«В джунглях Парижа»

Владимир Билль-Белоцерковский В джунглях Парижа

Вот уже месяц брожу я по улицам Парижа в поисках работы. Брожу по его окрестностям и предместьям. Я уходил так далеко, что Эйфелева башня, постепенно уменьшаясь, превращалась в точку и совсем исчезала из виду. От ходьбы у меня стерлись подошвы ботинок, опухли колени, ступни ног, но работы я не нашел. Трудно найти работу иностранцу, не знающему языка, когда у ворот предприятий толпятся безработные французы. Экономя сантимы, съедая за день по три Сосиски из конины и несколько жареных картошек (блюдо, подаваемое на улицах Латинского квартала), я очень отощал. Кой чорт занес меня сюда, в этот Париж? Только меня здесь недоставало. Глупость и легкомыслие молодости привели меня сюда. Наивные надежды на получение работы довели до того, что у меня нет ни крова над головой, ни сантима в кармане. Хозяин моей конуры на чердаке в Латинском квартале выпроводил меня за дверь. В долг он не верит. Две ночи провел я на улице, то засыпая на бульварных скамейках, то шагая в полудремоте, чтобы согреть застывшую кровь. Днем отогревался я, заходя в магазины, где среди множества покупателей на меня не обращали внимания.

С утра лил дождь и, судя по облакам, он грозился итти весь день и ночь. Мне предстояла тяжелая ночь под открытым небом. Что делать?… Мимо меня беспрерывно сновали толпы незнакомых людей с зонтиками, в плащах и пальто. И воздух, и люди, и здания казались мне серыми, тусклыми и мрачными. Видеть и ощущать вокруг себя толпы людей, видеть их так близко и вместе с тем чувствовать себя так одиноко, словно в тайге или джунглях, – жутко и обидно. Такое ощущение смертельной тоски, затерянности и одиночества испытывал я, когда после гибели шхуны носился на доске по холодным волнам пустынного моря в осенний пасмурный день… Зачем я забрался сюда? Зачем бросил море и ушел с судна? Да, я устал от моря, меня мучит ревматизм. Но разве этот противный зимний дождь, эта сырость и ночевки под открытым небом излечат меня? При мысли о приближающейся ночи я содрогнулся.

Дождь! Холодный и отвратительный, как бы издеваясь, хлестал меня по лицу, забирался за воротник. Бушлат мой благодаря подкладке из верблюжьей кожи еще сопротивлялся, но брюки промокли и противно прилипли к ногам.

Зимний день короток, и ночь, зловещая ночь быстро спускалась на город. Такое ощущение испытывает, вероятно, перепелка, когда черное крыло коршуна опускается над ее головой. А когда засветились огни, мне показалось, что это множество волчьих глаз, сверкая во мраке, уставилось на меня…

…Запираются! магазины. Пустеют улицы, утихают гул и грохот, замирает жизнь. В черных коротких плащах появляются полицейские. Уныло бродят по бульварам ночные проститутки.

…Двенадцать часов. В окнах потухли последние огни.

Париж спит… И только я один шатаюсь по пустынным улицам. Моя жалкая комнатушка на чердаке сейчас кажется мне величайшей роскошью. Какое счастье, какое наслаждение спать под кровом! Люди, спящие в домах, не знают этого.

Я вышел на широкую улицу. Кругом лужи. По стенам домов, по мостовой стучит крупный дождь. Защищая лицо от воды, я глубоко надвинул на лоб фуражку и прижал руки к груди. Дождь усилился. Я прижимаюсь к стенам домов, к заборам, я опускаюсь на корточки, ио дождь всюду находит меня и хлещет, хлещет. Порой мне хочется вышибить окна, двери, ворваться в дом… За высокой оградой я увидал ветви деревьев. Может, это парк? Может быть, там есть беседки, будки?… Скорей! Я побежал вдоль ограды к воротам. Но они оказались заперты. Из-за ограды, над головой, как огромная черная лапа, торчит большая ветвь. Подскочив, схватываю ее руками и, приподнявшись на мускулах, перебираюсь за ограду. Да, это парк. Дождь шумит по ветвям. Трещат сучья. Темно. Только вдали тускло мерцает свет. Ощупью, как слепой, протянув вперед руки, раздвигая ветви, я пробираюсь к свету. Прячась за куст, выглядываю: свет фонаря освещает широкую аллею,усыпанную мелким гравием. Торопливо пробираюсь вперед в надежде найти беседку. Поворачиваю налево, направо и вдруг вскрикиваю от ужаса… В упор на меня, низко пригнув голову, мчится носорог, волоча на себе трех вцепившихся в него львов. Миг – и я буду раздавлен! Но проходит этот миг, другой, третий, – звери, мчавшиеся на меня, неподвижны. Что такое?! С усилием отрываю ноги, словно примерзшие к земле, делаю шаг вперед… еще шаг… и разражаюсь бранью. Скульптура! Будь ты проклята!.. Устало опускаюсь на землю и подползаю под широкое чугунное брюхо носорога. Земля под ним суха. Брюхо служит мне потолком, львы стенами. Но лежать невозможно: земля хоть и суха, но холодна, как льдина. И холод исходит от чугунных звериных тел. Терплю!..

Когда дождь; несколько стих, я выполз, Я пошел дальше, наугад, с единственной мыслью найти беседку. Я шел без всяких предосторожностей, шурша подошвами по гравию. Да и что опасаться? Кто станет в такую ночь бродить по парку?… В узкой и темной, как тоннель, аллее, я замедлил шаги, осторожно продвинулся вперед и неожиданно наткнулся на какую-то будку. Вскрикнув от радости, я (прижался к ней. Замерзшими руками нащупав дверь, я нажимаю на нее плечом, дергаю, толкаю – не поддается. Понурив голову, в бессилии я опустился на корточки. Пусть меня заливает дождь – я не уйду отсюда!

И вдруг локоть мой попал в какую-то дыру. Шарю рукой: в фундаменте будки вырваны доски. Не медля ни секунды, я пролез в эту дыру. Запахло пылью. Я ощупал руками оторванную доску, булыжник, кусок фанеры и клочки бумаги. Здесь сухо и гораздо теплее, чем под брюхом чугунного носорога. Кусок фанеры закрываю дыру, чтобы ветер не проникал сюда. Подостлав под себя доску и положив под голову рваную бумагу, я с хрустом вытянул свои усталые, ноющие ноги. Какое счастье иметь сейчас теплое одеяло и укрыться им с головой!.. Век, кажется, не вылезал бы отсюда. Но голова моя пухнет, разбухает, и я теряю сознание.

Я проснулся от страшного озноба. Вместо ног какие-то обрубки. С усилием заставляю себя выползти наружу; потоптавшись на месте и сделав несколько гимнастических упражнений, шагаю взад и вперед до полного изнеможения. Немного согревшись, я снова забрался в свою «ору и заснул. На этот раз я проснулся от странных звуков, леденящих кровь: невдалеке рычал огромный зверь… Отодвинул фанеру. Донесся хриплый (могучий вздох и протяжное сопение. Лев!.. Он там, за этими кустами! Дрожащей рукой торопливо закрываю дыру фанерой. В это отверстие огромному зверю не пролезть. Но что стоит льву ударом лапы отодрать доски и расширить отверстие?… Но вот новые, иные звуки. Тяжелый топот… Но это не топот лошадиных копыт, нет… так ступает огромное животное-слон или носорог. Потом писк… Короткий противный визг, похожий на обезьяний. Неужели я попал в зоологический сад? Ну конечно! Об этом и говорит группа чугунных зверей, так напугавших меня. Облегченно вздыхаю…

Мне! кажется, что жизнь превратилась в сплошную ночь. В груди хрипит, щелканье зубов отдается в ушах. Мозг превратился в студень. Нет! До утра мне не дотянуть. Но инстинкт жизни, молодости заставляет меня выползти наружу, шевелиться, двигаться, бегать… Однако с каждым разом движения мои замедляются. Через силу я шевелю руками и ногами. Тело одеревянело. Тянет к земле! Этой распроклятой ночи не будет конца!

И вот последний раз я заполз под будку. Но и здесь тот же инстинкт сохранения жизни заставляет меня двигаться. Лежа на доске лицом вниз, я подымаюсь и опускаюсь на руках. Обессилев, я поворачиваюсь на спину, кладу на грудь бумагу, на бумагу булыжник. Тяжесть давит – это заставляет грудь сопротивляться, получается своего рода гимнастика – пассивная гимнастика. Но уходят последние силы, и я лежу пластом, придавленный булыжником…

…Я плыву по морю на доске, прижавшись к ней грудью, и ледяные волны заливают меня. Я зову, кричу, молю, проклинаю бога, но кругом только шум и бешеное рычание бегущих за мной волн… Вот огромная волна с злорадным воем накрыла меня с головой и толкнула со страшной силой. Я задыхаюсь, тону, отчаянно барахтаюсь и… просыпаюсь. Вокруг мрак, шум дождя и ветра… Я рад, что я на суше, что это был сон, кошмар. Но чему радоваться? Над головой и с боков доски. Гроб…

…Тело мое по плечи опущено в прорубь. Кругом до самого горизонта лед. Я делаю отчаянные усилия, чтобы выбраться на льдину. Но чугунная тяжесть тянет меня за ноги вниз, тянет, тянет… Пальцы цепляются за льдину, разжимаются. Предсмертный крик и… я просыпаюсь. Мрак, шумят ветер и дождь.

…Тяжелая ступня слона стала мне на грудь. Конвульсивным движением сбрасываю с груди камень, отодвигаю фанеру… За оградой парка, в окнах верхних этажей, вспыхивают огоньки. Хотя еще темно, но я догадываюсь, что наступает утро. Париж просыпается… Огоньки обещают тепло. Я ползу к ним, как червь на луч солнца, ползу, потому что не могу встать на ноги. Выбравшись наружу, я цепляюсь скрюченными от холода пальцами за стену будки и с усилием подымаюсь. Передвигая ноги, как протезы, я добрался до ворот и, отодвинув засов, вышел на улицу. Бреду на огонек, который светится на углу. Там дешевая кофейня. Денег у меня нет, но я попрошу чашку горячей воды и разрешения погреться.

Толстый коротконогий человек в грязном синем комбинезоне и сером фартуке, сопя, возится у плиты. За столом, покрытым клеенкой, – ни души. Хозяин лениво повернул ко мне свое одутловатое, с тонкими усиками, заспанное лицо. Охваченный теплом, я грузно опускаюсь на скамью, торопливо и жадно вдыхаю жар плиты, запах дешевого кофе. Блаженно закрываю глаза. Вздрагиваю от грубого толчка. Хозяин со свирепым видом что-то бормочет, вероятно спрашивает, желаю ли я кофе? Я смущенно покачиваю головой и жестами выпрашиваю разрешения погреться, только погреться. Просить горячей воды у меня не хватает смелости. Лицо хозяина принимает брезгливое выражение, словно в комнату вошла бездомная собака. Он топает ногами и визгливо кричит, указывая на дверь. Но я решительно качаю головой: «Не уйду!»

Он пытается силой вытолкнуть меня за дверь, но, несмотря на слабость, я крепко цепляюсь ногами за скамью и руками за стол. Неизвестно, чем бы это кончилось, если бы в дверях не появилось новое лицо. Это была женщина средних лет, с посиневшим от холода лицом и усталыми, ненавидящими глазами. На плечах ее мокрая шаль. По всем признакам это уличная проститутка. Она что-то хрипло сказала хозяину и уселась за стол, навалившись на него грудью и опустив голову на руки. Хозяин, наливая ей чашку кофе, возмущенно лопотал, указывая на меня, но женщина не обращала на него никакого внимания. Подав ей чашку, хозяин решительно направился ко мне, но тут же отпрянул: я защелкал зубами. Меня всего трясло… Это была какая-то сумасшедшая пляска. Даже женщина, устало повернув голову, сонно уставилась на меня. Простуженно-хриплым голосом она что-то сказала хозяину. Тот замотал головой. Тогда женщина подвинула ко мне свою чашку кофе. Я взял, но рука неудержимо тряслась, зубы стучали и скрежетали по краю чашки, кофе расплескалось. Я виновато пытался извиниться: «Пардон! Мерси!..» – но вместо этих слов из дрожащих губ моих вырывались воющие, мычащие звуки. Раскрыв свой кошелек, напряженно морща лоб, женщина копалась в нем, что-то соображая. Потом, вынув монету, положила ее на стол. Хозяин, ворча, поставил возле; меня новую чашку кофе. Придвинувшись вплотную, женщина с помощью ложечки попробовала влить мне кофе, но зубы защелкали по ложечке, и кофе снова расплескалось. Тогда женщина, поднялась на ноги и всем телом навалилась на мои плечи. Она пыталась тяжестью своей парализовать, сдержать мою дрожь. Но дрожь не унималась. Тогда женщина, не обращая внимания ка протесты хозяина, усадила меня у самой плиты и снова поднесла мне подогретую на плите чашку недопитого кофе. Она села возле меня, насупившись и закутавшись в шаль. Она отказала себе в чашке кофе. Хозяин, демонстративно стуча, возился у плиты. Истома охватила мое тело. Я закрыл глаза, засыпая. Очнулся от криков и отчаянных толчков. Это хозяин, кряхтя и ругаясь, тащил меня к выходу. И снова улица…

Серый, мрачный рассвет. Отпирались магазины. Хмуро, озабоченно спешили люди. Цокали копыта по мостовой и визжал трамвай. Шум… Грохот… Париж проснулся. О поисках работы и думать нечего. Чувствую себя совсем плохо. Дремота туманит мозг. А в груди беспрерывный хрип. Кашель. Дышать больно. Машинально плетусь по улице. Посреди площади натыкаюсь на длинную очередь. Под узким и длинным навесом стоит стол. Здесь дают бесплатно чашку кофе и кусочек хлеба. Толпа безработных ждет своей очереди. Здесь и старики, и женщины, и матери с грудными детьми на руках. Становлюсь в очередь. От нетерпения и голода люди жмутся, топчутся на месте, кряхтят, ругаются, устало и тяжело вздыхают. Стиснутый наступающими сзади людьми, я, стоя, дремлю. Толпа медленно продвигается вперед, увлекая меня с собой. У самого стола я с трудом прихожу в себя. Трясущимися руками хватаю чашку и торопливо глотаю; голодные взгляды и нетерпеливые выдохи действуют на нервы. Эта чашка кофе только усилила голод. К горлу подступила тошнота. Я чувствую, как бледнеет и судорожно кривится мое лицо, но прохожим нет до меня дела. Они даже не замечают меня… Противные люди!

Снова в зоологическом саду. Сам не знаю, что привело меня сюда. Сегодня воскресенье. Парк открыт. Доступ бесплатный, но из-за дурной погоды посетителей мало. Здесь, в зверинце, теплее, чем на улице. Облокотившись грудью о барьер перед клеткой с какими-то неизвестными мне птицами, я задремал. Проснулся от рева, визга, клекота.

Лев, рыча, взволнованно шагал по клетке. Бока его. вздымались, как меха. С истерическим, кошачьим воплем кружилась в своей клетке пантера. Черный орел-стервятник с приподнятыми крыльями и густыми перьями, похожий на мрачного господина в плаще и брюках «гольф», озабоченно ходил у самой решетки. Я ничего не понимал.

И вдруг я увидел, что взоры обитателей всех клеток направлены в одну сторону. В конце аллеи показался человек с ведрами в руках. Все стало ясно: час кормежки.

Шум усиливался. Странное чувство охватило меня при виде мяса в ведре: волнение зверей передалось и мне. Я задвигал челюстями, глотая слюну. Я едва овладел собой, чтобы не броситься навстречу человеку. Невольно я протянул руку к ведру, но человек недоуменно и мрачно посмотрел на меня. Звериный шум и рев сменились чавканьем и урчаньем. Я завидовал зверям. Что мне от моей свободы? Что дает она мне?… И вдруг дикая, отчаянная мысль пришла мне в голову: добыть во что бы то ни стало кусок мяса. Вырвать его у кого-нибудь из зверей! Людей поблизости не было. Скорей! Скорей! Надо торопиться. Звери едят быстро. Волк глотал, давясь, почти не разжевывая. Орел-стервятник глотал куски вместе с костями. И только лев, вытянув передние лапы, в позе сфинкса, спокойно, по-барски жевал, сладко зажмурившись. Огромный кусок мяса лежал почти у самой решетки. Я нырнул под барьер, ограждающий зрителей от зверей, выжидая подходящего момента. Нужна палка с крючком, но где ее достать? Время идет… Львиная порция уменьшается. Я готов грызть решетку. А может, протянуть руку? Но это значит потерять ее. Но уйти я тоже не могу! Не в силах! Звериная зависть овладела мною. С безумной яростью уставился я в глаза льва. Он словно дразнит меня, смакуя каждый (кусок, облизывается окровавленным языком. «Отдай! Отдай!» – настойчиво, не спуская со зверя глаз, шепчу я. И вдруг лев перестал жевать, сурово уставившись на меня человеческим взглядом. Взоры наши встретились. Медленно и угрожающе я надвигался на него. Лев вздрогнул. Грива его стала подыматься дыбом, голова пухнуть, расти, казалось, о/на заполнила собой всю клетку. Не сводя взгляда со зрачков льва, я продолжал наступать: ближе, ближе к решетке. Из раскрытой кровавой пасти зверя вырвался храп. Обнажились страшные клыки. Я чуть пригнулся, будто для прыжка. Лев беспокойно застучал хвостом по полу. Огромные глаза его тревожно округлились. Он чуть попятился. Глухо вскрикнув, я ринулся вперед. Лев отпрянул. Воспользовавшись моментом, я быстро просунул руку в решетку, но тут же отдернул ее. Лев рванулся к руке. Мясо осталось за решеткой…

Позади себя я услышал добродушный смешок. Обернулся. Человеку не больше тридцати лет. Он в черном пальто, в рабочем кепи, Он улыбается черными, бархатными, несколько грустными глазами. Этого человека я вижу впервые, но есть что-то очень знакомое во всем его облике. Он тоже смотрит на меня с любопытством. С минуту мы стояли, уставившись друг на друга.

– Гипнозом занимаетесь? – мягко заговорил человек по-русски.

– Русский?! – радостно воскликнул я.

– Арон Филанский, – отрекомендовался он, протягивая мне руку.

Мы познакомились. Не оправившись еще от гипнотического сеанса со львом и ошалев от встречи с соотечественником, я торопливо, сбиваясь и заикаясь, рассказал Арону Филанскому причину пребывания моего в Париже. Однако, боясь показаться попрошайкой, я умолчал и о своем катастрофическом положении, и о ночевке в саду.

– Все это знакомо мне, – тихо вздохнул он. – Но меня выручает то, что у меня есть профессия, – я чиню в мастерской пишущие машинки. Ну, а вам с; вашей профессией здесь делать нечего. Вам надо бежать отсюда… Бежать!

Разговаривая, мы вышли из сада и очутились у остановки трамвая.

– Я сомневаюсь, – продолжал мой новый знакомый с добродушной иронией, – чтобы у вас были деньги в банке. Единственно, чем могу помочь вам, – это избавить вас от расходов на комнату… Перебирайтесь ко мне на чердак.

Я растерялся. При мысли о крове у меня забилось сердце. Кажется, вечность прошла с тех пор, как я спал под крышей. Подошел трамвай. Арон ждал ответа. И тут я совершил нелепую, безумную ошибку. Я отказался от предложения Арона. Ложный стыд, боязнь очутиться на положении нищего и мысль, что присутствие мое стеснит Арона, удержали меня от согласия. Я рванулся за трамваем, но уже было поздно.

– Сделикатничал, матросюга! – бесновался я, осыпая себя отборнейшей бранью. – Сдрейфил, болван!

Злоба разъедала сердце. Ярость душила меня. Я шел, натыкаясь на людей. Меня толкали, ругали, бросали на меня свирепые взгляды. Кажется, никогда в жизни не испытывал я к себе такой ненависти, как в этот момент. Мне, утопающему, бросили спасательный круг, а я, безумец, оттолкнул его… Я даже не догадался спросить адрес Арона. В моем матросском лексиконе нехватает слов. Кара, которую я должен принять сегодня за свой поступок, не пугает меня.

– Подыхай, подыхай, как собака. Дураку – дурацкая смерть!

Сад. Статуи. Огромное белое здание «Лувр». Народ входит н выходит. Машинально вхожу и я. Огромные комнаты сплошь уставлены статуями, увешаны картинами. Посетителей много. Они бродят по комнатам, говорят полушопотом. Здесь тепло и сухо. Но что толку! Ночевать все равно придется на улице. Что мне до этих безделушек? Меня не покидает мысль об Ароне. Не откажись я от его любезности, я был бы спасен… Под его кровом я бы согрелся, пришел в себя и с его помощью выбрался бы из этого Парижа. Но Арон исчез. Исчез навсегда. Сверкнул, как падающая с неба звезда.

Меня раздражают люди. Они останавливаются у картины, изображающей умирающего человека, но совершенно равнодушно проходят мимо меня, умирающего от голода и лишений.

Небольшая комната. Посреди белая статуя нагой женщины и скамья, покрытая красным бархатом. Наконец-то есть где и посидеть, Как подкошенный, я опускаюсь на скамью. Растянуться бы! Но рядом сидят люди, в каком-то благоговейном молчании вытаращив глаза на статую. Мне непонятна эта торжественная тишина. Угрюмо подымаю глаза. Нагая стройная фигура. Одна рука отбита у самого плеча, другая висит обрубком. У этой женщины тонкие черты лица и хитрое выражение глаз. Не нравится она мне. Шельма! С трудом разбираю надпись: «Венера Милосская»…

…Туман, опускаясь с потолка на голову статуи, быстро заволакивает всю фигуру… Голова моя падает на грудь. Громко всхрапнув, просыпаюсь. Слышу злобный шопот… Негодующие взоры. Оказывается, я захрапел.

Париж сверкал огнями, когда я оставил Лувр. Как ни был подготовлен я к этой ночи, я вздрогнул.

Арон! Арон! Где ты?! По мере того, как надвигается ночь, образ Арона настойчиво, неотступно преследует меня… Он маячит перед моими глазами в своем черном пальто и кепи… Я вижу его черные, бархатные глаза, добрую улыбку. Хочется крикнуть на весь Париж! Ведь Арон здесь, в этом городе, может быть, близко, рядом… Вот впереди шагает человек в черном пальто и кепи. Может быть, он? Нагоняю… Пожилой человек с бородкой испуганно глядит на меня. Смущенно отступаю… Какая-то резкая перемена в воздухе. Хотя и сыро, но тепло. Я даже чувствую легкий жар. По тротуару, на противоположной стороне, идет человек в черном пальто и кепи. Руки засунуты в карманы. Он!.. Пересекаю улицу «Мы сталкиваемся лицом к лицу. Человек в пенсне отшатывается…

…Бульвар… Опускаюсь на скамью. Хочу забыться, отдохнуть, гоню от себя образ Арона, но глаза, как у человека, собирающего грибы, сами собой рыщут вокруг. Вот снова пальто… Пусть! Не тронусь с места. Довольно!..Но навязчивая мысль, как злой дух: «А вдруг на этот раз окажется именно он». Срываюсь… Нагоняю. Дьявол! Исступленно ударяю ногой о мостовую…

…Я хочу просверлить своим взором всю толпу Парижа, чтобы добраться до Арона: он для меня – и кров, и отдых, и тепло… А впрочем, в тепле я сейчас не нуждаюсь. Мне и без того жарко. Мне хочется полежать хоть на полу, только бы под крышей. Лицо пылает. Мозг горит. Мучит жажда… Черное пальто!.. Как лунатик следую за ним. Выхожу на широкую освещенную улицу Рю-де-Риволи. Мне кажется, что все, даже статуи одеты в черное пальто. Какой горячий воздух. Горло пересохло, и хочется пить, пить!.. Сзади кто-то мерно шагает, стуча каблуками по тротуару. Оборачиваюсь. Черное пальто?! Нет… Полицейский. Поспешно сворачиваю за угол.

Замерла улица. Погасли огни в домах… А мостовая, как палуба тонущего корабля, медленно накреняется в одну сторону. Не в силах устоять на ногах, я опускаюсь на четвереньки. Но крен продолжается. Кренятся дома и фонари… Тогда я ложусь на асфальт и, как черепаха, ползу в сторону, противоположную крену.