«Подъ ласковымъ солнцемъ»

Ал. Богдановъ Подъ ласковымъ солнцемъ

I.

Отецъ Леонидъ только что проснулся послѣ обѣда и благодушно потянулся на постели. Потомъ всталъ, подошелъ къ окну, откинулъ половинки двойныхъ коленкоровыхъ занавѣсокъ и жадно глотнулъ свѣжій воздухъ широкой и обнаженной волосатой грудью.

Зной, которымъ за день сыто надышалась земля, уже спадалъ. Предвечернія тѣни, прятавшіяся отъ солнца въ кустахъ, теперь выползали и мягкими полутонами стелились по травѣ.

Съ открытой террасы изъ палисадника доносился звонъ посуды. Пили чай…

Постоявъ недолго у окна, отецъ Леонидъ снова сѣлъ на постель, нѣсколько разъ на всю комнату позѣвнулъ и сталъ одѣваться: обулся въ широконосые, подбитые подковами сапоги; надѣлъ сѣрыя казинетовыя шаровары; сложилъ ровно по угламъ — вдвое — сбитое ногами въ комокъ одѣяло и перекинулъ, чтобъ провѣтрить, черезъ подоконникъ; подпоясался плетенымъ пояскомъ; оправилъ космы на головѣ и по домашнему, безъ полукафтанья, въ одной рубахѣ съ разстегнутымъ воротомъ, медлительно пошелъ на террасу.

Дочь Липа налила ему чай… Матушка хлопотала гдѣ-то по хозяйству.

Вышитымъ чайнымъ полотенцемъ отецъ Леонидъ погонялъ мухъ, налетѣвшихъ на свѣжіе душистые соты, нарѣзанные къ Спасову дню на собственномъ пчельникѣ. Мухи отлетали и садились опять густымъ чернымъ роемъ на края миски. Видя, что ничего не подѣлать, отецъ Леонидъ зачерпнулъ большую деревянную ложку меду, накрылъ миску полотенцемъ и приступилъ къ чаю…

Сидѣли молча… Передъ каждымъ глоткомъ отецъ Леонидъ дулъ въ блюдце и обсасывалъ длинные усы, на которые налипалъ медъ.

Думали о своемъ. Липа о томъ, что вотъ скоро кончатся каникулы и надо будетъ ѣхать въ училище; отецъ Леонидъ о томъ, какъ мудро устроена вселенная, какая удивительная гармонія разлита въ ней, — и еще о томъ, какъ прекрасно идутъ у него его собственныя дѣла: одинъ сынъ его въ академіи, другой — священствуетъ въ доходномъ раскольничьемъ селѣ, дочь кончаетъ курсъ въ епархіальномъ, и самъ онъ, надо быть, скоро будетъ выбранъ на уѣздномъ съѣздѣ въ благочинные… И кругомъ все такъ радостно и разумно наслаждается жизнью… Груши и яблони, посаженныя лѣтъ десять тому назадъ, теперь разрослись, раскинули во всѣ стороны кривые плодоносные сучья и пахнутъ душисто и вкусно… Шмели жужжатъ около террасы, важно и дѣловито, какъ протопресвитеры въ бархатныхъ камилавкахъ и желтыхъ ризахъ во время архіерейской службы… И съ полей вѣетъ свѣжими и теплыми, недавно сжатыми и еще неубранными хлѣбами…

— Надо будетъ послѣ чая съѣздить на Амфилоговскій участокъ, посмотрѣть, сколько осталось допарить, — подумалъ отецъ Леонидъ.

Кромѣ церковнаго надѣла, онъ засѣвалъ еще нѣсколько десятинъ, арендуемыхъ у мѣстнаго ктитора — купца Амфилогова. Не по жадности дѣлалъ это: содержалъ сына въ академіи, — копилъ приданое дочери.

— Папаша!.. Данила Семашкинъ давеча приходилъ — младенца хоронить, — проговорила Липа, придвигая къ отцу третій стаканъ чаю. — Я сказала, чтобъ онъ принесъ его въ церковь.

Отецъ Леонидъ допилъ чай и неторопливо спросилъ:

— Великъ младенецъ-то?

— Лѣтъ семи что-ль-то!.. Да вонъ, папаша, кажись, и самъ Семашкинъ идетъ — сказала Липа, показывая на дорогу, виднѣющуюся за палисадникомъ.

Отецъ Леонидъ медленно повернулъ голову. По направленію отъ церкви двигался худой и невзрачный мужикъ въ картузѣ. Несмотря на лѣто, онъ былъ одѣтъ въ суконный кафтанъ, глухо застегнутый на домодѣльныя кожаныя пуговицы, черныя и кривыя, похожіе на турецкіе бобы.

У калитки палисадника Данила остановился, сунулъ подъ мышку смятый картузъ и всталъ, переминаясь и вытирая о траву ноги, хотя грязи нигдѣ не было. Онъ соображалъ — идти-ли ему прямо, или въ обходъ, въ кухню, кругомъ палисадника…

Отецъ Леонидъ милостиво кивнулъ головой:

— Иди сюда!..

Данила, отряхаясь и осторожно поднимаясь по ступенькамъ террасы, подошелъ къ отцу Леониду, сложилъ горсточкой руки и наклонилъ голову.

Отецъ Леонидъ застегнулъ воротъ рубахи, степенно отодвинулъ въ сторону кистью лѣвой руки широкую съ просѣдью бороду и правой сотворилъ крестный знакъ:

— Во имя Отца и Сына… Ты что?..

— Да вашей милости, батюшка… Мальченка померъ у меня!

— Большой?

— Да смотри, ужъ всѣ семь годовъ…

— Когда померъ?..

— Ныньче ночью… Хоронить принесъ, батюшка…

— Г-м-м… хоронить… — раздумчиво произнесъ отецъ Леонидъ. — Какъ-же такъ-то?.. Вѣдь, по закону нужно, чтобы три дня!.. А?.

— Что-жъ подѣлаешь, батюшка-кормилецъ!.. Какъ въ этакую жару три дня продержать?.. И то ужъ малость душокъ пошелъ… Да и время, батюшка, рабочее, горячее… сами знаете…

— Ночью, говоришь, померъ?.. — спросилъ отецъ Леонидъ, озабоченно двигая строгими нависшими бровями.

— Ночью, батюшка, ночью…

— Что-же теперь съ тобой дѣлать!.. а?..

Отецъ Леонидъ вздохнулъ:

— Вѣдь, по церковнымъ правиламъ нельзя!..

— Папаша!.. А, можетъ быть, какъ-нибудь и льзя?.. — вмѣшалась въ разговоръ Липа. Ея сѣрые добрые глаза по-дѣтски округлились и какъ-то пугливо остановились на Данилѣ, землистое лицо котораго двигалось въ напряженныхъ, глубокихъ морщинахъ, складкахъ и узлахъ.

Отецъ Леонидъ ласково посмотрѣлъ на дочъ.

— Ну, ладно!.. Богъ съ тобой!.. По нуждѣ мы можемъ и на другой день хоронитъ… Ничего, похоронимъ какъ-нибудь… Авось, какъ-нибудь обойдется, — сказалъ отецъ Леонидъ, соображая, что въ метрикахъ можно отмѣтить похороны сутками позднѣй. — Бѣги, зови дьякона иль псаломщика, — кто тамъ есть!.. Церковь отперта?.. Липа, посмотри-ка ключи церковные!.. Да дай полукафтанье со шляпой!.. Ну, живѣй, Данила, живѣй!..

Семашкинъ облегченно встряхнулся и, опасаясь, чтобъ батюшка не перерѣшилъ, торопливо, почти бѣгомъ, спустился съ крыльца.

II.

Сторожъ Дмитрій — бобыль, давно порѣшившій съ хозяйствомъ, сутулый и болѣзненный мужикъ — помогъ Данилѣ внести съ паперти въ церковь и уставить на скамьѣ покойника въ некрашеномъ гробочкѣ, сколоченномъ изъ старыхъ сосновыхъ досокъ. Церковь была просторная, съ большими полукруглыми окнами. Заходящее солнце глядѣло въ нихъ и рубило косые золотые столбы и вѣнцы, точно воздвигало высокую воздушную стѣну. А въ хрустальныхъ подвѣскахъ серебрянаго паникадила вспыхивали и играли розовые и синіе огоньки.

Данила посмотрѣлъ на залитый лучами иконостасъ, на одной изъ алтарныхъ дверей котораго былъ изображенъ сѣдобородый и строгій евангелистъ Лука съ книжнымъ свиткомъ въ рукахъ. И показалось, что слишкомъ торжественно вокругъ и много свѣта.

— Въ придѣлъ, что-ли, гробокъ-отъ перенести? — нерѣшительно спросилъ онъ…

— Ну, что-жъ… отнесемъ въ придѣлъ!.. — согласился Дмитрій…

Переставили гробикъ и накрыли выбѣленнымъ холстомъ… Въ придѣлѣ было темнѣй и тише… Въ углу звенѣла муха, запутавшаяся въ паутину… Данила прислушался, — тонкій звукъ сверлилъ въ воздухѣ, какъ дѣтскій плачъ, и чѣмъ-то острымъ вдругъ больно рѣзнуло его въ сердце… Дмитрій хлопоталъ молча, не вступая въ разговоръ… Сбѣгалъ зачѣмъ-то въ ризницу, подсыпалъ — самъ не зная для чего — въ чугунную глушилку холодныхъ углей…

— Сколько свѣчей надо?.. Три аль больше?.. — спросилъ онъ, возвратившись и глядя въ сторону, чтобъ не встрѣчаться глазами съ Данилой.

— Дай троечку!.. — отвѣтилъ Данила. Вздохнулъ и добавилъ:

— Ко-пѣеч-ныхъ!..

— Вѣнчикъ-то за пятачекъ, али за двѣ копѣйки?..

— Да ужъ, видно, за двѣ копѣйки!..

Дмитрій порылся въ свѣчномъ пропыленномъ ящикѣ церковнаго старосты… Досталъ двѣ тонкихъ желтыхъ свѣчи и бѣлый огарокъ потолще, съ остатками позолоты… Подавая все это, онъ съ оправдывающимся видомъ сказалъ:

— Бѣда какая!.. Не оставилъ Амфилогычъ свѣчей копѣечныхъ… Все, вишь-ты, о церковныхъ доходахъ старается… Получай огарочекъ…

Данила ничего не отвѣтилъ, отвернулъ полу кафтана и досталъ пропитанный запахомъ пота кисетъ… Высыпавъ на ладонь нѣсколько мѣдяковъ, онъ выбралъ пятакъ и подалъ Дмитрію.

Дмитрій опустилъ монету въ кружку съ бѣлыми сургучными печатями и мягко, точно соболѣзнуя и успокаивая, замѣтилъ:

— Передъ Богомъ всякія жертвы и приношенія равны, — хошь малыя, хошь большія…

Данила упорно молчалъ… Дмитрію стало неловко, и онъ вдругъ, точно спохватившись, перемѣнилъ разговоръ.

— Не засталъ дьякона-то?..

— Не засталъ… — безучастно и глухо отвѣтилъ Данила…

— Такъ… Дьяконъ на базаръ уѣхавши, — пояснилъ Дмитрій… — Свѣжихъ лещей дьяконица захотѣла… Седьмымъ, вишь ты, теперь ходитъ, ну, вотъ, и гоняить дьякона-то каждую пятницу въ Клещевку: то лещей свѣжихъ, то арбузовъ, а намедни раковъ озерныхъ захотѣлось…

III.

Сперва въ церковь пришелъ псаломщикъ, Иванъ Федорычъ, худосочный, близорукій юноша изъ выгнанныхъ семинаристовъ. Онъ у входа покашлялъ въ кулакъ, пригладилъ вихорки на вискахъ, потолковалъ, о чемъ надо, съ мужиками… Вскорѣ явился и батюшка.

Отецъ Леонидъ шелъ быстро и твердо, наметывая увѣренными ногами широкіе и частые стежки и съ шумомъ забирая воздухъ въ рукава полукафтанья… На ходу въ алтарь онъ крикнулъ:

— Все готово?.. Ну, живѣй, Дмитрій, живѣй!.. Дьякона нѣтъ?..

— Нѣтъ, батюшка!..

Изъ алтаря отецъ Леонидъ вышелъ въ черной ризѣ съ серебряной осѣкшейся капителью. Новую ризу онъ надѣвалъ въ болѣе важныхъ случаяхъ. Оправляя воротъ, онъ спросилъ:

— Ты что-же — одинъ?.. А гдѣ старуха?..

— У полю всѣ, кормилецъ… — кланяясь, отвѣтилъ Данила… — Убираются, батюшка… Отъ нашего полю сюды, почитай, восемь верстъ ѣхать-то…

Псаломщикъ обратился къ отцу Леониду:

— Затрудненіе есть одно, батюшка…

— Что такое?..

— Какъ будемъ отпѣвать усопшаго — какъ отрока или какъ младенца?.. Если какъ младенца, — это, значитъ, сорокъ копѣекъ, — пояснилъ псаломщикъ, прощупывая изъ-подъ очковъ Данилу слѣпыми глазами, — а за отрока рубль двадцать…

— Ты что-же, Данила, не помнишь развѣ?.. а?.. — спросилъ отецъ Леонидъ…

— Кто-жъ его знаетъ, батюшка… — виновато отвѣтилъ Данила и потупилъ глаза. — Гдѣ-же намъ, батюшка, все упомнить?..

— Когда онъ у тебя-то того… рожденъ-то?..

— Да какъ-будто въ Спажинки… а вѣрнѣй сказать, — пожалуй, послѣ Успленьева дня…

— Какъ-же это такъ?.. Ты припомни, припомни, — строго заговорилъ отецъ Леонидъ. — Припомни, Данила!.. Вѣдь, ежели въ Спажинки, — значитъ, ему перешло за восемь, отрокъ онъ; а если послѣ Успеньева дня, — значитъ, не дошло еще до восьми… И отпѣваніе полагается имъ разное, и плата за требу разная… Понялъ?..

— Понялъ, батюшка, — покорнымъ и упавшимъ голосомъ отвѣтилъ Данила…

И не было никакой лжи въ томъ, что онъ, неувѣренный въ своихъ словахъ, почувствовалъ вдругъ увѣренность и сказалъ рѣшительно и твердо:

— Пожалуй, батюшка, и такъ, что послѣ Успленьева дня…

Сказалъ и облегченно нащупалъ правой рукой кисетъ съ деньгами…

— Въ метрикахъ-бы справиться, — замѣтилъ псаломщикъ, — да ключи у отца дьякона въ столѣ, а дьяконъ въ Клещевку поѣхалъ за лещами…

Отецъ Леонидъ въ недоумѣніи развелъ руками. Потомъ смягчилъ тонъ и обратился къ псаломщику:

— Развѣ отпѣть ужъ, какъ отрока?.. а?.. За отрока моленье большое, а за младенца маленькое… Если лишки помолимся, — не бѣда… Лучше перемочить, чѣмъ недомолить!.. а?.. И плату возьмемъ, какъ за младенца…

Псаломщикъ согласился:

— Какъ хотите, батюшка!..

Стѣнные церковные часы пробили семь. Отецъ Леонидъ вспомнилъ, что ему надо еще съѣздить въ поле, пожалъ плечами, вздохнулъ и сказалъ:

— Ну, дѣлать нечего!.. Будемъ отпѣвать за младенца… Жаль, Данила, жаль… вхожу въ твое положеніе, а не могу помочь!.. некогда!..

IV.

Затеплили свѣчи. Личико усопшаго стало изсиня желтымъ, съ заострившимся носомъ и глубокими впадинами закрытыхъ глазъ. На лобикѣ плотно лежалъ бумажный зеленый вѣнчикъ… И красными киноварными буквами по-славянски на вѣнчикѣ отчетливо проступали слова:

— Святый Боже, Святый Крѣпкій, Святый Безсмертный, помилуй насъ…

Данила смотрѣлъ на свѣчи, на вѣнчикъ, надписи котораго онъ не понималъ, потому что былъ неграмотенъ, на впалыя щечки сына — и ничего не видѣлъ… Онъ думалъ о томъ, какъ еще недавно сынъ убирался съ нимъ въ полѣ, — помогалъ матери вязать снопы и складывать въ крестцы рожь, — какъ передъ праздниками, когда возвращались домой, онъ весело заворачивалъ отъ воротъ лошадь съ телѣгой, туго накручивая на рученку веревочныя вожжи, и какъ потомъ — ни съ того, ни съ сего — вдругъ закорчился животомъ и умеръ.

— Го-о-споди, упокой младенца Павла!.. — пѣлъ, глотая торопливо слова, отецъ Леонидъ.

Данила истово закрестился…

Вспомнилъ, что хотѣлъ въ будущемъ году выдѣлиться изъ общества на отрубъ, и на душу Павла пришлось-бы полторы тридцатки… А теперь въ семьѣ остались живыми только двѣ дѣвчонки… И невольно онъ подумалъ о дъяконѣ, у котораго дьяконица ходитъ седьмымъ…

— Навѣрное, будетъ мальчишка, — рѣшилъ Данила: — везетъ отцу дьякону на сыновей…

Пѣли и читали, — отецъ Леонидъ и псаломщикъ, — то поочередно, то оба вмѣстѣ, а когда запѣли «Святый Боже», то и сторожъ Дмитрій подтянулъ имъ жидкимъ, простуженнымъ баскомъ…

И вдругъ внезапная мысль вырвалась откуда-то изъ неизвѣданнаго мрака души: «Павелъ не младенецъ, а отрокъ!..» Вспомнилось ясно, до боли въ мозгу, какъ это было… Передъ вторымъ Спасомъ баба занедужила и осталась дома. Ночью разрѣшилась… А на Спасовъ день пришли сваты послѣ обѣдни поздравить роженицу и принесли въ подарокъ два рушника и платокъ освященныхъ лѣсныхъ зерновокъ…

Въ ужасѣ Данила содрогнулся:

— Господи, прости меня!.. Господи, прости!.. Упокой душу, отрока твоего, отрока твоего Павла…. отрока… отрока Павла!..

Онъ опустился на колѣни и пристылъ головой къ холоднымъ каменнымъ кирпичамъ пола… Такъ долго — безъ движенія — онъ молился и не смѣлъ подняться на ноги. Сзади что-то тяжелое наваливалось на плечи и въ самое ухо шумѣло:

— Великій грѣхъ!.. Великій грѣхъ!..

Сторожъ Дмитрій тихо тормошилъ его и поднималъ съ полу:

— Вста-а-вай, э-эй, вста-а-а-вай!.. При-ни-май гробъ!..

Данила всталъ и оглядѣлся мутнымъ, плохо понимающимъ взглядомъ:

— Кончено все!.. Аминь!.. — сказалъ онъ про себя, и холодный потъ выступилъ на его лбу. Онъ нагнулся къ сыну и обхватилъ гробъ правой рукой.

Батюшка уже всходилъ на амвонъ и воздѣвалъ къ верху рогачомъ руки, чтобы снять ризу черезъ голову.

— Ну, что-же ты? Неси сына!.. — сказалъ псаломщикъ.

Данила оторвался отъ гроба и съ отчаяннымъ крикомъ метнулся вслѣдъ за отцомъ Леонидомъ:

— Батюшка, а батюшка!.. Простите, батюшка!.. Мой грѣхъ!.. Запамятовалъ я… Въ Спажинки, вишь ты, Павелъ родился… Отрокъ онъ, батюшка, отрокъ!..

Голова отца Леонида вынырнула изъ ризы… Качая на рукахъ мягкій шелестящій бархатъ, отецъ Леонидъ внушительно выпрямился, сталъ выше и строже, повелъ укоризненно глазами и сказалъ:

— Ну, теперь, братъ, поздно!.. Второй разъ отпѣвать не приходится!..

Замѣтивъ-же, что лицо Данилы исказилось отъ отчаянія, онъ успокоительно и сердобольно прибавилъ:

— Ничего, Данила, не сокрушайся!.. Богъ милостивъ!.. По правдѣ сказать, какіе могутъ быть у Павла грѣхи?.. Ничего!..

Данила обернулся безнадежно къ сторожу и покорно сказалъ:

— Ты, Митрій, ужъ того… пообожди ты, не запирай церковь… Я — сейчасъ… Я только помолюсь…

— Ладно… подожду!.. — отвѣтилъ Дмитрій тихо.

Закатные лучи, — нѣжно розовые и прозрачные, — заполнили храмъ. Батюшка съ псаломщикомъ приближались уже вмѣстѣ къ выходу, — одинъ широкоплечій и крѣпкій, впитавшій въ себя живородящую силу степныхъ просторовъ, — и другой — сгорбленный и щуплый, — жалко тянущійся къ деревенскому уюту, какъ чахлый стебель къ солнцу.

Въ золотой сѣткѣ солнечныхъ лучей двигались они, отбрасывая длинныя переламывающіяся тѣни. И когда оба, одинаково позолоченные ласковымъ закатомъ, вышли на паперть, черезъ открытую дверь ворвался въ храмъ мягкій шумъ лѣтняго угасающаго дня…

Ребячливо кричали воробьи у ограды, шумѣли березки передъ входомъ атласными тонкими листьями, разорванный дробный гомонъ звонко придвигался изъ степныхъ далей. И такъ много было кругомъ немудренаго, безхитростнаго и радующагося жизни, что батюшка не вытерпѣлъ и сказалъ:

— Экая погодка-то, — благодать!.. А?..

И всю дорогу до церковнаго дома шелъ, сладко потягивая въ себя воздухъ и говоря:

— Благодать-то какая!..

Сторожъ Дмитрій въ ризницѣ убиралъ батюшкино облаченіе. Данила молитвенно стоялъ передъ иконостасомъ и беззвучно шевелилъ губами… Глухая — чуждая всему — скорбь бродила внутри его.

Туманомъ застилало рѣзьбу, позолоту, лики святыхъ… И какъ темныя пятна — плыла предъ глазами вся его жизнь, убогая и обиженная, отъ начала до конца…

Гдѣ-то продолжала сверлить въ воздухѣ муха… Данила ничего не слышалъ… Изъ пустыхъ и жуткихъ угловъ церкви ползли и вторгались въ его душу мучительныя сомнѣнья, и страшный вопросъ стучалъ, какъ молотокъ, въ головѣ:

— Приметъ-ли Богъ въ свое лоно отрока Павла?

Ал. Богдановъ.