«Сыновний бунт»

РОМАН-ГАЗЕТА 15(243) 1961

ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

МОСКВА

РОМАН СЕМЕНА БАБАЕВСКОГО «СЫНОВНИЙ БУНТ»

Ранним июньским утром вернулся в родные Журавли Иван Иванович Книга — студент-дипломник архитектурного института. Иван создает проект Новых Журавлей, он мечтает собрать всех колхозников, разбросанных по отдаленным хуторам, в едином социалистическом поселке, где будут построены красивые, удобные для жизни. двухэтажные дома, где разумно разместятся не только производственные помещё ния, но и медицинские, детские, бытовые учреждения, которые облегчат и скрасят быт колхозников.

Вокруг проекта Ивана закипают страсти, его поддерживают передовые колхозники, молодежь, партийные организации колхоза и района. Но находятся и противники перестройки Журавлей. В числе их выступил против осуществления проекта и тот, на чью поддержку, казалось бы, в первую очередь мог рассчитывать молодой архитектор, — сам прославленный председатель колхоза «Гвардеец» Иван Лукич Книга. При нем колхоз быстро пошел в гору, Стал одним из передовых в крае, начал получать миллионные доходы. И вполне по плечу было бы колхозу «Гвардеец» взяться за осуществление проекта Ивана Книги, который угадал стремление колхозников жить по-новому. Но Иван Лукич Книга ещё не осознает принципиального значения проекта сына — поднять деревенский быт до уровня городского.

Писатель умело и умно показывает, как Иван Лукич, купаясь в лучах славы, начинает обрастать умственным жирком, как заработанный им самоотверженным трудом авторитет он превращает в маленький культ своей личности. В борьбе с проектом своего сына Иван Лукич терпит поражение, но в этом поражении лежит и залог будущих новых успехов Книги-старшего, потому что у него под конец появляются сомнения в правильности своей прежней позиции. Правдивый, жизненный образ Ивана Лукича Книги является серьезной творческой удачей автора.

Необходимо сказать и о другом образе романа — образе секретаря колхозной парторганизации Якове Закамышном. Это он помогал Ивану Книге-младшему в его борьбе за проект, мягко и тактично указывал и Ивану Лукичу Книге на его ошибки, помог ему найти верный и прямой путь к их исправлению.

С. Бабаевский показал Закамышного именно как партийного работника, который хорошо понимает, что его работа — это прежде всего работа с людьми.

Мыслями о зажиточной, культурной жизни колхозников, о путях, которыми достигается счастье человека, проникнут весь роман С. Бабаевского. В борьбе за осуществление проекта раскрываются характеры и выясняются различные точки зрения на человеческое счастье в условиях нашего общества. В этом — основной конфликт романа.

Так, старший сын Ивана Лукича Григорий и бригадир Лысаков находят счастье в обогащении и индивидуальном строительстве. Вот почему Иван-младший выступает против отца, брата и тех колхозников, которые заражены собственническими интересами. Он хочет счастливой жизни для всех колхозников. Выступления молодого архитектора против отца и дали писателю основание назвать роман «Сыновний бунт».

Поэтическими красками нарисованы в романе картины самобытнрй, чарующей природы степного края — Ставропольщины…

…Семен Петрович Бабаевский родился в 1909 году на Харьковщине, но детство и юность его прошли в верховьях Кубани, на хуторе Маковском Невинномысского района. Колхозное строительство на Кубани и участие в нем писателя послужили тем источником-вдохновения, который питал почти все творчество Бабаевского. Писать он начал рано: в 1929 году в северокавказской газете «Советский пахарь» был напечатан его первый рассказ. Много лет С. Бабаевский отдал журналистике.

В1939 году, после окончания Литературного института имени А. М. Горького, С. Бабаевский опубликовал сборник «Кубанские рассказы». В годы Великой Отечественной войны он был военным корреспондентом. В это время им написаны рассказы и очерки, собранные в книги: «Гусиный остров», «Сестры», «Белая Мечеть» и другие.

В 1942 году вышла в свет книга «Казаки на фронте», написанная С. Бабаевским совместно с писателем Э. Калиевым.

В послевоенные годы писатель выступил с романами о колхозной деревне — «Кавалер Золотой Звезды» и «Свет над землей».

В результате поездки в Китайскую Народную Республику им были написаны очерки и рассказы о людях нового Китая, изданные в книге «Ветви старого вяза». Несколько произведений С. Бабаевский создал для наших юных читателей: «Митино счастье», «Четыре Раисы», «Сухая Буйвола» и другие.

Роман «Сыновний бунт» свидетельствует о стремлении С. Бабаевского глубоко исследовать жизнь кубанской колхозной деревни, правдиво показать современную действительность, проникнутую пафосом коммунистического строительства.

С. Дмитриев

Семен Бабаевский СЫНОВНИЙ БУНТ

Кто своему отцу не-сын!

Народная пословица

POMAН

Часть первая

I

Посмотрим, посмотрим, что оно такое — этот «Сыновний бунт», — подумает иной читатель. — Как-то оно и на слух непривычно, да и вообще непонятно, о чем пойдет речь. Известно, что когда-то на Руси были бунты голодные, соленые, картофельные — это понятно. В старину бунтовали казаки на Дону, были на Кубани кулацкие бунты, и это понятно. Или у А. С. Пушкина: «Опять моя старуха бунтует…» Но почему бунт сыновний? Молодое, новое берет верх над старым? Сыновья восстают против своих родителей? Неумирающая тема отцов и детей?.. Любопытно!..

Было раннее июньское утро, когда грузовик, на котором ехал Иван, поднялся на гору Недреманную. На вершине три дороги скрестились и разбежались в разные стороны: одна пролегла на Татарку, другая, — на Ново-Троицкую, а третья потянулась на Журавли. Иван все время поглядывал именно на ту дорогу, которая серым пояском подпоясала холм и убегала к Журавлям. И как только грузовик повернул на Татарку и, заплакав тормозами, остановился, Иван соскочил на землю и снял с кузова свой поношенный плащ, рулончик плотной, шириной в метр бумаги с притороченными к ней двумя уже бывшими в деле чертежными рейками и объемистый, запудренный пылью чемодан.

— Журавли тут близко, — сказал шофер, прикуривая папиросу. — Вон за теми увалами укрылись.

— Доберусь! — весело ответил Иван. — Теперь я, считай, уже дома!

— Родом-то откуда?

— Да из Журавлей!

— Вот она какая штука… Чей же будешь, парень?

— Ивана Лукича Книги сын. — И смущенно добавил: — И тоже Иван…

— Так я твоего батька знаю! — воскликнул шофер. — Да и кто товарища Книгу не знает? Человек видный, известный… Вот уже сколько годов гремят Журавли! А через чего гремят? Исключительно через Ивана Лукича Книгу. Это каждый тебе скажет! Бедовый председатель, настоящий хозяин. Побольше бы таких, оно и шилось бы людям лучше. И ты думаешь, чем твой батько достиг таких успехов?

— А чем? — поинтересовался Иван.

— Исключительным старанием и хитростью. Ты чего ухмыляешься? Ох, и хитрун твой батя, каких мало! В прошлом году наша автоколонна на хлебовывозе в «Гвардейце» была, нагляделся, как там дело идет. Многие председатели кинулись в разные новшества, начали то коровок у колхозников отбирать и сводить их на общий баз, то зарплату выдавать колхозникам на манер городских жителей… Для наглядности! — Шофер усмехнулся. — А Иван Лукич обмозговал это дело и сказал: рано!. В нынешнюю эпоху колхознику без коровки и без трудодня не прожить. Хитро рассудил! Понимает, что к чему, потому как сам из мужиков. И получилось так, как и говорил Иван Лукич. У соседних колхозов денег на зарплату не хватает, с молоком туго. А у «Гвардейца» твердые трудодни, и какие! Залюбуешься! В них и гроши, и продукты, и там всякие прочие блага, и молочко у людей не переводится, считай, круглый год. — Шофер завел мотор, но не ехал, медлил. — Неужели ты сынок Ивана, Лукича и сам тоже Иван? Верно, обличьем на него малость похож, ей-богу. Да, счастливый ты, парень! Иметь такого батька не всякому суждено. В гости или на побывку?

— Да как сказать? И в гости и по делу…

— Чертишь или рисуешь? — Шофер кивнул на бумагу.

— Умею и чертить и рисовать.

— Так, так… Это хорошо! Поезжай, батька порадуй. Ну, будь здоров, Иван Книга!

Шофер пожал Ивану руку и уехал. Грузовик, покатился с горы, взвихрил завесу пыли и быстро скрылся за поворотом. Иван нарвал травы, обмел ею, как веничком, чемодан. Постоял, глядя на журавлинскую дорогу. На нем были узкие серые брюки, такой же серый, красиво сшитый однобортный пиджак. Заправив в брюки рубашку, потуже подтянув пояс, Иван задумался, не зная, выйти ли ему на бугор или тут подождать попутную машину. «Так я твоего батька знаю, — лезло в голову. — Да и кто товарища Книгу не знает? Бедовый председатель, настоящий хозяин…» В кармане пиджака Иван нащупал хрустевший, сложенный вдвое пакет: лежит ли на месте? Взял чемодан, рулон, кинул на плечо брезентовый плащ и не спеша поднялся на холм.

Взору открылась степь, изломанная холмами и ложбинами. Солнце ещё не взошло, и бледный восток только-только умылся заревым светом. Куда ни глянь, серебро росы горело на влажной траве. Небо было высокое, синее и чистое, как отлично промытое и протертое стекло. В низине дремал туман — протянулась в метре от земли сизая, прозрачная стежечка шелка.

Утреннюю тишину старательно будили невидимые птицы. И в траве и в небесах на все лады заливались тысячи голосов, а где-то совсем близко тягуче и тревожно, как бы силясь поглотить птичий гомон, шумел водопад. Иван прислушался и невольно улыбнулся. Странно и непривычно: на Недреманной — и водопад! Да тут, бывало, и паршивого родничка не сыщешь. Иван присел на влажную траву, прислушался. Да, точно, вода спорила с птичьими голосами. Шум её был тягучий, какой бывает вблизи гидротурбины или на водяной мельнице. И снова улыбнулся Иван, а улыбнулся оттого, что он-то хорошо знал: и что это за шум и откуда он здесь возник. Знал, что там, за Недреманной, в каменных кручах, бурлила Кубань, а тут, на степной стороне Недреманной, вдруг образовались истоки Егорлыка, и в отвесных берегах шапкой пены белела и бурлила чаша кубанской воды…

II

«Истоки Егорлыка…», «чаша кубанской воды…». Сказать так, не поясняя, какой смысл таили в себе эти слова, — значит, ничего не сказать. Людям, никогда здесь не бывавшим и ничего не ведающим о том, как и когда бедная водой речонка Егорлык породнилась с водообильной Кубанью, — им, разумеется, никогда не понять, что означают слова «чаша кубанской воды» и «истоки Егорлыка». Так что пусть наш Иван покамест посидит на холме Недреманной, отдохнет и послушает новорожденную песню; или пусть подойдет к самой чаше кубанской воды и ощутит прохладу, какая бывает твлько в ущелье. Мы же тем временем хоть вкратце поясним, что оно такое — «истоки Егорлыка» и «чаша кубанской воды».

По совести говоря, до недавнего времени истоков у Егорлыка вообще не было, как у всякого бедняка не бывает источников дохода. Буерачное, сморщенное дно этой речонки, петляя и выписывая восьмерки и кренделя, испокон веков бороздило ставропольскую равнину, и где было ему начало и где конец, никто толком не знал. Не знали люди об этом только потому, что Егорлык — степная речка-времянка, и какой же смысл интересоваться её истоками? Жителям окрестных сел было известно лишь то, что по весне, в пору таяния снега, когда мутная, согнанная солнцем с гор и пригорков вода тысячами ручейков устремлялась в низину, Егорлык жадно подхватывал эту шальную воду, быстро наполнял ею свои иссохшие, потрескавшиеся берега, ненасытно впитывал влагу и оживал: блестел на солнце и молодо шумел на заре, по-речному грозно и протяжно. А в иной день расходился не на шутку, как настоящий забияка: там затапливал низину, поднимал прошлогодние копенки сена, и они шапками покачивались на волне; там срывал мосток, и доски, бревна неслись по реке, на повороте бились о кручу, пугая щуров и сусликов; там заливал кошару или подмывал берег, и огромный кусок земли падал в воду, тяжким вздохом отзываясь в степи. И вся эта широкая панорама разлива, и сорванные мостки, и сам вздох свалившейся кручи как бы говорили: «Ой, ой, могучая река, Егорлык!»

Такая веселая, разгульная жизнь длилась с месяц или два, не больше. Когда же наступал зной и под палящим солнцем ложились на землю каспийские суховеи, Егорлык умирал тихо и безропотно: вода в нем высыхала, дно покрывалось желтой плесенью, выступала на нем горькая соль, открывались пастями трещины, наскоро затканные свежей паутиной, — все живое, что успевало родиться, погибало, и Егорлык умолкал до следующего таяния снега.

Таким было безрадостное прошлое. Теперь же Егорлык — герой! Красивый и полноводный, проносится он по степи, мимо сел и хуторов, извилистой дорогой на Маныч; кое-где даже выходил из берегов, заливал низины, как бы говоря: «Эге-ге! Да вы поглядите на меня, какой я теперь богатый и сильный! Мне нынче все нипочем, — и полью огороды, и напою стада, и могу турбину вращать». И там, где разлились его воды, в тихих и теплых заводях буйно разрослись камыши, встав темно-зелеными гривами. Сюда, в эти камышовые заросли, прилетели на новое жительство дикие утки, нырки, цапли, а однажды явились (видимо, на разведку: нет ли тут, возле Егорлыка, какого-либо моря) две шустрые острокрылые чайки; не нашли моря — и улетели. Ковыль-трава чуяла и близость влаги и прохладу, любовалась плескавшей о берег волной и удивлялась: и что такое приключилось с Егорлыком, и откуда у него столько воды?

Да, ни камышам, ни ковыль-траве, ни даже чайкам-разведчицам никогда не понять, что причиной всему была Кубань. Многие тысячи лет убегала Кубань мимо горы Недреманной, держа путь на Краснодар, хотя все эти годы она чутьем улавливала, что где-то рядом, в каких-нибудь десяти верстах от нее, за горой Недреманной, томился, изнывал от безводья Егорлык — река слабая, удивительно бедная водой, но очень нужная людям. И хотелось Кубани прийти на помощь своему попавшему в беду ставропольскому брату. Но как? Как взобраться на такую высоченную гору? Где взять сил?

Помогли люди. Пришли сюда тысячи. — с ломами и лопатами, с грабарками и кирками. Поднялись над Недреманной красочные, высотой в шесть метров буквы: «Пойдет вода Кубань-реки, куда велят большевики». И ещё люди сказали: не надо воде взбираться на гору, это не её дело. Люди нашли ей удобную дорогу — прорыли новое русло и подвели его до самой Недреманной, Потом начали долбить гору. Получились великолепные ворота. И когда эту темную и сырую дыру одели в бетон, она стала напоминать тоннель метро. Так и казалось, что вот-вот со свистом и ветром ворвутся сюда ярко-голубые вагоны… Однако не вагоны пошли в тоннель, а вода. Она не пошла, а хлынула. Шагнула, и каким шагом: торопливо, охотно, точно давно поджидала этого часа; видно, Кубань волновалась с непривычки, даже побаивалась, как бы вдруг снова не закрыли для нее эти просторные ворота через Недреманную… Но ворота остались открытыми навсегда, дорога к горе протянулась на семь километров. У входного портала вскипал вспененный гребень, вода теплая, согретая солнцем, с клекотом вливалась в тоннель, а выходила из него студеной, как из ледника.

И вот тут-то, на степной стороне Недреманной, и открылось настоящее чудо! На отлогом склоне, там, где веками лежали исписанные сусличьими норками, выжженные солнцем камни, не какой-то там фонтанчик или ручеек сочился из земли, а неслась из тоннеля полноводная, как будто выхваченная из гор, бурная река. Древняя соседка Егорлыка щедро напоила его водой и спасла от смерти. Один врач, проезжая в этих местах и любуясь полноводным Егорлыком, сравнил происшедшее с переливанием крови больному.

Мощный клокочущий поток, вырвавшись из горы, рассекал надвое старое русло Егорлыка. Левая его часть, та, что тянулась к Ново-Троицкой, и дальше на Журавли, и на Птичье, и затем к Манычу, бурлила половодьем, полная сил и жизни; Правая же сторона, та, что поднималась к Татарке, по-прежнему была мертва и своими кочками и морщинами напоминала сухожилие —. потянулось по полю, среди полыни и будяков, сизое солончаковое дно, даже самая неприхотливая травка не кустилась на нем. А ведь вода вот она, рукой подать! Перед тем как влиться в Егорлык, она последние сотни метров катилась по бетонному, наподобие совка, концевому сбросу. Совок поставлен уклоном, и поток, думая, что снова летит со скалы, устремлялся вниз так, что на метр взлетала водяная пыль. Прикоснувшись к Егорлыку, вода с яростью разрыла глинистую почву, раздвинула, точно ножом, срезанные берега и образовала просторный котлован, похожий на огромную чашу. Если смотреть на эту чашу кубанской воды с горы, то невольно кажется, будто какой-то невидимый великан пришел сюда с опаленной зноем степи и подставил ковшом сложенную пригоршню, боясь, как бы не разбрызгалась, не расплескалась дорогая и долгожданная влага.

III

Знаю, знаю, не перевелись и никогда не переведутся нетерпеливые читатели. Зачем же, говорят они, так подробно описывать какую-то мало кому известную речку и то, как родились в степи слова «чаша кубанской воды» и «истоки Егорлыка»? То, что безводная в прошлом речка так удачно породнилась с Кубанью, — это хорошо, и пусть кубанская вода и течет себе по степи и приносит людям радость. Нам же подавай главное: что случилось с тем парнем по имени Иван Книга, с которым мы познакомились на горе Недреманной. По всему видно, молодой Иван Книга и есть главный герой романа, а раз это так, то нужно сразу же пояснить, положительный это герой или отрицательный. Значит, необходимо неотступно следовать за ним и как можно обстоятельнее поведать: и чем он занимается, этот Иван Книга, и давно ли он не был в родном селе, а если давно, то почему, по какой причине — служил ли в армии или учился? Если же он в самом деле сын прославленного Ивана Лукича Книги, то для какой цели везет с собой и бумагу и чертежные рейки, почему шоферу сказал, что едет в Журавли «и в гости и по делу», и при этом на лице у него не было и тени радости. Можно предположить, что в Журавлях у него есть какие-то дела, но тогда надо сказать, какие именно дела, и какая у него профессия, и почему он сказал: «Умею и чертить и рисовать». Необходимо сказать также и о том, не доводится ли Иван, случаем, родственником знаменитому Василию Ивановичу Книге, генералу-ставропольцу, уроженцу села Митрофановки.

И ещё скажут, что надо подумать о молодых и любознательных читательницах, которые с первой же страницы непременно хотят знать: и сколько лет Ивану, и красив ли он собой, а главное, женат или не женат. Если же молод, красив и, паче чаяния, ещё холост, то намерен ли жениться в Журавлях и есть ли у него на примете невеста…

Вопросов, разумеется, может набраться уйма. Ответить же на них сразу нелегко. Легко лишь сказать, что ставропольский генерал Василий Иванович Книга и наш Иван не родственники, а однофамильцы; что Иван Книга сейчас в самой завидной поре молодости: в этом году отцвела и отшумела его двадцать седьмая весна; что человек он и образованный и, безусловно, порядочный, на него не только можно во всем положиться, но в таких вещах, как честность, трудолюбие, Иван может служить и примером; что в Журавлях Иван не был девять лет и едет не в гости к своему знаменитому батьке, а действительно по делу, и к тому же по весьма для него важному. Видимо, шоферу он сказал так неопределенно потому, что дело его в Журавлях было несколько необычное: оно касалось его будущей дипломной работы.

Охотно отвечаю тем любознательным читательницам, которые интересуются семейным положением Ивана и его внешними достоинствами. Отвечу без обиняков и совершенно точно: нет, красотой Иван не блистал, именно той красотой, которая чаще всего бросается в глаза влюбчивым девушкам. Худощав от природы, высок ростом, лицо скуластое, неулыбчивое. Правда, когда-то журавлинские девушки, одноклассницы Ивана, находили, что Ванюшка Книга «вообще паренек симпатичный». Особенно привлекательны — у Ивана были глаза: голубые и с поволокой, точно такие, как у его матери Василисы. Ксюша Короткова, которая ещё в девятом классе дружила с Иваном, как-то сквозь смех сказала ему: «Ваня, наверное, твои глаза предназначались для девушки, а достались парню…» И ещё надобно прибавить: Иван пока ещё не женат. Почему? Кто же его знает! Даже те, кто знаком с Иваном близко, расходятся на этот счет во мнениях: одни говорят, что после окончания десятого класса жизнь у него была трудная, не до женитьбы; другие же считают, что нелегкая жизнь тут ни при чем, а что в любовных делах Иван слишком привередлив, никак не может найти по душе и по своему характеру подругу жизни. Справедливости ради следует заметить: был Иван излишне самолюбив, не в меру горяч и не в меру вспыльчив — эта черта характера пришла от отца.

Сложнее и труднее рассказать о том, почему Иван так долго не был в Журавлях, и где он эти годы странствовал, и почему вдруг решил навестить родное село, и что это за дипломная работа, и почему её надобно готовить не в институте, а именно в Журавлях.

Чтобы поведать обо всем поподробнее, нам придется начать наш рассказ издалека, с того самого момента, когда отцовская плетка погуляла по Ивановой спине и когда Иван опрометью, как в пропасть, бросился в Егорлык, а затем на протяжении девяти лет… Нет, нет, не станем забегать наперед. Пусть наш Иван ещё посидит часок-другой возле истоков Егорлыка и пусть вволю налюбуется вспененной чашей кубанской воды, а мы тем временем не спеша расскажем все по порядку.

IV

Жил в Журавлях светлоусый, молодцеватой выправки бригадир тракторного отряда — самый младший сын Луки Книги. По-уличному звали его Ванька Книжка. И жил он, собственно, не в Журавлях, а в степи — с весны и до поздней осени. Выл он весельчак, шутник, а вдобавок ещё и гармонист. Умел и сплясать и песню спеть. И ещё знали: любил тот светлоусый Ванька Книжка поухаживать за журавлинскими вдовушками. Частенько, приезжая со степи на мотоцикле, Иван никак не мог попасть в свой дом. Василиса извелась, измучилась. Не могла понять, что с мужем поделалось. Зимними вечерами, бывало, когда трактора ставились на ремонт, Иван брал гармонь-двухрядку и уходил из дому.

— Куда ты, Лукич? — спрашивала Василиса.

— Пойду немного развеюсь.

— Опять к бабам?

— А я к ним не хожу. И откуда ты взяла, что я к ним хожу? Загляну к Илюшке Казанкову.

Заглядывал же не к Илюшке Казанкову, а к вдове Анисье. Выходил оттуда пошатываясь. Шел по улице, играл на гармони, горланил песни. «Поглядите, бабоньки, Ванюшка Книжка веселится. Ох, несчастная Васюта!..» Нагулявшись вволю, он, как побитый, на рассвете заявлялся домой, обнимал заплаканную Василису и сам плакал. Пьяно шмыгал носом, говорил:

— Скушно, Васюта! Силы некуда приложить… Пойми это, казачка моя суровая!

— А я, Лукич, давно все поняла, — с трудом выговорила Василиса. — Ты эти свои силы к чужим бабам прилаживаешь. Водку хлещё шь, песни орешь под гармонь. Стыда у тебя, Лукич, нету. Ить ты же не парубок, тебе не двадцать годков. Ить у тебя дети взрослые, внук растет.

— А отчего пью? Отчего гуляю? Можешь это понять, Васюта?

— Что тут хитрого и непонятного? С жиру бесишься, Лукич! Тебя бы самого, бугая эдакого, запрячь в плуг…

— И ты, жена, меня не понимаешь. — Упала Васютке на грудь тяжелая голова. — Я хохол, степняк, а ты казачка, ты умная. Рассуди, Васюта, подсоби… Ну, скажи по совести, что это у меня за жизнь? Зима пришла — ставлю машины на ремонт, весна подоспела — тороплюсь в степь, Пашу, сею, убираю — и так из года в год. И ежели б из этого польза была! Я стараюсь, ночи не сплю, а какой получается толк? Никакого! Машины бью — сколько их тут при мне износилось! — а колхозы как были бедными, малокровными да хилыми, такими они и остались… — Да разве ты в этом виноват?

— А кто?

— Председатели. Их люди назначили, и пусть они…

— Да когда же это кончится, Васюта! — крикнул Иван. — Ведь эта бедность сидит у меня в печенках. Сосет, и как больно сосет, можешь ты это понять? Мне так и видится, что не кто другой, а я тут виноват… Пашу, сею, а люди не могут разбогатеть… Ить это же позор для колхозов! Жить в такой нужде, за труд получать так мало? Да что же это такое, а?

— Ну, ляг, Лукич, ну, усни. Без тебя разберутся. В район новый секретарь райкома приехал. Говорят, и молодой и бедовый. Из военных — не то бывший генерал, не то полковник. Вот ты бы с ним, Ваня, потолковал.

— Кто он? Как фамилия?

— Кажись, Скуратов… Гришка вчера в газете читал.

— Скуратов? — Иван Лукич усмехнулся. — Был у меня друг верный на войне. Тоже Скуратов. Степан Петрович. Может, это он сюда заявился? Так нет, это другой. Тот Скуратов в армии остался.

Иван Лукич снял пиджак, стянул мокрые сапоги. В промокших шерстяных носках подошел к умывальнику, намочил голову. Василиса подала ему полотенце. Когда он лежал в кровати, она взяла гребенку и старательно расчесала его светлые, ещё не тронутые сединой волосы. Приподняла голову, причесала и затылок, затем покрутила мужнины усы и, смеясь, сказала:

— Ой, Ваня! Что-то твоя белая чуприна так рано поредела. Бегаешь по чужим хатам, вот и стареешь. И усы у тебя стали клочкастые, не такие шелковистые, как прежде…

Иван Лукич не ответил. Лег на живот, накрыл голову подушкой и уснул.

V

Однажды поздно ночью Иван Лукич вышел со двора вдовы Анисьи и направился домой. Был он хмельной, напевал какую-то песенку и не замечал, что следом за ним, возвращаясь со школьного вечера, где ему вручили аттестат зрелости, шел сын Иван. Сильным ударом ноги Иван Лукич распахнул дверь, шумно вошел в хату. И в ту минуту, когда он поднял кулаки над перепуганной насмерть женой, Иван кошкой прыгнул на него, так что Иван Лукич покачнулся и чуть было не упал. Не успел оглянуться или тряхнуть плечами, а руки его будто потянула судорога, и они были скручены за спиной, да так проворно и так мастерски, точно их сдавили там тисками.

— Мамо! Бегите, мамо! — крикнул Иван. — В Совет бегите!

Не верилось Ивану Лукичу, чтобы сын Иван, этот обычно молчаливый, послушный юноша, мог решиться на отце испробовать свою зрелость. Да и откуда у школяра взялись и такая хватка, и такая смелость? Неужели он, дурень, не понимает, на кого поднял руки? Иван Лукич стоял и думал, что же ему надо делать. Усы обвисли, глаза налились кровью. Сбросить этого смельчака так, чтобы улетел за окно? Или пусть ещё повисит у батька на спине, пусть дите малость потешится? Посапывая и наливаясь злобой, Иван Лукич чувствовал на своей спине молодое, горячее тело, а на затылке — тревожное, прерывающееся дыхание. «Ну, ну, отдышись, скворец, успокойся, — думал Иван Лукич. — Зараз я тебя проучу, будешь знать, как липнуть на батькову спину».

Всхлипывая и с мольбой глядя на сына и на мужа, Василиса заметалась по хате, выбежала в сенцы и, боясь, как бы Иван Лукич не прибил сына, сразу же вернулась.

— Ваня, сынок, — сквозь слезы говорила она, — отцепись от батька… Он тебя убьет, Ваня!..

— Василиса! — крикнул Иван Лукич. — Не жалей сыночка, а скажи, зачем по ночам меня разыскиваешь? Я никому не подчиняюсь! Слышишь? Никому!

— Да я, Лукич, и не разыскивала. Я только пошла к Анисье, чтоб узнать…

— Узнать? Что узнать?!

Иван Лукич стонал от обиды и, с трудом сдерживая вскипевшую в груди злость на сына, тряхнул плечами. Думал, что Иван отлетит, как летит с плеча грузчика мешок, а он сильнее клеща впился во взмокшую спину отца. Тогда, багровея и кося на жену налитые кровью глаза, Иван Лукич заскрежетал зубами и так рванулся, что хрустнули кости, а сбросить Ивана все же не смог… Казалось, прирос к спине…

— Ну, ну, брось эти штучки, школяр! — прохрипел Иван Лукич, тяжело, со стоном дыша. — Пусти, а то прибью, как щенка!

— Убегай, Ваня, убегай от него! — просила Василиса, — Ты же все одно его не усмиришь, Ваня…

— Не отпущу, батя, — сдерживая дыхание, сказал Иван. И не вырывайтесь и не злитесь батя…

— Это как же тебя понимать? — через силу, как больной, усмехнулся. — Да ты что, чертов хлопец, сдурел? Ты чего от меня хочешь?

— Дайте, батя, слово, что не будете ходить к Анисье и что мать и пальцем не тронете.

— И ты туда, молокосос! Приказывать батьке?

— Это, батя, только просьба.

— Учить меня? Да где это ты ума набрался, чертов сын! В комсомоле или в школе?

— Дайте слово, батя. Дадите—отпущу…

— Лукич, дай ему то слово, — умоляла Василиса. — Или тебе жалко? Вот схватились, горе с вами!..

— Какое там ещё слово?

— Обыкновенное, батя.

— Да ты кто такой? — Иван Лукич уронил чубатую голову, мрачное усатое лицо заливал пот. — Знать, тебе требуется мое слово? Ишь чего захотел! — И болезненно усмехнулся. — Да разве без моих слов не бачишь: остыл я уже, охолонул. — Снова горестно усмехнулся, покачал головой. — А здорово отрезвил меня, Иван! Насчет Анисьи тоже скажу… Хотя и не понять тебе, молод ещё. Разве я сам туда хожу? Ноги туда меня носят. Я и не хочу, а они несут. Ну, пусти! Долго будешь меня мучить? Эх, Иван, Иван, и какой же ты растешь железный и безжалостный! Ну, хватит, побаловался — и разжимай свои клещи! Ни стыда у тебя, ни жалости. Василиса, уйми ты этого задиру!

— Сынок, успокойся, не надо. Отпусти, он же тебе батько…

Иван был молод и в житейских делах неопытен. К тому же, как все дети, он любил своего отца, и если бы не нужно было заступаться за мать, то никогда бы — н не стал меряться с ним силой. И ему вдруг стало так жалко отца и так обидно за свой поступок, что он расцепил уже онемевшие руки и хотел уйти, чтобы никого не видеть. И как он потом раскаивался и как ругал себя!..

Случилось же то, чего Иван никак не ждал. Не успел он сделать и шагу, как Иван Лукич схватил со стенки плеть со свинцовым наконечником и полоснул ею по Ивановой спине. Лопнула рубашка, будто её располосовали ножом, вздулся кровяной рубец, и плетка засвистела в воздухе. Василиса запричитала таким перепуганным, визгливым голосом, что в соседней комнате проснулись старший сын Григорий и невестка Галина. Не понимая, что случилось, они замерли на пороге как раз в тот момент, когда Иван, не в силах вытерпеть ожога свинца, выскочил в окно и бросился наутек. Иван Лукич, распалясь, с удивительным проворством погнался за сыном. Следом побежал, в майке и в трусах, Григорий. В это время младший сын, тринадцатилетний школьник Алеша испуганный и бледный, как стенка, стоял на пороге в одних трусиках и весь дрожал.

— Мамо… что тут такое?

— Спи, спи, сынок! Это тебя не касается… Василиса прижала к себе мальчика и ещё сильнее залилась слезами.

— Беги, Галя, беги к ним! — говорила Василиса. — Беги, а то он его убьет.

Погоня длилась недолго. Иван Лукич перепрыгнул соседскую изгородь и побежал напрямик по огородам. Хотел на углу следующей улицы перерезать Ивану дорогу и не успел. Иван что есть сил промчался мимо. Иван Лукич успел достать его спину плеткой, и он бы догнал Ивана, если бы не Егорлык. Подлетев к отвесной круче и не замедляя бег, Иван бросился в страшно черневшую воду и поплыл на ту сторону. Иван Лукич подбежал к круче и, тяжело дыша, хотел было поспешно снять одежду и продолжать преследование беглеца. Но тут подоспел Григорий. Он схватил отца, начал уговаривать, взял у него плетку. Иван Лукич отдышался и опомнился. Сел на кручу, закурил. Рядом сидел Григорий. Там, где темнел камыш, булькала вода.

— Гриша, — сказал Иван Лукич, — крикни ему, чтоб вернулся…

— Ваня! Вернись, Ваня! — сильным голосом позвал Григорий. — Плыви сюда, Ваня!

Иван не откликнулся. Было тихо. Иван Лукич и Григорий посидели ещё немного и молча пошли домой.

VI

Сердце сжимали стыд и обида, и было так горько думать о случившемся, что Иван Лукич ни на минуту не мог оставаться дома. Не мог смотреть в глаза жене, не хотел не только говорить, но даже думать об Иване. Не заходя в хату, он завел стоящий у порога мотоцикл и умчался в бригаду. Степь уже светлела, созревали, белели хлеба, и на каждом колоске серебрились росинки. Проселочная дорога лежала через пшеницу. Иван Лукич ехал быстро. Свежий ветер бил в лицо, залетал под рубашку, пузырем надувал её за спиной. Бригадный вагон, зеленея крышей, все так же одиноко маячил в степи. Двери в нем распахнуты, на видневшихся двухъярусных нарах сладко коротали ночь рулевые. Не спал только старик водовоз Чухнов. Уснул рано и уже выспался. Лежал под бричкой на старенькой полости. Поднял голову и спросил:

— Иван Лукич, чего такой сумрачный? Или заболел, или жинка из дому выгнала?

— Ни то и ни другое, — сухо ответил Иван Лукич. — Где бы мне поспать Часок, Корней Онуфриевич?

— Возле себя рядом положить не могу, — ответил Чухнов. — Зараз буду запрягать быков да побыстрее доставлю воды, а то трактористам и умыться нечем. Ты забирайся под вагон — сильно удобное место! Возьми мою полстинку, мягкая, прямо как перина.

— Опять у тебя воды нету, водовоз?

— Не поспеваю, Иван Лукич, доставлять: сильный расход ведут твои хлопцы, — жаловался Чухнов. — Вчера вечером такой душ устроили, что беда! И все твой Илюшка Казанков воду разливает. Пей-лей, воды в Егорлыке много!

Иван Лукич взял полость и полез под вагон. Умащиваясь там, говорил:

— Илюшка — мой заместитель, и ты, дед, действия его не критикуй. Сколько разов тебе говорил… Побыстрее привези воды, разбуди Илюшку и скажи ему от меня, чтобы послал четыре машины за комбайнами. Меня пусть не будят.

Лег на живот, раскинул руки… Ивану Лукичу показалось, что он только-только прикоснулся щекой к колючей полости, а его кто-то уже тянул за ноги, тянул и кричал:

— Так вот я где тебя поймал, Ваня! Ну, проснись, бригадир! Эх ты, сонный вояка! Да открой глаза, Ваня!

Ей-ей, такое может случиться только во сне, И Иван Лукич, выбираясь из-под вагона, думал, что все ещё спит и сквозь сон слышит знакомый голос. Выпрямился и увидел будто знакомого и будто незнакомого человека в штатском костюме, в старенькой кепчонке. Как же он не похож на того подтянутого, стройного Скуратова, какого знал и любил Иван Лукич!

— Степан? Ты?

— Не признал?

Протирая глаза и улыбаясь, Иван Лукич всё ещё не верил, что перед ним стоял тот самый Степан Скуратов, с кем довелось пройти по трудным военным дорогам. И как только друзья, волнуясь и не в силах сказать друг другу слова, обнялись, земля под ними точно пошатнулась, и уже не стало ни вагончика, ни степного простора. Мысли их обратились к войне, и боевые походы, как живые, встали перед глазами.

— Так, значит, это ты теперь у нас секретарь райкома? — спросил Иван Лукич, блестя заслезившимися от радости глазами,

— Я… А что?

— Да как-то не верится. То батареей командовал, а теперь районом. — Расправил усы и с грустью добавил: — Трудное у нас тут положение, Степан. Бедность засасывает, как трясина. Как же ты заявился сюда? Откуда? Хоть бы письмо прислал…

— Демобилизовался я следом за тобой. Попал на учебу, на высшие партийные курсы. После курсов работал в Ростовской области, инструктором обкома. Теперь вот к вам пожаловал… Ну, а ты как живешь, Ваня?

— Как живу? — Иван Лукич протянул другу кисет. — Кури. Батарея у нас тут подходящая, а стреляем, Степа, без всякой наводки, а так, куда бог пошлет…

— Это как же понимать?

— А так вот. Поживешь — поймешь, товарищ гвардии лейтенант, сам поймешь. Вот я из года в год пашу да сею, убираю хлеба и заново пашу и сею. Машины порчу и ремонтирую, снова порчу и ремонтирую, а толку из всего этого ни на грош. На моем попечении семь колхозиков. Вот я у них заглавный пахарь. Но ты, Степан, приглядись к ним, вникни в хозяйство. Как же они, бедняги, оплошали!

— Начинаю, Ваня, приглядываться. — Скуратов обнял друга и улыбнулся. — А что у тебя случилось с сыном?

— Уже дознался?

— Случайно. Заехал к тебе домой и…

— Василиса пожаловалась?

— Нет, не жаловалась. Просто рассказала. Ну, чего мы стоим как два столба? Давай посидим. Вот хоть бы на этом дышле.

Подошли к короткому, суковатому дышлу и не сели. Иван Лукич курил и отводил глаза. Молчал и Скуратов, и молчание это обоим было и неприятным и тягостным.

— Ну что там у меня дома? — спросил Иван Лукич, не поднимая головы. — Не узнал, Иван вернулся?

— В Журавлях-то я был рано утром. Хочешь, пошлю шофера? Пока мы поговорим, он слетает в Журавли и узнает…

— Обойдемся. — Иван Лукич сел на дышло, тяжело вздохнул. — Вот, Степан, какой сынок у меня вырос. На батька кидается. Старший, Григорий, ничего, смирный, трактористом работает. Младший, Алешка, тот ещё дите. — И горько усмехнулся. — Поглядел бы, как он руки мои за спину завернул и как прилип ко мне… Это же смех и горе, Степа! Родной сын батьке руки заламывает… И откуда такая силища? В борцы бы ему податься, что ли?

— Вырос, силы набрался.

— Оно-то так, может, и обычное, верно, — задумчиво проговорил Иван Лукич. — Да только нехорошо получилось. Или я сильно обозлился, или дюже был выпивши. Я же его, этого упрямца, на всю жизнь обидел.

— Ничего, Иван, не горюй, — успокаивал Скуратов. — Сын вернется, вы помиритесь. Вообще, скажу тебе, как другу, сын твой поступил правильно. Он же за мать заступился. И он непременно вернется. Только ты поговори с ним по-отцовски.

— Хорошо, ежели б вернулся…

Иван вернулся домой, но ненадолго. В тот час, когда Скуратов и Иван Лукич сидели на дышле и беседовали, Иван, крадучись по огороду, подошел к хате и взглянул в окно. В хате была одна Василиса. Открыла двери, обняла сына и расплакалась. Иван сказал, что пришел попрощаться с матерью. Он переоделся, взял нужные документы, харчи на дорогу, одежду и, обнимая тихо всхлипывающую мать, сказал:

— Не плачьте, мамо, и не отговаривайте. Раз я решил уйти, то уйду. Все одно с батьком мне не ужиться. Да уже я и не маленький. Как-нибудь проживу…

Заливаясь слезами, Василиса проводила сына до ворот. Иван ушел тем переулком, который вел в степь, на тракт, лежавший за Журавлями. Василиса, плача, ещё долго стояла у ворот и смотрела вслед Ивану ничего не видящими глазами.

VII

Рано Иван Лукич Книга подружился с тракторами. ещё до войны, работая рулевым, лет восемь исправно пахал журавлинские земли, боронил их, засевал пшеницей, убирал хлеба. В войну был артиллеристом в гвардейской дивизии, там и встретился со Скуратовым. Вернулся в Журавли с гвардейским знаком и с двумя рядами, боевых орденов и медалей на груди. Гвардейцу доверили отряд из десяти гусеничных машин. И снова та же журавлинская равнинная степь, и снова с ещё большим старанием Иван Лукич пахал, боронил, сеял, убирал. Его машины гуляли по полям семи небольших колхозов. Три были в Журавлях, а четыре на хуторах. Назывались колхозы красиво, даже величественно: и «Заре навстречу», и «Великий перелом», и «Ставропольский сеятель», и «Вперед, к победе», и «Маяк коммунизма». Но бедность, как на грех, у всех была одинаковая, и это-то и причиняло постоянную боль Ивану Лукичу Книге.

Как-то Корней Онуфриевич Чухнов, ещё в первую осень после войны, на зорьке привез бочку воды и, видя бригадира уже на ногах, сказал:

— Не спится, Лукич?

— Думки, дедусь, не дают уснуть.

— И какие могут быть думки, когда за тебя техника действует. Ты спи себе спокойно, а машины пусть трудятся. Другое дело — быки: пока доедешь на них, так столько разных думок налезет в голову. — Старик хитро скосил колкие глаза. — И вот, Иван Лукич, через это хочу у тебя спросить про одну свою важную думку…

— Опять со старухой не поладил?

— Старуха — это вопрос мой, личный. Тут горестей больших нету.

— Почему ко мне обращаешься с вопросом?

— Потому, Иван Лукич, что человек ты бывалый, из гвардии. Так что рассуди и поясни мне ту причину: почему наше хлеборобство так сильно бедствует? Будто и машины есть, и, сказать, всякая активность на собраниях имеется… Так почему же мы из года в год и ту светлую зарю не можем повстречать, и вперед к победе не двигаемся, и никакого такого великого перелома нема? Отчего, скажи?

— Значит, плохо работаете.

— Так все говорят… Значит, и ты ни шута не знаешь. Тогда я тебе поясню, пахарь. Все наши болячки и горести от безводья. Тут даже твоих коньков нечем вдоволь попоить. Слыхал, скоро на нас Кубань пойдет? Вот тогда заживем!

Мысль старика Чухнова запала в душу. Вначале Иван Книга думал, что и в самом деле всему виной было безводье. Реки нет, дожди перепадают редко, в прудах вода пересыхает ещё в мае. Но через год к журавлинским берегам пришла кубанская вода, а бедность не отступила, не исчезла, и колхозы все так же не сводили концы с концами. ещё более опечалило Ивана Лукича то, что жизнь на хуторах, да и в Журавлях, была замкнута, обособленна. Жили каждый для себя, закрывщись в своей хате. К тому же председатели семи колхозов постоянно ссорились друг с другом. Дело доходило до того, что один колхоз воровал у другого сено или солому, а то и угонял либо корову, либо с десяток овец. Их мирили и народный суд, и бюро райкома партии, а помирить никак не могли. «Может, то зло таится не в безводье, а в них, в этих неразумных председателях? — мучительно думал Иван Лукич. — Хозяева-то они никудышные, а без хозяина, как это говорится, и хата в слезах…» Но председатели были не вечны, их сменяли и заменяли другими, а колхозы по-прежнему были опутаны, как сетями, все теми же нехватками и неполадками: к концу года опять не было ни денег в банке, ни зерна в амбарах, ни кормов на фермах.

По весне, как только снег сползал с пригорков, гусеничные машины шумно покидали Журавли. Ложились по раскисшей дороге рубчатые следы гусениц. Мощный гул моторов будил степь. И вот уже крылато чернела пахота. Засевали землю всю, до последнего клочка. Пошли теплые дожди, на неделю обложили тучами небо. Зеленели, быстро поднимались всходы. Грело солнце так ласково, как никогда оно ещё не грело, и земля, принимая влагу и тепло, парила и парила по утрам. На сердце было тоже тепло и радостно. «Ну, — думал Иван Лукич, — хватит, отмучились! Теперь, после такой небесной благодати, посевы попрут… Вырастут хлеба, и жизнь на хуторах малость приободрится». Но приходила осень, пасмурная, дождливая, наступала и зима, катились по степи вместе с шапками курая колючие и злые метели, и все повторялось сызнова…

В тот год, когда от него ушел сын, Иван Лукич и вовсе обозлился. Пил чаще обычного, гармонь не выпускал из рук. Однажды, опохмелясь, он сел на мотоцикл и укатил в степь. Стояла осень, пасмурная, холодная. Старик Корней Чухнов только что привез воду и отпрягал быков. Иван Лукич поставил возле брички мотоцикл, взял оторопевшего водовоза за грудки и усадил на дышло.

— Ну, дедусь, при чем тут безводье?

— Не дури, не хватай меня за грудки!

— Опять же на трудодни нечего делить?

— Нечего… А чего ты на меня, кобелюка, кидаешься? Я тебе воду исправно подвожу. Чего тебе ещё?

— Сядьте, Корней Онуфриевич, и отдохните. — Иван Лукич усадил старика. — Так до каких же пор, дедусь, будет твориться в нашей жизни такая чертовщина? Люди стараются, горбину гнут, а получать им нечего. Сколько может продолжаться такой позор? Неужели так-таки и нельзя расквитаться с бедностью?

— Можно, — испуганно глядя на, Ивака Лукича, сказал старик. — Можно, Ваня. Все можно, ежели захотеть…

— Как? Опять на безводье все свернешь?

— Зачем же?.. Воды зараз у нас много — утопись, и не найдешь… Вчерась я беседовал с кузнецом Яковом Закамышным. Он шину на колесо натягивал, а заодно и беседовал со мной. Такой рассудительный тот Яков и, видать, не дурак. Яков так рассудил: надо, говорит, поквитаться с единоличностью.

— Яков так сказал?

— Вот крест — говорил…

— Колхозам поквитаться с единоличностью? — удивился Иван Лукич. — Дедусь, а ты — ничего не перепутал?

— Все в точности передаю. Та, Ваня, собственность, сказать, единоличность, что раздробила наши силы и нашу жизнь. — Старик осмелел, приподнялся. — И я, Ваня, с Яковом вполне согласный… Вот я езжу на тихоходах и промеж себя кумекаю: ежели взяться и сгуртовать те семь колхозов-малюток, а межи, каковые их разъединяют, и все ссоры и дрязги, какие на тех межах расплодились, перепахать и изничтожить…

— Что ты мелешь? Как это так — перепахать? — А так… Яков говорит, что надобно включить моторы и пройти с плугами от Янкуля через Журавли и до Птичьего. Пусть образуется одна артель, но зато настоящая.

— Так, так… Смело! Чего ж Яков мне об этом не сказал? Мы же с ним друзьяки, и без меня некому будет перепахать те межи.

— По всему видно, испугался, — ответил старик. — Ты же как зверюка! Это один я могу выносить твою злобность.

Иван Лукич рассмеялся.

— А что, дело говорит Яков, ей-богу, дело! — Почесал затылок, помолчал. — Перепахать, имея такую технику, дело пустяшное. Хитрость в том невелика. А вот хозяйство повести в гору да с умом — тут голову надобно иметь. А кто поведет? Яков?

— Зачем же Якову в это дело встревать? — рассудительно заговорил Чухнов. — Яков пусть кует железо… Сам берись…

— Тоже придумал, старина!.. Мое место с тракторами, землю пахать…

«Включить моторы и пройтись с плугами… Одна артель, но настоящая… Кто поведет? Сам берись. А молодец, Яков, башковитый, тебе бы министром быть, а ты в кузне торчишь…» Слова Корнея Онуфриевича запали в душу и не давали Ивану Лукичу спокойно жить. Часто, бывало, садился на круче возле Егорлыка и неподвижно часами просиживал, склонив на колени чубатую голову… Как-то заглянул в кузню к Якову.

— Нагнал ты, Яша, мне думок.

— Когда и как? — удивился Яков.

— Да я насчет того, чтоб изничтожить межи… — А-а… Штука, Иван, трудная.

— Почему? Да я могу вмиг распахать всю землю от Янкуля и до Птичьего… Только прикажи!

— В том-то и беда, что приказать некому, — ответил Яков, всовывая в горн прут. — А главное, вмиг сделать это нельзя. Ты поезжай по хуторам и так, для интереса, поговори с колхозниками. Разузнай про их думки.

Иван Лукич поехал по хуторам. Заходил в хату, просил хозяина позвать соседей. И начинался разговор все о том же: как навсегда покончить с маломощными колхозами и с бедностью.

Говорил бугаятник Андрей Игнатюк, мужчина плечистый, обросший курчавой черной бородой.

— Все колхозы сгуртовать до кучи, — начал он глухим голосом, — дело, Иван Лукич, нетрудное. Приедет уполномоченный из района, соберет собрание и скажет: «Сносите лохмоты», — и все! Было время, с единоличной жизнью расстались, и ничего, не жалеем. Так что колхозы наши слить в один вполне можно, и это выход из бедности, как я сужу, дюже правильный. Мы и сами поглядывали на свою куцую артельку с недоверием. Какая-то она сильно прибедненная. Хоть она и зовется «Вперед, к коммунизму», а только движения в ту сторону у нее никакого нету. Так, не артель, а одно горе… Но вот в чем главный вопрос, Иван Лукич: кому доверить то хозяйство? Где взять человека, какой бы повел нас к лучшей жизни? Малым хозяйством ума нету править, а что будет с большим?

— Руководителя из района пришлют. — А ежели не пришлют? Тогда как?

Вот ты, Иван Лукич, запрягайся в ту телегу, а?

— А пахать кто будет?

— А пахаря подыщем…

В «Великом переломе» на хуторе Куркуль, не спросясь у председателя, подслеповатого Василия Корнейца, Иван Книга открыл сход. Людей собралось столько, что все они не могли поместиться в небольшом помещё нии правления. Выступали многие, и все, точно сговорившись, требовали объединить семь артелей в одну. Слух об этом сходе дошел не только до всех хуторов, но и до района. А на второй день пять председателей, как по вызову, приехали в райком. Их принял Скуратов.

— Ну, чего явились? — резко спросил он. — Иван Книга нарушил спокойную жизнь? Так, что ли?

— Так, так, Степан Петрович!

— Огради от беззакония!

— Получается, что не мы в своих колхозах хозяева, а Иван Книга.

— Его дело землю пахать, а он митинги устраивает!

— Все ему жизнь наша не нравится… Критикует!

— Значит, критикует? — с улыбкой спросил Скуратов. — К критике надо прислушиваться… Вот я хочу вас спросить: вы, хозяева колхозов, как думаете дальше жить? Как думаете от бедности избавляться?

— Мы не за этим приехали, Степан Петрович, — сказал Шустов. — Мы с жалобой на незаконные действия Ивана Книги. Он против нас людей настраивает. Обещает им райскую жизнь! На куркульском хуторе так и сказал: «Нет у вас, говорит, личной заинтересованности, вот вы и руки опустили…»

— А что? — перебил Скуратов. — Правильно сказал Иван Книга. Людей надо заинтересовать. И не словами, а хорошим заработком. А у вас, председателей, к вашему стыду, годами люди за свой труд почти ничего не получали… Разве это не правда? Молчите? — Скуратов поднялся, вышел из-за стола. — Вот что я вам скажу… Поезжайте домой и подумайте, как будем жить дальше. По-моему, самое главное в настоящее время — объединить мелкие хуторские колхозы, и тут нам придется поддержать Ивана Книгу… И не Иван Книга этого желает, а жизнь от нас требует…

На другой день посыльный из журавлинского Совета отыскал Ивана Лукича на хуторе Птичьем и сказал:

— Ну, Иван Лукич, натворил ты делов! — Что там случилось?

— Тебя товарищ Скуратов разыскивает. Сам звонил и срочно к себе требует… Так что собирайся.

— Так, так… Значит, вызывает… А не сказал, зачем я ему понадобился?

— И самому не трудно догадаться. Холку тебе намыливать будет, чтоб людей не баламутил.

— Вызывает, — сказал Иван Лукич, направляясь к мотоциклу. — Интересно…

В Птичьем вышел из строя трактор. Иван Лукич поручил ремонт Илюшке Казанкову, а сам на мотоцикле по размокшей грязной дороге поехал в Журавли. Дома переоделся, побрился, наскоро перекусил. Василиса, убирая со стола, спросила:

— Куда это ты так подбодряешься?

— На свадьбу! — Иван Лукич рассмеялся. — Что-то срочно я понадобился Скуратову… Неужели будет взбучка?

— А от Ивана письмо пришло, — повеселев, сказала Василиса. — Сегодня почтальон принес.

— Ну, что он? Где?

— На стройке. Город воздвигает… — Город? Строителем заделался? Он ещё в школе стремился в архитекторы… Поклон мне переказывал?

— Нету тебе, Лукич, поклона.

— Зло таит? Гордец!.. Будешь ему писать, скажи от меня, чтобы возвращался. Нечего ему блуждать по свету.

— Не вернется он, Лукич.

— Ты почем знаешь?

— Сам пишет. Говорит, что так решил. А раз он решил…

— Решил? Характер, Васюта… Ну, я поеду.

VIII

Стояла поздняя дождливая осень. С востока, не переставая, неделю кряду дул ветер, и мохнатые, рваные тучи нескончаемо тянулись и тянулись на запад. Там они вставали темно-синим заслоном, а небо было хмурое, низкое. Блекло-серые, мокрые стлались поля. Отчетливо, свежо рисовался лоскут пахоты, а над ним пролетала стая грачей, и были они мокрые и такие же черные, как и пахота. Моросило. Холодно стекленела вода в колеях. Мотоцикл, на котором горбился Иван Лукич, то разрезал калюжины, то скользил и катился рывками. Часто ездоку приходилось ногами опираться о скользкую, укрытую лужами дорогу и помогать колесам.

Особенно трудно было двигаться в том месте, где дорога поднималась на бугор. И когда внизу, в сизой пелене дыма, показалась Грушовка, большое районное село, Иван Лукич свернул на обочину и покатил по росистой и чистенькой толоке.

У подъезда двухэтажного дома поставил забрызганный водой и грязью мотоцикл. Машина была горячая, от нее валил пар, как от резвой верховой лошади после скачек. О железную скобу у входа Иван почистил сапоги, расстегнул куцый, подбитый заячьим мехом, забрызганный сзади пиджак, смахнул ладонью горячий пот со лба. По сырой, сильно загрязненной лестнице поднялся на второй этаж и тут же, в коридоре, встретил Скуратова.

— По твоему вызову явился, Степан!

— Без вызова не мог заглянуть?

— Собирался было приехать и без вызова, но не успел.

— Плохо собирался. — Скуратов открыл дверь. — Ну, заходи, вояка! Садись… Вот сюда, поближе к столу. — Угостил Ивана Лукича папиросой. — Ну, что ты там натворил?

— Ничего такого. — Пот обливал багровое лицо Ивана Лукича. — Я не знаю, что тебе наговорили.

— Кто тебе, гвардеец, позволил самочинно объединять колхозы, да ещё и митинги проводить? — сердито спросил Скуратов. — Кому нужна эта твоя кустарщина? Мог бы приехать посоветоваться. Бригадир ты хороший, это всем известно, но зачем же самочинствовать?

Иван Лукич курил и смотрел в окно, на темную от сырости крышу магазина, на залитую водой улицу. Он знал, по какому делу пригласили его в райком, и готовился к этой встрече. Но теперь, когда он слушал упреки Скуратова, в голове его вдруг не осталось и следа от тех мыслей, которые все эти дни жили в нем. Пропали и те заранее обдуманные и приготовленные слова, которые он дорогой повторял много раз, готовясь к разговору со Скуратовым. Тогда ему казалось, что вот он подойдет и запросто, как другу, скажет, что журавлинские колхозы-малютки, земли которых он много лет обрабатывал, надо объединить. Мысленно он не раз повторял слова о том, что все семь колхозов «не хозяйства, а горе горючее»; «немощные они, на ноги не могут встать… А почему не могут? Силенки маловато». Теперь эти заранее обдуманные слова куда-то исчезли. Иван Лукич курил, думал, и на лбу его, покрытом испариной, легли морщины.

— Можно мне пример привести? — Иван Лукич ладонью вытер мокрый лоб. — Только один…

Скуратов кивнул головой, что-то записывая на листе бумаги.

— Допустим, на гусеничную машину какой-то дурак так, ради смеха, приспособил малолитражный моторчик. Что из этой затеи могло получиться? Один смех и грех… Посуди сам, Степан, моторчик тот заработает, шум и гарь от него пойдет, потому как есть же в нем сгорание, а только гусеницы с места не сдвинутся. Почему? Утверждаю, как механизатор: не та мощность! Вот этой-то мощности и не хватает нашим колхозишкам. Сколько годов не тянут и не везут. А ежели мы их малые силенки соединим да соберем в один кулак, то и получится как раз такая сила, какая требуется, и гусеницы пойдут… Выход один: надо менять мотор! Или, к примеру, возьми малые реки. Ежели соединить их в одну, — это же море! Сразу вода выйдет из берегов…

— А скажи, Иван, — заговорил Скуратов, с улыбкой глядя на друга, — не может у нас так получиться, что и мотор заменим и речки соединим, а бедность как была, так и останется?

— Вполне может быть.

— Так что же нужно?

— Уметь наживать богатство. Ведь оно само по себе в карман не придет, его надобно взять трудом. — Иван Лукич стоял, стройный, с красивыми пшеничными усами. — Рубль, как я понимаю, при коммунизме умрет, но при нынешней нашей жизни без рубля нельзя, и рубль надо суметь и сберечь и приумножить. Правильно я понимаю? И ещё нам нужно наш труд заранее планировать. Без плана нельзя… А разве нынешние наши председатели печалятся о рубле? Хозяйство ведут без плана — куда кривая вытянет. В завтрашний день не заглядывают. Урожаи зерновых низкие. Это же горе, а не урожаи. Животноводство в упадке. Почему бы не завести свиней? Отрасль сильно доходная. И надо вырастить столько кабанов, чтоб их круглый год можно было возить на мясокомбинат. Или взять птицу. Да у нынешних хозяев даже кур нету. Почему бы не расплодить уток? Воды у нас зараз много, добрая половина Кубани к нам устремилась. Да и не тысячу уточек пустить на воду, а тысяч сто — вот это доход! В птице хранятся колхозные рублики, и их надо суметь взять. Или завести фермы молочного скота. Только не такие, какие есть на хуторах, двадцать коровенок, да и те не породистые — истинно козы! Нужны настоящие фабрики молока, голов этак на триста, да чтобы коровы были молочные. Это тоже рубли, и какие! А огороды в пойме Егорлыка? А бахчи? Капуста, помидоры, картошка, лук, чеснок, и все это можно продать в городе… А кукуруза? Почему мы о ней забыли? Это корма, и какие! ещё посадить тыкву, свеклу, и будет молоко и мясо… Особо скажу о людях — без них не разбогатеть. Не мы, руководители, увеличиваем богатство, а колхозники. Но чтобы они трудились с охотой, их надо заинтересовать… Чем? Оплатой труда. Сделал, постарался — получай. Как я понимаю, Степан, на одном энтузиазме далеко не ускачешь, людям надо дать заработать… Ты чего усмехаешься? Может, я, Степан, насчет рубля что не так сказал? Или насчет заработка неправильно мыслю?

— Говорил ты хорошо… Запальчиво, даже зло, и это мне понравилось. Таким я тебя и на фронте не видел. — Скуратов подошел к окну и долго смотрел на залитую дождем улицу. — И насчет рубля и оплаты за труд — правильно… За труд надо платить, и платить щедро… Вот и я того мнения, что пора нам браться за ум и начинать по-настоящему богатеть. И чтобы люди знали, что они делают и что получат за свой труд. И лучше всего подходят для этого крупные хозяйства, те самые мощные моторы, о которых ты говорил. Но для большого хозяйства нужен и большой руководитель. Согласен, Иван? Вот я слушал тебя и думал. О тебе, Иван, думал. Мы с тобой почти всю войну рядом прошли, не такое пережили. Вот и говорю тебе: ну, Иван Лукич, засучивай рукава и берись за дело. Планируй труд и рубль, заинтересуй людей, заводи свиней, уток, коров…

— Мне браться? — Иван Лукич развел руками. — Степан, так ведь я же беспартийный… Разве ты забыл?

— Знаю… Но мне также известно, что в войну ты был гвардейцем, воевал исправно, а в мирные годы не сидел сложа руки, и что меня, Иван, особенно радует, и это я тебе скажу: душой ты за жизнь болеешь. — Подошел к Ивану Лукичу, улыбнулся. — То, что ты беспартийный, беда небольшая. Мы, райком, поддержим, поможем. Попробуй управлять не машинами, а людьми. Дело это, сказать по правде, нелегкое, и не каждому оно дается. Ну, что?

— Ежели нужно… Ежели по-фронтовому… Давай, Степан Петрович, попробую.

«Давай попробую…» Как вырвались эти слова, Иван Лукич не помнил. Но отступать было поздно, да и не в привычке Ивана Лукича Книги пятиться назад.

— Только ежели и у меня, ничего, не получится, — сказал он, волнуясь, — так ты меня сразу снимай — и взашей, без всяких разговоров…

— Об этом не проси, это делается без просьбы. — Скуратов уселся на свое место, и снова лицо его. стало суровым. — Только вот что, гвардеец, хочу по-дружески предупредить… Эти свои гулянки с гармошкой, выпивки и всякие вольности насчет женского пола прекрати и навсегда выбрось из головы.

— И до тебя дошла та молва?

— Долетела… По особым проводам.

— Честно тебе, Степан, скажу: есть у меня этот грех. Сказать, и не грех, а грешок небольшой, а все ж таки имеется. — Иван Лукич отвернулся, комкал в кулаке усы. — Такая вольность получается более всего из жалости к женскому полу. После войны вдовушек у нас много, осиротели они, бедняжки, без мужей… А бывает и так, что не могу утерпеть. Жизнь у меня, сам знаешь, степовая, сильно однообразная, как вот нынешний денек. Ну, бывает, развеселишься и какую красотку приласкаешь… так, шутейно…

— И шутейно и по-всякому, друг, нельзя, — строго сказал Скуратов. — Райком доверяет тебе большое дело, и для людей ты должен служить во всем примером. Сын Иван ещё не вернулся?

— Строителем мой Иван заделался.

— Тебе пишет?

— Матери пишет, а мне даже поклона не передает. Он же из тех, из гордецов.

— Нехорошо ты тогда с ним поступил. Не по-отцовски!

— Я и сам знаю… За локоть себя не укусишь. Скуратов встал, подошел к Ивану Лукичу, сказал:

— Ну что, Иван, начнем богатеть?

— С твоей подмогой, Степан.

— Говоришь, нужен мотор помощнее, и тогда гусеницы пойдут?

— Непременно. — Иван Лукич просяще посмотрел на Скуратова. — Только бы кредиту надо получить, Степан Петрович. Для разбега.

— А без кредита, без разбега те гусеницы не пойдут?

— Пойдут, но со скрипом. Трудно без кредита. Хоть бы миллион на первый случай, чтобы развернуться… А то что получится? Колхозишки в долгах, как в паутине. Мы же и долги объединим. Это такая гиря повиснет на ногах!

— Ну, друг, вот ты куда! — Скуратов обнял широкие книгинские плечи. — С кредитом, Иван Лукич, и дурак развернется. Ты начни дело без копейки, и разбогатей — вот тогда ты будешь героем, и люди тогда станут тебя и почитать и благодарить. Вот как, Иван Лукич…

— Трудновато без кредита, — задумчиво сказал Иван Лукич. — Но надо постараться. Есть у меня думка, как можно выкарабкаться из бедности, но для этого потребуется года два-три.

— А ты ещё подумай, ещё пораскинь умом да с колхозниками посоветуйся. — Возле дверей пожал руку вдруг загрустившему Ивану Лукичу. — Завтра приеду в Журавли. Соберем коммунистов, потолкуем. Начнем с журавлинцев, а тогда можно будет поехать по хуторам…

IX

Оглянись, осмотрись, Иван Лукич Книга! Как же, оказывается, быстро прошли годы! И разве они прошли?.. Пролетели и прошумели, точно птицы… Кажется, все эти годы ты среди других председателей ничем не выделялся. И делал все то же, что делали они, — спал мало, ел на бегу, часто дневал и ночевал то на хуторе, то в поле, то на ферме. Как все, заметно похудел и почернел. И в соседних селах думали: ну вот, прибавился ещё один председатель, каких уже много. Думали и о том, что и у Ивана Лукича ничего хорошего на журавлинской земле не получится. Правда, замечали у нового председателя армейскую аккуратность и подтянутость, горячность характера и заметно почерневшие, усы.

Однако уже в первые годы можно было заметить не только внешнее отличие Ивана Лукича от других председателей, а и нечто такое, чего у иных руководителей не было. Например, не так, как все, Иван Лукич разговаривал с колхозниками — и в своем кабинете и на поле; не так, как все, проводил совещание бригадиров, звеньевых. Соберет людей в правлении и скажет:

— Ну, друзья, давайте решать вместе! Колхозное дело требует коллективного ума…

Любил Иван Лукич повторять: «Не я в «Гвардейце» хозяин, а вы, и что вы скажете, то и будет сделано».

Сперва колхозники усмехались, отмалчивались.

— Чего молчите?

— Как-то непривычно… Раньше у нас не спрашивали, нашим мнением не интересовались.

— То, что было раньше, забудем, — говорил Иван Лукич. — Без вашей подсказки отказываюсь председательствовать.

К столу подошел Антон Игнатов из Птичьего и сказал:

— Иван Лукич, то, что ты собираешься вершить дело гуртом, мы одобряем… Но ты хоть дай нам запевку, хоть спроси, на какие советы у тебя имеется нуждишка. К примеру, чего бы ты хотел услышать от народа?

— Ох, много, много хотелось бы услышать, — ответил Иван Лукич. — И первое — подскажите, где те пути, которые ведут колхоз к богатству? Не можем же мы жить так, как жили те хуторские колхозники.

— Дорога, Иван Лукич, она издавна известна — урожаи, — сказал бритоголовый мужчина — бугаятник с фермы. — Надо урожаи поднимать, и с дороги этой сворачивать нельзя.

— Ещё, — просил Иван Лукич, что-то помечая в блокноте.

— Кавуны! — послышался звонкий женский голос. — Кавуны, Иван Лукич, дадут гроши, и это будет подпорка для начала… Давайте разведем бахчи, дело это стоящее.

— Бахчи — хорошо, — сказал Иван Лукич. — О бахчах я и сам думал… ещё?

— Попытать бы счастья на птице! — Это ты о чем, Егор?

— Завести уточек… Водичка у нас, слава богу, есть… Так что прямой расчет обзавестись утями.

— Запишем и уток, — согласился Иван Лукич. — Наляжем, как говорится, на крыло! Какие ещё есть мысли?

— Приглядись, Иван Лукич, к пойме Егорлыка… Это же какая земля, и лежит она без дела.

— Верно! — послышался голос одобрения. — Огороды — это поважнее бахчи!

В первый же год были засеяны бахчи. Иван Лукич достал скороспелые сорта арбузов, так называемые «Пятигорские хутора». Урожай был так велик, что без привычки трудно было сбыть продукцию. Арбузы-скороспелки, со сладкой, сахаристой мякотью, вагонами и на автомашинах отвозили и в Ростов, и в Армавир, и в Сочи, и в Кисловодск… Осенью похудевший Иван Лукич зашел в бухгалтерию и спросил:

— Ну, какой итог? Сколько положили в банк «арбузных денег»?

— Почти полмиллиона, — гордо отвечал бухгалтер.

— Повернем часть из этих денег на птицу. На «арбузные деньги» были куплены утиные яйца — где их только не закупали! — а также построены водоемы и колхозный инкубатор. Как. известно, Кубань, прорвавшись сквозь Недреманную, разбросала вблизи журавлинских хуторов то водохранилище, похожее на море, с косыми волнами и синей водяной гладью, то озеро с чистой, устоявшейся водой, то пруды в зеленой камышовой оправе. Вот в этих-то водах — от Журавлей до Янкуля — и расселились утиные стада. Увлечение арбузами и утками многим тогда казалось и странным и непонятным. Иные злословили и посмеивались, иные говорили: «Ну и хитрюга Иван Лукич, знает, где золото зарыто…»

На третий год изменился пейзаж журавлинской равнины. Блестели, как зеркала, пруды. И обычно вблизи отлогого берега поднимался легкий, сделанный из камышовых циновок навес. От навеса к воде уходил просторный двор, обнесенный сеткой из проволоки. Издали, если смотреть с холма, казалось, будто. берег усыпан желтыми цветами. Это были не цветы, а утята, маленькие комочки, только что доставленные сюда из инкубатора. И в холодке под навесой, и на солнце — везде расползлись, разбежались утята. Когда же они подрастали и из желтых комочков становились ослепительно белыми, молодыми и важными утками, их выпускали на воду. Удивительная картина открывалась взору! Озеро, похожее на огромное, врезанное в ложбину стекло, было все белым-бело: синяя его гладь от берега к берегу усыпана утками.

Весной, пока птица подрастала, Иван Лукич не заходил в бухгалтерию. А летом, перед тем как отправить первую партию уток на заготовительный пункт, вдруг пришел, пожал руку главному бухгалтеру и, покручивая кончик уса, сказал:

— Василий Кузьмич, подготовь-ка мне точные данные о доходах по уткам.

— Иван Лукич, вам в разрезе каждого водоема или суммарно?

— Мне надо поточнее.

После этого зашел в свой кабинет, взял чистый лист бумаги, карандаш и начал подсчитывать. «Суммарно или не суммарно, а надо, чтобы были, гроши, — думал он, записывая цифры. — Надобно уже теперь точно знать, что это за пух-перо и какие могут для колхоза вырасти крылья. И можно ли на них подняться к небу или нельзя?..» Подсчитал, подытожил, и получилось, что утиная ферма уже в первый год даст большой доход. «А. ничего собой, славное это пух-перо, — думал Иван Лукич, пряча в карман исписанный лист бумаги. — И крыло получается широкое и упругое, на таком крыле вполне можно взлететь к небу — выдержит… Только надо это хозяйство вести с умом. Утка — птица нежная её береги да береги…»

Зная толк не только в арбузах и утках, аив моторах, Иван Лукич поехал к директору Журавлинской МТС Петру Самсоновичу Гайворонскому. Не откладывая дело в долгий ящик, сказал:

— Петр Самсонович, выручай! По-дружески прошу…

— Какая выручка нужна? — спросил Гайворонский. — Зяби маловато подняли, а?

— Зяби хватит… Трактора прошу. — Иван Лукич замялся, не знал, как бы попроще выразить свою просьбу. — Те машины, что зараз трудятся в «Гвардейце», пусть становятся под мое подчинение. Ты меня хорошо знаешь, с тракторами я обращаться умею. Так что доверь…

— Это как же так «доверь»? — удивился Гайворонский. — Ты что, в бригадиры ко мне хочешь поступить?

— Да разве трудно понять? Чтобы не ты, а я, председатель «Гвардейца», был над машинами хозяином. Чтобы не твой бригадир посылал трактора туда, куда ему захочется, а чтобы я ими распоряжался… Да ты не усмехайся! За сохранность, за ремонт и вообще — я лично несу ответственность.

— Захотел заиметь свою машинно-тракторную станцию?

— Ты, Петро Самсонович, угадал, — признался Иван Лукич. — Хочу, потому что колхозу без своих машин трудно, ох как трудно. Все есть, а машин нету, а без машин, как без рук… Выручи, Петро Самсонович, дай трактора…

— Трактора, ты знаешь, не моя собственность, — сухо ответил Гайворонский. — И я не могу ими распоряжаться… Согласуй этот вопрос в районе, поговори со Скуратовым. Если район даст указание — пожалуйста, тебе машины можно доверить…

Часа два Иван Лукич просидел у Скуратова, доказывал ему, что со своими тракторами «Гвардеец» все работы будет выполнять вовремя.

— Пойми, Степан, машины — это сила, — горячился Иван Лукич. — И если те машины у меня в руках, то я могу использовать их там, где они особенно нужны. Над тракторами не будет двух хозяев— вот что важно! И я не прошу насовсем. Дайте на год, на два, для опыта…

— Ладно, — сказал Скуратов. — Попробуем, рискнем… Только смотри, Иван, чтобы машины были в идеальном состоянии. Как часы!

Так в «Гвардейце» появился свой тракторный парк из шестнадцати машин. К тракторам Иван Лукич поставил своего заместителя по отряду Илью Казанкова, бедового и расторопного парня, и сказал:

— Знай, Илюша, у тебя в руках главная колхозная сила, и ты ею пользуйся умело. И смотри, не подведи. Степан Петрович Скуратов уважил меня, сказал: поглядим, посмотрим, что из этого выйдет, и ежели мы опозоримся — беда!

Илья Казанков утвердительно кивнул головой. Подобрал надежных рулевых и так загрузил каждую машину, что ни один трактор и минуты не стоял без дела. Трактора и пахали, и сеяли, и подвозили строительный материал, и трудились на пилораме, и рыли те самые пруды и водоемы, в которых так удачно расположились утки, и даже отвозили на станцию арбузы в бричках. По колхозам пошли толки, разговоры.

— Ну и хитер же Иван Книга! Подумать только, свою эмтеэс заимел…

— Мало ему утиного царства на воде, так он ещё и трактора к рукам прибрал.

— Удивительно, как это в районе такое поощряют!

— А чего удивляться? Скуратов — его фронтовой друг. Да и правильно Книга действует. Не ждет от дядьки подмоги. Захотел иметь у себя под рукою трактора — и имеет, а мы с тобой глядим и удивляемся, как это он так умело распоряжается техникой.

Нужен был лес, и много нужно было леса. Где его взять, если вокруг поля и поля? Поехал Иван Лукич в Архангельскую область и обзавелся там лесосекой. Следом за ним отправилась бригада лесорубов, и вскоре на железнодорожных платформах, груженных лесом, можно было читать: «Журавли, к-з «Гвардеец». Сосны-великаны, выросшие на севере, удобно ложились на егорлыкских берегах. В центре Журавлей вырос дом правления, на высоком берегу — колхозная гостиница. Выкроил Иван Лукич несколько сосен и для своего дома. Из архангельской древесины, разделанной на пилораме, были построены фермы для молочного скота. Нет, не четырехрядные, эти дорогие дворцы в степи, с покатыми шиферными крышами, а обычные открытые базы с навесами и с помещё ниями для дойки. Приезжали соседи» осматривали непривычное, без налыгачей и станков, содержание коров, качали головами: «И придумал же Иван Лукич! Как говорится: и дешево и хорошо! Молока прибавилось, а труда и хлопот поуменьшилось».

На свинофермах та же картина. Не было ни горячих кормокухонь, ни душевых (на тот случай, если свинья, упаси бог, испачкает бока или рыло), ни подвесных дорог, по которым к корытам подвозилась приготовленная по всем правилам свиная пища. Свиньи содержались вольно, как на выгоне. В просторных дворах, обнесенных колючей проволокой, нагуливали сало кабаны, которых на грузовиках дважды в год отправляли в Армавир… К хуторам и фермам пролегли гравийные дороги, размашисто зашагали столбы высоковольтной линии — все те же архангельские сосны.

Весны стояли теплые, дождливые. Гуляли грозы с ливнями в июне и в июле. Морем разливались колосья пшеницы, буйно зеленела кукуруза, а подсолнухи цвели так, что цвет их был похож на зарево степного пожара. Таких высоких урожаев уже много лет не знала журавлинская земля. Казалось, природа тоже помогала Ивану — Лукичу. Так что «Гвардеец» и без государственного кредита уже на пятом году жизни окреп, встал на ноги, расправил плечи и вдруг так зашагал, что ему стали завидовать. Хуторяне, которые ещё не так давно бросили свои насиженные гнезда и переселились в город, стали, как скворцы по весне, возвращаться — и семьями и в одиночку. На заре ли, днем ли, вечером ли подъезжал к правлению грузовик или подвода. Среди домашнего скарба разместились белоголовые детишки. И куда их привезли? Они же здесь не родились, и все тут для них было в диковину. Зато отцу и матери все и привычно и знакомо. Они несмело шли в правление. Вот прошел невысокого роста мужчина, сутуловатый, узкоплечий. Да кто же это? А! Корниец Максим… И этот, оказывается, вернулся. «Что тебя, Максим, сюда потянуло? Гроши?..» — «Не, не гроши, а просветление… Светлее в Журавлях как-то стало. Дошел и до меня слух, шо тут в моих Журавлях, трудодень возвысился и есть полная обеспеченность». — «Знать, так оно и выходит: гроши тебя сюда потянули?» — «А как же без грошей, без них тоже житуха хреновская…»

X

Когда, в какой час и в какой день пришла к Ивану Лукичу Книге слава, сказать точно нельзя. Когда именно, в какой год Иван Лукич обошел всех председателей и вырвался вперед и когда именно его известность выбралась за околицу Журавлей и разошлась, как расходятся круги на воде, не только по всему Ставрополью, а и по всей стране, наверняка тоже никто не знает, даже и сам Иван Лукич.

Дело в том, что и слава и известность пришли к нему исподволь, постепенно, как незаметно наступает, скажем, рассвет. За высокий урожай зерновых ему было присвоено звание Героя Социалистического Труда и на его груди засверкала золотая звездочка. Годом, позже избиратели, проживающие в Грушовском и Изобильненском районах, избрали председателя колхоза «Гвардеец» своим депутатом в Верховный Совет. Иван Лукич все это принял как должное. Стал чаще обычного ездить в Москву, побывал и за границей. На собраниях и митингах Иван Лукич сидел в президиуме и выступал с речью: все это его уже не удивляло и даже не радовало. Привык и к почестям, и к уважению, и к рукоплесканиям, и к горячим рукопожатиям. В это время о сыне Иване думал редко, и все же думал.

Иван все ещё не возвращался домой, по-прежнему писал редко, только матери. Иван и злил и огорчал. Оставаясь наедине с собой, Иван Лукич думал о том, что теперь можно бы вступить в партию — это была его давняя мечта. Близкие его друзья, восторгаясь успехами Ивана Лукича, советовали ему вступить в партию. «Дорогой Иван Лукич! Сколько можно ходить в беспартийных? Ведь ты же настоящий беспартийный большевик». Иван Лукич улыбался и кивал головой: да, он с этим согласен. «Надо ещё, друзья, подготовиться. Душой я всегда был и буду с партией». Он понимал, что даже теперь, когда стал и Героем Труда и депутатом, на партийном собрании его непременно спросят о том, как и за что побил сына. Ему же не хотелось не только говорить об этом на собрании, но даже вспоминать. Второй год в ящике стола лежали анкета и автобиография, в которой он подробно описал свою жизнь, службу в армии, работу в МТС.

Могут, и не без резона, сказать: то, что Иван Лукич до сих пор не решился вынуть из ящика стола анкету и автобиографию, есть дело его совести. Но если человек сделал артельное хозяйство богатым, а жизнь колхозников зажиточной, на работе председателя так прославился, что ему подражают, у него учатся, то тут следовало бы рассказать об этом поподробнее — от первого собрания, на котором родился «Гвардеец», и до наших дней; показать, как Иван Лукич этого добился и какие у него встречались препятствия и трудности… Что и говорить, тема сама по себе большая и важная, но в задачу автора в данном случае не входило шаг за шагом показывать рост и развитие экономики укрупненного колхоза. Приезд в Журавли молодого архитектора — сына Ивана Лукича, и рассказ о том, что произошло в Журавлях после приезда в село Ивана-младшего, — таков сюжет нашего повествования.

Тем же читателям, которые хотели бы видеть живой портрет Ивана Лукича, хочется сказать, что описать нашего героя таким, каким он есть в жизни, чрезвычайно трудно. Кистью на полотне или при помощи кинокамеры, возможно, и удалось бы более полно изобразить его внешний облик; более выпукло показать, скажем, его усатое, грубо скроенное лицо и его стройную походку, а также его излюбленную езду на мотоцикле… Если же описывать пером, то, как ни старайся, а все одно какая-то существенная сторона его характера останется незамеченной, а какой-то важный факт из жизни будет упущен, и нас могут упрекнуть в недобросовестности.

Было бы очень хорошо, если бы те читатели, которым доведется побывать на Ставрополье, заехали хотя бы на один день в Журавли и лично повидали бы Ивана Лукича Книгу. Можно поручиться: не пожалели бы. В Журавлях, к слову сказать, есть отличнейшая гостиница, с номерами и с рестораном. Вас там ласково встретит тетя Даша, мастерица жарить на подсолнечном масле серебряного карпа и печь блины. Так что всякий приезжий найдет в Журавлях и чистую постель, и вкусный обед, и любезную хозяйку. И если вы спросите: «Кто построил в Журавлях такое удобное жилье?» — тетя Даша не без гордости ответит: «Как кто? Разве вы ещё не знаете? Наш Иван Лукич Книга! Для чего? Как для чего? Разве вы ещё не знаете? А для человеческого удобства! Разных людей зараз в Журавли сколько заезжает! А где им переночевать? Где им покормиться, отдохнуть?»

Если же по каким-либо непредвиденным обстоятельствам дорога ваша пройдет мимо Журавлей, не огорчайтесь. Заезжайте в любое село или в любую лежащую за Недреманной кубанскую станицу и так, ради интереса, загляните в какую хотите хату — облюбуйте на выбор. На пороге появится с виду мрачный хозяин. Потому мрачный, что он ещё не знает, кто к нему пожаловал и по какому такому делу. Вы же, не обращая внимания на вид хозяина, без лишних слов спросите:

— А скажи, любезный, кто тут у вас самый видный человек?

И хозяин, озаряя вас обворожительной улыбкой, ибо он уже догадался, по какому делу к нему пришли и о ком его спрашивают, не моргнув глазом ответит:

— И скажу! А почему не сказать? Ить все же знают, что это есть журавлинский Книга Иван Лукич. Почему журавлинский? А потому, что есть ещё один Книга — тот из Вросколесски и по имени Федот. Ну, куда там Федоту Книге до Ивана Книги! Как небо и земля!

На этом вы не останавливайтесь. Заходите в соседнюю хату. Тут вы услышите:

— И вы интересуетесь Иваном Лукичом Книгой? Теперь им все заинтересовались. Жизни ему нету от разных корреспондентов, фотографов. Даше эти, что комедии сочиняют, тоже приглядывались к Ивану Лукичу. Всем стал нужен. Как что — в президиум его, на самое видное место, или в депутаты, или в герои… А вы спрашиваете, знаю ли я Книгу. Смешно, даже обидно! Ивана Лукича Книгу и не знать! Да он мне, помимо всего прочего, кумом доводится. Ивана, его среднего сына, знаете? Мой крестник. И зараз частенько Иван Лукич бывает у меня и так, знаете ли, по-родственному, советуется, как и что. Ну как, спрашивает, Мефодий Кириллович, мне дальше двигаться? На рысях или вскачь? Ну, конечно, что могу, то и подскажу. Он слушается, вникает. Разное о нем люди балакают. Многих завидки берут: умеет Иван Лукич вершить колхозное дело, умеет! Из ничего вырос тот «Гвардеец», вырос на чистом, голом месте, да ещё поднялся и полетел как на крыльях. И вы думаете, на каких таких крыльях долетел «Гвардеец»? Да на утиных! Более миллиона тех крыльев — сила! Вот он и парит на них, как орел!

В третьей хате к уже известной характеристике прибавятся и такие лестные слова:

— Ну что вы! Иван Лукин — мужик бедовый, из тех, из двужильных! А какой отличнейший хозяин, поискать такого надобно, только не найдешь и со свечкой! Нам бы такого председателя… Только где его взять? На дороге не валяются. Проще сказать — талант! И кто мог подумать, что в Журавлях появится на. свет такой самородок? То, бывало, заигрывал со вдовушками, выпивал, на гармошке нарезывал разную музыку, тракторами рулил. Нынче и остепенился, и рулит колхозом, и ещё как рулит: залюбуешься!

Если же вы, оставив села и станицы, обратитесь, скажем, к работникам Армавирского мясокомбината, то услышите:

— Иван Лукич Книга — это что! А вот кабаны из Журавлей — вот это да! Два раза в год — в январе и в июле — прибывают они к нам. Впереди, на «Волге», едет сам Иван Лукич Книга, а следом тянется вереница грузовиков. В кузовах, как в ящиках, кабаны — один в один, как на подбор! Рессоры садятся от тяжести. А какие то кабаны! Какой откорм! Залюбуешься!

Загляните мимоходом и на лесной склад, тот, что раскинулся вблизи железнодорожной станции Отрадо-Кубанка. И там знают Ивана Лукича Книгу, и там вам скажут:

— Ну, какой тут может быть разговор? Иван Лукич Книга — герой! И до чего же жадный насчет строевого леса! Вся Архангельская область не может его насытить. Только подавай ему то доски, то столбы. Сорок вагонов древесины увез — в этом месяце, и все ему мало. Обновляет журавлинские хутора, и ещё как обновляет!

И так повсюду. У кого ни спроси, к кому ни обратись, всюду Иван Лукич Книга известен, везде он на виду. Что тут скажешь, слава!

XI

Теперь можно вернуться к Ивану-сыну. У него было время, поджидая попутную машину, и умыться холодной, как из-подо льда, водой, и поесть хлеба с колбасой, и вволю налюбоваться потоком, который так бурно летел по концевому сбросу, что водяная, позолоченная солнцем пыль да прохладный, как из ущелья, ветер поднимались над ним. Изредка Иван поглядывал на небо. Было оно удивительно синее и чистое. Солнце высоко стояло над степью, и уже было душно. Пора бы снова в путь-дорогу, а грузовики, гремя и пыля на дорогах, как на грех, катились решительно во все села, но только не в Журавли. Иван терпеливо ждал оказию, с грустью поглядывал на холмы, через которые извилистым пояском перекинулась дорога. Думал о том, что ещё вчера, когда заехал в Грушовку, он мог бы позвонить отцу и попросить у него машину, и вчера же был бы в Журавлях…

Не позвонил… А почему не позвонил? Может, побоялся, что Иван Лукич откажет? Нет, этого не боялся. Не захотел, погордился. Вот как это было. Вчера, когда Иван зашел в райком, улицы Грушовки были пусты и душны. День выдался сухой, знойный, жара не спадала даже к низкому полдню. Горизонт за селом был окутан красноватой дымкой, в высоком небе, как и сегодня, ни ветерка, ни тучки. Окна в хатах запечатаны либо ставнями, либо камышовыми матами. Если по улице проносился грузовик, беда! Вздымалась такая бурлящая, рыжего оттенка, туча, что не было видно не только хат, но даже солнца.

К счастью, с наступлением лета грузовики в Грушовке появлялись сравнительно редко, гуляли по степным дорогам. Чаще село навещали легковые, То, глядишь, пропылил «газик», парус на нем так выцвел, что трудно сказать, какого он стал цвета. Или появлялся «Москвич», пепельно-сизый, будто беднягу весь день обсыпали золой. А вот промчалась знакомая «Победа», хвост пыли протянулся через всю Грушовку. Это Скуратов вернулся из поездки по колхозам и заглянул в райком. ещё утром, покидая Грушовку, Скуратов пообещал заведующему учетом Нечипуренко, что к вечеру непременно вернется и подпишет документы на тех коммунистов, которые вновь прибыли в район. Затем ему нужно было заскочить домой, умыться, закусить, малость передохнуть, а в ночь мчаться в Ставрополь: к девяти часам вызывали в крайком.

Ставни в кабинете были закрыты, и из щелей в полумрак ниточками сочился свет. Воздух стоял спертый, тяжелый, пахло застаревшим табачным дымом. «Какой, оказывается, устойчивый запах! Накурили ещё в ту пятницу, когда последний раз заседали, и никак эта пакость не может выветриться», — подумал Скуратов и распахнул окна. Солнце, уже коснувшись грушовских крыш, ослепило, залило ярчайшим светом всю комнату. Повеяло свежим теплом. Скуратов хотел позвать Нечипуренко, а он уже стоял у стола, раскрыв знакомую синюю папку. Рубашка на нем была просторная, из легкой саржи, подхвачена матерчатым пояском. Нашивные карманы были забиты какой-то бумагой. Несвежее, со свисающими щеками лицо было гладко выбрито и выражало готовность исполнить любое указание и ответить на любой вопрос.

— Могу, Степан Петрович, доложить, — сказал Нечипуренко приятным голосом. — Пополнение небольшое — два товарища, да и то один желает стать на учет временно. Подпишите эти бумаги, а ежели хотите побеседовать, то новопри бывшие тут, в райкоме, поджидают. — На столе появились пузырек с тушью и ручка с острым, ещё, не испачканным пером. — Лично я весь день с ними беседовал. Все уточнил, все перепроверил и могу заявить: по натуре очень разные товарищи. И по возрасту и вообще. Один — безусловно положительный, другой — явно отрицательный.

— Как это вам, Кузьмич, удается так сразу распознать человека? — спросил Скуратов.

— Опыт, тренировка. Взгляну на анкету — и сразу вижу. Тут же смотрю, какой партстаж, есть выговор или нет выговора, и вообще узнаю по разговору. Положительного человека сразу видно. Он не крикливый, не нервный, умеет терпеливо ждать, а в разговоре завсегда приятный, обходи тельный. Отрицательный — это же выскочка, критикан, терпения никакого, все ему вынь да подай, а в разговоре — одна насмешка…

— Внешние приметы, Кузьмич, — это ещё не главное, — возразил Скуратов. — Есть ещё у человека душа…

— Душа, верно, имеется, точнее сказать, сердце, — не очень охотно согласился Нечипуренко. — Вот взгляните лучше сами. Евдокимов Петр Саввич. Поступил бухгалтером на нефтебазу. В человеке ни сучка, ни задоринки. Пожилой, семейный, выговора не имел и не имеет, партстаж — восемнадцать годков. Прибыл к нам из Невинномысска. А какой приятный в разговоре человек! А какая тактичность, культурность! Сам мне сказал, что если вы сильно заняты и не можете с ним побеседовать, то он охотно подождет. Второй же непременно желает с вами говорить. Сказал, что из райкома не уйдет, пока вас не дождется. Коммунист ещё молодой, а гонора хоть отбавляй… По специальности архитектор. И к тому же, Степан Петрович, — тут Нечипуренко взглянул на дверь и понизил голос до шепота, — к тому же этот архитектор не кто иной, как сын Ивана Лукича…

— Да неужели? — удивился Скуратов. — Иван, значит, вернулся?

— Вернулся… Но ещё неизвестно, по какому делу он едет в Журавли, — продолжал Нечипуренко. — Я выпытывал, молчит. Что у него на уме, неведомо.»

— Ивану Лукичу звонил? "~

— Об отце и слушать не желает. — Почему?

— Да кто же его знает. — Нечипуренко развел руками. — Так что, Степан Петрович, надо нам подумать, как быть с этим сынком.

— Как быть? — Скуратов взял документы Ивана Книги, посмотрел на фотокарточку. — Приглашай молодого Ивана Книгу.

Нечипуренко вышел, не прикрыв дверь. Через минуту, заметно волнуясь, вошел Иван. Скуратов посмотрел на него. Перед ним был вылитый Иван Лукич Книга. То же скуластое лицо, тот же хмурый, неласковый взгляд и те же каштановые, падающие на уши волосы. Правда, глаза, смело смотревшие на Скуратова, были не карие, как у Ивана Лукича, а голубые, будто слегка подсиненные, и на широкой губе не видно так хорошо всем знакомых усов. Скуратову казалось, будто это сам Иван Лукич каким-то чудом сбросил со своих плеч лет тридцать. Скуратов протянул Ивану руку и не мог удержать улыбки. Ему хотелось обнять этого парня с тонкой, как у горца, талией и сказать: «Ты ли это, Иван Лукич? И как это тебе удалось помолодеть?»

Не обнял, а только пожал руку и сказал:

— Ну, Иван Книга-младший, подходи поближе, садись.

Иван подсел к длинному столу, покрытому кумачовой, в застаревших чернильных пятнах скатертью. Скуратов стал расспрашивать Ивана, в каких краях тот побывал и что намеревается делать в Журавлях. Иван протянул Скуратову сложенный вдвое пакет с письмом директора института. Точно такой же пакет лежал у него в кармане на имя Ивана Лукича. В обоих письмах содержалась просьба о том, чтобы будущему архитектору, студенту-дипломнику, едущему выполнять дипломную работу в родное село, были оказаны помощь и поддержка.

— Это хорошо, что будущий зодчий решил поразмыслить над тем, какими должны стать Журавли, — сказал Скуратов. — И мы, Иван Книга, поможем… А известно ли тебе, что Журавли теперь уже не те, какими ты их знал?

— Известно, поэтому-то я и приехал.

— О заслугах отца тоже слыхал?

— Этим, скажу правду, не интересовался.

— Напрасно. Твой отец потрудился здорово, и тебе это надобно помнить. — Скуратов хмурил брови. — Или все ещё обиду таишь на отца?

— Нет, я не в обиде. Вы, наверное, знаете, я тогда заступился за мать, а отец на меня обозлился. Но все это давно зажило и зарубцевалось. — Улыбка чуть тронула обветренные губы Ивана. — От вас ничего не утаю. Я не думал возвращаться! Сперва, когда ушел из Журавлей, работал на строительстве Каховской ГЭС, затем был в армии, после армии поступил в институт, и Журавли как-то незаметно забылись. Но когда подошло время выбирать тему для дипломной работы, я почувствовал: Журавли снова мне близки, они родные мне. Я много думал о Егорлыке, о кубанской воде, и, верите, так меня потянуло в родные края, что трудно это передать словами. И я твердо решил в своей дипломной работе показать, какими должны быть Журавли в ближайшем будущем. В институте меня поддержали партбюро, директор, мой профессор, и вот я дома… И ещё скажу вам: если мне, как будущему архитектору, суждено сделать что-то хорошее, то сперва я сделаю это хорошее для своего родного села. Разве мое желание трудно-понять?

— Не трудно, не трудно, — согласился Скуратов, подойдя к открытому окну. — А почему бы тебе не поехать в «Россию»? Село Ново-Троицкое знаешь? Так вот в Ново-Троицком есть колхоз «Россия», не хуже «Гвардейца». Земля «России» рядом с «Гвардейцем», и Журавли и Ново-Троицкое лежат на берегу Егорлыка. Председатель в «России» Илья Фомич Игнатенков — душа, а не человек! И молодой, твоих лет… — Почему же я должен ехать в Ново-Троицкое? — Иван сдвинул плечи. — Не понимаю.

— Да потому, что Илья Игнатенков как раз задумал обновлять Ново-Троицкое и давно уже подыскивает энтузиаста-архитектора. Так что твой приезд как нельзя кстати. Поезжай, Иван, в «Россию», не пожалеешь! Ну как? Сейчас позвоню Игнатенкову, и он мигом пришлет машину.

— Нет, Степан Петрович, в Ново-Троицкое я не поеду.

— Почему же такой решительный отказ?

— Хотя бы потому, что Журавли — мое родное село. — И снова обветренные губы Ивана тронула улыбка. — И хочется мне увидеть Журавли обновленными, помолодевшими и чтобы мои односельчане жили не так, как они жили раньше и ещё, к сожалению, живут сейчас. Так что я поеду в Журавли.

— Обновить Журавли — дело похвальное, но нелегкое, — заметил Скуратов. — Тут нужны и деньги, и время, и строительные материалы…

— Знаю, но надо же когда-то начинать.

— Верно, начинать надо. — Скуратов поднялся. — Как же ты доберешься в Журавли? Сейчас позвоним Ивану Лукичу. Старик обрадуется и сам за тобой приедет.

Скуратов снял телефонную трубку, а Иван, смущенно улыбаясь, положил свою широкую, с мускулистыми длинными пальцами ладонь на рычажок и сказал:

— Не надо. В Журавли дорогу ещё не забыл.

— Ну, желаю удачи! — Скуратов протянул Ивану руку. — В Журавлях зайди к Закамышному — секретарю парткома «Гвардейца». С ним и держи связь и нас не забывай. Если нужна будет помощь, звони, заходи.

Иван пообещал и звонить, и заходить, и подружиться с Закамышным и вышел. «Архитектор в Журавлях — первая ласточка, — думал Скуратов, подойдя к окну и глядя на шагавшего по улице Ивана. — Как Иван Лукич встретит эту «ласточку»? Забылась ли давняя обида? У сына, видать, ещё побаливает сердце, звонить отцу не запотел. Нет, не в Журавли лететь бы этой «ласточке», а в Ново-Троицкое, к Игнатенкову. Это же как раз тот человек, которого Игнатенков так разыскивает. Можно сказать, сам заявился, будто чуял, а понять меня не смог или не захотел. И все же хорошо бы их познакомить. Надо как-нибудь при случае повезти младшего Ивану Книгу в Ново-Троицкое, к Игнатенкову…»

В дверях появился Нечипуренко.

— Побеседовали, Степан Петрович?

— Да, поговорили.

— Ну, и как он?

— Ничего… Парень с характером.

— А я вам о чем докладывал? Я его сразу раскусил. Евдокимова приглашать?

— Да, пусть войдет.

XII

Попутный грузовик наконец-то подхватил Ивана и умчал по дороге в Журавли. Снова загремел кузов и завихрилась под колесами пыль; снова встречный ветер упруго хлестал в лицо и снова остановка — возле Егорлыка. Грузовик запылил дальше, на село Красное, а Иван поставил чемодан у берега и огляделся. По ту сторону под жарким солнцем лежали Журавли. Из-за Егорлыка дорога выходила на мост, новый и такой же непривычный здесь, как и река, через которую перешагнули его железные фермы. Девять лет тому назад здесь лежал низкий и шаткий мосток, изрядно побитый колесами, не было и той высоченной, из красного кирпича трубы, что одиноко торчала по ту сторону села, не было и тех низких, как сараи, строений, что со всех сторон обступили трубу. «Кирпичным заводом обзавелись, — подумал Иван. — Это хорошо, кирпич всегда нужен, а глина там отменная…»

Иван поднялся на мост. Рядом, в ста шагах от берега, начиналась главная улица, собственно центр Журавлей. От этой улицы во все стороны, и вкривь и вкось, разбежались переулки, теснились без всякого порядка хаты с земляными, поросшими бурьяном крышами, лепились один к другому сарайчики, курнички, стожки сена и скирды соломы, желтели глиняные изгороди, сильно размытые и поклеванные дождями. Хатенки были побелены известью ещё весной, по стенам тянулись рыжие потеки, будто следы застаревших слез. Среди этих неприветливых земляных строений Иван увидел молельный дом — приземистую хату с железным ржавым крестом на горбатой черепичной крыше. И как только взглянул на угрюмо черневший крест, вспомнил письмо матери. Она писала, что недавно в Журавли прибыл новый поп, «и знаешь, Ваня, кто этот поп? Твой школьный друг Сенька Семилетов…» И тогда, читая письмо, и теперь, глядя на горбатую кровлю с крестом, Иван не мог представить себе попом того Сеньку, с которым бегал в школу и частенько схватывался «на выжимки». Это была их любимая борьба. Во время перемены или до начала урока они обнимали друг друга чуть повыше поясницы и начинали «выжимки». Вокруг собирались школьники, слышались крики, смех, подзадоривания. Друзья топтались на месте и «жали» до тех пор, пока чья-то спина не выдерживала и один из них поджимал ноги и валился на землю. Семен был худ, костист и упруг, и Ивану стоило немало сил, чтобы «переломить» жилистую спину друга. Последний раз они испробовали силы в школе на выпускном вечере, в ту самую ночь, когда Иван, спасаясь от отцовской плетки, бросился в Егорлык. Верх тогда одержал Семен. Иван, бледный и злой, пожал руку Семена и сказал:

— Это, Сеня, ещё не все! Возможно, скоро мы разъедемся. Но когда доведется нам встретиться, то первое, что мы сделаем, поборемся «на выжимки». Согласен?

— Идет! — гордо ответил Семен, тяжело дыша. — Согласен! Только, по всему видать, не скоро наступит наша встреча…

И вот, кажется, она и наступила. «Но бороться с попом как-то неудобно, — думал Иван, стоя на мосту и глядя на хатенку с крестом. — И как все это могло случиться? Семен Семилетов — журавлинский поп? Смешно! Был парень как парень, и на тебе — поп…»

Отсюда, от моста (особенно в солнечную погоду), Журавли и в самом деле напоминали стаю серых журавлей, которая летела-летела степью, а потом приморилась и задневала на берегу Егорлыка. И вожаком этой журавлиной стаи был красный, из отлично выжженного кирпича двухэтажный дом с колоннами и радиомачтой, с цинковой крышей и вылинявшим флагом. Здание было поставлено на холме, на егорлыкской круче, так что издали, когда Журавли ещё скрывались за горой, крыша, белея цинком, уже маячила перед глазами. «Без меня вырос этот великан, — подумал Иван. — И какое неуклюжее сооружение! И к чему эти колонны? Закрыли собой полсела, и человеку, который на них смотрит, как бы говорят: ох, как же нам стыдно возвышаться на егорлыкской круче!..»

Тоскливо смотрел Иван на родное село. Ехал, радовался, а взглянул — на сердце тоска и боль. Эх, Журавли, Журавли, как же вам ещё далеко до того, чтобы люди по праву назвали вас красавцами! И эти рыжие колонны ровно ничего не изменили, они только прикрыли собой хатенки, заслонили, как плечами, и покатые из глины кровли, и подслеповатые оконца. И никто ещё не задумался над тем, чтобы и улицы и строения привести в какой-то порядок, чтобы Журавли стали похожи если не на рабочий поселок, то хотя бы на кубанскую станицу, одну из тех, что в зеленом убранстве лежат за Недреманной. Почему бы в Журавлях не построить красивые дома с палисадниками и почему бы не зеленеть селу в кущах садов, таких густых, что даже вблизи не разгадаешь, село это или лес?.. Ничего этого нет. Журавли как стояли, так и стоят. И хотя кубанская вода — вот она, рядом с хатами, а что изменилось? Попрежнему нет в Журавлях ни садочка, ни деревца. «Вот уже сколько годов гремят Журавли!.. Может, этот «гром» слишком преувеличен? Даже о зелени никто не подумал. А какими бы красивыми стали Журавли, если бы и главную улицу и переулки укрывали ветки деревьев, пусть не густые и пока ещё невысокие, и в зелени их виднелись бы не рассеянные по берегу хатенки, а настоящие двухэтажные дома».

Ничего этого не было, и Ивану стало грустно до слез. Он не мог понять: почему кубанская вода, придя к журавлинским берегам, не принарядила Журавли? Почему на солнцепеке, как бывало и прежде, жарилось совсем голое село? Лишь изредка сиротливо торчали акация или куст гледичии — деревца чахлые, болезненные, лист на них не зеленый, а пепельно-серый, под цвет кизяковой золы. «Эх, Журавли, Журавли, как же вы милы моему сердцу и как же вы неприглядны! — думал Иван, стоя на мосту. — Видно, и кубанская вода не смогла принарядить вас в зелень и сделать молодыми и красивыми. А может, сами люди того не пожелали? Не захотели ни садочков, ни палисадничков? Нет, люди в том не повинны. По всему видно, батя мой позабыл об этом».

Размечтался и не заметил, как на мосту появилась девушка. Она была в синем трикотажном купальнике, влажные короткие волосы зачесаны назад, и в них, на затылке, торчал гребешок. Девушка была так стройна и так красива, что Иван, глядя "на её ещё не просохшие, озябшие плечи, хотел было опросить, кто она и откуда появилась. И не решился. А девушка в синем купальнике, не замечая Ивана, прошла по мосту, оставляя на пыльных досках мокрый след своих быстрых ног. По-мальчишески проворно взобралась на перила, секунду постояла, доверчиво улыбнулась Ивану (или ему показалось, что она улыбнулась именно ему), затем взмахнула руками и синей птицей полетела в воду; и только милая её головка с гребешком зачернела на волнах.

«Да, смелая девушка! — подумал Иван. — Чья она такая?..»

Возле моста купались дети, подростки. Возбужденно-крикливая ватага запрудила весь берег. До черноты загорелые, они купались азартно, почти не вылезая из воды, словно боясь, что Егорлык вдруг пересохнет, как это не однажды случалось прежде. Каждый мальчуган и каждая девчушка старались показать перед другими свою смелость и ловкость. Прыгнуть с невысокой глиняной кручи было делом простым и обычным. Ребята гурьбой бежали к берегу и, вытянув руки, бросались в воду, головой вниз, как лягушата. Радуясь тому, что река так легко уносила их мимо своих хат, они с криком и писком уплывали под мост и дальше, к камышам.

Те мальчуганы, что постарше и посмелее, прыгали не с кручи, а с моста. Но пока на мосту стоял незнакомый мужчина с чемоданом и плащом в руке, даже отъявленные смельчаки не решались показать свою удаль. И только после того, как девушка в синем купальнике взошла на мост и прыгнула, два подростка, очевидно самые отчаянные, показались на мосту. Лица у них были опалены солнцем, носы шелушились так обильно, как шелушится только спинка ящерицы во время линьки. Намокшие глаза сузились и жарко блестели. Давненько не видавшие ножниц чуприны выгорели и были зачесаны назад — нет, не гребенкой, а струей воды.

— Дядя, а можно нам сигануть?

Иван вспомнил свое детство, не знавшее ни воды, ни моста, и невольно улыбнулся.

— И не боитесь? — спросил он. — Высоко же!

— Хо! Чего придумал!

— Чего ж тут страшного?

— Когда же вы научились плавать и прыгать? — поинтересовался Иван, с завистью глядя на прыгунов. — Реки-то у вас раньше не было!

— Почему не было? — удивился мальчуган. — Была! Всегда была!

— Сколько мы помним, — пояснил второй, — вода все время течет и течет.

— Значит, не много вы помните… Вот в чем тут дело!

— А плавать мы с детства умеем.

В это время девушка в синем купальнике вышла на берег. Направляясь к мосту, она на ходу, подняв руки, с которых стекала вода, гребешком причесывала спутанные водой волосы.

— Ребята, а кто эта девушка? — спросил Иван.

— А вы её не знаете?

На облупленных лицах мальчуганов выразились и удивление и даже испуг.

— Не знаю, — чистосердечно признался Иван.

— Ну, как же! — Ребята рассмеялись. — Вы нас обманываете! Это же Настенька Закамышная! Да её все Журавли знают.

Мальчуган недосказал. Его точно пружиной подбросило, и он кувырком улетел за перила. Следом кинулся и второй, успев крикнуть: «Настенька сюда идет!» Под мостом в жарких лучах искрами вспыхнули брызги, и мокрые чубы понеслись, закачались по реке. «Какие молодцы! — подумал Иван. — Даже завидки берут. Настоящие сорвиголовы! Помню, мы такими не были. Нам-то не только прыгать с моста, а ноги помыть нечем было. Эх, что значит вода! Какую смелость у детей рождает!»

Иван ещё раз взглянул на Настеньку, которая зашла в воду и, плескаясь, искоса поглядывала на мост.

«Ну, пора мне к бате. — Иван вздохнул. — Пойду! Смелее, Иван…»

ХIII

Для кирпичного дома с вывеской «Правление журавлинской сельхозартели «Гвардеец» было облюбовано такое удачное место, что не только колонны, смотревшие на восток, а все стены были подставлены всем ветрам, какие только дули на Ставрополье. Вблизи дом казался ещё больше и ещё неуклюжее, и на журавлинские хатенки, обступившие его со всех сторон, смотрел начальственно-гордо — сверху вниз, как бы говоря: «Эх вы, хаты-мазанки, и кто вас тут поналепил, и больно уж вы рядом со мной низкорослые и подслеповатые…» Даже журавлинские гостиница, школа, чайная и магазин потребительской кооперации выглядели и низкими и убогими.

К подъезду вела, коромыслом огибая клумбу, асфальтовая дорога. И клумба и асфальт — в Журавлях новшество. Иван остановился возле клумбы и невольно покачал головой. Без воды травка и цветочки пожухли и умирали, вдобавок их ещё припорошило пылью: видно, давненько сюда не наведывались лейка и ведра. Было же так жарко, что асфальт даже почернел, вдавливался, как воск, и прилипал к подошвам. Проедет машина — и лягут рубцы.

Иван подошел к стене, укрылся в узкой полоске тени, закурил. У подъезда в это время было шумно и людно. То подъезжали и отъезжали машины — с людьми и без людей; то подкатывали рессорные, мягкие, качающиеся шарабаны, в них обычно ездят бригадиры и агрономы; то приходили и уходили занятые своими хлопотами мужчины, женщины, и никому до Ивана не было дела.

Вот подлетела, оставив на асфальте рубчатый след, серая, щедро запудренная пылью «Волга», видно, дальняя была у нее дорога. Из машины выбрались трое дюжих мужчин. Усталые, чем-то озабоченные, они взяли свои портфели и, не мешкая и оживленно разговаривая, направились в дом. «Если мы хотим заполучить тех бычков, надобно явиться к самому Ивану Лукичу». — «А может, сперва к его заму, к этому, как его, к Зака-мышному? Он же вдобавок ещё и парторг…» — «Да ты что? Это же не Закамышный, а мудрец да хитрец. У Закамышного не разживешься». — «Только один Иван Лукич и может помочь». — «А ежели не поможет?» — «Будем упрашивать, на колени станем». — «Да, его упросишь, характер у него, я знаю, железо». — «Ничего, иной раз и железо гнется…»

Разговаривая, они скрылись в дверях. А в это время из переулка вывернулся грузовик. Народу в нем — полный кузов. Соскочив на землю, суетливые мужчины и женщины отряхивались, приводили себя в порядок, шутили, смеялись.

— Быстрее! Быстрее! — крикнул грузный мужчина, выйдя из кабины. — Пошли, товарищи! Иван Лукич ждать не любит.

Тяжелые, сделанные из дуба двери не закрывались. Люди входили и выходили — кто спешил туда, кто обратно; и весь дом был похож на пчелиный улей в пору богатой взятки. С резким, как винтовочные выстрелы, треском подкатил мотоцикл. Водитель поднял на лоб завьюженные пылью шоферские очки, быстро поставил горячую машину на ноги-рогачики, четким шагом подошел к Ивану.

— Послушай, парень! — крикнул он. — Могу я хоть тут повидать неуловимого Ивана Лукича Книгу?

— Не знаю. — Иван пожал плечами. — Я сам только что пришел…

— Эх, беда! И что за человек! Ведь говорили, он только что был в Птичьем. Я туда, а мне говорят: умчался в Журавли.

И мотоциклист скрылся в дверях. «А батя мой, оказывается, стал неуловимым, — думал Иван, входя в ту же гостеприимно распахнутую дверь. — Поразительно, какую домину воздвиг! Прямо настоящее министерство на егорлыкском берегу. А клумба? И этот подъезд к дверям — шик! Да, любитель батя шумной жизни, Как-то он меня встретит?..»

Внизу — раздевалка. На вешалке торчал замасленный, видимо, каким-то трактористом забытый картуз без козырька, висели войлочная старенькая шляпа и пустая, из куги, базарная кошелка. За перегородкой дремал дед Корней, тот самый Корней Онуфриевич, что когда-то был водовозом в бригаде Книги. Услышав шаги, старик протер глаза и крикнул:

— Ваня! Это ты?

— Я, Кори ей Онуфриевич, я…

— Возвернулся-таки?

— Да вот, пришлось. — Прямо из войска?

— Нет, дедушка, с учебы. В армии я давно отслужил.

— А как подрос! Тебя и родной батько не узнает. Ой, ой, как дети быстро поднимаются! — Взглянул на чемодан. — Ты что ж, Ваня, и домой не заходил, а прямо в контору?

— Решил сперва отцу показаться, может, ещё и за своего не признает… — Иван невесело усмехнулся. — Тут мой родитель?

— По приметам вижу: либо тут, либо скоро заявится. — У старика заблестели живые глазёнки. — Когда его в конторе нету, так возле дома и в самом доме тишь да покой. А ныне, гляди, шумно!

— Как моя мамаша поживает?

— Да все так же, — уклончиво ответил дед Корней. — Мается… Трудно ей…

— Батько обижает?

— Обиды прежней нету. Живут мирно…

— А вы, Корней Онуфриевич, что тут делаете? — желая переменить разговор, спросил Иван.

— О! — удивился дед Корней. — Какой же ты, хлопец, недогадливый! Швейцарую, рази не видно, точно как в городе. Иван Лукич любит новшества. Я, говорит, принаряжу тебя, Корней Онуфриевич, во все форменное. Это тебе не воду к тракторам подвозить. За границей Иван Лукич бывал, нагляделся. Да и в Москву наведуется частенько. Все, что там увидит, везет в Журавли…

— Ну, и как ваша новая работа?

— Так она должность, скажу тебе, ничего, терпеть можно, а только чересчур сонливая. Зимой, правда, работенки хватает, потому как Иван Лукич распорядились ни одной души в одеже не впутать. А летом — одна тоска.

Иван оставил у деда Корнея свои вещи и плащ. Поднялся по гулкой, гремевшей под каблуками лестнице. Наверху — длинный темный коридор. «Какой же он мрачный внутри, этот домина!» — подумал Иван. Мимо проходили люди, хлопали двери, где-то слышалась приглушенная дробь пишущей машинки. Два старика, держа в руках картузы, остановились у окна, закурили.

— Ну, кум, как ты думаешь, решится наше прошение насчет планов?

— Беспременно Книга решит! — уверенно отвечал второй. — Иван Лукич Книга, кум, это, я тебе скажу, такой человек, такой руководитель…

— Погоди, Игнат, расхваливать Книгу, он и без тебя уже достаточно расхвален. Ежели сказать правду, то эту самую «книгу» я читаю уже годов десять, а распонять её никак не могу. Вот в чем беда!

— Может, ты, Антон, не сильно грамотный, а по той причине и кумекаешь не в ту сторону?

— Кумекаю я в ту сторону, а вот «книга» попалась трудноватая.

И оба кума, довольные шуткой, рассмеялись.

Иван проходил по коридору, смотрел на двери. На каждой, для удобства посетителей, висела табличка, сделанная на стекле. Иван замедлил шаг, читая: «Общая канцелярия», «Бухгалтерия», «Касса», «Главбух», «Машинное бюро», «Главный агроном», «Партком». В самом конце коридора дверь была обложена ватой и одета в черный, с крапинками дерматин. И на ней табличка: «Приемная И. Л. Книги», Волнуясь и не решаясь войти, Иван некоторое время постоял у входа, достал пакет, расправил его на ладони и только тогда надавил плечом тяжелую, сердито заскрипевшую дверь. Приемная — комната просторная, светлая. На диванах, стоявших в ряд, сидели посетители. Были здесь и те трое, что приехали на «Волге», и мотоциклист. Кто тихо разговаривал, кто молча читал газету, кто поглядывал на дверь, сделанную в виде тамбура, из которой только что молодцевато вышел чернолицый, жуковатый и удивительно суровый на вид юноша. Усики на капризно приподнятой губе пробились тончайшим шнурочком. Ни на кого не глядя и этим как бы давая понять, что ему нет дела до того, что кто-то сидит и ждет Ивана Лукича Книгу, юноша уселся за стол, пригладил рукой вороненый, зализанный назад чуб. Часто звонил телефон, и юноша, беря трубку, отвечал негромко и спокойно:

— Да, да! Непременно… Сегодня все лафетные жатки должны быть в поле… Это приказ Ивана Лукича… Не знаю! Позвоните сами в Птичье… Приказ есть приказ!

Или:

— Сводку по телефону не принимаю. Да, это приказ Ивана Лукича… А как же вы хотели?! Именно нарочным… Можно на коне, а ещё лучше — на мотоцикле!

Или уже совсем спокойно:

— Привет! Да, точно, Иван Лукич был в Птичьем… Ждем… Вот-вот подъедет!

Иван улучил момент, когда юноша не говорил по телефону, и протянул ему пакет. Тот даже не взглянул на Ивана. Осторожно ножом распорол конверт и прочитал письмо. И тут черные его брови сломились и сбежались к переносью. Он поднял грозное, с усиками-стежечками лицо и так изучающе и с таким недоверием посмотрел на Ивана, будто никак не мог поверить тому, что было написано в письме.

— Ты и есть Иван Иванович? — спросил он дрогнувшим голосом.

— Да, я и есть. — Иван усмехнулся. — А что? Или не похож?

— Да как же это так? Поразительно! Юноша с усиками поднялся, и теперь его трудно было узнать. От прежней суровости во взгляде не осталось и следа, парня точно подменили. На смуглом от природы лице зацвела добрая улыбка, во взгляде заиграла нежданная радость. Казалось, до этого юноша был в маске, и носить её ему было противно, а теперь он её снял и был счастлив.

— Иван Иванович, прошу, — сказал он, провожая Ивана в кабинет и глядя на него горячими, влюбленными глазами. — Да ч как же так получилось? Ни телеграммы, ни звонка! Можно было бы послать машину. Вот Иван Лукич обрадуется! Ты посиди здесь. Отец скоро приедет. Час назад он выехал из Птичьего.

Заговорщически повел бровью, улыбнулся и удалился.

Иван прошелся по мягкому ковру, как по траве-отаве, остановился у раскрытого окна. Не без интереса осмотрел кабинет. Надо сказать, что кабинет у Ивана Лукича Книги был совершенно особенный, и в Журавлях, конечно, первый и в своем роде единственный: и размером велик, просторен и отделан и обставлен с явной претензией на роскошь. Стены были покрыты масляной краской, тон по указанию Якова Матвеевича Закамыш-ного мастера выбрали светло-розовый, под цвет ранней зари в тот момент, когда вот-вот покажется солнце и все небо озарится пламенем. «Ты, Иван Лукич, человек бессонный, любишь встречать утренние зори, — шутливо говорил Закамыш-ный, — вот. и пусть этот самый заревой колер красуется у тебя в кабинете. Правильно я соображаю?» Потолок был расписан кавказскими узорами. Люстра, сделанная наподобие колеса, снятого с телеги (и где только достал её Закамыш-ный!), спускалась тяжело, грузно. На стенах портреты вождей. Диван растянулся во всю длину стены — ложись и отдыхай. Стол был массивный, из красного дерева, и стоял он возле окна — поставлен так по совету того же Закамышного. «Сидишь ты, Иван Лукич, допустим, и занимаешься делом, — говорил Закамышный, — а Журавли и вся степь лежат перед тобой как на ладони. Нужно тебе поглядеть для сердечного вдохновения — погляди, и снова за дело… Правильно я соображаю?» На столе зеленое, как луг после майского дождя, сукно, на нем стекло, толстое и несколько матовое. Удивлял всех чернильный прибор. Он был не простой, какие стоят всюду, а зеркальный. И больше всех удивлялся сам Иван Лукич: на столе не чернильный прибор, а зеркало — нагибайся и смотрись. «Ну и Закамышный, и придумал же! — всякий раз говорил Иван Лукич, видя свое усатое изображение в чернильном приборе и улыбаясь. — Чернила, и в зеркалах!» Телефон примостился не на столе, а на тумбочке справа. Удобно— протяни только руку. И, что особенно поразило Ивана, на столе не было ни клочка бумаги, ни папки, ни завалящей книжки или газетки — пусто. Огромные, в два кулака, зеркальные чернильницы давно не наполнялись чернилами. Иван нарочно поднял крышечку — внутри, на засохшей фиолетовой корке, серебрилась паутинка. Почти весь пол был устлан ковром, на стене, над диваном, тоже ковер. Кожаные коричневого цвета кресла были такие глубокие и так приятно обнимали тело, что только опустись — утонешь.

Одним словом, за всю свою давнюю историю Журавли ещё не знали такого кабинета. В нем было много солнца и света. Балкон и четыре окна выходили на юг и всегда видели и поля и блестевший в камышах Егорлык. Отсюда, как с капитанского мостика, взору открывались такие дали, какие даже немыслимо окинуть взглядом. Далеко в степи блестело озеро, зеркало его чуть перекосилось. В этот час в озере купалось солнце, и вода под жаркими лучами пламенела. Вблизи Журавлей раскинулась пойма Егорлыка — зеленела обширная низина, надвое рассеченная рыжей гривой камыша; пикой вонзался в него Егорлык и уже надолго скрывался из глаз. По обе стороны камышовых зарослей расстилались огородные плантации — темно-зеленый бархат помидорных стеблей и свинцового оттенка капустные гряды. Неслышно появился юноша с усиками.

— Зачем же стоять у окна! — сказал он, любезно приглашая Ивана подойти к креслу. — Прошу, Иван Иванович, вот сюда. Очень удобное местечко. В Риге покупали. А теперь давай познакомимся. Секретарь твоего отца Александр Павлович Погорелов. Проще — Саша, меня так все зовут. Ласкательно. И Иван Лукич маня так зовет. Я родом из Янкулей, о тебе слышал, а вот теперь и смотрю.

— Хорошо, Саша, я здесь побуду, — сухо сказал Иван. — Посижу, отдохну…

— Иван Лукич вот-вот заявится. Час назад на мотоцикле он выехал из Птичьего. Где-то в дороге. И люди ждут, а его нету. Иван, может, ты поедешь домой? Я мигом вызову машину.

— Нет, нет, Саша, я подожду отца. Не беспокойся и занимайся своим делом.

Саша подмигнул Ивану, вышел из кабинета и осторожно прикрыл дверь.

XIV

Можно поручиться, что ни в Журавлях, ни в Птичьем, ни тем более в Янкулях, да, пожалуй, и во всем районе никто не умел так смело и так лихо ездить на мотоцикле, как Иван Лукич Книга. «Артист, да и только!» — говорили о нем. Может, могли бы с ним поспорить разве только обученные и хорошо натренированные спортсмены-мотоциклисты.

Могут спросить: это что, в «Гвардейца» не было персональных «Побед» или «Волг» и такому видному человеку приходилось гнуться на двухколесном бегунке? Быть того не может, ибо нынче любой председатель колхоза днями не слезает с машины. Есть, есть у Ивана Лукича персональная машина, а точнее сказать, две: «Волга» и «ГАЗ-69». Есть и личный шофер Ксения Голощекова, женщина и молодая и собой привлекательная, та самая школьница Ксения Короткова, которая ещё в девятом классе дружила с Иваном. Но мотоцикл без люльки — это же страсть, и Иван Лукич весь поглощен ею. Разве только на совещание в район, да и то редко, когда нездоровится, или на рыбалку к Манычу Иван Лукич выезжает на «Волге» или на «газике». Во всякое другое время летал птицей, быстрее ветра!

Тут необходимо несколько удалиться в сторону и упомянуть о том, что у Ивана Лукича, как и у всякого идущего вперед руководителя, были друзья, люди ему близкие и преданные, и были недруги, те, кто так и норовил подставить ножку. Дело в том, что в Журавлях с некоторых пор образовалось «бюро безработных председателей». Именно с той поры, как был создан «Гвардеец» и семь председателей оказались не у дел, журав-линцы разделились на два враждебных лагеря: на лагерь книгинцев — друзей и сторонников Ивана Лукича, и на лагерь шустовцев, во главе которого стоял Кузьма Антонович Шустов, бывший председатель «Ставропольского сеятеля». Книгинцы в насмешку говорили: «Ну, ставропольский сеятель уже начал сеять брехню квадратногнездовым способом». Это он, Кузьма Шустов, обозленный на весь белый свет, возглавил «бюро безработных председателей», или, как. называли сокращение, «ББП». Они открыто собирались возле сельпо, пили пиво, беседовали. Надобно сказать, что все семь неудавшихся колхозных деятелей без дела не сидели, но у них было время час-другой провести у пивного ларька. Сам Шустов, например, управлял колхозной пасекой в двести тридцать ульев, имел мотоцикл с люлькой и частенько приезжал в Журавли; Очеретин, из бывшей артели «Заре навстречу», каждое лето сторожил бахчи; Накорякин, из «Великого перелома», служил сторожем в сельпо, а бывший председатель янкульского колхоза «Вперед к коммунизму» Андрей Гнедой был, как мы знаем, неплохим бригадиром. И тем не менее вражда между книгинцами и шустовцами вот уже почти девять лет пылала, как костер, в который подбрасывают сухой хворост. И хотя шустовцев с каждым годом становилось все меньше и меньше, а Гнедой все реже и реже навещал пасеку для «тайной вечери», сам же Шустов и его друзья Очеретин и Накорякин складывать, как они говорили, «идейное оружие» и не помышляли. Они спали и во сне видели падение Ивана Лукича, веря в то, что рано или поздно, а Иван Лукич свернет себе голову — нет, не на мотоцикле, а в своем «Гвардейце», и тогда народ снова позовет Кузьму Антоновича Шустова и скажет: «Хватит с нас, намучились с этим Книгой, берись, Кузьма Антонович, за руль и веди!» Так уж, видно, устроен человек: все ему кажется, что его и обидели, и обошли, и незаслуженно отстранили от дела, и что без него людям все одно не обойтись, и он ждет и ждет того момента, когда придет и его черед. Возможно, именно по этой причине у руководителя, кто смело ломает все то плохое, что было до него, и добивается зримых успехов, непременно вырастают, как болячки на теле, явные, а часто и тайные враги и недруги.

Иван Лукич смотрел на журавлинскую «оппозицию» с усмешкой: пусть-де люди потешатся, пусть повоюют. Когда Скуратов как-то сказал ему, что, может быть, в интересах дела лучше было бы дать «бывшим» какую-то работу в районе и забрать их из Журавлей, Иван Лукич, покручивая ус, ответил:

— Пусть копошатся! Я их не боюсь! Когда перед очами стоит противник, кровь не застаивается. Не дадут уснуть, не позволят зазнаться.

Вот почему книгинцам такая лихость Ивана Лукича в езде на мотоцикле нравилась, она их радовала, даже приводила в восторг, а шустов-цев огорчала, вызывала неприязнь и даже злобу. Обычно друзья Ивана Лукича говорили: «И какой же русский не любит быстрой езды!», «О! Наш Лукич не ездит, а летает, и никакие барьеры ему нипочем!», «Да он эти барьеры добре берет не только на том бегунке, аив жизни, практически». Или: «Крылья пристрой к колесам — и войдет в небо, аж до самых туч доберется», «Да он и в делах высоко летает, дай бог ему здоровья». Недруги Ивана Лукича рассуждали так: «Не председатель, а сумасшедший на колесах», «И уже в летах, и сам будто не дурень, а такие фортели выкидывает, что диву даешься: вчера собаку переехал…», «Да он эти же фортели выкидывает и в жизни, гордец и бабник, каких ещё свет не видел: каждую ноченьку на Птичье к Лушке Самойловой ездит…», «Что Луша? Да он со своей шофершей завел шуры-муры…» Однажды ночью на пасеке Шустов поучал своих приверженцев: «Ох, помяните мое слово, друзья, свернет Книга себе голову, свернет!.. На колесах, как я полагаю, навряд, потому, жилист, хваток, не слетит, а вот в житейских делах непременно свернет башку, вот чего бы нам дождаться…»

Да, что там ни говори, а любил Иван Лукич так гонять машину, что она, бедная, под ним и смеялась и плакала. Вот и сегодня по главной улице Журавлей летел с «ветерком» — дух захватывало; так несется к финишу мотогонщик, когда он, выжимая из мотора остаток сил, выигрывает секунды и берет последние метры. Возле клумбы так нажал тормоз, что мотор захлебнулся в кашле и смолк, а колеса, виляя и жалобно пища, метра два проползли по асфальту, оставив узорчатую, изломанную стежку.

С седла проворно соскочил человек среднего роста, завьюженный пылью. На вид ему дашь меньше пятидесяти. Лицо засмолено и солнцем и жаркими ветрами и украшено черными, как смоль, наверняка крашеными усами, потому что все знали: были у Ивана Лукича усы соломенного цвета. На глазах у него ветровые очки, на голове, как у бирманца, назад повязана косынка. Увидев сбежавшего вниз и стоявшего в дверях улыбавшегося Сашу, Иван Лукич сорвал очки, стянул косынку, растрепав светлый, ещё больше побелевший от седины чуб. Подбежавшей Ксении вручил своего разгоряченного конька, успев так игриво посмотреть и подмигнуть, что Ксения покраснела, взглянув на Ивана Лукича осуждающим, но ласковым взглядом.

Он шел свободным, широким шагом, взмахивая руками, как бы радуясь тому, что наконец освободился от тряского седла. На нем были серые, из тонкого полотна брюки и легкие, удобные летом парусиновые сапожки, узкие голенища которых были подвязаны ремешками чуть ниже колен. На парусиновой, вобранной в брюки просторной рубашке, открывавшей заросшую грудь, висели значок депутата и звезда Героя Социалистического Труда. Рукава засучены, руки жилистые, до локтей покрыты мелко вьющейся белесой шерстью. От всей его невысокой, коренастой фигуры веяло степным зноем и запахом бензина.

— Ну, Саша, что нового в конторе? — спросил он, поглаживая вороненые усы. — Люди меня ждут?

— Есть люди. Ждут.

— Кто такие?

— Рабочий из Армавира… Насчет яйца.

— ещё?

— Из племхоза. По поводу бычков.

— Так… ещё?

— Остальные свои. Из хуторов.

И пока Иван Лукич, вытирая пот и на лице и на сильно засмоленной шее, не спеша поднимался по лестнице, Саша, улыбаясь и забегая наперед, кратко доложил о том, что из Чернолесского совхоза приезжал агроном и просил лафетные жатки, оставил письмо и уехал; что звонил Скуратов и велел направить к нему Закамышного; что две доярки из Птичьего, обе с грудными детишками, с утра сидят и ждут, а какое у них дело, не говорят; что старики из Янкулей, Игнат Антонов и Антон Игнатов, просят выделить им планы для застройки: хотят отделиться от сыновей; что лафетные жатки вышли в поле, один только янкульский бригадир не успел отправить три жатки, обещал отправить завтра… Под конец с особенной улыбкой на заискивающем лице сообщил о возвращении Ивана. «Вдруг, смотрю, входит Иван Иванович. Думаю, не сидеть же ему среди всех прочих… Отвел в кабинет. Правильно я сделал?»

Иван Лукич не ответил и даже не взглянул на Сашу, будто ничего не слышал. Только задумался и с такой тяжестью наступал каблуками на ступеньки, что доски вгибались и поскрипывали. И по коридору проходил молча. Научившись читать у него на лице и не такие трудные загадки, на этот раз Саша никак не мог понять, обрадовался Иван Лукич или огорчился. Саша хотел ещё сказать о том, что Иван приехал не сам по себе, а с письмом из института, и что в Журавлях будет выполнять какую-то дипломную работу, но тут начали собираться люди: то явился главный бухгалтер Василий Кузьмич Чупеев, излишне радостно улыбаясь и на ходу раскрывая папку и показывая бумаги и синие листы чековой, хорошо знакомой Ивану Лукичу книжки, — и бумаги и синие листочки надо было посмотреть и подписать; то прибежала Ксения и спросила, не нужна ли Ивану Лукичу машина; то перегородил дорогу как всегда сдержанно-молчаливый заместитель Книги и парторг Яков Матвеевич Закамышный. Пожимая руку Ивану Лукичу, Закамышный тут же, посмеиваясь, ладонью смахнул пыльцу на эмали значка и на золоте звезды и. сказал, разведя руки:

— Иван Лукич! Птицей летаете по степи, но зачем вешаете на себя это золото?

— Не могу без этого, Яков Матвеевич, — шутливо, в тон Закамышному, отвечал Иван Лу-_ кич, — и ты не печалься, пока я жив, ничто на мне и в моих делах не померкнет и не потускнеет! Так-то.

— Верно, — подтвердил главный бухгалтер, — верно, Иван Лукич, ибо только то ржавеет и тускнеет, что лежит без движения!

Иван Лукич кивнул головой и обратился к бухгалтеру:

— Василий Кузьмич, все подпишу, только через часок. — И с улыбкой к Закамышному: — Яков Матвеевич, на янкульской мельнице не то что не порядок, а сущие безобразия. Погляди построже и прими меры. Мельник Желваков — коммунист, и ты активизируй его по своей линии. Или ставь вопрос на правлении. Будем решать!

— И поглядел, и меры будут приняты, — с улыбкой, говорящей, что ему-то давно известны проделки Желвакова, ответил Закамышный. — Так что за янкульскую мельницу, Иван Лукич, не тревожьтесь.

— А как у нас с древесиной? Когда прибудут вагоны?

— Порядок! — И опять та же добродушная улыбка. — .Вечерком, Иван Лукич, ежели позволите, приду и подробно доложу. Есть, кстати, важная новость.

— Хорошо, — согласился Иван Лукич. — Да скажи Ксении, чтобы от машины не отлучалась.

Разговаривая, Иван Лукич незаметно подошел к черным дверям с табличкой «Приемная И. Л. Книги», и вместе с ним шумной гурьбой в комнату ввалилось человек десять. Те же, кто поджидал Книгу, услышали его басовитый голос, другие голоса, топот ног, почтительно встали. Иван Лукич поздоровался кивком головы, невесело, как бы говоря загрустившими глазами, что он всех с радостью принял бы и со всеми поговорил бы, если бы не нужно было и встречаться и разговаривать, с сыном.

— Кто тут из Армавира? — спросил он. Мотоциклист быстро подошел и вручил пакет.

Иван Лукич не стал читать, передал пакет Саше.

— Знаю, знаю, о чем прошение. Вот что, брат, — Иван Лукич похлопал по плечу повеселевшего мотоциклиста, — поезжай и скажи рабочим: на этой неделе яйцо будет доставлено. Трудно, не хватает яйца, но для рабочего класса постараемся. Сам прослежу. Саша, возьми себе на заметку и в субботу доложи. А кто тут насчет элитных бычков?

— Мы!

Трое мужчин выступили наперед. — Почему явились делегацией?

— С просьбой, Иван Лукич, с просьбой от всего племсовхоза.

И не просите. Лишних бычков у меня нету. На будущий год, ежели все хорошо…

— Да как же так, Иван Лукич?

— А вот так, товарищи. Нету бычков!

— Мы так надеялись!..

— Ну, хоть бы одного! — Сказал, нету. Все!

Иван Лукич загрустил. Обвисли крашеные усы, потускнели глаза. Подошел к дверному тамбуру, остановился и сказал тихим, извиняющимся голосом:

— Придется вам, товарищи, маленько погодить. Через полчаса освобожусь.

И прошел в кабинет. Саша прикрыл за ним дверь, стал к ией спиной и доверительно, тихо, но так, что все хорошо слышали, сказал:

— У Ивана Лукича большая радость. Сын Иван вернулся!

XV

Иван исподлобья покосился на отца. Желая по лицу и по взгляду понять, обрадовался или огорчился Иван Лукич, Иван смотрел украдкой, боязно. Ему трудно было удержать в теле странную, никогда ещё не испытанную дрожь. До боли в пальцах сцепил за спиной кулаки и прислонился к стене. Иван Лукич, принеся в кабинет, запахи степи и бензина, обрадованно, с восторгом в заблестевших, повеселевших глазах подошел к сыну. Смотрел, улыбаясь, затем положил на его плечо свою загрубевшую, натруженную рулем ладонь, как бы желая на ощупь убедиться, что перед ним стоял именно тот Иван, его сын, которого он отхлестал плетью и которого столько времени ждал. И нарочито громко сказал:

— Ну, сыну, здорово! С прибытием!

Не отвечая и все ещё не поднимая голову, Иван расцепил кулаки и вдруг рывком, так, будто его кто толкнул в спину, приблизился к отцу, и двое мужчин цепкими руками оплели один другого. И тут же поспешно, испуганно отошли друг от друга, то ли устыдились своих чувств, то ли все ещё не верили тому, что вот наконец они встретились. Обоих мучило, что после такой долгой разлуки им не о чем было говорить, и они молча подошли к окну. Иван тоскливо глядел на зеркальце воды в пойме Егорлыка, а Иван Лукич — на сына. Да, в самом деле, не верилось, что этот рослый и диковатый парень, все такой же, непокорный, и есть вот Ванюшка, который девять лет тому назад ушел из дому…

Руки Иван опустил. Они свисали вдоль туловища, ладони широкие, мясистые и точно налитые кровью, с крупными, как у художника, пальцами; согни такую ладонь — и вырастет кулачище размером с боксерскую перчатку… И как только Иван Лукич взглянул на эти свисающие, чуть согнутые в локтях сильные молодые руки, у него потемнело в глазах, куда-то отошел, отодвинулся стоявший у окна Иван, исчез кабинет, пропали степные дали. Давно, казалось, забытая картина, о которой ему и вспоминать не хотелось, сразу ожила и заслонила собой все. И Иван Лукич то видел ночь и крутой берег Егорлыка, — по ту сторону темнел камыш и слышались чавкающие шаги; то видел плачущую жену, и не мысленно, а физически ощущал на спине цепкие, пружинистые руки сына. Вот они, эти руки, снова перед глазами; по всему видно, стали они ещё цепче и сильнее.

Иван Лукич повел ладонью по лицу, точно силясь стереть противную пелену, открыл глаза. Иван стоял у окна и все так же тоскливо смотрел за Егорлык. Как знать, может, он искал глазами именно ту кручу, с которой сиганул в ту ночь… И как же Иван вырос и возмужал! Какие плечи, какие ручищи!.. «Теперь, ежели и спереди схватит, не вырвешься, — с горькой усмешкой подумал Иван Лукич. — Только лучше нам не схватываться, не меряться силой…»

Иван был похож на отца, и это радовало Ивана Лукича. Много в облике сына замечал родимых черт и черточек: и этот рост, и этот высокий лоб, и этот каштановый шёлк мягкой чуприны, и гордо посаженная, всегда чуть приподнятая голова… Узнавал и глаза, голубые-голубые, не свои. Такие глаза были у матери. Иван Лукич все смотрел на Ивана, и все больше радовался, видя его рядом с собой, и мысленно ругал себя за то, что тогда ночью так ненужно и глупо погорячился.

— Знать, потянуло, сыну, до ридной хаты? Иван Лукич почувствовал, как сжалось сердце и боль от него подступила к горлу. Он отвернулся, мигая ресницами и скрывая от сына повлажневшие глаза.

Иван молчал, только брови его изгибались в болезненном изломе.

— Да, брат, родная хата… это такое… Для души… тут все свое, — продолжал Иван Лукич и снова отворачивался и часто мигал ресницами. — Чего ж мы стоим, как на похоронах? Сядем, Иван, да потолкуем. Надолго в Журавли?

— На все лето.

— Цэ добре.

Сели, задымили папиросами. Иван Лукич посапывал, не знал, что сказать. Потом спросил:

— Расскажи, Иван, как тебе жилось? Трудно небось?

— Разно бывало…

— Отчего не писал батьке? Или сильно обиделся? А теперь отмщать батьке заявился?

— Ив думках такого не было.

— Так почему не приезжал раньше?

— Дела не было…

— Вот что, Иван… Коли ты вернулся, то и требуется нам сразу до всего дотолковаться, раз и на всю жизнь. — Иван Лукич глотнул дыма, выпустил его сквозь усы. — То старое, что тогда случилось промеж нас, позабудь и выкинь из головы. Понятно тебе, Иван?

— Что тут не понять!

— Ты должон знать, сыну, что я теперь совсем не тот, что был, да и ты, вижу, тоже переменился, — с улыбкой продолжал Иван Лукич. — Да и жизнь наша за эти годочки прошла порядочно и заметно переменилась. Потрудился и я для народа, до сей поры ночей не сплю, сил не жалею, людей своих экономикой возвеличиваю, и люди за это меня чтят, уважают… Имею и доверие и любовь, да и вообще во всем перемены… Наш «Гвардеец» гремит на всю страну! А кто причиной? Я! Твой батько. А в Журавлях, приглядись, сколько перемен. Жизнь наша не застаивается, как конь у коновязи, а летит, скачет. Без тебя и этот дом воздвигнулй — сразу повеселели Журавли. Далеко теперь нас видно! У меня тоже новый домишко появился, возле берега стоит, так и глядится в воду, как парубок в зеркало, место выбрал веселое. В старой хате, в каковой ты родился, остался Григорий. Дедушка Лука тоже с ним. Ни за что старый не желает перебираться в новый дом. Тут, говорит, родился, тут и помру. Григорий тоже строится.

— Как мать? — спросил Иван.

— Ничего… Живем. — Иван Лукич отвернулся, закурил. — Что-то малость прихварывает. Постарела…

— Не от твоих ли кулаков?

— Не дури, Иван! — крикнул Иван Лукич, багровея. — Кому сказал, не тормоши старое… Или все ещё таишь злобу? Так, что ли? Ты говори, не таись!

Иван резко поднялся, подошел к окну, сказал:

— Чего, скажи, мне таиться? Я приехал в Журавли по делу. Вот о нем и надо нам поговорить.

— Это хорошо, что приехал, — сказал Иван Лукич грустно. — Знать, окончательно ещё не забыл. Что же у тебя за дело?

— Позови своего секретаря. У него письмо, которое я привез из института.

Иван Лукич неохотно наклонился к столу, пальцами поймал и нажал скользкую кнопку. Глухо, будто в стене, прохрипел зеонок. Саша ждал вызова и сразу же явился с пакетом в руке.

— Чего молчал? — сердито спросил Иван Лукич.

— Не успел доложить.

— Ну, иди, иди, Сашко.

Улыбнувшись Ивану черными весёлыми глазами, Саша скрылся за дверью. Иван Лукич надел очки, письмо читал молча и долго. То хмурился, то усмехался, и нельзя было понять, радовался или не верил написанному. Мял усы, кряхтел, кривил в улыбке губы.

— Так, так… Знать, Ваня, ты уже не простой студент, а дипломник? И направили этого дипломника Ивана Книгу к Ивану Книге? Чудно! — Снял очки, протер глаза и через силу, с болью на лице улыбнулся. — А без этой бумаги, безо всякой просьбы, а просто как сын приехать не мог? Эх, Иван, Иван, все такой же… норовистый. И до сих пор не сломался характер. Смотри, сыну, трудно тебе будет жить на белом свете!

— А я на легкую жизнь и не рассчитываю.

— Я, Иван, не об этом. — Иван Лукич встал, прошелся по кабинету, заложив руки за спину и горбясь. — Растут люди, и ещё как растут! Кажется, совсем недавно бегал по Журавлям босоногий малец Ванюшка, сын Книги, — мечтательно говорил он, — а теперь тот малец — мастер по строительству, Журавли приехал планировать… Чудно! Мой сын Иван— архитектор! И словцо-то какое, для уха непривычное. И в Журавлях оно не в ходу, хотя люди всю жизнь строятся. Тут у нас, Ваня, каждый сам себе архитектор. Поставил четыре стены с дверями и с окном, напялил крышу — вот тут и вся наша архитектура.

— Так, отец, было.

— Оно ещё и есть так и не скоро переведется. А в общем, Иван, я тебе как батько скажу: молодчина! Хорошую дорогу выбрал, и, главное, сам, без чужих подсказок. Знать, дорога та тебе приглянулась. Ты же и в детстве, помню, все чертил да рисовал. — Иван Лукич подсел к сыну, положил ему руку на колено. — Ну, а как, Ваня, в личных делах? Жинкой обзавелся?

— Не успел, — неохотно ответил Иван.

— Почему так?

— Нельзя же все сразу.

— Но я в твои годы уже батьком был. — Смеясь и желая придать разговору шутливый тон, прибавил: — Ну, ничего, сыну, это твое упущение мы поправим. Подберем тебе свою, журав-линскую красавицу. Такую девушку сосватаем!..

— Обойдусь и без сватов, — перебил Иван. — Так что об этом прошу не беспокоиться.

Опять воцарилось то тягостное молчание, от которого обоим было мучительно неловко. Иван Лукич закурил, протянул коробку сыну.

— Это что же, Ваня, на месте Журавлей будешь планировать город? — спросил Иван Лукич. — Поясни мне, что оно получится не в мечтах, а практически. В этом деле я ничего не смыслю.

___ — Практически, отец, это будет моя дипломная района. — Иван смотрел на кончик дымившейся папиросы, думал. — На реально существующем селе я хочу показать, каким это село, в данном случае Журавли, будет в будущем.

— Показать — и все? — спросил Иван Лукич. — А потом куда деть тот твой показ? В архив?

— Вот этого я пока не знаю, — чистосердечно сознался Иван. — Если получится проект интересный и если он понравится колхозникам, то, может быть, и не будет надобности сдавать его в архив, и, может быть, он оживет и станет не дипломом студента-выпускника Книги, а реальным, существующим на берегу Егорлыка селом… Как знать! — Иван подошел к окну, точно желая посмотреть отсюда, с высоты, где и как будут лежать новые Журавли. — Первые эскизы проекта и макет я думаю сделать здесь, чтобы можно было показать жителям Журавлей, посоветоваться с ними, послушать их.

— А Журавли, Иван, и без твоего проекта строятся. — Иван Лукич тоже подошел к окну. — Твой брат Григорий такой дом воздвигает, что любо поглядеть, и без всяких архитекторов, можно сказать, всего достигает своим умом… И я, когда строился, то архитектора не привозил… И эту домину, в котором мы зараз, видал? Соорудили тоже без архитектора, а какой получился великан! Его за десять верст видно!

— Великан, говоришь? — с улыбкой переспросил Иван. — Верно, дом огромный, а только вид у него — смотреть тошно. А внутри этот темный коридорище, узкие двери… Работа эта, скажу тебе, отец, неграмотная. Не таким бы должен быть дом колхозного правления.

— Зато стоит и надежно и прочно, — перебил Иван Лукич, не желая слушать сына. — Строительство, Иван, — это штука несложная, в селе привыкли жить в халупах. А вот с кубанской водой дело у нас не ладится. Воды много, а толку мало.

— Почему?

— Долгое время не было у нас своего, журав-линского специалиста. Приезжали со стороны, пробовали — ничего не получалось. В этом году раздобыли гидротехника — дочка Закамышного окончила техникум. Настеньку Закамышную небось помнишь? Резвая веснушчатая девчушка с косичками? Не припомнишь? Была веснушчатая, а стала такой красавицей, чго куда там! Вот эта Настенька взялась за воду. Может, у нее что и получится.

— Значит, «Гвардеец», как ты говоришь, гремит, а с водой по-прежнему плохо? — язвительно заметил Иван. — Лучше бы ты, отец…

— Что ты все тыкаешь? — рассердился Иван Лукич. — Да ты что, и за родителя меня не почитаешь? Помню, допрежь на вы и батей называл, как и я своего родителя, и как это у нас принято… А теперь что ни слово, то и тыканье! Не годится это, Иван. Хоть ты и в Москве учился, грамотный стал, а почитать родителя надо. Так у нас было из рода в род.

— Было, а теперь не будет.

— Злишь батька? Ох, не зли, а то я дюже сердитый, ты это знаешь!

— Знаю, — покорно ответил Иван.

— Так ты хоть на людях почитай меня за батька, называй батей, и не тыкай, не срами!

— Ладно, постараюсь…

— Да разве трудно сказать: батя? — Снова Иван Лукич хотел смягчить свои отношения с сыном и, стараясь быть добрым, ласковым, добавил: — Почему не позвонил, не предупредил? Послал бы машину. У нас же их целый табун!

— Приехал и так. Дорога-то знакома. — Иван с усмешкой в голубых глазах посмотрел на отца. — А вот как мне добраться до твоего нового дома? Далеко отсюда построился?

Иван Лукич подошел к столу, поймал скольз-скую кнопочку, и Саша тотчас вырос на пороге.

— Саша! Скажи Ксении, пусть, отвезет Ивана домой.

И опять Саша дружески, доверительно улыбнулся глазами Ивану и, повернувшись на каблуках, вышел.

— Помнишь Ксению Короткому? — спросил Иван Лукич, поглаживая усы. — Младшая дочка Ивана Короткова? Да ты в школу с нею бегал. Твоя ровесница. Так вот она тебя мигом отвезет. Теперь Ксения — шофер, и не Короткова, а Го-лощекова. Муж её — экспедитор колхоза, Петр Голощеков. Так что поезжай, Ваня, в мой новый дом, рядом — Егорлык, можешь искупаться, отдохнуть. Ежели матери нет дома, так пусть Ксения съездит в детские ясли: мать там часто бывает. Я поехал бы с тобой, но меня, сам видишь, люди ждут. У каждого ко мне дело, всем я, брат, нужен. Вечерком приеду. Поговорим, потолкуем по-родственному. Водочку пьешь? Не научился? Это, брат, хорошо. Но все-таки мы по рюмочке выпьем за твое благополучное возвращение.

Иван не ответил и вышел из кабинета. Минут через десять появилась Ксения и, потупив глаза, сказала:

— Иван Лукич, он не захотел ехать.

— Почему?

— Разве я знаю…

— Он тебя обидел?

— Нет, что вы! — И ещё больше потупила глаза, краснея. — Я открыла дверку, сказала, что вмиг домчимся. Зверем на меня покосился и ушел… к Григорию… Да вы поглядите.

Иван Лукич посмотрел в окно. По пыльной улице, взвалив чемодан и рулончик бумаги на плечо, неся на руке плащ, горбясь и чуть прихрамывая, шел Иван. «Эх, Ваня, Ваня, — думал Иван Лукич, стоя у окна, — узнаю и походку твою, и норов твой колючий. Может, зря мы снова повстречались, может, и не надо было тебе сюда возвращаться?..»

— Ну, иди, иди, Ксюша, — сказал он, продолжая смотреть в окно. — Сегодня никуда не поедем. Отдохни.

Ксения ушла. Иван Лукич угрюмо смотрел на улицу. Видел, как Иван свернул в ближний переулок и скрылся за хатой. «Так, так, знать, не пожелал навестить батьково жилище, свернул на знакомую дорожку, — думал он. — И какой же ты, оказывается, гордец, Иван Иванович! Даже взглянуть на новый дом не захотел. А я-то, старый дурень, воздвигал, старался. Думал, вернется Иван, поглядит на новый дом, обрадуется… Нет, не обрадовался. Эх, Иван, Иван, и в кого ты такой уродился?»

Махнул рукой и отошел от окна. Двумя пальцами поймал спрятанную под крышкой стола кнопку, нажал её. На пороге появился Саша.

— Сашко, надо начинать. Тех женщин, что с детишками, впусти первыми.

Иван Лукич уселся за стол и тяжко вздохнул. Сын Иван никак не уходил из головы. Ну, вернулся, и хорошо, пусть себе и сочиняет диплом и живет-поживает, как ему хочется. Не пошел в новый дом? Сегодня не пошел, а завтра пойдет. С отцом не был ласков? А разве все сыновья ласковы со своими отцами? «Да, да, верно, не все, конечно. Дичится, хмурится, видно, все же затаил в душе обиду…»

Саша не уходил, очевидно, хотел ещё что-то сказать, но не решался, а Ивану Лукичу казалось, что это стоял его сын Иван. «Ну что, бродяга, потянуло тебя не в новый дом, а в старое гнездо? Ну, иди, иди, Ваня, это ничего. В том гнезде ты появился на свет, там живут дед твой Лука и брат Григорий. Повидайся сперва с ними, а тогда и в новый дом приходи».

Иван Лукич закрыл ладонью глаза, и ему послышалось, будто Иван ласково и тихо отвечал: «А вы, батя, не печальтесь. Я только на часок загляну к дедушке Луке и к брату Грише. А жить я буду у вас и с вами. А с кем мне жить? Диплом — это так, для виду, а приехал я, чтобы с вами повидаться». — «Вот и молодчина, Иван. Знать, не злобствуешь, не серчаешь? И батей и на вы называешь…» — «Ну что вы, батя, за что же на вас серчать? Тогда я был молод, ну и погорячился…» — «Это хорошо, я знал, что сердце у тебя, Иван, как и у меня, отходчивое… И ты должен знать, хоть я тогда сдуру и отхлестал тебя плетью, а люблю тебя, Ваня, больше, нежели Григория или Алексея…»

— …Я думаю, Иван Лукич, за женщинами надо впустить тех стариков…

— Что ты сказал, Саша?

— Два старика прибыли из Птичьего… Сутра сидят и ждут.

— Что там у них?

— Бытовое дело… Насчет земли под индивидуальную застройку. От сынов хотят отделиться.

— Послал бы к бригадиру… Или в Совет. Есть же земельная комиссия…

— Рекомендовал… Нет, только к вам желают.

— Хорошо. Приму.

XVI

Ни с чем нельзя было сравнить то чувство, которое испытал Иван, приближаясь к родному крову. В груди непривычно защемило, сердце кольнула острая боль, и к горлу подкатились слезы, когда он взглянул и среди хат и хатенок, так разительно схожих между собой, сразу отличил одну. Она заслонила собой весь свет и была такая близкая и такая своя, что Ивану захотелось побежать и прикоснуться к хате руками, прильнуть телом к её постаревшим стенам со стежками дождевых потеков, будто со следами застаревших слез. Иван видел знакомую изгородь из серой глины, те же хворостяные воротца — вот так же и в ту ночь, когда он гнулся под ударами плетки, эти воротца, помнится, тоже были чуточку приоткрыты. И так же, как и девять лет назад, квадратные оконца подслеповато смотрели на уходившую к Егорлыку улицу.

Под окнами — завалинка, низенькая, удобная для сидения. Особенно, помнится, хорошо было посидеть на ней в предвечерний час, когда над Журавлями сгущались сумерки, а в окнах жарким полымем догорал закат. И точно так же, как и прежде, грелась на солнце крыша, слепленная из глины, круто замешанной на овсяной соломе, — такую ни дожди не размоют, ни ветры не сдерут. Когда же на гребешке крыши закачались, кланяясь Ивану, упругие, как проволока, стебельки сурепки, с желтыми, точно облитыми пчелиным медом, цветочками, Иван широко улыбнулся и невольно замедлил шаг. Ай да цветочки, ай да сурепка! Все цветет! И что за растение такое смелое! И как оно ухитряется каждый год взбираться на крышу и каким таким чудом прорастают там его зерна!

Любуясь сурепкой, Иван приблизился к двору и только тут вдруг в соседстве с землянкой увидел новый дом. В тесном дворе дом казался вели-каном. Свежий, ещё ни разу не политый дождем шифер матово белел на островерхой, как папаха, крыше, пустотой зияли проемы дверей, окон. Иван рассматривал новое строение и не мог понять, как могло это приземистое жилье заслонить собой и белую, как промытое полотно, крышу, и высокий каменный фундамент, и цельные, из шлакобетона, массивные стены сизого оттенка. Стены ещё не оштукатурены и вид имели такой крепкий, что их, казалось, нельзя было разрушить и снарядом. «И кто это возводит такое надежное укрепление в батьковом дворе? — думал Иван, остановившись у ворот. — Неужели Гришка так быстро разбогател? Вот оно как тут все без меня переменилось! По всему видно, не только моему батьке, а и Гришке стало тесновато в ней жить…»

Со двора сочился, точно сквозь сладкий сон, плакучий звук балалайки. Три струны, натужась, пели о том, как светит месяц и как светит ясный, и казалось, играла не балалайка, а где-то в бурьяне жужжали шмели. Грустный, чуть слышный напев струн так манил к себе, что Иван решительно распахнул ворота и вошел во двор.

Возле порога на низеньком стульчике сидел дед Лука, и балалайка в его костлявых, больших руках казалась щепкой. Его куцая, изрядно выцветшая бородка, пучковатые, как у кота, усы так побелели, что уже слегка покрылись прозеленью. На крохотной, смешно приподнятой голове кустились не волосы, а сизый пушок, еле-еле прикрывавший смуглый буграстый череп. В исподнем белье, старик согнул ноги и между колен удобно примостил балалайку. В эту минуту он был похож на чабана, занятого игрой на любимом инструменте, когда его отара стоитна водопое.

Возле старика стояли правнуки, были тут детишки и соседские. Дед Лука не замечал детей. Подняв голову и глядя в жаркое небо, он все играл и играл, а его натруженные долгой жизнью пальцы молодцевато бегали по струнам.

— Доброго здоровья, дедусь!

Струны умолкли. Старик скривился, точно хотел заплакать, и его слезливые, без единой реснички глазки удивленно смотрели на Ивана. Зажав сухими коленями балалайку, старик, как слепец, протянул руку и сказал:

— Иван? Откель ты взялся, внучек?.. Ну-ка, Ваня, иди, иди сюда. — Взял руки Ивана в свои жесткие, негнущиеся ладони. — Ну, здорово, Иван Иванович! Стало быть, заявился-таки, беглец!

— Пришел…

— А я думал, что и помру, а тебя так и не дождусь.

— Что, дедусь, или умирать собрались?

— Такой думки пока ещё не было, а все ж таки приближаюсь к тому часу. — Старик пожевал пустым ртом и снова скривился, как от боли. — Когда ты от батька убег, мне было восемьдесят шесть годков. А теперя сколько, Ваня?

Дети окружили Ивана, и те, кто был постарше, уже догадались: это был Иван, сын Ивана Лукича. Мальчуган лет десяти, чубатый и лобастый, с облупленным носом, смело посмотрел Ивану в лицо и, показывая мелкие, мышиные зубы, сказал:

— А я знаю, ты дядя Иван.

— Как же ты узнал?

— Батя мне сказывал… Все одно, говорит, дядя Иван вернется. А я тоже Иван Книга, — гордо добавил он.

— Да неужели это ты, Ванько? — Иван легко приподнял сияющего тезку. — Значит, не переводятся на земле Иваны Книги? Да я тебя, Ванек, ещё в пеленках разглядывал. Погляди ты на этого хлопца, как он вытянулся! Просто диву даешься!

— Насчет людей, Ваня, не удивляйся, — сказал дед Лука и тронул пальцами струны. — Люди тянутся в гору, да ещё как тянутся! — И натужно крикнул: — Га-аля! Да бросай ты свою печаль-заботу! Погляди, кто тут до нас заявился!

Ванюшка побежал к дому, проворно взобрался на подоконник, крикнул:

— Мамо! Да иди! Это ж наш дядя Ваня вернулся!

В дверном проеме, как в огромной раме, появилась женщина с ведром в испачканных глиной руках. Она занималась мазкой стен. Юбка для удобства была подоткнута так высоко, что оголяла выше колен сильные ноги, обутые в стоптанные и грязные башмаки. Рукава серенькой кофточки засучены. Не спеша она помыла руки в ведре и, вытирая их тряпкой и ласково глядя на Ивана, улыбалась ему. Потом подбежала к Ивану, по-родственному обняла и крепко поцеловала в губы. Смеясь и вытирая слезы, сказала:

— И где ты, Ваня, пропадал?

— Всюду бывал, — ответил Иван, видя сильно постаревшее лицо Галины. — Земля просторная, погулять есть где…

— Ну, нагулялся, гуляка?

— Почти…

— Вырос-то, Ваня! И в плечах раздался, как гвардеец!

— А ты, Галина, чего так состарилась?..

— Отчего мне цвесть да молодеть? — улыбалась, облизывая сухие губы. — Детишек исправно рожаю, вот новый дом строю. После того, помнишь, первенца, что нарекли Иваном, — да вот он, мой красавец! — ещё троих родила. И все хлопчики, как на подбор! Честное слово! — Блестя глазами и будто боясь, что Иван ей не поверит, со смехом добавила: — Так и идут Книга за Книгой… И Гришка сильно доволен!

Галина позвала сыновей. Младшему было три года. Они выстроились возле матери лесенкой. «И до чего мальцы похожие, — думал Иван, глядя на Галину и на племянников. — Ну точно сапоги, что сделаны на одну колодку… Молодец, Гриша! Пока я гулял по белому свету, он такой семьей обзавелся…»

— После Ванюшки родился этот, Семен, — пояснила Галина, лаская смутившегося парнишку. — За ним появился Андрей; погляди, какая у него белесая чуприна! Потом уже подоспел и Валерка..

— А гостинец-то я припас только для одного Ванюшки, — с огорчением сказал Иван, открывая чемодан. — Я как-то из виду выпустил, что на свете уже живут и Семен Книга, и Андрей Книга, и Валерий Книга. Так что придется поделить всем поровну.

Услышав о гостинцах, ребятишки сгрудились возле Ивана. Наклонившись над чемоданом, Иван вынул объемистый кулек и отдал его Ванюшке.

— Ну, тезка, принимай! Да только не обижай братьев и товарищей!

— Ничего, дядя Ваня, обиды не будет. Ловя на себе завистливые взгляды, Ванюшка важно отошел в сторону и уселся на корыто с остатками затвердевшего цемента. Мальчуганы ни на шаг не отступали от счастливца. Каждому хотелось хоть одним глазом взглянуть, какие гостинцы привез Ванюшке дядя Ваня.

— Эй, мальцы! — крикнула Галина. — Погодите конфеты делить. Бегите в ясли и покличьте бабушку Василису. Скажите, что дядя Ваня возвернулся… Да живо!

Следом за Ванюшей шумная ватага выкатила на улицу. Во дворе стало тихо. Дед Лука обнял балалайку, уронил на согнутые руки легкую, пушком одетую голову и не то дремал, не то прислушивался к тому, что говорила Галина.

— Вот мама-то обрадуется! — блестя карими глазами, говорила Галина. — Как она тебя ждала, Ваня! Это одни матери могут так ждать… Она тут близко, в яслях. Своих деток вынянчила, а теперь нянчит чужих. Могла бы и не возиться с детишками… Не может без дела сидеть.

— Как у них с отцом? — негромко, чтобы не услышал дед Лука, спросил Иван. — Жизнь наладилась?

— её, Ваня, ту жизнюшку, видно, уже не настроишь и не наладишь, — так же негромко отвечала Галина. — Побоев, конечно, нету. Иван Лукич здорово переменился. А только новый дом у них пустует. Мать частенько ночует то в яслях, то у нас. А Иван Лукич, известно, либо в поле, либо в районе. Так и живут. — Галина скрестила на груди голые руки. — По правде сказать, Иван Лукич и теперь не может без чудачеств… И уже, сказать, немолодой, а дурачится. — Заговорила шепотом: — Я тебе, Ваня, по секрету скажу. На старости лет Иван Лукич в шофершу свою влюбился. И думаешь, как, открыто? Нет, открыто нельзя… Смех, ей-богу!

— Это что, в Ксению?

— В нее… Замужем она за Голощековым. Раздобрела, да и вообще собой она бабочка ничего, смазливая. За рулем в штанах сидит, фасонит! Да только по всему видать, та Ксения на Ивана Лукича ноль внимания. Да и кому, скажи, охота миловаться со стариком? Она от него отворачивается, а Иван Лукич через то страдает… С батьком-то ты уже повидался?

Иван кивнул головой. И Галина и Иван разом посмотрели на дремавшего деда Луку и молча, точно не желая, чтобы их кто подслушивал, направились в дом. Из окна шумной стайкой выпорхнули воробьи. Четыре комнаты были расположены так, что можно, начиная с кухни, пройти по всему дому. Тщательно оструганные полы были устланы стружкой. Желая показать Ивану прочность досок, Галина топнула ногой, и настил глухо загудел. «Ну как? Хорош пол?» — говорил веселый взгляд Галины. В просветы окон тянуло сквозняком. Иван, чувствуя усталость, удобно уселся на подоконнике. Отсюда хорошо были видны Журавли, дом правления, линия столбов с фонарями, а за селом — козырьком торчащий берег Егорлыка. Иван с улыбкой посмотрел на обрадованную хозяйку, спросил:

— Да, Галя, смотрю и не могу понять: что это вы тут с Гришей строите?

— Что? Разве не видишь? Счастливую жизнь, — игриво, в тон Ивану, ответила Галина. — Призывают же нас иттить в коммунизм, вот мы помаленьку и двигаемся.

— А я подумал, что вы сооружаете дзот или какую крепость, — шутил Иван, поглаживая рукой шершавую поверхность шлакобетона. — Стены-то какие…

— Разве люди коммунизм строят на один день? — Лицо её нахмурилось, брови сломались. — Ты, Ваня, в Москве живешь, тебе хорошо насмехаться. А нам надоело ютиться в землянке. Хотим жить по-человечески! У нас четыре сына растут. Неужели и они должны жить в этой тесноте и любоваться той сурепкой, что красуется на крыше? Зачем же люди советскую власть добывали? Зачем колхозы строили? — Снова заулыбалась и легонько толкнула Ивана кулаком. — Эх, Ваня, Ваня! Отвык ты от Журавлей, Да разве мы одни строимся? Погляди, как помолодели наши Журавли! А почему? Зарабатывают люди прилично, денежки завелись. Твой брат Григорий день и ночь в степи возле тракторов. Летом ежели слит час или два в сутки, то это хорошо. Я на ферме и дома, видишь, рук не жалею. Вот так, Ваня, мы и богатеем. Коров дою, дом строю… И мы не только дом воздвигаем, а даже своего «Москвича» заимели. И все это для красивой жизни! Новенький, а цветом такой, как весеннее небо после дождя. Гриша на нем и в поле ездит, и воду домой привозит, и на базар в Ставрополь мы ездим. Ежели где ночь застала, не страшно. Раскладываем сиденья и ложимся спать в машине, как дома! Удобно! Вот только беда: нету ещё гаража. Даже больно смотреть, как такая краска мокнет под дождём и выгорает на солнце. Гриша планирует землянку приспособить под «Москвича», да только дед Лука сопротивляется. Как-то Гриша по-хорошему беседовал с ним. Землянка, говорит, свое отжила, так что давайте, дедушка, перестроим её под жилье для «Москвича». А вы будете жить с нами в новом доме.

— И что же дедушка?

— Озверился, прямо взбеленился… Сперва, говорит, зароешь меня в землю, а тогда и ломай мое жилище, а пока я жив… — Галина вздохнула к с грустью посмотрела на все так же обнимавшего свою балалайку деда Луку. — Хоть и грешно, Ваня, такое говорить про старших, а приходится, — зажился наш дедушка на этом свете. Наверно, до ста лет дотянет. Он уже совсем ослеп. Ты разве не заметил? Решительно ничего не видит, а никому не признается в своей слепоте. Совестится! А чего тут совеститься? Года… И капризный стал, как то малое дите. И то ему не так и это не эдак, Всю жизнь был безбожником, а теперь вдруг в бога начал веровать. Новый поп к нам приехал, Семен Семилетов, ты ж его знаешь! Так вот наш дедусь и зачастил к тому Семену. И ты знаешь, баня, до чего он, старый, додумался? Иисус Христос, говорит, был человек честный, справедливый, и коммунисты, говорит, тоже люди и честные и справедливые… Вот оно до чего старость человека доводит! Видать, уже из ума выживает. На балалайке играет то святые песни, то гопака как приударит — беда! Или такой случай. С сыном сильно поругался. И из-за чего? Из-за. землянки. В прошлом году Иван Лукич построил себе дом. Ты в нем ещё не был? Побываешь! Вот это, Ваня, дом! Куда там нашему домишке! Шесть комнат, веранда! А только жить в том раю некому… Ну, Иван Лукич, как полагается сыну, пригласил дедушку к себе. Отвел старику светлую и солнечную комнату. Живи себе, и все! И что ты думаешь! Не пошел дед Лука, не захотел жить там. Да ещё и начал Ивана Лукича ругать. Тут, кричит, в землянке, я родился и тут помру… Вот и живет… Обхождение с ним хорошее, ты, Ваня, ничего плохого не подумай. Мы его старость уважаем, и всё, что только ему нужно…

XVII

В воротах Иван увидел старую женщину. Она с трудом стояла на ногах. Это была Василиса. Перепрыгивая через доски и корыта и не чуя под собой земли, Иван опрометью побежал к матери. Василиса своими слабыми руками обнимала сына и плакала навзрыд. Косынка сползла с её седой головы на вздрагивающие плечи. Неужели это она, его мать? Кажется, она была и выше ростом, и полнее, и лицо у нее было не такое маленькое. Морщинки смочены слезами, в мокрых глазах радость и испуг. Ладонями он чувствовал её исхудавшее тело, и ему было жалко её. А Василиса припадала к сыну и, не веря ещё, что обнимает Ивана, говорила:

— Теперь не отпущу… Хоть что хошь, Ваня, а я тебя не отпущу!

— Успокойтесь, мамо… — Острая боль схватывала горло, и Иван говорил совсем тихо: — И не надо, мамо, плакать… не надо.

— Пусть, пусть поплачет, — советовала Галина. — Такие слезы пользительные.

— Не отпущу, Ваня, не отпущу…

Как больную, Иван провел её к землянке. Хотя Василиса и силилась улыбнуться и хотела казаться веселой, но ей трудно было стоять. Галина принесла низенький, как и у деда Луки, стульчик. Василиса уселась рядом с дедом Лукой, вытирая концом косынки покрасневшие глаза и все ещё всхлипывая. Иван присел на корточки, спросил:

— Мамо, как вы тут без меня жили?

У нее снова по щекам покатились частые капли. Она смотрела на сына полными слез глазами и молчала.

— Ты её не расспрашивай, — сказал дед Лука, сгибаясь над балалайкой. — Пусть она сперва тобой нарадуется, а насчет её жизнюшки ты у меня спроси… Я тебе, Иван, правду скажу: плохо живется твоей родительнице. И все через твоего батька, а моего сынка.

— И на что вы, дедушка, такое говорите, — сказала Василиса. — Живу я, Ваня, как все… хорошо живу. Вот только по тебе и по Алеше скучала… Алеша тоже скоро приедет… А, Ивана Лукича не надо трогать. Иван Лукич сколько людям добра делает…

— Людям-то он делает, старается. — Дед Лука зачмокал пустым ртом, сердито засопел. — Дом воздвиг, барин, в родительской хате ему сделалось тесно…

— И неправда, дедусь, — успокоившись, сказала Василиса. — Ну чего вы завсегда на сына своего наговариваете?.. Со мной он обходится хорошо… Не жалуюсь. Да у меня и дети взрослые, внуки подрастают… Вот ещё дождусь невесточек… А Иван Лукич больше для людей старается, чтоб они жили счастливо. — И опять к сыну: — Так что ты, Ваня, почитай своего батька, он теперь человек большой, видный, и не зли его, не надо… — Глаза её, ласковые, нежные, опять залили слезы, и она сказала: — Дай, Ваня, я на тебя ещё погляжу… Такой же, хоть бы и сто лет прошло, а все одно узнала бы… Ну, ты чего, Ваня, пригорюнился? ещё не кончил учиться?

— В будущем году кончу… Вот приехал, мамо, в Журавли к экзаменам готовиться.

— Да как же ты тут будешь готовиться? — удивилась мать. — Лучше отдохнуть бы тебе у нас…

— Счастливый у тебя сын, Васюта, — сказал дед Лука, глядя на внука выцветшими, невидящими глазами и улыбаясь. — ещё такой молодой, а жизнюшку поглядел и изнутри и снаружи… Ну, как она, жизнюшка, Ваня?

— Жизнь, дедушка, всюду одинаковая…

— Э! Не скажи! Допустим, Москва… Я эту Москву даже во сне не видал, да теперь, видно, и не придется повидать… Как она, Ваня, Москва?

— Большой город, красивый, людный…

— А в Журавли все-таки потянуло? — спросила Галина. — Без Журавлей трудно жить, а?

— Это, Галя, особый вопрос, А мать свое:

— Женился, сынок?

— Пока ещё парубкую.

— Что так, Ваня? — Да как-то так…

— Удивительный ты, Ваня! — сказала Галина, обнимая Ивана. — Собой такой видный, красивый, а не женатый! Привез бы к нам в Журавли московскую красавицу, хоть бы напоказ… Или в Журавлях, Ваня, будем подыскивать невесту? Свою, доморощенную?

— Там, Галя, будет видно…

XVIII

Скоро должен был вернуться со степи Григо- рий, и Ивану не хотелось уходить в отцовский дом. Мать же настояла на своем. По улице, идя рядом с Иваном и радуясь тому, что наконец-то сын дома, Василиса наказывала:

— Батькового дома не чурайся и на батька не обижайся, Ваня… Вы свои, родные, и вам давно б надо было помириться. У батька твоего жизнь не- легкая. Хлопот полон рот… А на тебя он, Ваня. зла не таит… Это я хорошо знаю и говорю тебе правду. Помню, когда дом строили, все о тебе вспоминал. Вернется, говорит, Иван, вот ему и будет готовое гнездо.

— Это, мамо, напрасная печаль.

— Да он и сам знал: печаль ненужная, — а все ж думал, печалился…

Из-за дощатого забора показался новый книгинский дом, и Иван невольно замедлил шаги и остановился. Его удивили не забор и не ворота на засове, запудренные пылью, — видно, давненько сюда не въезжали ни машины, ни брички; и не массивная калитка на смазанных тавотом навесах и с кольцом-щеколдой… Калитка была открыта, и Василиса сказала:

— Пришла моя молошница… Ваня, зараз я тебя попою парным молоком.

Иван слышал голос матери, а слов не понимал. Войдя в калитку, он снова остановился и то улы- бался, то хмурил брови… Да, слов нет, сооруже- ние на. берегу Егорлыка было и добротное и не- сколько непривычное для Журавлей. То, что бро- салось в глаза и что заставило Ивана остано- виться, была тяжесть. Дом казался необыкновенно тяжелым и внешним своим видом почему-то напо- минал черепаху. Он имел литые, бурого оттенка стены из шлакобетона, строители больше всего беспокоились о том, чтобы сооружаемое ими зда- ние не тянулось к небу, а раздвигалось вширь. Утолщенные снизу стены точно вросли в землю и стояли прочно — ни сдвинуть, ни покачнуть. И хотя все то, что нужно жилому дому, в нем было: и окна со ставнями-жалюзями, и просторная ве- ранда, выходившая на Егорлык, и даже крылечко, любовно и неведомо зачем прилепленное к парадному входу и окрашенное яркой зеленью, — а ощущение тяжести и ненужной громоздкости не покидало Ивана и в то время, когда мать ушла доить корову, а он поднялся на крыльцо, осторожно приоткрыл дверь и вошел в дом.

По комнатам Иван проходил медленно, как экскурсант. Тоскливо было оттого, что в каждой комнате прижилось запустение. Паркетные полы из отличного дуба были шершавые: их не циклевали и не натирали. На окнах не занавески, а тяжелые шторы — они свисали, как в гостинице, и придавали комнате чужой, нежилой вид. Стояли новые кровати с неразобранными постелями, — видно, месяцами к ним никто не притрагивался; такие же новые диваны, мягкие и удобные, а только испытать эту мягкость и удобство было некому; новые стулья — и на них некому было сидеть. Угнетало ещё и то, что в новых, приготовленных для жизни комнатах не было людей, и странная тишина пугала, настораживала. Всюду, к чему ни прикоснись — и на подоконниках, и на шторах, и на стульях, — приютилась пыль. Воздух был спертый, какой обычно гнездится в нежилых помещё ниях, и дышать было трудно. «Для чего и для кого все это? — Иван распахнул раму, и струя воздуха, как птица крылом, смахнула с подоконника пыль. — Может, для меня, для моего счастья? Как-никак, а наследник, сын, да к тому же и Иван… — Улыбнулся. — А что? Вот возьму и брошу всё, женюсь и заживу в отцовском доме… Даже самому смешно! Нет, ни к чему мне и этот дом, и эта жизнь…»

Склонившись на подоконник, Иван задумался и не слышал, как Григорий подъехал к воротам на своем «Москвиче» и как вбежал во двор. Иван увидел брата в окно. Обнимая Ивана, Григорий сказал:

— Ну, братуха, поцелуемся!

Лицо у Григория худощавое, украшено пепельными усиками. Усики были колкие и пахли бензином.

— И ты, Гриша, как отец, украшение отращиваешь? — спросил Иван.

— До бати мне далеко, — с улыбкой ответил Григорий. — Это ещё не усы, а так, одна видимость… Ваня! А тебя не узнать! Честное слово!

— Постарел?

— Что-то в тебе появилось чужое, незнакомое, — говорил Григорий, глядя на брата и улыбаясь, — а вот что именно, не пойму… Или эти узкие штаны на тебе, или пиджак? Будто ты и не рос в Журавлях!

— Давно не виделись, — сказал Иван. — Ты тоже изменился, высох весь!

— Я до работы дюже злой, оттого и тощ… А я за тобой приехал, Ваня! Галина стол накрыла и нас ждет. Надо отметить твое прибытие, — Увидел проходившую по двору с дойницей Василису. — Мамо, и вы собирайтесь ко мне!

Пока мать процеживала молоко, братья прошли по забурьяневшему двору, на веранде уселись на скрипучие, из тонкой лозы стулья и молчали. Неприятными были и этот сухой скрип лозы и молчание. С веранды была видна пойма, поросшая камышом, краснел глиняный берег, а за рекой в ранних летних сумерках лежала степь.

— Чего, Ваня, приуныл?

— Гляжу, как утки садятся на камыш, — ответил Иван. — Смотри, какая стая! У тебя ружье есть?

— Некогда, Ваня, утками заниматься.

— Хочу у тебя спросить, Гриша.

— О чем?

— Это правда, что батько наш переменился?

— Правда… А что?

— И мать не обижает?

— Да ты что, Иван? С луны слетел? — удивился Григорий. — Он так впрягся в «Гвардейца», что ему теперь некогда хвортели выкидывать… Гармошку_забыл, как её в руки брать…

— А что у него с Ксенией, с шофершей?

— Уже донесли! — Григорий хлопнул брата по плечу. — Чудак ты был, Ваня, чудаком и остался… Не верь этим сплетням… Лучше вот что скажи: осмотрел батину домашность? И как? Нравится?

— Признаться, не очень.

— Почему?

— Какой-то дом тяжелый и нерадостный…

— Зато прочно слеплен! — воскликнул Григорий. — Надо было бате подождать, пока ты кончишь учебу. Вот бы и соорудил ему веселое жилье… А мое строительство повидал? И как? Одобряешь?

— Мне в нем, Гриша, не жить, — уклонился от ответа Иван.

— Все сам делаю, — похвастался Григорий. — Без чертежей и безо всего.

Василиса принесла кувшин теплого, пахнущего травами молока и сказала:

— Ну, сыночки, попейте.

Молоко пили крупными глотками, жадно, как обычно пьют воду в жару. Мать пошла в дом снять фартук, а братья пили молоко и молчали. «И не пойму и не разберу, что в этом Иване переменилось, — думал Григорий. — Будто и наш Иван, а будто и чужой… Костюмчик на нем модный, таких в Журавлях не носят… И что-то приуныл, загрустил…» Иван смотрел на завечеревшую пойму и думал: «Как и с чего я буду начинать? Может, зря взялся за эту работу, может быть, рано ещё ехать архитектору в Журавли? Вот и брат Григорий строится, жилы надрывает и сам и жена, и оба они счастливы, и все делают «безо всего», и никаких других Журавлей им не надо…»

— Мать зовет, Ваня, — сказал Григорий. — Поедем!

XIX

После ужина Галина отвела своих присмиревших сыновей в новый дом и там уложила их вповалку на сене. В соседней комнате улегся и дед Лука. Григорий, веселый и немного хмельной, вышел во двор покурить. Поднялся и Иван, и только Василиса, пригорюнившись, все ещё сидела у стола.

— Пора и нам, Ваня, собираться, — сказала она, продолжая сидеть. — Поздно уже… Скоро и батько заявится.

— Мамо, да мы тут, у Гриши, заночуем. — Иван обратился к Григорию, появившемуся на пороге: — Как, домовладелец, можно у тебя переночевать?

— О чем разговор, братуха! Оставайтесь, мамо! — Григорий приблизился к матери и негромко, над ухом, сказал: — И чего вы, мамо, поплететесь в пустой дом… Оставайтесь у нас!

— Ванюша, тебя мы положим в нашей походной спальне, — объявила Галина. — Есть у нас такая симпатичная спальнюшка… — И к Григорию: — Гриша, приготовь её, а я постелю.

Иван и Григорий вышли за ворота. Ночью Журавли, расцвеченные огнями, были красивы, и небо над селом, как показалось Ивану, было гуще унизано звездами и поднималось высоким черным шатром. На соседней улице собралась молодежь, страдающе плакал баян, и были слышны частые выетуки каблуков и залихватский посвист. Басовитый голос, подбадривая танцора, выкрикивал: «А барыня шита-крыта, любил барыню Микита!» Где-то в другом конце села одиноко и грустно звенел девичий голос: «Ох, лента бантом, ох, да лента бантом, да ты зачем развязывал! Ох, да я любила тебя тайно, ах, да ты зачем рассказывал!» «Фонари на улицах — это новшество, такого при мне не было, — думал Иван, сидя на завалинке. — А гулянки и тогда были, и этот плачущий баян, и причитающий голос девушки — все было и, наверно, останется навечно…» Парень и девушка проехали на велосипедах, шурша шинами и мигая одноглазыми фарами… «И это было, — отметил Иван. — И мы вот так, помню, ездили с Ксенией… И за Журавлями катались, и эти вот ниточки крохотных прожекторов освещали нам дорогу..»

Огни и в окнах и на столбах. Вокруг фонарей мельтешили жучки, и те из них, что бились о стекло, черными горошинками падали на землю.

«И жучки были, — сказал сам себе Иван. — Только вертелись они не возле столбов, а тянулись к лампе, набивались в хаты…» И, может быть, оттого, что были освещё ны и крыши и улицы, что вблизи завалинки, на которой сидели Иван и Григорий, пламенел фонарь на суковатом столбе, ночь казалась непривычно темной. Особенно черно небо было над площадью, куда с трех сторон частой цепкой тянулись огни и огни. Из темноты рыжим плечом выступал двухэтажный дом правления. Окна в нем распахнуты и залиты светом, и машины так же, как и днем, то подъезжали, то уезжали, — жизнь там не замирала и ночью.

— У нас, Ваня, тоже, как в городе, а особенно в летнюю пору, — сказал Григорий, вытягивая ноги и зевая. — Очень долго Журавли не засыпают. Раньше, помнишь, чуть смерилось — и улицы уже пустели. Теперь же в Журавлях светло, разве уснешь!

Иван не ответил. За Журавлями, в той сто- роне, где пролегал тракт, ветром шумели грузовики, и тяжкая их поступь и вой моторов будили село. Где-то далеко в степи могуче ревел мотор, и протяжный его голос непрерывно вплетался в ноч- ную тишину.

— Началось, кажись! — Григорий не открывал глаз и не двигался. — По всему видно, соседи стараются. Игнатенков технику подтягивает, хо чет нашего батю опередить… Хитрый пошел народ! — Григорий покручивал усик, улыбался. — Ничего, Ваня, батю нашего не опередишь… Мы завтра тоже начнем и такую симфонию из моторов разыграем, что тот же Илья Игнатенков аж ах нет! Без моторов нынче степь скушная, она и немая и глухая, да и мы без той железной песни теперь, как малые детки без мамки. Просто удив | ляюсь, Ваня, как это наши люди допрежь хлебопашили без моторов? Отними, так, ради смеха, у теперешних колхозников ту механику и скажи: ну, братцы, переходите в лагерь единоличников и живите как знаете! Помрут, ей-богу, помрут! И не от голода, а с тоски! — Григорий обнял брата сильной, мускулистой рукой. — И я, Ваня, первый без моторов жить не могу! Привык… Это я, Ваня, ради твоего приезда нахожусь дома. Вообще я человек степовой, днюю и ночую в бригаде. — Не выдержал, рассмеялся., — Веришь, сплю в обнимку с моторами!

— Не верю! А Галина как же?

— Ну, то, братуха, другой вопрос… Я же в переносном смысле!

— Да, без машин, верно, нынче трудно, — согласился Иван. — А вообще, Гриша, как живешь?

— На жизнь жалоб нету. — Григорий присло | нился жилистой спиной к стенке, покручивал усик, усмехался, — Вот строюсь, богатею, «Москвича» приобрел. Удачный конек попался! Быстроногий, стервец! Как птица летает!

— Обогащаешься?

— Стараюсь, Ваня, стараюсь, — охотно согласился Григорий. — Главное, есть у нас теперь возможность заработать. Нынче все, кто до работы злой, живут богато. А лодыри, Ваня, они и в единоличной жизни были лодырями и в колхозе ими же остались. Не знаю, как с ними будут обходиться при коммунизме, а при социализме дело ясное и простое: кто не работает, тот не богатеет. А как же! При социализме так! — Размахнул руками, показывая на огни. — Погляди на Журавли в их ночной красе! Не узнать село! Теперь-то все видят: идут, идут Журавли в коммунизм, и ещё как идут! Позавидовать можно!

— Дома-крепости воздвигаете, «Москвичей» покупаете? — перебил Иван. — Это, по-твоему, Гриша, и есть коммунизм?

— Не весь, конечно, но начало имеется…

— Боюсь, Гриша, начнем каждый для себя сооружать счастливую жизнь и постепенно, сами того не замечая, вернемся к тому, от чего ушли наши отцы и деды…

— Не пужайся, Ваня! — Григорий хрипло смеялся. — Этого не случится… Мы же советские люди, колхозники. Это тебе что? Вот все говорят, и на собраниях и в печати: вперед к коммунизму! И люди идут смело! А ежели поглядеть на дело практически: что такое коммунизм? Как его люди в мечтах себе представляют? Это счастливая, богатая жизнь — при полном достатке! А может ли быть счастливая жизнь без богатства и без достатка? Не может! Какое, в чертях, счастье, ежели кругом нужда и всякое бескультурье? Были в Журавлях председатели, каковые призывали колхозников разутыми и раздетыми идти в ту счастливую жизнь, и ничего из этого не вышло. А Иван Лукич, наш батько, может, и не умом, а нутром почуял, что из бедности счастливую жизнь для крестьянина не слепишь. её надо осчастливить рублем! И он сделал журавлинцев богатыми, и за это люди его благодарят… Так что ты, Ваня, брось меня поучать. Слава богу, жизнь нас сама многому обучила.

— Поучать тебя, Григорий, я не собираюсь. — Иван повернулся к брату. — Слушал я тебя, Гриша, и удивлялся: откуда у тебя все это?

— Что — «это»?

— А насчет лодырей, и вообще о счастье ты рассуждаешь, как этакий, не обижайся, Гриша… как этакий новоявленный кулачок…

— Вот ты куда махнул! — Григорий наигранно рассмеялся. — Не печалься, Ваня, кулака из меня не получится… И придумал же! Хоть ты и в институте учишься и скоро этим, архитектором, станешь, а смешной ты, Ваня, вот что я тебе скажу… Ну, какой из меня, к чертовой бабушке, кулак? Верно, живу я обеспеченно, нужды не знаю. Но батраков у меня нет, не было и не будет. Чужого труда я не эксплуатирую. Я механизатор, и не какой-то там одиночка, а бригадир, и труд я люблю коллективный, а жить хочу в до-статке… Что в этом плохого, говори?

— Достаток, Гриша, — это хорошо, — согласился Иван. — Но не в одном достатке счастье…

— В чем же оно, по-твоему, это счастье? Поясни.

— Боюсь, Гриша, не поймем друг друга.

— Поясняй… Я понятливый.

— В будущем году у меня государственный экзамен… „И ты знаешь, почему я приехал в Журавли?

— В гости!

— Не только в гости… Зародилась у меня, Гриша, мысль: показать и в чертежах и на макете, какими Журавли станут в будущем. И эту мысль хочу воплотить в своей дипломной работе… В институте меня поддержали — и вот я в Журавлях…

— Какими же рисуются в твоих мечтах Журавли? — спросил Григорий, зевая. — Вроде б городка на берегу Егорлыка или в каком ином обличье?

— Какими Журавли рисуются в моих мечтах? — переспросил Иван, глядя на село в огнях. — Я-то, Гриша, вижу их, эти обновленные Журавли, они-то и не дают мне ни спать, ни спокойно жить… Если сказать тебе в общих словах, то это будет поселение, очень удобное для жизни. И красивой архитектуры двухэтажные дома, и уютные квартиры с канализацией и водопроводом, и благоустроенные улицы, и Дом культуры, и кинотеатр, и больница, и магазины — все должно служить человеку. И не вина, а скорее беда колхозников, что они длительное время вынуждены были жить в этих землянушках, без каких бы то ни было удобств. Рано или поздно, Гриша, а беде этой придет конец… И он уже приходит!..

— Фантазируешь? — вполне серьезно спросил Григорий, нагибаясь и обнимая руками свои колени. — А жить, Ваня, как я это разумею, надо без фантазии, а реально. Та жизнь, каковую можно руками ощупать и языком на вкус испробовать, радует больше… Вот ты говоришь, что не вина, а беда колхозников. А колхозники втянулись в эту жизнь и живут. — Григорий обнимал свои колени и покачивался, будто кому кланяясь. — Ты нагляделся городской жизни, вот тебе и лезет в голову разная фантастика… Ежели тебе что требуется для твоей учебы, действуй, рисуй… А насчет перестройки Журавлей сперва спроси самих журавлинцев. Хотят они жить по-городскому или не хотят?

— Ну, вот ты, Григорий? — в упор спросил Иван. — Ты желаешь?

— Сказать правду? — Григорий покачивался, кланялся. — И я не хочу, и многие, пожалуй, не захотят…

— Почему?

— Я, к примеру, в общей квартире не нуждаюсь, я сам себе хозяин и сам для себя дом строю. — И снова раскачивался. — И другие строятся, и жить мы хотим в своем дворе и чтобы за стенкой никто не бубнил, не мешал спать. И потом нужны средства, их надо вынуть из кармана. Подумал ты об этом? — Григорий расправил плечи, поднял голову. — Вот ежели б за государственный счет, тогда дело другое, тогда охотников нашлось бы побольше. А за свои денежки кому охота кидаться в ту твою фантазию? Выгоды нету… — И опять обнимал колени и кланялся. — С батей ты уже на эту тему поговорил?

— Небольшой разговор был.

— И что? Поддержал?

— Ничего определенного не сказал.

— И не жди, не скажет… Батя наш хитрый, он на эти твои мечтания не пойдет… Ну ладно, бросим мы об этом, — сказал Григорий, видя, что Иван загрустил. — Ты лучше помоги мне в одном важном деле… Как брата прошу.

— В чем же нужна моя помощь?

— Ты видел мой дом? — Григорий вытянул ноги и прислонился спиной к стене. — Осенью буду справлять новоселье. И деду Луке найдется в доме местечко… Но вот тут и возникает загвоздка. Землянку, в которой мы с тобой родились, я решил приспособить под гараж, Помещё ние ветхое, для жизни не пригодно, а для гаража в самый раз. Ты только погляди, Ваня! — Григорий даже встал. — В этом месте, где мы зараз сидим, будет въезд. Стену уберу, поставлю двухстворчатые двери — и гараж готов! И въезд прямо с улицы, это же очень удобно! — Сел и с грустью в голосе продолжал: — Но беда, Ваня, в том, что дед Лука никак не желает покидать землянку. Ужасно старорежимный старик! Не уйду, говорит, и все тут. Силой же его оттуда не выгонишь! — Ближе подсел к Ивану. — Уговори его, Ваня… Тебя он послушается. Скажи, что скоро все Журавли будут переделываться и что ему пора на старости лет переселиться в новый дом. Зачем же так упорствовать? Да ты и сам знаешь, как и что сказать… И я бы мигом, в одну ночь, все переделал бы… Это же преступление — такую дорогую машину держать под открытым небом… Ведь это же ценность! А скоро осень, начнутся дожди, потом и зима явится…

Из ворот вышла Галина и ласково, певуче сказала:

— А-а-а! Вот они где, братовья! А спать когда, Гриша? Мать уже спит. — И к Ивану — Братушка, я тебе постелила в «Москвиче». Внутри у него есть такое устройство. Получается сильно удобная кровать. А какие пружины!

— Так ты, Ваня, не забудь, уговори старика, — напомнил Григорий, вставая. — Он тебе подчинится…

— Это вы беседуете насчет гаража? — спросила Галина. — Правда, Ваня, уговори дедушку. Ежели ты с ним поговоришь, он согласится…

— Ладно, — сухо ответил Иван, устало расправляя плечи и потягиваясь. — Идите, отдыхайте, а я пойду на гулянку. Давненько я не был на журавлинских вечеринках….

XX

Иван пошел по улице, в ту сторону, откуда долетали звуки баяна. Григорий и Галина посмотрели ему вслед, постояли у ворот и направились во двор. Спали они уже в новом доме. Им так надоело жить в землянке, что в тот же день, когда на стропила улегся шифер, они устроили в одной комнате детскую — в ней на толстом настиле сена, как на полости, вповалку спали сыновья, — а в другой, в соседней, поставили стол, стулья, свою широкую, на панцирной сетке кровать. Окна ещё были без рам, и в их пустые просветы смотрели звезды. Григорий лежал в постели, видел в окне кусок черного неба. Что-то сна не было. Григорий то комкал подушку, то ворочался, то вздыхал.

— Не спится, Гриша? — участливо спросила Галина. — Или думки какие тревожат?

— Иван сидит в моей голове, — вздыхая, ска зал Григорий. — Как-то даже не верится, что мой брат, тот самый Ванюшка, белобрысый мальчуган, и будет архитектором… какого ещё в книгинском | роду не было.

— Зато теперь будет, — сказала Галина. — Ваня молодец, своего достигнет! Гриша, а о чем вы беседовали?

— Так, о разном, — неохотно ответил Григорий. — Поделился Иван своими мечтами… Ты думаешь, он к нам в гости прибыл? Сколько годов поджидали, не заявлялся. А теперь явился потому, что есть у него сбои планы… Задумал Иван наши Журавли переделывать.

— Переделывать? — удивилась Галина. — И на какой же манер?

— Известно, на городской! — сердито ответил Григорий. — Разная прочая культурность, общие двухэтажные дома, квартиры для каждого с ванной… Так что пожили журавлинцы по старинке, и хватит, пора перестраиваться на городской манер.

— Гриша, а разве зто плохо?

— Не знаю. — Григорий заложил руки за голову. — Может, кому и хорошо, а только все это нереально. Братуха мой — мечтатель, и вся эта его затея пока только сидит у него в голове… В мечтах оно все и легко и просто, а возьмись да засучи рукава… Удивляет меня Иван! Чего он сует свой нос в нашу жизнь? Или ему в городе работы не найдется? Девять лет гулял по белому свету, а мы Журавли приподнимали, сил не жалели. Теперь жизнь наладилась, из бедности мы выкарабкались. А тут Иван нарядился в костюмчик и явился эту нашу жизнь на свой лад перекраивать…

— Может, это лучше? — робко спросила Галина, приглаживая рукой мужнин чуб. — Может, Иван добра…

— Что лучше? Какое может быть добро? — Григорий усмехнулся. — Ничего в этом хорошего не вижу… Не знаю, как к этому отнесутся в районе и что Ивану скажет батя, он ещё с ним на эту тему всерьез не говорил. Но ежели дадут Ивану волю и свободу, то он натворит таких делов, что, может, придется и нам с тобой лишиться своего дома….

Может, оно и лучше…

— Опять свое?

— И с домом, Гриша, тяжело… У меня уже сил нету.

— Ну, будет тебе бурчать. — Григорий приласкал замолкнувшую жену. — Наперед могу сказать, ничего путного из той Ивановой затеи не выйдет… Давай будем спать. Мне надо пораньше в степь. Завтра начнем выборочную косовицу.

XXI

Григорий и Галина давно спали, когда наш гость, вернувшись с гулянки, разделся и влез в шаткий, скрипевший рессорами «Москвич». Иван растянулся во всю длину машины, и пальцы его ног, выглядывая из-под простыни, касались скользкой баранки руля. «Можно ногой посигналить, — подумал он. — Неудобная все ж таки постель…» Закрыл глаза, и вмиг, как это бывает на киноленте, исчезли одни предметы и появились другие, и вдруг не стало ни двора, ни «Москвича», ни аспидно-черного клочка неба в оконце. Тянулась уставленная фонарями, пустая и тихая журавлинская улица, и шли двое — Иван и Настенька Закамышная… Как они познакомились? Дело это для молодых людей оказалось совсем нетрудным. В тот момент, когда Иван приблизился к гулянке, баянист играл вальс «Амурские волны», и круг танцующих расходился на всю улицу. Иван стоял в сторонке. К нему никто не подходил: точно не видели и не замечали. Самому подойти как-то неудобно. И тут вдруг явилась Настенька, девушка шустрая, веселая, из тех, кого в селе обычно называют хохотушками. Иван сразу узнал её и обрадовался. На ней была цветная косынка, повязанная назад, и из-под косынки не выглядывали косы, те самые девичьи косы, которые сводят с ума молодых поэтов и которые бывают почти у каждой описанной ими сельской красавицы, а спадали спиралями локоны.

— Это кто тут стоит и скучает? — сказала она так, как говорят другу, и рассмеялась: — У нас все танцуют!

И увела Ивана в круг. По её веселому лицу, по тому, как она запросто подошла к нему, Иван подумал, что, может быть, и не надо говорить ей, кто он, и все же сказал. В ответ она рассмеялась и простодушно сказала:

— Вот ты кто! А я тебя не помню… Тогда я ещё ребенком была… Там, на мосту, увидела тебя и подумала: нет, это не наш, не журавлинский, а командировочный. К нам теперь сколько людей приезжает. А оказываетя, ты наш, журавлинский, только беглый…

— Неужели не помнишь меня? — удивился Иван.

— Вот ни столечки!

— И неправда… А помнишь, как ты с петухом взобралась на крышу нашей землянки и покатилась оттуда кубарем, а я поймал тебя, как мяч? Разве и это позабыла?

— Это помню. — Девушка смущенно взглянула на Ивана. — А ты небось и до сих пор в душе жалеешь, что поймал?

— Что ты! Я даже рад!.. Только не думал такую тебя встретить.

— Какую?

— Ну, большую, что ли…

— Удивительно, как давно это было!

И опять Настенька смеялась, а Иван любовался ею. Ему нравились и её брызжущая через край веселость, и этот её заразительный смех, и подкупающая простота в обращении с ним, а особенно то, что Настенька сразу заговорила с ним на «ты», будто они давно были знакомы и дружны…

По дороге к её дому Настенька загрустила и спросила:

— Нравится тебе у нас? — Я же дома…

— Нет, скажи правду, нравится? — Да, мне здесь хорошо…

— И все же ты сказал неправду. Кто прожил в городе, да ещё в Москве, тот на Журавли смотрит косо.

— Ну, вот ты как смотришь? Тоже в городе училась…

— У меня особая причина.

Какая причина, Иван не спросил. Они подошли к дому Закамышных и остановились у ворот. Дом стоял по соседству с книгинским домом и казался совсем маленьким.

— Мы теперь, оказывается, соседи, — сказала Настенька. — Ты будешь жить тут, у отца?

— ещё не знаю… Ночую у Григория. «Правду говорил отец: славная у Закамышного дочка», — думал Иван. Он лежал на спине, и снова пришла к нему мысль о том, как бы ненароком не нажать сигнал. Мысль эта смешила и не давала уснуть. «Вот будет весело, если подниму на рассвете ложную тревогу! — Иван повернулся с боку на бок. — Как же мне избавиться от этого сигнала и уснуть? Надо было сказать Григорию, чтобы отключил аккумулятор… Придется это сделать самому…»

А сумеет ли? Дело это для Ивана, оказывается, было привычное: в армии был шофером, водил бронетранспортер. Поэтому, выбравшись из «Москвича», Иван легко отыскал нужный ключ и отключил клемму. Снова улегся на мягкую, качающуюся постель, протянул ноги и нарочно всей ступней нажал сигнал — молчит… Улыбнулся и закрыл глаза. Думал, что теперь-то спокойно уснет, и не смог. Видимо, причиной его бессонницы был не сигнал. Тогда что же? Может, усталость: длинная дорога, встречи. Или эта непривычная постель с гудящими пружинами. А может, не давали уснуть и этот легкий, залетевший со степи ветерок, и эта давно не испытанная полуночная тишина? Иван не знал… Он лежал с открытыми глазами и невольно прислушивался и к резкому, будто кто ударял в ладоши, хлопанью петуха, и к его охрипшему голосу, и к тяжкому вздоху лежавшей посреди двора коровы, и к одинокому тявканью собаки где-то на огороде…

«Вот я и дома, — думал Иван, — лежу в «Москвиче» и в оконце вижу удивительно яркую звезду, которую, как мне кажется, не видел вечность… А дальше что? С чего начинать? Разве я приехал любоваться природой?..» Одно ему уже теперь было очевидно: слишком долго не приезжал в Журавли. И пока его здесь не было, жизнь в Журавлях стала иной, непохожей на ту, которую он знал, и как к ней теперь подступиться, не ведал… Иными стали люди, и изменились они так же незаметно, как меняется проточная вода в ставке: будто и та вода, а она уже не та, будто и те люди, а. приглядись — иет, не те… Одни постарели, другие повзрослели. На гулянке сколько было молодежи, и никто из них Ивана не знал и не помнил… И Настенька Закамышная не помнила. «…Тогда я была ещё ребенком…» Сколько же ей было лет? Была ребенком, а стала девушкой…

И опять потекли, понеслись думки — не остановить. Иван смотрел на звезду в высоком синем небе, а видел Ксению и мысленно почему-то говорил ей: «Когда-то я тебя любил, Ксюша, и именно той любовью, от которой ещё и сейчас тепло в груди… А ты поспешила замуж, и на тебя мой отец поглядывает, шофером своим сделал… А может, это одни людские сплетни?..» То он видел себя на горе Недреманной и в шуме водопада улавливал слова: «Гремят Журавли! А через чего? Через Ивана Лукича Книгу! Стало быть, сынок его? Счастливый…»; то говорил с отцом, видел суровый прищур его колких глаз, вислые усы… «Это ты что? Отмщать батьке заявился?.. Тут у нас, Ваня, каждый сам себе архитектор…»; то обнимал плачущую мать, ладонями ощущал её мелко-мелко вздрагивающие плечи; то заново слово в слово повторял свой разговор с Григорием… «Теперь все видят: идут, идут Журавли в коммунизм, и ещё как идут!.. А лодыри, Ваня, они и в единоличной жизни были лодырями и в колхозе ими же остались… Фантазируешь? А жить, Ваня, как я это разумею, надо без фантазии, а реально… сперва спроси самих журавлинцев, хотят ли они менять жизнь…»

Никогда ещё Ивану не было так тяжко, как в эту ночь. Он уткнул лицо в подушку, силился уснуть, а сна не было. В голову полезли плакучие звуки струн, и перед ним стоял молодой и похожий на Ивана Лукича дед Лука, играл на балалайке… «Так ты, Ваня, поговори, убеди старика…» «А что, Григорий, безусловно, прав: надо непременно спросить жителей Журавлей… И я обязательно и поговорю и спрошу… Надо было начать с Настеньки… Хочет она жить в новых Журавлях? Интересно, что бы она ответила? Даже как-то и в голову не пришло спросить Настеньку…»

Столбы выстроились по улице, а на столбах фонари, и шла, улыбаясь, навстречу Ивану Настенька… Он тоже улыбнулся и уснул…

XXII

Близилось время косовицы. Дни стояли сухие, знойные. Журавли опустели, в домах остались старые да малые. Возможно, тут повинны были и жара и обычное в эту пору года безлюдье в селе, а возможно, существовала какая-то иная причина, только наш Иван загрустил. Был он молчалив и чем-то озабочен. Живя у Григория вторую неделю, | он, казалось, и не подумал вынуть из чемодана | карандаши, которые так любовно отточил ещё в Москве, а к голубым листам кальки и к сверну-тому трубкой ватману даже не притрагивался.

Григорий в эти дни был в тракторном отряде. Культивировал пары, готовился к уборке хлебов.

Но каждый вечер он, пропитанный вонючей гарью, приезжал на своем «Москвиче» домой и почти до утра, усталый, но возбужденный и веселый, вместе с Галиной достраивал дом. Ивана удивляло это упорство брата, а особенно то, как Григорий, не жалея сил, замешивал глину с соломой и закладывал ею потолок. Больно было смотреть, когда Григорий и Галина, изгибаясь под тяжестью наваленной в ведра глины, поднимались на чердак. Однажды Иван решил помочь брату и невестке. Он взял лопату, чтобы замесить глину. Григорий усмехнулся и, вытирая рукавом пот со лба, сказал:

— Брось, Ваня, не натужься… Я же знаю, в душе насмешки строишь над нашими стараниями, а за лопату берешься. Дом мой, и с ним я сам управлюсь…

— Какие тут насмешки, — ответил Иван. — Хотел подсобить, и все… Меня, Гриша, скажу правду, удивляет такое старание твое и Галины… Целый день вы на работе, а ночью толчетесь, как домовые… Откуда эта сила? Или вы двужильные?

— Откуда силы? — Григорий рассмеялся. — Мое, Ваня, вот от него и силы идут… Мы же это делаем для себя! Понимаешь, для себя!

Иван промолчал. Не знал, что ответить. «Мое… вот от него и сила». Иван понимал брата, и ему было жалко его. Ему казалось, что так думают и так могут сказать многие. «А как строить сообща? Найдутся ли силы? — думал он. — Попробуй уговори такого, как Гриша… Как это он… мой дом, и я один управлюсь…» И опять мучили думки о том, что в Журавлях он никому не нужен, что поторопился сюда приезжать. Он и думать не мог о том, чтобы сесть и заняться дипломом. То часами просиживал в землянке, слушал унылые звуки балалайки, курил и с тоской смотрел на улыбчивое слепое лицо деда Луки, то с утра, выпив кружку парного молока, которым любила угощать Галина, брал фотоаппарат «Киев» и уходил на Егорлык или в степь за село. Домой возвращался лишь вечером.

Иван понимал, что та важная работа, ради которой он приехал в Журавли, начиналась в нем, помимо его желания, и началась давно, ещё в Москве. Но это была работа внутренняя, незримая. Она и волновала, и радовала, и пугала. С утра и до поздней ночи голова его была занята дипломом и теми новыми Журавлями, которые должны когда-то родиться. Ни о чем другом Иван думать не мог, и где бы он ни находился, чем бы ни занимался, а различные варианты черновых набросков генерального плана Журавлей то вспыхивали в памяти, как искорки в тумане, то гасли и пропадали. Так бывает у художника, когда его будущая картина живет лишь в его воображении и когда многое ещё нужно и обдумать, и переосмыслить, и даже зримо увидеть все то, что ещё только-только начинало шить, — вот эта первоначальная мысленная работа и показалась Ивану и радостной и удивительно трудной.

В сельском Совете Иван раздобыл весьма приблизительную карту Журавлей и журавлинских хуторов. Уходил в степь, поднимался на холм и отсюда, с возвышенности, подолгу смотрел на разбросанные, точно ветром, хатенки, фотографировал и пытался разглядеть именно те Журавли, которых здесь ещё не было, но которые родятся в чертежах и вырастут на макете, — и никаких новых Журавлей разглядеть не мог. Иван знал, что планировку следует начать с разделения села на три главные зоны: производственную, жилищную и общественную, — без этого о дипломной работе нечего и думать. Ему хотелось хотя бы приблизительно представить себе, где, в каком месте лучше всего расположить, скажем, Дом культуры и магазины, пекарню и столовую, больницу и детский сад, водонапорную башню и стадион с парком, и расположить так удачно, чтобы готовые дома правления колхоза и, гостиницы органически вошли в проект; где удобнее всего сосредоточить производственные постройки, не нарушая при этом уже сложившегося облика села, и ничего этого представить себе не мог. Сличал карту с местностью, искал и на бумаге и на земле именно ту точку, которая должна была стать центром будущих Журавлей, — и эту, так нужную ему точку отыскать не мог. На карте Егорлык, обнимая Журавли, выходил за село и выделывал в степи удивительные кренделя и восьмерки, и на них точками обозначались хутора Птичье, Куркуль, Янкуль и Вербовая Балка. Вся жизнь этих рассыпанных по берегу поселений была связана с Журавлями, и Иван, глядя на карту, долго думал, как бы приблизить хутора к Журавлям, и ничего утешительного придумать не мог.

Вчера, желая приглядеться к Журавлям с другой стороны, Иван переплыл Егорлык как раз в том месте, где вода блестящей подковой огибала две крайние улицы и где, как казалось Ивану, лучше бы всего раскинуть парк и построить стадион. Уселся на горячий песок и теперь уже как бы снизу вверх смотрел и смотрел на лежавшее на берегу, как на карнизе, село…

Для читателей, надо полагать, будет не лишним узнать не только о том, чем занимался наш молодой герой, но также и о том, что говорили о нем сами журавлинцы, какое, так сказать, складывалось в Журавлях общественное мнение. Оно было разноликое и в какой-то мере любопытное. «Земля слухами полнится», — гласила русская пословица, и гласила справедливо. Если даже применить эти мудрые слова не вообще к земле, а исключительно к земле журавлинской, то и тут надобно признать: журавлинская земля ко всякого рода слухам была удивительно чувствительна. Так, например, достаточно было Василисе и Галине рано утром проводить в стадо своих коров и так, мимоходом, повстречаться со своими словоохотливыми соседками, как тотчас по Журавлям, подобно мощным радиоволнам, текли самые разноречивые слухи и толки. И сразу же, как это часто случалось в Журавлях, столкнулись все те же два враждебных лагеря: друзья и почитатели Ивана Лукича, или, по-журавлински, «книгинцы», и их недруги, или «шустовцы».

Причиной их споров были Журавли и приезд Ивана. Так, друзья Ивана Лукича утверждали, что Иван Лукич задумал свершить ещё одно доброе дело и тем самым ещё больше улучшить жизнь журавлинцев и ещё выше поднять славу Журавлей. «Какое же оно есть, это его доброе дело?» — язвительно спрашивали шустовцы. «Какое? А обыкновенное, Журавли будут уже. и не Журавлями, а небольшим степным городком…» Тут опять слышался насмешливый голос недруга: «Почему же он раньше этого не затевал? Или смелости не хватало, или с финансами в банке было туговато?» Нетрудно догадаться, что такой ехидный вопрос задал не кто иной, как пасечник Кузьма Антонович Шустов, который и сейчас ещё, сидя на пасеке, все думает о том, что вот-вот приедет гонец из района и его, Шустова, позовут и скажут: «Ну, Кузьма Антонович, без тебя, брат, дело у нас не идет… Бери любой колхоз и действуй… Правда, «Ставропольского сеятеля» нету, но есть же другие артели…»

«Почему раньше не затевал? — вопросом на вопрос отвечали книгинцы. — Смелости не хватало или финансов? Странный ты человек, Кузьма Антонович, честное слово! Живешь, можно сказать, в меду, а такой горький… И всё ты скулишь, и все ты чем-то недовольный… Так слушай, что я тебе отвечу: силенка у Ивана Лукича, как тебе это известно, завсегда была, и завсегда будет, и никогда не переведется, а также и в финансах недостатка не было… Неужели ты сам своей башкой не можешь раскумекать? Такое новшество Иван Лукич не начинал раньше исключительно потому, что не было своего архитектора. Иван Лукич терпеливо ждал, пока сын кончит курс науки, и вот дождался…» Друзья тут же добавляли, что Ивану нужно было ешё год учиться, но что Иван Лукич дальше ждать не мог, рассердился и досрочно вызвал сына телеграммой. «Ежели вызвал телеграммой, — возражали недруги, — то почему, поясните, молодой специалист притопал в Журавли на своих двоих и почему Иван Лукич не послал на станцию машину?» — «А ежели Иван сам того не пожелал? — в свою очередь, спрашивали друзья. — Ежели Иван — парень скромный и не захотел беспокоить отца?..» — «А почему Иван живет не в батьковом доме, а в землянке у брата?» — не унимались недруги.

Друзья Ивана Лукича не стали отвечать на эту, как они считали, «кляузу с закавыкой» и заговорили о том, что Иван, перед тем как отправиться в Журавли, якобы по просьбе отца побывал у министра финансов и упросил министра выдать «Гвардейцу» государственный кредит на перестройку Журавлей; что министр якобы выслушал и сказал: «Передай Ивану Лукичу, что «Гвардеец» получит и кредит и нашу поддержку… Дело это новое, нужное…» Журавлинские «оппозиционеры» и тут усомнились и высказали ту мысль, что вряд ли теперь найдется такой министр, который так легко разбрасывал бы государственные деньги. «Ежели и будем переделывать Журавли, — заявляли они, — то скорее всего не за государственный счет, а за чистые свои денежки — вынь их из своего кармана и положи на стол… Так что мы в эту затею не верим…» — «Эх вы, Фомы неверующие! — с улыбкой отвечали друзья. — Сколько раз вы уже садились в га лошу, так что готовьтесь посидеть в ней и ещё разок… Вам это по привычке! Почему мы так уверены? А хоть бы и потому, что ежели Иван Лукич один свершил в Журавлях такие дела, то вдвоем, сказать, два Ивана Книги, могут свершить вдвое больше… Так-то!»

Более того, кто-то из сторонников Ивана Лукича, желая нанести, решительный удар по щустовцам, пустил слух, будто сын Ивана Лукича приехал в Журавли не сам по себе, а что прислал его сюда не кто иной, как сам Хрущев. Шустовцы не только удивились, но даже растерялись: «Как это так Хрущев?» — «А вот так, сказал, надо ехать в Журавли, и все!» — «Не может того быть! Неве рим! Не дорос ещё ваш Иван до этого». — «А вот и дорос, — стояли на своем книгинцы. — И ничего тут удивительного нету. Никита Сергеевич пригла сил к себе молодого архитектора, обнял его, как сына, и сказал: «Это хорошо, Ваня, что крестьян ские дети становятся архитекторами. Села наши надо обновлять, сильно они заплошали по части строений. Так что тут нам без архитекторов не обойтись. Твоего батька я знаю. Добрый хозяин, богатеть умеет, а только богатеет как-то вкривь и вкось. О быте людей не заботится. Как-то я побы вал в Журавлях. Богатое село, на красивом месте лежит, а некультурное. С жильем плохо. Не хаты, а халупки. Стыдно колхозникам жить в таких хат ках допотопных… Так что, Ваня, приглядись хоро шенько к городскому строительству и поезжай в Журавли. Подсоби своему бате. Подскажи ему с научной точки зрения, какими должны быть Жу равли. Он мужик умный, поймет, а от меня пере кажи ему поклон».

Из приведенных высказываний нетрудно было заметить, что сторонники Ивана Лукича кое-что сознательно преувеличивали и приукрашивали. Но зато их противная сторона также сознательно не брезговала решительно ничем, даже мелкими клеветническими измышлениями. Так, например, небезызвестный нам Кузьма Антонович Шустов утверждал, что никто в Москве с Иваном не беседовал, а что будто бы Иван, затаив давнюю обиду, вернулся в Журавли исключительно с той целью, чтобы отомстить отцу… «И что за чепуха! — удивлялись друзья Ивана Лукича. — Как он отомстит? Каким таким образом?» — «А очень просто, — спокойно отвечал Кузьма Антонович. — У Ивана цель одна — взбаламутить наших людей, раздразнить своими красивыми прожектами, поманить, как дитя цацкой, а после этого уехать — пусть батько сам расхлебывает…»

От тех же обиженных и обозленных приверженцев Шустова исходили и совсем уже смешные слухи, которые, как говорится, не лезли ни в какие ворота. Так, позавчера в Журавлях стало известно, будто Иван явился в кабинет отца и, бледнея и не говоря ни слова, взял Ивана Лукича за грудки, тряхнул и с хрипотой в голосе сказал: «Ну, папаша, вот и пришла пора нам поквитаться…» Встреча эта могла бы кончиться дракой, и кто на этот раз вышел бы победителем, сказать трудно. Подоспел, к счастью, Закамышный и выручил из беды своего друга… Более того, ходили слухи и о том, будто Иван собирался пробыть в Журавлях недели полторы, пока и в Журавлях и в соседних селах узнают, какое важное дело начинается в «Гвардейце». Когда же друзья Ивана Лукича начнут поздравлять его и восторгаться им, Иван незаметно ночью переедет в «Россию» к Илье Игнатенкову и свой проект будет составлять не для Журавлей, а для Ново-Троицкого и этим окончательно посрамит своего незадачливого родителя. К этому прибавлялся и такой немаловажный факт. Будто бы Илья Игнатенков, не теряя времени, тайно приезжал к Ивану и они почти до утра беседовали…

Ох, эти слухи! Как же быстро они возникают, и, кажется, из ничего, а люди верят им, ловят их, радуются или огорчаются… Вот один из самых свежих. Вчера в Куркуле случилось несчастье: примерный бригадир-коммунист Егор Подставкин избил свою молодую жену, комсомолку. Утром следующего дня об этом узнали Журавли; и в поле и в селе только и говорилось, что о драке в Куркуле. Этот печальный факт в жизни куркуль-ских молодоженов недруги Ивана Лукича поспешили использовать против Ивана Лукича и его сына. Начал все тот же острый на язык Кузьма Антонович. «Ну вот, пусть Иваны Книги порадуются! — воскликнул он, когда к нему на пасеку приехал с этой вестью водовоз, шурин Шустова. — Получается точно так, как я и предсказывал: сперва начнутся драки в семьях, и они уже начались, а потом развернутся бои на собраниях. Драка в Куркуле только цветики, а настоящие ягодки ещё впереди. И в этом-то и есть главная цель Ивана-младшего, и он эту свою цель начинает успешно достигать…» Далее недруги Ивана Лукича рассуждали так: если вдуматься, в чем же суть той причины которая заставила Подставкина, человека неглупого и выдержанного, вдруг поднять руку на свою любимую жену? А причина кроется в том дурацком новшестве, которое затеяли два Ивана… Посудите сами. Всем известно, что Егор Подставкин и примерный бригадир, и по натуре человек смирный, тихий, и жену свою он так любит, что не только бить её, а и слово грубое не мог ей сказать. Известно также, что именно для своей Маруси, ещё не женившись на ней, но любя её страстно и думая о её счастье, Егор построил дом. Всякому известно, каких трудов Егору стоило это строительство, но он не испугался, не отступил, и дом получился как игрушка, жить бы в нем молодоженам и радоваться. Но не пришлось ни пожить, ни порадоваться… Приехал, как уверяли шустовцы, к Егору Иван Лукич, обошел вокруг дома, а потом отвел бригадира в сторонку, чтобы Маруся не слышала, и сказал: «Напрасно, Егор, старался. Дом твой надо ломать и переносить в Журавли, потому что по генеральному плану хуторов не будет, а будет одно укрупненное и благоустроенное село…» — «Как ломать? — бледнея, будто бы спросил Подставкин. — Почему переносить?» — «А вот так, ломать — и все!» — сказал Иван Лукич, сел в машину и уехал…. Тогда Подставкин, не в силах перенести такое горе, всю ночь пил и накопившуюся злобу и обиду утром выместил на ни в чем не повинной Марусе…

Были, разумеется, разговоры о сыне Ивана Лукича и о его новшестве и спокойные, так сказать, нейтральные — без белил и без очернения… Вот по дороге из Журавлей в Птичье идут наши знакомые хуторяне Игнат Антонов и Антон Игнатов. С января месяца они ходят в Журавли, чтобы получить участки для застройки, и все безуспешно. И на этот раз хождение было напрасное: и председатель Журавлинского Совета и Иван Лукич Книга уехали в район на совещание. Настроение у наших путников было невеселое, и двигались они неторопливо.

— Антон, — сказал Игнат, — надо нам прекратить эти наши хождения.

— Почему ты кинулся в такую панику? — спросил Антон. — Раз начали, то надо действовать до конца… Люди строятся, и нам надо крышу над головой натягивать.

— Да на какой ляд нужна будет тебе та крыша?

— А что такое? Ты кажи толком…

— А то, Антон, что скоро ни тебе, ни мне своя крыша не потребуется, будем жить в казенных квартирах… Так что зачем же нам тратиться и силы надрывать, когда о нас государство похлопочет?

— Кто тебе об этом поведал?

— Все так говорят… Приехал сын Ивана Лукича, а мой зять Леонид работает трактористом в бригаде Григория Книги. И тот Григорий, слышишь, Антон, все рассказал Леониду… Сын Ивана Лукича, оказывается, заявился сюда неспроста, а для того, чтобы переделать Журавли, а жураз-линские хутора стереть с лица земли. Все будет строиться заново. Так что, Антон, мы малость опоздали обзаводиться новыми домишками. Да оно и лучше, что опоздали, за нас колхоз подумает. Ни тебе забот, ни тебе хлопот — переезжай в готовую квартиру и живи себе на здоровье… По рассказам моего зятя Леонида, всех нас в скором времени ждет сильно красивая жизнь. Так что, Антон, есть нам прямая выгода забыть про свои постройки и прекратить всякие хлопоты с сегодняшнего дня.

— Н-да, — только и мог молвить Антон. Друзья умолкли и так крепко задумались, что уже до самого Птичьего не сказали друг другу ни слова.

Или вот разговор двух женщин — Екатерины Узоеовой и Ефросиньи Мельниковой. В тот час, когда за Егорлыком всходило солнце, Екатерина и Ефросинья пришли по воду и на том берегу увидели сына Ивана Лукича. Он сидел, согнувшись, и что-то рисовал, положив бумагу на колено. Женщины поставили ведра, опустили к ногам коромысла…

— Уже сидит, — многозначительно сказала Ефросинья. — Ну, Катя, кажись, нам надо заранее попрощаться с коромыслами…

— Это почему же так? — спросила Екатерина. — Прощаются с людьми, а с коромыслами как же?

— Разве ты ничего не слыхала? — удивилась Ефросинья. — Как же ты так живешь на свете?.. Погляди на сына Ивана Лукича. Ни свет ни заря, а он уже сидит тут и все что-то рисует, и ты думаешь, почему ему не спится и почему он тут сидит? Ищет глазами, примеривается, с какой стороны лучше подобраться до наших жилищ… Мне сама Василиса сказывала, и я тебе поведаю по секрету. её сын Иван нагляделся в городах, как там хорошо люди живут, приехал и говорит: Журавли надо переделывать. Так что скоро начнется такое строительство, что и словами передать нельзя, а через время, Катя, мы будем жить, как в раю: и квартиры, как в городе, и вода тут же, в кранах, и все такое…

— Скорее бы, — вздохнула Екатерина. — Это же для нас, для баб, какое было бы счастье! Жили бы, говоришь, как в раю?

— Чего ты так обрадовалась?

— Да как же не радоваться? — глядя на Ивана, мечтательно сказала Екатерина. — Помню, мои родители, старые люди, все собирались пожить в раю на том свете, а нам, выходит, доведется испробовать той райской жизни и на этом свете? Дай-то бог!

— Бог тут, Катя, ни при чем…

XXIII

Слухи и разговорыбыли самые разные. Дохо дили они, разумеется, и до Ивана Лукича, но он не удивлялся и не злился. Озадачила и опеча лила Ивана Лукича лишь драка в Куркуле. Он узнал об этом в степи от бригадира Лысакова, ко торый только что вернулся из Куркуля. Иван Лу кич торопился в Грушовку: вызывал Скуратов — и сам не смог побывать у Подставкина. «Неужели это правда? — думал Иван Лукич, направляясь по проселочной дороге в Грушовку. — Мой лучший бригадир-три и натворил таких дел? Ить это же позор на весь район… Уборка на носу, а тут, можно считать, вышел из строя бригадир самой передовой и самой крупной бригады… А может, это выдумка, может, опять кто-то пустил вредный слух? Может, тут опять проделки Шустова? Ну, ничего, я дознаюсь, я до всего дознаюсь».

Скуратов встретил Ивана Лукича холодно Протянул руку, поздоровался молча и сказал:

— Ты это что, Иван Лукич, без особого при глашения в райком заехать не можешь?

— Могу, — покручивая ус, отвечал Иван Лу кич. — Но покедова особой нужды не было…

— Нужды, говоришь, не было? — Скуратов насмешливо сощурил левый глаз. — А что там случилось в твоем хваленом Куркуле?

— И до тебя та весть докатилась. — Иван Лу кич помрачнел и стоял потупя глаза. — Я ещё и сам толком не знаю, не успел разузнать… Ежели судить по тому, что мне поведал Лысаков, то по лучается картина дюже паршивая… Выходит, будто Подставкин или умом помешался, или ка кой бес его попутал. — Развел сильными, до черноты засмоленными солнцем руками. — Ума не приложу, что с парнем могло поделаться. Егора я знаю, парень он умный и жену свою любил, жили они мирно…

— Вот что, Иван, поезжай в Куркуль и все выясни. — Скуратов прошелся по комнате, поправил скатерть на углу стола. — Поговори и с женой и с самим Подставкиным…

— Добре, будет исполнено сегодня, — четко, по-солдатски ответил Иван Лукич. — Можно иттить?

— Да ты хоть отдохни малость, неуловимый мотогонщик, — сказал Скуратов, показывая на стул. — Присядь, расскажи, как живется… Скоро начнешь жатву?

— Поджидаем созревания. — Иван Лукич вытирал платком покрытое влагой лицо, не садился. — Выборочную косовицу ячменя начнем дня через три, а тогда уже и всем фронтом пойдем… Не беспокойся, Степан. Ежели я дал слово, сдержу. Ты меня малость знаешь, узнал ещё в те, в солдатские годы.

— Ох смотри, солдат, как бы Игнатенков тебя не опередил.

— Пусть испробует.

— Ну, а как поживает сын Иван? Чем занимается?

— Бунтует!

— Иван бунтует? — с улыбкой спросил Скуратов.

— Сказать, не сам Иван, — поправился Иван Лукич. — Иван ходит по Журавлям, фотографирует, приглядывается к селу, как жених к невесте, а вокруг Ивана расплодилась такая чертозщина, что уши вянут… Опять шустовцы зашевелились и такую брехню распустили, что беда! Будто мой Иван прибыл в Журавли для того, чтоб мне отомстить, и по этой причине наобещает журавлинцам райской жизни, взбудоражит людей и уедет… Вот до чего докатились оппозиционеры проклятые! — Иван Лукич усмехнулся в усы и с мольбой посмотрел на Скуратова. — Степан, возьми от меня этого Шустова! Дай ему хоть какую работенку, только подальше от Журавлей. Ить он же и спит, а видит, как я с Иваном сцеп-люсь. Потом просыпается и всю свою злость на меня испускает… Возьми в район каким-либо начальником. Ить мне жизни нету от этого Шустова. Бывших председателей в Журавлях ещё четыре. Но те три не такие зловредные, как Шустов. Сидит этот сеятель на пасеке, а к нему заезжают его дружки, и вся пакость идет оттуда, от меда.

— Шустова испугался? — с усмешкой в голосе спросил Скуратов. — «Оппозиция» тебе жизнь портит? Это ты, Иван, зря запаниковал… Шустова забрать зараз не могу — и некуда его послать, да и нет нужды. Пусть свое досиживает на пасеке. — Положил руку Ивану Лукичу на плечо. — А вообще, скажу тебе, как другу, та шустовская «оппозиция» до сих пор была тебе, как я замечал, на пользу… Ты сам, помнишь, говорил, что шустовцы тебя подстегивали, не давали покоя, заставляли быть смелым и даже прибавляли тебе энергии, которой у тебя и так хватает… Так что я и не пойму, почему вдруг теперь завел этот разговор… Испугался?

— Я не из пужливых, ты это знаешь.

— Знаю, — согласился Скуратов. — И помню, как мне говорил… Постой, как же ты тогда сказал?.. «Шустовцы хотят меня сбить с ног, а делают меня ещё устойчивее…» Кажется, так ты говорил?

— Было время, говорил, — мрачнея и злясь, ответил Иван Лукич. — Надоели эти критиканы! Критиковать да сплетничать легко! Девятый год путаются под ногами, когда же этому будет конец!.. — Иван Лукич тяжело вздохнул. — Ну, я пойду, Степан Петрович… Мне ещё надо заскочить в райпотребсоюз насчет резины… Уборка на носу, а у меня три грузовика без скатов. — Остановился у порога, усмехнулся в усы: — Беда с этим Подставкиным! Из головы не выходит… Что с ним случилось — хоть руками разведи! Это тоже какой хлеб для Кузьмы Шустова — начнется трепотня!

XXIV

Было далеко за полночь, когда Яков Матвеевич Закамышный вернулся из Вербовой Балки в Журавли. Проезжая по главной улице и видя огни в кабинете Ивана Лукича, Закамышный подумал: «Старик ещё не спит, надо заглянуть к нему…» Сказав шоферу, чтобы тот ставил машину в гараж, Закамышный в своей соломенной шляпе, почерневший от пыли, в накинутом на плечи холщовом пиджаке быстро поднялся на второй этаж и появился в пустой, с распахнутыми окнами и все ещё душной от дневной жары приемной Ивана Лукича. Неслышно отворилась пухлая дверь, и из кабинета сперва вышел Саша, сумрачный, усталый, а за ним, нет, не вышел, а выскочил Егор Подставкин. У него было душевное состояние человека, на голову которого вдруг свалилось несчастье и которого к тому же оскорбили и обозлили. Молодое его лицо, обычно милое и ласковое, теперь было искажено болью и так густо залито краской, что можно подумать: выскочил Подставкин не из кабинета, а из парной. Пряча налитые гневом глаза и не замечая Закамышного, Подставкин сдернул с вешалки свой картуз и хлопнул дверью.

— Сам с повинной явился? — спросил Закамышный. — Или Иван Лукич вызвал?

— Сперва тут была Маруся, — спокойно отвечал Саша. — Сама приехала. Когда Иван Лукич с нею побеседовал, тогда распорядились отвезти Марусю домой и во что бы то ни стало отыскать Подставкина. Я сам ездил в Куркуль и отыскать Подставкина не мог, а когда вернулся, Егор Ильич уже был тут…

— Так, так, — задумчиво проговорил Закамышный и указал глазами на пухлую дверь. — Один?

Саша утвердительно кивнул головой. — Доложи, Александр…

— Да что вы, Яков Матвеевич! — удивился Саша. — Заходите. Иван Лукич один…

— Пойди и доложи, — настаивал Закамышный.

Саша повиновался и прошел в кабинет. Тотчас дверь распахнулась так проворно, будто её ударила взрывная волна, и Иван Лукич крикнул:

— Яков! Ну, входи, входи! Ты из Вербовой Балки? — Прикрыл дверь. — Ну, как там наш мельник?

— Зажирел Желваков. — Закамышный сбросил с плеч пиджак, сел на диван. — И под Шустова начал действовать, вот что обидно…

— Ну, ежели зажирел, тогда выноси этого Желвакова на правление, будем счищать с него тот жирок. — Иван Лукич плотнее прикрыл дверь. — Яков, ты меня обижаешь!

— Я? — Закамышный развел руками. — Чем и когда, Иван Лукич?

— К чему эта дурацкая церемония? «Пойди доложи…» Или в твоих глазах я какой-то заядлый бюрократ.

— Это я делаю, Ваня, исключительно из уважения к тебе. — Закамышный поднялся, обнял Ивана Лукича. — Люблю, Иван Лукич, порядок. Наедине мы, вот как зараз, равные, я могу тебя и обнять и назвать Ваней, а ты меня — Яшей… Но на людях нельзя. Если я перестану думать о твоем авторитете, то что же тогда получится?

— Обижает меня эта твоя, Яков, забота… Ну, давай посидим. — Пружины в креслах так глубоко провалились, что друзья наши сидели, как в люльке. — Зараз меня, Яков, не церемония твоя беспокоит, а Подставкин… Слыхал, что он там натворил?

— Краем уха слыхал…

— Так вот, вызвал меня Скуратов и говорит: расследуй! Я приехал в Журавли и хотел было отправляться в Куркуль, а тут гляжу: Маруся идет ко мне и вся слезами заливается… Побеседовал с ней… Молоденькая и, скажу тебе, Яков, красивая женщина, такой цветок, что залюбуешься… И эту красавицу Егор схватил за косы, как какой-нибудь допотопный хам!

— И что за причина? — спросил Закамышный. — Из-за чего началось?

— Причина, Яков, будто пустяковая, даже смешная. — Иван Лукич покручивал кончик уса, улыбался. — Всему виной стало то гнездо, которое так старательно мастерил Егор. Парень строил дом, старался, думал сделать свою Марусю счастливой, а причинил одно только горе… Маруся наотрез отказалась возиться с домашностью, и с этого все и началось. Сперва были мелкие стычки и ссоры, так тянулось с весны. А когда Маруся сказала Егору, что она не желает жить у своего мужа в рабстве… Тут Егор окончательно вышел из себя и, будучи выпивши, потянулся к ней руками… — Иван Лукич наклонил голову и задумался. — Я Егора тут так распекал, что долго будет помнить. Но в голове у меня, тебе, Яков, сознаюсь, творится неразбериха… Не могу я понять, что тут плохого, ежели есть свой дом, свое хозяйство! И какое же тут может быть рабство?

— Домашность, как ты знаешь, требует времени и труда, — сказал Закамышный, многозначительно поднявши палец. — А Маруся — женщина образованная, культурная, десятилетку кончала…

— Это верно, согласен. — Иван Лукич волновался и не мог сидеть, резко поднялся. — Да разве нынче одна она образованная? Шить-то как же? Или обзавестись Егору домашней работницей? В Куркуле домашние работницы — это же смех! И получается: Егор вел свою Марусю в рай, а она оказалась в пекле… А ещё обидно, что это семейное горе приключилось как раз перед страдой. Послезавтра начинаем косовицу, а у моего лучшего бригадира такая душевная рана…

— Да, теперь Подставкину не до косовицы, — согласился Закамышный, поглядывая на часы. — Но ничего, может, ешё помирятся, и все будет хорошо… Ваня, а не пора ли нам на отдых? Скоро начнет рассветать.

— Завтра поеду к Скуратову, — говорил Иван Лукич, не слушая Закамышного. — Пусть рассудит… А насчет мира, то по всему видно, мира не будет… Семья, считай, развалилась…

В это время неслышно, на цыпочках, вошёл Саша, протянул Ивану Лукичу лист бумаги и сказал:

— Телефонограмма из Грушовки… Из почты звонили… Алеша… Алексей Иванович едет!

Иван Лукич подошел к столу, включил лампу, надел очки. Читал не спеша.

— Яков! — крикнул он. — Сыновья-то наши вместе катят по небесной дороге, как птицы! Читай!

Закамышный тоже подошел к столу, расправил лист бумаги на своей широкой ладони. Читал и улыбался.

— Молодцы хлопцы! — И ещё читал, будто не веря тому, что было написано, и ещё улыбался. — Здорово получается! Вылетели ночью, утром будут дома!

— Вот оно, Яков, какие дела, — мечтательно сказал Иван Лукич. — И мой Алексей и твой Яша тоже с высшим образованием и, может быть, и им, как той Марусе, трудно у нас будет жить?..

Незаметно выросли, стали специалистами по овщам и возвращаются в Журавли… Хорошо бы оставить, их в «Гвардейце» и отправить на Черные земли, в Сухую Буйволу…

— Да, дети растут, а мы стареем…

— Интересно, Яков, получается! То Иван ко мне заявился, а теперь Алексей прилетает… Как это говорится, не было ни гроша, да вдруг алтын! Так и у меня… Сразу к Журавлям причалили два сына…

— Надо Ксении сказать, чтобы поехала на аэродром, — посоветовал Закамышный. — Самолет прибывает рано…

— Зачем же такое поручать Ксении? — У Ивана Лукича повеселели глаза, прежней усталости в них точно не бывало. — Сам поеду! Ивана [не мог встретить, так хоть Алексея встречу… Поедем вместе. Яков?

— И рад бы, но не могу… Поеду на ОтрадоКубанку встречать лес.

В хорошем настроении, каждый думая о своем сыне, радуясь и мысленно уже разговаривая с ним, наши приятели покинули кабинет. Время и в самом деле было позднее. Иван Лукич посмотрел на звезды и покачал головой… На востоке чуточку белело небо. Иван Лукич и Яков Матвеевич прошли по главной улице, пустой и озаренной фонарями, и на углу переулка расстались.

XXV

Иван Лукич был уверен, что застанет Ивана дома. ещё утром Василиса говорила: «Ну, пожил Ваня у брата Григория, а сегодня переберется к нам». Придя домой и не найдя там не только Ивана, но и Василису, Иван Лукич ощутил в душе такую острую боль, какой раньше ещё никогда не знал. «Старею, вот и сердце пошаливает». Иван Лукич грузно опустился на диван, сунул ладонь под рубашку, прижал её к волосатой груди и откинул голову. Обида, тупая и злющая, навалилась на него; о сне и думать было нечего. «Так вот ты какой, Иван, — негромко сказал он, неподвижно сидя на диване. — Раньше-то я по-настоящему не знал, что оно такое — обида, какая она на вкус и с чем её едят, а теперь узнаю…» Большой дом угнетал и пугал своей пустотой и гулкостью. Почему-то именно в эту ночь в доме оглушительно гулко отзывались шаги и резкий, скребущий скрип открываемых дверей. «Опустело, Иван Лукич, твое гнездо, — все так же тихо говорил он, боясь пошевельнуть головой. — Да оно ещё и не было гнездом, не было… Построил, воздвиг, а кому? Для чего и для кого? А черт его знает, для чего и для кого? Получается и у меня почти так, как у Подставкина…»

Встал, только чтобы не сидеть, а ходить или что-то делать. Прошел на веранду, так, без всякой цели. Отсюда хорошо был виден кусок Егорлыка с полоской слабого лунного света на воде. Иван Лукич засмотрелся на этот чуть приметный поясок света. И опять, не зная, что делать и куда пойти, побрел по двору, поднялся на крыльцо.

Ночь была наисходе. Наступал тот час, когда на востоке белело небо, а во дворах на разные голоса горланили петухи, когда проснулись собаки и лаяли лениво, охрипло, когда то в одной, то в другой хате светились окна и курчавились дымком трубы. На горизонте низко-низко повис надщербленный месяц, такой узенький и такой бледный, что его можно было принять за серп, слепленный из воска. На столбах тускло светили никому в эту пору не нужные фонари, а вокруг них черной метелью кружились жучки, бились о стекло и со звоном отлетали от него.

— Ишь какие чертенята неугомонные! — нарочито громко сказал Иван Лукич. — И чего, скажи, липнут к свету, чего мельтешат? Или их каким магнитом притягивает?.. Надо сказать электрику, чтобы в полночь гасил фонари. Энергии бесполезная трата.

Снова мысли об Иване не давали покоя. Не зная, как выбросить из головы эти мысли и уж больше никогда не думать о сыне, Иван Лукич угрюмо смотрел на спавшее село, на фонарь у ворот, осажденный неугомонными жучками. Мысленно он то порывался пойти к Григорию, разбудить Ивана и Василису и сказать, чтобы шли домой, то уходил в дом, открывал скрипучие двери и бесцельно бродил по пустым комнатам.

Может быть, потому, что Иван Лукич впервые испытал странное, гнетущее чувство обиды и что виною, как он думал, был сын Иван, ему казалось, что никогда ещё и никто так его не унижал и так не оскорблял. Он снова очутился на веранде и, опершись плечом об угол, смотрел на одинокую звезду в чистом, поблекшем небе, а думал все о том же: ну, хорошо, Иван не пришел в дом, не захотел, погордился, а Василиса тоже осталась с ним. Ну и что? Василиса частенько не ночует дома. Иван же сегодня не пришел, а завтра придет. И Василиса осталась с ним потому, что одной ей скучно и сына она не видела столько времени… Любая мать это бы сделала…

Смотрел и смотрел на небо, хотел увидеть невидимую небесную дорогу, по которой спешил домой Алексей, а в голове все то же: Иван и Василиса. «Эх, Иван, Иван, хоть ты теперь и архитектор, а по всему видно: придется нам порадо вать Шустова и ещё разок лбами столкнуться, и тогда мы поглядим, у кого лоб окажется покрепче…» Иван Лукич всматривался в побледневшее, выбеленное на востоке небо и, чтобы избавиться, от навязчивых мыслей, стал разговаривать с Алексеем: «Ну что, Алеша, знать, и ты летишь до дому до хаты, торопишься. Знать, курс науки кончил, подрос, оперился… Только куда дальше полетишь? Может, и ты, как Иван, накличешь на батька обиду, обозлишь, чертом покосишься…»

Все так же, будто зачарованный, стоял на веранде, смотрел и смотрел на небо. Теперь он думал о младшем сыне и то встречал его, вышедшего из самолета, то обнимал, то разговаривал с ним и почему-то в эту минуту видел себя молодым, таким же, как Алексей. И тогда, помнится, бывали вот такие же рассветы, только не так, не этими загрустившими глазами смотрел на них молодой Иван Книга. В то лето двадцатилетний Иван Книга учился на курсах трактористов в станице Беломечетинской. Там и встретил Васюту, голубоглазую казачку, с длинными, как плети, черными косами, с ясными, постоянно строгими, задумчивыми глазами. И частенько, бывало, Ивана и Васюту рассвет заставал на берегу Кубани. Вот так же искрилась светлая стежечка на воде, только река катилась бурно, билась о прибрежные камни-голыши.

…Лодка-плоскодонка подпрыгивала и клевала тупым носом мокрый щебень. Кланялись вербы, и тяжелые их ветки, как девичьи косы, целовали волну. Иван обнимал девушку и не замечал ни лунной стежки, изломанной на бурунах, ни наклоненных верб, ни рассвета. На перекатах Кубань шумела протяжно и тревожно, и что-то этот шум говорил, о чем-то рассказывал. «Ваня, слышишь, будет погожий день…» — «А кто тебе сказал, Васюта?» — «Как кто? А перекаты! Послушай, что они там говорят…» И она смеялась, и смех её глушил шум перекатов. Ему же не было дела до того, о чем говорили перекаты, и он брал её на руки, легкую, испуганную, и нес к лодке. Лодка рывком отскочила от берега и завертелась на быстрине. Васюте было страшно, и она впервые доверчиво прильнула к Ивану, и голова её закружилась.

На том берегу — равнина. Лежала степь в утреннем тумане. В дымке утопал горизонт, слегка подкрашенный зарей. Искрилась бахча, роса блестела и на листьях разостланной по земле ботвы, и на арбузах, похожих на футбольные мячи… Из лодки Иван унес Васюту на руках. Для него она была невесомая, особенно в ту минуту, когда обвивала своими слабыми руками его мускулистую шею. Иван усадил Васюту под копной влажного от росы сена, принес арбуз, мокрый, точно вынутый из Кубани, обтер его концом рубашки…

— Ой, Ваня! У нас же и ножа нету… Как же мы?

— Как? А мы его, этого красавца, кулаком, кулаком… Вот так! Готов! Погляди, это же не арбуз, а мед пополам с сахаром!

…Как же недавно и как же давно это было… Да, точно, это они, Иван и Васюта, встречали за станицей те зыбкие рассветы… А может, и не они? Может, это был сон? Где они, те прежние Васюта и Иван? Значит, они и не они пересекали на лодке Кубань, они и не они, смеясь и радуясь, ели арбуз, холодный и позолоченный светом ранней зари…

— И чего это я так сильно в думки кинулся? — громко сказал Иван Лукич, чтобы своим сильным голосом потревожить тишину. — Пойдука разбужу Ксению и поеду встречать Алексея. Дорога дальняя, пока доберемся…

Иван Лукич знал, что Ксения спала у матери, и не в доме, а под навесом. Как-то она сама, играя глазами и краснея, сказала ему, что в те дни, когда её муж Петро Голощеков бывает в командировке, она спит у матери. «Без мужа в нашей хате сильно страшно», — сказала и залилась смехом. А могла бы и не смеяться. Что тут смешного? «Да и с какой надобности она поведала мне про это? — думал Иван Лукич, направляясь к дому Коротковых. — Кто её разгадает, эту смазливую молодайку… Может, так, захотела и сказала, а может, на то была и своя причина… А какая может быть причина? Так, без причины взбрело в голову…»

Вошел в небольшой, сильно заросший бурьян ном двор. Откуда-то выкатился кутенок, ткнулся мордочкой в ноги, обнюхал и, точно желая показать, куда именно нужно идти Ивану Лукичу бежал под навес. Тонкая камышовая крыша лежала на низких столбах, так что Иван Лукич, пробираясь вовнутрь, нагибался и касался согнутыми плечами продольной суковатой балки. Рожок месяца висел низко, точно нарочно заглядывал под эту серую крышу. И все же под навесом было так темно, что Ивану Лукичу пришлось включить карманный фонарик. Яркая полоска света хлестнула по кровати, заиграла на белой смятой подушке, озарила неудобно запрокинутую голову Ксении. В этом странном, мигающем свете шея и плечи, не прикрытые простыней, были такими красивыми и непривычно белыми, что Иван Лукич испугался и невольно погасил фонарь. Может, это не Ксения? Может, какая другая женщина? Да нет же, конечно, она, кто же ещё? Это её коротко остриженные волосы, как всегда, они спадали на лоб и прикрывали левый глаз; это её полные, как бы немного припухшие, губы. «Какая ж ты, Ксения, красивая, а вот сиротствуешь одна, без мужской ласки, — думал Иван Лукич, глядя на спящую женщину, на её плечи. — А почему сиротствуешь? Война у тебя муженька не отняла, и слез ты по нем не проливала, а жизнь у тебя, как у вдовы… Гордая, без любви да без ласки жить не можешь, а Голощеков, видать, не умеет тебя любить.

А сколько их по всему свету жило и зараз живут без любви и без ласки, и ничего, живут… А ты не можешь, ты не из того теста слеплена… А ежели не случится полюбить, ежели та любовь, которую не дал тебе Голощеков, пройдет, как гроза в засуху, где-то стороной, а годы убегут и краса твоя сгинет?.. Как это она мне сказала: «Без любви какая жизнь: ни тебе радости, ни тебе горя! Без любви, Иван Лукич, только дуры ложатся с мужиками…» Шут его знает, может, Ксения и права, и такие дуры на свете есть… Если рассудить, то верно, без любви какая жизнь…»

Иван Лукич включил фонарик. Тонкая нить света перечеркнула подушку, лицо Ксении.

— Ксюша! — негромко сказал Иван Лукич. — Вставай…

— Ой! Кто это?

— Испугалась? Не бойся, я человек мирный…

— Ой, господи, Иван Лукич? Что-нибудь случилось?

— Случилось, Ксюша, все то же… Надо ехать! Подавай машину, и побыстрее!

Ксения натянула до подбородка простыню, согнула острые колени и сонными, испуганными глазами смотрела на Ивана Лукича.

— Погасите эту штуку, — сказала она тихо. — Погасите, Иван Лукич…

— И не надо её гасить… Пусть себе светит.

— Уйдите, Иван Лукич!

— А ежели не уйду? А ежели я тебя, сонную, вот так сгребу в охапку и унесу?.. Ну, ну, не пугайся… Я пошутил. Одевайся, да побыстрее… Дорога дальняя.

Погасил фонарик и вышел. Завалинка, слепленная из глины, была низенькая и вся поклевана дождем. Иван Лукич уселся на нее, сгорбился. Курил, а мысли текли, как ручьи с горы. «Сгребу в охапку и понесу… Ишь чего захотел, старый дурень…» Погрузившись в раздумье, Иван Лукич видел Васюту на берегу Кубани, ещё ту Васюту, которая когда-то была чем-то похожа на Ксению и которой уже нет. Но Васюта исчезла, и он снова видел себя в сарае. Любуясь спящей Ксенией, он мысленно приподнял простыню и подумал: «А ну, красавица, какая ты тут вся, дай на тебя поглядеть…» Выпрямился, смотрел на порозовевшее небо, думал: «Мысленно все можно, а вот наяву обнять нельзя… А почему?..»

Бывало, и раньше Иван Лукич тайно признавался себе в том, что Ксения ему нравилась. Его и радовало и пугало то, что Ксения нравилась ему не так, как когда-то нравилась вдова Анисья, и не так, как нравилась Васюта в те далекие, давно минувшие года… Ксения нравилась ему как-то по-особенному, так непривычно и так неизведанно, что всегда, как только он думал о ней, странное, ещё никогда не испытанное им волнение охватывало его. «А может, я на старости лет и в самом деле влюбился в свою шофершу? — спрашивал он себя с улыбкой. — И сам не заметил, как влюбился… Да нет, какая тут может быть между нами любовь… Молодая, собой такая славная, и эта её шея и плечи… Вот и притягивает…»

По сумеречной улице, стыдливо притушив фары, катилась «Волга». Шурша покрышками и будоража улежавшуюся за ночь пыль, она остановилась возле завалинки. Ксения, повязанная косынкой, выглянула в дверку, улыбнулась. Иван Лукич смотрел на нее и удивлялся. И когда она успела побывать в гараже и как это незаметно прошла мимо него? «Видно, сильно я задумался, вот и не услыхал, — думал он. — А может, она помчалась через огороды, напрямки?..»

— Вот и я! — крикнула Ксения весело. — Быстро, Иван Лукич?

— Хвалю, молодец, — сказал Иван Лукич и сел рядом с Ксенией грузно, так что кожаное податливое сиденье под ним сильно угнулось.

— Какой будет маршрут? — все так же весело, точно она и не спала, спросила Ксения. — В степь?

— На аэродром… Поедем сына встречать.

— Алексея? Едет?

— И не один. Вместе со своим дружком Яшей Закамышным.

— И насовсем?

— Кто их знает. Известно лишь то, что едут.

— Счастливый вы отец, Иван Лукич, — с грустью в голосе сказала Ксения. — То Иван вернулся, а сегодня Алексей приезжает… Это же какое счастье!

Иван Лукич курил и молчал. «Да, верно, счастье, и ещё какое…» Посмотрел на Ксению. И тут, за рулем, в своих трикотажных, снизу на резинках брюках, в своей будничной кофточке с короткими рукавами и этим привычным, спадающим на левый глаз завитком, она была все такая же красивая. Только куда девались и эта её тонкая шея, и необыкновенно белые плечи?.. Он, закручивая ус, усмехнулся.

— Чего вы, Иван Лукич, так на меня глядите?

— Глаза есть, вот и гляжу, — отшутился он. — Ты дорогу знаешь? Поезжай мимо Кубани, а там, возле Ольгинки, выедешь на асфальт. — Он поудобнее усаживался, склоняя голову на ладонь. — Поезжай, а я малость вздремну… Только не очень тряси!

XXVI

За Журавлями взору открывалась знакомая равнина. Блестела, упираясь в холм, отутюженная шинами дорога — лаковый пояс на журавлинской земле, да и только! В низине, между отвесными, точно ножом срезанными берегами жарко блеснул Егорлык. Катилась по воде все та же, что и возле дома Ивана Лукича, серебряная дорожка. Встречались то бригадные станы, ещё безлюдные, то пруды с утиными выводками — от строений до воды тянулись живые белые стежки. Иван Лукич склонил к дверке уставшую за день голову, закрыл глаза. Хотел уснуть, как, бывало, частенько засыпал вот так в машине, и не мог. Щека терлась о шершавую обивку, ус заламывался к губе. Да и сидеть было не так удобно, как бывало раньше. И рессоры, казалось, слишком резко подбрасывали машину, и струя встречного ветра била в ухо уж очень упруго. Иван Лукич сильнее закрыл глаза, поправил лезший в рот ус, поудобнее подложил под щеку ладонь и все твердил: спать, спать, надо уснуть… Сна не было, и Иван Лукич почему-то опять видел себя молодым. То он был в том лесу, который разросся на острове и вонзался, как зеленым копьем, в Кубань, то плыл в лодке по бурунам вместе не то с Васютой, не то с Ксенией, то вытаскивал верши, полные трепещущей рыбы…

Думал о себе, о своей молодости, и ему казалось, что в те далекие годы природа, среди которой он вырос, была простой, обыденной, и он её не видел и не замечал. Теперь же все, чем жил окружающий его мир, и волновало и наполняло сердце то радостью, то тревогой. Почему? Не знал, не находил ответа… Помнит, в те годы вот такой же бледный, как сегодня, диск плыл низко над степью, — да и пусть себе плывет, какая Ивану Лукичу в том радость и какая печаль? Тогда, помнит, и не смотрел на серп месяца и не любовался им… Теперь же, приоткрыв уставшие, слезившиеся глаза, он смотрел, смотрел и на месяц, и на голубое-голубое небо, и на розовую каемку горизонта, точно видя все это впервые. Или тот же Егорлык, блеск воды и тень от кручи. Тогда это было обычным и привычным — не видел и не замечал. Теперь же не мог оторвать взгляда: все смотрел, как на что-то загадочное, и на этот рыжий козырек берега, и на эту темную каемку на воде… И стальной оттенок колосьев, и темная, как туча, кукуруза, мимо которой неслась

«Волга», и гривы лесных полос — все, все, казалось ему, видел он первый раз.

Смотрел и не мог насмотреться, и одна мысль наседала на другую, одно воспоминание опережало другое… Может, тут причиной всему была старость? Но разве можно Ивана Лукича считать стариком? В этом году ему исполнилось пятьдесят два года. Разве это много? Нет, совсем немного! И ничего, что голову чуть-чуть обласкала седина, не беда! И ничего, что виснут тоже седые клочья бровей, — под бровями прячутся ещё молодые глаза. А об усах и говорить нечего, таких усов у молодых нету, они чернее грачиного пера. Правда, трудно было сказать, сами ли они почернели и приняли такую вороненую масть или Иван Лукич украдкой от людей все же малость их подкрашивал, — стареть-то никому не хочется!

— Не спится, Иван Лукич? — спросила Ксе ния, ускоряя бег машины. — Неудобство…

— Что-то дорога сильно тряская. — Иван Лукич голову не поднял, она все так же покоилась на ладони. «Не забыть сказать Лысакову, — думал он. — Пусть пришлет сюда бульдозер и ма лость погладит этот участок… А то беда, как по нему будем пшеницу перевозить».

— Иван Лукич, гляжу я на вас, — заговорила Ксения, притормаживая «Волгу» на повороте, — гляжу и, просто сказать, диву даюсь.

— Это почему так, Ксюша?

— Отчего вы такой бессонный? И сами за всегда не спите и другим поспать не даете…

— Тебе не дал выспаться? — Мне в первую очередь.

— Так это же только сегодня.

— Придумали! А вчера? Всю ночь по поляям разъезжали.

— Да, точно, разъезжали. — Иван Лукич вздохнул. — И сегодня ночью поедем… Старым людям, Ксюша, завсегда не спится.

— Ой, ой, скажете! Какой же вы старый! Вы ещё совсем не старый!

— Неужели? — притворно удивился Иван Лукич. — Так, может, я тебе, Ксения, в женихи гожусь?

— Ой, шутник же вы, Иван Лукич! — Её душил смех, и она была этому рада. — В женихи!

И такое придумали! Вы человек женатый, семейный, а я тоже замужняя.

— А ежели б и ты была не замужем и я не семейный и не женатый? Тогда как?

— Все одно пустой разговор. — Она вдруг загрустила, и Иван Лукич не мог понять: оттого ли, что впереди большой участок дороги был перепахан и нужно ехать осторожно, или оттого, что зря он об этом с нею заговорил. — Извините, Иван Лукич, но для меня лично вы при всех условиях жених неподходящий.

— Вот оно что! А почему, ежели не секрет?

— Что тут секретного? — Она насильно рассмеялась, замедляя ход машины. — Не ровесники мы… Я вам в дочери гожусь…

Что тут ответишь, это была правда… И Иван Лукич, все так же склоняя на плечо голову, промолчал. «Да, точно, и не ровесники мы, и в дочери ты мне годишься, — думал он, закрыв глаза. — Это все так, это ты подметила верно… Но почему я так часто думаю о тебе? Может, потому, что ты собой смазливая. Или потому, что ты женщина задушевная, умная, и что через то полюбить тебя было бы ой как негрешно…». После того перепаханного места дорога лежала накатанная, мягкая, машина покатилась плавно, и Иван Лукич неожиданно уснул. Ксения изредка поглядывала на его и во сне багровое и сердитое лицо, на неловко подвернутый к раскрытым губам ус, который мокрым кончиком своим лез в рот и касался крепких, крашенных ржавчиной зубов. Говорят же, что и в неравном возрасте бывает любовь, — думала она, осторожно управляя машиной. — Только я ту любовь не пробовала, и в её я не верю… А то, что он на меня так сладко поглядывает и ус покручивает, так пусть себе по-глядывает, мне-то что за дело… Как это он сказал: есть глаза, вот и гляжу… И пусть глядит…»

XXVII

Проснулся Иван Лукич потому, что во всем теле вдруг ощутил непривычный покой, и потому ещё, что на него откуда-то повеяло прохладой. ещё не открывая глаз, но уже понимая, что машина остановилась, он услышал близкий протяжный шум воды. Когда же он с трудом приоткрыл слепившиеся веки, то почти рядом с машиной увидел бурный поток, синевато-белый, под цвет свинца. По ту сторону реки зеленой гривой поднимался лес, косматый и густой. Берег, где остановилась машина, был низкий, илистый. Розовая и гибкая лоза с листочками и корой оттенка. Сквозь прутики лозы хорошо виден перекат: тянулся наискось и упирался в могучее, поваленное водой дерево; там-то и рождался этот тягучий шум. И когда вдруг из-за холма выглянуло солнце и лучи его упали на лес, деревья точно воспламенились и стали стройнее и выше.

Как раз в том месте, где дыбились буруны, вся река была залита багрово-красным светом.

Иван Лукич прислушался. Природа жила всё той же зарожденной жизнью, и ни тому перекату в отблесках солнца, ни тому блестевшему листьями лесу, стеной вставшему над Кубанью, ни тем гибким вербочкам, ни разноголосому птичьему гомону, так и лезшему в уши, — никому не было решительно никакого дела до того, что какой-то председатель колхоза всю ночь не спал и что его машина почему-то стояла у берега.

И в траве, и в лозняке на все голоса птицы славили восход солнца, и оттого, что так было вокруг светло и покойно, Иван Лукич снова сладко закрыл глаза…

Только теперь он вспомнил, что рядом с ним не было шофёра. И куда же это исчезла Ксения? Может утонула?.. Встать же, посмотреть или окликнуть её он не мог: тело объятое дремотой, не слушалось, не подчинялось. С великим усилием он снова приоткрыл веки и, как в щелочку, увидел песчаную, похожую на косынку серую косу острием своим входившую в воду, и девушку на этой косе. Очевидно, девушка только что вышла из воды. Тело её цвета бронзы все было покрыт мельчайшими капельками, как росинками, и эти капельки-росинки, попадая под луч солнца, вспыхивали. С коротких, закинутых назад волос вода стекала по плечам и по спине. Девушка была так стройна, и солнце так освещало всю её, что он была похожа на живую статую. Иван Лукич никак не мог поверить, что это была Ксения, и он любовался ею, как любуются картиной. И только в знакомым ему шее и плечам он узнал Ксению. «Захотела и побежала купаться, — думал Иван Лукич, ленясь поднять голову. — И это мне понятно, ничего тут удивительного лично я не вижу. Я сплю, а она купается, нормально… Удивительным лично для меня является то, что под тем навесиком открылись мне её шея и плечи, а тут в она передо мной, точно из бронзы отлитая, и как-бы говорит мне: а ну, полюбуйся, старый черт, приглядись ко мне хорошенько и скажи: хороша. Что это? Или какая с её стороны умышленность или так, случай…»

Ксения смотрела на лес, теперь уже пронизанный лучами, в самую глубину, и вдруг, как птица крыльями, взмахнула тонкими ниже локтей и полными у плеч руками, как бы желая улететь туда за лес, в горы. Но не улетела, а с разбегу бросилась в воду. Взметнулись брызги, и буруны, клокоча и радуясь, что Ксения снова была в их объятиях, легко подхватили её и унесли…

И вот она шла по самому краешку косы, шла легко, гибкие её ноги пружинили в коленях, ступни, вдавливаясь, оставляли на чистом, много раз промытом песке отчетливые отпечатки ног. От холодной воды и от того, что Ксения была взволнованна, тело её покраснело ещё больше. Вздрагивая от холода и от волнения, она, сжимая руками упругие груди, присела и начала одеваться. Привычным движением рук накинула на голову рубашку, узкую и короткую. Тонкий материал, коснувшись мокрого тела, повлажнел, свернулся в трубку, и рубашка никак не спускалась по мокрой, неудобно согнутой спине.

И когда Ксения, уже одетая, гордо подняв го лову и на ходу причесывая потемневшие волосы быстро пошла к машине, Иван Лукич закрыл глаза. Пусть Ксения думает, что он все ещё спит. Склонив на ладонь чубатую голову и притворяясь спящим, он слышал, как Ксения осторожно, боясь потревожить Ивана Лукича, уселась за руль и от от неё повеяло речной свежестью; как она тихонько, чтобы не разбудить Ивана Лукича, захлопнула дверку, завела мотор и, по-воровски пятясь назад, спокойно вывела машину на дорогу.

«Волга» легко и быстро набрала скорость. Вскоре под колесами зашуршал асфальт, машина ускорила бег. Ветер упруго забился в оконце, твердо, точно птица крыльями, ласкал щеку, забирался под рубашку и холодил тело. Иван Лукич все так же полулежал с закрытыми глазами. Желая не думать о Ксении, именно о той Ксении, какую он увидел на песчаной косе, Иван Лукич мысленно обратился к бригадирам. То подходил к нему Андрей Гнедой, высокий и костлявый мужчина лет сорока пяти, в куцем пиджаке с короткими рукавами, из которых торчали жилистые и сильные руки. Своим тихим, глухим голосом он говорил: «А ты, Иван Лукич, не переживай, не тревожься, все будет сработано исключительно по часовой стрелке…» Мысленно разговаривая с Гнедым и возражая ему, Иван Лукич улыбнулся. Эту улыбку заметила Ксения и усмехнулась: «Спит и что-то веселое видит». Она не знала, что Иван Лукич улыбнулся потому, что не верил обещаниям Гнедого. «Будет сработано исключительно по часовой стрелке, — думал он, передразнивая Гнедого, — а лафетные жатки, наверное, ещё не подтянул к ячменю. Вот я сегодня поеду к тебе, Андрей Андреевич, и покажу, что оно такое, часовая стрелка… Ты, вижу, все ещё льнешь к Шустову, все ещё хитришь… Придется тебя силой оттащить от Шустова, а то, боюсь, погибнешь…»

То видел Кирилла Лысакова, кавалера трех орденов Славы, — бригадира-шесть. Всегда в хорошем настроении, не утративший армейской выправки и ещё не снявший военную форму, Лысаков особенно нравился Ивану Лукичу. «Побольше бы таких бригадиров, — думал он, видя Лысакова, перетянутого поясом и с портупеей через плечо. — Кирилл не подведет, тут я спокоен, у него все будет сделано по-военному…» Не хотел думать о Егоре Подставкине, а он уже стоял перед глазами, согнув могучие плечи и хмуря брови. «Эх, как же калечит нашего брата любовь! — думал Иван Лукич, искренне сочувствуя горю Под-ставкина. — Мой лучший бригадир-три, и как страдает… А почему? В любовь залезла собственность… И надо же перед самой косовицей завязаться этой семейной чертоскубице! Тут не мудрено позабыть не только про лафетные жатки, а и про все на свете. Сегодня же проскочу к Егору Ильичу, надо человеку плечо подставить, а то может пошатнуться и упасть…»

Машина то ускоряла, то замедляла свой бег, так и мысли Ивана Лукича: то неслись вскачь куда-то в отдаленные хутора, то задерживались на каком-то одном человеке. И думал он все о том же, о чем в эту летнюю пору думал каждый год, изо дня в день: об урожае, о сроках уборки, о вывозе зерна, о поставках мяса, овощей, молока, яиц, шерсти — было о чем подумать… Бригадирам своим он доверял и в опыте их и в умении не сомневался, но любил и сам во все вникать, даже в мелочи. Сегодня почему-то его беспокоил Гнедой. «Что-то не нравится мне эта его часовая стрелка и эта загадочная улыбка на тощем лице, когда он говорил про ту свою стрелку, — раздраженно думал Иван Лукич. — Что-нибудь не сделал, не учел, не поспел, а тогда и придумал ту стрелку… А может, повстречался с Шустовым и наслушался разных небылиц… А тут ещё горе у Подставкина…» И он твердо решил сегодня же ещё раз побывать у бригадиров, самому на месте проверить их готовность к тому, чтобы хоть завтра начать сваливать ячмень.

Нужно было во что бы то ни стало скосить весь хлеб не в шесть дней, как было предусмотрено планом, а в пять. Почему? Об этом знал один Иван Лукич. Ему хотелось и в этом году порадовать Скуратова и удивить и позлить своих соседей, и особенно Илью Игнатенкова. Давно привыкли в районе, что «Гвардеец» всегда шел первым и постоянно всех опережал. Так зачем же ломать эту хорошую привычку? На районном совещании никто из председателей не взял такие сжатые сроки — шесть дней! Побоялись, смелости не хватило… Называли и десять, и восемь, и даже семь дней, а вот шесть никто не назвал, а Иван Лукич Книга назвал. Про себя же Иван Лукич ещё тогда, на трибуне, подумал, что можно управиться, если подналечь, не в шесть, а в пять дней…

Теперь же, мысленно разговаривая с бригадирами и чувствуя, как болит натерта я щека, Иван Лукич, все ещё не решаясь распрямиться, думал: все ли лафетные жатки вышли в поле, все ли подвезено к загону, что нужно было] подвезти и подготовить заранее? Поправляя руку, чтобы щеке не так было больно, Иван Лукич в уме ещё раз проверил свои одному ему известные расчеты: если тридцать восемь лафетных жаток будут работать от зари до зари и если в эти дни не будет дождей, то на четвертые сутки останутся несваленными гектаров двести… А если случится дождь или поломки трактора, жатки? Мысли эти были неприятны Ивану Лукичу, и ему не терпелось самому побывать на каждом участке и, как командиру перед атакой, все осмотреть, и все пров% рить…

И он уже ругал себя за то, что поехал встречать Алексея. Могла бы встретить одна Ксения. Не встречал же Ивана, и ничего, мог бы не встретить и Алексея. Сам бы нашел дорогу в Журавли… «Ну, ничего, дело это ещё поправимо, — думал он. — Сегодня обскачу все бригады и все проверю… Так что, Ксюша, и сегодня тебе не придется спать… Отвезем молодцов в Журавли, а сами сейчас же в степь и не вернемся, пока все хлеба не запестрят валками…»

Поднял голову. Он был так взволнован думами, что сразу же полез в карман за папиросами. Сладко потянулся, закурил.

— Хорошо поспали, Иван Лукич?

— Добре вздремнул… А ты чего такая свежая да румяная?

— Умылась. — Ксения, краснея, не хотела говорить правду. — Вы спали, а я остановилась у берега и умылась… Неужели не слышали? Ой, вода холодная!

— Да, да, она и должна быть холодная, течет же из-под ледников. — Иван Лукич посматривал на поля. — А где мы находимся? Курсавку проехали?

— Подъезжаем. — Ксения взглянула на часы. — Не беспокойтесь, Иван Лукич, к самолету мы поспеем… ещё и ждать придется.

Темный и местами размякший от тепла асфальт шипел под резиной, как шипит костер, когда его заливают водой. Стрелка спидометра замерла на цифре «100», и её красная головка, точно язычок пламени, чуть-чуть вздрагивала и как бы говорила: хватит, хватит, и так уже много! Иван Лукич тоже полагал, что быстрее ехать нет нужды. Мысленно он соглашался с Ксенией, что приедут они на аэродром раньше времени, и мол-. чал. Смотрел на чужие поля и невольно сравнивал со своими. Мимо проносилась то кукуруза, и была она не такая высокая и не такая зеленая, как на журавлинских хуторах, и Иван Лукич, сам того не желая, этому радовался; то горящим покрывалом раскинулся цветущий подсолнух, да, хорошо, такого подсолнуха не имеет и «Гвардеец», и Ивану Лукичу почему-то было грустно; то расстилались клетки озимых, нет, нет, и ростом пшеница не вышла, да и колос жиденький, и Иван Лукич улыбнулся.

— Иван Лукич, а можно у вас спросить?

— А почему нельзя? — неохотно ответил Иван Лукич. — Спрашивай… Что там у тебя?

— Я насчет Ивана. Никак не могу его понять. — её веселые и от недавнего купания, и от бившего в лицо солнца глаза вспыхнули. — И чего он сделался такой сумрачный? Такой ещё молодой, а уже такой злющий… Раньше, помню, он таким не был…

— С дороги, видно, приморился, — сказал Иван Лукич и, глядя на низкую, местами с плешинами пшеницу, подумал: «То, что он молодой, ты сразу приметила… Да и в школе, помнится, тоже Ивана примечала… Может, чего доброго, могла бы стать моей невесткой…»

— В тот день, когда вы сказали, чтобы я его отвезла, — продолжала Ксения, блестя глазами, — я с ним ласково говорила и вообще старалась угодить, чтоб все было по-хорошему. А он озверился на меня — страсть! И через то не могу его понять…

— А зачем тебе его понимать?

— Может, он чего на вас обозленный?

— Ну, а ежели, допустим, и на меня? Тогда что?

— Ой, дурной Иван, ой, дурной! Разве можно!.

Ксения считала Ивана Лукича не только человеком большим, всеми уважаемым, но и самым сердечным, добрым к людям. Она всегда желала во всем ему угодить, помочь, сделать ему что-либо приятное. И она сказала:

— Хотите, Иван Лукич, послушать моего совета?

— Ну, допустим, хочу…

— Вы покажите Ивану все, чего достиг «Гвардеец», и все богатство, что при вас нажито… А что вы смеетесь?

— Для чего, Ксюша? Что у нас, в «Гвардейце», невеста на выданье, и мы тут будем смотрины устраивать?

— Да нет же, зачем, — волнуясь ещё больше, говорила Ксения. — Я думаю так: увидит Иван все, что вы сделали и каким стал «Гвардеец», и сразу помягчает и поймет, какой у него замечательный отец…

— Сделал, Ксюша, не я один, а мы все вместе, и ты в том числе…

— Все одно, Иван умный, он поймет…

— Ты думаешь, поймет?

— Беспременно! — уверенно ответила Ксения. — Дайте ему машину, и пусть он объездит все бригады и все фермы. — И несмело добавила: — Могу, если вы скажете, и я его свозить…

Все так же глядя на дорогу, Иван Лукич хму- рил брови, думал: «Это я понимаю, ты, Ксюша, не только сможешь повезти Ивана по бригадам, а и влюбить его в себя… А почему бы и не так? Люди молодые, всё могут… Да и не в этом суть. А в чем же? А может, пожелания Ксении и имеют резон? А что, пусть и в самом деле этот молодой архитектор поездит по хуторам и поглядит наши достижения…»

Мысль эта вдруг показалась ему и важной и нужной. «И пусть через богатство наше Иван увидит не того батька, каковой по дурости отхлестал сына плетью, а того батька, который всю эту жизнь построил и дал людям облегчение… И ничего, пусть повезет его Ксения, и пусть они, ежели того пожелают, слюбятся… Мне-то тут что за печаль? Голощекову печаль может быть, это верно… Да и кто она мне, эта Ксения Голощекова?.. Только что-то сердце мое побаливает, ноет, когда я о ней думаю, вот, брат, какая штуковина…»

И все же Иван Лукич не высказал эти мысли вслух. Надо хорошенько обдумать, может, и нет нужды показывать Ивану хутора и хвалиться перед ним… Весь остаток пути, глубоко задумавшись, Иван Лукич проехал молча. Молчала и Ксе-ния, занятая рулем и дорогой. Только на повороте, когда и показалось серое, укатанное колесами просторное поле, и повисла в небе полосатая, слабо надутая ветром парусиновая труба, и засверкали крыльями стоявшие в ряд самолеты, точно огромные белые птицы перед взлетом, Ксения крикнула:

— Ой, какая красота! Поглядите, Иван Лукич!

ХХVIII

Каштаны, густая тень у подъезда… Белые колонны, вышка, как фонарь. На крыше печально повисла полотняная труба. Пассажиры сидели в зале, на диванах, разместились и на скамейках под каштанами и шли на посадку следом за тачкой, на которой громоздились чемоданы. Слышался голос диктора, а за зданием не умолкал размеренный гул моторов…

Иван Лукич вышел из машины и прислушался. Диктор объявил о прибытии самолета. Нет, это был не тот рейс, с которым прилетали Алексей и Яша. Иван Лукич хотел пройти в справочное бюро, но услышал зычный командирский бас:

— Иван Лукич! Привет!

Пожилой мужчина в форме летчика гражданской авиации обрадованно протянул руки, точно встретил своего старого друга.

— Да ты что удивляешься, друг?! Неужели не узнаешь?

Летчик с таким усердием жал руку смущенному Ивану Лукичу, так её сжимал в своих жестких, с бугорками мозолей ладонях и при этом так по-детски трогательно улыбался, что Иван Лукич тоже улыбнулся и подумал: «Какой приятный человек… Только кто он? И где мы с ним встречались? Никак не припомню… Спросить неудобно, ещё обидится… Может, какой фронтовой друг? Сколько было на войне встреч!..»

Иван Лукич и краснел и все молча улыбался, словно говоря этой улыбкой и этой краской на усатом лице, что и он тоже рад встрече и от радости даже ничего не может сказать. Сам же все приглядывался к веселому и ещё красивому, в крупных морщинах и с крупным носом лицу незнакомца и силился узнать, кто он и где они встречались, и не мог. Перед ним стоял совершенно седой, рослый, плечистый и ещё очень стройный летчик, будто и знакомый и будто незнакомый.

— Иван Лукич, и что ты на меня так глядишь? — раскатисто смеясь, крикнул летчик. — Не вспомнишь? А ты поднатужься и припомни! Ну, ладно, я тебе подскажу…. В прошлом году летом, когда ты возвращался с сессии, я был командиром самолета, и мы с тобой беседовали… Ну, вспомнил? А я тебя, Иван Лукич, сразу узнал! И ты не удивляйся, друг. Кто нынче не знает Ивана Лукича Книгу? А ты не тушуйся, не крути ус, тебе это не идет. И знают тебя, Иван Лукич, люди не по твоим приметным усам, а по делам твоим! — И снова, не давая. Ивану Лукичу сказать слова, схватил его руку своими твердыми ладонями. — Неужели ты позабыл мою фамилию? Она у меня, как и у тебя, книжная. Нечитай-лов я… Антон Никифорович Нечитайлов! Точнее сказать, от слова «не читай»… Только теперь Нечитайлов уже является бывшим командиром воздушного корабля…

— На пенсию ушел?

— Да, друг, — грустно сказал Нечитайлов и закусил нижнюю губу. — Проще сказать, стал орлом, у которого связаны крылья. По земле могу расхаживать сколько тебе хочется, а в небо подняться нельзя… Пенсия!

— И чего ты так огорчаешься? Полетал вволю, погулял по небу, а теперь отдыхай…

— А ты на пенсии жил, друг? — в упор спросил Нечитайлов, насупив брови. — Не жил ещё? То-то, друг… А ты сперва поживи, вкуси этой житухи, а тогда и радуйся… — Нечитайлов загрустил, видимо, что-то вспомнил. — Да, друг, когда-то и я был в зените, и моя фамилия, как и твоя, гремела, и ещё как гремела! Кто на войне был грозой фашистов? Истребители Покрышкин и Нечитайлов! Вдумайся, одно только слово: истребитель Нечитайлов!

— Ну что ж, истребитель Нечитайлов, — сказал Иван Лукич, беря летчика под руку, — пойдем в буфет, опрокинем по маленькой ради такой нашей встречи.

— Мне-то и пить врачи запретили, — с тоской в голосе сказал Нечитайлов. — Сухим законом живу…

— А мы по маленькой, — упрашивал Иван Лукич. — Я сына встречаю, так что мы за приезд сына…

— Разве что так, — согласился Нечитайлов, и веселое его лицо вдруг помрачнело. — А у меня сынов нету… Жинка есть и две дочки… Обе вышли замуж, выпорхнули из гнезда и улетели со своими милыми… Ну, пойдем, Иван Лукич! — Обнял своей могучей рукой. — Тебя же свободно можно принять за Буденного, друг! Честное слово! Нарядить в маршальскую форму — и готово, есть ещё один Семен Михайлович!..

В кафе под открытым небом облюбовали столик. Появился графинчик с коньяком, бутылка нарзана, стопки, на тарелках кружочками нарезанные помидоры с луком. Если бы с кем другим, мало знакомым ему человеком, Иван Лукич никогда бы не сел к столу и не стал бы пить. Но Нечитайлов, этот седой, разговорчивый и приятный летчик, пришелся ему по душе. Во взгляде его облепленных морщинками ласковых глаз было столько теплоты, а в характере столько открытой русской доброты, что было бы даже грешно не посидеть с ним за столиком и не выпить рюмку коньяку.

Они, кивнув друг другу, выпили и некоторое время молчали, как бы прислушиваясь к тому, что делалось на летном поле. Аэропорт жил своей обычной шумной жизнью. Моторы гремели непрерывно, не умолкая ни на минуту. То совсем рядом с буфетом, то где-то в конце летного поля ревели, точно споря один с другим, моторы, силой своей сотрясая воздух.

— Послушай, послушай, — сказал Нечитайлов, наклоняя голову и прислушиваясь. — Левый пробуют! Силен, друг, силен! А вот и правый начал подпевать… Да ты послушай, как он это делает, стервец, и какой у него басок! Сейчас и ему дадут газку, и он запоет!

Второй мотор затянул такую песню, что зазвенели стекла в окнах. И вдруг оба мотора разом смолкли, и сразу стало тихо — было слышно, как с той стороны здания подъехал автобус.

— Иван Лукич, друг ты мой! — крикнул Нечитайлов с восторгом. — Послушай, друг, моего совета! Купи для себя персональный самолет, а меня возьми к себе в шеф-пилоты! Ты чего смеёшься? Это же какая красота! Тебе не придется таскаться — аэродром за сотни километров. Захотел, — сел и улетел, как птица! Или, скажешь, в колхозе денег нету? Или скаредничаешь?

— Дело тут, собственно, не в деньгах. — Ивана Лукича такой неожиданный вопрос смутил, — Дело тут такое…

— Да ты погоди! — перебил Нечитайлов. — Тебе же без своего самолета трудно, просто невозможно… Был бы свой самолет, это уже совсем другое дело! Это же какая оперативность! — Нечитайлов с таким старанием уговаривал Ивана Лукича, что казалось, только ради этого они и сели за столик. — Непременно купи, не пожалеешь! А в Америке, говорят, персональные самолеты давно практикуются…

— Ну, то в Америке. — Иван Лукич положил в усатый рот приличный ломтик помидора. — У нас свой ум, и Америка в этом деле нам не пример… Так-то, Антон Никифорович… Нам и без персональных самолетов отлично живется!

— Тогда купи «кукурузники». — Нечитайлов уговаривал с таким жалобным, просящим выражением на лице, точно эти «кукурузники» уже стояли тут, на поле аэродрома, и их никто не покупал, а продать их нужно было непременно. — Да ты на пробу возьми штук пять! Не для себя, а для колхоза, чтоб производить опыления и разные там агрономические штуковины. А меня назначай начальником колхозного аэродрома… На этом самом «кукурузнике» я начинал свою летную жизнь. Это, скажу тебе, не самолет, а моя молодость! И я такую агротехнику с неба сброшу, что ты только руками разведешь!..

— Не понимаю, зачем мне свой аэродром и свои самолеты-опылители! — спокойно возражал Иван Лукич, вытирая ладонью испачканные помидорным соком усы. — Ежели мне нужно рассеять удобрение или ещё какая нужда в авиации, я еду сюда, к начальнику аэропорта, и завсегда все получаю…

— Чудак! — воскликнул Нечитайлов и ударил себя ладонями по коленям. — Да с этим делом можно прогреметь на всю страну! Как ты этого не можешь понять? Представь себе, ни у одного председателя собственных самолетов, собственных аэродромов нет, а у Ивана Лукича Книги все это есть! Новаторство! Каково, а? Здорово!

— Ни к чему мне эти самолеты. — Иван Лукич посмотрел на возбужденного Нечитайлова и с улыбкой добавил: — На них же пахать не станешь?

— Почему? — Нечитайлов рассмеялся и тут же спохватился: — Да, да, верно, ты прав, пахать на них пока ещё невозможно, не те кони… Но ты слышишь, Иван Лукич? Мы можем организовать курсы летчиков, парашютистов, планеристов. Да я столько подготовлю тебе пилотов, планеристов, парашютистов — хоть тысячу!

— И пилоты и планеристы мне не нужны. — Иван Лукич наполнил стопки. — Давай лучше выпьем… Скоро мой сын приземлится…

— За что будем пить?

— За тех орлов, у каковых крылья не связаны!

Нечитайлов кивнул головой, но пить не стал. Где-то совсем близко снова застонали моторы.

— Значит, не нужны тебе пилоты? — Нечитайлов посматривал в небо и прислушивался к волнующему гулу моторов. — Горькое это слово — ненужный… Вот и я стал ненужным… И через то, друг мой, нету у меня спокойной жизни! Удивляюсь я, Иван Лукич, вообще на человека! И что он за существо такое, не пойму… Все у человека есть. Дом — полная чаша, сад при доме — рай на земле, времени свободного — завались, гроши тоже имеются… Ну, чего ещё? Живи и радуйся ЖИЗНИ… Так нет! Человек тот и не живет и не радуется — вот что загадочно!.. Нету у меня жизни, можешь ты это понять, Иван Лукич?

— В какой-то мере, конечно, могу…,

— Э, не-е-е! — Лицо, изрезанное морщинами, озарила внутренняя тревога. — Эх, Иван Лукич, друг! Ничего тебе не понять…. Если бы ты знал, как меня тянет в небо! Как птицу… Там, в синеве, мое счастье. Я тут брожу по земле, а счастье мое там… й снится он мне, этот величавый простор, и завсегда видится… Закрою глаза — вижу, открою — вижу… Не могу, чтоб не смотреть на небо. Утром только открою глаза, и уже тянусь к окну или бегу во двор. Гляжу и не могу наглядеться, хочу понять, что за сила таится в небе, и не могу. — Тяжко и шумно вздохнул, расправил широкие плечи. — Эх, небо, небо, да оно, как и море, завсегда живет и завсегда меняется. Частенько от безделья я зараз наблюдаю за той его жизнью. Помню, когда летал и был вместе с небом, так тогда многое и не замечал: недосуг. А теперь расстелю в саду бурку, лягу на нее и часами гляжу, как небо живет, меняется… Красиво!

Ивану Лукичу понравился рассказ о небе, ему захотелось убедиться, в самом ли деле оно такое, каким нарисовал его Нечитайлов, и он невольно поднял голову. Высоко-высоко в синеве рисовался самолет, и крыло его, попадая под луч солнца, то вспыхивало, то гасло. Отсюда, с земли, он казался маленьким, не больше орла, и парил тот орел над землей, не снижаясь и не замедляя свой полет.

— Туполевский красавец, — пояснил Нечитайлов, вытирая платком заслезившиеся от усталости глаза. — Гордая птица! Этот, брат, не везде приземляется. А высота? Только крылом поблескивает, каналья! Не высота, а мечта! — И на большом, с залысинами, лбу прорезались морщины. — А ведомо ли тебе, Иван Лукич, почему один самолет может подняться так высоко, как этот лайнер, или ещё повыше, а другой не может? Думал ли ты об этом?

— Как-то, Антон Никифорович, такое мне и в голову не приходило, — чистосердечно сознался Иван Лукич. — Земных хлопот столько, что о небесных некогда и подумать…

— Плохо, друг! — решительно отрезал Нечитайлов. — Нельзя, Иван Лукич, так узко житъ… Ты поставляешь народу хлеб, мясо, молоко и прочие блага — это похвально! Но ты должен знать, что высота, на каковую, как по невидимой лестнице, взбирается самолет, сильно поучительна для жизни человека… й ты не усмехайся и не крути ус — Нечитайлов положил на стол могучие кулаки с волосатыми на сгибах пальцами. — Тогда запомни, друг: самолеты, как и люди, бывают разные. По той причине и высота у них неодинаковая. У каждого своя… Один пошел вперед, вырвался из строя, обогнал и поднялся так высоко, что до него не дотянуться, а другой с виду будто такой же гражданин, а подняться не может… Ты чего крутишь головой? Не согласен, друг?!

— Интересно, но неразборчиво, — сказал Иван Лукич. — Что-то ты загибаешь, отставник! В чем именно, не разберу, а чую, загибаешь!

— Никакого тут, друг, загиба нету. — Нечитайлов дружески улыбнулся, щуря глаза. — Если не разумеешь, так ты возьми для примера самого себя. Паришь в небесах, и паришь так, как тот лайнер! А разве ты один на свете председатель колхоза? Сколько вас в стране? Не меньше, чем летчиков, — тысячи… И есть мужчины на вид, может, посолиднев тебя и усы носят покрасивее твоих, а идут не тем, друг, эшелоном, не тем… А есть такие, что летят визуально…

— Как, так?

— Визуально, — значит, низко, возле самой земли…

— Да, верно, — согласился Иван Лукич, — такие есть…

— А почему они летят визуально? — Сжал ладонями редкие седые волосы, пригладил их назад. — Почему? Разве они в душе не орлы? Разве им не хочется приблизиться к тебе, а то и обойти тебя, подняться ещё выше? Э, друг, и хочется, и ещё как хочется! Человек так устроен природой — тянется, как цветок к солнцу, к славе, к почету… Только не всем это дается. — Смеялся и приглаживал спадавшие на лоб совершенно белые пряди. — Думкой и они где-то там, за облаками, а практически отстают, не умеют дело вести, нету таланта… Правильно я говорю?

— Всякое бывает…

— А почему бывает? Всему виной потолок: он мешает подняться…

— Что, что? — переспросил Иван Лукич — Это ещё что за диво — потолок? В чистом небе — и потолок? Смешно…

— Смешного мало, — грустно проговорил Нечитайлов… — Ты приглядись хорошенько, есть эти потолки, черти бы их побрали, и в помещё нии и в небе… И выше этого потолка, как ни старайся, не прыгнешь, друг. Я тебе поясню. У каждого самолета есть в полете такая невидимая черта, выше которой ему не подняться. Сил у мотора не хватает… А родится новый мотор, посильнее и порезвее, — пойдет самолет выше, раздвинет, как плечами, небо… Так-то, друг!

— А предел есть? — озадаченный услышанным, спросил Иван Лукич. — Чтобы выше которого…

— Нету! — Смело заявил Нечитайлов. — Предела нету, потому что все наше движение подчинено разуму человека, его воле, а человеческая мысль беспредельна… Она не знает преград… Пример свежий — спутники, ракеты…

Нечитайлов вдруг умолк и, запрокинув голову, долго смотрел в чистое, озаренное светом небо.

— Только вот что я тебе скажу, Иван Лукич, как другу. — Нечитайлов все так же не отрывался от неба и говорил негромко, мечтательно. — Буду говорить иносказательно, но понятно… И знать тебе это надобно. Твой, Иван Лукич, полет многих и радует и удивляет. Да, да, именно удивляет! Ты в почете, ты достиг такой высоты, что может закружиться голова — это тоже бывает. Но знай, Иван Лукич, такой твоя высота вечно не будет. Почему? Жизнь, она, брат, тоже в полете, не застаивается. И в той жизни явится человек, у которого потолок окажется куда выше твоего, и тогда берегись! Обойдет, обгонит… — Да чего же мне бояться?

— Отсталости — вот чего бойся… Отсталому, ох, как плохо!.. Вот и я когда-то был… А! Бросим об этом! Выпьем за твою, Иван Книга, высоту, за то, чтобы ты никогда не снижался и чтобы потолок твой поднимался все выше и выше…

Иван Лукич выпил неохотно. Желая переменить разговор, он спросил:

— Ну, а ты что? Пришёл прогуляться?

— Улетаю. — Суровое лицо летчика стало гордым, смелым. — Да, улетаю, друг, улетаю…

— И далек твой путь?

— Да как тебе сказать, — небрежно ответил Нечитайлов. — ещё не решил. Мой штурман, каналья, тоже об этом не подумал. Так что я ещё не знаю, с каким ветром умчусь. Может, лягу курсом на Ташкент, а может, на Кишинев… Как думаешь, куда лучше?

— Да это как-то трудно сказать, — уклончиво ответил Иван Лукич. — Признаться, затрудняюсь…

— Ачего затрудняться? — перебил Нечитайлов. — И удивляться абсолютно нечему, друг! Куда пожелаю, туда и полечу. Деньги? А что такое есть деньги? Ничто! Главное — человек, а деньги пустяк! Меня каждый экипаж возьмет с радостью. Я только Скажу: «Эй, орлята, дайте старому беркуту кусочек неба и крохотку быстрого ветра с грозой, и пусть он ощутит прежнюю свою радость и малость помолодеет…» И тут же я слышу: «Просим, Антон Никифорович, просим к нам, у нас дорога самая дальняя, и на трассе ожидается ветер с грозой». И другие тоже зовут к себе: «Может, хотите, Антон Никифорович, прогуляться до Тбилиси? Красивейший город на всем земном шаре, великолепный виноград, шашлыки по-карски… А какие вина!» И Нечитайлов берет курс на грузинскую столицу. И вот отставной командир воздушного корабля прогуливается по проспекту Руставели. Погуляю, погляжу, как живут грузины, и опять в небо…

XXIX

Потекли, полились воспоминания… Иван Лукич делал вид, будто внимательно слушал: изредка кивал головой и для приличия улыбался. Однако он не слышал ни того, в какие города летал бывалый летчик, ни того, что он там видел. Иван Лукич думал о том странном «потолке», который существует, оказывается, даже в небе. И, собственно, удивлял и озадачивал его как раз не небесный потолок, а земной, которого тоже, оказывается, никто не видел. То, что где-то в небесной синеве есть такая условная черта, выше которой самолету не подняться, казалось Ивану Лукичу понятным, — там, в небе, все может быть, и до этого Ивану Лукичу дела нет. Но то, что незримый потолок, как утверждал Нечитайлов, существует на земле, у людей, и касается их жизни и работы, — такое раньше и в голову ему не приходило.

Теперь же рассказ Нечитайлова засел в голове, и почему-то думать об этом Ивану Лукичу было неприятно. «Это у меня, Ивана Книги, есть потолок? — размышлял он. — В чем же он? В делах моих, в славе моей? И такую чертовщину придумал этот истребитель!» В это время Нечитайлов восторженно говорил о Батуми, о солнце, о море, а Ивану Лукичу слышался чужой, незнакомый голос: «Паришь в небесах… Жизнь, она тоже в полете… Самолеты, как и люди, бывают разные… а родится новый мотор…»

Глаза тяжело смыкались, на лице усталость и грусть.

— Иван Лукич, да тебя что, в сон клонит?

— Нет, я слушаю. Ты рассказывай, рассказывай…

— Да, так в Самарканде у меня был презабавный случай. Иду по главной улице…

И опять басовитый голос Нечитайлова удалялся и исчезал, а чей-то другой, внутренний голос говорил: «Ну и пусть он себе расхаживает по Самарканду, а ты, Иван Лукич, живи в Журавлях, трудись и не бойся… Никакие потолки тебе не страшны, а такой человек, какой мог бы взлететь выше тебя, ещё не родился, да скоро и не родится…» Иван Лукич улыбался, а Нечитайлов думал, что улыбку эту на усатом лице друга вызвал забавный случай… Иван же Лукич/улыбался потому, что жизнь ему впервые показалась какой-то странной и непонятной. «Ежели к ней приглядеться, — думал он, — сложное в ней устройство, ни в каком механизме такого устройства нету… Ты идешь, а тебя могут обогнать, и тебе надо стараться… Как это он сказал? Отсталому, ох, как плохо… Да, это верно, ты тут, Нечитайлов, прав: нелегко приходится тому, кто задних пасет…»

Иван Лукич усмехнулся в усы, а Нечитайлов ещё с большим жаром начал рассказывать о Кишинёве… Иван Лукич выпил остаток коньяка, прислушался к тому, о чем говорил Нечитайлов. Хотел не думать о потолке и не мог. Не избавился Иван Лукич от этих назойливых мыслей и после того, когда Нечитайлов неожиданно улетел с каким-то экипажем не то в Ленинград, не то в Хабаровск. Иван Лукич проводил летчика до железной ограды. У калитки они обнялись и расцеловались.

— Ну, так как же, Иван Лукич, аэродром свой заведем, а? спросил Нечитайлов, любовно глядя на друга.

— Надо подумать, — уклончиво ответил Иван Лукич.

— Ну, ну, подумай, подумай… Когда самолет, взвихривпыль, поднялся и растаял в небе, Иван Лукич ещё долго стоял у ограды, курил. Ему не верилось что такой человек, как Нечитайлов, вообще был тут, что с ним они пили коньяк и что он ему поведал тайну о потолках. Снова сердце сосала странная тревога и. в голову лезли мысли о потолке. «Ничего, мы ещё поднимемся, — думал он, поглядывая в небо. — ещё люди увидят, какой потолок у Ивана Лукича Книги, это ещё не все, не последнее мое слово… Может, этот «мотор» — мой сын Иван? Может, ему суждено подняться выше? И ничего, пусть тот «мотор» нарождается, и пусть это будет Иван — померяемся силами. А что?»

Приземлился самолет, на котором прилетели Алексей и Яков. Иван Лукич обнял подбежавшего к нему сына. Алексей был худощав, чернолиц и строен. Жуковатая, смолистая чуприна жестка, непокорна, она и под ладонями отца топорщилась. «Этот и мастью пошел в мать и ласковостью, не то что Иван и Григорий… Те, видать, и характером и повадками выдались в меня, — думал Иван Лукич, любуясь младшим сыном. — Вот бы только жилка в работе была у него отцовская…» Провожая сына к машине и радуясь встрече, Иван Лукич снова подумал о потолке и как-то по-особенному строго посмотрел на Алексея. «Какой у тебя, Алеша, будет тот потолок, а? — мысленно спрашивал он. — А может, ты тоже есть тот новый «мотор»?..»

Чтобы не думать об этом, Изан Лукич рассказывал Алексею о доме, о том, что вернулся Иван. Алексей обрадованно крикнул:

«— Вернулся? И какой он, батя?

— Скоро будет архитектором! Малость возмужал.

Алексей увидел Яшу с чемоданами и побежал к нему, чтобы помочь. Ксения, укладывая вещи в багажник, сдержанно улыбалась молодым людям, и улыбка её говорила: «Ах, какие славные женихи едут в Журавли!..» И когда Ксения, видя в свое смотровое зеркальце возбужденные лица юношей, выехала на главную дорогу, степь, опаленная зноем и желтеющими хлебами, раскинулась вправо и влево. Иван Лукич смотрел на поля и опять неожиданно стал думать о Нечитайлове, о небесном и земных потолках. «И какая липкая эта штука, не отцепишься!» — подумал он, закуривая. Свободно откинул левую руку на спинку, и всем своим несколько располневшим телом повернулся к Алексею и Якову. Его радовало и то, что эти два молодца едут домой, и то, что молодые их лица светятся тем завидным светом, какой обычно озаряет лица двадцатидвухлетних парней, когда они после долгой разлуки возвращаются в родные края. «Да, славные выросли ребята, — думал Иван Лукич. — И если эти молодцы и есть те новые «моторы», о которых говорил летчик, то это даже хорошо. И пусть они будут и посильнее нас, и попроворнее, и поумнее, и пусть раздвинут тот потолок, что ж тут такого страшного? Это даже радостно. Наши дети обгоняют отцов — хорошо! Значит, в надежные руки передадим все то, что мы сделали и чего достигли. Оба специалиста, с образованием, им-то и надо непременно подняться и взлететь…» От Алексея перешел к Ивану и сразу загрустил. «Нет, не Алексей, а Иван — моя тревога. Этот, чего доброго, может встать поперек дороги и ножку батьке подставить. Да, Иван, Иван…»

ещё там, на аэродроме, Алексей, показывая отцу диплом, сказал, что они с Яковом получили направление в Ставропольский край. Где же будут работать, в каком колхозе или совхозе, юноши ещё не знали. Читая диплом, Иван Лукич одобрительно кивал головой и говорил:

— Это хорошо, что вас потянуло до дому.

В дороге, чтобы избавиться от нерадостных мыслей об Иване, Иван Лукич спросил:

— Ну что, овцеводы, знать, местечко себе ещё не облюбовали?

— ещё успеем, — ответил Яша, пятерней приглаживая растрепанный ветром рыжий чуб. — Сперва отдохнем, оглядимся…

— Батя, — сказал Алексей, — мы тебе сознаемся… У нас с Яшей была думка остаться в «Гвардейце». «Гвардейцу» нужны специалисты?

— А то как же? Нужны, и ещё как нужны!

— Иван Лукич, а сколько у вас сейчас овец? — спросил Яша.

— Много… Доходим до сорока тысяч.

— Вот и нам найдется работа — Яша повязывал голову носовым платком. — Ксения! Тебе бы только летчицей быть. Вихрем летишь!

— Для/вас стараюсь! — И Ксения незаметно подмигнула Яше.

— Похлопочите, батя, — просил Алексей. — : Сразу у вас будут и ветеринарный врач и зоотехник!

— Чего тут хлопотать? — Иван Лукич не отрывал от сына глаз. — Хоть завтра отправлю вас в Сухую Буйволу — в нашу чабанскую столицу. Ну как? Согласны?

— Мы-то согласны, но надо, чтобы согласились в крае, — рассудительно сказал Яша. — Не можем мы самовольно. Захотели — поехали….

«Молодцы, правильно рассуждают, — подумал Иван Лукич. — Видно, жизнь в городе их не избаловала. Так что не печалься, батько, а радуйся: славные прибывают «моторы»». А то, что Иван неласков, чуждается, так это же другое дело…. Ивана жизнь не баловала, не ласкала». У Ивана Лукича затеплилась в глазах улыбка, очень похожая на ту улыбку, которую он заметил в глазах Алексея, и он сказал: — Чудаки вы, ребята! Сухая Буйвола хоть и является столицей, но все же это не Москва. Так что тут никаких возражений не последует, ручаюсь. И если у вас есть желание, а оно у вас есть, вижу, так вы поезжайте в Сухую Буйволу, хоть завтра — милости просим!

Иван Лукич потянулся рукой и ласково потрепал непокорную чуприну сына, и на душе у него стало тепло и спокойно.

Часть вторая АРХИТЕКТОР В ЖУРАВЛЯХ

I

Как-то под вечер в субботу, когда Григорий и Галина были дома и занимались побелкой комнат, Иван собрал свои пожитки и сказал, что решил переехать жить в отцовский дом.

— Или у нас, братуха, тесно? — спросил Григорий, размешивая в кадке известь. — Или этот наш беспорядок в доме не по душе?

— И не тесно у вас, и беспорядок меня не тревожит, — отвечал Иван, закрывая чемодан. — Но вы знаете, как на меня отец обижается… Даже сердится. Вот и хочу старика порадовать.

— Ой Ваня! И перед кем кривишь душой? — крикнула из соседней комнаты Галина. — Разве мы с Гришей слепые и ничего не видим? Не батька захотел порадовать, а Настеньку Закамышную. — Галина появилась в дверях с ведром и щеткой; красивые её руки, обнаженные выше локтей, были испачканы известью. — Ну чего покраснел, как маковый цвет? Вижу, Ваня, быстро приворожила тебя Настенька… А ты не тушуйся, дивчина она хоть из тех, из самовольных да непокорных, а собой славная, и полюбить её можно…

И откуда Галине известна чужая душевная тайна, о которой, как казалось Ивану, никто в Журавлях и подозревать не мог? И что это за слова: «быстро приворожила»? Ворожбой Haстенька не занимается; встречаясь с Иваном, она никогда и словом не обмолвилась о том, чтобы он перебрался в отцовский дом. И все же Иван, скрывая от других, сердцем понимал, что Настенька звала его поближе к себе, что и самому ему хотелось жить по соседству с её домом, чтобы чаще видеть её. И как он обрадовался, когда в первое же утро, соскочив с постели, из окна своей комнаты увидел не только небогатое подворье Закамышных, сарайчик, погребок и курник, не только огород, засаженный картошкой и помидорами, но и стежечку среди зелени, по которой бежала Настенька к Егорлыку! Увидел он и низенькую, на двух столбиках скамеечку у самого обрыва.

Домик Закамышных, с сенцами и двумя комнатами, был укрыт камышом, уже почерневшим от времени, и по соседству с книгинским домом, стоявшим под цинком, был похож на обыкновенную сельскую хату. На гребешке кровли примостился деревянный петух. Оконца с раскрытыми синими ставнями были закраплены цветами. Выделялись цветы-сережки, такие яркие, что бери их и цепляй к ушам любой красавицы! Смотрели они во двор так ласково, нежно, точно манили к себе и говорили: «Загляни, Ваня, к нам, тут; нас полная хата…» — «А что, и загляну…» Иван улыбнулся. Смешили его и оконца и цветы-сережки, которые вились по лесенкам, липли, как пленники к стеклу. Иван смотрел на них, и ему казалось, что там, за цветами, прячется Настенька и что она тоже зовет его к себе.

Каждое утро Иван покидал постель задолго до восхода солнца. Иной раз, боясь проспать, ставил у изголовья будильник. Но не оконца с синими ставнями и не цветы-серьги поднимали его в такую рань, а Настенька. Ему приятно было наблюдать как девушка уезжала на работу. Она выбегала из сенцев, когда мать её доила корову. В ситцевых, просторно сшитых шароварах, снизу затянутых резинкой, в короткой юбчонке, Настенька была похожа на школьницу. ещё на пороге сладко потягивалась, широко взмахивала тонкими руками, будто собираясь взлететь. Улыбалась чемуто своему и, прыгая через цветущий картофель, мчалась к Егорлыку и, не замедляя бег, с поднятыми руками спускалась к реке.

Иван стоял у окна и терпеливо ждал, пока Настенька искупается. И вот она появлялась над кручей. На ходу причесывая мокрые волосы, весёлая, посвежевшая, с блестящими глазами, она не спеша направлялась к дому, теперь уже по протоптанной дорожке. Из сарая выкатывала велосипед с чернейшим возле педалей моторчиком, примащивала в багажнике узелок с харчами. Мать зачерпывала в дойнице кружку молока и подавала Настеньке. Придерживая одной рукой руль, Настенька выпивала молоко и садилась в седло. Моторчик оживал, глушил утро резкими, как выстрелы, звуками, и Настенька птицей улетала со двора… Только после этого Иван брал полотенце и, довольный тем, что взглядом проводил Настеньку, уходил на Егорлык.

Однажды будильник поднял Ивана, когда небо на востоке только-только начинало светлеть. Но Журавли уже проснулись. Где-то гудел мотор, а во дворе Закамышных мычала корова. Иван видел, как мать Настеньки подоила корову и проводила её в стадо. Яков Матвеевич вышел из сенцев, закурил, посмотрел на дымившийся туманом Егорлык и, поправив под поясом рубашку, покинул двор. Ушел из дому и Яков-младший, и только Настенька все не показывалась из сенцев, и сарайчик, где хранился её велосипед, был закрыт… И что же это такое? Где Настенька? Или дома не ночевала, или заболела? Хотел распахнуть окно и крикнуть. Постеснялся. Может, лучше пойти к Закамышным и узнать, что случилось с Настенькой? Но пойти в чужой дом непрошеным гостем, так, без видимой причины, тоже было неудобно. И тут Иван вспомнил, что давно собирался посоветоваться с Яковом Матвеевичем относительно проекта новых Журавлей, и лучше всего это сделать, как ему теперь казалось, не в парткоме, а на дому. «Вот беда только, что Яков Матвеевич ушел, — думал Иван. — Что ж, может, скоро придет завтракать, я его подожду…» Радуясь тому, что неожиданно отыскался такой убедительный предлог, Иван, не раздумывая, направился к Закамышным.

ещё в ту пору, когда Иван учился в школе, он знал Якова Закамышного и его семью. Жил в Журавлях молчаливый и неприметный среди людей кузнец дядя Яша, как ласкательно, называли его журавлинцы. Ходили слухи, будто жена его Груня, женщина красивая и завидного здоровья, помыкала кузнецом как могла, и дядя Яша, постоянно имея дело с огнем и железом, не смел сказать ей обидного слова. Характер у него был мягкий, с людьми он говорил ласково, тихим и приятным голосом.

Помнил Иван и младшего Якова Закамышного. Рыжеголовый, с крупными и твердыми, как ремешки, ушами, мальчуган учился в одном классе с Алешей Книгой. Друзья они были неразлучные, вместе готовили уроки, вместе ходили на пруды ловить раков. Как-то Яша, придя к Алеше с книгами, чтобы вместе готовить уроки, привел с собой свою сестренку Настеньку — ученицу первого класса. Иван уже слышал, что у Закамышных растет смелая и резвая девочка, которую боялись все журавлинские мальчики, её сверстники. Но тут, в своем дворе, Ивану пришлось воочию убедиться, что это не девчушка, а какой-то бесенок на тонких ножках и с косичками. Иван, тогда уже пятнадцатилетний парень с белесым чубом, говоривший ломаным баском, возможно, и не обратил бы внимания на сестренку Яши, если бы Настенька, бегая по двору, не поймала петуха. Прижав перепуганную птицу руками к груди, Настенька быстро взобралась на крышу землянки по лесенке, которая была приставлена к стене. Она хотела бросить петуха, с крыши, чтобы убедиться, умеет ли он летать. Испуганный и разгневанный петух встрепенулся и с такой силой ударил крылом, что шалунья покачнулась, упала и кувырком покатилась с крыши. Хорошо, что тут случайно оказался Иван. Он поймал Настеньку на лету, как мяч. Думал, девочка от испуга разревется, а она отбежала от Ивана, показала ему язык и начала смеяться так визгливо, что Иван только покачал головой и подумал: «И чего хохочет, чертенок!.. Могла бы разбиться…»

— Чего, глазастая, смеешься? — строго спросил он.

— Кочет как испугался! Какой пужливый! И летать не умеет!

Через два года, накануне выпускных экзаменов, рано утром с хворостиной в руках в школу прибежала, запыхавшись, тетя Груня. Во дворе она подняла такой крик, что учителя и старшеклассники еле-еле её успокоили. В числе тех, кто окружил тетю Груню и кто уговаривал её бросить хворостину и уйти домой, был и Семен Семиле-тов. И когда Семен вошел в класс, Иван, смотревший в окно и не понимавший толком, что случилось, спросил:

— Семен, что там такое?

— Очередная проделка Настеньки Закамыш-ной, — ответил Семен и тоже посмотрел в окно; тетя Груня бросила хворостину и пошла со двора, вытирая кулаком слезы. — Подумать только, что устроила эта бесстрашная пионерка! Села в обыкновенную жестяную ванну, в которой её мать стирала белье, и уплыла по Егорлыку… Кончилась эта затея тем, что сама Настенька с трудом выкарабкалась на берег, а ванна пошла ко дну. Настенька побежала в школу, а тетя Груня за ней…

К сожалению, это неудачное плавание оказалось не последним. Совсем недавно, в июне, перед приездом Ивана в Журавли, Настенька ещё раз поплыла по Егорлыку, теперь уже не в жестяной ванне, а в посудине деревянной и на волне более устойчивой… Случилось это так. Зная, что баянист Петро Корниец к ней неравнодушен, и желая прихвастнуть перед ним и показать, что для нее все возможно, Настенька сказала:

— Петя, на баяне ты играешь хорошо… А известно тебе, что если уплыть от журавлинских хат, то легко можно попасть в Маныч?

— Как это легко? — удивился Петро. — Ну и Настенька! Такое придумала — легко!.. Это на словах легко, а ты попробуй!

— И попробую! Думаешь, испугаюсь?

Мехи баяна сомкнулись и тяжко вздохнули. Петро смотрел на девушку с такой затаенной лаской во взгляде, какая лучше любых слов говорила, что он и любит Настеньку и побаивается, как бы она в самом деле не поплыла в Маныч. Ему нравилось, когда Настенька спорила с ним, сердилась, волновалась, доказывая свою правоту. Нравилось ему подзадоривать её и даже злить. Как-то он сказал ей, что она и полчаса не сможет протанцевать без отдыха, и Настенька назло Петро без устали танцевала часа два — баян не умолкал до полуночи… И вот теперь у них завязался спор, можно или нельзя проплыть по Егорлыку в Маныч.

— Можно! — стояла на своем Настенька. — И ещё как можно! Залюбуешься!

— А как поплывешь?

— На лодке!

— Брось, Настенька, хвастать… Тоже мне отыскалась в Журавлях героиня!

— Нe веришь? Назло тебе поплыву!

— Давай поспорим! — предложил Петро. — На флакон духов! Согласна? Ну?

— Давай! Пойдем к реке!

— Сейчас? — Петро рассмеялся. — Ночью поплывешь? Ну, что ты, Настенька… Да как же так!..

— А вот так… Пойдем, трус разнесчастный! Настенька протянула руку. Петро боязливо взял её маленькую упругую ладонь, и они молча отправились на Егорлык. Ночь стояла месячная, на небе ни тучки. Егорлык спокойно катил свои мутные воды, дрожащий поясок лунного света перекинулся от берега к берегу. Под кручей чернела лодка-плоскодонка, сбитая из тонких досок и щедро пропитанная смолой. Принадлежала она огороднику Калашникову. Так как и дом бригады, и огороды, и все бригадное хозяйство находилось в пойме на той стороне, а обходить через мост было далеко, то Калашников сам смастерил этот остроносый, узенький челн. Утром, стоя в лодке и работая веслом, Калашников переплывал на ту сторону, а вечером, после работы, снова пересекал Егорлык и возвращался в Журавли. На берегу был вбит метровой длины шкворень с кольцом. Вернувшись с работы, огородник вытаскивал свой чёлн на отлогий глинистый берег, цепочку-поводок привязывал к шкворню и оставлял в лодке весло. Ему и в голову не приходило, что лодчонку могут украсть.

И там, в селе, и тут, на берегу, Петро казалось что Настенька шутит, чтобы позабавиться над ним. По её просьбе он охотно снял цепочку и спустил черную, похожую на жука, лодчонку на воду. Она закачалась на волне, а Настенька схватила весло и, смеясь и крича Петро, чтобы приготовил флакон духов, отчалила от берега, Видя, как Настеньку уносила река, Петро понял, что девушка не шутит, и не знал, что ему теперь делать. Постоял в нерешительности, а потом побежал по берегу, звал, просил вернуться, а Настенька, казалось, и не слышала его просьб. И когда белое её платье, как парус, мелькнуло на повороте и пропало, Петро испугался и опрометью побежал к Закамышным. Постучал в окно, разбудил Якова Матвеевича. Голый до пояса, в одних подштанниках, Яков Матвеевич вышел из хаты.

— Чего ты, Петро?

Петро, волнуясь и глотая слова, рассказал о случившемся.

— Ах, беда какая! — сказал Яков Матвеевич. — Ты только не кричи, Петро, а то жена услышит… Пусть она спокойно спит, а я пойду к Ивану Лукичу.

Петро подождал у порога, пока Яков Матвеевич оделся и вышел. Они направились к воротам. Открылось окно, и показалась голова Груни.

— Яков! Куда в ночь?

— Спи… из района по телефону вызывают. Утром в правление прибежал Калашников.

Бледный, обливаясь холодным потом и заикаясь, сказал Ивану Лукичу, что какой-то вор ночью угнал лодку. Иван Лукич усмехнулся в усы и ответил:

— Успокойся, Кузьма… Тот воришка от нас! не уйдет. За ним уже послана погоня.

— А как же моя лодка?

— И лодка, надеюсь, будет целая.

Погоня длилась всю ночь. Грузовик, в кабине которого сидел, пригорюнившись, Яков Матвеевич, мчался по-над берегом. В кузове тряслись Петро Корниец и двоюродные братья Настеньки — Андрей и Александр. Луна озаряла дорогу, степь. Егорлык весь блестел. Но сколько ни ехали по берегу, никакой лодки на сверкающей глади воды не было видно. Останавливались, тщательно осматривали кручи, отвесные берега, камышовые заросли, — может, где нарочно укрылась?.. И уже утром, когда взошло солнце, отыскали Настеньку близ села Красного, километрах в тридцати от Журавлей. Лодку положили в кузов, а беглянку Яков Матвеевич посадил в кабину, рядом с собой.

— А как это, дочка, могла влезть тебе в голову такая дурь? — спросил отец. — И кому хотела доказать?

— Никому, — сердито ответила Настенька, отворачиваясь от отца. — Пусть верит, когда ему говорят!

— Да кто же тебе не верит?

— Есть один такой… Сидит зараз в кузове. — Настенька не удержалась и хихикнула. — Струсил и выдал мою тайну…

— Эх, Настенька, — со вздохом сказал шофер, — родиться бы тебе парнем, поступила бы во флот моряком… Вот поплавала бы вволю!

Настенька уронила на свои острые колени голову и так, не разгибаясь и не говоря ни слова, просидела вплоть до Журавлей… Вечером, на гулянке, была грустна. Не пела, не танцевала, даже не подходила к баянисту. Стояла в сторонке, как чужая… Затем несмело подошла к Петро и сказала:

— Струсил? Да? Эх ты, Петя!..

.— Чего злишься?.. Я за тебя испугался.

— Спасибо! — Настенька рассмеялась, но невесело. — Нужен мне твой испуг… А духи отдай! Не я виновата, а ты… Эх, Петро, Петро, и чего ты такой пужливый? И кто тебя такого полюбит?.. Ну, ну, не дуйся, а сыграй полечку…

II

Странным казалось не то, что Настенька со своими причудами и радовала и волновала; девушка Ивану нравилась, и то, что он часто думал о ней, было естественно и понятно. Странным и непонятным было то, что отец Настеньки словно двоился в глазах Ивана. Не верилось, что это был тот самый дядя Яша, каким знал его Иван, когда приходил в кузницу и наблюдал его работу. ещё в кабинете Скуратова, узнав, что секретарем парткома в «Гвардейце» является Закамышный, Иван подумал: «Наверное, однофамилец кузнеца Якова Закамышного». Когда же приехал в Журавли и убедился, что это не однофамилец, а именно тот самый смирный и неприметный дядя Яша, Иван удивился ещё больше. Как и когда это могло слу- читься, какие силы могли сделать человека непохожим на того, каким он был и каким его знали люди? Эти мысли не давали покоя. Или слишком много прошло-времени, и дядя Яша за девять лет успел перемениться и переродиться? Или в этом молчаливом кузнеце давно, ещё когда он на все село вызванивал молотком о наковальню, уже жило что-то невидимое, скрытое от людей? И это скрытое как-то само по себе неожиданно раскрылось, и тогда в глазах журавлинцев Яков Закамышный стал человеком не только заметным, но и всеми уважаемым?

Думал Иван и о том, что жизнь с детских лет не ласкала и не баловала Закамышного. Его отец, Матвей Закамышный, был лихой конник и бесстрашный воин. Служил в отряде Ипатова и не раз, по рассказам сослуживцев, показывал удивительную храбрость в сабельных атаках. Погиб в бою возле села Соленая Балка. Вдове жилось несладко. Изнуряла бедность, и единственному сыну Якову не пришлось учиться. Кое-как окончив три класса журавлинской школы, мальчик пять лет пас овец и там, в степи, пристрастился к книгам. Носил их в сумке из мешковины, перекинув через плечо, и читал все, что попадалось на глаза. Женился рано. Полюбил дочку чабана Груню. Девушка приносила отцу харчи и часто оставалась в отаре. Ей тоже нравился молодой чабан Яков. Ночью, взявшись за руки, они убегали в степь. Шелестела трава под ногами, свистел перепел, тоскливо пел сверчок, или шумел, хлопая крыльями, орел над головами, или заяц выскакивал из-под ног. Груня вскрикивала и падала в траву. Яков садился рядом… Снова тишина, темень и звезды. Какие это были радостные ночи! Часто вспоминал их Яков, когда работал молотобойцем в колхозной кузнице. Через год он стал кузнецом и был принят в члены партии. Тогда в Журавлях он уже слыл человеком грамотным. Среди своих одногодков Яков был, пожалуй, единственным, кто сроднился с книгами и кто умел так складно и так занимательно рассказывать о прочитанном, что послушать его, особенно в зимние вечера, приходили в хату к Закамышному многие.

— Яша, и не надоело тебе в книжки глядеть, — спрашивала Груня, озабоченно качая головой. — Иссох весь, на тебя смотреть больно…

— Это меня кузнечный огонь подсушивает, — с улыбкой отвечал Яков.

— Или без книжек жить нельзя? — не унималась жена.

— Ну, чего бурчишь? — Яков обнял Груню. — Эх, Груня, Груня, видно, не понять тебе того, как хорошо с книгой беседовать! Вот я вчера прочитал книжку про негров… Хочешь, расскажу, как негры живут?

— Негры? — переспросила Груня. — А что это такое?

— Люди… Вот послушай…

…Заместителем председателя колхоза «Гвардеец» Закамышный был избран на том же собрании, на котором Иван Лукич Книга избирался председателем. Яков Закамышный и Иван Книга были давние друзья-приятели. Когда был создан укрупненный колхоз, Иван Лукич сказал:

— Ну, Яша, хватит тебе железо ковать, становись со мной в одну упряжку. Будем тащить колхозный воз к будущей светлой жизни.

— Мы же с тобой сильно различные, — сказал Яков. — Характерами мы несхожие, может, не сработаемся?

— Это как раз и хорошо, что мы разные, — со смехом сказал Иван Лукич. — Я буду закипать, а ты меня станешь остуживать… Вот так мы и пойдем!

Надобно сказать, что природа, казалось, сама побеспокоилась о том, чтобы журавлинские руководители решительно ничем не были похожи один на другого. Так, Яков был моложе Ивана на семь лет. У Ивана Лукича, как мы знаем, имелись пышные усы, а у Закамышного их никогда не было. Иван Лукич одевался щеголевато, даже с какой-то претензией на шик, а Закамышный носил одежду обычную, какую носят все журавлинские мужчины. Иван Лукич любил прихвастнуть, показать себя, покрасоваться перед другими, а Яков Закамышный старался быть незаметным и всегда держался за чужими спинами.

Однако такая разительная несхожесть была не только внешней, она уходила в глубину их натур. Если у Закамышного за многие годы собралась приличная библиотека и он мог просидеть за книгой, скажем, ночь, то Иван Лукич начинал зевать на первой же странице, и в доме у него никакие книги не приживались. Правда, валялся на столе старенький, изрядно вылинявший на солнце «Справочник председателя колхоза», но и тот вскоре куда-то исчез. Иван Лукич, как мы знаем, был гармонист и первый весельчак в Журавлях, не ду-рак был выпить и обожал поухаживать за миловидными журавлинскими вдовушками. Закамышный, напротив, в весельчаки никак не годился, был и мрачен и скучен, водку вовсе не пил и вот уже четверть века любил одну свою Груню, хотя, чего греха таить, любовь эта была не легкая. Иван Лукич был вспыльчив, на слова не сдержан, «с завихрениями в мозгах», как говорил о нем его недруг Шустов; всяким делом Иван Лукич увлекался так, что иной раз забывал поесть… Закамышный же хранил в себе такой запас спокойствия и выдержки, что их с лихвой хватило бы на троих; словами зря не сорил, любую работу выполнял спокойно, не спеша и без ошибок.

— По какой причине мне хорошо с Закамышным, и почему я рад, что именно он мой заместитель? — как-то говорил Иван Лукич Скуратову. — Исключительно по той причине я рад, что мы с Яковом разные. Нету у нас, Степан, ни капельки общего. Нас даже сам черт одного с другим не спутает. И так поверни нас — Иван не похож на Якова, и эдак нас поставь — Яков есть Яков, а Иван есть Иван… Но мы не скупимся на взаимопомощь и по-братски делимся всем, что у нас есть. Иной раз я поддам Якову горячности, чтоб он пошевеливался, а сам на всякий случай возьму у него кусочек выдержки да хладнокровия. Ежели, случается, разгорячусь до такой крайности, что вот-вот вспыхну и сгорю, то сразу спешу к Якову… Удивительно ловко умеет охлаждать! Не спеша все рассудит, обо всем толково, без крика, поговорит, и волнения с меня как рукой снимает! Ежели ему в чем не хватает смелости или решительности, то он тогда притуляется ко мне и от меня загорается, как серник от коробка. Так мы и живем! ещё в первые годы, когда «Гвардеец» только-только становился на ноги, в Журавлях начали поговаривать о том, что укрупненному колхозу нужен парторг вроде Якова Закамышного. Все сходились на том, что Закамышный ужился бы с Иваном Лукичом и не убегал бы из Журавлей. Поговаривали об этом ещё и потому, что за первые три года в «Гвардейце» сменилось пять парторгов. Их присылали из района, на вид они были люди солидные, грамотные, умели и собрание провести, и планы работы составить, и красивую речь сказать. Местные коммунисты уважали их, и не было случая чтобы при тайном голосовании шестнадцать журавлинских товарищей прокатили избираемых «на вороных». К тому же зарплату они получали не в «Гвардейце», а в райкоме, материально от колхоза не были зависимы, но дело почему-то у них не клеилось, и в Журавлях они не приживались.

— Ума не приложу, Иван, какого ещё орла послать в твой «Гвардеец»? — говорил Скуратов Ивану Лукичу. — Или климат журавлинский им не подходит, или ещё что…

— Тут, Степан, вся суть, как я разумею, не в орле, а в человеке, — отвечал Иван Лукич. — Может, в районе на большой должности он и орел, и летает аж в поднебесье, и характеристика у него — залюбуешься. А вот под журавлинским небом парить ему не под силу, не тот размах крыльев…

— Ты не рассуждай, а подскажи, посоветуй. Иван Лукич склонил голову, молчал, думал.

— Сам я хожу в беспартийных и в таком важном деле тебе, Степан, не советчик. — Улыбка затеплилась в глазах. — И все же по-дружески скажу: никого из района не присылай, а подбери на этот пост человека нашего, журавлинца.

— Кого? — в упор спросил Скуратов. — Есть у тебя такой человек на примете?

— Есть. Ну, хотя бы, к примеру, Яков Закамышный… Не косись на меня так удивленно, это именно и есть тот человек, какой нужен. Верно, Яков не из тех, не из орлов, мужчина обычный — кузнец, работяга. Но я-то знаю Якова и могу поручиться — взлетит в небо, и не хуже любого орла. Есть у того кузнеца от природы что-то такое, чего частенько у других недостает… Доверь Якову, и пусть он не получает зарплату в райкоме. Пусть довольствуется трудоднями, ходит в моих заместителях, а заодно и комиссарит. И дело пойдет! Помянешь мои слова…

После этого разговора прошли годы. Много утекло воды и в Кубани и в Егорлыке. И в итоге самой, пожалуй, большой радостью журавлинцев было то, что нынешней весной они избрали Зака-мышного шестой, раз кряду, и уже не парторгом, а секретарем партийного комитета: в тайном голосовании участвовали не шестнадцать, а шестьдесят восемь коммунистов. Радовало ещё и то, что новая должность ничего не изменила и ничего не прибавила ни во внешнем облике, ни в характере Зака-мышного. Он оставался таким же, каким был, и на протяжении шести лет нигде и ни в чем не выказал своего превосходства перед другими, никого не унизил и не оскорбил, а Ивана Лукича уважал намного больше прежнего. И так же, как раньше, все эти годы был немногословен, душевно уравновешен и спокоен. Многим непонятно было, как это Закамышному удалось так быстро повернуть Ивана Лукича на свою сторону, каких усилий стоило заставить самонравного усача не только прислушиваться к тому, что ему советовали другие, но иногда и побаиваться Закамышного и краснеть перед ним.

Как-то на заседании правления, где обсуждался вопрос о том, как сделать фермы экономичными, Иван Лукич «закусил удила», злился, ругал животноводов. Закамышный подошел к нему, положил руку на плечо и сказал глуховатым голосом:

— Иван Лукич, успокойтесь и послушайте, что люди скажут. Не надо горячиться. Животноводы — тоже люди, и их надо послушать.

Иван Лукич умолк на полуслове. То, что старый друг всегда при людях называл его по имени и отчеству и обращался на «вы», Ивану Лукичу нравилось. «А что, — думал он, усевшись на свое место, — Яков и сам меня уважает и другим прочим пример подает…» И все же сидеть молча ему было трудно.

— Ну, ладно, Яков Матвеевич, — заговорил он с тоской в голосе, — подчинюсь тебе, посижу молча и послушаю. Погляжу, что из тех разговоров получится. Ведь и я всей душой за то, чтоб нам побольше сэкономить грошей и на стрижке овец, и на утках, и на доставке молока. Я тоже понимаю, что копейка бережет рубль, а только в данный момент встает вопрос: как этого достичь? И я предлагаю…

— Ну, погоди, Иван Лукич, — перебил Закамышный. — То, что ты все понимаешь, хорошо, но послушать других, завсегда невредно. Вот у бухгалтера есть важные данные. Товарищ Чупеев, вам слово!

После заседания, оставшись вдвоем с Закамышным, Иван Лукич жадно курил, стоял у окна.

— Получилось, Яша, что я не в ту сторону тянул? — спросил он, глядя в окно. — Выходит, Чупеев оказался умнее меня?

— В том-то, Ваня, и горе, что загибал ты не в ту сторону, — ответил Закамышный, — Есть решение парткома, чтобы всюду применить моторы и механизмы, а ты уперся, как норовистый конь, и выходит — идешь против решения партии…

— Почему раньше не сказал, что есть такое решение?

— Не сказал? — Закамышный рассмеялся. — Что-то память у тебя стала сильно неустойчивая.

— Хорошо, Яша, придумал, что заставил меня помолчать. А башковитый у меня бухгалтер! — искренне удивился Иван Лукич. — В этих цифрах, как рыба в воде, и расчеты у него, правильные. Молодец! До чего умно и складно получилось у него! Веришь, Яша, раньше я как-то не примечал у Чупеева. такого ума.

Когда слава «Гвардейца», подобно вешним водам, вышла из журавлинских берегов и разлилась по всему Ставрополью и так приподняла, так возвысила Ивана Лукича, что поглядывать на мир с этой непривычной высоты ему было страшновато, секретарь парткома оставался все таким же неприметным. Хотя и журавлинцы и сам Иван Лукич понимали, что без Закамышного добиться таких успехов было бы невозможно, он так и не был отмечен ни почестями, ни наградами… Иван Лукич как-то спросил:

— Яша, или ты не обожаешь наград? — А что случилось?

— Ну как же что? Все люди, ежели к ним приглядеться, как те малые дети, — сказал Иван Лукич многозначительно. — И все они любят, когда их по головке погладят, приласкают. А ты один среди нас, выходит, не похож на всех людей.

— Выдумываешь, Ваня. Нашел, о чем говорить.

— Ничего я не выдумываю, всем это видно. Сколько передовиков мы представили к награде! В том большом списке и ты был. Но свою фамилию ты вычеркнул? Вычеркнул! А зачем? Ведь награда…

— Что, Ваня, награда? — перебил Закамышный. — Жилось бы журавлинцам хорошо. Это, как я понимаю, важнее всего. Так? А?

— Оно-то так, — нехотя согласился Иван Лукич, — обеспеченная жизнь — дело стоящее, мы этого добивались… А все-таки и без поощрений нельзя.

В тот день, когда Иван Лукич вернулся из Москвы и его грудь украсили орден Ленина и новенькая, вся в сиянии, звездочка Героя Труда, он вечером пришел к Закамышному. Поставил на стол бутылку вина. Пока Груня готовила закуску, Иван Лукич рассказал о новостях, о Москве.

— Ну, Яша, выпьем за «Гвардейца» и за колхозную гвардию, — сказал он, с любовью глядя на друга. — И за тебя, Яша…

— Погоди, Ваня! — перебил Закамышный. — Сперва за Героя Труда, за твое здоровье, Ваня, чтоб легко и хорошо жилось тебе на свете.

— Согласен, можно и за Героя. Но душой, Яша, я пью за тебя. И хоть ты остался без награды, я знаю — ты её достоин. Дай обниму тебя, Яша! — Иван Лукич был навеселе и, расчувствовавшись, прослезился. Отвернулся, смахнул слезу и сказал: — Знаешь, Яша, о чем я все эти дни думал? Э! Нет, нет! И не знаешь и не догадаешься!

— Скажи, вот и узнаю.

— О тебе, мой добрый комиссар. Да, именно о тебе! — Иван Лукич волновался и говорил громко: — Вот уже сколько годов гляжу на тебя, Яков, и диву даюсь. Почему ты такой? Не крути головой и не ухмыляйся. Рассуди сам! Идем мы в ряд, сказать, одной бороздою, вместе радуемся и вместе горюем. Тут у нас все пополам! Я в степи, и ты в степи, я ночь не сплю, и ты ночь не спишь… А далее у нас получается разнобой. Я у всех на виду, хожу, можно сказать, в славе и в почете, портрет мой в газете печатали, в президиум меня сажают или ещё куда. И ежели в поле мы с тобой завсегда вместе, то в такую торжественную минуту рядом с собой тебя не вижу.

Почему, Яков? Поясни!

— Зря. Ваня, затеял эту балачку, — возразил Закамышный. — Ты председатель, твои заслуги, Ваня, всем известны. Так что ни к чему этот разговор. Лучше подумать бы нам о бригадирах. Что-то они за последнее время сильно разленились, а особенно Лысаков. Пока ты был в Москве…

— Погоди! — перебил Иван Лукич, хватая друга за локоть. — Бригадиры от нас никуда не денутся, и ежели Лысаков или кто иной разленился, то мы быстро их подбодрим. Но зараз, Яков, речь о другом. Может, я не совсем понятно объяснил тебе и ты не смог уловить мою мысль? Не смог?

— Уловил твою мысль, но зачем об этом, Ваня, разговаривать?

— Ни черта ты не понял! — крикнул Иван Лукич. — Тогда я покажу тебе все в наглядности. Подвинь-ка сюда лампу!

Яков Матвеевич повиновался и поставил перед Иваном Лукичом настольную лампу. Иван Лукич снял зеленый колпак и пальцем показал на лампу.

— Погляди, Яша, хорошенько на это электро-чудо. Сияет?

— Вижу. Что дальше?

— Теперь взгляни на шнур, по каковому устремляется к лампочке невидимая тебе энергия. Для прочной убедительности возьми шнур в руку. Взял? Вот так! Шнур как шнур, верно? — Раду-, ясь тому, что пример отыскался и простой, и, как он полагал, весьма наглядный, Иван Лукич покручивал ус и самодовольно усмехался. — Слушай дальше. Всякому человеку известно: лампочка сияет оттого, что к ней устремляется невидимый глазу ток, отключи этот ток — и лампочка погаснет… Правильно я сужу о технике?

— В общем, правильно, — согласился Закамышный, держа в руке шнур, — но к чему все это?

— Зараз поймешь! К тому, Яша, веду речь, что человек того тока не видит и руками пощупать не может. И когда мы смотрим на лампочку, как она сияет, мы радуемся и забываем, что есть две силы: видимая и невидимая. Вот и у нас с тобой так получается. — Иван Лукич не мог сидеть, прошелся по комнате, с улыбкой глядя на молчавшего Якова. — И ежели молвить иносказательно, то вот эта лампочка — это есть я. Она горит, её все видят, могут и руками пощупать и вообще… А вот шнур и та невидимая сила, что по нему марширует и зажигает лампочку, — это, Яша, ты. Чего смеешься? Именно так! И кто тут важнее: лампочка или ток?

— При чем же тут я? — спросил Закамышный. — Ежели говорить об энергии, то это скорее колхозники. Они сила, это верно.

— Не скромничай, Яков, не надо. — Иван Лукич сел к столу, надел на лампу колпак. — Ну, а как пример? Удачный?

— По-моему, пример странный и даже смешной.

— Вижу, Яков, ни черта ты в жизни не смыслишь! — рассердился Иван Лукич. — Ежели приглядеться, то пример сильно для жизни поучительный! Так-то, Яков!

III

Думая о том, как он встретит Настеньку, о её отце, которого хорошо бы повидать дома, Иван открыл дверь и в тесных сенцах столкнулся с тетей Груней. Она куда-то торопилась. В руках у нее была кошелка; из нее выглядывала петушиная голова с красным, как язычок пламени, гребнем. Груня посмотрела на Ивана, как смотрят на человека, которого давно считали пропавшим без вести или который поклялся, что никогда ноги его не будет в этом доме, и вдруг заявился. На дородном, с темными стежечками бровей лице её то появлялась улыбка, то оно выражало: испуг. Дело в том, что Груня не раз слышала, как Иван в полночь подводил Настеньку к воротам и как они о чем-то шептались. Ей не хотелось, чтобы Иван подходил к воротам с её дочкой. Она называла Ивана «книгинский беглец» и считала, что он не женится на Настеньке, а только закружит девушке голову и что ночное провожание к добру не приведет. Лучше бы ничего не знать и ничего не слышать. Но, как на грех, случалось так, что в ту минуту, когда молодые люди приближались к воротам, Груню покидал сон. Оконце было раскрыто, и её чуткие уши улавливали не только шаги и весело бубнящие голоса, не только тихий, нарочито приглушенный смешок Настеньки, но и звуки, очень похожие на поцелуи. «Быстро книгинский беглец влез в душу девушки! — горестно думала Груня, ворочаясь в постели. — Раз дело дошло до поцелуев…»

Поэтому она смотрела на нежданного гостя как на виновника её ночных тревог. Она даже подумала, что, может быть, Настенька не ночевала дома потому, что Иван привел её в полночь не к воротам, а в дом своего отца. И вот пришел сообщить родителям, что они с Настенькой решили пожениться, и Груня не знала, радоваться или огорчаться. Ей казалось, что Иван непременно знает, куда запропастилась Настенька, и не случайно он появился в сенцах так нежданно-негаданно. «Ну, ну, чем меня порадуешь или огорчишь, дорогой соседушка?» — думала Груня, меряя Ивана строгим взгядом. Потом она спохватилась, что нельзя же так нелюдимо встречать гостя, а может быть, и будущего зятя. Она приветливо улыбнулась Ивану, поставила в угол кошелку с петухом и сказала:

— Ванюшка! И как это ты, бедолага, отыскал дорогу в нашу хату? Я уже думала, что так и уедешь, а у своих соседей не побываешь. Нет, слава тебе господи, пришел…

— Верите, тетя Груня, как-то так… Не случалось…

— А теперь случилось? — В больших, чистых глазах Груни замелькали смешинки, которые говорили: ей-то хорошо известно, что оно такое «не случалось». — До наших ворот, сдается мне, дорожку дюже приметил. Угадала, Ваня? В самую темную ночку отыскивал ту дорожку. Ну, проходи в хату, гостем будешь.

— Это вы на что намекаете, тетя Груня? — На то самое, Ваня.

— Видите, в чем тут дело, — рассудительно начал Иван. — Настеньке одной боязно ходить ночью, вот я её и провожал.

— Верно, верно, — согласилась Груня. — Дочка моя из пужливых, я её знаю, сильно боязливая,

— Может, я вам помешал? — спросил Иван, переступая порог и рассматривая комнату. — У вас какие-то дела, тетя Груня?

— Ничего, дела подождут! Это кума Анисья, крестная Настеньки, попросила кочета на развод. А у меня есть лишний и такой славный кочет, что аж жалко относить.

— Вы что, Настеньку в церкви крестили? — удивился Иван.

— Э-э! Милый! В том-то и беда, что Настенька растет некрещё ной. — Сложила на груди сильные руки, взгрустнула. — По этой причине и норовом она такая взбаламутная. Яков не дозволил окрестить… Охо-хо-хо! Или какой бесенок, прости господи, сидит в ней, или такая уродилась. — Приблизилась к Ивану, понизила голос до шепота. — Умеешь, Ваня, секрет беречь? Не выдашь?

— Ну, что вы, тетя Груня? Могила!

— Тогда я тебе скажу. И Яшу отец запрещал в церкву нести, а кума Анисья тайком все ж таки носила — доверительно говорила Груня. — Вот через это и растет Яша таким славным парнем, что сердце не нарадуется. И в институт поступил, и собой смирный, с людьми обходительный. А с Настенькой одно горе… И в кого такая уродилась?

— Может, в свою мамашу? — робея и улыбаясь, спросил Иван.

— Что ты, Ваня! Если б все люди были такие смирные, как я, да обходительные… — На лице — печаль и уныние. — Беда с Настенькой…

— Что-нибудь с ней случилось?

— С нею завсегда случается. — Груня вы-терла кончиком платка набежавшую слезу. — Сю ночь дома не ночевала. И где она, неведомо. Яков пошел отыскивать. Ваня, может, ты знаешь?

— Я? Ну, что вы! Я пришел…

— Вижу, что пришел, не слепая. — Груня сердито посмотрела на Ивана. — И правильносделал, что сам заявился. Когда есть на душе грех…

— Какой же грех? — Иван развел руками. — Что вы говорите, тетя Груня? Я ничего не знаю.

«Ишь каким незнайкой прикидывается! — думала Груня, смело глядя на Ивана. — Чует кошка, чье мясо слопала. Хитришь, парень, а только меня не перехитришь. Дочку спрятал, а сам дурачка из себя строишь. По глазам твоим бесстыжим вижу — хитришь».

— Так-таки и не знаешь, куда скрылась Настенька? — в упор спросила Груня.

— Не знаю. Честное слово!

— Побожись!

— Что вы! Не умею.

Иван хотел улыбнуться и этим показать, что шутка смешит его, но улыбки не получилось.

— Не умеешь божиться? А обманывать меня умеешь? Перекрести лоб!

— И лоб крестить не буду.

— Ой, Ваня, Ваня! И как тебе не грех кривить душой? Ну, сказывай правду! — крикнула Груня командирским баском, кинув строгий взгляд на рогач, стоявший возле печки. — Где моя дочка? Сознавайся!

После этих угрожающих слов тонкие брови на сердитом, в багровых пятнах лице Груни поползли вверх и переломились на переносье. Иван, с тревогой поглядывая на сжатые кулаки разгневанной соседки, начал побаиваться, как бы мирный его визит в дом Закамышных не окончился скандалом. И надо было полагать, что через минуту или две рогач очутится в руках Груни и предчувствие Ивана сбылось бы, и ему, чего доброго, пришлось бы спасаться бегством. Но тут, как нежданное счастье, на пороге появился Яков Матвеевич.

— О! И Ванюшка у нас! — удивился он. v Я ещё в окно увидел мужчину, думаю кто4 это? — Обратился к жене — Радуйся, мать отыскалась наша дочка! И знаешь, где ночевала? На Куркуле, у Подставкиных. Подружку решила проведать. — Пояснил Ивану — У Настеньки есть подружка Маруся. В прошлом году вышла замуж за куркульского бригадира Егора Под-ставкина. Ну, Егор по дурости обидел Марусю, в драку полез. Вот Настенька и ездила утешать подпушку. Я звонил Подставкину. Сказал, что Настенька уже выехала в Журавли.

Груня радостно взглянула на мужа и, заговорщицки подмигнув Ивану, сказала

— Я так и знала, что она у Маруськи. Где ей ещё быть? — И к мужу — Матвеич, а мы тут с Ваней беседовали.

— О чем, ежели не секрет?

— Все о жизни толковали, все о жизни. Ну, побегу к Анисье. Она давно меня ждет.

И ушла. В оконце, затененное цветами, Иван видел, как Груня быстрыми шагами проходила подвору, повесив на руку кошелку, из которой все так же весело выглядывал петушиный гребень, похожий на язычок пламени.

Как только Груня вышла за ворота, Яков Матвеевич сказал, что нет надобности им стоять на кухне, и пригласил Ивана пройти в горницу. В этой небольшой квадратной комнате было прохладно, как в погребке, и пахло тем особенным, уж очень домашним запахом, какой обычно ютится во всякой давно обжитой деревенской хате. Потолок, побеленный известью, опускался так низко, что Иван невольно нагнул голову, а потом чуть приподнялся и нарочно потрогал рукой балку — ствол крепкого дерева, служивший основой чердачного перекрытия. Вдоль глухой стены выстроились две кровати, высокие, убранные одеялами, с кружевными подзорами по краям. Горкой возвышались подушки и подушечки, покрытые кружевными накидками. Стол с книгами и с настольной лампой примостился между окон, от него протянулась лавка, вся заставленная цветами в горшочках. В комнате было тесно и сумрачно. Может, причиной явилось обилие цветов. Они стояли не только на лавке, но и на полу, а те, в горшочки которых чья-то заботливая рука воткнула лесенки из прутиков, взобрались на подоконники, листьями укрыли стекло и заслонили свет. Два оконца с раскрытыми рамами смотрели на улицу. На цветках-сережках старательно трудились пчелы. Иван смотрел на пчел, улыбался, вспоминая, как эти оконца почему-то сами раскрывались как раз в ту минуту, когда он и Настенька ночью подходили к воротам. «Вот она какая славная хата, где живет Настенька! — думал Иван. — И кто это столько развел цветов Настенька или её грозная мамаша?»

— Что так задумался, Ваня? — Яков Матвеевич сел к столу. — Садись! Расскажи, как идут твои дела.

— Никак не идут, — ответил Иван, отодвигая стул и садясь.

— Что ж так? Или с духом ещё не собрался?

— Хожу по Журавлям, Делаю разные зарисовки. Так, всякие пустяки… Вся беда в том, что не знаю, с чего начать.

— Начни, Ваня, с батька!

— Как это начать с батька?

— Очень просто. Помирись с ним окончательно,

— Думаю, это моей работе не поможет.

— ещё как поможет! — Яков Матвеевич положил на стол пачку «Беломора». — Кури. Непременно поможет.

— По совести сказать, жизнь нас давно помирила. — Иван взял папиросу, подул в мундштук. — То, что случилось тогда, забылось. Время впитало в себя обиды. Но вам я скажу правду. Вот я приехал в Журавли, повидался с отцом, а сердцем к нему почему-то не потянулся. Или. отвык от него, или он очень переменился. Не пойму.

— Перемены в нем, верно, имеются, и перемены те, Ваня, к лучшему, — отвечал Яков Матвеевич. — Нынче Иван Лукич не тот, каким был, это все видят. Посмирнел и поумнел. Но то, что сердце к батьке не потянулось, плохо, Иван. Только у человека, окромя сердца, есть голова, сказать, разум. Иной раз приходится действовать разумом. Был у меня, Ваня, случай. В те годы, когда я обручился с Груней, жили мы мирно, душа в душу. Но вот родился Яша. Поехал я в Грушовку, прописал новоявленного Якова в книгу о рождении — живи! Казалось бы, чего ещё надо? Растите, родители, сына и радуйтесь. Нет, не пожелала Груня радоваться. А почему? По причине религии. Груня не была сильно богомольная, но её завсегда какая-нибудь глупость навещала. А тут ещё характер — беда, нож острый! Она у меня из тех, из норовистых ты ей — стрижено, а она тебе — брито. Любительница поставить на своем. Да, так вот, влезло ей в голову окрестить мальца в церкви. И тут мы сцепились. Такая кутерьма пошла, что впору кидаться в драку. Все одно, говорит, окрещу Яшу. Нельзя, бедняжке, жить некрещё ным. Уйдешь из дому, а я понесу Яшу в церкву. Ну, думаю, плохи мои дела. Не отступится Груня от своих слов и опозорит меня на все Журавли. Ночь не спал, думал, что делать. К утру придумал. Встал, умылся и весело говорю «Ну, Груня, перестань злиться, а собери харчишки мне в дорогу. На весь день поеду в Грушовку. Вызывают кузнецов на совещание. Вернусь поздно». Собрала Груня харчишки, а сама молчит, дуется.

Иван прислушивался к глуховатому голосу Якова Матвеевича, не понимая, к чему он завел этот рассказ. Курил и бесцельно смотрел в раскрытое окно. Луч солнца пробился сквозь цветочную зелень, на полу рассыпались рябчатые блики.

— В Грушовку не поехал, а зашел к своему напарнику Елизару Андронову, — продолжал Яков Матвеевич. — С Елизаром мы отправились к Анисье Овчаренковой и в её хате устроили секретный совет. После того как мы посовещались, Анисья и Елизар пошли к Груне и сказали, что они согласны быть кумом и кумой. И так как они будто уже договорились с попом, то надо Яшу окрестить непременно сегодня. Через время вижу в окно, идут кум и кума. Анисья несет завернутого в одеяльце моего сынишку, а рядом шагает Елизар. Посидели мы у Анисьи часа два. Дите тем временем поспало. После этого кум и кума понесли Яшу к матери и сказали «Ну, кума, молись богу, приобщился к кресту раб божий Яков». Я весь день пробыл в бригаде, помогал чинить плуги да бороны. Вечером заявляюсь домой. Вижу, Груня сияет. Чего, спрашиваю, такая развеселая? Радостно мне, отвечает, что ты приехал. Раздевайся и садись вечерять. Ну, как там, интересуется, посовещались? И такая ласковая да сияющая. Да и как же не сиять мужа обхитрила, на своем настояла. Яша уже вырос, а Груня и до сей поры считает, что та хитрость ей удалась. — Яков Матвеевич погасил папиросу, смял её в пальцах, пропитанных кузнечной гарью. — Ну, как? Понравилась моя семейная притча?

Иван улыбался и вспоминал, как час назад Груня упрашивала его не выдавать «секрет».

— Случай, в общем, любопытный, — отвечал Иван. — Но не пойму. Я-то тут при чем?

— Верно, ты тут ни при чем, — согласился Яков Матвеевич. — Эта притча поучительна в том понимании, что к каждой людине требуется свой подход. Так и к батьке твоему. Иван Лукич — тоже людина, да ещё и с норовом. Ежели к нему сумеешь подойти, на гору попрет, а не сумеешь — с горы не стащишь. Ты меня понял, Иван? Вот ты недавно перебрался на жительство в отцовский дом. Сам надоумил себя или кто подсказал?

— Сам.

— Молодец! Правильно поступил, — похвалил Яков Матвеевич. — Нечего было ютиться у Григория и этим злить батька. Ить он твой родитель. Или такой пример. Иван Лукич желает, чтоб ты называл его не отцом, а батей. И называй, разве трудно? И ещё советую порадуйся достижениям «Гвардейца». Поезди, Ваня, по хуторам, сравни жизнь теперешнюю с той, какая там была до «Гвардейца», а вернешься — похвали батька. Да знаешь, какое это счастье для отца — услышать похвалу сына? Нет, молод и этого не знаешь.

— Но журавлинцы живут ещё плохо. — Иван зажег спичку, прикурил и протянул огонек Якову Матвеевичу. — И эти землянки, как кротовые норы, и эта теснота в хатах… Смотреть больно! Ведь все это было, и все это есть.

— И ты болячки приметил? — спросил Яков Матвеевич строго. — Такое приметить нетрудно. И хатки стоят, как стояли, и в хатках тех полы земляные, и тесновато живут люди, сказать, без удобств. Но ты заметил, что журавлинцы нынче и одеты, и обуты, и сыты, и у каждого имеется корова и всякая там мелкая живность, и грошенята завелись, и хлеб есть в запасе? А в хатки те проникло электричество. Этого же ничего не было! А о себе ты подумал? Сын журавлинского тракториста приехал в Журавли работать над своим дипломом! Новые Журавли будешь планировать. Лет восемь тому назад, когда люди тут бедствовали, такое и в голову никому не могло прийти. А зараз — архитектор в Журавлях! Вдуматься, Ваня, надобно в эти слова!

— Об этом я много думаю.

— И хорошо, Ваня! — оживился Яков Матвеевич. — Думай, и побольше! А то что у нас получается? Пока люди бедствовали, об удобствах жилища никто и не помышлял. Не до жиру, быть бы живу! А зараз разбогатели, встали на ноги, оглянулись на свою житуху и удивились. И теперь те землянки, что столько годов согревали и были милы сердцу, стали бельмом в очах. Получился разрыв С одной стороны выстроились техника, машины, электричество, урожаи, высокие трудодни, колхоз-миллионер, а с другой — мостятся все те же землянки, те же халупки, и в них та же грязь и та же теснота. Как с ними быть? Вот, Ваня, вопрос…

— Ломать и строить настоящие дома, — сказал Иван.

— Ломают и строятся, — грустно ответил Яков Матвеевич. — Только каждому колхознику приходится выкарабкиваться из землянки самому, без поддержки. Он, бедняга, так старается, что силы надрывает, а в душе становится единоличником. Вот в чем беда. В поле мы все вместе, трудимся колхозом, урожаи или там молоко, шерсть, яйца добываем сообща, а дома, в своей норе, мы единоличники. И получается колхозная дружба дружбой, а табачок врозь! И зтот раздельный табачок особо чувствуется на строительстве новых домов. Возьми для примера своего брата Григория. Какой это был активист, какой трудяга! А как начал возводить домину, так и табачок врозь. «Москвичом» обзавелся, и колхозные трактора теперь ему не милы, весь Гришка, как крот, влез в свою домашность. А Лысаков из Птичьего? Построил себе дом с голубятней, сад развел, виноград посадил — чем не собственник? И многие выползают из землянок таким вот путем. Но разве нам требуются только жилища? А культурность? Есть в Журавлях клуб, но что это за клуб? Горьочие слезы. Имеются школы, ты их знаешь. Это же развалюхи, а не школы! И больница нам нужна. Заболеет че-

ловеек, повезешь его в Грушовку, а места для него там не окажется — вези обратно. Куда это годится? Так что гляжу на тебя, Ваня, и думаю может, на наше счастье обучился ты архитектуре? Может, с твоей подмогой и начнут обновляться Журавли? Как считаешь, Ваня?

— Яков Матвеевич, ведь это моя мечта! — сознался Иван. — Но как её осуществить? Я приехал в Журавли, чтобы собрать материал, нужный для моего диплома.

Яков Матвеевич не ответил. Он встал, прошелся по комнате. Поднялся и Иван, подумав, что ему время покинуть дом Закамышных.

— Давай, Ваня, порешим так, — сказал Яков Матвеевич, провожая Ивана до калитки. — Пусть пока это будет твоя мечта. Когда все, что тебе нужно, подготовишь, соберем людей и с ними посоветуемся. Согласен?

Иван кивнул головой. В калитке, задержав гостя, Яков Матвеевич сказал

— Вот и добре. А на хуторах обязательно побывай. Скажи отцу «Батя, так и так, хочу посмотреть хозяйство «Гвардейца». Иван Лукич машину даст, свою «Волгу» прикомандирует. И тебе от этой поездки одна польза поглядишь жизнь.

Беспокойно было у Ивана на душе. Он шел домой и твердил себе, что непременно поедет по хуторам. «И как это я сам до этого не додумался? Может, как раз оттуда, от хуторов, все и начнется, и я пойму, что мне нужно?..» И он почувствовал, как вместе со словами «пусть пока это будет твоя мечта», «соберем людей и с ними посоветуемся» в сердце его проникло что-то новое и такое значительное, что заставило и волноваться и радоваться.

IV

До чего ж приятно искупаться в Егорлыке в тот предвечерний час, когда от берега к берегу уже перекинулась тень! Вода в это время и не холодная и не теплая, её точно нарочно сперва подогрели, а потом остудили. И приятно поплавать не в степном, заросшем бурьяном месте, где Егорлык, выбравшись из села, лежал в отвесных глиняных берегах, как в корыте, а вблизи своего дома. Косые ступеньки приведут тебя по отлогому спуску прямо к воде. И дело тут вовсе не в Егорлыке — таких речек на земле немало, — а в сыновьях. Да, да, именно в сыновьях! Что за ра-дость, к примеру, Ивану Лукичу окунуться в прохладной воде одному? Освежился, и все! Оказывается, для того, чтобы испытать при купании истинное удовольствие, необходимо, чтобы вместе с тобой по Егорлыку плыли твои сыновья, которых ты столько времени поджидал домой и вот наконец дождался.

Впереди Ивана Лукича, шумно плескаясь, плыли не какие-то там молодые сильные парни, а его собственные сыновья Алексей и Иван, и ему, старому, оказывается, трудновато за ними угнаться. Иван Лукич спешил, старался изо всех сил и то топил усы и отфыркивался, то короткими, хваткими руками кидал широкий взмах, поглядывая на черневшие на воде чуприны. Настроение у него было превосходное, и он нисколько не жалел о том, что сразу же после ужина не уехал, как намеревался, к Подставкину. Побывать у Подставкина он ещё успеет, а померять Егорлык вместе с сыновьями — это редкий случай, и упустить его нельзя. И когда сыновья вышли с отцом на крыльцо и задымили цигар- ками, а Иван сказал «Батя, а не поплавать ли нам в Егорлыке?» — Иван Лукич не стал раздумывать и сразу согласился. Пряча в усах улыбку, он взглянул на Ивана и Алексея и сказал, что и ему пришла в голову именно такая же мысль, и поспешил взять полотенце, которое так догадливо подала счастливо улыбавшаяся Василиса. И вот три пловца наперегонки устремились к тому берегу. «И что это поделалось с моим Иваном? — размышлял Иван Лукич, загребая согнутыми ручищами, как веслами, воду. — И за столом был разговорчив да ласков и искупаться пожелал. Даже на «вы» и батей назвал — просто удивительно! А вот о своем деле что-то помалкивает, будто и нету у него до Журавлей никакого интереса».

Не только Иван Лукич, а и Василиса, женщина редкой душевной теплоты, была удивлена тем, что сыновья ушли с отцом купаться. Занимаясь делом на кухне, она даже запела свою песенку, начинавшуюся словами «Зеленый дубочек на яр похылывся…» В эту минуту ей казалось, что все люди на земле, и те, которых она знала, — соседи, знакомые, и те, которых она не знала и никогда не видела и не увидит, были людьми славными, задушевными, и у них нет причины враждовать или ссориться. И тем более, как она полагала, не было такой причины у её сыновей и у Ивана Лукича. «Ну, и как же это хорошо, что они вместе ушли на Егор лык! — думала она, убирая посуду. — И Ваня первым об этом сказал, знать, на отца у него нету обиды. Теперь они навсегда помирятся, да я знала, что так оно и будет…» И снова запела

Зеленый дубочек на яр похылывся, Молодой казаче, чого зажурывся…

Вышла во двор и увидела Алексея. В белой рубашке с короткими рукавами, с непричесанным чубом, он возился с мотоциклом.

— Ты что, Алеша? Или с батьком поругался?

— Я не Иван, мне с батей нечего ругаться.

— Куда ты собираешься ехать?

— К Яше.

— А где же отец и Ваня?

— ещё купаются.

Для себя Василиса давно решила будет доживать век не с Григорием и не с Иваном, а с Алексеем. Младший сын был самым любимым, к тому же по натуре был он мягкий, отзывчивый, и если Алексей подберет по своему характеру жену, то с такой невесткой жить бы да радоваться И, как всякая заботливая мать, Василиса постоянно беспокоилась о том, как бы не приключилось с Алексеем какой беды. Больше всего её пугал вот этот мотоцикл, купленный Иваном Лукичом ещё в прошлом году. Мотоцикл простоял в кладовой зиму, прикрытый брезентом. Не успел Алексей заявиться в Журавли и вбежать в дом, как новенькая, вороной масти двухколесная машина очутилась во дворе.

— Алеша, ты этого скакуна не сильно гоняй, — просила мать, любуясь сыном. — До беды разве далеко!

— Какая может быть беда, мамо? Конек этот сильно послушный. — Алексей взглянул на мать ласковыми глазами. — Хотите, мамо, прокатиться? Садитесь вот на это заднее седло.

— И такое придумал, Алеша! — Губы Василисы скривились, и нельзя было понять, силилась ли она улыбнуться или хотела заплакать. — Говорила отцу не покупай! Хватит и того, что сам летает как сумасшедший. И детей к этому приучает.

Желая не словами, а делом доказать матери, что ездить он умеет и что бояться ей нечего, Алексей рывком ноги завел мотор, прыгнул в седло и, касаясь носками земли и как бы прислушиваясь к воркующему голосу машины, минуту стоял на месте. Затем ветром выпорхнул в калитку и исчез. Василиса вышла за ворота — пыль по улице курчавилась серым дымком. «Умчался, и что ему до моих тревог? — думала она, прислонившись спиной к воротам. — И кто только придумал эти бегунки, и разве без них нельзя жить? Ходили раньше пешком, и ничего, поспевали, и жилось людям покойнее».

Что тут сказать и чем можно утешить старую мать? Видно, Василиса Никитична, ничего не поделаешь, не хотят нынче люди жить покойно и ходить пешком, а хотят на колесах мчаться или на крыльях летать. Так что и о младшем сыне своем, Василиса Никитична, не печальтесь. Пусть он попылит по степным дорогам и пусть поиграет со встречным ветром, пока молод да горяч. И пусть колеса несут его туда, куда он сам пожелает, и вы ему ни в чем не перечьте. Вы же пройдите к Егорлыку, у вас есть ещё другой сын, Иван, и муж. Посмотрите, что они там делают в воде. Может, чего доброго, схватились, как тогда, в хате, и разнять их некому? А может, сидят на берегу и мирно беседуют, а может, плывут по Егорлыку?

Подошла к круче и присела на траве. Вниз, к берегу, по тем ступенькам, что бугрились перед глазами, сойти не решилась. Смеркалось, поугасали краски на полях, темнела вода — Егорлык точно остановился. Смотрела на тот берег, низкий, укрытый камышом, думала, что сын и отец находятся где-то там, а может, укрылись на том островке, что рыжей каемкой выходил на середину реки, и нигде отыскать глазами их не могла. Когда же до её слуха долетели приглушенные мужские голоса, Василиса взглянула вниз и под кручей, возле самого берега, увидела голые согнутые спины мужчин. Василиса прис. шалась к глухим голосам, и на сердце у нее стало тревожно не могла угадать, о чем отец и сын говорили, мирно ли беседовали или, может, опять поссорились.

Успокойся, мать, и порадуйся! На этот раз беседа у отца с сыном была не только мирная, а самая задушевная, какая бывает только у друзей.

А ну, пододвинься поближе к круче и прислушайся хорошенько. Вот Иван Лукич, посыпая песком свое мокрое колено, говорит сыну

— Знаю, Ваня, знаю тебе нелегко. Но ты от батька не таись и скажи мне, почему не получается у тебя с тем дипломом?

— Сам ещё толком не знаю.

— Или плохо обучали?

— Учили-то нас, батя, хорошо. — Иван наклонился, пригоршней зачерпнул воды, плеснул себе на грудь. — Видно, пока ещё не под силу мне разработать генеральный план Журавлей, и разработать именно такой план, чтобы через него можно было уже теперь видеть будущее, чтобы те люди, что станут жить в новых Журавлях, помянули архитектора добрым словом. Хочется мне, батя, красоту села, его внешний облик соединить с удобствами жизни. Новые жилые дома в Журавлях должны быть похожи на городские. И в Журавлях нужны такие дома, чтобы они были и просты, и красивы, и удобны, а комнаты — светлые, радостные. Сколько дней я хожу по Журавлям и около Журавлей, приглядываюсь, думаю, думаю, а придумать ничего не могу! Не знаю, с чего начать и с какой стороны лучше всего подступиться к Журавлям. Важно не только найти именно тот тип жилого дома, какой лучше всего поставить в Журавлях, но и правильно, с учетом всех особенностей Журавлей разместить в них общественные постройки, определить места зелёных насаждений, сделать планировку улиц, площади, парка, стадиона. Когда я сюда ехал, мне это казалось простым.

— Погоди, Иван! — перебил Иван Лукич. — Слушаю тебя и удивляюсь. Неужели всурьез задумал переделывать Журавли? То говорил, что приехал составлять диплом, а теперь рассуждаешь так, будто уже завтра мы начнем ломать старые Журавли и воздвигать новые.

— Да как же иначе, батя? Иначе я не могу. — Помолчал, наклонясь и сгибая упругую спину. — Не всерьез я не могу. Не могу, батя, думать одно, а делать другое.

— Ты же приехал диплом готовить? Так? — Иван Лукич положил испачканную песком ладонь на мокрое плечо сына. — Так, а?

— Ну, так. И что?

— Вот дипломом и занимайся. Для наглядности бери Журавли, согласен, ничего в том плохого не вижу. Изобрази все дело и красиво и заманчиво, чтоб там, в Москве, были довольны и чтобы учителя твои тебя похвалили. А о том, как будут жить журавлинцы, удобно или неудобно, об этом, сыну, не думай и не мечтай.

— Почему?

— Молод ты, Ваня, жизнь тебя ещё не объездила, не научила. — Иван Лукич ласково потрепал Иванову чуприну. — Ведь на этот счет сверху никаких указаний ещё нет.

— А Ксаверовка на Украине? А Калиновка?

— Ну, то на Украине, и то Ксаверовка, а у нас Журавли. — Иван Лукич задумчиво поглядел на темную гладь воды. — Слыхал я и про Калиновку… В печати, верно, уже поговаривают насчет обновления сел. Читал, знаю. Но прямых указаний для «Гвардейца», Ваня, нету. — Иван Лукич наклонил голову и снова посыпал песок на свою вытянутую костлявую ногу. — Будут указания ломать — поломаем в два счета, за нами дело не станет, а пока такого указания нету, и самим нам рваться вскачь нет нужды. И ты не верь тем балачкам, будто приезжал к нам Хрущев и будто он приказал сломать старые халупки и на их месте воздвигнуть приличные домики. Нет, не навещал нас Никита Сергеевич. Все это досужие выдумки, говорю тебе авторитетно — и как председатель, и как батько. И я-то знаю, кто эти выдумщики! Есть у нас такие — кумовья из Птичьего. Настоящие сочинители, ей-богу! Без выдумки жить не могут. Скушно! — Усмехнулся, помял в ладони усы. — Так что я тебе, Ваня, даю точную установку главная задача «Гвардейца» была, есть и останется — это давать стране побольше хлеба, яиц, мяса, молока, шерсти, чтоб наши городские братья не были на нас в обиде. Так-то, Ваня. Именно в этом мы обязаны показывать пример, и мы его показываем успешно. — Посмотрел на сына, смутился. — Я понимаю, не маленький, что и жилища и там всякое удобство тоже, черт подери, важно, и к этому мы постепенно стремимся, но зараз, сыну, важнее всего хлеб и мясо. Надо богатеть, чтоб всех капиталистов опередить. Понятно?

— Может, с колхозниками поговорить, посоветоваться? — волнуясь, говорил Иван. — Послушать, что люди скажут!

— И слушать незачем, — спокойно ответил Иван Лукич. — Этой своей красивой жизнью только раздразнишь журавлинцев, как дите цац-кой; ты уедешь, а мне тут одному расхлебывать. ещё только ходишь по Журавлям, фотографируешь, рисуешь да приглядываешься, а уже сколько в селе народилось разных слухов и всяких небылиц! Только и разговору, что о новых Журавлях. Как-то пришла ко мне старуха Нефодьевна, есть тут такая вдовушка. И ты знаешь, что мне заявила? Хочу, говорит, пожить городской жизнью. Старуха и та вон чего пожелала! А молодежь ещё и не такое запоет. Даже. Шустов голову приподнял. Это неспроста! Ежели Шустов тобою, Ваня, так сильно заинтересовался, то лично для себя и для Журавлей я тут ничего хорошего не предвижу. Так-то сыну. Диплом свой ты составляй, только без реальности! Дело это для твоей учебы нужное, и ежели требуется какая помощь, говори, с радостью подсоблю. А людей наших, Ваня, не бунтуй, не вводи их в соблазн и жизню им райскую не обещай. Жизнь у нас нынче обеспеченная, заработок у людей есть, так что пусть люди трудятся себе да богатеют. Говори, Ваня какая тебе нужна от меня подмога?

— Доводы твои, отец, мне не нравятся, — сказал Иван. — Позже, возможно, я с тобой ещё поспорю, а сейчас хочу попросить.

— О чем? Излагай свою просьбу.

— Нужен мне конь или какой иной вид транспорта.

— Зачем?

— Хочу поездить по хуторам и поглядеть, как люди живут.

Вот и случилось то, о чем говорила Ксения. Иван сам пожелал осмотреть хозяйство «Гвардейца». А что? Правильно делает! Пусть поедет и своими глазами посмотрит на те успехи и те перемены, которые без него произошли на хуторах. В душе Иван Лукич радовался, а отвечать сыну не стал, умышленно промолчал. Сказал, что хорошо бы ещё разок поплавать, поднялся и, вытянув вперед руки, бросился в воду. Раздался такой сильный всплеск, что Василиса вздрогнула. Иван Лукич вынырнул почти на середине Егорлыка и, сам не зная почему, подумал, что вот так же, наверное, прыгнул в Егорлык Иван в ту памятную ночь… Иван плыл следом за отцом. С кручи Василиса видела на темной воде головы и не могла понять, какая голова Ивана, а какая Ивана Лукича. «Смешались так, что ничего не разобрать», — думала она, и на сердце у нее было покойно. Сын и отец плывут рядом — как же тут не порадоваться!

Иван Лукич тронул пяткой илистое, скользкое дно, остановился.

— Послушай, Ваня. — Мочил усы, крутил головой. — Мать не дает мне покоя, требует устроить гулянку в твою честь и в честь Алексея. Я говорю ей, что зараз нету времени для веселья, а она свое — устраивай. Как ты думаешь, Ваня?

— Думаю, что можно обойтись и без веселья. Стоять на илистом, мягком дне было трудно, вода заливала рот, и Иван Лукич, запрокинув голову, поплыл на спине. Теперь сын догонял отца. Они плыли наискось к тому месту, где лежала их одежда. Одевались не спеша. Покрякивая, Иван Лукич натягивал сапоги и думал о том, что Ксения, оказывается, каким-то своим особым чутьем угадала желания Ивана. «Правильный она давала мне совет, — думал Иван Лукич. — Пусть Иван увидят богатство там, где ещё вчера была одна бедность, и тогда он поймет, почему его отец в таком почете…»

— Так тебе, Ваня, требуется конь? — спросил Иван Лукич, подтягивая ремень. — Зачем же конь? Копытное животное у нас ныне не в моде. Поедешь, Ваня, на «газике»-вездеходе, чтобы ты смог проехать по любым дорогам и по широким, и по узким, и по сухим, и по мокрым. И повезет тебя Ксения!

— Я мог бы и сам поехать, — сухо сказал Иван. — У меня есть водительские права.

— Одному скучно. К тому же Ксения отлично знает все степные дороги. Непременно побывай в Сухой Буйволе, а от Сухой Буйволы до Маныча рукой подать. Возьми мое ружье. Отличная двустволка — работа тульских мастеров! А сколько на Маныче дичи — тьма! Так что, Ваня, в добрый путь! Побывай у моих бригадиров, погляди, как они живут. Славные ребята подобрались! Вот только у Подставкина зараз душевное ранение — на жену, чертяка, кулаки поднял. Будешь у Подставкина — побеседуй с ним, успокой. У Андрея Андреевича Гнедого побывай — отличный хозяин. Правда, изредка ещё поглядывает туда, на Шустова, но хозяйство ведет исправно. Гнедой — мужик хитрый, молчун, себе на уме. С ним не разговоришься. Если захочешь поговорить, поезжай к Кириллу Михайловичу Лысакову. Этот любит и похвастать и языком потрепать, веселый мужчина…

Иван не слышал голоса отца. Причесывал во лосы и в своем воображении видел Ксению. Кра- сивая, веселая, с блестящими глазами, она стояла перед ним, улыбалась и молчала. И Иван, любуясь ею, мысленно спрашивал «Неужели ты все степные дороги знаешь? А молчишь? Так, молча, мы с тобой и будем ехать? Тебе трудно сказать слово? Улыбаться нетрудно, а слово ска зать… Может, ты молчишь потому, что все то хо рошее, что, помнишь, радовало нас, в сердце твоем успело остыть и забыться? Так ты не молчи и скажи…»

V

Довольный и купаньем и разговором с Иваном, Иван Лукич в хорошем настроении отправился в правление. Попросил Сашу заправить бензином мотоцикл и позвать Ксению, и когда Саша торопливо вышел, начал звонить бригадирам. Разговаривал с Лысаковым «Верю, Кирилл, и не только верю, а и надеюсь. Завтра встречай сына Ивана. Захотел поглядеть твою бригаду. Так ты не скупись и все ему покажи». Позвонил Гнедому, молча слушал и покручивал ус «Опять голову морочишь своей часовой стрелкой? Вот я приеду и погляжу, что оно такое та стрелка. Есть к тебе, Андрей Андреевич, просьба. Сын мой Иван заедет к тебе в гости. Так ты его повстречай и не будь таким хмурым. Не умеешь улыбаться? А ты учись, без улыбки тоже нехорошо. Покажи ему на примерах, что было в Янкулях раньше и что зараз имеется. Для наглядности!» Позвонил Подставкину. В Куркуле его не оказалось. «Как же так, — говорил он сторожихе тете Лене, — как же так, что ты ничего не знаешь? Пойди к нему на дом и перескажи, что я скоро прибуду. Пусть надет». Положил телефонную трубку и в дверях увидел Ксению.

— Поехали, Иван Лукич?

— Повезешь Ивана. Обрадовалась?

— Мне все одно. — Потупила глаза, зарумянилась. — Когда выезжать?

— На зорьке. Подготовь в дорогу «ГАЗ-69», тот, что недавно был в ремонте. Не проспишь?

— Об этом не тревожьтесь. — На миловидном, жарко пылавшем лице затеплилась улыбка. — Что-то у меня бессонница появилась. Совсем плохо сплю.

VI

Яков Матвеевич Закамышный только что собирался лечь в постель, как возле ворот короткой очередью застрочил мотор, закашлял, захлебнулся и умолк. Должно быть, приехал Иван Лукич. Старик и сам не спит и другим поспать не даёт. Яков Матвеевич натянул брюки, рубашку и в черевичках на босу ногу вышел во двор. Да, точно Иван Лукич уже отворил калитку и, входя в нее боком, вкатывал мотоцикл.

— Не пужайся, Яков, я на одну минутку. — Поставил машину на ножки-рогачики. — Где бы нам посидеть? Может, на берегу?

Прошли по огороду и уселись возле кручи на скамейке. Где ещё можно отыскать такое удобное местечко! От воды веяло прохладой. Ночью тут царила такая тишина, что было слышно, как вода, нет, не плескалась, а шуршала, подтачивая глиняный берег, и как на камыш, хлопая крыльями, садились дикие утки.

Друзья закурили, и Иван Лукич, не в силах скрывать свою радость, поведал Закамышному о том, что сын Иван завтра едет по бригадам.

— И, знаешь, Яков, сам того пожелал. Не могу, говорит, начать диплом, пока не погляжу, как люди на хуторах живут.

— Так и сказал? — спросил Закамышный. — А батей называл?

— И батей называл, — охотно ответил Иван Лукич. — Просто не узнать парня. И я рад! Пусть поглядит наши успехи, какие без него достигнуты, и тогда без чужих слов сам все поймет.

Не без гордости Иван Лукич добавил, что вечером на купанье окончательно помирился с сы-ном. Яков и это сообщение встретил одобрительно. Затем Иван Лукич, жадно куря, перешел от сына к Ефиму Шапиро и попросил Закамышкого завтра же побывать в Янкулях и спросить у Ефима, чем он недоволен и что ему нужно.

— Славного паренька взрастил Андрей Андреевич, — продолжал Иван Лукич, — а только чересчур тот Юхим в критику кидается. И это ему не нравится, и то ему не по душе. И чего, скажи, распускает язык и льет воду на шустовскую мельницу? Или оттого стал таким критиканом, что зараз ты ему весь наш комсомол доверил? Одним словом, поезжай в Янкули и побеседуй с Юхимом.

Закамышный тоже полагал, что надо побывать в Янкулях и побеседовать с Ефимом Шапиро. Мысленно он уже входил в хату Ефима и спрашивал, чем Ефим недоволен и что ему нужно… «Хатенка у тебя имеется, правда, хатенка плохонькая, но зато своя. Работаешь ты агрономом, недавно женился. Вот и живи себе мирно. Чего ещё?»

— Может, он работой недоволен, или какие бытовые нужды не улажены? — говорил Иван Лукич. — От Андрея Андреевича парень отделился, живет своей семьей. Так что разузнай, Яков, и ежели есть у него в чем нужда, то надо подсобить.

— Думаю, Ваня, что виной тут не бытовые нужды.

— А что?

— Молодость, — с улыбкой ответил Закамышный. — В молодые годы все мы такие.

— Словом, поезжай и все разузнай. А то боюсь, как бы по молодости Юхим не скатился к Шустову.

— Хорошо, завтра побываю в Янкулях, — сказал Закамышный.

Затем речь зашла об арбичках. Тема старая и, как говорил Иван Лукич, «сильно болезненная». Почему болезненная? Потому, что в чабанских отарах нужны арбички, но ни девушки, ни молодые женщины на эту работу не идут.

— Твоя, Иван, Василиса просилась в арбички. — Закамышный усмехнулся в кулак. — Может, отправим к чабанам — ты свою Васюту, а я свою Груню? Пусть они там кухарят.

— Шуточками, Яков, не отделывайся, — сердито сказал Иван Лукич. — Может, сдуру моя Василиса и захочет стать чабаном, а твоя Груня — трактористкой. А мы с тобой будем этим прихотям радоваться?

Поговорили и пришли к тому, что Закамышному придется на этой неделе «проскочить» в Сухую Буйволу и на месте подобрать пять-шесть арбичек. От чабанов разговор перекинулся к лесу. Шесть вагонов древесины прибыли на Ново-Кубанку. Не спорили и сошлись на том, что все заявки, которые поступили от бригадиров, необходимо рассмотреть на заседании правления и весь лес прямо со станции перебрасывать в бригады.

— Хватит нам нянчиться, — сказал Иван Лукич. — У бригадиров есть головы на плечах, и пусть эти головы сами думают и решают, на что лучше употребить доски и столбы.

Ивана Лукича не так тревожил лес, как электромоторы. Шестнадцать штук электродвигателей — сила немалая, а силы этой не было. Её ещё нужно получить по наряду в сельхозснабе. Два раза посылали в Ставрополь грузовики, и оба раза они возвращались пустыми. Закамышный сказал, что сегодня на зорьке грузовики снова покатили в Ставрополь и что на этот раз пустыми не вернутся.

— Почему так уверен?

— С грузовиками поехал Голощеков.

— Так, так. Голощеков — это хорошо. Голощеков, верю, привезет. — Иван Лукич встал. — Вот что, Яков. Зараз я поеду в бригады и пробуду там, пока не покончим с уборкой. Вернешься из Сухой Буйволы, оставайся в Журавлях за меня и шуруй дело. А то сосед наш, Игнатенков, поглядывает на Журавли. Проследи, чтоб моторы, как только их привезут, срочно были переброшены на тока. От меня передай электрику, что ежели повторится прошлогодняя канитель и моторы начнут барахлить, — беда ему будет! Так и передай.

Тут, уже стоя, они вспомнили о бахче. Десять гектаров бахчи — это деньги, и немалые. Но арбузы не могут залеживаться на поле. Упустишь время, не продашь по выгодной цене — пропала выручка.

— Кавун потребует транспорт, — заключил Иван Лукич грустно. — Кавун надо на рысях доставить к столу потребителя. А на чем доставить? Наши грузовики в это время будут заняты на вывозке зерна и шерсти. Созвонись, Яков, с автоколонной, пошли надежного человека, лучше всего Голощекова. Пусть побывает в крупных городах, на заводах, и пусть те, кто пожелает купить наши кавуны на выгодных условиях, подсобят нам людьми и транспортом.

Разговаривая, они прошли во двор… Иван Лукич выкатил мотоцикл на улицу и уехал. Время перевалило за полночь, когда треск мотора разбудил куркульских собак. Как челнок, Иван Лукич пронизал на своем мотоцикле хутор и завернул к Подставкину. В новом доме, стоявшем за низкой глиняной изгородью, было темно. Иван Лукич въехал во двор, посигналил, постучал кулаком в дверь. Вышел Егор в нательной, вобранной в брюки рубашке, босиком.

— Что, Егор, хмуришься, как бирюк? Или ещё не проснулся?

Подставкин не ответил, будто и не слышал.

— Один в доме или с Марусей? Подставкин молчал.

— Да ты что, оглох? Жинка, Маруся, дома?

— Один я тут.

— А где Маруся?

— Ушла к родителям.

— Знать, нету у вас мира?

— Какой уж тут, Иван Лукич, мир!

Возле дома лежало перевернутое корыто. Егор уселся на него и виновато, тоскливо посмотрел на Ивана Лукича. «Не узнать парня, — думал Иван Лукич, тоже усаживаясь на корыто. — Этакий здоровило, а как горе скрутило, на ногах стоять не может…»

— Кури.

Егор взял папиросу.

— Что ж дальше у вас будет с Марусей?

— Не знаю. Голова у меня трещит… Они просидели на корыте почти до утра.

VII

Было светло, когда к дому Ивана Лукича под- катил крытый брезентом «газик». Утреннюю тишину разбудила сирена. В калитке, показалась Василиса. Всплеснула руками и сказала:

— Явилась! Или тебе, Ксюша, не спится?

— Приказ Ивана Лукича. Я на службе.

— Да шут с ним, с тем приказом! Сама по- спала бы и дала бы поспать Ивану.

— Ещё не встал?

Василиса сокрушенно покачала головой и ушла будить сына. Ксения повернула смотровое зеркальце, взглянула в него и испугалась. На нее смотрело выбеленное бессонницей, исхудав шее, сердитое и чужое лицо. ещё вчера, когда узнала, что поедет с Иваном, у Ксении заныло, защемило в груди. Смотрела в зеркальце и понимала поездка с Иваном не принесет радости, не надо было соглашаться ехать. До боли закусив нижнюю губу и боясь расплакаться, она поправила косынку, подобрала спадавший на левый глаз вьющийся локон и отвернула зеркальце. В нем легла пустая раскрашенная зарей улица.

Сердито хлопнула калитка. Подошел Иван. Бросил на заднее сиденье патронташ, ружье в кожаном чехле. Открыл дверку, сказал

— Привет, Ксения! Можно садиться? Ксения молчала. Ей не понравился голос Ивана — глухой, с хрипотцой. «Наверное, с тру дом проснулся», — подумала Ксения, Василиса принесла одеяло, подушку. Как ни отказывался Иван брать постель, мать настояла на своем.

— Ксюша, скажи ему, что в дороге сгодится. Ксения грустно улыбнулась. Иван сел с ней рядом, не спеша и так же грузно, как всякий раз садился на этом месте Иван Лукич. Ксения включила мотор, и «газик» покатился по улице мимо дома правления.

Когда выехали за Журавли, Ксения ласково посмотрела на Ивана, улыбнулась ему и сказала, что Птичье лучше всего ехать в объезд и дорога мягче, и можно посмотреть посевы. Ксения была уверена, что Иван тоже улыбнется ей и скажет «Вези меня, Ксюша, куда хочешь, теперь я в твоей власти. И если в объезд дорога лучше, то так и нужно ехать». Иван же не только не улыбнулся, но и не взглянул на нее, будто и не слышал. С трудом удерживая обидные, сдавившие горло слезы, Ксения резко повернула влево, на проселок.

Мимо потянулись бахчи с куренем из свежей травы. Среди курчавой, стального оттенка ботвы серыми и белыми мячами рассыпаны арбузы. Поднималась вышка на трех столбах, а на её верхушке, как коршун в гнезде, дремал сторож. И вот стежки-колеи прижались к пшенице. Побежало поле желтых, густо сбитых колосьев, похожих на раскинутый широченный, гектаров на десять, парус. Вскоре проселок вонзился в кукурузу, сузился так, что сочные листья, как ладошки, хлопали по бокам машины. Затем стеной встали подсолнухи, повернув свои цветы-головы к востоку, — поджидали солнце, которое вот-вот должно было выглянуть из-за холма. «А ничего, хороши поля у «Гвардейца», — думал Иван, любуясь подсолнухами. — Вижу, вижу, постарался мой батя, навел в степи порядок. Урожайная степь. Да разве старался один батя? Есть же в «Гвардейце» агрономы, вот они-то и потрудились». Миновали подсолнухи, и колеи, прячась в траве, стали отходить все левее и левее, пока не приблизились к Егорлыку. Тут они обогнули скошенную люцерну с копенками-бугорками и с устоявшимся над ними сладким запахом увядшей травы. В кручах пламенела, вспыхивала вода — «газик» катился по высокому берегу. И вдруг колеса запищали и замерли, умолк и мотор. Пряча от Ивана мокрое от слез лицо, Ксения, в своих темно-синих трикотажных штанах и в куцей кофточке из голубенького ситчика, оставила руль, взяла в багажнике ведро и опрометью побежала к реке. «Тоже мне шоферша, — подумал Иван, вставая, — наверно, забыла подлить в радиатор воды», Подошел к круче и понял нет, не вода заставила Ксению побежать к реке. В руках у нее пустое ведро; стоя у берега, она всхлипывала и подетски шумно глотала слезы. И её милые, запла-канные глаза, и её искривленное болью лицо, которое когда-то было таким ласковым и родным, и зажатое в руках пустое ведро неожиданно шевельнули в сердце Ивана что-то теплое, что давным-давно, казалось, было забыто и утрачено. Иван взял у Ксении ведро и обнял её, а она, чувствуя знакомые прикосновения его рук, ещё сильнее захлебнулась слезами.

— Ксюша, милая, дай-ка я зачерпну воды. Голос у Ивана был деловым, будничным, и Ксения порывисто вздохнула и сказала

— Зачем вода?! Давно я так не ревела, дура… Ты не подумай, Ваня…

— Плакать, конечно, никому не возбраняется, но зачем же так вдруг? — Иван набрал воды, напился из ведра. — Ну, плаксиха, попей, умойся.

Ксения не стала ни умываться, ни пить воду. Молча они пошли к машине и так же молча, будто сговорившись, Иван сел за руль, а Ксения рядом с ним. Немного успокоившись, она смотрела, как Иван вел машину, и видела, что делал он это привычно и умело. Ей нравились его сильные, жилистые, державшие баранку руля руки, и то, как Иван на крутом повороте слегка притормаживал, а перед подъемом увеличивал обороты мотора и давал машине разбег.

— Ваня! — Она глубоко вздохнула. — Да ты настоящий шофер!

— В армии научился. Бронетранспортером управлял — отличная машина! — Чуть наклонился к Ксении. — А ты где получила права?

— В Ставрополе окончила курсы.

— Нравится работа?

— Угу.

На сердце у Ксении стало тепло, и она не знала, случилось ли это оттого, что Иван сел за руль и так участливо спросил, где она получила шоферские права и нравится ли ей работа водителя; или оттого, что он два раза назвал её Ксюшей, так же ласково, как называл, бывало, в школе; или оттого, что над степью поднялось солнце и они были вдвоем среди этого безлюдного простора; а возможно, причиной было то, что она выплакала давнее, накопившееся с годами горе и успокоилась… Когда же Иван неожиданно остановил машину, побежал к берегу и там сорвал одиноко поднявшийся над травой ярко-красный цветок полевого мака и, улыбаясь, пристроил эту маковку у Ксении на голове, у нее снова на глаза навернулись слезы, и она чуть не разревелась. Глаза её блестели, и в эту минуту она показалась Ивану такой красивой и такой близкой, что он не удержался и поцеловал её, ощутив на губах солоноватый привкус слез. «Милая моя, милая Ксюша…»

VIII

Шуршала под колесами трава, и мимо снова плыл и плыл желтый парус колосьев. Когда поднялись на пригорок, «газик» сразу же вкатился на старательно расчищенную и утрамбованную катками площадь. Она была квадратна, и со степи к ней своими раскоряченными шагами подходили столбы электролинии. Трансформаторная будка на столбах торчала, как сорочье гнездо, а в сторонке, чтобы никому не мешать, темнела свежая крыша землянки. Весы для автомашин с фанерной, как зонтик, крышей стояли у самого въезда, так что грузовик с зерном, разогретый дальней дорогой, пока его взвешивали, минуты две-три стоял в холодке. Грузовиков с зерном ещё не было, и в холодочке на весах удобно примостился «Москвич», до такой степени обшарпанный, с облезлой краской, с погнутыми боками, с лысыми покрышками, что был похож на худющую клячу. ещё Иван обратил внимание на четыре арбы. Они выстроились возле землянки, и на них лежали пузатые, ведер на сто бочки. Ездовые подвели быков, и ярма загремели, удобно ложась на натертые, в затвердевших мозолях бычьи шеи.

Из землянки, как из блиндажа, стройным шагом вышел худощавый мужчина в побитых, изъеденных пылью сапогах, в поношенных, давно облинявших армейских бриджах и в пропитанной потом и побелевшей на плечах гимнастерке. Быстрой, солдатской походкой подошел к Ивану, козырнул, ловко тронул пальцем офицерскую, не однажды побывавшую под проливным дождем фуражку. Это был «бригадир-6» Кирилл Михайлович Лысаков.

— С прибытием, Иван Иванович! — сказал он зычным, командирским голосом. — А мне вчера позвонил Иван Лукич. Просил показать мое хозяйство и всю нашу птичью жизнь. И хорошо, что ты приехал не в Птичье, а прямо на ток. Это, наверно, Ксения сюда тебя привезла она знает, где бригадира искать. Но вот я шел к тебе и думал зачем меня просить? Просить не надо! Как у нас было в армии? Звонок старшего офицера, и одно его слово — все! Полный порядок! А как же, Ваня, иначе? Иначе и в колхозе быть не может — дисциплина! Нет, и ещё раз нет! Не перебивай меня, а то все мысли во мне перепутаются. Потерпи, послушай, Ваня, а после выскажешься. Сперва слово хозяину! — Поправил вылезавший из-под картуза белесый, вылинявший чуб. — Слово хозяина коснется дела. Правильно я рассуждаю, Ксения? Не обижаю гостя? Молчишь, красавица, и усмехаешься. Да, о чем же это я говорил?

— О показе хозяйства, — подсказала Ксения.

— Верно, верно. Да, так с чего же мы начнем, Ваня? Я понимаю, мне виднее, мне виднее. Если мы порешим так… Нет, это не годится. Пшеницу мою повидал по дороге — четыреста гектаров, и какая пшеница! Ни у Гнедого, ни у Подставкина такой и во сне не было! Вся элитная, безостая, под номером четыре дробь один, селекция академика Лукьяненко. Видал колосья? Ни одного остючка, как будто каждый колосок ножничками пообстригли. Не колосья, а одно сплошное зерно. А какое зерно, вес! Возьми на ладонь, и уже чувствуешь есть в нем настоящая тяжесть… Так что с хлебами у меня полный порядок! Кукурузу тоже частично повидал. Ты как раз проезжал мимо «ВИР-56»—посев на зеленую массу. За Егорлыком, на четвертом поле, у меня растет «ВИР-42» и «ВИР-33» — залюбуешься! А озера мои видал? Ах, да вы же не той дорогой ехали! Ксения, почему не повезла Ивана Ивановича мимо озер? Ну, ничего, мы начнем именно с озер, там и искупаемся и утей поглядим. Какие уточки, Ваня! Ни у Гнедого, ни у Подставкина такой птицы нету. От утей возьмем курс на откормочный пункт, а точнее, на фабрику свинины. — Схватил Ивана за руку, потряс. — Нет, нет, потерпи, Ваня, дай мне высказаться!.. Да, так без всякого хвастовства я утверждаю такого хозяйства, каковое нынче выросло на Птичьей земле, нету ни в одной нашей комплексной бригаде, а у нас их как-никак восемь. По всему «Гвардейцу» Птичье идет первым. По урожаю — мы, по мясу — мы, по птице — мы, по яйцу — мы, по надою — мы… А если взять продукцию на сто гектар пашни… Погоди, погоди, Ваня, тут самое интересное, и я зараз закруглюсь… Да, на сто гектар пашни. В прошлом году по этим показателям вперед вырвался было Гнедой из Янкулей. Побежал, а бег его оказался коротким. Быстро уморился и сдал, так что уже с весны тот Гнедой-Рыжий отошел на задний план, а Птичье сызнова стало правофланговым. Так и стоим! У Гнедого в Янкулях ещё не был? Там тебе и делать нечего. После того, что увидишь у меня, к Гнедому можно не заворачивать.. — Крикнул возницам — Эй, хлопцы! Чего медлите? Быков уже мухи закусали, а вы все с ярмами возитесь. Поезжайте; да побыстрее! Сегодня надо ещё раза два полить всю поверхность. — Строгим взглядом обвел ток. — Погляди, Ваня, сюда. Как тебе нравится эта наша танцевальная площадка?

— Хороша, — сказал Иван.

— Красота! Так что и по размерам и по утрамбовочке я перещеголял всех. Я сперва заставил покрыть землю соломой и уж после этого полить водой и пустить катки — и порядочек! Какой скат для воды! Пусть льют дожди — не страшно! Прошумит ливень, а вода в один миг стечет в те канавки, и опять сухо… Так что дня через три-четыре мы тут такие танцы откроем, что только пшеничная пыль взвихрится! У Кирилла Лысакова все на боевом взводе, только нажми гашетку. И ты не подумай, что я выхваляюсь, так оно и есть. Электричество наизготове? Безусловно! Столбы поставил и линию протянул ещё на той неделе. Сегодня подвезем вимовские сортировки, подключим их к проводам, и порядок! Так что пусть Иван Лукич не тревожится — в пять дней хлеб свалим, а ещё в пять дней подберем и обмолотим. Ну, ещё вопросы есть?

Ксения, краснея и с трудом удерживая смех, отошла к машине. Иван сдвинул плечи и молчал.

— Тогда имеется вопрос встречный, — сказал Лысаков, беря Ивана под руку. — Есть хочешь, Ваня? Небось не завтракал? Значит, мы едем в Птичье, прямо ко мне. Быстро перекусим и умчимся на озера. — К Ксении — Любушка, я увезу Ваню на своем «Москвиче», а ты поезжай следом. Да не отставай!

Лысаков взял Ивана под руку так любезно, как берут очень близкого человека, и увел к «Москвичу». Предложил гостю место рядом с собой, сам уселся за руль, и «Москвич» запылил по дороге. Следом поехалаи Ксения. И пока две машины направляются в Птичье, в этот длиннющий хутор с одной широкой, как проспект, улицей, мы поближе познакомимся с Кириллом Михайловичем Лысаковым. Это был человек непоседливый, как говорили о нем, сотканный из одной деловитости. У него всегда была «неотложная» работа, он всякий раз спешил и часто опаздывал. В еде за ним никто не поспевал. Он имел завидные, один в один, белые, зубы, и с одинаковой легкостью крошил и кусок черствого хлеба, и помидор, и ломоть мяса, и куриную ножку. Спал мало и чутко. Даже после слабого голоса жены «Кирюша, уже светает», — вскакивал, как по тревоге. «Есть, Марфуша, светает!» Через пять минут был умыт и одет. Усталости, казалось, не знал, мог сутки находиться на ногах и оставаться веселым и разговорчивым, как всегда… По натуре он был человеком общительным, любезным и никогда не унывающим, из тех, кого называют не иначе, как «весельчак» или «рубаха-парень». Его ни на минуту не покидало желание выделиться; хотя бы в малом не походить на других; любил в чем-то прихвастнуть, где-то порисоваться — словом, старался жить, как он сам говорил, «и не для себя, и у всех людей на виду».

По этой-то причине, вернувшись с войны, Лысаков вот уже более десяти лет не расставался с военной формой, а по большим праздникам надевал новый, хранившийся в шифоньере китель с блестящими погонами младшего лейтенанта, и ему приятно было слышать «Ну и оригинал же наш Лысаков, страсть как полюбилась ему военная форма не снимает…» Желание быть не похожим, не таким, как все, а особенным, заставило Лысакова поехать в Ставрополь и отыскать там своего фронтового друга прораба Загорянского. Этот Загорянский, человек пожилой, носивший огненной масти куцую бородку без усов, построил Лысакову аккуратный домишко, каких еще никто не строил не только в Птичьем, но даже в Ставрополе. «Таких домиков теперь будет только два, — хвастался Загорянский, — один у тебя, Кирилл, а другой в Румынии, в Синайе… Помнишь, когда наша часть остановилась там на один день, я и приметил этот домишко и зарисовал его на память. Так что, Кирилл, в Птичьем теперь стоит родной брат того, синайского домика. Это и есть, Кирилл Михайлович, дом с мезонином».

Незнакомое слово «мезонин» не прижилось в Птичьем, не подружило с другими словами, и как ни старался Лысаков, чтобы хуторяне непременно говорили «лысаковский дом с мезонином», ничего из этого не вышло. В обиход вошло название несколько даже обидное «Лысаковская скворешня». Два крохотных оконца этой «скворешни» белели занавесками, день и ночь они смотрели на стоявшие по ту сторону улицы хатенки и землянки. Оконца как бы говорили «Мыто смотрим и будем смотреть, куда же денешься, а только нам так совестно, так совестно!» Надстройка над домом и в самом деле всем своим видом напоминала скворечню, и всякий новый человек, проезжая по хутору, невольно поворачивал к ней голову, улыбался и сам себе бубнил «И откуда, скажи, в Птичьем появилось такое гнездо! Будто и нету тут ни каменистого берега и не шумит море… Совершенно непонятно, как мог такой славный особнячок прирасти к Птичьей земле. Вот оно, наглядное движение вперед, вот оно, осязаемое новшество колхозного села». Тот же из приезжих, кто узнавал, что особнячок принадлежит бригадиру, к сказанному добавлял «Э, по всему видно, в Птичьем живет славная птица! Ишь какое гнездо смастерил бригадир!»

Хозяин «дома с мезонином» любил приглашать к себе гостей, особенно тех, кто заявлялся в Птичье с командировочным удостоверением районных работников, корреспондентов, фотографов. Видеть в своем доме сына Ивана Лукича Лысаков почитал за счастье, и как только Иван переступил порог и очутился в небольшой прихожей, Лысаков, хвастаясь, начал расхваливать решительно все и свою тещу, женщину еще нестарую, с проворными руками, знаменитую тем, что на ее попечении было все лысаковское подворье; и жену Марфушу, которая испуганно смотрела на Ивана, стыдливо краснела, а ее ласковые, доверчивые глаза говорили «Ей-богу, я тут ни при чем, это мой Кирюша и моя мама»; и своих детей — дочерей Татьяну, Елену и Надежду и сыновей Вячеслава и Станислава. В это время в мезонине открылся такой стук и грохот, что Иван невольно взглянул на потолок, не отвалится ли штукатурка.

— Это мои ребятки малость пошумливают, — сказал Лысаков. — Детвору я поселил в мезонине, и вот они там такое выделывают — беда! Мамо, усмирите внуков!

Эти слова были произнесены хотя и строго, но с гордостью, так что между слов внимательное ухо могло услышать «И детки у меня шумливые, и жизнь у нас веселая, но это еще девочек дома нету, а когда соберется вся семья…»

После этого гостя провели по всем комнатам — три внизу и четвертая наверху. Комнаты как комнаты, светлые, чистенькие, и только удивляло Ивана изобилие в них «художественной» продукции, которая плодится в артелях «Художник», затем развозится по рынкам, какие только есть в городах и станицах — от Темрюка до села Петровского на Ставропольщине. Со стены на Ивана смотрели лебеди, точно впаянные в чер-нильно-синее озеро, а на зеленом бережку для полноты лирической картины в непринужденной позе полулежала девушка-русалка с раскрашенными под лен косами; или, простирая руки вверх, мило улыбалась балерина, ноги которой снизу получились почему-то кривыми и несколько утолщенными — явный недосмотр живописца; или угрожающе таращил глаза не то олень, не то дикий кавказский тур, так и готовый вонзить в гостя свои непомерно длинные рога; или какой-то старомодный украинец в красных, раздутых, как паруса, шароварах выкидывал такого трепака, что Иван отошел подальше от этого буйного плясуна и молча покачал головой.

— Ну, что? Как запорожец? — спросил Лысаков, заметив на лице у Ивана не то испуг, не то удивление. — Хорош, стервец!

Иван молчал.

— Чего это у него вид такой страхолюдный? — спросила Ксения.

— Уморился, — с улыбкой ответил Лысаков. — Попробуй попляши! Иной раз гляжу на него и думаю вот выскочит на середину комнаты и понесется… Лихой, черт! Что ты скажешь?

Лысаков не стал ждать ответа и повел Ивана во двор. Тут тоже было что посмотреть. Прежде всего бассейн для дождевой воды, которая по трубам стекала с крыши. Это было сооружение, похожее на огромный кувшин с деревянной крышкой, зарытый по самое горлышко в землю. Лысаков поднял крышку и заставил Ивана заглянуть в горлышко — из бассейна повеяло прохладой и где-то в темноте блеснула вода. После бассейна осмотрели виноград, который поднялся почти до крыши. «Ты знаешь, какое ему название? Женское имя — Изабелла. Хороший виноград, но ещё не родит…» Иван похвалиеел «Изабеллу» и следом за Лысаковым прошел в молодой садок. Невысокие, стройные черешни, яблони и абрикосы радовали глаз, в свежей листве кое-где прятались плоды. Черешни пунцово краснели. Лысаков сорвал с десяток ягод и угостил Ивана. Черешни были вкусные. Иван смотрел на моло-денький сад и не мог понять, почему только во дворе Лысакова есть ягоды и свежая зелень? Почему бы не раскинуть сад в пойме Егорлыка или! за Птичьим, и почему бы не зеленеть деревьям в каждом дворе?

— Удивляешься? — спросил Лысаков, улыбаясь одними глазами. — И не ты один удивляешься! Вот этого-то удивления я достигал и, кажись, достиг. В Птичьем, где и акация сохнет, зеленеют такие красавицы! Живут, и еще как живут! В этом году попробуем не только своих черешен, но и яблок и абрикосов…

— Да, завидные красавицы, — согласился Иван. — Но почему они прижились только в твоем дворе? Меня как раз это удивило. Ведь мог бы расти сад общественный, колхозный!

Чудак, и еще какой чудак этот архитектор. Даже не верится, что сын Ивана Лукича, человек, по всему видно, неглупый, может задавать такие наивные вопросы! Улетел от батька, оторвался от жизни, а теперь ходит по земле и на ровном месте спотыкается. Лысаков пожелал иметь в своем дворе садок и имеет, а другой не пожелал — вот и все. Они, эти красавицы, потребовали не один воз чернозема и навоза, чтобы коренья их могли прижиться, и Лысаков ничего не пожалел. Что тут неясного? Или «мог бы расти сад общественный, колхозный»? Да, точно мог бы расти, а не растет. Но садок в моём дворе — это мой садок, моя личная радость, В сад за хутором — это сад чужой, общий и как ничейный. Что ж тут такого неясного?

Щуря улыбчивые, веселые глаза, Лысаков обо всем этом хотел поведать Ивану, но раздумал. Не поймет, да и как-то нехорошо бригадиру говорить об этом. И Лысаков, воспользовавшись тем, что подошла Марфуша и попросила к столу сказал:

— А ну, хозяюшка, чем ты нас попотчуешь? А то мы с Иваном здорово проголодались! Вячеслав, Станислав, бегите к машине и скажите тёте Ксении, чтоб шла завтракать!

Марфуша, женщина невысокая, с таким тонким, девичьим станом, что никто бы не поверил, что она родила пятерых детей, принесла полную сковороду яичницы с салом, разложила ее по тарелкам и, коснувшись губами уха мужа, сказала шепотом

— Кирюша, не спеши. Еще будут вареники со сметаной.

Лысаков утвердительно кивнул головой и, не мешкая, приступил к еде. Но не успели Иван и Ксения попробовать хорошо поджаренной яичницы, как Лысаков отодвинул пустую тарелку и взял из рук жены полотенце. Вытирая замасленные губы, сказал

— Марфуша! И где это запропастились вареники? А ну, кликни их сюда!

Вареники, залитые сметаной, были поданы в глубокой черепяной миске. Вскоре и миска оказалась чистенькой, и пока Иван и Ксения продолжали завтракать, Лысаков успел побывать в кладовой и уложить в багажник «Москвича» канистру бензина. Появился на пороге, взглянул на свои крупные часы, удобно лежавшие на его толстой у запястья руке, и сказал

— Подкрепились? Ну вот, теперь можно и ехать!

IX

Сперва осмотрели молочную ферму и два водоёма, расцвеченные стаями уток, затем завернули на откормочный пункт на берегу Егорлыка и на отводной канал. Свой путь канал начинал где-то возле Куркуля и, пересекая поле Птичьего, уходил на Янкули. Без присмотра он зарос бурьяном, обмелел. Вода в нем еле-еле теплилась. Русло забито серым, затвердевшим, как цемент, илом. Вольготно в нем жилось лягушкам, в тёплой, стоячей воде плодились головастики, часто, шурша в траве, являлись сюда на водопой ящерицы.

Иван и Лысаков сидели на травянистом бережку, курили и молча смотрели на упрятанную в бурьяне стежечку воды. Невдалеке одиноко и печально горбилась цапля на своей длинной, утолщённой в коленке ноге. Иван смотрел на цаплю и думал о том, что хорошо бы взять за основу для жилых домов «дом с мезонином» Лысанова. Мезонин можно снять, а дом сделать двух-этажным, блокированным на две или четыре квартиры. В уме Иван прикидывал, как бы удобнее спланировать комнаты. В это время Лысаков крикнул «Шу-у-гу-у!». Цапля тяжело расправила могучие, отливавшие латунью крылья, протянула похожие на палки ноги и улетела. Солнце стояло в зените и палило нещадно. В степи — ни ветерка, а в небе — ни облачка.

— Не орошение, а паршивый мокрый шрам на земле, — сказал Лысаков. — А почему? Зной, жара, и вода парами улетучивается. — Посмотрел на синее, без единой тучки небо. — Вообще, Ваня, бьемся мы, бьемся, как рыба об лед, а с водой у нас одно только горе. Мы и собрания проводим, и прения насчет воды открываем, а вода не идет, бастует. Вот этот канал прорыли в позапрошлом году. Сколько трудов и денег ухлопали, а он уже не годится — износился! Одни лягушки в нем свободно плодятся — выращиваем вкусную для цапли закуску. Ты думаешь, по какой такой причине эта горбатая птица стояла тут на своей длиннющей ноге? Лягушку подкарауливала. Цапли заглатывают тех лягушек живьем, так что они только попискивают и ножками мелькают — сам видел. Или взять этот ил? Откуда, скажи, понабрался? Замуровало канал так, что вода в нем чуть-чуть сочится, как слезы. — Вырвал кустик полыни, смял в кулаке, понюхал и зло бросил в воду. — Скоро скот нечем будет попоить. Пруды день у день сохнут… Куда это годится?

— Ты у меня спрашиваешь? — Нет, вообще.

— А ты спроси у моего отца, у Ивана Лукича.

— Ты что, шутейно?

— Самым серьезным образом.

— Зачем же у Ивана Лукича спрашивать? — Лысаков снова сорвал кустик полыни, сдавил в кулаке. — Иван Лукич — орел! Он сам все видит.

— Орел, говоришь?

— Настоящий!

— Но у орлов, какие сильно высоко взлетают, бывает, портится зрение, и тогда они ничего не видят.

— Возможно, те, небесные, орлы и теряют зрение, не спорю, — согласился Лысаков. — А у Ивана Лукича такого еще не бывало — это я в точности знаю. От его зоркого глаза ничто не укроется.

«Вот это хватил, кажется, через край, — подумал Иван, низко наклонив голову. — Я-то и не знал у моего родителя, оказывается, глаза такие зоркие, что от них ничего не укроется. Беда! До чего живуч дух чинопочитания! Ну, пусть это зло жило в прошлом, тогда время было иное. Но откуда оно прорастает теперь?» Иван не мог понять, почему в наше время, после всех перемен, какие свершились в стране, начальник по-прежнему выглядит в глазах подчиненного не простым человеком, каких много, а эдаким непогрешимым владыкой и умным, и дальновидным, и всевидящим, И почему тот же начальник, как только он перестает быть начальником, сразу же теряет все свои достоинства и становится человеком заурядным, серым и безликим? «Иван Лукич — орел! — с улыбкой на хмуром лице думал Иван. — Он сам все видит. Но это же неправда! Не может он все видеть, ему это просто не под силу». Ивану Лукичу, к примеру, совершенно неведомо было, что в Птичьем колхозники плохо снабжались питьевой водой; что в тот день, когда Лысаков говорил «От его зоркого глаза ничто не укроется», — бабы в Птичьем чуть было не избили шофера Галактионова.

Дело в том, что грузовик-бензовоз, доставлявший кубанскую, воду в Птичье, в этот день сделал на Егорлык пять рейсов, а шестого сделать не смог кончился отпущенный по лимиту бензин. И, как на грех, бензин кончился и не стало воды в баке именно возле двора Евдокии Сущенковой, женщины грозной, не умеющей шутить. Ничего плохого не подозревая и видя подъехавший ко двору знакомый бензовоз, Евдокия вынесла четыре ведра и вместительную ванну. Галактионов, мужчина щупленький, малосильный от природы, хорошо знал характер Сущенковой и хотел было скрыться бегством. Но тут на помощь Сущенковой подоспели соседки — Ольга Кульгина и Раиса Антоненкова. Общими усилиями беглец был пойман в своем дворе — метров за четыреста от бензовоза. Евдокия сняла со своей головы шелковую косынку и вмиг, так что Галактионов не успел моргнуть глазом, связала ему руки за спиной. Обнимая нежно, как брата или мужа, Евдокия говорила

— Петя, не надо дрожать, Петя! И за зря кинулся наутек. От людского глаза, Петя, не укроешься. Лучше тебе пойти с нами и побеспокоиться насчет водички. И вчера у тебя воды не стало как раз возле моего двора. Я смолчала, взяла коромысло и ушла на Егорлык. Позавчера тоже оставил меня без воды, сегодня та же картина… Когда же, Петя, этому будет конец? Ответствуй!

— Бабоньки, родные вы мои, — взмолился насмерть перепуганный Галактионов. — Да я рад бы вам подсобить! Евдокия Дмитриевна, можешь ли ты понять ту ситуацию, что в моторе нету горючего? И рад бы поехать, да машина не едет.

— Говори, сатанюка лысый, где тот бензин?! — крикнула Раиса Антоненкова. — Изничтожил? А может, пропил?!

— Рая, Рая, не надо так кричать, — спокойно сказала Евдокия. — Мы не какие-нибудь разбойники или несознательные алименты. Петя, мы тихо-мирно уведем тебя к Лысакову. А руки твои пусть побудут за спиной, чтоб ты из повиновения не выходил. Шагай, Петя, к Лысакову. Рая, Оля, берите для вежливости под руки, пусть хуторяне видят, как мы нежно обращаемся с этим нашим мучителем.

Галактионов побледнел так, что в лице его не осталось и кровинки, взмокрел весь, но повиновался молча. Без картуза, с капельками пота на бледном лице, он шел, как ходят подгулявшие мужья, когда в сопровождении жены возвращаются домой. Под руки его, как пьяного, поддер живали Ольга и Раиса, а Евдокия шла сзади, улыбалась. Любопытные подходили и подходили, ту] были и дети и взрослые, слышались то смешки, то веселые реплики. И вдруг мужское самолюбие проснулось в Галактионове, он уперся ногами, упал и отказывался идти дальше, даже попробовал вырваться. И когда он рванулся вперед, а потом попятился назад, его брючишки, подхваченные слабым ремешком, начали неумолимо сползать к земле. Послышался такой смех, что Галактионов вздрогнул.

— Остановитесь! — приказала Евдокия. — Супонь разорвалась. Оля, Рая, не побрезгуйте и приподнимите эту его паршивую мужскую справу.

И снова грянул смех. Когда же Раиса и Ольга, не в силах удержать хохот, исполнили просьбу Евдокии, кто-то крикнул

— Да вы не дюже его обнимайте!

— Для этого у него жинка есть!

— Бедный Петро! Это же какое терпит унижение!

В это время сама судьба заступилась за Галактионова. Завьюженный пылью «Москвич горячий, как загнанная лошадь, остановился у самых ног Галактионова. И когда из «Москвича» вышел Лысаков, Рая и Ольга поспешно отошли от шофёра и скрылись за спины женщин. Лысаков, кривя улыбку, обратился к Евдокии

— Дуня, твоя это комедия?

— Моя. А что?

— Веселое представление, нечего сказать! — Хмурил брови, исподлобья смотрел на Евдокию. — Дуся, развяжи Петру руки. Они у него не боксерские, да и косынку твою жалко.

— Вникни в суть, бригадир!

— Уже вник, Дуся. Так что развяжи своего пленника, и пусть он займется доставкой воды. — Обратился к зевакам — Люди добрые и вы, детвора, расходитесь, цирк окончен!

Шелковая косынка, связывающая руки шофера, была снята. Галактионов вытер рукавом лицо, болезненно скривил губы — не то собирался; всплакнуть, не то хотел рассмеяться и не решался.

— Я так думаю, Петро, что зараз тебе лучше всего садиться за руль и без лишних слов ехать на Егорлык, — сказал Лысаков. — Нету бензина? В багажнике моего «Москвича» хранится канистра. Возьми ее и поезжай по воду. Ведь тетя! Дуся ждет.

Когда Галактионов, взвалив на плечо канистру, направился к бензовозу, Лысаков взял Евдокию под руку, отвел в сторонку и негромко сказал

— Дуся, кому нужно это твое самоуправство? На чью мельницу ты льешь воду? На шустовскую? Могла бы мне пожаловаться.

— А мы и направлялись к тебе с жалобой.

— Руки зачем человеку спеленала?

— Для удобства.

— Эх, Дуся, Дуся, ить ты же опозорила меня! В машине сидит сын Ивана Лукича. Поглядит на тебя, на все это представление, и что он подумает?

— Ежели умный, то ничего плохого не подумает, а ежели дурак, то пусть думает все, что хочет. — Поглядывая на парня, вышедшего из «Москвича», Евдокия нарочно говорила громко. — Вот пусть этот сынок поведает своему батьке, как у нас тут воду возят. А то ты, Кирилл Михайлович, боишься сказать Ивану Лукичу правду.

— Да помолчи ты, Дуся! — умолял Лысаков. — Будет вода! Видишь, как попылил к Егорлыку приголубленный тобою Галактионов? Ох, ты же и шумливая, Дуся!

И дома Лысаков не мог успокоиться. Приглашая Ивана и Ксению к столу, он сказал

— До чего же самонравная бабочка эта Дуся! Из ничего подняла такой гвалт, что можно подумать гибнет Птичье без воды. А вода у хуторян есть будет и никогда не переведется. Ваня, видал на току бычьи упряжки? Для общественных нужд воду доставляем на бычках, как допотопные мужики, а для крикливых бабочек, как эта Дуся, специально приспособили бензовоз. И после этого она еще комедию устраивает!

Марфуша принесла в тарелках борщ из свежей капусты и со сладко пахнущей курятиной. Сперва поставила тарелку гостю, потом Ксении и мужу.

— Как я понял, Дусе не досталось воды, — сказал Иван, принимаясь за еду.

— Верно, не досталось. — Лысаков охотно ел борщ и все разговаривал. — Не досталось, так что же? Руки вязать человеку, позорить меня, бригадира? — Быстро покончил с борщом и откинулся на спинку стула. — Нет, дорогой товарищ, что там ни говори, а жизнь для руководящего состава нынче стала до чрезвычайности затруднительная, просто даже невыносимая. И в том мы сами повинны… Почему? Ты ешь, ешь и слушай.

Потому, Ваня, что избаловали людей, приучили к нянькам, как малых детей. Ждут, чтобы им кто-то принес готовенькое, кто-то позаботился.

Преувеличиваю? Ты плохо, Ваня, жизнь нашу знаешь. Возьми такой наглядный пример кубанская вода. Не так еще давно ее у нас и в помине не было, мечтать о ней не могли. И ничего, жили люди, обходились и никаких жалобов не было Существовал у нас тут один-единственный пруд. Его наполняли снеговые и дождевые воды. И каждый раз к жаре та водичка так нагревалась, что вся аж зеленела, и чего только в ней не плодилось! На марле процеживали ту влагу и пили, и никто никому руки за спиной не скручивал. Обходились… А ныне что получается? Егорлык течет в двух километрах от наших хат; вода, считай, рядом; возьми ведра, коромысло… Зачем же учинять это цирковое представление? Так нет, подай воду к самому порогу! А почему выработалось такое желание? Потому что власть своя, колхоз свой, чуть что не так — жалоба в райком или депутату. Приедет в Птичье тот же Иван Лукич, и уже не как председатель, а как депутат скажет, что нужды народа надобно удовлетворять.

— И не на словах, а на деле, — вставил Иван.

— Верно, — согласился Лысаков, — и батько твой так же думает и о народе печалится. А вот баловать, как сердобольные родители балуют своих деток, нельзя, не годится. И Иван Лукич считает, что излишнее баловство…

— Выдумка все это, — перебил Иван. — И ты и мой отец выдумали про это баловство и поверили в свою выдумку. И то, что у моего отца, как ты говорил, такой особой зоркости глаз, — тоже выдумка. И то, что руководителям трудно жить, — выдумка. Мой отец, я его знаю, большой любитель на выдумки.

— Ты это что? Против батька? На Ивана Лукича наговариваешь? — Багровея, Лысаков резко отодвинул пустую тарелку и встал. — Ты вот что, Иван. В степи или там на улице волен что угодно говорить об Иване Лукиче, а в своем доме я этого не допущу! Слышишь, Иван?

— Не глухой, — Иван улыбнулся Ксении. — И все же я хочу спросить скажи, Кирилл Михайлович, только правду, чем зке ты и мой батько так избаловали, к примеру, жителей Птичьего? Не тем ли, что в хуторе нет питьевой воды, хотя Егорлык давно стал полноводным? А может быть, тем избаловали колхозников, что как жили они в своих тесных норах-землянках, так и живут, и как не было, так и нет ни овощей, ни фруктов? У тебя-то вот зеленеют яблони и абрикосы, зреют черешни, а почему же их нет у колхозников? О поливных посевах никто и не помышляет. В поймах лежат лучшие земли, а на них растут камыши да плодится дичь. Кубанской водой в Птичьем, да и не только в Птичьем, никто по-настоящему не интересуется, и мечта людей, которой они жили столько лет, поджидая воду, так и не стала явью. Оросительный канал бездействует. Неужели этого не видит зоркий глаз Ивана Лукича? Почему бы, скажем, не провести в Птичьем водопровод, не проложить канализацию, не устроить людям элементарные удобства жизни? И у тебя и у моего отца новые дома, а у колхозников что? Да если бы расхваленный тобою Иван Лукич…

— Хватит! — крикнул Лысаков. — Это клевета на человека, который столько тут положил труда. Стыда у тебя нету, Иван. Хоть ты и архитектор, а бессовестный, вот что я тебе скажу. Все! Можешь ехать в Янкули к Гнедому.

Провожая взглядом машину, на которой уехал Иван, Лысаков стоял у ворот и с грустью смотрел на пылавший за хутором закат. Стоял и думал. Не мог понять, что это за сын, если не видит, какой у него отец. «Ишь нашелся умник! Водопровод, канализацию захотел. Родного батька облаял, осрамил. Это и дурак сможет, тут большого ума не требуется. И этот парень называет себя архитектором? И приехал переделывать Журавли? Нет, избавь нас от таких умников, видали мы их…»

Простоял у ворот, пока стемнело. Хотел было проехать в тракторный отряд и посмотреть, все ли жатки на месте, как ко двору на мотоцикле подлетел Иван Лукич.

— Здорово, Кирилл! — Протянул горячую и потную, натруженную рулем руку. — Ну что, Иван у тебя был?

— А как же! Наговорились мы тут вволю… Побеседовали!

— О чем же был разговор?

— Тебя сынок критиковал.

— Так, так. Это интересно!

И пока Иван Лукич умывался, потом закусывал, Лысаков обстоятельно поведал ему о своем разговоре с Иваном.

— Так и сказал не орел? — Иван Лукич усмехнулся.

— Еще и похлестче говорил.

— Дураком называл?

— Ежели б я его не попёр из дому, то еще и не то сказал бы.

— Вот выгонять не надо было.

— Да я на него глядеть не могу! — А хозяйством интересовался?

— Мало.

— Да, трудно будет с Иваном. — Иван Лукич взял из рук Марфуши полотенце, вытер усы. — Ну, шут с ним, с Иваном, он и сызмальства был с причудами. Как у тебя с косовицей, Кирилл? Когда начинаешь?

— Хоть завтра! — живо ответил Лысаков. — Как только получу приказ. У меня все на боевом взводе!

— А без приказа не можешь?

— Могу, но лучше по приказу.

— Так, говоришь, на боевом взводе? — наигранно смеясь, спросил Иван Лукич. — Ну, поедем в степь, поглядим, какой там у тебя боевой взвод.

X

Ночью просторная янкульская улица с двумя строчками фонарей напоминала посадочную по- лосу аэродрома. По обе стороны этой освещенной полосы темнели землянки и хатенки, блестели оконца. Иван с грустью смотрел на бедное жилье степного хутора, на пустыри, отделявшие одну землянку от другой, и снова мысль о том, какими должны быть новые Журавли, как покончить вот с такими хуторами, не покидала его. Хутор был длинный. В центре — квадратный дом с крыль цом, возле которого уютно пристроилась «Победа». Удобство! Выходи из дому и садись в машину. Два мотоцикла прислонились к фонар ному столбу, как уморенные скакуны к коновязи. Иван попробовал рукой колесо мотоцикла — ре зина была горячая. Видно, на этих колесах кто-то только что прилетел, сделав не один десяток кило-метров. Механик бригады Илья Анастасьев и агроном бригады Ефим Шапиро прилетели со степи, чтобы сообщить Гнедому, что и ячмень по- спел и машины уже стоят у загонов.

Задержись Иван на какую-то минуту у Лыса кова или в дороге, и уже не застал бы Андрея Андреевича Гнедого. Это его у крыльца поджидала «Победа» — собрался ехать в степь. Внимательно выслушав механика и агронома, Андрей Андреевич сказал

— Добре, хлопцы. Если не будет росы… То косовицу ячменя начнем на рассвете — строго по часовой стрелке.

Тут он поднял голову и увидел вошедшего Ивана.

— Ты кто?

— Иван Книга.

— А-а…

Иван так и не понял, что означало это протяжное «а-а». Гнедой покосился на гостя, и хмурый его взгляд говорил «И за каким дьяволом сюда пожаловал? Хоть ты и сын Ивана Лукича, хоть и архитектор, а только для меня ты лишняя пoмеха, и я сильно не люблю, когда мне мешают…» Не предложил сесть, не спросил хотя бы ради приличия, чтб Иван желает посмотреть в Янкулях. Стоял, ссутулясь, у стола и молчал. Был он высок и тощ, на костлявые плечи небрежно накинут» парусиновый пиджак. И его клочковатые, постоянно насупленные брови, и глубоко посаженные неласковые глаза, и неизменная, с годами устоявшаяся суровость дубленого лица — всё, всё говорило о том, что ни радость, ни улыбка этому человеку давно уже не знакомы. На слово был он до крайности скуп, говорил кратко и только по необходимости, да и то голосом глухим, тяжелым. И прежде чем сказать, он двигал губами.

— Заночуешь в Янкулях, — проговорил он, собирая со стола газеты и какие-то бумаги и засовывая их в засаленный матерчатый планшет. — Юхим! Останешься. Завтра покажешь сыну Ивана Лукича наше хозяйство. После подъезжай на шестое поле. Я там буду.

И вышел из конторки. Сгибая спину и кряхтя, влез в машину и уехал. Следом за ним запылил Илья Анастасьев. Иван и Ефим стояли на крыльце, не решаясь заговорить. Длиннорукий, худющий, со взлохмаченным черным чубом, Шапиро был похож на цыгана. Приглаживая растопыренными пальцами вьющийся кольцами чуб, он, краснея и смущаясь, пригласил Ивана и Ксению к себе ночевать. Сел в седло мотоцикла и сказал

— Ксения, езжай за мной. — Повернулся и рассмеялся. — Иван, ты, наверно, подумал, и что это у меня за имя такое — Юхим? По паспорту я Ефим, а по-янкульски — Юхим. Жена зовет меня еще короче — Фима…

Поехали. «Посадочная полоса», именуемая Ян-кулями, растянулась километра на четыре. На самом краю, считай уже в степи, сиротливо ютилась хата-мазанка — жилье Ефима Шапиро. Ни изгороди, ни ворот, ни сарайчика, вокруг голым-голо. Лишь фонарный столб возвышался над низкой глинобитной кровлей, озаряя ее с вечера до утра пусть-де люди видят, где проживает бригадный агроном.

_ Ефим открыл дверь в сенцы и, нагибаясь, при-тазал —

— Кланяйтесь, кланяйтесь! Да пониже!

Звякнула щеколда, вспыхнул свет. Гости, наклоняя головы, вошли в переднюю. С низкого потолка, вровень с лицом, спускалась лампочка и слепила глаза. В углу — плита, чистенькая, побеленная известью, у окна — старый, изрядно потертый диван. Вход в соседнюю комнату был завешен ситчиком.

— Варя! — позвал Ефим. — Ты спишь? Ситчик колыхнулся. Вышла заспанная, смущенно улыбающаяся молодая женщина. На руках у женщины грудной ребенок. Неужели это жена Ефима? Иван смотрел на нее и не верил такая молоденькая — и уже мать? Увидев Ивана и Ксению, женщина смутилась и косынкой, лежавшей на плечах, прикрыла грудь и черную головку ребенка.

— Варюша, встречай гостей!.. Это сын Ивана Лукича, а это наш известный гвардейский шофер Ксения. — Ефим подошел к жене, наклонился к младенцу. — Ну что, Костя, все насыщаешься?

И ночью матери не даешь покоя? — Обратился к Ивану, а в глазах счастливый огонек. — Погляди, Ваня, какой славный сынишка подрастает! Вишь, как старательно ужинает! — И с лаской во взгляде к жене — Варя, оно и нам бы не мешало малость подзакусить. Ну, смастери чегонибудь.

— Молоко будете? — Варя бережно передала ребенка мужу. — В погребке стоит, прохладное.

Иван сказал, что они недавно обедали у Лысакова и не голодны. Ксения пожаловалась на усталость и ушла спать в машину. Варя отнесла ей подушку, простыню и участливо спросила

— Тесно в машине, Ксюша?

— Кому тесно, а я привыкла.

Из погребка, вырытого в сенцах, Варя достала кувшин, поставила его на стол, нарезала хлеба, подала стаканы и снова так же бережно взяла на руки сына. За ситцевой занавеской она еще долго возилась с ребенком, что-то ему негромко говорила. Иван и Ефим выпили по два стакана молока и, не желая дымить в тесной, с низкими потолками комнатушке, вышли покурить во двор. Небо было высокое, звездное и чистое. «Газик» стоял возле сарайчика, в приоткрытой дверке белела простыня. «Ксения, наверно, спит, — подумал Иван. — Молодец, забралась в машину и зорюет… Может, и мне к ней подстроиться, а то в хате жарко, не усну…» Мысль эта показалась ему странной и ненужной, и, чтобы не думать о Ксении, Иван спросил

— Ефим, ты случаем не из цыган?

— А что? — Ефим рассмеялся. — Неужели похож на цыгана?

— Или, думаю, цыган, или горец.

— Не угадал! Мои родители — евреи… Они погибли во Львове.

Ефим курил, поглядывая на ночное, полное звезд небо. Молчал, что-то вспоминая. Потом рассказал, какие пути-дороги привели его в Янкули. Шло второе лето войны. Наши войска оставили Армавир и отступали на Моздок. Ночью в Грушовке остановилась санитарная часть. Из крытого брезентом грузовика выбрались заспанные дети. Немытые, нечесаные, измученные июльской жарой, они напоминали птенцов, выброшенных бурей из гнезда. Утром в школу, куда поместили малышей, пришли грушовцы. Были тут представители райисполкома и районного здравотдела. Женщина — военный врач, сопровождавшая детей, — сказала

— Эти сироты подобраны на дорогах войны. Отцы и матери, к вам мое слово! Сохраните малюткам жизнь, замените им их погибших родителей…

В числе тех, к кому обращалась женщина-врач, был и Андрей Андреевич Гнедой; В этот день он приехал на грузовике, чтобы купить в райсель-маге соли для колхоза, и ради любопытства тоже зашел в школу. Стоял и с тоской смотрел на детишек. На глаза попался черноголовый, в одних трусиках мальчик, На тонких ножках, с непомерно раздутым животом, он прислонился худой спиной к стенке и смотрел на Андрея Андреевича ласковыми и полными тревоги глазами. И Андрей Андреевич сказал

— Разберем по домам… К себе я возьму этого жуковатого мальчонку.

— Дядя, и меня возмить!

К Андрею Андреевичу прижалась белоголовая девочка, ростом повыше мальчика.

— Ты что, хохлушка? Девочка смутилась и отошла.

— Возьму и тебя, дочка. — Андрей Андреевич одной рукой привлек к себе мальчика, другой — девочку. — Вдвоем вам не будет скучно… Запишите их в мою семью.

Через день в школе детей не осталось. Увезли их в разные села и хутора… Евдокия, жена Андрея Андреевича, увидела на пороге испуганно смотревших на нее мальчика и девочку, всплеснула руками.

— Не пугайся, Дуня, — сказал Андрей Андреевич. — Своих детей у нас нету, вот и давай приютим сироток. Мальчонке, как мне сказала в Грушовке военная женщина, шесть годков. На вид ему свободно дашь меньше, тяжкая житуха замучила паренька. А девочке надо в школу ходить. Сегодня поговорю с учительницей.

Евдокия нагрела воды, искупала в ванне мальчика и девочку, причесала их, напоила молоком. И все это время, пока Евдокия возилась с ними, дети и слова не промолвили. И только в тот момент, когда Евдокия начала заплетать посветлевшие после купания влажные косички, девочка посмотрела ей в глаза и улыбнулась.

— Андрей, или они немые? — спросила Евдокия у мужа. — Все молчат.

— Отвыкли. Сама поговори с ними. Да поласковее. Теперь они наши дети.

Андрей Андреевич по своим делам пошел в правление, пообещал побывать в школе. Евдокия села на лавку, посадила с правого бока мальчика, а с левого — девочку и сказала

— Ну, дети, будем жить вместе. И не надо грустить да тосковать. Тут вас никто не обидит.

Дети молчали. И хотя Евдокия знала их имена, она спросила — Сынок, как тебя звать?

— Ефим.

— Хорошее имя. По-нашему — Юхим. А фамилия?

— Шапиро.

— Молодец, Юхим Шапиро, славный мальчик! А тебя, дочка, как звать?

— Евдоха.

— Неужели Евдоха? И я тоже Евдоха. Но по-нашему будет Евдокия, а ласково — Дуня, Дуся. Я буду тебя называть Дусей. Согласна?

— Угу.

— А как твоя фамилия?

— Ярошенко.

— Вот и молодец, Дуся Ярошенко. Меня называйте тетя Дуся, а можно называть мамой. Как будете называть тетей Дусей или мамой?

— Мамой! — в один голос ответили дети.

— …Так началась моя жизнь в Янкулях, — сказал Ефим, затаптывая каблуком папиросу. — Вторыми моими родителями стали Андрей Андреевич и Евдокия Ильинична. Они меня вырастили, помогли получить образование. В Янкулях я пошел в школу, отсюда уезжал в институт и сюда вернулся. Так что я, можно сказать, коренной янкульчанин.

— А где же Дуся? — спросил Иван.

— В Ново-Троицком. Учительствует. Вышла замуж за студента, с которым училась. У нее уже двое детей. Поглядел бы, Ваня, какая это красавица! Чудо!.. Ну, Ваня, пойдем спать. Вставать-то нам рано.

Варя постелила гостю на диване. Не успел Иван улечься, как пружины под ним заиграли на все лады. Ефим не уходил за ситчик. То смотрел в зеркало и зачесывал назад густой, мелко вьющийся чуб, то прохаживался по комнате. Остановился и спросил

— Ваня, понравился тебе наш бригадир, а мой батя?

— Мрачноватый мужчина, — ответил Иван, — Всегда такой?

— Это у него только вид неласковый, а человек он исключительно душевный. Зря не обидит, нет! — Ефим засмотрелся в зеркало. — Янкульчане приходят к нему запросто. Так и так, Андрей Андреевич, помоги. Выслушает молча, пожует губами искажет «Добре». Не любит лишних слов, а любит дело. У меня было время приглядеться нему. Я так к нему привык, что понимаю его полуслова, а то и с одного взгляда. — Ефим подошел к дивану. — Андрея Андреевича зовут молчуном. Люблю я этого молчуна, а вот твоего разговорчивого папашу и не люблю и не уважаю…

— Почему? — спросил Иван, и пружины под ним сердито заскрипели.

— Видел коня в шорах? — Ефим усмехнулся. — Вот и у Ивана Лукича на глазах шоры. ] Глядит вперед, стремится добежать первым, а] что делается сбоку, по сторонам, — его не тревожит. Вот видишь, какой я смелый. Все Ивана Лукича хвалят, а я поругиваю. Ну, давай спать. — Приоткрыл ситчик, повернулся и спросил — Рано будем выезжать?

— Лучше всего по холодку.

Ефим утвердительно кивнул и ушел за занавеску. Иван ворочался на гремевших пружинах, думал о Ефиме. «Удивительная судьба у этого парня! И то, что он так откровенно говорил об отце, мне нравится». Думал о жене Ефима, о его сыне, о том, что вот Варя и Ефим поженились и свили себе гнездо. Пусть тесное, неуютное, пусть на краю Янкулей, а все же гнездо свое! Незаметно мысли Ивана обратились к тому, чем он жил все эти дни и ради чего приехал в Журавли, и ему казалось, что именно для таких молодоженов, как Варя и Ефим., и нужен генеральный план Журавлей. Люди подрастают, женятся, образуются новые семьи, им нужно жилье, и жилье хорошее.

XI

Раннее утро в степи. Птичье пение и далекий неглохнущий говорок мотора. Куда ни глянь, хлеба и хлеба в своем светлом наряде, и надвое их рассекает отутюженный шинами тракт. По обочинам блеск росы на седой от пыли траве. Летит по полю «газик», трепещет парус, и в ды-хании встречного ветерка чувствуется то аромат скошенной травы и степного цветка, то горьковатый запах сгоревшего бензина…

Иван сидел за рулем, Ефим рядом. Сзади, поджав ноги и укрывшись плащом, дремала Ксения. Ефим задумчиво поглядывал на пшеницу. Молчал, пока не подъехали к озимому ячменю. Вдали показался трактор с жаткой. Следом потянулся свежий прокос с бугорком валка. От радости Ефим чуть приподнялся и крикнул — Погляди, Ваня! Янкульчане начали! Остановились возле прокоса. Ефим походил по свежему жнивью, поднял колос, показал Ивану. И колос и вид скошенного хлеба пробудили у Ивана чувство той возбужденной радости, которая издавна знакома хлебопашцу. «Оказывается, и во мне живет хлебороб… не умер, не пропал», — подумал Иван. Через минуту, когда «газик» выскочил на пригорок, картина стала еще более волнующей следом за первым трактором шли с жатками еще три. Гусеницы давили стерню и оставляли пояски. Гул моторов и звенящий хор косогонов оглушили степь. Как же Иван был удивлен, когда к закату солнца все огромное ячменное поле было свалено! Степь стала просторная, и валки, бугрясь частыми строчками, тянулись по жнивью и пропадали в сумерках.

Уже завечерело, когда Иван и Ефим, побывав у доярок и на пруду, подъехали к вагону, одиноко маячившему в степи. Сюда же подошли с жатками четыре трактора. Эти работяги были завьюжены пылью и так разогреты, что им, казалось, не остыть и за ночь, и гусеницы у них, как подковы у ретивого коня, до блеска начищены землей и стерней… Моторы разом умолкли. Рулевые и косари, кто по пояс голый, кто в грязной, в остюках, майке, побежали к кадкам умываться. Ужинали тут же, у вагончика. В алюминиевых чашках кухарка подавала дымившуюся, только что из кастрюли картошку с кусочками мяса. Это была женщина молодая и веселая. Умела улыбнуться так загадочно, озорно повести бровью или подмигнуть так, что у иного влюбчивого механизатора замрет сердце. И имя у нее было ласковое, нежное — Людочка… Людочка угостила картошкой Ивана и Ефима и успела так откровенно посмотреть на сына Ивана Лукича, что тот смутился и нагнулся над чашкой.

Во время ужина Ефим так, между прочим, сказал, почему Иван из архитектурного института приехал в свое родное село и что он намеревается делать. Ужинавшие сразу умолкли, будто сообщение Ефима их озадачило и испугало. Кто начал закуривать, кто попросил у Людочки воды. Только шофер-водовоз по имени Антон, сидевший на дышле вагона и державший на коленях чашку, сказал

— Мужицкую житуху сам черт не перекроит и не переделает!

— Почему так судишь, Антон? — играя глазами, спросила кухарка.

— Потому, милая да привлекательная Людочка, что не всякое желание души и тела исполняется, — рассудительно ответил Антон, отдавая кухарке пустую чашку. — Не уходи, я зараз тебе поясню. К примеру, взять тебя. Бабочка собой, что и говорить, и лестная и заманчивая. На тебя, ты это знаешь, многие с завистью поглядывают и в душе, в мечтах своих бог знает что хранят, а дотронуться до тебя не могут… Почему? Мечта живет, а желание неисполнимое!

— Дурак ты старый, вот что я тебе отвечу! — под общий смех крикнула Людочка. — Ох, и язычок у тебя, Антон!.. Нашел сравнение!

— Верно, согласен с Людочкой, — сказал молоденький, низко остриженный тракторист, лежа на спине и глядя в небо. — Любовь с жильем не смешивай, это вещи разные…

Бывает, летом в лесу в сухую погоду какой нибудь зевака уронит горящую спичку, и чуть приметный огонек быстро превращается в пожар. Так случилось и тут, возле вагона. Стоило Ефиму сказать слово, как разговор, точно костер, поддуваемый ветром, стал раздвигаться и расти. Вслед за репликой молоденького тракториста послышались голоса одобрения и порицания. Начался спор…

— Известно, без жилья какая может быть любовь!

— С милым счастье и в шалаше… Известно тебе это?

— А сухой бы я корочкой питалась?..

— То в песне… Лирика!

— В жизни сперва появляется гнездо, а потом уже из яичек вылупливаются птенцы…

— Точнее, Софрон, сказать, любовь требует уединения, — рассудительно пояснил Антон. — А что такое уединение? Летом — поле, копна сена, куст «заячьего холодка», а зимой — хата… У меня недавно сын женился, а спать да миловаться с молодой женой ему негде. Тесно живем и спим все почти рядом. На одной кровати я с женой, на другой сын с невесткой, а в углу две дочки, тоже не дети… Вот тут и ухитрись насладиться любовью! Эти мои молодожены, бедняги, всю ночь не могут ни пошептаться, ни поцеловаться… Беда! Вот, милая Людочка, и выходит — главнее всего жилище.

— Пустомеля! — сердито сказала Людочка, унося чашки. — А Ефим о чем толкует? О том самом!

— Мне не веришь? — спросил Антон. — Тогда пусть тебе пояснит дядько Прохор… Мастер по части разъяснений!

Дядя Прохор, мужчина пожилой, заросший курчавой седой бородкой, работал на жатке. Он давно поужинал и теперь полулежал на вытоло-ченной стерне, курил. Услышал свое имя, чуть приподнялся на локоть и сказал

— Могу!.. Суть я понимаю так. Новые Журавли, сказать, желание Ивана Ивановича вызволить нас из землянок — дело стоящее, и к нему надобно двигаться. — Обратился к Ивану — Но тебе, сыну, как ты давно не жил в Журавлях, требуется побывать на нашем собрании, особенно на торжественном, и послушать речи. Каждый оратор непременно призывает шагать в коммунизм, а особенно усердствуют руководящие… Слушаешь и радуешься на словах настоящие коммунары! Но как только он сходит с трибуны, так нутро его сразу поворачивается к своему кублу… Приглядись, сколько за эти годы расплодилось у нас собственников, и каких! Залюбуешься! И опять же первыми к той собственности липнут руководители и показывают наглядный пример. Воздвигают дома, ставят изгороди, обзаводятся живностью — это мое, этого не трожь! И сооружают не мазанки, не хатенки, как у меня или у пятого — десятого, а такие домашности, каких и кулаки не имели. И опять же лепятся подальше один от другого. Или им стыдно глядеть друг другу в очи? Или призыв шагать в коммунизм — это не для них, а для чужого дядька?.. Через это, Иван Иванович, как я понимаю, и не осуществится твой проект…

— Дядя Прохор, и чего это вы такую темную ноченьку нарисовали? — спросил молоденький тракторист, все так же задумчиво глядя на небо. — Пусть кто-то построил дом. И что из этого? Если взяться, то можно такие планы осуществить…

— Планы планами, меня интересует одна штуковина, — заговорил Антон. — Допустим, возьмемся, как советовал Николай, и сметем с лица земли теперешние халупы. А что на их место поставим? Какое жилище на будущее облюбуем?

— Посоветоваться бы с теми, кто в новых домах будет жить, — мечтательно сказал Иван. — К примеру, с вами. Как вы полагаете, какой тип дома лучше всего подошел бы, скажем, к Журавлям?

— Шут его знает, — со смехом ответил Антон. — Рази я об этом думал?

— А я отвечу! — Молоденький тракторист быстро поднялся. — Лучше всего дома двухэтажные. И вид и вообще!

— И такое, Коля, придумал! — возразил дядя Прохор. — Что получится? Один хозяин внизу, а другой наверху… Не годится такая дележка!

— В таком доме, квартира для одной семьи будет и на первом и на втором этажах, — пояснил Иван. — Представьте себе двухэтажный дом — весь он ваш, от низу до верху. — Иван указал на Прохора. — Вы в том доме хозяин, у вас есть крыльцо с улицы и выход на огород. Но рядом стоит точно такой же дом с комнатами на первом и втором этажах — это дом ваш. — Иван указал на Антона. — Рядом — еще дом. Такая блокировка домов-квартир, соединенных общими стенами и одной крышей, очень экономична и удобна для жизни.

— Да, заманчиво!

— Поглядеть бы, как оно выглядит натурально.

— Хохол глазам не верит. Ему пощупать надо!

— Нечего наперед выскакивать! Сперва проложить бы водопровод да вызволить наших баб из-под коромысла. Срам!

— Верно! Егорлык под боком, а воду носим на коромыслах.

— А пекарня? Спечь хлеб — это же мука му-] ченическая. Дров нет, бурьяном печь не нака-! лишь, и каждая хозяйка со слезами печет хлеб.

— О пекарне помолчал бы. И в Журавлях и. на хуторах нет ни клуба, ни приличной школы, ни бани, ни больницы… А вы — двухэтажные дома!

— Именно дома! — Из вагона вышел высокий, стройный мужчина. — Если мы в ближайшие годы сельское жилье не подравняем к городскому, разбегутся специалисты. Кому, скажите, инте-ресно жить в землянке, без каких бы то ни было удобств? Без людей с образованием колхозам не обойтись, и жилье — это проблема. И очень хорошо, что к нам заглянул архитектор и что мы, начав косовицу, можем поговорить о будущем, Антон тут горькую правду сказал, когда говорил о своем женатом сыне. И от этой правды никуда не уйдешь. Ох, как же далеко мы отстали от горожан!

— Двухэтажные жилища лично я одобряю, — послышался хриплый голос. Мужчина откашлялся и продолжал — Но как быть с хуторами? Ежели образованные люди, как сказал Николай Михай-

лович, разбегутся из Журавлей, то как же им, беднягам, проживать на хуторе? Возьмите наши Янкули! Растянулись на четыре версты, хаты разбежались во все стороны, а между хатами — пустыри. Шакалы по ночам воют, а зимой заносит нас сугробами, мы отрезаны от всей земли — ни пройти, ни проехать… Что это, скажи, за житуха? Сын председателя мечтает о двухэтажных домах — живи и радуйся! Я читал в газетах, есть такие культурные села на Украине, в Курской области, на Кубани. И не только есть в доме водичка, а все, что человеку нужно, тут, под ру-нами. Вот это жизнь! Ну, допустим, такую жизнь можно изобразить в Журавлях. А хутора? Как быть с хуторами? И Янкули — это еще хутор так себе. А взгляни на Куркуль! В нем такая убогость, что на нее смотреть тошно; как с ним быть?

Вопрос так и остался без ответа. Наступила тишина. Кто-то сказал, что пора спать, и люди начали подниматься. Промолчал и Иван. Он тоже не знал как же быть с хуторами? Ну, допустим, появятся новые Журавли. А хутора? Останутся такими? Или их вовсе не будет?..

Утром Иван и Ефим поехали на пруд, осмотрели утиные стаи. Птицы расплодилось так много, что все зеркало воды было усеяно молодыми и белыми как снег утками. Побывали на молочной ферме, заехали на откормочный пункт. Всюду Иван видел примерно то, что и у Лысакова. Он смотрел бригадное хозяйство, а мысль о вчерашнем разговоре возле вагона не покидала его ни на минуту. Солнце уже стояло в зените и палило нещадно. «Газик» спустился к Егорлыку. Иван и Ефим решили искупаться. Ксения выбрала себе место за камышами, а друзья разделись на низком, уходящем в воду песчаном берегу. Первым в реку бросился Ефим, желая показать гостю, как в Янкулях умеют нырять.

Сидели на горячем песке, обсыхали.

— Ну, Ваня, как вчерашняя беседа? — спросил Ефим.

— Нагнали думок трактористы, — с грустью в голосе ответил Иван. — В голове неразбериха… В самом деле, как быть с хуторами? А какие строить дома?

— Пока об этом не думай, — советовал Ефим. — Надо нам подумать о том, чтобы твой диплом претворить в жизнь.

— Да, это было бы здорово!

В тот же день Иван попрощался с Ефимом и направился в Куркуль. Ксения вела машину, а Иван мысленно был в Журавлях и беседовал с отцом. Ему казалось, что Иван Лукич внимательно выслушал, а потом обнял Ивана и сказал «Так, так, с людьми, Ваня, беседовал? Хорошо! Это Юхим Шапиро подал тебе такую мысль? Молодчина Юхим! Значит, и трактористы того мнения, что нужно воздвигать двухэтажные дома с водопроводом и канализацией, чтоб они ничуть не отличались от городских? И чтобы построить пекарню, столовую? И больницу желают? И баню? Молодцы механизаторы! И как это я своим умом не дошел до этого? Да, старею, Иван, голова моя не та, не та… И хорошо, что молодежь подставляет плечо».

То вдруг лицо отца мрачнело, делалось злым, нелюдимым, точно таким, каким оно запомнилось Ивану в ту июньскую ночь. И будто Иван Лукич, расхаживая по кабинету, говорил «Вижу, вижу это Юхим умышленно привез тебя к трактористам! Этот Юхим — любитель покритиковать. Мечтатель! Парить в небесах — оно хорошо! Там, в небесах, все кажется просто захотел вместо землянок поставить двухэтажные дома — готово! Все явилось само! А где взять строительный материал, цемент, железо, стекло? Откуда прибудет строительная техника? Где раздобыть гроши?.. Подумали об этом ты и твой Юхим?»

— Было бы желание, а строительный материал и техника найдутся.

— Ваня! — удивилась Ксения, притормаживая машину. — Что это ты сам с собою разговариваешь?

— Думаю вслух.

На возвышенности, сизой от полыни, показался хуторок.

— Вот и Куркуль! — крикнула Ксения. — Погляди, какой замызганный! Будто его бурей потрепало.

XII

Люди добрые, не ахайте и не разводите руками! Пусть вас не удивляет вид Куркуля, ибо на ставропольских просторах, к сожалению, встречаются разные поселения. То растянется где-нибудь на равнине будто и не село, а целый городок, и улицы его разрастаются и в ширину и в длину, и ведут сюда решительно все дороги, какие только тянутся по степи. То попадется хутор — не большой и не малый, а хутор-середняк, примечательный лишь тем, что единственная его улица пролегает рядом с трактом, по которому день и ночь летят грузовики, да так, что хатки дрожат. То, бывает, путник нечаянно набредет на хуторок, уютно примостившийся в живописной балке или в пойме Егорлыка…

И есть Куркуль, с виду неприметный, неказистый и в своем роде единственный… Исколесите Ставрополье вдоль и поперек, а такого другого хуторка не сыщете. Представьте себе заросший полынью и открытый всем каспийским ветрам горбатый юр, а по юру, в самом неприглядном беспорядке, разбросаны земляные хатки. И вид Куркуль имел такой униженный, такой сиротливый, на всем его облике лежала такая застаревшая скорбь, что на него без жалости, без чувства горечи и удивления невозможно было смотреть. Куркуль не имел даже улицы. По бурьяну сплетались и перекрещивались, убегая от хаты к хате, узенькие стежки-дорожки, да повсюду буйно кустилась синяя, как небо, полынь.

Ещё не так давно, до слияния семи артелей, в Куркуле был колхоз «Великий перелом», служивший, как мы помним, причиной неиссякаемых людских насмешек. «Вот глядите, как его, беднягу, переломило!» «К чему говорить «великий», когда всем видно, что перелом маленький!» И предлогом для всякого рода злых шуток были не только хатенки с их неказистым видом, а само название колхоза, несколько напыщенное и приподнятое. И хотя с тех пор, как Куркуль перестал называться «Великим переломом», времени прошло немало, хотя уже в бытность «Гвардейца» вблизи хутора выросли и амбары, и фермы, и мастерские для машин, и хозяйственный двор, а печать все той же заброшенности и одичалости так и осталась на Куркуле. И все тут было не так, как в других хуторах и селах. И Егорлык подступил к Куркулю так близко, будто хотел смыть хатенки, и изогнулся возле самого юра таким удивительным вопросительным знаком, будто сама кубанская вода смотрела на хатенки, удивлялась и не могла понять как могло сохраниться в степи такое чудо!.. И солнце, так показалось Ивану, палило над юром как-то излишне жарко, не так, как в Журавлях, и оконца, старательно припорошенные горячей пылью, смотрели на мир тоскующими по радости очами, и тишина царила над хутором такая, какой не сыскать даже в самой глухой степи…

Куркуль был пуст, безлюден. Взрослые находились в поле, а детвора, как обычно, на Егорлыке. И что ни хатенка, то и замок жуком чернел на дверях. И только в бригадной конторе, в том самом домике под камышовой кровлей, где когда-то помещалось правление «Великого перелома», двери были распахнуты — заходи смело! И Иван вошел в дом. В передней, довольно-таки просторной комнате, стояли одни голые столы и стулья. Иван остановился на пороге, осмотрелся и нарочно громко крикнул

— Эй! Живой тут есть кто?!

— Есть, есть, как же можно без живого человека! — послышался из соседней комнать охрипший, простуженный голос. — Я туточки.

В дверях появилась хромая, опухшая от сна старуха. Сладко зевая и прикрывая большой щербатый рот узловатыми пальцами, осмотрела Ивана с ног до головы, потом сказала

— Чего кричишь, парень? Я еще чуткая нг ухи, я на слух быстрая. Лежу себе и слышу машина гудет. Хотела сразу встать, да думаю это не до нас.

— Мамаша, — обратился Иван к старухе, — кроме вас, тут есть кто-нибудь?

— Нема, сынку, нема. Весь наш люд в степу, а я туточка одна сторожую и со сном воюю. — Сладко зевнула. — Сонливая зараз время, и к тому еще жара, давненько дождик не перепадал.

— Что же вы тут сторожите?

— Канцелярию, рази не видишь?

— А как бы нам повидать Подставкина?

— А никак, — сказала сторожиха, поправляя на голове старомодный чепчик. — Неможно никак, и весь мой ответ!

— Это почему же так? — удивился Иван. — Может, вы не знаете, где он?

— Знаю. Я, сынок, все знаю.

— Так и скажите нам.

— Не скажу, не проси.

— Разве в этом есть какой секрет?

— Не велено, вот и не скажу.

— А как вас звать, мамаша? — спросил Иван, желая поддобриться к старухе.

— А на что тебе?

— Да так, для знакомства.

— Зовут меня Лена. Что еще?

— Как, как? — Иван невольно улыбнулся. — А по отчеству?

— Зовут без отчества, Лена я, и все тут. Разве плохое имя?

— Да вообще-то имя красивое. — И все же Иван, глядя на старуху, на ее чепчик, обнимавший совершенно седую голову, не решался назвать ее Леной и сказал — Мамаша, а воды у вас напиться найдется?

— Чего-чего, а воды хватает. Егорлык теперя, считай, возле хат. Вчерась только на грузовике привезли воду и слили в бассейн. В земле она остывает и делается такой вкусной! — Загремела ведром и быстро принесла воду в ведре и кружку. — Попробуй нашей, кубанской.

Иван напился и снова за свое

— Так куда же вы упрятали бригадира?

— Не я его прятала, а Иван Лукич.

— Иван Лукич! — воскликнул Иван. — А я сын Ивана Лукича, и у меня к Подставкину важное дело.

— Невжели сын? — искренне удивилась Лена. — А какой же из трех?

— Иван.

— А не брешешь? Иван, помнится, был в бегах.

— Вот я и есть Иван.

— А не обманываешь?

— Тетя Лена, — пришла на выручку Ксения, — поверьте мне, Иван говорит правду.

— Ну, тебе, Ксюша, верю, — согласилась тетя Лена. — Знать, сынок Ивана Лукича? Воз-вернулся?

— Так где же бригадир? — допытывался Иван. — Открывай свой секрет, мамаша.

— Не выдашь?

— Ну, что вы, мамаша!

— Тогда гляди сюда. — Тетя Лена подвела Ивана к окну. — Гляди прямо на мой палец и на ту хатенку, что под черепицей. Разглядел? Это и есть домишко Егория Ильича. Зараз он там. Иван Лукич привезли его сюда утречком, уложили спать, а мне дали приказ помалкивать.

— В поле уборка, а бригадир дома отсиживается, — не без резона заметила Ксения.

— А ты, дочка, не удивляйся. — Старуха еще раз со стоном зевнула. — Ить у Егория

Ильича какое горе. Тут про все на свете позабудешь. У него же получился полнейший семейный разлад. Разве не слыхали? — Тетя Лена оживилась, повеселела, вытерла ладошкой губы. — Ну как же! Тут у нас такой был переполох, что беда! Егорий Ильич побил свою Марусю, а она убежала к родителям, там укрывается и шестой день домой не заглядывает. Так что и корову доит и по хозяйству зараз приглядывает мать Егория Ильича. А Маруся сидит у родителей; они живут в том «казенном домике», что выстроили на головной канале.

— Печальная новость, — сказала Ксения. — За что же Егор Ильич побил Марусю?

— За домашность, милая, за домашность, за что же еще! — пропела грустно тетя Лена. — Раньше, бывало, богатство радость в дом несло, а ныне с ним, с богатством-то, одно горе лезет в дом. А почему? Избаловалась молодежь, не умеет жить. Ныне пошли не жены, а какие-то, прости господи, вертихвостки. Ученые, книжками забавляются. Им подавай всё готовое, белоручки! Маруся что делала? Ничего. На канале водичку отмерит, что-то там запишет в книжечку и читает себе всякие романы. Так день в день и сидит, просвещенная! А у Егория Ильича хозяйство, корова, свиньи, птица, сказать, свой дом, а при доме нужна хозяйка, такая моторная, чтобы из-под земли могла достать то, чего в доме еще недостает. А Маруся разве хозяйка? Красотой парня полонила, и теперь он, бедолага, страдает. Сколько для нее Егорий Ильич старался — не счесть. Взял он ее бедную, в одной юбчонке — за красотой погнался. И приодел, и от батька с матерью отделился, и свой домик поставил — всё для Ма-руси! Живи и радуйся. А как он ее любил, как обожал! Господи праведный, поверить невозможно! Да в наших Куркулях еще ни один мужчина так не любил свою жену, как Егорий Ильич Марусю. Оттого-то теперь изатосковал, бедолага, оттого-то и изболелся весь, разнесчастный…

ХIII

Удивительное дело, не мог Егор понять, почему в душе у него поселились два Егора один собой спокойный, рассудительный, другой горячий и вспыльчивый, как спичка. И оба они были такие, говоруны, такие заядлые спорщики, так умели доказывать один другому свою правоту, что из-за этого вот уже вторые сутки Егор не мог ни спать, ни даже спокойно лежать! По пояс голый, он или сидел на лавке, горбя упругую спину и обнимая руками кудлатую голову, или ходил по сумрачной, с закрытыми ставнями комнате, а оба Егора вели между собой такую перепалку, что помирить их или заставить молчать не было никаких сил! И то, что оба Егора затеяли между собой горячий спор, которому не было конца, и то, что каждый из них, как думалось Егору был по-своему прав, и то, что один защищал Марусю, доказывая, что она ни в чем не виновата, а другой был на стороне Егора и тоже доказывал, что виновен не Егор, а именно Маруся, — все это будоражило душу, наполняло ее то сомнениями, то горькой обидой, то тяжкими раздумьями…

«Отчего, дружище, так занедужил и так запло-шал? — спрашивал тот Егор, что всегда говорил спокойно и рассудительно. — Неужели нам, мужчинам, к лицу так раскисать? Вижу, вижу, друг, ты и сам не можешь рассудить, что с тобой случилось и почему душевные силы твои так сразу надломились. Может, тут причина та, что ты сильно любишь Марусю? Так и что же из того? До тебя любили, и еще как любили, и после тебя любить будут. Хуторяне смотрели на тебя и радовались и здоровяк, хоть бери тебя в цирк, и весельчак, каких и во всем районе не сыскать, и добряк, каких немного. Люди думали, что и пальцем никого не тронешь, словом никого не обидишь, а ты на любимую жену с кулаками пошел… Это же что такое, Егор?» — «Бедняга, не знаешь, что оно такое? — отозвался вспыльчивый Егор.

— Я тебе поясню. Бес сидел в твоем тихом да смирном Егоре. Дремал тот бес, не показывался, а когда Маруся не захотела впрягаться в ярмо, каковое именуется домашним хозяйством, не подчинилась мужу, вот тот бес сразу и выкатился наружу. И разве Егор в ту минуту себя помнил? Он же ослеп, потерял разум и стал не человеком, а зверем». — «И еще хуторяне думали, что их бригадиру не будет износа, а он вдруг так сразу покачнулся…» — «Покачнулся, говоришь? — переспросил вспыльчивый Егор. — Покачнулся — это, брат, не то слово! Упал, да еще и разбился в кровь — вот это будет правильно! Так ему и надо, чтобы наперед был умнее!» — «Иван Лукич понимает, что сердечные дела — вещь тонкая, вот и определил Егора под домашний арест, чтобы тот одумался и успокоился». — «Глупость! Никакого «домашнего ареста» не было, выдумка! Стыдно в глаза людям смотреть, вот Егор и придумал для себя «домашний арест» и прячется в своей хате. Хочет и себя и людей убедить, что всему виной Маруся, что горе его произошло от сильной любви. Брехня все это! И Маруся неповинна, и любовь тут ни при чем. Всему виной эта его хата, в которой он сидит как дурак и которую так старательно строил. И не любовь свалила его с ног, а жадность да собственность, и так пихнули его в спину, что и до сих пор не может очухаться и встать на ноги. И первое, что ему нужно сделать, — это лишиться хаты и подворья». — «Да ты что, в своем уме? — возразил спокойный Егор. — Да как же жить без своей хаты и без подворья? Зачем же потакать прихотям Маруси? Это только в песне поется о том, что «сухой бы я корочкой питалась, холодную воду б я пила»…» — «В Журавли приехал сын Ивана Лукича, — перебил Егор вспыльчивый. — А зачем он к нам заявился? Не слыхал и не знаешь? Да затем, чтоб изломать хатки, а построить новые дома. Тогда не придется Егору кидаться с кулаками на Марусю…»

Слушать диалог двух Егоров было приятно. Подставкин отыскивал в них «свою правду». Он мучительно думал над тем, кто же прав он или Маруся. Часами неподвижно сидел на лавке и смотрел на запечатанные ставнями окна. Третий день в них не проникал свет, в комнате было душно, разило табачищем, как в курильне. Когда Иван и Ксения открыли дверь, на них повалил такой дым, что наши гости отшатнулись. Ксения распахнула рамы, загремели ставни, и в комнату хлынули свет и воздух.

— Встречай гостей, хозяин! — сказала Ксения. — Познакомься. Это Иван Книга!

— Догадываюсь., — Егор поднялся. На голом теле заиграли мускулы. Смущенно улыбнулся, протянул руку, — Какими судьбами в Куркуль?..

— Ездим по бригадам, — ответила Ксения. — Вот и к тебе заглянули.

— Хорошо, что не проехали мимо. — Егор скрестил на груди упругие, как из резины, руки. — Нету у меня бензина, вот и не могу выскочить в степь. Ксения, может, у тебя найдется литров пять горючего? В сенцах скучает мой бегунок, а выпорхнуть на нем из этой клетки нельзя пустой бачок. — Говорил так, точно оправдывался перед Иваном. — Твой батько, Ваня, нарочно выцедил бензин до капельки, чтоб я не сбежал отсюда. Так как, Ксюша, выручишь пленника?

— И рада бы, да нечем, Егор, выручать. — Ксения развела руками. — У самой бак почти пустой.

— Ну, хоть литр, чтоб только добежать до трактористов.

— Помоги, Ксюша, — попросил Иван. — Jj Надо же человека выручить.

— Поищу, может, с литр и найду. — Ксения глазами сказала Ивану, что если он её просит, то она непременно найдет бензин, и вышла из хаты.

— По делу ко мне, Ваня? — спросил Егор. — Или так, проездом, поглядеть наш Куркуль?

— Вот езжу, знакомлюсь.

— Небось наслышался про меня разных причуд?

— Кое-что слыхал.

— И поверил?

Иван не ответил и сел на лавку. Осмотрел просторную комнату, в которой давненько уже не хозяйничали старательные женские руки. На столе навалена немытая посуда, на кровати разбросаны подушки, одна разорвана, и из нее высыпались перья. Тонкое серенькое одеяло валялось на полу.

— Слушал людские балачки и небось думал, и что это за зверюка живет в Куркуле? Да ты говори правду, не обижусь!

— Что тебе сказать? — уклончиво отвечая Иван. — Судить со стороны трудно, можно ошибиться.

— Это верно. — Егор сел рядом с Иваном. — Думаешь, я себя оправдываю? Вчера женился по любви, а сегодня руку поднял? — И тяжело вздохнул. — Но вот так, брат, случилось… Скажи, ты женатый? Можешь меня не понять. Как другу, скажу тебе с женитьбой, Ваня, мне сильно не повезло, ох, как не повезло! Мне уже идет двадцать седьмой год, а, я только в прошлом году женился. Ты опросишь а почему? Разве на журавлинских хуторах не было невест? Отвечаю. как мужчина мужчине ненормальная у меня были любовь. Вот в чем вся суть дела. Марусю я полюбил еще в тот год, когда вернулся из армии, она была девчушкой и училась в седьмом классе!

Родители её жили тогда в Журавлях, а Маруся ходила в школу в Грушовке— квартировала у тетки. И ничего она тогда про мои чувства к себе не знала. Я работал в эмтеэс трактористом. Как только выберу свободную минуту, так сажусь на мотоцикл и мчусь в Грушовку — хоть одним гла-зом повидать ее. Она учился себе спокойно, подрастает, а я страдаю, мучаюсь. Стою, бывало, как дурак возле школы, поджидаю ее, а потом погляжу издали и уезжаю. Родители ее жили бедно. Марусе тоже трудновато жилось. Так я ей помогал тайно, через тетю, — то харчами, то привезу материи на платье, то платок, то конфет или сахару… Так я ждал невесту и мучился ровно три года! И вот она выросла, и мы поженились, а счастья-то, видишь, нету. — Иван заметил на глазах у Егора слезы. — Почему его нету? Почему, а? Все эти дни ломаю голову, спорю сам с собою, а придумать ничего не могу. Ведь у нас все есть, живем мы обеспеченно, а жизнь, считай, разбита. Что это такое получается, скажи? Молчишь? Вот так все и молчат, потому как личная моя жизнь никого не интересует. — Егор жадно раскуривал папиросу, глотая дым. — Как я рассуждал? Жила Маруся в бедности, ничего хорошего в жизни не видала, а у меня она будет всем обеспечена. Вышло так, что напрасно старался, не обрадовал Марусю, а обидел, да еще и побил. — Егор низко наклонил крупную, лохматую голову, курил. — Ваня, скажи, это правда, будто ты приехал к нам составлять проект новых Журавлей?

— Правда. А что?

— Да так. Разная балачка бродит по хуторам. — Выпрямил спину, расправил могучие плечи. — Живем мы, Ваня, богато, а только сильно раздробленно. И еще, сидя в хате, я думал как бы нам, Ваня, поквитаться с хуторской житухой и присоединиться к Журавлям? А в этот Куркуль, основанный еще беглым беломечетин-ским казаком по фамилии Куркулев, надобно прислать штуки четыре бульдозеров, сровнять мазанки с землей, перепахать и посеять пшеницу — пусть колосится!

— Зачем же такие строгие меры?

— Да какая же это жизнь в нашем Куркуле? — И вдруг Егор рассмеялся. — Подумать только, все вокруг изменилось, а от Куркуля никак не можем избавиться! Я, дурак, думал, что построю хату, обзаведусь хозяйством и заживу с молодой женой, как тот допотопный казак Куркулев. Ничего из этой моей заботы не получилось. И до сего дня был я, Ваня, слепцом, а теперь малость начинаю прозревать.

Вошла Ксения, и Егор умолк на полуслове.

— Бегунок твой заправлен горючим, — сказала она. — Можешь улетать из клетки, беркут!

XIV

От Куркуля дорога уходила через полынный выгон, лежавший сразу же за хутором. Полынь была в цвету, и потревоженная колесами пыльца курилась сизым дымком, лезла в нос и горчила во рту. Полынь оборвалась возле кукурузы, когда «газик» нырнул в густую Зелень. До горизонта разметнулась она, уже украшенная розовыми, белыми, коричневыми косичками початков. И как только Иван и Ксения проскочили кукурузу и очутились на невысоком плато, где уже началась косовица ячменя и по всему полю тянулись янтарные стежки валков, они увидели блестящую полоску, похожую на стекло. Это пламенел под солнцем главный оросительный канал в своих низких, забурьяневших берегах. По ту сторону блестящей полоски краснел кирпичный домик, похожий на железнодорожную будку, тот самый «казенный дом», о котором упоминала тетя Лена.

Чуть приметная, тонущая в траве дорога убегала мимо канала, туда, где поднимались три шлюза и чернели в цементных воротах чугунные лебедки. Вблизи этих лебедок мутный поток образовал озерцо и кружился вяло, нехотя. Берег отлог, был одет камнем, как панцирем, и на этом панцире сидели две девушки. Возле них — мокрые, испачканные илом лопаты, опрокинутое ведро. Видно было, что девушки только что выбрались из воды. Платья на них мокрые; загорелые, цвета красной меди ноги опущены в воду, У одной черная коса сплетена и туго закручена на затылке, у другой стриженые мокрые волосы растрепались по плечам, свисали на лоб.

— Ксюша, что это за русалки? — спросил Иван.

— Неразлучные подружки! — воскликнула Ксения. — Эта, что с косой, и есть Маруся, разнесчастная жена Подставкина, а рядом с ней — Настенька Закамышная. Теперь у нас пошла мода — купаться в платьях. Девчата понашили себе из паршивого ситчика плохонькие платья и вот в них лезут в воду — очень удобно! Да они не просто купаются, а что-то лопатами орудуют.

Маруся и Настенька увидели машину, взяли лопаты, точно собираясь ими защищаться, и поднялись. На камнях остался мокрый след, с платьев на песок и на ступни ног еще стекали, как слезы, частые капли. «А что, даже очень хороша собой жена у Егора, — подумал Иван, мельком взглянув на Марусю. — Полюбить такую можно, а вот как у Егора могла подняться на нее рука!» Серенький, под цвет песка, мокрый ситчик так облегал ее статную, красивую фигуру, что вся она казалась выточенной. Опершись на лопату, как на посох, Маруся смотрела на Ивана и смело и строго, сухо сжав пышные, безулыбчивые губы. Голову с тяжелым пучком косы на затылке она держала гордо. Лицо ее было привлекательно той смуглостью и той свежестью, какую дает молодой женщине только сама природа.

— Здравствуйте, девчата! — крикнул Иван, улыбаясь. — Что вы тут делаете?

— Разве не видишь? — язвительно спросила Маруся, закусив нижнюю губу. — Танцуем фокстрот!

— И без музыки?

— Со слезами, — так же грубо сказала Маруся. — Плачем и танцуем!

— Ну, чего ты злишься, Маруся? — Настенька с доверчивой улыбкой, как к знакомому и любимому человеку, подошла к Ивану. — Здравствуй, Ваня! Если сказать правду, то мы тут танцы устраиваем с илом. Набилось его под самые шлюзы — беда! Ты погляди сюда, Ваня! Что тут творится…

Желая показать Ивану, какой вред каналу причинил ил, Настенька пошла к шлюзам. Она осторожно ступала босыми ногами по колючей, сухой траве, а Иван шел следом. Маруся и Ксения остались возле машины. Настенька привела Ивана на перекладину, под ногами прогнулись и заскрипели доски. Тут Иван воочию убедился ил в самом деле забил все лебедки. От винтовых подъемников убегали в степь три неглубоких ручья. Тот, что слева, тянулся во «Власть Советов», средний — в «Россию», а правый — в «Гвардеец». И хотя лебедки были приподняты до отказа, вода в канавках еле-еле сочилась.

— Погляди, Ваня, как замуровало. — Настенька вспомнила, как Иван провожал ее домой, и ей стало так весело, что она рассмеялась и сквозь смех сказала — Раньше наш «Гвардеец» брал триста литров. — Снова рассмеялась и пояснила — В секунду, конечно. А теперь «Гвардейцу» не можем дать и двадцати литров нету для воды дороги. То же и в «России» и во «Власти Советов»…

— Что ж вы тут роетесь, как кроты? — уди-вился Иван. — Надо ехать к Ивану Лукичу и требовать.

— Эх, какой герой нашелся! — крикнула Маруся. — Поезжай и попроси, может, тебе как сыну поможет Иван Лукич!

— А ты его просила об этом?

— И надоело просить, — ответила Настенька. — Ус покручивает да посмеивается…

— Ну, тогда я его попрошу. — Иван обратился к Ксении — Ксения, поедем разыскивать отца!

— В степи? — удивилась Ксения. — Иван Лукич, как птица, его так, сразу не отыскать.

— Найдем! — Иван зашагал к машине. — Поджидайте нас, девушки!

Легко сказать «поедем разыскивать отца». Неужели Иван не знал, что журавлинская степь — это же море, и дороги на этом море так перепутались и так скрестились, что встретить на них Ивана Лукича не так-то просто. Но что поделаешь? Надо ехать, и Ксения погнала машину что было сил. И вот первая остановка. На прицепе гусеничного трактора две лафетные жатки. Они старательно стригли ячмень, оставляя на свежей стерне светлые валки-строчки. На вопрос Ивана «А не было ли тут случаем Ивана Лукича?» — тракторист, блестя зубами, крикнул, что еще утром Иван Лукич заскочил сюда на сво-ем мотоцикле, а куда потом уехал, неизвестно.

Снова скрестились, запутались дороги, и снова; остановка. По скошенному полю гулял комбайн с подборщиком — делал пробу, — и первые гpyзовики с зерном примяли стерню. Оказывается, Иван Лукич только что уехал от комбайна, а куда, неведомо. «Газик» опять гулял по дорогам и опять то пулей пронизывал кукурузу, то среди хлебов трепетал тентом, как флагом. В Вербовой Балке Ивану сказали, что Иван Лукич час тому назад уехал к Подставкину, и Ксения недолго думая развернулась и помчалась снова на Куркуль. Нет, теперь уже не в хуторе, а на току отыскали мрачного Подставкина. Тот развел руками и сказал, что Иван Лукич только что уехал в Птичье, а точнее — на ток Лысакова, сегодня оттуда будут отправлены на элеватор первые грузовики с зерном. «Да, верно, не человек, а птица», — подумал Иван, направляясь к бочонку с водой. И пока он пил воду, пока закуривал, раздумывая, Ксения успела сказать Подставкину «Поезжай на шлюз, Егор. Маруся вся в слезах тебя ждет не дождется, а ты тут мучишься».

И опять катил по дороге, хлопая тентом, знакомый нам «газик». Вот и ток. Помнит Иван, ещё вчера лежала здесь чистенькая площадка, Лысаков называл ее «танцевальной», а сегодня почти вся она была завалена зерном. Гремели решета зерноочистительных машин, курилась над ними серым дымком пыль, подъезжали и отъезжали грузовики. Лысакова не было уехал к косарям на шестое поле. Девушка-весовщица, повязанная косынкой так, что виднелся только нос и большие, как у совы, глаза, проводила с весов грузовик и, мило улыбнувшись Ивану одними озорными глазами, сказала

— Иван Лукич туточки был, сам все осмотрел, проверил, как идет очистка, погрузка и какой кондиции зерно. И как только первые грузовики приняли зерно и взяли курс на элеватор, вскочил сюда Яков Матвеевич Закамышный, и они вместе умчались в Янкули. — Весовщица, раскрасневшись, освободила лицо от платка и рассмеялась, показав полный рот мелких, как неспелые кукурузинки, зубов. — Уехали Гнедого учить уму-разуму. У Гнедого случилась авария — беда! Иван Лукич ругался и так обозлился, что жуть! Только в Янкулях вы его не ищите, а поезжайте на третье поле, то, что лежит возле со деного озерца. Ксения, да ты знаешь то озерцо! Ячмень там одним концом упирается в воду, а другим выходит к гравийной дороге, той, что тянется на село Петровское. Отсюда ближе всего ехать мимо Шестого кургана.

Что ж, поехали мимо Шестого кургана. Почему он был шестым, а не третьим, когда вокруг на десятки верст не видно ни одного даже приличного бугорка, никто не знал. На макушке кургана шелковисто кустилась ковыль-трава и дремал, сидя на камне и пряча под желтое крыло клюв, степной беркут. Сонно взглянул на промелькнувшую машину и снова спрятал крючковатый клюв под крыло.

От Шестого кургана с востока на запад пересекли всю янкульскую степь и в ложбине, как в блюдце, наконец увидели пруд с седыми, прописанными солью берегами. Стоячая вода покрылась бледно-зелёной пеленой. Ветер приносил теплый запах тины и солончака. Да, точно, весовщица сказала правду: за озерцом — ячмень, и лежали по нему прокосы, широкие, как улицы. На середине загона — две жатки. Трактор блестел, как зеркалами, своими начищенными траками. Рядом возвышался грузовик-вагон.

— Походная мастерская тут, — сказала Ксения.

Возле вагона-мастерской в тени приютились штук шесть мотоциклов и «Москвич». Среди людей, занятых ремонтом, Иван сразу узнал Закамышного. Он только что выбрался из-под жатки. Майка на нем была испачкана землей: видно, долго пролежал на спине. Он вытирал паклей руки и что-то говорил подошедшему к нему мужчине в комбинезоне. Тот опрометью побежал к вагону и принес увесистый ломик. Мужчина в комбинезоне, Закамышный и еще трое парней начали приподнимать среднее колесо жатки, поддевая его ломиками. В это время из вагона вышел Иван Лукич. Увидел подъезжавшего Ивана и крикнул

— Яков! Погляди, кто к нам едет!

Закамышный отдал свой ломик подбежавшему трактористу, вытер руки о солому и подошел к Ивану.

— В гости к нам, Ваня?

— Нет. По делу к отцу.

— Отчего такой пасмурный? — спросил Иван Лукич. — Или захворал?

По хмурому, сильно опечаленному взгляду, по тому, как Иван, выйдя из машины, заложил за спину руки с засученными выше локтей рукавами, как хмурил брови и молчал, Иван Лукич без труда понял сын сюда явился неспроста. Почему-то вспомнил рассказ Лысакова «Тебя сынок критиковал». Неприятно защемило в груди. «Наверно, снова батька критиковал и вот сам заявился», — подумал Иван Лукич. Усмехаясь, спросил

— Что стряслось, Иван? Чего чертом косишься?

— Отец, я только что был на шлюзах. — Иван сдерживал волнение, подбирал слова. — Шлюзы забиты песком. Тебе это известно?

— Известно. Дальше?

— Канал гибнет! Его так заилило…

— Значит, гибнет? — Иван Лукич улыбался, и эта его насмешливая улыбка злила Ивана. — Еще что?

— Нужны люди. Ил надо…

— Что ил? Что надо? — Иван Лукич насильно рассмеялся. — Да и кому это надо? Архитектору-то какое дело до того ила и до канала? Диплом приехал писать — пиши себе на здоровье, но совать свой нос, куда тебя не просят, не смей. Ему, видите ли, потребовались люди! — Все с той же ехидной улыбочкой обратился к Закамышному — Слышишь, Яков! Моему сыну люди нужны! А кому нынче не нужны люди? Вон они, наши люди, и на машинах и под машинами… Хлеб люди убирают! Их тебе отдать, что ли? Прекратить, прикажешь, косовицу и заняться илом? Так, что ли, умник?

Иван, бледнея, промолчал. Иван же Лукич, желая показать Закамышному, что хорошо понимает наивную тревогу сына и поэтому не обижается на него, что он даже готов весь этот никому не нужный разговор свести к шутке, игриво толкнул Ивана плечом и сказал

— А ну, сынку, давай померяемся силами! Кто кого?

— Озоруешь, батя?

— Почему бы и не поозоровать? Побороться с сыном — это, брат, дело такое… Ну, как? Возьмемся?

— Я готов! — повеселев, сказал Иван.

— Только, чур, условие! — крикнул Иван Лукич. — Положишь батька на обе лопатки — исполню твою просьбу, а не положишь — пеняй на себя… Принимаешь условие?

— Согласен! — сказал Иван, засучивая рукава.

— Яков! — обратился Иван Лукич к Закамышному. — Будь над нами судьею! Ну, взялись!

И в тот же миг отец и сын обнялись, да так проворно и так крепко, что у кого-то из них с треском разорвалась рубашка. Закамышный с любопытством смотрел на борющихся, улыбался. Ему хотелось, чтобы верх одержал Иван. И когда тот своими цепкими, жилистыми руками подобрался к отцовскому пояску и, натужась и упруго сгибая колени, тряхнул старика и чуть было не положил на спину, Закамышный не утерпел и крикнул

— Иван Лукич, сдавайся!

— Погоди, Яков! Сдаваться мне еще рано!

Тут Иван Лукич так сдавил молодую, упругую спину сына, что Иван застонал, но не упал. В это время Иван Лукич ловко подставил Ивану ногу, но повалить Ивана было не так-то просто — стоял будто врытый в землю.

— Так вот ты какой, архитектор! — выкрикивал Иван Лукич. — Жилист! И все ж таки я тебя свалю!

И тут вдруг Иван повалил отца, но тот вывернулся. Встать не успел — Иван снова повалил отца на землю, и они, обнявшись, покатились по стерне. Собрались трактористы, голоса подбадривали Ивана. И тут на верху оказался Иван Лукич. Удачно положив сына на лопатки, Иван Лукич крикнул

— Готов! Ну, что? Не выиграл спор!

Иван не сопротивлялся. Поднялся и, тяжело дыша, прошел к своей машине, на ходу поправляя ремень и одергивая рубашку. Уселся за руль и, не взглянув на Ксению, уехал.

— Зачем ты это, Ваня? — спросила Ксения, вытирая платком покрытый пылью лоб Ивана. — Его тебе не побороть…

— Это мы еще посмотрим! — У Ивана блестели глаза. — Жаль, конечно, что я проиграл спор… Мне надо было его побороть… Не сумел!

В это время Закамышный говорил Ивану Лукичу:

— А ты, оказывается, еще богатырь! Или сынок тебе поддался…

— Да, жди… Такой поддастся!

— А все ж таки ил надо убрать, — сказал Закамышный. — Побороть сына ты смог, а вот о воде подумать надо. Тут Иван прав — плохо у нас с водой…

Иван Лукич не ответил. Пригладил усы, закурил и, насвистывая, направился к жатке. Подозвал парня в комбинезоне, спросил

— Ну как, Илья? Можно пробовать?

— Теперь можно!

— Василий! — крикнул Иван Лукич, — Давай заводи мотор!

Были убраны инструменты, разбросанные по стерне. Мотор, пофыркивая, работал на малых оборотах. Василий, поджидая команду, выглядывал из тракторной кабины. Иван Лукич поднял руку, крикнул

— Тихонько! Тро-о-о-нули!

Взревел мотор, и трактор, блестя гусеницами, потянул жатку. Пели, врезаясь в стену ячменя, косогоны, и колосья, падая на парус, потекли, как по воде. Жатки удалились, гул мотора и косого нов слился в один тягучий напев. Иван Лукич вернулся к вагону и, ни на кого не глядя, сказал Закамышному, что поедет в Вербовую Балку. Примостил в багажнике скомканный пиджак, толчком ноги завел мотор и умчался.

Через час, когда и Закамышный собрался уезжать в Журавли, приехал Андрей Андреевич Гнедой. Вышел из «Победы» мрачный, молчаливый, Протянул руку Закамышному, спросил;

— Что тут случилось?

— Косогоны порвало, но уже косим. — Закамышный присел на ступеньки, ведущие в вагон. — У Присядь, Андрей. Есть к тебе просьба.

— Насчет чего?

— Те шлюзы, где на наши земли поступаем вода, сильно заилило, — сказал Закамышный. — Пошли туда трактор с черпаком, наведи там порядок. _

— Это распоряжение Ивана Лукича?

— И его и мое. Сделай, Андрей Андреевич, Гнедой извлек из кармана штанов книжечку величиной со спичечную коробку. В его узловатых пальцах та книжечка выглядела ничтожной щепкой. Привязанный на ниточке огрызок карандаша болтался поплавком. Гнедой что-то помечал в книжечке, посапывал.

— Завтра и пошли, — советовал Закамышный. — Подбери расторопного тракториста. Хорошо бы послать Семена Стрекопытова. Как ты думаешь, Андрей Андреевич?

Ответа не последовало. Книжечка с ниткой с огрызком карандаша снова утонула в кармане. Гнедой лишь слегка кивнул головой, и этот его кивок говорил больше любых слов. Закамышный тоже привык к скупословию Гнедого: если Андрен Андреевич, выслушав просьбу, что-то пометил для памяти в книжечке, затем утвердительно кивнул головой, то уже нет нужды ни напоминать ему, ни вторично просить,

XV

Ну что, Иван, не удержал себя? Выпустил удила? Опять померялся силой с отцом? Плохой брат, плохо. Знаю, что и думать об этом противно и сердце болит, ноет так, что слезы тугим комком подкатываются к горлу — не проглотить. И ехал молча и боялся взглянуть на Ксению стыдно… Только от Ксении ничего не скроешь. Глазастая, все видела и все понимала. Понимала Ксения и то, что тебе было тошно смотреть на белый свет, что в эту минуту тебя не радовал тихий летний вечер в степи и тем более не волновало то, что солнце, коснувшись щетины хлебов на пригорке, подожгло их, и просторное пожарище заполыхало на горизонте. Знала Ксения и о том, что ты, управляя машиной, был и нем и глух; не слышал, как над головой, будто птица крыльями, хлопал парус, как нагретый за день воздух бил в лицо. Смотрел на пыльную, уплывавшую под колеса дорогу и все думал и думал о том, как гке в будущем обойтись без отцовской помощи, чтобы никогда и ни о чем его не просить, не унижаться перед ним. Трудно будет? Да, нелегко. У отца власть, в Журавлях не ты, а он хозяин. Стоило бы ему сказать одно слово — «сделать», — и канал завтра был бы очищен от ила. У тебя же, Ваня, никакой власти нет. Ты тут гость, студент-дипломник, и все. Ты никому не можешь приказать, и надеяться ты можешь не на поддержку отца, а только на самого себя, на свои руки. Вот на эти, что лежат на баранке руля, — сильные, с длинными пальцами. А может, перебраться в «Россию» к Игнатенкову, как советовал Скуратов? Может, зря тогда не послушался этого совета? Нет, нет, никудa из Журавлей не уедешь. А что, если бы засучить рукава и взяться за лопату? Одному? Ради смеха? Да, верно, одному эту тяжесть не поднять. А Ксения? А Настенька? Можно попросить Марусю и ее отца. Дружно взялись бы. Пусть тогда Иван Лукич приезжает и поглядит, как бурлит в шлюзах вода, и пусть лишний раз убедится Ивана ничем не испугать.

Но разве лопатами можно вынуть десятки тонн ила? Все, конечно, можно, но сколько для этого потребуется времени? Месяц или два? «Что я скажу Настеньке? Как я посмотрю ей в глаза?» Не хочется возвращаться на шлюзы, стыдно видеться с Настенькой? Не заезжай! Разве мало в степи дорог? Сверни на любую, хотя бы на ту, которая ведет на Маныч. У тебя есть ружье, патроны. Да, да, надо непременно ехать на Маныч.

— Ксения, далеко отсюда до Маныча? — Иван облизал пересохшие губы.

— Часа три езды, — ответила Ксения. — А что?

— Поедем уток стрелять!

— В ночь?

— Испугалась? Говорят же охотники, что самая удачная охота бывает на зорьке. Поедем, а?

Ксения промолчала. Не. знала, что сказать. Иван смело поглядел на нее и улыбнулся. Отвечая доверчивой улыбкой на его улыбку, Ксения и без слов понимала, что Иван говорил ей неправду не об охоте и не об утках думал, а о ней, о Ксении, и еще о том тайном и радостном, о чем с тревогой думала и она что только ради нее готов ночью ехать по неведомой дороге на Маныч; что ему хотелось затеряться с нею где-нибудь в степи, как именно этого желала и она. Они стыдились об этом говорить вслух, говорили совсем о другом, а думали всю дорогу как раз о том, что вдвоем им на Маныче будет так хорошо…

XVI

— Ночь в степи густеет быстро. Не успело завечереть, а уж вокруг стеной поднялась тьма. Иван включил фары. Впереди побежала яркая полоска света. Две колеи прятались в траве и тянулись, тянулись без конца и края. Ехали уже четвертый час, а Маныча все не было. И вдруг колеи-стежечки пропали, будто их кто обрубил. «Газик» покатился тряско, видно, по сухой и кочковатой целине. Перед фарами кустилась низкая и сизая, как дым, полынь, в полоску света попадали косматые папахи курая, желтоватый на свету кипчак покрывал землю мягким войлоком. «Заблудились, заблудились», — с тревогой думала Ксения. Сказать же об этом Ивану боялась и лишь шепотом спросила:

— Ваня, может, мы не туда едем?

Иван промолчал. То, что они заблудились, сомнений у него не вызывало. Но должен им когда-либо встретиться Маныч? Не могли они его объехать? Теперь под колеса все чаще попадались песчаные полянки, а Маныча опять не было. Не то волчица, не то собака перебежала путь и пропала в темноте. В свете фар взметнулся заяц, затем попалась лисица, а Маныча все не было. Колеса то налетали на кротовые затвердевшие бугорки, то шумно давили песок. Проехали еще километра три или четыре, и радиатор неожиданно уперся в зеленую стену камыша. Лучи пронизывали точно бы и не камыш, а густые, рослые и снизу оголенные прутья.

Не заглушая мотора и не гася света, Иван пошел на разведку. Ксения прислонилась к машине. Сырой треск под ногами у Ивана удалялся и ослабевал, а потом и совсем затих. Над камышами, будто хлопая в ладоши, била крылом о крыло какая-то грузная птица. Метрах в двадцати она опустилась и еще долго копошилась там, умащиваясь на ночлег. «Это, наверно, дрофа», — подумала Ксения. Ее лихорадило. Мысль о том, что именно в эту ночь должно будет случиться то, чего она так ждала и так боялась, не выходила из головы и только усиливала дрожь. Еще в Журавлях, собираясь с Иваном в дорогу, Ксения не разумом, а сердцем поняла, что то, чего она так долго желала, непременно придет к ней или в эту поездку или уже не придет никогда. Ксению пугало лишь то, что ее счастье, которое не по ее вине было отодвинуто на девять лет, снова вернулось к ней, и явилось оно не дома, а в этих камышовых зарослях и в такую глухую ночь.

Раздвигая руками упругую заросль, Иван прошел метров сорок и остановился. У ног холодно блеснула вода. Берег низкий, укрыт травой, как ватой. Иван смотрел и не мог понять: река это или озеро. Плюхнулась лягушка, будто кто бросил камень, за ней прыгнула другая, третья. Из-под ног, издав трескучий звук, поднялся и сразу же упал на воду утиный выводок. Иван вздрогнул и подумал: «Ну вот, кажется, дальше ехать некуда». Он вернулся к машине, обнял Ксению, точно боясь, как бы она не убежала от него. Ксения и не думала убегать, рук его не отстранила, только вся мелко-мелко дрожала.

— Что там, Ваня?

— Вода. Я так думаю, что это и есть Маныч. Тебе холодно?

— Как-то боязно. С непривычки. — Меня боишься?

— Разве умеешь кусаться?

— Могу. А что? Рассмеялся и выпустил Ксению из рук. — Заглуши мотор и погаси свет. Тут будем ночевать. Как думаешь, Ксения? Давай устраиваться тут, возле машины.

Руки ее скрестились на груди и сильно, до боли сжали упругие груди. «Как думаешь, Ксения?» И опять сказал неправду. Он хотел спросить, согласна ли она остаться с ним в этих камышах, а побоялся, хотя чего же тут бояться, когда и она об этом подумала, а сказала тоже неправду: «Ночь темная, может, нам отсюда уехать?» Она по-своему поняла и слово «устраиваться». В нем таилась целая фраза, и ей казалось, будто Иван говорил; «Ксюша, милая, я так люблю тебя, и хорошо, что вокруг ни живой души, и мы вот здесь, возле машины, как муж и жена, будем устраиваться на ночлег…»

Исполняя просьбу Ивана, Ксения молча открыла дверку и выключила зажигание. Мотор умолк, и стало так тихо, что хорошо были слышны комариные попискивания и далекий, пугливый всплеск воды. Ксения выключила фары. Темнота сомкнулась, вмиг пропали и камыши и машина — в двух шагах ничего не было видно. Иван закурил и, глядя на черную стену камыша, сказал:

— Так что же, Ксюша, будем спать? Время позднее.

Ксения не ответила. Ее молчание Иван понял как согласие и начал срезать ножом камыш, чтобы сложить из него что-нибудь похожее на постель. Ксения помогала. Падая, камыш издавал треск, будто кто ломал хворост. Срезанные стебли Ксения относила к машине. Вспомнила, как Василиса клала в машину одеяло и подушку. Мать Ивана оказалась прозорливее. Могла бы и Ксения положить в машину какую-то одежонку. Тогда она об этом и не подумала. Теперь ей было стыдно.

Камыш расстелили ровно. Иван лег, желая убедиться, хороша ли получилась постель. Повернулся с боку на бок, прутья выпирали, потрескивали. Встал и сказал:

— Отлично! Но нужно травы. Особенно в головы.

Принялись рвать траву. Нагибаясь и отыскивая руками кусты, Ксения думала о том, что вот так же, как Иван лег на камыш один, скоро они лягут вдвоем, и что теперь уже совсем близко то ее далекое счастье, которое когда-то умерло, а теперь ожило и мучило ее. Вспомнила, как возле Егорлыка неожиданно она разревелась. Так, помнится, ей было больно в тот день, когда она узнала, что Ивана избил отец и что домой Иван не вернулся! После, когда она вышла замуж за Голощекова, частенько бывало ей и потруднее, но она ни разу не плакала.

Траву уложили на камыш. Постель готова, можно ложиться. Они стояли и не решались приблизиться к тому ложу, что с таким усердием мостили. Ксения, чувствуя мелкую дрожь под сердцем, ждала, когда ляжет Иван, а тогда и она волей-неволей подойдет к нему. Иван же считал, что лучше всего первой лечь Ксении, а он подсел бы к ней и сказал: «А хорошо мы устроились, просто даже удивительно как хорошо. Ну, Ксюша, чуточку подвинься. Место для ночлега мы сооружали вдвоем». И Ксения подвинется и скажет: «Вот твоя доля, ложись». Но они молчали, и это молчание пугало. Надо было что-то говорить, и Иван, взяв Ксению за руку, сказал:

— Пойдем к воде. Умоемся перед сном. Можно посидеть на берегу, там прохладно. Люди говорят, что ночью Маныч всегда что: то говорит, только надо уметь понять его разговор. Если это в самом деле Маныч, то мы непременно услышим, что он по ночам людям нашептывает.

Ксения не успела ответить. Иван взял ее на руки и понес. Она обхватила руками его сильную шею, а он шагал широко, плечом раздвигая камыш и ломая его ногами. На берегу постоял, как бы раздумывая: а не шагнуть ли в воду? Не решился и бережно опустил Ксению на траву…, Все, что случилось потом, было так просто и так естественно, что Ксения, раскинув руки и глядя на высокое, унизанное звездами небо, не могла себе представить, могло ли бы все это произойти иначе. На душе у нее было покойно. Она положила голову на мускулистую согнутую руку Ивана и теперь видела и небо и звезды. Звезды были такие крупные, что на них больно было смотреть.

Прислушивались, что им скажет Маныч, а Маныч молчал. Лишь слабо шептались метелки камыша да кое-где, играя, плескалась рыба. Удивляло, что радость, к которой они стремились, оказалась такой короткой, что вряд ли стоило и ехать сюда, и резать камыш, и мостить постель. Они думали об этом, а заговорить стеснялись. Ксения посмотрела на воду — вот она, рядом, и река показалась такой бездонной, что у Ксении закружилась голова. А что, если бы встать, разбежаться — и, туда, где покачиваются звезды… Своей широкой, как ковш, ладонью Иван закрыл ее глаза. У Ксении, оказывается, не брови, а бугорки, упругие, как шнурочки, и на ощупь они похожи на крылышки бабочки. Мочки уха твердые, как резина. Ивану приятно было и трогать пальцем мочки уха, и поглаживать бугорки-брови. Странным и непонятным было то, что именно теперь, когда с Ксенией ему было так хорошо, мысленно он увидел Настеньку, веселую, смеющуюся, в ее мокром, липнувшем к телу платье. «И чего это она ко мне привязалась? Да не нужны мне никакие Настеньки, лучше Ксении нет никого на всем свете». Желая избавиться от неожиданных мыслей, Иван спросил:

— Ксюша, скажи, почему ты вышла замуж за Голощекова?

— По дурости. — А яснее?

— Тебе хотела отомстить. Убежал и забыл обо мне. А тут подвернулся жених.

— И как вы живете?

— Глупый, Ваня, вопрос. Если бы хорошо жили, то я тут с тобой не лежала бы… Эх, видно, трудно понять, как мне было горько… Я не знала, куда себя деть, и в первый же месяц своего замужества уехала в Ставрополь на курсы. Так я стала шофером.

Молчание(тишина. Шелест камыша. Ветерок от воды, слабый, прохладный.

— Дети есть?

— Не нажили.

— Почему?

— Сама не знаю.

— Ты, Ксюша, знаешь, да сказать не хочешь.

Не ответила. Положила свою руку на его небритую щеку, и он понял — это означало: да, точно, я-то все знаю, но зачем же об этом знать тебе, если оттого, что ты ничего не знаешь, легче и тебе и мне… И он молчаливо согласился. И как только он умолк, снова к нему явилась Настенька. Ему неприятно было сознавать, что он, сам того не желая, мысленно уходил от Ксении, и такой уход его радовал. Тогда зачем же он сюда приехал, и нужно ли было делать то, что они сделали… «Я рада, что мысленно ты со мной и что мы можем вдвоем и посидеть на берегу, и побродить по полю…» Это говорила Настенька. Ивана удивляло то, что в его воображении Настенька была не такая, какой он увидел ее на канале, а такая, какую сам себе выдумал, и выдуманная Настенька была еще красивее живой… Не желая думать о Настеньке, Иван поцеловал Ксению. — Ваня, отчего задумался?

— Так. Смотрю на воду и вспоминаю ту давнюю ночь… Я бросился в Егорлык, как в пропасть. Захлебнулся и с трудом выкарабкался на берег. Бежал по камышам, изранил ноги. Отдышался в степи. Ночевал по-заячьи: под копной соломы. В Журавли вернулся утром — на час, чтобы проститься с матерью. Вышел к дороге. Стоял и ждал, думал: в какую сторону попадется машина, туда и уеду. Мне было безразлично. Ехать и ехать, а куда — не думал. Остановился грузовик, набитый автомобильными скатами. В кабине, как я позже узнал, ехал главный инженер Каховской ГЭС. Поговорил со мной, посмотрел паспорт, аттестат зрелости, дал свой плащ и сказал, чтобы лез в кузов. На пахнущей спиртом резине я приехал на стройку. Так, Ксюша, начались мои скитания…

— Почему не писал? Я так ждала…

— Совестно было. Но верь, Ксюша, о тебе я часто думал.

— Какая мне в этом радость? Да и как я могла знать?

— Да, верно, знать не могла.

Теплота ее дыхания радовала, и Ивану, казалось, что именно ей, Ксюше, и нужно было поведать о том, о чем он никому еще не рассказывал. Голова ее удобно покоилась на его руке, и может быть, потому, что Ксения спросила, почему он не писал ей, или потому, что они были вдвоем и что, возможно, никогда не будет больше и этой ночи, и этой реки в камышах, он сказал:

— Удивительно, Ксюша, то, что ты помогала мне жить. Как? Как-то на расстоянии, мысленно, что ли. Глупо? Теперь и мне это кажется глупым, а тогда я верил, что именно ты моя помощница, и вера у меня была глубокая… Да и получилось как-то так, что в жизни мне была удача, и за что бы я ни брался, все давалось мне легко. Приехал на стройку, поступил в бригаду каменщиков, а через два месяца самостоятельно вел кладку кирпича, в Октябрьскую годовщину даже получил похвальную грамоту. Потом… Ты слышишь, Ксюша? Потом пришло в голову, будто ты смотришь мне в глаза, как, помнишь, бывало в школе, и говоришь: «Каменщик — это что, класть кирпич всякий сможет, а вот если бы ты стал прорабом или архитектором…» Глупо, а? Думай, как знаешь, а только эти твои слова так запали в душу, что я и во сне их слышал. Там же, на стройке, узнал, что ты вышла замуж. Мать написала. Но я не поверил и все думал о тебе, потому что без тебя мне было трудно. Ты смеешься? Теперь и мне это мальчишество кажется смешным и наивным, а тогда… Помню, когда был в армии, ты опять посмотрела мне в глаза и сказала: «Ваня, стать бы тебе шофером». А тут набирали на курсы шоферов. Через три месяца я сел за руль бронетранспортера. После армии опять слышу твой голос, правда, глаз не вижу, забылись твои глаза, а голос слышу: «Поступай, Ваня, в архитектурный, ты же еще в школе стремился…» И вот я студент, и есть в этом и твоя, Ксюша, помощь. Ты чего плачешь, Ксюша? То смеялась, а теперь слезы. Ну, успокойся, Ксюша, не надо. Я тебе, одной тебе хочу сказать. Все эти годы мне казалось: то большое, нужное дело, которое мне еще предстоит сделать, находится где-то далеко от меня, а где именно — не знаю. И когда нужно было выбирать тему для дипломной работы, я понял: это — Журавли! И если мне в самом деле суждено сделать что-то хорошее для людей, то я сделаю это хорошее тут, на егорлыкских берегах.

— А если не суждено? — спросила Ксения.

— Тогда не знаю.

Ксения зябко, всем телом прижалась к Ивану, спросила:

— Ваня, а ты женат?

— А-а… Видишь, Ксюша, как-то не нашлось подходящей невесты.

— А ты ее искал?

— Скажу правду: не искал, некогда было.

— Так никого и не любил?

— Любил. Это, Ксюша, было. Да только любовь какая-то была пустоцветная. Без нее даже лучше.

— Почему лучше?

— Одному свободнее жить.

— Чудной ты, Ваня. — Она говорила шепотом, щекоча губами его жесткое ухо. — Какой-то странный.

— В чем же моя странность?

— Не знаю. Отца повалил на землю, и вообще…

— Черт знает как это случилось. Отец поддразнил.

Иван встал, поднял Ксению, обнял и сказал:

— Хватит разговоров! Пойдем спать! У нас же есть отличная постель! А если хочешь, я там, в постели, расскажу тебе о Ефиме Шапиро.

— Я его и без тебя хорошо знаю.

— Нет, не знаешь. Если бы знала, о чем мечтает этот Ефим! И как эта его мечта близка и понятна мне, Ксюша… Мы сидели на берегу Егорлыка… Нет, я тебе непременно расскажу!

Камышовый настил пружинил, как диван, прутья сгибались и потрескивали. Лежать было хотя и не мягко, но удобно. Вокруг было так тихо, что даже не шевелились метелки камыша, и лишь изредка лез в ухо тончайший комариный писк. Небо точно приподнялось, было оно высокое, черное и такое звездное, каким бывает только летом и только на Маныче.

Ксения зябла и прижималась к Ивану. Она засыпала, посапывая носом, как посапывают дети после того, когда они хорошенько поплачут. Иван укрыл ее одеялом. На него смотрели звезды, то синие-синие, то красные, как угольки, то чуть мерцающие, и казалось ему, будто звезды говорили: «Не думай плохо о Ксюше, Иван. Видишь, как она, бедняжка, хорошо спит. Как знать, может, она даже рядом с мужем никогда так сладко не спала». И еще звезды говорили: «Хотя ты и вернулся в Журавли, хотя под боком у тебя спит та, которая любовью своею так помогала тебе жить, но скитания твои, друг мой, на этом еще не кончились, и оттого, что ты дома, не будет тебе ни спокойнее, ни легче… И если приехал на берег Маныча, то полежи молча на камышовом настиле, помечтай всласть, а Ксения пусть себе спит, пусть…»

XVII

С утра возле шлюза усердно трудился трактор-экскаватор. Черпак, оскалив свои начищенные землей четыре зуба, вытягивал шею, падал в воду и, натужась так, что вздрагивал и покачивался на своих резиновых ногах весь трактор, вытаскивал на берег кучу желтого, как глина, ила. Когда рыжая грязь вываливалась на берег, железная шея выпрямлялась, и черпак снова нырял на дно, и там, баламутя воду, закапывался в ил.

К вечеру, когда Иван и Ксения возвращались с Маныча, по обе стороны трактора лежали красновато-серые кучи. И поток, точно проверяя, весь ли ил вынут, закружился и смело пошел в шлюзы; вода, образуя мелкие волны-бугорки, полилась на поля. Экскаваторщик отвел трактор в сторонку, и серый грязный черпак, блестя мокрыми зубами, устало лег на траву. Парень спрыгнул на землю, разделся, искупался, нарочно померял дно как раз в том месте, куда не раз нырял черпак. «Ничего, глубина получилась подходящая». Оделся, вынул из кармана осколок зеркальца, причесал гребенкой чуб, уселся за руль, и трактор, на фоне завечеревшего неба похожий на верблюда, закачался по дороге.

— Погляди, Ксюша, какие тут горы песка, — сказал Иван, проезжая по низенькому мостку. — Неужели батя прислал машину? А ведь не желал.

— Иван Лукич — человек хороший, душевный, — сказала Ксения. — Ты от него отвылк, а вот привыкнешь да приглядишься…

Ивану не по душе была эта похвала, его даже злило, что Ксения так лестно отзывалась о его отце, но он промолчал, задумчиво глядя на укрытый сумерками котлован и на тускло блестевшую воду в трех расходившихся в разные стороны канавках.

XVIII

То, что Иван и Алексей были дома, несказанно обрадовало Василису. Она помолодела, а взгляд ее светился той особенной теплотой, какая обычно таится в глазах счастливых матерей. Как-то ее встретила соседка Анюта и, удивляясь ее внешним переменам, спросила:

— Отчего так расцвела, Васюта?

— Сыны, Анюта, сыны прибавили мне силы. — Вытирала платочком губы, улыбалась. — Загляни, Анюта, как-нибудь. Ваню и Алешу поглядишь. Алексея, может, и признаешь, хотя и он заметно подрос, вытянулся, а Ивана, ручаюсь, не узнаешь.

— А как же, Васюта, с весельем? — допытывалась соседка.

— Будет, непременно будет веселье! Как же без веселья?

Василиса была уверена, что возвращение сыновей нужно было отметить гуляньем. Пусть жу-равлинцы придут в дом, сядут за стол и вместе с родителями порадуются. Еще в тот день, когда Иван Лукич привез Алексея, Василиса, счастливыми глазами глядя на мужа, сказала:

— Лукич, это же какая у нас радость! Давай позовем людей, сготовим обед, повеселимся. Не часто такое, Лукич, бывает.

— Верно, мать, верно, радость немалая. — Иван Лукич будто и соглашался, будто и одобрял, а только в покорные, просящие глаза жены почему-то смотрел осуждающе строго. — И я тоже радуюсь, что дети наши дома. Сегодня мне нужно было ехать в Куркуль, душу у Подставкина подправлять, а я вот исключительно из-за сыновей остался дома. А почему? Хочется побыть с детьми, соскучился я по ним, а особенно по Ивану. Но веселье, мать, устраивать не время. Послезавтра начинаем жатву. Хлеба надо свалить в пять дней. Так что скоро у нас такая разразится жара, что на веселье и минуты не останется. Побуду немного с сынами и сегодня ночью умчусь в степь.

Две недели Иван Лукич не показывался в Журавлях, и Василиса давно смирилась с мыслью, что приезд детей так и не будет отмечен. И вдруг вчера перед вечером явился Закамышный, весь в пыли, как мирошник в муке, небритый, немытый. Машину поставил у двора и, войдя в калитку, крикнул:

— Василиса Никитична! Радуйся!

— Чему, Яков Матвеевич?

— Жатву в срок завершили — раз, — говорил он, идя по двору и загибая на руке пальцы. — По хлебу рассчитались первыми — два! Иван Лукич велел назавтра готовить праздник — три! Ну что, Никитична, хороши новости?

— Значит, согласился-таки? — переспросила Василиса.

— Так и сказал: отметим окончание уборки и возвращение сынов. — Закамышный ударил картузом о ладонь, стряхнул пыль. — Мой-то Яша тоже вернулся! Вскорости они с Алешей возьмут курс на Сухую Буйволу. Так вот мы разом отпразднуем и встречу и проводы. Люди прибудут со всех бригад, — добавил Закамышный. — Пригласим всех наших передовиков…

Закамышный пожелал, чтобы обед был приготовлен в складчину; от себя пообещал выделить трех петухов и двух селезней. Сегодня же придет в помощь Василисе его жена Груня, мастерица — это в Журавлях все знают — приготовлять жареную в сметане курятину.

— Ба! Чуть было не забыл! — добавил Закамышный. — Иван Лукич наказывал накрывать столы точно так, как в тот раз, на новоселье — без стульев! По новой моде!

— Опять свое новшество! — Василиса огорченно всплеснула руками. — Ох, беда! Нагляделся в других странах разных причуд…

— Никитична, не переживай, — рассудительно сказал Закамышный. — Ежели к той причуде приглядеться, то получается, что она даже сильно выгодная. Гости не станут долго задерживаться! Наш брат, русак, как? Пришел, расселся за столом, и ты его оттуда не вытащишь. А так люди постоят, малость выпьют и пойдут кто куда.

Закамышный уехал, а Василиса начала старательно готовиться к встрече гостей. Стряпать ей помогали соседка Дарья, невестка Галина и Груня Закамышная, женщина собой дородная, с полными и оголенными до плеч руками. Так как, по подсчету Закамышного, гостей ожидалось человек пятьдесят, то из этого расчета закупили вино и водку, резали кур и уток. Хлеба испекли двенадцать буханок, и каждая буханка, посаженная в печь на капустном листе, выдалась пышной, высокой и с коричневой вкусной подпалинкой.

Три поварихи не знали передышки. Обед готовили такой, какой в Журавлях готовят только на свадьбы. Смалили и потрошили птицу, запах сожженного пера полз по всему селу, и люди говорили: «Этот заманчивый дымок тянется из книгинского дома», «Сыны Ивана Лукича приехали, даже тот, которого батько побил», «Василиса сияет, такая обрадованная, такая веселая!..», «Известно, мать…»

Разделанную курицу или утку рубили на мелкие куски, и Груня, никому не доверяя, складывала эти куски в глубокую кастрюлю, сама солила, сама клала перец, укроп и сама заливала сметаной. Свежий салат приготовили в эмалированном тазике, чтобы всем хватило. Ради такого случая огурцы, еще не очень красные помидоры, стручки болгарского перца и головки репчатого лука Закамышный привез из опытного парника. Очищенную, хорошо промытую картошку резали ломтиками, складывали в чугунные сковороды, поливали подсолнечным маслом и ставили на огонь. Все варилось, все жарилось, и плита на кухне не затухала второй день.

К заходу солнца, когда на улицах и во дворе еще не горели фонари и было сумрачно, на веранде тремя рядами были поставлены столы, но без единого стула. Их покрыли скатертями, уставили яствами и бутылками. Вился со столов такой приятный парок, что Закамышный не утерпел и нанизал на вилку кусок курятины. Положил в рот, причмокнул и сказал:

— Узнаю Грунино мастерство! Ну и молодчина Груня! Не курятина, а сплошное объедение!

Осмотрев нарезанные вперемешку с луком огурцы и помидоры, взглянув на яичницу-глазунью, Закамышный нашел, что столы накрыты щедро, что Иван Лукич будет доволен, да и перед гостями не будет совестно; смущало Якова Матвеевича одно: столы без стульев выглядели как-то уж очень странно, даже одиноко и сиротливо, для глаза непривычно. Лишь из уважения к старости деда Луки Василиса поставила на веранде невысокий стульчик. Старик со своей балалайкой явился на веселье еще днем, поудобнее уселся и, слепо щурясь, стал бренчать унылую, одному ему известную мелодию.

Тем временем гости подъезжали и подходили и книгинский двор наполнялся веселым говором. Те, кто успел зайти домой, приоделись и выглядели празднично, а те, кто попал сюда прямо с поля, от комбайна или от трактора, были в одежде будничной; казалось, и пришли они сюда не веселиться, а только для того, чтобы взяться за новую работу. Так выглядели одногодки Ивана — трактористы Андрей Кальченко, Петро Устинов и комбайнер Виктор Голубовский. С поля они приехали с Григорием на его «Москвиче». Были они люди женатые, семейные, и, возможно, по этой причине на своего школьного товарища, немолодого и еще неженатого, смотрели смущенно, как на человека несчастного и обездоленного. «Ты это, Ваня, или не ты? И как же так случилось, что столько гулял по свету, а не женился, и через то мы не знаем, как и о чем нам разговаривать», — такие мысли можно было читать в их удивленных взглядах. Курили и молчали. И когда Иван пригласил спуститься к Егорлыку, они обрадовались. Андрей Кальченко даже сказал:

— Искупаемся в Егорлыке, как мы купались на заре нашей юности! Пошли, ребята!

Когда совсем стемнело и разом вспыхнули уличные фонари, краснея и оглядываясь, во двор вошли доярки Соня Очеретина и Оля Сушкова. Как и все журавлинские девушки, Оля и Соня были чересчур совестливые; пухлые их щеки, как всем казалось, для того только и существовали, чтобы краснеть и пылать. Сегодня Соня и Оля стеснялись больше обычного: они никак не могли разгадать загадку, почему Иван Лукич из всех доярок, молодых и старых, пригласил на обед именно их и при этом сказал: «Пораньше поезжайте в Журавли, поднарядитесь, а то там женихи будут». Это незнание причины, почему выбор пал на них, и слова Ивана Лукича «там женихи будут» и заставляли юных красавиц волноваться и краснеть. Тайно от своих подруг и Оля и Соня думали, что Иван Лукич пригласил их для того, чтобы именно они понравились Ивану или Алексею. К тому же встретила их Василиса так радушно, как только мать встречает своих любимых дочерей. И кто знает, может, эта ласковая, со всеми обходительная старушка тоже желала, чтобы Оля и Соня, которые сегодня пришли сюда как доярки, в скором времени вошли в этот дом как невестки.

В ту минуту, когда Василиса говорила Оле и Соне: «Проходите, девушки, проходите, милые», — во двор на рессорном шарабане въехал Андрей Андреевич Гнедой, и Василиса оставила доярок. Гнедой молча пожал руку Василисы, угрюмо, бирюком посмотрел на людей. С присущей ей теплотой в голосе Василиса пожурила бригадира за то, что приехал он без жены. Гнедой кашлянул и сказал:

— Обойдется. — И с глухим, натужным смехом: — Машина поломалась, а моя Евдокия на шарабане ездить разучилась.

Распряг серого упитанного коня, поставил его к шарабану, приоткрыл войлок, под которым хранилась свежая, по дороге накошенная трава. Был молчалив, держался в сторонке, часто курил. Когда же Гнедой хотел подойти ближе к людям, явился Кирилл Лысаков. На своем ветхом «Москвиче» гвардеец так лихо влетел в ворота, что только пыль вспыхнула под скатами, и колеса со стоном замерли. Из машины вышла Марфуша и обняла Василису. Лысаков, веселый, жизнерадостный, снял картуз, поздоровался. На этот раз на нем была новенькая гимнастерка, на спине слегка припорошенная пылью. Туго подтянутый узким ремешком, Лысаков картинно взял Василису под руку и, смеясь, щелкнул каблуками.

— Честь и слава матери! А где же батько?

— Поджидаем. Скоро прибудет,

— Якова Матвеевича нету?

— И его ждем. С Иваном Лукичом уехал в район.

— Значит, еще в районе, рапортуют. — Лысаков оставил Василису и направился к деду Луке. — Здоровеньки булы, Лука Трифонович! А ну, приударьте гопачка, чтоб сердце взыграло!

Марфуша стряхнула пыль с широкой, как у цыганки, цветной юбки и быстро прошла к «Москвичу». Вернулась, держа в руках цветочки бессмертника.

— Это вам, Василиса Никитична, — сказала она. — В степи нарвала, на счастье,

— Спасибочко, дочка.

— Дождались своих орликов, Василиса Никитична? — Марфуша смотрела в счастливые глаза матери. — Иван был у нас. Поглядела я на него — красавец, куда там! Надо о невесте подумать.

— Пусть сам думает. Мне, Марфуша, и без невесты радость-то какая!

— А чего слезы навернулись?

— И от счастья люди плачут. Вот вырастут твои…

Егор Подставкин в Журавли добрался на попутном грузовике. Во двор вошел незаметно. Был мрачен и худ, небритые щеки провалились так глубоко, что лицо перекосилось. Округлились и помутнели глаза. Он был похож на человека, до крайности изнуренного хворобой. Руку Василисе пожал слабо, улыбнулся через силу, точно превозмогая боль. Читая в горестной улыбке его душевные страдания и боль, Василиса не спросила, почему Подставкин приехал без жены: знала, что Маруся так и не вернулась к нему.

— По жене тоскуешь, Егор?

— Вам, мамаша, скажу правду: так тоскую, что я и не знаю. И голова болит, и в груди…

— Э-э-э, милый! — Василиса потрепала чубатую, непокорную голову и совсем тихо добавила: — Ежели любит — вернется, а ежели вернется, ты ее жалей и не обижай. Жену надобно беречь, Егор!

Гости шли и шли, а радость Василисы росла и росла. С непокрытой седой головой, в новой кофточке и в новой юбке, Василиса поспевала подойти к каждому гостю и перемолвиться с ним словом. А тут еще заявились веселые и беспечные Алексей и Яша; Василиса сочла своим материнским долгом отвести их в сторонку и сказать:

— С людьми будьте ласковы, обходительны, а особенно со старшими. Ежели ты к человеку с лаской да с добрыми намерениями, то и человек к тебе с той же лаской… На вас будут смотреть, да и девушки тут есть, тоже захотят на вас поглядеть. Так что вы это знайте!

Алексей кивал, говоря этим, что именно так, как мать ему советует, он и будет поступать. Яша даже сказал: «Не беспокойтесь, мамаша, мы люди взрослые, понимаем…» Когда же Василиса пошла встречать опоздавшего главбуха Василия Кузьмича Чупеева, Алексей с улыбкой посмотрел ей вслед и сказал:

— Яша, знаешь, что мать придумала? Собирается ехать со мной в Сухую Буйволу. Хочет быть арбичкой в отаре. «Без тебя, говорит, сынок, мне тут жизни нету», Будто я ребенок!

— Да это же хорошо, Леша! — одобрил Яша. — Не всякая мать так бы поступила. Ты это цени, Леша!

— Да я ценю. А как же мне быть с Диной? Мы же хотели там, в Сухой Буйволе, пожениться?

— Не таи от матери. Все скажи, как есть. Пусть Дина сюда приедет. — Яша рассмеялся. — Василиса поедет в Сухую Буйволу и будет внучат ваших нянчить! Это же здорово!

— Глупости мелешь, Яков.

— А как же Иван Лукич? — спросил Яша. — Один останется?

— Я-то почем знаю! Или и в самом деле привезти Дину в Журавли?

Яша в знак подтверждения наклонил голову и промолчал.

Во дворе заметно усилился людской говор. Были слышны сдержанные мужские басы вперемешку со смехом и щебечущими женскими голосами. Так бывает перед собранием, которое готово начаться, но не начинается потому, что ещё не появилось главное лицо. Такими «главными лицами» были здесь Иван Лукич и Закамышный. Гости поджидали их и, разговаривая и перекидываясь шуточками, то и дело поглядывали на столы. Взгляды к столам, тянулись не потому, что они были заставлены вкусными кушаньями, вином и водкой, а потому, что возле столов не было стульев. Такое новшество заметили сразу, оно-то и смущало и вызывало смех и острые словечки.

Комбайнер Анисим Петренко, мужчина рослый, сутулый, хлопнул кулаком по спине своего друга Игната Колесниченкова и сказал:

— Игнат, и чего ты от столов очей не можешь отвести? Или тревожишься, что нету стульев? Водка в рюмке будет, а посидеть с той рюмкой не на чем? Эх ты, темнота!. Не умеешь соображать, Игнат! Это обед не какой-нибудь, а стоячий, сказать, быстрый. Будем есть и пить наперегонки, кто кого обгонит. Понятно?

— Оно-то так, — согласился Игнат. — Оно-то понятно… Можно и наперегонки, это мы тоже сможем. А все ж таки, ежели по русскому обычаю, то водочку сподручнее выпить в сидячем положении. Веселее идет, шельма!

— Вижу, и у тебя, Петренко, соображения маловато, — вмешался в разговор заведующий молочной фермой Семен Клименчук, человек на вид угрюмый, шутить не умеющий. — Ведь ты даешь Игнату совершенно неправильные разъяснения! Да, неправильные! Ты бывал у меня на ферме? Видал прогрессивный метод — беспривязное содержание коров? Никаких тебе станочков, кормушек. Так чего же ты Игнату голову морочишь? Это же тоже прогресс и удобство! Хочешь — подходи к столу, ешь и пей, а не хочешь — отваливай и уходи. И быстро и красиво! И в том случае, ежели кто лишнее выпил, — сразу заметно. Неустойчивость где бывает? В ногах! На стуле ему удобно сидеть и пьяному, а попробуй выстоять… Вот то-то и оно!

— И это я допускаю, — задумчиво сказал Игнат, — а только как-то получается не по русскому обычаю. В сидячем-то положении сподручнее.

— Тихо, товарищи! Иван Лукич приехал!

XIX

«Волга», мигая фарами и сигналя, осторожно вкатилась в ворота. Из машины сперва вышел За-камышный, затем перед гостями, покручивая ус и болезненно улыбаясь, появился Иван Лукич и будто не Иван Лукич. Таким худющим, измученным его еще не видели. За две недели он так изменился, что теперь напоминал человека, изнуренного бессонными ночами и непосильной работой. Сам Иван Лукич не только знал об этой своей внешней перемене, а и постоянно думал о ней и даже гордился ею «Пусть люди смотрят и видят, каких усилий стоит мне победа…» Он никогда еще так не уставал, но эта усталость ему была приятна, она и радовала и волновала.

Мысленно он еще находился в степи. Сегодня ночью умолкли моторы, как умолкают орудия после победного боя, а уши его еще слышали их гром, и глаза его еще видели восход солнца и залитые светом поля, просторные, тихие, с валками и со следами автомобильных колес на стерне. И вот вечером, когда по разбитым, курящимся пылью дорогам прошумели последние грузовики с зерном, следом за ними в Грушовку уехал Иван Лукич и Закамышный повезли рапорт.

Радость свою Скуратов не скрывал. Он читал донесение, был доволен, что и в этом году прославленный «Гвардеец» занял на жатве первое место.

— По тебе, Иван Лукич, вижу не жалели сил гвардейцы, — сказал Скуратов. — Ишь какой стал тощий! Закамышный помоложе, а тоже сдал.

— Старались, все старались, Степан Петрович, — добавил Иван Лукич. — Отстающих не было.

— Ну, а как сын Иван?

— С батьком силой меряется. — Иван Лукич вспомнил встречу у озерца. — Как-то взялись мы бороться — оседлал так, что не вырвешься.

— А как у него с дипломом?

— Что-то рисует. Разве я в этом что соображаю?

— Да, молодцы гвардейцы, порадовали. — Скуратов читал донесение. — На похвалы я вообще не щедр, но тут похвала сама напрашивается. Тебя, Иван Лукич, хвалю вдвойне.

— За что, Степан Петрович?

— Не хитри, не прикидывайся незнайкой. — Скуратов взял со стола районную газету. — И за хлеб и вот за воду! Опять обошел своих соперников, и очень удачно. Да ты что, газету сегодняшнюю не читал? Вот возьми, почитай, как там водники тебя благодарят.

Иван Лукич развернул газету, читал и глазам своим не верил «…так что товарищ Книга Иван Лукич и на этот раз, как всегда, показал поучительный пример для других председателей… особенно нерадивых к воде… И в самый разгар уборочных работ Иван Лукич очистил главный канал… умение Ивана Лукича Книги смотреть…» Читать дальше не стал. Лоб покрылся испариной. Снял очки, положил газету на стол. «Неужели это Иван разрыл лопатой? — мелькнула мысль. — Вот оно какая штуковина…» И усы его обвисли, он помрачнел и обмяк, стыдно было поднять глаза.

— Похвала, Иван Лукич, заслуженная, — сказал Скуратов. — И нечего тебе скромничать. Помнишь, весной на совещании я говорил не забывайте о воде, а особенно в жару. Каналы может залить, забить песком. Все забыли, а ты не забыл, и за это я тебя хвалю. И жатву с поставками вовремя завершил, и вода у тебя идет полным ходом, да еще и нерадивым соседям помог. Вчера я видел Игнатенкова из «России». Ну, как, спрашиваю, течет влага? Спасибо, говорит, сосед Книга подсобил, расчистил шлюз. И во «Власти Советов» тоже тебя благодарят.

Иван Лукич, наклони голову, молчал. Не знал, что сказать. Когда они попрощались и выехали за Грушовку, Иван Лукич спросил

— Объясни мне, Яков, по-русски, что все это обозначает?

— Гнедой послал трактор с черпаком — вот и все.

— Вез моего указания? — Иван Лукич тяжело вздохнул. — Портятся бригадиры, портятся. — Долго молчал, курил, смотрел на укрытые темнотой поля. — Слушай, партком. Может, нам вернуться и сказать Скуратову всю правду? — Повернулся к Закамышному и совсем тихо, чтобы не услышала Ксения — Дело такое получилось тонкое, черт бы взял этого Гнедого. Может, Яков, не надо возвращаться? Пусть все остается так… это же водники не меня благодарили, а «Гвардейца».

— Лучше бы сказать правду.

— Почему промолчал?

— Как-то неудобно было. Тут рапорт, а тут… Завтра приедем и все объясним.

Иван Лукич откинулся на спинку сиденья и закрыл усталые, слезившиеся глаза.

Тут, в своем дворе, видя знакомые улыбающиеся лица, Иван Лукич думал «Очевидно, так чувствует себя человек, сделавший большое и полезное дело для людей, и от этого людям стало жить легче». Ему приятно было сознавать, что это полезное дело он делал не один, а вместе с теми, кто смотрел на него и улыбался ему. От этих мыслей в тело его проникла удивительная теплота, и он сказал

— С праздником вас, дорогие товарищи! И ему ответили все дружно

— И тебя с праздником, дорогой Иван Лукич! Видя Ивана Лукича измученным и счастливым,

люди смотрели на него, гордились им, и мысли у них были самые хорошие. «Ох, Иван Лукич, Иван Лукич, пружина, а не человек! — думали одни. — Да что пружина? Быстрый конь под седлом, и скачешь ты напропалую, и нету у тебя к себе никакой жалости… Хоть бы о своем здоровье подумал, а то, чего доброго, силы надорвешь, а как нам тогда жить без тебя?..» Другие думали «Говорят же, что и среди людей бывают орлы, да еще какие орлы! А полет у них — залюбуешься!» Или «Трудновато приходится руководителю. Для себя жить — это одно, а для народа — это уже совсем иное дело. На груди Золотая Звезда и значок слуги народа. О чем они говорят? О том же самом…» У молодых, сварливых женщин было и такое на уме «Красив же ты, чертов усач, ей-богу, красив! На тебя любо поглядеть и на работе, когда ты, бывает, злишься и пошумливаешь на нас, и вот теперь, когда так смирно глядишь на нас утомленным взглядом и как бы говоришь «Полюбите меня, бабоньки, полюбите, ручаюсь — не пожалеете…» Да такого и полюбить не грех, честное слово!..» А у Василисы своя думка. Глядя на мужа доверчивыми глазами, думала «Ох, Лукич, Лукич, поглядел бы ты на себя в зеркало! На кого ты стал похож? Худющ, черен, а глаза горят, как у ненормального. Ты так и захворать можешь, Лукич…»

Иван стоял в сторонке и видел, с какой наигранной важностью отец вышел из машины. Видел и то, как Иван Лукич, желая показать, что ему, бедняге, — тяжело и как вместе с тем радостно на душе, болезненно улыбнулся, будто говоря «Вот он какой, Иван Лукич, совершил такой великий подвиг, с трудом стоит на ногах, а опочивать не лег — пришел повеселиться вместе с народом». Ивану Лукичу хотелось, чтобы люди увидели как раз то, что он им и показывал, а именно что щеки его ввалились оттого, что в дни уборки ему было не до еды и не до сна, а покрылись бурой щетиной потому, что некогда было ни побриться, ни умыться; что даже личная его гордость — усы, и те отросли и обвисли на запорожский манер и стали некрасивыми; что за время уборки весь он прокалился солнцем, исхудал, лоб его почернел, залысины шелушились, а голова стала еще белее… «Да, таким тебя, батя, я еще не видал, — думал Иван, наблюдая за отцом. — Да ты, оказывается, и порисоваться умеешь и поважничать мастак. И славу любишь и тянешься к ней, как озябший к теплу, да и купаешься ты в этой своей славе, как в теплой воде, а без похвалы, без угодливых улыбок и рукоплесканий и дня прошить не можешь..»

Чего, оказывается, проще — стоять в сторонке и осуждать отца, хотя как раз в этот вечер Иван Лукич и не рисовался и не важничал. В самом деле он очень устал и не столько физически, сколько душевно, на сердце у него было тоскливо, и, как уверял он себя, повинен в этом был сын Иван. Думать об этом ему не хотелось, тем более что гости подошли к столам и пора было начинать. Иван Лукич сказал короткую теплую речь. Сперва выпили за успехи «Гвардейца» и за здоровье Ивана Лукича, потом — за приезд сыновей и за здоровье матери. И опять Иван Лукич невольно подумал «Что-то не радует меня этот приезд. Нутром чую Иван баламутит мою душу, от Ивана мои печали…» А тут еще эта незаслуженная благодарность водников и то ложное положение, в котором оказался Иван Лукич. И в этом он усматривал вину сына Ивана. Ксения была возбуждена, невнимательна к дороге, не замечала сидевшего рядом Ивана Лукича. И в этом тоже был повинен Иван. Да и кто же еще?

Вчера утром, подъезжая к Янкулям, Иван Лукич сказал

— Не могу разобрать, Ксения. Или разучилась рулем управлять? Или ветер сквозняком гуляет у тебя в голове?

— И не то и не другое! — смеясь, сказала Ксения. — Счастливая я. Это вам понятно?

— Не совсем. — Иван Лукич поглядывал на косившие в его сторону блестящие Ксенины глаза. — Кто тебя так сильно осчастливил?

— Один человек.

— Как его звать?

— Это секрет!

— Случаем, не Иван?

— А хоть бы и он.

Да, Иван. Кто же еще? После поездки с ним по хуторам Ксению будто подменили уезжала одна, а приехала другая. Была она без меры весела, за рулем пела песни голосом ласковым, нежным. На язык сделалась остра, в разговорах осмелела. Однажды, заливаясь смехом, шутя или серьезно, сказала, что с Голощековым она разведется и будет снова носить свою девичью фамилию. Она расцвела, стала неузнаваемо красивой, и Иван Лукич, любуясь этой новоявленной ее красотой, в душе завидовал сыну. «Теперь-то мне, Ксения, понятно, почему ты так хотела поехать с Иваном по бригадам чутьем угадывала, где твое счастье, — думал он. — Да и что тут удивительного? Голощекова ты никогда не любила, об этом все Журавли знают… Чтобы в будущем она мне не мешала спокойно жить, уберу ее с глаз долой, переведу в гараж, пусть катается на грузовике и мне будет покойно, да и люди перестанут языками чесать. Выброшу все это из головы и подумаю о том, как же мне быть с той дурацкой благодарностью? Поехать завтра и рассказать Скуратову? А Скуратов, чего доброго, расскажет на собрании актива, осрамит на весь район. И будут мои недруги орать отличился Иван Лукич, вместо выговора получил благодарность. Скрыть и промолчать? Пусть шило хранится в тайне? А ежели это пакостное шило само вылезет из мешка?.. Ежели Иван прочитает заметку в газете, поедет к Скуратову и обо всем расскажет? Тогда что?.. После, после обмозгую…»

Он поднял стакан и предложил выпить за тех детей, которые приносят родителям радость. Встретился взглядом с Иваном и отвернулся. Захмелевшие бригадиры тянулись к нему, хотели еще и еще сказать ему, как они его любят и уважают.

— С тобой мы, Иван Лукич, и в огонь и в воду, — говорил Лысаков.

Не подошел только Подставкин. Он стоял в сторонке и курил. И всех, кто подходил к Ивану Лукичу, чтобы чокнуться и выпить, Иван Лукич по-отцовски обнимал и целовал. Голова его начала туманиться, ему трудно было стоять на ногах. За-камышный принес стул-Ивану Лукичу не грешно и посидеть. Отказался, ногой отбросил стул и крикнул

— Чего мы песни не играем? Кирилл! А ну, заводи ту, нашу! Или мне подтягивай! «Вы-пря-я-ara-айте, хло-о-опци, ко-о-они»!

Запели не в лад, женские голоса заглушили мужские, и песня не получилась. Иван Лукич подходил то к дояркам, то к трактористам, разговаривал, смеялся. Обнял Алексея и крикнул

— Вот он, мой младшой! К своему берегу причалил, в Сухую Буйволу поедет Алексей Книга, к овцам! По дедовой дорожке пошел! Только дед Лука был простым чабаном, а внук — зоотехником!

Баянист заиграл полечку. Иван Лукич оставил сына и подхватил смутившуюся и сильно покрасневшую Олю Сушкову. Танцевал умело, молодцевато, так что Оля мотыльком порхала возле него. Но как Иван Лукич ни старался казаться веселым, он никак не мог скрыть ту внутреннюю тоску, которая свила себе гнездо в его душе. Нерадостные мысли наседали на него и роились в голове… Кто-то из гостей громко сказал

— Ну, спасибо тебе, Иван Лукич! Повеселились — пора и по домам, а завтра за работу!

Не сразу гости разошлись и разъехались. Последними попрощались Закамышный со своей Груней. Иван Лукич и Василиса проводили их за ворота. Постояли у калитки, посмотрели на огни Журавлей.

— Лукич, — сказала Василиса, — поговорил бы с детьми. Сказал бы им. свое слово, их бы послушал. Взрослые ведь. «Сказать им слово? — думал Иван Лукич. — Их послушать? И как это раньше мне в голову не пришло? Спасибо, Васюта, за подсказку. И батю на беседу приглашу. Пусть старик посидит, послушает. Разговор у нас будет мужской, может и грубый, но чистосердечный. Пора нам сказать один другому все, что мы думаем. Вот мы с Иваном и потолкуем…»

Иван. Лукич прошел в ту комнату, в которой обычно спал, когда ночевал дома. Позвал Григория, Ивана и Алексея.

— Хочу, сыны мои, потолковать с вами. Смотрел на сыновей, читал на их лицах

«О чем толковать? И чего это ты, старый, вздумал?». Григорий решил, что отец выпил лишнее.

— Поздно уже, батя, — сказал он, улыбаясь. — Пора на отдых.

— Разговор, Гриша, важный!

— Тогда я хоть Галю отвезу домой.

— А Галина пусть матери помогает посуду убрать. После гулянья бабам работы хватит.

— Батя, о чем мы будем беседовать? — робко спросил Алексей.

— О жизни, сынок.

— Меня ребята ждут на Егорлыке.

— Пусть подождут.

Иван засунул руки в карманы и исподлобья смотрел на отца; взгляд его был колюч, суров.

— Это ты, отец, хорошо придумал, — сказал Иван. — Давно пора нам собраться и устроить свое заседание.

— Значит, Иван меня понял, — повеселев, сказал Иван Лукич. — Зараз я батю своего приглашу. Для полного кворума!

Иван Лукич вышел на веранду. Старик сидел на низеньком стульчике и, зажав коленями балалайку, дремал. Иван Лукич наклонился к отцу, сказал

— Батя, хочу в вашем присутствии побалакать с сынами. Пойдемте в хату.

— О чем, Иван, будет твоя речь? — осведомился старик.

— Подросли хлопцы, надо же мне с ними потолковать. — Иван Лукич взял из рук отца балалайку, помог подняться. — Разговор, батя, пойдет семейный, тихий и мирный.

— Это нужно, Иван, нужно, — согласился дед Лука.

Опираясь на руку сына, старик слабыми шагами направился в дом.

XX

Григорий и Алексей уселись на диван. И сидеть удобно, и можно незаметно вздремнуть. Иван оседлал стул, локтями и грудью налег на спинку, приготовился слушать. Дед Лука поджал сухие, негнущиеся ноги и, опершись костлявой спиной о стенку, примостился на полу между окон. Так обычно усаживаются старики горцы на солнцепеке возле изгороди. Иван Лукич сидел за столом, будто в своем кабинете, и ему казалось, что это не сыновья его собрались, а члены правления и что пора открывать заседание. Ладонью смахнул пыль с крышки стола, посмотрел на распахнутые окна, сказал

— Можете курить. А вы, батя, перестали табачком баловаться?

— Свое, сынок, я отбаловал. Так что дымите без меня.

Ногтем большого пальца, как тупым ножом, Иван Лукич распорол коробку «Казбека». Иван и Григорий, не дожидаясь приглашения, встали и потянулись за папиросами. Алексей сидел на диване постеснялся курить при отце и при дедушке. И опять Ивану Лукичу показалось, будто он на заседании. Вот-вот войдет Саша с листом бумаги — повестка дня составлена еще вчера. Иван Лукич возьмет в руки эту бумагу и скажет

— Начнем, товарищи! По первому вопросу…

Усмехнулся в усы, сокрушенно покачал головой «Так привык к заседаниям, что беда!» Иван Лукич молчал и поглядывал то на Григория, то на Алексея, то на Ивана. Не верилось, что эти дюжие парни — его дети. Мальчуганами, помнит, они любили по весне босиком взбираться на крышу. Орали, бегали так, что настил крыши вгибался — и ничего, родителям даже весело было. Дети малые, и горе малое. Взял на руки, понянчил, поласкал, потом поставил на ноги — беги, сорванец! Ежели какой чересчур расшалится и не слушается — показал ремешок, и ни тебе печалей, ни забот…

Как бы обрадовался Иван Лукич, если бы сыновья разом встали и сказали «Батя, и зачем нам эти твои беседы да разговоры? Мы лучше взберемся, нет, не на землянку, землянка нас теперь не выдержит и завалится, а на цинковую крышу твоего нового дома…» «Детишки» молчали, хмурились, и Иван Лукич не знал, как начать с ними разговор. Больше всего огорчал Иван. Говорить с ним трудно. «Архитектор хочет показать, что стал умнее батька…» Проще было с Григорием и с Алексеем. «Григорий — трудяга, сам давно стал батьком, а Алеша — это еще воск, из него можно лепить что угодно. При стариках курить совестится — молодчина! А вот Иван и сидит не так, как все. Видно, бродячая житуха его подпортила, ему что родной батько, что чужой дядько — все одно… И жалости в нем ни на грош…»

Подал слабый голос дед Лука. — Иван, — сказал он, пожевав ввалившимися губами, — Иван, давно я тебе хотел сказать.

— О чем, батя?

— Приструни Гришку. Тут, при всех нас, прикажи ему, чтобы не разорял мое гнездо. Дом ставит — не перечу. Так он купил ту быстроногую конячку и намеревается из моей землянки смастерить для нее конюшню. Ты чуешь, Иван?

— Говорите, говорите, батя.

— Сказ мой короткий. — У старика сухо блеснули слепые глазки. — Допрежь закопайте меня в землю, а тогда и рушьте мое кубло. А пока я жив, пусть Гришка и не помышляет. Ты чуешь, Иван?

Иван Лукич поднялся, грозно глянул на Григория и, опираясь кулачищами о стол, сказал;

— Ну, слыхал, Григорий?

— Песня, батя, дюже старая. Надоело слушать.

— Так я эту песню подновлю и скажу тебе выброси из головы ту свою дурацкую затею и забудь о ней раз и навсегда! Эта песня тебе понятна? Припевы и там всякие пояснения не требуются?

— Понятно, — буркнул Григорий. — На словах мы все за технику, а на деле — губим машины. Дорогая вещь гибнет под дождем, а дедусь засел в своей землянке, как в убежище. Мог бы жить в моем доме. Место найдется.

— Кому я сказал, Григорий! — командирским басом крикнул Иван Лукич. — Выбрось из головы — и всяким разговорам конец!

— Да я и так уже выбросил. Как-нибудь обойдусь…

— Чуете, батя?

Дед Лука наклонил голову. Иван Лукич, как бы извиняясь перед Григорием, понизил голос

— Насчет техники ты, Гриша, конечно, прав. Технику надо беречь. Но ежели тебе, Гриша, нужен гараж — построй во дворе. Лесу нету? Скажи — подсоблю и лесом. — Иван Лукич вышел из-за стола, остановился у окна. — А насчет землянки вот что я вам скажу, сыны. Ту нашу хату-родительницу и пальцем не троньте! Для всех нас это — святое место. В той землянушке и я родился, и вы, мои дети, в ней на свет произошли, и твои, Гриша, дети народились. По правилу, а оно, может, со временем так и будет, в той книгинской хатенке, что уже состарилась и по пояс вросла в землю, надо бы открыть музей, чтоб показывать людям, особенно заграничным гостям, как жили журавлинские мужики раньше и как они живут ныне, при колхозах, — для наглядности!

Веря, что сказал нечто важное и значительное, что пришлось по душе и старику отцу и сыновьям, Иван Лукич снова уселся за стол, закурил и, приглаживая усы, подумал «Теперь можно начать разговор о другом жилище — о новом доме». Иван Лукич скажет сейчас, что он уже не молод, что ему хотелось бы знать, кто из сыновей согласится стать хозяином нового дома, что не нужно Ивану Лукичу такое подворье. Зачем оно ему? Вся его жизнь отдана колхозу, в «Гвардейце» и его дом и его подворье — все тут! «Гвардеец» — жилье просторное, есть где разгуляться. Заниматься же домашними делами у него нет ни желания, ни времени. Мать уже стара, ей такая тяжесть не под силу. Могут спросить зачем строил? Для детей, для сынов. Но для кого из троих — и тогда не знал и теперь не знает. В душе желал, чтобы хозяином тут был Иван. Жили бы они вместе, мирно, по-хорошему, как и подобает жить сыну с отцом. Иван женился бы, пошли бы еще внуки, и если бы родился мальчик, то можно, следуя давнему книгинскому обычаю, назвать его Иваном. В какую-то минуту Иван Лукич верил, что стоит ему заговорить о доме, как Иван встанет и скажет «Большое вам, батя, спасибо… Хватит мне бездомничать — поскитался по белому свету, пора и образумиться… Ведь я имею право и на дом и на спокойную жизнь в этом доме. У Григория почти готов свой дом, Григорий, считай, ушел от отца — сам хозяин. Алексей уедет к чабанам и, может быть, на всю жизнь поселится в Сухой Буйволе…»

Разговаривая о будущем новою дома, Ивану Лукичу хотелось, пользуясь случаем, так, попутно, узнать, что о нем думают его взрослые сыновья. Дети мои, так, мол, и так, скажет он им, у народа я в почете, люди меня уважают, ценят. В районе мною дорожат, нет такого собрания, где бы я не сидел в президиуме, — это так, это всем известно. Но вы моя кровь, и мне надо знать, что вы думаете о своем батьке. Может, я в чем ошибаюсь — помогите, подставьте свои молодые плечи. Может, что не так делаю — поправьте, подскажите, буду благодарен. Только об одном прошу не кривите душой, а говорите правду. Не бойтесь, не обижусь. И сыновья, улыбаясь отцу и радуясь, что он заговорил с ними так запросто, встанут и скажут «Мы, батя, и уважаем и любим вас так же, как уважает и любит народ». «И добре, сыны, добре…» И еще думал Иван Лукич «Если же, паче чаяния, кто из них погорячится или вспылит, тут на помощь придет дед Лука перед его почтенным возрастом ни сын, ни внуки не посмеют повысить голос…»

— Ну, сыны мои, соколы, и вы, батя, как старший среди нас, — начал Иван Лукич и посмотрел на отца, на сыновей. — t Надо нам по-семейному, без шума, побалакать. В порядке самокритики скажу моя вина, что мы раньше не собирались, не советовались. Но жизнь наша протекала как-то так, что проживали мы порознь. То я частенько отлучался — ездил и в Москву и за границу, то Гриша находился все лето в степи, то Алексей был на учебе, а об Иване и говорить нечего девять годков, бедняга, находился в отлучке.

— Нельзя ли, отец, ближе к существу дела? — перебил Иван. — И к чему это «сыны мои, соколы» и прочая нежность?

— Помолчи, Иван, — строго сказал дед Лука. — Батька надобно слушать.

— Можно и ближе к существу, — со гласился Иван Лукич. — Издавна в жизни как повелось? На смену отцу заступает сын. Вот и я хочу знать, кто из вас будет мне сменой, кто станет хозяином моего нового дома. Мое положение среди людей вы знаете, да и годы уже не те. Мать, вы видите, здоровьем стала слабая, ей с доминой не совладать. Так что говорите без стеснения. Мы тут все свои.

Братья молчали. Григорий сворачивал цигарку, положив на колено тощий кисет. Алексей, о чем-то думая, разминал в пальцах дешевую папиросу, боясь закурить, и желтые соринки табака сыпались ему на грудь, на белую рубашку. Иван поднял голову, стул под ним скрипнул; на спокойном его лице появилась и вмиг исчезла странная улыбка. Не вставая и не меняя позы, Григорий сказал, что он давно отделился от отца и у него, считай, есть свой дом и что претендовать он может лишь на какую-то часть наследства.

— Точнее, на третью часть, — добавил он. — Третья доля по закону моя. Лишнего, батя, я не хочу и не возьму, а от своего не откажусь.

— Понятно, — процедил сквозь зубы Иван Лукич. — А ты что скажешь, меньшой?

Разговор о доме был так неприятен, что Алексею стыдно было смотреть на отца и на братьев. Слушая отца, он мысленно ругал себя за то, что остался здесь и не ушел с ребятами на Егорлык. Ему не хотелось принимать участия в этом, как ему казалось, ненужном и постыдном разговоре. «Надо уйти… Встану и уйду…» Тут отец обратился к нему с вопросом. Нужно было что-то говорить, и Алексей растерялся и так покраснел, как могут краснеть только девушки. Вопроса он не ждал, голос отца испугал, и Алексей рывком поднялся. Сжимая в пальцах неприкуренную папиросу и не чувствуя, что бумага разорвалась, Алексей стоял, склонив курчавую голову.

— Что, Алеша, или онемел? — Иван Лукич усмехнулся. — Или сильно обрадовался? Говори, говори.

— И скажу, — выдохнул Алексей, волнуясь и еще сильнее заливаясь краской. — И скажу… Это, батя, не дом, а ярмо! Это, это…

— Ярмо бычье, ты хотел сказать? — Иван Лукич рассмеялся и закашлял. — Значит, ярмо? А ничего себе ярмишко, подходящее! — Смеясь, он багровел. — Да такому ярму самая малая цена сто тысяч! А ты — ярмо? И надо же такое придумать!

— Я не хочу быть собственником! — крикнул Алексей, сжимая за спиной дрожащие руки.

— Никакое наследство мне не нужно! Я буду жить в степи, на просторе. Что заработаю, то и будет-моим. Я сказал вам правду.

— Спасибо, сынок, спасибо. — Иван Лукич смерил взглядом младшего сына, от которого никак не ждал такого ответа. — Значит, ты думаешь, что сказал батьке правду? А я тебе скажу, Алексей, что ты еще молод и не знаешь, почем фунт лиха, вот и строишь из себя гордеца. Ежели со стороны тебя послушать, то получается так ты, мой сын, вроде бычка-неуча, а я, твой родитель, изверг, прилаживаю на твою молодую шею ярмо. Смешно и глупо! Да я всем вам счастья желаю, дурни вы эдакие! Я же хочу, чтобы вы жили и не бедствовали. В далекие, прошедшие времена как было? Сыны, чтобы получить наследство, не чаяли, когда их родитель помрет, а иные, кому особо не терпелось, даже убивали родных отцов, чтоб только завладеть богатством. А ныне что? Сам, по своей доброй воле отдаю дом — это же целое состояние, а он, сопляк, отворачивается!.. Собственность, видите ли, ему в тягость! В степи будет жить, на просторе! Хоть ты и в институте учился, а дурак порядочный. Вот тебе моя правда!

Еще никто не обижал Алексея так, как обидел отец. Алексей с трудом стоял на ногах, не зная, что ему нужно делать и что отвечать. Бледнея и задыхаясь, он шагнул к дверям и выбежал на улицу. Иван Лукич комкал в кулаке усы, сидел, не двигаясь.

— Ну, Иван, теперь твой черед, — кашлянув, сказал Иван Лукич. — Григорий берет третью часть, юнец оскорбился, как красная девица, убежал. А ты что скажешь?

Иван поднялся, повернул стул к себе спинкой и стоял, улыбаясь. Вид у него был такой веселый и спокойный, что Иван Лукич невольно подумал «Вижу, вижу, ты не Алексей, петушиться не станешь…» Не знал Иван Лукич, каких усилий стоило Ивану это кажущееся спокойствие. Его злило, что отец так грубо оскорбил Алексея, сказавшего свою правду, которая, может быть, впервые заглянула ему в душу. Иван хотел сразу же, как только убежал Алексей, нагрубить отцу и тоже уйти, но взглянул на дремавшего деда Луку и промолчал. Мысленно он успокаивал себя тем, что отец, собственно, ничего плохого не говорил, он даже хотел быть добрым. И в том, что завел речь о доме, в сущности, ничего плохого не было. И Иван, глядя на отца, сказал

— Личная собственность мне не противопоказана. И я не считаю, как мой младший братишка, что дом — это ярмо. Такое «ярмо» можно выгодно продать.

Иван Лукич утвердительно, быстро кивнул, облокотился на стол, и этот кивок и то, как он подпер кулаками небритые щеки и загрустил, означало «Ну, ну, давай, давай, Ваня, выкладывай. А насчет ярма ты правильно, сказал его можно выгодно продать, а Алексей этого не захотел понять, гордец».

— Если тебе будет приятно, — продолжал Иван, — то я даже готов принять этот щедрый подарок. Но неужели ради этого нужно было нас собирать, а тем более оскорблять Алексея?

— Алексея не касайся!

— Почему? — удивился Иван. — Ведь он сказал тебе то, что думал, не покривил душой! И над словами Алексея тебе надо бы задуматься.

— Поучаешь? Умнее батька стал?

— Меня, отец, удивляет, что ты ничего из слов Алексея не понял, а может, не захотел понять. Собственность убивает в человеке все то хорошее, что в нем есть; об этом-то и говорил тебе Алексей. Откуда, скажи, горе того же Подставкина? А загляни в душу моему брату Григорию? Мало ему того, что воздвигает домину, так еще хочет прибрать к рукам дедову землянку.

— Не зли меня, Иван! — крикнул Григорий. — Я не батя, нянчиться с тобой не стану!

— Помолчи, Григорий. Недавно я проезжал по хуторам. Не верилось, что здесь тридцать лет тому назад прошла коллективизация. Хутора растянулись на километры, жизнь людей разобщена. А жилье колхозника? Удивительно, как могли уцелеть лачуги и землянки. И стоят они одна от другой на версту, а между ними пустырь. Живут колхозники так же тесно и так же грязно, как жили мужики и тридцать и сорок лет назад. Разве можно поверить, что хозяева этих лачуг состоят членами такой богатой и прославленной артели? Нет, нет, отец, не перебивай, а выслушай! Ты хвастаешься, что журавлинцы живут в достатке, что «Гвардеец» имеет миллионы годового дохода. Но почему же ни в Журавлях, ни на хуторах нет водопровода? Люди живут без воды, как они тут жили испокон веков, хотя по руслу Егорлыка давно течет Кубань? В Птичьем женщины из-за нехватки воды чуть было не избили шофера. Как все это понимать, отец?

Все так же грузно опираясь локтями о стол, Иван Лукич слушал и мысленно был согласен с Иваном. Да, верно подметил сын, и в быту и в жилье колхозники отстают от горожан, и заметить это может всякий, тут большой зоркости не требуется. Но Ивану Лукичу неприятно было то, что сын-архитектор вмешивается не в свое дело, что Иван, поехав по хуторам, увидел как раз то, что легче всего увидеть, и почему-то не заметил того, какой богатой и обеспеченной стала там жизнь. Когда же Иван стал рассказывать, как он заходил в хаты или разговаривал в поле с трактористами о своем проекте новых Журавлей, Иван Лукич обозлился и раздраженно сказал

— Кто тебя просил колхозников растравливать?

— Это я сделал без просьбы, — с наигранной улыбкой ответил Иван. — Ты бы послушал, отец, о чем мечтают колхозники! Почему мы, говорят, не можем жить так, как рабочие и служащие в городах? Разве мы меньше трудимся? Помню, в Янкулях я спросил вот вы строите дома каждый себе — это и трудно и дорого, а что, если начать строить сообща, на паях — дома на несколько квартир? Это, отвечают, было бы очень славно, да если бы еще возле квартиры был садок и огород. А если, спрашиваю, построить двухэтажные дома с водопроводом и канализацией? Это, говорят, тоже хорошо, но как-то непривычно. Но зато молодежь, вот такие, как Алексей, считают, что необходимо строить именно такие двухэтажные с удобствами дома.

— Двухэтажные дома? — пряча в усах усмешку, спросил Иван Лукич. — Дачки раскинуть на берегу Егорлыка? В мечтах, сыну, жизнь завсегда кажется без тучек и без ветерка.

— Да ты поговори с людьми, — настаивал на своем Иван. — Мы с Ефимом Шапиро всю ночь беседовали. Ты бы послушал…

— Уже и ты с этим критиканом беседовал? — Иван Лукич не сдержался и ударил кулаком о стол. — Тебе кто поручал вести эти беседы и эти свои расспросы? Я или, может, партком? Помолчи, герой! Помню, когда на журавлинских хуторах было трудно и не об особнячках надо было думать, а о хлебе насущном, ты сбежал, а теперь заявился беседы с Юхимом устраивать да обещаниями манить? К чужой славе захотел примазаться?

— Это к какой же славе? — спокойно спросил Иван. — Случаем, не к той ли, что водники сегодня объявили в газете? — Сказал и тут же спохватился не нужно было это говорить. Иван Лукич понял сын знает всё, и побагровел до того, что стал страшен. Обида, которая весь вечер, как пчела, жалила, теперь с силой толкнула его в спину. Иван Лукич с грохотом отодвинул стол и ногой опрокинул кресло.

— Поперек дороги становишься?! — крикнул он охрипшим голосом. — Только знай дорогу мне не преградишь!

Не вышел, а выбежал из дому. Дверью хлопнул с такой силой, что вылетел кусок стекла и со звоном разбился. Проснулся дед Лука и, протирая кулачками слепые глаза, спросил

— Хлопцы, что тут такое?

Было слышно, как Иван Лукич завел мотоцикл и вихрем вылетел со двора.

— Мы, дедусь, беседовали, — сказал Григорий, помогая деду Луке встать, — а теперь кончили. Пойдемте, дедусь, спать. — И к Ивану — Ну что, братуха, тебе стало легче?

— Не твоя, Гриша, печаль.

— Ох, смотри, Иван, не схлестывайся с батей! — посоветовал Григорий. — И чего лезть на рожон? Он тебе новый дом сулит, а ты опять норовишь руки ему за спину заломить? Теперь, Иван, не заломишь, силенки не хватит. Пойдемте, дедусь, поедемте домой. Пора спать.

Григорий увел старика к машине, позвал Галину, сел за руль, и «Москвич», шурша колесами, выкатился со двора. Иван так же верхом сидел на стуле, уронив на руки голову. Вошла Василиса. Посмотрела на согнутую спину Ивана, спросила

— Ваня, неужели не можешь жить в мире с отцом?

— Старался, а вот не получилось.

— Где Алеша?

— Он давно ушел.

В ту ночь книгинский дом снова осиротел. Было в нем и тихо и пусто. Одна Василиса, как случалось не раз, горбилась, сидя на пороге. Грустно смотрела на фонарь вблизи дома, поджидала детей и мужа, а они не приходили. Голова клонилась к коленям, и Василиса тихонько, в фартук плакала. Вот и теперь ее навестили думки о том, что в новом доме ей делать нечего и жить здесь одной — это же мука! «Поеду с Алешей в Сухую Буйволу». Она была рада, что смогла сказать себе об этом так определенно и твердо. А почему бы ей не поехать? Чабаны будут довольны такой старательной арбички им не сыскать. Может, Алексей женится, появится внук или внучка. И как же ему пригодится баба Василиса!

Думала думку, мысленно была там, в чабанской кошаре, среди степи, и глаза так и не сомкнулись. Некто не подходил к воротам, не звякала щеколда калитки. Не знала мать, что в эту ночь дом некому было навестить. Алексей, затаив обиду на отца, остался ночевать у своего друга Яши Закамышного. Иван, собираясь завтра ехать к Скуратову, чтобы сказать ему, что согласен перебраться в Ново-Троицкое, остаток ночи провел у Ксении. Нагибаясь, он вошел под тот же низкий навес, куда не так давно с фонариком входил Иван Лукич. Ивану не нужен был фонарик. Чуткое ухо Ксении уловило шаги, и она соскочила с кровати в ночной сорочке и повисла у Ивана на шее. Не спала, поджидала, оттого и руки у нее были цепкие, и дыхание частое, прерывистое. Обняла голыми, горячими руками и прошептала

— Пришел… Милый Ваня… Ведь я знала— придешь!

Иван Лукич в это время мчался в Грушовку. Обозленный на сына, сгоряча хотел разбудить Скуратова и выложить ему все, что накипело на душе. «Степан, избавь меня от этого умника! — кричал внутренний голос. — Отправь его в «Россию» к Игнатенкову или к чертям собачьим! Он поперек дороги становится, беседы, митинги устраивает! Куда это годится, Степан?» Встречный ветер трепал седой чуб, забирался под надутую парусом рубашку, холодил тело. Иван Лукич немного успокоился, и чей-то другой голос ему советовал «Не горячись, Иван Лукич, ни к чему эта твоя запальчивость, и не буди, не тревожь среди ночи Скуратова. Пусть он себе отдыхает, а ты погуляй по степи, подумай, успокойся. Ведь Иван не чужой тебе человек, это не Шустов, а сын родной. И ты сколько годов его ждал, хотел, чтобы он вернулся, а теперь хочешь спровадить к Игнатенкову. А хорошо ли это? Уедет Иван к Игнатенкову, а Игнатенков Илюшка хоть и молодой, но ушлый. Использует знания Ивана и начнет такое дело в Ново — Троицком, что тебе, Иван Лукич, стыдно будет людям в глаза глянуть. Так что не пори горячку, а хорошенько все обдумай».

Заглушил мотор возле скуратовского дома, постоял с полчаса, курил и смотрел на чуть приметные занавески в темных окнах. Прошелся взад-вперед. «Ладно, побалакаю с ним завтра, — подумал Иван Лукич, садясь в седло. — И в самом деле, зачем поднимать человека с постели? Лучше выскочу за Грушовку и полетаю по степи…»

И умчался в степь, но «летать» не стал. Облюбовал стоявшую поодаль от дороги копну суданки, вырыл нору, забрался в нее, как медведь в берлогу, и уснул. Проснулся, когда солнце высоко поднялось в чистом небе. Вспомнил вчерашний разговор с сыновьями, почесал затылок, закурил и тяжко вздохнул.

XXI

Летом дорогу со станции в Журавли утрамбовали колеса и отутюжили шины. Местами она лоснилась, и мчался по ней на мотоцикле чернолицый и черночубый Алексей Книга. Нет, он не мчался, а летел стрелой, так что только стежечка пыли, вспыхивая под колесами, ложилась на дороге. За согнутой спиной гонщика на пружинном седле подпрыгивала девушка в белом, точно подвенечном, платье, такая же чернолицая, как и юноша. Встречный ветер трепал ее тяжелые вороные косы, ласкал смуглое испуганное лицо; бедняжка цепко обнимала лихого наездника и кричала ему над ухом

— Ой, Алеша! Что ты делаешь, Алеша?!

— Как что? Похитил я тебя, Дина! — Алексей нагибался к рулю, подставляя свистящему

ветру чубатую голову. — Пусть мать увидит, какая ты красивая!

— Ну, Алеша! Ну, зачем это?

— Удивительная ты, Дина! И что тут такого? Познакомишься с моими родителями. Мать у меня хорошая, ласковая.

— А отец?

— Он почти дома не бывает.

— Ой, Алеша! Зачем так сильно поворачиваешь? Упаду!

— Держись, Дина, за меня цепче!

Вот и Журавли. Будоража собак, мотоцикл трескуче пронизал узкие улочки и влетел в знакомую нам калитку с кольцом бубликом на щеколде. Остановился и умолк. Пыль за воротами еще не улеглась, а вокруг было тихо. Дина соскочила на землю, оправила смятое платье, хотела убежать со двора. В это время на пороге появилась Василиса. Молодые люди, держась за руки, как провинившиеся школьники, боязливо приблизились к ней. Лица у них горячие, в глазах играл тревожный блеск. Василиса смотрела то. на сына, то на незнакомую ей девушку — и сразу все поняла. Больно защемило сердце, слезы навернулись на глаза, и она, не зная, что сказать, скривила в улыбке губы.

— Мама! Это Дина! Из Дагестана! Она лезгинка! — нарочито громко заговорил Алексей. — Выросла в ауле, а оттого и чернявая! От природы!

— А ты, Леша, не кричи. А то Дина подумает, что мать у тебя глухая.

— Нет, она не подумает. Ну, честное слово, мамо! Мы с Диной давно дружим! Мы с Диной учились вместе! Помните, мамо, я вам рассказывал!..

— Как же, помню, сыну, помню. — Василиса протянула Дине сухую, натруженную работой руку. — Здравствуй, дочка. Где же вы повстречались?

— На станции, — ответила Дина, не глядя на Василису и все еще чувствуя на своей руке пожатие ее твердой, сильной руки. — Я ехала домой. Алексей приехал…

— Мамо, я Дину с поезда снял! Да погляди, какая она красивая! — И вдруг совсем тихо — Мамо, Дина — моя невеста…

Дина так покраснела, что ее уши сделались пунцовыми. Она закрыла пылавшее лицо руками и побежала со двора. Куда бежать, не знала и завернула в переулок, уходивший к Егорлыку. Алексей удивленно смотрел на мать, краснел и» растерянно улыбался. Парень не знал, что ему нужно делать догонять ли Дину или оставаться с матерью. Василиса обняла сына и сказала

— Ну, ну, Алеша, беги, сынок, беги. Догоняй свое счастье. Да приходите вместе обедать, сынок. Я борщ сварила с курятиной.

Белое платье, как крыло птицы, полыхнуло за изгородью и погасло. Алексей бежал следом, просил остановиться. Дина даже не оглянулась. Проворнее козы она перескочила канавку и побежала к Егорлыку. Алексей вернулся. Не глядя на мать, оседлал мотоцикл.

— Алеша! Обедать с Диной приходите! — напомнила мать, — Такой вкусный получился борщ!

Алексей нажал стартер. Злобно, порывисто взвыл мотор. Алексей толкнул ногой калитку и исчез в переулке. Василиса стояла на пороге. «Лезгинка… в ауле выросла». Покачала головой, и что означало это ее грустное покачивание головой, трудно было сказать. Она, ничего не видя и как бы прислушиваясь к замирающему шуму машины, еще долго смотрела в тот переулок за домом, куда только что уехал Алексей.

XXII

Егорлык был спокоен. Вода в нем, вся в горячих блестках, текла лениво. Дина подбежала к высокому песчаному берегу и, тяжело дыша, спрыгнула к воде. Торопливо сбросила туфли, через голову стащила платье. Осторожно вошла в воду. Мягкий песок вдавливался, холодил босые ноги. Наклонилась, умываясь, а ее косы, повиснув, кончиками вонзались в воду. Она оправила тесный на груди и под мышками купальник и бросилась в реку. Взмах рук свободный, легкий, косы ее то темнели на спине, то скрывались в воде.

Если бы можно было на мотоцикле, разбежавшись, перелететь Егорлык, Алексей сделал бы это, не задумываясь, и был бы на том берегу раньше Дины. Он спустился вниз, снял рубашку, брюки и нырнул в Егорлык. Дину нагнал на сереДине реки. Они хохотали, плескались, а слабое течение уносило их и уносило.

Подплыли к низкому глинистому берегу и умолкли. Уселись возле воды и тяжело дышали. Солнце опустилось низко, и лучи его, отражаясь в воде, слепили глаза. Алексей и Дина не могли смотреть на пламеневшую гладь реки, отвернулись и неожиданно рассмеялись. Причиной их радости было то, что они сидели вместе, что солнце своим теплом ласкало их мокрые тела, что у их ног сверкал Егорлык — степная и удивительно спокойная речка…

Они неожиданно и так же без видимой причины загрустили, умолкли. Алексей пересыпал с ладони на ладонь песок и изредка поглядывал на Дину. Теперь, когда она сидела с ним на берегу и ее стройные вытянутые ноги касались воды, она казалась ему такой красивой и такой родной и близкой, что он готов был сидеть, ни о чем не думая и ничего не желая, хоть всю ночь. Даже в ту минуту, когда смотрел на все так же жарко полыхавшую воду, он видел только ее, ее черные косы, с кончиков которых слезинками стекали капельки; видел только ее вытянутые смуглые ноги, видел всю ее тонкую, как прутик молодого тополя, фигуру, видел смолистые, мокрые шнурочки ее бровей, ее ресницы в росинках…

Дина сердцем чувствовала, что Алексей изредка, украдкой поглядывает на нее, любуется его. И то, что она это чувствовала дане не сер, цем, а всем телом, ее и радовало и пугало.

— Алексей, — с трудом заговорила она, не поднимая голову и глядя на свои испачканные песком ноги, — мы так и к поезду опоздаем.

— Ты не это хотела сказать, Дина,

— Именно это.

— Неправда! Ты хотела сказать, что обиделась. Ну, скажи обиделась?

— Что ты, Алеша! Только получилось нехорошо.

— Не вижу ничего нехорошего.

Дина с трудом подняла голову, улыбнулас!

— Ты всегда ничего не видишь! Герой! Зачем матери так сказал?

— Я сказал правду. Ты моя невеста. Разве это неправда, Дина?

— Правда. Но зачем так… Влетели, как сумасшедшие, а ты сразу моя невеста!

— Пусть все знают! А ты заметила, как мать обрадовалась? Вся засияла!

— Леша! — Дина рассмеялась. — Давай хоть твоего дружка пожалеем! Мы тут купаемся, Яша сидит там, бедняжка, с моим чемоданом, караулит его и нас проклинает.

— Ничего! Яша — человек терпеливый.

Алексей хвалил своего друга, уверял Дину что Яша Закамышный — парень необыкновенно чистоты и честности; что ради их дружбы он готов не только приглядеть за Дининым чемоданома и любую просьбу Алексея исполнить. Он не утерпел и поведал Дине тайну с Яшей они решили не разлучаться всю жизнь и, что бы с ними ни случилось, не покидать друг друга. И на Чёрные земли они решили ехать вместе «Ветеринарный врач и зоотехник в одной отаре — здорово?! Дина растирала в ладонях жесткий сухой песок слушала и улыбалась. Тоненькой струйкой песок сочился на ее острые колени, покрывал просохшую кожу серебристой пеленой.

— И время, Дина, уже подтвердило правильность нашего решения, — хмуря брови, серьезным тоном сказал Алексей. — И мне хотелось бы знать, как же мы, Дина? Мы-то с тобой как, Дина?

— Ты это о чем? — В черных глазах девушки вспыхнула лукавая усмешка. — И так серьезно?

— Будто и не знаешь, о чем?

— И не знаю!

Она наигранно смеялась, и Алексей ей поверил.

— И не догадываешься?

— Нет!

Алексей причесал пальцами влажный чуб, почти крикнул

— Эх, Дина, Дина! Неужели не можешь взглянуть на вещи трезво?

— Ой, Алексей! — Дина не могла удержать смех. — Какой ты, оказывается, рассудительный «Время подтвердило…», «Неужели не можешь взглянуть…» Как настоящий старый дед! — Она говорила сквозь душивший ее смех. — У нас в аулах есть такие рассудительные деды!

— Смеешься? Все тебе смешно. А подумала ты…

— О чем, Алеша? Не о чем нам думать. Я уеду домой, а ты — на Черные земли. Что тут думать?

— Ну, ну! Без меня ты никуда не уедешь! Запомни, Дина, с этого часа ты и я — это одно целое! Ты моя жена, Дина! Смеешься? Не веришь? Мне не веришь? Скажи не веришь?

Видя его жарко блестевшие глаза, Дина перестала хохотать, улыбалась и качала головой. Алексей говорил запальчиво, волновался, взмахивал руками. Не успела Дина открыть рот, чтобы сказать, что она всегда ему верила и верит сейчас, как случилось то, чего она никак не ждала. Алексей вскочил, лицо его налилось пугающей бледностью, глаза озверело блеснули. В ту же секунду оя схватил зубами свою руку чуть повыше запястья и укусил ее с такой силой, что выступила кровь. Дина вскрикнула

— Алексей! Что ты сделал?

Бледнея еще больше, он кривил губы, силился улыбнуться.

— Теперь веришь?

— Ну, верю, верю. Вот дурной, Леша! Я всегда тебе верила. Разве я?.. Только зачем же!

Не сговариваясь, они посмотрели за реку и удивились. Солнце опустилось так низко, что уже коснулось журавлинских хат. На воду вдоль берега легла тень. Взявшись за руки, они бросились в реку и поплыли. Когда вышли на берег, Дина взяла раненую руку Алексея и прижалась губами к крохотной, со следами зубов ранке. Потом разорвала косынку и перевязала ему руку. Она одевалась, закручивала косы, и губы ее чуть шевелились, в глазах, теплилась невысказанная тоска. Видно, она хотела что-то сказать ему, а слов не находила. «За что я тебя полюбила, Алеша, и сама не знаю, — говорили ее большие черные глаза. — Да разве можно было тебя не полюбить?.. Такого чудного и такого непохожего на других?..»

— Дина, что такая кислая?

— Так. Поедем. А то и в самом деле опоздаю к поезду.

— А мама нас ждет обедать, — сказал он несмело. — Она борщ сварила. Специально для нас. Поедем, а?

— Мы опоздаем.

Он хотел сказать ей, чтобы она осталась у него до утра, и не сказал. Постеснялся. Взял мотоцикл. Мотор разбудил тихие вечерние сумерки. Треск его был слышен не в улочках Журавлей, а за селом, на выгоне.

XXIII

Ночь южная, темная и звездная, повисла над Журавлями. И на столбах и по всему селу в хатах засветились огни. Только дом Ивана Лукича тонул в темноте. Опять Василиса осталась одна в притихшем, обезлюдевшем дворе. Старший сын Григорий — уже отрезанный ломоть, средний Иван повадился ходить к Закамышным, видно, Настенька туда его приваживала. И младший умчался за девушкой. Терпеливо, как это может делать только мать, поджидала Алексея — самого любимого сына, а он не приходил, не возвращался. Ей казалось, что ни Григория, ни Ивана она так не жалела, как Алексея, и так о них не тревожилась, как об Алексее. Куда он уехал? Почему не приходит домой? От этих мыслей сердце ее наливалось болью. Перед глазами столб с фонарем, и тянется надсадный, нескончаемый звон цикад. Точно нарочно они окружили дом Ивана Лукича, и несказанно печальная их песня лезла в уши, проникала в душу.

Немигающие глаза смотрели и смотрели в темноту. На какой-то миг Василиса забывалась, и тогда тоскующая песня цикад вдруг исчезала. Мать видела сына. Он стоял и улыбался, по привычке приглаживая рукой непокорный чуб. В такую минуту ее постаревшее лицо расцветало и молодело. Она вдруг увидела, что ее Алексей уже вырос, возмужал. Как она этого раньше не замечала? И когда это случилось? А какой у него вихрастый чуб! Точно такой был в молодости у ее брата Николая. Нет, не курчавый, как у цыгана, а волнистый, тяжелый — так и валится на глаза. Как же не влюбиться в такого парня! Одна уже влюбилась, и, видно, так сильно, что не постеснялась и приехала с ним в Журавли…

Она прикрывала ладонями глаза, и сын вдруг исчезал, пропадал в темноте. Василиса вздыхала и мысленно какой уже раз ругала мужа за то, что тот подарил Алексею свой мотоцикл. Кончил парень учебу, поедет к отарам. Так зачем же ему мотоцикл? «Возьми, сыну, этот бегунок тебе пригодится возле овец на Черных землях…» На Черных землях пригодится или не пригодится, а тут, дома, уже пригодился. Пешком бы эта Дина не пришла, а на бегунке прилетела…

Василиса вздохнула. Она понимала, что рано или поздно Алексей женится, как женился Григорий; ее радовало, что девушка была похожа на ее сына, как сестра на. брата такая же чернявая, как и Алексей, — и что собой она славная. Тот, кто Дину не знал, легко мог бы принять ее за сестру Алексея. Только она еще очень худенькая и стеснительная. Сказала слово и убежала. А то, что она похожа на Алексея, хорошо! Говорят же старые люди, что счастливыми бывают лишь те, которые паруются, точно голуби, по любви, и которых роднит, сближает неуловимое внешнее сходство. Как он ее назвал? «Дина… из Дагестана…» Имя-то чудное и непривычное. В Журавлях таких имен нету. И еще Алексей сказал «Лезгинка».

Василиса опустила голову, задумалась. Что оно такое, лезгинка? Танец такой есть — это Василиса знает. И в Беломечетинской и в Журавлях его танцуют. А тут девушка — и лезгинка… Как она, бедняжка, застыдилась! Умчалась. «Диковатая девчушка», — решила Василиса. Мысленно она осуждала Алексея за то, что он, не спросясь у матери, привез в дом невесту — нерусскую девушку. Если пришло время полюбить, рассуждала она, так нужно было выбирать девушку свою, жу-равлинскую. Сколько их, выбор есть! «А почему свою? — спросила она, прислушиваясь к неумолкающему перезвону цикад. — Разве Дина чужая? Нерусская? Так что да того? А ежели приглядеться, то ничего в ней такого нерусского и нету. Разве что имя и чернявость. Так и Алеша чернявый. А имя ничего, красивое имя. — Василиса глубоко вздохнула и снова приложила сухие ладони к глазам. — Эх, да и какое дело нынешней молодежи до того, какой они нации! Влюбляются, паруются, а кто они такие, какая нация породила их, — об этом друг у друга не спрашивают. Были бы любовь да согласие…»

Плакуче заскрипела калитка. Василиса вздрогнула. Думала, что приехал Алексей. Подошел же не Алексей, а Иван Лукич. Устало опустился рядом с женой, спросил

— Одна? И чего не спишь? — Сына поджидаю.

— Какого?

— Алешу. Слушай, Лукич. Алеша вздумал жениться. Перед вечером прилетел на бегунке. — Василиса не могла сдержать слезы. — Как тот оперившийся коршуненок, заглянул в гнездо. И не один. Невесту привез матери напоказ.

— Влюбился, стервец?

— Похоже на то.

— Не плакать, мать, надо, а радоваться! В батька пошел, я тоже рано в тебя влюбился. — Иван Лукич закурил, осветил огоньком спички свои черные усы. — И кто она, эта радость сердца?

— Лезгинка. Какая-то Дина. Нерусская…

— Горянка? С такими черными косами?

— И с косами, и вся она, как галчонок…

— Знаю, это его однокурсница. — Иван Лукич раскурил папиросу. — В тот раз, когда я ездил к Алексею в институт, я ее видел. Ничего, славная девушка! Молодец сын, красивую выбрал женушку. Она тоже, как и Алексей, специалист по овцам. Ее направили домой. В Дагестане овец тоже много.

— Может, овец там и много, — всхлипывая, отвечала Василиса, — а вот таких дурней, как ты, нигде нет.

— Да ты что, мать?

— Зачем, скажи, подарил ему ту шумную птицу?

— Обещал и подарил. А что? Да в степи ему без тех быстрых колес все одно не обойтись.

— Вот он на тех твоих быстрых колесах и возит свою черноокую. И про мать забыл и про все на свете. Не дарил бы машину, ничего этого и не было бы.

— Думаешь, не влюбился бы? — Иван Лукич усмехнулся. — Эх ты, наседка! Бегаешь, воркуешь, а птенцы-то подросли и разлетелись. Так что мотоцикл тут ни при чем. Ну, не журись, не печалься.

— Молодой же Алексей, рано еще ему жениться.

— Ничего, ничего, мать. Природа, она свое знает. А мы с тобой какими семью начали? Тебе и восемнадцати не было. Пришло времечко, и тут никакие наши слезы… Ты вот что, покорми меня. Я поеду в ночь к Гнедому. Что-то плохо у него с силосом. Просто беда!

— Проголодался? — Василиса тяжело поднялась. — А вот Алексей позабыл и про обед. Говорила ему приезжай… Ить голодный же… Ну, пойдем, накормлю.

Борщ Василиса сварила еще днем. Наваристый, с курятиной и со свежими помидорами. Думала накормить сына. Нет, по всему видно, теперь-то Алексею не до борща и не до курятины. Умчался вдогонку за девушкой и позабыл не только о еде, но и о матери.

Василиса угощала борщом мужа, а сама частенько, с тревогой посматривала в темноту раскрытого окна. И вдруг ей почудилось, будто калитка неслышно отворилась и, крадучись, вошел Алексей. Выбежала за порог, остановилась. Никого нет. Тишина.

— Васюта, и чего мечешься? — вытирая замасленные усы, сказал Иван Лукич. — Приедет Алексей, ничего с ним не случится. Когда-то и я за тобой бегал, и еще как! Или позабыла? Всему свое.

Василиса не ответила. Она слышала его голос, но не понимала слова. Подсела к столу, подперла щеку ладонью. Смотрела на мужа, не видя ни его усатого лица, ни того, как он смачно, с хрустом крошил крепкими зубами куриную ножку. И опять невольно подумала, о том, как ей жить дальше с мужем. Он почти не бывает дома все занят своим «Гвардейцем». Идти к Григорию нянчить внуков? Не уживется с Галиной. На Ивана тоже плохая надежда. Поживет до осени и уедет в Москву. И снова пришла к тому же — доживать век с младшим. Четыре года ждала его с учебы. Вернулся. Лаская Алексея, она называла его самыми нежными словами «Ты у меня, Алеша, мизинчик. Большие пальцы — это старшие, а ты вот этот, самый маленький…» И не думала и не гадала Василиса, что этот ее «мизинчик» уедет с девушкой и не вернется.

Посмотрела на мужа горестно, просяще.

— Лукич, — сказала она, и слезы — навернулись на ее грустные глаза, — я поеду с Алексеем.

— Куда? — удивился Иван Лукич.

— К овцам… Что мне тут, в этом домине, делать? Опустело гнездо, кому оно нужно? Определи меня арбичкой в той отаре, где будет Алексей. Я сумею и кухарить и хозяйствовать.

— И придумала, Василиса! — Лицо Ивана Лукича помрачнело. — Жена председателя — арбичка! Это же смех на весь район!

— Как же мне жить без Алексея?

— Без Григория живешь — и ничего. Без Ивана тоже живешь. Привыкнешь и без Алексея…

— Нет, не привыкну…

— И за ним не угонишься. Молодой, жизнь у него только начинается.

— Знаю… А все-таки буду к нему поближе. — Выбрось, Василиса, все это из головы… Не

позорь меня, не срами. — Иван Лукич встал, закурил, собираясь уходить. — Да и что тут такого печального? Чего слезы льешь? Дети выросли и разлетелись? Закон! У птиц то же самое…

Ушел Иван. Лукич. И снова Василиса, погасив свет, горбилась на пороге, и снова тяжким грузом навалились на ее согнутые плечи думки о сыне, и снова окружили ее цикады и звенели, звенели. Мысленно она была на Черных землях… Ей думалось, не цикады, а степь так сильно звенит в ушах. Василиса разводит костер. Ей весело, она кухарит в отаре и поджидает Алексея. И вот он приехал на мотоцикле, и не один. Та девушка, Дина, обняла Василису, поцеловала в мокрую щеку и сказала

— Мамо, не плачьте, у нас с Алешей сынок есть.

— Да где же он?

— Есть! Только мы его вам не покажем… Он далеко, далеко, аж в ауле…

На сердце у нее потеплело. Она подняла голову и вдруг со стоном крикнула: — Едет!

Одноглазый луч прожектора рассек улицу, пробежал по забору, взметнулся на крышу и там исчез. Треск мотоцикла смолк у ворот. Погас и свет. Василиса выбежала за калитку, крикнула

— Алеша! Сынок!

Из темноты послышался глухой голос

— Тетя Василиса, это я, Яша!

— Один? А где Алеша?

— Тут, тетя Василиса, такое получилось дело… Уехал Алексей…

— Как уехал? Куда?

— А так и уехал. Ну, на поезде… С той девушкой, Диной. Вскочил на подножку вагона… Мне крикнул, чтобы уезжал на мотоцикле… А я смотрел на него и думал и зачем ему надо было уезжать? — Яша вкатил во двор мотоцикл, поставил его к стене. — Не могу, тетя Василиса, понять Алексея. Друзья мы, учились вместе, а понять его не могу. Или он за последнее время сдурел, или ещё что… Да вы, тетя Василиса, не печальтесь. Он вернется. Меня он тоже, честное слово, и злит и удивляет. Могла бы та Дина одна уехать? Как вы думаете, тетя Василиса, могла бы?

Василиса ничего не слыхала. Шатаясь и робко переступая ослабевшими ногами, как слепая, поплелась в дом. Жизнь отняла у матери детей — что тут скажешь? Те ее милые существа, которых она носила под своим сердцем и которые, явившись на свет, приносили ей столько счастья и надежд, выросли и оставили ее одну в этом опустевшем и никому не нужном доме. В такую минуту горе матери безутешно, и детям оно часто бывает и неведомым и непонятным. Они не знают того, как же горько и тяжко матери в час одиночества, когда даже последний ее росточек, еще вчера льнувший к ней и ласкавший ее, вдруг отвернулся от нее и потянулся к другой…

XXIT

Только на восьмой день пришла весточка от Алексея. И откуда бы вы думали? Из Дагестана, а точнее — из города Буйнакска. Сын возвращался домой и просил отца прислать на станцию машину. Было раннее утро. Иван Лукич собрался в Грушовку на совещание. Задержался в кабинете, стоял у стола, читал телеграмму со словами «обязательно транспорт», усмехался и думал «Ишь какой строгий приказ! А ежели твое обязательно для меня не обязательно?.. Нет, по всему вижу, это не Иван. Алексей не стесняется утруждать батька депешами…»

Позвал поджидавшую его в машине Ксению и сказал

— В Грушовку проскочу на своем бегунке, а ты зараз поезжай на Отрадо — Кубанку к махачкалинскому поезду. Там встретишь Алексея и привезешь в Журавли.

Протягивая по дороге на Грушовку тонкий хвост пыли, Иван Лукич сквозь запудренные шоферские очки поглядывал на голую степь и думал об Алексее. Озадачивали и удивляли слова «обязательно транспорт». «Почему не машину, а транспорт, и почему обязательно? Или что случилось? — спрашивал он себя и не находил ответа. — Может, парень женился и возвращается в Журавли с женушкой? Ежели рассудить, то одному ему никакой транспорт не нужен. Мог бы Яша прокатиться на мотоцикле и встретить дружка? Нет, тут что-то не то, а вот что? Да и далековато залетел, гуляка, аж в Дагестан… Не иначе, везет в мой дом Дину. Молодец, Алеша, ежели везет. Такую девушку не упустил и правильно сделал! Видно, в батька пошел, смыслит что к чему!»

Предположения Ивана Лукича были правильные. Алексей в самом деле приехал не один, а с Диной, и теперь она уже была не Дина Магомедова, а Дина Книга. И Ксения сразу это поняла и сама себе сказала «Ну вот, у Василисы Никитичны есть ещё одна невестка». Ксения видела, как Алексей выпрыгнул из вагона и как он потом бережно, как могут делать только настоящие мужья, взял за руку выходившую из вагона чернолицую, большеглазую худенькую девушку с черными косами, лежавшими на ослепительно белом платье, и помог ей сойти. И. еще, разглядывая Дину, Ксения подумала «Ну, и выбрал себе Алеша женушку — тоненькая, как хворостинка. И на вид еще школьница, с такой женой горя хлебнешь!..» Алексей, заметно краснея, видимо от новизны своего положения, сказал

— Ксения Ивановна, познакомься… Моя жена Дина!

Больше всех и удивилась и обрадовалась Василиса. Она не думала, что случится это так быстро и так для нее неожиданно. Волновалась, бегала по дому, не знала, куда посадить сына и невестку, чем их попотчевать, и эти ее ненужные хлопоты были похожи на тревогу наседки, когда ее подросшие цыплята разбегаются от нее во все стороны. Алексея и Дину она поцеловала, прикоснувшись своими заплаканными, но веселыми губами к их молодым горячим щекам. Отвела молодоженам самую большую, с двумя окнами, комнату. В этой комнате, точно поджидая Алексея и Дину, стояли две кровати. Давненько на них никто не ложился. Сама перестелила слежавшуюся постель, хотя это нужно бы сделать вечером, а сейчас было утро. Не зная, что бы еще сделать такое, чтобы молодые порадовались, она принесла с погребка крынку холодного молока. С радостью думала, что вот и не будет теперь пустовать дом, вот и есть кому испробовать мягкость панцирных пружин на кроватях, улыбалась про себя.

Мать видела, как Алексей сперва налил молока жене, а только потом себе. И то, как он за ней ухаживал, как тепло смотрел на нее (помнится, на мать он так тепло не смотрел), и то, как он не замечал входившую и выходившую мать, обижало Василису, и она, чувствуя слабость в ногах, прислонилась в уголке, на кухне и заплакала.

Она думала, что ей просто жалко сына, и не понимала того, что ее одолевала ревность, та суровая, тягостная материнская ревность, которая так больно ранила ее сердце. От одной мысли, что теперь уже не она, родительница, будет ласкать и обнимать Алексея, а вот эта молоденькая, чужая в их доме женщина, Василису душили слезы. Алексей не поймет и еще обидится. На кухне нарочно умылась, вытерла покрасневшие глаза и тяжело вздохнула. «Плачь не плачь, а ничему не поможешь», — успокаивала она себя. С улыбкой на посветлевшем лице вошла в комнату и покачнулась. Думала, что Алеша и Дина пьют молоко, а они, не замечая мать, целовались… Не зная, что делать, она попятилась назад и тихонько вышла и прилегла на кушетку.

Узнав о приезде молодоженов, пришел Иван. И то, как он нежно пожал руку Дине, и то, как улыбался ей, как поздравил ее и брата с законным браком и пожелал счастья, говорило о том, что Иван не ждал увидеть жену Алексея именно такой и был удивлен. И когда Дина, желая оставить братьев наедине, незаметно подмигнула Алексею тонкой черной бровью и вышла, Иван весело хлопнул брата по плечу и крикнул

— Ты же настоящий Печорин, Алеша! Алексей хорошо понимал, на что намекал

Иван, и похвала брата ему льстила, и все же он сделал вид, что ничего не понял, и спросил

— В каком же смысле, братушка?

— В том самом, Алеша! Ишь какую милую горяночку привез — залюбуешься! Да она красивее Бэлы, честное слово!

— Её, Ваня, все считают красивой, — не без гордости заметил Алексей.

— А ты как считаешь?

— Чудак! — Алексей рассмеялся. — Не только считаю, а я ее люблю!

Иван Лукич вернулся из Грушовки к вечеру. Уже на крыльце слышался его бас «А ну, где они тут прячутся, молодые муж и жена?» Вошел в комнату и своими ручищами так сильно обнял хрупкую Дину, что Алеша даже испугался, как бы отец случайно не смял и не раздавил, его любовь. Не выпуская из рук перепуганную Дину, Иван Лукич подозвал Алексея, затем обоих обнял и слегка прижал, к себе. Смотрел на молодых людей и не верил, что это его младший сын стоит перед ним с женой. Выпустил их из рук и спросил

— Как ехали?

— Хорошо, батя,

— Ну, как тебе наши Журавли, дочка?

— Не успела рассмотреть, — смело ответила Дина. — К новому месту не сразу привыкнешь.

— Привычка — дело важное. — Иван Лукич уселся на диван. — Люблю, когда люди не кривят душой… Но ты привыкай, дочка. К Алексею привыкла, привыкай и к нашей степной жизни.

Я знаю, у вас там перёд глазами всегда горы, они так и карабкаются одна на другую, а у нас равнина. — И к сыну — Как неё со свадьбой, Алексей?

— Батя, свадьбы не будет.

— Почему?

— Мы с Диной так решили.

— Решили? — удивился Иван Лукич. — Без родителей, сами?

— Мы пробудем в Журавлях три дня, — деловым тоном отвечал Алексей. — Нам пора в Сухую Буйволу…

— Сухая Буйвола подождет! Без свадьбы нельзя, — настаивал на своем Иван Лукич. — Пригласим мать и отца Дины, надо же нам породниться как следует.

— Иван Лукич, у меня нету родителей. — Дина заметно волновалась, сейчас ей не хотелось об этом говорить этому смешному усатому человеку, которого Алексей называет «батя»; смуглое ее лицо не краснело, а темнело. — Мама умерла, а отец погиб на войне, когда я была еще ребёнком.

— Знать, сиротой росла? — Иван Лукич наклонил голову, задумался. — Да, сиротская житуха не мёд. — Ласково посмотрел на загрустившую Дину. — Тогда мы сделаем так взрослые выпьют по чарке за ваше здоровье и обойдутся без веселья, а для молодежи устроим вечеринку с баяном. Пусть и мой новый дом ощутит удары каблуков! Так, что ли, дети?

Алексей и Дина утвердительно и радостно закивали. Им хотелось, чтобы этот, как им казалось, ненужный разговор поскорее кончился. Когда Иван Лукич прошел в комнату, отведенную для молодоженов, они облегченно вздохнули, и Алексей тихо, так, что слышала одна Дина, сказав. «Ох, и говорливый у меня батя… Любитель поучать, а я не люблю, когда старики вмешиваются…»

Дина улыбнулась и глазами сказала, что она с ним согласна.

Иван Лукич позвал сына.

— Значит, в Сухую Буйволу поедете? — спросил он, когда Алексей прикрыл дверь. — Жинка твоя — зоотехник?

— Ветеринарный врач. — Алексей наклонил голову. — Батя, вы назначьте Дину на место Яши.

— Это-то можно, за нами дело не станет, — согласился Иван Лукич. — Но как же Яков? Он тебе, близкий друг, обидится.

— Чего тут обижаться? — удивился Алексей. — Пусть едет в «Россию». Отары «России» рядом с Сухой Буйволой, будем часто видеться.

— Ты поговори с ним, Алеша, — посоветовал отец. — Вот это я тебе хотел сказать… Ну, иди, иди к жене. Одну ее не оставляй. Она пока еще в гостях… Кликни сюда мать!

Вошла Василиса, и как только Иван Лукич обнял ее, как только прикоснулся своей тяжелой рукой к ее худеньким плечам, как только взглянул в ее счастливые глаза, так и заныло, защемило сердце. А отчего? Не оттого ли, что они с Василисой постарели и что вспомнилась ему своя женитьба, и он увидел не седую старуху под своей рукой, а ту юную Васену, которая на свадьбе, стыдясь и краснея, вот так же прижималась к нему? Иван Лукич, как и его сын Алексей, выбрал себе жену не в Журавлях. Думать ему об этом было приятно, и в Алексее и Дине он как бы заново видел самого себя и Василису.

— Ну, Васюта, радуйся! — сказал он дрогнувшим голосом. — Дождались мы еще одну невесточку!

— Я и так, Лукич, радуюсь.

— Почему такая заплаканная?

— Глаза у меня, Лукич, на мокром месте, вот горе! — И Василиса несмело улыбнулась. — Ты что хотел сказать?

— Погляди сюда. — Иван Лукич указал на кровати. — Ты постели развернула? А почему на двух кроватях?

— Может, они, Лукич, будут спать по-городскому?

— Глупость! Да им, канальям, и на одной кровати будет просторно, а ты их хочешь в первую ночку разлучить. — ; Усмехнулся. — Нельзя, Васюта, им стелить врозь, нельзя! Помнишь, как мы спали первую ночку?

— Да ну тебя, старый!

— Да они зараз рады бы поспать хоть на травке, хоть под кустиком, лишь бы вместе. — Иван Лукич попробовал рукой сетку на кровати. — Мягко! Как на рессорах! — Поглядел на седую жену, с грустью добавил — Вот когда проживут вместе с наше с тобой, этак годков тридцать, вот тогда, возможно, им и потребуется раздельная ночевка… Так-то, Васюта!

XXV

Незаметно промелькнули дни — не три, а пять, — и вот уже наши молодые овцеводы на грузовике уезжали на Черные земли. Они сидели в кузове, в лица им смотрело только что оторвавшееся от земли солнце, а в спины бил порывистый и по-осеннему свежий ветер. Алексей прикрыл Дину полой плаща, хотел весело сказать «Вот мы и едем, вот и начинается наша новая жизнь!» — и не сказал. Увидел тоскующие глаза жены и промолчал. «Видно, побаливает у нее серденько», — ласково подумал он, обнимая Дину. Глаза им слепило солнце, а они смотрели и смотрели на сухую разбитую дорогу, по которой вихрился бурый хвост пыли. В эту минуту им хотелось молчать. Они видели просторную степь уже в ранних осенних нарядах, а думали о том, что все то, что в эти дни причиняло им столько волнений, осталось, как и Журавли, где-то за тем далеким холмом, и осталось навсегда. Где-то там осталась вечеринка — людная, шумная, похожая на свадьбу. Журавлинцев собралось столько, что не только дом, но даже двор Ивана Лукича оказался тесным. В доме, который еще не знал, как умеют веселиться в Журавлях, непрерывно играл баян, и паркетные полы под ногами танцующих так гремели, как может греметь только новый деревянный мост, когда по нему одна за другой проезжают брички. «Алеша, надо было давно тебе жениться, — говорил Иван, — погляди, как отцовский дом ожил и повеселел».

Эти пять дней Алексей и' Дина жили весело, им было хорошо вдвоем ходить по берегу Егорлыка, переплывать на ту сторону, а по вечерам ходить в гости к Григорию; все родственники и знакомые были рады их счастью, и Дина была всеми принята радушно, как родная, — поэтому сегодня, когда они покинули Журавли, им было грустно. Мысленно и Алексей и Дина уверяли себя, что тоскливо им было оттого, что они покинули Журавли, что вокруг, сколько видно глазам, стелется неласковая, чужая степь, а впереди — новая, неизведанная жизнь, и как она сложится, как их примут чабаны, неизвестно. На самом же деле взгрустнулось им потому, что еще накануне вечеринки Алексей поссорился с Яшей Закамышным. «Разбился горшок дружбы на куски», — сказал Иван Лукич, узнав о ссоре.

Вспоминая об этом разговоре, Алексей хмурил брови — никак не мог понять, почему Яша так обиделся. Может, он хотел непременно поехать в Сухую Буйволу? Так пусть бы так и сказал, и тогда Алексей и Дина взяли бы направление в «Россию» или в какие другие отары. Об этом Яша и не заикнулся. Алексей, вспоминая их встречу на берегу Егорлыка, невольно повторил про себя весь их краткий разговор.

— Я друга потерял, — говорил Яша, отворачиваясь, — вот что горько!

— Да как же так, Яша, ты потерял друга? Разве я теперь тебе не друг, а?

— Друг, только ситцевый! — зло ответил Яша. — Будем, Алексей, говорить откровенно! Зачем так рано женился? Куда торопишься и зачем?

— Это не твое дело.

— Не мое? — удивился Яша. — А дружба? А наша клятва не расставаться?

— То особый вопрос…

— Нет, Алексей, не особый, а главный! Тебе нравится, что нашу дружбу растоптала эта твоя черноокая лезгиночка, а мне…

Яша не досказал — помешал Алексей. Он взял друга за грудки и так тряхнул, что тот, бледнея, покачнулся.

— Ты что — зверь?! — крикнул Яша. — Рубашку порвешь!

Алексей, чувствуя странную дрожь во всем теле, отпустил друга, и тот, понуря голову, ушел по берегу и на вечеринку не явился…

Гремели колеса, качались тугие рессоры, и курилась пыль. Алексей, желая избавиться от неприятных воспоминаний, сильнее, как крылом, укрыл Дину полой плаща и сказал:

— Что такая сумрачная?

— Что-то мне, Леша, невесело.

— Да не грусти! — весело говорил Алексей. — Мы с тобой так заживем в Сухой Буйволе! Да знаешь, какие там люди! А я знаю, я там был на практике! Не грусти, не надо, Дина… А то, что я с Яковом поссорился, то это так и должно было случиться… Дурной он, этот Яков….

Дина подняла голову и повеселела. Теперь они смотрели в кузов. Вместе с ними ехало их хозяйство, то, без чего им, как уверяла Василиса, в Сухой Буйволе не обойтись. Тут лежали и та самая железная кровать, на которой они спали, и связанная постель, и какие-то узлы и узелочки, собранные проворными и заботливыми руками Василисы, и ящик с посудой, и даже мотоцикл, поставленный у борта, точно готовый выскочить и помчаться по степному простору,

XXVI

Новая «Волга», на которой ездил Илья Игнатенков, была окрашена в белый и вишневый цвета и своим внешним видом походила на сороку. Никогда она еще не появлялась на улицах Журавлей, и такой факт не только не огорчал Ивана Лукича, но даже радовал. «Да и какая надобность той игнатенковой сороке заглядывать в Журавли, когда у нее есть Ново-Троицкое? — думал Иван Лукич. — К тому же у Игнатенкова своя дорога, и пусть он по ней раскатывает, а у меня своя…» И так как Иван Лукич в ново-троицком соседе видел главного своего «соперника», то и полагал чем реже «белобокая сорока» будет появляться в Журавлях, тем лучше.

Как же был удивлен и озадачен Иван Лукич, когда посмотрел в окно своего кабинета и увидел знакомую «сороку-белобоку»! Она так лихо обогнула клумбу и остановилась у подъезда, будто была не в Журавлях, а в своем Ново-Троицком. Из машины вышел в синем комбинезоне, похожий на заводского инженера, Илья Игнатенков. Захлопнул все дверки, обошел вокруг машины, еще раз попробовал ручки — надежно ли держат замки. «Ишь какой боязливый! — иронически заметил Иван Лукич. — Все у него на замочках, во всем порядочек. И оделся так, будто собрался не в поле, а на завод, к станкам…»

Ишатенков сунул ключик в нагрудный карман и быстрыми шагами направился в дом. «И за каким таким чертом он ко мне явился? — злился Иван Лукич. — По всему видно, залетел на своей разноцветной птахе неспроста. Так, без всякого дела, Игнатенков не пожалует. Я-то этого Илюшу знаю хорошо. Примерный мужчина! Не курит, водку не пьет, за бабочками не бегает — почти святой…»

В душе Иван Лукич не любил соседа, и не любил исключительно потому, что «Россия», когда ею стал руководить Игнатенков, быстро начала догонять «Гвардейца». Но всякий раз, видя этого стройного молодого человека, Иван Лукич, сам того не желая, и любовался им, и завидовал ему, и невольно желал подражать ему, — бывает же такое! Не хотел, а радовался и тому, что Игнатенков молод. «Эх, мне бы твои годочки, Илюша!»; и тому, что Игнатенков имел диплом инженера и был аспирантом-заочником Кубанского сельхозинститута. «Эх, Илюша, мне бы твои знания!»; и даже тому, что. по характеру Игнатенков был спокоен, рассудителен, слов на ветер не бросал, а когда, бывало, говорил с трибуны на совещаниях или на собраниях, люди всегда слушали его с интересом. «Получается такая картина мы нутром чуем, куда надобно иттить, куда заворачивать, как дела вершить, а у Игнатенкова тут разум да наука, действуют», — рассуждал Иван Лукич.

И хотя в районе по-прежнему продолжали считать, чto «Гвардеец» — самое передовое хозяйство, а Иван Лукич — лучший председатель, сам же Иван Лукич иногда с тревогой думал о том, что ново-троицкая «Россия» вот-вот не только поравняется с «Гвардейцем», но и обойдет его, как на скачках одна лошадь, которая порезвее и которой управляет опытный жокей, обходит другую. Особенно частенько Иван Лукич думал об этом после разговора на аэродроме с Нечитайловым. «Илья Игнатенков — вот, оказывается, тот самый мотор, каковой приподымет потолок. — Мысль была назойлива, она не давала покоя. — Вот кого мне надобно побаиваться, а то, глядишь, обойдет, выскочит вперед… и скажет «Ну, Лукич, будь здоров».

Поэтому нежданный приезд гостя из «России» не только удивил, но и сильно обеспокоил. «Что там у него ко мне?»

Желая показать, как в «Гвардейце» умеют встречать гостя, Иван Лукич вышел навстречу Игнатенкову.

— А, Илюша! Привет, дорогой! Какими такими судьбами?

— Вот заскочил проведать, — ответил Игнатенков, пожимая Ивану Лукичу руку своей крепкой маленькой рукой. — Как поживаешь, Лукич?

— Хорошо живу, Илюша! Лучше всех! — Хвастаешь?

— Ничуточки!

Иван Лукич расправил гвардейские усы, всем своим веселым, бодрым видом показывая, как он рад видеть у себя Игнатенкова. Взял гостя под руку и провел в кабинет. Прошелся по ковру — пусть-де Игнатенков почувствует под ногами эту траву-отаву. Усадил затем в кресло, и вот тут опять, помимо желания, порадовала чужая молодость, и он подумал «Впереди у этого юноши вся жизнь, мотор еще совсем новенький, только-только начинает набирать высоту… Наверно, помоложе моего Ивана. В отцы я ему гожусь, и он это понимает и потому завсегда со мной такой почтительный да уважительный, получше иного сына…»

— Ну как, Лукич, поживает «Гвардеец»?

— В каком это понимании? — осторожно переспросил Иван Лукич. — Или в смысле планов, или интересуешься вообще?

— И вообще, и как у вас с планами?

— А как идет «Россия»? — лукаво взглянув на гостя, в свою очередь спросил Иван Лукич и тут же подумал «Выпытывает, хитрец, видно, на разведку заявился, не терпится тебе разузнать, кто из нас как скачет». — А ежели я, Илюша, про планы ничего не скажу?

— В секрете держите?

— Особой тайны нет, а вообще не люблю прежде времени хвастаться. — Кашлянул, подбодрил усы. — Потерпи малость, скоро Скуратов соберет нас на совещание по итогам, вот там все наши секреты и откроются. Ты что, за этим и пожаловал?

— Нет, не за этим, — сознался Игнатенков. — Приехал к вам, Лукич, с просьбой…

— Что там у тебя?

— Отдайте мне вашего сына Ивана!

— Вот уж чего не ждал, того не ждал! — От изумления Иван Лукич крякнул, а маленькие хитрые его глаза округлились и как бы говорили «Ты что, Илья, при своем уме?» Смотрел на гостя и не знал, что сказать и как себя вести. Может, надо рассмеяться или рассердиться? И что это за просьба «Отдайте мне вашего сына Ивана!» Тут что-то не то, тут таится какая-то закавыка, а вот какая она, понять Иван Лукич не мог. «Или ты, Илья, прикатил посмеяться надо мной, или же чёрт тебя знает, что у тебя на уме».

— Отдать сына Ивана? — со смешком спросил Иван Лукич. — Это как же такое уразуметь? Поясни, Илья!

— Так и понимайте, как я вам говорю… Да что тут непонятного? — Игнатенков развел руками, улыбнулся. — Иван Лукич, вы же знаете, что мы задумали малость подновить Ново-Троицкое. Село такое, что на него без сожаления и глядеть нельзя, жилье — беда! — Положил ребро ладони на острый кадык. — Вот как нам необходим генеральный план переделки Ново-Троицкого, и такой план, чтобы хватило на всю семилетку, да еще и с перспективой на будущее. И по этой-то причине нужен нам архитектор!

Иван Лукич мучительно думал «Этому Илюшке нужен архитектор, а мне, выаодит, не нужен? Так вот с какого боку ты начинаешь меня обходить, инженер!»

— Так, тай, знать, явилась нуждишка в архитекторе?

— И еще какая нужда, как говорится, крайняя! — Ласково, по-сыновьи, смотрел на хмурое, думающее, с вислыми усами лицо Ивана Лукича. — И вы, как отец, не беспокойтесь, Ивану у нас будет очень хорошо. Мы ему создадим необходимые условия. Целый дом отведем под мастерскую!

Тут Иван Лукич удивился еще больше. Почему необходимо дом отводить под мастерскую, да и вообще зачем Ивану эта мастерская? Что он, слесарь или токарь! «Илья — парень грамотный, он во всех этих тонкостях смышлен, — думал Иван Лукич. — Надо его хорошенько распытать да расспросить…» И Иван Лукич весело сказал

— Дом не пожалеешь?

— Не пожалею! Ивану без мастерской никак не обойтись.

— Это какая мастерская? Вроде б той, что трактора ремонтируют?

— Да вы что? Архитектурная мастерская! Или вы не знаете, Лукич?

— Знать-то я знаю, — задумчиво сказал Иван Лукич. — Но спросить обязан.

— У нас есть такой домик при школе, и в нем большая, светлая комната… Ивану она непременно понравится!

— Значит, отдать тебе Ивана? — покручивая ус, со смешком спросил Иван Лукич. — Ты что, усыновить его желаешь?

— Усыновить, конечно, мы бы рады, — шутливо, в тон Ивану Лукичу ответил Игнатенков. — Но нам хотя бы прописать его в Ново-Троицком. На время! — И тихо добавил — Слышал я, что вам архитектор все одно пока не требуется. Вот я и прошу…

— Кто тебе сказал, что нам он не требуется?

— Люди говорят.

— Брешут те люди! — Иван Лукич сердито поднялся и, давая понять, что у 'него нет времени вести эти пустые разговоры, подошел к окну. — А скажи, Илья, кто это тебя надоумил погнать в Журавли свою сороку и обратиться ко мне с такой просьбой?

— Сам надумал, да и Скуратов давно советовал…

— Степан Петрович? — удивился Иван Лукич. — А ты спросил бы у Скуратова разве на свете только один мой Иван — архитектор?

— Знаю, что не один, но мне требуется именно такой, как ваш Иван…

Иван Лукич промолчал. Смотрел в окно, видел желтое полотнище полей вдали и не знал, что сказать. Такой откровенный ответ поставил Ивана Лукича в тупик.

— Вот что я тебе напоследок буду молвить, сосед. — Не повернулся, а все смотрел на поля, будто любуясь степным простором. — Ежели тебе так сильно требуется архитектор, и не вообще, а именно мой Иван, то ты с ним и заводи эту балачку. Иван не дитё… Только могу заранее тебя огорчить от батька Иван не уйдет и Журавли на Ново-Троицкое не поменяет… Вот оно какая штука, Илья Васильевич!

Так и уехал Игнатенков ни с чем. Для очистки совести сказал Ивану Лукичу, что непременно повидает Ивана и поговорит с ним, но в успех этого разювора сам не верил. Из окна Иван Лукич видел, как Игнатенков, хмуря брови и что-то бормоча себе под нос, не спеша подошел к машине, открыл замки, сел за руль. Молодое, чисто выбритое лицо его было тоскливо. «Сразу и нахмурился и надулся, вояка!» — думал Иван Лукич, провожая взглядом быстро промелькнувшую по улице «сороку-белобоку». Затем прошелся по просторному кабинету, тяжко уселся за пустой стол, заглянул в зеркало-чернильницу, задумался «Так вот ты откуда прицеливаешься, мой соседушка… с тылу норовишь обойти… И все же это хорошо, что ты прилетел ко мне… Мастерская, оказывается, требуется для архитектора. Откуда же мне знать, что моему сыну нужна та мастерская. Сам Иван помалкивает, дуется на батька, не желает разговаривать… Спасибо тебе, Илья, за такую новость, спасибо… Люди балакают, что мне не тpeбуется архитектор? Кто сеет ту балачку? Кто ж ещё, как не шустовцы. И Скуратов тоже хорош! Совет подает, а кому? Игнатенкову!.. Сегодня побываю у Скуратова, пусть больше таких советов не дает. И с сыном побалакаю. Хватит нам играть в молчанку… Нужна мастерская — дам мастерскую!»

Сидел, горбился. Не стал нажимать ту скользкую кнопку, что пряталась под крышкой стола. Встал, потянулся, расправляя уставшее тело, открыл дверь и сказал

— Саша! Разыщи Ивана… Скажи, что батько кличет…

XXVII

Нет, не сиделось Ивану Лукичу за столом. То тихими шагами мерял кабинет, то стоял у окна, курил и тоскливо смотрел на поля, уже тронутые первыми красками осени. Поджидал Ивана, обдумывал предстоящий разговор с ним. Но вот дверь без стука отворилась, и сперва показался кусок черной поповской рясы, измятой и потрепанной ногами, а потом боязно, как-то бочком, как никто в Журавлях еще не входил в этот кабинет, протискался журавлинский священник по имени Симеон. Ему можно было дать лет двадцать пять, не больше… Был он худ, высок и строен. Молодые серые, не по летам задумчивые глаза. Тощее, постное его лицо кустила рыжая, веселая бородка, которая росла и не ведала, что такое ножницы или бритва.

Иван Лукич хорошо знал журавлинского попа. Сын вдовы Семилетовой, одногодок Ивана, не Симеон, а Семён, он когда-то был обыкновенным мальцом, каких в Журавлях немало. Но тогда уже, в школе, замечали, что Семен со своей богомольной мамашей тайком от товарищей ходил в церковь. Мальчик был тихий, смирный, в пионеры не вступал. В старших классах подружился с Иваном, и друзья частенько, на потеху всей школе, устраивали борьбу «на выжимки». Тут Семен точно перерождался. Был задирист, горяч, то злился, то смеялся. В остальное время жил замкнуто. Получив аттестат зрелости, Семен куда-то исчез. Как-то пришла от него весточка из воинской части. Семен служил солдатом. И снова не было ни писем, ни вестей. То ли скучая по единственному сыну, то ли так само по себе случилось, только вдова Семилетова заболела и умерла. Через пять лет в Журавли приехал ее сын, только что окончивший духовную семинарию. И был он теперь не Семен, а Симеон Семилетов. Квартировал у своей тетки Анюты. Ни с кем не знался, ни к кому не заходил. Высокий, стройный, одетый в рясу, он появлялся на улице как чужой. Как жил — никто не знал. Богомольным старушкам было известно лишь то, что новый журавлинский поп — вдовец, что жена его умерла от тяжелых родов.

Прибыв в Журавли, Симеон на второй день нанес визиты сперва председателю Журавлинского Совета, затем Ивану Лукичу Книге. В тот раз разговор был двухминутный. Поглаживая усы, Иван Лукич сказал «Зря, парень, ко мне пожаловал. Вести с тобой беседу у меня нету ни времени, ни желания… Мы с тобой существуем на разных полюсах, и о чем нам толковать, не знаю…» Эти слова, не смутили Симеона, не обидели. Смело глядя на Ивана Лукича своими спокойными светлыми глазами, он сказал, что только долг вежливости заставил его прийти сюда. «Знаю, — ска-зал он чистым голосом, — знаю, что вы, как и многие журавлинцы, давно отошли от веры Христовой, но я свидетельствую вам, Иван Лукич, свое уважение как руководителю сельской артели…» — «Этого я запретить тебе не могу», — сухо ответил Иван Лукич. Симеон поклонился и вышел.

И вот Симеон снова стоял на том же месте, у порога. В новоявленном попе Ивана Лукича смешило и огорчало то, что этот комсомольского возраста худющий юноша почему-то отрастил усики и бородку, а его высокий худой затылок и хрящеватые, жесткие уши укрывали рыжеватые патлы. Непонятно было, почему сын вдовы Семилетовой Сенька, бегавший в школу, как бегают туда все дети, теперь носил узкую в талии, длинную и неудобную в ходьбе одежду. И тогда, при первой встрече, и теперь Ивану Лукичу казалось, что перед ним стоял не поп, а какой-то затейник, из тех журавлинских весельчаков, что выступают в самодеятельности, и что этот весельчак, изображая Сеньку Семилетова в поповском одеянии, решил разыграть Ивана Лукича. Хотелось подойти к этому ряженому, похлопать по плечу и сказать «Ну, комедиант, хватит дурака валять, это тебе не в цирке… Снимай рясу и убирайся отсюда подобру-поздорову..»

Не подошел и ничего не сказал. Покручивал ус и пристально поглядывал на нежданного гостя. Не мог скрыть улыбку, спросил

— Что тебя опять привело сюда, парень?

— Осмелюсь заметить вам, Иван Лукич, — твердым, отличного тембра голосом заговорил Семилетов, — у меня есть сан и данное богом имя…

— Знаю, Семен, знаю… И скажу откровенно не могу называть тебя ни священником, ни батюшкой Симеоном… Душа не лежит… Так что извиняй… Ну, что у тебя, Семилетов? —.

— Слышал я, сын ваш вернулся?

— Да, вернулся Иван, тот самый Ваня, с которым ты ходил в школу.

— И будто отныне Журавли будут строиться по единому плану архитектора? — продолжал Семилетов. — Иван Лукич, что это — истина?

И снова, глядя на попа и слыша его голос, Иван Лукич улыбался, и ему хотелось крикнуть «Брось дурачиться, Семён! И чего ради попом прикидываешься, когда ты вовсе не поп…» Промолчал и, не отвечая на вопрос Семилетова, спросил

— Тебе-то какая в том печаль?

— В меру сил своих тревожусь, о журавлинском церковном приходе. — Светлые, с большими белками глаза были строгие. — Красота и людское благоденствие от бога…

— А по-моему, — сказал Иван Лукич, — и красота и благополучие не от брга, а от людей, от их труда…

— И церковь божия, — продолжал Семилетов, — сооруженная с умом и с великолепием, украшает всякое поселение…

— Вот куда махнул! Что, или есть мыслишка прилепить на егорлыкском берегу церквушку?

— Вы угадали мои благие помыслы…»

— Да ты что, смеёшься? — со злобой спросил Иван Лукич. — Говорил и еще скажу мы с тобой на разных полюсах… Я председатель колхоза, а ты поп, и беседовать нам не о чем. А тем более о строительстве церкви! И еще хочу сказать в наши дела носа не суй… Все! Прощай… Я все сказал!

— Позвольте мне поговорить с Иваном…

— У Ивана своя голова на плечах, и живет он не моими позволениями… Все!

По тому, как налились бледностью окаймленные шелковистой шерсткой щеки, как недобро блеснули молодые белкастые глаза, Иван Лукич понял, что разыгрывать его никто не собирался и что перед ним стоял не затейник и не актер в рясе, а человек с характером волевым и твердым. И то, как умело левой рукой чуть приподнял сзади рясу, как сдержанно поклонился и затем не спеша, с гордо поднятой гривастой головой вышел из кабинета, говорило о том, что Семен Семилетов на этом не остановится и непременно пойдет к Ивану.

«И что за посетители у меня сегодня! — думал Иван Лукич, стоя у окна. — То Игнатенков неожиданно прилетел, душу растревожил, разных думок нагнал полную голову, то попа нелегкая принесла… Выходит, тому и другому требуется мой сын — архитектор. Хитёр этот Симеон! Тоже к общему делу притуляется. Прёт со своим грязным рылом в калашный ряд, и без всякого стеснения. А как на меня зыркнул, какими пятаками одарил, так, кажется, и кинулся бы, да боязно… Молодой, а сила воли имеется, умеет натягивать вожжи!.. Косяками одарил, а все ж таки поклонился. Видно же, закипел весь, ему бы в драку пойти, а он кланяется. Обучен, вышколен, каналья!.. По всему видно, добрый птенчик вскормился в том коршунячьем гнезде, такой полетит, дай только ему простор… Уже пронюхал, что приехал Иван, и лепится со своей. церквушкой. Стыда нету! Люди коммунизм строят, сколько силы кладут, а ему, видишь ли, в Журавлях божья красота понадобилась!.. — Смотрел на поля, зажав в кулаке жесткие усы. — Да, брат, чудно устроена наша жизнь! И к нашему строю прижился этот людской позор. Это почти так, ежели рядом с культурным растением прут из земли бурьян и чертополох… Что представляет собой в Журавлях этот домишко с ржавым крестом? Крохотный островочек в океане. Волны его хлещут, бьют, размывают, а островочек тот стоит…»

На этих мыслях, которые так увлекли Ивана Лукича, что ни о чем другом думать он уже не мог, его и застал Иван. Он только что искупался в Егорлыке, светлый чуб его был еще мокр и гладко зачесан назад. По тому, как Иван смело вошел в кабинет, как весело посмотрел на отца, Иван Лукич без труда догадался, что настроение у сына отличное. «Это хорошо, что ты такой веселый, — подумал Иван Лукич, тоже улыбкой встречая сына. — Да ты и посмуглел под журавлинским небом и посвежел; видно, в Журавлях живется тебе неплохо». Иван Лукич усадил сына на диван и, смеясь, рассказал сперва о своем разговоре с Ильей Игнатенковым, а затем с Семеном Семилетовым.

— Всем ты, Ваня, теперь нужен, все к тебе тянутся, даже поп.

Иван слушал, и ему казалось, что никогда еще он не видел отца таким ласковым и таким возбужденно радостным, и Ивану вдруг захотелось назвать его батей, как называл, бывало, в детстве.

— Желание Игнатенкова мне, батя, понятно, — сказал Иван. — Но вот Семён меня удивляет…

— Э, сынок, тут удивляться и злиться нечему! Я так смотрю на того Симеона хоть он еще и молодой пастырь, а собой дурак, хочется ему, чтоб в твоем проекте красовалась и церквушка.

— Засмеют же в институте!

— Да и вообще глупость это! — резко сказал Иван Лукич. — Я ему прямо, без обиняков, дал понять, чтоб выбросил эту дурость из головы. — Иван Лукич помолчал. — Может, Семен возымел свои виды на тебя как на бывшего своего школьного дружка?

— Та дружба, батя, Давно бурьяном поросла…

— Ну, шут с ними, и с Игнатенковым и с попом. — Иван Лукич резко, как саблей, махнул рукой и подсел к сыну. — Как у тебя, Ваня, движется диплом?

— Пока еще плохо.

— Что так?

— Не могу придумать, как быть с хуторами. Хочу с тобой, отец, посоветоваться.

«Опять сбился с дорожки, — подумал Иван Лукич, хмуря брови. — Два раза назвал батя и получалось у него ласково, по-сыновьи, а на третий, видно, сил не хватило…»

— В чем же требуется совет?

— Посмотри. — Иван подошел к столу и карандашом на листе бумаги начал чертить. — Янкули — справа, Птичье — слева. Если включить эти два хутора в Журавли, то получается вот такой треугольник. Расстояние — шесть километров и к Янкулям и к Птичьему. Вот так протянутся асфальтовые дороги, рядом зеленые насаждения… Таким образом, самые большие хутора войдут в Журавли, по этой дороге от Янкулей через Журавли до Птичьего примерно двенадцать километров — будут ходить автобусы. Село Журавли внешним своим видом станет похоже на журавлиную стаю или косяк… Что скажешь, отец?

— Красиво, ничего не скажешь. И насчет журавлиного косяка тоже к месту. — Иван Лукич смотрел на жирные карандашные линии, комкал усы, думал. — Но совет у меня, Ваня, будет простой, отцовский. Верши, Ваня, дело так, чтоб там, в Москве, учителя твои были довольны, а о другом пока не помышляй…

— Жить-то в Журавлях не учителям моим? — с улыбкой спросил Иван. — В первую очередь должны быть довольны журавлинцы…

— Это-то так, — согласился Иван Лукич. — Но эта красота, Ваня, пока что на бумаге?

— Ты не веришь, отец? — в упор спросил Иван.

— Верю, Ваня, верю, все это можно осуществить. — Ивану Лукичу не хотелось заводить с сыном, как он считал, ненужный разговор. — Ты, Ваня, действуй, рисуй, черти все это на бумаге, и когда у тебя получится наглядная картина, тогда мы обо всем и посоветуемся. По-моему, связывать с Журавлями Птичье и Янкули не следует. Села наши надо суживать, а мы их будем растягивать. — Уселся на диван, закурил, а Иван стоял, понуря голову и глядя на лист бумаги. — Ваня, я так думаю, что тебе требуется помещение под мастерскую? Угадал, а?

— Угадал. — Иван не отрывал взгляда от бумаги. — Только не мастерская, а просто большая комната.

— Так ты, Ваня, забирай весь мой дом! Там тебе есть где развернуться.

Иван не ответил и молча сел на диван. Его теперь удивляло не только то, что отец был весел и ласков, но и то, что он вдруг сам заговорил о мастерской. Неужели и тот случай на ячменном поле, когда они сцепились и начали бороться, и недавний разговор в доме после гулянки были так прочно забыты, что их будто вовсе не было? Чувствуя тяжелую руку отца на своем колене и проникаясь уважением к этому усатому седому человеку, Иван сказал, что завтра же начнет оборудовать свое рабочее место, что ему потребуется большой стол или даже два стола, а также доски для чертежей.

— И еще скажи плотникам, — продолжал Иван, — чтобы сбили подрамник для макета. На нем я наглядно покажу, какими могут стать Журавли.

— Плотники у нас есть хорошие, они тебе все сделают.

— И еще одна просьба.

— Давай, давай! — радостно воскликнул Иван Лукич. — Говори без стеснения!.

— Требуется карта Журавлей и журавлинских хуторов, — сказал Иван, просяще глядя на отца. — Весьма приблизительную карту я раздобыл… Хотелось бы поглядеть на Журавли с неба, а для этого необходима аэрофотосъемка.

— С неба, говоришь? — Иван Лукич рассмеялся. — Достану тебе тот снимок и с неба, достану!

Обещая Ивану раздобыть аэрофотосъемку Журавлей, Иван Лукич тут же мысленно обратился к Нечитайлову. И как только он подумал о своем, как он называл его, «крылатом друге», так сразу просьба сына показалась ему простой стоило только Ивану Лукичу поехать к Нечитайлову, и тотчас же нужный. Ивану снимок будет лежать на столе — бери и разглядывай Журавли с неба. И поэтому Иван Лукич, сказав Ивану, что ему нужно срочно выехать в поле, проводил сына, затем вызвал Ксению с машиной и перед вечером покинул Журавли и поехал по знакомой нам дороге на аэродром.

XXVIII

Надо полагать, многие читатели знают, как тяжко и больно бывает, когда твоя доброта вдруг неожиданно, обернется против тебя и тебе же во вред. Ты уже и раскаиваешься и поругиваешь себя за то, что излишне поспешил и доброе дело сделал необдуманно. Да только что толку в том раскаянии — слов обратно не возьмешь, а сделанное назад не воротишь…

Так случилось и с Иваном Лукичом. Предлагая Ивану занять дом под мастерскую и желая помочь сыну-студенту, Иван Лукич тогда и не помышлял о том, что этой своей добротой причиняет себе горе. Теперь же он точно прозрел и увидел, что поторопился и допустил непростительную оплошность. И видел он эту оплошность не в том, что хозяином в доме стал Иван, — тут особой беды не было, пусть Иван становится хозяином, не жалко; а в том видел Иван Лукич свою оплошность, что теперь и в Журавлях, и на хуторах, и даже в Грушовке только и говорят об Иване и о его дипломе. И не в том раскаивался Иван Лукич, что из самой большой комнаты, смотревшей через забор на улицу тремя высокими окнами, были убраны кровати и возле стен поставлены косые, наскоро сбитые плотниками столы, а, в том раскаивался Иван Лукич, что в его дом к Ивану людей приходило больше, нежели в правление.

На косых столах раскинулись непонятные Ивану Лукичу чертежи. В углу возвышалась рама с натянутой на ней плотной бумагой. Размерами и белизной рама была похожа на киноэкран. Никаких живых картин на экране не было. На бумагу легли жирные, карандашом начерченные контуры Журавлей. Егорлык от Птичьего до Янкулей был отмечен извилистой синей стежкой.

Ничего не было в том плохого, что Иван засучив рукава старательно готовил свой диплом. Отцу только бы радоваться! Но Ивана Лукича огорчало то, что сын Иван со своим непривычным для Журавлей делом, вся та молва, которая давно, завертелась вокруг генерального плана перестройки Журавлей, сделали книгинский дом как бы вторым центром в селе. Сам того не желая, сын-архитектор начал заслонять собой отца… По этой причине Иван Лукич ложился спать и вставал с мыслью о том, что так, чего доброго, Иван может стать хозяином в Журавлях и люди начнут ходить не к Ивану Лукичу, а к Ивану… Думки были прилипчивы, они сделали Ивана Лукича молчаливым, мрачным. Закрывшись в кабинете, он часами не пускал туда даже Сашу…

Как-то ночью, возвращаясь в Журавли, Иван Лукич сказал Ксении, чтобы возле кургана остановила машину. Порылся в портфеле, достал полбутылки водки, хлебнул из горлышка, молча закусил огурцом. Луна светила ярко, от машины на дорогу легла горбатая тень. Ксения отчетливо видела мрачное, постаревшее, с отвислыми усами лицо Ивана Лукича, и ей было страшно.

— Можно ехать, Иван Лукич? — робко спросила она.

— Погоди, Ксюша. — Иван Лукич тяжело вышел из машины. — Пойдем на курган, Ксюша… Полюбуемся простором… Ноченька-то какая месячная!

— Вы идите один…

— Я хочу с тобой, Ксюша… Пойдем!

И Ксения повиновалась. Грузно ступая, Иван Лукич не спеша поднимался на курган, мял сапогами сухую, войлоком лежавшую траву. Ксения шла следом и дрожала, как от холода. На кургане Иван Лукич не стал любоваться далью, а приблизился к Ксении, взял ее за холодную, мелко вздрагивающую руку, как берут ребенка, когда хотят его приласкать, и сказал

— Может, это и грешно, Ксюша, может, и не надо было бы тебе знать!..

— Не надо! Не говорите ничего, Иван Лукич… — Что? Или сама догадалась?

— Разве я маленькая!.. Только не надо!

— Это хорошо, что такая догадливая. — Хотел усмехнуться и не смог. — И оттого, что догадалась, мне, легче сказать давно, Ксюша, я люблю тебя… И не знаю, счастье это мое или несчастье,

а только люблю тебя не той любовью, какой обычно любят и какой я когда-то тоже любил… Вот в чем беда! И ты должна понять…

— Ничего не хочу понимать! — крикнула Ксения и вырвала руку. Отбежала шагов на пять. — Эх, Иван Лукич, и что вы такое говорите, и разве это можно!.. Если бы вы были Иваном…

И как вырвалось это слово, она не помнила. Испугавшись, она с таким проворством побежала вниз, к машине, что косынка слетела с ее головы и гусиным крылом забелела на траве. Иван Лукич постоял на кургане, потом подошел к косынке, бережно поднял ее и, рассматривая голубые каемки, долго стоял с низко опущенной головой. «Если бы вы были Иваном? Так я и есть Иван… Видно, Федот, да не тот…».

Не сел рядом с Ксенией, а забрался на заднее сиденье и не то спал, не то молча лежал там до Журавлей… После этого журавлинцы среди бела дня видели Ивана Лукича пьяным — первый раз за столько лет! Узнал об этом и Яков Матвеевич Закамышный. В кабинете, когда они остались одни, Закамышный закрыл дверь на ключ и сказал

— Ваня, что это, опять вожжа под хвост попала?

— Тебе-то, Яков, что за печаль? Или и ты заодно с моим Иваном?

— Не понимаю, что Иван плохого сделал?

— Тебе твой Яша руки за спиной не скручивал? А я-то испытал эту радость.

— То, Ваня, было…

— Оно и теперь скоро повторится… Разве не видишь или ослеп, как Иван заламывает батька на житейской борозде, истинно как тот бык норовистый в ярме?..

— И не вижу… Честное слово!

XXIX

Легко согласиться с Закамышным, а ещё легче сказать, что у Ивана Лукича нет причин для тревог, что это у него одна лишь мнительность и ничем не оправданная боязнь; что Ивану Лукичу только кажется, будто сын Иван «заламывает в борозде» и покушается на отцовскую славу.

В том-то вся и штука, что Ивану Лукичу не кажется и что человек он не мнительный и не боязливый. Разве это не причина для душевной тревоги, когда вчера, например, в Журавли приехал Скуратов и сразу же направился к Ивану?.. Раньше, это все хорошо знают, куда он заезжал? В правление, в кабинет к Ивану Лукичу. Теперь же будто в Журавлях не было того приметного кирпичного дома на берегу Егорлыка, и Скуратов поспешил завернуть прямо к Ивану. Пробыл у него больше часа, а к Ивану Лукичу даже не заехал поздороваться, хотя Иван Лукич и поджидал его в своем кабинете. Почему не заехал? Почему не вспомнил? Значит, Иван вышел на Журавлинскую улицу и преградил Скуратову путь к Ивану Лукичу — вот что обидно… Или еще факт, не менее красноречиво говорящий о том же. Прошло более месяца с того дня, как в дом Ивана, Лукича переселился сын-архитектор, а люди и из Журавлей и из хуторов ходили сюда так густо, будто из своего двухэтажного дома переселилось в этот похожий на черепаху особняк все правление «Гвардейца», с бухгалтерией и канцелярией. Какая же это мнительность, когда нет того дня, чтобы мастерская Ивана пустовала? То молодежи соберется полным-полно, и они там не песни поют и не танцуют, а устраивают какие-то свои тайные заседания, и верховодит этими заседаниями Ефим Шапиро.

Как-то днем, забежав домой перекусить, Иван Лукич увидел в раскрытое окно чубатые головы парней и косынки девушек. Услышав молодые голоса, смех, Иван Лукич не утерпел и по-воровски притаился возле чуть приоткрытых дверей, послушал. В комнате было шумно, говорили все разом, так что Иван Лукич улавливал лишь отрывки фраз «…и не только комсомольцев, а всю молодежь… нечего нам бояться… и когда мы выскажем свое мнение и примем решение, тогда ни Иван Лукич, ни Закамышный не посмеют…» В этом месте кто-то догадался прикрыть дверь, и басовитый голос заглушил другие голоса. Иван Лукич так и не мог понять, о каком решении шла речь и чего не смогут сделать ни он, Иван Лукич, ни Закамышный. «И кто это так хлестко ораторствует? — думал Иван Лукич, войдя на кухню, где Василиса приготовила ему завтрак. — Что-то этот басок мне сильно знакомый… Да это же, кажется, Юхим!.. И какое такое решение они собираются принимать? И о чем то решение? О чем же ещё, как не о плане Ивана…»

Поел, вытер полотенцем усы, закурил.

— Васюта, — обратился он к жене, — Юхим Шапиро у Ивана?

— Там их много.

— Давно митингуют?

— С утра.

Желая посмотреть, что за молодые люди собрались в рабочее, время и есть ли среди них Ефим Шапиро, Иван Лукич, не постучав, вошел в комнату Ивана. Да, точно, Иван Лукич не ошибся. Увидев на пороге Ивана Лукича, Е. фим на полуслове оборвал свою речь и сел. Иван Лукич обвел строгими глазами собрание. Полным-полно знакомых лиц! Тут были и агрономы, и зоотехники, и механик мастерской, и трактористы. Молодые люди не ждали Ивана Лукича и присмирели. Настенька Закамышная стояла спиной к окну и загорелась таким румянцем, будто ее уличили в воровстве.

— Привет молодому поколению! — нарочито громко и весело сказал Иван Лукич. — Заседаете среди бела дня? Речи произносите? А кто будет корма заготовлять? Кто станет ямы силосом набивать? Не годится, не годится так, молодежь!.. Речи — дело хорошее, но зараз летняя пора, и тут не до митингов…

Иван выступил наперед и хотел что-то сказать. Иван Лукич не стал слушать, вышел и поехал в Янкули. В разговоре с Гнедым узнал, что Ефим бывает у Ивана почти каждый день. Стало Ивану Лукичу известно и то, что именно Ефим подал мысль собрать молодежь всего «Гвардейца» и обсудить там генеральный план перестройки Журавлей. «Это что же такое у нас получается? — рассуждал Иван Лукич. — Юхим Шапиро затевает собрание один, без ведома парткома? Самочинствует! Надо посоветовать Закамышному, пусть он малость охладит те горячие головы. Этого Юхима я знаю, любитель митинги устраивать, завсегда лезет туда, куда его не просят…»

Узнал Иван Лукич и о том, что дочка Закамышного не только бывает у Ивана, но даже помогает ему выполнять чертежи. Такая новость не огорчала, а радовала. «Пусть Настенька подсобляет Ивану, может, они и поженятся». Василиса рассказала мужу, что Настенька как-то утром пришла к Ивану и в руках у нее было что-то завернутое в рушник. Василисе как раз была у Ивана, и Настенька, краснея до ушей и не зная, что ей делать, развернула полотенце и поставила на стол, рядом с чертежами, глубокую миску и небольшую крынку, покрытую испаринкой, видно, только что вынутую из погреба. Василиса заметила замешательство девушки и вышла. Не глядя на Ивана, Настенька сказала

— Ваня, попробуй…

— Что это?

— Вареники с сыром… А это сметана… Очень вкусные вареники!

— Сама мастерила?

— Я умею… Это для тебя, Ваня.

— Какая молодчина, Настенька!

В самом деле, вареники удались на славу. Сами так и просились в рот. И когда догадливая мать принесла вилку, Иван, с улыбкой глядя на румяное лицо Настеньки, нанизывал вареники на вилку, макал их в сметану и охотно ел. Настенька была счастлива! Но как могло случиться, что об этих варениках стало известно в Журавлях, — этого Настенька не могла понять. Словоохотливые бабочки пророчили Ивана в зятья к Закамыш-ным; в селе только и говорили о том, что осенью, как только Иван управится со своими делами, в Журавлях будет свадьба.

Дошли эти слухи и до Ксении. Не верилось ей, что Иван женится на Настеньке, а сердце болело и болело. Петра Голощекова по месяцам не бывало дома, и Ксения, ночуя у матери, тосковала и плакала. Мысленно она была с Иваном, разговаривала с ним, вспоминала ту ночь, что провела с ним на Маныче. Сколько раз она порывалась пойти к Ивану и спросить, правда ли то, о чем говорят в Журавлях, и не решалась.

Если бы Ивану Лукичу было известно, что творилось в эти дни в душе Ксении, он ещё больше бы порадовался тому, что сын его так подружился с Настенькой. Ему не хотелось, чтобы связь Ивана и Ксении продолжалась, и он как-то сказал Якову Закамышному

— Яков, по всему видно, мы скоро породнимся.

— Я и рад бы с тобой породниться, — сдержанно ответил Закамышный, — да только не знаю, как там у Ивана и Настеньки настраивается то дело.

— Хорошо настраивается, — улыбаясь в усы, сказал Иван Лукич. — Раз она ему вареники носит, то тут, Яков, можно считать, дело уже на мази.

— Вареники — это еще не главное.

Иван Лукич утвердительно кивнул головой, согласился с Закамышным, и мысли его снова обратились не к свадьбе и не к сватовству, а к собранию молодежи. Молчал, жевал губами, а потом спросил:

— Яков, беседовал с Юхимом? — Был разговор.

— И что? Запретил митинг тот устраивать?

— Зачем же запрещать, Иван? — удивился Закамышный. — Пусть собираются. Мы с тобой тоже пойдем на собрание, послушаем.

— Рано, Яков, слушать, рано! — сердито сказал Иван Лукич. — Нечего прежде времени бунтовать людей. Пусть Иван старается, пусть малюет и пусть учебу свою завершает.

XXX

Утром Ивану Лукичу стало известно, что к Ивану приезжал Кирилл Лысаков. Своего «Москвича» оставил у ворот, а сам пробыл у Ивана часа полтора. Казалось бы, кому-кому, а Лысакову нет никакой нужды интересоваться делами архитектора. Своим домом Лысаков доволен, Птичье перестраивать не собирается, а вот не утерпел, приехал, и не на минутку… Как-то явился сюда даже заведующий ремонтными мастерскими Каланутов Федор. И что нужно было тому Федору Каланутову? Ремонтируй трактора и сельхозмашины, и вся твоя тут печаль-забота! Какая надобность вмешиваться в чужие дела? Вот чего никак не мог понять Иван Лукич. Выяснилось также и то, что Егор Подставкин приезжал к Ивану три раза, а к Ивану Лукичу не заглянул. «У этого с жинкой нелады, бедняга думает, что все его горе от домашности, вот Егор спит и во сне видит квартирку в двухэтажном домишке».

По телефону стал выговаривать:

— Ты что, Егор, бываешь в Журавлях, а в правление не заходишь? Или дорогу позабыл?

— Нет, что вы, Иван Лукич, — вежливо отвечал Подставкин, — дорогу я хорошо помню…

— А заворачиваешь к Ивану?

— Так у вашего сына какая интересная штуковина получается! Вот она и притягивает к себе, хочется, Иван Лукич, разглядеть, что оно будет…

— Рано, Егор, разглядывать, рано, — перебил Иван Лукич. — Ты бы лучше к силосу попристальнее пригляделся… С силосом у тебя тоже штуковина получается. — Усмехнулся в трубку. — Плохо, Егор, силосуешь… Так что приглядись к кормам, чтоб зимой спокойнее, тебе жилось. — И тут же участливо спросил: — С Марусей помирился?

— Плохо у меня с Марусей… Вся надежда, Иван Лукич, на вашего сына.

— Это как же понимать?

— Может, Иван своими чертежами подсобит избавиться от своего хозяйства, чтоб его черти съели, вот тогда и заживу с Марусей.

— Дурень ты, Егор!

— Почему?

— Потому что Иван тебе не поможет, это же у него только диплом, и какая от этого может быть радость твоей Марусе?

Иногда Иван Лукич думал: пусть себе бригадиры навещают Ивана, пусть интересуются дипломом — ничего в этом нет плохого. «Это наши старшие командиры, можно сказать, колхозные офицеры, и им надобно знать, как идет жизнь во всей нашей гвардейской дивизии». Когда же он узнал, что у Ивана побывал, правда недолго, но все же побывал Шустов, новость эта окончательно обозлила Ивана Лукича. Как потом передавали сведущие люди, Шустов находился у Ивана минут пятнадцать, не больше. Вышел со двора веселый, проходил по улице и насвистывал свою любимую песенку «Распрягайте, хлопци, кони». У пивного ларька встретил Накорякина, и друзья, усмехаясь и хихикая, долго о чем-то говорили вполголоса. «Так вот оно как, Иван, поворачивается у тебя дело, уже и враги мои к тебе липнут, как та паутина-липучка, беседуют с тобой, а потом шепчутся возле пивной, — горестно думал Иван Лукич. — По своей воле или по чужой, а получается, Иван, так, что ты сызнова целишься исподтишка охватить меня сзади и уже вместе с Шустовым заломить мне руки за спину. Становишься поперек моей дороги, и не один, а подстегиваешь к себе в пристяжные Шустова. И через то я сужу так: ежели к тебе этот сплетник тулится да примащивается, то не ждать мне добра ни от тебя, ни от твоего диплома».

Верно, недостатка в посетителях у Ивана не было. Но люди навещали большую комнату в доме Книги не ради каких-то тайных бесед и не для того, чтобы что-то плохое сказать о председателе «Гвардейца», а исключительно из любопытства. Им хотелось посмотреть, как Иван чертит на бумаге неведомые им планы и как на этих диковинных чертежах выглядят Журавли. Справедливости ради следует сказать и о том, что никаких иных мыслей не хранил в. еебе даже недруг Ивана Лукича — Антон Кузьмич Шустов. «Никому не поверю, пока собственными очами не узрю», — говорил он своему другу Накорякину.

Порог Шустов переступил робко, как бы боясь, что нечаянно вошел не в ту дверь, попросил у Ивана разрешения только постоять и посмотреть. Высокий, сутуловатый, в помятом дождевике, он минут пятнадцать, переступая с ноги на ногу, молча наблюдал за работой архитектора, косился на макет, стоявший в углу, пытливо поглядывал на чертежи и карты, разбросанные по столу, и ничего не мог понять. Спросить же не хотел. Сопел, крепился, думал так же молча уйти. Тонкие, обветренные губы то облизывал, то накрепко сжимал, сухое его лицо хмурилось, а в насмешливо сощуренных глазах загоралась и потухала пугливая улыбка. Не удержался и подумал вслух:

— Темно! Ничего не видно… Как в ту осеннюю ноченьку!

— Рано явился! Приходи, Антон Кузьмич, через месяц.

— Думаешь, через месяц посветлеет?

— Непременно!

— И ты, Иван, такой же, как твой батько.

— Это какой же я? Поясни. — Самоуверенный!

— Верить в себя — что тут плохого?

— Да ведь то, во что ты веруешь, несбыточно.

— Кто сказал?

— Мужики говорят.

— Кто они, эти твои мужики? Назови фамилии.

— Наши, журавлинские. — Теперь худое лицо Шустова было мрачнее тучи в непогоду, а глаза по-прежнему смотрели насмешливо. — Мужику несподручно жить на тротуарах, ты это знай! Мужику зеленая травка милее асфальта!

— Будет и травка и даже сады.

— На бумаге! А мужик привык жить на земле, чтоб ему просторно было, и тот удобный нужник, каковым ты его, как пряником, приманиваешь, ему еще не требуется.

— Удивительно, как ловко с мужиком у тебя получается. — Иван в упор посмотрел на собеседника. — Мужик и то, мужик и это! Оседлал того несчастного мужика и гарцуешь! Спекуляция мужиком — вещь старая и неумная… Того мужика, о котором ты так ревниво печёшься, давно нет, и знать бы тебе об этом следовало.

— Брехня! — Тут насмешливая улыбочка исчезла, глаза потускнели и налились злобой. — Это

ты да такие выдумщики, как ты, придумали себе новоявленного мужика и радуетесь своей выдумке! — Насильно, с нескрываемой злобой рассмеялся и вышел.

«Ну, вот и объяснились, — думал Иван, рассматривая карту Янкулей. — Ишь какой ярый мужицкий адвокат прижился в Журавлях! Так и несёт от него старинушкой…»

Размышления Ивана прервали новые гости, казалось, они где-то у ворот специально поджидали, когда выйдет Шустов, чтобы сразу же войти самим. Это были знакомые нам хуторяне из Птичьего — Антон Игнатов и Игнат Антонов. Стесняясь и толком не зная, как бы им лучше объяснить причину своего столь нежданного прихода, Антон и Игнат еще в дверях почтительно сняли картузы и, поглаживая лысые свои черепа и виновато улыбаясь, с наигранной смелостью подошли к Ивану и дружески протянули ему жилистые, натруженные многолетней работой руки. Усердно трясли руку Ивана, здоровались так сердечно и так тепло, будто на месте Ивана вдруг увидели своего давнего друга, и поэтому на их удивленных лицах, в смеющихся глазах молодо и весело цвела трудно скрываемая душевная радость. И нельзя было точно сказать: радовались ли Игнат и Антон потому, что могли запросто, как к другу, явиться к человеку, который (вернулся в родное село переделывать с годами устоявшуюся журавлинскую жизнь, или, может быть, в груди у них теплилась радость потому, что теперь не от Лысакова и не от Ивана Лукича, а от архитектора, этого молодцеватого, образованного парня, зависело исполнение их давнего желания: отделиться наконец от сыновей и от невесток и спокойно зажить в том уютном домишке, который таким заманчивым и красивым рисовался в их воображении. Как бы там ни было, а только Антон Игнатов, мужчина рассудительный, все еще сжимая широкую, испачканную карандашами руку Ивана в своих жестких ладонях, сказал:

— Иван Иванович! А ну, покажи-ка нам, какое тут для нас жилье вырисовывается!

— Еще ничего такого не вырисовывается, — виновато ответил Иван. — Есть лишь всякие наброски…

— Не скрытничай, Ваня, и секретов от нас не таи! — вмешался в разговор Игнат Антонов, заговорщически подмигнув Ивану. — Ты не бойся, секреты мы хранить умеем, ни одна душа от нас ничего не узнает.

— Да и секретов у меня никаких нету.

— Так-таки и нету? — удивился Антон. — Тогда и раскрывай нам свои карты!

— Что ж вам показать?

Иван смотрел на добродушные, с давно небритой седой щетиной лица Антона и Игната, и ему трудно было удержать улыбку. Его и радовало и удивляло то, что эти незнакомые ему жители Птичьего забрели к нему и так настойчиво просят показать его работу.

— По правде сказать, — заговорил Антон, просяще глядя на улыбающегося Ивана, — нас сильно интересует именно тот домишко, в каком мы вскорости поселимся на жительство.

— К сожалению, пока еще нету такого домишки.

— Нету? — удивился теперь уже Игнат. — Как же так «нету»! А на бумаге? Что это у тебя на столе?

— И на бумаге пока еще одни наброски, — с грустью сказал Иван. — То, что вы видите на столе, — это моя будущая дипломная работа. Да вы присаживайтесь. Вот здесь.

Иван указал на стулья. Кумовья из Птичьего, комкая в руках картузы, охотно уселись. Иван спросил:

— Вы из Птичьего? — Из него…

— Расскажите, как вы там живете-поживаете?

— Это в каких смыслах? — спросил Игнат, искоса взглянув на Антона. — У жизни веточек много. Одна веточка ничего, зеленая, растет, к небу тянется, а другая чахнет, засыхает.

— Ну, а та веточка, какая хатой называется? — спросил Иван в тон Игнату. — Какое у вас жилье?

— Та веточка, правду сказать, сильно привяла и пригорюнилась, — с улыбкой на обветренном лице ответил Антон. — Жилище наше известное — хрестьянское… трудно живем. — Антон зажал в ладони засмоленные, низко подрезанные колючие усы, задумался. — Посуди, Ваня, сам. Я, на старости годов живу при сыне, а кум Игнат — при зяте Леониде. Старики, куда нам деваться! Но у моего сына, а у Игнатового зятя расплодилась своя немалая семейка — по шестеро человек детей. Вот так мы всей артелью и ютимся в одной комнатушке. Летом еще так-сяк, терпимо, потому что спим мы где попало — и в сарае и возле хаты, — а зимой беда.

— Самая горькая суть, Ваня, в том, что мы колхозники, а живем, как те допотопные хресть-яне… Как жили наши разнесчастные деды в грязи да в тесноте, так и мы живем, — пояснил Игнат. — И впереди не было видно никакого просвета. Вот с твоим, Ваня, прибытием малость посветлело, главное, надежда у людей появилась… Вот ты интересуешься и спрашиваешь: а все ли так живут? И я тебе ответствую: зачем все? Не все! Ежели человек выбился в старшие, так сразу у него дело пошло — быстро обстроился. Бригадиры, разные учетчики, кладовщики живут и не жалуются. Ты видал домишко нашего Лысакова? Не домик, а картина! Стоит, каналья, как та скворешня!.. В таком домике рай, а не жизнь. А у колхозника что? Никакого движения. И мы с кумом вполне согласные: такую ненормальную положению надо ломать! Как правильно было сказано, ломать под самый корень! Золотые слова! Ломать старое и воздвигать новое!

— А кто сказал: ломать? — поинтересовался Иван.

— Ой-ой! — Оба кума рассмеялись. — Ты чего, Иван, дурачком прикидываешься? Чего строишь из себя Ивана Непомнящего? — спрашивал Игнат, скаля рыжие, низко стертые зубы. — Будто и не знаешь, кто сказал эти слова? Или выпытываешь, хитрец?

— Не знаю! Честное слово!

— Ой, ой! — И снова дружный смех. — Да ты побожись, Ваня, а мы и тогда не поверим… Антон, поясни ему, ежели он того желает…

— Могу. — Антон не мог удержать улыбки. — Слова те сказал Никита Сергеевич! Вот кто!

— Когда он их сказал? — допытывался Иван.

— А когда был в Журавлях, тогда и сказал…

— Да разве он был в Журавлях?

— Ой, ой! Какой же ты смешной, Ваня! Да ты что, дразнить нас вздумал? — рассердился Антон. — Так мы тебе не дети. Был он! Это все знают. Он же повсюду бывает и к нам на Птичье заглянул…

— Вы-то его видели? — в упор спросил Иван.

— В том-то и беда, что повидаться нам лично не довелось, — со вздохом ответил Антон. — В тот день мы с кумом, как на грех, пошли в Грушовку чоботы покупать…

— Добрые попались чоботы, — пояснил Игнат. — Им и сносу не будет…

— Чоботы купили, а Никиту Сергеевича прозевали, — с грустью в глазах сказал Антон. — Но мой сват Хлобыстаев все до тонкостев нам порассказдл. И как Никита Сергеевич приехал в Птичье и как все по порядку осматривал колхозные хаты. Хлобыстаев все слыхал и все видал и рассказать умеет. Выдумщик — ужас!.. И вот Хлобыстаев нам рассказывал. Войдет Никита Сергеевич в хату, поздоровается с хозяевами, а потом оглядит все жилье, покачает головой и скажет: «Не годится! Ломать! Ломать и строить все заново!» И чтоб в жилищах красота была — вот что сказал. И чтоб для старых людей свой особый домишко был — живи и радуйся, и чтоб никакие внуки не тыкали тебе. Ох, и умные слова!..

— Так прошел он весь хутор, — продолжал Игнат, счастливо улыбаясь. — А разного начальства вокруг него — тьма! И твой батько тут, не отходит, и Лысаков тоже пристроился… И вот Никита Сергеевич подошел к дому Лысакова. Строго оглядел эту скворешню и спросил: чья будет такая красавица? «Моя, Никита Сергеевич, моя, — ответил Лысаков. — Вот живу с семьей… Сам сооружал». Красивый домик, любо поглядеть, говорит Никита Сергеевич. Знать, живешь с семьей, с женой и с детками? Это хорошо… Но почему имеется такой домишко у одного бригадира? Почему нет, таких славных домиков у колхозников? Ить колхозники тоже любят красоту. И поставил нашего Лысакова в тупик. Людей же собралось уйма, все смеются, а Лысаков молчит и кровью от стыда наливается… «Вот что, бригадир, — сказал Никита Сергеевич на прощание, — чтобы тебе не краснеть перед людьми, надо к чертовой бабушке ломать старинушку… Ломать и строить заново. И чтобы красота во всем была!» Так и сказал. — Игнат с любовью посмотрел на Ивана. — Да и что мы все это тебе рассказываем! Ить ты заявился к нам, мы это знаем, по чьему повелению! Э! Молчишь? Знаем, знаем! Нас не проведешь!.. Вот мы, Ваня, и пожаловали к тебе насчет того, чтобы узнать, скоро ли ты вызволишь нас из тех разнесчастных халупок.

— Трудный вопрос…

Иван почесал затылок и умолк. Он смотрел на гостей из Птичьего и удивлялся тому, как эти словоохотливые кумовья так естественно и просто свои мечты, свои желания выдают за действительность и как они поверили в то, что сами же придумали.

— Могу вам показать лишь ту свою работу, которую я готовлю для института, — сказал Иван, видя блестящие, полные надежд и радости глаза стариков. — Ее будут смотреть профессора, ученые, но сперва посмотрите вы…

— Э! — сказал Антон, склонив на правое плечо голову. — Э! Иван Иванович, какой же, оказывается, ты мудрец! Ту свою побасенку можешь поведать детишкам, а мы люди в летах. Ученые будут смотреть — это само собой, а ты нам покажи тот наш домишко. Нам жить в нем…

— Да ты хоть пальцем ткни, где и что будет стоять, — просил Игнат. — Поясни мысленно… Теоретически…

— Теоретически можно, — охотно согласился Иван. — Подходите к столу! Смотрите сюда. Здесь проходит Егорлык…

— Верно, верно, — в один голос заговорили кумовья. — Сильно похоже… И это коромысло…

— В этом месте — Журавли, тут мост через Егорлык… А вот и ваше Птичье. Это Янкули. — Остро заточенный карандаш, как указка, бегал по карте. — И Янкули и Птичье по проекту войдут в Журавли…

— Вот это ты, Ваня, молодчина! — сказал Антон. — Кончать надо с этой хуторянской житухой, черти б её побрали!

— К Птичьему и к Янкулям протянется асфальтовая дорога, — пояснял Иван. — По ней будут курсировать пассажирские автобусы. Вот эта дорога… Таким образом, Журавли станут большим селом, и Птичье и Янкули будут как бы распахнутыми крыльями летящего журавля.

Кумовья вдруг загрустили. И как ни старался Иван словами на первых эскизах пояснить старикам свой нехитрый замысел, как ни уговаривал любознательных гостей зримо разглядеть то, чего ещё было видно, а по строгим, загрустившим лицам Игната и Антона понимал, что мысли свои излагал недоходчиво и что оба они только из уважения к архитектору, не желая его обидеть, слушали так внимательно, точно все это им было и знакомо и понятно. Оба они то добродушно улыбались, то старательно почесывали лысины, то натужно хмурились, то повторяли: «Да, да. Верно, верно…», «Ишь какая штука, просто и не подумаешь!..», «Так, так, вот оно куда дело заворачивает!..» В душе же они были недовольны и рассказом и показом. Не то Иван показывал, что их волновало. О том домишке почему-то и словом не обмолвился, будто того домишки вовсе нет и не будет. Игнату и Антону были непонятны и эти то там, то тут изломанные линии, и эти тоненькие, как паутинки, ниточки, и эти короткие и жирные, похожие на растопыренные пальцы, полосы. Или Иван нарочно, чтобы никто не понял, все это так запутал, что смотри на чертежи хоть целый день, а понять что, к чему — невозможно; или это он специально для гостей разложил на столах карты: пусть-де люди смотрят, все одно им ничего не понять, — а для себя, для своей работы есть у него карты иные, понятные, на которых непременно стоит тот заветный домишко, и карты эти секретные.

Он мог бы вынуть ту, спрятанную карту, положить ее на стол, ткнуть пальцем и сказать: «Смотрите сюда, дорогие товарищи! Вот здесь, как раз в этом месте, вырастет тот домишко, в котором вы поселитесь. И будете жить в том домишке спокойно, и что в нем ни сын, ни невестка, ни внуки ни в чем вас не упрекнут, и для жизни в том домишке будут вое нужные человеку удобства». Не вынул свою секретную карту, и о домишке умолчал. Водил же карандашом по запутанным линиям, показывал то, чего там не было, говорил, что в этом месте лучше всего раскинуть парк, а в этом поставить больницу…

Недоверчиво поглядывали на Ивана хуторяне и грустно молчали. Нет, не то они хотели увидеть, не то. И только одно им пришлось по душе — это дорога, обсаженная по бокам тополями. Иван так удачно нарисовал ее на бумаге, что Игнат и Антон увидели ее всю — от Птичьего до Янкулей. И когда Иван сказал, что по этой дороге пойдут пассажирские автобусы и что людям не надо будет ходить пешком, наши хуторяне уже мысленно сидели в этом автобусе, ехали из Журавлей в Птичье и радовались. И тут Игнат Антонов сказал:

— Славная штука! А то нам с Антоном осточертело пешком ходить в Журавли и обратно. На пассажирке — это же какое человеку удобство!

И прощались они любезно, сжимая руку Ивана своими цепкими, шершавыми ладонями, и благодарили сердечно, даже не показав вида, что они чем-то недовольны. Когда же вышли за Журавли и неторопливыми шагами направились по выбитой колесами пыльной дороге, Антон первым нарушил затянувшееся молчание и сказал:

— Да, кум, вышла у нас неудача!

— Не думалось, что сын Ивана Лукича такой скрытный, не в батька пошел.

— Так ему иначе и нельзя, — тоном знатока пояснил Антон. — Тут тайна нужна! Я так полагаю, кум, что до поры до времени все это дело надо хоронить и прятать…

— Почему?

— Да как же ты не понимаешь простой штуки? — удивился Антон. — Что может получиться, ежели люди прежде времени разболтают, а у Ивана-то дело может не выйти?.. Так что лучше не кажи гоп, пока не перескочишь.

— Да это-то так, — согласился Игнат. — А как ловко он завернул насчет своих учителей! Добре навел тень на плетень. Дескать, повезет всю эту свою премудрость учителям!

— Нас хотел одурачить, а мы-то не дураки! — со смехом сказал Антон. — Так-то мы ему и поверим!

— Это тут ляжет та дорога? — спросил Игнат, глядя на пыльные выбоины.

— Именно! — подтвердил Антон.

И приятели, довольные тем, что побывали у Ивана, рассмеялись и весь недлинный путь до Птичьего весело говорили о том, что Ивану все же не удалось их обмануть, что они придут к нему еще не раз и тогда уже непременно все его секреты разузнают и разведают.

Часть третья КАК ЖИТЬ?

I

Как жить старой матери? Сыновья выросли, и Василиса не знала, к кому из них приклонить свою седую голову. Сами они ничего ей не советовали, не подсказывали. У Григория — семья, да и с матерью Гриша всегда был неласков. Иван — птица перелетная, поживет в Журавлях, пока сделает чертежи, и улетит. У Ивана своя, непонятная Василисе жизнь, и местечка в этой жизни для старухи не сыщется. Уехать к Алексею и остаться у него навсегда? Бросить Ивана Лукича, хозяйство, дом? Жизнь с мужем давно разладилась, дом и хозяйство ей не нужны. Она хорошо знала, что Иван Лукич не любит ее так, как любил в далекое время, когда они были молоды — постарел и остыл, охолонул. И эта его холодность не тревожила, не обижала. Деревья или другие какие растения тоже не цветут круглый год. Бывает и у них и весна, и лето, и зимние холода… И опять вставал перед нею, опять мучил тот же вопрос: как жить?

Все дни после женитьбы Алексея, а особенно после быстрого отъезда молодоженов в Сухую Буйволу у Василисы было такое чувство, будто в груди что-то вдруг с болью оборвалось да так и застряло под сердцем. Она стала грустна, молчалива, как человек, потерявший что-то свое, очень дорогое. Она была забывчива, постоянно думала об этой своей потере, хотела во что бы то ни стало отыскать утерянное и не могла. Разумом понимала, что ничего для нее не было обидного и неожиданного в том, что младший сын так рано женился и так поспешно уехал от родителей… Что тут скажешь, жена милее матери! Но сердцем согласиться с этим Василиса не могла. Она понимала, что хочешь или не хочешь, а наступило то, чего она так боялась: дети выросли и вот легко и просто, не задумываясь оставляют ее одну. Живи, мать, как знаешь: свое доброе дело сделала, выкормила и взрастила нас, а теперь ты нам не нужна..

Пожаловаться Ивану, поговорить с ним? Не поймет ее горя… Почти каждый день из Москвы на имя Ивана приходили письма. Он читал их и при этом всегда был весел. По его радостно блестевшим глазам мать понимала, что ему не до ее материнской тревоги, что мыслями Иван был там, откуда пришли эти письма.

Как-то Василиса, любовно глядя на сына, спросила:

— Ваня, кто тебе столько писем шлет?

— И студенты и вообще друзья, — ответил Иван, осторожно ножом распарывая конверт. — ; А это от моего профессора Андрея Самойловича. Интересуется, как тут у меня движутся дела.

— Разве ты ему не сообщал?

— Писал, а он просит еще…

— И подружки из Москвы пишут? — поинтересовалась мать.

— Пишут и подружки. — Иван, глядя на мать, улыбнулся. — Вот это письмо от подружки.

— Кто же она?

— Моя однокурсница.

— Отчего в Журавли с тобой не приехала?

— Она, мамо, горожанка… Сельскую жизнь не знает и не любит…

— А как же Настенька? — с грустью в голосе спросила мать.

— Что Настенька?

— А то, сынок, что девушка души в тебе не чает. Нравишься ты ей, Ваня…

— И откуда вы взяли, мамо?

— Глаза у матери есть, да и ты, надо полагать, не слепец.

Василиса отошла к порогу. Постояла и сказала:

— Мой тебе, Ваня, совет: ежели есть у тебя та… как ее, ну та, что не любит нашу жизнь, тогда Настеньке Закамышной голову не морочь… Не иди батьковой дорожкой… Любить, сынок, надо одну…

Иван промолчал. Василиса ушла. И снова боль подползла к сердцу, и снова тяжкие, нерадостные мысли лезли ей в голову. Думала о муже. Правда, после того как он стал председателем, Иван Лукич малость остепенился. Не пил, Василису не обижал, но и не жалел. Василиса каким-то своим, только ей одной ведомым чутьем угадывала, что Иван Лукич тайно любит свою шофершу. Ну, и пусть себе любит ту Ксению — скрытно от людей и от самой Ксении! Василиса ни разу не упрекнула мужа, ни разу не сказала ему, как ныло и как болело у нее в груди. Более того, где-то в тайниках ее сердца пряталась мысль, что не нужно ей осуждать ни мужа, ни Ксению. «Ксения — женщина молодая, собой свежая, — с горечью думала она, — и ежели у этого старого дурня еще есть желание ласково поглядывать на молодую бабочку, то и пусть себе поглядывает!» Но оставаться с ним, прикидываясь, что она ничего не знает и ничего не замечает, Василиса больше не могла. И пусть Иван Лукич на нее тоже не обижается. Пока могла, жила, терпела. В жизни, бывало, на ее плечи сваливалось и не такое горе, да все она снесла, все стерпела. Теперь же это ее удивительное, терпение иссякло, как иссякает» пересыхает в засушливое лето родник.

Задумав побыстрее осуществить свои давние думки и уехать из дому, Василиса все надежды возлагала на младшего сына. Она с радостью думала о том, что у Алексея ей будет хорошо, спокойно, и ранняя женитьба Алеши радовала ее. Сперва пойдет работать арбичкой. Степную жизнь она знает и любит. Быть хозяйкой у чабанов, готовить им обед, смотреть за небогатым хозяйством все лето кочующей чабанской братии — чего можно еще желать лучшего? Потом у Дины родится ребенок, Алеша и Дина будут работать, а Василиса приглядывать за малышом, и снова жизнь ее наполнится той важной заботой и тем особенным смыслом, о которых она столько лет мечтала. И если бы не Иван, то Василиса могла бы хоть завтра распрощаться с мужем и с сыновьями и, собрав кое-какую свою одежонку, уехать к Алексею… Но в том-то и горе ее, что Ивана оставлять одного нельзя. Ивана она любила не меньше, нежели Алексея, и как он тут без нее проживет, кто ему обед сготовит? Всякий раз при мысли об отъезде в Сухую Буйволу сердце Василисы болело так, точно его разрывали надвое. И хотя для себя она давно решила, что непременно уедет, что удержать ее никто не сможет, сказать об этом и мужу и Ивану боялась.

Часто ночью она лежала в постели с открытыми, полными тоски и горечи глазами и все думала и думала, и думкам этим не было ни перерыва, ни конца. Она видела себя шустрой девчушкой с черными, как уголь, косичками-батожками. Эта тонконогая девочка по имени Васена, подняв хворостину, легко, как коза, перепрыгивала через плетень и убегала на Кубань. На отлогой зеленой-зеленой пойме пасла гусиный выводок. Гусята вчера только вылупились из яйца, и мать наказывала не пускать их в воду: еще утонут! Но Васюта не маленькая, ее не обмануть! Гусята умеют сидеть на воде — это она знала. Вот унести река их может: зажелтеют, как цветочки, на бурунах и пропадут. Васене интересно было смотреть, как эти желтые крохи легко качаются на воде, и она. направляла гусыню в мелководный затон. Гусята плавали, а Васена без причины горланила песню… Теперь Василисе казалось, что именно тогда и была в ее жизни самая счастливая пора… Или она вдруг вспоминала лунные вечера весной, которые она провела на Кубани с Иваном Книгой, и воспоминания эти не только ее не радовали, но всю душу пронизывали зябким холодком.

Василиса понимала, что самая большая ее радость — сыновья. И хотя теперь они были уже не теми ласковыми мальчуганами, которые так любили залезать ей на колени, все же и сейчас они оставались для нее детьми. Сознание, что ради них она жила на свете, ради них терпела обиды и унижения от мужа, ради них перенесла все горести, какие за многие годы частенько сваливались на её рано побелевшую голову, наполняло гордостью материнское сердце. «Зх, детки, детки, как же вы быстро повзрослели, и как же весело и легко мне было, когда можно было взять вас на руки, — думала Василиса, глядя, как в окно сочился робкий отблеск зари. — Нет, не буду молчать, а скажу всем, что поеду к Алеше, пусть знают! И Лукичу скажу, и Ивану скажу, и Грише скажу. А чтобы они на меня не обиделись, я их обману и скажу, что еду к Алеше только погостить… Так будет лучше…»

Тут она, сама того не желая, начала прощаться с Иваном Лукичом, и ей было так больно, что слезы навертывались на глаза. Ей казалось, что она прощалась не с мужем, а со своей молодостью, со всем тем, что столько лет манило, тянуло ее к этому усатому, вдруг ставшему чужим мужчине. «Ну, Лукич, вот и подоспела пора нашей разлуки, — говорила она одними губами. — Прощай, Лукич, и не поминай меня лихом… Что было, то было, и ушедшего не вернуть. О себе скажу: ничего плохого за всю нашу жизнь я тебе не сделала, а то, что я зараз уезжаю от тебя, так в этом не я повинна… Вижу, Лукич, вижу: глядишь на меня и думаешь: что это за женщина, такая старая, и откуда она взялась, и куда же делась молодая да ласковая Васена, какую ты повстречал на берегу Кубани? Не крути головой, я знаю — думаешь. Так я тебе, Лукич, отвечу: это только обличьем я подурнела, потому что жизнь меня сильно потрепала, как ветер ту лодчонку, что вздумала плыть по морю в непогоду. Душой, Лукич, я осталась такая же молодая и такая же красивая, как и прежде, ты только не хмурь брови и приглядись ко мне». — «Насовсем меня покидаешь, Васюта?» — «Думала, Лукич, обмануть, хотела сказать, что не насовсем, да только зачем же обманывать? Всегда говорила тебе правду и теперь скажу: насовсем! Ведь я тебя никогда и ни в чем не обманывала…» — «И не плачешь?» — «Хотелось бы поплакать, да только слез у меня, Лукич, не осталось, все уже выплакала». — «И тебе не жалко меня покидать одного?» — «Была, Лукич, и жалость, была и любовь к тебе, да только все это повыветрилось, и сердце мое к тебе что-то сильно охолонуло… Я и не хотела этого, а оно как-то само по себе остыло, охладилось…»

Василиса тяжело вздохнула, положила горячую ладонь на голову и закрыла мокрые глаза. И вдруг увидела не теперешнего Ивана Лукича, не усача с седой головой и крепкой шеей, а того, прежнего паренька Ваню, который когда-то заявился в Беломечетенскую в своей расшитой на украинский манер сорочке, с вьющимся светлым чубом и с молоденькими шелковистыми усиками. И будто тот, молодой, Иван Книга так ласково поглядывал на Василису и таким приятным голосом говорил: «Милая Васена, серденько мое! И как это могло взойти тебе в голову уезжать от меня, и почему говоришь, что сердце твое охолонуло — это же неправда! Или уже позабыла, какой я был, и через то сердце твое охолонуло? Так погляди на меня, на мне и сорочка та же, с вышивкой, и я тот же Ванюшка! И на меня не сердись, Васюта. Это я нарочно, чтобы малость тебя позлить, на время уходил от тебя, а на моем месте возле тебя оставался усатый мужчина, которого ты даже по имени не называла, а кликала Лукичом, как соседа. И не я, а этот усатый Лукич обижал тебя и причинил тебе столько горя. Теперь той шутке конец, я снова с тобой, тот же Ванюшка, которого ты когда-то повстречала в станице. Это правда, Васена, правда! Я снова вернулся к тебе, и любить буду тебя так же, как любил, помнишь, тогда… Это правда, Васена! Что так смотришь? Неужели не веришь, что я вернулся к тебе? Вот какая недоверчивая…» И будто Василиса широко раскрытыми, полными страха и слез глазами смотрела на Ивана Лукича и за широкой спиной его видела Ксению. «Так вот она какая, твоя правда!?» — со стоном вырвалось у нее. Ксения пряталась, ей было стыдно, слышалась ее усмешка… Задыхаясь, Василиса отвернулась, уткнула лицо в подушку и заплакйла навзрыд… Это был глубокий и тревожный сон. Василиса рыдала — и во сне она была несчастлива…

II

Утром пришло письмо от Алексея и Дины. Молодые люди сообщали, что с жильем они устроились хорошо — есть комната с сенцами и с кладовкой, «а вот посуды у нас нет, даже одна тарелка на двоих, не успели еще нажить»; что в Сухой Буйволе прошли сильные грозовые дожди с градом, «так что теперь наша Буйвола не сухая, а мокрая»; что стрижка овец давно завершена, а шерсть перебросить в Невинномыоск на фабрику никак не могут; «передайте бате, что мы ждем те обещанные грузовики, а дождаться не можем, так что пусть поторопится». Были в письме и такие приятные сердцу Василисы слова: «…и если вы, дорогая мамочка, найдете время, то приезжайте к нам; мы с Диной очень просим вас, и вы сами поглядите, как мы тут живем…» И хотя дальше шли одни поклоны и приветы родичам, Василиса читала и читала письмо, и оно так ее взволновало и обрадовало, что она побежала в комнату Ивана, разбудила его и сказала:

— Ваня! Алеша меня к себе зовет!

— Что? Где? — протирая глаза, спросонья спрашивал Иван.

— Да вот письмо… Алеша прислал… Так и пишет, что он и Дина просят меня…

Сидя на кровати и глядя на мать сонными глазами, Иван одобрительно кивал головой и думал о том, как это хорошо, что благодаря письму брата мать рано разбудила его: он сможет сегодня по-настоящему поработать.

Василиса приготовила сыну завтрак и заставила вслух прочитать письмо. Склонила на плечо голову, слушала, и глаза ее блестели от счастья. Вернув матери письмо, Иван сказал, что охотно сам побывал бы у Алексея, но у него нет для этого времени. И как только Иван ушел в мастерскую, Василиса начала готовиться в дорогу. Прежде всего нужно было хорошенько обдумать, что ей нужно сделать до отъезда; что взять с собой и что оставить дома, с кем поговорить и о чем поговорить. Память у нее стала плохая, как решето, в голове, как на грех, не удерживалось то, что необходимо было помнить. Поэтому Василиса вынула из шкафа старую, пожелтевшую ученическую тетрадку, оставшуюся от того времени, когда Алеша ходил в школу. Оседлав нос очками и не надеясь на память, она стала делать на листке заметки: и о том, что до отъезда постирает белье — а и сына Ивана и мужнино, и о том, что возьмет с собой чистые наволочки, простыни, теплое одеяло, и о том, что нужно захватить побольше посуды, и о том, что она непременно купит Дине подарок… «Кто их тут без меня будет обстирывать, — думала она, склонив над. тетрадкой голову. — Лукич спросит, почему я беру теплое одеяло, а я скажу, что не для себя, а для детей. Привезу им на хозяйство и тарелки, и кастрюли, и чашки — пусть радуются… А вот что бы такое купить Дине? Надо с Ваней посоветоваться… Завтра и Ване и Лукичу скажу всю правду, не стану таиться, и пусть они знают, что покидаю Журавли насовсем…»

И еще записала: «Повидаться с Ксенией…» Испугалась этих слов, положила карандаш, задумалась. «Может, и не следует нам встречаться? Ну, сойдемся, а о чем станем беседовать? — Слеза покатилась по щеке. — О моем муже? Скажу ей, что Лукич меня не любит, а ее любит?.. Она это и без меня знает. И неловко об этом нам толковать, она в дочери мне годится». Взяла карандаш и слова «повидаться с Ксенией» зачеркнула. Но зачеркнуть слова на бумаге оказалось легко, а в сознании они остались, и так надежно умостились в голове, что невозможно было их ни вычеркнуть, ни выбросить, ни забыть…

Стирку затеяла в тот же день. И то, что она могла заняться таким важным для нее делом, и то, что впереди, как огонек в тумане, маячила новая, неизведанная жизнь, душу ее наполнило радостью. Она нагибалась над ванной, полоскала в Егорлыке белье и все время напевала песенку: «Зеленый дубочек на яр похылывся, молодой казаче, чого зажурывся…» Глядя на мать в окно, когда она несла на коромысле белье и потом развешивала его, Иван удивлялся ее бодрому и веселому виду. «Сразу помолодела моя мамаша, — подумал Иван. — К Алеше в гости собирается, как же тут не помолодеть и не порадоваться…»

Василиса, все так же напевая песенку, не спеша, развесила белье на веревке, перетянутой через весь двор, потом, в комнате, вытерла о фартук руки, аккуратно, заглядывая в зеркало, повязала на голове косынку и вошла к Ивану.

— Беда, Ваня, — грустно сказала она. — Хоть разорваться матери.

— Что случилось, мамо? — спросил Иван, стоя у стола и внимательно глядя на широкий, испещренный линиями лист бумаги.

— Сердце мое на две части разрывается: и тебя жалко и Алешу хочется повидать.

— Обо мне, мамо, не печальтесь. — Иван смотрел на линии, которые чертил все это утро; чертеж в эту минуту был ему важнее того, что говорила мать. — Алексей моложе меня, ему и мать нужнее. Вот и зовет вас к себе, и вы поезжайте.

— А ты как же тут будешь без меня? Кто тебе обед сготовит?

— Сам! — весело ответил Иван, думая о том, что главную улицу Журавлей, ту, что протянется в сторону Птичьего и Янкулей, необходимо еще больше изогнуть. — Почти, девять лет сам готовил себе еду, и ничего, жил хорошо. «Именно эта улица должна быть центром Журавлей, и, если чуточку изогнуть ее и удлинить с той и с другой стороны…»

— Ежели так, Ваня, то это хорошо, — согласилась мать. — Я тебе все тут приготовлю. Чистое бельишко будет. Харчей оставлю. И яичка, и под солнечное масло, и картошку. Молоко тоже свое. Корову подоит Галина. Если что нужно сварить, ты ее попроси. И петуха зарезать она сможет… У нас шесть петухов, так что курятина будет…

Иван кивнул головой, и Василиса поняла, что сын одобряет ее предложения, но что поподробнее поговорить с ней у него сейчас нет времени, и она тихонько вышла. Раскрыла тетрадку и записанное: «поговорить с сыном» — вычеркнула. И опять, сама не зная почему, тоскливо смотрела на зачеркнутые на бумаге слова о встрече с Ксенией. Карандашом старательно затерла эту неприятную ей запись так, что и прочитать ее стало невозможно, облегченно вздохнула и тут же, не мешкая, направилась к Григорию.

Старшего сына дома не было. Григорий дневал и ночевал в степи. Галина, занятая второй побелкой комнат, встретила сообщение свекрови об отъезде в Сухую Буйволу насмешливой улыбкой. Продолжая работать щеткой, она спросила:

— Неужели Дина пожелала вас видеть?

— И она и Алеша…

— А корову вашу кто будет доить? — спросила Галина. — Кто ее станет встречать и провожать в стадо?

— Тебя прошу, Галя… Корова молочная, так что немного оставишь молока для Вани, а остальное заберешь себе.

— У меня, мамо, своя корова во дворе, да и на ферме мне опротивело их доить, — сердито ответила Галина, размешивая в ведре короткой палкой известковый раствор, похожий на сметану. — И дом на моей шее, руки все известка поела, а вы еще и свое хозяйство на меня вешаете.

— Куда же деть корову?

— Не надо уезжать! Ничего с Диной и с Алексеем не случится.

— Просит же Алеша…

— А вы отпишите, что не можете приехать… Вот и все!

— Глупая ты, Галина. — Василиса осуждающе посмотрела на невестку. — Ты тоже мать, и когда твои хлопчики подрастут да разъедутся, вот им и будешь так отписывать, а меня не учи, молода еще! И ежели тяжко подоить корову, то пусть она хоть сгинет, а я все одно поеду к Алеше…

На этом неприятный разговор и закончился. Не простившись, Василиса с гордо поднятой головой направилась к воротам. Затем остановилась, быстро вернулась и заглянула в землянку. Дед Лука, в полотняных, давно стиранных подштанниках, лежал на низкой узкой кровати, вытянув, как мертвец, свои сухие, костлявые ноги. Такая же полотняная рубашка на нем была расстегнута. На голой, усеянной белыми волосками груди покоилась балалайка с оборванной струной.

Старик прихворнул. Третий день ему нездоровилось, и лежал он в своей низенькой землянке, как в могиле, одинокий и молчаливый. Изредка к нему шумливой ватагой залетали правнуки, просили дедуся побренчать на балалайке. И дедусь, даже хворый, в этом им не отказывал. Играл охотно, иногда подпевал своим слабым голосом. Когда же, как на грех, оборвалась струна, дети перестали навещать старика. Купить струны некому, да в Журавлинском сельпо их и не продают. Нужно было ехать в Грушовку или в Армавир. Но кто поедет? А без балалайки старик окончательно заскучал и затосковал. И как же он обрадовался, когда по одному ему слышному характерному шороху шагов узнал, что к нему пришла Василиса.

— Лежите, батя?

— Лежу, дочка… Что-то косточки мои заныли. — Лука холодно, отчужденно смотрел слепыми глазами на Василису, натужно глотая слюну и двигая крупным кадыком на морщинистой шее. — Будто я и не хворый, а силов у меня нету. И почему силов нема, не знаю… Так и лежу,

Кормят вас, батя?

— Спасибо, Галина не забывает. — Потрогал две струны несгибающимся большим пальцем. — : Беда, дочка, музыка моя испортилась. Накажи Ивану, пусть поедет в город и купит струн…

— Скажу, батя, скажу.

— А ты как живешь, Васюта?

— Хорошо живу… Вот к сыну Алексею собираюсь. Пишет, чтоб приехала… Заглянула к вам проститься. Может, и не увидимся.

— Все, дочка, могет быть, — жуя пустым ртом, сказал Лука так спокойно, будто говорил о том, что вот он встанет, и поедет в город, и купит струны. — Еще что пишет внук?

— Вам поклон передавал, и жинка его вам кланялась.

— Спасибо детям, что не забывают. В деда пошёл Алешка, к овцам потянуло… Моя в нем кровушка, моя. Эх, Васюта, как, бывало, я чабановал! А какую овцу мы пасли, а какую стрижку снимали!:. Нынче сын Иван жалуется, что шерсти мало. А почему ее мало? Не умеют пасти овцу. Как, бывало, мы пасли? Ног не жалели. Летняя ноченька на исходе, а ты идешь впереди отары и спиной чуешь, как овца траву берет. Через это и шерсть росла, Умели нагуливать ту шерсть… Теперь того старания нету, разленились чабаны. — Снова худая грудь старика приподнялась, он вздохнул. — Эх, поставить бы меня на ноги да к овцам отправить, я бы хоть внука своего поучил, как овцу беречь! Говорил Ивану: «Отошли меня к чабанам», — не желает… Я бы там, в степи, сразу поздоровел, ей-богу, поздоровел бы! Счастливая ты, Васюта, что едешь в степь. В степи человеку завсегда здоровее… Поклон от меня повези внуку да накажи, чтоб не брезговал ерлыгой. Хоть Алеша и ученый, а сперва пусть возьмет ерлыгу да походит за отарой, как я, бывалоче, ходил, вот тогда и наука ему пригодится… Так и скажи от меня Алеше…

Василиса пообещала и поклон увезти и наказ внуку передать и, попрощавшись с дедом Лукой, направилась к Закамышным. Груня готовила обед и встретила Василису ласково, опросила, почему соседка так редко ее навещает. «Все недосуг, все маята». И когда Василиса сказала, что собирается ехать к Алексею и что, может быть, повидает там Яшу, Груня с грустью ответила:

— Не повидаешь Якова… Разбилась у них дружба… Яша мой в совхозе, писал, что от Сухой Буйволы это место находится далече.

— В степи просторно, это верно, — согласилась Василиса, понимая, что и ей и Груне больно говорить о том, что дружба их детей расстроилась. — Степь, она как море…

— Как же с хозяйством? — осведомилась Груня. — На кого оставишь?

— Трудно с хозяйством. — Василиса вытерла кончиком платка сухие губы. — Была у невестки. Не желает Галина доить мою корову. — И вздохнула. — А ехать мне необходимо. Алеша так просит, так просит!

— Подсоблю тебе, Васюта, пригляжу за домом, раз у тебя такая нужда.

Поднимая сильные, согнутые в локтях руки, Груня поправляла скрученную на затылке толстую косу. Василиса с умилением смотрела на свою крупнолицую, пышущую здоровьем, еще молодую соседку и думала: «Какая славная женщина, какая добрая да отзывчивая! С такой и породниться не грех, и, видно, Настенька характером в мать пошла. Хорошая была бы женушка у Ивана». Сказать же об этом постеснялась, знала, что у Ивана есть какие-то несельские подружки, и ей неведомо было, что пишут они ему и что пишет он им… Поблагодарила Груню, сказала, что больших хлопот хозяйство не потребует. Утром и вечером подоить корову, попоить ее, а в стадо она и сама пойдет; дать корм птице, собрать яйца — куры несутся под навесом.

— А где дочка? спросила Василиса, задерживаясь у дверей.

— На канале, где же ей быть. На зорьке усядется на велосипед и умчится. Только к вечеру заявляется, водяная царевна. И вечером дома не сидит. — Помолчала, покачала головой. — То, бывало, на танцульки бегала, а теперь к твоему Ивану зачастила… Не знаю, рад ей Ваня или не рад.

— Да ты что, Груня? — удивилась Василиса, прикрыв концом платка улыбающийся щербатый рот. — Еще как рад! С нею Ваня завсегда бывает веселый да обрадованный — это я замечала не раз. Она ему помогает, что-то они вместе чертят, малюют. Сама видела… А то как-то принесла ему вареники.

— Про вареники знаю. — Груня опять подняла полные у плеч, красивые свои руки, быстро, пальцами поправила волосы. — Говоришь, чертят и малюют? А может, они там целуются? Не замечала, Васюта?

— Этого повидать не довелось, — чистосердечно призналась Василиса и улыбнулась. — Это дело такое, что его не подглядишь, не подсмотришь… Сами мы тоже когда-то с парубками целовались и миловались, а родители этого ничего не видели.

— Боюсь, Васюта началось у них с малеванья да с чертежей, а кончится бог знает чем… — со вздохом сказал Груня. — Еще с месяц Иван побудет в Журавлях, а потом снова на девять лет скроется…

— Ваня мой образумился, — со вздохом ответила Василиса. — Ему еще годок осталось учиться—и все. А как за Журавли взялся! Сколько разных чертежей… Как-нибудь загляни к нему да посмотри, что там у него делается… Да и не такой мой Ваня, чтобы стал над девушкой насмехаться… Сказку тебе, Груня, я рада была бы с тобой породниться. Славная у тебя дочка. И скромница, и мастерица на все руки, и веселая..

— Я тоже порадовалась бы, — сказала Груня. — Да только ныне родители не властны над своими детьми.

То, что Груня сама охотно взялась присмотреть за книгинским хозяйством, а особенно то, что они ласково, понимая друг друга, поговорили о детях, успокоило Василису. Она забыла о предстоящей встрече с мужем и вспомнила об этом, когда пришла домой и развернула свою тетрадку. Знала, что разговаривать с мужем ей необходимо и что разговор этот будет неприятным. Чего доброго, Иван Лукич разозлится и на прощание обидит ее. Она этого боялась, и все же уехать, не повидав мужа и не сказав ему хотя бы двух слов, она не могла.

Разговор с Иваном Лукичом вопреки ее опасениям оказался и коротким и мирным. В тот день Иван Лукич обедал дома. Как всегда, спешил, ел торопливо. У порога, поджидая седока, стоял мотоцикл. Иван Лукич вытер ладонью усы, прочитал письмо Алексея, выслушал о желании Василисы поехать в Сухую Буйволу и отнесся к этому равнодушно.

— Послезавтра в Сухую Буйволу пойдут грузовики, — сказал он, вставая. — На переброску шерсти. Облюбуй самую лучшую машину — и в добрый час.

— Что переказать Алеше?

— Выговор от батька!

— За что, Лукич?

— Чтоб порядки свои там не вводил! — сердито сказал Иван Лукич, постукивая папиросой о коробку. — Молодой еще! Стрижку, видишь ли, провели не так… Умник какой отыскался! Сколько годов стригли — и ничего, а тут не так! Так и переказки, что батько недоволен. Я скоро сам в Сухую Буйволу проскочу…

— Может, Алеша добра желает, — тихо возразила Василиса. — Хочет как лучше…

— Знаем мы это добро! У Ивана тоже на словах добро, а на деле…

— И на Ивана зря в обиде… Что тебе Иван плохого сделал?

— Баламутит людей, вот что он делает! — Иван Лукич чиркнул спичкой, прикурил, — Тебе разве не видно, что творится в Журавлях? Жили люди, трудились, переходящие флаги или там всякое первенство завсегда брали… А что теперь? Все заговорили о новых Журавлях, на Ивана поглядывают, к нему захаживают, все к чертежам приглядываются, а про силос забыли… Корма кто нам будет заготовлять? Иван или Алексей?

— Не злись, а поговори с Ваней, — все так же тихо посоветовала Василиса. — Ему ты не чужой, и сын тебе зла не желает, это я, Лукич, точно знаю.

— Ничего, мать, не знаешь!

Иван Лукич махнул рукой, точно рубанул саблей, хотел уйти.

— Погоди, Лукич… — Что еще?

— Была я у бати… Струна у него лопнула. Просил, чтоб купил.

— Что-то часто они у него рвутся… Ладно, куплю.

— И приболел наш дедусь, навестил бы его.

— Сегодня вечерком заскочу. — Потоптался у порога. — Так я накажу завгару, чтоб захватили в Сухую Буйволу. Собирайся… Только вот что хочу сказать, Василиса. В арбички не впрягайся, выбрось эту дурь из головы, меня не позорь… В районе узнают, засмеют! Поживи, погости у сына и возвертайся…

Лицо Василисы то бледнело, то чернело, губы мелко-мелко дрожали, и она, слушая мужа, готова была расплакаться. Боялась, как бы, помимо ее воли, не сорвались с ее вздрагивающих губ те страшные слова, которые в душе своей она давно вынянчила и которые теперь так просились наружу… Не она, а сердце ее, сжимаясь от боли, порывалось крикнуть: «Так знай? Лукич, к тебе я не вернусь! Отмучилась, хватит! И буду ли я арбичкой или еще кем — моя печаль, и разрешения у тебя не спрошу!» С трудом удержалась, и только плечи ее, как под тяжестью, сжались, и она, не в силах стоять, опустилась на лавку.

— Как же корова, птица? — приоткрыв дверь, спросил Иван Лукич. — Или сын-архитектор ими будет заниматься?

— Груня обещала подсобить, — чужим, сдавленным голосом ответила Василиса, когда за широкой, чуть согнутой спиной мужа тихо закрылась дверь.

Как ни больно было Василисе сознавать, что с мужем все кончено, как ни надрывалось ее сердце, но она понимала, что самое трудное для нее был не этот короткий и обидный разговор, а та встреча с Ксенией, от которой, как она того ни желала, уйти не могла. Мысль о свидании с Ксенией жила, разбухала, и забыть об этом, отвергнуть эту мысль, отказаться от нее, — у Василисы не было сил. Сама еще толком не соображая, зачем, ради чего нужна ей эта встреча, не понимая, о чем могут беседовать две женщины — молодая и старая, Василиса желала этой встречи, ждала ее. Мучительно думала о том, как Ксения войдет в комнату, как они, глядя друг на друга, без слов поймут, почему встретились, и поэтому желание повидать Ксению и поговорить с ней о муже росло в ней с каждым часом…

Вечером, в канун отъезда, когда все пожитки были собраны и увязаны, а сама Василиса мысленно была уже у сына Алексея, она вдруг попросила внука Ванюшку побежать в гараж и сказать Ксении, что ее зовет Иван Лукич.

Ничего не подозревая и думая, что Иван Лукич не захотел ехать на мотоцикле, Ксения подкатила к книгинскому дому на «Волге». Мельком заглянув в смотровое зеркальце, бывшее у нее всегда перед глазами, и поправив поясок на узких трикотажных брюках, Ксения быстрыми легкими шагами смело прошла в дом… И сразу догадалась; что ее позвал не Иван Лукич, а его жена, смотревшая на нее полными удивления и горечи глазами. Ксения испуганно прикрыла дверь, прижалась к ней спиной, не отрывая от щеколды рук, как бы боясь, что Василиса вдруг накинет на них наручники или свяжет веревкой. Вся ее тонкая фигура гибко выпрямилась, как перед дракой, и только правая стройная нога, опираясь на носок, чуточку вздрагивала. Миловидное лицо ее с колечками-завитками волос на висках вспыхнуло таким густым румянцем, что покраснела даже тонкая, точеная шея. Строгие, немигающие глаза, озаренные сильным светом свисавшей, с потолка лампы, смотрели с мольбой и словно говорили: зря ее сюда позвали, она ни в чем не повинна.

Василиса смотрела на молодую красивую женщину и видела не Ксению, а себя, свою молодость, и теперь она понимала, почему так ждала и так желала этой встречи. До чего же, оказывается, хорошо устроена жизнь. Иногда можно посмотреть на себя со стороны, можно взглянуть на ту Ва-сену, которую когда-то любил Иван Лукич. Такое случается не часто, и поэтому боль под сердцем, которая столько времени мучила ее, вдруг исчезла… Василиса улыбнулась, и эта ее улыбка и повеселевшие, в мелких морщинках глаза сказали Ксении, что бояться ей нечего и что она может отойти от дверей и даже сесть. Все так же приветливо улыбаясь, Василиса взяла Ксению за руку, ласково, как мать свою любимую, но в чем-то провинившуюся дочь, и усадила ее на диван. Сама она, говоря своими веселыми глазами, что давно ждала этой встречи, аккуратно подобрала рукой юбку и села рядом. Ксения облегченно вздохнула и подумала: «Значит, о том, что Иван Лукич ко мне пристает, она ничего не знает, а я, дура, так испугалась… Тогда зачем же меня позвала? И о чем мы будем говорить? Может, о Ванюшке? Нет, о Ванюшке ничего не скажу…»

Но Василиса заговорила своим тихим голосом не об Иване. О нем она даже не вспомнила, и это еще больше удивило Ксению. Василиса поведала о том, что завтра покидает Журавли, и надолго; что ехать ей к Алексею, необходимо, а мужа одного оставлять дома жалко: как оя, бедняга, без нее будет жить, кто за ним приглядит и присмотрит… Слушая молча эти ненужные ей откровения, Ксения снова насторожилась, снова сердце ее наполнилось тревогой, и правая нога с острой, как у девочки, коленкой мелко-мелко задрожала. «И чего, бедняжка, вся дрожишь?» — подумала Василиса. Ксения выпрямила ногу, хотела успокоиться и не могла. А Василиса говорила все также спокойно и все смотрела сбоку на Ксению, смотрела так пристально, точно впервые увидела ее. Этот странный, настойчивый взгляд пугал Ксению. Она была молода и не могла понять, что старая женщина ничего плохого о ней не думала, что она смотрела на самое себя и никак не могла насмотреться, что говорила она одно, а думала совсем другое. Василиса думала о том, как устроена жизнь; оказывается, молодость не пропадает, не исчезает бесследно; та пора жизни, когда человек молод здоров, красив, переходчива, погостит у тебя положенное ей время, порадует, а потом перейдет к другому… Никому не обидно. Когда-то молодость была у Василисы, а теперь она у Ксении. Думала Василиса и о том, что когда-нибудь постареет и Ксения, и тогда рядом с ней, как свежий росток возле старого дерева, появится другая молодая женщина, такая же стройная и красивая, как и сама Ксения. И так будет всегда. Думая об этом, Василиса приходила к выводу, что и Иван Лукич постарел и что осуждать его за то, что он любит Ксению и что ему с ней хорошо, нельзя; что ничего в том нет плохого, если Ксения, работая у Ивана Лукича шофером, улыбнется ему ласково, и обед сготовит, и бельишко постирает. И тут она сказала то, что давно хотела сказать:

— Ксюша, милая, оставляю Ивана Лукича на твое попечение.

— Тетя Василиса! — со стоном вырвалось у Ксении. — Что вы такое говорите?

— А что? — искренне удивилась Василиса. — Я тебя как мать прошу, как старшая… Человек он немолодой, останется один-одинешенек. — Нагнулась и фартуком тронула влажные глаза. — Дочек у него нету, а на сына Григория да на невестку надежда у меня плохая.

Ксения слышала тихий голос Василисы, а слов не понимала. Она припомнила курган в лунном свете и усатое лицо. Ей стало страшно, и она согнулась, как бы ожидая удара. Покусывая губу, крепилась, боялась, что не удержится и крикнет: «Тетя Василиса! Вы же ничего не знаете, и как же вы можете такое мне поручать!» Выпрямилась, увидела матерински доброе лицо Василисы, улыбнулась и встала. Отошла к дверям, а Василиса снова взяла ее руку своей мягкой и ласковой рукой, и в глазах ее теплились слезы. И когда она снова заговорила о том, что за старым человеком некому будет приглядеть, Ксения, желая поскорее кончить этот тягостный разговор, быстро кивнула головой и тихо, одними пересохшими губами сказала:

— Хорошо, тетя Васюта… Если вы так… если вам…

Запнулась, быстро-быстро ладошкой тронула вьющиеся колечки на висках, постояла, затем доверчиво улыбнулась и ушла. Василиса прикрыла дверь, постояла, как бы ожидая, что Ксения еще может вернуться, затем подошла к чемодану и к свернутой постели, перетянутой веревкой. «Ну, вот и славно, что мы так душевно побеседовали, — подумала она. — Еще одна тяжесть с плеч долой. Теперь я спокойно уеду к Алеше…»

III

Как только рубчатые колеса рано утром придавили плохо прибитые, загремевшие доски на мосту и грузовик, растянув длиннющий хвост пыли, перевалил через бугор, Журавли вдруг потонули за холмами, пропали, будто их и не было. И Василиса, сидя рядом с молчаливым, хмуро смотревшим на дорогу шофером Петром Станюковым, подумала: вот если бы так же, как исчезли из глаз Журавли, забылась бы и вылетела из памяти та жизнь, что была прожита на егорлыкских берегах, если бы не сохранилось в сердце все то, что ещё вчера так волновало и тревожило! Грузовик уносил ее по тряской разбитой дороге все глубже и глубже в степь, втер трепал седые, выбившиеся из-под платка волосы, а она мысленно была еще в Журавлях и то думала о сыне, то о муже, то разговаривала с Ксенией.

Когда же дорога, петляя, начала спускаться с горы, и по низине растянулись хутора с колодцами и скотными базами, и зеркалом блеснул пруд, Василисе показалось, что никогда она еще не видела ни эту растянувшуюся по взгорью дорогу, ни эти просторные незнакомые поля, ни этих колодцев с дощатыми срубами. И она успокоилась… Склонила к дверке голову, а мимо, обгоняя и укрывая грузовик пылью, прошумела «Волга». Когда пыль осела, Василиса увидела, что знакомая «Волга» стоит поперек дороги. «Неужели Иван Лукич вздумал меня догонять?» — подумала Василиса. Грузовик остановился. Подошла Ксения и сказала:

— Петро! Вещи доставишь в Сухую Буйволу, а Василису Никитишну я увезу… Прошу, тетя Василиса!

Василиса, понимая, что на легковой машине быстрее доедет, охотно уселась на укрытое ковром мягкое сиденье рядом с Ксенией. Они поехали. «Какая душевная женщина, — думала Василиса. — Другая и не потрудилась бы приехать, а Ксения прилетела». Василиса не догадывалась о том, как Ксения, узнав, что Василиса уехала на грузовике, прибежала в кабинет и гневно сказала:

— Как вам не стыдно, Иван Лукич! Что вы делаете!

— Что случилось?

— Да как же так! Отправили жену на грузовике!.. Постыдились бы!..

— Ну, вот что… Не кричи! Догони Петра Ста-нюкова и доставь Василису… Тут я, сознаю, нехорошо поступил… Поезжай! Да быстрее…

— Кто тебя сюда послал, Ксюша? — спросила Василиса. — Или самой надоумилось?

— Совестно стало Ивану Лукичу…

— Отчего?

— Не знаю. — Ксения говорила неправду и краснела. — Вызвал меня и кричит: «Немедленно догони грузовик! Как это так, чтобы моя жена тряслась в этой колымаге!..» И так расходился, что беда!

— Он такой, это он может, — сказала Василиса и надолго умолкла.

Молчала и Ксения, грустно глядя на дорогу. А степь лежала то голая, с частыми, прибитыми дождем к стерне копенками, похожими на заклепки, то поднимались на ней подсолнухи, склонивши свои желтые головы, то красовалась она кукурузой — желтели на кочанах косички, как запорожские оселедцы… Василиса думала о предстоящей встрече с сыном. И как все, что она видела, волновало ее своей новизной, так и та жизнь, которая ее ожидала и к которой она давно тянулась, рисовалась в ее воображении неведомой и красивой. И почему-то душу будоражили и теплый ветерок, что упруго бился в оконце, и далекий горизонт, что весь был завален тучами — снизу синими-синими, а сверху пурпурно-белыми, как снег. И хотя Василиса знала, что где-то там, под этим синеющим гребнем грозовых туч, лежала Сухая Буйвола и что та жизнь, о которой она столько мечтала, уже началась, и встреча с сыном все близилась и близилась, ей почему-то было грустно. Сердце ныло, щемило так больно, что слезы подступали к горлу. И она давно бы расплакалась, если бы не сидела рядом Ксения, положив на руль свои умелые руки… И все же Василиса плакала — мысленно, без слез..

IV

Еще в тот вечер, когда Иван и Настенька встретились на вечеринке, между ними, как это часто случается между молодыми людьми, установилась молчаливая, добрая дружба. Именно такая дружба у пария с девушкой чаще всего завязывается тогда, когда их влюбленность друг в друга уже не является для них тайной, но открыто говорить об этом они либо стесняются, либо не хотят. Иван и Настенька не торопились раскрывать эту свою тайну, как не торопятся люди уходить домой, когда им хочется полюбоваться красотой весны, побродить по лесу, посидеть на берегу реки. И потому, что они не торопились говорить друг другу о своих чувствах, им особенно приятно было сохранять в душе тайну любви и при случае поведать о ней то смущенной улыбкой, то вспыхнувшим румянцем, то ласковым взглядом, то какими-то особенными заботой и вниманием. Этот бессловесный рассказ их радовал, и им хотелось продолжить его как можно дольше.

Всякий раз, входя в мастерскую, Настенька еще в дверях взмахивала косынкой и говорила: «Привет, Ванюша!» Шла к нему, улыбалась и протягивала смуглые, голые до плеч тонкие руки, и Иван был счастлив. С умилением смотрел на ее лицо, то ласковое, то смущенное, и взгляд его спрашивал: «Милая Настенька, как же нам быть? Так и будем молча любить друг друга? Может, сегодня, сейчас сказать тебе, как я люблю тебя?.. Или и без слов моих все знаешь и все понимаешь? И Настенька одной улыбкой отвечала ему, что не надо никаких слов и никаких клятв. Клала свою маленькую энергичную руку на его широкую, испачканную карандашами ладонь, а улыбка, глаза ее спрашивали: «Ваня, тебе хорошо со мной? Ну, скажи, хорошо?» Иван кивал головой, а его искрящиеся радостью глаза, его широкая улыбка отвечали: «Ох, какая ты дурная, Настенька! Разве об этом спрашивают? Разве тебе самой не видно? Я так рад, что ты пришла…»

После отъезда Василисы в Сухую Буйволу, когда дом Ивана Лукича и вовсе опустел, эта их ласковая дружба сделалась привычной и обыденной. Для обоих стало потребностью и видеться каждый день, и подолгу разговаривать, и смеяться, и быть вместе. Настенька хлопотала в мастерской и днем и вечером, помогала Ивану чертить, и часто из раскрытых окон на журавлинскую улицу неслись либо песня, либо веселый смех. В Журавлях все знали, что дочка Закамышных частенько бывает в книгинском доме. Любительницы сельских сплетен терялись в догадках: слышали за окном песню и смех, а не знали, что там происходит.

— Слыхала, как Настенька присоседилась к архитектору? — говорила Нюра Гайдашева, встретив соседку на берегу Егорлыка. — Такая завертелась любовь, что куда тебе! И чертежики ему делает, и песенки поет, и хохочет, и днюет и ночует у него… Так привязалась к Ивану, так прилипла к нему, что Груне Закамышной вскорости надо поджидать внучонка… Такая прилипчивость без новорожденного не обходится.

— А ты, Нюра, по себе не суди..

— Что по себе? — Нюра обиделась, сдвинула к переносью красивые шнурочки бровей. — У нас с Илюшей была любовь…

— Почем знаешь, что у них той любви нету?

— Потому, Прасковья, знаю, что архитектор частенько навещает Ксению. — И рассмеялась, зачерпнув ведром воду. — Вот там, если вдуматься, имеется настоящая любовь… Говорят, Ксения возила Ивана к Манычу.

— Ох, и злая ты на язык, Нюра!.. Завидуешь, а через то и злобствуешь..„

Сплетни не знают ворот, лезут в щели. Набивались они и в дом Закамышных. Груня к сплетням не прислушивалась. Но она давно замечала, что Настенька любит Ивана, и побаивалась, как бы эта ее любовь не обернулась для нее горем. Мать рассуждала так: Иван не женится на Настеньке. Он и старше ее намного, и бродяжнической жизнью испорчен, к тому же есть у него, как сообщила Василиса, в Москве подружка…

Как-то поздно вечером, когда Яков Матвеевич уже лежал в постели, а Настеньки, как всегда, еще не было дома, Груня потушила лампу, легла рядом с мужем и, тяжело вздыхая, сказала:

— Яша, ничего не замечаешь за нашей Анастасией?

— Ничего… А что? \

— Так-таки ничего? — переспросила Груня. — , И людской трепотни не слыхал? Ох, и плохой же ты парторг, Яша, а отец просто никудышный!

И куда смотришь, ежели ничего не примечаешь и ничего не слышишь? Или оглох и ослеп?

— Да что случилось, Груня?

— Дочка наша влюбилась в архитектора, вот что!

— И пусть влюбляется, это как раз и есть девичье занятие.

— Тебе все шуточки, — всхлипывая, говорила Груня. — А меня слезы душат. Подумать только, и днем и ночью с парнем! Такие стали неразлучные, что их и водой не разольешь! Разве тут далеко до греха? Яша, поговорил бы с Иваном. Чертежи и там все, что он замышляет для Журавлей, — дело нужное, и пусть Настенька ему помогает, ежели способная, но родители должны же знать…

— Ну, что должны? Что? — Якову Матвеевичу хотелось спать, и он сердился. — Да и о чем мне зараз с Иваном толковать? Пусть себе на здоровье влюбляются, а придет время — поговорим…

— Уже за полночь, а ее нет, и так каждый раз. — Груня шмыгала носом, вытирала ладонью слезы. — Ох, гляди, Яша, когда принесет дочка в подоле ляльку и ты нежданно-негаданно станешь дедушкой, тогда уже говорить будет поздно!

— Да ты что, Груня, сдурела? — Яков Матвеевич приподнялся и, опираясь на локоть, взбил подушку. — Что мелешь? Какой дедушка?

— А обыкновенный… Как все!

— Придумала! — Яков Матвеевич рассмеялся. — Иван — парень серьезный, член партии…

— О, о! Нашел преграду! — с обидой в голосе сказала Груня. — И что такое, что член партии? Член партии — это еще не преграда… И от членов партии…

— Тю, дурная! — перебил Яков Матвеевич, толкая жену в бок. — Зря, мать, печалишься… До этого у них не дойдет, ты это знай…

— Можешь мне поручиться?

— Не могу, конечно, но…

— «Но, но!» — передразнила Груня. — Донокаешься, Яков! Как же так не дойдет? Вполне может дойти! — Груня говорила так, будто она наверняка знала, что Иван непременно обманет девушку. — Я-то, Яша, все вижу, от меня им не укрыться. Вот ты уверяешь, что до того у них дело не дойдет. А отчего, скажи, наша Анастасия тан сильно характером переменилась? Стала смир-

ная да ласковая… Отчего, скажи, сделалась такая развеселая? Она же теперь без смеха и без песни шагу ступить не может! Девушку будто подменили… А отчего, скажи, каждую ноченьку дочка наша на зорьке домой заявляется? — Понизила голос до шепота, будто боясь, что ее кто-либо услышит. — Более того скажу, Яша… Анастасия теперь не только помогает Ивану чертежики мастерить, а и пищу ему стряпает. Сильно старательная стряпуха, куда там! Или такой случай… Я пообещала Васюте присмотреть за ее хозяйством. Позавчера Настенька, краснея, как маковый цветок, говорит мне: «Мамо, вижу, вам со своим хозяйством тяжело, и я хочу вам помочь… Буду сама доить книгинскую корову…» Вот оно, Яша, какая это любовь. Она и корову теперь доит, и кур кормит, и Ивану прислужничает похлеще любой жены… А ты говоришь, что дело у них не дойдет. Ох, дойдет, Яша, и быстро дойдет! А может, уже и дошло… Помяни мое слово, Яша, быть беде в нашем доме… У Ивана в Москве есть какая-то городская краля. Боюсь, Яша, закрутит голову дочке, обесчестит, да и улетит к своей городской-то…

— На своем женском наречии, как мать, — советовал Яков Матвеевич, — накажи дочке, чтоб была поумнее… Чтоб честь блюла. Не мне же об этом дочке совет давать…

— Да, ей скажешь! Так-то она и послушает мать, жди! Нынче пошли такие дочки, что с ними не поговоришь, умнее матерей стали. — Тяжело вздохнула. — Подумать только, она купается с ним в Егорлыке! Ни стыда, ни совести! Гайдашева Нюра сама видела, как Иван и Настенька голые в камышах какую-то водяную траву со дна доставали. Иван нырнет, сорвет на дне куст той травы, вынырнет, отдаст Настеньке, а та плывет на берег и расстилает ту травку для сушки…

— И зачем это, им потребовалось?

— Я спросила у Настеньки. Говорит, для тех его чертежей… Травка та собой зеленая, вот она будет изображать кусты да деревья. — И опять Груня тяжело вздохнула, — Вчера куги сноп принесли… Я уже говорила Настеньке, что нельзя ей купаться с парнем.

— И что же она?

— Смеется и говорит, что это предрассудки… Охо-хо, хо! Беда с детьми, Яша! Малые были — малая с ними забота, большие стали — пришла большая печаль…

— Нечего, Груня, прежде времени ахать и охать, — сказал Яков Матвеевич, зевая и отворачиваясь от жены. — Пора спать… Завтра холодочком поеду в Грушовку. Что-то Скуратову я потребовался…

Груня не ответила, и Яков Матвеевич, дремля, подумал, что жена тоже хочет спать. Но Груня и не думала засыпать. Она ответила бы мужу, но помешали слезы — они сдавили горло и текли, текли по щекам. В эту минуту ей было так горько, так обидно, что она с трудом удержала рыдание. Уснула лишь тогда, когда Настенька осторожно, как воровка, вошла в хату, быстро разделась и легла в кровать.

Утром, проводив мужа в Грушовку, Груня разбудила дочь и сказала:

— Нельзя, Анастасия, так долго просиживать с милым.

— Мы не сидели, а танцевали.

— До зари? — Мать покачала головой. — Не бреши хоть матери… Не могу уразуметь, Анастасия, почему ты к нему так привязалась?

— К кому, мамо?

— Ишь, егоза, еще и переспрашиваешь? Будто и не знаешь, о ком речь?

— Мамо, а вы были молодыми?

— Глупый вопрос… Была и матери своей не грубила…

— А любили, мамо?

— Любить с умом не запрещается, а вот без ума…

Настенька махнула рукой и ушла в сенцы. Умылась, причесала коротко стриженные волосы, мельком глянула в зеркальце. В газету завернула кусок хлеба и, напевая, направилась к выходу. Мать окликнула:

— Куда?

— Корову подоить!

— А хлеб? Для коровы?

Смеясь, Настенька выбежала на улицу. Вскоре из книгинского двора вышла корова и повернула в переулок к стаду. Настенька, в беленьком фартуке, пришла к матери. В руках у нее крупный, с красивым гребнем петух. Серой масти, с жаркими подпалинами на крыльях и с малиновым, как у селезня, оперением на шее; петух часто двигал сильными, когтистыми ногами, цепляясь ими за карман фартука. Настенька ласкала петуха, поглаживала его огненный, упавший набок гребешок и смущенно смотрела на мать.

— Чей кочет? — спросила Груня.

— Мы с Ваней поймали, — виноватым голосом отвечала Настенька. — Мамо, я хотела с курятиной борщ сварить… Ваня давно просил…

— Ну и свари, кто тебе не велит! — Так вот петух…

— Не умеешь кочета зарезать? — спросила Груня. — Так, что ли?

— Угу… — промычала Настенька, низко наклонив голову.

— Пусть Иван возьмет топор…

— Ну, что вы, мамо! — крикнула Настенька. — Ванюша боится еще больше, чем я… Поймали петуха и так хохотали… Ваня говорит, что лучше с голоду помрем, а жизни птицу лишать не будем…

— Ну и чего пожаловала ко мне? — Груня усмехнулась. — Умирайте с голоду со своим Иваном…

— Мамо, надо же борщ сварить, — просила Настенька. — Я давно обещала Ване…

— Эх, горе ты мое! — Груня решительно взяла из рук дочери присмиревшего петуха, пошла с ним в комнату, взяла там нож и большую кастрюлю, затем ушла в чулан и оттуда крикнула:

— Дочка, иди поучись! В жизни все пригодится, повариха!

Настенька не сдвинулась с места. Она закрыла ладонями побледневшее лицо и простояла так, пока Груня не вышла из чуланчика. Петух, скорчившись и вытянув когтистые сухие ноги, лежал в кастрюле, белая эмаль и перья были окрашены кровью.

— Ощипать и разделать сумеешь? — спросила Груня.

— Попробую… как-нибудь, — тихим и чужим голосом ответила Настенька. — Надо же приучаться…

— Приучайся, приучайся, дочка… Сперва обдай кочета кипятком, а тогда уже снимай перья…

V

Посреди комнаты, на полу, лежал подрамник. Иван ударил карандашом по плотно натянутой бумаге, и она загудела, как бубен. И вкривь и вкось экран был испещрен тончайшими, как паутинка, и жирными линиями. Иван и Настенька, стоя на коленях и нагибаясь над экраном, мастерили на этих перепутанных линиях новые Журавли, с улицами и домами, с парками и зелеными насаждениями, и заниматься этим делом им было приятно.

Главную работу выполнял Иван, а Настенька лишь помогала ему. Она брала стебли куги, что потолще, острым ножом с боков срезала стебель так, что он становился похожим на крохотный брусочек. Затем этот брусочек Настенька резала на мелкие, длиной с карандашную резинку, кусочки — это и были двухэтажные жилые дома на восемь квартир. Если кусочек куги подлиннее — значит, дом на восемь квартир, покороче — на четыре или на две. Брусочки-дома Иван намазывал клеем и смело ставил на макет в том порядке, в каком на земле должны были вырасти настоящие дома. Если же Ивану нужно было поставить дерево, Настенька подавала ему кусочек просохшей водоросли, зеленой, как настоящее дерево летом после сильного грозового дождя.

— Настенька, нужны кусты, — сказал Иван, протягивая руку. — И еще готовь большое де- рево…

— Вот кусты, а вот и дерево… Такое? С ветками?

Иван, обмакивая кустики в клей, кивал головой.

От длительного стояния на коленях болели ноги, ломило спины — часто приходилось нагибаться и кланяться. Работа была кропотливая и так увлекала, что молодые люди не заметили, как наступил вечер. Для Настеньки, еще хранившей в ящике у себя под кроватью куклы, лепка макета напоминала детскую игру. Иногда она думала о том, что они с Иваном нарочно, играя, лепят новые Журавли; что в этом игрушечном селе с домами и с улицами, со школой и с магазинами, с детским садом и с клубом недостает только игрушечных людей-кукол, и ей было весело… На крыльях фантазии Настенька забиралась в какие-то неведомые страны, и тогда ей казалось, что она и Иван — великаны, и строят не село, а огромный город для маленьких, неземных людишек…

— Настенька! Восьмиквартирный дом!

— Вот он… Бери!

Настенька выполняла любую просьбу Ивана, и мысль о том, что два великана помогают лилипутам строить большой город, не покидала ее и была ей радостна.

— Дай большое дерево! — попросил Иван, протягивая руку. — Мы поставим его у входа в парк… Вот здесь!

— Большие деревья, Ваня, кончились…

— Жалко! — Иван с хрустом в крепких ногах встал, взял Настеньку под руки, помог ей подняться и, обнимая, поцеловал. — Ну, на сегодня хватит! Пойдем на Егорлык… Искупаемся и еще водорослей принесем.

— Ночью?

— Испугалась? Нырять все одно, что днем, что ночью… Пойдем! Я устал и хочу купаться!

— И я! Полотенце взять, Ваня?

— Непременно!

Настенька взяла полотенце, Иван схватил ее за руку, и они побежали через огород к Егорлыку. Хотели, не останавливаясь, подбежать к воде и не смогли. Замедлили бег как раз в том месте, где сорок две ступеньки сходили к берегу. Ночь была необычно светлая, а на чистом небе гулял полнолицый месяц; такого над Журавлями, казалось, давно не бывало. Тот золотой рушник, что месяц небрежно бросил на воду, протянулся от берега к берегу и весь был расшит искорками и блестками. Он манил к себе, хотелось спуститься с кручи и, как в сказке, пойти по нему на ту сторону. И оттого, что вокруг столько было света, всякий предмет выглядел не таким, каким обычно видели его днем. Вот и глинистый берег, тот самый козырек над рекой, к которому давно привыкли журавлинцы, казался уже не берегом, а раскаленной каменной глыбой, готовой грохнуться в воду.

Молодые люди долго смотрели на хорошо им знакомые камыши — там они добывали водоросли, а сейчас узнать эти камыши не могли. Куда там узнать! Это были заросли лозняка, и стоял тот лозняк в воде высокой стеной, ветерок чуть покачивал эту стену, и по реке расходился пугающий тягучий шумок. И даже те сорок две ступеньки, по которым столько раз они спускались и поднималисъ, в озарении месяца казались не кое-как вырытыми обычной штыковой лопатой, а высеченными зубилом в красноватом граните. И пойма реки показалась им просторнее, а знакомая, с двумя приметными курганами степь за Егорлыком — чужой и непривычной.

Ступеньки манили и как бы говорили: ну, Настенька, Ваня, чего стоите? Чего так долго раздумываете? Бегите, бегите к берегу! Ведь это только для влюбленных мы делаемся гранитными да красивыми. Когда же вы спуститесь к воде, мы снова станем глиняными… Так что бегите! Бегите!

И они побежали. Настенька на бегу через голову снимала узкое в плечах платье. В черных трусиках, со шнурками-бретельками на худеньких плечах, она остановилась лицом к реке. Присела возле воды, обняла руками острые колени. Не шла в реку или потому, что не хотела потревожить дрожащий золотой рушник, или потому, что поджидала Ивана. Но вот она, не взглянув на Ивана, но чувствуя, что он смотрит на нее, выпрямила гибкую спину, подняла отливавшие бронзой руки, тряхнула головой, как бы пробуя, хорошо ли держатся волосы, и бросилась в воду. Легкое ее тело разорвало золотой рушник, и весь он, от берега до берега, закачался…

Они плыли не спеша, и не к тому берегу, не к камышам, а по течению. Блестя глазами и без причины смеясь, они радовались тому, что никакая водоросль им, оказывается, не нужна; что на Егорлык они побежали не потому, что устали, захотели искупаться и отдохнуть, а потому, что понимали: их милой ребяческой дружбе приходит конец, и именно тот радостный конец, какой им нужен и которого они, скрывая друг от друга, давно ожидали. Часто думая об этом желанном конце их дружбы, они не разумом понимали, а чувствовали сердцем, что вместо дружбы давно уже родилось что-то новое, большое и радостное. И хотя им было все равно, когда и как пробьется наружу эта большая радость, здесь ли, на реке, под этим ли светлым высоким небом, или днем, когда в глаза им будет смотреть солнце, сегодня или завтра, или через месяц, — все же они, сами того не желая, побаивались этого часа, и в такую минуту им не хотелось оставаться в доме…

Их уносило течение, и они, ничего не замечая и всему радуясь, смотрели на красные, отвесные берега; видели желтые песчаные отмели, копенки сена на правом низком берегу; любовались золотым рушником, который, словно понимая их душевное состояние, не хотел отставать от них и двигался рядом. Висевший над рекой месяц заглядывал в их переполненные блеском и счастьем глаза и говорил им: «Эй! Безрассудные ваши головы! Куда плывете? Поглядите, где осталась ваша одежда! Неужели решили проплыть по всему Егорлыку — от Журавлей до Маныча? Так вы туда не доплывете и за неделю! Или вам безразлично, куда плыть, лишь бы плыть, плескаться водой и хохотать?.. Счастливые! Позавидовать вам можно!»

Месяц, месяц, какой же ты смешной! Как не стыдно тебе задавать такие наивные вопросы! И хотя ты давным-давно научился по-парубоцки лихо казаковать по небу и умеешь смело загля-. дывать в чужие влюбленные очи, а душу любящих, оказывается, не постиг и тревожишься не о том, о чем бы следовало. Верно, конечно, что- головы, качающиеся на волне, в эту минуту были безрассудны, да это и лучше. Но вопросы твои о том, куда плывут молодые люди и зачем плывут, где осталась их одежда, будто об этом им думать важнее всего, — такие вопросы могут вызвать только улыбку. Пора бы тебе, месяц, знать, что такие, как Иван и Настенька, не пропадут ни на воде, ни под водой, и если они пожелают, то проплывут, не задумываясь, до конца и по двум таким речкам, как Егорлык. Тут, брат, не это главное, и не это бы подглядеть тебе нужно со своей небесной высоты. Даже с земли и то видно, что на Егорлыке в эту светлую ночь начинается жизнь, и такая смелая, красивая, что она не нуждается ни в чьих расспросах и ни в чьих советах… Иногда наши пловцы выбрались на песчаный островок в том месте, где Егорлык разлился на два рукава; и когда Иван, блестя глазами, обняв мокрое, го-рячее и такое любимое тело девушки, начал говорить ей, как он ее любит, на тебя в это время набежала тучка, и ты стыдливо закрыл свое улыбчивое лицо. И правильно поступил! Молодец, месяц! Лучше всего в такую минуту спрятаться за облако, чтобы не видеть островок, на котором царила одна только любовь…

VI

Гуляка-месяц все еще расхаживал по небу. Когда с лица его слетела тучка-косынка, он увидел пустой островок и удивился. Куда же девались Иван и Настенька? Месяц осматривал другие островки, какие только есть на Егорлыке, заглядывал в камыши, под кручи, — может, где запрятались влюбленные. Или молодые люди укрылись в доме? Ставни-жалюзи были закрыты и мешали заглянуть в комнату. В узкие щелочки сочились голубые нити. Они падали на пол, но не дотягивались до кровати.

Кровать стояла в углу. Настенька лежала рядом с Иваном, как жена с мужем, и сердце ее билось часто и тревожно. Мать оставила Ивану небольшую подушку. В эту ночь на подушке уместились две головы, и им не было тесно. Головы еще влажные, в волосах и в бровях остались не промытые водой песчинки. Настенька смотрела на голубые нити, исписавшие пол, чувствовала, как Иван, мелко-мелко вздрагивая всем телом, засыпал на ее руке. В локте побаливало. Настенька чувствовала эту боль и припоминала всё, что случилось на островке и здесь, в доме. Она мучительно думала, как завтра пойдет к родителям и как скажет им, что она теперь не прежняя Настенька, а жена I Ивана Книги. Было страшно даже думать об этом. Самой себе она боялась сказать: «Я жена Ивана». Ей хотелось оттянуть разговор с родителями. Но как? Ночь не остановишь. Наступит утро… «Такое неизбежно случается один раз в жизни, — успокаивала она себя. — Случилось оно и со мной…» Тут она решила, что самое главное — не проспать и застать отца дома, при нем легче говорить. Мать не поймет, а отец поймет и защитит… «А чего я боюсь? — думала она, не смея пошевельнуть онемевшей рукой. — Скажу, что люблю Ваню и что вышла за него замуж… Мать спросит: почему поторопилась? Почему не зарегистрировалась? Потому, скажу спокойно, что настоящая любовь не любит медлить и не нуждается в расписках… Глупый, конечно, ответ…»

Боясь потревожить Ивана, Настенька осторожно высвободила свою нывшую руку, другую положила на твердую и горячую шею мужа и уснула. И, как на грех, спала так крепко, что наверняка не проснулась бы до обеда. Сквозь сон слышала настойчивый стук. Кто бы это мог быть? Настеньке казалось, что она подходит к шлюзу. Это, оказывается, стучал плотник Пушкарев. Вчера Настенька была в Куркуле и попросила Пушкарева починить лебедку. И вот Пушкарев бил топором так, что все вокруг гремело. И почему-то кричал, злился. Настенька хотела сказать, чтобы он перестал стучать и не мешал Ивану спать, и проснулась. Как же она испугалась, когда явственно услышала за окном голос матери::

— Иван! Чуешь, Иван! Дочка моя у; тебя?! Говори, сучий сын!

Гремела ставня, и Настенька с ужасом поняла, что это не плотник Пушкарев помешал им спать, а мать, и ей стало страшно. Было утро. В те ще-лочки, куда недавно заглядывал месяц, теперь сочились лучи солнца, и одна золотистая ниточка перерезала лоб и смятую чуприну Ивана. «Муж, что ж ты спишь?» — мелькнуло у Настеньки в голове.

— Ваня! Ваня! — сказала она, припадая к его уху. — Вставай, кажется, началась гроза…

— Какая гроза? Где?

— За окном…. Мать моя пришла…

— Все правильно, — ответил Иван, потягиваясь. — Любая мать поступила бы так же…

— И как это я проспала! — Настенька не слу шала Ивана, и в голосе её чувствовался страх.

— И чего она так гремит… Ну, началось! Держись, Ваня!

— Я готов!

— Не придумаю, что же нам делать?

В это время ставня загремела с такой силой, что зазвенели стекла.

— Иван! Молчишь, подлюка такая! Отдай мою дочь! Где ты ее спрятал?!

Иван обнял прильнувшую к нему Настеньку, чувствуя, как вся она, точно только что побывала на морозе, мелко-мелко дрожала.

— Отдать, а? — спросил он, тихонько смеясь. — Ваня, давай без шуток,

— Мать же требует…

— Ну, отдай, если не жалко.

— Нет! Никому не отдам! — Иван сильнее обнял Настеньку. — Чего приуныла? Смелее, женушка, смелее! Там, на островке, ты была храбрая… Я даже позавидовал твоей храбрости!

— Я и теперь такая… Вот пойду…

— Да ты что? — Иван схватил ее за руки. — Настенька, спешить не надо… Мы обдумаем.

— А что еще обдумывать?

— Ну, все же… Я пойду к окну и скажу, что ты ночевала у подруги… Ну, у Фенечки…

— Глупо. — Она посмотрела ему в лицо и, как на островке, улыбнулась игриво и смело. — Зачем обманывать мать? Я сама скажу, и скажу правду…

— Погоди… — Иван опять обнял Настеньку. — Зачем спешить?

— Нет, пойду! Пусти!

— Я слышу, как вы шепчетесь! — кричала Груня. — У тебя она! У тебя!

Настенька резко отстранила руки Ивана. В короткой рубашонке, с голыми тонкими руками и голыми выше колен стройными ногами, она на цыпочках, крадучись, подошла к окну. Головой разорвала золотистую ниточку света и посмотрела в щель. Увидела выбеленное злобой лицо матери, ее чужие, сердитые глаза, испугалась и не знала, что сказать.

— Верни мне дочь, Иван! Верни, идолова твоя душа! Я на тебя найду управу! Соблазнил дочку, а теперь молчишь!

— Мамо, я тут, — глухим, сдавленным голосом сказала Настенька. — И ничего такого страшного со мной не случилось…

— Ой, до-о-оченька, мо-оя ро-одная! — заголосила Груня. — Да что он с тобой сотворил, изверг!

— Ну что вы кричите, мамо! Успокойтесь и идите домой… Я сейчас приду!

— Да как же мне успокоиться! Дома не ночевала, а я должна успокоиться!

— Идите, мамо, домой! Идите, прошу вас…

— Ноженьки мои не слушаются… Погубил девчушку… Опозорил… Головушка моя разнесчастная!

Голос Груни, удаляясь, постепенно утих. Настенька вернулась к Ивану и сказала:

— Переживает, бедная… Оденусь и пойду.

— Зачем одна? Вместе пойдем и все объясним…

— Нет, Ваня!.. Сперва пойду одна… Так будет лучше…

И она стала натягивать на себя платье.

Иван открыл ставни, распахнул рамы. Утренняя прохлада и солнце мигом затопили комнату. Света было так много, что Настенька, заглядывая в зеркальце и причесывая волосы, смешно щурила глаза, а на ее полных, за ночь припухших от поцелуев Ивана губах то вспыхивала, то потухала улыбка — трудно ей было удержать радость. «Развеселая досталась мне женушка, — подумал Иван, когда Настенька, отойдя от зеркала, вдруг рассмеялась. — На расправу к матери собралась, плакать бы надо, а она хохочет…» Иван удивленно сдвинул плечи и спросил:

— Настик, и что такое смешное пришло тебе в голову?

— Корова! — Смех Настеньки оборвался, она смотрела на мужа осуждающе строго, и только на полных ее губах никак не угасала улыбка. — Хороши-то мы, хозяева, о корове забыли! Корову подоить проспали!

— Да, точно, — согласился Иван. — Надо было раньше подняться.

— Бедная корова! — И Настенька опять смеялась. — Из-за нашей любви страдает!

Как же Настенька была обрадована, когда на крылечке увидела подойник, старательно повязанный, как платком, большим полотенцем!

— Ваня! Мы спасены! — Настенька стояла на пороге с подойником в руках. — Наша корова уже в стаде, а молоко — вот оно! Видишь, Ваня, какая у тебя славная теща! Как она на нас обозлилась, а все ж таки корову подоила… Ой, мамо, мамо, какая ты хорошая! Ваня, попей молока, а я сбегаю к матери… Я быстро!

По ступенькам крыльца дробко застучали каблуки. Иван посмотрел в окно, покачал головой, взял подойник и ушел на кухню. Там он зачерпнул кружкой молоко прямо с пеной, выпил не отрываясь и отправился в мастерскую. Думал сразу же заняться чертежами больницы и не смог. Мысленно был в доме у Закамышных и стоял рядом с Настенькой перед грозными очами Груни. Шалел, что отпустил Настеньку одну. «Еще подерут-ся, — думал он, закуривая. — И чего побежала одна? Характер!..» Курил, стоял над макетом и думал. По игрушечным улицам нарядно зеленели игрушечные деревья из куги, к бумаге присохли игрушечные домики — не оторвешь. На полу валялись нарезанные кусочки куги, баночка с клеем была опрокинута — наверно, вчера Иван нечаянно зацепил ногой. Хорошо, что в баночке клея почти не осталось.

Иван смотрел на сухую зелёную водоросль, лежавшую копенкой в сторонке, и улыбался. «Нарочно Настенька сказала, что водоросли кончились, — думал Иван. — Сколько их тут! Можно было весь «парк» засадить, а мы бросили работу и ушли и очень хорошо сделали. — Взял маленький кустик, растер в ладони, как растирают табак. — В эту ночь или чуть позже, на островке или в каком другом месте, а это должно было случиться. И хорошо, что отношения наши теперь окончательно прояснились. — Улыбнулся. — Прояснились? А загс? А чудачество Настеньки?..»

Сегодня ночью, когда они были на островке и под лунным светом серебрился мелкий сухой песок, Настенька вдруг открылась Ивану еще одной стороной своего характера. Высыпая из ладони тонкой струйкой песок на его плечи, она сказала:

— Ваня, а мы не пойдем в загс…

— Как это — не пойдем? — опросил Иван, принимая ее слова за шутку.

— У нас будет новая семья!

— Согласен… Новая — это хорошо! — Иван повернулся к ней, и песок с его плеч слетел. — Но надо же нам расписаться!

— Ваня! И как не стыдно! Ведь настоящая любовь никаких расписок яе требует… Ведь так же, а? А у нас любовь, я знаю, настоящая.

— Оно-то так, согласен, но есть… как это, обычай, наконец, обязанности…

— Ваня, пойми! — Глаза ее блестели слезами. — Не знаю, как бы понятливее сказать… Я так тебя люблю, что мне стыдно давать тебе расписку в том, что я тебя люблю, что буду тебе верна… Разве то, что я с тобой вот здесь, на островке, обнимаю и целую тебя, разве это не стоит ста таких расписок, Ваня?

— Стоит, безусловно… Я понимаю, и я рад, что ты такая, непохожая на всех!

— Вот и хорошо!

.— Но пойми, милая, нельзя же…

— Ну чего нельзя? Чего?

— Ну, нельзя пренебрегать законом!

— Ага! Струсил! Прятаться за закон? Испугался! А еще мужчина! — Она радостно, как ребенок, захлопала в ладоши. — Ой, Ваня! Какой же ты трусишка!

— Это, Настенька, не трусость, а разумность… — стоял на своем Иван. — Мы сделаем только то, что делают все… Обходить закон…

— Опять закон, — перебила Настенька. — Разве есть, Ваня, такой закон, который заставил бы любить насильно? Нет и никогда не будет! Обнимать милого по закону, целоваться, да еще на этом островочке, по закону — это же смех! Закон — вот он! Дай руку! — Она положила широкую Иванову ладонь на свою маленькую, упругую, как резина, грудь. — Слышишь, как стучит?! Вот это и есть наш закон!

— Этот закон самый верный. — Иван лежал на спине и видел, как с месяца сползала, разрываясь, тучка. — И я с тобой, Настик, согласен! Но и ты должна понять, что живем мы не на этом островке, а среди людей, и свои порядки нам устанавливать нечего. У нас есть родители, знакомые… и вообще… Ну что скажет, к примеру, твоя мать? Думаешь, обрадуется и похвалит? Думаешь, скажет: «Ах, какая у меня смелая дочка! Вышла замуж и в загс не пошла!» Такой радости у нее не будет — не жди!

— Да мне-то какое дело?

— Ты ее дочь!

— Смешно, Ваня, получается… Я хочу с тобой жить по любви, а ты со мной — по расписке…

— Глупая, я не настаиваю на загсе. Гражданские браки были в прошлом и непременно установятся в будущем, и они-то принесут людям настоящее счастье…

— Вот и я об этом, Ваня! О счастье!

Весь этот разговор воскресал вновь, и забыть о том, о чем они говорили на островке, Иван не мог. Он смотрел на макет, но ничего не видел. Думал о том, как Настенька вошла сейчас в дом, как разговаривает с матерью, и ругал себя за то, что не пошел вместе с нею… Поднял голову и на пороге увидел Настеньку, грустную, испуганную, молчаливую.

— Ну что?

— Побоялась… Отец тоже дома. В окно увидела его, остановилась и не могла… Ноги подкосились. Ваня/пойдем вместе…

— Пойдем… Только голову повыше, смелая моя!

Иван взял Настеньку под руку, и они, смеясь и разговаривая, вышли из комнаты.

VII

Что может быть хуже и неприятнее, если мысли у человека разбиты, раздвоены и если он думает одно, а говорить вынужден другое? Голова его до краев занята важным событием, которое его волнует и о котором нельзя не думать, а он притворяется и из приличия говорит о том, что не только не тревожит, но что в эту минуту совсем ему не нужно… Что-то подобное случилось с Яковом и Груней Закамышными, когда к ним, наигранно веселые, пришли Иван и Настенька. Родители делали вид, что рады их приходу, а думали о том же, о чем думали Иван и Настенька: как же это могло случиться, что их дочь ночевала у Ивана? Они знали, хотя и без ненужных им подробностей, как раз то, что знали Иван и Настенька, а именно: что их дочь поступила дурно, что ей бы не веселиться надо, а плакать. Своей же показной веселостью родители хотели сказать, что им решительно ничего не известно, а то, что Груня стучала кулаками в ставню и обругала Ивана, так это она сделала так, сгоряча, а теперь вот улыбается Ивану и Настеньке и в душе раскаивается.

Разыгрывать из себя весельчаков им было трудно. Особенно такое не под силу было Груне. Всю горечь обид, какие накопились у нее в сердце, выдавали ее тоскливые, заплаканные глаза. Губы ее с трудом изображали подобие улыбки. Перед приходом дочери и Ивана Груня умылась, причесала волосы, повязалась белой косынкой, но спрятать следы душевного расстройства и недавних слез не могла… И Яков Матвеевич, встречая Ивана и Настеньку, улыбался неестественно, виновато, точно извинялся и хотел сказать: «Дети, дети, самовольные вы чертенята! Если бы вы только знали, как трудно с вами, а мы находим в себе силы и смеемся там, где нужно плакать. Поглядите, дети, какой я радостный нынче. И хотя мне и матери до слез больно, что Настенька не ночевала дома, а мы все же крепимся и улыбаемся…»

Желая показать, как сильно обрадовал его приход Ивана и Настеньки, Яков Матвеевич обнял дочь и даже рассмеялся, но смех вышел скучный и нарочитый… Ему не смеяться хотелось, а подойти к Ивану и сказать: «Ваня, хороший ты мой! Как же так, Иван, могло случиться? Знаю, дочка моя с причудами, и всякой житейской серьезности у нее маловато, но могли бы вы вдвоем сообразить, что к чему, и не совершать ту глупость. Или вы всерьез поженились? Тогда надо было, чин по чину, расписаться, справить свадьбу, а не прятаться, как воришки, от людей!..» Думая так и зная, что от этого разговора ему все одно не уйти, Яков Матвеевич пожал руку Ивану и, мысленно называя своим зятем, спросил: — Ну, как диплом, Иван? Есть успехи? Вопрос Якова Матвеевича показался ненужным и смешным. Иван понимал, что этому седому, доброму, рассудительному мужчине, которого теперь он мог бы называть не только парторгом, а и тестем, хотелось спросить как раз о том, что случилось в эту ночь там, в комнате с закрытыми ставнями. И поэтому слова: «Ну, как диплом, Иван? Есть успехи?» — для себя Иван перевел так: «Ну, как твоя любовь, Иван? Есть успех?» И за сказанными словами стояли слова несказан- ные: «По всему видно, успех есть, ежели дочка моя позабыла дорогу в родной дом… Только как же это вы так? И в загс не пошли, и свадьбу не сыграли, даже родителям ничего не сказали? Не порядок, дети, непорядок…»

Иван сознавал, что о дипломе говорить тут не время, что нужно взять взволнованную Настеньку за руку, подойти с нею к родителям и сказать:

«Что случилось, то случилось, и вины нашей тут нету. Мы давно любим друг друга, а в эту ночь стали мужем ийеной. А о дипломе моем не спрашивайте… Вот он, мой диплом, — Настенька! Мамо и батя, не осуждайте нас. Мы почти всю ночку провели на островке — такая ночка случается один раз в жизни, и нельзя ее прозевать…» И не сказал и не взял Настеньку за руку. Тоже неестественно улыбаясь, Иван искоса взглянул на бледневшую и красневшую Настеньку и сказал:

— Яков Матвеевич, что-то не поддается мне диплом.

«Зато дочка моя быстро поддалась, — зло подумала Груня, стоя у окна со скрещенными на груди сильными руками. — Так поддалась, что всякий стыд потеряла… Сманил девчушку своими чертежами, обольстил… И времечко выбрал подходящее — в доме ни души. Василиса в Сухой Буйволе, а Иван Лукич в Москве».

— Почему же не поддается? — спросил Яков Матвеевич, думая о том, что, как на грех, нет дома Ивана Лукича и не с кем посоветоваться.

— Причин много. Не знаю, как быть с хуторами, — это первое. Второе — какой выбрать тип жилого дома, чтобы он пришелся по душе колхозникам. Третья причина — неопределенность моего положения. Если бы мне сказали: делай проект новых Журавлей, он будет принят, и по нему начнется строительство… Я же готовлю не проект, а свой диплом, и что будет, не знаю. Отец уехал в Москву и тоже ничего не сказал…

«Ты не знаешь, что будет, а разве мы знаем, что будет? — печалилась о своем Груня. — Наше положение тоже неопределенное, а ты пришел, привел дочку и вместо того, чтобы говорить, что будете делать дальше, сидишь и лясы точишь, умник какой…»

— Так что чертежи я пока оставил и занялся макетом… Вот Настенька мне помогает…

«Хорошую нашел помощницу! — Груня сердито посмотрела на вспыхнувшую дочь. — Даже на кровать полезла, настоящая помощница… Это же какой срам!. Люди узнают… Люди-то что скажут… Поживешь тут, поиграешься с этой куколкой и улетишь. Эх, моя бы власть, взяла бы плетку да захлестала по мягкому месту и тебя и твою помощницу..»

«Мать опять взбеленилась, — думала Настенька, опустив голову и глядя на свои исцарапанные шишигам ноги. — И для чего Ваня завел этот разговор? Ни чертежи его, ни макет никому зараз не нужны… У матери свое на уме, а отец тоже из гриличия спрашивает, как да что… Ему тоже вольно…»

А Иван продолжал голосом спокойным, ласко-ым:

— Зашли бы посмотреть, Яков Матвеевич…

— Что ж, зайти-то нетрудно… Ваня, может, соберем партком да потолкуем?

— Партком собирать рано…

— Да ты что, Яков! В игрушки играешься? — страшным голосом крикнула Груня. — Зайти да обсудить! Партком собрать! Свое, семейное горе нам надобно обсуждать! — Она решительно подошла к мужу и стала лицом к дочери, а спиной к Ивану. — Сидите тут, как дети малые, и черт знает о чем толкуете! У нас своя балачка! И такая балачка, что хуже болячки! — Повернулась к Ивану. — Ну, чего умолк, чертежник? Говори отцу и матери, что у вас было?

— Мамо! И что вы такое говорите?

— Что — мамо? — повернулась к дочери. — Ты что, помощница, думаешь отмолчаться? Ишь как полыхаешь, знать, за ночь не всю еще совесть растеряла…

Мысленно Иван соглашался с Груней. Мать была права. Не о чертежах и не о макете надобно говорить, а о том, что для всех в этом доме было самым больным и важным. И Иван резко встал. Длинными растопыренными пальцами, как граблями, поправил растрепанный белесый чуб, думая о том, что бы такое хорошее сказать, чтобы Груня успокоилась. И ничего утешительного придумать не мог. Стоять же молча было неловко, и он сказал:

— Мамаша!.. Простите… Аграфена Степановна, можно мне называть вас мамашей?

— Можно или не можно, тебе, сынок, теперь виднее…

И Груня улыбнулась. Злые, с высохшими слезами ее глаза повеселели, и тут все поняли, что одним словом «мамаша» Иван сумел обласкать и смягчить ее изболевшееся сердце. Все обрадовались, а Иван говорил:.

— Мамаша! Я только хотел… Да что тут! — Он махнул рукой. — Настенька! Стань со мной рядом!

Иван, волнуясь, обнял Настеньку и сбивчиво начал говорить о том, что Настенька — его жена, что любят они друг друга так, что выразить словами это невозможно, и что с этого дня всю свою жизнь, с ее горестями и радостями, они будут делить пополам. Груня не слушала Ивана и причитала:

— Ой, доченька-а! Ой, дитятко мое, когда ты успела вырасти-и-и… Ой, на кого же меня покидаешь… горюшко мое сладко-о-е?..

— Ну, что, Груня, заголосила, будто покойник в доме? — Яков Матвеевич подошел к жене. — Ну, хватит! И к чему тут слезы, не пойму… Что ты за женщина, Груня? Завсегда в том месте, где надобно радоваться, плачешь, а где надобно плакать, смеешься… Давай поблагословим детей да вместе с ними и порадуемся их счастью. — Привлек к себе плакавшую жену. — Ну, не надо!

Пойди с Настенькой на кухню и приготовь завтрак. Сядем по-семейному за стол, выпьем по рюмке ради такого случая… Ну, вытри слезы и иди, иди… Настенька, подсоби матери.

Женщины ушли, а мужчины разом вынули папиросы, закурили и молча посмотрели в окно. Был виден кусок Егорлыка, жаркий блеск воды, козырек кручи. Яков Матвеевич и Иван смотрели на реку так сосредоточенно, точно могли увидеть там что-то, что позволит им начать разговор.

— Ваня, — сказал Яков Матвеевич, любуясь блеском солнца на воде, — когда же пойдете в загс?

— Я готов хоть сегодня.

— А кто не готов?

— Настенька…

— Почему она не готова?

— Вообще-то готова… но не желает регистри-роваться.

Яков Матвеевич рассмеялся и не знал, что ответить.

— Или я ослышался?.. Ты сказал: не желает?

— Да… Стыдно, говорит, давать подписку о любви…

— Глупость… И дурость…

— Не глупость, Яков Матвеевич, а убеждение.

— Но ты-то пробовал ее разубедить?

— Пробовал… И слушать не желает!

— Узнаю, доченьку! Эко, додумалась! — Яков Матвеевич смотрел на козырьком висевший над водой берег, и ему казалось, что этот кусок красной земли вот-вот отвалится и с грохотом полетит в воду. — И ты с этой ее убежденностью согласился, Иван?

— А что мне оставалось? — Иван развел руками. — Выходит, Настенька умнее меня… На- стоящая любовь действительно в расписке не нуждается.

— Как это так — умнее? Какой же это ум? — Яков Матвеевич помолчал, не переставая смотреть на глиняный козырек, который готов был упасть. — Это, Ваня, не ум, а баловство… Ну, хо-рошо, допустим, что и без подписей жить вы бу-дете душа в душу — согласен, это может быть. Но ты сказал бы ей, что у вас появятся детки… Чьи они будут по закону?

— О детях мы еще не подумали, — сознался! Иван, краснея.

— Зря, зря… Без детей какая любовь. — Яков Матвеевич обнял приунывшего Ивана. — Вот что, Ваня… Об этом матери пока не говори, так лучше… А с Настенькой я сам потолкую… Хорошо. Иван улыбнулся.

VIII

Во время семейного завтрака всем было весело. Груня, угощая зятя сметаной и разговаривая с ним, окончательно успокоилась. Но как только вышли из-за стола, Настенька сразу же начал собирать свои вещи. В чемодан, застеленншй бу магой, положила три платья, две юбки и два кофточки. Одну кофточку, серенькую, под цвет перепелиного крыла, с короткими, на резинках, пышными рукавами, в которой Настенька первый раз танцевала с Иваном, нарочно подержала в руках, чтобы увидел Иван. Он увидел и улыбкой сказал: «Да, да, очень памятная кофточка, мы ее никогда не забудем…» Положила в чемодан две пары завёрнутых в газету туфель, изрядно побитых на танцах, халат с частыми желтыми, как пятаки, пуговицами, круглое, в металлической оправе зеркало, полотенце, какие-то потрепанные книги, толстую, в коленкоровом переплете тетрадь. Несмотря на то, что холода в Журавлях ожидались не скоро, Настенька не забыла взять свое теплое пальто, завернутое в марлю и висевшее в кла довке.

Пока дочь, не взглянув на мать и на отца, на спеша занималась сборами, Груня, бледнея и злясь, стояла, точно оцепенев. То, что дочь так спокойно занималась сборами, бесило ее. Она хотела крикнуть, а голоса не было. Понимая, что Настенька так старательно укладывает в чемодан свои вещички не для того, чтобы потом сказать: «Мамо, это я нарочно, и никуда я не пойду», — а для того, чтобы уйти к Ивану и никогда уже домой не вернуться, Груня с тревогой поглядывала на мужа. Хотела поймать его взгляд и хотя бы глазами спросить у него, что все это означает и почему отец сидит, курит и будто ничего не замечает. И не могла: пропал голос… Яков же Матвеевич, сидя на лавке, низко опустил, голову и курил. Краем глаза видел чемодан и проворные Настень-кины руки и молчал. А что тут скажешь? Жена уходит к мужу — не она первая и не она последняя… И вот Настенька уже порывисто обняла отца, поцеловала в щеку, затем так же быстро обняла окаменевшую мать. Еот и Иван, смущенно улыбаясь, сперва пожал руку тестю, затем теще, а в комнате стало так тихо, будто ничего здесь не происходило. Когда же Иван унес чемодан, а рядом с ним, взяв его под руку и в другой руке неся белевшее марлей пальто, зашагала Настенька, Груня вдруг застонала, как от боли, всплеснула руками и глухим, охрипшим голосом сказала:

— Ох, Яков! Да что же это такое, Яков?

— Молодых скворцов видала, как они, стервецы, оперившись, выпархивают из скворешни? — спросил Яков Матвеевич, не расправляя спину. — А теперь погляди, полюбуйся на свою молоденькую скворчиху, как она выпорхнула и улетела…

— Что мелешь, Яков? То скворцы, птица, а это наша дочка!

— Все одно… Не вижу разницы, — все так же не глядя на жену, отвечал Яков Матвеевич. — Из дочки получилась любимая жена… Вот и всё!

— Да какая же она ему жена? — не унималась Груня. — Невенчанная, нерасписанная?

— А ее ни венчания, ни росписи не волнуют…

— Да ты что, Яков, смеешься? Так, без всего, не по-людски и будет жить? Да какое же это, в чертях собачьих, замужество?!

— Чего крик подняла? — Яков Матвеевич выпрямился, встал. — И почему у меня спрашиваешь? У неё и спроси… Твоя дочь!

— Поговорил бы ты с нею, Яша… — со слезами на глазах сказала Груня. — Вышиби из ее дурной головы сумасбродство!

— Это я тебе поручаю.

— У меня с нею будет разговор короткий! — Груня погрозила сильными кулаками в окно. — Ох, будет разговор! Она дождется, скворчиха! Она допрыгается, попрыгунья! И ежели ты, Яков, так сразу оплошал и сдался, то меня она не сломит! Нет, не на ту нарвалась! У нее характерец, а у меня еще похлестче! Эту ее собачью свадьбу я быстро разгоню и поломаю… Подумать только; жить незаконной женой! Вот тебе, Яков, твое воспитание! Вот тебе результат, что ты не дозволил ее окрестить… Яшу окрестила, вот и парень растет как парень… А эта некрещёная… Набрала в голову разных глупостев, а родителям от этого одно страдание да мучение!..

— Ну, погоди, не горячись! — Яков Матвеевич успокаивал разгневанную жену, понимая, что если Груня поднимет шум-крик, то его услышат во всем селе. — Не кричи и не вспыхивай, спичка! Подумаем, разберёмся…

— О чем еще думать, что еще разбирать?! Зараз же иди и приведи ее в дом!

— Ну, хорошо, пойду, пойду, — согласился Яков Матвеевич. — Но успокойся и помолчи!

— Когда пойдешь? — Голос у Груни строгий, взгляд заплаканных глаз властный, решительный. — Зараз же иди!

— Ну, чего расходилась?.. Шаль, что нету Ивана Лукича. Мы быстро бы их образумили. Но ничего, я и один управлюсь. Вот пойду к Ивану, погляжу его чертежи и заодно с дочкой потолкую… Будь спокойна, непременно уговорю, и завтра они распишутся!

Нетрудно было понять, что обещания Якова Матвеевича «непременно уговорю» остались пустым звуком. Его разговор с дочерью в присутствии Ивана ни к чему не привел и ничего не изменил. О том же, чтобы увести Настеньку домой, нечего и думать. Настенька была спокойна, вежлива, но говорила с отцом так смело, что Яков Матве-звич, слушая ее, разводил руками и удивлялся: до чего же мы, оказывается, не знаем своих детей! Эткуда, скажи, у этой развеселой девушки появилась и эта смелость и эти прямые слова?

— Батя! Хороший мой батя! — Глаза у Настеньки тревожно блестели. — Кому-кому, а тебе стыдно не понимать меня и Ванюшу.

— Почему стыдно, дочка?

— Ведь ты парторг! Сколько раз на собраниях призывал людей строить коммунизм! Призывал, а?

— Ну, было, было… Так что?

— А сколько раз говорил людям, чтобы они трудились и перевыполняли планы! Было это?

— А как же! — Яков Матвеевич смотрел на взволнованную дочь и улыбался. — Труд, дочка… Я сам на практике знаю, что такое труд… Вот и людям говорил и буду говорить…

— В душу им загляни, батя, — смело отвечала Настенька. — Не заглянул… Или не успел, или не посмел, а может, и побоялся… Вот и нас с Ванюшей испугался. Мать испугалась — это понятно… А ты чего нас боишься? Мы с Ванюшей строим не только новую жизнь, а и новую семью, какой, может, еще не было, но непременно будет, такую семью, где одна лишь любовь будет служить документом и супружеской верности и супружеской честности… Что ж в этом плохого, батя? И разве мы виноваты, что и любовь наша и наши желания стоит выше того, к чему люди привыкли? Ваня! Скажи отцу! Может, хоть тебя он поймет, Ваня!

— Не трудись, Ваня, не надо разъяснений, — сказал Яков Матвеевич. — Оказывается, Настенька, ты не такая глупенькая, какой мы с матерью тебя считали. И то, что зараз мне сказала, я понимаю, не маленький… Верю, в будущем семьи станут жить не так, как живем мы, и не так, как живут Маруся и Егор Подставкины. Но то все в будущем… А зараз что скажут люди? Мать твоя убивается горем, извелась, несчастная… Хоть ее, дочка, пожалей… Все молодожены идут в загс. Такой установлен порядок… Что тут плохого?

— А мы не пойдем! — сказала Настенька. — Надо же кому-то начинать… Вот мы и будем первыми.

Яков Матвеевич не стал спорить и ушел домой ни с чем. Дорогой думал о Настеньке. Не верилось, что это его дочь так смело говорила с ним. «Рядом жила, а не видел, не замечал, — Думал он. — А Иван приметил, Иван разглядел…» Дома рассказал жене о своих неудачных переговорах с дочкой. Груня расходилась пуще прежнего.

— Вот я ей покажу, что оно такое, коммунизм и новая жизнь! — кричала Груня, грозясь кулаками. — У меня она еще узнает, что оно такое, новая семья, паскудница!

Не зная, какую бы кару придумать непокорной дочери, Груня решила спрятать Настеньку, посадив ее под замок в чулан. Мать была уверена, что такая крайняя мера непременно сломит Настенькино упорство. Но как заманить строптивую дочку в западню? Насильно ее туда не втиснешь. И надо это сделать в тот момент, когда дома не будет мужа.

Как только Груня подумала об этом, так сразу же подвернулся удобный случай, и заманить Настеньку в западню оказалось нетрудным делом… Как на грех, именно в тот день, когда Яков Матвеевич рано утром ушел в правление, а Груня управлялась по хозяйству, в книгинском доме не нашлось соли. Настенька поставила в кастрюльке варить картошку. Можно было попросить соли у соседей. Но Настенька, желая повидаться с расстроенной родительницей, взяла чашку и пошла к матери. Не знала Настенька, сколько стоило матери душевных усилий, чтобы показать, что ничего плохого она против дочери не замышляет, а приход ее даже радует и она готова дать ей соли хоть целый пуд. Насильно улыбаясь, Груня сказала, что соль в чулане. Взяла ключ, открыла тяжелую, из дуба дверь и вошла в тесное и мрачное, с одним оконцем помещение. И когда Настенька с чашкой в руках, ничего не подозревая, переступила высокий порог, Груня с проворством дикой кошки выскочила из чулана, с силой захлопнула дверь, накинула железную петлю и ловко прихватила ее замком.

Оказавшись в западне и еще толком не соображая, как все это могло случиться, но сознавая, что попала в чулан не случайно, Настенька опустилась на мягкий мешок, набитый шерстью, и осмотрелась. В чулане было сумрачно и душно. Из оконца сквозь мутное, старательно затканное паутиной стекло сочился свет… Из-за дверей послышался самодовольный, с нотками злорадства голос матери:

— Ну, что, доченька, доигралась? Посиди под замком, отдохни и одумайся. Может, тут, в чулане, ума тебе прибавится и не станешь ты родителей позорить, пойдешь в загс…

— Не пойду!

— Ишь какая прямая! Не гнется и не кланяется! Выпрямилась и стоит…

— И стою!.. Что за радость… Послушайте, мамо… Что за радость в том, что моя подружка Маруся расписалась, а Егор накинулся на нее, как зверюка, с кулаками?.. А Люська Петракова бросила мужа и убежала с другим на Сахалин? А как живут Нюра Пашкова и Ксения Голощекова? Разве это семейная жизнь? А ведь, они расписывались… И не говорите, мамо! У меня есть свои убежения!

— Выдумка твоя, вот что у тебя есть! Какие могут быть в замужестве убеждения? Людей постыдись, дурная твоя голова!

— Откройте, мамо!

— Дай матери слово — открою.

— Откройте! Поиздеваться захотели… Не мать вы, а инквизитор!

Не понимая, что означает слово «инквизитор», но думая, что это какое-то ругательство, Груня от обиды задыхалась. Ей тяжело было стоять, и она прислонилась широкой спиной к дверям. Отдышалась и снова начала донимать дочь укорами. Настенька умолкла и не отвечала. Сколько ни. обращалась к ней Груня, за дверью было так тихо, точно там никого и не было. Не в силах больше ни разговаривать, ни стоять, Груня, покачиваясь, как слепая, пошла в комнату. Упала на кровать и затряслась в плаче.

Прошло часа три, пока Груня отлежалась и успокоилась. Наплакалась вволю, намочила слезами подушку. И как только поднялась и в глубоком кармане юбки нащупала ключ от чулана, обидные слезы снова сдавили горло. Боязливо, нехотя подошла к чулану. Высвободила из-под косынки маленькое, с медной сережкой, хрящеватое ухо и приложила его к щелке, прислушалась. Удивительное дело: в чулане царили тишина и покой. «Наверно, с горя уснула моя разбойница, — думала Груня, не отрывая ухо от щелки. — Горе ты мое тяжкое… И в кого, скажи, такая самонравная уродилась?..»

— Анастасия! — ласковым голосом позвала она. — Слышишь, Анастасия! Давай с тобой мирно побалакаем…

Настенька не отзывалась. В чулане по-прежнему стояла такая тишина, что слышно было, как за дверью билась и звенела муха.

— Что, гордячка, молчишь? Или с родной матерью не желаешь балакать?

От обиды подкашивались ноги. Груня присела возле дверей и начала просить:

— Настенька, пожалей меня, разнесчастную! И что такое плохое я сделала? И за что на меня такая напасть? Я же тебя растила и жалела… И за все это много не прошу от тебя: живи, дочка, как все люди живут, не строй из себя умную да всезнающую… Любит тебя Иван — радуйся, и нас это с батьком радует. Только ту свою любовь узаконьте. И нехай у вас с Иваном будет какая-то особая, по-новому сплетенная семья, а только скрепите ту семью бумагой — и все! Разве трудно вам, таким грамотным людям, расписаться? Пустяк же! Или есть в том для тебя какая зазорность? Нету! А то, дочка, что Егор Подставкин побил свою Марусю, для тебя и для Ивана не резон. И тут роспись в загсе ни при чем. Обозлился и побил, и ничего тут такого особого нет. В жизни,

дочка, чего только не бывает, и завсегда больше горя, нежели радости. И ты не о Марусе думай, а о себе, чтобы на тебя люди пальцем не показывали.

Тяжко вздохнула, помолчала.

— И то, что Люська Петракова бросила своего тракториста и с бухгалтером укатила на край света, тоже для тебя и для Ивана не резон. Знать, та Люська дура, вот и все! Умные жены от законных мужей не убегают. И пусть тебя не удивляет, что Нюра Пашкова живет со своим Никитой, как кошка с собакой, и что Ксения Голощекова не любит своего Петра, — и пусть, что тебе? Зато они законные жены, и на них никто пальцем не покажет, не осмеёт, не ославит. Не любят мужей, плохо живут? А все ж таки живут и не разбегаются кто куда… А почему не разбегаются? Потому, что есть брачные узы, они-то и держат и стягивают… А как же? Без брачных уз, дочка, нельзя, брачные узы — это главное… Дитё народится — кто и что оно такое будет без законных уз? На чью фамилию припишется? Чье отчество носить станет?.. Знаю, знаю, ты сказывала, что решили с Ванюшкой новую семью заводить. Захотели жить как при коммунизме? Скажу тебе, дочка, что зря вы с Ванюшкой торопитесь… То, что будет там, при коммунизме, мы не знаем, да и не наше дело учить тех людей, какие будут тогда жить. Им-то там будет виднее, как и что делать… А тебе и твоему Ванюше надобно приглядываться к нынешнему дню, да и жить так, как живут все люди. Ведь то, что есть у нас зараз, это наше, нами нажито, и законы, какие у нас есть, надобно исполнять и блюсти… Ты чуешь, Настенька?

Не дождавшись ответа и опасаясь, не случилось ли с дочерью чего плохого, Груня потопталась возле чулана, затем тихонько, чтобы не услышала Настенька, сняла замок и осторожно приоткрыла дверь. Тут только она поняла, что Настенька не слышала и не могла услышать ее длинное нравоучение, ибо ее не было в чулане. Первое, что бросилось Груне в глаза, — мешок с шерстью, подставленный к стене и помятый ногами, вырванная рама, лежавшая на полу под оконцем… Груня развела руками, привалилась плечом к дверному откосу и не знала, что делать и что сказать.

— Ах, каналья, улизнула-таки, перехитрила мать! — вырвалось у нее со стоном, похожим на тяжкий вздох.

IX

Так у Ивана и Настеньки началась новая жизнь, и они были счастливы. Прошла первая неделя. Ивану показалось, что он и поздоровел и что сил у него прибавилось. Никогда еще он не работал с таким усердием и старанием, как теперь, когда не просто Настенька, а любимая жена Настенька была рядом; никогда еще он не испытывал такого душевного подъема и такого превосходного настроения, как в эти дни после женитьбы…

«Так-то оно так, а только вынужден прервать и вмешаться, — слышится нравоучительно-строгий голос. — Одну минуточку, только одну… Возможно, жизнь в доме Ивана Лукича народилась новая — не спорю. Возможно, для Ивана и Настеньки такая жизнь была и желанная и счастливая, и, возможно, у молодого архитектора прибавилось и сил и вдохновения… Все это может быть! И я не касаюсь ни поэтической, ни там всякой романтической стороны вопроса. Пусть это остается на совести писателя. Тем более любовь, как сказал еще Пушкин, сила огромная, да и современные поэты уже не раз утверждали это, а им виднее… Меня же тревожат нравственность, моральная сторона и те ее, так сказать, пагубные последствия… Подумал ли автор, показывая безнравственную Настеньку, о тех отцах и матерях, у которых дочери на выданье, а сыновья как раз в тех летах, когда пора подумать о выборе невесты? Нет, и еще раз нет — не подумал! Ибо, помня о родителях, автор не стал бы показывать капризы и легкомыслие взбалмошной девицы и тем самым поощрять — ничем не объяснимое брачное беззаконие. Что, ежели все начнут так рассуждать, как Настенька? К чему это может привести? К расстройству всей жизни… А разве трудно было автору заставить свою бесшабашную героиню не вольничать на островке и не устанавливать свои порядки, забыв о записи гражданского состояния? Безусловно, не трудно! Ведь могла бы Настенька, не причиняя родителям столько горя, спокойно, мирно, как и подобает комсомолке, пойти с Иваном в загс и там на законном основании стать его законной женой! Поучительным был бы для молодежи такой поступок? Да, поучительным! Кому нужны эти Настенькины легкомыслие и «геройство» в кавычках? Никому! Кому нужны ее рассуждения в лунную ночь на островке о новой семье, о коммунизме? Никому не нужны, ибо сама она не служит примером высокой коммунистической морали… А горе бедной матери? Кому это горе нужно? Никому… Я сказал все…»

Да, горе матери велико… Признаться, автору было жалко Груню, эту вспыльчивую, но в общем-то добрую женщину, и Якова Матвеевича, человека, как мы знаем, душевного. Но что можно было сделать и как помочь горю родителей, когда именно у них выросла такая самонравная дочка? Автор и сам отлично понимает, что картина могла бы получиться совсем иной, если бы Ивана и Настеньку посадить в легковую машину, скажем, в «Волгу», которую охотно дал бы им вернувшийся из Москвы Иван Лукич. Украсить ту «Яолгу» цветами и красными лентами; а следом, в знаменах, пустить два грузовика со свашками и шаферами да прихватить еще и баяниста, и пусть бы этот шумный и людный поезд помчался з Грушовку. И чтобы там, перед светлыми очами заведующего. загсом, под общее веселье и залихватский звон баяна, с танцами на грузовике и возле грузовика наши молодожены расписались бы, как все люди, и скрепили свой брак подписями и печатями…

Да, это было бы приятное зрелище… Но для того, чтобы написать именно так, необходимо было, во-первых, покривить душой и показать неправду, то есть рассказать то, чего в Журавлях не произошло; во-вторых, пришлось бы показывать Настеньку Закамышную не такой, какая она есть и какой ее знали не только в Журавлях, а и на хуторе. И тогда журавлинцы могли бы сказать: что же это такое? Зачем же такая неправда? Верно, скажут журавлинцы, у нас была Настенька, но совсем не такая мирная да тихая, какой ее показали в книге; мы-то свою Настеньку знаем — бойкая была дивчина, и то, что якобы в Грушовку поехал свадебный поезд, — неправда, не было этого… Так что лучше всего показать Настеньку живой, именно такой, какой она была в жизни; показать, не стесняясь, как в Журавлях, падких до всяких сплетен, Наетенькино замужество вызвало столько пересудов и толков, что они заслонили собой все другие новости, какие только были в селе…

Толки и пересуды пошли разные, и отличить правду от сплетни было нелегко. Так, одни утверждали, что не Настенька, а Иван наотрез отказался пойти в загс, и отказался только потому, что в Москве у него есть жена и двое детишек, такие славные собой мальчик и девочка; что беременной Настеньке, несчастной, убитой горем, ничего не оставалось, как согласиться на любые условия…

— И чего, скажи, теперешняя молодежь торопится беременеть? — Такой вопрос возник у Меланьи, женщины грузной, бездетной. — Еще неизвестно, как будут жить, а спешат обзавестись ляльками… Как бывало в старину? Да я своего Антона до свадьбы и в глаза толком не видала, а насчет того, чтоб беременеть…

— Не в том, Меланья, суть, — возразила худая, с бледным, испитым лицом соседка. — А в том суть, что ничего нет в том хорошего, что ты не видала своего Антона. Оттого-то у тебя сроду детишек не было..» Так что суть тут в другом. В том, что такое распутство возродилось в семье нашего парторга… Вот в каком духе наш Яков Матвеевич воспитал свою дочку!

— Ты ничего не знаешь, Ефимия, так и помолчи, — вмешалась в разговор третья женщина, по имени Ефросинья. — А я вам всем скажу что Яков Матвеевич нарочно выдал свою дочку замуж за сына Ивана Лукича, чтоб породниться с ним и чтобы иметь в Журавлях своего архитектора…

— И такое выдумала, Ефросинья! И кто тебе поверит, что Иван останется в Журавлях?

— Не останется, а будет наезжать, и ежели Журавли начнем перестраивать по его плану, то Иван станет всем делом руководить, ~ не сдавалась Ефросинья.

В другом кружке, где обычно собираются три-четыре женщины, говорилось о том, что ни в Москве, ни в каком другом городе ни жены, ни детей у Ивана не было и нет, что тут всему виной Ксения Голощекова. Чтобы скрыть от мужа свои грехи с архитектором, Ксения будто бы заставила Ивана так, для отвода глаз, жениться на Настеньке, и теперь она спокойно, никого не боясь, каждую ночь встречается с Иваном…

— И получилась у Ксении надежная ширмочка!

— Да… Хитро придумано…

— Неужели Петр слепой и глухой?

— Он-то зрячий! Как-то начал Ксении выговаривать, а она озверилась и знаешь, что ему сказала?

— А что?

— Дурак, говорит, Петро! У Ивана есть молодая жена, что я ему?

— И Петру крыть нечем? — В том-то и вся штука!

— Ловко придумано!

— До чего женщины бывают хитрые!

В третьем кружке, на берегу Егорлыка, куда хозяйки пришли с ведрами по воду, речь зашла о том, что Груня, не зная, как отвадить Ивана от дочки, закрыла Настеньку в чулане и продержала там без пищи и без воды два дня. Трудно, предположить, чем кончилось бы это издевательство, если бы на третьи сутки, ночью, Иван не разворотил ломом стенку и не унес Настеньку чуть живую…

— Молодчина Настенька, умеет любить, — с грустью в голосе сказала Катя, жена Гервасия Недумова. — Ежели, бабоньки, девушка перенесла и перетерпела такое, то это и есть настоящая любовь!

— Не выдумывай, Катя! Какая же это любовь? Это — упорство….

— Верно, Катя, никакой тут любви нету! Где, скажи, у этой любови свадьба? Где у той любови шум да веселье? Нету! Все шито да крыто!

— Что за радость, что у меня с Гервасием была свадьба, были и шумность и веселость? — возразила Катя, облизывая сухие, тонкие губы. — И какая была свадьба! Все Журавли гуляли… Сколько было выпито водки! Три дня и три ночи шумело то гульбище, а что толку? Ни любви, ни семейной жизни у нас не было и нету. Журавлинцы повеселились, пошумели и разошлись, а мой Гервасий как поглядывал до женитьбы на чужие юбки, так и зараз на них косится, кобелюка… Хвалю Настеньку за смелость!

— Погоди, Катя, хвалить да радоваться! Вот подрастет твоя Анюта да кинется, как та Настенька, в какую дурость, тогда и будешь радоваться… Если не считать Катю Недумову, то пожилые люди, особенно женщины-матери, и в Журавлях и на хуторах не одобряли поступок дочки Закамышного. Но молодежь, будто сговорившись, встала на сторону Ивана и Настеньки, и особенное усердие в этом проявил Ефим Шапиро. Узнав о женитьбе Ивана, Ефим бурно обрадовался, блестящие черные его глаза заискрились. Он и не подумал спросить, будут ли молодожены регистрироваться или не будут, а подхватил Настеньку и без музыки, насвистывая, начал танцевать с нею польку-«бабочку».

— Ой, Ефим! Ой, закружишь!

— Опоздала, Настенька! Тебя Ваня давно закружил! И как закружил — позавидуешь!

Не в силах потушить блеск взволнованных глаз, Ефим пожал Ивану руки и сказал:

— Поздравляю! Молодцы! Ох, и повеселимся!

— Обойдемся и без веселья! — сказала Настенька.

— Нет, нет! Не обойдетесь! Не сумеете обойтись!

Ефим развернул активную подготовку к гулянью; в один день все молодые люди в Журавлях и на хуторах были извещены о том, что комсомольский комитет приглашает их на вечеринку по случаю бракосочетания Ивана Книги и Настеньки Закамышной. Сказанные слова «Ох, и повеселимся!» на деле обернулись тем, что в субботу, когда начинало смеркаться, к дому Ивана Книги на велосипедах приехали янкульские баянисты — братья Косолаповы. По утверждению Ефима, на свадьбу приглашен лучший дуэт баянистов во всем районе. И это была правда!

Михаил и Семен Косолаповы уселись возле крыльца, и в умелых их руках два баяна, поблескивая перламутром, запели так певуче, что их развеселые, звавшие к себе голоса разлились по всем Журавлям. И тогда, как по сигналу начали собираться гости. Парень или девушка, здороваясь с Иваном и Настенькой, то смущенно, то с завистью смотрели на жениха и невесту, протягивали им букетик цветов. И хотя это были букеты небольшие и составленные не из роз и георгинов, а из цветочков степных, собранных за селом в траве, но их скопилось столько, что в доме не хватало ни кувшинов, ни кастрюль, куда бы можно было все их поставить. Только Маруся Подставкина, прилетевшая с мужем на мотоцикле, держась за его упругую спину, где-то раздобыла две красные розочки. Поцеловала Ивана и приколола одну розочку к его рубашке, затем поцеловала Настеньку и приколола вторую розочку к ее белой кофточке.

Кто подкатывал на велосипеде, кто приходил пешком, а из Янкулей и из Птичьего молодежь, распевая песни, приехала на грузовиках — тоже забота Ефима: уговорил и Гнедого и Лысакова. дать машины… Позже всех заявился Ефим. На мотоцикле, в люльке, привез свою Варю и сына, уже уснувшего у нее на руках. Маленького Костю уложили на кровать. Варя постояла перед зеркалом, причесалась и вышла во двор. Ефим подбежал к ней и крикнул:

— Михаил! Семен! А ну, для начала дайте «Амурские волны»!

Вальс танцевали все. Поглядывали на Ивана и Настеньку, и всем казалось, что лучше их никто не танцует…

…Только к тому времени, когда за Егорлыком забелел восток, а Михаил и Семен окончательно выбились из сил, веселье начало постепенно утихать, как утихает в степи ветер… Вот грузовики из Птичьего и из Янкулей, набрав в свои просторные кузова приморившихся парней и девушек, покинули Журавли. Вот и Егор увез на мотоцикле свою Марусю, а следом за ними, усадив Варю с сыном в качающуюся, как на волнах, рессорную люльку, умчался и Ефим… Последними, положив в чехлы баяны и укрепив их за спинами, сели на свои велосипеды братья Косолаповы. Утих, опустел двор, и почему-то Ивану и Настеньке стало грустно. Настенька, чувствуя усталость и ноющую боль в ногах, пошла стелить постель, а Иван закурил, присев на нижнюю ступеньку крыльца, и задумался. Голову уронил на колени и не слышал, как к нему подошла Ксения. С минуту постояла, затем тихонько, чтобы не услышала Настенька, сказала:

— Доброй ночи, Ваня…

— Ксения?

— Да, это я… Ты всю ночь веселился, а я плакала…

— Что тебе здесь нужно?

— Вот пришла, чтоб напомнить про ту ноченьку, что проплыла над Манычем… и про все, что было…

— Ни к чему эти напоминания… То, что было, не вернется и не повторится…

— Не плюй, Ваня, в колодец… Как энать, может, еще придется из него воду пить…

— Иди, Ксения, своей дорогой…

— Я уйду, а только хочу тебе сказать: не будет у тебя с Настенькой счастья… Помяни мое слово… Не гляди на меня с такой злостью… я уйду и…

Ее душили слезы. Ей трудно было говорить, она повернулась и быстрыми шагами пошла к калитке…

— Ваня! — крикнула Настенька. — С кем это ты говоришь? Иди спать! Слышишь, Ваня!

Иван бросил папиросу, взглянул на калитку, где скрылась Ксения, тяжело поднялся и пошел в дом.

X

Вот уже сколько дней кряду Симеона Семиле-това мучили думки о том, как бы ему повидаться с Иваном Книгой и как бы так мирно побеседовать с ним, чтобы Иван, выслушав просьбу своего школьного дружка, согласился включить в генеральный план Журавлей строительство новой церкви. Думки эти тревожили, пугали, и Симеон не раз сам себе сознавался в том, что побаивается и встречи с Иваном, и разговора с ним. Почему? Не мог понять. Может быть, побаивался этой встречи потому, что слишком далеко и в разные стороны разошлись их житейские стежки-дорожки и сойтись уже никогда не смогут? И, может быть, начав разговор, они не только не поймут друг друга, но и разругаются? А зачем ругаться? Не к чему Симеону вступать в пререкания с Иваном. Симеон понимал, что их дружба, зародившаяся в детстве, давным-давно сгинула и воскресить ее невозможно, да и нет в том нужды. Немыслимо было себе представить, как могут дружить архитектор и поп. О чем они станут говорить? Ведь не случайно оба они, почти четыре месяца прожив в Журавлях, ни разу не встретились даже на улице; видно, ни тот, ни другой не хотел этой встречи.

Симеон был самолюбив, горд, он никогда бы не унизился и не пошел бы к Ивану, если бы не вынуждали его к этому важные причины. Причина главная состояла в том, что своими новшествами Иван посягал на религиозные устои в Журавлях. Начиная с того дня, когда молодой архитектор приехал в Журавли, по селу пошли гулять слухи, будто молельному домику под черепичной крышей и с темным крестом пришел конец: что-де на том месте, где ныне притулилась церквушка, по архитектурному плану будет раскинут журавлинский парк.

Так это или не так, точно Симеон не знал, но душа его болела. Одно считал он весьма вероятным: когда начнется строительство новых Журавлей, хилая церквушка не устоит. Молодой пастырь видел, что он сам и его молельный дом, как говорила ему тетка Анюта, являются в Журавлях временными квартирантами; что вряд ли Иван станет включать в свой план строительство новой церкви; что Иван Лукич как председатель колхоза даже не пожелал и говорить с ним на эту тему. И тем не менее не думать о встрече с Иваном Симеон не мог. Ему казалось, что школьный друг поймет, как важно в новых Журавлях заменить эту убогую церквушку, на которую и смотреть больно, настоящей церковью.

Симеон поехал в Ставрополь и пообещал архиепископу Антонию, что непременно добьется включения в генеральный план новых Журавлей строительства церкви. Антоний промолчал. Провожая до порога журавлинского священника, улыбнулся в седую, пахнущую дорогими духами бороду и не только похвалил Симеона за смелую инициативу, но и по-отечески ласково похлопал его по плечу своей сухой, костлявой рукой. И тут же, протягивая Симеону жилистую руку для поцелуя, пообещал дать на сооружение храма господня в Журавлях нужную сумму денег.

Думая только о том, как бы быстрее и лучше исполнить обещание, данное архиепископу, Симеон все эти дни мысленно готовился к встрече с Иваном. Думал не только о предстоящем разговоре, не только о том, как они посмотрят друг на друга, но и о том, в каком виде ему явиться к школьному товарищу: в поповском ли одеянии, которое само по себе должно было сказать, что перед Иваном не тот тщедушный Сенька Семилетка, над которым любили поиздеваться ребята в школе и с которым Иван частенько боролся «на выжимки», а священник, лицо духовное, или же одеться в обычный гражданский костюм и заглянуть к Ивану запросто, как, бывало, заглядывал, когда они уходили на рыбалку?

Почему-то Симеону неприятно было думать о том, что Иван увидит его не в рясе и не священником, а простым парнем, неизвестно ради чего отрастившим рыжую бородку и такие же по цвету косички, И он твердо решил не унижаться перед бывшим дружком, а прийти к нему в рясе, повесив на грудь серебряное распятие Христа. И теперь, отправляя службу в церквушке с низким дощатым потолком, похожей на сарай, видя с амвона все те же старушечьи лица, Симеон невольно, сам того не желая, любовался собой, своим голосом, своей манерой поднимать при этом руку. Он гордился тем, что мог читать проповеди и поучать людей, как им надо жить, а Иван ничего этого не умел. Симеону было приятно сознавать, что молчаливые старушки со смирением поглядывают на него и верят ему. Может быть, потому, что он гордился своим саном и своим делом, ему часто виделась та благолепная церковь, которой еще не было, но которая непременно будет построена. Она встанет посреди Журавлей на самом видном месте, и острый, сияющий на солнце шпиль колокольни будет виден далеко в степи. И слышался ему не теперешний унылый звук обрубка рельса, а звон колоколов, сладкая, тревожащая душу музыка, и по улицам люди шли и шли в свой храм. Радуясь этому видению, Симеон мысленно говорил и себе и богомольным старушкам, что и он и они вскоре будут видеть в Журавлях не эту развалину, а настоящую церковь.

Приходил Симеон домой, в хату своей тетки Анюты, у которой квартировал. И тут голова его была занята все теми же думками. Снимал рясу и оставался в одной нательной рубашке. Долго умывался в сенцах, звеня рукомойником. Затем разделял на пробор и старательно причесывал волосы, разглаживал влажную бородку и садился на диван отдохнуть. Любил мечтать, прислонив голову к спинке дивана. Часто в такие минуты, сидя с закрытыми глазами, почему-то видел себя ребенком. И всякий раз мать, набожная подслеповатая старуха, была тут, рядом с ним. И он говорил ей: «Мамо, поглядите на меня, кем я стал». «Бачу, бачу, сынок, и сильно радуюсь, — отвечала мать. — Слава господу богу, мое желание, сынок, исполнилось, и мне теперь так сладко лежать в сырой земле…»

Это она, его покойная родительница, вселила в восприимчивую душу ребенка религиозные чувства. В те годы, когда Семен ходил в школу, мать научила его читать церковные книги. Читая «о житии святых», пятнадцатилетний мальчуган воображал себя то ли сподвижником какого-то затерявшегося в горах монастыря, то ли служителем сельской церкви. И позже, когда Семилетов поступил в Ставропольскую духовную семинарию, он был глубоко убежден, что, достигнув сана священника, принесет людям много пользы, и особенно тем, кто постоянно, как он полагал, нуждается в человеколюбивой помощи. Уверял себя тогда и продолжал уверять теперь, что вместе со своими собратьями будет возделывать на ниве Христовой одну любовь к ближнему и взращивать всеобщее людское благоденствие. Решив посвятить себя служению богу и веря в высокое назначение духовного пастыря, Семен, как он уверял себя, не искал для себя сытой и спокойной жизни. Более того, веря в бога и мечтая поступить в духовную семинарию, он честно отслужил положенный срок в армии. В своей роте был примерным солдатом, а в семинарии — лучшим ее учеником. Он не только слепо исполнял все предписания христианской морали и церковного устава, но и постоянно, с удивительным прилежанием зубрил заповеди Христа, стараясь проникнуть в их суть. «Я знаю Ваню, — думал Симеон, сидя на диване. — Голова у него умная, он меня поймет… Отец его, Иван Лукич, не понял, а Ваня поймет…»

Размышления Симеона на этом были прерваны. Пришла Анюта с дочерью Таней. Днем они были на утиной ферме близ озера Джалга, работали там птичницами, а вечером возвратились в Журавли. Танюше шло восемнадцатое лето. Это была девушка красивая, и она нравилась Симеону. Он называл ее «гордая кузина» за то, что она была с ним неласкова. Танюша же с тех пор, как поселился в их доме ее двоюродный брат, не только не разговаривала с ним, но делала вид, что вовсе его не замечает. Да и какая надобность комсомолке разговаривать с попом? На его вопросы отвечала либо «да», либо «нет». Матери как-то сказала.

— Мамо, какая я несчастная! У. людей двоюродные братья и сестры нормальные, а у меня — поп…

— А тебе что, дочка? Он поп, а ты птичница, он живет сам по себе, а ты живи сама по себе.

Тетка Симеона была женщина рассудительная, из тех, о которых говорят: баба себе на уме. Всякий раз, разговаривая и улыбаясь, она хитро косила и щурила левый глаз, как бы говоря: «Ничего, ничего, ты меня не проведешь, я-то тебя всего насквозь вижу». «На что мне тот бег, — говорила она грустно, — когда мне и без бога добре живется?.. Если б он воскресил моего мужавоина, вот тогда я богу помолилась бы…»

Но изредка, особенно на пасху, когда в молельном доме всю ночь шла служба, Анюта тоже появлялась в церкви. «Весело, как на спектакле». Одевшись во все праздничное и повязав концы косынки ниже подбородка, она смиренно, как монахиня, стояла у всех на виду. «Что это, Анюта, или племянник сагитировал богу помолиться?» — допытывались соседки. «Нет, бабоньки, племянничек мой еще не дорос меня агитировать, — отвечала она, щуря левый глаз. — А пошла я сюда так, потехи ради… Все ж таки интересно поглядеть…» И ей верили, ибо все в Журавлях знали, что на тех, кто посещает церковь, и на молодого попа, своего племянника, Анюта смотрела, как взрослые смотрят на детей и на их забавы. Только из уважения к памяти своей покойной сестры Ольги предоставила она племяннику жилье. Анюта даже позволила Симеону украсить иконами стены той комнатушки, в которой он поселился, и ни сама, ни ее дочь ничем не оскорбили своего духовного родича.

Весь день ни Анюте, ни Танюше было не до того, как жил и чем занимался в их доме Симеон Семилетов. Но когда Анюта приходила домой, она любила побеседовать с племянником «о житье-бытье». Симеон, в своем длиннющем подряснике и с молоденькой бородкой, удивлял и смешил ее. Глядя на Симеона и разговаривая с ним, в душе Анюта посмеивалась. И смешно было главным образом потому, что она не могла понять, как это могло случиться, что сын погибшего в войну офицера Ильи Семилетова, обыкновенный, каких тысячи, журавлинский парень, любимый сынок ее старшей сестры Ольги, вдруг стал попом. «Разве мало у нас в Журавлях молодых людей? — размышляла она. — Но никто, окромя Семена, не свихнулся, не отступился от нашей жизни… Вот и у меня растет дочка. Почти на девять лет Танюша моложе Семена. И у нее, как у Семена, батько сгинул на войне. Но моя Танюша не стала богомолкой, не подалась в монастырь. Школу кончила, в институт не поступила, живет себе и трудится, как все люди…

Анюта даже представить себе не могла, чтобы ее дочь перестала жить той жизнью, какой жил ее покойный отец и какой живет она, ее мать. Анюту удивляло и то, что Семён был горд, самолюбив. Когда первый раз пришел в ее дом и она, думая о покойной сестре, сю слезами на глазах назвала Семена запросто, по-родственному, племяшом, он обиделся. Встал и сказал:

— Анна Сергеевна, ваши родственные чувства я понимаю… Но, извините, племяшом меня не называйте. Это, согласитесь, не что иное, как кличка, и она оскорбляет…

— Уже обиделся? — Анюта с улыбкой взглянула на Симеона. — А как же величать'? Батюшкой? Или Симеоном? Нет, батюшкой и Симеоном, извиняй, называть тебя лично мне несподручно.

В это время находившаяся в комнате Танюша прыснула и, заливаясь смехом, выбежала во двор.

— Видишь, и дочке моей смешно… Так что и не знаю.

— Зовите по имени и отчеству, — сухо сказал Симеон.

С тех пор между теткой и племянником установились отношения не только сдержанные, но даже холодные. Говорили они редко, без шуток и улыбок, называли друг друга на «вы». Как-то Анюта сказала своему квартиранту:

— Чужие мы, Семен Ильич, люди… Будто вы и не сын Ольги.

— Почему вы так судите?

— Не я сужу, а так жизнь рассудила… И ежели, Семен Ильич, вы меня, своей тетки, сказать, сестры своей мамаши, так чуждаетесь, то как же вы тогда относитесь к журавлинцам?..

— Уважительно, но без панибратства, Анна Сергеевна. Как и полагается пастырю.

— Эх, Семен Ильич, тут не панибратство нужно, а душевность. — Махнула рукой, вздохнула. — Видно, на разном наречии мы толкуем… Хоть обижайся, хоть не обижайся, а я скажу: для меня лично человек вы сильно загадочный…

— В чем же моя загадочность? — спросил Симеон. — Поясните, Анна Сергеевна.

— Пояснить трудно, — созналась Анюта. — Но все ж таки скажу… В том, Семен Ильич, загадочность, что не могу раскумекать, почему вы потянулись в попы? И что в этом хорошего? Или такое с вами случилось по той причине, что зараз трудновато поступить в институт, а в той вашей поповской семинарии не было конкурса на экзаменах? Вот и моя Танюша в прошлом году срезалась в медицинском. Сколько было слёз! Но мечту свою из головы не выкинула, готовится. В будущем году еще разок рискнет. — Усмехнулась, скосив на племянника насмешливый глаз. — Но врач — это понятно, а поп… Или вы, Семен Ильич, на легкий хлеб устремились?

— Не угадали, Анна Сергеевна, — поглаживая бородку, отвечал Симеон. — И не то и не другое, а третье, то, о чем вы не упомянули: вера в великое и святое дело, которому служит русская православная церковь… Вы сказали о мечте Татьяны. У меня тоже мечта, и она похожа на ту, какой живет моя кузина. И именно мечта звала меня туда, куда я пришел. Словами это не передать… И если бы я в десятый раз не выдержал экзамены в семинарию, я бы их выдержал в одиннадцатый раз! Стремление души — великое и святое дело, Анна Сергеевна!

— Стремления бывают разные, — возразила Анюта, — одни на пользу человеку, другие ему во вред. Разбираться, Семен, тут нужно!

Однажды случилась у них беседа несколько необычная, на тему, так сказать, сугубо сердечную, интимную. Дело в том, что журавлинский поп, к большому удивлению тети Анюты, влюбился в свою кузину, и влюбился, по его же словам, как Ромео в Джульетту или как в наши дни могут влюбляться только люди темпераментные, смелые и решительные. Как-то вечером, когда Татьяна ушла на гулянку, а в раскрытое окно был слышен тоскующий голос баяна, Симеон постучался в комнату тети Анюты. На заросшем бородкой лице — грусть, в глазах — тоска. Тетя Анюта, ничего не зная о сердечных чувствах племянника и толком не понимая, почему Семен Ильич пожаловал к ней, пригласила его к столу выпить чашку чая. Симеон не отказался и тут, держа в дрожащей руке блюдце и чашку, признался, что давно и страстно любит Татьяну. Боясь уронить посуду, он поставил блюдце на стол и продолжал:

— Вы не улыбайтесь, Анна Сергеевна! Я так люблю вашу дочь, так обожаю, что желал бы видеть ее своей женой, и я осмеливаюсь просить, дорогая Анна Сергеевна, вашего на то материнского благословения…

— Ой, лышенько ты мое! — бледнея, воскликнула тетя Анюта. — Да вы что, Семен Ильич, или шуткуете надо мной? Или испытываете мои нервы? Как же такое могло забраться вам в голову?

— Не понимаю, что тут такого удивительного? — Симеон отхлебнул остывшего чая, вытер ладонью усики. — Никакого тут нету противоесте-ства.

— Да как же так — нету? Есть! Именно есть, в том то и всё горе. — Тетя Анюта всплеснула руками. — Рассудите сами, Семен Ильич, ить вы же человек неглупый. Танюша моя доводится вам сродственницей… Это раз… А два…

— Перебью, чтоб уточнить. — Симеон поднял тонкий указательный палец и повел бровью. — Уточняю: закон дозволяет жениться на кузине и выходить замуж за кузена… Еще в старинной литературе, ежели вы читали… Теперь говорите, что там у вас «два»? Прошу, продолжайте, Анна Сергеевна…

— Литературу я не читала, — со вздохом сказала тетя Анюта, — Ну, допустим, такой закон любви не перечит… Пусть! А совесть? Совесть куда денешь?

— Какую?

— Да ту, обычную, сказать, людскую… В кар-ман ее не упрячешь. — Тетя Аиюта строго посмотрела на племянника. — Ить вы подумали о том, что моя Танюша — комсомолка, первая птичница на ферме и вдруг становится журавлинекой попадьей? Да ведь это же смех и горе! — Тетя Анюта невесело рассмеялась. — Моя Танюша — попадья! Да такого чуда нельзя и в кино увидать! Попадья! Да как же она в глаза людям станет глядеть? Это надо сперва ослепнуть и оглохнуть, а тогда на такое решиться… Вы меня не перебивайте. И вы обязаны были, Семен Ильич, подумать об этом… Да вы же хоть и родичи, а разного поля ягоды. Как же вы будете совместно проживать? Подумали вы об этом?

— Думал… Ежели брачные узы накладываются по любви…

— Погодите, Семен Ильич, тут надо разобраться, — перебила тетя Анюта. — При чем тут любовь? Ну, допустим, Танюша полюбила попа и ни с того ни с сего стала его женой… А ваши детки, а мои внучата? О детях-то вы и не поду-мали? Как же они, разнесчастные, станут жить среди людей? Зачем же им сызмальства биографию портить? Так и будут ходить с кличками? Сын попа, дочка попа… Нет, Семен Ильич, выбрось эту свою дурость из головы и забудь о нашей балачке. Моего благословения не жди… Его не будет! Да и Танюша, ежели узнает, поднимет вас на смех… И еще скажу, Семен Ильич, ить вы вдовец?

— Да, точно, вдовствую, — согласился Симеон. — Так что ж?

— Слыхала я, что по церковным обычаям попам по второму разу жениться нельзя… Грешно! Есть даже поговорка: последняя у попа жинка…

— То было, — грустно сказал Симеон. — И об этом, Анна Сергеевна, не тревожьтесь… Не жить же мне всю жизнь в одиночестве! Отчего случаются распутства? От этого…

— Все это так, — Анюта косила улыбчивый глаз. — И так как я женщина прямая, хитрить-мудрить не умею, то скажу без обиняков: забудем эту нашу балачку. Будто ее вовсе не было! Ежели вы хотите и в дальнейшем проживать в моей хате, то богом прошу вас: насчет сватовства ничего не говорите ни Танюше, ни вообще людям… Дочка у меня вспыльчивая, с ней шутить не надо… Так что не делайте, Семен Ильич, себе же вред…

Симеон смотрел в завечеревшее окно и молчал. Тонкое, засеянное бородкой, худое его лицо покрылось багровыми пятнами. Точно превозмогая боль, он трудно поднялся и, не взглянув на тетю Анюту и не простившись, вышел из комнаты.

«Разгневался, бедолага, — сама себе сказала тетя Анюта. — А чего гневаться да обижаться? Сунулся не в те ворота, так и марш обратно, и никакой обиды быть не может… Видно, правда-то глаза колет. Эх, Семен, Семен, хоть ты и святой, а дурак! Да разве тебе влюбляться в мою Танюшу? Разве я ее, красавицу, растила для такого немощного патлача?..»

XI

Любой парень на месте Семена на этом не остановился бы. Кому-кому, а девушке о своей любви сознался бы непременно. Нашел бы подходящий случай и сказал бы. Семен же поступил, как он сам себя уверял, по-христиански. И хотя он обозлился и обиделся на такой прямой отказ тетушки, но просьбу ее исполнил. То, о чем они говорили в тот вечер, было забыто и выброшено из головы. О своих чувствах к Татьяне Семен больше не намекал. И все же тетя Анюта замечала, что племянник, встречая Татьяну в сенцах ли, во дворе ли, на улице ли, всякий раз болезненно бледнел и не мог оторвать от нее глаз. При этом волосатая голова его поворачивалась в ту сторону, куда удалялась кузина, как поворачивается к солнцу шляпка цветущего подсолнуха. «Выходит, что дурь еще не прошла, — сердито думала тетя Анюта. — Ну, ничего, пусть себе бледнеет да любуется, попы тоже, видать, мыслями не безгрешные. И пусть патлатая его голова поворачивается, ничего с ней не станет, не отвинтится…»

И все же в глубине души тетя Анюта по-родственному жалела Семена. Питая к нему чисто женскую, даже материнскую жалость, она считала племянника самым несчастным человеком. И виною того, что в последние дни он был молчалив и грустен была, как ей казалось, его любовь к Татьяне. И тетя Анюта всегда готова была и ласково поговорить с Семеном и заботливо, как это может делать только мать, спросить, здоров ли он, сыт ли…

Вот и сегодня, придя домой и видя в открытую дверь пригорюнившегося на диване племянника, она остановилась и тяжко вздохнула. Семен сидел все в той же задумчивой позе, глаза его были закрыты, а лицо, освещенное закатом, было бледное, высокий, с ранними залысинами лоб точно вылеплен из воска. «Или уснул сидя, разнесчастный, — думала тетя Анюта. — Или ему нездоровится, и личико его все будто просвечено, аж прожилочки видны…»

— Семен Ильич! Отчего вам так сильно взгрустнулось? — участливо спросила тетя Анюта. — Или приключилось какое горе? Или ещё что?

— Мечтаю, — ответил Симеон не двигаясь. — Вот сижу и предаюсь мечтаниям…

— О чем же те ваши мечтания, ежели не секрет? И сладкие они или горькие?

— От вас, Анна Сергеевна, у меня секретов нет. — В томных, ничего не видящих глаза Симеона появилась веселинка. — В голове моей родились такие думки, что полонили и душу мою и всего меня…

— Ай, ай! Подумать только — полонили! — искренне удивилась тетя Анюта. — А думки те земные или божественные?

— Самые что ни на есть мирские, житейские. Видя печальную озабоченность на лице тётушки, Симеон пригласил ее присесть, сам же встал и, расхаживая, взволнованно поведал ей о том, что в Журавлях будет строиться новая церковь, что все села, какие только есть на Ставрополье, станут завидовать Журавлям; что не позднее завтрашнего дня он повидается с архитектором Иваном Книгой, повидается лишь для того, чтобы посоветоваться с ним, где, в каком месте села лучше всего поставить новую церковь.

— В Москве есть собор Василия Блаженного, — сказал он продолжая ходить. — Не видели? Жаль! Так вот в Журавлях поднимется церковь, небольшой Василий Блаженный!

Сказав это, Симеон уселся на диван, устало откинулся на мягкую спинку и, закрывая глаза, мечтательно улыбнулся. «А что, по всем вижу мечты у тебя сладкие, как мед, — думала тётя Анюта. — Василий Блаженный в Журавлях… Ишь чего захотелось моему племяшу! Kaкой жадюдюга! То подавай ему в жены Танюшу, a то ставь посреди Журавлей церковь. Тоже — губа не дура Куда конь с копытом, туда и рак с клешнёй. Обновлять Журавли вздумал! А не подумал мечтатель, для кого нужен тот Василий? Для тех десяти — пятнадцати старушенций, каковые уже из ума выжили? Из них песок сыплется, они вскоро сти вымрут… А тогда что?..»

Пока тетя Анюта думала, Симеон сидел за крытыми глазами и молчал. Ей хотелось сказать: «Брось, Семен, эту затею, никому она не нужна». Ее так и подмывало посрамить племянника и навсегда с ним рассориться. Немало стоило усилий сдержаться и смолчать. Пожалела Семена. Не стала ни злить, ни огорчать. «Пусть поблаженствует, — думала она, глядя на мертвецки бледное лицо Семена. — В мечтах легко, в мечтах всё можно, а вот наяву испробуй сунуться в Журавли с тем своим Василием…»

— Что же вы молчите, Анна Сергеевна? — спросил Симеон, приоткрывая глаза.

— Скажите что вы думаете об этом?

— А что тут думать? Тут думать нечего. — Тетя Анюта скосила левый глаз и подморгнула им. — Картину вы нарисовали сильно привлекательную… Но только хотелось бы малость уточнить. Я понимаю ваши слова так: стоят новые-преновые Журавли. Тут и клуб, и кино, и парк, тут и школы, и пекарня, и больница, и стадион, а в центре, у всех перед очами, тот Василий Блаженный с колокольней?.. Так я вас поняла, Семен Ильич?

— Именно, именно!

— Глупость! Не бывать этому.

Разговор этот прервала корова. Замычала под самым окном, давая понять, что она пришла и что ее надобно подоить. И тетя Анюта быстро вышла управляться по хозяйству. А Симеон все так же сидел на диване. Слова тети Анюты так его озадачили и огорчили, что он решил не откладывать разговор с Иваном, а завтра же побывать в мастерской архитектора.

Спал в эту ночь плохо. Ворочался на горячей постели, думал о том, как завтра пойдет к Ивану, как они поздороваются, как сядут и начнут беседовать… Вспомнил выпускной вечер и слова Ивана: «Когда доведется встретиться, то первое, что мы сделаем, поборемся «на выжимки». Усмехнулся. Как давно это было, и какими наивными казались теперь эти слова… Мыслей была полна голова, и, когда наступило утро, Симеон поднялся с болью в висках и в затылке. Посмотрел в зеркальце, увидел измятое, в лохматой бородке лицо и испугался. Даже задрожали руки мелкой, зябкой дрожью. «Боюсь Ивана? А отчего? Что я иду к нему воровать или богохульствовать? — думал он, растирая тонкими пальцами водянистые подтеки под веками. — И почему всегда, когда я плохо сплю, мои глаза подпухают?.. Может, отложить нашу встречу на день-другой? Иван-то меня не ждет, и как он встретит… Но зачем же откладывать и зачем медлить? Дело-то не ждет, не терпит, и надобно его решать… Пойду!»

Умывался долго, потирая виски, шею, дважды подставлял под струю воды голову. Старательно причесывался, тоскливо поглядывая в зеркальце. Есть ему не хотелось. Выпил стакан крепкого чаю и начал собираться. Надел свежую, накрахмаленную белую рубашку, пахнущую водой и мылом. Почистил черные ботинки, смахнул с брюк соломинку. После этого облачился в рясу, перекинул на тонкую, укрытую сзади косичками шею серебряный крест с распятием Христа и, перекрестившись, быстрыми шагами вышел на улицу.

Было раннее утро, и всю улицу заливало солнце, вставшее над Егорлыком. Сентябрь выдался на редкость сухим и ясным — без туманов по утрам и без тучек на небе. Небосклон был такой низкий, будто нарочно своим красивым шатром опустился над Журавлями. Всюду была видна ранняя осень, и ее свежее дыхание радовало, веселило. Ярко желтели поля за селой; по ним серыми, плохо промытыми полотнищами тянулись дороги. По дорогам и по укатанным машинами улицам валялись арбузные и дынные корки, шелестели кукурузные листы, как клочки бумаги. Их не трогал ветерок, потому что в этот час над Журавлями было так тихо, что даже паутинка — этот тончайший шелк «бабьего лета» — не поднималась выше закопченных труб.

Любуясь красотой природы, бликами солнца в крохотных оконцах саманных хатенок, поглядывая на увядшие поля с копенками соломы, на блеск Егорлыка в высоких глиняных кручах, Семен немного успокоился и несколько замедлил шаг. У калитки дома Книги остановился, не решаясь войти. Глубоко вздохнул, облизал пересохшие губы. Чувствуя, как под рясой стучит сердце он долго не мог протянуть руку и поднять щеколду. Стоял, оглядывался по сторонам. Не увидев близости людей, он быстро перекрестился, нажал на щеколду, которая шумно звякнула, и проворно шагнул во двор.

Пусть Семен Семилетов в своей долгополой рясе поднимается по ступенькам крыльца, пусть переступает порог книгинского дома. Пусть встретится с глазу на глаз с Иваном… И как толькоСемен оказался в большой комнате, именуемой архитектурной мастерской, там произошло нечто совершенно необычайное, и если бы мы не были очевидцами, а стали бы рассказывать с чужих слов, то нас и не слушали бы, и посчитали бы за шутников.

Дело в том, что как только Семен отворил дверь и посмотрел на Ивана, стоявшего у чертёжной доски, школьные друзья сразу же подошли друг к другу, и на лицах у них расцвела улыбки. Протянули руки, молча поздоровались и, блеснув глазами, вдруг начали бороться. Иван прижал к себе Семена и сказал:

— Семен! Вот, оказывается, и сбылись твои слова! Только сними свою одежину… В ней не удобно!

Семен послушно сбросил рясу, подрясник, cнял с шеи серебряную цепь. Оставшись в чистенькой белой рубашке, он потуже подтянул поясок и точно влип в Ивана. Иван жадно скрестил cвои жилистые руки на худой пояснице Семена, подмигнул перепуганной Настеньке и сказал:

— На выжимки?

— Только на выжимки! — ответил Семен, по сапывая.

— По нашим школьным правилам? — горя чась, опросил Иван.

— Других не знаю!

— А не забыл, Семен?

— Признаться, давненько я не боролся Ваня…

— Ну, присели!

И поединок начался. И хотя длился он минуты четыре-пять, не больше, но оба противника боролись азартно и успели не только запыхаться, но и нагреть чубы. На первой минуте силы были равные. То приседая, то топчась, как петухи, по комнате, противники свалили, зацепив ногами, штук шесть стульев. После того, как покачнулся и чуть было не упал стол, Иван, пружиня ноги и приседая, сумел так сильно обнять своего дружка и так прижать к себе, что Семен сперва вытянулся, а потом, падая назад и коромыслом выгибая тонкую спину, начал, бедняга, стонать. Но сдаваться еще не думал. Когда же его поясница заныла и под сильными, как тиски, руками Ивана готова была переломиться, Семен, обливаясь потом, попросил пощады… Во время борьбы лежавшая на стуле серебряная цепь с крестом упала на пол.

— Ваня! — сказал, задыхаясь, Семен. — Отпусти… чего доброго, напополам переломишь! Пусти!

Иван разжал руки и, вытирая рукавом мокрый лоб, сказал:

— Что-то, ты, Семен, стал таким квелым? Или все силенки богу отдал? Помню, в школе был упруг, как пружина, так что согнуть тебя было не так-то просто.

— Нет упражнений, — ответил Семен грустно.

Для выяснения в этой несколько необычной встрече весьма важного психологического момента необходимо привести краткое высказывание Настеньки. «Когда они обнялись и начали переворачивать стулья, я вдруг увидела, как не стало ни попа, ни архитектора, а явились какие-то деревенские забияки-драчуны, — говорила Настенька. — Ванюша так горячился, так старался, что земли под собой не чуял. И Семен не жалел сил, тоже натужился, только рядом с Ванюшей казался щуплым, маломощным… И между ними не было вражды. После, когда отдышались и сели к столу, вражда была, а когда сцепились — не было. Азарт был, и еще какой, а вражды — нет!.. Они перестали бороться, и Семен, виновато улыбаясь, начал поднимать стулья, а мой Ваня нагнулся, подобрал серебряную цепь с крестом, подержал ее в руках, потом повесил на шею Семену, даже похлопал его по плечу и сказал: «Вот, Семен, чего ты достиг… Какая красивая цепь! Ну, Семен, одевайся и давай потолкуем. Знаю, пришел не для того, чтобы силой помериться и вспомнить школярство, а для разговора…» Семен надел рясу. Они сели возле чертежного стола и начали беседовать..»

Настенька не покривила душой. За столом сидели не друзья, а враги. Иван хмурился, сбивчивую просьбу Семена слушал терпеливо. То улыбался, когда Семен заговорил о Василии Блаженном и о красоте, которую должна придать церковь новым Журавлям, то бледнел и нервно рисовал карандашом… Не дождавшись, когда Семен кончит, кашлянул и с хрипотой в голосе спросил:

— Все?

— В общих чертах, конечно, — ответил Семен, платком вытирая бледное лицо. — Деньги дает епархия, лично архиепископ обещал.

— Обещал? И ты это всерьез? — Иван нарисовал круг и сердито перечеркнул его крест-накрест. — Не могу понять… В голове моей не вмещается! Или ты пришел, чтобы позлить меня, или явился ради смеха… Но поверь, Семен, мне не смешно!

— Просьба искренняя, от души идущая, — убеждал Семен. — И продиктована она великой миссией православной церкви, и я, как священник…

— Погоди! — перебил Иван. — К чему эти выспренние слова? Миссия! Никакой твоей миссии в Журавлях нет. — У Ивана сжимались на переносье брови, он покусывал нижнюю губу, у него покраснели мочки ушей. — Просто удивлен и не нахожу слов… Как бы это выразиться… То, что ты примкнул к церкви и надел не спецовку инженера и не халат врача, а рясу попа, есть дело твоей совести. Но когда ты так настойчиво хлопочешь о строительстве церкви в Журавлях и говоришь о какой-то тебе одному ведомой красоте села, ты становишься похожим на ребенка… Неужели все попы так наивны?

— В чем же усматриваешь мою наивность? — спросил Семен, держась за поясницу, которая побаливала, и не глядя на Ивана. — Поясни…

— Хотя бы в том, Семен, что ты, мой сверстник, которого, как и меня, обучала грамоте советская школа, не можешь понять, что новые Журавли не нуждаются ни в церкви, ни в красоте, о которой ты печалишься. — Иван встал. — Взгляни на макет! Вот они, Журавли будущего! И красота их в удобстве жизни, в радости и счастье людей… Так что счастье журавлинцев не в церкви…

— Как же несчастны люди, которые усматривают счастье лишь на земле, — заговорил Семен, подходя к макету, — и глаза которых не видят 'все то духовное, что возвышает нас и облагораживает души наши…

— Из проповеди? — спросил Иван, улыбаясь. — Выходит, мы несчастны? Строим на земле и для себя новую жизнь — и несчастны? Вот какая глупость сидит у тебя в голове! Ведь ты же кривишь душой. Бог человеку не нужен, и ты знаешь это лучше меня…

— Неправда твоя, Иван. — Семен все так же держался рукой за нывшую поясницу. — Человеку без, бога не жить… Поглядел бы, сколько было молодежи в церкви на пасхальные праздники! О чем это говорит?

— Все о том же. — Иван зашагал по комнате. — Пасхальная всенощная. — зрелище диковинное, позабавнее спектакля. И как же не пойти и не посмотреть? Но я ручаюсь, никто из тех, кто в ту ночь слонялся возле церкви, не умеет перекрестить лба и не знает ни одной молитвы… Люди, даже те старушки, что всякий раз приходят к тебе на поклон, смотрят на попа, как на шута. Священник на селе — молодой или старый — фигура ненужная и смешная… Ты идешь по улице, а на тебя показывают пальцем и посмеиваются…

— Страшный ты человек, Иван! — крикнул Семен, крестясь и отходя к дверям. — Отступаюсь, как от нечистого, и предаю анафеме!

— Вот это другой разговор! С этого и надо было начинать.

Слова Ивана остались без ответа. Крестясь и пятясь назад, Семен спиной приоткрыл дверь и хотел уйти…

— Нет, нет, Семен, погоди! — Иван взял школьного друга за мелко дрожавшую руку. — Зачем же обижаться? Давай посидим, поговорим… Сколько лет не видались!

Иван усадил Семена, бледного и злого, к столу, сам сел рядом. Положил коробку «Казбека», спички. Семен отрицательно покачал головой.

— Не куришь? — спросил Иван. — Это хорошо… Послушай, Семен, зря ты на меня так обиделся… Ведь мы с тобой представители молодого поколения, и давай спокойно поговорим… Уйти — это самое легкое. А ты скажи мне, как своему бывшему другу, неужели ты, такой молодой, веруешь в бога? Нет, не надо злиться… Видишь, Настенька ушла, она понимает, что у нас разговор личный, откровенный…

— Нам, Иван, говорить не о чем, — сухо сказал Семен. — И я раскаиваюсь, что пришел к тебе…

— Но ответить на вопрос можешь? — спросил Иван. — И мы расстанемся по-хорошему.

— Если это будет в моих силах.

— Вопрос у меня простой. — Иван взял папиросу, постучал мундштуком о коробку. — Марфушка Петракова — соседка Марии и Петра Нескоромных, ты их знаешь. Так вот, Марфуша носила к тебе крестить сынишку Нескоромных Николая. На ферме своим товаркам потом Марфуша рассказывала, как ты взял у нее ребенка и сказал: «Крестится раб божий Николай…» И когда ты потребовал, чтобы эти слова она повторила за тобой Марфушка рассердилась. «Какой же это, — думаю себе, — раб? Нет, — думаю, — рабом Колька Нескоромный не был и не будет…» Взяла ребеночка обратно и ушла… Так крестины и не состоялись. Было это, Семен?.. Молчишь? Значит, было… А когда ты венчал Ольгу Яценкову и Никиту Караганова и сказал: «Жена да убоится мужа своего…», — что ответила тебе Ольга? Забыл? Ах, какая у тебя, Семен, девичья память…

Семен посапывал и молчал. Сердце ныло, его давила тупая боли. Щеки, обрамленные бородкой, то белели, то краснели. Он понимал, что сделал глупую и непоправимую ошибку. Ему не нужно было не только бороться «на выжимки» с Иваном или начинать, как он теперь понимал, ненужный разговор о церкви, но даже и заходить в этот дом. И когда он, не слушая Ивана, думал об этом и ругал себя, по щекам на бороду вдруг покатились слезинки… Иван заметил душевное состояние школьного друга и встал. Вяло, с трудом поднялся и Семен. Молча пожал Ивану руку слабой рукой. Иван проводил гостя до калитки.

На улице Семену чудилось, будто за ним гнался Иван. От мысли, что Иван вот-вот схватит его за талию и крикнет: «На выжимки!» — стало так страшно, что он, подобрав полы рясы, ускорил шаги. Отошел подальше от книгинского дома и оглянулся. Улица лежала пустая. Чей-то кудлатый, бурой масти пес стоял у глиняной изгороди и диковато поглядывал на журавлинского по Семен продолжал свой путь, и ему снова виделся Иван, слышались его шаги и даже голос: «Что тебе ответила Ольга? Забыл?» Семен оглянулся и облегченно вздохнул. Никакого Ивана не было, и только рудой пес все так же стоял у глиняной изгороди… «Что за наваждение, господи!» — думал Семен, мелко крестясь и торопливо шагая по улице.

В своей комнате, не раздеваясь, вытянулся на диване. Пролежал, тоскливо глядя в потолок, пока сторож Ерофей не зазвонил к вечерне. Тончайший голосок обрубка рельса пронизывал тишину, за ползая в хаты, звал, навевая грусть. И Семён прислушиваясь к нечастым ударам молотка о сталь, всплакнул, как, бывало, плакал в детстстве. Затем поднялся, вытер платком глаза. Дымчатые сумерки гнездились по углам… А стальной голосок звал, требовал. Семен подошел к окну, посмотрел во двор. «Что это со мной? — думал он. — Или захворал, или какой бес вселился в меня?.. Пойду, пойду в церковь, помолюсь богу…»

И шатко, как больной, пошел через двор на улицу.

ХII

Все чаще и чаще по утрам появлялись над Журавлями лоскутья туч, и плыли они, не торопясь, неведомо куда; все чаще и чаще перепадали дожди, тихие-тихие, без гроз и без ветров. Дороги в Журавлях и в степи размокли и так испортились, что «Москвич», на котором ехал Григорий, частенько буксовал и елозил колесами, как пьяный ногами. В дождь, в непогоду думки о том, что новенький, цвета небесной синевы «Москвич» в зиму остается без кровли, еще больше мучили Григория и были невеселыми и тягучими, как и этот обложной дождь. Григорий никак не мог понять: почему отжившую свой век землянку нельзя еще при жизни деда Луки приспособить под жилье для машины и хотя бы не всю ее, а только ту комнату, в которой жил с семьей Григорий и которая теперь пустовала? Неужели Иван Лукич в самом деле собирается сделать в этой землянке какой-то музей? И что это за музей и кому он нужен?

Часто, не находя ответа, Григорий тоскливо смотрел на землянку, и в том месте, где два оконца поглядывали на улицу, видел просторные, на крепких железных петлях двухстворчатые ворота. Не отрывая полного грусти взгляда от землянки, Григорий мысленно раскрывал новенькие ворота и так же мысленно въезжал на «Москвиче» в комнату. Чтобы лишний раз убедиться, хорош ли получается гараж, Григорий незаметно прошмыгивал мимо лежавшего на своей низкой кровати деда Луки. Подолгу осматривал соседнюю комнату и опять — в который уже раз! — глазами примерял, как и где расположится новый жилец и сколько тут потребуется ему места. Если убрать стол и лавку — а они непременно будут убраны, — то «Москвич» очень удобно станет рядом с печкой, а задние колеса подойдут вплотную к тем дверям, что ведут в комнату деда Луки.

Григорий стоял и мечтательно, глазами, облюбовывал то место, которое займет «Москвич». Раздумывал над тем, как бы так выломать саманную стену и поставить ворота, чтобы дед Лука не услышал… Верилось, что всю эту работу, если хорошенько заранее к ней подготовиться, можно выполнить за одну ночь. Пока дед Лука будет спать, просторные ворота могут стать на свое место, и у «Москвича» появится свое жилье. Увидеть все это дед Лука не сможет — слепой, а когда додумается ощупать ворота руками, то ругаться или жаловаться Ивану Лукичу будет поздно. И лучше всего, как полагал Григорий, вынуть стенку и поставить ворота в эти дни, пока Иван Лукич находился в Москве.

Лес был приготовлен давно и лежал в новом доме. Не теряя времени, Григорий попросил кузнеца Ольшанского отковать из шинного железа навесы и крюки к ним, затем пошел к плотнику Игнату Аксенову договориться, чтобы Аксенов сделал откосы для ворот. Аксенов был человек суровый и до крайности скупой на слово. Просьбу Григория выслушал молча, так же молча вместе с Григорием пошел к землянке, посапывал простуженным носом, осматривая стену в том месте, где должен быть въезд. Почему-то постучал в стенку кулаком и не сказал ни слова. Сел на завалинку, закурил толченного в ступке самосада и наконец спросил:

— А как дедусь? Согласный?

— Уже согласился, — не моргнув глазом, соврал Григорий. — Вчера побеседовал: так и так, говорю, дедусь, новенькая машина гибнет… Ну, отвечает, раз такое дело, согласен, строй…

— Поставить ворота, Гриша, можно, — не слушая Григория, сказал Аксенов, — но потребуется чертежик…

— Какой такой чертежик? — удивился Григорий. — Размеряй на глаз — и все тут!

— На глаз, Гриша, не могу… Передо мной должен лежать полный расчет, чтоб видно было, что и как…

— Возьми аршин, вымеряй длину и ширину, и начнем рубить стенку!

— Э, не-ет! — нараспев сказал Аксенов. — Ты что, Гриша, толкаешь меня на преступление, хочешь, чтоб вся твоя землянка рухнула? Не-е-е! Без чертежа нельзя!

— Да где же я тебе его возьму?

Аксенов долго молчал, как бы собираясь с мыслями.

— Пойди, Гриша, к своему брату-архитектору, лучше его никто эту штуковину не составит. Попроси брата, и он вмиг набросает нужный чертежик. Тогда я по тому чертежику все в точности сработаю… А как же ты хотел? Это тебе не землю пахать! Без чертежика мне нельзя, а по чертежику можно!

— В цене как сойдемся, Игнат Семенович? — спросил Григорий.

— Кто стенку будет ломать? — в свою очередь спросил Игнат.

— Сам возьмусь и сосед Семен обещал подсобить…

— Знать, мое дело — откосы и ворота? Ну, что ж, Гриша, я с тебя дорого не возьму… Пять сотенных бумажек и магарыч…

— Да ты что, Игнат Семенович, в своем уме? Да где видел такую цену?

— Цена сносная, — стоял на своем Аксенов. — И надобно учитывать то обстоятельство, что дело это сильно опасное. Риск!.. Стена древняя, как и дед Лука, ее только тронь. Потолок упадет, вот тебе и вся землянка рухнет… Ежели дорого, Гриша, то поищи другого мастера… Сильно опасная работа, Гриша, учти! Надо рисковать!

Как ни упрашивал Григорий сбавить цену и сделать ворота не за пять, а хотя бы за четыре сотни, Аксенов помалкивал и стоял на своем. Григорий не знал того, что там, где речь шла о деньгах, Аксенов был крепче кремня… Григорию ничего не оставалось, как принять это поистине кабальное условие, и он сказал:

— Ох, и живодёр же, Игнат Семенович! Не думал, что ты такой жадюга! Ну, ладно, не мычи, согласен! Получишь свои пять сотенных. Только хочу предупредить: работа срочная, и стенку ломать, ворота ставить будем ночью… Стемнеет — начнем, а к рассвету чтобы все стояло на своем месте… Понятно?

— Это можно, ежели заранее подготовиться и подналечь, — согласился Аксенов. — Ты зараз же пойди к брату Ивану и попроси у него чертежик… Дело опасное, так что без чертежика приступиться к нему нельзя.

Если бы кто знал, как не хотелось заходить к Ивану вообще, а особенно с этой просьбой! Но нужда толкала, и Григорий пошел. Не любил Ивана, а почему — сам толком не знал. Известно ему было лишь то, что нелюбовь эта пришла к нему в тот вечер, когда братья сидели на завалинке и беседовали о жизни. Тогда, слушая возражения Ивана, Григорий понял, что у него с братом ее одинаковые пути-дорожки и что до этого дня шли они не вместе и дальше пойдут врозь; что и на обыкновенную жизнь они, оказывается, смотрят разными глазами… А почему? Ивану не нужна собственность, привык гулять по белому свету и жить на манер странника… А Григорию нужны и дом, и «Москвич», и гараж для машины, и жизнь обеспеченная…

— Многое в брате Григорию не только не нравилось, но было непонятным и странным. Прежде всего непонятным было то, что Иван после девятилетней отлучки почему-то приехал в Журавли делать свой диплом, будто во всем свете не было других сел. «А почему приехал именно в Журавли? — думал Григорий, направляясь по раскисшей улице к брату. — Потому сюда заявился, что захотел, хвастун, показать себя… Поглядите-де, какой я стал ученый, как я умею чертежи рисовать и родного батю злить…» Странным и непонятным казалось Григорию и то, что журавлинцы и хуторяне полюбили Ивана. А за что? Неужели люди поверили в то, что Иван перестроит Журавли, и те, кто ютится зараз в землянушках, будут жить в двухэтажных домах? В Журавлях и на хуторах только и разговору, что о новых Журавлях…

Не нравилось Григорию и то, что Иван превратил отцовский дом в мастерскую и не только чертил там свои планы, а и рисовал смешные карикатуры; не было того дня, чтобы не являлись к Ивану разные зеваки. И еще не нравилась эта странная женитьба на дочке Закамышного… И кто может поверить, что Иван не мог найти себе жену в Москве и влюбился в эту сумасбродную Настеньку? Никто не поверит, потому что таких дураков нет… «Всем же видно, что это дурость, а не женитьба, — размышлял Григорий, открывая калитку и входя во двор отца. — Обесчестил девчушку, закружил ей голову, а теперь и не знает, как из этого горя выпутаться… Да еще и живут, как на смех, нерасписанные… Ох, и мудрец же ты, Ваня!.. Только гляди, братуха, домудруешься…»

ХIII

Встретились братья холодно. Глубоко скрытая неприязнь стеной поднялась между ними, заслонила и родственные чувства и все то хорошее, что было у них в детстве. И хотя оба всячески старались поглубже запрятать эту неприязнь, делали вид, что им весело, даже улыбались, а глаза и лица их выражали скуку и душевную грусть. Пожимая брату руку и говоря, что рад его приходу, Иван взглядом своих усталых глаз говорил, что радость эта не настоящая, поддельная, и Григорий, понимая это, не удивлялся и не огорчался. Иван показал Григорию макет новых Журавлей, зная, что макет этот брату не нужен. Григорий же мысленно называл брата хвастуном, который и макет новых Журавлей показывал только для того, чтобы погордиться. Смотрел на улицы, на парк и делал вид, что работа Ивана ему нравится. И чтобы Иван этому поверил, Григорий своим толстым, пропитанным машинным маслом пальцем сперва тронул усики, а потом провел по главной улице и спросил:

— Славная игрушка! Только не вижу, Ваня, свое подворье… Где оно тут запряталось? Или оно своим видом не подходит к новым Журавлям? Сказать, всю красоту портит?

— Не туда, Гриша, смотришь… Вон твой домина!

Иван показал квадратный кусочек куги. Рядом с ним приклеена полоска картона — книгинская землянка. Трогая пальцем кусочек куги и соломинку, Григорий с грустью смотрел на макет и ничего не видел: взгляд затуманился, в голове собирались все те же давно пригретые им мысли, что главное в жизни — это собственность. Размышляя об этом, Григорий был убежден, что брат Иван в житейских делах — несмышленое дите, что ему никогда не понять; почему в одном случае человек ленится, работает с прохладцей, лишь бы день до вечера, а в другом — силы надрывает и так старается, что из-под земли достанет то, чего на земле еще нету… И Григорий приходил к тому выводу, что если бы Иван все это знал и понимал, то никогда не стал бы лепить эту свою детскую игрушку…

Все так же тоскливо глядя на макет, Григорий думал о том, что журавлинским жителям. ни к чему эта Видимая красота новых Журавлей и жизнь в городских двухэтажных домах. «Нельзя крестьянина лишать своего двора и своей хаты, — размышлял он, мысленно споря с Иваном. — Сельский житель — он как крот, привык жить один, и его не загонишь в общие дома… Дома будут общие, сказать, ничьи! Да они, Ваня, без хозяина и без присмотра в какие-то два-три года развалятся, потому что никакого стремления у людей не будет, и не годится им жить, как пчелам в улье…» Иван поглядывал на брата, хотел понять, о чем тот так задумался, ждал' вопроса, связанного с новыми Журавлями. Григорий заметил взгляд брата, усмехнулся в тонкие шелковистые усики и спросил:

— Братуха! Неужели ты веришь, что журав-линцы, лишенные по твоим чертежам домашности, своего двора, будут прыгать от счастья, как малые дети, когда им дадут комнаты?

— Ради этого вопроса пожаловал ко мне?

— А что? — Григорий улыбался, показывая мелкие белые зубы. — Вопрос, Ваня, сильно горячий, голыми руками его не трогай —; мигом обожжешься!.. Вот я глядел на твою затею и удивлялся: ну зачем нам эти городские жилища? Душа не примет. Это можешь понять? Гляжу на тебя, Иван, и думаю: сам ты — только не обижайся, я по-родственному, — порядочный чудак и людей наших дурачишь, батю злишь, людей бунтуешь, хочешь рай небесный в Журавлях сотворить… Пустая, Ваня, затея! Пойми, что человек — ты, я, все люди — от природы собственник, и никуда мы от этого не уйдем, и вытравить из нас это невозможно. Приглядись, человек только там старается, где есть ему в этом личная выгода… Твое, мое, богово — это уже отошло.

— Старая, Григорий, песня, — сказал Иван. — Только у ней не хватает припева: Америка-то на чем держится? На собственности. Хороший припев, а?

— Обойдусь и без этого припева… С Америкой я не пойду, не бойся, братуха! — Григорий с улыбкой смотрел на брата, слегка трогая пальцем усики. — Но вот ответь, ежели ты грамотный: почему наш «Гвардеец» так быстро разбогател и почему те семь колхозов так сильно бедствовали? Вот тебе настоящий припев к старой песенке!

— Смешной же ты, проповедник собственности! — с улыбкой сказал Иван. — Но известно ли тебе, Гриша, как далеко отстали в культуре и в быту жители деревни от горожан? И если ссылаться на какой-то свежий пример, то самыми подходящими будут наши знаменитые Журавли… Общественное богатство выросло, материальная жизнь стала неузнаваемой, а загляни в землянку… Что там увидишь? Срам и стыд… Человеку так жить нельзя…

— Хочешь сказать, — перебил Григорий, — хочешь сказать: в тех землянушках живет бескультурье, так сказать, идиотизм деревенской жизни?.. Так говорил Карл Маркс? Слыхал, Ваня, знаю… В политкружке изучал, так что не думай, что я дурак дураком… Но того идиотизма лично в наших Журавлях давно нету: изжили! У нас есть крупное коллективное хозяйство!.. Мы это тоже изучали…

— То, что ты в политкружке обучался, хорошо…. И дело тут, разумеется, не в идиотизме — не туда махнул. Дело, Григорий, в том, чтобы в такое богатое село, каким являются Журавли, пришла и прочно утвердилась городская культура… Но беда, что в журавдинских лачужках, построенных еще нашими дедами, с низкими потолками и с земляными полами, гнездится такая старина, что диву даешься, как все это уцелело и сохранилось. И пока эта беда сидит в том жилье, радоваться, Гриша, рановато…

— Меня поучаешь? — Григорий рассмеялся. — Я сам только вчера выкарабкался из той землянушки…

— Тем лучше… И обязан понять, что не в том радость, что ты и десяток таких, как ты, выстроят дома и станут этим гордиться, а в том радость, чтобы все колхозники имели приличные бытовые условия — не худшие, скажем, чем у рабочих… Я не против того, чтобы журавлинцы хорошо зарабатывали и чтобы «Гвардеец» и в будущем богател и был бы первым миллионером в районе. Но в каких неприглядных условиях живут хозяева этих миллионов — вот о чем пришла пора подумать… Честное слово, и стыдно и обидно колхозникам «Гвардейца» шить в таких условиях! И я должен тебе сказать, братуха: хочешь ты, Григорий Книга, или не хочешь, а тем журавлинским землянушкам, в которых, к сожалению, еще ютятся колхозники, приходит конец…

— Ну, ладно, пусть приходит конец, оставим, Ваня, эти разговоры… А то еще подеремся! — Григорий не хотел ссориться с братом, думал о той просьбе, ради которой пришел, и поэтому дружески, ласково взглянул на вдруг помрачневшего Ивана. — Удивляюсь, Ваня! Одного мы с тобой батька и одной матери дети, а как сойдемся, так и начинаем спорить и не можем понять один другого… Ну, не дуйся! Шут с ним, поживем — поглядим, кто из нас прав, а кто виноват… Как, Ваня, движется твоя женатая жизнь?

— Хорошо движется, — сухо ответил Иван.

— А где же Настенька?

— На работе… Уехала на канал.

— Ах, да! Я и позабыл, что она хозяйка воды. — Григорий приблизился к Ивану. — Ваня, есть к тебе маленькая просьба…

— Говори, чем могу помочь.

— Помощь, сказать, пустяшная… Требуется небольшой чертежик…

— Что за чертежик и зачем он тебе?.

— В том-то и суть, что не мне, Ваня, а Ялот нику Аксенову. — Григорий замялся и, не зная как лучше объяснить брату смысл своей просьбы кашлянул, шумно глотая слюну. — Тут, Ваня, та кое дело… «Москвич» у меня — ты знаешь деньги за него отданы большие, а скоро зима куда его приютить? Погибнет же такая ценность

— Дедову землянку вздумал ломать?

— Да ты что? Зачем же ее ломать? — оживился Григорий. — Нет! Ломать не буду! — И с доверительной улыбкой: — Я не такой, как ты! Хочешь все журавлинские землянушки изничтожить, а я и одну истреблять не хочу… Уберу единственную стенку, что выходит на улицу, а на ее место поставим ворота такой ширины, чтобы мог в них въехать «Москвич». Вот и все дело! Пустяк, з плотник Аксенов без чертежика не может… Побаивается, как бы потолок не рухнул… Так что, Ваня, как брата прошу, уважь и составь ему тот чертежик…

— Ты что, Григорий, дурачком прикидываешься? — в упор спросил Иван. — Или уже позабыл наказ отца?

— Какой наказ? — искренне удивился Григорий, выпрямился и сдвинул брови. — И ты хочешь в той землянушке музей сотворить? Людей с батей хотите смешить своим музеем? Кому он нужен?

— Не в музее дело, сам отлично понимаешь. — Иван подошел вплотную к Григорию, сжимая за спиной кулаки. — Не трогай старика! Слышишь, Григорий? Тронешь — я сам за дедушку заступлюсь!

Тут Иван быстро подошел к столу, среди чертежей отыскал рисунок и показал брату. На бумаге углем жирными линиями был изображен мужчина с усиками. У этого мужчины была длинная и тонкая шея, он по пояс поднимался из нового дома. Руки тоже длинные, с цепкими пальцами, и протянулись они из окон. В одной руке тот мужчина держал «Москвич», а другой обнимал зем-лянушку, возле которой в горестной позе сидел старик… Кто бы ни посмотрел на этот рисунок, непременно сказал бы: «О! Погляди! Да ведь это же Гришка Книга! Даже усики, как у него! А какой смешной!..» Надо сказать, что и Григорий узнал себя и не мог удержаться, улыбнулся, а потом нахмурился и отвернулся…

— Чего отворачиваешься, Гриша? — спросил Иван. — Узнаешь себя и свои желания?

— Насмешки, Ваня, строить легко, — не поворачивая головы и упавшим голосом ответил Григорий. — Пошли в «Крокодил», чего у себя такое добро хоронишь? — Смело посмотрел Ивану в глаза. — Ну, так как же насчет чертежика?

— Я уже сказал: не трогай старого человека!

— Да разве я его трогаю? — У Григория пятнистой бледностью покрылось лицо. — Твои насмешечки — брехня! Намалевать все можно… Придумал: руки протянул к землянке! Лучше бы не картинки эти малевал, а пошел проведал дедушку. Хворает зараз дедусь, и кто за ним приглядывает, кто кормит, поит? Мы с Галиной, а ты руки мои вытянул из окна… Дедусь лежит себе в своей комнатке и пусть лежит, а для «Москвича» я приспособлю свою комнату, где я жил с семьей… Набросай, Ваня, чертежик!

— Нет, не буду… И не проси!

— Так вот ты какой брат! Вот какой родственник! — бледнея, кричал Григорий. — Да что тут трудного! Ты же все это умеешь…

— Не трудно, а делать этого нельзя..

— Нельзя? В праведники лезешь! — И Григорий, казалось, готов был броситься на Ивана с кулаками и с трудом удерживал себя. — Все Журавли замышляешь ломать — это можно, а землянку перестроить под гараж нельзя?! На Журавли сколько чертежей наделал, сил не жалеешь — это можно! Обидные картинки рисуешь, насмешки над людьми строишь — это тоже можно, а пустяковый чертежик нарисовать нельзя? Машина гибнет— тебе-то что, тебе не больно! Эх, братуха, сукин же ты сын! Ну, так знай, обойдусь и без того чертежика! Мы тоже грамотные! Не такое ломали и строили, а стену уберем, и еще как!

Иван молчал. Григорий, накричавшись вволю, хлопнул дверью и выбежал во двор.

XIV

«Ну и братуха, ну и спичка! — думал Иван, стоя у окна и глядя на раскрытую калитку, в которую, сутуля плечи, вышел Григорий. — Так распалился — начал хвастать, что обучался в политкружке, Маркса вспомнил… А тут еще влез ему в голову гараж. Вынь тот гараж и положи перед ним…»

Иван умылся, надел чистую белую рубашку. Назад зачесал отросшие л. 1ые волосы и, задумавшись, посмотрел в зеркало. Не узнал свое лицо. Почернело, исхудало, поросло щетиной. Взял спички, закурил. Походил по комнатам. Его радовало, что в большом книгийском доме все говорило ему о том, что здесь живет Настенька; что его одинокая скитальческая жизнь кончилась и наступила жизнь новая… Ну, что, казалось бы, изменилось в доме? В угловой комнате стояла та же двухспальная кровать, на ней лежала та же подушка, которую оставила Ивану мать, и только байковое одеяло было в доме чужим, не книгинским. Но кровать-то была убрана руками Настеньки и как-то так по-новому, как никогда еще не убирала ее Василиса. Или чистая рубашка, которую он только что надел? Обычная, не новая рубашка. Но для Ивана она была необычная, потому что ее стирала и утюжила не мать, а Настенька. Или круглое, в металлической оправе зеркало, в которое он только что смотрел? Это ее зеркало, и заглядывать в него было приятно. А два арбуза, ярко полосатые, покрупнее футбольного мяча? Настенька вчера привезла их в багажнике велосипеда… И это ее платье, висевшее на спинке стула. Она сняла его вчера, когда вернулась с Егорлыка и ложилась спать. И ее блестящий черный пояс шириной в ладонь. Зная, что именно такой пояс понравится Настеньке, Иван купил его в Грушовке. Когда она им подпоясалась, то показалась выше ростом и еще стройнее…

Думая о Настеньке и о том, что до ее возвращения он сможет побывать у деда Луки, Иван взял арбуз и, забыв о разговоре с братом, в хорошем настроении вышел из дома… Вот и землянка. Сиротливо приютилась она по соседству с домом из толстых шлакобетонных стен. В комнате, где лежал дед Лука, и днем гнездились сумерки. Земляной пол побрызган водой и посыпан травой. Пахло чебрецом, полевой мятой, и было прохладно, как в погребке. Дверь и оконца затянуты марлей — от мух. Свет от окна падал на изголовье кровати. Иван видел на подушке белую, с голым смуглым черепом голову; торчащее крупное ухо густо поросло седой щетиной. Дед Лука лежал, вытянув ноги, и не слышал, как вошел Иван. Лицо его, с глубокими глазницами, заметно высохло. Отчетливее замечалась горбинка на тонком носу, на лбу и на щеках поубавилось морщинок, а пепельная йодковка усов точно прилипла к губе. Руки его, костлявые, жилистые и сильные, были протянуты вдоль туловища и, казалось, скучали по балалайке, которая стояла рядом, на подоконнике — протяни руку и бери. Только брать ее не было нужды. Без струн она была глуха и нема…

— Кто тут топчется? — спросил старик, не шевелясь. — Ты, Гришка?

— Это я — Иван…

— А! Ванько… Заявился. — Старик улыбнулся своим беззубым ртом, подковка усов на губе переломилась. — Здорово, Ванько, здорово…

Иван положил арбуз на травянистый пол и присел возле кровати. Взял сухую тяжелую ладонь деда в свои руки…

— Ванько, а я думал, что ты уже улетел в Москву… На дворе зараз у нас сентябрь, а ты чего еще в Журавлях?

— Мне да. ди отсрочку, — ответил Иван, продолжая держась в руках дедову руку. — Поживу в Журавлях еще месяц…

— Как твои делишки, Ванько? Похвалился бы…

— Еще, дедусь, не все готово… Вот из-за этого я и задержался.

— Люди твою затею одобряют?

— Будто одобряют, а собрания еще не было. — Почему так? Собери людей, спроси… —

И опять подковка усов переломилась. — Слыхал, Ваня, ты женился?

— Женился, дедусь. Настеньку Закамышную взял.

— Коза! — Старик поднялся; сидел на кровати, опустив костлявые, в измятых подштанниках ноги. — Знаю, знаю… Развеселая девчушка… Почему не было веселья?

— Да как-то так, — замялся Иван, не зная, что сказать деду. — Все недосуг, да и отца дома нету…

— Ну, не беда, еще повеселитесь. — Застегнул на груди рубашку, нагнулся, взял травинку, размял ее в пальцах и понюхал. — Не слыхал, скоро мой сын из Москвы вернется?

— Этого я, дедусь, не знаю… Но я спрошу у Якова Матвеевича.

— А правда, будто Ивана Лукича затребовал к себе сам министр?

— Это правда, — сказал Иван, желая сделать деду приятное. — Министр пригласил на совещание…

— Ишь какой главарь у меня сын, а у тебя батько — к министру ездит. — Нотку гордости за сына старик скрыть не мог. — С министром совет держит, а отцовскую просьбу не. исполняет. — Дед Лука протянул руку и взял балалайку. — Умолкла моя отрада. Сколько наказывал Ивану купить струн… Не купил. Говорит, что в Грушовке струны не продают, а я не верю. Должны продавать, как же без струн можно… Пообещал Иван привезти струны из Москвы, да боюсь — запамятует. Будет беседовать с министром, а про батькову нуждишку не вспомнит. — Старик обнимал балалайку, поглаживал гриф своими негнущимися, скучающими по струнам пальцами. — Ванько, а не слыхал, Гришка не замышляет ломать мою землянку?

Не ждал Иван такого вопроса и сказать правду побоялся.

— Ну, что вы, дедусь! — сказал Иван веселым голосом. — Гриша помнит наказ бати… Из головы давно выбросил!

— Ох, не то говоришь, Ванько, не то… Чует мое сердце: не выбросил из головы Гришка ту свою затею. — Склонил на балалайку голову, тяжело вздохнул. — Чуяли мои уши, как приходил к нему плотник Аксенов и как они шептались, заговорщики… А чего, скажи, заявлялся сюда тот Аксенов? О чем, скажи, они шептались?

— Не печальтесь, дедусь, никто вашу землянку не тронет!

— А ты ее тоже не тронешь? — спросил дед Лука, подняв на Ивана слепые глаза. — Зачнешь перекраивать Журавли, и тогда моя хатына считай, погибла…

— Когда это еще будет, дедушка…

— Думаешь, не доживу?

— Нет, почему, доживете. — Иван поднял арбуз и, хлопнув по нему ладонью, подбросил, как мяч, и поймал. — Дедусь, хотите кавуна? Слышите, как гудит в руках? Не кавун, а сахар! Настенька с баштана привезла…

Иван положил арбуз деду на колени. Дед Лука оживился. Смотрел в окно слепыми глазами и ладонями обнимал гостинец внука, поглаживая скользкую кору и ощупывая пальцами его круглые бока.

— Э! Кавуниха! — сказал он. — И рябая… Ну, Ванько, бери нож!

«Какие-у-него, оказывается, чуткие пальцы, — думал Иван, доставая из кармана складной нож. — Даже узнал, какой масти арбуз… Удивительно!» Иван резал небольшие ломтики, а старик, наклонив голову, обложенную вокруг темени белым пушком, прислушивался, как под острием ножа корка издавала хруст. Ел дед Лука охотно, деснами старательно давил сладкую и сочную мякоть. Сок, как слезы, капал ему на расстегнутую на груди рубашку.

Вошла Галина, остановилась на пороге и сказала:

— Слышу разговор… Думаю, и с кем это наш дедусь беседует?

— Внук Иван гостинец принес. Попробуй. Галя, такой сладкий кавунчик. — Дед Лука вдруг поднялся и, с трудом разгибая сухую спину и шлепая о пол босыми ногами, прошел в угол, где стояла его палка. — Ванько! Зараз пойду к тебе и погляжу, что ты там такое натворил…

— И куда вам, дедусь, — сказала Галина. — Вы же хворые, дедушка!

Галина сокрушенно покачала головой, посмотрела на Ивана, и ее улыбающиеся глаза говорили: погляди, Ваня, на этого самонравного старика… То лежал хворый, а теперь захотелось ему идти к тебе… Ну, что поделаешь — его не отговоришь.

— А я, внучка, не хворый, — сказал дед Лука, держа в руках палку. — Силов у меня, верно, не было, а зараз кавуном подкрепился… Галя, подсоби мне приодеться… И куда запрятали мои черевики…

Ничто Ивана так не удивляло в этом старце, рядом с ним шагавшем с палкой, как его жизнелюбие и то внутреннее сопротивление своим недугам, которые жили в нем. Все знали, что дед Лука очень стар; что жить-то ему, чего греха таить, осталось мало; что здоровье его с каждым днем слабело, и только сам дед Лука ничего этого, казалось, не знал и не хотел знать. И особенно Ивана радовал тот непотухающий интерес деда к журавлинским делам, который постоянно жил в нем. Лет семьдесят он играл на балалайке и теперь беспокоился, как бы Иван Лукич не забыл в Москве купить струны; так, бывало, беспокоился он об этом еще в молодости, когда у овцевода Гаркушина бегал подпаском за отарой. Только заговори с ним об овцах и о чабанстве, как старик сразу преображался, молодел, охотно вспоминал., как чабановал, и, казалось, готов был снова взять ярлыгу и пойти за отарой. Радовало и удивляло, наконец, то, что старик, будучи нездоров и слепой, не только спросил, как идут дела у Ивана, а сам пожелал посмотреть дипломную работу внука, и шел к нему охотно и с таким желанием, точно хотел оказать будущему архитектору неоценимую помощь…

Еще больше Иван и удивился и обрадовался, когда увидел, с каким не то чтобы интересом, а со странной жадностью дед Лука брал чертежи в руки и, ничего не видя, слыша лишь непривычный для его уха шелест, старательно ощупывал бумагу. И оттого, что не мог понять, что было изображено на этой шелестящей бумаге, лицо его кривилось, как от боли. Когда же его подвели к макету, лежавшему на столе посреди комнаты, произошло совсем неожиданное: дед Лука заулыбался, глаза загорелись тем блеском, который вызывает лишь нежданная радость. Старик считал, что бугорки, попавшие ему под ладони, внук наклеил на бумагу лишь затем, чтобы новые Журавли можно было распознать и без глаз. Пальцы его забегали по макету, и в эту минуту дед Лука со своей белой приподнятой головой был похож на старого пианиста, соскучившегося по инструменту: чуткие пальцы бегали по бугоркам, как по клавишам… И как знать, может быть, оттого-то и загорелись необычным огнем его слепые глаза, что те звуки, которых не мог услышать Иван, были слышны ему и волновали его душу.

Не отрывая рук и боясь, как бы макет вдруг не исчез, дед Лука спрашивал:

— Ванько, а это что?

— Жилые дома, — пояснял Иван. — Не землянки, а двухэтажные.

— А тут что?

— Это, дедусь, главная улица…

— А этот гвоздик?

— Водонапорная башня.

— А это?

— Парк… Здесь берег Егорлыка.

— А тут что?

— Котельная… Сказать, общая для всех Журавлей печь.

— Добре, добре, Ваня… А для старых людей есть домишко?

— Вот тут, чуть правее. — Иван помог старику нащупать дом для престарелых. — Тоже двухэтажный. На тридцать две комнаты.

— Это хорошо… Старых людей забывать грешно.

Темные послушные пальцы продолжали бегать по макету. Старик расспросил обо всем, потом отошел от стола, положил тяжелую руку Ивану на плечо и сказал:

— Люди примут… Помяни мое слово, Ваня… И еще спасибо скажут.

Дед Лука пробыл у внука полдня. Когда Иван проводил его домой, старик, усталый и обрадованный, улегся на свою низенькую кровать, вытянул болевшие в коленях ноги и тяжело вздохнул. Глаза его слезились, и он, закрывая их, казалось, плакал. И вдруг спросил:

— Ваня, так ты верно знаешь, что Гришка не замышляет рушить мою хату? Накажи ему, Ваня, пусть малость иогодит. Вот переберусь в тот дом, что ты смастеришь для старых людей, тогда пусть изничтожает мое кубло… Так и накажи…

Иван пообещал сказать об этом брату. Но он не знал, что Григорий договорился не с Аксеновым, а с плотником Сотниковым в понедельник ночью выломать стенку и поставить в землянку «Москвича». И так как Сотников, не в пример Аксенову, любил выпить, то по этому случаю уже был распит- магарыч. Пили в доме у Сотникова. Хозяин был весел, обещал Григорию в одну ночь выломать стенку и поставить ворота и взялся все это сделать быстрее и дешевле, нежели Аксенов. Особенно Григория радовало, что Сотникову не нужны никакие чертежи.

— Какие такие еще чертежи? — говорил он, подвыпив. — Настоящему мастеру не чертежи нужны, а голова на плечах да смекалистость… Правильно, Григорий Иванович?

Григорий опьянел раньше Сотникова. Покручивая усик, улыбался.

— Голова — это главное, — отвечал он, облизывая губы. — И я пойду к Ивану, плюну ему в очи и скажу: не нужны твои чертежи! Сотников без чертежей все свершит!.. Я к Ивану пойду… Он же меня намалевал. Ты слышишь, Сотников? Архитектор так меня размалевал, что страсть!

От Сотникова Григорий направился к Ивану. Открыл дверь и, опираясь плечом об откос, смотрел на брата пьяными глазами.

— Привет, архитектор!

Иван рассматривал чертеж дома и молчал.

— Не желаешь здороваться? Не надо… Но и не гляди на меня так удивленно. Верно, я немного выпил. Так что? Я пришел сказать, что на свете не ты, Иван, один умный! Есть и другие… Вот Сотников! Умнейший человек! А какой мастер! Ему все нипочем… Берет топор — рр-а-а-з! И никаких чертежиков, а все идет как по маслу… Шик! Чего хмуришься?

— Уходи, Гриша, не мешай работать.

— Не все сказал… Прекрати, Иван, насмешки! Где та паскудная голова, каковую ты изобразил? Где те мои ручищи, каковые вытянулись из окна? Изничтожь пакость при мне! Изорви бумагу, и я мирно уйду… Не желаешь? Тогда я сам! — Григорий шагнул к Ивану. — Да тут всю райскую житуху, что ты размалевал, надо изничтожить! Не морочь людям головы! Не корми сладкими пряниками!.. Ты должен знать, что люди бывают разные, а ты их всех ставишь в один ряд. Меня размалевал! Где та бумага? Подай ее сюда!

Тут Григорий потянулся к лежавшим на столе чертежам. Иван отстранил его руку. Тогда Григорий ногой ударил подрамник. Иван, сдерживая себя, молча усадил пьяного гостя на диван, как раз на то место, где вчера сидел дед Лука. Григорий вскочил и крикнул:

— Почему Настеньку свою не намалевал?! Живете тут по-скотски! Пакостники!

Иван весь передернулся и наотмашь кулаком с такой силой ударил Григория, что тот свалил стул и упал. Тяжело поднялся и, держась за подоконник дрожащей рукой, косил налитые кровью глаза.

— Чего с кулаками лезешь, бугай! — Григорий стоял, опираясь руками о подоконник. — Шуток не понимаешь… Слово тебе сказать нельзя, праведник… У-у! Зверюга!

— Можно, говори, — сказал Иван. — Говори, что хочешь, но Настеньку не трогай… И лучше всего, Григорий, уходи отсюда по-хорошему. Слышишь, уходи! А то я не посмотрю, что ты мне брат…

Покачиваясь и держась за стену, Григорий прошел к дверям. Остановился, пригладил усики, сказал:

— Уйду… Но запомни, мы еще схлестнемся. И вышел из комнаты.

XV

На аэродром Ксения приехала минут за пять до того, как самолет, на котором прилетел Иван Лукич, двумя прожекторами рассек темноту и легко опустился на обсаженное зелеными огнями просторное поле. «Ну, и слава аллаху, что не опоздала, — думала Ксения. — А то был бы нагоняй». Иван Лукич, сходя по трапу, тоже увидел Ксению. Подошел к ней с чемоданом и свертком, положил вещи в машину. Радуясь тому, что стоит на земле, что перед ним Ксения, взял ее за руку и спросил:

— Давно ждешь, Ксюша?

— Часа два! — И она неестественно рассмеялась.

— Без смеха не можешь?

— Не могу, Иван Лукич… Я чуть было не опоздала… Вот как!

— Ну, тронули!

Иван Лукич уселся рядом, с Ксенией. Машина, оставив светившийся окнами городок, выбралась на главный тракт. Лежал сизый лак асфальта, фары раздвигали темноту, и был слышен однообразный шум резины. Встречные машины слепили глаза. Прошумел грузовик слева, за ним второй, а вдали новые прожектора один за другим раздвигали шоссе и лезли в глаза. Иван Лукич смотрел в оконце и в темноте видел то жнивье, то несре-занную кукурузу, то лоскуты пахоты. И как только увидел степь, он мысленно обратился к Журавлям. Не поворачиваясь к Ксении, спросил:

— Ксюша, дожди в Журавлях перепадали?

— Раза два были… Обложные, без грозы.

— Озимые начали сеять?

— Лысаков и Гнедой вчера начали — это я знаю. Про остальные бригады не слыхала.

— Поедем, Ксюша, напрямик, через Круглое и Вросколеску, — сказал Иван Лукич, откидывая назад левую руку и как бы намереваясь обнять Ксению. — Так и ближе, да и встречных машин меньше… Ночью там редко кто ездит.

— Можно и напрямик, — согласилась Ксения. «Волга» послушно катилась по асфальту еще километров пять, как бы отыскивая своими глазищами, где бы ей поудобнее свернуть в темноту на степную дорогу. Наконец она заметила не то хуторок, не то овечий кош, сразу же замедлила бег и резко повернула вправо. Осветила рябую, поклеванную градом стену, низкую, из старой соломы изгородь, поваленные набок ворота из тонких жердей, зацепила крылом сухой, упругий бурьян и умчалась мимо копенок сена. В степи, как показалось Ивану Лукичу, небо было темнее и звезднее и ветер сильнее бил в оконце, а свет фар убегал так далеко, что какая-либо паршивая копенка или курганчик были видны за версту.

Довольный тем, что они ехали по накатанному проселку, но больше всего тем, что по пути можно будет заскочить на баштаны и сорвать арбуз, Иван Лукич снял с сиденья свою левую руку, так и не обняв ею Ксению, и спросил:

— Поведай, Ксюша, какие новости в Журавлях?

— Никаких, — сухо ответила Ксения. — Жизнь идет, как и шла… Правда, чуть было не забыла, есть одна новость… Сын ваш женился… В Журавлях об этом только и говорят.

— Эту новость я еще в Москве слыхал. — Иван Лукич помял в пальцах жесткий ус. — Зака-мышный по телефону сообщил…

— Обрадовались? — не без ехидства спросила Ксения.

— Как же тут не порадоваться, — откровенно сознался Иван Лукич. — Пора этому бродяге обобзаводитьться семьей…

— Получится ли семья? — с той же ноткой ехидства спросила Ксения.

— Сомневаешься?

— Не я одна сомневаюсь… Чудная получилась женитьба.

— Не регистрируясь? Это имеешь в виду? — спросил Иван Лукич. — Беда не велика. Поумнеют и распишутся, как все… Была бы…

— И еще есть новость, — перебила Ксения. — Иван и Григорий подрались.

— Когда?

— Дня три или четыре назад»

— Что они не поделили? — удивился Иван Лукич. — Или батьково наследство?

— Причина никому не известна.

В это время «Волга» влетела в уже спавщий хутор. Захлебываясь лаем, за ней увязались собаки. Проводили они ее далеко за хутор. Вскоре дорога начала спускаться в отлогую балку, внизу которой виднелся мостик. Ксения сказала:

— Одни говорят, что ссора была из-за дедушки Луки. Григорий все же решил поставить свой «Москвич» в землянку, а Иван этому воспротивился. Тут будто они и сцепились. А другие считают, что виной тут не «Москвич» и не дедушка, а карикатура… Иван изобразил Григория таким противным и смешным, что тот, как только взглянул на себя, взбесился.

— И чем же кончилась та баталия? — спросил Иван Лукич.

— Ничем, — грустно сказала Ксения.

— Да, Иван без чудачества и дня прожить не может, — осуждающе сказал Иван Лукич.

— А что в Москве было? — участливо спросила Ксения, не поворачивая головы и лишь уголками глаз поглядывая на Ивана Лукича. — Что-то вас долго держали.

— Был хороший нагоняй. — Иван Лукич повернулся к Ксении. — За воду ругали. Кубанская вода сколько годов омывает егорлыкские берега, а толку от нее мало… Министр обещал помочь трубами. Так что надо браться за воду.

— Как же за нее теперь возьметесь, когда последний гидротехник уедет из Журавлей?

— Это еще, Ксюша, ничего неизвестно, — ответил Иван Лукич с улыбкой. — Может, тот гидротехник не только не уедет, а еще и оставит в Журавлях архитектора…

— Не надейтесь, Иван Лукич.

— Почему?

Ксения не ответила. Надолго умолк и Иван Лукич, привалившись плечом к дверке и задумчиво глядя на дорогу. Он прислушивался, как шуршит резина — нет, совершенно не так, как на асфальте; видел, как искрился, вставая гривкой между колес и убегая под машину, упругий пырей; видел, как заяц выскочил на дорогу и, испуганно глядя на машину зелеными огоньками своих ошалелых от страха глаз, минуту сидел в колее, как бы говоря: а что будет, то и будет, умирать так умирать! И все же страх взял свое, и зайчишка подпрыгнул так высоко, точно его подбросила пружина… Видел Иван Лукич, как коршун взметнулся из-под передних колес, и красные снизу крылья его, раскинутые на свету, воспламенились. Миг, и коршун пропал в темноте, его точно сдуло ветром.

Давно не стало ни испуганного зайца, ни огненных коршунячьих крыльев перед глазами, а Ивану Лукичу так приятно было думать именно о том, что вокруг летящей по глухой степи «Волги» сомкнулась ночь, и была она такая своя и привычная, что подобной нигде не найти; останови машину и заглуши мотор, и сверчки сразу обступят тебя со всех сторон и только одному тебе будут петь свои тихие и грустные напевы; что где-то на горизонте из-за пожелтевших кукурузных бодыльев робко выглядывал рог месяца, тоже такой свой и знакомый, что вот-вот, кажется, раздвинет сухо шелестевшую кукурузу, подойдет к Ивану Лукичу и скажет: «Добре, добре, дружище, что снова едешь в Журавли. А что рядом с тобой сидит такая славная молодка — так даже я, месяц, завидую тебе, Иван Лукич…»

Особенно радовало Ивана Лукича то, что встречала его Ксения. Он не скрывал от себя, что ему всегда хотелось подольше побыть с ней вдвоем, и только поэтому он и сказал ей, чтобы свернула на проселок. И Ксения понимала истинную причину его желаний, только молчала, да и что она могла сказать…

Догадаться, почему Иван Лукич вдруг пожелал свернуть на проселок и ехать через Круглое и Вросколеску, было нетрудно. Ксения догадалась и о том, что Иван Лукич непременно заедет на бахчу. Любил арбузы — это все знали, и лишить себя такого удовольствия в эту ночь он не мог. Ехали молча еще с час. Когда же, освещенный слабым светом месяца, им повстречался чей-то просторный баштан, с куренем и сторожевой вышкой, с посохшей ботвой и с курганчиками собранных для отправки арбузов, Ксения, не спрашивая, остановила машину как раз рядом с куренем. Иван Лукич только крякнул и мысленно похвалил Ксению за догадливость. Подошел к степному жилью, заглянул в его темную дыру, крикнул:

— Эй! Есть тут кто живой? Никто не отозвался.

— Опустело гнездо…

Убедившись, что ни сторожа, ни бахчевника не, было и попросить не у кого, Иван Лукич сказал Ксении, чтобы пошла и выбрала «наисладчайший арбуз».

— А если я не смогу выбрать?

— Учись… Дело это нетрудное.

Ксения ушла, а Иван Лукич закурил и уселся возле куреня. После часовой езды как же приятно посидеть на земле, опершись спиной о колючую, слабо потрескивавшую солому! Небо было чистое, и тишина плыла над степью такая, что песня кузнечиков глушила слух. Они нарочно подобрались к куреню, и один из них, наверное, самый смелый, наигрывал свою унылую музыку где-то не то в соломе возле уха, не то в кармане пиджака.

Слушая знакомый с детства голос ночных певцов, Иван Лукич курил и думал о том, как ему быть с подарком, который он купил Ксении в Москве. Вручить его теперь? Но как? Надо найти какой-то предлог. Или лучше это сделать в другой раз? Там, в Москве, когда покупал подарок и рядом не было Ксении, ему казалось, что вручить его будет легко и просто. Да и что же тут такого особенного? Он позовет ее и скажет: вот, возьми, это для тебя… Она удивится, потом возьмет и в порыве радости обнимет… Теперь же, когда (в степи они были вдвоем, Иван Лукич думал и думал о том, как бы все это сделать так, чтобы получилось поприличнее, и ничего придумать не мог. И откуда взялась у него эта робость? Он грустно смотрел на баштан с курганчиками арбузов, на висевшую над баштаном краюху месяца. Слушал песню кузнечика, который, казалось, забрался именно в тот карман, в котором лежала покупка. Иван Лукич твердо решил теперь же, как только подойдет к нему Ксения, вручить ей подарок… Ничего, не обидится.

И вот Ксения, прижимая к груди два белых арбуза, своей быстрой походкой подошла к Ивану Лукичу и, смеясь, сказала:

— Выбрала! Поглядите, Иван Лукич, хороши! — И вдруг спохватилась и крикнула: — А ножа у нас нет! Как же мы?..

— Обойдемся… Есть же кулак!

Иван Лукич взял арбуз, шершавый, припудренный пылью и еще теплый, ударил его не кулаком, а ребром ладони и рассек пополам. Держал в руках две половинки, красные, как жар, угощал Ксению и невольно вспоминал то давнее утро на берегу Кубани, когда он вот так же разбил кулаком арбуз и угощал им Василису. То было в горах, утро выдалось свежее, и арбуз, помнится, был холодный, точно вынутый из ледника… Там, он хорошо помнит, все было не так, как здесь. И чтобы не думать о своей молодости, Иван Лукич, видя, как Ксения пальцами отламывает мякоть и кусочками кладет в рот, тоже принялся за арбуз. Ел жадно, соком измочил, усы… Второй арбуз не стали разбивать, и Ксения отнесла- его в машину. Когда Ксения вернулась, Иьан Лукич полез в карман пиджака, куда забрался сверчок, вынул продолговатый сверток и сказал:

— Возьми, Ксюша…

— Что это?

— Тебе… Разверни и посмотри.

Ксения не стала разворачивать подарок возле

куреня. Держала его в руке. Волнуясь, она подошла к машине, включила фары. Повернувшись спиной к куреню, согнулась над светом и долго рассматривала подарок. Иван Лукич наблюдал за ней и радовался… Затем Ксения несмело приблизилась к куреню, протянула Ивану Лукичу развернутую коробочку и сказала:

— Хороши! Но для меня не годятся…

— Почему, Ксюша? У тебя нее нет часов…. Вот я и купил.

— Верно, нет.

— Возьми. Они золотые. Да примерь на руку!

— Зачем зря примерять? Вещичка дорогая, не по моему заработку.

— Но это же подарок!

— Его на руке нужно носить… Что люди скажут? И муж тоже спросит…

— Неужели я не могу сделать тебе подарок за отличную работу?

— Можете, конечно… Но подарите на собрании… Чтоб все видели. А так — не возьму. Не обижайтесь, Иван Лукич, но я не могу..

Она положила часики с черным матерчатым ремешком ему на колени и, понуря голову, ушла к машине. А месяц, как назло, светил так весело, что виднелись даже степные дали. Только Ивану Лукичу в эту минуту было невесело. Он все так же полулежал, придавив широкой спиной сухую солому, и ехать ему никуда не хотелось. Часики свалились на землю, и золото, попадая на свет месяца, играло и искрилось…

XVI

В такую дивную месячную ночь, когда все во-круг обрело радужный свет и покой, в Журавлях шло спешное, энергичное устройство гаража в землянке деда Луки. Работа, начатая с вечера, длилась уже восьмой час, и конец ее был близок. И если бы Иван Лукич не заезжал на баштан, не ел арбуз и не уговаривал Ксению взять подарок, если бы не сидел, пригорюнившись, возле пустого куреня, а прямо с аэродрома, не мешкая, помчался домой, то сам увидел бы, как рушилась стена той самой хатенки, в которой лежал больной его родитель и в которой со временем Иван Лукич мечтал устроить музей; увидел бы, как в зияющую темнотой квадратную пробоину сперва была поставлена коробка, укрепленная по углам клиньями, а затем, чернея железными навесами, свежо забелели веселые, только что оструганные ворота; увидел бы, как Григорий, обливаясь потом, без передышки работал, спешил сам и торопил плотника Сотникова и соседа Петра Нескоромного; и как тут же, как бы поджидая, когда будет готово для него жилье, стоял, блестя никелем, нарядный «Москвич».

Плотник Сотников оказался человеком расторопным и мастером опытным, он умело повел работу: трое мужчин за восемь часов сделали то, что под силу только целой строительной бригаде. И главное, что особенно пришлось по душе Григорию, никакие чертежи Сотникову действи тельно не потребовались. Все делалось на глазок, но точно как по писаному. Начал Сотников с того, что подрубил стенку сверху, сделал в самане проем, куда, как в канавку, свободно ложился заранее приготовленный дубовый брус. Закрепив его дубовым столбом в этом проеме и сделав таким образом надежную опору для стропил землянки, чтобы они спокойно стояли и не чувствовали никаких перемен, Сотников смело углем отчертил тот кусок стены, который нужно было вынуть. Было условлено во время работы не шуметь и не разговаривать, Сотников лишь кивнул Петру и Григорию, и те, как по команде, взялись за топоры.

— Потише руби, Петро, — по-воровски, сквозь зубы процедил Григорий. — Дед же сразу услышит… Да не сильно размахивай…

— Тут без размаху ее, чертяку, не возьмешь. Не саман, а железо.

Петро был прав. За семьдесят лет саман так спрессовался и так иссохся, что сделался тверже бетона, и топоры отлетали от него со звоном, Рубили в три топора, без передышки, клевали тонкими ухватистыми ломиками. И «Москвич», оказывается, не зря стоял тут, повернув свои жаркие очи к стене. Пока не поднимался из-за Егорлыка месяц, стенку, которую так жадно клевали топоры, освещал «Москвич» — было светло, как-днем, и сизая пыль, взлетавшая из-под топоров, казалась туманом. Запоздалые журавлинцы, проходя домой, видели, как трое мужчин рубили землянку. На минуту останавливались, качали головами и молча проходили дальше. И только старик Поломарчук, друг деда Луки, возвращаясь от сына, не утерпел и сказал:

— Что, Гришка, все богатеешь?

— Проходи, проходи, дед, своей дорогой, — ответил Григорий, не переставая рубить саман. — Не твоего ума тут дело…

Дед Поломарчук взмахнул в воздухе посохом и скрылся в темноте, а Григорий стащил липнувшую к спине рубашку и, вытирая ею лоб и шею, сказал:

— Ну, братцы, ну, прошу вас, рубите потише… Чует мое сердце, дедусь всю эту, нашу музыку слышит…

— Гриша, и чего боишься? — удивился Сот-hhkoib. — Твой дедусь спит себе спокойно, как малое дите…

Предчувствие, что дед Лука не спит и все слышит, не обмануло Григория. Еще вечером, когда Галя принесла старику парного молока и дед Лука после ужина потушил свет, его чуткие волосатые уши уловили частый глухой стук. Дед Лука насторожился, прислушался. Сперва ему показалось, что в земле, как раз под кроватью, кто-то без музыки лихо выбивал чечетку тяжелыми коваными сапогами, и выбивал как попало, не в лад. Танцор то приближался, то удалялся. И чем больше прислушивался дед Лука к этим загадочным стукам под землей, тем большей тревогой наполнялось его немощное тело…

Затем он отчетливо услышал звон стали и сразу все понял: это внук Григорий рубил стенку. Старику стало так обидно и так больно, что он захотел встать, чтобы выйти на улицу и прогнать разорителя. Подняться же не смог — не было сил.

— Ты что рубишь, антихрист! — крикнул он слабым голосом, задыхаясь и морщась от боли в груди. — Как же у тебя, Гришка, рука поднялась такое рушить и изничтожать?.. Эй, сын Иван! Где ты есть и чего не усмиришь басур-мана?.. Эй, люди… помогите, люди!..

Он умолк и, слушая частый, торопливый стук топоров, почему-то стал вспоминать свою жизнь и именно с того ее часа, когда двадцатилетний чабан Лука Книга оставил осенью гаркушинские отары, вернулся в Журавли и зимой женился на журавлинской девушке Анисье. Весной получил план, отделился от батька и слепил себе эту хатенку… Сколько с той поры исхожено дорог и истоптано степных тропок, а все его горести и радости рождались и умирали в этом саманном гнезде. В нем родились его дети, и отсюда они разлетелись по всей стране, и остался тут один Иван, да только и ему гнездо это не нужно. Сколько лет посреди той комнаты, из которой сейчас так старательно Григорий выламывал стенку, висела хворостяная детская люлька… Ржавое кольцо для крючка все еще торчало в потолке. Помнится, тогда кольцо попискивало, и под тихий, плачущий звук хорошо засыпали и Артем — первенец Луки, и Ефимия, и Гордей, и Василий… Иван был девятым, последним ребенком. В этой же старенькой люльке, как в сорочьем гнезде, отоспали свое и Григорий, и Иван, и Алексей. Довелось бы побывать в люльке и правнукам, если бы Иван Лукич не спалил пришедшие в негодность прутья. «Моим внукам, батя, — говорил он, — мы купим люльку на колесах и с пружинами…» И еще, как свет в тумане, мелькнула мысль: сколько раз, бывало, в этой землянке гуляно крестин, а сколько весенним ветром отшумело свадеб — счету им нету!.. А лет двадцать тому назад из землянки вынесли гроб — в последнюю дорогу проводил Лука Трифонович свою подружку Анисью…

…Рано утром, когда солнце только-только подожгло Егорлык и заполыхало в окнах журав-линских хат, «Москвич» уже стоял рядом с закопченной, холодной, давно не беленной плитой и удивленно поглядывал, отражаясь никелем, в висевшее на стене зеркало. В это время Григорий, усталый и измученный, мертвецки спал, растянувшись на полу своего нового дома. Га лина сидела на низеньком стульчике, доила корову и с радостью думала о том, что теперь пусть приходит зима — не страшно: «Москвич» надежно укрыт и or дождей и от вьюг. Сыновья Григория поднялись, как обычно, рано. Увидев в стене широченные белые ворота, они распахнули их, затем не спеша гуськом обошли вокруг «Москвича», поглядели на его сияющее отражение в зеркале, осмотрели и ощупали эти ворота. Желая поскорее поведать о своем открытии дедушке, они шумной ватагой помчались в его комнату и тотчас вылетели оттуда с криком:

— Ой, маманя! Ой, батя!

— Тише, хлопчики! Чего разбесились! — прикрикнула на них Галина, направляясь с подойником в дом. — Батя спит… Он всю ночь работал, а вы тут орете!

— Маманя, — прошептал бледный Ванюша, подбежав к матери и ухватившись за ее подол, — маманя, наш дедушка неживой…

У Галины ослабли руки. Она, боясь уронить подойник с молоком, поставила его на землю, строго взглянула на притихших сыновей и быстро направилась в землянку… Да, Ванько не ошибся: дед Лука был мертв. Чистенькая головка его, лишь на висках и затылке слегка одетая белым пушком, повалилась набок и сползла с подушки. Трудно было сказать, в ту ли минуту умер дед Лука, когда резина тихо, по-воровски надавила низкий, свежеоструганный порожек и колеса несмело вкатились в комнату, или жизнь ушла от него раньше, когда еще звенели топоры и прорубалась стена, — об этом теперь никто не думал…

Журавлинцы с почестями проводили на покой деда Луку. Из Грушовки был привезен духовой оркестр из восьми труб, и плачущие медные голоса были слышны не только на селе, но и далеко в степи. Гроб с телом покойного, обтянутый кумачом и щедро обсыпанный чабрецом и неяркими полевыми цветами, стоял на столе посреди комнаты большого дома Ивана Лукича, и в Журавлях не было человека, который не пришел бы попрощаться со старым чабаном.

«Хоть последние часы побудет у сына в доме, — думал Иван Лукич, сутуля широкие плечи и стоя у гроба. — Да и люди не будут глядеть, как Григорий испаскудил дедово жилье…» Иван Лукич смотрел на цветочки бессмертника, на стебельки чабреца, в которых утопала голова его отца, а думал о том, что сын Григорий мог бы и подождать с устройством гаража. Он не ругал Григория, на его ночную работу даже не взглянул, будто в разрубленной стене и не красовались белые ворота с замком, а в комнате не прятался «Москвич»… Да и что теперь скажешь? Дело сделано, дед Лука оставил свою землянку, и она больше ему не нужна…

Иван Лукич видел невеселые цветочки на сухих желтых стебельках, видел острый нос с приметной горбинкой, скорбно сжатые морщинистые губы, видел знакомую сизую подковку усов, точно приклеенную к ввалившейся губе. «И зачем тебе, Гриша, нужна была эта спешка? — снова мысленно упрекал сына, переведя взгляд на окно, на кем-то поставленную там балалайку без струн. — Люди могут подумать, что через этот твой гараж умер старик… Пойдут сплетни, молва… Говорил тебе, Григорий: выбрось из головы эту дурь… Нет, не выбросил…»

И уже не видел ни цветов, ни подковку усов. Глаза почему-то сами тянулись к балалайке без струн. Иван Лукич машинально, сам того не желая, полез рукой в левый внутренний карман пиджака, нащупал там не принятый Ксенией подарок и ободок струн в тончайшем целлофане. Вынуть же струны побоялся. Так и держал руку в кармане, прижав ее к сердцу… В это время вошел Иван и остановился подле отца. Иван Лукич, не взглянув на сына, уступил ему место, прошел мимо крестившихся старух к окну и тайком, чтобы никто не увидел, повесил ободок струн на колки осиротевшей балалайки. Потом не спеша, поглядывая на молившихся старух, вышел из комнаты.

И вдруг ту тишину, которая обычно гнездится возле покойника, нарушили звонкие детские голоса за окном:

— Ванько! Ты погляди — струны!

— Откуда они взялись?

— Вот так чудо! Сколько их дедусь ждал! Старухи повернулись к окну, недовольные

тем, что дети помешали им молиться и думать о спасении души раба божьего Луки. Взглянул на окно и Иван и увидел-, как цепкая детская ручонка ловко схватила балалайку… «Наверно, мой тезка унес эту музыку, — подумал Иван. — А что ж, в надежные руки попала радость деда Луки…» Иван заметил и наивную отцовскую хитрость, когда Иван Лукич подходил к окну, и теперь смотрел на руки деда Луки. Да, малость опоздали струны!.. Натруженные долгой жизнью, с темной, огрубевшей кожей, с утолщенными суставами пальцев, те руки, что так терпеливо ждали струн, теперь спокойно лежали на груди. И не верилось, что эти сухие, узловатые пальцы, которые так проворно бегали по струнам, а позавчера ещё так жадно и с такой неподдельной радостью ощупывали макет новых Журавлей, больше не вернутся к жизни.

Всю недлинную дорогу до кладбища Иван видел только эти остывшие, спокойно сложенные на груди руки… За грузовиком людей шло много — траурная процессия запрудила всю улицу. Не было ни слез, ни голосистых причитаний, лишь все так же тоскливо и певуче плакали трубы. Кумачовый гроб стоял на середине просторного, серого от свежей цементной пыли кузова. Пятитонный грузовик-работяга только что свалил мешки с цементом, и тяжесть гроба в красной материи казалась ему игрушечной… Светлая головка деда Луки, убранная цветами, уложенная заботливыми женскими руками на высокую, набитую стружкой подушку, озарялась полуденным нежарким солнцем и была всем хорошо видна. Колеса тяжело давили сухую землю, рессоры, не чувствуя тяжести, слегка покачивали кузов, и белая головка на тонкой шее тоже чуть-чуть покачивалась, а людям казалось, будто дед Лука, прислушиваясь к скорбным голосам оркестра, кивал головой и говорил: «Нет, нет, не нужна такая горестная музыка… И не печальтесь, люди добрые… Я свое пожил, потрудился на этой земле всласть и вот ухожу… И не хочется, а уходить надо. И пусть не плачут трубы… мне и так хорошо…»

XVII

На второй день после похорон деда Луки к Ивану приехал Ефим Шапиро. Давно уже Ефиму хотелось собрать молодежь и поговорить о новых Журавлях. О своем желании он сказал Ивану, но тот наотрез отказался показывать на собрании свою работу.

— Но почему? — удивился Ефим. — Понимаешь, Ваня, какой развернется важный разговор! И для тебя и для всех нас!

— Понимаю. — Иван грустно усмехнулся. — Все понимаю, но к этому разговору я не готов… Вот в чем беда!

— Подготовься, — настаивал Ефим. — Чертежей у тебя полная комната. Даже макет будущих Журавлей имеется… Вот об этом и поговорим. — Ефим уместил макет на стульях и отошел шага на два. — Красота! Правда, есть пустые места… Но ты пояснишь словами… Неужели тебе не интересно послушать, что скажут о твоем проекте?

Настойчивые уговоры янкульского. друга раздражали. Ефим не понимал, что проект планировки и застройки Журавлей был готов лишь вчерне и показывать его в таком виде на собрании не было смысла. Ефиму же хотелось рассмотреть проект, как он говорил, «всесторонне и во всех деталях…»

— Придет время — обсудим, — сказал Иван. — А спешить не надо… Вот еще с месяц поработаю…

— Долго ждать, Ваня! — Ефим тяжело вздохнул. — Люди только и говорят о новых Журавлях… А сколько всякой болтовни расплодилось! Будто ты планируешь в Журавлях поставить два многоэтажных дома — в одном поселится молодежь, а в другом старики. А о хуторах какие идут толки! Будто весной все хутора будут снесены, а на том месте, где они стоят, землю перепахают и засеют пшеницей… Надо ж нам унять эти сплетни!

В комнату вошла Настенька. Одну руку протянула мужу, другую — Ефиму. На мужа смотрела влюбленными, искрящимися глазами. Ее приходу Ефим обрадовался и сказал:

— Настенька, как члена комитета прошу, выручай! Уговори мужа показать комсомольцам свой диплом.

— Настенька, Ефим не понимает, что торопиться нам не следует, — сказал Иван.

— Правильно! — Настенька осуждающе взглянула на Ефима. — Спешка тут ни к чему! Кто спешит, тот людей смешит!

— Вот, Ефим, мнение члена комитета, — с улыбкой сказал Иван.

— Нет, это — мнение жены! — Ефим взял свою соломенную шляпу, накинул на плечи парусиновый пиджак. — Ну, шут с вами, не спешите! Хотелось сделать как лучше…

Махнул рукой и ушел.

…Незаметно пролетели три недели. В Журавлях властвовала осень, сухая, с низким чистым небом, с крикливыми грачиными стаями над селом. Цепляясь о трубы и изгороди, всюду запестрел шелк «бабьего лета». Ни днем ни ночью Иван не покидал мастерскую. Работал с таким старанием, что часто забывал о еде и о сне. Ему помогала, как могла, Настенька. Иван заметно похудел. Скуластое лицо почернело, глаза ввалились, как у больного…

На одном подрамнике был показан опорный план села — сегодняшние Журавли; на другом рисовались будущие Журавли. На той доске, что была похожа на экран, вылеплен макет новых Журавлей, с улицами и домами, с площадью, выходившей на берег Егорлыка. На площади, перед рекой, поставлен памятник «Неизвестному чабану», и в Журавлях уже знали, что чабан этот будет немного похож на деда Луку. Рядом — парк и стадион, на краю села — больница, недалеко от жилых домов — школа-интернат. Даже неопытный глаз легко мог рассмотреть уменьшенные во много раз на макете Журавли, какими они станут в будущем. На длинной доске красовались чертежи трех типов двухэтажных жилых домов, блокированных на две, четыре и восемь квартир. По мнению архитектора, именно такие дома, с комнатами в первом и втором этажах, удобны для жилья, экономичны в строительстве и внешним своим видом лучше всего подходили к облику крупного степного поселения… Когда все это появилось в мастерской, Иван, не в силах скрыть радость, обнял Настеньку и сказал:

— Хорошая моя! Теперь можем созвать со-.брание!.

Настенька молча улыбнулась. Слова тут были лишними. И ее молчаливая улыбка и внутренняя уверенность, которая жила в ней, говорили Ивану, что теперь-то ему не стыдно показать людям свою дипломную работу. Пусть смотрят и оценят… И все же Иван наказал Ефиму, чтобы собрание было немноголюдным. Лучше всего пригласить комсомольцев по списку. Ефим согласился. Вместе с Настенькой они составили список на двадцать два человека. Было решено собраться в субботу, и не в правлении, где имелся небольшой зал для заседаний, а тут же, в доме Ивана Лукича..

До субботы оставался один день. Не теряя времени, Ефим оседлал мотоцикл и уехал извещать тех, кто был в списке. Иван и Настенька тем временем выносили на веранду чертежи, развешивали их по стенке, как на стенде. Макет новых Журавлей поместили на самом видном месте. Расставили стулья, скамейки, так что к открытию собрания все было готово заранее. Не зная, что бы еще такое приятное сделать Ивану, Настенька раздобыла камышину, и сказала:

— Ваня! Погляди, какая указка!

В субботу, когда солнце опустилось за Журавли, в калитке появились не комсомольцы, которых Иван и Настенька поджидали, а хуторяне из Птичьего — Игнат Антонов и Антон Игнатов.

— Доброго здоровья, Иван Иванович!

Они протянули Ивану руки, по-приятельски улыбнулись.

— Вот и мы, Ваня! Не опоздали?

— А вы, собственно, по какому делу? — спросил Иван.

— Мы? — удивились хуторяне. — Мы насчет показа новых Журавлей.

Смутившись, Иван сказал, что показа новых Журавлей не будет. Хуторяне не верили. Хитро, щурили глаза, подмигивали.

— Голову нам, Ваня, не морочь!

— Мы все наперед знаем!

— Для делегатов Лысаков снарядил грузовик, — пояснил Антон. — А мы на своих двоих… Слава богу, не опоздали.

— Зачем понадобился грузовик? — спросил Иван.

— Для людей…

— Странно. — Иван посмотрел на Настеньку. — Но кто сказал, что- нужно сюда людей везти?

— Ну и Ваня! Ну и хитрун! — Хуторяне рассмеялись. — Рази можно собрание утаить от людей? Раз собрание — все знают.

В то время, когда возле калитки шел этот спор, к воротам, взвихрив пыль, подкатил грузовик — не из Птичьего, а из Куркуля. В кузов набилось столько молодых, пожилых мужчин и женщин, что они могли лишь стоять, крепко, по-братски обняв друг друга.

Из кабины вышел Подставкин. Довольный тем, что на одном грузовике сумел доставить столько людей, он постучал кулаком по борту кузова и крикнул:

— Приземляйтесь, куркульчане! Хватит вам обниматься!

Шум, гам, смех, разговоры. Люди соскакивали на землю, отряхивали одежду и входили во двор. Подставкин увидел Ивана и сказал:

— Ну, как, Ваня, подходящую делегацию прислал Куркуль? Так наших людей растревожил, что мы хотели сначала заявиться сюда всем хутором… Да постеснялись!

Иван не успел ответить Подставкину, как подлетел на своем замызганном «Москвиче» Лысаков, а следом, поднимая пыль, катились грузовики. Люди в кузовах тоже не сидели, а стояли, и слышался залихватский голос баяна, как на свадьбе. Возле грузовика начались танцы, и Лысаков, желая показать, как умеет танцевать бригадир, пошел по кругу, выкрикивая:

— А ну! Ра-а-сступись!

Заспешили на сход и журавлинцы. Вскоре в. книгинском дворе стало еще шумнее и люднее. Иван не мог понять, почему пришли как раз не те, кого сюда приглашали. Поджидая Ефима, он стоял у ворот и смотрел на улицу. Его руку выше локтя сжали сильные пальцы. Это был Григорий. Иван не заметил, как он подошел. От него несло водкой.

— Что, братуха, митинг собираешь?

— Собираю.

— А батя в Грушовке водкой горе заливает?

— Не знаю…

— Так я тебе об этом говорю. — При чем же тут я?

— При том, Ваня, что батька обидел… К чему затеял этот спектакль?

— Шел бы, Григорий, спать.

— Гонишь? — крикнул Григорий. — Батька родного из дому выпроводил! И меня гонишь! Назло тебе не уйду!

В калитке показался Закамышный. Григорий отошел от Ивана и скрылся в толпе. Закамышный осмотрел расставленные на веранде чертежи, сказал электрику Горюнову, чтобы подготовил освещение на тот случай, если собрание затянется… Закамышный не удивился тому, что во дворе собралось столько народу, Он позаботился об освещении веранды, видимо зная, что приглашены сюда не только комсомольцы-активисты. Ивану стало грустно. Он отошел в сторонку, курил и смотрел на людей, перед которыми ему предстояло выступить со своеобразной защитой своего диплома. «Крепись, Иван, — мысленно говорил сам себе. — Это даже хорошо… Получится репетиция перед госэкзаменом…»

— Волнуешься, Ваня? — спросила Настенька.

— Немного. Меня злит Ефим. Какой же это список? Люди все еще идут… Как на митинг!

Оглушительно треща мотором, во двор въехал Ефим. Соломенная шляпа сползла к затылку и держалась на шнурке. Отряхнув брюки, мотоциклист подошел к Ивану и над ухом зашептал:

— Ваня! Не косись на меня таким страшным чертом! Я ни в чем не повинен…

— А кто? Кто виноват?

— Яков Матвеевич. — На сухом темном лице Ефима расплылась улыбка. — Я заехал к нему посоветоваться. Яков Матвеевич похвалил всех нас за инициативу и сказал: «Поезжай, Ефим, по хуторам и приглашай всех желающих…» Ну, я и поехал!

Электрик Горюнов тянул к веранде провод, кольцом висевший на его согнутой руке; в другой руке нес большую лампу с блестящим, из никеля, козырьком. Провода тянулись по земле, и Закамышный говорил электрику, чтобы тот подвесил их к карнизу, а лампу укрепил к среднему столбу, как раз перед чертежами. «Эта лампа озарит весь двор, — думал Иван. — Странно получается: мы будем обсуждать генеральный план Журавлей, а председатель колхоза даже не соизволил прийти…» Иван взглянул на веранду. Люди обступили макет — туда не пробиться, не подойти.

— Яков Матвеевич, а тесновато у нас, — сказал Иван.

— В тесноте, да не в обиде! — Закамышный обратился к Горюнову, стоявшему возле столба на табуретке, с молотком и гвоздем в руках: — Горюнов! Подними чуть повыше! Еще, еще! Вот это в самый раз! — И к Ивану: — Почему людно? Есть у колхозников личный интерес к архитектору, так-то! Люди давно поджидали этого дня, и вот дождались… Горюнов! — крикнул он, когда блестящий козырек с лампой уже висел на столбе. — А ну, зажигай лампу!

Даже при дневном свете яркие лучи озарили чертежи. Кудлатые тени от голов легли на бумагу.

Радуясь тому, что со светом все улажено, Закамышный повернулся к Ивану и сказал:

— Вот смотрел макет будущих Журавлей… Наглядность! И не один я удивляюсь, как все это заманчиво. Разве журавлинцы могли даже мечтать об этом?.. Вот, Ваня, почему в книгин-ском доме сегодня так людно… Это же какое событие! И я прошу тебя, Ваня, — он дружески обнял Ивана, отвел в сторону, — тут собрались люди простые, в премудростях архитектуры разбираются, прямо скажем, слабовато. Так что ты расскажи им попроще, по доходчивее… Ну что, Ваня, начнем?

— Почему отец не пришел? — спросил Иван.

— Обещал, — сухо ответил Закамышный. — Что-то в Грушовке задержался… Но он подъедет. Давай начнем.

Иван прошел на веранду, взял камышинку-указку. Откашлялся и, бледнея и волнуясь, тихим голосом сказал:

— Товарищи! Перед вами проект планировки и застройки новых Журавлей… Всем видно?

— Всем!

— Петро, сними шапку!

— Кто это взобрался на погребок? Вот этим видно…

— То кумовья из Птичьего.

— Иван Иванович, громче поясняй!

— Тише! Это вам не собрание… Давай, Ваня! Давай!

XVIII

Иван прижал к плечу камышинку-указку и молчал. Смотрел на незнакомое, разноликое и шумное собрание, видел грузовики, в которых, как в ложах театра, разместились мужчины, женщины, взглянул на парней, оседлавших забор, посмотрел на старух и на стариков, посаженных на стулья вблизи веранды… Волновался и не мог говорить. Вспомнил, как известный в Москве адвокат, отец друга-однокурсника Кольки Звугинцева, учил Ивана и Кольку ораторскому искусству: для того, чтобы тебя слушали, давал совет адвокат, нужно говорить не всему залу, а выбрать в семнадцатом — «Да, да, именно в семнадцатом!» — ряду какую-либо старушку и рассказывать одной ей, а остальные будут тебя слушать… Тут же не было ни рядов, ни подходящей старухи. Случайно на глаза Ивану попались кумовья из Птичьего. Антон и Игнат взобрались на земляную покатую крышу погребка и смотрели озабоченными, чего-то ждущими глазами.

Иван успокоился и начал рассказывать о своем дипломе Игнату и Антону. Он понимал, что слова «проект планировки и застройки новых Журавлей» любознательным кумовьям еще ничего не говорили. Все то важное, ради чего они пришли в Журавли и примостились на погребке, было еще впереди. Иван даже улыбнулся Игнату и Антону, и улыбка его говорила: «Ну что, друзья, вам это интересно?..» Он говорил о среднегодовой температуре, о господствующих ветрах в Журавлях и видел, как лица у Игната и Антона хмурились и как бы говорили: «Ну чего ради затеял речь о тепле и холоде? Все это мы и без тебя знаем. И ветры восточные нам осточертели… Надо, Ваня, ближе к сути…»

Иван и сам понимал, что мысли надобно излагать и кратко и понятно, а как это сделать, не знал. Пространно заговорил о том, какие могут быть использованы местные строительные материалы, назвал и песок, и глину, и гравий, и известковый туф, выходивший на поверхность земли вблизи Вербовой Балки, и шлакобетон, и кирпич; сказал и о том, что хутора Вербовая Балка и Куркуль не войдут в будущие Журавли… Собрание зашумело.

— А как Птичье и Янкули?

— Разве не видишь, Агафон, что показано на макете? Иван Иванович наглядно показал, что Янкули и Птичье пристегиваются к Журавлям!

— От хутора до хутора ляжет шаша!

— А куда девать Куркуль?

— Изничтожить!

— Получается дюже несправедливая картина! Одни станут жить в раю, а другие — все в том же хуторском пекле!

— Валяй всех в малу кучу без верха!

— Тише, граждане! — Закамышный вышел на веранду, постоял, раскинув руки. — Без галдежа не можем? Прений еще не открывали!

Установилась тишина, и Иван начал рассказывать сперва о главной идее своего проекта — построить красивое и удобное для жизни село; затем говорил о грунте в Журавлях, о том, как и где будет проложен водопровод и в каком месте лучше всего поставить водонапорную башню. Поднял камышину и указал ею сперва на башню, а затем на зеленый массив — журавлинский парк на берегу Егорлыка. Упомянул и о том, что. теперешний жилой фонд в Журавлях и на хуторах на девяносто процентов к жилью не пригоден.

— Вы скажете, люди строятся? — Иван положил камышину на плечо. — Не все, а те, кто строится, делают это без плана и даже без всякого порядка… Мой брат Григорий поставил дом так, что он на три метра выдвинулся на улицу…

Опять то там, то тут слышались голоса. И первым, задетый за живое, крикнул Григорий:

— Иван! Моего строения не касайся!

— Брат правду говорит, Гриша!

— Вот у Лысакова в Птичьем домишко — да! — Всем построить такие скворешни!

— Возле дома и садок и виноградник!

Пришлось Закамышному- снова подниматься на веранду.

— Товарищи! — сказал он. — Неужели нельзя помолчать? Пусть Иван Иванович расскажет нам все по порядку, а тогда и начнем балачку… Согласны?

Голоса стихли. Камышинка-указка забегала по макету. Иван показывал те общественные здания, которые были в Журавлях, и те, которые должны были появиться по новой планировке села.

— Перед вами общий архитектурный облик Журавлей с Птичьим и Янкулями. — Камышинка перекрестила макет. — Два хутора по бокам, как два крыла, связываются с Журавлями шоссейной дорогой. И Журавли, и Янкули, и Птичье будут компактнее. Длина Журавлей, например, сократится вдвое, а в этом месте, где станут жилые дома, село значительно расширится. Территория застройка Журавлей без Янкулей и Птичьего составит тридцать два гектара с плотностью населения в сто сорок человек на один гектар…

Опять голоса, опять реплики.

— Сто сорок? Это много или мало?

— Не печалься, тетя Марфуша! Ты ведаешь кукурузным звеном, и тебе известно, сколько стеблей кукурузы растет на одном гектаре.

— Тю на тебя! То кукуруза, а то люди!

— А зараз мы в каком уплотнении проживаем?

Иван ответил:

— В Журавлях на одном гектаре двадцать восемь человек, в Птичьем — двадцать два, в Янкулях — шестнадцать, а в Куркуле — восемь человек.

— Всех просторнее живут куркульчане!

— Степовики!

— А в городе какое уплотнение?

— Разное…

— К примеру, в Москве?

— Нам до Москвы еще далеко!

— Правильно, Ваня, чертишь, правильно! — Плечистый мужчина приблизился к веранде. — Ни к черту не годная наша, раздробленная житуха! В магазин сходить — три версты, в школу ребенку побежать — три версты, на собрание или в кино — шагай все те же три верны… Да разве это жизнь? И не зря зараз наши люди маракуют: как жить? Так жить и дальше, как жили наши батьки и деды, или поворачиваться к культурности? Как жить? Это вопрос большой, и замалчивать его не следует…

— А ежели я хочу жить один? — повысил голос Григорий. — Один, без никого? Тогда что, братуха? Хочу один — и все!

— И живи, — ответил Иван. — Тебя бы, Гриша, лучше всего переселить в степь, чтоб ты

там окончательно одичал!

Прокатился смех. Григорий что-то бурчал, а Иван уже рассказывал о. том, что все строительство Журавлей с двумя хуторами рассчитано на десять лет и что вестись оно должно в три очереди; что по проекту село делится на зоны: жилую, отдыха и административно-общественную; что за десять лет необходимо построить пятьдесят шесть двухэтажных домов, Дом культуры, торговое здание, почту и телеграф, агролабораторию, столовую на шестьсот мест, баню и прачечную, детский сад и ясли, школу-интернат, больницу с медицинским пунктом и аптекой, ветеринарную лечебницу, а на берегу Егорлыка, недалеко от жилых корпусов, раскинуть парк со стадионом и гимнастическим городком… Производственная зона выносится за село. Тут будут строиться хозяйственные дворы, пилорама, механические мастерские, гараж…

— Постепенно, в течение десяти лет, — продолжал Иван, — жители Куркуля и Вербовой Балки переселятся в Журавли. К концу десятилетия население Журавлей увеличится до пяти тысяч человек. — Иван взглянул на Игната и Антона; над селом густели сумерки, и лица стариков не были видны. — При новой застройке Журавлей лучше всего принять так называемую тупиковую систему… Что оно такое? Смотрите на макет… Тут все показано…

— Как же смотреть?

— Ничего не видно!

— Свет! Давайте свет!

Из-под блестящего козырька, висевшего на столбе, полились яркие. лучи, и всем стали видны игрушечные дома, и такие же игрушечные улицы, и парк, и те короткие улочки, что ответвлялись от главного проезжего тракта.

— Как видите, центральная улица выносится на край села, ближе к степи, — пояснил Иван. — Сюда, к Егорлыку, ответвляются вот эти тупички. Здесь и будет жилая зона Журавлей. Тупиковая застройка в данном случае выгодна тем, — продолжал Иван, отойдя от макета, — что жилые дома отделены от главного тракта не только расстоянием, но и зеленым поясом и приближены к центру села и к реке. Тут не будет пыли, шума. Кроме того, тупиковая система дает возможность при строительстве двухэтажных домов выделить каждому хозяину при его квартире земельный участок. — Камышинка забегала по макету. — Обратите внимание! В каком доме вы ни проживали бы, от вас недалеко и магазин, и кино, и парк, и детские ясли, и школа…

— Ваня, извиняй нас, нас мы с Антоном тебя перебьем, — сказал Игнат, стоя на погребке. — Хождение — это не та суть! Конешно, никто не станет возражать, ежели все близенько и все у тебя, сказать, рядом… Но ты поясняй нам о главном — о квартире! Какое у нас будет жилище? Вот что зараз людей более всего тревожит. Не как жить, а в чем жить.

— Правильно, деды! — послышался голос: одобрения.

— Ходить-то мы привыкли, а вот в чем жить?

— Какая она будет, та комнатуха?

— Иван Иванович! Может случиться и так: новые жилища окажутся человеку не по душе?

— Верно! Теперешние наши землянушки на вид неказистые, а мы к ним привыкли и живем… Изничтожим землянушки, а к городским квартирам не привыкнем… И будем мучиться!

— Это надо обмозговать!.. Вон покойный дед Лука ни за что не хотел покидать землянку и перебираться в красивый сыновний дом… А почему? Привычка!

— Не печалься, Андрон Самсонович! — крикнула женщина с грузовика. — Человек ко всему привыкает, и к плохому, а тем бо, лее к хорошему. — Женщина подошла к борту. Это была Евдокия Сушкова, та самая тетя Дуся, которая в Птичьем чуть было не избила шофера Галактио-нова. — Вам, мужикам, хорошо тужить по зем-лянушкам! Пришел, поел, выспался и опять ушел на весь день. Пусть архитектор у нас, у женщин, спросит, в каких, домах мы хотим жить. Да мы из-за одной воды, чтобы она была в доме, пойдем хоть на край света! Правильно говорю, бабы?

— Верно, Дуся!

— Да я первая согласна перебраться в новый дом!

— От коромысла у нас на шеях мозоли, как у быков от ярма!

— Да что там толковать! Жилища — это главное!

— Так что, Иван Иванович, поясняй нам насчет жилья!

— Хотелось бы, чтобы было удобно и чтобы не по-городскому…

— И волки сыты, и овцы целы?

— Ишь чего Петру захотелось!

— Как же это так? Ежели удобно, то это уже по-городскому…

Иван поднял руку, постоял так, пока собрание немного успокоилось.

— Согласен, — сказал он, — если удобно, то это уже по-городскому! Да иначе и быть не можег… Дома непременно должны быть с удобствами. И вода, и канализация, и водяное отопление… Новые Журавли надо строить не на один день! Поэтому дома должны быть прочные, красивые внешне и удобные для жизни. Это главное! При этом необходимо учесть и здешние каспийские суховеи, и климат, и даже земляные плоские крыши, поросшие бурьяном и сурепкой… И когда я думал, какой же тип дома лучше всего избрать для новых Журавлей, мне показалось, что самое удобное и самое экономичное жилье — двухэтажный дом, блокированный на две, четыре и восемь квартир. — Иван посмотрел на притихшее в темноте собрание, на все так же стоявшую на грузовике Евдокию Сурикову. — Блокированные — значит соединенные… Скажем, двум хозяевам под силу построить дом, и они строят его на две квартиры. Тем же, кому вдвоем такую стройку не поднять, собираются по четыре или восемь хозяев и возводят блокированный дом на четыре или восемь квартир… Это понятно? Важно еще и то, что каждая квартира в таком доме — изолированное жилье, с парадным, с улицы, входом, с крылечкем, с выходом на огород. И располагаются квартиры в двух уровнях: на первом и на втором этажах… Кто-то сказал: нельзя привыкнуть. Уверяю вас, товарищи, привыкнете, и очень быстро… Посмотрите сюда! Перед вами трехкомнатная квартира. — Иван указал на чертеж и обратился к кумовьям из Птичьего: — Вы входите в парадную дверь — вот ваше крылечко. Из небольшой прихожей, где вы снимаете верхнюю одежду, попадаете в комнату, в которой вы и ваша семья бываете только днем. Из прихожей можете войти в кухню-столовую… Тут же в прихожей теплая уборная…

— Вот это да!

— Теперь понятно беспокойство тети Дуси!

— Не зубоскальничай, Андрон! — крикнула Евдокия. — Сурьезиое дело решается, а ты со своими глупыми шуточками…

— Я не шуткую… Точно говорю: это же какое удобство!

— А как быть с теперешними нужниками? — послышался угрюмый голосок. — Куда их?

Хохот прокатился по двору.

— Куда? В музей!

— В комнатах нижнего этажа, — продолжал Иван, — предусмотрена раздвижная стенка. На тот случай, если в семье случится свадьба, крестины или какое гулянье. Стены раздвигаются, и получается одна большая комната — танцуй и веселись!

Голоса не умолкали.

— Хитро! Знать, раздвигай и танцуй!

— Какое гулянье, а то оно и во всем доме не поместится!

— Тогда выкатывайся на улицу.

— Иван Иванович, а какая крыша?

— Сурепка на ней красоваться будет?

— А что такое, Савелий, сурепка? Она службу несет, влагу на крыше поглощает и своими корешками землю крепит, чтоб ветрюга не сдул… Вот оно что такое сурепка!

— Погоди, Петро, о крыше… Давай заглянем на второй этаж… Что нас там поджидает?

— На второй этаж вы поднимаетесь по лестнице. — Сотни глаз следили за движением камышины. — Наверху — две спальни. Будет ванная…

— Слышишь, Евдокия? — крикнул Андрон. — И вода, и ванна, и все прочее… ожидается не жизнь, а…

— Перестань, Андрон, дурачиться!

— В обеих комнатах в стенах шкафы для одежды, — продолжал Иван. — Жилая площадь такой квартиры с кухней-столовой — почти пятьдесят два метра. Планировка двухкомнатных и четырехкомнатных квартир такая же, только соответственно уменьшается или увеличивается жилая площадь. — Иван вытер платком лоб, яркий свет из-под жестяного козырька слепил глаза. — Кто-то спросил о крыше. Очень существенный вопрос. Крыша для журавлинских домов рекомендуется плоская. Она дешево стоит, практична, не боится степных ветров… Вот как она делается. Посмотрите на этот чертеж. Чердачное перекрытие покрывается слоем пергамина, затем кладется спрессованная солома или соломит. Соломы у нас много, и наладить изготовление соломита нетрудно. На соломит кладется толь в три ряда, на гудроне. Сверху все это можно, если пожелаете, покрыть обыкновенным, нарезанным на выгоне дерном. — Иван добродушно улыбнулся. — Так что на крыше может зазеленеть трава и зацвести сурепка… — А что? Такая кровлюшка мне по душе!

— Правильно, Ваня, что не забыл про травку и про сурепку.

— Веселые будут Журавли!

— Пойдут дожди, зазеленеют наши крыши так, что хоть сенокос устраивай!

— Крыша крышей, а какая высота жилища?

— В комнате от пола до потолка — два с половиной метра, — ответил Иван. — Высота двух этажей и крыши — около шести метров.

— Подходяще!

— У тебя, сват, какая высота твоей хатыны?

— Сижу — ничего, а встану — приходится голову нагибать.

— У тебя же саженный рост!

— Товарищи, кто хочет высказаться? — спросил Закамышный. — Или у кого есть вопросы?

— У меня есть! — отозвался все время молчавший Шустов. — Есть вопрос!

— Оппозиция голос подала!

— Считай, пропала вся наша обедня!

— Давай, давай, Шустов!

— У него не вопрос, а возражение!

— Ему не привыкать возражать…

Шустов сидел возле стены, по-горски поджав ноги. Поднялся нехотя, тяжело и, сутуля плечи, подошел к веранде.

— Одобряю все, что тут излагал нам архитектор! — Худые его, плечи расправились. — Дело стоящее, людям будет большая выгода в жизни… И скажу ещё. Слушал я наметки молодого Ивана Книги и говорил сам себе: молодец, Иван! И мы тут с вами в наглядности убедились, что сын умнее своего знаменитого папаши. А о чем говорит то, что мы собрались в этом дворе без хозяина и без председателя колхоза? И сами, без Ивана Лукича, обсуждаем такие важные колхозные дела? Все это лишний раз в наглядности показывает, что старый Книга испужался смелых планов молодого Книги… Струсил и сбежал… Я кончил!

Поднялся шум, выкрики, понять которые было трудно.

— Ивана Лукича не касайся!

— Тут что-то не то! Ежели Шустов одобряет…

— Шустов зря не одобрит!

— Товарищи! — сказал Закамышный. — Кто еще просит слово?

— Есть вопрос денежный! — крикнул кто-то из толпы. — Сколько потребуется грошей? Таковой подсчет имеется?

— Все строительство в Журавлях и на двух хуторах, с зелеными насаждениями, с благоустройством улиц, домов, с шоссейной дорогой от Янку-лей до Птичьего, — отвечал Иван, — потребует примерно тридцати двух миллионов рублей. По три миллиона двести тысяч в год.

— Сколько уйдет на жилища?

— Примерно половина.

— Попутный вопрос! Тот метр жилища, каковой, Иван Иванович, ты обрисовал нам, сколько потребует рубликов?

— Около шестисот, — сказал Иван. — Но можно и удешевить, если механизировать строительные работы.

— Да… Дороговато!

— Чего дороговато? Умножь шестьсот на пятьдесят. Думаешь, Лысаков или Гришка Книга меньше вбухали в свои дома?

— Не согласный я! — пискливо, с хрипотцой крикнул Игнат Антонов, стоя на погребе. — Не согласный я и прошу слово!

— С чем, дедусь, не согласны? — спросил Закамышный.

— С кумом Антоном мы несогласные!

— Может, не согласный с Шустовым или с проектом? — Закамышный развел руками. — А при чем тут твой кум?

— Зараз поясню. — Игнат спустился с погребка, как с холмика, подошел к веранде и повернулся к собранию. — В том-то, граждане, вся и штука, что мы с кумом несогласные! Послушайте и войдите в наше бедственное положение… Мы с кумом поджидали того часу, когда нас поселят в удобную квартирку. Сколько разов приходили в Журавли поглядеть: что рисует сынок Ивана Лукича? Надеялись в скором времени переселиться в Журавли и зажить спокойной жизнью… А что получается? Вербовцы и куркульчане, выходит, лучше нас, их переселяют в Журавли, а мы как горевали на хуторе, так и останемся там. А перед законом все мы равные! Так почему вербовцы и куркульчане перемещаются в Журавли и вселяются в красивую жизнь, а нашему Птичьему достается одна асфальта? Не годится, Ваня, такой твой диплом! Мы с кумом первые, как только приехал Иван Иванович, на полной сознательности отрешились от собственности. Не захотели возводить свои домишки, так как всей душой потянулись к той счастливой жизни, которую нарисовал Иван Иванович… А получается то, что нас в ту жизнь не пущают! Вот, Яков Матвеевич, через чего мы несогласные! Надо все хутора гуртовать в кучу! — Игнат кашлял и задыхался. — Хватит с нас хуторской жизни, насытились по горло! И ежели партия призывает двигаться в коммунизм, то надо идти туда всем вместе!

Во дворе поднялся такой шум и возникло разом столько возгласов, что толком разобрать, кто о чем говорил, было невозможно. Собрание разделилось на две половины: одна стала на сторону кумовьев из Птичьего и готова была хоть завтра начать сносить хутора и строить новые Журавли, другая считала, что хотя дело это и важное, но торопиться и пороть горячку не следует. Нужно все обдумать, обсудить…

— Братуха! — крикнул Григорий, прячась за чужие головы. — Слышишь, братуха! Ни твои чертежи, ни та заманчивая квартирка с клозетом мне и даром не нужны! И никому, кроме этих выживших из ума стариков, твоя затея не нужна!

— Гришка взбесился!

— Без Ивана Лукича ничего решить мы не можем, — командирским баском сказал Лыса-ков. — Погалдели, потолковали, а решать будем на правлении…

— Тебе хорошо решать на правлении. У тебя своя скворешня стоит! А мы все можем решить!

— Ежели народ пожелает…

— Погодите! В самом деле, почему среди нас нет Ивана Лукича?

— Шустов же тебе сказал: испужался Иван Лукич…

— Не может того быть! Иван Лукич не из пужливых…

— Решать без Ивана Лукича!

— Игнат и Антон, какое ваше предложение?

— Им подавай красивую жизнь!

XIX

Кто бывал на колхозных собраниях, тому знакомы и этот разноголосый говор, и выкрики с мест, и развеселый шум-гам, и галдеж, и разговор хором. Если же говорить о журавлинцах, то люди тут особо крикливые, и поговорить на любой сходке они мастера. Собрания тихие, молчаливые, когда речи не говорят, а читают, и читают скучно, когда члены президиума, прикрывая ладошкой рот, либо зевают, либо сладко дремлют, обняв ладонями голову, — такие мирные, убаюкивающие собрания в Журавлях давно вышли из моды. Тут любят сходки горячие, шумные, похожие на спектакль, когда ни один человек не заскучает и о сне не подумает. Любят сходку бурную, как речка в разлив, и крикливую, как базарная площадь, и веселую, как свадьба…

Таким и было собрание во дворе Ивана Лукича. Страсти тут разыгрались и так разошлись, что Яков Матвеевич перестал усмирять людей. Он сам то смеялся, слушая какую-либо тетю Дусю, то, махнув рукой, терпеливо ждал, пока собрание само по себе успокоится, и тогда предоставлял слово новому оратору. Выкрики с мест не умолкали. Даже такого опытного говоруна, как Ефим, забросали репликами, и он, бедняга, не знал, что отвечать… Только Иван был молчалив и грустен. Не ждал, что журавлинцы станут говорить о его дипломе так, точно им необходимо тут же решить: одобрить его или отвергнуть, забраковать. Чуткое к чужим замечаниям ухо Ивана в разноголосом говоре улавливало то, о чем сам он раньше и подумать не мог; что ему нужно либо исправить, либо дополнить… Пожилая женщина, с болезненным, худым лицом, подошла к веранде и, не прося слова, сказала:

— Ваня, сынок, послушай, что я тебе скажу… И ванночки, и нужнички, и там все иные удобства придумал правильно. Мы тоже люди и от счастья своего не откажемся… Но как же, сынок, быть с коровой? В тех своих чертежиках про корову забыл. Куда ее притулить? В спальню?

Полетели возгласы со всех сторон:

— Тетя Дарья, привыкай жить без коровы!

— Как рабочие? Пошел в магазин, подоил…

— Нас с рабочими не равняй! Мы без коров не проживем!

— А ведь верно подметила Дарья! Почему в таком важном деле про корову забыли?

Иван краснел и молчал. Не знал, что ответить. Тут была его оплошность. Для того чтобы журавлинцы думали, что он-то эту свою оплошность исправит, что архитектор знает, как быть с домашними животными, Иван стал что-то записывать в блокноте. Сам же думал: «Вот это тебе, Иван, экзамен, вот это защита диплома…»

Собрание шумело, один выступающий сменял другого… И пока журавлинцы с великим старанием обсудят диплом Ивана Книги; пока прошумят все речи — и длинные и короткие, и нужные и ненужные, и смешные и серьезные; пока люди выскажут свои мнения и сомнения, свои предложения и пожелания, — мы тем временем попробуем все же отыскать нашего Ивана Лукича. И если нам не удастся доставить сюда этого само- нравного усача, то мы хоть посмотрим, чем же он занят в тот момент, когда в его дворе, можно сказать, решается судьба «Гвардейца».

Ни ехать в Грушовку, ни разыскивать Ивана Лукича в пивной или в чайной, к счастью, не пришлось. Он, оказывается, был тут, на собрании… Возвращался из Грушовки и еще на мосту заметил в своем дворе огни, похожие на зарево пожара. Вслух подумал: «Митингуют… Без меня обходятся. Вот оно, какая штука… А я, дурень, утешал себя, будто без меня люди и шагу ступить не смогут. А они ишь идут, и шаг-то какой… Ай, дурень старый! Ай, дурак малохольный!..»

— Иван Лукич, что вы такое шепчете? — спросила Ксения, выезжая на главную улицу.

— Молитву! — зло ответил Иван Лукич. — Притормози, Ксения!

Сказал Ксении, чтобы ехала в гараж, а сам, крадучись, прошел берегом Егорлыка и вскоре оказался в своем дворе. Скрываемый темнотой, Иван Лукич остановился возле сарайчика. Отсюда, через головы людей смотрел на развешанные по веранде чертежи, слушал, как Иван, показывая камышиной, рассказывал о том, какой будет трехкомнатная квартира. Ни одна душа не знала, сколько усилий стоило Ивану Лукичу вот так, затаив дыхание, стоять за сарайчиком. Сердце его то пронизывала острая боль, то одолевала тревога, то вдруг ему становилось радостно, и он готов был подойти к Ивану, обнять и сказать: молодец, Ваня! Действуй, сыну, действуй! И я и люди наши тебя поддержим! То возникало злое, недоброе желание стащить сына с веранды, а чертежи его разбросать по двору… Стоял, не двигался, крепился. Интересно было со стороны посмотреть, как проходит собрание без него, Ивана Лукича, хотелось послушать, что говорили колхозники, как они относились к проекту новых Журавлей… «А ничего, жилье может получиться подходящее, — думал Иван Лукич, слушая рассказ сына о трехкомнатной квартире. — Комнаты на первом и на втором этажах. Это хорошо… Умеет Иван квартирку соорудить, умеет! Все у него к месту: и эти шкафы, и кухня-столовая, и раздвижная стена. Все для пользы… Что значит архитектор!..» Мысленно ругал кумовьев из Птичьего. «Могут же, разбойники, провалиться в погребок. Старики, а ума нет. Вон подростки забор облепили и на крышу, чертенята, забрались, — сердито думал Иван Лукич. — А вам, старым людям, чего взбираться на погребок? Чужое, пусть рухнет — не жалко…»

Как ни занимали внимание Ивана Лукича два кума на погребке, и выкрики, что вспыхивали и там и тут, и смех, и шутки, что не утихали во дворе, он и здесь, за стенкой сарайчика, укрытый темнотой, думал о своей поездке к Скуратову… Могут спросить: неужели Иван Лукич не заливал водкой горе, а ездил к Скуратову и Григорий сказал Ивану неправду? Надо сказать, что Ивана Лукича потянуло к водке, но он сдержался и не на-Пился. Вот из-за этого собрания еще вчера он так поругался с Закамышным, что рюмка мерещилась у него перед очами. Приехав в Грушовку, чтобы повидаться со Скуратовым, Иван Лукич выпил в буфете рюмку водки, как он сам себе говорил, «исключительно для тонуса». И поехал к Скуратову на квартиру.

За военные годы Иван Лукич хорошо узнал своего командира; и теперь, казалось, он видел его насквозь и понимал с полуслова. Но в этот вечер Скуратов вдруг стал таким незнакомым и таким новым, что Иван Лукич удивился: может, это не тот, не фронтовой Скуратов, а какой-то новый, особенный. Работая десятый год в Грушовке, Скуратов впервые разозлился, обругал Ивана Лукича и назвал такими обидными словами, что их и упоминать не хотелось: назвал «размокшей тряпкой». Садясь в машину и собираясь ехать в Журавли, Иван Лукич бурчал:

— Тряпка, да еще и размокшая? Вот до чего я дожил… И как это еще сказал: беда не в потолке, а в отставании… Чудно устроена жизнь. Надо было мне не являться к нему, а самому поразмыслить… С Яковом поругался и прилетел — балда!

— Кого вы ругаете, Иван Лукич? — спросила Ксения.

— Самого себя… Помалкивай и поддай газку!

И тут, за стеной сарайчика, Иван Лукич невольно повторял в памяти все, что сказал ему Скуратов. Иван Лукич рассказал секретарю о земных и небесных потолках, о которых говорил ему Нечитайлов.

— Знающие люди, Степан, уверяют, что у человека, как у мотора, есть незримый потолок. Такая черта, выше которой не подняться, хоть дух из тебя вон!

— Так может рассуждать не председатель колхоза, а мокрая тряпка! Потолками голову себе морочишь! Нашел лазеечку! Запомни, Иван: не было и нет никаких потолков… Все это выдумка твоего друга-летчика. Эта «теорийка» может завести далеко. Да и как ты мог подумать о каком-то потолке, здоровило эдакий! Выбрось все это из головы и забудь! Людские силы измеряются не той меркой! Человек может сделать все, что только пожелает… А ты уши развесил и поверил, что вот ты, Иван Лукич Книга, поднялся до определенной черты, а выше — ни шагу! Знаю, не потолок тебя испугал, а сын Иван. Явился ко мне и развел потолочную теорию… Стыдно, Иван, смотреть на тебя и говорить с тобой…

«Да, верно, Степан, приятного в нашем разговоре мало», — мысленно соглашался Иван Лукич, а сам прислушивался к гудевшему собранию. Кто-то кричал: «А что? Такая кровлюшка мне по душе!», «Крыша крышей, а какая высота жилища?», «Оппозиция голос подала!», «Тут что-то не то! Ежели Шустов одобряет…» Улыбнулся Иван Лукич, покрутил ус, подумал: «Это верно, Шустов зря одобрять не будет…» И уже слышал голос Ивана: «Потребуется примерно около тридцати двух миллионов рублей…» Снова улыбка спряталась в усах. «Ничего себе замахнулся! — думал Иван Лукич. — А вот где взять эти миллионы? На дороге они не валяются… Приехал и на чужие миллионы замахнулся? Кто ж тут, в «Гвардейце», хозяин? Я или мой сын?»

Иван Лукич как бы отходил от собрания и снова обращался к Скуратову. «Пойми меня, Степан, не как секретарь райкома, а как друг: и сын Иван и потолок меня не испугали. Сам хочу уйти и уступить дорогу молодым да прытким. Пусть шагают… Что ж тут плохого? Как у нас иногда получается? Какой-нибудь старик думает, что ему износу не будет. Из него, бедняги, песок сыплется, ему бы пора на пенсию, а он молодится да хорохорится. Как вцепился в должность еще в молодые годы, как прилепился к руководящей деятельности, так и держится за нее до самой могилы… А молодые силы застаиваются. Я так не хочу, Степан! Не знаю, может, и у меня, как ты говоришь, есть тот беспредельный полет, а только сам вижу: старею и сдаю. Вижу: не тот шаг, не тот! Душой, Степан, на других злобствую, завидки за душу хватают, вот в чем мое горе! Сдержанности лишился… С парторгом сцепился! Сколько годов жили мы с Закамышным душа в душу, а вчера сразились, да так, скажу тебе, чуть было за грудки не схватились… Как же мне после этого руководить? Как подниматься выше потолка?..»

«На второй этаж вы поднимаетесь по лестнице… Наверху две спальни и ванная…» Голос Ивана лез в голову и мешал думать. «Вот кто им зараз нужен — Иван, — подумал Иван Лукич. — Ишь как прислушиваются, каждое его слово так и ловят». И снова мысленно был у Скуратова. «Степан, поставь на мою должность моего сына-архитектора… А что? Тоже Иван и тоже Книга. Но журавлинцы на этой перемене выиграют. Книга у них получится поновее, да и написана она, по всему видно, поинтереснее… Так что отпусти меня, Степан…» — «А что? Такая кров-люшка мне по душе!», «Правильно, Ваня, что не позабыл про травку и про сурепку…»

Прислушался к собранию, ловил каждую реплику, а видел Скуратова. Тот засунул под широкий армейский пояс крупные ладони, прошелся по комнате и, не глядя на Ивана Лукича, сказал:

— Отпустить — дело пустяковое… А как тебе жить без «Гвардейца»? Станешь путаться у жу-равлинцев в ногах?

— Ну, пойду к Григорию внучат нянчить…

— Не криви душой и не обманывай ни себя, ни других! — строго сказал Скуратов. — Знаю, взбрело в голову желание погордиться: а как без меня? А обойдутся ли? Не заплачут ли? Напрасная печаль, Иван! Обойдутся без тебя журавлинцы, и еще как! Ты тут, у меня, разводишь теорию о потолках, а в Журавлях идет собрание, люди без тебя решают судьбу своего села… Послушай меня Иван…

— Слушаю…

— И наматывай на ус, он у тебя для этого подходящий, — с улыбкой продолжал Скуратов. — Рассуждения насчет потолков выбрось из головы. Прикажи Ксении, чтоб мигом доставила тебя на собрание. — И без улыбки, по-командирски: — Предупреждаю, если опять начнешь ныть, | тогда можешь отправляться хоть в няньки… Лично

с тобой нянчиться, друг, не будем. Можем поехать в Журавли, собрать колхозников и сказать: поглядите на этого усатого дурня! Хочет податься в няньки… Как, Иван? Или не станем созывать журавлинцев?

— Думаю, Степан, малость надо погодить…

После этих слов, хмуря брови, Иван Лукич повернулся, как солдат, на каблуках и быстро вышел на улицу.

«Малость погодить… Малость — это сколько? День или год? Но пройдет «малость», а тогда что? Созывать людей и объявлять: поглядите на этого дурня!» — рассуждал Иван Лукич, из-за сарайчика поглядывая на собрание. Прислушался к крикливому голосу старика Игната, и мысли о Скуратове оборвались. «Птичьи кумовья тоже туда, в хорошую жизнь. Хутора предлагают сносить, и надо ж додуматься до такого…» Внимательно слушал выступление Ефима. Речь янкуль-ского агронома пришлась по душе, и Иван Лукич сказал сам себе: «Умный воспитанник у Гнедого. И складно у него получается. Будто не говорит, а читает по писаному. Хоть и волнуется, горячится, а плечо Ивану подставляет ловко…» «Чего я тут прячусь?» — подумал он, когда раздались возгласы: «Без Ивана Лукича ничего решить не можем!», «Иван Лукич не из пужливых!», «Решать без Ивана Лукича!» Дальше стоять за сарайчиком он не мог. Решительными, быстрыми шагами подошел к веранде и, поднимая руку и прося тишины, сказал:

— Товарищи колхозники! Я тут, среди вас! От неожиданного ли появления Ивана Лукича,

от его ли мощного голоса собрание вдруг притихло. Иван Лукич взошел на веранду. Ему показалось, что людей во дворе стало еще больше и все они, кто строго, кто ласково, кто с упреком, а кто с похвалой, смотрели на него и ждали, что он скажет. И он сказал:

— Стоял возле сарайчика, слушал речи и думал: что зараз для нас самое наиглавнейшее? Это, товарищи, вопрос: как жить? По старинушке, как жили крестьяне, или по-новому, как советует архитектор? Отвечайте: как жить?. По старинке или по-новому?

— По-но-о-овому! — прокатилось над толпой.

— Хорошо! — Иван Лукич поднял руку. — И решение наше будет такое: в помощь архитектору избрать комиссию… И так как моему сыну Ивану в Москве предстоит держать экзамен, то пусть та комиссия подсобит ему, что еще в том дипломе надобно доделать, а что изменить… Правильно?

— Верно!

— Согласны!

— С тобой, Иван Лукич, любые дела решать легко и просто!

Комиссию избрали из двенадцати человек. От женщин — Евдокию Сушкову, от стариков — кума Игната из Птичьего, от молодежи — Ефима Шапиро… После этого собрание начало расходиться. И когда двор опустел и по улице запылили грузовики, к Ивану подошла старуха Оденчиха. Взяла за руку и сказала:

— Сынок, а приют для одиноких старух срисовал?

— Срисовал, бабка Оденчиха, срисовал, — за Ивана ответил Иван Лукич. — Будет, бабуся, приют, будет…

— Скажи, Лукич, — обратилась старуха к Ивану Лукичу, — а в колхозной казне грошей хватит?

— Найдутся гроши, бабуся, найдутся… Иван Лукич взял старуху под руку и помог ей выйти со двора. Пожалел старую женщину и проводил до дому. Возвращался по притихшей улице, низко склонив голову. «Как жить? Все кричат: по-новому… А того не понимают, что Иван нарисовал не реальную нашу жизнь, а свой диплом… И надо поскорее уезжать ему из Журавлей с тем своим дипломом. — Остановился, закурил. — Уедет Иван, и жизнь в Журавлях снова наладится… И как это я раньше об этом не подумал?»

XX

Наступил октябрь. Днем и ночью шумели тихие обложные дожди. Пришла пора собираться Ивану в дорогу. Все, что намечал сделать в Журавлях, было сделано. После этого следовало бы не грустить, а радоваться. В Москву Иван возвращался не только с макетом новых Журавлей, с чертежами, но и с любимой женой. Почему же так ныло, так побаливало сердце? И почему теперешняя тоска напоминала Ивану тоску, которую он испытал в то утро, когда забрался в кузов грузовика и впервые покидал Журавли? И Настенька, обычно веселая, говорливая, тоже была молчалива и грустна. Собирала вещи свои и мужнины и старалась не смотреть на Ивана. Наклонилась над чемоданом, укладывала платье, а Иван поднял ее, потом взял в широкие ладони милое лицо и увидел заплаканные, тоскливые глаза.

— Слезы? — с наигранной веселостью спросил Иван. — Откуда они, Настенька?..

— Так… Разве я знаю! — И по щеке, блеснув, покатилась слезинка. — Когда уезжаешь, всегда бывает невесело… Ваня, а в Журавли мы вернемся?

— Ах, вот ты о чем?

Своей ладонью Иван осторожно вытер ей слезы. Хотел сказать, что, возможно, они и вернутся в Журавли, если доведетея то, что есть на макете и в чертежах, претворять в жизнь. И не сказал. Помешал Иван Лукич. Он появился на пороге и весело крикнул:

— Ну, птицы перелетные! Готовы выпорхнуть из гнезда? И отлично! — Взглянул на сложенные в углу и приготовленные для упаковки подрамники. — Плотники еще не приходили? Ну что за народ! Говорил же, чтобы с утра начали паковать… Беда! — Подошел к Ивану. — Ваня, на станцию я послал Голощекова. Велел взять билеты на поезд, что отходит из Невинки… Настенька, а ты чего такая кислая? Не журись, невестушка, не печалься! С таким парнем, как Иван, в Москве не пропадешь. Он тебя, ежели что, из огня выхватит! Как, Ваня, верно говорю? Угадал? Ну, ну, не отнекивайся, я-то тебя хорошо знаю! Это для Настеньки ты, может, и диковина, а для меня — весь на виду. — Обнял сына, отвел к окну. — Вот что, Иван, загляни-ка сегодня в правление. Там я приготовил нужные документы для Москвы. Те, что насчет твоих проектов и чертежей. С печатями, все как полагается. А как же! У нас порядок! Какой может быть документ без печати? — Подмигнул Настеньке, ища у нее поддержки. — Вот и моя невестушка это же скажет… Так что заходи! Ежели меня в кабинете не застанешь, то документы у Сашка… А я зараз проскачу в мастерскую и подошлю к тебе плотников… Пусть заколачивают твое добро…

Вскоре ко двору подъехал грузовик. Трое мужчин в длинных, путающихся между ногами парусиновых фартуках стащили с кузова доски, сняли пилы, топоры, сумочку с гвоздями. Не мешкая, плотники начали сбивать из привезенных досок ящик и упаковывать в него подрамники и макет новых Журавлей.

Через час сделали перекур, и пожилой плотник с густыми завитками волос на крепкой шее вынул кисет. Сворачивая цигарку, сказал:

— Иван Иванович, получается какая-то чертовщина…

— Это вы о чем?

— О том, что мы зараз заколотим в ящик, как в гроб! Чертовщина получается — и все! — Плотник прикурил, погасил спичку. — Чертежи и все такое прочее для нас мастерил? Нам они принадлежат? Нам! Собрания проводил? Проводил! Аппетит на хорошую жизнь у людей раздразнил, а теперь — в багаж и наутек… Не годится так, Иван Иванович… Людей бунтуй, это хорошо, но и дело делай. А то на словах все за хорошую жизнь. А на деле что? На словах обновляются Журавли. А ты дай нам эти свои чертежи да возьми над нами команду… Да мы такое сделаем, что ахнещь!

— Чертежи и макет — это моя дипломная работа, — краснея, отвечал Иван. — Ее еще надо показать в институте… Пусть ученые поглядят…

— А чего им глядеть? — спросил второй плотник, присаживаясь на ящик. — Ученым тут не жить, а мы на твои чертежи уже глядели — чего еще?

— Надо все это утвердить…

— Мы и утвердить можем… Слыхал, что народ на собрании в один голос говорил? Строить новые Журавли — и все! Мечта у людей какая открылась, а ты эту мечту заколачиваешь в доски и увозишь. Не годится, Иван Иванович, обманывать людей. — Плотник с завитками на шее говорил зло, недоверчиво поглядывая на Ивана. — Ведь чертовщина получается! — И обратился к своим напарникам: — Наше дело, конешно, маленькое: есть наряд и есть указание — мы и стучим топорами. Но мы тоже люди, и мы на собрании тогда были… Санько, Санько, поаккуратнее бери ту штуковину, а то все наши новые Журавли изломаешь к чертям собачьим… Ишь какие там славные домишки… Иван Иванович, те домишки надо сперва чем-либо мягким обвернуть, а тогда и ставить в ящик…

Иван сказал Настеньке, чтобы дала какое-нибудь старое рядно, посоветовал плотникам, как нужно укладывать чертежи и макет, чтобы в дороге не повредить, и пошел в правление. И пока шел, думал о том, почему Настенька вдруг загрустила. Или ей не хотелось ехать в Москву? Или она чего боялась, а сказать ему не хотела? И тут неожиданно вспомнил: еще на той неделе она сказала, что у них будет ребенок, и сказала с такой неподдельной веселостью, что нельзя было понять: говорила правду или шутила? Она была необыкновенно возбуждена и когда заговорила о ребенке, то заливалась таким заразительным смехом, что и Иван, обнимая ее, тоже смеялся. «Так вот она где таится, причина ее тоски и печали! — рассуждал он, замедляя шаг. — А я, дурень, начал расспрашивать, что и почему. Но удивительное дело!.. Тогда смехом заливалась, а теперь, наверно, бедняжка, думает-гадает, как ей придется рожать там, в Москве, а потом где жить с ребенком. Да и мне не грешно об этом подумать — отцу это полагается. В самом деле, где будем жить? Поселиться в общежитии? Но какая это будет жизнь для людей семейных? Да и комендант на порог с ребенком не пустит. Вот так задача… Искать комнату? Дорого… Надо было согласиться ехать к Игнатенкову — вот бы и были гроши. Ведь кучу денег обещал… Есть в общежитии комнатушка с одним оконцем. В ней живут Андрей Журавлев и Василий Кобчик. Может, они согласятся перебраться в общежитие, а мне уступят комнатушку? Это было бы почти идеально! А комендант? Его не упросишь и не уговоришь. Да тут если хорошенько все взвесить, то и до слез недалеко… А может, Настеньку теперь беспокоит, что мы, как те настоящие дураки, живем без регистрации наших брачных отношений… Может, она тогда пошутила, хотела прихвастнуть: вот-де какая я смелая, — а теперь стыдится сказать мне, а я тоже молчу? Вот она и тоскует, а отсюда слезы… Ну, ничего, мы это дело поправим, и поправим быстро… Как приедем в Москву, так сразу пойдем в загс».

И пока Иван шел по селу и думал о Настеньке и о том, как им доведется жить в Москве, все время где-то рядом плакал и плакал обрубок рельса. И если бы удары молотка о сталь были частые, то такой звон был бы похож на тревогу. Но одиноко-печальный голосок раздавался редко; он то вспыхивал, повисал над Журавлями, плыл под низкими, идущими на запад тучами, то, умирая, умолкал. И трудно было понять, зачем возникают и гаснут эти звуки, кому они нужны и чего они хотят. И неизвестно, как они смогли родиться подле той жизни, какой жили Журавли?

Иван улыбнулся и невольно взглянул в сторону, откуда доносился этот сонно-тоскующий благовест. Церковь стояла на юру, темнела старенькая черепица, и возвышался над нею ржавый крест. «Проклинатель мой старается, верующих скликает, — подумал Иван, продолжая идти своей дорогой. — Как же он тогда обозлился, аж вспотел, бедняга, от злости… Да и как не вскипеть! То ему уже новая церковь мерещилась, а тут такой решительный отказ… Церковь в новых Журавлях?! Какую надобно иметь голову, чтобы до этого додуматься…»

И вдруг дорогу Ивану преградила Ксения. Он даже вздрогнул: не ждал ее встретить. И откуда взялась? Будто земля расступилась, и явилась Ксения. Ведь никого на улице не было. Оглянулся, а перед ним стояла, мило улыбаясь, Ксюша, в своем рабочем, испачканном маслом и запятнанном комбинезоне. Матерчатый поясок на пряжке ловко подхватывал ее девичье-тонкую талию. Стройная, улыбающаяся, зовущая к себе, она показалась Ивану необыкновенно привлекательной. Глядя на ее поясок, на блестевшие глаза, на знакомый завиток у виска, Иван ясно увидел ту памятную ночь на Маныче и ее, Ксюшу, на пушистой, как перина, траве…

— Здравствуй, Ваня!

Обычные слова привета она произнесла голосом вкрадчивым, ласково и тихо; так, показалось Ивану, никто и никогда еще не произносил этих слов. Иван услышал не «Здравствуй, Ваня», — нет!.. Слова ее говорили: «Милый мой, и как же я по тебе соскучилась, и как же нам, помнишь, хорошо было там, на Маныче, и как бы я была счастлива, если бы можно было вернуть и ту темную, укрытую камышами ночь, и тот Маныч…»

— Ваня, правда, что уезжаешь?

— Да, правда… Уезжаю, Ксюша.

— Когда?

— В воскресенье.

— Значит, покидаешь Журавли? — Потупила глаза, помолчала. — Взбунтовал людей, взбаламутил души, а сам уезжаешь?

— Может, твою душу потревожил, Ксюша?

— О себе я молчу. — Она тяжко вздохнула. — Что о себе скажешь? Была дура и осталась такой же… — Опять просяще посмотрела на Ивана. — Ваня, а можно к тебе зайти?

— Зачем же, Ксюша, ко мне заходить? Совсем это ни к чему… Не маленькая, все понимаешь…

— Да, понимаю… И всё же приду… Мне надо с тобой посоветоваться, как жить. Ничего не могу придумать, а посоветоваться не с кем. Неужели прогонишь? Вот чудак! — Она тихонько смеялась, и смех ее и просящий взгляд говорили: почему ей нельзя приходить? И все же она непременно придет к нему, даже если он запретит, и для этого выберет такой час, когда дома не будет Настеньки. — Ваня, да и попрощаться нам надо по-хорошему… Или не желаешь?

— Нет, что ты… Почему? Желаю!

— Когда прийти, Ваня?

— Когда? Приходи сегодня… вечером…

Иван помолчал, думал, что Ксения повернется и уйдет, а она стояла и, точно не веря ушам своим, с мольбой смотрела на него. Ему стало жалко ее, и он, оглянувшись и не увидев никого поблизости, сказал:

— Когда стемнеет, Настенька пойдет к матери…

Она взглядом поблагодарила его, понимающе улыбнулась и промолчала. Да что тут можно сказать, когда и без слов все понятно! «Когда стемнеет, Настенька пойдет к матери…» Как это хорошо! Ей и самой казалось, что лучше всего навестить Ивана именно в тот час, когда дома он останется один. Так будет удобнее и попросить совета, как ей жить дальше, и попрощаться с ним… И когда Иван, глядя ей в глаза и читая ее мысли, сам сказал об этом, она так обрадовалась, что не могла вымолвить ни слова. Рывком, быстро кивнула головой, завиток волос упал на глаз, и она ушла, ласковая и красивая. Не оглядываясь, но спиной чувствуя, что Иван смотрит на нее, Ксения на ходу подтягивала и поправляла поясок и как бы говорила: да ты погляди, Ваня, как я стройна и какая у меня девичье-гибкая фигура.

Иван отвернулся. И чтобы ее идти следом за Ксенией и не видеть её, он зашагал в обратную сторону. И тут только вспомнил, что ему нужно побывать у Закамышных. Груня и Яков Матвеевич еще в прошлую субботу просили, чтобы он заглянул к ним один, без Настеньки.

— Надо нам посекретничать без дочки, — таинственно говорила Груня. — Настенька в житейских делах несурьезная, с ней ни о чем важном не поговоришь… Все смеется, все зубы скалит,

Яков Матвеевич рассудительно добавил:

— Скоро вы с Настенькой уедете. Потолкуем, как вам жить. То были вольные птицы, а теперь — жена и муж, всякие у вас семейные обязанности.

XXI

В доме Закамышных был тот беспорядок, который можно увидеть в каждом журавлинском доме только осенью, когда хозяева занимаются соленьями. И в сенцах и в комнате Иван заметил голубями белевшие капустные листья. Тут же были разбросаны огрызки кочерыжек, рассыпана крупная, как горох, соль. Рядом со столом, с мокрых досок которого мутными слезами стекал сок, стояла кадка ведер на восемь. Она была доверху набита розово-белой, мелко посеченной капустой, раскрашенной стручками красного перца и оранжевыми кусочками моркови. Капуста, выросшая в пойме Егорлыка, была так свежа и сочна, что сок ее переливался через край кадки.

Радуясь приходу Ивана, улыбаясь ему, как может улыбаться только теща любимому зятю, Груня застелила кадку мокрой чистой марлей, а Яков Матвеевич положил на эту марлю «груз». Это были деревянный круг и поверх него камень-известняк величиной с шапку. Когда «груз» уместился в кадке, буро-сизая, свежо пахнущая капустой жижа выплеснулась через верх. Груня по-хозяйски деловито сказала:

— Ваня, сынок, помоги своему тестю. — Кивнула на кадку. — Такая малюсенькая кадочка для двоих мужчин — пустяк! Яша, берите и несите!

Тесть и зять, как по команде, разом нагнулись и дружно подхватили обтянутые обручем мокрые снизу борта. Подняли легко и понесли. Как ни старались, осторожно переступая порог, нести кадку так, чтобы она не качалась и не наклонялась, и все-таки не смогли. Правда, двор прошли благополучно. Когда же начали спускаться в погребок, Иван подумал о Ксении (и надо же было именно в эту минуту думать о ней!). Ругая себя, за то, что сказал: «Когда стемнеет, Настенька пойдет к матери», — он споткнулся. Кадка покачнулась и чуть было не вырвалась из рук — удержалась чудом; зато сок выплеснулся с такой силой, что залил плечи и весь правый рукав еще нового Игванового пиджака. «Так тебе и надо! — сердито подумал Иван, прижимая к груди кадку и протискиваясь в погребок, из которого веяло сырой свежестью. — И принесла меня нелегкая, будто нарочно метил, чтоб носиться с этой штукой!.. Мог бы прийти и попозже, а то и завтра…»

Приседая, мужчины бережно поставили кадку на дощатый, скрипящий настильчик и вышли. Груня увидела, как Иван, выбравшись из погребка, снял залитый капустным соком пиджак и начал его отряхивать, крикнула:

— Ой, божечко! Ваня! И как же такое могло приключиться! Ах, беда какая!

— Груня, не охай и не ахай, а возьми одежину, просуши и поправь все утюжком, — сказал Яков Матвеевич, беря у Ивана пиджак и отдавая жене. — А мы, Ваня, пойдем в хату, отдохнем, покурим… Ты знаешь, Голощеков сегодня уехал за билетами, знать, в воскресенье проводы. Да, Ваня, быстро прошумели дни-денечки… Будто вчера заявился в Журавли…

И пока Груня занималась пиджаком, мужчины уселись в горнице и закурили. Яков Матвеевич, счищая толстым ногтем золу с папиросы, начал разговор о том, что вот и осень как-то незаметно подоспела, а там, глядишь, заявится зима; что с кормами для скота в «Гвардейце» в этом году хорошо — хватит силоса и сена до новых трав; что вчера он был в степи и любовался озимыми — до чего же красочные зеленя, «и художнику такие краски не под силу»; что вода в Егорлыке стала чистая и заметно убавилась. «По всему, Ваня, видно, Кубань обмелела…»

Иван кивал головой, соглашался, поддакивал. Зная, что упоминание о воде и зеленях — присказка, а настоящий разговор впереди, Иван почти ничего не слышал из того, что говорил ему Яков Матвеевич. Свои думки заполнили голову, и избавиться от них Иван не мог. «Или она такая собой притягательная, и я не в силах устоять, или же я дурак набитый, — мысленно ругал он себя в ту минуту, когда Груня принесла отутюженный пиджак. — И зачем, ради чего нужно мне, чтобы она пришла именно в тот момент, когда дома не будет Настеньки? Пусть приходила бы, если ей так желательно, в любое время и днем, а не вечером… Пусть попрощалась бы и со мной и с Настенькой — ничего плохого в этом не вижу. И пусть попросила бы совета при Настеньке… Так нет же, получается все навыворот. Почему-то Настенька обязана уходить в это время к матери… А если не уйдет? И кто дернул меня за язык, и надо же мне было такое сказать… А может, мне хочется побыть с нею наедине, а сознаться себе в этом боязно и… совестно?.. Ну, допустим, мне совестно, и я хочу этой встречи. Когда-то Ксения мне нравилась да и сейчас, чего хитрить, тоже нравится… А дальше что? Снова Маныч? Нет, по всему видно, Маныч был, и другого Маныча не будет…»

— Она какая по натуре? — говорила между тем Груня, вешая пиджак на спинку стула. — Сумасбродная, в голове один ветер, а Москва — это же сколько люда… Там сурьезность нужна… Так ты ее, Ваня, оберегай, ить она же еще истинное дите. — И вытерла кулаком слезинку.

— И пожалею и поберегу.

— А как же, Ваня, с вашим законным браком? — допытывалась Груня. — Или так, нерасписанные, и явитесь в Москву? Да кто же вас таких за мужа и за жену считать будет?

— Мамаша, об этом тоже не печальтесь! — сказал Иван. — Все будет сделано по закону!

— Уговорил?

— Нет. Приказал! На правах мужа, — не моргнув глазом, смело врал Иван. — Если хотите знать, Настенька стала такая послушная…

— Вышколил? — удивилась Груня. — И каким же манером, Ваня?

— Действую строго по заповеди, — говорил Иван весело. — Знаете: жена да убоится своего мужа…

— Это не для Настеньки, — сказал Яков Матвеевич.

— Да погоди, Яша! — перебила Груня. — Ну, и как, Ваня? Убоялась уже, стрекоза? Согласилась на роспись?

— Еще как! Настенька так переменилась, что ее не узнать. Выслушала меня и говорит: правильно, Ваня, ошибку свою исправлю, только не тут, не в Журавлях. В Журавлях меня все знают, и. мне стыдно отступаться от своих слов… И я ее понимаю… А в Москве, говорит, где меня никто не знает, я распишусь с удовольствием.

— Так и сказала? — радуясь, спросила Груня.

— Дословно!

— Ну, и слава богу, и тебе, Ваня, спасибо: образумил девушку… Эх, что значит внушение! — Груня обратилась к мужу: — Внушение мужа, скажу тебе, Яша, — сила большая…

— Что-то эта сила на тебя не действует, — смеясь и кашляя, ответил Яков Матвеевич. — Никакие внушения не берут…

— Плохо внушаешь — вот что!

— Надо мне у Ивана перенять опыт. — Яков Матвеевич обратился к улыбающейся жене: — Мать, хочу тебе внушить одну вещь. Вижу, через край переполнилась радостью, и с тобой, чего доброго, может случиться, как с той кадкой, — начнёшь плескаться… Так что при такой твоей веселости тебе лучше всего побежать к соседкам и всласть погутарить с ними… А нам с Иваном дай посекретничать… Ну, как? Внушил?

— А как же! Ох, уж эти мне мужчинские секреты! Без тайн жить не умеют! — И так как Груня знала, что у ее Якова не было никаких тайн и что он хотел остаться с зятем только затем, чтобы дать немного денег молодоженам на их московские нужды, то она заговорщицки подмигнула мужу и направилась к выходу. — Я и сама думала сбегать к куме Ульяне за закваской для ряженки. — И, приоткрыв дверь, добавила: — Молоко запарила, все уже изготовила, хотела на завтра ряженку поставить, а закваски, как на грех, не оказалось…: Ваня, приходите с Настенькой ряженку кушать! Ну, бог с вами, секретничайте, а я побегу!

Груне не терпелось узнать, как муж передаст деньги Ивану и как Иван обрадуется и станет благодарить. Поэтому разговор с кумой Ульяной не клеился, и Груня, все в том же хорошем настроении, минут через двадцать вернулась домой. Яков Матвеевич заложил руки за спину и, опершись плечом о стену, смотрел в окно. Не понимая, что могло случиться, Труня спросила:

— Один, Яша?

— Как видишь. — А где Ваня?

— Исчез!

— Ну, что, Яша? Удался секрет? Обрадовался Ваня? Небось благодарил, а?

Яков Матвеевич усмехнулся и продолжал смотреть в окно.

— Черт дернул меня давать эти деньги!..

— Не взял?

— Гляди, такой возьмет… Слушать не захотел…

— Да что ж это такое? — Груня всплеснула руками. — Или какой богач? Голодать же будут в Москве…

— Бедный или богатый, а обругал меня и исчез… Вот я и стою тут, как пень, и думаю: как же мне после этого с ним встречаться?..

— Давай сюда деньги! — Груня решительно протянула свою могучую руку. — Я не позволю, чтобы моя дочка голодала! Да и как это так — не взял? И не для него даем, а для дочери. Может, у них вскорости дите родится, потребуются пеле-ночки, кашка, молочко и все такое… Тут на одну стипендию не разгонишься… Зараз сама все устрою!

Сунула за пазуху свернутые сторублевки и, с упреком покосившись на мужа, ушла к дочери. Надеялась там застать Ивана. Груне хотелось запросто, как и полагается матери, на прощание по-говорить с ними и отдать деньги… Посреди книгинского двора плотники все еще возились с багажом. Они поставили «на попа» ящик, куда были вложены подрамники, и заколачивали последнюю доску. Груня прошла мимо: ее не интересовали ни плотники, ни этот ящик. Но чтобы узнать, дома ли Иван, остановилась и спросила:

— Хозяин в хате?

— Там одна хозяйка, — ответил тот пожилой плотник, у которого на шее курчавились волосы. —

Дочка твоя, Груня, готовится в дальнюю дорогу.

Комната опустела. На чертежных столах валялись куски бумаги, карандаши, поломанная линейка, пустые из-под клея бутылки, остатки куги и водорослей. Возле чемоданов, сиротливо поджав ноги, сидела Настенька. Подбежала к матери, обняла и, ткнувшись в грудь, заплакала. Мать не утешала. Сердцем понимала, что эти слезы не утешить, что родной дом покидать всегда жалко. «Ничего, ничего, поплачь и успокойся! — думала Груня, поглаживая дочернину голову. — И какая ты чудачная, Настенька!.. Когда дурашливую смелость свою выказывала и в загс не шла, то посмеивалась, а когда мужа послушалась — кинулась в слезы… Ну, ничего, после слез завсегда облегчение наступает». И тут Настенька, облизывая соленые, опухшие от слез губы, всхлипывая, чуть слышно сказала:

— Мамо, мамо, а у нас с Ваней скоро будет сынок или дочка…

— Есть приметы?

— Есть, мамо…

— Так чего плачешь, дура? Радоваться надобно! Это же какое счастье! Ваня знает? Ты ему сказала?

— Угу…

— Так вот что, доню… Перед тем, как придет время рожать, дашь мне депешу. Беспременно заявлюсь в Москву внука нянчить. — Обняла дочь, заглянула в ее покрасневшие, в слезах, глаза, вынула из-за пазухи деньги. — Доню, а вот и гостинчик твоему будущему первенцу. Для внука… От меня и от батька. Бери!

Настенька взяла деньги, пахнущие родным материнским теплом, и так ласково, с любовью во взгляде посмотрела на мать, как никогда еще на нее не смотрела.

XXII

Иван понимал, что Яков Матвеевич, предлагая деньги, имел самые добрые намерения и не хотел ни обидеть, ни оскорбить зятя. И если бы такую сумму предложил кто-то посторонний и предложил в долг, то Иван, не раздумывая, написал бы расписку. Принять же деньги от тестя, как принимают приданое или подачку, Иван не мог… Ему стало и неловко и обидно. А тут случилась новая неприятность. Проводив зятя до калитки, Яков Матвеевич сказал:

— Ваня, прошу тебя как родственника… Возьми те бумаги, что батько для тебя приготовил, и не читай их… Полежи в карман — и все. А приедешь в Москву, тогда и прочитаешь.

— Странно, — сказал Иван. — Или в тех бумагах есть какая-то важная тайна?

— Тайны нету, а небольшая заковырка имеется. — Яков Матвеевич помолчал, подумал. — Не написано в тех бумагах так, как помнишь, высказались журавлинцы, когда ты докладывал им о проекте…

— Что ж там написано?

— Все хорошее… только в общих чертах.

— Значит, «Гвардеец» не принимает мой проект? — в упор спросил Иван. — Так надо понимать, Яков Матвеевич?

— Не совсем так… Есть оттяжка, сказать, временная задержка. Мы и на партком этот вопрос выносили, а Иван Лукич умчался в район и своего добился. Позвонил мне Скуратов… Насильно, говорит, мил не будешь. Надо, говорит, чтобы председатель загорелся, а он не горит… Вот оно в чем суть. Да ты что на меня таким зверем смотришь? — Яков Матвеевич понизил голос. — Думаешь, мне радостно? И мне тошно, а что поделаешь? Что-то твой батя сделался сильно пугливым да осторожным. Раньше, помнится, таким не был… Тут, Иван, нужно действовать так: либо заменять твоего батю и принимать твой проект, либо Иван Лукич пусть остается на своем посту, а о новых Журавлях пока не думать…

— Отец же сам кричал на собрании: как жить?

— То, Ваня, были слова, а дела другие…

— Тогда его надо заменить?

— Делается это, Ваня, не так просто, — ответил Яков Матвеевич. — В один миг Ивана Лукича не заменишь… Так что мой тебе совет: бумаги возьми, они пригодятся тебе на экзамене. В них похвально написано о тебе и о твоем проекте. С батьком попрощайся по-хорошему, как и подобает сыну, и поезжайте себе с Настенькой. А прибудете на место, напишите, как устроитесь с жильем…

Иван не стал слушать дальше и вышел со двора. Шел к кирпичному зданию правления, а в душе гнездилась тоска, и не милы ему были ни выглянувшее из-за туч по-осеннему нежаркое солнце, ни пламеневший за мостом Егорлык. «Есть оттяжка… временная задержка, — думал он, поднимаясь по гулкой лестнице. — Какая задержка? Теперь-то мне понятно, почему мой батя сегодня был такой любезный и почему так торопился купить билеты на поезд. Даже Голощекова командировал на станцию, чтоб быстрее сына спровадить. Плотников прислал… «Есть оттяжка…» Да, смешно и грустно».

В знакомой нам большой комнате находился один Саша. Ивана он встретил улыбкой на строгом молодом лице. Из ящика стола достал пакет и передал его Ивану. Иван отошел к окну, ногтястым пальцем распорол пакет и вынул аккуратно, — очевидно, руками Саши — сложенные бумаги. Не спеша прочитал выписку из протокола заседания правления и письмо на имя директора института. Да, точно бумаги были скреплены подписями и печатями, имели исходящие номера и даты — не придраться! В выписке из протокола, а особенно в письме расточались похвалы в адрес молодого архитектора-земляка; говорилось о том, что Иван Книга, готовя свою дипломную работу, советовался с колхозниками, принимал их замечания; что колхозникам «Гвардейца» нравится проект новых Журавлей. «В таких домах не жить, а радоваться». И все! Ни слова о том, принимает ли правление «Гвардейца» проект новых Журавлей или отклоняет. В письме, судя по слогу, одна фраза была написана рукой Ивана Лукича: «…мы и рады бы в рай, да грехи нас туда не пускают, а грехи наши те, что зараз такая стройка колхозному крестьянству не по плечу…»

Ну что после этого сказать отцу? Ругаться или драться с ним? Когда-то, защищая мать, Иван по молодости распалился и вступил с батьком в поединок. Теперь юношеская горячность ни к чему. Просить, уговаривать отца, чтобы принял проект и начал строить новые Журавли? Никогда Иван этого не сделает!.. Пойти к Скуратову с жалобой? Нет, видно, жалоба ничего не изменит… Самое правильное — уйти, не простившись, и сегодня же уехать на станцию.

И все же Иван не ушел. Комкая в кулаке конверт, он глазами указал на пухлую дверь и спросил:

— Отец там?

Саша улыбнулся и кивнул головой. Сгибая плечи, Иван прошел в кабинет. Он не был здесь с той поры, как приехал в Журавли. В просторном и светлом кабинете все оставалось таким же, как и в тот погожий июньский день. Под ногами расстилался тот же мягкий, как некошеная трава осенью, ковер. Все так же пустовали удобные кожаные кресла. Те же высокие окна все так же холодно смотрели на пожухлую, прибитую дождями стерню за Егорлыком. Те же крупные зеркальные чернильницы покоились на чистом, без единой бумажки столе…

Видно было, что Иван Лукич поджидал сына. Как только Иван появился на пороге, Иван Лукич вышел из-за стола. Заметил в руке у Ивана скомканный конверт, спросил:

— Читал?

— Да, прочитал…

— И как? Здорово мы тебя расхвалили! После такой похвалы можно считать, что экзамен ты уже выдержал… Твой диплом получил высокую оценку от народа… Это, Ваня, очень важно! — Он поднял руку. — От народа! _

— Признаюсь, отец, эти твои похвальные слова не радуют.

— Почему? — искренне удивился Иван Лукич.

— Народ, говоришь, оценил, а отец испугался. — Иван бросил конверт и бумаги на стол. — Эта похвальная отписочка мне не нужна!

— Ну, ну! Критикуй батька! Поучай уму-разуму! Завтра все одно уедешь…

— Не хочу ни поучать, ни критиковать, — сказал Иван грустно. — Хочу только спросить…

— Спрашивай, спрашивай…

— Как могло случиться, отец, что ты оглох и ослеп?

— Ты это о чем?

— На словах, на виду у людей ты человек передовой, а на деле пятишься назад, хитришь, мудришь… Сам был на том собрании, где обсуждался мой проект. Все слышал и всё видел, а делаешь вид, что не слышал и не видел ничего. Меня хвалил перед журавлинцами, спрашивал у них, как они хотят жить. И слышал, что они ответили. А кончил чем? Тем, что сочинил эти похвальные грамоты, да не чаешь, когда же я выберусь из Журавлей… Так, отец, поступают только трусы!..

Иван умолк. Ждал, что Иван Лукич обозлится и закричит на него своим зычным голосом. Иван же Лукич стоял у окна, спиной к сыну, и молчал, словно каменный. Крепкие его ноли были расставлены широко, голова приподнята. Трогая пальцем ус, он смотрел на вылинявшую степь, на копенки, прилипшие к земле, и смотрел так пристально, будто там, за Егорлыком, видел что-то важное, интересное, от чего не было сил оторвать глаза. Распахнул рамы, и холодный ветерок, залетев в комнату, ворошил его седой, заметно поредевший чуб. Такое показное равнодушие пугало и настораживало. Что случилось с Иваном Лукичом? Где он мог набраться и такого странного хладнокровия и такой удивительной выдержки? Может, ему на какую-то минуту удалось взнуздать себя? А сам он весь наливается злостью, и вскоре та злость выплеснется, и тогда Иван Лукич, не помия себя, бросится на сына с кулаками. А может, слушая Ивана, осознал свою вину, но сказать об этом стесняется и поэтому смотрит в окно и молчит? Или, чего доброго, обнимет Ивана и скажет: «Спасибо, сынок, за слова горькой правды! Ох, давным-давно надо бы мне сказать, да только некому было, не находились смельчаки… Вокруг меня, Ваня, расплодились одни доброжелатели. Все они, скажу правду, печалились о моей славе. Никто не решался, вот как ты зараз, сказать правду в глаза. Даже мой фронтовой командир жалеет меня, а о Закамышном и говорить нечего. Яков — человек сердечный, мягкий, по натуре добрый. Так и норовил подложить под мои бока мягкие пуховики… А ты, Ваня, ничего не побоялся. Смело вышвырнул из-под моих боков те настилочки… И хоть меня, бедолагу, бросало то в пот, то в холод, а   поступок твой, сыну, одобряю… Сын не должен   кривить душой перед своим родителем… Хвалю, Иван!»

— К чему, отец, это твое рассуждение о грехах? — осмелев, продолжал Иван. — Придумал «грехи» и утверждаешь, что «зараз такая стройка колхозному крестьянству не по плечу». Как же так получается, что богатому колхозу не по плечу сделать свое село красивым и удобным для жизни? Ну, допустим, есть еще экономически слабые колхозы, им, возможно, и не по плечу такое строительство. А у журавлинского «Гвардейца» миллионы годового дохода, и ему это не по плечу? Слава гремит по всей стране, а переделать Журавли не по плечу? Нет, отец, тут дело не в том, по плечу или не по плечу, а в том, что ты струсил… Тебя испугало то, что должно было…

Иван умолк на полуслове. Иван Лукич покосился на сына и с трудом, как человек, у которого отекли ноги, приблизился к столу, нажал под крышкой стола кнопку. Снова тяжелой походкой подошел к окну и залюбовался степью. На голос звонка появился Саша. Глядя в окно, Иван Лукич сказал:

— Сашко! Распахни дверь! Да пошире! Саша открыл дверь. Не понимая, к чему вся

эта затея, Иван ждал, что будет дальше. Саша подмаргивал, давая понять, чтобы Иван не мешкал и уходил. Но Иван, сжимая за спиной кулаки, не двигался с места.

— Ну! Чего ждешь, умник? — крикнул Иван Лукич таким зычным голосом, будто обращался не к Ивану, а к кому-то там, на улице. — Или дверей не видишь, смельчак? Или ждешь, чтоб тебя отсюда взашей выпроводили?!

Иван увидел лицо с обвислыми усами, изломанное страшной болью. Иван Лукич схватил чернильницы и размахнулся ими. Смелым ястребком подлетел Саша и выбил их из рук Ивана Лукича. Чернильницы ударились о стол, раздался грохот, стекло на зеленом сукне раскололось. Саша обнимал Ивана Лукича, усаживал в кресло, что-то говорил ему, успокаивал. Иван Лукич разорвал на себе рубашку и, хватаясь за волосатую грудь, матерился и кричал:

— Учить вздумал! Трусом меня считаешь! Да я против колхоза никогда не шел и не пойду, и я знаю, что колхозу нужно, знаю! Слышишь!

Не разжимая кулаки, Иван вышел из кабинета. В коридоре оглянулся, постоял и не спеша направился к выходу.

XXIII

В воскресенье утром грузовик, в кузове которого лежал ящик с чертежами и макетом новых Журавлей, уехал на станцию. Во дворе возле крыльца стояла «Волга». Ксения помогала Настеньке и тете Груне укладывать чемоданы и узелки. К книгинскому дому сходились люди, и Ивану казалось, что снова собирается сход во дворе. Из Янкулей приехал Ефим. Иван встретил друга у ворот, и они обнялись. Ефим шепнул Ивану на ухо:

— Плюнь, Ваня, на все горести и уже начинай думать о том, как вернешься в Журавли…

Иван кивнул головой. Не сказал, что у него произошло с отцом. Подошел Егор Подставкин, протянул руку.

— Так как же, Иван Иванович? — В светлых глазах Егора теплилась радость. — Когда тебя поджидать? По весне, а? Прилетишь вместе с скворцами?

Григорий несмело приблизился к брату. Усики колюче отросли, скуластое лицо постарело.

— Счастливой дороги, братуха! — сказал Григорий. — Не думай про меня, будто я какой зверюга… Нет, Ваяя, я обычный, как все… Но житуха иной раз так подстегнет, что аж весь согнешься… Вот и с гаражом подстегнула… Тебе хорошо: погостил и улетел, — а мне тут жить. А как, скажи, обходиться без гаража? Да и хатенка, ежели рассудить по совести, давно свое отжила, пусть еще малость послужит технике…

Иван сказал брату, что на него не в обиде, и пошел навстречу кумовьям из Птичьего. Тоже пришли проводить Ивана. Старики принарядились, как на свадьбу, даже побывали у парикмахера, отчего сизые их бородки заметно помолодели. Поздоровались, и Антон сказал:

—: Ваня! На кой ляд тебе уезжать? Оставайся в Журавлях и скликай людей на стройку… Надо поспешать, а то таким пожилым людям, как мы с Игнатом, не доведется пожить в тех красивых домишках!

— Он покидает Журавли ненадолго, — сказал Ефим..

В это время Груня, обнимая дочь, заголосила. Все умолкли и загрустили. Иван усадил Настеньку в машину рядом с Ксенией. Обошел всех, кто стоял во дворе, попрощался за руки. И когда Иван сел в машину и «Волга» понеслась к мосту, во дворе и на улице стало тихо-тихо. Тут только журавлинцы, начавшие расходиться, заметили, что среди провожавших не было Ивана Лукича… Вот так новость! Отец не пришел проводить сына? На глаза не показался? И куда же это Иван Лукич запропастился? «Не пришел батя, — думал Иван, подставляя ветру лицо. — Или совестно. А может, так лучше? Вчера поругались… Ну и что из того? Мог бы прийти попрощаться… Не пришел».

Ехали молча. Перед глазами у Ивана покачивались две женские головки. Настенька, повязанная косынкой, смотрела на уплывавшие мимо опустевшие поля. Ксения склонилась к рулю и не отрывала взгляда от дороги. Иван видел ее золотистые, так хорошо ему знакомые, пахнущие полынью волосы. Сзади они были схвачены широким, во весь затылок гребнем… Вспомнил, как вчера вечером она пришла к нему. Настенька как раз ушла к матери, а Иван сидел на веранде и смотрел на повисший над Егорлыком тонкорогий месяц. Ксения была грустна. Не приблизилась к нему, отказалась присесть. Почему-то эта встреча ее не радовала… Глядя себе под ноги, она сказала:

— С Голощековым, Ваня, жить не буду…

— Почему так вдруг?

— Это, Ваня, не вдруг… Да и не нужна мне такая жизнь. Хватит, отмучилась… Хочу быть вольной птицей… Сегодня сказала ему об этом.

— И что же он?

— Сперва принял за шутку, не поверил… Потом руки поднял, хотел бить… Дурак!

— Как станешь жить, Ксюша! — участливо спросил Иван.

— Не твоя печаль. — У Ксении выступили на глазах крупные слезы. — Как-нибудь проживу…

— И все же?

— Смешной ты, Ванюша… Неужели мое горе тебя тревожит?

— А ты скажи… Разве трудно? Есть же у тебя планы?

— Есть. — Через силу улыбнулась, — Только я еще ничего для себя не решила. — И опять болезненная улыбка. — Может, с горя утоплюсь в Егорлыке, а может, с горя полюблю Ивана Лукича.

— Это для тебя одинаково? Да?

— Почти одинаково, — сказала она, смело глядя на Ивана. — Но ты не бойся… В Егорлык я не брошусь… А вот твоего родителя, может быть, и нужно полюбить. — Она не то плакала, всхлипывая, не то тихонько смеялась. — Он несчастный, и я несчастная. Вот сложим свои несчастья в одну кучу, да и заживем…

— Глупость болтаешь.

— Ничего умного, Ваня, в голову не лезет… Ушла, не простившись. Думать. об этом было

горько. Иван откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Видел то Ефима, то Егора Подставкина, то помолодевших кумовьев из Птичьего, то камыши на Маныче и Ксению. Видел людное собрание в отцовском дворе, слышал гудящие голоса и мучительно думал: «Неужели это все? Неужели я никогда не вернусь в Журавли?..»

XXIV

На этом кончается наш рассказ о сыновнем бунте. Остается сказать лишь об Иване Лукиче, о его горе, о том, где пропадал он в тот день, когда журавлинцы провожали Ивана и Настеньку…

Давайте на время оставим Журавли и выйдем в поле. Под косматыми, низко плывущими на запад тучами лежал зеленый-зеленый ковер озими. Сбежались и разбежались размокшие, побитые колесами дороги. На скрещении их, ткнувшись колесом в лужу, лежал измученный ездой, еще горячий мотоцикл. Рядом, как всадник возле запаленного скачкой, рухнувшего на землю коня, стоял, скрестив на груди руки, Иван Лукич.

Как, бедняга, изменился! Кто близко знал знаменитого журавлинца, кто, бывало, любовался его гвардейской выправкой и его пышными усами, кто завидовал его неиссякаемой энергии и его веселому нраву, тот теперь, глядя на этого постаревшего, с обвислыми усищами человека, на его поникшую голову без картуза, ни за что не признал бы в нем Ивана Лукича. Что с ним стряслось? Откуда сразу подкралась старость? В чуприне так прочно залегла белая поземка, что уже никаким ветром ее оттуда не выдуть и никаким теплом не растопить. Ноги в побитых, бурых от грязи сапогах стояли раскоряченно. Или побаивался, что вот иссякнут силы и он свалится рядом с мотоциклом? Глаза хмельные, безулыбчивые, и глядел он на дороги, что расходились от него во все стороны, строгим взглядом, глядел и не знал, какая из них самая лучшая. Повернулся, посмотрел на ту, что надвое располосовала зеленя, — нет, не она: по ней не пройдешь; поглядел на другую, на третью, покосился и на четвертую, — нет, не та… А где она, где та, настоящая, по которой ему надо ехать? Неужели у себя, на своих полях, заблудился?

Поднял руку, как будто поманил меня к себе, и спросил: «Ну, что, умчался бунтарь? На «Волге» улетел? Это я приказал Ксении, чтоб с шиком отвезла… И люди, говоришь, были, пришли проводить?.. Так, так, уехал… Обошлись без меня. А я вот или заболел, или чегось сильно душою приморился и стою тут… Все думку разгадываю: как мне теперь жить? Подскажи, добрый человек. И бегунок мой просит, чтоб я его тут не оставлял, а поднял и оседлал. Но у меня, веришь, нет силы, в глазах помутнело, и я гляжу на дорогу, а ничего не вижу. Вот какая со мной приключилась штуковина… Может, я лишнее выпил и оттого очи мои затуманились?.. Так нет, я и раньше выпивал, а такого со мной не бывало… Вот Васюту свою еще вижу. Хоть она и далеко, а вижу. Не вернулась Васюта, даже весточки не шлет. Тоже обошлась без меня… Видно, и родной жене стал я чужим. Два сына покинули. Иван взбаламутил душу, нагрубил, и уже нет его. И Алеша той стежкой идет, тоже в критику кидается. Не так, не по его методе, вишь, овцу разводим, не такую шерсть берем, и тоже батька клянет… Гриша, верно, тут, в Журавлях. Но что с него? Чужой мне Гриша да и заламывает не в ту сторону, как тот норовистый бык в борозде. Да и Гришке я не нужен… Советуешь пойти к Якову? Побеседовать с ним: ведь парторг. Был, беседовал — не понимает меня парторг. Советует встрепенуться. Чудак Яков, не понимает, что я не птица. У меня крыльев нет… Может, были, а теперь нет. Вот беда! То птица, ей хорошо, чуть что — встрепенулась и полетела. Вольная! А я живой человек. Я доказывал Якову, что остался один-одинешенек, что люди пошли без меня, а он: встрепенись — и все! Но даже так рассудить: допустим, у меня выросли б крылья, а для кого мне зараз встрепыхаться? Для себя — не надо, хватит с меня… А Яков свое: как для кого? А для людей. Люди-то с тобой, они были и есть рядом, и никуда они не ушли, потому как они местные… Где они, люди? Не вижу… Ивана провожали, а обо мне и не вспомнили. Так что я и не знаю, куда мне теперь податься… Постой, постой! Вспомнил! — В тусклых, неласковых глазах его затеплился огонек надежды. Он нагнулся и поставил мотоцикл на колеса. — Поеду к Скуратову! Степан — друг, он и выручит и подаст верный совет… Просто удивительно, чего ради я стою в степи…»

XXV

…Ночью, побывав у Скуратова, Иван Лукич возвращался в Журавли. Вдруг полил дождь. Стена воды встала и преградила путь. Всю дорогу будто кто бил из брандспойта по спине Ивана Лукича, по склоненным к рулю плечам. Косые холодные струи то хлестали лицо, то пробивались за воротник, и Иван Лукич чувствовал, как к пояснице стекала вода. Одинокая фара пронизывала взвихренную, страшно толстую стену, падала на дорогу и жарким пламенем поджигала калюжины.

Наконец Иван Лукич подрулил к калитке своего дома и, опираясь ногами о скользкую землю, вкатил машину в темный, шумящий дождем двор. Фара выхватила из тьмы, густо прошитой косыми, сверкающими нитями, черный угол дома. Жестяная труба не вмещала поток, и он с шумом выплескивался через край и заливал часть окна. Иван Лукич прислонил мотоцикл к стене и выключил свет. Темень сомкнулась и поглотила все. Не было видно ни крыльца, ни стены рядом, и только слышался тягучий, как от водопада, шум… Скользя и хватая руками мокрую стену, Иван Лукич добрался до крыльца, по ступенькам которого текли ручьи, постоял, отдышался и пошел в дом.

Зажег свет, зашел на кухню и с удивлением, как человек, который заблудился и попал в чужое жилье, посмотрел на немытую посуду, им же еще позавчера оставленную на столе. Взял кусочек твердого, как сухарь, хлеба, положил в рот и стал жевать, а с обвислых усов стекали, как слезинки, капельки. Полотенцем вытирал голову, лицо, усы Так, с полотенцем в руке, и побрел по комнатам. Думал, что найдет в доме хоть одну живую душу, и не нашел. Отворил дверь — на него повеяло затхлостью. Под ногами прошмыгнула одичавшая кошка. Над головой все так же тягуче и тревожно билась о жесть крыши вода.

Иван Лукич не спеша переходил из комнаты в комнату, а сапоги издавали противный, чавкающий звук, будто он брел по луже и чавканье это говорило: ну, чего ходишь, Иван Лукич, чего топчешься, сядь и отдохни. Поглядывая на мокрые следы, Иван Лукич снял пиджак. Удивился: оказывается, и свитер и рубашка промокли. Хотел и их снять, но вспомнил, что у него не было чистой рубашки… Стоял и держал пиджак за воротник. Сколько же в нем собралось влаги, если он такой тяжелый? Потускнели под дождем и звезда и депутатский знак… Иван Лукич присел на диван. Полотенцем старательно протер эмаль и золото, подул на знаки теплом изо рта и еще раз протер. Повесил пиджак на спинку стула, вынул из кармана зажигалку и промокшую пачку «Казбека». Закурил и задумался. И почему-то увидел себя с чернильницами в руках, услышал даже, как они ударились о стекло и как стекло треснуло. «На словах, на виду у людей ты человек передовой, — лезли в голову слова Ивана. — Как могло случиться, отец, что ты оглох и ослеп?..»

Не хотелось думать ни об Иване, ни о том, что случилось в кабинете, и он начал стаскивать сапоги. Расстелил на полу, чтобы быстрее просохли, мокрые и грязные портянки. Чувствуя зябкую дрожь в теле, взобрался с ногами на диван. Хотел так, с поджатыми ногами, согреться и вздремнуть и не смог. Как только глаза закрылись, умолк шум на крыше, а Иван Лукич уже был у Скуратова. Видел невеселое лицо, колючий, сердитый взгляд и явственно слышал его голос:

— Тебя, Иван, совесть мучает… Погордился перед сыном, а теперь не знаешь, куда себя деть. Водку хлещешь! Ох, смотри, Иван, пока будешь ныть да выпивать, сосед Игнатенков тебя обгонит!

— Как так обгонит?

— Да, обгонит… Илья Васильевич следом за Иваном отправился в Москву. Перед отъездом был у меня. Сказал, что без архитектора не вернется. Вот и рассуди. Может так случиться, что твой сын прибудет в Ново-Троицкое с проектом новых Журавлей. — Обнял Ивана Лукича, посмотрел ему в глаза. — Не злись, Иван, и не вешай голову… Тебе такое не к лицу… Помнишь, разводил теорию о потолке? У Ильи Игнатенкова, выходит, потолок малость повыше?

— Намекаешь, Степан, чтоб уступил место?

— Зачем уступать? Нельзя уступать. Когда ты отказался от проекта новых Журавлей, Закамышный звонил и настаивал применить к тебе силу… Но известно, насильно мил не будешь… Помнишь, когда Иван Лукич Книга объявил войну бедности? Дело это для него было милым, желанным, и «Гвардеец» быстро встал на ноги… А новые Журавли этому же Ивану Лукичу не желанны… Вот где твоя беда!

Иван Лукич отстранил руку Скуратова, отошел от стола.

— Чего ты от меня хочешь, Степан? Говори!

— Сегодня ничего не хочу, — ответил Скуратов. — Поезжай домой, отоспись. Завтра, когда голова посвежеет, приезжай — побеседуем…

XXVI

Иван Лукич опустил ноги на холодный пол и прислушался. Дождь и ветер все так же били, рвали крышу, и жесть то стонала и охала, то гремела так, будто на нее свалили мелкую гальку. «В такую непогоду хорошо водку пить». И как только Иван Лукич сказал об этом, его потянуло к низенькому шкафчику, что незаметно примостился в углу. Шлепая босыми ногами по холодному паркету, Иван Лукич подошел к шкафчику и вынул из него графинчик. Улыбнулся горестно, ладонью расправил усы и присосался к горлышку. Пил без передышки, как человек, изнуренный жаждой, пьет воду. Отдышался и, чувствуя, что ему сразу стало теплее, поплелся в ту большую комнату, которую еще не так давно именовали архитектурной мастерской.

Комната выглядела, как заброшенный, никому не нужный сарай. На опустевших столах и на полу валялись какие-то исчерченные и изорванные бумаги, огрызки карандашей, смятые тюбики от краски, пустые бутылочки из-под клея. Под ноги подвернулся кусок ватмана. Иван Лукич поднял его и долго смотрел на черновые наброски двухэтажного дома с двумя крылечками — для двух семей. Нижняя часть, как раз в том месте, где лепились крылечки, была разорвана и испачкана тушью. Иван Лукич положил чертеж на стол, пригладил его ладонью. И в воображении вдруг под: нялся совершенно готовый — въезжай и живи — дом с широкими и светлыми окнами, глядящими на улицу; и будто с одного крылечка сошел Игнат Антонов, а с другого — Антон Игнатов. Кумовья сняли картузы, разом поклонились и сказали: «Спасибо тебе, Иван Лукич! Вызволил стариков из беды… Это же не домишко, а одно сплошное удобство. И не живем мы тут, Иван Лукич, а царствуем… Заходи до нас в гости, не стесняйся…»

Иван Лукич усмехнулся, потер кулаками виски. «А что, можно было бы и зайти, домик мог бы получиться приличным, и жить в нем неплохо», — думал Иван Лукич, глядя на кусок чертежа. Его удивляла надпись, сделанная карандашом размашисто, по всему фасаду — от одного крыльца к другому: «Не годится! И не так и не то!» По почерку было видно, что надпись сделал Иван, да и кто еще смог бы так решительно забраковать эту работу? «И его дело трудноватое, — : заключил Иван Лукич, — Всё доискивался, всё испытывал, а потому и браковал. Хороший же домишко, чего еще желать, а для него и не так и не то…»

На подоконнике увидел забытую фотографию сына. Иван смотрел на отца и улыбался. Улыбнулся и Иван Лукич… Глаза сами закрывались. Не стало ни куска ватмана на столе, ни самого стола. Откуда-то из темноты вышел Иван. У него макет новых Журавлей, и он нес его на вытянутых руках, как носят хлеб-соль, когда встречают дорогого гостя. «Поглядите, батя, какие они, эти новые Журавли!» — «А чего на них смотреть? Все это я видал… Тут, сыну, меня одна думка терзает, и я хочу открыться тебе. Только будем беседовать мирно, без ругани… Думка та касается меня. Шут его знает, может, ты, сыну, и прав, а я не прав, и, может, не на этом чертежике надо было написать, а на мне: «Не годится! Не то!» А на Игнатенкове написать: «Это годится! Это как раз то, что надо!..» Ить и Скуратов считает, что Игнатенков — то, а Иван Лукич Книга — не то… Как же, Ваня, трудно устроена наша жизнь… Наперегонки живем: кто кого. Чуть человек замедлил бег, может, он в этот час приморился, а может, душа его не расположена нестись вскачь именно теперь, а его уже со всех сторон норовят обойти да еще и ножку при случае подставить, чтоб он полетел к чертям собачьим и не поднялся… Вот и Игнатенков стремится обогнать меня сбоку. Спит и во сне видит, как он очутится впереди… К тебе, Ваня, умчался, и все для того, чтоб выскочить наперед. Сосед мой — хитрун. Замыслил там, в Москве, подмагарычить тебя, Ваня, обещаниями сманить в Ново-Троицкое, а после этого промчаться мимо Журавлей на своей сороке-белобоке и показать «Гвардейцу» дулю… Нет, Иван, видно, твоего батька еще не раскусил мой сосед Игнатенков. И тебе, как сыну, скажу: пока я жив, не бывать той дуле. Не Игнатенков мне, а я ему подставлю ножку, а той дулей, что приготовил для моего носа, сам и подавится…»

Мысль эта показалась очень важной, новой и единственно правильной; Иван Лукич спрятал в карман фотографию сына и прошел в комнату, где Оставил пиджак и где стояли залепленные грязью его сапоги. Поспешно, как человек, которому некогда раздумывать и надо действовать, начал одеваться. «Не тут, в этом осиротевшем домине, зараз мое место, — говорил он сам себе, натягивая влажныйи ставший тесным сапог и притопывая им.

— Я еще покажу своему хитро-мудрому соседу, где настоящие раки зимуют, и тогда мы поглядим, кто кому станет тыкать дулей… Зараз же пошлю телеграмму Ивану. Надо смотаться на почту… А денька через два самолетом умчусь в Москву…»

Странный, глухой звук, похожий на стук упавшей доски, заставил Ивана Лукича поднять голову и прислушаться. Нельзя было понять, то ли это ветер, разгулявшись не на шутку, распахнул дверь, что выходила на крылечко, то ли нарочно ее кто-то сердито толкнул плечом. Иван Лукич даже встал, подтянул голенища. Сквозь шум дождя было слышно, как кто-то топтался за дверью, шарил, отыскивая дверную ручку. «Может, какой ворюга решил поживиться в моем доме или кто от дождя спасается?» — подумал Иван Лукич, Он смело подступился к дверям и крикнул:

— Эй! Кто там?

Ответа не было. Дверь тихонько отворилась, и вошла вся залитая водой Ксения. От юбчонки и ботинок до капюшона, шалашом нависшего над ее разгоряченным лицом, от парусиновой ее курточки до шарфика, двумя концами свисавшего на грудь, — все так промокло, что казалось, будто Ксения только что выбралась из Егорлыка.

— Ой, мамочко, как льет! — сказала она грустно. — А ветрюга… Это же беда!

Иван Лукич слышал ее голос, смотрел на нее, и ему не верилось, что перед ним стояла Ксения.

— Как же ты нужна мне, Ксюша!

— Нужна? — удивилась она, вытирая ладошкой лицо. — Неужели, Иван Лукич, в такую непогоду вздумали ехать? Дороги размыло, развезло, ой, ой!

— Нет, Ксюша, пока ехать никуда не нужно… Хотя, сказать правду, нужно ехать… Надо дать Ивану телеграмму.

— О чем? — спросила Ксения.

— Чтоб Журавли не забывал. — Иван Лукич развел руками, усмехнулся. — Гляжу на тебя и удивляюсь! Откуда явилась, Ксюша? Из дождя, что ли? Кто тебя прислал сюда, Ксюша?

— Сама пришла… Ветер и дождь только подталкивали в спину. — Потупила глаза. — Знаю, что и у вас, Иван Лукич, горе и у меня тоже горе…

— Что горе? — перебил Иван Лукич. — Плюнь на него! Горе, Ксюша, у всех есть… Ну, чего так смотришь? Проходи, снимай с себя эту капелюху… А одежонка на тебе как промокла!

Иван Лукич взял ее мокрые и теплые руки, держал их в своих затвердевших ладонях на весу, смотрел на ее тревожно блестевшие глаза и не знал, что бы такое ей сказать, — не находил слов…

1955–1960 гг.

Бабаевский Семен Петрович

Сыновний бунт

Зав. редакцией В. Ильшков. Редактор Л. Белов

Художественный редактор Ю. Васильев. Технический редактор С. Розова

Корректор Р. Пунга. Фото Н. Кочнева

Сдано в набор 5/V 96 г. Подписано к печати 2/V 96 г. А-07434. Бумага 84X087e —6 печ. л.= =9,84 усл. печ. л. 2,2 уч. — изд. л. Тираж 500 000 экз. Заказ № 228. Цена 24 к.

Гослитиздат, Москва, Б-66, Ново-Басманная, 9.

Ленинградский Совет народного хозяйства. Управление полиграфической промышленности. Типография № «Печатный Двор» вмени А. М. Горького. Ленинград, Гатчинская, 26,

ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО X У Д О Ж Е С Т В Е НН О Й Л И Т Е Р А Т У Р Ы

Вышли из печати и поступили в продажу книги:

Г. Абашидзе. Стихотворения и поэмы. Перевод с грузинского.

(Библиотека советской поэзии). М. 1961. 39 к.

Г. Бипланов. В Снегирях. Повесть. М, 1961. 15 к.

А. Гнатюк-Данильчук. Рабиндранат Тагор. Критико-биографический очерк. М. 1961. 15 к.

А. Егоров. О реакционной сущности современной буржуазной эстетики. М. 1961. 81 к.

Л. Леонов. Слово о Толстом. Речь, произнесенная 19 ноября 1960 г. в Большом театре СССР на торжественном заседании, посвященном 50-летию со дня смерти Л. Н. Толстого, М. 1961. 5 к.

А. Лупан. Стихи. Перевод с молдавского. (Библиотека советской поэзии). М. 1961. 37 к.

Н. Лурье. Лесная тишина. Избранные повести и рассказы. Автоперевод с еврейского. М. 1961. 86 к.

Ж. Шележ. Минское направление. Роман. Авторизованный перевод с белорусского. М.—Л. 1961. 1 р. 28 к.

А. Первенцев. Кочубей. Роман, м. 1961. 58 к.

31. Рыльский. Поэзия Тараса Шевченко. М. 1961. 8 к.

К. Седых. Даурия. Роман, м. 1961. 1 р. 51 к.

Я. Смеляпов. Стихи. (Библиотека советской поэзии). М. 1961. 39 к.

Д. Фурманов. Чапаев. Роман. Иллюстрации А. Ливанова. М. 1961. 1 р. 75 к.

К. Чуковский. Стихи. (Библиотека советской поэзии). М. 1961. 39 к.

Чувашская лирика. Сборник стихотворений. Перевод с чувашского. М. 1961. 30 к.

Б. Щербина. Актуальные проблемы современного литературоведения.»М. 1961. 1 р. 20 к.

МОСКВА

Ежемесячный литературно-художественный и общестеенно-политичесний иллюстрированный шурнал — орган Союза писателей РСФСР и Московского отделения Союза писателей.

Журнал «Москва» ставит своей задачей знакомить читателей с произведениями, посвященными актуальным проблемам современности. К участию в журнале привлечены видные художники слова.

В книжках журнала читатель найдет публицистические статьи по важным вопросам советской действительности, художественные очерки о героях наших дней — людях труда, деятелях науки и искусства; разнообразные материалы под рубриками «Дела и люди семилетки», «Наука и техника наших дней», «Искусство», «Люди и судьбы», «Живое прошлое», «Прогулки по Москве», «Московский калейдоскоп», «Любителям спорта» и др.; литературно-критические статьи и рецензии; юмористические миниатюры и басни.

«Москва» публикует также произведения зарубежных прогрессивных писателей, впечатления зарубежных гостей о нашей столице и статьи и очерки советских писателей и журналистов, побывавших в разных странах мира.

В журнале систематически помещаются две восьмиполосные вкладки с цветными художественными репродукциями.

Во второй половине текущего года будут напечатаны роман известного русского писателя Ивана Бунина «Жизнь Арсеньева» и повесть хорошо знакомого советским читателям писателя Александра Яшина «Сирота».

Роман «Жизнь Арсеньева» написан И. А. Буниным за границей и является наиболее значительным произведением, созданным писателем в эмиграции. Фон романа — Россия конца девятнадцатого — начала двадцатого века.

Пафос новой острой по сюжету повести Александра Яшина «Сирота» — в при зыве к непримиримому отношению к тунеядцам и лодырям, недорослям нашего времени, к людям, беспечно относящимся к жизни.

До конца 1961 года и в начале следующего года читатели «Москвы» прочтут следующие романы и повести:

А. Абрамов — «Когда скорый опаздывает»; Е. Леваковская — «На прошлой неделе»; А. Мильчаков — «Вариола Вэра»; Г. Свирский — «Ленинский проспект»; новые рассказы Бориса Евгеньева.

Из произведений зарубежных писателей намечено опубликовать:

Э. Литлтон и Г. Штурц, «Тот пожнет бурю» (перевод с английского); А. Экзюпери, «Записки военного летчика» (перевод с французского).

Из крупных поэтических произведений — поэмы:

Платон Воронько, «Тропами дружбы людской»; Борис Ручьев, «Любава»; Петрос Антеос, «Северная Одиссея» (перевод с греческого).

Писатель Михаил Шолохов готовит продолжение романа «Они сражались за Родину». По окончании роман будет печататься в «Москве».

Вторые книги романов Елизара Мальцева «Войди в каждый дом» и Ф. Вигдоровой «Семейное счастье» намечаются к опубликованию в 1962 году.

Работают над новыми произведениями для «Москвы» писатели:

Ю. Андреев, «Республика Самбо»; Г. Березко, «Необыкновенные москвичи»; Л. Никулин, «Завещание»; Л. Овалов, «Год спокойного солнца»; Е. Пермитин, «Первая любовь»; Е. Пермяк, «Дубовый идол»; И. Рахилло, «Мечтатели»; В. Тевекелян, «Гранит не плавится».

Писатель Шараф Рашидов обещает передать «Москве» свой новый роман о жизни современного Узбекистана.

ЧИТАЙТЕ И СВОЕВРЕМЕННО ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ НА ШУРНАЛ „МОСКВА"!

В РОЗНИЧНУЮ ПРОДАЖУ ЖУРНАЛ ПОСТУПАЕТ В ОГРАНИЧЕННОМ КОЛИЧЕСТВЕ

Подписка производится с любого номера всеми пунктами «Союзпечати», почтамтами, конторами и отделениями связи, а также общественными распространителями печати.

ПОДПИСНАЯ ЦЕНА: НА ГОД — 6 РУБ., ОТДЕЛЬНОГО НОМЕРА — 50 КОП.

Оглавление

РОМАН СЕМЕНА БАБАЕВСКОГО «СЫНОВНИЙ БУНТ»

Семен Бабаевский СЫНОВНИЙ БУНТ

Часть первая

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  ХIII

  XIV

  XV

  XVI

  XVII

  XVIII

  XIX

  XX

  XXI

  XXII

  XXIII

  XXIV

  XXV

  XXVI

  XXVII

  ХХVIII

  XXIX

Часть вторая АРХИТЕКТОР В ЖУРАВЛЯХ

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  ХIII

  XIV

  XV

  XVI

  XVII

  XVIII

  XIX

  XX

  XXI

  XXII

  XXIII

  XXIT

  XXV

  XXVI

  XXVII

  XXVIII

  XXIX

  XXX

Часть третья КАК ЖИТЬ?

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  ХII

  ХIII

  XIV

  XV

  XVI

  XVII

  XVIII

  XIX

  XX

  XXI

  XXII

  XXIII

  XXIV

  XXV

  XXVI

ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО X У Д О Ж Е С Т В Е НН О Й Л И Т Е Р А Т У Р Ы

МОСКВА

Реклама на сайте