«Рассказ неизвестного человека (An Anonymous Story)»

Рассказ неизвестного человека (An Anonymous Story) (fb2) - Рассказ неизвестного человека (An Anonymous Story) [Параллельный перевод] 499K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Антон Павлович Чехов

Чехов Антон Павлович. Рассказ неизвестного человека

Anton Chekhov. Чехов Антон Павлович. An Anonymous Story. Рассказ неизвестного человека. Chapter I. I. Through causes which it is not the time to go into in detail, I had to enter the service of a Petersburg official called Orlov, in the capacity of a footman. По причинам, о которых не время теперь говорить подробно, я должен был поступить в лакеи к одному петербургскому чиновнику, по фамилии Орлову. He was about five and thirty, and was called Georgy Ivanitch. Было ему около тридцати пяти лет и звали его Георгием Иванычем. I entered this Orlov's service on account of his father, a prominent political man, whom I looked upon as a serious enemy of my cause. К этому Орлову поступил я ради его отца, известного государственного человека, которого считал я серьезным врагом своего дела. I reckoned that, living with the son, I should--from the conversations I should hear, and from the letters and papers I should find on the table -- learn every detail of the father's plans and intentions. Я рассчитывал, что, живя у сына, по разговорам, которые услышу, и по бумагам и запискам, какие буду находить на столе, я в подробности изучу планы и намерения отца. As a rule at eleven o'clock in the morning the electric bell rang in my footman's quarters to let me know that my master was awake. Обыкновенно часов в одиннадцать утра в моей лакейской трещал электрический звонок, давая мне знать, что проснулся барин. When I went into the bedroom with his polished shoes and brushed clothes, Georgy Ivanitch would be sitting in his bed with a face that looked, not drowsy, but rather exhausted by sleep, and he would gaze off in one direction without any sign of satisfaction at having waked. Когда я с вычищенным платьем и сапогами приходил в спальню, Георгий Иваныч сидел неподвижно в постели, не заспанный, а скорее утомленный сном, и глядел в одну точку, не выказывая по поводу своего пробуждения никакого удовольствия. I helped him to dress, and he let me do it with an air of reluctance without speaking or noticing my presence; then with his head wet with washing, smelling of fresh scent, he used to go into the dining-room to drink his coffee. Я помогал ему одеваться, а он неохотно подчинялся мне, молча и не замечая моего присутствия; потом, с мокрою от умыванья головой и пахнущий свежими духами, он шел в столовую пить кофе. He used to sit at the table, sipping his coffee and glancing through the newspapers, while the maid Polya and I stood respectfully at the door gazing at him. Он сидел за столом, пил кофе и перелистывал газеты, а я и горничная Поля почтительно стояли у двери и смотрели на него. Two grown-up persons had to stand watching with the gravest attention a third drinking coffee and munching rusks. Два взрослых человека должны были с самым серьезным вниманием смотреть, как третий пьет кофе и грызет сухарики. It was probably ludicrous and grotesque, but I saw nothing humiliating in having to stand near the door, though I was quite as well born and well educated as Orlov himself. Это, по всей вероятности, смешно и дико, но я не видел для себя ничего унизительного в том, что приходилось стоять около двери, хотя был таким же дворянином и образованным человеком, как сам Орлов. I was in the first stage of consumption, and was suffering from something else, possibly even more serious than consumption. У меня тогда начиналась чахотка, а с нею еще кое-что, пожалуй, поважнее чахотки. I don't know whether it was the effect of my illness or of an incipient change in my philosophy of life of which I was not conscious at the time, but I was, day by day, more possessed by a passionate, irritating longing for ordinary everyday life. Не знаю, под влиянием ли болезни, или начинавшейся перемены мировоззрения, которой я тогда не замечал, мною изо дня в день овладевала страстная, раздражающая жажда обыкновенной, обывательской жизни. I yearned for mental tranquillity, health, fresh air, good food. Мне хотелось душевного покоя, здоровья, хорошего воздуха, сытости. I was becoming a dreamer, and, like a dreamer, I did not know exactly what I wanted. Я становился мечтателем и, как мечтатель, не знал, что собственно мне нужно. Sometimes I felt inclined to go into a monastery, to sit there for days together by the window and gaze at the trees and the fields; sometimes I fancied I would buy fifteen acres of land and settle down as a country gentleman; sometimes I inwardly vowed to take up science and become a professor at some provincial university. То мне хотелось уйти в монастырь, сидеть там по целым дням у окошка и смотреть на деревья и поля; то я воображал, как я покупаю десятин пять земли и живу помещиком; то я давал себе слово, что займусь наукой и непременно сделаюсь профессором какого-нибудь провинциального университета. I was a retired navy lieutenant; I dreamed of the sea, of our squadron, and of the corvette in which I had made the cruise round the world. Я -- отставной лейтенант нашего флота; мне грезилось море, наша эскадра и корвет, на котором я совершил кругосветное плавание. I longed to experience again the indescribable feeling when, walking in the tropical forest or looking at the sunset in the Bay of Bengal, one is thrilled with ecstasy and at the same time homesick. Мне хотелось еще раз испытать то невыразимое чувство, когда, гуляя в тропическом лесу или глядя на закат солнца в Бенгальском заливе, замираешь от восторга и в то же время грустишь по родине. I dreamed of mountains, women, music, and, with the curiosity of a child, I looked into people's faces, listened to their voices. Мне снились горы, женщины, музыка, и с любопытством, как мальчик, я всматривался в лица, вслушивался в голоса. And when I stood at the door and watched Orlov sipping his coffee, I felt not a footman, but a man interested in everything in the world, even in Orlov. И когда я стоял у двери и смотрел, как Орлов пьет кофе, я чувствовал себя не лакеем, а человеком, которому интересно всё на свете, даже Орлов. In appearance Orlov was a typical Petersburger, with narrow shoulders, a long waist, sunken temples, eyes of an indefinite colour, and scanty, dingy-coloured hair, beard and moustaches. Наружность у Орлова была петербургская: узкие плечи, длинная талия, впалые виски, глаза неопределенного цвета и скудная, тускло окрашенная растительность на голове, бороде и усах. His face had a stale, unpleasant look, though it was studiously cared for. Лицо у него было холеное, потертое и неприятное. It was particularly unpleasant when he was asleep or lost in thought. Особенно неприятно оно было, когда он задумывался или спал. It is not worth while describing a quite ordinary appearance; besides, Petersburg is not Spain, and a man's appearance is not of much consequence even in love affairs, and is only of value to a handsome footman or coachman. Описывать обыкновенную наружность едва ли и следует; к тому же Петербург -- не Испания, наружность мужчин здесь не имеет большого значения даже в любовных делах и нужна только представительным лакеям и кучерам. I have spoken of Orlov's face and hair only because there was something in his appearance worth mentioning. When Orlov took a newspaper or book, whatever it might be, or met people, whoever they be, an ironical smile began to come into his eyes, and his whole countenance assumed an expression of light mockery in which there was no malice. Заговорил же я о лице и волосах Орлова потому только, что в его наружности было нечто, о чем стоит упомянуть, а именно: когда Орлов брался за газету или книгу, какая бы она ни была, или же встречался с людьми, кто бы они ни были, то глаза его начинали иронически улыбаться и все лицо принимало выражение легкой, не злой насмешки. Before reading or hearing anything he always had his irony in readiness, as a savage has his shield. Перед тем, как прочесть что-нибудь или услышать, у него всякий раз была уже наготове ирония, точно щит у дикаря. It was an habitual irony, like some old liquor brewed years ago, and now it came into his face probably without any participation of his will, as it were by reflex action. Это была ирония привычная, старой закваски, и в последнее время она показывалась на лице уже безо всякого участия воли, вероятно, а как бы по рефлексу. But of that later. Но об этом после. Soon after midday he took his portfolio, full of papers, and drove to his office. В первом часу он с выражением иронии брал свой портфель, набитый бумагами, и уезжал на службу. He dined away from home and returned after eight o'clock. Обедал он не дома и возвращался после восьми. I used to light the lamp and candles in his study, and he would sit down in a low chair with his legs stretched out on another chair, and, reclining in that position, would begin reading. Я зажигал в кабинете лампу и свечи, а он садился в кресло, протягивал ноги на стул и, развалившись таким образом, начинал читать. Almost every day he brought in new books with him or received parcels of them from the shops, and there were heaps of books in three languages, to say nothing of Russian, which he had read and thrown away, in the corners of my room and under my bed. Почти каждый день он привозил с собой или ему присылали из магазинов новые книги, и у меня в лакейской в углах и под моею кроватью лежало множество книг на трех языках, не считая русского, уже прочитанных и брошенных. He read with extraordinary rapidity. Читал он с необыкновенною быстротой. They say: "Tell me what you read, and I'll tell you who you are." Говорят: скажи мне, что ты читаешь, и я скажу тебе, кто ты. That may be true, but it was absolutely impossible to judge of Orlov by what he read. Это, быть может, и правда, но судить об Орлове по тем книгам, какие он читал, положительно нельзя. It was a regular hotchpotch. То была какая-то каша. Philosophy, French novels, political economy, finance, new poets, and publications of the firm Posrednik -- and he read it all with the same rapidity and with the same ironical expression in his eyes. И философия, и французские романы, и политическая экономия, и финансы, и новые поэты, и издания "Посредника", -- и всё он прочитывал одинаково быстро и всё с тем же ироническим выражением глаз. After ten o'clock he carefully dressed, often in evening dress, very rarely in his kammer-junker's uniform, and went out, returning in the morning. После десяти он тщательно одевался, часто во фрак, очень редко в свой камер-юнкерский мундир, и уезжал из дому. Возвращался под утро. Our relations were quiet and peaceful, and we never had any misunderstanding. Жили мы с ним тихо и мирно и никаких недоразумений у нас не было. As a rule he did not notice my presence, and when he talked to me there was no expression of irony on his face--he evidently did not look upon me as a human being. Обыкновенно он не замечал моего присутствия, и когда говорил со мною, то на лице у него не было иронического выражения, -- очевидно, не считал меня человеком. I only once saw him angry. Только один раз я видел его сердитым. One day--it was a week after I had entered his service--he came back from some dinner at nine o'clock; his face looked ill-humoured and exhausted. Однажды -- это было через неделю после того, как я поступил к нему, -- он вернулся с какого-то обеда часов в девять; лицо у него было капризное, утомленное. When I followed him into his study to light the candles, he said to me: Когда я шел за ним в кабинет, чтобы зажечь там свечи, он сказал мне: "There's a nasty smell in the flat." -- У нас в комнатах чем-то воняет. "No, the air is fresh," I answered. -- Нет, воздух чист, -- ответил я. "I tell you, there's a bad smell," he answered irritably. -- А я тебе говорю, что воняет, -- повторил он раздраженно. "I open the movable panes every day." -- Я каждый день отворяю форточки. "Don't argue, blockhead!" he shouted. -- Не рассуждай, болван! -- крикнул он. I was offended, and was on the point of answering, and goodness knows how it would have ended if Polya, who knew her master better than I did, had not intervened. Я обиделся и хотел возражать, и бог знает, чем бы это кончилось, если бы не вмешалась Поля, знавшая своего барина лучше, чем я. "There really is a disagreeable smell," she said, raising her eyebrows. "What can it be from? -- В самом деле, какой дурной запах! -- сказала она, поднимая брови. -- Откуда бы это? Stepan, open the pane in the drawing-room, and light the fire." Степан, отвори в гостиной форточки и затопи камин. With much bustle and many exclamations, she went through all the rooms, rustling her skirts and squeezing the sprayer with a hissing sound. Она заахала, засуетилась и пошла ходить по всем комнатам, шурша своими юбками и шипя в пульверизатор. And Orlov was still out of humour; he was obviously restraining himself not to vent his ill-temper aloud. He was sitting at the table and rapidly writing a letter. А Орлов все был не в духе; он, видимо, сдерживая себя, чтобы не сердиться громко, сидел за столом и быстро писал письмо. After writing a few lines he snorted angrily and tore it up, then he began writing again. Написавши несколько строк, он сердито фыркнул и порвал письмо, потом начал снова писать. "Damn them all!" he muttered. "They expect me to have an abnormal memory!" -- Чёрт их возьми! -- пробормотал он. -- Хотят, чтоб я имел чудовищную память! At last the letter was written; he got up from the table and said, turning to me: Наконец письмо было написано; он встал из-за стола и сказал, обращаясь ко мне: "Go to Znamensky Street and deliver this letter to Zinaida Fyodorovna Krasnovsky in person. -- Ты поедешь на Знаменскую и отдашь это письмо Зинаиде Федоровне Красновской в собственные руки. But first ask the porter whether her husband -- that is, Mr. Krasnovsky -- has returned yet. Но сначала спроси у швейцара, не вернулся ли муж, то есть господин Красновский. If he has returned, don't deliver the letter, but come back. Если он вернулся, то письма не отдавай и поезжай назад. Wait a minute! . . . Постой!.. If she asks whether I have any one here, tell her that there have been two gentlemen here since eight o'clock, writing something." В случае, если она спросит, есть ли кто-нибудь у меня, то ты скажешь ей, что с восьми часов у меня сидят два каких-то господина и что-то пишут. I drove to Znamensky Street. Я поехал на Знаменскую. The porter told me that Mr. Krasnovsky had not yet come in, and I made my way up to the third storey. Швейцар сказал мне, что господин Красновский еще не вернулись, и я отправился на третий этаж. The door was opened by a tall, stout, drab-coloured flunkey with black whiskers, who in a sleepy, churlish, and apathetic voice, such as only flunkeys use in addressing other flunkeys, asked me what I wanted. Мне отворил дверь высокий, толстый, бурый лакей с черными бакенами и сонно, вяло и грубо, как только лакей может разговаривать с лакеем, спросил меня, что мне нужно. Before I had time to answer, a lady dressed in black came hurriedly into the hall. Не успел я ответить, как в переднюю из залы быстро вошла дама в черном платье. She screwed up her eyes and looked at me. Она прищурила на меня глаза. "Is Zinaida Fyodorovna at home?" I asked. -- Зинаида Федоровна дома? -- спросил я. "That is me," said the lady. -- Это я, -- сказала дама. "A letter from Georgy Ivanitch." -- Письмо от Георгия Иваныча. She tore the letter open impatiently, and holding it in both hands, so that I saw her sparkling diamond rings, she began reading. Она нетерпеливо распечатала письмо и, держа его в обеих руках и показывая мне свои кольца с брильянтами, стала читать. I made out a pale face with soft lines, a prominent chin, and long dark lashes. Я разглядел белое лицо с мягкими линиями, выдающийся вперед подбородок, длинные, темные ресницы. From her appearance I should not have judged the lady to be more than five and twenty. На вид я мог дать этой даме не больше двадцати пяти лет. "Give him my thanks and my greetings," she said when she had finished the letter. "Is there any one with Georgy Ivanitch?" she asked softly, joyfully, and as though ashamed of her mistrust. -- Кланяйтесь и благодарите, -- сказала она, кончив читать. -- Есть кто-нибудь у Георгия Иваныча? -- спросила она мягко, радостно и как бы стыдясь своего недоверия. "Two gentlemen," I answered. "They're writing something." -- Какие-то два господина, -- ответил я. -- Что-то пишут. "Give him my greetings and thanks," she repeated, bending her head sideways, and, reading the letter as she walked, she went noiselessly out. -- Кланяйтесь и благодарите, -- повторила она и, склонив голову набок и читая на ходу письмо, бесшумно вышла. I saw few women at that time, and this lady of whom I had a passing glimpse made an impression on me. Я тогда встречал мало женщин, и эта дама, которую я видел мельком, произвела на меня впечатление. As I walked home I recalled her face and the delicate fragrance about her, and fell to dreaming. Возвращаясь домой пешком, я вспоминал ее лицо и запах тонких духов, и мечтал. By the time I got home Orlov had gone out. Когда я вернулся, Орлова уже не было дома. Chapter II. II. And so my relations with my employer were quiet and peaceful, but still the unclean and degrading element which I so dreaded on becoming a footman was conspicuous and made itself felt every day. Итак, с хозяином мы жили тихо и мирно, но все-таки то нечистое и оскорбительное, чего я так боялся, поступая в лакеи, было налицо и давало себя чувствовать каждый день. I did not get on with Polya. Я не ладил с Полей. She was a well-fed and pampered hussy who adored Orlov because he was a gentleman and despised me because I was a footman. Это была хорошо упитанная, избалованная тварь, обожавшая Орлова за то, что он барин, и презиравшая меня за то, что я лакей. Probably, from the point of view of a real flunkey or cook, she was fascinating, with her red cheeks, her turned-up nose, her coquettish glances, and the plumpness, one might almost say fatness, of her person. Вероятно, с точки зрения настоящего лакея или повара, она была обольстительна: румяные щеки, вздернутый нос, прищуренные глаза и полнота тела, переходящая уже в пухлость. She powdered her face, coloured her lips and eyebrows, laced herself in, and wore a bustle, and a bangle made of coins. Она пудрилась, красила брови и губы, затягивалась в корсет и носила турнюр и браслетку из монет. She walked with little ripping steps; as she walked she swayed, or, as they say, wriggled her shoulders and back. Походка у нее была мелкая, подпрыгивающая; когда она ходила, то вертела или, как говорится, дрыгала плечами и задом. The rustle of her skirts, the creaking of her stays, the jingle her bangle and the vulgar smell of lip salve, toilet vinegar, and scent stolen from her master, aroused me whilst I was doing the rooms with her in the morning a sensation as though I were taking part with her in some abomination. Шуршанье ее юбок, треск корсета и звон браслета и этот хамский запах губной помады, туалетного уксуса и духов, украденных у барина, возбуждали во мне, когда я по утрам убирал с нею комнаты, такое чувство, как будто я делал вместе с нею что-то мерзкое. Either because I did not steal as she did, or because I displayed no desire to become her lover, which she probably looked upon as an insult, or perhaps because she felt that I was a man of a different order, she hated me from the first day. Оттого ли, что я не воровал вместе с нею или не изъявлял никакого желания стать ее любовником, что, вероятно, оскорбляло ее, или, быть может, оттого, что она чуяла во мне чужого человека, она возненавидела меня с первого же дня. My inexperience, my appearance --so unlike a flunkey--and my illness, seemed to her pitiful and excited her disgust. Моя неумелость, не лакейская наружность и моя болезнь представлялись ей жалкими и вызывали в ней чувство гадливости. I had a bad cough at that time, and sometimes at night I prevented her from sleeping, as our rooms were only divided by a wooden partition, and every morning she said to me: Я тогда сильно кашлял и, случалось, по ночам мешал ей спать, так как ее и мою комнату отделяла одна только деревянная перегородка, и каждое утро она говорила мне: "Again you didn't let me sleep. -- Ты опять не давал мне спать. You ought to be in hospital instead of in service." В больнице тебе лежать, а не у господ жить. She so genuinely believed that I was hardly a human being, but something infinitely below her, that, like the Roman matrons who were not ashamed to bathe before their slaves, she sometimes went about in my presence in nothing but her chemise. Она так искренно верила, что я не человек, а нечто стоящее неизмеримо ниже ее, что, подобно римским матронам, которые не стыдились купаться в присутствии рабов, при мне иногда ходила в одной сорочке. Once when I was in a happy, dreamy mood, I asked her at dinner (we had soup and roast meat sent in from a restaurant every day) Однажды за обедом (мы каждый день получали из трактира суп и жаркое), когда у меня было прекрасное мечтательное настроение, я спросил: "Polya, do you believe in God?" -- Поля, вы в бога веруете? "Why, of course!" -- А то как же! "Then," I went on, "you believe there will be a day of judgment, and that we shall have to answer to God for every evil action?" -- Стало быть, вы веруете, -- продолжал я, -- что будет страшный суд и что мы дадим ответ богу за каждый свой дурной поступок? She gave me no reply, but simply made a contemptuous grimace, and, looking that time at her cold eyes and over-fed expression, I realised that for her complete and finished personality no God, no conscience, no laws existed, and that if I had had to set fire to the house, to murder or to rob, I could not have hired a better accomplice. Она ничего не ответила и только сделала презрительную гримасу, и, глядя в этот раз на ее сытые, холодные глаза, я понял, что у этой цельной, вполне законченной натуры не было ни бога, ни совести, ни законов, и что если бы мне понадобилось убить, поджечь или украсть, то за деньги я не мог бы найти лучшего сообщника. In my novel surroundings I felt very uncomfortable for the first week at Orlov's before I got used to being addressed as "thou," and being constantly obliged to tell lies (saying "My master is not at home" when he was). В необычной обстановке, да еще при моей непривычке к ты и к постоянному лганью (говорить "барина нет дома", когда он дома), мне в первую неделю жилось у Орлова не легко. In my flunkey's swallow-tail I felt as though I were in armour. В лакейском фраке я чувствовал себя, как в латах. But I grew accustomed to it in time. Но потом привык. Like a genuine footman, I waited at table, tidied the rooms, ran and drove about on errands of all sorts. Как настоящий лакей, я прислуживал, убирал комнаты, бегал и ездил, исполняя всякие поручения. When Orlov did not want to keep an appointment with Zinaida Fyodorovna, or when he forgot that he had promised to go and see her, I drove to Znamensky Street, put a letter into her hands and told a lie. Когда Орлову не хотелось ехать на свидание к Зинаиде Федоровне или когда он забывал, что обещал быть у нее, я ездил на Знаменскую, отдавал там письмо в собственные руки и лгал. And the result of it all was quite different from what I had expected when I became a footman. Every day of this new life of mine was wasted for me and my cause, as Orlov never spoke of his father, nor did his visitors, and all I could learn of the stateman's doings was, as before, what I could glean from the newspapers or from correspondence with my comrades. И в результате выходило совсем не то, что я ожидал, поступая в лакеи; всякий день этой моей новой жизни оказывался пропащим и для меня, и для моего дела, так как Орлов никогда не говорил о своем отце, его гости -- тоже, и о деятельности известного государственного человека я знал только то, что удавалось мне, как и раньше, добывать из газет и переписки с товарищами. The hundreds of notes and papers I used to find in the study and read had not the remotest connection with what I was looking for. Сотни записок и бумаг, которые я находил в кабинете и читал, не имели даже отдаленного отношения к тому, что я искал. Orlov was absolutely uninterested in his father's political work, and looked as though he had never heard of it, or as though his father had long been dead. Орлов был совершенно равнодушен к громкой деятельности своего отца и имел такой вид, как будто не слыхал о ней или как будто отец у него давно умер. Chapter III. III. Every Thursday we had visitors. По четвергам у нас бывали гости. I ordered a piece of roast beef from the restaurant and telephoned to Eliseyev's to send us caviare, cheese, oysters, and so on. Я заказывал в ресторане кусок ростбифа и говорил в телефон Елисееву, чтобы прислали нам икры, сыру, устриц и проч. I bought playing-cards. Покупал игральных карт. Polya was busy all day getting ready the tea-things and the dinner service. Поля уже с утра приготовляла чайную посуду и сервировку для ужина. To tell the truth, this spurt of activity came as a pleasant change in our idle life, and Thursdays were for us the most interesting days. Сказать по правде, эта маленькая деятельность несколько разнообразила нашу праздную жизнь, и четверги для нас были самыми интересными днями. Only three visitors used to come. Гостей приходило только трое. The most important and perhaps the most interesting was the one called Pekarsky--a tall, lean man of five and forty, with a long hooked nose, with a big black beard, and a bald patch on his head. Самым солидным и, пожалуй, самым интересным был гость по фамилии Пекарский, высокий, худощавый человек, лет сорока пяти, с длинным, горбатым носом, с большою черною бородой и с лысиной. His eyes were large and prominent, and his expression was grave and thoughtful like that of a Greek philosopher. Глаза у него были большие, навыкате, и выражение лица серьезное, вдумчивое, как у греческого философа. He was on the board of management of some railway, and also had some post in a bank; he was a consulting lawyer in some important Government institution, and had business relations with a large number of private persons as a trustee, chairman of committees, and so on. Служил он в управлении железной дороги и в банке, был юрисконсультом при каком-то важном казенном учреждении и состоял в деловых отношениях со множеством частных лиц как опекун, председатель конкурса и т. п. He was of quite a low grade in the service, and modestly spoke of himself as a lawyer, but he had a vast influence. Имел он чин совсем небольшой и скромно называл себя присяжным поверенным, но влияние у него было громадное. A note or card from him was enough to make a celebrated doctor, a director of a railway, or a great dignitary see any one without waiting; and it was said that through his protection one might obtain even a post of the Fourth Class, and get any sort of unpleasant business hushed up. Его визитной карточки или записки достаточно было, чтобы вас принял не в очередь знаменитый доктор, директор дороги или важный чиновник; говорили, что по его протекции можно было получить должность даже четвертого класса и замять какое угодно неприятное дело. He was looked upon as a very intelligent man, but his was a strange, peculiar intelligence. Считался он очень умным человеком, но это был какой-то особенный, странный ум. He was able to multiply 213 by 373 in his head instantaneously, or turn English pounds into German marks without help of pencil or paper; he understood finance and railway business thoroughly, and the machinery of Russian administration had no secrets for him; he was a most skilful pleader in civil suits, and it was not easy to get the better of him at law. Он мог в одно мгновение помножить в уме 213 на 373 или перевести стерлинги на марки без помощи карандаша и табличек, превосходно знал железнодорожное дело и финансы, и во всем, что касалось администрации, для него не существовало тайн; по гражданским делам, как говорили, это был искуснейший адвокат, и тягаться с ним было нелегко. But that exceptional intelligence could not grasp many things which are understood even by some stupid people. Но этому необыкновенному уму было совершенно непонятно многое, что знает даже иной глупый человек. For instance, he was absolutely unable to understand why people are depressed, why they weep, shoot themselves, and even kill others; why they fret about things that do not affect them personally, and why they laugh when they read Gogol or Shtchedrin . . . . Так, он решительно не мог понять, почему это люди скучают, плачут, стреляются и даже других убивают, почему они волнуются по поводу вещей и событий, которые их лично не касаются, и почему они смеются, когда читают Гоголя или Щедрина... Everything abstract, everything belonging to the domain of thought and feeling, was to him boring and incomprehensible, like music to one who has no ear. Все отвлеченное, исчезающее в области мысли и чувства, было для него непонятно и скучно, как музыка для того, кто не имеет слуха. He looked at people simply from the business point of view, and divided them into competent and incompetent. На людей смотрел он только с деловой точки зрения и делил их на способных и неспособных. No other classification existed for him. Иного деления у него не существовало. Honesty and rectitude were only signs of competence. Честность и порядочность составляют лишь признак способности. Drinking, gambling, and debauchery were permissible, but must not be allowed to interfere with business. Кутить, играть в карты и развратничать можно, но так, чтобы это не мешало делу. Believing in God was rather stupid, but religion ought be safeguarded, as the common people must have some principle to restrain them, otherwise they would not work. Веровать в бога не умно, но религия должна быть охраняема, так как для народа необходимо сдерживающее начало, иначе он не будет работать. Punishment is only necessary as deterrent. Наказания нужны только для устрашения. There was no need to go away for holidays, as it was just as nice in town. На дачу выезжать незачем, так как и в городе хорошо. And so on. И так далее. He was a widower and had no children, but lived on a large scale, as though he had a family, and paid thousand roubles a year for his flat. Он был вдов и детей не имел, но жизнь вел на широкую, семейную ногу и платил за квартиру три тысячи в год. The second visitor, Kukushkin, an actual civil councillor though a young man, was short, and was conspicuous for his extremely unpleasant appearance, which was due to the disproportion between his fat, puffy body and his lean little face. Другой гость, Кукушкин, действительный статский советник из молодых, был небольшого роста и отличался в высшей степени неприятным выражением, какое придавала ему несоразмерность его толстого, пухлого туловища с маленьким, худощавым лицом. His lips were puckered up suavely, and his little trimmed moustaches looked as though they had been fixed on with glue. Губы у него были сердечком и стриженые усики имели такой вид, как будто были приклеены лаком. He was a man with the manners of a lizard. Это был человек с манерами ящерицы. He did not walk, but, as it were, crept along with tiny steps, squirming and sniggering, and when he laughed he showed his teeth. Он не входил, а как-то вползал, мелко семеня ногами, покачиваясь и хихикая, а когда смеялся, то скалил зубы. He was a clerk on special commissions, and did nothing, though he received a good salary, especially in the summer, when special and lucrative jobs were found for him. Он был чиновником особых поручений при ком-то и ничего не делал, хотя получал большое содержание, особенно летом, когда для него изобретали разные командировки. He was a man of personal ambition, not only to the marrow of his bones, but more fundamentally--to the last drop of his blood; but even in his ambitions he was petty and did not rely on himself, but was building his career on the chance favour flung him by his superiors. Это был карьерист не до мозга костей, а глубже, до последней капли крови, и притом карьерист мелкий, неуверенный в себе, строивший свою карьеру на одних лишь подачках. For the sake of obtaining some foreign decoration, or for the sake of having his name mentioned in the newspapers as having been present at some special service in the company of other great personages, he was ready to submit to any kind of humiliation, to beg, to flatter, to promise. За какой-нибудь иностранный крестик или за то, чтобы в газетах напечатали, что он присутствовал на панихиде или на молебне вместе с прочими высокопоставленными особами, он готов был идти на какое угодно унижение, клянчить, льстить, обещать. He flattered Orlov and Pekarsky from cowardice, because he thought they were powerful; he flattered Polya and me because we were in the service of a powerful man. Из трусости он льстил Орлову и Пекарскому, потому что считал их сильными людями, льстил Поле и мне, потому что мы служили у влиятельного человека. Whenever I took off his fur coat he tittered and asked me: Всякий раз, когда я снимал с него шубу, он хихикал и спрашивал меня: "Stepan, are you married?" and then unseemly vulgarities followed--by way of showing me special attention. "Степан, ты женат?" -- и затем следовали скабрёзные пошлости -- знак особого ко мне внимания. Kukushkin flattered Orlov's weaknesses, humoured his corrupted and blase ways; to please him he affected malicious raillery and atheism, in his company criticised persons before whom in other places he would slavishly grovel. Кукушкин льстил слабостям Орлова, его испорченности, сытости; чтобы понравиться ему, он прикидывался злым насмешником и безбожником, критиковал вместе с ним тех, перед кем в другом месте рабски ханжил. When at supper they talked of love and women, he pretended to be a subtle and perverse voluptuary. Когда за ужином говорили о женщинах и о любви, он прикидывался утонченным и изысканным развратником. As a rule, one may say, Petersburg rakes are fond of talking of their abnormal tastes. Вообще, надо заметить, петербургские жуиры любят поговорить о своих необыкновенных вкусах. Some young actual civil councillor is perfectly satisfied with the embraces of his cook or of some unhappy street-walker on the Nevsky Prospect, but to listen to him you would think he was contaminated by all the vices of East and West combined, that he was an honourary member of a dozen iniquitous secret societies and was already marked by the police. Иной действительный статский советник из молодых превосходно довольствуется ласками своей кухарки или какой-нибудь несчастной, гуляющей по Невскому, но послушать его, так он заражен всеми пороками Востока и Запада, состоит почетным членом целого десятка тайных предосудительных обществ и уже на замечании у полиции. Kukushkin lied about himself in an unconscionable way, and they did not exactly disbelieve him, but paid little heed to his incredible stories. Кукушкин врал про себя бессовестно, и ему не то чтобы не верили, а как-то мимо ушей пропускали все его небылицы. The third guest was Gruzin, the son of a worthy and learned general; a man of Orlov's age, with long hair, short-sighted eyes, and gold spectacles. Третий гость -- Грузин, сын почтенного ученого генерала, ровесник Орлова, длинноволосый и подслеповатый блондин, в золотых очках. I remember his long white fingers, that looked like a pianist's; and, indeed, there was something of a musician, of a virtuoso, about his whole figure. Мне припоминаются его длинные, бледные пальцы, как у пианиста; да и во всей его фигуре было что-то музыкантское, виртуозное. The first violins in orchestras look just like that. Такие фигуры в оркестрах играют первую скрипку. He used to cough, suffered from migraine, and seemed invalidish and delicate. Он кашлял и страдал мигренью, вообще казался болезненным и слабеньким. Probably at home he was dressed and undressed like a baby. Вероятно, дома его раздевали и одевали, как ребенка. He had finished at the College of Jurisprudence, and had at first served in the Department of Justice, then he was transferred to the Senate; he left that, and through patronage had received a post in the Department of Crown Estates, and had soon afterwards given that up. Он кончил в училище правоведения и служил сначала по судебному ведомству, потом перевели его в сенат, отсюда он ушел и по протекции получил место в министерстве государственных имуществ и скоро опять ушел. In my time he was serving in Orlov's department; he was his head-clerk, but he said that he should soon exchange into the Department of Justice again. В мое время он служил в отделении Орлова, был у него столоначальником, но поговаривал, что скоро перейдет опять в судебное ведомство. He took his duties and his shifting about from one post to another with exceptional levity, and when people talked before him seriously of grades in the service, decorations, salaries, he smiled good-naturedly and repeated Prutkov's aphorism: К службе и к своим перекочевкам с места на место он относился с редким легкомыслием, и когда при нем серьезно говорили о чинах, орденах, окладах, то он добродушно улыбался и повторял афоризм Пруткова: "It's only in the Government service you learn the truth." "Только на государственной службе познаешь истину!" He had a little wife with a wrinkled face, who was very jealous of him, and five weedy-looking children. He was unfaithful to his wife, he was only fond of his children when he saw them, and on the whole was rather indifferent to his family, and made fun of them. У него была маленькая жена со сморщенным лицом, очень ревнивая, и пятеро тощеньких детей; жене он изменял, детей любил, только когда видел их, а в общем относился к семье довольно равнодушно и подшучивал над ней. He and his family existed on credit, borrowing wherever they could at every opportunity, even from his superiors in the office and porters in people's houses. Жил он с семьей в долг, занимая где и у кого попало, при всяком удобном случае, не пропуская даже своих начальников и швейцаров. His was a flabby nature; he was so lazy that he did not care what became of himself, and drifted along heedless where or why he was going. Это была натура рыхлая, ленивая до полного равнодушия к себе и плывшая по течению неизвестно куда и зачем. He went where he was taken. Куда его вели, туда и шел. If he was taken to some low haunt, he went; if wine was set before him, he drank--if it were not put before him, he abstained; if wives were abused in his presence, he abused his wife, declaring she had ruined his life--when wives were praised, he praised his and said quite sincerely: Вели его в какой-нибудь притон -- он шел, ставили перед ним вино -- пил, не ставили -- не пил; бранили при нем жен -- и он бранил свою, уверяя, что она испортила ему жизнь, а когда хвалили, то он тоже хвалил и искренно говорил: "I am very fond of her, poor thing!" "Я ее, бедную, очень люблю". He had no fur coat and always wore a rug which smelt of the nursery. Шубы у него не было и носил он всегда плед, от которого пахло детской. When at supper he rolled balls of bread and drank a great deal of red wine, absorbed in thought, strange to say, I used to feel almost certain that there was something in him of which perhaps he had a vague sense, though in the bustle and vulgarity of his daily life he had not time to understand and appreciate it. Когда за ужином, о чем-то задумавшись, он катал шарики из хлеба и пил много красного вина, то, странное дело, я бывал почти уверен, что в нем сидит что-то, что он, вероятно, сам чувствует в себе смутно, но за суетой и пошлостями не успевает понять и оценить. He played a little on the piano. Он немножко играл на рояле. Sometimes he would sit down at the piano, play a chord or two, and begin singing softly: Бывало, сядет за рояль, возьмет два-три аккорда и запоет тихо: "What does the coming day bring to me?" Что день грядущий мне готовит? But at once, as though afraid, he would get up and walk from the piano. но тотчас же, точно испугавшись, встанет и уйдет подальше от рояля. The visitors usually arrived about ten o'clock. Гости обыкновенно сходились к десяти часам. They played cards in Orlov's study, and Polya and I handed them tea. Они играли в кабинете Орлова в карты, а я и Поля подавали им чай. It was only on these occasions that I could gauge the full sweetness of a flunkey's life. Тут только я мог, как следует, постигнуть всю сладость лакейства. Standing for four or five hours at the door, watching that no one's glass should be empty, changing the ash-trays, running to the table to pick up the chalk or a card when it was dropped, and, above all, standing, waiting, being attentive without venturing to speak, to cough, to smile--is harder, I assure you, is harder than the hardest of field labour. Стоять в продолжение четырех-пяти часов около двери, следить за тем, чтобы не было пустых стаканов, переменять пепельницы, подбегать к столу, чтобы поднять оброненный мелок или карту, а главное, стоять, ждать, быть внимательным и не сметь ни говорить, ни кашлять, ни улыбаться, это, уверяю вас, тяжелее самого тяжелого крестьянского труда. I have stood on watch at sea for four hours at a stretch on stormy winter nights, and to my thinking it is an infinitely easier duty. Я когда-то стаивал на вахте по четыре часа в бурные зимние ночи и нахожу, что вахта несравненно легче. They used to play cards till two, sometimes till three o'clock at night, and then, stretching, they would go into the dining-room to supper, or, as Orlov said, for a snack of something. Играли в карты часов до двух, иногда до трех и потом, потягиваясь, шли в столовую ужинать или, как говорил Орлов, подзакусить. At supper there was conversation. За ужином разговоры. It usually began by Orlov's speaking with laughing eyes of some acquaintance, of some book he had lately been reading, of a new appointment or Government scheme. Kukushkin, always ingratiating, would fall into his tone, and what followed was to me, in my mood at that time, a revolting exhibition. Начиналось обыкновенно с того, что Орлов со смеющимися глазами заводил речь о каком-нибудь знакомом, о недавно прочитанной книге, о новом назначении или проекте; льстивый Кукушкин подхватывал в тон, и начиналась, по тогдашнему моему настроению, препротивная музыка. The irony of Orlov and his friends knew no bounds, and spared no one and nothing. Ирония Орлова и его друзей не знала пределов и не щадила никого и ничего. If they spoke of religion, it was with irony; they spoke of philosophy, of the significance and object of life--irony again, if any one began about the peasantry, it was with irony. Г оворили о религии -- ирония, говорили о философии, о смысле и целях жизни -- ирония, поднимал ли кто вопрос о народе -- ирония. There is in Petersburg a species of men whose specialty it is to jeer at every aspect of life; they cannot even pass by a starving man or a suicide without saying something vulgar. В Петербурге есть особая порода людей, которые специально занимаются тем, что вышучивают каждое явление жизни; они не могут пройти даже мимо голодного или самоубийцы без того, чтобы не сказать пошлости. But Orlov and his friends did not jeer or make jokes, they talked ironically. Но Орлов и его приятели не шутили и не вышучивали, а говорили с иронией. They used to say that there was no God, and personality was completely lost at death; the immortals only existed in the French Academy. Они говорили, что бога нет и со смертью личность исчезает совершенно; бессмертные существуют только во французской академии. Real good did not and could not possibly exist, as its existence was conditional upon human perfection, which was a logical absurdity. Истинного блага нет и не может быть, так как наличность его обусловлена человеческим совершенством, а последнее есть логическая нелепость. Russia was a country as poor and dull as Persia. Россия такая же скучная и убогая страна, как Персия. The intellectual class was hopeless; in Pekarsky's opinion the overwhelming majority in it were incompetent persons, good for nothing. Интеллигенция безнадежна; по мнению Пекарского, она в громадном большинстве состоит из людей неспособных и никуда не годных. The people were drunken, lazy, thievish, and degenerate. Народ же спился, обленился, изворовался и вырождается. We had no science, our literature was uncouth, our commerce rested on swindling--"No selling without cheating." Науки у нас нет, литература неуклюжа, торговля держится на мошенничестве: "не обманешь -- не продашь". And everything was in that style, and everything was a subject for laughter. И всё в таком роде, и всё смешно. Towards the end of supper the wine made them more good-humoured, and they passed to more lively conversation. От вина к концу ужина становились веселее и переходили к веселым разговорам. They laughed over Gruzin's family life, over Kukushkin's conquests, or at Pekarsky, who had, they said, in his account book one page headed Charity and another Physiological Necessities. Подсмеивались над семейною жизнью Грузина, над победами Кукушкина или над Пекарским, у которого будто бы в расходной книжке была одна страничка с заголовком: На дела благотворительности и другая -- На физиологические потребности. They said that no wife was faithful; that there was no wife from whom one could not, with practice, obtain caresses without leaving her drawing-room while her husband was sitting in his study close by; that girls in their teens were perverted and knew everything. Г оворили, что нет верных жен; нет такой жены, от которой, при некотором навыке, нельзя было бы добиться ласок, не выходя из гостиной, в то время, когда рядом в кабинете сидит муж. Девочки-подростки развращены и уже знают все. Orlov had preserved a letter of a schoolgirl of fourteen: on her way home from school she had "hooked an officer on the Nevsky," who had, it appears, taken her home with him, and had only let her go late in the evening; and she hastened to write about this to her school friend to share her joy with her. Орлов хранит у себя письмо одной четырнадцатилетней гимназистки: она, возвращаясь из гимназии, "замарьяжила на Невском офицерика", который будто бы увел ее к себе и отпустил только поздно вечером, а она поспешила написать об этом подруге, чтобы поделиться восторгами. They maintained that there was not and never had been such a thing as moral purity, and that evidently it was unnecessary; mankind had so far done very well without it. Говорили, что чистоты нравов не было никогда и нет ее, очевидно, она не нужна; человечество до сих пор прекрасно обходилось без нее. The harm done by so-called vice was undoubtedly exaggerated. Вред же от так называемого разврата несомненно преувеличен. Vices which are punished by our legal code had not prevented Diogenes from being a philosopher and a teacher. Caesar and Cicero were profligates and at the same time great men. Извращение, предусмотренное в нашем уставе о наказаниях, не мешало Диогену быть философом и учителем; Цезарь и Цицерон были развратники и в то же время великие люди. Cato in his old age married a young girl, and yet he was regarded as a great ascetic and a pillar of morality. Старик Катон женился на молоденькой и все-таки продолжал считаться суровым постником и блюстителем нравов. At three or four o'clock the party broke up or they went off together out of town, or to Officers' Street, to the house of a certain Varvara Ossipovna, while I retired to my quarters, and was kept awake a long while by coughing and headache. В три или четыре часа гости расходились или уезжали вместе за город или на Офицерскую к какой-то Варваре Осиповне, а я уходил к себе в лакейскую и долго не мог уснуть от головной боли и кашля. Chapter IV. IV. Three weeks after I entered Orlov's service--it was Sunday morning, I remember--somebody rang the bell. Недели через три после того, как я поступил к Орлову, помнится, в воскресенье утром, кто-то позвонил. It was not yet eleven, and Orlov was still asleep. Был одиннадцатый час, и Орлов еще спал. I went to open the door. Я пошел отворить. You can imagine my astonishment when I found a lady in a veil standing at the door on the landing. Можете себе представить мое изумление: за дверью на площадке лестницы стояла дама с вуалью. "Is Georgy Ivanitch up?" she asked. -- Георгий Иваныч встал? -- спросила она. From her voice I recognised Zinaida Fyodorovna, to whom I had taken letters in Znamensky Street. И по голосу я узнал Зинаиду Федоровну, к которой я носил письма на Знаменскую. I don't remember whether I had time or self-possession to answer her--I was taken aback at seeing her. Не помню, успел ли и сумел ли я ответить ей, -- я был смущен ее появлением. And, indeed, she did not need my answer. Да и не нужен ей был мой ответ. In a flash she had darted by me, and, filling the hall with the fragrance of her perfume, which I remember to this day, she went on, and her footsteps died away. В одно мгновение она шмыгнула мимо меня и, наполнив переднюю ароматом своих духов, которые я до сих пор еще прекрасно помню, ушла в комнаты, и шаги ее затихли. For at least half an hour afterwards I heard nothing. По крайней мере, с полчаса потом ничего не было слышно. But again some one rang. Но опять кто-то позвонил. This time it was a smartly dressed girl, who looked like a maid in a wealthy family, accompanied by our house porter. Both were out of breath, carrying two trunks and a dress-basket. На этот раз какая-то расфранченная девушка, по-видимому, горничная из богатого дома, и наш швейцар, оба запыхавшись, внесли два чемодана и багажную корзину. "These are for Zinaida Fyodorovna," said the girl. -- Это Зинаиде Федоровне, -- сказала девушка. And she went down without saying another word. И ушла, не сказав больше ни слова. All this was mysterious, and made Polya, who had a deep admiration for the pranks of her betters, smile slyly to herself; she looked as though she would like to say, Все это было таинственно и вызывало у Поли, благоговевшей перед барскими шалостями, хитрую усмешку; она как будто хотела сказать: "So that's what we're up to," and she walked about the whole time on tiptoe. "Вот какие мы!" -- и все время ходила на цыпочках. At last we heard footsteps; Zinaida Fyodorovna came quickly into the hall, and seeing me at the door of my room, said: Наконец, послышались шаги; Зинаида Федоровна быстро вошла в переднюю и, увидев меня в дверях моей лакейской, сказала: "Stepan, take Georgy Ivanitch his things." -- Степан, дайте Георгию Иванычу одеться. When I went in to Orlov with his clothes and his boots, he was sitting on the bed with his feet on the bearskin rug. Когда я вошел к Орлову с платьем и сапогами, он сидел на кровати, свесив ноги на медвежий мех. There was an air of embarrassment about his whole figure. Вся его фигура выражала смущение. He did not notice me, and my menial opinion did not interest him; he was evidently perturbed and embarrassed before himself, before his inner eye. Меня он не замечал и моим лакейским мнением не интересовался; очевидно, был смущен и конфузился перед самим собой, перед своим "внутренним оком". He dressed, washed, and used his combs and brushes silently and deliberately, as though allowing himself time to think over his position and to reflect, and even from his back one could see he was troubled and dissatisfied with himself. Одевался, умывался и потом возился он со щетками и гребенками молча и не спеша, как будто давая себе время обдумать свое положение и сообразить, и даже по спине его заметно было, что он смущен и недоволен собой. They drank coffee together. Пили они кофе вдвоем. Zinaida Fyodorovna poured out coffee for herself and for Orlov, then she put her elbows on the table and laughed. Зинаида Федоровна налила из кофейника себе и Орлову, потом поставила локти на стол и засмеялась. "I still can't believe it," she said. "When one has been a long while on one's travels and reaches a hotel at last, it's difficult to believe that one hasn't to go on. -- Мне все еще не верится, -- сказала она. -- Когда долго путешествуешь и потом приедешь в отель, то все еще не верится, что уже не надо ехать. It is pleasant to breathe freely." Приятно легко вздохнуть. With the expression of a child who very much wants to be mischievous, she sighed with relief and laughed again. С выражением девочки, которой очень хочется шалить, она легко вздохнула и опять засмеялась. "You will excuse me," said Orlov, nodding towards the coffee. "Reading at breakfast is a habit I can't get over. -- Вы мне простите, -- сказал Орлов, кивнув на газеты. -- Читать за кофе -- это моя непобедимая привычка. But I can do two things at once--read and listen." Но я умею делать два дела разом: и читать, и слушать. "Read away. . . . -- Читайте, читайте... You shall keep your habits and your freedom. Ваши привычки и ваша свобода останутся при вас. But why do you look so solemn? Но отчего у вас постная физиономия? Are you always like that in the morning, or is it only to-day? Вы всегда бываете таким по утрам или только сегодня? Aren't you glad?" Вы не рады? "Yes, I am. -- Напротив. But I must own I am a little overwhelmed." Но я, признаюсь, немножко ошеломлен. "Why? -- Отчего? You had plenty of time to prepare yourself for my descent upon you. Вы имели время приготовиться к моему нашествию. I've been threatening to come every day." Я каждый день угрожала вам. "Yes, but I didn't expect you to carry out your threat to-day." -- Да, но я не ожидал, что вы приведете вашу угрозу в исполнение именно сегодня. "I didn't expect it myself, but that's all the better. -- И я сама не ожидала, но это лучше. It's all the better, my dear. Лучше, мой друг. It's best to have an aching tooth out and have done with it." Вырвать больной зуб сразу и -- конец. "Yes, of course." -- Да, конечно. "Oh, my dear," she said, closing her eyes, "all is well that ends well; but before this happy ending, what suffering there has been! -- Ах, милый мой! -- сказала она, зажмуривая глаза. -- Все хорошо, что хорошо кончается, но, прежде чем кончилось хорошо, сколько было горя! My laughing means nothing; I am glad, I am happy, but I feel more like crying than laughing. Вы не смотрите, что я смеюсь; я рада, счастлива, но мне плакать хочется больше, чем смеяться. Yesterday I had to fight a regular battle," she went on in French. "God alone knows how wretched I was. Вчера я выдержала целую баталию, -- продолжала она по-французски. -- Только один бог знает, как мне было тяжело. But I laugh because I can't believe in it. Но я смеюсь, потому что мне не верится. I keep fancying that my sitting here drinking coffee with you is not real, but a dream." Мне кажется, что сижу я с вами и пью кофе не наяву, а во сне. Then, still speaking French, she described how she had broken with her husband the day before and her eyes were alternately full of tears and of laughter while she gazed with rapture at Orlov. Затем она, продолжая говорить по-французски, рассказала, как вчера разошлась с мужем, и ее глаза то наполнялись слезами, то смеялись и с восхищением смотрели на Орлова. She told him her husband had long suspected her, but had avoided explanations; they had frequent quarrels, and usually at the most heated moment he would suddenly subside into silence and depart to his study for fear that in his exasperation he might give utterance to his suspicions or she might herself begin to speak openly. Она рассказала, что муж давно уже подозревал ее, но избегал объяснений; очень часто бывали ссоры, и обыкновенно в самый разгар их он внезапно умолкал и уходил к себе в кабинет, чтобы вдруг в запальчивости не высказать своих подозрений и чтобы она сама не начала объясняться. And she had felt guilty, worthless, incapable of taking a bold and serious step, and that had made her hate herself and her husband more every day, and she had suffered the torments of hell. Зинаида же Федоровна чувствовала себя виноватой, ничтожной, неспособной на смелый, серьезный шаг, и от этого с каждым днем все сильнее ненавидела себя и мужа и мучилась, как в аду. But the day before, when during a quarrel he had cried out in a tearful voice, Но вчера, во время ссоры, когда он закричал плачущим голосом: "My God, when will it end?" and had walked off to his study, she had run after him like a cat after a mouse, and, preventing him from shutting the door, she had cried that she hated him with her whole soul. "Когда же все это кончится, боже мой?" -- и ушел к себе в кабинет, она погналась за ним, как кошка за мышью, и, мешая ему затворить за собою дверь, крикнула, что ненавидит его всею душой. Then he let her come into the study and she had told him everything, had confessed that she loved some one else, that that some one else was her real, most lawful husband, and that she thought it her true duty to go away to him that very day, whatever might happen, if she were to be shot for it. Тогда он впустил ее в кабинет, и она высказала ему все и призналась, что любит другого, что этот другой ее настоящий, самый законный муж, и она считает долгом совести сегодня же переехать к нему, несмотря ни на что, хотя бы в нее стреляли из пушек. "There's a very romantic streak in you," Orlov interrupted, keeping his eyes fixed on the newspaper. -- В вас сильно бьется романтическая жилка, -перебил ее Орлов, не отрывая глаз от газеты. She laughed and went on talking without touching her coffee. Она засмеялась и продолжала рассказывать, не дотрагиваясь до своего кофе. Her cheeks glowed and she was a little embarrassed by it, and she looked in confusion at Polya and me. Щеки ее разгорелись, это ее смущало немного, и она конфузливо поглядывала на меня и на Полю. From what she went on to say I learnt that her husband had answered her with threats, reproaches, and finally tears, and that it would have been more accurate to say that she, and not he, had been the attacking party. Из ее дальнейшего рассказа я узнал, что муж ответил ей попреками, угрозами и в конце концов слезами, и вернее было бы сказать, что не она, а он выдержал баталию. "Yes, my dear, so long as I was worked up, everything went all right," she told Orlov; "but as night came on, my spirits sank. -- Да, мой друг, пока нервы мои были подняты, все шло прекрасно, -- рассказывала она, -- но как только наступила ночь, я пала духом. You don't believe in God, George, but I do believe a little, and I fear retribution. Вы, Жорж, не верите в бога, а я немножко верую и боюсь возмездия. God requires of us patience, magnanimity, self-sacrifice, and here I am refusing to be patient and want to remodel my life to suit myself. Бог требует от нас терпения, великодушия, самопожертвования, а я вот отказываюсь терпеть и хочу устроить жизнь на свой лад. Is that right? Хорошо ли это? What if from the point of view of God it's wrong? А вдруг это с точки зрения бога нехорошо? At two o'clock in the night my husband came to me and said: В два часа ночи муж вошел ко мне и говорит: ' You dare not go away. "Вы не посмеете уйти. I'll fetch you back through the police and make a scandal.' Я вытребую вас со скандалом через полицию". And soon afterwards I saw him like a shadow at my door. А немного погодя гляжу, он опять в дверях, как тень. ' Have mercy on me! "Пощадите меня. Your elopement may injure me in the service.' Ваше бегство может повредить мне по службе". Those words had a coarse effect upon me and made me feel stiff all over. I felt as though the retribution were beginning already; I began crying and trembling with terror. Эти слова подействовали на меня грубо, я точно заржавела от них, подумала, что это уже начинается возмездие, и стала дрожать от страха и плакать. I felt as though the ceiling would fall upon me, that I should be dragged off to the police-station at once, that you would grow cold to me--all sorts of things, in fact! Мне казалось, что на меня обвалится потолок, что меня сейчас поведут в полицию, что вы меня разлюбите, -- одним словом, бог знает что! I thought I would go into a nunnery or become a nurse, and give up all thought of happiness, but then I remembered that you loved me, and that I had no right to dispose of myself without your knowledge; and everything in my mind was in a tangle--I was in despair and did not know what to do or think. Уйду, думаю, в монастырь или куда-нибудь в сиделки, откажусь от счастья, но тут вспоминаю, что вы меня любите и что я не вправе распоряжаться собой без вашего ведома, и все у меня в голове начинает путаться, и я в отчаянии, не знаю, что думать и делать. But the sun rose and I grew happier. Но взошло солнышко, и я опять повеселела. As soon as it was morning I dashed off to you. Дождалась утра и прикатила к вам. Ah, what I've been through, dear one! Ах, как замучилась, милый мой! I haven't slept for two nights!" Подряд две ночи не спала! She was tired out and excited. Она была утомлена и возбуждена. She was sleepy, and at the same time she wanted to talk endlessly, to laugh and to cry, and to go to a restaurant to lunch that she might feel her freedom. Ей хотелось в одно и то же время и спать, и без конца говорить, и смеяться, и плакать, и ехать в ресторан завтракать, чтобы почувствовать себя на свободе. "You have a cosy flat, but I am afraid it may be small for the two of us," she said, walking rapidly through all the rooms when they had finished breakfast. "What room will you give me? -- У тебя уютная квартира, но боюсь, для двоих она будет мала, -- говорила она после кофе, быстро обходя все комнаты. -- Какую ты дашь мне комнату? I like this one because it is next to your study." Мне нравится вот эта, потому что она рядом с твоим кабинетом. At one o'clock she changed her dress in the room next to the study, which from that time she called hers, and she went off with Orlov to lunch. Во втором часу она переоделась в комнате рядом с кабинетом, которую стала после этого называть своею, и уехала с Орловым завтракать. They dined, too, at a restaurant, and spent the long interval between lunch and dinner in shopping. Обедали они тоже в ресторане, а в длинный промежуток между завтраком и обедом ездили по магазинам. Till late at night I was opening the door to messengers and errand-boys from the shops. Я до позднего вечера отворял приказчикам и посыльным из магазинов и принимал от них разные покупки. They bought, among other things, a splendid pier-glass, a dressing-table, a bedstead, and a gorgeous tea service which we did not need. Привезли между прочим великолепное трюмо, туалет, кровать и роскошный чайный сервиз, который был нам не нужен. They bought a regular collection of copper saucepans, which we set in a row on the shelf in our cold, empty kitchen. Привезли целое семейство медных кастрюлей, которые мы поставили рядком на полке в нашей пустой холодной кухне. As we were unpacking the tea service Polya's eyes gleamed, and she looked at me two or three times with hatred and fear that I, not she, would be the first to steal one of these charming cups. Когда мы разворачивали чайный сервиз, то у Поли разгорелись глаза, и она раза три взглянула на меня с ненавистью и со страхом, что, быть может, не она, а я первый украду одну из этих грациозных чашечек. A lady's writing-table, very expensive and inconvenient, came too. Привезли дамский письменный стол, очень дорогой, но неудобный. It was evident that Zinaida Fyodorovna contemplated settling with us for good, and meant to make the flat her home. Очевидно, Зинаида Федоровна имела намерение засесть у нас крепко, по-хозяйски. She came back with Orlov between nine and ten. Вернулась она с Орловым часу в десятом. Full of proud consciousness that she had done something bold and out of the common, passionately in love, and, as she imagined, passionately loved, exhausted, looking forward to a sweet sound sleep, Zinaida Fyodorovna was revelling in her new life. Полная горделивого сознания, что ею совершено что-то смелое и необыкновенное, страстно любящая и, как казалось ей, страстно любимая, томная, предвкушающая крепкий и счастливый сон, Зинаида Федоровна упивалась новою жизнью. She squeezed her hands together in the excess of her joy, declared that everything was delightful, and swore that she would love Orlov for ever; and these vows, and the naive, almost childish confidence that she too was deeply loved and would be loved forever, made her at least five years younger. От избытка счастья она крепко сжимала себе руки, уверяла, что все прекрасно, и клялась, что будет любить вечно, и эти клятвы и наивная, почти детская уверенность, что ее тоже крепко любят и будут любить вечно, молодили ее лет на пять. She talked charming nonsense and laughed at herself. Она говорила милый вздор и смеялась над собой. "There's no other blessing greater than freedom!" she said, forcing herself to say something serious and edifying. "How absurd it is when you think of it! -- Нет выше блага, как свобода! -- говорила она, заставляя себя сказать что-нибудь серьезное и значительное. -- Ведь какая, подумаешь, нелепость! We attach no value to our own opinion even when it is wise, but tremble before the opinion of all sorts of stupid people. Мы не даем никакой цены своему собственному мнению, даже если оно умно, но дрожим перед мнением разных глупцов. Up to the last minute I was afraid of what other people would say, but as soon as I followed my own instinct and made up my mind to go my own way, my eyes were opened, I overcame my silly fears, and now I am happy and wish every one could be as happy!" Я боялась чужого мнения до последней минуты, но как только послушалась самоё себя и решила жить по-своему, глаза у меня открылись, я победила свой глупый страх и теперь счастлива и всем желаю такого счастья. But her thoughts immediately took another turn, and she began talking of another flat, of wallpapers, horses, a trip to Switzerland and Italy. Но тотчас же порядок мыслей у нее обрывался и она говорила о новой квартире, об обоях, лошадях, о путешествии в Швейцарию и Италию. Orlov was tired by the restaurants and the shops, and was still suffering from the same uneasiness that I had noticed in the morning. Орлов же был утомлен поездкой по ресторанам и магазинам и продолжал испытывать то смущение перед самим собой, какое я заметил у него утром. He smiled, but more from politeness than pleasure, and when she spoke of anything seriously, he agreed ironically: Он улыбался, но больше из вежливости, чем от удовольствия, и когда она говорила о чем-нибудь серьезно, то он иронически соглашался: "Oh, yes." "О, да!" "Stepan, make haste and find us a good cook," she said to me. -- Степан, найдите поскорее хорошего повара, -обратилась она ко мне. "There's no need to be in a hurry over the kitchen arrangements," said Orlov, looking at me coldly. "We must first move into another flat." -- Не следует торопиться с кухней, -- сказал Орлов, холодно поглядев на меня. -- Надо сначала перебраться на новую квартиру. We had never had cooking done at home nor kept horses, because, as he said, "he did not like disorder about him," and only put up with having Polya and me in his flat from necessity. Он никогда не держал у себя ни кухни, ни лошадей, потому что, как выражался, не любил "заводить у себя нечистоту", и меня и Полю терпел в своей квартире только по необходимости. The so-called domestic hearth with its everyday joys and its petty cares offended his taste as vulgarity; to be with child, or to have children and talk about them, was bad form, like a petty bourgeois. Так называемый семейный очаг с его обыкновенными радостями и дрязгами оскорблял его вкусы, как пошлость; быть беременной или иметь детей и говорить о них -- это дурной тон, мещанство. And I began to feel very curious to see how these two creatures would get on together in one flat -- she, domestic and home-loving with her copper saucepans and her dreams of a good cook and horses; and he, fond of saying to his friends that a decent and orderly man's flat ought, like a warship, to have nothing in it superfluous -- no women, no children, no rags, no kitchen utensils. И для меня теперь представлялось крайне любопытным, как уживутся в одной квартире эти два существа -- она, домовитая и хозяйственная, со своими медными кастрюлями и с мечтами о хорошем поваре и лошадях, и он, часто говоривший своим приятелям, что в квартире порядочного, чистоплотного человека, как на военном корабле, не должно быть ничего лишнего -- ни женщин, ни детей, ни тряпок, ни кухонной посуды... Chapter V. V. Then I will tell you what happened the following Thursday. Затем я расскажу вам, что происходило в ближайший четверг. That day Zinaida Fyodorovna dined at Content's or Donon's. В этот день Орлов и Зинаида Федоровна обедали у Контана или Донона. Orlov returned home alone, and Zinaida Fyodorovna, as I learnt afterwards, went to the Petersburg Side to spend with her old governess the time visitors were with us. Вернулся домой только один Орлов, а Зинаида Федоровна уехала, как я узнал потом, на Петербургскую сторону к своей старой гувернантке, чтобы переждать у нее время, пока у нас будут гости. Orlov did not care to show her to his friends. Орлову не хотелось показывать ее своим приятелям. I realised that at breakfast, when he began assuring her that for the sake of her peace of mind it was essential to give up his Thursday evenings. Это понял я утром за кофе, когда он стал уверять ее, что ради ее спокойствия необходимо отменить четверги. As usual the visitors arrived at almost the same time. Гости, как обыкновенно, прибыли почти в одно время. "Is your mistress at home, too?" Kukushkin asked me in a whisper. -- И барыня дома? -- спросил у меня шёпотом Кукушкин. "No, sir," I answered. -- Никак нет, -- ответил я. He went in with a sly, oily look in his eyes, smiling mysteriously, rubbing his hands, which were cold from the frost. Он вошел с хитрыми, маслеными глазами, таинственно улыбаясь и потирая с мороза руки. "I have the honour to congratulate you," he said to Orlov, shaking all over with ingratiating, obsequious laughter. "May you increase and multiply like the cedars of Lebanon." -- Честь имею поздравить, -- сказал он Орлову, дрожа всем телом от льстивого, угодливого смеха. -- Желаю вам плодитися и размножатися, аки кедры ливанстие. The visitors went into the bedroom, and were extremely jocose on the subject of a pair of feminine slippers, the rug that had been put down between the two beds, and a grey dressing-jacket that hung at the foot of the bedstead. Гости отправились в спальню и поострили там насчет женских туфель, ковра между обеими постелями и серой блузы, которая висела на спинке кровати. They were amused that the obstinate man who despised all the common place details of love had been caught in feminine snares in such a simple and ordinary way. Им было весело оттого, что упрямец, презиравший в любви все обыкновенное, попался вдруг в женские сети так просто и обыкновенно. "He who pointed the finger of scorn is bowing the knee in homage," Kukushkin repeated several times. He had, I may say in parenthesis, an unpleasant habit of adorning his conversation with texts in Church Slavonic. "Sh-sh!" he said as they went from the bedroom into the room next to the study. "Sh-sh! -- Чему посмеяхомся, тому же и послужиша, -несколько раз повторил Кукушкин, имевший, кстати сказать, неприятную претензию щеголять церковнославянскими текстами. -- Тише! -зашептал он, поднося палец к губам, когда из спальни перешли в комнату рядом с кабинетом. --Тссс! Here Gretchen is dreaming of her Faust." Здесь Маргарита мечтает о своем Фаусте. He went off into a peal of laughter as though he had said something very amusing. И покатился со смеху, как будто сказал что-то ужасно смешное. I watched Gruzin, expecting that his musical soul would not endure this laughter, but I was mistaken. Я вглядывался в Грузина, ожидая, что его музыкальная душа не выдержит этого смеха, но я ошибся. His thin, good-natured face beamed with pleasure. Его доброе, худощавое лицо сияло от удовольствия. When they sat down to play cards, he, lisping and choking with laughter, said that all that "dear George" wanted to complete his domestic felicity was a cherry-wood pipe and a guitar. Когда садились играть в карты, он, картавя и захлебываясь от смеха, говорил, что Жоржиньке для полноты семейного счастья остается теперь только завести черешневый чубук и гитару. Pekarsky laughed sedately, but from his serious expression one could see that Orlov's new love affair was distasteful to him. Пекарский солидно посмеивался, но по его сосредоточенному выражению видно было, что новая любовная история Орлова была ему неприятна. He did not understand what had happened exactly. Он не понимал, что собственно произошло. "But how about the husband?" he asked in perplexity, after they had played three rubbers. -- Но как же муж? -- спросил он с недоумением, когда уже сыграли три робера. "I don't know," answered Orlov. -- Не знаю, -- ответил Орлов. Pekarsky combed his big beard with his fingers and sank into thought, and he did not speak again till supper-time. Пекарский расчесал пальцами свою большую бороду и задумался, и молчал потом до самого ужина. When they were seated at supper, he began deliberately, drawling every word: Когда сели ужинать, он сказал медленно, растягивая каждое слово: "Altogether, excuse my saying so, I don't understand either of you. -- Вообще, извини, я вас обоих не понимаю. You might love each other and break the seventh commandment to your heart's content--that I understand. Вы могли влюбляться друг в друга и нарушать седьмую заповедь, сколько угодно, -- это я понимаю. Yes, that's comprehensible. Да, это мне понятно. But why make the husband a party to your secrets? Но зачем посвящать в свои тайны мужа? Was there any need for that?" Разве это нужно? "But does it make any difference?" -- А разве это не все равно? "Hm! . . . ." Pekarsky mused. "Well, then, let me tell you this, my friend," he went on, evidently thinking hard: "if I ever marry again and you take it into your head to seduce my wife, please do it so that I don't notice it. -- Гм... -- задумался Пекарский. -- Так вот что я тебе скажу, друг мой любезный, -- продолжал он с видимым напряжением мысли, -- если я когда-нибудь женюсь во второй раз и тебе вздумается наставить мне рога, то делай это так, чтобы я не заметил. It's much more honest to deceive a man than to break up his family life and injure his reputation. Г ораздо честнее обманывать человека, чем портить ему порядок жизни и репутацию. I understand. Я понимаю. You both imagine that in living together openly you are doing something exceptionally honourable and advanced, but I can't agree with that . . . what shall I call it? . . . romantic attitude?" Вы оба думаете, что, живя открыто, вы поступаете необыкновенно честно и либерально, но с этим... как это называется?.. с этим романтизмом согласиться я не могу. Orlov made no reply. Орлов ничего не ответил. He was out of humour and disinclined to talk. Он был не в духе и ему не хотелось говорить. Pekarsky, still perplexed, drummed on the table with his fingers, thought a little, and said: Пекарский, продолжая недоумевать, постучал пальцами по столу, подумал и сказал: "I don't understand you, all the same. -- Я все-таки вас обоих не понимаю. You are not a student and she is not a dressmaker. Ты не студент и она не швейка. You are both of you people with means. Оба вы люди со средствами. I should have thought you might have arranged a separate flat for her." Полагаю, ты мог бы устроить для нее отдельную квартиру. "No, I couldn't. -- Нет, не мог бы. Read Turgenev." Почитай-ка Тургенева. "Why should I read him? -- Зачем мне его читать? I have read him already." Я уже читал. "Turgenev teaches us in his novels that every exalted, noble-minded girl should follow the man she loves to the ends of the earth, and should serve his idea," said Orlov, screwing up his eyes ironically. "The ends of the earth are poetic license; the earth and all its ends can be reduced to the flat of the man she loves. . . . -- Тургенев в своих произведениях учит, чтобы всякая возвышенная, честно мыслящая девица уходила с любимым мужчиною на край света и служила бы его идее, -- сказал Орлов, иронически щуря глаза. -- Край света -- это licentia poetica {поэтическая вольность (лат.).}; весь свет со всеми своими краями помещается в квартире любимого мужчины. And so not to live in the same flat with the woman who loves you is to deny her her exalted vocation and to refuse to share her ideals. Поэтому не жить с женщиной, которая тебя любит, в одной квартире -- значит отказывать ей в ее высоком назначении и не разделять ее идеалов. Yes, my dear fellow, Turgenev wrote, and I have to suffer for it." Да, душа моя, Тургенев писал, а я вот теперь за него кашу расхлебывай. "What Turgenev has got to do with it I don't understand," said Gruzin softly, and he shrugged his shoulders. "Do you remember, George, how in -- Причем тут Тургенев, не понимаю, -- сказал тихо Грузин и пожал плечами. -- А помните, Жоржинька, как он в 'Three Meetings' he is walking late in the evening somewhere in Italy, and suddenly hears, 'Vieni pensando a me segretamente,'" Gruzin hummed. "It's fine." "Трех встречах" идет поздно вечером где-то в Италии и вдруг слышит: Vieni pensando a me segretamente {Приди тайком, думая обо мне! (итал.).} -- запел Грузин. -- Хорошо! "But she hasn't come to settle with you by force," said Pekarsky. "It was your own wish." -- Но ведь она не насильно к тебе переехала, -сказал Пекарский. -- Ты сам этого захотел. "What next! -- Ну, вот еще! Far from wishing it, I never imagined that this would ever happen. Я не только не хотел, но даже не мог думать, что это когда-нибудь случится. When she said she was coming to live with me, I thought it was a charming joke on her part." Когда она говорила, что переедет ко мне, то я думал, что она мило шутит. Everybody laughed. Все засмеялись. "I couldn't have wished for such a thing," said Orlov in the tone of a man compelled to justify himself. "I am not a Turgenev hero, and if I ever wanted to free Bulgaria I shouldn't need a lady's company. -- Я не мог хотеть этого, -- продолжал Орлов таким тоном, как будто его вынуждали оправдываться. -- Я не тургеневский герой, и если мне когда-нибудь понадобится освобождать Болгарию, то я не понуждаюсь в дамском обществе. I look upon love primarily as a necessity of my physical nature, degrading and antagonistic to my spirit; it must either be satisfied with discretion or renounced altogether, otherwise it will bring into one's life elements as unclean as itself. На любовь я прежде всего смотрю как на потребность моего организма, низменную и враждебную моему духу; ее нужно удовлетворять с рассуждением или же совсем отказаться от нее, иначе она внесет в твою жизнь такие же нечистые элементы, как она сама. For it to be an enjoyment and not a torment, I will try to make it beautiful and to surround it with a mass of illusions. Чтобы она была наслаждением, а не мучением, я стараюсь делать ее красивой и обставлять множеством иллюзий. I should never go and see a woman unless I were sure beforehand that she would be beautiful and fascinating; and I should never go unless I were in the mood. Я не поеду к женщине, если заранее не уверен, что она будет красива, увлекательна; и сам я не поеду к ней, если я не в ударе. And it is only in that way that we succeed in deceiving one another, and fancying that we are in love and happy. И лишь при таких условиях нам удается обмануть друг друга и нам кажется, что мы любим и что мы счастливы. But can I wish for copper saucepans and untidy hair, or like to be seen myself when I am unwashed or out of humour? Но могу ли я хотеть медных кастрюлей и нечесаной головы или чтобы меня видели, когда я не умыт и не в духе? Zinaida Fyodorovna in the simplicity of her heart wants me to love what I have been shunning all my life. Зинаида Федоровна в простоте сердца хочет заставить меня полюбить то, от чего я прятался всю свою жизнь. She wants my flat to smell of cooking and washing up; she wants all the fuss of moving into another flat, of driving about with her own horses; she wants to count over my linen and to look after my health; she wants to meddle in my personal life at every instant, and to watch over every step; and at the same time she assures me genuinely that my habits and my freedom will be untouched. Она хочет, чтобы у меня в квартире пахло кухней и судомойками; ей нужно с шумом перебираться на новую квартиру, разъезжать на своих лошадях, ей нужно считать мое белье и заботиться о моем здоровье; ей нужно каждую минуту вмешиваться в мою личную жизнь и следить за каждым моим шагом, и в то же время искренно уверять, что мои привычки и свобода останутся при мне. She is persuaded that, like a young couple, we shall very soon go for a honeymoon --that is, she wants to be with me all the time in trains and hotels, while I like to read on the journey and cannot endure talking in trains." Она убеждена, что мы, как молодожены, в самом скором времени совершим путешествие, то есть она хочет неотлучно находиться при мне и в купе, и в отелях, а между тем в дороге я люблю читать и терпеть не могу разговаривать. "You should give her a talking to," said Pekarsky. -- А ты сделай ей внушение, -- сказал Пекарский. "What! -- Как? Do you suppose she would understand me? Ты думаешь, она поймет меня? Why, we think so differently. Помилуй, мы мыслим так различно! In her opinion, to leave one's papa and mamma or one's husband for the sake of the man one loves is the height of civic virtue, while I look upon it as childish. По ее мнению, уйти от папаши и мамаши или от мужа к любимому мужчине -- это верх гражданского мужества, а по-моему это -ребячество. To fall in love and run away with a man to her means beginning a new life, while to my mind it means nothing at all. Полюбить, сойтись с мужчиной -- это значит начать новую жизнь, а по-моему это ничего не значит. Love and man constitute the chief interest of her life, and possibly it is the philosophy of the unconscious at work in her. Try and make her believe that love is only a simple physical need, like the need of food or clothes; that it doesn't mean the end of the world if wives and husbands are unsatisfactory; that a man may be a profligate and a libertine, and yet a man of honour and a genius; and that, on the other hand, one may abstain from the pleasures of love and at the same time be a stupid, vicious animal! Любовь и мужчина составляют главную суть ее жизни, и, быть может, в этом отношении работает в ней философия бессознательного; изволь-ка убедить ее, что любовь есть только простая потребность, как пища и одежда, что мир вовсе не погибает от того, что мужья и жены плохи, что можно быть развратником, обольстителем и в то же время гениальным и благородным человеком, и с другой стороны -- можно отказываться от наслаждений любви и в то же время быть глупым, злым животным. The civilised man of to-day, even among the lower classes --for instance, the French workman--spends ten sous on dinner, five sous on his wine, and five or ten sous on woman, and devotes his brain and nerves entirely to his work. Современный культурный человек, стоящий даже внизу, например, французский рабочий, тратит в день на обед 10 су, на вино к обеду 5 су и на женщину от 5 до 10 су, а свой ум и нервы он целиком отдает работе. But Zinaida Fyodorovna assigns to love not so many sous, but her whole soul. Зинаида же Федоровна отдает любви не су, а всю свою душу. I might give her a talking to, but she would raise a wail in answer, and declare in all sincerity that I had ruined her, that she had nothing left to live for." Я, пожалуй, сделаю ей внушение, а она в ответ искренно завопиет, что я погубил ее, что у нее в жизни ничего больше не осталось. "Don't say anything to her," said Pekarsky, "but simply take a separate flat for her, that's all." -- Ты ей ничего не говори, -- сказал Пекарский, -а просто найми для нее отдельную квартиру. Вот и всё. "That's easy to say." -- Это легко говорить... There was a brief silence. Немного помолчали. "But she is charming," said Kukushkin. "She is exquisite. -- Но она мила, -- сказал Кукушкин. -- Она прелестна. Such women imagine that they will be in love for ever, and abandon themselves with tragic intensity." Такие женщины воображают, что будут любить вечно, и отдаются с пафосом. "But one must keep a head on one's shoulders," said Orlov; "one must be reasonable. -- Но надо иметь голову на плечах, -- сказал Орлов, -- надо рассуждать. All experience gained from everyday life and handed down in innumerable novels and plays, uniformly confirms the fact that adultery and cohabitation of any sort between decent people never lasts longer than two or at most three years, however great the love may have been at the beginning. Все опыты, известные нам из повседневной жизни и занесенные на скрижали бесчисленных романов и драм, единогласно подтверждают, что всякие адюльтеры и сожительства у порядочных людей, какова бы ни была любовь вначале, не продолжаются дольше двух, а много -- трех лет. That she ought to know. Это она должна знать. And so all this business of moving, of saucepans, hopes of eternal love and harmony, are nothing but a desire to delude herself and me. А потому все эти переезды, кастрюли и надежды на вечные любовь и согласие -- ничего больше, как желание одурачить себя и меня. She is charming and exquisite--who denies it? Она и мила, и прелестна, -- кто спорит? But she has turned my life upside down; what I have regarded as trivial and nonsensical till now she has forced me to raise to the level of a serious problem; I serve an idol whom I have never looked upon as God. Но она перевернула телегу моей жизни; то, что до сих пор я считал пустяком и вздором, она вынуждает меня возводить на степень серьезного вопроса, я служу идолу, которого никогда не считал богом. She is charming--exquisite, but for some reason now when I am going home, I feel uneasy, as though I expected to meet with something inconvenient at home, such as workmen pulling the stove to pieces and blocking up the place with heaps of bricks. Она и мила, и прелестна, но почему-то теперь, когда я еду со службы домой, у меня бывает нехорошо на душе, как будто я жду, что встречу у себя дома какое-то неудобство, вроде печников, которые разобрали все печи и навалили горы кирпича. In fact, I am no longer giving up to love a sous, but part of my peace of mind and my nerves. Одним словом, за любовь я отдаю уже не су, а часть своего покоя и своих нервов. And that's bad." А это скверно. "And she doesn't hear this villain!" sighed Kukushkin. "My dear sir," he said theatrically, "I will relieve you from the burdensome obligation to love that adorable creature! -- И она не слышит этого злодея! -- вздохнул Кукушкин. -- Милостивый государь, -- сказал он театрально, -- я освобожу вас от тяжелой обязанности любить это прелестное создание! I will wrest Zinaida Fyodorovna from you!" Я отобью у вас Зинаиду Федоровну! "You may . . ." said Orlov carelessly. -- Можете... -- сказал небрежно Орлов. For half a minute Kukushkin laughed a shrill little laugh, shaking all over, then he said: С полминуты Кукушкин смеялся тонким голоском и дрожал всем телом, потом проговорил: "Look out; I am in earnest! -- Смотрите, я не шучу! Don't you play the Othello afterwards!" Не извольте потом разыгрывать Отелло! They all began talking of Kukushkin's indefatigable energy in love affairs, how irresistible he was to women, and what a danger he was to husbands; and how the devil would roast him in the other world for his immorality in this. Все стали говорить о неутомимости Кукушкина в любовных делах, как он неотразим для женщин и опасен для мужей и как на том свете черти будут поджаривать его на угольях за беспутную жизнь. He screwed up his eyes and remained silent, and when the names of ladies of their acquaintance were mentioned, he held up his little finger--as though to say they mustn't give away other people's secrets. Он молчал и щурил глаза и, когда называли знакомых дам, грозил мизинцем -- нельзя-де выдавать чужих тайн. Orlov suddenly looked at his watch. Орлов вдруг посмотрел на часы. His friends understood, and began to take their leave. Гости поняли и стали собираться. I remember that Gruzin, who was a little drunk, was wearisomely long in getting off. Помню, Грузин, охмелевший от вина, одевался в этот раз томительно долго. He put on his coat, which was cut like children's coats in poor families, pulled up the collar, and began telling some long-winded story; then, seeing he was not listened to, he flung the rug that smelt of the nursery over one shoulder, and with a guilty and imploring face begged me to find his hat. Он надел свое пальто, похожее на те капоты, какие шьют детям в небогатых семьях, поднял воротник и стал что-то длинно рассказывать; потом, видя, что его не слушают, перекинул через плечо свои плед, от которого пахло детской, и с виноватым, умоляющим лицом попросил меня отыскать его шапку. "George, my angel," he said tenderly. "Do as I ask you, dear boy; come out of town with us!" -- Жоржинька, ангел мой! -- сказал он нежно. -Г олубчик, послушайтесь меня, поедемте сейчас за город! "You can go, but I can't. -- Поезжайте, а мне нельзя. I am in the position of a married man now." Я теперь на женатом положении. "She is a dear, she won't be angry. -- Она славная, не рассердится. My dear chief, come along! Начальник добрый мой, поедем! It's glorious weather; there's snow and frost. . . . Погода великолепная, метелица, морозик... Upon my word, you want shaking up a bit; you are out of humour. I don't know what the devil is the matter with you. . . ." Честное слово, вам встряхнуться надо, а то вы не в духе, чёрт вас знает... Orlov stretched, yawned, and looked at Pekarsky. Орлов потянулся, зевнул и посмотрел на Пекарского. "Are you going?" he said, hesitating. -- Ты поедешь? -- спросил он в раздумье. "I don't know. -- Не знаю. Perhaps." Пожалуй. "Shall I get drunk? -- Разве напиться, а? All right, I'll come," said Orlov after some hesitation. "Wait a minute; I'll get some money." Ну, ладно, поеду, -- решил Орлов после некоторого колебания. -- Погодите, схожу за деньгами. He went into the study, and Gruzin slouched in, too, dragging his rug after him. Он пошел в кабинет, а за ним поплелся Грузин, волоча за собою плед. A minute later both came back into the hall. Через минуту оба вернулись в переднюю. Gruzin, a little drunk and very pleased, was crumpling a ten-rouble note in his hands. Пьяненький и очень довольный Грузин комкал в руке десятирублевую бумажку. "We'll settle up to-morrow," he said. "And she is kind, she won't be cross. . . . -- Завтра сочтемся, -- говорил он. -- А она добрая, не рассердится... She is my Lisotchka's godmother; I am fond of her, poor thing! Она у меня Лизочку крестила, я люблю ее, бедную. Ah, my dear fellow!" he laughed joyfully, and pressing his forehead on Pekarsky's back. "Ah, Pekarsky, my dear soul! Ах, милый человек! -- радостно засмеялся он вдруг и припал лбом к спине Пекарского. -- Ах, Пекарский, душа моя! Advocatissimus--as dry as a biscuit, but you bet he is fond of women. . . ." Адвокатиссимус, сухарь сухарем, а женщин небось любит... "Fat ones," said Orlov, putting on his fur coat. "But let us get off, or we shall be meeting her on the doorstep." -- Прибавьте: толстых, -- сказал Орлов, надевая шубу. -- Однако поедемте, а то, гляди, на пороге встретится. "'Vieni pensando a me segretamente,'" hummed Gruzin. -- Vieni pensando a me segretamente! -- запел Грузин. At last they drove off: Orlov did not sleep at home, and returned next day at dinner-time. Наконец, уехали. Орлов дома не ночевал и вернулся на другой день к обеду. Chapter VI. VI. Zinaida Fyodorovna had lost her gold watch, a present from her father. У Зинаиды Федоровны пропали золотые часики, подаренные ей когда-то отцом. This loss surprised and alarmed her. Эта пропажа удивила и испугала ее. She spent half a day going through the rooms, looking helplessly on all the tables and on all the windows. But the watch had disappeared completely. Полдня она ходила по всем комнатам, растерянно оглядывая столы и окна, но часы как в воду канули. Only three days afterwards Zinaida Fyodorovna, on coming in, left her purse in the hall. Вскоре после этого, дня через три, Зинаида Федоровна, вернувшись откуда-то, забыла в передней свой кошелек. Luckily for me, on that occasion it was not I but Polya who helped her off with her coat. К счастью для меня, в этот раз не я помогал ей раздеваться, а Поля. When the purse was missed, it could not be found in the hall. Когда хватились кошелька, то в передней его уже не оказалось. "Strange," said Zinaida Fyodorovna in bewilderment. "I distinctly remember taking it out of my pocket to pay the cabman . . . and then I put it here near the looking-glass. -- Странно! -- недоумевала Зинаида Федоровна. -Я отлично помню, вынула его из кармана, чтобы заплатить извозчику... и потом положила здесь около зеркала. It's very odd!" Чудеса! I had not stolen it, but I felt as though I had stolen it and had been caught in the theft. Я не крал, но мною овладело такое чувство, как будто я украл и меня поймали. Tears actually came into my eyes. У меня даже слезы выступили. When they were seated at dinner, Zinaida Fyodorovna said to Orlov in French: Когда садились обедать, Зинаида Федоровна сказала Орлову по-французски: "There seem to be spirits in the flat. -- У нас завелись духи. I lost my purse in the hall to-day, and now, lo and behold, it is on my table. Я сегодня потеряла в передней кошелек, а сейчас, гляжу, он лежит у меня на столе. But it's not quite a disinterested trick of the spirits. Но духи не бескорыстно устроили такой фокус. They took out a gold coin and twenty roubles in notes." Взяли себе за работу золотую монету и двадцать рублей. "You are always losing something; first it's your watch and then it's your money ..." said Orlov. "Why is it nothing of the sort ever happens to me?" -- То у вас часы пропадают, то деньги... -- сказал Орлов. -- Отчего со мною никогда не бывает ничего подобного? A minute later Zinaida Fyodorovna had forgotten the trick played by the spirits, and was telling with a laugh how the week before she had ordered some notepaper and had forgotten to give her new address, and the shop had sent the paper to her old home at her husband's, who had to pay twelve roubles for it. Через минуту Зинаида Федоровна уже не помнила про фокус, который устроили духи, и со смехом рассказывала, как она на прошлой неделе заказала себе почтовой бумаги, но забыла сообщить свой новый адрес, и магазин послал бумагу на старую квартиру к мужу, который должен был заплатить по счету двенадцать рублей. And suddenly she turned her eyes on Polya and looked at her intently. И вдруг она остановила свой взгляд на Поле и пристально посмотрела на нее. She blushed as she did so, and was so confused that she began talking of something else. При этом она покраснела и смутилась до такой степени, что заговорила о чем-то другом. When I took in the coffee to the study, Orlov was standing with his back to the fire and she was sitting in an arm-chair facing him. Когда я принес в кабинет кофе, Орлов стоял около камина спиной к огню, а она сидела в кресле против него. "I am not in a bad temper at all," she was saying in French. "But I have been putting things together, and now I see it clearly. -- Я вовсе не в дурном настроении, -- говорила она по-французски. -- Но я теперь стала соображать и мне все понятно. I can give you the day and the hour when she stole my watch. Я могу назвать вам день и даже час, когда она украла у меня часы. And the purse? А кошелек? There can be no doubt about it. Тут не может быть никаких сомнений. Oh!" she laughed as she took the coffee from me. "Now I understand why I am always losing my handkerchiefs and gloves. О! -- засмеялась она, принимая от меня кофе. -Теперь я понимаю, отчего я так часто теряю свои платки и перчатки. Whatever you say, I shall dismiss the magpie to-morrow and send Stepan for my Sofya. Как хочешь, завтра я отпущу эту сороку на волю и пошлю Степана за своею Софьей. She is not a thief and has not got such a repulsive appearance." Та не воровка, и у нее не такой... отталкивающий вид. "You are out of humour. -- Вы не в духе. To-morrow you will feel differently, and will realise that you can't discharge people simply because you suspect them." Завтра вы будете в другом настроении и поймете, что нельзя гнать человека только потому, что вы подозреваете его в чем-то. "It's not suspicion; it's certainty," said Zinaida Fyodorovna. "So long as I suspected that unhappy-faced, poor-looking valet of yours, I said nothing. -- Я не подозреваю, а уверена, -- сказала Зинаида Федоровна. -- Пока я подозревала этого пролетария с несчастным лицом, вашего лакея, я ни слова не говорила. It's too bad of you not to believe me, George." Обидно, Жорж, что вы мне не верите. "If we think differently about anything, it doesn't follow that I don't believe you. -- Если мы с вами различно думаем о каком-нибудь предмете, то это не значит, что я вам не верю. You may be right," said Orlov, turning round and flinging his cigarette-end into the fire, "but there is no need to be excited about it, anyway. Пусть вы правы, -- сказал Орлов, оборачиваясь к огню и бросая туда папиросу, -- но волноваться все-таки не следует. In fact, I must say, I never expected my humble establishment would cause you so much serious worry and agitation. Вообще, признаться, я не ожидал, что мое маленькое хозяйство будет причинять вам столько серьезных забот и волнений. You've lost a gold coin: never mind--you may have a hundred of mine; but to change my habits, to pick up a new housemaid, to wait till she is used to the place--all that's a tedious, tiring business and does not suit me. Пропала золотая монета, ну, и бог с ней, возьмите у меня их хоть сотню, но менять порядок, брать с улицы новую горничную, ждать, когда она привыкнет, -- все это длинно, скучно и не в моем характере. Our present maid certainly is fat, and has, perhaps, a weakness for gloves and handkerchiefs, but she is perfectly well behaved, well trained, and does not shriek when Kukushkin pinches her." Теперешняя наша горничная, правда, толста и, быть может, имеет слабость к перчаткам и платкам, но зато она вполне прилична, дисциплинированна и не визжит, когда ее щиплет Кукушкин. "You mean that you can't part with her? . . . -- Одним словом, вы не можете с ней расстаться... Why don't you say so?" Так и скажите. "Are you jealous?" -- Вы ревнуете? "Yes, I am," said Zinaida Fyodorovna, decidedly. -- Да, я ревную! -- сказала решительно Зинаида Федоровна. "Thank you." -- Благодарю. "Yes, I am jealous," she repeated, and tears glistened in her eyes. "No, it's something worse . . . which I find it difficult to find a name for." She pressed her hands on her temples, and went on impulsively. "You men are so disgusting! -- Да, я ревную! -- повторила она, и на глазах у нее заблестели слезы. -- Нет, это не ревность, а что-то хуже... я затрудняюсь назвать. -- Она взяла себя за виски и продолжала с увлечением: -- Вы, мужчины, бываете так гадки! It's horrible!" Это ужасно! "I see nothing horrible about it." -- Ничего я не вижу тут ужасного. "I've not seen it; I don't know; but they say that you men begin with housemaids as boys, and get so used to it that you feel no repugnance. -- Я не видела, не знаю, но говорят, что вы, мужчины, еще в детстве начинаете с горничными и потом уже по привычке не чувствуете никакого отвращения. I don't know, I don't know, but I have actually read . . .George, of course you are right," she said, going up to Orlov and changing to a caressing and imploring tone. "I really am out of humour to-day. Я не знаю, не знаю, но я даже читала... Жорж, ты, конечно, прав, -- сказала она, подходя к Орлову и меняя свой тон на ласковый и умоляющий, -- в самом деле, я сегодня не в духе. But, you must understand, I can't help it. Но ты пойми, я не могу иначе. She disgusts me and I am afraid of her. Она мне противна, и я боюсь ее. It makes me miserable to see her." Мне тяжело ее видеть. "Surely you can rise above such paltriness?" said Orlov, shrugging his shoulders in perplexity, and walking away from the fire. "Nothing could be simpler: take no notice of her, and then she won't disgust you, and you won't need to make a regular tragedy out of a trifle." -- Неужели нельзя быть выше этих мелочей? -сказал Орлов, пожимая в недоумении плечами и отходя от камина. -- Ведь нет ничего проще: не замечайте ее, и она не будет противна, и не понадобится вам из пустяка делать целую драму. I went out of the study, and I don't know what answer Orlov received. Я вышел из кабинета и не знаю, какой ответ получил Орлов. Whatever it was, Polya remained. Как бы то ни было, Поля осталась у нас. After that Zinaida Fyodorovna never applied to her for anything, and evidently tried to dispense with her services. When Polya handed her anything or even passed by her, jingling her bangle and rustling her skirts, she shuddered. После этого Зинаида Федоровна ни за чем уже не обращалась к ней и, видимо, старалась обходиться без ее услуг; когда Поля подавала ей что-нибудь или даже только проходила мимо, звеня своим браслетом и треща юбками, то она вздрагивала. I believe that if Gruzin or Pekarsky had asked Orlov to dismiss Polya he would have done so without the slightest hesitation, without troubling about any explanations. He was easily persuaded, like all indifferent people. Я думаю, что если бы Грузин или Пекарский попросили Орлова рассчитать Полю, то он сделал бы это без малейшего колебания, не утруждая себя никакими объяснениями; он был сговорчив, как все равнодушные люди. But in his relations with Zinaida Fyodorovna he displayed for some reason, even in trifles, an obstinacy which sometimes was almost irrational. Но в отношениях своих к Зинаиде Федоровне он почему-то даже в мелочах проявлял упрямство, доходившее подчас до самодурства. I knew beforehand that if Zinaida Fyodorovna liked anything, it would be certain not to please Orlov. Так уж я и знал: если что понравилось Зинаиде Федоровне, то наверное не понравится ему. When on coming in from shopping she made haste to show him with pride some new purchase, he would glance at it and say coldly that the more unnecessary objects they had in the flat, the less airy it would be. Когда она, вернувшись из магазина, спешила похвалиться перед ним обновками, то он мельком взглядывал на них и холодно говорил, что чем больше в квартире лишних вещей, тем меньше воздуха. It sometimes happened that after putting on his dress clothes to go out somewhere, and after saying good-bye to Zinaida Fyodorovna, he would suddenly change his mind and remain at home from sheer perversity. Случалось, уже надевши фрак, чтобы идти куда-нибудь, и уже простившись с Зинаидою Федоровной, он вдруг из упрямства оставался дома. I used to think that he remained at home then simply in order to feel injured. Мне казалось тогда, что он оставался дома для того только, чтобы чувствовать себя несчастным. "Why are you staying?" said Zinaida Fyodorovna, with a show of vexation, though at the same time she was radiant with delight. "Why do you? -- Почему же вы остались? -- говорила Зинаида Федоровна с напускною досадой и в то же время сияя от удовольствия. -- Почему? You are not accustomed to spending your evenings at home, and I don't want you to alter your habits on my account. Вы привыкли по вечерам не сидеть дома, и я не хочу, чтобы вы ради меня изменяли вашим привычкам. Do go out as usual, if you don't want me to feel guilty." Поезжайте, пожалуйста, если не хотите, чтобы я чувствовала себя виноватой. "No one is blaming you," said Orlov. -- А разве вас винит кто-нибудь? -- говорил Орлов. With the air of a victim he stretched himself in his easy-chair in the study, and shading his eyes with his hand, took up a book. С видом жертвы он разваливался у себя в кабинете в кресле и, заслонив глаза рукой, брался за книгу. But soon the book dropped from his hand, he turned heavily in his chair, and again screened his eyes as though from the sun. Но скоро книга валилась из рук, он грузно поворачивался в кресле и опять заслонял глаза, как от солнца. Now he felt annoyed that he had not gone out. Теперь уж ему было досадно, что он не ушел. "May I come in?" Zinaida Fyodorovna would say, coming irresolutely into the study. "Are you reading? -- Можно войти? -- говорила Зинаида Федоровна, нерешительно входя в кабинет. -- Вы читаете? I felt dull by myself, and have come just for a minute . . . to have a peep at you." А я соскучилась и пришла на одну минутку... взглянуть. I remember one evening she went in like that, irresolutely and inappropriately, and sank on the rug at Orlov's feet, and from her soft, timid movements one could see that she did not understand his mood and was afraid. Помню, в один из вечеров она вошла так же вот нерешительно и некстати и опустилась на ковер у ног Орлова, и по ее робким, мягким движениям видно было, что она не понимала его настроения и боялась. "You are always reading . . ." she said cajolingly, evidently wishing to flatter him. "Do you know, George, what is one of the secrets of your success? -- А вы все читаете... -- начала она вкрадчиво, видимо, желая польстить ему. -- Знаете, Жорж, в чем еще тайна вашего успеха? You are very clever and well-read. Вы очень образованны и умны. What book have you there?" Это у вас какая книга? Orlov answered. Орлов ответил. A silence followed for some minutes which seemed to me very long. Прошло в молчании несколько минут, показавшихся мне очень длинными. I was standing in the drawing-room, from which I could watch them, and was afraid of coughing. Я стоял в гостиной, откуда наблюдал обоих, и боялся закашлять. "There is something I wanted to tell you," said Zinaida Fyodorovna, and she laughed; "shall I? -- Я хотела что-то сказать вам... -- проговорила тихо Зинаида Федоровна и засмеялась. -- Сказать? Very likely you'll laugh and say that I flatter myself. Вы, пожалуй, станете смеяться и назовете это самообольщением. You know I want, I want horribly to believe that you are staying at home to-night for my sake . . . that we might spend the evening together. Видите ли, мне ужасно, ужасно хочется думать, что вы сегодня остались дома ради меня... чтобы этот вечер провести вместе. Yes? Да? May I think so?" Можно так думать? "Do," he said, screening his eyes. "The really happy man is he who thinks not only of what is, but of what is not." -- Думайте, -- сказал Орлов, заслоняя глаза. -Истинно счастливый человек тот, кто думает не только о том, что есть, но даже и о том, чего нет. "That was a long sentence which I did not quite understand. -- Вы сказали что-то длинное, я не совсем поняла. You mean happy people live in their imagination. То есть вы хотите сказать, что счастливые люди живут воображением? Yes, that's true. Да, это правда. I love to sit in your study in the evening and let my thoughts carry me far, far away. . . . Я люблю по вечерам сидеть в вашем кабинете и уноситься мыслями далеко, далеко... It's pleasant sometimes to dream. Приятно бывает помечтать. Let us dream aloud, George." Давайте, Жорж, мечтать вслух! "I've never been at a girls' boarding-school; I never learnt the art." -- Я в институте не был, не проходил этой науки. "You are out of humour?" said Zinaida Fyodorovna, taking Orlov's hand. "Tell me why. When you are like that, I'm afraid. -- Вы не в духе? -- спросила Зинаида Федоровна, беря Орлова за руку. -- Скажите -- отчего? -Когда вы бываете такой, я боюсь. I don't know whether your head aches or whether you are angry with me. . . ." Не поймешь, голова у вас болит или вы сердитесь на меня... Again there was a silence lasting several long minutes. Прошло в молчании еще несколько длинных минут. "Why have you changed?" she said softly. "Why are you never so tender or so gay as you used to be at Znamensky Street? -- Отчего вы переменились? -- сказала она тихо. -Отчего вы не бываете уже так нежны и веселы, как на Знаменской? I've been with you almost a month, but it seems to me as though we had not yet begun to live, and have not yet talked of anything as we ought to. Прожила я у вас почти месяц, но мне кажется, мы еще не начинали жить и ни о чем еще не поговорили как следует. You always answer me with jokes or else with a long cold lecture like a teacher. Вы всякий раз отвечаете мне шуточками или холодно и длинно, как учитель. And there is something cold in your jokes. . . . И в шуточках ваших что-то холодное... Why have you given up talking to me seriously?" Отчего вы перестали говорить со мной серьезно? "I always talk seriously." -- Я всегда говорю серьезно. "Well, then, let us talk. -- Ну, вот давайте говорить. For God's sake, George. . . . Ради бога, Жорж... Shall we?" Давайте? "Certainly, but about what?" -- Давайте. Но о чем? "Let us talk of our life, of our future," said Zinaida Fyodorovna dreamily. "I keep making plans for our life, plans and plans--and I enjoy doing it so! -- Будем говорить о нашей жизни, о будущем... -сказала мечтательно Зинаида Федоровна. -- Я все строю планы жизни, все строю -- и мне так хорошо! George, I'll begin with the question, when are you going to give up your post?" Жорж, я начну с вопроса: когда вы оставите вашу службу?.. "What for?" asked Orlov, taking his hand from his forehead. -- Это зачем же? -- спросил Орлов, отнимая руку от лба. "With your views you cannot remain in the service. -- С вашими взглядами нельзя служить. You are out of place there." Вы там не на месте. "My views?" Orlov repeated. "My views? -- Мои взгляды? -- спросил Орлов. -- Мои взгляды? In conviction and temperament I am an ordinary official, one of Shtchedrin's heroes. По убеждениям и по натуре я обыкновенный чиновник, щедринский герой. You take me for something different, I venture to assure you." Вы принимаете меня за кого-то другого, смею вас уверить. "Joking again, George!" -- Опять шуточки, Жорж! "Not in the least. -- Нисколько. The service does not satisfy me, perhaps; but, anyway, it is better for me than anything else. Служба не удовлетворяет меня, быть может, но все же для меня она лучше, чем что-нибудь другое. I am used to it, and in it I meet men of my own sort; I am in my place there and find it tolerable." Там я привык, там люди такие же, как я; там я не лишний во всяком случае и чувствую себя сносно. "You hate the service and it revolts you." -- Вы ненавидите службу, и вам она претит. "Indeed? -- Да? If I resign my post, take to dreaming aloud and letting myself be carried away into another world, do you suppose that that world would be less hateful to me than the service?" Если я подам в отставку, стану мечтать вслух и унесусь в иной мир, то, вы думаете, этот мир будет мне менее ненавистен, чем служба? "You are ready to libel yourself in order to contradict me." Zinaida Fyodorovna was offended and got up. "I am sorry I began this talk." -- Чтобы противоречить мне, вы готовы даже клеветать на себя, -- обиделась Зинаида Федоровна и встала. -- Я жалею, что начала этот разговор. "Why are you angry? -- Что же вы сердитесь? I am not angry with you for not being an official. Ведь я не сержусь, что вы не служите. Every one lives as he likes best." Каждый живет, как хочет. "Why, do you live as you like best? -- Да разве вы живете, как хотите? Are you free? Разве вы свободны? To spend your life writing documents that are opposed to your own ideas," Zinaida Fyodorovna went on, clasping her hands in despair: "to submit to authority, congratulate your superiors at the New Year, and then cards and nothing but cards: worst of all, to be working for a system which must be distasteful to you--no, George, no! Писать всю жизнь бумаги, которые противны вашим убеждениям, -- продолжала Зинаида Федоровна, в отчаянии всплескивая руками, -подчиняться, поздравлять начальство с Новым годом, потом карты, карты и карты, а главное, служить порядкам, которые не могут быть вам симпатичны, -- нет, Жорж, нет! You should not make such horrid jokes. Не шутите так грубо. It's dreadful. Это ужасно. You are a man of ideas, and you ought to be working for your ideas and nothing else." Вы идейный человек и должны служить только идее. "You really take me for quite a different person from what I am," sighed Orlov. -- Право, вы принимаете меня за кого-то другого, -- вздохнул Орлов. "Say simply that you don't want to talk to me. -- Скажите просто, что вы не хотите со мной говорить. You dislike me, that's all," said Zinaida Fyodorovna through her tears. Я вам противна, вот и всё, -- проговорила сквозь слезы Зинаида Федоровна. "Look here, my dear," said Orlov admonishingly, sitting up in his chair. "You were pleased to observe yourself that I am a clever, well-read man, and to teach one who knows does nothing but harm. -- Вот что, моя милая, -- сказал Орлов наставительно, поднимаясь в кресле. -- Вы сами изволили заметить, человек я умный и образованный, а ученого учить -- только портить. I know very well all the ideas, great and small, which you mean when you call me a man of ideas. Все идеи, малые и великие, которые вы имеете в виду, называя меня идейным человеком, мне хорошо известны. So if I prefer the service and cards to those ideas, you may be sure I have good grounds for it. Стало быть, если службу и карты я предпочитаю этим идеям, то, вероятно, имею на то основание. That's one thing. Это раз. Secondly, you have, so far as I know, never been in the service, and can only have drawn your ideas of Government service from anecdotes and indifferent novels. Во-вторых, вы, насколько мне известно, никогда не служили и суждения свои о государственной службе можете черпать только из анекдотов и плохих повестей. So it would not be amiss for us to make a compact, once for all, not to talk of things we know already or of things about which we are not competent to speak." Поэтому нам не мешало бы условиться раз навсегда: не говорить о том, что нам давно уже известно, или о том, что не входит в круг нашей компетенции. "Why do you speak to me like that?" said Zinaida Fyodorovna, stepping back as though in horror. "What for? -- Зачем вы со мной так говорите? -- проговорила Зинаида Федоровна, отступая назад, как бы в ужасе. -- Зачем? George, for God's sake, think what you are saying!" Жорж, опомнитесь бога ради! Her voice quivered and broke; she was evidently trying to restrain her tears, but she suddenly broke into sobs. Голос ее дрогнул и оборвался; она, по-видимому, хотела задержать слезы, но вдруг зарыдала. "George, my darling, I am perishing!" she said in French, dropping down before Orlov, and laying her head on his knees. "I am miserable, I am exhausted. I can't bear it, I can't bear it. . . . -- Жорж, дорогой мой, я погибаю! -- сказала она по-французски, быстро опускаясь перед Орловым и кладя голову ему на колени. -- Я измучилась, утомилась и не могу больше, не могу... In my childhood my hateful, depraved stepmother, then my husband, now you . . . you! . . . В детстве ненавистная, развратная мачеха, потом муж, а теперь вы... вы... You meet my mad love with coldness and irony. . . . Вы на мою безумную любовь отвечаете иронией и холодом... And that horrible, insolent servant," she went on, sobbing. "Yes, yes, I see: I am not your wife nor your friend, but a woman you don't respect because she has become your mistress. . . . И эта страшная, наглая горничная! -- продолжала она, рыдая. -- Да, да, я вижу: я вам не жена, не друг, а женщина, которую вы не уважаете за то, что она стала вашею любовницей... I shall kill myself!" Я убью себя! I had not expected that her words and her tears would make such an impression on Orlov. Я не ожидал, что эти слова и этот плач произведут на Орлова такое сильное впечатление. He flushed, moved uneasily in his chair, and instead of irony, his face wore a look of stupid, schoolboyish dismay. Он покраснел, беспокойно задвигался в кресле, и на лице его вместо иронии показался тупой, мальчишеский страх. "My darling, you misunderstood me," he muttered helplessly, touching her hair and her shoulders. "Forgive me, I entreat you. -- Дорогая моя, вы меня не поняли, клянусь вам, -растерянно забормотал он, трогая ее за волосы и плечи. -- Простите меня, умоляю вас. I was unjust and I hate myself." Я был неправ и... ненавижу себя. "I insult you with my whining and complaints. -- Я оскорбляю вас своими жалобами и нытьем... You are a true, generous . . . rare man--I am conscious of it every minute; but I've been horribly depressed for the last few days. . ." Вы честный, великодушный... редкий человек, я сознаю это каждую минуту, но меня все дни мучила тоска... Zinaida Fyodorovna impulsively embraced Orlov and kissed him on the cheek. Зинаида Федоровна порывисто обняла Орлова и поцеловала его в щеку. "Only please don't cry," he said. -- Только не плачьте, пожалуйста, -- проговорил он. "No, no. . . . -- Нет, нет... I've had my cry, and now I am better." Я уже наплакалась и мне легко. "As for the servant, she shall be gone to-morrow," he said, still moving uneasily in his chair. -- Что касается горничной, то завтра же ее не будет, -- сказал он, всё еще беспокойно двигаясь в кресле. "No, she must stay, George! -- Нет, она должна остаться, Жорж! Do you hear? Слышите? I am not afraid of her now. . . . Я уже не боюсь ее... One must rise above trifles and not imagine silly things. Надо быть выше мелочей и не думать глупостей. You are right! Вы правы! You are a wonderful, rare person!" Вы -- редкий... необыкновенный человек! She soon left off crying. Скоро она перестала плакать. With tears glistening on her eyelashes, sitting on Orlov's knee, she told him in a low voice something touching, something like a reminiscence of childhood and youth. She stroked his face, kissed him, and carefully examined his hands with the rings on them and the charms on his watch-chain. С невысохшими слезинками на ресницах, сидя на коленях у Орлова, она вполголоса рассказывала ему что-то трогательное, похожее на воспоминания детства и юности, и гладила его рукой по лицу, целовала и внимательно рассматривала его руки с кольцами и брелоки на цепочке. She was carried away by what she was saying, and by being near the man she loved, and probably because her tears had cleared and refreshed her soul, there was a note of wonderful candour and sincerity in her voice. Она увлекалась и своим рассказом, и близостью любимого человека, и оттого, вероятно, что недавние слезы очистили и освежили ее душу, голос ее звучал необыкновенно чисто и искренно. And Orlov played with her chestnut hair and kissed her hands, noiselessly pressing them to his lips. А Орлов играл ее каштановыми волосами и целовал ее руки, беззвучно прикасаясь к ним губами. Then they had tea in the study, and Zinaida Fyodorovna read aloud some letters. Затем пили в кабинете чай и Зинаида Федоровна читала вслух какие-то письма. Soon after midnight they went to bed. В первом часу пошли спать. I had a fearful pain in my side that night, and I not get warm or go to sleep till morning. В эту ночь у меня сильно болел бок, и я до самого утра не мог согреться и уснуть. I could hear Orlov go from the bedroom into his study. Мне слышно было, как Орлов прошел из спальни к себе в кабинет. After sitting there about an hour, he rang the bell. Просидев там около часа, он позвонил. In my pain and exhaustion I forgot all the rules and conventions, and went to his study in my night attire, barefooted. От боли и утомления я забыл о всех порядках и приличиях в свете и отправился в кабинет в одном нижнем белье и босой. Orlov, in his dressing-gown and cap, was standing in the doorway, waiting for me. Орлов в халате и в шапочке стоял в дверях и ждал меня. "When you are sent for you should come dressed," he said sternly. "Bring some fresh candles." -- Когда тебя зовут, ты должен являться одетым, -сказал он строго. -- Подай другие свечи. I was about to apologise, but suddenly broke into a violent cough, and clutched at the side of the door to save myself from falling. Я хотел извиниться, но вдруг сильно закашлялся и, чтобы не упасть, ухватился одною рукой за косяк. "Are you ill?" said Orlov. -- Вы больны? -- спросил Орлов. I believe it was the first time of our acquaintance that he addressed me not in the singular--goodness knows why. Кажется, за все время нашего знакомства это он в первый раз сказал мне вы. Бог его знает, почему. Most likely, in my night clothes and with my face distorted by coughing, I played my part poorly, and was very little like a flunkey. Вероятно, в нижнем белье и с лицом, искаженным от кашля; я плохо играл свою роль и мало походил на лакея. "If you are ill, why do you take a place?" he said. -- Если вы больны, то зачем же вы служите? -сказал он. "That I may not die of starvation," I answered. -- Чтобы не умереть с голода, -- ответил я. "How disgusting it all is, really!" he said softly, going up to his table. -- Как все это в сущности пакостно! -- тихо проговорил он, идя к своему столу. While hurriedly getting into my coat, I put up and lighted fresh candles. He was sitting at the table, with feet stretched out on a low chair, cutting a book. Пока я, накинув на себя сюртук, вставлял и зажигал новые свечи, он сидел около стола и, протянув ноги на кресло, обрезывал книгу. I left him deeply engrossed, and the book did not drop out of his hands as it had done in the evening. Оставил я его углубленным в чтение, и книга уже не валилась у него из рук, как вечером. Chapter VII. VII. Now that I am writing these lines I am restrained by that dread of appearing sentimental and ridiculous, in which I have been trained from childhood; when I want to be affectionate or to say anything tender, I don't know how to be natural. Теперь, когда я пишу эти строки, мою руку удерживает воспитанный во мне с детства страх -показаться чувствительным и смешным; когда мне хочется ласкать и говорить нежности, я не умею быть искренним. And it is that dread, together with lack of practice, that prevents me from being able to express with perfect clearness what was passing in my soul at that time. Вот именно от этого страха и с непривычки я никак не могу выразить с полной ясностью, что происходило тогда в моей душе. I was not in love with Zinaida Fyodorovna, but in the ordinary human feeling I had for her, there was far more youth, freshness, and joyousness than in Orlov's love. Я не был влюблен в Зинаиду Федоровну, но в обыкновенном человеческом чувстве, какое я питал к ней, было гораздо больше молодого, свежего и радостного, чем в любви Орлова. As I worked in the morning, cleaning boots or sweeping the rooms, I waited with a thrill at my heart for the moment when I should hear her voice and her footsteps. Работая по утрам сапожною щеткой или веником, я с замиранием сердца ждал, когда наконец услышу ее голос и шаги. To stand watching her as she drank her coffee in the morning or ate her lunch, to hold her fur coat for her in the hall, and to put the goloshes on her little feet while she rested her hand on my shoulder; then to wait till the hall porter rang up for me, to meet her at the door, cold, and rosy, powdered with the snow, to listen to her brief exclamations about the frost or the cabman--if only you knew how much all that meant to me! Стоять и смотреть на нее, когда она пила кофе и потом завтракала, подавать ей в передней шубку и надевать на ее маленькие ножки калоши, причем она опиралась о мое плечо, потом ждать, когда снизу позвонит мне швейцар, встречать ее в дверях, розовую, холодную, попудренную снегом, слушать отрывистые восклицания насчет мороза или извозчика, -- если б вы знали, как всё это было для меня важно! I longed to be in love, to have a wife and child of my own. I wanted my future wife to have just such a face, such a voice. Мне хотелось влюбиться, иметь свою семью, хотелось, чтобы у моей будущей жены было именно такое лицо, такой голос. I dreamed of it at dinner, and in the street when I was sent on some errand, and when I lay awake at night. Я мечтал и за обедом, и на улице, когда меня посылали куда-нибудь, и ночью, когда не спал. Orlov rejected with disgust children, cooking, copper saucepans, and feminine knicknacks and I gathered them all up, tenderly cherished them in my dreams, loved them, and begged them of destiny. I had visions of a wife, a nursery, a little house with garden paths. . . . Орлов брезгливо отбрасывал от себя женские тряпки, детей, кухню, медные кастрюли, а я подбирал всё это и бережно лелеял в своих мечтах, любил, просил у судьбы, и мне грезились жена, детская, тропинки в саду, домик... I knew that if I did love her I could never dare hope for the miracle of her returning my love, but that reflection did not worry me. Я знал, что если бы я полюбил ее, то не посмел бы рассчитывать на такое чудо, как взаимность, но это соображение меня не беспокоило. In my quiet, modest feeling akin to ordinary affection, there was no jealousy of Orlov or even envy of him, since I realised that for a wreck like me happiness was only to be found in dreams. В моем скромном, тихом чувстве, похожем на обыкновенную привязанность, не было ни ревности к Орлову, ни даже зависти, так как я понимал, что личное счастье для такого калеки, как я, возможно только в мечтах. When Zinaida Fyodorovna sat up night after night for her George, looking immovably at a book of which she never turned a page, or when she shuddered and turned pale at Polya's crossing the room, I suffered with her, and the idea occurred to me to lance this festering wound as quickly as possible by letting her know what was said here at supper on Thursdays; but--how was it to be done? Когда Зинаида Федоровна по ночам, поджидая своего Жоржа, неподвижно глядела в книгу, не перелистывая страниц, или когда вздрагивала и бледнела оттого, что через комнату проходила Поля, я страдал вместе с нею и мне приходило в голову -- разрезать поскорее этот тяжелый нарыв, сделать поскорее так, чтобы она узнала всё то, что говорилось здесь в четверги за ужином, но -- как это сделать? More and more often I saw her tears. Всё чаще и чаще мне приходилось видеть слезы. For the first weeks she laughed and sang to herself, even when Orlov was not at home, but by the second month there was a mournful stillness in our flat broken only on Thursday evenings. В первые недели она смеялась и пела свою песенку, даже когда Орлова не было дома, но уже на другой месяц у нас в квартире была унылая тишина, нарушаемая только по четвергам. She flattered Orlov, and to wring from him a counterfeit smile or kiss, was ready to go on her knees to him, to fawn on him like a dog. Она льстила Орлову и, чтобы добиться от него неискренней улыбки или поцелуя, стояла перед ним на коленях, ласкалась, как собачонка. Even when her heart was heaviest, she could not resist glancing into a looking-glass if she passed one and straightening her hair. Проходя мимо зеркала, даже когда у нее на душе было очень тяжело, она не могла удержаться, чтобы не взглянуть на себя и не поправить прически. It seemed strange to me that she could still take an interest in clothes and go into ecstasies over her purchases. Мне казалось странным, что она всё еще продолжала интересоваться нарядами и приходить в восторг от своих покупок. It did not seem in keeping with her genuine grief. Это как-то не шло к ее искренней печали. She paid attention to the fashions and ordered expensive dresses. Она следила за модой и шила себе дорогие платья. What for? On whose account? Для кого и для чего? I particularly remember one dress which cost four hundred roubles. Мне особенно памятно одно новое платье, которое стоило четыреста рублей. To give four hundred roubles for an unnecessary, useless dress while women for their hard day's work get only twenty kopecks a day without food, and the makers of Venice and Brussels lace are only paid half a franc a day on the supposition that they can earn the rest by immorality! And it seemed strange to me that Zinaida Fyodorovna was not conscious of it; it vexed me. За лишнее, ненужное платье отдавать четыреста рублей, когда наши поденщицы за свой каторжный труд получают по двугривенному в день на своих харчах и когда венецианским и брюссельским кружевницам платят только по полуфранку в день в расчете, что остальное они добудут развратом; и мне было странно, что Зинаида Федоровна не сознает этого, мне было досадно. But she had only to go out of the house for me to find excuses and explanations for everything, and to be waiting eagerly for the hall porter to ring for me. Но стоило ей только уйти из дому, как я всё извинял, всё объяснял и ждал, когда позвонит мне снизу швейцар. She treated me as a flunkey, a being of a lower order. Относилась она ко мне, как к лакею, существу низшему. One may pat a dog, and yet not notice it; I was given orders and asked questions, but my presence was not observed. Можно гладить собаку и в то же время не замечать ее; мне приказывали, задавали вопросы, но не замечали моего присутствия. My master and mistress thought it unseemly to say more to me than is usually said to servants; if when waiting at dinner I had laughed or put in my word in the conversation, they would certainly have thought I was mad and have dismissed me. Хозяева считали неприличным говорить со мной больше, чем это принято; если б я, прислуживая за обедом, вмешался в разговор или засмеялся, то меня наверное сочли бы сумасшедшим и дали бы мне расчет. Zinaida Fyodorovna was favourably disposed to me, all the same. Но все же Зинаида Федоровна благоволила ко мне. When she was sending me on some errand or explaining to me the working of a new lamp or anything of that sort, her face was extraordinarily kind, frank, and cordial, and her eyes looked me straight in the face. Когда она посылала меня куда-нибудь или объясняла, как обращаться с новою лампой, или что-нибудь вроде, то лицо у нее было необыкновенно ясное, доброе и приветливое, и глаза смотрели мне прямо в лицо. At such moments I always fancied she remembered with gratitude how I used to bring her letters to Znamensky Street. При этом мне всякий раз казалось, что она с благодарностью вспоминает, как я носил ей письма на Знаменскую. When she rang the bell, Polya, who considered me her favourite and hated me for it, used to say with a jeering smile: Когда она звонила, то Поля, считавшая меня ее фаворитом и ненавидевшая меня за это, говорила с язвительною усмешкой: "Go along, your mistress wants you." -- Иди, тебя твоя зовет. Zinaida Fyodorovna considered me as a being of a lower order, and did not suspect that if any one in the house were in a humiliating position it was she. Зинаида Федоровна относилась ко мне как к существу низшему и не подозревала, что если кто и был в доме унижен, так это только она одна. She did not know that I, a footman, was unhappy on her account, and used to ask myself twenty times a day what was in store for her and how it would all end. Она не знала, что я, лакей, страдал за нее и раз двадцать на день спрашивал себя, что ожидает ее впереди и чем всё это кончится. Things were growing visibly worse day by day. Дела с каждым днем заметно становились хуже. After the evening on which they had talked of his official work, Orlov, who could not endure tears, unmistakably began to avoid conversation with her; whenever Zinaida Fyodorovna began to argue, or to beseech him, or seemed on the point of crying, he seized some plausible excuse for retreating to his study or going out. После того вечера, когда говорили о службе, Орлов, не любивший слез, стал видимо бояться и избегать разговоров; когда Зинаида Федоровна начинала спорить или умолять, или собиралась заплакать, то он под благовидным предлогом уходил к себе в кабинет или вовсе из дому. He more and more rarely slept at home, and still more rarely dined there: on Thursdays he was the one to suggest some expedition to his friends. Он всё реже и реже ночевал дома и еще реже обедал; по четвергам он уже сам просил своих приятелей, чтоб они увезли его куда-нибудь. Zinaida Fyodorovna was still dreaming of having the cooking done at home, of moving to a new flat, of travelling abroad, but her dreams remained dreams. Зинаида Федоровна по-прежнему мечтала о своей кухне, о новой квартире и путешествии за границу, но мечты оставались мечтами. Dinner was sent in from the restaurant. Orlov asked her not to broach the question of moving until after they had come back from abroad, and apropos of their foreign tour, declared that they could not go till his hair had grown long, as one could not go trailing from hotel to hotel and serving the idea without long hair. Обед приносили из ресторана, квартирного вопроса Орлов просил не поднимать впредь до возвращения из-за границы, а о путешествии говорил, что нельзя ехать раньше, чем у него отрастут длинные волосы, так как таскаться по отелям и служить идее нельзя без длинных волос. To crown it all, in Orlov's absence, Kukushkin began calling at the flat in the evening. В довершение всего, к нам в отсутствие Орлова стал наведываться по вечерам Кукушкин. There was nothing exceptional in his behaviour, but I could never forget the conversation in which he had offered to cut Orlov out. В поведении его не было ничего особенного, но я всё никак не мог забыть того разговора, когда он собирался отбить у Орлова Зинаиду Федоровну. He was regaled with tea and red wine, and he used to titter and, anxious to say something pleasant, would declare that a free union was superior in every respect to legal marriage, and that all decent people ought really to come to Zinaida Fyodorovna and fall at her feet. Его поили чаем и красным вином, а он хихикал и, желая сказать приятное, уверял, что гражданский брак во всех отношениях выше церковного и что в сущности все порядочные люди должны прийти теперь к Зинаиде Федоровне и поклониться ей в ножки. Chapter VIII. VIII. Christmas was spent drearily in vague anticipations of calamity. Рождественские святки прошли скучно, в смутных ожиданиях чего-то недоброго. On New Year's Eve Orlov unexpectedly announced at breakfast that he was being sent to assist a senator who was on a revising commission in a certain province. Накануне Нового года за утренним кофе Орлов неожиданно объявил, что начальство посылает его с особыми полномочиями к сенатору, ревизующему какую-то губернию. "I don't want to go, but I can't find an excuse to get off," he said with vexation. "I must go; there's nothing for it." -- Не хочется ехать, да не придумаешь отговорки! -- сказал он с досадой. -- Надо ехать, ничего не поделаешь. Such news instantly made Zinaida Fyodorovna's eyes look red. От такой новости у Зинаиды Федоровны мгновенно покраснели глаза. "Is it for long?" she asked. -- Надолго? -- спросила она. "Five days or so." -- Дней на пять. "I am glad, really, you are going," she said after a moment's thought. "It will be a change for you. -- Я, признаться, рада, что ты едешь, -- сказала она, подумав. -- Развлечешься. You will fall in love with some one on the way, and tell me about it afterwards." Влюбишься в кого-нибудь дорогой и потом мне расскажешь. At every opportunity she tried to make Orlov feel that she did not restrict his liberty in any way, and that he could do exactly as he liked, and this artless, transparent strategy deceived no one, and only unnecessarily reminded Orlov that he was not free. Она при всяком удобном случае старалась дать понять Орлову, что она его нисколько не стесняет и что он может располагать собою, как хочет, и эта нехитрая, шитая белыми нитками политика никого не обманывала и только лишний раз напоминала Орлову, что он не свободен. "I am going this evening," he said, and began reading the paper. -- Я поеду сегодня вечером, -- сказал он и стал читать газеты. Zinaida Fyodorovna wanted to see him off at the station, but he dissuaded her, saying that he was not going to America, and not going to be away five years, but only five days--possibly less. Зинаида Федоровна собиралась проводить его на вокзал, но он отговорил ее, сказавши, что он уезжает не в Америку и не на пять лет, а только всего на пять дней, даже меньше. The parting took place between seven and eight. В восьмом часу происходило прощание. He put one arm round her, and kissed her on the lips and on the forehead. Он обнял ее одною рукой и поцеловал в лоб и в губы. "Be a good girl, and don't be depressed while I am away," he said in a warm, affectionate tone which touched even me. "God keep you!" -- Будь умницей, не скучай без меня, -проговорил он ласковым, сердечным тоном, который и меня тронул. -- Храни тебя создатель. She looked greedily into his face, to stamp his dear features on her memory, then she put her arms gracefully round his neck and laid her head on his breast. Она жадно вглядывалась в его лицо, чтобы покрепче запечатлеть в памяти дорогие черты, потом грациозно обвила его шею руками и положила голову ему на грудь. "Forgive me our misunderstandings," she said in French. "Husband and wife cannot help quarrelling if they love each other, and I love you madly. -- Прости мне наши недоразумения, -- сказала она по-французски. -- Муж и жена не могут не ссориться, если любят, а я люблю тебя до сумасшествия. Don't forget me. . . . Не забывай... Wire to me often and fully." Телеграфируй почаще и подробнее. Orlov kissed her once more, and, without saying a word, went out in confusion. Орлов поцеловал ее еще раз и, не сказав ни слова, вышел в смущении. When he heard the click of the lock as the door closed, he stood still in the middle of the staircase in hesitation and glanced upwards. Когда уже за дверью щелкнул замок, он остановился на средине лестницы в раздумье и взглянул наверх. It seemed to me that if a sound had reached him at that moment from above, he would have turned back. Мне казалось, что если бы сверху в это время донесся хоть один звук, то он вернулся бы. But all was quiet. Но было тихо. He straightened his coat and went downstairs irresolutely. Он поправил на себе шинель и стал нерешительно спускаться вниз. The sledges had been waiting a long while at the door. У подъезда давно уже ждали извозчики. Orlov got into one, I got into the other with two portmanteaus. Орлов сел на одного, я с двумя чемоданами на другого. It was a hard frost and there were fires smoking at the cross-roads. Был сильный мороз, и на перекрестках дымились костры. The cold wind nipped my face and hands, and took my breath away as we drove rapidly along; and, closing my eyes, I thought what a splendid woman she was. От быстрой езды холодный ветер щипал мне лицо и руки, захватывало дух, и я, закрыв глаза, думал: какая она великолепная женщина! How she loved him! Как она любит! Even useless rubbish is collected in the courtyards nowadays and used for some purpose, even broken glass is considered a useful commodity, but something so precious, so rare, as the love of a refined, young, intelligent, and good woman is utterly thrown away and wasted. Даже ненужные вещи собирают теперь по дворам и продают их с благотворительною целью, и битое стекло считается хорошим товаром, но такая драгоценность, такая редкость, как любовь изящной, молодой, неглупой и порядочной женщины, пропадает совершенно даром. One of the early sociologists regarded every evil passion as a force which might by judicious management be turned to good, while among us even a fine, noble passion springs up and dies away in impotence, turned to no account, misunderstood or vulgarised. Один старинный социолог смотрел на всякую дурную страсть как на силу, которую при уменье можно направить к добру, а у нас и благородная, красивая страсть зарождается и потом вымирает как бессилие, никуда не направленная, не понятая или опошленная. Why is it? Почему это? The sledges stopped unexpectedly. Извозчики неожиданно остановились. I opened my eyes and I saw that we had come to a standstill in Sergievsky Street, near a big house where Pekarsky lived. Я открыл глаза и увидел, что мы стоим на Сергиевской, около большого дома, где жил Пекарский. Orlov got out of the sledge and vanished into the entry. Орлов вышел из саней и скрылся в подъезде. Five minutes later Pekarsky's footman came out, bareheaded, and, angry with the frost, shouted to me: Минут через пять в дверях показался лакей Пекарского, без шапки, и крикнул мне, сердясь на мороз: "Are you deaf? -- Глухой, что ли? Pay the cabmen and go upstairs. Отпусти извозчиков и ступай наверх. You are wanted!" Зовут! At a complete loss, I went to the first storey. Ничего не понимая, я отправился во второй этаж. I had been to Pekarsky's flat before--that is, I had stood in the hall and looked into the drawing-room, and, after the damp, gloomy street, it always struck me by the brilliance of its picture-frames, its bronzes and expensive furniture. Я и раньше бывал в квартире Пекарского, то есть стоял в передней и смотрел в залу, и после сырой, мрачной улицы она всякий раз поражала меня блеском своих картинных рам, бронзы и дорогой мебели. To-day in the midst of this splendour I saw Gruzin, Kukushkin, and, after a minute, Orlov. Теперь в этом блеске я увидел Грузина, Кукушкина и немного погодя Орлова. "Look here, Stepan," he said, coming up to me. "I shall be staying here till Friday or Saturday. -- Вот что, Степан, -- сказал он, подходя ко мне. -Я проживу здесь до пятницы или субботы. If any letters or telegrams come, you must bring them here every day. Если будут письма и телеграммы, то каждый день приноси их сюда. At home, of course you will say that I have gone, and send my greetings. Дома, конечно, скажешь, что я уехал и велел кланяться. Now you can go." Ступай с богом. When I reached home Zinaida Fyodorovna was lying on the sofa in the drawing-room, eating a pear. Когда я вернулся домой, Зинаида Федоровна лежала в гостиной на софе и ела грушу. There was only one candle burning in the candelabra. Г орела только одна свеча, вставленная в канделябру. "Did you catch the train?" asked Zinaida Fyodorovna. -- Не опоздали к поезду? -- спросила Зинаида Федоровна. "Yes, madam. -- Никак нет. His honour sends his greetings." Приказали кланяться. I went into my room and I, too, lay down. Я пошел к себе в лакейскую и тоже лег. I had nothing to do, and I did not want to read. Делать было нечего и читать не хотелось. I was not surprised and I was not indignant. I only racked my brains to think why this deception was necessary. Я не удивлялся и не возмущался, а только напрягал мысль, чтобы понять, для чего понадобился этот обман. It is only boys in their teens who deceive their mistresses like that. Ведь так только подростки обманывают своих любовниц. How was it that a man who had thought and read so much could not imagine anything more sensible? Неужели он, много читающий и рассуждающий человек, не мог придумать чего-нибудь поумнее? I must confess I had by no means a poor opinion of his intelligence. Признаюсь, я был неплохого мнения об его уме. I believe if he had had to deceive his minister or any other influential person he would have put a great deal of skill and energy into doing so; but to deceive a woman, the first idea that occurred to him was evidently good enough. If it succeeded--well and good; if it did not, there would be no harm done--he could tell some other lie just as quickly and simply, with no mental effort. Я думал, что если бы ему понадобилось обмануть своего министра или другого сильного человека, то он употребил бы на это много энергии и искусства, тут же, чтобы обмануть женщину, сгодилось очевидно то, что первое пришло в голову; удастся обман -- хорошо, не удастся -беда не велика, можно будет солгать во второй раз так же просто и скоро, не ломая головы. At midnight when the people on the floor overhead were moving their chairs and shouting hurrah to welcome the New Year, Zinaida Fyodorovna rang for me from the room next to the study. В полночь, когда в верхнем этаже над нами, встречая Новый год, задвигали стульями и прокричали ура, Зинаида Федоровна позвонила мне из комнаты, что рядом с кабинетом. Languid from lying down so long, she was sitting at the table, writing something on a scrap of paper. Она, вялая от долгого лежанья, сидела за столом и писала что-то на клочке бумаги. "I must send a telegram," she said, with a smile. "Go to the station as quick as you can and ask them to send it after him." -- Нужно отправить телеграмму, -- сказала она и улыбнулась. -- Поезжайте скорее на вокзал и попросите послать вслед. Going out into the street, I read on the scrap of paper: Выйдя затем на улицу, я прочел на клочке: "May the New Year bring new happiness. "С Новым годом, с новым счастьем. Make haste and telegraph; I miss you dreadfully. Скорей телеграфируй, скучаю ужасно. It seems an eternity. Прошла целая вечность. I am only sorry I can't send a thousand kisses and my very heart by telegraph. Жалею, что нельзя послать по телеграфу тысячу поцелуев и самое сердце. Enjoy yourself, my darling. -- ZINA." Будь весел, радость моя. Зина". I sent the telegram, and next morning I gave her the receipt. Я послал эту телеграмму и на другой день утром отдал расписку. Chapter IX. IX. The worst of it was that Orlov had thoughtlessly let Polya, too, into the secret of his deception, telling her to bring his shirts to Sergievsky Street. Хуже всего, что Орлов необдуманно посвятил в тайну своего обмана также и Полю, приказав ей принести сорочки на Сергиевскую. After that, she looked at Zinaida Fyodorovna with a malignant joy and hatred I could not understand, and was never tired of snorting with delight to herself in her own room and in the hall. После этого она со злорадством и с непостижимою для меня ненавистью смотрела на Зинаиду Федоровну и не переставала у себя в комнате и в передней фыркать от удовольствия. "She's outstayed her welcome; it's time she took herself off!" she would say with zest. "She ought to realise that herself. . . ." -- Зажилась, пора и честь знать! -- говорила она с восторгом. -- Самой бы надо понимать... She already divined by instinct that Zinaida Fyodorovna would not be with us much longer, and, not to let the chance slip, carried off everything she set her eyes on--smelling-bottles, tortoise-shell hairpins, handkerchiefs, shoes! Она уже нюхом чуяла, что Зинаиде Федоровне осталось у нас не долго жить, и, чтобы не упустить времени, тащила всё, что попадалось на глаза, -- флаконы, черепаховые шпильки, платки, ботинки. On the day after New Year's Day, Zinaida Fyodorovna summoned me to her room and told me in a low voice that she missed her black dress. На другой день нового года Зинаида Федоровна позвала меня в свою комнату и сообщила мне вполголоса, что у нее пропало черное платье. And then she walked through all the rooms, with a pale, frightened, and indignant face, talking to herself: И потом ходила по всем комнатам, бледная, с испуганным и негодующим лицом и разговаривала сама с собой: "It's too much! -- Каково? It's beyond everything. Нет, каково? Why, it's unheard-of insolence!" Ведь это неслыханная дерзость! At dinner she tried to help herself to soup, but could not--her hands were trembling. За обедом она хотела налить себе супу, но не могла, -- дрожали руки. Her lips were trembling, too. И губы у нее дрожали. She looked helplessly at the soup and at the little pies, waiting for the trembling to pass off, and suddenly she could not resist looking at Polya. Она беспомощно поглядывала на суп и пирожки, ожидая, когда уймется дрожь, и вдруг не выдержала и посмотрела на Полю. "You can go, Polya," she said. "Stepan is enough by himself." -- Вы, Поля, можете выйти отсюда, -- сказала она. -- Достаточно одного Степана. "I'll stay; I don't mind," answered Polya. -- Ничего-с, постою-с, -- ответила Поля. "There's no need for you to stay. -- Незачем вам тут стоять. You go away altogether," Zinaida Fyodorovna went on, getting up in great agitation. "You may look out for another place. Вы уходите отсюда совсем... совсем! -продолжала Зинаида Федоровна, вставая в сильном волнении. -- Можете искать себе другое место. You can go at once." Сейчас же уходите! "I can't go away without the master's orders. -- Без приказания барина я не могу уйти. He engaged me. Они меня нанимали. It must be as he orders." Как они прикажут, так и будет. "You can take orders from me, too! -- Я тоже приказываю вам! I am mistress here!" said Zinaida Fyodorovna, and she flushed crimson. Я тут хозяйка! -- сказала Зинаида Федоровна и вся покраснела. "You may be the mistress, but only the master can dismiss me. -- Может, вы и хозяйка, но рассчитать меня может только барин. It was he engaged me." Они меня нанимали. "You dare not stay here another minute!" cried Zinaida Fyodorovna, and she struck the plate with her knife. "You are a thief! -- Вы не смеете оставаться здесь ни одной минуты! -- крикнула Зинаида Федоровна и ударила ножом по тарелке. -- Вы воровка! Do you hear?" Слышите? Zinaida Fyodorovna flung her dinner-napkin on the table, and with a pitiful, suffering face, went quickly out of the room. Зинаида Федоровна бросила на стол салфетку и быстро, с жалким, страдальческим лицом, вышла из столовой. Loudly sobbing and wailing something indistinct, Polya, too, went away. Поля, громко рыдая и что-то причитывая, тоже вышла. The soup and the grouse got cold. Суп и рябчик остыли. And for some reason all the restaurant dainties on the table struck me as poor, thievish, like Polya. И почему-то теперь вся эта ресторанная роскошь, бывшая на столе, показалась мне скудною, воровскою, похожею на Полю. Two pies on a plate had a particularly miserable and guilty air. Самый жалкий и преступный вид имели два пирожка на тарелочке. "We shall be taken back to the restaurant to-day," they seemed to be saying, "and to-morrow we shall be put on the table again for some official or celebrated singer." "Сегодня нас унесут обратно в ресторан, -- как бы говорили они, -- а завтра опять подадут к обеду какому-нибудь чиновнику или знаменитой певице". "She is a fine lady, indeed," I heard uttered in Polya's room. "I could have been a lady like that long ago, but I have some self-respect! -- Важная барыня, подумаешь! -- доносилось до моего слуха из комнаты Поли. -- Если бы я захотела, давно бы такою же барыней была, да стыд есть! We'll see which of us will be the first to go!" Посмотрим, кто из нас первая уйдет! Да! Zinaida Fyodorovna rang the bell. Позвонила Зинаида Федоровна. She was sitting in her room, in the corner, looking as though she had been put in the corner as a punishment. Она сидела у себя в комнате, в углу, с таким выражением, как будто ее посадили в угол в наказание. "No telegram has come?" she asked. -- Телеграммы не приносили? -- спросила она. "No, madam." -- Никак нет. "Ask the porter; perhaps there is a telegram. -- Справьтесь у швейцара, может быть, есть телеграмма. And don't leave the house," she called after me. "I am afraid to be left alone." Да не уходите из дому, -- сказала она мне вслед, -мне страшно оставаться одной. After that I had to run down almost every hour to ask the porter whether a telegram had come. Потом мне почти каждый час приходилось бегать вниз к швейцару и спрашивать, нет ли телеграммы. I must own it was a dreadful time! Что за жуткое время, должен признаться! To avoid seeing Polya, Zinaida Fyodorovna dined and had tea in her own room; it was here that she slept, too, on a short sofa like a half-moon, and she made her own bed. Зинаида Федоровна, чтобы не видеть Поли, обедала и пила чай у себя в комнате, тут же и спала на коротком диване, похожем на букву Э, и сама убирала за собой постель. For the first days I took the telegrams; but, getting no answer, she lost her faith in me and began telegraphing herself. В первые дни носил телеграммы я, но, не получая ответа, она перестала верить мне и сама ездила на телеграф. Looking at her, I, too, began impatiently hoping for a telegram. Глядя на нее, я тоже с нетерпением ждал телеграммы. I hoped he would contrive some deception, would make arrangements, for instance, that a telegram should be sent to her from some station. Я надеялся, что он придумает какую-нибудь ложь, например, распорядится, чтобы ей послали телеграмму с какой-нибудь станции. If he were too much engrossed with cards or had been attracted by some other woman, I thought that both Gruzin and Kukushkin would remind him of us. Если он слишком заигрался в карты, думал я, или успел уже увлечься другою женщиной, то, конечно, напомнят ему о нас и Грузин, и Кукушкин. But our expectations were vain. Но напрасно мы ожидали. Five times a day I would go in to Zinaida Fyodorovna, intending to tell her the truth, But her eyes looked piteous as a fawn's, her shoulders seemed to droop, her lips were moving, and I went away again without saying a word. Раз пять на день я входил к Зинаиде Федоровне с тем, чтобы рассказать ей всю правду, но она глядела, как коза, плечи у нее были опущены, губы шевелились, и я уходил назад, не сказав ни слова. Pity and sympathy seemed to rob me of all manliness. Сострадание и жалость отнимали у меня все мужество. Polya, as cheerful and well satisfied with herself as though nothing had happened, was tidying the master's study and the bedroom, rummaging in the cupboards, and making the crockery jingle, and when she passed Zinaida Fyodorovna's door, she hummed something and coughed. Поля, как ни в чем не бывало, веселая и довольная, убирала кабинет барина, спальню, рылась в шкапах и стучала посудой, а проходя мимо двери Зинаиды Федоровны, напевала что-то и кашляла. She was pleased that her mistress was hiding from her. Ей нравилось, что от нее прятались. In the evening she would go out somewhere, and rang at two or three o'clock in the morning, and I had to open the door to her and listen to remarks about my cough. Вечером она уходила куда-то, а часа в два или три звонилась, и я должен был отворять ей и выслушивать замечания насчет своего кашля. Immediately afterwards I would hear another ring; I would run to the room next to the study, and Zinaida Fyodorovna, putting her head out of the door, would ask, Тотчас же слышался другой звонок, я бежал к комнате, что рядом с кабинетом, и Зинаида Федоровна, просунув в дверь голову, спрашивала: "Who was it rung?" while she looked at my hands to see whether I had a telegram. "Кто это звонил?" А сама смотрела мне на руки -нет ли в них телеграммы. When at last on Saturday the bell rang below and she heard the familiar voice on the stairs, she was so delighted that she broke into sobs. She rushed to meet him, embraced him, kissed him on the breast and sleeves, said something one could not understand. Когда наконец в субботу позвонили снизу и на лестнице послышался знакомый голос, она до такой степени обрадовалась, что зарыдала; она бросилась к нему навстречу, обняла его, целовала ему грудь и рукава, говорила что-то такое, чего нельзя было понять. The hall porter brought up the portmanteaus; Polya's cheerful voice was heard. Швейцар внес чемоданы, послышался веселый голос Поли. It was as though some one had come home for the holidays. Точно кто на каникулы приехал! "Why didn't you wire?" asked Zinaida Fyodorovna, breathless with joy. "Why was it? -- Отчего ты не телеграфировал? -- говорила Зинаида Федоровна, тяжело дыша от радости. -Отчего? I have been in misery; I don't know how I've lived through it. . . . Я измучилась, я едва пережила это время... Oh, my God!" О, боже мой! "It was very simple! -- Очень просто! I returned with the senator to Moscow the very first day, and didn't get your telegrams," said Orlov. "After dinner, my love, I'll give you a full account of my doings, but now I must sleep and sleep. . . . Мы с сенатором в первый же день поехали в Москву, я не получал твоих телеграмм, -- сказал Орлов. -- После обеда я, душа моя, дам тебе самый подробный отчет, а теперь спать, спать и спать... I am worn out with the journey." Замаялся в вагоне. It was evident that he had not slept all night; he had probably been playing cards and drinking freely. Видно было, что он не спал всю ночь: вероятно, играл в карты и много пил. Zinaida Fyodorovna put him to bed, and we all walked about on tiptoe all that day. Зинаида Федоровна уложила его в постель, и все мы потом до самого вечера ходили на цыпочках. The dinner went off quite satisfactorily, but when they went into the study and had coffee the explanation began. Обед прошел вполне благополучно, но когда ушли в кабинет пить кофе, началось объяснение. Zinaida Fyodorovna began talking of something rapidly in a low voice; she spoke in French, and her words flowed like a stream. Then I heard a loud sigh from Orlov, and his voice. Зинаида Федоровна заговорила о чем-то быстро, вполголоса, она говорила по-французски, и речь ее журчала, как ручей, потом послышался громкий вздох Орлова и его голос. "My God!" he said in French. "Have you really nothing fresher to tell me than this everlasting tale of your servant's misdeeds?" -- Боже мой! -- сказал он по-французски. -Неужели у вас нет новостей посвежее, чем эта вечная песня о злодейке горничной? "But, my dear, she robbed me and said insulting things to me." -- Но, милый, она меня обокрала и наговорила мне дерзостей. "But why is it she doesn't rob me or say insulting things to me? -- Но отчего она меня не обкрадывает и не говорит мне дерзостей? Why is it I never notice the maids nor the porters nor the footmen? Отчего я никогда не замечаю ни горничных, ни дворников, ни лакеев? My dear, you are simply capricious and refuse to know your own mind . . . . Милая моя, вы просто капризничаете и не хотите иметь характера... I really begin to suspect that you must be in a certain condition. Я даже подозреваю, что вы беременны. When I offered to let her go, you insisted on her remaining, and now you want me to turn her away. Когда я предлагал вам уволить ее, вы потребовали, чтобы она осталась, а теперь хотите, чтобы я прогнал ее. I can be obstinate, too, in such cases. А я в таких случаях тоже упрямый человек: на каприз я отвечаю тоже капризом. You want her to go, but I want her to remain. Вы хотите, чтобы она ушла, ну, а я вот хочу, чтобы она осталась. That's the only way to cure you of your nerves." Это единственный способ излечить вас от нервов. "Oh, very well, very well," said Zinaida Fyodorovna in alarm. "Let us say no more about that. . . . -- Ну, будет, будет! -- сказала испуганно Зинаида Федоровна. -- Перестанем говорить об этом... Let us put it off till to-morrow . . . . Отложим до завтра. Now tell me about Moscow. . . . Теперь расскажи мне о Москве... What is going on in Moscow?" Что в Москве? Chapter X. X. After lunch next day--it was the seventh of January, St. John the Baptist's Day--Orlov put on his black dress coat and his decoration to go to visit his father and congratulate him on his name day. На другой день -- это было 7 января, день Иоанна Крестителя -- Орлов после завтрака надел черный фрак и орден, чтобы ехать к отцу поздравлять его с ангелом. He had to go at two o'clock, and it was only half-past one when he had finished dressing. Нужно было ехать к двум часам, а когда он кончил одеваться, была только половина второго. What was he to do for that half-hour? Как употребить эти полчаса? He walked about the drawing-room, declaiming some congratulatory verses which he had recited as a child to his father and mother. Он ходил по гостиной и декламировал поздравительные стихи, которые читал когда-то в детстве отцу и матери. Zinaida Fyodorovna, who was just going out to a dressmaker's or to the shops, was sitting, listening to him with a smile. Тут же сидела Зинаида Федоровна, собравшаяся ехать к портнихе или в магазин, и слушала его с улыбкой. I don't know how their conversation began, but when I took Orlov his gloves, he was standing before her with a capricious, beseeching face, saying: Не знаю, с чего у них начался разговор, но когда я принес Орлову перчатки, он стоял перед Зинаидою Федоровной и с капризным, умоляющим лицом говорил ей: "For God's sake, in the name of everything that's holy, don't talk of things that everybody knows! -- Ради бога, ради всего святого, не говорите вы о том, что уже известно всем и каждому! What an unfortunate gift our intellectual thoughtful ladies have for talking with enthusiasm and an air of profundity of things that every schoolboy is sick to death of! И что за несчастная способность у наших умных, мыслящих дам говорить с глубокомысленным видом и с азартом о том, что давно уже набило оскомину даже гимназистам. Ah, if only you would exclude from our conjugal programme all these serious questions! Ах, если бы вы исключили из нашей супружеской программы все эти серьезные вопросы! How grateful I should be to you!" Как бы одолжили! "We women may not dare, it seems, to have views of our own." -- Мы, женщины, не можем сметь свое суждение иметь. "I give you full liberty to be as liberal as you like, and quote from any authors you choose, but make me one concession: don't hold forth in my presence on either of two subjects: the corruption of the upper classes and the evils of the marriage system. -- Я даю вам полную свободу, будьте либеральны и цитируйте каких угодно авторов, но сделайте мне уступку, не трактуйте в моем присутствии только о двух вещах: о зловредности высшего света и о ненормальностях брака. Do understand me, at last. Поймите же вы, наконец. The upper class is always abused in contrast with the world of tradesmen, priests, workmen and peasants, Sidors and Nikitas of all sorts. Высший свет бранят всегда, чтобы противупоставить его тому свету, где живут купцы, попы, мещане и мужики, разные там Сидоры и Никиты. I detest both classes, but if I had honestly to choose between the two, I should without hesitation, prefer the upper class, and there would be no falsity or affectation about it, since all my tastes are in that direction. Оба света мне противны, но если бы мне предложили выбирать по совести между тем и другим, то я, не задумываясь, выбрал бы высший, и это не было бы ложью и кривляньем, так как все мои вкусы на его стороне. Our world is trivial and empty, but at any rate we speak French decently, read something, and don't punch each other in the ribs even in our most violent quarrels, while the Sidors and the Nikitas and their worships in trade talk about 'being quite agreeable,' 'in a jiffy,' 'blast your eyes,' and display the utmost license of pothouse manners and the most degrading superstition." Наш свет и пошл, и пуст, но зато мы с вами хоть порядочно говорим по-французски, кое-что почитываем и не толкаем друг друга под микитки, даже когда сильно ссоримся, а у Сидоров, Никит и у их степенств -- потрафляем, таперича, чтоб тебе повылазило, и полная разнузданность кабацких нравов и идолопоклонство. "The peasant and the tradesman feed you." -- Мужик и купец кормят вас. "Yes, but what of it? -- Да, ну так что же? That's not only to my discredit, but to theirs too. Это рекомендует с дурной стороны не меня только, но и их также. They feed me and take off their caps to me, so it seems they have not the intelligence and honesty to do otherwise. Они кормят меня и ломают передо мною шапку, значит, у них не хватает ума и честности поступать иначе. I don't blame or praise any one: I only mean that the upper class and the lower are as bad as one another. Я никого не браню и не хвалю, а только хочу сказать: высший свет и низший -- оба лучше. My feelings and my intelligence are opposed to both, but my tastes lie more in the direction of the former. Сердцем и умом я против обоих, но вкусы мои на стороне первого. Well, now for the evils of marriage," Orlov went on, glancing at his watch. "It's high time for you to understand that there are no evils in the system itself; what is the matter is that you don't know yourselves what you want from marriage. What is it you want? Ну-с, что же касается теперь ненормальностей брака, -- продолжал Орлов, взглянув на часы, -- то пора вам понять, что никаких ненормальностей нет, а есть пока только неопределенные требования к браку. Что вы хотите от брака? In legal and illegal cohabitation, in every sort of union and cohabitation, good or bad, the underlying reality is the same. В законном и незаконном сожительстве, во всех союзах и сожительствах, хороших и дурных, -одна и та же сущность. You ladies live for that underlying reality alone: for you it's everything; your existence would have no meaning for you without it. Вы, дамы, живете только для одной этой сущности, она для вас всё, без нее ваше существование не имело бы для вас смысла. You want nothing but that, and you get it; but since you've taken to reading novels you are ashamed of it: you rush from pillar to post, you recklessly change your men, and to justify this turmoil you have begun talking of the evils of marriage. Вам ничего не нужно, кроме сущности, вы и берете ее, но с тех пор, как вы начитались повестей, вам стало стыдно брать, и вы мечетесь из стороны в сторону, меняете, очертя голову, мужчин и, чтобы оправдать эту сумятицу, заговорили о ненормальностях брака. So long as you can't and won't renounce what underlies it all, your chief foe, your devil --so long as you serve that slavishly, what use is there in discussing the matter seriously? Раз вы не можете и не хотите устранить сущности, самого главного вашего врага, вашего сатану, раз вы продолжаете рабски служить ему, то какие тут могут быть серьезные разговоры? Everything you may say to me will be falsity and affectation. Всё, что вы ни скажете мне, будет вздор и кривлянье. I shall not believe you." Не поверю я вам. I went to find out from the hall porter whether the sledge was at the door, and when I came back I found it had become a quarrel. Я пошел узнать у швейцара, есть ли извозчик, и когда вернулся, то застал уже ссору. As sailors say, a squall had blown up. Как выражаются моряки, ветер крепчал. "I see you want to shock me by your cynicism today," said Zinaida Fyodorovna, walking about the drawing-room in great emotion. "It revolts me to listen to you. -- Вы, я вижу, хотите сегодня поразить меня вашим цинизмом, -- говорила Зинаида Федоровна, ходя в сильном волнении по гостиной. -- Мне отвратительно вас слушать. I am pure before God and man, and have nothing to repent of. Я чиста перед богом и людьми, и мне не в чем раскаиваться. I left my husband and came to you, and am proud of it. Я ушла от мужа к вам и горжусь этим. I swear, on my honour, I am proud of it!" Горжусь, клянусь вам моею честью! "Well, that's all right, then!" -- Ну, и прекрасно. "If you are a decent, honest man, you, too, ought to be proud of what I did. -- Если вы честный, порядочный человек, то вы тоже должны гордиться моим поступком. It raises you and me above thousands of people who would like to do as we have done, but do not venture through cowardice or petty prudence. Он возвышает меня и вас над тысячами людей, которые хотели бы поступить так же, как я, но не решаются из малодушия или мелких расчетов. But you are not a decent man. Но вы не порядочны. You are afraid of freedom, and you mock the promptings of genuine feeling, from fear that some ignoramus may suspect you of being sincere. Вы боитесь свободы и насмехаетесь над честным порывом из страха, чтобы какой-нибудь невежда не заподозрил, что вы честный человек. You are afraid to show me to your friends; there's no greater infliction for you than to go about with me in the street. . . . Вы боитесь показывать меня своим знакомым, для вас нет выше наказания, как ехать вместе со мною по улице... Isn't that true? Что? Разве это не правда? Why haven't you introduced me to your father or your cousin all this time? Почему вы до сих пор не представили меня вашему отцу и вашей кузине? Why is it? Почему? No, I am sick of it at last," cried Zinaida Fyodorovna, stamping. "I demand what is mine by right. Нет, мне это надоело, наконец! -- крикнула Зинаида Федоровна и топнула ногой. -- Я требую того, что мне принадлежит по праву. You must present me to your father." Извольте представить меня вашему отцу! "If you want to know him, go and present yourself. -- Если он вам нужен, то представьтесь ему сами. He receives visitors every morning from ten till half-past." Он принимает ежедневно по утрам от десяти до половины одиннадцатого. "How base you are!" said Zinaida Fyodorovna, wringing her hands in despair. "Even if you are not sincere, and are not saying what you think, I might hate you for your cruelty. -- Как вы низки! -- сказала Зинаида Федоровна, в отчаянии ломая руки. -- Если даже вы не искренни и говорите не то, что думаете, то за одну эту жестокость можно возненавидеть вас. Oh, how base you are!" О, как вы низки! "We keep going round and round and never reach the real point. -- Мы всё ходим вокруг да около и никак не договоримся до настоящей сути. The real point is that you made a mistake, and you won't acknowledge it aloud. Вся суть в том, что вы ошиблись и не хотите в этом сознаться вслух. You imagined that I was a hero, and that I had some extraordinary ideas and ideals, and it has turned out that I am a most ordinary official, a cardplayer, and have no partiality for ideas of any sort. Вы воображали, что я герой и что у меня какие-то необычайные идеи и идеалы, а на поверку-то вышло, что я самый заурядный чиновник, картежник и не имею пристрастия ни к каким идеям. I am a worthy representative of the rotten world from which you have run away because you were revolted with its triviality and emptiness. Я достойный отпрыск того самого гнилого света, из которого вы бежали, возмущенная его пустотой и пошлостью. Recognise it and be just: don't be indignant with me, but with yourself, as it is your mistake, and not mine." Сознайтесь же и будьте справедливы: негодуйте не на меня, а на себя, так как ошиблись вы, а не я. "Yes, I admit I was mistaken." -- Да, я сознаюсь: я ошиблась! "Well, that's all right, then. -- Вот и прекрасно. We've reached that point at last, thank God. До главного договорились, слава богу. Now hear something more, if you please: I can't rise to your level--I am too depraved; you can't descend to my level, either, for you are too exalted. Теперь слушайте дальше, если угодно. Возвыситься до вас я не могу, так как слишком испорчен; унизиться до меня вы тоже не можете, так как высоки слишком. So there is only one thing left to do. . . ." Остается, стало быть, одно... "What?" Zinaida Fyodorovna asked quickly, holding her breath and turning suddenly as white as a sheet of paper. -- Что? -- быстро спросила Зинаида Федоровна, притаив дыхание и ставши вдруг бледною, как бумага. "To call logic to our aid. . . ." -- Остается позвать на помощь логику... "Georgy, why are you torturing me?" Zinaida Fyodorovna said suddenly in Russian in a breaking voice. "What is it for? -- Георгий, за что вы меня мучаете? -- сказала Зинаида Федоровна вдруг по-русски, надтреснувшим голосом. -- За что? Think of my misery . . . ." Поймите мои страдания... Orlov, afraid of tears, went quickly into his study, and I don't know why--whether it was that he wished to cause her extra pain, or whether he remembered it was usually done in such cases--he locked the door after him. Орлов, испугавшийся слез, быстро пошел в кабинет и, не знаю зачем, -- желал ли он причинить ей лишнюю боль, или вспомнил, что это практикуется в подобных случаях, -- запер за собою дверь на ключ. She cried out and ran after him with a rustle of her skirt. Она вскрикнула и побежала за ним вдогонку, шурша платьем. "What does this mean?" she cried, knocking at his door. "What . . . what does this mean?" she repeated in a shrill voice breaking with indignation. "Ah, so this is what you do! -- Это что значит? -- спросила она, стучась в дверь. -- Это... это что значит? -- повторила она тонким, обрывающимся от негодования голосом. -- А, вы вот как? Then let me tell you I hate you, I despise you! Так знайте же, я ненавижу, презираю вас! Everything is over between us now." Между нами всё уже кончено! Всё! I heard hysterical weeping mingled with laughter. Послышался истерический плач, с хохотом. Something small in the drawing-room fell off the table and was broken. В гостиной что-то небольшое упало со стола и разбилось. Orlov went out into the hall by another door, and, looking round him nervously, he hurriedly put on his great-coat and went out. Орлов пробрался из кабинета в переднюю через другую дверь и, трусливо оглядываясь, быстро надел шинель и цилиндр и вышел. Half an hour passed, an hour, and she was still weeping. Прошло полчаса, потом час, а она всё плакала. I remembered that she had no father or mother, no relations, and here she was living between a man who hated her and Polya, who robbed her--and how desolate her life seemed to me! Я вспомнил, что у нее нет ни отца, ни матери, ни родных, что здесь она живет между человеком, который ее ненавидит, и Полей, которая ее обкрадывает, -- и какою безотрадною представилась мне ее жизнь! I do not know why, but I went into the drawing-room to her. Я, сам не знаю зачем, пошел к ней в гостиную. Weak and helpless, looking with her lovely hair like an embodiment of tenderness and grace, she was in anguish, as though she were ill; she was lying on a couch, hiding her face, and quivering all over. Она, слабая, беспомощная, с прекрасными волосами, казавшаяся мне образцом нежности и изящества, мучилась как больная; она лежала на кушетке, пряча лицо, и вздрагивала всем телом. "Madam, shouldn't I fetch a doctor?" I asked gently. -- Сударыня, не прикажете ли сходить за доктором? -- спросил я тихо. "No, there's no need . . . it's nothing," she said, and she looked at me with her tear-stained eyes. "I have a little headache. . . . -- Нет, не нужно... пустяки, -- сказала она и посмотрела на меня заплаканными глазами. -- У меня немножко голова болит... Thank you." Благодарю. I went out, and in the evening she was writing letter after letter, and sent me out first to Pekarsky, then to Gruzin, then to Kukushkin, and finally anywhere I chose, if only I could find Orlov and give him the letter. Я вышел. А вечером она писала письмо за письмом и посылала меня то к Пекарскому, то к Кукушкину, то к Грузину и, наконец, куда мне угодно, лишь бы только я поскорее нашел Орлова и отдал ему письмо. Every time I came back with the letter she scolded me, entreated me, thrust money into my hand--as though she were in a fever. Когда я всякий раз возвращался обратно с письмом, она бранила меня, умоляла, совала мне в руку деньги -- точно в горячке. And all the night she did not sleep, but sat in the drawing-room, talking to herself. И ночью она не спала, а сидела в гостиной и разговаривала сама с собой. Orlov returned to dinner next day, and they were reconciled. На другой день Орлов вернулся к обеду, и они помирились. The first Thursday afterwards Orlov complained to his friends of the intolerable life he led; he smoked a great deal, and said with irritation: В первый четверг после этого Орлов жаловался своим приятелям на невыносимо тяжелую жизнь; он много курил и говорил с раздражением: "It is no life at all; it's the rack. -- Это не жизнь, а инквизиция. Tears, wailing, intellectual conversations, begging for forgiveness, again tears and wailing; and the long and the short of it is that I have no flat of my own now. I am wretched, and I make her wretched. Слезы, вопли, умные разговоры, просьбы о прощении, опять слезы и вопли, а в итоге -- у меня нет теперь собственной квартиры, я замучился и ее замучил. Surely I haven't to live another month or two like this? Неужели придется жить так еще месяц или два? How can I? Неужели? But yet I may have to." А ведь это возможно! "Why don't you speak, then?" said Pekarsky. -- А ты с ней поговори, -- сказал Пекарский. "I've tried, but I can't. -- Пробовал, но не могу. One can boldly tell the truth, whatever it may be, to an independent, rational man; but in this case one has to do with a creature who has no will, no strength of character, and no logic. Можно смело говорить какую угодно правду человеку самостоятельному, рассуждающему, а ведь тут имеешь дело с существом, у которого ни воли, ни характера, ни логики. I cannot endure tears; they disarm me. Я не выношу слез, они меня обезоруживают. When she cries, I am ready to swear eternal love and cry myself." Когда она плачет, то я готов клясться в вечной любви и сам плакать. Pekarsky did not understand; he scratched his broad forehead in perplexity and said: Пекарский не понял, почесал в раздумье свой широкий лоб и сказал: "You really had better take another flat for her. -- Право, нанял бы ты ей отдельную квартиру. It's so simple!" Ведь это так просто! "She wants me, not the flat. -- Ей нужен я, а не квартира. But what's the good of talking?" sighed Orlov. "I only hear endless conversations, but no way out of my position. Да что говорить? -- вздохнул Орлов. -- Я слышу только бесконечные разговоры, но не вижу выхода из своего положения. It certainly is a case of 'being guilty without guilt.' Вот уж воистину без вины виноват! I don't claim to be a mushroom, but it seems I've got to go into the basket. Не назывался груздем, а полезай в кузов. The last thing I've ever set out to be is a hero. I never could endure Turgenev's novels; and now, all of a sudden, as though to spite me, I've heroism forced upon me. Всю свою жизнь открещивался от роли героя, всегда терпеть не мог тургеневские романы и вдруг, словно на смех, попал в самые настоящие герои. I assure her on my honour that I'm not a hero at all, I adduce irrefutable proofs of the same, but she doesn't believe me. Уверяю честным словом, что я вовсе не герой, привожу тому неопровержимые доказательства, но мне не верят. Why doesn't she believe me? Почему не верят? I suppose I really must have something of the appearance of a hero." Должно быть, в самом деле у меня в физиономии есть что-нибудь геройское. "You go off on a tour of inspection in the provinces," said Kukushkin, laughing. -- А вы поезжайте ревизовать губернии, -- сказал Кукушкин со смехом. "Yes, that's the only thing left for me." -- Да только это и остается. A week after this conversation Orlov announced that he was again ordered to attend the senator, and the same evening he went off with his portmanteaus to Pekarsky. Через неделю после этого разговора Орлов объявил, что его опять командируют к сенатору, и в тот же день вечером уехал со своими чемоданами к Пекарскому. Chapter XI. XI. An old man of sixty, in a long fur coat reaching to the ground, and a beaver cap, was standing at the door. На пороге стоял старик лет шестидесяти, в длинной до земли шубе и в бобровой шапке. "Is Georgy Ivanitch at home?" he asked. -- Дома Георгий Иваныч? -- спросил он. At first I thought it was one of the moneylenders, Gruzin's creditors, who sometimes used to come to Orlov for small payments on account; but when he came into the hall and flung open his coat, I saw the thick brows and the characteristically compressed lips which I knew so well from the photographs, and two rows of stars on the uniform. Сначала я подумал, что это один из ростовщиков, кредиторов Грузина, которые иногда хаживали к Орлову за мелкими получками, но когда он вошел в переднюю и распахнул шубу, я увидал густые брови и характерно сжатые губы, которые я так хорошо изучил по фотографиям, и два ряда звезд на форменном фраке. I recognised him: it was Orlov's father, the distinguished statesman. Я узнал его: это был отец Орлова, известный государственный человек. I answered that Georgy Ivanitch was not at home. Я ответил ему, что Георгия Иваныча нет дома. The old man pursed up his lips tightly and looked into space, reflecting, showing me his dried-up, toothless profile. Старик крепко сжал губы и в раздумье поглядел в сторону, показывая мне свой сухой, беззубый профиль. "I'll leave a note," he said; "show me in." -- Я оставлю записку, -- сказал он. -- Проводи меня. He left his goloshes in the hall, and, without taking off his long, heavy fur coat, went into the study. Он оставил в передней калоши и, не снимая своей длинной, тяжелой шубы, пошел в кабинет. There he sat down before the table, and, before taking up the pen, for three minutes he pondered, shading his eyes with his hand as though from the sun--exactly as his son did when he was out of humour. Тут он сел в кресло перед письменным столом и, прежде чем взяться за перо, минуты три думал о чем-то, заслонив глаза рукою, как от солнца, -точь-в-точь, как это делал его сын, когда бывал не в духе. His face was sad, thoughtful, with that look of resignation which I have only seen on the faces of the old and religious. Лицо у него было грустное, задумчивое, с выражением той покорности, какую мне приходилось видеть на лицах только у людей старых и религиозных. I stood behind him, gazed at his bald head and at the hollow at the nape of his neck, and it was clear as daylight to me that this weak old man was now in my power. Я стоял позади, глядел на его лысину и на ямку в затылке, и для меня было ясно как день, что этот слабый, больной старик теперь в моих руках. There was not a soul in the flat except my enemy and me. Ведь во всей квартире, кроме меня и моего врага, не было ни души. I had only to use a little physical violence, then snatch his watch to disguise the object of the crime, and to get off by the back way, and I should have gained infinitely more than I could have imagined possible when I took up the part of a footman. Стоило бы мне только употребить немножко физической силы, потом сорвать часы, чтобы замаскировать цели, и уйти черным ходом, и я получил бы неизмеримо больше, чем мог рассчитывать, когда поступал в лакеи. I thought that I could hardly get a better opportunity. Я думал: едва ли когда представится мне более счастливый случай. But instead of acting, I looked quite unconcernedly, first at his bald patch and then at his fur, and calmly meditated on this man's relation to his only son, and on the fact that people spoiled by power and wealth probably don't want to die. . . . Но вместо того, чтобы действовать, я совершенно равнодушно посматривал то на лысину, то на мех и покойно размышлял об отношениях этого человека к своему единственному сыну и о том, что людям, избалованным богатством и властью, вероятно, не хочется умирать... "Have you been long in my son's service?" he asked, writing a large hand on the paper. -- Ты давно служишь у моего сына? -- спросил он, выводя на бумаге крупные буквы. "Three months, your High Excellency." -- Третий месяц, ваше высокопревосходительство. He finished the letter and stood up. Он кончил писать и встал. I still had time. У меня еще оставалось время. I urged myself on and clenched my fists, trying to wring out of my soul some trace of my former hatred; I recalled what a passionate, implacable, obstinate hate I had felt for him only a little while before. . . . Я торопил себя и сжимал кулаки, стараясь выдавить из своей души хотя каплю прежней ненависти; я вспоминал, каким страстным, упрямым и неутомимым врагом я был еще так недавно... But it is difficult to strike a match against a crumbling stone. Но трудно зажечь спичку о рыхлый камень. The sad old face and the cold glitter of his stars roused in me nothing but petty, cheap, unnecessary thoughts of the transitoriness of everything earthly, of the nearness of death. . . . Старое, грустное лицо и холодный блеск звезд вызывали во мне только мелкие, дешевые и ненужные мысли о бренности всего земного, о скорой смерти... "Good-day, brother," said the old man. He put on his cap and went out. -- Прощай, братец! -- сказал старик, надел шапку и вышел. There could be no doubt about it: I had undergone a change; I had become different. Нельзя уже было сомневаться: во мне произошла перемена, я стал другим. To convince myself, I began to recall the past, but at once I felt uneasy, as though I had accidentally peeped into a dark, damp corner. Чтобы проверить себя, я начал вспоминать, но тотчас же мне стало жутко, как будто я нечаянно заглянул в темный, сырой угол. I remembered my comrades and friends, and my first thought was how I should blush in confusion if ever I met any of them. Вспомнил я своих товарищей и знакомых, и первая мысль моя была о том, как я теперь покраснею и растеряюсь, когда встречу кого-нибудь из них. What was I now? Кто же я теперь такой? What had I to think of and to do? О чем мне думать и что делать? Where was I to go? Куда идти? What was I living for? Для чего я живу? I could make nothing of it. I only knew one thing--that I must make haste to pack my things and be off. Ничего я не понимал и ясно сознавал только одно: надо поскорее укладывать свой багаж и уходить. Before the old man's visit my position as a flunkey had a meaning; now it was absurd. До посещения старика мое лакейство имело еще смысл, теперь же оно было смешно. Tears dropped into my open portmanteau; I felt insufferably sad; but how I longed to live! Слезы капали у меня в раскрытый чемодан, было нестерпимо грустно, но как хотелось жить! I was ready to embrace and include in my short life every possibility open to man. Я готов был обнять и вместить в свою короткую жизнь все, доступное человеку. I wanted to speak, to read, and to hammer in some big factory, and to stand on watch, and to plough. Мне хотелось и говорить, и читать, и стучать молотом где-нибудь в большом заводе, и стоять на вахте, и пахать. I yearned for the Nevsky Prospect, for the sea and the fields-- for every place to which my imagination travelled. Меня тянуло и на Невский, и в поле, и в море -всюду, куда хватало мое воображение. When Zinaida Fyodorovna came in, I rushed to open the door for her, and with peculiar tenderness took off her fur coat. Когда вернулась Зинаида Федоровна, я бросился отворять ей и с особенною нежностью снял с нее шубу. The last time! В последний раз! We had two other visitors that day besides the old man. Кроме старика, в этот день приходило к нам еще двое. In the evening when it was quite dark, Gruzin came to fetch some papers for Orlov. Вечером, когда совсем уже стемнело, неожиданно пришел Грузин, чтобы взять для Орлова какие-то бумаги. He opened the table-drawer, took the necessary papers, and, rolling them up, told me to put them in the hall beside his cap while he went in to see Zinaida Fyodorovna. Он открыл стол, достал нужные бумаги и, свернув их в трубку, приказал мне положить в передней около его шапки, а сам пошел к Зинаиде Федоровне. She was lying on the sofa in the drawing-room, with her arms behind her head. Она лежала в гостиной на софе, подложив руки под голову. Five or six days had already passed since Orlov went on his tour of inspection, and no one knew when he would be back, but this time she did not send telegrams and did not expect them. Прошло уже пять или шесть дней, как Орлов уехал на ревизию, и никому не было известно, когда он вернется, но она уже не посылала телеграмм и не ожидала их. She did not seem to notice the presence of Polya, who was still living with us. Поли, которая все еще жила у нас, она как будто не замечала. "So be it, then," was what I read on her passionless and very pale face. "Пусть!" -- читал я на ее бесстрастном, очень бледном лице. Like Orlov, she wanted to be unhappy out of obstinacy. To spite herself and everything in the world, she lay for days together on the sofa, desiring and expecting nothing but evil for herself. Ей уже, как Орлову, из упрямства хотелось быть несчастной; она назло себе и всему на свете по целым дням лежала неподвижно на софе, желая себе только одного дурного и ожидая только дурное. Probably she was picturing to herself Orlov's return and the inevitable quarrels with him; then his growing indifference to her, his infidelities; then how they would separate; and perhaps these agonising thoughts gave her satisfaction. Вероятно, она воображала себе возвращение Орлова и неизбежные ссоры с ним, потом его охлаждение, измены, потом как они разойдутся, и эти мучительные мысли доставляли ей, быть может, удовольствие. But what would she have said if she found out the actual truth? Но что бы она сказала, если бы вдруг узнала настоящую правду? "I love you, Godmother," said Gruzin, greeting her and kissing her hand. "You are so kind! -- Я вас люблю, кума, -- говорил Грузин, здороваясь и целуя ей руку. -- Вы такая добрая! And so dear George has gone away," he lied. "He has gone away, the rascal!" А Жоржинька-то уехал, -- солгал он. -- Уехал, злодей! He sat down with a sigh and tenderly stroked her hand. Он со вздохом сел и нежно погладил ее по руке. "Let me spend an hour with you, my dear," he said. "I don't want to go home, and it's too early to go to the Birshovs'. -- Позвольте, голубка, посидеть у вас часок, -сказал он. -- Домой мне идти не хочется, а к Биршовым еще рано. The Birshovs are keeping their Katya's birthday to-day. Сегодня у Биршовых день рождения их Кати. She is a nice child!" Славная девочка! I brought him a glass of tea and a decanter of brandy. Я подал ему стакан чаю и графинчик с коньяком. He slowly and with obvious reluctance drank the tea, and returning the glass to me, asked timidly: Он медленно, с видимою неохотой выпил чай и, возвращая мне стакан, спросил робко: "Can you give me . . . something to eat, my friend? -- А нет ли у вас, дружок, чего-нибудь... закусить? I have had no dinner." Я еще не обедал. We had nothing in the flat. У нас ничего не было. I went to the restaurant and brought him the ordinary rouble dinner. Я сходил в ресторан и принес ему обыкновенный рублевый обед. "To your health, my dear," he said to Zinaida Fyodorovna, and he tossed off a glass of vodka. "My little girl, your godchild, sends you her love. -- За ваше здоровье, голубчик! -- сказал он Зинаиде Федоровне и выпил рюмку водки. -- Моя маленькая, ваша крестница, кланяется вам. Poor child! she's rickety. Бедняжка, у нее золотушка! Ah, children, children!" he sighed. "Whatever you may say, Godmother, it is nice to be a father. Ах, дети, дети! -- вздохнул он. -- Что ни говорите, кума, а приятно быть отцом. Dear George can't understand that feeling." Жоржиньке непонятно это чувство. He drank some more. Он еще выпил. Pale and lean, with his dinner-napkin over his chest like a little pinafore, he ate greedily, and raising his eyebrows, kept looking guiltily, like a little boy, first at Zinaida Fyodorovna and then at me. Тощий, бледный, с салфеткой на груди, точно в передничке, он с жадностью ел и, поднимая брови, виновато поглядывал то на Зинаиду Федоровну, то на меня, как мальчик. It seemed as though he would have begun crying if I had not given him the grouse or the jelly. Казалось, что если бы я не дал ему рябчика или желе, то он заплакал бы. When he had satisfied his hunger he grew more lively, and began laughingly telling some story about the Birshov household, but perceiving that it was tiresome and that Zinaida Fyodorovna was not laughing, he ceased. Утолив голод, он повеселел и стал со смехом рассказывать что-то о семье Биршовых, но, заметив, что это скучно и что Зинаида Федоровна не смеется, замолчал. And there was a sudden feeling of dreariness. И как-то вдруг стало скучно. After he had finished his dinner they sat in the drawing-room by the light of a single lamp, and did not speak; it was painful to him to lie to her, and she wanted to ask him something, but could not make up her mind to. После обеда оба сидели в гостиной при свете одной только лампы и молчали: ему тяжело было лгать, а она хотела спросить его о чем-то, но не решалась. So passed half an hour. Так прошло с полчаса. Gruzin glanced at his watch. Грузин поглядел на часы. "I suppose it's time for me to go." -- А пожалуй, что мне и пора. "No, stay a little. . . . -- Нет, посидите... We must have a talk." Нам поговорить надо. Again they were silent. Опять помолчали. He sat down to the piano, struck one chord, then began playing, and sang softly, Он сел за рояль, тронул один клавиш, потом заиграл и тихо запел: "What does the coming day bring me?" but as usual he got up suddenly and tossed his head. "Что день грядущий мне готовит?" -- но по обыкновению тотчас же встал и встряхнул головой. "Play something," Zinaida Fyodorovna asked him. -- Сыграйте, кум, что-нибудь, -- попросила Зинаида Федоровна. "What shall I play?" he asked, shrugging his shoulders. "I have forgotten everything. -- Что же? -- спросил он, пожав плечами. -- Я всё уже перезабыл. I've given it up long ago." Давно бросил. Looking at the ceiling as though trying to remember, he played two pieces of Tchaikovsky with exquisite expression, with such warmth, such insight! Глядя на потолок, как бы припоминая, он с чудесным выражением сыграл две пьесы Чайковского, так тепло, так умно! His face was just as usual--neither stupid nor intelligent--and it seemed to me a perfect marvel that a man whom I was accustomed to see in the midst of the most degrading, impure surroundings, was capable of such purity, of rising to a feeling so lofty, so far beyond my reach. Лицо у него было такое, как всегда -- не умное и не глупое, и мне казалось просто чудом, что человек, которого я привык видеть среди самой низменной, нечистой обстановки, был способен на такой высокий и недосягаемый для меня подъем чувства, на такую чистоту. Zinaida Fyodorovna's face glowed, and she walked about the drawing-room in emotion. Зинаида Федоровна раскраснелась и в волнении стала ходить по гостиной. "Wait a bit, Godmother; if I can remember it, I will play you something," he said; "I heard it played on the violoncello." -- А вот погодите, кума, если вспомню, я сыграю вам одну штучку, -- сказал он. -- Я слышал, как ее играли на виолончели. Beginning timidly and picking out the notes, and then gathering confidence, he played Saint-Saens's "Swan Song." Сначала робко и подбирая, затем с уверенностью он наиграл "Лебединую песню" Сен-Санса. He played it through, and then played it a second time. Сыграл и повторил. "It's nice, isn't it?" he said. -- Мило, ведь? -- сказал он. Moved by the music, Zinaida Fyodorovna stood beside him and asked: Взволнованная Зинаида Федоровна остановилась около него и спросила: "Tell me honestly, as a friend, what do you think about me?" -- Кум, скажите мне искренно, по-дружески: что вы обо мне думаете? "What am I to say?" he said, raising his eyebrows. "I love you and think nothing but good of you. -- Что же сказать? -- проговорил он, поднимая брови. -- Я люблю вас и думаю о вас одно только хорошее. But if you wish that I should speak generally about the question that interests you," he went on, rubbing his sleeve near the elbow and frowning, "then, my dear, you know . . . . Если же вы хотите, чтоб я говорил вообще по интересующему вас вопросу, -- продолжал он, вытирая себе рукав около локтя и хмурясь, -- то, милая, знаете ли... To follow freely the promptings of the heart does not always give good people happiness. Свободно следовать влечениям своего сердца -это не всегда дает хорошим людям счастье. To feel free and at the same time to be happy, it seems to me, one must not conceal from oneself that life is coarse, cruel, and merciless in its conservatism, and one must retaliate with what it deserves--that is, be as coarse and as merciless in one's striving for freedom. Чтобы чувствовать себя свободным и в то же время счастливым, мне кажется, надо не скрывать от себя, что жизнь жестока, груба и беспощадна в своем консерватизме, и надо отвечать ей тем, чего она стоит, то есть быть так же, как она, грубым и беспощадным в своих стремлениях к свободе. That's what I think." Я так думаю. "That's beyond me," said Zinaida Fyodorovna, with a mournful smile. "I am exhausted already. -- Куда мне! -- печально улыбнулась Зинаида Федоровна. -- Я уже утомилась, кум. I am so exhausted that I wouldn't stir a finger for my own salvation." Я так утомилась, что не пошевельну пальцем для своего спасения. "Go into a nunnery." -- Ступайте, кума, в монастырь. He said this in jest, but after he had said it, tears glistened in Zinaida Fyodorovna's eyes and then in his. Это он сказал шутя, но после его слов у Зинаиды Федоровны, а потом и у него самого на глазах заблестели слезы. "Well," he said, "we've been sitting and sitting, and now we must go. -- Ну-с, -- сказал он, -- сидели-сидели, да поехали. Good-bye, dear Godmother. Прощайте, кумушка милая. God give you health." Дай бог вам здоровья. He kissed both her hands, and stroking them tenderly, said that he should certainly come to see her again in a day or two. Он поцеловал ей обе руки и, нежно погладив их, сказал, что непременно побывает еще на днях. In the hall, as he was putting on his overcoat, that was so like a child's pelisse, he fumbled long in his pockets to find a tip for me, but found nothing there. Надевая в передней свое пальто, похожее на детский капотик, он долго шарил в карманах, чтобы дать мне на чай, но ничего не нашел. "Good-bye, my dear fellow," he said sadly, and went away. -- Прощай, голубчик! -- сказал он грустно и вышел. I shall never forget the feeling that this man left behind him. Никогда не забуду того настроения, какое оставил после себя этот человек. Zinaida Fyodorovna still walked about the room in her excitement. Зинаида Федоровна все еще продолжала в волнении ходить по гостиной. That she was walking about and not still lying down was so much to the good. Не лежала, а ходила -- уж одно это хорошо. I wanted to take advantage of this mood to speak to her openly and then to go away, but I had hardly seen Gruzin out when I heard a ring. Я хотел воспользоваться этим настроением, чтоб откровенно поговорить с ней и тотчас уйти, но едва я успел проводить Грузина, как послышался звонок. It was Kukushkin. Это пришел Кукушкин. "Is Georgy Ivanitch at home?" he said. "Has he come back? -- Дома Георгий Иваныч? -- спросил он. -Вернулся? You say no? Ты говоришь: нет? What a pity! Экая жалость! In that case, I'll go in and kiss your mistress's hand, and so away. В таком случае, пойду поцелую хозяйке ручку и -вон. Zinaida Fyodorovna, may I come in?" he cried. "I want to kiss your hand. Зинаида Федоровна, можно? -- крикнул он. -- Я хочу вам ручку поцеловать. Excuse my being so late." Извините, что так поздно. He was not long in the drawing-room, not more than ten minutes, but I felt as though he were staying a long while and would never go away. Он просидел в гостиной не долго, не больше десяти минут, но мне казалось, что он сидит уже давно и никогда не уйдет. I bit my lips from indignation and annoyance, and already hated Zinaida Fyodorovna. Я кусал себе губы от негодования и досады и уже ненавидел Зинаиду Федоровну. "Why does she not turn him out?" I thought indignantly, though it was evident that she was bored by his company. "Почему она не гонит его от себя?" -- возмущался я, хотя было очевидно, что она скучала с ним. When I held his fur coat for him he asked me, as a mark of special good-will, how I managed to get on without a wife. Когда я подавал ему шубу, он в знак особого ко мне расположения спросил меня, как это я могу обходиться без жены. "But I don't suppose you waste your time," he said, laughingly. "I've no doubt Polya and you are as thick as thieves. . . . -- Но, я думаю, ты не зеваешь, -- сказал он, смеясь. -- У тебя с Полей, должно быть, тут шуры-амуры... You rascal!" Шалун! In spite of my experience of life, I knew very little of mankind at that time, and it is very likely that I often exaggerated what was of little consequence and failed to observe what was important. Несмотря на свой житейский опыт, я тогда мало знал людей, и очень возможно, что я часто преувеличивал ничтожное и вовсе не замечал важного. It seemed to me it was not without motive that Kukushkin tittered and flattered me. Could it be that he was hoping that I, like a flunkey, would gossip in other kitchens and servants' quarters of his coming to see us in the evenings when Orlov was away, and staying with Zinaida Fyodorovna till late at night? Мне показалось, что Кукушкин хихикает и льстит мне не даром: уж не надеется ли он, что я, как лакей, буду болтать всюду по чужим лакейским и кухням о том, что он бывает у нас по вечерам, когда нет Орлова, и просиживает с Зинаидой Федоровной до поздней ночи? And when my tittle-tattle came to the ears of his acquaintance, he would drop his eyes in confusion and shake his little finger. А когда мои сплетни дойдут до ушей его знакомых, он будет конфузливо опускать глаза и грозить мизинцем. And would not he, I thought, looking at his little honeyed face, this very evening at cards pretend and perhaps declare that he had already won Zinaida Fyodorovna from Orlov? И разве сам он, -- думал я, глядя на его маленькое, медовое лицо, -- не будет сегодня же за картами делать вид и, пожалуй, проговариваться, что он уже отбил у Орлова Зинаиду Федоровну? That hatred which failed me at midday when the old father had come, took possession of me now. Та ненависть, которой так недоставало мне в полдень, когда приходил старик, теперь овладела мной. Kukushkin went away at last, and as I listened to the shuffle of his leather goloshes, I felt greatly tempted to fling after him, as a parting shot, some coarse word of abuse, but I restrained myself. Кукушкин вышел наконец, и я, прислушиваясь к шарканью его кожаных калош, чувствовал сильное желание послать ему вдогонку на прощанье какое-нибудь грубое ругательство, но сдержал себя. And when the steps had died away on the stairs, I went back to the hall, and, hardly conscious of what I was doing, took up the roll of papers that Gruzin had left behind, and ran headlong downstairs. А когда шаги затихли на лестнице, я вернулся в переднюю и, сам не зная, что делаю, схватил сверток бумаг, забытый Грузиным, и опрометью побежал вниз. Without cap or overcoat, I ran down into the street. Без пальто и без шапки я выбежал на улицу. It was not cold, but big flakes of snow were falling and it was windy. Было не холодно, но шел крупный снег и дул ветер. "Your Excellency!" I cried, catching up Kukushkin. "Your Excellency!" -- Ваше превосходительство! -- крикнул я, догоняя Кукушкина. -- Ваше превосходительство! He stopped under a lamp-post and looked round with surprise. Он остановился около фонаря и оглянулся с недоумением. "Your Excellency!" I said breathless, "your Excellency!" -- Ваше превосходительство! -- проговорил я, задыхаясь. -- Ваше превосходительство! And not able to think of anything to say, I hit him two or three times on the face with the roll of paper. И, не придумав, что сказать, я раза два ударил его бумажным свертком по лицу. Completely at a loss, and hardly wondering--I had so completely taken him by surprise--he leaned his back against the lamp-post and put up his hands to protect his face. Ничего не понимая и даже не удивляясь, -- до такой степени я ошеломил его, -- он прислонился спиной к фонарю и заслонил руками лицо. At that moment an army doctor passed, and saw how I was beating the man, but he merely looked at us in astonishment and went on. В это время мимо проходил какой-то военный доктор и видел, как я бил человека, но только с недоумением посмотрел на нас и пошел дальше. I felt ashamed and I ran back to the house. Мне стало стыдно, и я побежал обратно в дом. Chapter XII. XII. With my head wet from the snow, and gasping for breath, I ran to my room, and immediately flung off my swallow-tails, put on a reefer jacket and an overcoat, and carried my portmanteau out into the passage; I must get away! С мокрою от снега головой и запыхавшись, я прибежал в лакейскую и тотчас же сбросил фрак, надел пиджак и пальто и вынес свой чемодан в переднюю. Бежать! But before going I hurriedly sat down and began writing to Orlov: Но, прежде чем уйти, я поскорее сел и стал писать Орлову: "I leave you my false passport," I began. "I beg you to keep it as a memento, you false man, you Petersburg official! "Оставляю вам свой фальшивый паспорт, -- начал я, -- прошу оставить его себе на память, фальшивый человек, господин петербургский чиновник! "To steal into another man's house under a false name, to watch under the mask of a flunkey this person's intimate life, to hear everything, to see everything in order later on, unasked, to accuse a man of lying--all this, you will say, is on a level with theft. Вкрасться в дом под чужим именем, наблюдать из-под лакейской маски интимную жизнь, всё видеть и слышать, чтобы потом непрошенно изобличить во лжи, -- всё это, скажете вы, похоже на воровство. Yes, but I care nothing for fine feelings now. Да, но мне теперь не до благородства. I have endured dozens of your dinners and suppers when you said and did what you liked, and I had to hear, to look on, and be silent. I don't want to make you a present of my silence. Я пережил десятки ваших ужинов и обедов, когда вы говорили и делали, что хотели, а я должен был слушать, видеть и молчать, -- я не хочу подарить вам этого. Besides, if there is not a living soul at hand who dares to tell you the truth without flattery, let your flunkey Stepan wash your magnificent countenance for you." К тому же, если около вас нет живой души, которая осмелилась бы говорить вам правду и не льстить, то пусть хоть лакей Степан умоет вам вашу великолепную физиономию". I did not like this beginning, but I did not care to alter it. Это начало мне не понравилось, но исправлять мне не хотелось. Besides, what did it matter? Да и не всё ли равно? The big windows with their dark curtains, the bed, the crumpled dress coat on the floor, and my wet footprints, looked gloomy and forbidding. Большие окна с темными портьерами, постель, скомканный фрак на полу и мокрые следы от моих ног смотрели сурово и печально. And there was a peculiar stillness. И тишина была какая-то особенная. Possibly because I had run out into the street without my cap and goloshes I was in a high fever. Вероятно, оттого, что я выбегал на улицу без шапки и калош, у меня поднялся сильный жар. My face burned, my legs ached. . . . Горело лицо, ломили ноги... My heavy head drooped over the table, and there was that kind of division in my thought when every idea in the brain seemed dogged by its shadow. Тяжелую голову клонило к столу, а в мыслях было какое-то раздвоение, когда кажется, что за каждою мыслью в мозгу движется ее тень. "I am ill, weak, morally cast down," I went on; "I cannot write to you as I should like to. "Я болен, слаб, нравственно угнетен, -- продолжал я, -- я не могу писать вам, как бы хотел. From the first moment I desired to insult and humiliate you, but now I do not feel that I have the right to do so. В первую минуту у меня было желание оскорбить и унизить вас, но теперь мне не кажется, что я имею на это право. You and I have both fallen, and neither of us will ever rise up again; and even if my letter were eloquent, terrible, and passionate, it would still seem like beating on the lid of a coffin: however one knocks upon it, one will not wake up the dead! Вы и я -- оба упали и оба уже никогда не встанем, и мое письмо, если бы даже оно было красноречиво, сильно и страшно, все-таки походило бы на стук по гробовой крышке: как ни стучи -- не разбудишь! No efforts could warm your accursed cold blood, and you know that better than I do. Никакие усилия уже не могут согреть вашей проклятой холодной крови, и это вы знаете лучше, чем я. Why write? Зачем же писать? But my mind and heart are burning, and I go on writing; for some reason I am moved as though this letter still might save you and me. Но голова и сердце горят, я продолжаю писать, почему-то волнуюсь, как будто это письмо может еще спасти вас и меня. I am so feverish that my thoughts are disconnected, and my pen scratches the paper without meaning; but the question I want to put to you stands before me as clear as though in letters of flame. От жара мысли не вяжутся в голове и перо как-то бессмысленно скрипит по бумаге, но вопрос, который я хочу задать вам, стоит передо мной ясно, как огненный. "Why I am prematurely weak and fallen is not hard to explain. Отчего я раньше времени ослабел и упал, объяснить не трудно. Like Samson of old, I have taken the gates of Gaza on my shoulders to carry them to the top of the mountain, and only when I was exhausted, when youth and health were quenched in me forever, I noticed that that burden was not for my shoulders, and that I had deceived myself. Я, подобно библейскому силачу, поднял на себя Газские ворота, чтобы отнести их на вершину горы, но только когда уже изнемог, когда во мне навеки погасли молодость и здоровье, я заметил, что эти ворота мне не по плечам и что я обманул себя. I have been, moreover, in cruel and continual pain. К тому же у меня была непрерывная, жестокая боль. I have endured cold, hunger, illness, and loss of liberty. Of personal happiness I know and have known nothing. I have no home; my memories are bitter, and my conscience is often in dread of them. Я испытал голод, холод, болезни, лишение свободы; личного счастья я не знал и не знаю, приюта у меня нет, воспоминания мои тяжки и совесть моя часто боится их. But why have you fallen--you? Но отчего вы-то упали, вы? What fatal, diabolical causes hindered your life from blossoming into full flower? Why, almost before beginning life, were you in such haste to cast off the image and likeness of God, and to become a cowardly beast who backs and scares others because he is afraid himself? Какие роковые, дьявольские причины помешали вашей жизни развернуться полным весенним цветом, отчего вы, не успев начать жить, поторопились сбросить с себя образ и подобие божие и превратились в трусливое животное, которое лает и этим лаем пугает других оттого, что само боится? You are afraid of life--as afraid of it as an Oriental who sits all day on a cushion smoking his hookah. Вы боитесь жизни, боитесь, как азиат, тот самый, который по целым дням сидит на перине и курит кальян. Yes, you read a great deal, and a European coat fits you well, but yet with what tender, purely Oriental, pasha-like care you protect yourself from hunger, cold, physical effort, from pain and uneasiness! How early your soul has taken to its dressing-gown! What a cowardly part you have played towards real life and nature, with which every healthy and normal man struggles! Да, вы много читаете, и на вас ловко сидит европейский фрак, но все же, с какою нежною, чисто азиатскою, ханскою заботливостью вы оберегаете себя от голода, холода, физического напряжения, -- от боли и беспокойства, как рано ваша душа спряталась в халат, какого труса разыграли вы перед действительною жизнью и природой, с которою борется всякий здоровый и нормальный человек. How soft, how snug, how warm, how comfortable--and how bored you are! Как вам мягко, уютно, тепло, удобно -- и как скучно! Yes, it is deathly boredom, unrelieved by one ray of light, as in solitary confinement; but you try to hide from that enemy, too, you play cards eight hours out of twenty-four. Да, бывает убийственно, беспросветно скучно, как в одиночной тюрьме, но вы стараетесь спрятаться и от этого врага: вы по восьми часов в сутки играете в карты. "And your irony? А ваша ирония? Oh, but how well I understand it! О, как хорошо я ее понимаю! Free, bold, living thought is searching and dominating; for an indolent, sluggish mind it is intolerable. Живая, свободная, бодрая мысль пытлива и властна; для ленивого, праздного ума она невыносима. That it may not disturb your peace, like thousands of your contemporaries, you made haste in youth to put it under bar and bolt. Your ironical attitude to life, or whatever you like to call it, is your armour; and your thought, fettered and frightened, dare not leap over the fence you have put round it; and when you jeer at ideas which you pretend to know all about, you are like the deserter fleeing from the field of battle, and, to stifle his shame, sneering at war and at valour. Чтобы она не тревожила вашего покоя, вы, подобно тысячам ваших сверстников, поспешили смолоду поставить ее в рамки; вы вооружились ироническим отношением к жизни, или как хотите называйте, и сдержанная, припугнутая мысль не смеет прыгнуть через тот палисадник, который вы поставили ей, и когда вы глумитесь над идеями, которые якобы все вам известны, то вы похожи на дезертира, который позорно бежит с поля битвы, но, чтобы заглушить стыд, смеется над войной и над храбростью. Cynicism stifles pain. Цинизм заглушает боль. In some novel of Dostoevsky's an old man tramples underfoot the portrait of his dearly loved daughter because he had been unjust to her, and you vent your foul and vulgar jeers upon the ideas of goodness and truth because you have not the strength to follow them. В какой-то повести Достоевского старик топчет ногами портрет своей любимой дочери, потому что он перед нею не прав, а вы гадко и пошловато посмеиваетесь над идеями добра и правды, потому что уже не в силах вернуться к ним. You are frightened of every honest and truthful hint at your degradation, and you purposely surround yourself with people who do nothing but flatter your weaknesses. Всякий искренний и правдивый намек на ваше падение страшен вам, и вы нарочно окружаете себя людьми, которые умеют только льстить вашим слабостям. And you may well, you may well dread the sight of tears! И недаром, недаром вы так боитесь слез! "By the way, your attitude to women. Кстати, ваши отношения к женщине. Shamelessness has been handed down to us in our flesh and blood, and we are trained to shamelessness; but that is what we are men for--to subdue the beast in us. Бесстыдство мы унаследовали с плотью и кровью и в бесстыдстве воспитаны, но ведь на то мы и люди, чтобы побеждать в себе зверя. When you reached manhood and all ideas became known to you, you could not have failed to see the truth; you knew it, but you did not follow it; you were afraid of it, and to deceive your conscience you began loudly assuring yourself that it was not you but woman that was to blame, that she was as degraded as your attitude to her. С возмужалостью, когда вам стали известны все идеи, вы не могли не увидеть правды; вы ее знали, но вы не пошли за ней, а испугались ее и, чтобы обмануть свою совесть, стали громко уверять себя, что виноваты не вы, а сама женщина, что она так же низменна, как и ваши отношения к ней. Your cold, scabrous anecdotes, your coarse laughter, all your innumerable theories concerning the underlying reality of marriage and the definite demands made upon it, concerning the ten sous the French workman pays his woman; your everlasting attacks on female logic, lying, weakness and so on--doesn't it all look like a desire at all costs to force woman down into the mud that she may be on the same level as your attitude to her? Разве холодные, скабрёзные анекдоты, лошадиный смех, все ваши бесчисленные теории о сущности, неопределенных требованиях к браку, о десяти су, которые платит женщине французский рабочий, ваши вечные ссылки на бабью логику, лживость, слабость и проч., -- разве все это не похоже на желание во что бы то ни стало пригнуть женщину низко к грязи, чтобы она и ваши отношения к ней стояли на одном уровне? You are a weak, unhappy, unpleasant person!" Вы -- слабый, несчастный, несимпатичный человек". Zinaida Fyodorovna began playing the piano in the drawing-room, trying to recall the song of Saint Saens that Gruzin had played. В гостиной заиграла на рояле Зинаида Федоровна, стараясь вспомнить пьесу Сен-Санса, которую играл Грузин. I went and lay on my bed, but remembering that it was time for me to go, I got up with an effort and with a heavy, burning head went to the table again. Я пошел и лег на постель, но, вспомнив, что мне пора уходить, поднялся через силу и с тяжелою, горячею головой опять пошел к столу. "But this is the question," I went on. "Why are we worn out? "Но вот вопрос, -- продолжал я. -- Отчего мы утомились? Why are we, at first so passionate so bold, so noble, and so full of faith, complete bankrupts at thirty or thirty-five? Отчего мы, вначале такие страстные, смелые, благородные, верующие, к 30 -- 35 годам становимся уже полными банкротами? Why does one waste in consumption, another put a bullet through his brains, a third seeks forgetfulness in vodka and cards, while the fourth tries to stifle his fear and misery by cynically trampling underfoot the pure image of his fair youth? Отчего один гаснет в чахотке, другой пускает пулю в лоб, третий ищет забвения в водке, картах, четвертый, чтобы заглушить страх и тоску, цинически топчет ногами портрет своей чистой, прекрасной молодости? Why is it that, having once fallen, we do not try to rise up again, and, losing one thing, do not seek something else? Отчего мы, упавши раз, уже не стараемся подняться и, потерявши одно, не ищем другого? Why is it? Отчего? "The thief hanging on the Cross could bring back the joy of life and the courage of confident hope, though perhaps he had not more than an hour to live. Разбойник, висевший на кресте, сумел вернуть себе жизненную радость и смелую, осуществимую надежду, хотя, быть может, ему оставалось жить не больше часа. You have long years before you, and I shall probably not die so soon as one might suppose. У вас впереди еще длинные годы, и я, вероятно, умру не так скоро, как кажется. What if by a miracle the present turned out to be a dream, a horrible nightmare, and we should wake up renewed, pure, strong, proud of our righteousness? Что если бы чудом настоящее оказалось сном, страшным кошмаром, и мы проснулись бы обновленные, чистые, сильные, гордые своею правдой?.. Sweet visions fire me, and I am almost breathless with emotion. Сладкие мечты жгут меня, и я едва дышу от волнения. I have a terrible longing to live. I long for our life to be holy, lofty, and majestic as the heavens above. Мне страшно хочется жить, хочется, чтобы наша жизнь была свята, высока и торжественна, как свод небесный. Let us live! Будем жить! The sun doesn't rise twice a day, and life is not givenus again--clutch at what is left of your life and save it.!! Солнце не восходит два раза в день, и жизнь дается не дважды, -- хватайтесь же цепко за остатки вашей жизни и спасайте их..." I did not write another word. Больше я не написал ни одного слова. I had a multitude of thoughts in my mind, but I could not connect them and get them on to paper. Мыслей было много в голове, но все они расплывались и не укладывались в строки. Without finishing the letter, I signed it with my name and rank, and went into the study. Не окончив письма, я подписал свое звание, имя и фамилию и пошел в кабинет. It was dark. Было темно. I felt for the table and put the letter on it. Я нащупал стол и положил письмо. I must have stumbled against the furniture in the dark and made a noise. Должно быть, в потемках я натыкался на мебель и производил шум. "Who is there?" I heard an alarmed voice in the drawing-room. -- Кто там? -- послышался тревожный голос из гостиной. And the clock on the table softly struck one at the moment. И тотчас же на столе часы нежно пробили час ночи. Chapter XIII. XIII. For at least half a minute I fumbled at the door in the dark, feeling for the handle; then I slowly opened it and walked into the drawing-room. В потемках я, по крайней мере, с полминуты царапал дверь, нащупывая ее, потом медленно отворил и вошел в гостиную. Zinaida Fyodorovna was lying on the couch, and raising herself on her elbow, she looked towards me. Зинаида Федоровна лежала на кушетке и, поднявшись на локоть, глядела мне навстречу. Unable to bring myself to speak, I walked slowly by, and she followed me with her eyes. Не решаясь заговорить, я медленно прошел мимо, и она проводила меня взглядом. I stood for a little time in the dining-room and then walked by her again, and she looked at me intently and with perplexity, even with alarm. Я постоял немного в зале и опять прошел мимо, и она посмотрела на меня внимательно и с недоумением, даже со страхом. At last I stood still and said with an effort: Наконец, я остановился и проговорил через силу: "He is not coming back." -- Он не вернется! She quickly got on to her feet, and looked at me without understanding. Она быстро встала на ноги и смотрела на меня, не понимая. "He is not coming back," I repeated, and my heart beat violently. -- Он не вернется! -- повторил я, и у меня страшно застучало сердце. -- Он не вернется, потому что, не уезжал из Петербурга. "He will not come back, for he has not left Petersburg. He is staying at Pekarsky's." Он живет у Пекарского. She understood and believed me--I saw that from her sudden pallor, and from the way she laid her arms upon her bosom in terror and entreaty. Она поняла и поверила мне -- это я видел по ее внезапной бледности и по тому, как она вдруг скрестила на груди руки со страхом и мольбой. In one instant all that had happened of late flashed through her mind; she reflected, and with pitiless clarity she saw the whole truth. В мгновение в ее памяти промелькнуло ее недавнее прошлое, она сообразила и с неумолимою ясностью увидела всю правду. But at the same time she remembered that I was a flunkey, a being of a lower order. . . . Но в то же время она вспомнила, что я лакей, низшее существо... A casual stranger, with hair ruffled, with face flushed with fever, perhaps drunk, in a common overcoat, was coarsely intruding into her intimate life, and that offended her. Проходимец с всклокоченными волосами, с красным от жара лицом, быть может, пьяный, в каком-то пошлом пальто, грубо вмешался в ее интимную жизнь, и это оскорбило ее. She said to me sternly: Она сказала мне сурово: "It's not your business: go away." -- Вас не спрашивают. Подите отсюда прочь. "Oh, believe me!" I cried impetuously, holding out my hands to her. "I am not a footman; I am as free as you." -- О, верьте мне! -- сказал я с увлечением, протягивая к ней руки. -- Я не лакей, я такой же свободный, как и вы! I mentioned my name, and, speaking very rapidly that she might not interrupt me or go away, explained to her who I was and why I was living there. Я назвал себя и быстро, быстро, чтобы она не перебила меня или не ушла к себе, объяснил, кто я и зачем тут живу. This new discovery struck her more than the first. Это новое открытие поразило ее сильнее, чем первое. Till then she had hoped that her footman had lied or made a mistake or been silly, but now after my confession she had no doubts left. У нее ранее была все-таки надежда, что лакей солгал или ошибся или сказал глупость, теперь же, после моего признания, у нее не оставалось никаких сомнений. From the expression of her unhappy eyes and face, which suddenly lost its softness and beauty and looked old, I saw that she was insufferably miserable, and that the conversation would lead to no good; but I went on impetuously: По выражению ее несчастных глаз и лица, которое вдруг стало некрасиво, потому что постарело и потеряло свою мягкость, я видел, что ей нестерпимо тяжело, что я не к добру начал этот разговор; но я продолжал с увлечением: "The senator and the tour of inspection were invented to deceive you. -- Сенатор и ревизия были придуманы, чтобы обмануть вас. In January, just as now, he did not go away, but stayed at Pekarsky's, and I saw him every day and took part in the deception. В январе он так же, как и теперь, никуда не уезжал, а жил у Пекарского, и я виделся с ним каждый день и участвовал в обмане. He was weary of you, he hated your presence here, he mocked at you . . . . Вами тяготились, ваше присутствие здесь ненавидели, над вами смеялись... If you could have heard how he and his friends here jeered at you and your love, you would not have remained here one minute! Если бы вы могли подслушать, как он и его друзья здесь издевались над вами и вашею любовью, то вы не остались бы здесь ни одной минуты! Go away from here! Бегите отсюда! Go away." Бегите! "Well," she said in a shaking voice, and moved her hand over her hair. "Well, so be it." -- Ну, что ж? -- проговорила она дрожащим голосом и провела рукой по волосам. -- Ну, что ж? Пусть. Her eyes were full of tears, her lips were quivering, and her whole face was strikingly pale and distorted with anger. Глаза ее были полны слез, губы дрожали, и все лицо было поразительно бледно и дышало гневом. Orlov's coarse, petty lying revolted her and seemed to her contemptible, ridiculous: she smiled and I did not like that smile. Грубая, мелкая ложь Орлова возмущала ее и казалась ей презренною, смешною; она улыбалась, и мне не нравилась эта ее улыбка. "Well," she repeated, passing her hand over her hair again, "so be it. -- Ну, что ж? -- повторила она и опять провела рукой по волосам. -- Пусть. He imagines that I shall die of humiliation, and instead of that I am . . . amused by it. Он воображает, что я умру от унижения, а мне... смешно. There's no need for him to hide." She walked away from the piano and said, shrugging her shoulders: "There's no need. . . . Напрасно он прячется. -- Она отошла от рояля и сказала, пожав плечами: -- Напрасно... It would have been simpler to have it out with me instead of keeping in hiding in other people's flats. Было бы проще объясниться, чем прятаться и скитаться по чужим квартирам. I have eyes; I saw it myself long ago. . . . I was only waiting for him to come back to have things out once for all." У меня есть глаза, я сама давно уже видела... и только ждала его приезда, чтоб окончательно объясниться. Then she sat down on a low chair by the table, and, leaning her head on the arm of the sofa, wept bitterly. Потом она села в кресло около стола и, склонивши голову на ручку дивана, горько заплакала. In the drawing-room there was only one candle burning in the candelabra, and the chair where she was sitting was in darkness; but I saw how her head and shoulders were quivering, and how her hair, escaping from her combs, covered her neck, her face, her arms. . . . В гостиной горела одна только свеча в канделябре, и около кресел, где она сидела, было темно, но я видел, как вздрагивали ее голова и плечи и как волосы, выбиваясь из прически, закрывали шею, лицо, руки... Her quiet, steady weeping, which was not hysterical but a woman's ordinary weeping, expressed a sense of insult, of wounded pride, of injury, and of something helpless, hopeless, which one could not set right and to which one could not get used. В ее тихом, ровном плаче, не истерическом, обыкновенном женском плаче слышались оскорбление, униженная гордость, обида и то безысходное, безнадежное, чего нельзя уже исправить и к чему нельзя привыкнуть. Her tears stirred an echo in my troubled and suffering heart; I forgot my illness and everything else in the world; I walked about the drawing-room and muttered distractedly: В моей взволнованной, страдающей душе ее плач отзывался эхом; я уже забыл про свою болезнь и про все на свете, ходил по гостиной и бормотал растерянно: "Is this life? . . . -- Что же это за жизнь?.. Oh, one can't go on living like this, one can't. . . . О, нельзя так жить! Нельзя! Oh, it's madness, wickedness, not life." Это -- безумие, преступление, а не жизнь! "What humiliation!" she said through her tears. "To live together, to smile at me at the very time when I was burdensome to him, ridiculous in his eyes! -- Какое унижение! -- говорила она сквозь плач. -Жить вместе... улыбаться мне в то время, как я ему в тягость, смешна... Oh, how humiliating!" О, какое унижение! She lifted up her head, and looking at me with tear-stained eyes through her hair, wet with her tears, and pushing it back as it prevented her seeing me, she asked: Она приподняла голову и, глядя на меня заплаканными глазами сквозь волосы, мокрые от слез, и поправляя эти волосы, мешавшие ей смотреть на меня, спросила: "They laughed at me?" -- Они смеялись? "To these men you were laughable--you and your love and Turgenev; they said your head was full of him. -- Этим людям были смешны и вы, и ваша любовь, и Тургенев, которого вы будто бы начитались. And if we both die at once in despair, that will amuse them, too; they will make a funny anecdote of it and tell it at your requiem service. И если мы оба сейчас умрем с отчаяния, то это им будет тоже смешно. Они сочинят смешной анекдот и будут рассказывать его на вашей панихиде. But why talk of them?" I said impatiently. "We must get away from here--I cannot stay here one minute longer." Да что о них говорить? -- сказал я с нетерпением. -- Надо бежать отсюда. Я не могу оставаться здесь дольше ни одной минуты. She began crying again, while I walked to the piano and sat down. Она опять заплакала, а я отошел к роялю и сел. "What are we waiting for?" I asked dejectedly. "It's two o'clock." -- Что же мы ждем? -- спросил я уныло. -- Уже третий час. "I am not waiting for anything," she said. "I am utterly lost." -- Ничего я не жду, -- сказала она. -- Я пропала. "Why do you talk like that? -- Зачем говорить так? We had better consider together what we are to do. Давайте-ка лучше обдумаем вместе, что нам делать. Neither you nor I can stay here. Ни вам, ни мне уже нельзя оставаться здесь... Where do you intend to go?" Куда вы намерены ехать отсюда? Suddenly there was a ring at the bell. Вдруг в передней раздался звонок. My heart stood still. У меня ёкнуло сердце. Could it be Orlov, to whom perhaps Kukushkin had complained of me? Уж не Орлов ли это, которому пожаловался на меня Кукушкин? How should we meet? Как мы с ним встретимся? I went to open the door. Я пошел отворять. It was Polya. Это была Поля. She came in shaking the snow off her pelisse, and went into her room without saying a word to me. Она вошла, стряхнула в передней со своего бурнуса снег и, не сказав мне ни слова, отправилась к себе. When I went back to the drawing-room, Zinaida Fyodorovna, pale as death, was standing in the middle of the room, looking towards me with big eyes. Когда я вернулся в гостиную, Зинаида Федоровна, бледная, как мертвец, стояла среди комнаты и большими глазами смотрела мне навстречу. "Who was it?" she asked softly. -- Кто это пришел? -- спросила она тихо. "Polya," I answered. -- Поля, -- отвечал я. She passed her hand over her hair and closed her eyes wearily. Она провела рукой по волосам и в изнеможении закрыла глаза. "I will go away at once," she said. "Will you be kind and take me to the Petersburg Side? -- Я сейчас уеду отсюда, -- сказала она. -- Вы будете добры, проводите меня на Петербургскую сторону. What time is it now?" Теперь который час? "A quarter to three." -- Без четверти три. Chapter XIV. XIV. When, a little afterwards, we went out of the house, it was dark and deserted in the street. Когда мы немного погодя вышли из дому, на улице было темно и безлюдно. Wet snow was falling and a damp wind lashed in one's face. Шел мокрый снег, и влажный ветер хлестал по лицу. I remember it was the beginning of March; a thaw had set in, and for some days past the cabmen had been driving on wheels. Помнится, тогда было начало марта, стояла оттепель и уже несколько дней извозчики ездили на колесах. Under the impression of the back stairs, of the cold, of the midnight darkness, and the porter in his sheepskin who had questioned us before letting us out of the gate, Zinaida Fyodorovna was utterly cast down and dispirited. Под впечатлением черной лестницы, холода, ночных потемок и дворника в тулупе, который опросил нас, прежде чем выпустил за ворота, Зинаида Федоровна совсем ослабела и пала духом. When we got into the cab and the hood was put up, trembling all over, she began hurriedly saying how grateful she was to me. Когда мы сели в пролетку и накрылись верхом, она, дрожа всем телом, торопливо заговорила о том, как она мне благодарна. "I do not doubt your good-will, but I am ashamed that you should be troubled," she muttered. "Oh, I understand, I understand. . . . -- Я не сомневаюсь в вашем доброжелательстве, но мне стыдно, что вы беспокоитесь... -бормотала она. -- О, я понимаю, понимаю... When Gruzin was here to-day, I felt that he was lying and concealing something. Когда сегодня был Грузин, я чувствовала, что он лжет и что-то скрывает. Well, so be it. Ну, что ж? Пусть. But I am ashamed, anyway, that you should be troubled." Но все-таки мне совестно, что вы так беспокоитесь. She still had her doubts. У нее оставались еще сомнения. To dispel them finally, I asked the cabman to drive through Sergievsky Street; stopping him at Pekarsky's door, I got out of the cab and rang. Чтобы окончательно рассеять их, я приказал извозчику ехать по Сергиевской; остановивши его у подъезда Пекарского, я вылез из пролетки и позвонил. When the porter came to the door, I asked aloud, that Zinaida Fyodorovna might hear, whether Georgy Ivanitch was at home. Когда вышел швейцар, я громко, чтобы могла слышать Зинаида Федоровна, спросил, дома ли Георгий Иваныч. "Yes," was the answer, "he came in half an hour ago. -- Дома, -- ответил он. -- С полчаса как приехал. He must be in bed by now. Должно, уж спит. What do you want?" А тебе что? Zinaida Fyodorovna could not refrain from putting her head out. Зинаида Федоровна не выдержала и высунулась из пролетки. "Has Georgy Ivanitch been staying here long?" she asked. -- А давно Георгий Иванович живет здесь? -спросила она. "Going on for three weeks." -- Уже третью неделю. "And he's not been away?" -- И никуда не уезжал? "No," answered the porter, looking at me with surprise. -- Никуда, -- ответил швейцар и посмотрел на меня с удивлением. "Tell him, early to-morrow," I said, "that his sister has arrived from Warsaw. -- Передай ему завтра пораньше, -- сказал я, -- что к нему из Варшавы сестра приехала. Good-bye." Прощай. Then we drove on. Затем мы поехали дальше. The cab had no apron, the snow fell on us in big flakes, and the wind, especially on the Neva, pierced us through and through. В пролетке не было фартука, и снег валил на нас хлопьями, и ветер, особенно на Неве, пронизывал до костей. I began to feel as though we had been driving for a long time, that for ages we had been suffering, and that for ages I had been listening to Zinaida Fyodorovna's shuddering breath. Мне стало казаться, что мы давно уже едем, давно страдаем и что я давно уже слышу, как дрожит дыхание у Зинаиды Федоровны. In semi-delirium, as though half asleep, I looked back upon my strange, incoherent life, and for some reason recalled a melodrama, "The Parisian Beggars," which I had seen once or twice in my childhood. Я мельком, в каком-то полубреду, точно засыпая, оглянулся на свою странную, бестолковую жизнь, и вспомнилась мне почему-то мелодрама "Парижские нищие", которую я раза два видел в детстве. And when to shake off that semi-delirium I peeped out from the hood and saw the dawn, all the images of the past, all my misty thoughts, for some reason, blended in me into one distinct, overpowering thought: everything was irrevocably over for Zinaida Fyodorovna and for me. И почему-то, когда я, чтобы встряхнуться от этого полубреда, выглянул из-под верха и увидел рассвет, все образы прошлого, все туманные мысли вдруг слились у меня в одну ясную, крепкую мысль: я и Зинаида Федоровна погибли уже безвозвратно. This was as certain a conviction as though the cold blue sky contained a prophecy, but a minute later I was already thinking of something else and believed differently. Это была уверенность, как будто синее холодное небо содержало в себе пророчество, но через мгновение я думал уже о другом и верил в другое. "What am I now?" said Zinaida Fyodorovna, in a voice husky with the cold and the damp. "Where am I to go? What am I to do? -- Что же я теперь? -- говорила Зинаида Федоровна голосом, сиплым от холода и сырости. -- Куда мне идти, что делать? Gruzin told me to go into a nunnery. Грузин сказал: ступайте в монастырь. Oh, I would! О, я пошла бы! I would change my dress, my face, my name, my thoughts . . . everything--everything, and would hide myself for ever. Переменила бы одежду, свое лицо, имя, мысли... всё, всё, и спряталась бы навеки. But they will not take me into a nunnery. Но меня не пустят в монастырь. I am with child." Я беременна. "We will go abroad together to-morrow," I said. -- Мы завтра поедем с вами за границу, -- сказал я. "That's impossible. -- Нельзя это. My husband won't give me a passport." Муж не даст мне паспорта. "I will take you without a passport." -- Я провезу вас без паспорта. The cabman stopped at a wooden house of two storeys, painted a dark colour. Извозчик остановился около двухэтажного деревянного дома, выкрашенного в темный цвет. I rang. Я позвонил. Taking from me her small light basket--the only luggage we had brought with us--Zinaida Fyodorovna gave a wry smile and said: Принимая от меня небольшую легкую корзинку, -- единственный багаж, который мы взяли с собой, -- Зинаида Федоровна как-то кисло улыбнулась и сказала: "These are my bijoux." -- Это мои bijoux {драгоценности (франц.).}... But she was so weak that she could not carry these bijoux. Но она так ослабела, что была не в силах держать эти bijoux. It was a long while before the door was opened. Нам долго не отворяли. After the third or fourth ring a light gleamed in the windows, and there was a sound of steps, coughing and whispering; at last the key grated in the lock, and a stout peasant woman with a frightened red face appeared at the door. После третьего или четвертого звонка в окнах замелькал свет и послышались шаги, кашель, шёпот; наконец, щелкнул замок и в дверях показалась полная баба с красным, испуганным лицом. Some distance behind her stood a thin little old woman with short grey hair, carrying a candle in her hand. Позади ее, на некотором расстоянии, стояла маленькая худенькая старушка с стрижеными седыми волосами, в белой кофточке и со свечой в руках. Zinaida Fyodorovna ran into the passage and flung her arms round the old woman's neck. Зинаида Федоровна вбежала в сени и бросилась к этой старушке на шею. "Nina, I've been deceived," she sobbed loudly. "I've been coarsely, foully deceived! -- Нина, я обманута! -- громко зарыдала она. -- Я обманута грубо, гадко! Nina, Nina!" Нина! Нина! I handed the basket to the peasant woman. Я отдал бабе корзинку. The door was closed, but still I heard her sobs and the cry Дверь заперли, но все еще слышались рыдания и крик: "Nina!" "Нина!" I got into the cab and told the man to drive slowly to the Nevsky Prospect. Я сел в пролетку и приказал извозчику ехать не спеша к Невскому. I had to think of a night's lodging for myself. Нужно было подумать и о своем ночлеге. Next day towards evening I went to see Zinaida Fyodorovna. На другой день, перед вечером, я был у Зинаиды Федоровны. She was terribly changed. Она сильно изменилась. There were no traces of tears on her pale, terribly sunken face, and her expression was different. На ее бледном, сильно похудевшем лице не было уже и следа слез, и выражение было другое. I don't know whether it was that I saw her now in different surroundings, far from luxurious, and that our relations were by now different, or perhaps that intense grief had already set its mark upon her; she did not strike me as so elegant and well dressed as before. Her figure seemed smaller; there was an abruptness and excessive nervousness about her as though she were in a hurry, and there was not the same softness even in her smile. Не знаю, оттого ли, что я видел ее теперь при другой обстановке, далеко не роскошной, и что отношения наши были уже иные, или, быть может, сильное горе положило уже на нее свою печать, она не казалась теперь такою изящною и нарядною, как всегда; фигура у нее стала как будто мельче, в движениях, в походке, в ее лице я заметил излишнюю нервность, порывистость, как будто она спешила, и не было прежней мягкости даже в ее улыбке. I was dressed in an expensive suit which I had bought during the day. Я был одет теперь в дорогую пару, которую купил себе днем. She looked first of all at that suit and at the hat in my hand, then turned an impatient, searching glance upon my face as though studying it. Она окинула взглядом прежде всего эту пару и шляпу в моей руке, потом остановила нетерпеливый, испытующий взгляд на моем лице, как бы изучая его. "Your transformation still seems to me a sort of miracle," she said. "Forgive me for looking at you with such curiosity. -- Ваше превращение мне все еще кажется каким-то чудом, -- сказала она. -- Извините, я с таким любопытством осматриваю вас. You are an extraordinary man, you know." Ведь вы необыкновенный человек. I told her again who I was, and why I was living at Orlov's, and I told her at greater length and in more detail than the day before. Я рассказал ей еще раз, кто я и зачем жил у Орлова, и рассказывал об этом дольше и подробнее, чем вчера. She listened with great attention, and said without letting me finish: Она слушала с большим вниманием и, не дав мне кончить, проговорила: "Everything there is over for me. -- Там у меня все уже кончено. You know, I could not refrain from writing a letter. Знаете, я не выдержала и написала письмо. Here is the answer." Вот ответ. On the sheet which she gave there was written in Orlov's hand: На листке, который она подала мне, почерком Орлова было написано: "I am not going to justify myself. "Я не стану оправдываться. But you must own that it was your mistake, not mine. Но согласитесь: ошиблись вы, а не я. I wish you happiness, and beg you to make haste and forget. "Yours sincerely, "G. O. "P. S.--I am sending on your things." Желаю счастья и прошу поскорее забыть уважающего вас Г. О. P. S. Посылаю ваши вещи". The trunks and baskets despatched by Orlov were standing in the passage, and my poor little portmanteau was there beside them. Сундуки и корзины, присланные Орловым, стояли тут же в гостиной и среди них находился также и мой жалкий чемодан. "So . . ." Zinaida Fyodorovna began, but she did not finish. -- Значит... -- сказала Зинаида Федоровна и не договорила. We were silent. Мы помолчали. She took the note and held it for a couple of minutes before her eyes, and during that time her face wore the same haughty, contemptuous, proud, and harsh expression as the day before at the beginning of our explanation; tears came into her eyes--not timid, bitter tears, but proud, angry tears. Она взяла записку и минуты две держала ее перед глазами, и в это время лицо ее приняло то самое надменное, презрительное и гордое, черствое выражение, какое у нее было вчера в начале нашего объяснения; на глазах у нее выступили слезы, не робкие, не горькие, а гордые, сердитые слезы. "Listen," she said, getting up abruptly and moving away to the window that I might not see her face. "I have made up my mind to go abroad with you tomorrow." -- Слушайте, -- сказала она, порывисто поднимаясь и отходя к окну, чтобы я не видел ее лица. -- Я решила так: завтра же уеду с вами за границу. "I am very glad. -- И прекрасно. I am ready to go to-day." Я готов ехать хоть сегодня. "Accept me as a recruit. -- Вербуйте меня. Have you read Balzac?" she asked suddenly, turning round. "Have you? Вы читали Бальзака? -- спросила она вдруг, обернувшись. -- Читали? At the end of his novel Его роман 'Pere Goriot' the hero looks down upon Paris from the top of a hill and threatens the town: "Pere Goriot" кончается тем, что герой глядит с вершины холма на Париж и грозит этому городу: 'Now we shall settle our account,' and after this he begins a new life. "Теперь мы разделаемся!" -- и после этого начинает новую жизнь. So when I look out of the train window at Petersburg for the last time, I shall say, Так и я, когда из вагона взгляну в последний раз на Петербург, то скажу ему: 'Now we shall settle our account!'" "Теперь мы разделаемся!" Saying this, she smiled at her jest, and for some reason shuddered all over. И, сказавши это, она улыбнулась этой своей шутке и почему-то вздрогнула всем телом. Chapter XV. XV. At Venice I had an attack of pleurisy. В Венеции у меня начались плевритические боли. Probably I had caught cold in the evening when we were rowing from the station to the Hotel Bauer. Вероятно, я простудился вечером, когда мы с вокзала плыли в Hotel Bauer. I had to take to my bed and stay there for a fortnight. Пришлось с первого же дня лечь в постель и пролежать недели две. Every morning while I was ill Zinaida Fyodorovna came from her room to drink coffee with me, and afterwards read aloud to me French and Russian books, of which we had bought a number at Vienna. Каждое утро, пока я был болен, приходила ко мне из своего номера Зинаида Федоровна, чтобы вместе пить кофе, и потом читала мне вслух французские и русские книги, которых мы много накупили в Вене. These books were either long, long familiar to me or else had no interest for me, but I had the sound of a sweet, kind voice beside me, so that the meaning of all of them was summed up for me in the one thing--I was not alone. Эти книги были мне давно уже знакомы или же не интересны, но около меня звучал милый, добрый голос, так что в сущности содержание всех их для меня сводилось к одному: я не одинок. She would go out for a walk, come back in her light grey dress, her light straw hat, gay, warmed by the spring sun; and sitting by my bed, bending low down over me, would tell me something about Venice or read me those books--and I was happy. Она уходила гулять, возвращалась в своем светло-сером платье, в легкой соломенной шляпе, веселая, согретая весенним солнцем, и, севши у постели, нагнувшись низко к моему лицу, рассказывала что-нибудь про Венецию или читала эти книги -- и мне было хорошо. At night I was cold, ill, and dreary, but by day I revelled in life --I can find no better expression for it. Ночью мне было холодно, больно и скучно, но днем я упивался жизнью, -- лучшего выражения не придумаешь. The brilliant warm sunshine beating in at the open windows and at the door upon the balcony, the shouts below, the splash of oars, the tinkle of bells, the prolonged boom of the cannon at midday, and the feeling of perfect, perfect freedom, did wonders with me; I felt as though I were growing strong, broad wings which were bearing me God knows whither. Яркое, горячее солнце, бьющее в открытые окна и в дверь на балконе, крики внизу, плесканье весел, звон колоколов, раскатистый гром пушки в полдень и чувство полной, полной свободы делали со мной чудеса; я чувствовал на своих боках сильные, широкие крылья, которые уносили меня бог весть куда. And what charm, what joy at times at the thought that another life was so close to mine! that I was the servant, the guardian, the friend, the indispensable fellow-traveller of a creature, young, beautiful, wealthy, but weak, lonely, and insulted! А какая прелесть, сколько порой радости от мысли, что с моею жизнью теперь идет рядом другая жизнь, что я слуга, сторож, друг, необходимый спутник существа молодого, красивого и богатого, но слабого, оскорбленного, одинокого! It is pleasant even to be ill when you know that there are people who are looking forward to your convalescence as to a holiday. Даже болеть приятно, когда знаешь, что есть люди, которые ждут твоего выздоровления как праздника. One day I heard her whispering behind the door with my doctor, and then she came in to me with tear-stained eyes. It was a bad sign, but I was touched, and there was a wonderful lightness in my heart. Раз я слышал, как она за дверью шепталась с моим доктором, и потом вошла ко мне с заплаканными глазами, -- это плохой знак, -- но я был растроган, и у меня стало на душе необыкновенно легко. But at last they allowed me to go out on the balcony. Но вот мне позволили выходить на балкон. The sunshine and the breeze from the sea caressed and fondled my sick body. Солнце и легкий ветерок с моря нежат и ласкают мое больное тело. I looked down at the familiar gondolas, which glide with feminine grace smoothly and majestically as though they were alive, and felt all the luxury of this original, fascinating civilisation. Я смотрю вниз на давно знакомые гондолы, которые плывут с женственною грацией, плавно и величаво, как будто живут и чувствуют всю роскошь этой оригинальной, обаятельной культуры. There was a smell of the sea. Пахнет морем. Some one was playing a stringed instrument and two voices were singing. Где-то играют на струнах и поют в два голоса. How delightful it was! Как хорошо! How unlike it was to that Petersburg night when the wet snow was falling and beating so rudely on our faces. Как не похоже на ту петербургскую ночь, когда шел мокрый снег и так грубо бил по лицу! If one looks straight across the canal, one sees the sea, and on the wide expanse towards the horizon the sun glittered on the water so dazzlingly that it hurt one's eyes to look at it. Вот, если взглянуть прямо через канал, то видно взморье и на горизонте на просторе солнце рябит по воде так ярко, что больно смотреть. My soul yearned towards that lovely sea, which was so akin to me and to which I had given up my youth. Тянет душу туда, к родному, хорошему морю, которому я отдал свою молодость. I longed to live--to live--and nothing more. Жить хочется! Жить и -- больше ничего! A fortnight later I began walking freely. Через две недели я стал ходить, куда мне угодно. I loved to sit in the sun, and to listen to the gondoliers without understanding them, and for hours together to gaze at the little house where, they said, Desdemona lived--a naive, mournful little house with a demure expression, as light as lace, so light that it looked as though one could lift it from its place with one hand. Я любил сидеть на солнышке, слушать гондольера, не понимать и по целым часам смотреть на домик, где, говорят, жила Дездемона, -- наивный, грустный домик с девственным выражением, легкий, как кружево, до того легкий, что, кажется, его можно сдвинуть с места одною рукой. I stood for a long time by the tomb of Canova, and could not take my eyes off the melancholy lion. Я подолгу стоял у могилы Кановы и не отрывал глаз с печального льва. And in the Palace of the Doges I was always drawn to the corner where the portrait of the unhappy Marino Faliero was painted over with black. А в дворце дожей меня все манило к тому углу, где замазали черною краской несчастного Марино Фальеро. "It is fine to be an artist, a poet, a dramatist," I thought, "but since that is not vouchsafed to me, if only I could go in for mysticism! Хорошо быть художником, поэтом, драматургом, думал я, но если это недоступно для меня, то хотя бы удариться в мистицизм! If only I had a grain of some faith to add to the unruffled peace and serenity that fills the soul!" Эх, к этому безмятежному спокойствию и удовлетворению, какое наполняет душу, хотя бы кусочек какой-нибудь веры. In the evening we ate oysters, drank wine, and went out in a gondola. Вечером ели устриц, пили вино, катались. I remember our black gondola swayed softly in the same place while the water faintly gurgled under it. Помню, наша черная гондола тихо качается на одном месте, под ней чуть слышно хлюпает вода. Here and there the reflection of the stars and the lights on the bank quivered and trembled. Там и сям дрожат и колышатся отражения звезд и прибрежных огней. Not far from us in a gondola, hung with coloured lanterns which were reflected in the water, there were people singing. Недалеко от нас в гондоле, увешанной цветными фонарями, которые отражаются в воде, сидят какие-то люди и поют. The sounds of guitars, of violins, of mandolins, of men's and women's voices, were audible in the dark. Zinaida Fyodorovna, pale, with a grave, almost stern face, was sitting beside me, compressing her lips and clenching her hands. Звук гитар, скрипок, мандолин, мужские и женские голоса раздаются в потемках, и Зинаида Федоровна, бледная, с серьезным, почти суровым лицом, сидит рядом со мной, крепко стиснув губы и руки. She was thinking about something; she did not stir an eyelash, nor hear me. Она думает о чем-то и не пошевельнет даже бровью, и не слышит меня. Her face, her attitude, and her fixed, expressionless gaze, and her incredibly miserable, dreadful, and icy-cold memories, and around her the gondolas, the lights, the music, the song with its vigorous passionate cry of Лицо, поза и неподвижный, ничего не выражающий взгляд, и до невероятного унылые, жуткие и, как снег, холодные воспоминания, а кругом гондолы, огни, музыка, песня с энергическим страстным вскриком: "Jam-mo! "Jam-mo!.. Jam-mo!"--what contrasts in life! Jam-mo!..", -- какие житейские контрасты! When she sat like that, with tightly clasped hands, stony, mournful, I used to feel as though we were both characters in some novel in the old-fashioned style called Когда она сидела таким образом, стиснув руки, окаменелая, скорбная, мне представлялось, что оба мы участвуем в каком-то романе, в старинном вкусе, под названием "The Ill-fated," "Злосчастная", "The Abandoned," or something of the sort. "Покинутая" или что-нибудь вроде. Both of us: she--the ill-fated, the abandoned; and I--the faithful, devoted friend, the dreamer, and, if you like it, a superfluous man, a failure capable of nothing but coughing and dreaming, and perhaps sacrificing myself. But who and what needed my sacrifices now? Оба мы: она -- злосчастная, брошенная, а я -верный, преданный друг, мечтатель и, если угодно, лишний человек, неудачник, не способный уже ни на что, как только кашлять и мечтать, да, пожалуй, еще жертвовать собой... но кому и на что нужны теперь мои жертвы? And what had I to sacrifice, indeed? Да и чем жертвовать, спрашивается? When we came in in the evening we always drank tea in her room and talked. После вечерней прогулки мы каждый раз пили чай в ее номере и разговаривали. We did not shrink from touching on old, unhealed wounds-- on the contrary, for some reason I felt a positive pleasure in telling her about my life at Orlov's, or referring openly to relations which I knew and which could not have been concealed from me. Мы не боялись трогать старых, еще не заживших ран, -- напротив, я почему-то даже испытывал удовольствие, когда рассказывал ей о своей жизни у Орлова или откровенно касался отношений, которые мне были известны и не могли быть от меня скрыты. "At moments I hated you," I said to her. "When he was capricious, condescending, told you lies, I marvelled how it was you did not see, did not understand, when it was all so clear! -- Минутами я вас ненавидел, -- говорил я. -Когда он капризничал, снисходил и лгал, то меня поражало, как это вы ничего не видите, не понимаете, когда всё так ясно. You kissed his hands, you knelt to him, you flattered him. . ." Целуете ему руки, стоите на коленях, льстите... "When I . . . kissed his hands and knelt to him, I loved him . . ." she said, blushing crimson. -- Когда я... целовала руки и стояла на коленях, я любила... -- говорила она, краснея. "Can it have been so difficult to see through him? -- Неужели было так трудно разгадать его? A fine sphinx! Хорош сфинкс! A sphinx indeed--a kammer-junker! Сфинкс -- камер-юнкер! I reproach you for nothing, God forbid," I went on, feeling I was coarse, that I had not the tact, the delicacy which are so essential when you have to do with a fellow-creature's soul; in early days before I knew her I had not noticed this defect in myself. "But how could you fail to see what he was," I went on, speaking more softly and more diffidently, however. Я ни в чем вас не упрекаю, храни бог, -продолжал я, чувствуя, что я грубоват, что у меня нет светскости и той деликатности, которая так нужна, когда имеешь дело с чужою душой; раньше, до знакомства с ней, я не замечал в себе этого недостатка. -- Но как вы могли не угадать? -- повторял я, но уже тише и неувереннее. "You mean to say you despise my past, and you are right," she said, deeply stirred. "You belong to a special class of men who cannot be judged by ordinary standards; your moral requirements are exceptionally rigorous, and I understand you can't forgive things. I understand you, and if sometimes I say the opposite, it doesn't mean that I look at things differently from you; I speak the same old nonsense simply because I haven't had time yet to wear out my old clothes and prejudices. -- Вы хотите сказать, что презираете мое прошлое, и вы правы, -- говорила она в сильном волнении. -- Вы принадлежите к особенному разряду людей, которых нельзя мерить на обыкновенный аршин, ваши нравственные требования отличаются исключительною строгостью, и, я понимаю, вы не можете прощать; я понимаю вас и, если иной раз я противоречу, то это не значит, что я иначе смотрю на вещи, чем вы; говорю я прежний вздор просто оттого, что еще не успела износить своих старых платьев и предрассудков. I, too, hate and despise my past, and Orlov and my love. . . . Я сама ненавижу и презираю свое прошлое, и Орлова, и свою любовь... What was that love? Какая это любовь? It's positively absurd now," she said, going to the window and looking down at the canal. "All this love only clouds the conscience and confuses the mind. Теперь даже смешно все это, -- говорила она, подходя к окну и глядя вниз на канал. -- Все эти любви только туманят совесть и сбивают с толку. The meaning of life is to be found only in one thing--fighting. Смысл жизни только в одном -- в борьбе. To get one's heel on the vile head of the serpent and to crush it! Наступить каблуком на подлую змеиную голову и чтобы она -- крак! That's the meaning of life. Вот в чем смысл. In that alone or in nothing." В этом одном, или же вовсе нет смысла. I told her long stories of my past, and described my really astounding adventures. Я рассказывал ей длинные истории из своего прошлого и описывал свои в самом деле изумительные похождения. But of the change that had taken place in me I did not say one word. Но о той перемене, какая произошла во мне, я не обмолвился ни одним словом. She always listened to me with great attention, and at interesting places she rubbed her hands as though vexed that it had not yet been her lot to experience such adventures, such joys and terrors. Then she would suddenly fall to musing and retreat into herself, and I could see from her face that she was not attending to me. Она с большим вниманием слушала меня всякий раз и в интересных местах потирала руки, как будто с досадой, что ей не удалось еще пережить такие же приключения, страхи и радости, но вдруг задумывалась, уходила в себя, и я уже видел по ее лицу, что она не слушает меня. I closed the windows that looked out on the canal and asked whether we should not have the fire lighted. Я закрывал окна, выходящие на канал, и спрашивал: не затопить ли камин? "No, never mind. -- Нет, бог с ним. I am not cold," she said, smiling listlessly. "I only feel weak. Мне не холодно, -- говорила она, вяло улыбаясь, -я только ослабела вся. Do you know, I fancy I have grown much wiser lately. Знаете, мне кажется, что за последнее время я страшно поумнела. I have extraordinary, original ideas now. У меня теперь необыкновенные, оригинальные мысли. When I think of my past, of my life then . . . people in general, in fact, it is all summed up for me in the image of my stepmother. Когда я, например, думаю о прошлом, о своей тогдашней жизни... ну, о людях вообще, то все это сливается у меня в одно -- в образ моей мачехи. Coarse, insolent, soulless, false, depraved, and a morphia maniac too. Грубая, наглая, бездушная, фальшивая, развратная и к тому же еще морфинистка. My father, who was feeble and weak-willed, married my mother for her money and drove her into consumption; but his second wife, my stepmother, he loved passionately, insanely. . . . Отец, слабый и бесхарактерный, женился на моей матери из-за денег и вогнал ее в чахотку, а эту вот свою вторую жену, мою мачеху, любил страстно, без памяти... What I had to put up with! Натерпелась я! But what is the use of talking! Ну, да что говорить! And so, as I say, it is all summed up in her image. . . . Так вот все, говорю я, сливается в один образ... And it vexes me that my stepmother is dead. И мне досадно: зачем мачеха умерла? I should like to meet her now!" Хотелось бы теперь встретиться с ней!.. "Why?" -- Зачем? "I don't know," she answered with a laugh and a graceful movement of her head. -- Так, не знаю... -- отвечала она со смехом, красиво встряхивая головой. -- "Good-night. Спокойной ночи. You must get well. Выздоравливайте. As soon as you are well, we'll take up our work. . . Как только поправитесь, займемся нашими делами... It's time to begin." Пора. After I had said good-night and had my hand on the door-handle, she said: Когда я, уже простившись, брался за ручку двери, она говорила: "What do you think? -- Как думаете? Is Polya still living there?" Поля все еще живет у него? "Probably." -- Вероятно. And I went off to my room. И я уходил к себе. So we spent a whole month. Так мы прожили целый месяц. One grey morning when we both stood at my window, looking at the clouds which were moving up from the sea, and at the darkening canal, expecting every minute that it would pour with rain, and when a thick, narrow streak of rain covered the sea as though with a muslin veil, we both felt suddenly dreary. В один пасмурный полдень, когда оба мы стояли у окна в моем номере и молча глядели на тучи, которые надвигались с моря, и на посиневший канал и ожидали, что сейчас хлынет дождь, и когда уж узкая, густая полоса дождя, как марля, закрыла взморье, нам обоим вдруг стало скучно. The same day we both set off for Florence. В тот же день мы уехали во Флоренцию. Chapter XVI. XVI. It was autumn, at Nice. Дело происходило уже осенью, в Ницце. One morning when I went into her room she was sitting on a low chair, bent together and huddled up, with her legs crossed and her face hidden in her hands. She was weeping bitterly, with sobs, and her long, unbrushed hair fell on her knees. Однажды утром, когда я зашел к ней в номер, она сидела в кресле, положив ногу на ногу, сгорбившись, осунувшись, закрыв лицо руками, и плакала горько, навзрыд, и ее длинные, непричесанные волосы падали ей на колени. The impression of the exquisite marvellous sea which I had only just seen and of which I wanted to tell her, left me all at once, and my heart ached. Впечатление чудного, удивительного моря, которое я только что видел, про которое хотел рассказать, вдруг оставило меня, и сердце мое сжалось от боли. "What is it?" I asked; she took one hand from her face and motioned me to go away. "What is it?" I repeated, and for the first time during our acquaintance I kissed her hand. -- О чем вы? -- спросил я; она отняла одну руку от лица и махнула мне, чтоб я вышел. -- Ну, о чем вы? -- повторил я, и в первый раз за все время нашего знакомства поцеловал у нее руку. "No, it's nothing, nothing," she said quickly. "Oh, it's nothing, nothing. . . . -- Нет, нет, ничего! -- проговорила она быстро. -Ах, ничего, ничего... Go away. . . . Уйдите... You see, I am not dressed." Видите, я не одета. I went out overwhelmed. Я вышел в страшном смущении. The calm and serene mood in which I had been for so long was poisoned by compassion. Покой и беспечальное настроение, в каком я так долго находился, были отравлены состраданием. I had a passionate longing to fall at her feet, to entreat her not to weep in solitude, but to share her grief with me, and the monotonous murmur of the sea already sounded a gloomy prophecy in my ears, and I foresaw fresh tears, fresh troubles, and fresh losses in the future. Мне страстно хотелось пасть к ее ногам, умолять, чтобы она не плакала в одиночку, а делилась бы со мной своим горем, и ровный шум моря заворчал в моих ушах уже как мрачное пророчество, и я видел впереди новые слезы, новые скорби и потери. "What is she crying about? What is it?" I wondered, recalling her face and her agonised look. О чем, о чем она плачет? -- спрашивал я, вспоминая ее лицо и страдальческий взгляд. I remembered she was with child. Я вспомнил, что она беременна. She tried to conceal her condition from other people, and also from herself. Она старалась скрыть свое положение и от людей, и от себя самой. At home she went about in a loose wrapper or in a blouse with extremely full folds over the bosom, and when she went out anywhere she laced herself in so tightly that on two occasions she fainted when we were out. Дома она ходила в просторной блузе или в кофточке с преувеличенно пышными складками на груди, а уходя куда-нибудь, затягивалась в корсет так сильно, что два раза во время прогулок с ней случались обмороки. She never spoke to me of her condition, and when I hinted that it might be as well to see a doctor, she flushed crimson and said not a word. Со мной она никогда не говорила о своей беременности, и однажды, когда я заикнулся, что ей не мешало бы посоветоваться с доктором, она вся покраснела и не сказала ни слова. When I went to see her next time she was already dressed and had her hair done. Когда я потом вошел к ней, она была уже одета и причесана. "There, there," I said, seeing that she was ready to cry again. "We had better go to the sea and have a talk." -- Полно, полно! -- сказал я, видя, что она готова опять заплакать. -- Давайте-ка лучше пойдем к морю и потолкуем. "I can't talk. -- Не могу я говорить. Forgive me, I am in the mood now when one wants to be alone. Простите, я теперь в таком настроении, когда хочется быть одной. And, if you please, Vladimir Ivanitch, another time you want to come into my room, be so good as to give a knock at the door." И, пожалуйста, Владимир Иванович, когда в другой раз захотите войти ко мне, то предварительно постучите в дверь. That "be so good" had a peculiar, unfeminine sound. Это "предварительно" прозвучало как-то особенно, не по-женски. I went away. Я вышел. My accursed Petersburg mood came back, and all my dreams were crushed and crumpled up like leaves by the heat. Возвращалось проклятое, петербургское настроение, и все мои мечты свернулись и сжались, как листья от жара. I felt I was alone again and there was no nearness between us. Я чувствовал, что я опять одинок, что близости между нами нет. I was no more to her than that cobweb to that palm-tree, which hangs on it by chance and which will be torn off and carried away by the wind. Я для нее то же, что вот для этой пальмы паутина, которая повисла на ней случайно и которую сорвет и унесет ветер. I walked about the square where the band was playing, went into the Casino; there I looked at overdressed and heavily perfumed women, and every one of them glanced at me as though she would say: Я прогулялся по скверу, где играла музыка, зашел в казино; тут я оглядывал разодетых, сильно пахнущих женщин, и каждая взглядывала на меня так, как будто хотела сказать: "You are alone; that's all right." "Ты одинок, и прекрасно..." Then I went out on the terrace and looked for a long time at the sea. Потом я вышел на террасу и долго глядел на море. There was not one sail on the horizon. On the left bank, in the lilac-coloured mist, there were mountains, gardens, towers, and houses, the sun was sparkling over it all, but it was all alien, indifferent, an incomprehensible tangle. Вдали на горизонте ни одного паруса, на левом берегу в лиловатой мгле горы, сады, башни, дома, на всем играет солнце, но все чуждо, равнодушно, путаница какая-то. Chapter XVII. XVII. She used as before to come into my room in the morning to coffee, but we no longer dined together, as she said she was not hungry; and she lived only on coffee, tea, and various trifles such as oranges and caramels. Она по-прежнему приходила ко мне по утрам пить кофе, но мы уже не обедали вместе; ей, как она говорила, не хотелось есть, и питалась она только кофе, чаем и разными пустяками, вроде апельсинов и карамели. And we no longer had conversations in the evening. И разговоров у нас по вечерам уже не было. I don't know why it was like this. Не знаю, почему так. Ever since the day when I had found her in tears she had treated me somehow lightly, at times casually, even ironically, and for some reason called me "My good sir." После того, как я застал ее в слезах, она стала относиться ко мне как-то слегка, подчас небрежно, даже с иронией, и называла меня почему-то "сударь мой". What had before seemed to her terrible, heroic, marvellous, and had stirred her envy and enthusiasm, did not touch her now at all, and usually after listening to me, she stretched and said: То, что раньше казалось ей страшным, удивительным, героическим и что возбуждало в ней зависть и восторг, теперь не трогало ее вовсе, и обыкновенно, выслушав меня, она слегка потягивалась и говорила: "Yes, 'great things were done in days of yore,' my good sir." -- Да, было дело под Полтавой, сударь мой, было. It sometimes happened even that I did not see her for days together. Случалось даже, что я не встречался с ней по целым дням. I would knock timidly and guiltily at her door and get no answer; I would knock again--still silence. . . . Бывало, постучишься робко и виновато в ее дверь -- ответа нет; постучишься еще раз -- молчание... I would stand near the door and listen; then the chambermaid would pass and say coldly, "Madame est partie." Стоишь около двери и слушаешь; но вот мимо проходит горничная и холодно заявляет: "madame est partie" {мадам уехала (франц.).}. Then I would walk about the passages of the hotel, walk and walk. . . . Затем ходишь по коридору гостиницы, ходишь, ходишь... English people, full-bosomed ladies, waiters in swallow-tails. . . . Какие-то англичане, полногрудые дамы, гарсоны во фраках... And as I keep gazing at the long striped rug that stretches the whole length of the corridor, the idea occurs to me that I am playing in the life of this woman a strange, probably false part, and that it is beyond my power to alter that part. I run to my room and fall on my bed, and think and think, and can come to no conclusion; and all that is clear to me is that I want to live, and that the plainer and the colder and the harder her face grows, the nearer she is to me, and the more intensely and painfully I feel our kinship. И когда я долго смотрю на длинный полосатый ковер, который тянется через весь коридор, мне приходит на мысль, что в жизни этой женщины я играю странную, вероятно, фальшивую роль и что уже не в моих силах изменить эту роль; я бегу к себе в номер, падаю на постель и думаю, думаю и не могу ничего придумать, и для меня ясно только, что мне хочется жить, и что чем некрасивее, суше и черствее становится ее лицо, тем она ближе ко мне и тем сильнее и больней я чувствую наше родство. Never mind "My good sir," never mind her light careless tone, never mind anything you like, only don't leave me, my treasure. Пусть я -- "сударь мой", пусть этот легкий, пренебрежительный тон, пусть что угодно, но только не оставляй меня, мое сокровище. I am afraid to be alone. Мне теперь страшно одному. Then I go out into the corridor again, listen in a tremor. . . . Потом я опять выхожу в коридор, с тревогой прислушиваюсь... I have no dinner; I don't notice the approach of evening. Я не обедаю, не замечаю, как наступает вечер. At last about eleven I hear the familiar footstep, and at the turn near the stairs Zinaida Fyodorovna comes into sight. Наконец, часу в одиннадцатом слышатся знакомые шаги и на повороте около лестницы показывается Зинаида Федоровна. "Are you taking a walk?" she would ask as she passes me. "You had better go out into the air. . . . -- Прогуливаетесь? -- спрашивает она, проходя мимо. -- Вы бы лучше шли наружу... Good-night!" Спокойной ночи! "But shall we not meet again to-day?" -- Но разве мы уже не увидимся сегодня? "I think it's late. -- Уже поздно, кажется. But as you like." Впрочем, как хотите. "Tell me, where have you been?" I would ask, following her into the room. -- Скажите, где вы были? -- спрашиваю я, входя за нею в номер. "Where? -- Где? To Monte Carlo." She took ten gold coins out of her pocket and said: "Look, my good sir; I have won. В Монте-Карло, -- она достает из кармана штук десять золотых монет и говорит: -- Вот, сударь мой. Выиграла. That's at roulette." Это в рулетку. "Nonsense! As though you would gamble." -- Ну, вы не станете играть. "Why not? -- Отчего же? I am going again to-morrow." Я и завтра опять поеду. I imagined her with a sick and morbid face, in her condition, tightly laced, standing near the gaming-table in a crowd of cocottes, of old women in their dotage who swarm round the gold like flies round the honey. I remembered she had gone off to Monte Carlo for some reason in secret from me. Я воображал, как она с нехорошим болезненным лицом, беременная, сильно затянутая, стоит около игорного стола в толпе кокоток, выживших из ума старух, которые жмутся у золота, как мухи у меда, вспоминал, что она уезжала в Монте-Карло почему-то тайно от меня... "I don't believe you," I said one day. "You wouldn't go there." -- Я не верю вам, -- сказал я однажды. -- Вы не поедете туда. "Don't agitate yourself. -- Не волнуйтесь. I can't lose much." Много я не могу проиграть. "It's not the question of what you lose," I said with annoyance. "Has it never occurred to you while you were playing there that the glitter of gold, all these women, young and old, the croupiers, all the surroundings--that it is all a vile, loathsome mockery at the toiler's labour, at his bloody sweat? -- Дело не в проигрыше, -- сказал я с досадой. -Разве вам не приходило на мысль, когда вы там играли, что блеск золота, все эти женщины, старые и молодые, крупье, вся обстановка, что все это -- подлая, гнусная насмешка над трудом рабочего, над кровавым потом? "If one doesn't play, what is one to do here?" she asked. "The toiler's labour and his bloody sweat--all that eloquence you can put off till another time; but now, since you have begun, let me go on. Let me ask you bluntly, what is there for me to do here, and what am I to do?" -- Если не играть, то что же тут делать? -спросила она. -- И труд рабочего, и кровавый пот -- это красноречие вы отложите до другого раза, а теперь, раз вы начали, то позвольте мне продолжать; позвольте мне поставить ребром вопрос: что мне тут делать и что я буду делать? "What are you to do?" I said, shrugging my shoulders. "That's a question that can't be answered straight off." -- Что делать? -- сказал я, пожав плечами. -- На этот вопрос нельзя ответить сразу. "I beg you to answer me honestly, Vladimir Ivanitch," she said, and her face looked angry. "Once I have brought myself to ask you this question, I am not going to listen to stock phrases. -- Я прошу ответа по совести, Владимир Иваныч, -- сказала она, и лицо ее стало сердитым. -- Раз я решилась задать вам этот вопрос, то не для того, чтобы слышать общие фразы. I am asking you," she went on, beating her hand on the table, as though marking time, "what ought I to do here? Я вас спрашиваю, -- продолжала она, стуча ладонью по столу, как бы отбивая такт, -- что я должна здесь делать? And not only here at Nice, but in general?" И не только здесь, в Ницце, но вообще? I did not speak, but looked out of window to the sea. Я молчал и смотрел в окно на море. My heart was beating terribly. Сердце у меня страшно забилось. "Vladimir Ivanitch," she said softly and breathlessly; it was hard for her to speak--"Vladimir Ivanitch, if you do not believe in the cause yourself, if you no longer think of going back to it, why . . . why did you drag me out of Petersburg? -- Владимир Иваныч, -- сказала она тихо и прерывисто дыша; ей тяжело было говорить. -Владимир Иваныч, если вы сами не верите в дело, если вы уже не думаете вернуться к нему, то зачем... зачем вы тащили меня из Петербурга? Why did you make me promises, why did you rouse mad hopes? Зачем обещали и зачем возбудили во мне сумасшедшие надежды? Your convictions have changed; you have become a different man, and nobody blames you for it-- our convictions are not always in our power. But . . . but, Vladimir Ivanitch, for God's sake, why are you not sincere?" she went on softly, coming up to me. "All these months when I have been dreaming aloud, raving, going into raptures over my plans, remodelling my life on a new pattern, why didn't you tell me the truth? Why were you silent or encouraged me by your stories, and behaved as though you were in complete sympathy with me? Убеждения ваши изменились, вы стали другим человеком, и никто не винит вас в этом -убеждения не всегда в нашей власти, но... но, Владимир Иваныч, бога ради, зачем вы неискренни? -- продолжала она тихо, подходя ко мне. -- Когда я все эти месяцы мечтала вслух, бредила, восхищалась своими планами, перестраивала свою жизнь на новый лад, то почему вы не говорили мне правды, а молчали или поощряли рассказами и держали себя так, как будто вполне сочувствовали мне? Why was it? Почему? Why was it necessary?" Для чего это было нужно? "It's difficult to acknowledge one's bankruptcy," I said, turning round, but not looking at her. "Yes, I have no faith; I am worn out. I have lost heart. . . . -- Трудно сознаваться в своем банкротстве, -проговорил я, оборачиваясь, но не глядя на нее. -Да, я не верю, утомился, пал духом... It is difficult to be truthful-- very difficult, and I held my tongue. Тяжело быть искренним, страшно тяжело, и я молчал. God forbid that any one should have to go through what I have been through." Не дай бог никому пережить то, что я пережил. I felt that I was on the point of tears, and ceased speaking. Мне показалось, что я сейчас заплачу, и я замолчал. "Vladimir Ivanitch," she said, and took me by both hands, "you have been through so much and seen so much of life, you know more than I do; think seriously, and tell me, what am I to do? -- Владимир Иваныч, -- сказала она и взяла меня за обе руки. -- Вы много пережили и испытали, знаете больше, чем я; подумайте серьезно и скажите: что мне делать? Teach me! Научите меня. If you haven't the strength to go forward yourself and take others with you, at least show me where to go. Если вы сами уже не в силах идти и вести за собой других, то по крайней мере укажите, куда мне идти. After all, I am a living, feeling, thinking being. Согласитесь, ведь я живой, чувствующий и рассуждающий человек. To sink into a false position . . . to play an absurd part . . . is painful to me. Попасть в ложное положение... играть какую-то нелепую роль... мне это тяжело. I don't reproach you, I don't blame you; I only ask you." Я не упрекаю, не обвиняю вас, а только прошу. Tea was brought in. Принесли чай. "Well?" said Zinaida Fyodorovna, giving me a glass. "What do you say to me?" -- Ну, что же? -- спросила Зинаида Федоровна, подавая мне стакан. -- Что вы мне скажете? "There is more light in the world than you see through your window," I answered. "And there are other people besides me, Zinaida Fyodorovna." -- Не только свету, что в окне, -- ответил я. -- И кроме меня есть люди, Зинаида Федоровна. "Then tell me who they are," she said eagerly. "That's all I ask of you." -- Так вот укажите мне их, -- живо сказала она. -Я об этом только и прошу вас. "And I want to say, too," I went on, "one can serve an idea in more than one calling. -- И еще я хочу сказать, -- продолжал я. -Служить идее можно не в одном каком-нибудь поприще. If one has made a mistake and lost faith in one, one may find another. Если ошиблись, изверились в одном, то можно отыскать другое. The world of ideas is large and cannot be exhausted." Мир идей широк и неисчерпаем. "The world of ideas!" she said, and she looked into my face sarcastically. "Then we had better leave off talking. -- Мир идей! -- проговорила она и насмешливо поглядела мне в лицо. -- Так уж лучше мы перестанем... What's the use? . . ." Что уж тут... She flushed. Она покраснела. "The world of ideas!" she repeated. She threw her dinner-napkin aside, and an expression of indignation and contempt came into her face. "All your fine ideas, I see, lead up to one inevitable, essential step: I ought to become your mistress. -- Мир идей! -- повторила она и отбросила салфетку в сторону, и лицо ее приняло негодующее, брезгливое выражение. -- Все эти ваши прекрасные идеи, я вижу, сводятся к одному неизбежному, необходимому шагу: я должна сделаться вашею любовницей. That's what's wanted. Вот что нужно. To be taken up with ideas without being the mistress of an honourable, progressive man, is as good as not understanding the ideas. Носиться с идеями и не быть любовницей честнейшего, идейнейшего человека -- значит не понимать идей. One has to begin with that . . . that is, with being your mistress, and the rest will come of itself." Надо начинать с этого... то есть с любовницы, а остальное само приложится. "You are irritated, Zinaida Fyodorovna," I said. -- Вы раздражены, Зинаида Федоровна, -- сказал я. "No, I am sincere!" she cried, breathing hard. "I am sincere!" -- Нет, я искренна! -- крикнула она, тяжело дыша. -- Я искренна! "You are sincere, perhaps, but you are in error, and it hurts me to hear you." -- Вы искренни, быть может, но вы заблуждаетесь, и мне больно слушать вас. "I am in error?" she laughed. "Any one else might say that, but not you, my dear sir! -- Я заблуждаюсь! -- засмеялась она. -- Кто бы говорил, да не вы, сударь мой. I may seem to you indelicate, cruel, but I don't care: you love me? Пусть я покажусь вам неделикатной, жестокой, но куда ни шло: вы любите меня? You love me, don't you?" Ведь любите? I shrugged my shoulders. Я пожал плечами. "Yes, shrug your shoulders!" she went on sarcastically. "When you were ill I heard you in your delirium, and ever since these adoring eyes, these sighs, and edifying conversations about friendship, about spiritual kinship. . . . -- Да, пожимайте плечами! -- продолжала она насмешливо. -- Когда вы были больны, я слышала, как вы бредили, потом постоянно эти обожающие глаза, вздохи, благонамеренные разговоры о близости, духовном родстве... But the point is, why haven't you been sincere? Но, главное, почему вы до сих пор были не искренни? Why have you concealed what is and talked about what isn't? Почему вы скрывали то, что есть, а говорили о том, чего нет? Had you said from the beginning what ideas exactly led you to drag me from Petersburg, I should have known. Сказали бы с самого начала, какие собственно идеи заставили вас вытащить меня из Петербурга, так бы уж я и знала. I should have poisoned myself then as I meant to, and there would have been none of this tedious farce. . . . Отравилась бы тогда, как хотела, и не было бы теперь этой нудной комедии... But what's the use of talking!" With a wave of the hand she sat down. Э, да что говорить! -- она махнула на меня рукой и села. "You speak to me as though you suspected me of dishonourable intentions," I said, offended. -- Вы говорите таким тоном, как будто подозреваете во мне бесчестные намерения, -обиделся я. "Oh, very well. -- Ну, да уж ладно. What's the use of talking! Что уж тут. I don't suspect you of intentions, but of having no intentions. Я не намерения подозреваю в вас, а то, что у вас никаких намерений не было. If you had any, I should have known them by now. Будь они у вас, я бы уж знала их. You had nothing but ideas and love. Кроме идей и любви, у вас ничего не было. For the present--ideas and love, and in prospect--me as your mistress. Теперь идеи и любовь, а в перспективе -- я любовница. That's in the order of things both in life and in novels. Таков уж порядок вещей и в жизни, и в романах... Here you abused him," she said, and she slapped the table with her hand, "but one can't help agreeing with him. Вот вы бранили его, -- сказала она и ударила ладонью по столу, -- а ведь поневоле с ним согласишься. He has good reasons for despising these ideas." Недаром он презирает все эти идеи. "He does not despise ideas; he is afraid of them," I cried. "He is a coward and a liar." -- Он не презирает идей, а боится их, -- крикнул я. -- Он трус и лжец. "Oh, very well. -- Ну, да уж ладно! He is a coward and a liar, and deceived me. And you? Он трус, лжец и обманул меня, а вы? Excuse my frankness; what are you? Извините за откровенность: вы кто? He deceived me and left me to take my chance in Petersburg, and you have deceived me and abandoned me here. Он обманул и бросил меня на произвол судьбы в Петербурге, а вы обманули и бросили меня здесь. But he did not mix up ideas with his deceit, and you .!! Но тот хоть идей не приплетал к обману, а вы... "For goodness' sake, why are you saying this?" I cried in horror, wringing my hands and going up to her quickly. "No, Zinaida Fyodorovna, this is cynicism. You must not be so despairing; listen to me," I went on, catching at a thought which flashed dimly upon me, and which seemed to me might still save us both. "Listen. -- Бога ради, зачем вы это говорите? -- ужаснулся я, ломая руки и быстро подходя к ней. -- Нет, Зинаида Федоровна, нет, это цинизм, нельзя так отчаиваться, выслушайте меня, -- продолжал я, ухватившись за мысль, которая вдруг неясно блеснула у меня в голове и, казалось, могла еще спасти нас обоих. -- Слушайте меня. I have passed through so many experiences in my time that my head goes round at the thought of them, and I have realised with my mind, with my racked soul, that man finds his true destiny in nothing if not in self-sacrificing love for his neighbour. Я испытал на своем веку много, так много, что теперь при воспоминании голова кружится, и я теперь крепко понял мозгом, своей изболевшей душой, что назначение человека или ни в чем, или только в одном -- в самоотверженной любви к ближнему. It is towards that we must strive, and that is our destination! Вот куда мы должны идти и в чем наше назначение! That is my faith!" Вот моя вера! I wanted to go on to speak of mercy, of forgiveness, but there was an insincere note in my voice, and I was embarrassed. Дальше я хотел говорить о милосердии, о всепрощении, но голос мой вдруг зазвучал неискренно, и я смутился. "I want to live!" I said genuinely. "To live, to live! -- Мне жить хочется! -- проговорил я искренно. -Жить, жить! I want peace, tranquillity; I want warmth--this sea here--to have you near. Я хочу мира, тишины, хочу тепла, вот этого моря, вашей близости. Oh, how I wish I could rouse in you the same thirst for life! О, как бы я хотел внушить и вам эту страстную жажду жизни! You spoke just now of love, but it would be enough for me to have you near, to hear your voice, to watch the look in your face . . . !" Вы только что говорили про любовь, но для меня было бы довольно и одной близости вашей, вашего голоса, выражения лица... She flushed crimson, and to hinder my speaking, said quickly: Она покраснела и сказала быстро, чтобы помешать мне говорить: "You love life, and I hate it. -- Вы любите жизнь, а я ее ненавижу. So our ways lie apart." Стало быть, дороги у нас разные. She poured herself out some tea, but did not touch it, went into the bedroom, and lay down. Она налила себе чаю, но не дотронулась до него, пошла в спальню и легла. "I imagine it is better to cut short this conversation," she said to me from within. "Everything is over for me, and I want nothing . . . . -- Я полагаю, нам бы лучше прекратить этот разговор, -- сказала она мне оттуда. -- Для меня всё уже кончено и ничего мне не нужно... What more is there to say?" Что ж тут разговаривать еще! "No, it's not all over!" -- Нет, не все кончено! "Oh, very well! . . . -- Ну, да ладно!.. I know! Знаю я! I am sick of it. . . . Надоело... That's enough." Будет. I got up, took a turn from one end of the room to the other, and went out into the corridor. Я постоял, прошелся из угла в угол и вышел в коридор. When late at night I went to her door and listened, I distinctly heard her crying. Когда потом, поздно ночью, я подошел к ее двери и прислушался, мне явственно послышался плач. Next morning the waiter, handing me my clothes, informed me, with a smile, that the lady in number thirteen was confined. На другой день утром лакей, подавая мне платье, сообщил с улыбкой, что госпожа из 13-го номера родит. I dressed somehow, and almost fainting with terror ran to Zinaida Fyodorovna. Я кое-как оделся и, замирая от ужаса, поспешил к Зинаиде Федоровне. In her room I found a doctor, a midwife, and an elderly Russian lady from Harkov, called Darya Milhailovna. В ее номере находились доктор, акушерка и пожилая русская дама из Харькова, которую звали Дарьей Михайловной. There was a smell of ether. Пахло эфирными каплями. I had scarcely crossed the threshold when from the room where she was lying I heard a low, plaintive moan, and, as though it had been wafted me by the wind from Russia, I thought of Orlov, his irony, Polya, the Neva, the drifting snow, then the cab without an apron, the prediction I had read in the cold morning sky, and the despairing cry Едва я переступил порог, как из комнаты, где лежала она, послышался тихий, жалобный стон, и точно это ветер донес мне его из России, я вспомнил Орлова, его иронию, Нолю, Неву, снег хлопьями, потом пролетку без фартука, пророчество, какое я прочел на холодном утреннем небе, и отчаянный крик: "Nina! "Нина! Nina!" Нина!" "Go in to her," said the lady. -- Вы сходите к ней, -- сказала дама. I went in to see Zinaida Fyodorovna, feeling as though I were the father of the child. Я вошел к Зинаиде Федоровне с таким чувством, как будто я был отцом ребенка. She was lying with her eyes closed, looking thin and pale, wearing a white cap edged with lace. Она лежала с закрытыми глазами, худая, бледная, в белом чепчике с кружевами. I remember there were two expressions on her face: one--cold, indifferent, apathetic; the other--a look of childish helplessness given her by the white cap. Помню, два выражения были на ее лице: одно равнодушное, холодное, вялое, другое детское и беспомощное, какое придавал ей белый чепчик. She did not hear me come in, or heard, perhaps, but did not pay attention. Она не слышала, как я вошел, или, быть может, слышала, но не обратила на меня внимания. I stood, looked at her, and waited. Я стоял, смотрел на нее и ждал. But her face was contorted with pain; she opened her eyes and gazed at the ceiling, as though wondering what was happening to her. . . . Но вот лицо ее покривилось от боли, она открыла глаза и стала глядеть в потолок, как бы соображая, что с ней... There was a look of loathing on her face. На ее лице выразилось отвращение. "It's horrible . . ." she whispered. -- Гадко, -- прошептала она. "Zinaida Fyodorovna." I spoke her name softly. -- Зинаида Федоровна, -- позвал я слабо. She looked at me indifferently, listlessly, and closed her eyes. Она равнодушно, вяло поглядела на меня и закрыла глаза. I stood there a little while, then went away. Я постоял немного и вышел. At night, Darya Mihailovna informed me that the child, a girl, was born, but that the mother was in a dangerous condition. Ночью Дарья Михайловна сообщила мне, что родилась девочка, но что роженица в опасном положении; потом по коридору бегали, был шум. Then I heard noise and bustle in the passage. Darya Mihailovna came to me again and with a face of despair, wringing her hands, said: Опять приходила ко мне Дарья Михайловна и с отчаянным лицом, ломая руки, говорила: "Oh, this is awful! -- О, это ужасно! The doctor suspects that she has taken poison! Доктор подозревает, что она приняла яд! Oh, how badly Russians do behave here!" О, как нехорошо ведут себя здесь русские! And at twelve o'clock the next day Zinaida Fyodorovna died. А на другой день в полдень Зинаида Федоровна скончалась. Chapter XVIII. XVIII. Two years had passed. Прошло два года. Circumstances had changed; I had come to Petersburg again and could live here openly. Обстоятельства изменились, я опять поехал в Петербург и мог жить тут, уже не скрываясь. I was no longer afraid of being and seeming sentimental, and gave myself up entirely to the fatherly, or rather idolatrous feeling roused in me by Sonya, Zinaida Fyodorovna's child. Я уже не боялся быть и казаться чувствительным и весь ушел в отеческое или, вернее, идолопоклонническое чувство, какое возбуждала во мне Соня, дочь Зинаиды Федоровны. I fed her with my own hands, gave her her bath, put her to bed, never took my eyes off her for nights together, and screamed when it seemed to me that the nurse was just going to drop her. Я кормил ее из своих рук, купал, укладывал спать, не сводил с нее глаз по целым ночам и вскрикивал, когда мне казалось, что нянька ее сейчас уронит. My thirst for normal ordinary life became stronger and more acute as time went on, but wider visions stopped short at Sonya, as though I had found in her at last just what I needed. Моя жажда обыкновенной обывательской жизни с течением времени становилась все сильнее и раздражительнее, но широкие мечты остановились около Сони, как будто нашли в ней, наконец, именно то, что мне нужно было. I loved the child madly. Я любил эту девочку безумно. In her I saw the continuation of my life, and it was not exactly that I fancied, but I felt, I almost believed, that when I had cast off at last my long, bony, bearded frame, I should go on living in those little blue eyes, that silky flaxen hair, those dimpled pink hands which stroked my face so lovingly and were clasped round my neck. В ней я видел продолжение своей жизни, и мне не то чтобы казалось, а я чувствовал, почти веровал, что когда, наконец, я сброшу с себя длинное, костлявое, бородатое тело, то буду жить в этих голубых глазках, в белокурых шелковых волосиках и в этих пухлых, розовых ручонках, которые так любовно гладят меня по лицу и обнимают мою шею. Sonya's future made me anxious. Судьба Сони пугала меня. Orlov was her father; in her birth certificate she was called Krasnovsky, and the only person who knew of her existence, and took interest in her--that is, I--was at death's door. Отцом ее был Орлов, в метрическом свидетельстве она называлась Красновскою, а единственный человек, который знал об ее существовании и для которого оно было интересно, то есть я, уже дотягивал свою песню. I had to think about her seriously. Нужно было подумать о ней серьезно. The day after I arrived in Petersburg I went to see Orlov. На другой же день по приезде в Петербург я отправился к Орлову. The door was opened to me by a stout old fellow with red whiskers and no moustache, who looked like a German. Отворил мне толстый старик с рыжими бакенами и без усов, по-видимому, немец. Polya, who was tidying the drawing-room, did not recognise me, but Orlov knew me at once. Поля, убиравшая в гостиной, не узнала меня, но зато Орлов узнал тотчас же. "Ah, Mr. Revolutionist!" he said, looking at me with curiosity, and laughing. "What fate has brought you?" -- А, господин крамольник! -- сказал он, оглядывая меня с любопытством и смеясь. -Какими судьбами? He was not changed in the least: the same well-groomed, unpleasant face, the same irony. Он нисколько не изменился: все то же холеное, неприятное лицо, та же ирония. And a new book was lying on the table just as of old, with an ivory paper-knife thrust in it. И на столе, как в прежнее время, лежала какая-то новая книга с заложенным в нее ножом из слоновой кости. He had evidently been reading before I came in. Очевидно, читал до моего прихода. He made me sit down, offered me a cigar, and with a delicacy only found in well-bred people, concealing the unpleasant feeling aroused by my face and my wasted figure, observed casually that I was not in the least changed, and that he would have known me anywhere in spite of my having grown a beard. Он усадил меня, предложил сигару и с деликатностью, свойственною только отлично воспитанным людям, скрывая неприятное чувство, какое возбуждали в нем мое лицо и моя тощая фигура, заметил вскользь, что я нисколько не изменился и что меня легко узнать, несмотря даже на то, что я оброс бородою. We talked of the weather, of Paris. Поговорили о погоде, о Париже. To dispose as quickly as possible of the oppressive, inevitable question, which weighed upon him and me, he asked: Чтобы поскорее отделаться от тяжелого неизбежного вопроса, который томил и его, и меня, он спросил: "Zinaida Fyodorovna is dead?" -- Зинаида Федоровна умерла? "Yes," I answered. -- Да, умерла, -- ответил я. "In childbirth?" -- От родов? "Yes, in childbirth. -- Да, от родов. The doctor suspected another cause of death, but . . . it is more comforting for you and for me to think that she died in childbirth." Доктор подозревал другую причину смерти, но... и для вас, и для меня покойнее думать, что она умерла от родов. He sighed decorously and was silent. Он вздохнул из приличия и помолчал. The angel of silence passed over us, as they say. Пролетел тихий ангел. "Yes. -- Так-с. And here everything is as it used to be--no changes," he said briskly, seeing that I was looking about the room. "My father, as you know, has left the service and is living in retirement; I am still in the same department. А у меня все по-старому, никаких особенных перемен, -- живо заговорил он, заметив, что я оглядываю кабинет. -- Отец, как вы знаете, в отставке и уже на покое, я все там же. Do you remember Pekarsky? Пекарского помните? He is just the same as ever. Он все такой же. Gruzin died of diphtheria a year ago. . . . Грузии в прошлом году умер от дифтерита... Kukushkin is alive, and often speaks of you. Ну-с, Кукушкин жив и частенько вспоминает о вас. By the way," said Orlov, dropping his eyes with an air of reserve, "when Kukushkin heard who you were, he began telling every one you had attacked him and tried to murder him . . . and that he only just escaped with his life." Кстати, -- продолжал Орлов, застенчиво опуская глаза, -- когда Кукушкин узнал, кто вы, то стал везде рассказывать, что вы будто учинили на него нападение, хотели его убить... и он едва спасся. I did not speak. Я промолчал. "Old servants do not forget their masters. . . . -- Старые слуги не забывают своих господ... It's very nice of you," said Orlov jocosely. "Will you have some wine and some coffee, though? Это очень мило с вашей стороны, -- пошутил Орлов. -- Однако, не хотите ли вина или кофе? I will tell them to make some." Я прикажу сварить. "No, thank you. -- Нет, благодарю. I have come to see you about a very important matter, Georgy Ivanitch." Я к вам по очень важному делу, Георгий Иваныч. "I am not very fond of important matters, but I shall be glad to be of service to you. -- Я не охотник до важных дел, но вам рад служить. What do you want?" Что прикажете? "You see," I began, growing agitated, "I have here with me Zinaida Fyodorovna's daughter. . . . -- Видите ли, -- начал я, волнуясь, -- со мной в настоящее время находится здесь дочь покойной Зинаиды Федоровны... Hitherto I have brought her up, but, as you see, before many days I shall be an empty sound. До сих пор я занимался ее воспитанием, но, как видите, не сегодня-завтра я превращусь в звук пустой. I should like to die with the thought that she is provided for." Мне хотелось бы умереть с мыслью, что она пристроена. Orlov coloured a little, frowned a little, and took a cursory and sullen glance at me. Орлов слегка покраснел, нахмурился и сурово, мельком взглянул на меня. He was unpleasantly affected, not so much by the "important matter" as by my words about death, about becoming an empty sound. На него неприятно подействовало не столько "важное дело", как слова мои о превращении в звук пустой, о смерти. "Yes, it must be thought about," he said, screening his eyes as though from the sun. "Thank you. -- Да, об этом надо подумать, -- сказал он, заслоняя глаза, как от солнца. -- Благодарю вас. You say it's a girl?" Вы говорите: девочка? "Yes, a girl. -- Да, девочка. A wonderful child!" Чудная девочка! "Yes. -- Так. Of course, it's not a lap-dog, but a human being. Это, конечно, не мопс, а человек... понятно, надо серьезно подумать. I understand we must consider it seriously. I am prepared to do my part, and am very grateful to you." Я готов принять участие и... и очень обязан вам. He got up, walked about, biting his nails, and stopped before a picture. Он встал, прошелся, кусая ногти, и остановился перед картиной. "We must think about it," he said in a hollow voice, standing with his back to me. "I shall go to Pekarsky's to-day and will ask him to go to Krasnovsky's. -- Об этом надо подумать, -- сказал он глухо, стоя ко мне спиной. -- Я сегодня побываю у Пекарского и попрошу его съездить к Красновскому. I don't think he will make much ado about consenting to take the child." Думаю, что Красновский не будет долго ломаться и согласится взять эту девочку. "But, excuse me, I don't see what Krasnovsky has got to do with it," I said, also getting up and walking to a picture at the other end of the room. -- Но, простите, я не знаю, при чем тут Красновский, -- сказал я, тоже вставая и подходя к картине в другом конце кабинета. "But she bears his name, of course!" said Orlov. -- Но, ведь она носит его фамилию, надеюсь! -сказал Орлов. "Yes, he may be legally obliged to accept the child—I don't know; but I came to you, Georgy Ivanitch, not to discuss the legal aspect." -- Да, он, быть может, обязан по закону принять к себе этого ребенка, я не знаю, но я пришел к вам, Георгий Иваныч, не для того, чтоб говорить о законах. "Yes, yes, you are right," he agreed briskly. "I believe I am talking nonsense. -- Да, да, вы правы, -- живо согласился он. -- Я, кажется, говорю вздор. But don't excite yourself. Но вы не волнуйтесь. We will decide the matter to our mutual satisfaction. Мы все это обсудим ко взаимному удовольствию. If one thing won't do, we'll try another; and if that won't do, we'll try a third--one way or another this delicate question shall be settled. Не одно, так другое, не другое, так третье, а так или иначе этот щекотливый вопрос будет решен. Pekarsky will arrange it all. Пекарский все устроит. Be so good as to leave me your address and I will let you know at once what we decide. Вы будете добры, оставите мне свой адрес, и я сообщу вам немедленно то решение, к какому мы придем. Where are you living?" Вы где живете? Orlov wrote down my address, sighed, and said with a smile: Орлов записал мой адрес, вздохнул и сказал с улыбкой: "Oh, Lord, what a job it is to be the father of a little daughter! -- Что за комиссия, создатель, быть малой дочери отцом! But Pekarsky will arrange it all. Но Пекарский все устроит. He is a sensible man. Это "вумный" мужчина. Did you stay long in Paris?" А вы долго прожили в Париже? "Two months." -- Месяца два. We were silent. Мы помолчали. Orlov was evidently afraid I should begin talking of the child again, and to turn my attention in another direction, said: Орлов, очевидно, боялся, что я опять заговорю о девочке, и, чтобы отвлечь мое внимание в другую сторону, сказал: "You have probably forgotten your letter by now. -- Вы, вероятно, уже забыли про свое письмо. But I have kept it. А я берегу его. I understand your mood at the time, and, I must own, I respect that letter. Ваше тогдашнее настроение я понимаю и, признаться, уважаю это письмо. 'Damnable cold blood,' 'Asiatic,' 'coarse laugh'-- that was charming and characteristic," he went on with an ironical smile. "And the fundamental thought is perhaps near the truth, though one might dispute the question endlessly. Проклятая, холодная кровь, азиат, лошадиный смех -- это мило и характерно, -- продолжал он, иронически улыбаясь. -- И основная мысль, пожалуй, близка к правде, хотя можно было бы спорить без конца. That is," he hesitated, "not dispute the thought itself, but your attitude to the question--your temperament, so to say. То есть, -- замялся он, -- спорить не с самою мыслью, а с вашим отношением к вопросу, с вашим, так сказать, темпераментом. Yes, my life is abnormal, corrupted, of no use to any one, and what prevents me from beginning a new life is cowardice--there you are quite right. Да, моя жизнь ненормальна, испорчена, не годится ни к чему, и начать новую жизнь мне мешает трусость, -- тут вы совершенно правы. But that you take it so much to heart, are troubled, and reduced to despair by it--that's irrational; there you are quite wrong." Но что вы так близко принимаете это к сердцу, волнуетесь и приходите в отчаяние, -- это не резон, тут вы совсем не правы. "A living man cannot help being troubled and reduced to despair when he sees that he himself is going to ruin and others are going to ruin round him." -- Живой человек не может не волноваться и не отчаиваться, когда видит, как погибает сам и вокруг гибнут другие. "Who doubts it! -- Кто говорит! I am not advocating indifference; all I ask for is an objective attitude to life. Я вовсе не проповедую равнодушия, а хочу только объективного отношения к жизни. The more objective, the less danger of falling into error. Чем объективнее, тем меньше риску впасть в ошибку. One must look into the root of things, and try to see in every phenomenon a cause of all the other causes. Надо смотреть в корень и искать в каждом явлении причину всех причин. We have grown feeble, slack-degraded, in fact. Our generation is entirely composed of neurasthenics and whimperers; we do nothing but talk of fatigue and exhaustion. But the fault is neither yours nor mine; we are of too little consequence to affect the destiny of a whole generation. Мы ослабели, опустились, пали наконец, наше поколение всплошную состоит из неврастеников и нытиков, мы только и знаем, что толкуем об усталости и переутомлении, но виноваты в том не вы и не я: мы слишком мелки, чтобы от нашего произвола могла зависеть судьба целого поколения. We must suppose for that larger, more general causes with a solid raison d'etre from the biological point of view. Тут, надо думать, причины большие, общие, имеющие с точки зрения биологической свой солидный raison d'etre {смысл (франц.).}. We are neurasthenics, flabby, renegades, but perhaps it's necessary and of service for generations that will come after us. Мы неврастеники, кисляи, отступники, но, быть может, это нужно и полезно для тех поколений, которые будут жить после нас. Not one hair falls from the head without the will of the Heavenly Father--in other words, nothing happens by chance in Nature and in human environment. Ни единый волос не падает с головы без воли отца небесного, -- другими словами, в природе и в человеческой среде ничто не творится так себе. Everything has its cause and is inevitable. Все обоснованно и необходимо. And if so, why should we worry and write despairing letters?" А если так, то чего же нам особенно беспокоиться и писать отчаянные письма? "That's all very well," I said, thinking a little. "I believe it will be easier and clearer for the generations to come; our experience will be at their service. -- Так-то так, -- сказал я, подумав. -- Я верю, следующим поколениям будет легче и видней; к их услугам будет наш опыт. But one wants to live apart from future generations and not only for their sake. Но ведь хочется жить независимо от будущих поколений и не только для них. Life is only given us once, and one wants to live it boldly, with full consciousness and beauty. Жизнь дается один раз, и хочется прожить ее бодро, осмысленно, красиво. One wants to play a striking, independent, noble part; one wants to make history so that those generations may not have the right to say of each of us that we were nonentities or worse. . . . Хочется играть видную, самостоятельную, благородную роль, хочется делать историю, чтобы те же поколения не имели права сказать про каждого из нас: то было ничтожество или еще хуже того... I believe what is going on about us is inevitable and not without a purpose, but what have I to do with that inevitability? Why should my ego be lost?" Я верю и в целесообразность, и в необходимость того, что происходит вокруг, но какое мне дело до этой необходимости, зачем пропадать моему "я"? "Well, there's no help for it," sighed Orlov, getting up and, as it were, giving me to understand that our conversation was over. -- Ну, что делать! -- вздохнул Орлов, поднимаясь и как бы давая понять, что разговор наш уже кончен. I took my hat. Я взялся за шапку. "We've only been sitting here half an hour, and how many questions we have settled, when you come to think of it!" said Orlov, seeing me into the hall. "So I will see to that matter. . . . -- Только полчаса посидели, а сколько вопросов решили, подумаешь! -- говорил Орлов, провожая меня до передней. -- Так я позабочусь о том... I will see Pekarsky to-day. . . . Сегодня же повидаюсь с Пекарским. Don't be uneasy." Будьте без сумления. He stood waiting while I put on my coat, and was obviously relieved at the feeling that I was going away. Он остановился в ожидании, пока я оденусь, и видимо чувствовал удовольствие от того, что я сейчас уйду. "Georgy Ivanitch, give me back my letter," I said. -- Г еоргий Иваныч, возвратите мне мое письмо, -сказал я. "Certainly." -- Слушаю-с. He went to his study, and a minute later returned with the letter. Он пошел в кабинет и через минуту вернулся с письмом. I thanked him and went away. Я поблагодарил и вышел. The next day I got a letter from him. На другой день я получил от него записку. He congratulated me on the satisfactory settlement of the question. Он поздравлял меня с благополучным решением вопроса. Pekarsky knew a lady, he wrote, who kept a school, something like a kindergarten, where she took quite little children. У Пекарского есть знакомая дама, писал он, которая держит пансион, что-то вроде детского сада, куда принимаются даже очень маленькие дети. The lady could be entirely depended upon, but before concluding anything with her it would be as well to discuss the matter with Krasnovsky--it was a matter of form. На даму можно положиться вполне, но прежде чем входить с нею в соглашение, не мешает переговорить с Красновским -- этого требует формальность. He advised me to see Pekarsky at once and to take the birth certificate with me, if I had it. Советовал мне немедленно отправиться к Пекарскому и кстати прихватить с собою метрическое свидетельство, если таковое имеется. "Rest assured of the sincere respect and devotion of your humble servant. . . ." "Примите уверение в искреннем уважении и преданности вашего покорного слуги..."

I read this letter, and Sonya sat on the table and gazed at me attentively without blinking, as though she knew her fate was being decided.

Я читал это письмо, а Соня сидела на столе и смотрела на меня внимательно, не мигая, как будто знала, что решается ее участь.

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg