«Во второй половине дня»

Константин Яковлевич Ваншенкин Во второй половине дня

1

Алексей Степанович Дроздов собирался на строительство металлургического комбината, в одну из далеких, жарких стран. Это было ему, в общем, не в диковинку – в темной глубине заветного левого ящика его стола, рядом с гвардейским значком, с фронтовыми медалями и солидными трудовыми орденами отчужденно поблескивали высшие награды тех новых государств, где он уже работал.

И сейчас все было готово, утверждено и оформлено. Он прошел и медкомиссию, которой всегда втайне побаивался, безропотно сделал необходимые прививки. И остальные тоже были все готовы – инженеры, техники, механизаторы, – с большинством из них он работал прежде и знал каждого – и уважал, ценил или любил многих. В общем, коллектив был стоящий.

Они поплывут универсальным грузо-пассажирским лайнером, который уже стоит под погрузкой в южном порту, принимая генеральные, то есть штучные, грузы: бульдозеры, самосвалы, тракторы, скреперы, а также различные материалы, – трубы для газоотводов и других колошниковых устройств, для холодильников и фурменных рукавов, сорокамиллиметровые стальные листы для будущего кожуха и бесчисленное множество всяких других грузов.

Его люди поплывут на белом теплоходе под красным флагом, поплывут по разноцветным бассейнам южных морей, и те из его людей, кто нечувствителен или притерпится к качке, подолгу будут играть в шахматы, в домино и в пинг-понг, будут с невольным замиранием сердца наблюдать за акулами, по временам появляющимися вблизи корабля, за жуткой красотой их веретеновидных тел, ахать при каждом новом гигантском прыжке радужных летающих рыб, спасающихся от хищников.

Они будут плыть долго, изнывать от жары и ждать ненастья, но и тропический шторм не принесет им прохлады. Они будут входить в чужие шумные порты, а сперва, еще в открытом море, их встретит лоцманский катер, пляшущий на волнах далеко внизу, под самым бортом, и они будут смотреть сверху, как, цепляясь за веревочный трап, ловко поднимается лоцман.

Они будут плыть очень долго, а он проводит их в черноморском порту и встретит уже на месте, – самолет доставит его туда менее чем за день.

Все было в порядке, но ряд моментов смутно беспокоил Дроздова. Он уже побывал там, на месте строительства, когда окончательно утверждали проект, и теперь представлял себе это место в деталях. Он-то знал, сколько будет трудностей, особенно поначалу, пока не поставят поселок, как начнут томиться люди, оторванные от Родины, и первым делом те, кто здесь без семьи, как будут панически бояться змей и разных ядовитых, да и безобидных насекомых, как будут страдать от непривычного климата, от непривычных условий работы (у большинства опыт, конечно, есть, но все равно тяжело), от каждой мелочи, даже от отсутствия черного хлеба. Он знал, как он хам будет страдать от тамошней, ни на что не похожей жары, к которой он никогда не привыкнет, как он будет мучиться, пока в его комнате не поставят «кондишку» – установку для кондиционирования воздуха. Он думал о снабжении и воде, о шамотном кирпиче для огнеупорной кладки, о необходимости подготовки рабочих из местного населения и о многом другом, и все это тревожило его, но это была обычная, рабочая, как бы запланированная тревога.

А пока он привычно тревожился обо всем этом, еще его волновало что-то совсем другое, и волновало не так, непохоже, особенным образом.

Два месяца назад он получил письмо от закадычного друга юности и вроде даже родственника, но очень уж далекого, от Коли Пьянкова. Они расстались в первую военную зиму, когда их взяли в армию, и с тех пор не виделись. Коля встретил упоминание о Дроздове где-то в печати и после долгих колебаний и сомнений (он или не он и захочет ли вспомнить?) написал на министерство. Дроздов сразу же ответил, с удовольствием, но как-то словно машинально, словно думая о чем-то своем, а Николай в следующем письме, ничего не говоря о их родном северном городке, просто рассказал, что в окрестных лесах нынче много грибов, а лето теплое, и они купались все лето и загорали, а река изрядно обмелела. Он писал, что получил недавно квартиру в благоустроенном доме и звал в гости: «Приезжай, буду очень доволен». Прочитав про грибы, Дроздов неожиданно вспомнил, как ужасно давно, придя из лесу, его бабка говорила матери: «Грибья этого полно», а он тогда был совсем еще пацаненок. Он глянул дальше и, дойдя до приглашения, подумал: «А что, хорошо бы махнуть!» И едва он успел подумать, как его словно пронзило током, и он поразился, как же это случилось, что он не бывал там так давно, как он мог выдержать, вытерпеть это. А ведь он и раньше часто вспоминал о своей юности, о своем городке, но то были тихие, приглушенные воспоминания, они ни разу не обожгли его. Но теперь для него стало ясно, что, если он не заедет туда хотя бы на неделю, он не сможет работать на юге, на новой стройке, долго, равномерно, изо дня в день, он не вынесет этого, у него просто не хватит сил.

Пока теплоход, ломая стеклянную воду, пойдет по искрящимся южным морям, он, Дроздов, мог бы взять за свой счет недельку, это никому не помешает. Это никому не помешает.

Министр выслушал его без особого энтузиазма, но разрешил, отпустил, посоветовав, однако, сперва проводить теплоход, как и намечалось ранее, и Дроздов вылетел в тот же день к Черному морю.

Погрузка подходила к концу, и он два дня проторчал в порту и даже ночевал не у себя в гостинице, а в каюте своего заместителя, идущего старшим на теплоходе, и все, кто знал его, замечали, что у него приподнятое настроение. Наконец все было готово, и был прощальный митинг – выступали родственники отплывающих, и сами строители, и представители министерства и обкома. Дроздов ходил по причалу, потом поднялся на борт, пожимал руки одним, других обнимал и целовал, близко видя их возбужденные, знакомые и дорогие для себя лица, интересовался, советовал, шутил, и люди, разговаривая с ним, не догадывались, что перед его глазами стоят густые хвойные леса, текут серые северные реки, блестят под дождиком мокрые деревянные тротуары.

Потом он опять стоял внизу, гремел оркестр, и теплоход медленно отваливал всем бортом от причала, и между ним и провожающими все росла и ширилась темная полоса воды, а люди – и там и здесь – всё махали, уже давно не различая своих близких.

Он не стал дожидаться, пока исчезнет, растает на горизонте теплоход, его почти трясло от нетерпения, и он сам изумлялся этому, но ничего не мог да и не хотел с собой сделать. Он тут же, на пирсе, сел в ожидавшую его машину, взлетел по крутой улице вверх, к гостинице, там поднялся в номер, вышел на балкон и оттуда еще раз увидал теплоход, над вершинами платанов, в морской синеве – белая черточка, совсем далеко, может быть, это был уже и не он.

С балкона был виден весь порт, с белым маяком, с изогнутой линией волнолома, с бесчисленным множеством кораблей различных конструкций, водоизмещения и окраски, двигающихся одновременно в самых разных направлениях или стоящих у причалов и на рейде, и с ярко окрашенными красным и желтым портальными кранами. Склоняясь над палубами судов и как бы глядя на них сверху, они выглядели удивительно легко и изящно. Вид непрестанно движущегося в своих границах, живого и яркого порта был мил Дроздову, он отдаленно напоминал ему картину уже налаженного механизма большой стройки. Правда, там все это было не так красиво. А здесь у берега стояла тусклая синева, кое-где переходящая в темно-серую рябь, слева за волноломом полоса чистой голубизны, дальше и чуть правее длинный треугольник бутылочно-зеленого цвета, потом опять синее, – разноцветные секторы морской поверхности.

Теплохода давно уже не было видно.

Дроздов взял чемоданчик и спустился к машине.

– В аэропорт, – сказал он, захлопывая дверку и вынимая газеты из кармана пиджака.

2

С вечера он заснул быстро, но потом проснулся среди ночи и уже не мог заснуть. Сперва он еще не сдавался, ворочался с боку на бок, но потом смирился и, неподвижно лежа на спине рядом со спящей женой, которая была старше его на пять лет, стал думать о своем прошлом и будущем. Глаза его привыкли к темноте, он видел не только мерцающее зеркало, но и полированную стенку шкафа, различал стул со своей одеждой и пристегнутыми к спинке ручными часами. Он повернул голову и посмотрел на измененное сном, почти неживое лицо жены, осторожно слез с широкой деревянной кровати, нашарил ногами туфли и, в одних трусах подойдя к окну, отодвинул плотную штору. Зыбкий свет рекламы, призывающей смотреть фильмы, идущие неизвестно где и неизвестно когда, проник в комнату, дрожа и мигая, коснулся стены. Дождя не было, но мостовая и тротуары были мокры, и отражения редких фонарей уходили в глубину поблескивающего асфальта.

Прямо против окна лежала безлюдная улица, за нею тоже пустынный широкий двор, и с трех сторон его охватывал большой серый дом в девять этажей. Он спал сейчас, этот дом, темнея своей огромной массой, и лишь в нескольких окнах, как-то странно оживляя его, горел свет.

«В любой час, всегда кто-то не спит, – мимоходом подумал Дроздов, – ни одного населенного пункта в России нет, где бы не светилось хотя бы окошко…»

Продолжая думать о своем, он сосчитал освещенные окна, их было восемь, – он заинтересовался: кто же эти люди, что они делают? – и стал всматриваться, оттирая краем шторы туманное стекло. Видно было очень плохо, и он смог рассмотреть лишь мужчину, который сидел за столом и ел, а напротив него сидела женщина и смотрела, как он ест, и можно было только догадываться – вернулся ли этот человек домой после долгой дороги или, наоборот, собирается в путь, или еще что-нибудь другое. Светилось еще окно кухни, там женщина гладила белье, перед ней была белая груда белья, и она все гладила и гладила. А за третьим окном кто-то, склонившись, сидел у настольной лампы – не то писал, не то читал. Больше ничего рассмотреть было невозможно – мешали занавески, и погода, и расстояние, и то, что лампочки в окнах слишком лучились и как бы размазывались.

Дроздов задвинул штору и, как был, в трусах, тихонько вышел из спальни. Дверь в комнату сына была приоткрыта. Олег спал, подложив под щеку ладонь, будто пригорюнившись. И Дроздов в который раз с горечью ощутил, что они с сыном не очень близки, видя причину этого в их таких длительных и частых разлуках. А мальчишка хороший, и отца любит, или даже гордится. Но что делать! Он опять не сможет взять его с собой. Парню надо учиться.

Эта комната выходила во двор, окно ее не было зашторено, и Дроздову видно было милое курносое лицо сына, график футбольного чемпионата над диваном, а на полу роскошную тигровую шкуру – с распластанными лапами и оскаленной мордой – предмет мучительной зависти всех друзей Олега.

Дроздов толкнул дверь кабинета и включил настольную лампу. Здесь тоже было много экзотического – черные кудрявые статуэтки, веера, божки и драконы, но все они были призваны лишь украшать эту комнату – главным здесь были книги, – а если уж говорить об украшениях, то стальная модель доменной печи и макет доменного цеха с миниатюрным вагоноопрокидывателем, перегружателями, трансферкарами, бункерной эстакадой, колошниковым мостом, подъемником и всем прочим, конечно же, гораздо более занимали и самого Дроздова и его обычных гостей.

Он сел за стол, посидел с минуту, открыл левый ящик и снова остановился, словно забыв на время, зачем пришел сюда и что именно он ищет, потом достал большой черный конверт и вытряхнул на стол фотографии.

С кем и где он только не был запечатлен! С министром и замминистра на заседании Совмина, рядом с членами Президиума, на приеме, при вручении ему ордена в Свердловском зале, и со своими орлами-экскаваторщиками возле ЭКГ-8, и с президентами тех стран, где он работал, и с космонавтами, посетившими строительство, и с фронтовыми друзьями, и на встрече институтского выпуска, и в кругу семьи.

Но Дроздов не обращал сейчас внимания на эти фотографии и равнодушно откладывал их в сторону, лишь изредка задумчиво задерживаясь взглядом на какой-нибудь из них. И вдруг он быстро взял из груды две маленькие, чуть пожелтевшие и с обломанными уголками карточки и придвинулся с ними ближе к лампе.

Непроизвольно раздвинув губы в улыбке, он смотрел на такое близкое, юное, серьезное лицо Коли Пьянкова, на его круглую шапочку-кубаночку, из-под которой выбивались такие же прямые и светлые, как и у самого Дроздова, северные волосы.

А на обороте твердой Колиной рукой было выведено:

«На добрую память наилутшему другу с юных лет нашего проживания. Алексею от Николая. 11 марта 1941 года».

Продолжая улыбаться, он отложил этот и поднял ближе к глазам второй снимок, держа его в своих жестких пальцах, и улыбка стала медленно сходить с его лица, так и не уйдя вся, заменилась болью.

На карточке была девушка в беретике, пышные шестимесячные кудряшки обрамляли ее широкое в скулах, добродушное лицо. Он перевернул карточку и прочел проникновенную надпись:

«На память Алеше от Маруси. В дни дружеских отношений.

Здесь нет красы, она не каждому в жизни дается, Здесь только простая душа и спокойное сердце в ней бьется».

И тоже дата, чтоб не забыл: 2.XI-1941 г.

Дроздов снова посмотрел в ее спокойные глаза, как бы стараясь встретиться с ней взглядом, и вдруг резко вспомнил, увидел, почувствовал, как он лежит на снегу, а смерть его рядом.

Тогда был уже март, солнце сильно припекало, и слепил глаза весенний крупитчатый снег, рыхлый, хоть лепи снежки, – он лежал на этом насте, раскинув руки, и снег подтаивал под ним. А сначала было раннее утро, густеющая синева неба, голый березняк вдали, и их безнадежная атака, их бег по рыхлому снегу вверх по склону и шквальный огонь, которым их встретили. Он бежал, делая тяжелые прыжки, голенастый, забрав под ремень полы шинели, хватая воздух ртом и сжимая легкий, недавно полученный автомат ППС, висящий на груди. Перчатки он сбросил, и они болтались на шнуре, как у детей. Он бежал вперед, при каждом шаге проваливаясь по колено в снег, задыхаясь и уже не слыша немецкого огня, но он услышал, как прямо навстречу ему движется что-то, все ближе, ближе, шелестя и широко раздвигая воздух, и этим раздвинутым в стороны, спрессованным воздухом его опрокинуло на спину. Он рухнул, раскинув руки, а его черный ППС полетел через плечо и воткнулся стволом в снег, и брезентовый ремень автомата сдавил Дроздову шею. Неимоверных усилий стоило ему поднять руку и оттянуть, ослабить ремень. И в это время рядом прошла смерть, совсем близко, и даже чуть коснулась его – он не понял только, раскаленным или ледяным было ее дыхание.

Когда-то давно, когда они ходили в шестой или в пятый, – в той, другой, нереальной, жизни, дружок Колька Пьянков зимой позвал его в какой-то подъезд, где под лестницей была батарея водяного отопления, и сказал:

– Тронь-ка…

Лешка снял рукавичку, дотронулся до пыльного ржавого железа и сразу отдернул пальцы, не разобрав – горячо оно, как кипяток, или же совсем промерзло. Там, конечно, было все не так, как тут, ерунда, пустяк, но и здесь, слыша дыхание смерти (а он точно знал, что это смерть), тоже невозможно было понять, какое оно, это дыхание. Он лежал на спине, раскинув руки, под ним уже таял и оседал снег, а вверху была синева глубокого мартовского неба.

И он вспомнил тогда о Марусе и стал думать о ней. Он думал о ней тогда, вплавляясь в рыхлый мартовский снег и медленно уходя все дальше и дальше от этого снега, от этого дня, от этой жизни. И потому сейчас, приблизив к лампе старый снимок, он сразу же вспомнил – да он никогда и не забывал – себя, лежащего на весеннем снегу, смерть, прошедшую рядом, а вверху бездонную холодную синеву. Он подумал сейчас о том дне, потому что тогда думал о ней, хотя и отвлеченно, отчужденно.

Тогда, а вслед за тем и сейчас он вспомнил дымный морозный конец дня и себя с Марусей. Они и еще две ее подруги и соседский парень играли в карты, в дурака, у нее дома, благо мать уехала к родне, в деревню. Стреляя, топилась печка, а за окнами дымился зимний закат. Потом они оделись все, и она вышла с ними вместе, а когда все разошлись, он проводил ее снова и опять зашел в дом. За окнами почти стемнело, лишь горела полоса заката между домами, и тоже дрожала полоска света на полу перед догорающей печью… Потом, идя к себе, поздно вечером, он забыл опустить наушники у шапки и отморозил уши… Неужели это был он? Наверное, да, но больно уж давно все это происходило.

Нет, она не была его первой любовью, его Первая Женщина, о которой он вспоминал с благодарностью и нежностью. Другие женщины, которые были у него, не оставили глубокого следа в его жизни, он почти никогда не думал о них, как бы почти не помнил. А она? Где она сейчас? Мысль о том, что он скоро сможет встретить ее, заставила его вздрогнуть. Он сидел в своем спокойном доме, за стеной спал его сын, в следующей комнате спала жена, а он рассматривал маленькую фотографию девушки с шестимесячными кудряшками и добрыми глазами и был в это время далеко отсюда.

Он все еще лежал на снегу, раскинув руки, остро выставив вверх подбородок, уже не шевелясь, вмерзая в снежный наст, а над ним сперва лилово стояли сумерки, потом ярко зажглись звезды. Потом он услышал, как кто-то ступает по громко хрустящему подмерзшему насту, и в уши его, сверля мозг, вошла чужая, страшная речь, он хотел узнать, о чем они говорят, и напряг память, но она подсказала ему всего лишь два слова: «дертыш» и «плюсквамперфектум». Чужая речь была совсем рядом, и тогда он слабо ощутил замерзшей щекой шершавый брезентовый ремень автомата, это было все, что он мог сделать, но в мыслях своих он легко перевернулся на живот, выдвинул перед собой вороненый ствол, дал короткую очередь и крикнул звонко и яростно:

– Хенде хох!

Немцы остановились, о чем-то тихо говоря, может быть, не решаясь идти дальше, а затем действительно их хрустящие шаги стали удаляться, удаляться, и Дроздов, уже ни о чем не думая, плавно провалился в глубокий, невозвратный сон. И почти уже на самом его дне он услыхал шуршащий, чуть присвистывающий звук, который был очень ему знаком и который вызвал в сознании одно, только одно, последнее беззвучное слово: «волокуш а».

И из его губ вырвался ликующий вопль, призывный клич, полный радости, надежды и боли, но этот его стон был настолько слаб, что, если бы пожилой солдат и девушка-санинструктор за миг до этого не остановились, прислушиваясь, они бы никогда не услыхали его. Но они, эти люди, которых он ни тогда, ни потом в своей жизни не видел, остановились, услыхали и наклонились над ним, отдирая вмерзшую в наст шинель.

Может быть, в эту минуту они не услышали кого-то другого.

Дроздов подошел к окну. Уже рассвело, а освещенных окон стало гораздо больше, – люди уже собирались на ранний свой труд. Но только теперь эти окна были менее лучистыми, а стали более четкими, хотя и бледными.

3

Стояло самое начало сентября. Утром – Дроздов еще спал – прошел мелкий дождик, и сейчас его сырость чувствовалась в воздухе. Пока Дроздов брился, одевался и завтракал, жена была где-то там, в глубинах их большой новой квартиры, и вошла, когда он уже поел и стоял у окна.

– Ну, мать, – сказал он ей, слегка потягиваясь, – гостинцев бы надо купить, конфет, как думаешь?

– Обязательно. Я куплю, не беспокойся. – И спросила сама: – Ты сегодня надолго? – Думаю скоро вернуться, – и окликнул ее, когда она была в дверях: – Надя! (Ее имя удивительно к ней не подходило, но он уже привык.) Надя, и коньячку, наверно, нужно.

– А как же, конечно.

Она была с виду тихая, незаметная, но со своими твердыми взглядами и принципами: «А как же, непременно».

У него оставались еще дела в министерстве, и он постарался их закончить как можно быстрее, нигде и ни с кем не задерживаясь, потому что был человек опытный и остерегался, как бы министр или зам не поломали случайно его поездку. Но все обошлось, и к обеду он уже был дома.

Олег пришел позже, Дроздов слышал, как он бросил портфель на стул, насвистывая, пошел в ванную, как мать ему что-то сказала, верно, сделала замечание, а он примирительно засмеялся.

Потом он просунул голову в дверь:

– Привет! Сегодня полуфинал, – помедлил и вошел в комнату.

– Знаю, – сказал Дроздов.

– Ты за кого?

– За «Торпедо».

– Хо! «Торпедо» давно вылетело.

– Знаю. Я вообще за «Торпедо».

Олег поднял палец и произнес назидательно.

– Болеть нужно за «Спартак».

– Эта концепция нам тоже знакома. А в школе как дела?

– Не вызывали. Папа, ты читал про Флиппера?

– Это кто?

– Интеллигент моря, дельфин Флиппер. Снимался в двух фильмах в главной роли.

– Новые данные о дельфинах действительно потрясающая штука, – сказал Дроздов.

«Хороший парень. Сейчас расстанемся черт знает на сколько, вернусь, а он уже не такой, совсем не такой. Весь горит этими морскими змеями и дельфинами. Жаль, что у него нет интереса к моему делу. А откуда ему быть? Плавку последний раз видел, когда ему лет шесть было…»

… – Дерется с этим преступником и нокаутирует его, а у того нож…

«Вот тебе и интеллигент!»

… – Спасает их. Правда, здорово? Наши, интересно, купят эту картину? По интеллекту дельфин приближается к человеку, это все ученые признают. Все эксперименты подтверждают…

– И размеры мозга и характер извилин приближается к человеческому, – сказала от двери Надя, – и запас слов у них больше ста…

Было уже темно, когда, взяв чемодан, собранный женой, и, как всегда, даже не интересуясь, что туда положено, потому что потом в чемодане оказывалось именно то, что нужно, Дроздов надел заграничный тонкий плащ, в каких ходила сейчас вся Москва, и, секунду помедлив, выбирая между кепкой и шляпой, отдал предпочтение кепке.

Олег сидел у себя, прильнув к «Спидоле», и с таким выражением лица, будто передавали военную сводку, впитывал хриплое дыхание стадиона и скороговорку комментатора. Дроздов потрепал его по волосам и, нагнувшись, поцеловал куда-то в ухо, сын рассеянно улыбнулся и чмокнул отца в щеку.

– Ну, ладно, мать, поехал, – сказал Дроздов жене и, поцеловав ее, вышел на площадку, уже, отрешившись, уже отсюда начав свой непривычный путь – к юности. Обычно сидя впереди, рядом с шофером, он не смотрел по сторонам, а что-нибудь читал или просматривал – ему всегда не хватало времени. Но сейчас было темно, и он смотрел на влажный асфальт с отраженными в нем фонарями. Шел меленький неощутимый дождь, но все же дождь – к удачной дороге – . и когда проезжали по метромосту, слева, над Большой ареной стадиона, густо дымились прожектора.

Да, давно не бывал он там, в своем маленьком северном городке. Двадцать лет и два года. С того холодного дня поздней осени, когда красный товарняк, громыхая, понес его и Кольку Пьянкова, и других ребят на юг, к Москве, и неизвестно было, случится ли им вернуться. Впрочем, многие, и он в их числе, не сомневались в этом, заботило другое: когда? Беспрерывно живущий в них, как притихшая боль или радость, непременный день возвращения был далеко, за метелями и дождями, за походами и фронтами, за операционными, за госпитальными ночными палатами. Но этот день жил в них, и в тех, кого уже нет сейчас, он жил до конца.

Два раза его задевало легко, можно сказать, царапало, и дальше медсанбата он в тыл не углублялся, и той мартовской ночью, скорее утром, его без памяти тоже доставили в медсанбат, но теперь он здесь уже не задержался, а был эвакуирован в глубокий тыл, – санитарный поезд стучал на восток, за Москву, за Волгу, на Урал.

Госпиталь, где он провалялся пять месяцев, находился в городе металлургов, и это сыграло главную роль во всей дальнейшей жизни Дроздова.

Когда стало ясно, что, выписав, его вчистую демобилизуют по ранению, а война еще не кончается, он в одну из долгих бессонных ночей – еще с тех пор он пристрастился к бессоннице, – в одну из душных госпитальных ночей, твердо решил не ехать к себе, на Север, а остаться здесь и учиться. Это было отчаянное по смелости решение, но Дроздов принял его и принял бесповоротно, он знал, что в своем городке ему будет легче, но там у него не было никаких перспектив.

Он пришел в горком комсомола на костылях не для блезиру, а еще не решаясь с ними расстаться, и его устроили на комбинат нормировщиком в мартеновский цех. Здесь, в славном пролетарском городе, было много молодых, здоровых ребят и мужчин в самом возрасте, потому что они варили сталь для армии, для страны, и страна в свою очередь дала им бронь, хотя и бумажную, но тоже достаточно прочную. Таких, как Дроздов, – раненых фронтовиков – было мало. Он прыгал по цеху сперва на костылях, потом ковылял с палочкой, на козырьке кепки болтались привинченные на трех винтах синие очки, и временами он, зачарованный, смотрел сквозь них на кипящую сталь, которая кипела буквально как вода в чайнике – пузырясь и бурля. Эта картина покорила его навсегда.

Его избрали в комсомольское бюро, он поступил в школу рабочей молодежи, а потом в институт – филиал был прямо при комбинате, – первый курс на заочный, как многие здесь, но после все же на дневной, – это тоже был шаг, на который следовало решиться.

И все это было нелегко, невозможно, невыносимо, – и прошибающие насквозь ветры, и недоедание, потому что, конечно, не хватало ему карточек, особенно после рабочих, и то, что общежитие далеко от института, и занятия, занятия, от которых распухала голова, – но ведь не мог же он все это бросить, иначе и затевать все это не стоило.

Были лекции, тяжелые, непонятные, он конспектировал все, он заставлял себя понять, подходил в перерыве к преподавателям, переспрашивал, были лабораторные и групповые задания, было много чертежей, – вообще, черчение у него пошло, он этим слегка и подрабатывал, еще на первом курсе он удивил преподавателя начерталки способностью к пространственному мышлению. А так он учился средне, в общем, хорошо, но не блистал.

Это был такой период его жизни, когда он отключил все лишнее и заставил себя интересоваться только учебой. Он не ходил на курсовые и институтские вечера, на самодеятельность, капустники и танцы, этот его жестокий период длился три года! Некоторые издевались, подтрунивали над его работоспособностью, теперь они не смеются, нет. Но и тогда его уважали все. Теперь кое-кто удивляется, как это он выдвинулся и достиг такого положения, сравнительно молодой, как это он сделал такую «карьеру», но те, кто знал его тогда (а таких много), не удивляются ничуть. «Ну, это был фанат, – говорят они, – с ним все законно!»

Учился он хорошо, но не выделялся особенно, и лишь когда началась практика, выяснилось, что он первый, настолько неожиданно здраво и логично связывал он все, чему учили, с самим делом, с производством, а для большинства это были отдельные разграниченные сферы. Ему, конечно, еще повезло, что он попал к старику Селиванову, тот ценил таких, как Дроздов, и после института взял Дроздова с собой на строительство комбината, в далекую жаркую страну, и многому он у старика научился, и вырос быстро – искусственно не сдерживали. В работе он многое перенял – в стиле, и внешне – в подтянутости, и внутренне – во взглядах. Всякое, конечно, бывало, но, в общем, упрекнуть себя особенно не в чем. Это тоже факт.

Три года он себе во всем отказывал, давно уже он живет иначе, но странное дело, до сих пор, внутри, в крови, в печенках, в самой его сути, главное ощущение: некогда, некогда, некогда!

Может, это немного смешно, но именно когда он жил, лишая себя всего, именно тогда он женился. Какой-то подлец даже сказал, что это, мол, чтобы не терять времени на дорогу – она жила рядом с институтом. Как он женился? Она была лаборанткой в химическом кабинете, налаживала им разные опыты, которые требуются по программе, в общем, лабораторные занятия, и все к ней: «Надя, помогите, пожалуйста. Надя, а как это? Надя, а что нужно сделать?» – и он, конечно, тоже с вопросами, только реже. Она хорошо работала – быстро, ловко. А он сразу подумал, что имя к ней не подходит. «Надя! Надя!» И еще она старше его на пять лет– а остальных и на семь и на восемь. Он там засиделся однажды, в кабинете, – опыт ставил, ерунда, реакция какая-то в реторте и химическое уравнение в тетрадке, – никого уже не было, и разговорился с ней. Она местная, уральская, родители здесь же, в городе, и брат младший, но уже женат и двое детишек у него, они все вместе живут, тесно, а ей комнатку дали, она одна. Работа ее удовлетворяет, вот она помогает студентам, уже доценты есть, которые тоже вот также пищали: «Надя, Надя…» Это ей приятно… А он? Он? Он, значит, так. С Севера. Мать померла, пацаном был, в школу еще не ходил. Отец женился скоро, уехал с новой женой куда-то на зимовку, деньги присылал, потом пропал перед войной. Жил Лешка у тетки. В армию забрали, ранило, сюда привезли, поступил в институт, пришел в химический кабинет, познакомился с лаборанткой Надей, она чай кипятила на плитке, он ее сахар брать ни за что не хотел, иногда забегал в химкабинет, хотя дел там у него не было, домой к ней стал заходить, а весною, прямо перед сессией, в самую горячую пору, они поженились. Она хорошая была, вот говорят о жене: помощница, не о каждой так скажешь, а о ней можно. Она все делала, чтобы помочь ему институт закончить как следует. Он как-то ей сказал, расчувствовавшись: «Давай-ка и ты в институт поступи. Теперь я тебе помогу. Знаешь – натаскаю!» – Она улыбнулась и покачала головой – это была не ее линия.

Когда старик Селиванов взял его на строительство, Надя поехала вместе с ним в далекую знойную неведомую страну, спокойно и решительно – как в сотый раз. Она работала там в конторе и, лишь когда пошла в декретный, бросила работу и вернулась в Союз. После появления Олега ее потребность, может быть, даже талант помогать кому-то теперь уже вполне удовлетворялись дома.

В общем, они неплохо жили, когда бывали вместе, их семейная жизнь была размеренна, налажена и ровна. Ее ласки и поцелуи были спокойны, как поцелуи сестры или матери. Что было в их жизни общее, объединяющее? Именно начало их жизни. И конечно, Олег. Как горько было Дроздову, что не налаживается настоящая близость между ним и сыном, что опять надо с ним расставаться, потому что там нет старших классов, – пусть теперь остается в Москве вместе с матерью, а то разболтался в интернате. Пусть лучше Дроздов будет один там, вдали, бритый, при галстуке (всетаки заграница), будет обливаться потом среди этих пальм, диковинных цветов и всяких колючек, задыхаться, а местные рабочие, которых он должен подготовить, будут, не показывая виду, вежливо удивляться его белым северным волосам.

4

Помахивая чемоданом, Дроздов прошел по длинному, скупо освещенному перрону. На миг колыхнувшаяся в нем (пока он доставал билет) наивная мужская мечта о том, что единственной попутчицей окажется красивая женщина, разумеется, не сбылась. В купе сидел молодой парень и слушал репортаж.

– Ну, что там? – спросил Дроздов без всякого интереса, поднимая полку и засовывая под нее чемодан.

– Один – ноль.

Дроздов повесил плащ и сел. Стекло снаружи было в крупных дождевых каплях, еще не удлиненных движением. Шелестела футбольная речь из репродуктора, потом она прервалась на полуслове, загремел марш, и бодрый поездной голос, наложенный на музыку, объявил отправление.

Вагон плавно тронулся с места, быстро набирая ход. Опять слабо донесся голос комментатора, но помехи были столь велики, что уже ничего нельзя было понять.

– Поле от электровоза мешает, – сказал парень. В их мягком вагоне было малолюдно, тихо, лишь гремели колеса скорого поезда, летящего в ночь, в дождь, в сторону его молодости. Вошла проводница:

– Постель брать будете? Парень от постели отказался.

«Из отпуска, – подумал Дроздов, – все оставил до копейки. Но зато в мягком».

– Что-то холодно здесь у вас, – сказал он проводнице, застилающей его полку.

– Холодно? – притворно удивилась она. – Что вы? Это у мужчин температура переменная, то их в жар кидает, то в холод…

Он засмеялся.

– Это вы точно подметили.

– А то как же. А у женщин, у тех температура более постоянная. Но вообще-то прохладно здесь. Вагон старый, довоенный, в щелях весь, а углю мало сейчас дают, еще не сезон. Ну на станции прихватишь гдень-то ведерочко, погреешь своих пассажиров…

Поезд мчался в ночь, на север, на север, все чаще стучали колеса на стыках, нахохлившиеся капли на стекле вытянулись в длинные прямые пунктиры.

Проходили по коридору люди, непроизвольно заглядывая в их раскрытую дверь.

– В ресторан пойдешь? – спросил парень. Дроздов внимательно посмотрел на него. Нет, он не дерзил, он просто не чувствовал разницы между ними. Таким хорошо, легко.

– Немного попозже, – ответил Дроздов спокойно.

– Я тоже тогда с вами, – согласился парень, переходя под взглядом Дроздова на «вы».

А поезд все летел и летел в ночь, и Дроздов прямо-таки физически ощущал, что он движется на север, как будто внутри него была магнитная стрелка.

Они тоже пошли через чутко вибрирующие вагоны, непроизвольно заглядывая в каждое открытое купе, добрались до ресторана и с трудом нашли себе место.

Дроздов взял меню, желая угостить своего соседа, но стали заказывать, и выяснилось, что деньги у того имеются.

– Коньяк есть? – спросил Дроздов.

– Коньяк оставлен только на восточном направлении.

– Ну, на восток из-за коньяка я не поеду. Его остроты официантку не интересовали. Всё пили только вино.

– Портвейн будешь? – спросил парень-сосед. – Нет. Я шампанского тогда уж возьму.

– В розлив не подается.

(А состав между тем идет, натянут до звона, летит в темноту.) – Давайте бутылку. Полусухое есть?

Поезд мчался в ночь, вагон мотало, за окнами ничего не было видно, кроме отражения оранжевых настольных ламп.

Дроздов пил шампанское («Что ж, подходящий напиток для торжественного случая»), ел яичницу и почти не слышал того, что говорил парень-сосед, – он умел выключаться, уходить в себя, отсутствовать, присутствуя, расслабляться, как бегун расслабляется посреди длинной дистанции и отдыхает, продолжая бежать, – здесь требуется настоящее мастерство, большой навык.

За соседним столиком сидели трое солдат, оживленные, совсем мальчики, пили красное вино, воротнички расстегнуты, – не каждый день такое бывает. И они были близки и понятны Дроздову.

Парень-сосед сказал снисходительно:

– Служба.

– Сам-то служил? – спросил Дроздов.

– А как же. Я в армию уже сходил. Я не как они, пехота, я в стройбате служил, то есть, значит, в инженерных войсках, мы кабель тянули. Я в мастерской работал, деньги получал. Все время в деревнях стояли, в городе ни разу не были, а майор у нас был хороший, выпивал даже с нами несколько раз.

– А! – сказал Дроздов. – Это, конечно.

Он опять отключился. И опять перед его глазами лежал горячий мартовский снег, и опять они шли в атаку, и опять Марусино доброе лицо склонялось над ним.

Они вернулись к себе, и Дроздов стал раздеваться. – Чего ж постель-то не взял? – спросил он парня.

– А зачем? – удивился тот. – И так мягко.

Он разулся, лег на спину, не снимая пиджака, ничем не укрываясь, и сразу же заснул, скрестив на груди руки.

А Дроздов не спал. Выпитое шампанское не опьянило, а лишь еще более возбудило его. Он давно не ездил поездом, на нижней полке, и теперь слушал, как под ним, совсем близко, плакал, стонал и выл металл. Вагон был старый, его то и дело охватывала дрожь, и он начинал тихонечко, жалобно дребезжать.

Дроздов лежал и смотрел на блестящее, мокрое снаружи стекло, за ним были ночь, темнота, дождь. А поезд все мчался и мчался.

И Дроздов вдруг, ни с того ни с сего, четко представил себе фосфоресцирующую воду тропических морей, огромную южную луну и белый теплоход под красным флагом. Он представил себе своих людей, которых так знал и ценил, – они чередой пошли перед его глазами, – он увидел мельтешенье порта, где теплоход станет под разгрузку, и все, и больше уже не будет покоя – лавина дел и хлопот обрушится на Дроздова, норовя сбить его с ног, накрыть с головой, потащить за собою, но он постарается удержаться, – ценой страшного напряжения сил и нервов. Он представил себе то пустынное место, где они поднимут печи, будьте уверены, обязательно поднимут, он представил себе все это и ужаснулся: «Что я, с ума сошел? Почему я здесь? Куда это я еду?…»

Словно при безумной фантастической пытке, его тянули в разные стороны – тот теплоход и этот поезд, убивая его, разрывая пополам его тело и душу.

А теплоход все шел и шел по стеклянной южной воде, а поезд все мчался и мчался в дождь, в ночь, на север.

И Дроздов не спал в ночном дребезжащем вагоне, все более удаляясь от зовущей и ожидающей его стройки, но вместе с тем приближаясь к ней во времени.

Много раз за ночь он засыпал и много раз просыпался. Уже давно стоял за окном белесый северный рассвет. Парень еще спал, скрестив руки на груди, – он ни разу не пошевелился. Дроздов оделся и вышел в коридор. Рядом с поездом, впритир, шла тень, с трубами на крышах вагонов, а чуть дальше от полотна сплошной шеренгой, и вдоль пути, и бесконечно уходя в глубину, тянулись хвойные северные леса. «А ведь все эти южные страны, – остро подумал Дроздов, – все эти пальмы и пески приемлемы и терпимы для меня лишь потому, что существуют леса, северные леса».

У самого полотна начиналось мелколесье, и среди него, на подступах к большому лесу, поднимались отдельные высоченные ели, а дальше, среди черноты елок струились редкие стволы берез, и все больше было золота осени. И вдруг возникали рябины, рябины, с яркими, щедрыми кистями ягод, а у многих краска ударила и в листву. Посадил их, что ли, кто-то вдоль пути, эти рябины?

Рассеивался туман, едва трепетал волглый воздух меж отсыревших сосен, и вдруг как по сердцу, серая, такая северная, холодная полоска воды.

В одном месте лес расступился, ненадолго открылся чистый холм с двумя соснами на вершине, а за ним целая панорама – избы, церквушечка на пригорке, опять серая вода, и опять лес, лес, лес. Этот холм так уверенно и горделиво господствовал над окрестностью, что Дроздову неожиданно вспомнились неизвестно откуда удивительные слова: престол природы.

По-прежнему стоял за летящим вагонным окном белесый рассвет, а теперь уже было ясно, что он длится здесь целый день.

Дроздов вышел на маленькой станции, прошелся вдоль состава. Было тепло. Бабы продавали бруснику и красную северную картошку, которую ведрами покупали проводницы. Перед вагоном выстроилось несколько бездомных железнодорожных собак, терпеливо и безропотно ожидающих подачки, и вчерашняя проводница засуетилась.

– Ах, вы, миленькие, я ведь про вас позабыла, сейчас принесу, – и объяснила Дроздову: – Знают меня. А на восточном направлении есть станция, там козы. Там этих коз многочисленные табуна, черные все от угля. К вагонам подходят. А здесь собаки…

На стенке деревянного станционного здания висел плакат: «Донор – лучший друг больного», за окном парикмахерской кого-то стригли, укутав до горла простыней, – а кругом стояла мягкая ровная тишина.

Вылез парень-сосед, подошел к газетному киоску: «Можно лотерейный билет без очереди купить?» Ему Не ответили.

Потом Дроздов опять стоял в коридоре, смотрел на голубые капустные поля, на серые дома северных поселков, крытые тесом или щепой. И опять лес, лес, лес…

А где-то сбоку, в вагоне, звучал давно не слышанный северный говорок: «На поезд не сести», «Всего не съести», и оживали в разговоре волшебные названия станций: Удима, Кизема, Урдома.

Вышел сосед, стал рядом.

– Скоро доедешь? – спросил Дроздов.

– В одиннадцать с мелочью. Жена встречать будет. По берегам рек и речек высились штабеля леса. Кабель-кран вынимал бревна из воды.

– Лесу пропадает много, – сказал парень, – не успевают выкатить, он вмерзает, весной уходит со льдом. Много уходит. Норвеги лесопильный плавзавод держат в Баренцевом на нашем аварийном лесе только, да и не один завод-то…

Потом парень сошел – его действительно встречала молодая женщина, – а Дроздов все стоял в коридоре, и снова за окном мелькали речки и запани на них, появлялись и уходили голые поселки с широкими улицами, нескончаемо тянулись леса, и в мелколесье, где больше встречалось лиственных пород, – чем дальше, тем заметнее выделялись пестрые краски осени.

5

На перроне народу было немного, и изо всех, стоявших там, память сразу выхватила, выделила круглое, милое и дорогое лицо Коли Пьянкова. И мгновенно Дроздов как бы окунулся в легкий, приятный туман и уже пребывал в нем, сам того не замечая. Сквозь этот прозрачный туман был виден чистый перрон, уходящие вдаль рельсы и Коля, берущий из его рук чемодан.

Они расцеловались.

– Брат, что ли? – спросила проводница вслед.

– А ты почти не изменился, – сказал Дроздов.

– И ты тоже.

– Ну, нет. Я-то изменился, – он даже слегка обиделся. – Я-то изменился шибко, – и спросил: – Вокзал старый?

– Зачем, новый вокзал.

– То-то я смотрю, не узнал. Их ожидал «Москвич».

– Твой кабриолет?

– Нет, у меня нету. Это из горкомхоза, я же в горкомхозе работаю.

– Я про то и говорю, – В гостиницу.

– Поехали. – Дроздов ошеломленно смотрел по сторонам, не понимая, узнает он что-нибудь или нет, – и, проехав метров пятьсот, остановился.

– Все? Ага, гостиница.

– Номер забронирован, как ты просил.

– Прекрасно. Машину отпусти, потом пешком пройдемся.

Они поднялись в небольшой светлый номер, с телефоном и туалетной комнатой, и пока Дроздов брился, Коля сидел у стола, не сняв темный прорезиненный плащ, и смотрел на Дроздова, – Ну, как жизнь, Коля?

– Как жизнь? Работаем, – ответил он, подчеркнуто делая ударение на предпоследнем слоге.

«А что, и я могу так ответить, точно так же. Работаем! А как же иначе?» – подумал Дроздов.

Он вытер лицо и шею одеколоном, надел свежую сорочку и опять наклонился над чемоданом:

– Вот тут жена положила. Коньяк, конфеты. У тебя карманы глубокие?

– Да зачем, все есть.

– Держи, держи, не помешает.

По одной стороне улицы тянулись новые четырехэтажные дома, а на другой стояли в палисадниках, в осенней листве, прежние домики, аккуратные, с резьбой по наличникам.

А сами они деловито шли по старому деревянному тротуару, настеленному над кюветом, и внизу, как в арыке, журчала вода. Кое-где доски искрошились, провалились, и в черном проеме поблескивал ручей. Дроздова возмутила бесхозяйственность.

– Как же ночью ходите? Ногу сломать можно.

– Ничего, приспособились.

Удивительная штука – человеческая жизнь. Когда-то, неправдоподобно давно, шли они, эти же люди, по этим же деревянным тротуарам, а потом словно разорвалось время, словно пропасть разделила их, и прошло больше двадцати лет, чуть не целая новая жизнь, и вот опять идут они здесь, по деревянным тротуарам-мосткам, а над ними роняют листву старинные осенние тополя. Но, странное дело, это все теперь не поражало Дроздова столь глубоко, как казалось из Москвы, должно было поразить, но это вызывало желание как бы приостановиться, задуматься над своей жизнью.

Навстречу густо попадались знакомые Пьянкова. Одним он просто кивал, с другими останавливался и говорил: «Вот познакомьтесь. Это мой друг, из Москвы приехал, Дроздов, сам отсюда, слыхали?…»

Он произносил его фамилию по-северному, с ударением на первом слоге: Дроздов – так давно уже никто его не называл, и Дроздову уже казалось это странным, нарочитым.

– Работой доволен?

– Нет, Леха, не доволен (тоже давно никто не называл его так, и назови его так кто-то другой и не здесь, это было бы дико и невозможно, а сейчас это было естественно, только отозвалось где-то глубоко в душе: «Леха», – как слабо отзывались в его душе вот эти тротуары, и дома, среди которых угадывались знакомые). Недоволен. Не нравится мне горкомхоз этот и работа эта. Канцелярия, а писарей у меня, понимаешь, нет, самому приходится сидеть целый день, писать бумажки. А ведь я мог бы, как и ты, но не повезло, а в горкомхоз попал случайно. Я, понимаешь, Леха, если в очередь становлюсь крайним, то уже до конца так крайним и стою, за мной уже не занимают. Почему? Да кому нужно, те все уже впереди стоят. Понял? Я ведь хотел в институт метеорологический идти. Хорошее дело. Остался на сверхсрочной, старшина, поступил в вечернюю школу. Стояли в Рязани, хорошо. Сам в штабе работал, занимался. Поехал в отпуск, тут с Тоней познакомился, она только институт кончила, учительница, понимаешь, по географии. Стали переписываться, на другой год приехал, женился. Ну, потом забрал ее с собой. Там устроиться ей было трудно, потом, забеременела, не нравится ей там, уедем да уедем, ну, и демобилизовался. Приехал, хотел устроиться в управление дороги, но тут в райком, понимаешь, вызвали, партия, говорят, посылает на эту работу, в горкомхоз. Стал работать, учиться кому-то нужно в коллективе, в техникум поступил на заочный, но кончил через силу, – пацаны пошли, то да се, голова болит, в институт уже не могу. А не люблю я сидеть на одном месте, мне бы работу, как у тебя, а тут даже никаких командировок, ну, от силы в район. Трое пацанов, ну, куда теперь. А так с работой справляюсь, Леха.

6

На этажерке с книгами стоял елочный Дед-Мороз из папье-маше, весь в блестках. Он смутно напомнил о чем-то Дроздову: тоже Дед-Мороз, елка из полиэтилена или даже настоящая, а за окнами зелень, синева или теплый мучительный дождь, – но Дроздов отбросил это воспоминание, не дав ему развиться и завладеть собой.

– Вот так и живем.

– Ну что же, неплохо. Они посмотрели друг на друга и ни с того ни с сего как бы почувствовали некоторую неловкость, еле заметно, но почувствовали, и оба постарались избавиться от нее.

– Тоня в школе еще, потом за Юркой зайдет в садик. Мы ее ждать не станем. Ты как думаешь? Не возражаешь?

– Может, лучше подождать?

– Нет, ждать не будем, – твердо решил Николай и начал действовать – доставать из буфета тарелки и рюмки, продолжая говорить. Говорил он вроде бы почти по-московски, лишь слегка на «о» и чуть-чуть певуче, но из этого легкого оканья и плавной певучести и складывалась его северная, привычная и одновременно чудесная для дроздовского уха речь. И сидя в этом доме, и слушая Кольку Пьянкова, и глядя, как он накрывает на стол, Дроздов смутно ощущал нереальностьвсего происходящего и продолжал пребывать в том легком прозрачном тумане, в который окунулся, сойдя с поезда.

– Квартиру эту недавно получил, хорошо, а то в старом доме жили, совсем трудно, удобств нет, дров одних, понимаешь, заготовить сколько нужно.

– Кубометров двадцать?

– Не меньше. А в благоустроенном хорошо. И вообще место расположения нашего дома имеет большое стратегическое значение.

– Это как?

– Рядом магазины: книжный, молочный, фрукты-овощи, продовольственный, радио-музыка, поликлиника. Все, что нужно.

Он поставил на стол хлеб, огурцы, грибы, тарелку с холодными котлетами, нарезал сыр, колбасу и откупорил бутылку грузинского коньяка.

– Тут у меня сосед-приятель, в райисполкоме у нас работает бухгалтером, а жены вместе в школе работают, она у него по истории. Может, позвать его? Ты не возражаешь?

– Как хочешь, как тебе удобнее.

– Ну, если ты не возражаешь, я его сейчас позову. Он удалился и очень скоро возвратился вместе с прихрамывающим, рябоватым человеком, который крепко пожал Дроздову руку и представился:

– Елохов.

– Вот я, Леха, с ним советовался, писать тебе или нет, ну, он, понимаешь, посоветовал написать.

– Молодец.

Елохов потупился, польщенный:

– И ответ ваш вместе читали.

– Ну, давайте выпьем, – сказал Коля и налил в рюмки.

– Это что же? – деланно заинтересовался Елохов. – А, лошадьяк!

– Ну, будьте здоровы, – Со свиданьицем.

– А я на вокзале стою и все боюсь – не узнаю. А глянул – сразу увидел.

– Давно не виделись.

– На первой формировке расстались.

– А я все думаю: он или нет? Про награждение прочитали, вроде сходится. Потом уж снимок увидел в газете – ну, все. Чего ж не приехал-то ни разу?

– Да все некогда, Коля. Я ведь в Москве почти что, как ты, редко бывал. А тетя Клава, сам знаешь, померла давно.

– Инфаркт у нее был миокарда. А отца ты нашел, Леха?

– Отец в войну погиб. А до этого всякие у него неприятности были. Несправедливо с ним обошлись.

– Раньше бы сообщил, что приедешь, я бы отпуск отложил.

– Я же точно не знал, что приеду.

– Телевидения у нас еще нет, но будет по плану через два года.

Тем временем Елохов опять налил коньяк в рюмки и похвалил себя:

– Глаз-ватерпас!

– Будьте здоровы.

– Алексей Степаныч, – сказал Елохов, – так у нас не пойдет. Чего же вы только верхнее отпиваете! У нас нижнее пьют.

– А я тоже нижнее пью, а верхнее вниз проваливается, на его место.

– А! Отдельные и у нас так поступают.

– В Курежму тебе надо съездить, Леша.

– Обязательно.

– Деревни-то ведь уж нет. Там целлюлозно-бумажный комбинат крупнейший строят. Город целый новый. Можно сказать, наша гордость.

– Я знаю.

Они опять посмотрели друг на друга не просто через стол, а сквозь свою двадцатилетнюю разлуку, изумляясь тому, что встретились, что это все взаправду, так и есть.

– Помнишь, как мы призывались? Ну, пацаны, и все! Давай альбом посмотрим, не возражаешь?

Николай достал с этажерки толстый альбом и начал его перелистывать, а Дроздов с острым вниманием и интересом стал смотреть на чужие, незнакомые лица, стараясь и надеясь узнать хоть кого-нибудь.

И вдруг он увидел Колю в бушлате и шапке ремесленника и воскликнул, радостно смеясь: – Смотри-смотри!

– Да, – сказал Коля небрежно. – Ремесло.

А на следующей странице красовался он сам, Дроздов, в белой рубашке с расстегнутым воротом. Такой карточки не было у Дроздова, и ему стало приятно, что она существует где-то, отдельно от него. А вот такая есть! Он с удивлением и радостью узнавал когдато знакомые лица, задерживаясь всякий раз возле своего нехитрого изображения.

Пока они смотрели альбом, Елохов грустил и томился, ему это было неинтересно. А может быть, просто ему хотелось выпить.

А Дроздов не мог оторваться от альбома. Многое совершенно исчезло, выветрилось из его памяти и, если бы не старые снимки, он бы никогда и не вспомнил эти лица, а некоторые он не мог вспомнить и сейчас.

– Неужели не помнишь? – огорчался Коля.

Но и сам Коля тоже не помнил многое из того, что Дроздов помнил ясно и четко. Чувствуя, что волнуется, Дроздов, как бы между прочим, после того, как поинтересовался другими, спросил о Марусе. Коля не помнил и не знал ничего.

– Какая Маруся? Машка, что ли?

– Да нет, Маруся, – отвечал Дроздов разочарованно и вдруг вскрикнул: – Смотри, а это Ваня, учился со мной. Ты помнишь? Нежный такой был, как девочка.

– Конечно, помню. Ваня не жив. Умер. Чего примолк, Елохов? Наливай-наливай. Он фотографирует здорово. Вот это все он снимал. Фотодокументы, Вроде пустяк, а посмотришь через двадцать лет, и за душу возьмет, вся жизнь как на ладошке. Вот я смотрел недавно документальный фильм про войну, про сражение, где я участвовал на Курской дуге, понимаешь. И прямо по сердцу, прямо до слез, потому что так и было.

– Кинохроника вообще забьет со временем художественное кино, – согласился Дроздов. – Никакие артисты великие, никакая режиссура не может сравниться с ее силой воздействия. Правильно ты говоришь, мурашки по коже.

– А это как сказать, – вступил в разговор Елохов, – почему мурашки? – хмыкнул с таким видом, будто знал нечто большее.

– Налей, – сказал ему Коля.

Когда пришла Колина жена, за окнами было уже темно, а Дроздов совсем забыл, что она должна прийти и что вообще она есть. Младшего она держала на руках, а старшие, которых она, видно, перехватила во дворе, стояли по бокам, немножечко сзади.

– Извините, я задержалась, – сказала она быстро. – Что же ты не подогрел ничего? Я сейчас картошки нажарю. Извините.

– Вы садитесь, – сказал Дроздов заботливо, – нам ничего не надо.

– Ты познакомься, – сказал Коля.

Она подошла, худенькая, миловидная, ее снимки Дроздов уже встречал в альбоме, но там она была моложе и не так измучена своими и чужими детьми, домом, школой, географией.

– Садись, выпей.

– Неудобно, ничего нет. Хотите, я суп согрею? – спросила она и была рада, когда все отказались, она была слишком утомлена и не скрывала этого.

– И вы познакомьтесь с дядей Лешей, Помните, я вам говорил? – Мальчишки, серьезные, глазастые, белобрысые северные мальчишки, смущались, переминаясь у дверей.

– В каком классе? В первом и в третьем? Отличники? Молодцы! А у моего отметки интернациональные, хотя парень способный. Разболтался в интернате, – Так он в каком классе? – спросила Тоня. – Это ведь в младших классах отличников много, а потом все меньше и меньше. Жизнь для них все сложнее делается.

– Это вы правильно подметили.

– А вот младший, Юрка, мой любимец, – сказал Коля.

– Ну, зачем… – начал Дроздов, но старшие сыновья отнеслись к этому высказыванию отца вполне хладнокровно.

– Ну, вы, семья, – крикнул Коля и повернулся к Дроздову: – Вот, Леша, так все и идет. Как женился, ни разу не выспался.

– А ты думаешь, я выспался? – вдруг спросил Дроздов, обозлившись. – И я, мой милый Коля, не выспался ни разу, да и не высплюсь уже, – проговорил он, едва скрывая раздражение. – Понял? Такая жизнь и время, наверное, такое. Думаешь, мне легко?

– Отдельные высыпаются, – сказал Елохов.

– Ты бы жену пригласил. Тоня, пришла она? Пригласи, старик.

– И аппарат принесите, снимите нас на память. Елохов поднялся и, прихрамывая, пошел к дверям.

– Ранение? – спросил Дроздов, когда он вышел.

– В Пруссии ему закатало. А ты на сколько к нам, Леша?

– Дней на шесть. Лететь скоро надо. К семье заскочу на денек, и привет Москве, – он подмигнул пацанам, которые смотрели на него из-за приоткрытой двери, и добавил для них: – В жаркие страны…

Он опустил голову и покрутил головой, пытаясь избавиться от видения – море, зной и белый теплоход, уходящий в марево, все дальше и дальше…

Он, Дроздов, как бы находился сейчас между прошлым и будущим, и ему казалось, что прошлое для него дороже, но это только так казалось, потому что прошлое было действительно прошлым, прошедшим, было безвозвратным, а будущее было в сущности рядом, в нескольких летных часах от него. Но и это будущее – это строительство – было во многом очень знакомо ему, оно было похоже на прежние стройки, напоминало их и потому в чем-то тоже было почти прошлым.

После этой тихой осени здесь будет еще долгая осень с холодными дождями, с непролазной грязью, и лишь затем подморозит, и придет долгая прочная зима – так для всех, а для него после этой осени, которую он сохранит в душе, будет дикая жара, пот, перегретые механизмы и песок, песок везде – на зубах, в карманах, в моторах.

Но его машины неприхотливы, а сам он еще менее прихотлив.

Вернулся Елохов с женой, она была такая же, как Тоня, худенькая и усталая, подойдя к Дроздову, она протянула руку и, не зная, как представиться, произнесла:

– Как сказать-то? Ну, Елохова.

Она села рядом с Тоней, и обе они, не скрывая своей усталости, почти не участвовали в разговоре. Они насыпали в глубокую тарелку брусники, залили кипяченой водой, подсластили и стали хлебать ложками. Предложили попробовать и Дроздову, – не забыл ли? – и он зачерпнул несколько раз из их тарелки, чувствуя во рту кисло-сладкий железный вкус, чудесный, как в детстве.

Елохов стал всех фотографировать, после каждого кадра он для зарядки включал в сеть лампу-вспышку и терпеливо ждал.

А Коля твердил, обращаясь к женщинам:

– Ну, вы, история с географией! – было видно, что острит он так не первый раз.

Потом Елохов, перегнувшись со стула, шарил по полу среди бутылок, бормоча:

– Сейчас мы им ревизию сделаем.

А Дроздов вновь пытался завести с Колей разговор о Марусе.

Потом Дроздов прощался со всеми, многократно отказавшись оставаться ночевать, и Коля пошел его провожать до гостиницы.

Они шли по скользким деревянным тротуарам, под которыми слабо журчала вода, Коля поддерживал Дроздова под руку. Дроздов все же провалился одной ногой в щель, но вторая нога стояла твердо, и Коля не дал упасть, так что все закончилось благополучно. Дроздов опять возмутился, что не чинят тротуары, а Коля даже не обратил внимания на случившееся.

У подъезда гостиницы они распрощались, и Николай быстро, гораздо быстрее, чем шли они вдвоем, деловито зашагал по деревянному тротуару и сразу исчез в темноте.

Он ловко шел по скользким мосткам и думал о далеком их детстве и юности и о том, что ему не очень повезло в жизни.

А тем временем Тоня, уложив детей и убрав со стола, уже легла, бегло подумав, что завтра у нее только три урока, но заседание педсовета, и размышляя над тем, что нужно купить и сготовить к завтрашнему приходу Дроздова.

А Елоховы ушли к себе и также легли, и жена сказала:

– А он простой.

– Да, но вообще-то зазнается.

– Ну, почему! – не согласилась она.

А старшим мальчишкам Пьянковым уже снились далекие жаркие страны, куда полетит дядя Леша, тигры, слоны и обезьяны среди высоченных, как сосны, пальм.

В коридоре было темно, лишь на столике дежурной горела зеленая лампа. Дроздов прошел к себе, умылся и, разобрав постель, лег на холодные, чуть влажные простыни. Заснул он быстро, и всю ночь снился ему длинный пестрый сон, где присутствовали Надя и Олег, и министр, и космонавт Николаев, и дельфин Флиппер, и Коля Пьянков с семьей, и еще множество действующих лиц: парень, спавший без постели в поезде, проводница, похожий на девочку Ваня, с которым он учился, Маруся, глядящая ему в глаза, его заместитель и главный инженер, и Елохов с фотоаппаратом. Этот сон то прерывался, то продолжался снова, и сам Дроздов участвовал в нем то теперешним, то почти непохожим и юным.

Просыпаясь, он дико взглядывал на светлеющее окно, за которым роняли желтую листву старые тополя, и вновь погружался в сон, не подозревая, что завтрашний день готовит ему что-то совсем новое и неожиданное.

7

Утро было теплое, чуть влажное, Дроздов до завтрака, в одном свитере, с непокрытой головой, вышел к киоску «Союзпечать» и купил вчерашние газеты. Над палисадниками, над коньками крыш и между старыми тополями рассеивался туман, и все большее место занимало в этом утре солнце. По деревянным тротуарам спешили на работу люди. Дроздов лишь сейчас сообразил, где же находится эта гостиница, которой раньше не было, и вдруг понял, где должна быть их школа, где дом Маруси, где река.

С трубкой газет под мышкой он вернулся в гостиницу и направился по коридору к лестнице, мельком обратив внимание на молодую красивую женщину, идущую ему навстречу. Он взглянул на нее мимоходом, машинально задержался взглядом на ее фигуре и лице и с удивлением заметил, что она смотрит на него особенным образом, как на знакомого, ожидая от него какого-то действия. Боясь, что это могло ему показаться, он, однако, приподнял голову для кивка и поднял брови для изображения удивления, но лишь настолько, что, если тут же выяснится, что он ошибся, можно было бы перейти на совсем другое движение, сделать вид, что у него затекла шея, и он на ходу, еще по-утреннему потягивается после сна. Но притворяться не пришлось, потому что она перехватила его готовность поздороваться и тут же поощрила, опередила его, остановившись перед ним и улыбаясь. Все это произошло в течение двух или трех секунд.

– Здравствуйте, Алексей Степанович, – сказала она, глядя на него весело, даже радостно. – Сознайтесь, что вы меня не помните.

– Как, то есть, не помню? Отлично помню.

– Да нет, не помните.

– Помню, помню, прекрасно помню, – говорил Дроздов, тоже улыбаясь.

А машина его памяти, уже включенная, работала на полную проектную мощность. Она у него хорошо работала, эта машина, потому что он привык знать, и знать как следует, тысячи людей. Такой у него был стиль, дроздовский.

– Почему же не помню, помню-помню, – говорил он, продолжая улыбаться, потому что уже вышел победителем в ожесточенной и мгновенной схватке с мимолетным, ускользающим воспоминанием. – Вы в плановом отделе работаете. Хотя, я, правда, давно уже вас не видел.

– Я уже год, как в комитет перешла.

– Ну, вот видите.

Больше сказать ему, собственно, было нечего, и он хотел уже попрощаться с нею, – но спросил все же:

– Вы идете завтракать?

– Да. Подождать вас? – спросила она просто.

– Ну что же, – сказал он. – Я сейчас спущусь, только пиджак надену.

Поднимаясь по лестнице, он невольно ускорил шаги.

– Я в командировке, на ЦБК приехала. Но вы-то почему здесь?

– Я здесь инкогнито. Я сам отсюда, вырос здесь, и вот не был, понимаете, давно очень.

Странно: когда-то в Москве они были едва знакомы, то есть он ее едва знал, а его-то она знала, конечно. Он хорошо знает ее бывшего шефа, начальника отдела, тот и познакомил, сидели рядом на каком-то совещании, а по работе он с ней не мог сталкиваться. Странно: там были едва знакомы, но, встретив ее здесь, он обрадовался, как будто давно мечтал об этом.

Подошла официантка. Коротенький карандашик, которым она записывала их заказ, был привязан к ее карману длинной веревочкой.

– Как у космонавта, – сказала она, едва официантка удалилась, – чтобы не уплыл при невесомости.

– Ишь ты, – удивился он.

– Значит, вы отсюда, – произнесла она задумчиво. – Места здесь удивительные, вы удачно выбрали, где родиться. Мне страшно нравится этот Север, старый русский Север. Эта русская готика хвойных лесов.

– Это что, стихи? – спросил он чуть снисходительно. – А в Курежме вы уже были, вверх по реке поднимались? Вот где красота!

Пока они завтракали и разговаривали, сидя друг против друга, он чуть-чуть недоверчиво улыбался, с удовольствием глядя на ее свежее утреннее лицо.

Потом он хотел заплатить за обоих, но она сказала: «Ну, что вы!» – настаивать он не стал.

Можно было идти, но он закурил, сначала предложив сигарету ей.

– Не курю, спасибо, – она улыбнулась.

– А мне казалось, вы курили. Почему-то помню вас с сигаретой.

Она покачала головой:

– Вы ошиблись. А сейчас и мужчины многие бросают курить. Сила воли или страх. Или одно дает толчок другому?

– Импульс во всем нужен.

– А я вам завидую, – сказала она задумчиво. – Мне это незнакомо: посещение родных мест после долгой разлуки. Я москвичка. Наверно, интересно приезжать на родину? – спросила она просто и оживленно.

– Интересно – не то слово. Воспоминания наваливаются. Вот сейчас пойду погуляю по городу.

– А я сейчас в трест, буду там до обеда, а потом тоже собираюсь погулять.

– Если хотите, могу составить вам компанию, – сказал он, помедлив.

– Хорошо, – ответила она спокойно. – Можно встретиться здесь.

Это было поразительное смешение прошлого, настоящего и будущего.

Домики в палисадниках, каменные степенные здания и едва заложенные, тянущиеся вверх, новые современные корпуса. Все это причудливо перемежалось, и иногда казалось непонятным их соседство, но Дроздов знал, что это лишь потому, что он не знаком с общим планом застройки. Город напоминал одну огромную квартиру, где еще вполне прочно стоит столетняя дедушкина мебель, а рядом с нею легкая, современная, приобретенная детьми и внуками, и слегка смущает лишь то обстоятельство, что точно такие же вещи у всех друзей и знакомых.

Марусиного дома не было, не было всей улицы, а была совсем другая улица – стандартные четырехэтажные дома розового цвета, чахлые газончики, играющие дети.

Той улицы не было, будто ее вообще не существовало. Будто никогда не было морозного дымного заката за окном и догорающей печки, бросающей на пол зыбкий отблеск, будто не было широкого Марусиного лица, ее добрых глаз и шестимесячных кудряшек, будто не было самого Лешки Дроздова, уезжающего к Москве в красной теплушке, вмерзающего в пористый мартовский снег, стонущего в ночной госпитальной палате.

Розовые дома пытались заслонить его прошлое.

Он прошелся по этой улице, свернул в другую, старую, которую вспомнил сразу, миновал ее, перешел по мосту через пути, заглянул в здание вокзала. По-прежнему он ощущал странную нереальность своего здесь пребывания, но одновременно внимательно смотрел по сторонам. Это был его город. В этом северном городе не было такой, чистильщика обуви, не было носильщиков на вокзале, не было, вероятно, много другого. Но многое, очень многое здесь было. Здесь была современная гостиница, большой кинотеатр, новые дома, точно такие же, как в Черемушках, новый вокзал с автоматической камерой хранения, ходили изящные львовские автобусы. Здесь были нормально оборудованные магазины с хорошим снабжением. Особенно его радовало обилие привозных фруктов. Люди несли в авоськах яблоки, абрикосы, арбузы, виноград. «Вот так и нужно снабжать северные районы», – думал он с удовлетворением.

В общем, это была обычная жизнь, все как полагается.

Он задумчиво пересек площадь и вышел к реке. Должно быть, река действительно сильно обмелела за лето, особенно здесь, в своем верховье, ее сузило жарой, и она немножко разочаровала Дроздова, в его памяти осталось нечто более внушительное. За рекой белели песчаные отмели – пляжи, где он купался столько раз, а еще дальше темнела зубчатая полоска леса. Погода совсем разгулялась, было тепло, голубело небо, и лишь вода была по-северному холодной и серой.

Дроздов спустился по деревянной скрипучей лестнице вниз к дебаркадеру. Там все было как на корабле, – трап, окованный железом, иллюминаторы, хронометр на стене. На дебаркадере была и своя гостиница, и он немного пожалел, что живет не здесь. Здесь всю ночь плещет в борт волна, слышны голоса команд со швартующихся судов, гомон пассажиров, гудки.

И сейчас, смутно тревожа Дроздова, у борта стоял большой теплоход, и была уже объявлена посадка, – вниз, на Архангельск, и рябило в глазах от воды.

Потом Дроздов сидел наверху на скамье и смотрел на реку, потом снова бродил по городу, задумавшись о своем и порою непроизвольно взглядывая на часы.

8

– Да, память у меня неплохая. Но должен вам честно сказать: не помню, как вас звать.

– Маргарита Александровна.

Она шла рядом с ним по деревянному тротуару и чуть касалась его плечом, когда нужно было дать дорогу идущим навстречу.

– А мне, чтобы попасть в свою юность, достаточно завернуть за угол, – говорила она. – Там моя школа. Но я тоже очень редко туда сворачиваю, только случайно…

Он слушал ее и почти не слышал, выключаясь, как он умел, лишь как бы между прочим ощущая ее присутствие, а в его душе откликались ему домики в палисадниках, деревянные тротуары, старые тополя.

Стояла уже вторая половина дня, ясная, тихая.

Было по-настоящему тепло последним теплом осени, и это действовало расслабляюще, утомляло, хотелось остановиться или сесть и не двигаться, подставив лицо осеннему солнцу. Они шли медленно-медленно.

– И долго простоит такая погода? – спросила она.

– А это посмотрим в среду. Тогда бабье лето начинается. Если утром на порог выйдет первой девка баская, то все в порядке, ясная будет погода, теплая… Примета такая, – пояснил он на всякий случай.

– Как вы говорите?

– Баская, ну, значит, красивая, – он хотел добавить: «Вроде вас», но тут же решил, что это будет лишнее, – а выйдет первой замухрышка какая, тут все пропало. Вообще, над этим контроль бы надо установить, привлечь общественность. А то ведь красавицы спят дольше.

– Баская, – сказала она задумчиво.

Они были уже на окраине города, вдали, на холме, чернела церквушка, а за нею светилась полоска воды.

Навстречу им шла пара. Девушка и парень, оба сильно наклонившись друг к другу, прижимаясь плечами, как бы опирались друг на друга, похожие издали на печатную букву «Л». Они шли как во сне, пришлось уступить им дорогу.

Дроздов считал себя человеком современным, такие сцены его не раздражали, но сейчас он представил себе, что вот он, молодой, идет эдаким манером с Марусей, и усмехнулся, так это было неправдоподобно и нелепо.

Дроздов и Маргарита Александровна по-прежнему медленно шли по тротуару под еще теплым осенним солнцем, и он вдруг обнаружил странное ощущение: будто оба они живут здесь давно и просто вышли пройтись, прогуляться, как обычно, как всегда.

Они подошли к типовому серому зданию Дворца культуры, огромному, с колоннами, и хотя колонны были архитектурным излишеством, Дроздов гордился перед ней этим дворцом, который тоже видел впервые, так, будто сам построил его.

– Как Большой театр, – произнес он с удовольствием.

На фасаде висели афиши и объявления, и она сказала:

– А вот, видите: «Открыта выставка самодеятельных художников». Зайдем?

Они прошли через пустынный, полутемный вестибюль и фойе, невольно стараясь не шуметь, почти на цыпочках, и попали в маленький светлый зал, где и размещалась выставка. Там висели картины, стояли гладиолусы из материи и поролона, деревянные зверюшки. Под каждой работой подпись: фамилия и профессия автора.

Дроздов наклонился, рассматривая фигурки, когда услышал ее шепот: «Посмотрите сюда!»

Он обернулся. В простенке, поблескивая и отсвечивая, висела большая картина. Она называлась «Наш красный сигнал».

На ней было изображено железнодорожное полотно с одним лопнувшим рельсом. Между шпалами, на шесте, висели красные трусики. А рядом застывшие, неподвижные трое детей. Девочка, пожертвовавшая трусы, совсем голенькая сидела сбоку на сложенных шпалах, подложив под попку книжку, обхватив руками колено, с томным, понимающим видом. Вблизи с безучастным выражением лица стоял мальчик, а следом столь же нелепо-неподвижно, в одних трусах, еще девочка, с вполне сложившимися формами. Оба они смотрели изпод руки вдаль, навстречу поезду. Кожа у всех троих была какого-то сероватого оттенка, но выписано все было чрезвычайно аккуратно и покрыто лаком.

– А что, смешно, – сказал Дроздов.

– Может быть, вы и правы, потому что это пародия. Жаль, что художник не знает этого.

– Т-сс, – он отвел ее к другой стене, сообразив, что сидящий возле картины человек и есть автор, а рядом на столике лежит книга отзывов. Он кого-то напоминал Дроздову, – смотрел гордо, с достоинством, будто знал еще что-то дополнительно.

На другой стене висели небольшие картины: «Ветер», «Лес», «Поле», и на них действительно гнулись под ветром кусты, взлетали ввысь красные на закате стволы сосен, темнели вдали стога. На одной картине было нагромождение различных судов, стоявших тесно, почти касаясь друг друга, под ними застыла зеленая вода, а наверху тянулась улица с маленькими домиками, деревянный тротуар, осенние рябины. Картина называлась «Улица адмирала Ушакова».

Они опять прошли через полутемное фойе, где висели портреты писателей-классиков, и она спросила, кивнув на Чехова:

– Знаете, какой у Чехова был рост? – Рост? Небольшой, наверно.

– Сто восемьдесят шесть сантиметров, – сказала она торжествующе.

Ее несколько разочаровало, что он не слишком удивился.

Около дворца остановился автобус. Дроздов вдруг потянул ее за руку, они бросились к открывшейся двери и едва успели вскочить. Автобус, раскачиваясь, не шибко катился по разбитой дороге, вдали темнел лес – он здесь со всех сторон, лес, лес, – над ним, уже склоняясь к вечеру, стояло нежаркое солнце.

– Куда мы едем? – спросила она тихо.

– На судоремонтный завод.

Они сошли у затона и долго смотрели на корабли, заполнившие всю его акваторию, – буксиры, баржи, катера, новенькие пассажирские теплоходы. Они ремонтируются здесь и зимуют. Под ними мерцала, отражая их трубы и борта, недвижная, зеленая у берега вода. Казалось, суда тоже стоят разморенные последним осенним теплом.

По грязной дороге они долго обходили затон, пока не очутились на привычном деревянном тротуаре. Над ним склонялись рябины, и на досках тротуара густо краснели осыпавшиеся, раздавленные ягоды.

Он тронул ее за руку:

– Посмотрите.

На домике была прикреплена дощечка с надписью: «Улица адмирала Ушакова», и она тут же узнала все – и затон, и тротуар, и рябины, – и оба они обрадовались, будто это было очень важно.

– Я бы хотела приехать сюда в отпуск. Я всегда во время отпуска путешествую. Мне здесь нравится.

Вдали над затоном, в густеющей дымке, смутно лиловел перелесок.

– Как мираж, – сказала она.

– Почему мираж? – удивился он. – Ничего общего.

– А вы наблюдали мираж?

– Конечно. Много раз.

Они дождались автобуса и поехали в сторону города.

– Сейчас я в гости иду, – сказал он небрежно и почувствовал, что ему неохота с ней расставаться. Хорошо бы не ходить, поломать это дело. Или взять с собой. «Знакомьтесь, товарищи. Моя жена».

– Чему вы улыбаетесь?

– У меня плохая память на отчества. Можно, я буду называть вас Рита? Что вы делаете завтра?

– Завтра мне нужно поехать в Курежму. Он помедлил:

– Я ведь тоже собираюсь. Вы едете одна? – Да, катером.

– Это не годится. Удобнее туда поездом, а катером обратно. Но ведь завтра короткий день, надо рано выехать, чтоб вам успеть, первым поездом. Вы не проспите?

– Я рано встаю. Я дома до работы еще в Лужники езжу на теннис. Уже приехали?

У входа в гостиницу они остановились.

– Значит, я за вами зайду. Какой у вас номер?

Опять он сидел у Пьянковых, опять женщины хлебали бруснику из глубокой тарелки, а Елохов фотографировал, потому что накануне неважно получилось – он уже успел проявить пленку – и опять выглядывали из соседней комнаты мальчишки. А Дроздов чувствовал себя здесь совсем уже свободно, совсем своим, он смотрел через стол на круглое, доброе и дорогое Колино лицо, слушал его голос и, поднимая вместе со всеми рюмку, уже привычно удивлялся: неужели он здесь не был двадцать два года? Это выглядело диким, потому что, когда он видел Колю, он сам себе казался почти молодым.

– Дожди пойдут, – говорил Коля, – дороги раскиснут, вывезти ничего не успеют, и нас с Елоховым в район мобилизуют, по колхозам, по леспромхозам, в помощь, понимаешь.

– Вернутся заросшие, как из Антарктиды, – сказала Тоня.

– Некогда бриться. А условия там нормальные, – вступил Елохов. – Я был вот прошлый год в поселке коммунистического быта при леспромхозе. Неплохо живут, хорошо. И доверие, сознательность, – в столовой пообедал, а платить можно потом, никто ничего не скажет. Порядок там такой: тунеядцев как привозят, сразу женят. Женсовет собирается и решает. Ну, они сразу остепеняются, тунеядцы. Там женсовет – сила!

– То есть как женят? – изумился Дроздов. – На ком?

Елохов хмыкнул:

– На ком! Добровольно, конечно. Которая хочет, та и выходит. Я там присутствовал, одного семейного обсуждали: был в бараке у бабы. Жена его говорит: «Он был пьяный, полчаса полежал у порога и домой пошел». Не хочет, значит, жена раздувать. А одна из женсовета: «Нет, говорит, я видела, он в четыре часа утра от нее ушел»… Еще присваивают звания семей коммунистического быта. Условия такие: первое – уважать друг друга…

– А любить? – спросила Тоня, но он оставил вопрос без внимания.

– Второе – хорошо работать, третье – чтобы у детей не было троек, четвертое – чтобы в семье не было блуда, и так далее. Обсуждают, отдельным отказывают. Вот одна на обсуждении говорит: «Не достойны. У них свекровь на невестку ругалась, я слышала», – и отказали…

– Послушайте, товарищ Елохов, – перебил его Дроздов, – вы меня извините, но ведь то, что вы рассказываете, отвратительно. Черт знает что! Роются в грязном белье и с какой охотой! Доверия к человеку никакого, в столовой только и доверяют. Там что, парторганизации, что ли, нет! И райком куда смотрит!…

– Ну, почему, – Елохов очень обиделся, – поселок передовой, культурный. Клуб хороший, кружок изобразительный. У меня брат художник, ездил туда три раза на общественных началах помочь кружку.

– Художник? – спросил Дроздов. – Слушайте, это он нарисовал картину «Наш красный сигнал»?

– Нет. Почему? Какой сигнал? – удивился и вконец обиделся Елохов.

– Давайте лучше выпьем, – сказал Коля примирительно.

Потом Дроздов и Коля стали вспоминать, как они призывались и в холодный осенний день шли строем от военкомата к вокзалу и по мосту через пути, как грузились – и эти воспоминания сладкой болью отзывались в сердце. Как ехали в теплушке, и дымила печка – жестяная труба была плохо скреплена в колене, а никто не поправлял, не интересовался.

– Тебя кто провожал? Мать, я помню.

– А тебя тетя Катя.

– И Маруся такая была. Неужели не помнишь? – и еще зачем-то объяснил женщинам, которые внимательно слушали: – Девушка у меня была тогда, Маруся.

– Нет, Марусю не помню.

Дроздов на миг выключился, как он умел, мимоходом, чуть отчужденно подумал о Рите. Все-таки мысль о ней доставила ему удовольствие.

– …И она меня тоже провожала. Зина. Не помнишь?

– Да, – неожиданно вспомнил Дроздов, – в сапогах.

– Точно, – засмеялся Коля. – Она и сейчас здесь живет. Тоня вот только ревнует.

– Полно тебе.

Дроздов посмотрел на часы:

– Ну, ладно. Спасибо хозяевам, пора мне идти.

– Сиди.

– Я же завтра в Курежму еду., – Вот это ты молодец. Посмотри, чего там понастроили. Жалко, раньше мне не сказал, я бы отпросился, с тобой бы съездил.

В коридоре было темно, лишь на столике дежурной горела зеленая лампа.

Идя по коридору, он удалялся от зеленой лампы. Конец коридора тонул в темноте, и он с трудом различал номера на дверях. Из-под ее двери пробивалась узенькая полоска света.

Он постоял несколько секунд, чувствуя возрастающее желание тихонько постучать в дверь, но не решился.

У себя в номере, не зажигая света, он долго смотрел в окно. Вдали, за тополями, кое-где мигая, горели, во мраке огоньки – люди не спали, готовясь к труду или ко сну, к отдыху или к дороге.

Он медленно разделся. Он знал, что его возбужденный мозг не даст ему сразу заснуть. И еще ему мешало что-то, он долго не мог понять – что же именно, и это мучило его, пока он не догадался: ему нужно было подумать еще о строительстве, о своих людях, о ломающем воду белом теплоходе.

9

Раннее утро было ясным и холодным. За ночь лужицы стянуло пленкой льда, на оградах и опавшей листве густо лежала изморозь. Дрожа от холода, они почти бежали по деревянным тротуарам, оставляя на инее четкие следы, – она держала его под руку, и это несколько мешало ему, – прошли над путями по влажно блестевшему мосту.

– У вас вчера поздно свет горел.

– Это моя соседка к докладу готовилась. Врач из района, на совещание приехала.

Он закашлялся, закуривая.

Поезд уже стоял у платформы, и едва они сели в старый, бывший когда-то вагоном дальнего следования, а ныне пригородный вагон, разгороженный трехэтажными полками, едва они успели вскочить, как он тронулся.

Вагон был почти пустой, они сидели у окна, друг против друга, и смотрели сквозь грязное стекло на уже освещенные солнцем красные стволы сосен, на волны хвои, седой от изморози.

На первой остановке вошло много народу, и сразу началась проверка билетов, но оказалось, что это не ревизоры, а продажа билетов прямо в поезде, – такого Дроздову не приходилось видеть в Союзе, только за рубежом.

Здесь были все знакомые между собой люди, каждое утро ездившие вместе на работу и каждый вечер возвращающиеся.

Рядом компания играла в подкидного, шумя и смеясь, и называя пики винями; позвали играть и их, но они не стали. Сидящая сбоку бабка, с корзинкой, рассказывала своей соседке про внучку, – и было непонятно – случайная ли попутчица ее собеседница или старая подружка. Бабка сочувствовала своей внучке:

– Дак везде деньги-т. А она молода. На шпильки сколько надо? – Под «шпильками» она имела в виду туфли.

Дроздов, уже давно опомнившийся от сна, но еще в состоянии как бы заторможенности, впитывал в себя все это, такое знакомое и близкое ему, смотрел в окно, по сторонам, улыбаясь, взглядывал на Риту.

Потом все разом поднялись, и они тоже, спрыгнули на междупутье, в еще холодное, бодрящее, уже пронизанное солнцем утро, прыгая через рельсы, добежали до автобуса и понеслись по новой дороге в новый город – уже открывающийся сквозь редеющий лес. Они уже видели огромные корпуса и трубы комбината, прямые и широкие, такие знакомые улицы, застроенные по типовым проектам.

И Дроздов, прильнув к автобусному окошечку, с волнением и гордостью смотрел на этот новый город и комбинат – уж он-то знал эту, ни с чем не сравнимую радость, когда на голом месте твоей волей и трудом поднимается город.

В ее присутствии он чувствовал это острее.

Они наскоро позавтракали в кафе «Молодежное» и расстались возле заводоуправления, договорившись встретиться здесь через три часа.

И он пошел по городу. Этот новый город был похож на сотни новых городов, но для Дроздова он был особенный, единственный город. Здесь было оживленнее, чем в старом городе, больше молодежи – в спецовках и ватниках, и в модных коротких плащах и пальто. Потеплело. Вдоль выложенных плиткой тротуаров шелестели последней редкой листвой уже набирающие силу насаждения. И если в старом городе больше всего было тополей, то здесь на каждой улице росли разные деревья – была улица и тополиная, и обсаженная березой, и липой, и даже рябиной. «С душой сделали», – подумал Дроздов.

В распахнутом плаще, держа в руке кепку, он неторопливо шел по тротуару. Сперва он думал побродить только внутри города, а к реке выйти уже вместе с ней, но теперь изменил свое решение. Оставляя комбинат слева, он все убыстрял шаг, не замечая этого, и шел к реке по прямой, недостроенной улице. Сначала он видел впереди только небо, потом далекий лес на том берегу, потом самый тот песчаный берег и вдруг увидел все сразу, – у него перехватило горло, и он остановился, потрясенный открывшейся картиной.

На той стороне светлели песчаные берега, редкостные здешние пляжи, прямо над ними, дальше, сдержанная пестрота осеннего северного леса, где преобладали темные краски елей. А ближе – самое главное, занимающее более всего места в этом пейзаже – река! Очень широкая, темно-серая, осенняя, и кое-где по ней шли отдельные светлые, ясные полоски, как в море бывают полосы воды разных цветов. И плоты, плоты… Их вели вниз буксиры, а на плотах – шалашики, костерки – жизнь. Повсюду лес в воде – здесь это главное – и выкаченный лебедками из воды, в штабелях, уже высохший, серый, и мокнущий в воде, и далеко от берега, на самом краю неподвижных плотов, баба, согнувшись, полощет белье.

Справа, вдали, над темным лесом – монастырь, отсюда ушел Ермак Тимофеевич воевать Сибирь, здесь снаряжался. Темные ели, темно-серая река и темныг облака над ней – и среди всего этого, холодного, – неожиданная светлая полоска – и на воде, и в небе, и на берегу…

И множество катеров, буксиров, моторок, ежеминутно взламывающих серую гладь воды. Если бы здесь жить и работать, и чтобы окна выходили на реку! Все бы само собой делалось, по крайней мере у него, это уж точно!.

«Почему такая судьба? Почему, если я так люблю эти места, я никогда здесь не бываю, почему я должен работать за много тысяч километров отсюда, где ничего не напоминает мне об этих краях! Почему я должен давить себя во всем?» – думал он, но в глубине души сознавал, что все это не совсем так, что все это не так просто.

– Вы не очень долго ждали?

– Пойдемте, скоро катер.

Он вел ее по прямой, недостроенной улице, она говорила о ЦБК, о его первой очереди, о его второй очереди, о его мощности, сыпала цифрами, все время поворачивая голову в сторону комбината. А он не слушал ее, он шагал и думал: «Погоди, я тебе сейчас покажу. Ты такого сроду не видела».

И действительно, едва они вышли к реке, речь ее оборвалась, она только сказала:

– Вот это да! – и замолчала.

Внизу, по широкой серой воде шли плоты, двигались катера и моторки, один буксирчик пришвартовался к барже и повел ее как бы под ручку. Противоположный берег сверкал белым песком, в котором там и тут торчали отставшие бревна, пестрел и темнел далеким зубчатым лесом. Справа белел монастырь, откуда ушел Ермак, и Дроздов сообщил ей об этом факте.

– А здесь что было? – она кивнула на дома нового города, уже выходящие сюда, к обрыву.

– А здесь, моя милая, была моя деревня. Я здесь родился.

– Нет, серьезно? – она глядела вдаль, за реку, на открывшуюся панораму. – Удивительная красота. Просто Нестеров.

– Какой Нестеров? – спросил он, не понимая.

– Михаил Васильевич Нестеров. Великий русский художник, один из самых блестящих мастеров.

…Ага, Нестеров… Значит, это его пробел. Он знал, что у него есть подобные пробелы в общей подготовке, и не стыдился этого, а старался от них избавиться:

– Где можно посмотреть?

– В Третьяковке прекрасный Нестеров, в Русском музее. Он не только пейзажист, но и портретист превосходный. А портрет Павлова вы, наверное, знаете?

– Академик Павлов? – Дроздов вытянул руки, сжав кулаки. – Это его?… Я-то хорошо знаю о другом Нестерове, о Петре Николаевиче, летчике…

– Мертвая петля?

– Да. Петля Нестерова. И первый таран.

Они спустились к пристани и вместе с другими смотрели, как подходит катер – речной трамвай, какие ходят по Москве-реке, ждали, пока сойдет народ, а потом поспешили в нижний салон, наверху ехать было слишком холодно.

Немного обидно плыть по такой прекрасной, такой северной реке в привычном речном трамвайчике.

Прошел по левому борту город, целлюлозно-бумажный комбинат, близко, у самых окон, проносилась назад вода.

– Сольвычегодск уже. Пошли.

Они поднялись на палубу.

Тучи разорвало, и вверху стояла ясная холодная голубизна, солнце резко освещало реку и старинный городок на высоком берегу, где главенствовал удивительной стройности и красоты белый собор с зелеными луковицами и погнувшимся шпилем.

Катер привалился к пристани, и они побежали вверх по деревянным ступенькам и потом, вокруг оврага, к собору, они боялись, что рано закроют музей, потому что была суббота.

Он не дал ей остановиться и читать славянскую надпись на воротах, он протащил ее вперед, и вовремя: женщина-экскурсовод уже навешивала на двери огромный амбарный замок, они с трудом умолили ее пустить их ненадолго.

Их шаги гулко раздавались в пустом соборе. Лики святых глядели на них своими огромными глазами. А наверху, в зале неожиданно оказалась галерея современной живописи – из запасников лучших музеев, как сказала экскурсовод, – и дико было видеть на этих древних стенах изображение защиты дипломного проекта и загорелых гребцов с эмблемой «Динамо» на майках.

После этого они попали опять в старый зал, и бегло, не желая задерживать экскурсовода, рассматривали иконы, утварь – пряничные и набивочные доски, подголовный сундучок для ценностей (чтобы не украли во время сна, в дороге, наверно), туеса, одежду, посуду, чернь по серебру (устюжскую или тогда и здесь чернили?). Особенно заинтересовали Дроздова переносные пушечки на деревянном основании, совсем крохотные, длиной порядка 300 миллиметров.

– Пойдемте, – позвала Рита. – Неудобно.

– Спуститесь вниз, – хмуро сказала женщина-экскурсовод, – подождите меня, я запру, и каменные мешки посмотрите. А то как же без них…

– Да, да, мешки, – вспомнил Дроздов.

Это была тюрьма, подземная каменная тюрьма, построенная под собором, одновременно с ним, в шестнадцатом веке именитыми людьми Строгановыми, их «усердием и иждевеньем», пока они еще не ушли отсюда на восток, чтобы стать владыками Урала и Сибири.

Внизу было полутемно и холодно.

– Вот это мешки-камеры, – с привычной значительностью сказала женщина-экскурсовод, – в эти отверстия в нижней части стены бросали узников, сквозь них же подавались еда и питье, часто они замуровывались. Внутри, за этим мешком следует второй. Можете, если хотите, попасть туда.

На корточках, почти ползком, Дроздов, привычный еще и не к такому способу передвижения на своих стройплощадках, пролез сквозь довольно узкое отверстие внутрь мешка и подал руку Рите, помогая ей.

Они близко стояли в полумраке средневекового каменного мешка, держась за руки. Слабый свет падал на бледное лицо Риты, и Дроздов слушал гулкие, как набат, звучные, каких он никогда не слышал, удары собственного сердца.

– В тысяча девятисотом году, – донесся голос женщины-экскурсовода, – мешки были вскрыты и отсюда вывезено девять возов костей.

Стояла уже вторая половина дня, самое ее начало, ясное, бодрящее холодным неподвижным воздухом, и лишь с солнечной стороны было тепло.

Они обошли вокруг собора, мимо поразительно толстых, в два обхвата, берез, – они проверили: обхватили вдвоем ствол и едва смогли встретиться пальцами.

– Как дубы!

Они миновали высохший пруд, где Строгановы разводили когда-то искусственно жемчуг, прошли мимо крытой танцплощадки и остановились над рекой, подставив лица солнцу.

Вдали дымили трубы Курежмы, комбината, где они были недавно. Рядом с собором стояла мачта высоковольтной передачи, а следующая уже за рекой, и провода шли в голубизне, а глубоко внизу холодно светилась вода. Из города в Курежму, вверх по реке, прошел речной трамвай. На его задней палубе кто-то вез зеркальный шкаф, пускавший огромных солнечных зайцев по воде и по окнам домов.

Рита захотела посмотреть, какие на берегу камушки и есть ли ракушки, и стала спускаться по крутой тропинке, а Дроздов остался стоять над высоким, укрепленным камнем, обшитым лесом обрывом.

И, глядя, как она спускается, боком, осторожно ступая и придерживая темные разлетающиеся волосы, он вдруг подумал, что, может быть, эта женщина и есть та самая, единственная, которую может посчастливиться встретить в жизни. Как и почему возникла эта мысль или это чувство, он, вероятно, не смог бы объяснить, но факт тот, что это возникло.

«Первая любовь, – усмехаясь про себя, подумал он. – Не поздно ли? Но ведь у меня ее не было. А говорят, должна быть обязательно. Жаль, что Рита работает не у меня. А что, если предложить ей поехать на строительство, попросить, чтобы оформили побыстрее». Он с сожалением подумал о Наде, о том, что она хорошая, но, наверно, он никогда не любил ее, о том, что привык жить в разлуке с нею. Он подумал – вместе – об Олеге и Рите, это показалось ему странным. «Взять ее с собой? Да я ничего не знаю о ней, я даже не знаю, замужем ли она. И не хочу знать».

Он стоял высоко наверху, подставив лицо осеннему солнцу, и видел – сразу – всю ширину серой холодной воды, и темный лес на той стороне, и трубы Курежмы, и маленькую женскую фигурку внизу, под берегом.

«А ведь жизнь-то проходит, – подумал он. Он хотел подумать: «прошла», но тут же улыбнулся: – Ну ладно, это уж слишком»… Он приехал сюда на свидание с прошлым, и оно незримо присутствовало в нем, но сила его воздействия уже притупилась. Настоящее – всегда между прошлым и будущим, и с двух сторон они бросают свой свет на настоящее. И свет прошлого кажется более четким, ясным. А на самом деле это не всегда так. И свет будущего бывает острее, пронзительней, резче, особенно, когда всерьез ждешь и хочешь чего-то.

Он приехал сюда на свидание с прошлым. Встреча с этой женщиной как бы соединила для него прошлое и будущее. Прошлое, где он был молодым, и будущее, о котором он сейчас не знал ничего.

Он знал о другом будущем, знал твердо и видел его явственно: это был утвержденный проект, жара, машины, материалы, и его люди, которых он так хорошо знал и с которыми вместе прошел и сделал уже немало, и контуры домны, и бессонница, и тот белый теплоход, что ломал сейчас океанскую воду, – это было его будущее, ради этого он и жил на земле.

До катера было еще время, они прошли по городу и рассматривали второй, стоящий в стороне от реки собор Введенского монастыря, красно-белый, кирпичный, более помпезный, чем тот, белый, Благовещенский, водогрязелечебницу и рядом озеро, откуда прямо ведрами берут грязь, и домик, где некогда жил сосланный молодой, никому не известный Джугашвили.

– Смотрите, какое объявление!

«ВОЛК – БИЧ ДОМАШНИХ И ДИКИХ ЖИВОТНЫХ.

Областной конкурс по истреблению волков.

ПЕРВАЯ ПРЕМИЯ – за наибольшее количество истребленных волков, но не менее семи – 125 рублей.

ВТОРАЯ – не менее пяти – 90 рублей.

ТРЕТЬЯ – не менее трех – 50 рублей, 125 рублей – за уничтожение логова – волчицы и не менее четырех волчат.

Кроме премий, за каждого уничтоженного волка, вне зависимости от его пола и возраста, выплачивается госвознаграждение – 50 рублей.

Включайтесь в конкурс по уничтожению волков».

– Как интересно!

– А что, – сказал он, – можно бы остаться, купить ружье и включиться в конкурс.

Они шли к пристани, освещенные осенним солнцем, и все это было нереально, невозможно, необъяснимо. «Неужели я только позавчера приехал из Москвы? Правда, как мираж. Ничего не скажешь…»

Опять они сидели в тесном салоне речного трамвая, друг против друга, касаясь коленями, было тепло и клонило в сон, а снаружи, очень близко, почти на уровне окна, пролетала выпуклая северная вода. Катер подходил к пристаням, то на одном берегу, то на другом, и в салон все больше набивалось народу, видно, на палубе стало совсем уже холодно. Рита задремывала, а временами поднимала голову и взглядывала на него, виновато улыбаясь. Вечерело. Внутри стало совсем темно, но электричества не зажигали, а за окном долго еще горели краски холодного северного заката.

С одного борта катера бежала яркая, окрашенная красным, будто подсвеченная снизу вода, а с другого – темная, свинцовая, мрачно-серая, где иногда лишь проступали розоватые блики. Потом возникла вода совсем другая, даже в темноте светлая-светлая, почти серебряная.

– Марке, – сказала Рита сонным голосом.

– Нет, это не Марке, – ответил он, не интересуясь, что это за имя, – нет, Маргарита Александровна, это не Марке, а Вычегда при слиянии с Северной Двиной. Вот так-то.

Катер подвалил к дебаркадеру, народ стал выходить, и они, внизу, еще долго ждали, пока до них дойдет очередь.

Было очень холодно, они бегом пересекли площадь, перешли через пути по мосту, замерзшие, голодные.

– Кафе сейчас уже закрыто. Пошли сразу в ресторан…

Ресторан помещался отдельно, не в гостинице, хотя и близко от нее.

Они сели за маленький столик, объединенные этим длинным днем, долгой поездкой, редкостной красотой увиденного, даже холодом, встретившим их на берегу.

Висели на окнах и дверях бархатные желтые портьеры, играла радиола, но никто не танцевал. Подошла официантка с карандашиком на веревочке, приняла заказ.

Дроздов налил себе и Рите, и она, не споря, выпила большую рюмку водки, и еще одну, раскраснелась и призналась, что вообще не пьет совсем, разве что немного сухого вина. Негромко играла радиола. По стеклам ударили редкие капли дождя.

– Можно идти, – сказал он.

– Посидим еще немного, – она улыбалась чему-то, он не спрашивал – чему.

Вдруг, словно кто-то толкнул его, он поднял голову. В конце зала накрывала на стол полная пожилая официантка, которую он словно встречал прежде и на которую теперь он смотрел во все глаза. Машина его памяти работала на полных оборотах, и следом его будто обожгло: ему показалось, что это Маруся. Конечно, он не был уверен окончательно. Официантка поставила на стол закуски и исчезла за портьерой.

– Пойдемте, – сказала Рита.

В коридоре, на столике дежурной горела зеленая лампа.

– Моя соседка дома? – спросила Рита.

– Ваша соседка рассчиталась и выехала, – услышал он, – так что вы теперь одна.

Рита взяла ключ и медленно пошла по коридору.

– А вам из Москвы звонили два раза. Велели, как вернетесь, позвонить, – дежурная прочла вслух фамилию замминистра и номер его домашнего телефона.

– Отсюда можно позвонить?

– Можно, но талон нужен.

– Тогда я пойду за талоном, – сказал он громко.

Переговорный пункт помещался близко, и Дроздов, купив два талона, вскоре уже шел по деревянному тротуару к гостинице, решив позвонить из номера. Дождь усилился – холодный, с резким ветром, он бил Дроздова по коленям, разбрасывая короткий плащ.

В номере Дроздов переоделся, заказал Москву и, ожидая, подошел к окну. Где-то вдали, дробясь и отражаясь в лужах, горели огоньки. Монотонное шуршание дождя сменялось звенящими дробными ударами и целыми очередями, когда ветер склонял струю на жестяной карниз. За окном, во мраке, под дождем, прочно стоял прекрасный город его юности.

Зазвонил телефон.

– Москву-т возьмите, – сказала телефонистка.

– Как отдыхается, Алексей Степаныч? – спросил замминистра. – Ну, и хорошо. Тут такое дело. Теплоход твой идет с опережением. А там не только министр стали и недр, но и президент хочет приехать, встретить и площадки осмотреть. Тебя он хорошо знает, ты все покажешь. Надо будет тебе вылететь на день-два раньше, для прочности – на три. Давай, завтра выезжай, послезавтра будешь в Москве, во вторник вылетишь.

– Что же, Курочкин не может показать?

– Лучше, если ты подскочишь.

Он постоял у окна, потом вышел в коридор, углубляясь в полутьму, удаляясь от зеленой настольной лампы. Еще не дойдя нескольких шагов, он увидел полоску света под ее дверью и, словно прогуливаясь, неторопливо повернул и пошел обратно.

Звонок домой он решил отложить до утра, а сейчас быстро разделся, умылся и лег на холодные простыни, и, к своему удивлению, стал погружаться в сон, стараясь не противиться этому. Шелестел дождь, струи дробно стучали по карнизу.

Он уже почти заснул, а может быть, и вправду заснул, как вдруг он пробудился, вздрогнул от ощущения смутного, неуловимого, но вполне реального счастья. Он лежал и думал: «В чем дело? Ведь любви-то не было. Один мираж. Это я сам все, наверно, придумал, и ее, и свои чувства, я бы сказал, свои возможные чувства, – и усмехнулся про себя: – Выдал желаемое за действительное».

Да, конечно, никакой любви не было, он знал это твердо, но она была возможна, в этом он тоже был уверен теперь, как никогда. «А ведь всего-то три дня я провел здесь, даже меньше. А кажется, что я здесь давно, очень давно, как все сконцентрировалось!»

Он с нежностью подумал о Коле Пьянкове, о жене его Тоне и мальчишках. Еще недавно они были как бы заслонены Ритой, а теперь снова вышли вперед, дорогие и близкие.

Уже совсем засыпая, он протянул руку, взял со стула блокнот и шариковый карандаш и в темноте, наугад, записал для памяти:

«Ознакомиться полнее с М. В. Нестеровым».

Шумел дождь. Было уже очень поздно.

А где-то, по зеленой южной воде, ломая ее, шел теплоход – его жизнь, его судьба.

1965

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

Реклама на сайте