«Греческий учитель Сократ»

I. СОКРАТ ХОЧЕТ УЗНАТЬ, КАК ЛЮДЯМ ЖИТЬ НАДО, И СЛЫШИТ В СВОЕЙ ДУШЕ ГОЛОС

Сократ родился в Греции, в городе Афинах. Отец Сократа был рабочий, каменотес, а мать повивальная бабка. От этого–то Сократ и говаривал часто, что мать его была бабушка — помогала людям рожаться, и он то же делает, только помогает не людям, а мыслям людским рожаться.

Отец Сократа учил его своему мастерству, посылал и в училище учиться грамоте и другим наукам. В Афинах все были грамотные, и было много разных училищ. Были самые бедные училища, где дети учились на дворе и буквы выводились палочками на песке. Были училища побогаче, где учились грамоте, черчению, счету и читали стихи. Были училища и самые высокие, где ученики обучались всему тому, что знали в то время греки.

Сократ был смолоду понятлив и охоч до учения, и отец отдал его в высшее училище. И выучился Сократ в училище всем наукам и прочел сочинения всех лучших греческих писателей.

Кончил Сократ науку и вернулся к отцу и опять стал работать своим ремеслом, камни тесать. Работал Сократ хорошо, но за работой часто задумывался. Задумывался Сократ о том, что прошел он все науки и узнал все то, чему учили людей, и ничего–то он не узнал того, что ему и другим людям знать нужно было.

«Надо, — думал Сократ, — дойти и понять, как жить человеку. А то учимся мы все много, и нет нам от нашего ученья прока. Хоть мы бы все звезды узнали и все камни в море учли и всех тому же научили, что я знаю, житье наше не стало бы от этого лучше. Все мы, люди, хлопочем, ищем каждый себе добра, а разберешь дело — мы вместо добра себе зло готовим. И не знает никто из нас, в чем настоящее добро для человека. Вот я учился, учился, а спроси меня, как человеку жить надо, — я и не знаю. А это одно нужно знать человеку. Только и пользы от моего учения, что я узнал, что ученье все наше пустое. Прежде, до ученья моего, я думал, что я что–нибудь знаю, а теперь верно знаю, что ничего я не знаю. Только и проку от моего учения, что я знаю теперь то, что я ничего не знаю. Учили меня про богов, что они создали людей и награждают их, если люди живут по их наказу, и казнят их, если люди не то делают, что велят боги. Но чего же хотят от нас боги и как они велят нам жить?»

И стал припоминать Сократ все, чему учили его про богов. Богов почиталось у греков много. Один бог неба считался главным, другой считался богом морей; третий — богом ветров; четвертый — богом солнца; пятый — богом войны; шестой — богом веселья; седьмой — богом смерти.

Были и богини: была богиня мудрости, богиня вражды, богиня земледелия, богиня рукоделия и еще много других богинь. Писано было про богов, что живут они на небе, как люди на земле, и женятся, и блудят, и ссорятся, и плутуют, и воюют. Про главного бога Зевса учили, что он был силен и страшен; кто ему угождал, тому он давал во всем удачу, а на кого гневался, на того пускал молнию и убивал. И так представлен был Зевс в храме из камня, как большой, здоровый старик, с молнией в руке.

Начал же царствовать на небе Зевс с того, что сбросил с неба родного отца своего — Ад. Вспомнил это Сократ, вспомнил и о том, что его учили про Зевса, как он с своею женой ссорился и обманывал ее, как напивался допьяна небесным напитком и как его тогда обманывали другие боги и даже люди. И понял Сократ, что если и есть такой Зевс, то Зевс этот не знает, как жить надо, так и от него заняться нечем.

После Зевса в почете была еще богиня Афина — в честь ее и был назван город. Была такая кукла большая высечена из камня и поставлена на главной площади. На голове у нее был большой шлем, и в руке было золотое копье. Учили про эту богиню, что она научила народ мудрости. И стал припоминать Сократ все, что учили про нее. И тоже, когда он разобрал дело, то увидел, что и от этой богини выучиться нечему. По рассказам была эта Афина хитрая и жестокая, помогала своим любимцам, а другим вредила без вины. И учили еще, что Афина эта узнала раз, что одна девушка–гречанка прядет и ткет не хуже ее самой, то так раздосадовалась на девушку–мастерицу, что обернула ее в паука и велела ей век прясть.

Про других богов учили про такие же плохие дела.

Назывались боги богами, а дела их были человеческие, да еще часто плохие.

И подумал Сократ: «Нет! эти боги не настоящие, и через них не узнаешь, как человеку жить. Эти боги такие же слабые, как и мы, люди, они сами поступают не по правде, от них не научишься отличать добро от зла. А настоящий Бог должен быть праведен и научить человека, как ему жить».

И стал искать Сократ такого Бога. Не год и не два мучился Сократ, и не давали ему мысли покоя ни днем, ни ночью. Но прошло время, и открылось Сократу то, чего он искал. Узнал он того Бога, которого искал и которого не знали греки, и нашел он Его ни где–нибудь, а в своей совести.

Пока искал Сократ этого Бога праведного, случалось с ним не раз и не два, ночью и днем, когда задумается Сократ и хочет такое или другое дело сделать, вдруг слышит голос у себя в душе. Если хорошее дело, голос говорит: «Делай, Сократ»; если дурное, голос говорит: «Не делай, Сократ». И привык Сократ прислушиваться к этому голосу. И голос все чаще и чаще говорил Сократу. И все, что он говорил Сократу, была правда.

И подумал Сократ: «Если хорошее голос говорит, кто это говорит мне? Не я сам, а кто–то другой, — кто ж это? Голос этот всегда говорит правду. Научает он меня жить праведно, и потому знаю, что этот голос Божий».

И голос этот стал Сократ называть Богом. И голос этот открыл Сократу то, что он хотел знать — то, как надо жить людям.

И когда Сократ узнал этого Бога, то увидал он, что узнать этого Бога может каждый человек и, так же как и он, узнать от этого Бога, как жить надо.

И сказал себе Сократ: «Дело это великое; если я узнал правду и добро, то мне этому и других учить, чтобы и им было хорошо».

Когда Сократ дошел до этого, отец его уже помер, и был он сам женат, и были у него дети. Когда он сказал своей жене то, что открыл ему голос Бога, то она не поверила ему. Когда же он сказал ей, что он это будет всем говорить и всех будет учить этому, то она стала его отговаривать. «Не делай, — говорит, — этого. Бросишь ты мастерство, станешь учить народ — только беды наживешь, да и мне с детьми жить плохо будет. Брось ты эти затеи, и без тебя учителей довольно».

Но не послушался жены Сократ. Видел он, что народ вокруг него бедствует и мучится все от того, что не знает, как жить, и что если он знает это, ему нельзя это про себя таить. Так и голос Божий говорил ему.

В самые старинные времена, до Сократа, греки жили хорошо. Земля у них была теплая и плодородная. Они все сами работали: пахали, сеяли, сады разводили, водили пчел и скотину. И богатых, и бедных, и господ, и рабов у них не было, а все жили равно. Потом стали греки воевать, стали обижать соседей. На войне захватывали добычу, и золото, и серебро, и вещи всякие, и скот, и людей забирали в плен и держали в рабстве. Стали от войны греки богатеть, и стала их жизнь портиться. Кто посмелее, тот военным делом занимался. Кто поумней, тот в управление, в начальство попадал. Кто поизворотливей, тот стал заниматься торговлей. А от черной работы греки совсем отстали, и никто из них ничего не работал.

Во времена Сократа в Афинской земле рабов было больше, чем господ: господ сто тысяч, а рабов триста пятьдесят тысяч. Всякую работу делали рабы, так что греки–господа за стыд считали заниматься каким–нибудь ручным делом. Вся работа господ была в том, как бы торговлей, или войной, или в начальстве побольше нажить денег и накупить себе сильных и искусных рабов и рабынь и жить в свое удовольствие.

И жили так греки и избаловались совсем, и никто из них не думал о том, чтобы жить по правде, помочь брату, пожалеть раба и послужить другому, а все думали только о том, как бы нагнуть другого да на нем ехать.

И видел Сократ, что заблудился народ и что сами себя губят, и выходил Сократ на площадь и при всяком случае говорил им то, что ему говорил голос, — что жизнь их дурная и что не так жить надо.

II. КАК ЖИТЬ НАДО?

Встретил Сократ на площади молодого господина, богача, — звали его Аристон. Аристон был человек не глупый и не злой, но жил, как все богатые греки — не принимался ни за какое дело, а жил только в свое удовольствие. Встретил его раз Сократ и стал с ним говорить. Подошел народ и стал слушать. Сократ и говорит:

— Здравствуй, Аристон! Что давно не видать тебя? Верно, ты работой какой занят, тебе и некогда шляться, как нам?

— Нет, — говорит, — я никакой работой не занят. Да и на что мне работать? И нечего и незачем. Мне и так хорошо. Я ведь не бедняк какой, а человек достаточный, слава богам! Какая же мне неволя работать или хлопотать? Вот нешто в начальство, если бы выбрали, пожалуй, из чести пошел бы. Да и то навряд. Возьмешь должность какую–нибудь — все забота. Хочешь, не хочешь иди, слушай, говори и пиши. Все это докука лишняя. И с чего мне себя неволить? Деньги у меня есть, рабы есть, что не вздумаю, то будет у меня. Живу весело, чего же мне еще?

— Это точно, что неволи тебе нет, — сказал Сократ, — да только хорошо ли будет, если ты весь век так проживешь?

— А отчего же нехорошо? Чего же еще лучше, как весь век в удовольствиях прожить?

— То–то, хорошо ли будет? — сказал Сократ. — Не все то хорошо, что нам хорошим кажется. Слыхал ли ты о Геркулесе?

— Кто не знает о Геркулесе, какой он богатырь был и какие дела славные делал и какую славу заслужил, — сказал Аристон.

— Ну, а слыхал ты, как он путь жизни выбирал? — сказал Сократ.

— Этого не слыхал.

— А не слыхал, так я расскажу тебе, — сказал Сократ. — Рассказать, что ли?

— Расскажи, Сократ, — сказали другие.

И Сократ стал рассказывать:

— Вот видишь ли: когда Геркулес вырос, задумывался он над тем, какую ему избрать жизнь. И пошел он прогуляться и все с собой думает: что ему делать и как жить? И вот шел он, шел и зашел далеко в поле и видит: откуда ни возьмись, в чистом поле идут к нему навстречу две женщины. Подивился Геркулес и пошел сам к ним навстречу. Видит: одна ни большая, ни маленькая, ни толстая, ни худая, ни нарядная, ни замаранная, а простая и неприметная, идет ровно, тихо, не торопится, а другая — высокая, толстая, в пышном платье, набеленная и нарумяненная. Неприметная шла прямо и не оглядывалась по сторонам. Нарядная же подергивалась, охорашивалась и все оглядывалась, на тень свою смотрела. Вот стали они подходить к Геркулесу, нарядная подпрыгнула и выскочила вперед прямо к Геркулесу.

— Знаю я, — говорит, — что раздумываешь ты о жизни: какую тебе жизнь избрать и по какой дороге идти? Вот я и вышла показать тебе самую лучшую мою дорогу. Пойдешь со мной, все тебе легко и весело будет. Не будет у тебя ни трудов, ни заботы, ни печали. Печали тебе никакой не будет, веселье на моей дороге никогда не будет перемежаться, — от одного веселья будешь переходить в другое, забота только та и будет, что выбирать: какое сладкое кушанье слаще, какое вино вкуснее, какая постель мягче, какое веселье веселее. А трудов только и будет, что приказать то, что тебе вздумается. Все, что прикажешь, другие тебе и сделают.

Хорошо показалось Геркулесу обещание толстой женщины, и, чтобы запомнить ее, спросил ее имя.

— Имя мое настоящее, — сказала женщина, — Счастье. Ненавистники только по злобе называют меня Роскошью. Так дразнят меня. Имя же мне — Счастье.

Неприметная женщина стояла тихо, пока говорила нарядная; но когда она кончила, неприметная тоже заговорила и сказала:

— Прежде всего я скажу свое имя; зовут меня — Праведность, и нет мне другого имени. Не стану тебя заманивать соблазнами, как вот эта, а скажу тебе прямо, в чем благо всякого человека. Ты увидишь, что только со мной и найдешь благо. Ведь ты сам знаешь, что для того, чтобы земля родила, надо над ней потрудиться; хочешь, чтобы скотина была, надо за ней походить; [чтобы] дом хороший был, надо камни тесать и ворочать; хочешь, чтобы люди почитали тебя, надо трудиться для них; чтобы боги любили тебя, надо делать их волю. А воля их в том, чтобы трудами своими заплатить за труды других. По этой дороге я поведу тебя, и на этой дороге только есть благо.

Еще не договорила неприметная, как нарядная опять выскочила вперед.

— Видишь ли, — говорит, — Геркулес, на какую трудную дорогу она хочет увести тебя. Труды, труды и труды только и обещает она тебе. А радость–то будет или нет — не лучше ли идти со мной? Со мной не будет трудов, а с первых шагов будут только услады. Будешь сладко есть, вкусно пить, мягко спать. Пойдем со мной, — сказала нарядная и хотела взять Геркулеса за руку.

— Погоди, — сказала неприметная. — Ты говоришь: сладко есть и пить; и думаешь, что это добро, но ты и есть–то и пить не умеешь. Ты и ешь–то и пьешь–то не вовремя, не тогда, когда есть и пить хочется, а от скуки. И тебе самые редкие кушанья и дорогие вина в рот не идут. Ты обещала ему спать сладко, да ты и спать–то не умеешь; чтобы заснуть, подкладываешь под себя мягкие перины, подушки, но и на них заснуть не можешь, потому что ты ложишься спать от скуки. Заснешь хорошо только поработавши, а тебе не от чего отдыхать. Знаю я тебя и знаю тех несчастных, которых ты погубила своими соблазнами праздной и сладкой жизни. Мало ли их теперь на тебя плачется на то, что растратили беспутно с тобой молодые годы? За то–то и гонят тебя все честные люди и называют и Роскошыо и Развратом. Я же не обманула никого из тех, кто пошел за мной. Все те, кто с молодых лет пошел за мной, все они окрепли душой и телом, все они нашли на пути моем больше радости, чем горя, все их любят и почитают люди, все они радостно вспоминают прожитой трудовой век и спокойно ждут смерти. На тебя ропщут, а меня никто никогда не упрекал за обман, и все чтут меня и называют все одним именем — Праведность. Вот на какую жизнь зову я тебя, Геркулес!

Не стал более раздумывать Геркулес и пошел за Праведностью. Пошел за Праведностью в жизни, и потрудился для людей и угодил людям, и богам, и себе нашел благо.

Кончил Сократ и говорит Аристону:

— Подумай и ты. Аристон, с кем из двух пойти — с Роскошью или с Праведностью. Решайся, пока есть время, чтобы на старости лет не каяться на свою глупость и не помереть, не угодив ни себе, ни людям, ни Богу.

III. КАК НАДО УПРАВЛЯТЬ НАРОДОМ?

Услышал раз Сократ, что один богатый человек, звали его Главконом, добивается быть начальником. Сократ знал его, что он человек неопытный и беспечный, и захотел Сократ уличить его.

Встретил его раз Сократ на городской площади. Стоял Главкон посреди народа, и люди с почтением говорили с ним. Все ждали, что он скоро будет начальником, и тогда каждому до него нужда будет. Главкон ждал, что его выберут, и гордился перед народом. Подошел и Сократ.

— Здравствуй, Главкон! — сказал он. — Я слышал, что ты будешь у нас правителем.

— Да, надеюсь, что так, — ответил Главкон.

— Что ж, дело хорошее. Когда получишь должность, многое будет в твоей власти: можешь много людям добра сделать. И слава твоя далеко пройдет.

— Да отчего же и не так? — сказал Главкон. — Отчего же мне и не быть хорошим правителем?

— Хороший правитель тот, — сказал Сократ, — и слава про того хорошая, кто своему народу много пользы сделал. Не так ли?

— Разумеется, — отвечал Главкон.

— Так, пожалуйста, не скрывай, расскажи же нам: какую ты думаешь сделать пользу народу, с чего ты начнешь?

Главкон замешкался и не сразу ответил. Он не придумал, с чего начать. Пока он думал, Сократ сказал:

— Что же ты задумался, ведь нетрудно понять, чем народу пользу сделать. Народ ведь такие же люди, как и мы все. Если бы ты своему приятелю желал бы добро сделать, ведь первое дело, ты бы постарался ему богатства прибавить?

— Разумеется, — ответил Главкон.

— Ну, так ведь то же самое и с народом, — сказал Сократ. — Сделать добро народу — значит, чтобы все были богаче. Не так ли?

— Как же не так, — сказал Главкон.

— Ну, а как же сделать, чтобы весь народ был богаче? — спросил Сократ.

— Я думаю, чтобы у всякого народа было больше прихода и меньше расхода. Не так ли? — Я думаю, — отвечал Главкон.

— Скажи мне, Главкон, откуда теперь у народа доходы и сколько их? Ты, наверное, уж все это знаешь.

— Нет, я этого не знаю, — сказал Главкон, — не подумал еще об этом.

— Ну, об этом ты не подумал, — сказал Сократ, — так зато ты уж, верно, подумал, сколько на нужды надо расходов. И если теперь расходы лишние, ты, верно, придумал, как их скинуть.

— Нет, — сказал Главкон, — и на это ответить теперь не могу. Я и об этом еще не подумал.

— И об этом не подумал еще, — повторил Сократ. — Ну, что ж, еще успеешь. Ты, верно, все думал о том, чем бы тебе обогатить народ? Что же ты об этом думал? Чем, ты думаешь, можно обогатить народ?

— Обогатить народ, — сказал Главкон, — я думаю, лучше всего войной. Завоевать другие народы и забрать у них все богатство и поделить.

— Это верно, — сказал Сократ, — так короче всего обогатить народ, да только бывает и то, что не завоюешь чужие народы, а только потратишься напрасно на войну народом и деньгами, тогда ведь народ не разбогатеет, а обеднеет.

— Это так, — сказал Главкон, — но войну надо начинать только тогда, когда верно знаешь, что ты победишь, а не тебя победят.

— Значит, чтобы начинать войну, надо верно знать силу своего народа и силу неприятеля? — сказал Сократ.

— Разумеется, надо знать, — сказал Главкон.

— Так скажи мне, Главкон, какие у нас военные силы готовы для воины и какие силы у того неприятеля, с которым ты хочешь воевать?

— Верно не могу сказать этого, — Главкон, — наизусть и не запомнить.

— Так у тебя, верно, есть записи, принеси их, пожалуйста, мы их прочтем, посчитаем, — сказал Сократ.

— Нет, записок у меня нет, — сказал Главкон, — да и неприятеля войска нельзя сосчитать.

— Это жалко, — сказал Сократ, — потому что если нельзя сосчитать неприятеля, да нельзя никак вперед узнать, мы ли завоюем или нас завоюют, так выходит, что твое средство обогатить народ не очень–то и надежно. Обогатишь ли, нет ли — неизвестно; погубишь народа, наверное, много, да вместо богатства обеднеешь. Так это мы оставим, а скажи нам еще об одном, сказал тогда Сократ. — Скажи нам, Главкон, сколько нужно хлеба на прокормление всего народа? Каков был у нас урожай в этом году, и станет ли у всех хлеба до новины? Ты верно, обдумал это?

— Нет, я об этом еще не справлялся. — отвечал Главкон. Замолчал Главкон, и все замолчали.

Тогда Главкон сказал:

— Ты до всего так допытываешься Сократ, что если все так обдумывать и считать, как ты спрашиваешь, то управлять народом будет слишком трудно.

— А ты думал — легко? — сказал Сократ. — Спрошу тебя последнее: я слышал, ты начал помогать дяде в хозяйстве, а потом бросил. Отчего это случилось?

— Трудно было мне, — отвечал Главкон, — и хозяйство большое, и дядя меня не слушал.

— Вот видишь, ты с одним домом не управился, а целым народом берешься управлять. Браться–то можно за всякое дело, да удается оно только тому, кто его понимает. Смотри, чтобы вместо славы и почестей не нажить себе беды. Поди узнай прежде хорошенько все, о чем я тебя спрашивал, и тогда уже думай об управлении.

Молча отошел Главкон от Сократа и перестал добиваться места управителя.

IV. КТО ЛУЧШЕ — РАБ ИЛИ ГОСПОДИН?

Случилось раз, пришел к Сократу его сосед Аристарх и стал ему жаловаться на свою беду.

— Ума не приложу, как мне быть. Был я, — говорит, — богат, торговал, потом не задалась торговля — разорился. А тут еще на беду война, убили родных, пришлось взять к себе вдов и сирот. И собралось у меня теперь в доме четырнадцать душ. Каково всех прокормить! Беда к беде, и не знаю, как быть.

— Жаль мне тебя, друг, — сказал Сократ. — Как же ты думаешь теперь делу помочь?

— Хотел денег занять, опять торговлю начать, да не дают, потому знают, что дела плохи.

Покачал головой Сократ и говорит:

— Так–то так, четырнадцать душ кормить, надо припасти; да ведь вот у соседа твоего более двадцати душ, и ведь сыты. Да еще деньги наживают, сказал Сократ.

— Вот сравнил! — сказал Аристарх. — У соседа он один, девятнадцать душ рабов, у него рабы больше сработают, чем съедят. А у меня четырнадцать душ свободных греков.

— А свободные греки чем отличаются от рабов? Ведь тем, что они лучше рабов?

— Конечно, лучше, то — свободные греки, а то — рабы.

— На словах точно выходит — свободные лучше, — сказал Сократ, — а на деле–то не то; у соседа, говоришь, все хорошо, потому что там рабы, а у тебя плохо, потому что не рабы, а свободные греки. Видно, рабы умеют работать, а свободные не умеют.

— И мои бы сумели, коли бы их заставить, — сказал Аристарх, — да не могу же я их заставить работать! Ведь они знатного рода и родные мне, как их заставить работать? Обидишь их, начнутся попреки, недовольство, нельзя это.

— Ну, а теперь у тебя нет попреков, недовольства? — спросил Сократ. — Все в согласии живете?

— Какое согласие! — отвечал Аристарх. — Только и слышишь попреки да ссоры.

— Так вот что, — сказал Сократ, — и без работы у вас согласия нет и кормиться нечем. Ведь родных твоих знатность и благородство не кормят и согласие не дают. Так не сделать ли тебе вот что: не дать ли тебе им какую работу по силам? Не лучше ли будет, когда станут работать?

— Я бы сделал так, — сказал Аристарх, — да не понравится им это. Да и в городе меня, пожалуй, люди осудят.

— А теперь не осуждают? — спросил Сократ.

— И теперь есть добрые люди, осуждают за бедность; осуждают, а денег не дают, чтобы мне поправиться.

— То–то и есть! — сказал Сократ. — Так ведь всех пересудов не переслушаешь; а попытайся–ка, посади их за работу, может, лучше дело–то будет.

И послушался Аристарх Сократа. Через полгода встретил опять Сократ Аристарха и спросил, как живет. И говорит Аристарх:

— Хорошо живу и все тебя благодарю. Послушался я тебя тогда и теперь совсем делами поправился. Поверил мне один человек шерсти в долг, домашние мои эту шерсть спряли, соткали сукна, потом нашили на продажу платья мужского и женского. Продали — не только за шерсть деньги выручили, а и барыши взяли. С тех пор стали этим делом заниматься, и все мы сыты, и ссор у нас нет, и деньги заводятся.

— А люди что говорят? — спросил Сократ.

— Да и люди не бранят, — отвечал Аристарх и засмеялся.

* * *

Увидал раз Сократ, лежит на площади развалясь молодой господин и обмахивается от жара.

— Отчего же это ты так уморился? — спросил его Сократ.

— Как не умориться, я нынче из деревни верст десять пешком прошел.

— Что ж уж очень уморился? Разве что тяжелое нес? Молодой человек обиделся.

— Зачем я понесу? На то раб есть; он нес, что со мной было.

— А он что ж, уморился или нет?

— Что ему делается! Он здоровый, всю дорогу шел — песни пел, даром что с ношей.

— Жаль мне тебя, — сказал Сократ, — выходит, что твой раб и тебе и всякому человеку и себе служить может, а ты ни другим людям, ни себе даже служить не можешь.

* * *

Другой раз увидал Сократ, что один хозяин бьет плетью своего раба.

— За что ты его так больно бьешь? — спросил Сократ.

— Как его не бить, — отвечал хозяин, — он обжора, лентяй, только и думает о том, чтобы ему спать, да веселиться, да послаще поесть. Ему и ста ударов плетей мало!

Сократ отозвал хозяина в сторону и говорит:

— Ну, а ты о чем думаешь, кроме как о том, чтобы тебе помягче поспать, послаще поесть и повеселиться?

Хозяин ничего не ответил.

— А если ты сам только об этом думаешь, то сколько же тебе плетей следует за то самое, за что ты наказываешь раба? Не с тебя ли он и пример–то берет?

Обиделся этот хозяин, ушел от Сократа.

V. КАК ЖИТЬ В СЕМЬЕ

Когда Сократ стал отрываться от своей каменотесной работы, чтобы ходить на площадь, учить народ, жена его обиделась, думала, что убытки будут; но когда стало собираться к Сократу много народу, утешилась, подумала: «За учение хорошо платят, учителя живут в довольстве; будем так жить и мы». А Сократ думал не так. Он думал: «Не могу я брать платы за ученье — я учу тому, что мне голос Бога говорит, учу праведности. Как я за это деньги буду брать?» Хоть и много собиралось народа слушать Сократа, но он ни с кого не брал денег. А на содержание семейства зарабатывал своим мастерством: только бы хватало на необходимое. Жене Сократа жить бедно казалось и тяжело, и стыдно. Часто роптала она на то, что муж за ученье не берет денег. Доходило дело иногда и до слез, и попреков, и брани. Жена Сократа — звали ее Ксантипа — была женщина вспыльчивая. Когда рассердится, то рвет и бросает все, что под руки попадается.

Доставалось от нее и детям и больше всего самому Сократу. Но он не сердился и или молчал, или уговаривал ее.

Раз она бранилась, бранилась, а Сократ все молчит; досадно ей стало, и она со злобы вылила на него ушат помоев.

— Ну, так и есть, — сказал Сократ, — был гром, а после грома дождь. — И стал вытираться.

Так сам делал Сократ и тому же учил сыновей. Один раз старший сын нагрубил матери. Сократ и говорит:

— Что ты, — говорит он сыну, — думаешь о тех людях, которые добра не помнят? Хороши ли такие люди?

— Если люди не хотят делать доброго тем, кто им добро сделал, — я думаю, что это самые дрянные люди, да так и все думают.

— Это ты верно рассудил, — сказал Сократ. — Ну, а теперь скажи, что если один человек другого, когда у него нет силы, носит с места на место, кормит, обшивает, одевает, спать кладет, поднимает, за больным ходит, болезни за него принимает, его злобу с любовью переносит. Что — такой человек сделал добро другому?

— Сделал большое добро, — сказал сын.

— Ну, ведь вот это самое, еще больше того сделала для тебя твоя мать. Она и носила, и кормила, и ночи не спала, и не знала сама, дождется ли она когда–нибудь от тебя благодарности или помощи. А ты что ей за это воздаешь и почитаешь ли ее, как следует благодарному человеку?

Смутился сын, но не хотел покориться и стал оправдываться:

— Я бы ее почитал, если бы она была другая, а то накричит, обидит ни за что. Вот и не выдержишь.

— А ты, когда маленький был, все по делу кричал? А переносила же она, и любила тебя, и ухаживала за тобой. Так–то и тебе делать надо, — сказал Сократ.

VI. ПОЧЕМУ СОКРАТУ НЕ НУЖНО БЫЛО НИ ДОРОГОЙ ПИЩИ, НИ ДОРОГОЙ ОДЕЖДЫ

Пришел к Сократу раз один учитель, посмотрел на его жизнь и говорит:

— Ну, видел я теперь твою жизнь, Сократ; ешь ты самую грубую пищу, одежду носишь тоже самую простую, да и без перемены, ту же и зимой и летом; а обуви у тебя и вовсе нет. Для чего же тебе твоя мудрость, если от мудрости твоей жизнь твоя тяжелая?

— А ты слышал ли, чтобы я когда жаловался? — спросил Сократ.

— Нет, не слыхал; ты не жалуешься. Да все–таки житье твое неприятное. Пищи и питий у тебя вкусных нет, и не знаешь ты удовольствия.

— Нет, — сказал Сократ, — никто так приятно не ест и не пьет. А отчего? Я тебе сейчас скажу. Ты сам знаешь, что самая простая пища кажется вкусней самой дорогой, когда проголодаешься; ну, вот я так и делаю, не ем, пока не голоден, не пью, пока пить не хочется, так на что мне дорогие кушанья и напитки? Мне простое вкусней дорогих. А об одежде скажу тебе, что никакой другой мне не нужно. Ты знаешь, что у людей две одежды — одна на зиму, другая на лето, потому что им летом в зимней жарко, а зимой в летней холодно. Ну, вот я так приучил свое тело, — сказал Сократ, — что мне летом не жарко, а зимой не холодно. И по жаре и по холоду иду куда мне следует. Так зачем же мне заводить другую одежду?

— Положим, ты так приучил себя, — сказал учитель, — а зачем другим людям так жить, как ты живешь?

Сократ сказал ему:

— А вот послушай. Придет ко мне человек в нужде и к тебе и скажет: помоги мне. Кому из нас легче помочь ему — тебе или мне? Ты подумаешь: и рад бы помочь, да самому много надо. Отдал [бы] ему — сам буду нуждаться. Помог бы ему в работе — времени жаль; подумаешь: я за это время сколько могу заработать для себя. А вот мне — другое дело. Я всегда готов помочь другому, потому что мне для себя немного нужно. И времени не жалею, потому что денег за него не беру: учу даром.

— Это так, — сказал учитель.

— Или вот еще, — опять сказал Сократ, — положим, пришло трудное время для народа, нужно послужить обществу. Ты подумаешь: как бы только меня не выбрали, потому в своих делах мне тогда будет убыток. А меня ничто не держит, я с радостью иду служить.

— Твоя правда, — сказал учитель, — а все же я лучше бы согласился умереть, чем жить, как ты. Удивляюсь, что находится столько охотников слушать тебя.

— Слушают–то многие, да исполняют немногие, — сказал Сократ. — Иные послушают–послушают, да и уходят на прежнюю жизнь. А есть и такие, что остаются и живут так, как я советую, и так же, как и я, не жалуются и говорят, что стали счастливее, чем прежде. Мы знаем ваше счастье, потому что мы от него пришли к своему, а вы нашего не знаете, потому что вы его не испытали.

Пошел от Сократа учитель и рассуждал сам с собой: «Как теперь думать о Сократе? Многие считают его полуумным чудаком, осуждают его, смеются над ним, а мне теперь кажется, что он хороший, справедливый человек».

VII. О БРАТСКОМ ЖИТЬЕ

Узнал раз Сократ, что один богатый купец разошелся со своим братом родным. Встретил он этого купца и стал ему говорить:

— Удивляюсь, — говорит, — тебе: ты человек умный, хозяйственный, стараешься побольше нажить, нанимаешь приказчиков, ищешь в свое дело товарищей, а с братом своим разошелся. Разве худо жить с братом в согласии?

— Жить с братом хорошо, — отвечал купец, — только с каким братом? Мой вот брат с чужими хорош, а я от него ничего хорошего не видал.

— Так ты сам, может быть, с ним дурно обходишься? — спросил Сократ.

— Я умею ласково говорить с тем, кто ко мне ласков, и делаю добро тому, кто ко мне добр; а быть добрым к тому, кто словом и делом старается мне сделать неприятность, я не могу и не намерен, — с огорчением отвечал купец.

— Скажи же мне, — сказал Сократ, — как поступил бы ты с человеком, если бы хотел с ним подружиться?

— Да как поступил? — сказал купец.

— Как все поступают — делал бы ему приятное: звал бы его к себе, угощал тем, что есть лучшего, помогал бы во всяком деле, давал бы денег, если ему нужны.

— Так ты вот это самое и сделай для брата и увидишь, что он к тебе переменится.

— Стану я ему первый кланяться, а он еще, пожалуй, отвернется. Только перед людьми стыдно будет.

— Поступать хорошо никогда не стыдно, — сказал Сократ, — и хорошие люди не посмеются над этим. А если брат и тогда не станет с тобой жить по–братски, то ты будешь знать, что ты сделал что следует и что брат один твой виноват. Да и не будет этого, — сказал Сократ. — Ты только сделай так. Я знаю, как твой брат дружно умеет жить с людьми. Начните новую братскую жизнь и будете счастливы, потому что будете жить, как Бог велел.

— Два брата, — сказал Сократ, — все равно, что два глаза, две руки, две ноги у человека. Руки назначены Богом для помощи друг дружке, так же и брат брату. Что бы было, если бы одна рука стала мешать другой? А ты знаешь, руки не мешают, а помогают друг дружке. На то руки. И тем есть польза друг от друга. А брату от брата еще гораздо больше пользы, чем руке от руки, глазу от глаза, ноге от ноги: руки и ноги могут помогать друг другу только вблизи, немного дальше аршина, а брат помогает брату, хоть будь он на другом конце света. Оба глаза могут смотреть только в одну сторону, а брат более всего полезен брату там, где своими глазами он досмотреть не может. Братски Бог велел жить со всеми людьми, и уж кто со своим родным братом не живет по–братски, тот не исполняет закона Божеского.

VIII. КАК ЛЮДЯМ ЖИТЬ ВМЕСТЕ

Приходили слушать поучения Сократа не только жители Афин, но и из других городов и даже из чужих земель. Приходили слушать Сократа или к нему на дом, или ждали, чтобы он вышел на городскую площадь, и там окружали его. Собралось как–то к Сократу много народу, и старые, и молодые, и свои горожане, и чужеземцы. Сократ не любил долго говорить сам, а все спрашивал у других. Он говаривал, что как его матушка не сама рожала, а только другим помогала рожать, так и он сам ничему не учит, а только помогает другим самим научиться. Так и в этот раз. Сел Сократ на скамью, а вокруг него народ. Положил Сократ руки на колени, опустил голову и задумался. Все ждали, о чем он спросит. Поднял голову Сократ и говорит:

— Скажите вы мне вот что: отчего это люди живут вместе, а не в одиночку? Теперь вот между людьми несогласие, вражда, а то жил бы каждый сам по себе, и не с кем было бы раздоры заводить. Пожалуй, лучше бы было.

Вот и стали все говорить. Один сказал: оттого, говорит, живут люди вместе, что вместе жить выгоднее. Одному человеку и работать неспоро. Сообща больше сделаешь.

Другой сказал: одному жить было бы страшно, обороняться трудно.

Третий сказал: скучно жить человеку одному, с людьми веселей.

Четвертый сказал: да и Богом положено человеку жить не одному, а с людьми.

— Верно, — сказал Сократ. — Но жить–то людям как выгоднее — в мире или во вражде?

— Конечно, в мире, — отвечали все.

— Вот и вы думаете, и Бог так велел, а у нас идет не то. Отчего бы это так?

Замолчали все и не знали, что ответить. И опять заговорил Сократ:

— Я ведь и сам не знаю — не доберемся ли как вместе. Давайте я переспрошу вас, а вы отвечайте. Первое дело, скажите: от кого человеку больше пользы, от раба–наемника или от друга–товарища?

— Известно, от друга–товарища, — отвечали все.

— Раб–наемник думает о своей пользе, а не о хозяйской пользе, — сказал один. — а друг–товарищ заботится об тебе, как о самом себе.

— Раб–наемник у тебя пока деньги, или до срока, а срок кончится или нечем тебе платить, и останешься ты один, — сказал другой.

— А друг–товарищ тем дорог, что в беде он тебя не оставит, последним своим поделится, — сказал третий.

— С хорошим товарищем и сам лучше станешь, — сказал четвертый.

— Вот вы и все согласны, — сказал Сократ, — что друг–товарищ дороже раба–наемника, что богат, и силен, и весел, и радостен, и спокоен не тот, у кого много наемников, а тот, у кого живет много друзей. У вас у всех, верно, больше друзей, чем рабов?

— Надо бы так, а на деле выходит не так, — сказал один.

— Коли спросишь ты, врагов сколько у каждого из нас, мы сейчас же перечтем, — сказал другой, — и рабов и наемников тоже начтем немало, а друзей–товарищей верных у кого найдется два или один, так и то хорошо.

— Отчего же это так? — спросил Сократ. — Сами говорите, что друг–товарищ самое первое дело, а не заводите друзей. Коли мы знаем, что быки нужны для нас, мы их заводим много. Отчего же вы не заводите друзей, коли знаете, что от них польза, и радость, и опора в несчастье?

— А оттого, — сказал один, — что быков хороших много бывает, а людей хороших мало. Понадобится бык в плуг, выберешь хорошего и купишь; а друг понадобится, где найдешь хорошего? Людей–то много, да хороших мало.

— Это верно, — сказал Сократ, — а быка в плуге какого ты называешь хорошим?

— А такого, который пашет, и силен, и смирен.

— Ну, а человека в друзья какого ты назовешь хорошим? — спросил Сократ.

— А такого, который не об себе одном, но и о другом думает, который если услышит, что друг заболел, пойдет узнать, не нужно ли ему чего, и если понадобиться, то поможет по хозяйству, чтобы ему за болезнь его не было бы убытку. Понадобятся деньги — даст. Вот какого я назову другом.

— Ну, а как ты узнаешь про человека, такой ли он или нет?

— А по его добрым делам.

— А тебя он по чему узнает? — спросил Сократ.

— Да, должно быть, по тому же.

— А дружить–то ты когда станешь, — спросил Сократ, — когда тебе нужда будет или когда нужда ему?

И замолчали все и не знали, что ответить.

— Да как же вы не знаете? — сказал Сократ. — Переехал к тебе сосед, ни он тебя, ни ты его не знаешь; как тебе узнать, будет ли он хорошим другом: ждать ли, чтобы он тебе помог, или тебе помочь ему?

— Да, я думаю, лучше подождать, что от него будет, — сказал один.

— А он скажет, что и ему лучше подождать, что от тебя будет. Тогда уж вы никогда друзьями не будете.

— Правда твоя, Сократ, — сказал другой.

— Все мы хотим, чтобы нам люди добро делали, а сами начать не хотим, — сказал третий.

— Оттого–то и говорим, что быков хороших много, а людей мало. Да и как же им быть хорошими, коли мы сами не хотим быть хорошими и за то других укоряем, — сказал четвертый.

И сказал Сократ:

— Сами говорим мы, что людям вместе лучше. И вместе жить лучше в дружбе, чем в ссоре. Говорите, что дружба между людьми дороже всего, что дружба в том, чтобы делать добро людям. А делать сами добро не хотим, а только хотим, чтобы нам добро делали. От этого и живем мы вместе не в мире и радости, а во вражде и горестях.

IX. ЧТО НУЖНО ЗНАТЬ КАЖДОМУ ЧЕЛОВЕКУ?

Возвращался раз Сократ с работы и увидал, что в холодке собрался народ и много знакомых. Подошел к ним Сократ, поздоровался.

— А мы давно поджидаем тебя здесь, — сказали ему. — Садись: нужно нам с тобой поговорить.

Не успел Сократ присесть, как стали люди собираться к нему со всех сторон: кто шел мимо, останавливался; кому сказали на улице, что Сократ учит у стены, а кто и сам увидел и подошел. Мастеровые оставляли работу и шли на то место, где учил Сократ. Стали четыре человека спрашивать Сократа, чему обучать детей.

— Посоветуй, — говорят, — Сократ, чему нам учить сыновей. Подросли, хочется, чтобы из них люди были. Научи, как и чему их учить?

— А чему думали вы их учить? — спросил Сократ.

— А вот я думал отдать сына обучаться кузнечному ремеслу, — сказал один.

— А я своего к каменотесу. Вот и ты, Сократ, этим мастерством занимался.

— А я всю жизнь на земле работал; хотелось бы, чтоб и сын со мной работал.

— Мой сын к учению прилежен; желает учится лекарству.

— Все это хорошо, — сказал Сократ, каждому человеку нужно работать на пользу людям, и одному — одно, другому — другое. Да так ли? — спросил Сократ. — Если у нас все мастерства будут, все ли у нас будет, что нужно? Чего же еще? Понадобится дом, храм, пойдем к каменотесу, к плотнику; понадобится новые корабли строить, пойдем к плотникам. Ну, а понадобится жить мужу с женой, сыну со скупым отцом, брату с сердитым братом, соседу со злым соседом, хозяину с гордым гостем, человеку с чужим человеком. Какого мастера звать?

— На это мастерства нет, тут нужно только быть справедливым человеком, — сказал один.

— Тут годится и каменщик, и плотник, и лекарь, — сказал другой.

— Это дело всякий хороший человек понимать должен, — сказал третий.

— Так и выходит по–твоему, — сказал четвертый, — что, кроме своего мастерства, каждый человек должен еще понимать, как всякому человеку с людьми жить.

— Так и выходит, — сказал Сократ, — что, кроме своего мастерства, еще одно дело есть такое, что надо знать каждому человеку.

— Это дело уж как кому дано понимать, — сказал один. — Один умеет, другой нет.

— Этому не научишься, как мастерству, — сказал другой.

— Да и как научиться этому? — сказал третий.

— Этому нельзя научиться, — сказал четвертый.

— Удивительное дело, — сказал Сократ, — что нельзя того–самого, что нужнее всего. Скажи хоть ты, что тебе дороже — хорошо с женой жить или хорошие башмаки?

— Да я готов всю жизнь босиком ходить, только бы жить всегда согласно с женой.

— Ну, а что хуже — в ссоре с отцом быть или не носить богатого платья?

— Да, известно, что от всякого платья откажешься, только бы не было ссоры.

— А какая болезнь хуже — лихорадка или то, что тебя все люди не любят?

— Да уж хуже этой болезни нет.

— Ну, так и выходит, что то дело, которое всякому знать надо, дороже всех других дел, дороже и башмачного, и портняжного, и лекарского; и тем всем делам учиться можно, а этому, самому нужному и дорогому делу, и научиться нельзя. Звезды счесть и травы все узнать каждый человек может, а как ему с людьми жить, этого не может узнать. Так ли это?

— Да, должно быть, что–нибудь не так, — отвечали Сократу.

— И я так же думаю, — отвечал Сократ. — Жили люди прежде нас — не сказали ли они что об этом? Да вот хоть бы надпись на храме. Что там написано? Написали это в старину. Не про то ли самое, про что мы толкуем, как человеку с людьми жить?

— Там написано: «Узнай самого себя», а не про то, как людям жить, — отвечали Сократу.

— А может, и про то сказали: «Узнай самого себя». Может быть, если мы узнаем самих себя, то и узнаем, как нам жить.

— Растолкуй нам это, Сократ, — сказал один.

— Вы знаете, я не умею толковать, — сказал Сократ, — я только умею спрашивать, а вы мне сами растолкуете. Вот везут быки виноград. Ну, вот скажите мне: кто знает быков и кто знает виноград? Тот ли, кто будет есть говядину и виноград, или тот, кто знает, как водить быков и виноградники?

— Разумеется, тот, кто умеет водить.

— Ну, а чтобы хорошо водилась скотина и хорошо родился виноград, что надо знать?

— Надо знать, когда кормить, когда копать, когда подвязывать.

— А чтобы это делать хорошо, нужно знать, что нужно скотине и что нужно винограднику. Не так ли? Не то ли же и про себя? Мы знаем себя, когда знаем, что нам нужно. Знаем ли мы, что нам нужно?

— Как же не знать, что нам нужно? Это мы все знаем, — сказал один.

— Нет человека, который не знал бы, что ему нужно, — сказал другой.

— Теперь тебе что нужно? — спросил Сократ.

— Мне многое нужно, но нужнее всего мне богатство. Было бы у меня богатство, все бы было.

— Если бы у меня спросил, Сократ, я бы сказал не богатство, — сказал другой — а власть над людьми. Была бы у меня власть, у меня было бы и богатство.

— А мне, — сказал третий, — ни богатства, ни власти не нужно, мне нужно только жить безбедно и заниматься науками, и никто б мне не мешал и не отрывал меня от моего дела.

— А мне, — сказал четвертый, — нужно только то, чтобы я был славен и все почитали бы меня.

— Что ж это? — сказал Сократ. — Спрошу, что нужно, чтобы быки были сыты и виноградник хорош, — все скажете одно. А вот спросил, что человеку нужно, — все сказали розно. Вот видите, что не знаем мы сами себя, потому что узнать самого себя — значит узнать, что человеку нужно, да так, чтобы все были согласны. Ты говоришь, богатство нужно, — сказал Сократ. — Ну, все мы согласны с тобой. И нам нужно будет богатство. Как же мы разделим его? Согласен ты поровну разделить все?

— Нет, какое же это будет богатство? — сказал первый.

— Стало быть, нам и нельзя с тобой согласиться, — сказал Сократ. — Не согласимся ли во власти? Если нужна власть тебе, так и мне то же нужно. Как же мы с тобой будем властвовать друг над другом?

— Нельзя нам разделиться, — сказал другой и засмеялся.

— Так и с тобой не разделим, — сказал Сократ. — Давай же разберем с тобой, — обратился он к третьему, — можно ли по–твоему нам хорошо прожить. Ты говоришь, что тебе только нужно жить безбедно и заниматься наукой, потому что ты ее любишь. А мне вот нужно играть на флейте. Я это люблю. Хочу есть, пить, когда мне хочется, и играть на флейте и слушать хороших игроков, да так, чтобы мне никто не мешал. Что, коли я с тобою буду рядом жить? Как бы я не помешал тебе? Да и ты, когда станешь вслух говорить стихи, как бы ты не помешал мне? Ну, да, положим, мы разойдемся, но беда в том, кто нас с тобой кормить будет? Ты не станешь мне готовить, потому что ты любишь науки, и я тебе не стану готовить, потому что люблю флейту. Ты скажешь: мы рабам велим готовить. Да ведь и рабы захотят тоже на флейте играть и звезды считать. Как же нам тогда быть? Не подходит и твое дело. То, что тебе нужно, не всем людям нужно. И потому мы не узнали еще человека.

— Ну, а про мое что ты скажешь, Сократ? — сказал четвертый.

— Да твое слово хорошее, — сказал Сократ, — и ближе всех к делу. Ты говоришь, что тебе нужно только то, чтобы почитали тебя все люди. Это правда, и это всякому человеку нужно. Тебе нужно, чтобы я тебя почитал, а мне нужно, чтоб ты меня. Так и с другими. А как заставить людей почитать себя?

— Вот это–то и трудно, — сказал один.

— Да, это трудно, — сказал Сократ, — но в этом–то все и дело. Все, что вы скажете, все сходится к одному: к тому, чтобы люди делали нам добро и не мешали бы нам жить в свое удовольствие. Так ли?

— Так именно, — подтвердили все.

— Ты сказал, что тебе нужно богатство, ты сказал — власть, ты сказал — свободно заниматься наукой, ты сказал — почести. Все вы хотите, чтобы люди не мешали вам жить, делали вам добро, и всем другим то же нужно; стало быть, надо, чтобы добро для вас не мешало бы добру других. Мы заговорили про быков и про виноград. Если ты говоришь, что быку водопой нужен, то ведь ты не говоришь, чтоб ему нужно было затоптать колодец, так, чтобы другим пить мутную воду, и не говоришь, чтоб ему нужно было сбить весь корм под ноги, чтобы другим есть корм с навозом. Если ты говоришь, что виноградной лозе нужны простор и окопка, то ты не говоришь, чтобы надо было срезать и выкопать все соседние лозы. Так же и с людьми. Если мы узнаем человека и то, что ему нужно, то мы узнаем, чего ему не нужно делать. Не нужно этому человеку делать всего того, что мешает и вредит другим. Не так ли?

Все согласились.

— Точно так же мы узнаем и что нужно делать человеку. Все мы хотим, чтобы нам делали доброе, а доброе нам делает кто?

— Люди, — отвечали Сократу.

— А мы кто?

— Тоже люди. Так что же нам нужно делать?

— Добро людям. Вот мы и договорились, — сказал Сократ. — Мы спросили себя: кто мы? И решили, что, чтоб узнать это, надо узнать, что нам нужно. Стали разбирать, что нам нужно, и все согласились в том, что нам нужно первое: чтоб люди нам не мешали жить, а второе — делали нам добро. А чтобы люди делали добро людям, надо нам делать добро людям. Так вот это начало ученья о том, что всякому человеку знать надо.

— Так–то так, — сказал один человек, — да не всегда можно узнать, каким делом помешаешь другому и какое дело будет добро, а какое зло.

— Правда твоя, — сказал Сократ. — В этом мы часто ошибаемся; но и ученики у кузнеца и у сапожника часто ошибаются, когда учатся, но мастера их учат тому, что они сами узнали и что узнали от своих учителей. Вот я и сам учусь этому делу, какое всем нужно знать, и учу других так, как меня научили мои учителя и голос Бога, который я слышу в душе своей. Этот голос совести слышит каждый в себе, если только он прислушается к нему. А если будет прислушиваться, то и научится от учителей и сам от него. Люди не оставлены без руководства в самом важном деле; а с тех пор, как есть люди, они учатся, как жить вместе, и в каждого вложен один и тот же голос, который каждого учит тому же. Всякому делу учиться хорошо, но нужнее всего — учиться жить, не мешая людям и делая им добро.

X. СУД НАД СОКРАТОМ

Так учил Сократ, и много было у него друзей и преданных учеников, но много было и врагов. Да и как было не быть врагам? Ученье Сократа приходилось многим не в бровь, а прямо в глаз. И все богачи не любили его. Сократ учил, что позорен не труд, а праздность, что только трудящимся Бог посылает истинное благополучие. А богачи жили праздно и чванились своею праздностью. Сократ учил, что хороший человек думает не о том, чтобы прожить роскошно, а о том, чтобы прожить справедливо, и только безрассудные люди всю жизнь заботятся о собирании богатства. А богачи только и думали о наживе, только в роскоши и богатстве видели счастье для человека.

Враги Сократа говорили между собой: «Беспокойный человек этот Сократ, только смущает народ своим ученьем, настраивает против нас детей наших. Они ему верят больше, чем нам». Самые злые из врагов Сократа порешили, что надо как–нибудь избавиться от него, потому что он только мешает людям жить беспечно и пользоваться всеми благами жизни.

— Надо возвести на него что–нибудь такое, за что бы можно было притянуть его в суд, — рассуждали враги Сократа.

И придумали они потянуть его в суд за то, что он не верит богам и развращает народ.

И объявили Сократу, что он преступник и будет судиться. Ученикам Сократа это очень было обидно и горько, потому что они хорошо знали; что учитель их ничего дурного не сделал. Собрались они к Сократу и стали его просить:

— Смотри, обдумай хорошенько, учитель, что будешь говорить судьям в свою защиту.

Один богатый ученик сказал:

— Если ты встревожен, не можешь хорошо обдумать, что говорить, позволь пойти к одному человеку. Он за хорошую плату напишет все, что ты должен сказать на суде. Ты дома прочитаешь, а потом в суде скажешь судьям, и тебя наверно оправдают.

Сократ отвечал ученикам:

— Успокойтесь, друзья мои. Никаких речей в свою защиту я говорить не буду. Моя жизнь мне защитой.

А ученик Ермоген сказал на это:

— Разве ты не знаешь, Сократ, как помогают на суде хорошие речи? Разве не случалось, что судьи оправдывали виновного, если он умел красиво и ловко оправдаться, и осуждали на казнь невинных, которые не умели разжалобить судей, защищая себя?

— А меня, — сказал Сократ, — пусть судят по делам всей моей жизни, я ничего не боюсь. В душе своей я чувствую Божеское внушение о том, что пора мне умирать. До сих пор у меня были силы воздерживаться от всего дурного, приносить пользу людям, а теперь уж наступает для меня глубокая старость, дряхлость. Боюсь ослабеть не только телом, но и духом. Лучше умирать.

Призвали Сократа на суд.

Судить Сократа собрались более пятисот судей.

Явились обвинители, пришел и Сократ.

Судебные дела разбирались в Греции на городской площади, и слушать разбирательство собиралось всегда великое множество народа.

Так было и в этот раз.

Выступили обвинители и сказали:

— Сократ виновен в том, что не признает наших богов, а проповедует о новом Боге.

— Судьи и граждане! — сказал на это Сократ. — Я прожил в Афинах шестьдесят девять лет. Жизнь моя у всех была на виду: я учил на площадях, у храмов; если кто слышал от меня что–нибудь безбожное или видел, что я сделал что дурное, пусть скажет.

Все молчали.

— Чтобы узнать волю богов, у нас употребляют священные гадания, а я говорил вам, что волю Божества мы можем также узнать, если будем прислушиваться к голосу своей души, потому что она передает нам внушение Божества.

И на это ничего не отвечали Сократу.

Тут заговорили опять обвинители:

— Сократ еще виновен в том, что своим учением развращает молодежь.

— Граждане! — отвечал на это Сократ. — Я учил детей ваших тому, что необходимо знать каждому человеку. Учил их понимать голос Бога, в чем благоразумие и безрассудство, в чем правда и в чем ложь, в чем добро и в чем зло. Я говорил и старому и молодому: не ищите богатства и славы, не думайте прежде о теле, как бы его ублажить, а думайте о душе. Думайте о том, как приносить пользу другим людям, и выше всего ставьте праведную жизнь. Я учил так, как мне внушал голос Бога, и за свое учение я готов претерпеть не одну, а тысячу смертей.

Замолчал Сократ; не знали, что говорить, и обвинители.

Тогда Сократ сказал:

— Я ничего не могу больше сказать в свое оправдание. Я знаю, что многие говорят длинные речи в надежде разжалобить судей, приводят в суд своих родственников, чтобы их слезы и просьбы тронули сердца судей, но я этого не сделаю. Не потому, что некому просить за меня. Ведь и я не от камня и не от дуба рожден: есть и у меня родные, жена, дети, есть преданные друзья. Но я не призову их сюда просить вас за меня, потому что считаю это унизительным для вас, судей. Вы должны постановлять приговор не из жалости, а по справедливости. К тому обязывает вас совесть, на то установлены законы.

Стали судьи совещаться между собой. Враги затеяли суд над Сократом, и врагов было много и среди судей, а все же почти половина судей решила, что не за что признать Сократа виновным.

Однако одолели противники, и судьи сказали:

— Сократ виновен. Обвинители сказали: — Виновен и заслуживает смерти.

Спокойно выслушал это Сократ и сказал судьям:

— Обвинители требуют моей смерти, но закон дает мне на выбор другие наказания; так выслушайте меня. Я мог бы просить, чтобы вместо смертной казни меня заточили на всю жизнь в темницу. Но для чего послужит такая жизнь? Бесполезна она будет для других, тягостна для меня. Я мог бы по закону избрать для себя ссылку в чужие земли. Но каково это будет для меня, старика, скитаться по чужим краям? Закон дозволяет мне еще внести за себя большой денежный штраф. Сам я не имею денег, но мои друзья и ученики, Платон, Критон и другие, охотно внесут за меня сколько следует. Согласны ли вы на это, судьи–граждане?

Судьи ничего не отвечали ему, и тогда Сократ сказал:

— Если бы я чувствовал себя виновным, то готов был бы нести самое тяжкое наказание, но совесть моя чиста. Я никому не делал зла, честно служил отечеству. За мои заслуги и труды на общую пользу вы должны были бы удостоить меня высшей награды, какая полагается у вас для заслуженных граждан, а именно: содержать меня до конца моей жизни на общественный счет. А вы, граждане, вместо этого призвали меня на суд, поверили словам моих врагов, забыли о моих заслугах.

Судьи обиделись.

— Что это Сократ вздумал упрекать нас, как нам поступать? Это мы и без него знаем, — заговорили они между собой.

— А вы больше слушайте его, — стали подзадоривать враги, — или тоже хотите сделаться его учениками?

— И в самом деле, пора кончать суд, — зашумели судьи.

Посовещались они еще недолго между собой и объявили такой приговор:

— Присуждаем Сократа к смертной казни. Он должен выпить чашу яда.

Сократ выслушал приговор, не изменившись в лице, и сказал судьям:

— Скорблю не о том, что предстоит мне, а о том, что вы опозорили себя и народ ваш за то, что осудили невинного. Поторопились вы, граждане, избавиться от беспокойного человека, который никому не боялся говорить правду. Напрасно торопились: смерть и без того уже шла за мной, стариком. Прошу вас об одном: когда дети мои вырастут, учите их тому, чему я учил вас. Если вы заметите в них жадность к богатству и почестям, укоряйте их за это так, как я укорял вас и детей ваших. Этим вы окажете им величайшее благо и отплатите мне тем, что я делал для вас. А теперь прощайте, настала пора нам расстаться: вы останетесь жить, я иду умирать. Кому из нас будет лучше, о том ведает Бог.

XI. СОКРАТ В ТЮРЬМЕ

В обыкновенное время осужденных казнили на другой день после суда, но суд над Сократом пришелся накануне праздничных дней, когда считалось грехом исполнять смертную казнь. Сократа на все это время отвели в тюрьму. Там он провел в ожидании смерти тридцать последних дней своей жизни.

Каждый день приходили в тюрьму навещать Сократа его ученики, и он продолжал поучать их, а когда оставался один, сочинял стихи. Не чувствовал он ни уныния, ни страха смерти. Праздничные дни подходили к концу. Горько было ученикам думать, что скоро они навсегда лишатся дорогого учителя,

«Нельзя ли как–нибудь спасти его?» — говорили они между собой.

И решили подкупить тюремного сторожа, ночью вывести Сократа из тюрьмы и увести тайком в чужую землю.

Говорить об этом с Сократом вызвался ученик Критон. Осталось всего два дня до конца праздников, нельзя было медлить. Поздно вечером разошлись ученики и решили, чтобы Критон завтра же утром, как можно раньше, пошел уговаривать Сократа.

Не спалось Критону. Не давала ему заснуть радостная мысль, что есть еще средство спасти от смерти дорогого учителя. Как только стало светать, он встал, оделся и пошел к тюрьме. Сторож знал его, а потому согласился тотчас же пустить Критона к Сократу.

Сократ еще спал. Критон осторожно пошел и сел у его постели. Долго не просыпался Сократ, и Критон, глядя на него, дивился, как может спокойно спать человек накануне казни.

Когда Сократ открыл глаза, он очень удивился, увидав Критона.

— Уж верно поздно, — сказал он, — отчего ты не разбудил меня, Критон?

— Нет, еще очень рано, — отвечал Критон, — солнце еще не взошло. Я любовался твоим спокойным сном и радовался за тебя, что ты можешь забыть во сне о постигшем тебя несчастье, об ожидающей тебя смерти. Удивлялся я всегда твоему спокойствию, но не ожидал, что спокойствие не оставит тебя и в эти страшные дни.

Сократ улыбнулся и сказал:

— Мало же ты знал своего учителя. А скажи, зачем пришел так рано сегодня? Не для того же, чтобы посмотреть на меня спящего?

— Нет. У меня есть до тебя большая просьба, не моя только, а многих тебе преданных людей, — несмело начал Критон.

— Говори скорей! — с горячностью сказал Сократ.

— Мы решили спасти тебя от смерти, Сократ. Есть средство: тебя можно тайком ночью увести из тюрьмы.

Лицо Сократа омрачилось, он грустно и строго посмотрел на Критона.

— Выслушай меня, учитель, — сказал Критон. — Ты ведь осужден несправедливо. Вспомни, сколько ты еще можешь добра сделать людям. Пожалей своих малолетних детей, пожалей нас, — согласись бежать из тюрьмы. Мы уж все это устроили. Сторожей можно подкупить, тебя переодетым можно вывести в соседнюю землю. Там у меня есть знакомые люди, они с радостью примут тебя к себе. Мы перевезем туда и твоих детей. Они будут вырастать при тебе, а не сиротами. Денег у нас достаточно. Я отдам тебе все, что имею. Ты знаешь — я богат, а кроме меня, и другие твои ученики приготовили денег, чтобы спасти тебя, потому что ты нам дороже всего. Умоляю тебя, соглашайся бежать. Раздумывать некогда: только сегодня ночью и можно это сделать. Ведь это последняя твоя ночь перед казнью.

Критон говорил горячо, со слезами, но по лицу Сократа он видел, что учитель не поддавался на его слова. Когда Критон кончил говорить, Сократ сказал:

— Благодарю тебя, Критон. Я знаю, что на все это ты решился из доброго чувства ко мне. Знаю, что все вы меня любите и благодарны мне. Но не одно чувство должно быть нам советником. Для спасения своего я должен буду употребить обман, нарушить свое слово. На суде я сказал, что подчиняюсь приговору, что готов пострадать за свое учение, и никакие мучения не должны заставить меня отказаться от этого. Положим, вы выведете меня из тюрьмы живым; живым — но уж не тем человеком, каким я вошел в нее, а выведете обманщика. Этого ли вы хотите?

Чувствовал Критон, что Сократ прав, но не мог еще отказаться от мысли спасти его.

— Кто тебя знает, тот не поверит тому, что ты обманщик; ты обманешь только тех дурных людей, которые несправедливо осудили тебя, — сказал Критон. — Другие только будут радоваться твоему спасению.

— Нет, Критон, — твердо отвечал Сократ. — Я обману не только врагов своих, но и всех людей и изменю своей совести. Я всю жизнь учил, что человек никогда не должен поступать несправедливо; если же я сам так поступлю, то кто же потом поверит мне, поверит тому, чему я учу? Я уйду от тюрьмы, от врагов, но куда я уйду от голоса своей совести? Оставь несбыточное намерение, друг Критон, будем вместе мужественно готовиться к неизбежному. Понял Критон, что не спасти им учителя, и с грустью пошел сказать об ответе Сократа другим ученикам.

XII. ПОСЛЕДНЯЯ БЕСЕДА СОКРАТА

Настал день казни. По тогдашнему обычаю, она совершалась перед заходом солнца. С утра собрались к дверям тюрьмы ученики Сократа. Многие из них горько плакали.

Вышел тюремный сторож и сказал ожидавшим:

— Сейчас снимут с Сократа кандалы, тогда впущу вас.

Немного спустя отворили двери тюрьмы. Ученики застали Сократа на постели, его только что расковали. Около постели стояла его жена и держала на руках младшего ребенка. Увидя учеников мужа, она, рыдая, сказала:

— В последний раз они идут к тебе, Сократ, в последний раз будут тебя слушать. Это последняя твоя беседа с ними.

Жена убивалась, рвала на себе волосы. Сократ попросил учеников, чтобы ее увели домой.

Он захотел встать, но ноги его сильно отекли и болели от тяжелых оков. Он стал тереть их, и ему стало легче.

— Вот заметьте, друзья, — сказал он ученикам, — что от всякого страдания недалеко и утешение. Давно ли нога эта страдала от тяжести кандалов; теперь зато как хорошо, легко? Так бывает и при всяком страдании. Теперь уж я встать могу.

Ученики окружали Сократа, им хотелось и говорить и слушать его, но им трудно было промолвить слово от слез, и думать они могли только о страшном смертном часе Сократа, о горькой разлуке, но об этом не решались заговорить. Учитель понял, что у них было на душе.

— Вижу, знаю я, что вам жаль меня и не только жаль, но и страшно за меня. Как же мне вас утешить и ободрить? Посмотрите на меня. Я спокоен, ни о чем не жалею и ничего не страшусь. На душе у меня легко и светло. Жизнь свою я кончаю в темнице, присужден к казни. Люди считают это позором, но разве можно считать это позором, когда страдаешь за правду, а не за какое–нибудь дурное постыдное дело? Люди оклеветали, осудили меня, но я не могу гневаться на них, ненавидеть их. Я знаю, что они поступили так по неразумению своему. Я укорял их, указывал им на их ошибки для их же блага, а они не поняли меня и сочли это за зло с моей стороны. Они поступили как неразумные дети. Я поясню это примером. Положим, что к больным детям приставлен был человек, который исполнял все их желания, а потом пришел другой, лекарь, и стал стараться только о том, чтобы вылечить их. Кого, думаете, пожелали бы оставить при себе больные дети? Конечно, того, кто ни в чем не перечил им, а от лекаря старались бы избавиться. Они сказали бы: этот человек мучит нас, запирает, не дает нам пить и есть вволю, заливает горьким лекарством, режет, прижигает. Прогоним его, еще лучше сделаем, чтобы он никак не мог вернуться к нам. Мои противники так же не поняли меня, как дети лекаря.

Сказав это, Сократ остановился, заметив, что Критон хочет ему что–то сказать.

— Сократ, — сказал Критон, — ты знаешь, что нам дорого каждое твое слово, но просим тебя, перестань говорить. Тюремщик только что сказал нам, что если кто в последние часы много и горячо разговаривает, на того яд медленнее действует, и придется больше его выпить.

— Поблагодарите тюремщика за совет, друзья мои, — отвечал Сократ, — и попросите от меня побольше приготовить яду. Я готов выпить его не один, а два и три раза, если будет нужно. Яд сделает свое дело, когда настанет время, до тех пор давайте мирно беседовать. Мне еще о многом хочется говорить с вами. Сядьте ближе ко мне.

Сократ сидел на постели, а ученики уселись вокруг него, как кто мог.

Ближе всех к Сократу сидел ученик Федон. У него были прекрасные длинные волосы, и Сократ любил во время бесед гладить и перебирать их. Так и в этот раз Федон сидел на низкой скамье у самой постели, и рука Сократа лежала на его голове.

— А что, Федон, — сказал учитель, — где будут завтра твои прекрасные волосы?

У греков был обычай в знак горести обрезывать волосы и класть их на могилу того, о ком горевали. На это и намекал Сократ. Эти слова учителя живо напомнили ученикам об ожидавшем их горе; некоторые из них заплакали.

Сократ сказал:

— Друзья, я не боюсь смерти. Страшно не умирать, а жить безумно, порочно.

XIII. СМЕРТЬ СОКРАТА

Сократ замолк. Ученики ждали, что он будет еще говорить. Учитель сказал:

— Однако время идет. Уже не рано. Пойду обмоюсь, чтобы не утруждать потом других обмывать мое мертвое тело. А вы подождите меня здесь, побудьте со мной до конца.

Сократ вышел мыться в другую комнату, с ним пошел и Критон. А другие ученики, ожидая его, говорили о последней беседе учителя, о его смерти, о том, как будут они жить осиротелые, без своего дорогого наставника. Наступил вечер. В комнату, где были ученики, сторож впустил родственниц, жену и детей Сократа: один был постарше, а двое малолетки. Вошел после того скоро и сам Сократ. Стал он прощаться с ними. Женщины подняли такой плач, что Сократ попросил увести их.

Ученики сказали тогда Сократу:

— Скажи нам твою последнюю волю. Может быть, ты хочешь чем распорядиться для детей? Мы с радостью сделаем для тебя все то, что прикажешь.

Сократ отвечал:

— У меня нет никакого имущества, и распоряжаться мне нечем. Поступайте, как я вас учил: в этом вся моя воля. Тогда будете знать что сделать и для детей моих.

— А как прикажешь хоронить тебя, Сократ? — спросил Критон.

— Зачем ты меня об этом спрашиваешь? — с укором спросил его Сократ. — Разве ты не видел, что всю мою жизнь я заботился о моем теле только для того, чтобы оно служило душе, а когда душа моя покинет тело, не все ли мне равно, что сделают с ним?

Сократ прилег на постель, собираясь начать беседу с учениками, как отворилась дверь и вошел тюремщик; он приходил в тюрьму с приказаниями от судей.

— Сократ, — сказал он, — когда я приходил к другим осужденным, чтобы объявить им, что настало время исполнить приговор — выпить яд, они встречали меня бранью и проклятиями. Не того я ожидаю от тебя, потому что никогда еще в этой тюрьме не было человека добрее и справедливее тебя. Не на меня тебе гневаться, а на других, на виновников твоей смерти. Ты знаешь, с какою вестью я пришел к тебе. Прощай, старайся мужественно перенести, что не в нашей воле отменить.

Сказал это и отошел от постели Сократа, потому что не мог удержать слез.

— Прощай и ты, — отвечал Сократ уходившему тюремщику, — исполню все, как следует. — А потом сказал о нем ученикам: — Какой хороший человек! Он часто приходил сюда беседовать со мной. Как искренно он жалеет обо мне! А теперь — время, друзья! Скажите, чтобы несли яд.

— Зачем торопиться, учитель? — стал уговаривать его один из учеников. — Солнце еще не зашло за горы. Другие осужденные успевают еще после захода солнца поесть, выпить и побыть с близкими. Время терпит!

— Пусть делают так другие; им, верно, дорого хоть на сколько–нибудь продлить жизнь. А моя жизнь кончена, и нечего оттягивать конца, — отвечал Сократ. — Исполните, что сказал.

Один ученик сделал знак стоявшему тут сторожу, и тот пошел за ядом.

Вслед за тем вошел тюремщик с чашей, в которой разведен был яд.

— Благодарю тебя, друг, — сказал ему Сократ. — Научи, что мне делать теперь.

— После того, как выпьешь ад, тебе следует ходить до тех пор, пока не почувствуешь тяжесть в ногах, — отвечал тюремщик. — Тогда ложись на постель, потому что это знак, что яд начинает действовать.

Не изменившись в лице, взял Сократ у тюремщика чашу с ядом и выпил ее до дна.

Целый день крепились ученики, а тут уж не выдержали и зарыдали. Один Сократ не терял твердости.

— Что вы делаете, друзья? — усовещивал он их. — Я отослал женщин и детей, чтобы не видеть их малодушия, а вы поступаете не лучше их. Так–то вы меня слушаете!

Выпив яд, Сократ не переставал ходить по комнате, как сказал тюремщик. Но вот почувствовал он, что ноги отяжелели, и лег на спину. Ученики обступили его постель.

Тюремщик подошел и сильно сдавил пальцами ему ногу.

— Чувствуешь ли ты боль? — спросил он.

— Нет, — отвечал Сократ. Подавил тюремщик ногу выше, и так Сократ уж ничего не чувствовал.

— Это оттого, что тело его начинает холодеть и коченеть. Дойдет холод до сердца, и тогда кончится, — сказал тюремщик ученикам.

— Друзья, умираю, возблагодарите Бога! — сказал Сократ.

Бросились ученики к учителю, припали к нему, стали его звать, но он не ответил им. Он лежал неподвижно; потом по телу его пробежала дрожь, уста и глаза остановились. Перед учениками лежало уже бездыханное тело любимого учителя. Один из них нагнулся и закрыл ему глаза.

Так жил и умер Сократ, но не умерло его учение. Лучшие из учеников продолжали его благое дело, учили людей добру и правде, а поучения своего великого учителя–мудреца записали. По их рукописям узнали и мы о нем.

Сократ жил за четыреста лет до того времени, как явился на землю Иисус Христос.

1885 г.

Приложение к журналу «Толстовский листок», рег. номер 015536 от 23.12.96 г. Серия: «Неизвестный Толстой» Редакционно–издательская группа: В.С.Дмитриев, Е.А.Коровина, В.А.Мороз, Л.Д.Опульская, А.А.Санникова Художник — Н.В.Юдин

В серии «Неизвестный Толстой» предполагается публиковать отдельные религиозно–философские произведения Л.Н.Толстого, практически неизвестные широкой массе россиян, в силу запрещенности публикации этих произведений как царской, так и советской цензурами. Значение же этих трудов для России невозможно переоценить.

Произведение «Греческий учитель Сократ» имеет вневременное значение. Все, обеспокоенные судьбой России, выборами путей ее возрождения и развития, а также вопросами назначения и смысла своей жизни, откроют для себя здесь много нового, неожиданного и почерпнут правильные вопросы для собственных размышлений. Книга будет интересна людям всех возрастов и профессий.

ПРИЛОЖЕНИЯ: ИЗ СБОРНИКА «КРУГ ЧТЕНИЯ»

ПРИЛОЖЕНИЕ 1: СУД НАД СОКРАТОМ И ЕГО ЗАЩИТА[1]

По «Апологии» Платона

Обвинения, взведённые на Сократа, состояли: 1) в том, что он не признаёт государственную религию, и 2) в том, что он развращает юношей, научая их неверию в государственную религию.

С Сократом случилось то же, что потом случилось с Христом и с большинством пророков и учителей человечества. Сократ указывал людям открывшийся ему в его сознании разумный путь жизни и, указывая этот путь, не мог не отрицать тех ложных учений, на которых основывалась общественная жизнь того времени. И большинство афинян, будучи не в силах вступить на указываемый им путь, хотя и признавая его истинным, не могло терпеть осуждения всего того, что оно считало священным, и, чтобы избавиться от обличителя и разрушителя установленного порядка, предало Сократа суду, который должен был кончиться смертью приговорённого. Сократ знал это и потому не защищался, а только воспользовался судом, чтобы высказать афинянам, почему он поступал так, как поступал, и почему и впредь, если бы ему оставили жизнь, он будет продолжать поступать так же.

Судьи признали Сократа виновным и приговорили его к смертной казни. Спокойно выслушав приговор, Сократ обратился к судьям с следующею речью:

«Люди скажут теперь, — сказал он, — что вы, граждане афинские, неосновательно умертвили мудреца Сократа; скажут, что я был мудрец, хотя я и вовсе не мудрец, только для того, чтобы укорить вас; скажут, что вы неосновательно умертвили меня, потому что, если бы вы немного обождали, это случилось бы само собою, так как я по своему возрасту уж и так близок к смерти. Ещё же хочу сказать вам — тем, которые приговаривают меня, — то, что вы напрасно, приговорив меня к смерти, думаете, что я не знаю, чем бы я мог спастись от смерти. Я знаю это, но не делаю, потому что считаю это недостойным себя. Я знаю, что вам бы приятно было слушать, если бы я рыдал, стонал, делал и говорил много другого. Но ни мне, ни кому–либо другому не следует стараться спасаться от смерти недостойным образом. Во всех опасностях есть средства избежать смерти, если только не уважать себя. Избежать смерти нетрудно, гораздо труднее избежать зла: зло быстрее смерти и скорее захватит. Я вот тяжёл и стар, и меня захватила смерть, а вы, мои обвинители, вы бодры и быстры, и вас захватило нечто более быстрое — зло. Так что меня, присуждённого вами, постигнет смерть; вас же, присудивших меня, постигнет зло и позор, к которым вас приговаривает истина. И я останусь при своём наказании, а вы при своём. Всё это так и должно было быть, и всё к лучшему.

Кроме того, я хочу ещё предсказать кое–что вам, моим обвинителям. Ведь перед смертью люди яснее провидят будущее. Так вот я и предсказываю вам, сограждане, то, что вы будете наказаны тотчас же после моей смерти, — наказанием гораздо более тяжким, чем то, к которому вы меня приговорили. А именно, что с вами случится противное тому, что вы ожидали. Умертвив меня, вы возбудите против себя всех тех осуждающих вас, которых я сдерживал, хотя вы этого и не замечали, и осудители эти будут для вас тем неприятны, что они моложе, и вам будет ещё тяжелее переносить их нападки. Так что моя смерть не избавит вас от порицания за вашу дурную жизнь. Вот это я и хотел предсказать вам, моим осудителям. Нельзя избавиться от порицания, умерщвляя людей. Самое простое и действительное средство для этого одно: жить лучше.

Теперь обращаюсь ещё к вам, к тем, которые на суде не обвиняли, а оправдывали меня. В последний раз беседуя с вами, я хочу рассказать вам нечто удивительное, случившееся со мной нынче, и то, что я вывожу из этого необыкновенного случая. Во всей моей жизни, в самых важных и самых незначительных обстоятельствах я всегда слышал таинственный голос в моей душе, который предупреждал меня и удерживал от поступков, которые могли принести мне несчастье. Нынче же, как вы сами видите, несмотря на то что со мной случилось обстоятельство, которое считается обыкновенно крайним бедствием, — нынче этот голос не предупреждал и не удерживал меня ни поутру, когда я выходил из дому, ни в то время, когда я входил сюда — в суд, ни во время моей речи.

Что же это значит? А то, я думаю, что то, что нынче случилось со мною, не только не зло, а благо. Ведь, в самом деле, одно из двух: смерть есть полное уничтожение и исчезновение сознания или же, согласно преданию, только перемена и переселение души из одного места в другое. Если смерть есть полное уничтожение сознания и подобна глубокому сну без сновидений, то смерть — несомненное благо, потому что пускай каждый вспомнит проведённую им ночь в таком сне без сновидений и пусть сравнит с этой ночью те другие ночи и дни со всеми их страхами, тревогами, неудовлетворёнными желаниями, которые он испытывал и наяву и в сновидениях, и я уверен, что всякий немного найдёт дней и ночей счастливее ночи без сновидений. Так что если смерть — такой сон, то я по крайней мере считаю её благом. Если же смерть есть переход из этого мира в другой и если правда то, что говорят, будто бы там находятся все прежде нас умершие мудрые и святые люди, то разве может быть благо больше того, чтобы жить там с этими существами? Я желал бы умереть не раз, а сто раз, только бы попасть в это место.

Так что и вам, судьи, и всем людям, я думаю, следует не бояться смерти и помнить одно: для доброго человека нет никакого зла ни в жизни, ни в смерти.

И потому, хотя намерение тех, которые осудили меня, было то, чтобы сделать мне зло, я не сержусь ни на осудивших меня, ни на обвинителей.

Однако уже время расходиться: мне — с тем, чтобы умереть, вам — чтобы жить. Кому из нас лучше — знает только Бог».

Вскоре после суда смертный приговор над Сократом был исполнен тем, что он выпил чашу с ядом и спокойно умер среди своих учеников. Подробности о его кончине описаны его учеником Платоном в разговоре «Федон».

ПРИЛОЖЕНИЕ 2: СМЕРТЬ СОКРАТА[2]

Из «Разговоров» Платона

Вскоре после смерти Сократа один из учеников его, Эхекрат, встретившись с Федоном, другим учеником Сократа, присутствовавшим при смерти учителя, просил рассказать ему подробно всё, что произошло в этот день, что говорили окружающие Сократа, что говорил и делал он сам и как умер.

И Федон рассказал следующее:

— Мы и в этот день пришли, как обыкновенно приходили и в предшествующие дни, в здание суда, рядом с тюрьмою. Привратник, обыкновенно впускавший нас в тюрьму, вышел к нам и сказал, чтобы мы подождали немного, так как теперь у Сократа судьи: они снимают с него оковы и объявляют ему повеление нынче же выпить яд. Прошло немного времени, и привратник вышел к нам и сказал, что мы можем войти. Когда мы вошли, у Сократа была его жена Ксантиппа, с ребёнком на руках. Она сидела рядом с ним на его кровати.

Как только Ксантиппа увидала вас, она стала плакать и приговаривать жалостные речи, которые обыкновенно говорят женщины в таких случаях: «Вот друзья твои последний раз будут говорить с тобой и ты с ними» и т.п.

Сократ старался успокоить её и просил на время оставить нас одних с ним. Когда Ксантиппа ушла, Сократ, согнув ногу, стал потирать её рукой и, обращаясь к нам, сказал: «Вот, друзья мои, удивительная вещь, как удовольствие связано с страданием! Мне было больно от оков, а теперь, когда их сняли, я испытываю особенное удовольствие. Вероятно, боги, желая примирить две противоположности — страдание и удовольствие, связали их цепью, так что нельзя испытать одно без другого». Сократ хотел ещё сказать что–то, но, заметив, что Критон тихо разговаривает с кем–то за дверью, спросил, о чём он говорит.

— А вот тот, который должен дать тебе яд, — сказал Критон, — говорит, что тебе надо говорить как можно меньше. Он говорит, что те, которые разговаривают перед принятием яда, разгорячаются, а тогда яд слабо действует, и приходится пить вдвое и втрое больше.

— Ну что ж! — сказал Сократ, — выпьем и вдвое и втрое, если понадобится, а я думаю, что мне не надо упускать случая поговорить с вами именно теперь и показать, что человек, в продолжение своей жизни стремившийся к мудрости, не только не огорчается, но радуется приближению смерти.

— Как же ты можешь радоваться тому, что ты оставляешь нас? — сказал один из нас.

— Правда, — сказал Сократ, — что это кажется нехорошим с моей стороны, но если вы вникните в моё положение, то вы, наверно, поймёте, что человек, всю жизнь стремившийся к покорению своих страстей, в чём препятствовало ему его тело, не может не радоваться освобождению своему от него. А смерть ведь есть только освобождение. Ведь то совершенствование, о котором мы не раз говорили, состоит в том, чтобы отделить, насколько возможно, душу от тела и приучить её собираться и сосредоточиваться вне тела в себе самой; смерть же даёт это самое освобождение. Так разве не было бы странно, что человек всю жизнь готовится жить так, чтобы быть как можно ближе к смертному бытию, а когда приближение это готово совершиться, недоволен им. И потому, как мне ни жалко расставаться с вами и опечалить вас, я не могу не приветствовать смерть, как осуществление того, чего я достигал в продолжение жизни. Так вот вам, друзья, моя защита в том, что я не печалюсь, оставляя вас. Рад буду, если эта моя защита будет убедительнее той, которую я произнёс на суде, — сказал он улыбаясь.

— Но для того чтобы это было так, — сказал на это Кебес, — надо быть уверенным, что душа, выходя из тела, не разрушается и не погибает, как какой–нибудь пар или дым; хорошо бы было верить или знать, что это так. Но беда в том, что нельзя быть в этом уверенным.

— Это правда, — сказал Сократ. — Нельзя быть вполне уверенным, но есть большое вероятие, что это так. Предание говорит, что души умерших людей идут в ад и продолжают там существовать до тех пор, пока не возвращаются вновь в мир и вновь рождаются из умерших. Можно верить и не верить преданию, но есть большое вероятие того, что люди рождаются из умерших, потому что не только люди, но все животные, растения — всё возрождается из умершего. А если это так, то жизнь не может бояться смерти и смерть есть только возрождение к новой жизни. Подтверждается это ещё тем, что все мы, живя в этом мире, носим в себе как бы воспоминания о прежней жизни души. А воспоминаний не могло бы быть, если бы душа не жила прежде этой жизни. Так что, хотя тело человека и смертно, душа с своей способностью знания, воспоминания не может умереть вместе с телом. Но мало того, что все наши знания представляют только воспоминания о прежней жизни души, главное доказательство присутствия в нас независимой от тела и неумирающей души — то, что душе нашей не только свойственны вечные идеи красоты, добра, справедливости, истины, но идеи эти составляют самую сущность нашей души. А так как идеи эти не подлежат смерти, то также не подлежит смерти и наша душа.

Сократ кончил, и мы все молчали, только Кебес и Симлий что–то тихо говорили между собой.

— О чём это вы говорите? — спросил Сократ. — Если вы говорите о том, о чём сейчас говорили, то скажите, что вы думаете. Если вы не согласны или знаете лучшее объяснение, то скажите прямо.

— Я скажу правду, — сказал Симлий, — я не совсем согласен с тем, что ты сказал, и желаю спросить тебя, но боюсь вопросом сделать тебе в твоём положении неприятное.

— Как, однако, трудно, — сказал Сократ, улыбаясь, — убедить людей в том, что я не считаю за несчастье то, что со мной случилось. Если я не могу убедить даже вас, то как же убедить других людей? Напрасно ты думаешь, что я теперь нахожусь в ином расположении духа, чем обыкновенно. Скажи же, в чём твоё сомнение?

— Если так, — сказал Симлий, — то я прямо скажу то, в чём сомневаюсь. Мне кажется, Сократ, что то, что ты сказал о душе, не вполне доказано.

— В чём? — спросил Сократ.

— В том, — сказал Симлий, — что то, что ты сказал о душе, можно сказать о строе лиры. Можно сказать, что хотя лира сама по себе с своими струнами есть нечто телесное, земное и преходящее, но строй лиры и звуки, которые она издаёт, представляют нечто бестелесное и не подлежащее смерти, и что поэтому если лира и сломается и струны её порвутся, то всё–таки тот строй и те звуки, которые она производила, не могут умереть и непременно остаются где–нибудь и после разрушения лиры. А между тем мы знаем, что как гармония лиры есть следствие сочетания в известном напряжении натянутых струн, так и наша душа есть соединение и взаимодействие находящихся в известном отношении различных элементов тела, и что поэтому, как гармония лиры уничтожается с разрушением составных частей её, так и душа уничтожается вследствие нарушения отношений, составляющих наше тело; нарушения же эти совершаются вследствие разных болезней или чрезмерного ослабления или напряжения составных частей тела.

Когда Симлий кончил, у всех нас явилось неприятное чувство, как мы после сообщили друг другу. Едва только мы уверились словами Сократа в бессмертии души, как сильные доводы противного опять смутили нас и породили недоверие не только к тому, что было, но, как нам показалось, и всему, что могло быть сказано по этому предмету.

Я часто удивлялся Сократу, но никогда более, как в этот раз. Что он не затруднился ответом, тут нет ещё ничего удивительного, но я больше всего удивлялся тому добродушию и спокойствию, с которым он благосклонно и одобрительно выслушал речь Симлия, и тому, как он потом, подметив впечатление, произведённое на нас этой речью, искусно помог нам выйти из сомнения.

Я в это время сидел по правой стороне его, у кровати, на низком стуле, а он, сидя на кровати, был выше меня. Он имел привычку играть моими волосами. Так и теперь, погладив рукой мою голову и сжав мои волосы на затылке, он сказал:

— Завтра, Федон, ты обстрижёшь эти прекрасные волосы.

— Да, — сказал я.

— Но погоди остригать их, а сделай, как я.

— Что же? — спросил я.

— А вот что. Обещаем остричь волосы ты свои завтра, а я свои сегодня же, но только если не сумеем защитить свои доводы.

Я шутя сказал, что я согласен, и тогда Сократ обратился к Симлию.

— Хорошо, Симлий, — сказал он. — Душа подобна гармонии. И как гармония возникает при правильном отношении лиры и струн, так же и душа возникает от известного отношения элементов тела. А если это так, то как согласить это с тем, что мы только что говорили, и с чем ты был согласен, что все знания наши суть воспоминания того, что мы знали в предшествующих существованиях. Если же душа существовала прежде, чем то тело, в котором она теперь находится, то как же может она быть последствием известного соотношения частей тела? Так что, если мы признаем то, что все наши знания суть воспоминания прежних существований, то мы должны признать и то, что душа наша имеет существование, независимое от условий, в которых находится тело. Кроме того, различие между гармонией и душой ещё и то, что гармония не сознаёт сама себя, душа же сознаёт свою жизнь и не только сознаёт, но и управляет ею. Гармония не может изменить положение лиры и зависит от него, душа же независима от тела и может совершенно изменить его состояние. Так, например, сейчас все элементы моего тела находятся в правильном, таком же, как и вчера, соотношении, а между тем моя душа решила то, что нарушит очень скоро это правильное соотношение элементов, потому что, как вы знаете, если бы я согласился с предложением Критона бежать из тюрьмы, то я бы был теперь далеко отсюда, а не сидел бы здесь, беседуя с вами в ожидании казни. Не согласился же я на предложение Критона потому, что счёл более справедливым подчиниться решению республики, чем уклониться от него.

Так что выходит то, что гармония приговорила лиру к разрушению, т.е. что есть во мне нечто такое, что сознаёт своё неумирающее начало.

И потому, хотя я и не могу с полной очевидностью доказать этого, сознавая в себе начало разумное и свободное, превышающее телесную оболочку, в которой оно находится, я не могу не верить в то, что душа моя бессмертна.

Если же душа бессмертна, — продолжал Сократ, — то мы обязаны заботиться о ней не только для этой жизни, но и для той, в которую она переходит при смерти тела.

Потому что если душа бессмертна и уносит с собой в другие жизни то, что приобрела здесь, то как же не стараться сделать её сколь возможно более хорошей и мудрой!

И, помолчав немного, он прибавил:

— Однако, друзья мои, мне кажется, уже пора заняться омовением, потому что лучше выпить яд обмытому, чтобы не доставлять женщинам труд обмывать мёртвое тело.

Когда он сказал это, Критон спросил его, что он поручает нам исполнить относительно его детей.

— То, что я всегда говорил, Критон, — сказал он, — ничего нового. Заботясь о самих себе, о своей душе, вы сделаете самое лучшее и для меня, и для моих сыновей, и для вас самих, хотя бы и не обещались мне этого.

— Мы постараемся поступать так, — ответил Критон. — Но как похоронить тебя?

— Как хотите, — ответил он и, улыбнувшись, прибавил: — Я всё–таки, друзья мои, не могу убедить Критона в том, что Сократ — это только тот я, который сейчас беседует с вами, а не тот, кого он через несколько времени увидит неподвижным и холодным.

Сказавши это, он встал и пошёл в комнату, чтобы омыться. Критон пошёл за ним; нам же он приказал ожидать. Итак, мы ожидали, разговаривая между собой о том, что было говорено, и о том несчастии, которое постигло нас, лишая нас друга, учителя и руководителя.

Когда Сократ окончил омовение и к нему были приведены его дети — у него было два маленьких сына и один взрослый — и когда вошли его домашние женщины, он, поговоривши с ними, выслал женщин и детей и опять вышел к нам. Уже было близко к солнечному закату, когда Сократ вышел к нам. Скоро после него вошёл служитель одиннадцати и, подошедши к Сократу, сказал:

— Сократ, ты, конечно, не будешь обвинять меня, раздражаться и бранить меня, как раздражаются и бранят меня приговорённые, когда я по приказанию одиннадцати требую, чтобы они выпили яд. Я узнал тебя за это время и считаю тебя человеком самым благородным, кротким и лучшим из всех тех, которые входили сюда, а потому надеюсь, что и теперь ты негодуешь не против меня, — потому что ты знаешь виновников дела, а против них. Я пришёл объявить тебе, что время пить яд, — прощай и старайся перенести как можно легче то, что неизбежно.

Сказав это, служитель заплакал, — отвернулся в сторону и вышел.

— И ты прощай, — сказал Сократ, — мы же сделаем своё дело. — А затем, обратившись к нам, прибавил: — Какой хороший человек! За это время он навещал меня, беседовал со мною, и я узнал в нём очень хорошего человека. И теперь так трогательно он жалеет меня! Ну, Критон, исполним же его требование; пусть мне принесут яд, если он готов.

— Я думаю, Сократ, — возразил Критон, — что солнце ещё высоко, да кроме того, многие принимают яд только очень поздно, а весь вечер пиршествуют, некоторые же даже наслаждаются и удовольствиями любви. Спешить незачем. Есть ещё время.

— Те, о которых ты говоришь, любезный Критон, — сказал Сократ, — имели основание поступать так, как поступали, думая, вероятно, что это хорошо для них, я же думаю иначе. Я думаю, что, выпивши яд немного позже, я не выиграю ничего, кроме того, что сделаюсь смешным в собственных глазах. Поди и вели принести яд.

Критон, выслушав это, сделал знак стоявшему за дверью слуге. Слуга вышел и скоро возвратился, ведя с собой человека, который должен был дать Сократу яд.

— Тебе знакомы эти вещи, — сказал ему Сократ, — научи, что нужно делать. — Нужно только, — ответил тот, — выпивши, ходить до тех пор, пока не отяжелеют ноги; когда же отяжелеют, то лечь, и яд сделает своё дело.

Сказав это, он подал Сократу чашу. Сократ взял её и с весёлым видом, без малейшего страха, нисколько не изменившись ни в лице, ни во взоре, но, взглянув, по своему обычаю, пристально на тюремщика, спросил:

— Что ты думаешь относительно возлияния из этого питья в честь какого–нибудь божества: можно или нет?

— Мы приготовили, Сократ, столько, — ответил тот, — сколько считаем необходимым.

— Хорошо, — сказал Сократ. — Но всё–таки должно помолиться богам о том, чтобы переселение моё отсюда туда совершилось благополучно: об этом я и молюсь теперь.

Сказавши это, он поднёс чашу ко рту и, не отрываясь, без страха и колебания, выпил всё, что в ней было. До этой минуты мы удерживались и не плакали, но когда увидели, что он пьёт и уже выпил., то не могли долее удерживаться: у меня против воли полились слёзы; закутав голову в плащ, я плакал о себе самом: не его, а своё собственное несчастье оплакивал я, теряя в нём такого друга. Критон, который ещё раньше меня не мог удержать своих слёз, вышел. Аполлодор и прежде не переставал плакать, теперь же разразился рыданиями.

— Что вы делаете, удивительные вы люди? — сказал Сократ. — Я выслал женщин, чтобы они не сделали чего–нибудь подобного. Умирать должно в благоговейном молчании. Успокойтесь и будьте мужественны.

Сделав над собою усилие, мы перестали плакать. А он походил молча несколько времени, подошёл к кровати и, сказав, что у него тяжелеют ноги, лёг на спину так, как ему советовал речь служитель, принёсший яд. Он лежал неподвижно; служитель же время от времени трогал его ноги и голени. Сжав ему одну ногу, служитель спросил, чувствует ли он? Сократ отвечал: «нет». Потом он снова, нажимая руки на голени и ляжки, показывал нам, что Сократ холодеет и коченеет.

— Как только холод дойдёт до сердца, — сказал он, — тогда конец.

Холод доходил уже до нижней части живота, когда Сократ, вдруг раскрывшись — потому что он был накрыт, — сказал своё последнее слово:

— Не забудьте принести Асклепию в жертву петуха.

Очевидно, он хотел сказать этим то, что он благодарен богу врачебной науки, который посредством изобретённого им средства излечил его от жизни.

— Исполним, — ответил Критон. — Но не имеешь ли ты ещё чего–нибудь сказать?

На этот вопрос Сократ уже ничего не ответил, а спустя немного времени сделал судорожное движение, после чего служитель раскрыл его. Взор его уже был неподвижен. Критон подошёл к нему и опустил ему веки на открытые, остановившиеся глаза.

Примечания

1

Свободное изложение, сделанное Толстым, отрывка из «Апологии» Сократа, написанной Платоном.

(обратно)

2

Написано Л.Н.Толстым на основе книги: Платон. Федон. Разговор. Перевод

Дм. Лебедева. М., 1896

(обратно)

Оглавление

I. СОКРАТ ХОЧЕТ УЗНАТЬ, КАК ЛЮДЯМ ЖИТЬ НАДО, И СЛЫШИТ В СВОЕЙ ДУШЕ ГОЛОС

II. КАК ЖИТЬ НАДО?

III. КАК НАДО УПРАВЛЯТЬ НАРОДОМ?

IV. КТО ЛУЧШЕ — РАБ ИЛИ ГОСПОДИН?

V. КАК ЖИТЬ В СЕМЬЕ

VI. ПОЧЕМУ СОКРАТУ НЕ НУЖНО БЫЛО НИ ДОРОГОЙ ПИЩИ, НИ ДОРОГОЙ ОДЕЖДЫ

VII. О БРАТСКОМ ЖИТЬЕ

VIII. КАК ЛЮДЯМ ЖИТЬ ВМЕСТЕ

IX. ЧТО НУЖНО ЗНАТЬ КАЖДОМУ ЧЕЛОВЕКУ?

X. СУД НАД СОКРАТОМ

XI. СОКРАТ В ТЮРЬМЕ

XII. ПОСЛЕДНЯЯ БЕСЕДА СОКРАТА

XIII. СМЕРТЬ СОКРАТА

ПРИЛОЖЕНИЯ: ИЗ СБОРНИКА «КРУГ ЧТЕНИЯ»

  ПРИЛОЖЕНИЕ 1: СУД НАД СОКРАТОМ И ЕГО ЗАЩИТА[1]

  ПРИЛОЖЕНИЕ 2: СМЕРТЬ СОКРАТА[2]