«Особое подразделение. Петр Рябинкин»

Особое подразделение. Петр Рябинкин (fb2) - Особое подразделение. Петр Рябинкин 1208K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Вадим Михайлович Кожевников

Кожевников Вадим

― СТЕПАН БУКОВ ―

I

Гигантская котловина, ниспадая крутыми уступами в недра земные, архитектурными очертаниями своими напоминает древнее римское ристалище.

Она способна вместить в себя горную вершину с усеченным конусом. И если бы снова закупорить ее горой, здесь опять бы лежало ровное пространство пустыни.

Люди вынули из земли гору и куда-то задевали ее.

Миллионы тонн породы, снятые с поверхности драгоценного рудного тела, хитроумно рассыпаны по расселинам, по земным впадинам и вмятинам.

Люди выровняли пустыню.

Если бы эти миллионы тонн каменной массы сгрести в пирамиду террикона, она возвышалась бы горным хребтом и на серых глыбах породы, как на скалах, гнездились орлы.

Эта древняя земля испепелена едким солнцем пустыни. Раскаленным жаром зыбучего песка она умертвляла все живое…

Легенда повествует о том, что некогда рабы добывали тут золото, и, когда наткнулись на богатейшую рудную жилу, властелин их испугался этой находки, страшась, что, узнав о ней, нахлынут на страну свирепые, беспощадные орды под водительством более сильных, чем он, ханов, и он приказал убить рабов, засыпать утлые, узкие шахты.

Песок замел следы. Сухое море пустыни волнами барханов погребло караванные дороги и тропы.

Но легенда жила. Она печально звучала в устах акынов. К ней прислушались археологи, потом сюда пришли геологи, а затем уже горняки, строители. Они воздвигли посредине пустыни горно-металлургический комбинат. Здесь добывают и плавят медь. А золото и прочие редкостные металлы — только попутные отходы от основного производства.

Поэтому рудник называют медным, хотя в рудном теле его густо намешаны сокровища редкостных металлов. Их бережно и тщательно вылавливают в цехах обогатительных фабрик.

Карьер медного рудника подобен гигантскому заводу, только лишенному кровли, — над ним лишь небесный свод. Мощные глыбы руды измалывают в чреве шаровых мельниц в тончайший порошок, но это уже не забота горняков…

Степан Захарович Буков прибыл в пустыню налегке, без значительного имущества.

Тощий, долговязый, с крупным, солидным носом и бурыми, прокуренными усами, серьезным костистым лицом и цепким, прищуренным взглядом, он производил впечатление человека самостоятельного. Одет не по-местному, капитально. Долгополое драповое пальто, велюровая шляпа, тупоносые ботинки на микропорке. В руке новенький фибровый чемодан, для надежности основательно обвязанный толстой веревкой.

Вежливо справившись, где находится монтажная площадка, Буков отправился туда степенной, неторопливой поступью, деликатно отклонив предложение оставить пока свой чемодан в конторе.

Жгучий, пламенный зной, зыбкая песчаная почва, сыпучие барханы не вызвали у него вопросов о климате, столь обычных для всех приезжих.

На монтажной площадке было тесно от грузов. Обшитые свежим тесом громоздкие, тяжеловесные части машин томились здесь, словно звери в клетках. Тающая от жары заводская смазка едко пахла и желто сочилась сквозь дощатые щели.

Буков обошел монтажную площадку, прочел на ящиках названия заводов, изготовивших машины. При этом на лице его появилось почтительное выражение, какое бывает у человека, когда он встречается со знаменитостью всемирно известной.

Тут к нему подошел пожилой, сильно бородатый человек с берданкой, одетый по-юношески легко: трусы, красная майка и спортивные тапочки. Буков догадался, что это сторож. Сказал:

— Здрасьте, — и осведомился: — Где можно найти монтажников?

Сторож оказался приветливым.

— А где им быть? Загорают.

— В рабочее время?

— А подъемники вы им доставили? Разве такое железо голыми руками своротишь, без техники? Нынче бреются и то электричеством. Такая эпоха. Человек без техники — чистый ноль.

— Это правильно, — вежливо согласился Буков. — Есть даже машины, которые в шахматы обучены играть. Самосоображающие.

— А при все том караульщики еще требуются, — вздохнул сторож. — Нет еще самосовершенствования у людей, чтобы обходиться без охраны.

— Воруют?

— Тут больше пережиток по линии самоуправства. Один участок у другого выхватывает. Недоглядишь — могут упереть целый состав. Хватишься — уже полздания сложили. Прыткий народ. И каждый праведника корчит: мол, не для себя, для Родины. Отечество у нас доброе: даст выговор, и все. Он свой план перевыполнит и этим отмоется.

— А ты все-таки бди!

— Я бдю, — сказал сторож. — Но забора нет. Со всех сторон беззащитный.

— У тебя оружие — бердан.

— Одна тяжесть в руках. С передового участка приходят, сверх плана жмут и забирают у тех, кто зашился. Сочувствовать людям тоже надо.

— Значит, ты соучастник…

— А я не возражаю… Я б на суде свое последнее слово сказал про некомплектное снабжение. Приволокли тяжелые механизмы в разобранном виде, а подъемников нет! Вот я бы на своей скамье подсудимых пододвинулся, чтобы снабженцам место сесть нашлось. Такое мое мнение. — Подозрительно взглянул: — Ты, случайно, не из них?

— Не из них, — сказал Буков и, пожав сторожу руку, пошел в указанном направлении.

Слесари-монтажники играли в волейбол.

Потные тела, экономно прикрытые только плавками, сверкали на солнце, как сабельные клинки в руках невидимых фехтовальщиков.

Жаропрочное надо иметь здоровье, чтобы в этом пекле с упоением и азартом гонять мяч, когда даже в тени душно, как в печи.

Буков присел на чемодан и внимательно наблюдал за игрой.

Он сидел в своей капитальной одежде величественно, недвижимо. Костлявое, сухое лицо казалось вырезанным из камня. Потом игроки собрались возле единственного и столь странно выглядевшего зрителя.

Рыжий парень, с прекрасным телом атлета и прозрачными лукавыми глазами, спросил подчеркнуто уважительно, желая, очевидно, позабавиться:

— Так какие у вас будут критические замечания, уважаемый товарищ?

— Замечания есть, — сухо сказал Буков.

— Разрешите записать?

— Можно, — согласился Буков. — Первое: ты моргун! Нервная система у тебя не отлажена. При подаче жмуришься. В итоге бесприцельный посыл. Сила есть, но мандраж ее губит.

— А вы что, тренер? — смутился парень. Буков усмехнулся:

— Внимательно живу. Наловчился все угадывать. — Снисходя, добавил: Игроком я, конечно, был. У немцев даже иногда выигрывали.

— В международных участвовали?

— В дружеских. Служил в войсках в Германии. С немецкой командой сражались. Нормально играют. Распасовка продуманная, четкая, и техника соответственная. Дадут крученый — берешь, аж ладони жжет. Хоть и свои немцы, братья по социализму, а если проиграешь, ротный так и мечтает, к чему придраться, чтобы внеочередной наряд влепить. Спорт есть спорт. А престиж есть престиж. Потерял — получай наряд. Во всем своя справедливость.

— На работу сюда прибыли?

— Тепло тут у вас, не простудишься, — уклончиво сказал Буков.

— Не угодили климатом?

— Что жара, что холод — это только крайности природы. А я ко всяким неудобствам еще на фронте приучен.

— Значит, почет солдату?

— Моя солдатская служба рабочей была. При танковом корпусе в рембате гайки крутил.

— По-настоящему воевать не пришлось?

— Говорю, ремонтник. Получалось, конечно, в отклонение, а так — как в цеху.

— Выходит, повезло?

— Не без этого.

— А теперь кем будете?

— В дипломе написано: машинист экскаватора.

— Все ясно, — сказал парень. — На нас кидаться пришли. А что мы сделаем, если подъемные средства отсутствуют?

— Зачем кидаться? — добродушно сказал Буков. — Что я, пес или непонимающий? Посижу спокойно на тарифной, пока вы мне инструмент не соберете. К зажиточной жизни привык, но ничего, потерпим.

— Добытчик!

— А как же. Это в армии на всем готовом. На гражданке такого нет. Без самодеятельности не проживешь.

— Обедали?

— В столовую еще не ходил.

— И не надо, — горячо сказал парень. — Шашлык будет. Мы барана вчера купили. Угощаем!

Проведя полдня с монтажниками, Буков расположил их к себе дружелюбной манерой, вежливой внимательностью, с которой одобрительно выслушивал каждого, проявляя интерес к тому, что казалось на первый взгляд столь малозначительным и обыденным.

— Приятно, что вы с полным средним и все при специальности, — говорил Буков. — И в палатке живете аккуратно. Книг у вас тут много. Книга — лучшее удостоверение культурности человека. Кино я тоже, как вы, уважаю. Но книги чем лучше? Захотел по настроению — вот она при тебе, лучший приятель, если книга хорошая.

Расхваливая шашлык, Буков заметил:

— Пищу людям надо с талантом готовить, с азартом. Еда — она не только потребность организма, но и удовольствие, радость. Кто на еду только как на питание смотрит — люди унылые, малокровные. От них и дети не получатся.

Заметив, что его соображение о детях вызвало смех, Буков сказал строго:

— А что тут такого? В центральных газетах про гены пишут, у кого сколько их есть в наличности, тем числом они и передаются в наследство поколению. Обращают на это внимание общественности. Особенности своих предков потомство не теряет. Для семейных приятно.

— А холостякам?

— Главное в жизни, ребята, не за удовольствием рыскать, а за счастьем. Сколько я людей знаю, которые себя промотали, потом очухались, спохватились. Пожилые, сироты. Инвалиды души.

— Строго осуждаете.

— По закону жизни.

— А просто так — что, нельзя?

— Из лужи тоже напиться можно.

— И всегда вы таким положительным были?

— Это только в электротехнике — либо плюс, либо минус. А в человеке все перемешано. По ходу жизни мусор на ухабах сваливается. Если глубокомысленно вдуматься, не только государство должно себя планировать, но и человек тоже.

— Значит, у вас личный план жизни имеется, на научной основе разработанный?

— А ты зубной комплект не показывай. Смешного тут нет. Человек должен себя наперед продумывать. И все зависит от того, какой диаметр кругозора. Есть граждане, которые сами у себя в ногах спотыкаются, а жалуются планета наша для них недостаточно благоустроена.

— Выходит, вы сильно идейный товарищ!

— В норме, — усмехнулся Буков.

— Это как же понять?

— А так и понимай — уверенный в людях, и все…

* * *

Вечером, поужинав обильно бараниной, сидя с монтажниками в палатке, Буков говорил:

— Вот вы, ребята, молодое поколение в том возрасте, что мы, когда на войну уходили. Все вы целехонькие, неповрежденные, ладные, веселые, озорные. А вот нет у вас такого озорства, чтобы не только начальство ругать, как вы его сейчас правильно ругаете за недостачу монтажного оборудования, а самим выкинуть такое, чтобы начальство удивить самостоятельностью, инициативой.

— Толкаешь, Степан Захарович, чтобы тебе поскорее начать кубики брать!

— В комплексе и это будет, если скоро машину соберете.

— А ты нас не уговаривай. Мы и так сверхсознательные!

— Бессознательные сейчас только жулики и тунеядцы. А вы обыкновенные ребята, но только воображения у вас нет.

— Как нет? Вон Генка воображает, что он тенор!

— Я, ребята, сам веселый, — мрачно сказал Буков. — Но есть веселье от пуза, а есть от сердца. Это когда другому от тебя весело становится. Вот, например, так было. Подъехал я на своем персональном мотоцикле к поврежденному на поле боя танку. Кинулся в люк. Осматриваюсь. Командир танка лежит на казенной части орудия, весь мокрый от крови. Механик-водитель тоже покалеченный. Сплошной санбат. Но мое дело ремонтное. Ковыряюсь, устраняю повреждение. А время — уже ночь. Подошли немцы на тягаче, нацепили на нас трос и поволокли к себе. Орудие в башне заклинено, боеприпас к пулеметам израсходован, гранаты я еще раньше покидал, когда немцы на нас трос цепляли. Для инициативы какие возможности? Из личного оружия пострелять или в рукопашной — то же самое от фашистов получить. Прошу полуживых танкистов повременить с окончательным решением до последней крайности. Перспектива одна — ремонт сделать, вернуть машине силу.

Копаюсь, свечу фонариком, а от переживания руки потеют, гайки, как пуговицы, выпадают. Кроме того, плохие условия для ремонта: танк немцы волокут по пересеченной местности, все от тряски ходуном ходит.

Заставил я себя вообразить: никаких таких немцев нет. Устраняю будто неполадку, пока свои буксируют. Даже закурить себе позволил, подчеркнул этим, что ничего такого особенного нет… и справился. Наладил. Включил механик-водитель двигатель, как шарахнул лобовой броней по фрицеву тягачу и еще на развороте их окоп проутюжил. Это пережить такое удовольствие надо…

— А говорили, что не воевали, только работали?!

— А это тебе что? Работа по специальности и есть. Один раз тоже пришлось действовать в связи с обстановкой. Рембат наш и СПАМ в МТС размещались. Что такое МТС, вы еще помните. Не такие старые, чтобы забыть, а вот СПАМ — по фронтовому обозначению: сборный пункт аварийных машин.

Подразделение наше ремонтное из рабочего класса, главным образом старших возрастов. Народ все квалифицированный, солидный, семейный. Дисциплина своя, заводская. Каждый уважительно себя ведет, все друг к другу — по имени-отчеству. Природа вокруг хорошая, полезная: сосны, березки, прудок чистенький. Ну и оборудование подходящее, станочный парк удовлетворительный, электросварка — передвижная кузница. Условия для работы есть. И немец нас с воздуха не беспокоил. Такая нам привилегия выпала.

Буков смолк, тревожно выжидая, как ребята среагируют на небрежно им сказанное слово — «привилегия». Если ухмыльнутся, значит, все, значит, ни к чему про сокровенное, пережитое им тут выкладывать. Испытал молчанием. Убедился — притихли, ждут терпеливо продолжения рассказа. И только после этого продолжал:

— Подбитые в бою танки, как раненых в госпиталь, доставляли. Главным образом повреждение ужасное терпели машины старых образцов. Броня на них в рваных клочьях, окалина, как шелуха, сыплется, внутри все оплавилось, спеклось. Приходилось самим хоронить, что в некоторых танках обнаруживали. Хоронили с почестями, какие в наших возможностях. В самый отчаянный момент войны на таких старых машинах даже на таран кидались.

Рабочий класс, я вам сказал, подобрался у нас возрастной. Сильно об железо и жизнью потертый. Серьезный народ.

Копались мы в металле бессонно и без отдыха. ОТК над нами — совесть. На заводском уровне машины восстанавливали. А это что значит? Каждый на своем месте творец-изобретатель. Потому что на такой уровень мастерская не рассчитана, мы ее самочинно переоборудовали.

Командир рембата — офицер-кадровик. Он вначале расстраивался: нет у нас надлежащей строевой выправки и обращение, как в цеху, — кто мастеровитей, тот и старший.

В первые дни строевые занятия с нами проводил. А потом взял на себя ответственность — отставил.

На ремонтных работах люди сверх сил тянулись, но соображение, расторопность не теряли, а как строевые занятия, — так самую простую команду не сразу осмысливали. Вся мысль к рабочему месту привязана и оторваться не может. Подгонка, шлифовка, центровка непостижимой хитрости требовали. Точность ювелирная, детали все тяжеловесные, габаритные; жилы, кости трещат, пока их собственноручно домкратишь, от натуги пузо к хребту прилипает, как пластырь.

А питание какое? Второй эшелон. Сушеный картофель, просяной концентрат. Даже наркомовской нормы — ста граммов — не полагалось, поскольку мы не передний край, а в благополучном тылу, где не убивают. И вид у нас не бравый. Спецовок нет, одно обмундирование. Обсалили его в масле, замурзали копотью, о металл ободрали, В строю взглянуть — срам.

Начальник посмотрит на нас, побледнеет, осунется, а сказать ничего не может, хотя наш вид — оскорбление армии.

Только в рабочее время — а оно у нас почти круглосуточное — он душой отдыхал. Боевито работали, четко, без словесности. Каждый на своем месте генерал. Народ сановитый, квалифицированный — бог по специальности. Красиво работали. Смело. На заводе на такое не решались, как мы здесь у себя в мастерской отважничали. Виртуозничали по инженерному делу, за две ночи зуборезный станок наладили и заставили сработать то, на что он по своей бывшей схеме не был способен. Очень, знаете, война рабочего человека к самовластию над машиной приучила. Ну и удобства, конечно, были согласовывать не надо по инстанциям. Доложишь взводному, а он по специальности электрик, рассердится. «Ты, — говорит, — в строю рядовой солдат, а у станка сам себе главнокомандующий».

Каждую деталь с какой позиции обдумываешь? Подведет она танкиста или выручит.

Веса в нее лишнего допустить нельзя, а запас прочности хочется накинуть. Как лекальщик, ее зализываешь, шлифуешь, колдуешь, притираешь, в такую микронную шкалу укладываешься, какую с завода не требуют. Сознание нам командовало без пощады себя изводить, но чтобы каждая обработанная деталь сызнова полный запас прочности обретала и для машины, что после ремонта, была бесчувственна.

Сроки ремонта определяли не по техническим нормам, а по сводкам с фронта. Чем хуже там, тем больше с нас причитается. Вот какое наше рассуждение было.

Только политбеседы у нас не всегда на высоте получались. Политрук у нас — сильный товарищ, начитанный, знающий политику, а массой овладевать не мог. Скатывались мы в политбеседах на обычное производственное совещание. Нарушали инструкции. А что делать? Свои производственные вопросы обсудить у нас другого времени не было. А тут возможность поговорить.

Приволокли нам подбитый вражеский танк — не для ремонта, на разборку, в переплав в мартен. Ничего тут обидного такого нет — их металл с нашим вместе в одной печиа плавить. Даже приятно, что они нам скрап поставлять начали. В первые месяцы войны не так уж много, это потом довелось такой скрап эшелонами в тыл гнать, но против нашей брони их металл оказался маркой ниже, по присадкам беднее.

Так вот, когда мы их танк разбирали внимательно, по косточкам, каждый его узел, каждую детальку дотошно обдумывали, в механизм вникали, в материал, методику его обработки. Желательно было понять: есть у немца по нашему рабочему делу превосходство или нет? И ничего такого особенного для себя не обнаружили. По сварке, например, они от нас даже сильно отстали, разве с КВ сравнишь или с тридцатьчетверкой?..

И здесь Буков снова сделал выжидательную паузу. Сощурясь, пытливо оглядел ребят, готовясь дать отпор, если кто из них в запальчивости заметит, что он недооценивает иностранную технику. Вспомнил, как доводилось наваривать шипы на гусеницы английских танков, которые без этих шипов вязли на мягких грунтах, теряли скорость, и беззащитные их экипажи гибли под огнем врага. А ведь для того, чтобы наварить эти шипы, понадобилась не только смекалка, а и тонкий расчет, с учетом всех конструктивных особенностей машины. И рабочие-солдаты произвели доделку безукоризненно, не будучи инженерами, а только мастеровыми. Но говорить об этом не пришлось: никто не перебил его. Тогда Буков после долгов паузы вновь заговорил спокойно и доверительно:

— Когда в партию принимали, что во мне обсуждали? Какими новыми специальностями на фронте овладел, какая у меня техническая грамотность. Потому что без нее себя политически грамотным не докажешь. Отметили также: когда газовым резаком удалял вмятину вокруг пробоины для наложения на это место заплаты, произошла вспышка паров горючего, застоявшихся в танке, я пламя гимнастеркой охлопал, не растерялся. Биография моя была куцая, обсуждать нечего. А идеология что ж, как у всех, одинаковая.

Так мы в полной безопасности во втором эшелоне служили и свою рабочую квалификацию сильно повысили. Но звания за это не получали. На передовой в бою человек со всех сторон всем виден, а в мастерской единолично не выделишься: труд — дело коллективное, взаимозависимое.

Но случилось так, что немцы на вашем участке фронта прорвались и выскочили мотомеханизированной частью прямо на наш СПАМ и ремонтные мастерские.

Побросали мы инструмент, похватали винтовки, гранаты — и в окопы. Встретили фашистов из нашего стрелкового оружия дружно. Но в окопе нам воевать не нравилось. Рабочим при металле способней. Отослали ребят растаскать трактором поврежденные танки так, чтобы каждый танк дотом служил, с расчетом на круговую оборону. Выделили для них гарнизоны. Снаряды нашлись, — значит, обзавелись своей артиллерией, засели в жестокой обороне, как говорится.

Распределились на смены, чтобы и войну вести, и производство не оставлять. Война войной, а ремонт — наша прямая задача. Тем более что подвижный танк нам теперь для личного употребления нужен.

Поставили немцы пушки и начали по нас бить. Потом авиацию вызвали. Значит, такая обстановка. Неприятная. Пятачок мы занимаем маленький, а снарядов и бомб на него обрушилось много. Но если мы столько времени от войны были освобождены, пришлось за эту передышку сразу в полную меру отвоевывать.

Солдатского опыта мы не имели. Просто так, от души дрались, по-рабочему.

Когда немцы на нас в атаку кидались, мы трактором на них танк подремонтированный вытаскивали, он их шрапнелью и пулеметами бил, а трактор за его броней укрывался. Потом трактор у нас подбили, остались мы без тягла.

Пару танков, какие поцелее, мы скоростным методом ремонтировали, чтобы только на ход поставить.

Мастерская — сарай беззащитный. Но там станки. Детали станочной обработки требовали. А тут бомбы, снаряды все рушат. Падали ребята у станков. Один упадет — другой становится дотачивать, пока его третий не сменит. За паршивую втулку жизнями платили, вот во что нам втулка становилась. Узлы надо было ставить, находясь снаружи танка. На такие монтажные работы люди выходили сознательно, как под добровольный расстрел. Да еще на этом расстреле нервничать нельзя, спокойствие нужно, сосредоточенность, чтобы все правильно установить, сцентровать, замеры делать. Машина небрежности не терпит, откажет, и все.

На монтаже мыслить надо сосредоточенно. На нем труд всех итожится. Неладно что-нибудь пригнал — весь агрегат снова разбирать, доискиваться. В нормальных условиях высшая ответственность. А тут по рукам, по телу осколками бьет. Ударной волной расшибает. Самые мастеровитые, самые знающие, самые лучшие на сборку становились и падали замертво. Я против своих товарищей солдат-рабочих кто был? Суслик. Ушел в армию с чем? Вроде слесаря-водопроводчика со вторым разрядом. А тут матерые машиностроители рабочая интеллигенция. Чертеж, схему запросто с одного прищура читали, как вы книжки писателей читать наловчились. Любой станок на высокий класс точности настраивали. У них станки на одной высокой ноте работали. Можно не видеть, а по слуху понимать, что за станком стоит мастер выдающийся. И не до трудового героизма им тут было, когда каждую покалеченную машину надо фронту не только быстро вернуть, но и как новенькую. Работали, себя не помня. Одно имея в виду: должна машина наш труд доказать танкистам так, чтобы они не почуяли, что она после ремонта. Не считали бы себя обиженными, что им БУ вернули, а все равно как бы с завода. Значит, и внешность у нее должна соответствовать.

Танкист — он нам родня. И по обученности, и по уважению к металлу. Металл грубости не терпит, его обласкать надо, тогда он тебе товарищ во всем, надежный, услужливый. Всю силу свою отдаст полностью, без утайки. Только ты на него себя тоже не жалей. Тут дело обоюдное. Ты ему, он тебе. Чем больше ты на него труда потратишь, тем больше его отдача будет. Это не только закон техники, но и человеческого с ней обращения.

Сказал я вам, немцы из орудий по нашему расположению бьют, бомбы с самолетов кидают. Сидим мы в окопах, в танках, в укрытиях, а у всех тревога за станки и техническое оборудование: оно же беззащитное, его в окоп не унесешь, в танке не упрячешь. Некоторые в панике от этого из окопов уходили в мастерскую, чтобы хоть самые ценные станки прикрыть мешками с землей. Конечно, недисциплинированно поступали, бой есть бой, у него свой порядок. Но мы еще не привыкли по правилам воевать, в мастерскую бегали.

А там что! Осколки все колотят, ломают — не увернешься. Не все обратно из мастерской приползали, на смерть там и оставались. Но ведь понимать надо! Солдат оружие свое не бросает, если он даже раненный. А наше рабоче-солдатское оружие — станки. Мы к ним приставлены. Как артиллеристы к своей батарее. Они без пушек — ноль, а мы — без своей техники.

Когда немцы перед своей атакой нас долго бомбили, обстреливали, мы это не всегда психически удовлетворительно выдерживали. Иногда срывались. Не в атаку, а так просто, бежали на фашистов, потому что невтерпеж их ждать, пока они к нам сами ногами подойдут.

Фашист весело на нас шел, самоуверенно. Знал: тыловая рабочая часть, не строевая. В твердом расчете шел на легкое побоище.

Мы кто? Мы металл ворочать привыкли, строгать, обтачивать, твердость его привередливую себе подчинять. А тут против нас кто? Мясо в мундирах. Ну и дали мы им! Напоминаю. Большинство было старших возрастов — рабочие с выслуженным стажем, не физкультурники, но народ жильный.

Кроме всего, если мы на микронной точности работали, мерный инструмент сами себе делали, так из винтовки, из пулемета точный, прицельный, расчетливый огонь вести нам сама наша техническая культура обеспечивала. И если человек мог кувалдой с двух замахов заклепку впотай сплющить, так прикладом с одного удара фашисту каску в плечи загнать он может свободно.

Собираемся обратно в окоп, кто раны на себе бинтует, а кто, чтобы товарищей не беспокоить, прикрыв лицо шинелью, помирает молча от тяжелой раны.

Фашистов мы пороняли много. Но мы этого не обсуждали. Совестно такое обсуждать, когда свои, родные, либо погибшие, либо поврежденные. И сколько нам самим на дальнейшее прохождение жизни времени отпущено, неизвестно.

На своем деле каждый умнеет. В мастерской мы себя показали с наилучшей рабочей стороны. Танкисты были нами довольны. А вот по солдатской линии пришлось нам умнеть на ходу.

Командир рембата — офицер-кадровик — за нас сильно взялся. Обучал солдатскому делу по уплотненному курсу. Совпала для нас теория с практикой. Но не удалось ему все по военной науке правильно организовать для ведения боя в окружении. Свалила пуля.

Политрук Гуляев на себя командование принял. Но он кто? Бывший инструктор райкома, политически сильно развитый, а по военной линии — в пределах Осоавиахима.

Хорошо, здесь у немцев танков не было. Бронетранспортеры на гусеничном ходу со стальным низким кузовом. Тоже вещь опасная, и скорость у нее больше, чем у танка. Но мы их — зажигательными. Пулемет авиационный был, нам его на ремонт завезли летчики. Мы по-дружески взялись. Оставили они нам и боеприпас, чтобы после ремонта машину испытать. Вот мы его в бою и испытали.

Кроме того, нарезали из броневого листа щиты, поставили на полозья, желающие могли с этими щитами, впереди себя их толкая, к немцам подползать и гранатами их забрасывать. Охраны труда при нас не было. Самим надо было думать, как при такой самодеятельности травм избежать.

И снова Буков смолк, теперь уже от щемящего чувства неловкости, внезапно овладевшего им. Не слишком ли развязно и лихо рассказывает он о людях, свершавших свой подвиг в те дни? Если, допустим, кто-нибудь, не Буков, а другой, рассказывал бы об обороне мастерских, как бы он сам воспринял подобное повествование? Возможно, не раз усмехнулся бы, а может быть, даже обиделся. Фактически все это так и было, и вместе с тем не так. Все как будто правильно, но ведь переживал эти события каждый по-своему. И сам Буков переживал их иначе, чем сейчас рассказывает. Никто не считал тогда, что делает что-то необыкновенное. Поступать, как все, — вот в чем была высшая душевная задача. И поэтому никто не считал, что это подвиг, просто все действовали согласно обстановке. Но разве это поймут те, кто такого не пережил…

Буков пытливо, с беспокойством смотрел на ребят. Лица их как бы осунулись, затвердели, губы сжаты. Слушают напряженные и притихшие. Значит, ничего. Главное доходит. Можно продолжать.

— Была тут невдалеке при нас семидесятишестимиллиметровая батарея ПВО, обслуживал ее женский состав.

Наверное, оттого, что батарея женская, ее во втором эшелоне держали, берегли, значит.

У нас народ в мастерских пожилой, семейный, только я тогда один полагал: помру холостяком. Так что от батареи держались на вежливом расстоянии. Я заходил иногда. Спрашивал: может, какой-нибудь пушечке мелкий ремонт требуется? Командовала девчатами — я прямо скажу, беспощадно — с крашеными волосами, уже пожилая лейтенантка. Ну, хуже заведующей интернатом она над ними была. Во все вникала, во всякую интимность. И политрукша ей впору, такая идейная, деваться от нее некуда. Я раз как-то на батарею пришел и цветов по пути машинально насобирал. Что она сделала? Поставила по команде «Смирно» — это с букетом в руках. Собрала расчет и говорит:

«Вот, товарищи бойцы, любуйтесь, какое оружие солдат на войне при себе носит».

И носком сапога мой букет толкает, который у меня в опущенной руке висит, уже повядший и обтрепанный. И начала при всех воспитывать, лекцию читать: мол, сейчас главное — любовь к Родине, а не к кому-нибудь персонально. Советская женщина на фронте — это прежде всего боец, а не женщина. А поскольку я не строевой, а они здесь огневики, нечего мне здесь топтаться со своими тыловыми настроениями.

Но вы что думаете, может, она всегда такая принципиальная? Когда танкисты от нас технику отремонтированную забирать прибывали, так их в женской батарее всегда с почетом встречали. И эта политрукша губы себе специально для них мазала. По-граждански себя аттестовала Зоей и слово им предоставляла, чтобы рассказывали о героических подвигах. И все девчата слушали их, млея о г восхищения. На войне тоже, знаете, полной справедливости нет. Ну, да ладно. На батарею я не просто так заходил, а с серьезными мыслями по определенному объекту.

И весь личный состав батареи об этом знал. Как и у нас ремонтники тоже знали, что я от сержанта Люды Густовой зависим. Война войной, а человеческое она бессильна вышибить.

Когда фашисты на нас наскочили, очень я был взволнован: как там, на батарее? Немцы ее бомбили за то, что она нас от воздуха спасала.

Отпустил меня отделенный — токарь-фрезеровщик пятого разряда товарищ Павлов — разведать и доложить, какая на женской батарее обстановка после бомбежки.

Что я там увидел?

Когда нас, солдат-мужчин, убивают, это еще куда ни шло. А когда девчат, женщин — тут сверхчеловеческие силы надо, чтобы перенести.

Два орудия вдребезги разбиты, земля изрытая, опаленная. А в капонире лежат в ряд, аккуратно причесанные, прибранные, те, кто был их боевыми расчетами. Оставшиеся живыми молча копают яму. Не захотели в окопчиках схоронить. Специально решили отрыть. И сами онии хуже покойниц выглядят. Лица черные, закопченные, кто ранен — на них бинты грязные. Я обращаюсь как положено, докладываю, зачем прибыл. А они, понимаете, оглохли после боя, не слышат, что я говорю. Только щурятся на меня, и все.

Поскольку у кого обмундирование поцелее было — для покойниц с себя уступили, неловко мне смотреть. Жмурюсь. Но они даже не понимают, почему я глаза прикрыл. Копают. А я для них — постороннее, чуждое существо, и все.

Доложил обстановку на женской батарее своим.

Политрук Гуляев спрашивает: «Командир батареи жива?» — «Задетая, но живая». — «Тогда пойдем просить ее, чтобы приняла от меня командование. Она артиллерийское кончила — строевой офицер».

Пошел я снова на батарею вместе с Гуляевым. Пока он с командиршей договаривался, я Люду сыскал. Сидит она на бруствере, уткнув лицо в ладони, и плечами трясет. А над ней стоит политрукша Зоя, такая бледная, какой от пудры не бывают. Гладит одной рукой Люду по голове, другая рука у ней бурым сырым бинтом обкручена. Зоя стоит спокойно, в зубах папироса, сапоги начищены, обмундирование в порядке. Говорит Люде:

«Только задело кость. Нечего нюни разводить».

Заметила меня, спрашивает:

«Орудие осмотрели? Восстановить можно?»

Я гляжу на нее и молчу.

«Лопух, — говорит, — марш к орудиям и доложить немедля».

Ну, пошел я, осмотрел пушки: почти все, кроме одной, повреждены окончательно. Вернулся.

Теперь обстановка такая: лежит на земле Зоя без сознания, а над ней Люда с раскрытой санитарной сумкой хлопочет, шприцем колет. Очнулась Зоя, приподнялась, приказывает:

«Докладывай!»

Сидит с закрытыми глазами и качается. Потом глаза открыла, такие, знаете, мутные, смотрит как бы сквозь меня, говорит сонным таким, усталым голосом:

«Я же ребенка теперь не смогу искупать одной рукой…»

А тут снова команда: «Воздух!»

Девчата к орудию кинулись. На них пикируют, бомбы валят. Стоим мы с Гуляевым, курим, молчим, каждый свое переживает.

И должен я вам, ребята, объявить: хуже животного тот наш брат мужского происхождения, который в женщине не видел и не видит наивысшего человеческого. Они ведь на многое больше нас способны, они ведь какие, эти наши зенитчицы. К примеру, отстрелялись, отработались во время налета, оттерлись от крови, обвязались от ран, а потом спрашивают Гуляева:

«Может, вашим солдатам постирать нужно? Так пожалуйста. У нас всего одно орудие осталось, есть возможность стирку устроить на всех».

Только что пикировщики на них косо падали, бомбы роняли; словно из порванного неба, все на них валилось. Земля опеклась ожогами, осела вмятинами, задранный ствол орудия и тот весь осколками пошкрябан. А они похоронили погибших, заплаканные, ободранные, полуоглохшие, по тревоге снова отстрелялись, отмучились бомбежкой и вот, пожалуйста, — постирать предлагают по своей женской милосердной доброте, забыв, что они герои, а не мы.

Политрук Зоя на ящике из-под снарядов сидит и пытается спичку зажечь одной рукой, чтобы прикурить.

Чиркнул я ей зажигалку. Кивнула, затянулась. Я ей говорю про зажигалку: «Возьмите!» Спрятала она зажигалку в боковой карман гимнастерки. Потом спрашивает: «Не жалко?»

Я говорю: «Это просто сувенир, на память, давно хотел, но стеснялся. Очень уж вы строгая».

Она задумчиво так: «Зажигалки мне на фронте дарили. А вот цветы никто не приносил».

«Будьте уверены, принесут». Неловко я это сказал, потому что она на земляной холмик оглянулась. И еще неловкость допустил. «Сапожки, — говорю, — у вас маломерные, детский размер. Какой же вы номер носите?» Это я хотел отвлечь, чтобы про руку не думала, для женщины, мол, без руки не такая уж инвалидность.

«Дурак ты», — сказала она, отвернулась и стала раскачиваться корпусом от боли.

Вернулись мы к своим, тоже обстановка не наилучшая.

Фашисты пристрелялись из минометов, большие у нас потери в людях.

Лейтенант Карпова наших ребят собрала, стала проводить занятие по обращению с орудием. Народ у нас цепкий, быстро технику освоил. Но боеприпасу мало, на крайний случай берегли. Помпотех Соловьев Евгений Мартынович взялся стреляные орудийные гильзы на новую зарядку восстанавливать. Колдовал — не получилось.

Он с полным инженерным образованием, на производстве не работал, в конструкторском бюро служил. Привык там к обходительности. Здоровье у него не сильное, голос тихий, голова плешивая, руки маленькие — дамские. Но партийный товарищ. В боевой обстановке спокойной деловитостью ободрял. И стрелок оказался замечательный: протрет очки, дыхание задержит — и с первого выстрела свалит.

Всегда он деликатный, внимательный, будто каждый человек для него новость. Есть только к себе чуткие, а он каждого человека угадывал, его настроение.

Сидит в окопе, и вдруг лицо такое счастливое — объявляет:

«Обратите внимание, товарищи, пуля на излете щебечет, ну как молодой щегол». Люди изумленно смотрят: нашел о чем рассуждать. Он поясняет: «К войне, товарищи, надо привыкнуть, не обременять себя трагическими наблюдениями». Кивает на Василия Земина. «Вот вы, — говорит, — для меня образец самообладания. А чем, спрашивается, образец? Тем, что Земин в окоп книги из ротной библиотеки приносит. От бомбежки рядом с собой держит. Другие боеприпасы волокут, а он — книги. Конечно, книга полезна. Фокус такой получается: начнешь читать, и вдруг ничего нет, ни войны, ни немца, а есть нормальная человеческая жизнь, тоже, конечно, со всякими неприятностями, но ты тут ни при чем. Вроде сочувствующего наблюдателя, и только. Получается передышка, отдых».

Отремонтировали мы два танка старых образцов, но все-таки боевые машины, да еще на ходу.

Политрук на партийное собрание вопрос вынес. И так его поставил: конечно, танки нас сильно выручат, немецкие атаки отбивать. Но артиллерия авиации все равно танки снова расколотит. А у нас тяжелораненые, а также артиллерийский женский расчет, который все боеприпасы расстрелял. Есть возможность на этих двух прорваться к своим. Водители найдутся из числа ремонтников по моторам.

Приняли решение. Стали ребята быстро домой письма писать. Ночью завязали мы с немцами бой наступательный, нахальный, потому что наступать нам почти нечем. Но отвлекли. Танки благополучно прорвались, о чем они нас оповестили через некоторое время ракетой. Повеселели мы от этой ракеты, порадовались. Хотя за ночной бой еще потери понесли.

Потом какое настроение у нас началось? Стало определенно ясно, когда наши на танках уехали, что мы теперь тут насовсем. Остались у нас кучи всяких разбитых машин колесного транспорта, на скрап только годных, и такие же кучи металла от разваленных, тоже на скрап, бывших танков, броневиков. Из этого железа уже ничего путного сделать нельзя. Одна пригодность: на баррикады, ну еще для прикрытия в щелях.

Сидим в земле, молчим, каждый про себя думает. А тут вдруг подходит к политруку солдат — слесарь Фетисов, протягивает бумажку. Становится по команде «Смирно»:

«Прошу принять меня в партию взамен убывшего в связи со смертью товарища Павлова Александра Григорьевича».

Ну, казалось бы, хорошо, человек в партию просится. Но его тут же на месте Федор Соловьев одергивает:

«Почему тебя вместо Павлова, когда я с ним с одного завода?»

Ему правильно режет Фетисов:

«Так ты то же самое напиши и подавай заявление».

Он говорит:

«Я-то напишу, но ты у себя Павлова вычеркни».

Другие встряли в разговор. А политрук молчит.

Потом все-таки взял слово.

«Сегодня, — говорит, — когда в атаку бегали, я какую команду отдал? Коммунисты, вперед?! Правильно?» — «Точно». — «Кто-нибудь в окопах оставался?» — «Нет». — «Значит, что получается? Выходит, все бойцы посчитали себя коммунистами». — «Временно, по случаю атаки». — «Временно в партии не состоят». — «Так как быть?» — «Вот вы и решайте».

Ну, какое тут еще решение. Вырвал политрук из своей полевой тетради листы чистые, роздал. Потом исписанные обратно собрал, сложил в планшетку. «Если, — говорит, — обстановка не даст все по уставу оформить, ну что ж, партия мне простит. Объявляю вас коммунистами».

Обошел ребят, пожал руки, каждого обнял.

Торжественно все получилось, красиво. И тут наш старшина расчувствовался.

«Разрешите, — говорит, — по этому случаю досрочно раздать комплекты нового обмундирования. Хотя это с моей стороны нарушение. Но я как раньше думал? Перед боем выдавать, потом измажут, испортят. После боя люди замученные, недооценят. А сейчас самый момент, чтобы отметить».

Хитрый мужик, понимал, что все равно хозсклад пропадет. А как подал?! Сильная оказалась у него психическая механика. Получился праздник. И продпитание тоже с излишком выдал.

Какая конструкция души у нашего человека?

У каждого сердце до этого в кулак было сжато, лица серые, глаза тусклые — одно соображение: изловчиться так помереть, чтобы при этом прихватить больше фашистов, убытка им побольше собой принести.

А тут что началось: распустились ребята, расслабились, стали вслух вспоминать, кто как своей гражданской жизнью пользовался, кому какой план жизни война сорвала, каждый на что-нибудь интересное себя метил.

Земин информирует:

«Лев Толстой при обороне Севастополя на батарее служил. И его могли свободно, запросто, как всякого, убить. И никто — ни он сам, ни другие бойцы — не знал, что Толстой гений, и, если б его убили, не было бы у нас ни „Войны и мира“, ни „Анны Карениной“, ни даже „Севастопольских рассказов“».

«Ты это к чему?» — спрашивают.

«А к тому, — говорит Земин, — не исключено, что и среди наших товарищей есть скрытая выдающаяся личность».

Каждый про себя такого не думает, но на другого поглядывает с надеждой: «А вдруг этот боец действительно человек особенный. И он для потомков будет нужный. Как знать, разве в таких условиях отгадаешь?»

Больше всего ребята на помпотеха Соловьева при этом поглядывали. Недаром же он изобретениями занимался.

Вдруг он и есть такая личность! Показал себя с наилучшей стороны на производстве по ремонту и когда самодельные мины конструировал — сильно соображающий товарищ. Может, именно его и надо изо всех нас сберечь?

Я обращаюсь к нему, спрашиваю:

«Евгений Мартынович, как вы полагаете, победитовый резец — это самое наипоследнее слово нашей техники?»

Он глаза свои на меня задумчиво поднял, потом стал у себя ногти на пальцах рассматривать.

«Вообще я сторонник керамических резцов: и экономичней, и кристаллическая структура их перспективней, в смысле твердости приближается к алмазу».

Подмигнул я ребятам. Те, конечно, поняли. Значит, наметили, кого сберечь из нас надо.

На рассвете фашисты за нас сызнова взялись. Бомбили, из орудий стреляли, затем в атаку пошли. Пришлось нам из окопов выбраться. Бились с автоматчиками уже на площадке СПАМа. Она у нас, конечно, была оборудована для такого боя.

Кое-какие останки танков как доты у нас приспособлены. Помещение мастерских сгорело. Но за станками можно укрываться, за их металлом лежа, отстреливались, гранатами кидались.

Всякое железо мы приспособили для препятствий, укрытий — тут его хватало.

Под руководством Евгения Мартыновича управляемое минное поле в несколько полос соорудили. Сверху каждой минной ячейки навалили кучи отходов от металла.

Ячейки эти рвались почище бомб. Гайки, болты, обрезки шуровали фашистов так, что смотреть на них было после неприятно.

Еще бочки с горючим по наклонным доскам раскатали, из автомата пробили и вслед — бутылку с зажигательной смесью.

Выжили в эту атаку у нас совсем немногие. Сколько числом — сказать не могу, потому что раненые, если были в сознании, норовили заползти в железный хлам. Там лежат и, если не помирают, отстреливаются.

Очень нас в эти тяжелые моменты товарищ Соловьев Евгений Мартынович на бессмертие воодушевил.

Приволок уцелевший газовый баллон и резаком на стальном листе, из которого мы заплаты на танковую броню обычно выкраивали, начал на этом стальном листе всех остающихся пока в живых поименно в порядке алфавита огнем записывать.

Аккуратно писал, нигде лист насквозь не прожег, но каждая буковка выплавлялась четко, глубоко, и, когда весь наличный состав записал, помедлил, задумался и в самом низу вывел: «Погибли за Советскую Родину», и дату поставил, только завтрашним числом. Значит, не теряя оптимизма. Сутки — полагал твердо — выстоим. И то, что на стальном листе мы все были поименно записаны, — это надежно получилось, приятно. Как ни храбрились, а без следа помереть, безадресно, — уныние. Отпишут: пропал без вести.

А тут документ надежный. Фактический. На нем ничего не сотрется. Все точно записано.

Нам, конечно, не до потомков было. Не до вас то есть, вот таких, какие вы сейчас есть распрекрасные.

Нам бы только оформиться. Чтобы, когда свои сюда вернутся, списали бы со стального листа на бумагу фамилии и оформили. Так, значит, думали, по-деловому, по-серьезному.

Целых среди нас уже не было, каждый задет, хоть раненым себя не считает. Один — так совсем зашелся. Зажал в тисках какую-то плашку и напильником ее шурует. А зачем? Ни ему, никому не известно. Но когда в бой позовут, идет послушно, а потом снова к тискам. Надо полагать, этим занятием он себе боль превозмогал.

Но погибнуть нам всем не довелось, согласно надписи на стальном листе. Наши заказчики не допустили — танкисты. Правда, мы с ними не по-хорошему обошлись, потому что обознались.

Пошли фашисты нас добивать на рассвете. Как между нами было обусловлено, тавот, тряпье всякое навалили продольными кучами, залили машинным маслом, подожгли. Нам в дыму маневрировать можно, мы свое расположение на ощупь знали, нам в дымной слепоте легче биться.

Кидаемся гранатами, стреляем, последние минные погребки, накрытые железным хламом, рвем. Хаос! Ничего не поймешь. Каждый для себя фашиста ищет.

А тут слышим — танки.

Но все-таки сознанием загордились, что нас танками добьют, а не просто из автоматов.

И как первый танк начал нашу баррикаду из железа толкать, тот боец, который до боя у тисков свою боль превозмогал, побежал на танк со связкой гранат, ну и испортил машину.

Мы, знаете, даже сначала не обрадовались, что спасение пришло, выручка. То есть, конечно, жить кому неохота, жить — радость. Но просто нервных сил не было понять эту радость. Бой такой был, что никто себя не экономил. А тут бой кончился, ослабли, отупели от переживаний. Танкисты, которых мы впопыхах подшибли, выползли из танка полуконтуженные. Командир кровь утирает, ругается:

«Ошалели, подбили машину, теперь сами чините». — Он дружески, без обиды, а мы всерьез, не было у нас такого целого нерва, чтобы понять: про ремонт это он так, к слову.

Оглядели повреждение, приволокли инструмент — стали разбираться, кому что делать.

«Да вы что, ребята, обиделись?» — Командир танка начал у нас инструмент из слабых рук вынимать. Потом нас танкисты трясти стали, обнимать, по-солдатски целуют. И лица у них такие, будто не мы перед ними виноватые, а они перед нами.

Налили они в кружку спирту, поднесли каждому.

Как по первой приняли, взбодрились и тут засовестились, вспомнили, что на стальном листе газовым резаком написали. Неловко получится, если танкисты прочтут, увидят, что некоторые из нас незаконно в список записаны, поскольку мы живые, а получается, приписали сами себя к тем, которых уже нет и которых надо увековечить, как они того заслужили.

Хотели мы стальной лист убрать, но сил поднять его не было, прикрыли только брезентом. И на этом совсем сникли — спирт выпитый, и переживания, разбрелись кто куда и в беспамятстве спать.

Ну что потом было! Похоронили павших товарищей. Стальной броневой лист с написанными их именами установили вертикально на рельсовых подпорах, а имена живых заплавили. Танк подбитый отремонтировали, затем отправили на переформирование в тыл. Дали нам отдых. Кому причиталось, тех наградили. И снова в рембат.

Оборудование здесь было, может, и не хуже прежнего, но люди не те. Может, обстановка не позволяла им себя так высоко показать. Но тех, кого уже не было, мы считали по всей статьям человеческим наилучшими. Самой надежной советской конструкции. До последнего своего вздоха — рабочий класс. Сделали меня отделенным, с танковой частью по тылам немцев в рейды ходил, при полном отсутствии производственных условий машины ремонтировал; когда ремонта не было, доверяли должность механика-водителя — отводил душу.

Кончив свой длинный рассказ, Буков оглядел притихших монтажников и сказал строго:

— Время позднее, молодым организмам спать положено. — Встал, потянулся. — А у меня сна не будет, растревожился. Пойду похожу по местности…

Отбросил рукой полог палатки.

— А луна глядите какая! На фронте мы ее не уважали. Осветительный прибор. Значит, жди бомбежки…

Не просто было на душе у Букова. С одной стороны, он был доволен, что молодые ребята притихли, посуровели. Видно было — молча переживают услышанное. С другой стороны, Буков опасался, не получилось ли, будто он хвалится собственными подвигами. А ведь эти ребята строят здесь, в пустыне, гигантский медеплавильный комбинат, и до этого уже не один завод ставили, а он, вместо того чтобы на разговор вызвать, как бы собственным примером их поучал. И Буков вдруг извиняющимся тоном заявил:

— Это я просто так вас информировал. Вроде представиться, что, мол, за личность, для знакомства.

Встревоженно он ждал, что ответят, и услышал:

— Вы, товарищ Буков, за машину свою не беспокойтесь. Если подъемники к завтрашнему утру не получим, соберем доисторическим способом, без подъемников.

— А мне не к спеху, — смущенно кашлянув, сказал Буков. Отвернулся, чтобы ребята не разглядели выражения его лица, добавил с усилием, строптиво: — Вручную сборку вести — это нарушение. Понятно? — И зашагал прочь от палатки, испытывая блаженное чувство радости: такое доводилось ему испытывать на фронте, когда люди без слов понимали друг друга, совершая то, что теперь называют подвигом. Ему очень хотелось вернуться в палатку, чтобы досказать, чего не успел. Но зачем? Они и так поняли главное. Надежные ребята, в себе уверенные, и это хорошо, что такие самостоятельные. Буков шагал в темноте, жадно вдыхая чистый, прохладный воздух, мягко ступая на сыпучие пески, которые некогда были скалами, постепенно за миллионы столетий рассыпавшимися в прах.

Буков бродил по серому скрипучему песку, местами проросшему кустарником, подобным пучкам оцинкованной проволоки, и вспоминал о том, как еще в самом первом месяце войны его послали на ремонтной летучке к поврежденному на поле боя танку. Машина потеряла левую гусеницу. Она лежала, плоская, вытянутая, суставчатая, метрах в двадцати от танка.

Буков подъехал на летучке к гусенице и стал прикручивать буксирный трос к тракам гусеницы. Но тут немцы открыли пулеметный огонь по полуторке; сначала он увидел, как из бортов, словно перья, летела щепа, потом зашипели и осели пробитые скаты. Но все-таки ему удалось доволочить гусеницу до танка, когда уже из пробитого бака тек бензин, а потом загорелась полуторка, и он выскочил из нее и бросился к танку, перекинулся в открытый люк и там присел на металлический пол, зажав под мышками пораненные руки.

«Что, попало?» — осведомился из недр машины сиплый и слабый голос.

«Ага», — сказал Буков.

«Сильно?»

«Не очень».

«Обуть машину сможешь?»

«Один — нет».

«А я в напарники не гожусь. Ноги перебиты».

«Почему же вас тут оставили?»

«Не оставили, а остался дежурить у пулемета, чтобы машину не сперли. Значит, не сможешь?»

«Говорю — нет».

«Партийный?»

«А в чем дело?»

«А в том, надо у меня партийный билет взять и сдать в политотдел как положено».

«Ну, комсомолец я».

«Тогда можно, забирай и сыпь обратно».

«Я вас не оставлю в таком положении».

«А на черта ты мне нужен?»

«Ну, все-таки…»

«За невыполнение боевого приказа знаешь что бывает?»

«Говорю — не оставлю».

«Ты вот что, — просительно произнес танкист, — у меня секретный пакет, срочный. Понял? Его доставить нужно».

«Так бы и сказал».

«В планшете. С планшетом и сдай. — Танкист помедлил, произнес наставительно: — И расписку возьми. Без расписки не возвращайся».

Уползая от танка, Буков слышал за спиной звонкие, резонирующие о броню очереди станкового пулемета. Но когда он добрался до штаба и вручил дежурному планшет танкиста, тот вынул из планшета партийный билет в целлофановой обертке, карту, две свернутые дивизионные газеты, но никакого секретного пакета там не оказалось. Букова задержали. Но после проверки выяснилось, что за танкистом никаких секретных документов не числилось. И когда Буков вернулся к танку на другой летучке, танк уже горел, расстрелянный немецкой артиллерией. И Буков понял, какой уловкой этот танкист спас ему жизнь. А что он о нем, об этом человеке, знал? Ничего. Даже лица не видел. И танкист его не знал. А вот спас от смерти. И сам погиб в одиночестве. И на всю жизнь Буков остался в долгу перед этим человеком, он привык мысленно отчитываться перед ним, проверять свою совесть. И сейчас он соображал, правильно ли он держался с ребятами, ведь они с такой готовностью решились на трудную ручную сборку машины, без подъемных средств, в чем, собственно, не было уж такой срочной необходимости. Но, решив так, они стали ему близкими, словно однополчане.

II

Как всегда бывает в пустыне, ночью земля остывала, отдыхала от дневного зноя.

Безоблачное небо застыло прозрачным светящимся слитком над монтажной площадкой.

Сторож спал на алюминиевой раскладушке, накрывшись ватным одеялом.

Рыжая кудрявая дворняжка величиной с детский валенок, лежавшая в ногах у сторожа, соскочила, подошла к Букову, понюхала его ботинки и вдруг встала столбиком, как суслик, выпятив пузо, дружелюбно виляя хвостом. Сторож, проснувшийся оттого, что собачонка его покинула, поднял с земли пачку сигарет, закурил, стал кашлять.

Буков сказал:

— Пес у тебя подхалим.

— Не то слово бормочешь, — обиделся сторож. — Собачка культурная. Привыкла к тому, чтобы ей восхищались, одобряли. А ты хочешь, чтобы я немецкую овчарку держал и она на людей зверем кидалась? Такие злые животные нам вовсе не требуются. Я тут сначала при геологах служил. Все, как один, с образованием. Высшая интеллигенция. Так они из блюдечка молоком трехразовое питание змее-гадине установили. Приучили вместо кошки им услужать. Ни одной мыши на продуктовом складе от того змея не было. Полоз его порода, безъядовая, но все равно — пакость. Как кишка, склизкая. Но они им умилялись, хвалили за то, что мышей жрет, по шкуре рукой гладили. Когда я им замечание делал, вот что говорили: в Египте, дескать, в старинное время змею даже памятник был установлен. Полагают, за то, что в старые времена сильный мор от чумы был, а грызуны заразу переносят. А против грызунов змея — первый борец. Научно сильно во всем ориентировались. Натащат мои геологи в палатку битого камня, в кислоту окунают. Я их учу: «Вы бы камень на спирту настаивали — напиток все-таки». А они стекляшку показывают, спрашивают: «Захар Семенович, по-вашему, что из этого эликсира получится?»

Я человек серьезный, не до баловства, вразумляю:

«Зря вы тут в пустыне копаетесь. Человечество, которое здесь до вас сто веков жило, не зря пустыню пустыней обозвало. Пустыня что значит? Пусто! Ничего нет. Значит, нечего здесь шарить, зарплату зря истреблять».

А они мне про всякие войны, нашествия байки вкручивают, будто от войны пустыни заводятся.

Войну я знаю. Почище их. С басмачами тут сколько на кавалерийской службе сражался. И в Отечественную по состоянию возраста в похоронной команде служил. Вредность войны я знаю. Не побей мы фашистов, они бы всю планету захватили. Но мы их укоротили. Не получилось у них из земли пустыни делать.

Выковыривали геологи тут старинные кости человеческие, хотя и говорили, что кости не их специальность? в древние времена народ сильно от войны погибал, от эпидемий, от голода. И это все на костях отпечатано — кто порубанный, кто просто хилый — от болезней и отощания. Так что по-научному о старой жизни надо рассуждать не по гробницам, минаретам и всяким украшениям из металла, а по костям простого народа.

А по линии перспективы в этой самой пустыне они правильно угадали. Пошли по всем инстанциям. И вот — наличность. Горно-металлургический комбинат закладывают.

Вот тебе и пустыня! Обманное это слово оказалось. Не пусто, а густо. Здесь в землю много добра напихано. Главное теперь — наружу все вытащить и — в переплав. Держава наша хозяйственная, умеет чего надо себе взять.

— Нахватался ты, даже слушать интересно, — сказал одобрительно Буков.

— Что значит — нахватался? Я и своим умом не маломощный. Живу, соображаю, как все. А ты чего ходишь, чего людям отдыхать не даешь?

— Да вот к машине зашел, проведать.

— Экскаватор — это тебе не пистолет, который собрать и разобрать одними пальцами можно. Сооружение громоздкое.

— Это точно.

— Он все равно что танк, только без брони. Да еще стрела, ковш. Словом, танк с грунточерпальным снаряжением. Чем люди больше за технику хватаются, тем они больше от техники зависимые. Не пришли подъемники. Лежит железо железом. И без техники ты его не построишь в машину.

— Это когда как, — сурово сказал Буков. — Припрет, так построишь.

Выбравшись из-под одеяла, сторож сказал:

— Разогнал ты весь мой сон. Если ты сытый, давай чаю попьем. Я его исключительный любитель. Напиток, полезный, соль вымывает. Потом поимей в виду, у нас тут ночь — лучшее время рабочее: прохлада. Местный народ понимает. Ты это учти. Просись в ночную смену, она наилучшая. Ты чего сам больше обожаешь — жару или холод?

— Приходилось намораживаться до полусмерти, — хмуро сказал Буков. — На ногах четырех пальцев нет, в санбате удалили.

— Это где же тебя угораздило так простудиться?

— В сорок втором году надо было Ленинграду помощь боевую подкинуть. Пришла танковая часть. Машины тяжелые: КВ, тридцатьчетверки, а лед на Ладожском озере плохой, непрочный, в трещинах. На лучших участках выдержит нагрузку до тридцати тонн. А весу в танке значительно больше.

— Это верно, — сказал сторож. — Такое изделие не всякая земля удержит, а тут скорлупа — лед. Да еще ломаный, разве починишь?

— Чинить можно, — возразил Буков. — Мы лед ремонтировали, намораживали, наращивали себе дорогу.

— Значит, на этом деле ты и пострадал?

— Мое дело не дорожное, по линии механики. Надо было вес машин облегчить. А как? Значит, демонтировать. Приспособлений нет. Ни подъемников, ни блокоустановщиков. Исхитрились из шпал клети укладывать, из телеграфных столбов — ваги, стрелы подъемные вязали. Снимали башни с орудием, стальные крыши надмоторные и ставили все это на сани-волокуши, из бревен сооруженные.

Мороз за тридцать, да при ветре. Обогреться нечем. Костер не разведешь. Сразу немец обнаружит, из пушек начнет бить или с воздуха бомбами закидает.

Железо — оно холоднее льда. Лед после железа теплым кажется. В рукавицах только грубую работу делать можно. А тонкая — голую руку просит. Это же машина. Она обращение только деликатное признает. Масло в ней в камень застыло. Подвижные части — как сцементировало. Накроют тебя брезентом, водишь паяльной лампой, чтобы масло оттаяло, охота самому себя всего этой лампой осмолить, чтобы хоть тепло почувствовать. Ресницы смерзаются, моргаешь, а глаз при этом скребет, как наждаком. Начнешь деталь снимать — тяжесть невыносимая, кости скрипят и пот из тебя выжимается. После он коркой на тебе всю шкуру царапает, будто не обмундирование на тебе — жесть. В дыры ветер задувает. И спирту много принять нельзя. Пуще здоровья надо соображение сберечь. Охота еще хлебнуть, но отвергаешь. Да он и не действовал, спирт, жег, а тепла внутри нет. Все равно стынешь. Но застывать нельзя? пока немец не накрыл, надо всю работу кончать. Но конца ее не было, а только начало.

Начали марш по льду.

Примостился я на танке, без крыши он, все наружу. Механик-водитель стоя танк ведет. Надел железные трубы на рычаги управления и так действует. Пурга метет. Видимость плохая. Одолеть надо тридцать два километра но прямой. Если, конечно, не заблудишься.

Лед прогибается, трещит. Из дыр, которые бомбы во льду пробили, вода столбиком от нажатия наружу фонтаном лезет. Дыр таких много, на глаз видно, как они трещинами между собой объединяются, вот-вот рухнем, кроме того, сугробы стенами намело, таранить их танку в собранном виде — незаметное дело, а тут все на тебя сыплется снежным обвалом. Как сильный заряд пурги ударит — видимости нет, вылезаешь из танка, суетишься, ногами впереди его вешки щупаешь. На чистом от снега месте не лучше, ветер снег смел до полной шлифованной ледяной поверхности. Танк — он ничего, не скользит, а сани-волокуши, которые у него на буксире, мотает во все стороны. Вот и оборвало трос таким рывком. А на волокуше — башня с орудием. Надо за ней возвращаться, а как, если мы на своем маршруте лед совсем испортили? Но танк без башни — что? Трактор. С ним без башни не навоюешь. Оставить башню — все равно что солдату на марше оружие потерять. Невозможно.

А лед звучит, как струна порванная, стреляет лед трещинами, из них серая вода прет.

Ну, связал я трос, стоя в воде. Догнал уже на ходу машину. Бежал, стуча ногами, потому что они льдом обмерзли. Руки на бегу снегом тру. Сунул себе под мышки, чтобы пальцы на руках сохранить. Руки для механика — все, а про ноги позабыл, надо было б разуться, тоже снегом их растереть. Но я на руках сосредоточился. У механика-водителя на лице твердая маска из льда, пурга да водяные брызги со снегом всего его залепили. А обе руки заняты рычагами, даже обмахнуться нельзя. Стоит, терпит.

Все-таки достигли мы берега. И там сызнова то же самое. Только в обратном порядке. Танки надо собрать, смонтировать. При тех же условиях отсутствия условий, подъемных средств и прочего. А как собрали, поехали прямо тут же в бой, ничего, смонтировали без дефектов.

Но что интересно! Как я до самых костей не застыл, простуда меня обошла. Нервный подъем — сильнейшая вещь от простуды. А что пальцы на ногах отморозил — мое упущение, некогда было снегом тереть, слегкомысличал.

— Это ты убедительно рассказал, — помолчав, произнес сторож. — С одной стороны, конечно, мучение, а с другой стороны — подвиг правильный.

— Неправильных подвигов не бывает!

— Ты мужчина хитрый, — прищурившись, сказал сторон? — про геройство с подходцем толковал. Сейчас хороших людей завелось много, деваться от них некуда. Каждый на другого жмет, подавай ему сию секунду пространство, чтобы полностью развернуться по специальности. И ты тоже из таких. Мол, на фронте техникой через не могу обеспечивали, а тут, в мирной обстановке, бывшего фронтовика обижают.

— Я на обиды неподатливый.

— А на других жмешь. Не пришли подъемники, так всю тяжесть твоего агрегата надо ребятам с платформ руками своротить и собрать вручную.

— Была бы охота. Можно ворот соорудить, мачту для крана из бревен строительных.

— В самую точку я тебя угадал, — самодовольно сказал сторож. — Сразу подметил, как ты по площадке хозяйским глазом прицельно рыскал. — Произнес одобрительно: — Я самостоятельных обожаю. — Спросил: — Так ты что же, так всю войну по слесарной части и служил?

— С сорок четвертого механиком-водителем. Взяли в бригаду.

— Этот год я на фронте хорошо помню, — мечтательно сказал сторож. — Из похоронной команды в ВАД зачислили. Бесчисленно техника перла. За двое суток любую дорогу раздолбают. Только давай ремонтируй. Дорогу калечили без жалости. А что поделаешь — война. И у каждого свой интерес. Им на фронт скорее, а нам дорогу содержать в порядке надо. Так что я от вашего брата танкиста натерпелся. Высунет башку из своей брони, смотрит, как император, — и никакого внимания. Прокатит, а за ними после ну хоть бы колея, а то прямо траншеи остаются, засыпай, трамбуй, выглаживай, новые наедут испортят. От колесного транспорта к кому претензия? Не к ним, танкистам, а к нам, вадовцам, а разве мы виноватые?

— Ну что же, извиняюсь, — сказал с улыбкой Буков.

— Догадливый, — ухмыльнулся сторож. — Сразу понял, для чего я так на вас, танкистов, жалуюсь. От удовольствия вспомнить, сколько металла фронту подкинули. Земля не удерживала, по швам разъезжалась от его силы-тяжести. Спросил озабоченно: — А ты начальство собой беспокоил или сразу на площадку кинулся?

— Завтра на партийный учет пойду становиться, там и выскажусь по поводу своего положения.

— Это адрес правильный. Там от любой глупости лекарство найдут и кому надо рецепт на него пропишут.

— А ты что, партийный?

— Шаронову Герману Устиновичу рекомендацию в двадцать втором году я давал. А кто он теперь? Медицинский генерал-майор. А кем был? При нашем эскадроне фельдшером. Пулю он мне на скорую руку из тела вырезывал ночью при плошках, ничего лишнего не повредил и зашил аккуратно. Но пришлось по обстановке снова в седло садиться, чтобы теперь уже басмачи окончательно не зарезали. И ничего, ни одна нитка на ране не лопнула. Так что состою в партии с восемнадцатого и пенсию имею не какую-нибудь, а партийную. В сторожах временно. Вот развернут строительство, дождусь подходящей себе специальности. Я ведь только снаружи пожилой, а внутри у меня все играет. Прибыл сюда с геологами верхом на верблюде. Чего тут было? Пустыня. Бесполезный песок, и все. Жары столько же, сколько на Северном полюсе холода. Но мне что, я местный, от солнца не луплюсь, не потею. Меня знакомые басмачи уважали за устойчивость к климату. С запутанными, из бедняков, я специально дружил, чтобы не силой, а умом перевоспитывать. На одной из ихних женился. Теперь моя старуха — общественница, бойкая такая. А как познакомились? Кинулась с ножом, полоснула маленько, ну я ее и прижал, всмотрелся: глазки, носик — все на месте. Парнишка я был теплый, уговорил, села позади на коня, и все. Родителям по обычаю все ж таки калым отвез граммофон. В то время граммофон редкостной машиной считался. Это сейчас народ забаловался: телевизор смотрит без удивления, будто это нормально. Тогда граммофон можно было на двух коней сменять. А сейчас каждый мальчишка с транзистором, как с балалайкой, ходит. Велосипед за вещь не считают, на мотороллере по пустыне гоняют. Скачет время, так что всего бывшего запомнить не поспеваем. Мы тут кирками да лопатами шурфы копали совсем недавно. А ты прибыл, я вон — махина экскаватор. Черпачок у него в вагонетку, с одного замаха четыре куба кидает. И ты еще недовольный, что в несобранном виде тебе его представили. Трудностей понимать не желаешь.

— Порядок должен быть.

— Фронтовой анекдот про порядок знаешь?

— Знаю, для утешения придумали. Но я за твердую четкость во всем.

— Тут я согласен. Неувязки — это глупость прикрытая. — Снял с костра чайник, налил в пиалу, подал Букову. Произнес с благоговением: — Пользуюсь для заварки только девяносто пятым номером, лучшего и министры не пьют. Напиток полезный, весь организм улучшает…

Желтая тяжелая луна висела в небе. От песка веяло прохладой, пахло пресно камнем. В колючих зарослях ерзали ящерицы. Над костром порхала летучая мышь с тонким посвистом.

Сторож постелил себе кошму, а раскладушку уступил Букову, но Буков долго не мог уснуть, томительно ощущая гигантское ровное пространство пустыни, бездну неба.

…Перед глазами его вставала с зажатой в белых губах цигаркой политрук Зоя; щурясь, она приказывала начальственно:

«Орудие я не имею права оставить. Давайте его на крюк к танку».

Пожимала левой рукой руки остающимся бойцам, говорила официальным тоном:

«Благодарю вас, товарищи, от лица командования ПВО».

А лицо у Зои было землистым, похудевшим, маленьким, жалким, как у мертвого ребенка…

Люда подошла к Букову и потупилась, протянула пакет с чистыми портянками, шепотом сказала:

«Вот возьми от меня на память».

Мелкие слезы катились по щекам.

Буков, смущенный, растроганный, сказал растерянно:

«Чего ревешь? Портянок стало жалко?»

Сказал так для того, чтобы она не мучилась жалостью к нему. Но не выдержал тона, содрал у себя о пилотки звездочку, сунул в ладонь Люде, ласково посоветовал:

«В часть прибудешь, нацепи, а то на твоей потеряна, еще наряд заработаешь».

А потом попросил снайперскую винтовку у Ельченко, долго целился, наблюдал сквозь оптический прицел Люду, сидящую на броне танка…

Ельченко вскоре был ранен в лицо, отдал совсем свою винтовку Букову и сказал:

«Пойду потрепещу перед взводным, выпрошу противотанковую гранату».

С гранатой Ельченко выполз из окопа и подорвал немецкий станковый пулемет, но обратно не вернулся.

Вспомнилось Букову, как во время танкового боя он, уже будучи механиком-водителем, с ходу налетел на пень и машина зависла на пне, беспомощно грохоча впустую гусеницами. И недвижимая машина стала мишенью. Тогда он выполз через аварийный люк, заложил под пень взрывчатку, зажег куцый кусок бикфордова шнура, снова залез в танк и ждал там взрыва. Взрыв получился сильный, не то пень сковырнулся, не то танк с него сбросило. Только машина встала на землю. И Буков, оглохший от взрыва, ушибленный, все-таки вел танк. Это было под Варшавой. Но город Буков не помнит, не рассмотрел. Очень у него самого вид был тогда неважный, стеснялся в таком виде показываться населению заграничной столицы. Весь в бинтах, лицо в ожогах. И Берлин мало тогда видел. В триплекс какой обзор? Ограниченный. Для боя достаточный, а чтобы все нормально рассмотреть, видимости не хватает. Это потом, когда в Германии служил, город разглядел, когда в экскурсии водили.

В Германии когда служил, гражданских немцев вначале стеснялся, поговоришь — а человек скажет: вы моего родственника на войне убили. А что ответишь: доводилось.

Но победа не только в том была, чтобы фашистскую Германию одолеть, но и освобождение людям дать, чтоб они могли самостоятельно потом разворачиваться, согласно своим желаниям.

III

В Германии Степана Захаровича Букова зачислили в Особое подразделение, которому надлежало также охранять подземные коммуникации Берлина на участке, находившемся в ведении районной комендатуры.

Гигантский каменный подземный кишечник города простирался хитросплетенным, таинственным лабиринтом на огромном пространстве, вмещая в своих туннелях все то, без чего не может нормально жить и работать современный город.

Конечно, это не лучшая должность для солдата-победителя — лазить под землю со всеми своими орденами и медалями и там, в грязи и духоте, слесарить, чтобы не только, гражданские немцы, но и те, кто лишь недавно скинул мундиры, смогли вдосталь купаться в ваннах, пользоваться всеми благами сантехники. Хотя Буков в душе и понимал, что он совмещает в своем лице воина с представителем рабочего класса, утешать недавнего противника своим трудом он считал не только нежелательным, но и обидным занятием.

— Угождать фрицам коммунальными удобствами — я такой присяги не давал, — твердо заявил Буков капитану Зуеву, своему новому начальнику.

— Значит, пускай гражданское население страдает?

— Наших сколько городов поломано. Дома на любую работу согласный, а здесь пускай сами себе все чинят.

— Выходит, ты всем немецким людям враг?

— Не всем, а которые бывшие фашисты.

— Так ты квартиры фашистов не подключай.

— А откуда я буду знать, кто в них жильцы?

— Может, тебе список дать?

— Желательно.

— И ты будешь по этому списку лично карать лишением коммунальных услуг, как победитель. Так, что ли? Буков смутился, пробормотал:

— Ну недомыслил, ну и что?

— Значит, убедил? — спросил капитан Зуев и самодовольно откинулся в кресле.

— Не убедил, — хмуро произнес Буков, — а разжаловал. Значит, автомат сдать и в получении слесарного инструмента расписаться?

Капитан хитровато усмехнулся:

— Я, товарищ Буков, так полагаю: задание не столько ремонтное, сколько боевое, и подразделение наше посему скомплектовано из людей самых отважных.

— Подсластили пилюлю.

— Я ее сам недавно получил.

— Ну и как?

— Принял как положено.

Буков с неприязнью оглядел капитана. Неказистый, сутулый, с узкими, обвисшими плечами, две глубокие продольные морщины на впалых серых щеках, широкие залысины на висках с раздутыми венами, глаза бесцветные, усталые. Вот только на колодке обозначено восемь боевых орденов, а также орден Трудового Красного Знамени и «Знак Почета», — значит, и на гражданке отличился.

— Ладно, — вздохнул Буков. — Приказ есть приказ.

— Вот именно, — согласился капитан и, протянув руку, объявил: Величаюсь Павлом Ефимовичем.

— Приятно, — сказал Буков. — Но только мы давно уже знакомые, впотьмах, на ощупь.

— Верно, — согласился Зуев. — Я твои руки на себе помню — клещи. Одну на горле моем держал, а другой обследовал, какой погон на мне — немецкий или наш. — Похвалил: — Осмотрительный товарищ. Другой мог бы и пришибить.

— А как же. Сидит в полной темноте в бункере, в их бывшем узле связи, с наушниками на голове, когда я сам из автомата все здесь чистенько подмел. Откуда, думаю, такой фриц? Но почему деликатно обошелся? Махорку вы курили. Захотел проверить, что это за немец такой особенный, который нашу махорку любит.

— Увлекся, верно, — вздохнул Зуев. — Под контролем их штабные переговоры держал, на башке наушники, значит, фиксировать посторонние звуки лишен возможности. А вдруг — ты. Хорошо, что вежливо — только за горло.

— А вы мне ногой в живот, — напомнил Буков.

— Защитный рефлекс, — объяснил Зуев. Улыбаясь, добавил: — Считай, побратались. — Посуровев лицом, произнес: — Так вот, информирую, какая обстановка на подземных коммуникациях.

— Одеколоном там не пахнет, — усмехнулся Буков.

— Есть сведения: из союзных секторов по ним недобитые фашисты переходы к нам делают, диверсионный акт совершат — и обратно тем же способом. Садись, садись, чего встрепенулся? Все равно ты мне и как слесарь нужен. Главная задача мирная остается: по линии водопровода и прочего. Диверсанты попутно трубопроводы, коллекторы, кабели рвут. Придется по совместительству и ремонт производить, и в засаде сидеть. А ты — автомат сдать…

— Ошибся, полагал, задача только немцев гражданских обслужить.

— Она и остается. Во-первых, жизнь нормализовать, а во-вторых, на этой основе дружеские контакты установить.

— По коммунальной технике мне кое-что делать приходилось, — счел нужным сообщить теперь Буков.

— Моя довоенная должность — оперуполномоченный уголовного розыска. На фронте — разведбат. А теперь вызвал кадровик, и вот получил назначение, исходящее из мирной моей специальности.

— Не очень-то она у вас мирная, — уважительно сказал Буков.

— А как же не мирная, — возразил Зуев, — на фронте криминалисты не требовались, а теперь пожалуйте.

— Это что же, воров ловить?

— Допустим, только особого сорта. Врываются ночью в квартиры, грабят, убивают, а потом уходят в союзные секторы на отдых.

— Это что же, свои — своих?

— Нападают на тех, кто не с гитлеровцами.

— Вервольф действует?

— Допустим.

— Ясно, — сказал Буков и, уже с признательностью посмотрев капитану в глаза, тревожно осведомился: — Ну, а я буду соответствовать? Мне не доводилось. Только в бою, а там арифметика простая: вот он, вот я, кто кого.

— Правильно, что сомневаешься, — согласился Зуев. — Первый враг в нашем деле — самоуверенность. — Спросил озабоченно: — С языком у тебя как?

— Что, взять надо?

— Знать.

— Нахватался самую малость.

— Напарником у тебя будет товарищ Должиков. Поможет. Но ты ему тоже помогай. Кадровики были против него. А я — «за». Почему? Ну, это под мою персональную ответственность. Взял, и точка.

Зуеву понравился Степан Буков спокойной уравновешенностью, неколебимым самообладанием, чувством внутреннего достоинства, которое присуще людям, никогда ничем не поступавшимся ради того, чтобы им было легче, когда другим трудно.

Зуев уже успел подметить, что Буков равно уважительно разговаривал с хорошим солдатом и старшим офицером, не изменяя при этом ни выражения лица, ни интонации голоса. Он скоро понял, что Буков обладает духовным счастливым талантом — радоваться хорошим людям, угадывать таких людей.

И о своих подчиненных Буков рассуждал бережно, внушая Зуеву, что каждый из них — личность особенная, обнаруживая в своих суждениях глубокую наблюдательность, способность открывать в человеке самое существенное и ценное.

Но в общении с подчиненными Буков не обнаруживал своих прозорливых догадок, считая, что он не вправе касаться их сокровенных черт. Эта духовная деликатность вызывала у бойцов особую солдатскую приязнь к Букову, когда старшим человека считают не только по званию, но и по его человеческому достоинству, ничем никогда не запятнанному.

И с Зуевым Буков держал себя также уважительно, относился к нему как к человеку, для которого профессия не только служба, но и прочное место в жизни.

Буков говорил о себе Зуеву сдержанно:

— По существу я кто? Рабочий человек. Считаю высшим званием в любом человеческом деле — звание мастера. В армии то же самое: мастера огневого расчета, разведки, мастера механики-водители, ну, словом, по всем родам военных профессий — мастера. Но есть мастера, а есть подмастерья — это те, кого еще тянуть надо. Человек-мастер чем одержим? Чтобы получше работу-задание выполнить, хоть гражданское, хоть военное. Такими людьми мы осчастливлены. Таких людей слушаются душой.

Вспоминал с увлечением:

— Был у нас механик-водитель, специалист по эвакуации с поля боя поврежденных танков — Серегин. Почитали бессмертным и бесстрашным за отчаянную его отвагу.

А он вовсе не отчаянно отважный, а просто выдающийся мастер своего дела. Осмотрительный, вдумчивый, расчетливый, понимающий бой не хуже общевойскового среднего командира. Учитывал момент по ходу боя, когда следует на тягаче выскочить. Вел машину с учетом системы огня противника, особенностей местности. Обычно долго вел наблюдение за полем боя, прикидывал свою тактику. Работал на танке, у которого башню в бою тяжелым снарядом расшибло. Но мы отремонтировали и выпустили без башни, как тягач.

Однажды командующий танковым корпусом генерал Попов увидел этот безбашенный танк-тягач. Рассердился и приказал немедленно восстановить полностью боевую машину и вернуть ее в строй. Обстановка тяжелая, потери в технике большие, а тут из танка сделали тягач для эвакуации поврежденных машин.

Генерал Попов сам ходил обычно в бой на танке. Войну начал командиром взвода. Отличался храбростью и некоторой горячностью, когда дело касалось существенных нарушений.

Так вот Серегин перед этим генералом и показал свое спокойное, выдержанное бесстрашие, когда представил ему рапорт-выкладку, в которой доказывал, какие потери мы несем, когда поврежденные на поле боя танки простаивают лишнее время под расстрелом артиллерии противника, так что их потом невозможно восстановить или восстановление требует слишком много времени. И цифровой расчет Серегин произвел, сколько минус один танк приплюсовал нам возвращенных в строй танков. Изложил доказательно: какая мощность, маневренность, вездепроходимость у облегченного безбашенного танка в качестве тягача. И даже сослался на потери эвакуаторов в других частях, пользующихся тракторами-тягачами, в то время как он на своем безбашенном танке отделывался пока только незначительными ранениями, значит, и экономия в живой силе.

Генерал не был любителем бумаг, тем более когда они подаются младшим командиром, который, став по команде «Смирно», настаивает на прочтении своего рапорта.

Говорили, что Серегин, не моргая выслушав всю брань, в ответ на взбешенный вопрос генерала: «Да кто ты такой? Ты это понимаешь?!» — доложил бодро: «Так точно! Эвакуатор сержант Серегин. На личном счету шестнадцать тяжелых, двадцать восемь средних, доставленных к месту ремонта с момента выхода их из строя без дополнительных повреждений благодаря наличию мощного тягового средства».

Прочитав рапорт, генерал спрятал его в карман кителя. Спросил Серегина:

«Награды имеешь?»

«Имею», — сказал Серегин.

«Так что тебе от меня надо?»

«Разрешите оставить тягач».

«Не могу, — покачал головой генерал. — Нет у меня сейчас такой возможности. Ты прав, но и я прав…»

А спустя некоторое время пригнали к эвакуаторам на своем ходу немецкий тяжелый танк, и он был передан сержанту Серегину от имени генерала Попова, по его особому приказу, для сержанта эвакуатора Серегина. Этот танк был добыт в последнем бою, которым командовал генерал.

Закончив историю с тягачом, Буков пояснил Зуеву:

— Я это к чему? Мастерство не специальность, а особенность человека. Специальностей всяких бесчисленно. Но чем светятся? Человеком! И человеку специальность тоже светит, когда она цель жизни по призванию. — Произнес со вздохом: — Машины я обожаю. — Признался: — Тянет.

И сейчас, говоря о задании, Зуеву не хотелось излагать его Букову только тоном приказа, поэтому он позволил себе отступление, как бы только для того, чтобы еще раз подтвердить Букову, что работа в Особом подразделении для самого Зуева есть продолжение того, что стало его призванием.

IV

Особое подразделение разместили в доме рядом с районной комендатурой. Дом был покинут владельцами, бежавшими на запад, и весь он был начинен вещами, свидетельствовавшими о богатстве, избалованности его прежних обитателей.

Но ко всем этим вещам служащие подразделения относились с какой-то брезгливостью. В спальне, где стояли огромные, как платформы, кровати, наставили топчаны. Не притрагиваясь к фарфоровым сервизам, ели из армейских котелков на кухне, которая и стала главным местом сбора подразделения. И когда дневальные получили приказ от Букова прибрать помещение, они сделали то, что подсказывали им их солдатские привычки, — унесли все крупные и мелкие вещи в одну комнату, заполнив ее до потолка, словно складское помещение. И хотя после такой приборки всюду на полу объявился мусор и пыль от снятых ковров, Буков объявил удовлетворительно:

— Вот теперь нормально! — И пожаловался: — А то что получалось? Повернуться негде. Что-нибудь заденешь. Натолкали имущества. Все время на психику давило. Неловко все-таки: чужим пользоваться не приучены.

— А они?

— Чего они?

— Как они нас грабили!

— Ты что, Должиков, лепечешь, ты соображаешь?

Должиков — тощий, долговязый, испитой, со впалой грудью, в обвисшем обмундировании — стоял, прислонившись спиной к стене, и, в упор глядя на Букова, сказал:

— Они к нам в квартиру вселились. До смерти буду все помнить. До самой своей смерти.

— Ну, теперь ты в их доме…

— Вам хорошо, вы воевали и того не видели, что я видел.

— Конечно, фронт для солдата вроде курорта, все время на природе, иронически заметил Буков, — питание по норме. И физзарядка в бою, чтобы не полнеть.

— А я за фашистами ночные горшки выносил.

— Ну, это кто на что способен…

* * *

Буков почувствовал недоверие к Должикову, когда впервые увидел его. Первые слова, которые сказал ему Должиков, указывая на войлочный самодельный футляр, который он бережно положил на койку, были:

— Пожалуйста, не трогайте, здесь у меня музыкальный инструмент.

— Ну! А я подумал — слесарный. Балалайка, что ли?

— Скрипка.

— Скажи пожалуйста — скрипка. Ее, значит, на койку, как куклу, а автомат, как топор, под лавку? Хорош солдат! — Спросил примирительно: Может, сыграешь?

— Нет.

— Почему ж так?

— Сказал — нет.

— Ты что же, во всем такой принципиальный?

— Вам поговорить хочется?

— Интересуюсь, что ты за человек.

— Биографию рассказать?

— Смотри, какой ершистый!

Должиков осторожно погладил рукой скрипну в футляре, спросил:

— Вы действительно любите музыку?

— Расстраиваюсь, это верно.

— То есть как расстраиваетесь?

— Очень просто, не в себе становлюсь.

— Зачем же тогда просили, чтобы я играл?

— Да ты что меня допрашиваешь?

— Интересуюсь, что вы за человек…

«Дерзкий парень, нахальный», — решил Буков и неприязненно посоветовал:

— Ты все-таки, когда к старшему по званию обращаешься, держи себя в норме, ясно?..

И сейчас, когда Буков сказал эти обидные слова: «Кто на что способен», видя, как побледнел при этом Должиков, смутился и произнес сипло:

— Ну, погорячился, понятно? — Спросил участливо: — Так ты, выходит, на оккупированной территории жил? Натерпелся. Оттого такой весь издерганный. С какой стороны ни коснись — больно. — Засуетился, протянул пачку немецких сигарет: — Закуривай.

— Нет.

— Ты что, от меня взять не хочешь?

— Нет, просто не курю.

— Правильно, и не кури. Оберегай здоровье.

— А зачем?

— То есть как это? Чтобы жизнь себе на полную ее катушку обеспечить.

— Вы что же, и в бою такие советы давали?

— Войну мы пришибли в самом, как говорится, ее первоисточнике. Теперь одна забота — благополучие жизни своему народу вернуть. И тебе тоже.

— А почему мне?

— Я солдат, — значит, перед тобой виноват, что до твоих мест немца допустил.

— Напрасно так говорите.

— Почему же? Ты думаешь, передо мной виновный, что не воевал, а я думаю, перед тобой виноватый, что воевал плохо.

— А вы, оказывается, добрый.

— Ну, не ко всякому. Ты, Витя, вот что: если так, сыграй что-нибудь, чего пожелаешь.

— А я не умею.

— Что значит «не умею»?

— Ну просто — не умею, и все.

— Так зачем при себе такую габаритную и ломкую вещь таскаешь?

— Сказать?

— Как пожелаешь.

— Ну, понимаете, гнали людей расстреливать. А мы бежали рядом. Я и Соня отца искали. А какой-то человек мне крикнул: «Мальчик, держи!» — и бросил скрипку. Женщины детей бросали в толпу, чтобы спасли, а он скрипку. Так она у меня и осталась.

— А Соня — это кто?

— Сестра.

— Где же она теперь?

— Нигде, убили.

— За что?

— Просто так. Шла домой, а они ее убили.

— Отец где?

— Отца я нашел. Они не зарывали, пока весь ров не заполнится. А потом я в управе у них служил, сначала курьером, потом писарем.

— Зачем же вдруг такое — служить им?

— Попросили.

— Они?

— Нет, наши. Но нас один предал.

— А ты как же?

— Выжил? И очень просто — я весь свой паек маме отдавал. Питался совсем плохо, началось вроде дистрофии. Так что, когда допрашивали, били, я раньше других терял сознание, и тогда совсем не больно. А тех, кто сильнее меня, очень искалечивали, некоторые в камере умерли. А когда на расстрел повели, я идти не мог. Чтобы не задерживать колонну, мне велели в кювет вниз лицом лечь и выстрелили сюда вот, видите, где волос на затылке нет. Ну, я очнулся, уполз. Рана зажила, но вот со зрением стало плохо. Но я с этим дефектом все-таки радистом работал, и очень, знаете, удачно. А потом, когда снова стал видеть, хуже работал, внимание рассеивалось, стал ошибки делать. Но товарищ Зуев меня с этой работы не снимал. С его мнением очень считались.

— Кто считался?

— Ну кто, подпольная группа. Он для связи был заброшен. А потом меня из нее отчислили.

— Почему?

— За нарушение дисциплины.

— Что ж ты так?

— Совершил проступок. Мне было приказано передать ракетницу с патронами одному человеку на железнодорожной станции, чтобы он нашим самолетам сигналил ночью, куда бомбить. Я пошел и вдруг предателя встретил. Я в лицо его знал. Он на допросах присутствовал. И прямо ему в рожу из этой ракетницы выстрелил почти в упор.

— Правильно сделал!

— Нет, неправильно. Самолеты прилетели, а договоренных сигналов ракетами нет. На станции полно эшелонов. Только часть бомб в них попала. А те, которые мимо, — по моей вине.

— А я бы на твоем месте тоже в него шарахнул! — горячо заявил Буков.

Должиков осмотрел орденские планки на груди Букова и недоверчиво произнес:

— Неправда, вы бы так не поступили.

— Ты что, считаешь, я такой хладнокровный?

— Но ведь вы же меня здесь за отношение к немцам осадили… Ненавижу я их.

— Твое право, Витя.

— Так вы теперь согласны с тем, что я сказал?

— Нет, не согласен: когда такие ребята, как ты, есть, значит, мы самые надежные для всех людей. Человеческое война из нас не вышибла. И из тебя тоже. Ты вот взял и весь мне раскрылся, а почему…

— Ну, и как вы думаете, почему?

— За меня стыдился, что я тебя по неведению за иного парня принял.

— Какого такого иного?

— Ну, бывают всякие, — неловко пробормотал Буков. — А ты вот какой. И живо осведомился: — Не возражаешь меня к себе в напарники взять?

— Ну что вы так…

— Правильно спрашиваю. С такими, как ты, всякий захочет.

Вечером, сидя на койке, Должиков спросил Букова:

— Если хотите, я сыграю.

— Выходит, умеешь.

— Когда слепым был, меня один товарищ в отряде учил.

— А скрипку как же сохранил?

— Не я, товарищи в отряд принесли. Думали, если я ослеп, так должен обязательно стать музыкантом. — Усмехнулся: — Почти по Короленко.

— Читал, знаю… — сказал Буков. — Сильно написано.

— Сентиментальная штука, и все.

— Ну, это ты брось, за самое живое берет.

— Выдумка. Я слепым был — знаю.

— А я хоть и не был, а переживал, словно сам я настоящий слепой. Ну ладно, играй.

— Не буду.

— Почему?

— Не захотел, и все.

— Ох, и орех ты в скорлупе колючей. — Потом, помедлив, Буков сообщил: — Ты учти, я храпун. Буду беспокоить — кидай сапог.

— Я лучше посвищу.

— А я говорю — сапогом, свист на мне пробовали, не действует… Выждал, спросил: — Спишь? — Встал, бережно подоткнул одеяло вокруг Должикова. Тот вдруг всхлипнул. — Ты что, Витя?

Не дождавшись ответа, Буков снова улегся, закурил, положив руку под голову, и так долго еще лежал, сильно затягиваясь, выдыхая дым в противоположную сторону от койки, на которой спал Должиков.

V

В состав группы Букова кроме Должикова входили: минер Кондратюк, электрик Сапежников, сапер Дзюба, сержант из разведбата Лунников. Все они были, как говорил Лунников, «заслуженные фронтовики республики».

Пантелей Кондратюк — грузный, солидный, упитанный — держал себя с генеральской сановитостью из уважения к самому себе за то, что выжил. Все годы войны он извлекал и потрошил всевозможные взрывные ловушки бесчисленных конструкций и систем, снабженные самыми хитроумными комбинациями. Кондратюк мастерил подобные же «сюрпризы» для противника, вкладывая в это дело тонкое лукавство и даже остроумие, упорную жажду переиграть врага в состязании на техническую выдумку.

И когда его минные сооружения срабатывали, нанося существенные потери врагу, Кондратюк становился напыщенно высокомерным.

Заходя на батарею, снисходительно замечал:

— Тыкаетесь своими вилками, тыкаетесь. Навалили гильз целую поленницу. А я им как поддал — в будь здоров.

— Поддал! А где же ты был во время боя?

— Где? В блиндаже отдыхал, чай пил, портянки сушил. Мое дело такое без суеты. Боеприпас зря не порчу, заложил где надо, а немец сам себя на нем рвет. И дешево и сердито.

Почти то же самое повторялось у петеэровцев, где Кондратюк снисходительно объявлял:

— Ружьишки у вас громкие, а дела тихие. За моими хлопушками не слыхать.

Обычно перед вражеской атакой Кондратюк отправлялся к артиллерийским наблюдателям. Если немецкие саперы, выходя для очистки проходов, обнаруживали поставленные им мины, Кондратюк доходил до неистовства и, бывало, срывался с места и с автоматом в руках уползал в ничейную полосу, чтобы там защищать свое минное хозяйство. Эта армейская профессия наложила на Кондратюка заметный отпечаток.

Был он медлителен, вкрадчив в движениях, недоверчив.

— Это ты что мне налил — щи? Ладно, выясним. — Осторожно зачерпывал в сторону от себя ложкой, разглядывал содержимое, произносил мрачно: Допустим.

— Ты давай хлебай, не томи желудок.

— Хлебать не приучен. Прием пищи — дело существенное.

Ел он торжественно, чинно, не спеша, не склоняясь над котелком. Если кто обращался к нему, не отвечал. И даже не менял при этом сосредоточенного выражения лица.

Что бы ему ни поручили, он отдавался делу целиком, и, помимо этого дела, для него ничего не существовало.

В подразделении держался отчужденно, независимо и только к минеру Акимушкину из группы младшего лейтенанта Захаркина чувствовал душевное расположение. С ним он беседовал подолгу, красноречиво.

— Я, Прокофьич, так считаю: взрывчатка — это силища, еще окончательно недопонятая. Скажем, пресс! Сооружение дорогостоящее, шлепает — тюх-тюх. Куда лучше агрегат на взрывчатке. Как даст тысячи тонн давления, ему самый твердый холодный металл все равно как бабе тесто. Или, скажем, котлован: ковыряются, копают. А с умом на выброс заложить, и выкинет грунт куда хочешь и сколько хочешь. Можно горы своротить при желании и надобности. За войну мы чего только той взрывчаткой не наворочали, и все на хаос. Демобилизуемся — кто такие? Минеры. Нет надобности. Требуются гражданские специальности. Извиняюсь, врете.

— Я и до войны взрывником в руднике работал, — перебил Акимушкин. Кто такой, мне не скажут.

— Но квалификацию ты себе поднял.

— Правильно, на чем только не работал — и на своей взрывчатке, и на ихней!

— Вот, значит, можешь с одного прищура сосчитать, сколько, чего, для чего и как заложить. Выходит, мы с тобой люди первостепенной надобности и по гражданской линии можем не только ломать, но при сообразительности при помощи взрывсредств совсем обратный эффект иметь…

Сапежников — кроткий, голубоглазый, белобрысый с девическими губами конструкции «бантиком» — сказал смущенно:

— А мне вчера, когда я третий квартал на кабель высокого напряжения подключал, кто-то резиновые монтерские сапоги подкинул.

— Подкинул? — живо переспросил Кондратюк. — Значит, заминированные. Заключил авторитетно: — Обычная их манера взрывные ловушки в бытовые предметы маскировать.

— Сапоги обыкновенные, пустые.

— Зачем обязательно внутрь взрывчатку совать, ее рядом можно ставить с предметом, а предмет с капсюлем соединен на тонкой проволоке. Потянул вещь — ив медсанбат доставить нечего.

— Я на кабеле без защиты работал, — тихо произнес Сапежников, — под током, и вот понимающий человек сапоги монтерские мне подбросил. А сам не показался.

— Выходит, антифашист какой-нибудь.

— А что ему прятаться? Они теперь тут главные люди, местная власть.

— Ну, значит, кто-то из жильцов соображающий, — стукнуло бы тебя насмерть током, опять сколько время без света обходиться. Не сочувствие простой расчет.

— Когда свет в домах загорелся, — задумчиво произнес Сапежников, вышел я из трансформаторной будки, гляжу — что такое? Люди. Раньше прятались, а тут прямо толпа.

— Вот ты бы им на месте митинг устроил, разъяснил нашу политику по отношению к мирному населению.

— А чего объяснять, свет горит, — значит, все им теперь ясно!

— Ясно! А сапоги тайком подбросили.

— Интересно мне: кто?

— Размер мужской, — значит, не дама. Не за голубые твои глаза. Только, спрашивается, почему без снаряжения работал, собой рисковал?

— Так, быстрее хотелось.

— Кокнуло бы током. Тоже нашелся, жизнь за удовольствие фрицам отдать. Были бойцы, которые собой амбразуру затыкали. Высшая сознательность. А это у тебя от безответственности.

— Война кончилась, зачем же людей в затемнении держать, в темноте…

* * *

Сапер Дзюба, сильный, широкоплечий, томился здесь в безделье. Всю войну он провел с лопатой, топором на оборонительных полосах, работая так же, как и до войны работал на различных стройках. А теперь вот, когда война кончилась и его зачислили в Особое подразделение, где он пока не получал никаких заданий, томительная тоска овладела им.

Часто его можно было видеть на соседней улице, где мужское население по распоряжению местных властей занималось разборкой развалин.

Дзюба сидел неподвижно на поверженном куске кирпичной кладки у разбитого бомбой здания, пристально и мрачно наблюдая, как работают люди в удушливой пыли, и только его толстые жесткие пальцы непроизвольно шевелились. Он ходил туда каждый день, словно по приказу.

Возвращался еще более мрачный, ел нехотя.

— Ты что не кусаешь? Зубы болят?

— Душа не просит.

— А брюхо?

— Я ему не служащий.

— Про саперов слух ходил: взвод может ротную норму одолеть по приему пищи. Едоки!

— А ты вынь столько грунта, сколько сапер вынимал, да помахай также топором. Тогда скажи, натощак осилишь или нет.

— Теперь тебе отдых. Можешь маникюр сделать для красоты.

— Дома в строителях дефицит. Кто людям жилье даст? Мы. А меня вот в Берлине содержат на полном казенном иждивении.

— В германской столице проживаем! За такой адрес жизнь клали.

— Кровельный материал у них больше черепица, — задумчиво произнес Дзюба, — стропила, пропитанные, безызносные, и раствор крепкий, излом не по шву, а по кирпичу, хотя он тоже основательный, каленый, аж звенит.

— Еще чего скажешь?

— Про них? А вот подпочвенные воды здесь высокие, а подвальные помещения сухие, — значит, изоляцию особую кладут — гидроустойчивую.

— Смотри, какие слова знаешь. — И Лунников рассмеялся. — А я думал, ты их за войну позабыл.

— А кто вам доты строил, где вы отсиживались в сухости и безопасности? Не проложи сапер с умом гидроизоляцию, мокнуть вам в них, как в дренажной яме.

— Я в твоих дотах не отсиживался. Комфорта такого разведбату не положено.

Ладный, подвижной, с яркими, живыми, медного цвета глазами, Лунников отличался от всех своим весельем, легким характером, умением общаться с местным населением.

— А что особенного? Нет ничего такого особенного. Я к немцам за войну привык. Берешь «языка», ну, пока доставишь, угадываешь, что за личность. Раз взял, значит, он тебе по закону пленный. Обязан вести себя с ним как представитель державы, чтобы сразу по мозгам ударить: мы — не вы. Попадались иногда ничего, надо думать, из трудящихся. Такому и закурить дашь и даже всю пачку в карман сунешь за послушное поведение. Были и такие, что до отправки в тыл проведывать ходил. Говорю охране: «Мой фриц тут у вас — пришел на свидание, поскольку соскучился. Я ему вроде крестного». Ну, передачу из сухого пайка принесу. Расчувствуется, иногда такое скажет, что при допросе утаил. На «языка» надо ходить без злости. Хладнокровно. Санитарку не вызовешь, чтобы его как на «скорой помощи» в санбат. Надо так его обеспечить, чтобы он при всем том ногами мог действовать, а не на себе его тащить.

— Смотри, какой ты с ними деликатный. А сколько раз тебя самого на волокуше от них вытаскивали, как говорится, в крови и без сил.

— Бывало, конечно, попадется азартный, аккуратно не сладишь, — охотно согласился Лунников. — Но организм у меня повышенной прочности, в санбате все заживало. Питание по повышенной норме, женский персонал душевный.

— Ты, Лунников, смотри, по этой части здесь не споткнись.

— А в чем дело?

— А то, что эта твоя психическая возле комендатуры все околачивается, в окна смотрит.

— Она не психическая — глухонемая.

— Симулирует.

— Ну, это ты брось, я ее в санчасть водил, определили: от нервного потрясения.

— Смотри какой заботливый!

— Обнаружил я ее, когда еще со штурмовой группой пробивались. В заваленном помещении лежит засыпанная. Поотстал от ребят, чтобы, значит, проверить, живая или мертвая. Стал оказывать помощь, а она, как фашистка, на меня кинулась. Всю шею исцарапала.

— Значит, фольксштурм?

— Да нет, в гражданском. Но тут, понимаешь, фаустников засек, начал по ним из автомата бить, они по мне. Изловчился, гранату кинул. Все нормально. Оглядываюсь — что такое? Она, понимаешь, из электрического шнура петлю сделала, встала на коленки и душится.

— Идейная гитлеровка!

— Ладно там — гитлеровка. Дом жилой, не рейхсканцелярия. Сорвал я с нее петлю, лежит без памяти. Ну я бегом ее на себя — и в санбат. По дороге задело меня маленько. Пришлось самому медициной тоже попользоваться, противостолбнячную вкатили. Завалили на койку. Я — шуметь. Но в санбате дисциплина тоже армейская. Уложили по команде «Смирно». Потом мне санитар докладывает: «Товарищ сержант, ваша немка пищу отказывается принимать».

«Значит, глотать ей больно!»

«Нет, из принципа».

«Зовите переводчика, пусть уговорит».

«Был, уговаривал, бесполезно — глухонемая».

«Ну, а я тут при чем?»

«Может, вас послушает. Вы ее сюда доставили, по-человечески она же должна понять».

Аргумент. Встал, пошел, где она лежала, отгороженная плащ-палаткой. Ну, присел возле койки, гляжу — лежит тощая, бледная. Смотрит и даже не моргает.

Ну, я зачерпнул кашу ложечкой и к губам поднес. Полмиски приняла и только после этого головой покачала. А кофе — всю чашку. Национальный напиток, специально для нее сготовили. Так и ходил: как кормежка — меня вызывают. Поправилась она. Выписали нас вместе. Начальник санбата приказывает, чтобы я ее до дому сопроводил.

Объясняю: «Нет у нее дома — разрушен».

А он: «Поскольку вас в районную комендатуру зачислили — обеспечьте».

Мог я ее в любой дом вселить. Но она не пожелала. Привела к тому разваленному и начала там убираться. Ну мне что? Уговаривать средств нет, немецкий тоже не понимает, раз глухая. Мое дело — сопроводил, и ауфвидерзеен. Но все-таки потом наведался, вот с товарищем Дзюбой, он там стенку порушенную из кирпича восстановил, отштукатурил, раму, стекла вставил, душевность проявил.

— Да это я так, со скуки, — сконфуженно сказал Дзюба. — Разве это ремонт? Так, халтура. Времянка.

— Значит, обеспечили. Чего же она тогда каждый день к комендатуре ходит, выслеживает?

— Ничего она не выслеживает, — сердито сказал Дзюба. И, кивнув на Лунникова, пояснил: — Вот его ищет, дожидается. А он к ней как чурка бессмысленная.

— Чего ж так?

— Не хочу голову ей морочить, — сухо произнес Лунников. — И себе тоже.

— Если б нормальная была, так ты бы не пренебрег.

— Связистки, как он явится, сразу суетятся, губы себе мажут. Видный парень.

— Она к нему не так. Из благодарной душевности, — резко прервал Дзюба.

— Так из каких она все-таки?

— Из каких бы ни была, а раз к советскому солдату тянется, значит, осознала.

— По женской линии!

— Если б чего против нас таила, ушла бы в любой союзный сектор, там гитлеровцам приют обеспеченный. Значит, не из них.

— Тоже правильно.

— Ты чего, Лунников, молчишь?

— А что он тебе докладывать обязан? Дело личное — переживает. Как и следует по-человечески. Задела она его, видать, тоже.

— Задела! — сказал Лунников гневно. — Ну и что, не отрицаю, задела, прямо перед всеми говорю. Ну и все! Ну и точка…

— А как зовут, хоть знаешь?

— Шарлотта.

— Изъясняешься с ней как?

— Пишу, и она пишет.

— Про родню спрашивал? Одной инвалидке тяжело. Может, есть кто из родни?

— Нету, одна.

— Плохо.

— С питанием у нее как?

— Ношу, — сказал Дзюба.

— А почему ты, а не Лунников?

— От него не берет.

— Гордая!

— Верно, хочет, чтобы просто так заходил.

— А от тебя берет?

— В обмен за вещи.

— И ты, гадюка…

— Тихо, — грозно сказал Дзюба. — Тихо. — Вздохнул, выдохнул, потом объяснил: — А как я с ней препираться буду? Беру. Перед уходом вещь куда-нибудь украдкой сую. Моя задача какая? Чтобы сыта была.

— Правильная твоя тактика. Извиняюсь!

— Все-таки ты, Лунников, ситуацию продумай. Отпихнуть человека просто. Для этого ни ума, ни души не требуется. Если понадобится в наряде тебя подменить, говори — обеспечим увольнительную.

Лунников никогда не испытывал робости в общении с людьми. Даже с высшим начальством он держал себя свободно, с оттенком развязности. Это ему дозволялось, слава отважного разведчика сопутствовала ему.

В подразделении он дружил со всеми, не чувствуя ни к кому особой привязанности.

На фронте его знали как беспечного весельчака, ибо, возвращаясь из разведки целым, он предавался шумной радости, располагая бойцов к себе удальством и шутливостью.

С местным немецким населением держал себя с подкупающей простотой, дружелюбием, уверенный в том, что никто из своих не посмеет упрекнуть его, будто он «ластится к фрицам». Чистосердечно откликался на просьбы немцев и радовался, когда их выполнял. Радовался так же, как радовался еще недавно захвату стоящего «языка», удачной операции в тылу.

Лунников доложил Букову, кто эта немка и почему она приходит каждый день к дверям комендатуры.

Буков выслушал внимательно.

— Я в твое личное вникать не желаю, — сказал он. — Но если эту глухую немецкую гражданку на улице по дороге в комендатуру машина сшибет — твоя ответственность.

— А что я могу сделать?

— Дам тебе наряд, и все.

— За что?

— Будешь сопровождать гражданку до армейского госпиталя и обратно, на лечение, на основании рапорта товарища Дзюбы.

— Настукал!

— Доложил по форме, как положено. — Буков пояснил: — В комендантской инструкции записано; вникать в нужды населения, оказывать по возможности содействие. Вот я по инструкции и действую.

— Душевный вы человек, товарищ младший лейтенант!

Буков рассердился:

— Приказ дан. Почему не по форме реагируете?

— Виноват, товарищ младший лейтенант!

Лунников вытянулся и щеголевато, с особым вывертом поднес ладонь к фуражке.

Глядя пристально на Лунникова, Буков произнес хмуро:

— Встрепенулся! Кавалер орденов! Ну, кругом арш!

И когда Лунников вышел, Буков расстегнул карман гимнастерки, вынул фотографию Люды из ее комсомольского билета, покоробившуюся, коричневую от засохшей крови.

Эту фотографию он получил от моториста Игумнова, который сообщил в письме, что еще во время прорыва Люда была тяжело ранена и он взял ее документы. Но поскольку сам был ранен, обгорел в танке, кто из зенитчиц погиб, установить в точности не смог. Эту приписку Буков воспринял как соболезнование солдата солдату.

Когда Дзюба доложил Букову о глухонемой немке, тот сказал сердито:

— Спас ее Лунников, ну и правильно. А то, что она теперь вяжется к нему, это отставить.

— А если она от сердца?

— Бдительность утрачиваешь, товарищ Дзюба.

— Бдительность при мне.

— Что-то не заметил.

— Вот и обратил ваше внимание. Потолковали бы вы с ней, товарищ младший лейтенант.

— С глухонемой?

— А вы с карандашом и с бумажкой.

— Неловко. Вроде допроса получится.

Дзюба рассмеялся, сказал, торжествуя?

— Именно!

VI

В тот же день Зуев дал задание Букову начать разведку подземных коммуникаций. Целую лекцию прочел: миноискатель реагировать не будет металла там до черта. Визуально выявляйте. Своды обстукивайте — могут рухнуть. Сверху молотили — сам знаешь — и бомбами и снарядами. Если большие завалы, значит, ни нам, ни им не пройти. Противогазы проверить. Не курить: если есть светильный газ, рванет не хуже тринитротолуола. Через каждые примерно двадцать метров ставьте отметки мелом для ориентировки, стрелкой по направлению движения. Если почуете опасность, рисуйте сразу на стене знак, какого рода опасность.

Гранаты брать ни к чему. От ударной волны и вас зашибет, щели там не выкопаешь. Фонари должны быть у всех, но светить будет только головной. Держаться на дистанции. Даю фонари специальные в амортизационной оболочке. Включишь и бросишь в противника, чтобы бить его с подсветкой. В первую очередь головной кидает, если его, конечно, сразу не наповал. Прорезиненные спецовки на всех. Твое место в центре группы. Есть вопросы? Все ясно? То есть как это ясно, когда мне самому многое но ясно? Схемы расположения подземных коммуникаций нет. А это все равно что без карты на боевую операцию идти. План города не целиком совпадает с подземными сооружениями, но в основном, может, и совпадает. И чтобы сразу потом в комендатуру не являться, а в пропускной пункт всем на дезинфекцию. Документы сдашь, как и положено в разведке.

Покончив с распоряжениями, капитан рассказал Букову историю из своего личного опыта:

— Довелось мне в мирное время в Киеве одного уголовного преследовать в подобных подземных условиях. Бегу по горячим… настиг, обезоружил. А батарейка в фонаре — тю-тю, села. Я в канализационной системе первый раз, а он ее хорошо знал, случалось, прятался там. Он целый, а я с пробоиной. Мое время кровью истекает. А ему что? Сидит на каменном полу с руками, связанными моим же брючным ремнем, и нудит: «Гражданин начальник, закурить арестованному надо или как?»

Командую: «Вперед!» Шагает, и я шагаю. Чувствую, заплутался я с ним, как Том Сойер с Бекки Тэчер в пещерах. А он все нудит: «Гражданин начальник! Вы моих слез не видите, а я о вашей жизни плачу». Я ему: «Давай, давай» — и между лопаток стволом нагана. А он: «Куда вперед? Решетка». Пощупал: верно, железная решетка, а на ней замок. Он мне: «Привели вроде в домзак. Только голодной смертью вы не имеете права меня тут замаривать. Нет подобного в кодексе».

Я молчу, он молчит. Понимаю: ждет, пока я скисну от ранения. Он прилег у стенки, я тоже — напротив.

Мне надо его хоть психически обезоружить. И самому не поддаться. А как? У меня плохая привычка была — в отделе ее не выносили, как задумаюсь, свищу на мотив самый глупый. И здесь тоже так получилось. Он взмолился: «Гражданин начальник, может, хватит на нервы действовать?»

Скажи пожалуйста! Сотрудники и те терпели. Свищу. И от сна себя свистом оберегаю, и от пессимистических переживаний.

Через некоторое время он мне:

«Гражданин начальник! Ты же лопух!»

Молчу.

Добавляет:

«И даже идиот. И вообще не лягавый, а просто щенок. Тебе не в уголовном розыске служить, а в ночные сторожа надо проситься».

Молчу, на оскорбление не реагирую.

«Над твоим трупом все оперативники после будут смеяться. Погиб, скажут, по собственной, личной дурости».

Я опять не реагирую. Тогда он мне вопрос.

«Ты у меня пушку взял, а еще что? Эх ты, — говорит, — фраер!»

Хорошо, что я в темноте покраснел: ему не видно. Набор отмычек я же у него изъял — вещественное доказательство.

Встал, поковырял в замке отмычкой, одной, другой. Отомкнул решетку. Ну, спустя некоторое время вышли наружу. На извозчике доехал я с ним до отделения. Сдал. Передачу я ему потом от себя носил, хотя он меня на первом же допросе следователю выдал — каким я несообразительным сусликом себя показал. Сотрудники в стенгазете мой случай в отделе юмора отметили. Я это к чему рассказал? Какая бы ни сложилась ситуация, надо всесторонне прикинуть все возможности. И главное, разведывательный поиск так вести, чтобы установить, был ли кто недавно на этой местности, и по возможности выяснить, один человек или несколько. А самим никаких вещественных следов не оставлять.

— А как же отметки на стене?

— На обратном пути стереть. Наметить на схеме возможные пункты для засады. Да, еще вот что: для отмыкания железных решеток набор по моим чертежам в авторембате изготовили. Как бывший слесарь, полагаю, одобришь. И запомни, поскольку сейчас мирное время — это тебе уже не противник, а преступник, — тут наши законы действуют: применение огнестрельного оружия должно быть обосновано необходимостью самозащиты. Пока судебный орган не вынесет приговора, он только предполагаемый, а не форменный преступник. И ты обязан доставить его следственным органам, памятуя о том, что нарушение правил наложением ареста наказуется.

Зуев потер морщинистый лоб.

— Мой наставник в угрозыске требовал от молодого оперативника в первую очередь юридической грамотности!

Сначала ты ему обязан был доложить всю процедуру по линии соблюдения всех деликатных тонкостей законов, а потом уже действия по вариантам обстановки. Иначе на операцию не допускал. И правильно делал, а то что могло получиться: возьмешь преступника с нарушением инструкции, его судят по его статье, а тебе подберут должностную. Так что помни: тут не фронт, без высшего умственного соображения за одно геройство даже к медали не представят.

Помрачнев, Зуев приказал:

— Собери всю свою группу. На экскурсию я их свожу к месту преступления, которое мне расследовать назначено: зверское убийство с ограблением, взломом и применением техники…

Это был двухэтажный кирпичный домик с зеленой оградой из подстриженного терновника. Просторные, как витрины, окна. Двор, выложенный клинкером. Туи в кадках, на калитке медная плашка — «Отто Шульц». Под ней прорезь почтового ящика. Возле открытых дверей гаража картонный ящик, из него вывалились банки с консервами.

— Обратите внимание, — сказал хмура Зуев, — местные жители утверждают, что о происшествии им неизвестно, а ведь даже с улицы видно — лежат продукты, и никто ничего не взял.

— Может, такие честные.

— Мы тут одному антифашисту полуторку угля привезли, свалили в сарайчик, а на следующий день — тю-тю, растащили начисто. — Добавил сердито: — Из этого следует, что о происшествии они знают, но уклоняются от разговоров и помогать следствию боятся.

Поднялся по бетонным ступеням, по-хозяйски распахнул дверь:

— Прошу!

В вестибюле почему-то на столике лежала проволочная подстилка для ног. На ней куски ваты.

Зуев пояснил:

— Это я брал грунты для анализа. На всякий случай. Обычно при злоумышленном вторжении о половик ноги не вытирают. Но возможно и отклонение:, допустим, кто-то чисто машинально вытер. — Он взял кусочек ваты, поднес к носу, понюхал, положил обратно, потом другой так же взял, снова понюхал, как цветок. Объявил: — этот самый, чуть-чуть отдает аммиаком, и химическим анализом подтверждено — аммиак. — И тут же раздумчиво добавил: — Но могло быть и так: заходил он в место общественного пользования, где обстановка идентичная с подземной коммуникацией. Но пока это лишь домысел… — Предложил: — Следуем дальше, вот в эту дверь. Встать у стеночки. Не фиксируйте внимания на трупах. Сейф распорот клешней. Теплоизоляционный материал между стенками — порошковый асбест. Теперь соображайте. Когда преступник из сейфа ценности извлек? До убийства или после? Предполагаю, после совершения злодеяния. Почему? На полу асбестовая пыль, а под трупом ни одной пылинки асбестовой не обнаружено.

Теперь вот, товарищи, смотрите. Полдня я эти стекляшки собирал, клеил. Кварцевое стекло — изделие для технических нужд. Судя по конфигурации, назначено для производства какого-то сильного вещества, особо едкого.

Эта химическая посуда побита в присутствии хозяина квартиры и даже, возможно, им самим — частицы стекла обнаружены в отворотах брюк, на ворсе халата. Возле входной двери найдены мелкие осколки, — возможно, они просыпались, когда он дверь открывал.

На руке трупа имеются порезы, видно, что нанесены они обломками стекла. Но к медикаментам не прибег, хотя вот аптечка. Выходит, не имел времени или находился в состоянии крайней взволнованности.

— Кем был этот человек? — спросил кто-то из стоявших у стены.

— Инженер-технолог на берлинском заводе по производству кварцевого стекла для предприятий химической промышленности. До войны часть акций принадлежала американской компании «Дюпон», имелись и представительства во многих западных странах. Поставляли свои изделия на заводы, изготовлявшие топливо для Фау-1, Фау-2, в состав которого входят едкие кислоты и щелочи. Что он был за человек? — Зуев сделал несколько шагов, снял простыню. На полу лежала, скорчившись, женщина, лицо ее залито черной, уже засохшей кровью. В вытянутой руке — каминная кочерга. — Вот кто за него заступился. Домашняя работница. С лагерной наколкой на руке. Можно предположить, что он относился к ней по-человечески и даже с сочувствием. Личные вещи домашней работницы скудные, ничего похожего на подарки нет. Предполагаю, никаких шашней с хозяином не было. На теле ее множество ссадин, ранений, что свидетельствует о длительной борьбе с преступником.

— А хозяин, выходит, наблюдал, как ее калечат?

— Хозяин был подвергнут пытке посредством введения определенной дозы вещества, применяемого при допросах в гестапо и СД к личностям, наружное повреждение у которых нежелательно. Вещество вызывает особо сильные болевые ощущения и ослабление мозговой деятельности. Деталь: губы не искусаны, а язык искусан. Можно допустить, что жертва таким способом пыталась не столько переключить болевое ощущение, сколько посредством повреждения органа речи лишить себя возможности выдать что-либо тайное преступнику. Вытерев руку, Зуев открыл чемодан, вынул из него пять пробирок. — Глядите здесь собраны из-под ногтей от каждого пальца жертвы остатки, которые могут при анализе еще что-нибудь дать. Вот тут в коробочках — мастичные слепки с зубов работницы, в полости ее рта обнаружена кровь, по составу ей не принадлежащая, и волоски ткани. Допускаю, защищаясь, нанесла укусы преступнику. Улика существенная. Еще отпечатки…

— Пальцев?

— Перчаток. И вязаных и кожаных.

— Значит, тут не один действовал?

— Мы говорим — преступник! Пока других точных доказательств нет, строго оборвал Зуев, потом негодующе осведомился: — А вы что, товарищ Лунников, такой серо-зеленый стали? Слабонервный, что ли?

— Разрешите выйти, — хрипло пробормотал Лунников.

— Идите, — брезгливо бросил Зуев. — Храбрый разведчик, а тут скис. И вы вот, товарищ Дзюба, я вам демонстрирую, а вы все в окно смотрите.

— Не приходилось мне такое… — робко начал было Дзюба.

— Разъясните своей группе, — прервал его Зуев, обращаясь к Букову, взять опознанного преступника может любой солдат комендантского патруля. Прикажите, чтобы поняли — по элементарной технике расследования буду спрашивать с каждого.

— Разъясню, — согласился Буков и предложил: — Покурим.

Вышли во двор. Зуев указал на крышу дома!

— Вон видишь — вытяжная вентиляционная труба. Лаборатория в подвале. Там производились испытания различных сплавов стекла едкими веществами. Но вытяжная труба опущена ниже подвала. Надо обследовать.

— Можно начистоту? — спросил Буков.

Зуев кивнул.

— В городе еще столько гестаповцев, военных преступников попряталось. А мы тут с вами будем уголовников ловить, так, что ли?

— Ответственность за население на нас легла.

— Это конечно, — хмуро согласился Буков. — Только я говорю, кто в душегубках людей морил, заживо в лагерных крематориях жег, те еще на свободе бродят. А мы тут обеспечиваем нормализацию жизни всеми средствами, вплоть до уголовного розыска. Тех, кто наших казнил, не переловили, а тут немец немца убил, ограбил, а мы, будьте любезны, переквалифицируем фронтовиков на гражданских сыщиков. У Виктора Должикова всю семью убили. А как ему, когда он не тех ищет, кто перед нашим народом виновен, а простых грабителей?

— Не считаешь, что надо твоему Должикову объяснить, что к чему?

Буков произнес уклончиво:

— Ты, конечно, может, и знаменитый и образованный в своем деле сыщик. Но вот небось так по-научному не обследовал во время войны, когда мы их палачество обнаруживали. Некогда было. Обидно ребятам, я так полагаю.

— Следствие мы вели, это ты напрасно. И на судейский стол народов протоколы будут положены — злодейства не только против нас совершены, против всего человечества, и, значит, против немцев тоже. А за Должикова ты не рассуждай. Он мне кое-что подсказал. На запястьях покойника следы от наручников заметил. Браслеты в гестапо штампованные, с незашлифованными углами, кольцо стандартное, рассчитано на глубокое вжатие в мышечную ткань. Я это сам бы, конечно, засек. Но важно, что именно Должиков подсказал. Мысль у него в каком направлении работает: раз убийца — значит фашист. Хотя подобной конструкции наручники применяются и у американцев и англичан и еще у германских криминалистов тоже. Для меня это еще не доказательство. А вот обрадовало, что Должиков зажегся, улики ищет. Это для оперативника чувство наипервейшее — зажечься! Ни одно убийство безнаказанным нигде никогда остаться не должно.

— Ну, это ясно.

— Сказать людям, что мы с большим фашизмом кончили, а теперь с малым кончаем, — это не все сказать. Важно, чтобы поняли, усвоили: мы теперь защитники немецкого народа, его безопасности. И что в нашем деле главная опора — это дружеская помощь населения.

— А оно к нам пока — спиной.

— Что отсюда следует? Чтобы наше Особое комендантское подразделение помимо всего обеспечило снабжение водой, газом, электричеством. Через это дружеские контакты. Каждому дому в нашем районе надо вернуть нормальную жизнь. Нелегкая задача. Диверсии по порче подземных коммуникаций совершаются, чтобы воспрепятствовать нам оказать помощь населению. Нам надлежит раскрыть не только преступление, но и глаза людям раскрыть. Они должны понять, что гитлеровцы не только во время войны преступления совершали, но и после войны, и против самих же немцев.

Буков заметил, что здесь, на месте совершенного преступления, Зуев один только не удручен, не испытывает щемящего чувства подавленности, какую он подметил у других своих сослуживцев по Особому подразделению. Напротив, Зуев чрезвычайно бодр, оживлен, весь охвачен деловым азартом.

Подвязав резиновый фартук и щегольским движением натянув резиновые перчатки, Зуев уверенно, словно опытный врач, обследовал деревянной плоской палочкой рты у трупов, давая пояснения таким тоном, будто проводил занятие с бойцами по изучению материальной части трофейного оружия.

Пинцетом, какие употребляют коллекционеры марок, он бережным движением прихватывал с пола волосок или раздавленный окурок и помещал каждый в отдельности в стеклянные коробочки. И на стенке коробочки делал отметки восковым синим карандашом. Лицо его при этом выражало такое удовлетворение, будто он нашел какие-то редчайшие музейные ценности. Пыль собирал с разных мест помещения, втягивая ее небольшим, как шприц, насосом, внутри которого имелись бумажки — фильтры.

Вынимая эти фильтры, он, не дыша, укладывал их, тоже каждый в отдельную коробочку. И если фильтр хорошо покрывался пылью, он любовался им, словно юный натуралист крылом диковинной бабочки.

Фотографировал он трупы так любовно и старательно, как армейский фотокорреспондент — генералов, в надежде потом вручить портрет начальству и заслужить этим его благосклонность.

Разувшись, в одних носках, он бродил по помещению, вытянув шею, скособочившись, держа в руке лупу в черной пластмассовой оправе, и вдруг петушиным, клевательным движением начинал мотать головой над лупой.

И он приказывал другим смотреть через эту лупу на рану, нанесенную, как он уверенно утверждал, после того, как жертва уже была лишена жизни, о чем свидетельствует незначительное количество вытекшей крови. Он приказывал это делать тем, кто немало сам наносил ранений. Но ведь никто никогда не разглядывал, как после этого выглядит противник.

Никому из бойцов Особого подразделения не доводилось так долго смотреть на мертвые тела, как здесь вот, на месте происшествия, да еще с научной, можно сказать, целью.

Поверженными противниками на поле боя занимались похоронные команды. Когда же выносили с поля боя и хоронили своих, то у каждого в сердце настолько прочна была память о них живых, что опровергнуть ее сама смерть была бессильна.

Поэтому бойцам Особого подразделения было здесь не по себе, каждый по-своему страдал от представшего перед его глазами страшного зрелища.

И если раньше они, будучи наслышаны о подвигах Зуева в глубоком тылу врага, испытывали к нему почтительное уважение, то теперь это уважение сменилось чувством снисходительной жалости, когда они воочию увидели, через какую нечистоплотную работу добывают люди его гражданской профессии улики, необходимые для раскрытия преступления.

Так, вытерев губы и подбородок трупа ватой и понюхав ее, Зуев объявил:

— В выделениях явно чувствуется запах желчи, что подтверждает предположение о введении отравляющего вещества. — И, протянув ватку, предложил: — Вот, пожалуйста, убедитесь…

Не понимая или, вернее, не желая понимать, как всех тут с души воротит от этого его открытия, нимало не заботясь о том, как он выглядит в глазах товарищей, Зуев продолжал свое дело.

Буков с трудом переборол в себе чувство брезгливой снисходительности, то есть то, что испытывали сейчас, глядя на Зуева, бойцы. Переборол, потому что подметил во всех действиях Зуева то, что он выше всего ценил в каждом человеке: увлеченность и преданность своему делу. Наблюдая за Зуевым, помимо всего Буков испытал щемящую тоску по своей работе, которая теперь, по сравнению с занятием Зуева, казалась ему столь прекрасной, чистой и удивительной. И руки его непроизвольно шевелились, тоскуя об увесистой тяжести металла. Ему страстно захотелось сейчас, немедленно заговорить о своем деле, о всех его хитрых и умных тонкостях, которые ничуть не менее важны, чем те тонкости и прозорливые догадки, которые высказывал здесь Зуев. И наблюдательность его не менее остра, чем зуевская. Мог сразу, бросив взгляд на заготовку, сказать, кто из литейщиков ее отлил, кто из формовщиков готовил изложницу, какой обрубщик ее разделал. По допускам определял, по бороздам, оставленным обрубщиком, по шероховатостям от литейной формы.

А про инструмент и говорить нечего, без клейма угадывал, какой инструментальщик готовил, после кого надо резец перезатачивать, а после кого не глядя можно вставлять сразу в оправку.

Или вот обработанная деталь. Настоящий мастер обязательно с нее ветошью эмульсию вытрет, не потому что это надо, а для того, чтобы удовольствие почувствовать, тепленькую в руках подержать. И как бы домой ни спешил, обязательно в сборочный цех завернет, где труд всех завершается. Вот такие станочники, кто в сборочный заходит по велению души, — это и есть люди, на которых во всем можно положиться. Широкосознательные. И на собрании он их имена выкрикивал властным голосом при выборах президиума. И не ошибался. Заводские поддерживали почти всегда единогласно. И Буков, откликаясь на эту свою сердечную тоску по любимому делу, заметил Зуеву так, будто между прочим:

— Клешней сейф вспарывали. А можно было б фрезами на распорках обширное отверстие вырезать. И проще, и быстрее. На дрели электрической смонтировать. Немцы, а не додумались. И резак у клешни перезакаленный крошился. Оттого торец стального листа получился в рванье. Какой бы длины рычаг ни был, одному при таком резаке не одолеть. Полагаю, вдвоем нажимали.

— Как криминалист мыслишь, — обрадовался Зуев.

— Как слесарь, — не согласился Буков и добавил грустно: — Бывший.

— Все мы бывшие. Я вот тоже — с котельного из Таганрога. А вызвали в райком, и пожалуйте — в уголовный розыск. — Зуев усмехнулся: — Из рабочего класса — летун. — И добавил: — Пружина у нас закручена на то, чтобы любому делу всего себя отдавать.

— Крепкий ты, — завистливо сказал Буков. — Закаленный, а меня вот до сих пор воротит. Только на свежем воздухе отошел.

Зуев отвернулся и произнес смущенно:

— Я много лет до войны в угрозыске, а каждый раз после подобного расследования — только хлеб и чай. И вообще сплю плохо.

— Ну?! — обрадовался Буков. — Значит, переживаешь?

— К этому привыкнуть нельзя. Но если характер выработал, он во всем при тебе. Он тобой командует и уронить себя не позволит. — Спросил: — В санбат попадал? Хирург в тебе копается инструментом спокойно, без дрожи в руках, когда ты орешь и корчишься. Выдержку не теряет, даже когда ты на него замахнешься. Он работает, чтобы жизнь тебе спасти. И чем он больше работой увлечен, тем, значит, тебе лучше: прочнее после госпиталя будешь. Так во всем должно быть. — Добавил строго: — Этим самым от страха смерти и в бою лечились.

— Точно, — согласился Буков. — На наш рембат фашисты с ходу налетели, из минометов, артиллерии лупят. А у ребят работа срочная — ремонт. Одни охраной нашего труда в окопах занимаются, а другие у станков хлопочут. В окопах обстановка нервная. А в мастерских, где люди тоже каждую минуту могут погибнуть, переживаний нет. Каждый будто прирос к своему рабочему месту, словно нет войны. Предсмертные слова считаются самыми главными, вроде последнего напутствия. А мне что приказал Кусков, когда я над ним склонился?.. «Подачу эмульсии закрой!» Что эмульсия со станка белой пеной стекает, это ему жалко. А то, что сам от крови весь подплыл, об этом мысли нет.

— На войне наш народ полностью себя показал, — сказал Зуев. — Со всех сторон.

— Запомнят на все века!

— Только хлопот нам о людях много после войны прибавилось, озабоченно заметил Зуев. — Вот хлебом последним своим мы тут с ними делимся, а в эшелон с мукой термитные зажигалки кто-то подсунул. Прибыл ночью на место происшествия, кругом дым, гарь, копоть.

Наши бойцы кули с хлебом из огня вытаскивали, спасали, словно это не мешки, а живые люди, себя не жалели, сильно осмолились. И ничего я там для себя на месте происшествия не обнаружил. Зашел на пункт выдачи населению продуктов питания. Что такое? Совсем мало народу. Выходит, кто-то предупредил — не будет хлеба. Ну, я в штаб тыла: посодействуйте. Завезли. Началась раздача. Спустя некоторое время начали еще люди подходить. Наблюдаю. Смотрю, один буханку берет, нюхает. Потом отошел, разламывает, смотрит. Пожал плечами и хлеб, понимаешь, бросил со зла в кирпичные развалины. Я за ним на дистанции. И куда же он меня за собой привел через весь город? Поднялся он на железнодорожный виадук, перешел на правую сторону и смотрит в том направлении, где в километре от этого виадука ночью хлебный эшелон горел. Налюбовался. И пошел дальше — деловой походкой, хотя километров восемь до этого отмахал. Завернул я его, конечно, в комендатуру.

Прямых улик нет. Как докажешь? Я в свое время ни одно дело не закрывал. Тем и был известен. Год, два, три на себе тащу, а все же раскрою. А тут важно гражданскому населению при данной обстановке фактически доказать — вот, из ваших, а против вас же действует.

Допустим, я его за недостатком улик выпущу. Но под контроль его не возьмешь. Уйдет в союзный сектор, и все. И он это понимает. Сообщил: место проживания в английском секторе. Вот и зацепка, обрадовался я. «Значит, незаконно из советского сектора продукты получали, — говорю, — это равносильно мошенничеству или краже. За это я вас и привлекаю к ответственности».

Вежливо внушаю ему: моя должностная обязанность — только строго контролировать раздачу продуктов питания по месту жительства.

Ну, он ежился, ежился, дал свой адрес в нашем секторе. Проверил я у него там, нашел в кармане куртки перчатки лайковые, в коже их обнаружил мелкие вонзившиеся осколки стекла, остатки ампулы от химического взрывателя. Ну еще кое-что по мелочи, но тоже улики. Спрашиваю: «Акт результатов обыска подпишете?» Соглашается. Вынимает из кармана автоматическую ручку — и щелк. Из нее иглой себе в шею. Засипел и под стол свалился. В госпитале я рядом с ним на стол лег, из меня в него кровь переливали. Хотели консервированную, я не позволил, свежая надежней. Отошел, ожил. Ну и я тоже доволен, повеселел. Допросил потом, на койке. Раскололся, допрос подписал безопасным карандашом.

— Куда же его теперь?

— Доведу следствие — передам в судебные органы.

— Не кончилась для тебя война. Они, как гадюки, расползаются, а тебе ловить.

Зуев сказал мрачно:

— Сегодня с утра только стакан чаю перехватил, натощак покурил. Врач велел после донорства четырехразовое питание соблюдать. А мне не до столовой. Сейчас вскрытие трупов будет. Надо присутствовать. После этого ничего в рот не пойдет. Так у меня ситуация складывается. — Бросил окурок и пошел обратно в дом, шаркая сапогами по выложенной клинкером дорожке.

В общежитии Особого подразделения Зуев оборудовал себе лабораторию. Некоторые приборы по его собственным чертежам изготовил Буков.

Беседуя с Зуевым, Буков вспоминал с удовольствием:

— У нас в мартеновском цеху пробы на экспресс-анализ тоже в лабораторию таскали, но, пока они там колдуют, мастер по цвету, по излому свой диагноз не хуже лаборатории ставил без всяких научных приспособлений. Скажем, высшего сорта сталь для особого оборонного назначения — так считалось и у нас, и за границей — можно только в электропечах варить. А у нас в цеху мартенщики ее варили. У самого Круппа не решались, а наши достигли. Чуяли, что нам с гитлеровцами назначено не сегодня-завтра схлестнуться, ну и жили возле печей, домой не уходя, каждый неполучившуюся пробную плавку переживал вроде как бой проигранный. Наш рабочий класс в войну с фашистами вступил по-своему, по-рабочему.

Зуев сказал:

— Я об этой вашей стали знаю.

— Откуда? В газетах не писали. Про приезд Риббентропа — он тогда с официальным визитом приезжал — отметили, а про нас — нет.

— Занимался делом по поводу хищения чемодана у подданного иностранной державы, соотечественника Риббентропа. Нашел чемодан. Начал производить опись имущества и вдруг за бархатной подкладкой футляра для бритвенных принадлежностей обнаружил металлические стружки. Дал на анализ — броневая сталь. Навел справки. Ваш завод такую дает. Я в механический цех. Вывозят стружку на плохо огороженную территорию и там сваливают. Ну, по заводу приказ: собрать до единой, и тут же в цеху под пресс, и потом прямым путем — в мартен.

— Верно, была такая инструкция. Ну, а с иностранцем ты как?

— Доставил чемодан в его номер в гостиницу «Националь». Сдал все вещи по описи. И даже стружки в футляре были на месте.

— Так ты что же, выходит, оказал содействие шпиону? Зуев лукаво усмехнулся:

— Стружку я вложил, только другого сорта. Получил ее не из нашего ведомства. Так что фашиста не обидели. Дипломатично все обставили. По весу столько же положили, вся разница в составе металла.

— Ну, а на кой тебе здесь вся эта прибористика — на металл? Заводы еще не запущены. А которые военные — те на демонтаже.

— Металл свой адрес имеет. Пломбы я из зубов покойной работницы извлек. Две старые — по анализу из того материала, который немцы применяют. Одна новая — по анализу тоже немецкая. Что из этого следует? Врач-немец ей пломбу положил. Устарелость металла новой пломбы — от шести месяцев до года. Если врач-немец бывшую лагерницу лечил, значит, бежать ему на запад особых мотивов нет. Не исключено, в нашей зоне и проживает. Так? Можно, конечно, по телефонной книге розыск начать. Но можно и проще. В записной книжке Отто Шульца имеется адрес зубного врача. Но дом, где он проживал, разбомблен.

На уцелевшей стенке нашел надпись с адресом врача, для родственников он ее оставил. Я, значит, явился. Поговорили. Старик ничего, лояльный.

— Что-нибудь дельное сказал?

— Пока ничего существенного.

— А ты бы на него нажал.

— Куревом обеспечил. Сходил в немецкую больницу, просил, чтобы старика на работу устроили. Потом снова к нему зайду.

— Значит, ног не жалеешь.

— Я на мотоцикле.

— Ну, а по зубному делу ты откуда натаскался?

— С нашим зубным техником советовался. А потом немецкую книжку достал по зубопротезированию. Разобрался со словарем.

— Сколько же ты в башке должен всего держать! Немыслимо!

— У нас правило: чуть что — иди к специалисту, бери консультацию. В розыске, бывает, сотни людей участвуют и даже не знают, что не мы, а они самую главную улику определяют. Я вот к одному специалисту в Ленинграде заходил. Икону из церкви старинную украли. Сам митрополит заявление в угрозыск подал, молил сыскать святыню. Я с того места, где она висела, кусок штукатурки снял, осторожно, чтобы поверхность с плесенью не повредить. Отнес ее к ученому — специалисту по всякой грибковой пакости. И еще к этому приложил мочалку из дома настоятеля церкви. Через неделю звоню ученому. Он мне сообщил, что плесень на штукатурке и на мочалке тождественна. И латинское имя ее назвал.

Потом этому ученому почетную грамоту начальник уголовного розыска домой принес. А он: «Я, — говорит, — не осодмилец и к вашим милицейским обязанностям не причастен». И митрополита шуганул, который захотел по телефону благодарность высказать — за святыню. А если б не этот ученый, не на что было бы особо молиться в той церкви, раз самой популярной иконы нет. Совсем бы захирело заведение.

— Смешной случай! — снисходительно сказал Буков.

— Для тебя смешной, а для нас, угрозыска, задание идеологическое. Верующим мы доказали, что не с помощью господа бога митрополит им святыню возвратил, а при содействии уголовного розыска, на научном основании…

* * *

Под вечер того же дня Зуев брился, как всегда, вслепую, на ощупь, без зеркала, не столько по фронтовому обычаю, сколько, как он объяснял, по привычке, сложившейся еще в гражданской жизни; рабочий день у оперативника ненормированный, а на преследование преступника, бывало, уходило несколько суток с поспешным передвижением на многих видах транспорта или просто на своих двоих по пересеченной местности. Для того чтобы выглядеть культурно, приходилось бриться во всевозможных, не подходящих для этого занятия условиях. Зато, когда ты в самый решающий момент, после тяжелой погони, оказывался с преступником лицом к лицу, аккуратный и прибранный, тот по одному твоему виду понимал, что сопротивление бесполезно.

Задрав голову и пробривая под челюстью, говоря при этом словно в потолок, Зуев рассуждал:

— Тут, в бывшем фашистском логове, каждый прохожий может ввести в заблуждение. Чувство виновности за войну, за все фашистские зверства прежде всего кто переживает из немцев? Те, кто всех менее виноват, те, у кою совесть. Это раз. Далее. Естественно и ощущение страха — после всей фашистской агитации. Геббельс лозунг бросил: «Победа или Сибирь!» Меня один пожилой немец спросил: «От какого до какого возраста вы будете вывозить нас в Сибирь?» Я ему на такую пакость: «Только новорожденных, и то самых свеженьких».

И не сразу до него дошло, а когда дошло, стал руку жать. Значит, жил человек в страхе. И не он один.

Блуждающего, бездомного населения здесь хватает. Те, у кого квартиры, боятся, чтобы не стали бездомных вселять. И у тех, и у других тревога, тоска, беспокойство.

А есть наглые, нахальные, которые при всех обстоятельствах умеют приспособиться. Приходят в комендатуру с информацией на разных лиц, часто просто лживые доносы. Словом, тут методом наблюдения ничего достоверного по расследованию не добудешь. Допустим, внешний вид. Каждый норовит самое худшее на себя напялить, самое изношенное; чтобы вызвать сострадание. И еще такая манера: под рабочих одеваются те, кто никогда рабочим не был. Ловко сообразили. А рабочий немецкий, напротив, лучшее на себя надевает, доказывает, что он с квалификацией, держит себя с достоинством, ему заискивать перед нами нечего — понимает: мы трудящегося уважаем как главного на любой земле. — Произнес, помолчав: — Все это расследование по делу Отто Шульца с точки зрения техники, анализов по инструкции научно произведено. Но искать здесь преступника так же затруднительно, как, скажем, блоху, которая не тебя укусила, а другого, а он даже не почесался при этом. Вот как соседи Шульца: ничего не знаем, ничего не слышали, не видели. А без помощи населения только в книгах сыщики работают. А я никогда сыщиком не был, я уполномоченным от народа действовал. Отсюда и успех был. А для здешних я пришлый человек, с пистолетом — завоеватель…

Потер щеки, убедился в том, что выбрил гладко, констатировал с удовольствием:

— Порядок. — Произнес озабоченно: — Я, Степан Захарович, на предварительную разведку подземных коммуникаций решил сам с тобой идти. Пояснил: — Никаких изменений в обстановке нет. Но поскольку там сток всяких нечистот — канализация, словом, — может у товарищей сложиться неправильное впечатление, что командир свой мундир замарать опасается. — Плеснул одеколон на ладонь, вытер лицо, усмехнулся: — Это я, не думай, чтобы там запах тяжелый отбить, — только для гигиены. — Приказал: — Давай команду: в ружье. Время!

VII

Глубокой ночью Берлин черен, безлюден, разбитые здания торчат как скалы, тишина на улицах, словно в ущельях.

Буков поддел коротким ломом чугунную крышку смотрового канализационного колодца, сдвинул ее в сторону. И по железным ржавым скобам опустился на дно, включил фонарь. Туннель эллиптического сечения выложен бурым кирпичом, вдоль стен — служебная бетонная дорожка для обходчиков. Сточные жидкости, двигаясь самотеком по уклону, не достигали сейчас верхнего среза дорожки.

Угарное, едкое зловоние. Казалось, здесь камень и тот гниет, источая слизь плесени, как протухшее мясо. Со свода капало, щелчки капель глухо и отвратительно звучали, словно чья-то дробная мерная поступь.

Лунников сказал, нащупывая ногами дорожку:

— А что? Помещение подходящее — склеп на сколько хочешь персон. И ручеек журчит самодельного производства. Красота и удобство — всюду сортир.

Дзюба, осветив стены, произнес разочарованно:

— А я-то думал, на облицовку коллектора они метлахскую плитку употребляют. А это что же? Простой строительный кирпич.

Кондратюк спросил:

— Зачем же такой туннель здоровенный? Хватило бы и обыкновенной трубы.

— А сейчас что у нас, ночь или день? Ты все-таки соображай, наставительно посоветовал Дзюба. — По ночам люди спят. А утром и днем у них потребности мыться и все прочее, добавь к этому после дождя стоки, вон гляди, отметка уровня. — Он навел свет фонаря на стену подземного канала. Видал, где намарано? На твой рост по шейку.

— Разговорчики, — упрекнул Буков.

— Мы же только для ориентировки, прикидываем, принюхиваемся. — И Лунников объявил: — Пожалуй, ландышем здесь не пахнет.

Дзюба солидно изрек:

— По-научному это называется фекальная жидкость. У нас прораб был, техникум коммунального хозяйства окончил. Так он нас информировал: начало цивилизации человечества надо отсчитывать с тех времен, когда начали канализацию строить. Так что смешки ни к чему. Рабочие люди ее строили, рабочие люди здесь ее обслуживали по линии ремонта, надзора. И под городами у нас тоже такое же подземное коммунальное хозяйство, приходится им заниматься.

— Правильно, товарищ Дзюба, — одобрил Буков. — А что воздух здесь тяжелый, то ведь и в танке, когда огонь ведешь, от пороховых газов угораешь так, что бывает — всего вывернет.

— То бой, в бою все стерпишь!

— Ну, хватит, товарищи! — приказал Зуев. — Обменялись впечатлениями. С интервалом по одному.

Служебная дорожка была склизкая, Зуев пошел в голове группы, тщательно осматривая поверхность дорожки, свисающие со сводов серые, липкие нити, стену, покрытую маслянистыми потеками. Когда он светил в даль туннеля, свет фонаря расплывался во мраке как сальное пятно. Воздух был влажный, сырой, протухший, насыщенный прокисшим туманом. Густота мрака была такой, что каждому казалось, будто он как бы замурован в черноте и она мягко, но сильно сдавливает, все туже сжимая в своем черном студенистом теле, как гигантский слизняк.

И пучок тусклого света от фонаря только беспомощно корчился в этом мраке, не в силах пробить его.

Прошло уже немало времени. Но ничего подозрительного не обнаружили. Ответвления от магистрального подземного канала Зуев обследовать пока не разрешил. Когда служебная дорожка кончилась, пришлось идти вброд, согнувшись, так как туннель коллектора теперь был значительно уже, но потом вышли на другую магистраль, туннель тут был обширный, квадратного сечения, в стены вделаны металлические держатели для кабелей и трубопроводов.

— Ага, — сказал Зуев, — под Унтер-ден-Линден вышли. Здесь до войны новый коллектор проложили. Дзюба заметил одобрительно:

— Железобетон — солидное произведение. — Обратился к Зуеву: — А вообще следопытничать тут ни к чему: днем уровень стока почти по трем четвертям сечения идет, чего хочешь смоет. Но вот интересно, боковые секторы обрешечены и на замках. И хотя кладка стен на боковых коллекторах старинная, решетки на них поставлены не так уж давно, ржавчина не поела.

Буков осветил фонарем скважину в замке, сунул в нее отмычку, потом вытер отмычку чистой бумажкой, рассмотрел, заявил:

— Не грязь, а вроде тавот, по цвету свежий. Значит, кто-то замки смазывал, заботился.

— Подожди открывать! — попросил Зуев. — Сначала петли дверные осмотри.

Обследовав петли, Буков отметил:

— На стыках ржавчина обсыпана. Выходит, кто-то побывал тут.

Вот ли в боковой туннель. Поднявшись по скобам смотрового колодца, Дзюба долго пытался поднять его чугунную крышку. Ничего не получалось. Возможно, прижата обломками здания. Дальше ход был совсем узкий.

Поколебавшись, Зуев все-таки решил разведать его. Пробирались на корточках, опасливо освещая низкий свод. Выбрались на другой магистральный капал, он шел под уклон. Течение здесь было сильнее, отводы ливневой канализации стали чаще. Но и туннель был шире, просторнее, и, судя по стволам смотровых колодцев, он залегал на большей глубине, чем другие магистральные каналы. Натолкнулись на каменной кладки стену, которая перегораживала канал. Сток жидкости уходил в боковые отводы.

— Если на случай ремонта, так уж больно заслонка капитальная, задумчиво произнес Дзюба.

Кондратюк постучал по стене коротким ломом, спросил:

— Желаете? Тол прихватил на всякий пожарный случай, могу рвануть аккуратно. В боковом ходу подождать — ударная волна мимо проскочит. Дунет слегка, и все.

— И так дышать нечем, а ты еще своей взрывчаткой навоняешь.

— От взрывчатки не вонь, а только запах, — обиделся Кондратюк.

Дзюба продолжал обследовать кладку стены.

— Верхние ряды кирпича без раствора положены. На халтуру, для вида только. — Попросил Кондратюка: — А ну, подопри!

Поднятый на плечах Кондратюка, он быстро раскидал у свода кирпич, крякнул, влез в образовавшуюся брешь в стене и скрылся за ней.

За ним последовал Лунников, без помощи товарища. Затем Буков.

Подсаженный Сапежниковым, Должиков скреб стену сапогами, не в силах подтянуться на руках. И потом тяжело спрыгнул не на носки, а на пятки.

Свет фонарей выхватывал из темноты сложенные в штабеля стальные цилиндрические сосуды, выкрашенные ярко-оранжевой краской. Буков приказал:

— Стоять всем на месте!

Кондратюк успокоил:

— Та это же не бомбы. Глядите, вентиля медные торчат. Возможно, автогенные баллоны. Просто склад. И банки наставлены, видать с тушенкой. На суточный рацион саперному батальону хватит.

— Я эти банки знаю, — сказал Должиков. — Ими в лагерях травили. Газ «циклон-Б».

— А ну, освободите все помещение, — вдруг начальственно приказал Кондратюк. — Все назад и скорым обратным ходом наружу, в первый же попавшийся люк. — Сел на пол, поспешно разулся, снял обмундирование, остался в одних трусах. Объяснил деловито: — Это я, чтобы чувствовать, за что цепляюсь.

— Товарищ Кондратюк, отставить.

— Нельзя отставить, товарищ Зуев, — сердито сказал Кондратюк, посветил фонарем между штабелей. — Видите, шнуром напутано, и провода тонкие, а это вот не прокладка, а взрыв-пакеты.

— Ничего не трогайте!

— Я, допустим, не трону, — хмуро сказал Кондратюк, — а крысы вас тоже послушают? Шастают, заденут, допустим, проволоку, взрыватель натяжного действия и сработает.

Убеждал:

— Я хоть не все, а кое-что обезврежу. — Поколебавшись, добавил: Конечно, если желающий светить останется, с обеих рук действовать мне ловчее. Потом такое мое пока временное соображение. Они, видать, только у баллонов головки сшибать желали, взрыв-пакеты мелкие и все под головками уложены, а банки что? Жесть! Их чуть поддашь — и лопнут. Значит, если рванет, не очень основательно. Главное — газ. Так мы же противогазами оборудованы. Мне, конечно, ни к чему, только мешает. Да и не поможет, если хлопок. А вы все обождите в безопасном боковом ходу за стенкой. Я тут сначала, ни к чему не прикасаясь, так только сориентируюсь. Доложу. Тогда и будет окончательное ваше решение.

Буков остался светить двумя фонарями Кондратюку.

Кондратюк с кошачьей грацией продвигался между штабелями баллонов и банок, белея своим грузным нагим телом, отрывисто давая указания, куда светить. Иногда он бормотал, как бы поясняя самому себе:

— Это фокус на дурака. Штука плевая. Ишь ты, терочный поставили! Отсырел, не сработает. Ага, химическим перестраховались. Думали, я с кусачками, чтобы раздавил, да?

Вернулся, надел на шею брезентовую сумку с инструментом. Продолжал возиться, приговаривая:

— Еще один зуб дернул, теперь не укусит.

Обрадованно объявил:

— А вот она, самая главная гадючка в броневой шкурке. Ну пока, кажется, все.

Подошел к Букову, доложил:

— Взрывоопасность в основном ликвидирована. — Помедлил, переступая босыми ногами, просительно произнес: — Мне бы еще минуток столько же покопаться для гарантии! Разрешите? Душа неспокойна.

— Одевайтесь, — приказал Буков.

— Тогда разрешите обратиться к капитану.

Зуев сказал:

— Обожди, Кондратюк. Тут надо нам другое обсудить. Всем уходить нельзя. Надо на охране объекта остаться. Мало ли что. — Поглядел на Букова: — Вы! И еще кто?

— Товарищ капитан! — перебил Кондратюк. — Мне же тут делов до черта.

— Хорошо, Кондратюк, Лунников, Должиков…

И когда Зуев, Дзюба и Сапежников скрылись во мраке туннеля, оставшимся стало невмоготу сиротливо. Кондратюк, облачившись в обмундирование, сказал:

— Отогреюсь малость — и снова полезу шарить. — Предложил: — Пойдем в боковушке покурим, там ничего, там можно.

Усевшись на корточки вдоль влажной стены, погасили фонарь, чтобы экономить батарею. Мерцали только огоньки цигарок.

Лунников сказал:

— Это что же, фашисты-вервольфы собирались свое же население газом потравить?

— Такая у них затея зверская, чтобы по подземным ходам газ в дома проник, душегубку соорудили. Кондратюк прервал сердито:

— Ну чего, охота словами трясти над тем, что и так ясно.

— Поговорить нельзя?

— Отчего нельзя, можно, только ты для удовольствия чего-нибудь расскажи.

— Про что разговоры любишь?

— Обыкновенно, про жизнь.

— У меня детство очень хорошее было, — сказал Должиков, — просто замечательное…

— Я своим тоже доволен, — сказал Лунников. — Только на фронте не повезло: хотел в авиацию, взяли в пехоту.

— В пехоте хорошо, — заметил Кондратюк. — Всегда на земле, при людях, ума прибавляется. Всего навидаешься.

— Армейский народ ходкий, — сказал Лунников. — У любого своя высотка намечена. — Спросил Должикова: — Ты, Витя, на что нацеливаешься?

— Как отец, учителем. Только школу фашисты сожгли.

— Отстроим.

— Отец преподавателем немецкого языка был, — тихо произнес Должиков. Очень любил немецких классиков, а они его убили.

— Фашисты! — уточнил Кондратюк.

— Все равно — немцы.

— Ты, Витя, вот что прикинь, — ласково посоветовал Буков. — В районном магистрате видел тех, кто из лагерей вышел, пытанные, замученные, — тоже немцы.

— Так это антифашисты, ну сколько их?

— А большевиков сколько до революции было? Считанное число.

— Спасибо за политинформацию! — задорно сказал Лунников. — Только помещение для занятии неподходящее — вроде санузла.

— Ты шуточками тут не балуй, — строго одернул Кондратюк. — Фашистов пришибли, факт налицо. Дошли до Берлина и точку войне поставили, а дальше что с ними будет, с немцами?

— Наведем порядок, будьте уверены, — усмехнулся Лунников.

— Так ты, выходит, завоеватель народа, — иронически заметил Кондратюк, — а вовсе не его освободитель.

— Заклеймил, — обиделся Лунников. — Что, я не понимаю, какая сейчас ситуация: комендантский наш час — дело временное. Немцы должны сами себе самостоятельно установить режим жизни: либо свобода и власть трудящихся, либо опять на шею им капиталисты вскочат, которых в западных секторах союзники обожают, как родственников.

— Правильно отрапортовал, — сказал Кондратюк, — а то я думал, тебя на свое идеологическое иждивение взять как отстающего.

— Ну вот что, перекур кончаем, надо посты занимать, — вставая, объявил Буков. — У Кондратюка свое дело. Мы боевое охранение. Ты, Лунников, становишься в первом боковом отводе, наблюдение ведешь по магистральному каналу. Ты, Должиков, в обратном направлении, тоже у бокового отвода. Я ваш резерв. Вызывать, в случае чего, световым сигналом, самой короткой вспышкой, ладонью фонарь прикрыть и чуточку щелку между пальцев оставить.

Сопроводив, как разводящий, на пост Лунникова и Должикова, Буков встал по другую сторону стены, за которой работал Кондратюк, продолжая свой тщательный поиск, прикрепив брючным ремнем к голове фонарь, подобно шахтеру-забойщику.

Дзюба правильно предсказал, что утром уровень сточных вод повысится.

Буков тревожно прислушивался к сопению сточной воды, ползущей под землей, как гигантское мягкое пресмыкающееся, и чувствовал сквозь прорезиненную спецовку ее отвратительное, ощупывающее прикосновение.

И дышать становилось все труднее от зловония и оттого, что вода вытесняла воздух из туннеля.

Вспоминая о том, о чем рассуждали его люди во время перекура, Буков отметил, что каждый деликатно избегал говорить об обстановке, в которой они оказались, будто здесь ничего такого нет особенного, что бы могло взволновать, обеспокоить.

Это было проявлением солдатской воспитанности — делать вид, будто «все в норме», чтобы не трепать ни себе, ни товарищу нервы предположениями о грозящей опасности, не обнаруживать своих опасений, а уж если высказывать их, то только иронически, насмешливо, будто подсмеиваясь над самим собой.

Поэтому и было сказано Кондратюку:

— Нашел работенку себе по специальности. Обрадовался. Любитель взрывные шарады разгадывать.

— Ну и что? — притворно сердито ответил Кондратюк. — Да, любитель, вам такого моего удовольствия не понять.

Лунников заметил:

— На байдарке тут можно патрулировать — и спорт, и служба.

И даже Должиков произнес в тон ему:

— Подземный патруль, на петлицах — летучая мышь. Буков перебрался за стенку к Кондратюку. Сказал:

— Вода прибывает!

Кондратюк, медленно и осторожно выпрямившись, спросил недовольным тоном:

— Ну и что?

— Наши могут не дойти.

— А чего им понизу топать? Вылезут из первого же люка, и все.

— Район сильно разрушенный — завалы, крышки люков не поднять.

— Ну, это их забота, — хмуро сказал Кондратюк, — а у меня тут свое. Смотри, вот провод к кольчужке далеко ведет, ходил я вдоль, конца нет, значит, где-то с дальней точки подрывная машинка. А это вот шнур, тоже конца не обнаружил, тянется в боковой ход, страховались, значит. Но еще одну штуку обнаружил — в полметра от пола поставлены взрыватели на предохранителях из кусков пиленого сахара. Если вода на этот уровень подойдет, сахар в воде растает, взрыватель сработает. Это у флотских манера на сахаре взрыватели ставить. Просто и надежно. Значит, со всех сторон, на все случаи тут продумано. А вот еще с часовым механизмом нашел, но он незаведенный, просто так стоял. — Воскликнул гневно: — Это же все-таки надо такую бесчеловечность учинить! Ну, заложил бы взрывчатку под объектами, чтобы выборочно только наших побить, а то всех начисто потравить — и своих, и наших — изуверство окончательное. Сколько я всяких подлостей их только не обезвреживал: наших погибших на поле боя они минировали! Под подходящие для госпиталя помещения фашисты мины закладывали замедленного действия. Все было, но такого не попадалось.

— А теперь ничего здесь не осталось, что бы сработало? — опасливо осведомился Буков.

Кондратюк сказал высокомерно:

— Стал бы я на рассуждение время тратить, если б все не зачистил. Добавил сердито: — Сейчас по линии бы пройтись и на обоих концах в засаду засесть.

— Теперь нельзя, — покачал головой Буков. — Вода подпёрла. Надо выждать. Пойду проверю, как там Должиков в охранении.

Должиков стоял в боковом откосе уже по грудь в воде.

— Ну как? — спросил Буков. — Не утоп еще окончательно?

— Ну что вы! — сказал Должиков. — Я на стене смотрел отметки уровня, выше плеч не поднимается.

— А вдруг?

— Я же на посту! — сказал Должиков.

— Это верно! — согласился Буков. — Пост — служба такая: умри, но не сойди. — Помолчал, подумал и заявил решительно: — Пока я тебя с этого поста снимаю. Поскольку по высокой воде никто сюда, надо полагать, не сунется. А вот где Лунников, там склон сильнее, там и уровень ниже. Я тебя к нему напарником назначаю.

Лунников откликнулся во мраке плаксиво и не по форме:

— Ага, пришли — ну все! Хватил меня псих, хоть беги или об стену…

— Что-нибудь засек?

— Ничего! И вообще — ничего. Стоишь и думаешь: ни тебя и вообще ничего нет, — бормотал Лунников.

— Может, ты просто в помоях потонуть опасался? — осведомился Буков. Так это напрасно, выше нормы уровень стока не поднимется, все равно голова будет наружу.

— Время я не понимал, время, — раздраженно твердил Лунников.

— Если сток высокий пошел, значит, утро, за ним день. Спадет вода ночь, — пояснил Буков.

— Вы побудьте здесь, — жалобно попросил Лунников. — Ну хоть по одной скурим.

Он жался плечом к Букову и пытался объяснить свои переживания:

— Я ко всему на людях привык. Бой — он тоже на людях и в разведке, немец — тоже человек. А тут — один. А я один не могу, особенно когда думаешь, что ты окончательно один.

Буков согласился:

— Это верно, привычка у нас за войну отработалась — с кем-нибудь, но вместе, при другом и помереть, думаешь, не так уж страшно. — Добавил утешающе: — Должиков с тобой побудет, временно, пока с той стороны вода спадет. У тебя тут обстановка посуше. По боковому ходу вода идет, а там перемычка поднимает.

— Спасибо, — сказал Лунников.

— Это я не для твоего удовольствия принял решение, а чтобы Должикова не утопить. Стоял в стоке по самые плечи и не жаловался.

— Я, Степан Захарович, подолгу один привык быть, — поспешил заверить Виктор. — В погребе долго один при немцах жил, питался соленой капустой из кадки и сырую картошку ел, в капусте витаминов нет, а в сырой картошке их много.

— Значит, настоящий подпольщик, — уважительно определил Лунников.

— Нет, вначале я просто так, чтобы в Германию не угнали.

— А теперь добровольно, сам в Берлин пришел, — заметил Лунников.

— Я же в боях не участвовал, назначили переводчиком. А пленные, они совсем другие, будто никогда и не воевали против нас.

— Я сам немало их лично перевоспитывал, — сказал Лунников. — Как дойдет до его ума, что ты его вроде как выручил тем, что прихватил, от войны избавил, сразу — геноссе. Ну, конечно, осаживаю. Нам геноссе те, кто рот-фронт, а он, если и не фашист, для меня все равно темная личность.

— Они считали, что мы низшие существа, а они высшие.

— До начала сорок второго, а потом мы их от этой мысли отучать стали.

— Это их идеология.

— Знаю, дешевка. Все равно что пьяному в бой идти, от страха труса это лекарство бодрит до первого ушиба. В бою на чем держишься — не на том, что ты будто самый храбрый, а на том, чтобы свое подразделение не подвести, чтобы не хуже своих товарищей быть, которые в смерть, не зажмурившись, кидаются. От этого в тебе сила.

— Ну ладно, — сказал Буков. — Вы тут беседуйте, но чтобы тихо.

Хлюпая по вязкой, незримой, одноцветной с мраком воде, он побрел обратно к перемычке, довольный тем, что сразу Лунников отошел от тоски одиночества, и тем, что Должиков так быстро освоился здесь и держится стойко.

* * *

Буков, как и многие его однополчане, полагал, что, едва только наступит победа, с ней вместе придет приказ — по домам. Всю войну у людей была одна томящая мечта, она представлялась им самой высшей наградой: мечтали о возвращении к той жизни, какую они оставили, прервали, став солдатами. Быть на фронте им повелевал долг воина, ненависть к врагу, но теперь они были просто военнослужащими, задержанными в армии. Для охраны порядка на немецкой земле.

Это была обыкновенная служба, но служба на чужбине.

Чем дальше, тем чаще надо было согласовывать свои действия с местными немецкими властями, которые обретали постепенно самостоятельность, и чем быстрее они проявляли свою самостоятельность, тем более успешной считалась работа комендатуры. Ведь успехи ее в первую очередь оценивались полезными контактами с населением и сработанностью с местными властями.

По мере того как армейские части передавали свою власть немцам, все явственнее выступали черты новой, демократической Германии, которая уже сейчас отличалась от той, что находилась на западе страны, на территории, занятой союзными оккупационными войсками.

Букову вначале это было незаметно, но, когда ему довелось несколько раз сопровождать Зуева в союзные зоны оккупации, он сразу почувствовал это глубокое различие.

И дело не только в том, что многие представители союзных войск вели себя развязно, грубо, по-хамски с населением, хулиганили, безобразничали. Они даже в отношении друг друга не проявляли должной армейской уважительности.

Ходят толпами, орут, задевают прохожих, торгуют на улицах сигаретами, тушенкой, заходят в квартиры и выходят оттуда с разными вещами.

Свистят и гогочут при виде немцев, согнанных на разборку развалин. Военные патрули, в белых касках, в белых ремнях и гетрах, как будто ничего этого не замечают, как будто так и должно быть.

И вот еще что подметил Буков: как бы ни надрался союзный солдат, он хорошо, богато одетого немца не задевает, а вот к тем, кто одет попроще, к тем пристает, унижает их.

И когда Буков поделился этим своим наблюдением с Зуевым, тот сказал:

— А что ты от них хочешь? Задержали мы двоих военнослужащих. На грабеже поймали. Доставили в союзную комендатуру. А там смеются: «Парни сувениры собирали». Но ведь со взломом. «Кого грабили? Немцев». А они что не люди?

Буков вернулся на свое место.

«А где сейчас Зуев, — думал он, — добрался ли он по высокой воде? Хорошо, что с ним Дзюба, все-таки бывший строитель, разбирается в подземных коммуникациях: может, они сразу через ближайший смотровой люк выбрались на поверхность. И Зуев, наверно, уже начал расследование, поиск. А что, если таких складов газовых баллонов несколько и не тот, что они обнаружили, главный?»

Сколько уже прошло? Почти сутки. Конечно, в такой обстановке никто из них не замечает, что без еды. Про еду здесь даже подумать противно. Но слабость не только от духоты, сырости. Все они тут бывшие раненые, и в сырости все кости болят, ноют. Один только Кондратюк как ни в чем не бывало трудится, вкручивает теперь предохранительные колпаки на газовые баллоны, взрывчатку собрал в одну кучу подальше, вынес за каменную перемычку и затопил в воде. Значит, чего-то опасается.

— Ну что? Кондратюк, как самочувствие?

— Нормальное!

— Жалобы есть? — пробует пошутить Буков.

— Имеются. — Кондратюк вытирает руку, подходит. — На себя имею претензию. Проводок я тут, пожалуй, один зря перерезал, пробовал на язык, чуть щиплет, ток слабый. Соображаю: возможно, была сигнализация, а теперь, значит, она не работает.

— А зачем ей работать?

— Ну, чтобы знать… — Поспешно добавил: — Но это так, как капитан Зуев всегда говорит, одно только предварительное предположение. — Он оперся о стену спиной. — Тут все время гляди, чтоб собой чего не задеть. От каждой паутинки потеешь: а вдруг проводок. По-настоящему если судить, так минерская работа — самая настоящая сыскная, хоть одну улику упустишь — и прошумишь пятками в небо. А тут не себя жалко. За столько людей трепещешь, но обязан быть, как змея, хладнокровным и ловким, своим самостоятельным умом действовать. — Спросил озабоченно: — Как ребята, ничего, терпят?

— Несут службу, — сказал Буков. — Под землей, как в на земле.

В недрах туннеля, с той стороны, где находились Лунников и Должиков, появились серые, блуждающие во мраке пятна, словно комки фосфорической плесени. Но потом они стали обретать плотность и двигались ритмично.

— Наши, что ли, идут? — спросил Кондратюк. — Ушли в одном направлении, а приходят с другого.

Но вдруг свет исчез.

— В боковой проход вошли. Нет, по воде хлюпают. Почему же без света?

— Тихо, — шепотом приказал Буков. — Тихо. — И сжал рукой плечо Кондратюка. Но тот присел, стал шарить в темноте, очевидно в поисках оружия, положенного поверх резиновой спецовки.

Буков шел, держа автомат вертикально, чтобы не задеть за стену и скрежещущим звуком о камень не выдать себя. Шел медленно, чтобы не хлюпала вода под ногами и чтобы не поскользнуться на склизком днище стока.

Но вот светящейся дугой сверкнул фонарь, брошенный в глубь магистрального туннеля, и почти мгновенно после падения фонаря звонко, словно из крупнокалиберного пулемета, прозвучали пистолетные выстрелы.

Буков бил из автомата, оглушаемый мощными звуками, такими, какие издает только противотанковое ружье. И вдруг увидел, как на середину канала в рост выскочил Лунников, широко простирая руки, будто ловя в воздухе что-то, и тут же — мгновенная вспышка ослепительно взорвавшегося пламени, так же мгновенно погасшая.

Толчком взрыва фаустпатрона Букова свалило, но он поднялся, продолжая бить из автомата.

Темноту снова прочертил брошенный фонарь, и Буков уже прицельно ударил по тем, кто убегал. Рядом четко звучал автомат Должикова. И после того как и вторая обойма была израсходована, заложив новую, Буков оттолкнул Должикова в боковой проход, а сам, светя фонарем и держа автомат, пошел по туннелю. Двое лежали лицом вниз. Он ногой поворачивал им головы, чтобы убедиться в том, что они мертвы.

Других не трогал, только фонарем осветил.

Потом он вернулся к Должикову, спросил:

— Ну, что у вас тут было?

Должиков сказал:

— Мы их осветили, они стали стрелять, мы по ним, тогда один из них присел и нацелился фаустпатроном, но не в нас, а туда, где газовые баллоны. Тогда Лунников выскочил на середину туннеля и даже руки раскинул, чтоб места больше собой занять. Он догадался, а я не догадался. Он всех спас, а я только стрелял…

Буков направил свет фонаря на Лунникова и тут же погасил фонарь.

Буков видел тела танкистов в сгоревших танках. Так вот так же выглядел Лунников, как эти танкисты.

— Отнесем, — сказал Буков.

Тело Лунникова было горячее, и они несли его. Кондратюк стоял посередине туннеля, потерянно озираясь по сторонам.

— Ты что? — спросил его Буков.

Кондратюк вздрогнул, кивнул на баллоны!

— Да вот, испугался.

Буков хотел ответить Кондратюку, что Лунников тоже вот испугался, как бы баллоны не взорвались, только за других испугался, не за себя, а это не всякому дано. И вдруг почувствовал, что произносить слова ему трудно, не почему-нибудь, а из-за внезапно охватившей слабости. Что-то теплое текло по животу, ногам. Ему казалось: он растворяется, тает и мрак туннеля всасывает его. Сопротивляясь этому, он засунул ладонь под гимнастерку и, прижимая ее к мягкому углублению в ране, сказал… Нет, он только хотел сказать что-то ободряющее, начальственное. И не смог. Лег, скорчился и пробормотал совсем не то, что хотел:

— Лунникову… увольнительную на весь день. Пусть… ничего. Под мою ответственность… — И жалобно, беспамятно повторил: — Под мою… понятно!

VIII

Теперь в госпитале военнослужащий с нормальным боевым ранением считался редкостью.

Букова оперировал хирург, который среди военврачей почитался маршалом. Плечистый, почти квадратный, с сивой лохматой шевелюрой и простецким носом картошкой на мясистом багровом лице, хирург сказал, ощупывая нагое тело Букова, еще спеленатое бинтами:

— Жировая прокладка почти отсутствует, но, полагаю, не от истощения, а от чрезмерной нервной возбудимости. — Провел по голому животу Букова пальцем: — Полюбуйтесь, явно выраженный белый дермографизм. — Приказал сестре: — Поите его чаем из валерьянового корня — лучший студенческий напиток.

Сообщил Букову как бы с оттенком зависти:

— А ты ведь в покойниках побывал, полная клиническая смерть, ведь надо же суметь так изловчиться, чтобы обратно эвакуироваться.

— Спасибо вам — выручили, — промямлил Буков.

— Это не я тебя, а ты меня выручил, — сказал хирург. — Помер бы на столе — испортил бы мне репутаций. — Спросил: — Ну как там, на том свете, есть что-нибудь заслуживающее внимания?

— Не помню.

— Такая интересная научная командировка — и «не помню»?

— Как в темную яму свалился. Ничего особенного, все падал, все проваливался.

— Ну вот что, — сказал хирург. — Теперь у тебя расчет только на саморемонтное действие организма. Постарайся думать о чем-нибудь приятном. Из всех медикаментов самый надежный — радость.

— Я всем тут довольный.

Хирург сказал:

— Я вот читал: у армии-победительницы при относительно равном количестве раненых с противником большее количество выздоравливающих. Объясняется психоморальным фактором.

Буков возразил:

— А почему же тогда в самые для нас тяжелые годы войны дезертирство из санбатов было? Приплетутся на передовую в сырых бинтах и симулируют, будто почти уже все зажило. И ничего. Если в новом бою не убивали, выздоравливали.

— М-да, — произнес хирург. — Замечание вразумительное. У меня даже один генерал сбежал сразу после ампутации кисти руки. Но через две недели я ему уже до плечевого сустава отнял. Прохожу мимо палаты в тот же день после операции, слышу крик, ругань отчаянную. Открываю дверь, орет в трубку полевого телефона, почти с теми же выражениями, которые он при наркозе допускал. Объясняет: «С начальником боепитания беседовал».

Приказываю сестре произвести инъекцию. А он ни в какую — с детства, мол, уколов не переносит.

Пожилой, здоровье на исходе. А вел себя, как мальчишка. В анамнезе соврал. Почки одной нет, сердечная недостаточность. А он: никогда ничем не болел, здоров как бык — и возраст себе сбавил.

Объявил:

— И ты тоже хорош! Вставать нельзя, а ты к окну полез.

— Липы зацвели. Красиво!

— Ты бы лучше за санитарками наблюдал, вон они у нас какие фигуристые.

— Внимательные, — вяло сказал Буков.

— Жалуются на тебя, — строго сказал хирург, — под-сов дают, а ты на нем работать стесняешься. Персонал, значит, не уважаешь. С них же требуют, чтобы у тебя нормальный стул был. — Заметил строго: — Для медицинского работника нормальное функционирование организма у выздоравливающего показатель. А ты нам эти показатели снижаешь. — Погладил Букова по плечу: В общем и целом я тобой доволен, оперировать — одно удовольствие, сердце сильное, кровь хорошей сворачиваемости, ткани упругие, словом, материал замечательный, жизнестойкий.

Первыми навестили Букова Дзюба и Кондратюк. Увидев отощавшего, бледного, без усов, с коротко остриженными волосами Букова, Дзюба жалостливо осведомился:

— Это что же, выходит, ты совсем еще молодой? Скажи пожалуйста, на вид совсем парнишка. И усов нет — это что же, теперь в обязательном порядке срезают? Во время войны в госпиталях не трогали, — и бережно погладил свои усы, густые, черные, основательные.

Кондратюк, подхватывая этот разговор, заявил решительно:

— Я бы не позволил. Усы — личная собственность солдата. На казенный образец только башку стричь положено. Усы — это армейская мода со смыслом, без горячей воды губу не пробреешь, самое нежное место.

Кондратюк рассказывал:

— Хлопушку под крышку смотрового люка я заложил аккуратно на выброс. Шугануло вместе с камнем, которым была завалена, эффектно сработал. Добавил сдержанно: — Предоставил таким способом тебе скорую помощь, вынес наружу, на свежий воздух. А знаешь, Зуев хоть нам всем благодарность объявил, но замечание сделал, недовольство высказал за то, что из тех, этих самых, ни один ему для допроса не пригодился: испортили наповал.

Нескольких он для себя все-таки прихватил — изловил в боковых ходах, теперь с ними канителится, беседует. Судить будут по всей форме закона. А нас зачислил в свидетели. Смешно. Какие же мы свидетели? Свидетели — это же кто со стороны чего-нибудь видел.

Немцев гражданских на экскурсию Зуев водил, подземную коммуникацию показывал, разъяснял, какую пакость фашисты напоследок учинить собрались. Теперь он среди местного населения — фигура.

Дзюба, опустив глаза, сказал тихо:

— Когда Лунникова хоронили всем гарнизоном, глухонемая тоже за гробом шла. Стали опускать в землю. Она кинулась и вдруг закричала. Ну, нам не до нее. Потом Зуев первым спохватился: как же так, считали глухонемой, а на деле что? Маскировка?

В санчасти разъяснили: на нервной почве от повторного потрясения голос снова появился.

Должиков подтвердил: она сама вначале не заметила, что нормальной стала. А когда заметила, даже не сильно обрадовалась. Выходит, прилепилась она к Лунникову сердцем основательно. Считала, раз он ее спас, на себе вынес и при этом еще ранение получил, значит, ближе ей человека нет. Правильно рассуждала. Возможно, и Лун-пиков против такого ее понимания не возражал, ее фотокарточку в его солдатском медальоне нашли — запекся медальон, но не сгорел.

Открыли — она…

…Зуев явился в госпиталь рано утром, почти на рассвете, терпеливо сидел возле койки Букова, ждал, пока тот проснется. Дождался, сказал вскользь:

— А я тут рядышком на расследовании. Ну и завернул по пути.

Он еще больше отощал, залысины на висках, морщины углубились. Признался горестно:

— По делу Отто Шульца помнишь мои первоначальные предположения? Так все это в дальнейшем было опровергнуто.

Во-первых, речь идет не об Отто Шульце, а о Вильгельме Битнере.

Инженер Отто Шульц был казнен в 1943 году. Донос на него в гестапо сфабриковала английская разведка, чтобы убрать его как специалиста, принимавшего участие в производстве ракетных снарядов. Через своих агентов гестапо установило, что попалось на провокацию. Дабы это не дошло до высшего начальства, привезли из Дрездена инженера Вильгельма Битнера, приказали ему называться Отто Шульцем, якобы для конспирации в связи с секретной работой, и вселили в дом Отто Шульца. Как я это установил? День рождения Шульца — седьмое марта. Открытку нашел с поздравлением, дата на ней — июль. Стал дальше копать. Шульц получил диплом в Берлине в 1920 году. А у этого хранился картонный кружок, который ставится под пивные кружки, весь в подписях, дата — 1922 год. На кружке — название дрезденской пивной. Поехал в Дрезден, оказалось: подписались на картонке известные профессора. По обычаю это делается в день выпуска. Нашел фотографа, который снимал их в этот день. Поднял и его архив. И нашел я этого своего Отто Шульца, но только с фамилией Битнера. Переписал заголовок в деле. Стал сверять номер лагерный, наколотый на руке домашней работницы. Заключенная с этим номером была умерщвлена еще в 1944 году.

Пломбы в зубах этой самой якобы домработницы по анализу совпадали с тем материалом, который применяют немецкие врачи. И изношенность у них была многолетняя. Значит, гестапо приставило свою агентку наблюдать за инженером Битнером, и, чтобы выяснить его взгляды, агентке сделали лагерную наколку. Если он ей будет сочувствовать, значит, попадется. Навожу справки о ней у жителей. Оказалось, что двух женщин, которые ей выказали сочувствие, забрали в гестапо, а потом и их семьи. Значит, все мои первоначальные гипотезы насмарку.

А дальше уже просто: организовал наблюдение за домом в Дрездене, где супруга- и родители Битнера проживали. Убили его после вскрытия сейфа, значит, то, что искали, не нашли. Будут еще искать. Ясно? Ну, потом накрыли, взяли преступников. Предъявил им все улики с неопровержимыми доказательствами. Те сознались, дали показания. Один из них, брат жены Битнера, бывший офицер СС, сдался англичанам. Чтоб устроиться получше, сообщил английской контрразведке, что может оказать Великобритании услугу. Сестра ему доверительно выболтала, кем ее муж стал и над чем работает.

Сначала он только познакомил английского контрразведчика с зятем. Но, выходит, Битнер отказался отдать документацию. Тогда они все это над ним и совершили. Гестаповская агентка почему бросилась на них? Дюпоновская фирма беспокоилась, чтобы документация не попала в руки другой страны. Поэтому за патентную охрану предприятие платило гестапо.

Вообще-то Битнер нацеливался сам продать американцам документацию, поэтому и переправил ее к себе домой, в Дрезден, уже давно. Но после того как американцы совершили гнусный, коварный налет на город, передумал. Жена его рассказывала: приехал ночью, разжег камин и все свои бумаги в нем сжег. Наверное, если б не сжег, то под пыткой, которой его подвергли, отдал. А так что же? Разве они ему поверили б, что он сжег? Все равно только мучили бы снова. Ну, а зачем я вам говорил, будто эти преступники пользовались подземной коммуникацией? По психологическим мотивам. Жертвы вы видели, значит, загорелись. А так просто патрулировать я помоях под землей, без азарта, — унылое занятие. Но патрулировать надо. Имел сведения: под землей рыщут. Вы это подтвердили своими энергичными действиями. — Поежился, опустил голову. — Лунников посмертно награжден. Тут моя вина. За то, что посмертно. — Развел руками: — А что я мог? Пришлось захватом самому руководить. Часть группы осталась с Дзюбой и начхимом, а я с другими по боковым ходам преследовал.

Зуев сидел ссутулившись, зажав между колен ладони, и медленно раскачивался, не то в ритм словам, не то сонно поклевывая; лицо его было изможденным, серым, губы сухие, тоже серые.

Сказал, помолчав:

— Ну, такие за пределами всего человеческого, мразь. Допрашиваешь по существу дела — а они как все равно торгуют своими показаниями. Сообщат и тут же осведомляются: «Теперь я могу рассчитывать хотя бы на улучшение питания?» — или: «Прикажите принести коньяк» — и добавляют: «В награду за откровенность».

А один заявил: «Вы должны нас понять. Население Берлина заслуживает возмездия. В ваших городах люди сопротивлялись нам и убивали нас, я уже не говорю об упорном саботаже. И мы вправе требовать от своего населения того же в отношении вас. Мы готовили народ к чему-то подобному, но в еще более грандиозных масштабах. И что же? Ничего не получилось. Мы называем это предательством, а оно заслуживает кары».

«Значит, — говорю, — подтверждаете свое участие в диверсии с применением ОВ?»

А он: «Поскольку военнослужащие Советской Армии снабжены противогазами, жертв среди них не могло быть, отсюда следует, что вы не можете предъявить обвинение в покушении на представителей вашей армии?»

«Ну, — говорю, — допустим».

«Тогда я подлежу суду не военному».

«Возможно».

«Но в Германии нет сейчас органов юстиции…»

«Насчет этого, — говорю, — могу вас обрадовать. Следствие по вашему делу после его окончания мне надлежит передать народному суду Берлина, где вы будете иметь возможность изложить своим соотечественникам только что высказанные вами взгляды, внесенные мной в протокол вашего допроса».

— Ну, а сам он кто, фашистский фанатик? — спросил Буков.

— Владелец мастерской по производству перчаток, работали у него пленные французы. Дали ему восемь человек из лагерей, после того как стал служить в районном гестапо. Получал постоянные военные заказы для летчиков. Купил ферму. Женился на шведке, совместно с ней держал магазин. Если б диверсия удалась, обещали переправить в Аргентину. Там у него в банке счет. Он среди взятых не главный. Но и другие тоже вроде него: обижаются, когда выясняешь, сколько нажили на войне. Вы, говорят, как налоговый чиновник, допрос ведете. Не нравится, когда их классовую принадлежность устанавливаешь. Мы, говорят, пережили национальную трагедию и погибаем вместе с Германской империей.

Соглашаюсь. Империя, конечно, рухнула при нашем активном содействии, а вот для немецкого трудового народа это не трагедия, а лишь освобождение от таких, как вы.

— Ты что, их там просвещаешь на допросах? — спросил Буков.

— Они для меня подследственные, и я обязан не только представить неопровержимые улики по их преступным деяниям, но выявить всевозможные мотивы, которыми они руководствовались, совершая преступление. Допрос по существу дела может быть коротким, а вот выявление личности преступника работа длительная. Сидим с глазу на глаз и беседуем, даже нарочно протокол допроса в сторону отодвинешь, чтобы он спокойней себя чувствовал. Уголовник кто такой? Случается, где-то в какой-то момент жизни человек выпал из нашего общества по причине часто и от нас всех зависимой. Ищешь эту причину. Как коммунист, ищешь, беспокоишься, в чем была паша промашка. Может, его из школы выгнали, допустим, за неуспеваемость или хулиганство, значит, надо в органы просвещения идти советоваться. В райком партии. Словом, наша работа не только изловить, но и предотвратить возможность преступления. А тут продукт системы, и не только бывшей фашистской Германии. Такую публику в союзных секторах по-родственному оберегают, там у них взаимопонимание. На основе самой простой. Там крупную частную собственность не трогают, а в восточной зоне ее тронули. Вон уже, пожалуйста, вывеску повесили: «Завод имени Эрнста Тельмана — народное предприятие». Вот и надо выяснить на все будущие времена, как и кто на западе будет реагировать на такое название. На что и на кого собираются рассчитывать в своем желании, чтобы такого названия у завода не было. Понятно?

— А что это у тебя на лбу? Ушибся?

Зуев досадливо поморщился:

— В одном месте стукнулся впотьмах, ничего холодного под руками не было. Приложил пистолет вместо пятака. Но долго держать так не пришлось. Ну и вздулась гуля.

— Значит, по-прежнему, как на фронте?

— А те, кем я занимаюсь, те капитуляцию не подписывали. — Сказал одобрительно: — Доктор тебя хвалит, говорит, скоростным способом на поправку ведет, так ты старайся, лечись. — Сообщил с улыбкой: — Шарлотта тебе кланялась, в мэрии теперь служит, рекомендовал я ее туда сам лично.

— А Должиков как?

— Работает. Недавно обнаружил крупную шайку. Получали продукты по фальшивым карточкам и вывозили на запад.

Ты, наверное, не знаешь, англичане во время войны изготовляли фальшивые продуктовые карточки и забрасывали их в Германию, чтобы дезорганизовать снабжение населения.

Анализ типографской краски и бумаги показал, что карточки сработаны без учета изменения в обстановке. Пришлось дать одной из союзных комендатур разъяснение, что наши краски иного химического состава и бумага также. Ну, там еще кое-что они не учли, что объяснять потребовалось…

Словом, дел хватает. — Сказал завистливо: — А у тебя здесь хорошо, спокойно. Я, когда в госпиталь попадал, всегда сильно в весе прибавлял. А что? Отдых…

IX

После госпиталя Букова зачислили дизелистом на передвижную электростанцию. Но обслуживала она не армейские хозяйства, а кочевала по Германии, питая своим током населенные пункты, где городские электростанции были повреждены.

Это была спокойная, приятная должность — даровать людям свет. И когда электростанция разместилась в заводском дворе и подключила свой кабель и станки обрели жизнь, Буков затосковал. Его томительно тянуло в цеха, где все было таким же, как и на его заводе, и рабочие были такими же степенными, озабоченными, как на его заводе.

На почве совместной работы по текущему ремонту дизелей электростанции Буков познакомился с Гансом Шмидтом.

Толстый, румяный, добродушный, с солидным брюшком, Шмидт совсем не походил на бывшего подпольщика. Он объяснил, показав мизинец, что он сначала был таким, а затем, показав большой палец, объявил, что он теперь такой, потому что война кончилась.

Букову нравилось, как во время работы Шмидт ведет себя, не отвлекается на разговоры, на перекуры. И они без слов понимали друг друга, потому что обладали равным знанием дизеля, оба трудились молча, все больше проникаясь взаимным уважением.

После работы беседовали.

— То, что у вас в ноябре тысяча девятьсот восемнадцатого года была провозглашена Баварская советская республика, это я еще в школе проходил. И про спартаковцев, и про рот-фронт. И то, что ваши в интербригадах в Испании против фашистов сражались, и то, что Гитлер немецким коммунистам топором головы рубил, даже детям у нас известно было. Я сам в пионерском отряде имени Тельмана состоял. А потом в комсомоле в юнгштурмовке ходил. И мы по-ротфронтовски сжатым кулаком приветствовали на митингах резолюции за вас. Но где же он потом, этот ваш кулак, оказался?

Шмидт, посасывая трубку, спросил:

— А если б буржуазное правительство расстреляло большевиков в тысяча девятьсот семнадцатом году, вы бы пришли к власти?

— Весь народ не постреляли б, а он у нас за большевиками, за Лениным пошел.

— Но вы потерпели поражение в революции тысяча девятьсот пятого года. Мы тоже потерпели такое поражение.

— То же, да не то, — обидчиво возразил Буков. — Для нас это было вроде разведки боем. Если по-военному рассуждать.

— Твой отец кто?

— Рабочий-кочегар, большевик.

— А у нас очень много было рабочих социал-демократов, и я тоже.

— Ну, значит, ясно, — сказал Буков.

— Тебе — да, а мне — нет. Я считал, что большевики и их революция это хорошо для России. Но у нас должно быть иначе.

— Как это иначе?

— Без насильственного захвата власти.

— Сильно, значит, ошибались! — констатировал Буков.

— Да, я был такой. Но потом стал понимать.

Однажды Буков сказал со вздохом:

— А на фронте я бы мог тебя убить.

— Я тоже, — сказал Шмидт.

— Вполне, — согласился Буков. — А теперь мы вместе одним делом заняты. Смешно. — Но произнес он это слово без улыбки. Добавил задумчиво: — Раз у вас теперь тут народная власть, значит, черед и вашей победы.

— Да, но есть западная зона. И там плохо, и это очень опасно.

— Ничего, — сказал Буков. — Где заря, а где закат, мы знаем… Оттуда, с заката, все неприятности. Так мы по-фронтовому считаем…

Ночью на заводских путях загорелись цистерны с горючим.

Буков на мощном тягаче передвижной электростанции выехал на железнодорожный путь и, прицепив трос к вагону-цистерне, повел тягач по рельсам, чтобы увести состав с заводской территории. Это ему удалось сделать перед самым мостом, перекинутым через мелкую речушку, уже тогда, когда цистерны стали рваться, разбрасывая липкое жгучее пламя. Букову доводилось сидеть в горящем танке, и теперь он, привычно натянув на голову противогаз, чтобы сберечь глаза и лицо — одежда его уже дымилась, выскочил из кабины тягача, пробежал вперед и кинулся с железнодорожного моста в реку. Он ушибся и чуть было не задохнулся, потому что скользкую маску противогаза не мог сразу стащить в воде, выполз с трудом на берег и побрел обратно, стараясь вернуться незаметно на электростанцию, стесняясь своего вида.

Но это ему не удалось.

Рабочие завода подняли его на руки и понесли к четырехскатному фургону, служившему жильем для команды электростанции. И хотя уже прибыла машина «Скорой помощи» и рядом с Буковым поставили носилки, начался стихийный митинг. Буков чувствовал себя плохо. Он отстранил рукой санитара, подошедшего к нему, остался стоять, как стоят по команде «Смирно», и слушал ораторов.

Потом ему предоставили слово. Буков сказал сконфуженно, с гримасой боли на ушибленном лице.

— Извините, что я в таком виде, но сами понимаете, какая обстановка сложилась. Конечно, это большой ущерб народному предприятию — столько пропало нефти, емкости повреждены значительно. Но то, что вы все прибежали на пожар и бесстрашно его гасили, о чем это говорит? Это говорит о том, что вы — товарищи. Вам народная собственность стала дороже своего здоровья, которое вы подвергали опасности. Да здравствует рабочий класс!

За этот подвиг Буков был награжден внеочередным отпуском, но воспользоваться им полностью не довелось. Пришел приказ о демобилизации.

Буков заехал в Берлин, чтобы повидаться со своими сослуживцами по Особому подразделению. Но никого из знакомых он там не нашел. Все были новые люди. Это несколько омрачило его праздничное настроение.

Но как бы там ни было, для Букова начиналась новая жизнь. Когда-то, еще в рембате, Буков мечтал о том, что эту новую жизнь, если она ему суждена, он начнет вместе с Людой Густовой. Но Люду он считал погибшей, и боль этой утраты казалась ему ничем не восполнимой. Вся радость возвращения была омрачена ею.

Однако надо было жить и трудиться, и Буков деловито и озабоченно советовался с другими, как и он, демобилизованными военнослужащими, где и какие специальности дома нужнее всего. Он считал себя не вправе раздумывать над тем, как бы получше устроиться по возвращении на Родину. Он знал: ему по-прежнему предстояла служба, правда не в армии, — такая, на которой уже не подлежишь демобилизации. Она на всю жизнь. Поэтому Буков выспрашивал, где идут большие стройки, памятуя, что при нулевом цикле все трудно, значит, привычней. Он хотел быть постоянно на людях, как это было на фронте, — он привык к фронтовому товариществу, и ему казалось, что жить без него не сможет.

Как-то Буков показал фотокарточку Люды знакомому майору авиации после того, как тот показал ему портрет жены.

— Невеста? — спросил майор.

— Нет, так, на память, — сказал Буков.

— Подходящая! Ты не теряйся, — посоветовал майор.

Буков спрятал фотографию и ничего не ответил. И только испытал мгновенное чувство неприязни к майору — обиделся за эти слова: «Не теряйся». Но майор ведь не знал того, что знал Буков, и Буков, мысленно прощая его, о чем тот и не догадывался, похвалил из вежливости:

— У вас жена тоже ничего.

— Я ее последний раз в сорок первом видел, в с тех пор — никаких известий. Буду искать, — твердо сказал майор. — Пешком всю землю исхожу, а найду.

Буков посмотрел майору в глаза и сказал обнадеживающе:

— И найдете. Честное слово, найдете! Это же сколько раз такое бывало, и находили.

Но о себе Буков так не думал, не надеялся, что найдет Люду. Ведь у него документ — полученное письмо. В нем он и носит при себе карточку Люды. Это все, что осталось у него в память о ней на дальнейшую его жизнь.

X

Когда старый двухбашенный танк Т-26, имеющий только пулеметное вооружение, прорывался из окруженного СПАМа, сержант Люда Густова получила ранение. Она попала в госпиталь вместе с политруком Зоей Карониной. Выписали их почти одновременно и демобилизовали.

Люда была родом из старинного приморского города, стоявшего на берегу Азовского моря.

И хотя Люда видела на фронте, в какие развалины обращали фашисты наши города, отступая, — представить себе, что то же случилось с ее родным городом, она не могла, не хотела.

Малорослая, но широкоплечая, с округлым лицом и чуть вздернутым подбородком, сверкая серыми в золотистую крапинку глазами, она убеждала Каронину, обращаясь, как положено в армии.

— Товарищ политрук, — говорила Люда, — вы просто вообразить себе не можете, какая у нас красота. У всех сады. Весной город — сплошной букет. А море? Все Черное хвалят, а наше недооценивают. Но оно самое лучшее, тепленькое, и рыбы столько!.. Пойдем на водную станцию — ребята все спортивные, у многих лодки, вежливо приглашают. И хулиганов совсем немного. Население у нас какое? Одни на металлургическом заводе работают, другие на машиностроительном. Это главные жители. Объявится негодный — прижмут почище милиции. Парк куль туры у нас особенный. Вечером все жители там. И между заводами дружба. Металлургический завод машиностроительный обслуживает — взаимодействуют. Приезжих у нас мало, все свои. Идешь по улице, словно по коридору коммунальной квартиры: «Здрасьте! Здрасьте!» сплошные знакомые. Вот увидите, ничего не вру. И папа будет рад, квартира у нас замечательная, в новом доме, с балконом. Он и спит на балконе летом на раскладушке. Но если вам захочется с видом на море, он во всем добрый, уступит.

Каронина слушала молча. Люда несколько выставила вперед свой задорно вздернутый подбородок и твердо объявила:

— Не хотите, тогда я к вам поеду, но от себя никуда не отпущу, пока не буду уверена, что вы нормально благоустроились. — Напомнила: — Теперь мы гражданские, и я вам вовсе не подчиненная, запретить не можете.

Каронина сказала:

— Хорошо, я довезу тебя до твоего дома, а там посмотрим. — И попросила: — Больше по званию ко мне не обращайся, и вообще, сколько тебе лет?

— Двадцатый пошел! — сказала со вздохом Люда.

— А мне двадцать два.

— Ой, — удивилась Люда, — а я думала, вы уже пожилая.

— Значит, говорить мне «вы» надо отставить.

— Есть, отставить! — радостно согласилась Люда. Спросила деловито: Ты когда-нибудь перманент делала? Говорят, можно на целых полгода завиться. Давай попросим. Приедем красивыми фронтовичками, в кудрях.

— Ты — пожалуйста.

— Одна я не согласна. Если нафасониться, то вместе…

Люда немного хитрила с Карониной, притворяясь беспечной простушкой, на самом деле она вовсе не была такой. Ее беспокоило, что Зоя Каронина в госпитале как-то размякла, опустилась, стала даже одеваться неряшливо, хотя после ампутации одной руки могла вполне свободно управляться так, чтобы выглядеть прибранной, аккуратной. И рассуждения ее не нравились Люде.

— Ноги у меня целые, — с усмешкой говорила Зоя. — Значит, нет существенных препятствий для замужества, но на черта мне замуж? — Кивнула на култышку: — Вот с такой вывеской на жалость?

— Во-первых, — перебила ее Люда, — ты можешь протез нацепить. Посторонним совсем незаметно, а для главного человека вовсе не имеет значения, одна рука у тебя или две. По быту мужчина может всему наловчиться. Мы в своей семье, например, давно без матери живем, и папа все умеет лучше всякой женщины. И авторитет его от этого не страдал, хотя на заводе все знали, что он стирает, и гладит, и сам всю квартиру в чистоте содержит. Тебя общественность высоко поставит; кроме того, ты сама по себе красивая, и все неженатые будут только в серьезных целях за тобой ухаживать. Вот увидишь, как наилучшие мужчины начнут с полным уважением в тебя влюбляться.

— Не нужно все это мне, не нужно. Сдохла во мне женщина, поняла?

— Живой человек, а так ненормально рассуждаешь, — упрекнула Люда. Сколько наших товарищей погибших считали бы за счастье хоть без рук или без ног, но остаться живыми. Зайди в палату тяжелораненых, сильно изувеченных: тренируются с протезами, готовятся к гражданской жизни. Профессии себе подбирают по возможностям. — Потупившись, шепотом произнесла: — У меня ранение невидное, а что врач сказал: «Хочешь иметь ребенка — отдохнешь полгода, ложись снова на операцию». Вот я и нацеливаюсь: поправлюсь как следует дома, и пускай режут, на всякий случай. Действительно, вдруг замуж выскочу, а тут такое препятствие, надо резаться. Без ребенка мне замуж выходить неинтересно. После больницы подберу себе подходящего и выйду за него.

— А Буков?

— Можно и за него, — согласилась Люда. — Но твердо не обещаю. Вдруг получше человек встретится, планировать всего нельзя.

— Говоришь так, будто все в жизни тебе просто и ясно!

— Я, Зоечка, так считаю: когда кругом у людей столько горя, добавлять его от себя ни к чему.

— Ну хорошо, — покорно согласилась Каронина, согласилась только для того, чтобы больше не говорить об этом…

* * *

Каронина — ленинградка, отец ее — художник-реставратор. Он возвращал жизнь творениям старых мастеров, не находя в современной живописи ничего равного их искусству. Зоя училась рисованию не по влечению: так хотел отец. Сам он, воинственно восхваляя великое искусство прошлого, стыдливо робел, когда брался за кисть. Ни одна из картин, задуманных им, не была закончена. Сотни эскизов — только следы отчаянного недоверия к себе. Внешность его была привлекательна: рослый, с правильными чертами крупного, мужественного лица, освещенного добрыми, женственными глазами.

Женился он рано, не по любви, а скорее из деликатности, на некрасивой, но пламенно в него влюбленной дочери учителя живописи, которого он почитал.

Женившись, послушно подчинился супруге и был предан ей, испытывая благодарность за то, что она смирилась с тем, что он не гений, а всего только скромный реставратор.

Зое с детства отец пытался внушить преклонение перед великими произведениями искусства, учил понимать их.

Он хотел, чтобы город, где она родилась, стал в глазах девочки музеем зодчества. При ней почтительно снимал шляпу, проходя мимо здания, построенного великим архитектором прошлого.

Его взгляды на искусство считались отсталыми и даже «реакционными». Но Каронина не «прорабатывали». Дело в том, что, будучи еще студентом, он добровольно пошел в отряд красногвардейцев, сражался против Юденича и на фронте был ранен. В Петрограде после госпиталя он выступил на собрании левых художников, где сказал:

— Революция отдает народу все достояние человеческого гения, а вы хотите подсунуть людям поспешные изделия воспаленного самолюбия, пользуетесь бурей революции, чтобы ваши шатания приняли как изображение самой революции.

Каронина привлекли к работе в комиссии, назначение которой было отбирать в Государственный музейный фонд ценнейшие произведения искусства.

Кто-то пустил слух, что он служит в Чека. Одни художники перестали с ним здороваться, другие стали искательны, разговаривали подобострастно. Жена потребовала, чтобы он ушел из комиссии. Он отказался.

Иностранные дипломаты скупали по дешевке драгоценные картины, нанимали подлецов, которые поверх старинных полотен что-нибудь малевали, а затем эти загримированные полотна вывозились за рубеж.

Чекисты обратились к Каронину с просьбой помочь им обнаруживать подлинные художественные ценности. Теперь уже всем знакомым Карониных стало известно, что он работает в Чека. Каронин и не скрывал этого. Он даже соглашался присутствовать на обысках. И когда обнаружил приклеенное к днищу чемодана, наскоро подмалеванное полотно Ватто, был так возмущен этим кощунством, что яростно потребовал:

— За такое варварство нужно сажать в тюрьму! Это восклицание многие его коллеги запомнили. И когда он снова начал писать, каждая его работа встречалась молчанием. Нашлись такие, кто предупреждал: хвалить Каронина означает лакейски услужить властям, а порицать — большой риск.

Каронин воспринял этот заговор молчания как деликатный приговор его дарованию.

В работе реставратора он находил наслаждение и скорбное самоуничижение.

Урицкий несколько раз приезжал к нему на квартиру и, словно производя бесцеремонный обыск, выволакивал на свет его незавершенные полотна.

— Вас надо отдать под суд, Каронин, — говорил он сердито, — за пренебрежение к дарованию, которое не является вашей личной собственностью. Мы найдем мастеров, которые займутся восстановлением старых картин. Вам надо писать самому! Великая французская революция породила великих художников — берите пример с них. Поедем на Путиловский — пишите рабочих, красногвардейцев. Пишите храбро, революция — это мужество, дерзание во всем. Какого черта вы робеете!

— Я только самонадеянный маляр, — нервно потирая руки и ежась, бормотал Каронин. — Маляр со вкусом, но без искры божьей.

— А это что? — негодующе протянул руку Урицкий. — Это же лицо человека, о котором скажут: «Да, они были как тени, но дела их были как скалы». Глаза, глаза человеческие.

— Над глазами я поработал. Глаза приблизительно у меня получились, щурился Каронин.

— Мы сделаем выставку ваших работ!

— Прошу. — Каронин прижал ладони к груди. — Умоляю, только не это.

— Почему?

— Люди, которых я чту, будут справедливо ругать мои работы.

— И отлично! Если с профессиональных позиций. Нам нужен серьезный разговор об искусстве.

— Но почему я должен стать жертвой?

— Вы для кого же писали?

— Для себя, — с достоинством сказал Каронин. — Только для себя.

— Искусство мертво, если оно обращено только к одному или даже к немногим.

— Возьмите себе этот портрет, — предложил Каронин. — И уверяю вас, когда вы внимательно его рассмотрите, вы обнаружите все слабости рисунка.

— И возьму, — сказал Урицкий. — Уверен, мое мнение останется неизменным. Я позвоню вам и одновременно договорюсь с Петросоветом о выставке ваших полотен.

Урицкий не позвонил…

Каронин написал портрет этого большевика. Только лицо его — гневное, страдающее, полное муки и борения, осветленное надеждой. Даже те, кто враждебно относился к Каронину, признавали, что это «очень сильное полотно».

Но тесть, старый художник, сказал:

— Ты вот что, мой милый, эта твоя работа великолепна, ошеломительна. И скажу еще: она яростная. Взывает к мести. Иначе говоря, к поддержке красного террора. А искусство должно призывать к доброте, к гуманизму. Но не к мести. Я понимаю, убийство Урицкого — подлость. Но мы, живописцы, можем истолковать этот твой портрет не только как благородный, с твоей стороны, политический жест в сторону большевиков, но и как авторское самораскрытие, — мол, вы меня не признаете, а я вот какой…

Тесть кивнул на портрет:

— Программно, но нескромно, вызывающе.

Тесть хитрил. Он искренне восхищался картиной, но понимал: если она будет выставлена, этот откровенный политический шаг зятя в сторону большевиков может повредить ему самому, его репутации патриарха академика, стоящего вне политики. Он извлекал из этого своего положения немалые выгоды, ибо власти относились к нему с бережной почтительностью, а в зарубежных журналах имя его упоминалось, как и до революции, уважительно.

Упрек в нескромности подействовал угнетающе на Каронина. Он убрал картину и больше никому ее не показывал.

Зоя любила отца, но, чем больше понимала, тем сильнее росло в ней чувство протеста против его слабодушия, робости, неуверенности в себе.

Это чувство протеста привело к тому, что она бросила школу живописи. Поступила на завод, стала секретарем цеховой комсомольской организации. Дома она вела себя вызывающе, курила.

Она не могла простить отцу того, что он, бывший красногвардеец, превратился, как она говорила ему, в обывателя. По настоянию матери отец пошел служить экспертом в антикварный магазин. Было тут и уязвленное самолюбие, — теперь приходилось писать в анкетах: дочь служащего в антиквариате. Отец, бросив работу живописца, подал заявление о выходе из объединения художников. И протестовал, когда его называли художником. Здесь он проявил твердость.

Когда Зоя пришла домой и объявила, что уезжает на фронт, хотя пока ее еще только зачислили в учебную зенитно-артиллерийскую часть, мать зарыдала, ей стало плохо, начался сердечный приступ.

Отец сказал Зое виновато:

— Это естественно, она же мать. — Потом робко дотронулся до руки дочери: — Я, конечно, не имею права давать тебе советы, у меня такой ничтожный военный опыт… Но на фронте полагаются специальные лопатки с короткой удобной ручкой… Пожалуйста, прошу, это, кажется, даже рекомендуется инструкцией, прикрывать себя лопатой вот так. — Отец показал рукой. — Вот все, о чем я тебя прошу. Ты не забудешь?

Дочь прижалась к дряблой щеке отца и заплакала, задыхаясь от нежности и жалости.

Каронин предложил свои услуги в качестве художника для маскировки исторических зданий Ленинграда. Он принес в Ленсовет ветхий мандат чекиста, подписанный Урицким, хотя в этом не было необходимости. Он создавал эскизы маскировки и осуществлял их вместе с малярами, работая на лесах или в люльке, подвешенной на тросах. В начале блокады жена эвакуировалась. Он стал донором, паек донора отдавал тестю. Вскоре истощенный организм уже не мог соответствовать требованиям, предъявляемым к донорам.

Он писал дочери веселые письма, юмористически описывая, как он в мамином фартуке стряпает себе еду.

Каронин помог соседке отвезти на Пискаревское кладбище труп ее мужа. И там сказал, слабо усмехаясь: «Извините, я вас обратно проводить не смогу». Сел на снежный бугор и устало махнул рукой…

Извещение о смерти отца Каронина получила, находясь в госпитале. Тяжело было слушать Зое восторженные рассказы Люды Густовой об отце, которого она ласково называла Егорычем, так любовно звали Густова все старые рабочие на заводе, подчеркивая этим свою почтительность к его мастерству.

XI

Платон Егорович Густов работал на прокатном стане. Работал изящно и грациозно. Как бы обвивая самого себя раскаленными до прозрачности стальными полосами. В его руках они казались нежно-гибкими, легкими лентами, не страшными, не жгучими, а послушными, как у фокусника на цирковой арене.

Он был коренаст, тяжел в плечах.

Увесистые, грубо кованные клещи обретали в его руках невесомость, и, когда полосы не было, ожидая ее, он пощелкивал клещами, как парикмахер ножницами. Потом хватал полосу как бы за шиворот, оборачивал ее в воздухе полупетлей и небрежно, будто снисходительно, направлял обратно в вальцы, словно балуясь, играя с ней, дрессируя ее, изнуряя ее в этой игре так, что она на главах тощала, вытягиваясь, угасала, пропитываясь мраком увядания своего убойного жара, и шелуха окалин осыпалась с нее, как серая чешуя.

Он мягко и беззвучно ступал по металлическому полу в своих войлочных бахилах. Спецовка плотно, спортивно обтягивала его фигуру — обдуманное щегольство прокатчика, — чтобы ни одной складкой не зацепиться о полосу. Лицо его по-курортному смугло от жара раскаленной стали.

Когда он работал, на лице его всегда было самоуглубленное выражение упоенного увлечения. Оно было добрым, озабоченным, счастливым, если стан тянул нормально, полосы хорошо разогреты и поступали ритмично. И, повинуясь этому ритму, он наращивал темп, своими плавными, грациозными движениями усиливая ложное впечатление от, казалось бы, беспечной легкости труда, завораживающего тех, кто смотрел, как он работает.

Когда смена кончалась, он как бы пробуждался неохотно от сна, в котором человек обретает забвение от всех тягот, и брел уже тяжелой, шаркающей, усталой походкой в раздевалку.

Принимал душ. Под дробной струей душа мускулы его шевелились, как живые, сильные существа. Приглаживал волосы у тусклого от пара зеркала и выходил из цеха одетый так, как одевались в ту пору ответственные работники, ибо прокатчик Платой Егорович Густов был членом бюро райкома, членом городского Совета и многих других общественных организаций.

Ночью, возвращаясь с работы, он разувался в прихожей и в одних носках, чтобы не будить дочь, пробирался к столу, где еще немалое время работал, разбирая разные заявления и просьбы.

С детства Люда привыкла к тому, что отец разговаривает с ней, как с равной.

Однажды он сказал ей как бы вскользь и нерешительно:

— Тут одна гражданка с нами вместе жить не возражала бы, приличная женщина, в возрасте и вдова. — Помолчал, добавил тихо: — Говорит, детей любит, — и вопросительно покосился на дочь.

— А чего же она тогда себе ребенка не завела?

— Не довелось…

— А тебя она любит?

— Мне главное — ты.

— Мне она не нужна, тебе она нужна. Так, пожалуйста…

— Ну что ж, значит, обойдемся, — сказал отец. Положил руку на голову Люды, сказал твердо: — Значит, этот весь наш разговор ни к чему. Не было нашего разговора и больше не будет.

Люда заплакала и стала просить:

— Папа, женись.

— Ты меня не сватай, — рассердился отец. — Растешь без матери. Моя ответственность. Вот и думал: может, пожелаешь. А мне она на черта, я старый. И твоей матери все равно бы портрет со стенки не снял, он у меня вон где. — И отец положил руку на грудной карман кителя. Добавил глухо: На всю жизнь.

Жили Густовы в так называемом «новом доме».

Серый дощатый заводской забор, булыжная мостовая, бурые бревенчатые хибары, и среди них кирпичный четырехэтажный дом — первая жилая постройка первого года пятилетки.

Дом поставили напротив мартеновского цеха, и трубы его быстро закоптили едким ржавым дымом стены «нового дома». Через несколько месяцев он уже не выглядел новым.

Но когда въезжали, был митинг. Играл духовой оркестр. Ключи вручал жильцам секретарь горкома партии. Вручал торжественно, словно это были не ключи, а ордена.

Каждый кандидат на получение площади придирчиво и страстно обсуждался в течение многих месяцев на всех ступенях партийных, профсоюзных и общественных организаций. Получить жилье в «новом доме» считалось не только высокой пожизненной наградой; само собой разумелось, что каждый жилец «нового дома», осчастливленный жилплощадью, будет являть образец «нового человека», и это особо подчеркивалось на митинге всеми выступавшими.

Квартирки были крохотные, с дощатыми полами, двери и рамы на окнах окрашены темной коричневой краской. Дом имел водопровод, канализацию и, что по тем временам считалось роскошью, ванны с колонками.

Правда, некоторые жильцы высказывали пожелание расширить кухню за счет ванной комнаты, но таких упрекали в оппортунизме, в тяготении к пережиткам прошлого, хотя и соглашались с тем, что ванна — роскошь не по времени. Но поскольку ванна утверждает сегодня приметы нового быта, не исключено, что она, эта примета, возможно, в будущем станет достоянием многих трудящихся. Но вместе с тем многие тогда думали, что такие фантастические посулы типичное пустозвонство.

Большинство семей получили не квартиры в «новом доме», а только по комнате на семью.

Поскольку сюда вселялись лучшие люди завода, еще долгие годы за обитателями сохранилось уважительное звание жильцов «нового дома».

И даже после того, как построили уже с десяток заводских домов, много лучше, их не называли почтительно — «новыми», сохраняя этот высокий титул только за старым «новым домом», первым жилым домом первой пятилетки.

Когда Густовы въехали в «новый дом», отец печально сказал дочери:

— Нет с нами матери, никогда она хозяйкой никакого жилья не была. То в бараке жили, то угол снимали, то в землянке. А смотри, чего нам правительство отвалило — со всеми мыслимыми удобствами. Будь с нами мать, как бы она тут царствовала! На фронте я ее руками обстиранный, обштопанный был. За справный вид командиром эскадрона назначили. Она же мне розетку под орден смастерила собственноручно. Ордена мы тогда не очень понимали, даже критически некоторые относились, вроде как возвращение к старорежимному обычаю. Кто предпочитал в награду маузер получить, или шашку с именной бляшкой, или комплект кожаного обмундирования — по желанию можно было выбрать. А розеточку ее под орден я особо в бою чувствовал, вроде талисмана. Считал, раз Анюта ее над сердцем пришила, должен я ей себя доказывать. — Потупившись, произнес скорбно: — Очень она перед всеми бойцами извинялась, что понесла, забеременела то есть. Время ответственное, а мы себе позволили, когда каждый боец на счету. Я, конечно, в бою оправдался как мог, за двоих. Наверное, мне орден из-за нее и дали. Я счастливый с Анютой был, война совсем незаметной казалась. Очухаюсь после боя — и все. При ней мое счастье выше бровей было. Все ж таки задело Анюту пулей залетной, ну и того. Возможно, сын бы получился. Потеряли мы сынка. Ну потом уж ты… девчонка.

— Я же не виновата, — сказала Люда, — что я, просилась?

— Я просто так, только констатирую, — неловко поправился отец. — Это до революции было обидно, а теперь ничего, берут девок на производство куда хочешь. Только вашу сестру в горячие цеха не пускают. Тут вам предел, ничего не попишешь. И при дальнейшем, я полагаю, тоже не пустят.

— А я вот захочу, — твердо заявила дочь.

— Ты меня не перебивай, ты слушай, расчувствовался на жилплощади, хочу, чтоб ты эту жилплощадь как следует оценила, поняла, как к ней добираться было. Вернулись мы с гражданской войны. Разруха, всем всего недостает, бедность, скудость. Завод не завод, а просто мастерская, четыре десятка в ней слесарничают, а у ворот сотни стоят с рассвета до сумерек, все равно как в стране капиталистической. Советская власть, а на хлеб людям не может дать заработать.

А на мне орден боевого Красного Знамени, партиец, — значит, за все перед всеми людьми ответственный и виноватый. Мне льгота — с биржи труда на завод путевку сразу выдали, а другие, которые многосемейные, не воевали, месяцами ждут и никакой работы не получают. Идти, думаю, на завод с путевкой от биржи или не идти? Выходит, я за такую привилегию перед людьми воевал. Вернул путевку. Но в райкоме меня на место тогда поставили.

Восемь часов, как законное завоевание Советской власти, я согласно своей профессии в цеху отрабатывал. А остальное время, насколько хватало сил, на ремонте, на восстановлении. Спали в горячем цеху, поскольку там теплее. Талоны в столовую семьям отдавали, а сами что придется, главным образом картошку в шлаке пекли. По-фронтовому жили, равноправно. Поправился я душой. Вот, думаю, как коммунизм уже в людях отпечатался, а все ж щемит гражданская жизнь, а, как на фронте, та же человеческая самоотверженность, только больше нехватки, чем на фронте, в продпитании и работа тяжелее, чем окопы рыть.

А тут вдруг нэп. Не понял я его вгорячах, огорчился. Как же, думаю, можно отступать при таком нашем народе?

— Ты что ж, Ленину не поверил? — враждебно спросила дочь.

Отец заморгал виновато, потом сказал укоризненно!

— Вот нашелся тогда один, пришел я к нему выложить смущение свое. А он ладонью по столу хлоп: «Клади партбилет, и все…»

— И правильно, — сказала дочь.

— Нет, неправильно, — сказал отец. — Товарищ Потапов, секретарь нашего райкома, самолично пришел ко мне, порылся в ящике, нашел именной мой браунинг, разобрал его на части, вынул боек, завернул в бумажку, спрятал себе в карман, потом браунинг собрал, уже без бойка, отдал, спросил: «Верно я тебя угадал?»

И стал воспитывать так, как никому я не позволял себя обзывать.

«Ты, — говорит, — буржуазии испугался, как последний цуцик. Ее временно допустили в нашей советской упряжке, пока у нас своего трактора нет. Когда на фронте коней не было, не стыдились пушки волочь на коровах. Это что, по-твоему, означало: Красная Армия на коровью тягу решила на все времена перейти? Да хоть верблюда запряги, лишь бы орудие к бою подвезть».

Вот, значит, как Потапов меня жучил. Спустя некоторое время боек от браунинга отдал, а потом погнал учиться в партийную школу.

В тот день, когда Владимира Ильича не стало, ходил я по улицам как чумной, нараспашку, шапку в руках держал, не смел на башку надеть.

Но партия не слезой о Ленине спаялась, а его твердостью.

Время было встревоженное. Ленина нет. Пытались партию шатать. Мы на собрании большинством голосов принимаем резолюцию. По обычаю партии воля большинства — закон. А они против. Против чего? Против партии! Выходит, своя фракция им партии дороже. Взбесившиеся леваки требуют, чтобы наш народ с еще не засохшей кровью в мировую революцию кидали. Так и орали: либо мировая, либо смерть. А революция для хорошей жизни людей делается, а вовсе не для их гибели. А правые рахитики желали, чтобы мы все свои завоевания уступили и своей, и мировой буржуазии, лишь бы выжить.

— Ну, это как в политграмоте, — сказала небрежно дочь.

* * *

Кто бы ни был человек — чернорабочий или сам заместитель наркома, Платон Егорович Густов держался со всеми людьми одинаково, словно не желая утруждать себя особым подходом к каждому, — мол, все равны, только с одного спросу меньше, а с другого больше.

На завод пришло пополнение из деревни, были тут всякие.

Наблюдая за ними, Густов, вспоминая, рассказывал товарищам:

— Во время гражданской мы мужиков на ходу мобилизовывали. А они вот как себя повели: поснимали со своих винтовок плоские австрийские штыки, прятали, чтобы после на хозяйственные ножи переделать, из патронов порох себе в рукавицы отсыпали, те, кто бывшие охотники, хоть под трибунал гони. Выдали им новое обмундирование. По боевой обстановке надо заболоченную речушку форсировать. Командую. Не идут! Жмутся! Голос потерял, с наганом на них кидаясь. Гляжу, что такое? Раздеваются, и каждый свою обмундировку в аккуратную кучку складывает. Разделись, в одном исподнем реку форсировали и беляков из траншей выбили. Одержали победу. Прибыл командир полка из бывших прапорщиков, приказывает: собирай свою гвардию, оглашу приказ от командарма с благодарностью. Кинулся я, а гвардии моей нет, траншеи пустые.

Это что же? Массовое дезертирство! Мне за такое упущение — вышка. Сдаю личное оружие комполка, опасаюсь — стукнет, а приговор после оформит. Озираюсь в последний раз на природу взглянуть. Что такое? Мои топают, вброд обратно обмундирование свернутое на вытянутых руках несут. Перешли, стали наряжаться. Комполка мне: «Вот, — говорит, — какой народ у нас еще темный». А мне они, как солнце, светятся, идут, заправочку делают, обмундировка чистая, незамаранная.

Вот тебе и мужик-собственник. Да такой народ за свою собственную, Советскую державу, за каждую ее былинку какую хочешь силу своротит. Надо только, чтобы окончательно осознал: он державы собственник. А были, конечно, такие, кто по своей непреоборимой злой тупости считал: раз в кулаке зажато, значит, свое, оно ему выше всего на свете. Эти хлеб в ямах гноили. Желали республику голодом сморить. Но я сейчас не о них, а вот про мою деревенскую гвардию. И что ты думаешь? Его насмерть в бою ранят, а он из последних сил ползет, чтобы винтовку враг не взял. Волочит винтовку, сдает санитару.

Были и такие: выпрашивали у санитаров побольше медикаментов, будто для себя, а на самом деле коню или у легкораненых на табак бинты выменивали тоже для коня, поврежденного в бою. Безлошадный — это уже не кавалерия, а пехота. Для нас кавалерия в гражданской считалась как теперь мотомеханизированная часть — пробивная сила. Когда фуража не было, хлебную пайку коню скармливали. И в обозе с собой тащили всякий металл после боя. Деревня обезжелезела. А комиссар им обещал после победы. «Сохи, — говорил, — сожжем в кострах, как наследие прошлого. Будут плуги. Плуг, он даже эмблемой был как мечта социализма. Чтобы человек из тяжелого прошлого на свет вылупился, его надо мечтой обогреть надежной, безобманной. Тогда он фигура».

И наши эти, деревенские, — может, кто от коллективизации по своей отсталости на завод сбежал, так наша забота ему сознание осветить по-родственному. Рабочий класс от мужицкого корня пошел, это и в истории человечества записано. Родня!

Когда обтирщик Дрыгин попался на хищении проволоки, которую он наматывал себе под рубаху на голое тело, чтобы незаметно вынести с завода, Густов спросил его ровным, без всякого гнева голосом:

— Это ты зачем? На толкучке продать?

— Не, домой. Проволока-то гвоздевая.

— Выходит, в деревне гвоздей нет?

— Ты что, не знаешь?

— Думал, теперь гвозди будут.

— Откуда это будут?

— Правильно, не будут. Тут один тоже вроде тебя нашелся — спер с гвоздильного станка зубила. Получился простой. Сорок пудов гвоздей в деревню недодали.

— Сорок пудов? — изумился Дрыгин. — Так за такое башку проломить.

— Зубила не дороже твоего мотка проволоки.

— А что, мне на ней теперь повеситься?

Густов сказал миролюбиво:

— Сядем, покурим, я тебе расскажу. Был совестливый мужик, доверила ему барыня-помещица деньги сдать по адресу. А он деньги потерял. Пошел в конюшню и на вожжах повесился.

— Ну и дурак! Деньги-то все равно грабленые. Сбежал бы куда от тюрьмы, и все.

— А свои деревенские его вором посчитали б.

— Ну и что?

— Как что? Пахаря — вором, трудящегося. Вот он; чтобы опровергнуть такое, и повесился.

Обтирщик вздрогнул:

— На что толкаешь?..

— Ты-то вешаться не захочешь!

— Да ты что?

— Ничего, так только, на себя прикидываю. Молодым был, знаешь, тоже того… Весь эскадрон на седлах. А подо мной подушка, пером набитая, на веревочной подпруге. Как в бой, так смех — перья летят, срам. По слабодушию запасное седло у артиллеристов маханул. Сижу на нем, а заду нехорошо, совестно, как на горячей печке. Решил, подкину обратно. Понес и на хозяина седла напоролся. Он так порешил: «Калечить тебя не буду собственноручно. Но при всем эскадроне ты это седло к ногам моего коня положи. Пусть эскадрон тебя судит».

Тут беляки полезли, хозяин седла меня в этом бою своим конем оттеснял — оберегал, чтобы я от эскадронного суда не ушел по причине гибели в схватке с противником.

Обсуждали меня со всех сторон. Все вытерпел. Помиловали — и в шорники. Конское снаряжение чинить, латать.

Платон Егорович вздохнул:

— Никому не рассказывал, а тебе себя выдал. — Заключил решительно: Вот тебе мой совет, парень. Будет собрание цеха, положи ты эту проволоку перед людьми, пусть обсудят.

— Лучше домзак, чем такое.

— Значит, душонка у тебя хилая, как у мыши, людей боишься.

— Сам пойду в милицию.

— А там кто? В милиции бывшие заводские, только что в шинелях.

На цеховом собрании Густов сказал:

— Ну все! Повинился. Ладно. Но на этом не точка. А мы кому повинимся? Проволочно-тянульные станки брак гонят, а бракодел — тот же вор. И надо брак не в вагранку сразу тащить, а как улику против бракодела выставлять в цеху.

Сотруднику наркомата Гаврилову, который посетил завод с целой свитой сопровождающих лиц, Густов сказал хмуро:

— Футеровку для печей из-за границы завозим, дорогие деньги платим, а она плывет. Руку вы Ефимову жали за то, что он в неостывшей печи аварийный свод залатал. А зря он вам ее подал. Сырья, говорите, подходящего нет для огнеупора. А вы к кустарям-гончарам ходили, глядели, из чего они посуду стряпают? Ведь не плывет на самом сильном огне, не лопается. Значит, надо на местном материале цех огнеупоров ставить.

— Вы все-таки, товарищ, из рамок не выходите, — посоветовал Густову один из сопровождающих.

— А ты мои рамки знаешь? Вон они — весь завод и за забором тоже, со всеми окрестностями. — Обращаясь к работнику наркомата, добавил: — В силовой котельной мы кирпичи огнеупорные пекли на пробу, не корежатся, не текут. Я их две штуки в посылке отправил товарищу Орджоникидзе. — Спросил укоризненно: — Что ж ты, Геннадий, когда туго было, догадался на пушечное сало протухшую свинину перетопить, обеспечил артиллеристов. А теперь шарики в голове не вертятся, заржавели.

— Позвольте, — порозовел лицом Гаврилов, — так вы из сто шестнадцатого?

— Хорошо, что номер полка еще помнишь.

— Я вечером к вам обязательно зайду.

— Куда?

— Домой, если пригласите.

— В котельную, а потом что ж, можно и ко мне…

И хотя никакой особой такой властью Платон Егорович не обладал, любое должностное лицо, как бы оно высоко поставлено ни была, чувствовало себя зависимым перед этим твердым, основательным рабочим человеком. Дать указание такому мастеру, постигшему все тонкости своего дела, мог только тот, кто сам, собственноручно познал все эти тонкости. А он, Платон Егорович, мог независимо указывать должностному лицу по линии тех сокровенных знаний, которых он достиг. Над каждым должностным лицом есть еще другие лица, еще более высокие. А среди прокатчиков Густов почитался лучшим. Бог в своем деле. Выше и мастеровитей его пока не было.

На каждом производстве есть свои знаменитые, выдающиеся личности. В мартеновском цехе такой знаменитостью был Ефимов. А кто Ефимов по должности? Ремонтник-каменщик. Но когда он из огнеупорного кирпича возводил свод, по сравнению с этим сводом картинная мозаика могла показаться грубой работой, его кладка огнеупоров выглядела так, будто свод литой либо вырезанный из монолита, гладкий, словно чаша фаянсового купола изнутри.

Должность директора на заводе — самая высокая должность. Но когда Ефимов работал в каменной глубине пещеры мартеновской печи, директор, понимая свою полную зависимость от Ефимова, утром шел сначала не к себе в кабинет, а в мартеновский цех и там, присев у печи, говорил бодро:

— Привет Мартыну Флегонтовичу.

— Здорово! — гулко отвечала печь.

Директор знал: эта душевная зарядка нужна Ефимову, знал, что это человек мнительный, нервный и, когда расстраивался, даже из-за пустяка, требовал дать ему наряд на самую простую работу. А от ответственной отказывался до тех пор, пока не приходил в норму.

Были на заводе токари высшего разряда, они брезговали брать заготовки из тех, что могли обрабатывать станочники низкого разряда. И хоть это отзывалось на их кармане, выжидали, пока попадут поковки или литье сложных конфигураций, требующих для обработки ума, опыта, выдумки.

Люди эти привередливо и даже иногда кичливо и капризно оберегали свое высокое звание, но понимающий заводской народ считал такое их поведение вполне обоснованным: настоящий мастер должен соблюдать этикет, должен высоко держать свою личную рабочую марку.

Среди подобных сановитых умельцев Платон Егорович Густов пользовался особым уважением. Каждый раз, когда администрация предприятия в жажде шумной славы назначала день рекорда производительности по прокату и обеспечивала все условия Густову, чтобы он этот рекорд побил, тот, убедившись, что все подготовлено для него наилучшим образом, ставил к стану подручного, а сам занимал его место. Говорил, ухмыляясь, начальнику цеха:

— Если б не такое полное обеспечение, ставить Леньку еще погодил бы. А теперь ему в самый раз. — Щурился насмешливо: — Правильная инициатива нашего руководства, умная. Возможно, теперь Ленька норму и даст.

Директору завода он сказал:

— Кто славу не любит? Я первый обожаю. Но не скороспелую, с одного дня добытую. — Потом заметил иронически: — Подкинули швеллер катать простого профиля, чтобы только больше пудов металла дать.

— По весу показатели.

— Тогда Леньку после смены на склад свожу: если он больше меня на весах тянет, пусть останется прокатчиком, а я при нем подручным останусь…

На старом стане Густов изо дня в день давал полторы нормы проката сложных профилей — не больше и не меньше. И ни одной штуки, прожеванной вальцами, скрученной, сваленной на брак у стены цеха.

Уходя после смены, Густов всегда искоса бросал тревожный взгляд туда, куда сваливали брак, хотя твердо помнил счет прокатным штукам. Как все истинные мастера, он был мнителен. И окончательное душевное спокойствие обретал только тогда, когда видел, что вагонетка под скрап укатывала от его стана пустой.

XII

Среди пассажиров вагона, в котором оказались сержант Люда Густова и политрук Зоя Каренина, военных было мало.

Точнее, были военные, но демобилизованные после госпиталя или вызванные с фронта на работу по гражданским специальностям.

Демобилизованные по инвалидности тщательно сохраняли свое армейское обличье, держались своей компании. Проводницы относились к ним с подчеркнутым вниманием. Помощник военного коменданта пришел самолично проверить, чтобы все они были обеспечены нижними полками, сказал:

— Сухие пайки на дорогу по аттестатам доставят прямо в вагон.

Что касается вызванных с фронта на работу, то одеты они были уже не по форме — у кого гражданское пальто вместо шинели, поверх гимнастерки пиджак, вместо пилотки кепка. Чувствовали они себя здесь как-то неловко, хотя на некоторых наборы орденов и медалей были весьма внушительные. Эти заняли либо вторые, либо третьи полки, хотя еще несколько нижних оставались свободными.

Привилегированные госпитальные радушно и приветливо встретили политрука Каронину, предложили ей место на выбор, помогли снять заплечный вещмешок. И даже хотели дать команду, чтобы вагон стал некурящим. Зоя была для них своя.

Худенькая, с суровыми, чуть ли не в пол-лица серо-синими глазами и вздернутым плечом, с пустым рукавом гимнастерки, Каронина вызывала у них не только чувство законного уважения. Они ухаживали за ней не просто как за своим товарищем по беде, но при этом еще подвергали себя тайной проверке, могут ли они поправиться женщине или не могут. Что касается Люды, то, поскольку все у нее было на месте, в наличности, и цвет лица не по-госпитальному цветущий, к ней отнеслись сдержанней, как к человеку хоть и приятному для компании, но все-таки несколько постороннему.

Каждый из этих людей старался доказать Карониной, что его увечье не столь существенно. Однорукий, зажав в коленях банку с консервами, ловко вспарывал ее ножом, другой ускакал без костылей за чайником к проводницам, третий, с черной повязкой на глазах, повернув к окну лицо, говорил уверенно:

— Эти места, где мы сейчас проезжаем, наилучшие в России, славятся своими лесами…

А широкоплечий, с могучей шеей и обритой головой, еле доставая на своих обрубках подбородком до откидного столика, сказал благодушно о том солдате, который ушел за чайником:

— Видали, какой фокстрот без костыля отплясывает, ухажер. Осиротели без него связистки.

Заявил вызывающе:

— То, что я перед вами как лилипут сейчас стою, это не моя фигура, во мне метр девяносто был, но уполовинился; как сяду напротив вас, убедитесь: мужчина я видный, солидный, внушительный, выучусь, допустим, на бухгалтера, грозой буду. Характер у меня твердый, зря своей подписи никому, даже самому высокому начальству, не дам выпросить. У меня финансовая дисциплина будет не хуже, чем во взводе. Старшиной на противотанковой батарее служил, все передо мной трепетали. Командир, юноша с кубарями, и тот иначе как по имени-отчеству ко мне не обращался. — Приподнялся на руках, уселся на лайку и оказался действительно грузным, величественного сложения человеком, с тяжелым, прочным, властным лицом. Сообщил строго: — Жену я о своем положении письменно не информировал. Она у меня ко всему послушная. Мы, шахтеры, народ твердый, подземный, а я еще в спасателях служил. Бывали моменты, по нескольку суток на-гора не вылазишь. У ствола все семейства топчутся. А я своей не велел показываться. Жди дома. Или сам приду, или люди скажут. Тогда убивайся, как положено, а зря не смей, не имеешь такого права, раз жена шахтера. Приучил — отвыкла. И тут скажу: цыц, главное, что живой, рука и башка при себе. Могу и в диспетчеры попроситься. Шахту я свою наизусть знаю. Буду по всем каналам связи, сидя в кресле, командовать. Народ меня помнит, уважает мой голос. На критику я силен был. Я самому Орджоникидзе в Кремле сказал: «За орден спасибо, а вот крепежного леса дают недостаточно, и нестандартный он, в отходы много древесины уходит. Мы, конечно, ими дома отапливаем по дешевке, но за свое народное хозяйство обидно».

Произнес печально:

— Конечно, фашист шахты покалечил, затопил, стволы порушил. Но те, кто на фронте остался, они его проучат, накажут. Мне за конечности свои не обидно. Мне за себя обидно, что я его еще собственноручно недостаточно приложил. Полез он танками на батарею, я засуетился, забеспокоился, кинулся за противотанковыми минами, четыре штуки прихватил, швыряю их поштучно под ходовую часть. А он по мне из пулемета. Ну и срезал обе ноги. А мне бы из щели кидать, — правда, для замаха пространство сужено, зато безопасность. Не обеспечил себе позицию, вот и выбыл из строя досрочно…

Сержант Люда Густова уже привыкла в госпитале к нарочитой мужественной бодрости тяжелораненых, к нетерпеливому беспокойству тех, кто рассчитывал вернуться к прежнему мирному своему труду. «С виду как будто все зажило, тревожно говорил кто-нибудь из них. — Нигде не ноет, но чувствительность будто не та, сила есть, но ловкости еще незаметно. — И с надеждой спрашивал каждого: — Как ты думаешь, еще разомнется, не откажет?» Спрашивал так, будто ему возвращали вещь после ремонта, некогда испорченную не по его вине.

И так как перед хирургами стояла задача не просто спасти жизнь, а по возможности вернуть трудоспособность, раненые после того, как убеждались, что выживут, советовались с хирургами, просились частенько снова на стол, лишь бы получилось в конце концов все как следует, хотя бы с третьего раза, но чтоб уже надежно.

Один из госпитальных демобилизованных все время мял в руке черный тугой резиновый мяч, приучая пальцы к труду; другой уходил в тамбур, будто покурить, и там, воровато оглянувшись, опираясь о трясущуюся стенку вагона, начинал поспешно приседать, бледнея и сопя от боли.

Отозванные с фронта держались своей компании, а в поспешности, с какой они нашли нужным сочетать штатскую одежду с военным обмундированием, была как бы демонстрация покорности приказу, по которому их отчислили, и одновременно недовольство.

— Генерал предлагает: «Садитесь», — говорил соседу по полке чернявый, со злым суховатым лицом, в офицерском кителе и широких в полоску брюках, вправленных в разношенные брезентовые сапоги. — А я стою перед ним как истукан по команде «Смирно» и не желаю. Он мне тогда вопрос врезывает: «Как вы подкалиберный, а также кумулятивный снаряд оцениваете?» Я напрямоту: «Если бы таким боеприпасом с начала войны по танкам фашистским били, поломали бы им технику. Сильный снаряд, много в него инженерного ума вложено».

«Правильно. К войне надо готовиться заблаговременно. А к послевоенной обстановке?»

Понимаю: ловит. Докладываю:

«Если я как командир батареи был на уровне, зачем же обратно переквалифицировать?»

Он:

«Вы огневик?»

«Точно».

«Вот вас в горячий цех к мартену и возвращают».

«Я своих орудий в бою не терял. Нету за мной такой задолженности».

«Ваш завод немцы при отступлении взорвали».

«Знаю. Поэтому и намерен в Берлине им из своих орудий высказать свое недовольство».

«А завод взорванный так и будет кучей лежать?»

«Пусть его из личного состава той дивизии восстанавливают, которая фронта там не удержала».

«Вы что ж, полагаете, победа — это только фашистскую армию разбить? Победа может быть только тогда полная, если из войны мы выйдем не слабее, чем были, а сильнее. И это будет от вас зависеть, от таких, как вы».

Я свое ломлю:

«Разрешите довоевать».

«А я-то полагал, что у вас рабочая сознательность на высоте».

Прижал он меня. Скис я, отбыл из части. Ребятам из своего расчета в глаза не мог смотреть, когда прощался. А тут меня уполномоченный совсем огорчил: профиль завода намечают не оборонный, на сельхозмашиностроение нацеливают, по-довоенному. Списали меня, как говорится, вчистую, на полную гражданку. А дистанция до Берлина еще какая — пулять и пулять.

— Значит, есть чем и кому, если отчислили, — сказал сосед. — Без угля и металла жизни людям не построить.

— Больно ты сознательный, — огрызнулся чернявый.

— Такой, как и ты, только про свою личную обиду не рассуждаю на людях. Про себя переживаю.

— Ага, переживаешь!

— Вез этого нельзя, человек не чурка.

Когда сталевар узнал у Люды, откуда она родом и ее фамилию, лицо его приняло выражение почтительности.

— Я вашего папашу знаю, Платона Егоровича. Мне мой горновой о нем даже на фронт в письме писал. Платой Егорович со своими ребятами вальцы от стана и электромоторы в земле зарыл, уберег от немцев, а себя выдал за чернорабочего, а когда донесли, что он знатный да еще прокатчик, в тюрьму забрали. Потом, когда немцы полцеха восстановили, вышел все ж на работу и сильно им вредил.

В этом деле ему консультацию давал Евгений Порфирьевич Рогозин. Он по делу о вредителях еще в начале тридцатых годов привлекался, за недостачей улик был отпущен, но просидел по следствию порядочно. На Советскую власть сильно сердит был. Немцы его уважали. А он их не признавал. Вел себя с ними дерзко. Но они его терпели.

Вот ваш папаша вечером к нему как-то зашел, будто по делу, и попросил, чтобы он весь свой опыт по линии вредительства выложил. Тот ему клянется, божится, что идейным, правильно, врагом был, но сам ничего по линии производства не портил, только когда люди по неопытности, по незнанию инженерному не так делали, он им не препятствовал, не поправлял, не отсоветовал, — мол, вы хозяева, ну и зашивайтесь. Папаша ваш, понятно, ему не верит. Спорили, пока Рогозин по всем пунктам возможным технологию вредительства не разработал. И чтобы он после не выдал, Платон Егорович под всеми его расчетами убедительно попросил автограф оставить. В случае чего прямая улика.

Значит, сначала на этот крючок подцепил, а потом вовлек. И когда немцы, а там у них спецы были крупповские, разгадали всю их механику, на порчу продукции рассчитанную, хотели схватить, не получилось. Папаша ваш в партизаны ушел и Рогозина с собой увел. Их обоих наши на самолете сначала в Москву вывезли, а потом на поезде в Челябинск. И теперь их обратно эвакуировали, на восстановление. От завода ничего не осталось, немцы на завод эшелон взрывчатки истратили, развалили вчистую. Завод, где я работал, поцелее вашего будет. Воздушный десант на него наши бросили, в цехах до подхода главных сил бились, сильно поломать не допустили. — Сказал просительно: — Вы бы своему папаше, может, намекнули бы, у нас прокатный стан мощнее и поновее и вентиляция в цеху лучше, можем жилплощадью обеспечить. Ежели предпочитает индивидуальное строение, соберу бывших фронтовиков, из уважения, на выбор капитально отремонтируем.

— Вы что, — возмутилась Люда, — хотите папу переманить с его завода?

— Так у него же сейчас завода нет!

— А у вас он что, есть?

— Сегодня нет, а скоро будет работать на полную мощность. Думаешь, зря с фронта лучших людей на него послали? Командование знает, какой завод важнее. На ваш не шлют, а на мой шлют, и, заметь, самых геройских.

— Это вроде вас, что ли? — сощурилась Люда.

— А что, вот погляди. — Сталевар распахнул китель, с изнанки которого была приколота Золотая Звезда Героя.

— Чего же вы прячете?

— Наружу мне ее носить по штатному теперешнему моему положению преждевременно. Вот выдам первую плавку полновесную, тогда вот он я весь, в наличности.

— Принципиальный!

— А как же!

Люда, приветливо улыбаясь, посоветовала:

— А может, вы бы к папе заехали погостить.

— Это чтобы уговорить?

— Если понравится, у нас на заводе останетесь.

— Вербуешь?

— Нет, это я просто так, — смутилась Люда.

— Может, приглянулся гвардеец! А что? Холостой, пригодный.

— Очень вы мне нужны, — возмутилась Люда, — я нахальных презираю.

— Это я в бою только нахальный, а так смирный.

— Привыкли там со связистками, а я вам не связистка. В артиллерии служила.

— Извиняюсь, какой же у вас калибр?

— Сначала тридцать семь, а потом семьдесят шесть.

— Это уже ничего, хотя против моих гаубиц — игрушки.

— Ну да, — заносчиво сказала Люда. — Орудие у вас тяжелое, зато вам воевать легче было: от переднего края подальше.

— Ты вот что, — зловеще произнес сталевар, — ты хоть и сержантша, но по мне ракеты не пускай. Обижусь, скомандую «Кругом арш», и весь наш разговор окончен, с офицером разговариваешь.

Люда машинально вытянулась, лицо обрело привычно послушное выражение, сказала тихо:

— Виновата, товарищ старший лейтенант.

— Какой я тебе лейтенант! — сокрушенно махнул рукой сталевар. — Был лейтенант, да весь вышел. — Помолчал, добавил: — Ты прости, забылся, допустил невежливость. — Вздохнул: — А глаза у тебя, знаешь, запоминающиеся, с искрой, может, адресок мой запишешь?

Люда сказала рассудительно:

— Это только незнакомым бойцам на фронт девушки письма пишут, я сама от одной получила. «Товарищ незнакомый, но дорогой мне боец». Гражданским девушки просто так не пишут.

— От вас действительно теперь не дождешься, — печально сказал сталевар. — Героям тыла такого почета нет. Придется мне самому тебе чего-нибудь написать.

— Вы бы лучше с моим отцом переписку наладили, — посоветовала Люда. Вам он чего-нибудь полезное подскажет. Мартеновский цех у нас свой есть.

— Был.

— Нет, есть, — твердо сказала Люда и добавила не столь уже уверенно: И не хуже вашего.

* * *

Отозванные с фронта на работу в тылу разговаривали между собой так, будто никогда военными не были.

— Насчет скрапа обеспечение полное. Металлолому навалено всюду до черта. Хорошо бы у армейских хотя бы трофейный транспорт выпросить. Им все. А на заводе — конские дворы. Шихту на грабарках завозят.

— С блиндажных накатов кругляк извлекли на крепеж, но коротковат он, саперы без ума резали, только на перекрытие. Если б стандарт соблюдали, получилось бы и для обороны и потом для труда шахтерского. По-рабочему воевать надо было, с соображением.

— Фашисты хотели доменный цех восстановить. Завезли фурмы своего производства, но поставить не успели. Наши этим фурмам обрадовались заграничные! Вмонтировали, печь задули, а фурмы плывут. В чем дело? Металл — дерьмо. А вот огнеупор у них подходящий, на каждом кирпиче, как на шоколаде, клеймо, не эрзад какой-нибудь.

Слушать такие рассуждения Густовой было неинтересно, хотя она и понимала, что люди толкуют сейчас о том, что стало сейчас главным в их новой, неармейскои жизни. Она больше прислушивалась к тому, о чем разговаривают одноногий майор с Карониной.

Майор — человек лет тридцати, — по суждению Люды, значит, уже пожилой. Он смотрел на Каренину нежно, по, пожалуй, со слишком откровенным восхищением, говорил ничего, красиво, и на бледном госпитальном лице его выступили красные нервные пятна.

— Взять хотя бы слепок с вашей руки, отлить из белого металла и на грубом куске гранита положить, как скорбный символ беззаветной жертвенности, необратимости того, что отдано. Просто, величественно и душевно.

«А что, действительно. Здорово получилось бы, — думала Люда. — Темный, корявый камень, и на нем серебряная женская рука. Только надо, чтобы не как в парикмахерской на витрине дамская восковая лежит, будто дохлая, а с зажатым ТТ…»

Майор продолжал воодушевленно:

— У Пьера Ампа читали. Художник снял на прощание с груди любимой слепок. Потом обратил его в форму для флакона драгоценных духов. И они всегда напоминали ему об утрате.

— Ну и хам этот ваш художник, — вмешалась Люда, возмущенная тем, что Каронина, опустив глаза, машинально трогает пуговицы у себя на гимнастерке и молчит, вместо того чтобы одернуть майора. — Даже, может, этот художник фашист, который в лагерях на кожгалантерею с людей кожу спускал.

Майор сказал снисходительно:

— Молодец, сержант! Боевой товарищ. — Встал и, опираясь на костыль, предложил Карониной: — Пойдемте в тамбур, здесь так накурено, хоть противогаз надевай.

Ночью Каронина разбудила Люду:

— Я на следующей станции сойду. — И, целуя в висок, торопливо, шепотом объяснила: — У него никого нет, у меня тоже. В конце концов, что ж. Поможем друг другу.

— То есть как это, а я? — с негодованием спросила Люда. — Это он тебе такое внушил?

— Тихо, пожалуйста, не шуми.

— Эй, майор, — позвала Люда, слезая с полки, и крикнула на весь вагон: — Товарищи, кто этого майора знает?

— Ну чего орешь? — спросил боец с повязкой на глазах, бессонно сидящий у окна. — Я с ним с одного артдивизиона.

— Женатый!

— Не. Чистенький. С денежным аттестатом неувязка получилась, не жене своей послал, а по другому женскому адресу. Собственная кинулась в развод. Он не возражал — пожалуйста. Теперь сирота.

— Так я за него замуж пойду, — звонко заявила Люда. Спросила, глядя в глаза майора: — Ну, берете с ходу?

— Что за балаган вы здесь устраиваете? — холодно осведомился майор.

— А что? Не нравлюсь? А она нравится? — кивнула на Зою. — С одного взгляда — и на всю жизнь. Так у ней, может, муж есть.

— Странно! — пожал плечами майор. — Зачем же было обманывать?

— Ага! — торжествующе воскликнула Люда. — Значит, мне поверили, а ей уже нет. Вот как у вас «с одного взгляда» получается!

Поезд замедлял ход, скрипя тормозами.

Майор спросил вежливо Каронину:

— Вы, кажется, хотели… на этой станции?

Майор вышел с вещевым мешком за спиной, плечи его были высоко задраны костылями.

— М-да, — сказал кто-то. — Такие дела. С миноискателем по всей жизни не пройти. Он только на фронте обеспечивает.

— Закуривайте! Табак оттягивает.

Каронина затянулась и произнесла вызывающе:

— Ушел жених, а?

— Ушел! Выдержанный, воспитание проявил. Слов лишних себе не позволил. Очень почтительно вам поклонился. Вроде как ничего особенного, а губы трясутся, как у контуженого.

Поезд медленно отходил от перрона, постепенно набирая скорость.

Вдруг закричала истошно проводница. И потом в вагон приковылял майор. Голова в крови, бриджи на колене разорваны, так же как и китель. Весь бок в сыром песке, в пятнах мазута. Култышка трепыхается в подвернутой штанине, словно кошка в мешке. Но на лице улыбка.

Медленно произнес, преодолевая судорожное дыхание!

— Представьте! Чуть было не отстал от поезда.

— Он на костылях догонял вприпрыжку, костыль сломался. Так он за подножку уцепился. Волочится, вот-вот под самые колеса. Я кричу: «Отцепись! Зарежет!» А он ну как сумасшедший, лямки на вещмешке лопнули, имущество сыплется, а он все держится. А потом все-таки влез, — причитала проводница. — Ну что ж это такое за безобразие! Нужно же с нервами других считаться!

— Я хочу о своем аттестате объяснить, внести ясность, — твердо сказал майор. — Я его послал действительно не жене, а другой женщине. Обернувшись к слепому бойцу, спросил: — Ты Сухова помнишь?

— А как же, это который на себя огонь вашей батареи вызвал?

— Вот, его жене.

Люда, отвернувшись, заплакала.

— Ну, чего ревешь? Чего переживаешь? Не под колесами он, в целости.

— Подружка-то теперь уйдет с майором. Факт!

— А ты как думал! Доказал свое.

— Смотри, как при нем засветилась.

— Пошли, ребята, в тамбур, покурим. Нечего тут, не театр.

На следующей остановке Каронина и майор сошли с поезда. Майор говорил, прощаясь:

— Счастливого пути, товарищи. А вам я особенно признателен, — сказал майор Люде. — Если б не ваша решительность…

— Только вы имейте в виду, — пригрозила Люда. — Она все равно лучше вас раз в тысячу.

— Я убежден в этом, — с улыбкой проговорил майор.

Каронина рассеянно поцеловала Люду, оглядываясь на майора, беспокоясь, как он удерживается на одной ноге без ее помощи.

Когда поезд тронулся, Люда уселась у окна, будто ей так уж интересно было смотреть на темные полустанки, бомбовые воронки, заполненные черной водой, обвалившиеся траншеи, подобные длинным могилам.

В вагоне пассажиры говорили раздумчиво, вполголоса, под грохот колес.

— В бою до потери всего человеческого сатанеешь, а после боя любой свой тебе как родня. Закурить — пожалуйста. Из кисета последний табачок в бумажку вытрясешь и не жалеешь для другого, хоть он даже и не из твоей части.

— Обратался народ в войне, это точно.

— Правильно! Как было? Человек в соседнем доме живет, а тебе он незнакомый. А тут тысячи со всех концов и республик на фронте сдружились. И от каждого, каждого жизнь может вся зависеть. Понимать надо!

— Вон видал как? Он один, она одна. А вдвоем они сила. В одиночку человеку оставаться нигде нельзя, ни в тылу, ни на фронте. Он ничего, этот майор, и она тоже. Решительные товарищи. Такие и в бою не канителятся, чтобы лишнее время в прикрытии отсидеться.

— Смелость и на гражданскую жизнь нужна, струсил бы кто из них, заколебался в доверии, ну и все. Он в одну сторону, она — в другую.

— Все ж рисково поступила, можно и жизнь себе поломать, мало ли что случается, если промахнешься. Могли бы и присмотреться подольше.

— Ничего, втянутся, в нашем огневом расчете народ попадал со всячинкой, а как обвоевались — одна семья. А тут чего? Всего двое приживутся на всю свою жизнь с хвостиком, дети пойдут, они главная спайка.

* * *

У Люды было тоскливо на сердце. Обидно ей было, что вот так вроде бездушно Зоя Каронина покинула ее и ушла с первым встречным. Может, это просто из гордости, оттого что Люда так навязчиво заботилась о ней. А Зоя сама хотела заботиться о ком-нибудь, как всегда заботилась о девчатах-зенитчицах, и от этого все считали Каронину старшей не только по званию. Но про любовь Каронина говорила с девчатами, как о дисциплинарном проступке, так, словно любовь — нарушение воинского устава. И Степу Букова она перед женским строем батареи срамила, будто он дезертир какой, и все оттого, что на батарею часто ходит. Конечно, Степа не умел так разговаривать, как этот майор. Придет, попросит лопату, окоп на полный профиль углубит и ступеньки в окоп досками обложит. Объясняет: чтобы не ушиблись, ногу не свихнули — просто так в окоп прыгать опасно. И на каблуки ее сапог сделал подковки с шипами. Чтобы в слякоть не скользко было.

И когда женский расчет после стирки белье свое вывешивал сушить, он в ту сторону, где белье висело, глаза повести стеснялся, не то что этот майор хвалил Карониной художника, который модель для флаконов так бесстыже придумал. А Каронина его слушала и хоть бы что. Но про руку он ничего говорил, красиво.

Степа на памятник погибшим зенитчицам прикатил лафет от стопятидесятимиллиметрового миномета и на нем медную звезду напаял вырезал из снарядной гильзы. Его просили цветок из этой же меди вырезать и тоже припаять хотя бы с краю. Отказался. Верно, оттого, что Каронина, когда он букет принес, носком сапога в этот букет толкала, отчитывая за то, что он как тыловик себя ведет. И он ей поверил, что цветы ни к чему. Как политруку поверил.

И прощался он с Людой совсем вяло, даже инициативы не проявил, чтобы поцеловать на прощание. Говорили, все оставшиеся в СПАМе погибли. Должно быть, он тоже погиб. Хорошо, что она сама его в щеку чмокнула. А он от нее шарахнулся, будто укусила. И все смеялись. Конечно, майор тоже ничего. Он на Каронину смотрел так, словно когда прожектор светит в лицо и ты будто падаешь в его свет, как в небо. И говорил он с ней радостно, словно опьянел… И ни разу в вагоне лекарство против боли в култышке не принимал, позабыл про лекарство.

Возможно, бывает, что любовь человека сразу осветит. Ну и пусть, если так случилось с Карониной. Пойдут вместе до самого конца жизни. А вот ей самой не с кем. Да она и не нуждается, самостоятельно проживет. Отец после смерти мамы не женился. И она может считать себя верной Степе Букову и поэтому будет держаться гордо, независимо. И отец будет доволен: он из-за нее не женился, а она из-за него замуж не пойдет. И даже к нему в цех на прокатку попросится. И никто не откажет фронтовичке. Что же это, воевать так пожалуйста, а в горячий цех — нет?

От этих мыслей тайное чувство зависти к Зое Карониной, столь быстро обретшей свое счастье, гасло так же, как и обида на нее: ведь Каронина, забывшись в своей радости, не оставила адреса, по которому ей могла бы написать Люда.

XIII

Отец сказал Люде: — Здорово, сержант! — и протянул руку так, будто она ему не родная дочь и не с фронта вернулась, а вроде встретил свою, заводскую, и снисходительно с ней здоровается.

Отца сопровождали комендант вокзала и милиционер.

— Вот, значит, прибыла! — только и сказал отец. И когда комендант хотел любезно взять у Люды из рук чемодан, отстранил его: — Не требуется, сами справимся. — Потом тем же неприязненным тоном стал выговаривать: — И вы это бросьте словами отпираться: «Вокзал не ночлежка». Людям деваться некуда. Значит, что следует? Поставьте топчаны, оформите под общежитие — и каждому талон. При выдаче талона пусть заполняют справку, кто в чем нуждается. Сводку — в исполком. Разберем по силам-возможностям. Административный порядок в заботе о людях придуман, а не для их притеснения. Каждый человек — фигура. Значит, обставьте его полным уважением личности. Колесный транспорт, чей бы ни был, если порожний, обязан людей в город доставлять. Идут по шоссе с вещами, мимо них водители, как фрицы, катят.

— Ясно, Платон Егорович! — произнес комендант. — Примем меры.

— Ну, все. Пошли, — сказал Густов дочери. И когда они вышли на вокзальную площадь, отец вдруг ослаб, опустил прямо в лужу чемодан, притянул жадно дочь к себе и сипло произнес: — Девулечка моя, Людок. Живая, а?

Лицо отца, только что сердитое, жесткое и даже высокомерное, обмякло. Фуражка с матерчатым козырьком сползла набок, глаза приняли жалкое, робкое выражение, и он лепетал, путаясь в словах:

— Смотрю — фронтовик на костылях, а вдруг ты? Мне что? Все равно какая. А ей, думаю, как дальше жить? Настраиваюсь браво встретить, сразу с маху вида не показать, не расстроить…

— Ну, а у тебя как? Все хорошо?

— Что я? Партизанил маленько. На Урале металл давал, сколько фронту требовалось. Вернулся, думал, обратно к себе на завод, а его нету, завода, развалины. Все равно как после гражданской, и даже хуже. Стали восстанавливать. Там бы мне и место по старой памяти. Но избрали в исполком. На должность за все ответчиком. Людям к кому идти со всем своим горем, бедами? К Советской власти. Днем по городу мотаемся, ночью заседаем. — Произнес вдруг растерянно: — А жилья-то у меня нет, одна раскладушка в исполкоме. — И тут же хлопнул себя по лбу обрадованно. — Мы вот что сделаем… Попросимся в общежитие номер семь. Я там из кладовки одну семью выселил, поскольку в безоконном складском помещении людей держать нельзя. Достал им ордер в отремонтированный дом. А кладовка ничего, сухая, теплая. Устрою временно, а там видно будет.

Отец странно лебезил перед кособокой старухой комендантшей, обещая сегодня же вселение дочери оформить документом, и сам расстелил постельный комплект. Старуха сердито говорила звонким, молодым голосом:

— Ты, Платон Егорович, водопровод обещал. А где он? Люди после работы с ведрами к колонке ходят.

— Так ведь заминка получилась, — оправдывался отец. — Стали копать траншею для укладки труб, а там авиабомба, зарывшись как свинья, лежит. Звали минеров, а они не идут, пока территорию котельного до конца не очистят.

— Минеров! — презрительно сказала старуха. — В отряде сами справлялись, и не то что запал вывинтить, тол в кадушках из бомб вытапливали, справлялись. И ничего. Где лежит? — грозно осведомилась комендантша. — Сама схожу.

— Не выйдет, — начальственно пробасил Густов. — Гражданских запрещено допускать.

— Это кем еще запрещено?

— Постановлением горисполкома. И на том точка. Комендантша, хлопнув дверью, ушла.

Отец сказал уважительно:

— Фрося у нас специалист по взрывчатке была, фашистские эшелоны валила под откос ловко. А теперь вот комендантша.

Произнес опечаленно:

— Фросе тридцати нет. В гестапо разделали. Живого места не оставили. Нарочно в общежитие определил, чтобы все время на людях была. Она лаборантка, химик. Но, полагаю, подальше ей нужно от своих специй… Лицо-то ее паяльной лампой фашисты сожгли. А было как у тебя. — Помолчал и добавил: — Приучать к жизни надо, да разве только ее…

Сел на койку, закурил и вдруг заявил с воодушевлением:

— На днях прокатный будем пускать. Сортамент какой? Думаешь, оборонный? Самый гражданский. Швеллер для строительства, трубы для коммунального хозяйства. Валки с прокатных станов мы увезти не успели, в землю зарыли. Теперь выкопали, все в сохранности. А почему? А потому, когда фашисты людей терзали, казнили, они не выдали, где валки, смолчали. Вздохнул: — И кто теперь на таком стане будет работать, понимать душой должен: каждый валок жизнь человеческую в себе обессмертил. Мы портреты замученных в прокатном цеху поместим, чтобы под их надзором люди работали. — Спросил, посветлев: — Ты Егудова помнишь? Ко всем всегда с шуточками. Так он и перед смертью фашистов обшутил, обманул. Привел их на очистное поле, куда стоки поступают, водил, водил, потом указывает: «Тут электромоторы со станов захоронены. Ваш верх. Ищите». А сам хорошо, гордо помер. Ребром лопаты, как топором на длинной ручке, рубил их по чем придется. Сразили его из автоматов, сразу, без мук, насмерть… — Произнес озабоченно: Производство, оно как фронт — туда все в первую очередь. А на мне баня сколько висела, как укор людской. Котлы достать никак не мог для парового отопления. Убедил танкистов, приволокли они мне паровоз, который мы с путей свалили, когда партизанили. Отремонтировал. Поставил во дворе бани, трубы подключил. Не то что отопление, сухой пар для парной исключительный. Кастрюль для столовых не было. Со сбитых самолетов фашистских металл собрал — наштамповали. Со стеклом беда. Окна фанерой заделаны. Ну, велел со всех теплиц стекло снять и в дома вставить. Все отходы в столовых на учет взял свинарники, крольчатники чтобы при каждой.

С моряками-тральщиками у меня договор. Мы им на базе кино обеспечиваем, самодеятельность, а они нас рыбой, с каждой подорванной мины — сто килограммов, такая норма. — Усмехнулся: — Так они стали выявленные мины теперь на рыбные места буксировать, там рвут, где добычливее. И все чайки морские теперь дрессированные, умные, как собаки: завидят мину на плаву, над ней кружат, орут. Вроде как тральщику сигналят. И потом за ним летят. Рванут мину — тут им пир.

Мыловаренный завод наладил. Фашисты целый эшелон цистерн с растительным маслом не смогли вывезти. Масло испортилось. Но на мыло вполне. Частично на олифу пустил, ржавые кровли на домах спасать надо.

Интернатских одели. В хорошее, суконное. БУ у моряков забрал. Они заводских попросили содействие оказать по линии ремонта катеров. Ну, я тут как Советская власть потребовал — оплата натурой. Их интендант возражал: армейское имущество.

Ну, я разъяснил, напомнил, почему у ребят матерей, отцов нет, стукнул по совести. Договорились. А потом интендант ко мне в исполком заходит, говорит: «Транспортное немецкое затонувшее судно подняли, идет очистка помещений. Рекомендую, чтобы вы своим городским транспортом мусор с него на свалку сами вывезли. Мы, конечно, вам за это заплатим по акту». Думаю, чего это он так многозначительно просит. Пошел к причалу. А там кучи мокрых тюфяков, одеял, постельного белья навалом лежат. Все понятно. Забрал, высушили. Укомплектовал интернаты, рабочие общежития и даже кое-что дополнительно по промтоварным карточкам населению выдал. За войну народ обносился — имущество растерял; с одного централизованного снабжения полностью не обеспечишь.

* * *

Люде странно было слушать эти рассуждения отца, словно навсегда запамятовавшего, что когда-то он с такой гордостью любил повторять:

— Мое жизненное назначение — металл катать. Тут я ответчик, тут я при своем уме нахожусь, а за все другое пускай каждый на своем месте суетится.

И пока Густов сидел, разговаривал с дочерью, несколько раз заходили в общежитие люди, вызнав местонахождение Платона Егоровича. Просили кому-то там дать указание, подписать бумаги, требовали, чтобы он тут же ответил, где достать тес на решетовку. Спрашивали, можно ли окрасить школьные парты охрой, которую отпустили для покраски полов.

Платон Егорович на мгновение задумывался, отвечал?

— Тес пойдет с заборов. Он хоть и старый, но свезите на шпалопропиточный, там обработают, будет надежней нового. Парты красить надо в веселый цвет, зеленый. В ремонтно-механическом есть, им военное ведомство отпустило на окраску техники: сейчас дело к зиме, зеленое только демаскирует. Столярку, которая остается после разборки зданий, сортировать и пустить по дешевым ценам в продажу населению, чтобы умелые руки могли себе домашний ремонт произвести, так же со всей арматурой поступить: петли, дверные ручки, шпингалеты и прочее…

Когда Люда заявила, что завтра же пойдет на завод, отец только спросил:

— Здоровье после госпиталя позволяет? — И тут же произнес горестно: Я туда теперь хожу только как вымогатель. Чуть что — товарищи, подсобите. Куда кинешься? Завод, он все может. У людей выпрашиваю, так кое-что взаймы без отдачи. Прихожу, скажем, в литейный: выручайте для сантехники. Чугунные сифоны требуются, раковины. Люди желают умываться по-культурному, а не во дворе из рукомойников. Поддержите городскую власть, сами же выбирали. Остаются после смены. А раковины не снаряды, чтобы без отдыха для них собой жертвовать. — Вздохнул. — В прокатный заходишь — одно расстройство. Каждый при себе, при своем деле…

Отец поседел, отощал, от былой его сановитости знатного мастера ничего не осталось.

— Выше бровей суматохой завален, — жаловался он дочери. — Город прибрать, хозяйство его наладить, нет семейства, чтобы без горя. Молчат, терпят.

Горсовет, конечно, власть. А суть ее в том, чтобы никаким обстоятельствам не подчиняться. Крутись, вертись — обеспечить людей обязан.

Скажем, в магазинах мяса много испорченного списывают. В чем дело? Холодильников нет. Туда-сюда — нету. Я на бойню. Выяснил, поставляют мясо сначала на базу. Неправильно, говорю, давайте, чтоб сразу в магазин. А на чем? Транспорта нет! Как нет? Вон быки, не всех забивайте. На них возите, чтобы парное мясо сразу на прилавок.

Идешь по улице и, как сыщик, по сторонам смотришь. Освещение еще недостаточное, а жители ставнями закрываются. Обошел квартиры, убедил: из окон дополнительный свет — прохожим удобство. И веселее улицы стали. Смотришь на ноги людям, галоши хлопают, износились. Договорился с вулканизаторами в автобазе — повесили дополнительно вывеску: «Заливка галош».

Картошку нам завезли, теперь без карточек можно.

Наладили на улице торговлю котлетами картофельными горячими. Керогазы на заводе сделали. Ателье открыл починки, чистки одежды. Город у нас районного масштаба и сильно фашистами порушен. Не один он такой, тысячи. Автобусы мы первыми в области пустили. Обшили восемь грузовиков фанерой, скамьи поставили, маршрутные таблицы на борта повесили — ездят.

Когда Люда спросила отца, за какой подвиг ему дали Героя Советского Союза, отец сказал нехотя:

— Я же личный опыт войны имел еще с гражданской… Беспокоили фашистов в тылу, по старой манере. На аэродром к ним прямо на конях заскочили. За это двоих посмертно наградили. — Произнес застенчиво: — Звезда Героя меня теперь, конечно, сильно выручает. Людям бывает охота меня за всякие недостатки правильно обругать. Сдерживаются. А на ком душу отвести, спрашивается, если не на мне?

Вот ванны я из дома номер шесть по улице Чехова временно забрал и в больницу отправил. А там в двух квартирах инвалиды Отечественной войны. Дали мне духу законно. На полную катушку высказались. Потом стали извиняться. Нет, говорю, зачем же? Все правильно. Надо было мне сначала лично разведку произвести. И только после этого решение принимать. Не по-фронтовому поступил. Надо было вам душ наладить и только тогда ванны забрать. Когда обругали, тогда сообразил, что душевую арматуру брать не следовало. Подмахнул бумажку, а в существо не вдумался.

Отец потер ладонями лицо, теперь уже не такое смуглое, как прежде от горячего металла. Произнес задумчиво:

— Я как раньше считал? Власть — так давай командуй. А выходит, все тобой командуют, каждой человеческой заботе ты подчиненный и перед каждым за нее ответчик. Исполком, — значит, исполняй все, что Советская власть для людей задумала… Руководитель! — Он произнес это слово медленно. Сощурясь, сказал протяжно: — Первоначальный смысл, я полагаю, в том, что это был титул мастера — рабочего человека, который мог сам вещь производить и других обучать. Как, скажем, я в прокатном. А потом это слово обросло сильным весом в соответствии тому, как Маркс обещал, что у каждого из народов будет один и тот же властелин — труд. — И тут же, смутившись, извиняющимся тоном пояснил: — Эти слова я не из книги взял, из брошюры запомнил. Читать по всяким необходимым специальностям приходится. Допустим, складское дело. Я и не знал, что оно, такое дело, существует. А оказалось, целая наука, со своей технологией, правилами, системами. Да мало ли что приходится осмысливать! Металл катать — это же удовольствие. Ушел после смены, полная душе свобода, а здесь все население на тебе, не бригада какая-нибудь, в которой каждого все равно как родственника знаешь, все его повадки, манеры, мелкие нуждишки.

Тут другое: население, сильно нуждающееся, и во всем по-крупному. Дом культуры восстановили. В парке деревья фашисты вырубили — сажай новые. Не подвезти знакомого на своем мотоцикле, а всех надо городским транспортом обеспечить. Жилища давай — из ниоткуда, а стройматериалы добудь. Пригородные хозяйства — людей подкормить, помимо централизованного снабжения, — организуй так, чтобы и навоз был, когда скота нет. На полив пожарную машину гонял, а если бы что загорелось? Охотничью артель организовал, кабанов в плавнях били. Я их мясо на премий пустил тем, кто на заводе развалины разбирал. В мирное время таких норм не было, сколько в наряде выписывать человеку, который завалы разбирает; была статья — за уборку строительного мусора. А это не мусор, это хоть все взрывом разбито, покорежено, но при хозяйском, совестливом взгляде может частично снова в дело пойти. И главная наша наука — человекопонимание. Все люди разные, и у каждого своя боль, свои неприятности, свои беды, и каждый по своему характеру либо на тебя орет и нажимает, либо молчит, про себя терпит. И самые трудные такие вот молчаливо удрученные. Ты обязан таких разговорить с подходом особым и ничего никому не сулить зря, не утешать словесностью, а уж если сказал «да», то твердо выполни. И дело не в том, что ты человека ублажил, как он того заслуживает. По заслугам народа мы ему дать все положенное пока еще маломощны, да он и не жмет. Скажи «Нет!». Но сразу. Уйдет, конечно, сердитый, но необиженный. А вот когда только чтобы потянуть, отделаться, только бы обещать, тут, если по-настоящему назвать, эрзац, а не руководитель, подделка. Самая фальшивая и обманная. — Сказал с достоинством: — Меня почему пока на этом посту терпят? Слова «да» и «нет» твердо знаю. И держусь этих слов изо всех сил. Обещал полное снабжение молоком всех детских учреждений. По наличному количеству коров вроде получалось, а кормов не хватало, удои низкие. А к тому еще засуха. Беда! Голову ломаю, а тут как раз попросили меня перед бойцами выступить с воспоминаниями о гражданской войне. Пошел я в парткабинет, чтобы солидно, с цитатами речь получилась. Решил у Ленина выписывать, так, несколько для внушительности, а получилось — зачитался, и чего я там нашел! Владимир Ильич, между прочим, советовал ученым на сапропель внимание обратить осадочный ил в водоемах. Оказывается, в нем полезные органические вещества, соли всякие, белки и прочее. Голод был тогда, приходилось выкручиваться. Ну я туда-сюда, водоемов у нас, лиманов, плавней предостаточно. Нашел людей с подходящими специальностями, начали добывать, перерабатывать, и что? Не только удои подняли, но и жирность, и сами коровы от этой добавки в корма стали бодрыми. Шкуры блестят, как все равно после летнего выпаса. А вот хотел бутылочный завод на производство оконного стекла толкнуть. Тут не получилось, и люди зря измучились. На самодельном оборудовании дело не пошло, как я ни жал. Так на исполкоме и доложил: не получилось. Расхитил рабочее время, материалы. Не вышло. Просил записать на меня как персонального ответчика…

Вздохнул.

— Выходит, чем выше должность, тем ошибка у тебя по масштабам больше. — Усмехнулся: — У меня завсектором есть, так он всегда чем оправдывается? Я человек маленький, больших ошибок не делаю. Хитрячок! А у меня когда грех повиснет, думаешь, никакой работой его не списать, вот как с бутылочным заводом вышло. Конечно, с сапропелем получилось, тут я должен чуть, а вернул.

В каморку заглянул сотрудник исполкома, сказал:

— Платон Егорович, прораб говорит, если в дом по Пролетарской, шестнадцать, подвести на перекрытие первого этажа железные балки, то он еще простоит и даже надстройку можно произвести, а это дополнительных триста пятьдесят метров жилой площади. В порту лежат шпунты, занесенные песком, нельзя ли их взять на перекрытие?

— Я сейчас, я мигом! — засуетился Платон Егорович, велел дочери: — Ты тут разбирайся пока, а я через минут сорок обратно.

* * *

Но ни вечером, ни на следующий день Густов не зашел к дочери. В конторе Люде сказали:

— Пожалуйста, в любой цех, куда хочешь. Пройдись, сама выбери.

— Да что я, завода не знаю?

— Нет, ты все-таки пойди прикинь.

И когда Люда вышла из старого кирпичного здания конторы на заводской двор, она сразу поняла, почему ей так настойчиво советовали «пройтись» по заводу. Потому что завода не было. Не было завода, который она так же хорошо знала, как свой дом.

На тех местах, где раньше возвышались цехи, — нечто вроде скопища огромных шалашей. Там под самодельными кровлями работали люди в пещерных сумерках. А вокруг этих шалашей шло строительство, возводились несущие колонны, шла кладка стен, будто строители торопились спрятать все это, такое, какое оно сейчас есть, под сводами будущих цехов. Всюду лежали груды поверженных старых стен с торчащими прутами арматуры. И на этих кучах рабочие в спецовках металлистов били ломами, кувалдами камень, резали арматуру, выбирали кирпичи поцелее и складывали в сторонку в штабеля.

По заводскому двору пробирались тропинками среди завалов, как в ущельях. Литье и поковку из цеха в цех возили на тачках. Запорошенные известкой и кирпичной пылью, все тут были одинаковые, одного от другого не отличишь.

И когда один такой, со словно замурованным в кирпичной пыли лицом, спросил: «Ты в какой цех?» — Люда сказала:

— Хотелось бы в инструментальный.

— Так вот, перед тобой. — И он указал на возвышающуюся груду развалин. Пояснил: — Все ваши после смены во втором механическом вкалывают. Усмехнулся: — Каждый желает обеспечить себе побыстрее рабочее место в соответствии с разрядом и специальностью. Ну и жмут, — Крикнул: — Пташкин!

Пташкин оказался подростком.

— Ага, — сказал он, бегло взглянув на Люду. — Фронтовичка? Становись тогда прямо на конвейер. — И указал рукой туда, где люди, выстроившись цепью, передавали друг другу обломки и последний бросал их в грабарку.

Странно, но Люда не заметила ни у кого здесь ни удрученности, ни подавленности, а ведь это был тяжелый, грубый труд, и люди занимались им, уже отработав смену на производстве. И когда в том или ином месте, среди развалин, по их предположениям, должно было находиться какое-нибудь оборудование или станок, движения рабочих становились особенно осторожными, и всегда находился какой-нибудь прежний хозяин этого заводского имущества, который начинал главенствовать, командовать, чтобы как-нибудь ненароком здесь чего не повредить. Если все проходило удачно, люди радовались, словно обнаружили бесценный клад, который должен их обогатить на всю жизнь, а персональный владелец этого клада, забравшись на дно раскопок, вещал оттуда, сообщая либо веселым голосом, либо с некоторой скорбью, в каком состоянии находится его агрегат. Случалось, он потом по нескольку суток не покидал этого места, трудился, приводя в порядок свое сокровище, призвав иногда на помощь семейство из дому.

Люда работала здесь с таким рвением, с каким работают спасательные команды горняков, когда происходит завал в шахте и от каждого часа зависит жизнь тех, кто погребен под землей завалом. Вся разница была только в том, что спасали не людей, а заводское имущество, и, если оно оказывалось в целости, радовались так, словно спасли живое существо. Если же оборудование оказывалось безнадежно искалеченным, на лицах появлялось выражение жалости, и они высказывали соболезнование тем, кто на этом оборудовании прежде работал.

У извлеченного из-под обломков станка собирался обычно консилиум из самых опытных рабочих. А тот, кто прежде стоял у этого станка, бережно вытирая детали ветошью, словно врачуя его раны, тревожно осведомлялся: ну как, пойдет? Он же не старый, 1938 года выпуска, он еще сколько дать может…

Это был всеобщий труд, азартная жажда вернуть заводу его прежний облик, сделать его таким, каким ОБ был до своей гибели. Поэтому радовались даже найденному старому, помятому питьевому бачку и тут же во дворе завода выпрямляли, припаивали свернутый кран, чтобы этот старый бачок потом поставить на его старое место в цехе, где он стоял до войны.

В цехах, освобожденных от развалин и покрытых пока, как гигантские шалаши, низкими кровлями из досок, люди работали в сумерках. Слабосильные лампы висели почти над самыми лицами станочников. Электростанция работала на половинной мощности, и электроэнергии не хватало. Тяжелые отливки перекатывали на деревянных кругляках, словно на рольгангах, но только вручную, волокли отливки, обвязав толстым канатом, сами впрягались в канат, словно бурлаки.

Бесквартирные холостяки жили тут же, в цехе, установив топчаны у стены под косо уходящим сводом.

Там, где был бункер для всевозможного металлического скрапа, можно было видеть мастеров, бригадиров, которые копались в скрапе, как мусбрщики, выискивая в металлоломе что-нибудь такое, что можно использовать для ремонта оборудования без особо сложных доделок, или просто подходящий металл.

Завалочная машина в мартеновском цехе была сильно повреждена. Бригада ремонтников еще возилась с ней Мартенщики заваливали печь вручную при помощи приспособления, подобного древнему тарану, который использовался в давние века воинами для пролома крепостных стен.

Но завод уже жил, работал, давал продукцию, и на Доске почета были вывешены нарисованные карандашом портреты тех, кто удостоился звания ударников: фотография еще в городе не работала.

И тут же висели обычные объявления о собраниях, о занятии музыкального кружка на щипковых инструментах. Стенгазета. Приказы с благодарностями и выговорами. Список новых книг, полученных заводской библиотекой.

Люда спустя несколько дней втянулась в эту столь обычную и вместе с тем совсем необычную заводскую жизнь. Ребята, которых она знала пионерами и к которым относилась свысока, теперь оказались над ней старшими, потому что имели разряды, специальности и были уже кадровыми рабочими с солидными манерами и повадками взрослых людей. А те, кого она считала пожилыми из-за разницы в несколько лет, приняли ее, как свою сверстницу. Те, кто знал ее девчонкой, говорили с ней, как с женщиной уже в возрасте. Вера Кузюрина, ее подруга по школе, ходила как-то странно скособочившись и, когда ее окликали, поворачивалась всем корпусом, шея ее всегда была замотана шерстяным платком.

— Это чего ты так — голос бережешь? — спросила Люда, памятуя о том, что Кузюрина была солисткой в заводском хоре.

— Да, берегу, — сухо сказала Кузюрина.

А потом Люда узнала, что Кузюрину фашисты вешали, но она сорвалась с петли и, когда она лежала на земле, в нее выстрелили. Но она из ямы выбралась и долго пряталась в градирне, в туннеле пустого водостока.

Но Кузюрина по-прежнему выступала в хоре, и, хотя голос у нее был уже не тот, что до войны, каждый раз, когда она выходила из строя хора вперед, к рампе, чтобы солировать, весь зал вставал и аплодировал.

Мастер второго механического Геннадий Ананьевич Пухов партизанил с рыбаками — до войны он был большой любитель рыбной ловли, и рыбаки его хорошо знали. И то, что он партизанил с рыбаками, а не пошел с заводскими в подпольную организацию, ему до сих пор не могли простить. Придирались излишне на собраниях, говорили, что он «с подмоченным авторитетом», язвили.

Эшелон, в котором эвакуировались заводские, был разбомблен. Многие погибли; кому удалось добраться до Урала, работали на заводе-близнеце, цехи которого сами возвели на пустыре, когда прибыли на место. И это было гораздо тяжелее, чем сейчас восстанавливать свой завод, потому что жили в землянках, станки стояли прикрытые соломенными матами, а стужа была за тридцать, и металл лип к рукам, масло и эмульсия смерзались, и приходилось отогревать их.

Словом, заводские перенесли и испытали такое, после чего Люда уже не могла рассказывать про фронт, как она хотела, как она мечтала.

Но заводские оказывали фронтовичке особо внимательную уважительность, комсомольцы избрали Люду в бюро, и, хотя инструментальный цех, где она должна была работать, еще не был восстановлен, ее поставили к гвоздильному станку, в то время как многие станочники работали подсобниками. И когда она стала отказываться, парторг цеха Криночкин сказал ей строго:

— Ты вот что, Густова, засеки себе окончательно: собрание постановило, — значит, все. Здесь тебе не армия. Высшее начальство — коллектив. Даже директор решение общего собрания отменить не вправе. А у нас решено: бывших фронтовиков — к станку. И для них даже скоростные курсы открыли. Тыл фронту должен и этим свою благодарность оказывать.

XIV

Платон Егорович Густов часто появлялся на заводе, но не с целью проведать дочь, а, как он выражался, «провентилировать с общественностью кое-какие пункты».

Если ему нужно было нажать на высшие областные инстанции, то он ставил вопрос на заводском собрании, а ужо потом принятое решение, как выраженную волю рабочего коллектива, доводил до инстанций.

— Ты ж к демагогическим приемам прибегаешь, — упрекали его вышестоящие товарищи. — Почему не от имени исполкома действуешь? Как надлежит поступать лицу, облеченному властью?

— А кем облечен? — ехидно осведомлялся Платон Егорович и, кладя на заводскую революцию ладонь, пояснял: — Народом же и облечен. Он и есть мне высшая инстанция. Он же меня выбирал. Теперь советуюсь.

Увещевал:

— Вы же поймите, кто я для них? Платон Густов, только и всего, прокатчик. Только и заслуг что давал продукцию без брака. Весь мой авторитет в этом. Не поддержали же они меня, когда я просил их поддержки насчет того, чтобы субботник на стадионе провести. Отказали, Чего ответили? «Все футболисты теперь на заводе делом заняты, не наступило еще время, чтобы на публике мяч гонять». А вы мне в плане указали: стадион восстановить силами молодежи. А молодежь вон какая оказалась, сильно спортивная, на строительных работах после смены вколачивают. Дом, где прежде, до войны, исполком размещался — при немцах там была комендатура, мы для исполкома отремонтировали. А отдадим под интернат ребятам. Немцы в этом доме родителей их насмерть замучивали. А вы будьте так любезны, отпустите средства и материалы для нового здания исполкома. Потому что советская городская власть ютится сейчас в самых невозможных условиях. Вывеска у нас солидная, мы ее с довоенных времен сохранили, сберегли. А прилепили теперь к совсем никудышному зданию — просто халупа.

— Научились вы, Платон Егорович, мотивировочки выдавать, ну как штык все равно.

— Продумываю…

Однажды поздно ночью Платон Егорович пришел к дочери и сказал:

— Ты вот что, Людок. Если у тебя парня какого нет на примете и в скорости еще не будет, давай или я к тебе вселюсь, или ты в общежитие исполкомовское, где мне комнатенку все же подкинули. Я человек пожилой, хоть и всегда на людях, а бывает такой момент, один сам с собой остаюсь. Ну и начинает ломиться в голову всякая глупая мысль. Невмоготу одному.

А тут, понимаешь, приблудился к одной врачихе из больницы. Сначала лечиться ходил. Мотивировал себе тем, что она уколы мне делает из доброты в нерабочее время. Привык, посещал, беседовал.

— Если хороший человек! Ну что ты, папа…

— Хороших людей сейчас много, — рассердился Платон Егорович. — Куда ни сунься, а попадется такой, что хоть без головного убора стой. Перед многими тут надо шапку снимать и с непокрытой головой разговаривать. Я тебе что толкую. Если у тебя свой личный план имеется, не возражаю. Приткнуться куда на семейную жизнь я хоть завтра могу, без призора не останусь, не бойся. Но если у тебя нет ничего такого пока подходящего, потерпи отца при себе еще некоторое время. Я ведь человек старого прошлого, мне надо родственного человека при себе иметь. Ну, чтоб и покричать когда, и позаботиться, и о таком поговорить, чего с другим не получится. Отдохнуть душой, что ли. В тебе моя кровь и материна, которая мне до самого конца жизни светит. Я уже пожилой, можно сказать старый. А если выдам тебя замуж, буду в дом к вам ходить. Дети у тебя пойдут, совсем приятно. Все выходные у тебя, а так женюсь, она может и на себя выходные потребовать.

— Я очень рада, папа. Мне тоже плохо одной, только я тебе не говорила. — И тут же строптиво упрекнула: — Ну что ж, раз она хорошая, женись. В конце концов, я могу и у вас поселиться.

Отец опустил голову, пробормотал виновато:

— Я, конечно, допустил слабодушие, факт. Тем более что она совсем против меня молодая, сорока еще нет, а мне за полсотни перевалило. Поспешно добавил: — Но на вид она вполне солидная, и даже волосы седые есть. Поменьше, чем у меня, но есть.

— Папа, женись. — И Люда погладила руки отца, отмеченные прежними ожогами от металла. Пообещала; — Я с ней обязательно подружусь. И хорошо, что она доктор, мне, знаешь, все равно лечиться надо.

— Это как такое лечиться? — забеспокоился отец. — Выходит, в госпитале не долечили?

— Да нет, так, пустяки. Но надо.

— Так она от чего хочешь вылечит, — воодушевился отец. — У нее всегда в кабинете очередь, как все равно в магазине, когда дефицитный промтовар поступает. У других докторов записи нет, постучись и войди. А к ней люди прут со всеми жалобами на здоровье — как в исполком по жилищным вопросам, так же и к ней по линии здоровья.

Платон Егорович привел дочь в больницу, робко постучав в дверь кабинета, приоткрыл, но, не входя, произнес шепотом:

— Евгения Петровна, я тут к вам от себя клиентку привел. Может, примете?

Маленькая, худенькая, гладко причесанная, с бледным, бескровным лицом, скуластая, с печально-серьезными- глазами, Евгения Петровна показала рукой на белую табуретку и сказала так, как она говорила, очевидно, всем сюда входящим:

— Здравствуйте, пожалуйста, садитесь.

И стала мыть руки после того, как пожала руку Люды. Спросила, оглядываясь через плечо:

— На что жалуетесь? — И, помедлив, произнесла робко и нерешительно: Люда? — И чуть заметно при этом улыбнулась уголками губ, а может, это только Люде показалось.

Люда проговорила сквозь зубы:

— Была ранена в бою, ну хотелось бы выяснить последствия.

— Раздевайтесь, — приказала доктор.

— Я только хочу посоветоваться…

— Раздевайтесь, — повторила доктор.

Люда вначале испытывала чувство неприязни оттого, что ей показалось: врачиха смотрит на нее с любопытством, не как доктор, а как женщина на женщину, оценивающе.

Евгения Петровна обследовала Люду быстро, ловко, с какой-то механической привычной решительностью. Приказала:

— Одевайтесь. — И снова мыла руки, сказала, оглядываясь через плечо: Попробуем пока лечиться, не прибегая к хирургическому вмешательству. Но предупреждаю вас, ничего не обещаю пока.

— Но мне ничего сейчас не надо, — ответила Люда. — Обойдусь. Мне не к спеху.

— Нет, вы будете лечиться, — сказала врач. — Это необходимо. — И добавила строго: — Женщина должна быть матерью…

— Ну почему вы утверждаете, что непременно должна? По собственному опыту, что ли?

— У меня были дети, двое.

— Где же они?

Евгения Петровна отвернулась и, глядя в окно, закрашенное наполовину белой краской, произнесла глухо:

— Их нет…

Резко повернулась и, посмотрев твердо в глаза Люды, спросила:

— Ну вы сами, наверное, видели? Видели, да, как немцы расстреливали с бреющего эшелоны? Ну вот, при таких вот обстоятельствах…

— Простите меня, пожалуйста.

— Ну что вы! — сказала доктор. — Я вас понимаю. — Смешалась, смолкла, потом, видимо делая усилие над собой, заговорила громко, отчетливо: Платон Егорович вам уже рассказал. Но я вам тоже хочу сказать. Словом, он мне никаких таких обещаний не давал, и, хотя он мне сейчас близкий человек, я уже потеряла самых близких и привыкла быть одна. Я могу быть одна, а он нет. Поверьте. — Опустила голову, перебирая на столе бумаги. — И я ему нужна.

— А он вам?

— Я бы не хотела, чтобы у меня была еще одна утрата в жизни. Я просто не предполагала, что могу кого-нибудь полюбить. А вот полюбила.

Встряхнула головой, произнесла с насильственной улыбкой:

— Очевидно, рецидив чисто женский. Пройдет. А может, и нет. Не знаю.

Люда сказала твердо:

— Нет, не надо. Не надо, чтобы проходил. — Добавила наставительно: Имейте в виду, он очень хороший. Даже самый лучший…

— Я знаю, — согласилась Евгения Петровна. Потом снова докторским тоном объявила: — Значит, так, Люда, будем лечиться. Еще встретимся не раз, и, может, я не только как медик вам понадоблюсь…

Когда Люда вышла из врачебного кабинета, отец бросился встревоженно к дочери:

— Ну как?

— Она, знаешь, она, пожалуй, хорошая.

— Знаю, — сердито прервал отец. — А здоровье? Ну чего она у тебя там нашла? — Резко открыл дверь, спросил, шагнув в кабинет: — Доктор, я могу официально спросить, как отец, чего у ней? — Жалобно добавил: — Может, что серьезное? — Упрекнул совсем по-домашнему: — Ты, пожалуйста, со мной не темни. Не надо.

— Папа! Я пошла, — сказала Люда и посоветовала заговорщически докторше: — А вы ему укол сделайте для спокойствия. — Дружески помахала рукой обоим: — Ну, пока.

Но, спускаясь по ступенькам больничной лестницы, Люда чувствовала себя так, будто оставила здесь отца навсегда. И ей хотелось плакать от острого, внезапно охватившего ее чувства одиночества.

XV

В город прибыл новый начальник милиции.

Прежний был внушительней: полковник атлетической внешности. Он всегда лично участвовал в операциях по захвату преступника, проявляя при этом храбрость и бесстрашие. Когда докладывал ход расследования по крупному делу, слушать его было необычайно интересно. Мелкими происшествиями не занимался, относился к ним с брезгливым равнодушием. Разъяснял подчиненным — устрашите словесно, а письменную канитель не разводите. Пояснял — каждый незначительный привод как отражается в статистике? Рост преступности! А это противоречит существу нашей объективной действительности. Главное, товарищи, качество работы. Оно в чем выражается? В борьбе с опытным уголовным элементом, с форменным преступником. С присуждением его по серьезной статье уголовного кодекса. Ни к чему усиленно заниматься мелкими там происшествиями на почве быта, нарушением норм — сейчас не такое время. Могут приписать нам излишества по линии бдительности как носителям чего?.. Ну, сами понимаете.

Поймав уголовника, он испытывал большое, но беззлобное удовольствие. Посещал место предварительного заключения и там добродушно беседовал с заключенным, как благородный победитель с вполне достойным побежденным противником.

— Чего тебе дадут — это суда забота. Наше дело — факты и их доказательства. — Заботливо осведомлялся: — Нет ли жалоб на содержание под стражей или на грубость сотрудников? — И если уголовник не высказывал претензий, был очень доволен. Говорил: — Гуманность у нас на высоте. Это точно.

Персональной машиной он не пользовался. Горисполком помог ему обзавестись конем. В Отечественную войну, как и в гражданскую, он служил в кавалерии. Отлично ездил верхом. Просто приятно было глядеть.

И во всем остальном он был человеком хорошим. Сам занимался строевой подготовкой с милиционерами, обучая щегольской выправке и четкому армейскому шагу. Платон Егорович Рустов симпатизировал начальнику милиции, хотя тот на заседаниях горисполкома не проявлял никакой активности. Сидел молча, в задумчивой позе терпеливого рыболова, когда обсуждаемые вопросы не касались непосредственной работы милиции. Густову нравилась уравновешенность и спокойствие начальника милиции и то, что он не лез в дела, его не касающиеся.

Новый же оказался по званию ниже — подполковник.

В этом можно было даже усмотреть какое-то невнимание областных властей к городу. Но шесть рядов орденских планок и на каждой по четыре ленточки фактор существенный. Малорослый, тощеватый, с впалыми щеками и значительной плешью, выглядел он не импозантно. Но глаза живые, бойкие, с опасной усмешечкой.

Несколько раз Платон Егорович встречал нового начальника милиции, переодетого в штатское. Рубашка фасона апаш, вправленная в бумажные брюки, на ногах сандалеты. То, что он переодет, Платона Егоровича не удивляло, очевидно, полагалось по ходу дела переодеваться, чтобы вести за кем-нибудь подозрительным наблюдение. Не случайно же он встречался с начальником милиции то в продуктовом магазине, где тот смирно стоял в очереди, беседуя с гражданскими, то видел его на кухне заводской столовой, то в общежитии, где новый начальник пил чай с комендантом.

Каждый раз Платон Егорович делал вид, что не узнает его, дабы не нарушить конспирации.

Но сильно разочаровало Платона Егоровича и, больше того, вызвало неудовольствие, когда новый начальник милиции стал являться на заседание горисполкома в штатском.

Обычно прежний начальник милиции до начала заседания рассказывал членам горисполкома о всяких интересных происшествиях, об отваге, проявленной его сотрудниками на их поприще за истекший период. Поэтому, наговорившись до заседания, на самом заседании он молчал, отдыхая.

А этот новый только прислушивался к разговорам других, а сам молчал. А если спрашивали: «Ну, как там у вас?» — отвечал сухо: «Нормально».

На одном из заседаний исполкома новый начальник милиции вдруг выдвинул неожиданное предложение:

— Немедленно не только приступить к восстановлению городского стадиона, но даже значительно его расширить.

И когда Платон Егорович с неудовольствием заметил: «Этот вопрос мы еще подработаем, а затем ставить его должны физкультурные организации совместно с профсоюзными, но никак не органы милиции» — новый начальник заявил:

— Полагаю, что это именно непосредственно касается сферы нашей деятельности, потому что слабость работы спортивных организаций в какой-то степени отражается на возрастном составе нарушителей: в процентном отношении тут преобладает молодежь. — И, раскрыв папку, стал знакомить членов исполкома с делами, заведенными на различных лиц из числа молодежи, где ничего такого уголовно наказуемого не было, а напоминало скорее школьные педагогические характеристики, составленные на неуспевающих учеников. Но говорил он об этом так горячо, взволнованно, убедительно, что большинство членов горисполкома проголосовало за его предложение.

Директор завода просил у городских властей выделить ему земельную площадь для строительства новых цехов.

Вопрос ясный. Завод, по существу, являлся главой города, он был и лицом города, и его гордостью.

Но опять взял слово начальник милиции и сказал:

— Я возражаю.

Все, конечно, удивились. А некоторые даже возмутились и стали сердито, громко шептаться.

Директор завода, улыбаясь, бросил снисходительно:

— Любопытно, по каким мотивам?

Начальник милиции вынул из портфеля другую папку и, листая ее, не глядя на членов исполкома, стал говорить:

— Последнее время я тщательно изучал материалы загса. Обнаружил существенную, весьма печальную и нетерпимую в дальнейшем для нас закономерность. Наибольшее количество в процентном отношении разводов падает на семьи людей, проживающих длительное время в заводских общежитиях — бараках. Расторгаются браки при наличии в этих семьях детей младших возрастов.

Всякое разрушение семьи — факт отрицательный во всех отношениях. Жертвами являются в первую очередь дети. По нашим исследованиям, наибольшее число нарушителей — из числа лиц, семьи которых были разрушены разводами, что отражается самым пагубным образом на психике детей, на их моральных воззрениях и нравственном уровне. Они утрачивают уважение к родителям, уходят из-под их контроля со всеми вытекающими отсюда дурными последствиями. Я, как представитель органа народной милиции, заявляю здесь: пока администрация завода не переселит из бараков в новые дома семейных рабочих, я буду против предоставления городской земли для расширения предприятия. И, как член исполкома, буду отстаивать свою точку зрения перед высшими инстанциями.

Директор завода побагровел:

— Вам, товарищ Зуев, следовало бы доложить, почему вы до сих пор не раскрыли дела по хищению со складов завода. Это относится непосредственно к вашим функциям.

— И к вашим, — парировал Зуев. Произнес почтительно: — Вы, Федор Аверьянович, когда появляется новый человек на производстве, обязательно находите время, чтобы побеседовать, лично познакомиться и даже зайти потом в цех, чтобы взглянуть, как он работает. Это у вас замечательная черта, настоящего руководителя. А вот когда берут кого на работу в заводские хозяйственные тылы, тут вы даже не то что познакомиться, на личное дело пренебрегаете взглянуть. И эту же вашу манеру заводские кадровики усвоили. Я очень тщательно допрашивал задержанных преступников, бывших хозяйственников, о процедуре их приема на работу. Показания оказались не в вашу пользу.

— Вы что же, меня хотите приобщить к делу? — зловеще осведомился директор.

— Всем было бы полезно, если б суд принял также частное определение, касающееся оформления на работу хозяйственников, — кротко сказал Зуев, — а то ваши кадровики не принимают людей с изъянами в биографии, желающих пойти на производство, а именно на производстве, в рабочем коллективе, они могли бы исправиться и стать полезными членами общества.

— Мой завод не исправительная колония.

— Вернуть человеку звание человека — это общая для нас всех обязанность.

Может, и ловить преступников тоже нам самим прикажете? А вы будете только на перекрестках жестикулировать, красиво управлять движением транспорта?

— Нет, такое время еще не скоро придет. Кстати, ваши заводские сейчас изъявили желание работать в дружинах в помощь милиции. И в операции по задержанию расхитителей со складов участвовали ваши же заводские ребята. Сержант милиции Синицын только ими руководил. — Усмехнувшись, Зуев напомнил: — Но мы отвлеклись от вопроса по повестке.

И тут вдруг Платон Егорович Густов сказал, хмуро покосившись на директора, которого он всегда почитал и которому обычно всегда шел навстречу:

— Вопрос о дополнительной территории с повестки надо снять как неподготовленный. Будем обсуждать его на следующем заседании. Одновременно с постановкой вопроса о семейных бараках-общежитиях. — Спохватился: — Но, конечно, независимо один от другого. Площадь дать заводу — это одно, а ликвидировать бараки — это само собой разумеется. — Повернулся к директору: — Тут уж нашей власти хватит, чтобы даже потребовать.

Спустя некоторое время, привыкнув несколько к ершистости Зуева, Платон Егорович стал даже испытывать к нему дружеское расположение. И однажды сказал:

— У меня от супруги директива — приходи ко мне вечером в выходной, просто так, в гости.

Зуев произвел на семейство Густовых самое наилучшее впечатление. Он оказался несколько застенчивым и милым в этой застенчивости человеком. Сидя рядом с Людой, стеснялся ее оттого, что она хорошенькая, говорил с ней, опуская глаза. Евгении Петровне обещал обязательно явиться к ней на медицинский допрос и показать полную коллекцию своих боевых ранений. Не все их он получил на фронте, частично — при исполнении служебных обязанностей.

Когда же Люда проявила живой интерес к его работе, он сказал неохотно и сухо:

— В сущности, чем серьезнее совершенное преступление, тем легче его раскрыть, потому что такой преступник — исключение в нашем обществе. И, как всякое исключение, путем исключения его проще обнаружить. А вот мелкие требуют особой проницательности, и главная опасность их в чем заключается можно человека потерять, не останови его вовремя. Не сумел — вина на тебе висит.

— Вы что же, считаете милицию чем-то вроде спасательной команды?

— Именно. Очень точно выразились. Самое увлекательное — это человека спасти, восстановить. Человековедение в нашей работе — главное направление. А ловить преступников — это техника отработанная, поставленная на высоконаучной основе.

Вот, скажем, крупный расхититель социалистической собственности. Обычно кто? Общественное подозрение падает на него зачастую раньше, чем обнаруживается преступление. Беседую, когда все улики налицо и следствие уже закончено. Он себя уже под контролем не держит, откровенничает, говорит о том, что прямого касательства к делу не имеет. Выясняется, что он многого в нашей жизни вообще не приемлет, мировоззрение у него на уровне животного: жить, жрать, ну и прочее скотство. Спрашивает, как же все-таки мы его уличили, когда он тонко, через подставных действовал, — предали его они, что ли? А ведь он сам себя предавал — с людьми общался, а люди не слепые: видят, чувствуют, что он нашей жизни посторонний. Ну, и обращали на это внимание.

Сказал хмуро:

— Вообще надо иметь большую выносливость, чтобы с такими субъектами нормы служебного поведения соблюдать как положено. Войну на себе наш народ вынес, столько горя и бед перенес, а тут находятся личности, которые народное для себя тянут.

Лицо Зуева приняло жесткое выражение, глаза блестели холодно, непримиримо. Помолчав, несколько успокоился, произнес, словно оправдываясь:

— Сейчас людей хороших предостаточно, а количество подлых тварей пошло сильно на убыль, чему мы и содействуем.

Павел Ефимович Зуев питал слабость к бывшим фронтовикам. И личный состав городской милиции блистал многими боевыми орденами. Но он ценил не так военную выправку и бравый, внушительный вид у своих подчиненных, как их знание жизни города и тех, кто в нем обитает. Кроме того, он добился, чтобы его люди участвовали в различных мероприятиях не только как представители органа милиции, а как граждане, которые могут выступить и на митинге, и с докладом на собрании трудящихся, не обязательно только на милицейские темы.

Каждый раз он подчеркивал на оперативках: «Мы — милиция. На нас соответствующая форма представителей, уполномоченных народной властью, значит, каждый гражданин нам доверил эту власть, и мы по его доверенности ею пользуемся. Мы не начальство, а только доверенные лица. Тактичность и воспитанность привлекает, а всякое ретивое начальствование отталкивает. Помните, что Ленин говорил о человеке с ружьем? Вот нам, людям с пистолетами, это на все времена руководство».

Вызывая свидетеля по делу, Зуев держал себя примерно так:.

— Я вас побеспокоил, извините. Но хотелось посоветоваться — заходил к вам домой, но не застал. Так вот, понимаете, какая история, улики все налицо. А вот личность подследственного до конца нами не прояснена, с точки зрения человеческой. ёДве машины кирпича свез налево. До этого за ним ничего такого не наблюдалось. Вы в своих показаниях указали, что он продал этот кирпич вашему соседу. Номер машины записали. Это с какой же целью?

— Чтобы сообщить вам.

— Однако сделали это не спеша, через неделю. Кстати, сколько он с вас за машину запрашивал? Что же он такую непомерную цену заломил?

— Хищник.

— Вы бы ему разъяснили: нельзя так.

— Говорил. Не захотел сбавить.

— А вот что левачить нехорошо, говорили?

— Грозил, не послушался…

— Так, значит, ясно, — сказал Зуев, вставая. Спросил рассеянно: — А с отцом его вы знакомы? Давно? И не захотели сказать ему. Чего же так сразу в милицию?

— Пусть порадуется, какой у него сыночек…

— А сосед у вас инвалид войны?

— Жирует на пенсии.

— А самого этого парня, шофера, вы хорошо знаете?

— Как облупленного. Хулиган. Полез ко мне на крышу и антенну срезал. Видите ли, инвалид жаловался, что у меня радио сильно орет.

— Нехорошо!

— Куда же дальше.

— Значит, он к этому инвалиду заботу проявлял?

— Не он, а папаша толкал. Служил с тем в одной роте, так и сына свихнул — казенным бензином сынок-инвалидную машину заправлял. Тоже хищение.

— А отец у него что за тип?

— Правильно, что тип. Обсажал всю улицу лесопосадками, а мой участок обошел. Это за то, что я, видите ли, высказывался — нельзя фруктовые деревья на улице сажать, честные люди и те могут свихнуться, еще зелеными плоды сопрут. А он говорит, народ сейчас сознательный. Вот теперь сынок и будет ему доказательство — вор.

— Ну, хватит, все, — сказал Зуев.

— Это почему же все? — забеспокоился свидетель. — Я ведь на ваши вопросы ответил в точности. Могу подпись поставить. И на суде как должно выступить.

Зуев сказал:

— Юридически вас привлечь не могу, хотя бы и стоило…

Приказав привести подследственного, он долго и огорченно беседовал с ним, потом вызвал его отца. Шумел, спрашивал гневно:

— Ты же за Советскую власть воевал, а теперь, выходит, ей не доверяешь? Не мог по форме в инстанции обратиться? Надо было ремонт сделать? Так ты потребуй. Грамотный, — значит, пиши всюду. Ну, прекращу дело, а прокурорский надзор вдруг признает неосновательным решение. Влепит выговор.

— Может, дадите нам принудиловку? — робко посоветовал отец шофера.

— Нету теперь принудиловки. А потом ты тут при чем?

— А я же сообщник сына, по моему указанию он действовал.

— Ну и тип ты действительно, — сердито сказал Зуев.

— Все мы типы, только каждый на свой образец.

— Ну как все было гладко, — почти весело и вместе с тем возмущенно говорил Зуев, — шофер кирпич привез частнику, есть свидетель. Факт хищения доказан, обвиняемый признание подписал. Следствие кончено. — Отец и сын согласно при этом кивали головами. — А что бы получилось, если б не этот гад, свидетель обвинения? Дело мы бы в суд передали.

— В суде тоже люди, — заметил отец.

— Ну, вот что! Идите-ка вы домой, а ты, — обратился Зуев к отцу, завтра зайди с утра.

— С вещами?

— По линии озеленения расскажешь.

— Это я могу, это же мое удовольствие — деревья сажать, — заулыбался родитель, кивнул на сына: — Значит, отпускаете? Сердечный вам…

— Ладно уж… — И Зуев устало, махнул рукой, хотя чувствовал он себя душевно бодро.

XVI

Степан Захарович Буков спал в купе вагона, положив себе под щеку тяжелый сжатый кулак.

После работы на стройке Куйбышевской гидростанции, где он сначала был помощником машиниста экскаватора, а потом машинистом, его направили в Египет, на Асуан, вместе с многими другими куйбышевцами, в числе которых был и Дзюба, достигший инженерной должности прораба участка.

На Асуане Букову все нравилось. Во-первых, климат сухой, жаркий, во-вторых, грунты твердые, гранит. На Куйбышевской стройке он сильно намучился, когда забой плыл от грунтовых вод. Под машину приходилось настилать бревна, на таком хлипком основании работать все равно как на плоту: развернешь стрелу с полным ковшом, машина кренится, выскакивай, подбивай кувалдой бревно под гусеницы, теряешь кубометры.

Ну, потом еще чисто моральное удовольствие: значит, мы можем не только для себя сооружать величайшие в мире гидростанции сразу после войны, но и другой стране оказать в том же дружескую любезность. Все шло ладно, и коллектив хороший — много в нем было выдающихся мастеров.

Но получилось так, что Букова и его помощника «одолжили» с Асуанской стройки в Судан, чтобы помочь там при прокладке ирригационных каналов, необходимых для того, чтобы иссохшие за века земли стали плодородными.

Буков вместе со своим помощником Куртыниным прокладывая оросительный канал в безводной пустыне, чтобы она перестала быть пустыней. На верблюдах и ишаках им доставляли на трассу горючее. Жаркий климат, нищета — люди здесь ходили едва прикрытые одеждой. Деревни — шалаши из пальмовых листьев.

Крестьяне возделывали поля такими первобытными орудиями, какие Буков видел только в музеях, где с помощью различных предметов, найденных археологами, доказывалось, из каких трудных условий начального существования люди выбрались на линию современной жизни.

Но народ был славный, добродушный, даже веселый, несмотря на ужасающую бедность. И когда трасса ирригационного канала прокладывалась недалеко от селения, жители сопровождали продвижение экскаватора местной самодеятельностью. Били в барабаны, свистели в дудки и неутомимо плясали даже тогда, когда невыносимо жгло солнце. Вечером приносили зажаренных на шесте кабана или антилопу и местный, слабой крепости самогон из пальмового сока в сосуде из сушеной тыквы. Разговаривали с помощью жестикуляции, мимики, но получалось все-таки понятно. Часто экскаватор походил на самоходную, празднично украшенную беседку — столько на него навешивали гирлянд из цветов.

Оросительный малогабаритный канал — это, конечно, не гидрострой. Сооружение не капитальное, вроде арыка. Но вода в пустыне — это жизнь. Она не только возвращает природе ее испепеленное в солнечном жаре плодородие, но и смягчает суровые законы жизни.

В тяжкие периоды засухи у запыленных, обезвоженных колодцев в пустыне между умирающими от жажды кочевниками происходили кровавые побоища из-за бурдюка гнилой воды. Путь к таким колодцам обозначился костями людей и животных, павших от жажды.

Поделиться водой означало для кочевника то же, что отдать последний кусок хлеба, обрекая себя самого на смерть.

И те, кто делился, и тот, с кем делились, становились после этого связанными как бы узами священного родства. Поэтому здесь был обычай: человеку достойному при встрече поднести чашу чистой воды. Это считалось выражением самой высокой почести и приязни.

Прокладывая оросительный канал, Степан Буков волок за собой из Нила, словно на прицепе к машине, тонкую нить живительной воды.

Металлическая глыба экскаватора, раскаленная солнцем, только к ночи слабо остывала. Буков работал с Куртыниным круглосуточно.

И пока один отдыхал, лежа на кошме, под защитой брезентового зонта, другой проходил свои километры. И затем, свернув кошму, держа зонт, отдохнувший спешил вдогонку за машиной.

Часто по ночам к только что проложенному каналу, привлеченное запахом воды, приходило на водопой всяческое зверье из пустыни, слетались неведомые птицы.

Были периоды, когда неделями вели проходку, не встречая на своем пути человека. Сухая беспредельная пустыня жгла, обдувала песчаными бурями, то и дело приходилось чистить, перебирать заново, смазывать все механизмы машины. Люди испытывали щемящую тоску, вызываемую безлюдным гигантским мертвым пространством, усыпанным черным щебнем, вздымающимися волнами песчаных сыпучих увалов.

Куртынину было двадцать лет. Буков ободрял его рассуждениями о том, что на фронте приходилось людям труднее, хотя самое трудное и тяжелое тут было одиночество, чего на фронте Букову никогда не приходилось испытывать так длительно и томительно, как здесь. Но для Куртынина достаточно было этих слов Букова: «На фронте тяжелее», чтобы взбодриться и снова ворочать рычагами экскаватора, о котором Буков говорил: «Тог же танк, только вместо орудия на нем землеройное средство» — и хвалил Куртынина:

— Тебя, Петя, теперь можно в танковый взвод зачислить механиком-водителем. Умно, красиво работаешь. В бою это главное.

Когда оба, обессиленные полуденным жаром, лежали на кошме под зонтом, отплевывая мелкий сухой песок, которым до крови, как наждаком, стиралась кожа на шее, в подмышках, в паху, — «Мы кто? — спрашивал Буков и почтительно напоминал: — Международники, интернационалисты, высшая историческая обязанность советского человека: не только для себя, но и для других. — Говорил задушевно: — Я мальчишкой Африку в школе по географии проходил. А теперь вот, пожалуйста, не просто какой-нибудь путешественник: воду за собой тянем. В географию данной местности она будет вписана как дружеский дар советского народа. Стоит из-за одного этого обгорать, как мы с тобой обгораем. А хочешь, считай, что на пляже лежим и просто так загораем, для здоровья».

Но у самого Букова со здоровьем стало плохо: прихватил малярию. Отощал, пожелтел, высох.

Но когда трясло в ознобе в самый зной, стуча зубами, пытался пошучивать:

— Это мой персональный кондишен работает. Тебе от жары деваться некуда, а мне от холода.

Но сообщать о своей болезни не хотел, скрывал, работал…

Когда кочевники случайно выходили на трассу канала, они вначале недоверчиво, как на мираж, смотрели на воду, и только верблюды с висящими набекрень дряблыми, отощавшими горбами бросались к воде и припадали к ней пыльными губами.

Буков испытывал радостное, порой щемящее душу чувство, когда кочевники разбивали у канала шатры, наполняли водой бурдюки, боясь пролить на песок хоть каплю, подставляя под эту каплю ладонь, как голодный сгребает крошки хлеба.

Он говорил Куртынину:

— Это же у нас не работа, по существу, почетное удовольствие — в пустыне зеленые массивы создавать. Что самому господу богу оказалось не под силу, то нам с тобой нипочем.

Когда болезнь окончательно свалила Букова, и белки его глаз обрели цвет меди, и он уже не мог управляться с машиной, племя кочевников отвезло его в плетенке, подвешенной к верблюду, в медицинский пункт, находившийся от трассы более чем в двухстах километрах.

Вождь кочевников привесил к койке, на которую уложили Букова, два больших бурдюка с водой, хотя при медпункте находился колодец. Кочевники до тех пор не покидали расположения медпункта, пока Буков не встал на ноги.

За лечение Букова кочевники принесли в дар врачу коня, тисненные золотом кожаные подушки и два старинных кривых кинжала с рукоятями из слоновой кости.

Пока Буков болел, каждый день при заходе солнца вождь кочевников, расстелив коврик во дворе медпункта, молил аллаха об его исцелении, называя Букова светлым открывателем вод, победителем пустыни, повелителем железного верблюда.

Здоровье не позволило Букову дольше оставаться в Африке.

Поэтому Буков, упаковав в чемодан поднесенные ему вождем племени головной убор, жезл и леопардовую шкуру, вылетел домой на дальнейшее лечение. И теперь он, получив назначение на новую стройку, ехал туда после пребывания на курорте несколько огорченный.

Когда поезд остановился на станции, Буков проснулся и вышел на перрон, чтобы подышать свежим, своим, таким прохладным и приятным воздухом, от которого он отвык в Африке. И здесь он лицом к лицу столкнулся с милицейским подполковником, который сначала обнял его, а потом с оперативной решительностью устремился в купе за чемоданом, сказав:

— Считай себя арестованным по подозрению в том, что не желаешь знаться с дружком по фронту.

На милицейском газике Зуев доставил Букова к себе домой, по пути расхваливал город, в котором он теперь живет и служит, расхваливал так, будто это лучшее место на планете.

Городишко был действительно ничего, славный, в зелени, аккуратный.

Вечером Зуев повел Букова показывать город.

Букову было приятно, что с Зуевым, хоть он и милицейский чин, столько людей здороваются приветливо, с улыбкой.

Зуев останавливался перед каким-нибудь самым обыкновенным зданием, восторгался:

— Здесь вот ничего не было, а теперь дом!

Садились в автобус:

— Обрати внимание, без кондуктора, на честность.

Ехали дальше:

— А вот наш парк знаменитый. Фашисты его вырубили. А люди снова насадили. Главная аллея подшефна заводу, видел, как богато оформили? Здесь у них и кадровик дежурит, желающим на завод поступить дают консультацию. На этой площадке демонстрируют модели костюмов, обучают красиво одеваться. Теперь по одежде не определишь, кто кто, не то артист, не то слесарь.

— А что ты такой всем довольный? — спросил Буков. — Теперь сам себе начальник?

— Удовольствие в нашей работе — понятие относительное. Подлости во всяких ее вариациях еще хватает. Но за человека, если он не совсем пропащий, надо бороться. Главная потеря — человек.

— Ты что, жуликов жалеешь?

— Должность у меня тесноватая, — задумчиво сказал Зуев. — Есть у нас типы, которые не горят, а чадят на работе. Им главное, чтобы балансовая отчетность в порядке была. А вот убывает человек, став нарушителем, списывают этот факт вроде как усушку или утруску. А почему свихнулся с пути? Пусть этим милиция занимается. Вызываешь такого хозяйственника на беседу или сам его посетишь, вразумляешь. Обижается: не ваша обязанность меня воспитывать.

А почему человек был честным, а потом стал жуликом, его не интересует. А это и есть самый, худший брак в любом деле. И надо ему придавать самую широкую общественную огласку. Мы еще не в коммунизме живем, и притворяться нечего — есть еще у нас разные уродства. Самое неверное — это скрывать плохие явления. Я вот с докладом отчетным на заводе выступил, говорил об этом, приводил примеры, взволновал людей. В областном управлении сначала сомневались, надо ли так, а потом в третьем и четвертом кварталах резкое снижение преступности.

Сказал хмуро:

— Вначале мне тут, конечно, в несколько суженном направлении пришлось действовать: выявлял преступных лиц, работавших в полиции и гестапо, изуверов, палачей. За одним долго таскался. При взятии он меня задел все-таки из пистолета. Вместо меня молодой товарищ следствие вел. Вернулся я из больницы, ознакомился с материалом. Отправил на новое доследование. Этот гад пытался в своих показаниях людей оклеветать, чтобы с собой в тюрьму прихватить. Не получилось. Способ старый, нам давно известный. Пришлось лекцию новым сотрудникам прочесть. Преступник — враг опасный не всегда только тем, что он совершил, а и тем, что он мстит. Вот такими диверсионными приемчиками — клевещет в показаниях на честных людей, хочет их с собой в тюрьму прихватить.

Посмотрел на часы, спохватился:

— Мне же в больницу надо.

— Хвораешь чем?

— Да нет! Дочку предисполкома проведать.

— Из уважения к начальству?

— Ладно там поддевать! — Объяснил все-таки: — Бывшая фронтовичка, в артиллерии служила, сержант.

* * *

Зуев долго шепотом беседовал с дежурным врачом, прежде чем его пустили в палату.

Буков остался ждать в коридоре, скучая, читая медицинские плакаты, в которых излагалось, как наилучшим способом можно сохранить здоровье, и были изображены различные микробы и вредные насекомые.

Но вот приоткрылась дверь палаты, и Зуев поманил его пальцем. Буков завязал аккуратно тесемки на халате и вошел, придав лицу, как и надлежит в таких случаях, умильно-жалостливое, но с оттенком бодрости выражение, чтобы, с одной, стороны, выразить сочувствие, а с другой — внушить соответственно уверенность в скором выздоровлении.

Вошел и замер.

Люда лежала на койке с закрытыми глазами и плачущим, но вместе с тем каким-то странно счастливым голосом повторяла, словно в забытьи:

— Теперь у меня, Павел Ефимович, ребеночек обязательно будет, все доктора обещали и даже профессор.

Почувствовав, как прикосновение, взгляд Букова, она хотела пошевелиться, повернуть голову, но Зуев вдруг сердито повел глазами на дверь, и Буков покорно вышел, ступая на носках, хотя ноги его ослабели и на носки становиться было трудно.

И он снова ждал в коридоре, ждал неизвестно чего, хотя он понимал, что теперь ему, вообще-то говоря, ждать нечего, все ясно. И хотя это необыкновенно радостно, что Люда Густова жива и, надо полагать, поправится, он, Буков, выходит, ее потерял снова, окончательно. Конечно, лучше так ее потерять, чем думать, что она погибла, сгорела в танке. И все-таки он ее потерял.

Буков вышел во двор больницы покурить, а потом, покурив, решил, что он сейчас для дальнейшего общения с Зуевым не годится. Кроме того, он опасался, что не сможет хорошо соврать, почему такая произошла перемена в его настроении. Зуев хорошо понимает людей и может свободно разгадать, что с ним случилось, и, возможно, сам Буков не сдержится, расскажет. А зачем? Чтобы Зуев напомнил Люде, какой такой фронтовой товарищ к нему приезжал транзитом, а зачем? И даже если Зуев и не скажет, все равно ни к чему здесь дальнейшее пребывание. Скрываться от Люды он не имеет особого права так же, как и напоминать о себе.

Главное, хорошо, что он все-таки увидел Люду, которая скоро станет матерью, и, значит, она очень счастливая.

Буков решительно направился на квартиру Зуева, прихватил чемодан. Оттуда на вокзал, сел в поезд и уехал в назначенном ему направлении.

А спустя почти год Людмила Платоновна Густова торжественно посетила новое здание городского загса вместе с Всеволодом Андреевичем Тюхтяевым, фамилию которого она собиралась носить, как полагала, всю дальнейшую жизнь. Тюхтяев был мастером мартеновского цеха, профессия, как известно, требующая мужества, силы и высоких знаний. Но в загсе он держался очень робко и неуверенно, шепотом осведомлялся у невесты виновато:

— Я ведь, Людочка, выбирал самые лучшие, а теперь у тебя ножки страдают. Сильно, да?

И лицо его болезненно морщилось.

Речь шла о модных туфлях серебряного цвета, которые он ей преподнес и которые оказались тесноватыми. И он все не мог успокоиться и все переживал, что причинил неудачной покупкой боль своей любимой, и даже при этом забывал, где они находились. А для Люды это и было лучше всего, что Всеволод так переживал за нее.

И она была, в сущности, рада, что мучение, причиненное узкими туфлями, было только полезным мучением, иначе, возможно, она даже визжала бы и хохотала от счастья, потому что Всеволод такой хороший. Боль же, причиненная туфлями, внушала ей осторожность в движениях, а страдание делало ее лицо особо гордым, красивым…

XVII

Что касается Степана Букова, то его достижения по линии производственной значительно опережали успехи в личной жизни.

Он охотно кочевал по самым тяжелым стройкам, не обеспеченным ни хорошим климатом, ни сколько-нибудь сносными жилищными условиями, извлекал наиболее трудные первоначальные тысячи кубометров и, когда появлялся наконец населенный пункт, уезжал туда, где населенного пункта еще не было, а он только намечался вбитыми в землю колышками.

На новом месте пребывания его обычно вскоре вызывали в милицию, где вручали любезно и уважительно очередное письмо от Зуева, отправленное тем для надежности, что ли, по собственным каналам связи. И местный начальник милиции считал долгом по просьбе коллеги предложить Букову свою заботу о его благоустройстве.

В пустыню в Среднюю Азию Букова сманил Кондратюк. Кондратюк писал восторженно о том, что в триста шурфов заложил более четырех тысяч тонн взрывчатки и одновременно массовым взрывом выбросил около миллиона кубометров твердого грунта, после чего образовалась траншея ирригационного канала почти проектного сечения. Он звал к себе Букова, соблазняя красотами здешней природы, чистым воздухом, полезным для здоровья.

Но когда Буков прибыл на место, он не нашел там Кондратюка. Выяснилось, что Кондратюк, не дождавшись фронтового друга, отправился в горы. Там производились взрывные работы. Требовалось завалить ущелье обломками скал, чтобы обезопасить долину от бурных местных потоков, вызываемых сильным таянием ледников.

Буков обиделся на Кондратюка, не стал дожидаться, когда тот вернется, и поступил на строительство медного рудника, где еще пока не велась добыча, а только снимали крышу с рудного месторождения.

Поскольку Букову выпала доля работать только на больших стройках, как говорится, всесоюзного значения, он привык к крупным их масштабам. Сила и могущество Отчизны определялись ими. Должность машиниста экскаватора не самая главная на земле, но это ведущая специальность домонтажного периода. Поэтому Буков знал себе цену. Он самолично столько уж переместил грунта в самых разных районах страны, что, если этот грунт собрать воедино, получилась бы гора, ничуть не меньше тех, которые были сработаны самой природой. Мысленно он высоту этой своей горы представлял себе довольно точно, но никогда ни с кем на эту тему не разговаривал, предпочитая на новом месте показать окружающим, на что он способен, не словами, а делом.

* * *

На следующий день по прибытии на медный рудник Буков обошел все инстанции, какие полагается посетить человеку при оформлении на работу.

Все эти инстанции располагались в палатках, в вагонах и даже в на скорую руку сколоченных из тарных досок будках.

Вел он себя при этом степенно, вопросов не задавал, сам же на вопросы отвечал кратко, четко.

С начальником мехколонны Зыковым, который с первых же слов сообщил, что подготовительный период обычно характеризуется всякими трудностями и неполадками, Буков согласился и даже посоветовал курить сигареты строго по счету, поскольку должность у Зыкова нервная, а никотин — яд. На вопрос: «Пока поработаешь на бульдозере?» — Буков ответил: «Можно!»

Зыков сказал:

— Нужно дорожникам помочь!

Буков заметил:

— Без обеспеченных коммуникаций на фронте не навоюешь и в гражданском деле много не настроишь.

Прораб Филиппов, ознакомившись с документами Букова, сказал убежденно:

— Самая подходящая кандидатура на то, чтобы доверить вам взять первый ковш с рудного тела. Момент будет исключительно торжественный.

Буков сказал:

— Это правильно, что вы каждого машиниста так обнадеживаете, на воодушевление толкаете. Соревнование будет обязательно. Самым лучшим каждому быть охота.

— С бытом у вас улажено?

— Быт я себе добуду.

— В перспективе жилстроительство грандиозное. Но пока что придется подождать.

— Я подожду, — согласился Буков.

Замсекретаря парткома Гуров спросил:

— В армии тебя на политработе не пробовали?

— Нет, — сказал Буков.

— Почему так?

— А потому, — сурово сказал Буков, — что на фронте я еще весь в пуху был, серенький. Политработники у нас орлы были. Потому-то я там в человека оформился.

— Ну хоть агитатором можешь?

— Что сказать людям, всегда найдется.

— Значит, договорились. Материал мы тебе подберем, — обрадовался Гуров.

— Важно не только, что сказать, важно, кто говорит, а у меня пока для этого личности нет.

— Как нет? Вот же твоя партийная характеристика.

— Она на бумаге. Людям неизвестная. Докажу себя на работе, тогда, пожалуйста, хоть на митинге.

— Обижаешься, что машиной тебя сразу не обеспечили?

— Машина у меня будет, мне ее организуют.

— Оборудование для монтажа не пришло еще.

— А тут один местный товарищ чутко подсказал, как можно из подручного материала подъемные средства соорудить по известному ему способу, как во фронтовых условиях.

— Это кто же такой?

— Так, местный.

— Если у тебя по производственной линии порядок, почему про себя говоришь, будто у тебя личности нет?

— Правильно, пока нет. Но в ближайшее время обзаведусь обязательно. Тогда и давай нагрузку по силам.

— Ну что ж, и дам.

Гуров задумался, потом сказал:

— Я ведь, понимаешь, сам из танкистов. Так что мы с тобой почти родственники.

— Приятно, — сказал Буков.

Гуров обхватил руками свою ногу, твердо постучал ею об пол. Спросил:

— Понятно?

Буков кивнул.

— Под Белградом, — сказал Гуров. — Но, как видишь, живой и веселый, МАЗ водил до самого последнего времени.

— На партийную работу плохие люди не требуются, — сказал Буков. Нужны такие, которые сами себя умеют выпрямить при любом положении.

* * *

Ни как общественник, ни как производственник в первые дни Буков себя ничем примечательным не проявил. Возможно, его не увлекали верхние слои рассыпчатого, рыхлого грунта на вскрышных работах. Хотя расценка на мягких грунтах была не такая высокая, как на твердых, при усердии и на них можно было перекрывать нормы, а за сверхнормативные кубики платили вполне удовлетворительно.

С машиной он обращался вежливо, без особого любопытства к ее возможностям. Присматривался, прислушивался. Не то себя к ней приспосабливал, не то ее к себе.

Со сменщиками держался приветливо, но уклончиво, не проявляя инициативы для дружеского сближения. Не спрашивал, кто и откуда, и о себе тоже не докладывал. Но к рассуждениям об особенностях машины прислушивался внимательно. Сам лично высказывался только в одном смысле: если машина новая, то все ее данные в техническом паспорте записаны. Но вот когда она обработается и части ее притрутся, тут уже не по техническому паспорту о ней судить, а по тем людям, которые ею командуют. Машинисты понимали этот многозначительный намек. И когда Буков добавлял, что на твердых грунтах тяжелее работать, чем на мягких, соглашались с ним, хотя это и без него всем было известно. Соглашались в расчете на то, что Буков заговорит конкретно о себе, о своем опыте на твердых грунтах.

А Буков, со своей стороны, ожидал от них того же самого.

Машинисты — народ тактичный. Хорошо зная, что на мягких грунтах нельзя показать себя с лучшей стороны, они пока что помалкивали. Человек выявляется в трудном деле. Пока они только присматривались друг к другу, прицеливались со сдержанным достоинством людей, знающих себе цену.

С водителями самосвалов, обслуживающих экскаваторы, рабочими-дорожниками, электриками, буровиками и взрывниками Буков знакомился охотно, с готовностью выкладывая о себе все, располагая тем самым человека к откровенности.

Общаясь с людьми не своей профессии, Буков не проявлял особой заботы, чтобы создать о себе впечатление как о человеке солидном, выдержанном, с собственным мнением о жизни. Живо интересовался подробностями их труда, и так, словно собирался сменить свою профессию и только выбирает, какая поинтереснее, получше, повыгоднее.

После смены он охотно, садился в кабину самосвала и, сопровождая шофера в его поездках, присматривался к маршрутам, к тому, как водитель ставит машину в забое, вел разговоры с бывшими фронтовиками о войне, а с молодыми ребятами тоже находил темы подходящие. Он коротал свободное время с железнодорожниками, наблюдая, как они кладут путь, проявляя интерес к устойчивости вагонов-думпкаров. Беседовал с машинистами электровозов. Затевал с ними дискуссию о том, какой транспорт в открытых выработках надежней — автомобильный или железнодорожный.

Взрывники, которые пока еще были без Дела, делились с Буковым своими соображениями. Первая их забота — расчетливо экономить взрывчатку, — когда после взрыва получаются крупные, нетранспортабельные скальные куски, их приходится штучно подрывать.

Канительно, требует расхода дополнительной взрывчатки, хотя и доходно: наряды на такие дополнительные работы неплохо оплачиваются.

Конечно, взрыв на мелкое дробление облегчает работу экскаваторщиков, транспорта, шаровых мельниц, но для подготовки таких работ нужно бурить больше скважин, быстрее снашиваются буровые станки, долота коронки, и получается перерасход взрывчатки. Поэтому ко всему этому надо подходить с умом, с расчетом: с одной стороны, вря не крошить породу, с другой — не давить габаритные куски излишне.

В кернохранилище Буков подолгу внимательно разглядывал колонки кернов, бережно уложенные в ящики.

Добытые из глубины недр, эти каменные колонки кернов как бы раскрывали будущее разреза, все пласты его, каждый из которых обладал своими особенностями прочности, твердости, колкости.

Буков почтительно слушал молодого парнишку, геолога-практиканта, который сановитым лекторским голосом стал давать ему пояснения, начав издалека: что пришлось пережить нашей планете, пока она не приобрела современного и достойного вида.

Медная руда оказалась самым обычным камнем, мало отличимым от пустой породы, в которой она была зажата, только по весу тяжелее и оттенком чуть погуще. Услышав это, Буков с беспокойством спросил геолога, может ли тот сам, на глаз, безошибочно определять, где руда и где пустая порода.

— Могу, — сказал геолог.

— А как? — спросил Буков. — Какими приметами руководствоваться?

— Чутье надо иметь!

— А если его нет?

— Надо развить практикой.

— То есть?

— Геологические структуры — это летопись планеты. Каждый пласт страница миллионолетия.

— Как на пне дерева, годы кольцами обозначаются? Так, что ли?

— Допустим. Но геологические пласты запечатлевают чудовищные катаклизмы.

— Значит, пласт может быть крученый, вроде сучка?

— Не исключено.

— Так как же угадывать?

— Надо учитывать все данные геологоразведки и ее прогнозы.

— И на каждый забой имеются точные данные?

— В масштабе одного забоя разведка не ведется.

— Значит, надо самому соображать?

— Если в общих чертах познакомитесь с геологической структурой, вам легче будет ориентироваться во всех ее частностях.

— Уступы я понимаю, — задумчиво сказал Буков, — я их в кубометрах мыслю, но вот что планета переживала, как ее всякие силы тут перемешивали, знать полезно и интересно. И то, что миллионы лет от нас утаивалось, обнаружить сознательно, с толком — совсем другое дело, чем просто так кубики на-гора выдавать. — Сказал раздумчиво: — На котлованах под гидростанцию мне доводилось работать. Но там не добыча велась, а просто выемка грунта. А тут получается: после вскрышных работ главное — ни килограмма руды с пустой породой ковшом не вышвырнуть в отвал. Маханешь зря ковшом, выходит, вроде километр электропровода выбросишь на свалку или штук пять снарядных гильз орудия крупного калибра. А мы стреляные гильзы даже в отступательных боях собирали и с собой волокли, поскольку цветной металл ценность.

Желание знакомиться с представителями разных профессий было у Букова не просто результатом общительности, а обретенной еще на фронте расчетливой необходимостью.

Букову доводилось служить механиком-водителем в танковой роте НПП, что на армейском языке обозначает: непосредственная поддержка пехоты. В последние годы войны стрелковый батальон кроме штатных боевых средств, увеличивших многократно его огневую мощь, располагал приданными ему могучими средствами усиления для свершения ударно-штурмовых пробивных действий.

Танковые взводы НПП закреплялись за определенными стрелковыми ротами. Стрелковому взводу указывался танк, за которым он должен наступать. Танки шли на штурм, сопровождаемые самоходными установками, которые вели огонь прямой наводкой и по орудиям врага, и по его танкам при поддержке своих батарей орудий разных систем. В стрелковом подразделении обязательно имелось инженерно-саперное отделение или даже взвод, на обязанности которого было зачистить от мин пространство, удалить противотанковые препятствия, оказать машинам помощь при плохом грунте или при одолении глубоких противотанковых рвов.

Кроме того, танкам содействовала и авиация. На броню порой сажали пехотинцев, откуда они вели огонь из автоматов и из ранцевых огнеметов.

Полосы для прорыва обороны врага на всю тактическую глубину нарезались теперь узкими, время для их преодоления давалось короткое, потому что насыщенность огневых средств стрелкового подразделения со всеми приданными ему средствами усиления даровала ему могущественную пробивную силу, что и называлось высокой тактической плотностью.

Но главным и решающим во всем этом было отлаженное взаимодействие всех сил и средств, действующих как единый боевой агрегат.

Штурмовой бой по прорыву вражеской обороны проводился обычно ночью.

Он был ошеломляющим для врага, требовал от воина высокой психологической устойчивости, безошибочной ориентации и четкого понимания маневра во взаимодействии.

Организация такого боя в сложном и слаженном взаимодействии всех средств усиления — это уже не просто выучка, а искусство высокого дальновидного командирского расчета всех ступеней — способность героического сосредоточенного мышления складывать воедино действующий механизм, состоящий из, казалось бы, несоединимых но своим свойствам и особенностям боевых средств. Скорость танка и скорость самолета, подвижность колесной артиллерии и подвижность самоходных установок, различная дальнобойность калибров орудий и минометов — все это надо слить в едином, непрерывном наступательном огневом потоке, каждому средству отводя на каждом новом этапе соответствующую возможностям и назначению цель для подавления.

Но бой — дело обоюдное. Бой, как указывают научные источники, двусторонний акт, в котором выступают две противоположные силы, неизбежно влияющие друг на друга в процессе борьбы. Значит, надо обладать в ходе боя героической способностью изменять тактические его приемы, если враг приспособился к ним, и поражать врага новым, неожиданным приемом боя. А это возможно только при гибкой слаженности взаимодействия, четко отработанных новых приемах боя.

Новое качество — не только высокая насыщенность боевых средств, но и армейская образованность всего личного состава, высокое понимание им всех возможностей каждого рода войск.

Для экипажей танковой роты НПП, где служил Буков, стало обычаем задолго до боевой операции сводить деловое знакомство с экипажами самоходных установок, с расчетами артиллерийских и минометных батарей, с инженерно-саперными подразделениями, с бойцами стрелковых подразделений. И не только на совместных учениях, где отрабатывалась тактика боя в сложном взаимодействии всех родов войск.

Если прикинуть, таких учений в последний год войны проводилось войсками больше, чем даже в мирное время И по своей трудности они отличались от обычного боя только тем, что в живой силе потерь не было, а только в живом весе, несмотря на усиленное питание по нормам переднего края. И если в бою старший командир не всегда мог заметить какую-нибудь твою промашку, нечеткость, то на учениях все засекалось без всякой скидки на геройство в минувших боях. Этот чистый счет на мастерство, умелость, воинскую культуру вызывал жажду проявить себя с лучшей стороны не меньшую, чем жажда подвига в бою.

Поэтому в условиях проводимых учений было не до знакомств, не до сердечных разговоров между представителями дружественных родов войск. Тем более что на учениях каждый род войск желал показать свое превосходство над другим родом войск, так как чувство патриотизма имеет способность расширяться и сужаться в зависимости от обстоятельств. Поражая цели, огневики ревностно следили за тек, чтобы самоходники не приписали себе то, что сделали позиционные артиллеристы. Авиаторы свои бомбовые воронки подсчитывали столь же тщательно, как считают отверстия в мишенях бойцы стрелковых подразделений.

Артиллеристы противотанковых орудий, выведенных на прямую наводку, запальчиво утверждали, что они чаще попадают в служившие мишенями трофейные танки, чем танкисты, которые вели огонь с ходу по этим же трофейным танкам.

Обломки дотов исследовали и диагностировали дотошно, дабы выяснить, что послужило причиной их окончательного разрушения: авиабомбы, снаряды орудий больших калибров или взрывчатка, дерзко подложенная под эти доты бойцами инженерно-саперного подразделения.

Подвергались анализу скорость продвижения родов войск, количество средств поражения, выпущенных ими по целям в единицу времени, система и маневр огня во всех подвижных моментах боя.

Каждый представитель своего рода войск испытывал при этом ревность к другому роду войск, высказываемую подчас в недружелюбной форме. Армия есть армия — старший критикует младшего, командир — подчиненного. Но всегда можно найти равного себе по званию, по должности и, не нарушая уставного положения, выложить ему все, как понимаешь. В разговорах выражали недовольство, утверждали, что и сами могли бы справиться при наличии одних лишь своих боевых средств, без излишней поддержки со стороны приданных сил.

Но существует привилегия для тех, кто участвует на разборах учений, здесь знание может спорить со званием.

Когда же бойцы-коммунисты обсуждают на своем собрании ход учений, каждый из них — добровольная мишень для обстрела товарища: вызывай огонь на себя — это и есть самокритика по-солдатски, из нее потом рождается ратный подвиг самоотверженности в бою.

В силу всех этих обстоятельств для дружественного общения различных родов войск выбиралось время или перед учениями, или после, в канун подготовки боевой операции, в час отдыха перед ней, чем Буков и пользовался, как и другие члены экипажа его машины.

Бой есть бой — дело коллективное, мудреное, и после каждого боя ума прибавляется для ведения нового боя. Поговорить о минувшем, обсудить будущий — солдатская необходимость. Но как? Торжественно, словно на митинге? Не пойдет. Зачем же со своими своему величаться? Лучше всего между собой по-солдатски, начистоту, но с подходцем, чтобы не коснуться, не задеть сокровенного, пережитого, и вместе с тем для обоюдной пользы. И чтобы всем было приятно слушать, чтобы ни у кого не гасла охота свое соображение высказать, не быть хуже других. И тут по натуре, свойственной нашему человеку, отдавалось предпочтение тем, кто обладал способностью говорить так, чтобы при этом не себя над другими ставить, а другого раздразнить, вызвать на рассуждения.

Эту фронтовую манеру усвоил и Буков, в владел он ею не хуже других.

Поэтому, появляясь во взводе, которому назначалось в бою следовать за его танком, Буков прежде всего советовал, лукаво усмехаясь:

— Вы, ребята, главное, наизусть номер моей машины запомните. Он счастливый. Если от брони отстанете, повторяйте мой номер, не подведет.

— Понятно, значит, сам рванешь, а нас с одним только названием номера оставишь?

— Потерять мне вас жалко, — задумчиво произносил Буков, — уж больно вы симпатичные. Только не знаю, как вам за мной поспешать, разувшись, что ли. Начальство из жалости к вам наметило рубежи для передышки. Но у меня своих делов в машине до черта, могу и позабыть, где для вас остановку делать.

— А мы тебе сами укажем. Танки нам приданы, а не мы им.

— Допустим! Ну а как же скомандуете, если вы такие полновластные?

— Постучим прикладом в броню, напомним.

— По мне немцы снарядами стучать будут. Шуму всякого хватит.

— Для наружного наблюдения мы тебе на танке своего человека посадим, он по крышке башенного люка колотить будет…

— Ну мало что он вдруг заколотит, может, ему просто до ветру захочется.

— Причина уважительная.

— Вот именно, хорошо бы заранее установить, чтобы стучал с толком, по сигнальной договоренности, — мол, пешка отстала, огневую опасную точку просим подавить, или даже, допустим, по личной нужде ему желательно. Если башковитый боец, так может угодить во всем.

— Какой добренький! Думаешь, если со всех сторон железом прикрыт, так немец через него не достигнет? Нам-то со всех сторон виднее, как он казенную твою машину пожелает испортить!

— Вот правильно, — согласился Буков. — Имущество у меня ценное. Желательно его зря не повредить. Сунет какой-нибудь отчаянный фриц гранату под гусеницу — испортит на ней обувку. У вас снайперы, пусть окажут любезность — за такими хулиганами присмотрят.

— Снайперов мы имеем. Присмотрят за твоей коляской.

— Коляска у меня ничего, пока исправная, — сухо сказал Буков. — На ходу.

— С полным удобством воюешь, как в самоходном доте. А мы одной гимнастеркой от пуль прикрытые.

— Зато у вас ноги; правда, у некоторых даже головы при них. Вот ежели она имеется в наличии и ежели ею правильно пользоваться, большое удобство для боя.

— А ты этим удобством сам пользуешься?

— Мы кто — простые механики. Жми на рычаги — всего делов. Это вам прозвание дали: пехота — царица полей, — произнес с усмешкой Буков. — А сунешься машиной на эти ваши поля царственные, от мин деваться некуда, проходы, если саперы нечисто приберут, дочистить не вашего ума возможность.

— А ты, видать, минами пуганный!

— Правильно, любитель, чтобы снарядами молотили, а когда мина подо мной рвется, сильно вздрагиваю, могу от этого ушибиться, блямбу на лбу набить.

— Значит, хочешь свою личную красоту сохранить?

— Желательно, по возможности.

— Ладно, есть у нас ребята сообразительные, выскочат, покопаются щупом, обеспечат тебе пожизненное пространство.

— Вот это приятно, — расплывался в улыбке Буков, — а я им за это в одолжение из пулемета местность буду прочесывать, чтобы обстановка была приятная для работы. А если будет от них особое желание, можем из орудия. Как закажут, так и будет.

— Скажи какой щедрый, снаряда не пожалел!

— Вы всего меня еще не знаете. Как первые траншеи их минуем, подвезу на резвом на всю тактическую глубину. Пуляйте на ходу с брони сколько вашей душе угодно, отдыхайте от пешего вашего хождения со всеми удобствами. Транспорт мной обеспечен.

— А через противотанковый ров тебя как, вместе о машиной на руках перенести? Или толкануть, словно полуторку? Только весу в твоем агрегате, как в каменном доме, не меньше.

— Если с ходу не возьму. Бывает, закиснешь.

— Ни туды и ни сюды?..

— Именно.

— Мы от себя тебе сюрприз имеем. Бревна с накатов пачку связали. К корме привяжем. Вид, конечно, у боевой машины получится некрасивый, зато на самообеспечении.

— Вот за это спасибо, ребята!

— Спасибо тогда скажешь, когда мы тебя, как борова, из ямы вытащим.

— Я это из вежливости, на всякий случай.

— Фамилия твоя как? Запомнить желательно, если машина у тебя заглохнет, чтобы после войны ты случайно ко мне в колхоз трактористом не зачислился. Мы механиков только знающих будем брать. Из гвардейских частей, с набором всех регалий.

— Они у меня вон на виду!

— Ладно, но мы тебя еще лично проверим. Если подходящий, значит, считай себя зачисленным на высшую должность. Землю пахать — это тебе не танки фрицевские сшибать, большая аккуратность требуется.

— А ты что, взводный, из председателей?

— Угадал.

— Ну что ж, значит, снова народ тебя выберет.

— Это почему ж так обязательно?

— Толковый ты мужик.

— Ты тоже ничего. В трактористы, пожалуй, ко мне годишься.

— Ну, значит, поладили!

Буков пожал взводному руку, а тот ему.

Но это последнее вовсе не обозначало, что они договорились насчет их будущей мирной жизни, а то, что совместные действия их в бою полностью согласованы и обсуждены.

Хотя положено было обсуждать это несколько иначе, вроде бы шутейное обсуждение было им больше по душе, теснее по-человечески сближало, что для боя имело часто решающее значение.

В этом же духе Буков беседовал с самоходчиками, с артиллеристами, бойцами инженерно-саперного подразделения. Бойцы разного рода войск запоминали танкистов, каждого из них в отдельности, и запоминали те особые условия будущего боя, в котором им предстоит взаимодействовать, оказывая друг другу обоюдные боевые услуги. Так очеловечивался план боевой операции, очеловечивалась взаимозависимость всех родов войск, ибо главная повелительная сила в бою — человек, со всеми его особенностями.

XVIII

Как бой, так и труд — дело коллективное. После совершенного Степаном Захаровичем Буковым тщательного и досконального обозрения горнорудного хозяйства карьера в сознании его четко отпечаталась картина взаимодействия всех технических мощностей карьера и людей, ими управляющих.

В комплексной бригаде объединяются представители различных профессий, интересы которых не всегда и не во всем гармонически совпадают. Существуют противоречия. И если их с умом не преодолеть, возникает антагонизм. Так, например, для обрушения блока буровики намечают в зависимости от горной массы частую или редкую сеть скважин. Из таких же соотношений взрывники определяют мощность зарядов: при норме не свыше двух процентов негабарита.

Хорошо, грамотно произведенное обрушение — залог успеха работы машиниста экскаватора. Но если в забое обнаруживается большое количество негабаритных глыб или даже, допустим, две-три скального объема, машинист оказывается в положении спортсмена, которому на штангу по небрежности надели вес, который не под силу даже абсолютному чемпиону мира.

Спортсмен что ж, посопит, посопит, подергается, убедится, что тяжесть не соответствует его возможностям, и потребует, чтобы судьи исправили ошибку.

Машинисту хуже. Он должен во что бы то ни стало освободить от негабарита фронт добычи и долго, терпеливо, настойчиво возиться с такой глыбой, ощущая перенагрузку машиной, испытывая чисто психическую, нестерпимую боль в мышцах, до тех «белых пятен» в глазах, которые появляются у тяжелоатлета в момент поднятия рекордного веса.

Но если после подвига спортсмен испытывает счастливое чувство удовлетворения, то машиниста, напротив, охватывает ярость. И после смены он высказывает горному мастеру свое мнение о нем в таких выражениях, которые наша общественность считает недопустимыми.

Помимо прочего, негабарит бьет по добыче и, значит, по заработку машиниста. Если, скажем, от неравномерной глубины скважин в подошве забоя остаются гребни, то на них не поставишь строго горизонтально экскаватор, возможен перекос, и. машина от этого страдает.

Интерес буровиков: дать побольше скважин на несверхтвердых грунтах и поменьше на сверхтвердых — нормы у них в метрах. А интересы взрывников: экономить при всех обстоятельствах взрывчатку, но побольше произвести взрывов.

Подобные противоречия существуют и у других представителей горняцких профессий, в том числе у транспортников, которые предпочитают длинные маршруты коротким. Премиальные получают с тонно-километра.

Бригада, в которую зачислился Буков, не считалась передовой. И странным прозвучало предложение Букова проводить летучки не до начала рабочего дня, а после, с целью выяснить, кто лучше всех работал в истекшую смену.

Буков пояснил миролюбиво:

— Мы спорим, ругаемся, кто из нас хуже работал. А почему же не выяснить, кто лучше? И ему удовольствие, и нам приятно — стоящему человеку хоть руку пожать. Вроде как перед строем вынести благодарность.

Произнес задумчиво:

— Самое скверное — это когда человек к плохому привыкает. Легче всего к плохому привыкнуть…

Первая такая летучка затянулась. Но после бурных споров большинством в один голос было признано, что лучше всех в смене работал нынешний день бульдозерист Васильев. И после того как не все охотно пожали ему руку, Васильев, багровый, сконфуженный, вдруг взволнованно сказал:

— Вот, когда свои же признали, мог бы даже, не уходя, на вторую смену остаться. Такое, значит, хорошее получается настроение.

— Окрылился?

— Сами же вознесли.

— Так, на один день.

— Понравится — еще захочет.

— Желающие найдутся.

— Не ты ли?

— Все может быть…

С ходом времени тщательный разбор рабочей смены, почему тот или другой заслужил первенство, обрел характер интимного и глубокого проникновения в сущность трудового дара каждого. И хотя премиальной надбавки все это не сулило, люди дорожили высоким мнением коллектива, гордились им. Чувствовали себя осчастливленными.

— Однажды Буков пришел в контору рудника и попросил бухгалтера не без робости:

— Аполлон Григорьевич, не могли бы вы изобразить в цифрах, сколько на небрежностях во всяком виде работ каждый из нас в получку теряет. И второе: что получится, если вообразить — нет никаких потерь. Сколько тогда на руки каждый получит…

Через неделю бухгалтер передал цифровые выкладки Букову. Буков переписал их крупно на листе ватмана и повесил на доску рядом с различными приказами. Потом на собрании сказал:

— Вот два наших цифровых портрета. Один неказистый, на текущее время. А другой — мечта! Один обидный, а другой исключительно красивый.

Степан Захарович ходил на курсы по вводной части общей характеристики геологии, слушал лекции по визуальному определению сортов руд, регулярно посещал семинар для механиков. Кроме того, он записался в конструкторское бюро на общественных началах машинистом-испытателем, поскольку такой штатной должности не было.

И если к этому приплюсовать различного рода партийные поручения, бытовые хлопоты о членах бригады и даже регулирование их домашних конфликтов, на одного человека нагрузка порядочная.

Для того чтобы сохранять при всех обстоятельствах душевную и физическую бодрость и быть всегда «на высоте», Буков вынужден был вести строго расчетливую жизнь, — как он говорил, «по армейскому расписанию».

Даже в приятной компаний, с хорошей закуской, Буков, взглянув вдруг на ручные часы, объявлял категорически:

— У меня, ребята, отбой.

И уходил на твердых ногах, неумолимо отказываясь посидеть еще минут двадцать. Подвиг для умеющего и любящего принять в норму немалый.

Вставал засветло, шел в карьер пешком. Для моциона и продумывания работы на сегодня.

Возвращаясь с рудника, расслабленно дремал в автобусе, но разом просыпался, когда автобус подходил к поселку, там, где его ждало какое-нибудь дело или учеба.

В боковом карманчике у Букова всегда лежала аккуратно свернутая бумажка, куда он с вечера записывал себе задание, что ему надлежит сделать, о чем и с кем поговорить.

Эту манеру он себе завел после того, как прослушал лекцию «О гигиене умственного труда».

Однажды у него появилась запись: «Совесть совестью. Но определение оптимального варианта режима по сортной добыче на счетной машинке — вещь!»

— Я не таксист, — сказал Буков на совещании дирекции рудника, — чтобы гонять экскаватор по территории карьера, а вдруг кто внезапно закажет! Конечно, приказ есть приказ. На все времена — закон. И обсуждать его во время работы не следует. Но понять его я должен: как понять, спрашивается? Вовсе не требуется, чтобы диспетчер приказ объяснял мне по радио. Нужна строго плановая перспектива. А ее оперативно вычислить по запасам на текущую неделю может быстро только счетная машина — штабной инструмент, тогда я к маневру заранее готов.

— На каком руднике вы видели счетные машины?

— Читал, с людьми разговаривал, стоящее обзаведение, — уклонился Буков от прямого ответа.

— И дорогостоящее!

— Самое дорого обходящееся в любом деле — это суета в конце месяца по выполнению плана добычи.

— Машина людей не заменит.

— Но мозги вправит тем, кто со штурмовщинкой сжился. И цифрой, без дискуссии докажет наши ошибки.

— Конкретно, что вы предлагаете?

— На средства, сэкономленные по ремонту техники, заключить договор с республиканским институтом кибернетики.

При этом Буков лукаво усмехнулся и хохотнул добродушно!

— Будет тогда над всеми еще одно высшее начальство — счетная машина. Вот я за то, чтобы ей штатную должность предоставить.

И где бы, на каком уровне ни шло совещание, Буков упорно сводил разговор к управлению производством посредством техники, в чем его поддерживали многие специалисты.

На совещании в областном комитете партии по вопросам партийной учебы Буков попросил слова и заявил:

— Вот в плане у нас лекции на тему «О научной организации труда». А зачем?

По залу прошел насмешливый гул. Буков выждал, переступил с ноги на ногу, выпил воды.

— Думаю, не только для чистого просвещения, но и для того, чтобы коммунисты за это дело боролись. Вот, например, счетная машина! Может она разработать определение оптимального режима по сортной добыче. Вот мы и не будем таскаться по территории всего карьера — клады искать. Скажете, дорогая вещь, с обслугой и прочим. Пересортица-то дороже обходится. Вот я коммунист. За такую машину подаю голос.

Буков поднял руку и, не опуская ее, глядя в зал, ждал. Попросил жалобно:

— Может, поддержите, а?

Стал считать, кивая. Оглянувшись на президиум, объявил, сияя:

— Большинство — «за»!

К залу:

— Спасибо, товарищи. — Снова к президиуму: — Скажете, пробивной, да? Но я у себя с коммунистами советовался. Дали наказ — жми! Партия как дело нынче по всей линии жизни ведет? Научно обоснованно. Вот! Все! — Посмотрел на часы. — И в регламент уложился. Ну как? — спросил шепотом Буков соседа. — У меня на бумаге убедительнее, с выкладками. Но читать постеснялся.

— И правильно. Нечего жевать по написанному.

Буков досадливо поежился:

— Вот забыл сказать. Можно и подержанную купить.

— Давно этим болеешь?

— Инженер из нашего общественного конструкторского бюро на мой экскаватор свой экспериментальный автомат поставил. Как машина в простое сразу радиосигнал автоматически. Хочу или не хочу, сигналит. Сразу диспетчер из динамика на весь рудник: «В чем дело?» Никто из машинистов не хотел такого у себя автомата. А я согласился. Совесть совестью, а контроль посредством автомата тоже гарантия. Техника! Разве на нее обидишься, если даже она на тебя кричит? Ну и зажегся. Инженер объяснил дальнейшие возможности. Можно с человека большие нервные нагрузки снять, чтобы не только человек человеком командовал, но и автоматика автоматикой.

— Культурно! — сказал сосед.

— А как же! Скинем с человека излишнюю нервную нагрузку по оперативному руководству и контролю. Жизнь?

— А ты там, в карьере, на руководящей работе?

— Когда план с присыпкой даю, — усмехнулся Буков.

— Какая же у тебя все-таки должность? — допытывался сосед.

— Главная, — сказал Буков, — руду брать…

* * *

Обычно, дожидаясь порожняка, Буков не сидел без дела: выравнивал подошву забоя ковшом, производил перевалку глыб, перелопачивал по сортам руды. Так что насыщенность труда у него была всегда высокая. После смены, отдохнув, он уходил в другой забой, где работал еще час, уже в качестве машиниста-испытателя. Программа испытаний была сложная, включала задачи обнаружения слабостей машины путем ее перенагрузки и даже излома. Здесь требовались виртуозное мастерство, пытливая наблюдательность, смелость, бесконечное терпение, спокойное самообладание и выдержка.

Буков считал эту работу не только почетной, но и приятной. Объяснял конструкторам:

— Человеку надо обязательно время от времени себя тоже на чем-нибудь испытывать. Ну и, кроме того, вот так собственноручно разберешься и поймешь: новая техника не сразу дается. А то мы привыкли: давай новую. Но прежде чем ее на производство выпустить, она обязала на перегрузках бессчетно раз надрываться. Но уж если выстоит — вещь. — Сказал задумчиво: Мы вот так тоже новой конструкции танк испытывали в бою. Сгубили боевую машину, когда их в излишке не было. А нам за это в госпитале награды генерал повесил. Сказал; за то, что всю программу испытаний выполнили! А мы как ввязались в бой — зашлись, забыли, что мы танковые испытатели, сражение — это не пехотой в атаку бегать. Снаряды израсходовали, сунулись на таран, вне программы. Но оказалось все полезным для конструктора, как и то, что в нас попадания имелись. Просили танк нам оставить. Обещали — отремонтируем. Не разрешили. Погрузили в вагон и уволокли в тыл.

А мы уже к некоторым недостаткам этого танка привыкли и приспособились. Потом я читал: если испытатель к недостаткам машины привыкает, то он вовсе не испытатель. Но тогда мы такого не знали. Воевали на нем, и все. Обрадовались, что новый, а не после ремонта.

Произнес печально:

— Командира экипажа посмертно наградили, но не за испытание, а просто за геройство в бою.

— А вы кем были?

— Так, слесарем-механиком, на случай текущего ремонта. Ну и механика-водителя место занимал, временно, конечно.

Сказал пылко:

— В человека я по-настоящему только на фронте вылупился… И не сразу. За то, что живой, несчетно раз другим обязан. За каждый свой теперешний день. — Смутившись, поспешно пояснил: — Я это так, к тому, что жизнь — дело ответственное, а не просто существование для своего удовольствия…

XIX

Вначале Буков строго придерживался рамок интересов своей специальности, выделяясь среди прочих только числом кубиков грунта, вынутых за смену и за квартал в целом.

Но именно это стало показателем, по которому его стали выбирать в президиум собраний, где он до времени сидел, помалкивал. А затем даже выбрали в члены строительного партийного комитета, главным образом руководствуясь его хорошей биографией и производственными достижениями.

Буков сдружился с молодыми инженерами, увлек их рассказами о войне, о которой говорил по-своему, не столько о фактах героизма, сколько о мудрейшей организации боя в соответствии с местностью, состоянием инженерных укреплений противника и его огневых средств, о том, как с ходом войны при растущей мощи в подвижных средствах менялась тактика. Отсюда он совершал хитрый рывок, переходил к рассуждениям о подвижных транспортных средствах, делился своими наблюдениями.

— Я понимаю, — говорил Буков. — Самосвал — машина мощная. Но возьмите: ресурс мотора, горючее, резина, текущий ремонт, дорожные для него покрытия, гаражное хозяйство, на каждую машину опять же водитель, который норовит больше ездок сделать и от этого не всегда с полным кузовом.

Для хозяйственника чем самосвал хорош? При нужде можно на любые нужды использовать. Один в ремонте, другой ходит. Дороги нет, недостроили, — так, значит, в объезд. Машина до срока из строя выйдет — из двух одну собрать можно.

На фронте как? У каждого калибра своя функция. Тяжелый танк против пехоты не ходит — бронетранспортер идет против пехоты! — а с рудника самосвалы берут на стройку, будто простые грузовики. Это раз. Второе — на самосвале с прицепом не поедешь. Электровоз — он сколько вагонов тянет? На самосвалы пересчитать — целую колонну. А водитель один. Скорость на всем пути обеспечена, ни вправо, ни влево сворачивать не надо. Горючее тоже — по дешевке электроток. Вагон — сто тонн!

— Так что же вы предлагаете?

— Я ничего не предлагаю, — спокойно поправлял Буков. — Я рассуждаю. С пониманием того, что сейчас без самосвалов на вскрыше нельзя. Но на что курс окончательный держать, особо на нижних горизонтах? Машины нам подкидывают в соответствии с планом проекта — работать В основном на автотранспорте, а железнодорожный вроде только вспомогательный. А если наоборот?

На фронте, бывало, назначают приказом удар на главном направлении, а другой, послабее, на вспомогательном, но если на вспомогательном обозначится успех, оно становится главным, и тогда туда все. Я вот и беспокоюсь: железной дорогой сейчас вывозят не меньше породы, чем на самосвалах, а она у нас все еще считается только вспомогательным направлением. А может, она основное, выгодное? Тогда как?

Говорил ободряюще:

— Вы, ребята, из-за состояния возраста не воевали, учились. Но инженер кто? Командный состав. Вот и соображайте, какими основными средствами дело вести.

Немец по линии артиллерии полагал — пушки устарели. Очень на танки надеялся. А мы их орудиями били, и до самого конца били. Так же и по линии железной дороги — не устарелое это средство! Не паровоз же теперь, а электровоз. И для скорой прокладки путей машина изобретена железнодорожный комбайн, — кладет рельсы, уже на шпалах собранные. Насыпь бульдозер навалит, самоходный каток обомнет, и клади железную плеть скоростное дело. И прочное. Вот говорили: танки — все, я сам танкист, я их обожаю. Но самоходное орудие — тоже вещь. А в чем смысл? Та же пушка, только не на колесах, на гусеницах. Проходимость исключительная, боекомплект при себе. Дал залп, сменил позицию без суматохи.

Проломные средства — крупный калибр. Танку такой таскать невмочь и ни к чему. У него своя задача — на всю тактическую глубину проскочить и там дров наломать противнику огнем и гусеницами, а потом и в стратегический прорыв уйти.

Вот я и думаю — конечно, как машинист экскаватора, в своем масштабе: мне какое транспортное обеспечение нужно? Солидное, емкое. Нагрузил эшелон полностью, и фронт забоя мне подготовят соответствующий, и я его выгребаю без мелкого частого простоя в ожидании, пока самосвал подкатит да пока он под ковш правильно пристроится. Мне от больших, просторных емкостей прямая выгода, но надо на карандаш взять, как тут у меня с государственным расчетом, совпадает или не совпадает? — Пояснил: — Почему я так на вас кидаюсь? Допустим, фактически мы потом на железнодорожный транспорт и переключимся почти полностью. Но линия сейчас — на самосвалы. На них большие средства потратят. Администрация должна будет оправдаться в затратах, ну и придется ей за самосвалы цепляться, тем более они предусмотрены как основное средство. — Опять пояснил: — Сейчас не возражаю, я за будущее сомневаюсь. А за него надо браться сейчас, за будущее, если оно не за самосвал держится.

Сказал инженеру Струнникову с улыбкой, доброй и благодарной:

— Ты вот, Сережа, сколько ночей недоспал, все на бумаге рисовал, подсчитывал. У тебя какая цифра получилась в итоге? Тонно-километр автотранспортом обходится в одиннадцать копеек, а железнодорожным — всего полторы копейки. Помножить на всю выработку да на все года, большие миллионы получатся. Вот вы про транспортер задумали — красивая вещь. Пока несосчитанная. Я их видел, транспортеры. Даже в километр-два. Но чтобы в девять! Это же как лавина, только высокоорганизованная. Говорил ребятам:

— Вы на войне не были, без вас обошлись. Но за это с вас причитается. Воевать вам надо тут, на этой местности. И с умом. Без ума боя нет — драка. — Усмехнулся хитро: — Вы вот кино, книжки и другое всякое при мне здорово драчливо критиковали, то не так, это не по-вашему. Возможно, это уму вроде физкультуры, полезно. Хотя и не во всем мне ваша такая гимнастика нравится. Очень вы фасонитесь. Но ничего, сойдет по мелочи. А вот на крупном так нельзя — только на словесности. Тут надо обстоятельно все средства проверить и на полевые условия выходить, на передний край то есть. Мирное существование тем нравится, кто не горит, а только теплится. Ум на ум самый полезный бой. Чтобы большую высоту взять. Вот как Сережа корпел: считал и интерес всеобщий высчитал.

Прихватив черновые расчеты молодых инженеров, Буков и выступил на заседании партийного комитета твердо, непреклонно, да еще по такому крупному вопросу. И показал себя при этом спокойным, выдержанным. Когда ему бросили реплику с вопросом об образовании, Буков спросил иронически:

— У кого? У меня? Не самое высшее. Но расчеты, которые я вам представил, товарищами произведены по моему заказу. У них образование у всех самое что ни на есть лучшее.

— Столько людей успели допросить, да еще с пристрастием, диспетчеров, водителей, дорожников — просто обвинительный акт!

— А у меня опыт, — сказал притворно-добродушно Буков. — Служил в Особом подразделении, доводилось всякий розыск вести.

— А теперь против кого же ведете?

— Зачем против? За! — удивился Буков. Добавил твердо: — Я же слышал, на автобазе выступали люди; пятьдесят процентов порожний прогон. А сейчас за что автотранспорт борется? За то, чтобы порожних рейсов не было. Под погрузкой стоят с невыключенным мотором, жгут зря горючее. Простой экскаваторов тоже. У прикрепленной машины баллон, допустим, спустит, жди, томись в бездействии. Водители сами толкали на то, чтобы задуматься.

— А теперь вы толкаете?

— Не я, — улыбнулся Буков. — Дело!

Приняли решение создать комиссию.

Буков попросил жалобно:

— Только меня вводить не надо. Сергея Струнникова, пожалуйста. Сильно смышленый товарищ. А я только так, на подхвате. — Произнес извиняющимся тоном: — Я знаете как волновался! Боялся, собьюсь или кто собьет. А вот слушали. — Признался, потупившись: — Трусил, конечно. Поэтому, может, излишне на голос нажимал. Заметили?

Секретарь парткома Лебедев попросил Букова задержаться, спросил, когда остались наедине:

— Ты что же, без разведки — и сразу в бой? Мы к бюро этот вопрос готовили, занимались. Ну ладно, обошлось. А мог бы и сорваться.

Буков сказал:

— Самосвал, он где себя показывает? На выемках грунта под большое сооружение. А тут добыча на года рассчитана. Транспорт не временный, а постоянный нужен. Чтоб он, как конвейер, действовал от завода, и заводу только служил, и на стоимости продукции не сильно отражался.

— Смотри, какой знающий!

— Это не от себя, от людей, — сказал Буков. Пояснил: — У меня память на хороших людей. От каждого чего-нибудь прихвачу. — Сообщил радостно: Вот молодые ребята, инженеры, приняли меня в свою компанию. Набираюсь полезного. — Попросил: — Надо бы их транспортер тоже обсудить. Со свинцового рудника предлагают тянуть. Руду, полагаю, выгода, а насчет породы — это лишнее хватили: в отвал тянуть — себе дороже получится.

— А свою жизнь как обустроил? Почему бессемейный? — спросил Лебедев.

— Не довелось.

— Подходящую не нашел?

— Нашел, да тут же и потерял окончательно.

— Война?

— Нет, в мирной обстановке.

— А моя при мне сохранилась, санбатская. Зашел бы!

— Чего же, зайду, — согласился Буков. Помедлил, помолчал, потом произнес увещевательным тоном: — Только ты завышенно обо мне не думай. Я, по существу, с чужими мыслями только выскочил. В одиночку не додумался бы.

Вышли они из парткома вместе.

Неба было просторное, звездное, светящееся, далеко в пространстве зазубренная горная гряда с застывшими потеками ледников на вершинах. Ветер с гор был прохладный, с запахом родниковой воды. Лебедев кивнул на горы:

— Вот она — холодильник и фабрика рек, на все века. Солидное сооружение природы.

— Подходящее, — согласился Буков. — Но мы тоже кое-что от себя можем выдать заметное.

— Для того и живем, — улыбнулся Лебедев щекой, глубоко впавшей, с бурыми следами шва.

— Откуда отметина? — осведомился Буков.

— Из воздушного пространства, — сказал Лебедев. — Я фрица подбил, он меня тоже. Сыпались оба на парашютах. Он в меня из парабеллума, а я его из ТТ приветствую. На земле продолжили. Фрицы на машинах к месту приземления спешат. Ну, думаю, все. Но ведомый сначала прошелся штурмовкой, потом сел, открыл обтекатель за кабиной, я туда — взлетели. Спасибо сказать долго не мог. Ничего не получалось, пока щеку не зашили. Жена скобки накладывала. Боли не чувствовал, тревожился только: она у меня красивая, а я после такой штопки, думал, получусь не очень. А все же до сих пор любит!

— По этой линии я только ушибленный. Не организовалось у меня счастье, — мрачно сказал Буков. — Взошла на горизонт подходящая, на бензозаправщике работала. В кино вместе ходили, и так просто. Я ее все время нудил: «Учись!» И уговорил. Поступила в автодорожный техникум в другом городе. Написала, будто из-за сильной любви ко мне только послушалась. Конечно, спасибо за это. Но разве так только любовь выражают? Ответил: «Значит, учись». И на этом писать кончил. Она, конечно, обиделась.

Спросил обеспокоенно:

— Может, я чудной?

— Душевный. Вот ты кто, — твердо сказал Лебедев.

— Хватил через край, — застеснялся Буков. Поспешно пробормотал: — Ну, пока. — Свернул к стандартному дому — общежитию для холостяков.

XX

Как в тяжелые нервные военные годы, так и в спокойное послевоенное время Степан Буков в общем сохранял свой живой вес в норме с плюсом или минусом в три-четыре килограмма. Терял он обычно от переживаний. Расстраивался для посторонних незаметно. После смены походка становилась тяжелая, сердитая, если во время работы от глупости других случались неполадки и от этого он простаивал.

Он просто на глазах мог отощать, сидя в кабине экскаватора и беспокойно поглядывая в дверцу с опущенным стеклом, когда случался простой. Если же все обстояло нормально, он сидел в кабине экскаватора с выражением блаженного отдыха на лице, какое бывает у летчика, доверившего машину автопилоту. Только вся разница: Буков с этим выражением на лице ворочал рукоятями контроллеров, то беря их на себя, то отдавая вперед, работал ногами на педалях, вертя головой то вправо, то влево, поскольку не было у него такого прибора — автомашиниста, на который можно положиться почти как на человека. Это летчик может лететь по прибору, на землю не глядя, по тысяче километров в час отхватывать запросто. А у Букова каждый метр забоя — серьезное, ответственное пространство. Тут, как Зуев любил наставлять, надо все время аналитически мыслить и оперативно оценивать каждый факт. Вот крупногабаритный кусок, можно его ковшом подцепить на зубьях и свалить в думпкар, но ведь так и повредить емкость недолго. Приходится сначала наваливать подушку из мелочи, а потом сверху положить крупный габарит. Вот куски руды обнаружились, надо их подлопатить в сторонку, пока идет выборка породы. Потом, когда руда пойдет, прихватить и эти куски. Клад не клад, а все же ценность. Выскреб жилку на полковша — ювелирная работа. А ковш не совок, емкость — вагонетка на восемь кубов. Он сумеет и коробку спичек с земли поднять так же, как глыбу камня многотонную.

Буков работает на дне карьера, на самом нижнем его горизонте, у восточного борта, куда еще железнодорожную ветку не протянули, но будут тянуть, это точно.

Котлован налит тяжелым, жгучим зноем, синевато-сизым от едкой загазованности свыше нормы. Буков договорился с директором карьера, чтобы вызвали вертолет, вот он сейчас висит в котловане, как гигантский вентилятор, махает лопастями, проветривает помещение.

В кабине экскаватора поставлен кондиционер, но Буков не считает справедливым, что у него может быть персональная, относительная с пеклом котлована прохлада, и поэтому включает свой кондиционер редко. Главное, надо, чтобы скорее железнодорожную ветку наладили: электровоз дизельным топливом не чадит, выхлопных труб не имеет. Самый гигиенический вид транспорта, помимо всего прочего!

Ребята шутили: по случаю запыленности надо требовать к спецовкам паранджу.

Буков с механиком карьера помозговал — пустили дождевальные установки собственной конструкции. Под сильным напором они не брызжут, а только водяной пылью взвешенные частицы обволакивают, освежают, ну и воздух, конечно, увлажненный, прохладный.

Перед работой Буков всегда просматривает у буровиков взрывной паспорт, который дает геологическую характеристику фронта забоя, чтобы заранее точно знать, с какими пластами придется иметь дело. В зависимости от этого и настраивается. Если сплошная порода, давай темп. С выходом руды бди, чтобы не свалить ценный материал в отвал. Пойдет рудное тело, сразу появляется хорошее настроение — к самому себе уважение прибавляется.

Если руда бедная, то ее вывозят в специальный складирующий отвал. Сейчас наука и техника еще не обеспечивают выгоду переработки бедных руд. Но, надо полагать, придумают дешевую методику, и тогда все в дело пойдет выцедят медь и из никудышной пока, нищей руды.

В среднем как получается? На тонну руды три куба вскрыши, в год по вскрышным работам — пятьдесят миллионов кубов, поделим на три — цифра хорошая получается.

Когда забой обеспечен транспортом, а взрывники раскрошили уступ по всему фронту по оптимальным параметрам и габаритов по норме не больше двух процентов, тогда работа идет без особых о ней мыслей — нервы отдыхают, и ты можешь размышлять о чем угодно. Как бы полуотсутствуешь на рабочем месте.

Утвердили проект транспортера ребятам — будет он шуршать лавиной, поднятой над пустыней, над ущельями на стальных мачтах. В горном теле для него будет специальный туннель пробит. Говорят, что подобного транспортера на планете пока еще не заводили. И тут Букова грызет зависть — у него всегда слабость по этой линии: присматриваться к специальностям других. Так и тянет себя на новом деле испытать, ну просто какая-то хищническая жадность. Привезли для прокладки туннеля горнопроходческий комбайн со щитом и к нему целый букет буровых приспособлений со всяческими, даже алмазными коронками. Могучий агрегат! Ходил вокруг него Буков и даже холодел при мысли, что не он, а кто-то другой будет на этой машине работать. Щемило сердце так, будто чем-то на всю жизнь обидели, обошли, недооценили. Страдал молча. И до сих пор страдает. Подобное с ним было и тогда, когда в карьере рудника появились первые самоходные буровые установки, — тоже тосковал, завидовал, томился.

Восьмикубовый экскаватор — инструмент серьезный. Но есть и шагающие, и роторные. Конечно, Степан Буков на людях подавлял в себе чувство неукротимой зависти, не высказывал сожаления, что его обходят высшей новой техникой, но наедине с собой страдал, томился. И вот даже сейчас подымет глаза, поглядит на вертолет — и тоже тянет туда, на высоту. Что он, не мог бы у штурвала сидеть, как тот пилот в гражданском костюмчике, при галстуке, в берете? Он, этот пилот, взялся стальные, смонтированные опорные мачты по воздуху доставлять на трассы транспортера. Вот какая штука получается: воздушный подъемный кран и одновременно транспортное средство. Перспективная вещь! Есть люди, которые стареют, а есть, которые устаревают. Это когда от новой техники отстают…

Буков включил рацию. Вызвал горного инспектора, предупредил:

— У меня тут выход руды намечается. Пришлите геолога. — Затем транспортному диспетчеру доложил: — Готовьте порожняк для руды через две ездки с породой.

Делал это он машинально, продолжая думать о своем, постороннем для работы.

Вот Сережа Струнников и другие ребята-инженеры занялись автоматическими устройствами. Как они выражались, с целью блокировать отрицательную психологию, чтобы человек на машине по рассеянности не совершал глупость и автомат его одергивал бы сигналом. Вещь нужная! Но только техникой с отрицательной психологией не сладить. Надо человеческими, надежными способами.

* * *

Вот недавно у Букова тяжелый разговор был с бывшим помощником машиниста Курочкиным.

— Ты для меня, Курочкин, — спокойно сказал Буков, — теперь бесперспективный. И на одних кубиках тебе в бригаде не ужиться. Добыча у нас всех сверх плана. За нее деньги хорошие платят. Но за подлость вычетов в бухгалтерии не делают. Так что рекомендую: выкидывайся отсюда по собственному желанию. Это я тебе не сердито говорю, душевно. Значит, правильно.

— Пользуетесь своими званиями! — огрызнулся Курочкин.

— Главное мое звание — человек, — сухо сказал Буков. — По-человечески тебя и осуждаю.

— А у другого человеческие чувства давите.

— У тебя не чувство, а хищничество, жену у товарища крадешь.

— Так не я к ней, она ко мне привязалась.

— А почему?

— Значит, приглянулся.

— Чем? Физиономией?

— Ну и что?

— С Мартыном она вместе много горя перенесла, в больших бедах намучилась. Ее понимаем, а тебе не простим. Отчего у Мартына лицо поврежденное? Работал взрывником, запалили шнур, а какой-то охломон из укрытия вылез. Мартын к шнурам кинулся — поздно. Обоих покалечило. Его же и осудили за нарушение правил безопасности. Он тогда за ней только ухаживал, а она его отвергала. А как засудили, решила, что он допустил из-за нее, от огорчения, рассеянность по линии предупредительной сигнализации. Ну и вроде чтобы искупить свою вину, взяла и вышла за него замуж. На взрывные работы его не берут, а лучше его взрывника не было. Сначала пошел в разнорабочие, потом уж я его в обучение взял. А ученический заработок для семейного среднего возраста обидный. Так он одну смену у меня, а другую у транспортников подрабатывал. Почернел, подсох. Наша бригада кубики брала, на него наряды выписывала. А она окончила курсы клубных работников, вернулась и, не дожидаясь того, как он сдаст на машиниста, стала с тобой разгуливать, с мародером человеческой неудачи. Так что вот, — сказал Буков. — Бригада мне поручила, чтоб ты сгинул полностью и окончательно со всех наших горизонтов. — Пояснил: — Мы бы могли еще тебя в человека воспитать, но не позволяет обстановка. Мартыну должны плацдарм обеспечить, чтобы он мог машинистом себя показать. Так что будь здоров и катись…

Буков закрепил каждый узел экскаватора — по уходу, смазке, текущему ремонту — персонально между членами бригады. Осматривая перед сменой машину, он как бы получал коллективный портрет своих людей, запечатленный в узлах машины. И если у кого дома было неладно и это отражалось на уходе, он не делал сразу резких замечаний по технике. Начинал ходить в дом к этому человеку, исподволь, осторожно выяснял, что там по ходу жизни случилось.

Мартыну он сказал так, будто между прочим:

— Вот интересный факт заметил: убьют змею, бросят на обочину, а змей к убитой приползает, положит на нее свою голову и так лежит по нескольку суток, переживает, Змея. Существо хладнокровное, а мы люди…

Мартын помолчал, подумал.

— Ладно, стерплю, как-нибудь уладится.

Буков не счел нужным рассказывать Курочкину, что у Мартына погиб ребенок, укушенный каракуртом, еще когда Мартын работал в геологической экспедиции. Сыворотки не было. Мартын повез ребенка в район на грузовике. От сильного таяния ледников река разлилась, снесла понтонный мост. Мартын на автомобильной шине переправился с ребенком через реку, а потом бежал до больницы шестнадцать километров, но ребенок умер у него на руках. И Мартын не мог простить жене того, что, когда она увидела в коляске ребенка ядовитого паука, испугалась, обомлела, закричала и только после схватила рукой каракурта, хотя уже было поздно. От этого они и жили отчужденно.

Буков заходил к Мартыну в гости, вовлекал его жену в деловой разговор о том, сколько будет получать Мартын, став машинистом, обсуждал, что им в первую очередь надлежит тогда приобрести.

— А ей, — говорил Буков, внимательно оглядывая супругу Мартына, — ты сразу же на все шубу из цигейки построй в ателье на заказ. Шуба вещь капитальная, на года!

Жена тревожно оглянулась на Мартына. Тот сказал, потомившись, но твердо:

— Сделаем.

Когда Мартын получил диплом машиниста, а свободного экскаватора не было, Буков после трудного и резкого разговора с механиком карьера отдал свою машину Мартыну, а сам до получения новой работал почти три месяца на отвале, сгребал бульдозером пустую породу в откос.

Но чувствовал он себя при этом вполне удовлетворительно, не испытывал отрицательных эмоций оттого, что работа на отвале не считалась почетной.

XXI

Вздымающаяся ввысь хрустальными кристаллами ледовых вершин горная гряда обросла за минувшую холодную, богатую снегопадами зиму многомиллионотонной ледяной толщей, что предвещало хорошее полноводье и, значит, обильные урожаи.

Весна выпала жаркая, и с каждым днем солнце палило все неистощимее, обдавало огненным зноем. И плодородные долины неувядаемо зеленели, напоенные досыта из бесчисленных оросительных каналов, сверкающих на земле, как огромная, кованная из серебра решетка.

Но то, что сулило изобилие долинам, стало угрожать им бедствием.

Горные ледники — эти окаменевшие гигантские реки, протершие себе русла по склонам и ущельям, медлительные, как тысячелетия, — пришли в движение; и от силы нажима их вдребезги рушились скалы, из трещин в горах образовались новые ущелья. Талые воды низвергались, словно сотни рек, падающих с высоты в бездну, выбрасывая высоко водяную пыль, окрашенную немеркнущей зловещей радугой. Горное безмолвие сменилось гулом и грохотом полигона, на котором одновременно испытываются все существующие могущественные средства разрушения…

В карьере медного рудника, в этом самодельном ступенчатом ущелье, было душно и жарко, словно в чреве гигантской печи, предназначенной для обжига колоссальных керамических плит.

Дождевальные установки дымились паром — вода их почти мгновенно испарялась. Даже сквозь брезентовые рукавицы нагретый металл воспалял кожу. Воздух был сух, палящ и не утолял дыхание человека.

Разбитая взрывами порода и руда пахли едко, источали жар, словно шихта, выброшенная из домны. Казалось, люди дышали пламенем. Почти всех перевели работать в ночную смену.

На дневной остались добровольцы-смельчаки. Или, как сказал ласково и уважительно Буков, огнеупорные, подходящие на все трудные случаи жизни ребята.

Он присоединился к ним, сославшись на свой африканский опыт. Заявил, что в Асуане, например, дождь — такая же редкость, как в Сибири пальмы. И в сущности, жара и холод — это только крайности природы, которые со временем можно и урегулировать посредством науки и техники.

Со своей дневной бригадой Буков повел себя строго и наставительно. Высыпал в питьевой бачок горсть соли, объявив, что это давний обычай мартенщиков, рабочих горячих цехов, которому и надлежит следовать, чтобы не утруждать зря почки и не перерабатывать лишнюю воду в излишний пот.

Запретил работать в одних трусах и без головных уборов. Пояснил:

— Пускай будет лучше тепло, чем жарко. Зато не опечешься, не нахватаешься лишних калорий, отчего может получиться солнечный удар по башке или корпусу. — И тут же заметил: — Были у нас на фронте неженки. В теплую погоду брезговали в атаку бегать в стальной каске, и что же? Не то что пулей, комком твердой земли зашибало зря.

Сам Буков для примера отважно облачился в комбинезон и войлочную чабанью шапку и даже не сменил кирзовых сапог на сандалеты. Сказал твердо:

— В этом обмундировании можно безопасно лезть даже на ремонт неостывшего мартена. Конечно, тепловато, но зато, когда скину, сразу приятная прохлада. Полная гарантия: ни инфракрасными, ни ультрафиолетовыми, ни тепловыми лучами меня не прошибет. Потомлюсь в собственном тепле, и только.

Чтобы взбодрить людей, отвлечь мысли и чувства от тяжких условий работы, воодушевить их, он призывал их к тому, чтобы возвыситься над «ночниками». И не только тем, что добровольно пошли на изнурительный труд, но и превзойти «ночников» по линии производительности. Буков ознакомил товарищей с новым методом, к которому он исподволь себя готовил и испытывал, намереваясь применить этот новый метод только тогда, когда доберутся до мощного рудного пласта, дабы сразу «рвануть» добычу. На основе новых приемов «брать стружку».

Буков разработал способ управляемого обрушения: сочетание приемов разработки забоя в шахматном порядке с приемами разрушения. Это давало резкое увеличение производительности труда при условии сравнительной однородности взорванной массы, без значительных включений в ней каких-либо других промышленных типов руд, подлежащих раздельной выемке.

После того как Буков разъяснил сначала теоретически, а потом продемонстрировал практически, в чем заключается его метод, якобы придуманный им только для того, чтобы утереть нос «ночникам», яростный рабочий азарт овладел его бригадой. Они стали давать по полторы-две нормы.

Применил этот новый способ Буков, руководствуясь не столько жаждой славы, сколько беспокойством. Раздельная выработка, перелопачивание горной массы требуют от машиниста экскаватора большого нервного напряжения, неутомимой зоркости. И хотя Буков снабдил своих товарищей темными защитными, «курортными», очками, он знал, что очки не спасут глаза от ослепительного светового сверкания. Наступит зрительное утомление, а с ним промахи, небрежность в разборке горной массы. Поэтому Буков выбрал забои для дневной смены со сравнительно однородной горной массой, где способ управляемого обрушения эффективен и не ведет к разубоживанию руды и, значит, к потерям. Поэтому, прежде чем вызваться руководить бригадой дневной смены, он долго тщательно продумывал, прицеливался ко всем горизонтам, выбирая наиболее выгодные геологические условия забоев для их выработки по новому способу.

Буков хотел, чтобы подвиг людей, добровольно согласившихся на тяжкие условия работы, был вознагражден достойно и справедливо, как они того заслуживали: высокими результатами их труда.

Буков знал по опыту войны, когда люди добровольно вызывались идти на подвиг, и совершали подвиг, и даже получали за него награды: если этот подвиг не оказывал влияния на изменение общей обстановки, они чувствовали себя перед товарищами так, будто только и стремились к тому, чтобы «схлопотать» награду, а не улучшить, допустим, позиции для всех. А если так, то это скорее личная отвага, а не то, что солдаты называют героизмом, то есть свершение смелого деяния ради всех.

По горняцким понятиям то же самое. Уж если добровольно идти на тяжелые условия, то не ради того, чтобы «выставиться» перед другими, а во имя того, чтобы поднять общую добычу, не скидывая с нее кубики на трудности.

И когда дневная бригада начала обставлять «ночников», Буков сумел добиться того, чтобы экскаваторы оборудовали кондиционерами за счет внеплановых прибылей. И вскоре в кабине экскаватора был создан микроклимат, вполне приемлемый, не хуже, чем в кабинете самого директора рудника. И бригада Букова разрабатывала уже забои со сложной геологической структурой, пользуясь отличным солнечным освещением, для того чтобы зорко и бережливо отлопачивать руду по сортам, что являлось, по существу, высшим классом виртуозного владения машиной.

Производительная работа металлургических печей достигается наличием сырья однородного состава.

Поэтому можно смело назвать работу машиниста экскаватора ювелирной, когда он не допускает попадания богатых руд в бедные или окисленных руд в сернистые.

Но только эти ювелиры работают инструментом, способным перемещать горы. И в опытных руках стальная полая глыба ковша обретает чувствительность человеческой горсти, копаясь и выбирая в забое сортные куски руды, брезгливо отгребая пустую породу.

Но дело тут не только в умении, а в совести добытчика.

В бригаде Букова был машинист Игнатий Фырин. Опытный, знатный экскаваторщик, обретший себе славу на разных стройках, на выемке грунтов. Но в руднике он работал недавно. На вскрышных работах первенствовал, но, когда пошло рудное тело, здесь прежних навыков его оказалось недостаточно. И когда Буков заметил, что Фырин погрузил в самосвал неотсортированную рудную массу, он приказал шоферу опрокинуть кузов здесь же, в забое.

Раздельная сортовая добыча руды в забое со сложной геологической структурой требует от машиниста экскаватора такого же искусства, как, скажем, от пилота бомбардировщика умения проделывать фигуры высшего пилотажа, назначенные истребителю.

И когда Фырин в ярости выскочил из кабины экскаватора, Буков, благодушно улыбаясь, объявил:

— На пол-литра! Разберу и свалю за пять с половиной минут. Засекай время.

Фырин ошеломленно сказал:

— Часов нет.

— На, держи мои!

Буков не справился за обещанное время. Сказал опечаленно:

— Значит, с меня причитается.

— Осрамился на людях, — осуждающе произнес Фырин. Посоветовал: Больше не заносись.

— Не буду, — пообещал Буков.

И когда зрители разбрелись по местам, подсмеиваясь над неудачей Букова, Буков, помрачнев, сказал Фырину:

— Ты понимаешь, почему я зашился?

— Не сдюжил, и все.

— Не думал, что такая каша в самосвал повалена, на перелопачивание главное время ушло.

— Хорош, — сказал Фырин. — Значит, ты всего-навсего хотел меня обличить? Так я понимаю?

— Так, — согласился Буков.

— А пока что себя перед людьми осрамил!

— Лучше себя, чем тебя.

— Это почему же?

— Для своей пользы.

— Хочешь, чтобы я из бригады ушел?

— Отнюдь.

— Но ты меня все ж таки унизил. Хоть с глазу на глаз, а унизил.

— Правильно, — сказал Буков. — Унизил.

— Все равно что по морде дал.

— Значит, дошло, — обрадовался Буков.

— Так как же я после этого могу с тобой ладить?

— А просто! Дай сдачи?

— То есть как это? — ошеломленно осведомился Фырин. — На хулиганство толкаешь?

— Зачем? Перекрой по сортности, только и дедов.

— Вот ты какой политик!

— А ты думал…

— Хитрый!

— В обнимку со всяким не привык жить.

— А со мной не собираешься?

— С первого дня, как обставишь. При всех шапку сниму. И братский поцелуй в щечку.

— Шутишь!

— Зачем! Кто кого. По обоюдному сговору.

— Ладно, — сказал Фырин, но чтобы без официальности. Между собой.

— На одном самолюбии? И без всякой гласности.

Эта не известная никому борьба двух машинистов длилась почти три недели. И все-таки Фырин не смог превзойти выработки Букова. И однажды он признался Букову огорченно:

— Не дотянуться мне до тебя, Степан. Извелся весь. Все тянуло без перелопачивания пару лишних ковшей свалить в машину, но рука немела. От совести.

Буков протянул руку Фырину, сказал, осипнув от волнения:

— Ну, Игнат, сильный же ты оказался, самого себя пересилил! По-человечески ты меня обставил. Факт! Себя же в кулаке зажал, не дрогнул.

— Мучался, — сказал Фырин. — Думал в ночную уйти. Но не от тебя, от себя сбежал бы. Ну вот, решил начистоту. Для ясности.

— А я ведь тоже душой болел, — сказал Буков. — Осуждал себя. Вгорячах велел тогда шоферу из самосвали рудную массу вывалить. А может быть, пересортица получилась оттого, что у тебя, допустим, дома какая-нибудь беда, неприятность, и от этого рассеянно выемку вел. А я сразу накинулся, не по-товарищески. Ну, извернулся, когда твое обиженное лицо увидел. Словчил. Чтобы поправиться, что ли.

Фырин произнес задумчиво:

— Помню случай. Перебежку делал первый раз под огнем и второпях задницу горбом задирал. Так отделенный каску с себя снял и зад мне ею накрыл. Тоже был правильный человек. Не сказал, что я от страха корчусь, обшутил для бодрости.

— Я тоже правильными людьми обученный, — сказал Буков. — Ночью надо было к поврежденному на поле боя танку добраться для его ремонта. А немцы трассирующими снарядами по нему лупят. Говорю старшине: «Давай обождем, пока огонь прекратят». А он мне: «Немцы дураки, нам направление, где танк стоит, подсвечивают. Удобство создают. А ты: „Обождем“. Надо случаем пользоваться». Ну и доползли. А он чего, старшина, опасался? Чтобы немцы окончательно танк не разбили. Поэтому и торопил. А про подсветку для бодрости тоже выдумал.

— Душевный, значит, человек.

— А как же. Человек человеку не фигурой на всю жизнь запоминается, а тем, чем он людям светит.

— Это точно, — кивнул Фырин. Помолчал, объявил: — Но все-таки я тебя через пару месяцев снова вызову.

— Можно, — согласился Буков. — Только оформим на бумаге по всем статьям. — Усмехнулся: — Я лично большой любитель на людях чествоваться.

Но Букову не довелось выполнить свое обещание Игнатию Фырину…

Миллионотонная ледовая лавина ползла с нарастающей силой, сокрушая на своем пути все. Тугоплавкий древний лед с вмерзшими в него валунами мог вторгнуться в русло горной реки, перегороженной бетонной плотиной водохранилища, питавшего всю ирригационную систему долины.

Чтобы предотвратить бедствие, надо остановить лавину, выворачивающую каменные утесы скал, словно ветхие пни. Но это невозможно. Оставалось одно: изменить направление ее движения, расчистить путь для лавины, отвести ее в глубокое ущелье, куда она бы низвергалась, разбиваясь вдребезги.

Военно-инженерное подразделение, подрывники-буровики, горняки, механики, водители были направлены на горный плацдарм, где должно было свершиться сражение с лавиной. И Буков тоже получил назначение туда. Явился он обратно на рудник, отощавший, только через месяц. Как-то смущенно, неохотно рассказывал о себе:

— Ну, погорячился излишне, может, оттого, что увидел армейских молодых ребят, хотел доказать: бывший фронтовик особо себя показать может. Подрывники раскрошили горную массу, так что только разгребай бульдозером на обе стороны. Работа все равно как на дорожной стройке, ничего особенного. Но когда лавина выползла и вроде остановилась в задумчивости: по нашей, специально для нее проложенной трассе ползти или по своему маршруту, — тут ее бомбить с воздуха крепко начали. Ну, я зашелся. Кинулся на бульдозер и начал перед ней последнюю зачистку пути производить. Потом, гляжу, напирает она своим боком на фундамент ретрансляционной телевизионной мачты, сооружение дорогое, и пошел вроде как на таран. Головная часть у лавины так вроде самоходной крутой сопки. Крупногабаритный камень, битые льдины, деревья вывороченные, всякое там намешано. На машину весь этот хлам сыплется, кабину замело, завалило, видимости никакой. Не понять — не то я на нее жму бульдозером, не то она машину волочит. Вспороли потолок кабины и через верх меня вынули. Почти к самому краю пропасти приволокло. Смотрел потом вниз — душа замирала. Хоть, конечно, ребятам чистосердечно руки жал, благодарил за спасение, но уж полностью, как гражданский, совестился. Хорошо, что орденские планки не нацепил. Сошел благополучно за штатского. А лавину что ж, свергли. Натаскали на гору техники. Больше, чем у нас на руднике.

— Почему сразу не вернулся?

— Задержался. Ученые велели после обрушения лавины пролом, для нее проложенный, заделать, железобетонную стенку построили, чтобы ледниковый режим восстановить. Мол, этот год исключительный. А в нормальные нечего зря лавину в ущелье сбрасывать. Вода — ценность государственная. Значит, надо ее беречь. А если в случае чего снова опасность нарастет, в железобетонной стене камеры для взрывчатки имеются. Рвануть, и все в порядке. Снова в ущелье лавина свалится. Не обижают зря природу. Считаются с ее привычками, ну и с хозяйственной выгодой. — Вздохнул, произнес мечтательно: — А вообще там в горах красота выше всякого воображения. Видимость простым глазом, как сквозь стереотрубу с НП. Ну и прохлада приятная. Не то что здесь — пекло. Отдохнул, как на курорте…

То, что Буков в первые же дни в снежных горах простыл, заболел и, скрывая заболевание, работал, самодеятельно лечась только таблетками кодеина, об этом он не счел нужным рассказывать, как и не сказал о том, что вовсе не вгорячах бросился с бульдозером на лавину, а нес на машине дежурство в самом опасном месте, у телевизионной вышки. Погребенный обвалом, он находился больше десяти часов почти бездыханный, сдавленный смятым кузовом бульдозера, пока его выкапывали солдаты инженерного подразделения. Выкапывали из ползущей лавины и освободили лишь тогда, когда головная сопка ее уже приблизилась к обрыву ущелья.

И смущен Буков был вовсе не тем, что его, бывшего фронтовика, выручили молодые солдаты. Его смутило то, как они отнеслись к своему подвигу. Они радовались открывшейся возможности отважного риска, и каждый подробно, но спокойно говорил о своих переживаниях, словно ученик после экзамена по не столько трудному, сколько интересному предмету. А один из них, долговязый, с челочкой, заметил Букову, добродушно улыбаясь:

— Вообще целесообразней было б использовать инерционную силу лавины. Отгребая ее борт, нужно было следовать ее движению, а не идти навстречу ей. Тогда масса лавины, оказывая давление на бульдозер, усиливала бы его мощность. Только и всего.

— Это ты сейчас придумал? — угрюмо осведомился Буков.

— Нет, почему же. Простейший закон механики.

Эти молодые солдаты не испытывали благоговейного восхищения, не удивлялись тому, как за кратчайшее время удалось доставить сюда, в неприступные горы, столько сложной, могущественной техники, проложившей путь лавине в ущелье, чтобы сбросить ее туда.

И когда Буков с похвалой отозвался о работе взрывников, те ответили ему с загадочной ухмылкой, что вообще на крайний случай любое подразделение стратегического назначения могло создать специальный проход для лавины, послав особо сильное средство разрушения с любого дежурного, очень отдаленного боевого поста с точностью попадания плюс-минус три метра.

— Уж очень вы, ребята, какие-то самоуверенные, — огорченно сказал Буков.

— Мы же перед выходом в полевые условия проводили занятия на макете с рельефом данной горной местности, с учетом возможных вариантов применения многих соответствующих технических и боевых средств.

— А если б лед такую силу и скорость набрал, что всех нас тут вдруг завалило б обвалом?

— С самолетов были выброшены на лавину в разных точках передатчики в особо прочных контейнерах. Движение ее на всех этапах под контролем. Внезапность исключена. И бомбардировочная авиация могла провести предварительное обрушение снежной массы до подхода лавины.

— А если б погода не позволила авиации действовать?

— Обрушили бы ракетчики. Для них погодные условия не имеют абсолютно никакого значения.

— Значит, так выходит, — задумчиво произнес Буков. — Все вы считаете себя шибко высокоорганизованной материей, все вам ясно.

— В общих чертах по тактической разработке операции, — пожал плечами солдат.

— А отец у тебя кто? — осведомился Буков.

— Работает в районной ремонтной мастерской сельхозтехники слесарем.

— Фронтовик?

— Конечно.

— Приятно, — сказал Буков.

— Что именно?

— Ну то, что отец у тебя живой, здоровый.

— А вы служили в армии?

— Довелось, — признался Буков. Стал рассказывать с фальшивой живостью: — В нашей роте, понимаешь, знаменитый кот жил. Шерсть рыжая. Отважный, ну просто герой. Артиллерийский бомбовый налет. А он с полным душевным равновесием ходит, о сапоги трется, хвост трубой. А трупных этих крыс, по габаритам больше его, от которых деваться нам некуда, наповал драл. Он только и спасал. Без него пропали б, заели. В генеральский блиндаж кота одалживали. И имя коту дали со званием — Сержант. Но до старшины не дослужился. Немцы атаковали в наших же траншеях — рукопашная, и вот кот-сержант в морду фрицу кинулся, а фашист его с себя сорвал и об землю. Не уберегли кота, такая обстановка, значит, сложилась… и себя многие тоже не уберегли.

Молодой солдат сказал твердо, глядя в глаза Букову:

— Я понимаю вас. Боевые учения — это не то что война. Так?

— Я же только дразнюсь, — взволнованно сказал Буков. — Нам бы тогда хоть половину того, что у вас теперь по боевой технике, даже осьмушки хватило б. Из зависти весь разговор… — Пояснил: — Я хоть и бывший солдат-механик, ходил вокруг вашей армейской техники, которой вы свободно управляете. Получилось, вроде как однополчанина после многих лет разлуки встретил, — я его хлоп развязно по плечу: «Здорово, Ванька!» А он, бывший подначальный мне рядовой, теперь профессор. Понятно? Что я в данной ситуации переживаю… Думал, в армии я и сейчас — вполне, а оказался вроде пожилого родственника. Даже вон пошел таранить борт лавины, а надо было по закону механики ее инерционную силу использовать.

— Героически действовали!

— Героически?! — усмехнулся Буков. — А из башки выпало: всесторонне мгновенно всю обстановку прикинуть. Односторонность допустил. Так считаю! Геройство люди на фронте совершали именно культурно, по-военному грамотно. А я на одном нерве. Значит, позабыть успел, в чем его настоящая суть. Произнес осуждающе: — Все отчего? От беспокойства. Хотел вам, молодым, доказать, какие мы, старшее поколение. А получилось не то.

— Мы боевой листок выпустили с описанием вашего подвига.

— Ну и зря, — поморщился Буков. — Любой инспектор по охране труда разъяснит: не подвиг, а нарушение. — Но сам бережно запрятал этот боевой листок в бумажник. И потом перечитывал, испытывал благоговейное волнение от возвышенных слов, которые столь торжественно звучали в годы войны, прославляя тех, кто бесстрашно жертвовал собой ради других.

XXII

Счастливы те люди, которых работа радует. Те, кому она только в тягость, несчастливы.

Легкое, нежное, еще только теплое пламя восхода окрашивало край неба над бывшей пустыней, но Буков прямо с аэродрома поехал на такси в рудник, томясь жадным нетерпением.

Помощник машиниста экскаватора Коля Чуркин спал на кошме возле машины, намотав на голову одеяло и зябко поджав к животу загорелые голые ноги.

Буков на время командировки в горы впервые допустил Чуркина к длительному самостоятельному управлению экскаватором. И чтобы убедиться, оправдал Чуркин доверие или нет, Буков с озабоченным, как у снайпера на боевом дежурстве, выражением лица осматривал машину. Ковш выскоблен, потертые зубья блестят, но нигде не побиты, не выщерблены. Все узлы смазаны. В кабине аккуратно прибрано.

Потом Буков осмотрел забой. Угол откоса соблюден правильно, состояние подошвы приемлемое, без гребней. Экскаватор стоит без перекоса, прочно опираясь всей поверхностью гусениц на грунт, надежно, устойчиво.

И только после всего этого Буков благодарно и ласково улыбнулся своему помощнику, хотя тот не мог увидеть этой ценной улыбки своего наставника и продолжал спать, не ведая о такой награде.

Буков влез в кабину машины и расположился на сиденье, мечтательно прикидывая, как он начнет брать стружку с откоса, где он приметил выход крупногабаритного валуна. Извлечение многотонного валуна — дело хитрое, кропотливое и не всегда безопасное, если монолит на значительной высоте. Объем и конфигурация валуна обнаруживаются только по мере зачистки. И чем больше валун теряет упор, тем скорее может внезапно низвергнуться. А надо в точно уловленное мгновение подхватить его ковшом и плавно, бережно сдвинуть на подошву забоя. Опустить туда, где бы валун не мешал дальнейшей выемке горной массы, и, кроме того, суметь освободить от него ковш.

Хотя канитель с большим валуном — дело убыточное и отражается на заработке, Букову всегда было приятно вступать в сложное единоборство с огромной округлой глыбой. В памяти он хранил все свои негласные рекорды по извлечению таких тяжестей.

Так же увлекательно было разрабатывать забой в сложных геологических условиях, когда горная масса обретала тенденцию к оползанию и он, как бы чувствуя нависающее движение пластов, вел выемку, хитро, прозорливо угадывая опасность, укрощая ее, управляя ею, вынуждая ее работать как разумную силу разрушения.

Машина для Букова означала большее, чем сказано казенно в ее паспорте: «Одноковшовый полноповоротный экскаватор типа прямая лопата на гусеничном ходу».

Он чувствовал машину как продолжение самого себя. И поэтому, иногда мнительно прислушиваясь к ней, сетовал, как на собственное здоровье:

— Что-то у меня сегодня при перепуске в зубчатых передачах шумок какой-то подозрительный объявился. — Говорил встревоженно, как иной товарищ, потребитель валидола, говорит о своем давлении, о пульсе.

Если комната Букова в общежитии свидетельствовала, что тут живет холостяк, не заботящийся о своем быте, то кабина экскаватора Букова, напротив, выглядела весьма уютно. Нарядный полосатый чехол на сиденье. В железных держалках горшки с цветами. Термос. На стене зеркало и штепсель для электробритвы. Под ногами коврик.

Уборка, смазка машины — обязанность помощника. И когда Буков взял себе в напарники Николая Чуркина, ярко желтоволосого, плечистого парня с мягким широким носом и всегда сердито поджатыми губами, он сказал ему лаконично:

— Чтобы как персональная «Чайка» у министра, все блестело, сверкало. Понятно?

Буков привередливо придирался к Чуркину только по этой линии. Но когда убедился, что Чуркин теоретически машину знает, он стал смело сажать его на свое место и сурово ободрял:

— Покалечить ты мне что-нибудь обязательно должен. Но без этого не научишься. Без неприятностей ни техники не постигнешь, ни правильной линии в жизни. Валяй! Порть мне машину. Но пусть из тебя смелый машинист получится, а не подручный при механической лопате.

Сам Буков уходил дальше от машины, чтобы не слышать скрежета ее ходовых частей, глухих ударов ковша о грунт, отчего у Букова начинала болеть голова, словно стукнул ее теменем о железо. И только после того, как Коля Чуркин наловчился самостоятельно управлять экскаватором, Буков решился передать помощнику свое интимное, сокровенное знание машины, переведя его как бы на высшую ступень, где уже требуется постижение всех тонкостей мастерства. И наряду с этим Буков высказывал ему свои суждения о жизни, так как полагал: подлинный мастер — это человек, который не только на машину, но и на все прочее обязан иметь определенный, твердый взгляд, присущий передовой личности.

Буков говорил Чуркину после чувствительной кинокартины на тему о том, что все со всеми должны быть добрыми:

— Ты, Коля, имей в виду: слово гуманизм для коммунистов не сезонное. Оно — наша сущность и цель историческая. Всем нам желательно, чтобы каждый стал получше во всем. Но вот, допустим, ты зуб у ковша сломал. В чем дело? Техническая беспечность? Не только. Нет уважения к людям. Геологи руду искали? Шахтеры ее добывали? Мартенщики сталь варили? В механическом ее обрабатывали? Каждый на это дело свою жизнь тратил, и никто этой доли своей жизни обратно получить не может. Отдали ее в изделие кому? Тебе! А ты ее испортил! Ну, я, допустим, попрошу, кладовщик выдаст новый зуб, и все. А сознание твое, если оно есть у тебя, прощать тебе не должно! И если оно не прощает, значит, ты гуманист. А ежели списывает, то ты, значит, еще в человека не оформился. И гуманизм для тебя вроде как только скидка, чтобы меньше с тебя спрашивали.

Вот, скажем, война и гуманизм — несовместимо? А в чем он у нас жил? В героизме. Что это значит? Самому кинуться в смерть, когда это дает возможность облегчить товарищам положение в бою. С таким, значит, расчетом, наивысшим, человеческим.

При всем этом, конечно, ненависть к врагу. Но откуда в нас эта ненависть? Опять же от гуманизма. Фашизм — бесчеловечное зло. И вся наша злость нацелена на него беспощадно. Но вот расколошматили мы их. И скажу тебе прямо. Самое трудное было в Германии солдату себя превозмочь. Стать там нужным человеком среди чужих людей, когда дома в тебе невосполнимая нужда.

И когда наши солдаты помогали трудящимся немцам во всем, я тебе прямо заявляю: бессмертие в нашем человеке в чем состоит — в моральной силе коммунизма.

Лучшие люди в Германии, как и везде, — коммунисты, антифашисты. Они нам светили. Но я тебе про один факт расскажу.

Дежурю по комендатуре. Приходит пожилой немец с продолговатой собакой на кривых лапах, вся в рыжих кудрях, ошейник со значками. Немец говорит: «Я антифашист и желаю от вас получать дополнительный паек». Мы от себя их давали бывшим узникам концлагерей.

«Антифашист? А чем докажете?»

Просит кусок сахару, кидает псу. Тот, конечно, на лету хап. А пожилой немец командует:

«Фон… Гитлер!»

Собака сахар тут же выплюнула. «Фон» — значит «от». Выходит, от Гитлера. Ну, смех, конечно.

Немец спрашивает:

«Ну, убедились, что я вот даже животное в антифашистском духе воспитал?»

Что скажешь? Не то нахал, не то жулик. Гнать в шею? А вот мы ему бумагу выписали, чтобы он с этим номером выступал на народе. За каждую чуточку мы тогда хватались, чтобы население от себя могло антифашистскую пропаганду вести. Немцев на немецкий патриотизм вызывали, чтобы они ради своей родины помогали нам восстанавливать хозяйство в городе.

Вот зубного врача-частника надо было уговорить, чтобы он прием больных начал вести. Так мы к нему обратились в высшей степени уважительно: «Сейчас, когда в трудный час Германия смотрит на вас с надеждой, вы не пройдете мимо нужд своего народа, как истинный патриот своей родины». Расчувствовался. Заплакал. Согласился. Собственные медикаменты и инструмент в больницу принес. Стал лечить народ.

Вдумчиво, терпеливо людей искали. Чтобы немцы на немцев же работали вместе с нами. А откуда у нашего солдата этот опыт людей на доверие вызывать, переубеждать? Да из нашей же собственной истории. После революции пришлось многих, не признающих Советскую власть, но не ее лютых врагов, переуговаривать просто народу служить, Родине. И соглашались сначала на этом основании, а потом многие из таких стали выдающимися советскими гражданами.

И Буков снова повторил:

— Отсюда для коммунистов гуманизм дело не сезонное, а вечное, на все времена. Так что ты, Николай, это себе заметь. А то я засек, ты это слово понимаешь как приложение, а не как сущность всех наших дел…

Подобные беседы Буков вел со своим помощником, полагая, что они важнее технических рекомендаций, усваивать которые полно, глубоко может только тот, у кого развито понятие главного назначения труда человеческого, его исторической нацеленности.

И как сам Буков по прибытии на рудник старался познакомиться с особенностями труда всех профессий рабочих рудника, так он и Колю Чуркина понуждал понять особость труда всех других горняцких профессий, утверждая:

— Человек сам к себе добренький. Бывает, без всякого смущения себе промашку простит, спишет. Сам себя кто же обижает? Но труд — это занятие коллективное, совестливое. Допустим, ты свалил на думпкар крупногабаритный обломок к борту. Нарушил центровку. С тебя какой спрос? Дать кубики? Ты их и дал. А вагон идет с перекосом. Шейки осей от перегрузки преждевременно стираются, изнашиваются. Машинист электровоза чувствует… Один думпкар с опасным креном. Ведет состав замедленно… Так от одного личного небрежения по всем звеньям потери.

Самые лучшие — это те, у кого зоркости хватает при своем труде обо всем пространстве страны думать. Это и есть высшая человеческая квалификация при любой профессии.

Попросту называется — по-коммунистически работать. И за себя, и за всех — тогда эффект! Тогда ты личность!

* * *

Не потому, что на фронте мужчин было много, а женщин мало, — всю жизнь Буков сохранял застенчивое, благоговейное чувство к женщине.

Шагая по освобожденным пространствам разоренной фашистами земли, он видел безмолвный героизм женщин, ютящихся с детьми у печных остовов в шалашах из всякого хлама.

Буков был убежден, что, воюя «на всем готовом», солдаты невосполнимо задолжались перед нашими матерями и женами. Он не терпел развязных разговоров о женщинах. Говорил Коле Чуркину:

— Насчет равенства мужчин с женщиной… Ну, это еще как сказать… Поначалу следовало историческую подлость подправить. А с ходом нашего времени надо женщинам особые привилегии выдать, как им и положено, за то, что они даруют жизнь новым людям. Их, значит, в себе вынашивают. И чем лучше им жизнь обставить, тем в дальнейшем получше люди будут получаться…

Вот, к примеру, мой отец всего три класса приходского прошел, кочегар, а как рассуждал? «Плохое о женщинах эксплуататоры специально придумывали, чтобы им за равный с мужиком труд платить меньше». До того как я на свет родился, он мою мать Нюркой звал. Или Морковкой за румянец. А как на свет я объявился, стал до конца своей жизни обращаться к матери на «вы» и по имени-отчеству. Из благодарности за потомство.

Учти, мы, мужики, по одной смене вкалываем, а все трудящиеся женщины по две. Одна смена на производстве, а вторая смена по быту — дома. И еще не известно, какая тяжелее.

Когда электрик Шумилов, ремонтируя кабель экскаватора, подмигивая Чуркину, стал нести похабщину про укладчицу пути Марфу Пчелкину, Буков подошел к Шумилову и, зачерпнув горстью песок, приказал:

— А ну, раскрой свою помойку.

Произнес гневно:

— Скотина ты!

Электрик выплюнул песок себе под ноги, вытер лицо, но больше ни на что не решался. Он не раз видел, как Буков после работы становится под дождевальную установку. Видел его нагую статную фигуру, оплетенную, словно сыромятными ремнями, тугой, резко выпуклой мускулатурой, синеватые морщинистые углубления на груди и боках — следы ранений. Связываться с таким Шумилов не решился.

…Когда Николай Чуркин скинул с головы одеяло в увидел Букова, лицо его расплылось в блаженной детской улыбке.

Буков, притворно хмурясь, осведомился:

— Ну, как дела?

— В соответствии, — сказал Коля. — А у вас как, ничего? — Признался: Все думал, как бы вас там лавиной не зашибло. На радиостанцию бегал, спрашивал, как вы.

— Сознательные люди за плотину тревожились, чтобы ее не свалило, упрекнул Буков, — а ты пустяками людям головы морочил.

— Раз вы целые, значит, плотина тоже, — пояснил Коля. — Я так считал.

Буков погладил лицо ладонями, чтобы помешать лицу улыбаться, сообщил деловито:

— Расположение сортов руд по горизонтам засек. Ты делай выемку, а я ее погляжу со стороны.

И хотя Букову томительно хотелось самому начать немедля разработку забоя, он вылез из кабины, присел на габаритный кусок породы. И долго, внимательно наблюдал за работой своего помощника. Мысленно дублируя каждое его движение, испытывал такое же утомление, будто сам работал. Уставал от этого больше, чем когда работал сам. Но на душе у него было хорошо, и не только потому, что он остался доволен Чуркиным, но и потому, что вспоминалась ему недавняя сонная блаженная улыбка, с какой Чуркин его встретил.

Тяжелый зной густел и жег все сильнее. Осыпались с откосов со звоном куски твердой породы. Но казалось, что этот звон исходит от солнечных лучей, раскаленных, жгучих, как нагретый металл.

Наблюдая уверенные, неторопливые движения Чурки-на, по своей сноровке подобные его собственным, Стенай Захарович Буков все больше убеждался, что молодой рабочий стал настоящим мастером. Событие, которое он считал самым важным и, увы, не всегда у нас еще должно высоко отмечаемым, хоть и равно оно рождению нового человека.

По вопросу о роли личности в истории написано и сказано много научно всесторонне обоснованного. В большом производственном коллективе роль личности тоже очень велика, даже если она, эта личность, не водружена на высокий должностной пьедестал.

Самое прочное, незыблемое положение занимают те люди, которые почитаются мастерами своего дела. Это их персональная вышка, откуда все много виднее.

Хотя рабочее пространство Букова — всего лишь забой — территориально как будто не великое, но на высоте своих личных производственных достижений он выглядел как фигура значительная. И молодые ребята-инженеры тянулись к Букову, зная, что он со своим титулом передовика может обсудить тот или иной серьезный вопрос о начальством на любом уровне.

Но не только это привлекало их к Букову. Буков относился к людям с неутомимым любопытством, что свидетельствовало о его неистощимой душевной молодости. Часто Буков зазывал молодежь к себе в «чертог для холостяков», где он был обеспечен отдельной комнатой. Самолично изготовлял закуску. Даже наловчился готовить плов не хуже местных прославленных кулинаров.

Буков снисходительно, но вместе с тем несколько иронически относился к их резкой, насмешливой манере разговаривать о чем бы то ни было. Эти молодые люди словно щеголяли ею.

Технолог Леня Кудряшов рассказывал, иронически усмехаясь:

— Вхожу в кабинет его величества. По рассеянности забыл придать лицу торжественное, почтительное выражение. И вдруг сварливый голос, словно из унитаза: «Ваше предложение возвращено как неприемлемое…»

Катаклизм. Мир гибнет.

Смотрю мечтательно в потолок, будто в звездное бездонное небо, спрашиваю сладким голосом: «Кем возвращено?»

Он мне: «Вы не волнуйтесь».

Я ему: «На конкурсе неврастеников у меня шансов нет».

Он мне с упреком: «Нескромно себя ведете, товарищ Кудряшов».

Я ему: «Интеллектуальная скромность не лучший показатель!»

Он словно вату жует: «Надо еще подработать, посоветоваться».

Я ему: «У меня под штанами уже кровавые мозоли. Но питаться чужими мыслями не привык».

Он: «Жаль».

Я ему: «Не истязайте своих слезных желез».

Пленительно улыбнулся, вышел. На душе мрак и туман.

Посмотрел на Тосю, его секретаршу. Предмет неодушевленный, но круглые коленные чашечки впечатляют. Спрашиваю: «Могу рассчитывать хотя бы на улыбку?»

Она мне: «Опять вы, Леня, Кузьму Авдеевича раздражили?»

Я ей научно обоснованно: «Раздражители стимулируют умственную деятельность».

Предложил самоотверженно щедро от себя в дар сувенир — гадюку в формалине. Редчайший экземпляр. Поймал, рискуя собственной жизнью. Отвергла. Ушел на прямых, гордых ногах. В скорби и отчаянии. Но на лице исторический оптимизм.

Буков выслушал без улыбки, сказал хмуро:

— Смешно. У тебя талант! На вечерах самодеятельности мог бы выступать.

— Непризнанный гений, — вздохнул Кудряшев. — Брызжу юмором!

— Но твой проект — дело серьезное. Не для эстрады.

— Я же знал, откажут! Так что же? Должен в печальной позе кладбищенского монумента отказ выслушивать?

— Не убедительно ты себя Кузьме Авдеевичу показал, — упрекнул Буков, как чижик себя вел.

— А каким ему ни покажись, у него всегда недоверчивое, вопросительное выражение. Мол, кто ты такой? Сам плешивый, зябкий. Говорит с тобой и все время на телефон косится. Вдруг высшее начальство позвонит?! Пуганый…

Буков откашлялся, сказал негромко:

— Вот надо было железнодорожную ветку спрямить. Для этого ущелье засыпать. Тридцать семь миллионов кубометров грунта. Доложил начальству. Московские товарищи против. Кузьма Авдеевич попросил принести школьную доску и начал на ней мелком цифры писать. Молча, скромно так. Потом подвел черту. Итог написал. Руки платочком вытер, глазами на доску повел, улыбнулся.

А что на доске получилось? Одна выгода. Ущелье одновременно для отвала породы используется, а не только для спрямления ветки. Твой проект он уже два месяца изучает после работы, по ночам, дома. Высчитывает экономически.

Вы что любите? Вы идею любите. А ему еще важно, во что она обойдется.

— Я не знал, — смутился Кудряшев.

— Ну, допустим, не знал. Но Кузьму Авдеевича как личность ты обязан знать. — Произнес досадливо: — До черта всяких книг читаете, а для чего? Для удовольствия? Книга хорошая для того пишется, чтобы вроде как заочно научиться разных людей понимать. Их жизнь. Вот возьмем — Кузьма Авдеевич! Сейчас он, верно, сутулый, плешивый, нос сизый, лицо пегое. Самокрутки курит, на руке браслет магнитный против давления. Но он в первую пятилетку, когда тебя самого еще в проекте не было, на грабарке работал. С одного гребка беру столько грунта, сколько он за весь свой рабочий день брал. Лопату в барак уносил, на койку клал и с ней спал в обнимку. Боялся, чтобы не сперли инструмента. Цемент тогда все равно как муку берегли, которой на хлеб не хватало. А приходит к нему вроде меня самого тип, жалуется: «Посуда думпкара мала, в сто тонн емкости!» Требует, как и вы, только вежливо, уважительно. Жизнь Кузьмы Авдеевича вся в Средней Азии. Верил, что пустыня когда-нибудь людям свое богатство отдаст. Он смело и дерзко за свою веру боролся. И сейчас он такой же смелый. Но у каждого своя манера на смелость. Один, бывало, в атаку без оглядки идет. Орет, бодрит себя и других, и это тоже полезно в бою. А другой молча, чтобы дыхание сберечь, — тоже правильно. — Помолчал, задумался. — Вот ты, Леня, задорно себя с Кузьмой Авдеевичем вел, точнее, нахально, ну, скажем, только вызывающе. А на что вызывающе? Мол, ты не такой, как он? Верно, еще не такой! Присадок твердых в тебе маловато. Ты на него обиделся, а он на тебя нет. Говорил мне: «Кудряшов — перспективный паренек. Другой бы скис, увял. А он распетушился. Значит, можно на него рассчитывать. Дотянет проект!» Худое в тебе мимо себя пропустил, как мусор, а стоящее засек.

— Ну и что теперь будет? — удрученно спросил Кудряшев.

— Если ты в проекте не все обсчитал, знающие помогут. А вот то, что ты в Кузьме Авдеевиче такой грубый просчет человеческий допустил, такую ошибку резинкой не сотрешь. Это я по себе знаю: проскочишь вгорячах мимо хорошего человека, вначале будто ничего, а потом чем дальше, тем больше чуешь в себе самом — чего-то не хватает, и не поймешь чего, а все же не хватает. Человек среди людей живет и ради людей, какие они есть. Не выдуманные, а самые настоящие… И все разные и в основном на всеобщее главное нацеленные…

В одиночестве Буков любил бродить вдоль борта котлована рудника, наблюдая, как в обширном небе многоцветно, бесшумно прогорает закат, окрашивая пространство в тончайшие оттенки солнечного увядания, и небо, когда исчезнет солнце, долго еще пропитанное его свечением, прозрачно светится бездонной глубиной. Он предавался размышлениям, медленным, неторопливым.

Вспоминал, как и почему остался жив, когда рядом погибали получше, чем он, люди, которые могли бы жить с большей пользой для других, потому что та часть их жизни, когда он был с ними вместе, сделала его самого лучше, чем он был.

Вспоминал, как здесь, на вскрышных работах, когда начались песчаные бури и дышали пылью, будто раскаленным пеплом, и днем в желтых гудящих песчаных сумерках работали с прожекторами, и машинное масло, забиваемое песком, твердело, — как, накрывшись брезентом, в горячей духоте приходилось разбирать узлы машины, удаляя из них вредную, засоренную песком смазку. Глаза, натертые песком, воспалялись, веки набухали. Кожа зудела, сохла. Песчаная буря заваливала выработки. И думалось, что преодолеть ее невозможно. Но Буков говорил с усмешкой:

— На фронте, вот где доставалось после артналета. Завалит людей заживо, выкапывали. А здесь что! Обмахнулся веничком, и все.

Потом, когда началась разработка рудного тела, но еще не было дождевальных установок, кондиционеров в кабинах экскаваторов, Буков с гордостью отмечал:

— Вот те, кто на вскрышье были, те себя показали, а теперь все равно как в помещении работаем, не дует.

«Значит, что? — думал Буков. — Значит, так всю жизнь получается. Ободряешь себя людьми, теми, которых знал, и теми, которых знаешь теперь. Человек, он не сам но себе вперед тянет, а со всеобщим людским течением. На главном русле жизни, которое народ себе сам прокладывает…»

Неоглядно простиралась сухая пустыня, проросшая жестким, как металлическая стружка, кустарником. Возвышались надменно силуэты гор, залитые сверкающими ледниками.

У ног Букова пустыня круто обрывалась, подобно гигантскому кратеру, который собственноручно, аккуратно сделали люди, извлекая из земных недр богатство.

Стоя у края котлована, Буков смотрел на ниспадающие уступы рудника каждый раз недоверчиво и изумленно, будто не он сам вместе со своими товарищами-горняками проложил их, а другие — дерзкие, сильные, могущественные — свершили это.

Вершины гор еще были в солнце и блистали розовой ледяной эмалью, когда уже вся пустыня погрузилась в сумрак. Но с уступов котлована, со дна его исходило электрическое сияние — так люди, летящие в самолете, ночью видят во мраке огни большого города.

XXIII

По выходным Буков старался полностью предаться отдыху. Утром заходил в парикмахерскую. Терпеливо дожидался своей очереди.

Сев в кресло, говорил мастеру:

— Давай весь комплекс.

Закрывал глаза, спрашивал:

— Ну скоро?

Не взглянув в зеркало, шел к кассе расплачиваться.

В широко остекленном кафе «Спутник» завтракал, испытывая некоторое стеснение оттого, что из-за прозрачных стен рождалось ощущение, будто он принимает пищу вроде как артист на сцене и все на него смотрят.

Обходил четыре этажа универмага «Мир», разглядывал товары, обсуждал их качество с покупателями. Но сам ограничивался только покупкой пары носков, которых у Букова имелась значительная коллекция.

— Ноги, — рассуждал обычно Буков, — для рабочего первейшая забота и для солдата тоже. Подпреют или потертость появится — и ты не только хромаешь, но уже настрой души не тот. Бодрости нет, выправки.

Отправлялся в кино на дневной сеанс.

Обедал в кафе «Молодежное», поскольку там всегда имелось свежее пиво.

И уже после этого шел на стадион, где терял всю свою солидность, переживая несдержанно и шумно, как бы выражался, «на полную железку», любое спортивное состязание. В спортивной терминологии Буков не был достаточно осведомлен. Но, обсуждая с соседями все топкости борьбы, проявлял исключительную проницательность психолога и знатока. Буков увлеченно и страстно следил за состязаниями, за поведением игроков. Он воспринимал все это как красивую, азартную, бескорыстную работу ради собственной радости и радости других людей, любующихся грациозной сноровкой спортсменов, соучаствущих с ними в борьбе, восхищающихся их удачами и огорчающихся промахами.

Кроме всех этих бурных переживаний, «полирующих кровь», как признавался Буков, ему доставляло особое удовольствие узнавать в спортсменах тех рабочих, с которыми он был знаком, и делать для себя как бы особое полезное открытие, подтверждающее его собственные, еще недостаточно четко определившиеся их характеристики.

Когда помощник машиниста Колесникова Алексей Пташкин в барьерном беге, зашибив о препятствие ногу, превозмогая боль, все ж таки хоть и третьим, но достиг финиша и потом, сильно хромая, припадая на поврежденную ногу, ковылял в раздевалку, Буков про себя отметил, что пора выпускать этого волевого парня на самостоятельную работу.

Но когда на пятисотке, обгоняя у финиша, водитель самосвала Тимохин толкнул плечом другого бегуна, оттеснив его за бровку, Буков, вздохнув, произнес вслух:

— Вот во всем он так. Нагрузили рудой машину, а он мчит, и вся дорога кусками потом усеяна.

Вскочив, Буков заложил в рот два пальца, негодующе засвистел, и весь стадион разделил его негодование, не ведая главных корней этого негодования, известных только Букову.

И то, что лучший машинист экскаватора Сережников легко обыграл в таком изящном и тонко расчетливом виде спорта, как теннис, инженера Безуглова, Буков не видел ничего такого особенного. Пояснил рядом сидящим:

— Этот Сережников хоть и машинист и работа у нас тяжелая, но он без полгода инженер. В общественном конструкторском бюро — фигура. Видали, как четко по мячу лупит? Баллистика! А она на чем? На одном расчете держится. У нас на батарее студент бывший служил, так он на орудийном щите сначала мелом все предварительные выкладки запишет, а потом только, поглядывая на них, огонь ведет, что ни залп — попадание. В панораму глядел для удовольствия, полюбоваться на результат.

Говорил мечтательно:

— Красиво рабочий народ у нас в спортивном снаряжении выглядит. Ну прямо живые статуи. Значит, сейчас, при механизмах, труд фигуру не портит. А при дальнейшей автоматизации без физкультуры не обойтись.

Но сам Буков спортом пренебрегал. Объяснял:

— Я уже старый.

На улицах поселка вдоль тротуаров всюду посадки роз.

Буков, гуляя, рассуждал:

— У всякого времени свои возможности. Для прохожих сейчас эти розы нормальные насаждения местной растительности, а вот мы, бывало, на фронте брустверы на траншеях овсом засевали для маскировки и для красоты тоже. И очень жалели, когда снарядами зелень портило. А тут вот днем в жару поливочной машиной обрызгали кусты. Капельки воды, остающиеся на листьях после такого полива, собирают солнечные лучи, как все равно махонькие увеличительные стекла, и обжигают растение. Значит, допущена глупость.

В нашем подразделении солдат, бывший лесник, служил. Так он, как начнут деревья валить для блиндажных накатов, на своих с винтовкой наперевес со слезами кидался, если не спелое дерево валили, а такое, которому еще жить и жить следует. Так ротный, вместо того чтобы этого солдата как следует прижучить, старшим его назначил при заготовке накатов. Вот что значит уважать природу во всех случаях, даже тогда, когда неизвестно, сколько тебе самому отпущено дней, а может, часов жизни!

Вечером Буков шел в клуб и там играл на пиво в шахматы, ради умственной гимнастики.

Постоянным партнером у него был Кудряшов.

Буков говорил, задумчиво глядя на доску:

— Ты меня с моим ходом не торопи. Глубокомысленно привык все обдумывать, не как ты! Тебе на что следовало бы курс держать? Надо мощности горнодобывающей техники усиливать, а численность людей этим сократить. Вот где выгода. А ты только с одной стороны на дело смотришь. Правильно, но не окончательно.

Ты докажи счетной машиной: мощная техника добычливей выходит, доходней. Она оптимальная. А когда ты свою кибернетику на старую технику ориентируешь, это все равно что на тачку спидометр ставить. Ты только по профилю своего института борешься. Думаешь, плохие люди, сопротивляются, не принимают дельных предложений. Вовсе нет. Старая техника сопротивляется. Вот твой главный противник, по нему и бей. Доказывай.

— Так вы что, против?

— Зачем? За! Но надо во всем комплексе вопрос ставить. Вашему одному проектному бюро это невмочь. Выходите на головной институт совместно, во взаимодействии всех наших подразделений производственных. Тогда это будет сила.

Ты вот и в шахматах на два хода вперед мыслишь. Туру конем свалить. А я пешечками, пешечками твоего коня, между прочим, могу скушать, но побрезгую, ради стратегического превосходства.

Вздохнул, отхлебнул пива, сообщил: — На парткоме вчера решение приняли — поддержать применение математических методов и вычислительной техники для оптимального планирования транспортных работ и горных при добыче различных сортов руды. Но с одним моим критическим замечанием: чтобы мощность добывающей техники и транспортных емкостей тоже была оптимальной.

Прикрикнул строго:

— Нервный ты тип, вот кто! Садись обратно. Терпи. Через пять ходов унижу. — Заметил сердито: — Ты меня своими вспотевшими руками за руку не хватай. Это Кузьма Авдеевич предложил. А я что, сидел в сторонке у окна, курил втихаря в форточку. Только слушал.

Перед тем как лечь спать, Степан Захарович Буков самолично выгладил брюки выходного костюма, вычистил ботинки, постирал носки, завел будильник, повесил на спинку стула спецовку, рядом поставил брезентовые сапоги, погасил свет и некоторое время посидел у открытого окна с грустным, меланхолическим выражением на лице, какое бывает у человека, когда он остается наедине с самим собой.

* * *

С определенного момента горняки заметили, что Буков вдруг повадился в свободное время кататься на электровозе. Вначале предположили, что в основе тут лежит чисто производственный, деловой интерес к железнодорожному рудничному транспорту, от четкости работы, которого все машинисты экскаваторов зависят.

Но потом обнаружилось: почти всю сырую, дождливую зиму Буков сопровождал машиниста электровоза до дому на некотором почтительном отдалении. Летом ходил с машинистом электровоза рядом. Но уже к осени стал робко брать девушку под руку.

На работу он приходил уже не в спецовке, а в костюме, переодевался в забое, а костюм укладывал бережно и ящик под сиденье.

Однажды директор рудника и главный горняк комбината явились в забой, вызвали из машины Букова и стали жать руку:

— Поздравляем, товарищ Буков, сердечно, от всего коллектива комбината!

Буков смутился, покраснел, зашаркал ногой, произнес, осипнув от волнения:

— Мы, конечно, еще официально не объявлялись, но день уже назначили. Так что приглашаю от своего лица и от Мусиного тоже.

— Ты о чем? — обиделся механик карьера. — Мы тебя с указом, с высшей наградой! Женишься, что ли? Ну и пожалуйста. Тоже приветствуем. В комплексе, значит…

Ученые утверждают: психика человека — это совокупность воли, настроений, чувств, эмоций, привычек, черт характера, мировоззренческих взглядов.

По моему личному убеждению, Степана Захаровича Букова можно, не сомневаясь, причислить, на основании его поведения во многих критических моментах жизни, к личностям психически выносливым, стойким.

Но тут он, хотя пламя зноя даже в тени было нестерпимым, зябко поежился, поспешно застегнул пуговицы на воротнике спецовки и вдруг вытянулся, замер, держа руки по швам, вздернув подбородок и устремив взор на обрывистый трехсотметровый борт родного карьера, зашевелил беззвучно губами. Хрящеватый, острый кадык его судорожно задергался, но что он хотел сказать, так никто и не услышал. Коля Чуркин принес в кружке воды. Буков пил ее как лекарство, морщась, проливая на грудь. Потом утерся, произнес, запинаясь, взволнованно:

— Сразу меня как бы на третью скорость переключило, тут и того… Растер шею, откашлялся. — Вы уж простите.

От радости всем по очереди пожал руки, заторопился, полез в экскаватор, объяснил:

— Порожняк подходит, я извиняюсь.

И пока Буков загружал думпкары, машинист электровоза выглядывала в окно и улыбалась экскаватору Букова. Закончив погрузку последнего вагона, Буков дал сигнал, с электровоза ответили сигналом. Состав покатился, нагруженный, как всегда, тщательно и аккуратно, на полные емкости. И только теперь Буков получил возможность помахать свободной рукой будущей своей супруге… Произнес опечаленно:

— Информировать-то я ее не успел.

— Сейчас по всему руднику и по комбинату динамики оповестят! Вот, слышишь?

Буков, опустив голову, слушал, как торжественно гулко произносят слова указа, звучавшие в котловане карьера по-особенному мощно. Потом он поднял голову, оглядел уступы, подобные гигантским ступеням, ведущим в величественное здание. Вспоминал ли в этот момент Буков огненное пространство войны, которое он прошел вместе со своими товарищами, думал ли он о том, что именно в нем самом прижилось от них и продолжает жить в нем и будет жить, хотя их самих уже нет? Не знаю. Скорей всего, да, думал…

Страну нашу вызвездило хорошими людьми на всем долгом и трудном пути ее истории. Они нам и светят при всех — и хороших, и плохих обстоятельствах жизни, при любой, так сказать, погоде. Светят неугасимо.

― ПЕТР РЯБИНКИН ―

I

Петр Рябинкин женился на разметчице Нюре Охотниковой перед самой войной. Был он в ту пору тощ, долговяз. За отсутствием растительности на верхней губе, отращивал на висках продолговатые бачки. Стесняясь своей юности, пытался говорить сипло, басом.

Но стоило взглянуть на его увесистые, по-взрослому мясистые кисти рук с сильными, как у пианиста, пальцами с коротко, как у хирурга, обрезанными твердыми ногтями, сразу становилось ясным, что это серьезные руки мастерового человека.

Ботинки он носил сорок пятого размера, разряд имел седьмой — токаря высокой квалификации.

Для постороннего Нюра Охотникова — так, обыкновенная блондинка, средней упитанности. Для Рябинкина его Нюра подобна стремительно бегущей сверкающей реке, для которой нет достойных ее берегов.

Чтобы не показывать, какой он по сравнению со всеми другими самый счастливый, стараясь скрыть от людей свою ошеломленность счастьем, Рябинкин пытался выглядеть огорченным бытовыми заботами. Степенно советовался с пожилыми, опытными рабочими, где и как можно удачливо приобрести необходимый для семейной жизни инвентарь. Выслушивал советы, высказывал свои деловые соображения. И вдруг по внезапному наитию купил на всю получку в комиссионном магазине поразивший его своим великолепием старинный потертый ковер, в скатанном виде подобный свергнутой тяжеловесной колонне.

Ковер, конечно, не мог уместиться в десятиметровой комнате, предоставленной чете Рябинкиных в заводском общежитии для семейных, даже если бы покрыть им не только пол и стены, но и потолок.

Это свидетельствовало о том, что Петр Рябинкин, испытывая головокружение от успехов в личной жизни, обладая безошибочным глазомером станочника, способен был совершать грубые ошибки, когда дело касалось предметов быта.

Петр предложил Нюре отрезать от ковра столько, сколько позволяет жилплощадь, остальное отдать соседям.

Нюра не позволила портить вещь.

Она сменяла ковер в комиссионном магазине на детскую никелированную кроватку с сеткой по бортам и в придачу к ней еще большой эмалированный таз.

Увидев эти предметы, Рябинкин растерялся и ослабел от радости. Он молча многозначительно улыбался.

Нюра была вынуждена строго объявить: пока она никакого ребенка в себе не чувствует. Но если когда-нибудь для ребенка что-нибудь понадобится, надо все иметь заранее, наготове, что она и сделала, как она выразилась, «на всякий пожарный случай».

При посторонних Рябинкин говорил с женой негромко, снисходительно-покровительственным тоном, так, как разговаривал с ним фрезеровщик Алексей Григорьевич Трушин, когда Петр поступил к нему учеником после окончания ФЗУ.

Но Нюра, тоже бывшая фабзаучница, сама проходила ученичество у Трушина. Легко угадав, чьей манере подражает супруг, она все-таки не нашла нужным обнаружить свою догадку, полагая, что на людях ей приличней притворяться смирной перед мужем. Зато, когда они оставались одни на всех своих десяти метрах жилой площади, тут она всегда была властной повелительницей во всем…

Еще задолго до женитьбы у Петра Рябинкина с Нюрой Охотниковой сложились вполне товарищеские отношения.

Но Рябинкин от юношеской застенчивости держался с ней грубовато и слишком по-приятельски, а Нюра от гордости, присущей ее характеру, вела себя с высокомерной задиристостью. В силу таких обстоятельств возникшее у них чувство долго оставалось невысказанным. И чем благодушнее и по-приятельски простецки относился Петр к Нюре, тем невозможнее для них обоих становилось высказать свои чувства.

Томясь от этой ими же сооруженной преграды, они стали раздражительными, обидчивыми, и, возможно, так ничего бы у них и не вышло, если бы не комендантша заводского общежития для семейных, пожилая, крикливая, с подбритыми бровями.

Однажды комендантша оказалась рядом с ними в кино. Обернувшись к Петру, она сказала:

— Ты, Рябинкин, стахановец! Так поимей в виду, комната у меня в общежитии освобождается. — Небрежно кивнув на Нюру, заметила: — И если, допустим, хоть с этой на неделе распишешься, можешь получить от меня ключ и комплект постельного белья, как полагается.

Рябинкин похолодел и ничего не ответил, а тут он еще почувствовал, Нюра отодвинула плечо.

Спустя два дня Нюра нагнала его в проходной и осведомилась, нервно усмехаясь:

— Ну как, выручить тебя или нет?

— Ты о чем?

— Да насчет жилплощади. — Прижав ладонь к карману жакетки, заявила: Вот! Даже паспорт прихватила. Мне его штампом загсовским заклеймить для приятеля не жалко.

— Ладно, — сказал Рябинкин, сжимая задрожавшие губы. — Спасибо, добавил с трудом. — Без формалистики обойтись нельзя. Придется, раз такой случай подвернулся…

И они пошли рядом, не глядя друг на друга. И лица их были насуплены, и только глаза лучились, и каждый из них чувствовал это свечение своих глаз, и оба испытывали одинаковую тревогу, что это сияют только глаза одного из них.

Как-то в цехе питания фрезеровщик Трушин подошел к столику, за которым сидели супруги Рябинкины.

С левой руки у них по порции первого блюда, с правой — по две порции второго блюда, посередине — по два стакана компота и еще по бутылке ситро.

— Заправляетесь, — сказал одобрительно Трушин. — Пируете. — И почти было улыбнулся жесткой щекой, но меткий взгляд его приметил на шее у Нюры ожерелье, блестевшее металлом, как ошейник. Трушин нахмурился, лицо его приняло брезгливое выражение, и он сказал сварливо: — Все вы, нынешняя молодежь, живете, будто иждивенцы у Советской власти, учат вас даром, общежитие предоставляют, спецовки выдают бесплатно, получки все равно как у людей, а положительности в вас нет.

— То есть как это нет? — спросила тихо Нюра. — Мы же работаем. Петя, например, даже стахановец.

Но Трушин только пренебрежительно махнул рукой и отошел, прихрамывая на простреленную во время гражданской войны ногу.

Рябинкины сочли этот упрек Трушина хотя и не очень справедливым, но возможным, так как и без Трушина испытывали некоторое смущение оттого, что они сами по себе очень счастливые и все у них есть.

Завод, на котором работали Рябинкины, в силу возникшей военной угрозы перешел на удлиненный рабочий день, кроме того, приходилось оставаться на сверхурочные, нормы все увеличивались, но заметного изнурения от тяжелого труда они не испытывали, так как этот напряженный труд сопровождался частыми гордыми радостями, когда их награждали грамотами, премиями, называли их имена на собраниях.

Рябинкины так увлекались возвышавшим их рабочим почетом, что воспринимали его не как заслуженную награду, а как личное праздничное удовольствие.

Рябинкины были убеждены в том, что им досталась легкая, исключительно хорошая жизнь.

На займы они подписывались с таким чувством, будто возвращают государству лишь то, что перепало им лишнего. Нужно, конечно, учитывать: Рябинкины — бывшие детдомовцы, продолжение детдома — интернат фабзавуча, где привычка считать себя членами многодетного семейства только упрочилась, а коммунный быт порождал неприязнь к вещепоклонству.

Это же коммунное бытие сделало их неспособными к одиночеству и внушило простодушное, простецкое отношение к людям, что вначале в коллективе цеха было неправильно понято как проявление незрелости.

Приметив на заводе друг друга, они, словно дальние родственники или земляки, естественно, почувствовали взаимное тяготение друг к другу. И женились они, пожалуй, от непривычки к одиночеству, от желания быть подольше вместе, потому что были понятны друг другу. И такого могло вполне хватить для супружества.

В тот первый день, когда они вошли в свою комнату заводского общежития для семейных, Нюра, не снимая жакетки, покорно уселась на еще не застланную койку. Она сидела, плотно сжав колени, и на лице ее было выражение горестной, жалобной готовности. Петр подошел, она закрыла глаза, веки ее дрожали. Петр наклонился и поцеловал, промахнувшись, в подбородок. Она откинулась, вытирая машинально подбородок тыльной стороной ладони.

И потом им было только неловко, конфузно, совестно, и это долго не проходило.

Как-то, ковыряясь в подошве ботинка шилом, Петр уколол себе палец; поморщившись, он замотал пальцем, как балалаечник. Но Нюра при этом так болезненно, так отчаянно вскрикнула. И этот ее крик как бы вдруг открыл им, кем они стали друг для друга, ошеломил и озарил своим только теперь осознанным счастьем.

И с того мгновения Нюра стала для Петра не просто девчонкой-приятельницей, на которой пришлось жениться, если иначе нельзя всегда быть вместе, а тем единственным высшим существом, которое обладает способностью вместить твою боль, радость, как бы быть одновременно тобой и собой. Их неуверенная любовь перешла в душевную взаимозависимость, обрела торжественную, таинственную власть над ними. И они думали, что постигшее их счастье есть нечто исключительное, неведомое другим в даже слишком велико для них самих и что за него надо безотлагательно и безмолвно расплачиваться, чувствовали себя в долгу перед всеми людьми, лишенными такого счастья.

Трушин засек: Петр Рябинкин систематически подсовывает свои обработанные детали соседу по станку Чишихину, который до этого не вытягивал нормы, и, когда кассир выдавал получку, Чишихин стыдливо и поспешно накрывал ее ладонью, чтобы другие не видели, какая она тощая. Также Трушин имел информацию о том, что Нюра Рябинкина, оставаясь на вторую смену, наряды за эту смену заполняла не на себя, а на Егоркину, которую бросил муж, и Егоркина являлась на работу заплаканная, с дрожащими руками, что для разметчицы — гибель.

Хотя у Нюры кроме ожерелья, похожего на ошейник, еще завелись серьги, похожие на блесны, и Трушин ехидно не раз у нее осведомлялся, клюет ли на них щука или только такие пескари, как Петька, к судьбе своих бывших выучеников он относился ответственно и внимательно. Трушин не без основания считал себя человеком прямым, неспособным на всякие там хитрые подходы, и он сделал так, как свойственно было его натуре: пошел в литейную, где работал муж Зины Егоркиной, Владимир Егоркин, отозвал его в сторону, спросил:

— Ты меня, Егоркин, знаешь?

— Знаю, — сказал Егоркин.

— Так вот, — сказал Трушин, — я в твои семейные дрязги лезть не собираюсь. Но как член завкома предупреждаю: если у твоей Зинки будут снова руки на работе трястись, я над тобой такой товарищеский суд учиню, что ты на нем еще до приговора сомлеешь.

— Я ее рукам не хозяин, а ты мне не инстанция, — ответил Егоркин.

Трушин побагровел, но тут же прибег к спасительному средству, как к тормозу. Закурил, потом произнес неожиданно кротко:

— У меня, Володя, против твоего семейного стажа еще дореволюционный опыт, скажу: если у женщины руки трясутся, значит, ее сильно обидели, по самому сердцу.

— А как она меня? Ты этого не знаешь! — горестно воскликнул Егоркин.

— Стоп, — сказал Трушин и приказал: — А ну закрой глаза. А теперь вытяни перед собой руки. Все! — объявил Трушин.

— Что все? — спросил Егоркин.

— Явственно, что ты не переживаешь. Если б переживал, пальцы бы трепыхались. Проверка точная, по медицинской науке. В медпункте так на нервность испытывают. По закону. Значит, я констатирую факт. А против фактов переть не выйдет.

— Поймал, да! — презрительно сказал Егоркин.

— Я тебя не ловить зашел, а посоветовать, чтоб ты упущение не совершил.

— Какое такое упущение?

— Не упустил бы человека, который без тебя не может…

Спустя некоторое время, встретив Трушина, Егоркин сказал:

— Тебе с меня причитается, Алексей Григорьевич. Понятно?

— Понятно! — сказал Трушин.

А с Чишихиным Трушин даже не стал разговаривать, провозился полсмены с наладкой его станка, вторые полсмены молча простоял за его спиной, изредка жестами указывая, что следует делать при окончательной доводке. Потом пересчитал обработанные Чишихиным изделия, объявил:

— Норма с куцым хвостиком. Всего и делов.

А Петру Рябинкину сказал резко:

— На бедность человеку подкидывают только бары. Рабочий человек с рабочим человеком обязан опыт свой делить, как хлеб. — И провел ребром ладони, словно разрезая невидимую буханку.

Нюру Рябинкину Трушин остановил возле инструментальной. Внимательно оглядел ее несколько отощавшую фигуру, спросил обиженным тоном:

— Ты чего же, Рябинкина, не беременеешь? А?

— Ну что вы, Алексей Григорьевич, — застыдилась Нюра.

— Как что? — рассердился Трушин. — Если спрашиваю, значит, надо. — И пояснил: — Полагаю, от вас должны подходящие люди заводиться. Без поколения какая же может быть жизнь! — И предупредил сурово: — Ты у меня смотри, не смей страховаться. Рожай. А по линии завкома мы тебя всем обеспечим. — И, погладив жесткой ладонью Нюру по лицу, спросил душевно: — Или, может, только станочному делу вас обучать дозволяете?

По сравнению со своими портретами, вывешенными на заводской Доске почета, Рябинкины несколько похудели с лица от напряженной работы на заводе.

Но когда дома Петр брал на руки Нюру, он только на мгновение удивлялся ее легкости, словно кости ее стали полые, как у птицы, но он не успевал спросить ее, почему она такая теперь невесомая. Потому что теперь уже безошибочно движением головы сразу находил ее ищущие припухшие губы, останавливающие его дыхание, как бы поглощавшие всего его.

* * *

22 июня 1941 года, в воскресный день, радиоголос объявил о нападении фашистской Германии на Советский Союз. Нюра, так же как и другие миллионы советских женщин, безмолвно стала собирать вещи мужа с такой деловитостью, будто готовилась обдуманно к этому уже давно, и была только печально-серьезна, будто подобное уже случалось в ее жизни. Это было священное мужество, подобное тому, какое женщины, отправляясь в родильный дом и гордо скрывая грядущую муку, проявляли в заботах по отношению к остающимся растерянным и встревоженным мужьям, отдавая им повседневные энергичные распоряжения.

Нюра строго требовала от Петра, чтобы он твердо запомнил, куда и что она кладет в его вещевой мешок, словно запомнить это для него — самое важное и главное.

И Петр, подчиняясь ее душевной силе, старался прикинуться бывалым, деловитым. Вынул из мешка фарфоровую кружку. Упрекнул Нюру, что надо было положить алюминиевую, которая не бьется.

На сборном пункте Рябинкины расстались поспешно, так как им подумалось, неловко, поскольку они бездетные, на людях долго цепляться друг за друга, когда даже многодетные призывники расстаются с женами и детьми так, будто не на войну уходят, а прощаются по-деловому, как на вокзале.

Часть, в которую зачислили Рябинкина, оставалась еще в резерве, и призывники спешно проходили обучение. Для бывших заводских не составляло особой заботы овладеть оружием, механика коего доступна с первого взгляда любому слесарю. А ведь тут были станочники, лекальщики, сборщики, сварщики — словом, титулованные разрядами мастера по металлу, привыкшие к культурному и властному обращению с металлом. Рабочий коллективизм родствен серьезной армейской дисциплине. Поэтому и на занятиях по строевой подготовке они показали себя с лучшей стороны. Люди старались быстро овладеть всеми видами солдатского ремесла, и не потому, что рассчитывали на то, что все это могло обязательно пригодиться в бою, а потому, что хотели таким усердием сократить время пребывания в резерве, тяготясь своим пребыванием здесь, как стыдной проволочкой.

И тут Рябинкин обнаружил свою душевную слабость. Тоска по жене овладела им, и он, подчиняясь этой тоске, сознательно мучал себя мыслями о Нюре, отдаваясь обстоятельным воспоминаниям о ней, — он как бы только телесно присутствовал в части, стал рассеянным, не сразу соображал команду, за что получил кличку Швейка.

Но ничего бравого и веселого в Петре не было, хотя большеразмерная пилотка, сползающая на уши, с обвисшей мотней солдатские штаны и торчащие из ботинок углы портянок, небрежно прихваченные обмотками, свидетельствовали, что основания для такой клички имеются.

Назначенный политруком роты Алексей Григорьевич Трушин был огорчен тем, что Рябинкин так скис, и проводил с ним неоднократно индивидуальные беседы. Но когда он приказывал Рябинкину повторить только что сказанные ему слова, тот не мог этого сделать, так как, слушая Трушина, продолжал упорно думать о своем. Трушин, брезгливо глядя в его тусклые глаза, констатировал:

— Сползаешь, Рябинкин, по наклону сползаешь. — И предупредил шепотом: — Поимей в виду, Петр, если и в бою так же скиснешь, то я тебя вот. — И положил руку на кобуру, в которой еще не было пистолета.

Рябинкин внимательно посмотрел на кобуру и спросил, вдруг оживившись:

— Алексей Григорьевич, вы у Нюры кожаную сумочку помните?

— Чего? — ошалело спросил Трушин. — Какую такую сумочку?

— Желтенькую, как ваша кобура, я подарил, а она почему-то потом перестала с ней ходить. Отчего это, как вы думаете?

— Так, — сказал протяжно Трушин. — Значит, все? — И впервые приветливо улыбнулся. Закурил, угостил Рябинкина, потом, конфузясь, сообщил: — Я, знаешь, в город Горький ездил по монтажу, месяц там занимался. Приезжаю домой, гляжу, дверь дерматином очень аккуратно обита. А на это дело большой мастер Кононыкин. И обдало меня как кипятком. Что получается: муж в отсутствии, а дверь в его квартире Кононыкин обивает. И не стал я стукать в мягкую обивку. Ушел. И до самого утра по улице бродил — переживал. А все отчего? Когда жена при тебе, ты о ней не думаешь, как человек о дыхании своем не думает, а когда ее нет, тогда думаешь, и нет у тебя как бы нормального дыхания, и от этого всякая муть в голову приходит.

— А сейчас вы о жене сильно думаете?

Трушин встал, оправил гимнастерку, сухо объявил:

— Только старшему по званию положено спрашивать о личном подчиненного. Ясно?

…После первого боя Рябинкин очнулся от своего забытья. Он видел, как просто умирали его товарищи, раненые с великим усилием отползали в сторону, чтобы своими муками не отвлекать сражающихся. Он понял, что в жизни есть такое, что важнее жизни. И, когда падали бомбы, Рябинкин учился спокойно думать: «Вот, пожалуй, сейчас от этой меня не будет». И когда бомба ложилась невдалеке и после разрыва ее наступала глухая тишина и немота во всем теле, он постепенно приходил в себя, испытывал удовольствие оттого, что жив. Работал тщательно винтовкой, стараясь получше использовать то, что он еще живой.

Постепенно Рябинкин стал вдумчивым солдатом, для. которого война личное дело. Более важное, чем сама его жизнь, продлевать которую можно только одним — жесткой, умелой сосредоточенностью в бою.

Командир отделения отметил:

— Рябинкин — аккуратный боец, понимающий, что к чему.

Рябинкина назначили сначала вторым номером, потом первым к станковому пулемету.

Он относился к этому сильному оружию, как к машине. Овладел ею с тонкой проникновенностью квалифицированного рабочего. И так самозабвенно, мастерски работал этой безукоризненно отлаженной им машиной, что прослыл бесстрашным.

Вся его забота состояла в том, чтобы точно управлять огнем. Если допустить неточность хоть на мгновение, враг сможет срезать твоего товарища. Значит, получится, ты виноват в его гибели. Никто не узнает, что погиб он от тобой потерянной секунды, только ты один будешь знать. Но от этого та несказанная солдатская мука, которая потом на всю твою жизнь при тебе.

Сознание такой своей солдатской ответственности и есть основа воинской доблести.

II

Полк, сформированный из заводских рабочих, бросало вспять и уносило на запад общим ходом наступления. Но в этом полку сохранилось, хотя личный состав его сильно изменился, не номерное обозначение его подразделений, а особое, по названиям заводов, рабочие которых пришли когда-то в его батальоны.

Горделивая привязанность личного состава к своему полку обнаруживалась и в том, что в медсанбате команда выздоравливающих всегда превышала почти вдвое штатные нормы.

А санбат — это вам не дом отдыха. Порой не то что коек, соломы на подстилку всем не хватало. Медперсонал, оказывая скорую фронтовую помощь только что раненным, не мог лечить выздоравливающих с такой же старательностью, как, скажем, в госпитале. Госпиталь — это да! Культура, усиленное питание и самое высокое внимание со стороны общественности, тружеников тыла. Но бойцы уклонялись от госпиталя, несмотря на все соблазны. За роскошную госпитальную жизнь приходилось расплачиваться тем, что выздоровевших потом распределяли по чужим частям.

И ради того, чтобы остаться в родном полку, серьезно раненные симулировали, вели себя так, как при легкой травме. Бодрились, изображая оптимистов, стряхивали термометры, «снижая» температуру. Чтобы облегчить труд медперсонала, которому сверхкомплект в тягость, раненые занимались взаимообслуживанием. Хирург медсанбата с сильными, как у слесаря, пальцами, извлекая немецкий металл из бойцов, вынужден был проводить смелые, длительные операции, не рассчитывая на то, что высокие мастера из армейских и фронтовых госпиталей сделают то, что он не обязан был делать, так как эти раненые исхитрятся все равно осесть в медсанбате.

Люди обнаружили удивительную способность мужественно переносить страдания, считая это вовсе не высоким проявлением воинского духа, а некоей солдатской хитростью. Терпели ради того, чтобы не терять сложившейся воинской братской дружбы, товарищества, которое и составляет истинную прочность всякого подразделения.

Бой — это коллективный труд, здесь каждый должен быть уверен в другом. Не одним боем живет подразделение, их позади ц впереди бессчетно. У каждого боя своя скорость, свои условия, свой расчет и план. Конечный итог боя оценивается и тем, какой ценой досталась победа. Эту арифметику солдаты знали, ею мерили свои боевые труды и умение командира спланировать бой умно, по-хозяйски.

Петр Рябинкин вел себя в бою осмотрительно, расчетливо. Надежно окапывался, точно следуя инструкции, как прежде на заводе — правилам охраны труда. Ненависть не вызывала у него пренебрежения к врагу. Кроме ненависти и злобы Рябинкин испытывал к врагу любопытство, стараясь понять, в чем секрет его силы и в чем можно нащупать его слабость.

И так как Рябинкин, будучи рядовым бойцом, мог командовать только самим собой, он присматривался к сноровке врага и повышал этим свою солдатскую квалификацию. В своих масштабах вел изучение врага и накопил существенный опыт.

Рябинкин научился подавлять в себе страх, бросаясь в атаку. Сразу же, на бегу, навскидку он уже не вел огонь из винтовки. Вытерпев, бил только прицельно, наверняка, зная, сколько у него в магазине патронов, а не так, как, бывало, в первые дни: дергает затвор, а в магазине пусто, все расстрелял безрасчетно, пока шел на сближение.

Одиночный, выдержанный выстрел из винтовки — он самый верный, но его надо обеспечить, чтоб не было сильной отдышки после перебежки и удары твоего сердца не шатали бы тебя, как ветер осину. Перед таким выстрелом надо добыть себе хоть три секунды спокойствия, обдуманности, чтоб свалить не первого удобного для прицела, а хотя бы ефрейтора, который командует солдатами, находясь позади них, этот выстрел будет ценнее, добычливее для исхода боя.

Когда Рябинкин на огневой позиции лежал за станковым пулеметом, он сначала действовал только винтовкой. Во-первых, для пристрелки, во-вторых, для того, чтобы, если немец засек его позицию, внушить, что здесь одиночная стрелковая ячейка, а не пулеметная точка и, значит, на нее не следует тратить огонь минометов и артиллерии. Успокоив так врага и подпустив его на наивыгоднейшую дистанцию, Рябинкин начинал строчить любимым фланговым огнем, самым губительным для живой силы врага. В эти моменты он нежно, благодарно любил свою сотрясающуюся, как мотор на высоких оборотах, машину.

После боя было принято сварливо, придирчиво и к самому себе, и к товарищу рассуждать о минувшем бое, где кто как допустил недосмотр, промашку, чтобы не повторять подобного в следующем бою.

В этих обсуждениях Петр Рябинкин участвовал, и к его словам прислушивались.

— Если у тебя есть друг-напарник, — говорил Рябинкин, смущаясь от уважительного внимания, с каким его слушали, и от этого без надобности начиная переобуваться, — то ты в бою не думаешь, будто ты один на всем свете и немец только в тебя стреляет. Ты думаешь о том, чтобы он твоего дружка не стукнул. Ставишь, значит, себе такое задание. Соображаешь: не вообще чего-то защищаю, а вот будто только дружка, на которого немцы лезут, а ты их косишь. И если дружок про тебя так же думает, получается обоюдная страховка.

Встряхнув портянку и озабоченно оглядывая босую ногу, шевеля пальцами, отдыхающими от стеснения, разъяснял:

— У немца, я подметил, такого нет, он только на своего ефрейтора оглядывается, поэтому на пару в бою тверже и легче нашему солдату. Когда ты все наперед с напарником спланируешь, так совсем аккуратно получается. Ты перебежку делаешь, он позади огнем тебя бережет, он вперебежку — ты его сохраняешь. Он в рост поднялся, чтобы подальше гранату бросить, ты в рост встал, чтобы у немца вместо одной мишени — две. Пока сообразит, кто для него опасней, секунда на этом выиграна, успеваем оба залечь.

— Разделение труда, так, что ли?

— Так, — соглашался Рябинкин. — Точнее, разделение солдатской обязанности согласно нашей договоренности.

На вопросы о жене Рябинкин отвечал всегда скупо:

— Разметчица, пайком обеспеченная.

— Пишет?

— А как же, информирует!

— Значит, порядок?

— Нормально!

Жалея Нюру, чтобы в случае чего она не так сильно переживала, Рябинкин писал ей только осторожные, вежливые письма. А Нюра, также жалея Петра, избегала рассказывать о том, что переполняло ее, и письма их носили такой стыдливый, сдержанный характер, что обоим им было от этих писем только тревожно. Но никто из них не решался отступиться от этого вежливого тона. Каждый полагал, что так он будто бы внушает другому бодрость, терпение, принося свою жажду нежных, взволнованных слов как бы в жертву во имя разлуки.

Сильными на фронте считались не те люди, которые, обладая исключительным здоровьем, могли вытащить на себе, как кони, орудие на новую огневую позицию, притащить на плече бревно для наката блиндажа или принести из пункта боепитания на передовую, не сгибаясь, сразу два ящика патронов. Сильными считались на фронте те, кто умел спокойно и дальновидно управлять своей психикой благодаря солдатскому образованию, боевому опыту и разумному расчету.

Рота, где служил Рябинкин, заняла оборону на обширной заболоченной пойме. Окопы сочились черной вонючей водой и были подобны канавам. Прелые туманы застилали видимость. Ветви тощего сырого тальника в кострах тлели, как мокрые веревки, и даже портянки на таких кострах не сохли, а только парились. Другого топлива добыть было негде. Ходы сообщения затопляло, и пробираться в расположение роты приходилось поверху, под огнем, и немецкие снайперы, снабженные оптикой, дальнозорко охотились за теми, кто пробирался в роту из батальона. Поэтому рота не всегда регулярно получала горячую пищу, и если подносчики приползали целыми, то все-таки мокрыми, облитыми горячими щами, хотя и пытались затыкать на пути пробоины в термосах хлебным мякишем.

Над этой поймой непрестанно мелко трусили дожди местного значения, и все бойцы походили на утопленников, промокая насквозь и не имея возможности обсушиться.

Но, как ни странно, настроение у людей было ровное и удовлетворенно-спокойное.

Причина тому — солдатская образованность. Бойцы сообразили, что плохие грунтовые условия сильно снижают поражающее действие немецких снарядов и мин. Снаряды мягко шлепались в кисельно-разжиженные грунты, взрыватели часто не срабатывали, и поражающего действия не происходило.

Немцы в то время еще имели перевес в танках, а тут им использовать свой перевес было затруднительно. Все это солдаты оценили как положительные факторы в свою пользу. И стали считать, что им созданы гарантированные условия для отдыха и продления жизни.

Немцы занимали позиции по другую сторону заболоченной, закисшей тиной, стоялой речки, с природой им не повезло. Бойцы испытывали чувство злорадства, не без основания полагая, что немец больше подвержен простуде и желудки у них слабее на тухлую воду.

Излагая друг другу эти свои хитрые соображения, бойцы, по существу, занимались меж собой агитацией, содействующей подъему воинского духа. Хотя всем были розданы дезинфекционные хлорные таблетки, кое-кто из бойцов от гнилой воды все же стал мучиться животом, а некоторые к тому же далее грипповали. Командир роты и политрук пытались улучшить быт бойцов. Посылали требования в батальон на печки, топливо, плащ-палатки, но батальон сам испытывал недостачу во всем этом и увеличил только табачные пайки и так называемую «наркомовскую норму».

И тогда в роте постепенно наладилось самоснабжение.

Главным в этом самодеятельном движении оказался Петр Рябинкин.

Это он сказал однажды хмуро и озабоченно:

— Чего же мы будем у самих себя тянуть материальное снабжение, когда его можно свободно взять вон у них? — И повел глазами в сторону немецкого расположения.

Бойцы стали совершать вылазки в расположение врага под официальным и вполне законным предлогом добычи «языка». Они притаскивали от немцев также железные печки, плащ-палатки лягушиной расцветки и даже однажды приволокли насос с бензомоторчиком для откачки воды из траншей. Обратив внимание на то, что немцы в качестве топлива используют торф из болота, наши солдаты тоже наладили его добычу, слегка стыдясь того, что сами не догадались обогреваться торфяным топливом, которого здесь было до черта. В роте началась ежедневная проверка состояния оружия и патронов. Кроме того, бойцы сделали специальную сушилку для зарядов мин и орудийного боеприпаса.

Участвуя в вылазках, Рябинкин, несмотря на боевую суматоху, успевал разглядеть в немецких траншеях их благоустройство, положительно оценив деревянные решетки, устилавшие дно окопов, дренажные колодцы, устройство отхожих мест. Он, сердито заметив, что немцы строят сортиры с большим умом, культурно и в этом деле следует учесть их передовой опыт, помолчав, добавил с окаменевшим от злобы лицом:

— А то, что у них там много гражданского всякого награбленного имущества, так это означает, что позволять пользоваться этим имуществом хватит… Тем более что у немца вроде как посуше. И если мы сменим свои позиции на их, во всех смыслах нам станет полегче.

Так как бойцы роты основательно облазили передний край врага, в батальоне сложилось мнение, что этот участок изучен лучше, чем другие, и это даст преимущество в случае наступательной операции.

Начались снегопады, затем холода, и почва, прежде недоступная для прохода боевой техники, стала твердеть, упрочаться, окаменевать. И только сама речушка с теплыми от гниения торфяными берегами застывала медленно.

* * *

В связи с большими потерями командного состава в первый год войны отличившихся бойцов направляли на курсы младших командиров. Рябинкин попал на эти курсы случайно. В день посещения передовой комдивом он поджег танк, бросив бутылку с горючим в кормовую часть, после того как танк промчался над окопом, в котором Рябинкин лежал, судорожно оцепенев. Вскочил он после того, как открылось небо, не потому, что задумывал бросить вслед танку бутылку, а оттого, что ошалел от радости, что жив и что может действовать руками и ногами как вполне нормальный.

И когда его вызвали к комдиву, Рябинкин улыбался, не в силах преодолеть эту нервную улыбку. Улыбался оттого, что он жив, не раздавлен, а вовсе не от гордости, что поджег танк.

И комдив, похвалив Рябинкина, приказал комбату отчислить его на курсы. Рябинкин, услышав этот приказ, продолжал улыбаться. Комдив думал, что эта улыбка радости оттого, что солдат пойдет учиться на офицера. И только комбат хмурился, понимая, что эта улыбка всего-навсего вроде нервного тика после тяжелого переживания.

После курсов Рябинкин вернулся в часть младшим лейтенантом, в то время как бойцы, которые были ничем не хуже его, оставались рядовыми. Теперь он обязан был ими командовать. И труднее всего ему было командовать свои ми заводскими, которые на заводе считались более знающими, квалифицированными, чем он. Получалось, вроде как выскочил на чистом, случайном везении.

Вначале Рябинкин очень совестился, особенно более пожилых солдат. Команду отдавал тихим, вежливым, а иногда даже просительным тоном. И чтоб люди поняли, что он свой авторитет не собирается держать на одном звании, в боевых условиях пренебрегал опасностью, ходил в рост, часто подменял первого номера у пулемета, пока комбат не вызвал его к себе в землянку и не сказал ему с глазу на глаз:

— Вот что, Рябинкин. Ты, я заметил, в бою только о том думаешь, как о тебе подумают, а о людях не думаешь, которые тебе свои жизни доверяют, верят, что ты их каждую минуту в бою организуешь как надо. А ты их доверие не оправдываешь. Каждая потеря — это вина командира. Не всегда под трибунал, но всегда на его совести. Нет выше ответственности, чем за жизни людей отвечать. Плохой командир — своих солдат убийца. Так прямо тебе скажу для полной ясности…

Постичь командирское мастерство ведения боя для Рябинкина было не столь трудно, как умение постоянно соблюдать свое старшинство над людьми. К этому его обязывало звание, и даже не столько звание, сколько долг командира, доверие к которому возникает из отношений с людьми, для которых он обязан быть самым проницательным, умным и чутким. И надо было обладать тончайшим чувством, когда можно вызвать солдата на откровенность, разговаривать с ним не как старший с младшим, а как человек с человеком, так, чтобы не задеть за душу подозрением, что этот разговор как-то потом отразится на отношении старшего к подчиненному. И здесь нельзя притворяться, что ты будто в данный момент не считаешь себя начальником, это может только повредить искомой правде.

Нигде, как на фронте, люди столь не чувствительны к правде, твердо ее требуют от того, кого уважают, а уважают за правду во всем, будь то информация об обстановке или даже улыбка командира, не случайному бойцу назначенная, а тому, кто ее действительно заслужил. Промахнешься, ляпнешь улыбкой, и выходит, не знаешь тех, кто ее действительно достоин. Получается, люди — будто все тебе на одно лицо. Такого не прощают. Командиру полагается больше знать о своих людях, чем они сами о себе знают. Таково солдатское мнение о том, кто ими достойно командует.

* * *

Пришел приказ захватить плацдарм на противоположной стороне реки.

К тому времени Рябинкин стал командиром подразделения. И ему поручили выполнение этой задачи.

И если Рябинкин в гражданской жизни по части бытовых вопросов оказался не на высоте, то тут, на фронте, он поднялся до уровня серьезного организатора и смелого стратега. Планируя бой, он проявил дерзость прежде всего в том, что подготовку его вел не по шаблону.

Во-первых, он добыл, выпросил в батальоне шесть дополнительных комплектов полного солдатского зимнего обмундирования. И велел сибиряку Юсупову ночью вплавь доставить на тот берег в зашпаклеванном гробу, используемом как плавсредство и взятом из имущества похоронной команды; доставить и припрятать.

Во-вторых, на противоположном берегу, в кустарнике, были выкопаны тайники, куда сложили боеприпасы и мешки с трофейным толом, который Рябинкин рассчитывал применить не для подрыва оборонительных сооружений противника, а для того, чтобы использовать тол как топливо для обогревания бойцов, которые, форсировав реку, начнут зябнуть. Тем более это важно для обогрева раненых, которые от потери крови зябнут сильнее, чем здоровые люди.

Против каждого тайника Рябинкин установил снайперские засады на случай, если немцы обнаружат и попытаются приблизиться к ним.

Боевые действия своего подразделения Рябинкин прорепетировал в тылу батальона на подходящей местности, подобной той, в которой предстояло работать.

В положенный час ночи началась эта операция.

Рябинкин с пятью бойцами переплыл реку напротив того места, где были закопаны комплекты обмундирования.

Там они переоделись во все сухое. Также скрытно на небольшом плоту была переправлена сорокапятимиллиметровая пушка весом в четыреста килограммов. Почти одновременно с этим в районе брода, где никто из наших не собирался переправляться, так как у немцев здесь были сосредоточены сильные огневые средства, с нашей стороны раздался грозный грохот моторов, подобный танковому, — он исходил от трех старых грузовиков со снятыми глушителями, доставленными сюда по просьбе и замыслу Рябинкина.

Как бы аккуратно ни была спланирована боевая задача, дальновидно продумана и разумно отрепетирована, рассчитана поэтапно, нет такого боя, чтобы он полностью протекал согласно предварительному замыслу.

Война — дело ужасное. Можно приучить себя притворяться, что страха не испытываешь, когда в тебе все корчится, включая душу; дрожа, делать вид, что ты, допустим, сильно зябнешь и только от этого не по себе. Каждый боец выработал на такие моменты для обмана и отвлечения свои собственные, удобные для себя уловки, что в конечном итоге сходило за правду и выглядело как мужественное и хладнокровное поведение. Но все уловки сразу забывались, когда дело касалось не только твоей жизни, а жизни товарищей, и эта беспамятность на самого себя была уже чистым героизмом, самоотверженностью.

Что же касается командира, то ему и в малой мере нельзя было допускать психологических хитростей для ослабления нервного напряжения, а, напротив, приходилось поднимать его на самую высокую ступень, дабы в бою одновременно фиксировать бесчисленное множество факторов, быстро, умно делать соответствующие выводы и принимать должные разумные решения.

Усиленное подразделение Рябинкина вторглось в траншею немцев, расчищая гранатами необходимое для себя жизненное пространство.

Задача оказалась выполненной успешно, но Рябинкин, обойдя занятую траншею, установил, что потери немцев в живой силе были незначительными, значит, немец ушел по ходам сообщения, которые тянулись в глубину.

Сообщив ракетницей в батальон о том, что все у него в порядке, и не уверенный в этом, Рябинкин, как и предполагал, увидел, что его бойцы расслабились после успеха и той радости, которую испытывает человек после боя, что он живой. У бойцов явственно обозначилась уверенность в том, что дело уже сделано и самое трудное позади. Но еще когда Рябинкин пробирался в разведке на немецкий передний край, он обратил внимание на то, что траншеи первой линии имеют капитальные ходы сообщения в полный профиль, и это его еще тогда беспокоило.

И хотя в боевой задаче у него было овладеть первой линией и там укрепиться, Рябинкин, считая немца умным и расчетливым врагом, решил вывести свое подразделение из занятой траншеи и передвинуть его поближе ко второй линии, тем более что он знал: для закрепления успеха им подбросят дополнительные силы…

Отправив связного с сообщением, Рябинкин велел бойцам выполнять этот его приказ.

Начавшаяся неожиданно метель содействовала скрытности передвижения группы, но она же леденила бойцов, пронизывала тела болью хуже, чем зубная. В тяжелой обстановке медленного ползания в белой тьме, да еще с запретом быстро передвигаться, бойцы, коченея, ничего, кроме недовольства своим командиром, не испытывали. И поскольку они уже израсходовали боевой запал, настроение у них было плохое. Правда, оно поправилось, как только немцы открыли точный огонь по захваченной траншее. И теперь бойцам было уже не так зябко от одной лишь мысли, какого губительного для себя огня они избежали. И Рябинкин понимал это, понимал, что командирский его авторитет в глазах бойцов сейчас на недосягаемой высоте, но как в данный выгодный момент распорядиться этим авторитетом, он еще не решил. Но решение пришло.

Рябинкин отдал приказ быстро отходить к первой линии, чтобы спровоцировать противника на преследование; в ходах же сообщения за поворотами он оставил автоматчиков — бить немцев в упор. Но немцы, видимо, разгадали этот маневр и на переходе в контратаку снова открыли огонь по бывшей своей первой линии. Но тут и наши вступили в контрбатарейную борьбу, и уже не так было безмерно тягостно лежать в земляных щелях, когда соображаешь, что заботу о твоей жизни взяла на себя и полковая и дивизионная артиллерия.

С подкреплением пришел политрук Трушин, но поговорить с ним Рябинкину не довелось: он считал своим первейшим долгом проследить, как эвакуируют раненых, наладить обогревательный пункт в бывшем немецком офицерском блиндаже и чтоб старшина не составил сводку о потерях, пока не будет получено все, что положено по линии снабжения на полный состав. К подобному «жульничеству» на передовых интенданты относились терпимо, и, когда бои было особенно тяжелыми, несмотря на потери в людях, день, а то и два отпускали снабжение по числу полного состава.

Солдаты домовито обживались в немецких траншеях.

С точки зрения военно-инженерной оборонительный рубеж был построен с умом: рельсовые перекрытия на блиндаже, пулеметные гнезда накрыты бронеколпаками, стены траншей укреплены лесоматериалом, дно выстлано деревянными решетками, культурно, ничего не скажешь.

Но внутри блиндажа жил густой, еще не остывший, теплый, зловонный, тленный запах гнилости от наваленной на нары сопревшей гражданской зимней одежды, матрасов, подушек. Стены были обклеены изображениями скорбящей мадонны вперемежку с девицами в купальных костюмах и без них. Под нарами чемоданы в самодельных и покупных чехлах, с крупно надписанными черной краской фамилиями их бывших владельцев.

Хотя по положению немецкое оружие нужно было сдавать трофейной команде, старшина как бы не замечал того, как бойцы рассовывают в свои вещмешки гранаты, офицерские парабеллумы, и только зорко запоминал, кто чем разжился, чтобы потом уходящих в разведку бойцов снабдить этим вооружением, за утрату которого никто не упрекнет, раз оно ни за кем не числится. Руководствуясь этими же соображениями, старшина сам «зажал» немецкий ручной пулемет с металлическими суставчатыми лептами, уложенными в аккуратные плоские алюминиевые ящики, очень удобные для переноски, и к нему запасные стволы в футлярах из тонкой вороненой стали.

Но когда один из бойцов нашел немецкий барсуковый помазок для бритья и сказал: «Стоящая вещь!» — старшина сморщил лицо и посоветовал презрительно:

— Вон еще фрицевские вязаные подштанники валяются, ты их на себя натяни от простуды!

Солдат сконфузился, бросил помазок и вытер о шинель руки. В санитарной фрицевской сумке с медикаментами обнаружили бумажные бинты, этот немецкий эрзац вызвал у бойцов негодование и спор.

— Они за него на смерть! А он им на раны бумажки лепит!

— Пожалел!

— Дак солдаты же…

— Фашисты!

— Не каждый, тоже есть люди.

— После боя раздобрел. Обрадовался: похоронку на него не выписали. Дома не плачут.

— Ты моего дома не трогай. Нету у меня его.

— Так ты их бей, и точка!

— Это само собой. А вот как у них получается, на солдате, на его ране экономят. Мне вот башку чуть задело, в санбате полкило ваты и метров десять бинта, да еще не хотели в строй отпускать.

— Сравнил тоже, наше и ихнее.

— Правильно человек говорит. Взять бы эти эрзацные бинты да фрицам разъяснить фактически.

— Ты лучше еще прикинь, чего на тебе — валенки, полушубок, ушанка, а у них что?

— Летом еще нас прикончить собирались. Все поэтому.

— Просчитались?

— Именно.

— А солдат их стынет.

— Грабит.

— А вот не каждый.

— Ты проверял?

— Было такое, двоих фрицев прихватили; прежде чем в тыл свел, велел им свои сундуки указать. Указали. У одного в чемодане все свое, у другого наше.

— Ну и что?

— С этим, у которого все свое, законно обошлись, я его самолично до штаба довел.

— Опасался, чтобы его кто не обидел?

— Ты бы притих. Человек воинское понятие проявил! — строго сказал старшина и тут же перешел на свое, деловое: — Только если вы, как некоторые себе позволяют, индивидуальные пакеты на протирку оружия будете пользовать, как я заметил, за это буду «наркомовского пайка» лишать. И без жалости!

Рябинкин, войдя в блиндаж, усевшись на корточки возле растопленной печки, протянул руки к огню, слушал этот разговор, не постигая его, опустошенный усталостью, нервным перенапряжением минувшего боя, о котором он не хотел думать, отдыхая, но не думать не мог. Знал он: после боя, после этого наивысшего душевного сгорания, люди больше всего устают умом и охотно поддаются на всякие легкие разговоры, как бы остывая после перенакала, отчаянного ожесточения, во время которого каждый из них командовал собой, как старший младшим, сурово, сосредоточенно и беспощадно. Да, он думал о минувшем бое… Тутышкин вон, например, сблизился с немецким пулеметчиком на бросок гранаты, но не бросил ее сразу, а сначала скинул с нее рубашку, дающую две тысячи мелких осколков, поскольку эти осколки могли задеть его самого, и, когда пружина с бойком сработала, еще две секунды после щелчка подержал гранату в руке и только потом осторожно кинул, не совсем рядом с немцем, а так, чтобы тот не успел ее отшвырнуть от себя, и делал он это все в то время, когда немец, стоя на коленях у тревожного пулемета, торопливо водил ребристым стволом, полосуя снежный наст очередями, все ближе и ближе к тому месту, где лежал Тутышкин. Умно соображать в таких смертельных условиях — это и было наивысшим солдатским мастеровым искусством, понять и оценить которое может только солдат. И то, что Тутышкин, покопавшись у немецкого пулемета, не мог с пылу сообразить его механику, было вполне естественно, но Тутышкин взгромоздил на себя немецкую машину, дополз с ней к Колдобину, памятуя, что Колдобин — бывший слесарь-механик, и оставил ему немецкий пулемет. А потом, не страшась пошел вперебежку по открытой местности, уверенный, что Колдобин прикроет его огнем трофейного пулемета.

Все эти подробности своего поведения сам Тутышкин не помнил после боя. Их вытеснило другое: бледно-голубые, внимательные глаза немецкого пулеметчика с толстыми рыжими ресницами, растущими странно вниз, трепещущее пламя на конце пулеметного ствола, как на дуле паяльной лампы, и тоскливое ожидание пробоин в своем теле.

Он не заметил, что Колдобин был тяжело ранен. Колдобин очнулся от беспамятства только тогда, когда ему Тутышкин приволок немецкую машину. Превозмогая себя, коченеющими пальцами, скорее на ощупь, чем умом, понял механику. Приведя машину в действие, Колдобин работал, не испытывая боевого азарта, а только смутное удовольствие оттого, что она исправно действует и он при ней работает, найдя еще в себе силы для отсрочки нового беспамятства.

Когда Рябинкин наблюдал за Тутышкиным во время боя, он сначала испытывал раздражение оттого, что Тутышкин медлит, оказавшись вблизи немецкого пулеметчика, а потом, когда Тутышкин пополз с пулеметом к распростертому на снегу телу Колдобина, Рябинкин подавал ему голосом команду: «Вперед!» — решив, что Тутышкин после взрыва гранаты получил контузию и от этого утратил ориентировку на местности.

Управлять человеком в бою не просто, потому что о моменты боя человек оказывается способным на нечто такое, что невозможно заранее предвидеть и планировать как правило поведения.

Прикрывая продвижение группы к противнику огневыми средствами батальона, командиру подразделения нужно соображать, в какой момент какого огня просить. Накрывать ли живую силу противника, подавлять ли его огневые точки или распределять поровну между этими целями, памятуя, что на проведение боя отпускается строго положенное количество снарядов и мин, и ты должен прикидывать в уме, сколько их выпущено, сколько осталось, и сдерживать пыл огневиков, если ты чувствуешь, что еще не наступила та решающая минута, когда надо шквальным ударом стукнуть, после чего окончательный бросок.

Бросок может получиться, а может не получиться. И если не получится, значит, все зря: и потери людей, и расход боеприпасов. И будет только лежачая дуэль одиночных бойцов с немцами. Фашисты любят добивать раненых из легких минометов, засыпая по площадям на крутой траектории мелкими пузатенькими минами с жестяным оперением, рвущимися глухо, как хлопушки, но жестоко поражающими рваным металлом с близкой дистанции.

После такого огня снежное поле боя становится пятнистым, будто усеянным мелкими закопченными тарелками, талыми следами разрывов мин малого калибра.

В то время мы еще уступали немцам в минометах, особенно в ротных минометах малого калибра, и этот недостаток наши бойцы компенсировали приверженностью к «карманной артиллерии». Запасались гранатами всякими правдами и неправдами, а во владении ими показывали исключительно высокое умение.

Это пристрастие к гранатам и тайное их накопительство усложняли управление боем подразделения. Ползут двое бойцов к немецкой позиции, толкая впереди себя свои винтовки, и не стреляют. Почему? Неизвестно. Считаешь, пропали зря люди, хватаешь телефонную трубку, чтобы выклянчить на спасение этих бойцов артиллерийского огня. А они вдруг начинают забрасывать немца гранатами, кидая их вприсядку: вприсядку потому, что в рост уже не встанешь, а лежа не так далеко метнешь, вприсядку в самый раз.

И надо знать, у какого бойца больше склонности к какому виду боя. Есть люди солидные, со снайперским опытом, у тех главный расчет — хорошо пристрелянная винтовка. Продвигаются такие бойцы по полю боя осмотрительно, с остановками. Приладится, высмотрит, щелкнет неотвратимым прицельным одиночным, сменит позицию, и опять одиночный выстрел, и то после паузы на отдых. Такие или несколько отстают от цепи, или вперед вырываются поспешно, обнаружив для себя заманчивый бугорок с хорошим обзором. Действуют они как индивидуалисты, не любят, чтобы ими командовали в ходе боя, так как обычно каждый из них намечает для себя определенный показатель попаданий. Выполнив его, избегают после этого излишнего азартного риска.

А есть бойцы иного характера. Самое тяжелое для них — медленно сближаться с врагом. Чувствуют себя при этом только мишенью. К таким командиру нужно держаться поближе, чтобы подбодрить, направить. Но после броска в атаку эти же бойцы вовсе не нуждаются в командирской опеке. Видя в глаза врага, они бесстрашно действуют на бешеных скоростях, теряя понятие счета и соображения, не думая о том, сколько немцев приходится на каждого.

Такие люди больше смерти боятся искалечиться и, страдая от этой мысли, отчаянно бегут в рост на врага, подбодрив себя криком ярости. Но эти их неграмотные действия нередко и спасают их, потому что немец ведет огонь по ползущей цепи грамотно, настильно, не рассчитывая, что найдутся подобные выскочки.

Но эти же нетерпеливо отчаянные в трудные моменты боя могут оторвать от земли, казалось, окончательно залегшую цепь людей и увлечь за собой лучше всякого командира.

Таким качеством, например, обладал беспечный солдат Куприянов, бывший слесарь-водопроводчик из московских центральных бань; он говорил о себе, что «флотский» и поэтому такой бесстрашный. Рябинкин вначале невзлюбил Куприянова. Но когда однажды полз рядом с ним в цепи и увидел, как от переживаний двигается кожа на стриженом затылке Куприянова, а на лице выступила крупная нервная красная сыпь, словно при крапивнице, Рябинкин проникся уважением к Куприянову, которому, как он понял, гораздо труднее, чем кому другому, подавлять свой страх.

Эти, как и многие другие, наблюдения над солдатами закрепляли у Рябинкина чувство восхищения человеком: способен он управлять собой, командовать собой умнее и жестче, чем мог бы любой командир.

III

Постепенно Рябинкин обвоевался, вжился в войну. Пришла солидная уверенность в том, что огневая мощь его подразделения теперь не меньше, чем у немецкого.

Уже не было нужды отчаянно кидаться на фашистский танк с бутылкой с горючей смесью или связкой ручных гранат. Появились в достатке специальные противотанковые большой взрывной силы. Вместо противотанковых ружей, подобных из-за своей громоздкости древним пищалям, появились облегченные, с хорошим боем, нормальной отдачей.

Вместо сорокапятимиллиметровых пушек, только вежливо стучавших в броню танков, появились длинноствольные, крупных калибров.

Снайперов вознаграждали самозарядными винтовками с оптическими прицелами, с емкими магазинами на десять патронов. На маршах часть передвигалась уже не самоходом.

На наблюдательном пункте появилась дальновидная оптика. И уже командир батареи не при помощи театрального бинокля изучал расположение огневых точек противника, а посредством рогатой стереотрубы.

И небо стало совсем другим над передним краем.

Пехота на земле воюет, она за землю ответчица.

А было так: лежишь ты на брюхе, уткнувшись лицом в сложенные накрест руки, а над тобой поверху ходит враг и топчет тебя бомбами как хочет. А небо — это что? Не твоя территория.

Теперь небо превратилось в самостоятельное поле боя.

«Юнкерсы» лишились возможности не спеша, деловито, обдуманно разгружаться над нашей пехотой. «Мессеры» перестали шмыгать на шмелиной высоте этакими порхающими огневыми точками.

Бои в небе шли такие же обдуманные, как и на земле. Но мало еще этого приятного для глаза и жизни пехотинца зрелища. Наша авиация стала надежнее прикрывать свою пехоту. Бомбардировщики пахали передний край врага на существенную глубину, штурмовики поливали его из пулеметов, простукивали пушками, прожигали эрэсами. А наши «ястребки», если был у них досуг, оказывали любезность пехоте: высмотрев со своей высоты пулеметную вражескую точку, заботливо склонялись над ней на бреющем.

Да и на земле с нашей стороны самоходного металла прибавилось. Уже не только хоронясь от немецких танков, приходилось пехоте кидаться на дно окопа. Свои же машины на полном ходу, мчась на передний край врага, проскакивали над тобой, застилая на мгновение скрежещущей кровлей небо.

И, не отдышавшись еще от этого переживания, надо было выскакивать и бежать вслед танку, безопасно прикрываясь его броней, чувствуя себя вместе с ним грозой для врага.

Все это не только внушало бодрость солдату, но вызывало гордую мысль о том, что рабочий класс, со своей стороны, уже как бы справился с войной и теперь только o дело за тобой — солдатом.

В ходе войны немало бойцов — высокой рабочей квалификации — уже было отчислено в тыл, на заводы, нуждающиеся в них. Но еще множество таких же рабочих, твердо переквалифицированных в солдат, оставались на фронтах, и они составляли надежное боевое основание каждого подразделения.

Во всех случаях Рябинкин полагался на таких образованных солдат в первую очередь и с особой почтительностью относился к тем, кто имел в прошлом высокие рабочие разряды, был выходцем со знаменитых заводов, обладал особо почитаемыми Рябинкиным профессиями.

И когда Рябинкин приказывал бывшему слесарю-механику Боброву занять с бронебойкой позицию на танкоопасном направлении, у него рождалось при этом двойственное чувство.

Конечно, для Боброва бронебойка — простой инструмент. Броня немецкого танка для него словно прозрачный колпак, сквозь который он видит своим, внутренним взором все уязвимые для бронебойного патрона точки. Немецкий танк, в соображении Боброва, — машина, которую он обязан ловко испортить. Бобров — знатный стахановец, привыкший в мирной жизни к общезаводскому почету. И поэтому, как бы он ни страшился приближения вражеского танка, допустить просчет на своей огневой позиции не позволит. Это для него не только потеря чести солдата, но и утрата рабочей сановитости, которая отличала его в подразделении. Рябинкин испытывал угрызения совести, выставляя Боброва, прославленного стахановца, великого знатока резания металлов, одного с бронебойкой против фашистского танка, полагая, что такой человек более нужен для производства советских танков, чем для уничтожения немецких. Тем более что бить по ним отважно из бронебоек имелось немало охотников в подразделении, не обладавших столь ценной для общей победы рабочей профессией.

И когда Рябинкин посылал донесения в штаб об отличившихся бойцах, он всегда против их фамилий в скобках отмечал их бывшие профессии, желая привлечь внимание штабных на предмет отчисления этих людей обратно на производство, хотя ему и горько было душой об утрате столь решающе нужных бойцов для успешного исхода каждого боя.

В солдатском быту пользовались высоким уважением не только обладатели внушительных рабочих профессий, но и люди профессий оригинальных.

Бойцы подразделения проявляли особую заботу, чтобы сберечь пожилого солдата Артура Капустина, бывшего укротителя львов, получившего броню, но утратившего эту броню после того, как он был уличен в торговле говядиной, предназначенной для львов.

Возможно, Капустин и проявлял исключительное бесстрашие, входя в клетку к своим хищникам. Но ничего похожего на это чувство у него не сохранилось для фронта.

Странно, но то, что солдаты не простили бы другому, они прощали этому некогда тучному, теперь с обвислой кожей человеку, неряшливому и унылому, до крайности нервозному и обидчивому.

Когда Капустин в бою откровенно робел, это не вызывало заслуженного им, казалось бы, презрения, а как бы возвышало солдат в их собственных глазах.

Если даже укротитель львов теряется перед немцами, а бойцы не теряются, значит, они научились чему-то такому особенному, исключительному.

Когда штабные или политотдельцы посещали подразделение, солдаты всегда представляли им Капустина подчеркнуто торжественно. Солдатам думалось: если Капустин докладывает о минувшем бое — это авторитетно. Кто лучше может понимать, что такое храбрость, как не укротитель зверей?!

Кроме того, начальство запомнит их подразделение, где есть солдат с такой оригинальной профессией, а быть в памяти у начальства полезно.

Но больше всех и единодушно солдаты берегли в бою санинструктора Воронина, тоже пожилого, очень стеснительного человека, из уважения к его профессии, пригодной только для мирного времени, — учителя в школе глухонемых.

Это был человек исключительной деликатности, вежливости. И если на него во время боя кричали; «Куда прешь под огонь, обожди!» — Воронин произносил убежденно: «Пожалуйста, за меня не беспокойтесь!»

Подобравшись к раненому, он сообщал доверительно:

— У меня нет, к сожалению, специального медицинского образования. Но, уверяю вас, сейчас хирургия на такой высоте, что только приходится поражаться ее достижениям…

Перебинтовав, заявлял:.

— Ну-с, извините, я вас должен потревожить.

Взявшись обеими тощими руками за воротник шинели раненого бойца, пятясь задом, волок его по снежной целине и, когда обессилевал, говорил, задыхаясь:

— С вашего разрешения отдохну полминуты.

Жаловался:

— Не могу простить себе. Ведь были у меня возможности в свое время регулярно заниматься физзарядкой. Так нет. Жил в атмосфере полной беспечности.

Он бродил во время боя по траншее, останавливаясь за спиной солдат, просил шепотом:

— Пожалуйста, будьте осторожней! Сегодня, мне кажется, огонь особенно сильный.

И говорил это таким тоном, будто предупреждал о ненастной погоде, грозящей простудой.

— Скажи, Воронин, как на твое понимание? Глухому, надо думать, в бою все кажется нормально тихим и, пока его не заденет, психовать ему не от чего? — спросил солдат-бронебойщик громко, оттого что в ушах его торчала вата.

— Напротив, — возразил Воронин. — За счет потери одного из органов восприятия у человека развиваются другие, которые компенсируют утрату. В сущности, природа человека настолько богата, что при известной настойчивости всегда можно переключить нагрузку с одного органа восприятия на другой. — Произнес благоговейно: — Человек — самое величайшее, дивное создание материи. Нет большего чуда, чем человек.

— А это чудо калечат, гробят почем зря. — Солдат приложился к бронебойке и выстрелил по амбразуре дота.

— Извините, — морщась от звонкого выстрела, сказал Воронин, — но в данной исторической ситуации для нас понятие человека неотторжимо от того, во имя чего он взял в руки оружие.

— Правильно, — одобрил солдат, — тебе бы политруком быть!

— Видите ли, я вступил в партию здесь, на фронте, по сугубо личным побуждениям, полагая, что, став коммунистом, я, ну как бы это пояснить, буду предъявлять к себе более высокие требования. И это будет мне содействовать легче преодолеть барьер страха за свою жизнь.

— Ну и помогает?

— Представьте себе, да!

— Правдивый ты человек, Воронин. Вот что.

Воронин сказал сконфуженно:

— Мне, конечно, приятно это о себе услышать. Но я думаю, что обстановка, в которой мы с вами, находимся, исключительно благоприятна для того, чтобы каждый из нас пытался стать лучше, чем он есть, ибо может случиться, что в дальнейшем для этого не окажется условий.

— Если убьют, так, что ли?

— Да, я это имею в виду. — И, улыбнувшись, Воронин добавил: — Очень хочется использовать остающееся время, чтобы радоваться человеку.

Бронебойщик задумался, потом сказал:

— Спасибо, обнадежил.

— Позвольте, чем?

— Да, выходит, тем, что мы как были людьми, так ими и остались. И война нас не подпортила.

— Совершенно верно, — радостно согласился Воронин. — Вы меня правильно поняли.

Сидя в одной щели вместе с Ворониным во время длительного вражеского артобстрела, Рябинкин спросил:

— Вот вы, Павел Андреевич, по движению губ знаете, какие слова человек произносит, а по почерку понять человека можете?

— Такие способности приписывают себе графологи. Но мне думается, это шарлатанство.

— Значит, не получится отгадать?

— А что, собственно, вас интересует?

— Да вот один боец тревожится, жена пренебрежительные письма шлет.

— В чем выражается такое пренебрежение?

— Вроде домашнего отчета письма. Ни одного слова про любовь, что ли.

— А они любят друг друга?

— Как полагается.

— А как это полагается? Я, например, женат давно и до сих пор стесняюсь излагать на бумаге свои чувства жене, а теперь в особенности.

— Почему же? Вы человек культурный, знаете, как про это пишут, ну, в книжках.

— Кроме неспособности с моей стороны найти чувствам соответствующую литературную форму есть еще одно обстоятельство.

— Какое?

— Эгоизм, эгоизм человека, требующего слов любви от другого, которого он как бы безмолвно обязывает произносить их, пользуясь тем, что находится как бы в драматических обстоятельствах своего существования.

— То, что мы на фронте. Да?

— Совершенно верно… Но если любящая личность проникнута самоотверженной любовью, она будет и в письмах проявлять такую же самоотверженность.

— Это как?

— Очень просто. Не будет писать о своей любви.

— А ваша жена?

— Мы обоюдно договорились избегать этой темы.

— Почему?

— Я сказал жене, что не уверен в своей выносливости, не способен на длительную разлуку.

— Но я-то со своей так не договаривался.

— У женщин особая душевная проницательность, сверхчувствительность, я бы сказал. Очевидно, в данном случае этот фактор и подсказал ей разумную сдержанность.

— Да что им, жалко пару теплых слов подкинуть?

— Вообще, мне кажется, когда такие слова часто используются, они утрачивают свое особое значение.

— Вот мне моя написала про стирку, — пожаловался Рябинкин, — в общем, все мое выстирала, кроме спецовки. После работы она ее надевает и даже спит в ней, поскольку общежитие плохо отапливают. Зачем же немытую одевает, да еще спецовку?

— Голубчик! — воскликнул Воронин и тут же извинился: — Простите за вольное гражданское обращение. Но вы наисчастливейший чурбан. Она же в этой вашей спецовке вас ощущает, поняли, вас. — Всплеснув тощими, с вздутыми венами руками, Воронин вскочил, сказал взволнованно: — Это и есть признание в любви, бесконечной и, я добавлю, великой!

Рябинкин успел с силой толкнуть Воронина, навалиться на него, ощутив тугое движение шуршащего воздуха. После разрыва снаряда почти у самого окопа Рябинкин с трудом выпрямился, спросил:

— Не ушиб?

И снова спросил строго:

— А может, это не так? А просто блажь? Или с мылом у ней трудности?

И Воронин, моргая, осведомился!

— Вы, собственно, о чем?

— Да про спецовку.

— Знаете, — сказал Воронин. — Это просто фантастика. Нас с вами только что чуть не убило, а вы… даже странно. — И, морщась от боли, сделал попытку пожать ушибленными плечами.

* * *

Бойцов на фронте сближало не только солдатское равенство, взаимная зависимость в бою, общий коммунный быт, но и та доверчивая, проницательная откровенность, которая преодолевала сопротивление даже самых замкнутых натур, наиболее подверженных мучениям от чувства одиночества.

Это чувство одиночества сводит душевной судорогой человека не обязательно тогда, когда он ощущает как бы всасывающий все его существо, шелестящий звук неотвратимо приближающегося снаряда или видит пыльно скачущий к нему пунктир пулеметной очереди. Пытка одиночеством может постигнуть солдата, например, в блиндаже, где тесно от людей и шумно от разговоров. Она может быть следствием чьего-нибудь невнимания, неразумной беспечности. Допустим, раздает боец со смехом трофей — немецкие сигары из пропитанного никотином прессованного капустного листа, курить которые одна горечь.

Всем раздаст, а одному не хватит. И тот, которому не хватило, сделает даже вид, что брезгует фашистским куревом, а тот, который его обделил, притворится, что он даже и не заметил этого обделенного.

И все. Но этого достаточно.

Тот, которого обделили, уже не в силах принимать участие в общем разговоре. От обиды у него дрожит подбородок, и, чтоб не выдать этим свои переживания, он выходит из теплого блиндажа и стоит долго в ходе сообщения, хотя стоять долго на одном месте ни к чему: может свалить снайпер.

А тот, который его обидел, начинает терзаться. Оттого, что прямо не сказал солдату про то, что сигары были не считаны, вот и получилась неловкость, людей в блиндаже оказалось больше, чем сигар… И хватали их те, кто понахальней, а не те, кого бы он от себя с первой руки хотел угостить.

И все это потому, что люди на передовой особо нуждаются в дружеском внимании, в вежливости, в человечности. Во всем том, что им вовсе не требуется во время боя. А после боя необходимо, как озябшему — тепло.

Поэтому-то солдатская проницательная душевность бдительно охраняет сердца людей от обиды и, значит, от одиночества. И всегда обнаружится опытный фронтовик, который в таких случаях, как, например, с трофейными сигарами, скажет, обращаясь к обделенному. Скажет, дружески подмигивая:

— Видал, какой народ? Сушеное дерьмо курят и не брезгуют. А ты правильно — пренебрег.

Скажет так, раздавив каблуком немецкую сигару, лишив себя курева, получая возможность заискивающе попросить у обделенного: «Закурить не найдется?» — и, получив щепотку махорки из его пальцев, громко объявит: «Вот с таким рядом в атаке не пропадешь, последним патроном, да выручит».

И солдат, теплея лицом, улыбнется, и подбородок у него уже не дрожит, потому что самое непереносимое для солдата — почувствовать пренебрежение к себе со стороны такого же, как он сам, бойца. И похвала солдата солдату, она наиважная, потому что солдат солдату виднее.

Опытный фронтовик знает, что если в бою солдат одержим ожесточением, злобой, то после боя он добреет, и нет такой услуги, в которой он отказал бы, отдыхая в доброте после непомерного напряжения и ненависти. И самые храбрые и лютые в бою обычно и самые заботливые, больше других думают о товарищах.

Куприянов вел себя в бою нахально, одержимо, яростно. И уже этим одним он мог обрести симпатии всех солдат подразделения. Но когда он после боя, жаждая похвал, рассказывал о своей отважной сноровке, слушали равнодушно. И не потому, что в лихости его кто-либо сомневался.

Существовали особые понятия о солдатском приличии, достоинстве. И по этим понятиям уважался тот, кто после боя говорит не о себе, а о другом. И это почиталось как солдатская воспитанность, тактичность.

В окопном быте переднего края все человеческое в каждом — и плохое, и хорошее — обнаруживалось досконально, вплоть до самых сокровенных особенностей характера, ума, взглядов и даже мыслей, не высказанных, но ощущаемых в поведении, в настроении человека.

Эта осведомленность каждого о каждом, тонкое понимание особости любого человека, серьезное и уважительное любопытство к нему, естественная жажда понять, неторопливо и вдумчиво определить ему место в солдатской компании, столь равнодушной и неотступно сурово единодушной в главном, — эта осведомленность точно и почти всегда справедливо открывала истинную сущность человека, каким бы он ни был замкнутым или скрытным.

Самая тяжелая и самая длительная пытка людей — мучительное, бесконечное истязание их душ, это когда противник методически и тщательно обрабатывает передний край своей огневой наличностью часами, сутками. Солдат, прижавшись к сотрясаемой стенке окопа, совершал самый тяжкий, самый трудный из всех подвигов — подвиг вынужденного бездействия.

* * *

Комбинация созвучий способна по-разному воздействовать на мысли и чувства человека. Под влиянием их человек совершенствуется, лучше познает сокровенное в себе самом и других, ему открывается пленительная радость бытия, дарующая сладостное чувство общности, слитности с другими людьми, со всем человечеством.

Орудия, снаряды и бомбы, прежде чем убивать, тоже рождают звуки. И звуки эти соответственно воздействуют на мысли в чувства человека, пока он жив, и от них нет защиты.

И поскольку нет человека, в душе которого музыка не вызывала бы хоть какого-то отклика, значит, тем более нет человека, на которого не действовала бы музыка разрушения, звуки боя.

Звуки боя воплощают реальную беспощадность войны, они синхронно сливаются с разящим ударом металла, со смертью.

Но так как солдат длительное время пребывает в напряженном ожидании начала атаки, он научился думать, мыслить под этой пыткой, истязуемый звуками, и естественно, что его сознание медленно отравляется невыносимым ощущением одиночества, чувством своей отчужденности от всего живого.

Легче переносится такое, когда солдаты, несколько суток спешно сооружая или укрепляя оборонительный рубеж, приходят в состояние крайней физической усталости, притупляющей способность к восприятию чего бы то ни было, или после длительного перехода, или даже в стужу зябнут в траншеях, что отвлекает человека от сосредоточенности на одном: ляжет этот вот снаряд на прямое или не ляжет.

Командирам легче, им не дано права думать о себе, когда противник бьет по рубежу; они думают обо всех бойцах подразделения, о том, сколько боеспособных останется к критическому моменту атаки, после длительной огневой подготовки.

Но как бы ни был отважен командир, какими бы высокими личными качествами он ни обладал, солдат знает, что самообладание полагается командиру по службе и званию, потому что к нему пытливо обращены десятки солдатских глаз, беспощадно наблюдательных. Долг командира — внушать бодрость, о чем солдату отлично ведомо.

И когда солдат солдату в это тягостное время бездействия под огнем оказывает душевную помощь своим подвигом воли и терпения и солдат видит, что другой переживает то же, что и он сам, это сознание вырывает человека из одиночества, из отчуждения. Смыкает одну человеческую личность с другой, рождает ощущение силы, братского единодушия, сопереживания. Дает бодрящее понимание того, что не какая-то особая сверхличность обладает редкостной нечувствительностью к смерти. А именно такой же, как ты, боец, изнемогая от этого же страха смерти, перебарывает его. Но не в одиночку, а вместе с тобой и во взаимной откровенности вырабатывает жажду превозмочь слабость, как ни трудно это дается.

IV

Рябинкин на своем опыте изведал, какую целительную помощь оказывает в бою эта утешающая, откровенная солдатская доверчивость…

Всю ночь немец обрабатывал передний край стволами больших калибров. Снаряды лопались со звонким хрустом, вышвыривая бревна наката, ушибая горячими тугими глыбами воздушной волны, словно падающими прямо из распоротого неба.

Немецкие батареи работали мерно, с интервалами, потребными для подачи снарядов в разгоряченные стволы и на дистанционные поправки. Батареи работали, как гигантский цех без кровли и стен. Серый облачный далекий навес над ними озарялся мгновенными багряными отблесками, пороховыми зарницами. И звук их был подобен глухим ударам многотонного молота, заколачивающего в твердую толщу гигантскую сваю, мягко, грузно сотрясая после каждого удара податливую землю. Над головой наждачно шуршали воздушные струи, из которых выпадала стальная тварь, гибнущая при соприкосновении с землей и приносящая гибель. Она лопалась с неизъяснимым звуком, вышибающим ушные перепонки. Она лопалась, распертая внутренним пламенем, как закупоренная посудина, яростно расшвыривая свои стенки, расколовшиеся на тысячи смертельных обломков, режущих, рассекающих, пронзающих. Пороховые газы черно оплавляли землю, а удар струи придавал воздуху тяжесть и плотность разжиженного стекла.

Рельсы на перекрытии блиндажа при прямом попадании скручивало, словно после проката на вышедшем из повиновения стане.

Мерный стук больших калибров сменялся краткими массированными ударами из всех наличных стволов, и тогда передний край уподоблялся лесному пожарищу. Кустами огня вспыхивали разрывы мин, а разрывы снарядов выращивали огненную гигантскую чашу, извергнутую из земли и мгновенно гаснущую, опадающую с гулом каменной лавины. Этими массированными ударами враг старался вызвать у людей паралич воли, нервно-психическое угнетение.

После таких налетов враг испытывал танками в сопровождении бегущей за их броней толпы автоматчиков душевную выносливость наших бойцов, копошащихся в оползших щелях и окопах, как шахтеры в завалах, полуоглохших, полуослепленных, полуутративших ощущение себя живыми. Солдаты выбирались из этого ощущения полусмерти с таким же судорожным усилием, как из окопного завала.

Это ощущение полусмерти рождало у человека невыносимое, угнетающее чувство одиночества, полусуществования, новой полусмерти или полной смерти. Он видел ее рядом с собой в истерзанных, разбросанных человеческих телах.

Все это в ту ночь и переживал Петр Рябинкин в окопе, шатаемом, как земляное корыто, находясь в состоянии полужизни-полусмерти. И вот тогда к нему подполз солдат Чишихин, бывший токарь с его завода. Глаза его были белыми на сером лице. В поднятом воротнике шинели — комья глины, которых тот не чувствовал. Чишихин произнес застывшими, твердыми, как бы костяными, губами, насильственно улыбаясь:

— Что, Рябинкин, дает нам фриц жизни? Дальше некуда! — И спросил: Закурить найдется?

Рябинкин, стыдясь выдать дрожание рук, сказал неприязненно-сипло:

— Нету.

— Тогда давай мой закурим.

Судорожно сведенными пальцами Чишихин с трудом раздергивал шнурок кисета и никак не мог его раздернуть, объяснил с горестной откровенностью:

— А я вот зашелся, понимаешь. Как дало рядом, ну, думаю, все…

— А ты не думай, — сказал Рябинкин, хотя сам то же самое про себя думал, когда его завалило.

— Вот ты при себе, — завистливо сказал Чишихин, — управляешься с собой, не думаешь про это, а я, как слабак, все одно про себя думаю.

И тогда Рябинкину стало стыдно своего притворства, и он сказал:

— Холодно, а я вот весь отсырел от пота, и руки — того. Ты уж мне сам сверни, Чишихин.

— Значит, переживаешь, — обрадовался Чишихин и суетливо заговорил: Ну, спасибо, обнадежил, а то я стал думать, что я один хуже всех, только мне одному невмоготу, а другие все спокойно терпят, начал совсем теряться. А теперь мне на душе легче, раз я не хуже, а такой, как все. — Затянувшись, сказал доверчиво: — Я уж к тебе ближе подержусь. Ты меня на заводе выручал, когда я с нормой не справлялся. Так если подобьют, не оставишь, вынесешь! Произнес застенчиво: — Ну, и что я у тебя в долгу, помню, пока живой. Так что нам рядом лучше.

— Ты о чем таком со мной договариваешься? — подозрительно осведомился Рябинкин.

— Да вовсе я ни о чем не договариваюсь! — протестующе воскликнул Чишихин, уязвленный таким вопросом, а главное, тоном, каким он был задан. Не надо мне никакого договора. Это я сам себе разъясняю, как надо понимать мне самого себя, про свой должок перед тобой.

— Ты свой солдатский долг помни! — сказал Рябинкин командирским голосом.

— А он из должков состоит, этот солдатский долг, — горделиво объявил Чишихин. — И не перед тобой одним у меня должки, и, если прямо сказать, за всю свою гражданскую жизнь я всем обдолжался, как и ты тоже, и все мы вместе.

— Ну это правильно, — согласился Рябинкин. — Гражданская жизнь у нас была подходящая, и, если б не война, то ли еще было б!

— Именно, — обрадовался Чишихин. — Вот Трушин Алексей Григорьевич. Для всех солдат он кто? Политрук, и только. А для меня он по званию еще больше. Когда зашивался на токарном, он мне свой опыт подсунул, как будто он ему самому лишний, не задел за самолюбие, а исподтишка подсунул. Хоть я и не из его бригады. И на фронте он меня наблюдал. Я штык от винтовки потерял. Он заметил, стал выговаривать.

Я ему: «Сейчас не та война, как в гражданскую, в штыковую атаку не ходим. Фашисты в нас из автоматов брызжут с короткой дистанции, а вы меня за штык упрекаете. На крайний случай могу и прикладом ударить».

А он мне: «Ты, говорит, задумайся, Чишихин, не о том, почему ты штык в бою потерял, а почему ты в бою потери штыка не заметил. А не заметил ты этого потому, что не энергично шел на сближение с противником. И этого ты в себе не заметил. А если б это главное в себе заметил, то и штык бы на винтовке сидел на месте прочно закрепленный и ты свое солдатское место в бою в передовой цепи не потерял».

Спрашиваю: «Что ж я, по-вашему, трусил?» — «Нет, зачем же, просто ты еще до передового бойца не подтянулся. Значит, обрати на себя внимание с этой стороны».

А я ведь в том бою трусил, жался в землю. Не столько на фашистов глядел, сколько на местность, где ловчее прилечь, безопаснее после перебежки, каждый бугорок выглядывал и все патроны при себе таскал не расходуя.

Рябинкин уныло согласился:

— Верно, бывает, что прикрытие сильнее ищешь глазами, чем фашиста, который из своего окопа высовывается. Ну и свой комплект потом после боя сосчитаешь, выходит, сэкономил ради своей шкуры, перед бойцами совестно, а перед павшими совсем невыносимо виноватым выходишь.

— Вот-вот, — подхватил Чишихин. — Трушин так и разъяснил. С одной стороны, боец по местности должен грамотно передвигаться, с другой стороны, должен грамотно огонь вести и сам собой управлять, согласно своей совести. И нет такого командира, который за всеми бойцами может в бою уследить, надо самому собой командовать и после боя как бы самоотчитываться — пересчитать, скажем, патроны: если остались, выяснить самому себе, почему остались, а если их не осталось, не было ли у тебя такого, что ты или просто так отстрелялся, не ради боя, а ради проверки отделенным. Его-то, допустим, можно обдурить пустым патронташем. Но свою совесть не пережулишь. Ведь верно?

— Верно, — согласился Рябинкин.

— Значит, надо один на один с самим собой уметь правильным быть. Тогда тебя и все отделение признает, и взвод, а может, и вся рота. — И Чишихин тут же пояснил: — Вот это вот самое думать мне Трушин посоветовал. Сказал, такой душевный опыт он с гражданской войны для себя утаил. И еще сказал: «Солдатское ремесло, оно не такое уж сложное, чтобы понять. Но хороший солдат только из хорошего человека получается». И он мне прямо объяснял: особенность партийной должности политрука в том и состоит, что он человеческое в каждом солдате на уровень коммуниста должен вытянуть. В гражданскую войну была памятка для красногвардейца-партийца, лично Лениным одобренная, так в ней сказано: коммунист должен вступать в бой первым, а выходить из боя последним. Значит, для беспартийного, если он так поступает, это есть наилучшая его рекомендация в партию.

— Ты что, меня агитируешь? — спросил Рябинкин, одобрительно глядя в глаза Чишихина, блестевшие сейчас живой, иной взволнованностью, чем прежде.

— Да нет, — смутился Чишихин. — Это я как бы вслух для себя. Ты же сам Трушина лучше знаешь. Он тебя еще на заводе одобрял и тут тоже…

И хотя во время этого разговора гулко падали снаряды, ослепляя оранжевым едким пламенем, оглушая, лишая воздуха, выжженного пламенем взрыва, засыпая опаленными сухими комьями глины, оба переживали эти толчки в смерть терпеливо, только мгновениями ощущая боль души, сведенной судорогой одиночества, от которого так же мгновенно освобождались силой человеческой близости, сознанием одинакового переживания. И это освобождало от заточения в самом себе, которое постигает человека в моменты соприкосновения со смертью. Освобождало от паралича воли, от психического угнетения. Разжигало в сердце волю к бою, мести за пережитое душевное унижение. Помогало дальше терпеливо свершать подвиг бездействия в ожидании, когда наступит спасительная свобода для действия. И не только Рябинкин с Чишихиным находили простой человеческий путь для преодоления такого угнетения, как бы сближали свои души, но и другие бойцы в эти гибельные длинные часы артналета, теснясь парами или, против устава, собираясь кучкой, вели медленные беседы тихими голосами о столь далеком от войны и столь необходимом для войны, для победы человеческого духа над ней. И эти беседы прекращались только тогда, когда надо было вытащить раненого или убитого.

* * *

Трушин, обходя траншеи и слыша, что бойцы разговаривают, не ввязывался в их разговор, считая, что тут все в порядке, но, когда видел молчаливых, притулившихся к стенке, начинал с обычного солдатского — просил закурить или угощал сам. Сообщал доверительно:

— Сегодня фрицы, как никогда, на нас много боеприпасов расходуют. Поняли, какой батальон у нас крепкий. И днем и ночью из всех калибров шумят. В гражданскую я такого громкого гула не слышал, только теперь привелось. Аж душа зябнет.

— Это у вас-то?

— А как ты думал? Переживаю!

— В командирском блиндаже безопаснее переживать. Четыре наката.

— Верно, в окопе небо открытое, — мирно говорил Трушин, будто не замечая, что солдат не в себе. — Видал, звезды какие крупные, и все светят как ни в чем не бывало.

— Вы что же, на звезды вышли поглядеть под огнем?

— Возможно, и на звезды. Они не только нам с тобой светят, но и тем, кто дома.

Значит, есть кому похоронку получить.

— Найдется. А ты чего такой злой, может, дома ее об тебе получить некому?

— Нет, есть, родственников хватает.

— Так ты бы вот в эту нишу перешел, безопаснее, и бруствер над ней целее!

— А, один черт!

— Ну, как желаешь. Только я тебе так скажу. Ты хоть не для себя, а для близких тебе людей сохраняйся по возможности. Допустим, тебя не будет, а им как это переживать?

— Вы, товарищ политрук, мной командуйте, а семья моя для вас совсем ни к чему.

— Как же так ни к чему? — изумленно развел руками Трушин. — А зачем мы здесь с тобой, как не для них?

— Чего вы мне вкручиваете? Разве каждый тут за свою семью стоит?

— Обязательно. И в первую очередь.

— Не по-партийному вы со мной говорите.

— Это почему?

— Потому, что не состою.

— Ну ты не состоишь, а я-то состою. Так что ж, по-твоему, я должен одно партийным говорить, а другое — беспартийному?

— Ваше дело такое — дух поддерживать, на каждого свой ключ.

— Ты что ж, полагаешь, люди тут свои души на замке держат?

— Обыкновенно, у каждого свое.

— Свое-то свое, а замок — это одна тяжесть, и больше ничего.

— А вот вы мне скажите, мог я на себя замок этот навесить или не мог? Подобрал я с убитого бойца его патроны, а отделенный после боя у меня их пересчитал и при всех бойцах поставил по команде «Смирно» — и того, будто я в воронке отлеживался и солдатский долг забыл. Обидно.

— Что ж ты не разъяснил?

— Разъяснишь, как же, когда стоишь по команде «Смирно» весь вытянутый. А он обозвал и ушел.

— Ладно, будет у меня с отделенным особый разговор.

— Не надо.

— Почему?

— У отделенного семейство на оккупированной территории. Переживает. Сам без оглядки в бою, ну и с других того же требует.

— Так ты его что, извиняешь?

— Нет, зачем. Будет бой, я ему докажу.

— Что ж, правильно, раз так запланировал для себя. Значит, докажешь отделенному?

— И докажу!

— А я, понимаешь, сам в тебе ошибся. Гляжу, оцепенел боец, винтовка землей присыпана, сам тоже. Решил агитацию развести, а выходит, ни к чему.

— То есть как это ни к чему? — обиделся боец. — Что я, политбеседы вашей не понимаю? Понял же.

— Чего же ты постиг, какой тезис?

— Ну, про то, что и отделенного надо по-человечески понимать, как вы вот со мной поговорили, понял. Вы не за винтовку сразу меня в разговор взяли, не почему солдат такое упущение имеет. Сначала понять его пожелали по-партийному, понять по-человеческому. А потом про упущение. И за это я вам скажу. Я ведь почему скис? Не из-за отделенного. Немец бьет, того и гляди тебя насовсем свалит. А мне покурить даже не с кем. Думаю, подойду к бойцу, даже со своим кисетом. А он табака не возьмет. Про патроны неистраченные мои вспомнит и не возьмет.

А стану про патроны объяснять, как на самом деле было, может и не поверить.

— А я же тебе верю.

— Так я вам сказал почему? Думал, вы только советовать будете, как врага бить, а вы со мной про дом заговорили.

— Сначала про звезды, — напомнил Трушин.

— Верно, про звезды, было такое. Ну, я прикинул, политрук подхода ищет. Взъерошился. А потом постиг, тоже, может, у вас свое щемит горе какое. Ну, и информировал, что моя обида хоть и мелкая, но тоже щемит. Сконфуженно попросил: — Только вы сильно не переживайте, что вас в политотделе крепко жучили за то, что у бойцов фашистские листовки нашли, а вы наши вещмешки не позволили проверить. Мы потом сами от себя штабников в отхожее место сводили, ребята для этого листовки пользовали, бумага самая подходящая. Только и всего…

И весь этот разговор шел в пламени, в грохоте взрывов, в чаду сгорающей взрывчатки, в землепаде, начиненном осколками, визжащими, как страдающее животное, и прерывался он только для того, чтобы Трушин мог подняться в секунды затишья и взглянуть, не идут ли фашистские танки.

Когда Трушина спрашивали: почему молчат наши орудия? — он отвечал изумленно: «А чего им себя высказывать? Фашисты сильно свои огневые позиции обнаружили и, видать по всему, полностью сегодня себя обнаружат. Наши засекут и в соответствующий момент их погасят. Артиллерийские разведчики где сейчас? Впереди нас выползли. Засекают, подсчитывают. Без всяких удобств на открытой местности работают, где ни щелей, ни окопов, все тело наружу. А на кого они работают? На нас. Вы что же думаете, у наших огневиков за вас душа не болит, не видят они со своих позиций, как немец тут снарядами почем зря колотит все пространство? Видят. Знают. Переживают. Но бой — это не драка: он тебе, ты ему. И еще неизвестно, что в нем важнее — ум или храбрость. Хотя без смелости ума в бою не сохранишь, ум от нее зависит. Смелость с умом — это и есть доблесть. Вон, к примеру, Ходжаев выполз на танкоопасное пространство с противотанковой миной, привязал ее на длинном проводе, залег в воронке и, когда фашистские танки пошли, проводом подтянул мину под самую гусеницу, ну и все, порядок.

Весь маневр провел лежа на брюхе в воронке, и осколки не тронули, в танк не приметил одиночного бойца в сторонке».

— А автоматчики ему очередь саданули.

— Задели. Но живой все-таки. И с орденом. Ему генерал в госпитале прямо к нижней рубахе орден привинтил. Обмундирование забрала хозчасть госпиталя. Одну нижнюю рубаху оставили. Больше никакого своего имущества при нем нет. Рубашка, орден да бинты. А опыт Ходжаева — с миной на проводе танк подлавливать — при нас остался. Облагодетельствовал он нас своим умом. И теперь много желающих по-ходжаевски с минами действовать. Некоторые даже позволили себе свое же минное поле обворовывать, тянут как с огорода тыквы. Это уже неправильно. Можно с саперами договориться. Попросить об одолжении. Хоть им не положено мины на руки раздавать. По-человечески всегда договориться можно. А то есть у нас такая манера своевольничать, не спросясь. И в гражданской жизни.

Я, например, всегда в инструментальном сам для себя резцы изготавливал в нерабочее время по своему вкусу. После работы в шкафчике своем укладывал. Прихожу, беру, гляжу: что такое? Иступлены и в побежалых цветах от перенакала. А кто это себе позволил? Наш Рябинкин на скоростное резание себя пробовал моим инструментом, не спросясь. Я его спрашиваю: «Как же ты мог такое бесстыдство позволить?»

А он молчит. Физиономия зябнет, уши вспухли.

Говорю: «Какую же ты скорость станку давал?»

Называет.

«Врешь, должен режущий край сразу крошиться от сильного перенакала, а он только иступлен».

Рябинкин вякает про какую-то свою эмульсию новой его рецептуры.

«А ну, — говорю, — дай я с ней попробую».

Попробовал. Идет. Только надо было резец под несколько большим углом заточить, всего и делов.

«Почему же, — спрашиваю, — своевольничал?»

«А я, — говорит, — не верил, что позволите. Не верил!»

Вот все нехорошее бывает оттого, что мы самим себе не верим. А в кого нам верить, как не в людей? Верить в бою в товарища, и страх тебя не так сильно касается.

Не веришь — худо тебе будет с самим собой справляться, хоть ты и, допустим, храбрый.

И Трушин, оглядев солдат, задорно спросил:

— Вот почему партийный боец тверже себя в бою чувствует? Не потому, что он сам по себе обязательно особо хороший, а потому, что партийный билет — это какой-то твой личный номер после товарища Ленина, и каждый партийный номер на счету у партии, у всего народа. И по этому счету с коммуниста больше причитается, поскольку он в строю партии состоит, который никогда нигде ни в чем не дрогнул.

Трушин вдруг хитро сообщил:

— А ведь есть среди нас и скрытые коммунисты, не оформленные. Считаю, их надо оформить. Вот как, скажем, Ходжаева. Можно за него поручиться? Можно. Спрашиваю в госпитале, почему раньше рекомендацию не просил? А он: «Я, — говорит, — давно нацелился на фашистский танк, да все не получалось, хоть и с бронебойкой выходил. Теперь получилось. Значит, можно проситься в партию». Видали как! Сам себе фашистским танком рекомендацию в партию добыл. Кто же из коммунистов-бойцов после этого, в своей партийной рекомендации откажет?

И, перестав улыбаться, Трушин произнес сурово и строго:

— У нас, товарищи бойцы, большие потери в коммунистах. Надо восполнять. Задумайтесь каждый за себя. Дело это такое — на всю жизнь. Пояснил: — Есть, конечно, которые стесняются, почему раньше в партию не вступали, в гражданской жизни, в коллективе, где его все знают. Так что же, я думаю, на фронте человек весь всем виден. И самому себе он стал виднее, как, скажем, сегодня. Каждый по десять, а то и больше раз вроде как погибал и вновь оживал. Сильно немец бьет. А ведь ничего, видите, беседуем. Вполне нормально, как люди внимательные, осмысленные…

V

Большое душевное отдохновение доставил бойцам Трушин в эти дни, когда немцы сотрясали передний край обвалами снарядов, кидали сверху равновесные бомбы, продолговатые жестяные футляры — самораскрывающиеся на высоте кассеты с мелкой смесью гранат, мин, сыплющихся смертельным мусором. Немцы применяли также бомбы замедленного действия. Полутонная или четвертьтонная тяжкая посудина, глухо шлепнувшись, влезала в мякоть земли и, притаившись там, высчитывала свои сокровенные минуты и секунды. Пикировщики, падая косо, словно подшибленные, вопили исступленно включенными сиренами, роняя черные, кувыркающиеся, визжащие стокилограммовые бомбы, падающие в воздухе, как поленья. «Мессеры» гвоздили крупнокалиберными пулеметами — крохотными снарядами с фосфорной начинкой, от которых загоралась торфяная почва и тлели шинели на непогребенных мертвых.

И вот в эти дни Трушин, зная, как не только в штабе полка, но и в дивизии высоко оценивают подвиг выносливости его подразделения, выпросил парикмахера и привел на передовую.

Парикмахер — пожилой человек с сановным обрюзгшим лицом — держал себя перед политруком независимо, солидно, хотя был всего-навсего рядовым. Обремененный винтовкой, противогазом, подсумком, как и положено солдату, он бережно нес дамский клетчатый чемоданчик и, когда где-то далеко стукал снаряд, поспешно падал, накрывал чемоданчик своим упругим брюхом.

В узком ходе сообщения, проникаясь сочувствием к одышке и возрасту парикмахера, Трушин захотел помочь ему и предложил понести его чемоданишко. Но парикмахер сказал:

— Лучше освободите меня от этого.

Снял винтовку, противогаз и передал Трушину, растерявшемуся от такого наглого, да еще перед лицом офицера, нарушения устава.

Еще в штабе батальона парикмахер удивил Трушина своим высокомерием; искоса и небрежно взглянув, он сказал как-то даже сквозь зубы:

— Обратите на себя внимание, товарищ политрук! Один височек у вас косо подрезан, другой на прямую. Большая небрежность.

И Трушин решил проучить парикмахера, взяв у него винтовку и противогаз, чтобы так появиться с ним в окопах, — несомненно, это вызовет едкие усмешки у бойцов по адресу цирюльника.

— В гражданскую какую должность занимали? — вежливо осведомился Трушин, подозревая, что этот человек с таким сановным и важным лицом, очевидно, какое-нибудь штатское бывшее начальство, не нашедшее на фронте применения своим способностям.

— Заведующий, — сообщил парикмахер.

Этот ответ укрепил Трушина в сознании своей проницательности. И он уже не без некоторого ехидства хотел осведомиться после очередного разрыва мины близ самого хода сообщения: «Как, не беспокоит?» — но его спутник тут же добавил тоскливо и мечтательно:

— В центре магазин, с двумя салонами. Дамский на шесть кресел, мужской на восемь… — Заявил надменно: — Ко мне лично можно было только по предварительной записи. В тридцатом году уже на Петровке на первом кресле работал.

— Извините, сколько же вам лет?

— Не имеет особого значения, — сказал парикмахер. И, как бы снисходя, пояснил: — Я не через военкомат. Я через райком партии, поскольку не подлежал мобилизации в связи с датой рождения.

— Значит, партийный?

— С двадцать четвертого! — Оглядываясь через плечо на Трушина, сказал внушительно: — Все лучшие мастера при нэпе свои магазины держали, импортная парфюмерия, высокий класс обслуживания. Но была установка партии вытеснить частный капитал. Вызвали в райисполком, назначили на пост заведующего. В госпарикмахерскую номер один. Ну, доверие оправдал. Постоянная клиентура. На случайный контингент командировочных, так, прохожих надежд не держали. План на них дать можно. Но чтобы качество? Качество обозначается только в постоянной клиентуре.

— Так вам бы по вашей квалификации лучше при штабе корпуса, посоветовал Трушин.

— Командир нашей дивизии — мой бывший клиент, — сказал парикмахер.

— Ну вот хотя бы при штабе дивизии. И спокойствия больше для вашего возраста. И начальство знакомое.

— Может, вы мне посоветуете и о сыне моем похлопотать у комдива, поскольку я его брил и стриг из уважения всегда, как будто он в предварительной записи?

— А сын воюет?

— А ваш? — сердито спросил парикмахер и, не дожидаясь ответа, горделиво сообщил: — Такой чистый, хороший мальчик! Работая в дамском салоне мастером. А вы понимаете, что это такое — работа в дамском салоне? Очень большой соблазн на легкомысленное поведение.

— Он что же, по своей специальности на фронте?

— То есть?

— Ну, только на мужскую стрижку переквалифицировался?

— Да, — печально и иронически сказал парикмахер, переквалифицировался. И даже по атому поводу у него на левом рукаве обозначение нашито. Черный суконный ромб, и на нем скрещенные, как раскрытые ножницы, стволы пушек изображены.

— Артиллерист?

— Угадали!

— Серьезная специальность.

— А он у меня всегда серьезным мальчиком был…

— Разрешите? Как вас по имени-отчеству?

— Сергей Осипович.

— А меня Алексей Григорьевич.

— Очень приятно, — без улыбки сказал парикмахер.

Но когда вышли из хода сообщения, Трушин все-таки посоветовал Сергею Осиповичу взять противогаз и винтовку, опасаясь, что бойцы могут всякими шутками обидеть этого человека.

В ротном блиндаже парикмахеру было отведено рабочее место.

Трушин взял список наличного состава подразделения и, как прежде, в мирной жизни, задумывался над списком рабочих своей бригады перед распределением премий, так и тут задумался, кого вызывать к парикмахеру первый, в соответствии с боевыми заслугами, высокой дисциплиной по службе. Разметив цифрами список, он отправил с этим списком связного. И он счел нужным все-таки предупредить Сергея Осиповича, что, поскольку здесь траншеи прежде были заняты противником, а у фрицев, по-видимому, нет такой манеры, чтобы проверять солдат на вшивость, и, может, даже им становится теплее от этого, потому что чешутся, скребутся, содействуя кровообращению…

— Короче, — попросил парикмахер.

— Ну, словом, будьте деликатны, если чего обнаружите, — скорбно сказал Трушин.

— Вежливость, — сухо сказал парикмахер, — это первый закон в нашем деле.

Солдат входил в блиндаж сконфуженно, улыбаясь, смущенный и вместе с тем осчастливленный таким необычным почетом на переднем крае в условиях, когда каждый штык на счету и противник подпирает.

— Прошу, — говорил Сергей Осипович и щелкал встряхнутой простынкой. Вы какую стрижку предпочитаете? Полечку, бокс, полубокс, бобриком или аккуратно под машинку?

— Чего скорее, то и давай.

— Вам так некогда?

— Для чего фасонить-то?

— У бойца должно быть все в ажуре, внешний вид тоже, — строго говорил Сергей Осипович. — Это, знаете ли, немец себе внушает, что мы некультурные.

— А что вы хотите от расистов?

— У вас, извините, верхняя губа расшиблена, бритвой беспокоить не посмею. Осторожно ножничками пройдусь, сформирую растительность а-ля Дуглас Фербенкс. «Знак Зерро» в кино видели? Вам подойдет. По медалям понимаю, тоже обладаете исключительной отвагой.

Явился хмурый солдат с глубоко впавшими щеками, высокий, лицо его было землистого цвета, снял ушанку, на голове грязная, заскорузлая повязка. Сел на ящик против зеркала, потребовал:

— Подровняй маленько… — Спохватился и стал сматывать бинт, морщась от боли.

— Тебе в санбат надо, Егорычев, — сказал поспешно Трушин. — Я же тебе приказывал, ступай в санбат. Солдат встал, произнес обиженно:

— Значит, нельзя? — И заявил со злостью: — А в санбат я не пойду! Нечего мне там околачиваться.

— Один момент, — сказал Сергей Осипович, объявил обнадеживающе: — Нет таких трудностей, каких не могли преодолеть большевики. — Обратился к Трушину: — Вызовите санинструктора освежить на товарище повязку, и мы с ним комплексно клиента обслужим.

И пока санинструктор делал перевязку, Сергей Осипович, жалостливо морщась, работал машинкой, ножницами. Закончив, посоветовал:

— Одеколон не рекомендую. У вас кругом дополнительные царапины, вызовет нежелательное ощущение.

— Жалеешь? — спросил солдат.

— Причинять боль не имею права.

— Одеколов жалеешь?

— Встаньте, — попросил парикмахер.

Боец встал. Сергей Осипович брызгал из пульверизатора на обмундирование. Парикмахер обошел солдата вокруг, продолжая нажимать на резиновую грушу. Потом приблизился, вздохнул. Объявил:

— Аромат гарантирую, сутки будет пахнуть, как от жениха на свадьбе.

Солдат спросил:

— Вы всегда такой?

— Какой?

— Ну, веселый.

— С приветливыми людьми приятно и повеселиться, — бодрой скороговоркой сказал парикмахер. Крикнул: — Прошу следующего!

Когда Сергей Осипович коснулся машинкой головы нового солдата, он вдруг спросил встревоженно:

— Беспокоит?

— Нет.

— Извиняюсь, но вы дергаетесь. Я полагал, оттого, что, может, машинка засорилась, дерет.

— Да нет, я теперь всегда так.

— Контузия?

Солдат, испуганно покосившись на Трушина, пояснил:

— Но я к ней уже приспособился. Ловлю момент сразу после, как дернет, перед тем, как снова дернет, и тогда на спусковой крючок нажимаю. Конечно, не та меткость, но все-таки. А для того чтобы гранату бросить, это даже совсем ничего.

Сергей Осипович вдруг занялся самообслуживанием, опрыскал себе лицо из пульверизатора и, вытирая глаза и лицо салфеткой, переспросил:

— Так, вы говорите, ничего, нормально?

— Порядок, — согласился солдат.

Сергей Осипович медленно, тщательно застегнул пуговицы на воротнике солдата, так медленно, будто не хотел отпускать этого клиента, потом, обращаясь к Трушину, когда солдат ушел, сообщил задумчиво:

— Вы обратили внимание, волос у него со лба хохолком растет. Мастеру надо такое обстоятельство особо учитывать. Сыну, например, только я умел красивую стрижку делать, поскольку у него тоже волос не стандартно, хохолком рос.

После того как бойцы были обслужены, Трушин самолично приготовил угощение парикмахеру. Но тот сказал!

— Извините, но я лучше прилягу.

Разувшись, парикмахер лег на топчан, положив выше головы на скатанный полушубок ноги. Голые ступни Сергея Осиповича были вздуты, черно-лилового цвета. Заметив взгляд Трушина, парикмахер объяснил:

— Чисто профессиональное явление, застой крови в нижних конечностях от длительного пребывания в вертикальном положении. — Сказал презрительно: Может, за границей где-нибудь и обслуживают клиента сидя, но это же не работа, профанация.

И вот такая малость, как посещение парикмахером подразделения на передовой, произвела на солдат большее впечатление, чем приход в их расположение командира полка или даже командира дивизии.

Когда такие высокие командиры появляются на переднем крае, это, конечно, означает прежде всего, что позиции, занимаемые подразделением, особо важны для боевого успеха всей части.

С одной стороны, это внушает солдатам гордость, а с другой — и тревогу: все понимают, что предстоит исключительно трудный бой.

И как бы ни был хорош, уважаем, даже любим бойцами большой командир, как бы умно, тактично и доверительно он ни разговаривал, как бы широко ни проявлял заботу о людях, все это положено в военном обиходе.

А тут вдруг пришел на передовую пожилой человек в солдатском звании, деловито обслужил бойцов, так, как будто нет для него войны, каждого вежливо, строго спрашивал: «Какие височки предпочитаете, косые, прямые?» будто это и для него, и для солдата исключительно важно…

Эта основательность, серьезное отношение к своей работе, к своей профессии, даже как бы одержимость ею порождали среди солдат разговоры, не касающиеся прямо посещения их этим мастером своего дела, однако чем-то связанные с ним.

Бронебойщик Матешин, рыжий, носатый, говорил своему напарнику Куликову, бойцу из недавнего пополнения:

— Я человек вежливый, терпеливый. Но у меня сменщик был никудышный. Уйдет, а станок весь замазанный эмульсией, маслом, засыпан стружкой. Я ему всегда прибирал, а он нет, После смены пулей из цеха выскакивал. Ведь водятся же такие! На душевный разговор оказался неподдающийся. Решил я его проучить маленько. Этим же самым. На безобразие, конечно, пошел, а что делать, как иначе воспитывать? Неделя, вторая — встречаюсь, не обзывает, все переносит, как будто так и положено по-рабочему. Как на займы подписка, так его нет. Индивидуально надо профоргу его уговаривать. Ну чистый отщепенец. А тут меня профоргом избрали. Решил я его дома с подписным листом накрыть, чтобы при всем его семействе о нем свое мнение высказать. Прихожу, комнатуха, мебели никакой. Супруга его тощая, одни глаза торчат, стесняется, говорит; «Извините, у нас не убрано». А чего прибирать, когда ничего нет, кроме верстака, на нем всякое железо. И среди этого железа сидит мой субчик и чего-то мастерит.

Ну, ясно мне все стало. Налево шабашит, по бытовым предметам. Я ему официально: «К вам от завкома».

А он: «Я занят». И даже головы не поднял.

Ну все, чувствую, недопустимую грубость позволю. А жена его мне машет, зовет. Вышел я с ней на лестницу. Она мне: «Пожалуйста, приходите в следующий раз. Сережа всю ночь работал, и, кажется, у него получается».

«Он что у вас? Примуса, кастрюли соседям чинит? Так. И поэтому его нельзя общественности беспокоить?»

Она отшатнулась от меня, словно я гад, а не он, ее Сергей. И выпалила: «Сережа — изобретатель, мы с ним всю свою получку в его идею вкладываем. И поэтому у нас ничего лишнего нет. Даже неловко перед людьми. Но вы сами понимаете, приходится…»

Ошпарила она меня этим, как из кастрюли, в самую рожу. Вошел я сызнова, снял головной убор, сел с ним рядом. Молчу, а он даже человеком меня не воспринимает. Сдвинул плечом от света и копается.

Присматриваюсь, и начинает до меня доходить, чего. он ладит. А ладит он патрон с набором резцов, чтобы, значит, не менять инструмента, одним поворотом патрона, какой по делу требуется, в рабочее положение ставить. Стоящее изделие. Но он чего не постиг? Наш станок разболтанный, по инструменту надо было и скорость обработки регулировать. Я к этому привык, к станку своему. Понимал его, выходит, лучше, чем этого самого чудака человека.

В свою смену вызвал наладчика и, вместо того чтобы алан давать, станок подтянул, отладил, кое-что сменил. Администрация меня стеснялась как официального ударника, выписала все, что затребовал.

Пришел Серега в цех. Я ему говорю: «Ну, давай теперь ставь свою комбинацию».

Ну и порядок. Пошло дело.

На завкоме я все, как тебе, доложил, только официальными словами. Отхватил Серега премию цехкома и еще после от БРИЗа общезаводского. Хоть он и неподходящий мне, но по-прежнему я его сменщиком оставался. Но теперь было понятно — уважительная причина. Вот как не просто человека угадывать!

До тебя я вторым номером, например, числился, вроде подсобником при Петухове. Так тот меня в щели оставлял, вроде как живую свою силу я должен только беречь, а он на открытую позицию в одиночку выползал и оттуда бил по танку с фланга по борту. А мне только доверял ствол чистить и петеэр за ним таскать, как все равно я ему Санчо Панса, оруженосец из «Дон-Кихота».

Сначала я обижался. А потом дошло. Выдающийся боец, но на почет падкий. Ну я ему и оказывал, хоть и старше его своим гражданским возрастом, он вполне такой почет заслужил.

— Почет — она штука полезная, — сказал Куликов, — хоть и в самом малом, а удовольствие.

Сняв ушанку, наклоняя голову, Матешин осведомился:

— Не сильно он меня обкорнал? Не зябко будет?

— Нормально, — сказал Куликов. Добавил тоном знатока: — Стрижка солидная, бобриком, для пожилого в самый раз.

Бронебойщик согласно кивнул — ему было тридцать два года, Куликову пошел девятнадцатый…

VI

Когда получали вещснабжение, пожилые требовали все на один размер больше, для тепла, для того чтобы чувствовать себя вольготнее. Из всех вещей главное — обувь. Ее осматривали вдумчиво, недоверчиво, придирчиво, прежде чем примерить, и, когда боец останавливался наконец на одной какой-то паре, лицо его приобретало выражение отчаянной решимости. Молодые бойцы выбирали обмундирование с такой же медлительностью и упорством, как и пожилые, но руководствовались желанием получить по фигуре: гимнастерки в обтяжку, штаны с обозначением галифе. Их сильно огорчало то, что вместо кожаных ремней — брезентовые, вместо сапог — ботинки, а солдатские штаны без пузырей по бедрам, совсем как гражданские, только цвет хаки. И шинели, хотя и сшитые просторно, со слишком длинными рукавами, стесняли, вроде как с отцовского плеча.

Чувствительны к этой неказистости своего обмундирования в первые месяцы войны были и солдаты части, где служил Рябинкин; особенно расстраивались они, когда им доводилось видеть бойцов кадровых частей во всем их ладно пригнанном, довоенном добротном обмундировании, а главное, у них не ботинки, а сапоги.

И Петр Рябинкин в своем обмундировании чувствовал себя перед кадровыми солдатами так же, как после окончания ФЗУ, когда ему на заводе выдали новую спецовку, и каждый кадровый рабочий видел по этой новой, неладно сидящей спецовке новичка. И хотя он самостоятельно управлялся за станком, обученный в ФЗУ, даже уборщицы на заводе считали возможным давать ему доброжелательные советы, полагая, что он в них нуждается.

Как-то после прорыва немцев на Западном фронте, в октябре сорок первого, часть, где служил Рябинкин, отступила с боями в стужу в летнем обмундировании, заняв потом самостоятельную оборону на «Можайке». Рябинкин, тогда еще рядовой боец, не помнил, был такой приказ «Стоять насмерть» или не было такого официального приказа, но каждый солдат сам себе его отдал. В окопах люди страдали от холода. Но никто не сетовал на то, что он стынет оттого, что он в летнем обмундировании, когда положено было получить ему зимнее. Люди считали, что, оставив свои прежние рубежи, они как бы сами помешали нормальному вещснабжению, отступив, повинны в том, что потеряли зимнее свое обмундирование вместе с дивизионным складом.

Немцы прорывались танками. И люди шли на их танки с зажигательными бутылками, гранатами. Ложились в снег, били одиночными по автоматчикам, понуждая себя менять позиция как можно чаще не столько для того, чтобы маневром обезопасить себя от прицельной пулеметной очереди, сколько для того, чтобы не застыть насмерть в неподвижности.

Раненых притаскивали сначала в обогревательный пункт, а уж потом на перевязочный. Даже от малой потери крови люди впадали в беспамятство. И на поле боя раненым не делали перевязки, кровь твердо оплывала на ране красно-бурым льдом.

Старшина соорудил кипятильник из бочки для горючего, в нее для заварки сваливали жженные дочерна сухари, и этот бурый кипяток разливали по котелкам и доставляли их нанизанными на палку в окопы и щели бойцам для обогрева круглосуточно. Оборудовали в траншее тепляки из плащ-палаток, куда приползали застуженные и грелись у цинковок, в которых горел тол.

В эти дни страх смерти у человека как бы вымораживался страданиями от стужи. И не было таких отчаянно исступленных подвигов, каких бы люди не совершали. Но вот странно: они полагали, что фрицам достается от холода хуже, чем им. Немец якобы непривычный к морозу и страдает от него больше.

И людям казалось, что только выносливостью они пересилят тут немца, несмотря на его значительный перевес и технике и боеприпасах, несмотря на удачу прорыва в сладостно-манящую близость Москвы.

Даже самые вялые, унылые и сварливые бойцы здесь, на подмосковных рубежах, самозабвенно предались жажде мщения. Москва не укладывалась в понятие только города. Она была как бы обозначением сущности той жизни, которой жили люди, ее великого смысла.

И как бы на грани того, существовать или не существовать большему, чем твоя жизнь, все бились исступленно.

И когда изможденных, искалеченных, но одержимо приговоривших себя стоять насмерть бойцов пришла сменить на рубеже свежая, сильная дивизия сибиряков, солдаты-ветераны с неохотой уступали им свой рубеж.

Командир батальона сибирской дивизии, в валенках, в полушубке, в ушанке, весь тугой, теплый, сытый, с висящим на груди ППШ, говорил Трушину, тощему, с черно-синим обмороженным лицом и кроваво-потрескавшимися губами:

— Боевой приказ, обязаны подчиниться.

Трушин только злобно и напряженно смотрел на командира батальона, словно не понимая его, не желая понять, и повторял упорно:

— Подчинюсь только приказу командования своей дивизии. Согласно уставу…

Подразделение брело на отдых понуро, уныло, оскорбленно, не соблюдая строя, толпой. Раненые не захотели остаться в санбате «чужой дивизии», плелись, ковыляя, опираясь на плечи товарищей.

И когда в тот же день старшина, сияя, счастливым голосом объявил о раздаче зимнего обмундирования, солдаты растерянно бродили возле связок из полушубков, ватников, стеганых брюк, мягких ушанок, около насыпанных кучей валенок, трехпалых варежек, тюков суконного обмундирования, бумазейных портянок и такого же белья, молчаливо, задумчиво ощупывали все эти предметы и никто долго не решался набирать себе комплект.

И даже сам старшина, который вначале своим торжествующим видом как бы намекал на то, что во всем этом есть и его доля личной щедрости, сник, сказал жалобно:

— Вот, товарищи, какая диалектика. Мы из-под Вязьмы налегке от немца уходили. — И развел руками! — А теперь снаряжают, как папанинцев-героев.

Приказал:

— Получайте положенное, нечего резину тянуть.

И даже самые вещелюбивые не копались, не выбирали дотошно, не проверяли, все ли крючки, пуговицы на месте, называли свои размеры старшине, и стояла при получении вещснабжения тишина.

В новом зимнем добротном обмундировании солдаты Рябинкина приобрели облик тех армейских кадровых частей, от которых они в первые месяцы так были заметно отличимы. Теперь сравнялись с ними видом и по боевому опыту. И это вещевое щедрое богатство, выданное им в самый критический момент войны, ощущалось ими как одежда Отчизны, хранящая ее тепло.

…Солдаты из нового пополнения чувствовали себя в подразделении Рябинкина в первые дни трудно, тяготясь суровой замкнутостью бойцов старого состава, как бы признающих только свое товарищество, сплоченное испытанным, пережитым, а главное, памятью о тех, кто погиб в кого только они одни знали и будут помнить до конца жизни.

Как-то так получалось, что наилучшими почитали тех, кто погиб, хотя далеко не все они были таковыми, но помнили о них только хорошее, запамятовав плохое.

Остролицый, тонкогубый Андрей Клепиков с прозрачными высокомерными глазами, едкий на слово, себялюбивый в солдатском быту, отлынивающий, когда надо было копать окоп, щель, во время огня всегда оказывающийся там, где окоп глубже, перекрытие прочнее, — этот самый Клепиков, когда обстановка требовала особого подвига — не всех, а одиночного бойца, — угадывал такой момент, преображался, становясь на короткое время совсем другим человеком.

Пробравшись к фашистскому дзоту, ведущему по нашей цепи спаренным крупнокалиберным пулеметом губительный фланговый огонь, лежа уже вблизи от противника, в мертвом, непростреливаемом пространстве, Клепиков снял с себя ватник, расстелил на снегу, положил на него бутылку с горючей смесью, ударил по ней прикладом винтовки и, когда всесжигающее неугасимое пламя фосфорной жидкости вспыхнуло едким костром, поддел пылающий ватник стволом винтовки, привалился плечом к стенке дзота, затолкнул ватник в амбразуру. Выскочивших наружу немецких пулеметчиков Клепиков застрелил. Наша цепь почти без потерь совершила бросок, завязав бой во вражеских траншеях. Но Клепиков после этого и не подумал присоединиться к своему подразделению, выждав конца атаки у захваченного им дзота.

Доложив небрежно Рябинкину о своем подвиге, Клепиков потребовал, чтобы тот приказал старшине доставить ему новый ватник.

Рябинкин спросил:

— Ты же не раненый, не контуженый, почему потом тебя в бою не было?

Клепиков пожал плечами:

— А чего мне там со всеми пулять, я свое задание выполнил, и точка.

Трушину Клепиков бесцеремонно напоминал:

— Товарищ политрук! Мне же за дзот причитается. Или, по-вашему, я должен был своей тушкой амбразуру прикрыть? Тогда только положено?

Когда Клепиков читал в «дивизиовке», в листовках о подвигах самопожертвования, совершенных отдельными бойцами, он говорил:

— А к чему им теперь награды, если попользоваться нельзя? Мертвому ничего не надо. — Добавлял задумчиво: — Разве что знакомым и родственникам будет приятно.

Немцы налаживали на льду реки бревенчатый настил, укрепляя лед для прохода танков.

— Хотите, за «Звездочку» я им это дело поломаю? — предложил Клепиков комбату.

Тот сказал неприязненно:

— Храбростью, товарищ боец, не торгуют.

Клепиков разрушил переправу. Сделал из лыж санки, водрузил на них невзорвавшуюся немецкую бомбу, обложил ее толовыми пакетами, ночью приволок эти груженые сани к берегу, зажег короткий конец бикфордова шнура и спустил сани вниз по береговому откосу.

Погиб Клепиков в новогоднюю ночь, сопровождая подводу с праздничными подарками, присланными из тыла.

В пургу он потерял направление, напоролся на немецкое боевое охранение. Приказав повозочному разворачиваться и дуть во всю мочь в обратном направлении, Клепиков соскочил с саней, залег в снегу и отстреливался, последний патрон он послал себе в сердце. И даже в эти страшные мгновения он все обдумал: убил себя наверняка, расчетливо, понимая, что, если он подымется, немцы могут только ранить его, но не убить.

И лишь когда Клепикова не стало, Петр Рябинкин, и не только он, понял, что этот паренек был неразгаданным человеком, упрятавшим свое истинное мужество за бравадой, лихостью, как бы стесняясь выявить перед товарищами свою твердость, свою чистоту.

То же самое Утехин. Он был приметен только тем, что никак не мог привыкнуть к солдатской самостоятельности, сообразительности. Когда все по-солдатски чуяли, что будет ночной бой, Утехин преспокойно раздевался в натопленной землянке до исподнего и укладывался, закрывшись с головой полушубком. Потом он спросонок никак не мог отыскать своего обмундирования. И когда бойцы кричали на него, он отвечал обиженно:

— А что я, по-вашему, должен раздетым выскакивать на улицу? — Хотя улицы никакой не было, только снежное пространство, покрытое копотью и лупками от разрывов снарядов и мин.

Ел он медленно, жадно, истово, широко расставив локти.

И вообще у него была манера во время сильного огня, когда все шаталось, рушилось, притулиться спиной к окопу и есть. Он доставал сухарь и начинал жевать, бессмысленно, самоуглубленно глядя перед собой.

Лежа в цепи, он спрашивал:

— Стрелять? Сколько раз? А по чему? А если я никого не вижу, тоже стрелять?

Однажды он пополз из цепи в тыл, странно шаря в снегу руками. Рябинкин к нему:

— Ты что, гад, струсил?

— Где-то гранату свою потерял, — спокойно сообщил Утехин. И, глядя доверчиво крупными коровьими глазами, заверил: — Вы меня обождите, я ее сейчас найду, вернусь.

Продвигаясь в цепи, Утехин выстрелом положил немецкого ефрейтора. Вскочив, заорал:

— Попал, товарищи, попал!

Рябинкин, ударив по ногам прикладом, свалил Утехина на снег, сказал злобно:

— Чего вскочил, убьют!

— Так я же попал, вы видели! — радостно воскликнул Утехин.

— Ну, значит, медаль тебе за это, — пошутил Рябинкин.

— Ну что вы, — смутился Утехин. — У меня нечаянно получилось. Даже до сих пор не верится.

Утехин испытывал безграничную доверчивость ко всем без исключения. Ему казалось, что людям интересно в важно знать, что он думает, чувствует. Он был простодушно откровенен, не считая это стыдным, запретным.

— Знаете, товарищ Рябинкин, чего я придумал? — говорил Утехин, улыбаясь. — Когда вы меня в боевое охранение посылаете, я сам с собой занимаюсь.

— То есть как это «занимаюсь»?

— Одному плохо. Видеть нечего, темнота. На слух только их караулишь. Ну, я учебники вспоминаю, которые в школе перед экзаменом вызубривал. И знаете, хорошо отвлекает.

Когда однажды бойцы после тяжелых потерь обсуждали обстоятельства боя, Утехин вдруг объявил, обводя всех сияющим взглядом:

— А знаете, я уверен, что меня не убьют. Ну как это так, чтобы меня совсем не было! Конечно, ранить могут, это я допускаю. Но убитым я себя представить не могу никак.

— Ты что, чокнутый?

Утехин упорствовал:

— Но ведь бывают люди счастливые во всем. Почему я не могу быть таким? Ну почему?

— Забалованный ты, вот чего!

— Почему же?

— Да разве о смерти можно так рассуждать?

— А чего перед ней унижаться?

— То-то ты сахар в бою сосешь, как младенец.

— Сахар действует успокаивающе на нервную систему. Ведь я некурящий. Спросил воодушевленно: — А вы заметили, товарищи, после сильной бомбежки обязательно хочется отлить? У меня это всегда так…

Как-то во время боя, когда подразделение, покинув окопы, медленно, ползком передвигалось цепью по открытой местности, в терпеливом ожидании того, чтобы своя артиллерия, бьющая сейчас по глубине немецкого расположения, перенесла огонь по его переднему краю и что тогда можно будет совершить бросок, опасаясь только ослабленных на излете ударов осколков своих же снарядов, Утехин сказал Рябинкину:

— Одолжите, пожалуйста, обойму, а то я свои уже все расстрелял.

Уже в самой такой просьбе содержалось какое-то бесстыдство. Каждый боец знал: случается, что последний сбереженный патрон спасает тебе жизнь. И если «одалживали» кому патроны, даже, бывало, из магазина винтовки, то тому, кто назначал себе в одиночку добраться до вражеской пулеметной точки. Бывало, раненые, ослабевшие бойцы окликали соседа, чтобы тот прихватил их неизрасходованные патроны, оставляя для себя лично на всякий возможный случай в магазине винтовки только два-три патрона. Брали и у погибших. Это был солдатский обычай, суровый, разумный, расчетливый.

У серьезных, квалифицированных бойцов в особо назначенном кармашке подсумка хранились обоймы, где каждый патрон протерт тряпочкой, встряхнут у самого уха, чтобы убедиться в плотности пороховой набивки, а также насадки пули. Такие заветные обоймы составлялись из наборных патронов: бронебойных, зажигательных, трассирующих.

Нет в мире такого волевого человека, который, допустим, оказался бы способным во время боя участвовать в заочном шахматном турнире, да что там шахматном — играть на память в шашки, помня все свои и чужие ходы, в то время когда в тебя стреляют изо всех всевозможных стволов. Между тем Петр Рябинкин, так же как и другие опытные воины, в бою владел собой так хорошо, что держал в уме не только свои боевые расчетливые ходы, но и ходы противника.

Он еще на заводе обучился этой тонкой рабочей наблюдательности, как и другие бойцы, привык к тому, чтобы ощущать себя частицей целого, от которого ты зависишь так же, как и оно, это целое, от тебя зависит.

И вот когда Рябинкин продвигался по местности рядом с Утехиным, он был занят мыслями: немцы стали применять ранцевые огнеметы не только в наступлении, чтобы их струей выжигать команды в дотах и дзотах, но и в обороне, с короткой дистанции, когда наши врывались в их траншеи. Значит, надо особо выглядывать огнеметчиков и уничтожать их в первую очередь.

И когда однажды Утехин попросил простодушно одолжить ему обойму, Рябинкин сказал зло:

— Ты свои выпулил не глядя куда. Вояка! — Но все-таки, пересилив себя, дал.

— Спасибо, — сказал Утехин и пообещал: — Я, товарищ Рябинкин, теперь каждый ваш патрон буду стрелять только по видимой цели.

И действительно, Утехин стрелял редко, каждый раз после выстрела подымал голову, чтобы убедиться, попал или не попал. Рябинкин даже был вынужден на него прикрикнуть:

— Ты что, в тире очки выбиваешь? Не высовывай башку.

Но Утехин, дорожа каждым выстрелом, все-таки подымал голову в на последнем своем выстреле упал с пробитым лбом на приклад винтовки. И у Рябинкина было такое чувство, будто он сам повинен в смерти Утехина, и эта вина останется у него на всю жизнь, потому что не рассчитал в своей личной озабоченности в бою того, что во всей доверчивый к людям Утехин, получив от него обойму, засовестился от его обидных слов. Это надо было понять, а Рябинкин не понял.

VII

Война учила Рябинкина не только бою, но и пониманию того, что среди рядовых нет рядовых людей. Каждый чем-то неповторимо особенный.

Рябинкин все больше проникался соображениями о том, что сберечь товарища не всегда можно, только прикрывая его огнем или даже кидаясь на врага, если заметил, что товарищ твой замешкался.

Надо во всех нечеловеческих обстоятельствах войны оставаться человеком, понимать душевное состояние другого. Тот же Володя Егоркин, получая нехорошие письма от жены, томясь мнительностью, перебарывая тревогу и страх перед унижением, стал щеголять бесшабашной удалью, молодечеством, этаким боевым озорством. Он стал язвительно груб с товарищами, особенно с пополненцами, говорил новому бойцу Прохорову, который к черному пластмассовому солдатскому медальону прикрепил портрет девушки в целлофановом футлярчике:

— Ты ее портрет на груди держишь, а она, может, в это время… Я вот даже солдатского медальона не ношу. Ни к чему. Если разворотит прямым попаданием, так и медальон не поможет…

Рябинкин слушал эти рассуждения молча, еле сдерживая себя. Он аккуратно собирал, что ему понадобится для разведки в расположении врага, куда он должен был идти вместе с Егоркиным. Закончив приготовления, не глядя на Егоркина, он сказал:

— Насчет тебя мое решение — отставить. — И добавил резко: — Все.

Пополненцев, конечно, не полагалось пускать сразу в разведку, да и вообще для разведки подбирались люди опытные, знающие друг друга по бою. Без обоюдной уверенности на такие задания не ходят, иначе бы Рябинкин пошел с Прохоровым, не зная его как бойца, но заинтересовавшись им как человеком. Его тронула та простодушная откровенность, с которой этот парень нацепил при всех портрет своей девушки на солдатский медальон, не видя в этом ничего неловкого, а даже гордясь этим, как особой присягой, отданной кому-то помимо воинской.

Эта серьезная откровенность Прохорова — он любит и не собирается скрывать, напротив, считает долгом поставить всех в известность об этом, его уверенность в том, что каждому его чувство понятно и близко, вызвала у Рябинкина к молодому бойцу не столько, пожалуй, симпатию, сколько доверчивое любопытство.

Может или нет человек проникаться к себе особым уважением только оттого, что он кого-то там любит, и от этого держаться с таким достоинством?

Прохоров ответил тогда Егоркину, выслушав его внимательно:

— Вы правы, сомневаясь, каким я окажусь солдатом. Но зачем же, если я, допустим, слабодушный, внушать мне плохие мысли о самом близком мне человеке? По меньшей мере это нерасчетливо. И я бы даже сказал, не по-товарищески.

— Ты студент? — спросил Егоркин и, не дожидаясь ответа, констатировал: — На полном гособеспечении. Жизни не знаешь.

— Нет, я не студент, — сказал Прохоров.

— Из каких же?

— Техник-лесовод.

— Для войны профессия никчемушная. — И, кивнув головой на искалеченную рощу с высокими расщепленными пнями, Егоркин объявил: — Видал, вон где немцы — мы по ним и по своему лесу лупим. Жалко тебе небось леса?

— А вам?

— Я человек заводской.

— Ну и что?

— Значит, не переживаю. На все переживалки не хватит. Товарищей теряем, и то душой глохнешь.

— Зачем?

— Вот повоюешь — поймешь.

— А знаете, — сказал Прохоров, — по-моему, вы просто застенчивый человек. И говорите со мной совсем не о том, о чем думаете.

— Откуда ты знаешь, чего я думаю?

— Я не знаю. Но мне так кажется.

— Видали, какой прыткий! — воскликнул Егоркин. — Раздень перед ним сразу свою душу, он ее осмотрит и определит, чисто она здесь вымыта от пота и крови или нечисто. — И произнес грубо; — Ты свою наблюдай, как бы она тебе в бою штаны не замочила…

Падал мягкий, рыхлый и, казалось, теплый своей пушистостью снег. Шорох его падения, мягкая его уютность как бы лишали человека ощущения опасности, тем более что расположение врага, местность, которую он занимал, ничем не отличалась от той, где находились наши рубежи.

В серых сумерках ночи снежный покров как бы слабо светился, кожано скрипел, блестя ледяными песчинками.

Обнаружили линию связи. Рябинкин перерезал черный, в толстой резине провод, оставил в засаде Куприянова, а сам вместе с артиллерийским разведчиком, солдатом Крутиковым, пополз к бугру, с которого намечено было вести наблюдение за передним краем противника.

Внимательно прислушиваясь к музыке, доносившейся от одной из немецких землянок, Рябинкин определил:

— Патефон. Надо засечь эту землянку. — И деловито пояснил: — Ребята довольны будут обзавестись патефоном. — Потом, так же напряженно прислушиваясь, сказал огорченно: — Пожалуй, скоро не возьмем. — Спросил: Слышишь, бревна с грузовиков сваливают? Значит, пополнение ждут новое. Блиндажи строят. А вон, видал, сугроб вроде в воздухе висит. Это на маскировочную сетку над батареей снег нападал. Не стряхивают сетку, вот и раскрылись. А вообще немец маскировку художественно под местность делает. Старается.

Спустя некоторое время Рябинкин сказал встревоженно:

— Чего-то Куприянова не слышно. Ты побудь, я до него схожу.

Но Куприянов объявился сам, с немецким автоматом на шее и катушкой немецкого провода на детских салазках с сиденьем, обитым по краям тесьмой с помпончиками. Куприянов сказал сипло:

— Пошли!

Салазки, которые тянул за собой Куприянов, звонко шуршали полозьями по насту.

— Да брось ты их! — приказал Рябинкин.

— Нет уж, — сказал Куприянов, — довезу. — Произнес озлобленно: — Я как увидел, что он на ребячьих санках свою катушку волочет, ну все… — Показал окровавленную ладонь. Объяснил: — Прокусил он мне все мясо, пока я его за пасть держал, а другой рукой наспех давил. — Пожаловался: — Озверел я сильно за эти детские санки. А то можно было б наганом запросто успокоить.

Возвращаясь в свое подразделение, разведчики зашли на НП к артиллеристам. Наблюдательный пункт был вынесен далеко за пределы оборонительного рубежа. Это была щель, выкопанная под брюхом подбитого танка, башня которого валялась невдалеке, отброшенная взрывом снарядов из боекомплекта.

Куприянов снял с шеи немецкий автомат, подал младшему лейтенанту-артиллеристу, сказал:

— Вам от нашего стрелкового подразделения. — Добавил: — За то, что аккуратно огонек кладете. — Спросил: — Ну как ваш бог войны, не кашляет?

— Пришли новые системы, — похвастался артиллерист.

— Ну а вы сами как?

— Отлично, — оживился младший лейтенант. — Теперь без ошибки на слух определяю, стреляет пушка или гаубица и какого калибра, стоит ли орудие на открытой позиции, или в дзоте, или в железобетонном доте. А ведь, представьте, в свое время считал непостижимым таинством, как это дирижер может одновременно улавливать звучание каждого в отдельности инструмента в оркестре.

— Вы что же, музыкант?

— У меня голос, — смущенно сказал артиллерист. — Но вместо музыкального училища поступил в артиллерийское.

— Это почему же?

— Так, — сказал артиллерист и, потупившись, объяснил: — Папа погиб в Испании.

— Понятно, — сказал Куприянов. И, вытащив из ватника «вальтер», произнес твердо? — А это к автомату в придачу от меня лично.

— А что у вас с рукой? — спросил младший лейтенант.

— Травма на производстве, — сказал Куприянов и небрежно сунул израненную руку в карман.

Доложив о выполнении задания, Рябинкин вернулся в землянку. Положив толсто забинтованную руку для мягкости себе под щеку, Куприянов спал. Прохоров писал, склонившись к коптилке, сделанной из сплющенной на конце гильзы зенитного снаряда, вместо фитиля в ней тлел зажатый вигоневый носок.

— Ей пишете? — опросил Рябинкин.

— Да, — сказал Прохоров и предложил: — Хотите прочту?

Рябинкину казалось неловким слушать письмо, адресованное девушке, которую Прохоров так сильно любит. Но он превозмог свою душевную стыдливость из тайного желания услышать какие-то особенные, сильные, жгучие слова.

— Валяй, — сказал Рябинкин.

Прохоров читал свое письмо так, как требовал учитель русского языка в ФЗУ от Рябинкина, — «с выражением». Письмо было написано складно и даже красиво, особенно в том месте, где Прохоров описывал блиндажи, землянки, орудийную пальбу. Рябинкин, слушая, кивал одобрительно головой и даже заметил, что про воинский долг Прохоров написал не хуже, чем даже в «дивизионке» печатают. Но про самое главное Прохоров писал не своими словами, а из стихов, и хотя стихи были ничего, хорошие, по получалось, что он вроде как брал взаймы чужое, как брали взаймы ребята пиджак или новые ботинки, чтобы сходить на свидание.

Прохоров сообщал своей девушке, что, когда его послали в боевое охранение, он думал только о ней. Но это же, решал про себя Рябинкин, неправда. Хотя это не разведка, не может человек, да еще первый раз пойдя в боевое охранение, так думать. Рябинкин бесчисленно бывал в разведке, но всякий раз, когда давал Трушину партбилет, зябнул душой. Выходило, что он опасался, как бы немцы, шаря в его карманах, не обнаружили бы, кто он такой был, этот советский павший боец.

Опустив глаза, рассматривая свои валенки, Рябинкин спросил глухо:

— Ты что же, Прохоров, ничего такого не переживал, находясь в боевом охранении, действительно о ней только думал, и больше ничего?

— Ну что вы! — удивился Прохоров. Сообщил доверчиво: — Меня все время беспокоило, дослал я патрон в казенник или не дослал. Хотелось проверить. А затвором щелкать нельзя. Очень мучился такой мнительностью.

— Так, — протяжно произнес Рябинкин. Глядя пристально в глаза Прохорова, спросил сурово: — А ты бы вот и написал фактически насчет винтовки. Это у всех вначале такое бывает беспокойство.

— Но ведь это ей неинтересно.

— Так, — еще раз сказал Рябинкин. Спросил: — Ну как у Куприянова, ничего, обошлось с рукой?

— Вы знаете, он все-таки жестокий человек, — объявил Прохоров. Задушил немца и спит спокойно.

— Не жестокий, а душевный, — твердо сказал Рябинкин. — До меня сразу не дошло, откуда у фрица детские саночки. А он сразу от этого зашелся. Чувствительный на подлость. А спит он не спокойно. Откуда ты знаешь, что у него на душе? Ты вот сам убей, а потом скажи, как после такого спится. В то, что Куприянов про ребятенка думал, у которого фашисты санки отняли, я верю. А тебе почему-то не очень.

— Почему же? Ведь это обидно.

— Может, я тебя и не понял, как ты не понял Куприянова. У каждого человека своя душевная механика. Только и всего…

И не то что после всего этого Рябинкин испытал горечь, потеряв надежду найти в Прохорове особенного, интересного человека, каким он вначале ему показался, просто ему было совестно перед Владимиром Егоркиным, которого он не взял в разведку за то, что тот внушал молодому солдату, что дорожить на фронте человеку вроде как нечем. Из-за своей душевной раздраженности внушал такое.

Конечно, в подобном состоянии солдата брать в разведку ни к чему. Но ведь он не только поэтому отстранил Егоркина, а и потому, чтобы проучить его: перед разведкой не принято, неприлично, неправильно рассуждать о смерти. Конечно, советские люди в приметы не верят. Но если б Егоркин не вернулся, возможно, бойцы вспомнили бы эти его слова, и получилось, что он вроде как предчувствовал свою гибель. Такое надо учитывать командиру. Нервы у людей на фронте всегда на взводе. Каждый думает, что с ним может случиться дурное. Но настоящий фронтовик воздерживается такое высказывать. Даже в шутку. И не потому, что допускает веру в примету, а потому, что знает: это плохо подействует на товарищей, а от их самочувствия его жизнь зависит. Поэтому бодрятся не ради себя, а ради самочувствия всех, и все это знают и уважают такую бодрость, хотя не всегда имеются для нее основания.

Но у Володи Егоркина есть отчего расстраиваться. Если б он был простодушный, то он прямо сказал бы, что из-за жены мучается. Но он гордый, стыдливый, скрытный, делает вид, будто перед боем ничто для него не имеет никакого значения, а поскольку он на самые опасные задания напрашивается, «она» с ним всегда рядом, и он имеет право о «ней» рассуждать презрительно. А такие разговоры плохо действуют на окружающих, и храбрость Егоркина для людей теряет свой полезный смысл, поскольку он после совершения самых отчаянных боевых поступков объясняет их не своей умелостью в бою, а только безбоязненным отношением к смерти. И надо его поправлять. Но не так, как сегодня сделал Рябинкин, отстранив от разведки, а другим подходом. Но каким? Рябинкин знал Зину Егоркину по заводу: глазастенькая, всегда оживленная, она даже спецовку перешивала себе в обтяжку, так что вся ее женственная фигурка обозначалась привлекательно. Постоянная участница самодеятельности, она выступала во Дворце культуры во всех спектаклях. Но главное ее дарование — танцы. Она танцевала почти как настоящая балерина: на носках, в трико, в куцей юбочке, с голыми руками. За то, что она рабочая да еще танцует не что-нибудь, а классику, ее снимала кинохроника, и даже были заметки в газетах.

Володя, когда на ней женился, в комнате поставил большое зеркало и в столярке сделал специальные перильца, чтобы Зина могла, держась за них, перед зеркалом тренироваться.

Поскольку Володя был по-настоящему знаменитым стахановцем, он часто выезжал на другие заводы передавать свой опыт.

И вот в одну из таких поездок Зина поступила в областной театр. И получилось нехорошо, не потому, что она ушла в театр, а потому, что там сошлась с помощником режиссера. А тот был женатый, и жена его обратилась в местком театра, тем более у них было двое детей.

Пришлось Зине уйти из театра «по собственному желанию».

Володя ее простил. Он сам, как и Зина, считал, что все люди, которые занимаются искусством, особенные, и Зину он поэтому тоже считал особенной.

Стала она снова выступать во Дворце культуры, но раньше она заводской публике нравилась, а теперь не очень. Володю все заводские считали выдающимся, а ее после всего — так себе. Володя ее простил, но все же мучился. Работал он теперь только в ночную смену.

А тут Зина решила стать фигуристкой, подвернула на катке ногу, оказалась трещина в кости. Вернулась из больницы. Но Володя не позволил ей нигде работать, поскольку она все-таки прихрамывала. Зарабатывал он порядочно и каждый год ей по два раза путевки на курорт доставал. А на курорте у Зины тоже какая-то история получилась. И это Володя пережил, тем более что Зина на завод после всего снова пошла — разметчицей.

Но и на заводе у Зины компания образовалась особая — вечеринки, на последний ночной трамвай опаздывала.

А лет Зине было уже немало — двадцать четыре.

От всех этих семейных передряг Егоркин огрубел, тоже завел себе компанию, но не из таких, как он сам, квалифицированных литейщиков, ездил со снабженцами на рыбалку, выпивал. Однажды сильно обжегся горящим газом. Врач сказал: может понадобиться человеческая кожа. Почти весь цех пришел свою кожу предлагать, так все уважали Егоркина.

А Зина не пошла. Она, правда, Нюре сказала, что готова для Володи всю кожу с себя содрать, но, когда многие с этим в больницу полезли, она не хочет таким простым способом у Володи прощение за все получать. И поскольку она была не в себе, когда Нюра вышла из коммунальной кухни в общежитии, схватила кастрюлю, в которой комендантша из прогорклого подсолнечного масла олифу варила, и на себя ее выплеснула. Ну, ее тоже в больницу, но в другую, какая «скорой помощи» была поближе.

Володя в своей больнице о Зине ни у кого ничего не спрашивал и вообще молчал, не желал никаких посетителей. А потом, когда его выписали, пришел домой, спросил Зину:

— Это где тебя так поуродовали?

— А тебе какое дело?

Вот и весь у них разговор получился.

Так Зина Нюре рассказывала, взяв с нее клятву, что она никому не скажет «про ее дурь с кипящей олифой». Нюра такую же клятву с Петра Рябинкина взяла. А Рябинкин считал тогда: эта Зинкина выходка — хулиганство над собой, и больше ничего. Тем более он ее стал презирать, что она начала запивать и Нюра за неё работает, а наряды на нее заполняет. И наверное, она не в одиночку пьет, а с кем-нибудь. Так что, кроме отвращения, к Зине Егоркиной Петр Рябинкин ничего не испытывал.

И теперь, на фронте, зная, как Володя Егоркин переживает, Рябинкин никак не мог — хотя хорошо знал, как это полезно, — убедительно соврать ему, что жена ждет его дома, как положено женам фронтовиков. Не мог такого соврать, но и не мог, не имел права не думать о том, что Володе плохо…

Поэтому Рябинкин пребывал в смущении, не зная, как начать разговор с Владимиром Егоркиным про то личное, о чем сам Владимир старался не думать, выворачивая свою душу, чтобы как-нибудь самому выкрутиться из боли, которая отравляла ему жизнь не только здесь, на фронте, но и дома.

Рябинкин нашел Егоркина на пункте боепитания, где тот набивал пулеметные ленты, прогоняя их через уравнитель, и укладывал в жестяные коробки аккуратной плоской спиралью.

Молча закурив д так же молча угостив Егоркина, Рябинкин сел на ящик с патронами, сказал, не подымая глаз:

— К немцу пополнение пришло. Значит, стволов против нас прибавится.

— А чего ты мне об этом докладываешь? — мрачно сказал Егоркин. — Ты вышестоящему доложи. Как итог личной разведки, от которой вы меня, товарищ лейтенант, отстранили как ненадежного бойца.

— А ты мои приказы не обсуждай, — сухо сказал Рябинкин.

— Виноват, товарищ командир.

И Егоркин с шутовским старанием вытянулся, пуча глаза и не мигая.

— Не надо, — попросил Рябинкин. — Не надо, Володя, бойцовское в себе унижать. Ну зачем это? Хочешь, чтоб я тебя по команде «Смирно» поставил? Так я могу. А зачем? Видишь, пришел разговаривать, а не получается.

— Ты сразу, без подхода руби, — посоветовал Егоркин.

— Прямо, говоришь? Ну так вот. Я о твоей Зине сказать хочу.

— Ну, ну, — сказал, бледнея, Егоркин. Спросил, сжимая зубы: — Твоей Нюрки информация, что ли? Валяй, подсыпай в солдатский мой котелок всякий мусор с ее кухни.

— Ты спрашивал Зину, почему она пожглась?

— Торопилась по личным делам, облилась горячим супом. Чего спрашивать… Зажило, как на шкодливой кошке.

— Поставил бы я тебя за такие слова по команде «Смирно», — задумчиво произнес Рябинкин, — но не перед робой, а перед твоей Зиной. И ты перед ней встанешь, когда с войны вернешься.

— Брось, Рябинкин, чего ты меня тут за семейный быт агитируешь? Сам тянись перед своей труженицей тыла, а меня лучше не трогай. — Сжав кулаки, Егоркин произнес свистящим шепотом: — Ты что, хочешь, чтоб я в штрафники скатился за оскорбление командира? Так я могу за удовольствие тебя смазать!

— Так, — сказал Рябинкин. — Это очень грубое нарушение дисциплины с твоей стороны, очень грубое. Но я тебя о чем хочу информировать? Наш санинструктор Павел Андреевич, он психолог, поскольку даже глухонемых понимает, а не то что нормальных людей. Я с ним советовался насчет своей Нюры. Недопонимал, почему она теперь в бывшей моей спецовке спать ложится. Он проанализировал: «Чтоб вас через вашу спецовку при себе чувствовать». Правильно человек угадал, очень глубоко.

Егоркин зло усмехнулся:

— Да пускай она хоть исподники твои носит, мне-то что? Это, может, какому другому мужчине покажется удивительным, если обнаружит.

— Задевай, задевай, я по личному вопросу терпеливый, — сказал Рябинкин, все же холодея спиной, и от этого сказал жестко: — Словом, твоя Зина не супом горячим облилась, а, когда ты обожженный лежал, выплеснула на себя намеренно кастрюлю с кипящей олифой. От супа такого ожога не бывает сильного. Ну да ладно. Хоть бы и супом кипящим. А вылила она на себя олифу, чтобы такую же, как ты, боль пережить, кожу с себя спустить, чтобы ты не думал, что она клочка с себя на тебя пожалела, как некоторые, например, про нее думали. — Вздохнул: — Вот, значит, вся моя тебе информация.

— Петя, — жалобно произнес Егоркин, — почему же она сама мне не сказала? Почему?

— У тебя свое самолюбие — гордость, и у ней тоже. Уступить смелости не хватало.

— Да к чему тут смелость?

— А как же, боялись вы оба друг перед другом еще унизиться. Она и так этого нахватала, ты тоже. Ну и решила — довольно. А вот тут-то и нужна вся душевная храбрость. Возьми меня, танк я свой первый поджег не от храбрости, а скорей от растерянности, оттого что жив остался. Теперь я смело так говорю. А раньше никак но высказался бы. Почему? Уверился в себе, но не сразу. И в гражданской жизни человек человеком не сразу становится, так же как и солдат солдатом — на фронте…

— Ты обожди, обожди дальше умничать, — попросил Егоркин. — Значит, так получается, она себя обожгла, потому что я был обожженный, чтобы всю боль мою пережить?

— Маслом, говорят, больнее.

— И поскольку к ней общественность критически относилась, доказала, что может всю кожу за меня отдать? Хоть и в больницу не явилась.

— Себе хотела доказать, а не общественности. Общественность тут ни к чему.

— Себе, а почему не мне?

— Да ты что, не соображаешь? Ей надо было установить, может она тебя любить так, что себя искалечить готова, или не может.

— Значит, смогла?

— Определенно.

— Слушай, Петр, спасибо тебе.

— Это не мне спасибо. Павел Андреевич такую систему мыслить мне объяснил. А она правильная.

— Дай я, братуха, тебя обниму, — взволнованно попросил Егоркин.

— Вот это уже отставить, — сказал Рябинкин, вставая. Лицо его стало твердым и жестким. — Смирно! — скомандовал Рябинкин, глядя осуждающе в удивленное лицо Егоркина, произнес раздельно и четко: — За угрозу и грубость по отношению к командиру, выразившуюся в словах и замахе рукой, четыре наряда вне очереди! Все. Исполняйте приказание. Кругом арш!

Егоркин четко выполнил команду.

Глядя ему задумчиво в спину, Рябинкин вдруг окликнул:

— Володя!

Егоркин остановился. Приблизившись, Рябинкин произнес просительно:

— Так ты ей теперь напиши, но не про это, а так, как ни в чем не бывало.

Егоркин сделал глотательное движение, но ничего не ответил, только кивнул. Подождал, не скажет ли еще чего Рябинкин.

— Разрешите идти?

— Ступайте, — сказал Рябинкин. — Ступайте.

А сам остался один в пункте боепитания, снова сел на патронный ящик, закурил, и на сердце у него было свободно, ясно, как давно еще не было на фронте даже после тяжелого, но победного боя.

VIII

Для Петра Рябинкина заводская жизнь и на фронте оставалась образцом поведения. Как на заводе он привык испытывать восторженную почтительность к вдумчивым мастерам своего дела, так и здесь, на переднем крае, он уважительно отличал бойцов, способных вносить от себя нечто новое в суровое ремесло солдата.

Не думая о том, что он может уронить свой офицерский авторитет, Рябинкин, прежде чем составить для себя план выполнения боевого приказа и доложить его вышестоящему командиру, предварительно советовался с маститыми бойцами.

Вызвав к себе стрелка Тутышкина и бронебойщика Парусова, Рябинкин выложил на стол офицерский доппаек, фляжку с разведенным спиртом поставил в каску, набитую снегом, для охлаждения напитка, сказал:

— Садитесь. — Добавил: — Будьте вроде как дома.

Из вежливости Парусов вначале отказывался от закуски. Принял напиток стоя, занюхал согнутым в суставе указательным пальцем. Тутышкин, будучи менее воспитанным, сказал нетерпеливо, но также не решаясь присесть:

— Если особое задание, так вы без подхода. С моей стороны — служу Советскому Союзу! И точка!

— А если просто о жизни поговорить? — сказал Рябинкин.

Первым сел за стол Тутышкин, размашисто придвинул к себе консервы из щуки в томате. Парусов, очевидно опять из вежливости, сказал:

— Вот вчера был, например, женский день Восьмое марта. На гражданке он мне воображался придуманным праздником. А теперь? Кто весь наш тыл на своих плечах держит? Они. За города, которые освобождаем, нам награды. А им в их день чего? Неправильно.

— Вот ты бы и выдал из своей бронебойки в честь законной супруги персональный салют! — с усмешкой посоветовал Тутышкин и заявил задорно: — Я холостой, мне о них одна мечта — дорваться.

— А мать у тебя есть, сестра есть? — сурово спросил Парусов и злорадно сказал: — Что, вспухли от совести уши? Сам же о свои глупые слова и ушибся. — Забрав у Тутышкина банку с консервами, Парусов, зачерпнув ложкой и отведав, заявил: — Щука — худшая рыба: хищник. Ее, как волков, надо истреблять. А хорошую рыбу, наоборот, следует культурно разводить, все равно как скот или домашнюю птицу.

— Вы что, рыбак?

— Нет, не баловался. Жена теперь с предприятием эвакуирована в Сибирь. Рыбачью бригаду из баб сколотила, ловят для орса, для усиления питания, а то из одной мороженой картошки совсем плохое меню.

Тутышкин сказал виновато:

— Это верно! Мы сейчас вроде как их иждивенцы, на всем готовом: и обмундирование, и питание.

— Дошло, — торжествуя, объявил Парусов, и лицо его с двумя глубокими продольными морщинами на впавших щеках словно бы осветилось. Предложил: Давайте за них всех стоя выпьем!

Выпили и долго не решались ни сесть, ни закусывать.

Потом Рябинкин сказал так, как бы для него это сейчас не самое главное, хотя именно это он и хотел обсудить с бойцами:

— Вот как, на ваш взгляд, где от огня надежнее отсиживаться — в сплошной траншее или в индивидуальной щели?

Парусов сказал:

— В щели надежнее. На прямое попадание возможность соответственно пространству меньше.

Тутышкин заявил:

— Если отсиживаться, то да, щель лучше. А воевать хуже. Когда человек один, он на психику слабее.

— Нам, бронебойщикам, индивидуальный окоп положен, — сказал Парусов. И ничего, на психику не слабеем.

— Бронебойщики — бойцы отборные, — сказал Тутышкин, — а мы рассуждаем про все подразделение.

— Ну хоть ты и в траншее, — сказал Парусов, — сколько рядом с собой бойцов чуешь, как говорится, локтем, ну, четырех, пятерых, не больше.

— Все равно, получается, в компании легче. А то как сурок в норе. Заскучаешь.

— Я не скучаю, я танк караулю, — сердито сказал Парусов.

— А все-таки бережешься лишний раз башку наружу высунуть. А у них скорость.

— А вы там, в траншее, не бережетесь?

— Над нами командир, он обеспечивает нормальное поведение.

— На всех глаза у него не хватит. За противником и за вами наблюдать.

— А если кто в бою скисает, мы его по-солдатски на вертикаль поставим.

— Солдат солдату не начальник. Получится одно препирательство.

— Солдат солдату рознь, — сказал Тутышкин. — Ты вот, Парусов, личность. На тебе, как на стволе противотанковой пушки, можно заслуженно три звезды намалевать.

— Четыре, — поправил Парусов, — за мной четыре танка числится.

— Тем лучше, — сказал Тутышкин. — Значит, ты человек влиятельный, значит, за тобой бойцы пойдут.

— Куда пойдут?

— А куда прикажешь.

— Да что я им, командующий?

— В пределе своего солдатского оперативного пространства, может, и командующий.

— А кто меня над ними поставит?

— Когда населенные пункты брали, из нас штурмовые группы сколачивали, и мы себя с наилучшей стороны показали. Связи с командиром по обстановке нет. А мы жнем самостоятельно. Назначен боец над другими старший — ему и внимали. Все аккуратно получалось.

— Это действительно было.

— А почему на дальнейшее такие штурмовые группы не сохранять? С одной стороны, что тогда получается? Четыре-пять бойцов и локоть товарища чувствуют, и всегда над ними свой старший. С другой стороны, не будут в траншее все жаться друг к дружке — каждая группа держит свою дистанцию, если накроет огнем на прямое попадание, меньше потери. И в цепи при наступлении также получится вроде как звеньями идти. У каждого звена свой старший. В футбольной команде, например, все равные. Но кто — нападение, кто — полузащита или защита — в ходе матча комбинации создают.

— Мы тут серьезно, а ты про футбол, даже слушать неловко, — упрекнул Парусов.

— Ну давай на наших фактах, — не сдавался Тутышкин. — «Языка» мы как берем? Группа захвата и группа обеспечения. Так?

— Ну так.

— В захват кто идет? Самые что ни на есть отчаянные, скоростные. У них при себе что? Автомат, наган, граната. Ну и нож. Обеспеченцы — народ солидный, снайперы, ручные пулеметчики, минометчики. И срабатываются люди. Так что, как глухонемые, друг друга понимают по одной мимике.

— Это действительно, — согласился Парусов.

— Ну вот и надо, чтобы в каждом стрелковом подразделении бойцы между собой срабатывались.

— Бой на бой не походит.

— Так и солдаты — люди. У каждого свое. Поставь над пополнением авторитетного бойца, старому фронтовику приятно — почет, и молодому польза. — Словно оправдываясь, обращаясь к Рябинкину, Тутышкин объяснил; — Я шлифовщик разрядный. А кто меня человеком отшлифовал? Бурыгин. — Произнес мечтательно: — Он, бывало, приложит обработанные плоскости, так они у него, как намагниченные, прилипают. Одним словом, виртуоз. — Вздохнул: — Но мне до него как до неба.

— Это отчего же?

— Нервная система не та была, запаса терпения не хватало.

Рябинкин напомнил Тутышкину, как тот с разумной расчетливостью действовал гранатой против фашистского пулеметчика.

Тутышкин, благодарно улыбаясь, сказал:

— Все может быть, только я сам про себя так объяснить не могу. В запарке чувств находился. — Пояснил! — Я свою слабость еще с производства и по футболу помню. Поэтому заранее на все возможные случаи себе внушаю, как поступить, и потом уже без соображения, но получается.

— Автоматически, — солидно подсказал Парусов.

— Как во сне, — поправил Тутышкин.

Были разговоры с другими бойцами, из которых Рябинкин убедился, что многие из них накопили немало осмысленного солдатского опыта, подобно тому, как накапливали на заводе тончайшее свое умение лучшие мастера.

Петр Рябинкин поделился такими мыслями с Трушиным; тот обрадовался и сказал:

— А в чем дело? Давай будем проводить солдатские совещания по обмену боевым опытом. Наметим передовиков, и пусть докладывают.

На эти солдатские совещания в ротной землянке бойцы приходили прибранными. Лица со свежими порезами от бритья, подворотнички чистые. Помимо армейской пользы, люди как бы возвращали себя в тот давний мир привычного уклада, где труд каждого был мерой его достоинства и ощущался как твоя родственная связь со всеми.

Бесчеловечный ужас войны люди перебарывали, вырабатывая у себя отношение к бою как к состязанию в умелости, в мастерстве, как к труду, как к борьбе за жизнь против смерти.

Главной нашей ударной силой оставалась артиллерия. Теперь нашей армии было вмочь собирать на направлении прорыва по 150–200 стволов на каждый километр. Увеличились дальнобойность артиллерийских систем, их калибры, уплотнилась огневая подготовка, она укладывалась в 30–40 минут, обрушиваясь на противника мощной огневой лавиной.

Стиснутый наступлением наших фронтов, враг в плотный кулак собирал свою технику, и, чем больше сокращалось захваченное им пространство, тем монументальнее, прочнее сооружал он многополосные оборонительные рубежи глубиной в десятки километров, где затаивал подвижные моторизованные силы, способные ринуться в контрнаступление в тот момент, когда наши части израсходуют себя на взламывании его рубежей.

В обороне батальону обычно отводилось пространство протяженностью в два километра, в наступлении — пятьсот метров, на роту чуть больше ста метров.

И этот свой метраж Рябинкин изучал тщательно, досконально. На каждую огневую точку врага под соответствующим номером он завел специальную карточку, куда заносил все наблюдения за этой точкой, а также за привязанной к ней запасной позицией.

Также он брал на учет наблюдательные пункты противника. Одни поручал снайперам подавить, другие, напротив, запрещал тревожить, чтобы выбить сразу к моменту наступления.

Но он думал не только о том, как будут продвигаться его бойцы, но и как враг сообразит распорядиться своими огневыми средствами.

После того как батальон отвели на несколько дней в тыл для отработки наступательной операции, Рябинкин избрал для занятий ту местность, где недавно проходил рубеж противника, чтобы как бы в натуре брать его сызнова штурмом. Но, против его ожидания, занятия на этой местности проходили вяло.

Траншеи, подобные многокилометровым развороченным могилам с бурым тряпьем бинтов, пробитыми касками, вся эта растерзанная земля и все, что было на ней, производили на бойцов тягостное впечатление, хотя совсем недавно они здесь были победителями.

Тот же Егоркин, который в бою забросал дот противотанковыми гранатами, вместо того чтобы толково показать солдатам, как он умно продвигался по местности, первой гранатой вышиб броневую дверь дота, а вторую бросил внутрь его, — он, заглядывая сейчас в дот, как в закопченную каменную пещеру, сказал совсем не бодро и не полезно для познания метода штурма укрепленных позиций:

— Что же получается — укреппункт, а без ходов сообщения, выходит, они сидели тут, как приговоренные.

Не лучше вел себя Парусов. Стоя у подбитого им танка, он дал такое объяснение:

— Сильно огонь он вел, — видать, от газов угорели танкисты, приоткрыли крышку люка, чтоб, значит, свежего воздуха перехватить, а тут я с простой гранатой. Бросил ее легонько об открытую крышку люка, она отскочила, и прямо в горловину упала, и там рванула. Вот и получился им свежий воздух.

Когда один из бойцов, пытаясь заглянуть вовнутрь другого танка через пробоину из крупнокалиберного снаряда, порезался об острые, как лезвие бритвы, развороченные края металла, — хотя порезы были незначительные, сразу побледнел, ослабел, зажмурился, не в силах переносить вида крови. А ведь этот же солдат несколько месяцев назад, получив в бою ранение в руку, истекая кровью, на приказание Рябинкина идти в санбат бодро ответил:

— В чем дело? У меня про запас другая есть.

Ненавистью к врагу, азартом боя он обезболивал себя. Жестко перетянув солдатским ремнем руку выше локтя, обрадованно заявил:

— Вот и не теку. Порядок!

Выходит, Рябинкин не учел какие-то сокровенные тайники в душах своих людей. Ради будущего боя они готовы были повышать свое солдатское образование. Но это бывшее поле боя вызывало у них чувство подавленности, отвращение.

Передний край врага виделся в бою как броневая шкура гигантского пресмыкающегося, вползшего на нашу землю, вросшего в нее. А теперь все это истерзанное, искалеченное пространство не вызывало даже мстительного злорадства. Бойцы как бы оценивали, что довелось пережить врагу, и, видя в траншеях груды позеленевших расстрелянных патронов, прикидывали, сколько же надо терпеливого самообладания, чтобы так усердно работать под шквальным огнем.

Трушин угадал настроение солдат, но, к удивлению Рябинкина, словно сам поддавшись такому настроению, серьезно и уважительно стал говорить о боевом и стойком умении немецких солдат держать в таком бою оборону. И этим Трушин как бы сразу справедливо возвысил всех наших бойцов, которые участвовали в минувшем сражении на этом плацдарме.

Он отмечал расположение бывших огневых точек, хвалил понимание противником особенностей местности.

Этот дальновидный подход Трушина вызвал у солдат желание высказать свои собственные соображения, как можно поумнее взламывать передний край врага.

И полевые занятия по штурму в натуре оборонительного рубежа приобрели осмысленный, азартный характер, каждый боец старался доказать на этих занятиях, что его солдатская квалификация выше, чем у немца.

* * *

Среди бойцов, начавших свой ратный путь в полку с первых дней войны, складывались особые отношения как бы ротной родни, их отличали прочный кругозор, солдатское самообладание, они блюли традиции полка, часто ими же созданные.

Эти «землячества» старых фронтовиков являлись как бы «советом старейшин» в подразделениях, и не только комбаты, командир полка и дивизии знали таких солдат в лицо, считались с их мнением, которое те высказывали с достоинством, — никто из них не строил из себя ошеломленного счастьем простака оттого, что к рядовому обращается с вопросом сам командир соединения.

Чем дольше солдат на войне, тем сильнее укреплялось в нем значение своей личности.

Бесчисленно пережив с достоинством близость смерти, он уже на всю оставшуюся ему жизнь не видел ничего такого, ради чего следовало бы пренебречь своим достоинством.

Тем, значит, тоньше, уважительней должен быть командирский подход к нему. И когда старые фронтовики после боя высказывали одобрение организации действий подразделения, Петр Рябинкин чувствовал себя более вознагражденным и счастливым, чем даже если б получали за этот бой благодарность от командира дивизии.

Такие солдаты обладали не только бесстрашием в бою, но и в обычной армейской обстановке отличались уверенностью суждений.

— Если б не мы, — авторитетно говорил пополненцам Парусов, — Гитлер мог свободно всю планету прихватить. А теперь наша задача простая — быть похоронной командой фашизму. Только и делов.

Пехотные подразделения сами по себе в ходе войны не столь богато разжились новой техникой, как, скажем, артиллерийские, танковые, авиационные и прочие высокомеханизированные специальные части, которым страна щедро отваливала металлические изделия все более совершенных, самоновейших систем и конструкций. Овладение ими требовало помимо всего прочего немало умственного труда, учебы в промежутках между боями и на самом поле боя, как бы в порядке производственной практики. Вся эта могучая техника послушно и ревностно обслуживала пехоту, ее нужды, ибо только усердием пехотинцев в конечном счете решалась победа в бою.

IX

Петру Рябинкину не довелось обзавестись биноклем, поэтому он иногда пользовался для этой цели снайперской винтовкой с оптическим прицелом. Покинув свою обжитую траншею, он ползал у кромки минного поля противника, просматривая через оптический прицел передний край немцев. Такому небезопасному любопытству он предавался теперь регулярно, дабы воочию убеждаться, какие изменения происходят в пейзаже переднего края противника, ибо каждая метаморфоза таила новую огневую точку или новую запасную позицию.

Что касается минного поля, заложенного немцами давно и ни разу не перекантованного, то мины — это не удобрение для растительности, и поэтому травяной покров над ними выглядел чахло, и это помогало работе саперов.

Спирали «Бруно», растянутые вдоль переднего края противника, подобны прозрачным трубам. На них навешаны побрякушки — пустые консервные банки, которые должны выдать своим бряцанием тех, кто попытается проникнуть сквозь эти туннельные, невидимые ночью проволочные петли.

За спиралью «Бруно» торчали косо вкопанные куски рельсов, бетонные белесые пирамидки — противотанковые зубы. Все это освещено с нашей стороны восходящим солнцем, что Рябинкин учитывал, занимаясь подглядыванием за противником в часы восхода, когда солнце функционировало как якобы приданная прожекторному подразделению специальная осветительная аппаратура. Если же в эти часы кто из немцев пробовал контролировать наш передний край оптикой, стекла ее бликовали, и дежурный снайпер воодушевленно слал туда пулю с академической грамотностью.

Хотя бойцы подразделения Рябинкина утверждали: бить врага из его же оружия — это особенное удовольствие, старшина Курочкин давно изъял из употреблении трофейное оружие. И не потому только, что отечественного теперь было в достатке. Главное, прошла мода — свидетельство особого молодечества — таскать на себе фрицевский автомат.

Следуя ползком за Рябинкиным, Тутышкин держал на весу новенький ППС с рожковым магазином, перебросив себе на спину сумку от противогаза, тяжело нагруженную гранатами-лимонками «Ф-1», запалы от которых торчали из нагрудного кармана его гимнастерки, словно набор вечных ручек.

Чем выше подымалось солнце, тем больше теплела земля, телесно пахло травой. Но беззвучно было это пространство. Не слышно не только птичьего голоса, даже делового жужжания пчелы, осы, шмеля, терочного стрекотания кузнечика. И птицы, и насекомые были запуганы боями или вовсе покинули эти места.

Полоса фронта извилисто тянулась на сотни километров. По обе стороны обоюдно внимательно нацелены сот-; ни, тысячи стволов, чтобы выбросить по команде тысячу тонн металла. Подразделению Рябинкина в этом гигантском пространстве назначена самая малость, в общем ходе сражения на оперативной карте даже не отмеченная. Но от степени постижения своей малой задачи и доблести ее осуществления тысячами подобных рябинкинскому подразделений зависел исход всего сражения, плацдарм которого равен был территории среднего европейского государства и получил впоследствии название Орловско-Курского.

Конечно, Петр Рябинкин в такой же мере не знал планов высшего немецкого командования, в какой и своего собственного, армейского, и даже дивизионного.

Но, размышляя над состоянием ничейной полосы между нашими и немецкими оборонительными рубежами, Рябинкин приходил к выводу: сами немцы до сих пор не делают проходов в своих минных полях, — стало быть, они не собираются наступать. А если наши саперы не зачищают проходы в немецких минных полях, это означает то же самое и с нашей стороны. А такого долго быть не может.

Рябинкин говорил поучительно: «Любовь у солдата к жизни в чем выражается? В окопе в полный профиль. Тогда он личность неприкосновенная…»

Инженерные сооружения на этом рубеже были исключительно капитальными, что вызывало у бойцов даже нездоровые настроения. Солдаты считали, что сейчас расходовать столько строительных материалов на оборону не следует, ведь немец разрушил такое множество городов и сел.

По наблюдениям за передним краем врага выходило, что он также оборудовал свою оборону капитально, затратив на нее столько материалов, сколько было бы потребно на строительство многих городов. И это вызывало дополнительную ярость у бойцов, душевно страдающих оттого, что немец тащит этот стройматериал с захваченной им нашей земли.

Никто из солдат, конечно, не выражал Рябинкину своего желания умереть за экономию строительных материалов, столь нужных Отчизне. Но неудовольствие крепостными сооружениями на переднем крае они высказывали, ядовито осведомляясь у Рябинкина: «Настлали уже на КП дивизии паркет или еще не успели?» Все это сопровождалось огневым затишьем. Даже испытанные фронтовики, способные высыпаться и во время артобстрела, привалившись спиной к стенке окопа, сейчас, в хорошо оборудованных блиндажах, страдали нервной бессонницей от непривычной тишины.

Страдал такой же бессонницей и Петр Рябинкин. Среди ночи он выходил из блиндажа, бродил по траншее, вглядывался в передний край врага, откуда бесшумно взлетали ракеты, горящие белым, мертвенно-химическим светом над пустынным пространством, зажатым между двумя оборонительными рубежами.

Июньское небо, обвешанное крупными чистыми звездами, выглядело непривычно порожним от ночных бомбардировщиков и оттого, что оно, пустое и беззвучное, казалось притягивающим своей бездной, опрокинутой над притихшей землей.

Пахнущие свежим тесом лестницы примкнуты к стенам окопов. По ним должны подниматься бойцы, исполняя приказ атаковать врага. Но сейчас ступени лестниц чистенькие, не обтертые ногами. Древесные сооружения, никуда не ведущие.

Какое самообладание должен иметь человек, чтобы подняться по этой лестнице в момент начала сражения, с каждой ступенью ее приближая себя к огненному гремящему шквалу, который будет катиться ему навстречу по земле, калеча ее и все, что на ней! Подняться по ступеням этой лестницы будет уже подвигом.

— Вот, — сказал сипло Парусов, небрежно хлопая ладонью по чистой ступеньке, — хорошая плотницкая работа. Но и та может скоро рассохнуться без употребления. — Спросил: — Никак не пойму, не то мы фрицев бережем, не то они нас. Говорят, на войне не соскучишься. А вот, оказывается, бывает…

— Значит, такая задача — перейти в жесткую оборону, — сухо сказал Рябинкин.

— А для кого она жесткая — для нас или немцев?

— Силы накапливаем, не понимаешь?

— А немец, он не накапливает? — сердито сказал Парусов. — Слушаю вот по ночам его сторону, ушами понимаю, все время у него там передвижение, а головой не понимаю, чего мы ждем.

— А нашу сторону ты прослушиваешь своими ушами?

— Есть солидный шумок, правильно, — согласился Парусов.

— Ну, значит, все, — строго сказал Рябинкин.

— Я ведь почему без боя тоскую, — скорбно сказал Парусов. — Меня жена уважает за то, что я на фронте воюю. Работает она сейчас, как мужик, в рыбачьей артели. Людей кормит. Всю нашу семью содержит. Ноги у ней пухнут, от ревматизма. Летом в валенках ходит, а ведь в мирное время туфли — только на высоких каблуках и размер тридцать шестой, каждая ступня в мою ладошку величиной. Это же понимать надо. — Произнес с ожесточением: — Поэтому я и желаю окончательно и безотлагательно с фашистами кончать, и канителиться с ними больше моего терпения нету. — Помолчав, произнес извиняющимся тоном: Конечно, каждому из нас невтерпеж. Но тут в обороне особо мысли о доме вонзаются, и никуда от них не денешься. — Пояснил: — В бою что? Жена не овдовела, ребята не осиротели, — значит, порядок. — Признался; — Когда боя нет, я солдат никудышный, одна штатская жизнь мерещится.

— Ведь ты орденоносец, — напомнил Рябинкин, — на тебе уже девять танков числится.

— Танки бить — это моя петеэровская должность, а сейчас я все равно как безработный.

— Ты же с пополненцами занятия проводишь! Опыт им передаешь.

— Обучаю владеть оружием, — вяло согласился Парусов. — Но главное им надо самостоятельно достичь.

— Что именно?

— А вот такое, когда ты против него лежишь, ноги раскинув, на локти упор. Глазом в прицел и палец на спусковой скобе, он на тебя, а ты по нему, а ему хоть бы что, а ты все-таки бьешь, потому что, пока ты человеком числишься, свое человеческое перед ним не теряешь. За твоей спиной люди, которые на тебя надеются, уважают, что ты петеэр. Ну и сам потом удивляешься, как это ты в сторону не сполз, когда все естество в тебе просилось — ползи. А ты, выходит, свое естество превозмог, выстоял. И от этого перед самим собой потом становится приятно.

— Значит, и в бою бывает радость?

— А как же, обязательно! Через такую радость и смерти бояться забываешь. — Сказал уныло: — Храбрый солдат, он всегда веселый.

— А чего же ты не такой?

— Я человек семейный, к жене сильно привязанный, как боя нет — обратно к ней тянет. Она у меня лучше всех. И товарищ, и друг, и жена. Сразу все вместе. — Произнес убежденно: — Ежели меня подобьют, тот, кто на ней после меня женится, очень обрадуется, даже не поверит, что такие на свете бывают, самые лучшие. — Парусов смолк, прислушиваясь, сказал снова озлобленно: Тихо, как в погребе. Зарылись в нашу землю. А мы их терпим…

X

И вот в одну из таких тусклых, молчаливых ночей Петр Рябинкин был разбужен в блиндаже Парусовым, который доложил встревоженным шепотом о том, что услышал шорохи на ничейной полосе в заминированном немцами районе.

Рябинкин, прихватив с собой ефрейтора Тутышкина, выбрался из траншеи и пополз по указанному Парусовым направлению.

Небо в рыхлых облаках было сизым, низким, сырым. И когда Рябинкин добрался до кромки минного поля, он уже явственно слышал звуки шанцевого инструмента немецких саперов.

Решение, которое принял Рябинкин, он не мог словами передать Тутышкину. Но, приблизившись к нему, он раскрыл рот, высунул язык и сделал хватательное движение рукой. И этого было достаточно. Тутышкин закивал головой.

Они ползли по минному полю, шаря впереди себя распростертыми руками, осторожно нащупывая в травяном покрове выпуклые островки жухлой, сухой травы, под которыми могли оказаться мины. По существу, обнаружить мины так, на ощупь, почти невозможно, но все-таки на какой-то шанс можно было рассчитывать. Потому что если не думать, что есть такой шанс, значит, остается одно: считать, что ползешь навстречу неминуемой своей гибели, а думать так нельзя, не положено, ни к чему.

На захват противника, который уверен в своей безопасности на своем минном поле, может пойти только тот, кто твердо убежден в собственном бессмертии.

И вот они почти натолкнулись на немецкого сапера, который, сидя в лягушиной позе, на корточках, сняв лопаткой дерн и запустив в яму обе руки, вывертывал взрыватель из мины.

Рябинкин подполз к саперу, держа в руках свою каску, кинулся, плотно втиснул лицо сапера в каску, в то время как Тутышкин, лежа на боку, сильно и точно ударил немца ногой в живот и потом навалился на него, оплетая руками и ногами.

И так они некоторое время лежали вместе молча, в обнимку, прижав сапера и с трудом переводя дыхание.

Потом Рябинкин сунул под каску руку, толкнул кулак в рот сапера. Тот; вяло обмякнувший, не издал ни звука, впав в беспамятство не то от удушья, не то от удара Тутышкина. Тутышкин, деловито обшарив сапера, снял с него ремень, связал им на спине руки. Приспустил с немца брюки на сапоги. На мгновение задумался, потом извлек из кармана шнурок — разведчики народ запасливый, — заткнул обмякшему саперу рот платком и для верности обвязал шнурком, стянув узел на затылке. И после всего показал Рябинкину большой палец.

Рябинкин свалил с плащ-палатки извлеченные из земли мины и на нее положил немца. Волочить сапера на плащ-палатке по заминированному полю пришлось без предварительного ощупывания пространства перед собой.

Когда они отползли несколько десятков метров, Тутышкин отпустил свой угол плащ-палатки. Показал себе на грудь, потом двумя пальцами изобразил как бы движение ног и, оставив Рябинкина с немцем, пополз вперед.

Рябинкин волок сапера вслед за Тутышкиным и так изнемог от усталости, что совсем перестал думать о том, что ползет по минному полю.

Когда впереди рвануло и кроваво-красное пламя обдало едким теплом, он не сразу сообразил, что произошло, продолжая упорно волочить плащ-палатку с лежащим на ней сапером. И он проволок немца по горячей от ожога земле, отворачиваясь от того, что было когда-то Тутышкиным и что сейчас лежало вокруг разбросанными кусками.

Рябинкин уже не мог передвигаться с плащ-палаткой, лежа подтягивая ее к себе. Поднявшись, он взял ее углы в обе руки и потащил, сначала как бы впрягшись в плащ-палатку, а потом пятясь. Обессилев, он лег рядом с немцем передохнуть.

И тут Рябинкин увидел, что сапер лежит с раскрытыми глазами и, мало того, склонив голову набок, внимательно разглядывает его, и на лице у немца не было выражения страха, покорности, подобострастия.

Он смотрел на Рябинкина спокойно, и выжидательно, и, может, даже чуть иронически, возможно, оттого, что русский офицер улегся рядом с ним, обессилев, а может, решил, что этот русский просто сробел после того, как его солдат подорвался на мине, и теперь боится ползти дальше.

Рябинкин сообразил: поскольку немец очнулся, он способен передвигаться, и надо его принудить к этому. Он подтянул на сапере штаны, застегнул на все пуговицы. Ткнул в бок наганом, потом показал стволом, как вытянутым указательным пальцем, направление и приказал:

— Ползи! — Добавил, вспомнив: — Шнель!

Но немец не пошевелился. Лицо его приняло презрительное, высокомерное выражение, и Рябинкину даже захотелось выстрелить в это лицо. Сначала Рябинкин подумал, что немец желает смерти вместо плена и потому так вызывающе и презрительно смотрит, словно выпрашивает пулю. Но пришла и другая мысль, и, следуя ей, сначала, чтобы проверить ее, Рябинкин отполз от немца, а, затем поманил его к себе, и тот послушно пополз вслед. Оказалось, что расчет был правильным. Очевидно, немец решил сначала, что советский офицер погонит его впереди себя по заминированному полю, чтобы только самому уцелеть, и, презирая его за это, предпочитал пулю, чем подорваться на мине, а теперь он покорно и выжидательно полз вслед за Рябинкиным, видимо рассчитывая на то, что офицер подорвется на мине, как тот русский солдат. Рябинкин полз впереди немца, оглядываясь на него, держа на прицеле, и был доволен, что немец теперь послушно следует за ним, поняв, что Рябинкин вовсе не собирался использовать его в качестве живого щупа на минном поле.

Отгадав мысли немца и получив подтверждение, что он отгадал их правильно, Рябинкин все-таки испытывал некоторую неуверенность. Он не был убежден, что поступает разумно. Если он, Рябинкин, подорвется на мине, сапер уползет обратно к своим, а за него отдал уже жизнь Тутышкин, и теперь выходит, что Рябинкин рискует не только собой, но и тем, за что погиб Тутышкин. Справедливей было б все-таки вынудить немца ползти впереди. Но вместе с тем Рябинкин думал, что это будет и неправильно: если ему и удастся погнать немца впереди себя под угрозой оружия и, допустим, благополучно доставить его в целости, он может испортить этим с таким трудом добытого «языка».

Потому что немец, после того как его прогонит впереди себя Рябинкин по заминированному полю, переживет такое, после чего, как бы ни маялись с ним офицеры разведотдела, он не скажет им ничего существенного. Будет только смотреть на них так же вызывающе, как смотрел на Рябинкина, когда тот сначала хотел погнать его впереди себя. И никто не будет знать, почему «язык», добытый Рябинкиным, окажется непригодным. Хотя за захват «языка» Рябинкин наверняка получит орден. И не меньше чем Красного Знамени, потому что уже три недели на участке дивизии никому не удавалось добыть «языка». И командующий армией обещал тем, кто захватит «языка», именно этот орден.

Но если немец не захочет быть «языком», при чем здесь Рябинкин? Его дело доставить пленного. И это ужо подвиг. И все будут считать, что он совершил подвиг. А то, что он решил ползти первым по заминированному полю, внушив немцу уважение к себе, так это скорей глупость, чем подвиг? подорвется — и немец уйдет к своим, только и всего.

Но ведь Рябинкин знает: штабу дивизии нужен не просто живой немец, а «язык», который может дать важные сведения, в от них будут зависеть тысячи жизней, когда начнется бой. Выходит, что, как бы он яростно ни ненавидел сейчас пленного, который не скрыл своего удовольствия от гибели Тутышкина, все это надо превозмочь и не быть просто конвойным при немце, а стать вроде как бы сопровождающим представителем, озабоченным, чтобы этот немец не просто был пленным, а начисто побежденным противником, неспособным не только к физическому, по и к нравственному сопротивлению.

Рябинкин знал: как только немцы хватятся пропавшего сапера, все пространство ничейной полосы, исключая разве только минное поле, они покроют огнем, чтобы уничтожить этого сапера-«языка».

По-видимому, немец-сапер тоже это понимал. Он полз за Рябинкиным поспешно, тревожно озираясь.

Рябинкин стремился быстрее достичь бывшего наблюдательного пункта артиллеристов, где теперь никого не было. На днях немцы пытались захватить наших артиллеристов-наблюдателей внезапной атакой. Наблюдатели вызвали огонь на себя, но, когда и это не помогло, они подорвали себя гранатами, чтобы не достаться живыми врагу.

Обе стороны давно и тщетно пытались взять «языка».

Расчет Рябинкина захватить сапера-«языка» возник не внезапно. Он готовил себя к этому исподволь, поведав о своем замысле только Тутышкину. Разминировать проходы немцы должны обязательно, рано или поздно. Но чем больше бойцов будет участвовать в этом захвате, тем меньше шансов провести его успешно. Ведь каждый обрекал себя не только на возможную смерть на мине, но и шумной своей гибелью мог вызвать срыв операции.

Обнаружить целую группу противнику проще, чем одиночных бойцов. Объясняя Тутышкину свой план, Рябинкин сказал:

— Может, я придумал это, как в кино, — полезть в одиночку на минное поле. Но немцы тоже соображают, что это глупость для нормального человека. И тут первый козырь.

— А кто с тобой? — спросил Тутышкин.

— Не обязательно ты, если сомневаешься. Приказа моего нет, а на одной доброй воле, — уклончиво сказал Рябинкин.

— Грузоподъемности у меня хватит немца на себе нести, воротничок гимнастерки сорок шестой размер, — информировал Тутышкин.

— На вид ты не толстый.

— Толстые — это жирные, — пояснил Тутышкин. — У меня сплошь мускулы. Тяжелоатлетом считался. Поэтому на заводе всегда легкую работу давали, чтобы не переутомлять до состязаний.

— Значит, берегли?

— А как же. Не одними производственными рекордами коллектив гордится, спортивные тоже возвышают.

— Выходит, ты чемпион?

— Нет, — печально сказал Тутышкин. — У меня всегда спортивной злости не хватало, чтобы лишний вес взять.

— А теперь?

— Как все. Через «не могу» — на одном нерве.

— Ну так как?

— Ясно, — бодро объявил Тутышкин. — Сбегать на минное поле. Принести «языка» на себе. После всего сапоги почистить, заправочку проверить. Стать по команде «Смирно»… И медаль.

— Нет, ты все-таки еще подумай.

— О чем? — спросил Тутышкин.

— Маловато возможностей уцелеть. Просто даже нет никаких гарантий.

— Не надо меня на сознательность щипать.

— Хочу, чтобы твердо знал, на что идем.

— А это верно, что мы с фашистами сейчас воюем?

— Балагурить хочешь?

— Каждый чего-нибудь о себе воображает. Вот я тоже. Решил, что самый храбрый, и на этом держусь.

— Несерьезный ты человек, — досадливо сказал Рябинкин.

— А я не просто человек, у меня сан ефрейтора. Значит, не рядовой. Личность!

Хотя Рябинкина и раздражала эта развязность Тутышкина и он мог призвать его, как положено, к порядку, в глубине души он чувствовал, что все это у Тутышкина от радостного волнения, что выбор Рябинкина пал на него.

Тутышкин признавался:

— Хоть я человек сам по себе и небольшой, но самолюбие у меня огромное, на четверых хватит.

И когда в бою лицо его покрывалось нервной испариной, он с полным самообладанием хвастал:

— Зато ноги у меня никогда не потеют.

Получив ранение, он не покинул поля боя, заявив насмешливо:

— По моему здоровью только к ветеринару. — И тут же, сделав серьезное лицо, выстрелил в немецкого автоматчика, объявил: — Вот он, мой самый желанный. До чего активный этот фриц был, весь в медалях, а телосложение совсем не авторитетное.

Во время боя Тутышкин болтал не смолкая. Шутил:

— Мне бы, ребята, хоть малюсенький ореольчик. За то, что в чине человека не зазнаюсь перед вами, имея от природы личный дар — красоту внешности. И солдат я самый приличный. На ночь чищу сапоги, а не зубы, как некоторые. После войны соображу себе за это персональный монумент. Во дворе дома. И буду глядеть на него из окна своей квартиры обожающими глазами.

— А у тебя квартира есть?

— Я ее по телефону закажу из Берлина.

С того дня, когда Рябинкин начал готовить Тутышкина к захвату «языка» на минном поле, получив на это разрешение комбата, Тутышкиным овладела неудержимая, бестолковая жизнерадостность.

Жадно говорил:

— После войны обязательно на юридический поступлю!

— Почему на юридический?

— Люблю справедливость. А то, пожалуй, наймусь матросом на теплоход дальнего плавания. Надо посмотреть все страны. — Спрашивал опасливо: — Ты что, думаешь, я умственно ограниченно годен? Нет. Вот гляди. — Вытащил из кармана засаленный шнурок, на котором висела деревяшка с трехзначной цифрой. Объяснил: — Бирка! Немцы их нашим людям навешивают, как скоту. Буду по странам ее возить, показывать, чтобы знали, что у них на шее висело б у всех, если бы не мы.

— Ладно, — соглашался Рябинкин. — Показывай.

— Мы ведь сейчас кто? — рассуждал Тутышкин. — Снайперы, автоматчики, пулеметчики, гранатометчики, бронебойщики, минометчики. А как войне конец тысячами рабочих профессий развернемся с ходу. Чтобы наша держава по всем статьям всему миру доказывала. И все у всех людей было.

— Вот это правильно, — одобрил рассеянно Рябинкин, пытаясь определить, чем вызвана сейчас такая словоохотливость у Тутышкина. Не то тем, что Тутышкин пытается глубже осознать, ради чего он согласился пойти на опасное задание, или только тем, что он испытывает удовольствие оттого, что Рябинкин лестно выделил его из числа всех других бойцов.

Все эти дни Тутышкин был беззаботно общителен, но нес солдатскую службу с особой, подчеркнутой старательностью, видно опасаясь каким-нибудь упущением вызвать неудовольствие Рябинкина, а еще хуже — быть отстраненным от задания. Так твердо готовил себя Тутышкин к тому, на что пошел и Рябинкин, полагавший, что, как командир, он имеет особые права пойти почти на верную смерть.

Но сейчас Рябинкин был сосредоточен только на одном: чтобы живым вывести немца-сапера.

И когда он вместе с ним вполз в ровик бывшего наблюдательного артиллерийского пункта — в земляную щель, развороченную взрывами гранат, которыми подорвали себя артиллеристы, со следами того, что осталось от их тел, Рябинкин испытал только чувство удовлетворения, что успел вовремя достичь этой щели; здесь ему уже наверное удастся сохранить пленного.

И почти в то же мгновение немцы начали бить по ничейной полосе, освещая ее ракетами. Оглядев сапера, прижавшегося к оползшей стенке окопчика, Рябинкин снял с себя каску, озабоченно накрыл ею голову немца, обвязал ему ногу куском провода на случай, если самого Рябинкина заденет осколком, чтобы немец не ушел. Освободил рот немца от шнурка, как бы в компенсацию за связанные ноги.

Все это время сапер внимательно смотрел на Рябинкина, но уже без злобы. Рябинкин закурил. Заметив, как немец жадно вздохнул при этом, скорей машинально, по солдатской привычке делиться куревом, чем от сочувствия, свернул цигарку, вложил ее в рот пленному, поднес зажигалку.

Рябинкин не придавал особого значения обстрелу немцами ничейной полосы, хотя огонь был плотный, но, когда он услышал пулеметную стрельбу с нашей стороны, встревожился. Значит, немцы бросили автоматчиков на поиск, и те свободно могли обнаружить ровик, в котором засел он с пленным.

Рябинкин вложил в гранату запал, оттянул ее ручку на боевой взвод и, держа большой палец на предохранительной скобе, придвинулся поближе к саперу.

Немец стал что-то быстро, взволнованно лопотать, тряся головой так, будто что-то попало ему в ухо. Тогда Рябинкин скорей из брезгливости, чем из жалости, отодвинулся от немца. Отложил гранату в сторону.

Все ближе и ближе к ровику ложились снаряды, они рвались с сухим хрустом в едком оранжевом пламени.

И вот плеснуло обжигающим огнем, плотным ударом воздуха Рябинкина свалило на дно окопа, и почти в то же мгновение сорокадевятимиллиметровая мина, вытянутая, как капля с крутой траектории падения, ударила в спину Рябинкину и, не разорвавшись, туго вонзившись, застряла между ребрами. Глухой удар ее был почти беззвучен в грохоте рвущихся снарядов.

Рябинкин лежал обмякший, беспамятный, распластанный, как бы пригвожденный к земле, а из спины его торчал четырехперый стабилизатор мины, выкрашенный ярко-желтой краской.

Рябинкин медленно, протяжно всплывал из клейкой густой черноты, в которой он был утоплен, где все внутренности его разрывало от боли удушья, и, чем ближе он был к поверхности, тем сильнее становилась эта непереносимая боль.

И когда Рябинкин открыл глаза, он стал туманно различать своими почти незрячими, как у слепого, глазами равнодушное и бессмысленное человеческое лицо почти рядом со своим.

Потом голова с этим лицом качнулась, заморгала, пошевелила губами и издала какие-то звуки.

Рябинкин безразлично смотрел перед собой, ощущая свою раздавленность, ожидая нового окончательного беспамятства, после которого уже ничего не будет, и, значит, этой муки, бесконечно долгой боли.

Но беспамятство не приходило, тело сопротивлялось ему, а Рябинкин не хотел сопротивляться, он хотел так ослабеть, чтоб больше ничего не было. Но не получалось. Жизнь еще оставалась при нем. Он ждал, когда она кончится. А она не кончалась. Рябинкин тупо смотрел на лицо немецкого сапера, которое, шевеля губами, произносило какие-то отрывистые, чуждые слова, звуки их раздражали Рябинкина своей настырностью — немец пытался что-то внушить ему.

И чем больше его раздражали эти чуждые звуки, тем сильнее мучила боль, и вместе с болью укреплялось угасшее было сознание, возвращая ему никчемную сейчас способность восстановить утраченное ощущение себя. Рябинкин, как бы мстя самому себе, сделал усилие, отгреб рукой землю от своего рта и затаился, ожидая от этого движения убивающей боли. Она пришла, но не убила. Только из прокушенной губы тепло потекла кровь.

Рябинкин слизнул ее и почувствовал жажду. И стал думать о воде.

И она увиделась ему, сверкающая, мягкая, и не было ей края, но она была неутоляющая, становилась все плотнее, и он стекленел в ней, затвердевал вместе с ней. Она давила его, выдавливая из него сердце.

Рябинкин очнулся. Стиснутые зубы его болели, и эта новая боль несколько ослабила главную боль.

Сапер смотрел на Рябинкина, как ему почудилось, с любопытным состраданием.

Рябинкин сплюнул кровь, напрягшись, повел глазами сначала на связанные руки сапера, потом на ноги и торжествующе усмехнулся. Сапер понял, прикрыл глаза и наклонил голову.

Рябинкин тоже понял немца.

И тогда Рябинкин сделал чудовищное усилие и высвободил подогнутую руку с наганом, в скобе которого коченел его скрюченный палец.

Он долго тянул руку, укладывая ее, как чужую, словно протез, почти у самого своего лица, упер в землю рукоятку o нагана, скосив глаза, стал целиться. Немец судорожно привстал. Но Рябинкин повелительным движением ствола что-то внушал ему. И немец догадался. Он сел и вытянул связанные в лодыжках ноги к Рябинкину.

Рябинкин наставил дуло револьвера на провод. Потом посмотрел вопросительно на немца.

Тот жалобно улыбнулся.

Рябинкин прислушался к своей боли, чтобы окончательно решить, насколько его хватит. Он не захотел приговаривать немца своей смертью к смерти в этом ровике, как бы заживо похоронить его в нем. Застрелить? Но ведь немец послушно ведет себя как пленный. Значит, нельзя его застрелить просто так, чтобы одним врагом стало меньше. Пусть уйдет со связанными руками к своим. Получится вроде живой листовки к противнику. Ведь кидают же иногда листовки наши летчики фрицам. Вот Рябинкин тоже выкинет своего фрица-листовку. А может, это просто жалость, перед смертью ослабел, раскис. Прихлопнуть, и все?

Немец смотрел на Рябинкина молча, выжидающе.

Рябинкин подумал: будь он на месте пленного, он бы лег на голову Рябинкину и задушил бы его, вдавливая в рыхлую землю.

Почему немец не сделал этого? Может, просто потому, что, задушив Рябинкина, ему все равно, связанному, не выбраться из щели? А разве с Рябинкиным ему выбраться?

Рябинкин в таком случае, конечно, о себе не подумал бы. Обрадовался бы только, что убил немца, и все.

Но ведь немец противился Рябинкину, когда подумал, что он погонит его по заминированному полю. Значит, он не трус. Значит, в башке у него что-то после всего шевелилось…

Рябинкин снова нацелил дуло нагана на провод, связывающий ноги сапера, нажал на спусковой крючок. Пуля не перебила провода. Он снова нажал — и опять неудача, и с четвертого выстрела то же самое.

Тогда, ожесточаясь своей неудачей, Рябинкин потянулся зубами к проводу. Это движение пронзило его ужасной болью, и он впал в беспамятство.

Очнулся он не скоро.

И никогда не узнал, что было потом…

IX

На рассвете тяжелые низкие тучи стали сочиться, течь, и все взмокло сыростью, заволокло парным сизым туманом, и разрывы снарядов тускло всплескивались в этом тумане желтыми вспышками и мгновенно гасли, будто потушенные дождем.

Группа бойцов под командованием старшины Курочкина покинула траншеи и вышла на поиск Рябинкина и Тутышкина. Судя по тому, как немцы всполошились и стали поспешно бить по ничейному пространству, было понятно, что захват «языка» состоялся. Но почему, как было обусловлено, Тутышкин, у которого ракетница, не дал сигнала, трассой ракеты обозначая то направление, по которому они с Рябинкиным намерены отходить? Командование ждало этого сигнала, чтобы обеспечить отход огневыми средствами.

Взрыв мины засекли сразу, но если б Рябинкин и Тутышкин оба на ней подорвались, — обнаружив это, немцы не стали бы после взрыва вести огонь с таким упорством. Значит, «язык» был все-таки уведен. Но кто-то же тогда подорвался на мине? Может, один из наших. Или, тоже возможно, какой-нибудь неловкий немец-сапер?

А раз немцы погнали на ничейную полосу автоматчиков, значит, они ищут своего, захваченного в плен. И, следуя принятой манере, фрицы брызжут из автоматов, не видя цели, но как бы расчищая для своей безопасности пространство.

Группе наших бойцов предстоит теперь дуэль впотьмах, в тумане с этими автоматчиками.

Обе стороны, послав солдат на ничейную полосу, прекратили артиллерийский огонь, чтобы не задеть своих.

Мертвая сизая плесень тумана особенно густа и светонепроницаема в низине; в пяти шагах, разделяющих бойца от бойца, оба выглядели как вертикальные тени, а еще несколько шагов, и они уже незримо растворялись в сыром туманном дыму.

Каждый звук мгновенно обволакивался как бы мягким ватным чехлом. Старшина Курочкин обладал способностью в опасности обретать упорное, невозмутимое спокойствие, и он отдавал команду глухим, утробным, повелительным голосом, словно на строевых занятиях.

Рассредоточив бойцов и приказав продвигаться пригнувшись к земле, сам Курочкин шагал в рост, чтобы иметь большую видимость.

Но когда завязались сначала одиночные поединки впотьмах с обнаруженными отдельными немецкими автоматчиками и эти дуэльные схватки постепенно стали нарастать, Курочкин вытащил из-за пазухи мехового жилета ракетницу и начал посылать ракеты туда, где вражеский огонь был плотнее.

Конечно, этим он вызывал огонь на себя, но единственное, что он сделал, чтобы несколько обезопасить себя, — прижал к животу саперную лопатку, ибо считал ранение в живот самым опасным для организма. И хотя ракеты в туманной мгле только окрашивали ее в разные цвета, но не просвечивали, осветительная работа старшины убеждала бойцов, что их командир действует начальственно, уверенно.

Продвигаясь в слепой тьме и жадно вслушиваясь, бойцы, разделившись на пары, старались впотьмах не потерять своего напарника. А те, кто терял, ощутив одиночество, несколько мгновений испытывали смятение, решая, искать ли потерянного или продолжать самостоятельно продвижение уже без расчета на взаимопомощь. И значит, вступать в одиночку в поединок с неведомым числом внезапно обнаруженных врагов.

В этой операции никто никем не командовал, каждый солдат сам командовал собой, и никто не мог знать, как он это делает; никто не мог ни похвалить, ни упрекнуть действие или бездействие другого; отторгнутый в невидимость, каждый должен был повиноваться только самому себе. И если кто, как последний трус, заберется в балку и будет в ней отлеживаться — никто об этом не узнает. И если кто героически бросится на автоматчиков и, израсходовав патроны, ляжет на свою гранату — про такое геройство тоже никто не узнает.

Каждый сам с собой, наедине со своей совестью.

Курочкин не видел бойцов, утопленных в туманном мраке. Упорно не меняя свое местоположение, он посылал ракеты. Он обнаруживал этим себя, но таким способом мог внушать людям, что старшина на месте и, стало быть, все видит, все знает.

Бойцами руководило не только сознание своего солдатского долга, но и возвышавшее каждого чувство, что они не просто ведут бой с автоматчиками, а вышли на выручку, на спасение лейтенанта Петра Рябинкина и ефрейтора Тутышкина, совершивших подвиг и захвативших «языка» на заминированном пространстве. И дело не только в том, что они становятся причастными к этому подвигу, а и в том, что они выручают героев и, значит, чем-то должны быть подобны им. И у каждого теплилась особая человеческая благодарность лейтенанту Рябинкину. Ведь он мог запросто любому из бойцов приказать выйти на захват «языка». И каждый обязан был выполнить этот приказ. И кто бы ни захватил «языка», честь операции кому принадлежит? Тому подразделению, которым командует лейтенант Рябинкин. Тем более он ее и разработал. А вот лейтенант сам пошел на поиск, взяв с собой одного Тутышкина, считая, что слишком мало шансов на удачу, а за неудачу он должен расплачиваться только своей жизнью. Вот он какой человек, этот лейтенант Петр Рябинкин. Он решил щадить жизнь своих солдат. И теперь его собственная жизнь зависит от каждого из них.

Этот бой впотьмах велся одиночными бойцами, и ход его, как морзянкой, читался пунктирами очередей автоматов. Глухими вспышками гранат каждый старался вызвать огонь на себя и, обнаружив этот огонь, бил встречно, подтверждая противнику, что тот его засек, а ведь уберечься можно было только одним — не выдавать себя огнем оружия.

Вглядываясь в сизый сумрак, Курочкин видел, как все чаще и чаще вспыхивают разрозненные светляки очередей, и, считая эти огненные очажки, он облегченно убеждался, что число их совпадает с числом солдат его группы, — значит, воюют все и каждый сам ведет свой поединок самостоятельно.

…Рябинкин очнулся оттого, что уже не было боли, тело его омертвело, будто его погребло заживо в земле и из нее торчала только его голова, еще зачем-то живая.

Он поморгал, чтобы этим шевелением вернуть ощущение жизни, хотя бы вместе с болью, но боль не приходила. Значит, он уже частично мертв, и даже скрюченного в скобе нагана пальца он не ощущал.

И снова он увидел мясистое лицо сапера с ушами, оттопыренными каской. Оно было напряженно, сапер не смотрел на Рябинкина, а, вытянув шею, жадно прислушивался.

Рябинкин, словно бы повинуясь тому, на чем сосредоточился сапер, тоже прислушался. Услышал звуки боя на ничейной полосе и понял, почему у немца в глазах появилась тень надежды.

Тогда Рябинкин опустил голову на свою руку и укусил ее и радостно ощутил, что рука живая, и он, возвращая ей жизнь болью, смог пошевелить ею, уложить ее снова правильно; оперев твердо рукоятку нагана, он направил ствол на немца и замер в ожидании.

Сапер, заметив эти усилия Рябинкина, хотел отползти в сторону, но Рябинкин, предупреждая его, оскалился и, угрожая, приподнял ствол нагана. Сапер кивнул, давая знать этим движением, что он все понял, и больше не двигался.

Рябинкин решил о чем-нибудь думать, чтобы хоть при уже мертвом своем теле сохранить подольше жизнь в голове, которая как бы самостоятельно внушала ему, на что он еще способен полумертвый.

Ему пришли на память слова санинструктора Павла Андреевича Воронина: «Ревновать ту, которая тебя любит, нелепо, а если не любит — бессмысленно». Значит, думать о Нюре ни к чему. Не надо разжигать себя горечью. И жалеть ее тоже не следует сильно: разве он самый лучший? Будет другой, получше его. Мало ли вот даже в подразделении людей достойнее, чем он! Но разве Нюра полюбила его за то, что он какой-то особенный, ведь она полюбила его за то, что он такой, какой есть, а другого такого нету. И если Нюра так думала, значит, она так всегда будет думать и останется одна или, что еще хуже, встретится с другим, а он окажется не таким… Нет, что значит встретится?

Лицо Рябинкина при этой мысли приняло такое отчаянное выражение, что сапер судорожно заерзал и стал просяще качать головой, умоляя Рябинкина не совершать того, что, как показалось немцу, тот сейчас совершит дергающейся своей рукой с наганом.

И Рябинкину стало совестно, что эти его жгучие и такие сейчас никчемные переживания немец принял на свой счет. Нечего при нем думать о себе, о Нюре, некрасиво это, вроде как слабость перед врагом.

Рябинкин насупился, подмигнул саперу и даже пошевелил щекой, вроде как усмехаясь: мол, что, струсил? Видал, какой я еще живой, могу даже проверять тебя, как ты там еще держишься. И это ощущение своего, почувствованного вдруг превосходства настолько ободрило Рябинкина, что он решил подставить под утомленную правую руку ладонь левой. Но это движение вновь опрокинуло его в беспамятство.

Когда Парусов обнаружил Рябинкина в ровике и, послав Чищихина сообщить по цепи, что лейтенант найден, захотел было вместе с Ворониным поднять его, пленный сапер, ужасаясь, закричал, кивая на спину Рябинкина, из которой торчала неразорвавшаяся мина. Конечно, если б мина, потревоженная, взорвалась, погиб бы не только Рябинкин, но и Парусов, и Воронин. А немец, возможно, уцелел бы, так как его сразу грубо и поспешно Парусов вытащил из ровика наверх. Но немец закричал, предупреждая об опасности. Тогда этому воплю никто не придал особого значения, было не до того, чтобы соображать, чего там думает пленный фриц.

Прибывший сюда старшина Курочкин, всегда такой уверенный в себе, властный, растерялся и не знал, какую команду давать бойцам.

Присев на корточки рядом с Рябинкиным, он гладил его ладонью по щеке и жалобно уговаривал:

— Порядок, товарищ лейтенант, полный порядок. Все будет по самому высокому уровню.

Воронин, отстраняя старшину, сказал решительно:

— Прошу покинуть всех окоп, я попытаюсь извлечь мину. — И начал раскладывать санитарную сумку. Но Курочкин запротестовал:

— Что значит попытаюсь? Ты что, минер? — И приказал зычно: Эвакуировать с ней вместе. Нести на цыпочках, ступать в ногу, как в парадном строю, и, что бы ни было, не спотыкаться, не падать, если даже кого сильно заденет, успей простонать, чтоб другой перехватил. Ясно?

Четверо бойцов в рост несли Рябинкина на плащ-палатке, в то время как остальные прикрывали их отход.

Мерно и торжественно ступали они под огнем. Торжественно оттого, что ступали в ногу, становясь на носок, прежде чем уверенно опуститься на полную ступню.

И когда один стонуще охнул, другой успел подхватить край плащ-палатки.

И никто не считал это геройством — осторожно, неспешно шагать в рост под огнем. Героем считали только одного — Рябинкина. Чишихин полз в отдалении, сопровождая ползущего немца, и ему было стыдно ползти, когда товарищи идут в рост. Но сопровождать пленного в рост ему запретил старшина.

— Обоим на брюхе, — приказал Курочкин. Добавил глухо: — Если мина рванет, чтобы ты с ним остался в целости. И запомни на весь отрезок своей жизни: чего бы ни случилось, а «язык» должен быть в штабе неповрежденным.

По сигналу старшины двумя красными ракетами наша артиллерия поставила мощный отсечный огонь.

Туманная мгла шаталась, пропитываясь цветом пламени, трепыхающегося в ней.

Рябинкина принесли в санбат. На всем пути бойцы красными флажками предупреждали о взрывоопасности своего шествия.

Всех раненых вынесли подальше от хирургической палатки, где на стол положили Рябинкина.

Сухонький, маленький, с плотно сжатыми губами, военврач в звании майора сказал медсестре:

— Позвоните начальнику и предупредите, чтобы направили сюда хирурга.

— Вы не будете оперировать? — спросила изумленно сестра.

— Именно потому, что я его буду оперировать, — сказал военврач. — А вы, — приказал он, — идите отсюда прочь.

Солдаты подразделения Рябинкина собрали все, какие только можно, стальные щиты от станковых пулеметов и принесли их в санбат, чтобы заслонить, по возможности, и оперируемого и самого хирурга. Кроме того, они привели с собой лучшего минера из саперного подразделения.

Военврач отклонил все эти средства защиты как непродуманные.

Советы знаменитого минера старшего сержанта Агафонова выслушал внимательно. А выслушав, сказал:

— Благодарю за консультацию. Устройство мины усвоил — все ясно.

Агафонов посоветовал робко:

— Может, окопчик вырыть и вам из окопчика операцию делать, все же так будет безопаснее.

— А для раненого? — спросил военврач.

Агафонов развел руками.

После того как мина была извлечена из тела Рябинкина и Агафонов унес ее в каске с песком и подорвал в земляной щели, прошло еще много времени, пока военврач вышел из палатки. Лицо его было бледно, потно, губы расслабленно обмякли. Крапал чахлый дождь, было пасмурно, серо.

Хирург поднял голову, посмотрел на вспученное грязноватыми облаками небо и вдруг объявил, бессмысленно улыбаясь:

— Отличная погодка, а? Ни пыли, ни жары. Какой воздух, грибами пахнет! — И, опустившись на пень, стал растерянно шарить у себя по карманам. Закурив, он как бы отошел, сказал сухо: — Жить будет. — Поднес к лицу растопыренные пальцы, пошевелил ими и, удостоверившись, что они двигаются, приказал медсестре: — Кто там еще? Приготовьте к операции.

Спустя некоторое время Петра Рябинкина эвакуировали в армейский госпиталь в глубокий тыл.

Он был очень слаб, сознание только чуть теплилось в нем.

И конечно, Петр Рябинкин не мог знать ни того, как его спасли бойцы и хирург санбата; ни того, что пленный сапер дал чрезвычайно важные сведения, о которых немедля сообщили в штаб армии; ни того, что немец, перед тем как дать эти сведения, заявил с достоинством, что он дает их, побуждаемый некоторыми соображениями, которые возникли у него при обстоятельствах его пленения, и руководствуется только личными мотивами, связанными с поведением советского офицера, взявшего его в плен. Иначе он никогда не нарушил бы своего солдатского долга. Но поскольку сапер сообщил о дате начала немецкого наступления и начертил схему известных ему немецких укреплений, мотивами, почему он так обстоятельно все изложил, никто всерьез не заинтересовался.

Начальник разведотдела объявил, что сведения эти необычайной ценности, и добавил, что вообще в саперных подразделениях рядовые обычно из трудовых слоев германского населения. Очевидно, побуждаемый классовым сознанием, немец и решил дать эти сведения.

Как бы там ни было, сапер после подтверждения им показаний на все более высоких уровнях настолько освоился со своим положением ценного военнопленного, что, давая показания командующему армией, заставил его выслушать свой рассказ о советском офицере, в спине которого застряла неразорвавшаяся мина и который при этом вел себя с достоинством воина.

Командарм вначале подумал, что немец сочиняет, как бы этим оправдывая себя, почему он не только сдался в плен, но и дал все сведения, которые мог и не дать.

Сделали запрос. Пришло подтверждение из части, что все правда.

Командарм приказал исправить в наградном листе на имя Петра Рябинкина орден Красного Знамени на орден Ленина.

И, как ныне всем известно, располагая данными, добытыми различными разведывательными способами, плюс к этому показания пленного сапера, наше командование за сорок минут до назначенного немцами часа генерального наступления на Курском выступе внезапно обрушило на врага огонь тысяч орудий солидных калибров и этой контрподготовкой поломало противнику все его расчеты и планы. И Курская дуга разогнулась, нанеся немецким армиям один из решающих ударов второй мировой войны.

XII

Петр Рябинкин долго пробыл в разных госпиталях, где его исцеляли от тяжелейшего ранения и где он, пользуясь для этого всеми возможностями, перечел множество книг. Так как читал он лежа, то несколько испортил себе зрение и выписался из госпиталя уже в очках.

Когда Нюра Рябинкина встретила Петра на вокзале, она, всплеснув руками, отчаянно воскликнула:

— Петя! Отчего на тебе очки? Ты писал — в грудь ранен. Может, ты слепой? — И так жадно бросилась к мужу, что он, сконфуженно озираясь, попросил:

— Люди же кругом, ты полегче.

— А что мне люди? — вызывающе сказала Нюра. — Когда ты самый единственный и самый мой.

— И ты тоже, — сказал сипло Петр Рябинкин.

Глядя жалобно в мокрые, изумленные от радости глаза Нюры, на ее ликующее худое лицо с выступившими скулами, на ворох ее светящихся волос и прижимая ее к себе, он почувствовал, как вся она сжимается, словно птица перед взлетом. Бледные, малокровные губы ее слабо открывались в беспомощной улыбке.

Нюра надела на себя вещмешок Петра и, бегло бросив взгляд на его грудь, сказала убежденно:

— Сколько их у тебя! И правильно, я иначе про тебя и не думала.

— А если б я в обозе служил?

— Ну и что?.. — сказала беспечно Нюра. — На войне всюду бомбят. Все равно переживала б.

По небу ползла мягкая лавина облаков, и в скважины между ними струился световой ливень.

Река уносила, как обломки зимы, грязные льдины. Они скрипели, ломались, сочно чавкали и стеклянно лопались со звоном.

И вдруг Нюра, обернувшись, сказала вкрадчиво и ласково:

— Петенька, ты на меня не сердись, только жить нам с тобой негде.

— То есть как это негде?

— Отдала нашу комнату детной женщине. А сама с девчатами в общей. — И тут же смущенно добавила: — Пыжиков, начальник механического цеха, конторку нам на первое время уступил. Окошки завесила, уютно вышло. Только шумно, а так нормальная жилая площадь. И стол там накрыла. Никого и не надо звать в гости, после смены зайдут знакомые поздравить с возвращением, очень удобно, все рядом.

Через неделю Петр Рябинкин встал за станок, который уступила ему Нюра, заявив гордо:

— Гляди, как я его наладила, не хуже Трушина. — Предупредила: — Учти, я бригадир, так что, если чего надо, обращайся непосредственно.

— Ну это мы еще посмотрим! — буркнул Петр, испытав при этом нечто вроде унижения.

На заводе осталось мало старых кадровиков. Подростки, женщины стояли у станков.

И когда в литейной заело стопор ковша для разливки стали, все растерялись не столько оттого, что произошла авария, а оттого, что может погибнуть несколько тонн стали.

Рябинкин взял газовый резак и принялся прожигать отверстие в ковше, стоя под ковшом, чтобы выпустить металл. При этом он велел всем отойти подальше, чтобы струей людей не задело. А если что, так только его одного.

И когда он успел отпрянуть от огненной струи и струя пошла в изложницы, все обрадовались тому, что сталь не погибла, а живым потоком течет в изложницы и из нее теперь получатся снаряды.

Никто особенно не хвалил Рябинкина за его смелость, потому что все думали: труд здесь, на заводе, легче, чем труд солдат на фронте, и ради десятков снарядов можно рисковать собой. И ничего тут особенного нет, что Рябинкин догадался прожечь отверстие в ковше. Кто бы другой догадался, тоже сделал бы это не хуже Рябинкина.

И так же спокойно к этому отнеслась Нюра. Она сказала Петру:

— Хорошо, что ты прожег ковш, а то некрасиво, фронтовик — и вдруг в стороне.

А спустя месяц Нюра заболела гриппом с тяжелыми осложнениями. Вышла она из больницы на костылях.

Рябинкину дали отдельную комнату. Он поступил на заочное отделение машиностроительного института, просиживал все вечера дома за книгами и тетрадками, рядом с койкой, на которой лежала Нюра.

Но еще до получения диплома ему пришлось стать сначала начальником пролета, потом цеха. И не потому, что Рябинкин оказался уж так силен в технике, он быстро пошел в гору. Дело в том, что Рябинкин обучился на войне терпеливо и уважительно понимать разных людей с разными характерами, и поэтому работа на его участке ладилась.

Если Рябинкин никогда не повышал голос у себя в цехе, то с начальником рабочего снабжения он повышал голос до самого мощного звучания.

Как заведено было у Рябинкина в подразделении всегда присутствовать при раздаче пищи солдатам, так и теперь он обязательно находился в столовой в обеденное время.

Директор завода однажды сказал, раздраженный выступлением Рябинкина на совещании:

— Вам бы не инженером быть по вашим склонностям, а где-нибудь заведовать бюро жалоб.

— Правильно, — согласился Рябинкин. — Вот сменим после победы лозунг «Все для фронта» на лозунг «Все для людей» — и пожалуйста, готов с полным удовольствием.

Поста заведующего бюро жалоб Петр Рябинкин не получил. Его вызвали в горком партии, и секретарь горкома сказал деловито:

— Есть такое мнение, товарищ Рябинкин, рекомендовать вашу кандидатуру освобожденным секретарем заводского партийного комитета.

Рябинкин задумался, потом сказал:

— Мне надо еще посоветоваться.

— Позвольте узнать, с кем?

— С женой, — с достоинством сказал Петр.

— Странно, — сказал секретарь. — А мы вас считали человеком самостоятельным.

— Вот именно поэтому и обязан ее сначала спросить, — твердо заявил Рябинкин.

— А если все коммунисты за вас проголосуют?

— Тогда, значит, и она тоже.

— Ну что ж, может, она зайдет к нам и посоветуемся?..

— Зайти она не может, — сказал сухо Рябинкин. — Она болеет.

— Извините, — сказал секретарь. Потом спросил: — Вы говорили, что после лозунга «Все для фронта» новый требуется — «Все для людей»? Так?

— Точно, — сказал Рябинкин и осведомился! — Может, вы считаете, не по-партийному выразился?

— Нет, почему же. Хотя директор вашего завода несколько иначе истолковал ваши слова.

— Значит, не дошли, — нахмурился Рябинкин и заявил горячо: — А вот Нюра очень одобрила…

Вот, пожалуй, и все, что мы можем сообщить о Петре Рябинкине, рабочем человеке из того поколения советских людей, которое изумило мир своей доблестью и скромной простотой, с какой оно пришло к празднику Победы подвигу века, возвысив звание человека своей верностью человечности, всему тому, что мы чтим в людях нашей Отчизны.

__________

Оглавление

― СТЕПАН БУКОВ ―

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  XV

  XVI

  XVII

  XVIII

  XIX

  XX

  XXI

  XXII

  XXIII

― ПЕТР РЯБИНКИН ―

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  IX

  XII Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg