Иван Алексеевич Бунин ПОМЕЩИК ВОРГОЛЬСКИЙ Из очерков «Старое и новое»
I
…Первый, кого я встретил, достигнув родных палестин, т. е. сошедши на одной станции Орловско-Грязской дороги, был мой родственник, Павел Петрович Воргольский.
Он стоял в дверях вокзала и выделялся из многих высоким ростом, красивой физиономией чисто цыганского типа и своей манерой держаться: с надменным видом откинувшись назад и оглядывая всех быстрым взглядом черных, странных глаз, он как будто чувствовал себя выше всех и щеголял своим франтовским «русским» костюмом. Очевидно, заметив в толпе меня, он радостно улыбнулся, но когда я подошел к нему, сделал удивленное лицо.
— Павел Петрович! — воскликнул я, — вот славно! Прямо на братца попадаю!
— Извините, я, кажется, нэ имею чести… — возразил он, модно выговаривая вместо «е» — «э».
— Что такое? Не узнаешь?
— Право… не припомню…
— Неужели я в полгода превратился в другого человека?
Павел Петрович даже брови вздернул и сплеснул руками.
— Да это ты?
— Нет, брат, не я… — невольно вырвалась у меня глупая острота.
— Ну, извини, тебя совершенно не узнаешь!
— А вот тебя так сразу узнаешь. Все такой же.
— Да уверяю тебя, ты серьезно изменился, — настаивал Павел Петрович, нисколько не смущаясь, но уже начиная выговаривать буквы как следует.
Я поднял свой чемоданчик.
— Пойдем в вокзал, а то извозчики разъедутся.
— Да на что тебе эта сволочь?
— Ехать, разумеется.
Павел Петрович покачал головою.
— Ты меня положительно обижаешь, — тоном любезного упрека возразил он, — ведь я-то здесь не пешком!.. Я, видишь ли, приехал было за контролером, — он ко мне на винокуренный завод, — да черт с ним! Его что-то не видать… видимо, приедет с вечерним… Мой экипаж к твоим услугам!
— А я к твоим услугам.
Обмениваясь такими любезностями, мы вошли в вокзал. Павел Петрович опередил меня и на весь вокзал крикнул:
— Казак!
Из дверей тотчас выскочил молодой широкоплечий кучер, с плутовской смуглой физиономией, и подбежал к нам.
— Вещи в шарабан!
«Казак» схватил мой чемодан и выжидательно остановился.
— Тесно будет, Павел Петрович…
— Молчать! А то на голове повезешь… Марш!
«Казак» подло хихикнул и скрылся.
— Давай выпьем, — обратился ко мне Павел Петрович и, не дожидаясь моего согласия, повелительно (он все хотел делать повелительно) кивнул бабе, стоявшей за буфетом. Баба через несколько минут притащила нам графинчик водки и два бутерброда с сыром. Не успел я выпить одной рюмки, как Павел Петрович уже налил мне вторую.
— Нет, не пью больше. Не наливай, пожалуйста.
— Ну, знаем мы вашего брата…
— Право, не стану.
— Пустяки! В конце концов, все равно выпьешь… только мерзлым бараном прикидываешься.
— Никаким бараном я не прикидываюсь, — сказал я решительно, — и пить не стану.
— Станешь!
Я расхохотался.
— Это же глупо, наконец, Павел Петрович!
Павел Петрович глянул исподлобья и вздернул плечами.
— В таком случае не хочешь ли вин? Я мадеры спрошу… или английской горькой? — сказал он с фатоватой любезностью.
— Спасибо! Поедем.
— Ну, черт с тобой! — пробормотал он и подряд выпил две рюмки.
II
Через четверть часа мы уже ехали по дороге к именью Павла Петровна. Павел Петрович правил сам; «казак» сидел у нас в ногах и на коленях держал чемодан.
Я невольно отдался тому славному впечатлению, которое всегда охватывает, когда после города попадаешь в поля, и почти не слушал Павла Петровича, рассказывающего что-то невероятное про свою лошадь.
День — солнечный, но холодный, настоящий осенний — далеко открывал поля и пышные зеленя; полуголые, легкие леса казались особенно веселыми и красивыми, рдея на солнце последними золотистыми уборами. Шарабан быстро катил по упругим колеям дороги, которые блестели тусклым блеском, словно рельсы; свежий воздух плыл навстречу и как-то особенно приятно бодрил и оживлял.
Я загляделся и залюбовался…
Вдруг сильный толчок заставил меня привскочить и схватиться за край шарабана: Павел Петрович поднялся во весь рост и со всего размаха вытянул арапником по спине мужика, спавшего в телеге, которую мы объезжали. Наша лошадь рванулась, бросилась в сторону, и шарабан вприпрыжку понесся по канавам около дороги.
— Это за что? — крикнул я, хватая Павла Петровича за руку.
— За то-то!
— Как «за то-то»? С ума спятил?
— А он чего растянулся?
— Да тебе-то какое дело?
— Знаешь, какое!
Павел Петрович глянул на меня веселыми, дикими глазами, тряхнул головою и, чувствуя себя вполне «удальцом», бешено дернул вожжи. Лошадь задрала морду и понеслась еще быстрее.
Мужик остался далеко сзади с своими криками и бранью. «Казак» подпрыгивал с чемоданом. Я еле удерживался за край шарабана. А впереди была гора и под горою овраг с самым коварным мостиком. Положение оказалось критическим.
— Гэй! гэ-ей! — все азартнее выкрикивал Павел Петрович, потрясая арапником.
«Ради бога потише!» — чуть не сорвалось у меня с языка… но я вовремя вспомнил, что в таком случае Павел Петрович погнал бы лошадь еще бешенее, и рискнул на противоположную тактику.
— Ух, здорово! — крикнул я с деланной храбростью, — вот это я понимаю, вот это — лошадка!
— А что? Я говорил тебе.
— Прелесть! — повторил я, — замечательно идет!.. Только, кажется, наезжена плохо… не вымуштрована… Ведь, например, не можешь сразу пустить «ходой»?
— Как не могу? Ерунда!
Павел Петрович вскочил и сразу осадил лошадь на полгорé. Лошадь даже захрипела и, покачиваясь и упираясь, пошла дробным шагом.
— Каково? — мигнул Павел Петрович.
— Лихо! — сказал я и чуть не расхохотался.
От сердца у меня, признаться, отлегло. К тому же «опасность миновала», — мы поднимались в гору. Оглянувшись с нее, я увидел вдалеке мужика, над которым показал свою удаль Павел Петрович. Мужик ехал шагом и, сидя на грядке телеги, сосредоточенно глядел на нас.
— Вот он, голубчик! — заметил Павел Петрович и с веселым хохотом погрозил ему арапником.
— Из-за чего это он, — подумалось мне, — постоянно выкидывает такие штуки? Ведь далеко он не такой «разбойник», каким хочет себя показать!
С горы между тем показалась усадьба Павла Петровича. Он ударил по лошади, и минут через десять мы были уже на дворе.
III
— Обедать! — крикнул Павел Петрович на весь дом, входя в переднюю.
Горничная, сидевшая в ней, вскочила, усмехнулась и скрылась в комнатах.
— У меня строго! — заметил Павел Петрович и подмигнул ей вслед.
Обед, действительно, был подан скоро.
Мы сели за него вдвоем, потому что жены Павла Петровича дома не оказалось. Проголодавшись дорогой, я ел за двух и молчал. Павел Петрович только пил и первый начал разговор:
— Ты где обыкновенно обедал в Харькове? Небось все по кухмистерским?
— Нет, дома.
Павел Петрович улыбнулся.
— Дома? Навряд… Извини, если не поверю.
— Что же тут невероятного?
Павел Петрович махнул рукой:
— Да уж ваша братия известно как живет!
— То есть чья это «братия»?
— Да студенты и всякие такие… Все по кухмистерским. Конину жрут.
— Во-первых — я не студент, а во-вторых, и студенты не все одинаково живут…
— Что такое? — насмешливо-медленно перебил Павел Петрович и потом сразу сдвинул брови и заговорил строго и убедительно. — Да кому же ты рассказываешь? Я, брат, вдесятеро лучше тебя знаю эту компанию… Расскажи кому-нибудь другому.
Я удивленно поглядел на него, потому что знал, что он даже в университетских городах никогда не бывал.
— Да где же ты ее мог узнать? — спросил я. — Ведь ты…
— Ну, что «я»? Как это «где»? Я, брат, когда жил в Москве…
Я не утерпел и в свою очередь перебил его:
— Да ты в Москве был еще трехлетним! Ты не видал ее…
Снова удивленный и строгий взгляд со стороны Павла Петровича.
— То есть как это не видал? Если ты не видал, это не значит, что я не видал.
— Конечно, из-за этого-то не значит. Но суть в том…
— Да я Москву как пять пальцев знаю.
— Ну, опиши мне… Ну, хоть Кремль.
— Да я у тебя не на экзамене!
— Конечно, не на экзамене, но все-таки опиши, пожалуйста. Что ты там видел, например?
Павел Петрович вздохнул и покачал головою.
— Как это «что видел»? — спросил он с презрительным сожалением. — Что все видят, то и я видел.
— Ну, что же все видят?
Павел Петрович начал злиться.
— «Сто видят»!.. «Сто видят»!
— Нет, ты дразниться-то погоди.
— Да ну, понятно что! Дома, церкви, бульвары, магазины… Ты, братец, ей-богу, ошалел!..
— Стой! Стой! — завопил я. — Как «бульвары, магазины»? Да в Кремле, кроме дворцов, церквей и присутственных мест, ничего нету — ни бульваров, ни магазинов!
Павел Петрович, презрительно скосив губы, пожал плечами и спокойно, тоном, каким говорят с детьми, возразил:
— Да не обыкновенные же магазины, деточка! Ведь можно было догадаться, что я говорю про лавчонки, где продают… Ну, крестики разные, картинки… А ты, голубчик, воображаешь, что там магазины с зеркальными стеклами?
Я опять перебил:
— Погоди… а бульвары-то где ты видел?
— Я про бульвары и не думал говорить.
— Как не думал? Ты сказал: «дома, церкви, бульвары»…
Павел Петрович откинулся на спинку дивана и развел руками:
— Это, наконец, черт знает что! Ты в глаза лжешь, — воскликнул он. — Уверяет меня про какие-то бульвары…
— Да как же не уверять? Как тебе не стыдно?..
— Ты, брат, беспамятен стал, как старая…
Окончание фразы было такое, которое передать нет никакой возможности. Я махнул рукой и смолк.
Помолчали…
Павел Петрович катал из хлеба шарики и насмешливо «играл» глазами. Я бесцельно глядел в окно на золотистый свет кроткого осеннего солнца.
Наконец, Павел Петрович выпил рюмку водки, понюхал, вместо закуски, кусок хлеба и, раскуривая папиросу, заговорил опять:
— А что действительно студенты кониной пробавляются, — я докажу тебе. Если ты ничего не читаешь, так я тебе помогу, дам «Отечественные записки», там даже рассказ про это напечатан. Здорово этих «ученых» прохватывают.
— То есть как «прохватывают»?
— Очень просто.
— Да за что прохватывать-то? Ведь нельзя же обидеть умного человека, если даже самым ехидным тоном сказать: «ты конину ел»… Я, право, все-таки не думал, что ты о людях по кошельку судишь.
— А почему же и не судить! Не лезь в волки, когда хвост собачий.
— Хвост-то тут при чем?
Павел Петрович махнул рукой.
— Молчи, молчи, брат! Не связывайся! Ты, я вижу, еще многого не дотяпываешь.
— Как это «не дотяпываешь»?
— А то как же… Молодо-зелено… Я, брат, и не таких-то молодцов «остригал».
Павел Петрович поднялся.
— А самое лучшее, — докончил он, — оставить эту материю. — И, весело и хитро играя глазами, выпил еще рюмку и ушел спать.
IV
Я тоже пошел в кабинет и прилег на кушетке. Но заснуть не удалось, а лежать скоро надоело. Я пошел побродить по усадьбе.
Усадьба была небольшая, по именью — у Павла Петровича около 200 десятин, — но красивая. Сад был большой, старый, окружен соломенным валом — последний признак прежних помещичьих усадьб… Больше всего в нем было лип; плодовых корней можно было насчитать штук сто, хотя Павел Петрович и рассказывал, что он получает аренды с сада тысячу рублей.
Я побродил по дорожкам, посидел в липах и спустился под гору, к заводу. Завод уже шел. Насилу отворив тяжелую заводскую дверь, я очутился в самом помещении. Там меня сразу охватил теплый, влажный воздух, пропитанный спиртными парами. Шел неясный разговор; где-то раздавался смутный крик нескольких голосов, и все это покрывал смешанный шум, лязг и однообразный стук мелькающих колес, от которых дрожал тонкий дощатый пол. Винокур, старик-еврей, с серыми кудрявыми волосами, бегал, разваливаясь, как тяжелый гусь, и кричал на рабочих…
Вся эта суетня, толкотня и стук машин производили славное впечатление. Дело на заводе было, видимо, поставлено недурно; это меня даже удивило: я знал, что Павел Петрович — хозяин плохой и с самой юности слыл «лантрыгой». В гимназии он страшно шалил, ленился и вышел из третьего класса. Дома он повел совсем бездельную жизнь: больше всего он пропадал на охоте, ежеминутно скандалил и пил иногда по нескольку дней без просыпу. Когда отец умер, он было принялся хозяйничать, выписал даже какой-то сельскохозяйственный журнал, но вскоре бросил свое увлечение. Сельскохозяйственный журнал он даже не читал и говорил, что «все эти кабинетные, ученые хозяева на самом деле ни черта не стоят».
Воротившись в дом, я присел в гостиной. Обстановка в ней была обычная: стены в обоях, небольшой диван и около него несколько кресел в белых чехлах. На круглом столе бронзовая лампа; на одной стене — премия от «Нивы», на другой — от «Нови» — «Между песнею и пляской».
Пока я разглядывал истомленную красавицу, послышался стук подъезжающего экипажа. Я выглянул в окно и увидел, что перед крыльцом остановилась высокая ямщицкая тележка.
— К этому, Сергей Сергеич? — услышал я вопрос старика-извозчика, обращенный к седоку, господину в модном драповом пальто и форменной фуражке.
— Здесь! Здесь! — торопливо ответил тот. — Неси мои вещи в дом.
— Какие-с? — флегматично спросил старик.
— Идиот! — резко крикнул Сергей Сергеич. — Разумеется, вот эти, под сиденьем.
И он быстро и грациозно взбежал на крыльцо.
Скоро в зале послышался громкий говор: Павел Петрович встал и разговаривал с приехавшим. Немного погодя раздались шаги, и в комнату, смежную с моею, кто-то вошел. Я приподнялся и заглянул в щель неплотно притворенных дверей.
Посреди комнаты, наклонившись над чемоданом, стоял Сергей Сергеич.
Он был небольшого роста и тщедушен. На нем была серая визиточка и черные брюки, из-под которых выглядывали изящные штиблетки. Когда он поднялся, я увидал его лицо. Оно было немолодое, но красивое. Черные глаза сверкали строгим блеском из глубоких впадин. Щеки тщательно выбриты и черная бородка красиво подстрижена. Волосы, тоже черные, короткие, мягко лежали назад. Общее выражение лица — как будто немного удивленное и серьезное, словно господин контролер всегда был чем-нибудь задет и строго говорил: «Милостивый государь! Ведь я не позволю-с!»
Он порылся в жилетном кармане и отомкнул чемодан. Затем стал вынимать разнородные предметы.
Прежде всего он вынул сюртучную пару и несколько крахмальных рубашек. Пару он повесил на стене, а рубашки, завернув во что-то белое, положил на этажерку. Этажерка была со сломанною ножкою, и Сергей Сергеич, качнув ее, криво усмехнулся.
— Однако, удобства! — пробормотал он недовольно.
Потом опять подошел к чемодану и вынул оттуда штиблеты и новые сиреневые брюки. На последние Сергей Сергеич взглянул ласково; бережно развернувши, он взял их в левую руку, отставил от себя, так что они красиво повисли в воздухе, поглядел несколько минут, откинув голову набок, и затем так же бережно свернул их.
Далее следовала мелочь.
Сергей Сергеич поставил на стол два флакона с одеколоном, зубную щеточку, табак в красной коробке; положил револьвер, суворинское издание Пушкина, «Царь-Девицу» Вс. Соловьева, «Мысли о женщинах, старые и новые» и штук пять желтых книжек «Отечественных записок», вынул из сака хлыстик с бронзовым набалдашником и, свистнув им два раза в воздухе, снова спрятал. Потом, задвинув ногой сак под кровать, разложил на ней подушку и байковое одеяло… Все это он сделал скоро и, запустив пальцы в жилетный карман, слегка потянулся.
Я отодвинулся от двери, закурил и лег на диван. Когда же я снова заглянул в щель, контролер стоял и утирался полотенцем, а садовник, который исполнял у Павла Петровича осенью и зимою роль лакея, мужик в фартуке, с суровым лицом и рыжими подстриженными усами, протирал пол… Окончив это, он взял рукомойник и хотел уйти. Контролер опустил полотенце и намеревался что-то спросить, но, взглянув на грубую физиономию садовника, по-видимому, счел за лучшее промолчать.
— Наверно, дерзкая скотина, — пробормотал он, когда садовник скрылся.
— Самовар готов-с, — сказал тот, через несколько минут отворяя дверь.
— Сейчас, голубчик, сейчас! — торопливо и не выговаривая буквы «л», ответил контролер.
Садовник бесстрастно повернулся и вышел. Это опять не понравилось контролеру.
— Ну, да у меня будешь вежливый! — сказал он вполголоса с хвастливой храбростью и стал перед зеркалом зачесывать волосы.
Сперва он быстро и недовольно дернул гребешком; потом взбил волосы рукой, отступил немного от зеркала, наклонил голову набок и несколько минут искоса глядел на свое отражение. Потом стал зачесывать медленно и осторожно; волосы лоснились и красиво ложились назад… Сергей Сергеич несколько раз провел по ним своей бледной и худой «нервной» рукой с розовыми ногтями и опять стал глядеть в зеркало. Налюбовавшись, он слегка покрыл лицо пудрой, расчесал усики, переменил серую визиточку на сюртук, сделал строгое лицо и, одергивая жилет, прошелся по комнате. В черной паре его фигура казалась еще стройнее и тщедушнее…
Я лег на диван и закрыл глаза.
V
В сумерки горничная разбудила меня приглашением «чай кушать». Я вышел в залу.
За столом сидели: около стены Павел Петрович, сбоку — гость. Павел Петрович был в шелковой красной рубашке, новых черных шароварах и замечательно вычищенных сапогах. Видимо, он хотел показать себя богатым помещиком: богатые помещики, по его мнению, должны носить именно такой костюм. Кроме этого, было еще заметно, что сегодня он чувствовал себя особенно «удалым» и красивым. Гость слушал его оживленный говор молча, с вежливой улыбкой, в помешивал ложечкой в стакане.
— Позвольте, Сергей Сергеич, познакомить, — начал, как только я вошел, Павел Петрович галантно.
Я пробормотал, как обыкновенно бормочут при первом знакомстве, свою фамилию.
— Сергей Сергеич Павловский, — ясно и вразумительно ответил мне контролер, выпуская букву «л».
Потом сейчас же сел и сделал вид, что его чрезвычайно интересует рассказ Павла Петровича.
Но Павел Петрович сказал торопливо «pardon» и крикнул горничную:
— Принесите рому или коньяку… хоть бутылку, да чаю Ивану Алексеевичу.
— Да там… нету-с, — ответила горничная.
Павел Петрович сделал строгий и удивленный вид.
— То есть как это нету-с? Давно ли я привез из города ящик?
— Когда-с? — наивно спросила горничная.
— Слушайте, что вам приказывают, и не смейте рассуждать, — сердито перебил Павел Петрович, нисколько не смущаясь.
Горничная, должно быть уже привыкшая к подобным штукам, молча скрылась. Когда же она принесла мне чаю, Павел Петрович уже не стал спрашивать про вино.
— И представьте себе, Сергей Сергеич, — говорил он, продолжая прерванный рассказ, — мне эта история вовсе не шутками обошлась: чистого убытку оказалось ни много ни мало… (позвольте, — заморгал он глазами, будто бы припоминая, — 800, 1000, 1025) да… верно, 1025 рубликов с копейками.
— Однако! — сочувственно сказал Сергей Сергеич.
— Да вы, может быть, не верите? Я вам покажу конторские книги.
Сергей Сергеич быстро взглянул исподлобья.
— Помилуйте! — воскликнул он. — Почему же я смею не верить? — И изящно хлебнул из стакана.
— Про что это? — спросил я Павла Петровича.
— А знаешь, про ту историю с волками, — ответил он совершенно спокойно.
— Про какую историю с волками?
— Разве не помнишь, волки пшеницу-то у меня летом испортили, — 25 десятин логовом поделали.
— Когда же это?
— Ах, боже мой! Да ты же ездил со мной осматривать поля.
— Я не жил лето в деревне.
— Ну, так, значит, не ты, — протянул Павел Петрович, — так, так… не ты, действительно. Это мой шурин.
Сергей Сергеич, видимо, понял, что разговор принимает плохой оборот, и поспешил сейчас же переменить его:
— Вы что же, в университете в Харькове? Ну, что там новенького? Вы ведь недавно оттуда?
— Да, недавно. Нового, кажется, ничего нет.
— Я, видите ли, — пояснил Сергей Сергеич, — почему так интересуюсь Харьковом, что это, можно сказать, мой родной город; я там прожил около пяти лет. Славный город!
— Городишко, правда, недурной, — заметил Павел Петрович.
Сергей Сергеич криво улыбнулся.
— Даже не город, а городище целый, — сказал он и обратился ко мне.
— Я думаю, он и теперь с каждым днем прогрессирует; кажется, там несколько месяцев тому реализовалась благая мысль: открылась бесплатная читальня.
— Да, да, — подхватил Павел Петрович, — открылась.
— Она уже несколько лет существует, — заметил я.
— О, нет, — возразил контролер, — насколько я знаю, это учреждение для Харькова еще очень молодое.
— Кажется, четвертый год уже, — повторил я.
— Четвертый, четвертый, — подтвердил Павел Петрович.
— Удивительно! Как же это я смешал? — вздрогнул Сергей Сергеич плечами. — Ну да, в сущности, это не важно. Я хотел сказать…
— Конечно, ерунда, — весело перебил Павел Петрович.
Сергей Сергеич опять криво улыбнулся, кинул на него взгляд, но сейчас же поспешил придать своему желчному лицу спокойное выражение.
Наступило неловкое молчание. Я встал и пошел за папиросами.
— Куда ты? — спросил Павел Петрович.
— За папиросами. Я сейчас.
— Катерина, папирос! — закричал Павел Петрович, но сейчас же спохватился и прибавил: — Черт возьми, кричать приходится, — выписал себе электрических звонков и до сих пор не получаю.
— Какой же системы? — спросил Сергей Сергеич.
Брови Павла Петровича дрогнули, но он постарался сказать весело:
— Самой простой, но новейшей.
VI
— Вы, кажется, ярый последователь теории Толстого? — все хотите делать сами, — пошутил Сергей Сергеич, когда я вернулся.
— Страстный! — ответил я в том же тоне.
Тогда Сергей Сергеич сделал серьезное лицо и сказал:
— A propos, читали вы новую книжку Скабичевского: «Толстой как художник и моралист»?
— То есть барона Дистерло? — спросил я.
— Да, да, Дистерло, — поспешно подтвердил Сергей Сергеич и, показав таким образом, что он перемешал фамилии из-за «глупейшей» рассеянности, авторитетно начал делать критические замечания на «книжечку».
Потом перешел к самому Толстому, сказал несколько интересных фраз насчет его «теорий», прибавляя к ним, как к собственным мнениям: «мне кажется», «я думаю» — и наконец, доставая портсигар, быстро закурил папиросу, изящно помотал спичкой, элегантно бросил ее, откинулся к спинке стула и заключил:
— Мне, по правде сказать, жаль его: запутался старик!
Павел Петрович, дотоле молчавший, вдруг сказал:
— А по-моему, даже не запутался, а просто спятил с ума! Иначе как же допустить, что богатый человек, бывший столько лет министром, ни с того ни с сего стал плести лапти?
— То есть как это «министром»? — раздраженно небрежным тоном спросил Сергей Сергеич.
— То есть так, — разве не поняли? — отвечал Павел Петрович, и глаза у него загорелись.
— Он не был министром, — продолжал Сергей Сергеич
— Нет, был, — дерзко и грубо возразил Павел Петрович.
— Pardon, насколько я знаю…
— Мало знаете…
Сергей Сергеич поглядел, вздернул плечами, но, увидав у Павла Петровича совсем бешеные глаза, поспешил кое-как перевесть разговор на другое. Но Павел Петрович еще очень долго щурил левый глаз и с злобной улыбкой поглядывал на Сергея Сергеича. Тот старался не замечать этого. Он пустился опять высыпать свои знания по части модных толков: говорил очень много о женском вопросе, затем перешел к журналам, сказал с неприятной гримасой о их теперешней бессодержательности и, вспомнив о старых журналах, воскликнул с чувством:
— Да! Жаль, жаль «Отечественных записок»!
Разговор наш был прерван приездом жены Павла Петровича, очень похожей на бубновую даму. Когда она, переодевшись, вышла к чаю, Сергей Сергеич совсем оживился. Он встал и, расхаживая и покуривая, заговорил о деревенской скуке, в которую он, впрочем, «не попадет, если Павел Петрович позволит ему проводить свои вечера в его семействе», рассказал, с какими приключениями он будто бы добрался до станции, опять свел разговор на женщин, но уже в более легком, остроумном тоне, и т. д. и т. д.
Павел Петрович более всего хлопотал о закуске и выпивке и, подвыпивши, стал петь, принимая мужественные, удалые позы и стараясь своим громадным, необработанным баритоном заставить звенеть стекла. Сергей Сергеич подпевал тоже баритоном, только сдержанным, грациозно облокотившись на спинку стула и играя часовой цепочкой.
Я распрощался и ушел спать.
Часа в три ночи я услышал, что меня будят.
— Слушай! Встань-ка! — бормотал кто-то, дергая меня за плечо. Я чиркнул спичкой и увидел Павла Петровича.
— Хочешь выпить? — спрашивал он торопливо.
Я только мог расхохотаться. Павел Петрович пробормотал: «Ну, черт с тобой!» — и, закурив папиросу, лег около меня. Помолчав, он, наконец, выговорил угрюмо:
— Однако я эту дохлую личность за хвост да на солнце! Ей-богу! Опомниться даже не успеет.
— Кого? — спросил я.
— Контролеришку…
Я хотел было расспросить, в чем дело, но сон одолел любопытство.
VII
Проснулся я рано и, намереваясь уехать поскорее домой, на свой хутор, сейчас же начал одеваться.
Отворив окно, я невольно прикрыл глаза от яркого света. Солнце стояло еще низко, но блестело ослепительно. В аллеях насквозь сверкали полуобнаженные золотые липы. Утро было светлое, но холодное; на балконе, на перилах и в саду, на песчаных дорожках и опавших черных листьях, еще лежала белая как снег роса; над прудом, под садом, расстилался густой матовый туман…
Вдруг около меня, как гром, грянул выстрел. Я, как обожженный, отскочил от окна и заорал во все горло:
— Да кто же это?
В ответ на это около окна раздался громкий хохот.
Я выглянул из окна и рядом, в другом окне, увидал Павла Петровича. Он сидел на подоконнике и на коленях держал дымящееся ружье.
— Что, брат, здорово струсил? — закричал он и прибавил потише: — Это я пробуждаю господина питейного чиновника.
— Черт знает что ты делаешь, — пробормотал я недовольно. — Ни свет ни заря — палит из окон!
После чая я стал просить Павла Петровича дать мне лошадь.
— Ты ехать хочешь? — спросил он.
— Да, нужно.
— Ну, что же? я тебя не держу.
— Так лошадь-то дашь?
— Лошадь? Лошадей, брат, я не держу.
Я стал упрашивать:
— Полно шутить, Павел Петрович!
— Да, ей-богу же, у меня нету.
— Ну, так я найму, — заявил я наконец.
Павел Петрович пожал плечами.
— Изволь, нанимай! Но как только твой извозчик на двор, я велю принять его в кнуты.
Я давно знал такую манеру гостеприимства Павла Петровича: он ее заимствовал у прежних помещиков, думам, что помещик должен быть гостеприимным именно в таким роде. Пришлось самому сходить в конюшню, попросит кучера оседлать лошадь и тайком уехать.
Однако слова Павла Петровича насчет «дохлой личности» меня заинтересовали. Я был убежден, что дело добром не кончится.
VIII
Не больше как через неделю после этого мне пришлось натолкнуться на замечательную сцену.
Я поехал к Павлу Петровичу. Предупрежденный заранее, что он будет охотиться, я нарочно поехал теми полями, на которых думал встретить охоту. Подъезжая к его лесу, я еще издалека услыхал «однопометников лай музыкальный». Но лай был слишком музыкален, чтобы предположить, что идет горячая гонка. Охотники, по-видимому, где-нибудь на привале пьянствовали, а собаки шалили или гнали по старым следам.
«Наверно, они в лугу», — подумал я, въезжая на опушку леса шагом. День стоял теплый, ласковый. Лес, упоенный ароматом листопада, тихо задремывал…
Я ехал шагом и, как в забытьи, слушал далекую музыку лая…
Вдруг за кустами послышался лошадиный топот, ускоренный, отрывистый. Он отдавался все ближе и ближе и все усиливался.
— Ату-ту-ту… его!! — задыхающимся голосом гаркнул кто-то на весь лес. И вдруг с бешеною быстротою из-за кустов выскочил на сереньком «киргизе», нещадно поливая его нагайкой, Сергей Сергеич и за ним «казак» и Павел Петрович. Потрясая арапниками, они скакали что есть духу. На повороте, около меня, Павел Петрович сразу пригнулся к седлу, вытянулся и, наскочив на контролера, неловко, но, видимо, изо всей силы треснул его арапником. Контролер вскрикнул и неловко шарахнулся в кусты.
— Держи!.. Васька! держи!.. — едва мог крикнуть Павел Петрович.
Но контролер уже успел счастливо выпутаться из кустов и поскакал вниз.
Только тут я опомнился и бросился к Павлу Петровичу.
— Что это такое? Скажи ради бога!..
Павел Петрович остановился и тяжело перевел дух.
— Что, брат, здорово? — спросил он, сопя и что-то проглатывая. Глаза у него расширились, ноздри дрожали.
— Я ничего не понимаю, — крикнул я. — Ты с ума сошел!
— Да, сошел! — сказал Павел Петрович. — Хочешь, и своему жеребчику ухо из револьвера отстрелю. Честное слово, отстрелю!
Дико и весело играя глазами, Павел Петрович выхватил револьвер и прицелился. Я схватил его за руки:
— Однако, брат, шуткам есть границы.
— Ну, ну, я шучу, — сказал Павел Петрович.
— Ты лучше скажи, что это было здесь?
— А то что же!.. Он, видите ли, образованный господин… Подлавливает меня на каждом шагу… К жене лезет: «поедемте в соседнюю деревушку молоко пить!» Хорошо я его угостил? Теперь небось шабаш по деревушкам ездить!
— Да зачем он в лес-то попал?
— А мы его на охоту пригласили… Да жаль, Капитон и Митька опоздали… Мы бы его еще и не так угостили!..
______
«Да, не перевелись еще витязи на святой Руси», — думал я, выезжая из леса на дорогу к своему хутору…
1892
Комментарии
Газ. «Орловский вестник», 1892, № 143 — 146, 3—6 июня, за подписью: И. А. Бунин. Печатается по тексту ЛН.
По замыслу и стилю «Помещик Воргольский» близок к очерку «Шаман» и Мотька». Возможно, Бунин предполагал включить его в неосуществленный цикл очерков об уходящем дворянстве. Намерение свое писатель не выполнил.
Комментарии к книге «Помещик Воргольский», Иван Алексеевич Бунин
Всего 0 комментариев