«Ревущие сороковые»

ПЕТР КАПИЦА РЕВУЩИЕ СОРОКОВЫЕ

ПЕТР КАПИЦА

Никто из работавших в двадцатых годах рядом с комсомольцем Петром Капицей в литейной ленинградского завода „Знамя труда" не предполагал, что этот смышленый и упрямый хлопец, отливавший головки блоков для тракторов „Фордзон—Путиловец", впоследствии будет писателем.

Юноша так увлеченно следил за тем, чтобы в литье не было „зерен" и „соловьев", что, казалось, кроме форм и потока жидкого, искрящегося чугуна, его ничто не интересует. Однако молодой литейщик писал стихи. А кто не писал их?

В конце двадцатых годов Капица был послан на учебу в инженерно-экономический институт.

В 1931 году на страницах журнала „Пролетарский авангард" появляется его повесть „Правила весны". Повесть привлекла к себе внимание — в ней автор затронул волновавшие тогда комсомольскую молодежь вопросы любви и морали.

Первая встреча с читателем оказалась решающей для молодого автора: в 1934 году Капица стал профессиональным литератором. Сначала он редактирует старейший комсомольский журнал „Юный пролетарий", затем журнал ленинградских пионеров — „Костер".

В 1938 году на страницах журнала „Литературный современник" появляется роман Капицы „Боксеры". Это произведение о людях сильных характеров, о людях большого мужества. В своих письмах к автору читатели требовали продолжения романа. Требование весьма соблазнительное: продолжать жизнь героев не то, что начинать вещь заново — при продолжении первая книга — фундамент второй. А когда есть готовый фундамент—легче строить. Редко кто из современных писателей не поддается соблазну. Правда, не всегда соблазн сей приводит к хорошим результатам, иногда появляются ничем не оправданные пухлые дилогии и трилогии. Капица написал продолжение „Боксеров" лишь через десять лет после выхода первой книги. Вторая книга вышла под названием „Когда исчезает страх", в ней герои „Боксеров" проходят — через военные испытания.

Войну Петр Капица провел на флоте — сначала на Балтике, а потом на Черном море. В конце 1943 года в газете Черноморского флота начала печататься повесть Капицы „В открытом море". Описываемые в ней события и подвиги героев-моряков были восприняты читателем как действительно существующие. И это естественно: Петр Капица — писатель, любящий сильных и мужественных людей. И роман „Боксеры", и повесть „В открытом море", и рассказы „Охотники выходят в море" — произведения о людях несгибаемой воли. Таковы и герои повести „В дни разлуки", и книги „Они штурмовали Зимний". Повесть „Ревущие сороковые" — тоже о людях сильных и отважных.

Читатель уже знаком с ними по книге „В дни разлуки". В повести „Ревущие сороковые" писатель продолжает рассказ о них.

„Ревущими сороковыми" мореплаватели называют сороковые широты Южного полушария, где ледяные антарктические заряды встречаются с мощными обжигающими потоками воздуха тропиков.

Ревущие сороковые — местечко пострашнее „кладбища кораблей" Бискайи. Ревущие сороковые в повести Капицы — символ того пути, который герои произведения, бывшие катерники военного флота: офицер запаса Константин Шиляев, сигнальщик Семячкин, радист Фарафо-нов, комендор Трефолев и боцман Демчук — преодолевают „на гражданке". А их „гражданка" — китобойное дело.

Профессия китобоев до недавнего времени считалась привилегией гордых потомков викингов — норвежцев. Да, только им было доступно искусство гарпунеров и раздельщиков китовых туш. Соотечественники Тура Хейердала и сейчас плавают почти на всех китобойных судах мира. Даже промысловый флот таких морских наций, как Англия, Япония и Голландия, содержит в штате своих китобойных флотилий на золотых окладах норвежцев.

Плавали первое время и на наших судах норвежские специалисты, пока любознательные и настойчивые советские моряки не овладели секретами мастерства гарпунеров и раздельщиков. Капица убедительно показывает, как его героям приходится осваивать новую гражданскую профессию прямо на месте, в тяжелейших условиях Антарктики, от полугодового пребывания в которой, по свидетельству английского мореплавателя капитана Беннета, люди сходят с ума. Советские люди, герои „Ревущих сороковых", побеждают суровые условия плавания и овладевают искусством охоты на китов. Более того, китобойный промысел сближает их, закаляет волю. И как в годы отчаянных схваток с гитлеровцами, когда герои повести плавали на катерах-охотниках, за малый размер прозванных „тюлькиным флотом", а за отвагу „деревянными линкорами", — так и теперь они стойко преодолевают трудности и выходят победителями. Но моя задача не пересказывать повесть, а представить читателю ее автора.

Повесть „Ревущие сороковые" — несомненный успех Петра Капицы, идущего от книги к книге по своему пути. Пожелаем ему попутного ветра!

П. САЖИН

РЕВУЩИЕ СОРОКОВЫЕ

МОРЕ ЗОВЕТ

Дни становились короче. Над огородами и полями плыли, поблескивая на солнце, паутинки. Из садов доносились запахи антоновки и боровинки. Рдели рябины, золотились березы.

Я часами бродил по тихим уличкам разоренного войной родного городка, подолгу сидел над обрывом у реки, курил и думал: как жить? Чем заняться?

В небе появлялись все новые и новые звезды. И луна становилась серебристой. В вышине то и дело пролетали незримые птичьи стаи. Гуси летели к теплым морям, перекликаясь во тьме, журавли печально курлыкали. И невольно охватывала тревога: «А я остаюсь зимовать здесь. Надо что-то предпринимать». Без моря я не представлял своей жизни. Когда долго плаваешь на корабле, когда море перед тобой во всякую минуту, когда засыпаешь и просыпаешься под мерный плеск волн, то невольно относишься к морю как к живому существу, как к близкому другу, без которого жизнь кажется неполной, пресной и душной. Тебя манит и тянет к морю. Ты даже во сне видишь его, слышишь шум прибоя, ощущаешь на лице холодные брызги и могучее, бодрящее дыхание морского простора.

«Война давно кончилась, раненая рука окрепла. Довольно бездельничать! — наконец сказал я себе. — Пора заняться серьезным делом».

— Съездим на денек в Ленинград, — предложил я Леле. — Тебе надо показаться врачу.

— Зачем? — пожала плечами жена. — Я заранее могу ответить на все его стереотипные вопросы: «Да, жила в блокадном Ленинграде… боялась бомбежек… недоедала, близка была к дистрофии». И заранее предскажу шаблонное заключение: «Ослабление сердечной мышцы. Полный покой, витамины, глюкоза, усиленное питание». А ко мне нельзя подходить с общей меркой.

Дело в том, что до войны Леля была одной из самых способных молодых спортсменок. Она показала рекордное время в беге на восемьсот метров. Ей прочили большое будущее. Но тут грянула война.

В это послевоенное лето она пыталась войти в спортивную форму: соблюдала строгий режим, много тренировалась. И меня вовлекла в спартанскую жизнь.

В сентябре Леля выступала на районных соревнованиях молодежи. Я пришел посмотреть на ее бег.

После пистолетного выстрела Леля сразу же вырвалась вперед. Она бежала без всякого напряжения, легким, размашистым шагом, уходя все дальше и дальше от своих соперниц. Леля мчалась по кругу, слегка закинув голову назад. Ее бег был так стремителен и красив, что я невольно залюбовался им.-

И вдруг, выйдя на второй круг, Леля словно оступилась, она покачнулась, прижала левый локоть к боку и продолжала бежать каким-то отяжелевшим шагом, точно ноги отказывались подчиняться ей.

Я видел, как лицо ее побледнело, как она, замедляя скорость, пыталась вдохнуть открытым ртом воздух и не могла… Я ринулся к беговой дорожке и на ходу подхватил ее.

В моих руках Леля как-то сразу обмякла. Ноги ее подкашивались, ей хотелось опуститься на землю, но я не давал ей ни лечь, ни сесть, а водил по полю, чтобы она постепенно отдышалась и успокоилась.

— Понимаешь, в глазах потемнело и воздуху не стало хватать, — с трудом выговаривала Леля, объясняя свое состояние. — Такого со мной еще никогда не было…

Потом Леля ушла в раздевалку и долго не выходила. Тревожась, я заглянул туда и увидел, что она неподвижно сидит с понуро опущенной головой.

— Леля! — окликнул я ее. — Что ты? Идем домой.

Она нехотя поднялась, завернула шиповки в газету и пошла за мной. Веки у нее набрякли, словно от слез. По пути Леля опять заговорила о своей неудаче:

— Чем же теперь жить? Спорт для меня значил очень много. Так хотелось доказать, что Николай Иванович не ошибся, не зря потратил на меня столько сил. Я ведь многого лишила себя… соблюдала строжайший режим, не знала покоя, работала как каторжная. И вот те на — ничьих надежд не оправдала! Все убила проклятая война.

И вот теперь, когда она несколько успокоилась, я пустил в ход логику:

— Хоть ты и врач, но сама себя не можешь выслушать. В Ленинграде ты покажешься специалисту… и не одному. Может, все еще поправимо.

— Хорошо, я поеду с тобой, — согласилась Леля.

В Ленинград мы прибыли рано утром. Леля отправилась к знакомому профессору, а я — в Управление Балтийского пароходства. Пройдя в сектор кадров, я спросил: не требуются ли сейчас штурманы?

— Скоро понадобятся, — ответил пожилой моряк.

Он попросил написать краткую биографию, заполнить анкету, оставить две фотокарточки и домашний адрес.

Из порта я вернулся повеселевшим. Леля догадалась, где я пропадал без нее, и, как бы невзначай, поинтересовалась:

— Ты что — на работу решил устраиваться?

— Довольно лодырничать. Наши отпускные деньги уже на исходе.

— И опять в моряки?

— А куда же еще? Не новую же специальность выбирать?

— Но ведь море опять нас разлучит?

— С этим придется мириться. Ну а что же тебе профессор сказал?

Леля смутилась.

— Ему показалось совсем не то, что я думала… В общем, придется показаться еще одному врачу… Ты не тревожься, ничего особенного.

Вечером мы поехали на Елагин остров. Прогулялись по тенистым дорожкам старого парка и вышли на Стрелку — узкий мыс на слиянии Средней и Большой Невок. Отсюда хорошо виден был Финский залив.

— Ну что в нем хорошего, в твоем море? — сказала Леля. — Кругом одна вода. И посмотреть не на что.

— Это же не море, а лишь залив, «Маркизова лужа»! Настоящее море иное. Оно просторное, вечно волнуется, шумит! Когда плаваешь в нем, то ощущаешь не тепленькие объятия речной водицы, а упругую, несущую тебя силу. Если проживешь хоть год на море, то уж не забудешь его…

— Свое противное море ты, оказывается, любишь больше, чем меня!

Она явно ревновала меня к морю.

* * *

Через несколько дней я неожиданно получил письмо от старшин, с которыми воевал на Балтике.

«Здравствуйте, товарищ, старший лейтенант! — писали они. — Кланяются Вам Фара-фонов и Семячкин. Мы помним, как Вы опечалились, отправляя нас в госпиталь. Действительно, плохи мы тогда были: рана на ране, хоть за борт списывай. А все-таки выжили! Нашего брата не скоро возьмешь. Демчук на Севере успел повоевать. Я, правда, еще прихрамываю, а Семячкин двух пальцев лишился и плечо лечит. Но ничего, поплаваем еще!

Мы слышали, что Вас тоже демобилизовали. Неужто море покинете? А нам никуда от него не уйти. Погуляли мы немного и пошли в Балтийское пароходство. Там дружка одного встретили. Он спрашивает: «Хотите в кругосветное? Сейчас набирают военморов всех специальностей на китобойную флотилию». Как же не хотеть! Мы сразу в сектор кадров. А там нам действительно говорят: «Нужны. Если еще демобилизованные катерники найдутся, посылайте, всех возьмем».

Тут мы о Трефолеве, о Демчуке и о Вас сразу вспомнили. Суда китобойные небольшие, вроде наших «охотников». Вот бы Вам капитаном, а Демчуку — боцманом! Опять бы вместе поплавали: я радистом, Трефолев — пушкарем, Семячкин — марсовым. Если надумаете, то поспешите, китобои скоро снимутся с якоря. Приезжайте прямо в гостиницу «Англетер». Мы оба живем в 27-м номере.

Крепко жмем руку! С балтийским приветом!»

Ниже стояли размашистые подписи Фара-фонова и Семячкина.

— Неужели они тебя сманят в китобои? — забеспокоилась Леля.

— А почему бы и нет? С последним ночным поездом мчимся в Ленинград. Готовь чемоданы.

В гостинице «Англетер» я разыскал двадцать седьмой номер и постучал в дверь. Фара-фонов и Семячкин обрадовались, увидев меня здоровым и бодрым.

— А нам говорили, что ваше дело плохо, — сказал Семячкин. — Контужены крепко, и рука будто не действует.

— Чепуха! И левая и правая в полном порядке;

— Ну, тогда вас обязательно возьмут. Мы уже разговаривали с флагманским штурманом.

Они принялись рассказывать, какие суда отправляются в плавание, и на небольшой карте карандашом прочертили дорогу на «оборотную сторону земли».

Поход был заманчивым. Предполагалось, что китобойные суда обогнут Западную Европу, выйдут в Атлантический океан и вдоль Африки доберутся до льдов Южного полюса. О таком путешествии я не раз мечтал в юности.

— Хорошо, подходит, — сказал я. — Ведите к вашему начальству.

Флагманским штурманом оказался высокий пожилой моряк. Узнав, что во время войны я командовал «морским охотником», он задал несколько вопросов по судовождению и заключил:

— Добро. Рад хлопотать за вас. Сегодня же доложу капитан-директору.

Но тут, вспомнив про настроение Лели, я замялся и попросил повременить, доложить через день или два.

— Что? — удивился флагманский штур-ман. — Вы — молодой моряк, и еще размышлять будете? Да кто вам предоставит такую практику? В ваши годы я бы ухватился за нее руками и ногами. Через какие-нибудь двести дней вы будете штурманом дальнего плавания! Да дело не в звании — вы мореходом сделаетесь! А эти люди у нас выводятся. Сейчас многие моряки не плавают по океанам, а просто пересекают их по кратчайшей прямой. Это морские чиновники! Они сидят в каютах и на мостик по радио распоряжения передают. За них автоматика работает. Истинные же мореплаватели — это рыбаки и китобои, которые месяцами не видят берегов, скитаясь среди волн…

Он еще минут пять горячо говорил о жизни китобоев, затем неожиданно поднялся, крепко пожал руку и заявил:

— На размышление даю двадцать четыре часа. Но я уже вижу — вы согласны.

Леля в тревоге ждала меня.

— Ну как? — открыв дверь, спросила она.

— Ты, наверное, сейчас расстроишься, но я ничего не мог с собой поделать.

— Так я и знала, — сказала она. — Ну что ж, если по-иному нельзя, уезжай!

— Леля, пойми, когда еще такой случай представится? И потом, эта разлука не такая, как во время войны. Я просто буду занят много дней. Мы опять встретимся. Все жены моряков живут так же. Мы ведь с тобой не годимся для спокойной и безмятежной жизни.

— На сколько месяцев ты уедешь? — уже спокойно спросила она.

— До весны. Зимы у меня в этом году не будет.

— А для меня наступит, наверное, самая длинная и томительная зима.

— Если это тебя так огорчает, я останусь.

— Нет-нет, ни в коем случае! — словно испугавшись, торопливо сказала она. — Я и так виновата… думала только о себе. Не обращай внимания на меня.

— Ты была сегодня у врача?

— Да.

— Что он тебе сказал?

— То же самое… Я просто не поняла себя… Знаешь, у нас будет ребенок.

— У нас с тобой? Что же ты молчишь? Вот здорово! — Я бросился целовать ее. Когда прошел первый порыв радости, спросил:

— Подожди, но как же ты останешься одна?

— В конце зимы я переберусь к твоей маме, будем жить вместе.

— Но без меня тебе будет трудно. Нет, нужно отказываться от Антарктики и устраиваться на судно каботажного плавания.

— Жертв не требуется. Я все продумала. Это случится еще не скоро, весной. Уходи в Антарктику и не думай ни о чем. Только не задерживайся… Я очень буду ждать!

МЫ КИТОБОИ

Я был зачислен вторым штурманом на только что отремонтированное китобойное судно «Пингвин». По виду наше судно было крупней «морского охотника», но оказалось таким же тесным и неудобным для жилья, как и «МО».

Меня со старпомом поселили в надстройке, в тесной каютке; порой казалось, будто мы ютимся в большом шкафу, приспособленном под жилье.

Старпом спал на нижней койке, я — на верхней. У нас на двоих был небольшой столик, зеркало, полка для книг и ниша с вешалкой для верхней одежды. Чемоданы мы держали в рундуке под койкой, Когда требовалось что-нибудь в них найти, то один из жильцов должен был покинуть каюту, а другой — открыть дверь в коридор и вытащить чемодан. Но мы не жаловались на тесноту. Я привык к ней на «морском охотнике», плавая на Балтике, а Феоктист Варфоломеевич Черноскул во время войны — на бронекатере Дунайской флотилии.

— Мне роскоши не надо, — говорил старпом. — Была бы койка да сверху не поливало бы водой. И я обойдусь.

Длинных речей Черноскул не любил, отвечал на вопросы коротко, без лишних пояснений. Феоктист Варфоломеевич был человеком приветливым; никогда ни на что не жаловался и, казалось, всем желал добра, а по службе оказался строгим и требовательным, как и положено старпому. Слово «долг» в применении к нему утрачивало всякую ходульность. Черно-скул так выполнял службу, что ему любой моряк мог позавидовать.

О прежней жизни старпома я знал лишь несколько эпизодов, из которых путной биографии не составишь. Но я не досаждал ему расспросами, а у Черноскула не было любопытства к моему прошлому. Правда, наедине мы с ним оставались редко: в мое дежурство он отсыпался, а когда я был свободен, Феоктист Варфоломеевич стоял вахтенным на мостике либо занимался сотней неотложных дел. Старпом на нашем судне отвечал за все.

Команда у нас еще была не полной. Каждый день появлялись новые люди. Мы, конечно, встречали новичков настороженно: хороший ли это моряк? Будет ли он надежным товарищем?

Рано утром на пристани появился невысокий и тощий механик, с землистым и морщинистым лицом.

— Здорово, Моргач! — приветствовал его наш старший механик, Гурий Никитич Труш-ко. — Давненько я с тобой не плавал. Почитай, лет десять? Где тебя в войну качало?

— На госпитальных плавал. Два раза тонул. Штук десять осколков в меня всадили, а весом не прибавился.

— А со «змием» как? — Трушко выразительно пощелкал пальцем по горлу. — Сильно заводишься?

— Обрезал концы, — решительно заявил Моргач. — Думаешь, от запоя отощал? Не-е, на лечение меня в сухой док списали. Вялость кишок нашли. Насилу вылечили. Три месяца гулял по бюллетеню.

— Ничего, у нас откормишься. Китятину едал?

— А как ее у вас подают — в сыром или жареном виде?

— С ветерком и штормовым перцем.

— Ну, тогда подойдет. Надоели штили да молочные коктейли.

Хотя второй механик был внешне каким-то безликим, но шутку он понимал и мог сам от-бчться острым словцом. Такой нам подходил. К тому же Трушко заверил:

— Морячина! В любую штормягу две вахты простоит.

Днем на китобоец прибыл хозяин верхней палубы — наш старый боцман Тарас Фаддеевич Демчук. Он еще с берега, щурясь, как художник, поглядел на судно: каков его внешний вид? Затем не спеша поднялся по трапу, поставил чемодан в тень и отправился в обход, придирчиво осматривая палубу с кормы до носа.

Бывший мичман явился на китобоец не в меру франтоватым. Его гражданский костюм был наглажен до лоска, накрахмаленный воротничок рубашки врезался в дубленную ветром и солнцем красноватую кожу короткой шеи, гладко выбритые подбородок и щеки обрели глянцевитость медного самовара. Создавалось впечатление, что в путь Демчука отправляла аккуратная и заботливая женщина, внимательно оглядевшая моряка на прощание.

От непривычной одежды Тарас Фаддеевич держался так, словно был закован в броню: шел с растопыренными локтями, поворачивался всем корпусом и страдальчески вытягивал шею. Парадная одежда явно его угнетала. Осмотрев судно, боцман поспешил в кубрик и вскоре появился на верхней палубе в своем обычном виде: в стареньком, видавшем виды свитере и комбинезоне на лямках. Фуражка у него лихо держалась на затылке козырьком вверх. Это обозначало: у Фаддеича хорошее настроение.

Братски поздоровавшись со старыми товарищами, с которыми воевал на Балтике, Дем-чук похвастался:

— Ну и пожил же я, братцы, на берегу! Все, чего хотел, имел. Но по морю соскучился. Как получил ваше письмо, чуть ли не в пляс пустился. Больше никакая сила удержать не могла. А китобоец наш вроде ничего? Не хуже «МО», плавать можно… В общем, спасибо, что не забыли старика.

Через день на вакантное место камбузника пришел неповоротливый детина, с огромными ручищами. Звали его Анатолием Охапкиным. Оглядев корабль, новичок первым делом спросил:

— А где тут у вас спят?

— Вон в той бочке, по очереди, — ответил Трефолев, показав на фокмачту.

Охапкин посмотрел на бочку наблюдателя, на зубоскала и сокрушенно поскреб пятерней затылок. Не понять было: то ли ему не понравилась шутка, то ли место для спанья.

Увидев новичка, боцман надвинул на глаза фуражку и спросил:

— Ты хоть плавал когда-нибудь?

— Эт как же, — невнятно ответил Охапкин. — В реке Пухте и на плотах. Могу и в море, только харч подбрасывай.

Чувствовалось, что с новичком старпому и боцману придется немало повозиться. Но Дем-чук даже как бы повеселел. Сдвинув фуражку на затылок, сказал:

— Ну что ж, попробуем оморячить. Для отесывания пригласим рыбу-фуганок, рыбу-долото, рыбу-резец и рыбу-наждак.

Последним на мотоцикле с коляской подкатил смуглолицый юноша, одетый в невероятно нарядную морскую форму. На голове его красовалась мичманка с широким белым верхом, отделанная шелком и золотой канителью. На разглаженном кителе огоньками горели пуговицы, из-под рукавов выглядывали накрахмаленные манжеты…

Увидев на пирсе этого щеголя, радист Фарафонов скомандовал:

— Смирно! — Затем он подбежал к трапу, вскинул руку к козырьку и громко отрапортовал: — Товарищ командующий, вверенная вам эскадра выстроена в полном составе! Разрешите поднять адмиральский вымпел?

— Вольно! — не растерявшись, ответил юноша. — Разрешите представиться… ваш третий штурман Выдревич. Только что закончил училище. Можете звать просто Антоном, несмотря на мой адмиральский вид.

Чувствовалось, что этого парня не быстро смутишь, за словом в карман не полезет. Представляясь мне, Выдревич сказал:

— Таким именно я и представлял себе штурмана китобойца. Прошу простить мой экстравагантный вид… слабость к морской форме. К тому же портной у нас фантазер — стремится приукрасить. В жизни я скромней.

Пожимая руку, он влюбленно смотрел на каждого из нас и говорил что-нибудь приятное. И в этом не было хитрости, скорей — желание войти в новую среду добрым и покладистым парнем.

Выдревич оказался необычайно общительным и словоохотливым. Он быстро со всеми перезнакомился и, казалось, минуты не мог усидеть на месте. Я его видел всюду: в промысловом трюме, где находится амортизационная система, в камбузе, в штурманской рубке, в машинном отделении и даже у гарпунной пушки. Он обо всем расспрашивал, всем интересовался, готов был услужить и помочь.

«Хорошо начинает», — подумалось мне.

* * *

О китах мы имели весьма смутное понятие. Многие полагали, что кит — это гигантская рыба, отличающаяся от других пород лишь умением выпускать высокие фонтаны.

Стремясь хоть что-нибудь узнать о китах, я отправился в библиотеку флотилии.

Наш флагман, китобаза «Салют», — огромное судно водоизмещением в тридцать тысяч тонн. От обычных судов оно отличается тем, что в корме имеет вырез — огромные ворота, через которые по слипу — наклонной палубе — можно прямо из воды вытаскивать китов наверх.

«Подвалы» китобазы разделены стальными переборками на вместительные колодцы — танки, предназначенные для хранения дизельного топлива, мазута, пресной воды, жира и соленой китовой печени.

В нижних этажах «Салюта» расположены машины, дающие ход судну, цеха жиротопен-ного завода, морозильные и опресняющие океанскую воду аппараты. В верхних этажах и надстройках обитает все население флагмана. Кого там только нет! Кроме многочисленной команды судна, жироваров и раздельщиков, на «Салюте» можно встретить лаборанток, ученых, кастелянш, прачек, хлебопеков, официанток, парикмахеров, канцеляристов…

Многие китобои приходили в базовую библиотеку не столько за книгами, сколько поглазеть на хорошенькую переводчицу-библиотекаршу Шурочку Пчелинцеву. Парни толклись в читальне, состязались в остроумии и донимали девушку предложениями сходить в кино или в Музкомедию. Поэтому в библиотеке Шурочка старалась быть суровой. Преодолевая смущение, она говорила с посетителями нарочито отрывисто и категорично.

— Вы что так смотрите? — не очень дружелюбно спросила она меня.

— Смотрю обыкновенно. Разве запрещено? — Смотрите лучше на полки с книгами, — ответила она. — Вы что хотите?

— Про Антарктику и ее жителей.

— Про жителей вы сами напишете книгу, когда их отыщете в Антарктике, — ответила она. — Другие мореплаватели и ученые не сумели этого сделать.

— Не хвалю их за это. Ну что ж делать, давайте описания того, что уже открыто.

Она молча протянула мне список книг и переводных рукописей. Их было немного.

— Все это вы можете отдать мне на «Пингвин»? — полюбопытствовал я.

— Книги— пожалуйста, а рукописи и Брема читают здесь.

— Но меня больше не отпустят к вам.

— И хорошо сделают, — обрезала Шурочка.

У Брема, книгу которого я внимательно читал до закрытия библиотеки, мне удалось выяснить, что киты делятся на зубатых и усатых. Зубатые пожирают птиц, животных и головоногих обитателей морей, а усатые вынуждены питаться небольшими рыбами и рачками.

Шурочка, видевшая, что я читал книгу с прилежностью ученика, смилостивилась под конец и сказала:

— Приходите дочитывать завтра.

— Навряд ли мне это удастся, — с сожалением ответил я.

— Тогда пришлите с кем-нибудь записку, я найду, что вам потребуется, — пообещала она.

На «Пингвин» я вернулся с брошюрой о русских моряках, побывавших в прошлом веке на шлюпах «Восток» и «Мирный» в Антарктике, и книжкой на английском языке А. Беннета, плававшего на судах китобойной флотилии в тридцатых годах нашего века.

Сведения, почерпнутые мной при помощи словаря у англичанина, не радовали меня, а скорей пугали, приводили в уныние.

«Полугодовое пребывание в открытом океане многим китобоям стоит пяти лет жизни», писал Беннет.

«В Антарктике снег почти всегда падает не вертикально, а параллельно поверхности моря и уносится ураганным ветром. Страшный ветер пронизывает до мозга костей. До сих пор еще не изобретена одежда, которая могла бы защитить здесь тело человека».

«Плохая погода — довольно частое явление-Свинцовый покров затягивает небо, низко нависая над головой, и совершенно закрывает солнце на много дней. Такая погода может длиться неделями. Куда ни кинешь взгляд — всюду однообразная картина: свинцовое небо, черная, как чернила, вода, кое-где черные скалы и светящиеся айсберги, как привидения, окутанные в саван, выступающие из тумана. Даже если попадешь на землю, свободную ото льда, — картина удручающая: здесь только редкие лишайники, нет ни зеленого листика, ни цветка. Доминируют лишь три цвета: черный, белый, серый. Настоящая страна смерти! Поэтому не удивительно, что сильные люди часто не выдерживают такой жизни. Антарктика — страна, которая учит большому терпению. Лучшие друзья способны здесь возненавидеть друг друга».

«На китобоев, возвратившихся из Антарктики, смотрят как на дикарей. У них наступает реакция, и они безрассудно начинают тратить деньги, заработанные почти каторжным трудом».

«Обычно команда китобойца состоит из 11–13 рабочих, одного вахтенного на палубе и одного вахтенного внизу. При такой нагрузке матросы никогда не раздеваются. Каждый ложится на койку одетым, независимо от того, мокрая или сухая у него одежда, и если просыпается с тяжелой головой — холод быстро проясняет мозги».

«Грязь на китобойном судне — неизбежное явление. Никто здесь не пытается стать чище, так как это бесполезно. Мужчины не бреются, у них отрастают длинные бороды».

«На некоторых судах существуют ванные, но ими пользуются преимущественно только по окончании китобойного сезона, когда судно возвращается домой».

Нужно сказать, что китобойные суда достались нам вместе с другими трофеями во время войны. Строили их капиталисты, стремившиеся нажиться на китобойном деле, поэтому суда эти не очень отличались от тех грязнуль, которые описывал Беннет. Видно, при постройке китобойцев конструкторы больше думали о хорошей плавучести, маневренности и мощности машин, нежели об удобствах команды.

«Пингвин» чутко слушался руля, разворачивался почти на «пятке» и развивал приличную скорость, но жить на нем было трудновато.

ПРИШЕЛЬЦЫ ИЗ «ДРУГОГО МИРА»

На китобойную флотилию моряков подыскивали не только в Ленинграде. Их искали на Дальнем Востоке, среди зверобоев Севера и на южных морях. На флотилию большей частью подобрался народ холостой, тертый, немало переживший за войну. В общем — молодец к молодцу, каждый просолен от зюйдвестки до кованых каблуков.

Среди нас оказалось только несколько человек, знакомых с китобойным промыслом. Это были дальневосточники, охотившиеся до войны. В таком составе рискованно было отправляться на промысел в Антарктику. Флотилии надо было раздобыть хоть несколько хороших гарпунеров, раздельщиков китов и жироваров. Советское правительство обратилось за помощью к норвежцам. Во всем мире они считались непревзойденными китобоями. Те пошли нам навстречу, но, видно, для русской флотилии наскребли китобоев среди норвежцев, которые уже не рассчитывали попасть на работу в дальние моря, а собирались провести остаток дней на берегу, у фиордов. Моложе пятидесяти лет были лишь раздельщики да помощники гарпунеров, а гарпунерам и «техническим» консультантам давно перевалило за шестьдесят. Но они старались держаться браво.

В общем, из Норвегии прибыли к нам на флотилию китобои, умевшие набивать себе цену.

К пришельцам из «другого мира» мы, конечно, стали приглядываться: чем же они отличаются от нас? Каковы у них мысли, повадки и обычаи? Многие пытались завести разговоры, но сразу же осеклись, наткнувшись на непредвиденное препятствие: норвежцы говорили на такой смеси языков, что мало кто из наших разбирал их тарабарщину, выдаваемую за английскую речь.

По-русски объяснялись лишь престарелый вице-председатель Союза гарпунеров да семидесятилетний гарпунер Ула Ростад, который в молодые годы плавал у берегов Белого моря.

Норвежцы держались замкнуто, отсиживались в кают-компании, в кости играли лишь друг с другом. Иногда, повздорив с кем-нибудь из русских, они вдруг устраивали на верхней палубе соревнования на верность глаза и руки: с дальнего расстояния втыкали увесистые ножи в доску, поставленную у мачты. Этим они как бы предупреждали: «Не ввязывайтесь с нами в драку, мы народ опасный».

Разговорчивым по штату полагалось быть старику Уле Ростаду. Дело в том, что норвежцы по договору обязались обучать русских искусству охоты на китов. Правда, они не определили ни сроков обучения, ни количества учеников: все, мол, будет зависеть от их способностей, — и выделили в наставники старого китобоя, умевшего говорить по-русски. Но, как потом мы выяснили, не только эта способность выдвинула Улу Ростада на роль наставника: никто лучше его не умел водить людей за нос и запугивать сложностью и опасностью охоты на китов. Старик, казалось, был начинен устрашающими историями.

На первый его урок собралось столько учеников-добровольцев, что занятия пришлось проводить в столовой флагмана. Обучение будущих гарпунеров Ула Ростад начал с предупреждения:

— Ну, помидорчики мои, вам, конечно, невдомек, что охотой на китов не всякий может заниматься. Для этого надо родиться не только ромоглотателем, сквернословом и драчуном, но и с пометкой от бога: «врожденный моряк». Неспроста в Святом писании сказано: «И приуготовил господь большую рыбу, чтобы проглотить Иону». Человек с незапамятных времен опасался угодить киту в пасть. Только наши предки, древние норвежцы, отваживались нападать на чудовище, которое одним взмахом хвоста могло их прихлопнуть на веки вечные. Кит — великий приз! На суше такого не добудешь. Один блювал может дать жира столько, сколько получают с тысячи свиней или четырех тысяч овец. Где, если не в море, ты загарпунишь такое стадо?

Старик спросил это и, выждав некоторое время, сам ответил:

— Нигде! На то воля господня. С пеленок привыкает норвежец к морю, потому что наша земля плохо родит хлеб. С десяти лет норвежец плавает по морям, бороздит их вдоль и поперек, годами не видит суши. У нас сейчас столько кораблей, что, разразись опять всемирный потоп, мы смогли бы весь наш народ погрузить на свои суда и переправить в любое место. Кто еще может этим похвастаться? Британия, мнящая себя владычицей морей? Нет! Когда британцам нужны китобои, они обращаются к нам. А почему? Потому что со времен викингов норвежец, уходя в море, запасался терпением и отвагой на долгое время. Он не гонялся за опасностями. Упаси бог! Храбрость ему нужна была как солонина, сухари и пресная вода. Поэтому на двух третях земного шара, где разверзнуты хляби морские, он чувствовал себя как дома. Но даже такой моряк, который начинает плавать с церковной купели, не сразу становится гарпунером. Года два он смазывает амортизационную систему и блоки, столько же стоит то рулевым, то марсовым матросом, потом познает премудрости стрельбы, штурманское дело и поиск китов. В общем, учится не менее десяти лет. А вы, русские, ведь не считаете себя прирожденными моряками? Не так ли?

— Выходит, нам придется учиться больше десяти лет, — с грустью заключил один из слушателей.

— Выходит, — вздохнул Ула Ростад. — На то воля божья.

— Ну а если мы в бога не верим и по-большевистски возьмемся? — спросил демобилизованный комендор Трефолев.

— Я не знаю, что такое «по-большевистски», но без веры в бога и через двадцать лет хорошим гарпунером не станешь.

— Так вы что же — советуете нашему брату не браться за это дело?

— Зачем? Мы недурно проведем с вами время, — заверил норвежец. — Вы узнаете от меня такое, чего ни в каких книгах не отыщете. К тому же, у нас договор. Мы, норвежцы, никогда не нарушали своего слова. А все остальное будет зависеть от ваших способностей и милости божьей. Не гневите всевышнего.

После такого предупреждения моряки, записавшиеся в школу гарпунеров, кинулись, конечно, выражать свое недовольство в партийный комитет флотилии.

— Что же вы нам какого-то церковного мракобеса в учителя поставили? Да он двадцать лет учить будет, лишь бы валюта шла. Зачем же нам его молитвы? Неужто посознательнее не нашли?

Простецкий на вид, сухощавый и невысокий Михаил Демьянович Куренков, который на флотилии был первым заместителем капитан-директора и секретарем парткома, собрал возмущенных в Красном уголке и потребовал:

— Успокойтесь, товарищи! Я понимаю ваше волнение, но говорю: терпение! Других гарпунеров пока не предвидится. Приспосабливайтесь к таким, какие есть. Что вы от Ростада хотите? Он почти шестьдесят лет на капиталистов работал. Ему ничто даром не доставалось. Разве только дед да отец секреты раскрывали. А у других он все хитростью да подглядом исподтишка выведывал. Неужели он перед вами раскроется и все на блюде преподнесет? Да никогда! У него своя психология, он по крупице будет выдавать свои знания, чтобы побольше денег у нас получить и обеспечить себе старость. Но он, товарищи, сорок лет на китов ходит. Профессор китобойного дела. Нам надо не крик поднимать, а вопросами донимать, вытягивать из него все, что удастся.

— Сколько же на эту канитель времени уйдет?

— Не знаю. Обнадеживать не буду.

После такого объяснения у многих энтузиазм поостыл. Стали задумываться: а стоит ли убивать годы на китобойное дело? Если запастись терпением, то за пять лет можно высшее мореходное училище закончить, капитаном дальнего плавания сделаться. А гарпунер — специальность узкая. Вдруг всех китов перебьют, чем будешь заниматься? За салакой с гарпуном охотиться? Не верней ли будет за рейс освоить иную специальность?

В общем, энтузиастов в списке осталось немного. Больше всего учеников оказалось на «Пингвине». Руководство решило объявить наше судно учебным и перевести на него Улу Ро-стада.

Как решили, так и сделали. Ула Ростад поселился на «Пингвине», в каюте, расположенной рядом с капитанской. Своего помощника, Эрика Меллеби, он отправил жить в матросский кубрик и держал его в строгости. Каждое утро юноша должен был будить старика, убирать каюту, чистить ему обувь и одежду, приносить из камбуза еду и мыть посуду.

При встречах со стариком Эрик срывал с головы шапку и почтительно кланялся. Он держался как слуга, хотя числился помощником гарпунера. Нашим матросам, если они пытались ему что-либо объяснять, он отвечал одним норвежским словом «каньскье», что означало «возможно», и ни в какие разговоры не вдавался.

По судну Ула Ростад расхаживал с гордым видом, так как считал себя персоной поважней капитана. Здесь он был профессором, которого слушали «студенты». Нужно признаться, занятия проходили весело. Поэтому, кроме официальных учеников, на беседы к норвежцу ходили все, кто был свободен от вахты, и не жалели потраченного времени.

Где бы мы, например, узнали, что перед выходом в море нельзя чихать на левом борту? Что свистом в шторм можно вызвать ураган? Или более важное: оказывается, надо опасаться не понедельника и тринадцатого числа, как это делают суеверные чудаки-британцы, а двадцать шестого числа — в нем дважды по тринадцать — и пятницы. В пятницу был распят Христос. Этот день самый паршивый, он годится лишь для поста и молитвы.

Неведомо нам было и то, что у берегов Исландии ненароком можно наткнуться в тумане на шхуну «Королева Берта», команда которой состоит из усопших моряков. В лоциях, правда, об этом не пишут, но лучше не вглядываться в призрачную шхуну; оснащенную парусами из теней, и не окликать капитана. Обязательно навлечешь на себя беду. Ее отпугнуть можно только молитвой и петушиным криком, извещающим о рассвете. Вот почему в старые времена брали с собой в плавание петухов.

Опасней всего увидеть «Летучего голландца». Этот бродячий корабль, носимый по воле волн, как утверждают некоторые, построен из костей мертвецов, но Уле Ростаду доподлинно известно, что только шпангоуты сделаны из костей, а на корпус пошел полупрозрачный материал— ногти утопленников. Поэтому борта корабля словно чешуйчатые и отливают синеватым перламутром. Паруса «Летучего голландца» сшиты из саванов и закреплены веревками удавленников.

Этот корабль чаще всего появляется у мыса Доброй Надежды. Встреча с ним означает верную гибель, лучше не идти дальше, а поворачивать скорей к берегу и больше не плавать.

Один шкипер из Сандефиорда, по имени Эгил, в шторм натолкнулся на «Летучего голландца». В тот же день у него смыло за борт трех матросов, четвертый упал с мачты. Эгил, конечно, не стал охотиться на китов и сразу же повернул на норд. Но тут у него стали помирать люди от желтой лихорадки. Шкипер делал все, что мог, он даже пообрезал ногти у мертвецов и бросил их в бушующий океан, чтобы отсрочить свою гибель. И ничто ему не помогло. Он, правда, дошел до берега, но это уже был не человек. Эгил только успел рассказать о встрече с «Летучим голландцем» и отдал богу душу.

— А почему это произошло? — спрашивал Ула Ростад и отвечал: — Потому, что не верил он во всевышнего и хотел потакать нечистой силе. А за это бог крепко наказывает. Я знавал одного богохула, который, как пророк Иона, глубоко заглянул под шкуру живого кита… Пьянчуга Петер Снэрби был боцманом на «Торсхевди». Охотился он во времена, когда еще ценились кованые гарпуны и один раз стреляли из пушки, а потом команда садилась на вельботы и отправлялась добивать загарпуненного кита пиками. Дело было опасное. Бывало, Снэрби, чтобы подбодрить гребцов, сядет за руль и горланит: «А ну, пошли… пошли, черти рыжие! Раз-два! Поднавались! Попутного вам ветра в то место, откуда не растут крылышки. А ну, пошевеливайся! Впереди не чаша с причастием, а фонтан чистого виски. Не давай рукам покоя! От вас уходит мешок с золотом… Целый Тронхеймский банк, дьявол его раздери!»

Однажды пошел боцман добивать огромного кашалота, а тот от боли и злости линь на себя намотал и хвостом бьет так, что на полсотни метров не подойти. Тогда надумал Петер со стороны головы подобраться — знал, что из-за огромного, словно обрубленного, носа этот кит ничего впереди не видит. Только вельбот приблизился, кашалот вдруг и ринулся на него.

Цап в зубы — и переломил пополам суденышко, раскрошил в щепки. Гребцы, оставшиеся в живых, врассыпную кинулись спасатьсявплавь, а боцман замешкался. Все видели, как кашалот подкинул его своим огромным носом, прямо с воздуха поймал в пасть и проглотил со всеми потрохами…

— На этом месте Ула Ростад умолк и принялся раскуривать трубку, — видимо, для того, чтобы слушателей покрепче проняло морское происшествие.

— Ну и что же потом? — не вытерпев, спросил марсовый Семячкин.

— Что ж потом?.. Потом уж самого капитана «Торсхевди» разобрало. Вельбот пропал, да и боцмана жалко. Где такого в море найдешь? Замахал он своим красным шарфом и завопил: «Мальчики, детки мои! Спасайте живую душу… скорей добивайте спермуэла, а то он, проклятый, линь оборвет и уйдет. Вызволяйте Петера Снэрби! Ставлю бочонок вина и два бочонка пива». Разъяренные китобои прямо с ходу всадили кашалоту две пики в сердце да поворошили их, загоняя дальше. А кит, когда его сильно ранят, часто выблевывает пищу, думает, что ему легче станет. Ну и тот кашалот вместе с остатками разжеванного осьминога и каких-то рыб изверг Петера Снэрби, чуть помятого, но целого. Гребцы выудили своего боцмана из воды и, не мешкая, доставили на китобойное судно.

На «Торсхевди» кок славился умением лечить от простуды и запоев. Так вот этот кок первым делом вытряхнул из Снэрби всю воду, затем влил ему в глотку спирту и начал дыхание налаживать. И что же вы думаете, ожил боцман! Всхлипнул сперва и, как паровоз, травящий пар, засопел. Видно, горло и легкие прочищал. А когда перестало внутри клокотать и булькать, Петер выпустил такой фонтан ругательств, что даже у самых черствых людей слезы умиления выступили. И капитан раздобрился: велел одну кружку спирта внутрь боцману влить, а другую на наружное растирание потратить. Ну и другие перепились в этот день. А утром, когда протрезвели, видят — Петер стал не похож на себя: его кирпично-красная рожа сделалась зеленовато-желтой, а все тело покрылось крупными пятнами, словно кожа обесцветилась. Видно, китовым желудочным соком успело прихватить и чуточку обработать. Но переломов не было. Кашалот проглотил Снэрби, как устрицу. Правда, у боцмана от страха кое-какие клепки из головы повылете-ли — заговариваться стал, но сразу сам поднялся с койки и пошел своим ходом. Я его в кабачке «Китовый ус» видел. Старика не трудно было распознать: весь пятнистый, волосы островками растут — рыжие, с пегими вперемежку. Вот так всемогущий наказывает за богохульство!

* * *

Наша флотилия вышла на промысел в конце ноября. Нам предстояло почти месяц плыть по морям и океану, чтобы добраться до Антарктики.

В Гибралтаре флотилия сделала первую остановку. Китобойцам надо было заправиться горючим, пресной водой и свежей пищей. Для бункеровки по два судна подходили к «Салюту», как к матке, и через шланги сосали ее.

На бункеровку уходило не больше часа, но любому моряку этого времени достаточно, чтобы поделиться с приятелями новостями и позубоскалить. На «Пингвине» острословов и «травил» оказалось больше, чем полагается на небольшое судно. Они, конечно, со своими добавлениями, пересказали все, что услышали от Улы Ростада. И «китобайки», как их тут же окрестили, пошли гулять по всей флотилии.

До ушей политработников они дошли в океане. Инспектор по политработе Стайнов вызвал к радиотелефону капитана «Пингвина» и парторга.

— Что же это вы, товарищи, делаете? — грозно заговорил он. — Какие-то дурацкие «китобайки» придумали. От пингвиновцев чертовщина по флотилии гуляет. Вы нам не гарпунеров готовите, а каких-то суеверных переска-зывателей Библии.

— Мы предупреждали Михаила Демьяновича: Ула Ростад в учителя не годится. Он человек старого покроя. И держится не по-рабочему, а фон-барон какой-то: китобоя в слугу превратил и без бога ни шагу. Отзовите старика к себе на китобазу. Он скоро не только Ветхий завет будет пересказывать, а псалмы запоет.

— Но-но… не преувеличивайте, — остановил парторга Стайнов. — Отзывать Ростада мы никуда не будем, но вас обязываем обезврежи-вать старика. Заставьте коммунистов посещать его собеседования, а потом соберитесь отдельно и разоблачайте религиозные бредни. Отделяйте шелуху от полезного. Ясно?

Капитан «Пингвина» Павел Анисимович Сыретинский, услышав эти наставления, недовольно покрутил головой и обратился ко мне:

— Поняли, чего от нас требуют? С сего дня будьте любезны посещать беседы Ростада. Считайте это общественным поручением.

Сыретинский мог бы стать хорошим капитаном, если бы его не одолевали чрезмерная осторожность и непонятная робость перед начальством. Вышестоящим он всегда говорил только «есть» и «добро», даже когда следовало сказать твердое «нет». Вид у него при этом был какой-то виноватый, словно он не надеялся надлежащим образом выполнить то, что ему велели. За эту черту и какой-то запущенный вид мы втайне презирали Сыретинского, но не выказывали своего отношения — все же он был вдвое старше каждого из нас и годился нам в отцы.

ПОД ЗВЕЗДАМИ ТРОПИКОВ

Первые дни, радуясь теплу, мы вытаскивали из чемоданов майки, плавки и в свободные часы ложились на открытую палубу, подставляя солнцу то спину, то живот.

Не прошло, однако, и недели, как духота и жара стали донимать нас. Пришлось срочно натягивать тенты и прятаться под ними от палящего солнца. Но что придумаешь для машинной команды? Внизу, у лязгающих механизмов и котлов, жара доходила до шестидесяти градусов. Кочегары и машинисты выбирались наверх, черпали брезентовыми ведрами забортную воду и обливались. Но этот душ мало приносил облегчения: океанская вода была такой же теплой, как воздух.

Мы попали в зону штилевой погоды. Порой казалось, что перед нами не зеленоватые воды океана, а расплавленное бутылочное стекло, поверхность которого затянута неразрывной пленкой. Только форштевни наших судов с едва слышным звоном резали ее, отваливая в стороны лоснящиеся пласты.

Яркий тропический день угасал мгновенно. Смена красок на небосклоне продолжалась всего лишь несколько минут, сразу все заволакивала бархатистая тьма.

Вечером рассекаемая форштевнем вода вдруг загоралась нежно-голубым пламенем и вихревым, искрящимся потоком уходила за корму, где, крутясь, разливалась длинной молочной полосой.

В душных каютах и кубриках невозможно было заснуть. Мы вытаскивали матрацы, расстилали их на верхней палубе и, не укрываясь даже простынями, наслаждались ночной прохладой.

Над нами уже сверкали звезды южного полушария. Лежа, мы глядели на них и угадывали их названия:

— Вот, конечно, Южный Треугольник. Там Центавр… Ворон, Дева, Чаша… А это Южный Крест. Вот он какой!

Почему-то представлялось, что Южный Крест светится по-иному и главенствует в ночном небе, а он прост: обычный ромб, скромное сочетание из неярких звезд. Здравствуй, незнакомец! Сколько о тебе поэты писали стихов! Может, и я что-нибудь сочиню, только указывай нам верный путь.

Для штурманов такие поиски полезны. Нам надо быстро и безошибочно находить ночные светила.

Здесь же, на палубе, шла «травля»: рассказывались всякие забавные истории. Некоторые «травили» столь вдохновенно, что невольно брало удивление: откуда такое могло прийти в голову? А между тем явная небылица начинала казаться правдой.

Говорят, что многие люди обретают характер еще в детстве или юношеском возрасте и потом почти не меняются до старости. Какой возраст больше всего повлиял на человека, нетрудно определить по его повадкам и увлечениям. Если с этой точки зрения пришлось бы рассматривать характер нашего старшего механика Гурия Трушко, то стало бы ясно, что он не может выйти из возраста любознательного мальчишки, влюбленного в технику. Гурия Никитича соблазняла всякая техническая новинка, он готов был копаться в механизмах с утра до вечера. Кроме того, он никогда не терял вкуса к мальчишеским проделкам и мистификациям, хотя ему уже давно перевалило за тридцать пять.

Лежа вот так на палубе, он вдруг рассказал, как долго ухаживал за своей Людмилой и не мог определить: годится она ему в жены или нет.

— Служил я тогда в управлении Балтийского пароходства. Бывало, специально минут на пять раньше заканчивал работу и ждал ее у гардеробной. Но как только замечу Людмилу — давай с озабоченным видом на часы смотреть. Она, конечно, спрашивает: «Опять, Гурушка, торопишься?» — «Да, отвечаю, занят, некогда». — «Подожди, — просит она, — я с тобой хоть на улицу выйду».

Бывало, жду, жду Людмилу, а она нарочно не спеша боты надевает, шарфик брошкой закалывает, волосы у зеркала под шапочку заправляет. Другой бы взял пальто и подал ей, а я — никогда! Стыдно раболепствовать перед девчонкой. Стою как дубина, курю и, злясь, думаю: «Нет, такая копуха не по мне».

Выходим на улицу. У Людмилы, оказывается, за эти же минуты и обо мне сложилось не очень лестное мнение. «Рохля ты, — говорит она, — даже пальто подать не способен. Какая девушка такого невнимательного полюбит? Одна я терплю».

Шагаем мы рядом и упреками друг друга потчуем. А если я замолчу, Людмила знает, чем пронять. «Ну и человечище, говорит, ласкового слова сказать не умеет! С тобой зачахнешь, со скуки помрешь». — «А если думаешь, что ты своими разговорами меня радуешь, то ошибаешься», — отбиваюсь я.

Однажды Люда просит: «Достал бы ты билеты на спектакль или в оперу». — «Не люблю я с вашей сестрой по театрам ходить, отвечаю, возни много: программу купи, в буфете в очереди постой, в перерывах прогуливайся, пальто подай и домой проводи. Сплошная морока».

«А как же ты будешь с женой?» — спрашивает. «Жена совсем другое дело, говорю, ее провожать далеко не надо — в один дом идешь». Тогда Люда возьми и, смеясь, посоветуй: «А почему бы тебе на мне не жениться? Вся-проблема решена будет».

Так невзначай мы и объяснились, — закончил Трушко. — А теперь живем душа в душу.

* * *

Когда флотилия пересекала тропик Рака, то по давней морской традиции нам стали выдавать по триста граммов сухого вина для возбуждения аппетита и утоления жажды. Уле Ро-стаду этого пайка не хватало, он добавлял из своих запасов, поэтому всегда был немного «на взводе». Наши рассказы, видно, растравили его. Выпив как-то рюмку коньяку, Ула Ростад вышел на палубу, сел на вынесенный Эриком складной табурет, раскурил трубку и принялся вспоминать свое детство и молодость.

Плавать Ула Ростад начал еще в прошлом веке, когда охотиться на китов отправлялись на парусниках. И плавали вдали от дома не двести дней, как сейчас, а три-четыре года.

Женщины словно теряли рассудок, провожая китобоев на промысел: рыдая, они бежали вдоль фиорда, падали на камни, выкрикивали молитвы, рвали на себе волосы и выли, выли так, будто отправляли мужей не в открытое море, а в холодную могилу. В сущности, так оно и было: женщины оставались вдовами и при живых мужьях. Да и треть китобоев обычно не возвращалась домой.

Ула потерял отца в шесть лет. В Варангер-фиорде мужчины начинали трудиться рано. Девятилетним мальчишкой его взяли в юнги на зверобойное судно «Нордкап», которое плавало у берегов Шпицбергена и Новой Земли. Моря Баренца и Гренландское укачивали Улу не хуже матери, только колыбелью была не камышовая корзина, а палуба, насквозь пропитанная ворванью.

Юнги на зверобойных судах покоя не имели: от шкипера до марсового матроса все орали на них и требовали то помочь, то сбегать куда-нибудь. Никому с такой беспощадностью не напоминались провинности, как юнге. Боцман каждую ошибку и замечание отмечал зарубками на фальшборте, и, когда наступал штиль и паруса обвисали тряпками, беднягу мальчишку вызывали наверх, подсчитывали зарубки и пороли при всех. Считалось, что если юнга будет выпорот, то бог смилостивится и пошлет хоть небольшой ветер.

Юноша приглядывался, как надо подкрадываться к морскому зверю, как бить его, свежевать. К семнадцати годам он уже умел действовать гарпуном.

У пролива Югорский шар всегда было столько рыбы, птицы и 'зверя, что порой не хватало соли для нерпичьих и моржовых шкур. Не отправишься же за нею в Финмаркен? Шкипер как-то послал Улу на остров Вайгач. Там все лето артелью жили русские поморы. Весной они собирали из гагачьих гнезд легкий пух, летом били бородатого тюленя, нерпу и ловили сетями новоземельскую семгу, а осенью — моржей. У русских на каменистом берегу стояли небольшой разборный домишко и два длинных сарая. Там они хранили сети, бочечную клепку и соль.

Ула добыл у русских поморов два мешка соли и оставил на Вайгаче свое сердце. На острове ему приглянулась тоненькая белобрысая девчонка Ксения — помощница стряпухи. Она как взглянула на него своими огромными глазищами, зардевшись от смущения, так сразу и приворожила к себе парня.

В первый раз им даже поговорить не удалось: он не знал русского языка, а она — норвежского. Ула подарил Ксении лакомство зверобоев — большой кусок матака, вырезанного из убитого нарвала. Матак своим вкусом напоминал свежее молоко, приправленное лесными орехами. Ксения хотела дать ему на дорогу семгу, вытащенную из рассола, но он не взял рыбу, а попросил у нее на память ленточку из косы.

У норвежских зверобоев прижился беглый русский дьякон, сосланный за пьянство из петербургской епархии в Соловецкий монастырь. За полбочонка рому дьякон взялся обучить юношу речам, которые быстро дойдут до сердца девушки. И действительно, учителем этот пьянчуга был отменным. Через год, когда Ула вновь встретился с Ксенией, девушка была поражена его умением говорить по-русски.

Ула прибыл на Вайгач не с пустыми руками. Еще зимой, когда побывал в Бергене, накупил девушке подарков. Он проговорил с нею всю ночь и перед отъездом добился поцелуя.

С тех пор, если норвежским зверобоям не хватало соли, муки, меда, они посылали Улу к русским поморам. И юноша с радостью отправлялся в путь. Он знал, что сумеет встретиться с Ксенией и перехватить несколько поцелуев. Как эти торопливые поцелуи были сладки в молодости!

Ксения привязалась к Ростаду. Через год или два ее постигло несчастье: в туман угнало льдину, на которой охотился с товарищами ее отец. Пропавших поморов искали русские и норвежские суда, но не нашли.

Узнав об этом, Ула попросил у хозяина мотобот и сходил на Вайгач поговорить с девушкой. Ксения согласилась стать его женой. Он в ту же осень увез ее в Варангер-фиорд. Поселился с молодой красавицей на самом краю рыбачьего городка и бросил зверобойное дело.

Это была настоящая любовь, больше никого он так не любил.

Чтобы Ксения не оставалась подолгу одна, Ула сошелся с местными рыбаками и стал ловить треску в заливе. Он, как береговой краб, каждую ночь спал дома, под теплым боком жены.

Но любовь, видно, состоит из легких и быстро испаряющихся веществ. Через год, весной, когда затрубили в вышине лебеди, Улу с неодолимой силой потянуло бродяжничать в дальние моря. А тут еще китобои вернулись из Антарктики с небывалой добычей. Они охотились уже не с парусников, а со специальных китобойных судов, имея на борту гарпунную пушку. Мощные машины теперь помогали догонять быстроходных китов, а пушка, выбрасывающая тяжелый гарпун, делала промысел безопасным и добычливым. Как тут не соблазнишься!

Прибывшие гарпунеры здорово разбогатели. Ула сходил к ним и попросился на китобойное судно хоть на пятисотую долю.

В те времена никому из команды не гарантировался заработок, китобой получал свою часть в зависимости от добычи. Много убивал и разделывал китов — богател, мало — возвращался домой с пустыми карманами.,

Улу знали как храброго и выносливого парня, способного выдержать любой шторм. Его охотно взяли в помощники гарпунера, пообещав триста шестидесятую долю. Но Ксения не обрадовалась. Словно на беду, в эту весну она забеременела.

— Не уходи, — просила Ксения. — Помру я здесь без тебя. Ваши женщины сторонятся меня. Я им чужая.

— Не бойся, — уговаривал ее Ула. — Я поговорю с соседкой, заплачу ей, она поможет тебе при родах. А с маленьким станет веселей.

Но Ксения твердила свое:

— Здесь без тебя мне не жить. Побудь хоть годик дома, может, привыкну. А если уйдешь в плавание, решусь и я… доберусь до своих. Больше меня не увидишь.

Ула, полагая, что это пустые угрозы — ведь все женщины стремятся удержать мужей около себя, — нанял соседку приглядывать за женой.

Когда китобои покидали фиорд, Ксении не было на молебне. Она стояла одна на обрывистой скале и держала скрещенные руки на груди, словно собиралась броситься в море.

Ула ушел на промысел, и в ту же осень на последнем пароходе Ксения отправилась рожать к себе на родину.

Весной она вернулась с младенцем-мальчишкой в Варангер-фиорд, но жила там недолго. Ее сбили с толку: наболтали, что китобоец, йа котором плавал Ростад, наткнулся в тумане на айсберг и затонул. Ксении следовало бы запастись терпением и подождать года два, а она укатила в Россию и не вернулась.

«Бог не дал» Ростаду утонуть, его подобрало английское китобойное судно с острова Южная Георгия. Ула стал охотиться для англичан и вернулся домой через год не с пустыми карманами. В сундучке у него было немало обнов для жены. Но она не встретила его на пороге. Дом был заколочен, в нем жили совы.

Ула Ростад затосковал по жене и сыну. Летом он сходил на Вайгач,1 надеясь узнать от русских, где его семья, но там уже не было старых поморов, они промышляли где-то в ином месте, а те, что жили на острове, ничего не слышали о Ксении.

Старик раскурил погасшую трубку и продолжал:

— Ксения назвала моего сына Иваном и сама, наверное, жила под моей фамилией. А может, замуж вышла. Не позволят же такой женщине остаться одинокой! Я тоже долго бобылем не ходил. Женился на дочке спексинде-ра — главного гарпунера, так называемого «разрубателя сала», чтобы получить место у пушки. Гарпунер-пушкарь зарабатывал в три раза больше, чем другие. Девица на удивление была какой-то вялой и бледной, словно перед свадьбой ее лет пять мочили в пресной воде. И тут я выяснил, что не только рыбы и звери бывают холоднокровными, но и женщины. У моей второй жены оказался темперамент моллюска. Она могла греться у айсбергов. После Ксении мне казалось, что живу я не с женщиной, а с устрицей. — Лина, конечно, неповинна была в том, что такой кровью ее наградили родители. Но мне от этого было не легче. Получилось, будто я женился не на Лине Соне-берг, а на гарпунной пушке. С пушкой я виделся в море каждый день, а с женой раз в три года. Домой меня не тянуло. В те годы китобои с промысла шли к Гавайским островам. В Гонолулу со всего мира съезжались дельцы для закупки китового жира, уса, печени и амбры. Распродав бочки с добычей, мы больше недеди гуляли по тавернам Гонолулу. Я искал радостей у черных женщин и мулаток, но скажу честно — ни одна из них не стоила мизинца Ксении.

Старик помолчал, словно припоминал, какие женщины встречались в его скитальческой жизни, и добавил:

— Лина у родителей привыкла бездельничать. Она жила как чайка, стремясь поменьше махать крыльями и летать за счет ветра. По-моему, она не умерла, а постепенно застыла, превратись в ничто. Не знаю, зачем только такие женщины рождаются? Ее похоронили без меня, в тридцать два года я вновь остался вдовцом. Мне больше не хотелось обзаводиться семьей, но бог, видно, решил испытывать меня на этом румбе. Я не сумел вывернуться из хватких рук Эльмы…

— И вы за столько лет не забыли русский язык?

— Будешь помнить, если заставят. В два-днятые годы я был в России с норвежской группой «Ара». Помните, было такое благотворительное американское общество? Оно оказывало помощь голодающим в Поволжье и занималось еще какими-то странными делами. Но меня это не касалось, я честно переводил то, что говорили русские, и зарабатывал не хуже, чем на промысле. И в последнее время, когда я перестал ходить в Антарктику, часто приходилось быть переводчиком.

В НЕЗНАКОМОМ ПОЛУШАРИИ

Во второй половине декабря радио Москвы сообщало о сильных морозах, а нас по-прежнему донимала жара, и некуда было укрыться от зноя. С мутно-белого неба весь день палило солнце. Липкий пот тек по лицу, шее, струился меж лопаток. Мы беспрестанно бегали в душевую и поливались забортной водой. Но и она была теплой и густой, словно жидкий кисель, и не освежала, а лишь оставляла на наших телах горький налет соли.

Кочегары, появлявшиеся вечерами на слегка продуваемой верхней палубе, мечтательно говорили:

— Эх, теперь бы ведро холодненькой ключевой водицы или хоть бы лопату снега подмосковного!

— А я бы в холодильнике не прочь вздремнуть. А то какой это сон, когда потом исходишь, в собственном бульоне ворочаешься. Скорей бы хоть айсберги показались!

— Ну, тогда другую песню запоешь. Рыбаки-любители и в жару не утратили охотничьего пыла. Узнав, что тунцы мчатся за добычей со скоростью, превышающей движение судов флотилии, они быстро приспособились: стали бросать за корму свинцовые «сардины» с нитяными хвостами, в которых были укрыты прочные стальные крючки.

Сперва легкомысленные рыболовы держали длинную леску голыми руками, терпеливо поджидая удачи. Но после поклевки крупной акулы, которая чуть не утащила механика в океан, стали привязывать лески к кнехтам, а на руки надевать перчатки или рукавицы. Тунцы иногда попадались в сто килограммов весом.

Одной такой рыбины, похожей на торпеду, хватало на всю команду. Особенно хороши были свежие котлеты — румяные, сочные, они по вкусу не уступали курятине.

На экваторе, подчиняясь давней традиции моряков, всех, кто первый раз пересекал незримую границу полушарий, ловили и прямо в одежде, с песнями, под звон бубен и завывание свистулек, с хохотом окунали в бочки либо купели, сооруженные из плотного брезента.

«Крещеных» оказалось больше половины. Армия провяленных и прожаренных тропиками моряков увеличилась.

Чтобы вновь подкормить своих птенцов, «китомама» остановилась для бункеровки у острова Вознесения.

Издали этот остров, состоящий из конусообразных вулканических вершин, испещренных трещинами и рубцами застывшей лавы, был не очень привлекательным. Но вблизи оказался зеленым чудом. На нем росли таких сказочных размеров папоротники и орхидеи, что для полной картины не хватало только гигантских ящеров й мастодонтов. Все впадины, террасы, склоны гор и равнины покрывала густая тропическая растительность, высились плодоносящие пальмы.

Еще в прошлом веке, чтобы сделать остров обитаемым, англичане завезли на него полсотни негров и оставили им лошадей, овец, коз, свиней, домашних птиц и… крыс, убежавших из трюмов кораблей.

Негры принялись возделывать поля и выращивать кукурузу, бобы, овощи, а скот, живший сам по себе, быстро одичал. Но это мало беспокоило людей: еды хватало на всех.

За десятилетия поселок разросся, стал называться Джорджтауном. Увеличилось, конечно, и дикое население лесных зарослей. Вскоре козы, овцы, свиньи стали пробираться на плантации, вытаптывать посевы. Против них пришлось обзаводиться ружьями. Но более опасными, однако, оказались невероятно расплодившиеся крысы. Они совершали налеты на склады с зерном и семенами, опустошали курятники.

Для истребления грызунов англичане привезли из Европы на остров кошек. Но кошки повели себя странно: не хотели ловить крыс, одичали и стали объединяться с ними для нападений на мелкую домашнюю живность.

Зная об этой особенности острова, капитан-директор запретил китобойцам подходить к причалам Джорджтауна и приказал снабженцам тщательней просматривать корзины с овощами и фруктами, доставленные местными торговцами на лодках, чтобы не пополнить подпольное население трюмов «Салюта» новой породой крыс.

В заливах острова водились огромные черепахи, издали похожие на всплывшие мины, и множество акул. Зубастые обжоры настороженно ходили почти у поверхности воды вокруг китобойцев в ожидании добычи. Больше всего мы видели белых акул, но иногда всплывали из глубины голубые хищницы, опасные для человека.

— Эге, братцы, здесь не очень-то покупаешься! — заявил измазанный кочегар, собравшийся поплавать. — В два приема слопают и пуговиц не выплюнут.

Акулы пожирали все, что им бросали за борт: мыло, мочалки, промасленную ветошь, старые тапочки, пустые консервные банки. Пасть у тупорылых обжор расположена так, что они не могли' просто, как щуки, заглатывать добычу с ходу, а всякий раз поворачивались брюхом вверх, чтобы схватить ее снизу.

Обычные, даже самые крупные сомовьи крючки на акул не годились. Они ломались. Пришлось пустить в ход самодельные стальные крючья, заточенные напильниками.

Привязав сдвоенные крючья к тонкому стальному тросу, рыболовы наживляли свои удочки выпрошенными у коков кусками трески и мяса и бросали за корму.

Акулы стаей набрасывались на добычу и начинали драться, мешая друг дружке повернуться для заглатывания приманки… Все же какой-нибудь из хищниц удавалось словчить: на секунду показывалось ее белое брюхо, и наживка исчезла в разинутой 'зубастой пасти. Тут рыбак, не зевай, подсекай что есть силы и зови на помощь товарищей, иначе сам угодишь за борт на завтрак акулам.

Обычно за трос хватались зеваки, они с помощью багра дружными усилиями вытаскивали из воды на палубу извивающуюся, норовящую сильным хвостом перебить морякам кости акулу и успокаивали ее ломом или кувалдой.

Улов оказался богатым, но наш кок Ваня Туляков, прозванный за тощее тело и длинные руки «кренделем», не брал его на камбуз.

— Ну их к лешему, этих акул! — говорил он. — Они человечину жрут.

С акул рыболовы сдирали жесткую, как терка, кожу и клещами выдергивали зубы. Кожа годилась на всякие поделки и полировку дерева, а из зубов получались сверкающие ожерелья — подарки для невест и жен. Мясо же шло на наживку.

Нашему камбузнику Анатолию Охапкину — вялому, словно дремлющему на ходу увальню, матросы дали имя «Тоша Самый Малый Ход», или, сокращенно, — «Самалход». Камбузник выполнял на судне «женскую работу»: чистил картошку, мыл посуду, убирал кубрики, каюты и гальюны.

Ел Самалход за троих, и зубы имел такие, что ему могла позавидовать акула. Говорил он неразборчиво, глотая окончания, и при этом хвастался: «Меня родная мать не понимала». Но наш кок Ваня Туляков хорошо разбирал его речь и стал в команде добровольным любителем-переводчиком Тоши.

Как-то на стоянке, отрубив большой кусок акулятины, Тоша Самалход нацепил его на крюк и спустил за борт не там, где дрались акулы, а с носа. Вода здесь была прозрачной, не взбаламученной. Тоша видел, как наживка беспрепятственно опустилась почти до дна, а там кто-то с такой стремительностью ее схватил, что поднявшаяся со дна муть все закрыла.

Чувствуя, как трос задрожал от живой тяжести, Тоша крикнул:

— Братцы, у меня кто-то другой! За дно хватается, не отпущает…

Но к нему никто не спешил, думали, что этот увалень подцепил крюком подводную скалу и силится оторвать ее ото дна. Лишь вездесущий радист Фарафонов заглянул за борт и сказал:

— Твою добычу надо на талях вытаскивать. Механика зови.

— Давай-давай, подмоги чуток, — просил побагровевший от натуги Тоша.

Они оба ухватились за трос и вытащили на палубу глазастое головоногое чудовище, с крепким клювом, как у птицы, и длинными щупальцами, похожими на извивающихся змей.

Это было столь неожиданно, что рыболовы сначала онемели, а потом кинулись наутек. При этом Тоша оказался гораздо проворней Фарафонова: он, как белка, вскарабкался на мачту и очутился в «вороньем гнезде».

— Осьминог, — определил механик. — Ишь жадина!

Вытащенный осьминог, пятясь, пытался уйти со своей добычей в море. Тут механик всполошился:

— Братцы, не пускай… держи его!

Мы окружили осьминога и попробовали отнять у него акулье мясо, но он так вцепился в него своими щупальцами, что боцман с трудом отодрал его от крючка.

— Вот это рыбка! — обрадовался прибежавший кок. — Щупальца осьминогов — самое деликатесное лакомство. Я вам его так разделаю — пальчики оближете.

Но жаркого из осьминога нам отведать не удалось. Фарафонов, вызванный к радиотелефону, мгновенно проболтался. С «Салюта» пришел приказ: «Осьминога сохранить живым и передать ученым для исследований». И наша добыча уплыла на флагман. Нам осталось лишь посудачить да вызвать Улу Ростада на разговоры о головоногих жителях глубин.

— Что это за осьминог! — сказал норвежец — Таких молодых дуралеев руками на отмелях ловят. Вот если вам повстречается старик брюхатый, с зеленой бородой под клювом, тот не выпустит. Топором от него не отобьешься. Одно щупальце обрубишь, он двумя другими схватит и четвертым по ногам и рукам скрутит. Я видел, как осьминог быка с пирса уволок. А есть чудища пострашнее, они кальмарами зовутся. У них не восемь щупальцев, а десять, и пятнадцатиметровой длины. Присоски с блюдечко, и посередине коготь, чтобы жертва вырваться не могла. Кальмары даже на кашалотов нападают. Кашалот, как известно, способен занырнуть до преисподней. Миля для него не глубина. Движется он там в кромешной тьме и, выискивая добычу, рылом камни ворочает. Все живое от кашалота, точно от дьявола, бежит и прячется, а кальмар — нет, притаится в засаде и ждет. Как только обжора приблизится к нему, кальмар хвать его, обовьет щупальцами и старается удержать на дне, чтобы кашалот без воздуха задохнулся. Тут начинается водоверчение. Если кашалоту удается оторвать душителя от подводных скал, то на поверхности он быстро с ним расправится: выпрыгивая из воды, тяжестью своего тела оглушит кальмара и перегрызет ему щупальца. Но если кальмару посчастливится удержать на дне зубастого, то киту конец: все его соки, жир, спермацет будут высосаны. Брюхо у этого головоногого больше парового котла. Бывает, что кальмары малые суда опустошают. Да, да, сам слышал.

Ула закурил трубку и рассказал одну из своих устрашающих баек:

— Как-то, после штормовой трепки, звероловы с «Эстадоса» под утро заскочили в бухту. Они так измотались, что забыли про еду, бросили якорь и повалились спать. Вахтенным оставили Билла Каракаса. Тот тоже был не железным человеком. Стоять-то стоял, но в то же время как бы сон видел: Биллу мерещилось, будто у кормы всплыло отражение луны и на судно сразу же выползли толстые змеи. Змеи, обшарив палубу, полезли в каюты, кубрики и принялись вытаскивать разоспавшихся зверобоев. Билл хотел засвистеть в дудку, чтобы разбудить товарищей, но ничего не получилось. Видно, со страху губы у него онемели и глотка пересохла. Смотрит Билл — одна из змей устремилась на мостик. Головы у нее нет, по всей длине лишь присоски да крючки. И вахтенный сразу понял, кто на судне разбойничает. Мгновенно сон отлетел. Схватив топор, Билл перерубил щупальце, вцепившееся в него. Но на месте обрубленного появилось другое. Вахтенный едва увернулся от него и, не раздумывая, вскарабкался на фок-мачту. Добравшись до бочки, он присел в ней на корточки и сжался, чтобы укрыться от глаз кальмара. Просидел он в «вороньем гнезде» до рассвета и только при солнце решился спуститься вниз. И тут чуть не свихнулся. Оглядел каюты и кубрики, а в них ни одной живой души не осталось. Даже промысловый трюм был опустошен. Вот какие обжоры эти кальмары!

* * *

Мы уже пересекли тропик Козерога, когда. Ула Ростад потребовал собрать у промыслового трюма всех желающих начать практические занятия.

Добровольцев не оказалось. Старпому пришлось послать тех, кто был свободен от вахты. К промысловому трюму пришли боцман Дем-чук, рулевой Аркадий Трефолев, марсовый Василий Семячкин и Тоша Самалход. Взглянув на учеников, Ростад ухмыльнулся. Он понял, что постоянного состава не существует. Это его устраивало.

— Спиннинг, конечно, вам знаком? — спросил норвежец. — На китобойце мы имеем нечто похожее на спиннинг. Наша фок-мачта будет удилищем, мощная лебедка — катушкой, а сто-двадцатимиллиметровый манильский канат — леской. Поводок придется сделать из другого материала, и потоньше, но такой же крепости. Только крючок мы будем забрасывать не руками, а выстрелом из пушки. Вы, надеюсь, меня поняли?

— Ясно. А вот чем наживлять? — поинтересовался Тоша.

— Наживлять, если так можно выразиться, лучше всего гранатой. Она взорвется внутри кита и поможет стальным лапам выйти из пазов. Лапы зацепят добычу… вот она и на крючке, или, как мы говорим, на лине. Но наша рыбка норовистая. Вываживать ее трудно. Иной блювал дергает с такой силой, на какую способен только полуторатысячный табун коней. Манильский трос рвется, как нитка. Чтобы этого не произошло, промысловый трюм начинен пружинами…

Ула Ростад показал на ряды толстых стальных пружин, расположенных в трюме по горизонтали и вертикали, и продолжал объяснять:

— Линь, на котором мечется кит, проходит через блоки, а они, как видите, связаны с пружинами. Девушка любит ласку, а сталь — смазку. В промысловом трюме ученики трудятся года два. Они учатся разбирать и смазывать пружины, сращивать и укладывать линь в тросовый ящик, изготовлять чекели, оклепывать цепи.

— Я могу обучить этому за две недели, — сказал боцман. — Зачем тратить два года?

Норвежец посмотрел на него с сожалением, как на неисправимого хвастуна, покачал головой и заметил:

— Быстро готовят только болтунов. В ваши годы не в ученики надо идти, а о боге думать.

— А как же ваш бог? — вмешался в разговор рулевой. — Он ведь не тянул. Сами говорили: за шесть дней небо, землю и всю живность сотворил. Правда, будь я в приемочной, комиссии, такую работу забраковал бы. Чистая халтура. Воды больше, чем суши. Куда это годится? Но за темпы… Мы просим, чтобы вы взяли с него пример и поступили бы с нами по-божески: учили не десять лет, а десять недель. А там мы пристреляемся. Я мины с одного выстрела подрывал, не подведу…

— Вам тоже незачем учиться, — оборвал его старик. — Из насмешника богохула гарпунера не получится. И вообще, кто из вас рассчитывает научиться бить китов быстро — может не ходить ко мне.

Ученики переглянулись меж собой, словно спрашивая: «Ну как — обидимся или нет?» И, видимо, решив обидеться, с официальной сухостью козырнули норвежцу и молча разошлись по своим каютам и кубрикам.

У промыслового трюма остался только Тоша Самалход, которому хотелось переквалифицироваться из камбузника в главные охотники.

Ула Ростад, не смутясь тем, что учеников осталось мало, велел Тоше вместе с Эриком протереть и смазать пружины.

К гарпунной пушке старик никого не подпускал. Он сам с каким-то торжественным видом снимал с нее чехол, не торопясь протирал промасленной ветошью трущиеся части, менял масло и вновь тщательно укрывал.

— Пушка — святая святых гарпунера, — говорил Ула Ростад. — Она любит одни руки.

НА АФРИКАНСКОЙ ЗЕМЛЕ

Ночи стали прохладными. По вечерам матросы уже не выносили на верхнюю палубу свои матрацы и подушки, а спали на койках в кубриках.

Флотилия подходила к южной оконечности Африканского материка. О близости земли первыми известили скрипучими голосами чайки, появившиеся над судами.

Вода приобрела зеленоватый оттенок. Мимо проплывали обрывки водорослей, плавник.

В полдень послышался крик марсового:

— Земля! Вижу землю!

Этот крик у моряков громок и радостен. Как бы они ни любили море, суша всегда желанна. Надоедает качаться на волнах и жить в железной коробке, хочется ощутить под ногами твердую землю. Пусть даже она не родная, но на ней зеленеют поля, поют птицы, шелестят листьями деревья.

Все население «Пингвина» высыпало наверх. Всем хотелось взглянуть, как она выглядит, эта африканская земля.

В бинокль можно было разглядеть высокую гору, похожую на серый массивный комод. Ее вершина словно была стесана гигантским рубанком.

«Это Столовая гора, — понял я. — Такой ее описывал Гончаров, плававший в прошлом веке».

Рядом высился уходящий в облака остроконечный Чертов пик. А с другой стороны Столовой горы вытянулась к морю желтоватая возвышенность, похожая на спящего льва. Лев, казалось, чутко дремал среди пестрых разбросанных в беспорядке камней. Это были дома, склады и судостроительные заводы крупнейшего южноафриканского порта Кейптауна.

В Кейптауне флотилии предстояло простоять не менее недели: нужно было подремонтиро-ваться и запастись свежими продуктами.

У внешнего рейда порта к флагману флотилии лихо подлетел небольшой катер с лоцманом и таможенными чиновниками.

Обычные формальности заняли немного времени, вскоре «Салют» передал китобойцам сигнал, чтобы все втягивались за ним в гавань.

Несмотря на то что Кейптаун стоит на стыке Индийского и Атлантического океанов, где оживленное движение, на рейде виднелось не много иностранных судов, а китобойных флотилий совсем не было. Они все уже ушли на промысел в Антарктику. Мы прибыли в Южное полушарие с опозданием.

На берегу нашу флотилию встречала толпа суетливых маклеров и торговцев. Тут же стояли грузчики и безработные моряки. Все они собрались у пирса в надежде получить хоть какой-нибудь заработок.

Как только китобойцы ошвартовались в отведенном месте, с флагмана был спущен трап.

На пристани появились рослые полицейские с дубинками в руках. Оттеснив толпу подальше от прибывших кораблей, стражи порядка с грозным видом принялись расхаживать вдоль пирса. На «Салют» они пропускали лишь представителей крупных фирм, инженеров судоремонтных заводов и оптовых торговцев. Вся мелкота оставалась в стороне и могла лишь издали, силясь перекричать друг друга, расхваливать свои товары.

Толпа росла. Из города на легковых машинах, на мотоциклах, велосипедах и пешком прибывали любопытные кейптаунцы. Всем хотелось услышать песни, доносившиеся из радиорупоров «Салюта», и вблизи взглянуть на русских, которые не только устояли против гитлеровцев, но и победили их.

Кейптаунцы часами глазели на наши суда. Мулаты и негры с опаской поглядывали на полицейских, тайно слали приветы и поднимали сжатый кулак на уровень плеча. Компартия в Южно-Африканском Союзе запрещена, она преследовалась. За малейшее проявление симпатий к нам можно было попасть в тюрьму.

Переговоры с властями, возня с документами, выдача валюты… Только под вечер стали сходить по трапу флагмана норвежские жиро-вары, раздельщики и гарпунеры. Все они имели вид залихватских гуляк, надумавших вознаградить себя за долгое плавание и вынужденное воздержание- Даже старики переоделись в добротные, хорошо отутюженные костюмы, шляпы надели набекрень. Они решили тряхнуть стариной и не обещали быстро вернуться в свои каюты.

К норвежцам кинулись зазывалы ночных баров, агенты гостиниц. Но старые моряки, не раз бывавшие в Кейптауне, расталкивая толпу, пробивались к стоявшим в стороне такси и укатывали к призывно мигающим, вертящимся, разноцветно переливающимся огням большого города.

А нам, русским, было сообщено, что лишь утром мы получим разрешение на выход в город.

— Эх, хочется посмотреть, как буржуазия разлагается! И чего держат, — сокрушенно вздохнул Трефолев.

— Еще наглядишься, — заверил боцман. — Честно скажу — радости тут мало. Видывал я людей, которые потом всю жизнь маялись. Так что советую, ребята, поскромней… не вздумайте какую-нибудь кралю подцепить.

— Не пугай, Тарас Фаддеевич, сами с усами.

— А я и не пугаю. Только советую не делать того, что советскому человеку не к лицу. От скромной жизни еще никто не помирал.

— Вприглядку советуешь или как по-иному? — не без ехидства спросил механик Мор-гач.

— Не о тебе забота, Борис Тихонович, — ответил Демчук. — Ты в тираж выходишь.

— Зря так думаешь, — возразил Мор-гач. — Смотри, даже Ула Ростад вырядился. А я что же, вместо него старикашку разыгрывать должен? Какие на этот счет будут указания?

— Иди-ка ты, братец, к… киту под хвост, пока по шее не схлопотал. Вот какие у меня указания.

— Что-то больно вежлив, — не унимался Моргач. — Даже неловко делается, мельчает боцманское племя.

— Не тебе судить, мельчает или не мельчает.

* * *

Первая группа экскурсантов отправлялась в город после завтрака. В автобусе я очутился рядом с переводчицей Шурочкой. Нас разделял только проход. Девушка искоса взглянула на меня.

— Опять недовольны? — спросил я. — Хотите, чтобы, пересел?

— Нет, наоборот. Вы сильны в английском? — Слабоват, едва спикаю.

— Могу составить компанию. Буду переводить. Хотите?

— С великим удовольствием.

— Шурочка, а мы тоже по-английски ни бе ни ме. Возьмите и нас с собой, — с разных сторон начали напрашиваться парни. — Штурман, говорят, женат.

— Вот поэтому-то выбор пал на него. Мне ухажеров не нужно, — обескуражила всех Шурочка. — Штурман, кроме того, говорят, историю Кейптауна изучал. Будете моим гидом? — обратилась она ко мне.

— Есть, — ответил я.

От порта в город пролегало широкое асфальтированное шоссе, с обеих сторон его виднелись пустыри, захламленные свалками.

У въезда в лабиринт городских улиц, на крошечной площади, нас встретил высившийся на постаменте голландец Ван Риебик. Я объяснил Шурочке, что три столетия назад этот суровый господин колониалист основал в Южной Африке новый город Капштадт, переименованный позже в Кейптаун. Соотечественники Ван Риебика — буры, захватив лучшие земли у африканского народа банту, не пожелали делиться с англичанами и взялись за оружие. Так началась англо-бурская война…

Все это я вычитал в справочнике, поэтому мог рассказывать без запинок.

— Вы помните песню «Трансвааль, Трансвааль, страна моя, ты вся горишь в огне»? — спросил я у Шурочки.

— Помню, — ответила она. — Ее пел дедушка.

— Верно, это песня наших отцов и дедов! Вот где-то в этих зарослях родился закон для всех воюющих: не давай от одной спички прикуривать третьему. Когда в темноте прикуривал первый солдат, бур хватал ружье, стоило спичке переместиться к трубке второго, — бур брал огонек на прицел, а в третьего стрелял и попадал в лоб…

Автобус с экскурсантами тем временем подкатил к высокому обелиску, воздвигнутому британцами в начале двадцатого века в честь победы над бурами. Мы вышли на площадь, чтобы лучше рассмотреть фигуры колониальных солдат, идущих слева и справа в атаку.

— Эти пехотинцы стоят здесь с ружьями наперевес, чтобы буры, негры, индийцы и мулаты не вздумали вновь бунтовать, — продолжал я объяснять Шурочке. — Так что советую сильно не загорать, иначе примут за хорошенькую мулатку и отправят ублажать плантаторов.

Я готов был молоть любую чушь, лишь бы казаться веселым и остроумным.

В автобусе мы сидели рядом и вместе рассматривали высокие каменные дома в центре города, смеялись над допотопными кабриолетами и нарядными лошадками, трюхающими рядом со сверкающими лимузинами. Иногда мы перегоняли краснокожих и чернокожих рикш, катящих легкие коляски с седоками. Эта смесь Европы и Африки, старого и ультрасовременного поражала нас.

На пестрящей рекламами шумной Адерлей-стрит мы покинули автобус и пошли пешком. Шурочку то и дело притягивали к себе сверкающие витрины. Уцепясь за мою руку, она просила не спешить. Ей хотелось все рассмотреть, запомнить цены, крупно написанные на табличках.

В одном из магазинов предприимчивый хозяин успел вывесить для нас пригласительный плакат: «Добро пожаловать! Здесь разговаривается для русских»..

Посмеявшись над кейптаунским знатоком русской грамматики, Шурочка все же затащила меня в гостеприимно распахнутую дверь. Следом двинулись и наши парни.

В безлюдном магазине было прохладно. Встречать покупателей выбежал сам хозяин. Узнав, что к нему забрели русские китобои, он немедля вызвал переводчицу — дряхлую англичанку, которая по-русски говорила так скверно, что ее ответы невозможно было сразу понять. Лишь с помощью Шурочки нам удалось приобрести то, что хотелось.

СИГГЕ ВОСЬМОЙ

Ко мне в каюту заглянул боцман Демчук.

— Товарищ штурман, — сказал он. — Тут норвежец хороший без дела. Не погибать же человеку? Помогите нашего Сыретинского уговорить, — может, в кочегары возьмем., Мазин ненадежен, наплачемся мы с ним в сороковых широтах.

— Но здесь безработных сотни, всех не устроишь, — заметил я.

— Сигге Хаугли особый: он партизанил, а когда мы десант в северной Норвегии высаживали, проводником у нас был. Человек надежный, не подведет. Я его хорошо знаю, могу поручиться.

— Если знаете, так зачем моя поддержка? Вы же парторг.

— Для Сыретинского одного поручителя мало, давай больше.

— Ладно, приглашайте норвежца обедать, — согласился я. — Старпому скажем, что это мой гость. Только вы меня, конечно, сперва познакомьте с ним.

Боцман привел высокого норвежца с очень бледным лицом и тревожными карими глазами…

— Сигге Хаугли… норжка безработный — бич, — сняв шляпу, представился скандинав. — Умею искать кита, стрелять гарпуном, стоять за рулем. Кочегар по уголь и нафта.

— О! Да вы неплохо по-русски говорите, — удивился я.

— Немного. Юнгой Белый море плавал и водил по Финмаркен советские моряки. Вы знали Молыпанов и капитан Простов?

— Нет, к сожалению, не слышал о таких. Почему вы не хотите обратиться за помощью в Норвежский союз гарпунеров?

— Для них я мизерабль, а они большие люди… особая каста. Попасть норжка союз частли… страшно трудно. Надо давать касса три тысячи крон, клятва на Библия и убивать так… десять сейвал, блювал, финвал… что приказал спексиндер. Я три раза имел… Как это, по-вашему? Эксзамен. И всякий раз аттенде… восьмой кит был плохой. Мне говорили: надо кончать, будешь сдавать в другой год.

— Как у вас это делается? — заинтересовался я.

— Мне трудно объяснять… мало знаю русские слова… только для простой разговор.

— Я сейчас устрою переводчика, — сказал старпом. — Приведу Улу Ростада. Он сегодня в' веселом настроении: получил приятные вести из дому. Ямайским ромом угощал.

Черноскул сходил за стариком и привел его в кают-компанию. Ула Ростад был навеселе. Увидев соотечественника, он вытащил изо рта трубку и захохотал:

— Где вы выкопали этого гостя? Хаугли вам наговорит! Он наш, финмаркенский. Его как короля величают — Сигге Восьмой. Парень немного не в себе, всегда на восьмом ките срезается…

Я хотел остановить старика, намекнув ему, что Сигге Хаугли немного понимает по-русски, но он махнул рукой.

— Пусть знает, что о нем думают солидные люди, а не ободранцы, не будет вести себя как зачарованный. Видите ли, ему богатства не надо! А мог бы попасть в компаньоны к Хел-ланду. Слишком строптив, а таким дороги не бывает. Так что ж ты хотел рассказать, Сигге Эйт? — обратился Ула к смущенному соотечественнику.

Тот ему что-то долго по-норвежски объяснял.

— Ага, — наконец понял старик. — Это и мне интересно: таких подробностей я не знал. Слушайте, помидорчики мои, вот еще одна поучительная история. Не всякому дано быть гарпунером. На нашем деле не трудно свихнуться.

Ула Ростад, уточнив кое-что с Хаугли, начал переводить его рассказ с норвежского на русский. Вот что я запомнил и записал:

«Сигге восемь лет плавал матросом, марсовым, рулевым, боцманом, штурманом и помощником гарпунера. А к гарпунной пушке его не подпускали. Только по настоянию старого Лун-дэ — того Лундэ, который первым плавал со знаменитым изобретателем гарпунной пушки Свеном Фойном! — были приняты три тысячи крон и было сделано исключение для Хаугли. Перед отплытием в Антарктику старик Лундэ вызвал к себе Сигге и при внучке пообещал: «Если вернешься дипломированным гарпунером, то получишь в жены Ригмур и в приданое карту, которую составляли дед и отец. В ней помечены главные пути китовых стад к океанской похлебке. Старайся, Сигге, не спеши, стреляй только тогда, когда почувствуешь, что убьешь наповал. А Ригмур будет ждать и готовиться к свадьбе».

По существовавшим правилам, диплом мог получить только тот, кто без промаха убивал подряд десять китов. Животных выбирал не экзаменуемый, а экзаменатор.

Первый раз они охотились невдалеке от земли принцессы Рагнхильды. Экзаменатор подбирал для Хаугли пуганых китов, к ним просто не подойдешь. Но Сигге за три дня ухлопал шестерых, ни одного не упустил. Четвертый день выдался холодным. В тумане китобоец набрел на стада финвалов. Бочкарь заорал: «Вижу конунга… на спине два плавника!»

Норвежские китобои верят в то, что китовые стада имеют своих предводителей. У этих вожаков, в отличие от простых китов, на спине не один плавник, а два. Хаугли показалось, что впереди действительно плывет такой конунг: в волнах показывалась темная спина и два плавника.

Экзаменатор приказал Сигге взять конунга на прицел и пообещал: «Если удастся ухлопать вожака, то получишь диплом с отличием».

Затаив дыхание, Хаугли прицелился и выстрелил. Он видел, как гарпун вонзился чуть ниже плавника, потом случилось уму непостижимое: второй плавник вдруг отделился и стал двигаться в сторону. Оказывается, это был не предводитель стада, а крупная самка, плывшая бок о бок с китенышем. Граната взорвалась рядом с ее сердцем. Китиха забилась и перевернулась брюхом вверх. Из ее сосков струями выбивалось молоко…

В этом месте Ула Ростад отвлекся от перевода и пояснил:

— Китята на воде не могут сосать матерей подобно телятам на суше, потому что у них нет мягких губ. Когда китенок проголодается, он складывает язык трубочкой и так обхватывает им сосок матери; чтобы соленая вода не попала ему в рот. Больше ничего не надо делать малышу, мать сама впрыскивает молоко в пасть.

Раненой самке, видимо, померещилось, что она кормит китенка. Мышцы ее конвульсивно сжимались, и струйки молока расплывались в воде. Для китобоя нет более постыдного поступка, чем убийство кормящей матери. Спексиндер сильно расстроился и закричал: «Где у тебя были глаза? Разве трудно отличить одного фин-вала от двух?»

Осиротевший глупыш вертелся около матери и носом тыкался в складки ее брюха, залитые молоком. На него без жалости невозможно было глядеть. Экзаменатор обозлился и заорал: «Сигге, дьявол тебя раздери, не стой пнем, доканчивай сосунка! Все равно пропадет без матери».

Боцман зарядил пушку, а Сигге вновь приник к прицелу. Руки у него дрожали. Выстрел получился неточным: гарпун пролетел мимо малыша, хлестнув его лишь линем. Но линь хлестнул так, что на спине китенка треснула кожа и остался белый след.

«Вон с гарпунерской площадки! — заорал на Сигге спексиндер. — Тебе коров доить, а не за китами охотиться».

Так на восьмом финвале на сосунке-несмышленыше был сорван экзамен.

Сигге не вернулся весной на родину, ему было стыдно без диплома показаться на глаза Ригмур и ее деду. Он остался в Кейптауне, работал грузчиком в порту. На другой год ему вновь не посчастливилось: восьмым китом оказался быстрый и увертливый сейвал. Сигге гонялся за ним больше четырех часов. Уже начало темнеть, поднялась волна, когда он настиг его. Гарпун, правда, нашел цель, но угодил в такое место спины, что удар получился скользящий… Сейвал ушел, а с ним ушла и надежда стать гарпунером. Спексиндер посочувствовал, но экзамен прервал: «Начнешь с первого кита в будущем сезоне».

Сигге с горя запил. Опомнился он, лишь когда остался в рваной рабочей одежде и не смог купить кружки пива. Пришлось продаться вербовщику и пойти в чистильщики жи-ротопенных котлов на острова. На эту работу охотников немного, так как для выскребывания граксы и накипи надо забираться в горячий котел. От жары и острого пара лица у чистильщиков делаются бледными, как у покойников.

Заработав на теплую одежду и обувь, Хаугли в третий раз отправился с экзаменатором в море. И опять срезался на восьмом ките. Последним был кашалот. О фатальном невезении стало известно даже на британских китобойцах. Остряки дали Хаугли громкую кличку «Сигге Эйт» — Сигге Восьмой. Точно он был королем после Хакона Седьмого. Кличка прилипла к Хаугли крепче котельной накипи. Даже негритянские мальчишки на улице кричат: «Сигге Эйт»!

— По-моему, с тех пор он и свихнулся, — уже от себя негромко добавил Ула Востад. — Я помню, как он ходил по Кейптауну ободранным и просил забрать его в Норвегию…

— Да, чельд возми, можно было думать, что я вывихнул мозги, — вдруг по-русски заговорил Хаугли. — А мои товарищи рады были затаскивать меня в лунатик эсайлэнс… в дом лишенных ума, в ментэл хоум.

Лишь в начале войны Хаугли удалось занять место гарпунера у пушки, потому что норвежские китобои не могли пробиться в Антарктику на промысел. В Кейптауне не хватало гарпунеров для флотилий, стоявших зиму на ремонте. За Хаугли ухватились две китобойные компании. Но тут подвернулся Джон Сэрби — хозяин флотилии «Эребус». О его прошлой профессии нетрудно было догадаться — стоило только взглянуть на расплющенные уши и перебитый нос. Бывший боксер затащил Хаугли к себе в салон, выставил виски и предложил оплату, какой не получали даже гарпунеры высшей квалификации. Кроме того, он обещал в море, где вина ни за какие деньги не добудешь, в виде призов выдавать виски и ром. За убитого блю-вала две бутылки, за финвала — полторы, и за других китов по бутылке. Ну как тут не согласиться человеку, который давно не видел больших денег? Хаугли подписал контракт.

Флотилия Джона Сэрби состояла из дикого сборища людей и кораблей: флагманом назывался грузо-пассажирский теплоход «Эребус», приспособленный для выработки консервов; вторым по величине был распространявший удушливый запах горелого мяса устаревший пароход «Сэр Джемс Кларк Росс», превращенный в жироварню; третьим — танкер «Королева Мэри», наполненный горючим. Флотилию замыкали два буксира и пять разнотипных и сильно потрепанных китобойцев, носивших имена прославленных боксеров: «Джеффрис», «Демпси», «Тунни», «Макс Бер» и «Шарки». На китобойцах собрались самые отпетые морские бродяги.

В море китобои чаще чувствовали не дружеский локоть товарища, а кулак грубияна. Увесистый кулак решал все на этой флотилии. Он был судьей и учителем. За призовой ром и виски китобои трудились, как черти в преисподней. Порой сами разделывали убитых китов. От этого все палубы китобойцев покрывались толстым слоем сукровицы, дерьма и ворвани. За весь сезон никто из эребусовцев не брился. К чему? Бессмысленное занятие! Китобои были грязны, как Свиньи, и воняли хуже золоторотцев.

От беспрестанной качки, опасной разделки китов на деревянном плотике Хаугли так уставал, что, выпив дневную порцию виски, едва добирался до койки. Спал он недолго. На китобойце не разнежишься! Гарпунер вскакивал, согревался виски и, пожевав жареного китового мяса или печенки, давал сигнал к выходу на охоту.

От такой жизни китобои валились с ног, а врачей на флотилии не было. Старые шкиперы лечили спермацетом и спиртом. Каждый день кого-нибудь с погнутым гарпуном, привязанным к ногам, отправляли за борт…

Сигге убил более двух сотен китов за сезон и заработал мешок долларов. С такими деньгами не стыдно было вернуться на родину. Но как проберешься, если в Европе грохочут пушки, а за пароходами охотятся самолеты и подводные лодки? Один из кейптаунских моряков по секрету сообщил Хаугли, что из Аргентины уходят под конвоем в Европу военные транспорты с замороженным мясом, консервами и медикаментами. Охотников плавать по минным полям немного, капитаны военных транспортов платят вдвое больше обычного. Хаугли на пассажирском лайнере добрался до Буэнос-Айреса. В аргентинском порту без особого труда устроился матросом в боцманскую команду.

Под конвоем американских миноносцев и охотников за подводными лодками транспорты дошли до Исландии. В Рейкьявике Хаугли тайно покинул транспорт и на шхуне, добывающей треску, добрался до северных островов Норвегии, а там уже на шлюпке проник в родной фиорд.

Спрятав шлюпку в скалах, Сигге бегом помчался к дому старого Лундэ. «Как-то там меня встретят? — думалось ему по пути. — Где Ригмур? Не крутит ли с кем?»

В 'домике, стоявшем на скалистом берегу фиорда, окно едва светилось. Хаугли легонько постучал в дверь. Огонек в окне стал ярче. Затем скрипнула дверь в сенях, и женский голос спросил: «Бист ту ду, Зигмунд?» Последнего слова Сигге не расслышал, ему показалось, что произнесено его имя. И он ответил: «Я, Риг-мур». Дверь распахнулась…

Ригмур, видимо приняв его за привидение, вскрикнула и отступила в кухню. Ее всю оплеснуло желтым цветом. Внучка Лундэ была в длинной, почти прозрачной ночной рубашке, с распущенными волосами, слегка прихваченными ленточкой на затылке. Она ждала кого-то другого. «Ты замужем?» — спросил он ее. «Нет, мы дожидались тебя, — дрожащим голосом ответила она. — Ты забыл про нас, не прислал ни одного письма. Зачем ты пришел?» — «Я принес долг старому Лундэ». — «Дедушка не хотел, чтобы немцы высаживались. Он взял ружье. Они убили дедушку за это. Лейтенант поселился у нас. Мне одной было страшно… И не хватило сил. Я не могла так долго сопротивляться», — созналась она.

Перед Хаугли стояла уже не прежняя скромная и тоненькая девочка Ригмур, а чужая ему женщина с полными обнаженными руками и гладкой шеей. Брови ее были выщипаны и подчернены, а рот пылал на бледном лице. «Где наши парни?» — спросил Сигге. «Они прячутся у лесных озер, за третьим фиордом», — ответила она. «Прощай, Ригмур», — сказал он и захлопнул дверь, чтобы больше не смотреть на нее.

Сигге отыскал в сарае остро наточенный гарпун старого Лундэ и уселся в тень. Ночь была лунной. Хаугли заметил лейтенанта издали. Пьяный немец шел, не разбирая тропинки, покачиваясь и спотыкаясь. Он даже пробовал свистеть. Сигге сделал шаг навстречу и преградил ему путь. Лейтенант хотел выхватить пистолет, но не успел: гарпун пробил его грудь насквозь.

Хаугли сначала один скрывался в лесах, потом набрел на небольшую артель рыбаков, В ней были его односельчане, они прятались от немцев. Парни оказались славными и стали друзьями ему на всю жизнь…

— А остальное, я думаю, не стоит переводить, — сказал Ула Ростад, поднимаясь. — Я эти затеи норвежцев не одобряю.

Уловив в конце рассказа Хаугли слово «комьюнист», я спросил:

— Вы сделались партизаном и вступили в партию коммунистов?

— Да, да. Уважаемому Уле Ростаду это не нравится.

— Не обращайте внимания на его болтовню, — сказал старик, небрежно махнув рукой. — Норвежские коммунисты такие же несерьезные люди, как и Сигге Эйт. Среди них одна голытьба — тресковики да селедочники, они в складчину покупают сети и моторки. Им, видите ли, не надо ни бога, ни богатства. С подобными мыслями не станешь солидным хозяином.

Я с сочувствием отнесся к молодому норвежцу и поговорил со старшим механиком Трушко. Тому нужен был кочегар, так как два штатных укачивались на небольшой волне.

Оставив Хаугли на «Пингвине», мы с боцманом, прихватив с собой старшего механика, отправились к замполиту.

К Михаилу Демьяновичу Куренкову можно было попасть в любое время. Его двойная каюта, находившаяся рядом со столовой базы, почти никогда не запиралась. И в этот раз дверь ее была раскрыта настежь, а в общей части толпился народ, было накурено.

Увидев нас, Михаил Демьянович словно обрадовался:

— А-а, пингвиновцы! Заходите, заходите. Давненько вас не видывал.

— Нам бы надо поговорить по секрету, — поздоровавшись, сказал боцман. — Дело неотложное.

— Ну что ж, я думаю, товарищи не обидятся, если мы попросим оставить нас одних?

Никто из базовцев возражать не стал. Когда каюта опустела, Михаил Демьянович пригласил нас сесть за стол и выложил папиросы:

— Закуривайте.

Я не раз присматривался к этому внешне простецкому и даже неказистому человеку. Михаилу Демьяновичу уже перевалило за пятьдесят, но на вид ему и сорока не дашь. Он невысок, очень худ и сутул, как бывают сутулы слесари, проработавшие за верстаком много лет. Лицо его слегка прострочила оспа, но это только сделало его своеобразным. А застенчивая белозубая улыбка и теплота, светившаяся в глазах, сразу же располагали к нему.

Больше двадцати лет Куренков слесарил на верфи. В партию вступил в год смерти Ленина. Во время войны пошел с ополченцами защищать Ленинград. Был комиссаром батальона и полка. Войну закончил замполитом командира дивизии. Кто его знал в окопах, говорили, что он умел и с бойцом душевно поговорить, и табачком поделиться.

Но вот кончилась война. Куда денешь человека с полковничьими погонами, но без военного образования? Учиться уже поздно. Секретарь обкома, бывший член Военного Совета, порекомендовал Михаила Демьяновича на китобойную флотилию.

До этого Михаил Демьянович видел море только в кино да на картинках, поэтому он несколько настороженно вел себя с теми, кто много плавал, и стеснялся употреблять морскую терминологию, чтобы не показаться смешным. Но замполит не прочь был побалагурить и шутки не боялся. О своей худобе он говорил:

— Меня мать в засуху родила, поэтому я такой жилистый. И море, наверное, не размочит, не потолстею. Зато от болезней заколдован… и качка не берет.

Узнав, что нас привело к нему, Михаил Демьянович задумался и вслух стал рассуждать:

— Как же нам взять его с собой? Пассажиром? Не допустят. Кочегаром? Валюты на такие должности не имеем. А помочь надо, я вас понимаю. Кто это сделает, если мы, коммунисты, не сумеем? Да еще в стране, где плантаторы готовы нас линчевать. Пойду к капитан-директору, авось он что-нибудь придумает. Вы здесь посидите, я быстро.

Михаил Демьянович ушел.

Нашего капитан-директора — Ивана Владимировича Дроздова — на флотилии за глаза звали «тресковиком». Треска была его слабостью. Сам он питался ею ежедневно и всех убеждал: «Тресочки не поешь — не поработаешь». Поэтому флотилия сверх нормы запаслась треской, и мы видели ее на столе чаще, чем желали бы.

Иван Владимирович вырос в среде знаменитых моряков-поморов. Его прадед, дед и отец были капитанами дальнего плавания, они отличались крутыми характерами. Переняв от родичей-мореходов мастерство и знания, Иван Владимирович также не уступал им и во властности: распоряжения его были категоричны, он не терпел возражений, все решал единолично. Если он надумает помочь, то у Сигге Эйта будет работа.

Михаил Демьянович вернулся от капитан-директора разочарованный.

— Плохо наше дело, — сказал он. — Иван Владимирович руками замахал и спрашивает: «Ты что — хочешь меня под монастырь подвести? Кто мне позволит валюту на кочегара тратить? Нам ее отпустили только на приглашенных китобоев». Я ему говорю: «Он денег не просит, готов работать за проезд». Тут старик меня и подцепил: «Во-первых, говорит, моряки по морю не ездят, а ходят на судах. Во-вторых, не могу бесплатно чужим трудом пользоваться. Сами же меня прижмете. И в-третьих, не имею права пассажиров на борт брать. Но если тебе так хочется этому чудаку помочь, то берусь переговорить с вице-председателем Норвежского союза гарпунеров. Авось они его в свою артель возьмут, тогда все можно, будет по закону оформить». В общем, решение зависит от желаний Раура Сенерсена.

— Старикан откажет, — заверил я. — Эти аристократы китобойного дела с пренебрежением к. коммунистам относятся. Мы по разговорам своего Улы Ростада знаем. Пропадет хороший парень.

— Паниковать прежде времени не резон, — возразил замполит. — И меня не стоит агитировать. Я полностью на вашей стороне и надежды не теряю. Прежде ваш Сигге сам хлопотал, а теперь за него слово замолвит капитан-директор советской флотилии. Это другое. Норвежцы задумаются: стоит ли отказывать Дроздову? Так что пока не огорчайте гостя. Ужином покормите, на ночлег оставьте… А тем временем авось все и разрешится.

Мы так и сделали. Угостили Сигге Хаугли хорошим ужином, пригласили посмотреть кинокомедию «Волга-Волга», а потом уложили спать в кубрике.

* * *

На другой день у нас появился инспектор по политработе, Семен Иосифович Стайнов. На флотилии его не любили. Он всегда ходил с загадочным видом, словно знал нечто такое, что другим недоступно. Юмора инспектор не понимал и всякую шутку встречал укоряющим взглядом: «Разве можно балагурить в такое серьезное время?» Стайнов был лишь помощником замполита Куренкова, но держался с таким видом, точно один отвечал за всю политическую работу. Говорил он с апломбом и для большей важности отрастил усы и не выпускал изо рта трубки.

Мы, пингвиновцы, представлялись ему распустившимися мальчишками, которых беспрестанно надо поучать и одергивать.

Пройдя в каюту капитана, Стайнов вызвал к себе кочегара Мазина. Тот без промедления явился и почтительно вытянулся перед инспектором. Стайнов, строго посмотрев на него, пригласил сесть и спросил:

— Почему вы проситесь на «Салют»?

— Сильно укачивает. Слабею, все нутро выворачивает.

— Ай-ай-ай! Моряком зовется, качки испугался! Не годится, товарищ Мазин, — укорил Стайнов. При этом в голосе его чувствовалась снисходительность большого начальника. — Все ведь укачиваются, но терпят, берут себя в руки и работают, не малодушничают.

— На «Салюте» меньше качает, — попробовал отбиться кочегар. — А на китобойце — прямо жизни нет, помираю. Хоть вешайся. Говорят, что в Антарктике еще хуже будет: даже те, кто терпит качку, с ног валятся. Переведите хоть на мытье танков… очень прошу.

— Неправильно рассуждаете, товарищ Мазин. Что же получится, если мы всех укачивающихся начнем переводить на флагман? Кто же на китобойцах плавать будет? — спросил инспектор и, приметив, что кочегар не находит ответа, заключил: — Видно, плохо у вас политико-воспитательная работа поставлена. Что значит: «Жизни не рад»?

— А то, что худо бывает… никакого терпежа. Вот постояли бы вы у форсунок в качку.

— Каждый на своем посту, товарищ Мазин. Всем нелегко, но одни не падают духом, по-бдлыневистски преодолевают, а другие… И вам не пристало слабину показывать, советую подтянуться. К чему упаднические настроения? Что они нам дадут? Одно уныние. Советский человек смотрит на жизнь бодро, не теряясь перед трудностями…

Стайнов поучал столь ходульными фразами, что слушать его было утомительно, а от готовой мудрости делалось муторно.

— Может, к доктору меня пошлете? — робко попросил кочегар.

— К какому доктору? Завтра все выходят в море, а вы по докторам ходить будете? — поразился Стайнов. — Что-то я не понимаю таких моряков. В труде одолевают качку, товарищ Мазин. Согласно научной точке зрения, основную роль в укачивании играет вестибулярный аппарат человека, расположенный в височной кости… Все это инспектор говорил, чтобы показать свою образованность. Он любил поучать, но редко помогал людям. Он служил «идее», нисколько не заботясь о китобоях, служил так, чтобы меньше рисковать и всегда оставаться непогрешимым.

Кочегар понял, что ему только морочат голову и что перевода на флагман не будет, поэтому, сделав страдальческое лицо, скорбно спросил:

— А если я помру?

— От этого никто не помирал, — заверил его Стайнов.

— Тогда что ж… прошу прощения. Дозвольте выйти?

— Идите. И больше с такими просьбами не обращайтесь.

— Есть не обращаться.

Когда кочегар покинул каюту, инспектор вызвал к себе парторга и принялся отчитывать его за неумение пресекать упаднические настроения в команде.

— Учитесь разговаривать с народом, товарищ парторг, — сказал он боцману. — Вы зря не присутствовали при моем разговоре с Мазиным. Поговорил я с ним по душам — и результат налицо: прощения запросил. Значит, есть в нем сознательность, только пробудить требуется… подход найти.

— Это конечно, — уныло согласился боцман. — Но лучше бы списать его на флагман. Мука нам с ним: в качку чурбаном лежит, другие за него лишнюю вахту отстаивают. Мы говорили капитан-директору…

— Да, кстати! — спохватился Стайнов. — Хорошо, что напомнили. Позовите-ка тех, кто ходил к замполиту, и капитана.

Боцман выполнил приказание: Сыретинский и Трушко явились без промедления.

Инспектор, прикрыв плотней двери, сказал приглушенным голосом:

— Я не одобряю вашу затею с норвежцем. И Куренкову высказал свою позицию. Вы его на безрассудные поступки подбиваете. Он же в. морских делах не очень… Нехорошо такого человека подводить и капитан-директора вовлекать. Потом пожалеете. На кой шут вам сдался этот Хаугли, когда свои штатные кочегары есть? Я побеседовал с вашим. Мазиным. Человек он трудный, но переломить настроение можно. Уверяю, теперь он без хныканья будет стоять вахту. Значит, надобность брать кочегара со стороны отпадает.

— Ну как же так — отпадает? Мы норвежцу пообещали, в кубрике приютили. А теперь придем и попросим убираться. Хорошо ли это будет? — возразил старший механик.

— А что же тут такого? Как появился, так и уйдет, не фон-барон.

— В том то и дело, что не фон-барон, а наш брат пролетарий попал в беду. Если мы откажемся, кто ему поможет?

— Вам, как я вижу, покрасоваться хочется, — заметил Стайнов. — Еще неизвестно, какой он коммунист.

— Как неизвестно? Известно, — вмешался в разговор боцман. — Я сегодня живой перед вами только потому, что Хаугли помог нашей разведке в северной Норвегии. В дни войны он сражался против фашистов. И коммунист верный, раз за общее дело добровольно жизнью рисковал. Такими людьми не бросаются.

— Ну, как хотите, — обозлился инспектор. — Мое дело предупредить. Не прислушиваетесь — пеняйте на себя. Вместе с замполитом отвечать будете.

Когда Стайнов ушел, Сыретинский забеспокоился.

— Навешает он теперь на нас собак! Втравили вы меня, в это дело. Может ты, Гурий Никитич, переговоришь с норвежцем? — спросил он у старшего механика. — Придумай что-нибудь: курс, мол, изменился, не пойдем мимо Южной Георгии.

— Врать и труса праздновать не буду, — наотрез отказался Трушко. — Может, скажем норвежцу прямо, что смелых людей и коммунистов на судне не осталось? — с вызовом спросил он.

— Зачем же так обострять? — обиделся Сыретинский. — Я ищу выхода из создавшегося положения, советуюсь с вами, а вы норовите меня оскорбить и своевольничаете.

— Йак же своевольничаем? Все согласовано с замполитом. А если на попятную пойдем, Куренков возмутится. Он не любит, когда согласованное отменяется. Не знаю, легче ли вам будет.

— В общем, попали между двух огней. Предчувствовал, что эта затея горбом нам вылезет, — заключил Сыретинский.

— Но вы же не один, партийная группа поддержит, — заверил Демчук. — Хотите, я опрошу коммунистов?

— Нет уж, довольно, — воспротивился Сыретинский. — Не будем лишних людей вовлекать. Болельщиков больше, чем нужно. Пусть будет так, как согласовано с замполитом.

* * *

После обеда к нам пришел Михаил Демьянович. Он шутил с вахтенными, но по глазам заметно было, что замполит невесел. Поздоровавшись с Демчуком, Куренков сказал:

— Заглянул на «Пингвин», чтобы получше с вашим Хаугли познакомиться.

— А его у нас нет, — ответил парторг. — Почему-то и обедать не пришел, хотя я самолично приглашал. Видно, не надеется на нас, работу ищет.

— Что же ты так плохо обнадеживал?

— Позориться не хотел. Крутим мы с ним;

— Как крутим? Капитан-директор по моей просьбе разговаривал. Но, оказывается, их вице-председатель не уполномочен правила Союза гарпунеров нарушать. «Хаугли не может предъявить диплома. Он самозванец». Хороши соотечественники!

— Да и у нас кое-кто не лучше выглядит, — вставил я. — Приходил ваш ортодокс Стайнов. Предупреждал и угрожал. Он, наверное, и капитан-директору наговорил.

— Возможно. Для этого я и пришел. Авось вместе что придумаем.

Но придумывать нам ничего не пришлось. Все вдруг решилось само собой. Не успели мы пройти в кают-компанию, как вахтенный доложил, что Хаугли просит разрешения прийти попрощаться.

— Зови его сюда, — предложил Куренков.

Норвежец появился в кают-компании, раскрасневшийся и смущенный. Он, видимо, очень спешил, потому, что не сел на предложенный стул.

— Что случилось, Сигге? — поинтересовался Демчук.

— Все вэри вэлл, — ответил норвежец. — Прошу прощения за беспокойство. Ит из офли кайнд ов ю{Вы страшно добры (а н г л.).}. Я встретил Эба Балфора, он правая рука Джона Сэрби. У них ту шип… два старых китобойца задержались в доке. Меня берут на «Джеффрис» капитан-гарпунером. Условия — файн, я лучшего не ждал. К вам прибежал сказать благодарность.

— Но мы ничего не сумели для тебя сделать, — возразил боцман.

— О нет, вы замечательно сделали. Я только прошу не иметь сравнение по Ула Ростад на весь норжка народ. Он гастли фибс — жуткий вранье. Ула Ростад на Библии хи майд эн оусд…{Он дал клятву (англ.). } не выдавать секрет гарпунерского Союза. Его слова — обман. Им нужно много монит. Старый Ула не должен учить рашен. Старики не желают конкуренции. Понимает?

— Поняли, Сигге, файн поняли, — заверил его Куренков. — Значит, весь норвежский народ не похож на Ростада?

— Hay, нау, чельд возми! Мы лучший друг… сейлор комрад!.

— Ну что ж, тогда желаем тебе счастливого плавания. Гуд лак!

И Куренков, хотя мало был знаком с Хаугли, крепко обнял его.

РЕВУЩИЕ И НЕИСТОВЫЕ

Суда нашей флотилии стали готовиться к переходу через широты, которые- моряками всего мира прозваны «ревущими сороковыми». Именно на этих широтах, где на тысячекилометровом пространстве сливаются два океана, природа как бы создала непроходимый ветро^ вой барьер. Шальные потоки воздуха, устремляющиеся с запада на восток, разделяют Южное полушарие на две части — холодную и жаркую. Непрекращающиеся бури, став высокой стеной, задерживают ледяное дыхание Антарктиды, не пропускают его к берегам Африки и одновременно сметают тепло, идущее из тропиков. Ураганные ветры порой так буйствуют, что вздымают волны, похожие на заснеженные горы.

Боцманы убрали с верхних палуб все лишнее, а оставшееся накрепко принайтовили болтами, стальными тросами и цепями. Матросы задраили люки, горловины. Механики ходили с озабоченными лицами и еще раз проверяли судно и машины, так как от ушедших на рассвете австралийских судов по радио поступили вести, что их треплет сильный шторм.

Советским кораблям нельзя было дольше задерживаться в Кейптауне: начался сезон охоты. К полудню вся флотилия собралась на рейде, построилась в походную колонну и двинулась в путь.

До мыса Доброй Надежды суда шли в спокойных водах, но стоило выйти на простор Мирового океана, как их встретили бесконечные стада белогривых волн, подгоняемых сильным ветром.

Горизонт был хмур, он почти сливался с темной далью океана. Это предвещало шторм. Боцман со старшим механиком еще раз проверили, нет ли на судне щелей, куда бы могла проникнуть вода, не ослабли ли крепления, плотно ли задраены люки и заглушки. Вахтенные надели непромокаемые плащи с капюшонами и приготовились к борьбе со стихией.

Ветер усиливался. Он срывал с верхушек волн пену и клочьями забрасывал на мостик. Суда шли, слегка накренясь.

Мы со старшим механиком пробрались к кочегарам. Трушко, увидев зеленовато-бледное лицо Мазина, спросил:

— Продержитесь до конца вахты?

— Ой, навряд ли… мне уже худо, — страдальчески кривясь, ответил тот. — Я же просил перевести меня на базу…

— Только прежде времени не распускайся, — прокричал Трушко и поспешил уйти.

Когда я, сменив старпома, вышел на мостик, свет вокруг уже померк. Ревущий океан был вспенен и изрыт высокими волнами. Свист ветра превратился в какой-то сплошной сиплый вой.

За рулем находился Трефолев. Широко расставив ноги, бывший балтиец крепко вцепился в штурвал и, не отвлекаясь, смотрел вперед. Он понимал: стоит не удержать судно носом к высокой волне — тяжелый удар обрушится на китобоец.

«Очень хорошо, что на руле Трефолев, — подумал я. — С ним мы уже сплавались, он поймет меня по любому жесту. Не в таких бывали переделках».

Водяная пыль, проносясь над судном, хлестала в лицо, секла глаза. Всматриваться в ревущую темень было трудно. От влажных ударов ветра деревенело лицо и болели глаза. Подняв локоть левой руки на уровень носа, я приказывал себе: «Не жмуриться, не отворачиваться… Терпеть! Это еще только начало. Тебе же шторм не в диковинку».

Да, да, держи полный ход, иначе судно не будет слушаться руля. И зорче поглядывай по сторонам, следи за впереди идущими, чтобы ненароком не натолкнуться на кого-нибудь из них. В такую темень всюду подстерегает опасность. Малейшая неточность, промашка твоя или рулевого — и… волна сметет с мостика всю вахту.

Казалось, ветер собирается поднять на воздух всю воду океана. Меня не могли защитить ни плотный непромокаемый комбинезон, ни наглухо застегнутый плащ с капюшоном. Я стоял под резкими струями дождя и колючих брызг…

Высокие волны бились в надстройку, взлетали на мостик, стучались в задраенные двери, стремились проникнуть внутрь судна, к перегретым работающим машинам.

«Какой ад сейчас внизу», — подумалось мне. И, как бы в ответ на мои мысли, открылся носовой люк, ведущий в матросский кубрик. В кружке света появился Тоша Самалход. Камбузника сразу же обдало водой. Но он не растерялся: захлопнул люк, отряхнулся и, хватаясь за леера, добрался до тамбура в машинное отделение и скрылся в нем.

— В машинном! — крикнул я в переговорную трубу. — Что у вас стряслось?

— Мазин укачался, теряет сознание, — ответил механик. — Его подменит Охапкин.

— А как другие?

— Еще держатся. Всем сегодня достанется.

Сквозь шум непогоды я различил тяжелый и ровный стук машин, удары лопастей гребного винта, которые временами то слабели, то учащались. «Видно, на вершине высокой волны винт обнажается и крутится вхолостую», — понял я и сообщил об этом рулевому.

— Чувствую, — ответил Трефолев, — руками ощущаю, словно стопудовую колоду ворочаю! Едва удерживаю, так и сносит.

Промокнув до нитки, я так озяб и устал, что, когда пришел на смену третий штурман, я не мог выговорить ни слова: рот одеревенел.

Хватаясь за поручни, я почти ползком скатился вниз. Вместе с боцманом мы заглянули к кочегарам. У топок никого не было видно.

— Эй, кто там… — крикнул Демчук. — Вы что, умерли?

— Нет, живы, можете посмотреть, — отозвался Тоша Самалход.

— Ладно, верю на слово, — засмеялся боцман. — Только не засыпай.

— Да я не усну, мне здесь еды подкинули. Удивительный человек этот Тоша, он еще мог есть в таком аду.

Я с трудом добрался до своей каюты и не узнал ее: здесь все было как после погрома: вещи слетели со стола, полок, вешалок и перекатывались от переборки к переборке.

Кое-как приведя в порядок каюту, я разделся догола, натянул на себя сухое белье и вскарабкался на верхнюю койку; Но качка стала такой, что невозможно было удержаться на постели. Пришлось привязаться.

Ночь прошла как в бреду. Умывальник урчал, хрюкал, бормотал и чавкал. Судно то взлетало на вершины волн, то падало в бездну. При этом оно вздрагивало, скрипело и стонало, раскачиваясь во все стороны.

В эту ночь с огромным напряжением работали не только люди, но и машины. Механизмы перегревались, вели себя капризно, пожирали много топлива и масла.

У топок термометр показывал больше шестидесяти градусов. Духота, запах соляра и скапливавшихся газов изнуряли моряков.

Кочегар Мазин, вытащенный в тамбур, лежал на пробковом матраце пластом. Корчась от позывов к рвоте, он стонал и просил:

— Дайте чего-нибудь… сердце заходится, помру. Проклят буду, если еще раз наймусь на корабль. Ой, плохо… Ой, худо мне!

Если бы не Тоша Самалход, машинной команде пришлось бы туго. Камбузник не укачивался, легко переносил жару и, казалось, был неутомим. Он подряд отстоял две вахты и казался свежим.

— Ну и парень! — восхищался старший механик. — Вез него мы пропали бы. За ночь четверых укачало, а он все держится… У форсунок гож, и масленщика подменил.

Утром, стало как бы легче — дневной свет действовал успокаивающе.

От качки голова тяжелая, лоб потный, тело кажется изломанным, настроение паршивое.

Бывает, рвется парень в море, мечтает о дальнем плавании, ночей не спит. Ничего ему, кроме «манящих просторов», не нужно. Парень целеустремлен и настойчив, он устраивается на судно и готов перецеловать всех, кто ему помог стать моряком. Но не длительна его радость. Первый же шторм ошеломляет новичка. Узнав, что такое выматывающая душу и опустошающая тело качка, он на первой же стоянке говорит:

— Болею очень… жить не хочется. Отпустите.

Качка стала для парня непроходимым барьером. Он испугался недуга, вызванного морем.

Штормовой ветер разворошил океан, породил высокие водяные горы с белыми вершинами. Среди бесконечной цепи качающихся исполинов китобойцы казались крошечными скорлупками. Они то взлетали на хребты, то исчезали из глаз. Даже огромная китобаза была игрушкой океана, она глубоко зарывалась в зеленоватую воду, и волны перекатывались по ее палубам.

Чудилось, что корабли не движутся, а толкутся на месте, то взбираясь на валы, то откатываясь назад.

На третий день невдалеке показалось стадо китов. Морские исполины тоже стремились на юг. По коротким и частым фонтанам чувствовалось, что животные, преодолевая полосу штормов, выбились из сил.

— Киты! Справа фонтаны! — закричал стоявший на мостике марсовый Семячкин.

Но его крик никого не воодушевил. Людям было не до китов, они сами измотались.

Вызванный Сыретинским, Ула Ростад нехотя выглянул из каюты и, определив по фонтанам, что рядом плывут сейвалы, махнул рукой и ушел отлеживаться.

Вскоре уставшие сейвалы начали пристраиваться в кильватер китобойным судам. Так им легче было преодолевать встречные волны и пробиваться вперед.

В пенистом, ревущем и грохочущем океане, где для дикой толчеи собрались все ветры и бури, люди мирно двигались рядом с животными, на которых шли охотиться с одного конца земли в другой. Нам было не до китов. Все силы и внимание мы сосредоточили на борьбе со взбесившейся стихией.

* * *

Ночью киты исчезли, Ветер стал успокаиваться, но температура упала до пяти градусов. Южная весна оказалась холодной. Пришлось всем надеть теплые брюки, полушубки и зимние шапки.

У китобойцев истощился запас горючего, его требовалось пополнить. Флотилия легла курсом на остров Южная Георгия. Там, по сводке метеорологов, погода была спокойной.

Вскоре кончились «ревущие сороковые» широты и начались так называемые «неистовые пятидесятые», славившиеся неожиданными снежными бурями.

Нам повезло: погода была лишь свежей. Над океаном нависли слоистые облака. Солнце через них не могло пробиться.

НАЧАЛО ОХОТЫ

В пятидесятых широтах нас встретили белые ночи. День тянулся более двадцати часов, а ночь была похожа на сумерки.

В одну из таких ночей вдали показались две высокие фигуры, закутанные в белые саваны. В тишине они угрожающе скользили нам навстречу,

— Ага! — взглянув на них, воскликнул Ула Ростад. — Белые бродяги вышли встречать. Завтра начнется охота. Наконец-то мы добрались до края больших льдов. Здесь день длится все лето, а ночь — всю зиму. А по правде говоря, настоящее лето не заглядывало сюда с самого сотворения мира.

Когда посветлело, мы увидели, что со всех сторон нас окружают молчаливые сторожа Антарктики — айсберги. Одни из них были похожи на великанов в белых балахонах, другие — на хрустальные замки, башни, гроты, пронизанные голубым сиянием. Проглянувшие лучи солнца вспыхивали на гранях льдин оранжевыми и красноватыми искорками, цвет которых то усиливался, то ослабевал. Тени были мягко-фиолетовыми и зеленоватыми.

Вокруг разливалась такая тишина, что слышно было, как переговариваются вахтенные на соседнем судне.

Лавируя, мы миновали молчаливую толпу льдин и вышли на чистую воду. Здесь с флагмана было получено разрешение начать поиск китов и охоту.

С этого часа все вахтенные на китобойцах переходили в подчинение гарпунерам.

Ула Ростад, выйдя на мостик, помолился, держа сложенные ладони у груди, словно собираясь нырять, затем оглядел море и поздравил вахтенных с началом охоты.

Я ждал от него распоряжений: каким курсом идти на поиск?

Старик не спеша вытащил из нагрудного кармана какую-то кожаную книжицу, развязал тесемки и развернул старую, потрепанную карту, наклеенную на тонкое шелковое полотно. Прикрыв карту от посторонних взглядов полой меховой куртки, норвежец нацепил на нос очки и принялся внимательно разглядывать ее. При этом он шевелил губами, точно делал какие-то подсчеты, закатывал глаза… В общем, священнодействовал, искоса поглядывая на меня. Наконец Ула Ростад сложил карту, спрятал ее в карман и сообщил, какой курс он выбрал.

Наблюдение за морем старик не доверил нашему марсовому Семячкину, а посадил в «воронье гнездо» своего Эрика.

— Русский не отличит белого гребня от фонтана, — сказал Ула Ростад,

У пушки старик прямо шаманил. Прежде чем дотронуться до нее, он пробормотал молитву, потом рывком сдернул чехол, сделал им в воздухе крест и все окропил святой водой, захваченной в пузырьке из Финмаркета. После этого посыпал свою площадку крошками канифоли, мелом вычертил на палубе круг и, став обеими ногами в него, принялся ворочать стволом пушки, покачиваясь всем телом, как бы ища устойчивое положение,

И с пушечным зарядом Ула Ростад производил какие-то таинства. Просунув руки с медной гильзой под чехол, он, словно «холодный» фотограф, некоторое время сосредоточенно копошился, будто изменял в темноте состав взрывчатки, затем вытащил уже начиненную гильзу, вставил ее. в казенную часть и захлопнул замок.

Гарпун норвежец подготовлял еще медленнее: осторожно вложил в головку дистанционный капсюль и привинтил чугунную гранату так, что она стала острием гарпуна. Снаряд, привязанный к тонкому и прочному хамплиню, старик вогнал в ствол пушки и, широко расставив ноги, стал смотреть вдаль.

Китобойцы, ушедшие на юг, уже передавали по радио, что видят китов и начали охоту. А перед нами по-прежнему расстилалось пустынное море с тремя айсбергами на горизонте.

Прошло еще минут двадцать. Вдруг Эрик заворочал головой и что-то крикнул гарпунеру из бочки, показывая вправо.

В бинокль было видно, как в шести или семи кабельтовых время от времени взлетали над водой тонкие белесые струи и словно таяли в воздухе.

Старик всмотрелся в них и досадливо махнул рукой: показавшиеся киты его не устраивали.

Перейдя с площадки гарпунера на мостик, Ула Ростад сказал:

— Эти сейвалы очень быстры и увертливы, а жира в них немного. Нет смысла гоняться за тощими китами.

— А почему их сейвалами называют? — поинтересовался я.

— В наших северных водах они любят рыбу сэйе. А «вал» — это кит.

Старик посмотрел на небо и велел изменить курс на пятнадцать градусов.

— Милях в десяти начинаются большие поля льдов, — сказал он. — Там могут быть пастбища.

— Почему вы так решили, господин Ростад?

— Об этом у гарпунера не спрашивают, — недовольно заметил норвежец. — Когда поплаваете столько, сколько я, сами поймете. Прошу исполнять приказания без лишних вопросов.

Видя назревающую ссору, капитан Сыре-тинский предложил мне:

— Идите, товарищ штурман, отдыхать. Я подменю вас.

Я хотел возразить, но сдержался. Из меня еще не выветрилась военная дисциплина. Молча уступив свое место Сыретинскому, я все же мостика не покинул. Это не понравилось норвежцу, он то и дело сердито косился на меня.

Прошло еще с полчаса. Впереди. действительно показались поля плавучих льдов, а среди них разводья. В одном из них вода имела какой-то буро-красный, оттенок.

— Китовая похлебка, — сказал старик вслух и, требуя внимания, по-английски крикнул Эрику:

— Аттеншен!

Но тот и без приказания вертел во все стороны головой.

Я спустился с мостика и подошел к Семяч-кину, который, взяв брезентовое ведро, приготовился зачерпнуть для интереса китовую похлебку.

— Бери глубже, — посоветовал я ему.

— Есть глубже.

С первого же заброса Семячкин выудил дюжины две рачков-черноглазок, похожих на креветок, и немного жиденьких, едва различимых водорослей.

— Не жирное едово у китов, — определил марсовый.

Но выглянувший из камбуза Ваня Туляков решительно не согласился с ним:

— А ты съешь такого хлебова тонны две — тогда другое запоешь. Киты, они не дураки. Говорят, эти рачки, если их отварить, вкусней всяких деликатесов. Норвежцы их щелкают, как семечки. Налови рачков побольше, я вам на ужин их отварю, с солью и укропчиком… Пальцы оближете!

Через некоторое время Эрик выпрямился в «вороньем гнезде» и закричал, что видит впереди финвалов.

Ула Ростад тотчас же по узкому переходному мостику поспешил к гарпунной пушке.

Стоя на высоком носу «Пингвина», старик поднял левую руку. Это означало: все внимание сосредоточить на мне. Теперь судном управлял только гарпунер: рулевой, следя за движениями его рук, крутил штурвал, а Сы-ретинский двигал рычажком машинного телеграфа, то прибавляя, то убавляя скорость хода.

Финвалы спокойно кормились в разводье, не обращая внимания на приближавшееся судно. Казалось, что там, впереди, плавали под водой резвящиеся паровозы, которые по временам показывали черные спины и шумно стравливали пар. Пар вылетал из китовых дыхал высокой голубой струей, похожей на фонтан, и опадал мелкими брызгами.

Чувствовалось, что на океанском пастбище паслось очень голодное стадо. Финвалы ныряли с широко открытой пастью, захватывали, как ковшом, воду с кишащей живностью, процеживали ее сквозь густое сито усов и заглатывали пойманную добычу.

Один из финвалов так увлекся охотой на черноглазок, что вынырнул почти перед самым носом «Пингвина». Гарпунер прицелился и выстрелил из пушки…

Звук получился не сильный. Я расслышал свист летящего гарпуна с извивающимся хамп-линем и даже заметил, как снаряд вонзился под левый плавник кита. Там звездообразно треснула кожа.

Весь полутораметровый кованый гарпун вошел в тушу финвала. Из раны змейкой выбегал лишь хамплинь, соединенный с толстым манильским канатом, которого у нас было несколько бухт.

Граната в туше кита разорвалась глухо. Финвал застыл, словно прислушиваясь к боли, затем дрогнул, горбясь, подскочил и, уйдя под воду, так сильно потянул за собой канат, что завизжали блоки амортизаторов, свисавшие с мачты.

Китобоец застопорил ход. К лебедке подбежал старший механик и принялся стравливать канат, не давая ему сильно провисать и натягиваться.

Кит уходил на глубину стремительно. Он вытянул около семисот метров каната и, видимо устав, начал всплывать.

Лебедка заработала интенсивней, выбирая канат из воды.

Эрик, перебежавший к пушке, чтобы ее перезарядить, уже навинчивал на головку гарпуна гранату…

Тяжело раненный кит всплыл и выпустил невысокий фонтан красного цвета.

Добойный выстрел не понадобился. После второго кровавого фонтана финвал судорожно забился и вытянулся, повернувшись вверх белым гофрированным брюхом.

— Запускайте компрессор! — приказал Ула Ростад. — Подтягивайте кита, его надо накачать воздухом. Мертвые финвалы тонут.

Боцман притащил полую пику, соединенную шлангом с компрессором, с силой воткнул ее в брюхо финвала и накачал тушу сжатым воздухом так, что длинные складки кита разгладились и он стал походить на раздутую резиновую цистерну.

Ула Ростад показал, как надо паклей заткнуть дыру, проделанную пикой, как обрубить края хвостовых плавников финвала и принайтовить кита цепями к борту судна.

Больше он не стал охотиться. С добытым китом мы отправились на поиски флагмана.

«Салют» дрейфовал невдалеке, сияя огнями. Около него суетился китобоец «Морж». Он тоже был с добычей.

Любопытное население флагмана высыпало на палубы, выглядывало почти из всех иллюминаторов. Мы были встречены возгласами одобрения и аплодисментами.

На ужин мы получили отбивные котлеты из китятины. По внешнему виду мясо финвала мало чем отличалось от обычной говядины — оно лишь было несколько темней и волокна оказались раза в два крупней. А по вкусу жареная китятина была не хуже любой дичины. Пингвиновцы в один присест истребили все отбивные котлеты и потребовали к себе кока.

— Просим каждый день готовить свежатину, — сказали матросы. — И от заливного не откажемся. Говорят, что оно получается из хвостовых плавников, которые мы отрубаем и выбрасываем.

— Есть, — ответил Ваня Туляков. — По заливному я пятерку в поварской школе получил. На меня в обиде не будете.

* * *

Через день Эрик приметил в бинокль резвящихся на планктонном поле китов. Издали определив их породу, он по-норвежски что-то радостное крикнул Ростаду.

Старик оживился.

— Готовьтесь к богатой добыче, — сказал он. — Там охотятся на рачков длиннорукие горбачи. Горбы имеют две породы китов — зубастые кашалоты и беззубые весельчаки, — принялся объяснять норвежец. — У нас, на Севере, длиннорукие любят лакомиться селедкой. Если она массой идет поверху, то они высоко выскакивают из воды и падают в самую гущу косяка с таким треском, что оглушенная рыба всплывает вверх брюхом. А потом горбачи ныряют с раскрытой пастью и заглатывают ее. Это хитрые и очень дружные киты: если один попадет в беду, другие выручают его.

Обнаруженные киты вели себя шумно: словно играя, они свечой выскакивали из воды и, помахав непомерно длинными, похожими на раскинутые руки плавниками, падали в воду, поднимая каскады брызг.

Мы осторожно стали приближаться к двум самкам и двум самцам, плававшим в одной группе.

Самцы этой семьи ходили по большому кругу, словно были в одной упряжке. Самки же словно чего-то выжидали. Круг, по которому двигались самцы, постепенно суживался. Вскоре создался круговорот, втягивавший в себя рачков…

Решив, что похлебка достаточно сгустилась, самцы нырнули, показав хвосты, похожие на мелькнувших огромных бабочек, и принялись заглатывать лакомую пищу. К ним присоединились и самки.

На нас киты не обращали внимания, они показывались на поверхности, только чтобы вдохнуть воздуху, и, не отдыхая, сильно сгорбившись, опять уходили под воду. Хвосты-бабочки так и мелькали над волнами.

Норвежцу хотелось убить крупную самку. Он старался поближе подойти к ней. А она плавала с меньшей рядом. Порой трудно было различить их.

Но вот с шипением и свистом вырвался вверх пушистый фонтан, и показалась спина полнотелой китихи…

Грохнул выстрел. На мостик донесся запах пороха.

Раненная в бок, китиха взмахнула хвостом и отвесно ушла на глубину. Но там металась недолго. Выплыв метрах в двухстах от нас, она забилась на поверхности, выпуская кровавые фонтаны.

Эрик принялся заряжать пушку добойным гарпуном. А Ростад успел заметить ошибку: под выстрел попала молодая китиха.

Ее мамаша была обеспокоена. Она ходила вокруг и хлестала хвостом, отгоняя невидимого врага…

Потом старая самка подплыла к потерпевшей. Она явно норовила оттащить свою дочь подальше от опасного места: стала толкать носом, затем повернулась на бок и обхватила ее грудными ластами.

Нас потрясла любовь матери. Боцман замахал руками и затопал по гулкому железу коваными сапогами. Но старая самка не обращала на него внимания.

— Подтягивайте к борту! — распорядился норвежец, повидавший на своем веку не одну китовую трагедию. Он решил воспользоваться удачей.

Старший механик дал на лебедку пар и стал подтягивать раненую китиху к носу. Мать не отставала от нее.

Когда старая самка приблизилась метров на двадцать, грохнул второй выстрел. Ростад всадил ей гарпун прямо под левый плавник.

Обливаясь кровью, самоотверженная китиха продолжала хлестать хвостом по воде. Она не уходила на глубину, а металась на поверхности.

Самцы, не понимая, что случилось с их подругами, обеспокоенно ходили вокруг, ныряли под них и тоже били хвостами. Видя, что старая самка теряет силы, они подплыли к ней вплотную и стали подталкивать ее головами, поддерживать плавниками, чтобы она могла дышать на поверхности. Они не уходили от нее, готовые пожертвовать собой.

Ула Ростад воспользовался благоприятным моментом: накачав китих воздухом, он одного за другим загарпунил и самцов.

Мужественное поведение горбачей удивило и потрясло нас. Судно возвращалось к базе, таща слева и справа по два кита, а мы не радовались богатой добыче. На душе было так тоскливо, что не хотелось ни есть, ни шутить.

ХИТРОСТИ ГАРПУНЕРСКОГО ДЕЛА

Я приметил, что в штормовую погоду Ула Ростад находит разные причины, чтобы не охотиться, а в спокойную — действует однообразно: старается подобраться к киту на такое расстояние, с какого невозможно в него промазать. Но не всякий кит так близко к себе подпускает. Пуганые животные, почувствовав опасность, норовят уйти под воду и вынырнуть вдалеке от судна.

Старик из-за своей нерешительности часто упускал добычу. Злясь, он обвинял в неудаче кого угодно, только не себя.

— С такой бестолковой командой мне еще не доводилось охотиться, — в сердцах говорил он. — Ни одного жеста понять не могут, способны только пугать китов.

— Трус он, вот кто! — разгадав старика, сказал наш рулевой Аркадий Трефолев.

А я подумал: «Действительно, если бы Тре-фолева поставить к пушке, он показал бы старику, как на Балтике стреляют». Эта мысль запала мне в голову: «А почему бы не испытать Аркадия? Комендор он отменный — с четырех кабельтовых во время войны всплывшие мины расстреливал. Неужели в кита не попадет?»

Вечером, выбрав удобную минуту, я подозвал к себе Трефолева и спросил:

— Тебе не скучно за штурвалом? Сердце комендорское молчит?

— Молчит, — сказал рулевой.

— Зря. Я бы на твоем месте к пушке попросился.

— Да разве этот крикун допустит? Эрик с ним еще до войны плавал, а в кита ни разу не стрелял.

— Можно ведь не со стрельбы начинать, сперва приглядись, вникни в тонкости дела. На шаманство Улы не обращай внимания. Старику хочется замутить нам мозги. А вот повадками китов он пользуется умело, знает, как подойти на выстрел. Советую понаблюдать, а мы с Се-мячкиным и Фарафоновым поможем. Идет?

— С удовольствием, товарищ штурман, — согласился Трефолев. — Иначе здесь захиреешь. Очень уж погода муторная — спал бы да спал. Говорят, что от сна не умирают, но и жить не живут.

Погода действительно была муторной и не располагала к веселью. Тяжелые облака низко висели над волнами океана и навевали тоску. Белесое и какое-то стеклянное солнце, изредка пробивавшееся сквозь толщу облаков, никого не согревало, словно это была луна, а не дневное светило.

От частых штормов тело казалось изломанным, а в голове беспрестанно шумело. Приходилось насильно заставлять себя подняться с койки, умыться холодной водой и отбывать очередную вахту под пронизывающим ветром и брызгами, летящими в лицо. Хотелось только лежать в сухой и теплой каюте, ни о чем не думая.

Чтобы не захандрить, большую часть времени я проводил на мостике, наблюдая за Рос-тадом, стремясь постигнуть хитрости гарпунер-ского дела.

Старик чутьем понял, что я за ним слежу. Ведя судно к китовым пастбищам, он с опаской поглядывал на меня и начинал петлять, чтобы запутать, не дать вести прокладку на карте. Норвежец знал, что без береговых ориентиров, звезд и солнца штурману трудно определиться — найти свое место на карте.

Вскоре Ростад стал примечать, что не только я, но и радист с марсовым матросом внимательно наблюдают за ним. Старик, видно, решил во что бы то ни стало от нас отделаться.

Придравшись во время охоты по пустяку к Семячкину, он вдруг накричал на него и запретил сменять Эрика в «вороньем гнезде». Между тем прежде, стоило его помощнику перейти к пушке, Ростад требовал, чтобы «бочкарь» немедля занял свое место и наблюдал за поведением загарпуненного кита.

Сыретинский попытался урезонить гарпунера, но тот твердо заявил:

— Ваш матрос не умеет отличить фонтана от всплеска. Из-за него мы теряем китов. Больше он мне не нужен. Отошлите своего марсового в кочегарку.

— Этого я не вправе делать… вы несправедливы к нему, — возразил СыретинСкий.

— Тогда становитесь на мое место и стреляйте в китов сами! — вспылил старик.

Он снял с рук меховые рукавицы, швырнул их в ноги капитану, махнул рукой Эрику, приказывая покинуть «воронье гнездо», и ушел в свою каюту.

Сыретинский растерялся. Боясь, что его обвинят в неумении сработаться с норвежцем, капитан пошел уговаривать гарпунера, а тот, чувствуя свою победу, вдруг потребовал:

— Если хотите, чтобы я добывал вам китов, запретите второму штурману заниматься не своим делом — подглядывать за мной.

— На каких основаниях? — недоумевал Сыретинский.

— На каких хотите, — продолжал настаивать на своем Ростад. — Он раздражает меня.

— Но это, простите, не довод.

— Вы не понимаете нашей работы. Ни один гарпунер не будет охотиться, если почувствует: недобрый глаз. Почему ваш штурман торчит на мостике даже в часы чужих вахт?

— У нас каждый волен располагать свободным временем, как ему заблагорассудится. Я не могу запретить дышать свежим воздухом.

— Но в часы охоты вы все беспрекословно подчиняетесь мне?

— Да, конечно.

— Если так, то я запрещаю ему в дневное время выходить на мостик. Второго штурмана назначайте на ночные вахты. Свежим воздухом можно дышать и под звездами.

Сыретинский по радио связался с капитан-директором флотилии и доложил о происшедшем.

— Скажите вашему норвежцу, что он зарывается, — ответил Иван Владимирович. — Из-за его прихотей мы не будем менять советские порядки.

— А если Ростад заупрямится и не выйдет к пушке? — спросил Сыретинский.

— Пусть сидит в своей каюте и колдует, а вы подходите к «Салюту», будете заниматься буксировкой убитых китов, — распорядился капитан-директор.

Старик просидел в каюте более суток. Утеряв надежду на то, что его вновь придут уговаривать, он в полдень появился на мостике. Заметив, что за машинным телеграфом стою я, Ростад постучал о поручень дымящейся трубкой, требуя к себе внимания. Затем, не говоря ни слова, поднял левую руку. Это означало: «Готов вести судно на поиск китов».

Норвежец ждал, что сейчас раздастся свисток, матросы засуетятся, отдавая швартовы, судно отойдет от флагмана и все начнут выполнять только его распоряжения. А на «Пингвине» по-прежнему было спокойно. Старик с недоуменным лицом повернулся ко мне: «Что такое? Почему его распоряжения остаются без внимания?»

Я жестами показал, что ничего особенного не произошло, команде некуда спешить.

Тогда Ула Ростад от мимики перешел на крик:

— Я велел вам вести судно на поиск! Если не перестанете изображать глухонемого идиота, потребую немедля убрать с мостика!

— В вашем возрасте не следует нервничать, — спокойно заметил я. — Мне показалось, что вам по душе язык мимистов. До этого вы ведь не произносили ни одного слова. Я из вежливости принял вашу манеру объясняться. Но раз уж вы заговорили, то должен огорчить: ваши приказания для меня не обязательны. Судно находится в распоряжении капитан-директора.

— Сейчас, в разгар сезона? — воскликнул Ростад. — Я не могу бездельничать, когда другие зарабатывают деньги.

— В этом вы сами виноваты. Вам не следовало отказываться от охоты.

— Кто отказался?.. Я отказался? Бредовая чепуха! Всего-навсего потребовал убрать лишь некоторых субъектов, действующих мне на нервы.

— Но вы, надеюсь, понимаете, что ваши капризы выходят из рамок приличия?

— Для гарпунера, когда он охотится, все прилично! — безапелляционно ответил старик.

— Мы придерживаемся иных взглядов.

— Меня чужие взгляды не интересуют. Я хотел бы знать: к кому обратиться, чтобы не терпеть убытков?

— Самое разумное — извиниться перед теми, кого вы хотели удалить, и попросить капитана добиться разрешения на охоту.

Норвежец нахмурился. Сердито сопя носом, он принялся набивать трубку. Моя независимость ему явно не нравилась.

И вот в этот момент по трапу на мостик взбежал Семячкин. По старой военной привычке, он вытянулся передо мной, своим бывшим командиром, и отрапортовал, что все работы в штурманской рубке закончены.

— Вольно. Можете быть свободны, — в шутку сказал я.

— Есть быть свободным! — бойко повторил Семячкин. При этом он рывком вскинул руку к козырьку ушанки, щелкнул каблуками и, круто повернувшись, сбежал вниз.

Поведение матроса поразило Ростада. Ему еще не доводилось видеть, чтобы на советском судне перед кем-нибудь так тянулись и козыряли. Старик, наверное, решил, что на флотилии я немаловажная персона, потому что неожиданно для меня гнев сменил на учтивость.

— Постараюсь воспользоваться вашими советами, — с поклоном сказал он. — Если был груб — прошу прощения. Во всем виновата проклятая здешняя погода.

Уходя к Сыретинскому, старик приложил два пальца к козырьку меховой шапки и шаркнул ногой, как Семячкин.

Вскоре Ростад еще больше утвердился в догадках. Он приметил, что и другие пингвиновцы, запросто разговаривающие со старпомом и капитаном, козыряют мне. Он не знал, что это была игра старых фронтовиков, решивших морочить старику голову. Даже наш солидный боцман Демчук, подходя ко мне, вспоминал военно-морскую выучку — лихо вскидывал руку к козырьку и щелкал каблуками.

Мое желание проникнуть в тайны гарпунер-ского дела Ростад теперь принимал за неусыпный инспекторский надзор. «Может быть, ко мне приглядываются, чтобы определить, гожусь ли на второй сезон», — думалось ему.

И старик старался держаться так, словно был полон сил и энергии, хотя по утрам с трудом поднимался с постели и, гримасничая от боли, ступал на скрюченные ревматизмом ноги. Влага океана и меняющаяся погода донимали его. Бывали дни, когда, преследуя кита, Ростад простаивал в согнутом положении по два-три часа и больше, а потом самостоятельно не мог разогнуться. Приходилось хитрить: с клоунской ужимкой обращаться к помощнику.

— А ну, Эрик, выпрями-ка меня, — говорил он по-русски. — Хочу быть статным и бравым.

И Эрик послушно выполнял приказание, а старик, как бы шутя, кряхтел и кривлялся, изображая берегового подагрика-развалину. Потом резко выпрямлялся и молодцевато козырял мне:

— Вэри велл, шкипер! Все файн.

Это кривляние больного и старого человека делало его жалким. Я как-то спросил:

— Может, вам действительно нездоровится? Мы вызовем врача.

Но старик гордо ответил:

— Еще не появилась такая болезнь, которая могла бы свалить Ростада. Я крепче ваших молодых, можете не сомневаться.

* * *

Вскоре и мы не хуже норвежцев стали разбираться в породах китов по выпускаемым фонтанам.

У финвалов фонтан обычно бывал высоким и походил на опрокинутый конус. У синих китов он отличался мощностью струи: над водой словно вырастала голубовато-белесая пальма и медленно растворялась в воздухе. Сейвалы выпускали вверх тонкую струю, а горбачи, наоборот, — пушистую. У кашалотов фонтаны всегда были косыми, потому что дыхало у них находилось не посредине, как у всех китов, а в левом краю рыла.

Я заметил, что при вдохе киты обязательно должны поднять дыхало над водой, а при выдохе они могут этого не делать. Вода не мешала: воздух, вырывающийся из дыхала, подхватывал ее и уносил вверх, создавая настоящий фонтан.

В минуты охоты я часто вытаскивал секундомер, стремясь установить, на какое время заныривают киты разных пород, либо мысленно ставил себя на место гарпунера и маневрировал, стремясь точно выйти к тому месту, где покажутся из воды преследуемые животные. Иногда я угадывал, но чаще ошибался.

Улучив как-то удобную минуту, я попросил норвежца позволить выстрелить по киту моему другу Трефолеву.

Старик не возражал, но хитровато спросил:

— А кто будет отвечать за потерянный гарпун и оборванную снасть?

— Вы думаете, без аварии не обойдется? — Уверен, — ответил Ростад.

— Но Трефолев был хорошим комендором, расстреливал на большом расстоянии мины.

— Попробуйте, если не боитесь потерь, — продолжал пугать меня старик. — Но все убытки берите на себя.

Я в тот же день сообщил Сыретинекому о согласии норвежца подпустить к пушке нашего парня, но тот вдруг заколебался:

— А стоит ли нам самостоятельно экспериментировать? Пусть болит голова у капитан-директора. ЕсЛи он намерен готовить своих гарпунеров — должен выделить специальные фонды. Не буду же я отвечать своей зарплатой.

В разговоре по радиотелефону с капитан-директором мне пришлось поручиться за Тре-фолева и заверить, что рулевой достаточно подготовлен к охоте на китов.

— Хорошо, — наконец согласился капитан-директор. — Даю вам пять пробных выстрелов и пришлю наблюдателей: пусть на месте решат — годен ли ваш комендор. Спасибо за инициативу.

Но Сыретинского не обрадовало решение капитан-директора.

— Куда я размещу этих наблюдателей? И взбрело же вам затеять канитель! Всякие наблюдатели и проверщики чувствуют себя вершителями судеб. Они претендуют на лучшие каюты и ждут, чтобы перед ними расстилались, лебезили и не скупились на угощение. А особенно Сорвачев. С ним натерпишься.

Прибытие освобожденного председателя базового комитета профсоюза Николая Витальевича Сорвачева не радовало и нас. Этот человек, не отличавшийся особым умом и образованием, имел манию всех поучать, так как не доверял сообразительности других. Говорил он нудно и так все разжевывал, что до конца его редко кто мог дослушать. Люди стремились под любыми предлогами улизнуть и не попадаться ему на глаза.

Внешность предбазкома была заурядной, не-запоминающейся. Одну лишь плешь можно было назвать главной приметой Николая Витальевича. По натуре он был человеком неуравновешенным: то держался заискивающе, то становился громовержцем. Это отталкивало от него людей.

Однажды я спросил замполита: почему он подобрал себе таких помощников, как Стайнов и Сорвачев?

Куренков с хитринкой посмотрел на меня и, чтобы другие не слышали, прикрыл ладонью рот и ответил:

— Разве я сам! Мне их дали для подпорки, как сухопутному человеку. Вот и хожу с помощью таких костылей, учусь, как прожить в море без ошибок. Так-то, брат.

Я посочувствовал Михаилу Демьяновичу.

* * *

На другой день, как только выглянуло солнце и море затихло, с «Салюта» на «Пингвин» перебрались Сорвачев и вице-председатель Норвежского союза гарпунеров Раур Сенерсен.

Опасения Сыретинского были не напрасны: Сорвачев поселился в капитанской каюте и превратил ее в свой кабинет, а Раур Сенерсен устроился у гарпунера.

Через час после прихода гостей Ула Ростад вышел на мостик каким-то возбужденным и небывало веселым.

— Отдайте швартовы, — сказал он. — Идем к большим разводьям, там мы найдем китов.

Потом он перешел к гарпунной пушке и, подозвав к себе Трефолева, посоветовал ему:

— Запоминай все, что я делаю, пользуйся моим хорошим настроением.

Старик зарядил пушку и повел судно на поиск.

На небольшое стадо китов мы набрели довольно быстро. Приказав убавить ход, Ростад стал подбираться к ним.

Киты, не обращая внимания на приближавшееся судно, кормились рачками. Они ныряли не все сразу, а в разное время.

— Финвалы, — определил я по фонтанам.

Старик маневрировал, как всегда, осторожно. Уже несколько раз казалось, что «Пингвин» подошел к намеченному финвалу на выстрел, но Ростад, приникнув к прицелу, выжидал. Чувствовалось, что он не хотел опозориться перед гостями.

Выстрел был неожиданным и удачным: финвал, вытянув линь метров на двести, походил под водой и всплыл, повернувшись на бок. Один плавник его был поднят. Кит как бы показывал, что он сдается.

— Вот примерно так и стреляют по фин-валам, — не без бахвальства сказал старик.

Убитого кита накачали воздухом и, воткнув в него длинный шест с флажком китобойца, сообщили на базу, где буксировщику искать дрейфующую тушу, а сами двинулись вслед за уходящими финвалами.

Киты, почуяв недоброе, двигались без остановок. Фонтаны были редкими и какими-то неспокойными.

Погода стала портиться, на море появились белые барашки, мешавшие охоте.

— Да-а, — разочарованно произнес старик. — Эти киты сегодня к себе не подпустят. Не лучше ли сделать перерыв на обед? — предложил он.

Гости не возражали, им надоело стоять на ветру.

За обедом вице-председатель Норвежского союза гарпунеров попросил слова.

— Я горжусь своим соотечественником и ровесником Улой Ростадом, — сказал Сенерсен. — Он никогда не ронял славы Норвежского союза гарпунеров. Но мне хотелось бы попросить старого друга больше не испытывать терпение молодого гарпунера. Пусть следующего кита убьет русский.

— Правильно! — поддержал Сорвачев. — Дорогу молодым!

После обеда море не утихло, пенистые волны бежали навстречу и, разбиваясь о форштевень, обдавали брызгами площадку гарпунера.

Для нового поиска в «воронье гнездо» забрался Семячкин, Трефолев стал к заряженной пушке, а я повел судно.

Гости вместе с гарпунером остались в кают-компании распить графин красного вина, выставленного Сыретинским из капитанских запасов.

— Вызовете нас на мостик, когда разглядите фонтаны, — приказал Ула Ростад, вахтенному.

На крутой волне судно валило с борта на борт. Семячкин, сидевший в бочке на фок-мачте, чувствовал себя, как на качелях: он то и дело видел под собой не палубу, а отбрасываемую форштевнем пену и крутящуюся воронками воду. Но это марсового не пугало. Уце-пясь правой рукой за поручень, в левой он держал бинокль и вглядывался в горизонт. Дальние всплески высоких волн порой казались ему пушистыми фонтанами, но Семячкин, боясь ошибиться, не спешил докладывать.

Наконец он ясно различил вырвавшиеся вверх голубые струи.

— Справа по носу фонтаны! — громко закричал Семячкин. — Кажется, сейвалы.

Сомнений и у меня не было: впереди действительно взлетали одни за другими фонтаны сейвалов. Но стоит ли посылать за наблюдателями? Старик недолюбливает этих китов, называет их рысаками. На всякий случай я все же послал вахтенного матроса в кают-компанию.

Через несколько минут на мостике появился раскрасневшийся Ула Ростад, а за ним — гости с «Салюта».

— Идем в погоню за сейвалами, — доложил я. — Но стоит ли охотиться за ними?

— А почему нет? Для начинающего гарпунера прекрасная проверка, — сказал норвежец.

Трефолев стоял на. полубаке, широко расставив ноги, и следил за китами. Чтобы не походить на старика, он разворачивал пушку быстрыми и сильными движениями. Не оборачиваясь к нам, Аркадий поднимал то левую, то правую руку.

Я вместе с рулевым внимательно следил за его жестами, стараясь применить все свое умение, чтобы ближе подойти к китам.

Неожиданно почти перед носом «Пингвина» всплыл какой-то замешкавшийся сейвал. Выпустив невысокий фонтан, он собрался было уйти под воду… И тут раздался выстрел…

Трефолев, конечно, поспешил. Гарпун полетел с опережением и… лишь линем стегнул кита.

Граната взорвалась под водой. Видимо, ее осколки задели сейвала, потому что он как ошпаренный выскочил из воды и заскакал по волнам.

— Теперь так до полюса прыгать будет! — радостно возвестил из бочки Семячкин. Он не сообразил, что радости в этом немного.

К счастью, гарпун не оборвался, но он не годился больше для стрельбы: взрывом немного покоробило вышедшие из пазов лапы.

— Берите другой, — посоветовал Ула Ростад. — У вас еще четыре выстрела.

Всех пингвиновцев удивила доброта норвежца, а я почувствовал в его голосе торжество. «Значит, в чем-то мы наглупили», — подумалось мне.

Боцман помог Трефолеву вновь зарядить пушку и сказал:

— Учитывай волну, стреляй только с гребня.

Перед ужином удалось еще раз настигнуть сейвалов и подойти к ним метров на сорок. Но и второй выстрел не принес успеха: гарпун пролетел мимо кита и, оборвав линь, исчез в пучине.

— На сегодня — финиш! Кончайте стрельбу, — распорядился Ростад. Он был доволен прошедшей охотой.

Трефолева окружили сочувствующие. Каждому пингвиновцу хотелось сказать ему хоть что-нибудь в утешение.

— Плюнь, не расстраивайся! Сегодня не попал — завтра двух ухлопаешь, — сказал Выдревич.

— Ты слишком торопился. Так не годится. Выдерживай, как Ростад, — советовал Семячкин.

— Зря за сейвалами гонялся. Ула избегает их, увертливые больно, — заметил боцман.

Подошел к Трефолеву и Сорвачев.

— Что же это вы, товарищ, подводите нас? — с укором сказал он. — Беретесь, а не можете: в китов не попадаете и народное добро губите — гарпун утопили.

— А я ведь не обещал вам высший класс стрельбы показывать, — ответил самолюбивый Трефолев. — Впервые из гарпунной пушки стреляю. Мне даже не дали потренироваться.

Сорвачев не внимал его объяснениям и твердил свое:

— Несолидно получилось, несолидно. И главное, при иностранцах.

Я, конечно, вмешался в разговор:

— А вы бы, Николай Витальевич, сами попробовали стрелять в свежую погоду. Я уверен, что Ула Ростад умышленно уступил место у пушки. Сам он никогда не охотится в такую волну. А у вас как наблюдателя не нашлось возражений. Иностранцев обидеть боитесь?

— Это вы бросьте, понимаете, нечего мне указывать, — захорохорился Сорвачев. — Насчет иностранцев есть установка, товарищ штурман. Будьте любезны ее придерживаться.

— В чем же смысл этой установки?

— А в том, что ум и дипломатия нужны.

— Что-то ни того, ни другого мы не заметили.

— Значит, не вашего ума дело! — заключил Сорвачев. — Найдутся понимающие люди.

Вести перепалку на таком уровне, да еще при всех, было бессмысленно. Я увел Трефо-лева. Другие пингвиновцы тоже отвернулись от Сорвачева: заносчивых людей у нас презирали.

ФАРАФОНОВ ВЫЗЫВАЕТ ГРОЗУ

Ула Ростад и его гость пришли ужинать в кают-компанию в приподнятом настроении. Они, видимо, успели пропустить по стаканчику спиртного. Видя, что русские не очень веселы и молчаливы, норвежец как бы с укором спросил:

— Ну как, помидорчики, надеюсь, теперь поняли, что самый лучший артиллерист не может стать даже посредственным гарпунером?

— Нет, мы еще не убедились в этом, — ответил я, — так как условия были неравные: вы охотились в тихую погоду, а он — в бурную, К тому же киты ему попались самые трудные.

— Китов он сам выбирал, а погода от меня не зависит. Но если вы очень попросите, я могу помолиться… испытания закончатся в полном безветрии.

— Стоит ли? Бог погоды тоже, кажется, из племени хитрецов?

— Возможно, — согласился Ростад. — Но я замечу: хитрецы не самые последние люди. Стоит ли расстраиваться по пустякам? У вас впереди еще три выстрела.

После ужина норвежцы, пожелав всем приятного отдыха, ушли спать, а мы с капитаном отправились в рубку уточнять дневные записи. В кают-компании остались только пингвиновцы, свободные от вахты, и отдувающийся после обильного ужина Сорвачев.

Любители «забить козла» уселись за обеденный стол и принялись с прибаутками и грохотом ставить кость к кости, а радист Фарафо-нов, устроившись в углу, начал сам с собой играть в шахматы. Задумываясь, он негромко напевал одну и ту же фразу:

— Сижу под фресками и пиво трескаю…

— Что за пошлятина попала вам на язык? — недовольно спросил Сорвачев.

— Стихи Владимира Маяковского, — не отрывая взгляда от шахмат, ответил радист.

Играющие в «козла» переглянулись и, несколько притихнув, стали ждать, что будет дальше. Они хорошо знали своего радиста, умеющего осадить зазнавшихся. А Фарафонов тем временем уже напевал другое:

— Раскрывает щука рот, а не слышно, что поет… .

Сорвачев, решив блеснуть знанием поэзии, небрежно поинтересовался:

— Чего вы все Маяковского вспоминаете? В самодеятельности участвуете, что ли?

— Должен заметить: использованные мной стихи не имеют никакого отношения к Маяковскому, в них повинен Маршак, — пояснил с ученым видом Фарафонов. — Они годятся для самодеятельности лишь в детских яслях. Там, например, существует такая фраза: «Приходи к нам, тетя лошадь, нашу детку покачать». Зачем китобоям тетя лошадь? Они и без нее накачаются и укачаются.

Это уже походило на подрыв авторитета. Тщетно пытаясь придумать, чем бы уязвить развязного радиста, Сорвачев, хмурясь, принялся раскуривать папиросу. А Фарафонов, переставляя то черные, то белые пешки, продолжал напевать, что взбредет на ум.

Председатель базового комитета наконец надумал задать ехидный вопрос:

— Вы всегда вот этак заговариваетесь?

— Нет, изредка, — ответил радист. — Только когда не вижу рядом умных собеседников.

Сорвачев побагровел.

— Да, вижу я, не зря радистов свихнувшейся интеллигенцией зовут.

— И вам бы не мешало интеллигентнее стать, — назидательно посоветовал Фарафонов. — Иначе не удержитесь на высоком посту.

— Насчет удержусь я или не удержусь, не ваше дело судить, — уже грубо оборвал радиста Сорвачев. — Обо мне есть мнение в вышестоящих инстанциях. Я не позволю обсуждать…

— Вы зря кипятитесь, — спокойно заметил Фарафонов. — Я вовсе не подкапываюсь под ваш авторитет. Хотел бы только уточнить: почему к некоторым должностям прибавляют слово «освобожденный»? От чего освобожденный — от работы?

— Я что ж, по-вашему, не работаю?

— Не видим, чтобы вы очень утруждали себя заботами.

— Это, понимаете, доказать нужно!

— Пожалуйста. У нас существует кочегар… некто Мазин. Сей трудящийся укачивается от одной мысли о шторме. Он не раз слезно взывал: «Заберите меня; несчастного, на флагман, помираю, не могу на китобойце плавать». А вам хоть бы что. Сытый голодного, как говорят, не разумеет. А ему уже блевать нечем…

— Кто же с флагмана к вам пойдет? Может, укажете мне такого добровольца? — спросил Сорвачев.

— Укажу, — увлекшись, продолжал Фара-фонов. — Почему бы вам самому не попробовать? Правда, зарплата не та, но зато — популярность у масс. Пример какой! Вас на руках будут носить. И уже по-настоящему выберут, не в спешку, как в этот раз было.

— Я запрещаю обо мне в таком тоне говорить! — повысил голос Сорвачев. — Не вашей компетентности дело. И выборы прошу не обсуждать, они обкомом профсоюза утверждены. Удивляюсь только, почему присутствующие товарищи молчат. Я бы на их месте оградил бы председателя базового комитета., Не стал бы беспринципно помалкивать.

— Если мы заговорим, то вам, товарищ освобожденный, туго придется, — отозвался кочегар, которому не раз приходилось работать за укачивающегося Мазина.

— Я вижу, что здесь сговор для подрыва авторитета. Я этого не оставлю… Общественность узнает, кто здесь орудует, — погрозился Сорвачев и, ткнув недокуренную папиросу в пепельницу, покинул кают-компанию.

Ворвавшись в штурманскую рубку, председатель базового комитета накинулся на Сыре-тинского:

— Если вы не сумеете оградить меня от хулиганских выходок, я немедля свяжусь по радио с командованием флотилии. Распустились тут… не команда, а черт знает что…

Сыретинскому не хотелось, чтобы ему выговаривали при всех. Он вежливо прервал Сор-вачева:

— Я с удовольствием вас выслушаю, но не здесь. Прошу в каюту.

Что там ему наговорил профсоюзный деятель, нетрудно было догадаться. Сыретинский пришел в кают-компанию взбешенный и накинулся на Фарафонова:

— Вы что здесь остроумничаете? Кто позволил в таком тоне разговаривать с вышестоящими товарищами?

— Я не знал, что для этого надо просить разрешения…

— Молчать, когда старшие замечания делают! — оборвал его Сыретинский. — Объявляю выговор и требую навсегда кончать с зубоскальством. Не взрослые люди, а… Прекратить мальчишество!

В таком взвинченном состоянии мы капитана еще не видели. Поэтому Фарафонов поспешил сказать:

— Есть прекратить мальчишество и критику вышестоящих.

— Не перехлестывайте. Критику я не запрещаю, — поправил радиста Сыретинский. — Но и высмеивать не позволю.

В тот же вечер собралась партийная часть команды «Пингвина». Фарафонов, давая объяснения, сознался, что вел себя нетактично, но это было вызвано высокомерием Сорвачева.

Его поведения никто не одобрил, и, чтобы другим неповадно было заводить на судне нелепые ссоры, радисту объявили выговор.

Сорвачеву мера наказания показалась недостаточной. Председателю базового комитета профсоюза почудилось, будто на «Пингвине» его воспринимают не всерьез и все делают лишь с одной целью — подорвать авторитет. Он связался по телефону с замполитом и потребовал немедленно прислать на китобоец инспектора по политчасти.

Появившийся на «Пингвине» Стайнов вместе с Сорвачевым принялись ворошить протоколы собраний. Рьяные обследователи вызывали к себе матросов и чуть ли не по часу обстреливали их вопросами.

Об охоте и дальнейших испытаниях Трефо-лева нечего было и думать. Сенерсен, видя, что на «Пингвине» началась какая-то суета, отбыл на «Салют», а Ула Ростад закрылся в каюте: с похмелья старику нездоровилось.

Наши пингвиновцы по характеру своему — люди самолюбивые, поэтому не обошлось без скандалов. Парни либо отказывались отвечать на каверзные и школярские вопросы, либо говорили такое, что было не по вкусу спрашивавшим.

У Семячкина Сорвачев хотел узнать, как Фарафонов и Трефолев вели себя во время войны. Тот ответил с достоинством:

— Геройски, не то что некоторые.

— Кого это вы имеете в виду?

— Многих, — неопределенно ответил марсовый. — Чего на фронтовика Трефолева накинулись? Не нарочно же он смазал по киту. Попробовали бы сами в такую погоду стрелять…

В общем, Семячкин избрал самый верный способ защиты — нападение. Стайнов не сумел переубедить марсового. Семячкин вышел из капитанской каюты взъерошенный и злой.

Таким же появился на юте и старший механик Трушко. Закурив папиросу, он смотрел на ледяное крошево за кормой и отплевывался.

— Гурий Никитич, да ты, никак, до точки кипения дошел? — удивился я. — Под таким давлением опасно находиться. Стравливай мало-помалу… не держи пар.

— Как тут стравишь, когда этот ортодокс Стайнов спросил: «А не имели ли вы какой корысти от Сигге Хаугли? Недаром» же вы брали его к себе на судно. Он что, угощал вас?»

— Ну а ты сумел послать его к киту под хвост?

— Адрес был несколько другой… и формулировочка иная.

— Но он, надеюсь, понял тебя?

— Боюсь, что понял, разрази меня гром! Во всяком случае, они оба были недовольны.

На флагман были вызваны капитан и парторг. С «Салюта» они вернулись в подавленном настроении.

— Игра в основном шла в одни ворота, — сказал Демчук. — Форвардами были Стайнов и Сорвачев: с учебой у нас плохо, и дисциплина подкачала, и моральнее состояние — никуда.

— В общем, ни одного мяча мы не отбили, — подтвердил Сыретинский. — По выговору ни за что ни про что огребли. С меня довольно шишек-банок. Больше вам потакать не буду.

На этом, казалось, все и кончится, но нас ждали новые испытания. Началась как бы цепная реакция. После выговора парторгу и капитану Сорвачев от имени профсоюзной организации потребовал поощрить команду «Альбатроса».

— Пусть пингвиновцы теперь походят в буксировщиках, — сказал он, — раз не сумели воспользоваться опытом и теоретическими знаниями такого известного гарпунера, как Ула Ростад.

— Это верно, — поддержал его Стайнов. — Слишком подозрительно они ведут себя с иностранцами. Второй штурман за хозяина флотилии себя выдает, а парторг хлопочет за какого-то приблудного бродягу. Не лучше ли держать их подальше от иностранцев?

И они добились своего: «Пингвин» из разряда боевых судов попал в буксировщики, а буксировщик «Альбатрос» вдруг стал пригоден для охоты, и ему понадобился опытный гарпунер.

Ула Ростад, покидая обжитую каюту, с обидой сказал мне:

— Вы несправедливо наказываете меня за вашего комендора. Другой гарпунер будет не лучше. Мы вынуждены быть такими. Очень сожалею, что вы не поняли меня.

Старик был уверен, что его переводят на другое судно по моему настоянию. А мне не хотелось его переубеждать. Пусть думает, что хочет.

БУКСИРОВЩИКИ

Флотилия «Салют» в поисках китов уходила в глубь Антарктики; через несколько дней мы увидели нависавшие над водой обрывистые льды, которые порой с грохотом обрушивались в море и порождали айсберги.

Дальше на юг за этим непроходимым барьером расстилалась невидимая земля, погребенная под чудовищным слоем льда и спресованного снега. В сверкающем, мертвом царстве холода господствовала ледниковая эпоха. Лишь пингвины да тюлени могли приспосабливаться к ней, но и они ютились на прибрежной полосе.

Незаходившее солнце, двигавшееся по малому кругу, почти всегда было не золотистого, а какого-то белесого цвета. Лучи его, хотя и не очень грели, оказались опасными для нас: у многих губы растрескались и опухли, а носы покрылись бурыми струпьями. Полярное солнце благодаря прозрачности воздуха посылало на землю в два раза больше ультрафиолетовых лучей, чем крымское. Пришлось остерегаться жгучих солнечных поцелуев».

Иногда солнце вдруг множилось на четыре, шесть, восемь оранжевых дисков. И трудно было понять, какой из них — настоящее солнце. В такую пору представлялось, что ты находишься не на Земле, а на какой-то другой планете, где все видится по-иному.

Особенно фантастичны были ложные солнца, зарождавшиеся у горизонта. Сильная рефракция искажала их, они обрастали причудливой бахромой и зубцами.

Странные миражи как возникали, так же мгновенно и исчезали. Тогда Семячкин, которого сказочными видениями не проберешь, из бочки насмешливо объявлял:

— Кины больше не будет, сеанс закончен!

Сорвачев со снабженцами старались превратить нашу жизнь в нелегкое бремя, ущемляя в мелочах. Как штрафники, мы все получали в последнюю очередь, а иногда нас просто обделяли.

— На вас фруктов не хватило, — говорили нам. — Все новые киноленты в расходе, просматривайте старые.

Если бы мы покорились и попросили прощения, то, может быть, Сорвачев, поторжест-вовав некоторое время, сменил бы гнев на милость, но мы, делали вид, что не замечаем блошиных укусов, и продолжали лихо отбиваться от шутников.

Стоило подойти «Пингвину» к флагману, как из многих иллюминаторов высовывались любопытные. В такие минуты высокий борт «Салюта» походил на обрывистый утес, в котором ласточки понаделали множество нор для гнездовья. Какой-нибудь шутник спрашивал:

— Что — еще одного кита укокошили? Молодцы! А как же вы без норвежцев обходитесь?

— Не жалуемся, — отвечал кто-нибудь из нас. — Все время китов ловим, а вы вот, лентяи, не успеваете их обрабатывать. Жиреете тут, ласточек из себя изображаете.

— По остроумию видать, что вы в ломовые извозчики подались, — не унимались салютов-цы. — Грубеете, братцы!

— Что поделаешь, — соглашались мы, — другим юмором вас не проймешь. Приходится приспосабливаться к собеседникам.

— Но это может стать профессией.

— Ну, если вы по таким признакам определяете профессию, то судя по запаху, идущему из труб «китомамы», профессия у вас неважнецкая.

— А тут кит недавно с белой полоской на спине проскакал, — возвращались к излюбленной теме шутники. — Спросите у Трефолева: не повстречался ли ему такой?

— Нет, — невозмутимо отвечал Трефолев. — Олухов всяких видел, а скачущего перед ними кита — не удавалось.

Несмотря на то что мы довольно бойко отбивались от острословов, жилось нам невесело. Мы действительно превратились в извозчиков, не имевших покоя.

Диспетчер с флагмана извещал нас, что в таком-то квадрате оставлен «на флаге» убитый кит, и сообщал его координаты. Нередко приходилось разыскивать полузатонувшую тушу кита за двадцать — тридцать миль от базы. Попробуй разгляди в волнующемся океане небольшой флажок на шесте! Найденного кита надобно ухватить за хвост, ошвартовать цепями к судну и тащить на обработку. На это уходило много времени. Диспетчер злился. Нас только ругали и никто не благодарил.

Фарафонов больше всех чувствовал себя виноватым. Чтобы команда вечерами имела свежие кинокартины, он у встречных китобойцев запрашивал:

— Вы все кинофильмы просмотрели?

Ему обычно отвечали, что крутят их по второму и третьему разу, и сообщали названия картин.

— Давайте перекинемся, — предлагал радист и перечислял свои фильмы.

— Есть, — соглашались любители кино, — берем.

Китобойцы подходили борт к борту, радисты быстро передавали друг другу мешки с кинолентами и прощались.

«Пингвин» стал как бы летучим обменным пунктом. Некоторые китобойцы даже разыскивали его, чтобы без лишних разговоров с культработниками базы получить новые фильмы.

С материка то и дело веяло дыханием полюса. Поэтому по утрам на китобойцах часто раздавались по кубрикам звонки громкого боя. Китобои, соскочив с нагретых постелей, быстро одевались и, не умываясь, мчались с ломами, кувалдами, скребками сбивать гирлянды толстых сосулек, откалывать тяжелые хрустальные бороды, наросшие за ночь.

Едва судно выравнивалось, из радиорубки доносился громкий голос дежурного базы:

— Алло! Алло, китобойцы! С добрым утром. Доброе утро. Как меня слышите? Слышите как? Интересуюсь обстановкой. Какая обстановка? Докладывайте по порядку. Прием.

Суда, начиная с первого номера и кончай четырнадцатым, приветствовали флагмана, сообщали свои координаты и докладывали о том, что творится вокруг. Вести были неутешительными, всюду одна и та же картина; низкие свинцовые облака, неунимающийся ветер, волны, гуляющие по палубам, обледенение.

Норвежцы обычно в такие дни не охотились.

— Зачем рисковать здоровьем, — говорили они. — Ведь за кита, убитого в штормовую погоду, нам дороже не заплатят?

В бурную погоду бездействовали раздельщики и жировары и вынужденно лодырничали буксировщики.

Наш экипаж, как на всех китобойцах, был разбит на три вахты. Каждая вахта четыре часа работала, четыре — находилась на подвах-те и четыре — спала. Мы так уставали, что действовали почти механически и не чувствовали удовлетворения от трудов.

Однажды в штурманской рубке собрались бывшие военные моряки. Видя унылые физиономии товарищей, я спросил:

— Почему мы должны мириться со своей долей? Сыретинский пусть осторожничает, он выходит на пенсию и потому держится за должность. А нам к чему прозябание?

— Ни к чему, — поддержал меня старпом. — Надо действовать, хуже не будет.

— И возможность представляется, — вставил боцман. — Павел Анисимович в госпиталь ложится, у него что-то с печенью. Врачи с неделю продержат. Так что мы без Сыретинского можем решительней поговорить с начальством. Может, поймут нас и перестанут шпынять.

В свежую погоду не просто попасть с раскачиваемого приземистого китобойца на высокий борт флагмана. Для этого с китобазы на шкентеле грузовой стрелы спускалась объемистая корзина, вмещавшая трех человек. Чтобы она не легла на воду, ее подтягивали специальным тросом на китобоец.

Когда корзина оказалась на нашей палубе, мы сперва отправили путешествовать по воздуху больного Сыретинского. Затем перебрались на флагман я и старпом.

Сдав своего капитана в стационар на исследование, мы попросились на прием к капитан-директору.

Дроздов принял Нас у себя в салоне. Он не понимал, почему мы к нему явились.

— Просим справедливости, — сказал Чер-носкул. — Нас наказали за инициативу, за желание скорей освоить китобойное дело.

— Вы что — пришли оспаривать приказ по флотилии? — строго уставился на него капитан-директор.

— Нет, ни в коем случае, — поспешил вставить я, зная прямоту старпома, который неосторожным словом мог испортить начало разговора. — Мы бывшие военные, приказ для нас закон. Но нам показалось, что вас ввели в заблуждение неверной информацией.

— Почему я сразу не слышал возражений?

— Вы вызвали только Сыретинского, а он, как известно, стремится не ссориться с начальством.

— Правильно делает, — ухмыльнувшись в седеющие усы, заметил, Иван Владимирович. — Ссора с начальством к добру не приводит. По себе знаю.

— Мы надумали, хотя бы с запозданием, внести ясность.

— Я вас слушаю.

— Вы знаете, что норвежские гарпунеры, перед тем как сдать экзамен, клянутся на Библии никому не раскрывать секретов китобойного дела? Они не заинтересованы, чтобы у нас появились меткие стрелки. Поэтому еще в пути отбили у ребят охоту учиться. А Тре-фолева, который показался опасным, Ула Ро-стад довольно нехитрым ходом убрал с гарпу-нерской площадки.

Я рассказал, как старый норвежец, дождавшись ненастной погоды, испытывал комендора.

— Тут всякий бы опозорился, — заверил Черноскул, — в том числе и Ула Ростад. А ваш представитель, Николай Витальевич Сорвачев, не разобравшись, накричал на Трефолева и во всех грехах обвинил нас, то есть сделал все, что нужно было норвежцам: постарался отбить у нас охоту подходить к гарпунной пушке.

— Ну, отбить охоту навряд ли им удалось, — усомнился Дроздов. — Так чего же вы теперь хотите?

— Норвежцы в плохую погоду не охотятся. Из-за них простаивают раздельщики и мы, буксировщики. Разрешите хотя бы в такие дни, когда мы никому не нужны, выходить на поиск и тренироваться. Не подведем, увидите.

— Почему же опять выбираете плохую погоду?

— Чтобы возражений не было и никто не мог сказать, что мы зря едим. хлеб. Если утопим гарпун — высчитывайте из нашей зарплаты.

— Я вижу, вы все продумали. Но зря причисляете меня к крохоборам.

Иван Владимирович придирчиво расспросил, как мы намерены охотиться, и наконец согласился:

— Ладно, разрешаю тренировочные стрельбы, но прошу: испытывайте теперь своего гарпунера без лишнего звона. Информируйте меня одного. Ясно?

— Спасибо, Иван Владимирович, все понятно.

* * *

Мы продолжали выполнять работу буксировщиков и попутно тренировались быстро заряжать пушку, понимать жесты гарпунера и точно маневрировать.

Роль кита у нас выполнял длинный ящик из-под овощей, добытый на флагмане. Мы его укрепили деревянными брусками и стали сбрасывать за борт. Охотились на учебного «кита» не только Трефолев с Семячкиным, но и я с Фарафоновым. Заряды у нас были половинными, а гарпун — учебным. Сперва все сильно мазали: гаркун летел то с перелетом, то с недолетом. Быстрей других приспособились к волне и своеобразию стрельбы гарпуном Тре-фолев и я. Мы с ним наловчились попадать в ящик даже с дистанции в пятьдесят метров. Это уже был успех. Сказалась наша артиллерийская подготовка и большая практика во время войны. Мы точней рассчитывали траекторию полета гарпуна, нежели Фарафонов и Семячкин. Те попадали в цель лишь с близкого расстояния.

Порой на тренировках мы так уставали, что ныли руки и ноги. Боясь, что кого-нибудь из нас унесет в море шальная волна, Черноскул приказывал:

— Поднять ящик на борт! Почистить и смазать пушку.

Развлечений у нас было немного: курево, книги, обильная еда да кино. В кают-компании в одном углу механик вешал крошечный экран, а в другом ставил узкопленочный киноаппарат. Обычно пингвиновцы с нетерепением ждали, когда закончится ужин и можно будет поудобней расположиться на скамейках и наслаждаться далекой от нас жизнью на суше, похожей здесь, в Антарктике, на сон.

Первые минуты картина шла под веселые комментарии шутников. Постепенно зрители умолкали, слышно лишь было, как потрескивает киноаппарат и шелестит лента. А иногда вдруг доносилось мерное посапывание и всхрапывания.

Вымотавшиеся за день моряки мгновенно засыпали и порой, упав со скамейки, не могли проснуться. Их приходилось поднимать и укладывать на диван. Пусть досыпают.

* * *

В январе рядом с русской флотилией появилась какая-то иностранная. С фок-мачты по ночам видны были ее огни.

Иностранцы промышляли поблизости. Теперь уже не четырнадцать, а двадцать пять китобойцев, вооруженных пушками, рыскали по океану в поисках китов. С разных сторон то и дело слышались выстрелы, далеко разносившиеся в морозном воздухе.

Среди айсбергов грохот пушек множился, вызывая обвалы. Около плавучих ледяных гор опасно было проходить.

Осложнилась и охота: китобойцы уходили далеко от флагмана, тратили много времени на поиск, на утомительное преследование и доставку китов к слипу базы.

Неуспокаивающийся, изрытый волнами океан нарушал все расчеты гарпунеров. Прицелится охотник в спину кита, а волна в это время чуть приподнимет нос судна или опустит… и летит гарпун либо дальше головы, либо втыкается где-нибудь у хвоста, не зацепив позвоночника животного. Огромному киту такая рана — булавочный укол. Он может таскать за собой судно.

В радиорубке то и дело слышались переговоры базы с китобойцами, попавшими в трудное положение:

— Шестой, почему отмалчиваетесь? Отвечайте. Прием.

— Говорит шестой. Дела неважнецкие, «борька» таскает.

«Борькой» у нас прозвали блювала, «федь-кой» — финвала, «семкой» — сейвала и «кеш-кой» — кашалота.

— Странное дело! Вы кита загарпунили или он вас? — не без издевки запрашивали с базы.

— Вышло, что он нас. Второй час к себе не подпускает.

— Старайтесь подтянуться на выстрел. Информируйте базу через полчаса.

Наконец, после длительной борьбы с китом, приходило по радио сообщение:

— Доконали «борьку». Высылайте буксировщика.

Как-то утром, когда «Пингвин», подобрав трех убитых китов, не спеша тащил их к флагману, его нагнал быстроходный китобоец, плававший под австралийским флагом.

Судно имело короткое имя «Демпси», на его мостике стоял рослый детина с перебитым и расплющенным носом, одетый в теплую оранжевую куртку. Поравнявшись с «Пингвином», детина приставил ко рту рупор и по-английски спросил: нет ли желания у джентльменов обменять одного кита на ром и виски.

— У нас нет обменных китов, — ответил старпом, стоявший на мостике. — С кем имею честь разговаривать?

Детина с перебитым носом минуты три что-то говорил в рупор лающим голосом. Черно-скул только уловил, что имеет дело с помощником босса фирмы «Эребус» и, если русским понадобится хороший ром и виски, то пусть они без стеснения притаскивают к плавучей фабрике «Сэр Джемс Кларк Росс» китов и спросят Эба Балфора.

Откланявшись, Эб Балфор круто развернул свое судно и умчался на запад.

Вечером, когда «Пингвин» дрейфовал невдалеке от «Салюта», к его борту подошел австралийский китобоец «Джеффрис», и послышался радостный голос:

— Гуд ивнинг! Привет, сейлор «Пингвин»! Очень рад вас встречать.

Это был Сигге Хаугли, обросший бородой. Перебравшись на «Пингвин», он вытащил из карманов две бутылки рому и попросил выпить с ним за хорошее знакомство и успех в охоте.

Работа у Джона Сэрби его не очень радовала. На флотилии «Эребус» опять собрались самые отпетые морские бродяги. С ними опасно плавать.

— Не оставляйте китов «на флаг», — посоветовал он. — Могут найтись дисонест… нечестные люди.

Прощаясь, Хаугли сказал, что в море Уэд-делла собралось слишком много китобойных флотилий. Киты стали осторожными. Завтра он надумал отправиться к Земле Грейама. Там, во льдах, еще можно найти непуганых китов. Если пингвиновцы пожелают составить ему компанию, Хаугли будет рад показать новые пастбища.

* * *

Следующий день выдался ветреным. Над морем Уэдделла мчались рваные тучи.

После утренней радиопереклички Черно-скул попросил у капитан-директора разрешения выйти на самостоятельный поиск. Тот дал «добро» и посоветовал каждые два часа поддерживать связь с флагманом.

Как было условлено, у кромки блинчатых льдов нас поджидал Сигге Хаугли. Поприветствовав нас поднятой рукавицей, он дал сигнал следовать за ним в кильватере.

Часа через четыре старенький «Джеффрис» вышел на траверз острова Уилкинса. Здесь берега Земли Грейама были сильно изрезаны бухтами. По всем направлениям путь преграждали айсберги, похожие на замки и крепости, построенные из гипса и хрусталя. Виднелись бастионы с зубчатыми стенами, причудливые гроты и террасы, заселенные буревестниками, качурками, капскими голубями. Иногда на вершинах айсбергов толпились пингвины, которые на животах, как на салазках, скатывались по склону в море.

Два китобойца один за другим осторожно прошли среди айсбергов и размельченных льдов в сторону «водяного неба». «Водяным небом» Хаугли называл большие темные пятна на серебристых облаках. Так отражались на них полыньи.

Вскоре действительно открылась бескрайняя полынья, покрытая бурыми и светло-коричневыми пятнами. Это были поля планктона. Теперь надо было внимательней смотреть по сторонам.

Первыми фонтаны китов увидели с «Джеф-фриса». Милях в четырех, почти в центре разводья, кормились несколько групп китов. Среди них были блювалы — синие киты. Их нетрудно было узнать По мощным фонтанам.

Китобойцы разошлись. Хаугли направился вперед — наперерез уходящим блювалам, а Черноскул — к группе китов, которые кормились ближе.

Трефолев жестом показал, что надо подходить к самому крупному, блювалу, фонтаны которого взлетали особенно мощной струей и держались в воздухе дольше, чем у соседей.

Киты ныряли как по сговору: сначала исчезал под водой самый крупный, а за ним двое других. Минут семь или восемь море было пустынным. В такой момент надо было угадать, где они вынырнут, и, не снижая хода, подойти как можно ближе.

Дважды Трефолев ошибался: киты всплывали в ином направлении. Я приказал Семяч-кину внимательней следить за крупным блю-валом. Марсовому из «вороньего гнезда» было видно, как в прозрачной воде неясными тенями плывут киты.

— Есть, — сказал марсовый. — Глядите на мою руку.

Вот киты отдышались и опять один за другим ушли под воду.

— Скользят не прямо, а по дуге! — выкрикивал Семячкин. — Забирай правей… прямо!.. Чуть левей!.. Выходят…

«Пингвин» почти настиг китов: они стали выныривать метрах в сорока от судна. Трефолев приник к прицелу… но прежде, чем он успел выстрелить, вдали раздался грохот. Это с «Джеффриса» стрелял Хаугли.

Крупный блювал, услышав незнакомый звук, ударил хвостом по воде так, что брызги долетели до мостика, и мгновенно исчез. Два других кита замешкались… Трефолев успел повернуть ствол пушки и выстрелить в левого блювала…

Я увидел, как вода окрасилась в розовый цвет. Значит, гарпунер попал.

Старший механик подбежал к лебедке и принялся стравливать линь, чтобы не было обрыва.

Блювал уходил на глубину медленно, но, когда взорвалась граната, он дернулся и пошел с такой скоростью, что над блоками амортизаторов показался дымок.

Вытянув почти целую бухту каната, блювал на глубине стал ходить кругами. Трудно было понять, где он вынырнет. Черноскулу следовало бы на время застопорить машину, а он в суматохе дал задний ход.

Пометавшись на глубине, кит вдруг свечой пошел вверх. Ослабевший канат коснулся киля и неожиданно попал на винт.

— Стоп! Стоп машина! — двинув рычажком машинного телеграфа, закричал Черноскул в переговорную трубу.

Но было уже поздно: канат намотался на лопасти гребного винта и не сползал с него.

Блювал, всплывший за кормой, выпустил два розовых фонтана и потянул за собой судно. Теперь оно шло не носом вперед, а кормой, и с такой скоростью, что волны захлестывали палубу почти до трубы.

Трефолев стоял на баке растерянный. Он больше ничего не мог сделать с блювалом. Как же его добить? Не перенесешь же пушку на корму?

— На всякий случай, заряди ее, — посоветовал я.

Из машинного отделения показался механик Моргачев.

— Что за чертовщина! — закричал он. — Почему идем…

Но, увидев, что судно тащит за собой блю-вал, умолк. Он вспомнил рассказы Улы Роста-да о китах, которые затаскивали китобойные суда под воду с такой же легкостью, как рыба поплавок.

— Может, попробовать обрубить линь? — спросил механик у старпома.

— Отставить панику, — сказал тот. — Всем стоять по местам.

Мы с боцманом поднялись на мостик и стали вглядываться в море: далеко ли находится «Джеффрис»? Китобоец Хаугли едва виднелся на горизонте. Его, наверное, тоже таскал за собой кит. Норвежцу теперь не до нас.

— Что будем делать? — спросил Демчук у Черноскула,

— По радио помощи не попросишь: станем посмешищем на всю флотилию, — ответил тот. — Да и кто нас разыщет: кит потащит, куда ему вздумается.

— А если приспособить секач или топор на пике и обрубить линь, — предложил Демчук и тут же ответил себе: — Жаль снасть терять. А вдруг блювал от раны подохнет? Лучше бы выждать.

— Хорошо, опрометчивых решений принимать не будем, — согласился старпом. — Но вы, Тарас Фаддеевич, приспособьте багор или «кошку». А лучше и то и другое. И будьте со своими матросами наготове. Если линь ослабнет, надо попробовать втащить его на палубу и закрепить ближе к носу.

Раненый блювал все дальше и дальше утаскивал «Пингвина». «Джеффрис» уже виднелся небольшой точкой. Чтобы привлечь внимание норвежца, я дважды выстрелил из ракетницы.

Кит тащил «Пингвина» со скоростью в одиннадцать узлов. К счастью, он больше не уходил на глубину. Взрывом гранаты, видимо, затронуло легкие, потому что блювал выпускал частые и окрашенные кровью фонтаны.

«Только бы он не пошел под лед или к айсбергам, — думалось мне. — Тогда по радио придется взывать о помощи. Вот будет скандал!»

Старший механик, боцман и матросы, отдыхавшие от вахты, возились на корме, мастеря хитроумные приспособления для зацепки и вытаскивания линя. Трефолев на всякий случай заряжал пушку.

Семячкин, следивший за морем, громко доложил:

— Приготовиться, подходим к концу разводья. Дальше колотый и блинчатый лед.

Побледневший кочегар Мазин, растерянно стоявший у трубы, вдруг каким-то неестественно тонким голосом закричал:

— Рубите к черту линь! Потопит… утопит, дьявол!

Отвисшие губы кочегара тряслись, глаза как-то странно блуждали.

— Спокойней… без психа! — прикрикнул Черноскул. — Лучше помогли бы товарищам.

— Довольно, напомогался! — как-то по-бабьи заверещал кочегар. — Попусту только страдаешь, ни покою, ни денег с вами. На гибель пошли. Кто тут поможет? Хватит ждать, руби конец!

Видя, что на его выкрики никто не обращает внимания, Мазин схватил кувалду и кинулся к лебедке. Там ему путь преградил выскочивший из радиорубки Фарафонов.

— Положи кувалду на место! — спокойно приказал радист.

— Пусти, защитник чертов, убью! Размахивая кувалдой, Мазин заставил Фа-

рафонова попятиться и, подобравшись к барабану лебедки, принялся бить по канату.

Не раздумывая, радист прыгнул и навалился на плечи кочегара. Они оба покатились по палубе. Боцман кинулся на помощь. Вместе с радистом они скрутили Мазину руки за спину. Кочегар норовил зубами вцепиться в кого-нибудь. Пришлось ошалевшего труса стащить в каюту механиков и запереть на ключ.

А кит тем временем, подтащив «Пингвина» почти к самой кромке льда, замедлил ход.

— Линь дает слабину, подхватывай! — крикнул Черноскул боцману.

Демчук с матросами засуетились на корме, но подхватить линь не сумели. Влювал, уйдя под воду, изменил направление.

— Вижу тень, идет правей обратным курсом, — докладывал Семячкин из бочки.

Линь опять стал натягиваться. И судно постепенно развернулось почти на сто восемьдесят градусов.

Теперь блювал тащил «Пингвина» вдоль кромки раскрошенных льдов, как бы ища лазейки, чтобы избавиться от прицепившегося к нему судна.

Я оглядел горизонт. Облака низко нависли надо льдами. Нигде не было видно даже темной точки/ Пришлось обратиться к марсовому:

— Семячкин! Почему не докладываете, где сейчас «Джеффрис»? Чем занят?

— Есть доложить!

Семячкин приник к биноклю и долго вглядывался в море. Наконец он сказал:

— Не разберу… кажется, оставили кита на флаге… Идут в нашу сторону.

Я еще раз выстрелил из ракетницы. Красный шарик, прочертив дугу в небе, словно увяз в лохматых облаках: вниз посыпались только крошечные искорки.

Блювал тащил «Пингвина» с прежней скоростью, но по частым и невысоким фонтанам чувствовалось, что он устал ходить в упряжке.

Время уже перевалило за полдень.

— Как быть с обедом? — обратился кок к старпому. — Сколько же он нас таскать будет?

Черноскул, нахмурясь, молчал. Коку ответил радист:

— Сколько вздумается. Известны случаи, когда киты бесплатно катали китобоев более суток и утаскивали за сотни миль. Так что готовь, «крендель», обед не только на команду, но и на блювала. Он съест немного — тонны три, не больше. Может расплатиться молоком, если сумеешь подоить.

— Отставить болтовню! Стоять по местам, — приказал Черноскул.

— Может, прикажете доложить капитан-директору о нашем бедственном положении? — не унимался радист. — Мы уже третий час ничего не даем знать о себе.

— Подождут, а если будут запрашивать, — отвечайте: «Полный порядок, идем за китом».

— А уточнять не будем, что идем кормой?

— Ладно, будет вам изощряться! «Джеффрис» показался далеко впереди, он шел наперерез блювалу, тащившему «Пингвина». Хаугли стоял на высоком носу китобойца, широко расставив ноги.

«Добить хочет, — понял я. — Счастье, что соседом у нас Хаугли, другие норвежцы не бросили бы охоту».

Сигге Хаугли, настигнув кита, уравнял ход судна и, тщательно прицелившись, выстрелил…

Бювал рванулся в сторону и забился. Это была предсмертная агония.

«Пингвин» по инерции подошел к «Джеф-фрису» на такое расстояние, что можно было переговариваться в мегафон.

— Почему ваш шип не имеет хода? — спросил Хаугли.

— Линь попал на гребной винт! — ответил я.

— Я так и подозревал. Теперь все файн. Только одну минуту, блювал должен плавать.

Накачав кита воздухом, Хаугли подошел к «Пингвину».

— Мы не знаем, как вас благодарить, — сказал ему Черноскул.

— Помогать советик сэйлор — ит тэррибли найз{Это ужасно приятно (а н г л.)}. Чем могу еще услужить?

Первым делом надо было освободить гребной винт «Пингвина». С помощью команды «Джеффриса» пингвиновцам удалось вытащить из воды двести метров манильского троса, но с винта он не снимался. Его требовалось срезать. Это мог сделать только водолаз.

— Hay водолаз, — возразил Хаугли. — Я буду брать буксир. Мы пойдем туда. — Он показал в сторону ледяного поля. — Там штиль.

Взяв «Пингвина» на буксир, «Джеффрис» вошел во льды и остановился в таком месте, где совсем не чувствовалось волнения моря. Здесь Хаугли спустил на талях небольшой деревянный плот, с которого прежде разделывали убитых китов, и передал пингвиновцам длинную фленшерную лопату и фленшерный нож, похожий на хоккейную клюшку.

Заставив всю' команду перейти на нос судна, механик с боцманом перетащили плотик к приподнявшейся корме и спустили на воду.

Первым на плотик улегся старший механик. Взяв острую фленшерную лопату с длинным черенком, он нащупал канат, узлом накрутившийся на гребной винт, и, глубоко погружая руки, стал срубать его. Плотик от сильных движений раскачивался и краем черпал воду.

Механик очень быстро устал и вымок так, что ему пришлось уйти переодеться. Его место на плотике занял боцман.

Демчук долго пыхтел и кряхтел, орудуя то лопатой, то фленшерным ножом, но целиком очистить гребной винт не сумел.

— Какие-то ошметки… самая малость осталась, — сокрушенно сказал он. — Но отсюда не дотянешься. А запустишь винт — опять все намотает. Был бы хоть легкий водолазный костюм…

— Давай без костюма попробую, — вдруг вызвался Тоша Охапкин и, не дожидаясь разрешения, начал раздеваться.

— Плавать-то умеешь? — спросил боцман.

— А как же — саженками и на боку, — похвастался скуластый камбузник. — Зимой купался, у меня дед заводной был.

— Ну, если так, то давай… вали. Охапкину дали острый нож и оттянули плотик на- лед.

Неуклюжий камбузник зачем-то смочил водой подмышки, взял нож в зубы и, согнув коленки, рухнул в воду…

Уйдя на глубину, Тоша одной рукой схватился за лопасть гребного винта, а другой стал энергично срезать ошметки каната. Работал он с остервенением, вверх то и дело летели воздушные пузыри и, булькая, лопались.

Через минуту Тоша вынырнул с вытаращенными глазами. Холод так стянул мышцы его рта, что Самалход не мог вымолвить слова.

Выбравшись на плотик, камбузник принялся приседать, сгибаться, растирать руками покрасневшее тело. Только несколько согревшись, он смог произнести:

— Ну и хол… холодюга же там! Аж руки сводит, А еще надо лезть. Товарищ старпом, прикажите шеф-коку махонькую налить… внутри все дрожит.

— Нальем, доканчивай.

Тоша вновь спустился к винту, но на этот раз был под водой недолго: секунд через двадцать он показался на поверхности, опутанный остатками каната.

— П-п-порядок, — сказал он. — Т-то-только нож в-выскочил.

— Шут с ним, с ножом, вылезай! — велел боцман,

Охапкину помогли вскарабкаться на борт «Пингвина», а там его поджидал В, аня Туляков с валенками, тулупом и полным стаканом разбавленного спирта.

Тоша одним махом опрокинул в зубастый рот спирт, отдышался и лишь после этого натянул на ноги валенки и накинул на плечи тулуп.

Китобои с «Джеффриса», видя такую лихость русского моряка, захлопали в ладоши и одобрительно засвистели:

— Вэри велл!..

— А чем же мы ваших молодцов поблагодарим? — спросил старпом у Хаугли.

— Мы желаем такой же вкусный приз, как для сейлор Тоша Охапкин, — смеясь, ответил норвежец.

Пока кок угощал джеффрисцев спиртом и пончиками своего изготовления, старший механик успел провернуть гребной вал. Винт работал нормально. Теперь можно было выбираться изо льдов своим ходом.

Раскрасневшийся от спиртного Хаугли подозвал к себе Трефолева и, нарисовав флен-шерным ножом на льду блювала, стал показывать, в какие места кита не следует попадать гарпуном.

— Hay… нау, чельд возми! — говорил он. — Будет много плюх-плюх… бегать. Не хочет ту-дай… финиш.

Затем Хаугли изобразил под левым грудным плавником кита сердце, сделал вид, что целится в него из пушки и, произнеся громкое «бех», поставил на ките большой крест.

Все засмеялись. Стало ясно без слов, куда лучше всего целиться.

Семячкин, поднявшийся к бочке, вдруг увидел множество любопытных пингвинов, с разных сторон спешивших по льду к случайной стоянке китобойных судов.

— Братва! К нам гости! — заорал он сверху.

Обитатели Антарктиды были в темных фраках и ослепительно белых манишках. Своей походкой они напоминали старых моряков, разучившихся ходить по земле. Шли они косолапя, ступая на всю лапу и покачиваясь. Издали создавалось впечатление, что они сильно подгуляли.

— Раз мы пингвиновцы, они в первую очередь к нам в гости пожаловали! — заметил Трефолев и крикнул птицам: — Давай, ребята, не стесняйся!

И пингвины, словно поняв его, заковыляли быстрей.

Впереди важно шагал вожак или разведчик. Приблизясь к Трефолеву, он растопырил крылышки, похожие на ласты, и застыл в изумлении. Потом осторожно тронул клювом протянутую руку, взглянул в глаза китобоя и, решив, что попавшееся навстречу существо безопасно, обернулся к товарищам и гортанно что-то прокричал.

После этого пингвины безбоязненно подошли к нам и, проявляя почти мальчишеское любопытство, принялись теребить наши брюки, ватники, регланы, как бы определяя прочность и добротность непонятного им оперения. При этом они переговаривались между собой, словно делясь впечатлениями, и, видимо, гордились тем, что им первым удалось открыть новую породу двуногих.

Отставшие жители Антарктиды заметили, что мы радушно принимаем гостей, и, забыв про напускную солидность, вдруг стали плюхаться брюшком на снег. Быстро гребя ластами, извиваясь всем телом, пингвины понеслись к нам с невероятной скоростью.

— Молодцы, вовремя подоспели! — похвалил их Трефолев. — Чем же прикажете вас угощать? Может, курящие есть?

Пингвины что-то прокрякали в ответ. Они были доверчивы и воспитанны. Когда кок с камбузником вынесли конфеты, печенье, сушеную воблу и банку клюквенного экстракта, они не кинулись расхватывать угощение, а, вежливо щипнув по крошке, отходили в сторонку, не выказав своего разочарования, хотя наша еда была им не по нутру. Только один гурман, отведав печенья, столько глотнул экстракта, что, поперхнувшись, расчихался и запачкал красными брызгами свою белую манишку.

Неаккуратный пингвин тут же был осужден строгими товарищами. Окружив его, они принялись выговаривать юнцу за неумение вести себя в гостях.

Чтобы унять поднявшийся галдеж, Трефолев заложил два пальца в рот и пронзительно свистнул. Птицы, не разобрав, от кого исходит неприятный звук, принялись щипать перепачкавшегося пингвина, полагая, что это он так расхулиганился. А когда Трефолев повторил свист, пингвины растерялись и принялись обвинять друг дружку в озорстве, да так рьяно, что устроили потасовку. Трефолеву с трудом удалось их разнять.

Пингвины разбрелись по судам. Они были смелыми ребятами: карабкались на палубы китобойцев, заглядывали в камбузы, заходили в каюты и даже в машинное отделение.

Приятных гостей моряки старались хорошо принять и угостить самым вкусным из того, что у них есть. А пингвинам нравились лишь китовая печенка да сырое рубленое мясо.

Поднимать куски, брошенные на палубу, они не умели: мешало солидное брюшко. Приходилось кормить гостей с рук или кидать угощение в воду. В черную полынью пингвины ныряли охотно. Под водой они проносились словно торпеды, на поверхности появлялись неожиданно, выскакивая на лед «солдатиком», и отряхивались.

Жители Антарктиды нам очень понравились. Мы возились с ними до тех пор, пока вожак не подал команду возвращаться на материк.

Пингвины построились в колонну и, смешно ковыляя, перепрыгивая через трещины во льду, скрылись в наступавших сумерках.

Продолжать охоту на китов уже было поздно. Мы с Хаугли решили заночевать в разводье.

* * *

Следующий день тоже был удачным: с утра мы набрели на финвалов, спокойно кормившихся в соседнем разводье.

Трефолев уже записал на свой счет добычу, пришла моя очередь стать к гарпунной пушке. Стрельба по ящику не вызывала особых волнений, а тут вдруг сразу забилось сердце, трудно стало дышать и в горле пересохло.

Сдерживая охотничье волнение, я стал подводить судно к китам. Финвалы уже были близко. Фонтаны взлетали вверх раньше, чем животные всплывали, лишь затем показывались их темные головы и широкие спины с желтовато-бурым отливом.

Проверив по секундомеру, сколько времени киты держаться на поверхности и под водой, я поднял левую руку и, сигналя на мостик, стал маневрировать. Рулевой и Черноскул хорошо понимали меня: они шли с нужной мне скоростью и быстро меняли направление.

На палубе все притихли в ожидании выстрела.

— Уже на убойной дистанции, — возбужденно шепнул Трефолев, пристроившийся ко мне помощником. — Можно брать на прицел.

Но я не спешил. Выждав, когда киты за-нырнут, крикнул Семячкину:

— Марсовый! Докладывайте направление… следите за всплытием.

— Есть, — ответил Семячкин. — Взяли направление вправо… вижу их тени. Идут медленно… взяли еще правей… по часовой стрелке. Стоп ход! Всплывают…

Я тоже заметил в прозрачной воде тень всплывшего кита, а спустя секунду увидел через прицельную планку метрах в пятидесяти вспученную воду, устремившуюся вверх острой струей.

Судно двигалось по инерции. Хотелось немедля нажать на спусковой крючок пушки, но я удерживад себя: «Не торопись, для вдоха кит обязательно должен высунуть голову из воды».

— Фу-ух! — послышался вздох. Показалась голова с широко раздутым дыхалом. «И теперь рано».

Втянув в себя воздух, финвал выгнул спину и, как бы перекатываясь, точно огромное маховое колесо, пошел на погружение… Появился спинной плавник… «Сейчас исчезнет… нажать крючок, затаив дыхание!» — приказал я себе.

Пушка дрогнула от выстрела. Линь, тонко свистнув, как молния сверкнул в воздухе. Оранжевый пороховой дым помешал мне разглядеть — достиг ли гарпун цели. В ушах звенело. Я даже не расслышал взрыва гранаты.

— Попал… Попал! — вдруг заорал из бочки Семячкин. И, видимо, боясь, что ошалевший от боли кит сейчас рванется и сильно дернет мачту, он прямо скатился по вантам вниз.

Кит, уходя на глубину, с большой силой потянул за собой линь. Бешено вращавшиеся амортизационные блоки визжали как поросята. Трушко, стоявший у лебедки, едва успевал стравливать канат.

Обеспокоенный боцман подбежал к промысловому трапу и крикнул «атросам:

— Срастить запасную бухту!

Линь внезапно ослаб. Чтобы опять не намотать канат на гребной винт, Трушко принялся торопливо, выбирать'его из воды…

Кит показался на поверхности, но был еще далеко. Выпустив высокий розовый фонтан, он вобрал воздух и потянул судно за собой.

— Ходко прет — видно, рана опять не смертельная, — определил Демчук.

Мы с Трефолевым стали заряжать пушку, а Черноскул, желая утомить раненого кита, дал ему потаскать за собой судно с застопоренной машиной.

Минут через двадцать гребной винт заработал. Черноскул передвинул ручку машинного телеграфа на «полный вперед».

Выбирая лебедкой линь, мы начали подтягиваться к киту. Животное то уходило под воду, то шло на поверхности, тяжело дыша, фонтаны стали невысокими и частыми, чувствовалось, что силы оставляют финвала.

Мы сперва подтянули его на триста метров, потом еще на полтораста. Когда до кита оставалось несколько метров, пушка звонко хлопнула…

Я хорошо видел зазмеившийся хамплинь и летящий гарпун, который весь ушел в спину животного.

От взрыва гранаты кит вздрогнул и, ударив хвостом, ушел под воду. Но на глубине он пробыл недолго и всплыл брюхом вверх.

* * *

Передав по радио на «Салют» радостную весть, мы вместе с Хаугли стали выбираться из разводья. «Джеффрис» тащил на буксире трех китов, а мы двух. Настроение было приподнятое. Еще бы, такая небывалая удача!

Вместе наши суда шли часов, десять, а когда запахло ворванью и показались дымы дрейфующих флотилий, мы пожелали друг другу «би хеппи» и разошлись.

С флагманом мы сблизились почти бесшумно, а хотелось из пушки палить, чтобы известить всю флотилию о нашем успехе.

Появление «Пингвина» сперва никого не удивило: подумаешь, чудо, бывало, что буксировщик приволакивал и по три кита. Его дело извозчичье. Вот для раздельщиков, отсыпавшихся весь день, наступило действительно горячее время.

«Кому же из норвежцев повезло? — недоумевали жители флагмана. — На поиск ходило семь китобойцев, но все бни вернулись, не сделав ни одного выстрела. Откуда у пингвиновцев взялись киты?»

На палубах флагмана стали скапливаться любопытные. Они не могли обойтись без острот.

— Где вы таких китов стянули? — спросил один из раздельщиков.

— Они дохлых нашли, — ответил другой.

— Это киты-самоубийцы, — добавил третий.

А мы гордо отмалчивались, так как договорились меж собой никому не разбалтывать подробностей охоты.

Редактор многотиражной газеты флотилии, заранее оповещенный капитан-директором, первым перебрался на «Пингвин». Ему хотелось дать пространную статью о том, как советские китобои овладевают мастерством гарпунеров, и подбить норвежцев на соревнование.

Но мы вели себя скромно.

— Долго преследовали, — говорил Трефо-лев, — потом настигли. Я прицелился под левый плавник… выстрелил, а затем — добил.

И, как редактор ни бился, пытаясь выжать из нас хоть что-нибудь романтическое, у него ничего не получилось. Мы были стойкими, не проболтались.

Если бы журналисту удалось разнюхать хотя бы о поступке Тоши Охапкина, он бы, конечно, расписал героизм камбузника. Но мы не рвались к славе. Ведь все происшедшее можно было истолковать по-разному. Зачем же ставить себя под удар и давать материал для насмешников? Лучше оставаться до поры до времени в тени.

Еще в пути Мазин принялся канючить: уговаривать Черноскула отправить его на лечение в госпиталь базы. С помощью редактора нам удалось спровадить его на обследование в стационар «Салюта». На освободившееся место кочегара попросился Тоша Охапкин. Ему надоело быть камбузником.

— Тебя возьму с полным удовольствием, — сказал ему стармех. — И сам обучать буду. Мне моряки нужны, а присылают хлюпиков.

Так машинная команда получила хорошее подкрепление.

КТО ВИНОВАТ?

Утренние туманы низко стлались над волнами. В «молоке» невозможно было разглядеть, что делается впереди. Вахтенному штурману приходилось забираться в «воронье гнездо» и оттуда подавать команды рулевому.

Сидя в такое туманное утро в бочке на фок-мачте, я вдруг почувствовал себя летящим над облаками. Подо мной была лишь пуховая колышущаяся перина, я не видел ни палубы, ни воды. Голоса с мостика доносились приглушенными, словно товарищи переговаривались со мной издалека.

Туманы вызывали изморозь. В одно мгновение все снасти покрывались ледяной щетиной и походили на взъерошенных белых ежей.

Опасными стали ураганные вещры, налетавшие с материка. Они поднимали с ледяного купола промерзшую, почти остекленевшую снежную пыль и гнали ее с такой силой, что она все разрушала и сглаживала на своем пути. Стремительные ледяные иглы превращали в труху пеньковые тросы, толстый березент делали похожим на кисею, а заржавленные цепи полировали до блеска.

В такую погоду без защитных очков не выйдешь на мостик, а об охоте на китов нечего было и думать. Суда отстаивались в бухтах, под защитой ледяных гор и скал.

После сильных ветров по океану еще долго гуляла крупная зыбь, мешавшая охотиться.

Частые штормы разбивали плавающие луга фитопланктона в клочья, рачки-черноглазки опускались на глубину. Все реже и реже встречались спокойно кормящиеся киты.

Экипаж «Пингвина» по-прежнему занимался буксировкой, но это было не легче охотьь В бурную погоду сдавать кита на базу — целое искусство. Ие вовремя дашь ход, не так повернешь штурвал или замешкаешься — и мощная волна как пустышку подбросит китобоец и ударит о корпус флагмана. Такие случаи бывали. Нет-нет да и поцелует невзначай кто-нибудь китомаму. От этого остается вмятина и выговор неудачному судоводителю. Необходимы большая осторожность и расчет.

Охотиться нам удавалось лишь в утренние часы, пока не было сообщений об убитых и оставленных «на флаге» китах.

В свежую погоду гоняться за китами было сложно. Высокий нос китобойца обдавало брызгами, гарпунерская площадка становилась похожей на каток, а пушка — на странное сооружение из хрусталя и стали. Глыбы льда нарастали в клюзах и на якоре. Отяжелевший нос судна глубоко зарывался в воду. Брызги долетали до мостика. Приходилось почти каждые два-три часа скалывать лед и прогревать пушку горячей водой. И так до темноты.

После тяжелой вахты, предельно усталые и мокрые, мы возвращались в свои каюты, раздевались, меняли белье и валились на жесткие койки, чтобы забыться в четырехчасовом сне.

Обычно в такие часы в тесную и сотрясающуюся от ударов волн каюту ко мне тайно приходила Леля. Нагнувшись надо мной, она едва касалась губами виска и спрашивала:

— Трудно тебе?

— Ничего, не беспокойся… вытерплю. А как ты себя чувствуешь? Плохо одной?

— Не тревожься… справлюсь. Все будет хорошо. Весной мы придем встречать тебя вдвоем.

Нежность Лели и ее прикосновения были столь реальны, что, проснувшись, я не мог понять: куда она делась?

Такие посещения приносили облегчение и в то же время пугали. Как-то я спросил у Черно-скула: не посещает ли его во сне кто-нибудь из знакомых женщин?

— Посещает, — со вздохом сказал он. — Это в долгом плавании у многих бывает. В результате сердце смягчается, даже к тем, кто недостоин этого. Потому что память обманывает нас. Все далекое и недосягаемое всегда привлекательнее того, что есть на самом деле.

Он, видимо, намекал на жену, которая ушла от него.

* * *

За всю неделю нам удалось убить только небольшого кита минке, который годился в детеныши блювалу.

— Надо бы еще разок сходить к островам Земли Грейама, — сказал Черноскул. — Что-то не видно Сигге Хаугли. Не рассердился ли он на нас?

Киботоец «Джеффрис» действительно нигде не показывался, хотя флотилия «Эребус» продолжала охотиться невдалеке.

В начале февраля неожиданно куда-то исчез кашалот, оставленный «на. флаге» китобойцем «Морж». Потратив на поиски более двух часов, мы по радио запросили у диспетчера: верно ли у нас записаны координаты? Ошибки не было, но диспетчер все же посоветовал для уточнения связаться с капитаном «Моржа» Вильямом Кравецем.

Получив наш запрос, капитан «Моржа» сперва недоумевал. Потом стал ехидничать:

— Ветра не было, убитого кашалота далеко отнести не могло. Может, вы не в том квадрате ищете? Или иностранцы по ошибке подобрали нашего кита? У нас на хвосте кашалота вырублен номер китобойца — римская цифра. VII. Сходите к «Эребусу» и проверьте, всякое в море бывает.

Мы еще раз осмотрели указанный квадрат моря и направились к далеким дымам дрейфующих кораблей-фабрик флотилии «Эребус»,

Несмотря на жирный и густой дым, валивший из труб плавучих фабрик, вокруг «Сэра Джемса Кларка Росса» и «Эребуса» с криками вились доминиканские чайки и поморники. Это были грузные, обожравшиеся птицы, которые не садились, а плюхались в загрязненную и затянутую жиром воду, выхватывали из нее выброшенные отходы, жадно заглатывали их и с трудом вновь взлетали.

«Пингвин» подошел к высокому борту «Сэра Джемса Кларка Росса». На мостике с зеленым мегафоном в руке появился Эб Балфор. Он поинтересовался: чем обязан приходу русских?

Черноскул, спотыкаясь чуть ли не на каждом английском слове, объяснил, что привело его сюда.

Балфор поморщился: старому боксеру не по вкусу был приход русских. Он тут же заметил, что с подобным вопросом к нему еще никто не обращался. Но Эб Балфор прощает начинающих китобоев, потому что они не знают, как в таких случаях поступают джентльмены. Одновременно он пытался внушить, что при столь удачном улове его «мальчикам» не было нужды подцеплять чужих китов. Они не знают, как справиться со своими. У слипов очереди с блю-валами, а кашалотов потрошат сами.

— Может, столь опытный и уважаемый сэр все же разрешит взглянуть на убитых кашало-. тов? — с вежливой настойчивостью попросил Черноскул.

— Если русские не доверяют тому, что проникает в их уши, то пусть убедятся глазами, — ответил помощник босса флотилии. — Возражений не будет. Но никто не поручится за мальчиков, они часто пускают в ход кулаки и ножи.

Сказав это, Эб Балфор не без презрения повернулся и ушел с палубы.

У слипа базы, в ожидании очереди, действительно болтались на волнах два убитых блю-вала. Одного из них раздельщики уже подцепили храпцами, чтобы втащить на палубу.

— На слипе! — крикнул Черноскул и по-английски спросил: — Где у вас обрабатывают кашалотов?

— За левым бортом, — ответил бородач, возившийся с храпцами.

Обойдя «Эребус», пингвиновцы увидели трех китобойцев — «Шарки», «Джемпси», и «Джеффриса», укрывавшихся за высоким бортом своего флагмана.

Прямо на воде с плотов и плоскодонных лодок китобои потрошили «раздетые» — оставленные без голов и верхнего слоя жира, подвешенные на грузовых стрелах китовые туши. Бородатые, перепачканные в крови детины копошились в неприятно пахнущих внутренностях китов.

Кто-то из команды джеффрисовцев, увидев нас, крикнул Сигге Хаугли:

— Рашен сейлор!

— А-а, друзья! Очень рад! Хау ду ю ду? — приветствовал нас норвежец, державший флен-шерный нож. — Не желаете ли китовой печенки?

— Спасибо, Сигге! Мы ненадолго, всего на несколько слов.

Хаугли, передав фленшерный нож помощнику, на плоскодонке подошел вплотную к борту «Пингвина».

Узнав о пропаже кашалота, норвежец сказал:

— Мне очень стыдно, что я в одной флотилии с Риф-рев… жуткими подонками… Норж-ска народ лимитед… сделал строгое запрещение воровству. А у Джона Сэрби нет запрета… Hay прохибишн! х

Высказав сочувствие, Хаугли все же не советовал подходить к «Шарки» и «Демпси», так как разделанных китов невозможно опознать, а причина для драки будет. Команды этих китобойцев состоят из «бандитти». Они рады пустить в ход ножи.

— А что они так внимательно копаются в кишках и китовом дерьме? — спросил у норвежца боцман.

— Имеют желание найти амбра. Амбра идет ин зо вейт оф голд… на вес золота, — пояснил Хаугли. — Она даст много монит. Внутренности лучше смотреть самим, раздельщики сжигают их в топках или выбрасывают в море.

Мы связались по радио с «Салютом» и запросили: как быть дальше? С флагмана ответили: «Прибыть с докладом к капитан-директору».

Когда мы с Черноскулом явились на «Салют», в каюте у капитан-директора уже сидели Куренков, Стайнов и Сорвачев.

Выслушав короткий доклад Черноскула, капитан-директор скептически покрутил ус и сказал, что для обвинения китобоев «Эребуса» в воровстве нет веских оснований.

— Выходит, что кит ожил и сам убежал с нашим флагом? — спросил Сорвачев.

— А вы что предлагаете? — поинтересовался Дроздов.

— Для меня важен факт пропажи. Надо найти виновных, — ответил представитель профсоюза. — Капитан «Моржа» правильно будет скандалить. Кто ему заплатит за убитого кита?

Почему «Пингвин» вовремя не отыскал кашалота и позволил ворам скрыться?

— По-вашему выходит, что мы сговорились с ворами, — возмутился Черноскул. .

— В сговоре не в сговоре, но вся эта история подозрительна, — пришел на помощь Сор-вачеву Стайнов. — Слишком дружков у вас много среди иностранцев. Такое якшание к добру не приведет.

— Какое якшание? Мы протестуем! — оборвал его Черноскул.

— Товарищи, предъявляйте только такие обвинения, которые можно доказать, — предостерег добровольных следователей Куренков.

Сорвачев все же не унимался.

— Ходит слух, что иностранец предлагал вам обменять кита на виски и ром, — сказал он. — Ко мне что-то с такими предложениями не посмели сунуться. Видно, знают, с кем можно.

— А что они у вас возьмут? — негодуя, спросил Черноскул. — За китами вы не охотитесь, а ваша демагогия им не нужна.

— Что это за «демагогия»? — грозно устаг вился на Черноскула Стайнов. — О бдительности так не говорят. В словах Сорвачева я вижу полезное зерно. Разболталась ваша команда. Вот и результат — проглядели кита!

Капитан-директору, видимо, надоела эта бесплодная перебранка.

— Прошу вносить деловые предложения, — сказал он.

— Разрешите нам еще раз выйти на охоту, — попросился я. — Если убьем кита, то его можно будет записать «Моржу». Тогда все утрясется само собой.

— Ничего не утрясется, — возразил Стайнов. — Рано или поздно эта история всплывет.

— Что же вы предлагаете? — уже с кривоватой усмешкой поинтересовался Иван Владимирович.

— Провести строгое расследование и наказать виновных.

— Но это нам не родит кита?

— По-делячески подходим к принципиальному вопросу, — не без укора вставил Стайнов.

Замечание инспектора, видимо, обозлило Дроздова. Капитан-директор поднялся и, не обращая больше внимания на советчиков, сказал нам:

— Добро, идите на поиск. Если убьете кашалота. — придумаем, как оформить. С сегодняшнего дня китов не оставлять «на флаге», раз появились такие соседи. Заседание окончено.

Когда ушли из каюты Стайнов и Сорвачев, Иван Владимирович сердито дернул себя за ус, чтобы успокоиться, и сказал Куренкову:

— Михаил Демьянович, в следующий раз буду разговаривать только с тобой. Этих ортодоксов больше не приглашай.

Прежде чем отправиться на «Пингвин», мы навестили своего капитана. Сыретинский. лежал во втором отделении стационара — в небольшой каюте, в которой помещалось две койки. Увидев нас, старик обрадовался.

Узнав, по какой причине мы очутились на флагмане, Сыретинский обеспокоенно спросил:

— А о ките, который вас мог потопить, и помощи Сигге Хаугли они знают?

— Навряд ли. Мы договорились не болтать.

— Ну тогда мне головы не сносить, — упавшим голосом решил Сыретинский. — Не зря же душа болела.

— Но вас же не было на судне. Чего беспокоиться?

— Как вы не понимаете, что такого проис-.шествия не утаишь? А раз вы умолчали — еще

больше подозрений. Надо было хотя бы Курен-кову рассказать.

— Зачем? Чтобы он на нас взъелся?

— Куренков пошумит, пошумит и забудет, а вот стайновы на этом карьеру сделают. Тут ко мне кочегар Мазин приходил и уверял, будто на «Пингвине» его избили. Он неспроста этакое придумал.

— Но кто же ему поверит?

— Найдутся любители разоблачений. В общем натворили вы без меня дел, хоть на судно не возвращайся.

— А как у вас со здоровьем? — спросил Черноскул.

— Паршиво. Видно, отплавался я.

— Так чего же вам тревожиться? Оставайтесь на флагмане в должности больного, а мы уж помучимся, как-нибудь без вас управимся.

— Вы-то управитесь, ваше дело молодое, а мне на пенсию выходить. Тут надо все взвесить. Довольно мне за чужие грехи отдуваться.

Мы так и не поняли, что задумал наш капитан, но допытываться не стали. Зачем? Старика не переубедишь. Видно, напугал его кто-то на всю жизнь. Пусть уходит на пенсию.

Пожелав Сыретинскому скорого выздоровления, мы с тревожным чувством на душе покинули флагманское судно.

НА ОТСТАЮЩЕМ КИТОБОЙЦЕ

Приближалась антарктическая осень. Охота осложнилась: китобойцы далеко уходили от флагмана и тратили много времени на поиск, утомительное преследование и доставку китов.

Многие киты, побывав под выстрелами, сделались чрезмерно осторожными. Мы стали охотиться за кашалотами, у которых скорость была небольшой, китобойное судно могло настигнуть их.

Трефолев стрелял по кашалотам на полном ходу и, конечно, попадал не с первого выстрела. На каждого кита он тратил по семь-восемь зарядов. Все же мы убили двух кашалотов, об этом доложили капитан-директору. Тот похвалил нас:

— Молодцы! Не подкачали! Ждите приказа, у вас будут перемены.

Через день мы узнали, что приказом по флотилии Сыретинский переводится в штурманские помощники на базу, а Черноскул получает повышение: становится капитаном «Пингвина».

На китобойце люди заволновались: кто же теперь на «Пингвине» старпомом будет?

— Нашего штурмана назначат, — уверенно сказал Черноскул. Он что-то знал, но скрывал от нас. — Как вы думаете — Выдревич подойдет?

По хлопотливому характеру и умению обо всех заботиться Выдревич годился в старпомы, но ведь он третий штурман и к тому же слишком молод.

— Подойдет, — ответил я, все же не понимая, почему не называется моя фамилия.

Днем меня срочно затребовал к себе капитан-директор. «Пингвину» пришлось подойти к флагману и высадить меня в корзине на «Салют».

Капитан-директор принял меня в салоне.

— Садитесь, Товарищ Шиляев, — пригласил он. — Я вас вызвал для серьезного разговора. Знаю, что командовали «морским охотником»… И мне известно о вашем. стремлении познать китобойное дело. Появилась возможность отличиться. Сегодняшним приказом капитан и радист «Косатки» будут списаны с судна и понижены в должности. Экипаж этого китобойца, нужно сказать, разболтан сверх меры. Сумеете навести порядок на «Косатке» и наладить промысел?

Я немало наслышался об экипаже «Косатки». Капитаном на этом судне плавал нелюдимый и желчный человек, а гарпунером был нервный крикун — дальневосточник Захар Кротов, который до войны самостоятельно не охотился на китов, ходил лишь в помощниках прославленного гарпунера. Почти все люди на «Косатке» не ладили между собой и жаловались друг на друга. Недавно с этим судном случилось невероятное в условиях Антарктики: уйдя на промысел, оно не откликалось на радиозапросы более семи часов. Капитан-директор. встревожился: не раздавлено ли судно айсбергом?

Опросив моряков, видевших в этот день «Косатку», капитан-директор послал на поиски пять китобойцев. И вдруг во время ужина послышался голос радиста «пропавшего» судна. Оказывается, на «Косатке» никто не заметил, как отключилась антенна. Такая беспечность, конечно, вызвала гром и молнии.

После недолгого молчания под взглядом капитан-директора я ответил:

— Честно скажу, — не рвусь в капитаны «Косатки», На военном корабле налаживать дисциплину проще — там помогают старшины и боевой устав, а здесь… не знаешь, от какой печки плясать.

— Если есть опыт работы с людьми, то найдете эту печку. В общем, сегодня вы попадаете в приказ. Думаю, что на «Косатке» придется еще кое-какие замены сделать. Приглядитесь к экипажу. На первых порах пойду навстречу, а потом — не взыщите, потребую не только дисциплины, но и выполнения промыслового плана.

— Понятно. Когда прикажете приступить к исполнению обязанностей?

— Сегодня, как только сдадите дела на «Пингвине». Прошу не терять времени на митинги по случаю отбытия и прибытия. Сразу берите быка за рога — отправляйтесь на промысел. Во время охоты вам станет ясно, что надо сделать в первую очередь.

* * *

Как многие люди, я не люблю резких перемен в жизни. Рутинер, сидящий во мне, принялся наговаривать: «Лучше бы тебе остаться на старом месте. Зачем менять привычное, к чему уже притерпелся? Новое, кроме лишних забот, суеты и трепки нервов, ничего не принесет».

Мне очень не хотелось уходить с «Пингвина», но на море не принято нарушать приказы.

В первый день на новом судне я вел себя как наблюдатель. Предложив вахтенному штурману идти на поиск китов, я остался на мостике, но выбрал такое место, чтобы никому не мешать. Пусть все здесь идет так, как было вчера и позавчера, тогда видней будет, что надо изменить.

На левом крыле мостика стоял гарпунер Захар Кротов. Это был приземистый, широкоплечий, с чуть кривоватыми ногами мужчина, одетый в деревенский нагольный полушубок, меховые штаны и валенки, оклеенные красной резиной. Обветренные скулы на его плохо выбритом лице выступали так, что находились в одной плоскости с хрящеватым, тонким носом. Небольшие глаза утопали под выпуклым лбом. Во время наблюдений за горизонтом они превращались в щелочки. Тонкие губы гарпунера выдавали его неуживчивый характер: они то и дело кривились, змеисто вздергивались, обнажая неприятные розовые десны и мелкие стертые зубы.

Моя отчужденность и молчание не нравились Кротову, он недовольно косился в мою сторону и наконец, не вытерпев, крикнул марсовому матросу:

— Эй, Чувахин! Почему молчишь? Заснул, что ли?

— Заснул, как же! — обиженно ответил бочкарь. — Может, сам заберешься в бочку поспать?

Опасаясь, что невоздержанный на язык матрос нагрубит, старпом, стоявший за машинным, телеграфом, поспешил сказать:

— Будет, Чувахин, обижаться. Внимательней поглядывай, здесь должны быть киты.

— Все равно упустим. Не раз уже находили, а что толку — по чайкам пуляем. Говорят, что курица, которая много квохчет, плохо несется.

— Довольно языком трепать! — прикрикнул на марсового гарпунер. — А то живо в промысловый трюм отправлю, не нужны мне пустобрехи.

— А я не капитан, мне не страшно, если в должности понизят, — не унимался марсовый. — Всюду теплей, чем в бочке.

— Вот видите, треплет языком и не остановишь, — обратился ко мне за сочувствием гарпунер. — Распустил прежний капитан, не матросы, а хулиган на хулигане.

— Да и вы, товарищ Кротов, не меньше нашего понаторели, — заметил обидевшийся за матросов рулевой. — С вами никто не может состязаться… умеете оскорбить и унизить. Обозлишься, когда тобой помыкают.

— И тебе уже нехорошо со мной? — свирепо обернувшись, спросил у рулевого гарпунер. — А я от жалости не гоню с мостика. Ни одной команды, когда к киту подходим, в точности исполнить не можешь. Видно, сговорились перед новым капитаном дразнить меня и оговаривать. Требую оградить, — вновь обратился он ко мне.

Должность обязывала меня быть справедливым и строгим, поэтому я взял мегафон и сказал:

— Слушать всем! Советую выбирать выражения, когда ведете разговоры на вахте. Считайте это приказом. Больше напоминать не буду, повторения не в моем характере. Взыщу!

Мое замечание, видно, не понравилось гарпунеру, потому что он отвернулся и замолк. Я видел, как над его челюстью ходят желваки. Этот человек был наполнен злобой.

— Есть! Засек фонтаны! — вдруг радостно заорал бочкарь. — Штучек семь будет!

— Товарищ Чувахин! — окликнул я марсо-вого. — Когда докладываете — сообщайте точнее направление и породу замеченных китов.

— Ишь чего захотели! Откуда этому олуху породу знать? Он всплеска от фонтана не отличит. Может, и китов-то вовсе нет, проверить надо, — ворчливо вставил Кротов.

— Мой совет насчет выражений и к вам относится, — напомнил я гарпунеру.

— А мне советчики не нужны, — с вызовом ответил Кротов. — Я сам себе хозяин.

Выйдя за барьер, он хлопнул дверцей, не спеша перебрался по переходному мостику на полубак. А там, став у пушки, небрежно поднял руку над головой. Это обозначало, что гарпунер берет на себя управление судном.

Кротов как бы наглядно показал мне, что он легко может лишить меня власти.

Не вмешиваясь в его распоряжения на судне, я молча наблюдал за начавшейся суетой.

Отовсюду на верхнюю палубу выбегали на ходу одевающиеся заспанные косатковцы. Разве моряки могут спокойно усидеть в кубрике, когда показались киты?

На некоторых судах подвахтенные и отдыхающие грудятся где-нибудь на корме и боятся лишнее слово проронить, чтобы не мешать охоте. Но на «Косатке» все было по-иному: кочегары, механики и матросы палубной команды вмиг облепили ванты, борта, надстройки и сделались нетерпеливыми подсказчиками.

Впереди виднелись четыре кита, которые не спеша плыли в сторону далеких айсбергов.

— Вон к тому крайнему давай! — требовал один из наблюдателей. — Он пожирней будет.

— Зачем? Средний ближе, — возражал другой.

Гарпунер, слыша выкрики за спиной, досадливо морщился и жестами показывал, что он решил идти в обход китам. Бочкарь, не понимая его, старался всех перекричать:

— Да не туда, рулевой! Что ты делаешь? Право руля!

Сбитый с толку рулевой перекладывал руль в другую сторону. Судно поворачивало не туда, куда хотел гарпунер, и тот орал:

— Лево руля! Кого слушаешь, подлец! Стоп машина!

Взбурлив воду и содрогаясь, судно развернулось по инерции «на пятке»,

— Зашаманил наш псих, — ворчал рулевой, исправляя ошибку. — Угадай, чего он хочет.

— Полный вперед!

Судно дернулось и ушло слишком вправо. Гарпунеру надо было на ком-то отвести душу.

— Не могу с таким рулевым, гоните его к черту! — вспылив, потребовал Кротов. — Он мне на нервы действует.

Есть люди, для которых доводы разума — пустой звук; раз они «завелись», то их не остановишь.

Старпом вызвал к штурвалу другого рулевого. Но и тот не мог поспеть за часто сменяющимися противоречивыми командами. Судно рыскало, шло нелепыми зигзагами. После каждого промаха в маневре гарпунер поворачивался в мою сторону и как бы в изнеможении опускал руки. Смотрите-ка, с какими олухами приходится иметь дело. Разве с такими помощниками настигнешь кита?

А нетерпеливые «помощники», взобравшиеся на ванты, в свою очередь негодовали;

— Чего ты все на мостик оглядываешься? Там киты не водятся!

— Кончать психовать, нечего пантомиму разыгрывать, работать надо!

Гарпунер, не найдя во мне сочувствующего, остервенело сплюнул в сторону крикунов, отвернулся и стал более сдержанными жестами управлять судном.

Часа через два мы приблизились к одному из финвалов метров на сто. Для стрельбы дистанция была сверхдальней, а нетерпеливые зрители в азарте настаивали:

— Чего ждешь? Вей!

— Не копайся, целься живей! Кит ведь не айсберг, уйдет.

— Пали, говорят, не волынься! — негодуя, требовали многие.

Поддавшись общему настроению, Кротов выстрелил преждевременно. Пятипудовый гарпун, вылетевший из ствола пушки, не воткнулся в кита, а, пройдя по касательной, сорвал с его спины вместе с плавником широкую ленту жира и упал в воду у головы…

Взорвавшаяся граната звонке хлопнула. Оглушенный кит закружился на месте, затем взвился вверх, упал на брюхо и, словно огромный черный мяч, отскакивающий от волн, дикими прыжками помчался прочь. Другие фин-валы также принялись улепетывать.

— Теперь поминай как звали. Сто миль в час!

— Эх, мазила ты, мазила! — укорил кто-то с вантов.

— Тоже гарпунер! Только животных калечит, — добавил другой. — Не брался бы, раз не можешь!

— С вами кто хочешь опозорится. Прицелиться не дадут, гады, орут под руку как полоумные. С меня будет! — в запале выкрикнул Кротов. — Довольно нервы портить, больше не подойду к пушке!

Сорвав с рук меховые рукавицы, он хлопнул ими о палубу, затем одну за другой зафутболил в море.

— Давно бы так! — обрадовавшись, сказал отстраненный рулевой. — Может, вместо психа нормального человека пришлют.

— Товарищ капитан, вы слышите… Слышали, что этот стервец сказал? — трясясь и брызжа слюной, обратился ко мне Кротов. — Если вы его сегодня же как непригодного не спишете с «Косатки», я пожалуюсь… Распоряжения гарпунера не выполняются.

— Ну вот еще! Какие у тебя распоряжения? — запротестовали другие. — Ты его всякий раз обзываешь. А рулевой что ж — молчать должен? Он не человек, что ли?

Поднялся такой галдеж, что я вынужден был сказать старпому: «Успокойте их» — и уйти к себе в каюту.

Когда страсти на «Косатке» улеглись, я приказал лечь в дрейф и собрать экипаж.

В кают-компанию пришли все косатковцы, свободные от вахты, не было лишь гарпунера. Он показывал характер: выгнал камбузника, пришедшего звать на собрание, надеясь, что я сам приду его уговаривать.

Я не люблю заносчивых и вздорных людей, поэтому начал разговор без гарпунера.

— Вот что, друзья-товарищи, обижайтесь не обижайтесь, но поглядел я на вашу работу и понял: не на боевое судно пришел. На «Косатке» — плавучий пингвинный базар. Так дальше не пойдет! К концу рейса вы все здесь передеретесь. С вами страшно будет сороковые широты пересекать. Чтобы этого не случилось, ввожу новые порядки: запрещаю всем, кроме марсового, гарпунера и его помощника, находиться на верхней палубе ближе трубы. Любопытным отводится корма, и то с условием, если они сумеют наблюдать молча, без реплик. За всякие выкрики и советы гарпунеру буду удалять и наказывать. Довольно базара. Иначе мы с вами не вылезем из прорыва.

— Надо гарпунера сменить, — убежденно сказал усатый стармех, которого по-старомодному звали Дедом. — Пока он на судне, порядка не будет. Всех против себя сумел восстановить. Потому что мажет по китам: то раньше, то позже палит, а потом психует. Слова не может сказать по-человечески, так и норовит обидеть. А кто это стерпит? Даже самые тихие огрызаются.

— А у нас всякий огрызается, — вставил боцман, носивший бороду на голландский манер: она у него росла под гладко выбритым подбородком, обрамляя узкое, продолговатое лицо от виска до виска. — Больно много строптивых развелось. Никому слова не скажи, сразу губы надуют. Обидчивых надо бы убрать. А насчет Кротова — верно. Из-за него мы ничего не заработаем, зря только мучаемся…

Закончить свою речь боцману не удалось. Прибежавший наблюдатель сообщил, что какие-то киты сами подошли к судну.

— Фонтаны метрах в пятистах, — уверял он.

Мне пришлось прервать собрание и отдать команду всем занять свои места.

Киты действительно выпускали фонтаны невдалеке от нас. Это было небольшое стадо финвалов.

— Где гарпунер Кротов? — спросил я у вахтенного матроса.

— Он послал меня к чертям и сказал, что не выйдет, — ответил тот.

— Ну что ж, пусть пеняет на себя. Чува-хин, назначаю вас своим помощником. Боцмана прошу занять место в бочке.

— Есть!

— Есть! — донеслось до меня.

С мостика я перешел на полубак и, зарядив пушку, жестами стал передавать рулевому и вахтенному штурману, как вести судно.

Боцман, забравшийся в «воронье гнездо», видимо, побаивался сидеть почти на вершине раскачивающейся мачты. Он лишь изредка докладывал каким-то изменившимся, не своим голосом:

— Очень большой кит! Он сильно дернуть может… Мачта бы не подломилась. Влево пошел… пузыри пускает…

Я обернулся, чтобы взглянуть: где находят-. ся другие косатковцы? Выполняют ли они мой приказ? Команда оказалась послушной: все механики и матросы грудились на корме, следя за нами.

«Молодцы, — подумал я, — сдерживаются. Только бы теперь не промазать».

Со всеми предосторожностями, то на полном ходу, то на малом я подбирался к киту, который, казалось, не обращал на нас никакого внимания. Выпустив два-три фонтана, финвал нырял и, оставляя за собой «блины», вскоре опять показывался на поверхности.

Рулевой и вахтенный штурман понимали меня. Приспособившись к повадкам кита, я пошел ему наперерез. Расчет был верным: финвал всплыл невдалеке от нас.

— Бей! — не утерпев, выкрикнул кто-то из наблюдателей. И тут же я услышал, как на него зашикали:

— Ч-ш-ш, замолкни!

Выдержав нужную паузу, я прицелился под плавник киту и нажал на спусковой крючок…

Выстрел получился звонким. Заметив, как звездообразно треснула кожа в левом боку кита, я чуть не запрыгал от радости.

— Есть! Влепил! Ур-ра! — донеслось с кормы.

Сразу же началась суета: стармех перебежал к лебедке, боцман пугливо скатился по вантам вниз и поспешил помочь Чувахину зарядить пушку новым гарпуном. Кто-то из матросов стал готовить полую пику для накачки финвала воздухом.

Жестом показав «стоп машина», я стал следить за быстро уходившим в воду линем. Кит не метался под водой: уйдя в глубину метров на полтораста, он стал всплывать. Первый фонтан был красный, второй — розовый.

— Ранен не смертельно, — определил прибежавший на полубак Кротов и, как бы делая снисхождение, добавил: — Ладно уж, давайте добью.

— Спасибо, — поблагодарил я, — обойдусь без посторонней помощи. Прошу лишних покинуть гарпунерскую площадку.

Боцман сразу же ушел, а Кротов, сузив глаза, не шелохнулся.

— Вы что, плохо- слышите? — спросил я у него.

— Здесь я не посторонний, — ответил он. — Это мое место по штату.

— Но вас в нужный момент не было. Этим вы лишили себя гарпунерских привилегий. Теперь на судне распоряжаюсь только я.

— Такого приказа я что-то не читал, — буркнул Кротов. — Буду жаловаться капитан-директору. Где радист?

Больше нельзя было ни минуты тратить на разговоры с обиженным гарпунером. На втором рывке кит вытянул не больше тридцати метров линя. Он явно обессилел. — Подтягивайте, — приказал я механику.

Кит не сопротивлялся лебедке, тянувшей его к борту судна. Грудные плавники финвала дрожали. Кровь, слабыми толчками выбивавшаяся из раны, окрашивала воду.

С силой воткнутая пика и воздух из компрессора доконали финвала: он затих в неподвижности.

— Подобрать кита! — распорядился я.

Мы возвращались к базе с добычей. Настроение у косатковцев было приподнятое. За ужином то и дело слышался смех. Один Кротов сидел хмурый и какой-то помятый. Лицо его было в красных пятнах, потому что капитан-директор отказался в неурочное время выслушивать его жалобы.

В час, отведенный «Косатке» для переговоров по радиотелефону, я доложил об успехах прошедшего дня, при этом, конечно, не забыл рассказать, почему мне самому пришлось стрелять из пушки.

Капитан-директор одобрил мои действия и спросил:

— Вы что же, решили обходиться без гарпунера?

— Ни в коем случае, гарпунер понадобится. Я прошу прислать Аркадия Трефолева, который служит рулевым на «Пингвине».

— Добро. Кто вам еще понадобится?

— Я бы просил заменить и боцмана. Для наведения порядка очень подошел бы боцман Демчук с «Пингвина». Он военный моряк, вместе с ним мне легче будет наладить дисциплину. На «Пингвине» она на должной высоте. Боцманом там может быть любой моряк.

— Хорошо, поговорю с Черноскулом. Это все?

— Да. С вами желает говорить бывший гарпунер «Косатки» Кротов.

— Для объяснений даю три минуты, — предупредил капитан-директор.

У Кротова глаза загорелись недобрым огнем. Подойдя к микрофону, он вобрал в легкие побольше воздуху и стал, захлебываясь, говорить о разнузданности экипажа «Косатки» и ущемленных правах гарпунера: его-де не предупредили о появлении китов, а затем не подпустили к пушке и не позволили управлять судном. Виноват во всем новый капитан, который потворствует негодяям.

— А на себя вы не жалуетесь? — не без иронии спросил капитан-директор.

— Никак нет, — по-солдатски ответил гарпунер. — Стараюсь поступать по инструкции и вашим предписаниям.

— Вы, наверное, слышали, что я с одобрением отнесся к решительным действиям нового капитана «Косатки»? А то, о чем вы только что сказали, я слышал не раз. Советую подлечить нервы и изменить отношение к людям. Мы отзываем вас. Приготовьтесь покинуть «Косатку».

— Есть… есть, — растерянно повторил Кротов, не ждавший столь крутых мер. — Будет исполнено.

А когда микрофон был выключен, он разразился отвратительной бранью. Мне пришлось повысить голос, чтобы удалить его из радиорубки.

ЖИЗНЬ НА КАЧЕЛЯХ

На «Косатке» матросам жилось тяжелей, чем на «Пингвине».

В носовом кубрике, в котором ютилось шесть человек, всегда горел электрический свет. Здесь не было иллюминаторов. В штормовую погоду волны хлестали в скулы судна с такой силой, что кубрик наполнялся гудением и грохотом, похожим на артиллерийскую канонаду. Не только уснуть, но и удержаться на койке было невозможно.

Почему-то на «Косатке» больше, чем на других судах, ощущалась близость океана. Когда, лежа на койке, я упирался ногами в переборку, то казалось, что тугие волны хлещут прямо по голым ступням. И все тело через матрац чувствовало живую толщу океанской пучины.

Чтобы обитатели носового кубрика в штормовые дни могли отдохнуть в более сносной обстановке, мы, жители кают, уступали им на время свои койки. Это как-то сближало нас, создавало дух дружной морской семьи.

Трефолеву, привыкшему жить в кубриках, гарпунерская каюта показалась слишком просторной: он взял к себе в сожители Демчука и марсового матроса.

— Не люблю в одиночку, — сказал Аркадий. — Так веселей будет.

Трефолев никак не мог приспособиться к условиям мирного времени, его больше устраивала жизнь, похожая на фронтовую. Он по-прежнему сохранил в себе чуть показную флотскую лихость и старался держаться на людях, как держались бесстрашные и насмешливые бойцы морской пехоты.

Став штатным гарпунером и, в сущности, сравнявшись со мной в правах, он все же продолжал относиться ко мне как к своему командиру, с предупредительной вежливостью. Трефолев никогда не обращался на «ты», говорил короткое «есть» и при этом вскидывал руку к козырьку и щелкал каблуками. Но у пушки он хотел быть полным хозяином и действовать по плану, задуманному еще на «Пингвине».

Антарктическая осень была хуже весны: погода менялась по нескольку раз в сутки. Волнение в океане почти не утихало, и мы на «Косатке» жили, как на беспрерывно качающихся качелях.

Чтобы приспособиться к такому быту, нужно было не только перенять сноровку эквилибристов, умеющих на раскачивающихся трапециях под куполом цирка писать, читать, играть в шахматы, обедать, но и перещеголять их. Нам нередко приходилось работать мокрыми на обледенелой и скользкой, как каток, палубе, под угрозой быть смытыми шальной волной в море.

Китобойцы, на которых гарпунерами были норвежцы, в штормовую погоду не охотились, они отстаивались носом к волне. А мы не могли бездельничать, нам хотелось догнать тех, кто имел на своем счету уже немало китов. Этого требовали не только руководство флотилии, но и экипаж «Косатки», готовый идти на все, лишь бы не остаться в хвосте.

— Если выполним месячный план, то все будет оправдано, — говорили матросы. — Заработаем как люди и норвежцам покажем, что мы не лыком шиты. Обидно же скитаться двести дней и остаться с носом.

Мне не раз приходилось слышать, что резкая смена атмосферного давления влияет на настроение человека. А на «Косатке» я наблюдал другое: как бы ни перемещалась стрелка на шкале барометра — особых изменений в состоянии духа китобоев не наблюдалось. Но стоило Трефолеву или мне промазать, стреляя в кита, или упустить его, как они мрачнели, становились малоразговорчивыми и раздражительными.

Жизнь гарпунера трудна. Каждый на китобойце сменялся в определенное время, а гарпунер выстаивал чуть ли не весь день под ветром и холодными брызгами на носу судна. А если уходил переменить мокрое белье и погреться, то за тридцать — сорок минут пушка становилась похожа на хрустальный чайник. Гарпунеру новая забота: добывай кипяток — отогревай ее.

В бурную погоду и стрельба превращалась в цирковое искусство. Попробуй приспособиться к ритму качки на изрытом волнами океане.

Трефолев долго не мог наладить прицельную стрельбу на крутой волне. Он мазал часто, но не выходил из себя и продолжал охотиться в любую погоду.

— Весь позор беру на себя, — говорил он мне.

Гоняясь за «рысаками», не желавшими делать передышек, Трефолев простаивал у пушки по шесть-семь часов и порой сам превращался в ледяную статую: стоило ему шевельнуться, как тонкие ледяшки, подобно стеклу, со звоном осыпались с его одежды.

Долго на носу не выстоишь. По опыту зная, как от усталости начинают ныть плечи, подкашиваются ноги и притупляется бдительность, я надевал на шерстяные перчатки меховые рукавицы и шел на полубак подменять Трефолева.

Заняв пост на носу зарывавшегося в волны судна, я для устойчивости широко расставлял ноги и стоял чуть пригнувшись, потому что океан летел мне прямо в глаза. Его пена, сорванная ветром, на лету превращалась в ледяную дробь. Ледяные иглы впивались в переносицу, в щеки. Лицо сначала нестерпимо горело, потом деревенело и превращалось в маску. Я не мог шевельнуть губами.

Киты в бурную погоду норовили уйти от преследователей по волне, они словно знали, что судну опасно развивать полную скорость: отяжелевший от лишнего груза нос, накрытый волной, мог уйти под воду.

Нам приходилось хитрить: идти стороной в обход китам и, развернувшись, гнать их против волны. Животные в таких случаях стремились глубоким заныриванием прорваться вперед и… нередко оказывались на расстоянии выстрела от китобойца. Тут, гарпунер, не зевай — пали мгновенно. Но так как у нас еще не выработалась быстрая реакция, мы не успевали развернуть пушку и точно прицелиться и мазали безбожно. У меня на одного добытого кита уходило по четыре выстрела, а у Трефолева по шесть, так как он вбил себе в голову, что китов можно успешно добывать с дальних дистанций. Он стрелял из пушки чуть ли не с восьмидесяти метров и… раз за разом огорчал экипаж.

По добыче китов мы по-прежнему отставали от норвежцев. Среди косатковцев вновь поднялся ропот:

— Шило на мыло сменяли.

— Довольно экспериментировать. Стреляйте по-нормальному, без фокусов.

Но Трефолев упрямствовал.

— Потерпите, — говорил он. — Вот увидите — обгоним норвежцев. Дайте только набить руку.

Статистик базы, подсчитав, сколько мы сжигаем пороху на каждого добытого кита, напечатал в многотиражной газете заметку под заголовком «Расточители». В ней сообщалось, что на китобойце «Косатка» капитан Шиляев и гарпунер Трефолев возмутительно транжирят заряды. В среднем на одного условного кита они тратят по шесть выстрелов. Добытый ими жир обходится государству дороже, чем на судах, где действуют норвежцы.

«Нe пора ли установить средние нормы затраты пороха и взыскивать за плохую стрельбу? — спрашивал корреспондент и тут же добавлял: — Надо учиться беречь государственную копейку».

Глуповатая заметка обозлила Трефолева. Он написал в газету сердитый ответ:

«Плохо, если гарпунер мазила, но еще хуже, когда его сбивают с толку люди, имевшие плохую отметку по арифметике в школе. Товарищ статистик, напечатавший заметку «Расточители», видно, привык готовить котлеты пополам с рябчиком по известному рецепту: один конь на одну птицу. Если условный кит оценивается в сто тысяч рублей, то шесть выстрелов стоят чуть больше семисот рублей. Поэтому установление средних затрат пороха, кроме вреда, ничего не даст.

Ходят разговоры, что лишние выстрелы пугают китов. Так ли? Ведь и без этого они ведут себя осторожно.

Полезней было бы, товарищ статистик, подсчитать, сколько мы тратим горючего на маневры и выжидание. Тут цифры получились бы крупней».

Ответ заинтересовал помощника капитан-директора по добыче. Проводя по радио производственное совещание, он изложил смысл трефолевской статьи и спросил: что по этому поводу думают капитаны и гарпунеры? Те, ожидая подвоха, замялись: «Надо-де поразмыслить». Лишь одессит Кравец заметил: — Учиться, мне думается, следовало бы у хороших стрелков, а не у тех, кто безбожно мажет и возводит это в принцип!

На этом разговор и кончился.

* * *

Поиск китов — нелегкое дело. Он требует большого опыта и сноровки. У капитанов судов с гарпунерами — норвежцами или дальневосточниками — меньше было хлопот и тревог. Полностью полагаясь на бывалых охотников, они могли отдыхать сколько вздумается. А нам, имевшим на борту новичков-самоучек, прихо-. дилось выскакивать на мостик по каждому звонку тревоги. Спали мы урывками.

Кроме авральных тревог, были еще заботы по поиску китов. В этом деле каждый капитан действовал сообразно своему характеру и совести. Те, что работали с норвежцами, обычно полностью подчинялись гарпунерам: спе-шили оторваться от всех, по указке отыскивали пастбища и, обнаружив китов, охотились втихомолку. Норвежцы не разрешали оповещать флагман, пока не загарпунивали кита..

Капитаны, плававшие с дальневосточниками, впервые попавшими в Антарктику, обычно шли по прямой, надеясь на везение, на неожиданную удачу. Набредя на китов, они в радости сообщали флотилии свои координаты. Этим пользовались хитрецы. Капитаны-ловчилы, несмотря на приказ расходиться «веером», болтались где-нибудь поблизости, заставляя радистов вслушиваться в донесения с китобойцев. Узнав; в каком районе появились киты, они немедля устремлялись туда и действовали нахраписто, не считаясь с интересами других охотников.

К таким капитанам относился Вильям Кра-вец. Сам он обычно хранил гробовое молчание, если обнаруживал китов, а когда они появлялись у соседей, то на полном ходу лихо врывался к ним и, забывая о правилах судовождения, перехватывал уже утомленное погоней животное и убивал. А потом издевался:

— А ловко же я вас обштопал! Мой закон: не зевай!

Если же на него жаловались обиженные капитаны, то для оправдания Кравец пускал в ход ложь и беспардонную демагогию:

— Я же старался для пользы флотилии. Вижу, который час мучаются, бедняги, убить кита не могут. Кравец всегда придет на помощь. Ведь для флотилии безразлично, кто убил кита? Все идет в общую копилку. Важно добыть его, разделать и вытопить жир. Так что прошу не кидаться на меня. Мы добываем китов не меньше, чем норвежцы… Никогда не уроним славы русских моряков.

И ему все сходило. Как накажешь капитана судна, идущего среди русских китобоев впереди? Победителей не судят.

Прежде нам не приходилось сталкиваться с Кравецем, но я знал, что он отличается наглой бесцеремонностью и обо всех на флотилии отзывается с пренебрежением, словно сам был непревзойденным умником и человеком высоких моральных качеств.

— Из всех видов смеха я ценю только злорадный, — признавался в своем кругу Кравец.

Матросы «Моржа» не любили своего капитана, потому что он не запоминал их имен и фамилий. Обычно Кравец так подзывал к себе вахтенного: «Эй, молоток, возьми курс на сближение». А ведя разговор, ехидно спрашивал: «Ты следишь за моей мыслью?» И сам отвечал: «По тупому взгляду вижу, что нет. Напрасно, теряешь возможность поумнеть».

Вот этот Кравец в конце февраля оказался нашим соседом. Почуяв легкую добычу, он решил «помочь» нам, как помогал многим.

«Косатка» больше трех часов преследовала финвалов. Утомленные животные, спасаясь от нас, заныривали с такой поспешностью, что не успевали как следует наполнить легкие воздухом, поэтому показывались из воды все чаще и чаще.

Когда за кормой «Косатки» показался «Морж», мы не особенно встревожились, так как думали, что он преследует отставших от нашей группы китов.

Трефолев, не оглядываясь, взял на прицел одного из финвалов. Кравец же, полагая, что молодой гарпунер не станет стрелять с дальней дистанции, прибавил скорости и стал обходить «Косатку»,

Трефолев выстрелил — и удачно: гарпун, пролетев почти семьдесят метров, воткнулся в спину кита.

Финвал, ринувшись в сторону, потянул за собой линь. Мы сразу же застопорили ход, а Кравец не успел этого сделать. Его судно, пройдя вперед, наткнулось на канат и намотало его на гребной винт. Поневоле «Морж» стал разворачиваться, а «Косатка», двигавшаяся по инерции, ткнулась в его подставленный бок и со скрежетом разодрала фальшборт.

Удар, конечно, вызвал крики и ругань.

— Ты шо, ослеп! — заорал Кравец. — Не видишь, куда прешь?

— А вы почему нарушаете правила судовождения? — пошел в наступление и я. — Думаете, вам все сойдет?

— Кто нарушил? Это ваш идиотский линь пересек нам курс! Какой болван стреляет с такой дистанции?

— Я стреляю, — ответил Трефолев, — чтоб наглецы не перехватывали чужих китов!

— Очень нужны нам ваши киты! Мы шли своей дорогой.

— Бросьте заливать!

Финвал, стремившийся скорей уйти от судна, причинившего ему боль, потащил за собой «Моржа», да так сильно, что притопил корму.

— Руби линь, растяпы! — завопил напуганный Кравец. — Он же нас утопит. Руби скорей!

Но мы, не желая терять новой снасти, не спешили отпускать кита. Я приказал радисту связаться с базой и доложить о происшедшем.

Мое распоряжение Кравецу не понравилось. Он подошел к борту и, поманив меня пальцем, негромко сказал:

— Слушай, Шиляев, не будь идиотом! Зачем начальство в аварию впутывать? Нам же обоим закатят по выговору и премиальных лишат. Я заварю фальшборт и о вас — ни слова. Я не нарушал, и ты не виноват. Ясно? И в бортовые журналы ничего не запишем.

— Нет, лучше я выговор получу, чем с таким, как ты, в сговор вступать.

— Смотри, пожалеешь. Им выгодней поддержать передовика, а не аварийщика из буксировщиков.

Я не стал выслушивать угроз и ушел в радиорубку. Надо было первым доложить о происществии, пока Кравец не освободился от линя и не придумал лживой версии.

Капитан-директор, конечно, не обрадовался, услышав об аварии.

— Чего вы мешкаете? — спросил он. — Люди «Моржа» в опасности. Подробности доложите потом.

— Я ему говорю: раз виноват — руби линь! — вмешался в наш разговор подслушивавший Кравец. — А он еще раздумывает.

— Потом разберемся, кто виноват, — прервал его капитан-директор. — Доложите в письменном виде, а сейчас — действуйте. Попытайтесь вновь загарпунить кита.

Обрубив линь, мы не освободили «Моржа». Финвал тянул его кормой за собой, хотя с трудом дышал, выпуская слабые фонтаны.

Перезарядив пушку, Трефолев настиг уставшее животное и почти в упор всадил в него второй гарпун.

Взяв убитого финвала и беспомощного «Моржа» на буксир, мы потащили их к базе. Кравец больше со мной не разговаривал, а его стармех с боцманом пытались на ходу освободить гребной винт от линя, но у них ничего не получилось.

У «китомамы» скопилось несколько китобойцев, пришедших сдавать раздельщикам добытых за день китов. На судах уже знали, что произошло с нами. Поэтому китобои встретили моржовцев насмешками:

— Глядите, моржовцев загарпунили. Левую скулу своротили? Неужто попались? Кто же теперь будет наших китов перехватывать?

— Вот те и пираты! Не сумели косатковцев обштопать. Правильно в народе говорят: как веревочка ни вейся, а конец будет. Довольно на чужих галсах шкодить да за счет других план перевыполнять!

— Вас, никак, на исповедь тянут? Кравец и стоявшие на верхней палубе моржовцы не огрызались: они понимали, что поддержки не будет, никто не посочувствует — слишком многим они перебегали дорогу. Пришел час расплаты.

После наших письменных объяснений и работы водолаза, очищавшего гребной винт «Моржа», меня даже не вызвали к капитан-директору. Все было ясно и так.

На вечерней перекличке флотилии почти все время ушло на разбор нашего происшествия.

Капитан-директор, рассерженный Кравецем, мягких выражений не выбирал. Он назвал его аварийщиком, утерявшим элементарную совесть, и предупредил капитанов, нарушающих правила судовождения и охоты, что будет понижать лихачей в должности и удалять из флотилии. Тут же был зачитан приказ о том, что Кравец получает не только строгий выговор с предупреждением, но и будет нести материальную ответственность: с него взыщут все затраты по ремонту судна.

* * *

Постепенно я и Трефолев приспособились к стрельбе с крутой волны. Теперь больше трех выстрелов мы не затрачивали на кита. Но норвежцев догнать не могли. Слишком много времени уходило у нас на поиски, обработку китов и сдачу их на базу.

По давно заведенному порядку, с убитым китом возились лишь боцман с двумя матросами, а остальные отдыхали. Даже постановка кита «на флаг» порой отнимала не меньше часа. Пришлось все перестраивать, заводить дублеров и отрабатывать каждое движение.

Как только кит оказывался на лине — объявлялся аврал. По двойным звонкам все занимали свои места. К лебедке становился стар-мех. Помощник, гарпунера, перезарядив пушку, мчался к полой пике для накачивания воздуха. Он втыкал ее в спину подтянутого и борту кита так, чтобы сильная струя компрессорного воздуха скорей наполняла тушу животного и останавливала еще бьющееся сердце. Матросы тем временем набрасывали на хвост кита лот — своеобразное лассо, заводили хвостовик и передавали его боцману, а тот через швартовый клюз цепью, охватывающей хвостовой стебель, туго притягивал животное к борту или оставлял его «на флаге».

Остальная часть команды подносила порох, гарпуны, гранаты, румпель-стропы, флажные пики, обрезала линь и укладывала его в ящик промыслового трюма.

На обработку кита уходило лишь несколько минут. Теперь мы могли, не теряя темпа, преследовать уходящее стадо.

Хуже дело обстояло со сдачей китов на базу. Около слипа «Салюта» всегда болтались китобойцы с убитыми животными, ждущие своей очереди. Однажды, убив трех китов, мы около суток потратили на то, чтобы освободиться от них и вновь начать охоту. Это так возмутило меня, что я тут же описал происходившее и отправил письмо в многотиражную газету флотилии.

Через день моя статья, с некоторыми сокращениями, была напечатана под заголовком «Приемщики, подтянитесь!».

«Мы тяжелым трудом в штормовую погоду добыли трех финвалов, приволокли их к базе, а здесь… застряли в очереди. На бессмысленное ожидание потратили восемнадцать часов!

На приемку китов почему-то были выставлены неумелые и какие-то инертные люди. Они работали без огонька и флотской сообразительности. Сперва подтянули кита на край слипа, а потом принялись возиться с храпцами. На волне корма не стоит спокойно; то вверх взлетает, то погружается. Тут жди — либо шкентель лопнет, либо хвост кита не выдержит. Так и случилось — оборвался шкентель.

Когда я подал совет тащить финвала без помощи храпцов, мне ответили грубостью: «Без указчиков обойдемся!»

Канителились они с приемкой долго и у последнего нашего кита оборвали хвост. Тут бы огорчиться надо, а приемщикам хоть бы что! Хохоча, они принялись кричать: «Эй, на «Косатке», ваш кит ожил, ловите за хвост!»

Мы кинулись ловить угоняемого ветром финвала. Но разве в шторм подцепишь тяжелую скользкую тушу, когда у нее нет хвоста?

Мы промучились больше двух часов, промокли насквозь, а кита не спасли: он затонул тут же, у базы. И никого за это не призовут к ответственности. Приемщики-де ни при чем, хвост сам оторвался.

А что такое утопленный кит? Это выброшенное в пучину шестьсотголовое стадо откормленных свиней.

Кто позволил так возмутительно относиться к государственным ценностям и нашему труду? Мы стараемся, порой не отдыхаем и пяти часов в сутки, чтобы добыть лишнего кита. А вы его губите у слипа базы и не чувствуете угрызений совести. Так моряки не поступают.

Предлагаю в штормовую погоду принимать китов прямо шкентелем, не набрасывая храпцов. Если кит очень тяжел — надевайте на него два румпель-стропа. Тогда дело пойдет быстрей, и вы не будете терять китов, добытых тяжелым трудом товарищей.

Искорените очереди у слипа. Ведь за время, которое мы теряем из-за вашей беспечности, можно убить столько же новых китов.

К. Шиляев».

Мою заметку обсуждали приемщики и раздельщики без норвежцев. И, как нам сказали, очень бурно. Когда на следующий день мы подошли к базе с убитым китом, нас встретили возгласом:

— Подтянись! Корреспонденты прибыли. Опять настрочат!

Очередь на этот раз оказалась небольшой и на приемке стояли более расторопные парни.

* * *

У кромки больших льдов нам повезло: мы набрели на синих китов и в течение часа убили двух исполинов. А позже загарпунили еще одного.

Промахи у нас стали редкостью. Мы с Тре-фолевым так набили руку, что дополнительные заряды теперь тратили только на добойные выстрелы.

На удивление всем, косатковцы в феврале по добыче сравнялись с норвежцами и в соревновании гарпунеров очутились на Доске почета.

Нам, сумевшим выкарабкаться в короткий срок из прорыва, был присужден переходящий вымпел. Коеатковцы ликовали. Наконец-то и мы вышли в люди!

— Надо удержать вымпел, — говорили они. — Рассчитывайте на каждого, сделаем все, что потребуется.

И действительно, недостатка в добровольцах-наблюдателях у нас не было: на ходовом мостике всегда стояли с биноклями два-три человека.

В марте международная комиссия по охране животных Антарктики вдруг известила по радио все промысловые флотилии, что квота на усатых китов полностью выбита, разрешается охотиться только на зубатых. Но кого же из них будешь бить пятипудовым гарпуном? Не мелочь же какую-нибудь и не быстроходных хищниц-косаток? Жиру добудешь полтонны, а гоняться придется сутками.

Нашей добычей стали кашалоты. Их разрешалось истреблять без ограничений, потому что в Антарктике водились одни самцы. Самки этой породы, ведущие гаремный образ жизни, выкармливали китят в более теплых водах под охраной «султанов», побеждавших в кровавых боях своих соперников.

Побежденные «султанами» самцы обычно уплывали в Антарктику, чтобы на обильной пище холодных вод подрасти и набраться сил для новой борьбы. Так что здесь мы охотились за изгнанниками.

Скорость у кашалотов была небольшой, их мог нагнать любой китобоец. Кроме того, после охоты на больших глубинах кашалоты подолгу не могли отдышаться. Они обычно неподвижно лежали на поверхности океана и выпускали один за другим косые фонтаны. Иногда наблюдатели насчитывали до сорока выдохов. Гарпунеры пользовались этим. В неподвижную мишень легче стрелять. А так как стрельба с дальних дистанций ни меня, ни Трефолева не смущала, то мы были добычливей других. Выдался даже день, когда оба буксировщика работали на нас. За десять часов охоты мы вдвоем убили четырех кашалотов и опять оторвались от китобойцев, настигавших нас в соревновании.

* * *

В марте дни стали короче. С материка то и дело налетали вихревые столбы колкой серебристой пыли, секшей вахтенным лица.

Улетали поморники, крачки и капские голуби, кормившиеся отбросами у китобазы. Появились стремительные снежные буревестники, предвещавшие подвижку льдов и холода.

Солнце уже больше не проглядывало сквозь толщу низких облаков, и море не успокаивалось. Осенние волны вдребезги разбивали планктонные поля, рачки-черноглазки ушли на глубину и стали недосягаемыми.

Киты, оставшиеся без жирной океанской похлебки, в одиночку и стадами покидали холодные воды. Сейвалы и финвалы, точно зная, что нам запрещено на них охотиться, безбояз-ненно проходили вблизи, выпуская высокие фонтаны. Кашалоты, видя всеобщее бегство, тоже двинулись на север. Их становилось все меньше.

Чаще и чаще налетали снежные бури и превращали дневной свет в сумерки. Вода покрывалась снежурой, словно живым колышущимся одеялом.

Смерзавшиеся льды большими полями надвигались со стороны материка и вытесняли все живое из шестидесятых широт.

В несколько дней опустели шумные птичьи базары. И пингвины стали скапливаться большими колониями. Целыми днями они толпились на торосистых полях и, казалось, митинговали, решая, где лучше провести зиму.

ЧЕЛОВЕК ЗА БОРТОМ

Первыми собрались в путь наши соседи — флотилия «Эребус». Рано утром Сигге Хаугли подошел к «Косатке» попрощаться. Он был странно возбужден.

— Фортуна! Я имею гранд приз! — радостно возвестил норвежец. — Нашел оудэ… запах моря — амбра! Около тридцати семь килограммов. Это мешок долларов!

Хаугли было чему радоваться. Его находка походила на чудо везения. Там, где водятся кашалоты, почти все китобои вглядываются в волны в надежде увидеть хотя бы небольшой кусок плавающей амбры.

Амбра — это вожделенная мечта китобоев. Многие знают, что она, как раковая опухоль, может погубить огромного кита. Воскообразная амбра — продукт каких-то патологических изменений в организме кашалота. Она зарождается в желудке, разрастаясь в большой ком, и часто забивает кишечник, делает его непроходимым.

Свежая амбра пахнет сыростью и гниением. Но когда она полежит в благоприятных для нее условиях, то обретает такой неповторимый аромат, что одни знатоки говорят, будто она пахнет свежестью моря, а другие — дыханием земли, когда с целины снимают слой дерна. Но не за свой нежный запах ценится амбра, а за то, что она способна сохранять стойкость самых тонких духов. С амброй, растворенной в спирте, духи долго не выдыхаются. Поэтому все парфюмеры мира охотно платят китобоям бешеные деньги за это воскообразное вещество, похожее на обожженную пробку.

Мы поздравили Хаугли с удачей, но тут же шутя пригрозили:

— Если превратишься в буржуя — конец дружбе! Мы капиталистов не любим.

— Да, да, конечно, какой может быть разговор! Для всякого человека деньги… захочется иметь еще больше. Но Хаугли не такой, — заверил он нас. — Сигге умеет зарабатывать хлеб.

Узнав, что и мы в скором времени двинемся в путь, Хаугли попрощался с нами до встречи в Кейптауне и многозначительно сказал:

— А там, вы увидите, я не скупой.

* * *

В полдень наш флагман объявил по радио об окончании охоты и приказал всем судам строиться в походную колонну.

— Кончай охоту! — разнеслось по китобойцам.

Со всех сторон двинулись к «китомаме» потрепанные ветрами и льдами боевые суда, чтобы стать на последнюю бункеровку в этих неуютных широтах.

Хлебопекарня по случаю столь торжественного дня наготовила пирогов и пирожков с ливером, рыбой и сладкой начинкой. Колбасный цех тоже отличился: мы получили гору колбас, зельца и пять килограммов витаминизированного паштета.

Многотиражная газета вышла оформленная по-праздничному. Редакция напечатала ее в две краски и на первой полосе сообщила:

«Флотилией добыто столько высококачественного жира и мяса, сколько могло бы дать миллионное стадо курдючных овец».

Значит, мы не зря мучились и страдали в далеких водах! Родина получит от нас хороший подарок.

На мачтах флагмана появились праздничные флаги. Китобойцы становились за ним двумя рядами в кильватерную колонну. Все экипажи построились на судах вдоль бортов. И сразу же над океаном загремели торжественные звуки Гимна Советского Союза, усиленные динамиками.

Сорвав шапки, китобои взволнованно застыли на своих судах.

Вот и кончились скитания в холодных и опасных водах, вымотавших нас до предела! Мы покидаем мертвые льды, угрожавшие раздавить наши суда, не будем видеть низко нависших хмурых облаков, навевавших тоску и уныние, уходим от колючих ветров, исхлеставших наши лица. Скоро над нами опять засияет солнце в чистом небе, и мы каждой порой своего тела ощутим его благотворное тепло!

Впрочем, радоваться еще было рано: предстоял тяжелейший переход через самую бурную часть Мирового океана. Он пугал многих. Мысль о беспрестанной болтанке, реве океана и сотрясающих ударах волн вызывала тоску и ощущение сосущей пустоты под ложечкой.

Не зря опытные исследователи этого края предупреждали в своих книгах о том, что нередко самые закаленные силачи, говоруны и весельчаки после трехмесячного плавания в Антарктике теряют оптимизм, слабеют и становятся молчаливыми неврастениками. Некоторые из заболевших даже боятся темноты, способны по любому поводу вспылить, заплакать. Надо было стиснуть зубы и еще раз пройти сквозь неистовство бурных вод. Ведь другого пути не изберешь. Мы моряки! А быть моряком — это значит забыть о себе, помнить лишь о судне и товарищах. Тогда не страшны ни штормы, ни ураганы, тогда ты обязательно выйдешь победителем. Трусов и малодушных море не терпит.

В пятидесятых широтах погода была довольно сносной: смерзавшиеся ледяные поля не давали разгуляться волне. Мы благополучно миновали скопления льдов и целые колонии сильно размытых штормами, почти ушедших под воду айсбергов, дрейфовавших на нашем пути.

Оставив позади белых сторожей Антарктики, мы вскоре вышли на чистую воду. Днем ветер лишь тонко свистел в снастях. После обеда он окреп и погнал нам наперерез ряд за рядом стада белых барашков. Послышались легкие удары волн в скулу китобойца.

Ярясь, ветер набирал силу и обретал басовитые ноты, временами его сиплое гудение переходило в вой.

Вечером, когда я принял вахту от укачавшегося штурмана, воды океана были так взбиты, что казалось, будто верхушки волн достают до свинцово-серых, низко нависших облаков.

Визг, вой и грохот оглушали нас. В сплошном реве уже невозможно было различать голоса людей. На мостике мы с трудом объяснялись жестами, а если приходилось отдавать распоряжения, то кричали прямо в ухо. Но и в такой обстановке наши парни не унывали и даже пытались шутить.

Огромные водяные горы, на вершинах которых крутились белесые вихри, словно дымящиеся вулканы, приплясывающей толпою грозно шли навстречу. Китобоец то взлетал высоко вверх, то почти отвесно устремлялся вниз. Эти падения и взлеты, повторявшиеся с головокружительной стремительностью, вызывали дурноту.

Иногда перед китобойцем возникали валы такой высоты, что он не успевал соскользнуть с одного и вскарабкаться на другой. Застигнутая в ложбине, «Косатка» стонала от тяжести обрушившейся на нее воды, бурлящими потоками заливающей мостик и палубу. Мы с рулевым едва удерживались на ногах. Думалось, что судно сейчас захлебнется и больше не всплывет на поверхность, но вода скатывалась, и «Косатка», словно отряхнувшись, продолжала двигаться дальше.

Качка была такой изматывающей, что штурманам пришлось сменять друг друга через два часа, а рулевым — через каждый час. Сильные и мускулистые парни, почти вися на штурвале, с трудом удерживали судно на заданном курсе. От каждого удара в скулу «Косатка» вздрагивала и норовила изменить направление.

Сменившись с вахты, я почти ползком добрался до своей каюты, сбросил плащ, резиновые сапоги и в одежде повалился на койку. Но заснуть по-настоящему не смог, так как приходилось держаться руками, чтобы не вылететь из постели. Это был не сон, а какое-то полубредовое забытье, во время которого меня продолжали оглушать грохотом, раскачивать, трясти и ворочать.

Разве после такого отдыха наберешься новых сил для борьбы?

Когда через четыре часа меня растолкал вахтенный матрос, я не сразу оторвал от подушки отяжелевшую голову. Она гудела и разламывалась от тупой боли в висках.

Преодолевая недомогание и подкатывающую к горлу тошноту, я с помощью матроса натянул на себя непромокаемую штормовую одежду и выбрался на открытую палубу. Здесь была кромешная тьма. Океан продолжал реветь, и брызги больно хлестали в лицо.

Освоясь с темнотой, я наклонил голову и, хватаясь за выступы и леера, пробился сквозь тугой, как резина, ветер на мостик.

Старпом, передавая мне вахту, подошел вплотную и на ухо прокричал:

— Догоняем какую-то флотилию! Наверное, «Эребус». Слева видны огни!

Хлопнув меня по плечу, он ушел через рубку в свою каюту.

Ночь была на исходе. Чернота неба сливалась с вихрящейся чернотой океана. Из тьмы возникали гигантские водяные пирамиды. Устремляясь на ндс, они вспухали, меняли очертания, разлетались в брызги.

Предутренняя вахта всегда была самой трудной. Не зря же моряки всего мира прозвали ее «собакой».

После бредовой ночи все тело мое было точно избито. Широко расставив ноги, держась за рычажок машинного телеграфа, я с трудом сохранял равновесие.

«Где же старпом видел огни чужой флотилии?» — вглядываясь во тьму, спрашивал я себя.

Опухшие со сна веки слипались. Я даже не видел огней своих судов.

Чтобы прийти в себя, я подставил лицо под хлесткие и холодные брызги.

«Косатка», содрогаясь от тяжелых ударов и вибрируя всем корпусом, то карабкалась вверх, то скатывалась в глубокие впадины и, окунувшись в крутящуюся пену, вновь начинала стучать оголившимся винтом. В один из таких моментов, когда судно очутилось на вершине высокого вала, я сразу увидел ходовые огни и своей флотилии, и чужой. Огни крупных и малых судов, разбредшихся по океану, мелькали в двух-трех милях от нас.

Появившийся на мостике радист пригнулся к моему уху и прокричал:

— Обгоняем флотилию «Эребус». Флагман предупреждает… быть внимательными.

— Есть, понял!

Вскоре мы втянулись в зону грозы. Впереди засверкали зигзагообразные молнии, но раскатов грома я не слышал. Шторм заглушал их.

Хлынул странный ливень: струи воды падали сверху не отвесно, а почти параллельно палубе. Создавалось впечатление; что надо мной летит стремительная река, норовящая все смыть на своем пути.

Пригнув голову к ветрозащитному стеклу, я едва держался на ногах под этим холодным потоком.

Мостик огражден только деревянным барьером. Над ним нет крыши, его со всех сторон продувает ветер. Вот рядом появился Трефолев, Прикрывая ладонью рот, он обратился ко мне:

— Прошу разрешения сменить рулевого!

«Молодец, — подумал я. — По-товарищески пришел помочь. Не кичится званием гарпунера», — но ответил ему коротко:

— Сменяйте! Следите за огнями слева… Не наскочить бы на чужих.

Я не слышал, что говорили рулевые, но по тому, как они вглядывались в картушку компаса, понял: один, как заведено, сообщал, на каком курсе он удерживал судно, а другой — какой курс он принял.

Гроза не унималась. Молнии уже сверкали над нами. Разорвав темноту, они на миг освещали разворошенный, словно кипящий океан. В такие мгновения нам удавалось разглядеть идущие по соседству суда. Наши китобойцы продолжали как-то сохранять строй, а флотилия «Эребус» утеряла всякий порядок: ее суда разбрелись, как жуки.

Какой-то китобоец вынырнул из пенистого круговорота и пошел впереди нас в семи-восьми кабельтовых.

Судно карабкалось с вала на вал, как застигнутый непогодой усталый путник. Казалось, что оно не движется вперед, а с каждой высокой волной откатывается назад..

Я перебрался поближе к Трефолеву и крикнул:

— Глядеть в оба! На нашем курсе судно, потерявшее управление.

— Вижу! Это, кажется, «Джеффрис».

Я вгляделся. Впереди действительно то показывался целиком на гребне волны, то исчезал с мачтами в провале китобоец Сигге Хауг-ли. Характерный силуэт судна нетрудно было узнать по странно скошенной трубе и неуклюжей приземистой надстройке.

«Что могло случиться? — не мог понять я. — Нет ли пробоины? Не залило ли машину? Может, с вахтенным беда? Надо подойти ближе». Я уже хотел передать приказание рулевому, как приметил, что «Джеффрис» не дрейфует, а идет своим ходом. Он благополучно пересек огромный накатившийся вал и стал забирать влево, освобождая нам путь.

«Видно, временная заминка, — подумалось мне. — Такой морячина, как Хаугли, справится с любой бедой».

Успокоясь, я взглянул на часы. До конца вахты оставалось тридцать три минуты.

Гроза продолжалась. Молнии почти ежеминутно сверкали над нами, раскалывая темный купол неба до самой воды. Мой слух уже улавливал раскаты грома. Значит, рев океана ослабевал и убавилась скорость ветра. Это хорошо. Но расслабляться еще рано.

Я опять стал вглядываться в волны океана: как там «Джеффрис»?

Вот сверкнула ветвистая молния… и я вдруг ясно различил на гребне волны голову человека, его бледное лицо с темным провалом рта и поднятую руку.

«Не может быть, — не поверил я своим глазам. — Откуда здесь мог взяться человек? Мне померещилось…»

Я протер мокрым платком глаза и стал ждать, когда очередная молния осветит океан.

Следующая вспышка была столь короткой, что мне ничего не удалось разглядеть. Зато позже, когда ветвистая молния захватила полнеба, я с отчетливой ясностью увидел голову с налипшими на лбу волосами и плечи, обтянутые фуфайкой.

Сомнений не оставалось: в море человек, смытый волной с какого-то судна. Сейчас мы пройдем мимо него, и несчастный останется в бушующем океане. Вода холодная, человек быстро окоченеет. Надо поставить судно носом к волне и объявить тревогу.

Отдав распоряжение рулевому и рывком переведя ручку машинного телеграфа на «стоп», я выдернул пробку из переговорной трубы и крикнул:

— В машине!

— Слушаю, — донесся снизу голос механика.

— Внимательней следите за командами. За бортом человек.

Говоря это, я одной рукой нажал на электрокнопку колоколов громкого боя, а другой ухватился за рукоятку судового гудка и задергал ее частыми рывками…

Сигналы тревоги подняли всех. На мостик прибежал старпом:

— Что случилось?

— За бортом неизвестный человек!

Мы включили прожектор и стали вглядываться в волны. Но поблизости никого не было.

«Куда же его отнесло? — не мог понять я. — Ведь только что он был здесь».

Радист тем временем передал сообщение на флагман. Оттуда пришел приказ: ближайшим китобойцам — седьмому, восьмому, девятому, десятому и двенадцатому — немедля идти на помощь к «Косатке».

Впереди, слева и справа засветились прожекторы. Вся флотилия замедлила ход. А мы не могли отыскать виновника тревоги. Наблюдателям то и дело чудилось, будто в волнах мелькнула голова, но когда другие всматривались в это место, то, кроме сбившейся в ком пены, ничего не видели.

К месту происшествия развернутым строем приближались пять китобойцев. Охватывая нас полукругом, они медленно шли по ветру, просматривая освещенные прожекторами волны.

Капитан-директор приказал: «Проверить на китобойцах личный состав».

На «Косатке» все оказались налицо. О том же докладывали и с других китобойцев. Старпом вернулся из радиорубки встревоженный.

— Кто еще, кроме вас, видел тонущего?

— Мог приметить только рулевой.

Но Трефолев, оказывается, никого не видел. Тут и меня стали брать сомнения: «А вдруг померещилось… плыл не человек, а что-нибудь другое?.. Тогда — скандал! Всю флотилию задержал, да еще в шторм!»

В это время послышался голос марсового, стоявшего около прожектора:

— Вижу!.. Справа по носу человек!

Мы повели судно по указанному направлению.

Марсовый матрос не ошибся. Скачущий луч прожектора осветил барахтающегося человека. В пене мелькали его голова и руки. Пловец выбивался из сил: он стремился приблизиться к китобойцу, а волны отбрасывали его в сторону.

— Приготовить спасательные средства! — приказал я в мегафон старпому.

В такую погоду спускать шлюпку было бессмысленно. Боцман и второй механик, привязав к спасательным кругам пеньковые концы, стали наготове у борта.

Я вспомнил, как сам вот так же тонул на Балтике. «Только бы у него не ослабла воля к борьбе… Можно спастись и в такой шторм». Марсовый еще раз хорошо осветил тонущего, и… Трефолев узнал в нем норвежца Хаугли.

— За бортом Сигге… Наш Сигге! — заорал он.

Боясь, что шальная волна может убить пловца ударом о борт, я стороной обошел норвежца и надумал поставить судно лагом к ветру: так можно было создать некоторое затишье у борта.

Трефолев хорошо меня понял: повиснув на штурвале, он до предела положил руль влево. Китобоец на какое-то мгновение как бы застыл на месте, словно не решаясь на рискованный маневр. Но сильная волна ударом в скулу помогла ему развернуться.

— Не зевать! — крикнул старпом. В воду полетели спасательные круги. Судно, ставшее лагом к ветру, принимало на себя удары волн. Встречая препятствия, волны разбивались в брызги, взлетали вверх, перекатывались через палубу и мостик.

Спасательные круги упали почти рядом с Хаугли. Но руки норвежца уже так окоченели, что не могли их подхватить: круги выскальзывали, удалялись. Волны накрывали барахтавшегося норвежца и заволакивали пеной.

— Эх, пропадет малый!

Ударом сильной волны, перекатившейся через мостик, меня чуть не сбило с ног.

— Живей! Не возиться! — торопил старпом. Неожиданно для нас боцман сбросил с себя куртку, сапоги и прыгнул за борт…

Подцепив один из спасательных кругов, Демчук подплыл к норвежцу и схватил его…

Перекатившаяся волна на время скрыла из наших глаз боцмана и норвежца.

На помощь второму механику кинулся третий штурман. Вместе они уцепились за пеньковый конец и подтянули к борту спасательный круг с людьми…

— Выуживай!

Возня в темноте заняла немного времени.

— Есть! — донёсся радостный крик нескольких человек.

Теперь можно было развернуть судно носом к волне и объявить отбой тревоги.

Занятые спасением тонущего, мы не заметили, как прошла стороной гроза и океан несколько утихомирился.

Китобойцы, подошедшие на помощь, погасили прожектора и вернулись на свои места. Вся флотилия тем же строем двинулась в путь.

Огней иностранной флотилии уже не было видно. Ее суда ушли дальше. Видимо, на «Джеффрисе» не объявлялась тревога. Неужели там прозевали исчезновение гарпунера?

Отстояв на мостике больше положенного времени, я передал вахту второму штурману и поспешил в кают-компанию, куда унесли норвежца.

В кают-компании голый Сигге Хаугли лежал на одеяле, постланном прямо на столе. Он был без сознания. Боцман, переодетый в сухое белье, макал в миску со спиртом шерстяную варежку, надетую на правую руку, и растирал окоченевшее тело норвежца.

— Так на Севере делали, — сказал он. — Сейчас оживет, тогда внутрь дадим.

Тут же толклись механик и третий штурман. Оказывается, норвежца чуть второй раз не унесло в море. Шальная волна, накрывшая всех, уже потащила его к корме. Хорошо, что механик успел, как вратарь на футбольном поле, прыжком кинуться на Хаугли, ухватиться за его ногу и удержать, зацепясь за кнехт.

— Оживает, — наконец сказал боцман. — Завтра своим ходом пойдет.

Открыв глаза, Хаугли сначала не понимал, где он находится, но, услышав русскую речь, успокоился.

Ему дали выпить спирта, а затем повернули спиной вверх. Боцман вновь принялся растирать порозовевшее тело норвежца.

Демчук так старался, что сам разогрелся. А от проглоченного спиртного его дубленные ветрами шея и лицо приобрели багровый оттенок.

С флагмана пришел запрос: «Не желает ли пострадавший что-либо передать на свою флотилию?»

— Hay, нау, чельд возми! — воскликнул Хаугли. — Они бандити… хотели бросить осьминогам. Их дела должна знать полиция.

Норвежец натянул на себя теплое егерское белье, принесенное старпомом, и рассказал, что случилось с ним на «Джеффрисе».

Пьянство на китобойце началось почти сразу же, как только Хаугли нашел амбру. Посмотреть редкую находку на судно прибыл сам Джон Сэрби и сгрузил два бочонка с ромом и виски. Хозяин флотилии в этот день был необыкновенно щедрым и приветливым.

— Угощаю всех бесплатно! — объявил он. — Пейте на радостях!

Ему хотелось, как позже понял Хаугли, за полцены выкупить амбру у пьяных китобоев, тут же в океане, где земные радости заманчивей, чем на суше. Сэрби умел соблазнять. Он предложил норвежцу перебраться в хорошо оборудованную каюту «Сэра Джемса Кларка Росса», которая обслуживается молодыми и покладистыми буфетчицами.

— Прелестные блондинки! — воскликнул сопровождавший хозяина флотилии тяжеловес Эб Балфор.

Ходили слухи, что этот бывший боксер еще недавно продавался спортивным боссам за гроши, выполняя роль живого тренировочного мешка. Но здесь, на флотилии, Эб был грозой, так как числился помощником Сэрби по добыче и был первым драчуном, легко пускавшим в ход свои увесистые кулаки.

Сигге Хаугли был трезв. Вежливо поблагодарив босса за весьма заманчивые предложения, он сказал:

— Мы как-нибудь потерпим до Кейптауна. Там больше удовольствий и за амбру дают настоящую цену.

— А вы уверены, что благополучно дойдете до Кейптауна? — не без угрозы спросил Джон Сэрби. — Когда предстоят удовольствия — следует поторопиться. Человек недолговечен.

Пообещав сделать его своим компаньоном, Джон Сэрби увеличил на пять тысяч долларов сумму, предложенную за амбру.

— Нет, — твердо сказал Хаугли. — Меня не прельщает жизнь ни компаньона, ни капиталиста. И большие деньги в море ни к чему. Они только вызовут зависть и раздоры. Дождемся суши.

— Боюсь, что вы ее не дождетесь. Упрямые рискуют остаться ни с чем. Советую подумать.

Взбешенный Сэрби покинул судно, а когда через день был объявлен конец охоты на полосатых китов, он еще раз посулил небывалые для Антарктики блага. Получив решительный отказ, рассерженный хозяин прислал на китобоец Эба Балфора.

Хаугли пришлось уступить угрюмому боксеру капитанскую каюту, а самому переселиться в гарпунерскую.

В пути Балфор запил и вовлек в загул боцмана и механика. Хаугли ничего не мог сделать с пьяницами.

В последнюю, самую тяжелую ночь матрос, обслуживающий Эба Валфора, донес, что боксер подговаривает собутыльников расправиться с норвежцем за то, что тот якобы хочет прикарманить все деньги, полученные за амбру.

Хаугли знал, на что способны эти пьяницы, поэтому, как только, увидел огни нагонявшей советской флотилии, отстал и, изменив курс, пошел рядом с русскими судами. Он надеялся, что это облагоразумит пьяниц.

Отстояв свою вахту, норвежец послал матроса разбудить вахтенного помощника. Но тот оказался столь пьяным, что не мог подняться с постели. Вместо штурмана на мостике появился боцман. Он тоже был нетрезв, но довольно твердо держался на ногах. Хаугли так промок под грозовым ливнем, что решил на время оставить боцмана у машинного телеграфа и отправился переодеваться в сухое.

Едва Хаугли спустился с трапа, как в темноте кто-то преградил ему путь и так ударил в лицо, что в глазах заметались искры. Хаугли не удержался на ногах…

Норвежец очнулся уже в воде. Барахтаясь, он сумел сорвать с себя штормовой плащ, куртку и сбросить сапоги. Видя, что'китобойцы проходят мимо него, Хаугли принялся кричать. Но разве в такой шторм кто-нибудь мог услышать его?

Все же он еще не терял надежды и поплыл навстречу советским китобойцам. Он рассчитывал на чудо — и чудо свершилось: его заметили и сделали все, чтобы спасти. Теперь он может не опасаться за свою жизнь, он среди хороших людей.

Мы запротоколировали все, что рассказал норвежец. Скрепили документ свидетельскими подписями и сообщили обо всем на флагман.

Главный врач флотилии по радио проконсультировал нас, какую медицинскую помощь надо оказать спасенному, чтобы он не заболел воспалением легких.

Опасения врача оказались напрасными. Проспав четырнадцать часов, Хаугли как ни в чем не бывало поднялся с постели. Лихорадка лишь слегка обметала его губы. Он даже хотел подменить нашего кочегара, но мы ему не позволили.

* * *

Шторм не унимался. Матросам запретили появляться на заливаемой верхней палубе. С мостика в каюты остался один путь: приходилось спускаться в ходовую рубку и из нее пробираться в коридор, в котором стоял такой грохот, точно беспрерывно бухала гарпунная пушка.

За двое суток на «Косатке» были разбиты толстые стекла рубки, снесен клотиковый фонарь, пострадали кильблоки спасательной шлюпки.

Высокие, возникавшие у горизонта волны непрерывной чередой продолжали накатываться на судно. Приближаясь, они вспухали, выгибали пенистый гребень и с ревом обрушивались на китобоец. Иногда вода не успевала схлынуть, и новая волна прокатывалась по старой. Китобоец оседал, кряхтел, но продолжал двигаться. Из машинного отделения доносился надрывный и хриплый гул.

В моменты падений и взлетов мне мерещилось, что в океане существует две линии гори-, зонта: одна появляется высоко над головой, другая — далеко внизу.

Были моменты, когда думалось, что мы никогда не доберемся до суши, погибнем под вой ветра в этой взбесившейся хляби.

На четвертый день марсовый матрос уловил проблеск маяка мыса Доброй Надежды. Значит, скоро попадем в теплые воды Атлантического океана. И вот только тут я понял, как могли возникнуть два названия этого далеко выдвинутого в океан мыса. Первым его окрестил «мысом Бурь» португальский мореход Бартоломеу Диаш, но позже его соотечественник знаменитый Васко да Гама почему-то дал другое название—«мыс Доброй Надежды». Видно, один из них, пройдя мимо мыса, попал в жесточайшую штормовую трепку, а другой, вырвавшись потрепанным из «ревущих сороковых» и разглядев в подзорную трубу пологие склоны, обрадовался: у морячины появилась надежда на спасение и отдых.

Для нас он тоже был мысом Доброй Надежды. Увидев его огонек, мы облегченно вздохнули.

КОГДА КАЧАЕТСЯ ЗЕМЛЯ

Флотилию «Эребус» полиция задержала на внешнем рейде Кейптаунского порта, запретив судам подходить к причалам и высаживать кого-либо на берег.

Джона Сэрби действия полиции обеспокоили. Прежде его так не встречали. Что могли узнать власти Южно-Африканского Союза?

Щедро угостив старшего полицейского, он вызвал его на откровенность. Оказывается, весть о преступлении на «Джеффрисе» поступила по радио с флотилии «Салют». Надо было действовать без промедления.

Джон Сэрби вместе с лоцманом и таможенными чиновниками встретил русских в море. Поднявшись по штормтрапу на борт «Салюта», босс флотилии «Эребус» первым делом кинулся радостно трясти руку Дроздову, уверяя, что давно мечтал познакомиться с известным русским мореходом.

Хозяин китобойной флотилии, со старомодным пенсне на носу, не походил на гангстера, а скорей на преподавателя провинциального колледжа. Горячо поблагодарив за спасение своего гарпунера, он вытащил чековую книжку и спросил, в какую сумму русские оценивают расходы по спасению.

Разговор велся на английском языке.

— Мы этого не подсчитывали, — ответил Дроздов. — Рады, что спасли человека и не позволили совершиться преступлению.

— Какому преступлению? Ха-ха! Это выдумка фантазера Хаугли. Он всегда немного заговаривался. Да, да! Не зря же его величают «Сигге Эйт». Мои мальчики на «Джеффрисе» перепились. У них радостное событие: найдена амбра. Они все были в таком состоянии, что не заметили, как потеряли в шторм своего собутыльника.

— Но Сигге Хаугли, когда его выловили, был трезв.

— В такой холодной воде быстро отрезвеешь. Не могли бы вы предоставить мне удовольствие переговорить с ним лично?

— К сожалению… спасенный еще находится на китобойце. Но на «Салюте» есть его соотечественники… вице-председатель Норвежского союза гарпунеров.

— О-о! Вице-председатель меня больше устроит, чем сам пострадавший, — сказал Джон Сэрби.

Раур Сенерсен, зная, какое богатство ждет его соотечественника, охотно взялся вести переговоры. Попросив подождать несколько минут, он прошел в радиорубку, связался с Сигге Хаугли, выяснил, нет ли у того возражений против его посредничества, и, поняв, чего следует добиваться, вернулся с видом важного посланника.

Первым делом Сенерсен поинтересовался: цела ли амбра? А узнав, что она в полной сохранности, принялся выторговывать самую крупную сумму. Ведь от этого зависел и его неожиданный заработок.

Джону Сэрби явно не хотелось связываться с полицией, поэтому делец не возражал. Он готов был подписать выгодное для пострадавшего соглашение, если Сенерсен немедля заявит полиции, что у Норвежского союза гарпунеров и у Хаугли нет никаких претензий к флотилии «Эребус».

Сенерсен дал слово. Он понимал, что трудно доказать покушение на жизнь Хаугли. Да и стоит ли это делать, когда деньги за амбру будут в кармане? Какая радость китобою от того, что кого-то посадят за решетку? С судом лучше не связываться — всегда будешь в убытке.

Вице-председатель Союза гарпунеров, несмотря на свой почтенный возраст, ловко пересел на катер Джона Сэрби и вместе с боссом флотилии «Эребус» отправился к властям для переговоров.

* * *

К причалам обе флотилии подходили почти одновременно. Около крупных судов суетились хлопотливые буксиры, а китобойцы рядами становились лагом друг к другу.

Долгое пребывание кораблей на рейде собрало на берегу у порта огромную толпу. Еще бы! Одновременно прибыли с промысла две солидные флотилии. Китобои несколько месяцев скитались в море, не зная береговых радостей. Все они теперь при больших деньгах, которые начнут тратить с буйным безрассудством.

К судам стремились пробиться юркие маклеры, зазывалы, сутенеры, продавцы наркотиков, порнографических открыток.

Большими группами толпились сильно на-крашенные девицы, знавшие, что больше всего китобои истосковались по женской нежности и ласке. Впереди с надменным видом стояли европейские красотки, чуть поодаль — мулатки, индианки, негритянки, не смевшие влиться в толпу белых, и вдали, на окраинах площади, — любопытные горничные, надевшие праздничные платья, и няни в накрахмаленных передниках, прикатившие к порту младенцев в нарядных колясках. Няни тоже пришли сюда с тайной надеждой на удачу: «А вдруг какой-нибудь разбогатевший китобой обратит внимание».

Они слышали от более опытных подруг, что многие китобои стороной обходят профессиональных красоток и ищут девушек попроще. А потом делают такие подарки, каких не купишь за несколько лет службы в горничных или нянях.

Волнующуюся толпу сдерживали и не подпускали к причалам рослые полицейские, носившие светлые шлемы с особым шиком: лакированные ремешки этих шлемов они опускали только до верхней губы и держали их под носом. Это придавало детинам более грозный вид.

До китобойцев долетали выкрики зазывал на английском, голландском и норвежском языках:

— Китобои! Фирма «Золотой гарпун» предоставляет кредит под залог.

— Одеваем с ног до головы во все новое! За два часа получите элегантный костюм по фигуре.

— Гарпунеры! Только для вас открыт новый бар с кабинетами. Домашний уют и радушие! Выполняем любую прихоть гостя. Ни в чем нет отказа. Дежурные автобусы ждут вас у порта. Ждем вас в гости к «Морской великанше»!

— Монастырь «Серых братьев» приглашает вас врзблагодарить всевышнего! Торжественные мессы. Цены умеренные! Не забудьте о господе боге!

— Передвижной кабинет красоты. Стрижем, моем, бреем, делаем прически по последней моде. Любой массаж. Мастерицы славятся мягкостью и нежностью рук. Посетите фургон мадам Жермен!

Каждому китобою хотелось скорей сойти на берег и ощутить под ногами не зыбкую осточертевшую палубу, а твердую, прочную землю. Но, оказывается, с непривычки не так-то просто ходить по земле: она качается не меньше палубы и норовит ускользнуть из-под ног. Рефлексы, выработавшиеся за сто двадцать дней непрерывного плавания, делали моряков смешными на суше: китобои поднимали ноги выше, чем следовало, и для устойчивости ставили их так широко, что походили на покачивающихся пингвинов.

Сигге Хаугли надо было забрать свои вещи с «Джеффриса». Одному ему не хотелось туда заглядывать. Он попросил меня и боцмана сходить с ним на судно.

Когда я сошел по трапу на берег, то в первую минуту мне показалось, что асфальт заколебался под ногами, словно тонкий молодой лед. Пришлось балансировать, делать невероятные усилия, чтобы удержаться, не упасть. В конце концов я вынужден был ухватиться за фонарный столб. — Что, покачивает? — спросил Демчук.

— Земля какая-то неустойчивая, — ответил я. — Но ничего, освою.

К судам флотилии «Эребус» мы пошли, так балансируя и задевая плечами друг друга, что невольно вызывали улыбки у береговиков.

— Хватайтесь за воздух, — предлагали одни.

— Не мешает выпить, — советовали другие. — На четвереньках больше устойчивости.

Нас нагнали несколько маклеров и зазывал.

Их интересовал только один вопрос: когда русские сойдут на берег? А узнав, что это произойдет не сегодня, они, не поблагодарив за сообщение, бегом кинулись к флотилии Джона Сэрби. Туда же за спинами полицейских стали пробираться белокожие девицы. Им давалась привилегия.

Нетерпеливые китобои флотилии «Эребус», наскоро переодевшись, обросшие и небритые покидали свои кубрики. Они останавливались с горящими глазами перед женщинами и, не зная, какую выбрать, спрашивали:

— Кто из вас желает бородатого кавалера? Везу в «Пристанище крокодилов».

— Есть ли среди вас охотницы прокатиться со мной на Адерлей-стрит?

Каждому хотелось, чтобы и женщина выбрала его. Это все-таки несколько походило на любовь.

Выходивших на призыв девиц китобои придирчиво рассматривали: поворачивали так и этак, заставляли улыбнуться: «Есть ли у тебя зубки, крошка?» — и приговаривали либо «файн», что означало: «я тебя выбираю, подходишь», либо «бай-бай» — «до свидания, отходи в сторону».

Все это нам пояснил Хаугли. Выбор «герлс» его не удивлял, он тут всего нагляделся.

Около «Джеффриса», ошвартовавшегося у стенки, в компании собутыльников стоял не отрезвевший Эб Балфор. Крошечные, широко расставленные глаза боксера горели под мощными надбровными дугами недобрым огнем, а его перебитый, почти расплющенный нос напоминал лиловую заплату на скуластом лице. Увидев приближавшегося норвежца, он с наигранной веселостью воскликнул:

— Внимание, мальчики! Не могу разглядеть: что за привидение тащится к нам? Как будто Сигге Эйт? А, мы полагали, что он отправился к кальмарам в гости. Хотели бутыль рома вдогонку послать.

— Вы много хотели, но меня не так просто утопить, — сказал Хаугли. — Я выплываю и приношу неприятности тем, кто зарится на чужую добычу.

Хаугли говорил так же плохо по-английски, как Балфор, но я его лучше понимал.

— Мальчики! Замечаете: он опять заговаривается, — продолжал скоморошничать боксер. — Кто на его добро зарился? Выкиньте ему вонючий мешок и скажите, чтоб норвежского духу тут не было. Мне достаточно китового дерьма. А если будет еще что-нибудь выдумывать — отправьте в дом умалишенных.

Сказав это, он повернулся спиной к нам и стал созывать гуляк:

— Эй, кто со мной? Пошевеливайтесь, красоток расхватают!

Сплюнув под ноги жвачку, боксер, растолкав толпившихся торговцев, подошел к девицам и стал выбирать себе по вкусу.

— Мне нужны разные, — бахвалился он. — Люблю, чтобы рядом были белые, рыжие и черные. Это поднимает тонус жизни. Беру тебя, крошка… не прочь и тебя взять… — тыча пальцем в сторону выбираемых девиц, громко объявил Балфор. — Занимайте места в такси!

Он явно торопился улизнуть с территории порта. Хаугли не стал его преследовать.

— Не будет пользы, — сказал он. — Этот раскал найдет свидетелей, которые будут говорить в его пользу.

Марсовый матрос вынес Хаугли его мешок с вещами и виновато сказал:

— Я ничего не мог сделать, Сигге. Они загнали меня в кочегарку. А потом пригрозили вышвырнуть за борт. Ты же знаешь их, а особенно этого — с перебитым носом. Последний раз плаваю у Сэрби.

— Я тебя не виню, Роер. Ты ничем не мог бы помочь мне. До следующей весны!

Когда мы вернулись к судам нашей флотилии, около «Салюта» уже собирались группами норвежцы, чтобы отправиться погулять в город. Увидев Хаугли, жировары, раздельщики и гарпунеры стали наперебой зазывать его в свои компании:

— Сигге, едем с нами. Не пожалеешь, знаем волшебное место!

— Не слушай потрошителей, у них все волшебство в жратве. А мы кутнем на славу, как принято у гарпунеров.

— Плюнь на старичье! Они боятся девочек. С ними подохнешь со скуки.

Нагрянувшее богатство уже делало свое дело. Те, кто прежде не обращал на Хаугли внимания или издевался над ним, теперь почтительно пожимали ему руку и напрашивались в друзья. Сигге, не привыкший к такому вниманию, смущаясь, говорил:

— У меня пока нет ничего. Деньги за амбру еще надо вырвать у Сэрби. А он не привык без боя с ними расставаться.

— Открываю кредит, — предложил Ула Ростад. — Такую удачу обязательно надо обмыть, иначе не будет другой. Сколько тебе на загул потребуется? В общем, располагай моими доходами, потом рассчитаемся.

— Вы заметили, какой конфеденс… доверие мне? — спросил Хаугли. — Волшебный день.

— Заметил, как доллары ценятся, — ответил я.

Ула Ростад, увидев меня, приветливо закивал головой и почтительно пожал руку.

— Успехи вашей «Косатки» больше чем удивили, — сказал он. — Даже норвежец, убив за короткое время столько китов, мог бы гордиться. Поздравляю с удачей.

— Спасибо. Но вы, как мне помнится, говорили, что русские не сумеют так быстро приспособиться и не смогут самостоятельно добывать китов. Мы же не прирожденные моряки!

— Бывают исключения, — не сдавался старик. — Вы просто сумели быстро схватить то, что другие постигают десятилетиями. И, думаю, не без моей помощи. Я все время ощущал на себе ваш внимательный взгляд.

— Спасибо за науку.

— Вы не смейтесь. Я искренне рад, если был полезен вам. Надеюсь, что мы опять поплаваем вместе?

— С удовольствием, — ответил я. — Мне ваши рассказы понравились, я многое записал.

— Значит, вы не будете возражать, если меня возьмут на промысел осенью?

Старик все еще был убежден, что у русских я весьма влиятельное лицо, поэтому стал хвастаться:

— Годы мне не мешают. Вместе с молодыми сейчас я поеду гулять. И не отстану от них. Могу и с вами посостязаться.

— Вот этого делать не надо. Лучше помогите скорей отправить Хаугли в Норвегию. Ему нельзя все прогуливать. Деньги понадобятся для Союза гарпунеров.

— О, теперь у Сигге хватит на все, — заверил меня Ростад. — Я думаю, что и экзамен будет только для проформы. Всем известно — Хаугли первоклассный гарпунер.

— А не найди он амбру, видно, никто бы этого не приметил?

— Возможно. Человек должен доходом подтверждать свое мастерство. А насчет Норвегии у вас неплохая мысль. Пусть он сохранит деньги для родины. Сигге теперь действует разумней: не стал связываться с полицией. С ней всегда будешь в убытке. Самые простые дела полицейские превращают в бедствие. Помню, в январе двадцать второго года блю-валу вздумалось в Панамский канал войти. То ли он за косяком рыбы увязался, то ли решил путь из Атлантического океана в Тихий сократить. Кит добрался до первого шлюза, а здесь — стоп. Кто будет шлюзование оплачивать? Был бы кит поменьше, проскочил бы незаметно за каким-нибудь судном, а блювал тридцатиметровый, не развернешься в канале.

Окажись в Панаме хоть плохонький китобой, обогатился бы человек, состояние нажил. Блювала приметили полицейские. О происшествии по начальству доложили. «Кто пустил? — заорал тот. — Не полагается китам входить-Задержать!» И сам прибыл на место происшествия. А кит, словно поджидая, когда откроют шлюз, спокойно выпускал фонтаны.

— Кыш!.. Вон отсюда! — стал гнать блювала начальник охраны. Он хлопал в ладоши, свистел. А кит — словно глухой, не обращал на него внимания. Тогда полицейский пальнул из пистолета в воздух. А блювал — ноль внимания на начальника. К тому же взял да и окатил его струей из ноздри. А вы ведь знаете — брызги из китового дыхала пахнут отвратительно и на белом кителе пятна оставляют. Полицейского такая непочтительность взбеленила. «Убрать! Из пулемета расстрелять!» — приказал он.

Приказано — сделано. Полицейские мигом прикатили два_ «Максима» и принялись строчить по киту. Тот от первых пуль, как от мух, хвостом отмахивался, затем забился в мелкой дрожи и стал тонуть. Тогда его подцепили на буксир, оттащили подальше в море и бросили на съедение акулам. А акулы почему-то забастовали. Дня через три ночью кит вдруг всплыл и опять вошел в канал. Его так раздуло, что он с трудом вмещался в узости и распространял невыносимый запах.

Суда не могли подойти к шлюзу, и населению не стало жизни от зловония. С трудом отыскали человека, который в противогазе подобрался к блювалу, накинул лассо на. его хвост и на катере опять отбуксировал в океан. А там звено военных самолетов принялось бомбить его, до тех пор пока кита не разнесло на куски. А куски вновь приплыли в канал. В Сен-Кристобле до сих пор по всему берегу белеют кости блювала.

Дело было простое, а вот ввязалась полиция — все осложнилось. Вместо прибыли компания одни убытки имела…

* * *

Вскоре к «Салюту» подкатил на сверкающей лаком машине Раур Сенерсен. Вице-председатель Норвежского союза гарпунеров был радостно возбужден.

— Все сложилось в твою пользу, — объявил он Хаугли. — Я воспользовался небольшим испугом Сэрби и выбил для тебя хороший куш. Свои четыре процента гонорара я заработал в поте лица. Поехали в банк получать деньги.

— Аи эм сорри…(Виноват, простите… (англ.)

Я бы хотел захватить с собой русских друзей, — сказал Хаугли.

— Бери кого хочешь, ты теперь богатый человек,

Наняв полдюжины такси, мы всей компанией поехали в банк. По пути я спросил у Хаугли:

— Сигге, ты способен на серьезные разговоры?

— Хотя говорят: «Сигге мэд, Сигге сумасшедший», но я всегда серьзный,

— Тогда отвечай: кто тебе эти люди? Они дороже партии? Нет. Ведь еще недавно эти бородачи были твоими недругами, а сейчас бесстыдно гуляют на твой счет. Тебе что — некуда деньги девать? Тогда сдай их в партийную кассу. Партия найдет им лучшее применение.

— Ты правильно говоришь, я тоже об этом думал.

— Давай прямо из банка покатим на аэродром.

— Может, это удобней сделать завтра?

— Нет, сегодня. Так будет верней.

— Вэри вэлл, — сказал Хаугли, посерьезнев. — Буду делать, как советуют мои спасители.

На одной из площадей машины вынуждены были замедлить ход, чтобы объехать упившихся китобоев с флотилии «Эребус», которые с воплями «ленд, ленд!»(Земля, земля! (а н г л.) падали на газоны, обнимали рыхлую землю, перекатывались по асфальту, кувыркались.

В парке напротив резвилась другая компания: дико гогоча, китобои ползали в кустах, карабкались на деревья, повисали на ветвях, как обезьяны, выли, куковали, мяукали и лаяли. Так они наслаждались жизнью на суше.

Здесь же склонялись под деревьями и сидели на скамейках, уставленных батареями бутылок, их подвыпившие подружки. Вид у девиц был растерзанный. Но они, не обращая на это внимания, подбивали китобоев на новые безрассудства. Гуляки оглашали парк пронзительными выкриками и хохотам.

Полиция, видимо боясь побоищ, не унимала расшумевшихся дикарей. Вторая столица Южно-Африканского Союза готова была терпеть все, лишь бы деньги, накопленные китобоями, не утекли за ее пределы, а остались в карманах дельцов.

«Полюбоваться» на гуляющих эребусцев остановился и автобус с экскурсантами «Салюта». Мой взгляд неожиданно встретился со взглядом Сорвачева. Председатель базового комитета, увидев меня среди норвежцев, с явным осуждением развел руками и покачал головой.

«Теперь он отыграется на мне, — подумал я. — Зря я высовывался из такси».

У банка наши машины долго не стояли. В Кейптауне все делалось быстро, чтобы угодить клиентам.

На аэродром мы прикатили прежде времени: до вылета самолета в Скандинавию оставалось более двух часов. Не бездействовать же китобоям столько времени? Был немедля отыскан бар и оккупирован всей компанией: норвежцы первым делом захватили вращающиеся тумбы у стойки, а затем оглушающим хохотом и выкриками вытеснили скучающих за столиками пассажиров.

Бармен запустил музыкальный автомат. Зал наполнился грохотом тамтамов, бумканьем банджо и воем свистулек. Под этот дикий джаз заработали машинки, выжимающие сок из лимонов и апельсинов, захлопали пробки, вылетающие из бутылей с шампанским, зашипели сифоны. Началось изготовление коктейлей.

Мы с боцманом хмельного не пили, налегали на бодрящую «кока-колу» и чувствовали себя хорошо.

Прощаясь, Хаугли расцеловал сначала боцмана, потом меня и сказал, что такие друзья, как мы, были у него только в партизанском отряде, что он нас никогда не забудет.

К концу Сигге так расчувствовался, что стал утирать слезы. Это, конечно, умилило китобоев, у которых трудно вышибить слезу, и даже вызвало несвойственный северянам энтузиазм. Норвежцы подхватили на руки своего растроганного соотечественника и гурьбой понесли к самолету.

Оставив опечаленного Сигге на попечение двух молодых стюардесс, мы с боцманом еще раз помахали ему фуражками и поспешили к выходу, чтобы оторваться от компании загулявших норвежцев.

* * *

В порту нас встретил обеспокоенный старпом «Косатки».

— Что вы в городе учудили? — спросил он. — Стайнов уже вызывал меня к себе. Мечет громы и молнии. Приказано с «Косатки» никого больше не отпускать в город. Сорвачев видел, как вы пьянствуете и буйствуете на центральной площади. Вы хоть к замполиту сходите и доложите о своем прибытии, — посоветовал он. — Он увидит, что вы не пьяны.

Не раздумывая, мы с боцманом поспешили на «Салют» и разыскали Куренкова.

— Кто из вас верховодил пьяной ватагой норвежцев? — строго спросил замполит. — Кто по деревьям лазал и валялся на площади?

— Такую чушь может выдумать только Сорвачев. Никто из нас ни того, ни другого не делал, — ответил Демчук. — Для этого надо упиться до белой горячки. А мы, как видите, трезвы.

Я без утайки рассказал все, как было.

— За то, что вы отправили домой Хаугли, хвалю, а за пьянку — на партийное бюро вызову, — пообещал Куренков.

— Но мы совершенно трезвы, — заверил я.

Дыхните! — уже с улыбкой потребовал замполит.

Убедившись, что мы действитено абсолютно трезвы, он удивился:

— Чего же на вас Сорвачев клевещет?

— Он на нас зуб имеет еще с того времени, когда мы на «Пингвине» плавали.

— Ну, хорошо, я с ним серьезно поговорю. А вас еще раз благодарю за Хаугли. Коммунисты всюду должны помогать друг другу. Вы доброе дело сделали.

* * *

Перед самым выходом флотилии в море радист-оператор «Салюта» на специальной удочке спустил мне радиограмму.

— Поздравляю с прибавлением! — крикнул он. — Приму ответ в двадцать слов, строчи быстрей.

Леля в радиограмме сообщала: «Родила тебе здоровущую девочку тчк Чувствую себя хорошо тчк Обнимаем с доченькой папу зпт ждем нетерпением домой тчк Проси чтобы ваши корабли прибавили скорости на обратном пути».

Это известие так меня обрадовало, что я прямо с мостика закричал:

— Братцы! Я стал папашей!

Узнав о новорожденной, косатковцы трижды прокричали «ура» в ее честь и столько же раз подбросили меня вверх. Только после этого я был освобожден и отпущен сочинять ответную радиограмму.

* * *

На обратном пути все повторялось с такой же последовательностью, какая бывает, когда запускают известный фильм с конца. Мы постепенно сбрасывали с себя одежду, опять вытаскивали из душных кают и кубриков матрацы и устраивались спать под открытым небом. Двигаясь на север, мы из осени через полосу вечного лета спешили навстречу весне, начинавшейся в другом полушарии.

Лежа на спине, я опять смотрел на небо южного полушария. Возле созвездия Южного Креста чернел таинственный «Угольный мешок» — пространство, лишенное видимых звезд. Оно всегда меня интересовало. «Неужели люди не пронижут его мощными телескопами и не разглядят, что скрывается за этой угольной тьмой?»

В пути нам явно не хватало китобаек Улы Ростада. С ним по вечерам было веселей.

Днем мы приводили в порядок отчетность по журналам и ведомостям, сдавали флагману запасы линя, гарпунов, пороха и одновременно наводили лоск на судне.

На флагмане пришлось снимать деревянный настил разделочной палубы и выбрасывать за борт, чтобы избавиться от тошнотворного, все пропитавшего запаха китовой сукровицы.

В Гибралтаре норвежцы должны были сойти на берег. Здесь наши пути расходились. Но местный консул норвежцев, зная, какими буйными бывают китобои на берегу, попросил капитан-директора «Салюта» не высаживать его соотечественников в Гибралтаре.

Пока мы запасались горючим, к «Салюту» на рейде подошел пароход «Осло-фиорд» и с борта на борт принял пассажиров.

За много месяцев совместного плавания норвежцы завели друзей среди салютовцев.

Прощаясь, они крепко пожимали руки нашим морякам.

Мы с китобойцев махали им шапками. А когда «Осло-фиорд», трижды прогудев, двинулся в открытый океан, русские китобои торжественно выстроились вдоль бортов и пожелали норвежцам счастливого плавания.

ВСТРЕЧА

Много дней мы провели в океане, не сходя на берег. Попутный ветер дул в корму, словно подгонял нас. Форсированным ходом мы пересекли Средиземное море и ночью подошли к Дарданеллам.

Огни по всему побережью оказались погашенными. Пролив был узким, как река. В ночной мгле опасно было плыть меж незнакомых берегов, тонущих в густой, темной зелени. Но мы смело двигались за флагманом, ориентируясь по кильватерной струе и приборам.

Наконец пройден и Босфор, за кормой осталась узкая полоска ворот в турецких бонах, загораживающих вход в пролив. Нас встретил родной черноморский ветер. Пахнуло родиной.

Чаще стали попадаться идущие навстречу тяжело нагруженные советские теплоходы. Увидя огромную «китомаму» и более дюжины ее деток, плывущих в кильватере, встречные корабли замедляли ход и приветствовали нас гудками и флагами. А мы им отвечали в пятнадцать паровых глоток. Получалось весело и торжественно.

Хотя на судах флотилии давно все сияло, «как чертов глаз», боцманская команда еще раз наводила блеск: закрашивала трещинки, малейшие пятна проступавшей ржавчины, надраивала медяшку.

— К берегу должны подойти как лебеди, — говорил Демчук. — Пусть видят, что на китобойцах не разгильдяи, а моряки плавают.

В каютах и кубриках моряки прихорашивались: сбривали выращенные в Антарктике усы, бородки, обрезали львиные гривы, надевали на буйные шевелюры сетки, чтобы волосы не торчали во все стороны. Тут же наглаживались парадные костюмы, белые чехлы для фуражек, надраивались ордена и медали. Настрое-ение было приподнято-праздничным.

Одесса показалась на другой день утром. Как бы рождаясь из сиреневого марева, она возникла на горизонте голубовато-призрачным островом, похожим на мираж. «Мерещится», — думалось мне.

Вдруг что-то сверкнуло и зажглось на солнце. Забравшийся в «воронье гнездо» Чувахин встрепенулся и с высоты заорал:

— Вижу… Одессу!

Все косатковцы, свободные от вахты, высыпали на верхнюю палубу.

Постепенно далекий берег стал обретать очертания. В бинокль уже можно было разглядеть сады пригорода.

Флагман сделал последний поворот. Китобойцы подровняли строй и, словно боевая эскадра, стали подходить к Одессе.

Я разглядел длинный мол порта и белый маяк. Чуть выше зеленели склоны бульвара, виднелась знаменитая одесская лестница и начинались центральные улицы города. Где-то за деревьями скрывалась гостиница, в которой поджидала меня Леля.

Нам навстречу мчались из Одессы быстроходные катера, моторки и парусники.

У скошенной трубы «Салюта» взметнулось белое облачко, и сразу же раздался чуть сипловатый густой рев «китомамы». Мы подхватили приветственное гудение, и каждый китобоец выпалил в воздух из пушки.

С берега на фоне голубого неба и бирюзовых волн все это, вероятно, выглядело очень торжественно и эффектно.

В ответ мы услышали такой же разноголосый гул из порта: нам отвечали корабли, стоявшие у пирсов и на рейде.

С суши полетели вверх разноцветные огни фейерверка. Достигнув зенита, они с треском рассыпались на мелкие осколки, оставлявшие в небе волнистые следы.

В бинокль я разглядел, что улицы, прилегающие к порту, полны народа.

— Вроде нас встречают, — выкрикнул сверху Чувахин. — Будто на демонстрацию… Со знаменами идут!

Казалось, жители всего города высыпали на улицы. Для них мы герои. Значит, не зря китобои скитались по бурным водам и терпели лишения больше семи месяцев! Родина приветствует. Родина рада, что мы вернулись.

Было даже как-то неловко, что. столько людей пришли встречать нас. Не такие уж мы герои. Ведь всякое случалось в плаванье.

Отовсюду женщины махали платками, косынками, букетами цветов.

Под марш духового оркестра первой ошвартовалась наша база «Салют». На берег был спущен трап. И как только на нем появились капитан-директор и его помощники, площадь встретила их криками «ура» и рукоплесканиями. Вновь загремели оркестры…

В порту была сооружена небольшая деревянная трибуна с микрофонами, украшенная цветами и флагами. После короткого рапорта Дроздова выступили секретарь обкома партии и председатель горсовета. Они поздравили молодую флотилию с трудовыми победами и успешным переходом с одного конца земного шара в другой, приглашали нас быть почетными гостями города. Для китобоев будут открыты двери санаториев и домов отдыха. А мы рассеянно слушали, с тревогой вглядываясь в толпу, стремясь отыскать родные лица, которые мерещились и во сне и наяву в дни скитаний по дальним морям.

Родственники китобоев стояли у самой трибуны. В этой группе я наконец наткнулся на сияющий взгляд Лели. Ее глаза звали меня: «Скорей сходи на берег!» Я это понимал без слов. Как изменилась и похудела Леля!

Переходя с китобойца на китобоец, я наконец соскочил на берег и побежал к Леле. Она кинулась мне навстречу, и… мы очутились в объятиях друг друга.

Леля не стыдилась слез радости.

— Нельзя так долго не видеться… — сказала она, не разнимая рук. Все окружающее исчезло, точно на пирсе мы остались одни.

После поцелуев и несвязных слов Леля вдруг опомнилась.

— Меня же малышка в гостинице ждет, — спохватилась она. — Время кормить. Я побегу, а ты быстрей освобождайся и сделай так, чтобы тебя хоть сутки не трогали. Сделаешь?

— Есть, постараюсь. Иди по краю стенки, скорей выберешься.

Леля ушла в толпу, а я, возбужденный встречей, вернулся на китобоец. Надо было договориться со старпомом о подмене.

Нашего молчаливого старпома никто не ждал на берегу. Видимо, поэтому он был мрачен и краток:

— Ладно, скрывайтесь с глаз на сутки. Можете и сегодняшнюю ночь прихватить, но не больше. Помните — холостяки тоже люди.

Всем китобоям, без учета должностей и рангов, был выдан щедрый аванс. Радуйся на родном берегу, гуляй!

Мне пришлось так составить график увольнений, чтобы каждый пожил на берегу. Дела В было много. Каюту я покинул лишь поздно вечером.

Леля истомилась, поджидая меня в гостинице.

— Наконец-то! — с укором воскликнула она. — Совести нет у людей — столько держать на корабле!

Леля зажгла свет. Гостиничная комната сразу преобразилась, стала праздничной. Посреди круглого стола высился огромный букет белой акации, вокруг стояли бутылки с вином и аппетитно разложенные закуски. Казалось, что стол накрыт не на двух человек, а по крайней мере на дюжину голодных китобоев.

— Ого! Богато! Не зря же я так спешил… рвался сюда.

— Не выдумывай, знаю, как ты спешил. Пришел чуть ли не в полночь. Познакомься с дочкой. Ее зовут Машенькой.

Крошечное спеленатое существо лежало на небольшом диване, огороженном креслами, и безмятежно спало.

— Похожа на тебя? — спросила Леля.

— Чуба не хватает, — шутя ответил я. Мы так истосковались друг по другу, что стоило Леле прижаться ко мне, как я ощутил необъятную, разрастающуюся нежность…

* * *

Опьяненные близостью, мы лежали рядом и разговаривали, забыв обо всем окружающем. Лишь слабый голосок дочки вернул нас к действительности.

— Машенька проснулась! — всполошилась Леля. — Видно, проголодалась.

Она соскочила с постели и босиком перебежала к огороженному диванчику.

Прохладный воздух колыхал ажурную занавеску большого окна. «Машенька может простудиться», — подумалось мне. Я встал и прикрыл окно.

Вернувшись, я присел на постель и закурил. От первой затяжки закружилась голова. И тут я вновь вспомнил о ребенке и сразу же погасил сигарету.

Когда насытившаяся Машенька сонно отвалилась от груди, Леля уложила ее на место и вернулась ко мне с улыбкой счастливой усталости.

— Мы же с тобой еще ничего не ели, — сказала она. — Давай пировать.

Шел четвертый час ночи, но какое это имело значение. Мы сели за стол и наполнили бокалы.

— За что пьем? — спросила Леля.

— Чтобы не разлучаться хотя бы летом, — ответил я.

— Но ведь ты опять будешь скучать по морю?

— Ничуть, объелся им. Буду смотреть только на тебя.

— Но если я услышу, что в море было лучше, пеняй на себя.

— Это что — угроза?

— Нет, предостережение. Моряцкие жены, здесь их полна гостиница, все жалуются на тоскливую жизнь без мужей. Жалуюсь и я… Но что поделаешь? Выйдя за тебя замуж, я, оказывается, обрекла себя еще и на скитания. Ведь жена моряка должна быть готова сорваться с места и мчаться в любой конец страны, куда бы ни прибыл корабль мужа. Лететь на самолете, трястись в машине, ездить без плацкарты в переполненных поездах. И все для того, чтобы побыть вместе несколько дней.

— Зато каких! — воскликнул я. — Ради них стоит ринуться на край света. Другие за всю жизнь ничего подобного не изведают. Да, это трудно — быть женой моряка.

— Я, наверное, никогда этому не на-учусь, — печально призналась Леля. — Такая уж натура. Но буду стараться.

ХОРОШИЕ ВЕСТИ

В пути думалось, что, как только мы доберемся до родных берегов и китобойные суда поставят на ремонт, нас немедля отпустят отдыхать на все лето.

Мы, как спортсмены, закончившие марафонский бег, заметно выдохлись и, казалось, ни на какую работу сейчас не годились. Каждый мечтал об отдыхе на зеленой травке в таком месте, где по утрам можно пить парное молоко, пройтись босиком по росе, вдыхать смолистый запах бора и, освежась в речке, лежать на солнце, ни о чем не думая.

Но нам еще на неделю пришлось задержаться в Одессе. После трехдневного отдыха коммунисты флотилии собрались на партийную конференцию.

С отчетными докладами выступили капитан-директор и Куренков. Прения были интересными. Имена косатковцев и пингвиновцев склонялись не раз. Бдительный инспектор Стайнов, говоря о нас, решил упрекнуть командование.

— Иностранцы на флотилии оказались недостаточно изолированными, — сказал он. — Не мы их перевоспитывали, а они дурно влияли на нестойкие элементы. Ярким примером может служить разболтанный экипаж «Пингвина». В учителя пингвиновцам дали гарпунера, который подозрительно хорошо владел русским языком и распространял религиозные бредни. Пингвиновцев опекал не только Иван Владимирович, но и… — что греха таить! — наш Михаил Демьянович. Он утерял бдительность. По просьбе пингвиновцев даже ходатайствовал за некоего космополита, известного в кейптаунских трущобах под кличкой «Сигге Восьмой». Якшание с иностранцами, как нужно было полагать, привело к неприятностям: при таинственных обстоятельствах в океане пропал убитый кит. Надо бы эту историю поднять и вновь расследовать. Думаю, что откроется нечто не очень приятное…

Наговаривая, Стайнов оставлял себе пути отступления. «Я, мол, только сигнализировал». Нас от его хитрости взорвало.

— Выдумки, брехня! — выкрикнул Демчук и потребовал слова для объяснений.

Куренков, председательствующий на конференции, слова сразу не дал, но не в меру ретивого инспектора решил поправить.

— Удивительный человек мой помощник Стайнов! — сказал он. — Почему он мнит себя только наблюдателем, способным на критику, а не ответственным лицом? Кому, как не ему, политработнику, следовало заняться разоблачением бредней норвежцев! А инспектор почемуто стеснялся, больше отсиживался в каюте. Товарища Стайнова не видели на китобойцах. Стоило бы товарищу Стайнову в первую очередь покритиковать самого себя. А для тех, кто хоть что-то сделал для избавления от иностранной зависимости, найти другие слова. Я действительно поддерживал пингвиновцев и косатковцев и не жалею об этрм. Хорошие, передовые люди! А вы что в них увидели? Не годится так наговаривать на товарищей по флотилии! Наше дело — видеть и всячески поддерживать хорошее, а не гробить инициативу. Давайте условимся говорить только то, что можете доказать фактами, а напраслину — отметать.

После Стайнова на трибуну поднялся Сорвачев. Поддерживая «предыдущего оратора», он с упреком сказал:

— Вы зря, товарищ Куренков, обрушились на своего помощника. Он правильно говорил. К пингвиновцам надо присмотреться. У них не все чисто за кормой. Уже были настораживающие сигналы. Наш долг прощупать каждого и глубоко проверить. Это никогда не помешает.

Следующим получил слово пингвиновец Фарафонов. Взойдя на трибуну, радист прикинулся простаком и спросил у сидящих в зале:

— Я, товарищи, недопонял: с какой целью здесь выступили Сорвачев со Стайновым? Похвастаться им вроде бы нечем. Разве лишь умением держать нос по ветру. Так это и флюгер умеет, а для человека достижение небольшое. Не раз приходилось наблюдать за их деятельностью. Всем известно, что легче ответить «нет», чем «да». Так вот этим «нет» товарищ Стайнов владеет отменно. У нас в лежку укачивался кочегар Мазин. Сердобольный перевел бы его на базу. Мы попросили Стайнова похлопотать. Но ему легче оказалось сказать «нет». И при этом он выпустил фонтан малопонятных фраз, которые так напугали кочегара, что тот попросил пардона. В общем, ноль-ноль в пользу цела. Так же действует и товарищ Сорвачев. Они словно двойники: если речь заходит об обыкновенных человеческих нуждах, ведут себя наподобие глухонемых. Непонятно только — почему их укачивает? Ведь научно доказано, что у глухонемых не действует вестибулярный аппарат. Почему оба товарища в шторм любят принимать горизонтальное положение?

Это наблюдение вызвало смех в зале. Возмущенный Сорвачев вскочил с места.

— Безобразие! — выкрикнул он. — Председатель разрешает безответственным элементам подрывать авторитет. Прошу оградить!

Фарафонов, не обращая внимания на выкрики председателя базового комитета, продолжал:

— Товарищ Сорвачев почему-то полагает, будто все мы подкапываемся под его авторитет, которого, если по секрету сказать, и в микроскоп не разглядишь. Выбирая предбазкома, мы надеялись, что он будет печься о наших нуждах, ночей недоспит, добиваясь справедливости. А он думает лишь о своей персоне. Если же ему на это намекают, товарищ Сорвачев сердится, грубо одергивает собеседника и напоминает, что он-де человек проверенный и утвержденный вышестоящими организациями. Кроме того, товарищ Сорвачев одержим манией всех поучать. При этом не стесняется своего невежества. Давно примечено: чем человек меньше знает, тем больше учит. На такие посты партийный комитет должен рекомендовать людей заботливых, умеющих говорить «да». В следующий рейс следует кое-кого позабыть на берегу.

Коммунисты аплодисментами проводили Фарафонова на место. Но Сорвачев тут же написал протест, обвинив председательствующего в том, что тот «выпустил на трибуну и не одернул хулиганствующие элементы». К хулиганам был причислен не только Фарафонов, но и наш степенный Тарас Фаддеевич Демчук.

Собрание, конечно, не согласилось с Сорва-чевым, и его жалоба осталась без последствий.

* * *

Через день Демчука, Трефолева и меня вызвал к себе Куренков. Мы отправились к нему без особого энтузиазма, так как полагали, что замполит будет отчитывать нас за шумное поведение на партийной конференции. Но все было по-иному: Михаил Демьянович встретил нас необычайно радушно. Его серые добрые глаза радостно светились.

— Ну, братцы китобои, порадовали вы всех, а меня особенно!

И Куренков крепко пожал каждому из нас руку. Мы недоумевали: за что?

— Сейчас узнаете. Есть приятные вести из Норвегии. В обком пришел большой пакет. Ока зывается, норвежские коммунисты после войны остались без типографии. Газета выходила к концу дня, когда народ все новости уже узнавал. Рабочую газету умышленно оттирали. Надо было обзавестись собственными машинами. Коммунисты наскребли немного деньжат, но их не хватило, а капиталисты, конечно, кредита не дали. Узнал об этом наш Сигге Хаугли, взял и пожертвовал большую долю того, что получил за амбру. Его добавки хватило на печатную машину и на все другое. Теперь рабочая газета раньше буржуазных выходит. От нее специальная благодарность вам — на самой лучшей бумаге золотыми буквами напечатано… за точность не отвечаю, но смысл примерно такой: «Благодарим братьев по классу — русских коммунистов китобойной флотилии «Салют» Тараса Демчука, Аркадия Трефолева, Константина Шиляева за спасение нашего дорогого товарища Сигге Хаугли в сороковых широтах и умелые действия по получению валюты, которая пошла на важное и полезное рабочему классу дело. Да здравствует интернациональное братство коммунистов!» Здорово, а? Не оставлять же такое письмо в архиве? Я поручил немедленно перевести его на русский язык. Да к нему несколько подвальных статей из органа норвежской компартии «Фрихетен» прибавил. В них описывается, как русские китобои спасли в сороковых широтах норвежца. Будем в своей многотиражке с продолжением печатать. Пусть народ читает и радуется.

— Ну и Хаугли! Ну и молодчина! — могли только воскликнуть мы. — Вот вам и Сигге Восьмой! Да ему норвежский король Хакон Седьмой может позавидовать. Навряд ли тот способен на такой поступок.

* * *

В тот же день на «Косатку» прикатила шумная ватага фотокорреспондентов центральных и местных газет. Заставив меня, Демчука и Трефолева надеть парадную форму, они принялись щелкать фотоаппаратами и выведывать у нас подробности спасения норвежца.

Оказывается, министерство объявило всем косатковцам благодарность, а нас троих наградило за спасение утопающего почетными грамотами и именными часами.

В воскресных номерах газет мы всей троицей красовались на первых полосах под громкими заголовками: «Герои Антарктики», «Интернациональное братство коммунистов», «Отважные покорители бурных широт».

Мы получили много поздравительных телеграмм и писем. Даже незнакомые люди приходили на «Косатку», чтобы пожать нам руки и сказать доброе слово.

На флагмане был организован торжественный митинг. Мы явились при всех боевых орденах и медалях.

У парадного трапа нас встретили капитан-директор и замполит. Стайнова с ними не было. По настоянию Дроздова его откомандировали на курсы переподготовки, с тем чтобы он не вернулся на флотилию. А Сорвачев, стоявший здесь же, невдалеке, не осмелился подойти и пожать руку: боялся, что мы при народе отвернемся от него. Он только сказал:

— Я всегда был уверен, что вы не подведете… Очень рад… поздравляю от всей души.

А в глазах его мелькало и пряталось нечто такое, чего и собаке не пожелаешь. Хотелось подойти вплотную и при всех прямо в лицо сказать: «Слушай, Николай Витальевич, будь хоть сегодня человеком, перестань хвостом вилять. Мы тебе все равно не поверим. В нашей среде ты друзей не обретешь. Отойди-ка в сторонку, не путайся под ногами!»

Собравшиеся встретили нас грохотом аплодисментов.

Потом про нас начали говорить такое, что мы, пораскрывав рты, ошарашенно поглядывали друг на друга.

Ораторы один за другим превозносили нашу смелость и успехи в китобойном деле. А о спасении Хаугли говорили как о героизме и ярком примере бескорыстного интернационального братства коммунистов.

Куренкову с трудом удалось утихомирить восторженных салютовцев.

Во время вручения наград оркестр грянул «Интернационал». Все поднялись и запели.

Когда стоишь вот так, навытяжку, под развевающимся государственным флагом родины, все мелкое и наносное сразу отступает в сторону. Ты словно вырастаешь в своем сознании и начинаешь думать о своих товарищах с великим уважением. Ведь не сдались же мы стихии, черт подери! Все вытерпели и победили!

Главное в наших китобоях — надежность. Они не подведут в трудную минуту, выручат, придут на помощь.

Вы спросите: отправимся ли мы снова в Антарктику, чтобы опять пережить все лишения и передряги?

— Пойдем, — отвечаю я за настоящих моряков. — Нам не усидеть дома! Опасная работа на краю земли китобоям по плечу.

Ленинград, 1962–1964 гг.

Капица Петр Иосифович РЕВУЩИЕ СОРОКОВЫЕ

Зав. редакцией В. Илъинкав Редактор И. Алатырцева

Художественный редактор Т. Андронова Технический редактор Л. Платонова

Корректор М. Фридкина Фото Н. Иочнева

Сдано в набор 29/IX 1964 г. Подписано к печати 5/Х1 1964 г. А08446. Бумага 84xlO81/i6 — 4,5 печ. л.=7,38 усл. печ. л. 9,25 уч. — изд. л. Заказ № 1259. Тираж 1000 000 (1—800 000) экз.

Цена 19 коп.

Издательство «Художественная литература» Москва, Б-66, Ново-Басманная, 19

Ленинградская типография № 1 «Печатный Двор» имени А. М. Горького Главполнграфпрома

Государственного комитета Совета Министров СССР по печати, Гатчинская, 26 Обложка отпечатана на Ленинградской фабрике офсетной печати № 1. Кронверкская, 9,

ОТКРЫТА ПОДПИСКА НА 1965 ГОД

НА ЖУРНАЛ

„ВОПРОСЫ ЛИТЕРАТУРЫ"

Литературно-критический и литературно-теоретический журнал „Вопросы литературы" рассчитан на широкие круги читателей, стремящихся глубже ознакомиться с проблемами художественного творчества. В его работе участвуют виднейшие советские и зарубежные критики, литературоведы и писатели.

Журнал печатает статьи по теории и истории литературы, актуальным проблемам современной советской и зарубежной литературы. В 1966 году возобновляется отдел, В помощь учителю-словеснику".

Читайте в журнале статьи:

Советская проза в 1964 году.

Советская поэзия в 1964 году.

Советская драматургия в 1964 году.

Актуальные проблемы социалистического реализма.

Навстречу славному 50-летию (цикл статей об истории советской литературы, о крупнейших ее мастерах).

Гоголь. Спорные и нерешенные проблемы творчества.

Обзор новейшей литературы о творчестве Достоевского.

На грани двух эпох (серия автобиографических статей выдающихся советских писателей).

О творчестве Б. Брехта.

Поэзия Назыма Хикмета.

Бёлль и споры о нем.

Перечитывая Пушкина… (опыт идейно-художественного анализа одного стихотворения).

В журнале имеются постоянные отделы: „Мастерство писателя", „Публикации и сообщения", „Трибуна литератора", „Полемика", „По страницам зарубежной печати", „Обзоры и рецензии", „Литературная жизнь'Ч

Журнал выходит 12 раз в год, объемом 16 печ. листов. Подписная плата в год 7 р. 20 коп., цена отдельного номера 60 коп.

Подписка принимается в пунктах подписки, Союзпечати", на почтамтах, в городских, районных узлах и отделениях связи, общественными распространителями печати на предприятиях и в учреждениях. Издательство, Художественная литература"

Оглавление

ПЕТР КАПИЦА

РЕВУЩИЕ СОРОКОВЫЕ

  МОРЕ ЗОВЕТ

  МЫ КИТОБОИ

  ПРИШЕЛЬЦЫ ИЗ «ДРУГОГО МИРА»

  ПОД ЗВЕЗДАМИ ТРОПИКОВ

  В НЕЗНАКОМОМ ПОЛУШАРИИ

  НА АФРИКАНСКОЙ ЗЕМЛЕ

  СИГГЕ ВОСЬМОЙ

  РЕВУЩИЕ И НЕИСТОВЫЕ

  НАЧАЛО ОХОТЫ

  ХИТРОСТИ ГАРПУНЕРСКОГО ДЕЛА

  ФАРАФОНОВ ВЫЗЫВАЕТ ГРОЗУ

  БУКСИРОВЩИКИ

  КТО ВИНОВАТ?

  НА ОТСТАЮЩЕМ КИТОБОЙЦЕ

  ЖИЗНЬ НА КАЧЕЛЯХ

  ЧЕЛОВЕК ЗА БОРТОМ

  КОГДА КАЧАЕТСЯ ЗЕМЛЯ

  ВСТРЕЧА

  ХОРОШИЕ ВЕСТИ

Капица Петр Иосифович РЕВУЩИЕ СОРОКОВЫЕ

ОТКРЫТА ПОДПИСКА НА 1965 ГОД

Реклама на сайте