«Ночь на плато»

Юрий Визбор Ночь на плато

Да пропади же он пропадом, этот автомат, кто его только выдумал! Заиндевелый, обжигающе холодный, он с прожорливостью весеннего медведя заглатывал двухкопеечные монеты. Аксаут разозлился и пнул ногой фанерную дверь.

В этом городе автоматы стояли друг от друга далеко. Согнувшись, Аксаут пошел вверх по улице. Проезжая часть ее была жестко стиснута двумя хребтами заледеневшего снега, и кое-где были видны места, в которых разъезжались встречные машины. «Словно большая артерия, сжатая склерозом», – подумал про улицу Аксаут и некоторое время еще шел в колебании – записать ли пришедший образ. Но в конце концов он решил, что образ запомнит. Холодно будет писать, да и вид человека, что-то записывающего в такой мороз на пустынной ночной улице, может показаться странным. Аксаут пытался придать только что пришедшему образу вид поэтической строки, точно укладывающейся в какой-нибудь размер, но в голову что-то ничего не приходило, кроме дурацкого «словно большая артерия, сжатая сильным склерозом». Бред!

Аксаут ненавидел себя за то, что, начиная работать над каким-нибудь стихом, он сразу никогда не ухватывал его суть, его фундаментную строку, а барски тратил время на топтание вокруг да около, на какие-то второстепенные вещи, которые могли бы быть, а могли бы с таким же успехом и не быть. Чаще всего эта строка подсовывалась под весь каркас стихотворения где-то уже в самом конце, и это всегда было прекрасно. Аксаут становился буйно общителен, ему все нравилось и хотелось сразу же уладить все имеющиеся в наличии конфликты с людьми и с жизнью вообще. Но иногда такая строка и не приходила, и тогда, надеясь на чудо, Аксаут все же заканчивал стих и читал его друзьям.

«Прекрасные, старик, детали, прекрасные!» – говорили друзья, и это был приговор. Аксаут сам делал вид, что ему свое произведение тоже нравится, но в такие минуты и после он ненавидел себя за бездарность. Просто ненавидел!

Аксаут снова набрал четыре заученные наизусть цифры – вся его фигура при этом выражала последнюю степень безнадежности, – как вдруг услышал, что в мире повернулись какие-то огромные колеса судьбы, автомат сработал, и в трубке раздался капитанский бас, бас занятого человека, которому какой-то черт звонит в половине первого ночи.

Аксаут объяснил басу, что он поэт, из Москвы, что он имеет желание – именно так он и сказал, ужаснувшись своему собственному косноязычию, – что он имеет желание подняться на плато, чтобы потом – впоследствии – если это, конечно, удастся, написать стихи «о людях», и вот с этой просьбой он и обращается к товарищу Борису – отчества он, к сожалению, не знает – Зайчуку, чтобы тот помог ему подняться на плато.

Бас все это выслушал молча. Потом спросил:

– Валенки есть?

Нет, у товарища Аксаута, поэта из Москвы, валенок с собой нет. Но он думает, что не замерзнет, – у него хорошие чешские ботинки на меху.

– Завтра в полвосьмого у комбината, – сказал бас. И повесил трубку.

Аксаут выскочил из будки и скорым шагом пошел в свою коммунальную гостиницу. «Одну ночь как-нибудь перетерплю, – думал он, – а завтра уже буду на плато. Как это мне сказали про этого Зайчука? Начальник плато? Звучит, как «директор перевала». Или «управляющий вершиной». Интересно».

Внизу, в туманной долине, перекликались маневровые паровозы. На форточках висели авоськи, полные мяса, потому что холодильники в этом городе заводить было бессмысленно.

Едва Аксаут завернул за угол, как увидел человека, сидящего верхом на высоком сугробе. Человек был пьян. Он раскачивался из стороны в сторону, но пел в то же самое время тихим голосом веселую песню, бессмысленно выкрикивая:

«Тру-ри-ра, нам пора!»

Аксаут люто ненавидел пьяных. Он сам в свое время «прилично зашибал» и слыл стойким выпивохой. Но его друзья! Господи! После четвертой рюмки они приходили в свиноподобное состояние, все время норовили что-нибудь громко выкрикнуть, дергали за плечи жен своих приятелей, восхваляли себя, проклинали других. Аксаут водил их в кафельные покои, грузил в такси и сдавал молчаливым женам или суровым тещам. Постепенно за ним укрепилась слава человека, с которым пить нельзя, ибо он «спаивает». Все это надоедало Аксауту, было противно и скучно.

Но в этом человеке, что сидел на вершине сугроба, было что-то хорошее. Что – Аксаут так и не понял, но подошел к нему, потому что подумал, что в такой мороз можно просто замерзнуть.

– Ну чего? – спросил человек. – Чего надо?

– Шел бы домой. Замерзнешь, – сказал Аксаут.

Пьяный некоторое время обдумывал это сообщение, потом резко вскинул голову и спросил:

– Ты сюда пришел?

Он упирал на слово «пришел», как будто в этом состояла суть вопроса.

– Ну, пришел, – сказал Аксаут.

– А я приполз, – сказал пьяный.

В тусклом свете ночи Аксаут различал только два цыганских глаза под заиндевелыми бровями. Вдруг за спиной Аксаута снег – скрип, скрип. Девушка подошла – в домашних туфлях, которые получились из обрезанных старых валенок, пальто внакидку.

– Митя, – сказала она мягко, – оставь человека в покое.

– Я ж ведь тебя люблю, – сказал пьяный Митя. – А ты этого не понимаешь. Вот он – понимает. А ты не понимаешь.

– Конечно, – сказала девушка.

Она мягко взяла Митю под руку и повела куда-то.

– Извините, – сказала она Аксауту.

– Ничего, – сказал Аксаут.

Мимо Аксаута шли люди, люди, они нагибали головы, подставляли ветру черную кожу своих ушанок, свои плечи и спины. Циклон отгибал поднятые воротники, свистел среди ракетоподобных колонн управления. Пострашневший за ночь в доменной жаре гостиницы, Аксаут перетоптывался с ноги на ногу, ожидая Зайчука. Думал, что узнает его сразу одной, как говорится, интуицией. Вскоре подошел к нему невысокий молодой человек в меховом комбинезоне, какой выдают на аэродромах. Ушанка завязана под подбородком детским узелком. Очки как у Добролюбова. С кругленькими ободочками тонкими. А под мышкой папка с замогильным словом «Скоросшиватель» и большой сверток.

– Вы поэт из Москвы? – спросил малютка вчерашним басом.

– Я.

– Вот ваши валенки. Через полчаса поедем. Если будут малы, достанем другие.

В это время к Зайчуку сзади подошел еще какой-то молодой человек и с такой силой ударил его по спине, словно хотел его расколоть пополам. Зайчук медленно повернулся и сказал:

– Шуточки у вас, господин тайный советник, остались прежними.

Тайный советник засмеялся и сказал:

– Слушай, Боб! Я читал твой рапорт – вы там, видать, околпе-ли наверху.

– Кто околпел – мы сегодня у Анохина разберемся.

– Ну при чем здесь Анохин? Как что – к Анохину. Запугали! Ну и к Анохину! Давай!

Подошли еще два человека. «Привет, Боб! Как там наверху? Дует?» Зайчук пожимал руки, выдерживал дружеские шлепки, сам толкал приятелей. «Постепенно!» – отвечал он на их вопросы. «Как там наверху?» – «Постепенно». И было за всеми этими шлепками и толчками, за словечками и намеками что-то такое, что показалось Аксауту уже просто недостижимым в его собственной жизни. Он вдруг почувствовал, что стоит в толпе людей с другой планеты, у которой вся жизнь кружится вокруг сильных и реально существующих вещей. Эти все люди имели дело со снегом, с железом, с двигателями, с камнями, с дорогами. Их труд не был сомнителен ни в чем, потому что он был ясен и виден всем, кто пожелает его увидеть. Этому труду неважно было, что скажут про него. Он существовал реально, независимо от суждений о нем. И когда Аксаут в десятый раз услышал: «Здорово, Боб, ну как там наверху?» – он вдруг ясно осознал, что вот сегодня, через полчаса он поедет в то самое место, которое называется «наверху», он увидит нечто такое, что удивит и обрадует его. Он поднял глаза над шапками и воротниками и впервые в этом городе увидел свет. Свет был натянут желтоватым полотном в студеном треугольнике ущелья. Он начинался где-то невообразимо далеко. По полотну стегали пулеметные очереди поземки, и седобородые смерчи взлетали вверх, к вершинам обледенелых елей, к скалам, за которыми на десятки километров круто тянулись снежные поля, переходя постепенно в нависшее над городом плато.

* * *

– Вы не пижоньте, не пижоньте. Крепче держитесь. Тут мигом можно скапотировать в снег. У «Зубатого» поворота начнутся такие ухабы – только держись. Почему «Зубатый»? Потому что там, когда мы осенью завозили наверх по частям экскаватор, ковш обронили. Сильно дуло, погрузить не могли. Так и торчали зубья этого ковша из-под первого снега. Вот и вышел поворот – «Зубатый». Повыше есть еще один поворот. Называется «Чайная». Домик фанерный завезли на полдороги – чтобы в случае чего хоть отогреться. Да в прошлом месяце один растяпа-бульдозерист вешки не заметил, что мы на крышу поставили, и наехал. Проломил крышу и в домик сам провалился. А повыше перед плато еще один поворот – «Чухмановский». На этом повороте Ваня Чухманов, наш водитель, горе горевал двое суток со своей «Шкодой». Минут через десять подъедем к месту, которое называется у нас «Зажигалка». Вон, видите, первый бульдозер цистерну везет, видите? Это вода. Вот на этой «зажигалке» вся колонна остановится, и будем поджигать под цистерной два старых ската автомобильных – чтобы воду наверх привезти, а не лед.

Зайчук все объяснял обстоятельно, толково, но взглядом бегал по колонне тракторов, посматривал как и что. Восемь мастодонтов, упираясь тупыми рылами в туман, тащили восемь саней с досками, какими-то непонятными Аксауту железками, цистерны тащили, ящики, – наверное, с консервами. Один трактор был «людской» – тащил железные сани с народом. Аксаут и Зайчук сидели на стянутых ржавой проволокой досках, которые жалостно повизгивали на ухабах ледовой дороги. Казалось, что сама эта дорога шла прямо в ад, прямо на страшный суд, потому что за серой фигуркой передового бульдозера не виделось ничего, кроме белого цвета, не имеющего никакой аналогии, бесформенного, угнетающего. Языки слабой поземки бросались под гусеницы, выскочив, как и все остальное в этом жутком мире, ниоткуда. Худосочные ели, которые хоть как-то свидетельствовали о живущем, остались далеко внизу, так что санно-тракторный поезд двигался внутри какого-то огромного шара из туманной бездны. Потом все трактора остановились, и доски под Аксаутом резко подались вперед, как бы желая протаранить широкий зад трактора. Зайчук со своей папкой в руках спрыгнул с досок и заковылял по снегу. Уже суетились люди у цистерны с водой, плескали солярку на привернутые проволокой под дно цистерны скаты. Наконец они задымили, и черный от резины дым поволоком пошел по снегу. Заревели трактора, дернулись под Аксаутом доски. С неба посыпалась снеговая крупа. Сани медленно проползли мимо куска черного снега, почерневшего оттого, что попала на него горящая солярка. Чуть в стороне Аксаут увидел палку, воткнутую в снег. Это и было место, которое называлось «Зажигалка»:

После радостного порыва, который охватил его внизу, Аксаут почему-то погрустнел, стал раздражителен – там, внутри себя. «Где же вдохновение? – злился он на себя. – Вот я вижу труд людей, труд тяжелый, это я понимаю, потому что каждый метр на этой дороге может в любую минуту обрести название. И будут потом говорить – ну знаешь, после «Зажигалки» есть «Васильевский» поворот, где Васильев в позапрошлом году замерз… А там, «наверху», где они живут и работают, там, наверно, еще тяжелей… Так где же вдохновение? По идее, из меня должны просто литься стихи при виде такой картины. А я сижу, как сова, на этих досках, возится со мной хороший парень, этот Зайчук…»

…Аксаут курил без конца свой «Беломор», угощал напропалую им всех, кто хотел, – у него в чемодане было еще пачек двадцать, а на душе у него лежала черная туша самообвинений в бесплодности и бездарности.

Задуло сильней. Стали видны только два передних трактора, а остальные потерялись в низком пламени начинающейся пурги. Аксаут – как ни крепился – все же опустил уши пыжиковой шапки. Чтобы отделаться от своих тяжелых дум, стал расспрашивать Зайчука. К своему удивлению, он узнал много интересных вещей. Оказалось, что плато, куда они поднимались, называется Расвумчорр. Это саамское слово переводится на русский как «плоская вершина, покрытая травой». Выяснилось, что вся она, эта «плоская вершина», состоит из сплошного апатита. Но как его достать оттуда? Ленинградцы придумали: в горе сверху донизу пробьют пять больших штолен – по шестьсот метров. Разработку апатита будут вести открытым способом: прямо черпать экскаватором – и все тут, а самосвалы будут скидывать апатит в эти самые колодцы. Внизу он будет попадать из бункеров в подогнанные железнодорожные вагоны.

Но может ли в этом аду жить и работать человек? Многие высказывали сомнение. Он, Борис Зайчук, и его ребята живут там первую зиму и тем самым доказывают обратное. И если все кончится благополучно, то с весны развернутся работы. И он, Аксаут, – первый корреспондент на месте будущей великой стройки.

Аксаут даже поморщился, как от зубной боли. Но ничего Зайчуку не сказал. Какое им дело, кого кормить – поэта или корреспондента?…

Лицом к ветру сидеть было больше невозможно. Аксаут переменил позицию и тоже, как и Зайчук, полулег на доски, подставив ветру спину.

– Часто у вас такие вьюги? – спросил он Зайчука, и тот насмешливо улыбнулся.

– Это называется «дует», – сказал он тоном молодого учителя. – Вообще, на плато у нас различается пять состояний погоды…

Но что это за пять состояний погоды – Аксаут так и не узнал. Трактор резко остановился, доски ринулись вперед, и Зайчук, как десантник, мигом спрыгнул с них. Еще ничего не увидев, Аксаут понял: что-то случилось. Как ни тяжко было покидать нагретые доски, Аксаут тоже прыгнул в эту бесперспективную белую мглу. И если бы до земли лететь было много километров, он бы не удивился.

Господи! Один из бульдозеров съехал с дороги. Только-то и всего – съехал с дороги! Ну и что? Но бульдозер лежал, как раненый танк, почти на боку, и одна гусеница с ужасающим звуком вращалась в пустоте и никак не могла зацепиться за воздух. Бульдозер тонул! Это Аксаут увидел сам, собственными глазами! Он представить себе не мог, что стосильный бульдозер может так тонуть в снегу, может породить сравнение с годовалым ребенком! Где-то в глубине снегов грозно вращалась его нижняя гусеница, дергая огромную машину, с саней сыпались в снег доски, какие-то старые бревна, вокруг ревели люди, беспомощные, как трава. Но в кабине бульдозера бился парень без шапки, и за проломанным обледенелым стеклом пылала его прикушенная папироса. Парень рвал рычаги, как руки борца. Трактор медленно наконец стал пятиться назад. Он волок громадную гору снега. Казалось, он сейчас поднатужится и к чертовой матери сдвинет все эти снега, весь этот завьюженный пейзаж, всю эту «плоскую вершину, покрытую травой». По-звериному завыли перевертывающиеся сани. Снежная гора, которую толкал бульдозер, стала почему-то оседать.

– Стой!! – заорал Зайчук. – Стой, черт!!

Бесполезно. Бульдозерист не слышал. Зайчук подпрыгнул на месте; как озверелый бросился вперед. Он вскочил на крепление бульдозерного ножа, оттуда – на вращающуюся гусеницу и ворвался в кабину. Двигатель смолк. Гусеница остановилась в воздухе, и с нее упал кусок снега.

Оступись Зайчук – быть бы ему под гусеницей. Опоздай на полминуты – бульдозер съехал бы в пропасть.

* * *

Нагни голову и иди. Видишь, это ведь не так страшно. Рядом с тобой идут люди. Нагни голову и иди. Люди же нагнули головы и идут. Как будто планета ощетинилась иголками людей против этого ветра. И не стесняйся – закрой шарфом лицо. Оставь только глаза. Пусть они смотрят. Запоминай. Сзади тебя подпирают светом трактора. На них ехать уже нельзя – холодно. Иди вперед. Шагай перед такторами, веди их, этих глупых мастодонтов, по своему следу. Так было всегда – сначала шел ты, потом шел взрыв, потом шел бульдозер. Шагай, тяни на своем плече дорогу…

Только один раз за весь тяжкий пеший путь Аксаут, содрогаясь под ударами ветра, стянул примерзший к капюшону шарф и спросил Зайчука:

– Это что, тоже «дует»?

– Да! – крикнул Зайчук.

* * *

– Ну что еще у нас интересного? Вот собака наша. Кличка – Чомбе. Телевизор из Мурманска – исправно работает. Можно здесь вот под снегом балет посмотреть. И балерин. Ну, а чай будем пить позже. В зависимости от вашего поведения.

Совершенно голый Аксаут – вся его одежда, вплоть до майки, сушилась над большим «козлом» (электрической спиралью, накрученной на асбестовую трубу) – сидел на койке в итээровском «закутке». Он не мог себе представить, что сам он вот в таком виде, эти ребята, играющие в карты, спящие, разливающие чай, этот телевизор, эта крыша – все это находится под снегом. Но он точно помнил, что Зайчук подвел его к какой-то дыре в снегу. Аксаут прыгнул в нее, проехал в снежном тоннеле, ногами уперся в бревно. Руками, на ощупь – раз, раз – слуховое окно. Чердак. С чердака по лесенке – вот сюда, в общежитие, где в ужаснейшей жаре с его шубы финским ножом скололи лед, расстегнули пуговицы, и какие-то веселые ребята в тельняшках успели рассказать два решительно неизвестных в Москве анекдота. Совершенно преобразившийся Зайчук расхаживал меж двухэтажных нар в голубом олимпийском костюме и в новеньких чешских кедах.

– Олег! Где Олег? Дрыхнет, конечно. Эй, ты молодой специалист, пропащие народные деньги! Держи, я тебе все синьки привез, всю документацию! – Со второго этажа свесилась заспанная физиономия. – Еще раз заявляю: пустишь буровой станок – я тебе памятник из апатита поставлю! А если будешь работать как Тарасенко, ходить в замасленной шубе для показухи – я тебя на берег спишу!

– Пошел ты! – сказала физиономия. – Дай синьки.

– Сеня! – буйствовал Зайчук. – Сеня! Ты свою бороду сбрей – я тебе это официально заявляю, как начальник плато! На тебя уже жена рапорт в управление написала, что ребенок не признает отца с бородой и называет его дядей. Я тебе посылочку очень любопытную от жены привез – два комплекта бритвы «Балтика». Капитальная бритва, должен я сказать! И бреет!

Одного он толкал в грудь, с другим здоровался, третьего расталкивал на нарах. Он был как почтальон в казарме после долгих учений. Потом он стал дозваниваться в какую-то снежную службу. Наконец ему ответили.

– Как там пурга?! – кричал он в трубку.

– Сделаем, – солидно ответил ему кто-то.

– Леня, – смеялся Зайчук, – я тебя прошу об обратном.

– Харч не тот, – грустно отвечал Леня.

С чердака спустился человек, и от его белой фигуры, как от паровоза, шел пар. Зайчук тут же подскочил к нему.

– Как там, утихает?

– Да, – сказал человек, – утихает. Малая. Большая начинается.

Аксаут, завернутый в одеяло, смотрел на людей, хлебал чай, и в глазах у него двумя озерами стояло счастье…

– Я попал на плато по блату, – сказал Зайчук уже одевшемуся во все сухое и причесанному Аксауту.

Тот, проскрипев полчаса зубами в поисках хоть одной подходящей строки, ничего не извлек из своей свежевысохшей головы и с горя решил хотя бы проинтервьюировать Зайчука. Аксаут просто не знал, как писать стихи. Иногда по утрам он шел по улице и ахал. Весь континент поэзии, все его тайные долины и заветные кущи открывались Аксауту словно увиденные с самолета. Но видения были коротки, аксаутский самолет снова попадал в облака меж туманных занавесей, в которых смутно различались то куски леса, то какие-то побережья великого континента поэзии. А может быть, и не поэзии уже? Этого Аксаут не знал.

Чаще всего он выходил на берег своей поэтической реки, забрасывал невод, но приходил он, как говорится, «с одною тиной морскою». Впрочем, и за тину в тех редакциях, где печатался Аксаут, платили гонорары…

– На плато я попал по блату, – не спеша повествовал о себе Зайчук. – Многие ребята хотели попасть сюда, но я работал диспетчером комбината… Были связи.

– А что вас здесь привлекало?

– Мой отец – старый горный инженер. Когда я получил диплом, во время семейного вечера поэтому поводу он отозвал меня в ванную и сказал: «На свете есть много неоконченных дел. И это прекрасно – продолжать чьи-то усилия, тянуть лямку своего поколения, сознавая, что эта лямка начинается где-то в старой русской инженерии. Все мы бурлаки, и баржа, которую мы тянем, – это наша индустрия. И все же, если тебе когда-нибудь представится возможность начать дело с нулевой отметки, с первого кола, – иди туда, вбивай свой кол в жизнь, потому что каждый человек на свете должен иметь такое место, где он прошел первым…» Отец изрядно выпил – таких высоких слов я от него никогда не слышал. Но, может быть, он берег их и не трепал до какого-то поджидаемого дня. Не знаю. Во всяком случае, он попал в цель. И когда я впервые услышал про плато, я сразу вспомнил нашу ванную, отца… Потом были, конечно, и другие причины… Вы вот часто пользуетесь такси?

– Такси? – удивился Аксаут… Часто. А что?

– А вам приходилось буксовать в такси?

– Нет…

– А мне приходилось. Вроде впечатление езды – так? Мотор ревет, водитель скорость переключает, колеса крутятся, а стоим на месте. И счетчик – тик-тик. Стучит себе и считает. Двадцать пять лет. Проехали. Стоим. Двадцать девять на счетчике. Колеса крутятся. Стоим. Тридцать три – пора бы в иисус-христосовом возрасте что-нибудь и придумать. Нет, стоим. И жизнь вроде идет, все колеса ее крутятся – любовь, деньги, повышения по службе происходят, гости на праздники приходят с женами, а глянешь за окно – все тот же пейзаж. Что же делать? Одни кричат – едем, быстро мчимся, дух захватывает от такой езды! Вы только посмотрите, как крутятся колеса! Это они так кричат для того, чтобы себя обмануть. Потому что противно вылезать ночью из такси. Надо или толкать машину, или идти пешком. Другие говорят – да, да, стоим. Ну ничего, сейчас будет проезжать другая машина, мы быстренько в нее! Перекресток здесь оживленный. Посидим, подождем. А вот уж как только появится на горизонте такая машиночка, которая не буксует, мы в нее мигом. Дудки! Это тоже обман. Надо себе честно сказать – вылезай-ка, купец, из этой машины. Пора двигаться. Пора менять пейзаж. И, кроме тебя, его никто не сменит.

Аксаут, удивленный и обескураженный всем этим монологом, который к нему-то больше всего и относился, для вида что-то чиркал в записной книжке, все больше удаляясь в листах от телефонов случайных московских друзей…

Зазвонил телефон. Парень, дремавший на нарах, взял привычно трубку и удивительно громко стал отвечать: «Да, плато… плато». Потом он зажал микрофон трубки рукой и сказал:

– Ну все! Опять Чуприкова. Митя!

При этих словах все, кто находился в итээровском закутке, с раздражительными репликами и руганью почему-то стали подниматься с насиженных мест и, отпуская всякие остроумные словечки, исчезали за дверью. Зайчук сказал – пойдемте покурим, там. Хотя они оба курили все время здесь, и Аксаут не видел никаких причин, по которым он должен был курить там.

К телефону подошел сердитый парень, который грозно смотрел на всех покидавших закуток. В том числе и на Аксаута.

Аксаут быстренько собрал свои предметы и тоже вышел из комнаты.

– Подожди, – сказал за фанерной перегородкой в трубку Митя. – Сейчас все эти бандиты уберутся…

– Сделай погромче телевизор, – сказал Зайчук. Телевизор сделали погромче, и он сразу же взвопил: «Если радость на всех одна, на всех и беда одна».

Как ни старался Аскаут во все глаза глядеть фильм, одно ухо, обращенное к закутку, как локатор, ловило обрывки разговора.

– Ничего я этого не говорил… Даже и в мыслях такого не было. Да перестань ты, перестань… Я не могу громче… Да. Я говорю – да. Ну что значит «не слышу»? Да! Люблю! Мне тоже плохо слышно – это на подстанции там у них… Поживем первое время у Толика… Ну, у того, с которым я тебя в гастрономе знакомил… Нет. Никто. Я ж тебе говорил, что сухой закон у нас здесь… Ну, я не могу кричать на всю ивановскую… Да… А Сергей тебе больше не встречается? Смотри…

Аксаут просверливал взглядом экран, где какие-то люди плавали на кораблях. Другие ребята как каменные смотрели туда же. Только когда Митя взвопил: «Да пойми же ты, что это правда, правда, правда!! – близсидящий товарищ довернул громкость до предела. Кружки на дощатом столе задрожали от военно-морских возгласов. Все сидели молча. Все смотрели кино. И только.

Через полчаса, неслышный в этом безумном грохоте, к телевизору подошел Митя, убавил громкость и сказал:

– Все! – И поглядел в потолок.

Аксаут пыжился-пыжился и вспомнил, где он видел эти цыганские глаза – вчера верхом на сугробе. Итээровцы снова побрели в свой закуток – допивать уже явно остывший чай, доигрывать брошенную «пулю».

Ночь наступила тогда, когда об этом распорядился Зайчук. Он сказал: «Давайте, красавцы, баиньки укладываться. Кончен день забав, стреляй, мой маленький зуав. Завтра птички с утра запоют, петушок, в школу с ранцами пойдем…» Он разогнал шахматистов, доминошников, картежников, поругал какого-то Михалыча за то, что тот, наверно, «из солярки подливу делает», самолично потушил свет и устроился на нарах рядом с Аксаутом.

Так вот я и говорю – на плато различается пять состояний погоды. Первое: «Дует». Ну это вы видели – нормальная, культурная погода, ничего не происходит. Следующее состояние – «Малая». В смысле пурга. Используем барраж из веревок, работы не прекращаются, в одиночку не ходим. «Большая». К месту работы людей развозит только наш трехсотсильный ДЭТ. По возможности сокращается выход людей наверх. Докладываем в управление. «Капитальная». Запрещен выход из нашей кельи. Дорога закрыта. Не приказом, а просто так, фактически. Беспрерывно звонят снизу – жены и начальство. Сидим и ждем. И, наконец, погода под названием «хорошо». Такой погоды на плато вообще не бывает. Ни лето сюда не приходит, ни весна… – Без всякого видимого перехода Зайчук вдруг сильно захрапел, и с верхней нары сказали:

– Началось!

Аксаут ворочался в мешке, как минер в подкопе. Потом вообще отказался от мысли заснуть – достал папироску и курил, лежа на спине, разгоняя ладонью дым, чтобы не тревожить товарищей.

«Бездарь, бездарь, – ругал он себя, – бескрылый червяк! Люди-то, оказывается, живут, живут как люди! Вот что они тебе дают – веру, веру в то, что они люди!» Он вдруг вспомнил вечера у себя дома: гости, гости, разговоры, сплетни (это называлось «обменяемся информацией»), черное чудовище телефона, набитое бессмысленными разговорами. «К черту! – рычал на нарах Аксаут. – К черту всю эту жизнь!»

Никто не обличал Аксаута, никто не говорил ему никаких обидных слов, но он чувствовал себя виноватым, потому что рядом с ним существовала настоящая жизнь, которая, как думалось ему, выше его собственной.

Аксаут чувствовал, что сейчас он не заснет. Он безумно устал после всех приключений дня, но внутри черепной его коробки билось что-то, как отбойный молоток. Ему пришла странная мысль: если он сейчас заснет, то ничего в его жизни не изменится. Все останется по-прежнему. Аксаут вылез из мешка, всунулся в зайчуковские валенки (впору они ему оказались и послужили во время дороги хорошо) и, стараясь идти потише и оттого с громом за все задевая, вышел из «закутка» в большую комнату. Там, оказывается, горел синий свет ночной лампочки, как в казарме. Аксаут сел на лавку, достал покоробленную (промокла сегодня) записную книжку, развернул чистый лист. Писать было не о чем. Он стал вспоминать события дня, словечки, выражения лиц, его память снова и снова проигрывала снеговой путь на плато, обезьянью фигурку Зайчука, прыгающую на гусеницу трактора, прикушенную папироску водителя, сердитого Митю и его «ну это ведь правда, правда!». Записалось несколько строчек, не очень плохих. В голове буйствовал отбойный молоток. Аксаут повеселел и раза два прошелся по комнате. Что-то подкатывалось к нему, какая-то важная тема или строка подкрадывалась сбоку, и надо было только притаиться в засаде и не спугнуть ее. Что-то Зайчук говорил… что-то такое… эдакое… На нижних нарах зашевелились, слез неясного обличья человек и, поглядев на Аксаута, задумчиво сказал:

– Грехи наши тяжкие!

«Господи, лишь бы не заговорил, лишь бы прошел мимо!» – бубнил про себя Аксаут, не глядя на человека.

– Опять погоды разыгрались, – сказал он, как бы вторично призывая Аксаута к разговору.

– Да, действительно, – сквозь зубы сказал Аксаут, постепенно теряя надежду на успешность своей засады. Волнующее ощущение ожидаемой строки стало пропадать. Человек, надевший тулуп, стал медленно подниматься по крутой лестнице, и Аксаут догадался – зачем. Он открыл люк, ведущий на чердак, и оттуда повалил пар морозной ночи…

Вот о чем говорил Зайчук! Вот о чем – что сюда не приходит весна. И лето. Ну лето – ладно. Лето – не то. Вот весна! «Сюда не приходит весна…» Нет, не то… «На плато не приходит весна». Куцевато. Надо так: «На плато та-та-та не приходит весна». Вот как надо. Точно. Предположим: «На плато невзначай не приходит весна». Конечно, не невзначай… Постой, как же называется это плато? Какое-то слово… Сверху снова открыли люк, снова в комнату ввалился клуб пара, человек в тулупе стал спускаться.

– Слушай, – сказал ему Аксаут, стыдясь, что он не знает, как его звать, и называет каким-то фамильярным «слушай», – как называется это место?

– Какое? – удивился человек.

– Вот это самое, где сидим.

– Так и называется. Плато.

– Нет, а там еще какое-то слово есть. Название плато.

– А, так бы и сказал. Расвумчорр. Вот как. Расвумчорр.

– Да, да. «На плато Расвумчорр…» Спасибо.

– Пожалуйста, – удивленно сказал человек и, раздеваясь, все посматривал на Аксаута.

Итак, что же у нас получилось? «На плато Расвумчорр не приходит весна». Вот что получилось. Аксаут сумасшедше огляделся – не видит ли его кто. Все спали.

«На плато Расвумчорр не приходит весна». Вот оно что… Строчки, какие-то слова, образы реальные, как ветер, разом наскакивали на Аксаута, как атакующие цепи.

Он только успевал коряво и лихорадочно чиркать их. «Через час вылезать нам на крышу Хибин… Хибин – судьбы… По дороге идя впереди тракторов… потому что дорога несчастий полна, и бульдозеру нужно мужское плечо… потому что сюда.не приходит весна на та-та-та Хибин, на плато Расвумчорр…» Аксаута несло по стремительной реке. Похихикивая, как безумный он писал и писал, а потом его увело куда-то совсем в сторону от этих снегов, и в той стороне, куда его вдруг занесло, открылись ему такие видения, что он только тихо повизгивал и рвал шариковой ручкой записную книжку…

И все. Часов у него не было, и он не знал, только прошло времени. Все ребята спали. Горел синий свет, очень слабый.

– Товарищ поэт!

Аксаут испуганно обернулся и увидел слезающего с нар человека.

– Вы извините, я вижу – не спится… Можно обратиться к вам?

– Что за вопрос? – сказал Аксаут. – Конечно.

– Вы не могли бы мне прислать из Москвы две книжки?

– С удовольствием. Любые книги.

– Так вот, запишите, пожалуйста. Моя фамилия Чуприков Д. Ф. Мне нужна «История археологии» Арциховского… Запишите, а то забудете – Арциховского и «Первородство» Леонида Мартынова. Если можно, Мартынова штук пять пришлите. Сколько можно. Деньги я тут же вышлю, это даже не сомневайтесь.

– А кто вы по профессии?

– Экскаваторщик. Учусь на втором курсе университета на истфаке.

– Пишете стихи?

– Нет, – засмеялся Чуприков, – куда мне…Просто люблю их. И все.

– А зачем вам пять экземпляров мартыновского сборника?

– Для ребят.

– Каких ребят?

– Наших, с плато.

– Им нужны стихи? – вырвалось у Аксаута.

– А как же, – серьезно сказал Чуприков. – Так пришлете?

– Умру! – весело сказал Аксаут и стукнул кулаком по столу.

– Это ни к чему, – сказал Чуприков. – Сначала пришлите!

Почти ослепший от синего света, постаревший на пять лет, измученный, словно семейным скандалом, Аксаут решил не перечитывать написанного (знал, что сейчас все понравится, а завтра – другое дело), добрался до своего мешка и тут же заснул.

Ему предстояло пробыть на плато еще пять дней. За эти дни он так ни разу и не увидел самого плато, потому что из пяти состояний погоды, которые когда-либо наблюдались на плато, функционировали только три средних состояния и не было ничего видно. Он подружился с Зайчуком и очень будет жалеть о том, что на плато сухой закон. Здесь, на плато, он напишет жене самое трогательное за всю их жизнь письмо. С ним хорошо поладят ребята, и он будет долго прощаться со всеми у «людских» тракторных саней, и летящий снег на всей дороге вниз будет стучать в его капюшон, как разлука. Он пройдет по улицам уже как будто давно знакомого города, и совершенно неизвестный человек остановит его и спросит: «Как там наверху?» И Аксаут ответит: «Дует…»

Через месяц Аксаут пришлет Чуприкову «Историю археологии» Арциховского, которую, как оказалось, достать и в Москве было сложно, и семь сборников «Первородство», а Зайчуку – гранки северных стихов. И Зайчук «от имени коллектива строителей» напишет ему письмо, которое Аксаут никому не покажет. В этом письме будет сказано: «Дорогой Михаил Борисович! Мы получили Ваши стихи и читали их. Спасибо Вам, что Вы научили нас жить».

1965