«Трудная любовь»

Лев Иванович Давыдычев Трудная любовь Повесть

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Утро в редакции начиналось с телефонных звонков. Уставшие в дальних командировках корреспонденты торопились продиктовать стенографистке срочные материалы. Читатели настойчиво требовали «поднять важный вопрос» или «проработать» кого-нибудь. Многочисленные физкультурники старались обогнать друг друга с отчетом о вчерашних соревнованиях. Жаловались и возмущались обиженные, которых газета критиковала в последних номерах. Стоило только снять трубку, чтобы услышать голос, с благородным негодованием сообщавший о найденной «крупной опечатке».

Редакционные телефоны терпеливо, изо дня в день, передавали этот нескончаемый поток взволнованных слов.

Первым обычно звонил телефон заведующего спортивным отделом; ему принимались вторить другие и, казалось, каждый на свой манер. Телефон отдела пропаганды и агитации звонил солидно, с достоинством, долго; телефон отдела писем — обиженно, настойчиво; телефон редактора — осторожно, с уважением.

По коридору неторопливо прошел Николай Рогов, заведующий отделом рабочей молодежи. Войдя в кабинет, он недовольно покосился на трезвонивший телефон, разделся, пухлой рукой пригладил коротко остриженные волосы и снял трубку. Из нее доносился приглушенный коммутаторной установкой злой голос:

— Редакция? «Смена»? Максимов с паровозоремонтного позвонил. Тут про меня ваш Вишняков статейку написал. Не дело получилось. Я думал, он со мной просто так, из интереса беседует, а он вон сколько настрочил! И поднаврал, как у вас водится. Никакого дружка у меня в Каховке нет! И не было!

Николай слушал, рисуя на листке бумаги женский профиль, и думал: «Чего тебе надо? Я бы на твоем месте гоголем ходил, а ты жалуешься».

— Товарищ Максимов, вы, дорогой мой, не волнуйтесь, не горячитесь, — спокойно проговорил Николай и резким движением запнул галоши под стол. — Сами знаете, случаются иногда недоразумения. Я бы на вашем месте… Ну, если так, то приходите в редакцию, разберемся… Нет, никаких свидетелей не требуется. Побеседуем, выясним.

Он бросил трубку на рычаг и с яростным лицом зашагал по комнате, зло размышляя над случившимся. Вот так всегда и бывает в жизни — своих неприятностей хоть отбавляй, а тут еще добавят. Что делать? Правда, он очерка в набор не подписывал, и, если бы Максимов не позвонил, Николай был бы спокоен, а теперь… Говорить или нет редактору? Не скажешь, а вдруг станет известно, что Николай в курсе дела? Скажешь, обидишь приятеля, а вдруг Максимов утихомирится? Николай растерянно смотрел в окно и стучал по столу короткими толстыми пальцами.

— Здравствуйте, Николай Александрович, — не сказала, а словно пропела, неслышно войдя в кабинет, Маро Гаркарян, технический секретарь редакции. Высокая, черноволосая, в ярком голубом платье, она точно вот-вот сошла с цветной обложки спортивного журнала.

— Привет, привет, — ответил Николай, быстро взглянув на девушку, и отвернулся: она не любила, чтобы ее разглядывали.

Когда Николай впервые увидел Маро и уставился на нее восхищенным взглядом, она насмешливо спросила, брезгливо поводя плечами:

— Совсем все посмотрел? Все на месте? А?

Об этом эпизоде он не забывал и в присутствии Маро старался выглядеть строгим, разговаривал с ней подчеркнуто вежливо.

— Простите, вы не знаете, Вишняков не приходил?

Маро кончила разносить по столам газеты и уже у дверей ответила презрительно:

— У него начальства нет. Как выспится, так и придет.

Румяное, с лоснящимися щеками лицо Николая сделалось грустным, потом сморщилось, словно у него заныли все зубы сразу. Николай обреченно вздохнул и развернул свежий номер газеты. Скользнув глазами по заголовкам, он снова поморщился и начал читать очерк Олега Вишнякова «Таков советский человек».

Сделан был очерк отлично. Слесарь паровозоремонтного завода Максим Максимов, задержавшись после смены у Доски почета, мысленно писал письмо товарищу в Каховку о своих друзьях, портреты которых видел перед собой.

Но никакого товарища в Каховке у Максимова не оказалось.

Услышав стук пишущей машинки, Николай оторвался от размышлений и стал перелистывать блокнот.

— Хороший очерк Олег написал?

Николай поднял голову и увидел перед своим столом Ларису Антонову. Рядом с ней стоял ответственный секретарь редакции Павел Павлович Полуяров.

— Умеет работать, — с детской завистью продолжала Лариса, щуря темно-синие глаза.

— Умеет, — иронически произнес Полуяров. — Самый обыкновенный очерк, средненький.

— Вы просто придираетесь, — возмущенно сказала Лариса. — Чем плох очерк?

— Я ко всем придираюсь — должность у меня такая, — едко согласился Полуяров. — А очерк плох тем, что плохо написан… Коля, строк тридцать под передовую. Желательно — интересных.

Полуяров скрылся в дверях.

«Нет, он ничего не знает о Максимове», — подумал Николай и проговорил рассудительно:

— Олег несколько небрежен к фактам. Я неоднократно предупреждал его…

Лариса вышла, глухо простучав каблуками по ковровой дорожке. «Гордячка! — обиделся Николай. — Трясется над своим Олегом, как наседка над цыпленком!.. Посмотрим, как ты сейчас будешь его защищать». Он встал и тяжело заходил по комнате. Преждевременная полнота старила его, и трудно было поверите, что ему нет и тридцати лет.

Что вы ни говорите, а жить тяжело… Крутишься, крутишься, а неприятности падают на твою голову одна за другой.

В комнату стремительно вошел, или вернее вбежал, Олег Вишняков, белокурый молодой человек.

— Приветствую вас, уважаемый зав! — весело продекламировал он. — Как очерк? Недурно, по-моему, получилось. Давно ждал случая использовать этот прием. Главное, правка была небольшая, самая либеральная. Каждый раз убеждаюсь, что от вмешательства чужого пера твое творение не улучшается. Представляю удовольствие Максимова. Не меньше десятка номеров, наверное, скупил.

— Почему опоздал? — Николай попытался изобразить на своем лице грозное недовольство, но Олег подмигнул и отозвался с веселой беззаботностью:

— Проспал. Вчера мамаша халат купила, ну, я его, соответственно, обмыл.

— Все-таки к работе надо относиться…

— Без лекций, дорогуша. Основные принципы коммунистического воспитания я знаю со школьной скамьи. Ты что, с левой ноги встал?

Николай побаивался острого языка Олега и предпочитал не связываться, тем более, что чувствовал себя перед ним беспомощным.

— Звонил Максимов, — многозначительно заметил Николай.

— Ну и что? Сказал, что никакого друга у него в Каховке нет?

— Точно.

— А! — Олег махнул рукой. — Ерунда! В глубине души он доволен. Думаешь, не приятно прочесть в газете о своей собственной персоне? Мне, пожалуй, пора в командировку. Засиделся я в городе. Куда бы податься? К шахтерам или к лесорубам?

— Ты сначала из этой истории выкрутись.

Олег с жалостью посмотрел на приятеля и ответил:

— Пустяки. Одну детальку выдумал. Зато очерк получился интересным. — Олег сел на подоконник и, болтая ногами, продолжал: — Все заняты, все пишут, а газета серенькая. Плохи наши дела. Набрали нас без разбора с разных участков так называемого идеологического фронта, а теперь извольте удивляться, почему «Смена» никуда не годится. Оторвись на минутку от трудов праведных, взгляни на номер и попробуй удержись от зевоты. Сухие, как листы в гербарии, отчеты. Близнецы-информации. Нудная передовая. Что читать?

— Очерк О. Вишнякова.

— Вполне согласен с тобой, не сочти за хвастовство. Во всяком случае, не так бледно и невыразительно, как остальное.

Вошел Полуяров, остановился в дверях. А Олег горячо рассуждал о том, что на одних фактах в очерке далеко не уедешь, что, сооруженный из фактов и фактиков, он будет мертворожденным, что очерк — результат творческого отношения к материалу и не грех, если в очерке герой сделает то, что он в жизни не делал.

— Короче говоря, — медленно произнес Полуяров, — скажите мне имя вашей бабушки, и я напишу о вас очерк? — В его серых глазах промелькнули искорки раздражения. — Выдумать легко. Ни ума, ни таланта особого для этого не требуется. А вот писать настоящую обыденную правду — трудно. Ты слишком самонадеян.

— Я просто имею свое собственное мнение, — Олег спрыгнул с подоконника. — Впрочем, в данный момент я мечтаю о парикмахерской, куда и удаляюсь с вашего разрешения.

Когда он ушел, Полуяров сказал:

— Самое опасное в том, что он не понимает, что стал писать хуже.

«Сказать или не сказать? — мучительно раздумывал Николай. — Вроде бы пустяковый случай».

— Я подозреваю, — задумчиво протянул он, — что на заводе будут недовольны очерком.

Оставшись один, Николай долго крутил в руках пресс-папье, думал, и перед глазами вставало лицо Олега — круглый, всегда гладко выбритый подбородок, в зубах папироса с изжеванным мундштуком. Взгляд внимательных голубых глаз то насмешлив, то пренебрежителен. Волнистые русые волосы зачесаны гладко. Одевается Олег без шика, но и без излишней строгости. Лариса Антонова от него без ума. Вообще ему везет, легко живет, весело. Вот убежал в парикмахерскую, а он, Николай, сидит и переживает.

Он завидует приятелю с первого дня знакомства, когда сотрудники областной комсомольской газеты «Смена» встретились на совещании в обкоме комсомола. Все чувствовали себя немного неуверенно, и лишь Олег держался так, будто газетная работа успела ему надоесть. Второй раз молодые журналисты встретились уже в кабинете редактора, обсудили планы ближайших номеров и разъехались по районам области корреспондентами несуществующей газеты. Редакция была, газеты еще не было.

Лучшим материалом в первом номере «Смены» единодушно признали очерк Олега. Николай вздыхал: есть же на свете везучие люди!

— Николай Александрович, к Сергею Ивановичу! — крикнула из дверей Маро.

Что там еще?

Николай испуганно встал и быстро пошел к кабинету редактора.

У Сергея Ивановича Копытова, длинного, узкоплечего мужчины, было небритое, обветренное лицо и полуседые, с короткой мальчишеской челкой на лбу волосы. Очки не шли ему, казалось, он надел их по ошибке и сейчас снимет. Думалось, что у него просто не хватает времени причесаться, правильно завязать галстук, привести в порядок давно неглаженый костюм. Работал Копытов добросовестно, уходил из редакции последним и уносил с собой полную папку рукописей.

— Новый сотрудник, знакомься, — отрывисто сказал он Николаю, едва тот открыл двери.

Из кресла поднялся молодой человек в темно-синей куртке, в ее широко распахнутом вороте — голубой галстук. Подчеркнутая, немужская аккуратность обращала на себя внимание с первого взгляда. Юноша был худощав, но широкоплеч. Серые глаза смотрели с любопытством, добродушно, и это придавало лицу привлекательность, какая нередко бывает у некрасивых.

Руку он пожал крепко, резко, сказал негромко:

— Валентин Лесной.

— Псевдоним? — недружелюбно спросил Николай, невольно пошевелив пальцами правой руки, будто убеждаясь, что они не онемели. — Красиво придумано.

— Нет, по паспорту, псевдонимов не признаю, — так же негромко ответил Лесной, а глаза, узкие, сощуренные, казалось, предупредили: «Меня сразу не укусишь».

Внимательно посмотрев в них, Николай вспомнил, что встречал этого человека несколько дней назад здесь, в редакции, и не обратил внимания, как на автора — робкого любителя литературного творчества.

— Вишнякова от тебя в секретариат заберу, — озабоченно проговорил Копытов. — Ты попробуй Лесного. Проверим, на что он горазд.

У выхода Лесной остановился, пропустив Николая вперед.

— Вот, Маро, наш новый сотрудник, в мой отдел, — удовлетворенно сказал Николай. — Нравится?

Новичок разглядывал Маро во все глаза, и Николай не сомневался, что за этим последует. Но она смущенно улыбнулась, поправила воротничок платья и пробормотала:

— Не скажу.

В разговоре выяснилось, что Лесной приехал из соседнего областного центра, пока живет в гостинице, холост, выпить отказался.

«Юнец! — пренебрежительно отметил Николай. — И зачем только такую зелень в газету берут? Впрочем, посмотрим».

Весь день он потратил на правку одного письма. Можно было поступить проще: вызвать автора и предложить ему доработать свое произведение, но редактор приказал дать письмо в следующий номер. Никогда из этой чертовой газетной текучки не вырвешься.

За соседним столом ворчал новый сотрудник. Он занимался нелегким делом — заполнял анкету в двух экземплярах, писал автобиографию.

Вечером Маро пригласила на совещание таким радостным голосом, будто звала гостей к столу.

Сначала совещание шло мирно. Рецензент не то ругал, не то хвалил номер. Очерк «Таков советский человек» ему понравился. Копытов удовлетворенно кивал головой. Николай втихомолку вздыхал, смотрел то на разрумянившуюся Ларису, то на сосредоточенного Лесного, то на невозмутимого Полуярова.

Когда рецензент кончил говорить, Лариса по школьной привычке резко подняла полусогнутую руку, встала, одернула платье и начала говорить, запинаясь от волнения:

— Порядки в нашей редакции…

— Мы номер обсуждаем, — перебил Копытов.

— Я буду говорить не о номере, — Лариса повысила голос. Она нервно теребила носовой платок коричневатыми от фотографического проявителя пальцами. — Я буду говорить о том, о чем все шепчутся после летучки, а на летучке молчат. Сергей Иванович, вы слишком яростно правите наши рукописи. Ведь от автора буквально ничего не остается. В письмо пятиклассника вы вписали фразу: «Хорошо осознав важность внеклассного чтения…» и так далее.

— По существу, Антонова, выступай. Мелочи мы в рабочем порядке обсудим.

— Правка — не мелочь. Надо либо браковать, либо править бережно.

— Учтем, учтем, — пробормотал Копытов.

В глубине души Николаю нравилась прямота Ларисы, но в то же время он не мог понять, откуда у нее берется смелость так резко высказывать свои мысли. Он был убежден, что подобная смелость вряд ли целесообразна. Ведь то же самое можно сказать в более мягкой форме. И пользу принесешь, и людей не оскорбишь.

Слово попросил Полуяров. Хотя на летучке разрешалось говорить сидя, он всегда вставал. У него была привычка смотреть в глаза тому, кого он хвалил или критиковал. Новичкам он казался равнодушным, холодным.

Чуть склонив большую, редковолосую голову набок, он говорил, никогда не повышая голоса.

— Вишняков написал гладкое литературное сочинение, — смотря на Олега, начал он. — Кроме литературных приемов, в очерке ничего нет.

«Значит, Максимов ему не звонил, — облегченно подумал Николай, — обошлось, пронесло». Он непроизвольно взглянул на Ларису и брезгливо пожевал губами: ему не нравилось, что она ни от кого не скрывала своих чувств к Олегу и даже сейчас не сводила с него темно-синих задумчивых глаз. Недавно она увлеклась фотографией и никого, кроме своего Олега, не снимает.

— Войти можно?

В дверях стоял высокий парень в засаленной телогрейке, с кепкой в руке. Николай мысленно чертыхнулся.

— Кого надо? — спросил Копытов. — У нас совещание.

— Знаю, — глуховатым баском ответил парень, — мне секретарша сказала. Но я прорвался. Максимов я. Тот самый.

Копытов оживился, предложил присесть, поинтересовался, как встретили очерк на заводе. Максимов, видимо, не расслышал, осторожно сел на крайний стул, положил рядом кепку, посидел, встал, поздоровался и снова сел.

В редакции действовало неписанное правило: тот, кому летучка портила кровь, мог закурить. Николай и Олег задымили одновременно.

— Слушаем вас, — предложил Копытов.

— Ладно, — сказал Максимов, — слушайте. Пусть товарищ, как его, Вишняков послушает. Брехню он написал. Самую настоящую брехню. Вы меня, товарищи корреспонденты, извините, но я так рассуждаю. Если я хорош, пиши обо мне какой я есть на самом деле. Если во мне изъяны нашел, совсем ничего не пиши. А присочинять никто не имеет права. Нет у меня дружка в Каховке. Нет. Ну смех ведь получился! Все ведь думают, что это я наврал. Просьба: дайте поправку, так, мол, и так — неладно вышло.

— Можно? — небрежено спросил Олег. — Припомните-ка, товарищ Максимов, припомните-ка наш разговор.

— Чего припоминать? — Максимов удивленно посмотрел на него. — Я не пьяный был. И не говорил я вам про мечту, про эту…

— Минуточку, — остановил Копытов и прочитал, нагнувшись над газетой: — «И есть еще у Максима Максимова, простого советского человека, мечта, — чтобы слава о его трудовых делах вылетела за пределы завода и…»

— Нет у меня такой мечты! — возмущенно перебил Максимов. — Нет у меня славы и не надо мне ее! Не ради нее…

— У вас все? — пренебрежительно спросил Олег. — Мне остается только поражаться. То, что вы говорили мне тогда, на заводе, и то, что говорили сейчас, — не одно и то же. Вы что-то путаете.

— Да брось ты! — вспылил Максимов. — Да мне-то не горе! Я свое сказал! А если не впрок… будьте здоровы!

Максимов вышел из комнаты так стремительно, что никто не успел удержать его.

— Попробуй разберись, — мрачно произнес Копытов. — Ведь сколько раз говорил: проверяйте, понимаете ли, каждое слово, с оглядкой пишите. Фраза, будь она неладна, в сторону увести может. Лучше уж без всяких этих… эпитетов, что ли, писать.

— Если вы не верите мне, воля ваша, — Олег обиженно замолчал и принял позу оскорбленного.

— Мы тебе верим, — втянув голову в плечи, стал объяснять редактор, — но правоту надо доказать. И не нам, а Максимову. Он молчать не будет, он жаловаться пойдет и не куда-нибудь, а в обком. На пятый этаж. Назначу комиссию, она разберется.

— А я верю Максимову, — отчетливо проговорил Полуяров, посмотрев на Ларису. — Верю.

С летучки Николай вышел радостным — для него все обошлось как нельзя лучше. Он подсел к Лесному с твердым намерением уговорить его зайти в ресторан.

— Настроение? — спросил Николай.

— Ничего. Скучновато. Ни одного знакомого, — отвернувшись в сторону, сказал Лесной.

— Это дело поправимое. Я тоже живу не особенно весело. А двое грустных — это уже не очень грустно.

— Вы ведь женаты? — полуутвердительно спросил Лесной. — Вам должно быть весело.

— Ха! — воскликнул Николай. — Как раз женатые редко бывают веселыми. Зайдете ко мне, увидите вблизи семейное счастье. Вот вечер наступает, а моей жены дома нет. Трудится…

Лесной не ответил, и Николай подумал, что никто, собственно, не мешает ему выпить в одиночестве.

* * *

В номере, где остановился Валентин, было неуютно. Высокая, продолговатая, похожая на пенал комната, салатного цвета стены с аляповатым трафаретом, два чемодана и тюк, еще неразобранные, — все это свидетельствовало о том, что он недолго задержится здесь. Валентин стоял у окна, не двигаясь, хотя чувствовал, что из щелей между рамами дует.

Бывает иногда такое странное состояние, когда и грустно и тоскливо, когда остро сознаешь, что несчастлив, и в то же время смотришь на это спокойно, как на неизбежное.

Случилось это почти шесть лет назад, на стадионе. Ничто не предвещало дурной погоды. Все пришли на футбол без плащей и зонтиков. Игра была, как потом рассказывали мальчишки, мировой и нормальной, но в разгар футбольной схватки над стадионом быстро собрались тучи, прокатился гром, и полил дождь.

Валентин укрылся под козырьком крыши одного из киосков. Там, плечом к плечу, приютилось несколько человек. Он пристроился крайним. Стоять навытяжку, не двигаясь, ощущая, как костюм прилипает к телу, — и неприятно, и скучно.

Вдруг Валентин увидел бежавшую от трибуны девушку. В ее движениях было столько ловкости, что он сразу забыл о дожде. Девушка бежала, держа руки у груди, рассчитанными прыжками перескакивая через лужи. У киоска она остановилась. «Красивая», — подумал Валентин и неожиданно для самого себя взволнованно предложил:

— Пожалуйста, вставайте на мое место! Здесь очень сухо.

Она поблагодарила его кивком головы, перепрыгнула через лужу и встала на клочок сухой земли. Немного осмелев, Валентин подвинулся к девушке и осторожно заглянул ей в лицо. Она была красива, особенно в профиль. Короткие мелкозавитые волосы прилипли к высокому гладкому лбу. Тонкий, словно точеный нос, прямые брови. Большие черные глаза. Родинка над верхней губой.

В то время Валентин увлекался античным искусством и ему показалось: в облике девушки есть что-то от целомудренного очарования древнегреческих статуй. Еще не понимая, что с ним происходит, он размышлял глубокомысленно и витиевато: «Она мне нравится, а я и не знаю ее. Почему так бывает? Может быть, это нехорошо? Ведь считается, что если мужчина восхищается красотой женского лица или рук, то в этом нет ничего предосудительного. Но стоит восхититься красотой женского тела, как тебя сочтут безнравственным. А ведь в древних статуях — красота и радость жизни. Автора Венеры Милосской — этого гимна женской красоте — никак нельзя обвинить в безнравственности. Древние греки считали человеческое тело непревзойденным образцом красоты… А теперь черствые сухари исключили женскую красоту из круга эстетических наслаждений. Почему? Этот ложный, ханжеский стыд — признак духовной ограниченности, пережиток прошлого, когда женщина была предметом купли и продажи, когда сам общественный строй принижал человека, опошлял все светлое и чистое, что возвышает душу. Сейчас, когда мы боремся за нового человека, за то, чтобы он был красив во всем, женская красота должна вернуться в искусство и войти в педагогику. Так и будет!»

— Три, — сказала девушка.

— Да, — отозвался он. — А что?

— Смешной какой! Вы три папиросы выкурили.

Сосчитал. Действительно, три штуки, и все недокуренные.

— Кончается дождик, надо идти, — сказала девушка.

Пошли. Валентин шагал рядом, чувствуя, как непривычно часто колотится сердце. Ведь девушка в любой момент могла свернуть в переулок или сказать: «До свиданья!» Значит, он больше не увидит ее!

Когда они подошли к городскому саду, Валентин пробормотал, надеясь, что она не услышит:

— Идемте в кино.

Но она услышала и ответила:

— Холодно.

От неопределенности ответа, в котором были и согласие, и отказ, Валентин растерялся и сказал, отвернувшись в сторону:

— В кино тепло. Девушка промолчала.

Она смотрела обрывок старой афиши и не повернулась, когда Валентин направился к кассе. С билетами в руках он подошел к девушке.

— Вот, — упавшим голосом произнес он.

Девушка почему-то вздохнула.

— Идемте, — совсем тихо позвал Валентин, и она кивнула. Он пошел за ней, осторожно ступающей стройными ногами по размытой земле.

До начала сеанса оставался час. Валентин сбегал в буфет и вернулся с двумя черствыми пирожными.

— Ой! — обрадовалась девушка. — Я очень есть хочу.

Раньше красивые девушки казались Валентину либо капризными и чопорными, либо развязными, а эта непринужденно, с удовольствием кусала пирожное, держа ладонь лодочкой; не отказалась от второго, потом сказала:

— Ну вот, теперь я пить захотела.

Фильм был заграничный, с запутанным сюжетом, с выстрелами и пятиминутными поцелуями; читать бесконечные надписи было утомительно, и Валентин больше смотрел на девушку, чем на экран. Поворачивая к ней голову, он видел в темноте блестевшие глаза. Раздался выстрел, девушка вздрогнула, и Валентин замер, почувствовав, как к нему на мгновение прикоснулось теплое девичье плечо. До конца сеанса он просидел не пошевелившись, но больше выстрелов не было.

Когда вышли из кинотеатра, уже стемнело. Тускло горели электрические огни в матовых абажурах. Холодный ветер шелестел мокрыми листьями тополей. Оркестр на танцплощадке старательно играл краковяк. В освещенных окнах киосков с прохладительными напитками скучали продавщицы. В темной аллее кто-то бренчал на гитаре. Влюбленные пары с тоской поглядывали на мокрые скамейки. Смеялись, громко и озорно, девушки, взлетая на качелях в темное небо. В стрелковом тире подвыпивший мужчина в мокрой белой косоворотке, закрыв оба глаза, целился в жестяного зайца.

— Вы что, провожаете? — полюбопытствовала девушка.

— Да, вроде, а что?

— Ничего, просто так спросила. Смешно получается.

— Почему? — насторожился Валентин.

— Вы бы хоть спросили, как меня зовут. — Неудобно…

— Так я и поверила. В кино приглашать удобно, а…

— Нет, правда, честное слово! — Валентин непроизвольно прижал руки к груди. — Я сам не понимаю, как все получилось. Не верится даже. Я первый раз…

С ее лица исчезло озорное выражение. Она посмотрела на Валентина внимательно и серьезно. Чтобы избавиться от неловкости, он спросил:

— Вы где живете?

Она удивилась перемене тона и ответила:

— Вот здесь. До свиданья. Спасибо.

— Как вас зовут?

Если бы он спросил из простого любопытства, она бы, конечно, назвала себя, но что-то в нем ей понравилось, и она проговорила лукаво и весело:

— Приходите в среду в спортзал «Динамо», узнаете! — и захлопнула дверь.

Валентин присел на каменные перила крыльца и попытался понять, что же произошло. Вспомнил, как она ела пирожное, держа ладонь лодочкой… Он спрыгнул с перил и пошел.

Когда быстро идешь по темным пустынным улицам, думается очень легко, хотя трудно разобраться в охвативших тебя мыслях и чувствах. В юношеском воображении девушки кажутся по меньшей мере неземными существами, и все, связанное с ними, бывает светлым и радостным.

Правда, иногда появлялись мысли, тревожные и стыдливые. Женская красота часто напоминала о себе; Валентин отводил глаза в сторону и жалел, что люди разучились преклоняться перед самым красивым на свете,

А сейчас пришло что-то совсем незнакомое. Девушка, прижавшаяся к нему, когда на экране кто-то за кем-то гнался, стала ему такой дорогой и близкой, такой необходимой для счастья, что он испугался. Он старался доказать себе, что ничего необыкновенного не случилось, что все это — блажь и ерунда на постном масле, что ни в какой спортзал он не пойдет. Чего он там не видел?

Но ждал среды… Будильник, спутник коротких студенческих ночей, во время экзаменов всегда забегавший вперед, теперь еле двигал стрелками. Иногда казалось, что больше ждать невозможно; тогда Валентин бросался на улицу и бежал, постепенно замедляя шаги, к ее дому, ходил около него, старательно давил на асфальте окурки.

В среду он снова увидел ее.

Выстояв длинную очередь в кассу, Валентин еле отыскал свободное место на скамейках для зрителей в небольшом спортивном зале. Диктор объявил, что гимнастические соревнования продолжаются. Валентин смотрел не столько на выступления гимнастов, сколько по сторонам.

— Выступает Ольга Миронова, — раздалось из динамика, и аплодисменты заглушили торжественный голос.

Случайно взглянув на середину зала, Валентин в первое мгновение оторопел — у брусьев стояла она, Ольга, в голубом купальнике, перехваченном белым пояском. Он не узнавал ее: она казалась и выше, и стройнее, и красивее, чем он запомнил ее.

— Хорошо работает Миронова, — сказал кто-то за спиной Валентина, — всего десятиклассница, а на первое выходит.

И вдруг зал охнул: спрыгнув с брусьев, Ольга покачнулась. Валентин проследил, в какие двери она убежала и, наступая на ноги зрителям, пробрался к выходу. В длинном коридоре было шумно, многолюдно, и Валентин не осмелился спросить, где можно разыскать Ольгу Миронову.

Через некоторое время она вышла в коридор, одетая, с чемоданчиком. Валентин шагнул к ней и, увидев заплаканное лицо, горячо прошептал:

— Идемте, пожалуйста, в кино…

— Какой вы… — раздраженно проговорила Ольга. — У меня несчастье, а вы…

И направилась к выходу. Валентин догнал ее уже на улице и спросил:

— Куда вы? Не уходите. Может быть, вам не надо уходить…

Она шла молча, и он отстал. Это было глупо, жестоко, непонятно, но она ушла, а он остался. Девушка затерялась в толпе, Валентин долго смотрел в сторону, где она скрылась.

Спустя несколько дней Валентин узнал, что она живет в другом городе, а сюда приезжала на соревнования.

Валентин не обижался на судьбу, но вскоре заметил: все, что он встречал в жизни хорошего, так или иначе связывалось в его представлении с Ольгой. Все, чего в жизни недоставало, он находил в Ольге. Она не забывалась, и беззаветное, самоотверженное чувство не уходило из сердца.

Первая любовь — самая восторженная, самая искренняя, самая глупая, не тронутая ни жизненным опытом, в котором страсть уживается, пусть бескорыстно, с практичностью, ни рассудочным самоконтролем, который сдерживает проявление чувств. Валентин не боялся ошибиться, верил, что любовь победит, какие бы беды ни стояли у нее на пути, какие бы испытания ни принесла ей судьба. Настоящая любовь, наверное, единственная, к ней пойдешь, отказав себе во всем, пойдешь, не считая бессонных ночей, горестей и неудач. И, наверное, ни слабость в минуты усталости, ни насмешки не заставят тебя свернуть в сторону. Валентин верил, что не с неба прямо в руки падает любовь, а растет, мужает, крепнет в будничных делах, пропитывает жизнь стремлением стать лучше, чем ты есть, желанием работать, бороться.

Через два года Валентин увидел Ольгу в том же спортивном зале. Он сидел, ожидая начала соревнований и одновременно боясь первого мгновения, когда увидит ее. Он так был уверен во встрече, что не посмотрел, есть ли фамилия Ольги среди участников соревнований.

— Первое место Роговой обеспечено, — услышал он, — уверенно растет.

— Простите, — спросил Валентин, — а Миронова выступает?

— Миронова? — юноша в зеленой футболке посмотрел на него, как на невежду. — Это девичья фамилия Роговой.

— Девичья? — с трудом выговорил Валентин.

— Ну да, — объяснили ему, — когда девушка выходит замуж, она берет фамилию мужа. Понимаете?

— Понимаю, — пробормотал Валентин.

Он вышел из зала и направился к выходу. Зачем ей нужно было менять фамилию, когда он… Валентин остановился. Именно сейчас он впервые сказал себе, что любит ее.

До вечера он бродил по аллее около павильона. К тому времени, когда здесь появилась Ольга, он уже успокоился.

— Вы обиделись на меня тогда? — смеясь, спросила она. — Я была вздорной девчонкой. Простите, я нехорошо отнеслась к вам. Уж очень обидно было, потеряла первое место.

— Вы замужем?

— Представьте себе, — беззаботно отозвалась Ольга. — А вы женаты?

— Что вы? — удивился Валентин. — Конечно, нет.

— Почему «конечно»? Я тоже не собиралась.

Над стадионом носился ветер, хлопал флагами, играл вымпелами. Безоблачное небо постепенно синело. Когда затихал шум на трибунах, слышно было, как в кустах щебечут птицы.

— Я изменилась?

Да, изменилась. Его Ольга, которой он мысленно доверял все свои мечты и мысли, теперь казалась чужим человеком, равнодушным к его судьбе.

— Нам не надо встречаться, — весело говорила Ольга. — Каждая встреча с вами кончается для меня плохо — не могу добраться до первого места.

Ольга была ростом с него, и, подняв глаза, он встретился с ней взглядом.

— Каждая встреча с вами для меня кончается плохо, — тихо повторил он. — Дело в том, что тогда…

— Я пошутила, — перебила Ольга, и ее смуглые щеки порозовели.

— Я понимаю, — продолжал Валентин. — Желаю вам всегда занимать только первое место.

Когда Ольга уехала, он сначала почувствовал себя бессильным перед желанием снова увидеть, услышать ее. Он готов был бросить все, по шпалам бежать к ней, чтобы сказать: «Здравствуй, я люблю тебя».

Странное чувство иногда испытывал он: ведь она живет, дышит, говорит, смеется, но — где-то недосягаемо далеко. Как это может быть?

Настало время, когда Валентин смалодушничал — пробовал влюбиться, ухаживал, притворялся перед самим собой, а однажды прокутил всю стипендию в один вечер. И, казалось, что голова болела не от вина — от собственной глупости, жалких попыток спрятаться от трудностей. Все сильнее он убеждался в том, что не забудет Ольгу, писал ей чуть не каждый день, но не отправил ни одного письма.

Теперь он любил живую женщину, а не плод разгоряченной юношеской фантазии. Спокойно и холодно он сознавал, что от Ольги зависит вся его жизнь.

Валентин имел право любить по-земному, потому что преклонение перед женщиной, перед женской красотой всегда соединялось в нем с глубоким, идущим от сердца уважением. Он ясно помнил, как родилось в нем это мужское уважение, успокоившее душу.

Началось с того, что в художественной галерее он стал подолгу задерживаться у картин и статуй, мимо которых раньше проходил с деланно равнодушным видом или рассматривал тайком, как недозволенное. Теперь он спокойно и сосредоточенно разглядывал прекрасные линии человеческого тела и думал, почему же уходит из искусства эта целомудренная, радующая сердце красота? Что люди нашли в ней плохого?

И неприятная мысль приходила в голову: а вдруг только статуи и картины будят во мне хорошее? Встречу живую и уже не буду таким?

Случилось это в пионерском лагере, где Валентин работал вожатым. Вечером, когда уставшие за день ребята засыпали, в красном уголке собирались взрослые. Валентин всегда с мальчишеским обожанием следил за врачом Пожарской. Ее яркая восточная красота смущала Валентина, заставляла непонятно отчего краснеть и в то же время рядом с ней он ощущал непрестанную радость.

Однажды Пожарская не пришла, и Валентин, словно ему чего-то недоставало, посидел, погрустил и побрел к реке. Лагерный лес слился с теплой темнотой, и было приятно вот так бесцельно идти и ни о чем не думать. Выйдя на прибрежную горку, он отпрянул назад и спрятался за ствол ели.

Внизу, у воды, стояла Пожарская, прямая, стройная, закинув руки за голову. Он видел ее всю. Понимал, что надо уйти. И не уходил. Женщина медленно вошла в реку, бросилась вперед и поплыла.

Обратно Валентин шел медленно. Спать не хотелось. Было радостно думать, что он убедился в своей правоте: в отношениях с женщиной все может быть чистым и возвышенным. Важно любить, остальное — приложится.

Чувства существуют не сами по себе, они питаются жизнью, как дерево питается соками земли. Измельчает жизнь, и любовь останется без пищи, угаснет. И, наоборот, когда чувства крепнут, растут, стыдно быть маленьким человеком.

С особой силой ощущал он это, думая об Ольге.

Чем дальше он был от нее, чем безрадостнее становились мысли, тем увереннее он думал о том, что рано или поздно будет счастлив. И только с Ольгой.

В конце концов он пришел к выводу, что надо ехать туда, где она живет, а там видно будет.

Долго ли собраться в путь двадцатишестилетнему холостяку, у которого почти нет вещей, у которого неуживчивый характер, которому надоело ругаться с редактором из-за каждой запятой?

Ему не привыкать жить в неуютных номерах, самому готовить обеды и стирать белье. Студенческое общежитие научило всему.

Валентин включил чайник, накрыл на стол и сказал себе: «Не ной».

ГЛАВА ВТОРАЯ

Лариса не поспевала за шедшим впереди Олегом. Отстань она, остановись, он не заметит, не обернется. Она тяжело дышала сквозь стиснутые зубы, слабела с каждым шагом и не могла поднять руки, чтобы придерживать муфту. Показалось, что кости стали мягкими и гнутся. Муфта упала. Лариса с трудом выпрямила подкосившиеся ноги.

К горлу подступила тошнота. Лариса, закинув голову назад, старалась не дышать. Олег что-то говорил, она не могла разобрать слов, и оттого, что голос его был тревожным, растерянным, она повеселела. Олик рядом — значит, все хорошо… Все равно, хорошо… хотя и не хорошо. Очень хорошо. Замечательно.

Думать было больно. Она подняла голову и увидела Олега. «До чего нелепо! — промелькнула ясная мысль. — У него ужасное настроение, а тут еще я с глупым обмороком!»

Силы возвращались к ней. Держась за стену и опираясь на руку Олега, она сделала несколько шагов, пошатнулась, но не остановилась. Октябрьский ветер, летящий с реки, продувал улицу, как трубу.

— Какой чудесный ветер, — проговорила Лариса. — Взлететь хочется.

Но что случилось? Наверное, это от волнения, усталости и голода: ведь она не обедала; до летучки отвечала на письма юнкоров, а вот вычитать ответы после машинки не смогла. Строчки прыгали перед глазами. Она сжимала голову руками, терла лоб. После летучки, на которой выступил Максимов, она почувствовала себя еще хуже, хотелось увидеть Олега, а он не появлялся.

Вечером ее вызвал Полуяров, усадил на диван рядом с собой и прямо спросил:

— Что у вас с Олегом творится? Нервные бы какие-то оба.

— Что творится? — обиженно ответила Лариса. — Жениться нам пора.

— В каком смысле пора?

— Во всех смыслах, Павел Павлович.

— Я вот почему об этом заговорил, — осторожно сказал Полуяров. — Что бы там с тобой ни случилось, держи себя в руках, пожалуйста. Привыкай. Сгодится на будущее.

Ларисе было неприятно, что посторонний человек обо всем догадался.

— Вам легко говорить, — жалобно произнесла она, — а я растерялась от разных…

— Зря, — Полуяров помолчал и повторил: — Зря… Ты почему, извини за неподходящее выражение, нюни распустила?

Он был прав, и она промолчала.

Только вечером, когда в редакции уже никого не было, Олег зашел и нетвердым шепотом сообщил.

— Иду к шефу. Уточнять меру наказания. Как и следовало ожидать, Максимов пожаловался куда полагается. Шеф испугался и решил кончить дело побыстрее. Я каяться не намерен.

Она провела ласковыми пальцами по его шевелюре, распутала пряди густых русых волос, прошла с ним до кабинета редактора; оставшись одна, упала на диван и, приложившись щекой к холодной клеенке, разрыдалась. Выплакавшись, она ходила по комнате, думая о том, о чем догадывалась только сама, о чем пока никто не знал.

Когда Олег вышел от Копытова, у него было усталое, безучастное лицо, и она сразу поняла: плохо. А по дороге домой Лариса убедилась, что ее подозрения. оправдались, и от этого зашагала увереннее, тверже.

Дома она надела синий халатик, вытащила из волос шпильки и стала накрывать на стол. Ей очень хотелось походить на жену. Подав Олегу пепельницу, она замерла, прижавшись к его голове. Ей было страшно и весело, она оттягивала удовольствие порадовать любимого своей новостью. Она разлила чай, посмотрела на хмурившегося Олега и, прищурив темно-синие глаза, проговорила испуганно:

— А ведь мне нельзя много пить.

Олег вопросительно посмотрел на нее. Лариса горячими руками взяла его прохладную руку и приложила к поясу халатика, на живот.

— Вот почему.

Кончик папиросы дрогнул, серый пепел упал на брюки. Олег осторожно высвободил руку, хотел стряхнуть пепел, задел сахарницу, она опрокинулась, и белые кристаллики усыпали пол. «Соль к ссоре, — подумала Лариса, — а сахар?»

Олег встал, и сахар заскрипел у него под ногами.

— Давно? — спросил Олег.

— Не знаю, — задумчиво отозвалась Лариса. — Сегодня узнала… догадалась. Да ты не волнуйся, все еще можно исправить.

— Правда? — Олег шагнул, сахар снова заскрипел под ногами, и он на цыпочках отошел назад.

— Все еще можно исправить, — повторила она. — Не поздно. Но только не так…

— Не пойми меня превратно, — пробормотал Олег. — Дело в том, что сейчас…

— Ясно, — Лариса скривила губы, сказала резко: — Я просить тебя ни о чем не буду. Не бойся.

Она не хотела говорить этого, но слова произнеслись будто сами собой. Закрыв глаза, она продолжала:

— Пока никто не знает его отца, — голос стал твердым. Она бережно расправила складки на халатике. — И если отец не хочет нас… — и вдруг, в одно мгновение поверив в то, что может случиться, она прижалась к Олегу и сквозь слезы прошептала: — Нет, не надо бросать нас! Останься, мы без тебя не можем. Ты сегодня не уходи, ты мне сегодня очень нужен. Тяжело мне. Не уйдешь?

— Ты не знаешь моих родителей, — Олег виновато улыбнулся. — Я не предупредил их…

— А я тогда… помнишь… осталась. И маму не предупредила.

— Только не обижайся, — умоляюще произнес Олег, — у меня земли под ногами нет. На работе, сама знаешь, сплошные неприятности, здесь тоже… неожиданность. Все не так просто, как тебе кажется. И потом, может быть… может быть, ничего и нет?

Он долго убеждал ее, что она просто изнервничалась, что надо успокоиться и обсудить случившееся хладнокровно. Она согласилась, хотя и не понимала, что же нужно обсуждать, и тем более хладнокровно. Нет, пусть он уходит, ей надо побыть одной. Надо держать себя в руках.

Лариса проводила Олега, долго, пока не замерзла, стояла на крыльце. Вернувшись в комнату, она случайно взглянула в зеркало. На нее смотрела стройная девочка с испуганными виноватыми глазами. Пышные каштановые волосы волнами падали на узкие, худенькие плечи. Она покраснела, подумав, что девочка стала женщиной, что скоро от ее стройности не останется и следа.

Напевая, Лариса сняла футляр со швейной машины: пока есть время и охота, надо скомбинировать из старых платьев новые — широкие. Она доставала их из шкафа и каждое, рассматривая, подержала в руках. С платьями было связано много воспоминаний. Вот в этом, коричневом, с белым воротником, она защищала в университете диплом; в голубом первый раз ездила в Москву; желтое купила на первую зарплату. Она выросла из них, но они еще послужат своей хозяйке.

Брызнули слезы… Некому пожаловаться. Никто не поймет. В лучшем случае, пожалеет, и только. А то еще пристыдят, осудят. Сказать, что из любви отдалась, — усмехнутся. А другого оправдания нет, и искать его она не будет. Права она.

Лишь бы Олег не струсил, остальное — ерунда. А он любит. В это она всегда верила, особенно в тот момент, когда, вскрикнув, еще крепче обняла его.

Искусанные губы горели. Она выключила свет, забралась под одеяло, зажмурила глаза… Говорят, в пять месяцев можно определить, мальчик будет или девочка. Все равно… Лариса легла поудобнее и, смирившись с тем, что сон не приходит, стала думать обо всем, о чем думалось.

Отца она не помнила, знала лишь по фотографиям и по рассказам матери. Александра Яковлевна всегда вспоминала о нем, как о живом, и дочери казалось, что он просто куда-то уехал и вот-вот снова появится в их квартире.

От Александры Яковлевны, высокой, в меру полной, словно не стареющей женщины, дочь унаследовала прямой характер, большие задумчивые темно-синие глаза да манеру держать голову прямо, чуть откинув назад.

Потеряв мужа, когда ей не было и тридцати лет, Александра Яковлевна осталась одинокой, хотя обладала общительным характером и в пятьдесят лет еще нравилась мужчинам. Она никогда не подчеркивала своего одиночества, но и не считала, что жизнь удалась ей. После смерти мужа она стала работать секретарем на какой-то базе, заочно окончила педагогический институт. Все это далось с трудом.

Как-то, наслушавшись пересудов соседок, Лариса по простоте душевной спросила:

— Мама, а ты почему замуж не выходишь?

Александра Яковлевна нахмурилась, долго молчала и ответила:

— Вырастешь — поймешь. Мы с Алешей так жили, что больше ни о ком ни разу не подумалось.

Учительство отнимало у матери все время: бесконечные стопки тетрадей, конспекты, планы, собрания, заседания, педсоветы, курсы усовершенствования. «Заусовершенствовалась», — невесело шутила Александра Яковлевна. Когда ее перевели на работу в областной отдел народного образования, начались командировки в районы.

Мать не стремилась держать дочь в строгости, но Лариса не злоупотребляла ее доверчивостью.

— Вот тебе мое мнение, — говорила Александра Яковлевна, — поступай, как знаешь, дело твое. Тебе перед собой отвечать.

Она приучила дочь принимать самостоятельные решения, отвечать за них. В доме было правило: вечером Лариса рассказывала матери обо всем, что сделала за день. За проступки Александра Яковлевна наказывала жестоко, каждое наказание дочь запомнила на всю жизнь. Ей было лет двенадцать, когда мать попросила ее отнести в мастерскую туфли. Лариса забыла, вечером спрятала туфли под кровать, а на вопрос матери ответила: — Отнесла, отнесла.

Утром Лариса увидела, что туфли стоят у ее кровати. Мать два дня не разговаривала с дочерью, это было для нее так ужасно, что временами от нервного напряжения кружилась голова. Больше Лариса ни разу не солгала.

Живость характера и общительность не мешали ей быть серьезной и строгой. Долгое время она росла угловатой и нескладной и лишь в десятом классе неожиданно ощутила в теле свободу и легкость, перехватила первые мальчишеские взгляды.

В школе у нее был блокнот, в который она старательно переписывала понравившиеся стихи, афоризмы, цитаты из книг. Сначала она занималась этим лишь потому, что такие блокноты имелись у всех девчат, выписывала без разбора: «Как мало прожито, как много пережито», «Если мужчина решил отдать за женщину жизнь, значит, он недооценил либо жизнь, либо женщину», «Только тот потерянное ищет, кто не может нового найти».

Особенно любила она грустные стихи и песни. Красивые, казавшиеся мудрыми слова будили воображение, сеяли тревогу, были первыми вестниками того, что не все в жизни легко и просто, что нельзя прожить свой век, не испытав тоски и горя. Пока не пришли настоящие беды и радости, их заменяли стихи и изречения. Потом записная книжка стала смешным воспоминанием: отчеканенные афоризмы не выдержали проверки жизнью, она оказалась сложнее, а может быть, и проще, грубее и не любила пышных слов.

Лариса много думала о любви. Она равнодушно смотрела на бойких хорошеньких мальчиков, из-за которых рыдали и ссорились школьные красавицы, а мечтала о каком-то необыкновенном чувстве, которое зовет на подвиг. Лариса не вздыхала над фотографиями местных и столичных теноров, подобно некоторым подружкам, но часто просыпалась, разбуженная одним и тем же сном — она спасает кого-то, потому что любит.

С детства в характере Ларисы появилась вера в то, что дружба и взаимная помощь делают людей стойкими В борьбе с недостатками и несправедливостью. Она водилась с мальчишками, на которых махнули рукой учителя и родители, терпеливо наставляла на путь истинный неблагодарных нерадивых подружек. Лариса приходила на помощь, не ожидая, когда ее позовут, была счастлива, если удавалось оказать кому-нибудь услугу, большую или маленькую. Она не могла оставаться равнодушной, если рядом был плохой человек, она торопилась помочь ему выправиться, мечтала о том, что наступит время, когда люди разучатся делать плохое.

Поступить на факультет журналистки Лариса решила еще в школе, читая статьи Эренбурга и видя, как читают их другие, самые различные люди. Тогда ей казалось, что работа в газете — только страстная публицистика. Потом, уже в университете, газета предстала перед ней в своем будничном трудовом облике; она требовала знаний, жизненного опыта, честной души и упрямого характера, особенно — честной души.

Выбор профессии Лариса считала самым важным шагом в жизни. И не было, по ее мнению, другой работы, где она могла бы проявить любовь к людям в полную силу, креме работы в газете.

На факультете журналистки училось много случайно попавших туда молодых людей, кому их будущая профессия представлялась легкой, эффектной и выгодной. Кое-кто из них благоразумно бросал учебу, другие жe, получив диплом (что не требует любви к профессии и призвания), уходили в редакции, увеличивая число средненьких журналистов, которые ценят в газете лишь гонорарную ведомость или звучный псевдоним. К таким Лариса относилась с непримиримой враждебностью. Она работала в редколлегии факультетской стенной газеты и организовала серию статей на тему: «Будущий журналист, проверь себя на студенческой скамье!» Статьи вызвали ожесточенные споры. Вопрос о том, какими качествами должны обладать люди, решившие стать журналистами, оказался важным и злободневным. Лариса написала резкую статью «Они не будут журналистами». Герои статьи — несколько франтоватых юношей и развязных девиц — писали жалобы, устраивали Ларисе скандалы, даже нашли себе защитников. Ларисе не давали прохода И хотя редколлегия держалась дружно, положение день ото дня становилось напряженнее. В это время в многотиражной газете появилась остроумная статья «И все-таки они не будут журналистами!»

«Олег Вишняков» — она и сейчас видит подпись под статьей, набранную темным петитом.

Автора она знала и раньше, читала его очерки и рецензии в областной газете. Они нравились ей, но самим автором, юношей высокомерным и насмешливым, она не интересовалась. После статьи, удачно выразившей ее мысли, она стала думать об Олеге, отыскала в нем много хороших качеств и решила, что он лучше других.

Сначала тихая и светлая любовь не приносила особенных хлопот и огорчений. Лариса ждала, что чувство пройдет, потом забеспокоилась. Любовь оказалась настойчивой и властной, такой, от какой не сбежишь, не спрячешься.

Они познакомились. Лариса слушала его рассказы о работе в газете, восхищенно раскрыв глаза, и даже он, привыкший к поклонению, удивился. В ней сочетались восторг перед ним и строгость, серьезность и беспечность., недоступность и умное кокетство. Он увлекся ею, легко понял, чем можно привязать ее к себе: говорил с ней о газете, помогал обрабатывать материалы.

Они вместе написали несколько корреспонденций для областной газеты. Вот здесь-то, на работе, Олег и покорил ее. Лариса поразилась его умению быстро ориентироваться в обстановке, принимать решения, делать правильные выводы. Выполняя задания редакции, хотя бы и незначительные, Олег не знал усталости, работал ожесточенно, забывая обо всем на свете. Не было случая, чтобы он не справился с порученной ему темой, не выполнил бы задания.

Однажды Лариса разбиралась по поручению редакции в междуведомственном споре. Статья была срочной, но как назло Лариса запуталась в противоречивых сведениях. Ответа на вопрос, кто виноват, не было. Вечером зашел Олег и положил на стол билеты в театр. Одеваясь, Лариса рассказала ему о неудаче.

— Когда сдавать? — спросил Олег. Узнав, что завтра статья должна быть в редакции, он сбросил пальто и приказал: — Давай блокнот. Предложи билеты соседкам. Сегодня Филиппов поет.

Московский бас Филиппов был любимым певцом Олега, он с трудом достал билеты на последний спектакль, и Лариса неуверенно предложила все-таки пойти в театр. Олег огрызнулся и продолжал изучать записи в блокноте, изредка задавая вопросы. Она варила кофе, а Олег возмущенно указывал ей на ошибки, на отсутствие некоторых сведений. Держа стакан в руках, он ходил по комнате и, обжигаясь, пил кофе.

— Ничего не получится, — заключила Лариса, — сидели бы сейчас в театре…

— А что скажешь завтра в редакции? Самое постыдное для журналиста — не справиться с заданием. Позор! Идем гулять.

Долго бродили они по ночному городу. Лариса молчала, чтобы не мешать Олегу думать. Она не особенно верила, что он найдет выход из положения. Он нервничал, задавал, казалось, самые пустяковые вопросы, ворчал.

И когда уже возвращались к общежитию, он вдруг рассмеялся и подставил щеку. Оглянувшись по сторонам, Лариса быстро поцеловала его, он взял ее под руку и стал объяснять:

— Факты, действительно, противоречивы. Оба начальника с помощью цифр, проверить которые почти невозможно, утверждают прямо противоположные вещи. Разобраться в них трудно. А мы и не будем разбираться. Статью надо назвать: «Разберитесь, товарищи Гаврилов и Гуревич!»

Придя домой, Лариса села за стол. И как легко писалось! Рядом с Олегом она начала по-настоящему верить в свои силы, впервые отчетливо осознала свои способности. Олег убедил ее, что она будет журналисткой, и она не могла не полюбить его. Они сблизились не на танцплощадке, не на бесшабашных студенческих вечеринках, а за интересной и сложной работой.

Лариса видела, что Олег способен вдохновляться, дорожит возможностью выступать на печатных страницах, не жалеет ни сил, ни времени, понимает радость труда. Все остальное — самовлюбленность, высокомерие — было наносным, не пугало ее. Это можно было убрать, подобно тому, как художник исправляет портрет, убирая лишние, неудачные штрихи.

Олег относился к своему труду серьезно, считал его делом жизни. Пока большинство студентов изучало журналистику только на лекциях, он уже сотрудничал в редакциях, набирался опыта. А чтобы совмещать работу и учебу, надо обладать твердым характером, силой воли, уметь жить нелегкой жизнью.

Лариса помогала ему и ласковой заботой, и нежным вниманием, и — самое главное — горячим стремлением трудиться, не жалеть сил для газеты.

— Ты не представляешь, что ты за человек! — поражался Олег. — Ты чудо природы. Чем я тебя отблагодарю?

— Не притворяйся, — отвечала она, — ты знаешь, чем меня можно отблагодарить. Вот подожди, окончим университет, берегись меня тогда!

Уверившись, что Лариса крепко к нему привязалась, Олег охладел к ней.

— Чудо природы скучает, — невесело шутила Лариса, — ему надо немножечко человеческого внимания.

Она не могла понять, что произошло с Олегом.

— Ты скажи прямо, — просила она. — Надоела?

— Как тебе не стыдно? — вяло защищался Олег. — Просто у меня такой характер.

И стоило ему немного отойти от Ларисы, как сразу явственно проявлялись его недостатки. Курсовое собрание осудило его за пренебрежительное отношение к товарищам, стенная газета раскритиковала за высокомерные отзывы о преподавателях.

Но чем сильнее проявлялись в Олеге недостатки, тем с большей верой Лариса думала о том, что она обязана помочь ему избавиться от них. Любовь ее была тревожной, но поворачивать назад было поздно: Лариса любила, а для нее это значило — на всю жизнь.

Он закончил университет на год раньше ее и, уезжая, сказал:

— Буду ждать.

Неделю не было писем. Ей думалось, что он попал под трамвай, заболел или еще что-нибудь. Потом письма полетели одно за другим. Олег скучал: «Мне недостает тебя», — писал он.

Встреча после разлуки была, наверное, самым счастливым мгновением ее жизни. Ради этого можно было и пострадать.

В редакции Ларису назначили заведующей отделом учащейся молодежи. Все шло хорошо, и вдруг — совсем неожиданно — случилось то, о чем жалеть было уже поздно.

Обо всем этом Лариса думала до утра. Болела голова, в теле была слабость. Лариса устала лежать и думать. А что, если завтра, то есть уже сегодня, не ходить на работу? Ой, нет! Вернется из командировки мама, она обязательно вызовет врача. Не надо. Лариса закрыла лицо руками: она сама сходит в клинику, сама обо всем расскажет маме… А что сейчас делает Олег? Наверное, ходит по комнате и курит… А ведь смешно: только вчера узнала, что стала матерью… Ничего смешного нет. Страшно. Очень страшно. Мама заплачет… Может, проще сделать? Не поздно?.. Нет, ни за что… И не надо ни о чем жалеть.

Проснулась Лариса усталой и разбитой. Было семь часов. Она торопливо оделась, еще не понимая, куда заторопилась, но сразу же ей стало ясно: она должна идти на завод и первой увериться в правоте Олега. От этого решения повеселело на душе.

Едва Лариса сошла с крыльца, озноб охватил ее откуда-то изнутри. Потом замерзли губы, ресницы заиндевели, и было больно шевелить веками.

У заводской проходной она остановилась и, морщась, затопала окоченевшими ногами. Мимо пробегали люди. Все они, казалось ей, поглядывали на нее с удивлением: зачем она здесь, что ей надо? Ларисе стало неловко, она отступила назад, в темноту, но тут же шагнула вперед, заметив высокую фигуру Максимова.

— Здравствуйте, — обрадованно сказала Лариса и поперхнулась колючим морозным воздухом. — Мне вас очень нужно.

— Меня? — изумился Максимов. Он пританцовывал на месте, по очереди растирая то одно, то другое ухо. — Да вы кто? — Услышав ответ, он насупился, перестал пританцовывать. — Не ждал в такую рань. Факты, значит, прибежали проверять? Валяйте! — Максимов провел Ларису в проходную и сказал человеку за барьером: — Пропуск в инструментальный товарищу из газеты.

До цеха они прошли молча. У входа Максимов проговорил насмешливо:

— И почему у вас всегда так бывает — наврет один, а разбирается другой? Пускай Вишняков явится. Ребята с ним потолковать хотят. Мне за станок пора. Действуйте. В партком загляните, в завком, в общем, куда хотите.

С каждой его фразой в голову Ларисы все настойчивее проникала мысль, что Максимов прав. Откуда она появилась, эта мысль, было непонятно, но Лариса не могла ее отогнать.

— Извините меня, — Лариса растерянно помолчала. — Представьте, что я не сотрудник редакции, а… ну, словом, пришел к вам человек, вот я, и спрашивает: правду вы говорили в редакции или нет?

— Проверяйте, сами узнаете, чего тут рассуждать?

— Спасибо, — невпопад пробормотала Лариса, — где здесь можно погреться? У меня ноги замерзли.

— Да вон у батареи. Теплынь.

У батареи центрального отопления Лариса быстро отогрелась. Ноги заныли, будто сжатые тисками.

— Оттаяли маленько? — раздался рядом веселый мужской голос. — Чайком не побалуетесь?

Перед ней стоял высоченный парень в короткой, чуть ли не до пояса телогрейке, кубанке, лихо надвинутой на левую бровь.

— Меня в вашей «Смене» описали, — продолжал он. — Смеются ребята. Не хуже «Крокодила» получилось.

— А что смешного?

— Да про горделивую осанку написано, а я сутулый… Вот чаек-кипяток, вкусно, как в буфете, — он поставил на подоконник алюминиевую кружку и объяснил: — Меня Максимов к вам послал, говорит, замерзли… Пейте, пейте, чаек что надо. — Видно было, что парню хотелось поговорить, он переступал с ноги на ногу. — А здорово вы про Каховку сочинили! Хохотали мы тут. Ну, мне пора, я с ночной, пора на боковую смену. Кружку здесь и оставьте. Пока.

Кругом шумели станки, где-то недалеко стучал молот: обманул, обманул, обманул.

Теперь все ясно. Не надо создавать никакой комиссии для проверки заявления Максимова. Инструментальщики правы: Олег многое «присочинил».

По дороге в редакцию Лариса обдумывала, как будет разговаривать с Олегом. Он может убираться на все четыре стороны. Противно не то, что он сделал много неточностей в очерке и кое-что выдумал для красивости, а то, что лгал ей. И это сейчас, когда им надо думать о семье!

— Ух, глаза какие! Совсем не спала? — Маро бросилась к Ларисе, едва она вошла в приемную. — Тебя Копытов три раза вызывал. Попадет!

Редактор, взглянув на Ларису, проворчал недружелюбно:

— Полосу о детских домах придется переделать. Ерунда получилась. Неглубоко написано, несерьезно. Ты посмотри, что тут написано: ласка да ласка, заботливые руки… Не роман это, а газета, понимаешь? Ты с того начни, что в нашей стране, благодаря неустанной заботе… и так далее. Цифры приведи. Понимаешь?

— Здравствуйте, Сергей Иванович.

— Чего?

— Здравствуйте, говорю. Мы сегодня не виделись.

— Привет. Вас много, тут не упомнишь, с кем виделся, с кем — нет. Почему опоздала? Сколько раз напоминал: если нужно, предупредите накануне. Новый работник наш, Лесной, сегодня отчудил. Почему, спрашиваю, опоздал. А он: вышел, дескать, из дому, а погода такая замечательная, настроение такое поэтическое. Пешком, видите ли, захотелось прогуляться. Настроение поэтическое. Тоже мне, Пушкин нашелся, так сказать.

— Я была на заводе, Сергей Иванович, — тихо проговорила Лариса. — Максимов прав. Олег виноват. Если вы уволите его…

— Фу ты, господи! — Копытов стукнул по столу кулаком. — И кто его за язык тянул!.. Горе мне с вами, а не работа, — Копытов помолчал, развел руками и сел. — А тебя кто на завод посылал? С чего это ты? Никому ничего не сказала, никого не предупредила… Ладно, иди. Авось обойдется.

То, что редактор забраковал ее полосу — результат десятидневной командировки — Ларису даже не удивило и тем более не огорчило. Ко всему привыкает человек. Копытов не любил живых, не шаблонных материалов, предпочитал им солидные, нудные статьи, которые в редакции называли «шлакоблоками». Лариса привыкла к тому, что ее материалов Копытов не подписывал без более или менее крупного разговора.

Она думала об Олеге, перебирала письма, хотела позвонить в облоно, взяла в руки телефонную трубку, долго сидела, слушая гудок… Набравшись решительности, она заглянула в соседнюю комнату, затем — в другую, прошла в приемную.

— Олег разве не приходил? — спросила она Маро.

— Приходил, — виновато ответила Маро. — Хочешь ириску?

— А где он?

— Почему не хочешь? Очень вкусная ириска. Он уехал, — перешла на шепот Маро. — В командировку, в леспромхоз, вот приказ.

«Держись, — сказала себе Лариса, — может, еще хуже будет». Она положила ириску в карман, проговорила с болью:

— Хорошо бы сейчас на лыжах с горы скатиться. С высокой-высокой.

— Упадешь, — предостерегающе прошептала Маро.

— Не бойся, не упаду, — обиженно, но твердо ответила Лариса.

В клинике она старалась держаться с достоинством, независимо, а когда врач заполнила карточку беременности и внимательно посмотрела на раскрасневшуюся клиентку, та пробормотала:

— Когда прийти в следующий раз?

На улице ей стало страшно… Мама уже дома… Месяца два все будет оставаться по-прежнему, а потом… Она замедлила шаги… Ничего, ей выдержки не занимать. Прав тот, кто любит, а не тот, кто, не понимая любви, осудит ее за безрассудство. Если бы несчастье заключалось только в том, что ее ребенок вырастет без отца. Она хочет стать женой Олега, потому что родилась для того, чтобы помочь ему избавиться от всего наносного, мелкого. А он не понимает. Это страшно… Почему он сбежал? Бросил ее в самую трудную минуту?

Прежде чем войти в квартиру, Лариса немного постояла перед дверью, вытащила из муфты зеркальце, взглянула: ну, конечно, мама сразу заметит, глаза вон какие ненормальные.

Лариса никогда ничего не скрывала от матери, да это было и бесполезно. Александра Яковлевна догадывалась первого взгляда о том, что творилось с дочерью. Догадывалась она, видимо, и об истории с Олегом, и Ларисе было тягостно сознавать свою вину.

— Как жизнь? — встретила Александра Яковлевна дочь.

— Прекрасна и удивительна. С приездом, мамочка, — голос ее, как она ни сдерживалась, дрогнул.

— Что случилось?

Она ждала этого вопроса, приготовилась к нему и все-таки он показался неожиданным. Лариса кусала губы, чтобы согнать с лица беспомощную улыбку.

— На работе что-нибудь?

Сколько у нее седых волос! Будто только сейчас Лариса впервые заметила, что мать постарела.

— Беда со мной случилась, — прошептала Лариса. — Я очень виновата перед тобой. Я на что угодно согласна, чтобы не расстраивать тебя, но…

— Если я могу помочь тебе, — испуганно произнесла Александра Яковлевна, — говори, что бы там ни было. За меня не беспокойся. Что случилось?

«Только бы не струсить!» — подумала Лариса, негнущимися пальцами достала из муфты листок, который дали в клинике, и положила его на стол. Мать взглянула на листок и села.

— Давно?

— Вчера узнала… Мама!

— Раньше надо было маму кричать, — глухо проговорила Александра Яковлевна. — Что же ты?.. Дочь…

И она заплакала навзрыд, в полный голос, как плачут тогда, когда уже больше нечего делать. Слезы падали ей на руки, и она вытирала их о скатерть. Лариса стояла рядом, еще в пальто, и боялась прикоснуться к матери. Ей хотелось убежать, спрятаться куда-нибудь. Слезы уже подступили к глазам, щекотали их, в горле пересохло, но она не смогла заплакать. Слез не было.

— Спасибо, — еле слышно произнесла мать, — дождалась благодарности… Он знает?

Лариса кивнула.

Больше мать не сказала ей ни одного строгого слова, ни о чем не спросила. В эти дни Лариса находила у нее защиту от своих сомнений и нерадостных предчувствий. Обе они стали еще внимательнее друг к другу, несчастье еще сильнее сдружило их. В сдержанности Александры Яковлевны дочь видела не прощение себе, а свойство ни с чем не сравнимой материнской любви — не слепнуть от радости и не слабеть в несчастье. Но дочь могла лишь догадываться, каких усилий это стоило матери. Лариса с удивлением и обожанием смотрела на нее, словно не узнавая.

Как бы ни любил ты мать, привыкаешь к ее заботе, не догадаешься и отблагодарить, забываешь, что мать сама нуждается и в ласке, и заботе. Мамины руки отгоняют от тебя болезни, ласкают тебя в грустные минуты, штопают рубашки, пока ты еще не зарабатываешь денег на новые.

Уставшее сердце матери бьется только для тебя. Что бы ты ни делал, она думает о тебе больше, чем ты сам. Все самое лучшее желает тебе мать. И если придет несчастье, больше тебя обеспокоится она, а если радость — только мать по-настоящему переживет ее.

Милые мамины глаза. Сколько морщинок скопилось около них еще тогда, когда ты едва начал жить. Каждая морщинка — это твои болезни, неудачи, проступки, ошибки. Лишь мама помнит, сколько раз ты болел, сколько раз неудачно влюблялся, сколько не сдал экзаменов.

Милые мамины глаза. И строгие, и добрые, и ласковые, и недовольные, но всегда внимательные.

До конца дней своих ты в долгу перед ними. Мать поймешь только тогда, когда увидишь невольную, идущую от беспечности неблагодарность своих детей. Тогда и вспомнишь маму, пожалеешь, что сам был таким. Поздно вспомнишь.

Привыкнешь к материнской заботе и вдруг другими глазами посмотришь на нее. Придет большое горе, такое, что друзьям о нем не поведаешь, и лишь мама поможет. Удивишься ее силе и разуму. У нее никогда не опустятся руки. Она будет бороться с любой бедой, спасет, успокоит.

Рядом с матерью Лариса чувствовала, что выстоит, выдержит, победит. Она не считала дни, оставшиеся до приезда Олега. Она боялась его возвращения, потому что тогда все должно было решиться окончательно и сразу. Устав ждать, она временами равнодушно повторяла: «Неважно, неважно». Но в сердце не гасла надежда: все будет хорошо. И ей становилось стыдно за свои подозрения и сомнения.

Однажды в субботу, когда раздался ничем не примечательный стук в дверь, Лариса переменилась в лице, выскочила из-за стола, кинулась к выходу, обернулась к матери и с трудом выговорила:

— Открой.

Когда Александра Яковлевна ушла и Лариса услышала негромкий виноватый голос Олега, она села, встала, снова села, положила руки на стол и замерла.

Олег был в старом, помятом костюме, небритый.

— Извините, — сказал он, — я прямо с поезда… В понедельник я должен уехать и…

В комнате повисла режущая слух, почти физически ощутимая тишина. Лариса в изнеможении закрыла глаза. Олег громко стучал ложкой, размешивая чай. И лишь Александра Яковлевна была спокойна, читала книгу, ни на кого не глядя. Когда молчание стало невыносимым, Олег заговорил:

— Я сбежал тогда… в командировку. Просто не мог сразу… сразу представить себя отцом, — он встал, растерянно поморгал глазами, неловко одернул пиджак и нетвердо закончил: — Александра Яковлевна, я прошу руки вашей дочери.

Лариса вскочила и выбежала из комнаты.

— Пусть решает она, — ответила Александра Яковлевна, проводив дочь страдающим взглядом. — И вообще не к чему эти церемонии. Поздно.

— Вы правы, — покраснев, согласился Олег. — Во всем виноват я один. Но я заглажу свою вину.

Александра Яковлевна показала глазами на дверь в соседнюю комнату, куда убежала Лариса, и Олег радостно, понимающе улыбнулся. Чувствовалось, что он уже пережил трудный момент, и к нему вернулось обычное настроение, Он кивнул Александре Яковлевне, снова улыбнулся и ушел.

Лариса стояла у окна, опустив руки. Глаза ее, печальные и заплаканные, смотрели на Олега без укора, с тихой благодарностью. Он взял ее руки и поцеловал ладони.

— Я всегда верила, что ты такой, как сейчас, — счастливым голосом прошептала она. — Значит, ты скоро уже не будешь провожать меня домой… Мы будем вместе.

Голубые глаза Олега потемнели, он был взбудоражен, гладил руки Ларисы, целовал ее волосы и молчал. Ему все еще не верилось, что то, чего он так боялся, произошло легко, и теперь не надо волноваться.

— Ты будешь хорошим, — шептала Лариса, — только слушайся меня. Тебя здорово править надо, ты как письмо в редакцию, тебя дорабатывать надо.

— Я все сделаю, чтобы ты была счастливой, — сказал Олег первые пришедшие в голову слова.

— Пожалуйста, не возражаю, — смеясь, ответила Лариса и обняла его. — Ты никогда не забывай, как ты увидел меня, как мы первый раз пошли вместе, помнишь по Театральному скверу, как мы вместе первый раз томатный сок пили… помнишь?

— Каждый день вспоминаю и не верю своему счастью.

— Зря. Даже когда мне бывает очень плохо, когда жить не хочется, я верю. Чем хуже мне, тем сильнее верю, — торопливо говорила Лариса, — я ведь счастливее тебя. Я тебе легко досталась, тебе ни погрустить, ни пострадать не пришлось…

Провожая его, Лариса едва не расплакалась.

— Мне ведь не штамп в паспорте нужен, — сказала она, — ты мне нужен…

Тревожное чувство не покидало ее, мучило подозрение, что Олега к ней привело доброе, но не любящее сердце, жалость. И раньше Лариса замечала, что чувство Олега неровное какое-то: то ярко вспыхнет, то погаснет, будто его и не было. После ссор он возвращался к ней виноватый, раскаявшийся и, словно недовольный этим, вновь становился равнодушным к ней.

Лариса тряхнула головой и взялась за перо: надо работать, надо всегда работать. Где еще найдет она такое радостное, опьяняющее вдохновение, возможность приложить свои почти не тронутые силы! И что еще есть на свете благодарнее, чем необходимый для души непрестанный труд!

Сырые, пахнущие керосином и типографской краской влажные полосы. Газета — это тоже любовь, и тоже на всю жизнь. А главное в ней, в жизни, найти свой труд, пусть тяжелый, но всегда самый нужный для тебя. Если я нашла свой труд, мне не страшны никакие напасти. Труд должен заполнять всю жизнь, а не восемь часов в сутки.

Мысли о газете и об Олеге были неразрывны. Думая о нем, она вспомнила свою первую статью, первое дежурство в типографии, первую опечатку. Олег помог ей стать увереннее, будто передал часть своих сил. Но теперь она была сильнее. Он считал, что Лариса слепо преклоняется перед ним, не видит в нем ни одного недостатка и простит все, лишь бы он остался с ней. Это было его самое досадное заблуждение. Ведь она лучше других знала Олега и — любила. Она считала, что не имеет права отказываться от Олега только потому, что его недостатки могут плохо повлиять на ее жизненное благополучие. Она не могла уйти от него именно потому, что хотела, страстно хотела видеть его сильным, чистым, настоящим. Она шла на этот подвиг веры — так требовала ее натура, ее образ жизни, ее мировоззрение. Лариса строго проверяла каждый свой шаг и не прощала себе ошибок, за которые осудила бы других. Она считала, что журналист должен быть безупречен. Газету должны делать чистые руки, честные души. А любовь учит быть чистым и честным. Значит, она необходима Олегу.

И ничего ее сейчас не волновало, кроме истории с очерком «Таков советский человек». Для Ларисы не было страшнее вины, чем ложь в печатном слове, какой бы эта ложь ни была, большой или маленькой, сознательной или невольной, от желания угодить начальству или написать красиво. Журналисту, который пишет неправду, нельзя доверять и в личной жизни. Сегодня солжешь другу, завтра — читателю, сегодня — читателю, завтра — другу. Тут почти прямая связь.

Поэтому, когда на другой день пришел Олег, ласковый и тихий, Лариса не побоялась спросить:

— А что с твоим очерком?

Он недовольно скривил губы.

— Разве приказа не было? Почему именно сейчас тебе хочется говорить на эту тему? Я думаю о том, как мы будем жить, а ты…

— О том же. От того, как закончится история с очерком, зависит, не удивляйся, наша с тобой жизнь.

Олег помрачнел, отошел от нее и бросил через плечо:

— Шеф обещал строгий выговор с предупреждением.

— Я не о мере наказания.

— А о чем?

Лариса молчала. Она понимала, что сейчас, может быть, и не время говорить об очерке, лучше — потом, но упрямая сила разжала ей губы.

— Зачем ты лжешь мне, Олик? Мне-то зачем лжешь?

Он опустил голову, потер виски руками и ответил глухо:

— Именно перед тобой мне не хотелось выглядеть дураком. Я сорвался первый и последний раз.

Невозможно было не поверить.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Не по своей вине целую неделю Валентин потратил на мелкие поручения. Правда, за это время он съездил в однодневную командировку к молодому каменщику — делегату на третью конференцию сторонников мира. Но корреспонденция получилась сухой, неинтересной, а после правки Копытова превратилась в набор общих фраз. Валентин попросил отправить его в командировку.

Он хорошо сознавал значение этой поездки для своей дальнейшей судьбы в редакции, от поездки зависело многое. Подружиться с коллективом нельзя, пока он не увидит, как ты работаешь.

Ему подсказали несколько тем; он перелистал подшивку «Смены», прочитал все корреспонденции, присланные из района, куда собирался ехать. Их было мало — три информации о молодых животноводах из укрупненного колхоза «Коллективист». В архиве обнаружилось два письма о трудовых успехах слесаря железнодорожных мастерских Василия Архипова.

Сведений было недостаточно, Валентин почитал еще областную партийную и районную газеты, выписал несколько фамилий, цифр и названий колхозов. Он торопился уехать, хотелось поработать, набраться впечатлений, написать что-нибудь очень хорошее.

Каждый раз, выходя из вагона пригородного поезда на незнакомый перрон, Валентин испытывал смутную радость и каждый раз, ступив на землю, пытался определить, чем вызывается это чувство, постепенно переходящее в нетерпение.

Едва поезд затормозил, Валентин спрыгнул с подложки, постоял, оглядываясь, и быстро прошел в кабинет начальника станции через прокуренный зал ожидания.

За столом, освещенным лампой под зеленым, склеенным полосками газетной бумаги абажуром, темнела маленькая фигурка в непомерно большой фуражке.

— Сделаем, — ответил железнодорожник сиплым, простуженным басом, — приходите часа за два, уедете скорым… Вы бы к нам заглянули, товарищ корреспондент. У нас на станции хорошие работники есть. Вот Архипов, например, Василий.

— Знаю.

— Ну? — удивился железнодорожник. — Архипова-то?.. Хотя понятно, корреспонденты все знают.

— Все не все, а кое-что обязаны знать…

Привокзальная площадь была окружена плотным кольцом киосков и забита подводами. Храпели кони, позвякивали сбруей, люди спешили, Валентин сновал между ними, расспрашивал, но в сторону колхоза «Коллективист» никто не ехал. Вскоре площадь опустела, а он успел лишь узнать, что до колхоза десять с лишком верст, что, выйдя на тракт, надо повернуть «крутолево».

Поколебавшись, Валентин двинулся вперед и сразу же пожалел об этом. Кругом была тьма, наполненная снегом и ветром. Стало страшно. Валентин зашагал быстрее, стараясь не думать о том, что дороге конца нет. Ветер плыл навстречу лавиной, пришлось повернуться к нему спиной, чтобы отдышаться. Валентин взглянул вверх, увидел в темном небе неяркие точки звезд и вспомнил Ольгу. Ее лицо: черные глаза, густые прямые брови, упрямо очерченные губы и даже родинка — вспомнились с удивительной отчетливостью. Выражение глаз менялось, а лицо оставалось неподвижным, как на портрете.

Валентин нагнул голову и двинулся вперед. Воспоминания отвлекли его, и страх исчез. Он до мельчайших подробностей вспомнил встречу с Ольгой. Увиделись они неожиданно — на катке.

В тот вечер на ледяных дорожках было мало катающихся и огней было мало. Медленно падал густой снег, из репродуктора доносился грустный старинный вальс.

Было и радостно и тоскливо. Он видел, слышал Ольгу, мог прикоснуться к ней, чтобы убедиться, что не спит, и все-таки она была бесконечно далека. Хотелось взять ее за руки, чтобы она не вырвалась, не убежала, и сказать:

«Смешно подумать, Оля, но я приехал сюда из-за тебя. Потому что люблю».

— Смешно подумать… — начал он, но замолчал; и вдруг ринулся вперед.

Потом в неуютном буфете они пили несладкий холодный чай. Ольга была грустной. Он не мог понять, то ли она просто повзрослела, то ли страдает. Ему хотелось смотреть на нее, не отрываясь, но он не поднимал глаз. В черном трико она казалась немного полной и, может быть, поэтому он все время думал о том, что она уже не девочка, а женщина.

— Живешь и не замечаешь, что время летит, — проговорила Ольга. — А встретишь старого знакомого — и даже не по себе станет… Скучать некогда, а перед сном подумаешь, что опять мало сделала.

Он против своей воли отмечал, что она несчастна, чем-то удручена.

— Вы не замерзли? — тихо спросил он.

— Нет, — ответила она, — у меня теплые носки.

Сейчас, идя сквозь метель, он снова думал о том, что все дороги прямо или окольно ведут к Ольге.

А метель выла сотнями голосов и подголосков. Снежная крупа больно била по лицу, таяла и стекала за воротник. Валентин шел тяжело, медленно. Сознание было поглощено одним: надо идти. Тело тупо ныло от напряжения, а он шел и шел, всякий раз вздрагивая, когда нога, не попав на дорогу, глубоко проваливалась в снег.

Чуть приподняв голову, Валентин увидел на дороге мутный рассеянный свет. Обернулся. К нему приближались сквозь пургу две светящиеся точки.

Машина!

Лишь за несколько метров от себя он различил силуэт кабины и кузова, поднял руку. Машина остановилась.

— До «Коллективиста» подвезете? — крикнул Валентин.

— Всегда пожалуйста, — отозвался приглушенный голос, — какой лешак тя сюда занес?

— Сколько возьмете?

Шофер помедлил с ответом и выпалил:

— В кузове — десятку, в кабине — четвертную, синенькую.

— Стыда-то у вас явно недостает, — сказал Валентин.

— Во-во, совести у меня неполный комплект, — похохотав, согласился шофер. — Так ведь дело полюбовное. Хошь — садись, хошь — тут стой. Не неволю. Не начальство.

Валентин влез в кузов, спрятался за кабину. Десять рублей в авансовый отчет, конечно, не впишешь, но зато скоро будешь на месте… Эх, ты, дорога корреспондентская!

Когда впереди замелькали редкие огоньки, Валентин усмехнулся озорной мысли, перекинул через борт ноги, повис на руках и спрыгнул.

Через несколько минут он миновал околицу. Первое дело — разыскать правление колхоза и устраиваться спать, положив под голову бухгалтерские книги или подшивки газет.

Вдруг он уловил звуки гармони, голоса, смех и свернул за угол. Перед освещенными окнами стояли, держась друг за друга, три парня без пальто, шапок и пели что-то/

— Где здесь правление? — спросил Валентин, подойдя.

От неожиданности парни поперхнулись. Стоявший на середине опустил руку, и меха гармони растянулись чуть не до земли.

— А ты кто такой? — грозно выговорил один из парней.

— Брось, Петро! — остановил его товарищ с большим белым бантом на лацкане пиджака. — Не спрашивай! У нас двери настежь, входи, кто хочешь! Входи, гостем будешь!

Не успел Валентин ответить, как двое парней подхватили его под руки, гармонист грянул что-то, похожее на марш. Парни провели Валентина через крытый двор, втолкнули в сени, и он оказался в невысокой, чисто выбеленной кухне.

Две девушки в цветастых платьях и скрипящих сапожках выбежали в кухню, стянули с изумленного Валентина пальто и ввели в комнату.

Столы стояли в три ряда. Он, не мог разглядеть ни одного лица: свет низко висевшей лампочки бил прямо в глаза. Стих шум, все смотрели на нежданного гостя.

К нему подошел, пританцовывая и покачиваясь из стороны в сторону, невысокий старичок с красным лицом, седыми всклокоченными волосами и, протянув наполненный вином стакан, полуобернулся к столам и прокричал:

— Ха-арошая примета пришла! Ну-ка, добрый человек, скажи слово да выпей за молодых! До дна! До самого!

Валентин растерялся, но решил, что отказываться нельзя — обидишь, поднял стакан и сказал:

— Здравствуйте, жених и невеста! Гости, здравствуйте!

Гости встали, отвесили земной поклон и сели. Кто не мог встать, раскланялся сидя.

— Выпьем за молодых, — предложил Валентин, — за то, чтобы на всю жизнь им счастья хватило и на детей осталось! И на внуков! И на правнуков! Горько!

— Горько! — подхватили гости.

И когда поднялись жених и невеста, наступила тишина. Осторожно поцеловались молодые. Хором вздохнули девчата. С завистью крякнул неженатый гармонист, дернул гармонь, она жалобно охнула.

— Стакан разбей! Стакан разбей! — кричал старичок.

Валентин нерешительно поднял руку, на мгновение замер и ударил стаканом об пол.

— Ха-арашо разбил! Ха-арашо разбил! — кричал старичок. — Невесте веник! Ха-арошая примета пришла! А как сказал! А как сказал! Садись к столу, больно хорошо говоришь!

Старичок подтащил Валентина к столу, усадил и принялся угощать, не переставая хвалить. Никто не обращал на них внимания. Гости встали из-за стола и обсыпали молодых овсом. Затем началась пляска. Отстукивая каблуками, раскрасневшаяся девушка в голубом платье, с прыгающими на полной груди бусами, пела, задорно выкрикивая:

Сколько звездочек На небе светится. Да столько милых мне. Да в жизни встретится!

Наступая на нее, паренек в распахнутой косоворотке, размахивая руками, чеканил:

Ой, Ивановна. Да ты мне нравишься, Да поцелуй меня. Да не отравишься!

К ним подскочил парень с белым бантом и затянул высоким тенорком:

Ой, Семеновна. Пошто ты бойкая…

Девушки с кокетливым визгом оттащили его назад, усадили, а сами пустились в пляс. Дробно стучали каблуки. Звякала посуда на столах, вздрагивали в рамах стекла. Звуки гармони заглушались смехом, криком, стуком. Парень с белым бантом не выдержал, выскочил в круг, рванул ворот рубахи и мрачно затянул:

Ой, Семеновна. Пошто ты бойкая…

Его опять оттащили. В следующее мгновение круг опустел; гармонист, склонясь над мехами, вывел печальный проигрыш, и чистые девичьи голоса запели:

Я не чаяла да не ведала…

Гармонь тяжело вздохнула, и девушки, откликаясь на ее вздох, продолжали:

Да ко мне сваха приехала, Така гордая да спесивая…

Песню подхватили все. Пели старательно, выводя каждое слово:

Собирайся, голубушка. Ты на нашу сторонушку…

Валентин не заметил, как грустная песня сменилась пляской.

— Ох, и свадьба, разнеси меня господи! — кричал в ухо Валентину старичок. — Шешнадцатый раз на свадьбе гуляю, а такой не видал! Не видал, ей-бо, не видал!

Старичок не отходил от Валентина, а тот уже начал раздумывать над тем, что сидит на празднике незваным гостем, до которого никому нет дела. Он рассматривал шумных, изрядно выпивших гостей и пытался понять, откуда взялось это неприятное ощущение, и вдруг поймал себя на том, что думает об Ольге. Ведь и она когда-то вот так же веселилась на своей свадьбе, и если бы он пришел, то был бы лишним. Ему захотелось уйти из избы, чтобы не слышать девичьего смеха, песен и неунывающей гармони. Ему сейчас больше по душе метель, бушующая за окнами.

— А как звать жениха? — спросил Валентин старичка.

— Михаила-то? Белоусов он. Ха-ароший парень! А невеста! Тебе бы такую, не отказался бы? — старичок толкнул Валентина локтем. — Что надо девка! — добавил он убежденно. — Полсела за ней бегало, одних трактористов не меньше пяти штук. Киномеханик сватов посылал! И такая, я тебе скажу, история тут случилась. — Старичок пододвинулся ближе и задышал Валентину в ухо. — Ведь тут такое дело получилось! Года это три назад свадьбу-то затеяли сыграть, и р-раз тебе — Михаил-от заболел. А что? Бывает. И увезли его на самый Кавказ. Врачей там видимо-невидимо живет, лечат, значит… А Танюха здесь извелась. Три года девке усидеть, сам понимаешь, трудно. А парни наши ровно с ума посходили — все к ней сватаются, будто других девок нет. Сватаются и сватаются. А Танюха дождалась… Дождалась, разнеси меня господи! Потому как любовь, — старичок встал, хотел поднять руку, но потерял равновесие и сел. — Любовь, она к любви и ведет — люди проверили… А когда Михаил-от приехал, еще история случилась. Бабы-дуры слух пустили, будто Танюха, тьфу в сторону, будто она, ты только послушай, будто она Михаилу неверная. Вот те раз про запас! Ведь сплетней погубить хоть кого можно. Сплетницы мозоли на языках натерли, а он будто уши в починку снес, никого, кроме Танюхи своей, не слушал. И вот-те свадьба. Шешнадцатый раз на свадьбе гуляю… — Старичок сладко зевнул, положил голову на край стола и закрыл глаза.

В это время жених, коренастый, немного сутулый парень, медленно, вразвалочку направился к выходу. Валентин вышел за ним на крыльцо.

— Покурить захотелось, — сказал Михаил. — Устал… Смотреть надо за всеми. Чтоб всем всего хватило, с одним поговорить, другого уговорить… Вы к нам из города?.. Может, отдохнуть хотите? До утра ведь плясать будут.

— Я спать не хочу, — ответил Валентин, прислушиваясь к сдержанному тону Михаила. — Нравится свадьба?

— Кто его знает. Кому как. Мне весело… Дедушка Семен не обо мне рассказывал?.. Сват. Говорун. Чего сказал?

— Очень интересно рассказывал. Я даже вам позавидовал.

— А чего завидовать? — недоуменно, с недружелюбной ноткой спросил Михаил. — Поженились…

— А бывает, не выдерживает любовь, — осторожно сказал Валентин, — и трех лет не выдерживает.

— Бывает, — согласился Михаил. — Только не у нас. По мне так: легкая любовь, которую, что курицу, в переулке поймать можно, недолго живет. — Михаил размахнулся и бросил окурок в темноту. Рассыпались искры, огонек погас. — Вот как! А вот которая птицей летает, эта наша! Пошли к столу.

Трудно потом было определить, когда в голову пришла мысль, что об этом надо написать. Руки тянулись к блокноту, в сознании мелькали обрывки фраз. Валентин подсаживался к парням и девушкам, расспрашивал их о молодоженах.

К утру гости начали расходиться, кланялись жениху и невесте, благодарили родителей, целовались, доходили до дверей, возвращались и снова кланялись жениху и невесте, снова благодарили родителей, снова целовались, снова доходили до дверей…

Молодежь продолжала танцевать. Ужами вились парни. Пиджаки давно были сброшены, вороты рубашек распахнуты.

Парень с белым бантом ухитрился-таки спеть свою частушку:

Ой, Семеновна, Пошто ты бойкая? Наверно, выпила Пол-литра горького?

Спел и сразу успокоился, уснул сидя, прислонившись к стене. Хозяева настойчиво, но безуспешно пытались уложить гостей на скамейки и составленные рядом табуретки.

Спать легли, когда за окнами посветлело. Валентину долго не спалось. Он лежал на полатях, с которых рукой можно было дотянуться до потолка, и с завистью слушал храп соседей.

Предположим, он будет писать о Михаиле… Начать можно с того, как гудит дом, где идет свадьба… Он закрыл глаза и увидел Ольгу в белом свадебном платье… Не жить ему без нее… И вдруг с необычайной ясностью он понял, что надо писать, обязательно надо писать.

В колхозе Валентин жил больше недели. Целые дни проводил он на животноводческой ферме, где Татьяна работала дояркой, и в МТС, где Михаил работал трактористом, в школе; вечером шел в клуб на репетицию или на занятия зоотехнических курсов. Он записывал в блокнот все интересное, еще не представляя, что из этого пригодится для будущих корреспонденции. Только к самому концу командировки стало ясно, что и о чем будет писать. Больше всего он думал об очерке. Писать его Валентин начал неожиданно. Как-то он вышел на крыльцо покурить, бросил окурок в снег и не уходил. Замерзли уши, щипало нос, но Валентин не двигался с места. Конечно, думал он, надо писать очерк так, как бы он рассказал о виденном Ольге. Именно так.

Он вернулся в комнату и начал торопливо писать. Перо бежало по бумаге, многие слова оставались недописанными, потому что мысли теснились, перебивая одна другую, а сердце сжималось. Он не мог различить, о чьей же свадьбе размышляет — о своей, которой не было, или о той, которую видел. Писал он о Татьяне, а думалось об Ольге, писал о Михаиле, а вспоминал о своих переживаниях.

На другой день Валентин переписал первый набросок очерка, но прочитать побоялся: вдруг ничего не получилось?

Теперь он уже ни минуты не переставал думать о своем произведении. В поезде под медлительный перестук колес, в тишине на остановках, которые следовали одна за другой, он перебирал в уме фразы, слова.

И хотя ночь была бессонной, Валентин, придя в гостиницу, сел переписывать. Получалось что-то интересное, потому что сердце стучало радостно, и писалось легко.

Очерк он сразу сдал Копытову, чтобы скорее узнать результат. Два дня он ждал вызова к редактору, наконец, не выдержал и зашел сам.

— Не прочитал еще, — недовольно пробурчал Копытов. — Некогда. Не один ты пишешь. Почему вы только о своих строчках думаете? Зайди под вечер.

Из сотрудников Валентин был знаком лишь с Роговым и Ларисой Антоновой. Она ему понравилась и не потому, что каждый новичок в редакции ищет единомышленников, а потому что он увидел в ней умного, открытого человека. О редакторе она отзывалась резко, обо всем судила прямо, горячо, и, поговорив с ней, Валентин словно набирался бодрости. Но заходя в ее кабинет неожиданно, он заставал Ларису такой печальной, что нерешительно останавливался в дверях или уходил незамеченным.

Рогова он не мог видеть, к сердцу подступала обида, злость, желание сказать что-то резкое. Поэтому Валентин весь день просидел в библиотеке среди стеллажей с газетными подшивками и обрабатывал записи о поездке в колхоз.

К вечеру он снова зашел к редактору и, едва взглянув на него, понял: разговор не сулит ничего приятного. Копытов молча указал ему на стул, долго разминал папиросу, прикурил, подождал, пока сгорит спичка, бросил ее. Она упала рядом с пепельницей. Копытов взял спичку, положил в груду окурков, опрокинул пепельницу в корзину для мусора и сказал:

— Плохо.

Беспомощная улыбка шевельнула губы Валентина, в серых глазах промелькнул испуг, и он спросил упавшим голосом:

— Почему?

Вспомнил счастливые минуты, когда рождался очерк, припомнил все дорогие сердцу строки, а Копытов взял рукопись, потряс ею, бросил на край стола и заговорил презрительно:

— Про любовь очерк! Может, данному вопросу, номер, посвятить, может, дискуссию открыть? Смешно, понимаешь ли, глупо, даже и говорить не хочется, время тратить. Анекдот! Наш специальный корреспондент со свадьбы сообщает… Ты что, надеялся, что я из ума выжил? Ты очерк писал, а не роман. В газету! У нас темы поважнее есть, к твоему сведению. Несерьезно вы, молодежь, к работе относитесь. Газета — это, понимаешь ли, оружие партии. Не забывай.

Валентин резко встал, схватил рукопись и сквозь зубы проговорил:

— Я не забываю! Не забываю даже тогда, когда о любви пишу.

Копытов добродушно улыбнулся и сказал:

— Что-то я не читал постановлений цека по данному вопросу.

Валентин не знал, что делать, он до самой шеи защелкнул «молнию» на куртке, свернул рукопись трубочкой и с вызовом спросил:

— Значит, не будете печатать?

— Да ты не обижайся, — примирительно произнес Копытов, — не все же печатать, что ваш брат сочинит. Очерк про свадьбу, — он снова стал сумрачным, — про тары-бары разные любой редактор забракует. Помни: газета художественностей не любит, не положено. Не о том думай, чтобы чего-то особенное написать, а о том, чтобы не ошибиться.

Надо было спокойно спросить, в чем же он все-таки не прав, а Валентин проговорил возмущенно:

— Вы всякую охоту отобьете писать. Придавите своим мнением, расплющите.

— Да ты… — редактор на мгновение растерялся, потом прикрикнул, дернув себя за перекрученный галстук: — Ты где находишься, я тебя спрашиваю? Ты меня не пугай! Я свои нервы в окопах закалил!

— Окопы здесь ни при чем!

— Научись сначала писать! — Копытов открыл спичечный коробок, чиркнул обгорелой спичкой, достал вторую — тоже обгорелую, рассердился и бросил коробок. — С мое поживи! Откуда вы столько гонору понабрали? А ведь вопрос о твоем пребывании в редакции еще не решен.

Теперь Валентину было все равно, и он бросил запальчиво:

— А что? Дело ваше.

— Да ты из себя героя не строй! — почти жалобно попросил Копытов. — Неправильно вы, молодежь, к работе относитесь. Ведь ты уже взрослый, можно сказать, а ведешь себя мальчишкой. Нахамил, наскандалил, будто так и надо. Другой редактор давно бы тебя за дверь выставил. А я вожусь с вашим братом, учу. Иди.

Дойдя до дверей, Валентин обернулся, удивленно посмотрел на свернутую трубочкой рукопись и, снова не поверив в то, что она не увидит света, спросил с надеждой:

— А может быть, я прав, Сергей Иванович?

Копытов снял очки и ответил задумчиво:

— Вряд ли… Во всяком случае, не теперь. Сейчас прав я. Это я точно знаю.

К случившемуся Лариса отнеслась равнодушно.

— Иначе и быть не могло, — вяло сказала она.

В комнату вошел Рогов.

— Извините, если помешал, — многозначительно произнес он еще в дверях.

Против своей воли Валентин отметил и невысокий рост Николая, и преждевременную полноту, и начинающую лысеть голову, и страдальческое выражение лица.

— Что тебе? — резко спросила Лариса.

— Олег уехал в командировку, — с неопределенной интонацией ответил Николай, — от него ни строчки. Он срывает полосу о лесозаготовках. Сегодня опять звонили из обкома. За грехи Олега расплачиваюсь я.

— А при чем здесь я?

— При том… — Николай усмехнулся. — В субботу я видел его в городе. Я наивно предположил, что к кому, кому, а к тебе он, наверное, зайдет?

— Не надо, — тихо сказала Лариса. — Я виновата, что не напомнила ему, но пойми: он не мог не приехать…

— Он на воскресенье приезжает домой, а я…

— Я позвоню ему сегодня же…

Милостиво кивнув головой, Николай вышел. Лариса склонилась над рукописью, и Валентину показалось, что он услышал короткое всхлипывание. Лариса не поднимала головы, сидела, не двигаясь, и он ушел.

Он не мог бы определить, что взволновало его больше всего — разговор с Копытовым, встреча с Роговым или слезы Ларисы. Скорее всего — и то, и другое, и третье…

Как только вложишь в рукопись частичку души — так разговор с редактором. После этого всегда рождается желание писать спокойно, равнодушно, по известным шаблонам, которые не признаются читателями, зато не отвергаются редакторами. «Скучно, серо», — скажет редактор, но подпишет в набор.

Ночью рукопись, бывало, изорвешь, утром собираешь и склеиваешь обрывки, мучаешься, переписываешь, а тебе твердят: не мудри, не ищи, пиши так, чтобы рука редактора не дрогнула, подписывая статью в печать. А кому нужны такие статьи? Выйдет газета, все в ней на месте, все выверено, проверено, согласовано, а читатель отворачивается.

А что делать с Ольгой?.. Признаться ей?.. Прогонит. Ждать?.. Сколько можно ждать?.. Постараться забыть?.. Бесполезно.

Давно уже никого не осталось в редакции. Уборщица тетя Настя, аккуратная старушка с мальчишеским голоском, несколько раз заглядывала в кабинет и спрашивала:

— Делать тебе, что ли, дома нечего?

Валентин расправил рукопись, разгладил смятие страницы и начал переписывать очерк.

* * *

Ольга Рогова преподавала гимнастику в техникуме физической культуры и тренировала две группы гимнасток в секции спортивного общества. Она училась в вечернем университете марксизма-ленинизма, была одной из лучших гимнасток республики, и на остальное в жизни оставались считанные часы. Это не смущало ее, она любила жизнь трудную, до предела наполненную заботами.

О мелких семейных неурядицах, число которых увеличивалось с каждым днем, Ольга старалась не думать. Едва открыв дверь в гимнастический зал, она расставалась со всеми неприятными размышлениями.

Она не просто занималась спортом, она служила ему. Она убежденно верила, что спорт развивает не только тело, но и влияет на мировоззрение, потому что учит ценить и понимать красоту, облагораживает человека.

Первая группа секции — восемь девушек ждали ее, болтая о чем-то у шведской стенки. Одна Маро Гаркарян стояла в стороне.

Гимнастикой она занималась охотно, но без увлечения. Это возмущало и обижало Ольгу. Природа наделила ее подругу редкими данными — тело Маро отличалось скульптурной пропорциональностью, пластичными формами, но сколько в ней было вялости и даже лени! Когда она делала прыжок, Ольга морщилась и кричала на весь зал:

— Тяжело, тяжело, нехорошо!

Сверкнув черными глазами, закусив полные темно-малиновые губы. Маро отворачивалась к стене.

— Как ты ходишь? — возмутилась однажды Ольга, наблюдая за небрежной, покачивающейся походкой Маро. — Ты гимнастка, ты должна быть красивой! Вся!

— Не кричи, — угрожающе проговорила Маро, — буду красивой. Вся. Не кричи.

За два года занятий в гимнастической секции Маро стала женственней, легче. Вспыльчивая, резкая, она бурно переживала любое замечание. В глазах появлялись слезы, она пряталась в раздевалке, возвращалась оттуда гордая, оскорбленная. Маро ревновала Ольгу к подругам, к учащимся, даже к тренеру. Ольга отвечала ей такой же привязанностью, но на тренировках спрашивала с нее больше, чем с других.

— Ты совсем не любишь меня? Да? — заглядывая ей в глаза, говорила Маро. — Почему? А?

Выстроив гимнасток, Ольга внимательно оглядела их. Маро повела, словно от холода, плечами.

— Разминку будет вести Гаркарян, — сказала Ольга.

Подруга приняла приказание, как ласку, ответила благодарным взглядом. Девушки сбросили тренировочные костюмы.

Первой к брусьям Ольга вызвала Маро. Брусья гнулись под ее тяжестью, каждое движение требовало больших усилий.

— Отставить! — крикнула Ольга. — Стыдно!

— Почему опять кричишь? — прерывисто дыша, спросила Маро. — Не все такие, как ты. Я не мастер спорта.

— Ты ленивая, ты спишь, а не работаешь. Стыдно. Можешь быть свободна. Посмотри, как другие работают. Пусть тебе будет стыдно.

— Тебе будет стыдно, — гордо ответила Маро, — ты придираешься, — и тихо, чтобы никто из гимнасток не слышал, добавила: — Ты совсем не любишь меня.

Несмотря на жалость к подруге, Ольга до конца тренировки не сказала ей ни слова. В раздевалке, где гимнастки присели отдохнуть, Ольга начала разговор, к которому готовилась давно:

— Вы меня должны понять. Гимнастика развивает не только мускулы, красивым становится не только тело, красивым становится весь человек, его характер становится красивым. Если вы по-настоящему поймете гимнастику, вы поймете красоту, красоту жизни. Девочки мои хорошие, вы должны стать красивыми во всем, каждое ваше движение, каждый ваш поступок должны быть красивыми. Я очень люблю человеческое тело, это удивительное творение природы. Спорт помогает пропагандировать красоту, но красота должна быть умной.

— Как много говоришь! — застенчиво перебила Маро.

— А почему я так говорю?

— Ты хочешь, чтобы мы были мировыми чемпионками.

— Правильно! — горячо поддержала Ольга. — Перед вами, перед всеми, где бы мы ни тренировались, в столице, в районном центре, в колхозе, в заводском клубе, стоит одна цель — мировые рекорды. Вы мало мечтаете. Мало! А надо мечтать, обязательно надо мечтать! Когда мечтаешь, тело легче становится. Силы черпайте не только в мускулах, но и в голове.

Обычно гимнастки провожали своего тренера домой, но на этот раз Маро шепнула что-то каждой на ухо и осталась с Ольгой одна.

— Мне было смешно, не сердись, — сказала Маро, когда вышли на улицу. — Не сердись. Я поверила тебе. Ой, как трудно быть чемпионкой! А?

— Улыбаешься? — с укором спросила Ольга.

— Совсем зря сердишься! — на всю улицу крикнула Маро. — Слушаюсь, как маму. — Она прижалась грудью к Ольге и тихо запела свою любимую песню. Сначала она пела по-армянски, потом по-русски, с трудом сохраняя ритм: — Друга долго искал я, очень долго, не знаешь, как долго. Едва нашел. Он мне нужен, как песня, хорошая песня. Ты ведь знаешь, как плохо без песни. Как без друга. О нем мне поют деревья и реки. Цветы о нем поют. Ты мой друг. Ты моя песня.

А Ольга молчала.

— Ты когда к дому подходишь, ты грустная, — сказала Маро, — почему? А? Плохо живешь?

— Неплохо.

— Очень хорошо жить надо.

Квартира Роговых помещалась на четвертом этаже большого дома, выстроенного после войны. Окна двух комнат выходили во двор, а из кухонного окна было видно город и сад. Может быть, поэтому Ольга любила бывать на кухне и даже читала здесь.

— Принимай гостей, дорогой, — сказала она мужу, открывшему двери, — ставь чайник, варенье на стол.

Каждый раз, возвращаясь домой, она говорила ему что-нибудь веселое и каждый раз ждала в ответ улыбку.

— К сожалению, Оленька, я занят, взял домой срочную работу, — озабоченно произнес Николай, смерив Маро полупрезрительным взглядом. — Но вы мне не помешаете.

Улыбка на лице Ольги сменилась гримасой разочарования и обиды. Николай, видимо, почувствовал, что не к месту упомянул о своей занятости и проговорил виновато:

— Впрочем, я сам.

Когда Ольга расставляла на столе посуду, блюдце выскользнуло из ее рук, звякнуло о край стола и упало на пол.

— Смотри, Маро, — изумленно прошептала Ольга, — не разбилось! Упало и не разбилось.

Николай быстро поднял блюдце, обеспокоенно осмотрел со всех сторон и удовлетворенно заключил:

— Дорогой фарфор. Вещь.

— Все бывает, — сказала Маро, — чаю давайте. Пусть чай будет.

Чай пили молча. Николай жаловался на усталость, на нервы, на то, что счет за квартиру принесли на неделю раньше (куда торопятся?), что скоро придется ехать в командировку в колхоз (это ему-то, заведующему отделом рабочей молодежи!).

— Еще чашку, — раздался унылый голос Маро.

— Расскажи что-нибудь, — сказала Ольга.

— Хозяину надоест кормить гостей, он просит их петь или плясать. А гости любят кушать. Да.

Ольга заставила себя поговорить с ней о занятиях в секции, пожурила за лень. Маро кивала головой, искоса бросая на Николая свирепые взгляды, и молчала. У дверей она шепнула:

— Ты сильная, ты смелая.

Ольга хотела спросить, к чему она так сказала, но подруга захлопнула дверь. Ольга вернулась в комнату.

— Не понимаю, чего ты с ней возишься, — недоуменно проговорил Николай. — Какая она гимнастка? Обыкновенная секретарша с мощной фигурой.

Неожиданная злость охватила Ольгу, она не сумела сдержаться и быстро сказала:

— Много ты понимаешь в фигурах. Секретарша! — передразнила она. — Я тоже работала секретарем, пока не поступила в техникум. Она будет хорошей гимнасткой, она умеет работать. Тебе бы так.

— Вертеться на брусьях, на кольцах и прочих предметах — это не работа. Представь себе, есть дела посложнее и поответственнее, — Николай улыбнулся покровительственно и снисходительно. — Не обижайся, но нельзя считать спорт… ну, придавать ему такое значение…

Каждое слово раздражало ее, но еще вчера она могла бы промолчать, а сейчас даже не следила за тем, что говорила:

— Безответственных дел не бывает, вот отношение к делу бывает разным. Если ты не уважаешь моей профессии, то вовсе не значит…

— Не делай трагедии из того, что на некоторые вещи мы смотрим неодинаково. Пустяки. Я ведь не требую, чтобы ты обождала мою профессию. Пожалуйста, можешь ее презирать. Ей-богу, не обижусь. Ну ни на вот столечко. Меня возмущает другое, — Николай заговорил нервно и громко. — Ты настолько увлеклась своей работой, что я порой не верю, что женат. Ни уюта…

— Уюта не будет! — резко оборвала Ольга. — Где его взять? Нанять домработницу? Или мне оставить работу?.. Мне никакого уюта не надо.

Николай бросил окурок в недопитый стакан чая. Окурок угрожающе зашипел. Николай скорбно вздохнул и заходил по комнате, поправил вышитую дорожку на радиоприемнике, провел пальцем по крышке электропроигрывателя — нет ли пыли. Шаги были размерены и неторопливы.

— Нам нужно серьезно поговорить, — озабоченно сказал Николай. — Мне казалось, прости за наивность, что тебе не на что жаловаться. Я люблю тебя, — начал перечислять он, — у нас хорошая квартира…

— Квартира, — раздраженно повторила Ольга. — При чем здесь квартира? Тебе нет и тридцати, а ты растолстел, обленился.

— Я никогда не был стройным. Чего ты хочешь? — Николай беспомощно развел руками.

— Я жить хочу.

— А я не расположен к философским разговорам.

Николай ушел в другую комнату.

Ольга встала и мысленно высказала то, чего не осмелилась сказать при нем: «Я ненавижу нашу уютную квартиру. Меня поражает твой обывательский образ жизни. О чем ты меня спрашиваешь? Чем интересуешься? Посторонние люди больше интересуются моей работой, А ты об одном спрашиваешь: почему я задерживаюсь на тренировках да что мне нужно сшить… Чужой…»

Хорошо бы сейчас убежать. Хоть куда. Лететь вперед, навстречу ветру. А там будь, что будет. Ужасно. Неужели это надолго? И голова сразу отяжелела, и щеки горят. Глупости. Блажь. А может быть, и нет.

Собрав на поднос посуду, Ольга не двинулась с места. В квартире стояла такая тишина, что слышно было, как на кухне глухо, устало стучали ходики. Ольга прислушалась. Вот так же и любовь ее: билась ровно, не торопясь, потом все глуше, глуше, а потом… ходики примолкли. Нет, стучат — монотонно, привычно.

На кухне был полумрак. Ольга подошла к окну. Сначала она попыталась рассуждать. Предположим, Николай стал равнодушен к ней, или, проще говоря, разлюбил. Это полбеды, это не страшно. Хуже то, что ее это не трогает. Значит, она разлюбила. Не может быть. Ведь совсем недавно они впервые остались вдвоем в одной комнате, куда их привела любовь, а теперь кому-то надо уходить. Где, когда они споткнулись, не поняли, обидели друг друга? Где, когда часто появляющееся взаимное недовольство переросло в неприязнь? Кто виноват?

Она.

Она, кому всегда казалось нелепым и несправедливым, если двое, именуемые мужем и женой, живут без любви! Она, которая всегда жалела тех, кому изменяли женщины; и ненавидела таких женщин! Она, которая считала: худшее, что может совершить женщина, — изменить любимому!

Но ведь она не изменяла ему. Но и не любила. В голове билась холодная и колючая мысль: не люблю.

Страшно. Что делать?

До сих пор жизнь не сталкивала Ольгу со сложными вопросами, все получалось просто, будто само собой, никаких раздумий и колебаний. Чувства были естественны и понятны: любить так любить, ненавидеть так ненавидеть. Она не мучилась над тем — почему, отчего?

Раньше жизнь ее можно было сравнить с большим светлым городом, в котором все улицы прямы и чисты, по ним ходят только хорошие люди; знаком каждый поворот, каждое здание. А теперь жизнь ее можно было сравнить с городом, в котором много закоулков, переулков и тупиков, и люди в нем разные, не поймешь, кто каков.

Сердце, которое раньше было единственным советчиком, теперь сбивало с толку. Ольга хитрила сама с собой, вспоминала прошлое и не могла понять, что произошло. Она любила Николая. Она подарила ему такую любовь, на какую способна только юная девушка, благодарная любимому за то, что стала счастливой женщиной. Она отдала ему первые признания, первый поцелуй и первое объятие. Ольга верила, что он любит ее всю: и глаза, и руки, и ее работу, ее мечты и желания. Рядом со мной, думала она, Николай станет еще сильнее, еще уверенней.

Он говорил: «Забраковали статью — не беда! Я еще покусаюсь! Не на такого нарвались!» Он часто брал Ольгу на руки, носил по комнате и рассказывал о том, что собирался написать. Сейчас он говорит: «Гонорар будет маленький, напечатали всего три информашки». Он все чаще жаловался: то настроение плохое, то усталость, то нервы. От работы он только уставал, она не приносила ему никакого удовлетворения.

Раньше он целовал ей руки, когда она занимала первое место в городских соревнованиях, а теперь лишь кивал головой, когда Ольга сообщала ему, что стала чемпионкой республики. Если она не рассказывала, он и не спрашивал о результатах соревнований, посмеивался, когда она начинала восторженно говорить о занятиях в секции.

Постепенно Николай разучился даже к житейским нуждам относиться без раздражения. Раньше денег было меньше, но они не считали их, тратили весело, неразумно, с удовольствием, а сейчас в квартире одна за другой появлялись дорогие вещи, занимали свое место — и не радовали.

Все это мелочи.

Она для него только женщина, он не интересуется, чем она живет, о чем думает.

Понемногу он выпивает, чуть не каждый день. Никогда не приходит пьяным, но почти всегда навеселе. Ольга попыталась пристыдить, Николай отвечал пренебрежительно:

— Пустяки. Стаканчик «Ленкорани». Успокаивает нервы.

Когда Ольга возмутилась, он вскипел:

— Я не маленький! Слава богу, я зарабатываю на стакан вина!

Ссорились они обычно по субботам, когда Николай звал ее в гости. Ольга отказывалась, потому что у нее был строгий режим. Со словами «идти в гости» у нее связывались самые неприятные впечатления — надоедливые предложения выпить, бессмысленные разговоры, пьяные песни. Николаю часто намекали, а то и заявляли открыто, что жена его ломается и капризничает, потому что Ольга не прикасалась к вину.

Кроме того, муж предпочитал бывать в компании, где мог выделиться, показать себя, напустить важный вид.

По дороге домой Николай давал волю своему раздражению, и ей казалось странным: откуда этот человек? Почему он так грубо разговаривает с ней, а она отмалчивается? Что между ними общего? Почему они идут вместе?

Над этим она думала все чаще и чаще…

— Ты что в темноте сидишь? — она вздрогнула, услышав за спиной громкий голос Николая. Он включил свет, обнял ее. — Прости. Настроение плохое, на работе неполадки, вот и наговорил много ерунды, не сдержался.

— Бывает, — отозвалась Ольга.

— Ложись спать. — предложил он, — устала, наверное?

— Очень, — радостно ответила Ольга, подумав, что наконец-то он хоть немного обратил на нее внимание.

— Будешь уставать, — ласково сказал Николай, — когда меры не знаешь. Заработалась…

Ольга пересилила себя и спросила неуверенным голосом:

— Ты ведь любишь меня?

— А почему ты спрашиваешь? — удивленно ответил он. — Конечно.

— Тогда хорошо. Мне показалось, что ты просто привык ко мне.

Николай похлопал ее по плечу, приговаривая:

— Годы-то летят… Не заметим, как до золотой свадьбы доживем. Годы-то проходят, а мы вроде бы и не меняемся.

— Нет, ты изменился, — скрывая боль, произнесла Ольга, мельком посмотрев на мужа. — Так изменился, что… будто я и не за тебя замуж выходила.

— А лучше или хуже стал?

— Не знаю.

— Дипломатичный ответ, — Николай рассмеялся и продолжил озабоченно: — Я вот почему пришел. Ты извини, но нет ни одной глаженой сорочки.

Ольга резко повернулась к нему и сказала:

— Включи утюг.

— Не могу же я сам…

— А ты попробуй. Может быть, получится… Ну, ладно, ладно, сделаю! — она махнула рукой, когда Николай двинулся к ней. — Все сделаю, только… — и замолчала.

Николай вышел с обиженным лицом.

Одна мысль завладела Ольгой: так больше нельзя, нужно что-то делать. Надо пойти и объясниться с ним. Но она остановилась, с ужасом подумав, что когда вернется в комнату, Николай может обнять ее.

Слезы не помогли. Ничто не поможет.

А вдруг любви вообще не было? Просто жили вместе, и все. Нравились друг другу, а души в это время спали? Неужели так и было? Иначе откуда у нее столько желания любить? Ведь ни капельки она своих сил не растратила.

Может, смириться? Рубашки гладить, зарплату получать, покупать вещи, в гости ходить, оставшись вдвоем, забываться на короткие мгновения… Ни за что.

Она толкнула кулаком форточку, отпрянула в сторону от потока морозного воздуха.

Нет, надо кому-то сердце отдать, переполнено оно, не выдержит стольких желаний! Надо, чтобы голова кружилась, чтобы не знать, что будет через минуту, чтобы не останавливаться. Любовь — это когда крылья вырастают за спиной, свежий ветер поет в ушах, когда расправляешь плечи, когда небо синее-синее, деревья зеленые-зеленые… Нельзя без нее жить! Эй вы, люди, вы молодцы, вы хорошие, потому что придумали любовь!

— Колька! — крикнула она, вбегая в комнату. — Колька, милый мой, обними меня! Колька, хороший мой, не люблю я тебя…

Стало страшно.

И удивительно спокойно прозвучал голос Николая:

— Повтори, что ты сказала…

— Милый мой Колька, — прошептала она, опустившись перед ним на колени. — Устала я, а тебе до меня и дела нет. Ты люби меня, как тогда, помнишь?.. Ты давно не носил меня на руках…

Ей показалось, что она взлетела вверх, легко, без усилий. Она плывет, а впереди ничего не видно. Она открыла глаза, потрогала рукой холодный пол и усмехнулась: оказывается, просто закружилась голова.

— Спасибо, — едко сказал Николай. — разговаривать будем завтра.

Она кивнула головой. В висках больно билась жилка.

«Надо жить честно, — думала Ольга, — честно, во что бы то ни стало».

* * *

На летучку собрались дружно, без опозданий. Валентин настороженно поглядывал на сотрудников, будто они знали, что редактор забраковал его очерк.

Номер рецензировала Лариса. Выступала она запальчиво, нервно сжимая кисти рук, говорила не столько о газете, сколько о порядках в редакции:

— Нас заела текучка. Фактов и тем много, но все написано скучно, неинтересно. Мы тратим время и силы не на рукопись, а на споры с редактором. Торопимся, спешим. А что появляется в газете? Первая полоса — пустое место. Передовая заполнена общими фразами, бесстрастными призывами, нудными советами. Читать в номере нечего.

— Несколько слов, — сказал Николай. Вид у него был оскорбленный. — Половину первой полосы готовил я. Следовательно, заключения рецензента направлены в мой адрес. Товарищ Антонова, на первой полосе напечатаны информации. Ин-фор-ма-ци-и, а не стихи и не отрывки из романа. Что такое информация? Цифры, факты, фамилии, даты. Никуда от них не уйдешь, пороха не выдумаешь, жанр не тот. Некоторые наши товарищи увлеклись мелкой критикой. Больше критикуют, чем работают.

— Правильно подметил, — восхищенно проговорил Копытов и откинулся в кресле. — Лесной, твое мнение о номере?

Валентин не готовился выступать, но отказываться было неудобно, и встал.

— Я согласен с Ларисой, — осторожно сказал он. — Передовая, действительно, ужасна: общие слова, наставления. Нашей газете не хватает молодости, наступательного духа, задора. Толмим, толмим одно и то же.

Копытов стал мрачным, начал говорить вяло:

— Послушаешь вас и, честное слово, руками за голову схватишься. Можно подумать, что все вы молодцы, один редактор дурак. Все критикуют, недостатки вскрывают, а газете что, легче? Правильно Рогов сказал: работать надо, а не критиковать. Особенно мне, Лесной, твое выступление не понравилось. Числишься у нас в штате без году неделя, а уже критикуешь. Ты тут ерунду говорил о задоре каком-то, о наступательном духе. У нашей советской печати, — Копытов встал, — один дух, один задор — вдохновлять наш советский народ на строительство коммунизма. Но боевой дух нашей печати выражается не какими-то там, понимаете ли, живописями. — Теперь он говорил с привычным воодушевлением опытного докладчика. — Вместо того, чтобы добросовестно исполнять свои обязанности, многие из вас взлетели в облака и ищут задора. Кому он нужен, задор этот? Нечего о разных фокусах мечтать! Партия дает нам ясные и мудрые указания, наше дело — их выполнять. А слова, которые Антонова из-за своей политической близорукости назвала общими, есть слова, дорогие советскому человеку. Тут новые слова выдумывать нечего… Я вот к чему перехожу, к нашей основной ошибке. А заключается она в халатности, в отсутствии подлинно большевистской ответственности. От нас требуется одно: лучше сухо, да точно, чтоб комар носа не подточил. Информации нормальные, но фамилии перевраны. А почему рецензию не заметили? А кто ее писал? Кандидат исторических наук. На подписи надо смотреть. Иной раз подпись материал ценным делает. Так вот, ошибки растут, как грибы. Мои предупреждения не действуют. Ну что ж, примем более строгие меры, может, кой-какие оргвыводы сделаем. Поменьше слов, побольше дела. Других критикуй, критика нам нужна, но и сам будь примером…

Сотрудники привыкли к речам Копытова и поэтому выслушивали их терпеливо, не раздражаясь. Только Лариса изредка кивала Валентину — видишь? А Валентин пытался взбодрить себя, думая о том, что ему предстоит борьба за свои мысли и строчки. Но было невесело. Он старался не смотреть на Рогова, отворачивался, а тот, как нарочно, ловил его взгляд и приветливо улыбался.

После летучки к Валентину подошла Лариса.

— Попало? — весело спросила она, но лицо у нее было грустное.

Откуда-то сбоку появился Николай, и она, кивнув, ушла.

— Познакомился? — глядя ей вслед, проговорил он. — Гордая особа. Я половину грешков Вишнякова взял на себя, за это она меня ненавидит. Женская логика! Достанется ему за очерк, из обкома звонили… Послушай, Лесной, — Николай придвинулся к нему. — Сегодня я за труды праведные получил малую толику презренного металла. Ты не трезвенник?

— Сегодня трезвенник,

— Брось. Ходят слухи, что ты будешь у меня в отделе. Нам есть смысл познакомиться поближе. Я живу тут недалеко. А? — выражение лица Николая было умоляющим, а уголки рта обиженно опустились. — Грех отказываться.

Валентин задумался. Первым — было желание уйти, даже не ответив, потом он вспомнил, что идти к Николаю — значит встретиться с Ольгой.

— У меня есть дело, — неуверенно произнес он, — договоримся после работы.

Николай оживился, похлопал его по плечу и обрадованно закивал.

До вечера Валентин писал. Записей в блокнотах было много, и ему не хотелось, чтобы хоть цифра пропала зря, не была использована. Поэтому в первую очередь он торопился сдать информации, которые стареют быстрее других материалов. Он решил отказаться от приглашения Рогова, решил доказать самому себе, что умеет сдерживать желания, подчиняться рассудку, а не сердцу.

Но чем ближе был вечер, тем горячее спорил Валентин с самим собой. Ну что особенного, если он пойдет к Рогову? Ольга ничего не заметит. Он будет болтать о пустяках и только изредка смотреть на нее по возможности с равнодушным видом.

В комнату быстро вошла встревоженная Лариса и, не ожидая вопроса, стала рассказывать:

— Паровозоремонтники пожаловались в обком комсомола. Меня вызывал Сергей Иванович. Пять спичек сломал, пока прикуривал. Спрашивает, что делать, что я ему могу посоветовать. А что делить, если уже вынесли выговор? Копытов испугался. А Олег забрался куда-то на дальний лесоучасток. И дозвониться до него невозможно, и не шлет ни строчки… Вот, — она развела руками.

— Утешить тебя я вряд ли смогу, — признался Валентин, — но ты молодец, я знаю. Уверенно живешь. Твердо ступаешь.

— Если бы… — печально протянула Лариса. — Хочу так жить, стараюсь. Твердо ступать, не с бухты-барахты, куда нога ступит, а куда надо. Не всегда получается…

Заглянул Николай, он был уже в пальто. Валентин хотел отрицательно покачать головой, но тут же подумал о том, что делать ему абсолютно нечего, весь вечер будет слоняться из угла в угол и ругать себя за глупейшее поведение.

Когда они вышли на улицу, Николай не мог скрыть своей радости, взял Валентина под руку и заговорил весело:

— Сейчас в гастрономе возьмем ноль семьдесят пять портвейна, быстро ко мне и поболтаем. У меня на душе кошки скребут, башка гудит от этой чертовой работы, хочется отвлечься. Жена мне говорила, что вы знакомы…

Валентин не слушал его. Каждое слово Николая было противно, но он утешал себя тем, что увидит Ольгу, насмотрится на нее вдоволь.

В гастрономе, пока Николай выбирал вино, Валентин сбегал в кондитерский отдел, купил конфет.

— Напрасно, — с неприязнью сказал Николай, — ее и дома, наверное, нет, и… не обязательно ей конфеты есть. Ты ее хорошо знаешь? — Николай помолчал и добавил: — Не конфетами она интересуется.

Сказано это было очень неопределенным тоном, и Валентин не придал словам особого значения. Он был согласен на что угодно, лишь бы увидеть Ольгу. Ему почему-то хотелось встретиться с ней именно в домашней обстановке, чтобы на Ольге было какое-нибудь простенькое платье, а на голове — старенькая косынка.

И когда ее дома не оказалось, Валентин упал духом. Однако Николай ничего не заметил, стал накрывать на стол, о чем-то рассказывая. Валентин прислушался: надоело в командировки ездить — платят по двадцать шесть рублей в сутки, а попробуй уложись в них, если в столовых готовят не очень-то, а в ресторанах — недешево.

Оглядев комнату, Валентин поймал себя на мысли, что никогда бы не поверил, что Ольга может жить в такой обстановке. Комната не соответствовала вкусам Ольги, какой он считал ее. Слишком много вещей и среди них ни одной, которая свидетельствовала бы о том, что хозяева живут интересной жизнью, чем-то увлекаются, кроме собирания возможно большего количества предметов. Не было видно грамот, кубков, вымпелов — обычных для комнаты человека, занимающегося спортом.

— Я тоже мечтал на спортсменке жениться, — с неожиданной для него самого живостью сказал Валентин, — на такой, знаешь ли, симпатичной, сильной, черноволосой.

— А сейчас не мечтаешь? Передумал?

— Нет, все-таки мечтаю.

Портвейн показался невкусным, и Валентин долго закусывал, чтобы отбить спиртной запах во рту. Но потом по телу разлилась теплота, он извинился перед Николаем и лег на диван. Лежал, полузакрыв глаза, и слушал, и не слушал бесконечные разговоры хозяина.

В душу пришло не то, что можно назвать спокойствием, а какое-то очень ясное осознание происходящего. Николай — муж Ольги. Странно, конечно; что она в нем нашла, но это дела не меняет. Муж есть муж. А ему, Валентину, нужно доказать себе, что хватит — подурил, пора опомниться и жить, как люди живут.

— Ерунда у меня с Ольгой получается, — сказал Николай, присев у него в ногах, и стал рассказывать, потягивая вино из стакана. — Все было нормально, и вдруг… закапризничала. Домой приходит поздно — работа, видите ли. Лишних сто грамм выпьешь — разговоров не оберешься. Вот уже десять, а ее нет.

— Надо сходить за ней, встретить, — просто предложил Валентин, а Николай возмутился:

— Нет уж! Ты думаешь, она работой занимается? Как бы не так! Я больше, чем уверен, что тут третий лишний.

— Глупости! — Валентин даже встал. — Да как ты… как у тебя язык поворачивается?

Николай удивленно уставился на Валентина, помолчал и удовлетворенно ответил:

— Ты прав. Конечно, она не посмеет… Она меня знает.

«Ты трус, — подумал о себе Валентин. — Ты испугался. Хочешь уйти в сторону? Дескать, разбирайся сама, как знаешь. Не сумела оценить мою персону, теперь мучайся?.. Беда в том, что я все равно вмешаюсь в твою судьбу. Пусть будет здорово плохо, но я обязан помочь тебе. Люблю, черт возьми, и буду, наверное, делать глупость за глупостью».

Он стал собираться уходить. Он должен был пойти и узнать, что с Ольгой. Сначала он хотел еще раз предложить Николаю пойти вместе, но передумал. Николай заметно обиделся, просил остаться, недоумевал, как может живой нормальный человек уйти от недопитой бутылки.

Валентин вышел на улицу и медленно двинулся в сторону техникума физкультуры. Он не пытался представить, как отнесется Ольга к его появлению, что он будет говорить ей; ему просто было необходимо вот сейчас увидеть ее. Ведь больше ни разу он не встретил Ольгу на катке, хотя бывал там даже в день возвращения из командировки.

Эх, подойти бы к ней да и сказать: брось ты этого нытика, эту квартиру и иди ко мне. Честное слово, хорошо будет.

Он увидел Ольгу неожиданно — в двух шагах от себя.

— Оля? — вырвалось у него.

Только когда они пошли обратно, Валентин сообразил, что ничего особенного не случилось — просто угадал, какой дорогой она возвращается домой — и все, а сначала показалось, что это чудо.

Ольга молча выслушала его и сказала:

— Спасибо.

— Вы не обижайтесь, — жалобно попросил Валентин, — просто мне показалось, что вам будет страшно одной идти, а мне делать нечего…

— У меня муж есть, — насмешливо проговорила Ольга.

«Зачем это она?» — обиженно подумал Валентин и ответил вслух:

— Я знаю, что у вас есть муж.

— Но он меня не встречает, — все так же насмешливо продолжала Ольга. — Занят. Устал… Кроме того, я не трусливая.

— Мне и в голову не пришло, что вы могли обидеться, — раздраженно пробормотал Валентин. — Короче говоря, извините. Больше не буду.

— Ничего, — равнодушно отозвалась Ольга и попрощалась.

Валентин стоял у подъезда. Хотелось упасть на снег, закричать, ударить кого-нибудь.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Полуярову было уже под сорок, а женился он тридцати лет, сразу после войны. Жена его, маленькая, изящная, и добродушной улыбкой, и чуть раскосыми глазами, и черной гладкой прической походила на китаянку. Полуяров и звал ее на китайский манер — Ли-зá. Ростом она была чуть не в два раза меньше его, и нежность Полуярова к жене даже внешне была трогательной. Большой, крупноголовый, он старался при ней спрятать свои ручищи, стать пониже, занимать как можно меньше места.

Года через три супружеской жизни он заметил, что любит жену еще сильнее, чем раньше, что лишь теперь оценил ее по-настоящему. Он стал торопиться домой после работы. Бездетный Копытов как-то в шутку или в благодарность за сваренный Лизой борщ назвал семью Полуяровых идеальной.

Тогда Полуяров не обратил внимания на шутку. Но, может быть, именно после этого случая он несколько раз задумывался над тем, что еще не успел сделать для семьи, на что семья может пожаловаться.

Ни к каким определенным выводам он не пришел и мог только сказать, что не сразу сложилась семья. Были и ссоры, и скандалы, и упреки… Однажды — вспоминать об этом не хотелось — подумалось: а вдруг встретишь другую? В недобрый час почудилось, что встретил… Интересная женщина была, заманчивая, звала, говорила, что любит. Полуяров не пошел за ней.

Чего-то не хватало в жизни. Он часто раздражался. грубил Лизе, искал, к чему бы придраться, задерживался на работе, потому что дома ему было скучно. Да и работа не клеилась. Он любил и жену, и работу, и все-таки этого было мало, не такой представлял он себе семейную жизнь.

Пришел он однажды домой злой — по его вине в номер проникла нелепая, смешная опечатка. Лизы дома не было, а есть хотелось страшно. Он метался по квартире и думал: «Что это за жизнь? Все не как у людей. Сейчас придет она, соберет сумки и отправится по магазинам. А ты сиди и жди, как дурак».

В довершение всего даже спичек дома не оказалось. Полуяров постучал к соседу — старому лекальщику Дмитрию Ивановичу. Тот вышел на лестничную площадку, и расстроенный Полуяров выпалил сгоряча:

— Верите ли, дома ни куска хлеба. И жена еще не пришла!

— Ух ты, горе какое! — Дмитрий Иванович покачал седой головой. — И поесть ничего не приготовила? А потом с работы прибежит — и в магазин? Топить таких надо! — грозно сказал он и с ехидцей спросил: — И ботинки тебе, поди, не чистит?

— Я с вами серьезно… — оскорбился Полуяров.

— До этого еще, значит, не дошло? — в том же тоне продолжал старик. — Ну, немного осталось… Пусть спичек купит, накажи! А то без спичек сидеть будешь!

Полуяров вернулся в квартиру. В нем перемешалось и возмущение, и досада, и злость на неуместные шутки Дмитрия Ивановича. Но он все-таки взял сумку и решил назло самому себе отправиться в магазин — уж страдать так страдать!

Быстрая ходьба немного успокоила. Ему стало даже приятно сознавать важность своего поступка, он приготовил несколько покровительственных фраз, которые собирался сказать жене.

А она спала, когда он пришел домой, спала крепко. «Устала», — подумал он.

С точки зрения мужчин, которые под разными предлогами считают унижением заниматься домашним хозяйством, сварить суп — плевое дело. С этой мыслью Полуяров взял в руки первую картофелину.

Часа через полтора кастрюля была так плотно набита овощами, что мясо пришлось положить сверху. Довольный Полуяров включил плитку и догадался-таки налить в кастрюлю воды. В кухню вошла заспанная Лиза, и он сразу понял, что случилось что-то тревожное, и осторожно обнял жену, словно закрывая ее от беды.

— Ты Наташу хочешь или Сережу? — шепнула Лиза.

Он выпустил ее, схватился руками за свою голову, хотел крикнуть, но ответил тихо:

— Кого-то из них. Молодец, Ли-за.

Кажется, с этого вечера Полуяров стал считать себя счастливым.

Затем в его жизни произошло еще одно изумительное событие — он получил ордер на квартиру. Натыкаясь на прохожих, Полуяров побежал по адресу.

Квартирой это помещение можно было назвать лишь условно, и если бы его предложили, например, председателю горисполкома, он счел бы это насмешкой. Но Полуяров не был председателем горисполкома и обрадовался. Главное — никаких соседей! Комнатка и кухня. Что еще надо? Может, с милой рай и в шалаше, но не в общей коммунальной квартире, где соседи делаются из хороших людей по крайней мере неврастениками.

Около месяца потратили супруги на приведение квартиры в порядок. Полуяров работал и маляром, и столяром, и штукатуром.

Первое время они блаженствовали, сидели и оглядывались. У квартиры был один страшный недостаток — теснота. А у жизни был недостаток еще страшнее — отсутствие свободного времени. Лиза крутилась как белка в колесе. Муж несколько раз замечал, как она засыпает: еще головой к подушке не прикоснется, а уж спит. Нянька — мечта, утопия, фантазия. Даже если бы ее и удалось найти, то где ей поместиться в этой тесноте?

Лиза работала конструктором на машиностроительном заводе и не хотела переквалифицироваться на домохозяйку. Утром, к восьми часам, она уходила на завод, сына в детский сад отводил муж, вечером она забирала сына, придя домой, принималась готовить обед. А ко всему этому еще собрания, заседания и общественные поручения.

Но — кто знает — может быть, иначе и нельзя.

Работой Полуяров считал не только исполнение так называемых служебных обязанностей. Он не мог сказать: вот здесь у меня кончаются дела, а здесь начинается личная жизнь. Был у него великий утешитель и защитник — семья, она и помогала жить в полную силу, не экономя себя.

Влюбленные говорят друг другу красивые слова, смотрят на луну, поют песни. Любить девушку, дарить ей цветы и уверять, что готов достать звезду с неба, — это легко. А любить женщину, мать твоих детей, выношенных не на нянюшкиных, а на собственных руках, любить ее, которую видишь не только упоенную твоими признаниями, а и в горе, и на кухне, и недовольную тобой — и все-таки быть готовым, если действительно понадобится, достать ей звезду с неба, — это любовь, это семья.

Кажется, всё мелочи, пустяки, а вместе взятое — большое, на долгие года чувство, которому не нужны пышные слова, которое не боится раствориться в быту, не боится потерять свой блеск среди будничных дел. Жена улыбнется, вовремя поставит под руку стакан крепкого чая, когда засидишься над рукописью, промолчит, когда огрызнешься, расстроенный на работе, одернет, если сглупишь. От этого легче жить, потому что это — любовь, о которой редко пишут стихи и песни, но на ней держится личное счастье.

Об одном жалел Полуяров: годы-то проходят, незаметно, как песок между пальцами. Однажды он по делам оказался около университета, где все напомнило о юности. Полуяров долго бродил вокруг высокого, с остроконечной крышей здания, остановился у входа на первой ступеньке. Давно ли десятиклассником он впервые поднялся по ним, держа в руках свернутый трубочкой аттестат и несколько раз переписанное заявление! Давно ли сбежал по этим ступенькам, размахивая зачетной книжкой с первой отметкой! И как будто совсем недавно он спустился по этим ступенькам, кося глазами на правый лацкан пиджака, на котором отливал золотом университетский ромб. Давно ли!

Он побоялся войти в здание, потому что ясно бы увидел: давно.

С каждым днем работа требовала все больших усилий. В последнее время ни о ком Полуяров не думал так много, как о Ларисе Антоновой. Странный она человек — наивная, доверчивая, несдержанная, но и серьезная, иногда с завидной выдержкой. Любую мелочь принимает близко к сердцу. Во всяком случае, не Олегу Вишнякову быть ее мужем, недостоин. Если она выйдет за него замуж, потонет в семейных неурядицах.

Как ей помочь? Вряд ли она его послушает, да и вмешиваться в личную жизнь неудобно. И Полуяров заранее обдумал до мелочей разговор с Ларисой.

— Ты еще молода, — так примерно скажет он ей и для убедительности проведет рукой по своей лысеющей от лба к затылку голове, по редким неопределенного цвета волосам. — Ты и понятия не имеешь о настоящей страсти, о той, которая способна пройти через всю жизнь. Первая любовь, какой бы сумасшедшей она ни была, не наложит заметного отпечатка на твой век. Сколько ни превозносят ее поэты, она забывается. И уже играя с сыном в пароход или паровоз, не восстановишь в памяти лица той, из-за которой начал курить, потому что страдал ужасно и, кажется, был недалек от смерти. Не вспомнишь ни лица ее, ни голоса. Помнишь только — была первая любовь. «Были когда-то и мы рысаками», — гордо так, независимо скажешь жене. А она, у которой тоже была первая любовь, ответит весьма резонно: «Принеси-ка, рысак, воды…»

— Павлик, пора спать, — сонным голосом прервала его размышления Лиза. — Нельзя же…

— Ты знаешь, Лариса, по-моему, за Вишнякова выходит, — сказал Полуяров.

— Ну и что?

— Он же ей всю жизнь испортит!

— Откуда ты знаешь? — не открывая глаз, ответила жена. — Уж если она решила, значит все обдумала. Я с ней не раз беседовала вот за этим столом, когда тебя дома не было. У нее характерец, знаешь, какой?.. Я спать хочу. А ты никогда в женские дела не вмешивайся, ничего ты в них не понимаешь.

Лиза сонно улыбнулась и отвернулась к стене. На другой день Полуяров в конце дня все-таки пригласил Ларису к себе в кабинет.

— Извините, Павел Павлович, — сказала Лариса, — через полчаса мне нужно быть на вокзале. Олег приезжает.

— Не смею задерживать, — пробурчал Полуяров.

— А что?

— Да так… завтра поговорим.

Настроение сразу испортилось. Он прибрал на столе, выгреб из столов полную корзину ненужных бумаг и не мог определить, почему рассердился. Он стал вспоминать свои вчерашние размышления и понял, что его рассердила собственная нерешительность. Ведь боится он разговора с Ларисой! И еще многого боится. Например, столкнуться с Копытовым.

Когда редактор вошел в кабинет и положил на батарею центрального отопления свои большие красные руки, Полуяров спросил:

— Где гулял?

— Будет дело, — словно не расслышав, проговорил Копытов, — снимут меня. Не справился. Спал по пять часов в сутки, а достанется, как миленькому. Помогать никто не помогал, от обкома одни накачки были… Сижу, будто на сковороде. Себя не жалею. Сто начальников, сто звонков в день, сто приказов…

— Ты это о чем?

— Снимут! — убежденно сказал Копытов. — Завтра в «Комсомольской правде» статья о нашей газете, обзор. С цека я сегодня разговаривал. Выскочил из редакции, как из бани, часа три по городу бегал.

«И его я боюсь, — с удивлением отметил Полуяров. — Даже сейчас», — и проговорил:

— Неприятно, конечно, но никто тебя не снимет. Копытов махнул рукой, ответил, глядя в пол:

— Недавно выговор на бюро схватил, не успел вину загладить, и опять… Теперь меня к редакторскому столу и за версту не подпустят… Вот… А не хочется биографию портить. Для коммуниста биография — не последнее дело, — наставительно произнес он. — Я свою горбом заработал, я ее в шахтах, на лесозаготовках, в окопах писал. Я ее берегу.

— Хуже нет, когда караул кричат.

— Закричишь, — Копытов сел напротив Полуярова. — Чтоб этому редакторскому месту… не просился ведь!

— Но сидел ведь, — осторожно перебил Полуяров.

— Сидел, — вздохнул Копытов. — Ты займись с этим, с Лесным. Ерунду он тут настрочил и еще не соглашается.

Копытов сокрушенно покачал головой и вышел. Полуяров вздохнул: много сил и нервов приходится тратить не на работу, а впустую — на частые споры, которые ни к чему не приводят, каждый остается при своем мнении. И, конечно, нерешительность не делает ему, Полуярову, чести. Он все надеется, что Копытов однажды вдруг улыбнется и станет таким, каким хотят его видеть окружающие.

Прочитав очерк Лесного о свадьбе, Полуяров сказал:

— Не понравилось мне это произведение, товарищ Лесной. Тон не найден. Сентиментально немного, восклицательных знаков лишку. А тема нужная. Даю два дня на доработку.

— Не буду, — Лесной насупился. — Одному одно не нравится, другому — другое. На всех не угодишь.

— А вы не угождайте. Вы свое сумейте доказать.

По всему было видно, что парень расстроен и возбужден, сейчас его не переубедишь. Полуяров отпустил Лесного и стал читать рукописи.

Он долго не мог понять смысла первой строчки — значит, нервничал.

* * *

В семье Вишняковых Ларису встретили холодно, с поджатыми губами. Она стояла перед родителями Олега, испуганная, бледная. Глаза смотрели тревожно, словно ее ждала беда. Лариса подурнела за эти дни — губы запеклись, нос заострился, гладкая прическа не шла к ней, лоб казался чересчур большим. То, что она явилась сюда не дорогим, долгожданным другом, а незваной гостьей, то, что ее радость — здесь горе, угнетало Ларису.

Лидия Константиновна, красивая полнеющая женщина, выглядевшая моложе своих лет, молча разглядывала невестку и не хотела скрывать возмущения. Если бы эта хрупкая девочка с такой неудачной прической (а волосы — прелесть) пришла сюда как обыкновенная знакомая ее сына, Лидия Константиновна похвалила бы и ее фигурку, и длинные ресницы, и большие темно-синие глаза. Но она появилась в доме с незаконно полученными правами на Олега, добившись их далеко не честным путем. Он молод, горяч, неопытен, его легко соблазнить.

— Присаживайтесь, — холодно улыбнувшись, предложила Лидия Константиновна.

Отец Олега, Филипп Владимирович, сухопарый мужчина с наголо остриженной широколобой головой, был уведомлен супругой, что их сын за ошибку молодости расплачивается вынужденной женитьбой. Сам Филипп Владимирович подобных ошибок никогда не совершал, и ему было трудно поверить, что эта маленькая девушка, робко присевшая на край стула, ведет себя недостойно. Он вопросительно взглянул на жену.

— М-м, — промычал Филипп Владимирович, пожалев Ларису, — скажите, на улице ветер?

Лариса кивнула.

— Я так и знал, — вздохнув, продолжал Филипп Владимирович. — Мороз, надо полагать, градусов двадцать — двадцать пять?

Лариса кивнула.

— Вы родились здесь? — поинтересовался Филипп Владимирович.

— Здесь, — почти беззвучно отозвалась Лариса.

— Где вы шили платье? — заговорила Лидия Константиновна. — Очень симпатично получилось.

Лариса тяжело задышала, но ответила спокойно:

— Мне оно тоже нравится.

Снова наступило молчание. Олег сосредоточенно перебирал книги на полке.

— Хорошее платье, — сказал Филипп Владимирович, умоляюще посмотрев на жену.

— Я против этого брака, — неторопливо, отчетливо произнесла Лидия Константиновна, перемешав пасьянсовые карты, — брака по необходимости. Надо думать о будущем, Олег. Не считайте меня своим врагом, — она повернулась к Ларисе, — сейчас он, может быть, и любит вас. Но он очень увлекающаяся натура, и боюсь…

— Бояться надо мне, — прошептала Лариса.

— О, логика молодости! — на мгновение красивое лицо Лидии Константиновны стало добрым, но она понизила голос, и на лице появилось брезгливое выражение. — Я хочу посоветовать вам, теперь самый подходящий момент… В клинике Филиппа Владимировича…

Филипп Владимирович возмущенно хмыкнул и отрицательно покачал головой.

— В конце концов любая акушерка… — Лидия Константиновна многозначительно замолчала и улыбнулась.

— Вы с ума сошли… — удивленно прошептала Лариса, переглянувшись с Олегом. Он опустил глаза. Филипп Владимирович закрылся газетой, и Лариса поняла, что здесь никто не защитит ее.

— Вы совершенно напрасно нервничаете, — ласково сказала Лидия Константиновна. — Уверяю вас, нет женщины, которая не прибегала бы… ну, к тому, что я вам посоветовала. Когда-нибудь вы согласитесь со мной….

— Нет, нет! — бормотала Лариса и кусала губы, чтобы не заплакать. Ей было душно в этой просторной комнате. Лариса взглянула на Олега, он ответил виноватым взглядом, и ей стало немного легче.

— Когда вы расписываетесь? — ледяным голосом спросила Лидия Константиновна.

— Сегодня, — отозвалась Лариса.

— Сегодня уже поздно, — Филипп Владимирович поверх газеты посмотрел на нее. — Вы хотели сказать — завтра?

— Мы уже расписались, — тихо проговорил Олег, — сегодня.

— Господи! — Лидия Константиновна уронила голову на руки. — И это в благодарность… — Она встретилась с прищуренными глазами Ларисы, уловила в своем голосе нотки бессилия и твердо закончила: — Переезжайте, к нам. Милости просим.

— Видишь ли, мама, — осторожно сказал Олег, — у Ларисы нервозное состояние. Я пока перееду к ней, а там…

— Никуда ты не поедешь! Ты нуждаешься в заботе и внимании. Их ты можешь получить только у меня.

Неожиданная злость охватила Ларису. Она встала, широко взмахнув руками, поправила прическу, заставила себя проговорить:

— Да, у меня нервозное состояние… Еще бы, мать мужа, — она покраснела, потому что впервые вслух так назвала Олега, — мать мужа предложила мне…

— Вы только о себе и думаете! — вспылила Лидия Константиновна.

— А вот и неправда, — мягко возразила Лариса, чтобы не закричать, — вы прекрасно знаете, о ком я думаю.

Лидия Константиновна пересела к ней, обняла и стала уговаривать:

— У нас вам будет лучше. Нельзя забывать и о прозаической стороне дела. У нас, это совершенно очевидно, вам будет лучше. У нас обстановка, домработница, у Олега отдельная комната. Он привык. У вас, наверное, и воду носить надо?

— И дрова, — добавила Лариса.

— Не расстраивай себя, Лидочка, — печально посоветовал Филипп Владимирович. — Пусть делают, как им лучше.

Лидия Константиновна разрыдалась. Ее полные плечи мелко вздрагивали.

— Не плачьте, — сказала Лариса. — Олик будет приходить к вам каждый день. Я буду заботиться о нем.

— Ты еще пожалеешь, что не послушался меня, — сквозь слезы проговорила Лидия Константиновна.

Лариса встала. Ее взгляд — усталый и печальный — говорил Олегу: «Я больше не могу. Я сделала все, что могла».

— До свиданья, — тихо произнесла она, — Олик, я буду ждать тебя на улице. У меня болит голова.

Филипп Владимирович помог ей одеться, проводил до дверей, раскланялся.

Сорок восемь ступеней. Значит Лариса сорок восемь раз сказала себе: «Выдержу». Она долго ходила около подъезда, снова переживая происшедшее, и если там, на глазах родителей Олега сдержалась, то сейчас дала волю раздражению и обиде.

Олег вышел с чемоданом и пишущей машинкой в руках и сказал весело:

— Теперь ты имеешь представление о нраве моих родителей? Мне страшно подумать, что там сейчас происходит.

— А что со мной происходит, тебя не волнует? — резко спросила Лариса.

— Идем, идем, — заторопил Олег, — понемногу все придет в должный порядок.

«Если ты не будешь беспокоиться о Лидии Константиновне, больше, чем обо мне», — подумала она, а вслух сказала:

— Я ведь как по тоненькому льду иду. Провалюсь, никто не подхватит. Ладно. Надо работать. Да?

— Вот именно, — обрадованно подхватил Олег, — сядем с двух сторон за один письменный стол и запретим друг другу бездельничать.

Они остановились и, наверное, в последний раз в жизни расцеловались на улице.

Александра Яковлевна встретила их торжественная, встревоженная. На ней было черное платье, она чуть подкрасила губы, на щеках появился румянец — будто помолодела. Олег хотел поцеловать ее, но смутился.

Он довольно-таки весело рассказал о разговоре с родителями и заключил:

— Все самое страшное осталось позади.

— Как решили: со свадьбой или нет? — спросила Александра Яковлевна.

— Обязательно! — Лариса даже притопнула. — Пусть будет по-человечески! Чтоб «горько» кричали.

Олег пытался шутить, она смеялась, и все-таки было немного не по себе. Лариса понимала, что женитьбой заканчивается какой-то этап жизни, и это не только радостно, но и грустно.

Они вошли в свою комнату, осмотрелись, словно были здесь впервые. Обнявшись, долго стояли, не двигаясь.

— Будь хозяином, — тряхнув головой, сказала Лариса, — письменный стол дарю тебе.

Походив вокруг стола, Олег сел читать. Он чувствовал, что выглядит здесь посторонним человеком — посидит, почитает и уйдет. Чтобы избавиться от неприятного ощущения, Олег снял галстук и повесил его на спинку стула. И удивительно — галстук здесь выглядел чужим. Лариса убрала его в шкаф.

Ей было чуть жаль себя. Вспоминалось, что не удалось испытать стыдливой девичьей радости от того, что любимый стал мужем, а она — женщиной.

— Хорошо, — задумчиво и уверенно сказала она. — Посмотри мне в глаза. Сейчас у нас с тобой, понимаешь, у нас с тобой своя семья. Нам будет нелегко, и давай не будем считать наши трудности несчастьями.

Олег сразу оживился, прошелся по комнате и проговорил:

— Я не боюсь никаких трудностей, никаких несчастий. Вот увидишь. Пора браться за ум. Довольно писать скороспелые очеркишки, надо работать по-настоящему. Сил у меня до черта, талантом бог вроде бы не обидел.

Потом они затеяли возню, долго дурачились, часа в два ночи надумали сходить за водой. Олегу пришлось одеть старое пальто Александры Яковлевны, и всю дорогу они хохотали.

…Проснулась Лариса рано, но не сразу встала. На душе было непривычно легко, и вставать не хотелось. Она приподнялась на локте и смотрела в лицо безмятежно спавшего Олега.

Александра Яковлевна была уже на кухне — известно, что в первое время тещи очень заботливы к зятьям.

— Привыкай вставать пораньше, — весело посоветовала она дочери, — мужья это любят.

Она нашла предлог, чтобы не завтракать вместе с молодыми, и ушла на работу раньше обычного.

До редакции Олег с Ларисой отправились пешком, чтобы перебороть волнение, которое охватывало их, едва они вспомнили, что скоро придется сообщить о своей новости товарищам по работе.

Но все неизвестно почему догадались сами и, едва молодые появились в редакции, с внимательным любопытством оглядели их. Словно в ответ на немой вопрос, Олег взял Ларису под руку и сказал:

— Можете поздравить.

— Поздравляю, — мрачно проговорила Маро, чмокнула Ларису в щеку. — Олег Филиппович, к редактору.

— Начинается, — со вздохом произнес Олег.

Лариса проводила его тревожным взглядом. Николай протянул ей номер «Комсомольской правды». Она взглянула на подчеркнутый заголовок «Досужие вымыслы», увидела фамилию Олега, но читать не стала, вернула газету Николаю и вышла в коридор.

Из приемной выбежал Олег.

— Можешь поздравить! Уволен с работы.

У Ларисы от неожиданности на лице появилась нервная улыбка.

— Копытов сочиняет приказ, — Олег говорил твердо, но суетливые движения выдавали его растерянность. — Сначала выговор, потом — за дверь. Вот тебе и свадьба.

Лариса стояла, кусая кончик воротничка. В глазах ее мелькнуло возмущение, и она открыла дверь в приемную.

— Это несправедливо, Сергей Иванович! — крикнула Лариса, вбегая в кабинет редактора. — Вы не имеете права снимать Вишнякова с работы! Нельзя же за первую ошибку…

— Можно, — сумрачно остановил Копытов, — всех нас могут снять. В любой момент. Мы к месту не приколочены.

— Сергей Иванович! — Лариса сама смутилась своей отчаянности. — Но мы поженились…

— Поздравляю, — растерянно пробормотал Копытов. — Тогда… Я вам, значит, праздник испортил? Это другой вопрос… Ну, поздравляю, в общем. Нехорошо получилось. Я ведь понимаю, сам когда-то… Иди к своему мужу и скажи, что остается, черт, извините за выражение, с ним… Я уж все на себя возьму. Не привыкать… — Ладно, ладно! — Копытов замахал руками, увидев на глазах Ларисы слезы. — Иди, иди!

Лариса выбежала в коридор, вытерла глаза и пропела на ухо Олегу:

— Нам не страшен серый волк.

Олег сверху вниз посмотрел на нее и спросил брезгливо:

— Ты просила за меня? А я на поклон не пойду, я считаю себя уволенным.

— К чему этот петушиный задор? — строго перебила Лариса. — Просто Сергей Иванович чуткий и отзывчивый человек… Короче говоря, сегодня выдадут гонорар, надо подсчитать деньги, гостей, вино и прочее.

В обеденный перерыв к ней заглянул Валентин. У него было опухшее, хмурое лицо, галстук завязан наспех, небрежно. Словно извиняясь за свой вид, он проговорил:

— Даже информации Копытов переписал. Ни одного моего слова, кажется, не оставил… Ночь почти не спал, философствовал сам с собой. Доказывал, что если бы работа клеилась, плюнул бы на все остальное.

— А что?

Валентин провел рукой по небритой щеке и ответил невесело:

— Неприкаянный я ни к кому и ни к чему. Даже бриться не хочется. Кому это надо?

— Если ты привык бриться для кого-нибудь, брейся для меня, — Лариса помолчала. — Нравятся мне непутевые люди.

Она старалась скрыть волнение, приказала себе не вспоминать о предстоящем совещании у редактора, на котором должны были обсудить выступление «Комсомольской правды».

— Олег нравится тебе? — спросила она.

— А что?

— Не нравится?

— Я еще не ответил.

— Значит, не нравится. Жаль. А мне он нравится.

По лицу Валентина было заметно, что он не понял, шутит она или говорит серьезно. Когда Валентин ушел, Лариса в который раз подумала о том, что только она одна верит в Олега. Где-то далеко в глубине его души она видит хорошее, нетронутое, чистое.

Совещание у Копытова прошло довольно быстро. Словно для того, чтобы помучать Ларису, редактор неторопливо, громко прочитал обзор «Комсомольской правды», в котором были описаны все неточности и измышления в очерке «Таков советский человек».

— Я, конечно, учту свой срыв, — сказал Олег неопределенным тоном.

— Всё? — удивленно спросил Полуяров.

— Нет, не все, — со скрытой усмешкой ответил Олег, — я могу еще добавить несколько традиционных покаянных фраз, но они, я думаю, не к месту? Я постараюсь загладить свою вину.

Домой они шли через Комсомольский сквер. Его заложила на месте разрушенного монастыря молодежь еще в годы первой пятилетки. Теперь сквер был самым живописным уголком города.

Зимой здесь неуютно: почерневшие кустарники кажутся высохшими, а толстоствольные тополя с оголенными сучьями — промерзшими и мертвыми.

Лариса любила этот сквер с детства. С ним у нее была старая дружба. Еще школьницей она проводила здесь много часов, бродя по аллеям или мечтая с книгой стихов в руках. По утрам она прибегала сюда подышать ароматом цветов. Приезжая на каникулы из университета, она торопилась в сквер.

Он казался ей живым существом — красивым, спокойным и добрым. Зимой она тосковала по его зелени, чудилось, будто земля и деревья промерзли, и Лариса боялась, что не увидит здесь больше ни травы, ни цветов, ни листьев.

— Скорее бы весна, — сказала она. — Ты не хмурься, все будет хорошо.

— Будет, будет, — проворчал он. — Когда? Как только речь заходит о чем-нибудь хорошем, мы пользуемся лишь глаголами будущего времени… — Он поднял воротник пальто. — Впрочем… поживем, увидим. Вот привыкну к вашей семье, к вашей квартире, к твоему письменному столу… Копытова переведут в другое место…

Лариса понимала, что это нехорошо — смеяться, когда любимому грустно. Она прикрыла рот муфтой, промолчала, но не выдержала и спросила счастливым шепотом:

— Ты сына хочешь или дочь? Когда решишь окончательно, скажи мне, учту…

— Идем домой, — быстро проговорил Олег, — у меня ноги замерзли.

Было очень холодно.

* * *

Писал Валентин торопливо, перо не успевало за мыслями. В себя он верил лишь временами, в минуты вдохновения. Сомнения в своей правоте, в своих способностях сменялись злостью, и он работал еще ожесточенней. Большие, неопределенные замыслы, желание приносить пользу, чувствовать себя нужным, незаменимым — все это не столько помогало работать, сколько усиливало неудовлетворение результатами своего труда.

Способен ли я обнаружить главное? Или всегда буду замечать в жизни только поверхностное, то, что сразу бросается в глаза? Буду ли я настоящим журналистом? Вопросов было много. Они казались Валентину признаком творческой слабости. Он задавал их себе каждый день.

Особенно смущали его некоторые журналисты, не хватающие с неба звезд, но убежденные, что писать иначе, чем они, нельзя. Для них не было трудных тем, обо всем они писали одинаково бесстрастно, ни в чем не сомневались. Все им было ясно, понятно.

Сидя в редакционном буфете, они ругали новый кинофильм, а потом писали восторженную рецензию. В жизни они были неплохими людьми, но взяв в руки перо, тут же отключали сердце.

Им было абсолютно безразлично, как беспощадная в своей осторожности редакторская рука исправит их строки, потому что мыслей и чувств в них не встречалось.

Когда-то эти люди раз и навсегда потеряли веру в газету, она для них стала местом работы — и только.

Валентин шагал по комнате, наполненный неизвестно откуда пришедшей силой. Иногда ему было необходимо вот так отдаться мыслям, поспорить с самим собой. Правда, он не приходил к определенному выводу, но одно было ясно — надо работать и работать, как сеятелю, перед которым простиралось бескрайнее поле.

И еще одно было ясно: не уступать. Лучше с душой ошибаться, чем равнодушно принимать правильные истины. А то уступишь в малейшем, не заметишь, как будешь уступать на каждом шагу. Валентину часто вспоминался один лектор, веселый, жизнерадостный молодой человек, только что окончивший университет. Он читал, и всегда с большим успехом, лекцию о любви и дружбе. В редакцию пришло два письма с благодарностями. Валентину поручили написать очерк о лекторе. Трижды Валентин побывал на его выступлениях, начал уже писать, но пришлось срочно выехать в командировку.

Там, в доме приезжих, Валентин встретил лектора. Он валялся в коридоре и встречал каждого проходящего мимо потоками нецензурной брани… И он читал лекции о любви! Что он понимал в ней! Не любовь, а семьдесят пять рублей за лекцию вдохновляли его красноречие.

Валентин долго не мог заснуть. Лектор за тонкой дощатой стенкой ворочался на кровати, словно нарочно, чтобы злить его. Валентин закутался в одеяло и подсел к столу. Несколько абзацев написались будто сами собой.

Утром лектор зашел к Валентину и, мило, застенчиво улыбнувшись, спросил:

— Об этом, надо полагать, вы писать не будете?

— Уйди отсюда, сволочь, — негромко сказал Валентин.

Припухшее лицо лектора вытянулось в жалкую гримасу, он пробормотал жалобно и в то же время возмущенно:

— Это не имеет никакого отношения к моей работе. Надо быть дураком, чтобы придавать значение…

— Уйди, говорю, отсюда, — еще тише повторил Валентин.

Фельетон не напечатали: редактуре тема показалась мелочной, а поведение лектора — нетипичным. Пока Валентин с пеной у рта отстаивал свое, лектора исключили из партии.

На словах одно, на деле другое — это Валентин считал самой опасной общественной болезнью.

Заведующий отделом пропаганды, дымя папиросой, правил статью о вреде курения. Папиросой его угостил автор. Если бы Валентин решил написать такую статью, то прежде бы бросил курить.

В общем, надо работать. И на листе бумаги одна за другой появлялись строки, которые не скоро станут печатными. Долгий, порой извилистый путь пройдут они, прежде чем попадут на газетную полосу. И только тогда начнется их настоящая жизнь — они вступят в бой, часто затяжной и упорный, рискованный для журналиста.

Казалось бы, можно забыться в этой борьбе, от всего отрешиться. Но есть еще личная жизнь. Никуда от нее не денешься. Бывает, что сильные, много испытавшие на своем веку люди иногда гнутся под ее тяжестью. Всего себя работе отдашь, а придя домой, будешь кусать губы, Думая о том, что живет на нашей планете женщина, власть которой над тобой неодолима.

А тут еще Копытов назначил Валентина в отдел рабочей молодежи, которым заведовал Рогов.

К сердцу подступила обида. Редактор, конечно, не виноват, а он, Валентин, в чем виноват? Теперь каждый день будет мукой. Каждый день встречаться с этим существом, которое… Что делать?

Надо взять себя в руки. Это первое.

Надо держать себя в руках. Это второе.

Держать себя в руках во что бы то ни стало. Это третье.

Ну, а дальше? Так и жить? Нет, не о такой жизни он мечтает.

Но Валентин заставил себя сейчас же пойти к Рогову и сообщить о назначении. Николай снял очки, сделал озабоченное лицо и проговорил:

— Горы свернем?

— Можно и горы, — Валентин старался не смотреть на него, придумывал предлог, чтобы уйти, но не уходил: уж если сейчас не сдержишься, потом во сто раз хуже будет.

— Вот квартальный план отдела, включайся. — продолжал Николай. — Собирайся в командировку. По лесу давно материалов не было. Вишняков ездил, привез одну сплошную ругань. Надо положительное.

Работал Николай неохотно. Он не умел скрывать своего настроения и сидел мрачный, подчеркнуто страдающий. Он при каждом удобном случае жаловался на занятость и усталость.

Валентин отложил ручку в сторону — не писалось, и заходил по номеру. Ну и жизнь! Вместо того, чтобы работать, засучив рукава, ноешь!

В таких случаях он отправлялся к Вишняковым. Тепло у них, уютно. Дома Олег был проще; Лариса варила такой вкусный кофе, что аромат его наполнял всю квартиру.

Олег его почти не интересовал. Ему больше нравилось разговаривать и спорить с Ларисой, а она, наоборот, старалась подружить его с мужем, пыталась отыскать у них общие интересы.

Больше всего Олег говорил о газете.

Усадив Валентина на кушетку, он сразу начал:

— Сейчас мы с Ларисой вспоминали университет. В нашем выпуске было, например, тридцать человек. Всех их направили в редакции. Ты думаешь, все они журналисты? Нет, большинство из них — человекоединицы, окончившие факультет журналистики.

— Олег сел на своего любимого конька, — огорченно заметила Лариса.

— Это не конек, а больная мозоль… Ведь я прав? Прав. Или бывает еще хуже: присылают в редакцию проштрафившегося комсомольского или партийного работника. Имеет, говорят, большой опыт. А он, кроме отчетов да нудных докладных, никогда ничего не писал. Журналист! Толмят общеизвестные истины тоном пророков! У них одна забота — не наврать бы в цитатах да, упаси господи, употребить живое слово. Или наш шеф. Какой он, извините за выражение, редактор? Кого только не найдешь в редакциях, кроме журналистов!

— Не надо нервничать, — мягко остановила Лариса, — ты прав, но…

— А нельзя ли без «но», если я прав? Неужели вы не согласны, что в редакциях хоть отбавляй перестраховщиков? Вот почему мало появляется резких, по-настоящему смелых статей!

Все это было правдой и в то же время — неправдой. И все это имело прямое отношение к тому, о чем думал и думал Валентин. Он спросил осторожно:

— А ты писал такие статьи?

Олег сразу оживился, прошелся по комнате и радостно заговорил:

— Предположим, я написал такую статью! Написали принес ее к шефу, подчеркиваю, принес не к обобщенному образу советского редактора, а к хорошо известному вам Сергею Ивановичу Копытову… Ну? Ну, скажите мне, что произойдет? Не будет он печатать эту статью! Не будет!

— Не будет, — согласился Валентин, — но не в этом дело. Я беспокоюсь не о том, напечатает Копытов мою статью или не напечатает. Я боюсь, смогу ли я, хватит ли у меня таланта написать такую статью, которую Копытов побоится напечатать.

Олег резко повернулся к Валентину, но Лариса проговорила торопливо:

— Об этом надо подумать.

— Однако, вы оптимисты, — насмешливо произнес Олег. — Вот Лариса все успокаивает меня. Просит не говорить на высоких нотах. А я не могу быть равнодушным! Я уж лучше уйду из газеты, чем спокойно взирать, как она сереет.

— А я никогда не уйду из газеты, — задумчиво сказала Лариса. — Я буду работать, учиться писать, а не предсказывать трудности. Меня работа интересует, а не условия, — ей, видимо, не хотелось говорить об этом, но она пересилила себя. — Ты думаешь о себе, а не о газете. Ты беспокоишься о «Смене» лишь потому, что тебе не хочется работать в плохой редакции.

— Законное желание.

Лариса отрицательно покачала головой и сказала еще тише;

— Надо думать над тем, как сделать нашу газету газетой, а не выбирать место, куда сбежать… Я пойду включу чайник.

Олег криво усмехнулся.

— Замечательная у тебя жена, — твердо сказал Валентин, — честное слово.

— Да, чудесная, — с неопределенной интонацией отозвался Олег. — Завидуешь, что ли? — просто спросил он.

— Завидую, — так же искренно ответил Валентин. — Надоела мне холостяцкая жизнь хуже горькой редьки. Общежития, гостиницы, пустые комнаты…

— Романтика, — мечтательно вздохнул Олег.

— Со стороны. Иной раз даже к мещанскому счастью тянет. Хочется в собственной квартире за собственным столом с собственной женой посидеть и пить чай из собственного самовара.

— А что мешает?

— У меня по ряду причин бестолково все получилось. Я вот подрасту, буду перед студентами с лекцией выступать, — грустно пошутил Валентин, — буду доказывать, что невест себе надо еще в вузе выбирать. Потом поздно будет.

— Любопытная теория. А что мешает тебе завести, ну, хотя бы подобие семьи — из двух человек? Ну, до встречи с настоящей?

Они впервые посмотрели друг на друга изучающе. Впервые на какое-то мгновение почувствовали взаимную неприязнь. Но Олег произнес примирительно:

— Я сказал так… шутки ради…

— Я понял. Дело в том, что я просто… не так устроен.

Олег промолчал, ему, видимо, тоже не хотелось спорить.

Домой Валентин вернулся сумрачным. Он бежал от мыслей, а они не отпускали его. Как назло, дежурная по этажу предложила заплатить за номер, и Валентин обнаружил, что сейчас ему не по карману жить в отдельной комнате. Он собрал вещи и перешел в общий номер.

Теперь он старался возможно дольше задержаться в редакции, искал работу на вечер. И как он ни старался заполнить работой каждый вечер, однажды вышел из редакции в семь часов и остановился, раздумывая, куда идти.

Собственно, он твердо знал, куда идти, и просто обманывал себя, чтобы отвлечься. «Иди к ней, — доказывал он себе, — ничего ведь не случится. Посмотришь на нее, и легче станет». Не возвращаться же в редакцию и придумывать себе занятие?

Он остановился у театральной афиши — «Пиковая дама», махнул рукой и направился к театру.

Оркестранты настраивали инструменты, когда Валентин вошел в зрительный зал. В нестройном гомоне легко улавливались знакомые мелодии: скрипка пела фразу из арии Елецкого, и Валентину отчетливо слышались слова: «Печалюсь вашей я печалью и плачу вашею слезой…»

Сегодня музыка действовала на Валентина сильнее, чем когда-либо. Он не видел ни покосившихся декораций, ни круглого живота Германа, ни белого, нещадно напудренного лица Лизы. Сцены и певцов не было. Была музыка. В ней боролись и не сдавались жестокой судьбе человеческие жизни.

В антракт он подошел к раздевалке и протянул номерок.

— Вам что, плохо? — участливо спросила гардеробщица, старушка с папиросой во рту.

— Плохо, — Валентин невольно улыбнулся, — хуже не придумаешь.

— Маленький у нас театр, — сказала старушка, — душно. Как в бане. Вы свежим воздухом подышите — и обратно.

Летел редкий снег. Он напомнил Валентину о вечере на катке, о печальном Ольгином взгляде. «Надо зайти к ней, — спокойно подумал Валентин, — и рассказать ей обо всем». Мысль показалась ему простой и верной.

В конце концов он абсолютно ничем не рискует. Ну, прогонит… Все равно хуже того, что есть сейчас, быть не может.

— Молодец, что навестил, — сказала Ольга, проведя его в комнату, и в голосе ее он уловил и грусть и недовольство. — Сижу одна. Скука… Чаю хочешь?

Он поднял на нее глаза, и Ольга недоуменно спросила:

— Что с тобой?

— Знаешь… — выговорил он и, обжигая пальцы, раздавил окурок.

Она прижала руки к груди, оглянулась по сторонам, словно ища, куда спрятаться, и снова спросила неестественно веселым тоном:

— Болеешь, что ли?

Валентин шагнул к ней, и она не пошевелилась. Он обнял ее и, закрыв глаза, уткнулся головой в плечо. Ольга стояла, опустив руки. Он понимал, что через мгновение потеряет ее навсегда, и не мог убрать отяжелевшие, непослушные, горячие ладони.

— Я сейчас уйду, — прошептал Валентин, — уйду. — Он тихонько, почти невесомо гладил ее плечи.

— Не надо, — сказала Ольга, — нехорошо…

Если бы она отшатнулась от него, он бы не выпустил ее. Если бы она придвинулась к нему, он бы еще крепче обнял ее. Но она стояла, не двигаясь, будто не понимая, чего он хочет.

— Поставить чайник? — услышал он ее жалобный, беспомощный голос.

— Ладно, — ответил он. — Выпьем с горя…

Она выбежала из комнаты. Только сейчас он осознал, что сделал. На мгновение ему стало не по себе, будто укачало. Валентин закурил… Когда она вернулась в комнату, он сказал отвернувшись:

— Я, пожалуй, домой… Извини меня, Оля. Накатило. Мне и самому все это противно…

— Я ничего не понимаю, — пробормотала Ольга.

Он виновато улыбнулся и вышел.

На другой день Валентин уехал в леспромхоз.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Свадьбу так и не сыграли. Сначала откладывали по разным причинам, потом Лариса заболела, а потом, когда снова зашел об этом разговор, потрогала руками поясок и, вздохнув, отрицательно покачала головой.

Она сшила себе широкий жакет, юбку с большим запасом в талии, носила туфли на низких каблуках; ходить старалась медленно, осторожно.

А Олег словно забыл о том, что Лариса собирается стать матерью. Он осунулся, по неделям носил один и тот же галстук, чего раньше с ним никогда не было. Чувствовалось, что семейная жизнь томит его, и он не может этого скрыть, сколько ни старается.

Лидию Константиновну он навещал чуть не каждый день и возвращался от нее навеселе, порывался к чему-нибудь придраться, дерзил, а наутро просил прощения. Лариса делала все, чтобы не стеснять его. Если он вдруг садился к радиоприемнику и, не сводя глаз со шкалы, слушал передачу для работников сельского хозяйства, Лариса предлагала:

— Иди погуляй, мне хочется посидеть одной.

Он вскакивал, и она без труда читала в его взгляде благодарность. Временами, — обычно это случалось, когда Олег подолгу не бывал у матери, — его охватывала бурная нежность к Ларисе, он не отходил от нее, читал стихи, что-нибудь рассказывал. Иногда, наоборот, за вечер он не произносил ни слова.

— Я переживаю кризис, — сказал однажды. Олег, — тяжелый кризис.

— Было много неприятностей, ты и устал, — объяснила Лариса.

— Ты понимаешь, я не могу писать! — с тихим отчаянием признался он. — Мне все надоело, осточертело! Я заранее знаю, какие фразы вычеркнет Копытов. Я могу так написать, что он не исправит ни запятой. А сколько в нашей «Смене» казенщины! Не огнем дышит газета, а пылит! — он раздраженно махнул рукой. — Полуяров вежливо доказывает, что шеф не умеет руководить, а шеф спокойно сидит на месте. Чихал он на нашу критику!

— До поры, до времени.

— Ты идеалистка. Ты довольствуешься малым! — бросил Олег. — А я так не могу. Мне неприятно, что мной командует ничтожная личность.

— Ты прав и неправ, — печально ответила Лариса. — Раздражение путает твои мысли. Ты много говоришь и мало делаешь. За последнее время ты не написал ничего интересного.

— Есть причины.

— Какие?

Он не ответил. Лариса остро почувствовала, что он дорог ей вот такой, какой есть, что ему надо помочь. Она взъерошила его волосы и прошептала:

— Одна я тебя понимаю! Держись, милый, не сдавайся. От безделья можно глупостей натворить. Ехал бы ты в командировку, подальше, встряхнулся бы.

Она умела успокоить Олега, отвлечь его от мрачных мыслей и думала, надолго ли ее хватит. Сама она не получала от него ни утешения, ни поддержки.

Александра Яковлевна выглядела бодрой, но дочь догадывалась, каких усилий ей это стоило.

— Ты недовольна, я знаю, — сказала Лариса. — Ты бы хоть поругала меня, что ли.

— А я тебя и не хвалю, — ответила Александра Яковлевна, — хвалить тебя не за что. Если вырастишь ребенка, я на судьбу не пожалуюсь. Не ты первая, не ты последняя не вовремя голову потеряла. Ты потом не поскользнись… Не витай в облаках. Принимай жизнь такой, какая она есть, а не такой, какой она тебе кажется.

— Я принимаю ее такой, какой хочу сделать, — упрямо сказала Лариса. — Я буду долго думать над тем, что ты сказала. Мне ведь очень хочется, чтобы ты была счастливой, — Лариса мечтательно вскинула голову. — Чтобы ты была самой счастливой бабушкой на свете…

Лариса понимала, что мать не верит в ее счастье, хотя и не говорит об этом прямо. И странно — Лариса разделяла ее недоверие и одновременно верила только себе.

Они не ссорились, хотя поводов для этого было более, чем достаточно. Но мать и дочь знали, что, если уж и они не поладят, тогда надеяться будет не на кого.

Лариса почти не унывала. С каждым днем, по мере того, как рос ее ребенок, она чувствовала себя увереннее; в движениях появилась неторопливая женственная плавность,

Самым трудным было — не приносить домой ту нервозность, которой отличалась работа в редакции. Копытов из одной крайности впадал в другую, созывал совещание за совещанием. Все это делалось на скорую руку, лишь бы показать видимость живой работы. Требовалось доказать, что редакция работает с юнкорами, — Копытов созывал областное совещание авторов. Надо было доказать, что в редакции налажена производственная учеба, — и журналисты через день оставались после работы и слушали весьма скучные лекции. Появлялась необходимость напомнить, что в «Смене» не забыли о коллегиальности, — и весь коллектив бросал работу и обсуждал какую-нибудь средненькую корреспонденцию. Заседали при каждом удобном случае, говорили подолгу.

Редактор по-прежнему не отсылал в типографию ни одного материала, не переписав его почти заново.

Дома Лариса старалась не вспоминать ни о работе, ни о редакторе. При его имени Олег передергивался.

— Хуже нет, когда газетой руководит профан! — злился он. — Если его не выгонят, я уйду из редакции, переедем в другой город.

— Ни в коем случае я никуда не поеду, — ответила Лариса. — Я люблю «Смену». Это моя первая редакция, первая газета… И не в Копытове дело, а в нас. Мы не умеем добиваться своего.

Олег обиделся и не стал продолжать разговор. Ему, видимо, нравилась роль непризнанного таланта. В последнее время он не писал ничего, кроме информации, а дома до поздней ночи стучал на пишущей машинке, сам заклеивал конверты, сам относил их на почту. Лариса легко догадывалась, что письма отсылались в редакции центральных газет. Еще легче было догадаться о содержании ответов, потому что Олег не показывал их и день ото дня становился раздражительнее.

Наконец, Лариса не выдержала. Как-то она прикрикнула на мужа:

— Ты начинаешь капризничать! Ты играешь на моем терпении!

Олег настолько растерялся от неожиданности, что лишь некоторое время спустя начал извиняться:

— Просто у меня неважные нервы, и я не умею сдерживаться.

А с ней произошло то, чего еще ни разу не было: она горячо, обиженно и зло высказала Олегу все наболевшее, припомнила многое, на что раньше, казалось, не обратила внимания.

Олег не пытался возражать. У него хватило ума понять, что эта вспышка — не последняя, что терпение Ларисы действительно кончилось. Он долго гладил ей руки и пробормотал:

— Больше этого со мной не будет.

— Верю, — твердо ответила она.

Пришел Николай Рогов. Ему так обрадовались, что он не скрыл удивления. Попросив разрешения, Олег предложил приятелю отправиться за вином.

Пока они ходили, Лариса умылась, отдышалась и к их возвращению почти успокоилась. Глядя на нее, вряд ли кто мог подумать, что недавно она перенесла нервное потрясение.

— Ты знаешь, Ларочка, — сказал Олег, — у Николая несчастье. Надо помочь.

— Жена предлагает разводиться, — жалобно ответил Николай на вопросительный взгляд Ларисы. — Ничего не могу понять… Чем она недовольна? Хорошо жили и вдруг…

— Может быть, из-за этого? — Лариса постучала ногтем по бутылке.

— Что вы?! — и удивился, и изумился Николай. — Пока в доме все было хорошо, я не прикасался. А потом пришлось, как говорится, искать забвения… Хожу дураком, стыдно знакомым показаться.

— Почему же вам стыдно? — недоуменно спросила Лариса. — Ей надо стыдиться, а не вам.

— Теоретически — ей, а практически — мне. Не очень-то приятно быть соломенным вдовцом.

— Согласна, что не очень приятно, но почему стыдно?

— Неужели не понимаете? — обиделся Николай.

— Она еще ребенок, — виноватым тоном произнес Олег и улыбнулся Ларисе.

— Правильно говорят: жена страшна тем, что когда надо, от нее не отделаешься, а когда не надо, она сама убегает, — с деланной небрежностью сказал Николай.

— Глупости! — отрезала Лариса.

— Философствовать уже поздно, — мягко произнес Олег. — Следует предпринять контрудар. Не следует ждать, пока сплетники узнают о твоем решении. Тебе надо уходить самому.

— Не могу, — признался Николай.

— Вот это другой разговор, — Лариса сразу оживилась. — Все еще можно исправить. Я плохо знаю Ольгу, но она… я не верю. Она чистая. Поговорите с ней по душам, попробуйте…

— Увольте. Пробовал. У себя дома сплю, как надоевший гость, на диване, под пальто и без подушки.

— Попросите Олика поговорить с ней.

Олег вздрогнул, но отозвался спокойно:

— Я, конечно, могу… Но она меня и слушать не станет. Она меня выгонит, и правильно сделает.

— Надо помочь Николаю. У него несчастье. Это твои слова.

— Я и помогаю по мере сил, — Олег начал разливать вино.

У Ларисы разболелась голова. Показалось, что набухли жилки в висках. Она извинилась и ушла.

Когда Николай ушел, Олег подсел к Ларисе. Она открыла глаза.

— Неплохой ведь парень, — сказал Олег, — но газетчик неважненький. И очень уж хочет выдвинуться. Мне вот выдвижения никакого не надо. Пусть на всю жизнь останусь литрабом, только бы писать. В лексиконе Рогова нет слова карьера, но она влечет его сильнее, чем жена.

— Ты стал развязным, Олик.

— Это от вина… Просто в последнее время я слишком много думаю, а это вредно.

— Ложись-ка спать, мыслитель, — ласково предложила Лариса. — Я знаю: в твоей критически устроенной голове накопилось много вопросов, в которых ты не можешь разобраться. Вот и чудишь.

Спала Лариса чутко. Заслышав среди ночи чьи-то шаги, она сразу проснулась. В комнате было темно. В углу светилась желтая шкала молчащего, но включенного радиоприемника. Лариса уловила запах табака. Олег ходил у дверей, вдоль стены. В темноте плавал огонек папиросы. Иногда огонек застывал на месте, качался из стороны в сторону и снова двигался вдоль стены.

— Почему не спишь? — обеспокоенно спросила Лариса. — Опять зубы?

— Зубы, — насмешливо ответил Олег. — Хуже, чем зубы.

— А что? Что случилось? Который час?

Олег зажег настольную лампу.

— Пять часов, — прошептала Лариса. — Что с тобой?

— Бессонница, — иронически сказал Олег, — мыслю о жизни.

— Сложная тема, — в тон ему отозвалась Лариса. — Милый мой парень, а ты беспомощен. Ты раскис от нескольких неудач. Ты стал страдальцем.

— Да, я страдаю! У меня такое ощущение, словно мне связали руки и заткнули рот… Ежечасно, ежесекундно я должен разыгрывать роль счастливого семьянина.

Он сказал это подчеркнуто отчетливо, смотря в лицо жены. Она выдержала его взгляд, и когда он опустил голову, глухо попросила:

— Открой форточку, ужасный воздух. Как проветрится, ложись спать. Утро вечера мудренее.

— Так я и знал, — с ноткой злорадного торжества заключил Олег. — Хоть головой об стену бейся, ты будешь твердить свое.

— Буду твердить свое, — упрямо прошептала Лариса, — буду! Слышишь?

Сон, конечно, пропал. Лариса сидела на кровати, прислонившись к стене. Олег ходил по комнате.

«А я мечтала… — думала Лариса. — Я никогда бы не устала помогать тебе. Если ты уйдешь, ты собьешься с дороги. Станешь тем, кто за лишнюю копейку напишет, что угодно, о чем угодно и как угодно. Никто не знает, о какие камни ты можешь споткнуться в любой момент. Мне обидно не за себя, а за тебя»…

— Спасибо за откровенность, — еле слышно сказала Лариса. — Я знала, что тебе тяжело, но не догадывалась, что ты еще играешь какую-то роль… счастливого семьянина… Я не держу тебя. Уходи. Хоть сейчас. Я выживу. Я ведь не настаивала на регистрации. Уж лучше сожительство без штампа в паспорте, чем не по любви, но… по-твоему.

— Что ты выдумываешь? — с вялым возмущением спросил Олег. — Откуда ты взяла?

— Уходи, — повторила Лариса, — уходи, но запомни: без меня ты не будешь…

— Настоящим журналистом? — насмешливо перебил Олег.

— Да, — твердо ответила Лариса. — Мне так кажется…

Олег присел рядом, спросил:

— Объясни мне одно: ради чего ты взяла на себя эту неблагодарную миссию? Что же ты возишься со мной? Ради чего?

— Ты еще спрашиваешь… — Лариса прищурилась, и лицо ее стало строгим, даже суровым. — Ты все знаешь. Ты знаешь, ради чего я осталась тогда с тобой, ради чего за тебя объяснялась с твоими родителями, ради чего разговариваю сейчас…

— Невероятно, — пробормотал Олег. — Я люблю тебя, но…

— Надоело, Олик, — мягко остановила Лариса, — надоели многочисленные «но»… Я довольна нашим неожиданным разговором. Ты делаешь успехи, становишься откровенным… Включай чайник. Пора вставать.

Болело сердце. Она незаметно поглядывала на Олега и с трудом удерживалась от желания обнять его и расплакаться, услышать от него, что он любит.

Весь день она чувствовала себя невыспавшейся, разбитой. Думала о себе и о разладе в семье Роговых. К вечеру ей стало ясным, что она должна идти к Ольге. Она вполне допускала, что расстроенная горем женщина не будет ее слушать, но пошла. Ей самой хотелось, чтобы кто-нибудь отнесся к ее горю с участием. К тому же, не хотелось видеться с Олегом.

После работы, убедившись, что Николай не торопится домой, она направилась к Ольге.

Дверь открыла смуглая женщина в широких лыжных брюках, в голубой майке без воротничка, на которой белели буквы «РСФСР». Черные глаза смотрели спокойно, только густые брови удивленно приподнялись. Оглядывая гибкую фигуру Ольги, Лариса отметила, что ее собственная фигура вряд ли кого сейчас восхитит.

— Лариса? — спросила Ольга. — Входите…

Они виделись всего несколько раз на вечерах и плохо знали друг друга.

— Как живете? — неестественно бодро спросила Лариса. — Я слышала… в общем, мужья наши дружат, почему бы нам не подружиться?

Ольга долго смотрела на нее, потом нахмурилась и проговорила:

— Он просил?

Лариса не стала притворяться, что не поняла вопроса, и ответила:

— Нет… Он сказал, что ты просишь развода, и мне… мне жалко его стало. Вот и пришла.

— Развода прошу? — изумилась Ольга. — Он врет!.. Страшно тут у нас получилось, но… жить я с ним не могу, это правда. А о разводе не думала. Как-то в голову не приходило. Я о том думаю, что у нас получилось… мучаюсь… Почему получилось… Я противная?

— Нет, — твердо ответила Лариса. — По-моему нет… А почему Николай без подушки спит?

— На двух подушках спит. Посмотри на кровать, если это тебя интересует. Я на диване сплю… Ох, и противно все это! — Ольга зябко поежилась. — Врагу не пожелаю…

Кто-то постучался в дверь.

— Не он, — сказала Ольга и почему-то торопливо убежала в прихожую.

Оказалось, что пришел Олег. Лариса ничего не сказала, только улыбнулась ему. Значит, она добьется своего. Зря бы не пришел.

* * *

Пора было выезжать в редакцию: срок командировки истек, деньги кончились, блокноты исписаны.

От лесоучастка до базы леспромхоза — километров пятнадцать — Валентин проехал на тракторе, от базы до районного центра — километров шестьдесят — на лошади, затем километров сто до железнодорожной станции — в кузове машины. Эту сотню километров он запомнит надолго. Уже через несколько минут после отъезда Валентин до того закоченел, что захотелось выпрыгнуть из кузова автомашины и идти пешком… А ехали больше шести часов.

В вагоне он залез на третью полку и с удовольствием вытянул ноги. Временами Валентин впадал в забытье и тогда не мог понять, где это и какие стучат колеса, затем припоминал, что поезд везет его к Ольге, и тогда стук становился то радостным, то тревожным, разгоняя остатки сна. Равномерное покачивание придавало мыслям ленивую неторопливость и сонное равнодушие…

Придя в гостиницу, Валентин лег. Спал он крепко и встал на удивление бодрым. Вспомнив о том, что, выйдя на улицу, он может — а что особенного? — встретить Ольгу, Валентин разволновался.

Это радостное волнение усилилось, когда он пришел в редакцию: он впервые ощутил, что вернулся сюда, как в родной дом.

— Привет лесорубам, — кивнул ему необычно тихий Олег. — Сколько очерков?

— Ни одного. Копытов отучил очерки писать.

— Дельная мысль, — одобрительно проговорил Олег. — Знаешь что? Приходи сегодня к нам в гости. Серьезно! Нам надо потолковать. Я уверен, что мы найдем общий язык.

Подошел Николай, молча подал руку. Рука у него была мягкая, чуть влажная. Он именно подавал ее, вместо пожатья шевелил пальцами.

— Что привез? — спросил он.

— Кое-что, — ответил Валентин, — еще не разобрался.

— Почему по телефону ничего не передавал?

— Связь плохая.

— Вечером жду, — Олег вздохнул; он сейчас работал в секретариате, болтать ему было некогда.

Когда он ушел, Николай доверительно сообщил:

— У меня дела аховые. — Валентин промолчал, и он предложил: — Зайди к редактору, отметься.

Но к редактору его не пустила Маро.

— Совсем нельзя, — сказала она, — никого не пущу. Доклад редактор пишет…

Ему не хотелось видеть Николая, и он заглянул в комнату к Ларисе.

— Ты ли это? — обрадовалась она.

— Как живешь-можешь? — он взял ее за руки. — Чего хорошего написала?

Лариса заметно пополнела, но держалась непринужденно, двигалась легко, свободно. Для постороннего взгляда в ней не было ни тени печали.

До вечера Валентин писал. Взволнованный, он снова переживал увиденное им в леспромхозе, нужные слова подбирались, казалось, без усилий, мысли без затруднений превращались во фразы.

Через полчаса он перечеркнул написанное, сменил заголовок и снова склонился над бумагой. За фразами скрывались живые люди, с которыми Валентин беседовал на лесосеках, в кабинах трелевочных тракторов, в общежитиях. Они, люди, отнесшиеся к нему с доверием и надеждой, словно стояли рядом, у стола, и внимательно следили за пером, поправляли, подсказывали. Он выступал от имени их, доверивших ему свои желания и мысли.

Многие журналисты знают, что написать статью, которую опубликуют, не так уж трудно. А вот написать статью, которую заметит читатель, — мечта. Чтобы она сбылась, нужен огромный труд.

Тяжело писать всегда одинаково хорошо, если положено ежедневно сдавать сто пятьдесят — двести строк. Из-за этого газетчики часто не выдерживают творческого напряжения, устают и пишут правильные, но не интересные статьи, о которых сами же забывают на другой день после выхода номера.

Все это Валентин, знал, но от этого не было легче. Наоборот, чем больше он думал о газетной работе, тем больше возникало вопросов, тем сильнее была неуверенность в себе.

Взяв в руки перо, он каждый раз чувствовал себя беспомощным выразить охватившие его мысли и чувства. Случалось, что начало рукописи давалось легко, зато через несколько страниц или фраз руки опускались.

Тогда он смотрел на лист бумаги или бессмысленно листал блокнот.

— Товарищ Валентин Лесной! — позвала Маро. — К редактору!

Копытов встретил его весело.

— Хорошо отдохнул? — спросил он. — В командировке-то ведь раздолье, не то, что в редакции. Живешь себе на свободе, начальству до тебя не дотянуться, не схватить. Чего привез?

— Статью о комсомольской организации Синевского леспромхоза, затем…

— Положительную?.. Нет? Жалко. Сейчас необходимо пропагандировать опыт комсомольской работы в лесу. Важно, понимаешь ли, не только критиковать, но и показывать передовые примеры.

— Совершенно с вами согласен… — горячо начал Валентин, у которого вдруг промелькнула мысль, что хоть один раз Копытов выслушает его внимательно и согласится.

— Лесозаготовкам сейчас уделяется особое внимание, — перебил редактор. — Мы не можем не учитывать этого. Хорошо бы сделать статью секретаря комитета комсомола о том, как молодежь борется за перевыполнение производственных заданий.

Валентин кивал, слушал нескончаемый поток речи, старался сосчитать, сколько лежит окурков в пепельнице… Можно поступить просто: написать так, как хочется Копытову. Это будет почти правда. Это будет немедленно напечатано, похвалено на летучке, оплачено…

— Хорошо, — проговорил Валентин, вставая. — Дня через два закончу.

— Добро, добро, — Копытов удовлетворенно потер большие руки, — действуй.

Он вернулся в кабинет, перечитал черновик, скомкал и бросил в корзину, взял чистый лист бумаги. В голове не было ни одной мысли. С чего начинать? Что, вообще, писать? Вернее, как писать?

— У тебя, друг милый, вид заправского писателя, — пошутил Николай. — Сидишь с утра, а ни строчки. Придется вместо статьи твой портрет печатать.

— А я не умею строчки гнать, — огрызнулся Валентин.

— Строчки гнать не надо, а сдавать строчки полагается. За это мы зарплату получаем, — все так же шутливо ответил Николай.

Возможно, что Валентин сдержался бы, но в это время зашел Олег и проговорил:

— Валентин, я тебя жду. Ты сегодня строчек сто не одолжишь взаймы?

— Да чего вы ко мне пристали! — вспылил Валентин. — Нет у меня ни строчки! Завтра.

— Ребенок! — пренебрежительно бросил Николай. — Из ста строк делает проблему.

— Через час сдам, — зло сказал Валентин. — Вечная история: как домой идти, так у вас строчек не хватает. Сколько надо? Сто?

— Если можно, — с комической мольбой в голосе ответил Олег, — мы согласны хотя бы на девяносто пять.

— Ладно! — Валентин отмахнулся. Шутка Олега сразу успокоила его, и он решил сделать подборку информация: фактов было более, чем достаточно.

Не обращая внимания на ворчание Николая, который вполголоса сетовал на некоторых газетчиков, у коих и диплом есть, и гонор, а строчек они не сдают, Валентин принялся уже за вторую информацию, как позвонил Копытов.

— Ты чего это, Лесной, подводишь нас? — на высоких нотах заговорил он. — Сто строк сделать не можешь. О газете надо думать, а не о себе, понимаешь ли.

Что-то раздраженно пробурчав в ответ, Валентин бросил трубку и встретил взгляд Николая.

Взгляд был печален, и у Валентина невольно вырвалось:

— Что с тобой?

Николай мгновенно преобразился, быстро встал, засунул руки глубоко в карманы, покачался на носках, сказал:

— Пиши, пиши.

Неожиданно Валентин покраснел: ему вдруг подумалось, что Николай знает о его отношении к Ольге. Он рассердился на себя за глупые мысли и продолжал писать.

Информации получились скучнейшими, и, отдавая их машинистке, он совершенно серьезно опасался, что она откажется их печатать.

Зато Николай, прочитав рукопись, сразу отнес ее в секретариат.

— Можешь идти домой, — разрешил он Валентину.

Они вышли из редакции вместе с Олегом.

— Ну, братец ты мой, весело сказал тот, — написал ты! Рука не поднимается править! Нечего править. Заново надо писать или сразу посылать в набор.

— Торопился, — виновато пробормотал Валентин, — с утра ничего не говорили, а вечером… Словом, взял грех на душу.

— Ерунда, — небрежно успокоил его Олег, — таких информаций напечатаны сотни тысяч. А сколько их еще будет напечатано! Всяк пишет, да не всяк понимает, что грешит. А шеф тебя похвалит, помяни мое слово.

Олег говорил истинную правду, и Валентин на него не обижался, однако постарался перевести разговор на другую тему, и неудачно.

— А как Рогов с женой живут? — спросил он и лишь тогда понял, что почти выдал себя.

Однако Олег ответил беззаботно:

— На грани развода.

Сначала Валентин не удивился и принял это сообщение как естественный результат событий — иначе и быть не могло. Сразу стало понятным и печальное состояние Ольги, и раздраженность Рогова. Но в следующее мгновение, представив себе положение Ольги, он оторопело пробормотал:

— Не может быть… А почему так бывает?

— Не знаю, — серьезно ответил Олег, — закон природы, должно быть. На Николая жалко смотреть. Он сам виноват. Она ведь давно ему изменяет.

Валентин так порывисто дернул Олега за рукав, что тот остановился и, ощупывая рукав, спросил удивленно:

— А я-то при чем?

К дому они подошли взбудораженные, и Лариса сразу это почувствовала.

— Не надо ссориться, — сказала она.

— Мы не ссорились, — ответил Олег, поглядывая на Валентина и вдруг расхохотался. — Да ты не влюблен в нее?

— Перестаньте! — Лариса топнула ногой, увидев искаженное гневом лицо Валентина. — Оба хороши!

— Ей богу, я тут ни при чем! — весело стал оправдываться Олег. — Я сделал предположение, что жена Рогова изменяла ему, а Лесной чуть не оторвал мне рукав. Тебе же пришивать придется…

Валентин молча вышел, схватил пальто и начал одеваться уже на крыльце. «Снова накатило», — равнодушно подумал он.

— Ты здесь? — услышал он голос Ларисы.

Она стояла рядом в накинутом на плечи пальто.

— Извини меня… — начал Валентин, но Лариса перебила:

— Как же так? Ведь ты совсем недавно приехал…

— Вот так, — тихо ответил Валентин. — Тебе я могу рассказать… Ты веришь, что можно любить долго… всю жизнь?

— Я-то верю, — печально протянула Лариса. — Я-то очень верю… И давно ты ее… знаешь?

— Не имеет значения. Мне надо уехать или… А я вбил себе в башку, что… Ты иди, замерзнешь.

— Чудеса… Я даже не знаю, что и говорить тебе…

— Говорить ничего не надо. Ты извинись за меня перед Олегом, а я… — Лариса понимающе кивнула, он поцеловал ей руку и пошел.

Как ни странно, но из разговора с Олегом и Ларисой он вынес на первый взгляд довольно необычное для него впечатление и сделал весьма холодный вывод.

Чувство к Ольге было ровным, устойчивым, почти без взлетов и падений. О своей неудачной любви он думал большей частью сдержанно, но в последнее время он несколько раз, что называется, сорвался.

Впервые Валентина рассердила его собственная несдержанность. Его беспокоило не то, что посторонние люди узнали о его тайне, а то, что он перестал владеть собой. Сначала Валентин не сдерживался в разговорах с начальством, считая это своеобразным геройством, теперь он разучился вообще сдерживаться.

Надо что-то предпринимать. Надо учиться держать себя в руках.

В общем номере гостиницы громко храпели уставшие за день командированные. Валентин сбросил пиджак и сел писать. Ему иногда удавалось увлечься работой даже в самые неприятные и тяжелые минуты жизни.

Первую фразу он написал, вторая не получилась… На грани развода… Грань развода… Валентин на все лады склонял эти слова, и ему было не по себе… Он осторожно прошелся по комнате, но снова сел, потому что половицы громко скрипели под ногами.

На грани развода… Он почувствовал себя маленьким, обиженным, несчастным. В таком состоянии нечего было и думать о работе. Он лег, зная, что уснет не скоро.

Встал он поздно, не успел позавтракать и прибежал в редакцию ровно в десять часов. Николай сообщил, что вчерашние информации поставлены в номер.

Злой на самого себя, на весь мир, Валентин начал писать. Всю злость он перенес на Копытова, продиктовавшего ему вчера основные положения будущей статьи. Нет, когда пишешь, о начальстве забывай, помни о тех, для кого пишешь. Укор читателя страшнее десяти редакторских выговоров.

Если ты твердо убежден, что настоящий журналист должен отличаться кристальной честностью, то пиши только правду. Если хочешь спать спокойно и смотреть людям в глаза, не пиши с оглядкой.

К вечеру Валентин отдал статью Николаю, а сам ушел обедать. Когда он вернулся, Николай сказал:

— Зайди к Сергею Ивановичу. Рукопись у него.

— Ты подписал ее? — тихо спросил Валентин. Николай обиженно насупился, пожевал губами и ответил с достоинством:

— Такие вопросы я не могу решать сам. Я обязан посоветоваться.

— Ну, а твое мнение?

Николай снял очки, подышал на них, протер платком, надел и проговорил:

— Я бы не возражал против опубликования, но с целым рядом существенных поправок. Я отнес материал не куда-нибудь, а к редактору. Иди к шефу, учти замечания, через неделю получишь гонорар.

Валентин промолчал и пошел к редактору.

Копытов показал ему на кресло и уткнулся в рукопись.

Лица редакторов обычно отличаются бесстрастностью. Трудно встретить редактора, который смеялся бы, читая фельетон, или хмурил брови, читая гневную критическую статью, которую ему предстоит подписать в набор. Все произведения редакторы читают с одинаковым — каменным выражением лица.

— Да-а, — протянул Копытов, положив на статью большие жилистые руки. — Два раза прочитал. Интересно, понимаешь ли.

— Правда? — обрадованно воскликнул Валентин.

— Ага, — сумрачно ответил Копытов, — я не об статье, я о тебе. Ты всегда так пишешь?

— Всегда… стараюсь…

— Плохо, — убежденно проговорил Копытов. — Ты ведь в газету пишешь. Понимаешь? Каждое слово обдумать надо. За слово-то ведь отвечать надо… Ерунда получилась. Не пойдет.

— Я не согласен с вами… — начал Валентин, но Копытов перебил обиженно:

— Не согласен… Знаю, что не согласен. Не воображай, что больше всех знаешь. Не ты меня на это место посадил, а тот, кто посадил, тот проверил, на что я горазд. Обком комсомола считает комсомольскую организацию Синевского леспромхоза одной из лучших в области. А ты что написал?

— Что комсомольская организация почти не работает, не заботится о быте молодых лесорубов. А бытовые условия там — отвратительны.

— Вот! Вот! — торжествующе подхватил Копытов. — Увидал, что в бараках радио нет, — и готова статейка! А ты знаешь, что леспромхоз план выполняет?

— А вы знаете ценой каких усилий?

— Ты мне о трудовом героизме пиши, о соревновании, понимаешь ли, о выполнении плана! А не то, что душе угодно! Сиди! — он остановил Валентина жестом. — Ты спрячь самолюбие в карман, о деле думай. Выбери, что важнее: дело или самолюбие?

Они сидели, оба, словно сговорившись, смотря в окно.

— Отдайте мне статью, — после молчания глухо попросил Валентин.

— Переделывать надо, — вздохнув, сказал редактор. — Ты на меня не дуйся, не умею я слова в конфетные обертки заворачивать… Давай обдумаем, как переделывать. Ты на первый план давай все положительное, а на второй — недостатки.

— Вы меня за идиота считаете? Или за подлеца?

— Я так не могу! — Копытов стукнул ладонью по столу. — Так нельзя работать! Нельзя! Никакой, понимаешь ли, дисциплины, никакого уважения. Я ведь за газету отвечаю, не ты… Ты парень, в общем, толковый, а чего выше головы прыгнуть хочешь? На свою голову особенно не надейся. Умней наших головы есть. Не мы обком учим, а он нас… Ясно?

Когда Валентин очень нервничал, он всегда терял нить разговора, ему было трудно сосредоточиться. Копытов же решил, что он раздумывает, и чтобы окончательно убедить Валентина в своей правоте, отчеканил:

— Нашей задачей является распространение передовых методов труда, обобщение опыта комсомольской работы.

Валентину хотелось обозвать его, махнуть рукой и выбежать, хлопнув дверью, но он заставил себя сдержаться и стал неторопливо объяснять:

— Теоретически вы правы, Сергей Иванович. А я знаю обстановку в леспромхозе, знаю нужды молодежи, на что они жалуются, чего требуют. Им нужны нормальные человеческие условия. Тогда они будут работать всем на удивление. За факты я отвечаю головой.

— Никому твоя голова не нужна. Я тебе еще раз повторяю: обком считает комсомольскую организацию леспромхоза хорошей. Точка.

На Ларису рассказ об этом произвел удручающее впечатление.

— Возмутительно, — передернув плечами, сказала она. — Он разгонит нас всех, только бы не возражать обкому, только бы не иметь своей точки зрения.

— Вы чудаки, — проговорил Олег, — иначе и быть не может. Чему удивляться? Он считает себя редактором, потому что его посадили за редакторский стол. Посади его сейчас на место постановщика балетных спектаклей — и он вам выдаст такое «Лебединое озеро», что ахнете.

— Мы для него не люди, а подчиненные, — добавила Лариса.

— Мы для него пешечки, — насмешливо продолжал Олег, — самые обыкновенные пешечки… Были и партийные собрания, и профсоюзные собрания, и просто собрания, и производственные совещания, масса говорильных мероприятий — и что?

— И ничего, — Лариса развела руками.

Мимо прошел Николай, неизвестно чему ухмыльнулся, даже хмыкнул.

— Надо бежать, друзья мои, — горячо предложил Олег. — Самое разумное в нашем положении…

— Неправда, — возразил Валентин, — мы правы, а не Копытов.

Вернувшись в кабинет, он сразу заметил, что Николай выжидающе смотрит на него.

— У супруги день рождения, — словно между прочим сказал он. — У нас никого сегодня не будет… Зайдешь? Посидим. Бутылочку разопьем.

Озорная мысль пришла Валентину в голову, а почему бы не пойти? Чего ему терять?

— Сколько ей? — спросил он. — Двадцать пять? Подарок, значит, надо?

— Это уж твое личное дело, — Николай встрепенулся, потер руки. — Значит, часиков в восемь?

Валентин забежал в несколько магазинов и понял, что купить подарок не так-то просто. Хотелось подарить что-нибудь невероятное, но такового в магазинах не оказалось. Пришлось остановиться на традиционной коробке духов.

Недалеко от дома Роговых Валентин нагнал Николая. Тот шагал быстро, что-то бормоча под нос. Узнав Валентина, он взял его под руку и начал рассказывать, что скоро помирится с Ольгой, и все пойдет по-старому. Говорил он громко, с увлечением, будто несколько дней прожил с завязанным ртом.

— Не знаю, что ей от меня надо, — рассказывал Николай. — Кажется, все есть. И квартира, и зарабатываем неплохо. Может, избаловал я ее? Бывает.

Дверь открыла Ольга. Ока, видимо, собралась уходить — на ней был темно-синий костюм, в котором она казалась старше и строже. Она кивнула Валентину и ничего не сказала. Только чуть заметно дрогнули губы.

— Он, Оленька, пришел тебя поздравить, — объяснил Николай. — Ты организуй что-нибудь на стол, а я бутылочку распечатаю.

Он ушел на кухню. Ольга взглянула на Валентина, который протянул ей подарок, и спрятала руки за спину.

— Зачем все это? — резко спросила она.

Валентин положил коробку на стол и ответил:

— Ты напрасно сердишься на меня. Я скоро уйду. Я не знал, что тебе будет так неприятно.

— Не выдумывай. Приятно или неприятно… Садись.

Валентин незаметно провел рукой у себя по груди: сердце отяжелело. Рядом была Ольга, печальная, холодная, чужая. Он видел скорбную складку между бровями.

Николай разлил вино и деланно веселым тоном произнес:

— Ну, новорожденная! Будь здорова! Люби мужа и будешь счастлива.

Ольга чокнулась и поставила стаканчик.

— Даже за себя выпить не хочет! — с упреком отметил Николай.

— Ты за мое здоровье сегодня принял уже достаточно, — с таким презрением сказала Ольга, что Валентин поежился.

— Ради тебя сколько угодно, — расхохотался Николай.

Валентину захотелось взять Ольгу за руку и увести отсюда. «Не надо», — взглядом попросила она, словно догадавшись о его желании.

Но мысль захватила его. Действительно, что здесь делать Ольге? Ну, хорошо, пусть она не любит его, но не это сейчас самое страшное. Беда в том, что она Николая не любит. Она даже не смотрит в его сторону… И сколько это может продолжаться? Завтра Николай снова позовет его в гости, он снова придет, потому что нет сил сдержаться, и снова будет сидеть, боясь посмотреть им в глаза? А честно ли это? Честно ли скрываться от Николая? Он ничего не подозревает, откровенничает с Валентином, а тот выслушивает, стараясь не выдать себя!

— Я пойду, — медленно произнес Валентин.

— Ты что?! — с обидой вскричал Николай. — Совесть надо иметь.

— Вот именно, — усмехнулся Валентин, — стараюсь иметь совесть, да не всегда получается.

— Самокритика, — пробормотал Николай. — Метафизика… Словеса…

— Довольно, — остановила его Ольга, — постесняйся.

— А кого мне стесняться? — с пьяным бахвальством спросил Николай. — Чего мне стесняться? У меня совесть чистенькая… в общем. И не тебе меня учить. Ты на себя посмотри, красавица…

Валентин встал. Он не мог видеть, как у него на глазах обижают человека, дороже которого у него не было никого на свете.

У дверей Николай спросил жалобно:

— Уходишь?.. Не ожидал.

— Я тоже не ожидал! — прошептал Валентин. — Ты самая обыкновенная свинья! Ты подлец! Разве можно так… скажи спасибо, что я выпил мало, а то бы я…

— Постой, постой, — сдавленным голосом остановил Николай. — Ты чего? — Он покачнулся и расхохотался. — Выпил мало? Так еще есть! Чудак! А то свиньей хорошего человека обозвал.

— Я больше ни разу не приду сюда. Я не умею притворяться. А ты мне… неприятен. А Ольга… я к ней отношусь лучше, чем ты и…

— А-а… — Николай приложил палец ко лбу. — А я-то думал! Оч-чень мило… Я-то по простоте душевной… а вы… эх, люди, люди… Анекдот… Декамерон… теперь я все понял…

«Чем все это кончится?» — подумал Валентин, выходя из ворот дома. Рукам было жарко. Он снял перчатки. Холодный воздух словно становился теплым, касаясь его разгоряченного лица.

Он остановился, услышав за спиной шаги.

— Это ты? — не оборачиваясь, спросил Валентин.

— Я, — отозвалась Ольга и прошла вперед. Шла она, не оглядываясь, спрятав лицо в высокий воротник. Она словно старалась укрыться от Валентина, в ее облике было что-то недоступное, отдававшее холодом. Она проговорила громко, так, как не говорят на улице:

— Зачем ты сказал ему?

Валентин не ответил.

Дорога привела их в пустынный, молчаливый, занесенный снегом скверик на берегу реки. Аллей здесь не было, только одна дорожка тянулась мимо статуи физкультурницы. Когда-то в правой руке она держала деревянное весло. Кто-то унес его, и теперь поднятой вверх рукой статуя словно останавливала входивших в скверик. На голове, плечах и груди физкультурницы лежал снег, и Валентин подумал, что смешно было бы накинуть на статую пальто.

— Оля, — позвал он тихо, — хуже не будет… Не мог я не сказать… я ведь о тебе…

— Молчи! — и умоляюще, и повелительно перебила она. — Ты ничего не понимаешь. Ты еще мальчишка… Ты легко на это смотришь. Не ужилась, дескать, с одним, попробуй с другим. А мне противно. Себе жизнь испортила и… ему. А может, и он мне, кто тут разберет?

— Мне назад поворачивать поздно.

Ольга отрицательно покачала головой, взглянула на небо. Его темная синева казалась плотной, звезды — врезанными в нее. Валентин подумал, что, если сейчас не сдержится, то возьмет Ольгу на руки и понесет туда, где небо сливается с землей, где до звезд можно дотянуться.

— Какие мы глупые, — сказала Ольга, и опять ему показалось, что она говорит очень громко. — Взрослые вроде люди, а жить не умеем. Нам бы жить да жить, а мы страдаем… В общем, ты должен… будто меня и нет на свете.

— Не могу.

— Можешь. Должен. Я прошу тебя. Очень прошу.

Он взял ее за руку и ответил весело:

— Не могу.

Ольга заплакала. Ее слезы не огорчили Валентина. Ему показалось, что она плачет о том, что не может сделать его счастливым.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Грипп свалил Полуярова в постель на неделю. Он удивился: всегда переносил болезнь на ногах, а тут подкосило да так, что даже читать не мог; лежал, глотал таблетки. Сын Сережа сочувственно смотрел на отца.

— Ты просто устал, Павлик, — сказала Лиза. — Спать ложишься не вовремя, куришь много. Ослаб.

— Ослаб я оттого, что слабым стал, — глубокомысленно ответил Полуяров. Ему, высокому, крупноголовому, было особенно больно ощущать себя беспомощным. Он пробовал сжать кулак, но поморщился — еще сильнее почувствовал бессилие.

— Осторожный я стал, Ли-за, — зло проговорил он. — Деликатный я стал, черт меня возьми. Оглядываться стал. Сомневаться. Себе не доверять. Да, да! — разгорячился он, увидев изумленное лицо жены. — Трусить я стал!

Лиза решила, что он бредит и приложила руку к его горячему лбу.

— Я соображаю, — успокоил ее муж, — в здравом уме и рассудке пребываю. Но… подлые мыслишки в моей башке появились с недавних пор. Вздумалось мне выжидать, когда кто-нибудь вместо меня действовать будет.

Он еще долго рассказывал о своих отношениях с Копытовым, о том, что газета стала, наверное, одной из худших в стране, что работать день ото дня труднее.

Ему надо было выговориться, и Лиза не мешала. Она даже ничего не сказала ему.

Накануне выхода на работу муж сказал:

— Самое трудное — начать, потом легче будет.

Редакция встретила Полуярова насторожившейся тишиной. Комнаты были еще пусты. Маро гремела ключами, открывая шкафы. Полуяров давно заметил, что она ничего не умеет делать тихо.

— Вы на кого рассердились? — спросил Полуяров.

— Мне на всех… мне все… уй, как мне плохо! — быстро проговорила Маро. — Я не буду работать! А? Я знаю, вы скажете: ты дура. Ну, и пусть! Мне Ларису жалко. Только я рассказывать не буду, я не сплетница.

«Неужели что-нибудь с Олегом?» — подумал Полуяров. Он прибрал на столе, просмотрел свежие тассовские материалы, прочитал заголовки набранных статей, полистал стопку рукописей.

Первым пришел Валентин, поздоровался сквозь зубы. «Что случилось?» — чуть не спросил Полуяров, думая о том, как Лесному удается всегда быть выглаженным и чистеньким. Валентин положил на стол рукопись о Синевском леспромхозе и рассказал, почему Копытов отказался ее печатать. Полуяров читал так быстро, что, казалось, будто пробегает страницы глазами.

— Будем править, — сказал он. — Плохо у вас вот с чем. Хладнокровней надо быть. Не шуметь.

— Не шуметь, — обрадованно ответил Валентин, — я бы рад, да приходится.

— Приходится, — повторил Полуяров. — Печатать это надо. В Синевском леспромхозе происходит типичное, по-моему, дело. План требуют, а условий нет… Подработать кое-что надо. Вы выдвигаете, предположим, десять обвинений, а фактами подкрепляете только пять. А вот этот факт мелок по сравнению с другими. Уберем его?.. Здесь сказано крикливо. Не к чему.

Валентин, соглашаясь, кивал головой, настороженно и недоверчиво следя за пером ответственного секретаря.

— Здесь, наоборот, мягко сказано, — продолжал Полуяров, — факт сильный, а вывод слабый… Сильнее надо… Хотя бы так… Сдавайте на машинку, потом прямо мне.

— А Сергей Иванович?

— Разберемся.

Олег по графику выходил на работу в день верстки газеты в одиннадцать часов. Лариса пришла в десять, Полуяров несколько раз видел ее в открытую дверь, но она так и не заглянула.

— Живете как? — спросил он у Олега.

— Средне, — ответил он спокойно, — не идеально, но и не жутко. А что?

— Ничего. Просто интересно знать.

— Тут разные события без вас произошли, — насмешливо сообщил Олег. — Главным образом, печальные. У Лесного статью шеф забраковал, а Лесной шумит, собирается жаловаться.

Копытов встретил Полуярова радостно, даже обнял и заговорил:

— Взмок я без тебя. Всю глотку прокричал. Здоровье-то как?

— У Лесного почему статью забраковал?

— А ты читал?.. Ересь ведь написал. То есть не ересь, а… Ну чего я с обкомом спорить буду? Считает он, что там дела хорошо идут, ну, и мое дело — сторона.

Когда Полуяров стал доказывать, что статью надо обязательно печатать, что Копытов поступает непринципиально, редактор в изумлении замер. Собственно, он и раньше знал, что Полуяров недолюбливает его, но на этот раз почувствовал в его словах решимость.

— Ага, — сказал Копытов, — валяй. Тебе и карты в руки.

Полуяров был заместителем секретаря партийной организации. Секретаря отправили на трехмесячные курсы и, честно говоря, Полуяров сначала решил просто подождать его приезда. Теперь становилось ясным, что надо действовать, поднимать партийную организацию. Он назначил на четверг собрание.

Домой Полуяров пришел поздно. Он сразу заметил, что Сережа ведет себя подозрительно хорошо — не шумит, не капризничает. Сначала он занялся тем, что попытался в одну туфлю засунуть обе ноги, устал и пролепетал весело:

— Вот, какой я, оказывается, глупый. Кто же один туфель на все ноги надевает? Правда, папа?

Рос Сережа хрупким, бледным, нервным и часто болел. Полуяров иногда забывал, что сын совсем еще мал, и всерьез принимал все, что тот говорил. Услышал Сережа на улице дурное слово и сказал его отцу. Тот расстроился и целый день не подходил к сыну.

В этот вечер все, казалось, шло хорошо. Сережа взял пластмассовый зеленый стаканчик и долго стоял в кухне у ведра с водой. Лиза подглядела: сын стаканчиком черпал воду, выливал ее в литровую бутыль, затем принес ее в комнату, залез под стол и притих.

Полуяров, ничего не замечая, ходил вокруг стола. Лиза сидела над чертежами, но краем глаза следила за мужем: как бы он не наступил на сына. Она знала, что завтра у мужа партийное собрание, и ни о чем не спрашивала. Пусть шагает вокруг стола.

— Где Сергей? — неожиданно спросил Полуяров. Лиза показала под стол. Они оба тихонько заглянули туда и чуть не расхохотались. Сергей сидел рядом с бутылкой, опустив в ее горлышко шнурок.

— Какой я, оказывается, глупый, — сказал он родителям. — Разве рыбу в бутылке ловят? Конечно, нет. Рыбу ловят в речке. Правда, папа?

— Правильно, дружок, — ответил отец и взял сына на руки. Временами его охватывала такая нежность к Сереже, что он, не зная, как ее выразить, принимался целовать Лизу. Вслед за ним тянулся сын.

— Мои, — сказала Лиза, одной рукой обнимая сына, другой — мужа. — Ты знаешь, Павлик, это очень приятное ощущение. Ты и я не родные, но мне Сережа родной и тебе родной, он наш, общий. Смешно.

— Он что-то очень горячий.

— Не выдумывай, — небрежно возразила Лиза.

Забрав сына, она ушла на кухню и спросила:

— Ты не болеешь, Сереженька?

— Болею! — восторженно ответил сын. — У меня все болит. Грудь, руки, ноги, животик — все. Я не здоровый. Полечи-ка меня.

Термометр показал тридцать семь и три. Лиза сразу решила, что муж не должен об этом знать. У него завтра и так хлопотливый день.

— Будем лечиться, Сереженька, — проговорила Лиза, — а папе не скажем. А когда вылечимся, тогда скажем.

Сын выпил микстуру и деловито спросил:

— Долго болеть буду?

— Пока не надоест. Я завтра на работу не пойду, а днем мы с тобой, может быть, поедем на трамвае.

— Долго ездить будем?

— Долго.

— Сядем у окна?

— Сядем.

— Смотреть в окно будем?

— Будем.

— А билеты купим?

— Купим.

— И мне купим? Как будто взрослому?

— Как взрослому. А сейчас спать.

— Расскажи сказку. Сказки Лиза сочиняла сама.

— Жили-были на свете мы с тобой, — стала рассказывать она, — мы с тобой — это значит, ты да я. И жил — был на свете человек. Все у него было, только не было у него нас с тобой.

— Это наш папа? — шепотом спросил Сережа.

— Не перебивай. Все у этого человека было, только не было у него нас с тобой. А у нас все было, только не было этого человека.

— Папы? Да? — умоляюще спросил Сережа.

— Да, — ответила мама, — и решили мы подружиться с этим человеком, потому что он нам понравился. И он решил подружиться с нами, потому что мы ему очень понравились. Подружились и договорились, что спать будем ложиться вовремя, иначе дружбе конец (Сережа зажмурил глаза). Первым будет засыпать сын, — Лиза понизила голос, — мама придет, посмотрит и тоже уснет. Папа придет, посмотрит, что спять его друзья, и рядом ляжет. И спять три друга, три приятеля, спят, пока не выспятся…

Лиза осторожно подняла сына и вернулась с ним в комнату. Полуяров спросил удивленно:

— Уже?

— Набегался… устал… Ты очень волнуешься, Павлик? Он словно ждал этого, невольно вырвавшегося вопроса, взял Лизу за руки, усадил перед собой и заговорил:

— Я знаю, что я абсолютно прав, а… тяжело начинать.

— Согласись, Павлик, что у тебя есть одна плохая черта, — когда Лиза говорила мужу неприятное, она гладила его руку. — Ты нетерпелив. Тебе надо раз-два — и готово. Ты начинай постепенно, но не отступай. Надо терпеливо доказывать свое…

— Насчет черты не спорю, — Полуяров снова зашагал вокруг стола, — ведь не я один против него. Почти все. А молодежь терпением не отличается. С ней надо осторожнее, тоньше. Они еще не журналисты, они еще учатся, принципы вырабатывают. Ведь мы с Копытовым отвечаем, какими они журналистами вырастут. Первый редактор, шутка сказать! — Полуяров пересел к Лизе и продолжал тише: — А Копытов пытается привить им самое страшное — осторожность ради осторожности.

Полуяров любил вот так посидеть с женой — друг против друга — и поговорить о разных разностях, важных и неважных, приятных и неприятных. Лиза щурилась, и ее раскосые глаза становились еще уже.

— Совсем забыла, — беззаботно сказала она, поправляя сыну подушку. — Я завтра не работаю. Выпросила отгул.

Чтобы муж не заметил ее смущения, Лиза ушла на кухню готовить чай, плотно прикрыла дверь, словно для того, чтобы муж не услышал ее мыслей. Сережа заболел, а у Павлика завтра важное собрание. Ему лучше ничего пока не знать, а то расшумится, разволнуется. Только бы у него на работе все хорошо было, за остальное она спокойна.

Семья… Моя семья. Раньше Лиза не понимала этого. Раньше казалось, что семья — это муж и ребенок. И она удивлялась, что начальник конструкторского бюро, в котором работала Лиза, часто говорил, когда ему грозила неприятность:

— Ничего, у меня семья… Вы, молодые, не понимаете… Семья — это изумительная конструкция.

Два случая помнила Лиза. Пришел однажды муж с работы, злой, раздраженный до того, что она растерялась. Жили они вместе всего второй год, и Лиза ни разу не слышала от него грубого слова. А тут он закричал:

— Ну дай что-нибудь поесть!

Она принесла тарелку супу и поставила перед ним. Полуяров, видимо, не слышал, как подошла Лиза, оторвался от газеты, повернулся и — рукой в горячий суп! Тарелка полетела на пол, — он что-то кричал, но Лиза от страха не могла разобрать ни одной фразы; она убежала из дому и вернулась лишь к ночи.

Не меньше ее напуганный муж ждал у ворот дома. Они тут же, на улице, обнялись, поцеловались и стали извиняться друг перед другом. И все-таки вспоминать об этом было неприятно.

Через несколько лет, когда Сереже шел первый год, Полуяров случайно увидел в комиссионном магазине настольную фарфоровую лампу. Как часто бывает с людьми непрактичными, Полуяров решил ее купить. И только цена в триста пятьдесят рублей некоторое время сдерживала его. Лиза смотрела, смотрела на страдания супруга и сама послала его в магазин. Полуяров вернулся торжественный и гордый. Он посадил Лизу в стороне, установил лампу и, восхищенный, замер.

— Красивая вещь, — сказала Лиза, подумав, как дорого обходятся иногда людям причуды, — надо только повернуть ее вот так…

Она шагнула к столу, зацепилась за шнур, запуталась в нем, упала, закрыла глаза и заткнула уши, чтобы не видеть и не слышать, как разобьется лампа; лежала на полу и даже боялась пошевелиться.

— Вставай, чего лежишь? — спросил муж.

Лиза посмотрела — лампа разбилась на мелкие кусочки.

— Жалко, — искренне признался Полуяров. — И тебя, и лампу. Ушиблась?

— Ушиблась… А почему ты не ругаешься?

Полуяров тяжело вздохнул, ответил:

— А что ругаться? Не склеится все равно… И не нарочно ведь уронила.

— Само собой, но нервы, характер…

— Все это так, — пробормотал Полуяров, присел на пол и не то шутливо, не то совершенно серьезно добавил: — Ты мне дороже лампы.

Об этом случае Лиза вспоминала часто. Она стала понимать, что семья — не просто муж, ребенок и она, а все вместе, неделимо. Однажды, когда Полуяров уехал в командировку, Лиза долго не спала, наслаждаясь мыслью, что есть на свете человек, который ей так дорог, что есть на свете Сережа, который дорог ей и тому человеку. Утром, придя на работу, она сказала начальнику бюро вместо приветствия:

— Семья — это, действительно, изумительная конструкция.

— То-то! — радостно ответил он. — А как долго доходит? Правда?

Спать Полуяров ложился поздно. Он не мог писать в редакции и писал дома. Тишина в квартире. Легко скользит по бумаге перо…

Открытое партийное собрание состоялось на следующий день. Копытов сделал сообщение о том, почему не выполняется график выхода газеты, и в заключение сказал:

— Надеюсь, что наш коллектив приложит все усилия, чтобы выправить создавшееся положение.

Он улыбнулся и сел.

— Вот всегда вы, Сергей Иванович, прекрасно себя чувствуете! — проговорила Лариса.

— В чем дело, Вишнякова? — спросил Копытов недоуменно.

— Вы меня простите, но я не верю, понимаете, не верю, что вы изменитесь! — продолжала Лариса. — На собрании вы всегда головой киваете, соглашаетесь, а потом — все по-старому.

— Без истерик, Вишнякова, — Копытов посмотрел на Полуярова, но тот смотрел в стол.

— Я не виновата, что не могу говорить спокойно, — Лариса подошла к столу. — Лучше закатывать начальству истерики, чем отмалчиваться. А некоторым по душе именно последнее.

— Совершенно несомненно, — начал свое выступление Рогов, — несомненно, что в нашей работе в самое ближайшее время наступит перелом. Резкий перелом.

— Откуда он возьмется, этот перелом? — запальчиво спросила Лариса. — С неба свалится? У нас нет коллектива! И все потому, что мы для редактора не больше, не меньше, как организмы с определенными служебными нагрузками. Сергей Иванович, вы на редкость сухой человек.

— Опять я один виноват, — Копытов развел руками. — Все молодцы, один редактор дурак.

Кое-как разобрались, кто выступает. Лариса отмахнулась, Рогов обиженно замолчал. Слово взял Валентин:

— Сергей Иванович не объясняет правки. Или сразу забракует, или сам исчеркает рукопись — и в набор. Потом стоишь, ушами хлопаешь.

— Писать надо лучше, тогда и браковать не буду, — оборвал Копытов.

— Мы и хотим писать лучше, научите.

— А чему вас пять лет в вузах учили? Я лично, знаете, университетов не кончал. И запомните: хороший материал никто браковать не будет.

— В редакции нет коллектива, — продолжал Валентин, — а без дружного коллектива хорошей газеты не сделаешь. Мы работаем каждый в одиночку. А самое главное, мы не умеем настаивать на своем. Забракуют у нас корреспонденцию, мы ругаемся в коридоре, жалуемся друг другу, на том и делу конец.

— Разговоры о какой-то спасительной дружбе, — заявил Олег, — это пустые разговоры, пионерский подход к делу. Основные причины нашей плохой работы кроются в низкой квалификации отдельных сотрудников и неважным, я бы сказал, руководством. И нечего рассуждать о дружбе, коллективе и прочем.

Слушая выступления, Полуяров методически записывал их в блокнот, ставил на полях восклицательные и вопросительные знаки. Проект резолюции лежал перед ним. Все в этой бумаге было правильно и всего этого было мало для того, чтобы улучшить работу.

И хотя собрание единодушно одобрило резолюцию, Полуяров чувствовал, что никаких изменений в жизни газеты не наступит, пока он, Полуяров, не докажет Копытову, что ему не место в редакции.

* * *

Будто очнувшись, Ольга заметила в квартире пыль, беспорядок и в воскресенье принялась за уборку. Обметая знакомые вещи, она невольно вспомнила события последних дней, изменивших ее жизнь. Сознание большой вины и беды притупилось, она уже не плакала, не кусала губы, когда раздумывала над происшедшим. Зато никогда еще она не получала такого удовлетворения от работы и тренировок, как теперь. Но оставшись одна, она ощущала в сердце тяжелую пустоту, а когда приходил Николай, пряталась на кухне, сидела у окна, не зажигая света.

Ольга мучилась. На каждом шагу убеждаясь, что разрыв с мужем неизбежен, что он уже фактически произошел, она вместе с тем все яснее сознавала: ничто не оправдывает ее. Что делать? Ведь лучше ночевать на улице, под открытым небом, чем в одном доме с нелюбимым.

Она редко вспоминала о Валентине, но против своей воли сравнивала его с мужем. Если ее любовь к Николаю, теперь уже угасшая, походила на широкую, но спокойную реку, то чувство к Валентину казалось горным потоком, которому надо рваться вперед. Она сопротивлялась этому чувству, потому что однажды уже ошиблась.

Чем сильнее влекло Ольгу к Валентину, тем упрямее старалась она доказать себе, что и не достойна его, и не сумеет полюбить по-настоящему.

Ольга принялась за уборку квартиры, не найдя, на что еще можно убить время. Удивленный Николай стал наблюдать за женой. У письменного стола Ольга немного помедлила и начала стирать пыль. Николай облегченно вздохнул: сейчас она, как всегда, наденет старое ситцевое платье — бледно-голубое с белыми цветочками — и будет мыть пол. Он бросился на кухню, отыскал таз, налил воды и принес в комнату. Ольга не обернулась. Николая охватило острое желание сейчас же, немедля вернуть прошлое.

— Оля! — горячо прошептал Николай. — Нам необходимо поговорить. Я не могу без тебя. Так больше нельзя!

Она нагнулась, опустила тряпку в таз и вдруг резко выпрямилась.

— Выйди, пока я мою, — сказала она.

— Хорошо, хорошо, — растерянно прошептал он, приближаясь к ней. — Я уйду. Я уйду. Оля, милая, прости меня. Я извелся за эти дни.

— Не надо, — строго попросила Ольга, отступив назад. — Я не могу по-старому. Ни за что.

— Почему?

— Ты еще спрашиваешь… Я не виновата.

— А кто виноват? Я? Я пока еще не завел себе…

— Замолчи.

— Словом, нам следует обо всем договориться сегодня же, — зло сказал Николай, — иначе возобновить разговор будет трудно. Нужно кончать.

— А о чем говорить? Я давно все сказала.

— Повтори, если не трудно, — вызывающе предложил Николай. — Я с интересом послушаю. Да я знаю, что ты можешь сказать, не юноша, догадываюсь. А если я не отпущу тебя? — он не сдержал желания, обнял Ольгу и, словно бросаясь с обрыва, прошептал страстно: — Мы же не просто так жили, ты женой моей была… — Она легко отвела его руки, он с ненавистью посмотрел на нее. — Что ты предлагаешь?

— Я уйду.

— Прекрасно. А дальше?

— Не знаю.

— Может быть, ты и о бракоразводном процессе не знаешь? Ведь надо соблюдать законы. Я не желаю быть соломенным вдовцом. На суде…

— На суде? — испуганно переспросила Ольга.

— Да, на суде, — торжествующе подтвердил Николай. — Представляешь, как все это будет выглядеть? Гражданка Рогова Ольга Игнатьевна, проживающая, не имею чести знать где, — говорил Николай, словно диктовал машинистке, — возбуждает дело о разводе с гражданином Роговым Николаем Александровичем, проживающим там, где она недавно считалась его женой… Как обрадуются некоторые товарищи! Сенсация…

— Повторяю, я не знаю, кто из нас виноват больше. Ну не могу я быть с тобой.

— Спасибо, дорогая.

— Не надо, — почти ласково попросила Ольга. — Поверь, мне очень тяжело.

— Бедная! Не успела уточнить отношения с Лесным? Не изображай благородного изумления: я примерно знаю, по каким причинам женщина уходит от одного мужчины к другому.

Ольге захотелось крикнуть, выбежать из комнаты или броситься к окну и ударом распахнуть раму, вдохнуть свежего воздуха.

— Я ухожу не к нему, — твердо сказала она. — Даю слово: он здесь ни при чем.

— Значит, уходишь просто так, абстрактно?

— Я ухожу от тебя, — с усилием проговорила Ольга. — Я не могу жить с человеком, который… вот такой, как ты… и ты ведь не любишь меня…

— А за что тебя любить? За то, что ты… с этим…

Ольга бросила тряпку в таз и ушла в другую комнату.

— Ну и уходи! Уходи! — крикнул вслед Николай, постоял у дверей, прислушиваясь. — Завтра все узнают, что я выгнал тебя из дому…

Хлопнула дверь… Ушел… Ольга плакала и шептала:

— Не плачь. Не плачь. Так тебе и надо. Так тебе и надо.

Она машинально, почти бессознательно достала из-под кровати чемодан, стала складывать в него попадавшиеся на глаза вещи. Присела. Не было сил подняться, она легла и положила голову на чемодан.

Останься, останься, останься… Чей это голос? Она прислушалась — тишина. И снова — останься, останься, останься… А, это ходики стучат на кухне.

Нет, надо уходить! Пусть страшно, пусть стыдно — надо. Все равно не может она оставаться здесь. Бежать, бежать, хоть куда бежать!

Но что-то останавливало ее, лишило сил, не давало двинуться с места. Она защелкнула замки чемодана, переоделась и стояла посередине комнаты.

А как жить дальше? Как смотреть людям в глаза? Что отвечать, если спросят?

Она вышла из дому, села в трамвай, не подумав, куда он идет. Ей показалось, что кондуктор взглянула на нее подозрительно, и Ольга отвернулась.

Трамвай привез ее на вокзал. Ольга смешалась с толпой, остановилась, увидев вывеску «Камера хранения». Да, вот что сейчас самое главное: освободиться от этого чемодана! Ольга подошла к дверям и выпустила чемодан из обессилевшей руки. Чемодан стукнулся об асфальт. Она боялась поднять глаза, ей чудилось, что люди, проходившие мимо, с презрением поглядывали в ее сторону.

И вдруг ей стало жаль Николая. «Колька, Колька, — подумала она, — ведь неправда все это… не могу я уйти… стыдно!»

— Оля, — услышала она глухой шепот, — поедем домой, Оленька!

— Хорошо, хорошо, — обрадованно согласилась она, узнав голос мужа. Он стоял рядом, встревоженный, растерянный, неловко прижав к груди ее руку. Ольга с трудом улавливала смысл его слов. Что такое с ней случилось, как она оказалась здесь, чей чемодан держит Николай, почему у него такой обеспокоенный вид, почему ей хочется вырвать руку?

В машине Ольга совсем обессилела, прижалась к мужу, прошептала:

— Я заболела.

Из машины она вышла пошатываясь, в комнате легла на диван. Николай встал на колени, поцеловал ей руку и потянулся к губам.

Вдохнув спиртной запах, Ольга прошептала жалобно:

— Не трогай меня. Дай мне подумать. Мне нужно подумать. Я больна. Не трогай меня.

«Осталась, осталась, осталась», — радостно стучали ходики. «Неправда!» — хотела крикнуть Ольга и не смогла.

* * *

Валентин сравнивал между собой знакомых газетчиков и не мог определить, что же является основным в их работе. В минуты откровения он признавался себе, что мечтает стать незаурядным журналистом. Для этого он не жалел ни сил, ни времени. Но так же, а может быть, еще упорнее работал Копытов. Зато у Валентина было больше вкуса, умения писать, азарта, беззаветной любви к газете. Почти всеми этими качествами обладал и Олег. Значит, не это самое главное?

А что же?

Пока он знал одно: славы ему не нужно, деньги — вещь полезная, но не ради них он по нескольку раз переписывает свои рукописи.

Теперь Валентин жил на частной квартире, которую разыскал в результате месячных хождений. Ему до того надоело почти каждый день после работы тащиться через весь город и торговаться со скаредными домохозяйками, что он не выдержал и снял комнату на весьма и весьма плохих условиях — сто пятьдесят рублей в месяц, со своими дровами, домой приходить не позже двенадцати, гостей не принимать.

Но скоро он полюбил свою комнатку и с удовольствием возвращался в нее после работы. Ворчливая хозяйка открывала многочисленные замки и запоры и всякий раз напоминала, что «деньги-то не забудьте вручить, а то жильцов много, а квартир мало, да и каждая ли хозяйка рискнет чужого человека в дом пустить…»

Заработок Валентина был не то, чтоб мал, но и не велик, за расходами приходилось смотреть строго — деньги кончались дня за четыре до получки.

Что-то изменилось в нем за эти дни. Кажется, он научился сдерживаться, не говорить лишнего, того, что срывается с языка только под горячую руку. Раньше он считал своеобразным геройством нежелание сдерживаться, особенно на собраниях и в разговорах с начальством. То были глупости. Чем ты сдержанней, чем глубже спрятано твое волнение, тем сильнее становятся доказательства, тем больше весят слова.

Думы об Ольге вселяли в него уже не уныние, не бессилие перед судьбой, а радостное сознание своей воли, веры в счастье.

Последняя вспышка раздражения произошла недавно, когда Николай неумной правкой испортил его корреспонденцию о молодых штукатурах. «Неврастеник, а не человек», — сказал себе Валентин, вышел в коридор, успокоился и, кое-как договорившись с Николаем, спас статью.

Он заставлял себя думать о Николае, как о журналисте, и убедился, что не любит его не только потому, что он муж Ольги.

Среди газетчиков бытует выразительное слово «исписался». Это означает, что хороший журналист стал плохим, что даже при самых огромных усилиях из-под его пера выходят серые посредственные произведения. Страх «исписаться» грозит тем, кто слишком быстро поверил в свой талант, счел себя безупречным журналистом. Такие видят в газете лишь возможность доставить пищу своему тщеславию или гонорарные ведомости. Для этих людей газетная работа заключается в бесстрастном сочинительстве, при котором собственное мнение не является необходимостью.

Именно так случилось и с Николаем. Писал он не то, чтобы плохо, а без души, скучно. Придраться вроде было бы не к чему, но читать его материалы не хотелось. Беда заключалась в том, что сам Николай никогда бы не поверил, что стал писать плохо, и на замечания реагировал болезненно. Сидеть над рукописью больше одного дня, по нескольку раз переписывать свои произведения, затаив дыхание, ждать оценки товарищей — все это было Николаю уже непонятно.

И все чаще Валентину приходила одна и та же мысль: что нашла в Николае Ольга? Он пытался найти в Николае хотя бы частицы чего-то хорошего и не находил. Наоборот, в глаза бросались его отрицательные качества.

Разлад в семье Роговых не радовал Валентина. Лишь временами ему казалось, что сейчас Ольга может прийти вот в эту комнату, присесть на стул у печки и рассказать о себе. Было просто необходимо говорить с ней, видеть ее, слышать.

На работе с каждым днем было тяжелее. Качество писем, поступающих в отдел рабочей молодежи, оставляло желать много лучшего. Иной раз из недельной почты не удавалось использовать в газете ни одного письма. Чтобы исправить положение, Валентин предложил создать на заводах юнкоровские группы. Николай согласился, но загрузил Валентина мелкими заданиями.

Обсуждение статьи о Синевском леспромхозе неожиданно прошло гладко, быстро, поправки оказались незначительными. Валентин ждал боя, но Копытов отказался вступать в него, видимо, помня о последнем партийном собрании. Выступление редактора и удивило, и возмутило Валентина.

— Если бы ты сразу написал так, как Пал Палыч подправил, давно бы материал в газете был.

Полуяров подписал в набор и очерк о свадьбе.

— Тебе же стыдно потом будет, — пробормотал он. — Зря торопишься.

К сожалению, в жизни за приятным событием часто следует десять пренеприятных. Редактор приказал отделу рабочей молодежи через два дня провести читательскую конференцию на паровозоремонтном заводе.

— К чему такая спешка? — удивился Валентин. — Мы не успеем.

— Успеете, — отмахнулся Копытов. — Доклад получите сегодня.

— По-моему, это будет конференция ради конференции, — осторожно возразил Валентин.

— Все тебе не так, все тебе не нравится! — проворчал Копытов. — Подумаешь, мероприятие! Собрать народ, поговорить, послушать, и вся недолга. Ты, Лесной, дальше своего носа не видишь. Знаешь, какое положение с тиражом? Из сорока тысяч двадцать идет в розницу да там и лежат, пока на базаре на завертку не продадут. Союзпечать скандалит. Приехал представитель цека комсомола, интересовался нашей массовой работой. Соображать надо.

— Сделаем, Сергей Иванович, — скромно отозвался Николай, — раз нужно, сделаем.

— Какой толк будет от такой конференции? — спросил Валентин. — Я считаю…

— Может, на мое место сядешь? — Копытов переглянулся с Николаем и кивнул в сторону Валентина. — Орел, что и говорить.

Доклад Николай взял себе, по телефону узнал о месте и времени конференции и смерил Валентина уничтожающим взглядом.

После работы Валентин остался в редакции, долго читал многотиражную газету паровозоремонтников, выписал несколько фамилий, часто встречающихся под заметками. Привычка добросовестно выполнять поручения взяла верх над злостью, и Валентин на машинке одним пальцем отпечатал несколько пригласительных билетов. До завода было не очень далеко, он с удовольствием дошел по свежему воздуху до проходной и отдал билеты вахтеру.

Утром Николай передал ему всю поступившую почту, а сам целый день писал передовую, изредка отрываясь, чтобы позвонить по телефону и навести справку.

Вечером поехали на завод, взяв с собой стенографистку: в следующий номер планировался отчет о конференции.

В просторном зале заводского клуба собралось человек двадцать. Николай поджал губы:

— Не могли такого пустяка организовать. Придется ехать обратно, чтобы не позориться. Нельзя же проводить конференцию при пустом зале.

— Виноваты мы, — сказал Валентин. — Пустой зал — оценка нашей работы. Надо проводить конференцию.

— Надо уважать редакцию, — наставительно проговорил Николай. — Это позор, а не конференция. Тем более, вас никто не уполномачивал. Я отвечаю. Едем.

— Вы не правы… — начал Валентин, но Николай перебил:

— Я не намерен вас упрашивать.

Валентин отрицательно покачал головой.

— Отлично, — сквозь зубы процедил Николай. — Я вас предупредил. Пеняйте на себя. Стенографистка останется с вами.

Одиноким и жалким почувствовал себя Валентин на сцене, рядом с длинным столом, за которым сидели члены комитета комсомола. Глядя в темноту зрительного зала, он сказал:

— Нет нужды объяснять, почему на читательскую конференцию областной комсомольской газеты собралось такое великое множество читателей. — В зале оживленно зашумели. — Вот и поговорим о том, как сделать нашу газету хорошей. Коллектив редакции горит желанием работать без брака, выражаясь по-заводски, хочет давать продукцию отличного качества. Помогите.

Валентин рассказал, как построен аппарат редакции, как готовятся к печати авторские письма, объяснил, для чего организуются юнкоровские группы. Он еще не кончил говорить, когда ему передали записку: «Просят к телефону, из редакции». Валентин предложил сделать перерыв.

— Это что за штучки? — услышал он в телефонной трубке голос Копытова. — Это что еще за фокусы, я тебя спрашиваю! Кто тебе дал право проводить конференцию одному? Немедленно в редакцию!

От напряжения, с каким Валентин сдержал себя, чтобы не закричать на редактора, рука вспотела, и он переложил трубку в другую руку, сказал:

— Не могу, Сергей Иванович, конференция идет.

— Ну ладно… Завтра с утра ко мне.

Настроение сразу испортилось, и Валентину стоило больших усилий продолжать конференцию. Зато потом, когда он возвращался домой, на душе было спокойно.

Но утром он пришел в редакцию удрученным и даже испуганным. С Николаем они не разговаривали и лишь при необходимости цедили слова сквозь зубы.

Валентин заглянул к Копытову, но тот махнул рукой — не до тебя, занят.

«Ну, и черт с тобой! — подумал Валентин. — Мне тоже некогда болтовней заниматься!»

И как нарочно, целый день пришлось потратить именно на болтовню. Сначала пришел инструктор из обкома комсомола, неповоротливый, упитанный юноша с двумя подбородками. Когда-то слава о нем гремела, что называется, был он токарем, и кому-то вздумалось его выдвинуть. Хороший токарь стал плохим инструктором обкома. Он долго расспрашивал Валентина об авторских письмах, давал общие советы и в заключение разговора положил на стол свою статью. До обеда Валентин тактично доказывал ему, что статью лучше не печатать.

Затем пришли два паренька из ремесленного училища и долго жаловались, перебивая друг друга, что в общежитии нет кипятка.

Не успел Валентин переговорить по телефону с областным управлением трудовых резервов, как явился товарищ из городского лекционного бюро с пухлой статьей о стирании граней между умственным и физическим трудом. Валентин старался направить лектора в отдел пропаганды и агитации. Оказалось, что там лекцию уже забраковали.

Валентин предложил Ларисе проводить ее домой, так как Олег задерживался.

* * *

Ему было приятно идти рядом с ней. Он был уверен, что всем радостно видеть в ней молодую женщину, будущую мать, которая гордо и тяжело ступает по земле. Ему хотелось чем-нибудь помочь грустной Ларисе, приласкать, рассмешить.

Она вздохнула, посмотрела виновато и предложила присесть на скамейку, когда проходили по скверу.

— Устала, — сказала Лариса, вытянув располневшие ноги. — Сын, наверное, будет. Лучше бы сразу двоих, чтобы отмучиться и не возвращаться к этому неприятному делу.

— Да, — важно согласился Валентин, вдруг почувствовавший себя мальчишкой, — ты, пожалуй, права.

Лариса рассмеялась и проговорила:

— Ты знаешь, я с тобой себя проще чувствую, чем с Оликом. Мне иногда такое хочется тебе рассказать, что можно только подруге рассказать. Но ты еще маленький, не поймешь… Мне нужно кому-нибудь рассказать об этом.

— Ты никогда не была такой, — смущенно прошептал Валентин.

— Всегда такой была, — с грустью продолжала Лариса, — только никто не замечал. Ненавижу, когда у женщин женское отнимают. У меня и для работы силы есть, и для ребенка, и для всего… Некоторые думают, что когда любви нет, можно в работе забыться, что можно без любви жить. Неправда.

— Неправда, — тихо проговорил Валентин. — К сожалению, неправда.

Олег пришел домой, когда Лариса с Валентином уже пили чай. Олег был чем-то возбужден, поцеловал Ларису, подмигнул Валентину.

— Ох, и номерок получится! — искренне похвастался он. — Мы с Полуяровым такую верстку изобразили, любо-дорого посмотреть.

Но не это, видимо, взбудоражило его. Лариса ушла на кухню, и он сообщил:

— У Роговых полный развал. Никола засел в чайной. Ищет утешения. Неплохой материал для статьи на моральную тему? А?

— Что теперь они делать будут? — притворно озабоченным тоном спросил Валентин.

— Разводиться, — объяснил Олег. — Не повезло парню. И чего ей надо? Видимо, решила, что он ей не пара. Нашелся поклонник позначительней. Говорят, ты за ней пробовал ухаживать?

— Перестань, — резко остановил Валентин. — Грустная тема для остроумия.

— Почему? — Олег внимательно вглядывался в него, следя за тем, как он реагирует на каждое слово. — Я не вижу особой трагедии в разрушении семейного очага, если нет детей. Кстати, я сейчас над интересной вещичкой работаю, над моральной. «Сорняк» называется. Надо будет дать ее с клишированным заголовком, чтобы буквы вот такие были, чтобы вырвать их хотелось. Надеюсь, что фельетон прозвучит. Тема-то очень нужная.

— О чем? — спросил Валентин, чтобы иметь возможность не разговаривать, а слушать.

— Об одном дураке. Женился еще первокурсником. Парень он бедный был, жить на одну стипендию, сам понимаешь, трудновато, ну, он и выбрал соответствующую невесту. Детей наплодил, стал научным работником, кругом соблазнительные дамочки, молоденькие, свеженькие, а дома усталая, измученная жена да хор мальчиков и девочек. Он и бросил их. Алименты платить не хочет.

— Почему же дурак, а не подлец?

— Видишь ли, подлец — понятие растяжимое. В данном случае, для того, чтобы не быть подлецом, надо всего-навсего платить алименты. Что ему, денег жалко? Платил бы и жил спокойно. И подлецом бы не считался. — Олег откусил конец мундштука папиросы и сплюнул. — В общем, надоело мне здесь! Кисну я здесь. Уезжать надо.

— Кто тебя держит?

— Моя идеальная жена, — Олег улыбнулся, и все-таки это прозвучало насмешливо. — Для нее нет лучше газеты на земле, чем наша уважаемая. Вы с ней — святые наивности, — снисходительно продолжал Олег. — Близорукость у вас стала чем-то вроде защитного свойства. Всех нас Копытов стрижет под одну гребенку. Полубокс! — Он хмыкнул. — В жизни мы разные люди, а в номере газеты, подписанном нашим шефом, все на один манер. Все одинаковы. Ты, например, не сочти за комплимент, умеешь думать, с тобой интересно поболтать, узнать твое мнение. А вот статьи твои читать не хочется. Такое впечатление, что перед тем, как сесть писать, ты отключаешь три четверти мозга.

— К сожалению, в этом виноват главным образом я.

— Нет, не ты! — Олег обнял Валентина за плечи и зашептал ему в лицо. — Не ты и не я виноваты в том, что газета серая! Мы можем писать в десять раз лучше! Но мы знаем, что нас будут черкать! Нас будут уродовать!

Олег вздохнул, с сожалением посмотрел на молчащего собеседника, заходил по комнате.

— А кто тебе мешает бороться? — тихо спросил Валентин.

— Я искренне завидую вам, молодой человек. Вы далеко пойдете… Значит, ты не имеешь никакого отношения к роговской истории? — спросил он через некоторое время. — Да, ведь как иногда женщина способна унизить мужчину. Если бы, предположим, Николаю вздумалось бросить ее, дело бы обстояло иначе. Мужчина уходит открыто, решительно, а тут…

— Откуда ты знаешь, как уходят мужчины? — Валентин сдерживался, но вопрос прозвучал раздраженно.

— Догадываюсь, — насмешливо отозвался Олег. — Да и быль молодцу не в укор. Ты, я вижу, упорно стремишься к конфликту. Нетипично, нежизненно. Советский молодой человек не может вступить в конфликт с другим советским молодым человеком. Теории социалистического реализма не знаешь.

Вошла Лариса, и Олег замолчал. Она почувствовала, что здесь произошел резкий разговор, и лицо ее сразу стало печальным. Валентину было жаль Ларисы, и все-таки он сказал:

— Иногда мне кажется, Олег, что ты не мысли высказываешь, а просто жонглируешь, словами. Твои разглагольствования — не смелость, а злопыхательство. — И останавливая вскочившего с места Олега, он твердо продолжал, повысив голос: — Пиши, а не брюзжи, черт тебя побери! Писать надо, а не болтать!

— Мы не на собрании, — поморщившись, пробормотал Олег.

— А это я больше всего ненавижу! Это у нас часто встречается: на собрании говорить одно, а дома — другое.

— Меня в этом обвинить нельзя, — сквозь зубы ответил Олег.

Валентин стал собираться домой; Лариса не удерживала его. «Прости», — прочитала она в его взгляде и кивнула.

Осторожность, тупость и бюрократизм Копытова не возмущали Валентина так сильно, как внешняя смелость Олега и сознание его собственного превосходства над другими. Оба они — Олег и Копытов — сбивали его с толку, мешали нащупать верный путь. Но пока Валентин был бессилен против них, у него не было еще доказательств, своей правоты, своей убежденности, была лишь твердая вера в нее.

Проведение читательской конференции на паровозоремонтном заводе Валентин мог считать доказательством своей правоты, важной личной победой, но это не доставило ему никакой радости, тем более удовлетворения. Это было что-то вроде разведки боем, он проверил свои силы, убедился, что может драться и побеждать.

* * *

У дверей стоял чемодан. Входя в комнату, Лариса больно ударилась о него коленкой.

Ольга сидела на диване и даже не взглянула на Ларису.

— Идем? — тихонько спросила она.

— Куда? — почти беззвучно отозвалась Ольга. — Я никуда не пойду. — Она опустила ноги на пол, откинулась на спинку дивана, запрокинула голову, будто ей трудно было дышать. — Мне стыдно… — Она резко поднялась, нахмурилась, и от этого выражение лица стало решительным, почти суровым; она произнесла жестко: — Все равно не могу я здесь. Не могу его видеть. Я все сделала, чтобы не уйти, и… уйду.

— А что ты сделала?

Николай вышел из соседней комнаты, остановился, держа руки в карманах, покачиваясь на носках.

— А что ты сделала? — повторил он. — Это ты во всем виновата! А вы зачем пришли? — он повернулся к Ларисе. — Интересно посмотреть на скандал вблизи?

Ольга встала перед Ларисой, будто хотела прикрыть ее, но Николай повысил голос:

— Я не пропаду! Не одна на свете!

— Идем, — тихо позвала Ольга, — идем…

— Пожалуйста! — Николай подскочил к дверям, распахнул их. — Скатертью дорожка! Не бойтесь, не пропаду…

У Ларисы было до того мерзко на душе, что она не стала удерживать Ольгу, когда та попрощалась на первом перекрестке.

Лариса шла, останавливаясь через каждые два десятка шагов. Сердцу было тяжело… Растет маленький, растет не по дням, а по часам. Оттого и тяжело маме. Скорей бы у тебя был день рождения!.. Ты не бойся, малышка, у меня сильные руки. Они не устанут ласкать тебя, если тебе будет грустно, лечить, если придет болезнь. Они не испугаются огня, если ты попадешь в него, они протянутся до неба, если захочешь быть ближе к солнцу.

Олега дома не было — она это предчувствовала. Было только одно желание — заснуть, спокойно и тихо, заснуть сном человека, который сделал за день все, что от него требовалось.

Куда ушел Олег?

Лариса перемыла всю посуду, перегладила кучу белья, выхлопала на улице коврик, сходила за водой с одним ведром.

«Пустяки, — внушала себе Лариса, — ничего особенного не случилось. Пустяки. Бывает это с мужьями, заболтаются с кем-нибудь, забудут, что ждут их».

Но сердце тревожно подсказывало: нет, не пустяки, случилось что-то страшное. Что? Хоть бы записку оставил… Лариса торопливо оделась, добежала до будки с телефоном-автоматом, стала один за другим набирать номера редакционных аппаратов. Густые длинные равнодушные гудки. Очнулась она дома, стояла посередине кухни, кусала рукавички. Швырнула их в угол и сразу подумала: а при чем здесь рукавички? Подняла их, сунула в карман, разделась.

Плохо человеку, когда он один. Лариса посмотрела на портрет любимого поэта. Поэт хмурился. Он-то должен понять ее. Он-то знал эту, застилающую глаза страсть, которая может бросить в могилу, может дать крылья, поднять в облака или ударить о землю. Плохо человеку, когда он один.

Слишком многое прощала, слишком часто унижалась, слишком любила. Может, бросить все это, отказаться? Год-два перемучиться, а потом привыкнет, успокоится и будет жить, пусть несчастная, но гордая?

Третий час… Хорошо еще, что мама в отъезде… Как это страшно: любить, а потом суд! А проходит ли любовь? Конечно, нет. Настоящая не проходит.

Вчера они снова поссорились с Олегом. После разговора у нее болела голова. А Олег так и не понял.

Изредка он писал театральные рецензии, которые считал скорее не работой, а приятным времяпровождением. Договорившись с Копытовым, он пошел на очередную премьеру в драматический театр. Лариса осталась дома: пьеса ее не привлекла, показалась неискренней.

Из театра Олег пришел рано — не досмотрел последнего акта. Жалея о потерянном времени, он зло высмеял спектакль и сел писать рецензию.

Утром, вытирая пыль со стола, Лариса увидела рукопись и прочла заголовок: «Песнь о созидании. Новый спектакль драматического театра». Не двинувшись с места, она прочитала рецензию и жалобно спросила:

— Это что такое?

— Рецензия, — зло ответил Олег и взял рукопись.

— Это халтура!

— Мне надоели твои идейные выкрики… — грубо начал Олег, но Лариса вырвала у него рукопись и, скомкав, бросила в таз с водой.

— Где твои красивые слова о долге и чести журналиста? О смелости? — дрожащим голосом спросила Лариса. — Неужели это ты написал?

— Перестань, — Олег был напуган и говорил, опустив глаза, — не выдавай наивность за добродетель. Можно подумать, что наша уважаемая газета согласится когда-нибудь разругать пьесу, одобренную центральной печатью. Не я первый, не я последний немножко грешу против совести. И когда тебе надоест строить из себя пропагандиста, который судит о жизни по лекциям, размноженным на стеклографе? Неужели тебе надо объяснять, что мнение областного журналиста должно совпадать…

— Я не знаю, не знаю, как быть в таких случаях, когда мнение должно совпадать, но я знаю, что нельзя идти против совести, — устало ответила Лариса. — Я ожидала от тебя чего угодно, только не этого… Мне надо подумать, стоит ли нянчиться с тобой.

Олег усмехнулся недоверчиво.

— Да, — внешне спокойно подтвердила Лариса, — всему есть предел. Смотри, Олик. Если я тебе, действительно, надоела, иди. Не мучь меня. Мне ведь нельзя волноваться.

Сейчас, ночью, когда она выплакала все слезы, Ларисе стало ясно: случилось то, чего она страшилась больше всего. И не надо обманывать себя.

Она сжала руками спинку стула, чтобы не броситься навстречу Олегу, когда услышала щелканье ключа в замке. Она заставила себя не обернуться, когда раздался поддельно удивленный голос:

— Ты еще не спишь?

— Вещи пока разбирать не будем, — сухо сказала Лариса, и каждое слово с болью прошло через горло. — Мне противно…

— Не говори глупостей! — неуверенно произнес Олег. — Не делай из мухи слона. Ну, я виноват, но с кем не бывает? Встретил школьных товарищей, выпили по кружке пива. Всегда с этого начинается.

— Где ты был?

— У приятелей.

Ей очень хотелось поверить в это, и если бы Олег больше ничего не сказал, она бы поверила. Она устала и не могла спорить со своим сердцем. Но Олег произнес:

— Я обещаю, я клянусь, что этого не повторится. Ты всегда была доброй и великодушной и…

— Что же ты не договариваешь? — спросила Лариса окончательно убедившись в своем подозрении. — Я ведь не боюсь правды. Я даже могу сказать, могу сознаться… — губы ее страдальчески искривились, глаза сузились, удерживая слезы. — Я даже могу сознаться, — с отчаянием повторила она, — что люблю тебя… Могу простить. Мне это совсем не трудно.

— Прости.

В ногах была такая слабость, что Лариса присела. Мысли перепутались, и ей было трудно думать. Она говорила, слушала себя, свои слова и с трудом понимала то, о чем говорила.

— Я не верю, что ты изменил мне, никак не верю… хотя это и так. Ты мне слишком дорог, чтобы я простила тебя. Если я прощу, ты когда-нибудь опять… Может, с другой ты будешь… не таким. Я тебе не нравлюсь? Да?.. Почему?.. Я одного только хочу, чтобы ты, хотя бы под конец жизни, сказал мне спасибо.

— Спасибо.

— Иди.

Закрыв дверь, она подумала: «Я не стану рвать на себе волосы». И все-таки велико было желание одной болью заглушить другую, удариться головой о стену, чтобы расстаться с этими мыслями, от которых холодеет грудь.

«Мой характер, — считала Лариса, — состоит из семидесяти пяти процентов воли и двадцати пяти процентов прочих качеств». В эту ночь она решила, что на всякий случай было бы неплохо иметь запас воли свыше нормы. На всякий случай.

* * *

На первый взгляд все произошло случайно. Действительно, встретил школьных приятелей, начали с кружки пива… Рядом оказалась Аллочка, прижалась к Олегу грудью, защебетала. Было довольно-таки противно.

Потом поехали на квартиру к одному из наиболее шумных юношей. По дороге Аллочка объяснилась Олегу в любви.

Словом, проснулся он часов в пять утра, сбросил с себя руку Аллочки и хлопнул дверью.

Он не смог оправдаться перед Ларисой, язык не повернулся. Выкрутиться было пара пустяков: сочинить что-нибудь правдоподобное, забыть и эту чертову Аллочку, и этих дураков в модных пиджаках.

И вдруг он почувствовал себя беспомощным. До сих пор Олег считал, что Лариса слепо обожает его, что он сам себе и ей хозяин. А увидел ее непокорной и сильной, вспомнил, что некоторое время назад размышлял о том, что будет, если Лариса разлюбит его. В это просто не верилось. «Ну, а если?» — спрашивал он себя, и сколько ни пытался уйти от ответа, думалось: он потеряет что-то очень для него важное, может быть, самое необходимое.

Трудно было открывать дверь в комнату, когда он вернулся домой. Он знал, что Лариса не спит, что сразу обо всем догадается. Если бы он застал ее рассерженной, заплаканной, растерянной, он упал бы ей в ноги и вымолил бы прощение.

Но он и сейчас не мог бы точно определить, что поразило его в Ларисе. Она стояла у окна, задумчивая, строгая, и он понял: прощения не будет. И сразу захотелось доказать, что надо простить, что он сам знает, что поступил мерзко.

Семь часов — значит отец уже проснулся, сидит за своим письменным столом. Мать готовит завтрак: отец рано начинает рабочий день.

Дверь открыл Филипп Владимирович, долго смотрел на сына, наклонив большелобую голову.

— Дежурил в типографии, — объяснил Олег, — не хотелось будить жену. Она охотница поспать.

И оттого, что отец молчал, Олегу стало не по себе, он торопливо разделся, прошел в комнату. Лидия Константиновна изменилась в лице, но успокоилась после первых же слов сына.

— Все это по меньшей мере странно, — задумчиво и холодно произнес Филипп Владимирович, когда сели за стол. — Ночное дежурство, спиртной запах…

— Я жалею, что пришел к вам! — сказал Олег. — Не верите, не надо. Нечего устраивать допрос.

— Так вот… — Филипп Владимирович швырнул салфетку на стол. — Допроса не будет. Но учти, Олег: если там что-нибудь произошло, я тебя в дом не пущу. Ни за что. Я всю жизнь прожил честно, чего бы мне это ни стоило.

— Ты выслушай сначала его! — возмущенно перебила Лидия Константиновна, погладив сына по голове. — Ты видишь, как он расстроен!

— Я давно заметил, — сурово продолжал Филипп Владимирович, — давно заметил, что ты…

— Выпей кофе, — умоляюще предложила Лидия Константиновна.

— В горле застрянет! — раздраженно ответил муж. — Кофе… Еще не хватало, чтобы мой сын…

— Я не понимаю, Филипп! — Лидия Константиновна всхлипнула. — Что тебе нужно? Чего ты от него хочешь?

— Ничего! — отрезал Филипп Владимирович. — Самую малую малость — не лгать! Ни отцу, ни жене!

Олег всегда побаивался отца. Занятый работой в клинике, подготовкой докторской диссертации, чтением лекций в институте, Филипп Владимирович редко вмешивался в жизнь сына, целиком доверив ее жене. И вот сейчас, будто спохватившись, он решил воздействовать на сына. Олег знал, что с отцом шутки плохи, но рядом была мать, и он не обратил на слова Филиппа Владимировича особенного внимания.

Перед уходом отец сказал:

— Ты понял меня? Повторять, надеюсь, не придется?

В редакции Олег с радостью узнал, что Лариса на работу не пришла и сообщил Полуярову, что она заболела: грипп, по всей вероятности.

И покраснел.

— Бывает, — неопределенным тоном отозвался Полуяров, — вылечим. Только бы осложнения не было.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

С утра у Валентина было плохое настроение. Началось с того, что он прочитал гранки своего очерка о свадьбе и почти в каждой строке обнаружил прикосновение руки Копытова. Потом подошла Маро, долго стояла у стола и проговорила словно между прочим:

— Ольга ушла. Одна живет. Она правильно сделала. Я бы убежала. Да.

А Николай ходил радостный, чего-то напевал за своим столом, пренебрежительно, с превосходством поглядывал в сторону Валентина.

Поздно вечером, когда Валентин уже собрался уходить из типографии, позвонил Полуяров и унылым голосом предложил:

— Зайди ко мне, обязательно, дело есть.

Зачем он понадобился Полуярову? Да еще в такое позднее время? Заглянув в кабинет ответственного секретаря, Валентин увидел Олега. Всем своим видом — усталым выражением лица, небрежной позой — он старался подчеркнуть, что оказался здесь против воли. Полуяров был в рубашке с засученными рукавами, без галстука, словно собирался драться.

— Вот папиросы, спички, форточка открыта, курите, сколько душе угодно, — тяжело произнес Полуяров, прошелся по кабинету, видимо, не решаясь начать разговор. — Олег, заранее извиняюсь. Чтобы избежать кривотолков, буду выражать свои мысли прямо.

Олег закурил.

— Я предлагаю вам, — неестественно громко продолжал Полуяров, — искренне, ничего не скрывая, по душам поговорить о том, какими качествами должен обладать журналист.

— Советский журналист, надо полагать? — насмешливо спросил Олег. — Увольте меня от теории. Я есть хочу.

— Теорию мы сейчас же применим на практике. И я хочу есть. И ты, Валентин, наверное не откажешься закусить?

Валентин кивнул, изумленно рассматривая Полуярова. Тот спросил:

— Что же значит — быть советским журналистом?

— Не искажать намеренно фактов, не гнаться за гонораром и прочее, всем известное, — скороговоркой выпалил Олег.

— Всё?

— В основном.

— А ты, Валентин, что на этот счет думаешь?

Валентин подсознательно почувствовал, что разговор идет очень серьезный. Да и Олег судя по всему догадывается об этом.

— Нужно быть убежденным, принципиальным, — негромко проговорил Валентин, не найдя более точных слов.

— Несколько обще, — недовольно отозвался Полуяров.

— Стиль Лесного, — насмешливо вставил Олег.

— Быть журналистом, — спокойно поправился Валентин, — значит писать только о том, о чем не можешь не писать.

— Здесь я бы поставил семь восклицательных знаков, — предложил Олег.

— Нет, предложение сугубо повествовательное, — сказал Валентин. — Писать не потому, что об этом надо писать, не потому, что за это платят деньги, а потому, что это тебя волнует, что ты высказываешь свои убеждения, отдаешь душу…

— Ты напрасно пошел в газету, Лесной, — с комической серьезностью произнес Олег, — шел бы ты лучше в мелодекламаторы.

— Я согласен с тобой, — и Полуяров жестом попросил Валентина молчать. — У меня только маленькое добавление. Честным может считаться тот журналист, который имеет моральное право, повторяю, моральное право писать о том, о чем пишет.

Олег встал, поклонился и сказал:

— Я предпочитаю работать, а не философствовать. А на болтовню, извините, у меня нет времени.

— Ты изменил Ларисе? — тихо спросил Полуяров.

— Что?! — вырвалось у Валентина.

— Это наглость, — сквозь зубы проговорил Олег, — это бестактно. Вы не имеете права… Вы имеете право уродовать мои статьи, но не смейте…

— Не кричи, — устало сказал Полуяров, сел, обхватил голову руками.

— Вы вообразили, что если являетесь моим начальником, то можете позволить себе что угодно? — бормотал Олег. — Вы хотите сделать вид, что заботитесь о людях! Наглость!

— Это правда, Павел Павлович? — спросил Валентин.

— Правда, — Полуяров дышал тяжело, будто после физической работы. — Может быть, это наглость, Олег. Может быть, я не имел права так разговаривать с тобой да еще при постороннем человеке. Может быть. Но надо. Всей редакции понравился твой фельетон «Сорняк». Ты удачно написал о мерзавце, бросившем жену с детьми… Жаль, что фельетонист ведет себя не лучше.

Олег справился с волнением, сел и нервно рассмеялся.

— Между прочим, это не первый случай, когда меня пробуют выжить из редакции, — сказал он. — Кому-то я встал поперек дороги. Не проще ли не тянуть, не подкапываться, а сразу? Так, мол, и так: не желаете ли уйти по собственному желанию? Уйду. С удовольствием уйду. Вы удовлетворены?

Полуяров молчал, тер глаза руками, словно хотел спать.

— Был я сегодня у нее, — тихо проговорил он, — жутко…

— У вас нет доказательств!

— Иди, Олег. Не мути душу. Жалко мне Филиппа Владимировича. Мы с ним у Ларисы встретились. Тебе, пожалуй, лучше пока не видеться с ним. У него рука крепкая.

Олег дошел до дверей нетвердым шагом, помедлил, видимо, ожидая, что его окликнут, и вялым движением толкнул дверь.

— Зачем вы меня позвали? — спросил Валентин.

— Не знаю, — ответил Полуяров, — решил почему-то позвать. Да и трудно было бы мне одному разговаривать. А тебе полезно знать о таких вещах. Погулять не хочешь?

С главной улицы они свернули в переулок. Там почти не встречалось прохожих, редкие фонари и тишина делали его таинственным и мрачноватым. Шли молча.

— Олег докатился до точки, — вдруг сказал Полуяров. — Его мне нисколько не жалко. Может, и неверно так думать, но я против нянек при великовозрастных младенцах. Ну их к лешему! Олег мне однажды любопытную историю рассказал. Он-то ей не придал никакого значения, а я запомнил. Он, когда еще в школе учился, написал письмо в редакцию областной газеты о том, что школьники играют в уличную денежную игру «чику». Письмо напечатали, а в день выхода газеты Олег был пойман с поличным — сам играл… Может быть, с этого и началось? Ведь «Сорняк» не первый его фельетон о семье… Кто знает, может быть, вовремя его и удалось бы остановить… Что молчишь?

— А что говорить? — искренне признался Валентин. — Говори не говори — поздно.

— Зайдем ко мне? — спросил Полуяров. — Ты ведь холостяк, свободный человек… Все равно на ум ничего не идет. Да еще забыл жену предупредить, что задержусь, будет баня.

Жил Полуяров в деревянном двухэтажном доме. У дверей на проволоке висела ручка звонка. Полуяров дернул несколько раз. За дверью послышались шаги, и женский голос обрадованно спросил:

— С приятелем, конечно, явился?

— А что, нельзя?

— Твое счастье.

Полуяров пропустил Валентина вперед и, набрасывая щеколду, прошептал:

— Страшны только первые минуты.

— Не храбрись, Павлик, все равно ведь боишься.

В свете неяркой лампочки Валентин, обернувшись, увидел маленькую темноволосую женщину, похожую на девочку. Девочку она напоминала и обиженным выражением круглого, широкоскулого лица. Смотрела она исподлобья, но в узких, чуть раскосых глазах пряталась шаловливая улыбка.

— Виноват, Ли-за, — серьезно сказал Полуяров, — закрутился.

Он протянул руку, чтобы погладить жену по голове, но Лиза отклонилась в сторону, и рука опустилась на плечо.

— Рассчитываешь, что растаю? — быстро проговорила Лиза. — Трудно было позвонить? Снять трубку, сказать «задерживаюсь», и все?

Полуяров подталкивал ее вперед, приговаривая:

— А все-таки ты уже не мечешь молнии. Отошла. На кухне Лиза протянула Валентину руку и предложила:

— Зовите меня просто Лизой, я так с детства привыкла, и не стесняйтесь.

Кухня была маленькая, чистенькая, заставленная вещами. Видно было, что прежде чем их разместить, хозяева основательно подумали. Все стояло на своих местах.

Дома Полуяров казался другим человеком, изменилось даже выражение глаз. Сейчас они были спокойными, чуть рассеянными. Чувствовалось, что человек пришел домой, и дом для него — отдых.

На столе появились тарелки с дымящимся борщом, Лиза все делала легко. Ее руки несколько раз взлетели к полкам с посудой, и на столе улеглись ложки, вилки, хлеб. Она сделала несколько движений — и хлеб оказался мелко нарезанным.

— Питайтесь, — пригласила она. — На работе начальник Павлик, а здесь слушайтесь только меня. Павлик, не смотри на меня грозно, я не с тобой разговариваю. Вы знаете, Валя, он при посторонних старается выглядеть строгим, а на самом деле он веселый.

— Ты замучаешь его разговорами, — сказал Полуяров.

— Я замучаю, я и накормлю.

— Что мне с ней делать, не знаю, — озабоченно произнес Полуяров, когда Лиза ушла. — Устает за день. Бодрится, а глаза сонные.

— Трудно так жить? — спросил Валентин.

— Наверное… — Полуяров усмехнулся. — Тяжеловато бывает. Иногда — очень.

— Я не представляю себя семьянином, — признался Валентин, которого после вкусного обеда одолела истома. Приятно было сидеть и дымить папиросой. — Кажется мне, что никогда у меня семьи не будет. Я, может быть, очень коряво выражусь, но не представляю, не понимаю, что такое жена, чем она от обыкновенной женщины отличается. Не знаю.

Видно было, что Полуярову хотелось рассмеяться, но он переборол желание и ответил серьезно:

— И не узнаешь до срока. Вся беда в том, что мы, пока не женаты, неправильно относимся к женщинам. Не за то их любим, за что надо любить. Не тем поклоняемся, кому поклоняться надо. Что нам в женщинах нравится? Глазки, губки, ножки, легкость в мыслях и прочее. Нравятся те, которые с презрением говорят о кухне и красиво о страсти. Ну и попадаемся, как рыбки на жирных червей, извини за прозаизм. Тянет нас к дамочкам, кои хороши только вне семьи…

Они разговаривали, пока Лиза не позвала из комнаты.

Лиза сидела за чертежным столом, втиснутым между кроватью и книжными полками. Дальше, вдоль стены, стояли письменный стол, шкаф, этажерка. Посередине — круглый стол, рядом — детская кроватка. Вся мебель размерами была чуть меньше обычной, будто подобрана под рост Лизы.

— Скучно мне, — прошептала она, — давайте чай пить здесь.

Домой Валентин возвращался поздно. Хозяйка наказала его за это тем, что не истопила печь. В другой раз он смущенно смолчал бы, но сейчас сказал:

— Сам истоплю. Ключ от дровяника где?

Изумленная старушка без слов отдала ключ, и через некоторое время Валентин уже сидел на полу, глядя на пламя в печи…

* * *

…А вдруг ничего не было? Просто приснился дурной сон, сейчас она проснулась, и Олег вот-вот войдет в комнату. Стучат?.. Нет, тихо. Все это было… Кажется, еще одно усилие, еще раз закусить губы и — будешь уверенной, спокойной. А сердце ноет, оно глупое, оно ничего не понимает.

Здесь, на этом стуле, сидел Полуяров, и она рассказывала ему об Олеге. Потом пришел Филипп Владимирович, целовал ей руки и так разволновался, что Ларисе пришлось успокаивать его.

Стучат?.. Стучат! Лариса бросилась в коридор, толкнула дверь.

— Добрый вечер, — ласково проговорила стоявшая на лестничной площадке Лидия Константиновна. — Как далеко вы живете! Извините, что поздно навещаю вас.

Лариса пропустила ее вперед, а сама задержалась в коридоре, чтобы собраться с силами. Она впервые заметила, как похож Олег на мать.

— Где же вы, Ларочка? — позвала Лидия Константиновна. — У вас уютно, симпатично. Не лучше ли стол переставить сюда? Да, кстати, я ведь по делу. Я хочу забрать вещи. А почему у вас такой больной вид? Вы нездоровы?

— Насморк. Какие вещи?

— Только не пейте стрептоцид: действует на сердце. У вас как с сердцем? Вещи Олега, разумеется.

— А! — Лариса чуть не вскрикнула. — Пусть сам придет.

— Сам?! — с ужасом спросила Лидия Константиновна. — Он не может. Не обижайтесь, но ему неприятно. Дома творится что-то страшное. Отец ударил его… Олег измучился. Довольно с него. Он и так много пережил.

«Плакать я не буду, — подумала Лариса, — скорей бы она ушла», а вслух сказала:

— Вон чемоданы. Я все уложила.

Задержавшись в дверях, Лидия Константиновна заботливо, мягким голосом, совсем, как Олег, попросила:

— Ради бога, ни о чем не беспокойтесь. Деньги вы будете получать абсолютно аккуратно.

— Вот спасибо, — кусая губы, ответила Лариса, — вот хорошо…. А сколько вы будете платить мне?

— Рублей триста-четыреста.

У Ларисы зачесалась правая ладонь. Казалось, разожмись кулак, и рука сама ударит эту даму по щеке. Лариса шагнула назад, прошептала:

— Немного…

— Расходы по разводу мы…

— Идите к черту, — устало сказала Лариса, — убирайтесь.

Несколько дней она пролежала в постели. Иногда ей казалось, что она оглохла, но потом поняла: просто все молчат. Никто не говорит ни слова. И Лариса молчала. Боль бродила по всему телу, чаще останавливаясь в сердце.

— У нее сильное сердце, — услышала она однажды незнакомый голос и поверила в это. Действительно, у меня сильное сердце, доказывала себе Лариса и чувствовала, что оживает. Иногда она видела перед собой Олега, говорила:

— Чудак. До чего ты довел меня. Так умереть можно. Олег плакал, и она боялась протянуть к нему руку.

И все-таки не выдержала, протянула…

— Ей легче, — сказал Филипп Владимирович.

«Неправда! — хотела крикнуть Лариса. — Вы ничего не понимаете! Я умираю…»

Первый раз она вышла из дому вечером тридцать первого декабря.

Падал и падал снег, спешил на землю. Шли шумные, по-праздничному беззаботные люди. Лариса смотрела под ноги, боялась взглянуть в лица встречным: каждый мужчина походил на Олега. Где он сейчас? Что делает? Наверное, завязывает перед зеркалом галстук и напевает. А ей что делать? Какую песню петь?

Домой она вернулась в одиннадцатом часу.

— Идем к соседям? — спросила Александра Яковлевна. — Очень зовут. Новый год. Праздник ведь.

— Да, — печально согласилась Лариса, — весело… Кому я нужна, такая?.. Здесь больно, режет, — она положила руку на сердце. — Болит и болит. Уснуть бы. Я пойду лягу.

Она ушла в комнату, чтобы не смотреть в глаза Александры Яковлевны. Стыдно.

Кто-то стучит. Кого-то несет нелегкая.

— С Новым годом, — услышала она голос Валентина. — И обязательно с новым счастьем. Не выгоните?

— Зачем пришел? — удивленно спросила Лариса, выйдя на кухню.

— Новый год встречать.

— На кладбище сейчас веселее, чем у нас, — усмехнулась она.

— А я не за весельем пришел. Ты посмотри, чего я накупил! — похвастался Валентин, вываливая на стол кульки и пакеты. — Тебе что есть можно?

— Сегодня все, — разрешила Александра Яковлевна.

В дверь забарабанили.

— Это Маро, — сказала Лариса.

Маро ворвалась на кухню, кинулась к подруге, легко и осторожно подняла ее на руки и пропела:

— Баю-баюшки-баю. Роди, душа, пожалуйста, девочку, только ростом меньше, чем я. Нянькой буду. А?

— Сговорились? — Лариса посмотрела на Маро и Валентина. Они отрицательно покачали головами и рассмеялись. Когда сели за стол, Маро вскрикнула:

— Ой, мне страшно! Я забыла! Если он убежал, он правильно сделал! Я дура! Да!

Разбросав стулья с дороги, она выбежала из комнаты. Валентин направился было за ней, но остановился, услышав бой часов.

В дверях показалась Маро. Она тащила за руку Максима Максимова.

— Ух! — облегченно вздохнула она. — Он замерз. Он меня ждал.

Часы били восьмой удар. Рюмки под руками не оказалось, и вино для Максима стали наливать в солонку (соль высыпали прямо на скатерть). Он замотал головой и показал глазами на графинчик с водкой.

— С Новым годом! С новым счастьем!

Выпили точно под двенадцатый удар.

— Вот теперь — здравствуйте, — сказал, сняв полупальто, Максим. — Страху-то я натерпелся. Думал, придется мне из-за Маруси сосульки вместо вина глотать.

— Ты молчи! — возмутилась Маро. — Ты водку пил!

— Я меру знаю, — заверил Максим.

— Пора бы, Маро, представить своего кавалера, — сказала Александра Яковлевна.

— Он не кавалер, он… Максим, — потупив глаза, пробормотала Маро. — Он песни смешные поет. Пой.

— После первой не могу. Голос мерзлый.

— Я тост скажу, — Маро встала. — Пословица есть. Без вина можно жить, без хлеба трудно жить, без воды можно долго жить, без воздуха можно совсем мало жить. А без чего совсем нельзя жить? Выпьем за это!

— А за что? — недоуменно спросил Валентин.

— Ясное дело, — крякнув, ответил Максим. — Само собой, за любовь.

— Ай! — вскрикнула Маро и погрозила ему кулаком. — Никто так не думал. Один ты. Без дружбы нельзя жить. Да!

— Ну, Маруся, кому как. Мне лично…

— Пой! — приказала Маро.

Максим нехотя отодвинул от себя тарелку с винегретом, сделал тоскливое выражение лица и затянул обреченным басом:

Семь братьев было нас на свете, Мы продавали толсту шерсть, Когда один из нас скончался, Нас осталось шесть.

Потом Максим скорбно сообщил, что братьев осталось пять, четыре, три, два. Чуть не рыдая, он стонал:

Когда один из нас скончался, То не осталось никого.

— И такого певца ты хотела заморозить! — воскликнула Александра Яковлевна, увидев впервые за несколько дней улыбку на лице дочери.

— Хорошо спел? — спросил Максим.

— Он сейчас водку просить будет! — Маро всплеснула руками.

— Ага, — подтвердил он, — угадала. И откуда ты все знаешь, Маруся?

Немного опьянели. Маро тормошила и без конца целовала Ларису, рассказывала ей на ухо:

— Он совсем хороший. Он меня Марусей зовет. Только он очень ухаживает.

Посторонний человек не заметил бы, что все сидевшие за столом чувствовали себя одной семьей. И лишь быстрые взгляды в сторону Ларисы говорили о том, что все думают о ней. Вино было на исходе, и Валентин, как тамада, отвергал многочисленные предложения Максима.

— Есть тост, самый важный, — сказал Валентин. — Выпьем за газету, за журналистов, за то, что о них не пишут, за то, что их чаще ругают, чем хвалят. Выпьем за то, чтобы стать журналистами — настоящими, смелыми, беспокойными!

— Правильно, — негромко произнесла Лариса. Она сидела, сложив руки на груди, скорбная, сосредоточенная. — Спасибо вам. Не бойтесь, я не буду плакать. Мне хорошо… Да, мне хорошо, ребята… — Она пересилила себя, выпрямилась. — Будем работать. Будем писать.

Максим взял Маро за руку. Лариса посмотрела на свою руку и сжала ее в кулак.

* * *

Олег пил много и не пьянел, не мог изгнать из памяти неприятные мысли, не мог почувствовать себя веселым и свободным. Лидия Константиновна ободряюще кивала ему, а он отворачивался. В соседней комнате сидел над рукописью отец. Недавно он впервые в жизни ударил своего сына.

Олегу казалось, что на щеке остался след.

Всем было весело. Лидия Константиновна, как обычно, умело подобрала компанию, разношерстную, но быстро столковавшуюся. Вино развязало языки, и никого не интересовало, почему мрачен Олег, а хозяин не выходит из кабинета. На кухне домработница меняла холодные компрессы на горячих лбах двух адвокатов и молодого поэта, который поднял слишком много тостов за свой талант.

Чтобы побороть смутное предчувствие какой-то беды, Олег часто подходил к столу и пил.

Вдруг мозг прорезала ясная мысль — Лариса! Олегу почудился ее голос: «Олик, милый…» Он оттолкнул от себя девушку, с которой танцевал, и, еще не соображая, что делает, выбежал в прихожую, натянул пальто.

— Ты куда? — испуганно вскрикнула Лидия Константиновна.

— Что ты ко мне пристала? — сжав кулаки, Олег повернулся к ней. — Что тебе от меня надо? Отпусти меня!

Но Лидия Константиновна крепко держала его за рукав. Еще мгновение, и сын отшвырнул бы ее от себя, но в дверях появился Филипп Владимирович.

— Пусть идет, — негромко сказал он, — не держи его.

— Он… он упадет где-нибудь, — в страхе проговорила Лидия Константиновна. — Он… ты видишь… упадет.

— Пусть упадет, — спокойно повторил Филипп Владимирович, — хуже не будет.

Олег шел в распахнутом пальто, держа в руках перчатки. «Лариса, Лариса, — твердил он, — прости. Ты лучше их всех». С каждым шагом он все больше пьянел. И чем больше пьянел, тем быстрее шагал. Он не видел ни дороги, ни встречных прохожих.

Очнувшись, Олег догадался, что стоит у дверей в квартиру Ларисы. Попятился назад, осторожно, на цыпочках спустился по ступеням, вышел на улицу.

Мела метель… «Олик, милый…» Он снял шапку, чтобы остудить голову. Стоял долго и, вдруг вздрогнув, снова открыл дверь в подъезд, пошел наверх.

— Лариса, — выговорил он, когда постучал.

На площадку вышел Валентин, взял его за плечи и повернул к лестнице. Олег вырвался и пролепетал:

— Где Лариса?

— Уйди отсюда, — угрожающе сказал Валентин. — Честное слово, сброшу с лестницы.

— Бросай, — с пьяной трагичностью согласился Олег. — Бросай. Мне все равно. Вы все против меня. А она…

— Ладно, ладно, отправляйся назад, откуда пришел.

— Проводи его, Валя.

Из дверей вышла Лариса.

— Проводи, — повторила она, — а то он где-нибудь свалится.

Олег припал к ее плечу. Он лишь сейчас почувствовал, что продрог. Лариса взяла из его рук шапку, надела ему на голову.

— Лариса, — с трудом выговорил Олег, — вот я… к тебе… а они…

— Я знала, что ты придешь, знала, — прошептала Лариса, поцеловав его в лоб, застегнула пальто, надела ему перчатки. — Хорошо, что пришел… — и оттолкнула: — Иди.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

«В народный суд 2-го участка Кировского района от гражданина Рогова Николая Александровича, 1925 года рождения, проживающего по ул. Решетникова, дом 64, кв. 3.

Заявление.

Прошу народный суд расторгнуть мой брак с гражданкой Роговой Ольгой Игнатьевной, 1927 года рождения, проживающей по ул. Декабристов, дом 14, кв. 2.

К решению прекратить нашу совместную жизнь я пришел только после того, как убедился, что она невозможна. Решение мое обдуманно и твердо. Оно не результат вспышки или обычной ссоры, а единственно разумный выход из создавшегося положения.

Вначале мы жили вполне хорошо. Моя бывшая жена (сейчас мы живем раздельно) может подтвердить, что в отношении к ней я был безупречен. Она не могла пожаловаться на условия. Я ни в чем не отказывал ей, скорее всего, даже баловал.

Видимо, убедившись, что она прочно завладела моим вниманием, жена стала требовать домработницу, совершенно отвыкла от дома. На этой почве случилось несколько крупных ссор. Я не придавал им особого значения, стремился всеми силами наладить прежнюю жизнь. Я часто разговаривал с женой, пробовал убедить ее в неправильном поведении, ущемлял собственные интересы, не считался с самолюбием.

Однако ничего не помогало. Жена пошла дальше. Она стала встречаться с переехавшим в наш город Валентином Лесным, с которым она была знакома до замужества (встречи продолжаются и по сей день).

Таким образом, я был поставлен в глупое, компрометирующее меня положение. Лесной при покровительственном отношении со стороны Роговой вмешивался в нашу частную жизнь, добиваясь, чтобы моя жена ушла от меня к нему.

И все-таки я до самого последнего момента старался сохранить семью, настойчиво убеждая жену, а в ответ слышал одни оскорбления. Даже тогда, когда она с чемоданом ушла из дому, я убедил ее вернуться.

Мои усилия ни к чему не привели. Мое терпение кончилось: я человек.

Таковы причины, заставившие меня возбудить дело о разводе».

Николай дважды переписал заявление, несколько раз собирался отнести его в суд, но каждый раз находил причину, чтобы не начинать это неприятное дело.

На столе давно лежала стопка юридических справочников по вопросам семьи и брака. Он просматривал книгу за книгой, словно рассчитывал вычитать что-нибудь утешительнее.

«Народный суд рассматривает дела о расторжении брака по совместному заявлению супругов или по заявлению одного из них».

Строки настораживали, пугали. Николай ежился, будто на него со всех сторон смотрели чужие насмешливые глаза.

«Если примирение не состоялось, суд выносит определение, в котором указывается, что ввиду недостижения примирения производство дела в народном суде считается законченным».

Дальше — областной суд. Снова все сначала. Стыд и позор. Позор и стыд. Набьется полная комната любителей скандалов.

Но в конце концов Николай признал свое поведение абсолютно безупречным. Временами он даже боялся за Ольгу: ведь как ей будет неудобно перед людьми.

В эти дни он перебрал в памяти все сколько-нибудь заметные события своей жизни и убедился, что жил правильно.

Из детства он помнил немногое. Отец с матерью жили дружно, ссорились редко. Оба работали, в субботу и воскресенье принимали гостей или ходили в гости. Сына вроде бы не баловали, он никогда не капризничал, никому не мешал, и родители везде водили его с собой. Случалось, что он забавлял взрослых, рассказывая относительно приличный анекдот, услышанный от отца.

Хорошо запомнил Николай сестру матери, Зинаиду, молодую, вызывающе красивую женщину, которая дома ходила всегда полуодетой. Затаив дыхание. Николай по утрам следил, как она мылась до пояса под краном. Ее широкая, белая как мрамор спина постепенно становилась розовой. А он томительно ждал, когда она повернется к нему. Он и теперь видел ее.

Смерть матери Николай помнил плохо. В памяти осталось ее бледное, чуть синеватое, обиженное лицо, когда она лежала в гробу. Вернувшись с кладбища, сели за стол, навалились на еду, пили, ели, кричали, пели тоскливые и разухабистые песни. Отец молчал.

С тех пор он каждый вечер возвращался домой, едва держась на ногах. Часто заходили друзья, говорили одно и то же:

— Жениться тебе, Саша, надо. Без бабы, знаешь, как…

И отец отвечал всегда одинаково:

— К черту.

Летом приехала Зинаида, все такая же молодая, ставшая еще красивее. Она ходила по комнатам в распахнутом халате с полуоткрытой грудью и, усадив Николая на теплые, мягкие колени, спрашивала:

— Сыночком моим хочешь быть?

Николай вырывался из ее сильных рук, смущенный и встревоженный. Он и боялся и ждал, когда она снова обнимет его.

Уехала Зинаида раздраженная, даже не попрощавшись. Отец так и не женился, только изредка приводил домой женщин с ярко накрашенными губами. Николай не любил их потому, что отец отсылал его спать на кухню.

В квартире не прекращались разговоры о необходимости жениться, о том, что без женщины не проживешь. Пьяные друзья, гогоча, уверяли, что жена нужна, хотя она что-то вроде чемодана без ручки: и носить неудобно, и бросить жалко.

Николай слушал обоими ушами и не понимал, почему отец не оставил у себя Зинаиду.

На фронт отец ушел добровольцем и в сентябре сорок первого года погиб. Перед уходом в армию он устроил сына в ремесленное училище.

Военное время Николай пережил трудно. Тяжелая работа, постоянное недоедание и недосыпание привели его на базар. Тут он увидел, как по-разному живут люди. Одни за кусок хлеба отдают последнюю рубашку, другие спокойно ждут, когда к вечеру хлеб вздорожает. Одни получают домой похоронные, другие — пачками носят домой деньги. Одни ждут с фронта женихов, другие, позабыв мужей, хохочут с упитанными тыловиками.

Многому научился Николай. Он покупал продовольственные, хлебные и промтоварные карточки, отоваривал их, делясь с продавцами, остальное выгодно сбывал. Обулся, оделся, стал есть досыта.

В мае сорок пятого Николай расстался с рынком. Работал он мастером цеха, поступил в вечернюю школу, сообразив, что без образования далеко не пойдешь, но скоро не выдержал и бросил учебу. В партию ему посоветовал вступить редактор многотиражной газеты, куда Николай посылал небольшие заметки. Он чутьем догадался, что без партбилета хорошей должности не получишь.

Так оно и случилось. Ему вручили билет и назначили ответственным секретарем редакции. Информации Николая стали появляться в областной газете. Он узнал, что такое гонорар, и решил, что рожден быть журналистом.

Рано проснувшееся влечение к женщинам доставило ему немало неприятных переживаний. Он не пытался разумом охладить разбуженную кровь, а, наоборот, с острым любопытством следил, как беспокоит его страсть, искал книги, в которых заинтересовавшая его сторона жизни описывалась с явным откровением, жадно прислушивался к непристойным анекдотам, к сплетням о знакомых девушках.

Он лишь ждал случая, чтобы поближе узнать, что такое женщина, и каждое очередное влечение принимал за любовь. Всякий раз он понимал постыдность своих желаний, ходил, опустошенный, словно его публично разоблачили.

В цехе он пригляделся к одной работнице — полногрудой хохотушке Аньке, румяной, задорной, о которой шли сомнительные толки и победами над которой хвастались почти все парни. Николай пригласил ее в кино.

Прижавшись к Аньке, он не видел происходившего на экране. Всю дорогу он молча обвинял себя в трусости, а у крыльца обнял Аньку и поцеловал. Она удовлетворенно рассмеялась и прошептала:

— Нельзя — соседка дома. На той неделе приходи, она в ночную будет.

Губы у нее были влажные и горячие. Он испуганно ответил на поцелуй и быстро пошел прочь. Больше он к ней не приходил, сообщив приятелям, что она ему не понравилась.

Он не мог думать о женщинах иначе, как о существах, предназначенных для вполне определенной цели. Не зная их, он был уже развращен в глубине души. Встретив Ольгу, он на некоторое время преобразился, словно очистился, но, став мужем, отметил с насмешливым удивлением: «Вот как, оказывается, просто. А я мучался».

Чем дальше шла семейная жизнь, тем быстрее исчезало очарование, которое когда-то привлекло его в Ольге. Постепенно он обнаружил, что она ничем не лучше других красивых женщин.

Николай соглашался: может быть, он жил неправильно. Не в этом дело. Хуже ли других он жил? Вряд ли. Не важно, что скрывается в душе, в думах; важно, что человек делает. А если и бывало что-нибудь некрасивое — ерунда. С кем не бывало?

И вообще, вся эта история больше неприятна, чем страшна. Но если на людях ему еще удавалось сохранить невозмутимость, то дома он давал волю злости, ревности, оскорбленному самолюбию, а иногда и страху. Лишь надежда, на то, что и Ольга, может быть, страдает, доставляла ему некоторое удовлетворение, которое особенно усиливалось, когда Николай бывал пьян. Возвратясь домой, он рассуждал вслух, произносил против бывшей жены целые обвинительные речи. Он пил не потому, что этого требовал организм, как бывает с алкоголиками, а потому, что ничего не мог делать, даже читать. Стоило ему вспомнить, что сейчас он придет в свою пустую квартиру, и ноги сами несли его к ближайшему киоску или в пивную. После первого стакана он уже искал собеседника, охотно вступал в разговоры, разглагольствовал о подлости женского пола, воспевал холостяцкое житье и рыдал.

На работе Николай почти ничего не делал. Все казалось мелочным, ненужным. Он даже не читал «Смены». Случалось, что, переборов лень и равнодушие, он отправлялся на завод, расположенный где-нибудь на окраине города, но у входа в заводоуправление поворачивал обратно.

Однажды он провел день на кондитерской фабрике и не написал ни строчки. И действительно, — уныло отмечал Николай, — ничего не случилось: газета не стала ни лучше, ни хуже.

Работа опротивела.

И только иногда, вспомнив, что за строчки платят, Николай оживал. Он брался за телефонную трубку, обзванивал заводы, фабрики, учреждения и сдавал в секретариат информацию за информацией. Нужны были деньги.

Иногда, завидуя Валентину, он принимал деловой вид, но желание показать себя, трудолюбивым быстро проходило, и он со злорадством твердил себе: «А я не могу так». Под разными предлогами он перепоручал Валентину всю работу.

Всеми поступками Николая двигала злоба. Это он, Лесной, виноват в несчастье, свалившемся на голову Николая, хорошего, в сущности, человека! И Николай искал, ждал случая, чтобы доказать, каков он есть на самом деле, этот тип в белоснежной рубашке.

Как-то Копытов поручил Николаю написать передовую. Он обратился к Валентину, и тот на память перечислил несколько фактов. Николай написал передовую и сел к телефону. Если бы Лесной переврал хотя бы один факт!

Однажды Николай не выдержал, возвратил Валентину небольшую зарисовку о каменщиках, придравшись к пустяку, причем сразу же заметил, что неправ.

— Вы просто ничего в этом не понимаете, — сказал Валентин.

— Выбирайте выражения! — огрызнулся Николай. — Хорошо, я подпишу, вам же отвечать.

Его раздражала аккуратность Валентина. Сам Николай редко брился, ходил в старом, изрядно поношенном костюме, в больших неуклюжих валенках, в которых обычно ездил в командировки.

— Что с вами? — спросил Полуяров. — Подойдите к зеркалу. Не стыдно?

— Стыдно? — иронически переспросил Николай. — Но это наиболее соответствует моему настроению.

Но разговор подействовал на него. Он поспешил домой, затопил печку и едва не заплакал от охватившей его грусти. Быть может, он напрасно обвиняет Ольгу в искусно скрываемой связи? Быть может, он сам виноват и стоит ему отказаться от подозрений, и Ольга… вернется?! А что? Вон полный шкаф ее платьев, под кроватью две пары туфель, везде ее вещи. Если бы она не рассчитывала вернуться, давно бы все забрала. Ведь она — Николай начинал в это верить — не живет с Лесным. Что же помешает ей вернуться? Ведь не могла же она уйти просто так!

Нужно написать ей. Она добрая, она поймет. Нельзя же ставить человека в такое идиотское положение, в какое попал он!

Николай склонился над бумагой.

«Ольга! Не буду оправдываться перед тобой. Я виноват и не имею права оправдываться. Жалею о том, что случилось, и мечтаю вернуть прошлое.

Ради всего хорошего, что было между нами, забудь мои ошибки и прости. Я даю слово взять себя в руки и не пить. А слово мое крепкое.

У меня осталось много твоих вещей, забери их. Они напоминают о тебе. Если не хочешь видеть меня, напиши, когда придешь, я оставлю ключ на старом месте.»

Он вскочил, потирая руки. «Вот, что давно надо было сделать!» — радостно думал он и явственно, зримо вспомнил Ольгу. Вот здесь она жила, здесь любовь была и прочее. Он с размаху ударил по подушке и чуть не выругался… Конечно, его письмо она примет за проявление слабости, и он опять останется в дураках.

Письмо Николай изорвал, а на другой день явился в суд.

Прочитав заявление, судья, мужчина с большими, оплывшими глазами, внимательно посмотрел на Николая и спросил сухо:

— Вы уверены, что жена изменяла вам?

— Иначе бы я не пришел сюда.

— Вы согласовали с ней свое решение?.. Ну что ж, дело, как говорится, ваше. Но мой искренний совет вам, совет не только судьи, но и пожилого человека: не спешите, избавьтесь от излишней подозрительности. Мы всегда стараемся примирить супругов.

— Это и называется судебной волокитой?

— А вы не спешите с выводами, — еле заметно повысил голос судья. — Давайте к делу о разводе отнесемся в сто раз вдумчивее, чем вы отнеслись к вступлению в брак. Государство заботится о семье.

Николаю не терпелось уйти, он встал и проговорил:

— Мне кажется, что государство не пострадает от того, что одна неудачная семья распадется.

— Государство, конечно, не станет менее прочным от того, что двое молодых людей поспешили вступить в брак, — невозмутимо ответил судья. — Но государство будет прочнее, если вступающие в брак не повторят вашей ошибки.

— Ну, если речь пошла о государстве…

— Не смею вас задерживать, — судья кивнул, полузакрыв глаза, словно устал от разговора.

У Николая не было сомнения, что судья — формалист, который, не разобравшись, действует по заведенному стандарту. Но жалеть было поздно — дело началось.

А тут еще позвонил Олег и предложил встретиться.

— Есть великолепная идея, надо ее реализовать, — сказал он.

В квартире было холодно. Раньше печь топила Ольга, потом — женщина из соседней квартиры, но она перестала ходить, несколько раз встретившись с пьяным Николаем. Носить дрова было лень, и он, когда бывал трезв, проводил вечер в накинутом на плечи пальто, сидя у включенной электрической плитки.

Было очень неприятно, что Олег, войдя без стука, застал его стоящим на коленях перед печью. Словно оправдываясь, Николай пробормотал:

— Отвык от холостяцкой жизни.

Олег присел на корточки, залюбовавшись огнем в печке, и заговорил:

— Хочу быть хотя бы как вот этот огонь. Гореть… Надо уезжать отсюда. Слышишь?

— Зачем? — Николай испуганно отодвинулся от него. — Я никуда не поеду. Я нигде никого не знаю.

— Зато тебя здесь все знают. А если на место Копытова сядет Полуяров? Он выставит тебя из редакции в два счета. Снова пойдешь в многотиражку?

— Ни за что.

— Слушай, ты был здравомыслящим человеком. Ты должен знать, что умный человек не всегда имеет возможность поступать по-своему. Дураков развелось больше чем надо. Едем отсюда! Новая газета, новые люди — легко забудется все неприятное, здешнее.

«Куда он клонит? — подумал Николай. — Ну, он погорел, его собираются выгонять с работы… А я? Я ничего такого не натворил».

— Тебя же так зажали, что ты и пикнуть боишься! — продолжал Олег. — Как только Полуяров узнает о твоем разводе, сразу собрание, обсуждение, намылят шею. Я не иду в редакцию, жду, когда вызовут. Представляю, что из меня сделают! Едем… Я хочу пожить один. Ни от кого не зависеть. Хочется поработать засучив рукава. Не могу забыть о газете даже во сне. Закрою глаза — и снова в редакции.

— Да, — важно протянул Николай, — трудно без газеты.

— Трудно! — презрительно воскликнул Олег. — Невозможно! А в тебе удивительно сочетается болезненное самолюбие с полным его отсутствием. Ты ведь всегда был расчетлив…

— Ты начинаешь говорить обо мне в прошедшем времени? — обиженно спросил Николай.

— Если ты благоразумно и своевременно не исчезнешь отсюда, скоро все будут говорить: «Помните, здесь работал Рогов? Ну, тот, которого потом уволили за моральное разложение?»

Николай молчал, Олег взял шляпу, спросил мельком:

— Как Лариса?

— Не знаю. Уехала в командировку.

— Жаль… — еле слышно сказал Олег.

— Кого? — удивился Николай.

— Ее.

Олег снова подсел к огню и закурил. Видно было, что идти ему некуда и делать нечего. «Нет, я не поеду с тобой, — думал Николай, — кто знает, может, ничего со мной и не случится? А то и здесь все потеряешь, и на новом месте ничего не найдешь. А тебе что? Ты если там провалишься, сюда вернешься, к маме. А кто мою квартиру караулить станет?»

— Значит, не едешь? — спросил Олег, вставая. — Была бы честь предложена… Не забудь вовремя закрыть печь.

Через некоторое время Николай машинально открыл дверцу. Дрова давно сгорели. Только большая головешка дымила в темноте.

Ему было ясно, что надо делать. Во-первых, надо написать такой материал, чтобы все развели руками. Во-вторых, надо избавиться от присутствия в редакции Лесного. Он мешает Николаю нормально жить и заниматься делами. Кроме того, он лезет в заведующие отделом… Посмотрим.

* * *

Надежда на счастье, без которого жизнь казалась немыслимой, крепла.

Они встретились в том же сквере, где стояла гипсовая физкультурница, стройные ноги которой по колени утопали в снегу.

Внизу, за чугунной решеткой, под высоким, крутым обрывом, лежала скованная льдом, невидимая отсюда река. Вдали, на другом берегу, вздрагивали, словно от холода, цепочки огней.

Шли молча. Оба ждали встречи и в первый момент растерялись. Валентин варежкой сбил снег со скамейки. Присели.

— Странно, — сказала Ольга, смотря в темноту широко раскрытыми, тоскливыми глазами, — даже зимой река чувствуется.

— Ветер, — ответил Валентин. — Ты устала, ты просто устала. Ты не сердись на меня. Я знаю, у тебя и без меня много неприятностей, но и я не виноват… Я боялся спрашивать тебя… Но ведь иначе нельзя. Мне нужно знать… как ты относишься ко мне.

— Не надо нам встречаться, — резко сказала Ольга и, видимо, почувствовав, что слова прозвучали неуверенно, продолжала горячо: — Вот перестану себя в руках держать, забудусь и могу к тебе прибежать. Я только не сдержись, и начнется у нас с тобой… потом сами не рады будем.

— Ерунду ты говоришь, Оля.

— Знаю! — она взяла его лицо руками, а он от неожиданности отпрянул назад. — Если бы ты знал… Ведь тебе не это надо, что я сейчас тебе могу отдать.

Ольга закрыла глаза, чтобы удержать слезы, но они проникли сквозь ресницы, заблестели на щеках.

— Не надо нам встречаться, — бормотала она, — не надо…

— Мы будем часто встречаться, — твердо проговорил Валентин. — Я не тороплю тебя, я ни о чем не прошу,

И хотя Ольга промолчала в ответ, Валентин еще сильнее уверился в том, что счастье приблизилось.

На другой день радостное настроение Валентина первым заметил Николай. Губы его дрогнули, искривились.

Валентин дежурил по номеру. Скосив глаза на лежавшую перед ним полосу, Николай сразу увидел курьезную оплошность. Справа, внизу, под названием газеты, есть маленькая продолговатая клеточка, где указывается цена номера. Клеточка была пустой. Валентин не заметил этого и ушел с полосой к редактору. Копытов внимательно просмотрел заголовки, тексты под фотоснимками.

— Ну, лети, голубушка, — сказал редактор, сделав на полосе размашистую подпись.

И в типографии Валентин не заметил ошибки. По просьбе Полуярова он вернулся в редакцию. В кабинете ответственного секретаря сидел Копытов.

— Сильна девка! — говорил он, видимо, о Ларисе. — Мне бы такой характерец… Дурак Вишняков. Ей-богу, дурак. И себе жизнь испортил, и ей. Чего тут обсуждать? Выгнать надо из редакции и из партии. И вся недолга.

— Выгнать легко, — вздохнул Полуяров.

— Обсудить на собрании.

— И обсудить легко, — сказал Полуяров. — А ты как думаешь, Валентин?

— Я сначала думал, что, действительно, надо обсудить и исключить, — ответил Валентин, — но… это, действительно, самое легкое.

— У меня есть предложение, — Полуяров помолчал, словно не решаясь высказать свою мысль, — есть предложение не обсуждать Вишнякова, ограничиться беседой, дать ему возможность доказать…

— Не мели ерунды, — перебил Копытов, — ты в своем уме? За такой либерализм тебя самого в два счета…

— Нет. Вишняков знает, что по заведенному стандарту его вызовут на собрание, проработают, а он каким был, таким и останется.

— И не наше дело! Наше дело — заслуженно наказать его.

— Нет, — снова помолчав, Полуяров встал. — Сто раз нет. Я разговаривал с Ларисой. Почему она верит, что он исправится, а мы не верим?

— Там дела семейные, — отмахнулся Копытов, — там, сам черт ногу сломит. А тут…

— Тут еще хуже, — доверительным шепотом сказала Полуяров. — Выгнать его легко. Ума не надо. А вот воздействовать на него… как?

— Мне работать надо, — озабоченно произнес Копытов. — Решай сам. Но в райкоме тебя взгреют. Точно.

Решение Полуярова об Олеге поставило Валентина в тупик. Он не верил и в исправление Олега, не верил и в пользу проработок на собраниях. И в то же время в предложении Полуярова было что-то интересное, рискованное и вместе с тем наивное.

До половины следующего дня никто не заметил, что клеточка для указания цены была пустой. Потом позвонил какой-то досужий острослов и ехидно спросил редактора, почему «Смена» скрывает стоимость номера.

Разъяренный Копытов выскочил в приемную и крикнул оторопевшей Маро:

— Быстро всех ко мне!

Валентин сразу почувствовал, что разговор будет о нем. Когда он вошел в кабинет, редактор шагал вокруг стола, ни на кого не глядя.

— Больше так продолжаться не может! — сказал Копытов, резко остановившись. — Позор! Сегодня без указания цены вышли, завтра без фамилии редактора, а там, гляди, такой ляп будет, что я только ногами застучу по лестнице! Ты, Лесной, больше других любишь язык насчет критики почесать. Дело, конечно, нужное, но в редакции работать не будешь! Можешь жаловаться, можешь на гонение за критику сослаться.

Устало дыша, Копытов сел.

— Не работать? — тихо спросил Валентин, еще плохо сознавая, что произошло.

— Сегодня же подпишу приказ. Снимаю с работы за халатность, безответственность и сплошное, понимаешь ли, ротозейство! Ты еще оправдываться нахальства наберешься?

— Я оправдываться не буду. Я виноват. Но как же я без газеты жить буду? — растерянно пробормотал Валентин. — Вы не имеете права….

— Я свои права знаю. Я за свои решения вот этим местом отвечаю, — Копытов стукнул себя по затылку. — Можете быть свободными.

Никто не поднялся.

— Не слыхали? Можете, говорю, идти. Приказы не обсуждаются.

— А мы и не собираемся обсуждать, — не своим голосом сказала Лариса. — Мы осуждаем ваш приказ.

— Кто это — мы?

— Мне кажется, что все, — Лариса посмотрела на Николая и поправилась: — По крайней мере, большинство. Я уйду из редакции, если Лесной будет уволен.

— Держать не стану, — отозвался Копытов. — Митинговать не позволю. Заявляю как начальник, старший товарищ и коммунист: против совести не пойду, на жалость не клюну, не надейтесь.

— Никакого митинга устраивать, конечно, не надо, — заговорил Полуяров, — но нельзя не прислушаться к единодушному мнению коллектива. Я также не согласен с увольнением Лесного.

— Дело твое, Пал Палыч, — Копытов вытер платком шею, — я назад не поверну… Погорячился немного. Нервы, будь они прокляты. Ты, Вишнякова, не обижайся.

— За себя я и не думала обижаться. Как с Лесным?

— Ничего не могу поделать — дисциплина.

— Самодурство это, а не дисциплина.

— Не груби, Лариса, — сказал Полуяров.

И уже через полчаса Николай торжествующе говорил Валентину:

— Редактор предложил мне принять у вас дела.

Мальчишкой Валентин никогда не плакал от боли, только от несправедливости, от обиды. Особенно запомнился один случай. Ему было лет пять. Он играл во дворе с толстым смешным щенком. Мимо проходил подвыпивший мужчина. Он сильно пнул щенка ногой и пошел дальше, как ни в чем не бывало. Валентин схватил камень, размахнулся, но бросить не успел — мужчина скрылся за углом. Щенок взвизгивал и скулил. Даже теперь Валентин не мог понять, как это взрослый дядя мог ударить собачонку. Сейчас Валентин казался себе маленьким мальчиком, которого ударил кто-то большой, сильный. Тогда, в детстве, он схватил камень и размахнулся…

— Редактор предложил мне принять у вас дела, — повысил голос Николай.

— Так быстро? Жаль. А сдавать, собственно, нечего. Три письма.

Впрочем, голос у Рогова был не торжествующий, а виноватый.

— Ты только не падай духом, Валька, — сказала Лариса, — все наладится…

— Меня словно по лицу ударили, — отозвался Валентин, — а не верится. Чтоб я без газеты остался… Хоть сто приказов пиши, не поверю.

В голову лезли самые обидные мысли. Им овладевали противоречивые желания: то хотелось пойти нагрубить Копытову, то расплакаться.

Утром он сразу направился в редакцию, но по дороге свернул в сторону, задержался у витрины «Смены». На первой полосе, под передовой, была напечатана его информация. Тоскливо сжалось сердце. Как это так — он не на работе? Нелепо, дико. Валентин смотрел на газету, пытался представить, что сейчас происходит в редакции. Наверное, там смятение, паника — ведь не может редакция работать без него! Нет, не то: он без редакции не может, а газета будет выходить и без него.

— Любуешься? — услышал он обрадованный голос, обернулся: перед ним стоял Олег. — Я вот тоже каждый номер прихожу смотреть. Как на могилу хожу. Кстати, я слышал, что твоему оптимизму нанесен ощутительный удар? Что ты намерен делать?

— Ты уже знаешь? — удивился Валентин.

— Вести о служебных несчастьях летят быстрее пули. А я ведь только и живу редакционными новостями. Признаться, был удивлен, что тебя, именно тебя, уволили. Не скрою, обрадовался. Этот случай поможет нам разрешить наш спор. Что же ты намерен делать?

— Еще не знаю, — ответил Валентин. — Пока не верю.

Олег громко расхохотался и проговорил:

— Подожди, исчезнут робкие надежды.

Сдержав злость, Валентин произнес:

— Устроюсь в многотиражку. Где наша не пропадала? Без работы не буду.

— Где-нибудь ваша да пропадет, если дальше так же будет. Ты тщетно стараешься себя успокоить… Едем отсюда? Что, мало городов, газет? Неужели ты не испытываешь желания доказать «Смене», что на ней свет клином не сошелся?

— Меня не «Смена» уволила, а Копытов.

— Ну, а ему доказать? — разгорячился Олег.

— Зачем мне это?

— В благородство играешь, — презрительно заключил Олег.

Они, не сговариваясь, свернули в проулок. Обоим хотелось довести разговор до конца. Но если Валентин еще сдерживался, то Олег заговорил ожесточенно:

— Мне органически неприятны люди вроде тебя. Вы руководствуетесь не искренними желаниями, а разного рода утвержденными правилами. Не люди, а свод правил и норм поведения. Сухость и серость сплошная. Бог мой, если бы вдруг центральные газеты перестали, например, печатать рецензии на новые кинофильмы, что бы вы стали делать? Мнения-то у вас ведь сроду не бывало!..

— Всё?

— Почти.

Усмешка Олега раздражала Валентина, он нервничал, завидуя его самоуверенности, и начал говорить негромко, глядя под ноги, тщательно подбирая слова:

— Согласен, что у нас еще уйма перестраховщиков, особенно в литературе, искусстве и журналистике. К сожалению, перестраховщиков не судят.

«Почему он улыбается с таким превосходством? — подумав, замолчал Валентин. — Почему он всегда самодоволен? Неужели он убежденнее меня?»

— Ты носишь розовые очки. Опасное приспособление, — сказал Олег. — Оно искажает реальную действительность. Его несправедливо увольняют с работы, а он с жаром доказывает, что в нашей природе несправедливости не существует. Копытовы не скоро на пенсию уйдут. Не один, так другой добьет. Их много.

— Ты вопишь о разных страхах, а не пишешь. Это хуже перестраховки. Ты, имеющий собственное мнение, написал фальшивую рецензию. Ты подделался под мнение, с которым не был согласен.

— Случай с моей рецензией — ерунда, нелепый случай, — растерянно ответил Олег. — Я говорю о другом. Вот я часто бывал в театрах на приемках спектаклей. Поверь мне, ужас, что там происходит! Собираются разного рода представители разного рода учреждений, в той или иной степени связанных с искусством. Начинают обсуждать спектакль. Что они говорят! К искусству они никакого отношения не имеют, в искусстве ничего не понимают, но искусство им подчиняется. У него больше начальников, чем помощников. Об этом, по-твоему, не надо кричать?

— Как называлась твоя статья?

— Я говорю не о статье.

— А о чем?

— О том, о чем писать нельзя.

— Ты просто болтун, извини за грубость. Ты много говоришь и мало делаешь. Я слышал от тебя много метких и ядовитых замечаний о разных недостатках.

— Я не прав?

— А где статьи?

— Чудак! — Олег принужденно рассмеялся. — О недостатках, о которых я болтаю, — он подчеркнуто громко произнес последнее слово, — о таких недостатках статьи писать бессмысленно. Их не напечатают.

— Я тебя спрашиваю: ты написал эти статьи? — упрямо допрашивал Валентин.

— Я знаю, что их не напечатают, — упрямо повторял Олег.

— Вот когда ты их напишешь, тогда и будем разговаривать, — весело сказал Валентин, которому стало ясно, что так спорить можно без конца. — Одно дело — кричать, другое дело — писать. Писать правду многим не под силу. Еще труднее отстаивать правду. Я знаю много случаев, когда у журналистов не хватало упорства, смелости или желания довести дело до конца, по-настоящему рискнуть. Они бросали дело на полпути и за кружкой пива до сих пор жалуются, что их таланты затирают. А я считаю так: надо писать, не заботясь, напечатают или нет. Написать, а там видно будет. Мы с тобой виноваты, что Копытов в руководящем кресле сидит.

Олег ответил удивленным, непонимающим взглядом, поднял руку, чтобы прикоснуться к краям шляпы, но скривил губы и махнул рукой, сказав:

— Я остаюсь при особом мнении.

Взвыла пурга. Валентин испытывал приятное чувство от того, что колючий ветер слепит глаза, обжигает лицо, заставляет повернуться к нему спиной. Его охватила усталость, как после драки. Сознание было возбуждено, словно он решил трудную задачу, сверил ответ по учебнику — правильно.

Он не чувствовал ветра. Лицо одеревенело, больно было шевельнуть мускулами. Он направился в редакцию.

Копытов встретил его обрадованно, крепко пожал руку, предложил папиросу, спросил:

— Ну, как делишки? Я уж хотел к тебе рассыльную послать, узнать. Может, заболел или еще что. Самочувствие-то нормальное, надеюсь?

Тяжесть отлегла от сердца, Валентин весело кивнул.

— Ну и хорошо, ну и молодцом, всегда бы так, — продолжал Копытов, но уже озабоченным тоном, — в нашем деле выдержка, понимаешь ли, нужна. Без нее нельзя. Меня вчера в обкоме пропесочили, будь здоров. И ничего, спасибо за критику сказал. Ты работенку-то ищешь?

— Работу? — недоуменно переспросил Валентин. — Зачем?

— Не святым духом питается человек. Зарплатой.

— А я решил, что вы… — растерянно пробормотал Валентин. — Зачем же вы со мной так разговаривали?

— А что? — в свою очередь удивился Копытов: — По-человечески. Я, может, ночь не спал, соображал, как тебе помочь. Я, когда тебя увольнял, не о кресле думал, не о себе и не о тебе, а о нашем общем деле — о газете. За нее я ответственность держу. Ответственность! За нее мне, так сказать, деньги платят.

— За ответственность или за работу? — вырвалось у Валентина.

Копытов с сожалением посмотрел на него и предложил великодушно:

— Пиши заявление. Уходи по собственному желанию.

— Увольняйте, дело ваше, — с отчаянием проговорил Валентин. — А по собственному желанию я не уйду. Никакого желания не испытываю.

— Получай расчет, — Копытов с сердцем отшвырнул от себя пачку бумаг.

Уволен… Не укладывалось в голове, не верилось. Это было настолько нелепо, что трудно было сосредоточиться, заставить себя думать, решить, что же делать.

— Где пропадал? — сердито спросила Лариса, разыскавшая его в коридоре. — Я уже хотела бежать к тебе домой.

— Неважно, где я пропадал. Важно, где я теперь буду, — жалобно ответил Валентин, которому вдруг подумалось, что бороться с Копытовым бесполезно.

— Мы были вчера в обкоме комсомола у товарища Тополькова, — иронически проговорила Лариса. — В университете вместе учились. Он исторический факультет окончил. Раньше при встречах хоть о здоровье спрашивал, теперь кивает. Пытались с ним по душам потолковать… Нет, надо писать в цека! Ты знаешь, я изнервничалась. Дальше некуда. Сдерживаюсь из последних сил. Еще немного и кричать начну. — Лариса тряхнула головой и горько улыбнулась. — Надоело.

— Ничего, — зло ответил Валентин и с мальчишеским задором добавил: — Помяни мое слово, не кто-нибудь, а мы радоваться будем.

— Будем, — вздохнула Лариса, — когда-нибудь… Я ведь и работаю, и маме вида не подаю, и не плачу, даже спать себя заставляю. А вдруг не сдержусь?.. Мамаша олегова меня изводит, звонит чуть не каждый день. Мерзости разные говорит, деньги предлагает. И Олег… молчит.

Валентин проводил Ларису до кабинета, словно по дороге ее мог обидеть кто-нибудь.

* * *

— Ты чего на меня уставился? — спросил Копытов.

— Из любопытства, — насмешливо ответил Полуяров. — Что делать будем?

— Работать. Долг свой выполнять. В мелочах не возиться,

Полуяров, будто соглашаясь, кивнул и заговорил, нарочито небрежным тоном:

— Есть, Сергей Иванович, один закон природы — переход количества в качество. Из мелочей со временем крупные вещи складываются. Даже мировые события. Но с каких пор человеческие переживания стали мелочами? Извини, но меня поражает твое невнимание к людям. Вышвырнул из редакции молодого способного журналиста…

— Не вышвырнул, а уволил.

— Вышвырнул! — Полуяров встал. — Надо кончать эту волынку! Если слушаться совести, я должен идти в обком и сказать, что тебя пора снимать с работы. Не могу больше терпеть. Мешаем мы друг другу, не понимаем друг друга. Либо ты прав, либо я. Надо разобраться.

Копытов снял очки, покрутил их в руках, помолчал и сказал убежденно:

— Мы не в частной лавочке, Паша. Нельзя нам, понимаешь ли, лирикой разной заниматься. Какие тут могут быть переживания, когда работа — главное? Кому какое дело, что у Копытова, например, дома дела неважные? Он обязан газетой руководить. Это с него и спрашивают. Мы с тобой не муж и жена, а руководители идеологической организации, коммунисты. Нас партия на ответственный пост поставила. А ты: не сошлись характерами. Смешно!

— Грустно. Партия на пост поставила, партия и снимет.

— Ты брось! — буркнул Копытов, отвернувшись. — Ты партию не трогай. Я за нее, знаешь, сколько сил отдал! Ты брось философией заниматься, работай. — Копытов помолчал и спросил с сожалением: — И ты… как это?

— Брут?

— Вот-вот…

Дверь с шумом растворилась, ударилась о стену. На пороге стояла Маро.

— Ты что?! — закричал Копытов. — Чего надо? Маро, четко отстукивая каблуками, подошла и положила на стол листок бумаги.

— Прошу уволить, — прочитал Копытов. — Ты в своем уме?

— Девушкам нельзя так говорить, — тихо произнесла Маро. — Я вам скажу, что вы совсем плохой человек, вас никто не любит. Да. Зачем Лесного уволили? Нельзя хороших людей с работы выгонять. Я уйду.

— Не торопись, — сказал Полуяров.

— Держать не буду, — отрезал Копытов, — подумаешь, золото. Будто я секретаршу не найду.

Маро была гордой девушкой. Она действительно ушла из редакции, никому не пожаловавшись на свою беду. Полуяров не успел с ней даже поговорить.

У Копытова была хорошая черта: он всегда мог забыться в работе, какие бы неприятности ни посещали его. Стоило ему сесть за стол и взять в руки перо, как он забывал обо всем, даже о крупном разговоре с первым секретарем обкома комсомола.

Но сегодня Копытов не узнавал себя — не работалось. Он вошел в кабинет Полуярова и сказал:

— Воду мутишь, Паша.

— Снимут тебя с работы, — ответил Полуяров, не оторвавшись от бумаг.

И вдруг Копытову все стало понятно. Он облегченно вздохнул и проговорил:

— Не надейся. Я знаю, кто на мое место метит, кто против меня коллектив восстанавливает, кто за моей спиной в прятки играет. Ты, Паша. Ты яму роешь. А кто в нее упадет?

Полуяров взглянул на него спокойно и снова уткнулся в бумаги.

Вечером к Копытову зашел Николай Рогов.

— Мне нужно посоветоваться с вами, Сергей Иванович, — осторожно начал он. — Я беспокоюсь не о себе…

— Да не тяни, не тяни, — перебил Копытов.

— Все считают, что я ваш, так сказать, ученик, — быстро продолжил Рогов. — А Лесной подопечный Полуярова. Я человек прямой и прямо вам говорю: вся редакция смотрит и ждет: кто кого? Сумеет ли Полуяров восстановить на работе своего любимчика?

— Врешь, — коротко выдохнул Копытов. — Не верю.

Рогов пожал плечами.

«Дела, — подумал Копытов, — не поймешь, кто прав, кто виноват. А я за всех отдувайся».

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

На этот раз обычная процедура открытия собрания показалась утомительной и нарочитой. Полуяров невольно поглядывал на первого секретаря обкома комсомола Тополькова, высокого молодого человека с продолговатой головой на длинной тонкой шее. У него было худое, с нездоровой желтизной лицо, короткие волосы, на щеках глубокие впадины. Сухие бледные губы улыбались привычной снисходительно ободряющей улыбкой.

Доклад Копытова отличался обстоятельностью и самокритичностью. Из всех сотрудников редакции он безоговорочно похвалил только Полуярова и в заключение выразил уверенность, что коммунисты подскажут меры улучшения работы газеты.

Начав выступать, Полуяров тут же про себя отметил, что один раз уже не сдержался: не надо было первым просить слова. Но поправляться было уже поздно, и он говорил ровным голосом, следя за каждым словом:

— Мы обсуждаем самый важный и больной для нас вопрос. Вопрос о руководстве. Обсуждать его надо честно, прямо, глаз в глаз. Слишком часто ссылкой на бюрократизм начальства мы прикрываем собственную нерешительность в борьбе за правду. Вместо того, чтобы быть готовыми разбить себе лоб в борьбе за свое мнение, мы произносим пламенные общие фразы. А фразы приелись. Их спокойно произносят те, кто не имеет на это морального права. Дело обстоит так, что день ото дня мы работаем хуже и хуже. День ото дня обостряются противоречия между редактурой и коллективом, между редакцией и обкомом.

— Первый раз слышу, — недовольно перебил Топольков, — какие могут быть противоречия? Вы что? Это непартийное в данном случае выражение. Есть некоторое недопонимание, но противоречий — никаких.

— Дело не в словах. Обком плохо руководит газетой, не помогает коллективу редакции, не доверяет ему, а иногда и просто мешает. Корреспонденция Лесного о Синевском леспромхозе одобрена всем коллективом. А Сергей Иванович сбегал с ней к вам, товарищ Топольков, вы ее забраковали.

— Могу аргументировать свое решение, — перебил Топольков.

— Но самое главное, — словно не расслышав, продолжал Полуяров, — это наши, внутриредакционные неполадки. А главный из них — неумение товарища Копытова руководить, воспитывать. Редактор бросается из одной крайности в другую, то либеральничает, то доходит почти до самодурства, как это было с увольнением Лесного.

— Что верно, то верно, — натянуто улыбнулся Копытов Тополькову. Секретарь обкома понимающе кивнул.

— Редактор оторвался от коллектива, работает в одиночку, никому и ни в чем не доверяет. Чрезмерная, доходящая до трусости, осторожность, отсутствие собственного мнения, стремление застраховать себя от острой борьбы с недостатками стали определяющими чертами Копытова как редактора. Бесконечные сомнения, опасения, согласования, увязывания и прочие манипуляции со статьями, одобренными коллективом, лишили газету боевого, наступательного духа. Со страниц «Смены» исчезла настоящая, принципиальная критика. В столе редактора нашло вечный покой много статей. Проделано это с ведома товарища Тополькова. Он больше доверяет редактору, чем редакции.

Лицо Копытова беспрестанно менялось. Он то пробовал улыбаться, то пожимал плечами, то удивленно взглядывал на Полуярова, то кивал в знак согласия. Но чем дальше говорил Полуяров, тем реже поднимал голову редактор. Топольков, не отрываясь, писал в блокноте. Полуяров выступал неторопливо, хотя от волнения не узнавал своего голоса:

— Теперь о некотором недопонимании или противоречиях между редакцией и обкомом, — продолжал Полуяров. — Обком давно осведомлен о наших бедах, но не принимает никаких мер. Руководство газетой он подменил мелочной опекой, ненужным вмешательством в будни редакции. На сигналы коммунистов обком не обращает никакого внимания.

Полуяров сел и сразу спохватился, что сказал не все: забыл упомянуть о собственной нерешительности, о том, что давно надо было поставить вопрос о редакторе прямо и резко. Он нервничал и часто вытирал платком пот, выступающий на лбу между бровями, часто менял позу, словно сидел на неудобном стуле.

— Нельзя не согласиться с некоторыми отдельными замечаниями Павла Павловича, — глубокомысленно начал Николай Рогов. — Но никаких противоречий с обкомом нет и быть не может. В редакции сколотилась группа недовольных, возглавляемая товарищем Полуяровым, и подняла шум. Ну, что сказать о редакторе? Иногда, правда, Сергей Иванович бывает несколько крут. Лесного, может быть, и не следовало бы увольнять. Пользуясь присутствием товарища Тополькова, замечу, что обком действительно уделяет газете мало внимания.

В перерыв к Валентину подошел Топольков и озабоченно проговорил:

— С вами неправильно решили. Завтра зайдите ко мне для беседы. А собрание идет хорошо. Критика острая, принципиальная, невзирая на лица. Чувствуется, что собрание будет поворотом в сторону резкого улучшения качества газеты.

— У нас таких собраний было немало, — ответил Валентин, — но поворотов в сторону улучшения пока не видно.

— Унывать не стоит, — Топольков похлопал Валентина по плечу. — Посоветуемся и что-нибудь придумаем.

Больше всего Полуяров боялся за выступление Валентина: парень обижен, взвинчен, может сгоряча что-нибудь не то сказать. Но опасения оказались напрасными. Валентин часто заглядывал в блокнот, не торопился, говорил сдержанно, хотя откинутая корочка блокнота чуть дрожала. Лишь в конце выступления он разнервничался:

— Наш редактор утратил облик советского руководителя. Он — главный виновник создавшегося положения. Нам надоело быть пешками, которым не разрешается иметь своего мнения, нам не хочется думать и писать по-копытовски.

Когда встала Лариса, порозовевшая, с прищуренными глазами, Полуяров решил, что ее выступление будет самым резким.

— Товарищ Копытов, — раздраженно начала она, — наплевательски относится к коллективу. Не первый раз мы говорим об этом. И на партийных собраниях, и на летучках все разговоры сводятся к тому, что наш редактор потерял облик советского руководителя. Его надо снимать с работы. Ведь он по-прежнему считает, что его безобразия — это всего-навсего ряд недостатков. Он уверен, что коллектив не может подчинить его своей воле, что найдется рука, которая защитит Сергея Ивановича от любой критики.

— Давайте спокойнее, — сказал Топольков.

— А мы не можем спокойнее! Мы не хотим быть спокойными! У нас беспокойная профессия. Для нас успокоиться — значит засохнуть, охладеть, писать не статьи, а докладные.

— Докладные — тоже дело полезное, — пошутил Копытов.

— А вы не шутите… Вот товарища Копытова и любят в обкоме за спокойствие. Таких с работы не увольняют. Они спокойные, они никого не трогают. — Лариса передохнула. — Самое опасное для редактора — перестраховка. Зажать критику в кулак, критиковать только комендантов общежитий да продавцов, выполнять задачи газеты формально, согласовывать, утрясать, а не выступать со статьями — вот чем руководствуется товарищ Копытов.

— Разрешите? — Топольков встал, положил руку с блокнотом на стол и посмотрел в потолок. — Суждения товарищей в части плохого качества газеты справедливы. Справедливо и то замечание, что обком не уделял газете достаточного внимания. — Он пожевал губами, озабоченно склонил голову набок. — Нехорошее впечатление произвело на меня лично выступление товарищей Полуярова и вот вас… — Топольков показал на Ларису подбородком. — Очень несамокритичные выступления, нервозные, я бы сказал. Критикуя, некоторые товарищи забывают о том, что газете положено и что не положено. Забывают свое место. Нельзя.

Затем к столу вышел Копытов, виноватый, смущенный, с доброй улыбкой на раскрасневшемся лице.

— Согласен, — горячо произнес он, приложив руку к груди и чуть наклонившись. — Правильно подметили мои недостатки. И возражать не буду. Ошибок у кого не бывает? Было бы желание бороться с ними. А у нашего коллектива есть такое желание. Я приложу все усилия…

«Сейчас начнется главное, — подумал Полуяров. — Сейчас я такое скажу… и в чем только меня после этого не обвинят! Неприятно, но надо. Раз решил принципиальным быть, будь готов к неприятностям».

Правая рука не поднималась, налилась тяжестью.

— Какие будут предложения?

— Я предлагаю, — сказал Полуяров, — вынести товарищу Копытову строгий выговор и просить бюро обкома комсомола снять его с работы как несправившегося.

— Я думаю, что разговор у нас шел правильный, — быстро проговорил Топольков, — Сергей Иванович получил указания и советы, получил возможность доказать, что он может руководить и неплохо руководить.

— Есть предложение! — крикнул Рогов. — Ограничиться строгим выговором!

Приступили к голосованию по первому предложению. Слышно было, как на улице промчался, весело звеня, трамвай. В приемной торопливо стучала по клавишам машинистка.

— Шесть против четырех.

Расходились молча. Невозмутимый, снисходительно улыбающийся Топольков раскрыл перед Полуяровым дверь в кабинет редактора. Копытов снял пиджак, бросил его прямо на стол, сорвал галстук.

— Вот вам свобода мнений, неорганизованность! — возмущенно сказал Топольков Полуярову. — Вы не понимаете, что вы делаете! Детский подход к серьезным вопросам! В демократизм играете? Я даже боюсь прямо охарактеризовать ваше поведение.

— А почему вы обращаетесь ко мне, а не к партийной организации?

— Я не сторонник демагогии. За такое собрание отвечать будете вы, — Топольков начал одеваться. — Пока мне доверено руководство обкомом, редактором будет Копытов.

— Газета не ваша, а обкома. А вы — не обком. Мнение коллектива редакции относительно редактора и обкома проверим на областной конференции.

— Здесь мы имеем дело с обыкновенным стремлением выдвинуться, — холодно произнес Топольков. — Вы хотите быть редактором, Полуяров? Так бы и сказали. А подкапываться…

— Фу ты, черт, — прошептал Копытов, взъерошив волосы руками, — до чего муторно. Как с похмелья. Голова кругом.

— Вопрос будет разбираться в обкоме партии, — многозначительно намекнул Топольков.

— А пусть! — махнул Копытов. — Ведь прямо мне в глаза… мои люди… Ведь я для них все делал. Недосыпал, в кино, знаете ли, некогда было сходить… Уволить просят! Я сам уйду! — с внезапной решимостью воскликнул он. — Не столковались… вот обида-то… обида…

— Ты пока еще редактор, — недовольно остановил его Топольков. — Бюро….

— Да что ты мне — бюро да бюро! Мои товарищи по работе меня прогоняют. Вот мне нож в сердце!

— Что ж раньше, Сергей Иванович, не разумел? — спросил Полуяров.

— Не трогай меня, Паша, — Копытов отодвинулся, — а то я…

— Во всяком случае, — невозмутимо произнес Топольков, — мы сделаем самые серьезные выводы в части происшедшего.

Копытов оделся, засунул галстук в карман пальто и вышел вместе с Топольковым, не попрощавшись.

Оставшись один, Полуяров, взял телефонную трубку.

— Ли-за, — сказал он тихо, — я сейчас приду… Ждешь? Правильно делаешь.

Он предвкушал удовольствие взглянуть на спящего сына, потом поговорить с женой, а когда и она уснет, побродить вокруг стола, думая о разных делах.

* * *

Из командировки Лариса вернулась раньше срока. Случаются в жизни журналиста такие редкие радости: она выполнила задание за один день. В маленьком городке, где она предполагала прожить не меньше трех дней, гостиницы не было, и ждать поезда пришлось в комнате для приезжих. Лариса простудилась, появился насморк, кашель, головная боль.

В вагоне Лариса почувствовала себя хуже. Проводница, разговорчивая, сердобольная женщина, дважды приносила таблетки, уверяя, что они «ото всего спасают», советовала встать: «хворь, она лежачих легче берет».

Лариса не могла пошевелиться. Хотелось на ходу выпрыгнуть из вагона, чтобы избавиться от назойливого, оглушающего стука колес, равномерного покачивания, вызывающего тошноту. И лишь вконец измученная, она догадалась об истинной причине недомогания: крошка дает о себе знать, боится, чтобы о ней не забыли. Милое дитя мое, скорее бы уж ты появлялось на свет. Мама будет любить тебя. И папа у тебя будет, как у всех мальчиков и девочек. Хороший папа. Он будет тебя любить и маму тоже.

Дрогнуло, заболело сердце.

А если навсегда останешься с этой болью?

Она старалась думать о другом, не смогла и расплакалась. Резкая боль в левой половине груди затмила свет. Лариса летела в пропасть, хотела крикнуть, позвать на помощь….

Когда Лариса очнулась, колеса как будто стучали тише, покачивание вагона приятно убаюкивало. «Только не надо никогда хныкать, — облегченно думала Лариса. — Если я не захочу, никто не испортит мне жизнь».

В голове прояснилось. Лариса передохнула, откинула одеяло, посидела и вышла из купе. У окна стояла проводница — грузная, с обрюзгшим лицом, на котором тихо и ласково светились черные молодые глаза. Она приветливо закивала, спросила:

— Легче тебе, поди? Ну и спала бы. Первого носишь? Муж-от есть?

Лариса закусила губу, отрицательно покачала головой. Женщина вздохнула и отозвалась шепотом:

— Вроде епидемии это нынче. От войны, видать, осталось. Мужики — народ, известное дело, бессознательный. Им нашего брата приголубить — все одно, что выпить. Пройдет похмелье, и опять мужик — вольный человек. А мы любовь-то в себе носим, мыкаемся… Да ты плюнь на своего, не томись. Ты баская, захочешь, пятерых найдешь… Носить тяжело или как?

— Не особенно, — ответила Лариса, которой нравилось слушать негромкий окающий голос.

— Работаешь? — продолжала женщина. — Ну, тебе жизнь — не горе. Забудь дурака, я тебе говорю. Которые ребят бросают, про тех разговор короткий. Не люди они. Одну бросит, другую бросит, а умрет, и не поплачет никто. Некому. Только по могиле кто-ино догадается, что человека зарыли… Иди спать, милая. Меня слушать, не дослушать. Остановка.

«Она права, — думала Лариса, — и мама права. Все правы. А больше всех права я…»

В город поезд пришел рано. Лариса занесла рукопись в редакцию, оставила записки машинистке и Полуярову и направилась домой. Не сняв пальто, она легла на диван и сразу заснула. Снилось ей, что идет она ночью по полю, замерзшая, усталая, еле передвигает ноги. Воет ветер. Вдруг нога ступила мимо дороги, и Лариса глубоко провалилась в снег, закричала, но из-за ветра не расслышала собственного голоса. Чем глубже она погружалась в снег, тем невесомее становилось тело. Она устроилась в снегу поудобнее, решила заснуть и проснулась.

Она встала и сразу вспомнила, что ведь сегодня Олег должен уехать. Не случайно же она так торопилась вернуться из командировки. Ей необходимо повидаться с ним. Они так давно не встречались! Может быть, и ему хочется поговорить с ней?! А вдруг она разревется при нем, с губ сорвутся обидные упреки, злые слова? Нет… Она тряхнула головой и пошла к выходу.

Будка с телефоном-автоматом была неподалеку. Лариса опустила монету в щель и замерла. Долго стояла. Потом против воли, словно бессознательно, сняла трубку. Пальцы крепко сжались, когда Лариса почувствовала, что сейчас услышит голос Олега.

— Вам кого? — спросил он.

Она вся напряглась, будто готовясь поднять большую тяжесть, и ответила:

— Знаешь, Олик, это я.

— Ты?!

— Да, — прошептала она. — Ты что сейчас делаешь? — Она подумала, как держать себя и решила говорить так, как будто ничего не случилось, просто они давно не виделись. — Олик, ты совсем забыл меня, — горячо прошептала Лариса. — А мне без тебя очень трудно. Я не могу забыть. Я все вспоминаю и не верю… Ты когда едешь?

— Сегодня ночью.

— Сегодня? — огорченно переспросила она. — Так быстро… Тогда сейчас же иди ко мне, придешь? Приходи. Быстрее.

Она даже не расслышала ответа, хлопнула дверью, не останавливаясь, добежала до дома. Надо угостить его кофе, черным-черным, какой он любит.

Ей захотелось принарядиться. Она пересмотрела все свои платья с тоненькими талиями и надела синий халатик.

Кофе получился крепким, ароматным. Лариса накрыла маленький столик, перенесла его к дивану. Когда послышался стук в дверь, Лариса рассмеялась и побежала открывать. Увидев ее, Олег смутился.

— Входи, входи! — закричала она, сняла с него шляпу, нахлобучила себе на голову, звонко чмокнула Олега в щеку, прижалась и прошептала: — Не удивляйся, я немного сумасшедшая…

Забывшись, Олег по старой привычке без разрешения снял пиджак и открыл шкаф. Все вешалки, на которых раньше висели его костюмы, были свободны. Олег, не обернувшись, глухо сказал:

— Прости меня.

— Давным-давно… Дать тебе твои туфли? Старые?

— Не надо, — сдавленным голосом отозвался он. — Ничего не надо.

Он, не глядя на нее, прошелся по комнате, сел. Лариса села рядом, не отрываясь смотрела на него. Он взял ее руку, поцеловал, с трудом выговорил:

— Как живешь?

— Плохо, — весело ответила Лариса. — Пей кофе. Ты пиши мне, чаще пиши.

— Буду писать, и вообще… — он взглянул на Ларису, помолчал и вдруг быстро спросил: — Ты приедешь ко мне?

— Нет, я буду ждать тебя. Все равно ты вернешься. Честное слово. Иначе быть не может. Иначе мне и жить незачем… — торопливо говорила Лариса. — Ты поезжай, поживи один, подумай и возвращайся. Я тебя встречу. Пей кофе. Специально для тебя сварила. Крепкий — скулы сводит.

— Чудесный кофе…

— Приедешь, сразу дай телеграмму, а то я изведусь. Я ведь ненормальная. Если бы не пришел, я бы сама пришла. Я буду ждать тебя, — радостно повторяла Лариса. — Не торопись, сиди. Теперь ведь долго не увидимся…

— Я не тороплюсь, то есть я, конечно, тороплюсь, очень спешу, но я не понимаю… не знаю, как мне держаться… даже каяться и то стыдно…

— А я не каяться тебя позвала, — чуть обиделась Лариса. — Мне надо тебя увидеть. Я знала, что ты придешь. — Она обняла его. — Ну куда ты от меня денешься? — Голос ее стал мягким, ласкающим. — Никуда… Тебе надо уехать, встряхнуться, пожить без советчиков и подсказчиков. Будь умницей.

— Попытаюсь… Меня одно мучает…

— Вот уж зря, — тяжело произнесла она, непроизвольно потрогав пояс. — Тут все в порядке. Не беспокойся, — она быстро встала, отошла к окну и попросила: — Ты уходи, я сейчас плакать буду… а тебе незачем это видеть… уходи…

Она не слышала, как подошел Олег, а почувствовав прикосновение его губ на шее, вся напряглась, чтобы не обернуться, чтобы не схватить его обеими руками, сказала громко:

— Приезжай.

Из окна было видно, как Олег быстро дошел до угла, остановился, закурил и, нерешительно потоптавшись на месте, скрылся за поворотом. Лариса прижалась горячим лбом к холодному стеклу и смотрела на тот клочок асфальта, где недавно стоял Олег. Провела рукой по щеке и удивилась: щека была сухой.

«Все выплакала, — без грусти подумала Лариса. — Ни капли не осталось». От напряжения, испытанного во время разговора с Олегом, от усталости после бессонной ночи и жара в теле Лариса обессилела и легла.

Но чем дальше вспоминала она разговор и виноватый, с тоской взгляд Олега, тем легче становилось на сердце. С необычайной силой уверилась она в том, что он не может не вернуться.

Показалось, что в комнате душно, захотелось свежего, морозного воздуха.

Вечером она пошла в поликлинику. Там была особая жизнь, велись особые разговоры, тревожные, но радостные. Лариса боялась ходить туда. Здесь могли спросить о муже, сразу заметить несчастье, пожалеть. Но сегодня она впервые явилась сюда спокойной и даже посоветовала впервые пришедшей на консультацию смущенной молодой матери:

— Больше двигайтесь.

Ребенок все еще был для Ларисы чем-то далеким. О нем напоминала лишь резкая смутная тревога перед родами, заложенная в женском сознании.

До встречи с Олегом мысли о нем были тяжелыми. Они не покидали, завладевали всем её существом, и — казалось — нервы скручиваются. Она находила себе десятки занятий, десятки дел, чтобы отвлечься, дать хоть немного отдохнуть изболевшемуся сердцу. Александра Яковлевна помогала дочери придумывать занятия: предложила поменяться комнатами, сделать перестановку на кухне и побелить стены.

Александра Яковлевна ни словом не напомнила дочери о случившемся. Лариса понимала, каких усилий ей это стоило.

Вернувшись из клиники, Лариса поставила на плитку суп, присела с книгой на диван и заснула. Проснулась она от голоса Валентина:

— По-моему, она не скоро поправится.

«Интересно», — обиженно подумала Лариса.

— Я расстроена: зачем он приходил? — говорила Александра Яковлевна. — Что у них был за разговор? Худо бы ей не стало.

— Она вбила себе в голову… — начал Валентин, но Лариса перебила:

— Много ты понимаешь, психолог! Молчал бы.

— Врача вызвать? — спросила Александра Яковлевна.

— Не надо. Я сейчас злая, меня никакая хворь не возьмет. И, вообще, я себя отлично чувствую. Просто я очень устала сегодня.

Когда мать вышла, Лариса наклонилась к Валентину и зашептала:

— Я разговаривала с Олегом. Он сегодня уезжает. Ты проводи меня на вокзал. Придумай что-нибудь, чтобы мама меня отпустила, — Валентин хотел возразить, но она до боли сжала ему руку и властно сказала: — Поедем на вокзал. Я хоть издалека посмотрю. Поезд отходит без четверти одиннадцать.

— А врать Александре Яковлевне я не буду, — отказался Валентин. — Если тебе необходимо провожать, то и врать нечего.

— Ладно, — согласилась Лариса, — прошу пардону.

Неожиданно для нее Александра Яковлевна не стала возражать, только предупредила:

— Держи себя в руках, не рыдай и прочее.

— Есть! Железобетонные нервы, закаленные в самых неблагоприятных условиях. Что вы на меня смотрите? — удивленно спросила Лариса. — Вы абсолютно ничего не понимаете в жизни. Вы противные скептики, но я вас люблю… Если бы у меня была машина и я умела бы водить, — задумчиво продолжала она, — я выехала бы на шоссе и помчалась вперед. Вы понимаете, как это здорово — мчаться вперед? Не каждый может. В школе я мечтала стать летчицей, но ужасно боялась высоты. Я лазила на крышу и сидела там с закрытыми глазами. Потом я мечтала стать водолазом, но ужасно боялась воды. Пришлось учиться плавать. Я всю жизнь мечтала, потому что… — Она загадочно умолкла и, убедившись, что ее слушают, лукаво улыбнулась и закончила: — Вы все равно не поймете. Давайте обедать.

На вокзал шли пешком. Лариса рассказывала:

— Летом буду жить за городом, детеныш мой будет по траве ползать… Ты думаешь, почему я сегодня такая? Потому, что я счастливая. Не веришь? А я верю… Верю, — упрямо повторила она.

Они остановились у входа на перрон. Лариса крепко держала Валентина под руку.

— Идет, — шепнул он.

Олег медленно поднялся по лестнице и прошел мимо, не заметив их.

— Никто его не провожает, — радостно сказала Лариса, — только я его провожаю… Поднимемся на мост?

Мост нависал над железнодорожными путями. Поезд, увозивший Олега, прогромыхал внизу, обдав Ларису и Валентина густым дымом.

Ларисе не хотелось возвращаться домой: она предчувствовала, что мать неодобрительно отнеслась к ее поведению, и, кто знает, может быть, именно сегодня выскажет наболевшее, что тщательно скрывала долгое время.

Так и случилось.

Первой не выдержала молчания дочь.

— Мама, — позвала она, — давай поговорим… обо всем. Теперь можно.

— О чем? — Александра Яковлевна сделала вид, что не поняла предложения.

— Об этом…

— А надо ли?

— Надо, — вздохнула Лариса, — мне надо знать, что ты обо мне думаешь.

— Трудно мне с тобой говорить, — тихо ответила мать. — Я не о себе беспокоюсь, и не о тебе. Ты сходи когда-нибудь в детский дом номер четыре, на Плехановской улице. Волосы дыбом встанут. В глазах потемнеет… Уютно в этом доме, чисто, красиво. Детишки там живут. Хорошо живут. На каждом шагу чувствуют заботу, ласку. Безбедно они проживут, выучатся, людьми станут, но… кругом их дяди и тети, хорошие, добрые, но — дяди и тети, а не мамы и папы. Нет у этих мальчишек и девчонок родителей, не знают они ни материнской ласки, ни отцовской заботы. Папы и мамы бросили своих детей, живут в свое удовольствие, по нескольку раз ходят в загс. И что самое противное: не от бедности, не от тяжелой жизни бросили они детей.

— Как ты могла подумать! — прерывистым шепотом сказала Лариса. — Я не брошу его! Ни за что!

— Конечно, не бросишь, — жестко проговорила Александра Яковлевна, — а ему от этого немногим легче будет. А отец у него будет? Встретишь ты человека, который сможет стать отцом этого ребенка? Таким отцом, чтобы ребенок и заподозрить не мог, что нет у него на самом деле папы? Я знаю, ты можешь от всего отказаться и замуж не выйти. А ты знаешь, как грустно расти без папы? — Александра Яковлевна увидела на глазах дочери слезы, но продолжала безжалостно: — Сколько сил ты потратила, чтобы оправдать его, того, кто бросил тебя с ребенком?.. Перебори себя! Ты его из сердца вырви, вместе с сердцем вырви. Не слушается сердце? Сходи в тот детский дом, посмотри… И не надо плакать. Я ведь не плачу… Больше не живи так. В любви надо гордой быть… Жалкая у тебя любовь.

— А вот и нет, — упрямо прошептала Лариса. — Все, что ты говорила, правильно… И все-таки я сначала попробую сделать все, что могу… все, что могу, все, что мыслимо.

— Смотри…

Лариса кивнула, сняла футляр со швейной машины и села шить распашонки. Разговоры — разговорами, а без распашонок человека не вырастишь.

* * *

Утром Валентин отправился в обком комсомола. Здесь, в приемной Тополькова, он просидел часа два, с любопытством глядя на гордую, окающую секретаршу, которая кричала в телефон на секретарей райкомов, как трамвайный кондуктор на безбилетников. Ее крикливый голос раздражал, и Валентин вышел в коридор, к окну. Отсюда, с пятого этажа, люди казались меньше, чем были на самом деле.

Мимо стремительно прошел Топольков, на ходу сказал:

— Прошу извинить, спешу. Я дал указание решить вопрос с вами положительным образом.

Странно — Валентин не обрадовался. Может быть, сказались пережитые волнения, может быть, взволновало письмо отца, полученное утром. Валентин здесь же, в коридоре обкома, перечитал коротенькую записку:

«Совсем ты забыл старика, сын. Одолела меня одна дума. Внучат хочу. Честное слово. Постарел ведь я, и хочется тебя мужчиной, отцом видеть.

Пора, пора, сын, подумать о семье. Напиши мне, как у тебя дела с личной жизнью. Жду.

Будь здоров, живи долго, как горы (так албанцы говорят).

Отец».

Валентин нервничал еще и потому, что вечером условился встретиться с Ольгой.

Он всегда старался оправдать ее, находил множество доводов, чтобы не думать о ней плохо. Он страдал лишь оттого, что не любим. Осуждал ли он ее? Нет, больше жалел.

Встретились они опять в том же самом сквере. Предвесенние ветры принесли немного тепла, и снег начал было таять. Еще сопротивляясь весне, он покрылся твердым серебристым настом. Тропинка обледенела. Но воздух был пропитан влажным запахом приближающейся весны.

Казалось, на губах гипсовой физкультурницы затаилась живая улыбка. Казалось, что статуя вот-вот переступит с ноги на ногу, поведет широкими плечами, стряхнет с них мокрый, тяжелый снег и повернется лицом к реке, откуда летят весенние ветры. И еще казалось: физкультурница рассмеется, когда ветры растреплют ее гипсовые волосы.

Валентин снял перчатки, мял в руках ком снега.

Говорили о пустяках, о том, что хорошо бы во всех парках поставить статуи из белого мрамора, о том, что задерживается строительство нового спортивного зала, о том, что весна в этом году будет, наверное, ранняя.

Потом долго бродили по городу, молчали и не замечали, что молчат. На крыше «Гастронома» играла огнями световая реклама «Граждане, соблюдайте правила уличного движения».

— Сколько денег убухали, — сказал Валентин.

В большом окне магазина была изображена пухлая девица с мечтательными глазами, предлагавшая пить «Советское шампанское».

Потом читали подряд все объявления на досках «Рекламбюро». В одном из окраинных клубов шел тот самый кинофильм, который они смотрели когда-то в дождливый день их знакомства. Не договариваясь, поняли друг друга и побежали к трамвайной остановке.

Они вошли в зрительный зал, когда сеанс уже начался. Валентин настолько ясно вспомнил тот день, что ему даже послышался шум дождя.

Рука Ольги была холодной. Сначала она спокойно лежала в ладонях Валентина, затем пальцы чуть сжались.

И снова молчали, когда шли домой. Валентин думал: а что сдерживает его, что мешает признаться прямо, открыто, что мешает войти в ее комнату?

— Я тебя очень прошу, — сказала Ольга, словно поймав его мысли, — очень прошу… не спеши.

— Вот уж в чем меня нельзя обвинить, — Валентин добродушно улыбнулся, — так это в том, что спешу… Ты думай, Оля, а когда надумаешь, скажи мне… Все-таки здорово развита в нас эта вера в обязательное счастье, в счастье во что бы то ни стало. Бывает, что и не везет, и надежды одна за другой рушатся, и неприятности разные табуном нагрянут, и мысли темные в голову лезут, а попробуй скажи мне кто-нибудь, что у меня впереди счастья нет, — не поверю.

Домой Валентин пришел поздно. Видимо, у него было такое счастливое выражение лица, что хозяйка, приготовившаяся отчитать его, только сердито тряхнула связкой ключей и промолчала.

Включив чайник, он сел писать отцу.

Мать Валентин помнил плохо, умерла она, когда ему не исполнилось и семи лет. Была она веселая, певучая и — что его тогда особенно поражало — ловко колола дрова. Летом в субботние вечера во дворе часто устраивались своеобразные состязания, и она всегда побеждала даже мужчин.

Отец — военный инженер пропадал в командировках, домой приезжал ненадолго. Маленький Валентин ждал его не только потому, что любил, но и потому, что радовался за маму. Отец, куда бы он ни ездил, всегда привозил подарки. И какие это были подарки!

— Приехал я из дремучей тайги, — рассказывал бывало он, посадив на одно колено сына, а на другое — жену, — кругом тайга и ни одного магазина. Но подарки я привез. Вот сосновая шишка — интересная вещь. Шел я по тайге и думал, кем же будет мой сын — летчиком или не летчиком? И в тот самый момент, когда я подумал, что мой сын будет летчиком, эта шишка упала мне прямо на голову… А вот этот уголёк, — говорил он жене, — я поймал в котелке с чаем. Я соскучился по тебе и решил с горя выпить целый котелок. А в котелок попал уголёк. Его я и прихватил тебе на память. Учтите, что в магазинах вы таких подарков не купите ни за какие деньги.

В дни приезда отца Валентин самоотверженно ложился спать вовремя. Он только просил отца с матерью не закрывать дверь в его комнату, чтобы видеть их. И до сих пор Валентин помнил, как отец с матерью сидели на диване, что-то рассказывая друг другу, а он засыпал…

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Исполнилось почти все, о чем недавно мечтал Олег. Он жил в незнакомом городе, в отдельном номере гостиницы, без мамашиного контроля. Но то, что издали казалось заманчивым, романтичным, вблизи выглядело иначе.

Он тосковал. Раньше он был избалован всеобщим вниманием, знал, что за ним всегда смотрят внимательные глаза, что в любой момент он найдет утешение и поддержку. Он мог злоупотреблять этим вниманием, уверенный, что его простят.

Теперь вокруг были чужие люди, и Олег сознавал, что ничем еще не заслужил права на их внимание к своей особе. Если случалась неприятность, он переживал ее один. Приходила радость — не с кем было ей поделиться так, как это было раньше. А он привык к вниманию, к опеке. Он мог быть сильным лишь тогда, когда на него смотрели.

Все надо было начинать сначала.

На работу Олег устроился сразу, в день приезда. Редактор, невысокий, толстый непоседливый юноша с университетским ромбом, спросил о причинах переезда.

Олег мог, и не солгав, представить себя в выгодном свете. Ведь он ушел из «Смены» по собственному желанию, Полуяров на свой страх и риск не стал обсуждать его поведения на общем собрании. Олег мог придумать что угодно, но рассказал все, как было. Рассказал даже с удовольствием, подчеркнуто откровенно.

— Будете работать ответственным секретарем, — сказал редактор, выслушав его, — с кадрами у нас туго. Будем надеяться, что вы уже сделали выводы из происшедшего.

Коллектив редакции оказался малоопытным, и в отдельные дни Олег задерживался на работе до позднего вечера. Истосковавшись по газете, он находил удовольствие даже в ответах на письма авторов, хотя это и не входило в его обязанности. Он решил показать, на что способен, и не жалел себя.

Но все чаще и чаще его мучило одно и то же. Как-то, устав за читкой рукописей, Олег заторопился домой, предвкушая удовольствие посидеть с Ларисой за кофе, рассказать ей о трудной работе, посмотреть в ласковые глаза. Он быстро оделся, вышел на улицу и лишь по дороге вспомнил, что Лариса далеко отсюда.

Почти каждый день он переживал подобное. Нет, нет, да ему приходилось доказывать себе, что он в другом городе, в другой редакции.

Вечерами Олег изнывал от одиночества. Книги валились из рук, музыка расстраивала, не хотелось идти ни в театр, ни в кино. Сидя у радиоприемника, он иногда невольно прислушивался, не раздастся ли в ушах голос Ларисы: «Олик, поищи в эфире что-нибудь для души».

Олега мучили не угрызения совести, не стыд, не раскаяние. Наоборот, он иногда забывал, что виноват перед ней. Ему недоставало Ларисы, она была просто необходима. И он страшно жалел, что не набрался смелости при последнем разговоре с ней позвать ее с собой. Кто знает, может быть, она и согласилась бы. Все-таки с ней легче.

Вдалеке от Ларисы Олег продолжал мысленно с ней спорить, отстаивать свою точку зрения. Это было трудно. Если бы Лариса постаралась удержать его, он бы остался, может быть, он больше бы ни разу не изменил ей, но всегда бы чувствовал себя правым и обиженным судьбой. Если бы его обсудили на партийном собрании и наказали, Олег бы решил, что все это делается из зависти к его таланту. Самое обидное для Олега заключалось в том, что с ним перестали нянчиться, с ним не стали бороться, в нем не признали сильного противника.

Однажды с утренней почтой пришло письмо от Ларисы. Олег закрылся в своем кабинете и разорвал конверт.

«Здравствуй, Олик! Мне почему-то кажется, что ты сейчас думаешь обо мне. Я в этом даже уверена, оттого и легко у меня на душе. Вчера перебирала фотографии. Долго смотрела на самую любимую: ты после командировки в Мысовский леспромхоз — небритый, усталый, довольный.

Как ты там? Только это меня и беспокоит. Может быть, тебе что-нибудь прислать? Напиши.

Почему ты до сих пор живешь в гостинице? Это очень дорого. Ищи частную квартиру. Изредка меня навещает Филипп Владимирович.

Когда собираюсь писать тебе, в голову приходит столько хороших мыслей и ласковых слов, а сяду писать и задумаюсь — ты все знаешь, ничего нового я тебе не скажу. Но если все мои мысли о тебе сложить в одну фразу, то получится: «Олик, возвращайся, мне очень плохо».

Вот снова захотелось сказать, что я люблю тебя, что жду и верю. Верю, что будешь таким, каким я хочу тебя видеть.

Ты очень радуешь меня своими письмами, я их читаю часто, словно разговариваю с тобой. И ты знаешь, мне многое стало понятным. Особенно я поняла то, что не надо было нам жить вместе. Ты лишний раз ошибся, подумав, что я стремлюсь просто привязать тебя к себе любой ценой. Нет, милый, когда я говорю, что жду тебя, я говорю, что ты полюбишь меня, и не как-нибудь, а по-настоящему.

Страшно, если ты не вернешься. Еще страшней, если я разлюблю тебя. А это обязательно случится, если я перестану в тебя верить. Пойми, что в наше время настоящим журналистом может стать лишь чистый, кристально честный человек.

Не работай ночами, глотая кофе. Это плохая привычка. Это вредно.

Вот и все. Пиши чаще.

Будь здоров. Целую тебя.

Твоя Лариса»

«Твоя Лариса», — несколько раз перечитал он два слова, написанные четким, уверенным почерком.

Днем он еще раз прочитал письмо, задумался и решил, что Лариса не права: он журналист, настоящий журналист.

Вернувшись вечером в номер гостиницы, Олег долго сидел за столом, не раздеваясь… Я никогда не устану любить тебя… Так она говорила… Только рядом со мной ты станешь настоящим журналистом… Кто больших чувств не знает, тот и пишет плохо… Смешно… Я журналист.

В недобрый час он решил поспорить с Ларисой. В доказательство своей правоты он вытащил из чемодана две папки со статьями, очерками, фельетонами. Он разложил их по столу, брал в руки, словно Лариса стояла рядом, и он протягивал их ей, предлагая убедиться, наглядно удостовериться в его талантливости.

Раньше он любил бегло просматривать свои произведения, набираясь вдохновения и уверенности. Все-таки в каждой строчке — труд и время.

Некоторые материалы ему уже не нравились, иные вообще можно было не печатать. Одни нравились тем, что были написаны с рекордной быстротой, другие — тем, что в свое время вызвали споры или несправедливые нарекания.

Он перебирал вырезки, разыскивая свой лучший очерк «Требовательный талант» о певце Филиппове. Вот он. Олег пробежал глазами первые абзацы и поморщился, закурил и стал читать дальше. Очерк был скучным, несмотря на разного рода литературные хитрости.

Олег сбросил пальто и прочитал еще два очерка. В общем, все это было грудой бумаг, интересных лишь для него самого. Он захлопнул папки.

Настроение вконец испортилось. Впервые в жизни он вдруг, неожиданно усомнился в своей одаренности. Сильнее удара быть не могло.

Через некоторое время он снова раскрыл папки. Читать было неприятно — обыкновенные, наспех сочиненные вещички. Правда, язык хорош: легкий, непринужденный, остальное — ерунда.

Нет, показалось! Просто у него отвратительное настроение, и все представляется в черном свете.

На другое утро он, придя на работу, вдруг подумал, что ведь сейчас можно поговорить с Ларисой по телефону. Мысль была настолько неожиданна, что он не сразу решился снять трубку.

Заказ, приняли, обещали вызвать к вечеру. Олег никуда не выходил из редакции, даже в столовую. В горле щипало от папиросного дыма. Олег не мог понять, что с ним происходит, ему отчетливо вспоминался то голос Ларисы, то ее лицо. Потом он измучался, стараясь сделать маленькое вычисление — разницу во времени.

Редакция уже опустела, а звонка все не было. Олег не вынес долгого ожидания, позвонил на междугородную станцию.

— Линия была на повреждении, заказ перенесен на завтра, — ответил женский голос.

Олег едва не швырнул трубку на пол, закричал:

— Что ж вы, черт возьми, не предупредили меня! Если повреждение, надо было… вы обязаны… — вдруг его кольнула мысль, что сегодня он не услышит Ларисы. Он зашептал в трубку: — Девушка, милая девушка, простите меня, но я очень ждал этого разговора. От него зависит… Скажите, есть какая-нибудь надежда переговорить сегодня?

— Ночью, — после паузы ответил голос.

— Пожалуйста, в любое время. Я живу в гостинице, номер десятый. Я буду ждать.

Он с утра ничего не ел, поэтому забежал в гастроном, купил первые попавшиеся на глаза консервы, батон с изюмом, папирос, пачку кофе.

За дорогу он так переволновался, что, вбежав в номер, упал на диван и лежал, пока дыхание не стало ровным. Не прошло и десяти минут, как Олег снял телефонную трубку и умоляюще заговорил:

— Милая девушка, еще раз простите меня. Вы не забыли?… Да, Вишняков, из гостиницы…

Олег, обжигаясь, пил кофе и ходил по комнате, вспоминал и вспоминал эпизод за эпизодом. Сейчас все они казались ему значительными, особенно та ночь, когда Лариса осталась у него. Она как-то очень, просто, ласково и вместе с тем сурово сказала:

— Я верю тебе. Пусть будет так.

Ночью Олега стало знобить. Он лег на кровать, накрывшись пальто. Правая рука лежала у телефонного аппарата. Олег боролся со сном, но веки отяжелели, и он задремал. Среди сна он вспомнил, что сейчас ночь, Ларисы нет в редакции, и вскочил.

Надо было на ком-то сорвать злость, он позвонил на междугородную, начал что-то кричать, но его перебил холодный, бесстрастный голос:

— Линия на повреждении…

* * *

На месте Маро сидела незнакомая девушка — худенькая блондинка. Она была из тех, кого никогда не называют красивыми, а интересными и хорошенькими. За пудрой и помадой на ее лице угадывалась рано увядшая кожа, еле приметные, тщательно скрываемые морщинки свидетельствовали, что она успела повидать в жизни больше, чем положено в ее годы.

Она с явным интересом оглядела Николая, спросила:

— Вы здесь работаете?

Николай кивнул. Он внимательно посмотрел в ее голубые глаза, протянул руку, назвал себя.

— Рита, — смущенно прошептала она.

Он постоял еще немного рядом и ушел бродить по коридору. Увольнение Лесного он пережил тяжело и до сих пор искал себе оправдания. Временами его даже тянуло признаться.

Во-первых, он не предполагал, что Копытов поступит так сурово. По логике, не должно было случиться ничего серьезного — выговор на худой конец. Во-вторых, он несколько раз пытался предотвратить опечатку: брался за телефонную трубку, чтобы позвонить в типографию, но не позвонил. Не мог сделать этого, потому что ненавидел Лесного. А на душе было гадко. Николай сознавал, что поступил подло. Чтобы оправдаться перед самим собой, он доказывал себе, что по отношению к нему Лесной совершил не меньшую подлость.

Однажды Николай не выдержал и спросил его:

— Как живешь?

— Вашими молитвами.

Пересиливая неловкость и неприязнь, Николай произнес:

— Мне нужно поговорить с тобой. Я виноват в том, что произошло.

— Неважно.

— Нет, важно! — решительно воскликнул Николай. — Я виноват в том, что тебя увольняли.

— Может быть, — согласился Валентин, не догадываясь, на что намекал Николай. — Дело прошлого…

На этом бы и кончиться разговору, но Лесной заявил:

— Ты обо мне не беспокойся. Ты о себе подумай. Ведь совсем разучился работать. Сидишь, стул давишь.

Николай чуть не вскрикнул, шагнул к Лесному и сказал:

— Мальчишка! Молоко на губах не обсохло, а туда же…

Лесной направился к дверям, на полдороге остановился и ответил:

— Не вышло из тебя газетчика. Ради денег пишешь.

«Ну и что? — вызывающе спросил Николай свое отражение в зеркале и мысленно обратился к ушедшему Лесному: — А ты?»

Но даже ругаться было лень. Безделье приводило к назойливым мыслям, избавиться от которых удавалось только вином. Не много — два-три стакана в вечер — и становилось легче. Можно было болтать со случайными знакомыми, хохотать, жаловаться…

Потом им овладело желание избавиться от Лесного, чтобы не видеть его самодовольной физиономии. Николай внимательно приглядывался к Полуярову и Копытову — кто же из них будет редактором?! Он решил на всякий случай не отходить от Копытова, но и не выдавать своей неприязни Полуярову.

Но пока он раздумывал, что и как делать, что предпринять, его вызвал Копытов.

— Разговор у меня к тебе есть, — сумрачно сказал редактор. — Правду говорят, что ты разводишься? Или сплетни?

— Развожусь.

— Ух, снял бы я сейчас с тебя штаны да всыпал как следует! — с искренним возмущением воскликнул Копытов. — Ты меня извини, конечно, за такие слова, но мало, видно, теперь детей порют. Чего вы там не ужились? Чего не поделили?

— Я тут ни при чем, — жалобно отозвался Николай. — Жена мне изменяла с моим подчиненным. С Лесным. А я с ним должен каждый день один на один в кабинете сидеть.

— Остановись, дай опомниться, — попросил Копытов, но Николай, словно подталкиваемый кем-то в спину, продолжал:

— Лесной вообще не имеет права работать в газете. Его моральное, вернее, аморальное, лицо достойно осуждения.

— Тебе легко осуждать, — кусая ногти, проговорил Копытов. — Выпороть бы вас всех… Лоботрясы. Иди.

Не успел Николай прийти в себя от этого разговора, как его вызвал Полуяров, спросил отрывисто:

— Когда перестанете бездельничать?

— Когда будут нормальные условия для работы, — оторопев от неожиданности, пробормотал Николай. — Я не могу работать с Лесным, вы это знаете… Неужели нельзя перевести его в другой отдел?

— Вы не замечаете одной интересной детали в жизни редакции? — вопросом ответил Полуяров. — Происшедшее на партийном собрании не мешает редакции работать. Никто, кроме вас, не носит траура. Вы опустились, Рогов.

— Завтра я приду в новом костюме, — сказал Николай, вспомнив о Риточке, — вы удовлетворены?

— Да, если вы в новом костюме будете работать как полагается. Напрасно вы ждете чего-то, надеетесь на выгодные для вас перемены.

— Ничего я не жду, — пробормотал Николай, — можно идти?

— Идите. Мне жаль вас, вы на опасной дорожке. Я надеялся, что вы переживете личное горе, как человек, как коммунист.

— Вы меня и за человека не считаете? — гордо спросил Николай. — И при чем здесь…

— А при том, — строго произнес Полуяров, — что в любых случаях жизни надо быть коммунистом. Я не оправдываю поведения Лесного, но вы не имели права распоясываться, к бутылочке тянуться…

В глубине души Николай готов был поблагодарить Полуярова: «Спасибо, я и сам знаю, что иду неверным путем. Вы поддержали меня». Но, смерив Полуярова недобрым взглядом, Николай ушел.

Риточка смотрела на него с нескрываемым любопытством, и Николай немного воспрянул духом.

Назавтра в областной газете было напечатано объявление о разводе. Николаю казалось, что в редакции все отводят от него глаза. Но никто ничего не сказал. Риточка подошла и, протянув газету, спросила участливо:

— Это вы?

Малиновый ноготок показывал на объявление… Рогов… Роговой…

Николай был в новом костюме, с удовольствием оглядел себя в зеркале и ответил небрежно, что это он.

— Вот поэтому я и боюсь выходить замуж, — проговорила Риточка, поправляя платье на высокой груди. — Вдруг попадется муж вроде вас.

Она вздохнула и посмотрела на него так жалобно, что Николай сразу понял и спросил: — Вы часто бываете в театрах? Она ответила, сокращая разговор:

— Когда пойдем?

Николай удовлетворенно улыбнулся, провел взглядом по ее точеной фигурке, расчетливо обтянутой платьем, и сказал:

— Да хоть завтра.

«Тоже ведь женщина, — насмешливо думал он, глядя ей вслед, — дура-дурой, а способна… заинтересовать. Надо было иметь дело вот с такими риточками, а не жениться. Весело, и никаких судов».

Однако назавтра пришлось срочно выехать в командировку. В редакцию поступило письмо, в котором работник одного из горкомов комсомола сообщил, что молодой навалоотбойщик Василий Кошелев из передовика стал пьяницей.

Прощаясь с Риточкой, Николай краем уха слышал, как Полуяров доказывал Копытову, что кого-кого, а Рогова посылать не следовало — сам пьет.

«Вот когда приеду, привезу статью, тогда посмотрим», — подумал Николай. Он был уверен, что привезет такой материал, что вся редакция ахнет.

* * *

Теплилась в сердце любовь, но Ольга твердила себе: ты недостойна его. И все-таки нельзя было сдержать радость, нельзя было приказать сердцу.

Мечта о счастье волновала Ольгу, как волнуют будущего пилота плывущие в поднебесье облака. Не скоро достанешь их, но они зовут, манят, и, ступая по земле, восторженно смотришь на небо.

Новые силы пробудились в Ольге. Она удивлялась, откуда берется в ней страстное желание работать и работать. Его не могли заглушить даже муки совести и раздумья.

Она тянулась к Валентину, но ее крепко держали и не отпускали воспоминания. Она хотела многое забыть и не могла. Ольга закрывала глаза, и в ушах раздавался торопливый говорок низенькой женщины, прячущей в сумочку сто пятьдесят рублей за «сами согласитесь, рискованное дело». Потом Ольга вспоминала койку в коридоре больницы и белую стену, к которой она отворачивалась, когда мимо проходили студентки-практикантки. Тогда ей приснился ужасный сон: маленький, в клетчатом пальтишке, ее сын, со сползшим с одной ноги чулком, стоит к ней спиной. «Милый! — кричит она. — Иди к маме! Иди ко мне, к маме!» А он так и не обернулся, не показал лица, ушел… а пальтишко было клетчатое, а с одной ноги сполз чулок…

Все это было, и все это не забывалось.

А суд… Небольшое здание, нижний этаж каменный, верхний — деревянный. Вход со двора, заставленного поленницами, заваленного кучами мусора.

Заседание проходило в низкой неуютной комнате. Когда вызвали Ольгу, она сначала боялась поднять голову, ссутулилась, но чем дальше рассказывала, тем шире расправляла плечи, выпрямлялась. Она чувствовала, что ей ничем не убедить суд и говорила торопливо, словно ждала, что ее прервут в самом важном моменте рассказа:

— Я сердцем все понимаю, а словами объяснить не могу. Он мне противен, неприятен, что хотите. Не работает он, не горит, а с десяти до семи отсиживает. О людях он плохо думает. Как заметил, что со мной что-то творится, так вбил себе в голову, что я изменяю. А этого и быть не могло. Я ждала, думала, что подойдет, спросит. Нет. Вот и с ребенком так получилось. Говорил, что рано, что лучше еще года через три-четыре, когда квартиру обменим. Я послушалась, а сейчас вспомнить страшно. Я виновата, я не отказываюсь, но… А что ему? Лишь бы я дома сидела, лишь бы в гости ходить, лишь бы говорили, что у него жена красивая. А что с женой творится, ему все равно. И вдруг будто что-то взорвалось во мне. Увидела я, что разные мы люди, и ничего нас, кроме свидетельства о браке, не связывает. Нельзя нам мужем и женой называться, нечестно это. И он меня не любил, я ему просто так… понадобилась. Тяжело мне, не знаю, куда спрятаться.

И все уложилось в одну казенную фразу: «За недостижением примирения супругов…»

Осталась только работа. Ольга знала, что лишь здесь, в спортивном зале, со своими ученицами она может быть счастлива.

— Раз-два-три! Раз-два-три! — отсчитывая такт хлопками, командовала Ольга гимнасткам. — Легче, милые, веселее! Помните, вы очень красивые, стройные, изящные! Понимаете? Раз-два-три!

Но сегодня что-то не ладилось. Девушки огорчились и сколько Ольга ни пыталась взбодрить их, ничего не получилось. В раздевалке она усадила гимнасток и спросила:

— Расстроились?.. Это очень хорошо. Когда гимнастика вам будет доставлять больше огорчений, чем радостей, когда даже первые места покажутся вам занятыми незаслуженно, тогда и до настоящих успехов недалеко останется, прямо на дорогу выйдете. Милые девочки мои, мне очень хочется, чтобы вы стали замечательными гимнастками! А это трудно, ой, как трудно! А как интересно!

Девушки разошлись немного повеселевшими, а Ольга, сама разволновавшаяся, долго одевалась. Идти домой не хотелось.

Двери медленно приоткрылись. Перед Ольгой стояла Маро, виноватая, смущенная.

— Здравствуй, душа, — прошептала она, — я больше не буду.

Ольга уткнулась в холодный воротник ее шубки, спросила:

— Куда исчезла? Куда пропала?

— Все, все расскажу! — ответила Маро. — Вчера тебя во сне видела, будто ты тонешь. Да! Я спасла тебя, честное слово. Я ведь безработная была. А сейчас на заводе.

— Ничего не понимаю. Какой завод?

— Паровозы ремонтирует, — радостно объяснила Маро. — Такой завод. Токарем буду. Научат. В школе учиться буду. Заставят. Гимнастикой заниматься буду. Очень охота. Из редакции меня дурак редактор выгнал. И Валентина тоже выгнал. Не кричи, — остановила она Ольгу, — зачем кричать? Потом снова принял Валентина. Смейся.

Ольга ничего не поняла, сколько ни расспрашивала подругу. Маро успокаивала: все обошлось, не волнуйся, иди к нему, он обрадуется, он тебя… оё-ёй!

— В гости ко мне пойдешь? — спросила Ольга.

— Бегом побегу, — отозвалась Маро и зашептала: — У меня несчастье, меня замуж заставляют выходить, а я очень не хочу.

— Кто заставляет?

— Он… ну, он… Максим.

— Какой Максим?

— Длинный такой, веселый, песни смешные поет. Я его домой не пускаю, он на улице стоит, долго стоит, пока не пущу. Потом чаю горячего просит и таблетки кушает. От простуды, говорит.

— Напугала ты меня, — сказала Ольга, — прибежала, и сразу столько новостей.

— Мне плакать надо. Он говорит, чтобы я к свадьбе готовилась. Он мне так сказал, мне так стыдно, что и спать не могу! — Маро всхлипнула. — Он сказал… мне стыдно… что без меня жить не может.

— Зачем же плакать? — задумчиво спросила Ольга. — И стыдиться нечего. Он хорошо сказал.

— А правда это? А? Бывает так?

Жила Ольга в маленькой неказистой комнатенке. В ней стояли два хромоногих стула, стол и кровать. Привыкшая к чистоте и уюту, Ольга не любила своего нового жилища. Утреннюю зарядку приходилось делать в коридоре. Но искать квартиры поудобнее не было ни времени, ни желания. Все равно.

Маро критически осмотрела стулья, покачала головой и проговорила:

— Раздавлю.

Они обнялись с Ольгой и расхохотались, хотя Ольге было невесело, она думала о Валентине, о том, что с ним случилось, как он живет.

— А что, что мне делать? — настойчиво допытывалась Маро. — Что ему говорить?

— Будь с ним строже…

— Он меня боится, ой! Он водку пил. Я сказала: ненавижу. Он перестал. Я не поверила. Он меня домой привел. На буфете бутылка стоит. Вот, говорит, здесь она, голубушка, месяц, твоего, Маруся, разрешения ждет. Мама его сказала, что бог даст мне сто лет прожить. А Максим сказал: со мной Маруся дольше проживет… Мне стыдно…

— Пей чай, — предложила Ольга, чтобы вывести подругу из задумчивости. — Ты напрасно волнуешься.

— Совсем не напрасно. Он ведь не дружить со мной хочет. Он ведь… жениться хочет. — У Маро появилось страдальческое выражение лица. — Не знаю… — Она залпом выпила стакан, поморщилась: — Ай, сахар не положили, ну, ладно.

— Валентин где живет, ты не помнишь? — спросила Ольга.

— Свободная, двадцать четыре.

«Не очень далеко, — подумала Ольга, — минут двадцать, не больше… А что?» Проводив Маро, она зажгла настольную лампу и, не сняв платья, легла… Свободная, двадцать четыре… Недалеко от семнадцатой школы… Удивится… Можно минут за десять дойти, если идти быстро… Ну, хорошо, вот я пришла, а что буду говорить?.. Очень просто: пришла, и все… Ночью?.. Ну, и что?

Ольга покосилась на часы: одиннадцать. И не вечер и не ночь. Она встала на. холодный пол, съежилась. В окно лился голубой лунный свет. Чудесная мысль: ведь совсем не обязательно заходить к нему, можно лишь постоять у окна, пожелать спокойной ночи…

Она не бежала по улице, она шла неторопливо, наслаждаясь каждым шагом. Ведь это были шаги к нему, к светлому окну. По временам она на несколько шагов закрывала глаза и тогда ей казалось, что она летит.

И лишь когда стало тяжело дышать, Ольга заметила, что бежит. С трудом прочитав номер дома, она подошла к окну, в котором горел неяркий, видимо, от настольной лампы, свет. В двух соседних окнах темнота. Руки стали непослушными. Ольга медленно подняла руку и стукнула в стекло. Вздрогнула: стук раздался на всю улицу, сейчас сбегутся люди. Пусть, она не боится их.

За тот короткий промежуток времени, который потребовался удивленному Валентину для того, чтобы пройти через коридорчик и кухню, открыть несколько запоров и выбежать на улицу, Ольга устала ждать и думала уже идти обратно. Ей захотелось пить, и она решила, что если Валентин не выйдет, она наестся снегу, заболеет и будет лежать в больнице. Тогда-то он обязательно придет.

Звякнула задвижка в воротах. Ольге захотелось спрятаться, убежать, но, как это бывает во сне, она не могла двинуться с места.

— Откуда ты? — удивленно прошептал Валентин. — Оля!

— Я пришла, — с трудом выговорила она. — Пришла узнать… Маро была у меня и сказала…

Он стал о чем-то говорить быстро и неразборчиво, она увидела, что он без пальто, и перебила:

— Уходи, уходи, ты простудишься. Иди. Ты простудишься, — повторила Ольга. — Я не могла не прийти. Ты не сердись.

Шел легкий веселый снег.

— Иди, иди, — умоляла Ольга, — ты простудишься. Потом проводишь меня. Здесь совсем недалеко. Я минут за пять добежала.

Но Валентин не уходил.

— Может быть… — тихо начал он.

— Нет, нет, — горячо ответила Ольга, — не надо… Лучше не надо. Потом…

Валентин кивнул, но не ушел до тех пор, пока Ольга не поцеловала его.

* * *

Риточка быстро вскочила со стула, увидев на пороге генерала в серой папахе.

— Разрешите? — спросил генерал густым басом. — Мне нужно увидеть Валентина Лесного.

— Сегодня ему разрешили работать дома.

— Ничего не понимаю, — когда генерал говорил, пушистые его усы шевелились. — Во-первых, дома его нет, а, во-вторых, с работы он, насколько мне известно, уволен.

— Не беспокойтесь, товарищ генерал, — с обворожительной улыбкой произнесла Риточка, — он уже восстановлен.

— Вот сорванец, скажите пожалуйста…

Риточка не сводила с генерала восторженных глаз. Он даже смутился и пробасил:

— К редактору можно?

Копытов встал, удивленно глядя на необычного посетителя.

— Лесной, — представился генерал, — сына ищу.

— Он… — Копытов был в замешательстве. — Он дома работает. Срочный материал.

— Разрешите на правах отца полюбопытствовать, за что его увольняли?

— Обстоятельства…

— Нет! Нет! — энергичным жестом остановил его Лесной. — Я пришел не просить за него. Больше всего не терплю подобных папаш. Мне важно узнать причину, в целях воспитания, так сказать.

— К чему о причинах говорить? — Копытов сразу успокоился. — Ошибка произошла. Теперь он снова в штате. Работает удовлетворительно.

Генерал не сдержал широкой улыбки, хлопнул папахой по колену и радостно произнес:

— Я из-за него шесть суток в счет отпуска взял, а он… и ведь ни строчки!

— Строчки они туго сдают, — пожаловался Копытов, — профессиональная болезнь.

— А ведет себя как?

Копытов почесал затылок, ответил:

— Невнимателен некоторым образом. Халатен. Дисциплины не хватает. Язык длинный.

— Вы посмотрите! — изумился генерал. — У сына старого служаки дисциплины не хватает! Примем меры, не беспокойтесь. А с кем он дружит? У кого можно узнать, где он?

— Пройдите в соседнюю комнату, к товарищу Полуярову, он в курсе дела.

Через полчаса редакционный «Москвич» привез генерала Лесного к дому Ларисы. Дверь открыл Валентин.

Отец и сын стояли друг перед другом. И если отец не верил своим глазам, то о Валентине и говорить было нечего.

— Валя! — сказал отец. — Ну!

Валентин бросился к отцу, обнял и поцеловал. Они постояли и, словно не зная, что делать дальше, торопливо прошли в комнату.

— Здравия желаю, — негромко произнес генерал, остановившись у дивана, на котором сидела Лариса.

— Это Лариса — сказал Валентин. — А это мой папа, Алексей Алексеевич.

— Я не знала, что вы генерал, — сказала Лариса, — Валентин всегда неопределенно отвечал, что отец у него военный.

— Своего рода хвастовство. А впрочем, он правильно поступает. Он старается быть абсолютно самостоятельным. Видите, ходит в старом пальто, в котором еще в университете ходил. Вот вам следствие самостоятельного финансового баланса, — не то шутил, не то серьезно говорил генерал, — франтов не терплю, а прибедняться зачем?.. Да, а муж ваш скоро подойдет?

— Нет, — спокойно ответила Лариса, — он в командировке.

— А ты? — генерал повернулся к сыну. — Ты когда за дело возьмешься?

— Взялся, — вздохнув, сказал Валентин.

— Наконец-то. А то меня черная зависть гложет. Полковники, майоры, капитаны дедами становятся, а я их поздравляю.

Ночью отец уехал. Расстались они по-мужски, скрывая нежность. Впервые Валентин заметил, что отец — старик, и жаль стало его. Когда поезд тронулся с места, Валентин крикнул:

— В отпуск к тебе приеду!

— Давай, давай! — ответил отец.

За стуком колес не было слышно, что еще он кричал сыну.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Из командировки Николай приехал, как никогда, радостный и возбужденный. Он даже с Валентином поздоровался за руку и сказал, показывая на рукопись:

— Вот это да! Гвоздь! И помахал кулаком.

Валентин вежливо улыбнулся. Надо было спешить, писать отчет о совещании молодых новаторов-машиностроителей.

Совещание оказалось заранее подготовленным спектаклем. Доклад Тополькова «Новаторы производства и комсомольские организации» не отвечал теме, начинался характеристикой международного положения, содержал огромное количество примеров производственной деятельности новаторов-машиностроителей и заканчивался соответствующими призывами.

Выступления участников заранее готовились в горкомах комсомола, состояли из цифр, фамилий, процентов и лозунгов. В итоге получился парадный производственный отчет. В зале царила вежливая скука. Лишь однажды совещание оживилось, когда токарь Гурьев, оторвавшись от бумаги с текстом своей речи, заговорил звонким голосом:

— Неплохо наша молодежь работает. Но областной комитет комсомола тут ни при чем. Никакой помощи передовикам, как и наша первичная комсомольская организация, он не оказывает да и оказывать не собирается. Видно ведь. Они данные собирают. А о нас только на совещаниях вспоминают. Здесь о нас и заботу осуществляют.

В своем отчете Валентин привел это выступление почти целиком. Копытов отчет забраковал и поручил Рогову писать заново.

Рогов на совещании не был, но быстро полистал стенограммы и пошел диктовать машинистке. Валентин курил в коридоре и слушал.

— Абзац. Докладчик рассказал об огромных успехах молодых новаторов производства, трудящихся на благо любимой Родины. На заботу большевистской партии и правительства молодежь отвечает самоотверженным патриотическим трудом. В период постепенного перехода от социализма к коммунизму, отметил докладчик, большое значение имеет стирание граней между умственным и физическим трудом. Это ярко проявляется в деятельности новаторов, передовых людей социалистического производства.

Голос у Рогова был спокойный, немного торжественный.

— Абзац. Далее докладчик сообщил о наиболее показательных примерах работы лучших представителей трудящейся молодежи нашей области, совершенствующих производство, вскрывающих неиспользованные резервы, экономящих сырье, материалы, улучшающих качество продукции. Абзац. В докладе были вскрыты корни того трудового энтузиазма, с каким работает молодежь, дан анализ деятельности комсомольских организаций, способствующих развитию движения новаторов, распространению их опыта. Абзац. В заключение товарищ Топольков выразил уверенность, что молодежь нашей области утроит усилия в борьбе за досрочное выполнение пятилетнего плана. Абзац. В прениях выступило одиннадцать человек. Они взволнованно говорили о той любви и заботе, которыми окружена молодежь нашей страны, рассказывали о своем труде, о труде своих товарищей, о передовых методах работы, обещали не останавливаться на достигнутом.

Задетый за живое, Валентин вошел в приемную и сказал:

— Порвите эту халтуру, Рогов. Порвите. Совесть спокойнее будет.

— Я выполняю приказ редактора, — высокомерно отозвался Николай. — Диктую… В заключительном слове товарищ Топольков отметил, что проведенное совещание явится толчком для дальнейшего развития массового движения рационализаторов. Абзац. Участники совещания обратились ко всей молодежи промышленных предприятий области с призывом усилить борьбу за новый подъем производительности труда. Все. Спасибо.

— Готово? — из кабинета выглянул Копытов. — Быстрее вычитывай и ко мне. Скоро товарищ Топольков подойдет. С фамилиями, цифрами поосторожней. Лесной, зайди-ка. Пал Палыч, поставил тебя в известность насчет… этого? Понял, в чем дело? Не так надо писать. Состоялось важное мероприятие, надо его значение показать, а не… Ну, ясно, значит? Отец-то зачем приезжал?

— Волновался, — ответил Валентин, не понимая, для чего его вызвали. — Я в суматохе забыл ему написать, что все окончилось благополучно.

— Уехал?

— Уехал.

— Ага, — Копытов почесал затылок. — Вот что… слухи до меня дошли, что ты… будто бумажку в цека написал. Мне, знаешь ли, одно непонятно. Есть у нас обком комсомола, обком партии, горком, райком. Обращайтесь вы туда, требуйте, помогут. И незачем в Москву писать, шуметь, бузить, людей из-за пустяков тревожить. Сор из избы выносить. Кому надо? Обком партии сейчас нами занимается.

— Я никакого письма в цека не писал, — равнодушно ответил Валентин. — Но вы подали хорошую мысль. Пожалуй, я напишу.

— Пиши, — обиженно сказал Копытов. — Прыткие вы больно. Я в газете десять лет проработал, а сейчас любой мальчишка, вроде тебя, лезет меня учить. Вишнякова брякнула: «Вы русского языка не знаете!» Может быть, не спорю. Мы в университетах не учились. Некогда было. Да и не это с меня спрашивают. Не за это я отвечаю. Грамматическую ошибку всегда простят… В общем, не понимаю я вашего брата. Иди.

Через два дня отчет Копытова о работе редакции слушало бюро областного комитета партии. Наутро сотрудников «Смены» вызвали в кабинет редактора. Когда все расселись по местам, вошел Копытов. На лице его, гладко выбритом, припухшем от бессонницы, обозначились глубокие складки. Он не спеша снял пальто, повесил его в шкаф и не успел закрыть дверцу, как пальто с шумом упало. Копытов остановился, помедлил, махнул рукой и направился к столу… Не спеша, но жадно закурил. Погасил спичку. Достал из кармана газету.

— Вот первый номер «Смены». Послезавтра выходит триста пятьдесят второй, — тяжело проговорил Копытов. — Худо ли, плохо ли, а работали. Что было хорошего — вспоминайте, что плохого — не судите. Всякое бывало. — Он обхватил голову руками, уперся в стол. — Товарищи! — Копытов выпрямился и заговорил глухо, тщетно стараясь скрыть дрожь в голосе. — Областной комитет партии… сами знаете. Сдаю дела Пал Палычу. Жалко с вами расставаться, привык, понимаете ли… Идите, — опустив голову, закончил он.

Потом Копытов прошелся по кабинетам и попрощался с каждым сотрудником.

— Желаю тебе, Вишнякова, успехов в работе и в жизни, — невесело сказал он Ларисе. — Не поминай лихом. Может, еще хуже редактор в жизни встретится.

— Куда вы теперь? — растроганно спросила она.

— Не знаю. Буду проситься в районную газету, в деревню.

Трудно было узнать Копытова. Он не старался скрыть своего горя, выглядеть бодрячком или незаслуженно обиженным.

— Лесной, будь здоров, — проговорил он, протянув руку. — Желаю тебе успехов в работе и в жизни. Парень ты способный, но бедовый. Без царя в голове. На горе редакторам такие родятся. Газета таких не любит. Меня особенно не ругай. Будешь если редактором, кой-что поймешь, может, и сам таким станешь. Не раз Копытова вспомнишь. — Он повернулся к Николаю. — Ты, Рогов, давай за ум берись. Человек ты серьезный, тебе и карты в руки.

— Спасибо вам за все, Сергей Иванович, — негромко проговорил Николай.

— Не за что.

Копытов вышел, Николай догнал его в коридоре и прошептал:

— Сергей Иванович, помогите мне. Нельзя мне без вас в редакции оставаться. Выставит меня Полуяров в два счета. Возьмите меня с собой.

— Куда?

— Ну, где работать будете.

— А поедешь? — обрадованно спросил Копытов.

— А вы разве едете? — растерянно спросил Николай.

— Собираюсь. В районную газету.

— Это хорошо, — пробормотал Николай, — вас уже назначили?

— Назначат. Поедешь?

— Право, не знаю. Я ведь в сельском хозяйстве разбираюсь неважно.

— Смотри, Рогов… Куда-то ты сворачиваешь. Гнешь.

«Дурак!» — чуть не крикнул Николай, но улыбнулся.

Он смотрел вслед Копытову и не услышал шагов Риточки.

— Он в деревню едет! — шепнула она. — В деревню! Ужас!

— Не болтай глупостей, — обрезал Николай. — Сколько раз тебе говорить: не подходи ко мне в редакции.

— Пожалуйста, — оскорбленным тоном ответила Риточка. — Зайди к Полуярову.

— Начинается, — со злорадством произнес Николай, — помяни мое слово: выгонит.

Оказалось, что статья, от которой он пришел в восторг, не только не понравилась новому редактору, а возмутила его.

— Поедете еще раз, — сказал он.

— Вы не доверяете мне?!

— Я сомневаюсь в правильности выводов.

— Это издевательство!

— Проще съездить, чем скандалить.

— Я категорически отказываюсь, — твердо сказал Николай. — Это придирки.

— Тем хуже для вас, — устало ответил Полуяров, — плохо вы написали. Причину пьянства среди молодых шахтеров вы объясняете тем, что в общежитиях не хватает шашек и домино. Бывает, печатаем такие глупости. Поедете?

— Нет. Я подам заявление об уходе.

— Ничего лучше не придумали? — возмущенно спросил Полуяров. — Я не в восторге от вас, но давайте попробуем работать.

— Нет.

Николай написал заявление, и надеялся, что его не подпишут, но Полуяров без слов написал резолюцию «В приказ».

— Спасибо, — сквозь зубы процедил Николай, — я вас никогда не забуду.

Николай растерялся. Выйдя в приемную, он отвернулся от Риточки, чтобы она не видела его лица. Когда волнение несколько улеглось, Николай вернулся в отдел и сказал развязно:

— Лесной, можешь торжествовать. Меня таки выжили из редакции. Я ухожу. Теперь ты получишь долгожданное повышение.

— Всю жизнь стремился, — равнодушно отозвался Валентин.

— Попрощаемся? Пожелаем друг другу удачи на жизненном пути?

— Счастливо.

— Ты сейчас готов мне и цветы подарить?

— Нет. И не надо говорить пошлости.

— Скажите, какая суровость. Интересно, что у вас дальше будет. Одним бы глазком взглянуть, когда у вас пройдут души прекрасные порывы…

— Не надо, Рогов, — остановил Валентин. — Не надо хихикать. Желаю всего доброго.

Николай ушел из редакции, ни с кем не попрощавшись. На душе было препротивно. Тщетно старался он ободрить себя и своим независимым поведением, и легким успехом у хорошенькой Риточки с точеной фигуркой, и решением областного суда.

Дома он долго сидел в темноте, не зажигая света, думал… Со временем все забудется. Станет милым воспоминанием. Нелегко нам пришлось, но мы выстояли… Николай понюхал корочку, потряс головой. Хорошо. Отлично. Еще стопочку, и довольно. Отлично. Нечего прибедняться. В такую квартиру согласится зайти не одна Риточка. Мы еще поживем. Выпьем, Коля! Только не хандрить, верить в себя.

Услышав стук в дверь, он на всякий случай спрятал бутылку и пошел открывать.

Приход Риточки окончательно исправил настроение. Вначале Николай принял озабоченный вид, в глубоком молчании выкурил папиросу и небрежно спросил:

— Утешать пришла?

— Да, — простодушно призналась Риточка, и на ее крашеном личике появилось выражение неподдельной грусти.

Николай растрогался, похлопал ее по колену и весело сказал:

— Не горюй! Таких, как я, не легко сбить с ног. Ты думаешь, много хороших журналистов сидит без дела? Место, конечно, искать, выбирать надо, но…

— Я нашла тебе место! — радостно воскликнула Риточка.

— Ты?! — Николай и удивился, и возмутился. — Кто тебя просил? Я не позволял тебе вмешиваться в мои дела. Сам устроюсь. Займись-ка лучше чаем.

Риточка не пошевелилась. Николаю стало жаль ее. Он потрепал ее по спине и сказал:

— Ну, не сердись. Спасибо, как говорится, за внимание, но, право, я в нем не нуждаюсь. Не бойся, без места не останусь.

— Знаю, — еле слышно произнесла Риточка.

— То-то, — покровительственно, удовлетворенно бросил Николай, обняв ее. — Нравлюсь я тебе? А?

Она обрадованно закивала, а глаза говорили: «Люблю. Надоело куклой быть, болтаться со всякими пижонами и командированными стариками. Полюбить хочется. Чтоб любили не за грудь и ноги, а так просто…» Она покраснела, быстро встала, отошла к стене… Если бы она умела говорить! Не такая уж она погибшая. Она не виновата, что никто ее за человека принять не хочет. Сразу руками тянутся…

А Николай смотрел на нее с удовольствием и думал: «Она в меня, по всей вероятности, по уши… дурочка». Давно он не испытывал такого опьяняющего довольства самим собой, превосходства, уверенности. В конце концов он хороший журналист, чего ему бояться — будет место.

— Где же ты мне должность подыскала? — спросил он.

— Очень хорошее место, — взволнованно ответила Риточка. — В железнодорожной многотиражке, там у меня знакомая…

Николай расхохотался, повалившись на диван, встал и возмущенно проговорил:

— Ты просто ничего не смыслишь. Мне — в многотиражку?! Извини, но надо хоть немного соображать. Нельзя мне размениваться на мелочи. Настоящий журналист в многотиражке сидеть не будет. Задохнется. Думай, детка.

— Я думаю, — неуверенно пробормотала она, — но я же не для себя… Оклад большой, тысяча с чем-то, бесплатный проезд хоть до Сочи, квартира.

— Квартира у меня есть, на проезд я заработаю.

— Прости меня, я не виновата, что не всегда понимаю.

«Ольгу бы сюда! — пронеслось в голове. — Посмотрела бы!»

Вечер провели неплохо, но вдруг Риточка засобиралась домой.

— Ты что? — возмутился и обиделся Николай. — Мамы испугалась?

— Мамы у меня нет, — кусая губы, ответила Риточка. — Я всю жизнь одна живу… — на ее глазах показались слезы. — Проводи меня. Пусть будет, как у людей. По-хорошему, по-человечески…

— Все у нас по-хорошему, — Николай стал ласкать Риточку, сообразив, что она, действительно, чего доброго, в самом деле уйдет. — На улице холодно, а нам с тобой тепло…

Риточка осталась, но за вечер ни разу не улыбнулась, по привычке отвечая на ласки.

Ночью Николай проснулся, разбуженный мыслью, которой никак не мог уловить. Он закрыл глаза, пробовал уснуть, смотрел на темный профиль Риточки и мучительно думал, зачем он связался с ней… зачем? Что у него с ней общего? Николай опустил ноги на пол. Паркет был холодный, и у Николая вскоре замерзли даже уши. Он взял подушку, халат, впотьмах прошел в соседнюю комнату и лег на диван. «Ничтожество», — подумал он о себе и о Риточке.

Хотелось курить, но было противно идти в соседнюю комнату, он нащупал на столе пепельницу, взял окурок и зажег спичку. Она вспыхнула необычно ярко, Николай взглянул на распахнутую дверь и ему показалось, что в кровати лежит Ольга. Он жадно затянулся лымом. Завтра же он все объяснит Риточке, попросит прощения и больше близко к ней не подойдет. Надо извиниться перед Полуяровым, взять обратно заявление. Пусть все это тяжело, стыдно, но иначе нельзя. Он умный, он способный, хочет и умеет работать. Просто ему не везет, слишком много кругом завистников, злых, несправедливых, нечестных людей. Они мешают ему нормально жить, мешают проявить себя, отвлекают силы.

А Риточка все-таки симпатичное существо. Сложена как! Не Ольга, конечно, но в своем роде даже лучше. Она доставляет ему много приятных минут, спасает от тоски. Сердиться на нее нет никаких оснований.

Жизнь налаживается. Николай встрепенулся и бросился к буфету: там стояла бутылка с остатками водки. Ну как он мог забыть?

* * *

Лариса ушла с Филиппом Владимировичем на междугородный переговорочный пункт — в третий раз вызывал Олег. Дважды разговор не состоялся: была плохая слышимость.

Александра Яковлевна осталась одна и, когда раздался стук в дверь, удивилась — кто бы это?

На площадке стояла Лидия Константиновна, улыбалась смущенно. Взглядом попросила разрешения войти.

— Слушаю вас, — проведя ее в комнату, сказала Александра Яковлевна. Борясь с раздражением, она забыла предложить гостье стул. — Только быстрее. Лариса скоро вернется.

— Бедная девочка, — вздохнула Лидия Константиновна, — сколько ей приходится переживать из-за своей ошибки. Я пришла к вам, дорогая Александра Яковлевна, с открытым сердцем. Я хорошо сознаю, что мой визит вас вряд ли обрадует. Но мы матери и поймем друг друга. Надо исправлять ошибку наших детей. Сами они, увы, не умеют. Они веселятся, наслаждаются, а мы за них страдаем. Поверьте мне, я разделяю ваше горе и тяжело, если бы вы знали, как тяжело, переживаю его. Я сгораю от стыда, но что поделаешь! Слезами не поможешь.

— Я жду.

— Я очень волнуюсь, вы понимаете мое состояние. За это время я постарела лет на десять. Видеть несчастье своего ребенка — не знаю, не представляю, что может быть ужаснее, — вытирая слезы, говорила Лидия Константиновна. — Я не пришла бы к вам, если бы не муж. Он на моих глазах высох. Он ночами не спит. Не жалеете меня, пожалейте его! Он, как и я, чувствует себя виноватым. Освободите нас от этой вины! Согласитесь на развод, пусть Ларочка напишет Олегу, что не возражает. Все остальное я сделаю сама. — Она подошла к безмолвно стоявшей Александре Яковлевне, заглянула ей в лицо. — Мы не собираемся отказываться от отцовских обязанностей. Мы с радостью, с удовольствием выполним все, что полагается по закону. Не перебивайте меня! — вскрикнула Лидия Константиновна. — Не надо громких фраз о долге и прочем! Посмотрите правде в глаза! Подумайте о ребенке, о его будущем. В конце концов он ни в чем не виноват.

— Уйдите отсюда, — брезгливо прошептала Александра Яковлевна. — Не гнать же мне вас в шею?

— Милая Александра Яковлевна! — умоляюще воскликнула Лидия Константиновна. — Хотите, я встану перед вами на колени, в прямом смысле этого слова? Вы понимаете, что Олег для меня — все? Что, что вам нужно? Скажите, и я отдам вам последнюю рубашку!.. Это жестоко… Я предупреждала вашу дочь, тогда можно было…

— Уйдите, — сказала Александра Яковлевна, — не надо… Я тоже была против этого брака, но, к сожалению, они меня, как и вас, не спросили. А сейчас не мешайте им.

Лидия Константиновна вышла, хлопнув дверью. Александра Яковлевна с трудом подняла руку, чтобы убрать со лба прядь волос. Она медленно добралась до кровати и легла, не раздеваясь.

Всем своим существом она была против желания дочери вернуть Олега. Ей казалось бессмысленным бороться за невозможное. Но она и виду не подавала.

Изредка заходил Филипп Владимирович, пил по пять стаканов чая, неловко шутил, пробовал их развеселить и сам чуть не плакал. Он был счастлив, когда Лариса давала прочесть ему несколько строчек из нового письма Олега.

На междугородной станции он сидел неподвижно, только вздрагивал, когда звонкий, с нахальным оттенком девичий голосок приглашал кого-нибудь в кабину для переговоров.

— Не волнуйтесь, — шептала Лариса, — не волнуйтесь. Сегодня все обойдется благополучно.

— Вишнякова, кабина номер пять!

Филипп Владимирович вскочил, взял Ларису за руку, довел до кабины. Лариса боялась поднять трубку. Филипп Владимирович распахнул дверцу, прошептал:

— Да говорите же!

Она поднесла трубку к уху и услышала голос Олега:

— Лариса! Лариса!

— Это я! Я! — закричала она. — Олик! Это я!

— Лариса! Лариса!

В трубке выло, пищало, трещало, будто телефон подсоединили к патефонной мембране с тупой иголкой.

— Лариса!

— Это я, Олик, я!

И вдруг наступила тишина. Лариса услышала ясный и отчетливый голос Олега:

— Это ты?

— Я, — сдерживая дыхание, прошептала она. — А как замечательно слышно… Будто ты рядом…

И они долго говорили о хорошей слышимости, о погоде, об увольнении Копытова и о многом другом, что их меньше всего беспокоило.

— Говорите? — резко спросила телефонистка.

— Говорим! Говорим! — крикнули Олег и Лариса и замолчали.

— Ты как живешь? — спросил он.

— Плохо, Олик, — весело ответила она. — Скажи что-нибудь. Скоро нас разъединят.

— Нет, нет, не бойся.

Филипп Владимирович не слышал ни слова из этого разговора, но уже не нервничал. Он машинально раз за разом перечитывал плакат «Пользуйтесь воздушным сообщением, экономьте время!» и никак не мог понять, что же легче приобрести: время или деньги?

* * *

Нетерпение настолько завладело Валентином, что, расспросив прохожих, он сразу направился на шахту искать Василия Кошелева, того самого, о котором неудачно написал Рогов. Дорога оказалась длинной, запутанной, и к шахте Валентин добрался в восьмом часу утра.

В шахтоуправлении было оживленно: собиралась первая смена. Валентин бродил по коридору, рассматривал стенные газеты, «молнии», «крокодилограммы», кое-что записал в блокнот.

У дверей, сгорбившись, сидел дед в голубой телогрейке. Валентин несколько раз прошел мимо, приглядываясь к нему, и спросил:

— Вы Василия Кошелева знаете?

— А кто его не знает? — проворчал дед. — Первый на шахте по этому милому делу, — он щелкнул себя по шее, около воротника. — Свихнулся парень. А вон где был… — Дед показал на Доску почета. Быстрехонько слетел оттуда. И никакого сладу с ним нету. Каждый день домой волоком приволакивают.

— А что с ним случилось?

— Известно, что. Деньги большие, слава, почет, президиум. А он из президиума-то прямо в чайную.

— Но почему? — продолжал расспрашивать Валентин. — Ведь он передовым человеком был.

— Во! — дед погрозил кому-то пальцем. — В каком он месте передовой, скажи? Дурак он глупый. Его бы уму-разуму учить, а его в президиум. Да вон он идет, милай.

Навстречу по коридору шел невысокий, заметно пригнувшийся парень. Маленькие, глубоко сидящие глаза смотрели не прямо перед собой, а немного вбок, через плечо, будто он ожидал удара сзади. Лицо у него было опухшее, отечное.

— Извините, — остановил его Валентин, — вы Василий Кошелев?

— Ну? — отозвался парень, по-прежнему смотря вбок.

— Я из газеты «Смена». Мне нужно поговорить с вами.

— Ну?

«Его не скоро прошибешь», — подумал Валентин и, достав папиросы, предложил их Василию.

— Не курю, — отвернулся он.

«Это уже интересно», — отметил Валентин и спросил:

— Вы сейчас домой?

— Ну?.. Писать, что ли?

— Ну? — его тоном ответил Валентин. — Может быть, писать. Но пока не собираюсь.

— А пишите, я не боюсь, — Василий явно тяготился разговором. — Вон дед Егор про меня знает. Все, как есть. Да еще был тут один ваш. В чайную меня водил, поил, записывал что-то.

— Давайте не будем спорить, — дружелюбно предложил Валентин, хотя Василий своим поведением раздражал его. — Встретимся и поговорим. Вы где живете?

— В шестом доме. Улица Горняцкая. Квартира один. Часа в три приходите, если уж… Из горкома, что ли, жаловались?

— Никто не жаловался. Просто мне интересно узнать, что с вами происходит, как вы…

— Долго ли умеючи? Сначала помаленьку, потом привык.

Василий ушел. Валентин направился в комитет комсомола. Секретарь комитета, веселый, приветливо улыбающийся молодой курчавый блондин с ясными голубыми глазами, протянул руку, представился:

— Синегов. Прошу обождать минутку. Я переговорю по телефону. — Он взял трубку и долго, с занятым видом, расспрашивал какую-то Клаву о каких-то плакатах. — Значит, опять по делу Кошелева? Что нами проделано в этом направлении? Два раза обсуждали на комитете, один раз в группе, проводили индивидуальные беседы, бывали на квартире, давали общественные поручения.

— Почему он стал пить?

Синегов взглянул на Валентина, как на упавшего с луны, и объяснил:

— Пьют шахтеры.

— Это что, вполне естественно?

— Конечно, нет, но попробуй, докажи им. Никакие меры воспитания не помогают. Ни клуб, ни широкая сеть политучебы. Пытались вовлечь его в кружки художественной самодеятельности, в кружок по изучению биографии товарища Сталина. Не помогло, сбежал. Верьте, не верьте, а есть предложение отобрать у Кошелева комсомольский билет. Очень просим вас помочь. Пропишите вы его в форме фельетона, чтоб другим неповадно было.

— Надо разобраться, почему…

— Известно, почему, — убежденно произнес Синегов. — Моральная неустойчивость. Недовоспитан.

— Все это так, — задумчиво проговорил Валентин, — меры, действительно, приняты все, но ведь раньше он не пил. Раньше-то он был морально устойчив. Воспитан. Передовым человеком был. И вдруг стал пьяницей. Не понимаю.

— Я ведь не доктор, товарищ корреспондент, — недовольно ответил Синегов, озабоченно просматривая бумаги. — Некогда мне, понимаете, с пьяницами возиться. Поважнее дела есть. Не верите, что ли, мне?

— Я вам верю, но на вопрос вы не ответили.

— А что с ним нянчиться? У нас хороших людей полно. О них пишите.

— Но ведь и Кошелев был хорошим человеком. Что с ним случилось?

Синегов посмотрел на Валентина с явной неприязнью и наставительно проговорил:

— Вот был тут ваш товарищ. Рогов, кажется. Быстренько разобрался. А вы копаетесь.

Не привыкший доверять первым впечатлениям, Валентин не спешил делать выводов. Синегова он понял сразу. Судя по всему, работник он неважный, но с комсомольских вожаков спрашивают так много, особенно бумаг, что не мудрено — еще в молодые годы они черствеют.

Валентин обошел почти все отделы шахтоуправления. Начальник шахты возмущенно сказал: «Выгнать придется». Главный инженер настоятельно советовал: «Пишите, пишите и обязательно фельетон». Председатель шахткома поморщился: «Пьяница и дебошир».

Все эти люди по-своему были правы. Но никто из них не знал да и не интересовался, почему Василий Кошелев стал пьяницей.

Жил Василий в двухэтажном восьмиквартирном доме. В большой комнате стояла кровать, стол, два стула.

Валентин включил радиоприемник.

— Молчит, — зло сказал Василий, — лампа перегорела.

— Купи новую.

— Попробуй у нас! Иди купи, а я посмотрю.

В углу лежал большой сверток ковровой дорожки.

— А это зачем? — невольно удивился Валентин.

— Да так, под пьяную руку купил, — ответил Василий, сидевший на смятой кровати.

«Спать не ложился, — отметил Валентин, — значит, волнуется». Он снял пальто, бросил на стул, так как вешалки в комнате не оказалось. Ему пришла в голову остроумная мысль. Он выкатил сверток на середину комнаты, смерил глазами площадь пола и предложил:

— Давай сделаем тебе ковер. Ножницы есть? Василий долго отказывался, но в конце концов согласился, пробормотав:

— Прилипчивый же ты.

Они разрезали дорожку на три части; она закрыла весь пол. Комната стала уютной. Василий недоуменно огляделся, прошелся по ковру, сел на кровать.

И тут Валентин совершил ошибку, исправить которую удалось не сразу. Решив, что он легко расшевелил Василия, что можно теперь обойтись без психологии, он сказал:

— Расскажи-ка, Вася, о себе. Все по порядку, с самого начала.

Будто кто-то ударил Василия по голове. Он пригнулся, и снова глаза его стали смотреть не на собеседника, а вбок, через плечо. Он огрызнулся:

— Чего рассказывать? Пью, и вся недолга. Не я один. Чего ко мне привязались? Затаскали по собраниям. Чего еще надо?

— Злиться не надо.

— А я не злюсь. Надоело все.

— Что надоело?

— Вся эта петрушка. Один я, что ли, пью? Насели на одного Кошелева. Раньше хвалили, аж стыдно было, а теперь лаются. Хватит! — Василий ударил по колену. — Мотай отсюда! — и добавил несколько сочных ругательств.

— Вы, оказывается, слабонервный, — после молчания произнес Валентин. — Я, пожалуй, пойду, а то вы еще кулаками махать начнете… Но вы учтите: я от вас не отстану, пока не узнаю, что с вами стряслось.

Ночь Валентин провел в лаве, из шахты поднялся усталый и злой — ничего интересного найти не удалось. Меньше всего он злился на Василия. Его было жаль. Валентин понимал, как это тяжело — жить одному в пустой комнате; ни родителей, ни жены…

Было воскресенье. Валентин решил, прежде чем лечь спать, основательно закусить, так как двое суток ничего не ел, кроме бутербродов.

Столовая напоминала ресторанчик дурного пошиба, хотя размещалась в добротном каменном здании, неплохо отделанном. Большой, светлый, со множеством окон зал был наполнен дымом, руганью, хохотом.

Валентин постучал в дверь с табличкой «Директор».

— Не могу запретить, указаний нет, — объяснил директор, толстяк с добродушным мясистым лицом и вороватыми глазками. — За порядком мы следим, дежурный милиционер имеется, можете проверить. Вообще, должен поставить вас в известность, что шахтерам нельзя не пить. Так называемая рудничная пыль оседает на легких, и необходимо выпить, иначе перебои в сердечной деятельности, отсутствие аппетита, упадок сил.

— А водка что, из горла в легкие идет, смывает рудничную пыль? — спросил Валентин. — А вы хоть раз в шахту спускались?

— Дважды, — с гордостью ответил директор. — Из любопытства. Прикажете накрыть вам стол? У нас есть специальная комната для… — он широко улыбнулся, — есть комната для инженерно-технического состава и… еще одна комната. Отдельный вход. Гости всегда бывают довольны.

— А шахтеры?

— Что вы?! — директор в сердцах махнул рукой. — Среди них нету ни одного культурного человека. Я вам скажу: у меня есть скатерти, но разве их можно постелить? Запакостят. Им только водку подавай, им больше ничего не надо. Пьяницы.

— Проведите меня на кухню.

Отсюда Валентин ушел часа через два, исписав полблокнота. Обедал он в другой столовой, на краю поселка. На обратной дороге зашел в молодежное общежитие.

Это было одно из тех общежитий, куда не заглядывает начальство, о которых не знают многочисленные комиссии и представители. Здесь никто не бывает.

На кухне возле плиты толпилось человек десять. Половина из них стояли с кастрюлями и чайниками в руках, чтобы не прозевать, когда освободится место. Тут же играли в «пятнашки» дети.

— Это семейное общежитие? — спросил Валентин.

— Всякое, — ответили ему, — для всех, кому не повезло.

Действительно, в иных комнатах вместе жили одиночки и семейные. Воспитатель на воскресенье уехал в деревню к теще. Газет не выписывают. В красном уголке живут две семьи.

До вечера выслушивал Валентин разные горькие истории людей, попавших в общежитие, за которым никто не смотрит.

Потом он отправился в клуб. Самым шумным местом здесь был буфет. Отсюда изрядно выпившие парни шли в кино или на танцы.

Материала было собрано не на одну статью, но точных выводов Валентин не делал.

Утром Синегов встретил его недружелюбно:

— Замучаете вы меня. Все еще не разобрались? — спросил он. — Недоверчивый вы.

— Доверчивые часто ошибаются.

— А что тут ошибаться? Дело ясное.

— Я вчера был в шестом общежитии… — начал рассказывать Валентин, но Синегов перебил:

— Эх, сгорело бы оно, что ли! Пятно! Позор!

— Неужели ничего нельзя сделать?

— Ребенок вы! — бросил Синегов. — Вот вы часто нас, комсомольских работников, ругаете. В газетах. Правильно. А ведь, если разобраться, то в половине своих грехов мы не виноваты. Вот это общежитие к примеру. У нас ведь прав никаких нет. С нас только спрашивают. А чего мы можем сделать? Ничего. Сто раз жаловались, тыщу бумаг написали, а толку?.. Через пять лет, говорят, общежитие новое строить начнут.

Синегов был взволнован, видимо, общежитие испортило ему немало крови.

— Я из-за этого стола встать не могу! — вдруг крикнул он. — В горком сегодня сводку о кроссе надо представить, в обком справку о рационализаторах. На носу смотр художественной самодеятельности, с физкультурой у нас плохо, надо актив проводить. В горком партии сводку требуют о помощи селу. А у меня две руки! Вот! Больше нет!

Синегов сбросил со стола на диван подшивки газет, передвинул телефон и немного успокоился.

— А тут еще Кошелев. И ему подобные. Понастроили пивных на каждом шагу…

— Я согласен с вами. Но мне важен не сам факт, важно не просто наказать Кошелева. Нашей газете необходимо знать, почему передовой шахтер превратился в пьяницу.

— Не умеет себя держать, вот и потянуло к стоечке. Его все продавцы знают, даже в долг дают, можете проверить. Его и девушка бросила. Стыдно стало за такого кавалера. И чего вы копаетесь?

Надо было разыскать эту самую девушку — Марусю Егорову, которая считалась невестой Василия и уехала от него на другую шахту.

Валентин сел на попутную машину. Шофер оказался разговорчивым и всю дорогу рассказывал о Кошелеве, которого хорошо знал. Он уверял, что Вася — парень ничего, только зря его передовиком сделали.

— Как это сделали?

— А вот так. Должен на каждой шахте передовик быть? — иронически спросил шофер. — Должен. А если нет? Берут более или менее подходящего, создают условия, и он всех обгоняет. Тут тебе и слава, тут тебе и почет. А чего в нем передового? А сорвался парень — заели. У нашего Синегова две заботы: взносы собирать да накачки давать. Чуть оплошаешь, до того навоспитывает, что волком взвоешь.

Марусю Валентин разыскал лишь к вечеру. В комнате общежития, где все было отутюжено, отглажено, вымыто, где на стенах висели портреты кумиров девичьих сердец — Кадочников, Лемешев, Бернес — и коврики с полнотелыми русалками, царила суматоха. Кто-то вслух зубрил алгебру, кто-то заводил патефон, кто-то на кого-то кричал, а громче всех издавал звуки репродуктор.

В коридор вышла высокая, статная девушка, розовощекая, с черными косами до пояса. Про таких говорят: кровь с молоком, красоты нет, а залюбуешься.

— Сплетни, — равнодушно ответила она, играя косой. — Не из-за него я уехала. Была нужда. Ой за мной и не ухаживал. Мало ли что болтают. Языки-то ведь не привяжешь.

Ее равнодушие показалось Валентину напускным.

— А почему он пить стал? — спросил Валентин строго.

— У него спросите, — Маруся перекинула косу через плечо, взяла другую. — Я тут ни при чем.

— Я не верю, — Валентин улыбнулся, догадавшись, что Маруся боится его. — Вы знаете, зачем я с вами разговариваю?

— Чтоб потом описать все, — дрожащим голосом проговорила Маруся. — А что про меня писать, если я непричастная.

Из комнаты в коридор выглядывали любопытные девичьи физиономии, раздавалось хихиканье. Маруся еще больше смутилась и пробормотала:

— Синегов велел воздействовать на него. Смешно.

— Вот что, — остановил ее Валентин, — даю вам честное слово, что о вас я писать не буду.

— А об нем?

Валентин замялся.

— Не надо, — умоляюще протянула Маруся. — Он напуганный. Синегов ему говорил, что в газете статью большую напечатают. Вася снова и начал.

— Значит, он бросал пить?

— Сколь раз!.. Жизнь у него неудачная.

— А вы с ним почему поссорились?

— Мы не ссорились, — возмущенно поправила Маруся. — Тут… Неловко говорить, но полюбил он меня, не знаю, за что. А я к нему равнодушная. Ну, не виноватая я, если… А все на меня напустились: воздействуй да воздействуй, Я и попробовала… Он и выгнал меня. «И ты туда же», — сказал. Я здесь нормировщицей устроилась. А дураки сплетню пустили, будто я Васи застыдилась.

— Словом, в трудную минуту вы его и бросили?

— Получилось так.

— Когда с ним увидитесь?

— Не знаю… Выгонит он меня…

— Не выгонит. Привет ему передать?

Обратно Валентин шел пешком. Факты накапливались, думал он, а ответа по-прежнему не было. У него была надежда, что в воскресный вечер он застанет Василия трезвым, но это была робкая надежда. Он постучал в дверь тихо.

Василий сидел без огня и как будто даже обрадовался приходу Валентина; зажег свет, включил плитку.

— Тебе привет от Маруси, — словно между прочим сказал Валентин, — ждет, когда ты ее навестишь.

— Чего? — оторопело спросил Василий, и лицо его неожиданно стало ласковым. — От Маруси? Да ну?

— Ставь чайник. Хорошая девушка, умная, сразу все поняла, не то что ты.

— Сравнили! Маруся, она, конечно, не я… Ругала меня?

— Хвалила…

Теперь Валентину оставалось только ждать. Он наблюдал, как Василий накрывает на стол, и не выдержал:

— Разве так чай заваривают?.. Хлеб надо тоньше резать. Сыру много не режь — не съедим, засохнет. Надо тебе шкафчик какой-нибудь смастерить для продуктов.

Хозяин беспрекословно подчинялся гостю. Валентин снял пиджак и стал пить чай стакан за стаканом. Василий заговорил сам:

— Я вот сидел и ждал, когда ты спросишь: а что же ты, Вася, в воскресенье и трезвый? Недавно в магазин ходил, так каждый встречный и поперечный спрашивал… Я почему пью? Да делать мне нечего, все мои дружки пьют. Все пьют, всем делать нечего… Передовиком я одно время был. Смешно. В газете меня описали, с портретом. Грамоты дали. На собраниях вызывали и везде говорили, что я, мол, передовик. А какой я передовик? И никто не посмотрел, как у меня внутри, на что я годен. Сейчас, говорят, пьяницей стал, и опять никто в душу не заглянет. Наплевать, мол. Надо было — передовика из меня сделали, пьяница получился — заклевали… Очень мне хочется человеком стать, а не получается… Уму-разуму никто не учит. А все эти выговоры — есть они, нет их — ерунда. И не во мне дело. Не я один пью.

— Рассуждаешь ты правильно, — сказал Валентин, — все понимаешь… А что ж сам себя не слушаешься?

— А я вроде молодого инженера. Теоретически все разумею, а на практике — нет. Беда-то в том, что такие, как я, ни в какую графу для отчета не подходят. Прикажи сейчас нашему Синегову представить отчет, скольких комсомольцев комитет отучил от пьянки, Синегов лоб разобьет, а отчеты сделает. Но уж если с него сводку в горком не требуют, он не пошевелится, хоть умри… А я злой стал. Я и выговора получал, и приказы про себя читал, а все думал: ну хоть единая душа обо мне, человеке, спросит? Не дождался. Я виноват, я знаю. Но ведь таких дураков, как я, много…

— Синегов виноват, — задумчиво проговорил Валентин, — еще кое-кто виноват. Это правильно. А ты?

— Я, — Василий тяжело вздохнул. — Я больше всех виноват. Знаю.

Разговор затянулся надолго, и Валентин остался ночевать у Василия. Когда хозяин заснул, гость сел к столу и начал писать.

Свои выводы Валентин изложил на другой день Синегову. Тот слушал, не перебивая, потом сказал:

— Мне и самому живого дела попробовать хочется. Мне самому бумажки жизнь портят. Сижу над ними, ровно писарь или счетовод. Вот, думаю, отправлю эти данные в вышестоящую инстанцию и за настоящее дело примусь, А завтра другие сведения требуют. Я с первичных секретарей опять цифры трясу. Где уж тут людьми заниматься?

В город он приехал на рассвете. Тихо было в редакции. Валентин распахнул окно и сел писать. Это очень редкое и приятное ощущение, когда статья почти готова, когда знаешь каждую фразу и уже видишь ее напечатанной.

Он сел на диван и задремал.

Проснулся Валентин от хохота. Громче всех смеялась Лариса. Полуяров стоял у двери и улыбался. Когда смех замолк, он сказал:

— Ничего, неплохо написал. В награду сегодня же вечером уедешь к нефтяникам. У них интересное дело началось.

— Павел Павлович! — взмолился Валентин, вспомнив об Ольге. — Завтра утром уеду! Ладно?

…Ночь была не по-уральски тепла. Стихли, ушли на покой ветры. Погруженная в плотную темноту земля дышала теплом, собранным за день. Казалось, прижми к земле ладонь — и ладонь нагреется.

— Завтра я уезжаю, — радостно сказал Валентин, зная, что Ольга огорчится.

— Опять?

— Опять. Нам на месте сидеть противопоказано.

— Ну и поезжай!

— Ты что?

— Ничего… — Ольга взяла его за руку. — Мне страшно отпускать тебя. Вдруг с тобой что-нибудь случится!.. Мне все время хочется сделать для тебя что-нибудь приятное. — Она отвернулась и добавила тихо: — Приласкать.

— Приласкай, — еле слышно отозвался Валентин.

Они встали так близко друг к другу, что Валентин ощутил теплоту ее груди. Ольга не шевелилась. Он прикоснулся губами к ее лбу и проговорил:

— Постоим так.

— Не надо.

— Почему?

— Ни почему… Я хочу, чтобы это было навсегда, чтобы ты всегда относился ко мне, как сейчас. Я для тебя такая, будто ничего и не было.

Валентин поднял Ольгу на руки и понес, легко и бережно. Улица была ярко освещена, но они и не думали прятаться от прохожих. Да и прохожие — а это были тоже влюбленные — отлично все понимали и отходили в темноту.

— Ты ненормальный, — ласково сказала Ольга, когда он опустил ее на землю. Одернув платье, Ольга рассмеялась.

Светало.

А через два часа Валентин был уже в поезде, веселый, взбудораженный. Думалось об одном — скорей бы вернуться. Он рассчитал каждую минуту и был уверен, что в субботу утром будет дома, а информацию передаст по телефону еще в пятницу.

Разведочная скважина около деревни Хижняки была пробурена без глины. В воскресенье открывалась научно-техническая конференция, на которой должны быть решить вопрос о бурении нефтяных скважин с водой, а не с глинистым раствором. Как кстати была бы информация!

Но дозвониться до редакции, даже до районного центра не удалось. Оставалось одно — идти пешком на станцию. Расспросив о дороге, Валентин двинулся в путь.

Сначала шагалось легко. Сквозь звук шагов прорывались лесные шорохи. Потом он почувствовал ночную тишину. Кругом был лес. Валентин непроизвольно прибавил шагу, затем побежал. Он вслепую, подсознательно измеряя величину преграды, перепрыгивал через ямы и поваленные деревья. Он забыл о страхе.

С каждым шагом бежать становилось тяжелее. Валентин устал. Он настолько обессилел, что, споткнувшись о корягу, распластался на земле во весь рост, вытянул ноги и приложился горячей щекой к влажной траве. «Усну, — с блаженством подумал он, — усну».

— У-у-х! — раздалось вдруг над головой. Валентин испуганно вскочил и, подгоняемый страхом, побежал.

Тропинка вывела на берег реки.

Шептался лес. Река тихо звенела. Сердце стало биться ровнее. Валентин прислушался и двинулся вперед.

Слева — река, справа — лес, впереди — дорога. Ради того, чтобы тридцатистрочная информация вовремя увидела свет, Валентин был готов на все.

Когда начало светать, сразу исчезла усталость. Быстрая ходьба доставляла наслаждение.

Около десяти часов он был в районном центре. Отделение связи находилось в центре села.

— Город на линии с семнадцати Москвы! — огрызнулась девушка за окошком.

— Мне нужно сейчас, — упавшим голосом сказал Валентин.

— Не кричите! Без вас знаем! В семнадцать!

Поругавшись с начальником, Валентин понял, что связисты ничем не могут помочь — надо действовать самому — сейчас же отправляться на железнодорожную станцию и всеми правдами и неправдами сесть на курьерский поезд Владивосток — Москва. Ждать пригородного долго, опоздаешь.

До отхода курьерского оставалось минут тридцать. Валентин вышел на середину тракта. Из-за поворота вылетела полуторка. Валентин поднял руку.

— Чего на середку вылез? — крикнул шофер. — Все одно не посажу! Инспекторов тут много шляется!

— Не кричите, — высокомерно произнес Валентин и, не обращая внимания на шофера, стал осматривать радиатор. — Инспектора, к вашему сведению, не шляются, а работают. Я вот из областной автоинспекции. Машина очень грязная, следить надо.

— Да где уж тут уследишь, товарищ инспектор! — растерянно пробормотал шофер, не сводя глаз с красных корочек корреспондентского удостоверения, которое Валентин держал в руках.

— Мотор в исправности?

— Как часы. Недавно из капремонта.

— Куда едете? Путевка есть?

— На станцию тороплюсь, товарищ инспектор. Путевочка вот, пожалуйста.

— Я тоже на станцию.

Зеленый цельнометаллический состав курьерского поезда уже лязгнул вагонами, трогаясь в путь, когда Валентин вбежал на перрон. Прямо перед ним медленно катился вагон-ресторан. На размышление не оставалось ни секунды. Валентин прыгнул на подножку и вошел в тамбур. Обшарив карманы, он обнаружил всего шестнадцать рублей.

Войдя в ресторан, Валентин небрежно полюбопытствовал:

— Пиво есть?

— Пиво есть, — многозначительно ответил официант.

— В купе страшная духота, — объяснил Валентин, — две бутылки, будьте любезны, и бутербродик с икоркой.

Пиво было немного горьковатым, но прохладным и сытным.

Это уже стало привычкой — в отъезде тосковать по редакции, мечтать о том, как пройдешь по кабинетам, сядешь за свой стол и скажешь: «Вот я и дома!» И когда над головой у тебя крыша, невольно вспомнишь о друзьях-журналистах, о том, как сейчас тысячи корреспондентов больших и маленьких газет мерзнут в кузовах машин, бегут за санями, чтобы согреться, идут на лыжах, задыхаются от жары на южных дорогах, идут пешком, едут в поездах, летят на самолетах — спешат. Редкий человек знает, скольких трудов иногда стоит коротенькая информация, что за словами «наш корр.» скрывается человек, чертовски уставший в пути…

Валентин задремал.

…Кругом темнота. Лес зловещ. Валентина бросило в дрожь. Вон от леса отделяется фигура. Идет навстречу. Валентин хочет бежать, но ноги онемели.

Перед ним стоит Ольга. Он протягивает к ней руки, и она говорит мужским голосом:

— Гражданин, ваш билет! Гражданин!

Валентин с трудом открыл глаза, сладко зевнул и сказал, потянувшись:

— Нет у меня билета, товарищ.

— Документы.

Контролер прочитал корреспондентское удостоверение, проговорил:

— В газетах всех критикуете, а сами…

— Везу срочный материал. Сегодня должен быть в редакции. Хотите — казните, хотите — милуйте.

— Казнить не имеем права, а оштрафуем с удовольствием.

Поезд весело стучал колесами.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ, ПОСЛЕДНЯЯ

Соседка сообщила Ларисе, что в центральном универмаге продают детские коляски.

— Вовка! — затормошила Лариса сына. — Поехали за коляской. Надо встретить папку во всей красе. Ты должен иметь коляску.

Сын ничего не ответил, зевнул.

— Одевайся! — командовала Лариса, натягивая на толстого, неповоротливого малыша распашонку. Вовка морщился, сучил ногами и с тоской смотрел на мамину грудь.

В трамвае они сели у окна. Вагон потряхивало, и Вовка сначала закрыл один глаз, потом — второй.

— Приветствую вас, — услышала Лариса знакомый голос и увидела полного мужчину в железнодорожной форме, с багровым лицом.

— Рогов?! — изумилась Лариса. — Как вы…

— Да, — обиженно и самодовольно протянул Николай. — Повзрослел?.. Вас можно поздравить? Сын или дочь?.. Между прочим, не к ночи будь сказано, в отца. Где он?

— С нами.

— Вот как!.. А я неплохо устроился. Заместителем редактора многотиражки. Работы уйма. Спать некогда. Оклад приличный, не то что в «Смене». Бесплатный проезд и прочее. Мне пора выходить. А вам?.. Ну, будьте здоровы. Привет супругу и прочее.

Трамвай рванулся с места, словно торопился куда-то. Лариса поцеловала сына и подумала: «Стать плохим человеком легче, чем хорошим».

Вагон качнуло на стыке, и Вовка, будто в знак согласия, кивнул головой.

1953–1956 гг.

Оглавление

.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ГЛАВА ВТОРАЯ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ПЯТАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ, ПОСЛЕДНЯЯ

Реклама на сайте