«Пропавшие без вести ч. 4»

Степан Злобин

ПРОПАВШИЕ БЕЗ ВЕСТИ

Роман в четырех частях

Людям моей судьбы,

Неугосимой памяти погибших.

Чести и мужеству тех,

кто выстоял.

Часть четвертая

Последняя схватка

ГЛАВА ПЕРВАЯ

С той минуты, как Лешка был обнаружен в бараке у писарей, Мартенс чувствовал, что у него самого дрожат руки и ноги. Солдатский воротник казался ему веревочной петлей, которая затягивается на его собственной шее.

Он механически передвигался вместе с гауптманом и оберфельдфебелем, во время арестов машинально переводил на русский все, что они приказывали, а сам думал о том, что он совершил ошибку, задержав при себе в этот вечер Любавина. Все мелочи прошедшего дня вставали в его памяти.

Лагерь ТБЦ подчинялся по линии политического надзора Центральному рабочему лагерю, потому туда-то и был с утра вызван гауптман. Ему передали список военнопленных, которых было приказано изолировать и прислать в кандалах в абвер Центрального рабочего лагеря. Гауптман возвратился в бешенстве.

— Ты пытался сам себе вербовать в лагере агентуру? — спросил он Мартенса тотчас по возвращении из Центрального лагеря.

— Господин комендант, положение на фронтах не способствует... — начал было Мартенс.

— Молчать! Пьянствовал в компании этого безногого негодяя?! — грозно прервал гауптман. — Мне уже давно доносили, что ты только пьянствуешь! Есть точные сведения, что в лагере заправляют коммунисты. Если следствие это подтвердит, то обещаю тебе по меньшей мере концлагерь! Кол-хоз-ник! Дерьмо!.. Нынче же ночью арестуем всех этих комиссаров! — воскликнул гауптман, потрясая списком. — Ты будешь их вещать своими руками...

И Мартенс не отпускал от себя Лешку после этого разговора.

С проницательностью, к которой его приучила работа, Лешка сразу заметил, что Мартенс чем-то придавлен. Он стал участливо расспрашивать своего шефа о причинах расстройства, но, против обычая, тот не поделился заботой. Он был отчаянно зол на Безногого и только сказал ему, что ожидает больших неприятностей. Он даже покраснел оттого, что в первый раз за все время был с Лешкой не до конца правдив...

Спустя полчаса Мартенс, однако, не выдержал и проболтался, что получен список имен, который хранится у гауптмана. Мартенс ждал, что Любавин станет расспрашивать и дознаваться об именах. Но Безногий смолчал.

«Ну и черт с ним! — подумал зондерфюрер. — Черт с ним! Если он человек фальшивый, то все равно попадется, когда заберут комиссаров — они его под пытками выдадут. А если он парень правдивый и честный, то что за дело ему до коммунистов!»

Лешка терпеливо высиживал после этого у себя в каморке под наблюдением Мартенса, который его умышленно задержал до последней минуты, не давая возможности кого-либо предупредить.

Для задержки Любавина Мартенс даже придумал такую уловку: по спискам бараков он называл различные, какие попало, фамилии и расспрашивал у Любавина, что он знает об этих людях.

— Да что я знаю! Боятся меня, господин переводчик! Ведь на меня все равно как на немца смотрят! — отвечал ему Лешка.

И вдруг при арестах Лешка сам оказался в бараке, в котором был обнаружен главарь коммунистов!

Значит, Лешка, писарь абвера, имел с большевиками свои дела, вел знакомство, играл в карты, может быть — покрывал комиссаров, а он, Мартенс, оказался балдой, простофилей, которого этот смоленский парень водил за его длинный нос!

В нахлынувшей ненависти Мартенс даже с удовлетворением подумал о том, что своими руками повесит Лешку.

Но ведь Лешку до этого будут допрашивать, может быть даже пытать. Что же он скажет под пыткой о бывшем колхозном конюхе из колхоза «Карл Либкнехт»?

Ведь Мартенс так много и откровенно болтал с ним по дружбе...

«По дружбе?» — спросил себя Мартенс.

И он понял, что в самом деле испытывал к Лешке чувство привязанности. Он подумал, что Лешка не тот человек, чтобы выдать его даже под пытками...

И неожиданно Мартенса осенила мысль, что если Любавин действительно связан с комиссарами, то он, Мартенс, сделал непростительную ошибку, когда скрыл от него, что ожидает арестов в эту же ночь, и задержал его при себе, и не дал возможности предупредить коммунистов. Может быть, они все же успели бы спрятать какие-нибудь улики...

Мартенс удрученно смотрел на выстроенных в одну шеренгу людей с поднятыми руками.

Когда их всех повели наконец в лагерную тюрьму, Мартенс был рад пройтись прохладной ночной дорогой, чтобы проветрить горевшее от волнения лицо.

В тюремной конторе Мартенс сам обыскивал седоусого человека, которого в абвере Центрального рабочего лагеря отметили как главаря. В кармане его гимнастерки Мартенс нащупал какой-то блокнот. Черт его знает, что там написано, в этой книжечке! Мартенс что-то грубо прикрикнул, повернулся, чтобы заслонить от немцев своею спиной этого человека, и незаметно для гауптмана и для самого арестованного, ловко выбросил его записную книжку в мусорную корзинку...

Он хотел сам обыскать и Любавина, но оберфельдфебель его оттолкнул, и зондерфюрер с замиранием сердца наблюдал, как этот нацист тщательно роется в карманах Лешки, как прощупывает даже швы его кителя и пустую штанину, подколотую булавкой. Мартенс страшился даже встретиться взглядом с Лешкой, не то что сказать ему слово. Он только искоса посмотрел на него, и выражение лица Любавина его несколько успокоило: Лешка был совершенно беспечен, как будто даже забавлялся всей этой историей...

Ключ от тюрьмы всегда хранился у Мартенса. Когда всех разместили по камерам, он запер двери тюрьмы. Немцы в тюрьме никогда не оставались, не было часового и возле ее дверей. Охрана тюрьмы в общем порядке, с вышек, считалась вполне достаточной: ведь она стояла за специальной проволочной оградой, особняком внутри лагеря.

Все начальство, от гауптмана до фельдфебеля ТБЦ-отделения и фельдфебеля каменных бараков, досадовало на затянувшуюся операцию. И все, наскоро распрощавшись, отправились до утра по домам.

Мартенс должен был зайти еще в комендатуру, проверить посты у ворот, погасить свет и распорядиться, чтобы патруль с собаками более бдительно охранял лагерь: ведь считалось, что сегодня в тюрьме находятся не просто военнопленные, а политические преступники, комиссары...

Но, проделав все, что было положено, Мартенс не мог так вот просто покинуть лагерь и «положиться на бога». Ключ от тюрьмы лежал у него в кармане, а Лешка сидел там в запертой одиночке. Лешка, с которым он так привык советоваться во всех затруднительных случаях! А разве сейчас не самый затруднительный изо всех, какие были до настоящего времени! С кем еще мог он поговорить по душам!

Если войти в тюрьму и пробраться к Лешке, никто не узнает... Кто может ночью ходить по лагерю, кроме патруля!

Нужно только идти по-деловому, решительно, смело посвечивая фонариком, чтобы у часовых на вышках не возникло сомнения в том, что идет начальство. Разве не может он, Мартенс, вздумать еще раз проверить запоры тюремных дверей, когда там сидят такие преступники!..

Зондерфюрер вышел к воротам, дождался, когда подойдет патруль, обходящий лагерь снаружи, сказал старшему, что забрали целую шайку комиссаров, и предупредил об особенно строгой охране форлагеря и карантина, между которыми за отдельной оградой находилась тюрьма.

Потом он решительно и деловито зашагал к тюрьме, присвечивая себе ручным электрическим фонарем.

Когда Мартенс вошел в камеру, где помещался Любавин, тот поднялся с койки и широко зевнул.

— На допрос? — готовно спросил он.

— Тс-с! — зашипел Мартенс. — Я просто зашел к тебе. Нам нужно поговорить...

— Ну, давай тогда «раухен», господин переводчик. Садись, гостем будешь, — указал Лешка на койку, еще шире зевая.

— Ты спал? — спросил Мартенс.

— А что же еще можно делать? От безделья и таракан на полати спать лезет!

— А ты не боишься?

— Чего?

— Того, что тебя взяли в этом бараке. Зачем ты туда ходил?

— Вы что, не допрос ли пришли снимать, господин переводчик? Не верите, что ли, мне? Так о чем тогда говорить! — обидчиво проворчал Лешка.

— Я, Леша, боюсь, — выпалил с неожиданной для себя откровенностью Мартенс.

— А чего бояться?! На всяку беду страху не напасешься! Ты смотри страху прямо в глаза — так он первый сморгнет! — отшутился Любавин.

— Как бы с этими комиссарами, Леша, и нам с тобой не сгореть, — шепнул Мартенс, присаживаясь на койку и протягивая сигарету.

— Да ну вас совсем! Какие там комиссары! Знаю я всех, — возразил Лешка. — Придумали власовцы, стервецы, в оправдание себе, что струсили да сбежали...

— А ведь верно! Гауптман мне сказал, что заявление в абвер Центрального рабочего лагеря привез власовский капитан.

— Ну вот, видите, господин переводчик, как я угадал! Работать с людьми они не умеют, вот им и приходится комиссаров придумывать... А я среди пленных живу. Все знают, что я в абвере работаю, боятся меня. А кто мне посмеет грубое слово сказать? Все вежливы... В карты хожу играть по баракам. Где и чайком угостят. А этих болванов к черту погнали, чуть морды им не побили! Ну, им и приходится что-то придумать в свое оправдание!

— Я понимаю, Леша. Ты правильно все разбираешь... Но если признают этих ребят коммунистами, то их повесят, а нам с тобой тоже несдобровать, — сказал Мартенс.

— Если признают их коммунистами, то, в первую очередь, гауптман должен ответить: ведь он тут четвертый год комендантом; что ж он раньше смотрел!..— убежденно возразил Любавин. — Мало ли что власовцы скажут! Большевиков нашли? Да кто у нас не большевик?! Ну, а ты? — спросил он, обращаясь «по-свойски» к Мартенсу. — За конями ходить старался? Небось и Буденному обязательство посылал? Значит, и ты большевик! В колхоз вступил? Большевик! Советскую школу окончил? Опять большевик! Гестапо тут до тебя такого нациста держало — во! Бывший поп, грамотный, сука! Что же он у нас комиссаров не разглядел?! Гауптман не видал, мы с тобой не видали, а власовцы неделю хвостом повертели да враз и нашли?! Теперь им медали на серебряном блюдечке поднести осталось за храбрость, что в первом блоке в штаны себе намочились! Сколько обысков было, эсэсовцы приезжали — и ничего! А власовцы что нашли?! Уж если у нас комиссары хозяйствуют в лагере, значит, и ты, и я, и бывший раньше зондерфюрер Краузе, и гауптман, и абвер Центрального лагеря — все виноваты... Ну и ладно, пусть вешают всех. На миру и смерть веселее! А власовцы по медальке получат за то, что вас, немцев, повесят, как комиссарских помощников... Здорово будет! — усмехнулся Любавин.— Дай-ка еще сигареточку да иди-ка ты спать: извелся весь, смотреть на тебя жалко! Утро вечера мудренее, как бабушка мне говорила, — заключил Лешка с новым зевком.

— Может, мне сейчас к гауптману поехать? — осторожно спросил Мартенс.

— Зачем? — словно бы удивился Лешка.

— Сказать, что ты думаешь. Я не скажу, конечно, что ты. Я скажу от себя...

— Напрасно! Гауптман не глупее нас. Он все сам понимает. Все немцы от власовцев пакостей ждут. Вот и мы дождались... Смотрите, господин переводчик, не заметил бы кто, что вы здесь, неприятности будут у вас, — будто спохватившись, поторопил Мартенса Лешка с мыслью о том, что для разговора с гауптманом зондерфюреру тоже еще нужно время. Лешка сам удивился тому, как все ловко и стройно у него получилось.

— Я скоро уйду, — тоскливо сказал Мартенс.— Покурю и пойду... Эх, Леша! — вздохнул он. — По правде сказать, какое нам дело, есть в лагере большевики или нету! Они же за проволокой. Ну и пускай агитируют за советскую власть... Что они могут сделать? Если убили этого Морковенко — и черт с ним!

— Морковенко? А что же его нигде не нашли! Да бросьте вы, право! — возразил Лешка.

Мартенс махнул рукой:

— Немцы не понимают, Леша, а я понимаю, где Морковенко! Только я не жалею таких людей. Я думаю, гауптман тоже их не жалеет... Ведь немцы сами этого полицая в наш лагерь послали, — значит, он им не нужен!

Мартенс задумался. Любавин тоже молчал.

— Ну, Леша, пойду... Что будет, то будет,— в беспокойном томлении заключил Мартенс.

Темный фон за решеткой окна только начал бледнеть, когда зондерфюрер запер железные двери тюрьмы и, присвечивая фонариком, зашагал к воротам форлагеря, где оставил велосипед.

«В сущности, рано или поздно это было почти неминуемо, — размышлял Баграмов. — Без провалов в подпольной работе не обходится. Главное не то, что кто-то попал в тюрьму, что кто-то будет повешен, — важно, чтобы не провалились все разом, чтобы преданные делу, смелые, верные люди остались во всех точках лагеря и в других лагерях. Только бы не оказалось трусов. А если таких не найдется, то ничего не пропало и ничего не кончено, — по размышлении сообразил Баграмов.— Если это не предательство изнутри организации, то не так еще страшно...»

— Нет, совсем не конец! — вслух возразил он себе. — Совсем еще не конец!

И тюрьма и предстоящий допрос, даже с муками, с пытками, представлялись Емельяну теперь не как безнадежная, последняя маета обреченных смерти людей, а как путь отчаянной, жаркой и упорной борьбы, которая лишь изменила свою форму. Что из того, что на долю их выпала эта борьба не с винтовкой в руках, не в окопах, не в поле или в лесу, а в застенке!

В коридоре тюрьмы или в соседних камерах послышалось движение, отперли какую-то дверь. Может быть, еще кого-то привели...

Окно, устроенное высоко под потолком, оставалось темным пятном, как и раньше.

«Который же может быть час? — подумал Баграмов. — Если нас взяли в одиннадцать вечера, час держали на улице, около часа пошло на обыск, да час я сижу здесь, значит, теперь не позднее двух ночи. До рассвета еще можно выспаться. Раз предстоит с утра быть в бою, то надо быть бодрым и крепким».

Но Емельян не сразу заснул. И хотя все его мысли до этого были заняты, казалось бы, только тем, что происходило с ним и его друзьями, и до сих пор он словно бы и не помыслил ни о семье, ни о доме, но сознание близости смерти властно повело его чувства той общей дорогой, по которой всходили на эшафот все обреченные: к самым родным и близким людям — к Ганне и Юрке, для мыслей о которых в последние месяцы у него совсем не оставалось времени.

Емельян вспомнил свои письма к Ганне, в зиму сорок первого и сорок второго года. В последнее время он уже не возвращался к письмам. Он брался за карандаш и перо лишь ради того, чего требовала очередная работа. Мысль о том, что он никогда не увидит ни Ганны, ни Юрки, что теперь-то совсем уже не осталось надежды на жизнь и на встречу с ними, обратила к ним его память и воображение.

При нем не было ни карандаша, ни бумаги, но мысли и чувства роились в сознании, слагались в ненаписанное письмо:

«Нет, я не забыл тебя, Ганна, не потому столько времени не обращался к тебе, что время стерло тоску, что ты стала мне менее близкой, любимой, и не потому, что отчаялся. Наоборот, уверенность в нашей победе неугасимо жила во мне, а сегодня она сильнее, чем все эти годы. Сегодня я особенно убежден в том, что мы скоро будем освобождены Красной Армией и возвратимся домой. Говоря «мы», я разумею не лично себя, потому что я волею обстоятельств оказался в числе тех многих, кому не придется дожить до победы. «Мы» — это те, кто попал в эту тяжелую переделку, в запроволочный ад фашизма. Помнишь, «мы» говорил я и тогда, когда разумел, что мы вымираем от голода, туберкулеза и дистрофических поносов, когда разумел, что нас расстреливают за малейшую провинность, не разбираясь в вине именно данного человека, и без провинностей, просто так, «для примера» или даже для забавы! «Мы» — это все мы, взятые вместе, кого связала колючей проволокой беспощадная общая участь «пропавших без вести».

В этой повседневно гибнущей массе людей нельзя отделять свое «я» от сотен тысяч «не я». То, что сегодня постигло десяток товарищей, завтра может постичь и меня...»

Емельян не заметил, когда тюремная явь сменилась сном, да и сменилась ли... Он лежал на спине, глядя сквозь решетку на все еще темное небо, и едва сомкнул веки, даже мглистый рисунок железных переплетов окна не успел стереться перед его взором, как на темном синем фоне окошка возникли образы Ганны и Юрки... Сначала всплыло одно лицо Ганны, его мягкий овал и глаза ее, которые смотрели на Емельяна печально и неподвижно. Затем возник беленький, голубоглазый Юрка, но не такой, каким он мог быть сейчас, четырнадцатилетним мальчишкой, даже и не такой, каким он был три года назад, перед отъездом Емельяна на фронт, а всего пяти- или шестилетний, как на фотографии, стоявшей на письменном столе...

Но сон не обманул Баграмова их кажущейся реальностью: Емельян не ждал от Ганны и Юрки слов, не слышал их голосов, это были лишь выпуклые, хотя и реальные, но недвижные и молчаливые образы, зрительные отпечатки памяти. Ощущение оторванности от них и во сне не исчезло, как не покинуло его сознание, что он в тюремном каземате, как не исчезло чувство близости неминуемой смерти...

Внутренний голос Баграмова продолжал говорить, слагая это письмо, может быть, последнее из множества не отправленных и не написанных им писем:

«...И видишь, какое долгое время смерть уносила моих друзей, сохраняя надежду, что я увижу тебя.

На этот раз обернулось все так, что именно мне вынулся «несчастливый номер» и я тоже должен погибнуть... Но мы все-таки победим!..

На этот раз я говорю «мы», разумея не только тех, кто находится здесь, в плену, но всех, кто принадлежит к армии величайших дерзаний человечества, — к армии коммунизма, — мы победим! И мы, томящиеся здесь без возможностей настоящей борьбы с врагом, поверженные, но непобежденные, мы не ощущаем себя отторгнутыми от семьи победителей.

Мы возвратимся к вам, любимым и близким, чтобы вложить наши силы в общее дело, которое наш народ будет вершить после победы над фашизмом.

Однако ты меня не жди больше. Мне уже не придется прийти к тебе, Ганна. Я не вернусь к тебе с Юриком, не обниму вас, не услышу твоего голоса, никогда не взгляну в твои золотые глаза...

Но когда поставят меня под пытки, когда поведут на расстрел или палач потащит меня по лестнице к заранее приготовленной петле, я буду помнить вас, самый близкий и дорогой мне кусочек родины. И я буду знать, что в вас я еще буду жить, и грустить, и радоваться, и бороться вместе со всем нашим народом...

Юрка, мой мальчик! Как мало в жизни тебе пришлось знать отца! Как мало я передал тебе из всего, что должен вложить в сердце сына отец...

Когда в первые минуты я оказался здесь, за железной дверью этого каземата, преддверия казни, у меня промелькнула мысль, что я могу оставить фашистов в дураках, покончив с собою, прежде чем они успеют подвергнуть меня мучениям.

Тонкое и острое стальное лезвие «безопасной» бритвы не было обнаружено при обыске. Вскрыть вены было бы так легко, прежде чем растянуться на нарах одиночки. Но меня остановила от этого мысль о том, что мною еще не все в жизни познано, что радость жизни в новом и новом познании до последней минуты, пока человек способен чувствовать и мыслить. Да, меня ждет впереди только боль, и горечь — лишь ощущение приближения конца. Но разве человечество счастливо только yлыбками? Счастлив тот, кто, даже умирая, чувствует себя победителем. У стены Коммунаров не было улыбок. Борцы умирали, но многие из них чувствовали себя победителями, они кричали: «Да здравствует...»

Мальчик мой Юрик, кричи во что бы ни стало: «Да здравствует...» Если придется, сквозь боль и муки, погибая в борьбе, провозглашай: «Да здравствует...»

Да здравствует человечество, познающее, творящее и побеждающее! Я люблю в тебе, Юрик, мою чудесную Ганну, твою мать, но я люблю в тебе и мою, нашу будущую землю, молодое человечество с горячим сердцем, с ясным умом и сильными руками, которое через муки и кровь, через все страдания, ошибки и промахи придет-таки к правде мира и созидания...

Может быть, мои слова кажутся тебе слишком напыщенными, Ганна? Но разве человек не заслужил перед смертью права на несколько минут лирической декламации, тем более перед такой скромной аудиторией, как ты и Юрик?..

Я говорю с тобою сейчас не от ума, а от сердца. Сердце же всегда несколько сентиментально, в нем, вероятно, таится память о музыке...

Я так хотел бы еще перед смертью услышать хотя бы только раз музыку. С какой жадностью я ее слушал бы! Я слишком мало ее слушал в жизни...

Но музыка будет только после войны.

На рассвете — ты помнишь когда, Ганна? — в деревне пастух играл на свирели. Какие это были простые, прозрачные звуки!.. Впрочем, не нужно об этом. Ты сама тогда была музыкой...

Человек имеет право не только на радость борьбы, но и на тихое, идиллическое наслаждение, когда он видит кормящую ребенка мать, озаренную блеском рассвета, слышит щелканье пастушеского кнута, прозрачные звуки свирели и тихое мычанье коров, блаженно погружающих морды в траву, которая поседела от утренней росы... Какое в этом щедрое великолепие покоя и мира!

Только пошляки могут это отвергнуть, как на каждом шагу пытаются они отвергнуть человечность.

Разве любовь к тебе и Юрику может заставить меня ослабнуть в борьбе!..»

Лица Ганны и Юрика были так близко, что хотелось коснуться их, ощутить теплоту их кожи. Казалось, так легко дотянуться до них... Ганна сказала что-то, явно губы ее шевельнулись, но Емельян не услышал голоса.

— Что ты сказала? Что? — добивался он. Она повторила слово. Он видел это по движению губ, но опять не расслышал. Это было мучительно... — Ганна!! — крикнул Баграмов.

...Удары в железную дверь загремели, как канонада.

— Подъем! Подъем!..

Баграмов с неправдоподобно колотящимся сердцем вскочил с дощатого ложа.

Сквозь решетку в окно пробивалось пасмурное утро.

Кружка кипятку с ломтиком хлеба — завтрак... Проходя мимо двери, кто-то кинул в волчок бумажку. Баграмов жадно схватил ее, осторожно развертывал, стоя спиною к волчку. Он ожидал получить записку, но в бумажке оказалась махорочная закурка, спичка и кусочек спичечного коробка, чтобы ее зажечь.

— Спасибо, — тихонько сказал Емельян, выпуская струйку горького дыма после первой затяжки.

После закурки и завтрака никуда никого не вызывали. Сколько Емельян ни прислушивался, не было ни единого звука. Видимо, все заключенные так же напряженно и молча думали. Ведь обдумать надо было так много! Что могут знать фашисты, чего не могут? Может быть, будут звать на допрос, устраивать суд или «просто» расстреляют или повесят? В этом случае надо и предстоящую казнь обставить достойно советских людей. Следует продумать предсмертную речь. А вдруг не дадут сказать!.. Может быть, всем вместе запеть «Интернационал», а в самый момент расстрела крикнуть: «Да здравствует СССР! Да здравствует коммунизм! Смерть Гитлеру!»

Если поставят всех вместе на расстрел, то, наверное, выдержат все — ведь, как говорится, на миру и смерть красна, — а что, если вдруг станут вешать поодиночке, одного за другим, — у кого-нибудь могут ведь сдать нервы...

Но все-таки — что же гестапо известно? Кто мог донести? Видимо, взяты все члены бюро. А почему вдруг Костик, Спивак, Голодед, Ольшанский? А Лешка Безногий?! Был ли он в списке? Хотели арестовать его или взяли в тюрьму лишь потому, что застали в чужом бараке?

Уже совсем рассвело и настало полное утро, когда гулко хлопнула выходная тяжелая дверь тюрьмы, а вслед за тем послышались, как всегда преувеличенно громкие, голоса нескольких немцев. Баграмов прислушивался. Щелкали запоры дверей в соседних камерах, раздавались, как цоканье копыт, тяжелые шаги арестованных, обутых в деревянные колодки. Видимо, всех выводили.

«Быстро управились!» — усмехнулся Баграмов, при мысли о том, что если выводят всех сразу, то это уже не на допрос, а сразу на казнь... Глаза его застлались желтым туманом. Он ощутил на минуту слабость в суставах; захотелось согнуть колени и сесть прямо тут, у дверей, на цементный пол камеры... Но в это время громыхнула задвижка его двери. Он вздрогнул и подтянулся.

— Los! — крикнул тюремщик, показав рукой вдоль коридора.

Громыхая колодками, стараясь ступать твердо, Емельян зашагал к выходу. Стоявший в дверях тюрьмы Мартенс махнул рукой, как бы подгоняя.

— Скоро! Быстро! — скомандовал он.

Емельян про себя качнул головой и опять усмехнулся.

— Ишь как спешат! — пробормотал он.

Он представил себе два столба с перекладиной перед воротами ТБЦ-отделения и выстроенных, как на утреннюю поверку, тысячи пленных, которых пригнали на зрелище...

Емельян шагнул через высокий порог и увидал почти всех, кого взяли ночью. Они стояли в ряд, молчаливо сосредоточенные. Лица товарищей не выражали ни колебаний, ни страха.

Гауптман гестапо, два лейтенанта, оберфельдфебель, фельдфебель, шестеро автоматчиков окружили их, держа наготове оружие.

«Может быть, все же расстрел, а не виселица», — мелькнула надежда у Емельяна.

Солдат-тюремщик и Мартенс вынесли несколько пар тяжелых кандалов. Их ручные и ножные короткие цепи были между собой скреплены толстыми железными цепями. Именно в таких, а может быть в этих самых, кандалах казнили тех троих беглецов, объявленных убийцами Отто Назеля...

Баграмов в строю оказался в соседстве с Кумовым.

Их вызвали первыми и сковали вместе, соединив короткой цепочкой ножные кандалы, а легкие наручники заменили на тяжелые, толстые, как на ногах.

— Вот оно как это бывает. Почуял?! — сказал Кумов.

— Не думал, что в жизни придется отведать, — отозвался Емельян.

— Ruhe! — рявкнул оберфельдфебель.

Да, это тоже было до сих пор не познанное ощущение!

От карантинных бараков и дальше из-за проволоки, отделявшей карантин от хирургии, толпясь в молчании, их наблюдали недвижные группы больных и медицинского персонала. Емельян понимал, что творится сейчас в душе у каждого, как их давит за горло ужасная боль от сознания собственного бессилия...

В этот момент к лагерной тюрьме подошел грузовик с высокими, в рост человека, бортами.

Немцы так же попарно заковывали остальных арестованных. Всего семнадцать. Лешку Любавина заковали длинной цепью лишь по рукам.

— Чтобы не ускакал на одной ноге! — заметил Баграмов.

— Наивный вы! — услышав, сказал Барков. — Лешка не убежит!

Это было сказано даже громче, чем прежде, но мотор грузовика и немецкие крикливые голоса заглушили их разговор. Емельян понял, что Барков считает провал делом Лешки.

— Ошибаетесь, — возразил Баграмов

— Ruhe, verfluchtes Schwein!1 — крикнул фельдфебель и ткнул Емельяна в плечо стволом пистолета.

----------------------------------

1 Молчать, проклятая свинья!

Возле грузовика тюремщик поставил вынесенный из тюрьмы табурет.

— Лезьте туда, — указал Мартенс.

Но табурет был низок, и при тесно скованных ногах забраться в кузов без посторонней помощи было бы невозможно.

Емельян и Кумов согласно подошли к табурету и помогли взбираться первым двоим.

«Нет, должно быть, это все-таки не на казнь, а всего лишь к допросу... На кой черт грузовик, если пройти всего полкилометра» — подумал Баграмов.

— Мы с вами совсем незнакомы. Ни разу не говорили,— успел Емельян сказать, подсаживая Буркова, который умышленно оступился и сделал вид, что чуть не упал.

— Угу, — буркнул тот.

И так почти каждому Баграмов и Кумов успевали сказать несколько слов.

Лешке было особенно трудно взобраться. Баграмов, помогая ему влезть, крепко сжал его руку и почувствовал дружеское, уверенное пожатие.

— Власовцы, — шепнул одно слово Любавин.

Немцы с автоматами наготове расположились в кузове грузовика, заставив пленных сидеть на днище.

— Разрешите напиться, — сказал Баграмов, обращаясь к немецкому лейтенанту. — Воды взять... Воды... Пить, пить... — пояснил Баграмов, варьируя русские выражения.

— Er will Wasser trinken1, — непрошенно перевел Костик, не догадавшись, что Емельян мог и сам найти в памяти эти несколько слов по-немецки, и не осмыслив истинной цели заданного вопроса.

Немец невнятно рыкнул в ответ Костику что-то, судя по интонации, выражавшее резкий отказ.

Емельян таким образом выяснил то, что хотел: что конвой по-русски не понимает. Он потер обе щиколотки, охваченные кольцами кандалов, и, скорчив болезненную гримасу, достаточно громко, чтобы слышали все, сказал:

— Помните, только полное отрицание всего — спасение. Никаких признаний!

— Rune!2 — зыкнул немец.

— Арме шмерцен3, — сказал Барков, словно поясняя немцу содержание беседы и повторил тот же самый жест.

---------------------------------------------------

1 Он хочет напиться воды.

2 Молчать!

3 Руки болят.

— Мы все поняли, — вставил свое слово Зубцов, просовывая под железный наручник край рукава, словно показывая, как облегчить боль.

— Ruhe! — зарычал немец с угрозой.

Кто-то вскочил в эту минуту на подножку машины, хлопнула дверца кабины. За высокими бортами грузовика пленным ничего не было видно. Какой-то начальник резко подал команду, и машина тронулась.

С днища грузовика было видно только верхние этажи и высокие черепичные крыши домов, иногда — вершины деревьев. Доносились гудки встречных машин. При короткой остановке, должно быть у шлагбаума возле переезда, послышался внезапно резкий и близкий гудок паровоза, при звуке которого Юрка вздрогнул от неожиданности.

— Надо собрать спокойствие и волю, — громко сказал Барков. — Собранность и выдержка прежде всего...

Послышалось новое рычание немца, и он с силой ткнул сапогом в бок сидевшего ближе других Баркова.

Машина домчалась до места.

...Их вели по гравийной дорожке Центрального рабочего лагеря. Скованным между собою людям было трудно приноровиться к шагу, чтобы не дергать друг друга цепью.

Из всех блоков, мимо которых они проходили, на них смотрели толпами русские, поляки, югославы, французы, англичане, американцы, голландцы, итальянцы, чехи. Семнадцать русских, закованных в кандалы, под усиленным конвоем автоматчиков с двумя офицерами, — это пахло каким-то большим провалом и скорой публичной казнью. Впечатление еще усилилось оттого, что, желая лучше изолировать, их посадили в голландскую лагерную тюрьму, куда еще никогда не сажали русских.

Баграмов и Кумов, скованные между собою, были помещены в одну камеру. Оставшись наедине, они обсуждали свое положение, приходя все более к убеждению, что гестаповцам ничего по-настоящему не известно и, в сущности, при наличии энергии, организация ТБЦ сейчас могла продолжать свою работу в тех самых масштабах, как и до ареста. Ведь полностью не выбыло ни одно звено. Муравьев, Соколов, Кострикин, Куденко оставались в лагере. На местах остались секретари ячеек Союза антифашистской борьбы в каменных бараках, в хирургии и непосредственно в ТБЦ-отделении, созданных в тот момент, когда переход на «жесткий» режим изолировал части лагеря одну от другой. Могли продолжать работу шестнадцать антифашистских групп во главе почти со всеми руководителями. Сохранилась специальная организация врачей и Леонид Андреевич Соколов, как главный врач. Генезенде-команда, как и другие рабочие команды, не была обезглавлена, там оставались Батыгин, Маслов, Бровкин и Трудников. Был на посту Балашов.

— Чепуха! — заключил Баграмов, подведя итоги.

Они сидели на таких же, как в тюрьме при лагере ТБЦ, голых дощатых нарах, касаясь плечами друг друга, каждый стараясь не дернуть случайно сковавшую их цепь, что вызывало боль в щиколотках.

Емельян старался казаться даже более оптимистичным, чем всегда, чтобы незаметно прибавить бодрости другу, который за этот час стал еще дороже и ближе. Он не замечал, что и Кумов в свою очередь умышленно поддается его оптимизму, в желании укрепить уверенность Баграмова. Как результат этого обоюдного их стремления и сорвалось с языка Емельяна столь решительное заключение.

— Чепуха-то, может быть, и чепуха, — сказал Кумов.— Тем не менее они могут нас удавить.

— Это было бы необоснованно и нахально. У них нет для этого данных! — почти весело возразил Емельян.

В тюрьму принесли обед. Этот обед был выражением солидарности и всеобщего сочувствия пленных разных национальностей: бачки вместо баланды были наполнены мясными консервами, салом, мармеладом, шоколадом, печеньем и сигаретами.

Сторож тюрьмы, молчаливый солдат-голландец, все сам поделил и роздал заключенным. Он не смел разговаривать, только просил скорее все съесть, чтобы он мог выбросить консервную тару и не оставить следов пиршества. Сигаретки он положил в каждой камере вместе со спичками в нишу для электрической лампочки, сделанную над дверью. Он не учел только того, что скованным попарно заключенным, для того чтобы достать сигарету, надо вдвоем вскарабкаться на один табурет, приняв невероятную позу.

Баграмов и Кумов три раза срывались и чуть не падали, прежде чем добрались до закурки, которой потом делились с чисто мальчишеской радостью завоевавших приз физкультурников.

— Вот это банкет! Дай бог, не последний... — шутливо сказал Баграмов.— Нет, я думаю, все-таки вешать нас не за что.

— Говорят, пока голова не отрублена, очень удобно вешать за шею, — с сумрачным юмором отозвался Кумов.

В тюрьме послышались выкрики немцев, захлопали двери. Арестованных выводили из камер.

Их привели в помещение лагерного абвера, в просторную комнату, оставив при них лишь одного солдата с винтовкой.

Этого солдата арестованные испытали, то обращаясь к нему с просьбой о воде, то заявляя о необходимости выйти в уборную. Он обнаружил полное непонимание, хотя всячески выражал искреннюю охоту понять. Только добровольное вмешательство Костика помогло. И солдат сказал шепотом, что он тут сидит, чтобы никто не мог разговаривать. «Придет офицер, — сказал он, — тогда обратитесь к нему...»

Вошел Мартенс, который сам сводил двоих арестованных за водою и снова вышел.

— Товарищи, никаких признаний, ни полупризнаний! Все начисто отрицать, — прошептал Баграмов, чтобы все слышали. — Это борьба за жизни...

Несколько человек молча кивнули. Другие подали утвердительный знак только глазами.

— Ш-ш! — шикнул солдат. — Offiziere! — и он опасливо кивнул на стену соседней комнаты...

— Никаких имен и фамилий, — тише, чем в первый раз, шепнул Емельян.

Солдат только укоризненно посмотрел на него. Глебов толкнул Емельяна локтем и глазами указал на Любавина. Лешка заметил это движение, вспыхнул и отвернулся.

— Надо стараться только отвечать на вопросы, — довольно громко сказал Емельян.

Послышались шаги по коридору. Все замерли. Вошел Мартенс с солдатом. Вчерашнее выражение тревоги по-прежнему омрачало лицо зондерфюрера.

— Ломов Юрий, — вызвал он.

Юрка вдруг покраснел яркими пятнами и рванулся с места, но, скованный в пару с Толей Зубцовым, молча развел руками и криво усмехнулся.

Солдат, который вошел вместе с Мартенсом, отпер ключом и разъединил кандалы. Мартенс с солдатом ушли, уводя с собой Юрку.

Воцарилось еще более глухое молчание. Было ясно, что можно и говорить, что солдат не помеха, но здесь же сидел, хотя и в роли такого же арестованного, «гестаповец» Лешка Безногий. Как можно заветное, тайное говорить при нем?! Даже Барков и тот заподозрил Любавина...

В общем молчании, в тишине ожидания, все напряглось. Только отдельные тяжелые вздохи вырывались то у одного, то у другого.

День стоял жаркий. Окна в комнате были закрыты и занавешены. Духота давала себя знать. У многих по лицам струился пот, волосы слиплись от пота, который обильнее, чем от жары, выступал от волнения.

— Zu warm!1 — так же с тяжелым вздохом сказал караульный солдат.

— Ja, zu warm!2— согласился Костик.

— Funf Offiziere, — шепнул солдат, указав глазами на стену соседней комнаты. Он покачал головой и неизвестно к чему добавил: — Scheisse!3

--------------------------------------------------

1 Жарко!

2 Да, жарко!

3 Пять офицеров. Дерьмо!

Снова повисло молчание, прерываемое изредка глухим покашливанием да чьим-нибудь вздохом...

Через полчаса Ломова привели обратно и посадили к противоположной стене комнаты, так, что его отделяло от остальных расстояние в пять-шесть метров. Под глазами его были синяки. Он шел хромая. Видно было — его «потрепали».

Как раз посредине между Юркой и прочими сидел на стуле солдат.

Мартенс увел следующим Толю Зубцова. Кумов обратился к Юрке едва слышным шепотом.

— О чем? — спросил он.

— Большевик или нет, — так же тихо ответил Ломов.

— Еще? — поощрил Баграмов.

— Много ли в лагере коммунистов и комиссаров... А откуда мне знать! Они разве скажут! — развел Юрка руками, сделав наивную рожу, от вида которой несколько человек усмехнулись.

Караульный солдат напряженно переводил свой взгляд то на Ломова, то на Кумова и Баграмова. Он не мог не понять таких слов, как «большевик», «коммунист», «комиссар», но не вмешивался, не препятствовал разговору.

— Ну, ну, говори живей! — поощрил Баграмов.

— Много ли в лагере офицеров. Я сказал, что только больные. Потом спросили, есть ли партийная организация. А мне откуда знать! Я еще молодой, беспартийный.

Где-то хлопнула дверь.

— Tss! Offiziere!1 — в испуге шепнул солдат.

Все умолкли и затаились. Солдат встал со своей табуретки, прошелся по комнате, осторожно выглянул в коридор и тихонько сказал:

— Weitermachen2...

----------------------------------

1 Тс-с! Офицеры!

2 Продолжайте.

...Допрос проводился совершенно стереотипно: всех спрашивали друг о друге, обо всех остальных арестованных, о том, кто натравливал пленных на власовцев, кто организует побеги из ТБЦ-лазарета, есть ли в лагере политическая литература, партийная организация, комиссары, евреи... Били умеренно, не калечили.

Оказалось, что при допросе кроме немцев присутствует власовец, который старается задавать «язвительные» и каверзные вопросы, желая поймать арестованных на каких-нибудь противоречиях.

Баграмова вызвали под конец, так что он не успел перемолвиться только с Кумовым, которого держали дольше, чем всех остальных. Солдат вел себя по-прежнему, явно сочувствуя русским.

То, что его вызывают последним, смутило Баграмова.

Значит, его выделяют из всех остальных не случайно.

Должно быть, Тарасевич сообщил о нем как о вожаке.

Вызванный на допрос Емельян хотел войти независимым шагом, но это не удалось ему по простой причине, что кандалы были коротки, как конские путы, и позволяли едва-едва передвигать одну ногу вперед другой.

У столов, составленных буквою «Г», сидели: за одним — немцы, два майора и два капитана, за вторым столом, слева, отдельно, — власовский капитан невзрачного вида, темный, угрястый, с прилизанным, гладким пробором и пристальным взглядом узких зеленоватых глаз.

Мартенс, единственный унтер, стоял рядом с арестованным.

— Сядьте, — четко по-русски сказал Баграмову рыжий, лысеющий немец, майор с седыми висками, в больших очках, сквозь толстые стекла которых глаза его казались как-то особенно выпученными.

Емельян опустился на стул, оглядывая своих следователей или — кто знает! — судей. Они все сидели в фуражках, при этом рыжий все время приподнимал головной убор, словно кланяясь со знакомыми.

Последовал ряд анкетных вопросов: имя, фамилия, возраст, место рождения, религия...

— Религии никакой, — ответил Баграмов.

— Вы русский? Крещеный? — спросил гауптман, комендант ТБЦ-лазарета.

— Конечно. Но я не принадлежу ни к какой религии.

— Это как же так? Коммунист? — почти подскочил с места власовец.

Баграмов словно не слышал его и смотрел на гауптмана в ожидании следующих вопросов, которые переводил Мартенс.

— Я спрашиваю: как же так, если ты крещеный, не принадлежишь к религии? — громко и настойчиво повторил власовец.

Баграмов даже не повернул к нему головы.

Немцы заговорили между собою по-немецки.

— Почему вы не принадлежите к религии? — перевел вопрос Мартенс.

— Русские интеллигенты живут без религии уже около сотни лет. Я сын врача. Мои родители воспитали меня в атеизме.

Власовец промолчал.

Мартенс перевел ответ для записи в протокол, как переводил перед этим другие ответы.

Ряд анкетных общих вопросов пришел к концу.

Тогда рыжий майор, в упор глядя в лицо Емельяна, медленно, с расстановкой сказал по-русски:

— Вас обвиняют в том, что вы создали в лагере коммунистическую организацию военнопленных и руководите ею, что вы писали политические статьи и давали читать их другим, что вы разжигаете среди пленных ненависть к немцам и по вашему указанию в лагере убивают людей, которые приносили пользу Германии, а комиссаров лечат и лучше кормят; что по вашему указанию члены вашей организации создали травлю против пропагандистов русской освободительной армии...

«Петля затянулась, — подумал Баграмов, когда рыжий гестаповец заговорил. — Нет, тут не власовцы. Тут выдал кто-то, кто в курсе всех дел!»

Он слушал рыжего, прямо глядя в толстые стекла его очков, стараясь держаться так, как будто речь шла совсем о другом человеке, а не о нем самом. Чтобы спокойнее воспринимать весь этот перечень «заслуженных» обвинений, Емельян стал считать, сколько раз рыжий приподнимет свою фуражку с огромной фашистской кокардой.

— Что вы на все это скажете? — задал вопрос майор, завершив свою речь, часть которой Баграмов даже не слышал.

— Начнем с одного из последних пунктов, — сказал Емельян, помня, что Любавин предполагает донос власовцев, и считая, что, значит, главное — сразу же бить по ним. — Я имею в виду власовцев. Какая нужда натравливать на них массу, которая сама их презирает и ненавидит? Нет никого, кто бы их уважал! К ним относятся с отвращением, я сказал бы — с брезгливостью. Их гнали все. Даже умирающие от голода и туберкулеза. Совсем нет нужды, чтобы кто-нибудь это подсказывал и травил их...

— Вы сами так же относитесь к русской освободительной армии? — спросил гауптман ТБЦ, когда Мартенс перевел ответ Баграмова.

— Конечно! Я к ним отношусь как к последним предателям и негодяям, — сказал Баграмов.

Мартенс испуганно взглянул на него, но покривить в переводе он не мог, потому что рядом сидел рыжий майор, который не хуже его знал русский язык.

— Почему вы относитесь так к РОА? — спросил рыжий.

— Вообразите, что ваш офицер попал к нам в плен. Теперь там их много. Назавтра он надел нашу форму и пошел с оружием против вас. Как бы вы к нему отнеслись с вашей позиции? Как к негодяю?

Мартенс переводил медленно и неохотно. Емельян наблюдал за лицами четверых гестаповцев, ведших допрос. Вдруг старший из них, рыжий майор, пожал плечами, согласно кивнул головой и откровенно сказал:

— ...Ja, richtig...1

-------------------------------

1 Так, правильно.

Баграмов взглянул на власовца и едва удержал усмешку: угрястые щеки и лоб — все вплоть до шеи покрылось красными пятнами.

«Один — ноль в нашу пользу!» — сказал себе Емельян.

— Вы коммунист? — спросил рыжий.

— Нет, беспартийный.

— А как же вы создали коммунистическую организацию?

— Если бы даже ее кто-то создал, то меня в нее не могли бы принять, — возразил Баграмов.

— А кто писал политические статьи? — задал вопрос комендант ТБЦ-лагеря.

— Я не читал и не видел таких статей.

— Но вы писатель? — спросил рыжий.

— Да, писатель. Еще в Белоруссии мне советовали это скрывать, говоря, что немцы ненавидят русскую интеллигенцию. Я не скрывался. А теперь по-вашему оказывается, что, если кто-то что-то писал, так, значит, это делал писатель? Но я никогда и дома не писал политических статей. Я пишу стихи и рассказы для маленьких детей, — ответил Баграмов, для убедительности показав на метр от полу.

— А почему вы называетесь фельдшером? — задал вопрос немец.

— Это мой первая профессия. Папа был врач, я тоже учился на медицинском факультете, потом стал писать. Литература плохо кормит молодых писателей... Не окончив университета как врач, я работал фельдшером,— старался держаться свободно Баграмов.

— Правда ли, что в вашем лагере лечат в первую очередь большевиков, а людей, приносивших пользу Германии, стараются погубить?

— Нет, неправда. Русская медицина не смотрит на убеждения или национальность больных, — горячо возразил Баграмов. — У нас не так, как у вас. Русскому врачу безразлично — немец, негр или еврей. Наша медицина смотрит на больного как на больного. Она прежде всего гуманна... Вы слышали что-нибудь про нашего великого врача Пирогова?

— Так вы отрицаете, что что-нибудь писали и давали читать другим пленным? — нетерпеливо перебил майор эту лекцию.

— Я писал рассказ о своем детстве и, конечно, давал читать. Мне не запрещалось иметь карандаш и бумагу. Я писатель. Мне никто не сказал, что нельзя дать читать друзьям.

— А сколько человек входит в вашу партийную организацию? — спросил, вдруг оживившись, власовец.

Баграмов, как и в начале допроса, опять сделал вид, что не слышит его.

— У вас в лагере есть коммунистическая организация? — спросил рыжий.

— Я беспартийный. Кто же мне о ней скажет! — ответил Баграмов.

— Кто из людей, арестованных вместе с вами, член партии? — спросил комендант ТБЦ.

— Во-первых, мне никто не признается, а во-вторых, у вас есть абвер, который ест хлеб за то, чтобы это знать. Такие вопросы ко мне... — Баграмов сдержался и с усмешкой закончил: — просто невежливы!

«Сейчас начнут бить», — подумал он.

Но рыжий гестаповец усмехнулся ему в ответ и что-то сказал Мартенсу по-немецки.

— А как это делается у вас в лазарете, что пленные убегают за проволоку, а часовые не видят их? Кто им помогает?

— Я еще не пробовал уходить в побег, — ответил Баграмов.

— Хотите попробовать? — спросил комендант ТБЦ.

— Теперь уже поздно. Скоро конец войны, — возразил Баграмов.

— Вы ждете победы Сталина? — спросил рыжий.

— Если верить газете, которую нам посылают, то Германия победит... Но ведь это газета власовцев, — сказал Баграмов. — У них получается так, что без Италии Германия стала даже сильнее, что отступление ваших войск улучшает ваши позиции...

В сущности, разговор был уже какой-то странный. Никто не бил его, протокол не писался. Баграмов сидел, как будто пришел к гестаповцам в гости. Если бы не кандалы, в которые он был закован, он не поверил бы, что с ним говорят представители прославленной зверствами корпорации палачей.

— Кто убил Морковенко? — вдруг спросил рыжий.

— А кто такой Морковенко? — ответил Баграмов, вдруг весь подтянувшись, только теперь поняв, что его умышленно отвлекли, чтобы поймать врасплох. «Вот когда начинается!» — решил он про себя.

— Бывшего коменданта вооруженной полиции по вашему личному приказанию уничтожили те же люди, кто убил Бронислава. Бронислава вы знали? — в упор спросил рыжий.

— Знал, еще бы! Но по моему приказанию даже курицу или поросенка в жизни никто не зарезал, не то что какого-то Морковенко, — сказал в раздражении Баграмов. — Что же касается Бронислава, то господин переводчик Мартенс был сам на месте, где его били, вел, вероятно, следствие и знает, кто его бил и за что. Он был мародер, палач, грабитель. Больные его узнали и били. Я его не жалею. Кажется, этого человека застрелил часовой. Впрочем, я не уверен. Я в это время там не был...

Немцы посовещались между собою вполголоса.

— Подпишите, — сказал Мартенс, подавая Баграмову протокол, который писал капитан, видимо из абвера Центрального рабочего лагеря.

— Я не знаю немецкого языка. Не могу, — сказал Емельян.

— Я буду переводить, — предложил Мартенс.

— Хорошо. Вы будете переводить, а я буду писать своею рукой по-русски. Русский текст я подпишу.

Немцы хотя пожали плечами, но согласились.

Когда протокол был таким образом переведен и подписан, Баграмова вывели.

Всех снова сковали попарно и уже в наступающих сумерках повели в тюрьму.

Баграмов и Кумов замыкали грустное шествие. Обратно в тюрьму арестованных сопровождал только один, тот же самый солдат, который сидел с ними в комнате ожидания.

Емельян обернулся к нему.

— Данке шён фюр аллес, постен!1 — сказал он солдату.

----------------------------------

1 Спасибо за всё, постовой.

Солдат оглянулся по сторонам и осторожно чуть-чуть приподнял крепко сжатый кулак, приподнял тайным, скупым движением молчаливого и дающего клятву сообщника.

Спать скованными в пару было почти невозможно. Засыпая, кто-нибудь из двоих — Кумов или Баграмов — делал непроизвольное движение, оба просыпались, чертыхались и совершали очередное эквилибристическое упражнение, чтобы достать из ниши над дверью еще одну на двоих душистую французскую сигаретку. Они рассказали друг другу все детали допроса. Говорить не хотелось после этого трудного дня, и они, покурив, лежали рядом и думали молча.

В нише над дверью камеры горела за проволочной сеткой яркая электрическая лампочка. Она тоже мешала спать. В коридоре бродил бессонный седой голландец, изредка подходил к двери.

«Странная у них тактика следствия, — думал Емельян, лежа на нарах. — Ясно, что это лишь предварительный разговор. «Настоящее» начнется, должно, быть, с утра... Но что же могут они спросить еще? С кем могут дать очную ставку, какие могут предъявить доказательства? Ведь пока это был не допрос, а дешевый спектакль! На основании такого допроса нельзя не только повесить, но даже послать в концлагерь... Впрочем, что для них «можно» и что «нельзя»! Разве мы в положении людей?! Разве на нас распространяются какие бы то ни было нормы права?!»

— Неправильно мы вели себя от начала и до конца! — вдруг выпалил Кумов, прервав ход мыслей Баграмова.

— Почему ты считаешь?

— Мы — советские люди, коммунисты и командиры Красной Армии, а они — фашисты, враги, захватчики. Надо было им плюнуть в рожи. Нужно было держаться смело, показать им наше презрение. Мы должны были рта не раскрыть на допросе, а мы оправдывались! Ведь это фашисты, пойми ты, Баграмов, фашисты! — со всею непримиримостью сказал Кумов.

Шаги бессонного старика приблизились к их камере. Слышно было, как он отодвинул снаружи заслонку глазка.

— Schlafen, schlafen!1 — проворчал он, впрочем, вполне добродушно.

— Гутен нахт, майн либер!2 — громко ответил Баграмов.— А я так считаю, что ты рассуждаешь как мальчик, — шепотом возразил он. — Зачем же нам было держаться, как ты говоришь? Чтобы самый допрос стал уликой?!

----------------------------------------------------------

1 Спать, спать!

2 Спокойной ночи, любезный!

Раздраженный противоречием друга, Кумов резко приподнялся и хотел сесть на нарах. Он дернул ногой, забыв о кандалах, и чертыхнулся.

— Закурим, что ли, еще? — предложил он.

— Давай. Но только возьмем уж оттуда все сразу, чтобы больше не лазить. Какой черт ночью придет к нам искать сигаретки! Мы их раньше выкурим...

Они еще раз, используя опыт предшествующих упражнений, взобрались на табурет, и пока Кумов придерживался за стену, Баграмов выгреб из ниши четыре последние сигаретки.

— Маловато! Ну, будем курить каждую на двоих,— вздохнул Кумов.

Готовый всегда поделиться с любым товарищем каждой ложкой пищи, он был таким жадным курильщиком, что у него появлялась нервная дрожь в руках, если ему казалось, что его «напарник» выкурил на затяжку больше. В такие минуты он делался нетерпимее и злее обычного. Емельян уступил ему первенство, и Кумов со страстью, «взасос», впился в сигаретку. Два-три раза он затянулся в полном молчании.

— Ну, так, продолжим наш разговор, — предложил Емельян. — Я лично считаю, что тактика, которую ты предлагаешь, будет правильной только тогда, когда станет ясно, что обвинение на чем-то основано.

— А сейчас? — спросил Кумов.

— Сейчас они сделали вид, что им что-то известно. Я думаю, что они повторяли вслепую пункты доноса...

— Гм! — значительно произнес Кумов, намекая на то, что в доносе было достаточно доказательств того, что немцам известно все.

— Вот тебе «гм»! Ты сигаретку решил один вытянуть? — усмехнулся Баграмов.

Кумов отнял от губ сигарету, с горьким сожалением посмотрел на ее остаток и, расставшись с ней, долго задерживал дыхание, чтобы не выпустить последний глоток дыма.

— Тьфу, черт! Противно смотреть! На, докуривай! — сказал Баграмов, возвращая ему сигарету после второй затяжки.

Кумов жадно схватился за куцый дымящийся кончик, который уже обжигал и пальцы и губы.

— Вот когда мне предъявят «аптечки» и скажут, что есть свидетели моего авторства, — продолжал Емельян, — когда дадут очную ставку с предателем, который скажет, что я его «совратил в коммунизм», когда он заявит, что я ему приказал уничтожить такого-то сукина сына... Словом, когда станет ясно, что нас окружили и выхода нет, тогда я скажу им: «Да, я коммунист, и потому больше вы не услышите от меня ни слова». А пока нам надо разрушить их обвинения... В первый момент, когда рыжий начал вычитывать список моих «прегрешений», я думал — конец. А потом, когда они стали играть свой наивный спектакль, понял, что до серьезного дело еще не дошло. Твой рассказ о допросе мне подтвердил то же самое: либо они ожидают еще каких-то улик, разучают захваченные бумаги, да мало ли что... Либо поторопились с арестом, не дав себе даже труда последить за нами после доноса.

— Да... в общем похоже, — неопределенно согласился Кумов.

— А знаешь, Николай Федорович, видимо, нас с тобою не разъединят. Скованы мы достаточно крепко. Ну, а все-таки вдруг разделят... Давай уж условимся, что переменим тактику только тогда, когда будем плотно приперты к стенке. Ведь на нас с тобой лежит еще самое главное дело, не доведенное до конца. Чтобы доделать его, нам нужно выйти отсюда и снова попасть в свой лагерь.

— Ты с ума сошел! — забыв осторожность, воскликнул Кумов. — Кто же нас туда пустит?! Даже если у них и подозрения, то они изолируют нас от лагеря. Bсe-таки они не болваны ведь, а гестаповцы! Ведь они всю Германию и Европу держат в тисках. Непростительно их считать дураками...

— Ну, хорошо. Ты согласен договориться, что меняем тактику только тогда, когда будет ясно, что они не гадают, а знают? — настойчиво повторил вопрос Емельян, не забывая об импульсивном характере Кумова, который часто принимает решения под влиянием минуты. — Пока что у них гадание, хотя оно кое в чем и совпало случайно с истиной. На это способна половина цыганок, которые по базарам ходят... Надо учесть, что эти майоры и капитаны даже и не гестаповцы. Абвер в лагерях для пленных — это случайные люди, хотя бы наш конюх с Поволжья. Подумаешь, зондерфюрер!.. Так ты согласен, на случай, если придется быть порознь?

— Согласен. Давай-ка еще закурим, — сумрачно сказал Кумов. — И, правду сказать, мы с тобой занимаемся тоже сейчас... цыганским искусством. Лучше попробуем все-таки спать. Я думаю, день будет сложный и трудный...

Их разбудил общий «подъем».

Утро шло обычным порядком. Плохо выспавшиеся Баграмов и Кумов были вялы. Кумов склонялся к тому, что лагерный абвер снял лишь предварительные показания, а теперь, вероятно, пошлют их куда-нибудь в крупное гражданское гестапо, где начнется настоящий гестаповский «разговор по душам».

Пытались предугадать сюрпризы, которые могут им поднести на допросе. Разговор о военной работе? Вряд ли. Но, может быть, о сношениях с прочими лагерями? Однако тогда бы взяли Балашова, Славинского. Их не взяли... О картах и компасах? О побегах? О литературе?..

— Нет, как хочешь, я все-таки думаю, что у них в руках только донос, — настойчиво повторял Баграмов.

Кумов мрачно молчал. Он все же считал, что нужно было держаться с большим достоинством. Все равно их казнят. Таких обвинений не предъявляют напрасно. А если идти на казнь, то надо держаться отважно и гордо, как солдаты и коммунисты.

Они докурили в молчании последнюю сигаретку...

После завтрака раздался в тюрьме шум. Их построили и повели к лагерной комендатуре, остановили на том же месте, где высадили накануне из грузовика, и стали снимать кандалы. Все переглядывались в недоумении. Емельян искал глазами взгляда Любавина, но тот смотрел в сторону со своим постоянным спокойствием.

Деловито молчал и Мартенс, который присутствовал при снятии кандалов, но в лице его и движениях не было уже вчерашней тревоги.

Их снова построили, оставив всего с одним автоматчиком. Мартенс куда-то ушел.

— Смертников так не водят, — шепнул Емельян Кумову.

Тот молча пожал плечами.

— Их виль раухен1, — обратился он к автоматчику.

Солдат отрицательно мотнул головой.

— Verboten, — буркнул он и закончил громкой командой. — Achtung!2

-----------------------------------------

1 Хочу покурить.

2 Запрещено. Смирно!

Мартенс подошел вместе с рыжим майором и комендантом ТБЦ.

— Германское командование доверяет тому, что вы дали свои показания, как честные люди, — обратился к военнопленным рыжий. — Плен есть плен. Теперь в советском плену находится много германских людей, много людей разных наций в чужих государствах, далеко от своих родных. Мы знаем, что плен есть не сладко. Но надо всегда соблюдать порядок того государства, куда ты попал. Мы верим тому, что вы соблюдаете наш порядок. Когда вы после войны вернетесь домой, найдете свои семьи, родных, то будете жить по порядкам вашего государства. Я вам желаю всем возвратиться домой после войны...

«Что за чертовщина? Рыжий сошел с ума или я?» — поразился Баграмов. Он взглянул на товарищей.

Никак не реагируя на слова рыжего, все они непонимающе посматривали друг на друга. И все молчали...

Их вывели за ворота лагеря, где уже ожидал этап больных, направлявшихся в ТБЦ-лазарет.

Однако арестованным не позволили смешаться с больными. Впереди них шагал солдат с винтовкой, сзади плелся еще солдат, а сбоку, ведя за руль велосипед, шагал Мартенс. Гауптман, комендант ТБЦ, когда они тронулись от ворот, вскочил на свой велосипед и умчался вперед.

Баграмов впервые за эти годы шел пешком вне проволочных ограждений. Вокруг лежали хлебные поля, огороды, местами встречались луга, на которых качались под ветром цветы и травы. По дороге попадались женщины с ребятишками. Детей Емельян видел тоже впервые за эти годы, как и цветы, как и деревья вблизи. Все это было чужое — дети, деревья, цветы, но это были все-таки дети, цветы и деревья... На каком-то участке пути мальчишка гнал трех коров, и они дохнули на пленных забытым особым, молочным теплом...

Простое человеческое сознание, что миновала большая опасность, как бы вливало в них новые силы. Никто не разговаривал громко. Все были немногословны, но по лицам окружающих товарищей, как-то торжественно спокойным, было видно, что все они также успели за это время пережить свой «последний день», что они сумели его прожить, собрав свое мужество и человеческое достоинство, и теперь шли удовлетворенные, просто отдыхая умом и сердцем от напряжения.

Когда обратился к ним утром рыжий абверовец, на лицах всех арестованных отразилось даже тревожное удивление. Вероятно, все они готовились, как Баграмов и Кумов, к продолжению допроса. И вот натянутость нервов спала, и теперь они шли, свободно дыша запахом трав, разогретой пылью дороги и с удовольствием вдыхая даже смешанный с этими запахами бензиновый перегар, которым пыхали встречные и обгоняющие машины...

Весь этап был обут в деревянные колодки, которые по камням и асфальту стучали, как конские копыта, но видно было, что все идут с удовольствием.

Откуда-то появилась махорка. Может быть, передали спереди, от больных... Многие курили, делясь закуркой с соседями. Позади всех тащилась телега, на которой сидел кучерок, французский солдат. В телеге ехал Лешка Любавин, двое слабых больных и везли вещевые мешки туберкулезного этапа.

Баграмов не позволял себе быть легковерным и считать, что все их «приключение» на этом закончилось. Лучше было остаться настороже и ждать продолжения. Но сейчас он не мог и не хотел больше гадать о возможных вариациях. Он желал теперь, как и другие, просто шагать и дышать...

Идти пришлось двенадцать километров. Непривычные ноги слегка ныли, но казалось — готов идти еще и еще. Солнце палило, и на спине гимнастерка взмокла. Из-под пилотки по лбу стекал пот, и ветерок, изредка налетавший прохладой, должно быть с Эльбы, приятно свежил влажный лоб и щеки...

Их провели без остановки через форлагерь, оставив у бани только измученных этим этапом больных.

Оглянувшись, Баграмов увидел в форлагере Балашова, Славинского, Павлика, но не махнул им даже рукой.

Мартенс вскочил на велосипед и от ворот форлагеря, как лоцман перед ведомым кораблем, покатил к тюрьме впереди арестованных...

Может быть, сладкие речи рыжего — это была всего провокация, чтобы успокоить, размагнитить их волю и вдруг нанести им внезапный удар, который сломает сопротивление?

Карцерная дверь под прежним номером «10» захлопнулась за Баграмовым.

В полумраке камеры он услыхал доносившиеся из лагеря свистки на обед.

Сумрачная одиночка с едва пробивавшимся через окошко светом была по всем стенам исписана памятными записями множества пленников, прошедших через нее ранее:

«Сидел за побег», — дата и подпись стерлись.

«Проклятье фашизму! Сил больше нет. Передайте Любе Востоковой, город Камышин, Спасская десять. Умер в 42-м году. Павел Сомов».

«Сегодня принял восьмой раз пятьдесят ударов резиновой плети. Морят голодом. Бьют и морят. Петро Борода. Полтава».

«Здесь умирал от чахотки и голода пять раз подвешенный за руки Самуил Изаксон, боец Красной Армии, комсомолец. Город Чернигов».

«Завтра отправят в концлагерь. Семен Богатько».

«Бежал из плена два раза. Поправлюсь, опять убегу. Не сломаете русского человека! Николай В.»

«Это есть наш последний и решительный бой!»

Пятиконечные звезды, сердца, портреты были выцарапаны и нарисованы между надписями. Здесь были десятки имен, адреса чьих-то родных.

Емельян осмотрелся. Стол, табурет, деревянная койка. Котелок, ложка, крышка от котелка вместо кружки. Больше не было ничего.

Хоть бы клочок бумаги и карандаш, какую-нибудь книгу!..

Прошел обед. При раздаче обеда уборщик сунул Емельяну записку. Оставшись один, он ее жадно прочел.

«От всех привет. Красная Армия наступает. Второй фронт на севере Франции определился. Нашими освобождены два дня назад Териоки. В лагере благополучно. В побег ушли двое. Настроение бодрое».

Отправляя записку, Кострикин не позабыл вложить в нее щепотку махорки.

Емельяну было известно, что в тюрьме есть способ непосредственного общения между заключенными, что все камеры отпираются и арестованные встречаются между собою. Но инициативу в этом должен был проявить «абориген» тюрьмы Николай Гаврошвили, который сидел тут, приговоренный на десять лет, с сорок первого года за избиение начальника лагерной полиции. Единственный долгосрочный в этих сырых казематах, Гаврошвили считался бессменным старостой. Он знал все карцерные порядки, облегчал отбывание срока, обеспечивал сговор арестованных перед допросами, давая возможность встретиться тем, кого начальство стремилось изолировать друг от друга. Если Николай не открыл карцеры, значит, этого сделать сейчас почему-то нельзя.

Едва Баграмов это подумал, как из коридора донеслись звуки шагов. Емельян поспешно загасил только что закуренную цигарку.

Он узнал голос Мартенса:

— Зубцов Анатолий!

Слышно было, как отпирают дверь камеры. Емельян посмотрел в глазок. Мимо его двери прошел Толя, позади него — Мартенс. Хлопнула наружная дверь тюрьмы.

Емельян забрался на столик. В щелку из-под железного козырька, который закрывал окно, было видно, как солдат уводил Зубцова по направлению общелагерной немецкой комендатуры. Зачем? Куда? На допрос? На отправку в концлагерь?..

Опять голос Мартенса в коридоре:

— Любавин Алексей!

Прошло еще несколько минут — вызвали доктора Глебова, потом, с интервалами, — Костика, Спивака, кого-то еще... Емельян не расслышал. Ждал вызова, но никто не шел. Все утихло.

Больше из коридора не слышалось ни шагов, ни голосов. И вдруг задвижка в двери его камеры громыхнула. На пороге стоял Гаврошвили, которого Баграмов, как все в ТБЦ, до этого видел издали, когда он приходил на кухню получать обед для тюрьмы.

— Добрый день, отец! Восемь человек уже отпустили в лагерь, — сказал он Баграмову. — Читать хотите, отец? Есть Достоевского «Бесы», «Яма» Куприна, «Шерлок Холмс» и «Кола Брюньон»...

— Чтение от меня не уйдет, — возразил Баграмов.— Я хочу знать, кого отпустили в лагерь и кто остался в тюрьме. Можно их повидать?

— Кого хотите увидеть? — спросил Гаврошвили.

— Баркова, Кумова, Ломова... Да всех хочу, кто остался, — сказал Емельян

— Нет, всех нельзя. Вечером можно всех. Троих, кого вы назвали, сейчас приведу.

В камеру Емельяна по одному вошли Юрка, Барков и Кумов. Они обнялись, как после долгой разлуки. Все они уже знали, что часть товарищей отпущены в лагерь.

— Неужели эти ребята что-нибудь все же сболтнули во время допроса? — высказался Ломов.

— Глебов?! Зубцов?! Не может быть! — возразил Емельян. — Что ты, Юра!

— А почему же их отпустили?

— Может быть, хотят проследить, с кем они будут общаться, что будут делать, — высказался Барков. — Впрочем, я допускаю, что кое-кто на допросе сдрейфил...

— Не верю! — решительно высказался Баграмов, возмущенный таким предположением.

— Но нас-то с вами все-таки держат! — сказал Кумов. — Почему же не всех отпустили?

Стоявший на окне уборной Николай Гаврошвили подал сигнал тревоги: к тюрьме направлялись из ТБЦ Мартенс и Лешка. Все бросились по своим одиночкам.

Гаврошвили в течение минуты привычно успел запереть снаружи их камеры и, одним лишь ему известным способом, заперся сам изнутри.

Мартенс с Лешкой вошли в тюрьму. Слышно было, как они отпирали какие-то двери. Баграмов прислушался.

Значит, Лешка опять на своей прежней должности? Что же, следствие установило, что он не виновен? А все остальные?..

— Барков Василий! — услышал он голос Мартенса.

— Ломов Юрий!

— До свидания, товарищи! — послышалось преувеличенно громкое восклицание Баркова из коридора.

— До свидания! — как эхо, повторил растерянный голос Юрки.

Через окошко Баграмова, когда он залез на столик, было видно, как они удаляются в сторону лазарета.

К вечеру в заключении остались только Баграмов и Кумов.

— Ну что ж, Емельян Иваныч! Наша с тобой судьба, вероятно, окончится все же концлагерем, — высказал предположение Кумов, когда вечером Гаврошвили снова их свел в одной камере. — Очевидно, в гестапо решили, что писателя и майора не следует выпускать в общий лагерь. На всякий случай...

— Концлагерь все-таки лучше, чем «вешалка» или расстрел. Посмотрим, — сказал Баграмов.

Каждый день друзья из лагеря присылали заключенным радиосводку, два раза сообщали о новых побегах товарищей. Им присылали книги, карандаши, бумагу.

Неделю спустя сообщили о том, что для замены двоих струсивших и сбежавших власовских «пропагандистов» присланы в ТБЦ-лазарет другие четверо власовцев — лейтенант и капитан с двумя солдатами-денщиками. Все четверо бродят по блокам и вызывают отдельных пленных к себе «для беседы».

Жизнь ТБЦ-лазарета вошла в колею. В тюрьме из захваченной группы оставались только Баграмов и Кумов. Вопреки ожиданиям, их никуда не отправляли, ничего им не объявляли, а просто держали в камерах на обычных условиях. Дважды в день их выпускали на прогулку, даже не изолируя друг от друга, не препятствуя их общению.

— Может быть, переслали донос в Берлин или в Дрезден и ждут, что прикажут оттуда? — гадали Баграмов и Кумов.

Решение загадки пришло в ТБЦ опять через Любавина.

— Я, Леша, дурак, — сказал Лешке Мартенс, — денег дал майору абвера в Центральном лагере, пять тысяч марок, и капитану еще пять тысяч. Они взяли, бесстыдные люди! А я теперь только понял, Леша, что им самим было нужно нас всех оправдать.

— Кого оправдать? — как бы нехотя спросил Лешка, отрываясь от своих списков.

— Весь наш лазарет: гауптмана, меня... и тебя, конечно...

— На меня-то, положим, им наплевать!

— Как наплевать? Ты писарь абвера! Наш гауптман тоже им дал по пяти тысяч на рыло и тоже себя ругает: ведь если бы мы попали под обвинение, то и они попали бы... Значит, им тоже было опасно, а они у нас деньги взяли! А у них, знаешь, Леша, у одного свой дом в шестнадцать квартир в Дрездене, а у другого в Галле ремонтная мастерская автомобилей! На что им мои марки! — жаловался с обидою Мартенс.

— Вы виноваты сами, что испугались, — сказал Лешка. — А я, господин переводчик, ничего не боялся. Я знал, что у нас никаких комиссаров. Откуда?! Их в сорок первом всех расстреляли. Я бы ни марки не дал этим буржуям!

— Эх, Леша! Ты плохо знаешь советских людей. Я лучше тебя понимаю, что в том заявлении все было правильно, — убежденно сказал Мартенс. — А может быть, я еще ворочусь на Волгу... Я не хочу никому из советских вреда... — Мартенс вдруг встрепенулся: — Ты раздобудь мне со склада кожанку, Лешка! Немцу они побоятся дать, а тебе ничего, дадут...

— И мне не дадут. Меня больше, чем вас, боятся, господин переводчик, — сказал Лешка.

— Ну тебя к черту совсем! «Господин», «господин»!.. Из-за этой сволочи власовцев «господин» без копейки остался! На кружку пива нет денег! — со злостью сказал Мартенс.

— Господин переводчик, а этих двоих, писателя и майора, когда отправим? — спросил Любавин.

— Куда?

— Я почем знаю! Куда — приказ. В концлагерь, что ли, — так поскорей бы!

— Зачем в концлагерь?! Никакого приказа нет. Просто гауптман их не хочет пускать назад в лазарет. Вот будет этап — и пойдут на работу, в колонну...

— А я беспокоюсь: вдруг нагрянут эсэсовцы. Знаете, как они постоянно: «Кто в тюрьме? Почему? За что?» Начнут дознаваться, и все пойдет сызнова... Тут уж десятка тысяч не хватит!

— Верно, Леша, — поежился Мартенс, представив себе такую возможность.

И, подсказав Мартенсу, что заключенных нужно освободить из тюрьмы, Любавин пустился сейчас же к Ломову.

— Юрка, сегодня же поговори с врачами, чтобы майора и «старика» признать ТБЦ, а то их в колонну отправят!

И на следующее утро по вызову из тюрьмы Славинский, который по должности навещал заключенных, зашел в контору тюрьмы в сопровождении Лешки и Мартенса.

Выслушивая и выстукивая Баграмова, Славинский качал головой.

— ТБЦ, — сказал он. — На рентген!

Между Кумовым и Баграмовым было уже решено разделиться: один должен был отправиться в туберкулезное отделение, другой — в хирургию. Остеомиэлит Кумова служил достаточным основанием для перевода в лазарет, тем более что после кандалов и двенадцати километров пешего пути рана его воспалилась и на глазах у Мартенса Славинский вытащил из нее несколько мелких кусочков кости... Тут же, в тюремной конторе, Славинский написал рапорт о том, что оба заключенных нуждаются в лазаретном лечении.

Гауптман, прежде чем отпустить Кумова и Баграмова из тюрьмы, вызвал к себе Соколова.

— Если окажется, что майор с бородой и писатель здоровы, — сказал он с угрозой, — то вы лично пойдете в концлагерь. Проверьте. Я не могу доверять молодым русским врачам. У нас тогда — помните? — была уже неприятность с диагнозом. Вы все комиссары!

— Емельян Иваныч, и вы, Николай Федорович, лежите, голубчики, не вылезайте совсем из барака. Новых власовцев в лагерь прислали — двух офицеров и двух солдат. Вы им уж лучше совсем не попадайте на глаза. Как говорят, от греха! — просил Соколов, лично производя осмотр, по приказу штабарцта, перед переводом их из тюрьмы в лазарет.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Жизнь! Это снова была она. Ну как не кричать: «Да здравствует!» Да здравствует жизнь, да здравствует продолжение борьбы!

Жить и видеть своими глазами конец фашизма, разгром проклятого третьего рейха с его философией коновала, который готов разделить человечество по «мастям», заменив понятие «народы» Понятием «породы», подгоняя людей под законы и нормы скотоводческих ферм...

Знать, что сегодня, в такой-то день, повешен Гитлер со своими подручными, видеть, как распахнутся ворота лагерей смерти и обреченные на вымирание люди получат жизнь, видеть, как возвращаются по домам миллионы солдат-победителей, самому возвратиться домой, к родным и любимым...

Но даже если не так, даже если случится еще раз испытать арест и кандалы, а потом даже пытки и виселицу или расстрел, но сейчас еще можно на время вернуться к борьбе, — это все-таки жизнь!..

Так ощутил Емельян эту победу друзей в борьбе за его и Кумова жизнь и свободу. Ох, насколько же относительную свободу! Но большей он не искал сегодня. Возвращение в ТБЦ, к друзьям и товарищам, — это сейчас было пределом реальных мечтаний.

— Ну как, товарищи скептики и пессимисты, чья правда?! — задорно спросил Емельян Кумова.

— А все-таки, я посмотрю, ты совсем мальчишка! — ласково усмехнулся Кумов, сжимая его руку.

Кумова перевели в хирургию. Баграмова направили в заразное помещение барака для заболевшего персонала ТБЦ-отделения. Он устроился рядом с Волжаком, на койке, которую занимал перед смертью Варакин.

Слухи об освобождении из тюрьмы Кумова и Баграмова разнеслись мгновенно. Больные и медперсонал толпились у входов в блоки, между бараками, даже у канцелярии ТБЦ-лазарета, провожая их взглядами, когда их вели из тюрьмы.

— Не утерпели! — досадливо сказал Соколов Павлику, который бережно, как тяжелобольного, вел Емельяна. — Надо было нам на носилки вас положить, Емельян Иваныч.

В довершение, когда шли мимо кухни, на плац высыпала вся поварская команда.

— С ума сошли! Черт знает что! — ворчал Емельян вслух, возмущаясь отсутствием дисциплины и в то же время чувствуя себя просто счастливым при виде общего внимания и — он не стеснялся признаться себе — любви...

То же самое оказалось и в хирургии, когда бородатый майор появился на лагерной магистрали. Это был как бы какой-то всеобщий праздник, который необходимо было скрыть от глаз фашистов, но скрыть не было никакой возможности...

Ведь когда, закованных в кандалы, их увозили тогда в числе семнадцати на машине с глухими бортами, весь лагерь скрипел зубами, сжимал кулаки, у сотен людей на глазах были слезы. Как же было не радоваться теперь, как было хоть издали не посмотреть на них!

Глаза Леонида Андреевича тоже светились. Причиной этого было не только возвращение в лагерь друзей, но также и весь тот общий веселый беспорядок, на который сердито и недовольно ворчал старый доктор.

Только «старик Семеныч», санитар перевязочной, выдержал до конца дисциплину. Он пришел в персональский туберкулезный «ревир» не раньше того, как закончились все работы и немцы и власовцы удалились из лагеря.

— Ну, здоров, арестант! Захворал, говорят, всерьез? — смеясь сияющими молодыми глазами, спросил Муравьев. — Не суждено, оказалось, тебе на веревке болтаться! А крепко боялся я...

— Должно быть, мне суждено в Москве-реке утонуть, — засмеялся в ответ Емельян, — или попасть под трамвай у Никитских ворот!

По рентгеновскому заключению у Баграмова в левом легком «оказалась» каверна. Исследование мокроты «обнаружило» туберкулезные палочки. Чтобы все это не поддавалось немецкому контролю, были приняты срочные меры: на левое легкое Емельяна немедленно наложили пневмоторакс. Стиснутое в комочек давлением воздуха легкое делало невозможным рентгеновский контроль со стороны фашистов. Однако же эта операция была проведена так поспешно, что Баграмов после нее в самом деле почти не мог двинуться, его приходилось водить под руки.

Оказалось, не попадаться власовцам на глаза было довольно просто. Новых власовцев возглавлял капитан по фамилии Сырцов. Сухой, лет пятидесяти, высокий, с прищуренными глазами и острыми скулами. Он и его подчиненный лейтенант редко ходили дальше немецкой комендатуры и канцелярии, вели какую-то работу над карточками и списками. Только по разу в неделю они внезапно являлись то в рентгеновский кабинет во время приема больных, то на кухню к моменту раздачи пищи, то раза два заходили в аптеку и уходили оттуда, не задав никаких вопросов.

— Нюхают! — говорили пленные, которые следили за ними внимательно и непрерывно.

— Гауптман приказал солдатам быть осторожнее с ними, — сказал Вайс Шабле. — Говорит, у них полномочия из Берлина...

— Пустое! Делают вид, что работу ведут, а сами отсиживаются тут, в лагере, — возразил Никифор.

Спрошенный об этом Любавин оказался другого мнения.

— Мартенс их тоже боится. Они какую-то яму роют. Они с умом карточки смотрят: прежде всего взяли всех тех, кто погиб не своею смертью, — Бронислава, Ткаченко, Мишку-предателя, Сашку-татарина, Морковенко... А потом взяли карточки тех, кто был арестован, кого увозили в Центральный лагерь...

Оскар Вайс, оставаясь «шефом» блока «А», заходил постоянно к Сашенину, разговаривал о военных и политических новостях, как ранее говорил только с Шаблей.Неделю спустя после перевода в лазарет Кумова и Баграмова, придя в блок, он, не решаясь с такою новостью идти в общее помещение к Шабле, позвал Сашенина проконтролировать чистоту уборной, и когда далеко отошли от бараков, оглянувшись по сторонам, он шепнул:

— В Гитлера брошена бомба. В Берлине восстание. Стреляют пушки и пулеметы...

— Восстали рабочие?! Гитлер убит? — нетерпеливо допрашивал Гриша.

— По радио говорят, что спасся. Но драка идет в Берлине. Кто дерется — не знаю... Не гляди на меня такими глазами! Я тебе ничего интересного не сказал. Мы просто осматриваем нужник! — остановил Вайс взволнованного Сашенина.

Вайс поспешил уйти, понимая, что Гриша должен бежать к друзьям с новостью.

Сашенин примчался в туберкулезный «ревир», где лежали Баграмов и Шабля.

— В Берлине восстание! — возбужденно выпалил он.

Больные вскочили с мест. Его окружили, стали расспрашивать так, будто он сам прибыл только что из Берлина, с места событий.

Он не мог ничего объяснить. Но важен был самый факт: наконец-то восстание! Наконец-то Германия начала просыпаться...

— Волжак, в перевязочную, к Семенычу! Скажи, я велел передать, что коту наступили на хвост, — распорядился Баграмов.

— Побегу, Иваныч! С таким-то котиным хвостом, как молоденький, пробегусь! — радостно отозвался Волжак.— Только ты посмотри, как шприцы кипятятся...

«Котиный хвост» встревожил лагерный штаб: если в Берлине восстание германских рабочих против фашизма, значит, настало время поднимать и восстание пленных. Но что такое три батальона ТБЦ-лазарета! Не могут же они выступать из лагеря, не зная даже опорных пунктов военных частей, с которыми им пришлось бы столкнуться! Формирование — это было пока что все, что проводилось на территории лагеря. Высланные Барковым разведчики, как правило, не возвращались,— видимо, попадали куда-то в другие лагеря...

В этот день Барков создал план срочной обширной разведочной операции. Кумов настаивал немедленно пополнить запасы оружия в лагере из трофейного склада. Радиослухачи непрерывно дежурили у аппарата. И вот прозвучало официальное сообщение Геббельса.

Все оказалось иначе, чем ожидали. Нет, не проснулся немецкий рабочий класс, не восстал народ. Просто фашистские генералы поняли, что зарвавшийся, опьяненный манией величия и гениальности Гитлер ведет их к разгрому. Они решили взвалить всю вину за провал войны и за народные бедствия на одного Гитлера и сменить его более умным и даровитым фашистом, выдвинув нового «фюрера» из своей генеральской среды. Оказалось, что никакого восстания не было. Был июльский путч 1944 года с неудавшимся покушением ни Гитлера прусской военщины, которая думала этим путем заполучить в союзники против СССР капиталистов Англии и Америки...

Все закончилось. Несколько немецких генералов, спасаясь от гитлеровских репрессий, сдались в советский плен, несколько других перескочили к англо-американцам. По всей Германии шли аресты, казни.

По-видимому, в заговоре оказался замешан абвер. Во всяком случае, абверовцы Центрального рабочего лагеря, которые недавно вели допрос арестованных из ТБЦ, все в одну ночь исчезли и больше уже не вернулись.

Это могло для ТБЦ-лазарета привести к тому, что в связи с недоверием к исчезнувшему абверовскому начальству следствие возобновилось бы и не окончилось бы уже так удачно, как в первый раз.

Молчаливые фигуры власовских офицеров, особенно старшего, капитана Сырцова, при этих сопоставлениях беспокоили членов Бюро.

Требовалась сугубая осторожность. Но все-таки радиослухачи каждую ночь по-прежнему сидели в своей землянке под немецкой комендатурой, вылавливая в эфире фронтовые радиосводки и политические новости. Они стали ловцами радости и бодрости духа для пленных людей, и, несмотря на все требования конспирации, невозможно было скрывать эти добрые вести, которые разносились в эфире. Их читали по всем баракам. И все ждали восстания рабочего класса Германии.

Рабочим вагон-команды удалось за работой на станции увидать в открытые двери проходившего с востока поезда целый эшелон немецких солдат, закованных в кандалы и охраняемых часовыми на площадках вагонов. «Значит, в немецкой армии в действующих частях прорывается недовольство солдат и возмущение против гитлеровцев!» — думали пленные.

Как-то, уже в августе, Павлик пришел к Муравьеву сказать, что к Балашову прибыли товарищи из лагеря Фулькау и хотят говорить с «начальством» ТБЦ.

— Со штабарцтом, что ли? — поставив сливное ведерко, которое выносил в уборную, насмешливо спросил Муравьев.

— Да нет, не с таким начальством. Они говорят, что им нужен наш «самый главный».

— А ты Ивану сказал, что у нас «самых главных» нет?

— Да что Ивану! Он сам не дурак, понимает. И Славинский им говорил. А они отвечают, что задержались нарочно и опоздали на последний поезд, чтобы увидеться с «руководителем», что у них важнейшее дело, что им нужна помощь старших товарищей.

— А вы что ответили? — строго спросил Муравьев.

— Ответили, что схожу и спрошу, — виновато признался Самохин.

— Неумно! — сказал Муравьев. — Никто к ним не выйдет. Для связи сидите ты, Балашов и Женя. Вон сколько умов!

Павлик еще больше смутился.

— Знаете, Семеныч, — сказал он, — когда я пошел сюда, меня встретил Кумов. Я ему рассказал обо всем. Он считает, что надо к ним непременно выйти, поговорить. Поручил мне спросить у вас, не пойти ли ему...

— Ну, посиди, я сейчас посоветуюсь, — с досадой сказал Муравьев.

До сих пор ни разу никто из других лагерей не встречался ни с кем из лагерного антифашистского руководства. Но зато и никто не настаивал на подобных встречах, кроме ребят из Фулькау, которые уже не в первый раз поднимали этот вопрос перед Балашовым. Правда, люди из Фулькау были проверены. Уже свыше года Балашов давал им всю выходившую в ТБЦ литературу, снабжал компасами и картами. Они одни из первых сообщили, что создали в своем лагере АФ-группы. При этом они в каждый приезд настаивали на встрече с руководителями подпольной работы...

Кострикин устроил немедленно вызов Кумова в рентгеновский кабинет. Туда же санитар привёл и Баграмова.

Кумов заранее понимал, что Муравьев и Баграмов будут ему возражать, и пришел раздраженным. Именно превращение ТБЦ в крупный руководящий междулагерный центр он считал очередной ступенью подготовки к восстанию. Целенаправленной и полезной могла быть вспышка восстания только разом во многих лагерях, а для этого нужно и, конечно, уже пора создавать настоящую, прочную связь.

— Если мы их не возьмем под свое руководство, они могут наделать глупостей, — горячо говорил Кумов.— Мало ли что они натворят по младости, если мы, старшие, им не поможем! Мы просто обязаны выслушать, что они там затевают! Фулькау — три тысячи человек, а руководители — молодежь!..

— Брать под свое руководство кого бы то ни было Бюро нас с тобою не уполномочило, — возразил Муравьев.

— Да, для этого надо решение. Надо заранее обсудить, — согласился Кострикин.

— Но ведь раньше или позже мы неминуемо станем центром для многих! — с обычной прямой решимостью подчекнул Кумов. — Так зачем же оттягивать? Трусишь, Иван Андреич? Кого? Советских людей?!

— Ты что же, считаешь возможным с ними говорить?! О нашем Союзе, о его превращении в междулагерный центр? — спросил Емельян.

— Ну конечно, не прямо! А все-таки надо их удержать на прочной связи, — настаивал Кумов. — Если никто из вас не идет, я считаю своим неуклонным долгом к ним выйти.

— Еще не хватает тащить твою бороду напоказ! — воскликнул Баграмов. — Я решительно против того, чтобы вышел Кумов! — обратился он к Муравьеву.

— Вообще я считаю, что можно к ним для беседы направить серьезного человека, но давать им связь прямо с нашим Бюро, по-моему, это совсем ни к чему. Твое мнение, Иван Андреич? — спросил Муравьев Кострикина.

— Поговорить-то можно, конечно, но осторожно, — ответил моряк. — Ведь до этих пор они видели только Балашова и Славинского. Я предлагаю направить меня в форлагерь для этой беседы, но не затем, конечно, чтобы их принять под свое руководство, а чтобы получше их разглядеть. Полезно узнать, что там у них за лагерь, как они организованы. Можно кое-что подсказать, но в порядке личного мнения...

Кумов раздраженно пожал плечами:

— Если мы будем бояться советских людей и связей, то наше «главное дело» созреет тогда, когда оно станет ненужным! Ты сам говорил так, Семеныч! Что же теперь, на попятный?

— А если будем уж слишком «бесстрашны», то главное никогда не созреет! — возразил Муравьев. — Я за то, чтобы «комендант полиции» ТБЦ, Иван Андреич, сходил повидаться с ними, а не тот, кого в кандалах недавно держали и неизвестно, сняли ли обвинение в комиссарстве! Ведь новые власовцы в лагерь присланы не напрасно...

— Хорошо, пусть Кострикин идет, — с раздражением сдался Кумов.

...«Коротышка» давно уже освоился с Балашовым. Он даже не пошел в карантин с гостями, которые высказали желание навестить прежних своих больных, а просто просил Балашова не засиживаться с ними в карантине долее часа.

— Мит мир1, — небрежно буркнул Балашов постовому в воротах форлагеря, подавая пропуск за подписью Вилли.

— Gehen durch! — кивнул немец. — Danke!2 — добавил он, обнаружив в руке у себя сигаретку.

------------------------------------------

1 Со мной.

2 Проходите! Спасибо!

— Ого! Ты нас конвоируешь! Значит, на полном доверии у фрицев! — подмигнул Балашову фулькауский врач.

— Немец падок на «раухен». Платим за все, — усмехнулся Балашов.

— А как твой коротышка Вилли, он ничего? — спросил врач.

— Наглец, обдирала... Ничего, в общем, мы с ним «дружки», — сказал Балашов.

Кострикин встретил гостей в каптерке пустого карантинного барака, который только что дезинфицировали, освободив помещение для новых больных.

Балашов и «Полтавский» остались снаружи для наблюдения и охраны.

— Значит, это вы руководите всем? — сразу спросил Кострикина фулькауский доктор Башкатов, молодой коренастый брюнет с решительным узкоглазым, широкоскулым лицом под крутыми завитками упрямых волос.

— Вопрос не совсем удачный! — укоризненно ответил моряк. — Вы просили человека, который может ответственно поговорить, кое-что посоветовать. Я могу ответить на все вопросы, но... кроме неумных.

— Да, уж ты подзагнул! — сказал спутник Башкатова, рослый, смущающийся, светловолосый Кречетов.— Такие вопросы не задают... Мы хотели спросить, товарищ, — обратился он к Кострикину, — что вы считаете на сегодня важнее всего в нашей работе. Мы просили и раньше от вас указаний, а вы не даете. Вот мы и приехали.

Кострикин почувствовал в них простых и хороших ребят-комсомольцев, кипящих жаждою дела, но, может быть, слишком еще молодых и простодушных для руководства.

«Чудесные, кажется, парни, — тепло подумал моряк, — а все-таки зелены, могут без толку дров наломать...»

— Я думаю, что за главное направление мы с вами можем считать то, что намечено в двух частях книжечки «Люди познаются на деле», — неторопливо начал Кострикин, наблюдая за лицами собеседников. — Ну, и в «Уставе», который вы давно уже получили, так же, как мы, и оттуда же, откуда и мы...

— Антифашистские группы? — уточнил Кречетов. — Но им нужно в руки дело. Иначе они ни к чему! Хлеб, что ли, на пайки делить?

— Мы для себя и считаем это руководством к действию,— сказал Кострикин. — Действие вытекает из духа «Устава» в применении к конкретной обстановке.

— Гм... гм... А разве «Устав» не от вас исходит? — замявшись, спросил Башкатов.

Кострикин нахмурился.

— Мы никогда не дознаемся, откуда что получаем, — мягко и сдержанно сказал он. — Нужные вещи, — значит, кто-то трудится на общую пользу...

— Значит, центр руководства не в ТБЦ? — покраснев от смущения, спросил в свою очередь Кречетов, понимая, что спрашивать не годится, но не умея сдержаться от нахлынувшего чувства разочарования.

«Нет, эти не струсят! Им «центр» подавай! Значит, идея центра назрела. Значит, пора его в самом деле создать, вернее сказать — пора перестроиться нам в оперативный центр. В этом все-таки Кумов прав. Придется Бюро обсудить это дело серьезно», — подумал Кострикин.

— У вас, ребята, вредное отношение к делу, — строго ответил он вслух. — Вы же не мальчики и должны понимать, что искать центр в подпольной работе никто не имеет права. Так и сами провалитесь и других подведете. Если «центру» нужно с вами связаться, он вас найдет, а если он вас не зовет, значит, связь пока не полезна! В партии Ленина всегда так считалось в подпольных условиях!

— А если нам нужно? Может быть, мы хотим внести важное предложение и можем его доверить только центральному руководству! — вызывающе сказал узкоглазый врач, краснея от гнева и нетерпения.

В этот миг послышались гулкие шаги по пустому бараку, и в дверь картерки решительно постучала уверенная рука.

— Отвори, Иван, это я, — окликнул снаружи Кумов.

При входе этой внушительной фигуры в каптерку оба гостя вскочили и вытянулись.

«Вот он и сам! — подумалось разом обоим, и в их глазах загорелся нескрываемый восторг. — Так вот он, вот он какой!» — говорили влюбленные взгляды обоих таких разных ребят.

Кумов, как делал это всегда, торжественно, по-уставному, отдал приветствие.

«Теперь уже их никто не убедит, что «центральное руководство» не здесь!» — со вздохом подумал Кострикин и укоризненно качнул головой Кумову.

— Ты, товарищ, пожалуйста, не качай головой! — досадливо обратился к Кострикину Башкатов.— Спасибо вам, товарищ майор, — сказал он, взволнованно пожимая руку Кумова. — Знаете, какое спасибо! Вы, должно быть, сердцем почувствовали, до чего же нам надо именно вас повидать! Мы затем и приехали. У нас к вам такие вопросы!..

— Я и сам захотел вас увидеть поближе, — тепло сказал Кумов. — Ну что за вопросы? Садитесь...

Он первый сел, и, обрадованные его приветливой простотой, посланцы Фулькау доверчиво придвинулись ближе к нему.

— Мы хотим знать, товарищ майор, когда пробьет час для восстания? — негромко, но четко сказал Кречетов и почти вызывающе покосился на моряка.

— Мы же не дети. Мы понимаем, к чему ведут антифашистские группы, что следует за брошюрками, — торопясь, пока Кумов не отказался ответить, подхватил Башкатов. — Если «люди познаются на деле», то последняя проверка происходит в решительном, главном деле. Антифашистские группы у нас в лагере слагаются во взводы и роты, — мы понимаем, что в главном нам действовать врозь нельзя, надо всюду одновременно. Мы ждем приказа, товарищ майор. У нас есть тысячи полторы бойцов...

— А сколько и точно каких — командиров? — спросил Кумов. — А оружие?

— Вот мы и хотели узнать, что делать! Учитывать командиров? — спросил Башкатов. — Какой вы даете нам срок? Оружие-то мы знаем где взять. Оружия много!

Кострикин молча негодовал на приход Кумова. Так грубо нарушить конспирацию, дисциплину... Но парни! Какие хорошие парни! Им требуется руководство, командование, приказ. За этим они и приехали. Значит, так обстоит во всех лагерях. Люди ищут боевого единства... Конечно, им нужно помочь, подсказать... А может быть, наоборот, удержать их от преждевременных действий. Однако же все это можно было бы делать намеком, советом, а не приказами, как привык это делать Кумов... Вон они уже спрашивают о сроках формирования, и Кумов, конечно, назначит им сроки, черт побери!..

— Чем скорее учтете вы командиров, тем лучше, — сказал Кумов. — События, видите сами, не ждут! Какие возможности есть прислать к вам нашего человека для руководства формированием?

— Для связи, — поправил Кострикин, досадуя на напористость Кумова.

— Для связи, — взглянув на него с нескрываемой неприязнью, поправился Кумов.

— Мы уже все продумали! — с оттенком похвальбы ответил Башкатов. — У нас не хватает фельдшера. Вы же сумели послать своих фельдшеров в Шварцштейн. Я тоже сошлюсь на то, что у вас фельдшеров избыток. А вы уж пришлете того, кого считаете нужным.

Кострикин не выдержал. Он решительно поднялся.

— Я, товарищи, на минутку. Проверю посты, — предупредил Кострикин и вышел к Балашову.

— Уводи, Иван, поскорее своих гостей. Наш майор им лишнее говорит... Скажи, немец требует уходить, — торопливо шепнул он и возвратился в барак.

— Товарищи, осторожней! Карты в руки! — предупредил он Кумова и гостей. — Немец форлагеря бродит рядом, сейчас говорит с Балашовым.

Кострикин, нервничая, стал торопливо сдавать лежавшие на столе карты. Он считал, что беседу надо прервать немедленно. Все бестолково мяли сданные карты, напряженно прислушиваясь к голосам за окном. Кумов теперь говорил Башкатову об учете командиров не только по званиям, но по родам оружия. Инструктировал по вопросам разведки вокруг лагеря.

Балашов условно стукнул три раза в дверь.

— Гости, пора! Мой «дружок» вас торопит. У него нельзя выходить из доверия, — решительно позвал он Башкатова и его товарища.

— Спасибо, товарищ майор, что пришли. Теперь мы все, все понимаем, — на прощание растроганно пожимая Кумову руку, говорили оба приезжих.

Они суховато и неприязненно попрощались с Кострикиным и ушли в форлагерь.

— Николай Федорович, что же вы делаете?! — воскликнул Кострикин, оставшись с Кумовым. — Ну где же тут конспирация, где осторожность?! Вы же старый член партии!..

— Да будет тебе, в самом деле! — со злостью прервал Кумов. — Земля, земля под ногами горит, а вам все еще недостаточно! Ты же балтиец, моряк, комиссар! Как ты не понимаешь...

— Но ведь решение по военным вопросам секретно, а вы посторонним... — упрекнул Кострикин.

— Я ничего ни о каких решениях им не сказал. Я дал только принципиальный, теоретический, если хочешь, совет, консультацию. Молодых и неопытных, я их не мог оставить без помощи! Вы мудрите, а я себя считаю морально ответственным за этих ребят!

Нарушение Кумовым ранее принятого общего решения о том, что к приезжим на свидание выйдет один Кострикин, обсуждалось в Бюро, и Кумову вынесли порицание за нарушение конспирации. Однако упрямый майор продолжал считать себя правым.

Но в то же время сведения, которые были получены из Фулькау, всех взбудоражили.

Значит, во всех лагерях люди готовятся к бою! Время восстания близится вместе с событиями, которые развертываются на фронтах и в немецком глубоком тылу!

Постепенно оправившись от тяжелого состояния после наложения пневмоторакса, когда организм освоился с ним, Баграмов, находясь на положении больного, лишенный постоянной работы, еще до зари проснувшись, часами расхаживал по лысому пустырю за бараками, задумчиво глядя перед собою в пространство, рисуя себе возможные варианты восстания.

Оно теперь уже представлялось ему движением миллионов людей, поставленных фашистами в условия неотвратимо наступающей гибели, при которых для них восстание — лучший и самый верный выход.

Конечно, пока-то еще они сорганизуются в дивизии, в армии... Но все-таки это ведь все военные люди. Сумели же ведь тогда Ивакин и Муравьев создать «штаб прорыва» под Вязьмой и тысячи разрозненных бойцов сформировать в боевые части. Умели же смятые и разрозненные прорывом фронта советские люди, командиры и красноармейцы, воссоздать сопротивление на новых рубежах и отвлекать на себя ударные силы фашизма, направленные на Москву!

Баграмов был убежден, что Муравьев сумеет и теперь создать «штаб прорыва» — прорыва пленных из лагерей на широкий простор. Может быть, именно вот они и станут первыми отрядами Красной Армии, которые начнут операции на немецкой земле...

Неужели же не сумеют они войти стройным звеном в битвы немецких рабочих против фашизма?! Разве сейчас у них не общие интересы с немецким рабочим классом, не общий поработитель — фашизм?!

«И если немцы способны к восстанию против фашизма, то, конечно, они поймут, что смелее, самоотверженней и надежнее нас им помощников не найти!..»

«Базиль» подслушал в комендатуре секретный приказ о новом, строжайшем учете пленных офицеров и об особенно тщательном их освидетельствовании в лазарете, с тем чтобы все здоровые были переведены в течение месяца в особые офицерские лагеря.

Прежде всего это был удар по подготовке восстания: каждому из командиров уже намечалась штабом своя конкретная роль. Необходимо было спасать командиров. Но как это сделать, когда командирские звания были вписаны в три картотеки, хранившиеся в трех разных местах? При этом одна картотека была в канцелярии немцев, вторая же — в комендатуре форлагеря, в которой Бюро никак не могло добиться замены старого писарского состава на новый, проверенный.

Да и в самой канцелярии ТБЦ это стало гораздо труднее и сложнее. В прежнее время, когда в день хоронили десятки людей, было легко поменять имена и номера живых и умерших. Теперь же на кладбище вывозили по три, пять человек; бывали даже такие счастливые дни, когда в лазарете не умирало ни одного человека. Замена лагерных номеров и фамилий шла медленно. Нескольких командиров уже вызвал к себе на беседу власовский капитан, который «заботливо» их расспрашивал о здоровье.

— Если здоровым признают, пошлют в офицерский,— сочувственно говорил власовец. — Там голод. Загнешься! Я сам там был.

— Не загнулся? — спросил его Трудников, который числился командиром.

— Вот что спасло! — сказал власовец, тронув нашивку на своем рукаве.

— Это нам не подходит! — ответил Пимен Левоныч. — Умереть — так уж с чистой совестью.

— Ну, береги ее. На том свете в сталинский рай попадешь! — издевательски прошипел капитан.

Но Трудников как раз был действительно болен. Он знал, что любая проверка подтвердит, что в легких его пылает пожар после власовского побоища.

Однако же несколько командиров были уже переведены по приказу немцев в особый офицерский барак для проверки здоровья.

— Что ж, не беда, даже если отправят, — говорил Муравьев — Пусть будет связь с офицерским лагерем. Надо готовиться всюду. Только туда необходимо направить двух-трех настоящих больных, как Левоныч. Чтобы их вскоре возвратили сюда назад для доклада.

Началась проверка командиров рентгеном. При этом присутствовал непременно штабарцт. Яна Карловна делала все для того, чтобы проводить работу неспешно. Штабарцт каждый раз просматривал человек пять-шесть. При этом опять-таки были возможны кое-какие зыбкие и непрочные комбинации вроде «неполадок» в рентгеновской аппаратуре...

Но власовец, которому было поручено вызывать командиров, продолжал это делать.

Отравлено из ТБЦ в офицерские лагеря было пять человек. Эта угроза висела над многими командирами.

Шиков уже перестал называться теперь комендантом, жил с писарской командой форлагеря. Встречаясь с Балашовым, пытался с ним говорить, как с другом.

— Эх, Иван, Иван! — как-то вздохнул он. — Эх, Иван! Живем как кроты! А что по другим лагерям творится! — таинственно сказал Шиков.

— А что? — полюбопытствовал Балашов.

— Земля горит, и люди горят! Вот, почитай, — доверительно шепнул бывший комендант и дал Балашову нижечку «Люди познаются на деле». — Почитаешь — поймешь... Ведь пишут люди такое! А может, ведь это из Красной Армии, из Политуправления, присылают?!

— Вот это да-а! Есть ведь люди, которые пишут такое! — уважительно протянул Иван, через два-три часа возвращая Шикову давно знакомую книжечку.

— Вот попасть бы в такой-то лагерь... Небось ведь у них партийная организация, комсомол! — мечтательно сказал Шиков.

— Тебе-то туда зачем? Ведь тебя бы там к ногтю! — возразил Балашов.

— Ну уж и к ногтю! Люди-то познаются на деле! Делом могли бы проверить. Я ведь готов на все. Ничего не боюсь. Приказали бы немецкого коменданта убить. Мне все нипочем! — похвалился Митька. — Слушай, Иван, — неожиданно обратился он к Балашову, — у меня в ТБЦ есть землячок капитан. Я в форлагере его карточку заменил на солдатскую, а ты попроси у ребят, чтобы они в медицине сделали то же. Буханки три хлебушка писарям ТБЦ можно сунуть. Для друга и больше всегда найду!

— А ты, Митя, как был дураком, так, я смотрю, и остался! — возразил Балашов. — Кто в ТБЦ буханки возьмет за такое дело! Раз он капитан Красной Армии, то каждый и так для него постарается!

Шиков смутился.

— Я тоже так понимаю, — сказал он, — я бы сам ничего за это не взял, да люди не все одинаковы!

Балашов записал личный номер и фамилию шиковского «землячка капитана», дал ее в ТБЦ, а наутро передал Шикову список в десяток фамилий, с которым нужно было проделать то же в форлагере. Шиков сделал. Встретившись наедине с Балашовым, он пожаловался, как ему это было трудно.

— А если еще надо будет, — спросил Балашов, — не струсишь?

— Чтобы Митька Шиков кого побоялся?! Да хочешь — я всех офицеров в солдаты переведу! — азартно воскликнул бывший комендант. — Всю картотеку наново переделаю!

— Всех — ни к чему. Есть больные, есть полные инвалиды... А здоровых?

— Спрашиваешь! — пренебрежительно бросил Шиков.

«Базиль» в канцелярии немцев, Шиков в картотеке форлагеря и писаря в регистратуре ТБЦ трудились теперь в полном согласии, исправляя командирские карточки. Обнаружить подделку стало делом немыслимым.

Но власовский капитан, угрюмый Сырцов, видимо, заподозрил какой-то подвох. Он потребовал карточки из ТБЦ-канцелярии и как-то раз целый день просидел в абвере, изучая их через лупу. Хорошо, что ему не попались исправленные...

Любавин вечером сообщил об этих его «научных» занятиях, чтобы предостеречь писарей.

— Леша, попробуй с ними поговорить, с капитаном этим — с Сырцовым, с другими, — обратился Кострикин к Любавину. — Ведь ты сам «гестап». Может, тебе откроют свои подозрения!

— Я их, Иван Андреич, боюсь, — признался Любавин. — Сырцов ведь пронзительный, гад. Так смотрит, будто насквозь тебя видит! Когда он заходит в абвер, я смотрю, от него и Мартенс поеживается... Может, он по нации русский, а в Советском Союзе если даже бывал, то как враг... Эмигрант или что — не знаю, а очень уж опытный, видно... Не стану я с ним говорить — опасно! — наотрез отказался Лешка.

Власовцы-денщики, наоборот, простодушно лепились к пленным. Рассказывали, что сдуру с голоду поддались на агитацию изменников.

— Скорей бы уже, что ли, наши пришли! — говорил один из них, Васька. — Я ведь сельский учитель. На фронте от немцев не был, в своих не стрелял. А что погоны ношу... ну, за это дадут лет восемь. Четыре года в лагере отсижу, поработаю. У нас ведь легко дается: за хорошую работенку скостят половину, а там и опять учителем пустят...

— Чему же ты, такая сволочь, советских детей научишь? Как родине изменять? — спрашивали его пленные.

— Какая измена! Только шкуру другую надел, да паек получше дают. А я ведь такой же пленный, как вы! — уверял Васька. — Может, я только здоровье свое сохранил, что надел эту форму! Ну, шкурником назовите, я на это готов! — цинично добавил он.

Иван продолжал обычную работу форлагеря. Через тех же связных теперь поручали ему осторожно разведывать, ведется ли в лагерях работа по военному формированию...

Однажды больные откуда-то привезли в лазарет страничку «Правды» с описанием гитлеровских зверств на Украине, где рассказывалось об автомобилях-душегубках и о публичной казни участников этих зверских расправ над советскими людьми.

«Такой конец ожидает всех палачей», — не утерпев после чтения этой страницы, написал Емельян новую книжечку.

Муравьев прочитал.

— Ну, что же, — сказал он. — Такая статья поднимает ненависть и боевой дух солдата. Давай выпускай.

И после долгого перерыва Сашенин, Леонов, Ульянов снова засели за труд переписчиков.

Балашов зашел за новыми книжечками в ТБЦ-отделение, как всегда теперь делал, навестил и Баграмова. Наутро он ждал прибытия Клыкова.

— Постарайся ко мне привести Володьку. Может быть, унтер его пропустит. Пусть не жалеет сигареток,— сказал Баграмов. — Нам очень важно с ним лично поговорить. А если пройти сюда ему не удастся, то расспроси поточнее, из каких лагерей к ним прибывают люди и куда они выписывают здоровых. Нам важно точно знать, как направлять людей, в какой лагерь.

— Понятно, — сказал Балашов. — Если Володька сам не сумеет пройти, то обо всем расспрошу...

...Назавтра перед обедом Балашов ждал приезда Клыкова. Четыре компаса, карты и пачка брошюр были рассованы у него по карманам.

Поезд пришел. Вот коротышка Вилька окликнул Ивана, чтобы встречать больных, но вместо того, чтобы ввести в форлагерь Клыкова, он приказал захватить носилки и двоих санитаров и повел Балашова с его санитарами на платформу.

Около поезда стояла кучка больных в шесть человек, возле них Клыков и двое немецких солдат. Взгляд у Клыкова был растерянный и непонимающий.

— Здорово, Иван! — крикнул он преувеличенно громко и весело.

— Здравствуй, Володя! — отозвался Балашов, но когда он шагнул навстречу Клыкову с рукопожатием, солдат крикнул: «Хальт!»

У Ивана душа ушла в пятки: обыщут!.. Карты, компасы, книжечки. Иван увидал, как залился ярким нервным румянцем Клыков... Но все обошлось. Их не стали обыскивать. Просто истории болезни солдаты вручили Вильке. Володе с Иваном не позволили перемолвиться ни единым словом. Товарищи смотрели один на другого беспомощно, но понимали, что миновала большая опасность. Это их чуточку утешало... Вилька произвел перекличку по именам прибывших больных, и, хотя до обратного поезда оставалось часа четыре, Клыкова не ввели в форлагерь. Вместе со своими солдатами он должен был идти на вокзал...

Знакомые шифры на историях болезни были все же проставлены, и Балашов принялся расспрашивать у одного из больных, прибывшего доверенного товарища, что случилось в Шварцштейне.

— Да нет, у нас ничего. Все В порядке.

— Ни обысков, ни арестов? — добивался Иван.

— Ничего не случилось, все тихо.

— Чего же фрицы сбесились? Слова сказать не дают...

Прибывший пожал плечами.

Всю нелегальщину Балашов немедленно сдал на хранение в бельевую, Машуте...

С этого дня почему-то прием больных в лазарет проводили немцы. Общение Балашова с приезжими не допускалось. Больше того — к приему больных на платформу выходил еще оберфельдфебель.

Дня через два Любавин, взволнованный, появился в аптеке.

— Юрка, беда! — сказал он. — В Фулькау был обыск. Эсэсовцы арестовали доктора и коменданта. Mapтенс боится у нас тоже обыска... Да, понимаешь, Юрка, что он мне отколол: «Может быть, Леша, все-таки лучше сказать в ТБЦ ребятам, что будет обыск?..» У меня, понимаешь, Юрка, от этих его слов душа ушла в пятки. Я говорю: «Да что вы, господин переводчик, как можно!» А он покраснел и усмехается вдруг, будто плачет. «Я, говорит, пошутил... То есть я не совсем пошутил, а хотел тебя еще раз проверить...» Чего-то он сам боится и высказать мне не смеет!

Прошло дня четыре тяжкого, напряженного ожидания. Как вдруг «Базиль», подметая в немецкой канцелярии, услыхал телефонный разговор штабарцта с каким-то высоким начальством эсэсовцев. Можно было понять, что гестапо о ком-то наводит справки. Базиль тихохонько стал подбирать с полу окурки.

— Broda? Broda? Wie? Was? Das ist Spitzname?.. Ja, ja ich verstehe, das ist Parteiname... Ja, «Bo-ro-da», — встревоженно бормотал штабарцт. — Jawohl... Jawohl. Wir werden suchen... Jawohl, Herr Gruppen-fuhrer. Heil Hitler!1

После этого разговора штабарцт, взволнованный, копался в картотеке, бормоча «Broda... Broda...»

------------------------------

1 Брода? Брода? Как? Что? Это прозвище? Да, да, я понимаю — партийная кличка... Да, «Бо-ро-да». Так точно, будем искать. Так точно, господин группенфюрер! Хайль Гитлер! (Группенфюрер — эсэсовский генеральский чин.)

Базиль скользнул тотчас же в парикмахерскую, к Сергею. Сергей побежал к Кострикину. Кострикин бросился к Кумову, в хирургию.

— Николай Федорович, немедля иди к парикмахеру — и долой твою бороду. Она тебя сгубит! — почти умоляюще сказал Кострикин.

— Чепуха! Партийная кличка «Борода» может быть и у бритого человека, — возразил ему Кумов.

— Но такая борода, как твоя, выделяется на весь лагерь! Зачем же из-за нее рисковать?

— Тем более глупо брить, когда все ее знают отлично... Панику поднимаешь! — упорно отрезал Кумов.

Все запасы литературы и карт, которые оставались у Балашова, хранились у Маши под дном ларя с грязным бельем туберкулезного отделения.

Чтобы не привлекать внимания немцев, Балашов был вынужден заходить реже в прачечную, Иван и Машута тосковали один без другого, и когда, улучив минутку, Иван заглядывал к Маше, оба, молча, схватившись за руки, по долгим, долгим минутам смотрели в глаза друг другу...

Даже ни у кого из прачечных озорниц девчонок не возникало желания подтрунить над Машей и «Карантинычем», как они продолжали называть Балашова.

Маша не говорила им о нем ничего, но, разумеется, девушки понимали и сами, где достает Машута книжечки и фронтовые сводки...

При известии об арестах в Фулькау Машута разволновалась.

— Схватят тебя, замучают, Ваня! Как мне жить тогда? — шептала она в уединении бельевой клетушки, приникнув к его плечу головой.

— Ну что ты! Вон сколько народу тогда схватили. Думали, что с ними все уж кончено, а привезли ведь назад... Не тот стал немец: нашу победу чует! Смотри-ка по сводкам — не нынче так завтра Красная Армия будет в Варшаве, а там уж пойдет... Не смеют они теперь наших замучивать. Да и чего им меня хватать непременно?!

— А если выдадут эти ребята из Фулькау, которые получали от нас? Я ведь помню, ты много брал книжек и карт, когда приезжали оттуда...

— Они не такие, что ты! Не выдадут! — успокаивал Балашов, поглаживая ее ладонью по волосам и спине.— Другого боюсь: у тебя чего не нашли бы! Перепрячем давай. Мне друг один посоветовал — лучше все в землю покуда зарыть. Я и местечко уже придумал...

Свистки, крики, трескотня автоматов раздались совершенно внезапно. Никто не ждал обыска днем. Эсэсовцы ворвались в форлагерь, бросились в канцелярию, в жилые бараки писарей, банщиков и полиции.

— Обыск! Эсэсовцы! — в страхе взвизгнула какая-то женщина, распахнув дверь из прачечной в бельевую.

— Уходи скорее! — воскликнула Маша, распахнув наружную дверь бельевой.

Иван пустился к себе, в комнатушку при бане.

Прачки выскочили наружу. Машута схватила пачку книжек и карт, чтобы выбросить в топку. Но где-то рядом кричали немцы. Не решаясь из опустевшего помещения прачечной выбежать в кочегарку, Машута открыла стиральный барабан, швырнула туда бумаги и компасы и стала сверху забрасывать охапками белья из ларя. Она залила все горячей водой и открыла вовсю кран с формалином. От душного пара ей захватило дыхание. Кашель давил ей грудь, едкий туман застилал глаза. Казалось, вот-вот она упадет, но, как рыба на суше, хватая ртом воздух, она заставляла себя держаться. С болью в груди отхаркнула она сгусток крови... «Умру! Умираю!» — мелькнула страшная мысль. Потемнело в глазах. Она опустила руки, но, снова собравшись с силами, взялась за работу... Ведь она советский боец, ей доверено то, что нельзя отдать в руки врага, — секретные данные. Выбежать вон, на воздух, — значило бросить пост. Она не уйдет!.. Из глаз Машуты катились слезы, в груди и горле хрипело и клокотало, а она продолжала вращать рукоять барабана, чтобы разварилась и перемешалась бумага, чтобы невозможно было разобрать, что написано.

В тумане вдруг замелькали желтые пятнышки, желтенькие гусята в пуху... гусята... А вот и мать кормит гусят, мать в белом, с коричневыми горошинами платочке, который Машута послала ей накануне войны. Мать увидала ее и всплеснула руками.

— Мама! — крикнула Маша...

Когда в прачечную вбежали двое эсэсовцев, в клубах едкого пара они не заметили Машу, уже лежавшую на цементном полу. С проклятиями и кашлем они прошмыгнули насквозь и вышли через бельевую каморку.

Налет на лагерь был короче всех прежних, обыск — поверхностнее; даже злости и грубости в отношении пленных было, казалось, меньше. Так представлялось всем в ТБЦ-отделении.

Но оказалось, что главное действо разыгрывалось в форлагере и в хирургии, где сразу сделалось ясно, что эсэсовцам в этот раз нужны не вещи, а сами люди.

Десять минут спустя после начала налета по магистрали хирургического отделения провели в кандалах Кумова. Майор шел, как всегда, прямой, с расправленной грудью, как с юности привыкают ходить военные люди.

Из форлагеря к воротам на шоссе выгнали Балашова с окровавленным лицом и тоже в цепях по рукам и ногам.

Ударами и пинками под зад и в бока их загнали в крытый автофургон. Туда за ними вскочило с десяток солдат вчерной форме...

Когда по окончании эсэсовского налета женщины возвратились в прачечную, они увидели на полу в луже крови Машуту.

— Машенька! Машка, Машута! — закричали они.

— Машуту убили! Мертвая, вся в кровище!

Смятенные выскочили они из прачечной. На крики женщин бежали к прачечной писаря, дезинфекторы, вразвалку спешил коротышка Вилька.

— Доктора! Доктора! — звали женщины.

Славинский, который еще не успел опомниться после ареста Ивана, кинулся к Маше.

Она лежала белая, как восковая, в платке, запятнанном кровью, со струйкой крови, запекшейся на щеке.

— Ну, как она, Женя, жива? — с надеждой спросила одна из женщин.

Славинский выпустил руку Машуты и молча качнул головой.

Ясно было, что девушка умерла от внезапного кровотечения, но почему она не ушла в барак, почему лежала у барабана, почему было все полно формалиновым паром, хотя эсэсовцы бросили обе двери отворенными?..

— Карантиныча увезли — так в обморок хлопнулась, что ли? — пренебрежительно и равнодушно спросила Людмила, когда Машу несли в барак на носилках.

— Умерла она, от кровотечения, — ответили комендантше.

— Так куда ж вы в барак ее тащите?! Зачем в барак?! В мертвецкую и несите! Сбесились — таскать мертвечину в жилое помещение!

— Да что ты, Людмила! Видишь, в крови она. Обмыть, одеть надо!

— Обмыли бы в прачечной, уж кому охота! А одевать...— Людмила пожала плечами. — Мужчин без одежи хоронят. Приказа нет, чтобы одевать в могилу!

— Погоди, вот як прийде Червонна Армия, як задавим тебе, так в яму нагую скинемо! — ответила ей санитарка Галка.

— Дура! Да страшно же ведь с покойницей ночевать! — жалобно «оправдывалась» Людмила.

— Уйди ты! — сурово погнали ее девушки.— Замолчи!..

Машуту уложили на койку. По сторонам ее поставили две зажженные карбидные лампочки, любовно ее обрядили и причесали. Женщины по две сидели, неся всю ночь вахту.

Наутро женщины вышли проводить Машуту на кладбище.

Могильщики вырыли для нее отдельную небольшую могилку, а подруги просто спели несколько песен, которые Маша любила.

Яна Карловна сказала:

— Она была хорошей, взбалмошной, советской девчонкой, немножко грубьян, но с добрым, горячим сердцем. Мы все ее любим и будем всегда любить его память...

И эта маленькая неточность в языке даже придала словам Яны Карловны какую-то особенную теплоту и ласковость.

Машу завернули в солдатскую шинель вместо гроба и бережно опустили на дно могилы. Сверху бросили несколько веток, покрытых золотистыми и красными осенними листьями. Плакали тихо, без всхлипов и без рыданий.

Возвращаясь, женщины говорили о загадочной странности Машиной смерти. И только назавтра, когда из стирального барабана в чуть подкрашенной фиолетовой краской мыльной воде стали среди белья попадаться клочки размокшей бумаги, когда там оказались компасы, — подруги поняли, почему Машута осталась в прачечной и почему умерла...

— Значит, она и не знала, что Ваню ее увезли в гестапо! — вздохнула маленькая Наташа.

— Так и лючше, — скупо отозвалась Яна Карловна.

Фронтовые сводки обсуждались командирами.

В августе вышла из войны Румыния, в начале сентября — Финляндия, а затем Болгария. В Польше Красная Армия стала по Висле; она вошла в Прибалтику, перешла через Неман и пробивалась к Восточной Пруссии.

Что можно было предположить о дальнейшем ее наступлении? Будет ли новый удар нанесен в сторону Кракова, Кенигсберга, Вены или Варшавы? Кто-то высказывал мысль, что к Новому году должен быть взят Берлин. Но больше всего в этом прогнозе было собственного нетерпения...

Более трезвые голоса раздавались за то, что к Новому году будет форсирован Одер, а к 23 февраля Красная Армия вступит в Берлин...

Может быть, все это было ошибкой, основанной на подъеме духа и оптимизме, но, во всяком случае, разработку оперативного плана восстания было необходимо закончить не позже Октябрьских праздников...

Однако проверкой в тревожные часы июльского путча было доказано, что лагерная военная организация к восстанию не готова.

После ареста Кумова всю штабную работу естественно было возглавить Баркову, как его заместителю.

Муравьев требовал от него наконец настоящей разведки. Но разведчики по-прежнему не возвращались в лагерь.

Чтобы вынудить немцев вернуть разведчиков в лагерь, было найдено последнее средство: направить в разведку действительно туберкулезных больных.

Муравьев подумал о давнем друге, бывшем шахтере, разведчике Пимене. Муравьев давно уже не встречал его и подумал, что, может быть, он в последнее время ослаб от болезни, можно ли нагрузить на него такую задачу.

Но оказалось, что Трудников бойко шагает по блоку, прогуливаясь с Сеней Бровкиным.

«Нет, ничего, наш шахтер молодцом!» — радостно подумал о нем Муравьев.

— Семеныч, здорово! — бодро приветствовал Трудников.— Смотри-ка, старшой из генезенде-команды к нам в блок угодил! Захворал. Я ему говорю: «Нос не вешай», а он раскис, испугался каверны... Да у меня их четыре, видал? Не боюсь!

— Да черт его знает... — смущенно сказал Цыганок. — Стали у нас отбирать из команды людей на отправку, меня тоже к докторше на рентген. Она говорит: «Больной...» Я думал сперва, что для укрытия в лазарете, а она мне со всякой заботой, всерьез... Выходит, что в самом деле чахотка!

— Да, уж чахотки в плену сколько хочешь! — грустно сказал Трудников. — Вот и я, видишь, болен. Что делать! Домой попадем — полечат!

— А я, Пимен Левоныч, боюсь! — угрюмо ответил Бровкин. — Боюсь не дожить до победы!

— Да что ты слюни-то распускаешь, Сенька! — строго прервал Муравьев. — Вон сколько больных! Что же ты думаешь, все перемрут? Чудак!

— Не знаю, как все... А я спать не могу. Думать забыл обо всем. Только и есть в башке одно слово: «чахотка, чахотка, чахотка»... Вот так и гвоздит, и гвоздит...

— У меня к тебе, Левоныч, дело, — круто повернул Муравьев, видя, что надо переменить разговор.

Бровкин взглянул вопросительно на обоих и, без слов поняв, что им надо остаться наедине, отошел.

Муравьев поделился с Трудниковым соображениями о разведке.

— Пошлите меня, дорогие! — встрепенулся бывший разведчик. — А со мной — пацана Еремку и еще Цыганка. Пусть почует, что он не отброс, а живой человек. На такое дело пойдет — оживет! Ведь, главное, что убивает? Что ты никому ни на что не нужен!

— Погоди, не спеши, Левоныч, — охладил его пыл Муравьев. — Не всякий больной может вынесть разведку. Что скажут врачи!..

— А что врачи! Ведь может пуля срезать здорового! Ты, кажется, хочешь с гарантией! Сроду я не ходил в такую разведку, чтобы без риска...

Трудников засмеялся, и смех его перешел сразу в кашель.

— Вот видишь! — сказал Муравьев.

— Да, для такой работенки кашель постылое дело! — по-своему понял разведчик. — А я порошков на дорожку возьму. У Юрки такие есть порошки...

Трудников был рад послужить еще раз. Муравьев понимал, что это значит для Труднйкова, как он к этому рвется. Но чувствовал, что для Пимена этот поход может стать и концом его жизни. Бровкин ожил. Еремка был в настоящем восторге, когда ему объяснили задачу. Перед уходом из лагеря Трудников зашел к Муравьеву.

— В случае что — напиши, Семеныч, моей хозяйке. Она молодая, пусть ищет себе судьбу...

— Доктор-то как? Пускает тебя? — спросил Муравьев.

— А, язви его! Сердце толкает, Михайло! Одели нас хорошо, тепло. Приобули. Пойду. Выполним! А коли выполним, так потом помереть не жалко. И Сенька мой. Цыганок-то, воспрянул. Я ведь тебе говорил — оживет!.. Ну, с шахтерским приветом, Семеныч! — шутливо закончил он и обнял Муравьева.

После ухода разведчиков вдруг начались, как нарочно, дожди. Особенно страшными были похолодавшие осенние ночи.

Слушая шум дождя, падавшего на толевую кровлю барака, Муравьев не мог спать. В разведку всегда ходили здоровые люди. Их могли ждать засады, мины и пули. Смерть караулила их всегда и везде. Но эти были больные. Даже если они минуют все расставленные врагами ловушки, выполнят полностью все задание и возвратятся, не вынесут они эту слякоть, туманы и дождь, которые и здорового вгонят в чахотку!

— Легче было бы самому идти, чем посылать таких! — признался Семенычу и Барков.

Разведчики были в отлучке десяток дней. Из штабелей досок возле станции их привела с собой в лагерь «вагон-команда».

Доложив Баркову результаты разведки, Пимен свалился в жару, с воспалением легких.

— Все равно я не дожил бы до конца. Чем так помереть, лучше на деле загинуть! — говоря через силу, успокаивал он Муравьева, который почти неотрывно дежурил возле него. Он до конца не терял сознания, хотя для него забыться было бы легче...

— Может быть, какой-нибудь там сульфидин или что... Ну, придумай, придумай! — требовал Муравьев от Глебова. — Могут ведь доктора что-нибудь! Может, кровь перелить? Бери мою. Я ведь жилистый!

Тот покачал головой.

— Все, — шепнул он неслышно.

— Ты, комиссар, товарищ мой дорогой, себя не вини... Я все равно не жилец... А тут хотя с пользой истратил последний заряд... своей жизни... — прерывисто прошептал Трудников.

Умолк и закрыл глаза.

Часа через два он умер.

Еремка по возвращении с кладбища, как только похоронили Трудникова, явился к Баркову.

— Товарищ майор, мы с Семеном готовы опять на выход, — отрапортовал он по-военному лихо и вдруг мальчишески просто добавил: — Дядя Пимен Левоныч мне приказал — говорит: «Как меня похоронишь иди к майору и продолжай... Надо дело закончить...» И вот я...

По лицу Еремки катились слезы.

— Поди отдохни, успокойся, Шалыгин. Дня через два приходи, — ответил Барков.

И через несколько дней Бровкин с Шалыгиным и еще один из больных командиров снова вышли из лагеря на разведку. Они возвратились через неделю с выполненным заданием.

В третий раз Глебов не выпустил Бровкина, уложил в постель. Однако Еремка Шалыгин выходил еще и еще.

Две группы разведчиков были пойманы немцами и доставлены в лагерную тюрьму. Троих из них, тяжело заболевших, в первый же день вызволил из карцеров Славинский.

— И зачем такие бегут? Сумасшедшие! — проворчал коротышка Вилли, когда, по приказу коменданта, их из тюрьмы свели в баню форлагеря.

— Пах фатерланд, понимаешь? Ферштай? — ответил Славинский.

— Ja, Ja... nach Vaterland... Nach Vaterland...1 — задумчиво повторил унтер.

— Объясните вашим солдатам, что больные бежать не могут, — качнув головой при виде плачевного состояния беглецов, сказал штабарцт Соколову.

— Родина сильнее рассудка, — ответил ему Соколов. — Слова не помогут, она, как магнит, всех к себе тянет.

— Родина — да, но большевистская… Россия... это другое... — начал было штабарцт.

— СССР ист унзере фатерланд!2 — прервал его по-немецки один из этих больных, лейтенант, возглавлявший группу.

--------------------------------------------

1 Да, да... на родину... На родину...

2 СССР — наша родина!

Штабарцт взглянул на него озадаченно и пожал плечами, но смолчал. Соколову было известно, что штабарцт не фашист. Он был, как сам говорил о себе, «просто врач». Но даже этого добродушного бурша гитлеровцы убедили, что у русских не может быть любви к родине...

Наконец-то перед Барковым лежала теперь карта, на которой к югу, северу и востоку от ТБЦ километров на двадцать были нанесены железнодорожные линии, будки, мосты, заводы, казармы, высотки, бензоколонки, деревни, лесные участки, казармы и лагеря!

Для воображения штабного работника эта карта уже давала пищу, однако же многое еще было неясно. Необходимо было еще разведать то, что лежало тут, возле самого лагеря, начиная с первых шагов за проволокой, чтобы стал ясен первый час боя, исходная часть операции.

Ведь группы разведчиков, выходя из лагеря, боялись задержки в прилегающей к лагерю зоне. Они стремились скорее вырваться из охраняемого круга. Поэтому расположение ближних постов, телефонная сеть, система сигналов тревоги, пулеметные гнезда вокруг лагеря — все было неясно.

— По этим данным разработать план начала восстания немыслимо, — после нескольких дней размышления раздраженно сказал Муравьеву Барков. — Изнежились! Изволите видеть, наши бойцы могут идти только без выстрела... А на фронте разведку тоже ведут с гарантией за сохранение жизни?! Тогда уж откажемся разом ото всего!

— Ну, ты ясно скажи: чего же ты требуешь?

— Требую дать в разведку здоровых, надежных людей, требую дать настоящих бойцов, которые пойдут просто резать проволоку в ночную пору, вызовут на себя огонь часовых, попытаются прорваться вперед, чтобы мы увидали, откуда летят ракеты, откуда бьют пулеметы... Все чтобы наблюдать, понимать! — все более раздражался Барков. — Я бы послал из своей команды, со склада, но нашу команду нельзя компрометировать в глазах немцев, — она нужна всему лагерю.

— Все ясно, — согласился и Муравьев.

В эти дни после двухнедельного отпуска возвратился из Австрии Оскар Вайс.

При его отъезде Сашенин вручил ему на дорогу два экземпляра устава АФ-групп для передачи русским военнопленным. Один экземпляр Вайс привез обратно.

— Отдал одной команде, а в другой все новые люди. Я не решился. Русские тоже не все хорошие! — сказал он Сашенину. — Вот из Австрии русские что тебе передать велели, — добавил он, отдавая выпоротый из подмышки пакет, в котором оказалась листовка ПУРККА о том, кто таков Власов, и листовка англо-американцев о партизанском движении на Балканах.

Листовка Политуправления! Она была напечатана на простой газетной бумаге, сильно потрепана и потерта. Но это было обращение родины. Голос родины слышал в нем каждый военнопленный. Она должна обойти все руки. Даже не текст был важен: в книжечке, выпущенной Баграмовым по поводу Власова, была та же суть, даже в словах, в выражениях многое совпадало. Но это была подлинная листовка, напечатанная в советской типографии, там, за линией фронта...

Ее обернули в целлофан, чтобы не терлась, аккуратно заклеили пластырем и пустили по всем баракам, из рук в руки.

На другое утро Оскар Вайс зашел навестить Шаблю. Тот лежал, ослабевший после тяжелого сердечного приступа.

— Никифор, ты читал? — спросил Вайс.

Шабля не понял, о чем идет речь. В последние двое суток его ничем не тревожили, думая только о поддержании жизни.

— Русскую прокламацию я привез сам из Австрии,— с гордостью сказал Вайс. — Ты прочти. Ведь это в Москве печатали. Понимаешь — в Москве! Ты прочти — тебе станет легче. Там сказано, что фашизм непременно будет разбит...

— Я знаю и так, что скоро ваш Гитлер капут, — поддразнивая Вайса, со слабой усмешкой сказал Шабля.

— Наш! Наш! Какой же он к черту наш!.. Нужен он нам, как холера!.. Я был сейчас в Австрии. Голод! Весь народ только и ждет конца этой проклятой войны.

— А почему ваш народ не восстанет? — спросил Шабля может быть в сотый раз.

— Почему?! — со злостью передразнил Вайс и вдруг тихо добавил: — Скоро дождемся! Уж скоро! Будь он проклят еще раз! — И, хлопнув дверью, выскочил из барака.

На другой день с утра Оскар Вайс вошел в барак, чтобы проведать Шаблю. Возле постели Никифора стояли в молчании Гриша Сашенин, Сема Леонов, Волжак, доктор Глебов, Баграмов, Муравьев и еще несколько соседей Никифора по бараку.

Шабля лежал, плотно сжав губы под темными небольшими усами. Веки с длинными ресницами были спокойно опущены, всегда аккуратно выбритое лицо поросло рыжеватой щетинкой, широкие скулы угловато выпирали над запавшими щеками.

Он умер ночью, без жалобы и без стона.

Лежа здесь, Шабля после гибели Варакина стал руководителем антифашистской группы блока и не далее вчерашнего вечера, после ухода Вайса, участвовал в обсуждении листовки ПУРа и очередной фронтовой сводки, которую читали возле его постели. Утром Сема Леонов подошел к нему, чтобы осторожно, как делал это не раз, сосчитать его пульс и поставить ему термометр и тут только обнаружил, что Шабля скончался...

При входе немца в барак, хотя все знали Вайса, некоторые отошли от тела умершего товарища, — может быть, в знак бессознательного протеста, что в их среду вторгается гитлеровский солдат в своей вражеской форме.

Вайс подошел к койке Шабли.

— Du bist gestorben, mein Freund!1 — сказал он, остановившись возле покойника. — Rot Front, Genosse!2 — совсем едва слышно добавил он.

---------------------------

1 Ты умер, мой друг!

2 Рот фронт, товарищ!

И все бывшие близко заметили сжатый кулак, которым Вайс едва шевельнул, не решившись его поднять.

Вся напряженная фигура солдата, его вытянутое, сухощавое, полное строгой грусти лицо, горящие глаза, устремленные на лицо Шабли, и жилистая, крепко сжатая рука с налившимися венами окончательно убедили Муравьева и Баграмова, что этот человек достойно послужит антифашистской борьбе.

— Ставь вопросы разведчику. Все, что тебе интересно в ближней зоне, вокруг лагеря, — сказал Муравьев Баркову.

— Присылайте ко мне товарища. Я поставлю вопросы и дам указания сам, — возразил Барков.

— Мы решили все поручить солдату охраны. Ты только дай список вопросов, — сказал Муравьев.

— Немцу?! — Барков отшатнулся от Муравьева.— Да вы с ума сошли! Немцу?! Да что ты, Михайло Семеныч! На основании этих данных мы будем строить первые наши шаги. Ты хочешь, чтобы нас сразу же расстреляли, без пользы и смысла?!

— Но есть же ведь честные немцы! — воскликнул Муравьев, теряя терпение.

— Честные немцы — в концлагерях или в тюрьме! — отчеканил Барков.

— Ты с ума сошел! Ведь ты коммунист. Как не стыдно!

— Я офицер и на сегодня начальник оперативной группы штаба восстания. Я не могу рисковать... Черт знает что мне принесет этот тип! — не унимался Барков.

— «Этот тип» уже много раз нам доказал свою преданность. Человек, который нам доставал рыбий жир, витамины и сульфидин, человек, который доставил в лагерь наш первый приемник, который не раз привозил листовки, включая вчерашнюю, что ты читал, — убеждал Муравьев.

— Ну, не знаю... не знаю, — неопределенно, словно чуть-чуть смягчаясь, сказал Барков. — Я ведь не против национальности говорю. Но я отвечаю за жизни. За рыбий жир, за лекарства и за приемник — я ведь за все платил шинелями, сапогами, брюками...

— Чудак! Ведь у него же не свой рыбий жир, не свой сульфидин, он же сам покупал! — возразил Муравьев.

И Муравьев вместе с Баграмовым просидели целую ночь со словарем, неуклюже конструируя сложные сооружения из немецких слов.

По приходе немцев на работу Баграмов оказался в каптерке Сашенина.

— Morgen, — бросил, войдя, Оскар.

— Морген, геноссе!1 — подчеркнуто сказал Баграмов и, думая озадачить его, добавил: — Рот фронт!

----------------------------

1 Геноссе — товарищ. Есть в немецком языке еще слово «камерад» — тоже товарищ. Слово «геноссе» подчеркивает единомыслие, партийное товарищество.

— Rot Front! — отозвался Вайс и поднял сжатый кулак.

— Будешь работать с нами? — по-немецки спросил Баграмов.

— Да, да! — ответил солдат.

— Против фашизма? — спросил Баграмов.

— Да. Я все понимаю. Все!

— Ты коммунист?

— Я был коммунистом. Но теперь... Только сердцем. Не в партии. Я, однако, рабочий! — твердо сказал Вайс.

— И этого хватит! — заключил по-русски Баграмов, протянув ему руку.

Вайс крепко пожал ее, этот жест не требовал перевода.

Сашенин смотрел на Баграмова с таким выражением торжества, словно это он сам изобрел немецкого солдата Оскара Вайса.

— Иди-ка, Гриша, покарауль снаружи, — сказал Баграмов.

Сашенин вышел, оставив их наедине. Они закурили.

— Ты знаешь, о чем говорит «Устав», который ты возил в Австрию? — спросил Баграмов солдата, с трудом подбирая немецкие слова.

— Сашен перевел мне. Знаю. Если бы не знал, то не возил бы.

— В роте охраны лагеря тоже можно создать антифашистскую группу? — спросил Емельян.

— Опасно, — ответил Оскар.

— Ты готов быть нашим разведчиком? Лично ты? Готов на опасное?

— Ставь вопросы. Я знаю, что такое разведчик.

Баграмов перечислил не то что вопросы по пунктам, но очертил круг тех сведений, которые были нужны и важны.

— Все понятно, — сказал Оскар. — Спасибо. Вы хорошие люди и настоящие коммунисты, если вы еще верите нам, немцам, хотя бы даже австрийцам, — он протянул руку. — Тебе Сашен сообщит, когда будет готово. Ясно, — сказал солдат.

Баграмов пожал его руку и вышел.

Дня два спустя, рано утром, Сашенин зашел к Емельяну.

— Оскар ждет, — сказал он. — Повсюду стоят посты. Безопасно.

Вайс ждал. Гриша снова оставил их наедине.

— Узнал все, что ты приказал, — сказал Вайс. — Вот смотри.

Он достал из двойного дна алюминиевого «пленного» портсигара с гравированной Спасской башней Кремля тонкий пергамент. Это был план центрального ТБЦ и его ближайших окрестностей. Они склонились над столиком так, что головы их почти что касались одна другой.

— Вот эти кружочки — скрытые пулеметные гнезда. В них расчеты находятся только ночью. Их четыре, — показывал Вайс по плану. — Вот здесь помещаются сторожевые собаки. Тут, в караульном помещении, в дальней части второго барака, стоят восемь резервных станковых пулеметов. Здесь также много гранат и довольно патронов. Рота охраны живет вот в этих пяти бараках, — Вайс водил пальцем, и палец его слегка дрожал.— Здесь, где двойной крестик, хранятся винтовки. Эта зеленая линия — телефон. Здесь — коммутатор. Если обрезать провод здесь, то теряется связь с Райзе и Дрезденом, но в Берлин прямой провод идет не оттуда, а вот отсюда, с завода.

«Ведь есть же, ведь вот же он, человек, не мираж! — думал Баграмов. — Смело идет с нами, он решился и не страшится. Ему ведь за это казнь! Так где же другие такие люди? Почему они не объединяются?.. Нашли же мы, русские, общий язык с этим немцем, хотя он не знает нашего языка, мы не знаем его языка... Как же они не поймут друг друга?!»

— Из завода можно еще звонить по прямому проводу на аэродром, — продолжал Вайс. Он снял с головы пилотку. Со лба его, покрытого потом, упала капля на план. Вайс вытер лоб обшлагом кителя, покосился на Емельяна и, словно оправдываясь, сказал: — Жарко натоплено... — Он опять повел пальцем по плану. — На заводе есть рота охраны, вот здесь, в четырех бараках. Оружие у них — автоматы и пять или шесть пулеметов, точно не знаю... А вот тут эсэсовский взвод охраны завода, вот две буквы — «СС», — показывал Вайс. — Вот здесь центральная трансформаторная станция. Здесь выключается свет разом во всем районе. Теперь гаражи,— продолжал Вайс, опять вытирая пот обшлагом.— Здесь пять машин грузовых и две легковые. Здесь два бронеавтомобиля, десять мотоциклетов. Цистерна бензина в земле... тут часовой. Вот дорога на Райзе, а эта — на аэродром. Тут паромная переправа. Здесь часовой... Больше не знаю... — закончил солдат, подавая свою бумажку.

Баграмов молчал, пораженный обилием и полнотою сведений. Разве их собственная разведка могла получить хоть десятую часть!

— Н-да-а! — с удивлением и задумчиво протянул он, думая в этот момент о том, до чего же надо верить в советских людей, чтобы своею рукой начертить все это и отдать им такой документ! Ведь эта бумажка, попади она в руки фашистов, верная смерть для Вайса, а может быть, и для его семьи!

— Чего не хватает? — спросил Вайс, по-своему поняв задумчивость Емельяна.

— Расписания поездов и времени смены постов. Нам надо знать, когда идут военные поезда или поезда с военными грузами, — сказал Баграмов, вспомнив наказ Баркова.

— Да! Еще я не сказал об охране железной дороги! — спохватился Оскар. — Часовые вот в этих точках,— показывал он на плане. — Казармы у них в бараках — вот здесь. В километре от станции. Здесь взвод эсэсовцев. Они на постах не стоят, только патруль: hin und her, hin und her...1 У них свои телефоны, свое освещение. Я о них ничего не знаю, — добавил Вайс тоном извинения, словно он был виноват, что не может проникнуть в расположение эсэсовцев. — Вот здесь, на ветке, каждый день стоят вагоны под погрузкой с завода. На этой платформе их прицепляют ежедневно к одним поездам... О поездах я узнаю точно, — пообещал он.

— Спасибо, — тряся руку Вайса, сказал Емельян.— Ты отличный разведчик.

— Мы сделали это вдвоем, — ответил Оскар. — Нас двое из Австрии... Rot Front! — заключил он, как и в прошлый раз подняв сжатый кулак.

----------------------------------

1 Туда и сюда, взад-вперед.

В середине ноября Оскар Вайс сообщил Сашенину, что в ближайшие дни многим солдатам охраны, в том числе и ему, угрожает отправка на фронт. До сих пор у него была отсрочка в связи с ранением, а на этих днях он признан здоровым. «Если я нужен здесь, то спроси у начальника разрешения помочь мне заболеть», — сказал он Сашенину.

По совету с друзьями Сашенин сделал ему «флегмону» на бедре.

— Если я проболею недели две-три, то общая отправка пройдет, а одного меня посылать уж не будут, — говорил Грише Вайс.— Думаю, мне не надо на фронт. Думаю, что здесь я нужнее вам, русским...

Бюро Союза антифашистской борьбы обсудило вопрос о приеме в члены Союза австрийского рабочего солдата Оскара Вайса. Сомнений в нем не было ни у кого. На следующем Бюро решили оформить его прием.

Вайс продолжал, перемогаясь, еще дня три выходить на работу, до тех пор, пока температура у него не поднялась до 39,5°.

— Теперь можно явиться к врачу, и следа от укола уже не осталось, — сказал Вайсу Сашенин, осмотрев его флегмону.

Но с Вайсом случилась беда. Проболев с неделю, он пришел с каким-то новым унтером в блок «А», провел новичка по баракам, рассказывая ему о порядках, и едва успел улучить мгновение, чтобы сказать Сашенину, что, кажется, что-то начальство поняло о причинах его болезни и, вероятно, ему будет плохо. Он посоветовал остерегаться власовцев и нового шефа и ушел. Больше никто из пленных его никогда не видел.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Балашов с семилетнего возраста запомнил то ощущение бессилия и безвыходности, которое испытал во время поездки с отцом к Черному морю. Волна прибоя сбила его с ног и долгое, казалось — нескончаемо долгое, время не давала выбраться на берег, ни даже подняться на ноги. Едва Иван приподнимался, высовывал голову из-под убегавшей шипучей пены, судорожно хватал раскрытым ртом воздух и порывался к берегу, как рушился на него новый мутно-зеленый вал, опрокидывал, покрывал с головой и волок по каменистой кромке неглубокого прибрежного уступа. Иван чувствовал, что погибает. Выбившись совершенно из сил, он даже, казалось, не мог больше барахтаться, но снова окатывала волна, и опять он видел голубое небо, залитый солнечным светом берег, снова хватал открытым ртом воздух, напряжением всех силенок кидался к берегу, из самолюбия не крича отцу. И вот. Новая волна опять валила его, покрывала с головой и тащила по дну, сначала вперед, а потом, вместе с грудами грохочущей гальки, назад, в море...

Когда отец наконец заметил его беду и вытащил его из моря, Ивана мучительно долго рвало холодной соленой водой. Он, лежа в постели, впадал в забытье, и все еще в ушах его стоял гул накатывающихся волн и скрежет камней, а перед закрытыми от слабости глазами ритмично всплывала неумолимая зеленая муть.

И вот опять у Ивана так же кружилась голова, так же на него наплывала волна, покрывая весь мир, но на этот раз не зеленой, а красной тяжелой мутью. Казалось, вот-вот он вынырнет, вот-вот он что-то припомнит... И вдруг опять все тонуло в набегающей красноватой мути, она темнела, сгущалась, почти чернела, и затягивала самое ощущение бытия, пока новый отлив волны не рассеивал красную мглу и почти возвращал его к жизни. Но ясного, полного сознания все же не наступало. Пожалуй, не было даже настоящего ощущения боли...

Может быть, эта охранительная потеря сознания во время пыток спасла Балашова от смертельного шока.

Он лежал в тюремной камере, где было еще двое людей — француз и чех. Оба смотрели на него с равным состраданием, иногда подносили к его рту кружку воды, смачивали ею запекшийся кровью рот. Но Балашов не видел и этих товарищей по несчастью, не замечал их забот. Бытие и небытие в нем боролись...

Однако же, видимо, палачи эмпирически постигли меру выносимых человеком страданий. Они отмеряли ту самую долю их, которая приводила его на край смерти, но не давали смерти вырвать у них возможность еще подвергнуть мучениям свою жертву. Он должен был жить, чтобы еще и еще раз испытывать плети, кастеты, удары кулаков, дубин и кованых каблуков, уколы игл, внезапные ожоги. По замыслу палачей он должен был еще жить, и он жил...

— Все-таки ты ничего не сказал им, не открыл никаких имен? — сочувственно и дружелюбно на ломаном немецком языке спросил один из арестантов, как только Балашов проявил первые признаки сознания.

Балашов приподнял опухшие, черные от кровоподтеков веки и увидел заботливое и любопытное лицо вопрошающего, остановился взглядом на другом напряженном лице — на лице своего второго товарища по заключению. Лицо того было искажено молчаливою судорогой страха, за спиною первого он зажимал собственный рот рукою, подавая знак Балашову.

И хотя сознание только в этот миг возвратилось к Ивану, он во мгновение понял, что выражало это лицо, что должен был выразить этот жест: это было предостережение друга.

— Дай ты ему покой! Пусть молчит и отдыхает. Парень только очнулся. Отдохнет и расскажет... А впрочем, зачем нам соваться в чужие дела? Каждый должен знать только свое, — сказал тот, кто подал Ивану остерегающий знак молчания.

В глазах первого арестанта мелькнули злобные огоньки.

— Ты, Иозеф, чех, потому ты полон благоразумия, а человеку иногда нужно бывает облегчить сердце. Он молчал перед палачами со сжатым сердцем, и это был подвиг, геройство. А теперь он скажет об этом геройстве друзьям, и сердце его расширится радостью... Иногда важнее благоразумия простая человеческая душевность. Мы, французы, всегда живем сердцем!

— Дело в том... — сказал едва слышным голосом Балашов. — Дай пить...

Француз торопливо подал воды.

— Дело в том, что я молчал перед ними лишь потому, что мне нечего было сказать, — по-немецки произнес он фразу, которая самому ему показалась ужасающе длинной и сложной. От слабости он едва довел ее до конца. Он помолчал, но, собравшись с силами, все же продолжил: — Я ничего не знаю по этому делу, за которое меня мучают...

Балашов посмотрел на лица товарищей по заключению. На лице француза он заметил досаду, а второй кивнул ему с радостным удовлетворением.

— Ты напрасно так запираешься перед друзьями,— сказал француз. — Я знаю по себе, что разговор по душам облегчает тюремную жизнь. Я сам был в партизанах, в маки. Бошам я ничего не сказал на допросе, а с друзьями нам что же стесняться!

— Да, но бывает немало людей, — сказал чех, — которых взяли сюда по ошибке, как я хотя бы или как этот малый, — указал он на Балашова. — Я, например, могу рассказать, как я сапожничал, а никаких коммунистов не знаю. Может быть, этот парень также не знает...

Балашов ощутил, что здесь шла борьба за него между двумя смертельными врагами и каждый из них оценивал по-своему его способность говорить или молчать. Ему казалось, он уже понял обоих и обоих по-своему расценил...

Разговор между ними шел по-немецки, а ему, Балашову, кроме всего прочего, просто было легче молчать, чем говорить. И он молчал, предоставив этим двоим обсуждать, что лучше — беседа или молчание.

С момента ареста он получил от эсэсовцев новое прозвище — «комиссар», почетное имя, за которое, он считал, не обидно снести побои ногами, плетьми и палками...

При обыске у него было отнято все, включая табак и спички. Пять дней предварительного содержания в тюрьме, без допроса, он мучился больше всего именно отсутствием курева. В последний раз, уже дней десять назад, он отверг сигаретку, протянутую гестаповским следователем, когда тот сначала предложил ему «мирное решение вопроса», то есть освобождение из тюрьмы ценою предательства.

— Willst du rauchen?1 — спросил теперь Балашова француз.

Он достал из щели в стене расщепленную спичку и обломок коробки, чиркнул и дал закурить Балашову полсигаретки; тот жадными вдохами хватал дым. Он был растроган заботой француза. «Не может быть, чтобы он был предателем. Чех ошибается!» — подумал Иван.

Вдруг в двери камеры загремел ключ.

— Rauchen?! — крикнул надзиратель. — Wer raucht?2

Француз торопливо вырвал окурок из пальцев Балашова.

— Ich rauche... C'est moi qui fummai...3 — испуганно пробормотал он, путая немецкие фразы с французскими.

— Mensch! Scheisse!4 — зыкнул надзиратель и ударил его носком сапога. — Raus!5 — пинками он выгнал француза из камеры, и в галерее слышались еще крики надзирателя и удары.

— Не верь ему, он есть предатель... — успел шепнуть чех по-русски. — Молчи!

Француза втолкнули через десять минут с окровавленным лицом назад в камеру. Двое надзирателей обыскали все, но не нашли ни сигарет, ни спичек.

— Wir haben noch zwei Zigaretten,6 — шепнул француз Балашову после ухода их, стирая с лица кровь.

-----------------------------------------

1 Хочешь курить?

2 Курите? Кто курит?

3 Я курю.

4 Человек! (презрит.) Дерьмо!

5 Вон!

6 У нас есть еще две сигаретки.

— Мерси, — шепнул ему Балашов.

— О! Камрад рюсс! — картинно прижав к сердцу руку, с пафосом произнес француз.

Балашов устало закрыл глаза.

Балашову вдруг ясен стал весь расчет фашистов. Он возвратился к жизни и сразу увидел заботу, ласку, услужливость. После борьбы с врагами, после напряжения под пытками теперь все существо его было готово раскрыться навстречу дружбе, навстречу теплу, рукопожатию, даже простой заботе о глотке воды...

Здесь, в огромной тюрьме гестапо, до отказа набитой французами, чехами, поляками, бельгийцами, русскими и даже немцами, побои были самым обычным делом. Стоны избитых людей, удары слышались днем и ночью. Женский плач, страдальческие крики детей...

В первую ночь, еще до допросов, эти звуки вызвали у Балашова чувство тоски и жуткого ожидания. Это чувство росло пятеро суток, углубляемое мучениями от неизвестности. Но теперь, когда он прошел уже не один круг фашистского ада, вид француза, избитого надзирателем, его не разжалобил. «А может быть, чех и прав! — подумал он. — Да, хитрый расчет!..»

Балашову было уже ясно, что провалилась подпольная группа Фулькау. Следователь назвал имена Башкатова, Кречетова и еще не менее десяти имен, неизвестных Балашову. От него требовали сказать, кто называется кличкою «Борода» и является ли Кумов руководителем подпольной организации ТБЦ.

В первый раз его допрашивали почти всю ночь, то возвращая в тюремную камеру, то опять вызывая в разные комнаты. На целых полчаса его оставили наедине с русской гестаповкой, которая, трогательно моргая крашеными ресницами, рассказала ему, что она сама жена советского командира, что единственной сердечной заботой ее, переводчицы гестапо, является избавить от ненужных мучений советских людей. Она рассказала, что Кречетов, русский комендант из Фулькау, не вынес мучений и выдал всех, кого знал. Гестапо уже известно, где, у кого хранились и как рассылались из ТБЦ литература и компасы. Она сказала, что если Балашов назовет руководителей организации, то он останется жив и ему дадут все возможности работать в Германии, где-нибудь в сельском хозяйстве, у богатых крестьян...

Стиснув зубы, он слушал эту продажную тварь и не ответил ни слова, хотя чуть не застонал, когда она сказала, что гестаповцы знают, где и кем сохранялась литература.

Значит, Маша, его Машута, его любимая, тоже здесь, в тюрьме, в руках палачей...

Следователь, возвратясь, выбросил перед ним на стол десяток брошюр. Здесь было и «Что такое гитлеровским фашизм», и «Люди познаются на деле», и «Памятка беглеца», и «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», и «Сталинградская битва», и «В Катынском лесу» — книжечки, прошедшие через его руки. Некоторые из них были уже переписаны чужим, незнакомым почерком, в другом формате, чем тот, каким писали в ТБЦ,— значит, где-то еще их размножили и конечно же рассылали дальше. Нет, эти брошюрки взяты не в бельевой у Машуты...

Тут, на столе, лежали три-четыре компаса и самодельная карта Германии с указанием военных объектов, постов и «запретных зон».

Надо было во что бы то ни стало молчать, молчать...

Балашову припомнился случай, когда в ТБЦ-лазарете немцы, поймав троих беглецов, допрашивали их о способе выхода из лагеря. Один из них предал рабочую команду, которая его вывела. Двое других говорили, как было условлено, что бежали непосредственно через проволоку, без посторонней помощи. Немцы потребовали, чтобы беглецы продемонстрировали перед целой комиссией свой побег, и они блестяще выполнили задачу: со временем менее минуты по хронометру, порознь, двое из них совершенно одинаково проделали бросок через проволоку. И что же! Этих двоих немцы приговорили всего к двадцати дням карцера, а предателя взяли в дрезденскую тюрьму, и больше о нем уже не было слышно... «Спасение — в выдержке. Малодушие — гибель!» — думал Иван, глядя на знакомые компасы и брошюры.

Внезапный удар сапогом в низ живота свалил Балашова. Он закричал от мучительной боли, которая охватила всего, проникла, казалось, в мозг...

Но по мере того, как удары множились и перестали быть неожиданными, все физическое существо Ивана как бы собралось в один напряженный комок мышц и нервов. Все тело, независимо от воли, сопротивлялось удару и приятию боли. Мышцы, напружившись, принимали положение обороны, защищая уязвимость внутренностей, мышцы стали как гуттаперчевые, и Балашов отлетал в сторону от таких же, как прежде, ударов сапогом, уже не испытывая прежней мучительной боли...

«Видимо, можно приспособиться ко всему», — пытался Иван размышлять, не слушая вопросов следователя.

Но оказалось, что это избиение было игрушкой по сравнению с тем, что ждало еще впереди.

Этот первый следователь с промежутками в два-три дня девять раз приступал к своему гнусному делу.

Но в первый же раз он доставил Ивану огромное удовлетворение: он не спросил ничего про Машуту, не назвал ее имени. Значит, они ничего не нашли, не узнали! Если бы знал гестаповец, что его допрос может радовать человека... Они не назвали ни Баграмова, ни Муравьева, ни Баркова, ни Соколова, и в этом была тоже радость. Они ничего, ничего не знают! И Машута жива и цела!..

Теперь уже Балашов просто торжествующе отвечал своему мучителю «нет», «не знаю», «не видел», «не слышал», «не я»...

«Перед каждым глаголом и существительным, перед каждым именем собственным и местоимением — только одна частица «не». Все слова моего языка должны начинаться на «не», — говорил сам себе Балашов. — Ведь именно так вел себя и отец в руках деникинцев, когда его захватили в разведке!..»

Каждый из девяти допросов, которым подвергался Иван, включал в себя угрозу настоящих пыток, повешения и расстрела...

Должно быть, этот мерзавец следователь, то и дело глотавший какие-то пилюли, вынужден был признать перед своим начальством собственное бессилие, и в результате этого Балашов был доставлен в другой кабинет.

Новый следователь был «белоручка». Он сам не бил ни плетью, ни сапогом. Дело пыток здесь находилось в руках двух арийских «специалистов». По знаку следователя они зажимали ногти в тиски, били какой-то колотушкой по носу, прижигали лицо сигаретками, вывертывали руки или отдельные пальцы, пропускали через уши электрический ток, просто валили на пол и топтали ногами...

«Вот и конец, — казалось минутами Балашову, когда темнело в глазах и начинало мутиться сознание. — Вот и конец!» Он падал, его отливали водой, под нос совали вату, смоченную нашатырным спиртом. И вместе с возвращением сознания тотчас приходило напоминание воли: «Каждое слово твоего языка начинается с «не»...»

И теперь, наконец, после третьего «упражнения» квалифицированных специалистов, он очнулся впервые ни в одиночке, а в обществе двух товарищей по несчастью.

«Сколько же может вынести человек? — думал он.— Вот я опять еще жив, что-то могу говорить, могу думать, даже могу затягиваться дымком сигареты...»

Несколько дней назад к нему на очную ставку ввели Кречетова. Иван помнил этого светловолосого застенчивого парня, который мечтал стать героем, руководителем восстания пленных. Он был весь как будто разбит на куски и заново кое-как склеен. Он встретился с окровавленным Балашовым испуганным взглядом и отвернулся. Иван заметил, что челюсть его дрожит.

— Ты этого человека знаешь? — спросил следователь.

Балашов в одно мгновение понял, что вопрос обращен не к нему, а к Кречетову, но поспешил ответить:

— Нет, не знаю и никогда не видал!

— Молчать! — зашипел немец на Балашова, грозя кулаком.

«Дурак, неужели же можно еще меня испугать?» — подумал Иван. Он впился взглядом в изможденное лицо Кречетова с огромными серыми глазами, в которых была мука хуже, чем от физических пыток.

— Кречетов, отвечай только правду: ты узнаешь этого человека? — спросил гестаповец.

— Нет, не знаю и никогда не видал! — твердо повторил Кречетов. Он повторил эту фразу словно механически, сохранив интонацию Балашова, как эхо, как граммофонную запись, подражая ему даже голосом.

Гестаповец весь передернулся, и лицо его исказилось зловещей угрозой, но он сдержался.

— Ты показывал раньше, что ты у него, у Балашова, фельдшера форлагеря при центральном ТБЦ-лазарете, получал политические книжки, карты и компасы, — настаивал следователь, похлопывая рукою по прежнему, должно быть, протоколу допроса.

— Нет, я его не знаю. Я у него ничего не получал,— ответил Кречетов тверже, чем в первый раз.

— Отказ от своих показаний будет тебе стоить дороже. Этого человека, Балашова, мы завтра повесим. Твоя ложь его не спасет. Никому не будет известно твое признание, но зато ты останешься жив, — сказал переводчик.— Ну, говори! — настаивал он.

— Я никогда не видал этого человека. Я от него ничего не получал! — еще настойчивее повторил Кречетов.

Он говорил это, как будто что-то обдумывая, и вдруг произнес твердо, без всякого страха, даже радостно глядя в глаза Ивана:

— Мучениями и пытками меня вынуждали сказать, что я знаю какого-то Балашова. Я Балашова не знал. Если это Балашов, то я заявляю, что вижу его в первый раз в жизни...

— Wegeschaffen!1 — крикнул следователь конвойному солдату, стоявшему позади Кречетова.

-------------

1 Убрать!

Когда того уводили, Балашов обменялся с ним взглядом. Это было словно рукопожатие. Нет, он больше уже не предаст никого! Ему это «обойдется дороже»? А где здесь мера, что «дороже» и что «дешевле»?! Разве есть мера страданиям?! Разве не искупается все это твердым сознанием, что ты один, безоружный, беспомощный, закованный в цепи, окруженный кровавой сворой самых свирепых врагов, в глубине фашистского государства, в огне самой непримиримой ненависти к коммунизму, ты выдержал, выстоял, и не сгорела твоя душа, и ты победил! Пусть никого из наших людей не коснется сознание, что из-за него коммунизм, хотя бы всего на одну пядь, отступил перед фашистами...

Кречетову нужна была дружеская поддержка. Как жадно он за нее схватился!

«Да, вот так мы должны друг друга поддерживать, так!..»

Все это мелькнуло мгновенно в сознании Балашова. Это мелькнуло как мимолетный вихрь мыслей и ощущений.

В следующий миг палачи уже приступили к новому сеансу мучений. Ему наливали в нос воду, через голову пропускали ток... Но что были эти муки рядом с сознанием, что ты спас товарища от самого страшного — от предательства и позора!

Балашов не помнил, как его приволокли и бросили в камеру...

Исподволь сознание крепло. Иван зорко и бдительно наблюдал за обоими своими сокамерниками, заставляя себя не поддаться соблазну дружеского расположения, которое, вопреки предупреждениям чеха, в нем вызывал француз.

Оказалось, это были последние пытки, пережитые Балашовым. Время от времени его вызывали еще на допросы, пытались поймать на противоречиях, «подставить ножку», но больше уже не мучили.

Теперь начались долгие однообразные дни в этой огромной тюрьме, в этом каменном море людских страданий, куда фашисты сгоняли все непокорное, все способное мыслить и протестовать не только делом или словом, но даже и «помышлением».

— Ты слышал о движении Сопротивления? Французы еще покажут себя бошам! Нас предали негодяи. Но мы еще встанем с земли. Народ уже поднялся. Я сам был в партизанском отряде... Но я ничего им не сказал. Меня избивали, как и тебя. Но я не предал друзей. Кто предает, тот свинья... А в твоем деле, может быть, нашелся предатель? — болтал француз на ухо Балашову. — У меня есть в тюрьме друзья. Хочешь, я передам записку твоим друзьям?

Балашов молчал. У него уже было достаточно сил, чтобы интересоваться и отвечать, но он твердо решил быть осторожным.

Француза вызвали на допрос. Тогда к Балашову бросился чех. Он вполне сносно объяснялся по-русски.

— Ты не верь ему. Они это делают. Они подсаживают предателей. Я не верю ему. Он слишком много болтает о том, что был в партизанах. Будь с ним осторожен, товарищ, — бормотал чех. — Ты коммунист? Они называют тебя комиссаром. Когда притащили тебя без сознания, то так и сказали: «Вот вам еще один комиссар». У вас большая организация?

Иван молчал.

— Кажется, ты боишься и меня? — грустно сказал чех. — Ну, ничего, ты скоро меня узнаешь получше...

Балашов продолжал молчать, приняв вид апатичного, еще слабого после пыток больного.

В этой страшной дыре иметь товарища, друга... Было бы легче жить, легче сносить тюрьму, кандалы, мучения... Но чех тоже расспрашивал слишком активно. «Нельзя же, однако, так относиться ко всем людям!» — думал с горечью Балашов...

Шли дни. Изредка Балашова вызывали на допрос. Изредка выпускали гулять. Говорят, здесь было слишком много заключенных, и на всех не хватало времени на прогулку...

Как-то француза вызвали к следователю. Вслед за ним зачем-то позвали и чеха, который обиделся на Балашова за недоверие и перестал вообще с ним говорить. Балашов остался один в камере. Дверь внезапно приотворилась. Тюремный надзиратель, старик-немец, просунул в камеру голову:

— Два, оба сосед — гестапо: чех и француз. Ты молчи, рус... Их сейчас будут бить за то, что плохо с тобой работают...

Старик хихикнул и скрылся, прихлопнув дверь.

Балашов даже вспотел от внезапности его сообщения...

Один за другим в камеру возвратились француз и чех. Оба были избиты.

Еще дней пять Балашов пребывал в их обществе. Чех потихоньку шепнул ему, что француз оказался сам коммунистом. Он узнал это через чешских коммунистов, которым известно все. Оказывается, можно ему верить и не бояться его.

Но у Балашова не было уже больше соблазна довериться «товарищам по заключению» и завести друзей. Он отвечал, что никого не знает, что он ни в чем не повинен...

Француза и чеха перевели одновременно из камеры, где сидел Балашов. Потом его самого опять посадили в одиночку... Вся работа в течение дня выражалась в мытье пола да в чистке каким-то порошком кружки, ложки и миски после завтрака, ужина и обеда. Надзиратель входил и осматривал. Если вычищено было, по его мнению, недостаточно хорошо, это влекло за собой побои. Запах табака в камере вызывал побои. Найденная бумага — побои. Песня — побои. Заглядывание в окошко — побои...

Надзиратели и часовые молчали. Даже когда Балашов попробовал вслух читать наизусть стихи, к волчку подошел надзиратель и заявил, что говорить с собой вслух не разрешается.

Заключенные из соседних камер не видали друг друга, не слышали, не знали друг друга в лицо. Оставался избыток времени, чтобы отдаться собственным мыслям и ощущениям.

Иногда по небу, видимому небольшим клочком через окно, пробегали облака. За ними фантазия рисовала все то, что сопутствует облакам в пейзаже: лес, поля, воды, — грезилась воля. Вольный человек на вольной, мирной земле... Мир, и тишина, и отдых...

Балашов даже пытался упрекнуть себя за это стремление к тишине и отдыху:

«Разве людям будет до отдыха после победы над фашистами?! Сколько разрушений, сколько раззора принесла всем людям война...

Да, но после победы меня не будет на свете. И никто не узнает, где погиб, где зарыт. Даже Машута... А как бы хотелось еще вместе с ней видеть мир и слушать вдвоем тишину, непохожую на эту тюремную тишину, то и дело прерываемую дикими криками и стонами, а тишину высокого неба, тишину хвойного леса в безветренную погоду, когда чирикнет птица, упадет еловая шишка... Или покой просторного поля... Тихо, все тихо, и вдруг затрещит одинокий кузнечик и смолкнет... Еще хорошо, когда откуда-то издали донесется гудок паровоза или протяжный звук автомобильного рожка... И еще хорошо, когда из-за поворота дороги в темную звездную ночь вдруг брызнут светом автомобильные фары; ты ждешь, что вот-вот машина промчится рядом, ослепляя тебя и дыша бензином, а она, оказывается, не доезжая, свернула в сторону, и ты видишь лишь удаляющийся красненький огонек, как уголек убегающей вдаль папиросы. А вокруг опять тишина, и на небе звезды, и маленькие дрожащие их двойники отражаются в чуть колеблемой глади воды в тихой реке».

Много ли он бывал с природой, он, городской паренек?! В подмосковных дачных местах да в лагерные периоды на военной службе... А то — в Нескучном саду в Москве, благо было близко от дома. Они, бывало, ходили вместе с Зинушкой готовиться к экзаменам...

«Что-то там с ними — с Зиной, с Ксенией Владимировной? Как они переносят войну? Ведь и в тылах сейчас нелегко! Пожалуй, мы после войны не узнаем друг друга! — Иван усмехнулся. Он поймал себя на том, что подумал так, словно еще вернется, увидит их. — Какая все-таки сила у жизни! Как она держит и не дает поверить в то, что настал конец!.. А может быть, это молодость говорит? Может быть, это молодость заявляет право на продолжение жизни?! Молодость... А сколько юнцов погибло с оружием, а сколько еще и тут, в гнусных бараках, на этапах, под пытками... Их молодость так же вот заявляла свои права...»

Нет, это даже похоже на трусость, что он не хочет признать неминуемость смерти. Надо твердо сказать себе: «Да, больше я не увижу родины, ни Москвы, ни Ксении Владимировны с Зинушкой, ни победы, ни мира, ни Машуты, ее черных с искоркой глаз, ни ее улыбки, ни слез... У меня осталось время лишь для того, чтобы в последний раз всех близких и все родное представить себе только в собственном воображении...»

Но как ни старался Балашов вызвать образы Зины и Ксении Владимировны, воображение не рисовало их.

Он закрыл глаза, но под опущенными веками всплывала лишь мутно-зеленая мгла, перекрещенная черными переплетами тюремной решетки. Отец рисовался ему отчетливее. Он видел даже тонкую сетку морщин, разбегающихся от его добрых, серых, чуть насмешливых глаз.

Отца, как и Машу, Иван видел во сне даже много раз, говорил с ним о чем-то важном, большом и глубоком, но сны уходили тотчас. Оставалось лишь ощущение теплоты и бодрящей силы, а слова в тот же миг стирались в памяти... Только один раз Ивану приснился сон, которого он не мог позабыть.

Отца привели в гестапо к нему на очную ставку. Иван увидел его, истерзанного, избитого, хотел ему сделать глазами знак, что он отрекается, но отец не взглянул на него.

«Знаешь ты этого человека?» — спросил гестаповец.

Иван не успел опередить ответ отца.

«Это мой сын, Иван. Я горжусь им. Он вместе со мной ненавидит вас. Он коммунист, как и я, и никогда от меня не отречется... Мы с ним будем вместе до последнего часа, как были вместе всю жизнь, пока делали наше общее дело. Он так же готов на смерть, как и я...»

Иван понимал, что ответ отца его губит, но в сердце его не родилось ни страха, ни сожаления.

«Знаешь ли ты его, Иван Балашов?» — спросил следователь.

«Это мой отец, — ответил Иван. — Я не отрекусь от него, не отрекусь от коммунизма. Мы делали общее дело и не боимся вас!»

И его охватила гордая радость от того, что он им прямо в морды посмел крикнуть эти слова.

«На кладбище! — крикнул фашист. — Отвезти их на кладбище!»

Иван представил себе, как они станут лицом к врагу и, взявшись за руки, запоют навстречу залпу солдатских ружей...

Они очутились в полном, непроницаемом мраке, держась за руки. Их везли в закрытой тюремной машине, и их кандалы лязгали одни о другие. Иван ощущал, как с пожатием отцовской руки в него вливается сила и бодрость... И вдруг на каком-то толчке он выпустил руку отца. Он мучительно шарил ее, но не находил, со всех сторон были другие люди, чужие люди, чужие руки... Куда же делся отец?! Найти его руку, сжать ее и держать так до смертной минуты — это казалось сейчас самым важным.

«Кладбище Пер-Лашез!» — вдруг объявил голос. Это был спокойный голос, каким объявляет кондуктор остановки автобусов.

«Вы сходите?» — спрашивал кто-то сзади.

«Да, схожу, — отвечал Иван. — Папа! Нам здесь выходить! — звал он в темноту, боясь потерять отца, зная, что им предстоит сейчас рядом стоять под пулями у Стены Коммунаров. — Папа! Где ты?!»

И вдруг он увидел рядом с собой Машуту.

«Машенька! — крикнул он в ужасе. — Маша! Ты зачем здесь?!»

— Still! Still! — заорал сзади немец. Иван очнулся.

— Still!1 — надрывался немец в волчок в двери его камеры.

---------

1 Тихо!

«Значит, я в самом деле кричал», — подумал Иван.

Он вспомнил свой сон и его последнее ощущение — близость Машуты, испуг за нее...

Да, больше уж он не увидит Машуты, маленькой пылкой Машуты, ее «черных с искоркой» глаз, смуглых щек, покрытых темным пушком, не коснется ее горячих, маленьких пальцев...

И все же фашисты должны были искать литературу во всем форлагере. Разумеется, они искали и в бельевой у Машуты, но до двойного дна в «заразном» ларе не добрались...

Ясно, все погубила только эта дурацкая связь с Фулькау, с Башкатовым и Кречетовым.

Не нужно было их допускать тогда в карантин для свидания. Для чего показывать было «Бороду»?! Что в Фулькау получили от этого свидания?! Да, все было недостаточно конспиративно. Распоясались! В фашистской Германии вели себя точно дома. Вообразили, что все дозволено... А что там теперь? Может быть, уже нет и лагеря? Может быть, немцы разорили теперь все гнездо, сорвали все планы, разметали людей?

Они добивались, кто руководит, но ни разу не употребили слово «Бюро», «секретарь», не задавали вопроса о сети антифашистских групп. Если бы взяли руководителей, то дали бы и с ними очную ставку... Кажется, они просто-таки ничего, ничего не поняли! И все там осталось по-прежнему и идет своим чередом...

Может быть, его, Балашова, повезут для казни назад, в ТБЦ, чтобы повесить там в назидание другим. Это будет все-таки легче — умирать перед глазами друзей, сохраняя свое достоинство, утверждая его бесстрашным последним словом. Пусть они, кто останется жив, гордятся им...

А возможно, что никуда не пошлют, а просто посадят в автобус и повезут по направлению к кладбищу. «Пер-Лашез!» — усмехнулся Иван, вспомнив свой сон и во сне нелепый возглас кондуктора... Да, а пока довезут, все будет кончено: выбросят труп из машины в готовую яму... Отравляющий газ войдет в легкие и убьет его, без смелого слова, без вызывающей и победной песни... Судороги во мраке автобуса охватят все тело, поднимется кашель — и все...

Балашов за несколько дней до ареста сам успел прочесть тот номер «Правды», где сообщалось о суде над палачом — русским шофером душегубки и его фашистским начальством. Для них впервые была введена советским правительством публичная смертная казнь через повешение. Но палачи, которые действуют здесь, вероятно, еще не верят тому, что им придется неминуемо отвечать по советским законам, что советские законы уже нависли над ними. Они еще этого не понимают...

Иногда Балашов ходил с подобными мыслями из угла в угол камеры. Он уже немного окреп и теперь вспоминал, как Ленин в тюрьме отбивал ежедневно «земные поклоны» для тренировки, вместо гимнастики... От ходьбы и вынужденных частых поворотов в первое время кружилась голова. Но постепенно Иван привыкал. Видимо, монотонность его шагов раздражала надзирателя, и без всяких оснований тот требовал прекратить хождение. Это было самодурство, но всякое противоречие даже самому мелкому начальству здесь кончалось побоями. Балашов не шел на бессмысленный протест и подчинялся требованию...

И вдруг однажды во время такого хождения появился тот самый старик-надзиратель, который предупредил о предателях. На этот раз он кинул Ивану в дверное окошечко сигарету и спичку. Балашов посмотрел на них как на чудо.

— Рус, кури, — прошептал надзиратель по-русски.

Балашов закурил. Это было уже давно забытое наслаждение. Дым паршивенькой сигаретки казался сказочным благовонным курением. От него блаженно закружилась голова, и Балашов сел, испытывая сладостную истому в ступнях, в кончиках пальцев рук.

— Давно не курил... — послышался сочувственный шепот надзирателя...

Еще раз затягиваясь сигареткой, Балашов подошел к двери:

— Ты чех? Поляк? — спросил он надзирателя.

— Немец. Я в ту войну был три года в плену в России,— сказал надзиратель. — Я люблю русских. Хорошие люди! Приедешь домой, меня вспомнишь...

— Я не приеду домой. Повесят, — сказал Балашов.

— Ваши раньше придут. Немец драться не хочет, — возразил надзиратель. — Гитлер скоро капут...

Он, видно, что-то услышал, отшатнулся от двери и зашагал по своему участку галереи, вдоль запертых дверей одиночек.

Балашов докурил и спустил окурок в стульчак уборной, находившейся тут же, в камере.

Минуту спустя надзиратель отпер его дверь и слегка приотворил ее.

— Пусть не пахнет табак.

— Фронт далеко? — спросил Балашов.

— У Будапешта, — сказал надзиратель. — Наши солдаты много бегут из армии. Дезертир! — сообщил он особо таинственно. — Тут много, в тюрьме...

Перед сменой с дежурства надзиратель дал Балашову еще две сигареты и спичек.

— Послезавтра хлеб принесу, — обещал он.

Так появился друг. Почему? Откуда? Мало ли было камер в его галерее! Почему-то он подошел именно к Балашову...

Но Балашов не спрашивал себя почему. Надзиратель не был назойлив, как тот чех или француз. Он ни о чем не расспрашивал. Он просто давал папиросы, куски хлеба с повидлом и бодрящие крохотные кусочки теплой человеческой надежды на жизнь.

— Я лучше вижу: «они» стали меньше пытать. «Они» уже сами боятся, — на следующем своем дежурстве шептал старик.

— Чего боятся? — спросил Балашов.

— Красных. Русских. Русские будут здесь.

— Скоро? — жадно спросил Балашов.

Старик снисходительно усмехнулся, понимая его нетерпение.

— Как знать! Я думаю — скоро. Фюрер думает — никогда...

И в сознании Балашова стала крепнуть надежда.

«Лапками, лапками», — вспомнил он китайскую сказочку доктора Чернявского.

Шрамы на теле рубцевались. Шрамы молодого и сильного духа рубцевались еще быстрее.

«Грануляция души, — подсмеивался над собой Балашов. Он уже упрекал себя за то, что поддался пессимизму: — Подумаешь, расслюнявился! У тебя не выбили барабанные перепонки, тебе не выкололи глаза, не переломали ноги и руки, а если содрали и обожгли кое-где кожу, если вывихнули кое-какие суставы или два-три ребра сломались, это все пустяки! — говорил он себе.— Даже если они сумеют меня повесить, это будет смерть победителя. Наплевать!..»

Но ему, конечно, не было «наплевать». Жить! Жизнь была интересна. После страданий радость еще сильнее. «Если все же вернемся домой, мы будем так любить нашу жизнь, нашу землю!» — мечтал Балашов.

И в это время ему уже не хотелось покоя, отдыха. К тому же клочку неба, висящему за решеткой камеры, он пририсовывал уже не покой полей и лесов, не левитановскую благодать тихих, ненарушаемых полутеней, а знакомые очертания кремлевской зубчатой стены, ее башен и на площади пестрые миллионные толпы людей, несущих в сердцах радость победы. Красные знамена, желтая медь оркестровых труб, синеватая сталь штыков...

Люди, люди! Как он любил людей, как он хотел ощущать их горячие, крепкие, дружеские рукопожатия...

И вдруг в этом множестве лиц возникло такое знакомое, милое, радостное лицо Машуты. Наконец-то они на воле! На воле и вместе! Именно ведь она понимает, чего стоят победа и воля...

«Разве я не имею права читать книгу человеческой жизни?! — говорил он себе. — Жизнь должна быть так хороша после нашей победы в этой войне. Великая жизнь, просторная жизнь, мирная, трудовая жизнь под мирным небом, с которого не падают больше авиабомбы...»

Балашова вызвали в баню. Среди множества голых людей Иван столкнулся с доктором Башкатовым из Фулькау. Его трудно было узнать в этом живом скелете, покрытом еще не совсем зажившими шрамами и рубцами. И эти запавшие глубоко в глазницы, лихорадочные глаза вместо того дерзкого и смелого взгляда... При обычной немецкой спешке, под поощряющие дикие выкрики надзирателей-эсэсовцев им удалось перекинуться несколькими фразами. Башкатов сказал, что Кречетову после отказа от начальных его показаний на допросах переломали кости предплечий и пальцы обеих рук...

— Как думаешь, все-таки нас повесят? — спросил Балашов, в котором прочно уже ожила надежда на жизнь.

— А как же! — даже удивился Башкатов. — Следователь обещал повесить каждого в своем лагере.

— Ну, это еще ничего! — подавленно, хотя и бодрясь, отозвался Иван. — Хоть успеешь сказать. И потом — будут все же свои вокруг, это легче... А может быть, все-таки не успеют...

Башкатов взглянул на него с сожалением и пожал изрубцованными плечами.

Их разогнали в разные стороны...

Но Иван уже не хотел расставаться с надеждой. Родившись однажды, она не давала себя убить. Она с каждым днем все росла и крепла. Если раньше она была почкой, то теперь почти развернулась в листок. Если раньше она была одиноким хрупким яичком в гнездышке надежд в уголке сердца, то теперь она стала птенцом.

Он был прожорлив, этот птенец, он требовал новой и новой пищи. Надо было ее находить. А что найдешь в мертвящем безмолвии пропахшей лизолом и фенолом тюрьмы, охраняемой от свежего звука и воздуха! И все-таки Балашов находил своему птенцу пищу на просторных полях жадного стремления к жизни, к людям, к труду и к новой, какой, с кем — еще неизвестно, борьбе...

Кречетову сломали руки. Значит, он уже не хотел ничего больше подтверждать. Значит, он в этой неравной битве окреп. Значит, очная ставка ему помогла... Его размагнитило одиночество. А что дала ему «очная ставка»? Звук знакомого голоса — всего два-три слова. Короткий обмен взглядами да упрек в глазах выданного товарища... Должно быть, его объял стыд, и стыд разбудил волю. Человеку всегда легче, когда он чувствует локоть друга. Должно быть, ему сказали гестаповцы, что его предали, и он им поверил и потому губил и себя и других...

«А может быть, и Кречетов будет жить, и мы еще встретимся с ним и вспомним эту минуту...»

Вечером, уже после поверки, Балашова внезапно вызвали и повели в длинный и широкий нижний коридор тюрьмы, куда уже было собрано человек пятьдесят заключенных. Стоя в строю, Иван ощутил, что на него кто-то настойчиво смотрит. Он поискал глазами среди окружающих и встретился со взглядом знакомых пристальных карих глаз. Лицо этого человека показалось ему незнакомым. Однако глаза чуть усмехнулись Ивану, и тут Балашов не узнал, а скорее всего угадал Кумова, который был теперь без бороды, по-арестантски выстрижен и в такой же, как все, полосатой одежде.

Немцы распределяли людей всей этой собранной группы по национальностям и разводили по разным камерам. Кумов и Балашов оказались в одной камере в подвале тюрьмы, куда согнали всех русских, — видимо, для отправки...

Балашов увидал, как, дружески зубоскаля о чем-то, говоря по-немецки, его бывшие соседи — чех и француз — без конвойного катили по цементному коридору подвала две вагонетки с хлебом. Значит, они доверенные гестапо, из уголовников, только тут убедился Иван.

Иван и майор разместились на нарах рядом. Как они сжали друг другу руки, закованные в кандалы!

От Кумова Балашов услышал, что после их ареста в ТБЦ никого уже больше не тронули, и вероятнее всего, что все и сейчас на месте.

— Значит, они нас повесят при полном составе наших, — сказал Кумов.

— Вы думаете, что нас повезут в ТБЦ? — едва выговорил растерявшийся Балашов.

— Думаю, что хоть в этом они свое слово сдержат!

Во всем поведении майора не было ни страха, ни беспокойства. Было в нем, казалось, даже какое-то удовлетворение предстоящим.

— А может быть, мы еще...— начал робко Балашов.

— Не позволяй надежде тебя расслаблять, — оборвал с раздражением Кумов. — Так легче будет.

Они рассказали друг другу о пройденных путях и убедились, что порознь прошли одною и той же трудной дорогой. Кумов считал, что самое тяжкое миновало. Осталось самое легкое — мужественно принять смерть. Он подготовил себя к казни, не оставляя лазейки надежде...

Два, три, четыре часа они говорили. Была глубокая ночь, заключенные спали рядом на нарах со стонами и храпом. Тусклая мгла человеческих испарений витала в подвальной камере, пропитанной духотою карболки и освещенной слабой электрической лампочкой. Только эти двое шептались, не в состоянии насытиться общением друг с другом...

И вот с металлическим хрустом в замке повернулся ключ. Они мгновенно умолкли. Вошедший эсэсовец вызвал Балашова.

— Вот и все, — с дрогнувшим сердцем шепнул Балашов, пожимая руку майора, прежде чем выбраться с нар. Как хорошо, что он успел встретиться с Кумовым!

Другие заключенные в камере проснулись. Кое-кто поднял голову, с чуждым любопытством глядя на вызванного. Кто-то тяжко вздохнул ему вслед...

И снова стоял Балашов перед следователем, с которым судьба свела его в первый раз в этой тюрьме.

— Времени протекло хватит, чтобы подумать. Может быть, ты еще хочешь все-таки жить, а не быть повешен? — спросил тот, глотая очередную пилюлю.

— Я очень хочу спать, а не вести пустой разговор, — сказал Балашов.

— Mensch! Grobian! — возмутился эсэсовец. — Я спрашиваю: ты хочешь завтра на виселицу? Я в последний раз предлагаю милость Германии, если ты будешь сказать правду.

— Я не просил ничьей милости, а правду сказал давно,— возразил Иван.

— Хочешь остаться упрямым? Жидовская голова! Комиссар! — обозлился фашист.

— Не понимаю, чего тебе надо? — собрав все спокойствие, пожал плечами Иван.

— Убрать вон! — кивнул конвойному следователь.

Когда Балашова вывели от следователя, он увидал Кумова уже на скамье в комнате ожидания допросов, рядом с камерой следствий. Они обменялись понимающим взглядом. Кумова привели минут десять спустя на прежнее место.

— Давай поспим. Значит, завтра... — сказал Кумов.

Они уснули, тесно прижавшись друг к другу. Лежа на правом боку и обняв Кумова, Балашов ощущал под своей левой ладонью ровное биение его сердца, и ему самому, возбужденному новым вызовом к следователю и теперь уже уверенному, что казни не миновать, стало снова спокойнее...

Но назавтра их опять-таки не казнили и никуда не отправили. Переведя пока на окраину Дрездена, в деревянные бараки — точную копию тех, которые были в лагере ТБЦ, — их посылали работать на лесопильным завод. В этом было свое утешение. Работая на морозе, перенося доски и бревна, они узнавали от рабочих — чехов и сербов — фронтовые новости, которые день ото дня становились радостнее. Было заметно, как изменялось день за днем отношение к заключенным немцев-рабочих, которые «а лесопилке командовали остальными.

И молодость снова брала свое. Поощряемый событиями большого мира, Балашов, скрывая от Кумова свои ощущения, все-таки продолжал сохранять надежду на то, что они могут остаться в живых, затерявшись в массе...

Но неделю спустя Балашова и Кумова вызвали снова, однако же не на виселицу, а в ту же тюрьму, в тот же самый подвал, где они провели вместе ночь и где помещались теперь в той же камере не одни только русские, а полсотни людей разных национальностей. Здесь были чехи, поляки, сербы, хорваты, французы, итальянцы, но не было никого из близких. Но как только Балашов назвал кому-то из этих людей лазарет ТБЦ, так все вокруг оживились. О деле ТБЦ — Фулькау здесь слышали многие. Балашов и Кумов неожиданно оказались окружены неведомыми друзьями. Им жали руки, их бодрили, хлопали по спинам, по плечам, поглаживали колени, говорили дружеские слова на чужих языках...

Ночью всех несколько раз будили, поднимали на построение и считали. Перед морозным синим рассветом во дворе тюрьмы оказалась построена колонна в пятьсот человек. Их провели по спящему, полуразрушенному бомбежками городу и под лай служебных собак, под собачьи крики эсэсовцев где-то на запасных путях стали загонять в арестантские вагоны. Их буквально забивали дубинами и плетьми, травили собаками и набивали вагоны еще и еще.

Мучительный путь — стоя, без пищи, с избиением при малейших намеках на протесты, со страшно тянувшимися бесчисленными стоянками — длился двое суток.

«Schone Rose» — так называлась железнодорожная станция, на которой отперли арестантские вагоны и свежий морозный воздух опьянил до головокружения замученных этой дорогой людей.

— Здесь концлагерь «Шёне розе», — сказал эсэсовский офицер, построив на платформе прибывших, которых встретила сотня эсэсовцев и полсотни таких же, как гитлеровцы, свирепых собак. — Вы будете работать на великий Германия, помогайт скорый наша победа. Вот ваши старший товаритщи — тоже собак. Вы их должны во всем уважайт и слушайт! Кто нет, того они жрать...

Раздалась команда, злобно зарычали собаки, и под ударами плетей и прикладов партия двинулась в концлагерь.

Невдалеке от лагеря были видны огромные каменоломни, на которых работали заключенные. Карьеры и склоны соседних холмов были сплошь покрыты людьми в полосатой одежде. Они работали только лопатами и кирками. Не было даже тележек, одни носилки. На колючей проволочной ограде всюду знаки — молния, череп и кости: ограда под электрическим напряжением.

На воротах немецкая надпись: «Труд исправляет людей».

У ворот снова равнение и подсчеты, возле комендатуры — снова. У бани — еще раз. Пять километров от станции, терзаемые плетьми и зубами собак, они двигались почти что бегом. Люди устали, потные, они тяжело дышали. Дрожали ноги. Те, кто упал на этом пути, были собаками растерзаны в клочья.

— Платье долой! — раздалась команда возле бани. Раздевались под резким декабрьским ветром с дождем. Двери бани были заперты.

— Равняйсь! Смирно!

Голые люди стояли навытяжку. По икрам, по спинам бежала дрожь. Пропуская по очереди в санпропускник, каждому объявляли, что у него нет больше имени и фамилии, вместо того и другого он получал шестизначный номер, который должен с этой минуты знать назубок. Парикмахеры тупыми и грязными машинками для стрижки выдирали волосы на теле и голове заключенных. Вдоль головы «нулевой» машинкой проводилась дорожка со лба до шеи. После этого, получив какую-то с запахом керосина жидкость, каждый должен был ею намазать тело. Загнали в баню, где стало почти так же тесно, как было в вагоне, но воды не было. Вдруг зашипело в кранах, на тесно сбившуюся толпу хлестнуло леденящим ливнем...

— Господа, извините, ошибка! — насмешливо крикнул кто-то, и вдруг ледяная вода сменилась дождем кипятка...

Спасаться было некуда, люди метались в ужасе в тесных стенах душевой, сбивали друг друга с ног и невольно топтали, давили ногами тех, кто упал. Восемь человек были затоптаны насмерть на цементном полу этой «бани». Балашов держался все время рядом с майором, чтобы его подхватить, если у Кумова недостанет сил. Но майор крепился...

После горячего душа раздетых погнали на улицу, подгоняя плетьми, натравляя на них собак. Они бежали еще полкилометра. Упавшие все погибли. Иван, задыхаясь от бега, увидел, как две собаки вгрызлись в живот и горло упавшему. В искаженном последним страхом лице он признал Кречетова. Ивану казалось, что вот упадет и он... Возле бараков опять началось построение и поверка. Кто не запомнил своих номеров, тех уголовники-немцы, поставленные здесь старшими, избивали до глубоких кровавых рубцов...

К голому «строю» вышел тощий и длинный эсэсовец в золотых очках — комендант блока. Он заставил всех заключенных проскандировать по-немецки: «Сюда мы пришли, отсюда уже не выйдем». Он любил пошутить...

Наконец заключенных стали впускать в бараки, где выдавалась одежда. В дополнение к другим издевательствам людям высокого роста выдавали непременно «обмундирование» до колен, а низкорослым — такое, что нужно было подвертывать. Обмен запрещался.

В течение часа на левой стороне груди и выше колена на брюках каждый должен был краскою написать свой номер. На ноги выдали долбленые колодки.

Это были каторжники по всем правилам средневековой каторги, о каких еще в детстве Ивану приходилось читать в исторических романах о Западе.

— Да, хороши! — с усмешкой ненависти произнес Кумов, у которого кровоточила прокушенная овчаркой нога.

Не бесплодное перетаскивание глыб камня с одного места на другое, не мучительный сон, вплотную человек к человеку на голых нарах бараков, и не убийства товарищей, упавших от истощения сил, действовали на Ивана гнетуще. Балашов встречал уже смерть в таком бесшабашно-развязном виде, что она больше не могла устрашить, когда «просто так» наступает от истощения.

Жутко было ежевечернее построение на поверку, во время которого каждый раз вызывали из разных бараков нескольких человек и уводили в огороженное каменное здание, расположенное в глубоком искусственном котловане. Из трубы этого здания круглые сутки шел дым с запахом жженой кости.

Те, кого туда уводили, больше не возвращались...

Все находившиеся в лагере должны были уйти «туда»: одни — чуть-чуть раньше, другие — позже. И весь лагерь жил под непрерывным ожиданием неизбежного вызова. Это было мучительно даже для тех, кто, подобно Кумову, был тверд и готов к казни...

В эти недели угас и присущий молодости оптимизм Балашова, хотя даже сюда, в концлагерь, отгороженный всеми запретами рейха, колючей проволокой, собаками и током высокого напряжения, какими-то путями все же просачивались слухи о жизни, о том, что творится в мире: Красная Армия дралась уже на подступах к Будапешту...

Когда на вечерней поверке длинный «шутник» эсэсовец в золотых очках выслушивал рапорты старших бараков, взоры всех заключенных были прикованы к сложенному вчетверо листку почему-то неизменно розовой бумаги, который он держал в это время в левой руке, иногда как бы небрежно похлопывая себя этим листиком по правой ладони. Он, разумеется, знал, как следят обреченные за этой «розовой записочкой», в которой для кого-то записан последний час жизни...

Порядок вызываемых номеров невозможно было предугадать. Они были совершенно неожиданны, как в тираже облигаций. Потому ожидали вызова в одинаковой степени все. Эсэсовец называл номера медленно, четко и громко. Вызванный смертник должен был выйти из строя на десять шагов вперед и стать «смирно». Промедление вызывало удар плетью сзади.

Иные, услышав свой номер, отшагивали эти десять шагов механически, иные шагали растерянно и не понимали, где надо остановиться. Некоторые выкрикивали слова прощания и называли имена близких, кому сообщить о смерти. Были и те, кто хотел сказать речь, но на таких тотчас спускали собак, которые здесь же их разрывали в куски...

Первые пять цифр совпадали в номерах Балашова и Кумова. Поэтому, пока комендант с нарочитой медлительностью читал длинный номер, Иван весь напрягся, готовый шагнуть вперед, навстречу судьбе. Он успел в это время подумать о том, что надо держаться гордо, с достоинством и крикнуть только одно: «Да здравствует коммунизм!»

Когда вместо ожидаемой цифры «fiinf»1 эсэсовец произнес соседнее «vier»2 и Кумов вышел из строя, отсчитывая положенный десяток шагов, Ивана как будто оглушили тяжелым ударом по голове. Перед его глазами все затянулось туманом, и он даже не слышал слов, которые выкрикнул Кумов: «Смерть фашизму! Да здравствует наша победа!..» Балашов опомнился только тогда, когда в снежных сумерках увидал, уже метрах в пятидесяти, вереницу товарищей, шагавших по пути в крематорий. Но в вечереющем свете Иван больше не мог угадать среди них Кумова.

-------------

1 Пять.

2 Четыре.

Несколько дней после казни майора Иван оставался как в чаду опьянения. Он не слышал окриков, его били за это, но он почти не чувствовал побоев. На вечерних поверках кого-то опять вызывали и уводили, но он не слыхал и этого.

— Венгрия объявила войну Германии. С Новым годом! — сказал ему новый сосед по нарам, лейтенант-танкист Николай Коваленков, как назвал он себя Ивану.

— С Новым годом, — ответил Иван.

— В Германии опять тотальная мобилизация. С Новым годом! — бодро сказал сосед.

Ясный взгляд его серых глаз, крепкое пожатие руки, свежий голос возвратили к жизни Ивана.

И, видимо, эта еще одна тотальная мобилизация истощила все, если дело дошло до призыва приговоренных смертников из концлагерей на работу в промышленность.

В лагере появились «покупатели» — дельцы-гешефтмахеры, представители военных фирм, которые отбирали для себя специалистов.

Из этой дымящейся день и ночь жуткой могилы каждый стремился хоть куда-нибудь вырваться, не думая, что ожидает впереди.

Балашов и его сосед были увезены из лагеря в числе тысячи человек. Иван, по подсказке товарища, назвался электриком, хотя имел смутные представления о работе с электричеством.

В лагере при заводе, куда они прибыли, было выдано по тюфяку на двоих. Заключенных здесь несколько лучше кормили, давали табак. Но в основном это был тот же самый концлагерь, с теми же собаками и дубинками, с теми же избиениями, которым подвергались за каждое слово, сказанное с «цивильными», то есть с гражданскими, угнанными с Украины, из Белоруссии, из Чехословакии, их на заводе работало больше всего. Немцев здесь было только каких-нибудь пять процентов — все старики, члены нацистской партии. Они были старшими мастерами или начальниками смен и ходили всегда с дубинками и револьверами.

О работе завода заключенные могли лишь догадываться, потому что их всех поставили на вспомогательные работы. Главный цех был от них закрыт. Полагали, что там ремонтируют танки. В остальных цехах изготовлялись какие-то части, — говорили, что к «фауст-патронам».

Балашов был назначен в паре с Коваленковым наблюдать за исправностью освещения заготовительного цеха. Николай Коваленков взял на себя наиболее трудную часть работы — лазил под крышей цеха, влезал на столбы, а «липовый» электрик Иван по преимуществу носил за ним инструмент, бухту провода, изоляторы и прочую арматуру.

Слухи сюда проникали гораздо живее, чем в «Прекрасную розу». Эти слухи несли с каждым днем все более определенные и упорные вести о том, что Красная Армия неустанно идет вперед, что за фронтом осталась Варшава, взят Будапешт, освобождены от фашистов Краков, Лодзь, а в верхнем течении Красная Армия вышла на Одер.

Ни Балашов, ни товарищи его не считали себя избавленными от казни. «Прекрасная роза» настигала ежедневно кого-нибудь из смертников и здесь, в бараках возле завода. На вечерних поверках по-прежнему вызывались люди по номерам «розовой записочки» и отправлялись назад в «Schone Rose», в жертву ее ненасытному Молоху...

Но Иван и его новый товарищ поняли друг друга со взгляда. О побеге они не сказали ни слова, но оба согласно откладывали из своего голодного пайка по кусочку хлеба, пряча его в закрытой бетонной траншее в цеху, где проходил электрический кабель и находился распределительный щит. Там можно было укрыться и отсидеться, когда подойдет ближе Красная Армия. Там же они копили каждый день по закурочке табаку.

— Под самым Бреслау форсирован Красной Армией Одер! — пронесся слух между пленными по заводу. Этот слух передавался почти беззвучно: ведь Бреслау — это в какой-нибудь сотне километров...

Немцы начали лихорадочный демонтаж оборудования, а в бетонную полость стены, где Иван и его товарищ хранили запасы, стали сносить взрывчатку для взрыва завода, и возле нее поставили пост.

Все напряглось. Заключенные часами молчали, ожидая массового расстрела или эвакуации. Двое заключенных при попытке укрыться за штабелями дров были расстреляны перед строем, в острастку другим. Всякие разговоры, и без того приутихшие, прекращались побоями и убийством.

Та или иная трагическая развязка висела на волоске.

Все слухи исчезли: никто не решался передавать их. Все молчали и за работой и за едой. Даже на отдыхе... Но ночью никто не спал — ворочались и вздыхали в ожидании расправы.

И вот именно среди ночи раздались выстрелы, свистки и крики.

Колонну строили под вьюжливым снежком, торопливо раздавая зуботычины, даже не избивая с обычным рвением, — всем было некогда... И уже через час, тут же, ночью, их погнали на запад. Изможденные, истощенные, к тому же не спавшие люди сбивались с шага, скользили и спотыкались. Их свирепо гнали плетьми, толкали озверевшие от страха солдаты. Пристреливали на месте всех отстающих от ряда.

Балашов с Коваленковым шагали об руку, чувствуя локоть друг друга, твердо держали шаг. Решимость бежать давала бодрость и силы.

Морозный ветер теперь хлестал по глазам и по лицам колючим снегом, взметая его с земли. Начавшаяся пурга залепляла глаза. Даже лошади, нагруженные скарбом конвоя, едва двигали ноги. Обоз растягивался все длиннее и длиннее. Конвойные метались в этой морозной, снежной ночи от своих возов к заключенным и снова к своим возам, больше всего боясь потерять свое барахлишко. При общем затемнении они не имели права закурить, сами зябли и оттого еще больше зверели, терялись в панике. То и дело раздавались пронзительные свистки, паническая перекличка каких-то немецких имен, надсадная ругань...

С порывом резкого ветра гуще начал крутиться снег, залепляя глаза.

Лучшей минуты не выждать! Коваленков толкнул Балашова локтем: «Пора!» На крутом повороте дороги в небольшой деревне они рванулись в сторону от колонны и, держась за руки, побежали во мгле пурги, пока не наткнулись на какую-то постройку. Сдерживая дыхание, обходили ее вокруг. Выстрелов не последовало, хотя и сюда еще доносились крики солдат с дороги. Значит, их побег никто не заметил... Взявшись за руки, они двигались молча, едва дыша, не решаясь даже шепотом произнести слово.

Они укрылись от ветра за каким-то коровником. Там внутри было тепло, ах, как там можно было бы хорошо согреться! Коровы сопели, и даже сквозь стены пахло парным навозом.

Но задерживаться было не время. Вперед!..

Как она быстро растет в человеке, надежда!

Она летела над ними на крыльях. Нет, это не вьюга, это ее, Надежды, могучей человеческой силы, прекрасные белые крылья простерлись в полях...

Глубокий снег лежал всюду, вьюга крутила и трепала ветхую одежонку, но Надежда неслась впереди и влекла беглецов. Их оказалось не двое, а трое: еще один пленный сержант заметил их молчаливый сговор и решил бежать с ними. В первый миг они испугались этой фигуры, возникшей из вьюги, но узнали его. Они на заводе работали вместе и в бараке спали почти рядом. Кроме последних двух цифр совпадали и их номера... Незваный товарищ, он был верным спутником и так же крепко, как Коваленков, подхватил Ивана, когда тот ослаб. Вдвоем они дотащили его почти уже утром до просторного сарая, стоявшего несколько в стороне от большого помещичьего дома.

Глубоко зарывшись в снопы необмолоченного овса, сверху укрывшись снопами, они согревались теплом друг друга и ждали ночи, слушая звуки Германии, явно уже побежденной, но еще не сдавшейся...

А вдали уже надвигалась Красная Армия. Днем стала слышна канонада. В воздухе и на дорогах со всех сторон ревели, гудели и стрекотали моторы.

Ночью, оставив Ивана лежать, его спутники двинулись на разведку. Несколько часов он, ослабевший, лежал один, слушая шорох соломы, порывы ветра, гуденье машин и отдаленные раскаты взрывов...

Друзья вернулись к нему с запасами пищи — они принесли несколько штук ободранных кроликов. Огонь разводить было немыслимо, и приходилось есть мясо сырым, разжевывая его с овсяными зернами.

Товарищи рассказали, что в двух километрах отсюда, невдалеке от шоссе, лежит большая деревня, но где в ней можно укрыться, им разведать пока еще не удалось. Немного поспали. Часа два спустя в животе у Ивана поднялись такие отчаянные боли, что он готов был кричать и кусал себе губы. Боль шла схватками — отпускала и вдруг начиналась опять... Товарищи спали. Иван кусал себе губы.

Они проснулись, когда уже рассвело, и решили лежать весь день, до ночи, здесь, в укрытом от ветра и от людских глаз убежище. С дороги, по которой их гнали полтора суток назад, доносились голоса фашистской Германии, начинавшей впадать в последнюю, агоническую панику.

По звукам, которые долетали с шоссе, можно было угадывать, что там творится. Колонны автомобилей мчатся на запад, увозя продовольствие, машины, станки, горы домашнего скарба. Машину, которая остановилась для смены лопнувшего баллона или из-за другой неисправности, толпы владельцев других машин безжалостно опрокидывают в кювет... Семья, чьи вещи лежали на этой машине, бьется в истерике, но когда тронулась дальше колонна, люди спохватываются, бегут за чужими автомобилями, с мольбой простирая руки.

Однако никто не сажает — всем не до них... Тяжелые мчащиеся грузовики не останавливаются даже тогда, когда раздавили пешехода.

Стороной от шоссе, полями, спотыкаясь о мерзлые борозды прошлогодней пашни, бредут пешеходы, шатаясь, поддерживая друг друга, занесенные снегом, издрогшие в легких пальтишках, таща за руки замученных малолеток детей...

И вдруг затор на дороге, все стало, нагромоздилось, и на густое скопление машин и людей у переправы рушатся авиабомбы...

Так было у нас, а теперь так у них... Бегут из домов, бегут... Если представить себе реально эту картину, она разбудит простую человеческую жалость. Однако, если сейчас кто-то из этих несчастных, покинувших кров, бездомных путников набредет на сарай, где укрылись беглые смертники, он их не станет жалеть, он тотчас поднимет тревогу, и какой-нибудь господин из тех, что едут на запад, лихо разрядит в них свой парабеллум, чтобы потом хвастливо рассказывать, как он убил троих коммунистов, успевших проникнуть в тыл... Впрочем, может быть, это будет пятнадцатилетний звереныш, мальчишка-гимназист с деревянной нацистской выправкой бедного мозга...

По грохоту и железному лязгу, который внезапно навалился, заглушая гудки машин, рокот автомобильных моторов и крики людей на дороге, можно было понять, что вдоль шоссе проходит колонна танков. Лязг и грохот, нарастая и удаляясь, шел с запада на восток: издыхающий рейх еще перебрасывал с запада запоздалые иссякающие резервы, он еще огрызался... Да неужели же еще и здесь они будут сопротивляться?! И в эту пору, в эти часы, приходилось лежать без движения, без дела, а как было бы здорово забросать эти танки бутылками с зажигательной смесью!..

Танки отгрохотали своей стальной тяжестью, и вот снова послышались крики людей, гудки и отдельные выстрелы автоматов — и все это на фоне равномерного, с каждым часом растущего, словно подземного гула, означавшего приближение фронта...

Смеркалось, и наступала ночь.

На востоке вставало мерцающее, дрожащее зарево, поднимаясь все выше по горизонту.

— Ребята, ребята! Вот бы сейчас нам хоть по ручному пулеметику в руки — вот бы наделали каши у них на дороге, а! — подал голос сержант.

— Уходят на запад, проклятые. Там все-таки родственники у них — Америка, англичане... Бегут от наших, собаки! — переговаривались беглецы.

— А ведь успеем, товарищи. Ей-богу, успеем подраться!

— Дня через три доберемся до наших!

— Нашим сейчас хорошо бы сбросить наперерез им десант...

— Небось догадаются, если надо! Думаешь, нашей разведки тут нет на дорогах?!

— Ишь сволочи, драпают! Сколько же их?!

— Ну, товарищи, пора подниматься. Иван, ты сумеешь идти? — сказал Николай.

Закусив на дорогу еще кусками сырого кролика и овсом, они тронулись в путь по снежной целине. Но не далее двух километров боль в животе повалила Балашова прямо в открытом поле на снег.

— Идите одни. Я больше никак не могу, — сказал он, скрипнув зубами, чувствуя чуть ли не большую боль, чем от ударов по животу гестаповского следователя.

— Замерзнешь в поле! Хоть бы остался в сарае, где мы лежали, — предостерег Коваленков.

— Как разыщем какое-нибудь укрытие, так вернемся,— нетерпеливо сказал его спутник. — Пошли!

Балашов остался один на снегу, ничем не прикрытый от стужи, ветра и человеческих глаз. На рассвете он увидал какую-то кучу и пополз под ее укрытие, думая, что это стожок. Едва заметными движениями, боясь стряхнуть с себя снег, который сейчас его облепил, как маскировочный халат, подобрался ближе и обнаружил, что это лишь куча камней...

Невдалеке Иван разглядел лесок, с другой стороны — деревню. Возле деревни проходила дорога. Теперь уже Балашов не только слышал — он видел, как катились машины. Они шли колоннами или в одиночку, иногда останавливались, и тогда раздавались гудки, гудки, гудки, чиханье моторов, громкая брань. Шагала без строя усталой, нескладной вереницей пехота... Балашов припомнил, что в начале войны немецкая пехота часто ездила на машинах, чем вызывала зависть наших бойцов. Теперь солдаты шли спотыкаясь, медлительные, замученные, вразброд. Иногда с трезвоном проезжали вереницы велосипедистов...

В короткие промежутки затишья, когда дорога почти пустела и гул гудков и моторов стихал, доносились удары тяжелых взрывов...

Вот она, вот она идет, Красная Армия!..

Товарищи не возвращались. Днем они и не могли, конечно, вернуться. Однако же и тогда, когда день угас, Иван ждал напрасно. Он был убежден в верности Коваленкова. Либо им было невозможно покинуть найденное убежище, либо они его не нашли и так же, как он, залегли где-нибудь в снегу. Из лагеря Балашов захватил жиденькое солдатское одеяло. Теперь оно все-таки укрывало его от морозного ветра.

«Вот так уснешь и замерзнешь!» — пугал себя Балашов. Он дал себе слово не засыпать, но веки сами смежались. Иван вздрагивал и вдруг просыпался, как от испуга. Но через несколько минут опять начинал засыпать под неумолчный рокот моторов. Покинуть это место — значило растеряться с друзьями. Что было делать?!

«Замерзну», — сказал он себе, когда ночью мороз покрепчал, и, собрав все силы, пополз к сараю, который приметил днем в стороне от деревни. Все тело его одеревенело от холода. Но все-таки он добрался. В сарае оказался сложен необмолоченный овес и горох. Иван зарылся в снопы и отдался сну...

Прошли еще сутки. Балашов оставался в бездействии, и оттого время для него невероятно тянулось. Два раза в течение дня он выползал из снопов, чтобы черпнуть горсть-другую снега для утоления жажды. Сквозь приоткрытую дверь сарая он увидел танки, которые шли к востоку.

«Еще, еще огрызается! Ну, погодите! Должно быть, и мне все-таки суждено с вами драться, и я подерусь, и я вам еще покажу!» — думал беглец. «Я вам покажу!» — хотелось ему крикнуть...

Шло время...

Вдруг взрывы ударили ближе, ближе. Это уже была стрельба из минометов или из противотанковых пушек... Явно — из пушек! Это бой с теми танками, что прошли полчаса назад. Бой! Вот он! В бинокль его можно было бы видеть отсюда... Стрельба приближалась — она слышалась почти рядом, может быть в пяти или трех километрах. Хотелось вскочить и бежать туда, где дерутся. И вдруг звуки боя перебросились, они возникли теперь уже западнее, к западу от Ивана... И тогда дорога вдруг опустела — немцы побросали машины и бежали в деревню, в дома, в укрытия... Усталость и сон отлетели. Сердце билось с какой-то необычной силой и частотою.

И вот опять раздался скрежещущий грохот танков. Танки мчались, спасаясь, на запад. Балашову казалось, что один из них катит прямо сюда, на него... Но танк прошел мимо, метрах в пятидесяти от сарая. Им вдогонку ложились снаряды, грохотали разрывы. Один снаряд поднял столб земли возле деревни, другой ударил метрах в ста от Ивана, в поле комья мерзлой земли упали на крышу сарая.

Разрывы снарядов... Разрывы! Разрывы!!

И в этом грохоте Иван услыхал, как, может быть всего в километре от него, вступили в бой пулеметы, а за ними послышался крик, далекий, многоголосый. Как его не узнать — русский победный клич, наше «ура!»

Вскочить, побежать туда!.. Не было сил больше лежать в сарае. Иван выполз на снег и, приподнявшись на локтях, как тюлень на ластах, лежал снаружи, возле сарая, силясь хоть что-нибудь разглядеть. Однако теперь сумерки скрыли все, только было слышно, как опять шли по дороге машины. Вдруг вспыхивала перестрелка из автоматов и пулеметов. Невдалеке, за дорогой, рвались гранаты, поднялся крик «ура», но было никак не понять, с какой стороны.

Ползти вперед, на дорогу?.. Там слышался гул голосов, но чьих?

Балашов лежал в нерешимости, когда раздалась на дороге песня с каким-то, как рокот моря, мощным напевом. Расстояние не давало ему разобрать слова.

«Да, так поют победители! Так может петь только русский, только советский народ! Это наши, наши!» — кричало все в существе Балашова. Он вскочил во весь рост и пошел к дороге. А песня приближалась ему навстречу.

Он остановился невдалеке от дороги, стоял и слушал. Теперь он мог в этом рокочущем море мужских голосов расслышать слова:

Пусть ярость благородная

Вскипает, как волна.

Идет война народная,

Священная война...

Горло и грудь Балашова сдавило радостной болью. Из глаз его лились слезы, но он их не замечал. Он распахнул руки, как будто хотел всех обнять, разом всех! Еще несколько неверных, дрожащих шагов к дороге — и он разглядел в снежном сумраке ночи движущиеся ряды красноармейской пехоты. Они шли, отбивая уверенный шаг по немецкой земле, и пели:

Идет война народная,

Священная война...

— Братцы! Товарищи! Здравствуйте! — закричал Балашов, разрыдавшись от счастья...

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Есть человеческие чувства и переживания, о которых немыслимо рассказать. Как найти слова, чтобы выразить, что ощущал и что передумал Балашов, когда кинулся к красноармейцам, которые шли по дороге! Он плакал...

Красноармейцы уже знали облик концлагерников. Они понимали и то, что этот человек изголодался, что он истомлен не только неволей, но длительным ожиданием казни, утратой товарищей. Когда он рассказывал им, как в эти последние дни, ожидая их, он рвал расшатавшимися зубами сырое кроличье мясо, как грыз сухие зерна гороха и необмолоченного овса, который впивался в десны щетинками, как недвижно лежал один в снежном поле, красноармейцы слушали его, как родного брата, который все же остался в живых, вырван у смерти, несломленный, хоть и измученный пленом и пытками. И они его накормили, согрели товарищеским теплом, и Балашов почувствовал, что сам уже может шутить и смеяться. Ему было радостно видеть вокруг крепких, обветренных, сильных людей с бодрыми голосами и громким смехом, вызванным добрыми грубыми шутками. Они его приняли в свою красноармейскую семью, приняли просто, по-братски. Они были полны сейчас радостью последних побед, радостью окончания войны и скорого мира.

Но радость Ивана была еще шире. Она умножалась чувством свободы и возвращения к жизни.

— А все-таки мы вас, товарищ, с собой взять не можем. Вам надо в тыл, — как показалось Балашову безжалостно, сказал замполит, подполковник Сапрыкин, который в подробностях расспросил Балашова о том, как он убежал и как дождался своих.

— Куда же его, товарищ подполковник, одного пустить ночью! По дороге еще с каким-нибудь фашистским охвостьем встретится. Пришьют, да и все! — возразил комбат, жалея Ивана.

— Старшина! Выдай бывшему пленному комплект обмундирования, — приказал подполковник. — Да не «беу» дай, а новое. Пусть человеком оденется...

— Товарищ подполковник, а как с начхозом? — несмело сказал старшина.

— С капитаном потом сговоримся! Выдай... только без знаков. Погоны, звезду оставь у себя, — приказал Сапрыкин.

— Понимаю, товарищ подполковник! — многозначительно подтвердил старшина.

И в этих его словах и в его тоне, как и в тоне замполита, для Балашова прозвучала обида. Разве он не такой же красноармеец, только замученный горькой судьбой первых наших поражений в войне?! Разве он виноват в этой доле?! Ему боятся доверить звезду и погоны... Не верят! За что? Почему?

Его охватила горечь, почти отчаяние.

Подполковник почувствовал его состояние.

— Ты, товарищ Балашов, сам должен понять, как комсомолец, прошедший фашистский концлагерь, что мы тебя встретили на дорогах Германии, — мягко сказал он. — Никто из нас тебя ведь не знает...

— Нет, я, товарищ подполковник, все понимаю... Я все понимаю, — пробормотал Балашов. — Я все понимаю! — с усилием, громче нужного, повторил он.

Боль обиды не проходила и вырвалась в голосе.

— Иди получи человеческую одежду, а эту всю гадость в костер! — сказал замполит, тепло положив ладонь ему на плечо.

«Сто грамм» с приправой из жирной свиной похлебки, досыта хлеба, какие-то консервы, теплая шинель, чистое белье, сапоги, портянки и шапка... Балашову теперь хотелось уснуть на целые сутки, но часть уже поднималась к движению.

— Где, товарищи, наша находка? — услыхал Иван голос бойца, своего «тезки», которого первым обнял, выбежав на дорогу.

— Балашов! Эй, Ваня-лагерник! — зашумели красноармейцы.

Иван отозвался.

— Повезло тебе: командир полка едет в тыл, вызывают в штаб. Он тебя довезет и в госпиталь сдаст.

— А зачем меня в госпиталь? — удивился Иван. Ему казалось, что он никогда еще не был так здоров и так крепок.

— Как так зачем! Да ты посмотри на себя! Куда же еще-то такого!..

Балашов подошел к легковой машине, ожидавшей полковника. За рулем сидел старший сержант с обожженным, обезображенным рубцами и швами лицом.

— Это ты из гефангенов?1 — приветливо спросил он.

— Я не просто гефанген, я хефтлинг2, — сказал Иван.

------------------------------

1 Гефанген — пленный.

2 Хефтлинг — заключенный, арестант.

— А это какое же звание?

— Из концлагеря, каторжник, приговоренный к смерти.

— Ну, теперь, значит, к жизни! — ободряюще сказал шофер. — В госпиталь поместят, подлечат, подкормят...

— На что мне! Я хоть сейчас в окопы! — возразил Балашов.

— Ничего, ничего! Небось хотел сразу в бой? Все вы такие! — сказал, подойдя незамеченным, полковник. — Лезь туда, садись сзади. Вашего брата сначала лечат, потом в штурмовой батальон. После первого боя — в нормальную часть... Трогай, Сережа, — приказал он водителю, садясь впереди. Рядом с Иваном, сзади полковника, сел лейтенант с автоматом.

Шофер полковника в ночной темноте, по временам задерживаясь, расспрашивал дорогу у встречных частей.

Сколько их шло! Сколько их шло по этим дорогам, как, должно быть, и по всем дорогам Германии! Танки, пехота и самоходки...

По сторонам шоссе в трех-пяти или в десяти километрах била еще артиллерия, минометы, вставали зарева. Весь горизонт озарялся вспышками, издалека слышались даже пулеметные и винтовочные выстрелы, а здесь, на шоссе, уже был спокойный, покорно умолкнувший, признавший себя покоренным тыл. Передовые красноармейские части, должно быть, стремительно продвинулись по дороге вперед. Теперь машина полковника одиноко шла темным пустынным шоссе, между обступившим лесом. Потом прогремели навстречу несколько танков, и снова бежала среди полей темная, обезлюдевшая ночная дорога Германии — разбитой всемирной насильницы...

На развилке дорог водителя в чем-то взяло сомнение. Он на обочине приглушил мотор и вышел, чтобы сквозь муть мелкого, мелькающего снега проверить дорожный указатель. Он посветил себе фонариком... Раздались внезапные выстрелы из темноты. Шофер в ответ на них дал автоматную очередь. Полковник и лейтенант мигом выскочили из автомобиля, упали на дорогу и тоже стреляли в невидимого врага. Выскочил и распростерся на холодном асфальте и Балашов.

— Товарищ полковник! — тихо позвал шофер.— Садитесь скорей, дам газу!

Но где-то совсем близко ударил одиночный выстрел из темноты, и поднявшийся было шофер упал на дорогу.

Балашов схватил его теплый автомат, припал в кювет рядом с полковником и лейтенантом и «на ощупь» дал очередь в ночь.

Выстрелы с поля понесли над их головами несколько свистнувших пуль. Лейтенант тихо охнул.

— Лева?! Ранен? — спросил полковник.

— Угу, — сдержанно промычал лейтенант и бессильно сполз в канаву.

— А что с Сережей? — спросил Балашова полковник.

— Плохо, должно быть: автомат уронил — значит, руки не держат.

— Я буду отстреливаться, а ты их обоих в машину тащи, — приказал полковник.

Иван поднял раненого лейтенанта.

— Куда вас? — спросил он.

— Умираю. Все, — ответил тот. — Брось. Прикрывай полковника.

Иван усадил его, привалив на заднем сиденье. Прежде чем поднять с дороги водителя, дал еще автоматную очередь в темноту, потом поднял шофера. Тот обвис у него на руках. Иван едва справился, втаскивая его в машину.

Враг молчал. Иван тихонько окликнул полковника.

— Ну, как Сергей? — опять спросил тот в беспокойстве.

— Тяжело, должно быть. Он без сознания. Раны нигде не заметно, а свет не зажжешь...

— Я сяду за руль. Держи автомат наготове, — сказал полковник.— Садись на переднее, рядом, спусти-ка стекло.

Полковник нажал стартер, и, как будто на этот звук, снова ударили выстрелы из темноты. Лобовое стекло брызнуло мелкой дробью осколков.

Машина не стронулась, хотя мотор тихонько ворчал.

— Дьявол! В ногу меня, — тревожно сказал полковник. — Машину водить умеешь?

— Водил, — неуверенно отозвался Балашов, и голос его дрогнул.

В военной газете еще до войны всех их учили водить громоздкие и тяжелые типографские автомашины: редактор, наборщик, печатник — все могли заменить водителя, если его ранят. Легковую Иван водил раза два «для пробы»...

— Садись за руль, живо! — приказал полковник. После такого длинного перерыва, к тому же еще в темноте, на незнакомой машине, сесть за руль... Но иного выхода не было.

Выпуская короткие очереди из автомата, Иван обежал машину вокруг.

— Вот так влипли! — проворчал, тяжело перемещаясь, полковник.

Балашов осторожно стронул машину. Снова ударили разом два выстрела вовсе рядом. Иван дал полный газ и с каждой секундой увереннее и увереннее повел автомобиль по дороге.

Всего в каких-нибудь двух километрах встречная часть пехоты подтвердила им, что они едут правильно.

Сестра сделала перевязку полковнику, рана которого оказалась не тяжела, перевязала и лейтенанта.

Шофер оказался уже мертвым. Пуля прошла возле сердца.

— Эх, Сережа, Сережа! Товарищ сержант, друг ты мой дорогой! Сколько прошли мы с тобой! И далеко ли до победы, а ты!.. — горько сказал полковник и осекся, умолк...

Еще меньше десятка минут — и они приехали в штаб, куда был вызван полковник. Лейтенанта тотчас же сдали в санчасть.

А на рассвете, вместе с полковником похоронив убитого шофера, Балашов, уже с красноармейскими погонами на шинели и с заветной звездой на шапке, на заднем сиденье той же машины ехал с полковником, нагоняя часть. На груди у него висел автомат убитого Сергея.

Бойцов, освобожденных из плена, обычно направляли на несколько времени в госпиталь, чтобы дать им отдых и подкормить.

Полковник Анатолий Корнилыч Бурнин, у которого в адъютантах оказался Иван, сказал, что не хуже подкормит его и в своей части, что же касается разговора об отдыхе, то сам Балашов считал, что отдыхать будут разом все — после войны, которой осталось, может быть, месяц...

Бурнин подробно расспрашивал Ивана о жизни в лазарете ТБЦ, о подпольной работе, о допросах гестапо и о пребывании в концлагере, и Балашов показал ему изрубцованную спину, красные шрамы от побоев и ожогов.

— Живуч ты, парень, живуч, а главное — наш! Вот что главное! — говорил Бурнин.

Балашов рассказал ему отдельные эпизоды из жизни ТБЦ-лазарета, рассказал и о том, как мучительно бились они в попытках установить связь с советским командованием через товарищей, уходивших в побег.

— Недолго теперь уж осталось! Скоро дойдет до них Красная Армия! — утешал Ивана Бурнин.

Неделю спустя после встречи Ивана с полком замполиту Бурнина подполковнику Сапрыкину пришлось ожидать командира в его машине вместе с Иваном.

— Поотъелся, боец, за недельку на русских харчах, поотъелся! — добродушно усмехнулся Сапрыкин, усаживаясь на место водителя, рядом с Иваном. — Небось и внукам закажешь в плен попадать!

— Да уж, хуже не выдумать ничего! — отозвался Иван.

— Что же там, в лагерях, и политработники тоже встречались, бывшие коммунисты? — с любопытством спросил подполковник.

— А как же! Они-то и есть там главная сила! — сказал Балашов.

Об этом Иван мог говорить день и ночь. Не гестапо с его допросами и пытками, не концлагерь, а ТБЦ-лазарет с подпольной организацией был для него самой близкой темой. Он разгорелся, рассказывая о том, как постепенно росли и сплачивались их силы в лагере, вплоть до последнего месяца перед его арестом.

— Понимаете, чего мы хотели, товарищ полковник?! — увлеченно воскликнул Балашов.

— Понимать-то я понимаю, а только кому нужны все эти игрушки? Сначала попали в плен, а потом собрались воевать! В плену воевать с фашистами поздно... Тоже воины!

— Да, конечно, силы там у людей не воинские, — согласился Иван, — голод измучил! А до оружия доберутся — и силы прибудет!

Подполковник качнул головой.

— Оружие?! А что они стали бы делать с оружием? На Берлин пошли бы? — с насмешкой спросил он. — Ты, вижу, боец, романтик! Стихи не пишешь? А все твои там «подпольные» товарищи тоже такие романтики?.. Эх, вы! Сидели-сидели в пленных бараках, а война к концу. И надумали: дай поиграемся в коммунистов, дай-ка «партию» тут устроим! А войне нужны не забавы, ей верность, неколебимость и сила нужны!

Казалось бы, с замполитом полка красноармейцу спорить и не пристало. Но ведь подполковник не знает, что там творится. Надо ему объяснить, что верности родине, неколебимости и воли хватит у этих людей, а силы...

— Они ведь и копят силу, товарищ полковник! Ведь они только знака ждут. Столько ненависти к фашизму во всех, что не будет оружия, так без оружия встанут! — уверенно сказал Балашов.

— Ерунда, Балашов! — оборвал Сапрыкин. — Сам пойми, кто даже с оружием в плен угодил, уж тот без оружия не восстанет!

У Балашова перехватило дыхание, будто он внезапно упал в ледяную воду. Он жадно набрал полную грудь воздуха и умолк, сосредоточенно глядя вперед, на дорогу, и глаза застелило, как облаком... Но замполит даже не заметил, какое впечатление произвели на Ивана его слова.

— А вот ты скажи: почему же фашисты вас всех не повесили, если вы все такие хорошие? — задал новый вопрос Сапрыкин...

— Ну, товарищ полковник, они же... раскрыть не сумели! На конспирации все держалось! — ответил Иван, снова силясь еще убедить замполита. Иван привык, что Бурнин все понимает, верит ему и не сомневается.

— Скажи! Кон-спи-ра-ция! Слово-то, слово какое, а?! — воскликнул Сапрыкин. — Сам говоришь, что вы советские праздники отмечали, целую фабрику карт, компасов устроили. Хороша конспирация! По всем лагерям рассылали прокламации, слушали радио, комиссаров скрывали, изменников убивали... Попробовали бы фашисты у нас в плену развести такую игру! Я бы им показал!

Балашов был несказанно рад, что Бурнин подошел к машине и Сапрыкин заговорил с полковником о чем-то своем.

В конце дня, когда разгорелся бой за речную переправу, Бурнин направился в батальон, которому в ту ночь предстояло занять плацдарм на левобережье Шпрее. По скоплениям наших войск из-за реки непрерывно били фашистские минометы, густо рвалась шрапнель.

— Что задумался, Ваня? — спросил Бурнин, заметив сумрачность Балашова.

— Разрешите к вам обратиться, товарищ полковник! — с какой-то особой торжественностью произнес Иван.

Бурнин усмехнулся.

— Я же сам к тебе обращаюсь. Говори.

— Товарищ полковник, отошлите меня на передний край автоматчиком! — без голоса прохрипел Балашов.— Не могу я тут. Пошлите попросту в бой... Другие из плена идут в штурмовые части, а я...

— А ты, Балашов, боем проверен в ту первую ночь. Кабы не ты, лежать бы мне рядом с Сергеем... Чего это ты закручинился вдруг?

— Чувствую я недоверие, — глухо ответил Иван.

— С чьей стороны? С моей? Какое же недоверие? К тебе?

— Ко всем вообще, кто в плену был. А я ведь такой, как все...

— Да что ты, Иван! Я ведь сам прошел через это. Ты от людей не слышал? Я из плена бежал, и тоже боем проверен, и вот видишь — полком командую... Мне доверили. Ну, и я считаю, что советские люди стоят доверия: хоть жги, хоть голодом замори... Я считаю — кто по несчастью плен прошел, да остался жив, тот уж будет крепким воякой против фашистов.

Бурнин вспомнил при этом, как тяжко переживал Сергей свой штурмовой батальон, вспомнил, как горько было ему самому, когда он утешал Сергея.

— Я лично на бывших пленных бойцов полагаюсь, Иван. Разве не видишь сам: вот я встретил тебя на дороге и каждый шаг боевой с тобой разделяю... Я верю людям, которые вышли из таких испытаний...

— А как же! Ведь мы весь фашизм на себе изведали! — в волнении сказал Балашов. — Да вот подполковник Сапрыкин... — начал он и осекся.

— Ах, вот оно что! — наконец-то понял Бурнин. — Да, подполковник Сапрыкин... строго на это смотрит... Он ведь начала войны не видал. Подполковник Сапрыкин пришел на фронт, когда Красная Армия об отступлениях позабыла! На него нельзя обижаться!

Невдалеке от машины ударила мина, вздыбив фонтан темного пламени над обочиною дороги.

— Вслепую бьют! — успокоительно произнес Иван, стараясь преодолеть волнение.

Следующая мина упала сзади них метров на двести.

— Говорю, вслепую! — похвалился своей угадкой Балашов и настойчиво повторил: — Товарищ полковник, пустите меня на передний край автоматчиком, а?

— А ты мне на место себя рекомендуешь кого или как? — усмехнулся Бурнин. — Такое дело война: каждому человеку приходится быть, где он нужнее, Иван!

Балашов посмотрел на полковника и вдруг услыхал те же слова, произнесенные голосом Емельяна Баграмова. Он говорил то же самое, не разрешая идти в побег. Те же слова говорил комиссар, когда он просился из ополчения на передний край.

Но теперь здесь было другое, свое. Тогда Иван подчинился. Теперь же речь шла не только о нем, а о людях его судьбы. Он смолчал.

Две мины врезались на пути машины в дорогу, осыпая их землей.

— Ну, знаешь, вслепую или не вслепую он лупит, а все-таки дальше пешком безопаснее...

Покинув машину, они услыхали вокруг посвист пуль.

— Не забывай, пригибайся! — сказал Ивану Бурнин.— А что касается твоего ТБЦ, ты мне покажи поточнее на карте. Я сам доложу начальству, — заключил полковник.

Но, возвратившись в расположение КП, Иван не оставил поднятого вопроса. Нет, это стало вопросом доверия к сотням тысяч людей, таким же, как он...

— Товарищ полковник, я должен еще сказать...— несмело начал Иван.

— По тому же вопросу? — нетерпеливо спросил Бурнин.

— По тому же. У меня особое положение, товарищ полковник. Мне надо пройти проверку в бою, мне особенно надо, и я не хочу уклоняться.

— В чем же твое «особое», говори.

Иван потупился. Трудно было вымолвить слово...

— Отец... репрессирован... в тридцать седьмом...

— А кто же был твой отец до этого? — медленно расставляя слова, произнес Бурнин и почувствовал, как мурашки прошли у него по коже. — Военный?

— Да.

— Генерал?

— Ну, как ведь сказать... тогда ведь комбриг,— сдавленно произнес Иван.

— Петр Николаич? — воскликнул Бурнин в смятении.

Только в эту минуту сопоставив фамилию Ивана с фамилией генерал-полковника, Бурнин вспомнил и увязал воедино все, что знал про Ивана: что Иван попал в плен под Вязьмой, что его специальность — печатник, что родом он из Москвы, что по отчеству он Петрович. Все это в сознании Бурнина всплывало какими-то залпами представлений.

— Петр Николаич, — растерянно подтвердил Иван.— А вы что-нибудь...

И Бурнин вдруг понял, что удар, который он должен сейчас нанести Ивану, будет и ранить и исцелять.

...После поездки в смоленские, освобожденные от фашистов земли Бурнин был направлен на Украину командиром полка. Он принял полк в канун Октябрьской годовщины сорок третьего года. Полк занимал позиции прямо лицом к Киеву.

На второй же день к Бурнину на КП полка приехал Балашов.

— Не дождался я, когда ты ко мне соберешься. Хлопот небось с новым хозяйством! — сказал генерал.

В голосе и во всей манере Балашова была неподдельная отеческая теплота. Но Анатолий почувствовал, что, помимо дружеского желания повидаться, для неожиданного посещения Балашова были и другие мотивы.

Бурнин доложил обстановку.

— Сколько раз пришлось русским людям Киев освобождать от врага! — сказал Балашов. — Помнишь, кто воевал за Киев?

— Хмельницкий? — спросил Бурнин.

— Нет, раньше. Куда сколько раньше! — засмеялся Балашов. — Илья Муромец воевал со своими богатырями! Вон чей конь нам дорожку натаптывал! И я ходил по дорожке Ильи — два раза случилось мне драться за Киев. Вот и третий пришел! Ну, ты как, огорчаешься? — без всякого перехода спросил он.

— Чем, товарищ генерал? — не понял, о чем речь, Бурнин.

— Что тебя начальство аттестовало не по штабной работе.

— Нет, я не жалею, не огорчаюсь, право! Я строевым командиром доволен служить. Батальоном командовал, теперь полк... Я считаю — нормально!

— Вот и я тоже так смотрю: полк, а там уж, глядишь, и дивизия! — подхватил Балашов.

— Это уж дело покажет, товарищ генерал. Я только всего два дня принял полк!

— С партбилетом в порядке?

— Так точно.

— А что там, в Смоленщине, в партизанском отряде? — осторожно спросил Балашов, которому Анатолий многое рассказал в тот вечер, когда был к нему вызван на Ахтубе.

— Был... на братских могилах...

— Угу... Значит, так... Значит, та-ак, — понимающе отозвался Балашов. И вдруг зашумел возбужденно: — Значит, мы с тобой к празднику ставим задачу освободить город Киев. Обстановка благоприятная. Позиция у тебя, как я гляжу, неплохая. Тебе в лоб на город идти. Так ты с бойцами и командирами поговорил о задаче? Придется ввязаться ведь в уличные бои! Или еще не успел? Ведь это была на курсах твоя главная тема?

— Со средними командирами с этой беседы я и начал свое знакомство, — ответил Бурнин, удивленный осведомленностью Балашова о его учебных делах.

«Значит, все время за мною следил. Из виду не хотел выпускать. Даже тему моей учебной работы знает... Для себя, как говорится, растил! — тепло подумал Бурнин. — И личное мое помнил...»

— А про вашего сына, Петр Николаич, так никаких известий и нет? — спросил он.

— Тоже, должно быть, где-нибудь в братских могилах Смоленщины, — печально сказал генерал. — Целое поколение людей поляжет в этой войне. Каждый раз рассчитай, Анатолий Корнилыч, сколько людей посылаешь на гибель. Командирская наша забота должна быть такая: и города воевать и, сколько возможно, сберечь чьих-нибудь сыновей, братьев, отцов... Где можно расчетом, умом, или хитростью, или техникой взять, там надо людей уберечь! После победы увидим, как они дороги, когда подытожим потери да охнем над этой огромной, на весь мир, могилой...

Эту заповедь Бурнин помнил и в Киеве и по другим рубежам, на полях Украины и в Карпатских горах: сколько бы ни было столкновений, он стремился всегда усилить свою часть приданными средствами, научился выискивать самые выгодные условия боя, взаимодействуя с артиллерией, авиацией, танками, чтобы машиной, снарядом, техникой уменьшить опасность для жизни своих людей.

— И вечно тебе надо больше других! — упрекали его в штабах.

До Балашова не раз доходили отголоски этих разговоров, и он понимал, откуда они родились. Он наблюдал Бурнина с особой, «авторской» радостью.

«Был у него штабной кругозор, оперативная сметливость,— думал об Анатолии генерал, — развилась боевая хватка, и вот растет человечность, заботливость, сердце растет, большое, хорошее сердце. А в нашем бесчеловечном, жестокосердном деле широкое, умное человеческое сердце — огромнейшей силы оружие!»

Балашов навещал Бурнина и зимою, и ранней и поздней весной. У каждого нового рубежа он старался заехать в полк.

Лето их застало в Карпатах. Леса укрывали бойцов. Но война в горах была новым делом. В горах их ждали засады, нападения из-за угла, удары ножом в спину...

— А ведь знаешь, Бурнин, я тебя на дивизию с легкой душой назначил бы, — сказал Балашов. — Раз ты почувствовал свою часть как сумму близких товарищей, жизни которых дороги людям, раз они и тебе самому стали дороги, как родные, значит, ты можешь правильно распоряжаться людьми...

Был знойный день августа, но в горах пролетал временами стремительный ветер. Фронт навис по горам и склонам Карпат, готовясь к продолжению наступательных операций. Полку Бурнина предстояло на рассвете нелегкое дело, перед которым он собирался еще раз собственным глазом провести рекогносцировку на местности. С командиром первого батальона у Бурнина установился хороший товарищеский контакт, и они решили прикинуть на глаз вдвоем обстановку предстоящего боя.

Выбравшись из своего KП, хорошо замаркированного под одной из лесистых высоток, Бурнин направлялся на наблюдательный пункт батальона, когда услыхал рокот машины и знакомый сипловатый сигнал гудка. На опушке увидел он Балашова.

Заместитель командующего фронтом, как шутя называли, была «архиерейская» должность.

— По епархии еду, — пояснил Балашов, — вот и к тебе по пути, а ты из дому! Хочешь сливы?

Балашов угостил Бурнина из газетного кулька.

— По дороге нарвали. Сила плодов родилась. Сливы, яблоки, груши! — сказал он. — Бойцам на подножном корму хорошо, а все-таки сколько добра пропадает!

Бурнин был смущен:

— Простите, товарищ генерал. Вы знаете, как я бываю вам рад, а задержаться сейчас нисколечко не могу. На рассвете нам город брать, да тревожит одно обстоятельство: есть на рельефе горбинка, как бы не уложить на ней батальон! Комбат беспокоится тоже, что-то он выдумал, как ее лучше преодолеть, и просит совета. Хочу посмотреть, пока не стемнело.

— Покажи-ка на карте, — сказал Балашов.

Бурнин вынул карту, но налетевший ветер ее резко рванул. Они спустились в окоп от ветра и оба, склонясь, сосредоточенно рассматривали позиции.

— Да, вот и я-то о том же думал. Тут, в горах, очень опасно, — сказал Балашов. — Чуть проглядел — и весь полк, пожалуй, уложишь! Боюсь, тут нас не отрезала бы какая-нибудь неожиданность.

— Собираемся, как стемнеет, исходные позиции немного улучшить. Затем и иду на НП.

— Правильно делаешь, — одобрил его Балашов.— Я тоже с тобой. Пригожусь, пригожусь! Не зря! — добавил он, увидав испуг на лице Анатолия.

Бурнин в самом деле опешил. Комбат расположил свой наблюдательный пункт в каменной щели в скале, метров на пятьдесят над передним краем. Как взять туда Балашова!

— Нельзя вам туда. Там очень опасно, товарищ генерал! Не могу вас туда, — взмолился Бурнин. — Малейшее шевеление там вызывает огонь по всему участку.

— Нашел подопечного! Я еще в детство не впал, товарищ полковник! — отшутился Балашов. — Все-таки я постарше, поопытнее, разберусь не хуже, чем вы!.. Идем, идем вместе, давай! — поощрял он, выбравшись из окопа.

Положение Бурнина оказалось безвыходным. Он не имел возможности отложить свой выход на НП батальона и в то же время боялся подвергнуть опасности Балашова.

«И черт меня дернул сказать ему начистоту!» — досадливо думал Бурнин.

Балашов отлично его понимал, но не сдался.

— Да что же ты, в самом деле считаешь, что генералов делают только для штабов и рапортов?! — раздраженно воскликнул он и шутливо добавил: — Думал я и тебя представить на генерала, а если ты держишься таких вредных теорий, то оставайся в полковниках, а то хорониться станешь! Верно, Антон Иваныч? — спросил Балашов подошедшего начальника оперативного отдела штаба армии, который вместе с командиром дивизии приехал следом за ним к Бурнину.

Бурнин умоляюще и с надеждой взглянул на этих двух генералов, без слов прося их поддержки.

— Все от того зависит, какой генерал, Петр Николаич! — отозвался армейский штабист. — Вот нам с командиром дивизии тут, как говорится, по штату положено, а вам — ни к чему. Мы втроем с командиром полка во всем разберемся. А неужто уж вам так необходимо по всем НП батальонов полазать?!

Балашов серьезно взглянул на всех троих.

— Я, товарищи, к Бурнину приехал отнюдь не случайно,— сказал он. — Хотел сообщить под конец, но ваша опека меня вынуждает открыть вам заранее, что направление Бурнина предстоящей ночью штаб фронта считает главным. Эта позиция — ключевая для всей фронтовой операции. Потому-то я и приехал смотреть ее сам... Вы, товарищ комдив, не ходите с нами, а тебя, Антон Иваныч, рад буду в долю принять. Идем с Бурниным, — твердо позвал Балашов генерал-майора.

— Минутку, Петр Николаич! — остановил командир дивизии. — Пусть левый сосед Бурнина пошумит артиллерией, пока вы туда проберетесь... отвлекут немного внимание. Я прикажу.

— С колокольным звоном? — усмехнулся Балашов.— А ведь немец — он не дурак! Вы станете у Вороньего камня шуметь, а он будет зорче следить за высоткой Монах. Он ведь тоже что-нибудь смыслит, хоть и фашист!

Но командир дивизии настоял на своем.

Они пробирались кустами, потом залегли в раскаленных солнцем камнях, а в самый момент внезапного отвлекающего артналета левых соседей скользнули в ту самую злосчастную каменную расщелину.

Наконец добрались! Бурнин облегченно вздохнул, когда кончился путь. Здесь их охватила прохлада. Тень от скалы прикрывала кустарник. Балашов не забыл свои сливы и опять угощал ими всех. Несколько ленивая процедура поплевываний сливовыми косточками вносила какое-то особое внешнее успокоение в их операцию, придавала характер будничности всей их задаче.

Метрах в сотне впереди той скалы, на которой располагался НП, проходили окопы переднего края. Там засели бойцы, которые двинутся на рассвете вперед. Задача была обезопасить их продвижение. Но самих бойцов отсюда не было видно. Перед НП лежал предстоящий, завтрашний путь их наступления. Не таит ли он злого коварства?

Залитая косыми лучами солнца долина с десятками разбросанных в зелени деревенек и хуторов, с ручьями и речками, с игрушечным городком, утонувшим в садах, красовалась под ними в широком межгорье. В мирное время повсюду у этих хаток виднелись бы белые свитки, бродили бы по крутосклонам овцы и козы, паслись бы у речки коровы. Теперь людей почти не было видно. Вымершие деревни, пустые дороги, безлюдные, заброшенные поля лежали внизу.

Слева грохали выстрелы, как всегда в горах умножаясь раскатами эха. По горному гребешку вдоль дороги, которая сбегала в долину, вырастали и падали черно-красные вихри взрывов. Но и там людей не было видно...

Долина в гряде холмов стелилась вдоль блестящей ленты реки, и вдали, у самого горизонта, млеялись еще и еще хутора и деревни.

— Краса-то какая, а! — сказал Балашов. — И воздух трепещет. Какое все чистое, ясное тут, в Карпатах... И каков обзор! Широта, широта-то! На неделю вперед все позиции выбрать отсюда можно.

— Да мы уж и так кое-что каждый день намечаем,— признался Бурнин.

— Только ведь полк есть полк, товарищ генерал-полковник,— сказал командир батальона. — Выберешь поудобнее позицию, а фактически попадешь полевее, а то поправсе. Не угадаешь куда!

— Значит, пора на дивизию переходить? Так, что ли, товарищ майор? — спросил Балашов.

— Так точно, товарищ генерал-полковник, — попросту согласился командир батальона — Поставят — не оплошаем!

Городишко, который лежал внизу, приблизился через объективы стереотрубы. Белые домики, белые церкви смотрели из зелени. Но разведка уже отметила на колокольнях церквей пулеметы, в придорожной зелени противотанковые ежи. Заметили и поля, которые опасливо объезжает фашистский транспорт. На кроки разведчики уже пометили: «Мины».

Завтра утром этот городок должен оказаться уже в тылу. Важно было взять его так, чтобы фашисты его не успели сжечь, ни взорвать мосты на дорогах, которые дальше за ним вились змейками по отлогим предгорьям, не успели бы перебить людей. Неудача ночного удара грозила городу бедами.

Балашов сам орудовал у стереотрубы.

— Какие же у вас соображения, как улучшить позиции? — спросил он.

— Как стемнеет, под прикрытием пулеметов занять вот тот рядок старых окопов у каменной грядки. С той войны остались окопы. Немного их углубить — и они ничего. Разведчики были там ночью, — сказал Бурнин.— Пулеметные гнезда оставим повыше, а стрелков — в те окопы.

— Вижу, — задумчиво произнес Балашов. Он перемещал объективы трубы, стремясь охватить всю разбираемую позицию.

— А что, если бы нам еще выдвинуться вперед шагов на полсотни, к краю расселины, чтобы взглянуть за тот камень, вправо? — предложил Балашов Бурнину.— По этой щелочке выползти можно. Мне кажется, что оттуда увидим.

— Опасно, товарищ генерал! — предостерег Анато-толий.

— А у меня подозрение есть, что эта линия старых траншей должна уходить еще дальше на север. Иначе в ней смысла нет... А вдруг она с севера занята немцами! Вас тогда с правого фланга подрежут.

— Я вышлю разведчиков, — твердо сказал комбат.— Разрешите мне уточнить одно место, — попросил он у Балашова, подполз к трубе и взялся за винты наводки.

В это время закатное солнце, выйдя из-за скалы, уронило лучи на кустарник, в котором гнездился НП. Комбат отпрянул от окуляра и быстро переместил объектив. Но солнечный луч успел сверкнуть в стеклах. По камню над их головами ударила пуля, вторая, а за ними длинная очередь задолбила, выщербливая скалу, засыпая их щебнем...

Выбраться? Но им было видно, как позади щели, где находился НП, с кустов отлетают сучки, рвутся листья. Отход был отрезан.

— Накрыть минометным огнем двести пять, двести семь, двести девять, — приказал по телефону комбат.

В батальоне в эту минуту и так уже поняли, что случилось: комбат, командир полка, помощник начальника штаба армии и генерал-полковник с разведчиком и со связистом застряли в каменной щели под шквальным огнем противника. Пулеметом их было не взять в этой щелке, но отход оказался отрезан до темноты.

И вдруг ударила возле той же скалы немецкая мина, вторая... И пошли рваться мины, мины... Они долбили пространство в каких-нибудь двадцать метров. Падали, рвались, падали, рвались, и так без конца... Воздух набух дымом и непрерывным грохотом. Пойманные в каменную ловушку, разведчики лежали недвижно, засыпанные щебенкой, прижавшись к камням. Они слышали, как ревели ответные выстрелы над их головами, как разыгрались всех калибров орудия, подавляя огонь фашистских минометов. Но им спасения уже не было... ...Лежавший плечом к плечу с Бурниным Балашов даже не вздрогнул, когда крупный осколок мины, пройдя под лопаткой, пронзил ему сердце. Красноармеец-разведчик был тоже убит, связист ранен в ноги, комбат тяжко ранен в грудь... Бурнин со штабным генерал-майором смогли выбраться лишь с наступлением темноты.

— Да-а, будет нам с вами буча, товарищ полковник, за эту самую рекогносцировку, — проворчал помощник начштаба армии.

— Товарищ генерал! Да что вы! О чем это вы говорите! — воскликнул Бурнин. — Как вам...

Он махнул рукой и не мог сказать больше слова.

— Товарищ полковник, время упущено. Возьмите себя лучше в руки. Действовать надо! — строго сказал в ответ генерал.

Операция ночью прошла исключительно хорошо. Балашов оказался прав, на фланге сидели фашистские пулеметчики. Наши разведчики их сняли без шума, обезопасив свой фланг.

Но эту потерю — смерть Балашова — Бурнин ощущал как свою, как личную, как потерю отца и друга или старшего брата. И теперь, узнав, что Иван Балашов — это тот самый сын Балашова, который был больным местом в сердце отца, он проникся к нему особенно теплым дружеским чувством, как будто Петр Николаевич перед смертью ему поручил заботу о сыне...

«Да как же мне сразу-то в голову не пришло расспросить?! И Балашов, и Иван, и в ополчении был, и в газете работал, и в плен угодил под Вязьмой!» — думал теперь Бурнин.

— Да, я о нем знаю, Иван, — признался Бурнин.— Твоего отца нет на свете. Петр Николаич в июле прошлого года в Карпатах убит при мне... Так вот, рядом, плечом к плечу, лежали в горах...

— Значит, он... значит... — Иван не знал, как спросить.

— Генерал-полковник Петр Николаевич Балашов был заместителем командующего фронтом. Мы производили рекогносцировку, — сказал Бурнин. — Твой отец хотел лично проверить позиции моего полка...

Бурнин посмотрел на Ивана. Тот слушал, словно застыв, стоя навытяжку, стиснув зубы, двумя руками сжимая свой автомат на груди, а в глазах его были и боль утраты и просветленность. Такое же выражение видел однажды Бурнин в глазах женщины, вдовы полковника Зубова, когда он ей рассказал о геройской гибели мужа, пропавшего без вести. Лицо Ивана было мокрым от слез, и он не стыдился своей сыновней печали.

— А Ксении Владимировне ты написал, Иван? — спросил Анатолий.

Иван отрицательно, молча качнул головой. Он не мог сейчас вымолвить слова.

— Значит, и нет у тебя того «особого обстоятельства», о котором ты думал, Иван, — сказал Анатолий.— Ксении Владимировне напиши поскорее письмо.

Бурнина взволновала судьба ТБЦ-лазарета. Не случись у него удачи в побеге, он мог сам до сих пор делить судьбу этих людей. Освобожденные из фашистских лагерей люди, которых случалось встречать, обычно больше всего рассказывали о безмерных страданиях плена. Иван Балашов выпил полную чашу этих страданий, но не любил говорить об этом. Голод, холод, болезни, цепи, побои и пытки — все это в представления Ивана было тесно связано с борьбою за жизнь и за моральную стойкость советских людей. И за стойкую бодрость, которую не угасили ни пытки, ни долгое ожидание казни, Бурнин оценил Ивана раньше, чем понял, что это сын Петра Николаевича, и еще раньше, чем от него услыхал имя Варакина и узнал, что Михаил там тоже был одним из участников подпольной работы.

Когда же Бурнин услышал, что в ТБЦ погиб Михаил, его интерес к этому лагерю, понятно, еще возрос.

Бурнин решил пока ничего не сообщать Татьяне Варакиной, ни ее приятельнице, жене Баграмова. Однако же он сдержал свое обещание Ивану и попытался доложить по начальству о лагере, который готовит восстание к моменту подхода советских войск.

Он понимал и чувствовал психологию тех, кто с начала войны был в плену. Они, конечно, считали, что восстание — их святой долг. Они наивно и искренне воображали, что облегчат военные операции Красной Армии...

Вряд ли эти сберегавшие верность родине люди могли представить себе, что их боевой порыв и попытка восстания никому не нужны, кроме их самих, полных ненависти и жажды мести, истосковавшихся по активной борьбе, по оружию...

«Именно вот теперь эти люди напряженно готовятся к своему решительному рывку, — думал Бурнин. — Могут наделать глупостей и погибнуть без всякой нужды».

Кровавые следы отступления гитлеровской армии оставались повсюду: сожженные и взорванные тюрьмы, еще дымящиеся крематории, тысячи расстрелянных людей...

На пути Анатолия таких следов попало немного, но радио и газеты разносили вести о том, что гнусные расправы над безоружными невольниками гитлеровцы, отступая, творили повсюду — на Украине, в Польше, в Румынии, в Чехословакии и в Германии...

Озабоченный, углубленный в карту штабной генерал, которому Бурнин рассказал о лагере ТБЦ, терпеливо все выслушал, задумчиво барабаня по карте сухими, длинными пальцами, потом удивленно вскинул на Бурнина острый взгляд и пожал плечами.

— Несерьезно как-то это, товарищ полковник! Этот бывший военнопленный говорит, что в гестапо забрали его в сентябре, ну, в октябре. Значит, прошло уже полгода. Неизвестно даже, есть ли сегодня там этот лагерь. Даже если смотреть на все это, как вы назвали, как на «данные глубокой разведки», то давность их говорит против того, чтобы их принимать всерьез... И потом вообще вы меня удивляете, Анатолий Корнилыч: я бы так уж во всем-то не полагался на этого бывшего пленного... как его?.. на этого Балашова.

— Это же сын генерал-полковника Петра Николаича, помните? — сказал Бурнин.

— Петра Николаича я уважал, — ответил генерал Бурнину. — Очень рад, что сын его в вашем полку. Но что касается прочего... Уж очень его рассказы похожи на сказку. Мало ли что он может надумать! Ведь выходит, что они в этом лагере чуть ли не воевали! — Генерал взглянул на вспыхнувшее лицо Бурнина и добавил: — Я знаю, что вы, Анатолий Корнилыч, тоже были в фашистском плену, и ваше сочувствие к этим людям я понимаю... — Генерал еще раз посмотрел на Бурнина и мягче добавил: — Может быть, даже этот юноша бессознательно сочиняет, товарищ полковник. Я не хочу утверждать, что все это просто ложь... ну, может быть, так сказать, романтическая мечта... С любой точки зрения не может она влиять на наши оперативные планы. Не восстания в лагерях пленных решают войну... Немного уж им осталось. Скоро дождутся освобождения...

Бурнин почувствовал себя даже неловко, словно занял пожилого, серьезного, умного человека какой-то ребяческой болтовней. Как рассказать о таком разговоре Ивану? Бурнин смалодушничал, он сказал Балашову, что доложил в штабе армии о лагере ТБЦ, подал рапорт, а там будет видно — окажется ли лагерь на прямом пути их движения или этот район будет лежать в полосе наступления какой-нибудь другой дивизии...

Фашисты еще огрызались. Каждый шаг Красной Армии к западу добывался кровью советских людей. Гитлеровцы, отступая, старались хоть на самый короткий срок удержать каждый новый рубеж, выигрывая время, чтобы вывезти ценности, угнать побольше людей, истребить «подозрительных» немцев и в то же время до прихода Красной Армии организовать в зоне советской оккупации гитлеровскую агентуру — «вервольф».

Собственные представления Балашова о лагерях советских военнопленных и жуткие разоблачения радио и советских газет о фашистских зверствах были дополнены страшной картиной расстрелянной и сожженной тюрьмы в одном из занятых их дивизией городков. Судьба ТБЦ волновала Ивана все больше, особенно после того, как он увидел сожженную тюрьму. Иван считал совершенно недопустимой такую задержку ответа на рапорт Бурнина. Но он не чувствовал себя вправе напоминать об этом полковнику.

И Бурнин ощущал на себе нетерпеливый и вопрошающий взгляд Ивана, понимал его чувства, но так и не мог ему ничего ответить...

ГЛАВА ПЯТАЯ

Красная Армия взламывала ворота Германии, а народ Германии не восставал против Гитлера. Народ молчал.

«Неужели же генеральским июльским путчем прошлого года и ограничилось все, на что способна Германия?! Ведь этот путч — только другая сторона того же пруссачества и милитаризма! А что же народ? Где же рабочий класс, немецкий пролетариат?! — думал Барков с обидой рабочего-красногвардейца, который твердо верил в международную рабочую солидарность. — Тельман убит. Но ведь двенадцать же миллионов немцев в тридцать третьем году шли с коммунистами... Неужели все отшатнулись?! Не миллионы же их в концлагерях!»

— Ну как же ты объясняешь это, Семеныч? Ведь ты человек политически образованный, полковой комиссар. Объясни ты это явление! — приступал Барков к Муравьеву.

— Обезглавлен рабочий класс, Михайлыч! — отвечал Муравьев. — Обманут и обезглавлен. Организацию раздавили фашисты у рабочего класса, шовинизмом его одурманили, на фронт загнали и на войне истребили лучшие силы... Может быть, все-таки с силами соберутся. Я тоже верю и жду...

Но немецкий народ, немецкий рабочий молчал. Шел февраль, шел и март 1945 года...

Над Германией, над полями Саксонии, пролетала весна. С полей и лугов сошли белые пятна снега. Унылая и пустая земля вокруг лагеря зеленела уже к середине апреля. Яркое солнце встречало Красную Армию, которая каждый день с боями продвигалась к сердцу фашистского рейха.

В эти дни до ТБЦ донеслись первые, еще далекие выдохи артиллерийской канонады. И раньше тут слышали гул отдаленных взрывов, но тогда это были удары авиабомб: англо-американская авиация поспешно разбивала безвредные немецкие города, которые неминуемо должны были попасть в руки Красной Армии.

Теперь услыхали другое: непрерывный, то нарастающий, то затихающий, но несмолкаемый, содрогающий гул. Это била советская артиллерия. Поздними вечерами этот гул сливался с громом воздушных бомбардировок, которые часто мигали на горизонте, как вспышки зарниц...

С каждым днем и почти с каждым часом все острее чувствовалось приближение решительной для германского фашизма минуты.

Начинались бои за Берлин.

В последний раз неделю назад, произведя расчеты по карте, Барков наметил маршрут и выслал в сторону фронта двоих связных к командованию Красной Армии.

Готовясь к решительным дням, по приказу штаба, внесли с трофейного склада в лагерь оружие, необходимое для начала, — два десятка гранат и еще десятка два пистолетов.

На совещании старших и средних командиров были распределены участки действий, назначена основная ударная группа и группы освобождения, которые должны выйти в ближние лагеря тотчас после захвата склада оружия.

Если связные ТБЦ перешли фронт, то сигнал к восстанию пленных командование Красной Армии могло подать, сбросив над лагерем вымпел. Барков тайно держал по лагерю непрерывные посты воздушного наблюдения, ожидая вымпела, но, боясь, что посты прокараулят самолет, он потерял из-за этого сон. По три-четыре раза в последние ночи он выходил проверить свои посты, чтобы они не проспали сигнала, а иногда, задремав, вскакивал с койки и выбегал из барака оттого, что ему почудилось в небе гудение...

Пора уже было окончательно и всерьез на что-то решаться. Время восстания лагерей наступало.

В течение четырех последних дней штабарцт и гауптман гестапо совсем не являлись в лагерь. Власовцы больше уже не показывались ни в блоках, ни на лагерной магистрали.

— Бобки-то первыми смылись! Почуяли, чем для них дело пахнет! — злорадно говорили о власовцах пленные.

Два дня немцы уже не водили рабочих команд на станцию, на трофейный склад и в немецкий госпиталь, не брали уборщиков в гауптлагерь, отменили работы кровельщиков. Выводили людей из лагеря лишь за углем, за продуктами да на кладбище — хоронить мертвых.

Смерть не щадила пленных, ждавших освобождения.

В последние сутки гул фронта слышался с расстояния каких-нибудь пятнадцати — двадцати километров

Еще с первых чисел апреля Барков все настойчивее требовал начать восстание, но Муравьев продолжал удерживать штаб от выступления. Несколько дней назад он даже сказал, что Барков рвется к «игре в солдатики», которая обойдется в тысячи человеческих жизней, а эти люди еще нужны родине. Муравьев хлестнул его словом «авантюризм»...

Барков был оскорблен. Разве применимо это слово к нему, красногвардейцу-путиловцу, старому большевику! Где же партийная чуткость Муравьева?!

«Пора начинать!» Эти слова Барков произносил в последние дни несколько раз, как и слова о внезапности — лучшем союзнике повстанцев. И надо отдать ему справедливость в том, что эти его слова с каждым разом имели все большие основания, и нужно было иметь огромную выдержку, чтобы в ответ на них не сказать согласного «да, пора».

— А что, если действительно связные, которых выслали в сторону фронта, просто погибли, если они не дошли,— значит, нам отказаться от всех замыслов? Да как же можно просто так отказаться? — настаивал Барков. — Разве каждый десяток людей в лесах Белоруссии должен был ждать согласия высшего командования, а не вступал в войну сам за себя, на свою ответственность, на свой гражданский и человеческий риск?!

Так чем же, Михайло Семеныч, мы с тобой отличаемся от тех партизан? Прежде всего тем, что у нас решимости меньше. Нас плен расслабил. Мы уже не бойцы, не командиры и не политработники. Мы — тряпки! Вот что! — гневно воскликнул Барков. — Кумов — вот был единственный человек, который не поддавался слабости. Вот он и пропал!

— Вот как отлично ты со всеми разделался, прелесть! — иронически ответил ему Муравьев. — А главное — ведь считаешь, что по-военному рассудил! А на мой взгляд твои настояния пахнут попросту безответственным авантюризмом!

— Авантюризмом?! — в негодовании повторил Барков.

Он повернулся и молча ушел, оставив на пустыре за бараками Муравьева и Емельяна. Барков не мог продолжать разговор. Ведь в подготовку этого дела он вложил все свои силы. Он взбудоражил людей — и каких людей! Но чего же все это стоит без воплощения в действие?! И вдруг он услышал такое жестокое слово...

— Как ты считаешь, Баграмов, обидел я Василия Михайловича? — спросил Муравьев после того, как Барков ушел, идя с Емельяном за бараками по пустырю.

— Резко ты его... — сказал Емельян. — Но, с другой стороны, ведь ты сказал, что такое восстание было бы авантюризмом, а не его назвал авантюристом.

— А ты скажи все-таки: ты на его стороне был, не на моей? — спросил Муравьев.

— На его, — признался Баграмов и ощутил у себя на лице смущенную и кривую усмешку.

— И я на его стороне... сердцем, — сказал Муравьев.

— Тогда чего ты мудришь или мудрствуешь, что ли? Чего мы мудрим?! — воскликнул Баграмов.

— Потому что мы обязаны честно ответить себе: нужно ли это для дела борьбы с фашизмом? И ты должен ответить на это, и Барков, и все остальные...

— Ну?

— А вот я не уверен, что нужно, — заключил Муравьев.

Баграмов остановился.

— Тогда на кой же мы дьявол всю эту кашу варили?! — закричал он. — Ты же сам считал это самым главным...

Ползавшие по земле в поисках щавеля пленные со всех сторон оглянулись, прислушались.

— Не шуми, — остановил Муравьев. — Я считал полезным и нужным все то же, что ты и другие товарищи. Мы намечали захват железнодорожного узла, взрыв полотна, перерыв движения через Эльбу, уничтожение запасов горючего... Год назад все это было бесспорным, это казалось естественно необходимым. В любой точке Германии это имело бы и военное и политическое значение, а сегодня, применительно к конкретной обстановке, кто скажет, целесообразна ли та или иная диверсия в том или ином месте? Может быть, это противоречит планам командования Красной Армии? Ты подумай, подумай!

На этом оборвалась их беседа.

Но Муравьев и сам не мог сказать себе ясно и прямо, правильно ли политически будет удерживать лагерь от восстания.

Он ощущал на своих плечах, именно на своих, всю полноту ответственности. Старший по военному званию, возглавляющий боевой центр антифашистской борьбы, он должен был сказать одно слово, чтобы механизм пришел в действие. Но он не чувствовал себя вправе сказать это слово.

Казалось бы, обстановка переменилась именно так, как это было заранее предусмотрено: Красная Армия победно шла по Германии, приближалась к лагерю.

Ведь именно это и было намечено как одно из условий, при которых следует начинать вооруженное выступление.

И все-таки, есть ли сейчас в таком восстании смысл? Нужно ли это для пользы родины, для борьбы с фашизмом?

«Мы здесь, в лагере, имеем неограниченную моральную власть над людьми. Власть коммуниста и командира здесь для всех выражает власть родины, — рассуждал сам с собой Муравьев. — Смеем ли мы распорядиться этою властью, чтобы бросить тысячи почти безоружных, ослабленных пленом людей в неравную схватку, под пулеметы фашистов? Нет ли в этом нашем стремлении к бою желания «доказать» кому-то, что мы тут не сидели сложа руки? Ради такого «доказательства» имеем ли мы право поднять на восстание и бросить на смерть всех этих людей перед самым освобождением их Красной Армией?

Правда, все сами мечтают о том же, все хотят в бой. Но для чего? Красной Армии в помощь? Вряд ли это ей нужно. Вся сила фашистов, которая была бы направлена против восставшего лагеря, легко сама может быть подавлена несколькими орудийными выстрелами.

Тем меньше сейчас восстание принесет эффекта как политическая демонстрация. Что сейчас докажет подобная демонстрация? Кто не хочет верить в нашу чистую совесть, в незапятнанность нашей чести, тот все равно не поверит. «А где же вы были раньше? Что же вы взялись за оружие только при приближении Красной Армии?» — скажет этот неверующий. Или, может быть, мы докажем что-то врагам? Но им и без этого все доказано — и твердостью лагерных мучеников, и трудом советского тыла, и яростным наступлением Красной Армии.

Так, значит, мы понапрасну все это затеяли?! — спрашивал и упрекал себя Муравьев. — Понапрасну заставили рисковать команду трофейного склада, пронося оружие в лагерь, понапрасну внушали людям нужду в боевой готовности?! Нет, все это было нужно в той обстановке. Мы сплотили людей, подняли дух, укрепили их силы! — отвечал он себе. — А восстание сейчас все же не нужно...»

Однако в самые последние дни мнение Муравьева снова переменилось, когда Лешка Любавин поведал о своей откровенной беседе с Мартенсом, который, как обычно «в подпитии», сказал, что конец войны, может быть, не так близок, как это кажется. «Гитлер готовится сдать Германию англо-американцам. Пожалуй, придется нам лагерь двигать за Эльбу», — высказал предположение Мартенс.

— Зачем же Англии и Америке русские пленные? — удивился Любавин.

— Как же зачем, если Америка и Англия станут в союзе с Гитлером! — сказал Мартенс. — Пожалуй, тогда уж меня не оставят в придурках, а, Леша? На фронт ведь загонят! — печально добавил Мартенс, думая, как всегда, об одном себе.

— Не станут они угонять наш лагерь, господин переводчик. Ведь тут ТБЦ, кому нужны больные?! — возразил Лешка.

— Кто может ходить, тех погонят, а кто не может...— Мартенс красноречиво запнулся.

— Да что ты! — воскликнул Лешка, в ужасе за тысячи лежачих туберкулезных больных.

— Эсэсовцы будут. Ты что, их не знаешь! Тебя-то я увезу с собой, — успокоил он, подумав, что Лешка Безногий тоже взволнован лично своею судьбой.

Вечером Любавин немедленно передал весь этот разговор через Ломова.

Рано утром по этому поводу собралось Бюро. Муравьев поставил перед товарищами все вопросы, которые его мучили, и сам заключил:

— Я считаю, что единственный момент, когда восстание стало бы необходимым, — это попытка фашистов угнать лагерь на запад, а больных уничтожить. Этого мы не допустим. Значит, надо сейчас же готовиться к бою.

Но внутренне все и без того уже были готовы, так что сообщение Мартенса не вызвало ни сомнений, ни колебаний. Оно словно бы даже породило какое-то удовлетворение...

В тот же день перед обедом для уточнения обстановки в окрестностях лагеря с продуктовой командой вышли из ТБЦ в разведку Василий-матрос и Еремка Шалыгин.Барков приказал им наутро возвратиться на кладбище и пробраться в лагерь с могильщиками.

Разведчики ТБЦ-лазарета, Василий с Еремкой отстали от рабочей команды, пока рабочие грузили в вагонетки угольные брикеты для кухни. Они укрылись невдалеке в штабелях стандартных частей для сборных бараков. В пяти сотнях метров от них был форлагерь, в двух сотнях метров влево — вокзал с ожидавшими пассажирами, которые толпились тут целый день.

Поезда не шли. Но у немцев, по-видимому, еще оставалась надежда на возобновление движения, и потому они не уходили со станции.

Безумолчно грохотал приближавшийся фронт...

К вечеру народу на станции прибавилось. Немцы подъезжали на велосипедах с перегруженными багажниками, шли мужчины и женщины с ручными тележками, тачками и детскими колясочками.

— Может, у них поезда от «воздуха» днем маскируются, а ночью пойдут, — высказал догадку Еремка.

Молодой, по-граждански одетый немец торопливо пошел от станции с чемоданчиком и вдруг почти против штабелей, где сидели разведчики, бросил чемодан и пустился бежать через железнодорожный путь.

— Halt! Hande hoch! — крикнули сзади.

Группа эсэсовцев остановила гражданского. Тут же, на путях, обыскивали, рассматривали документы, держа беглеца под дулом парабеллума.

Потом двое его повели к станции, остальные двинулись вдоль железной дороги.

— Может, разведчика нашего захватили... Эх, руки чешутся трахнуть их этой штукой! — прошептал Еремка, показав Василию ручную гранату.

— Откуда она у тебя?! — удивился матрос.

— Так... сам прихватил... На случай, — смущенно сказал Шалыгин.

— Дурак! А еще разведчик! — шепнул Василий.— Дай запальник сюда! Я сам раз в разведке видал, как партизан казнили... Понимаешь, сам видел. Или мне не хотелось трахнуть?! А я, Еремка, сердце свое как в кулак зажал. Зато ночью мы тех фашистов-мучителей всех вместе со штабом их захватили...

Василий не мог успокоиться:

— Если нас с тобой схватят с гранатой, значит, скажут, у них в ТБЦ есть оружие! И весь лагерь к чертям в тот же час!..

— Что же ее, бросить, что ли, теперь?! — угрюмо спросил Еремка.

— Тут запрятать. Воротимся и возьмем, — ответил матрос.

— Придумал! Умный мне, дядя Вася! — огрызнулся Еремка.

Граната осталась у Шалыгина, запальник — у матроса. Сумерки наступали медленно. Вдалеке засветились на рельсах приближающиеся огни. Вся платформа мгновенно заполнилась тесной толпой пассажиров. У станции остановилась дрезина. Толпа окружила подъехавшее начальство. Поднялись говор, крики.

Пользуясь этой минутой, разведчики вылезли из убежища и направились вглубь от железной дороги, к шоссе, на котором они уже бывали в прошлые выходы на разведку.

Им навстречу к станции еще и еще двигались немцы.

— Бегут, окаянные, чуют! — шепнул Василий.

— А куда бежать-то? Гляди, полнеба в огне... А гулко-то, слышишь?! — отозвался Еремка.

— К англичанам, к Америке. Думают — лучше, чем к коммунистам, — буркнул матрос.

— Неужто же их там укроют от нас?!

— А что же — капитализм! — рассудительно ответил матрос.

Шагах в двадцати от кустов, за которыми они залегли, немолодая немка с плачем тащила за руку мальчика, на руках — девчонку, толкая перед собою тележку с увязанной кладью.

— Вот дура! И эта туда же! Рай, что ли, у них ей будет! — сказал Еремка.

— Напугали ее, набрехали... Геббельс!

Они молча приникли к земле. Группа военных на велосипедах безучастно обогнала женщину и, громко переговариваясь, покатила от станции к шоссе, с которого доносились сигналы автомобилей и рокот моторов.

— А ну, маскируйся, — приказал Василий.

Они залегли под мостом. Спустя еще десять минут мимо прошло несколько танков, обдали грязью, песком, бензиновой гарью.

Наступила ночь, но Германия не засыпала.

По шоссе шли бесчисленные вереницы устремляющихся к западу, переполненных автобусов, грузовиков и легковых автомобилей, набитых до отказа пассажирами, домашним скарбом, привязанным сверху, наваленным горами...

Толпы штатских мужчин и женщин с детьми всех возрастов, со скарбом в руках пытались «голосовать» катившимся к западу машинам.

Злая радость охватывала разведчиков от сознания, что и сюда, в самое гнездо разорителей, в дома и семьи убийц, вошла война ужасом, который погнал их по дорогам...

То приближаясь, то удаляясь от дороги, залегая в борозды, перебегая за какими-то строениями, разведчики ТБЦ продвигались к переправе через Эльбу.

Иногда еще на восток, навстречу потоку беженцев, проходили небольшие колонны автомашин, полных солдатами...

— Части особого назначения, что ли? — шептал, гадая, матрос.

Они залегли в удобной лощинке в развалинах каменного строения, разбитого авиабомбой, метрах в пятидесяти от шоссе.

Временами движение словно бы иссякало и прерывалось, шоссе оставалось пустынным, но вдруг накатывала новая колонна машин с тем же шумом, гудками, криками, треском моторов...

В одну из коротких пауз между движением автоколонн разведчики услыхали странное щелканье, стук, похожий на нестройное и усталое движение по бетонной дороге множества лошадей.

Вставшее за спинами разведчиков алое зарево сделало ночь зыблющейся и красновато-прозрачной.

Сквозь цоканье лошадиных копыт донеслись крики, ругань, собачий лай, выстрелы.

— Дядя Василий, смотри! Целый лагерь! — шепнул оказавшийся более зорким Еремка.

По бетонному шоссе, топоча, как огромный табун хромых лошадей, двигалось человек пятьсот или больше советских пленных, обутых в деревянные колодки. Их гнали эсэсовцы с собаками.

— Не наших ли? — в испуге спросил Еремка.

— Нет, не с той стороны. Видишь, слева выходят, — определил Василий.

У разведчиков перехватило дыхание от боли и горечи за этих людей, которых в самые последние часы перед освобождением угоняют на запад.

Они ведь ждали, что вот она, воля! Каково же у них на душе!..

— Сволочи! Сволочи! Что же они делают, сволочи! — скрипя зубами от ненависти, переполнившей сердце, задыхался Еремка.

И куда же их угонять? Ведь союзники все равно освободят их не завтра, так послезавтра. В чем тут смысл? В чем хитрость?!

Василий молчал.

В хвосте колонны слышались то и дело собачий лай, выстрелы. Значит, эсэсовцы, как бывало и раньше, травят собаками и добивают упавших... Как раньше! Война еще не научила их ничему...

Какой-то пленный, без шинели, в одной гимнастерке, сбросил колодки и босиком побежал с шоссе. Эсэсовец выпустил не больше трех пуль, и смельчак повалился ничком, головой под откос.

Время перестало существовать для разведчиков. В их сердцах остались лишь гнев, сострадание да мука бессильной ненависти. Они уже не могли оторваться от этой колонны. Это шла по бетонной дороге их собственная судьба. Завтра фронт приблизится еще на десять километров, и фашисты могут поднять лазарет ТБЦ в такой же безжалостный марш на запад... Вот оно, то самое «уточнение обстановки», ради которого их сегодня выслал майор Барков.

Они переползали, хоронясь то за строениями опустевшей деревни, то в сточных канавах, за полосой кустарничка. То отдаляясь на сотню метров, то вновь приближаясь, они уже не различали колонны — зарево пожара померкло, ночь сгустилась. Они слышали только топот деревянных колодок, собачий лай да окрики конвоя...

Но начался рассвет... Снова стало чуть видно дорогу. Когда колонну пленных настигала вереница стремившихся к западу автомашин, эсэсовцы сгоняли пленных на узкую обочину и заставляли под автоматами ложиться лицом в землю, прямо в канавы и лужи; кто не ложился, на тех бросались эсэсовские собаки.

— Издеваются и напоследок уж, гады!.. — Василий цедил сквозь зубы неслыханные ругательства.

Машины проносились, и тогда фашисты дикими криками и собачьим лаем подымали пленных и гнали их в новый бросок бегом.

Надсадно хрипя, кашляя, спотыкаясь о тела упавших товарищей, теряя колодки с ног, пленные бежали до новой остановки, которой требовали гудки настигающих автомашин...

Эсэсовцы снова остановили пленных.

Разведчики узнали знакомое им по прежним разведкам место километрах в семи от ТБЦ. Шоссе проходило здесь между крутым откосом, почти обрывом к небольшой речушке. Снизу, с речки, всплывал туман. По другую сторону дороги почти на километр тянулась кирпичная стена четырехметровой высоты, — должно быть, ограда военного завода, с вышками для часовых по углам и в середине.

Эсэсовцы опять приказали пленным ложиться. Колонна машин прошла, а конвой все не позволял пленным подняться, держа их под автоматами с края дороги, у самой стены.

Разведчики наблюдали, приспустившись к руслу речушки, скрываемые от постороннего глаза невысокой колючей изгородью частных владений и елочками, росшими возле нее.

Почти полностью рассвело. Давно уже было пора разведчикам возвращаться, но какое-то необъяснимое чувство держало их здесь. Они словно стыдились покинуть в беде товарищей по несчастью...

— Пойдем, Еремка, светло уж! — шепнул Василий.

— Да, все ясно! — со вздохом согласился Еремка.— Пошли, дядя Вася...

Но они не успели податься к речке, в гущу тумана, когда на востоке послышался скрежет и грохот металла.

Эсэсовец выпустил вверх две красные ракеты, и конвойные вместе с собаками побежали с дороги вниз, под откос, почти к речке, где были Василий с Еремкой. Пленные с криками шарахнулись за солдатами вниз, но команда «цурюк», собаки и фашистские пули отбросили их назад, на дорогу.

Василий с Еремкой не поняли, что там творится. Как вдруг по бетонной дороге с лязгом и скрежетом с запада выкатили танки... Вопли отчаяния и проклятия заглушил рев моторов. Слышалось лязганье стали и треск полусотни эсэсовских автоматов: танки со знаками свастики, со скрещенными костями и черепами, обрушились на метавшихся по дороге пленных, мяли, топтали гусеницами и месили людей в кровавое тесто...

Может быть, это длилось четверть часа, может, каких-нибудь три-четыре минуты. Даже собаки в страхе примолкли...

...Несколько танков забуксовали на грудах кровавых останков. Они сдавали назад и снова, кроша кирпичи заводской стены, бросались утюжить обезумевшую толпу пленных, которая искала спасения, прижимаясь вплотную к ограде...

Танки, покончив это кровавое дело, сдали назад, развернулись на бетонной дороге. Один из танкистов открыл люк и выкрикнул что-то эсэсовцам.

— Gut. Jawohl!l — откликнулся их командир.

----------------------------

1 Хорошо. Слушаюсь!

Это было явно заранее обдуманное убийство сотен людей, которых нарочно для этого выгнали на дорогу...

Раненых, скатившихся вниз, и тех, кто остался живым на шоссе, эсэсовцы добивали одиночными выстрелами, а десяток пленных, которые чудом остались целыми, заставили расчищать дорогу для автомашин, уже наседавших с востока и не имевших возможности двигаться по кровавому месиву...

Около двух десятков эсэсовцев с собаками сбились кучкой в небольшой котловине, должно быть в воронке от авиабомбы, чуть ниже дороги. Они закуривали и обсуждали что-то всего шагах в полусотне от изгороди, за которой, дрожа от ненависти, лежали разведчики...

— Дай гранату! — прохрипел матрос над ухом Еремки.

Тот молча отдал гранату, которую держал уже наготове.

И как хорошо и ловко взмахнула рука матроса, как послушно именно там, где надо, в самую кучу собак и эсэсовцев, упала и взорвалась граната! Как торжествующе гулко отдался ее взрыв.

Разведчики, торопясь в тумане за речку, даже не слышали над собою посвиста пуль...

В это утро немцы явились в лазарет, как обычно. Но сразу после поверки всех распустили, и немецкое начальство осталось в бараке комендатуры.

Ясное весеннее утро разбушевалось особенно сильной канонадой, которая хоть на слух не приблизилась к лагерю, но означала, что вот-вот немного еще — и фашистский фронт будет прорван...

На работы пленных не вывели, даже кладбищенская команда не вышла с мертвыми.

От немецких солдат, которые чего-то ждали, без дела болтаясь возле комендатуры, пленные не могли ничего добиться. Угрюмые и встревоженные солдаты отмалчивались, — видно, не знали даже, что будет с ними самими...

Лишь один шеф кухенкоманды построил своих рабочих и повел их из лагеря за продуктами.

Утро стояло теплое. Многие больные и здоровые, расположась вне бараков, как бы лениво грелись под ярким апрельским солнцем, в самом же деле с напряжением наблюдали за малейшим движением среди немцев.

Только на кухне, в аптеке, в бараках лежачих больных да в медицинских кабинетах велась работа. Но врачи тоже нервничали, хотя Бюро, еще не приняв решений, не разглашало сведений, полученных через Любавина.

«Как же придут теперь с кладбища наши разведчики?!» — волновался Барков. Он подослал Федора к шефу кладбищенской команды — спросить, пойдут ли на кладбище после обеда, но тот отмахнулся.

— А я что знаю! — досадливо огрызнулся он.

Напряженность нарастала. Никто не знал обстановки. По шоссе было слышно движение множества машин.

Утренний прием в перевязочной закончился, и Муравьев уже принялся за уборку, когда вошли Барков и Баграмов.

— Можно бы, наконец, эту вашу «работу» доверить кому-нибудь другому, товарищ полковой комиссар! — сказал с раздражением Барков. — Я думаю, что сегодня у вас есть дела поважнее!

— А эти мои дела, товарищ майор, не мешают мне думать, видеть и слышать, — ответил тот, продолжая тереть пол шваброй. — Не вижу особого преимущества в том, чтобы сидеть без дела и предаваться довольно бесплодным гаданиям.

— Гадали мы с вами слишком уж долго, товарищ полковой комиссар. Сейчас время действовать. Всех немцев, которые находятся в комендатуре, мы можем забрать в течение десяти минут, обезоружить солдат в один миг. Пора начинать выступление.

— Без истерики, товарищ майор! — холодно остановил Муравьев. — Захват кучки фельдфебелей и в ответ расстрел всего лагеря фашистами не входит в наши расчеты. Вы, как начальник штаба, планировали начало с захвата вышек. Правильный план! Захват их необходимо произвести с наступлением темноты, по возможности без лишнего шума, силами выделенной ударной группы. А что за шум вы хотите поднять сейчас? Ведь какие-то части движутся по шоссе. Нас же моментально раздавят! Будем ждать ночи...

— До ночи может измениться вся обстановка, если нагрянут эсэсовцы угонять лагерь, — возразил Барков.

— Следите! Как только сигнал об эсэсовцах, так вышки должны быть во что бы ни стало взяты. Вооруженные люди уже сейчас должны быть по местам. Наблюдение вести во все стороны. Обеспечить сигналы. Я уже послал связных созывать Бюро, — заключил Муравьев.

В окно перевязочной забарабанили тревожно и нетерпеливо. Милочкин радостно замахал руками Баркову. Тот выскочил из барака.

В ворота входила кухенкоманда. Впряженные в оглобли телеги с картошкой, впереди других шагали Васька матрос и Еремка Шалыгин. Они шли шатаясь, казалось — совсем больные, и, чтобы как-нибудь не упасть, держались, вцепившись в оглобли...

Через несколько минут, когда раздались свистки на обед, разведчики вместе с Барковым, неузнаваемые, осунувшиеся, вошли в аптеку.

В обеденный час в аптеке собралось Бюро с командирским активом, чтобы выслушать Василия и Еремку.

Когда Василий с Еремкой, задыхаясь, перебивая друг друга, вели свой рассказ, все, кто слушал, дрожали как в лихорадке.

— А мы чего ждем? Чтобы всех вот так же?! Эх, командиры! Тоже взялись! Чего ждем?! — сдавленным голосом выкрикнул Васька.

В его сузившихся и запавших, налитых кровью глазах была ненависть, казалось, не только к немецким фашистам, к эсэсовцам, но также и к тем, кто медлил с восстанием...

— Если вы, командиры, не подымете лагерь, то мы с дядей Васей без вас скличем народ в атаку на вышки, — поддержал матроса Еремка.

— Правильно, братцы! — с жаром воскликнул Маслов. — Сейчас же на вышки!

Встретив насмешливый взгляд Муравьева, Саша осекся и посмотрел на него недоуменно и вопрошающе.

— Ну, ты, докторок, и загну-ул! — укоризненно сказал Муравьев.— Медициной уж занимался бы, что ли! — И он обратился к Шалыгину и матросу: — Спасибо, разведчики, за вашу смелую службу. Теперь ваше дело — идти по рабочим баракам и всем рассказывать. Но в атаку — избави вас бог! Рассказывать надо всем, что видали. Пусть все понимают, какая над нами угроза. А при угрозе, Василий, сам знаешь, какая нужна дисциплина!

И в первый раз Василий, взглянув на уборщика перевязочной, которого он отлично знал, с которым не раз закуривал, почувствовал в нем человека, который знает, что делать, и призван и признан всеми присутствующими как общий руководитель.

— Ясно, товарищ... — Василий почему-то замялся и не выговорил привычного имени «Семеныч», — товарищ... — он вопросительно оглянулся.

— Полковой комиссар, — подсказал Барков, догадавшись, что в эту секунду нужно матросу. Разведчики уважительно переглянулись.

— Ясно, товарищ полковой комиссар! — удовлетворенно сказал Василий. — Есть идти по рабочим баракам!

— Паники по баракам, однако, не сеять, а намекнуть, что командиры не дремлют! Не затевать ничего без приказа! Понятно? — спросил Муравьев.

— Так точно! — отозвались матрос и Шалыгин и вышли.

— Понятно тебе, докторище? — спросил Муравьев Маслова.

— Ясно, чего там! — буркнул смущенный Саша.

Восстание сделалось неминуемым.

Барков вдруг распрямился и будто вырос, стал шире в плечах, держался решительно, строго. Баркову казалось, что именно ради этой минуты он два года назад уступил доводам Емельяна и не ушел в побег, а пробыл тут, в лагере, столько времени... Сколько раз в течение последних дней и ночей он представлял себе отважный бросок на штурм пулеметных вышек... Он, в юности питерский красногвардеец, рабочий с Путиловского, не боялся того, что его бойцы пока безоружны. Когда надо, люди умеют взять оружие голой рукой у врага. Видали, как это бывает! Сами брали!

И теперь уж не отступить. Некуда отступать, если гитлеровским овчаркам — эсэсовцам приказано уничтожить людей. Ведь злобе фашистов нет никакого предела.

Он слушал этот рассказ и мысленно уж прикидывал штурм, в который он сам через несколько коротких минут поведет бойцов на пулеметную вышку...

Разве не он, участник борьбы против Юденича, должен начать этот штурм? Ведь Василий с Еремкой высказали словами то самое, что думал и чувствовал он, слушая их рассказ. По лицу Емельяна Барков видел, что и тот готов вот так же, как и Еремка, как Саша, немедленно штурмовать вышки, Кострикин, Батыгин — тоже...

И как вовремя охладил Муравьев Сашу Маслова, и как хорошо, что ни Емельян, ни Барков, ни Кострикин или Никита не успели сорваться в неподобающем уже им юношеском порыве...

— Саша, конечно, погорячился, — сказал Барков,— но сидеть сложа руки тоже нельзя. Если бы только у нас было побольше оружия!

— Выходит, что Кумов был прав, когда хотел припасать оружие! — сорвалось у Батыгина.

— Да, он больше любил поспешить, чем медлить! — согласился Маслов.

Самолюбивый Барков покрылся красными пятнами.

— В том-то и сила всякого коллектива, что люди одни других дополняют! — ответил он. — Мне Кумова больше, чем всем другим, не хватает!

— Ну, Бюро, давайте решать! Ответственно и окончательно! — сказал Муравьев. — Намечаю так. Общее командование за мной. Начальник штаба — Барков. Ударный отряд и левый фланг — батальон Батыгина с помощником капитаном Качкой. Центр — Соленый, правый фланг — батальон Кострикина, пульрота — Павлик, автовзвод — Сергей, наблюдение и связь — Баграмов, санчасть — Леонид Андреевич, саперы — команда могильщиков,— Федор. Обеспечение пищей — команда кухни. Сема Леонов — арест изменников и всех опасных людей и охрана их... Какие будут еще предложения? — спросил он.

— Все ясно. Это приказ! Какие могут быть предложения? — возразил Кострикин.

— Пока еще не приказ, а мое предложение, — возразил Муравьев. — Если вы мое предложение примете, то оно станет приказом Бюро. Голосую.

Руки поднялись.

— Поздравляю, товарищи! — заключил Муравьев это необычное голосование. — А теперь уже, как командир, приказываю всем быть при своих частях. КП временно здесь.

— Пожарных забыли, — напомнил Маслов.

— Верно, забыли. Теперь уж Василий Михайлович этим займется, назначит и деформирует, кого еще мы упустили, — сказал Муравьев. — Товарищи, все по своим местам! Младшие командиры должны быть через час готовы! — еще раз повторил он.

Аптека еще при переводе ТБЦ из каменных в деревянные бараки была расположена с таким расчетом, чтобы из ее окна можно было наблюдать за воротами лагеря и даже за частью дороги, ведущей к воротам. Потому для наблюдения и связи Баграмов решил находиться пока в аптеке, тем более что это было самое привычное место связи во всем ТБЦ.

Рассказ разведчиков не шел из ума Баграмова.

«Ведь разбиты уже, раздавлены и бегут, а все не могут еще отказаться от страсти к уничтожению и убийствам! — думал Баграмов. — Неужели же все-таки эти чумные крысы укроются на помойках союзников и будут ждать часа, чтобы соединиться снова в гнусные, грязные скопища и опять заражать всю планету психозом убийств и бандитской наживы?!

После победы их надо будет ловить и давить, во всяком уж случае главных, а прочих клеймить на лбу каленым клеймом, нестираемой свастикой, чтобы все могли видеть фашиста, чтобы никакое лживое слово раскаяния не могло никогда привести его где бы то ни было к власти. Люди должны создать такой общий закон, что палач не имеет права быть депутатом, судьей, врачом, учителем, офицером, солдатом — никем...

Мы тут лучше всех знаем, что такое фашизм, что такое судьба «низшей, отверженной расы», когда она находится во власти «расы господ». Мы понимаем, что за штуковина «Ubermensch»! Мы никогда не забудем того, что видели. Слишком много мы смотрели в лицо смерти, мы ценим и любим жизнь, а во имя жизни мы их не простим! Мы не сможем стать равнодушными, а ведь именно равнодушные, ради собственного покоя и личной сытости, допустили к власти фашистов. Равнодушные и ленивые люди не хотели себя тревожить по первым сигналам бедствия, загоревшимся над планетой. Они думали, что за окнами их домов будет литься только кровь их соседей, «чужая» кровь. Они думали, что сгорят города, но пожар обойдет стороной их дома, города, даже страны. Они думали, что людоед в благодарность за их смирение даже кинет им догладывать после него хрупкие кости чужих младенцев. Неужели же наши союзники в этой войне так ничего и не поняли до сих пор, если они в самом деле идут на сговор с фашистами?! Неужели не поняли и сейчас еще, что после победы надо вколачивать острый осиновый кол в спину фашизму, в спину войне, чтобы они никогда не встали?! Народы не смогут забыть этих ужасов, если их даже забудут правители!»

К Баграмову начали являться связные от всех частей. Располагались возле барака. Здесь всегда была очередь в перевязочную. К скоплению пленных на этом месте давно уже привыкли немцы, и именно здесь группа людей могла вызвать меньше всего подозрений.

В самой аптеке Юрка упаковывал пачками заготовленные индивидуальные перевязочные пакеты.

«Сколько же будет раненых, сколько убитых...— думал Баграмов, глядя на эту работу. — Убитых перед самым освобождением... Нет, не так-то легко она дастся, свобода, тем, кто дождется ее! За нее еще нужно будет стоять настойчиво, крепко, отважно! А ведь этого только все и хотят! Именно этого. Будут драться, да как еще!..»

Оставалось каких-нибудь два часа до заката, но до чего же медлило солнце!

Муравьев обошел основные точки формирования.

Всюду проводились подготовительные беседы командиров с младшими командирами и младших — со своими бойцами, малыми группами.

Этим бойцам предстояло захватить в свои руки двадцать пулеметных вышек. Если в руках повстанцев окажется двадцать пулеметов, то будет возможность занять оборону и добираться до трофейного склада. И даже если трофейный склад будет отрезан, все-таки можно держать оборону, сражаться, отбивать атаки эсэсовцев...

Настроение людей было хорошее. Все уже знали о разведке Василия и Еремки, но паники не было. Драться хотели все. Понимали ли только они, как неравны будут их силы в начале боя?..

Первая схватка должна стать решающей, если первую вышку сумеют взять тихо. Перед этой схваткой следует безоружных расположить в укрытиях — под бараками на земле, в противовоздушных щелях, если вдруг часовые с вышек начнут обстрел всего лагеря...

Муравьев обошел две ударные группы Батыгина. Люди были в приподнятом настроении. Пистолеты, гранаты, лестницы, сколоченные из носилок, рукавицы для преодоления проволоки — все было в порядке. Они сидели, играя в карты, вблизи двух с расчетом выбранных дальних вышек, с которых надо начать захват.

— Стрелять экономно. Если можно что сделать без выстрела, сделай без выстрела, — объяснял Батыгин в одной из групп, где был командиром Василий-матрос.

Юрка, посланный Баграмовым, нагнал Муравьева:

— Товарищ Семеныч, Василий Михайлович вас просит зайти.

Барков под бараком в землянке сидел при свете карбидной лампочки.

— Итак, первая операция — вышки. Вторая — трофейный склад, — докладывал Барков план выступления.— Одновременно с захватом вышек перерыв телефонной связи по этой схеме, — показал Барков чертеж, сделанный Оскаром Вайсом. — Третий отряд в то же время захватывает оружие в гауптлагере, в казармах роты охраны.

— В то же время? — удивился Муравьев.

— Конечно. Рота охраны с винтовками кинется на поддержку вышек. В казармах останутся двое дневальных, а там пулеметы, гранаты, патроны... В первый момент, конечно, о них не подумают. Надо их именно сразу захватывать. Через четверть часа будет поздно.

Муравьев согласился.

— Одновременно санчасть выносит через задние ворота слабых больных в лес, в сторону кладбища. Захват оружия роты охраны в гауптлагере проводит Павлик. Проводником и разведчиком у них будет Еремка — его брали уборщиком в гауптлагерь, он знает дорогу... И на пятьдесят человек им оружия — два пистолета да четыре ручные гранаты, — грустно сказал Барков.

Муравьев качнул головой.

— Н-да, не густо!.. — согласился он.

Это было совсем не густо, но что делать!

«Не сохранили мы Бороду! Вот кому поручить бы захват гауптлагеря! Черт, ведь сам он себя, сам погубил! — думал теперь Муравьев. — Вот бы кто горел и кипел больше всех. Пришлось бы все время его придерживать! Намучился бы я с ним!» — подумал он с особой горечью именно из-за того, что эти «мучения» с Кумовым были уже невозможны.

Связные от Баграмова сообщили в штаб, что обычная вечерняя смена караула на вышках запоздала на целых полчаса, К тому же сменившиеся с вышек солдаты возвращались в гауптлагерь не с разводящим, а поодиночке бегом.

— Значит, машинка у немцев приходит в расстройство, сбивается с ритма, — сказал Муравьев.

Куценко прислал доложить, что в пневмотораксном кабинете подготовлена операционная.

«Вот и Варакина нет! — при этом подумалось Муравьеву.— Победа. Освобождение. Вот они — рядом!

Третий день непрерывно слышался грозный голос величественной победы, которая шла по дорогам Германии, приближаясь и к лагерю. Казалось бы, все уже предрешено самым ходом истории — и вдруг какие-то гнусные фашистские карлики, ошметки Гитлера, пытаются ей в чем-то противодействовать. Они уносят свои душонки на запад, трусливо хоронясь от возмездия, я все же силятся сделать хоть последнюю пакость — превращая в кровавую кашу больных, изможденных людей, перед которыми уже распахнуты ворота освобождения.

Танки могут двинуться и на бараки туберкулезного лазарета, какие-нибудь остатки той самой дивизии «Рейх», с которой мы бились под Вязьмой, и какой-нибудь этакий кюльпе в золотых очках еще попытается по эту сторону Эльбы сделать свою последнюю пакость...»

— Василий Михайлыч, когда ребята захватят автомашины, надо сразу разлить в бутылки бензин: вдруг и на нас пошлют танки... — сказал Муравьев. — Я Юрке велю прислать из аптеки бутылок, да и на кухне найдутся, наверное...

Барков сделал себе заметку.

Оставив Баркова думать над планом обороны, Муравьев пошел снова в обход по лагерю.

Немцы еще сидели в комендатуре, из трубы которой валил дым.

«Бумаги жгут, собираются драпать!» — понял Муравьев.

Солнце уже склонялось к горизонту. Наконец немцы вышли из комендатуры и заперли помещение на замок, хотя им самим, как и пленным, было понятно, что им сюда не вернуться. Штабс- и оберфельдфебели за воротами вскочили на велосипеды и укатили, но группа солдат ждала еще у ворот и Мартенс еще сидел в канцелярии абвера, рядом с комендатурой. Пробравшиеся через радиоземлянку в комендатуру «Базиль» и Саша Беззубый, стараясь не произвести ни малейшего шума, торопливо разглаживали спасенные из печи листки бумаг. Тут были какие-то списки людей, приказы большой давности. Но ни малейших следов какого-нибудь нового приказа обнаружить не удалось.

За стенкой слышались приглушенные голоса Мартенса и Любавина, какой-то спор, но ни Саша, ни «Базиль» ничего не могли разобрать.

Еще минут через двадцать хлопнула дверь абверовской канцелярии. Мартенс и Лешка вышли. Зондерфюрер подал команду солдатам, построил их, запер дверь абвера и вместе с солдатами вышел за лагерные ворота.

Любавин, проводив их глазами, без всяких предосторожностей пустился прямо к аптеке.

— Где старик? — спросил он, удрученный и мрачный.

— Входи скорее! — позвал Емельян.

— Всё, отец! — угрюмо сказал Лешка, опустившись на скамью и безнадежно понурив голову. Лицо его словно бы почернело.

— Что «всё»? — не понял Баграмов.

— Мартенс сжег все бумаги. Немцы бегут. Мартенс меня звал с собой. Говорит, эсэсовцы весь лазарет нынче в ночь расстреляют и всех сожгут.

— Нынче в ночь? Расстреляют и всех сожгут?! — переспросил Емельян.

Лешка молча кивнул.

— Яша! Живее беги за Семенычем! — послал Емельян.

Милочкин выбежал.

— Чего ты раскис?! «Доходяги» и те хотят драться, а ты поник! — стараясь взбодрить и себя и Лешку, преувеличенно спокойно заговорил Емельян.— Не удастся им расстрелять и сжечь! Рассказывай дальше!

— А что говорить? Вот и все, — по-прежнему угнетенно ответил Любавин. — Он меня сначала держал, пока жег бумаги, потом уж сказал: «Может, здоровые люди кто куда разбежаться успеют, прежде чем налетят эсэсы. Хоть кто-нибудь да спасется!» Я стал расспрашивать. Он ничего не добавил, только снова спросил: «Решился?» Я говорю: «Катись ты! Сожгут — так пускай уж со всеми!..» Он вышел, построил солдат и увел... Митька Шиков, гад, согласился ехать на запад! — добавил Любавин.

Торопливо вошли Муравьев и Милочкин.

— Эсэсовцы собираются всех уничтожить на месте, сжечь лагерь, — сказал Баграмов. — Значит, надо водой запасаться.

Связной из лагеря каменных сообщил, что фельдфебель Стефани, «шеф» вещевого склада, палач, который вешал троих беглецов, явился на склад выбрать себе гражданское, — верно, хотел скрыться, — и только приискал костюм и разделся, как складские бросились, задушили его и спрятали труп под грудами барахла...

— Это называется: началось! — сказал Емельян.

— Да, вряд ли дождемся ночи, придется действовать…— задумчиво произнес Муравьев. — С захватом вышек прежде наступления темноты, конечно, будет труднее, и к трофейному складу прорваться не так легко, но если так дальше пойдет, то немцы начнут репрессии, прежде чем лагерь вооружится. Пойду проверить готовность Батыгина, да, должно быть, придется в сумерках начинать, — сказал он. — Емельян, ты держи наблюдение. Мало ли что может быть... Я — у Батыгина. При нужде высылай связных.

Он вышел. В аптеке остались Баграмов, Любавин, Яша и Юрка. Через незавешенное окно им было видно с десяток связных, которые расположились на крылечке аптеки и в бараке напротив. Проволока между блоками была прорезана для них во всех направлениях. Прислонившись к стенке барака, в нарочито ленивой позе стоял замухрышка пленяга, которого со стороны никто не принял бы за вооруженного часового, охраняющего штаб восстания. На крылечке командатуры сидел «Базиль», которого тоже никто не принял бы за разведчика, ведущего наблюдение вдоль шоссе.

То затихая, то нарастая, доносился до лагеря гул канонады. Красноватым отблеском в небе над Эльбой, за лагерным кладбищем, горела апрельская вечерняя заря. Между двумя бараками кучкой сошлись средние командиры.

«Эх, ребята, ребята! Ждет вас тяжелая драка перед самым освобождением. Не погибли бы!» — подумал Баграмов, глядя на них.

Да, все-таки вовремя начали они военную подготовку лагеря. Может быть, предстоит и неравный бой и придется погибнуть, но не покорными жертвами, как бараны на бойне. А может быть, и удастся все же дождаться прихода своих.

А если бы не подумали своевременно об обороне, то эсэсовцы ворвались бы внезапно в бараки, согнали бы на пустыри больных и здоровых — и Красная Армия тут нашла бы лишь горы трупов расстрелянных и раздавленных танками, прах и кровь... Да, прах и кровь...

Неужели не выстоим?!

Баграмов видел и чувствовал, с каким нетерпением все ожидают начала восстания, как все заранее счастливы сознанием, что им удастся взять в руки оружие, и даже тот, кого скосит фашистская пуля, умирая, не пожалеет о том, что лагерь восстал.

Просчитается фашистская сволочь, которая собралась уничтожить их лагерь без риска собственной жизнью...

«Да, просчитаются!» — подумал Баграмов, представляя себе, как огорошена будет банда эсэсовцев вооруженным отпором.

И Емельян почувствовал, как в нем самом поднялась до самого горла жажда мстительной и жестокой схватки за жизни тех неспокойных, неравнодушных и молодых, кто так хочет жить и достоин жизни...

Больше двух лет он звал их по именам — Юра, Яша, Володя, Костя, или тех, кто постарше по отчествам, как народ уважительно зовет близких: Семеныч, Кузьмич, Андреич. Он их любил, и они любили его и знали, за что они ценят и любят друг друга. Каждый час они были готовы разделить друг с другом последний кусок хлеба, отдать друг для друга кровь, положить свою жизнь. Они заменяли друг другу родину, от которой были оторваны.

Баграмов хотел бы с ними стоять всю жизнь рядом. В бою, в труде... Любая задача казалась бы им посильной и выполнимой именно потому, что среди них не было равнодушия и равнодушных. Как и сегодня, никто из них никогда не стал бы отсиживаться в сторонке и прятаться за чужую спину. Баграмов вслушался в канонаду. Нет, Красной Армии не успеть! Слишком далек еще гром орудий...

С шоссе, лежавшего в полукилометре, доносились крики, гудки машин, трескотня десятков и сотен моторов. Фашистская Германия убегала за Эльбу, увлекая с собой тысячи растерявшихся, напуганных обывателей...

Солнце спустилось на запад красное и большое, и заря пылала, как зарево.

— Отец! — окликнул вдруг Лешка. — Вон Мартенс опять у ворот. Если за мной, то скажите, что я ушел к поварам, или в каменных пусть меня ищет. Не хочу я с ним...

— Иди посиди в чуланчике, а я твоего «дружка», если сюда придет, погоню! — сказал Юрка.

Мартенс хотел переодеться в гражданское. Но для этого нужно было найти шефа вещевого склада Стефани. Куда он делся?

«Хитрый, чёрт, небось о себе заботится!» — думал Мартенс.

Часовой возле каменных так и сказал, что Стефани прошел на склад и пока не вышел. Но Мартенс боялся один войти в лагерь. Он подъехал на велосипеде к воротам ТБЦ.

Все было безлюдно. На крылечке комендатуры сидел только одинокий «Базиль».

«Как собака, привык тут болтаться. Так и сидит, и не знает, какая ждет его участь!» — с невольной жалостью подумал Мартенс.

— Базиль, сигаретку хочешь? — предложил он.

— Хочу! — обрадовался «Базиль».

Он подошел к воротам и принял протянутую сквозь проволоку сигарету. Он стал чиркать кремневую зажигалку. Мартенс протянул ему спички.

— Danke schon,1 — с шутовской галантностью сказал «Базиль», возвращая Мартенсу спички.

— О! Как ты научился говорить по-немецки! — усмехнулся Мартенс. — Позови-ка мне Лешку, Базиль, поищи его.

Неожиданно близкий удар тяжелого взрыва сотряс весь лагерь. В бараках повсюду с дребезгом сыпались стекла.

— Воздух! — крикнул кто-то из блока.

— Luftalarm!2 — воскликнул Мартенс.

От второго такого же взрыва опять содрогнулась земля. Мартенс вобрал голову в плечи, будто ежась от холода.

«Базиль» рассмеялся.

— Schon gut! Das ist das Ende des «Grossen Reiches», Herr Sonderfuhrer,— сказал Базиль унтеру. — Ich meine, du musst davonlaufen. Du hast kerne Zeit! Auf Wieder-sehen!3

— Auf Wiedersehen!4 — взявшись за велосипед, растерянно пробормотал Мартенс, ошарашенный этой тирадой.

— А то, может, останешься, Мартенс? Мы ведь с тобой земляки! — развязно прибавил по-русски «Базиль».

— Ты?! С Поволжья?! — спросил, задержавшись, Мартенс.

— Такой же, как ты, mein Lieber!5 — c насмешкой ответил Базиль...

-------------------

1 Благодарю.

2 Воздушная тревога!

3 Отлично! Вот и конец «великого рейха», господин зондерфюрер. Я думаю, тебе пора удирать. Времени больше нет. До свидания!

4 До свидания!

5 Любезный!

Новый взрыв ударил где-то совсем рядом, казалось — в трех сотнях шагов от лагеря, и поднял смерч пламени, дыма, комья земли, кирпичи, какие-то балки...

Мартенс вскочил на велосипед и помчался от лагеря прочь.

Сотни пленных с криками бежали в щели укрытия, за бараки.

Четвертый взрыв, высоко взметнув пламя на том же месте, где раньше, опахнул горячей волной пыли и дыма стоявших между бараками возле воротной вышки Батыгина и Баркова. Муравьева шквальным порывом ветра ударило о барак.

— Ну и бомбежка! — сказал Муравьев.

— Пожалуй, что артиллерия, — высказался Баграмов.

— Нет, немцы взрывают что-то, — понял Барков.— Это не авиация и не артиллерия... Идем-ка под крышу, а то кирпичом по башке, — позвал он.

Повсюду и в самом деле падали кирпичи, куски металла, летели какие-то доски, осыпался песок, земля, все вокруг застилало дымом и пылью.

При пятом и шестом взрывах они уже догадались, что это взрывают соседний подземный завод, вход в который в течение всей войны прикрывался красным крестом немецкого лазарета.

— Взрывают, — значит, фронт прорван или отдан фашистами приказ на отход, — сказал Муравьев.

— Фриц удрал! — крикнул в этот миг из соседнего блока Васька-матрос.

— Немцы посыпали с вышек! — закричали с другой стороны.

— Хвашисты тикають! Ура-а! — неслись крики по лагерю, который, вопреки всякой логике, ожил, заполнился людом...

Уже давно между охраной и пленными ходили разговоры о том, что возле немецкого лазарета только вход в подземный завод, а самый завод расположен под ТБЦ. Часовые, услышав удары взрывов, должно быть, решили, что их сейчас тоже взорвет, и, самовольно покинув вышки, пустились спасаться бегством куда попало...

Солдат на воротной вышке заметался в испуге туда-сюда, увидал, как бегут его камрады, а с новым грохотом взрывов сам бросился вниз по лестнице и помчался от лагеря по дороге к деревне...

— На вышки! Снять пулеметы, доставить в лагерь! — приказал Батыгин бойцам. — По вышкам из пулеметов первыми не стрелять, может быть, их уже захватывают наши.

С троими ребятами Батыгин сам побежал к ближней вышке.

Немцы-часовые от ворот неприметно для всех тоже исчезли.

Все обернулось проще, чем ожидали: лагерь вдруг остался без охраны. Свобода свалилась в руки пленных сама, раньше прихода Красной Армии...

Когда стихли взрывы и туча едкого дыма и пыли начала оседать, опять стал слышен издали безумолчный гул артиллерии. Стемнело, а зарево в стороне фронта росло и росло, заливая все шире мутное небо.

Весть о бегстве охраны пролетела по всем баракам. Больные и здоровые люди празднично высыпали на магистраль, в сумерках теснились к воротам, возбужденно пересказывая друг другу, как убегали с вышек солдаты. Все жадно смотрели на мигание фронтового зарева...

— Идет, идет Красная Армия! Чуют! — слышались восклицания.

И вдруг возле самых ворот из толпы прорвались какие-то особенно торжествующие крики: четверо смельчаков в полосатых лазаретных куртках успели уже очутиться по ту сторону лагерной ограды и, обливаясь потом, тащили к воротам станковый пулемет.

Пулемет! Это он висел над их головами на вышках в течение многих месяцев; казалось, что это он отрывал их от воли, от родины. Столько времени он был самым страшным олицетворением врага, и вот он у них в руках! Беспорядочный хаос радостных криков поднялся у ворот.

Оказалось, что рыжий Антон и Волжак с двоими товарищами из «открытого» блока по своей инициативе подкарауливали эту добычу, вооруженные только веревкой да камнями, чтобы справиться с часовым. Когда же солдат неожиданно сам убежал, они сразу бросились к вышке, не ожидая никакого сигнала, все изодрались о проволоку, но вот они первые из всего лагеря захватили пулемет. Им кинулись помогать десятки людей. Всем хотелось хотя бы коснуться оружия.

— А ну, братва! С пулеметом идем на бурты за картошкой!

— За картошкой пошли! За карто-ошко-ой!..

— Братцы! На скла-ад! За продукто-ом! — надрываясь, кричали изголодавшиеся годами люди.

Картофельные бурты были отсюда в трехстах метрах, за ними еще сотня метров — и продуктовый склад, где ящики маргарина, консервы, хлеб... Часовые, конечно, бежали от склада. И многим голодным казалось, что главное дело этой минуты — захват продовольствия. Наесться, быть сытым!.. Первый зовущий крик смутил многих. Его подхватили, и не было силы его унять.

Голоса возражавших тонули в сплошном крике:

— На скла-ад, бра-атцы-и! За проду-укто-ом!

— Черт знает что творится! — возмущенно сказал Муравьев. — Так в самом деле всех к черту перестреляют! А ну, выступай, Емельян. Тебя знают все... Стол тащи, что ли, из канцелярии! — приказал он кому-то.

— Гранату швырну! Ей-богу, гранату брошу! — надсадно кричал в воротах Кострикин. — Никого не выпущу!

— Ты сбесился — в своих гранату?! Новый фашист нашелся! Полицейский начальник! — кричали ему из толпы. — Голодных не разумеешь?!

Ребята вынесли из канцелярии стол, подсадили Баграмова. Емельян теперь стоял над толпой, видел ее, разгоряченную, крикливую, непокорную в буйстве...

«Вот чего мы не учли! — подумал Баграмов. — Не подумал я сам, что надо будет сдерживать в лагере просто голодный бунт, что он встанет препятствием к дружным совместным действиям. Что я теперь скажу? Да и кто меня слушать станет?!»

— То-ва-ри-щи! — выкрикнул Емельян во всю силу легких.

И странно — голос его, как будто и не такой уж сильный, был услышан. Может быть, потому, что он прозвучал над головами, сверху. В ближних рядах толпы чуть приутихло.

— Фашисты готовятся всех расстрелять... Кто выйдет из лагеря, тот погиб! У нас меньше часа, чтобы занять оборону. Выход за ворота без приказа штаба восстания будем считать изменой, а за измену — расстрел. Приказ штаба: всем явиться по своим блокам для участия в вооруженной борьбе.

Барков взбежал на крыльцо канцелярии.

— Командирам приказываю быть неотступно в своих частях и подразделениях! — отчетливо отчеканил он.

Слова «штаб», «оборона», «подразделения», «приказываю» подействовали сильнее, чем угроза эсэсовским расстрелом. Сквозь толпу поспешно и озабоченно уже проталкивались командиры.

В ворота везли и несли оружие — ручные и станковые пулеметы, винтовки и автоматы, брошенные солдатами, покинувшими вышки, тащили патроны...

Саперная рота, сформированная из команды могильщиков, подошла рыть окопы вдоль лагерной проволоки, углублять противовоздушные ровики, превращая их в боевые траншеи, строить пулеметные гнезда.

— В последний раз уж, ребята, лопатами потрудитесь, — подбодрил Барков.

— Да что вы, Василь Михалыч! Окоп — не могила! Могилы рыть тяжело, а это для жизни! — воскликнул Федор, старшой команды.

— Пулеметные гнездышки выстроим первый сорт! — поддержали саперы.

Бойцы ударного отряда доставляли в лагерь оружие, собранное с вышек. Все оказалось в исправности и с щедрым запасом патронов.

Но магистраль все еще кишела народом, когда явились все из форлагеря и хирургии, как было условлено, в каменные бараки и в ТБЦ.

— Товарищи! Формирование будет только по блокам! Расходись! — уже хрипло молил Баграмов.

— Ну, голубчик, я в лес, Емельян Иваныч. Санитары слабых начали выносить. Уж пойду, — сказал Леонид Андреевич, протолкавшись через толпу к Баграмову. — Теперь у меня целый женский барак для ухода за слабыми.

— Оружие есть у вас, Леонид Андреич? — спросил его Муравьев.

— Лично мне для чего, Михаил Семеныч? А для ближнего боя гранаты у санитаров и два пулеметных расчета в лесу по флангам. От фашистов ведь красным крестом не спасешься! До свидания, голубчики! Себя берегите! — сказал на прощание Соколов и торопливо пошел вдоль магистрали к заразным блокам, откуда уже начиналась эвакуация.

Только тогда, когда к воротам подошли два слаженных взвода в только что полученном на складе советском обмундировании, новеньком с 1941 года, — все с магистрали кинулись по баракам, где младшие командиры по своим отделениям вели перекличку бойцов.

Иван Соленый уже размещал пулеметы для обороны и метров на сто пятьдесят в сторону железной дороги выдвинул из лагеря в кусты боевое охранение.

Вереницы людей от колодцев таскали воду на случай пожаров.

Пора уже было двинуться на трофейный склад за оружием, но автоотряд вышел из лагеря для вооруженного захвата машин на шоссе и еще не вернулся.

Прошло почти три часа после того, как Любавин сообщил, что эсэсовцы собираются уничтожить лагерь.

Бойцы Батыгина издергались нетерпением. Никита требовал направить ударный отряд к трофейному складу, не дожидаясь прибытия автомашин. Но Муравьев приказал ждать. Не вести же было туда, к складу, несколько сот безоружных людей, которых эсэсовцы расстреляли бы просто, как кроликов на открытом поле, без всякой защиты. Отряд должен был захватить и доставить оружие на машинах в лагерь.

Самохин, руководствуясь составленным Вайсом планом, на котором было помечено, где хранится оружие в гауптлагере, с отрядом в полсотни людей выбрался через узкий прорез в лагерной проволоке и направился в бараки охраны. Еремка показывал им дорогу, идя рядом с Павликом.

Они вошли в гауптлагерь, озаряемый только отблесками фронтового зарева, которое освещало наступавшую ночь. В бараках охраны было все взрыто, постели разбросаны, опрокинуты койки, столы, валялись два-три в поспешности брошенных чемодана. В таком же беспорядке оказался второй барак, третий... И вот наконец отмеченная Вайсом пирамида с винтовками. Оружие тут, на месте, патроны, гранаты, ручные и станковые пулеметы, даже один зенитный... Отряд нагружался жадно и торопливо. Люди несли по три-четыре винтовки, мешки гранат, патроны, обливаясь потом, катили пулеметы, насколько могли быстрее возвращаясь в лагерь...

По пути их уже встречали бойцы, высланные обороною правого фланга — Кострикиным, и разгружали от тяжести, помогая нести оружие.

— Не заначивать, братцы, оружия, все сдавать! — приказывал Павлик, чуя, что каждый хочет прибрать оружие для себя.

Помощник Батыгина, капитан Качка, хлопотал в это время в каменных бараках, располагая оборону.

Распределили все собранное оружие. Около сотни винтовок, с полсотни пулеметов, штук сто гранат было подготовлено к бою.

Беспорядок в лагере прекратился. Все поняли, что смерть им грозит не на шутку.

В дальних блоках еще продолжалось движение — женщины и санитары последних больных выводили в лес.

Вооруженные люди бесшумно размещались в окопах вдоль проволоки. Под прикрытием ночи пикеты боевого охранения с пулеметами и гранатами, выдвигаемые вперед, ползком пробирались к указанным рубежам.

С шоссе послышался шум приближающихся машин.

Все замерло. Неужто эсэсовцы?..

— Не стрелять без команды. Бить только прицельно, — шепотом передавался приказ.

— Хальт! Вер ист да? — послышалось восклицание часового.

И часовой навел пулемет на подъехавшие машины. Пулеметы из окопов безмолвно во тьме устремились тоже в направлении подошедших машин, молча тянулись туда же винтовочные стволы. Гранатометчики наготове держали гранаты.

— Свои! Разгружайте машины! Скорее получайте хлеб! — не сдерживая радости в голосе, крикнул Юрка и выскочил из кабины. — Разгружать помогайте!

На долгожданных машинах, оказалось, были Юрка, Сашка Беззубый, «парикмахер» Сергей. В километре от лагеря они на шоссе захватили две полные машины горячего хлеба. Двое связанных пленных немцев лежали в машине.

В десять пар рук кидали горячие буханки прямо через проволоку в лагерную толпу.

— Делитесь, ребята! Всем хватит! — возбужденно покрикивал Юрка.

— Живей, живей разгружай! — бодрил Батыгин.

— Хлебом не увлекайтесь, ребята! Скорее! — торопил Муравьев.

Они волновались, что эсэсовцы могут нагрянуть прежде захвата оружия пленными.

Запах теплого хлеба пропитал весенний ночной воздух лагеря. Все жевали. Носилки, полные хлебом, тащили к лежачим больным, через весь лагерь.

— Всё! — крикнул кто-то из кузова.

— Отряд, по машинам! — торжественно подал команду Батыгин.

Бойцы тяжело переваливались через борта грузовиков, в темноте бряцая оружием. Снизу передавали в кузова пулеметы.

На трофейный склад! Там ждут винтовки, пулеметы, минометы, запас гранат. Сколько недель их берегли и лелеяли, чистили, укладывали до заветного часа! И вот он настал!..

Как многим это напомнило давнюю фронтовую быль, когда вот так же с поспешностью, в темноте, по короткой команде лезли с колес в кузова, подтягивали друг друга, чувствуя запах кожаной обуви и солдатского пота, сжимая в руке оружие, зная, что вот-вот сейчас вступят в бой...

Скрежетнули стартеры. Но навстречу машинам по дороге в сумраке бежал человек.

— Хальт! Стой! Руки вверх! — остановили его.

— Я, ребята! «Базиль»!— отозвался тот на ходу.— Стой! Стойте, товарищи! — отчаянно выкрикнул он, подбежав к переднему грузовику. — Эсэсовцы с власовцами на машинах у трофейного склада, — задыхаясь, прохрипел «Базиль». — У капитана Сырцова власовцев оказалась тут целая рота, и «денщики»-то совсем не солдаты, а лейтенанты — взводами командуют. А Сырцов уж не власовец: он в эсэсовской форме. Склад взорвут — и сюда! У них приказ всех расстрелять и сжечь. Потом на карбидный завод — там тоже всех уничтожить, потом — офицерский лагерь при шпальном заводе... К пяти утра они должны все покончить и поспеть к переправе на Эльбу.

— Эх, связались мы с хлебом! — горько воскликнул Юрка.

В этом возгласе было отчаяние. Оружие, на которое была вся надежда, которое так лелеяли, которое было почти в руках, — все погибло.

Фашисты опередили!..

И тут же грохнуло близким взрывом. Задрожала земля, и один за другим повторились четыре тяжелых удара, озаряя небо огромными отсветами со стороны трофейного склада.

В полном молчании, близко встретились взглядами исподлобья Баграмов, Барков, Муравьев, Кострикин, Батыгин. Слышен был только рокот холостой работы автомобильных моторов.

Тяжко молчали бойцы в машинах. Взрывы на складе словно бы оглушили всех. В их отрывистых вспышках над лагерем встала близкая общая смерть.

«Что же теперь? Что теперь?! — думал Муравьев.— Если паника будет, если все кинутся врассыпную из лагеря, то погибнем! Взять себя в руки, не растеряться, подать пример! Ведь от этого же зависят тысячи жизней и тут, и на шпальном заводе, и на карбидном...»

— Моторы глуши! Ударный отряд, занять левый фланг обороны! — отчетливо приказал Муравьев.

— Командиры подразделений, ко мне! — так же четко отдал команду Батыгин.

— Становись! — раздалась команда спустя минуту. В сумраке плотно, плечом к плечу, становились бойцы, готовые на любой подвиг.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Бой за жизнь ТБЦ-лазарета против эсэсовских палачей продолжался четвертый час. Смятенные внезапным ударом, который нанесла выдвинутая почти к самой железной дороге засада бойцов ТБЦ, фашисты принуждены были залечь у картофельных буртов, в пяти сотнях метров от ТБЦ-отделения лазарета.

Барков, легко раненный в самом начале и тотчас же перевязанный, уже через пять минут после ранения возвратился на КП и лежал рядом с Муравьевым в окопе. Они выдвинули лучше вооруженный ударный отряд Батыгина в заслон, в лагерь каменных, чтобы не дать эсэсовцам напасть с левого фланга. Но Муравьев, как и Барков, видел и понимал, что оборона лагеря слаба и все зависит лишь от того, как скоро дойдет сюда Красная Армия. Но сколько ни вслушивались защитники лагеря в паузах собственной перестрелки, они не слыхали, чтобы близился фронт, чтобы издали доносился спасительный треск пулеметов...

Фашисты, прижатые к земле за картофельными буртами, вот уже три часа не могли подняться под пулеметами ТБЦ. Осажденным пленникам помогало в бою то обстоятельство, что на пространстве, лежавшем во все стороны вокруг лагеря, фашистами были тщательно истреблены кустарники и высокие травы, чтобы не мог укрыться беглец, преодолевший проволоку. На этом плешивом пространстве теперь и лежали фашистские палачи. Светлая от зарева ночь делала неудобными их позиции.

Пленным приходилось вести огонь почти непрерывно: как только в стрельбе наступала пауза, так фашисты пытались приблизиться к лагерю. Между тем, патронов в лагере могло хватить, даже при экономии, лишь до рассвета. К тому же осажденные слышали, как по шоссе от эсэсовцев помчался мотоциклист. Батыгин его обстрелял пулеметами, но неудачно. Вероятнее всего, этот мотоциклист был послан за подкреплением.

«Вдруг за танками!» — подумал Барков.

Он потребовал с кухни и из аптеки бутылок, чтобы приготовить бензин для обороны от танков. Баки бесполезных теперь машин опустошали, готовя бутылки.

Следовало атаковать фашистов до прибытия к ним помощи. Но для удара в штыки бойцы ТБЦ были слабы; кроме того, Муравьев и Барков считали опасным дробить силы.

В последние полчаса связные от разных подразделений все настойчивее требовали от штаба патронов, запас которых безнадежно тощал. Наблюдатели разведчики сообщили Баркову, что двум небольшим группам фашистов удалось улучшить свои позиции.

Надо было предупредить их атаку, опередить их встречным ударом. Видимо, рукопашной схватки все-таки было не миновать.

И Муравьев решился — он выслал Батыгина в обход эсэсовцев, а сам, переходя от отделения к отделению, готовил центр к лобовому удару, чтобы начать атаку, как только Батыгин откроет обстрел эсэсовцев с тыла. Муравьев лично сам выводил бойцов за лагерную проволоку. Все внимание его, как и всех оборонявшихся, было сосредоточено на той красноватой мгле впереди, в которой несколько раз в течение ночи возникали фигуры фашистов, пытавшихся атаковать лагерь. Каждый раз пулеметным огнем и гранатами заставляли их откатиться.

Ночь, озаренная отблесками далекого артиллерийского боя и пожарами, шла к концу. Начинало светать, когда взлетели справа от ТБЦ две красные ракеты. Муравьев оглянулся в их сторону, но ничего не понял, пока с холма один за другим не ударили два минометных выстрела и где-то возле аптеки раздались разрывы. Как стая черных огромных птиц, взлетели листы толевой кровли барака и опустились в соседнем блоке.

Прожужжали осколки. Вторая мина снесла караульную вышку, вырвала и отбросила часть проволочного заграждения вместе со столбами на территорию лагерного пустыря.

Еще громыхнули разом, один за другим, два минометных удара, и загорелся какой-то барак.

— Санитар! Санитар! Носилки! — раздались от бараков крики.

В блоке, куда ударила мина, поднялась пожарная суматоха.

— Та-анки! — панически выкрикнул кто-то.

Утренний рассказ матроса и Еремки Шалыгина о фашистских танках воскрес у всех в памяти, навевая жуть.

— Емельян, беги к Кострикину. Танки сжечь непременно! — приказал Муравьев. — Коммунистов на истребление танков. А мы отрежем от них эсэсовцев.

Баграмов помчался через пустырь. Танков не было видно, но откуда-то слышался рокот моторов.

— Та-анки! — неслось из окопов.

— Эй, ребята! — крикнули по-русски со стороны эсэсовцев. — Ложи оружье, сдавайся!

Пулеметы и винтовки от ворот ТБЦ без команды и вразнобой затрещали в ответ.

На бугор возле старинной крыластой мельницы вылезли два темных движущихся пятна, громче слышался лязг металла, рыканье моторов.

На бегу Баграмов споткнулся и упал. Над ним засвистали пули — танки открыли стрельбу по лагерю.

«Ишь как угадал упасть!» — усмехнулся Баграмов, вскочил и опять помчался. Он с разбегу свалился в окоп и услышал голос Кострикина:

— Гранаты, бутылки у всех? Вперед!

Звякнула в темноте бутылка, разлился запах бензина.

— А, черт! Аккуратнее надо!

— Коммунисты, вперед! — раздавались по линии голоса.

Стальные машины от мельницы катились с грохотом.

В центре, у главных ворот, шла сумасшедшая трескотня пулеметной, винтовочной и автоматной стрельбы — эсэсовцы рвались к своим танкам, а их прижимали к земле ураганным огнем.

«Последние боеприпасы! — подумал Баграмов. — Мы же останемся без патронов! Погибнем!»

— Коммунисты! На танки, за мной! — возбужденно призвал Кострикин.

С гранатой в руке он поднялся в рост на бруствер, но тут же упал навзничь.

— Андреич! — вскрикнул Баграмов, поняв, что случилось. Но некогда было нагнуться к другу.

— Коммунисты, за мной! — повторил Емельян команду Кострикина, испугавшись смятения и расстройства. Сжав гранату, он выскочил так же, как тот, из окопа, чтобы увлечь за собою бойцов, и только мгновение он стоял у всех на виду над окопом, следя, как торопятся в поле бойцы. Они выбрасывались через бруствер и по-пластунски пускались вперед по земле.

— Иваныч! Ложись! — отчаянно крикнул Василий-матрос.

Но пули уже резанули Баграмова.

«Вскочил, как дурак! — успел он подумать и рухнул назад в окоп. — Зачем я вскочил?» — сказал он себе, теряя сознание.

Муравьев, готовясь к атаке, выдвинулся с отрядом за ворота и лежал теперь рядом с Лешкой, для которого захватил пулеметные ленты.

— Смотри лучше вправо, Леша. Не пропустить бы их к танкам.

— Не пропущу, отец! Ленту давай еще! — прохрипел Лешка. — Водицы нет?

Но воды не было, Муравьев захватил только ленты.

— Воды принесите, ребята! — обернувшись к ближним бойцам, приказал Муравьев.

Вода в пулеметах кипела. Пулеметчики не жалели патронов. Экономить их было нельзя.

Удар Батыгина от железной дороги фашистам в тыл был бы сейчас спасением для ТБЦ. Чего он замешкался?!

Минометы с холма гвоздили по лагерю. Мины рвались по окопам, между бараками, возле КП.

Отовсюду звали носилки.

С лязгом железа и треском танки стронулись и поползли от мельницы, нависая над лазаретом.

Мины били по лагерю. В гуще пожарной возни взрыв разбросал горящие головни. Люди валились в пламя.

В рассветной полумгле стало видно, что наступают не танки, а бронеавтомобили. Опасаясь учебных противотанковых ям, окружавших лагерь, они шли осторожно.

«В эти секунды должно все решиться. Если броневики прорвутся, эсэсовцы вскочат в атаку, и нашим ее не сдержать!» — с замиранием сердца понимал Муравьев.

Муравьев не видел, как в стороне железной дороги тоже взвились ракеты.

Удары орудий прозвенели внезапно. Четыре снаряда с шумом низко прошли от вокзала над лагерем, подняли черный смерч на холме, и ближний к лагерю броневик с грохотом разлетелся в куски, высоко взметнув пламя и застилая дымом все поле.

Муравьев не понял, что с ним случилось. Обалдели, видимо, и эсэсовцы, прекратив стрельбу.

Второй броневик круто стал разворачиваться на рыхлой пашне, поспешно пытаясь уйти в дыму взрыва. Но рассветный ветер от Эльбы смахнул с поля дым, а от вокзала длинно грохнуло раз за разом четыре новых удара. Вокруг второго броневика разорвались снаряды, вздымая фонтаны огня и земли.

— Наши! Наши пришли! Братцы, Красная Армия! Красная Ар-рмия-а-а!

И, подхваченный всеми, этот крик летел вдоль окопов:

— Наши! Наши! А-а-а-а-а!

Второй броневик запнулся и замер, а на него уже из-за деревьев, от гауптлагеря, с рычаньем и лязганьем гусениц мчался знаменитый советский танк «тридцать четыре». От прямого выстрела его пушки броневик опрокинулся, как игрушечный, и загорелся белым, дымным огнем.

Танк легко развернулся и двинулся на картофельные бурты. Из ТБЦ было видно, как еще два такие же танка от форлагеря выдвинулись к буртам. От них побежали эсэсовцы, что-то крича, пустились было к «хирургии», но из старых деревянных бараков хлестнули по ним пулеметы Батыгина.

Танки шли на фашистов...

— Картоплю! Картоплю загубыте, братцы! В буртах же картопля! — отчаянно, чуть ли не со слезами, крикнул танкистам один из пленных, выскочив из окопа.

Кто-то насильно стащил его вниз.

Винтовки и пулеметы из лагерной обороны расстреливали теперь мечущихся эсэсовцев на выбор, было видно, как их сбивали пули, как один панически бросил в сторону танка свой автомат, побежал, но всплеснул руками словно от удивления и повалился навзничь; другой поднял руки, выкрикнул что-то, высоко подпрыгнул и упал лицом вниз; третий присел, ухватясь за живот.

— Отставить огонь! — скомандовал Муравьев, увидав за танками бежавших красноармейцев...

Эсэсовцы бросали оружие и поднимали руки, другие пытались спастись в гауптлагерский лес.

Из окопов выскочили бойцы ТБЦ. С криком «ура» пустились они на эсэсовцев, навстречу своим избавителям...

Несколько штыковых ударов, десяток разрозненных выстрелов — и вот уж красноармейцы сгоняли в стадо разоруженных фашистов...

Тишина наступила сразу и казалась после нескольких часов боя непривычной и странной.

И только теперь, когда стихла стрельба возле лагеря, все услыхали, что и справа и слева, и в двух километрах у полигона, и в шести, на соседней станции железной дороги, и дальше на запад, у Эльбы, кипит бой.

Огненно-черные метлы размахивали с разных сторон в утреннем небе. Со стороны Эльбы упорно вздымались цветные ракеты: зеленая, красная, снова зеленая... Оттуда же доносилось «ура». И снова красная и зеленая ракеты взвивались над тем местом.

Фронт пришел в глубь Германии...

...Муравьев снял пилотку и, стоя в кювете над пулеметом, у которого в последние минуты боя ему пришлось заменить убитого Лешку, рукавом вытер пот со лба.

Любавин лежал, повернув набок голову и закрыв глаза. Пуля вошла ему в правый висок, но лицо его было обычно спокойным. Это был Лешка как Лешка, такой, как всегда, с чуть лукавой, насмешливой складкой у рта. Он лежал без шинели, и потому сразу бросалось в глаза, что он одноногий. Пустая штанина была аккуратно подколота. «А где же его костыли? — пришла нелепая мысль Муравьеву. — Да он же ползком сюда добирался. Костыли ему были не нужны, — ответил себе Муравьев. — Да, костыли ему больше не нужны!» — горько додумал он.

Он наклонился к Любавину, хотел его вынести из кювета, но мертвый обвис такой тяжестью, что поднять его не хватило сил. Муравьев распрямился. Перед глазами его плыли круги. «Как же так не подумал я захватить для Лешки воды, когда полз сюда с лентами!» — запоздало подумалось Муравьеву.

Он увидал, как Батыгин, обменявшись приветствием с советским капитаном, что-то докладывает, как капитан и Батыгин подали руки друг другу и обнялись. И Муравьев вспомнил спор, который уже больше года назад он сам, Емельян и Барков вели с Кумовым. Они все трое были уверены, что неминуемо восстание немцев против фашизма, как только Красная Армия подойдет к германской границе. Они были почти уверены, что Красная Армия сюда придет уже без боев. Кумов же показал тогда вокруг лагеря. «Помяните слово, — уверенно сказал он, — и там и вот тут будут стрелять из пушек и пулеметов. Именно фронт будет здесь! Фронт придет! Только так, полной силой советского оружия, будет раздавлен фашизм...»

Вот фронт и пришел, а Кумов его не дождался! А где же Барков и Баграмов?

— Семеныч! Семеныч! Михайло Семеныч! Василий Михайлыч! Емельян Иваныч! Да где же вы там подевались? — кричал Батыгин. — Идите сюда! Командир зовет старших!

Муравьев встряхнулся словно от какого-то забытья. Как будто лишь в эту секунду он осознал по-настоящему все, что произошло. Но грудь сжимало, ноги отяжелели и не хватало воздуха. Он через силу выбрался из кювета и шел к капитану навстречу, огромным трудом одолевая навалившуюся усталость.

В броске вперед, подогнув одну ногу, другую вытянув прямо, с пистолетом в руке, лежал перед ним Барков. С головы майора упала пилотка, пышные волосы слиплись от крови.

— Когда же его?! — пораженно остановившись над ним, спросил вслух Муравьев.

— Когда же тебя, Михайлыч? Василий Михайлыч! Майор! — крикнул он.

— Напоследок убили, гады! — сказал Соленый. — Я видел, как он упал...

Они оба сняли пилотки над телом Баркова. Батыгин и капитан подходили к ним.

— Вот тебе и Василий Михайлыч! — произнес Муравьев, обращаясь к Батыгину.

Было естественным кинуться к капитану-избавителю, сжать его руку, заплакать от радости. Но горе, объявшее Муравьева, так омрачило этот великий час, что он продолжал, по-прежнему обращаясь к Батыгину:

— И Лешка Любавин убит там, за пулеметом. Хотел поднять, вынести — сил не хватило, — пояснил он, как бы признаваясь в какой-то вине. — Муравьев! — назвал он себя, подняв глаза на спасителя и пожав капитану руку.

— Как ваше бывшее звание? — спросил капитан.

— Бывшее?! — с трудом переспросил Муравьев и почувствовал, что усталость его совсем одолела на этом тяжелом слове, которое будто ударило по голове. — Бывшее — полковой комиссар! — произнес он так медленно, расставляя слова, будто ворочал большие камни.

— Семеныч, ты ранен?! — воскликнул Батыгин и подхватил его под руку.

— Нет, я... ничего, — успокоил его Муравьев, уже ободрившись.

Но капитан пристально и задумчиво посмотрел в лицо Муравьева и вдруг понял весь смысл им же самим произнесенных слов. Он покраснел от смущения.

— С победой вас, товарищ полковой комиссар! — произнес он дружески горячо. — С победой и долгожданной свободой!

— Спасибо тебе, товарищ капитан! Тебе и твоим бойцам, а в вашем лице и всему народу! — ответил ему Муравьев.

Они обнялись...

...В дальних блоках безоружные лагерники — резерв обороны — карабкались из щелей укрытия и из окопов, нестройными толпами бежали на магистраль. Непривычные к бегу, они останавливались чуть отдышаться и опять торопливо шагали, размахивая полами вытертых шинелей, меченных желтой и красной краской, другие бежали в полосатых лазаретных пиджачишках, сдергивали с лишайных голов засаленные пилотки, тянулись на магистраль и по магистрали — к воротам.

— Красная Армия! Товарищи! Братцы! Красная Армия! — кричали сиплые голоса счастливцев, которые, задыхаясь, первыми добежали сюда.

Сотни голосов подхватывали «ура».

— Братцы... Товарищи... Братцы! Ведь до Казань не доеду живой, — лепетал большеглазый парень с торчащими скулами и тощей длинною шеей. — Все равно ведь помру теперь... от чахотки... — Он умолк и вдруг, проглотив комок слез, сипло крикнул: — Да здравствуют наши спасители, весь советский народ! Спасибо вам за победу!..

И больные, которые до этого потеряли уже надежду на жизнь, поддержали его дружным криком «ура», и многие плакали, как этот казанский парень.

Распахнутые лагерные ворота, казалось, узки для толпы освобожденных пленников, которая, бесконечно теснясь, заливала шоссе. Освобожденные обнимали красноармейцев, подходили коснуться еще не остывших стволов орудий, погладить ладонью танковую броню...

Больше всего людей скопилось на пустыре между гауптлагерем и буртами, где строили пленных фашистов, отдельно, по цвету мундиров: черных — эсэсовских и власовских — серых. Ими распоряжались стройный молоденький лейтенант и пожилой сержант в толстых очках, переводчик.

Вооруженные защитники ТБЦ со своими винтовками, с пистолетами, прибежавшие с правого фланга — с гранатами за ремнями, а иные уже с немецкими автоматами, добытыми в последней схватке, многие раненые, в кровавых бинтах, превозмогая боль, теснились в переднем ряду. Все хотели взглянуть торжествующим взором на своих палачей, которые были теперь осуждены на позорную гибель. С особенно радостным удовлетворением отмечали они страх, который удалось увидеть в глазах фашистов.

Среди черных и серых фашистов было несколько раненых, наскоро перевязанных. Раненный в грудь эсэсовец охал; другой одергивал его строго, со злостью.

— Стонешь, сволочь?! — крикнул кто-то из пленных.— Жалости просишь?! А ты хотел безоружных бить, курьин сын?

— Геро-ой, глядь! — насмешливо поддержал второй голос.

— Товарищи, братцы, смотрите-ка, капитан-то Сырцов был власовец, стал эсэсовцем. Да гляди-ка — не капитан, а майор!

— Базиль! Эй, Базиль! Правильно ты сказал, капитан-то Сырцов эсэсовец! Русским прикинулся!

— А какая в них разница, власовцы или немцы?! Чего их сортировать, товарищи! Всех под один пулемет! Он их автоматически рассортирует! — воскликнул Юрка.

— Правильно! — согласился рыжий Антон. — Товарищ лейтенант! Для чего вам за ними трудиться напрасно! Мы сами уговорили бы всех пулеметом, а я и винтовкой бы не побрезговал! — Антон поднял свою винтовку. — Штыком бы и то доконал с десяток! Хоть с этого хер Сырцова начать...

И взгляд его острых, колючих глаз из-под жестких, мохнатых огненно-рыжих бровей, и острый, торчавший вперед подбородок, и жилистый, волосатый, костлявый кулак, сжимавший винтовку с примкнутым штыком, подтверждали, что он готов исполнить на деле то, о чем говорил.

— Они же больных казнить, суки, приехали! — вмешался Волжак. — Дайте же нам учинить над ними советскую правду: под пулемет — да и баста!

Он смотрел на пленных фашистов сквозь узкий прищур озлобленных глаз. Смотрел с ненавистью. Они словно бы приковали его взгляд. Он будто выискивал среди них того, кто был больше других достоин смерти и гнева. Но все они были равны перед его беспощадным судом. «Всех под один пулемет! Автоматически рассортирует! Как верно-то Юра сказал! — думал он. — Кострикина нет в живых, Пимена Трудникова не стало, Иваныча унесли, да будет ли жив?.. А этих оставить?! Холеру их матери в брюхо! Чтоб жили да палачат плодили, с женами спали бы, гады! Хоть этот вот лагерный провокатор, шпион Сырцов...»

— А где ты видал, товарищ, такую «советскую правду»? — повернувшись на голос Волжака, внезапно спросил такой же, как лейтенант, молоденький старшина, охранявший с бойцами фашистов. — Пленных у нас не стреляют!

— Какие же они пленные?! Это же палачи! Наше счастье, что мы захватили оружие, а то бы вы к нам на горелый пустырь пришли! — убедительно возразил Волжак.

Это была вопиющая несправедливость. Бывшие пленники понимали, что нужен какой-то порядок, что можно составить перед расстрелом эсэсовцев и изменников-власовцев список, что, может быть, это надо как-то оформить, как следует по уставу... Но всерьез их оставить живыми?! Да как же возможно?!

Убить их на месте! Это казалось единственно справедливым, правильным, единственно мыслимым изо всех решений. Ненависть, священная, горькая и сжигающая, сочилась из всех этих огромных исстрадавшихся глаз в толпе людей, окружавшей гнусное скопище сдавшихся палачей, которые теперь угрюмо опускали свои взгляды в землю. Они понимали вое... Даже те, кто из них ни бельмеса не смыслил по-русски, отчетливо знали, чего для них могут желать и требовать эти люди. Они бросали на бывших пленных исподлобья угрюмые взгляды и с несмелой надеждой искоса посматривали в сторону русского офицера.

— Да что вы, ребята! Совсем уже забыли в плену и устав и приказы? Ишь ведь что с вами наделали! Разве можно так, братцы?! — сдерживал ненависть бывших пленников старшина.

Его сочувствие было на стороне освобожденных, но дисциплина и долг солдата заставляли охранять эту сволочь от заслуженной, справедливой расправы.

— Эх, старшина! Повидал бы ты то, что мы вчера видели: как они танками пленных утюжили на дороге! — воскликнул Еремка.

— Братцы! Товарищи красноармейцы! Да как же таких живыми оставить?! Убить же, убить их надо! Всех пострелять тут! — молили освобожденные пленники со слезами неутоленной мести.

— Танками на дороге?! — спросил лейтенант-танкист, подошедший сюда. — Ты видал?

— Мы двое ходили в разведку к Эльбе, двое видали! — ответил Еремка.

— В лицо узнаешь? Кто там был из этих? — спросил лейтенант.

— Товарищ же лейтенант! — воскликнул Еремка с упреком. — Они же ведь в танках были... Эсэсовцы — знаем, а как же их морду увидишь?!

— Ну, значит, и всё! Советский закон разберется. Трибунал разберет! — оборвал лейтенант. Он подошел к лейтенанту пехоты, который сортировал пленников, тихо заговорил с ним о чем-то.

Двое эсэсовцев, поразвязнее, для храбрости закурили.

— Отставить курить! — гаркнул им старшина.

— Никс раухен, стервы! — окриком «перевел» им Волжак.

Те презрительно покривились и бросили сигаретки.

— Власовцев, значит, тоже считают как пленных! — сказал Антон. — Какой же он, падаль, пленный, когда он простой изменник?! Его же советская власть растила, а он...

— Раз оружие отдал и сдался, так, значит, пленный! — терпеливо, но твердо сказал старшина.

— Вот то-то! — нагло отозвался крайний в строю солдат-власовец. — Мы тоже ведь пленные красноармейцы. Нас фашисты под пулеметами гнали на лагерь!

— Да граната была при тебе, гад ты этакий! — выкрикнул рыжий Антон. — Вот она! Я же сам у тебя отобрал гранату! Что же ты ее, падаль вонючая, в эсэсовский пулемет не кинул?! Что же ты свой автомат не посмел на них повернуть за советских людей?!

— В нас стрелял и гранату на нас берег! Нас хотел перебить — да за Эльбу! — воскликнул Еремка.

Лейтенант-пехотинец отделил к стороне эсэсовских командиров, в том числе и того, который сновал по лагерю и назывался капитаном Сырцовым. Был ли он в самом деле русским изменником или немцем — не все ли равно! Внешность его не отличалась от пяти эсэсовских офицеров, стоявших теперь с ним рядом, как не отличались и действия. Лейтенант приказал их держать в стороне, приставив к ним двух автоматчиков. Затем он приблизился к власовцам.

— Товарищ родной, лейтенант! Прикажите их расстрелять! — обратился к нему Волжак. — Сынок, разреши! Мы их мигом!

На груди его был автомат, отобранный у эсэсовца. Но он понимал, что теперь уж нельзя самочинно убить врага. Дисциплина в нем ожила, и он принимал умом правильность рассуждений старшины и лейтенанта-танкиста. Но ненависть его, как и других окружающих, была сильнее разума. Она звала к мести. Справедливая, гневная, она требовала, чтобы этим оружием, вырванным у фашистов, все палачи были тут же убиты.

В том же самом была и правда красноармейцев-освободителей, которые охраняли теперь пленных фашистов. Но над ними стоял незыблемый и гуманный порядок, противопоставленный зверским обычаям гитлеровцев, гуманный закон победителей — он противоречил их естественной ненависти и жажде мести, но они им гордились, подчиняясь ему поневоле.

— Не могу я ни приказать, ни дозволить, отец, — просто сказал лейтенант. — Только советский суд! Понимаешь?

— Эх, надо их было сразу, когда окружили! Как они побросали оружие, тут бы и к ногтю, пока командиры не подошли! — с досадой воскликнул Антон.

— И зря не стреляли, — отозвался немолодой боец, охранявший фашистов. — Нам нельзя. А вам бы в ту пору все нипочем! Пулю в башку — и Вася!

— Мы же думали, что по форме их расстреляем,— сказал Волжак, — чтобы весь лагерь увидел, как их карает советская власть. Вон народу-то сколько идет! — указал он на лагерь. — Каждого спросишь — и каждый их к смерти приговорит...

— А то к чему же! — согласился красноармеец...

Едва держась на ногах и братски поддерживая друг друга, через задние ворота лазарета еще и еще входили больные, эвакуированные в лес перед боем. Иных вели под руки сестры, врачи, иных старшие и санитары несли на носилках; иные шли сами, как от ветра пошатываясь, хватаясь руками за воздух, размашистым шагом спешили самостоятельно дойти до ворот, чтобы увидеть своими глазами красноармейцев. А как много из них все равно уже теперь было обречено болезнью на смерть! Но сегодня они об этом забыли.

Леонид Андреевич в окружении врачей и больных возвращался из леса. Куда девалась тяжеловатая, нескладная поступь! Кто считал стариком Соколова? Вот он шел, красивый и светлый, пронесший через долгие-долгие месяцы плена чистоту своего врачебного звания, честь советского человека, борца, коммуниста... Сознание гордого достоинства лежало на его помолодевшем лице, озаренном утренним солнцем, светилось в ясном, прямом, твердом взгляде добрых и благородных глаз. Он тоже спешил к воротам, как и все полный желанием обнять красноармейца и к его груди припасть, как к груди родины...

В рядах своего взвода Иван Балашов по земле проклятой фашистской Германии бежал за танком в наступление на гитлеровских палачей. Когда он падал в канавку, ему казалось, что он задохнется, не встанет, но поднимались товарищи, и вместе с другими вскакивал и он. Вокруг кричали «ура», кричал и он, и легких хватило для крика, и ему даже показалось, что стало легче бежать, когда он выпустил первую очередь из автомата в спины спасающихся бегством черных и серых мундиров...

И вот теперь, под ярким утренним солнцем, красноармейцы без строя, гурьбой, шли к воротам ТБЦ, окруженные тесной толпой бывших пленников. Балашов шел с другими, усталый, но полный чувством победы...

На них наседали, теснили, хватали за руки, целовали, заглядывали им в лица.

— Построить роту! — прозвучала команда.

— Становись!

Толпа бывших пленных отхлынула, освобождая место для построения.

Иван стал в строй своего отделения. Строился взвод, строилась рота.

— Смир-но!..

— ...Фашистские палачи получили приказ уничтожить лагерь советских военнопленных. Красная Армия вовремя подоспела. Лагерь смерти освобожден из фашистской неволи, тысячи наших советских людей спасены и вернутся на родину. Задание командования выполнено... Роте расположиться для обороны занятого рубежа и очистки окрестностей от последних фашистов,— слышал Иван отчетливый голос капитана. Но не все слова доходили до его сознания.

Он стоял в строю, среди красноармейцев, а вокруг толпились тысячи бывших пленников ТБЦ. Задние напирали на передних — всем им хотелось быть ближе к освободителям. Сколько знакомых лиц! Но Иван не видел Машуты. Где же Машута? Где она? Он растерянно перебегал глазами с лица на лицо, пока не понял, что в толпе вообще нет женщин.

— ...Охрана территории самого лагеря и охрана порядка в лагере доверяется вооруженному отряду бывших военнопленных, — продолжал капитан. — Командиры взводов, ко мне! — властно позвал он.

В толпе, окружавшей роту, Балашов увидал Батыгина, Маслова, Женю Славинского, Волжака...

— Смир-рно-о! — раздалась команда.

Капитан еще что-то громко сказал, но Иван не слыхал его слов: он в это время заметил на носилках, с которыми шли санитары, безжизненное лицо Павлика. Он видел, как Женя Славинский рванулся к Самохину из толпы.

— Балашов, ко мне! — приказал командир взвода.

Иван шагнул из рядов, подбежал к командиру. Лейтенант взглянул на часы:

— На два часа, до восьми ноль-ноль, можете быть свободны. Идите побудьте с друзьями.

— Слушаюсь, два часа, до восьми ноль-ноль, быть свободным, — повторил Балашов и услыхал, как в толпе бывших пленников кто-то ахнул и как прошел говор.

«Узнали меня!» — подумал Иван, но он продолжал стоять «смирно», глядя в лицо командира.

— Вольно, — сказал командир. Он тепло и по-дружески улыбнулся. — Рад, Балашов? — спросил он.

— Еще бы, товарищ лейтенант! Знаете, как... у меня ведь невеста тут... — Иван захлебнулся словом, зажмурился и крутнул головой, не сдержав слезы радостного волнения.

— Ну, идите, идите! — Командир еще раз взглянул на часы.

— Взвод, напра-ву! — услышал Иван его голос уже у себя за спиной.

Он шагнул к толпе пленных.

— Товарищ фельдшер!

— Иван!..

— Здорово, Ванюша! — радостно закричали вокруг.

— Да это же старшой из карантина! А объявили — повешен!

— Балашо-ов! Вот так штука!

— Ива-ан!

Его тесно сжимали со всех сторон, целовали.

Тут были близкие и друзья, а среди них и едва знакомые люди, однако не было между ними различия в радости, в теплоте, в счастье прижаться в объятии. Рыжий Антон, Славинский, «Базиль», Соленый, Василий-матрос окружили его.

И вдруг, едва видная за плечами мужчин, с силой протискавшись между ними, вырвалась из толпы и кинулась Балашову на шею маленькая Наташа.

— Карантиныч! Неужто ты?! В форме, в погонах... Какой ты красивый! Голубчик!.. Значит, они тебя не повесили...

Она целовала его в щеки, в глаза, в губы, едва доставая, повиснув на шее.

— Наташа! А где же Машута? — спросил Иван.— Маша где?

Она испуганно разняла свои тоненькие, детские руки и широко, во внезапном страхе, в растерянности, открыла глаза, глядя на него снизу вверх.

— Машута?! А ты... разве ты не знаешь? — жалобно пролепетала она.

— Да она же в тот день, как его увезли в гестапо... — сказал рядом женский голос.

Иван взглянул на лицо говорившей женщины, и вдруг оно поплыло, задрожало, как будто в воде. Он не узнал ее, да и зачем узнавать! Он все понял...

— Умерла? — произнес Балашов и не услышал сам своего голоса за каким-то туманом, который затмил глаза и набился в уши.

Емельян опускался куда-то в сладкую темноту, из которой до него доносились отрывистые слова:

— Пинцет, говорю! Зонд! Свети ближе!.. Тампоны! Еще тампоны! Бойчук, следи за раствором!

Голос врача доходил до Баграмова будто откуда-то издалека, и все уже утонуло, ушло, растворилось. Но вот барак содрогнулся от взрыва, со звоном посыпались где-то рядом стекла.

— А ты бы под стол залез! — явственно услыхал вдруг Баграмов злые слова Куценко. — Раненого держи! Клава, эфир! Да свету же больше, черт вас... военные люди! — строго сказал Куценко. — За пульсом следи...

Опять грохнул взрыв, но только теперь уже как-то глухо, словно прикрытый ватным одеялом.

— Зачем я вскочил? — вслух механически повторил Баграмов, не понимая уже значения этих слов.

— Раненых принесли! — крикнул кто-то над ухом Баграмова.

И потом наступил надолго темно-красный покой и ватная тишина. Потом тишина стала синей и светлой. И вдруг она разорвалась криками радости. Кричали «ура». Смеялись. Кто-то возбужденно и громко крикнул что-то непонятное...

Сон разорвался, но не было сил ничего осмыслить,— как будто в детстве на ярмарке, все вертелось, пестрело, кричало не в лад.

— Откройте же затемнение, утро! — отчетливо потребовал чей-то голос рядом, отдельный, осмысленный голос.

— Тампон! — приказывал Опанас Куценко, как раньше отрывисто. — Зонд... Другой, не этот...

Но Куценко говорил далеко в стороне от Баграмова. Емельян догадался, что его уже вынесли из операционной в соседнее помещение и голос Куценко слышится за переборкой.

— Повернись, повернись немного, голубчик, — уговаривал женский голос с другой стороны.

— Перевяжи поскорее, сестрица, пойду к своим! Господи, хоть поглядеть! — просил кто-то.

— Да куда же ты можешь идти? Лежать тебе надо. Придут и сюда, — уверял Глебов.

— Что ты, товарищ доктор! Я ничего, дойду! Разве дождешься! — спорил с ним раненый.

— Иван! — вдруг воскликнул Глебов. — Откуда, родной?!

— Емельян Иваныч где? Что с ним? — услышал Баграмов громкий тревожный вопрос.

Он не мог вспомнить, чей это голос, и не было силы открыть глаза.

— Тише! — шепнули над головой Емельяна. Баграмов с усилием поднял веки и высоко над собой, почему-то особенно высоко, увидал лицо Балашова в пилотке с красноармейской звездой, в гимнастерке с погонами.

— Ваня, — растерянно произнес Баграмов.

Он вдруг совершенно ясно и сознательно вспомнил, что Балашова вообще не может быть в лагере, что он увезен в гестапо, приказом немцев объявлено, что Иван повешен вместе с Кумовым, Кречетовым и Башкатовым. Значит, его лицо — просто бред!.. Баграмов зажмурился... Но когда он открыл глаза, Балашов низко склонился над ним и по щекам его текли слезы.

— Чего ты, Ваня? — слабо спросил Баграмов.

— Возьми себя в руки! — змеиным шепотом зашипела над ухом Балашова сестра Клавдюша.

Баграмов услышал ее и понял, что слезы Ивана относятся непосредственно к нему, Емельяну.

«Неужто так плохо мне?» — подумал Баграмов, но как-то совсем без тревоги, без страха.

— Ну как дела, Иван? — спросил он, стараясь произнести эти слова обыкновенным голосом, собрав все спокойствие, но сам услыхал, что спокойствие не получилось, голос — еще того меньше, а самый вопрос нелеп.

— Лагерь освобожден, Емельян Иваныч! Красная Армия в лагере, — подчеркнуто бодро и весело сказал Балашов.

— Вижу, — улыбнулся Баграмов. — Ведь ты сам... Красная Армия... Ваня... — Он закрыл глаза. — Хорошо, Иван, — шепнул он.

— Емельян, ты молчи, дорогой, — сказал Куценко, который приблизился в белом халате. — Четыре раны... куда к чертям! Такая потеря крови, сам понимаешь... молчи! Я тебя умоляю! — Куценко взял его руку. Дружеские и уверенные пальцы врача на пульсе были приятны Баграмову.

— А ты, Опанас, за меня не бойся, не бойся. Теперь умирать нельзя. Надо жить, — бодрясь, сказал Емельян.

«Зачем я вскочил, черт возьми? Всегда не хватало мне выдержки!» — подумал он и устало закрыл глаза.

— Клава! Камфару! — услыхал он, как будто сквозь сон...

Красная Армия докатилась до Эльбы. Весь фронт за ночь и утро продвинулся, подтянулись соседи полка, которым командовал Бурнин. С левого берега с гулом и свистом шли еще разных калибров снаряды и мины, кое-где на открытых местах доставали бойцов и пулеметы. Гитлеровцы не смущались скоплением немецких беженцев, среди которых успело появиться немало раненых и убитых фашистским огнем. Лагерь ТБЦ оказался уже к утру в расположении вторых эшелонов, хотя в десяти километрах к югу и по правому берегу Эльбы тоже не кончился бой: сопротивлялись немецкие части, отрезанные на юге, со стороны Дрездена, выскакивали из лощинок какие-то отряды не успевших сбежать эсэсовцев, таились в кустах и кюветах микроскопические засады озлобленных фаустников. В расположении части Бурнина остались лишь мелкие «недобитки», как их называли красноармейцы.

Бурнин выбрал полчаса, чтобы съездить в спасенный от гибели лагерь.

— Едем вместе, — предложил замполит Сапрыкин.— Не люблю я бывать в этих лагерях, а ведь все-таки надо же посмотреть, кого-то мы там наспасали!

— Ну что же, поедем, — сухо согласился Бурнин, которого неприятно задело небрежное словцо «наспасали».

Несколько раз битая, с лысой резиной машина Сапрыкина доставляла много хлопот шоферу-ефрейтору, и в это утро он наконец «подхватил» для замполита у переправы какую-то открытую, иностранной марки, длинную, как сигара, машину.

— Для войны она вряд ли, товарищ полковник, а для победы — как раз! Я считаю, гоночный тип. По нашим дорогам она низковата, конечно, а для Европы — вполне, — пояснил шофер.

— Уважаете Запад, товарищ ефрейтор? — спросил Бурнин.

— Машины у них, товарищ полковник, действительно, точно! — ответил тот.

— Ну, точно — так точно. Едем, испробуем.

Они тронулись.

Сапрыкин заметил осуждающий взгляд Бурнина. «Мягок полковник, жалеет их всех. Считает, что это люди одной с ним судьбы. Ведь сам-то он не сидел до конца за проволокой. Непокорные либо бежали, либо от немцев гибли, а эти... Нет, проверять их надо, еще да еще!.. Почему-то ведь все-таки их не замучили пленом! Живы остались вон сколько времени! Отсиделись!..»

Сапрыкин вдруг понял, что он словно бы обвиняет людей за то, что фашисты их не успели замучить. Но отмахнулся от этой тревожной мысли и даже почти подосадовал, что поехал в лагерь.

«Есть же люди, которым поручено разбираться в этом. А наше солдатское дело было занять территорию вместе со всем, что на ней оказалось. Лагерь — так лагерь! Хорошо, что выполнили задание почти без потерь... И вообще-то, вон ведь оперативно как вырвались к Эльбе! Значит, скоро уж, скоро конец!» — мысленно заключил Сапрыкин.

— Издыхает войнища проклятая! Даю ей еще десять дней, максимум — две недели! — обратился он вслух к Бурнину.

— Эх, Игорь Филиппыч, кабы ей быть последней! — ответил Бурнин со вздохом.

Замполит присвистнул.

— Какой ты максималист, товарищ полковник! И то скажи, если... — он вдруг осекся.

— Что «если»?

— С одним покончим — с другим бы с кем-нибудь не началось... Я что-то не так уверен в союзниках, — приглушенно сказал замполит. — Вчера по швейцарскому радио... — Сапрыкин умолк.

Бурнин вздохнул.

— Конечно, не исключается... Ну, а все-таки бог-то на небе есть?! — усмехнулся он.

— Бога они, кажется, все признают, Анатолий Корнилыч, только он для них не тождествен с миром, скорее наоборот, — сказал Сапрыкин. — Пленных-то гонят за Эльбу! И власовцы тоже на запад уходят... К чему бы?! Значит, там что-то обещано, что ли... Да хотя бы взять этот лагерь... Впрочем, с тобой нельзя... — Сапрыкин умолк, не закончив мысль.

Бурнин не ответил. Он понимал все мысли Сапрыкина и, пожалуй, не осуждал его. Они уже более года были вместе в боях. Он уважал Сапрыкина как неглупого, храброго и честного человека со стойким характером.

Сапрыкин пришел на фронт, когда Красная Армия была в наступлении. До этого комиссар стрелковых училищ, тыловой политработник, Сапрыкин в своей работе не знал противоречий между уставом и жизнью. Если же после его прихода на фронт, в боевой реальности, возникали такие противоречия, то их всегда разрешала наша победа: значит, они были оправданы! Противоречий же, которые приводили бы к неудаче, а тем более к плену, Сапрыкин со всей искренностью не мог постигнуть.

Да ведь и сами пленные, и Бурнин в их числе, долго и мучительно искали и не находили ответа на проклятый вопрос: почему же все-таки они оказались в фашистском плену?

Словечко «отсиживались в плену» срывалось не раз с языка Сапрыкина, как и у многих других боевых командиров, которые не видели начала войны, не варились в окаянных котлах, оторванные от командования, не пробивались из окружения. Видно, не пришло еще время для верной оценки великого мужества людей, которые своей самоотверженной стойкостью первыми разбили легенду о непобедимости гитлеровских солдат, которые, не щадя своих жизней и рискуя позором плена, шли в бой с винтовками образца прошедшего века и стояли против новейших видов оружия, отбивали атаки и заставляли врага поворачивать спину перед натиском штыковых контрударов...

«Мертвые сраму не имут!» А вот живые... Как же и почему, мол, они остались живыми?! И заползает червь недоверия даже в прямые и мужественные сердца...

Все читали, конечно, разоблачительные материалы Государственной Чрезвычайной Комиссии о фашистских зверствах. Они леденили кровь. Но, не вызывая сомнения в достоверности самих фактов, все-таки не укладывались в сознании и сердцах советских людей. Да, если бы не видеть своими глазами, не испытать на себе, то и Бурнин, наверное, не смог бы поверить тому, что культурный народ — соотечественники Гегеля, Гёте, Шиллера, Гейне, Маркса, Энгельса — способен на такие бессмысленные жестокости и мучительства... Нелегко нам людским умом постигнуть фашиста, хотя он сам по себе не загадка. Нам непонятен процесс моральной деградации, к которой приводит человека фашизм. И если не можешь себе наглядно представить того, что за жуткие испытания прошли советские пленники здесь, на этой проклятой мельнице, перемоловшей тысячи тысяч человеческих жизней, то ни черта не поймешь!

Поставить своей задачей убить, истребить народы! Поставить своей задачей довести человека до состояния животного! Распинать на крестах, поднимать на дыбу, забивать дубинками и плетьми, умышленно скармливать вшам, не разрешая давить паразитов, зарывать людей в землю живыми... Да как же представить себе людей, способных на эти гнусности, если ты сам не видел всего этого нацистского изуверства!

И горькое воспоминание о чистом и светлом друге Варакине, погибшем здесь, в лагере, вызвало тяжкий вздох Бурнина.

Автомобиль «стелился», летя по асфальту между рядами цветущих яблонь.

— Вот шоссе у них «в самом деле», как говорит твой шофер, — отметил Бурнин, отвлекшись от тяжких мыслей.

— Если бы не танковый рейд, товарищ полковник, то на каждом шагу тут сидели бы по дорогам мины, как в прошлый раз. А тут они не успели, бросили все — да драпать... Потому и шоссе — действительно! — отозвался из-за баранки ефрейтор. — А машина-то правильно, даже вполне! — заключил он. — Сто двадцать запросто!

— Головы не сверните! — строго предупредил Бурнин.

— Никак нет. Раз победа, то надо уж бережно! В норме! — послушно сказал водитель, чуть сбросив газу. — Должно быть, тут, — сказал он, вдруг придержав машину, и указал с холма, на котором остановился возле ветряной мельницы, на караульные вышки, расположенные вокруг длинных низких бараков.

В низинке, у лагеря, виднелись три танка. Около них хозяйничали танкисты.

— Разумеется, тут! Поезжайте в лагерь, — приказал Бурнин.

Колючая ограда и вышки. Те же самые вышки, которые так же висели бы и над ним, если бы не удался тогда побег... А эти люди томились тут столько времени! Тут вот, должно быть, и кладбище рядом... Сколько же страшных холмов, под которыми тлеют кости замученных пленников — красноармейцев, командиров, советских людей!

...Они въехали в распахнутые ворота и двинулись по освещенной солнцем лагерной магистрали, в конце которой столпилось на площади тесное скопище в несколько тысяч освобожденных пленников.

Со всех сторон брели, стекаясь к этой толпе, запоздавшие люди. Это были раненые и больные. Им помогали товарищи, их вели сестры и санитары.

Обгоняя их, трофейная «сигара» Сапрыкина подплыла бесшумно и тихо остановилась позади толпы.

Люди в шинелях и в стареньких гимнастерках, с обнаженными головами, плотно теснились в полном безмолвии, слушая речь, которую говорил с какого-то возвышения обросший седою бородкой человек с простым умным лицом, одетый в потертую гимнастерку. Голос его был негромок, и слов его было не разобрать, но, судя по выражению лиц окружавших его людей, его слова были просты и доходили до всех.

Бурнину и Сапрыкину были видны только затылки и спины сотен людей. В открытой машине они встали на ноги, но ничего не увидели через плечи и головы. Кто-то, однако, заметил их. Среди собравшихся прошел шепот, шорох, и толпа в молчании уважительно раздалась.

В центре ее, на песке, на шинелях, подостланных поверх редкой, едва зеленевшей травы, в несколько рядов лежали погибшие в ночной схватке бойцы ТБЦ. И при каждом фуражка или пилотка с самодельной красной звездой.

По обе стороны стоял караул. Тощие, остроскулые, со втянутыми щеками люди крепко держали винтовки. Бледные лица их были сосредоточенны при отдаче последнего долга, впалые глаза строго прикованы к лицам павших товарищей, над которыми было приспущено самодельное красное знамя.

«Да здравствует XXV годовщина РККА! Да здравствует Сталинград — начало конца фашизма!» — прочел Сапрыкин на знамени.

— Чего-то они припомнили двадцать пятую годовщину? Тому миновало два года с лишком! — удивленно спросил Бурнина Сапрыкин.

Ближайший к машине парень с огромными от худобы шоколадного цвета глазами услышал этот вопрос.

— В день Красной Армии в сорок третьем сделали это знамя, товарищ полковник, — ответил он. — На торжественном собрании развернули, и нынешней ночью с ним вышли на оборону...

Он ответил и отвернулся, уставившись снова взглядом в неподвижные лица погибших товарищей и слушая траурное напутствие павшим, которое продолжал седобородый оратор.

Глядя в лицо оратора, Бурнин заметил в нем что-то знакомое, словно он уже раньше когда-то знал эти белые крупные зубы и молодые глаза.

— ...Долго готовились вы, товарищи, к этому дню, но не смогли увидеть победы. Однако вы не напрасно взяли в руки оружие, — донесся голос его до Бурнина. — Вы отдали жизни, чтобы тысячи ваших товарищей смогли возвратиться к детям и женам, к родине, к армии, к партии. Вы погибли в борьбе с палачами, спасая жизни товарищей от убийц.

И Анатолий узнал и голос, и темно-карие, почти черные, ясные, молодые глаза, глаза юноши на седобородом лице. Он вспомнил Вяземское сражение и «штаб прорыва».

«Комиссар всегда и везде, пока жив, должен быть комиссаром!» — встали в памяти Бурнина слова Муравьева. «И здесь остался он верным себе», — с уважением, радостно подумал Бурнин.

Он беспокойно покосился на замполита, ожидая какого-нибудь «колючего» замечания и внутренне приготовившись, чтобы сдержаться и не ответить резкостью.

Но взгляд Сапрыкина, полный непривычного в нем волнения и мягкости, был устремлен не на мертвых, а на толпу живых, истощенных, замученных и торжественных.

Стоя в машине, Сапрыкин строго поднес к козырьку руку, плотно сжал губы и сурово сдвинул молодые брови над слегка затуманившимися серыми пристальными глазами.

— Да, — после минуты молчания глухо сказал он, — так вот они, наши, советские люди, пропавшие без вести...

1942—1962

Реклама на сайте