«Товарищи»

Иван Павлович Мележ Товарищи

ТОВАРИЩИ

— Больше никто не хочет выступить?

Никто… Тогда будем голосовать. Есть одно предложение — объявить кандидату партии Баклану выговор. Кто за это, поднимите руки.

Председатель партийного собрания Гаврильчик, парень лет двадцати двух, в черном суконном пиджаке и вышитой рубашке, обвел карими глазами пятерых человек, сидевших в комнате.

— Все. Опустите руки. Единогласно.

Объявляем выговор.

Минуту стояла напряженная тишина.

Кто-то тяжело повернулся, резко заскрипел стул.

Гаврильчик взял со стола листок, на котором был записан порядок дня, и объявил второй вопрос.

Баклан, широкоплечий, крепко сколоченный человек, в военной гимнастерке, на когорой поблескивали два ордена, медленно поднялся и направился к дверям.

— Ты куда, председатель? — спросил его Зубец, парторг.

— Покурить, — не глядя на парторга, бросил неохотно Баклан.

Он старался сохранить вид спокойного и уверенного человека, знающего себе цену и не обращающего внимания на то, что о нем говорят. Его военные хромовые сапоги постукивали твердо и громко. Все, кто сидел на собрании, повернулись на этот стук и следили за Бакланом, пока тот, резко хлопнув дверьми, не очутился в темном коридоре.

Здесь Баклан остановился, прикурил папиросу. Затянувшись всего несколько раз, он бросил папиросу на пол и со злостью растер ее носком сапога. Было досадно, что он хоть и старался на собрании казаться спокойным, все-таки волновался, переживал, как мальчишка. Неприятно было думать, что другие заметили это, и он мысленно выругал себя.

Из комнаты доносился спокойный хрипловатый, как будто простуженный голос Зубца.

Баклан безучастно прислушался — Зубец говорил о зимней заготовке леса для шахт Донбасса.

Вспомнились последние слова Гаврильчнка, которыми тот заключил обсуждение отчета Баклана: "Объявить выговор".

"Объявить выговор…" — Баклан с иронией хмыкнул: такими странными и нелепыми показались ему эти слова в применении к нему.

"Выговор — мне?"

Он помедлил немного, задумавшись, потом решительно вышел во двор.

Желтый свет из окна падал, на смятую мокрую траву, которая темновато, масляно лоснилась. Проходя через двор, Баклан бросил мимолетный взгляд в окно и увидел в нем рослую, с узкими покатыми плечами фигуру Зубца.

Конечно, этим выговором он обязан главным образом Зубцу. Тот давно уже настаивал на самоотчете Баклана и теперь, выступая первым на собрании, бросал ему колючие слова: "оторвался от жизни", «зазнался», "успокоился"…

У Баклана уже давно нелады с Зубцом, который всегда привязывался к нему с чемнибудь, не хотел признавать заслуг Баклана и докучал ему частыми разговорами о делах колхоза. Ему, Зубцу, все одно — заслуженный ты человек или нет… И откуда у него такое пренебрежение к заслугам?

Если б у самого Зубца их было много, так ведь нет. Он, правда, тоже воевал гдето на фронте, но как он там воевал, никто не знает, сам же он почему-то не любит рассказывать об этом. Впрочем, по правде говоря, не так трудно догадаться, почему он не любит, — просто, видно, не о чем рассказывать. Баклан-то уверен, что вояка из него был не ахти какой. Зато он теперь старается показать свою смелость, даже его, Василия, пробует учить…

Баклан довольно далеко ушел от канцелярии и подумал, что пора бы вернуться на собрание — там его ждут.

Но возвращаться не хотелось, и он медленно побрел домой.

Дома его дожидалась мать, старая молчаливая женщина с внимательными черными глазами и светлыми, едва заметными бровями; она вязала сыну из белой шерсти носки. Мать сразу заметила, что сын чемто обеспокоен.

— Что с тобой, Вась?

Василь, не взглянув на нее, неохотно буркнул что-то в ответ.

Он подошел к столу и, рассеянно поглядывая на свои фотокарточки, что в несколько рядов висели на стене, с горечью думал:

"Короткая у людей память. Давно ли я снял с этого широкого офицерского пояса трофейный «вальтер», давно ли, кувыркаясь, катились под откос взорванные мной вагоны последнего немецкого эшелона, а меня уже попрекают за то, что я ношусь со старыми партизанскими заслугами.

Нет, не умеют как следует уважать заслуженного человека!"

Он почувствовал себя обиженным и одиноким и от души пожалел, что рядом нет товарищей тех незабываемых дней.

Взгляд Василия невольно остановился на фотокарточке, на которой он был снят вдво6 м с командиром отряда. Ковалевич сидит, прислонившись широкой спиной к громадному камню, а он, Баклан, на корточках, показывая что-то на карте, докладывает о результатах операции на «железке».

Баклан вспомнил, что не виделся с Ковалевичем вот уже два года — о тех пор, как партизаны разошлись по колхозам, заводам, учреждениям. Облик командира Ивана Саввича возник перед ним так ясно, словно они вчера только расстались. Баклану захотелось поделиться с Ковалевичем своими мыслями, рассказать ему об обиде.

Кто же, как не старый его командир, сумеет понять и оценить все по справедливости?

Василь достал из полевой сумки, висевшей на стене, как память о былых днях, тетрадь, сел за стол напротив матери и начал быстро писать ломаным, неровным почерком: "Письмо от известного тебе подрывника Баклана…"

Карандаш в твердой его руке нс писал, а выжимал на бумаге угловатые, отрывистые буквы. Грифель карандаша несколько раз крошился. Василь писал о тех славных днях, когда они вместе с Ковалевичем били гитлеровцев, жаловался, что некоторые слишком скоро забыли людей, завоевавших себе тогда великую славу, что его, командира-подрывника, тут затирают… В этом месте грифель сломался. Баклан отточил карандаш и продолжал писать дальше.

Все письмо — четыре странички трофейной немецкой тетради — он написал одним, как говорят, дыханием. Письмо было взволнованным и бестолковым; одна мысль перебивала другую.

Кончив письмо, Баклан почувствовал приятное облегчение, словно строчки приняли на себя всю тяжесть, что легла на его сердце после собрания. Выговор? Пусть выговор. Стоит ли ему очень беспокоиться изза этого? Ведь те, кто вынесли ему взыскание, — люди заурядные, не ровня ему…

Утром он отнес письмо на почту. А когда вернулся, начал раздумывать стоило ли писать обо всем этом Ковалевичу? Вдруг и Ковалевич уже забыл? Он ведь теперь заведующий промышленным отделом обкома! Новая работа, новые товарищи… Это было бы очень горько — разочароваться в командире. Баклан так верил ему!

День проходил за днем, а ответа на письмо все не было. Баклан с таким нетерпением ждал весточки от командира, что каждый день после обеда, не дожидаясь прихода письмоносца, сам ходил на почту.

— Что-то вы зачастили к нам, Петрович, — заметил однажды начальник отделения, сухонький старик. — Может, какой важный циркуляр ожидаете?

— Циркуляр, Моисеевич, — ответил председатель и, таинственно наклонившись к уху старика, шепнул: — Девчина у меня Р. городе есть… в магазине работает. Обещала писать — и хоть бы слово!..

— А, верь ты теперь девчатам!

В эти дни ожидания Баклана все чаще начинало охватывать беспокойство. Где-то в глубине души зарождалось сомнение — так ли он уж прав, как ему кажется.

Сомнения сменились тревогой. Теперь Василий ловил себя на мысли, что начинает порой побаиваться приезда Ковалевича.

Командир еще, чего доброго, добавит ко всему, что Василий уже получил. Партийного собрания, скажет, не послушался.

Распустился… Забыл про обязанности перед партией…

После собрания Баклан стал заметно сдержаннее, молчаливее и делами колхоза начал как будто больше интересоваться.

Посмотрел, как хранят в амбаре семена, раза два сходил в поле, проверит качество пахоты, вызвал к себе в канцелярию колхозников, которые часто не выходили на работу, поговорил с каждым из них…

Впрочем, постепенно к нему возвращалась прежняя его самоуверенность и беззаботность. "Нет, Ковалевич не может забыть старого… — думал он. Ковалевич оценит…"

Однажды, так и не дождавшись письма, Баклан запряг лошадь и поехал на Припять к знакомому рыбаку, к которому часто наезжал и раньше. Василь любил, как он сам говорил: "полакомиться рыбкой"

и бывало целыми неделями пропадал с рыбаками на тихих припятьских водах.

…Под вечер в тот же день в колхоз приехал Ковалевич. Его встретил Гаврильчик, заместитель Баклана.

Как только начал заниматься день, Ковалевич проснулся. Где-то неподалеку во дворе загремели ведром, протяжно заскрипел журавль. Ковалевич, откинув одеяло, качал одеваться. Можно было бы еще поспать: ночью они с Гаврильчиком долго разговаривали и расстались только в четвертом часу. Да, кроме того, и спешить сегодня было некуда — он приехал в колхоз погостить. Но Ковалевич знал, что лежать он больше не сможет это было то время утра, когда он обычно поднимался. Ковалевич в утренних сумерках ощупью нашел сапоги, быстро обулся и вошел в комнату, где спал Гаврильчик.

Его уже не было здесь. Арина, жена Гаврильчика, возилась у печи, в которой неистовствовало жаркое пламя. Когда Ковалевич вошел в комнату, она, поглядывая на огонь, осторожно ухватом ставила в печь чугун, покрытый сковородой. Поставив чугун, Арина кистью руки отерла лоб и приветливо поздоровалась с гостем. Это была невысокая светловолосая молодая женщина, спокойная и неторопливая. На ее пухлых, еще детских щеках, около вздернутого носика розовели от жара, что полыхал из печи, два круга. Она сказала, что Рыгор уже с час, наверно, как ушел на колхозный двор.

— За сеном людей треба послать. Так Рыторка подался туда, беспокоится, чтоб какой заминки не было… — Она ухватом пододвинула жар к чугунку и вздохнула. — Ой, горе мне с ним! Целые дни, бывает, не заглянет в хату.

Арина подала гостю мыло в мыльнице иа зеленой пластмассы и, ни на минуту нс переставая говорить, стала поливать ему на руки из медного ковшика.

— Ну что бы ему — работал бы за себя, и хватит. Это ж столько людей в колхозе, столько беспокойства от каждого. Разве ж за всеми усмотришь? Так нет же — ему до всего дело. Всюду свое слово вставит!

Баклан ничего сам не глядит, так он и за него, за старшину старается: а как же, он, видишь ли, заместитель…

Мохнатые черные брови Ковалевича настороженно поднялись — сейчас еще. чтонибудь скажет о Баклане. Нет, все об одном, о Рыгорке своем…

— Баклан, что ж, выходит, не следит ни за чем? — с напускным равнодушием спросил Ковалевич, ладонью стирая с широкого лица воду.

Она не сразу ответила. Вынесла из комнаты, где спал Ковалевич, чистое с вышитыми красными петухами полотенце, подала гостю. Потом махнула рукой:

— Плохо, скажу я вам, когда у тебя начальником заслуженный человек: то ему хочется на Припять, то в город поехать, — лихо его ведает, чего захочется человеку с заслугами, А если что надо, так делай ты, Рыгорка… Приедет кто из райзо или из эмтеэс — все к Рыгорке.

Она направилась было к печи, но остановилась и, повернув к Ковалевичу полное, круглощекое лицо, весело блеснула глазами и добавила:

— Тут у нас про него, про Баклана, смехом говорят: "Хороший председатель: хоть и плохо руководит колхозом, зато тринадцать немецких эшелонов спустил под откос!"

Она засмеялась так искренне и простодушно, что улыбнулся и Ковалевич. Арина снова принялась хозяйничать у печи. Работала она, как и разговаривала, — неторопливо, без суеты.

Ковалевич вернулся в свою комнату. На улице синел негустой предутренний сумрак, и из окна были видны голые, съежившиеся от сырости и стужи кусты сирени и черные, как будто истлевшие, стебли цветов.

Ковалевич думал о Баклане. Слова Арины не были для него неожиданными. Он уже знал о последнем партийном собрании в колхозе, об отношениях председателя к парторгу, — об этом ему рассказал вчера Гаврильчик. Правда, Гаврильчик говорил о Баклане неохотно и всячески старался обойти эту, очевидно, неприятную ему тему. Чаще всего он отговаривался двумя словами "сошел с рельсов". Однако Ковалевич и по этим скупым сведениям хорошо представил себе поседение Баклана, и это встревожило его.

Ковалевич познакомился с Бакланом, когда тот был в подрывной комсомольской группе. Партизанским отрядом "Смерть фашизму", в который входила эта подрывная группа, командовал Ковалевич. Командиру отряда пришелся по душе молодой подрывник, его отвага и решительность.

Именно Ковалевич и назначил его командиром подрывников, од же поручился за комсомольца-подрывника, когда тот вступал в партию.

Месяца четыре тому назад Баклан стал председателем колхоза. Он в то время вернулся из Минска, с курсов, на которых проучился почти год. Ковалевич узнал об избрании Баклана на одном из областных совещаний от секретаря райкома. Тогда Ковалевич сказал, что лучшего председателя и желать нельзя, потому что его партизан был, кроме всего прочего, хорошим организатором. И вот на тебе…

Ковалевич услышал, что в соседнюю комнату, звякнув щеколдой, кто-то вошел.

Двери между комнатами были затворены, и он не мог видеть вошедшего.

— Заждалась, должно быть, перепелочка? — услышал он голос Гаврильчика. — Нет? Ой, неправда, не поверю. Я ж ведь соскучился без тебя…

Арина незлобиво упрекнула:

— Молчи, постеснялся бы чужого человека, там же все слышно!

— Что там слышно, любушка ты моя? — чтоб потешиться над Арининой осторожно

стью, нарочито громко сказал Рыгор. Арина, невидимому, рукой закрыла ему рот.

Ковалевич, слушая все это, не мог сдержать улыбки.

Гаврильчик приоткрыл дверь в его комнату.

— Можно до вас?

— Заходи.

На молодом обветренном лице Гаврильчика выделялись добрые карие глаза, похожие на два спелых желудя. Он был одет в суконный пиджак, из-под которого виднелась вышитая рубашка; синие армейские штаны были заправлены в короткие, с широкими голенищами старые сапоги.

— Ну, послал людей за сеном, — сказал он с расстановкой. Видно было, что он чем-то озабочен. — Сегодня отправили семь подвод. Поехали далеко, в самое Теремогкое. Отсюда, видать, километров семь будет… Что это вы так рано поднялись, Иван Саввич?

Уголки строгих, резко очерченных губ гостя дрогнули в улыбке. Неужели перед ним тот самый хлопец, который только что дурачился с женой? Посерьезнел, нахмурился…

— Ты ж еще раньше встал, — ответил Иван Саввич.

— Раньше-то раньше. Да ведь мне нельзя спать, Иван Саввич, я на работе. У ме ня забот… Тут, кажется, — рад поспать бы еще часок, так мысли разные разбередят до времени. Подымают сами. Как говорят;

"День придет и заботу принесет". А вы гость, пташка вольная, приехали в отпуск, на отдых, погулять. Так гуляйте…

"Из моего отряда", — тепло подумал Ковалевич. Он вдруг заметил, что со вчерашнего дня он стал как-то особенно гордиться тем, что Гаврильчик партизан его отряда. Гаврильчпк был в подрывной группе Баклана. Он считался в отряде не плохим подрывником, хоть и не было в его действиях такой броской отваги, как у его командира. Он все делал тнхо, старательно [{ ничем не отличался от десятков других партизан…

Арина позвала завтракать. На пороге комнаты Ковалевич остановил Рыгора:

— Баклан еще не приехал?

По тому, как спросил об этом гость, Гаврильчик почувствовал, что тот ждет приезда Баклана с нетерпением.

— Нету пока, — смущенно ответил Рыгор, словно он был виноват в том, что Баклан не приехал.

После завтрака пошли в поле — посмотреть, как идет молотьба. Ковалевич приехал сюда не только для того, чтобы увидеться с Бакланом, — ему хотелось узнать, как живут другие его партизаны, как выглядят теперь места недавних боев.

Стоял хмурый осенний день. Казалось, что собирался дождь, — воздух был насыщен сыростью, низко плыли косматые, темные тучи. Поле было однообразно голое, пустое, но теперь это не бросалось так в глаза, как после жнива: был уже ноябрь. Кое-где чернели широкие полосы пахоты.

Молотилка стояла посреди поля, между двух скирд. Одна из скирд, крутобокая и высокая, покрытая соломой, была еще нетронута, а другую уже больше чем наполовину обмолотили. На ней суетились несколько женщин, подавая на молотилку снопы.

Колхозники, работавшие на земле, увидев около молотилки Гаврильчика и Ивана Саввича, поздоровались. Женщины кричали со скирды что-то веселое, приветливое, но Ковалевич не мог разобрать ни одного слова — их заглушал гул трактора и стук молотилки. Бывшего командира тут хорошо знали — в его отряде было немало колхозников из этой деревни.

Молотилка не останавливалась ни на — минуту. Она быстро и охотно глотала сноп за снопом, и люди едва поспевали накормить ненасытную машину. Наблюдая за колхозниками, которые так ловко управлялись у молотилки, Ковалевич словно набирался новых сил, чувствовал себя моложе и сильнее. Тревожные мысли о Баклане как-то незаметно рассеялись.

Одновременно Ковалевич с интересом наблюдал за заместителем Баклана. Гаврильчик хоть и был рад, что Ковалевич доволен работой у молотилки, однако не выказал своей радости.

На людях Гаврильчик был нарочито медлителен, старался казаться степенным и рассудительным человеком, но природная живость все-таки иногда неудержимо овладевала им. С виду неприметный и простодушный, с наивными, широко открытыми глазами, он покорял всех спокойной уверенностью и вдумчивостью, которые приходят только с годами и опытом.

"Как он повзрослел!" — не раз подумал Иван Саввич, с удовольствием наблюдая за бывшим подрывником. Он помнил, каким был Гаврильчик в отряде, и никак не мог свыкнуться с тем, что из хлопца вырос такой умелый и хозяйственный человек.

* * *

Незаметно прошло полдня. За это время они побывали на поле, около Черного леса, — проверили, как тракторист пашет жнивье. Ковалевич ко всему внимательно приглядывался, как будто был здесь не гостем, а хозяином.

Вначале Иван Саввич жалел, что не застал председателя дома. Однако встреча с Гаврильчиком, то светлое рабочее настроение, которое передалось ему от колхозников и не покидало его, превратили его ожидание в настоящую радость. Он был так захвачен всем увиденным здесь, что незаметно для себя почти забыл о Баклане.

Только раз, когда они шли с жнивья, Иван Саввич ни с того ни с сего спросил Гаврильчика:

— Так как вы живете с Бакланом теперь… после выговора?

— Обиделся он, очень обиделся, Иван Саввич, почти и не разговаривает со мной.

А я что, разве я злое что имел против него? — ответил Гаврильчик. — Мне самому, поверите, жалко его — я же знаю, каким был Баклан…

— И напрасно жалеешь, — отозвался недовольно Иван Саввнч. — Пускай себе обижается.

Под вечер Рыгор повел Ковалевича к клубу, около которого плотники сколачивали стропила. Сруб был сложен, видно, совсем недавно — желтые тесаные бревна еще не успели ни потемнеть, ни потрескаться. Кое-где на них выступали клейкие янтарные бусинки смолы.

Оставалось поставить стропила, накрыть крышу да сделать, как говорят плотники, «столярку» — косяки, рамы, двери.

— Для Катерины строим, — сообщил Рыгор. — Помните, в Мартиновой роте был Василий Горовец — это ее хозяин. Погиб, когда мы громили Балачанский гарнизон…

Под ногами весело потрескивали свежие, еще сыроватые щепки. Неподалеку, около козел, несколько плотников, нагнувшись, обтесывали бревна. В воздухе стоял густой, терпкий запах смолы. Около плотников ходил белоголовый парнишка лет двенадцати — он собирал щепки в корзинку. Наверно, мать просила принести, чтобы растопить дрова в печке.

Неподалеку послышалось переливистое конское ржание, неторопливое, ленивое тарахтение колес.

— Баклан едет, — прислушался Рыгор. — Зверь, Бакланов конь… Эх, какая голосистая скотина, что тебе паровозный гудок!

Гаврильчик не ошибся. Минут через пять кз-за сруба выехала новенькая легкая тележка, на которой сидел, свесив ноги, широкоплечий человек в военной одежде.

— Баклан! — крикнул Рыгор.

Баклан остановил коня н соскочил с тележки. Накинув вожжи на обгоревший столбик изгороди и постегивая кнутом по голенищу хромовых сапог, он нехотя шел к своему заместителю. Равнодушно оглядел свою гимнастерку, сковырнул комочек грязи, засохшей на рукаве.

Только близко подойдя к Гаврильчику, Баклан поднял глаза.

— Саввич?!

Баклан преобразился — куда: девались его равнодушие и лень! Он порывисто бросился к Ковалевичу, с силой стиснул его в объятиях.

— Ну, медведь! Ребра поломаешь! — застонал, улыбаясь, Иван Саввич. Кто ж так бесцеремонно с гостями обходится?

Этак и задушить, чего доброго, недолго!

— Так тебе и надо! — не| выпускал Баклан командира из объятий. — Будешь знать, как наведываться раз в два года.

Серые смелые глаза, почти безбровое, покрытое густым темным загаром лицо, крутой, упрямый подбородок со шрамом.

Неужели это не тот самый Василь, которого Ковалевич знал в любил в отряде?

Баклан отошел, подозвал к себе хлопцаплотника, что-то тихо сказал ему. Хлопец положил топор на бревно и, подойдя к тележке, снял со столба вожжи; горячий конь рванулся вперед, выгибая сильную шелковистую шею.

Баклан вернулся к гостю.

— Эх, будь ты, Иван Саввич, неладен!

Я ж столько времени тебя ждал. И хоть бы одно слово в ответ! Я уж было подумал, что и совсем не ответишь. Зазнался, думаю… Увидел тебя рядом с Гаврильчиком и не узнал: не иначе, начальство из района… Я ведь тут на виду, можно сказать, они ко мне частенько заглядывают…

Он довольно засмеялся и по-приятельски обнял командира.

— Как это ты хорошо сделал, что приехал! Самым дорогим гостем будешь. А за то" что начало вышло таким неудачным, не обессудь: не знал, что приедешь… Ну, мы эту беду в момент поправим! Правильно, Рыгор? Кстати, Иван Саввич, на что нам время попусту тратить, пошли, свежей рыбкой угощу, только что привез… А рыбка сегодня — пальцы оближешь! Согласен?

Ковалевич кивнул головой в знак согласия.

— Добро. Только, Василь, подожди минуту. Мы с Рыгором в хату собрались зайти.

Ему хотелось посмотреть хату изнутри — как пригнаны одно к другому бревна, где будут поставлены голландка и печь, согреют ли они хату. Старая привычка — все осмотреть своими глазами. К тому же, перед ним была хата, которую строили для семьи его боевого товарища.

— Как у тебя, Василь, с кирпичом — на печь и голландку хватит? спросил Иван Саввич у председателя, когда они переступили дубовую подвалину под прорезом дверей. — Надо бы успеть до холодов закончить.

Хватит ли кирпича. Баклан не знал. Его выручил Рыгор, который сказал, что кирпича теперь в колхозе нет, так как тог, что получили раньше на заводе, уже израсходован.

— Завтра поеду в исполком. Попрошу дать еще… — И, заметив, что Ковалевич недоволен его неуверенным «попрошу», поправился: — Одним словом, кирпич будет, — сказал Рыгор.

— Вот это крепкое слово!

Когда они вышли из хаты, плотншки на длинной веревке поднимали на сруб первое стропило. Веревка медленно ползла по верхнему бревну, как по блоку. Ковалевич с минуту заинтересованно смотрел на плотников, потом, как бы спохватившись, весело крякнул, поплевал на руки и сам взялся около одного из хлопцев за веревку. Гаврильчик, а за ним и Баклан присоединились к нему. Вместе с плотниками они дружно потянули веревку. Люди, что работали наверху, на срубе, поставили стропило и прикрепили его нижние с вырезами концы к верхним бревнам сруба. Ковалевич уже долгое время не работал в колхозе и теперь почувствовал настоящую радость, даже праздничность.

Когда поставили пять стропил, старый плотник с розовой лысиной и подстриженной бородкой весело крикнул поговоркой:

— Ну, до времени до норы отдохнут пусть топоры… Довольно, хлопцы, перекурим.

Сидя на верхнем бревне сруба, он скрутил из обрывка газеты цыгарку, достал из кармана. гимнастерки коробок спичек и обратился к Гаврильчику:

— Гвоздей бы больших, товарищ заместитель… Гвозди кончаются. Видишь, чем стропила стали сколачивать. — Он вынул из кармана похожий на гвоздь обрубок толстой проволоки.

— Знаю, дядька Петро. За. втра в район еду — буду нажимать там. А покуда и проволочками надо. Сам знаешь, гвоздей столько у нас расходуется, что хоть завод в селе открывай!

Плотник засмеялся, кивнул в знак согласия головой:

— Правильно сказал — целый завод нужно.

"И этот к Гаврильчику, а не к Баклану", — отметил Ковалевич.

Ему показалось, что дядя Петро не случайно обратился именно к заместителю…

* * *

К Баклану пошли втроем. Он жил в хате, стоявшей недалеко, от края села.

На крыльце их встретила мать Василия.

На голове у нее был повязан новый пестрый платок с бахромой. Она ждала гостей:

услышав от хлопца, который привез рыбу, что приехал командир сына, старая сразу начала жарить и парить. Испекла целую гору драченок, поджарила рыбу.

Пока собирали на стол, Ковалевич разглядывал висевшие на стене фотографии.

Снимки почти все были новые, послевоенные. Попалось и несколько фото партизанских времен: они были желтоватые и тусклые — видно было, что делал их неопытный человек. На одной карточке, вставленной в рамку вишневого цвета со стеклом, Ковалевич увидел себя: сидя на камне, он слушает партизана, который сидит на корточках и что-то показывает на помятом листе бумаги. Партизан снят со спины, но по очертаниям фигуры нс трудно было узнать Баклана.

Рядом другой снимок, тоже в рамке, но на нем снят Баклан один. На груди блестят ордена и медали. Карточка сделана после войны, возможно, после получения последнего ордена. Вот еще два таких же снимка, только без рамок; они пожелтели.

А вот Баклан, в штанах, закатанных выше колен, — он стоит в воде и, весело смеясь, держит за голову громадную щуку. Щука беспомощно раскрыла широкий хищный рот — наверно, когда делали снимок, она была еще живая. На другой стене — снимки из газет. "Вся биография иллюстрирована", — с невольной иронией подумал Иван Саввич.

Баклан достал из шкафа две литровые бутылки. Поставил на стол, подмигнул товарищам:

— Хватит горючего? Словно чувствовал, что гости приедут, — запасец сделал.

Он удовлетворенно окинул глазами стол:

Ковалевич не может обидеться, что приняли его не так, как нужно. Вот разве, только плохо, что не встретил. Но не знал же он, что командир приедет, а то подводу выслал бы на станцию…

Прежде всего выпили за встречу, потом за мать Баклана. Третий тост подняли за отряд "Смерть фашизму". Мать Баклана, которая тоже выпила чарку за встречу, встала и ушла, оставив товарищей одних.

— Бывало ночь… Месяц, как нарочно, будь он неладен… — вспоминал Баклан, — а ты дежуришь где-нибудь возле «железки», подстерегаешь. Подполз к шпалам, разгреб щебень, быстро вложил ящичек со взрывчаткой, отбежал… И вот паровоз-чи-чи-чах, чи-чи-чах… Вагоны один за другим летят — фрицы на восток спешат за "жизненным пространством"… И вдруг — га-а-ах! Все сразу к черту. Р-ра-аботка!

Баклан, охмелевший от вина, от воспоминаний, не говорил, а гремел «г-га-ах», «р-ра-а-ботка». От волнения он привстал и, выпятив грудь, на которой блеснули два ордена и три медали, продолжал рассказывать.

Теперь, когда Баклан снова увидел перед собой командира отряда, тревожные мысли и неуверенность окончательно оставили его. В их с Ковалевичем отношениях, ему казалось, ничего не изменилось: командир отряда был таким же, как и раньше, близким, «своим». К Баклану снова вернулись привычные приятные мысли о славе, о своей значительности, которые одна за другой начали было исчезать после партийного собрания.

Подрывника захватили воспоминания…

Однако Ковалевич, который бывало сам любил поговорить про "те дни", на этот раз слушал Баклана равнодушно. Его мысли все время вертелись вокруг того, что он видел на жнивье, около молотилки, около сруба. Мысли эти не давали покоя, нетерпеливо просились наружу.

Гаврильчик, понимая настроение Ковалевича, попробовал переменить разговор, но Баклан ничего не замечал. Он уже во второй раз рассказывал о том, как подорвал мост на Турье, по которому проходила немецкая железная дорога.

— Довольно уж, Василь, про это… Мы ж знаем псе и сами, — перебил, наконец, Иван Саввич Баклана. — Да и чего тем хвалиться столько!

Он подумал, что так говорить с товарищем, с которым давно нс виделся, нехорошо, но не хотел кривить душой. Баклан от неожиданных сло1з К&валевича осекся, не сразу нашелся, что сказать.

— Новым похвалиться? — обратился он к Ковалевичу. — Чем же хвалиться-то? Вот линьков, видите, привез с Припяти… Сам наловил, своими руками! — попробовал он свести разговор к шутке.

Ковалевич от этой шутки помрачнел.

— Линьков, говоришь, с Припяти привез? Сам, своими руками наловил? Что ж, линьки вкусные, ничего не скажешь. За линьки, Василь, спасибо!

Он замолчал. Баклан только теперь заметил, что Ковалевич недоволен им и взволнован. "Видать, я очень выставлял себя", — объяснил все по-своему Баклан и решил исправить свою ошибку.

— Я хочу, Рыгор, сказать еще одно слово. — Он налил стопку. — Это слово, признаюсь, про нашего Ивана Саввича… Хоть перед нами сейчас сидит штатский человек, мы не забыли, каким был Иван Саввич в лесу. Помнишь, Рыгор? Знаю, что помнишь. И все мы помним, кем был для всех нас в ту пору Иван Саввич. Он был и батькой и командиром. Он нас с тобой сделал солдатами… Одним словом, выпьем за нашего командира!

— Не хочу, — Ковалевич отодвинул от себя стопку. — Не хочу. Хватит об этом!..

Может, в другой раз он и не возражал бы против того, чтобы помянуть добрым словом свою командирскую славу, но теперь этот гост ему не понравился. Ему казалось, что сейчас воспоминания Баклана его унижают.

Баклан опустил стопку, в недоумении посмотрел на Ковалевича. Наступило неловкое молчание. Первым заговорил, чтобы загладить неловкость положения, Иван Саввич. Он поднял тост;

— За нашу жизнь, кипучую, стремительную, полную труда и борьбы!

Все выпили.

Однако разговор уже не ладился. Баклан, который был до этого таким разговорчивым, теперь, чувствуя холодок неприязни Ковалевича, не находил слов. Он вдруг утратил всю свою самоуверенность.

"Как нехорошо получилось. Нехорошо как получилось", — думал он с тоскою. Он всегда очень дорожил дружбой командира, а теперь ему особенно дорог был Иван Саввич, потому что Баклан отдалился от всех своих друзей. Внешне как будто ничего не изменилось: шутили, разговаривали, но близости прежней не было, и Баклан чувствовал себя все более одиноким и растерянным.

— Знаю, Василь, что тебе теперь нечем похвалиться, кроме линьков, проговорил Ковалевич сдержанно. — На отдых, на спокойную жизнь, сказали мне, тебя потянуло…

Ковалевич встал, взволнованно прошелся по комнате, немного сутуловатый, но повоенному подтянутый.

— Неужели твои заслуги закрыли перед тобой весь свет? — сказал он, глядя внимательным, испытующим взглядом на Баклана. Тот обеспокоенно шевельнулся, выпрямился, отвел глаза в сторону. — Один человек сказал мне про тебя, что ты каким был в отряде, таким и остался… Ничего, одним словом, нс изменилось. Как будто и правда — все в тебе прежнее, партизанское… Но мне кажется, тот человек ошибся в тебе. Ты переменился, Василь, очень переменился! Душа у тебя стала другой.

— Ты ошибаешься, Саввич, — обиженно перебил Баклан.

— Ошибаюсь? Нет, не ошибаюсь. Ты оторвался от всех нас и даже, я скажу тебе, отстал от нас, от жизни. Покою хочешь, словно инвалид. Ты глядишь только в свою душу, о себе одном заботишься…

"Почему он так изменился? А может быть… — Ковалевич взглянул на Баклана пристально и недоверчиво, — может, он и не менялся?" Неужели Ковалевич просто не видел, не замечал этого?

— Скажи, ты и воевал только для того, чтобы… иметь заслуги?

Лицо Баклана побледнело, лиловатый шрам на подбородке потемнел. Василь резко поднялся.

— Не шути этим, Саввич. Прошу, как товарища. Ты хорошо знаешь, за что я кровь проливал…

Ковалевич, услышав этот тихий, напряженный голос, успокоился.

— Я так и думал, что не для заслуг, Василь… Ты, кажется мне, сейчас просто с дороги сбился, зрение у тебя испортилось от блеска славы. А может, голова закружилась от хвалебного шума…

Он сел рядом с Бакланом н заговорил мягко, с дружеским сочувствием;

— Послушай, Василь, и хорошо подумай, пока не поздно. Я скажу тебе вешь, которую, возможно. мне и не следовало бы при других обстоятельствах говорить. Но сегодня я скажу… Я, когда ехал сюда, заходил в райком. Там был разговор и о тебе. Есть на тебя жалобы от колхозников…

Скажу правду: в райкоме была такая мысль — собрать колхозное собрание и решить, не настало ли время тебе освободить место для другого председателя. Я заступился, сказал, что надо подождать, попробовать выправить дела в колхозе при твоем участии… Теперь — твое слово. Помни, что сказать его еще не поздно, но скоро может стать поздно…

Было еще довольно рано, когда Ковалевич и Гаврильчик поднялись. Иван Саввпч снял с крючка свое поношенное драповое пальто, надел его, взял в руки кепку. Баклан, стоя посреди хаты, понуро следил за товарищами.

— Ты не обижайся, Василь, что испортил тебе вечер. Характер у меня такой — не люблю кривить душой…

Ковалевич подошел к Баклану, пожал на прощание руку.

— Не думал я, что увижу тебя таким…

Как же это ты, Василь?..

Баклан молчал. Не одеваясь, он проводил их "на крыльцо. Ковалевич и Гаврильчик быстро сошли по ступенькам, вышли на улицу. Василь, опершись плечом о столб ча крыльце, бездумно следил, как постепенно темнота поглощает две фигуры. Откуда-то с поля ветер доносил однообразное тарахтенье трактора.

"Ушли… Ушли…" Два года он ждал этой встречи…

Вот уже черные фигуры исчезли в темноте. Сердце Василя тоскливо сжалось.

Внезапно поблизости звонко и задорно запел девичий голос:

Полюбила тракториста, Он красивый и простой. Называет меня милой, Говорит, что холостой.

Ветер хлестал порывистыми ударами, холод забирался все глубже, пронизывал насквозь. Ночь была холодная, а Василь даже шинели не накинул на плечи. Но возвращаться в хату не хотелось — там его ждало одиночество.

Ковалевич и Гаврильчик, вернувшись от Баклана, еще долго не ложились спать.

Оба после встречи с Бакланом были возбуждены и остро чувствовали взаимную близость. "Словно и не расставались никогда", — подумал Иван Саввич, видя, что Гаврильчик понимает его с полуслова.

— Спасибо тебе, Рыгор. Поводил ты меня сегодня, порадовал. Много вы сделали.

Радостно мне было видеть это… Так радостно, как… в Лапотовке, когда отряд впервые принимал самолет с Большой земли.

Помнишь?

— Ну, как же, помню… Вы тогда опоздали на аэродром… Нам три раза присылали телеграммы — встречайте. И мы три раза выходили встречать, а самолета все не было… Он прилетел, когда мы уже мало верили.

— Помнишь… Сегодня у меня такой же радостный день. Много вы сделали.

— Не зря жили это время, — горячо ответил Рыгор.

— Это ты хорошо сказал: не зря жили. Не придется краснеть за эти два года. Как и за те, за партизанские… Ковалевич откинулся на спинку кресла, отвел рукой прядь густых волос, что упала на высокий крутой лоб; около рта легла строгая глубокая складка. — Да, киснуть у нас может только тот, кто оторвался от жизни, так как жизнь наша ни минуты не стоит на месте…

— Она не даст остановиться….

Помолчав, Рыгор сказал с уважением:

— А вы за эти два года, Иван Саввич, здорово поседели. Гляжу на вас уже иолголовы побелело, виски будто инеем прихватило…

— Заботы, брат… Такие заботы. — Иван Саввич пошутил: — Не годы молодца гнут, а заботы…

Все время после войны Ковалевич жил беспокойной, стремительной жизнью.

Он работал в обкоме партии заведующим промышленным отделом. Работы было немало: до войны эта область была в Белоруссии одной из первых по развитию промышленности. Во время оккупации почти все заводы были разрушены, их нужно было возможно скорей восстанавливать. Успех мог быть достигнут только очень хорошей организацией дела, умелой расстановкой людей и правильным, хозяйским использованием материалов — в ту пору часто еще не хватало нужных специалистов, строительных материалов.

Ковалевич работал с самого раннего утра до поздней ночи. По утрам вызывал руководителей предприятий, вечером принимал посетителей, а день обычно проводил на каком-нибудь заводе. Только поздно ночью ему удавалось вырвать час-другой для своей учебы. Однако сколько бы он ни работал, у него не выходила из головы одна и та же мысль, что делает он все же мало, не столько, сколько нужно, и он спешил…

…Значит, ти, во что ему не хотелось верить, — правда: Баклан свернул с прямой дороги. Успокоился. Забыл обо всем — о товарищах, с которыми воевал, о людях, которые ему верили. Беспокойные мысли о Баклане долго не давали Ковалевичу уснуть.

Баклан тоже не спал. Он сидел за с голом, подперев голову руками, и безучастно смотрел передсобой. На столе стояли тарелки с недоеденной закуской и три граненые стопки с недопитой водкой.

На душе у Василя было тревожно. Вечер, закончившийся так неожиданно, оставил неприятный осадок. В голове — ни одной мысли. Пусто. Только беспорядочными отрывками воспоминания — подробности встречи с Ковалевичем, слова бывшего командира.

"Линьков, говоришь, с Припяти привез?

Линьки вкусные, ничего не скажешь…"

И зачем только дернуло его про эти линьки так не во-время сболтнуть?

"Не думал я, что увижу тебя таким…"

"Не думал? Ну и пусть!" — Василь внезапно вскочил, сорвал с крюка шинель и, на ходу накинув ее на плечи, порывисто хлопнул дверью.

Мать, встревоженная, выбежала следом за ним в сени.

— Куда ты, Вася?

Он не отозвался.

На дворе в лицо Василя ударил холодный ночной ветер. Он бросал волосы на лоб, на глаза.

"Когда шел под пули, тогда хорош был, — думал Василь, — а теперь — "на Припять ездишь".

Ветер порывами налетал сбоку и то намеревался сорвать шинель с плеч, то длинной полой бил по сапогам, мешал итти.

Баклан шагал, не разбирая дороги. Куда шел — не думал. Не все ли равно ему теперь — куда итти? Оскорбленный, покинутый друзьями, одинокий…

Был у него один друг — самый любимый, самый справедливый — Ковалевич.

Теперь и тот покинул. А он, Василь, на него так надеялся, верил ему. Обманул Иван Сасвич! Что ж, Василь переживет и это разочарование. Переживет! Хоть не легко, видно, будет, но он выдержит и на этот раз. Он ведь не хлюпик какойнибудь.

Неприятная вещь одиночество, но, коли так случилось, и оно не испугает его…

Он считал себя несправедливо обиженным, и это вначале, пока обида была острой, давало ему силу и уверенность. Но обида начала постепенно гаснуть. Некоторое время Василь шел, ни о чем не думая, с удовольствием подставляя голову освежающим порывам ветра. Ему было приятно спорить с ветром поправлять волосы, удерживать на плечах шинель, которая вотвот готова была сорваться… Понемногу он успокаивался. Когда на душе стало легче, а в голове яснее, он вспомнил слова Ковалевича: "Как же это ты?"

Ему так отчетливо припомнились эти слова, что он услышал даже голос Ковалевича — строгий, но искренний, доброжелательный. Боль и обида за товарища слышались в нем. Этот голос и эти слова опалили сердце. Василь увидел глаза командира — суровые, требовательные — и остановился… Впервые ему стало стыдно за себя.

Теперь уже чувство обиды на Ковалевича боролось в нем с пониманием беспощадной правды его слов.

Задумавшись, он брел по улице. В хатах кое-где светились огни. В одном окне занавеска была отодвинута, и с улицы можно было увидеть, как мальчик читает книгу матери и двум девочкам. Баклан прошел мимо окна, ничего не замечая.

"Как же это я?"

Впервые за многие месяцы он оглянулся назад, на то, как жил эти годы. Летом сорок четвертого года вместе с отрядом он вернулся в освобожденный район. Тогда его выбрали председателем сельсовета: он почти ничего не делал но сельсовету, только выступал с докладами и воспоминаниями. Сельсовет был отсталый, но председателя это не тревожило. В райисполкоме, ценя его заслуги, также избегали говорить на эту неприятную тему. Потом, чтобы поставить председателем работящего человека, Баклана послали на курсы.

Он сначала обиделся, но, приехав на курсы, скоро забыл обиду. На курсах было даже лучше — много легче: он считался выдающимся человеком и при этом не имел никаких особенных обязанностей. То, что он плохо учился, объясняли плохими способностями. Об этом, правда, ему не говорили.

Его всегда выбирали в президиум, из музея приходили люди, которые записывали его воспоминания; однажды к нему пришел художник писать портрет.

И, наконец, последнее — три месяца тому назад его прислали сюда, в этот колхоз.

Баклану повезло — ему попался хороший заместитель, и он по привычке продолжал жить своими заслугами, часто уезжал в город или на Припять ловить рыбу.

Тяжело и горько было ему в эту осеннюю ночь, когда он начал обдумывать свою жизнь за последние два года! Он удивился, что не замечал всего этого раньше…

С улицы Василь повернул на выгон, оттуда через колхозный сад снова пришел в село — уже с противоположной стороны.

Он и сам не знал, как очутился около хаты Гаврильчика, — может его привлек огонек; этот огонек светился теперь один на все село: была полночь, хаты стояли черные и молчаливые.

В комнате сидели Ковалевич и Рыгор.

Баклана потянуло к ним, он ступил на крыльцо, но остановился. В первый раз за все годы знакомства с ними Василь задумался, как будет вести себя в их присутствии, что говорить. Ему казалось, что теперь, после того разговора, он стал чужим для них…

Однако ему очень хотелось побыть с друзьями, послушать их. Почему они еще не спят? Он сошел с крыльца и подошел к окну. Свет, падавший из окна, освещал его до пояса. Зимних рам еще не вставили, и Баклан отчетливо слышал немного приглушенные голоса товарищей.

Ковалевич и Гаврильчпк говорили о нем.

— Он и перед нами не мог промолчать о своих заслугах! — говорил Ковалевич. — Думает, что заслуги дают право человеку ничего не делать… Заслуги — будто справка об инвалидности! Вы, товарищи, работайте, старайтесь, сколько можете, вы люди обыкновенные, а я — с чистой совестью буду наблюдать. Я не кто-нибудь тебе, — я человек выдающийся, заслуженный!

Ковалевич встал, взволнованно прошелся по комнате, скрывшись на мгновенье за простенком. Не прошло и минуты, как он снова вернулся к столу, загородив спиной свет. От света лампы кончики волос на его голове казались золотистыми.

Баклан отошел от окна.

Он побрел по улице — неторопливо и как будто совсем спокойно. Куда ему было спешить? Он чувствовал, что лицо его горело. Ветер, казалось, стал жарким, словно в июльский день.

И все же хата Гаврильчика притягивала его к себе. Он невольно думал о товарищах, что сидели там, думал о них с тяжелым сознанием своей вины, желая быть с ними вместе.

Чем дальше отходил Баклан от хаты Гаврильчика, тем медленней делались его шаги.

Наконец он остановился совсем. Решил вернуться, сказать Ковалевичу, что он понял… что ошибся… что… и в ту же минуту остыл.

"Нет, я не могу говорить об этом. Он навряд ли поверит слову… Обещала синица…"

Василь стал около какой-то загородки, прислонившись спиной к жерди. Со стороны могло показаться, что он спит.

Вблизи послышался девичий смех. Потом веселый женский голос беззаботно запел:

Я девчонка молодая, Мне всего семнадцать лет. Полюбила бригадира За его авторитет…

"Чего ей так весело?" — неприязненно подумал он.

Потом вдруг встрепенулся, почувствовав, что замерз, пошевелил плечами, посмотрел на небо. Там были видны темные, едва приметные очертания облаков. Только на самом горизонте одиноко светилась звезда, но от ее блеска Василю стало еще холоднее.

"Ошибся… Разве это ошибка?"

Надо было куда-то итти. Он с усилием оттолкнулся от шершавых, пропитанных сыростью жердей и побрел привычной дорогой к хате.

До его слуха ветер донес приглушенный расстоянием гул трактора. Баклан остановился, немного постоял, раздумывая. Потом внезапно решительно повернул назад и по узкой улочке широким шагом пошел в поле на гул, что будил и будоражил тишину.

Он еще не думал, не знал, зачем туда идет… Село осталось позади, в неглубокой лощине. Справа, неподалеку, похожие на каких-то необычных животных, чернели деревья — это был сад. В поле по окутанному мраком жнивью ходил пронизывающий тревожный ветер. Тарахтенье трактора приближалось. Вот уже видно, как в ярком зареве света торопливо передвигаются фигуры людей.

Василю сразу сделалось легче. В сердце засветилось что-то ясное, радостное. Так бывает с человеком, когда он нетерпеливо ищет вещь, которую потерял, и, наконец, находит ее.

Когда Баклан подошел близко, молотилка остановилась. "Что там?" забеспокоился Василь и ускорил шаги.

Молотилка стояла. Машинист, в шерстяном свитере с закатанными рукавами, чтото вытягивал шилом из разорванного ремня. Увидев Баклана, колхозники расступились, дали ему дорогу.

— Сшивка от ремня порвалась, — сказал машинист, словно оправдываясь.

— Ну, а запасной разве нет?

— Нету.

Баклан заметил на себе несколько удивленных взглядов — нс привыкли тут видеть его.

— Почему нету? Ты что — не, знал, что ремень может порваться?

— Думал, что…

— Он уже второй раз у него рвется, — сердито заметил кто-то.

Посылать за сшивкой в село — значило потерять дорогое время. Но что делать?

Баклан расстегнул свой партизанский ремень, протянул машинисту. Тот, ничего не понимая, вопросительно посмотрел на председателя.

— Делай сшивку.

Машинист поглядел на пояс, покрутил его в руках, любуясь хорошей глянцевитоблестящей кожей, сверкающей офицерской пряжкой. Не шутит ли старшина, отдавая на порчу такую хорошую вещь? Но по выражению лица Баклана было видно, что он не шутит и что нужно спешить…

Скоро ремень был сшит. Люди разошлись, стали на места. Тракторист включил приводное колесо своего «ХТЗ».

Приводной ремень двинулся сначала лениво, медленно, слегка покачиваясь, потом все быстрей и быстрей. Подавальщик подал в барабан развязанный сноп. Барабан перестал постукивать, загудел басом, старательно, тяжело. Баклан следил за быстрыми умелыми руками работавших на молотилке колхозников с давно забытым интересом, чувствуя, как напряженный темп работы захватывает, покоряет его. Василю захотелось тоже подняться на пахнущую сухой соломой скирду, стать рядом с этими ловкими людьми.

Он скинул с плеч шинель. Минутой позже Василь стоял уже на скирде, подавая снопы, и кричал что-то шутливое женщине-соседке.

Молотилка не останавливалась, она требовала все новых и новых снопов. И Василь охотно подавал.

Потом его видели около весов, где он проверял записи весовщика, около возов, отвозивших полные, тяжелые мешки к гумну, около машиниста…

Был он еще на ржище у Черного леса — проверял, как тракторы пашут ночью.

Небо на востоке незаметно налилось пунцовой краснотой, и вокруг широко раскрылись тихие, по-утреннему чистые дали. Воздух стал прозрачным и морозным. Василь почувствовал, что очень устал, — он давно не работал так.

Нарождался день. Он приносил Баклану новые хлопоты. Нужно было итти на колхозный двор-направить на ссыпной пункт повозки с картошкой. Нужно было… Председатель еще как следует, и не представлял себе, что именно придется сделать ему за этот день, потому что не знал, что делали в колхозе вчера.

Из-за далекого поля выглянуло солнце.

На жнивье от первых лучей заблистала роса, переливаясь веселыми цветами радуги.

Баклан задумчиво шел через поле, подминая сапогами мокрое жнивье. В перепутанных волосах его торчали соломинки… Шинель на нем, как всегда, была внакидку.

При входе в село, около колхозного двора, председатель увидел знакомую, слегка сутуловатую фигуру Ковалевича, который вместе с Гаврильчиком шел в поле. Баклан заволновался, невольно прикрыл шинелью ордена.

— Как это ты успел нас опередить? — удивился Гаврнльчпк. — Давно встал?

"Встал", — внутренне усмехнулся Баклан.

— Да нет, недавно… можно сказать, только что…

Они поздоровались.

Ковалекич кивнул головой в сторону села.

— Ну и хлопцы у вас! — У него с партизанских времен осталась привычка называть всех мужчин «хлопцами».

Баклан взглянул туда и за поникшими голыми яблонями, около высокой березы, что задумчиво склонила свою вершину, увидел сруб Катерининой хаты. Наверху уже стояли все стропила и до половины, до поперечин, прибитые рядами жерди. Когда Козалевич и Гаврильчик ушли, Василь еще раз бросил взгляд в сторону сруба. Свежеотесанные бревна, как бронзовые, блестеди в лучах солнца… "Как же это я? — с горечью-подумал он. — Как я искуплю свою вину?"

Оглавление

ТОВАРИЩИ

Реклама на сайте