«Петербургские апокрифы»

Петербургские апокрифы (fb2) - Петербургские апокрифы 3544K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Сергей Абрамович Ауслендер

ПЕТЕРБУРГСКОЕ ЧАРОДЕЙСТВИЕ (Проза Сергея Ауслендера 1905–1917 годов)

Когда <…> начинаешь замечать тайное сплетение минувшего и грядущего, тогда начинаешь строить историю из надежды и воспоминаний… Историк непременно должен быть поэтом; только поэты обладают искусством умело связывать события. В их рассказах и вымыслах я с тихой радостью подмечал тонкое проникновение в таинственную сущность жизни.

Новалис. Голубой цветок

Петербургский период русской словесности, как известно, начался в 1703 году, с основания новой столицы Российской империи — «парадиза на болоте» — Санкт-Петербурга. Он длился девятнадцатый «золотой век» и завершился «серебряным веком» — эпохой, в 1914 году оборванной Первой мировой войной, сопряженной с коверканьем имени города, которое затем было утрачено почти на столетие. В течение двухсот лет усилиями многих писателей создавался «петербургский текст русской литературы»,[1] и среди его творцов Сергей Ауслендер занимает скромное, но достойное место.

Сергей Абрамович Ауслендер родился 18 (30) сентября[2] [по другим сведениям: 25 сентября (7 октября)[3]] 1886 года в Петербурге,[4] по иным данным — в Сибири.[5] Его отцом был Абрам Яковлевич Ауслендер — выходец из купеческой среды, потомственный почетный гражданин, студент, связанный с народовольческим движением. Он был арестован за организацию подпольной типографии в Херсоне, после пребывания в Петропавловской крепости сослан на три года в Сибирь, где умер через несколько месяцев после рождения сына.[6] Его революционные убеждения разделяла мать Ауслендера — дворянка Ярославской губернии, учительница народной школы Варвара Алексеевна Мошкова (в первом браке — Ауслендер, урожденная Кузмина), сестра писателя Михаила Кузмина, также отбывавшая ссылку, откуда вернулась незадолго перед родами. С. Ауслендер проучился 5 лет в нижегородской гимназии, затем, когда семья переехала в Петербург, перешел в 7-ю классическую гимназию. После ее окончания в 1906 году он поступил на юридический факультет Санкт-Петербургского университета, но сразу же перевелся на словесное отделение историко-филологического факультета и там проучился до 1911 года, когда был исключен за неуплату денег за обучение.

Сергей Ауслендер обратился к занятиям литературным трудом еще на гимназической скамье. В письме профессору С. А. Венгерову, рассказывая о начале писательского пути и испытанных литературных влияниях, он так охарактеризовал истоки тяги к творчеству: «Насколько можно говорить о самом себе — два влияния ощущал я на себе с самого детства. Одно — это эстетизм, любовь к искусству. Пушкин и Шекспир были чуть ли не первыми моими книгами, очень рано Анатоль Франс стал моим любимым писателем и первым образцом; я писал стихи, бредил театром. С другой стороны — общественность в средних классах захватила меня. Я писал политические статьи и стихи, будучи гимназистом; участвовал в гимназических организациях и т. д. Первые рассказы мои („Парад“, „Праздники“, „Анархист“, „Победивший смерть“) были посвящены русской революции».[7]

Если продолжить рассказ Ауслендера, то от перечисления его «дальних» «вечных спутников» надо перейти к «ближним» литературным Учителям, которые воздействовали на формирование художественного мировоззрения и жизненного credo молодого писателя.

Первым был известный поэт, любимый «дядя Миша», «Кузмин», как его называл племянник. Он оказал значительное, во многом сохранившееся на всю жизнь, эстетическое влияние на творчество Ауслендера, приоткрыл перед ним покрывало Майи, скрывавшее лики и утонченной эллинистической эпохи, и украшенного мушками века Просвещения. М. Кузмин ввел юношу в круги петербургской художественной богемы и был его ментором в изучении «науки страсти нежной» — познания платоновского многообразия проявлений Эроса, включающего и однополую любовь. Приведем одно из немногих сохранившихся стихотворений Ауслендера, посвященное Кузмину:

Ты для меня был камнем драгоценным. Как по камням знать много можно тайн, Так я по блеску вещих глаз твоих Узнал любви таинственную повесть И понял все, что не сказать словами, Что может передать лишь сердце сердцу И что сокрыто от ума людского, И сердцем можно только что понять. И новый мир открылся перед мною, Тот чудный мир любви и вдохновенья, И без которого была бы жизнь скучна Как темная и мертвая могила. Я ослеплен был тайной этой чудной И малодушно на тебя роптал, Но лишь теперь я понял чем обязан Тебе, учитель мудрый, чудный волхв, И понял лишь теперь, что неразрывно С тобою связан тайною чудесной, Что в той стране далекой и прекрасной, В час полночи таинственный и странный Меня навек с тобой соединила.[8]

Вторым Учителем Ауслендера был неутомимый исследователь «золотого века» русской литературы Семен Афанасьевич Венгеров, в чьем Пушкинском семинарии он занимался в университете. Именно профессор Венгеров способствовал вхождению молодого студента в миры ушедших эпох русской культуры, и особенно во «вселенную Пушкина»; споспешествовал его увлеченности «большим стилем» XIX века — романтизмом.

И наконец, у Ауслендера был третий «Учитель», которого ученик любил всю свою жизнь; «Учитель», щедро даривший ему героев и темы произведений, — это был его родной город — Санкт-Петербург. Как известно, эпоха Серебряного века щедра на таланты, но среди всех писателей той поры именно Ауслендер занимает первое место по своей беззаветной, апологетической любви к Петербургу. В его произведениях город предстает в разных исторических и климатических обликах, но неизменным остается одно — его полное приятие автором, который вслед за своим героем мог заявить: «Этот город меня опьяняет. <…> Он учит быть легким, стройным, неуловимым, всегда готовым на самое фантастическое приключение или подвиг и, вместе с тем, свободным, замкнутым, никому не раскрывающим своих тайн. Вот чему учит этот магический, холодный и вольный Петербург».[9]

Сергей Ауслендер вступил на литературное поприще в период, когда в художественной жизни России рубежа XIX–XX веков одной из основных проблем была «проблема стиля», выработка параметров нового художественного сознания.

Используя название произведения графа А. Н. Толстого, одним из путей движения «за стилем» была стилизация. Точное определение этого явления, соединяющее в себе как собственно филологические, так и культурологические аспекты, дал М. М. Бахтин: «Стилизация предполагает стиль, то есть предполагает, что та совокупность стилистических приемов, которую она воспроизводит, имела когда-то прямую и непосредственную осмысленность, выражала последнюю смысловую инстанцию. Только слово первого типа [т. е. непосредственное прямое полнозначное слово. — А. Г.] может быть объектом стилизации. Чужой предметный замысел (художественно-предметный) стилизация заставляет служить своим целям, то есть своим новым замыслам. Стилизатор пользуется чужим словом как чужим и этим бросает легкую объектную тень на это слово <…>. Стилизатору важна совокупность приемов чужой речи именно как выражение особой точки зрения. Он работает чужой точкой зрения <…>, первоначальное прямое и безусловное значение служит теперь новым целям, которые овладевают им изнутри и делают его условным».[10]

Как известно, большую роль в становлении историзма и художественного исследования проблемы национального своеобразия сыграла литература романтизма. Но в произведениях этого направления местный колорит и исторический антураж использовались для раскрытия единого романтического конфликта. У реалистов подобные художественные средства также имели прикладное значение, хотя оно было иным, чем у романтиков. Стилизация применялась для «достоверного» раскрытия чужого сознания через современные ему формы культуры. Для реалиста текст, соответствующий представляемой эпохе, никогда не служил единственным объектом изображения, не подменял главного объекта — исторической реальности.

В начале XX века историзм поднялся на следующую ступень развития. Стилизация стала одним из способов постижения других типов сознания методом постановки их в максимально независимые, пользуясь термином Бахтина, «диалогические» отношения с типом сознания современного человека — автора. Особенность ее использования писателями-модернистами заключалась в том, что отображаемым в произведении становилась реальность не непосредственная, а уже отраженная в тексте, т. е. предметом изображения являлся сам текст.

На рубеже веков стилизация как новое явление возникла в ряде областей культуры. Наиболее типологически сходные черты она имела в литературе и в изобразительном искусстве.

В конце 90-х годов XIX века к стилизации обратились художники, первоначально группировавшиеся вокруг журнала «Мир искусства». На его страницах появилась статья С. П. Дягилева «Основы художественной оценки» (1899), в которой был сформулирован ряд программных эстетических принципов нового художественного объединения. Дягилев выделил стилистически-единые эпохи (периоды Древней Греции и Рима, европейского Средневековья, XVIII века и др.) и противопоставил им эпоху «той дифференциации человеческой личности, к которой мы приходим теперь с нашим мучительным эклектизмом».[11] Одним из путей преодоления «эклектизма» было обращение к наследию эпох «единого стиля». Впоследствии известный художественный критик С. К. Маковский писал об эстетической установке «мирискусников»: «Я назвал <…> стилистов „Мира искусства“ ретроспективными мечтателями. <…> Художников отличают оттенки мечты, каждый — ретроспективист по-своему… Сомов отдает дням минувшим (будь то пудреный век или тридцатые годы) тоску свою и насмешку. Призраки, которые он оживлял, знакомы ему до мельчайших подробностей; он знал их мысли тайные и вкусы, и пороки, одним воздухом дышал с ними, предавался одним радостям и печалям. Его искусство — щемящее, сентиментально-ироническое и немного колдовское приятельство с мертвыми. Лансере — бытописатель века фижм и париков, любитель его декоративной внешности, ни грусти, ни иронии Сомова. Ретроспективизм Добужинского происходит от другой оглядки на старину. Так же, как Бенуа и Лансере, он — поэт старого Петербурга с его каналами в оправе чугунных решеток, горбатыми мостиками и ампирными площадями; он у себя дома в Петербурге Пушкина и Гоголя, но любит и тот Петербург, что разросся после них, тесный и невзрачный, с кварталами сумрачных фабричных корпусов и плохо мощенных улиц, пестрящих вывесками трактиров и бакалейных <…>. В мечтах о былом созрело творчество этих истинно петербургских художников „конца империи“».[12]

Первые произведения русских живописцев, следующих принципам эстетизма и исторического ретроспективизма, были созданы в конце 90-х годов XIX века. Тогда же появились и первые стилизации в русской литературе. Писатели также обратились к эпохам «большого стиля» — к античности, Средневековью, Возрождению, к XVIII веку и началу XIX века.

Среди них одним из первых был Д. С. Мережковский. Он использовал стилизацию как одно из средств организации повествования в исторической трилогии «Христос и Антихрист» («Смерть богов. Юлиан Отступник», 1893–1894; «Воскресшие боги. Леонардо да Винчи», 1899 и «Петр и Алексей», 1905). В этих произведениях можно видеть своеобразное «переходное звено» между традиционным типом повествования в исторической беллетристике и сменившим его в начале XX века историческим «стилизмом». Также в 1896 году Мережковский опубликовал «Две новеллы XV в.» (Северный вестник. 1896. № 8), воспроизводившие стиль и форму новелл Возрождения. Это были первые ласточки грядущей волны стилизаций, пик которой пришелся на 1906 год. Обратим внимание на то, что с этого года началась активная публикация произведений С. Ауслендера.

Стилизации были встречены критикой неоднозначно. Поборники «добрых старых заветов» «идейной» литературы и «хранители наследия» классиков XIX века расценили их появление как одно из знамений общественной реакции после разгрома революции 1905 года. Так в книге о современной литературе, в главе под характерным названием «Лавочка антиквариата» А. А. Измайлов писал: «Второй отдушиной, куда устремились новые веяния, явилась старина. Обновление искусства стали искать в отжитом. В некоторых умах созрела мысль о наступлении Возрождения <…>. Наша попытка Ренессанса оказалась чисто книжной, антикварной, гробокопательской. Все течение, создавшееся на этом фоне, можно было бы точно обозначить термином неоархаизма. <…> Не угодно ли подделок под древний стих Ломоносова и Державина? К вашим услугам Вячеслав Иванов. Может быть, вам понравились бы старинные апокрифы — читайте „Лимонарь“ Ремизова. Хотите вернуться в XVIII век, — зайдите в книжный магазин, и вам дадут книжки, не только внешне выдержанные в стиле повестей, издававшихся за границей во дни Вольтера, но и написанные вязким и канцелярским языком наших официозных реляций XVIII века. <…> Слово „стилизация“, которое когда-то кто-то произнес шепотом, стало модным словом. С ним носились как с писаной торбой и в области театра, и в области литературы — и те, кто примитивно понимал этот термин в смысле голого воспроизведения старины, грубой подделки старья, и те, кто правильно соединял с этим термином идею символа, синтеза и условности».[13] Примечательно, что иронически относясь к явлению стилизации, критик тем не менее отметил, что она стала заметным событием тогдашней литературной жизни.

В середине 1900-х — начале 1910-х годов в этом стилевом направлении работали такие писатели, как В. Брюсов, М. Кузмин, Вяч. Иванов, Ф. Сологуб, Н. Гумилев, Б. Садовской, А. Кондратьев, В. Мозалевский, Т. Щепкина-Куперник и др. Авторы стилизаций ставили перед собой разные эстетические задачи, но все они стремились, по словам М. Волошина, проникнуть «в душу прошлой эпохи сквозь глаза видевших ее».[14]

Как правило, основой для стилизации служили малые жанры, имеющие жесткую повествовательную структуру, такие как новелла, легенда, притча и т. п. Исключение составляют созданные в духе античной прозы романы А. Кондратьева и романы В. Брюсова. При этом только «Огненный ангел» (1907–1908) Брюсова был целиком выдержан в форме записок человека XVI века. В двух других романах («Алтарь победы» и неоконченном — «Юпитер поверженный») стилизованным было только начало последнего, ориентированное на «Исповедь Блаженного Августина, епископа Гиппонского».

Значительное число стилизаций были произведениями, как бы «случайно» оборванными, неоконченными. Это происходило по следующим причинам. Во-первых, конечной целью писателя начала XX века было воссоздание какого-то исторически определенного типа человеческого сознания. Эта задача перекрывала первоначальную функцию используемого жанра, например авантюрного романа, и «заставляла» автора обрывать текст на самом, казалось бы, интересном месте. Во-вторых, возможность воссоздания стиля и формы интересовала писателей как своеобразный художественный эксперимент, возможность продемонстрировать мастерство на минимальном объеме текста. Характерный пример — «Приключения Эме Лебефа» (1907) М. Кузмина, произведение, созданное по типу авантюрных романов XVIII века и обрывающееся на одной из сюжетных кульминаций. В рецензии на него В. Брюсов отметил: «Никто среди современных русских писателей не обладает такой властью над стилем, как М. Кузмин <…>. „Приключения Эме Лебефа“ можно выдать за обрывки старофранцузского романа середины XVIII века. <…> Сознавая утомительность <…> манеры для современного читателя, г. Кузмин, как истинный художник, не захотел принести в жертву моде дух эпохи. Он строго выдержал стиль того времени во всех написанных частях повести, позволив себе не написать некоторые ее части, которые непременно стояли бы на своем месте у писателя XVIII в., но которые современный автор без опасения предоставляет воображению читателя».[15]

Кроме «случайной» оборванности текста, авторы стилизаций пользовались приемами внесения в него информации о включенности произведения в типологический ряд, маркирующий его принадлежность к определенной культурной традиции. Это осуществлялось несколькими способами. Одним из них был ввод подзаголовка, датирующего текст, а иногда и указывающего на вхождение произведения малого жанра в жанр-ансамбль. Например: С. Соловьев «История Исминия. Византийская повесть». Другим было точное воспроизведение в названии произведения типологии названий определенной эпохи. Например, В. Брюсов «Огненный ангел, или правдивая повесть, в которой рассказывается о дьяволе, не раз являвшемся в образе светлого духа одной девушке и соблазнившем ее на разные греховные поступки, о богопротивных занятиях магией, астрологией, гоетейей и некромантией, о суде над оной девушкой под председательством его преподобия епископа Трирского, а также о встречах и беседах с рыцарем и трижды доктором Агриппой из Неттесгейма и доктором Фаустом, написанная очевидцем»; Т. Щепкина-Куперник «История о том, как монна Ша-ди-Толомеи, будучи невинной, погибла по воле жестокого супруга» и т. п. Третий способ отнесения произведения к определенной эпохе — это литературная мистификация, т. е. превращение автора в издателя старой рукописи. Так, например, «Огненный ангел» был издан с пометой «перевод В. Брюсова» и предисловием переводчика, в котором была дана литературоведческая оценка романа и исторический комментарий. Сравним также: С. Соловьев. «Повесть о несщасном [так! — А. Г.] графе Ригеле. (Заимствовано из рукописи покойного Ильи Петровича Гакова)»; В. Брюсов. «В подземной тюрьме. (По итальянской рукописи начала XVI века)» и т. д.

Все перечисленные художественные средства служили для формирования скрытой точки зрения — позиции автора «того времени». Наблюдательный «современник» мог быть объективирован, поэтому многие стилизованные произведения имели автобиографическую или эпистолярную формы повествования, являлись как бы воспроизведениями источника — исторического документа. Например, В. Садовской «Из бумаг князя Г. (1826–1849)»; М. Кузмин «Из писем девицы Клары Вальмонт к Розалии Тютель Майер»; В. Мозалевский «Воспоминания Анжелики»; Б. Садовской «Черты из жизни моей. Памятные записки гвардии капитана А. И. Лихутина, писанные им в городе Курмыше в 1807 году».

Итак, писатели-стилизаторы виртуозно маскировали свои произведения под старину. Но художественные формы былых времен способствовали решению задач современного искусства. В своих новеллах, легендах, повестях, «достоверных документах» и т. п. литераторы творили «феномен компенсации», где историческая вещность была нужна для создания целостного сознания героя. Но у разных писателей его изображение несло различную идейно-художественную нагрузку.

У одних выдвижение на первый план исторической бутафории влекло за собой развертывание эстетской «игры с вещью». Например, в повести Мозалевского «Воспоминания Анжелики» героиня — аристократка, бежавшая от Великой французской революции, метафорически представляла развитие исторических событий так: «Я воображаю себе кусочек пергамента с цветочной виньеткой в духе Ватто, на котором написано до трогательного грациозным почерком: Милая Франция, остановись, не ходи дальше. И поставлена дата: 1789. Но вот тянутся к этой драгоценной хартии руки гойевских ведьм, и как снежинки полетели кусочки ее по комнате».[16] Эстетизированное восприятие мира через «вещь» (книгу, картину, статую и т. п.) постепенно переходило в самоцельное любование искусством прошлых эпох, герой становился марионеткой, а текст в целом превращался в вариант рассудочной панэстетической «игры», подчас доходящей до бессознательной пародийности, поскольку автор не обладал талантом О. Уайльда или Ж. Гюисманса.

Другие, как, например, В. Брюсов, использовали стилизацию как художественную форму для изображения современных героев и их проблем. Характерен отзыв об «Огненном ангеле», сделанный Андреем Белым — прототипом одного из персонажей рецензируемого произведения: «Нужно быть глухим и слепым, <…> чтобы не видеть в образах „милой старины“, вызванных Брюсовым, самой жгучей современности».[17] Таким образом, стилизация оборачивалась литературной маской, скрывающей настоящее, или формой раскрытия романтического двоемирия.

Наконец, у ряда писателей, самым ярким представителем которых был М. Кузмин, в стилизованных произведениях материализовалось желание воплотить «ретроспективную мечту». При этом по своей духовной направленности творчество этих литераторов типологически наиболее близко творчеству художников-«мир-искусников». В своих воспоминаниях лидер «Мира искусства» А. Н. Бенуа писал: «У меня отношение к прошлому более нежное, более любовное, нежели к настоящему <…>. Из выдумок Уэллса мне особенно соблазнительной показалась „машина времени“, но, разумеется, я на ней не отправился бы вперед, в будущее, а легонечко постепенными переездами и с долгими остановками по дороге, посетил бы такие эпохи, которые мне наиболее по душе и кажутся особенно близкими. Вероятно, я в одной из этих станций и застрял бы навеки».[18] Однако, как отмечал Г. Ю. Стернин, для Бенуа как художественного деятеля, уяснившего свою миссию первооткрывателя новых путей русского искусства, «тяготение к прошлому, его „пассеизм“ оказывались не столько способом уйти от реальных проблем культуры, сколько средством вмешаться в них».[19] Художники-«мирискусники» понимали невозвратимость социально-эстетического феномена ушедшей в прошлое культуры, но они также осознавали целостность ее «мира» и представляли свою задачу как передачу «эстетической эстафеты»: от прошлого — через настоящее — в будущее. Писатели-стилизаторы видели в своих произведениях реализацию «ретроспективной утопии», пронизанной «романтической иронией». Историческая ретроспекция материализовала мечту творца, создающего свой «универсум», который также являл собой ноумен вечной жизни мировой культуры. Одновременно, это была форма бегства от неудовлетворяющей их действительности в «романтическую утопию» и выдвижение в противовес трагическому разлому личности начала XX века целостного сознания героя, действовавшего в гармонизированном мире прошлых эпох.

Первый сборник малой прозы Сергея Ауслендера «Золотые яблоки. Рассказы» был опубликован символистским издательством «Гриф» в 1908 году. В нем был манифестирован ряд эстетических и идеологических постулатов художественного credo автора. Сборник составлен из текстов-стилизаций, написанных под прямым влиянием прозы Анатоля Франса и М. Кузмина. Последний непосредственно участвовал в его создании, в частности, написал все стихотворные тексты к прозаическим произведениям племянника.

«Рассказы» Ауслендера «образцово» демонстрировали большинство черт, присущих стилизациям 1900-х годов. Среди произведений были тексты-«отрывки» («Бастилия взята. Фрагмент»); тексты, типологически включенные в жанр-ансамбль («Месть Джироламо Маркезе. Сорок первая новелла из занятной книги любовных и трагических приключений», «Валентин мисс Белинды. Сорок вторая новелла из занятной книги любовных и трагических приключений»); тексты, воспроизводящие точное название архаической жанровой формы («Корабельщики, или трогательная повесть о Феличе и Анжелике», «Некоторые достойные внимания случаи из жизни Луки Бедо. Повесть»); наконец, тексты, название которых содержало в себе индивидуально-авторскую жанровую «атрибуцию» («Литания Марии Девственнице из Каенны», «Флейты Вафила. Идиллическая повесть»).

Сборник был сформирован из опубликованных ранее произведений, но его анализ позволяет сделать вывод о том, что автор циклизировал отдельные тексты, в итоге создав единый метатекст, имеющий фабулу, сюжет, систему персонажей и одного главного героя. Развитие сюжета сборника можно определить формулой «вперед в прошлое». В первых рассказах действие происходило во время Великой французской революции, далее через XVIII век переносилось к периоду итальянского Ренессанса, а завершал сборник рассказ из эпохи эллинизма.

Одной из главных тем «Золотых яблок» является антитеза «временного», предстающего как социально-политическое, всегда точно маркированное конкретными историческими событиями (Великая французская революция, война гвельфов и гибеллинов и т. п.), и «вечного», представленного ценностями мира чувств и искусства. Начало макросюжета сборника обозначено названием, точно отражающим факт социальной истории («Бастилия взята»), конец — названием, осмысляемым как символ древней мистерии («Флейты Вафила»).

Книга, созданная в период поражения первой русской революции и изображавшая в одной из своих частей события Великой французской революции, была явно нацелена на то, чтобы вызвать у читателя аллюзии с современностью. На это указывал и сам автор: «В 1905 году, когда я стал писать уже по-настоящему (т. е. получать некоторое признание от окружающих и самого себя) эти два течения [интерес к общественным проблемам времени и эстетизм. — А. Г.] как-то слились. Обращаясь к французскому XVIII веку, к Великой революции, следуя в этом эстетическому влечению к старине, я показал в этом далеком прошлом (для себя по крайней мере) отзвуки настоящего».[20] Во взгляде на события Французской революции С. Ауслендер во многом шел вослед Анатолю Франсу, в чьих произведениях представала трагическая антитеза гуманистических мечтаний Просвещенного века и их реализации в кровавом революционном деянии. Для этого раздела сборника «Золотые яблоки» характерна кольцевая композиция, формирующаяся как за счет хронологической последовательности изображенных событий, так и за счет их авторского осмысления. Начало (штурм Бастилии) знаменовало разрушение беззаботного мирка избранных, счастливой «Аркадии», основанной на угнетении многих; кульминация (убийство «Друга Народа» Марата) воплощала протест личности против диктатуры массы; конец — история судьбы вымышленного героя — утверждал приоритет права индивидуума быть независимым от роевого движения социума. Таков смысл финала повести «Некоторые достойные внимания случаи из жизни Луки Бедо»: «Вчера по приговору генерального суда были казнены: Канурэ, Дуке, Коме, Пепетро. В числе других я прочел свое собственное имя: „Лука Бедо“. Я задул свечу и долго ходил без сапог, обдумывая планы перестройки и вспоминая предметы, которые необходимо было выписать для нашего хозяйства».[21] В финале герой Ауслендера прихотью фортуны получал чудесную возможность отделиться от себя самого, погибшего в жерновах революционного террора, и продолжать жить дальше.

В следующих по времени рассказах из эпохи Возрождения исторические события отходили на второй план, выполняя роль скорее временных маркеров, чем сил, движущих сюжет. Зато в этих срединных рассказах на фоне пестрой череды персонажей появлялся главный герой «Золотых яблок». Он имел разные ипостаси, материализованные в различных персонажах сборника (в «Валентине» мисс Белинды, Прекрасном Марке, Джованни, Феличе, Вафиле), а также был наделен узнаваемыми чертами внешнего и духовного облика автора сборника. Этот герой — юноша, почти мальчик, который хорош собой и стоит на пороге познания тайны любви. Если использовать фольклорный термин, то лирический сюжет сборника можно определить так: «перед обрядом инициации». С главным героем «Золотых яблок», в разных обликах странствующим по временам и странам, связана тема, объединяющая произведения Ауслендера с творчеством Кузмина, — тема осмысления платоновского многообразия форм Эроса и пересмотра норм традиционной сексуальной этики. Герой Ауслендера находится как бы в преддверии Любви, равно признавая правомерность ее многих обличий, но еще не склоняясь ни к одному из них. Для главного лирического героя сборника совершение «обряда инициации» — обретение половой зрелости, выражающееся в прохождении испытания плотской любовью, — равносильно вкушению отравленных «Золотых яблок», образ которых лег в основу заглавия книги.

Концептуальный центр сборника — финальный рассказ «Флейты Вафила». Именно в этом произведении Ауслендер добился наиболее совершенного моделирования неомифологического текста, посвященного мистерии брака божества (Афродиты) и человека (отрока Вафила), отвергшего земную любовь в ее разных проявлениях; мистерии, завершающейся гибелью смертного и его мыслимым воскрешением в иной ипостаси. Рассказ, основанный на переосмыслении мистерии брака Афродиты и Адониса, завершал метасюжет сборника.

Публикация «Золотых яблок», в целом благожелательно встреченных критикой и собратьями по перу, знаменовала признание их автора как литератора, имеющего «свою» тему, которой стало видение настоящего сквозь призму прошлого. О «злободневности» истории сам Ауслендер писал так: «В эпохи кризисов, напряжения, переломов обостряется это чувство влечения к прошлому. Иные уставшие — ищут здесь успокоения, миражом прошлого хотят заслонить мучительную современность; другие, неутомимые искатели красоты, жадно стремятся принять все радости, печали, подвиги не только бурной и сложной современной жизни, но и всех веков прошедших; воскрешают, переживают их и утончают души свои опытом не одной, краткой и ограниченной в возможностях, жизни нашей, а опытом тысячи жизней, которые заключены в старых книгах, портретах, изданиях, парках, милых вещах старины. Поэтому-то в наше сложное и напряженное время так часто обращается воображение поэтов и художников к эпохам прошедшим. Это вовсе не отказ от современности, а выявление того смутного и беспокойного влечения к прошлому, которым суждено томиться современной душе».[22]

В середине 1900-х годов С. Ауслендер вошел в круг петербургской литературной элиты. Он — посетитель литературных салонов, в частности, «Башни» Вяч. Иванова, участник проводившихся там эстетических собраний и эротических экспериментов, одним из которых были вечера «друзей Гафиза».[23] Последние отображены в рассказе С. Ауслендера «Записки Ганимеда».[24]

1910 год был значительным в жизни молодого литератора. С. Ауслендер принял близкое участие в создании журнала «Аполлон». Как вспоминал редактор нового издания — С. К. Маковский, в 1910 году он (Маковский) все чаще стал встречаться с Н. С. Гумилевым «и его друзьями — Михаилом Алексеевичем Кузминым, Алексеем Толстым, Ауслендером. Так образовался кружок, прозванный впоследствии секретарем журнала Е. А. Зноско-Боровским — „молодая редакция“».[25] В «Аполлоне» Ауслендер печатал свои художественные произведения и вел ежемесячные отчеты о петербургских театрах. Кроме того, в московской газете «Утро России» он стал регулярно писать фельетоны о культурной жизни столицы под общим заглавием «Петербургские куранты». 22 августа 1910 года Ауслендер женился на актрисе Надежде Александровне Зноско-Боровской. Свадьба состоялась в церкви на станции Николаевской железной дороги Окуловке, расположенной в Новгородской губернии рядом с имением Мошковых Парахино. Шаферами были Н. С. Гумилев, М. А. Кузмин и Е. А. Зноско-Боровский. Как уже говорилось, в 1911 году Ауслендера отчислили из университета. С этого времени писатель связал свою судьбу со службой заведующим литературной частью в театральных труппах, где получала ангажемент его жена, и с сотрудничеством в периодической печати. С 1911 года он активно печатался в газете «Речь», журналах «Театр», «Ежегодник императорских театров». Ауслендер периодически покидал Петербург, следуя за женой-актрисой то в Ярославль,[26] то в Новозыбков Черниговской губернии, но как только позволяла возможность, возвращался в Петербург. О его постоянном тяготении к любимому городу свидетельствует, например, его письмо из провинции Е. А. Зноско-Боровскому от 6 марта 1910 года: «Мне вдруг стало весело, захотелось в Петербург, я встал бодрым, веселым, насколько могу молодым и все напеваю „Скоро я полечу по улицам знакомым, Усы плащом прикрыв…“»[27]

В 1912 году появились опубликованные под грифом журнала «Аполлон» «Рассказы. Книга II». Этот сборник — главное, что создано С. Ауслендером-писателем. В нем наиболее полно выражен романтический пассеизм и лирическая стихия его прозы. Книга разделена на две части, первую из которых составляет цикл новелл «Петербургские апокрифы».

Как известно, на рубеже XIX–XX веков «мирискусники» воскресили художественную значимость «петербургского периода русской культуры», наиболее полно воплощенного в преломившихся в разных областях искусства ликах самого «града Петрова».

Для культурологического сознания начала XX века было характерно признание многоликости мифа о Петербурге. При этом основными были два его варианта, берущие начало еще с Петровской эпохи. Первый из них трактовал Петербург как город святого Петра, великую мировую столицу, новый и последний Рим, город великого основателя, подменившего в патронажной роли своего тезку — апостола. А второй свидетельствовал о том, что это — город Антихриста, город-кажимость, которому «быть пусту».[28]

Во второй книге рассказов С. Ауслендер объединил семь новелл на исторические темы под единым заглавием «Петербургские апокрифы». Автор предпослал циклу вступление, определявшее общую тему и тип авторского повествования: «Камни мостовых, стены старых домов, площади, дворцы и церкви много таят в себе загадочных, странных историй. Страшные преступления, прекрасные подвиги совершались здесь когда-то. Никто не знает, что было, как было. Когда в сумерках брожу я, отуманенный чарами вечернего города, по этим улицам, мимо этих же дворцов <…> воскресает в призрачном очаровании то, что когда-то жило здесь».[29] Во вступлении была заявлена авторская установка на рассказ о мифологическом бытии главного «героя» цикла — города и заложено изначальное осознание дихотомии мифа о Петербурге. Также при возможной вариативности жанровых определений текстов («рассказ», «повесть», «отрывок», «легенда») был дан их общий инвариант — «апокриф». По соответствовавшему времени ауслендеровского обращения к этому термину определению «Полного православного богословского энциклопедического словаря» «апокрифами называются книги, трактующие о предметах, содержащихся в Св<ященном> Писании, но не признанных церковью за боговдохновенные и даже впоследствии запрещенные <…> отреченные книги. <…> Первоначально они писались благочестивыми людьми, желавшими разъяснить и дополнить Священное Писание, <…> но вскоре на апокрифические книги <…> стали ссылаться наравне со Священным Писанием, <…> тогда апокрифы стали запрещаться и уничтожаться».[30]

Незадолго до Ауслендера, в 1907 году Алексей Ремизов в цикле «Лимонарь» предпринял попытку переработок ново- и ветхозаветных апокрифов, актуализировав их значение для ситуации России начала XX века.[31] Это произведение сразу же вызвало неоднозначную оценку не только их эстетических, но и идеологических (богословских) сторон.

В цикле «Петербургские апокрифы» Ауслендер типологически продолжил путь, по которому шел Ремизов, — попытался дать свою, «еретическую» трактовку сакрализованных явлений, событий, исторических лиц, «канонизированных» в традиционном истолковании истории Петербурга, — того, что было неотъемлемыми составляющими «петербургского мифа» в том его варианте, где столица России представала как город великих исторических и природных катаклизмов, прославленных императоров и героев.

Цикл состоит из семи новелл: «Ночной принц» (время действия-конец 1820-х — начало 1830-х гг.), «Ставка князя Матвея» (время наводнения 1824 г.), «Роза подо льдом» (1820-е гг.), «Филимонов день» и «Филимон-флейтщик» (в обеих время действия — 14 декабря 1825 г.), «Туфелька Нелидовой» (время царствования Павла I и фаворитизма Нелидовой) и «Ганс Вреден» (царствование Петра I, после 1703 г.). Таким образом, сохраняется присущая раннему циклу рассказов о Великой французской революции «обратная перспектива» — «вперед в прошлое».

Среди новелл «Петербургских апокрифов» только первая («Ночной принц») непосредственно не связана с какими-либо реальными историческими лицами, событиями или природными катаклизмами. Но именно она является ключом ко всему циклу. Главными источниками «романтической повести» Ауслендера являются, во-первых, произведение, знаковое для русской культуры, — сказка Э.-Т.-А. Гофмана «Золотой горшок», известная в начале XX века в переводе одного из «отцов» русского символизма Вл. Соловьева; во-вторых, петербургские повести Гоголя. Используя первый источник, Ауслендер подключал к культурологическому контексту своего цикла идею о воплощении Вечно Женственного в земном обличье. При этом автор обратился как к ее русскому варианту, реализованному в творчестве «младших символистов» — «соловьевцев», так и к ее немецкому истоку — трагедии И.-В. Гете «Фауст». Второй источник «романтической повести» (гоголевские тексты, и конкретно повесть «Портрет») присоединял цикл Ауслендера к определенной традиции «петербургского текста». Автор сразу же вводил читателя в пространство романтического двоемирия, в котором бытовая реальность сосуществовала с миром вечных мифов. Примечательно, что новелла «Ночной принц» типологически соотносима с более поздним произведением — романом М. Булгакова «Мастер и Маргарита». Подобно героине Булгакова, лицеист Миша Трубников получал от трагикомических спутников неназванного Господина сообщение о своем избрании «Ночным принцем» — хозяином «бала нечистой силы», после которого он выбирал себе награду — Любовь. В повести Ауслендера представлена множественность ликов Вечно Женственного, воплощенного как в прекрасных призраках, существующих в пространстве искусства (Маркизы де Помпадур (фарфор), красавицы Купальщицы (картина)), так и в реальности — в образах дамы полусвета и кузины Сони. Заключив сделку с нечистой силой, герой выбирал материализацию Любви в прельстивших его фантомах. Но, как и в гоголевском «Портрете», сделка с властителем ночи оборачивалась утратой души. Погнавшись за призраком, Трубников получал вместо великой любви тривиальную интрижку, а из романтического юноши превращался в бессердечного светского «льва», забывшего свою единственную настоящую любовь к кузине Соне.

С новеллы «Ночной принц» брала начало другая сквозная тема «Петербургских апокрифов» — тема мистической власти над городом неведомых сил, одной из ипостасей которых были тайные ордена, наделенные по воле автора цикла двойственной этической семантикой. Не случайно созданный волею Люцифера Ночной Принц был облачен в одежды Великого Магистра Мальтийского ордена.

Таким образом, в первой новелле «Петербургских апокрифов» была обозначена ведущая тема цикла: Петербург — это место столкновения мистических тайных сил, место, где все имеет двойную природу, где темное, дьявольское начало чувствует свою мощь в краю болот и гнилых туманов. В «Ночном принце» была заявлена теза, принципиальная для последнего этапа развития «петербургского текста»: Петербург — это город-миф, который уже представал в разных ликах в литературе прошлых времен, и теперь нельзя писать о нем, не учитывая его облики, названные раньше, но существующие вечно.

Две последующие новеллы («Ставка князя Матвея» и «Роза подо льдом») — стилизации жанра романтической «светской повести». При этом в них произведено характерное для стилизаций стяжение пространства более крупного жанра до минимального объема за счет уплотнения сюжетного действия, не свойственного жанру-прототипу. Произведения-«протографы» этих новелл — «светские повести» А. Бестужева-Марлинского и Н. Павлова, «Пиковая дама» и «Выстрел» А. Пушкина, «Герой нашего времени» М. Лермонтова (повести «Княжна Мэри» и «Фаталист»), Общую стилевую тональность этой группы произведений можно обозначить, процитировав письмо С. Ауслендера Е. Зноско-Боровскому 1911 года о рассказе «Ставка князя Матвея»: «Рассказ <…> напишу в несколько дней, т<ак> к<ак> он очень ясен. Это будет трагический романтизм высокой марки: одно похищение, одно самоубийство, одно изнасилование, одно сумасшествие, несколько сложных подлостей и т. п.»[32] В обеих новеллах находила дальнейшее развитие тема дьявольских чар, властвующих петербургскими ночами, и инфернальных помощников, прельщающих свои жертвы обольстительными обличьями.

Два дальнейших произведения цикла — «Филимонов день» и «Филимон-флейтщик» — неканонические сказания о ставшем к началу XX века сакрализованном событии — восстании декабристов, пришедшемся на 14 декабря — день памяти Св. мученика Филимона. В этих рассказах еще яснее проступала природа избранного Ауслендером жанра «апокрифа». В них изображены подлинные события, действуют исторические персонажи. Но произошедшее показано с точки зрения неканонического повествователя — неизвестного «очевидца»: в первой новелле — петербургского обывателя — мелкого чиновника Филимона Петровича Кувыркова, во второй — неведомого историкам героя-декабриста — поручика лейб-гвардейского полка Якова Петровича Тараканова. В первом случае мятеж, увиденный глазами случайного прохожего, казался непонятной нелепицей, реализацией сонного кошмара, в котором Кувыркову являлся некий фантасмагорический офицер, как потом понимал читатель, сам император Николай I. Во втором случае восстание осмыслялось как нечто, имеющее не исторический, а телеологический смысл. Выяснялась метафизическая сверхзадача трагических событий 14 декабря — создание петербургских мучеников, за один день воли заплативших крестным путем долгих страданий. В связи с этим сюжетообразующим фактором в новелле является введение в систему персонажей мистического образа раннехристианского мученика — Св. Филимона-флейтщика, несколько раз показывавшегося в роковые часы 14 декабря грядущему мученику — декабристу Тараканову. И вновь в финале произведения Ауслендера звучала тема «тайных орденов» — «вольных каменщиков», загадочным образом постоянно связанных с каменной историей города. Перед арестом герой читал житие Филимона, сидя в комнате среди разбросанных масонских книг.

Тема масонства становится главной в новелле «Туфелька Нелидовой». Если в «Филимоновом дне» император Николай I возникает как тающий кошмар, приснившийся «маленькому человеку», то в следующем произведении цикла его отец — император Павел I является действующим лицом повествования, живым воплощением Злой силы, чуть было не разбившей счастье Несвитского и Машеньки. Новелла имеет подзаголовок — «Таинственная история» — и, действительно, только «чародей» — масон высших градусов посвящения Кюхнер мог повелеть Павлу отменить приказ о ссылке Несвитского в Сибирь. Надо отметить, что этот рассказ цикла, основанный на точном тексте — книге «Павел I. Собрание анекдотов, отзывов, характеристик, указов и пр. Сост. Александр Гено и Томич» (СПб., 1901), по источнику повествования и характеру работы с ним представляет собой прямую предтечу известного рассказа Ю. Н. Тынянова «Подпоручик Киже» (1928). В новелле «Туфелька Нелидовой» Петербург вновь представал местом ристалища тайных сил, где император был исполнителем Злой воли кого-то неведомого, временные победы над которым достигались лишь ценой жизни сторонников Добра.

Цикл «Петербургские апокрифы» заключает новелла «Ганс Вреден», время действия которой относится к эпохе первовремен города, к годам жизни его демиурга — Петра I. Ауслендер сообщал Е. А. Зноско-Боровскому о работе над «Гансом Вреденом» в письме от 26 марта 1910 года: «Сейчас кончаю рассказ — помнишь я тебе давно говорил, о Петре Великом. Этот рассказ, кажется, удался мне».[33]

Сюжетно-стилевым источником последнего (как и первого) произведения цикла было наследие Гофмана — на сей раз новелла «Песочный человек». Имеющий прекрасную дочь Марту, вечно улыбающийся, зловещий трактирщик Лебенц совершал сделку с императором Петром, ценой которой, с одной стороны, была Любовь (прекрасная Марта), а с другой — продажа души. «Лебенц <…> прочел последние слова договора: „если же не исполню по сему, предаюсь во власть Люцифера, сиречь дьявола, казнюсь злой смертью и душу обрекаю вечным мукам. Исполню свято. Аминь“» (С. 134). Только в последней новелле «Петербургских апокрифов» имя злой силы, влияющей на историю Петербурга, названо напрямую — Князь Тьмы Люцифер.

По сюжетному архетипу (история продажи души дьяволу) последняя новелла цикла («Ганс Вреден») повторяет первую («Ночной принц»), тем самым замыкая кольцевую композицию цикла. Финал раскрывал телеологический смысл петербургской истории. При самом основании Петербурга совершалась сделка между смертным (Петром I) и дьяволом, представляющая своего рода пари, игру, ставками в которой были Душа и Любовь. Выигравшим оказывался дьявол, во власть которого Петр I отдавал свое царство, новую столицу и самого себя, так как он мгновенно нарушал условия сделки. Тем самым телеологически предопределялась судьба города, в котором вновь и вновь в разных ипостасях («ставка князя Матвея», «проигрыш Павла» и т. д.) повторялась все та же дьявольская «игра».

Таким образом, «Петербургские апокрифы», основой которых были написанные автономно новеллы, в 1911 году при формировании цикла дополненные некоторыми новыми произведениями, представляют собой внутренне целостную художественную структуру. Единство цикла определяется последовательным развитием в нем того варианта петербургского мифа, согласно которому петербургский период русской истории предстает как фантасмагорическая кажимость, чье роковое развитие было предначертано с Петровских времен.

С. Ауслендер не принадлежал к писателям-первооткрывателям новых пластов художественного видения. Его цикл продолжал основную направленность петербургской темы в литературе начала XX века («Петр и Алексей» Д. Мережковского, «Крестовые сестры» и «Плачужная канава» А. Ремизова, «Петербург» Андрея Белого). Многим литераторам той поры был свойствен эсхатоло-гизм в восприятии так называемого петербургского этапа развития России. В большинстве произведений начала века сохранялась дихотомия двух вариантов «петербургского мифа». Присуща она и циклу С. Ауслендера. Его апокрифические сказания повествовали об инфернальном и страшном облике города на Неве. Но другой облик, прекрасный, возникал за счет позиции автора, апологетически позитивно воспринимавшего Петербург. Об этом напрямую было заявлено в финале вступления к циклу: «Прими, любезный читатель, несколько историй, навеянных грезами о славном, великом, жестоком и необычайном Петербурге минувшего. То, что вычитал в старых книгах с пожелтевшими страницами, то, что пригрезилось в странные часы сумерек, то, что рассказали мне безмолвные свидетели великих тайн, — соединил я в этих историях для того, чтобы, насколько хватит слабых сил моих, прославить тебя еще раз, Петербург!» (С. 9).

«Петербургские апокрифы» — это первая по расположению внутри книги и первостепенная по значимости часть сборника. Вторая часть, состоящая из повестей «Пастораль», «Веселые святки» и «У фабрики», представляет собой, образно говоря, современные варианты жизни петербуржца за пределами родного города. Где бы ни происходило действие — в идиллической усадьбе («Пастораль», «Веселые святки»), в провинциальной глубинке («У фабрики»), в центре повествования оказывался герой-петербуржец, и зачарованный, и отравленный оставленным городом, который звал его вернуться обратно, забыв про прелести иных мест.

Второй сборник прозы Ауслендера стал вершиной его дореволюционного творчества, главным образом благодаря циклу «Петербургские апокрифы». Критики единодушно приветствовали его появление, подчеркивая блестящее соответствие авторского мастерства и основной темы книги. Наиболее концептуальная оценка второго сборника рассказов Ауслендера принадлежала Н. С. Гумилеву: «Сергей Ауслендер — писатель-архитектор, ценящий в сочетании слов не красочные эффекты, не музыкальный ритм или лирическое волнение, а чистоту линий и гармоническое равновесие частностей, подчиненных одной идее. Его учителями были Растрелли, Гваренги и другие создатели дивных дворцов и храмов столь любимого им Петербурга. Больше чем кто-нибудь другой из русских писателей, Сергей Ауслендер — петербуржец. Он чувствует свой город и рождающимся, весь из свай и стропил, по воле Петра, и трогательно-наивным двадцатых годов, и современным, подтянутым и великолепным. Его герои тоже петербуржцы, все эти блестящие гвардейские офицеры, томные, застенчивые юноши и милые глупенькие девушки; и, конечно, только в Петербурге с ними могут случаться такие неожиданные и загадочные приключения. Даже в тех рассказах, где действие происходит в деревне, невольно хочешь видеть скорее пригороды Петербурга, Царское Село, Гатчину или Петергоф с их парками и озерами. В своем ощущении пленительной таинственности нашей столицы Сергей Ауслендер идет прямо от Пушкина, и в этом доказательство долговечности его произведений».[34]

Параллельно с работой над второй книгой рассказов Ауслендер начал писать роман «Последний спутник», опубликованный отдельной книгой в 1913 году. Фабулу произведения составляет история любовных коллизий между выросшим в «дворянском гнезде» и переехавшим потом в Петербург художником Гаврииловым и двумя героинями — москвичкой, «женщиной в черном» Юлией Агатовой, возлюбленной главы московских символистов — поэта Полуяркова, и дочерью петербургского профессора, филолога-классика Татой Ивяковой.

В «Последнем спутнике» развитие сюжета представляет собой движение от реальности — к символу и, наконец, — к мифу. На первичном уровне роман нарочито ориентирован на узнаваемость реалий, скрытых за легким флером вымысла. Это касается персонажей, обстоятельств, событий и места действия произведения. Большинство героев имеют прототипы. Так, Гавриилов — это сам автор — С. Ауслендер, Полуярков — В. Брюсов, Агатова — Н. Петровская, Ивяков — Вяч. Иванов, Юнонов — М. Кузмин и т. д.[35] В «Последнем спутнике» изображены известные в богемных кругах начала XX века романические отношения Н. Петровской с В. Брюсовым и С. Ауслендером, эротические похождения М. Кузмина, «ивановские среды» на «Башне», работа по созданию кабаре «Бродячая собака» и т. п. Произведение насыщено аллюзиями на обитателей и события художественной жизни обеих столиц.

По сути, весь роман Ауслендера представляет собой слегка закамуфлированную картину художественной жизни Москвы и Петербурга, данную в том освещении, в каком она предстала взору входившего в литературные круги Ауслендера. Но суть заключается в том, что чуть измененные «реальные» обстоятельства и ситуации, в которые попадают столь же «реальные» герои, — все это составляет поверхностный слой художественной ткани романа. Под ним лежит следующий пласт, основанный на архетипах. Последние имеют двойное происхождение: а) литературное; б) мифологическое.

Литературными архетипами коллизий произведения являются знаменитые оппозиции: князь Мышкин — Настасья Филипповна — Рогожин — Аглая («Идиот» Достоевского) и Генрих — Рената — Рупрехт («Огненный ангел» Брюсова). Последняя, как известно, имела реальную подоснову: Андрей Белый — Н. Петровская — В. Брюсов. В данном случае происходит подмена одного реального прототипа другим — Андрея Белого Сергеем Ауслендером. Сцены романа, где действуют Гавриилов, Агатова и Полуярков, чаще всего, вплоть до скрытых цитат, проецируются то на одно, то на другое произведение. Например, сравним с хрестоматийно известными ситуациями «Идиота» и «Огненного ангела» текст Ауслендера: «Гавриилов лежал неподвижно <…>. Странные и неподдающиеся лечению припадки <…> уже несколько раз случались с ним. <…> Юлия Михайловна <…> плакала, обнимала покорное тело, целовала руки его и повторяла: / Встань, встань. Мне страшно. Ты послан мне» (С. 35). Сама фамилия «Гавриилов», восходящая к являвшемуся Деве Марии архангелу Гавриилу, как бы отсылала читателя к образу брюсовского персонажа — «огненного ангела» Мадиэля, нисходившего к бесноватой Ренате.

Мифологические архетипы романа — это гностическая легенда о Симоне Маге и деве-блуднице Елене и собственно античные мифы, составлявшие сюжеты картин Гавриилова. С одной стороны, история Симона Мага и блудницы Елены накладывается на историю «мага» Брюсова и находившейся под его «чарами» Н. Петровской. С другой — это история московского «демона» и его жертвы, которой противопоставлен горний мир светлых начал — петербургский мир «Башни» профессора Ивякова. И, наконец, надо учитывать значимость этого апокрифического сказания в мифологии Санкт-Петербурга. Не случайно парадные Петровские ворота Петропавловской крепости (1717–1718, арх. Д. Трезини) украшены барельефом работы К. Оснера «Низвержение Симона-волхва апостолом Петром», в аллегорической форме прославляющим завершившуюся основанием Петербурга победу России над Швецией. По воле автора, в романе все время акцентируются связи художественных образов героев с их реальными, литературными и мифологическими прототипами. Таким образом, в «Последнем спутнике» одним из основных художественных приемов построения произведения стала сложная литературная «игра» автора со «своим» читателем.

Однако в романе С. Ауслендера «антропологический сюжет» не является структурообразующим. «Последний спутник» принадлежит, пользуясь определением В. И. Топорова, к жанру «московско-петербургских сравнительных текстов», в которых сравнение Петербург — Москва «составляет главную ось всей конструкции».[36] По мнению исследователя, к этому же жанру относится, например, дилогия Андрея Белого «Петербург» и «Москва».

Идейно-художественная структура произведения Ауслендера определяется коллизией противостояния двух топосов: Петербурга и Москвы. Эта магистральная линия осложнена в романе присутствием двух дополнительных пространственных моделей — русской провинции и Италии. Ауслендер использовал топосы, классические для русской литературы (например, присутствующие в «Анне Карениной» Льва Толстого), но то, как он переосмыслил их, делает его роман новаторским произведением в контексте русской литературы начала XX века. В предыдущем столетии, с утратой присущей Пушкину синтетической модели «петербургского текста» постепенно стало доминировать осмысление Петербурга как негативной антимодели Москвы. Как отмечает В. Н. Топоров: «Речь идет о важнейшей пространственной характеристике, совмещающей в себе черты диахронии и синхронии и имеющей выходы в другие сферы (вплоть до этической). Москва, московское пространство (тело), противопоставляется Петербургу и его пространству, как нечто органичное, естественное, почти природное <…> — неорганичному, искусственному, сугубо „культурному“, вызванному к жизни некоей насильственной волей <…>. Отсюда особая конкретность и заземленная реальность Москвы в отличие от отвлеченности, порочности, фантомности „вымышленного“ Петербурга».[37] Тенденция подобного осмысления топоса Петербурга доминировала и в начале XX века. Существовала устойчивая семантическая оппозиция: связанная с «почвой», родной землей, патриархальным миром Москва и чуждый России, космополитический Петербург.

Само название романа — «Последний спутник» подразумевает использование мифологемы «пути». С одной стороны, это обозначение фактических передвижений главного героя — молодого петербуржца. Каждая часть произведения происходит в определенном месте, куда прибывает Гавриилов и которое меняется в другой части романа. В соответствии с последовательностью частей это движение по «маршруту»: Москва — усадьба — Петербург — Италия — Петербург. С другой стороны, «путь» = путешествие героя — это метафора его духовного взросления, в ходе которого совершается «обряд инициации». С одной стороны, это возводило произведение Ауслендера к жанровому прототипу — «роману воспитания», одним из видов которого был «роман-путешествие („странствование“)», а с другой — сближало с произведением, оказавшим непосредственное влияние на «Последний спутник», — повестью М. Кузмина «Крылья». И в то же время название романа ориентировано на осмысление «пути» москвички Юлии Агатовой, для которой Гавриилов оказался «последним спутником» на конечном этапе жизненной дороги. Ее пространственные передвижения выстраиваются в «маршрут»: Москва — Петербург — Италия — Петербург — Москва.

Гавриилов — выходец из патриархального мира русской усадьбы. Это пространство материализовано в сюжете его первой картины «Дафнис и Хлоя», символизировавшей мир красоты и гармонии. Гавриилов привозил картину в Москву Полуяркову и уничтожал ее после неприятия «Дафниса и Хлои» московским «магом и демоном». Таким образом, изначально Москва представала как воплощение деструктивных сил, город яркого инфернального солнца, тяжелой земной стихии, пространство Симона Мага, мир демонов и мучимых ими жертв, Ад, царство смерти. Увидев этот лик Первопрестольной, Гавриилов говорил Агатовой: «Странно у вас все в Москве, и нет благой легкости и радости, которой я хочу, а все ужасы, трагедии» (С. 42). В следующем из Москвы поезде — т. е. в пограничном пространстве — он встречал Тату Ивякову — «девушку света». На короткое время герой возвращался в мир патриархальной провинции — в царство идиллии, покинутого Рая. Приехав из деревни в Петербург, он обретал надежду побороть роковую власть «Москвы» и воскреснуть душой.

В пространстве Петербурга разворачивалась борьба за душу Гавриилова между силами света (профессором Ивяковым и Татой) и силой, тянущей героя в бездну Инферно (приехавшей из Москвы Агатовой). Духовное борение Гавриилова материализовалось в антиномичных сюжетах его росписей в артистическом кабаре, которые его друг — художник Второв оценивал так: «Вы такую трагедию развели. Почему у вас все такие безобразные, отвратительные? Откуда у вас такое „неприятие мира“? Что это, отвращение аскета или кошмары обезумевшего эротомана? Где светлая чувственность ваших пасторалей? Ничего не понимаю» (С. 127).

Профессор Ивяков — проповедник грядущей красоты и царства ее творцов — художников советовал Гавриилову отправиться в Италию. Реальным «прототипом» итальянского путешествия героев была поездка С. Ауслендера и Н. Петровской в Италию весной 1908 года. Оба «спутника» отразили свои впечатления в письмах: Н. Петровская — В. Брюсову,[38] С. Ауслендер — М. Кузмину.

«Устала, скучаю, томлюсь, но живу, — писала Н. Петровская свому конфиденту из Неаполя 26/13/ апреля. — Если ты думаешь что-нибудь о мальчике [Ауслендере. — А. Г.], — как я разуверю тебя? Я только могу улыбнуться. Это неслыханная история. Ничего подобного со мной не было. Нашлось неизвестно откуда странное существо и живет около меня жизнью совсем особенной. Иногда мне казалось, что это отвратительно, а теперь я уже не удивляюсь, и даже есть что-то трогательное. Вот и все».[39] Почти в то же время, 22/9/ апреля Ауслендер писал М. Кузмину: «От путешествия я уже немножко устал и часто очень хочется домой. Все смутно, все сложно, как в хорошем романе, но утомительно так долго без отдыха. Странные, неожиданные авантюры. Все хорошо, что хорошо кончается, а кажется, что все кончится хорошо, хотя еще и не слишком скоро, недели через две только буду в России. Часто очень скучаю, о Вас всех ничего не зная».[40] Для Н. Петровской и С. Ауслендера поездка явилась финалом их отношений 1907–1908 годов, уже тогда расцениваемых ими как «неслыханная история», как «роман» со «странными, неожиданными авантюрами».

В «Последнем спутнике» именно в Италии происходило мистериальное действо — таинство соединения Гавриилова с Агатовой, осмысляемое как своеобразный «обряд инициации» героя. Италия представала как земля — хранительница древней красоты, «пространство сна», который неизбежно должен закончиться.

Место действия последней части романа — Петербург. В символике произведения Ауслендера этот город туманов, дождей, водной стихии, понимаемой как освежающая и воскрешающая сила, воплощает собой мир, в котором создается новая красота, торжествует «живая жизнь». Динамика противостояния пространств точно соответствует перипетиям судеб героев.

Идейно-художественная структура романа «Последний спутник» формируется методом соположения внешнего (антропо-) и глубинного (гео-) сюжетов. В конце произведения Гавриилов возвращался в Петербург, что на символическом уровне соответствовало завершению «обряда инициации», восхождению души героя к новому духовному состоянию, а на уровне фабулы — обретению настоящей любви с «девой света» — Татой Ивяковой. «Женщина в черном» (Агатова) возвращалась в Петербург вместе с Гаврииловым, но ей не было места в его пространстве. И в финале она «уезжала в Москву», погружалась в мир Инферно, что на уровне сюжетного действия реализовывалось в акте самоубийства. Сообщив, что она возвращается в Москву, Агатова выбрасывалась из окна. Этим завершается и неомифологическая линия романа — конец истории о спорившем с апостолом Петром Симоне Маге, поднятым демонами в небеса и низвергшимся на землю. Таким образом, в «Последнем спутнике», по праву принадлежащем к жанру «московско-петербургских сравнительных текстов», была переосмыслена к началу XX века уже стандартизированная оппозиция Москвы и Петербурга. Среди неомифологических романов того времени, входящих в состав «петербургского текста», «Последний спутник» Ауслендера занял особое место, как продолжение традиции апологии Санкт-Петербурга, доминировавшей в литературе XVIII века и в последний раз гармонически проявившейся в творчестве Пушкина.

Еще до публикации романа, а тем более после нее С. Ауслендер рассчитывал на то, что его произведение будет иметь не только чисто литературный успех, но также получит резонанс в художественной среде, в частности, в кругах узнавших себя прототипов. О ходе работы над «Последним спутником» и об ожиданиях автора свидетельствуют письма Ауслендера М. Кузмину: от 16 апреля 1910 года: «Я это время почти ничего не пишу, только пытаюсь продолжать „Последнего спутника“»; от 18 июня 1911 года: «Я корплю над романом, кончаю на этих днях вторую часть, а там есть еще третья. Жаль, что ты не можешь читать его, мне очень интересно и важно было бы знать какое он производит впечатление — сам я так много вожусь с ним, что уж не понимаю хорошо или плохо выходит. Не получил ты каких известий, произвел ли он какое-нибудь впечатление в Москве в „сферах“»; от 7 июля 1911 года: «Я все сижу над романом, уже над третьей частью. Конечно, не мог удержаться, чтобы не вывести и тебя, но я думаю, ты не будешь в претензии на это».[41]

Имеются данные о том, что роман произвел «впечатление» на круги, близкие к прототипам его героев. Об этом, к примеру, свидетельствовал отзыв рецензента И. Дж. [И. В. Иванова]: «Печатавшийся на страницах „Утра России“ роман г. Ауслендера в свое время вызвал сенсацию ввиду фотографичности некоторых лиц, выведенных автором».[42] Но в целом надо отметить, что история о новом приключении «Ренаты» не имела успеха «Огненного ангела» Брюсова. Примечательно, что ведущие критики модернистского лагеря обошли роман молчанием, отклики последовали только со стороны «чужих», судивших произведение Ауслендера с точки зрения его несоответствия «заветам» психологического реализма. Возможно, подобное «умолчание» было связано и с изменением интересов писателя и его положения в литературной среде. В 1913 году он вышел из состава сотрудников журнала «Аполлон» и сосредоточился на театральной сфере деятельности. В это время Ауслендер создал несколько камерных театральных пьес по мотивам своих новелл («Ставка князя Матвея» (1913), «Песенка г-жи Монклер» [на основе рассказа «Вечер у господина де Севираж»] (1916)), а также написал пьесы на исторические и современные темы («Изумрудный паучок» (1914), «Хрупкая чаша» (1916) и др.).

Рубежом творческой биографии Ауслендера стало начало Первой мировой войны. Писатель встретил это событие за границей, откуда он смог вернуться домой только зимой 1915/16 года. Об этом времени племянница Ауслендера — Н. Н. Минакина вспоминала так: «Он очень сложно добирался до России — через Болгарию. Во время войны работал в Земском союзе — полувоенной организации, помогавшей фронту. Вернувшись в Петербург, узнал об измене жены и ушел от нее. Разведен не был. В 1917 г. Надежда Александровна уехала за границу. Писала оттуда Сергею Абрамовичу, очень хотела вернуться. Он вначале отвечал ей на письма. Потом переписка оборвалась <…>. Но ее фотография до последних дней стояла у него на столе».[43] Итогом осмысления свершившегося в мире и в своей жизни стал последний сборник предреволюционной прозы Ауслендера «Сердце воина» (Пг., 1916).

Третий сборник также имеет кольцевую композицию. Открывающий его рассказ «Сердце воина» в концентрированном виде воплощает основную концепцию книги — то, что интересовало образованных людей раньше, до войны, теперь, перед лицом всенародного бедствия подвергается переоценке, представляется далеким сном, эстетской «игрой» взрослых «детей». Главный герой рассказа — получивший отпуск по ранению офицер-петербуржец Батурин так вспоминает о том, что уже отошло в прошлое: «Какое странное было время. <…> Какое странное время. Мы жили в высокой белой башне из слоновой кости, мы были отделены от всего мира нашими изысканными мечтами, и жизнь… какой грубой и безвкусной казалась нам эта далекая, чужая нам жизнь. Как это смешно вспомнить, особенно сейчас. Но хорошо, что было когда-то и так».[44]

Книга «Сердце воина» построена на переплетении того, что было — мира ретроспективных фантазий («Поцелуй Венеции», «Розы принца», «Первая любовь барона фон-Кирилова», «Желтая карета», «Русалочье зелье»), и того, что есть — современности XX века («Сердце воина», «Наташа», «Весенние дни», «В монастыре», «Троицын день», «Грозная весть»). Так же, как и другие сборники прозы Ауслендера, книга имеет единый лирический сюжет и героя, которому приданы автобиографические черты. Главный персонаж новой книги — это повзрослевший молодой человек, давно прошедший «обряд инициации» и теперь глядящий с иронической усмешкой на когда-то близких ему героев, страшащихся «тайны любви». Авторской иронией пронизаны рассказы «Розы принца», «Первая любовь барона фон-Кирилова», «Русалочье зелье», сюжеты которых фабульно близки стилизациям из сборника «Золотые яблоки». Однако теперь авторская позиция кардинально изменилась, персонажи рассказов являются не ипостасями лирического «я», а резко дистанцированными от него персонажами. Изменился и характер интерпретации романтического конфликта — это уже не противостояние «высокой» мечты и «низкой» действительности, а оппозиция бледных книжных фантазий и многокрасочной самоценной жизни.

Наиболее четко пересмотр авторского отношения к прежним идеалам «ретроспективного мечтателя» выражен в рассказе «Дача на Островах», расположенного точно в середине книги. Его действие разворачивается в Петербурге, в момент прохождения мимо Земли периодически возвращающейся кометы Галлея, по преданиям предвещающей грядущие бедствия. Юная вдова Наталья Ливере теряет супруга, так и не узнав счастья реальной любви. Она обретает ее на мгновенье, когда к ней на один день приезжает брат-близнец покойного мужа. Ауслендер виртуозно использует классический мотив двойника для того, чтобы показать торжество исполненной страдания реальности над пусть прекрасными, но бесплодными фантазиями. Финалом сборника стал рассказ «Грозная весть», основанный на личных впечатлениях Ауспендера, встретившего начало войны за границей. В этот исторический момент герои произведения находились в прекрасной Италии, но сюжет рассказа составляет описание их трудного пути назад, в Россию.

Географическое пространство сборника разделено на Россию, символизируемую Петербургом и миром провинции, и «иные земли», воплощенные в образе Италии. Развитие единого лирического сюжета связано с идеей «возвращения» на Родину — в Петербург. И в этом плане взаимно соотнесены первый и последний рассказы книги. В первом из них («Сердце воина») герой приходит с войны в Петербург, чтобы потом снова отправиться защищать Родину (Петербург). В последнем («Грозная весть»), узнав о войне, герой возвращается на Родину (в Петербург), чтобы потом уйти на войну, а не отсиживаться в нейтральной Швейцарии. Для апологетической любви Ауслендера к родному городу характерно то, что в его прозе отсутствует негативная реакция на изменение названия города (Петроград). Для автора и лирического героя сборника «Сердце воина» важно бытие самого города как реального зримого символа Родины, вне зависимости от исторической изменчивости его номинаций. Именно так воспринимает любимый город офицер Батурин: «Как хорошо! <…> Как хорошо, что ра-достигая и красивая жизнь такая; как хорошо. Вот вернулся в Петроград, и все здесь неизменным осталось — то, что любил прежде. А с другой стороны, как хорошо, что многое, многое уже изменилось, но изменилось-то к лучшему, а все, что было прекрасного и Невский, и шпиц Адмиралтейский, и солнце, это-то все осталось и навсегда останется» (С. 5).

Сборник «Сердце воина» был почти не замечен критикой. Возможно, потому, что при поверхностном взгляде на него бросались в глаза представлявшиеся уже смешными заглавия стилизованных произведений типа «Любовь барона фон-Кирилова», а внимательно вглядеться в новый образ автора и новое качество его прозы не позволяло время. Вероятно, по той же причине так и осталась в редакторском портфеле Леонида Андреева рукопись рассказа «В царскосельских аллеях» (1916).

В начале 1918 года С. Ауслендер навсегда покинул Петроград. Он не принял Октябрьского вооруженного переворота, сначала жил в Москве, участвовал в газете «Жизнь», затем оказался в Екатеринбурге, потом в Омске, где выступал с антибольшевистскими статьями в местных газетах и в качестве военного корреспондента совершил поездку по фронту в поезде Верховного правителя адмирала Колчака.[45] Во время своей сибирской «одиссеи» Ауслендер, может быть намеренно, потерял документы, и некоторое время жил под другой фамилией. В 1919–1922 годах он трудился воспитателем детского дома в селении недалеко от Томска.[46] В 1922 году писатель вернулся к родным в Москву, где работал заведующим литературной частью в Московском театре юного зрителя и писал для заработка историческую прозу для юношества.[47] О последних днях С. Ауслендера Н. Н. Минакина вспоминала следующее: «Я хорошо помню дядю Сережу. Он был небольшого роста, очень изящный, бледный, с тонкими чертами лица, с серыми глазами и темными волосами. Элегантный <…>. Говорил негромко, ласково сдержанно („лирически“, по словам мамы). <…> В марте 1936 г. Сергей Абрамович ездил в Ленинград на похороны М. А. Кузмина. Приехав, жалел, что ему ничего не отдали из архива Михаила Алексеевича. А 22 октября 1937 г. дядю Сережу арестовали. Был обыск, изъяли документы, бумаги, кое-какие книги. Первую передачу для него приняли, а через неделю, отстояв огромную очередь у тюрьмы, мы услышали, что больше передачи не примут. Ему дали „10 лет без права переписки“. На запрос, посланный родственниками после смерти Сталина, пришел ответ: „Умер от прободения язвы в 1943 г.“. У нас считается, что Сергея Абрамовича арестовали по доносу мужа его сестры А. Т. Мухортова. <…> Из библиотеки и архива С. А. Ауслендера <…> почти ничего не осталось. Фотографии, несколько книг. Остальное за эти годы пропало, погибло. Память о нем, конечно, сохраняли, но не думали, что о нем снова вспомнят».[48]

Спустя много лет проза Сергея Ауслендера возвращается к читателю, а вместе с ней и он сам — постоянный лирический герой своих книг — «прекрасный принц», «ретроспективный мечтатель», преданный рыцарь Санкт-Петербурга.

А. М. Грачева Санкт-Петербург

ПОСЛЕДНИЙ СПУТНИК{1}

Ты любишь горестно и трудно…

А. Пушкин{2}

Часть I

I

В ночь выпавший снег завалил Николо-Подкопаевский переулок почти до самых окон приземистого, но крепкого и большого, с мезонином и каменными службами на дворе, дома купца первой гильдии Алексея Полуяркова с сыновьями.{3} Старая няня и домоправительница Аграфена Андреевна, первая проснувшись в своей теплой каморке с лежанкой и неугасаемой лампадой перед богатым купеческим киотом, перекрестилась на далекий благовест,{4} натянула валенки, накинула шубку и, ворчливо будя нерадивых и сонливых горничную, кухарку и лакея Яшеньку, прошла по всему дому и потом во двор по нерасчищенным еще высоким сугробам к кучеру Александру.

Впрочем, Александр уже и сам, встав, ходил с фонарем около лошадей, приготовляя и прихорашивая их к утреннему выезду.

— Готов, Сашенька? Смотри, не опоздать бы вам. Ксенофонт Алексеевич крепко наказывал к почтовому, — окликнула его старуха.

— Есть! — по матросской привычке ответил Александр. — Не извольте, матушка, беспокоиться.

— Красавчика в коренник, а кобылу впристяжку бы, Сашенька.

— Как приказано, так все и будет, — несколько недовольный вторжением в его кучерскую сферу неугомонной Аграфены Андреевны, сухо ответил Александр, подвязывая пегому Красавчику хвост, по-модному, «букетом».

— Ну, ну! Я к тому, что езда сегодня будет большая. Барыня после завтрака в ряды поедет. Потом Ксенофонта Алексеевича в ледакцию везти. Потом еще куда. Космача, чай, вчера и так загоняли, — заговорила старуха примирительно, стараясь задобрить и вызвать кучера на какие-то необходимые ей откровенности.

А нужно было ей выведать все, что мог знать Александр по своей обязанности о Юлии Михайловне Агатовой,{5} о том, в каком положении находятся ее к Ксенофонту Алексеевичу отношения, о которых беспокоилось и горело старческое преданное сердце чуть ли не больше, чем сердце самой Анны Павловны Полуярковой,{6} законной супруги Ксенофонта Алексеевича.

Прекрасно понимая, что от него требуется, Александр усмехнулся в бороду, думая: «Егози, егози, старая», и с преувеличенным старанием стал расчесывать смоченным в молодом квасе гребнем челку Красавчика, покрикивая на него:

— Ну, балуй, балуй!

Насладившись вполне своим торжеством, он заговорил, значительно поджимая губы:

— Да, езда у нас, можно сказать. Вчера с одной Юлией Михайловной полгорода обкарнали. И езда лихая. Все погоняет, будто невтерпеж. А приедет иной раз, не вылезает, и опять назад. Вчера к редакции раз пять подъезжали, и ни с чем отъехали. Поссорились, видно.

— Да что ты, неужели, Сашенька! — не вытерпев, даже закрестилась старуха. — Дай-то Бог, пронеси тучу мороком.

— Да к вечеру опять сошлись. До Всесвятского{7} ездили. И так и целует, так и целует ее наш-то Ксенофонт Алексеевич. Прямо на народе.

— Тьфу! Тьфу! Поганая, продажная, обкрутила ангела нашего; глаза ей выцарапала бы, пакостнице, — почти задыхалась Аграфена Андреевна, и даже села на лавку от злого волнения.

— И чем приворожила она, в рассуждение я взять не могу, — продолжал кучер, с тайным удовольствием растравляя раны Аграфены Андреевны. — Так, маленькая, чернявенькая, только глаза и видно,[49] ровно пятаки медные. Шляпки каждый день новые, огород огородом, а куда уж ей против нашей-то павы Анны Павловны, под локоток ей не годится. И скажите, пожалуйста, что в ней замечательного? А уж карактер, можно чести приписать, дьявольский. Иной раз ревмя ревет от злости, перчатки искусает, зонтиком мне всю спину протолкала. «Какой ты, Александр, противный, — кричит, — ведь опоздаем, опоздаем, тогда не жить мне лучше». Ровно полоумная. Ох, грехи наши! А на чай здорово дает, видно, что не свои, — так десятками и дарит.

— Паскуда! — прошипела Аграфена Андреевна. — Ну, да уж подожди! Ты, Сашенька, подмечай, блюди, Сашенька, блюди.

— Да я и то. Только разобрать у них ничего невозможно. То ругаются: «Убью!» — она кричит, а потом опять целуются. Ну, подите будить, Аграфена Андреевна, как бы не запоздать.

— Иду, иду, в полчаса справимся. Так ты блюди. Поганая, прости, Господи!

Аграфена Андреевна смахнула слезы с глаз концом платка и пошла к дому, где в темных окнах скупо мелькали ранние свечи.

II

Внесенной Аграфеной Андреевной свечой едва-едва осветилась глубокая комната, служившая Ксенофонту Алексеевичу и кабинетом, и спальней, и почти единственным приютом, в который никто без крайней нужды не смел вступать.

Тусклый луч света поиграл на Аполлоне, нагота которого все еще смущала Аграфену Андреевну, перешел на Антиноя,{8} осветил у самого дивана низко повешенную Клеопатру с аспидом Микель-Анджело,{9} и, наконец, ударил в глаза спящему, который проснулся быстро и, сразу овладев своими мыслями, заговорил чистым, не сонным голосом.

— Письма, няня, не приносили? Пошлите Якова сейчас же на Басманную. Велите разбудить и немедленно дать ответ. Если будет телефон, — я буду через час.

«Лба не перекрестил, а уж к метресске», — подумала, но не посмела сказать Аграфена Андреевна и неодобрительно зашмыгала туфлями из комнаты.

Впрочем, относительно лба Аграфена Андреевна ошибалась. Полуярков, быстро одевшись, освежил лицо кельнским одеколоном, так же решительно и точно, как он делал все, отдернул занавеску, скрывавшую в углу целый иконостас старого, прекрасного письма ликов, и стал молиться, шевеля богато расшитой лестовкой,{10} упруго падая на колени, не сгибая строптивого своего стана, туго обтянутого черным, безукоризненно сшитым сюртуком.{11}

Помолившись и загнув очередное житие красной лентой в толстой Четьи-Минее,{12} Полуярков подошел к большому письменному столу, заложенному в образцовом порядке книгами, папками с бумагами, изысканными письменными принадлежностями.

Справившись с часами, узнал, что до отъезда оставалось еще более десяти минут, зажег свечи под синими абажурами, сел в высокое деревянное с прямой спинкой кресло и стал продолжать на запятой вчера оставленный новый свой роман.

Даже перед самим собой не хотел он ни одним жестом, ни одним взглядом выдать волнение. Встав за минуту до половины седьмого, Полуярков поймал себя на несколько более быстром тоне, чем всегда, и, нарочно вернувшись обратно к столу, написал маленькую записку секретарю; которую все равно раньше его возвращения не поспали бы.

Затем он спокойно и твердо прошел по темным привычным комнатам.

Александр уже ждал, и Полуярков сел в сани, не запахивая шубы, тронул его перчаткой по плечу.

— На Николаевский.{13} Ждать меня не будете и поедете на Басманную.

— Слушаюсь… Только Анна Павловна…

— Поезжайте! — не дал ему договорить Ксенофонт Алексеевич.

«Адмирал! Слова лишнего не скажет, прямой адмирал», — подумал Александр, лихо пуская шарахнувшихся в темноте лошадей по глубокому, не накатанному снегу.

III

Небо еще не серело. У вокзала пустынно, по-ночному, сверкали фонари, когда подъехал Ксенофонт Алексеевич. Он прошел прямо на платформу и быстро заходил взад и вперед, ожидая поезда, который опоздал. Вдруг сомнение, что приедет через несколько минут так давно и страстно ожидаемый Гавриилов,{14} зародилось в нем. Если бы мрачному, закутанному помощнику, дряхлому, зевающему жандарму, сонно переругивающимся носильщикам, ажитированной{15} барыне, не знающей, куда лучше положить свои кульки, — всем им была бы охота наблюдать Полуяркова, они без особой проницательности угадали бы в его порывистых движениях — ожидание влюбленного.

А между тем Ксенофонт Алексеевич ждал совершенно незнакомого человека, от которого получил всего два незначительных письма, известного ему одной небольшой картиной и больше ничем не знаменитого. Но так бывало с ним: вдруг, будто прорывая свою сдержанность, воспламенялся он чем-нибудь, и тогда казалось ему, что это самое главное, самое нужное…

Каких-то последних откровений и решений ждал Полуярков от приезда этого мало кому известного, начинающего, по-видимому, художника, картина которого уже несколько месяцев владела его душой.

Когда паровоз, изнемогающе вздыхая, уже показался из снежной темноты, Ксенофонт Алексеевич вдруг вспомнил, что он не имеет никаких знаков, чтобы узнать Гавриилова или быть узнанным им. Отчаяние на минуту охватило его. Ждать теперь хотя бы несколько часов казалось ему невозможным.

Быстро сообразив, что предпринять, и в ту же секунду погордившись своей воинской, как казалось ему, быстротой и удачностью решений, он подозвал носильщика и приказал:

— Возьмите, пожалуйста, сколько нужно, человек. Пусть встанут у каждой двери и спрашивают, не господин ли Гавриилов. Если найдется, скажите, что Полуярков просит. Я буду в буфете.

— Слушаюсь, ваше сиятельство, — делая под козырек, бойко отвечал носильщик.

«Бляха № 199», — для чего-то запомнил Ксенофонт Алексеевич.

Несколько человек, особенно поспешных, проскочили к выходу раньше, чем выстроилась застава, собранная носильщиком, но Полуярков, внимательно осмотрев этих нескольких, — старушку с котомкой, солдата, чиновника в баках и горбатого монашка, заваленного огромными узлами, часть которых нес еще за ним молодой послушник, — ни в одном не заподозрил ожидаемого.

В буфете было шумно и душно. На высоких спинках красных диванов колыхались вызывающие шляпы ночных красавиц, спутники которых, после закрытия ресторанов, находили последний приют себе здесь.

Полуярков не обратил внимания на весь этот шум и так решительно постучал пепельницей по столику, что заснувший у стойки лакей моментально сорвался с места, как лунатик, покачиваясь, подошел к столику, не поднимая слипшихся глаз, выслушал заказ и немедля подал кофе и сухари.

Ксенофонт Алексеевич не отрывал глаз от двери. «Вот сейчас придет, — думал он. — Не может быть, не может быть, чтобы он не приехал».

Двери отворялись, хлопая блоками, входили господа, носильщики, жандармы, но Гавриилова не было.

Прошло уже десять, двенадцать, пятнадцать минут, уже не могло быть надежды, но Полуярков упрямо смотрел на дверь, как бы желая загипнотизировать кого-то.

Наконец № 199 разыскал его.

— Никого-с нет, ваше сиятельство. Платформу закрыли. Теперь до курьерского не будет.

— Ага. Ну, хорошо. Получите! — и, расплатившись за нетронутый кофе и с носильщиками, он медленно и спокойно пошел к выходу, все еще повторяя про себя: «Не может быть!»

Недалеко от входа, у колонны, на своих узлах, пренебрегаемые официантами, примостились горбатый монашек и его молодой спутник.

По своей привычке замечать все, Полуярков зорко оглядел их. Взгляд его упал на руку спутника, который быстро что-то писал на толстой желтой почтовой бумаге, и вдруг Ксенофонт Алексеевич вспомнил точно такую английскую дорогую и надушенную бумагу писем Гавриилова.

«Почему я решил, что он послушник?» — быстро подумал Полуярков и в ту же минуту догадался.

— Не вы ли господин Гавриилов?

Приветственно закивал монашек.

— Вы — Полуярков? — произнес молодой человек, поднимая глаза. — Я еще давеча подумал на вас!

Гавриилов спокойно, не улыбаясь, приподнялся. Ксенофонт Алексеевич пожал руку и ему, и монашку.

— Ну вот, и нашел своего благоприятеля. А то ведь паря в Москву совсем без денег собрался. Если, говорит, господин Полуярков в отъезде, то хоть по этапу домой, — говорил монах, широко улыбаясь беззубым, в кулачок, лицом.

Гавриилов не смутился от этих слов и только чуть-чуть улыбнулся, продолжая писать. И в этой улыбке вспомнил Ксенофонт Алексеевич волновавшее его столько дней лицо Дафниса, почти детское и невинное — и уже чувственное какой-то небывалой, нечеловеческой чувственностью. Вспомнил и нежное тело лежащей перед ним Хлои,{16} еще чистое, но влекущее каким-то сладким бесстыдством, которого нет и даже нельзя представить в земных телах.

— Вы извините, я кончу письмо. Одну минуту.

— Пожалуйста! — ответил Ксенофонт Алексеевич, не зная, как преодолеть неожиданную сухость и непривычную для него робость, которые омрачали эту встречу.

Монашек что-то ласково лопотал.

«Почему я принял его за послушника?» — еще раз подумал Полуярков.

Узкое, сильно поношенное пальто, шапка с выцветшим бархатным верхом и порыжевшей меховой опушкой, длинные волосы назад — придавали ему вид монашеский; но стоило взглянуть на его лицо, тонкое, бледное, необычайное, почти детское, но таящее в улыбке нежного безбородого рта что-то, от чего страшно и сладко становилось, — и делалось непонятным, как можно было принять его за послушника, отданного под начало простоватому отцу Ферапонту.

— Мне так нужно было вас видеть! — когда Гавриилов кончил письмо, заговорил Ксенофонт Алексеевич, чувствуя, что не может найти истинного тона с этим равнодушным и почтительным мальчиком.

— Да, у меня тоже есть к вам много просьб. Помните, вы писали мне об обложках и заставках. Многое я уже сделал, но, боюсь, вам не понравится. Впрочем, я могу сделать и другие. Вы мне только скажите, — с какой-то неприятной почти льстивостью говорил Гавриилов.

— Я буду просить вас, Михаил Давыдович, быть сегодня в редакции часа в три. Там мы и поговорим, — отбросив мысль пригласить Гавриилова остановиться у себя, сказал официально Полуярков.

— Непременно, ровно в три. Непременно.

И почему-то Гавриилов опять улыбнулся той своей улыбкой, как бы думая о чем-то совсем другом.

— Ну, пора собираться. А то и к поздней до подворья не доберемся, — заторопил отец Ферапонт.

Чуть-чуть светлело. Фонари побледнели. Дворники, зевая, крестились у ворот.

Покачиваясь в извозчичьих санях, Ксенофонт Алексеевич почувствовал страшную слабость. Не стряхивая с себя тяжелой дремоты, он думал сквозь сон почему-то о вещей куртизанке, которую Симон-Волхв водил за собой по вертепам, храмам, городам, волям, проповедуя в ней вечную Елену.

«Елена Енная»,{17} — и почему-то, как-то странно соединенные в одно, и Юлия Михайловна Агатова, и Гавриилов представились ему.

Движение саней подсказывало новый ритм для поэмы, которая в тот миг смутно в нем зародилась.

IV

Несмотря на поздний час, в большой, высокой, обставленной уютно, но чем-то холодной комнате было почти темно от неплотно закрытых занавесей, сквозь которые прорывался мутный свет метельного, сумрачного полдня.

Комната странно освещалась из-за красных ширм большой спиртовой лампой, перед которой Юлия Михайловна Агатова сидела у туалетного столика, опустив беспомощно руки и как бы забыв о щипцах, накалившихся докрасна и прибавляющих к запаху поздно неубранной комнаты запах металлический, неприятный и тревожный.

— Вы скоро, Юлия? — спросил, позевывая, молодой человек, одетый в лиловатый с полосками пиджак, изысканно причесанный по-английски пробором, сморщенным, потасканным лицом напоминающий живой лимбургский сыр. Развалившись в небрежной позе на низком диване, он терпеливо не нарушал молчания уже более получаса.

— Ах, это вы, Кика. Что вам нужно? Зачем вы приплелись? — вздрогнув от неожиданного голоса, ответила Агатова раздражительно.

— Вот это прелестно! Милостивая королева, вы, вероятно, изволили забыть о вашем приказании явиться преданнейшему слуге вашему в одиннадцать часов, о вторичном распоряжении сидеть смирно «одну минуту» и не опоздать к двенадцати на Кузнецкий. С вашего позволения, замечу, что теперь уже без десяти оных, а туалет ваш… Батюшки! Да вы все в том же первобытном виде! — воскликнул Кика, заглядывая за ширму.

— Ну, ну, Кика! Я одну минуту. Спрячьтесь! — сказала Юлия Михайловна почти весело и с ловкой быстротой начала устраивать свою прическу.

— Не знаю, что скажет об этой «минуте» достопочтенный Александр, дежурящий с каретой вашего величества, по точным сведениям от Анисьи, с восьми часов…

— Ах, да отошлите его совсем. Что за купеческая привычка присылать к содержанкам своих рысаков. Очень нужно! — опять раздражившись, закричала Агатова.

— Новый курс! — подымая удивленно брови, промолвил Кика.

— Ну и убирайтесь. Сейчас же отошлите лошадей. Никуда мы не поедем!

На туалете что-то упало и разбилось от порывистого движения одевавшейся.

— Исполню повеление вашего величества, но позволю себе не убраться.

Когда Кика возвратился в комнату, он нашел Юлию Михайловну сидящей у открытой форточки. Казалось, она задыхалась.

— Фи, Юлия! Это слишком вульгарное безумие — простудиться, схватить насморк. Вы достаточно безумны и без этого.

Молодой человек, как ребенка, взял ее на руки и отнес на диван.

— Это ужасно! Ужасно! — шептала она с тоскливой растерянностью, — ужасно, ужасно!

В смешанном, красном от лампы и сером дневном свете странно-неживыми казались зеленоватой истомленной бледностью подернутые лица Агатовой и стоящего над ней Кики.

— Какие же новые факты? — спросил тот.

— Я не могу больше, я не хочу больше! — не в тон его полушутливому вопросу заговорила Юлия Михайловна. — Проклятый! Как ненавижу я его, и нет избавления, нет власти уйти!

— Но ведь вы не жена господина Полуяркова… священные узы расторжимы.

— Какой глупый вы, Кика, или негодный.

Она встала и, заложив руки в рукава серого своего халатика, делавшего ее похожей на маленького послушника, быстро закружила по комнате.

— Вы понимаете, я дошла до последнего ужаса. Я не могу терпеть больше его колдовской власти над телом, над душой, а уйти некуда. Пустота, кругом пустота… Все в нем, вся жизнь, а вынести этого больше нельзя! — несвязно повторяла она. — Смерть, смерть! Проклятый! Ужас! Ужас! — и кружилась по комнате все медленнее, низко сгибая голову.

Замолчав, она выпрямилась, оглядела бессмысленными, ставшими еще более огромными, тоскливыми и безумными глазами комнату, Кику, приготовленное платье, — все столь знакомые, милые вещи, — большой портрет Полуяркова в черной раме на стене, и бесшумно упала на мягкий ковер.

Ни Кика, куривший тонкую, коричневую папироску, ни Агатова, лежащая ничком у ног его, не шевелились.

Неживая тишина, в которой невозможны были ни одно движение, ни один звук, резко прорвалась повелительным, пронзительным звонком телефона с письменного стола.

Как труп в крематории, на минуту оживленный испепеляющим его жаром, быстро поднялась Агатова.

— Слушаю, — заговорила она, оборвав звонок, голосом как бы другой женщине принадлежащим, чем минуту назад: веселым, гибким, скрывающим голосом актрисы.

— Да ну! И что же? Интересен? — Кика слышал только преувеличенно веселые реплики Агатовой и, смутно, другой голос, — как из раковины доносится шум далекого, покинутого моря.

— Сейчас? Отлично. Я рада? Ну, конечно! Милый, милый!

— Он сейчас приедет, — положив трубку, заговорила она с какой-то блуждающей улыбкой. Лицо ее не казалось уже неживым. Смятение и восторг боролись в глазах и складках дрожащих губ.

— Я думала, мы больше не увидимся. После вчерашнего никогда. Ну, сегодня в последний раз. Вы, Кика, переждите, пока он приедет, в кухне. Он не любит кого-нибудь встречать на лестнице или у дома.

— Что же, скрывается от своей супруги?

— Совсем нет. Но он как-то суеверно-ревнив. Он говорит, что если б мог, запер бы меня, даже без старухи Анисьи. Он не позволяет Александру входить к нам в кухню погреться.

— Ну, это даже уж грубо.

— Кика, мы с вами поссоримся! — таким тоном сказала Агатова, что молодой человек ничего не ответил, и они в молчании просидели минут десять.

На звонок в передней Юлия Михайловна зашептала почти гневно:

— Уходите, уходите скорее!

Кика прошел в маленькую кухню и сел на покрытую пестрым лоскутным одеялом кровать.

— Сам! — с уважением проговорила Анисья, возвращаясь из передней.

— Ну, как дела, Анисьюшка? — спросил Кика.

— Да уж какие дела! Одно слово, канитель, — раздраженно зашумела кастрюлями кухарка. — Тянут, тянут. Смотреть тошно. Ни в петлю, ни из петли. Жили бы себе, поживали…

— Да детей наживали!

— Ну, уж ты скажешь, бесстыдник, — рассердилась Анисья.

— А почему бы и нет. Объясни, Анисьюшка? — с притворным удивлением спросил Кика.

— Дети от кого, бесстыдник? От Бога! А блудная страсть от беса полуночного. Разве ты не знаешь? — и, оставив посуду, она заговорила интимным шепотом:

— И кем владеет этот бес, тому нет спасения, пока не замучает, не оставит. Не видишь, какая Юлия Михайловна стала? Бес, бес овладел душенькой ее.

И, как бы в подтверждение этих слов, из-за плотно закрытых дверей донесся пронзительный, задыхающейся голос Агатовой:

— Проклятый, проклятый! Оставь меня!

Какой-то тяжелый предмет, брошенный, упал со звоном.

— Я уж пойду, — сказал Кика и на цыпочках прошел мимо двери, за которой опять наступило мертвое молчание.

— Вот так всегда у нас, — со вздохом промолвила Анисья.

Спустившись на вторую площадку, Кика услышал быстрые шаги за собой. Ксенофонт Алексеевич Полуярков, с желтым портфелем под мышкой, быстро спустился и, обогнав Кику, вежливо и сдержанно приподняв котелок, сверкнул на прорвавшемся вдруг в цветное окно солнце золотом гладко причесанных светлых волос своих.

V

К небольшому чистенькому особняку Ксенофонт Алексеевич всегда подъезжал с особым совершенно чувством. Еще размереннее и тверже становились его шаги, когда входил он в светлую маленькую переднюю, отчетливее и чище звучал его голос в этих уютных, изысканно убранных картинами, кожаной мебелью, цветами в японских вазах, тяжелыми коврами и драпировками комнатах, где все, кроме него, почему-то говорили понижая голос.

Быстро и генеральски как-то поздоровавшись с несколькими посетителями, сидевшими в первой приемной, Полуярков прошел во вторую комнату, заставленную снимками с картин, загроможденную большим дубовым столом, на котором разложенные журналы, книги, корректурные листы, рукописи манили к новой, опьяняющей всегда Ксенофонта Алексеевича работе.

Он сел у своего стола, стоявшего у окна, с особой тщательной медлительностью распечатал письма с русскими и самыми разнообразными заграничными штемпелями от сотрудников, подписчиков, друзей и незнакомых ему далеких почитателей.

Сидя у привычного за столько лет окна с видом на снежный бульвар и старенькую церковку напротив, часто воображал Ксенофонт Алексеевич, что скипетр всего мира в руках его, и от решений его зависят судьбы народов.

Секретарь, изящный, приятный молодой человек, с сдержанной почтительностью докладывал подлежащие разрешению дела.

— Как же относительно Гавриилова, Ксенофонт Алексеевич, мы сделаем? Пустить в этот номер?

— Нет. Отложите его пока. Я еще не решил окончательно, возьмем ли мы вообще-то его. Это надо еще обдумать хорошенько, — ответил Полуярков, внезапно приняв это решение, еще сам не понимая причин своей враждебности к тому, которого так долго ждал и в мыслях любил.

Секретарь ничем не выразил своего удивления, хотя вопрос о картине Гавриилова был уже давно решен, и все эти дни Полуярков только и говорил о ней, думая, как бы лучше воспроизвести при печатании нежные, необычайные краски и тонкий рисунок художника.

Пришел заведующий типографией.

Принесли с выставки купленную Полуярковым огромную, занявшую всю стену картину знаменитого художника.

Нужно было принять нескольких важных сотрудников, к которым вставая Ксенофонт Алексеевич делал вид, что идет им навстречу, оставаясь на месте, за что этот прием уже давно получил название «министерского».

В эти часы работы, быстрых решений Полуярков как бы забывал про все, что совершается за стенами редакции. Только один раз, поднося руку к усам и почувствовав острый, знакомо-раздражающий запах духов, который всегда оставался у него после свиданий с Агатовой, он вспомнил сегодняшнее утро и весь безнадежный ужас последних дней. Но с досадой он заставил себя не думать ни о чем, кроме язвительной статьи, которую нужно было ему в некоторых местах смягчить.

Между тем в первой приемной уже собиралось обычное общество: несколько мальчиков-поэтов в серых костюмах, с томными позами дэнди, пили чай и болтали; проповедник близкого второго пришествия, румяный, с золотыми кудрями, голубыми глазами, растекался в сомнительной сладкой истории перед толстым приват-доцентом и мрачным философом в углу дивана. Молодой и неизвестный художник сосредоточенно писал своего друга, тоже неизвестного молодого беллетриста, который позировал с ленивой важностью. Два посторонних студента со стульев у дверей наблюдали это общество с завистливым подобострастием.

— Сегодня свершится! — кричал, ломаясь, Кика еще в дверях, — сегодня, братия, прибыл всемирно известный, славнейший! Смертные, через несколько минут узрите вы Гавриилова. Бойтесь, робейте и плачьте!

— Врешь, Кика! Правда? Надо сказать Юлии Михайловне, — послышались оживленные возгласы, показывающие, что о Гавриилове не раз говорилось.

— О чем это нужно сказать Юлии Михайловне?

Сама Агатова стояла в дверях, которую почтительно придерживал за ней лакей.

На ней было черное шелковое платье с длинным трэном,{18} черная огромная шляпа с белыми перьями и только одна нитка жемчуга на шее, как четки, спускающаяся на грудь розовым коралловым крестом.

Строгость и изысканность костюма, слегка хриплый низкий голос, слишком уверенные и резкие движения придавали ей черты не то несколько экстравагантной принцессы, не то певицы с открытой сцены.

— А у нас целый заговор против вас, — заболтал Кика.

— Заговор? Эти мальчишки всегда выдумают какие-нибудь пакости! — с гримасой ответила Юлия Михайловна, высоко протягивая руку к губам здоровающихся с ней поэтов.

— Как известно, наш знаменитый, наш новоизобретенный Гавриилов прибыл сегодня. Надеюсь, вы не оставите его своим благосклонным вниманием!

— Кика, ваша наглость переходит просто в глупость!

— Он самый юный и прекрасный из смертных, как свидетельствует Ксенофонт Полуярков.

— Да, он, кажется, интересен. Хотя вы все мне надоели, и больше, по крайней мере, неделю, вы ко мне, Кика, не смейте являться!

— Пощади, жестокосердая! Минуты не могу прожить, чтобы тебя не видеть снова.

Агатова села на диван и чопорно заговорила с любезно склоняющимся к ней приват-доцентом.

Поэты сбились в кучу около Кики.

Проповедник второго пришествия, не замеченный со своими поклонами Агатовой, сконфуженно кашлял в платок.

Студенты у дверей оставались неподвижными.

Наступали ранние зимние сумерки. Лакей бесшумно спустил шторы, зажег электричество и подложил поленья в снова разгоревшийся камин.

Никто не заметил, как вошел Гавриилов и остановился у окна.

Только когда выбежавший из кабинета секретарь спросил у этого тихого, скромного мальчика в длинной, почти до колен, зеленой суконной куртке с черным кожаным поясом:{19}

— Вам кого будет угодно видеть?

А тот ответил, слегка запинаясь:

— Видите ли, я Гавриилов.

Все замолчали и обернулись к нему.

— Вы совсем его смутили, бедного! — первая нарушила наступившее молчание Агатова.

— Вы — Гавриилов? Мы вас ждали. Познакомьтесь же, это все наши сотрудники.

Гавриилов растерянно кланялся.

Секретарь побежал доложить Полуяркову. Все подходили к Гавриилову, здоровались, осматривали его зорко и тут же делились своими впечатлениями, вполголоса, не очень стесняясь.

— Девчонка невредная! — шепнул на ухо один, считавшийся циником.

— Ломака и святоша, а обкрутит всех. Вот увидишь, что еще будет!

— Ты заметил: «наши сотрудники»? Мы, Божию милостью.

Агатова встала с дивана и сама подошла к затрудненному Гавриилову.

— Вы не обращайте на них внимания. Они большие нахалы! — сказала она и, бесцеремонно взяв его под руку, отвела к дивану.

— Дайте-ка на вас посмотреть. Какое-такое чудо заморское?

Гавриилов молчал, улыбаясь.

— Она его съест живьем.

— Подавится! — шептались, пересмеиваясь, поэты.

Секретарь доложил о приходе Гавриилова.

Полуярков наклонил голову в знак того, что он слышал, и продолжал писать. Через несколько минут он спросил:

— Кто там еще, почему такой шум?

— Юлия Михайловна. Потом еще несколько мальчиков. Я предложил бы, Ксенофонт Алексеевич, пускать их только по четвергам, а то толкучка, прямо, и все равно без дела.

— Да, да, вы правы!

Полуярков аккуратно сложил листочки статьи, сделал разрешительную подпись и, мягко ступая, вышел в приемную.

С ледяной вежливостью он поздоровался с еще не видавшими его и сказал тихо:

— Господа, я попросил бы по делам приходить в четверг. Конечно, кроме экстренных случаев. От трех до пяти, пожалуйста.

Не смущаясь обиженным молчанием, он обернулся к сидящим на диване Агатовой и Гавриилову.

— Юлия Михайловна, на одну минуту. И вас попрошу обождать, Михаил Давыдович.

Странно потеряв всю свою развязность и самостоятельность, Агатова встала и пошла за Ксенофонтом Алексеевичем, как бы ведомая чужой чьей-то силой.

Секретарь тотчас же оставил их вдвоем.

— Если ты не возьмешь назад своего решения сейчас же, ты больше никогда не увидишь меня, — сказал Полуярков, сдерживая злобу и стараясь не понижать и не повышать голоса.

— И не надо. Не хочу! Вот тебе, — быстро обернувшись от стола, у которого она перебирала какие-то книги, шептала Агатова и хотела сорвать свое ожерелье.

— Успокойтесь! — крепко сжав за руку, удержал ее движение Полуярков.

Она вдруг ослабела, побледнела и зашаталась.

— Конечно, — произнесла она с большим трудом. — Я не могу без тебя, Ксенофонт.

— Вы, кажется, обронили? — сухо ответил Полуярков, поднимая осыпавшуюся, зеленым блеском сверкающую под электричеством жемчужину.

— Я велю вымести и найти.

Он проводил ее до приемной и, прощаясь, сказал громко, при всех, кто еще не разошелся:

— Я к вам заеду сегодня, — и попросил к себе Гавриилова.

Не сажая его, Ксенофонт Алексеевич открыл ключом свой огромный портфель, вынул завернутую в синюю бумагу картину и передал ее художнику с молчаливым полупоклоном.

— Она вам больше не нужна? — спросил Гавриилов, недоумевая.

— Да, она не пойдет.

Гавриилов, не сразу находя слова, заговорил:

— Я хотел о виньетках поговорить. Видите ли, я надеялся…

Вдруг, не сдержав как бы давно накопившийся гнев, Полуярков почти крикнул:

— Нам не о чем больше говорить, — и бросил карандаш на стол по направлению к Гавриилову.

Резко повернувшись, Полуярков вышел из кабинета в маленькую боковую дверь.

Гавриилов постоял посреди кабинета и тоже вышел в приемную, ярко освещенную, но уже пустую.

Только два студента неподвижно сидели у дверей.

VI

Вечерня отошла.

У отца Герасима в келье за самоваром сидело несколько иноков и новоприбывший Ферапонт.

— Улов, говоришь, большой? — дуя на блюдце, медлительно и по всем статьям расспрашивал отец Герасим про дела и хозяйство далекого монастыря.

— А кто ж господинчик, с тобой прибывший, будет? — спросил он под конец. — Из светских или по сбору?

— Так, суседский. Из Кривого Рога часто к нам бегает. Отец-настоятель его любит и здесь печься о нем приказал.

— Из каких же он?

— Родитель его служит в барской экономии управляющим, а он картинки рисует. Чудный дар ему дан. В левом притворе Варвару великомученицу написал нам. Смотреть сладостно. Красота райская. Только соблазняться братия стала.

— Большое развращение умов… По нонешним временам, чего же и ждать? Все к соблазну тому, кого бес соблазняет, — наставительно проговорил отец Герасим и, любопытствуя, спросил: — Ну, и что же последовало?

— Да сначала никто не замечал. Все по закону. Бледненькая такая великомученица, ручки сложила, сквозные совсем, глаза потуплены; только потом разглядели: улыбается как-то вбок; совсем незаметно, а если долго смотреть, — нехорошо. Знаешь, Игнатий был у нас послушник, совсем молоденький, скромный такой… — Дальнейшее отец Ферапонт досказал Герасиму на ухо, не желая смущать бывших тут же молодых послушников.

А Гавриилов сидел в маленькой, жарко натопленной келейке, отведенной ему и Ферапонту.

В узком, с толстыми решетками, окне погасала холодная заря, и, будто призраки, в сумерках виделись далекие за Москвой-рекой башни Кремля и колокольни, розовеющие своими крестами.

«Вот и Москва, — думал Гавриилов. — Что принесет она мне? Победу или гибель? — и, вспомнив неожиданную вчерашнюю неудачу в редакции, с тоскливой злобой повторил себе. — Ну и пусть! Ну и пусть!»

Он не понимал еще всего, что случилось с ним, но было ему стыдно и гадко.

«Почему он не взял картины и так странно со мной разговаривал?» — в тысячный раз спрашивал сам себя Гавриилов и старался не думать, отогнать тягостные мысли о том, что рушилась надежда, так долго лелеянная, о торжестве своем в Москве, о первом признании, да еще кем — самим Полуярковым!

«Ну и пусть! — злобно повторял Гавриилов. — Ну и пусть! Самодур проклятый!.. Но откуда же деньги взять на обратный путь?»

В тоске заходил он или, вернее, заметался по тесной келье.

Тоской и смятением наполнилась его душа.

Закат бледнел, и становилось совсем темно.

Смутные, тревожные мысли мелькали, и казалось все — предвещающим гибель.

Гавриилов вспомнил сладкие и неясные мечты о Москве, которые рождались там, в снегах деревни, когда приходили эти ласковые, восхищенные письма, подписанные твердым и мелким почерком Полуяркова, и отчаяние сжимало его сердце.

— Почему же, почему? — шептал он.

Засветив маленькую лампочку, Гавриилов достал сунутую им вчера под подушку картину и нетерпеливо разорвал синюю бумагу, в которую она была обернута.

Приблизив холст к свету, долго, не отрываясь, смотрел он на розовые, обнаженные тела Дафниса и лежащей перед ним Хлои.

Будто сам восхищенный и ослепленный небывалой яркостью красок и тонкостью всех линий, Гавриилов отошел, наконец, от картины, закрыл глаза и, улыбаясь, как бы вспоминая что, несколько минут простоял в темном углу кельи у жаркой печи.

Будто видения, открывались перед ним зеленая под нестерпимым солнцем лужайка, густые кусты у ручейка — и два тела. Дафнис, гибкий и слабый, и Хлоя, улыбающаяся, еще невинно не скрывающая своей наготы.

Несколько времени, как зачарованный, улыбался Гавриилов, но вдруг вся тяжесть, весь позор вчерашнего дня вспомнился — и, задыхаясь от бешенства, бросился он к столу и, схватив лежащий открытым перочинный нож, стал наносить безумные удары по полотну. Он яростно рвал на мелкие куски Дафниса, Хлою, яркую зелень, топтал их ногами, повторяя:

— Проклятые, проклятые!..

В дверь постучали, и раньше, чем Гавриилов успел ответить, послушник открыл дверь и сказал:

— Сюда пожалуйте!

В темном коридоре Гавриилов разглядел даму в большой шляпе с пером. Послушник повторил:

— Вот они, пожалуйте, — и дама робко вошла в келью, сгибаясь в низких дверях.

— Вы не узнаете меня? — спросила она.

Гавриилов, стоя у стола, молчал.

Послушник закрыл дверь и ушел.

— Ксенофонт Алексеевич просил меня заехать к вам, — странно робея, заговорила она опять. — Мы вчера встретились с вами в редакции. Я — Агатова, Юлия Михайловна.

И, вздрогнув, она замолкла у дверей в полутемной келье.

Гавриилов в изумлении рассматривал ее.

Там, в редакции, была она уверенной, насмешливой и властной; здесь стояла перед ним робкая, будто тяжелым горем подавленная и тихая. Вчера он не разглядев, смущенный, красива она или нет, даже не запомнил лица ее, так что, встретив, не узнал бы. Сейчас же в полумраке видел смутно большие черные глаза, красные губы и зачесанные гладко на уши черные пряди волос.

Гавриилов молчал.

Устало заговорила Юлия Михайловна.

— Он просил меня заехать к вам и извиниться. Ксенофонт Алексеевич был расстроен, он очень и виноват перед вами. За картину вам будет уплачено сегодня же вечером. Мне очень жаль, что так нелюбезно вас встретила Москва.

Помолчав, она прибавила:

— Здесь люди странные и злые. Здесь трудно, очень трудно!

Гавриилов смущенно бормотал:

— Я вам очень благодарен. Я не сержусь на Ксенофонта Алексеевича, я только был удивлен — он писал мне так ласково.

— Ах, если бы вы знали этого человека, — прошептала Агатова, — демоны владеют его душой, демоны.

И вдруг, будто спохватившись, заговорила совсем другим голосом, напоминающим ее вчерашнюю в редакции.

— Ну, ничего, Михаил Давыдович, не унывайте. Все еще обойдется. Привыкнете к нам, москвичам, а пока — вот что: если сегодня вечером вы свободны, приезжайте ко мне. Поговорим, познакомимся.

Она уже улыбалась, хотя еще как-то робко и жалко, неподвижными, будто незрячими, глазами печально глядя на Гавриилова.

— Я живу на Басманной. От вас можно на трамвае доехать. Часов в 9 жду.

Гавриилов посветил ей в коридоре, и, сгибаясь, торопливыми шагами прошла Агатова по узенькому коридору.

VII

Часов в восемь рассыльный принес Гавриилову пакет.

В пакете было пятьдесят рублей и записка секретаря, в которой тот извещал, что «Дафнис и Хлоя» помещены быть не могут по цензурным условиям, но что дальнейшее сотрудничество Гавриилова редакции весьма желательно.

Отец Ферапонт ликовал.

— Счастье тебе, молодчик! Счастье тебе в руки идет. Вишь ты, ни за что ни про что полсотни отвалил. Это — понимаю, по-московски. А что за дамочка тебя навестила? Не успел приехать, и уж шуры-муры завел. Смотри, Мишенька, донесу отцу-настоятелю. А еще смиренник!

Он смеялся и смотрел двадцатипятирублевки на свет.

Гавриилова же не радовали ни деньги, ни любезность секретаря редакции. Хотелось только скорее уехать из Москвы.

Пришел отец Герасим, уже осведомленный о получении пятидесяти рублей Гаврииловым, говорил голосом сладким, любезно предложил разменять деньги, выпросил пять рублей на постройку колокольни и советовал ехать или с девятичасовым поездом, или в час ночи.

Гавриилов заторопился в путь, чтобы поспеть к ближайшему поезду. Он быстро сложил немногочисленные манатки в маленький порыжевший саквояж, сунул в него же куски изуродованного «Дафниса» и распрощался.

Ферапонт благословил его и поцеловал.

В самую последнюю минуту, когда Гавриилов уже надел пальто, Ферапонт взял за руку отъезжающего и, нагибая к себе его голову, чтобы не могли услышать провожающие Герасим и послушники, зашептал:

— Бойся, мальчик мой, соблазна. Пошутил я давеча нескромно. Язык мой — враг мой, а теперь забота меня взяла за тебя. Беги сетей диавольских!..

— Что вы, отец Ферапонт!.. — отстраняясь, сказал Гавриилов, уже забывший даже о недавнем визите Агатовой.

А Ферапонт все тянул его к себе и шептал:

— Видел я ее, видел. Блеснула глазами жадными. Берегись ее, Мишенька!

— Да я ее больше и не увижу, прямо на вокзал, — досадливо и громко ответил Гавриилов, только в ту минуту вспомнив о приглашении и своем обещании приехать вечером на Басманную.

Отец Ферапонт еще раз перекрестил его, и послушник повел к выходу.

Ведя по коридору, румяный, будто завитой, послушник говорил:

— Что же мало погостили у нас? Разгуляться не успели. Или куда переезжаете только… от стеснения? — понизив голос, улыбаясь лукаво, продолжал он. — Может быть, не знаете местожительства. Обождали бы. После трапезы свел бы я вас, тут неподалеку есть девочки миленькие, первый сорт.

— Нет, я уезжаю, уезжаю! — бормотал Гавриилов, прибавляя шагу.

Ужас даже какой-то испытывал от этой масляной улыбочки, сладкого шепотка.

— Нет, нет, я уезжаю!

— Ну, счастливого пути, — с насмешливостью напутствовал послушник, подсаживая на пролетку Гавриилова и слушая, куда тот прикажет извозчику ехать.

— На Николаевский вокзал, — вымолвил Гавриилов, будто не сразу вспомнив, куда нужно ему ехать.

Извозчик задергал вожжами, в последний раз крикнул послушник:

— До свиданьица! А то, право, остались бы! — и снежная метель окатила со всех сторон, будто ехали не по узеньким переулкам Замоскворечья, а в открытом поле.

Ехали долго и медленно.

Переехали Москву-реку.

Яркими пятнами засверкали фонари, зажужжали трамваи.

Вдруг выплывала из снега кремлевская стена или восьмиэтажный дом, весь сияющий, и опять все исчезало в снегу.

Где-то на башне заиграли часы.

— Который это? — спросил Гавриилов.

— Да уж никак девять, — отвечал извозчик.

— Значит, опоздали. Как же это так? — вслух подумал Гавриилов.

Извозчик придержал лошадь, ожидая приказаний.

— Куда ж везти таперича? Обратно изволите, или на вокзал: там обождете, или куда? — спросил он, так как седок молчал.

«Четыре часа осталось. Отчего же и не заехать. Неловко даже», — быстрая мысль мелькнула в голове Гавриилова, и тихо, будто смущенно, пробормотал он:

— В таком случае везите на Басманную, — и даже съежился как-то весь.

— Конец изрядный. Прибавить, баринок, надо бы, — заговорил извозчик и опять задергал вожжами.

Опять в снежном тумане поплыли площади, яркие улицы, темные, кривые переулки.

Будто сон владел Гаврииловым, и, покачиваясь на ухабах, думал он не о Москве, Полуяркове, Агатовой, а о чем-то далеком, странном, и опять, как давеча в сумерках, виделась ему лужайка под знойным солнцем, розовые тела и близко и совсем близко с полузакрытыми глазами, с нежной улыбкой чье-то милое, знакомое и чужое лицо.

Слова извозчика: «Вот и Басманная» — заставили Гавриилова вздрогнуть, и в первую минуту не понимал он, где он и зачем.

— К какому дому-то? — спросил извозчик.

Гавриилов не сразу вспомнил адрес.

Подстегнув лошадь, лихо подкатил извозчик к огромному красному дому.

Швейцар выбежал встречать гостя.

— Юлия Михайловна Агатова здесь живет? Она дома? — робко спросил Гавриилов, стряхивая снег и не зная куда поставить свой саквояж.

— Пятый этаж. Сейчас подниму. Поклажу-то здесь оставьте, — с некоторым презрением сказал швейцар и повел к лифту.

Замелькали площадки, и на самой последней, у двери из толстого стекла, по которому красные и синие цветы были нарисованы, швейцар высадил Гавриилова.

Анисья, вытирая мокрые руки передником, открыла дверь, сняла пальто и провела через темную столовую в следующую комнату.

Агатова встала навстречу гостю от письменного стола, на котором стояли огромные, будто мертвые хризантемы, и маленькая под зеленоватым колпачком электрическая лампочка едва освещала комнату.

— Я знала, что вы придете. Садитесь, — с печальной ласковостью заговорила Юлия Михайловна.

На ней было белое суконное платье с высоким воротником и широкими рукавами; приторными и тяжелыми духами пахло от нее.

Она усадила Гавриилова в кресло и сама с ногами забилась в угол широкого дивана, едва белея в полумраке.

Заговорила тихо и ласково:

— Вы такой молодой, светлый какой-то и уже печальный. По вашей картине я ждала вас совсем не таким; очень утомленным, пресытившимся, мечтающим об идиллии, как о новом остром соблазне. А вы совсем мальчик. Как это странно. Расскажите же о себе.

Гавриилов начал, запинаясь, робко и вяло рассказывать о своих работах, о жизни в Петербурге, но так ласково улыбалась Агатова в темном углу дивана, так печально глядели на него пристальные, будто незрячие ее глаза, что все свободнее начинал он чувствовать себя, и воспоминания о тихой прелести деревенской жизни, упорной и бодрой работе в Петербурге воодушевляли его, и он тоже улыбался, умолкая и глядя на Юлию Михайловну, такую странную и непонятную, но не страшную почему-то теперь нисколько, и потом снова начинал свой рассказ.

Анисья принесла на серебряном подносе бутылку, два бокала на высоких ножках и печенья.

Улыбаясь, налила Юлия Михайловна белое вино, сладкое и благоуханное, и, тихонько звякнув одним бокалом о другой, произнесла:

— За нашу дружбу…

Что-то вспыхнуло на минуту в ее глазах и погасло, и опять она отклонилась в угол дивана, а Гавриилов молчал, задумчиво глядя на светлевшее в высоком бокале слегка пенистое вино.

Так просидели они некоторое время без слов, без движений.

Резко и требовательно зазвонил телефон на письменном столе.

Вся сжавшись, будто стараясь притаиться, спрятаться от невидимого врага, несколько секунд не двигалась Агатова; наконец встала, дотронулась рукой до головы, как бы вспоминая или соображая что-то, и неверными, слабеющими шагами подошла к телефону.

Долго молча слушала Юлия Михайловна, и глаза ее расширялись в безумном ужасе.

— Нет, нет! Не хочу! — сдавленным, хриплым голосом почти кричала она в трубку.

Несколько минут прослушала опять, молча и задыхаясь.

— Никогда! Никогда!! — произнесла она, слабея, и почти бросила трубку на стол.

Несколько минут молча оглядывала комнату, сделала шаг по направлению к Гавриилову и вдруг, упав на пол, охватила его колени руками и, прижимаясь, с рыданьями зашептала:

— Спаси, спаси меня! Ты послан мне.

Гавриилов в ужасе хотел подняться, освободиться от крепких, кольцом сжимающих его колени рук, дотронулся до мягких волос Агатовой и, побледнев, сладкую знакомую усталость испытывая после всех событий этих дней, медленно и беззвучно склонился на мягкий ковер в глубоком обмороке.

VIII

Сквозь неплотно задвинутые занавеси в замерзшие окна яркое зимнее солнце било.

Тяжело пахло в этой большой комнате увядающими цветами, духами и лекарством.

Анисья вошла в комнату, посмотрела на лежащего на диване с будто восковым лицом Гавриилова и на Агатову, в изнеможении распластавшуюся на ковре, возле дивана, покачала скорбно головой, окликнула было:

— Барыня, а, барыня! — вздохнула и пошла на кухню, бормоча:

— Ровно мертвые оба лежат, прости, Господи! Только бы сам не нагрянул.

Долго еще полная, мертвая тишина царила в комнате.

Иногда приподнималась Агатова, смотрела долго на бледное, холодностью своей схожее с туберозой, лицо спящего на высокой подушке и опять падала обессиленная на ковер.

Гавриилов лежал неподвижно; синие тени ложились на щеки от длинных ресниц, руки были сложены на груди, почти не чувствовалось дыхания.

Странные и неподдающиеся лечению припадки, иногда длившиеся по целым суткам, уже несколько раз случались с ним.

Напрасно вечером Юлия Михайловна то растирала одеколоном виски ему и старалась влить в рот каких-то капель, то плакала, обнимала покорное тело, целовала руки его и молила:

— Встань, встань. Мне страшно. Ты послан мне.

Всю ночь не приходил в себя Гавриилов, и, разбудив Анисью, Юлия Михайловна уложила его на диван, а сама долго сидела на полу, прижимаясь к неподвижным рукам его, всматриваясь в тонкие, странной мертвенной красотой преображенные, черты его. Обессилев, под утро она заснула на полу, у ног, от тяжелых, мучительных снов беспрестанно пробуждаясь.

Наконец спящий пошевелился.

— Пить, — прошептали бледные губы, а веки, как у тяжело больного, казалось, были бессильны подняться.

Агатова поднесла стакан к губам Гавриилова.

Он приоткрыл глаза и сделал движение подняться, но сейчас же опять склонился на подушку.

— Ну вот, ты проснулся. Ты жив, милый мой мальчик. Спаситель мой! — шептала Юлия Михайловна, целуя бледные слабые руки.

Гавриилов странной той своей улыбкой улыбался, и казалось ему, что он еще не проснулся, и чудесным видением представлялось ему все: эта комната, залитая ярким, ликующим солнцем, этот тяжелый аромат духов и цветов, и женщина, первая женщина, целующая его, — ничто не удивляло его, слабость туманила голову, и все казалось привычным.

Новая, странная близость соединила за эту ночь Гавриилова и Юлию Михайловну.

Как нежная сиделка, ухаживала Агатова за больным, не сводя с него восхищенных глаз.

Гавриилов же принимал это как должное, улыбаясь на ласки, слабый и томный.

Ловко и быстро хлопотала Юлия Михайловна; сбегала на кухню к Анисье заказать завтрак, принесла кувшин и таз и предложила Гавриилову умыться, разговаривая с ним, как с маленьким.

— Ну, теперь нужно умыться. Хорошо!

Будто в детстве во время болезни, покорно позволил Гавриилов загнуть рукава, расстегнуть ворот, и было так приятно, когда, наклонив его голову над тазом, Юлия Михайловна тонкой струей лила прохладную воду из кувшина на лицо.

Потом Анисья принесла чай и пожелала барину доброго утра.

Юлия Михайловна поила его с блюдца.

Анисья растопила печку, и яркий пламень вспыхнувших дров сливался с холодным пламенем зимнего солнца.

— Тебе хорошо, милый мой мальчик? Как ты побледнел, — ласково спрашивала Юлия Михайловна, все еще о чем-то хлопоча.

— Мне хорошо. Будто сон, — слабым голосом отвечал Гавриилов. — Будто сон, такой нежный и ласковый.

Он уже приподнялся и сидел в том углу дивана, где вчера сидела Агатова, а она у его ног, на полу, и говорила быстро и бессвязно.

— Ты спасешь меня? Да. Мы уедем с тобой. Мне так трудно. Я больше не могла терпеть. Каждый день я вставала с надеждой, в каждые глаза заглядывала с трепетом. Не он ли? Не он ли, мой избавитель? И ты пришел, прекрасный и нежный, ты пришел спасти меня. Да, да!

Она простирала руки к нему с мольбой, обнимала его колени и целовала его руки; плакала и смеялась, охваченная каким-то порывом, а он, все еще бледный и тихий, прижимался к спинке дивана, улыбался ей задумчиво и нежно, и как бы обещал что-то, ласково касаясь ее волос.

Анисья позвала завтракать.

Бережно перевела Юлия Михайловна Гавриилова в столовую и усадила в кресло, под голову подложив подушку.

За маленьким круглым столом, в комнате с венецианским окном, в которое виднелись далекие улицы, сияющие ослепительно главы церквей и радостный, блестящий снег на крышах, завтракали весело и нежно.

Агатова смеялась, подливала вино, болтала без умолку, и глаза ее веселым блеском горели, и румянец побеждал смуглую желтизну лица, и казалась она от оживления своего почти девочкой; а Гавриилов тихо улыбался ее болтовне.

После кофе Юлия Михайловна спросила почту.

Анисья подала ей газеты и несколько писем.

Не дрогнуло ее лицо, не затуманилось ни на минуту, когда медленно, продолжая еще что-то рассказывать, распечатала она конверт, знакомым Гавриилову почерком Полуяркова надписанный.

Быстро пробежала Юлия Михайловна страничку письма и небрежно смешала с другими письмами.

Но каким-то чуть-чуть другим, будто притворным голосом заговорила, и в глазах какая-то тревога отразилась.

— Ну, милый мальчик мой, хорошо ли теперь тебе? Как я боялась за тебя. Каким нежным и прекрасным лежал ты у меня на руках. Как цветок надломленный. Ни одна редакция, ни один товарищ не знает тебя таким. Только для меня твоя красота, и никому не отдам я тебя.

Она соскочила со своего места, обняла Гавриилова, будто защищая от кого-то, и, нагнувшись, долгим поцелуем в первый раз припала к губам его.

В эту минуту нарушилась та нежная, необычайная легкость их отношений. Душно стало Гавриилову от этих жадных губ, прильнувших к нему. Ужас какой-то охватил его и, шепча:

— Не надо, не надо! — оттолкнул он женщину, и, поднявшись, слегка пошатываясь от слабости, пошел он в другую комнату и, закрыв руками лицо, сел на диван.

Молча, несколько минут стояла Агатова посреди комнаты, ликующим солнцем залитой, потом медленно, как бы ожидая, что позовут ее, прошла в переднюю, постояла еще, прислушиваясь, и, надев сама шубку и шляпу, не посмотревшись в зеркало, вышла на лестницу. Рассеянно шла она по улице и, только случайно увидев в окне часовщика часы, вдруг вспомнила что-то и торопливо наняла извозчика на Тверской бульвар.

— Скорей, ради Бога, скорее! — торопила Юлия Михайловна извозчика.

Не замечала она ни радостного солнца, ни праздничной толпы на улицах; темным смятением наполнилась ее душа; хотелось убежать, скрыться, а вместо того губы шептали, как бы чужой воле повинуясь:

— Скорее, ради Бога, скорее!

У бульвара позабыла расплатиться, на слова извозчика: «Денежки пожалуйте, или подождать прикажете?» — нетерпеливо сунула ему какую-то монету и почти бегом кинулась по бульвару.

Проходили студенты с курсистками, дети бегали, попадаясь под ноги, франты насмешливо поглядывали на сбившуюся шляпку Агатовой.

Приподняв с холодной учтивостью котелок, Ксенофонт Алексеевич поднялся со скамейки, на которой сидел, перелистывая небольшую в сафьяновом переплете книжечку.

— Зачем ты хотел меня еще видеть? Опять мучить? — заговорила Юлия Михайловна, задыхаясь.

— Успокойтесь. Мы привлекаем внимание, — ответил сдержанно Полуярков и, взяв ее под руку, повел на боковую аллею, почти пустынную.

Несколько минут прошли они молча.

Тихо спросил Полуярков:

— Кто твой новый любовник?

— Ты не смеешь, не смеешь так говорить со мной! — громко начала Юлия Михайловна, но под холодным блеском стальных глаз его как-то сжалась, поникла и смолкла.

— Ксенофонт, зачем ты так мучаешь и себя, и меня. Я не люблю тебя. Я не могу больше, — прошептала она.

Полуярков только усмехнулся.

— Ты лжешь. Только я остался у тебя. Только мне должна отдать ты свою жизнь, и ты это знаешь. Ты лжешь, когда говоришь, что уйдешь от меня. Куда? С кем?

— С ним! С светлым избавителем! — почти вскрикнула Агатова.

— С кем? С Гаврииловым? — вдруг, как-то почернев весь и изменив холодному спокойствию своему, спросил Ксенофонт Алексеевич.

— Да! — тихо, почти одним только движением губ ответила Юлия Михайловна.

— Это вздор. Этот мальчишка… Ты не посмеешь. Я приказываю тебе. Ты погибнешь. Слышишь? — Это ложь! Только я, только я и на всю жизнь! — яростно шептал Полуярков, сжимая ее руку.

— Мне больно, пусти меня, проклятый! Я не хочу больше тебя! — твердо произнесла Юлия Михайловна и, вырвав руку, пошла к выходу не оглядываясь.

— Вон это Полуярков известный, — сказал один молодой человек другому, и Ксенофонт Алексеевич быстро пришел в себя и спокойно и быстро пошел в другую сторону, будто, встретившись с случайной знакомой, он поговорил с ней несколько минут и спешил теперь по неотложным, огромной важности делам.

IX

Оставшись один, долго неподвижно сидел Гавриилов.

Потом хотелось скорее бежать отсюда, из этой светлой, исполненной таинственным дурманом комнаты, но какая-то вялость охватила, и без мыслей, почти ничего, кроме смертельной усталости, не испытывая, медленно бродил он по тихим комнатам, останавливался у замерзших окон, равнодушно смотрел на расстилающийся внизу город, пестрой яркостью своей сияющий, опять садился на диван.

С холодной насмешливостью смотрело на него лицо Ксенофонта Алексеевича из черной рамы портрета, но уже и Полуярков не был ему интересен и страшен.

Робко прозвенел звонок в передней.

Шурша порывисто шелком, быстро прошла Юлия Михайловна по столовой и остановилась молча в дверях, как бы ожидая какого-то приговора.

Гавриилов ничего не сказал — устало взглянув на вошедшую.

Так, как была, в большой шляпке с белым пером, в шубке, упала Агатова перед ним на колени и, протягивая руки, не смея коснуться, молила:

— Ты не ушел. Спаси меня, не покидай!

Гавриилов вздрогнул. Мучительная жалость наполнила его сердце, с трудом выговаривая слова, он сказал:

— Мне жаль вас. Я не знаю, чем могу помочь вам. Ведь вы любите его.

И он указал на портрет Полуяркова.

— Нет, нет, это наваждение! — страстно перебила его Юлия Михайловна.

— Нет, нет, это не любовь, это мучительство. Ты избавитель мой светлый, ты спасешь меня!

— Но ведь я… — начал было смущенно Гавриилов.

— Ты не любишь меня! — опять перебила Агатова. — Но позволь быть твоей рабой, только смотреть на тебя, только изредка целовать твои одежды, исполнять малейшее желание, каприз твой!

Она ползала у ног его, падала на пол.

Жалобно колыхалось белое перо ее шляпки.

И вдруг, взглянув на заходящим солнцем облитую Москву, на гордую усмешку Полуяркова, на эту изнемогающую женщину у ног своих, улыбнулся Гавриилов, для самого себя неожиданно, и протянул руки к Агатовой, с холодной, чуть-чуть насмешливой нежностью говоря:

— Ну, не нужно так. Встань. Успокойся. Странно у вас все в Москве, и нет благой легкости и радости, которой я хочу, а все ужасы, трагедии.

Юлия Михайловна удивленно смотрела на него. К какому-то новому голосу его прислушиваясь, голосу ласковому, утешающему и как будто обманывающему.

Прозрачные глаза его смотрели на нее нежно и равнодушно как-то.

И с этой минуты будто изменился Гавриилов совсем, будто другой человек говорил за него ласково и спокойно; глядел улыбаясь, стал он спокойным, нежным и властным. Не говорил о том, что любит, ничего не обещал, но когда тихонько Агатова припала к руке его и целовала жадно, только улыбался, прозрачными своими глазами глядя на как бы покоренный им темнеющий город.

Опять весело и нежно пообедали за маленьким круглым столом, украшенным цветами, и недопускающим возражения тоном объявил Гавриилов, что вечером едет.

Юлия Михайловна не возражала, но настойчиво просила ехать непременно с почтовым, хотя поезд этот не совсем был удобен. Но, не споря, Гавриилов согласился.

После обеда пошли пройтись.

Зажигались фонари; багровая погасала заря.

Шли медленно, разговаривали дружественно и весело, но о постороннем, простом, ни вчерашнего, ни Полуяркова, ни будущих своих отношений не касаясь ни одним словом.

Юлия Михайловна зашла в цветочный магазин и купила белую розу.

— Это тебе, — сказала и, будто гимназистка, смутилась.

Дома напились чаю и стали собираться на вокзал.

Только выйдя на лестницу, Юлия Михайловна шепнула:

— Как же, как же без тебя теперь я буду?

Ласково, но настойчиво ответил Гавриилов:

— Не надо так.

— А можно мне приехать к тебе в Петербург? — робко спросила Юлия Михайловна, сдерживая зазвеневшие было в голосе слезы.

— Да, да, конечно, я буду очень рад. Кстати, скоро открывается у нас замечательная выставка, — и сейчас же заговорил Гавриилов о другом.

На вокзал приехали рано. В буфете было шумно и тесно.

Юлия Михайловна непременно хотела сесть у дверей, как бы кого-то поджидая.

Не тем скромным, убогим послушником, отданным под начало горбатому Ферапонту, которым четыре дня тому назад сидел он в этой же зале, выглядел теперь Гавриилов. Что-то изменилось в нем, и другим голосом приказывал он носильщику взять билет второго класса, небрежно отдавая ему двадцатипятирублевку, и иначе улыбался, слушая Агатову и рассеянно оглядывая беспокойную вокзальную толпу.

Быстро прошли мимо их столика дама и за ней господин.

Господин на секунду задержался, приподнял котелок и прошел на платформу.

— Да ведь это Ксенофонт Алексеевич! — удивленно сказал Гавриилов, не сразу узнав прошедшего господина.

Юлия Михайловна, откинувшись на спинку дивана, сидела, будто кто-то ударил ее, и улыбалась жалко.

— Я нарочно сделала это, — заговорила она тихо. — Я хотела испытать себя. Я знала, что он будет на вокзале перед почтовым. Надо глядеть в лицо судьбе. И я выдержу, выдержу и спасусь.

Она замолчала.

В дверях опять показался Полуярков.

Он разговаривал с кем-то, потом быстро и прямо подошел к столику Гавриилова и Агатовой.

— Уезжаете, Михаил Давыдович? Прошу помнить, что ваших рисунков ждем. Привет!

Он пожал руки Гавриилову и Юлии Михайловне и твердо пошел к выходу.

Гавриилов улыбался.

Юлия Михайловна заговорила:

— Он пишет поэму «Елена Енная, святая блудница». Он хотел посвятить ее мне. Нет, нет, не он мой Симон, а ты. Ты уведешь меня к радостному спасению.

Носильщик пришел за саквояжем.

— Пожалуйте в вагон. Сейчас первый звонок будет.

Гавриилов взял розу, подаренную Юлией Михайловной, и рука об руку они прошли через залу.

— У тебя гордое и светлое лицо сейчас, как у жениха.

В толпе мелькнуло лицо Полуяркова. Он стоял, сложив руки на груди, у колонны и острыми глазами следил за ними.

— Жених мой прекрасный. Симон, вождь мой! — шептала Агатова, прижимаясь к Гавриилову.

В вагоне было тесно.

Расплатившись с носильщиком, Гавриилов вышел на платформу.

Томительно прошли минуты до последнего звонка.

Прощаясь, быстрым поцелуем поцеловал Гавриилов Юлию Михайловну и вскочил на площадку, помахивая из окна белой розой.

Поезд тронулся. Гавриилов стоял у окна. Агатова шла за вагоном, натыкаясь на людей, колонны, как будто ослепшая вдруг.

Конец первой части

Часть II

И то, что дозволяешь нежно,

И то, что запрещаешь мне.

Все впечатлялось неизбежно

В моей сердечной глубине.

А. Пушкин

I

Забравшись на верхнее место, положив под голову свой саквояж и накрывшись пальто, Гавриилов заснул, укачиваемый ритмическим бегом вагона. Синие занавески на фонарях были спущены; было жарко; роза, положенная на сетку, нежно благоухала. Внезапно просыпаясь и быстро опять засыпая, как всегда это бывает в вагоне, Гавриилов слышал отрывистые слова, доносящиеся с соседней лавочки.

— Нет, Мика, это не любовь, — говорил пониженный, но все же звонкий женский голос. — Я никогда не поверю, когда начинаются, как у тебя, всякие трагедии, ужасы, сложности, что это любовь. Все светло, радостно, легко должно быть.

— Да, легко! Много ты понимаешь, философка мудрая. Ничего в жизни легко не бывает. Ты лучше посоветуй, как мне выпутаться из всей этой истории…

— Попроси денег у дядюшки!

Сдержанно оба собеседника засмеялись.

Гавриилов заснул.

Казалось ему, что проспал долго, несколько часов, но голоса все еще не затихли.

— Так Фурман сделал предложение Сонечке?

— Как же, она шьет себе приданое!

— Ну, и что же, она счастлива?

— Еще бы! Ведь они любят друг друга, и вся их история почему-то напоминает сватовство Левина и Китти в «Анне Карениной»; так светло, чисто и немножко старомодно.

— Когда-то мы тебя, новомодную девицу, будем выдавать?

— Никогда.

Опять Гавриилов засыпал и опять просыпался.

Голоса смолкли, наконец, и странные, сладкие сны быстро возникали и сменялись другими.

Под утро стало холодно, и, прижавшись к стенке, Гавриилов заснул крепко.

Было совсем светло, когда Гавриилов проснулся.

Солнце пробивалось сквозь желтую занавеску и замерзшее окно. Внизу толстый господин распаковывал корзину с припасами.

— Проснулись, молодой человек; до Петербурга еще далеко, — ласково сказал он.

— Мне не до Петербурга, а только до N., — ответил Гавриилов.

— Ну, тогда пора вставать. Не больше как час с четвертью вам осталось, — посмотрев на часы, заботливо промолвил господин. — А сейчас будет станция. Вместе бы выкушали.

Было что-то детское, приятное, ласковое и в солидных движениях господина, и в его говоре, слегка на «о», и в корзине с его домашней провизией, и в медном чайничке, блестящем на солнце.

Гавриилову стало весело.

Он быстро надел сапоги, спустился вниз и в уборной вымылся холодной, ледяной водой.

Когда Гавриилов вернулся в вагон, в их отделении перед господином стоял юный, почти мальчик, офицер. Он рассказывал что-то, разводя руками и улыбаясь круглым, по-детски румяным лицом, а светлые, низко обстриженные волосы его торчали непокорными, смешными кудельками.

— Мика! — закричал женский, будто знакомый голос. — Мика, иди сюда.

Офицер, скорчив веселую гримасу, поклонился, щелкнув шпорами, и пошел в свое отделение.

— Детки профессора Ивякова,{20} — понизив голос, сказал господин, показывая на соседнее отделение. — Весьма симпатичные. Только странно: отец — слуга науки, а детки: один — офицер, барышня — на драматических курсах. Очень симпатичные. Я, знаете, принял их сначала за молодоженов, уж очень дружны; из Тулы вместе едем. У меня там фабрика. — И уютным, неторопливым голосом начал он рассказывать о своих делах, из дорожного поставца вынимая и аппетитно раскладывая хлеб, ветчину, курицу, масло.

А из соседнего отделения доносился звонкий, немного театральный в интонациях, теперь уже какой-то знакомый голос дочери профессора Ивякова.

— Это очень странный сон, Мика. Будто выхожу я от Ольги Михайловны и прямо на какую-то площадь. Кругом — дворцы все и церкви, как в Кремле, и благость такая же, как в Кремле. Небо синее, синее, яркое солнце, а в небе огромные плавают птицы — кажется, драконы.

— Положим, драконы — не птицы, — засмеявшись, перебил ее Мика.

— Ну, орлы, может быть, это все равно. А навстречу им с земли до небес поднимаются треугольником люди в высоких боярских шапках и с крестами — бороться с драконами. А небо синее-синее, и так тихо, и солнце ярко светит. Вдруг стала опускаться одна птица — все ниже и ниже и упала прямо на меня, и я умерла, — как-то неожиданно и совсем по-детски грустно вдруг кончила она свой рассказ, а Мика смеялся.

— Ну и фантазерка, Тата, ты у нас!

— Но я, право, не выдумала. Это после Москвы. Для меня вся Москва и Кремль — как сладкий сон.

— Как сладкий сон, — повторил машинально Гавриилов, а господин переспросил:

— Что изволили сказать? А вот и станция. Кондуктор, кипяточку нам! — заволновался господин.

Солнце светило в замерзшее окно.

Синее небо виднелось над сияющей снежной поляной, за станцией. На платформе весело суетились. Дверь открывалась, и морозный воздух врывался в вагон.

Мика в одном мундире побежал на станцию и вернулся с апельсинами в обеих руках, сияющий от холода и смеха.

Весело рассказывал он что-то сестре, и громко смеялись.

Гавриилов вспомнил почему-то Татин сон, и ясно виделись ему драконы на синем, как за окном, синем, морозном небе; он вспомнил, что не видел ни Кремля, ни соборов, и какая-то досада родилась в нем за всю тяжесть этих дней.

— Москва, как сладкий сон, — повторил он опять машинально, встал и прошелся по отделению.

Из своего в эту минуту вышла Тата.

Она была до странности похожа на брата. Румяная, только менее круглолицая, с веселыми карими глазами, прямым носом и по-детски подымающейся верхней губой. Так же, как у брата, непокорные светлые волосы колечками вырывались из гладкой прически с косой вокруг головы. На ней было серенькое, с зелеными полосками, платье, с кружевными манжетами, воротником и лентой, продетой внизу у колен, завязанной бантом сбоку. Сумочка через плечо придавала ей вид деловой и вместе детский.

Она быстро и весело оглядела Гавриилова и обратилась к господину:

— Панкратий Петрович, угостите чайком. Я просила Мику сходить заказать, чтобы нам принесли, а он выпил коньяку и говорит, что это лучше, и мне притащил, такой остолоп.

— Не верьте ей, Панкратий Петрович, сама любит коньячку хлопнуть, — отозвался Мика.

— Да не с утра же, пьянчужка противный! — закричала Тата.

— Ну, успокойтесь, Татьяна Александровна. Сейчас чай настоится. У меня чайник такой, что хоть до самого Питера пей — кипятку хватит. Вот и молодой человек с нами, — указывая на Гавриилова, ответил господин, суетясь около чайника и посуды.

— Сейчас, сейчас.

Гавриилов поклонился Тате, та несколько утрированно просто подала ему руку и по-мужски промолвила:

— Ивякова.

Гавриилов же забыл назвать себя.

— Мика, тащи апельсины и тети Настину колбасу!.. — кричала Тата.

Панкратий Петрович с важностью разливал чай.

— Вы — москвич? — жуя бутерброд, спросила Тата Гавриилова.

— Нет, я в Петербурге живу и отчасти в деревне, — отвечал тот.

Какое-то смущение испытывал он перед этой веселой, бойкой девочкой.

— Но теперь вы из Москвы едете? — настойчиво допрашивала она.

— Нет, из Петербурга, — перебил ее брат.

— Мика, отстань!

— Я прожил четыре дня в Москве по делам, — тихо сказал Гавриилов и покраснел, вспомнив о вчерашнем дне.

— Разве у вас есть дела? Я думала, вы совсем молодой, — опять по-театральному удивленно протянула Тата с такой гримасой, что все засмеялись.

— Актерка ты, Тата, — подсмеивался Мика.

Чай пили долго и усиленно.

Панкратий Петрович угощал так убедительно, что трудно было отказаться.

Тата и Мика болтали наперерыв, рассказывая в лицах анекдоты, последние сплетни об актерах, литераторах, профессорах, генералах; казалось, они знали весь Петербург.

Как всегда в дороге, какая-то особая совершенно близость соединила этих случайных спутников, чувствующих себя, как давние друзья.

— А вам, батенька, скоро вылезать. Через двенадцать минут ваша станция, — сказал Панкратий Петрович Гавриилову.

— Как, вы не до Петербурга? Вот скучно, когда только что с кем-нибудь познакомишься, а он и вылезает! — будто с искренним огорчением воскликнула Тата.

— Неблагодарная! Как мало ценит она наше общество! Ей скучно с нами, Панкратий Петрович! — смеялся Мика.

— Мне тоже очень жаль, — бормотал Гавриилов.

Поезд шел тише через мост над озером. Знакомые, милые места замелькали, и далеко за лесом блеснул крест монастыря, но, действительно, Гавриилову было жалко расстаться с этими, будто близкими, людьми.

Мелькнула водокачка, потянулась платформа. Гавриилов уже разглядел кучера Ивана, с шубой в охапке. Когда, уже попрощавшись и обменявшись добрыми пожеланиями, Гавриилов вышел из вагона и Иван, подавая шубу, сообщал домашние новости, в окно вагона застучали, и через секунду Тата, в накинутой на плечи шубке, выскочила на площадку.

— Господи, оказывается, вы — художник и видели в Москве Полуяркова, а я думала, так себе, хорошенький мальчик. Сейчас только Панкратий Петрович рассказывал про вас, — кричала Тата.

Поезд тронулся.

Волосы ее раздувало ветром, она смеялась, и все еще что-то кричала, уже неслышимая.

II

Знакомое, милое обступило Гавриилова, пока ехали они эти семь верст от станции до Кривого Рога по радостно блестящему снегу, и только как-то странно было возвращаться ко всему этому, к тихой простой жизни, к своей теплой, с голубыми обоями комнате, к длинным монастырским всенощным, прогулкам по узкой дорожке парка, тихим, почти детским, мыслям, к алым закатам за озером, к работе упорной и сладостной, возвратиться опять, после этих странных, как тяжелый сон, четырех дней в Москве.

Было радостно и чуть-чуть тревожно Гавриилову, но мысли легкие и быстрые почти не возвращались к Москве, Агатовой, Полуяркову.

Широкая липовая аллея ведет в гору к Кривому Рогу.

Усадьба старая, и некоторая печать запущенности лежит на заколоченных окнах главного дома, заваленном снегом большом манеже, разбитых стеклах оранжерей, нерасчищенном парке.

Дом Гаврииловых в стороне, ближе к заднему двору, где все еще в ходу и образцовая сыроварня, и конюшни, и гумно, и немного дальше, ближе к озеру, маленькая паркетная фабрика. Дом стоит на открытом, веселом месте, в саду — горы и каток.

В синих, домашнего шитья, шубках навстречу бежали Гавриилову две сестры — Маня и Лиза, — а пятилетний Петя на всю усадьбу возвещал:

— Миша приехал! Миша приехал!

Только сейчас, увидев сестер, учившихся в гимназии, Гавриилов вспомнил, что сегодня воскресенье, и стало ему еще радостнее и удивительно, как он будто потерял дни, будто пропали они, спутались, тогда как здесь — все дни, поступки, мысли так просты, привычны и размеренны.

Иван попридержал лошадей, и Маня и Лиза с двух сторон бросились в сани и, перебивая друг друга в веселой болтовне, обнимали Мишу.

Странные отношения были в семье Гаврииловых, всегда какие-то преувеличенные, то нежные, то враждебные, но Мишу любили все, так как его равнодушная ласковость была ровной для всех.

Подъехали к дому.

Анна Михайловна, сухонькая, маленькая, еще не старая, только с двумя-тремя морщинками на остреньком подвижном лице да седоватыми, пышно взбитыми височками, выбежала на балкон в пуховом своем платке, с папироской в длинном мундштуке, с которой она не расставалась, закуривая одной папироской другую.

— Миша, мальчик мой, наконец-то ты приехал! Лошади за тобой три раза выбежали. Уж я ждала тебя, ждала, — восклицала она, прижимая к себе Мишу.

— Простудишься, мама, — ласково сказал он и повел, обняв, в дом.

В зале, на полу, над огромным планом, сосредоточенно ползал Давыд Матвеевич, то припадая совсем черной своей длинной бородой к плану, то приподымаясь и будто с высоты озирая простиравшиеся пред ним горы, леса, поля и деревни.

— А, Михаил! — рассеянно произнес он, поцеловал сына и опять принялся отмерять на своем плане, бормоча что-то про себя и закусывая усы.

— Старик наш с новым проектом возится, голову потерял, — улыбаясь, сказала Анна Михайловна, и Маня и Лиза громко засмеялись; а Гавриилов смотрел и на отца, ползающего по полу, и на Анну Михайловну, пускающую меланхолические колечки дыма, смешно складывая губы трубочкой, и на девочек, обожающе не спускающих глаз с него, и на залу с пианино и итальянкой над ним, с красным диваном, засохшими пальмами, на все это такое привычное и милое, будто в первый раз он видел все, и было это сладостно и почему-то печально.

— У Миши роза!.. Кто тебе подарил? Дай понюхать! — закричали Маня и Лиза, заметив цветок, который Гавриилов благополучно привез, прикрыв его шубой, и обе потянулись к розе.

— Нет, нет, все вынюхаете! — шутливостью скрывая смущение, отбивался Миша от сестер, высоко Поднимая свою розу над головой.

— Принесите лучше воды и стакан.

Девочки бросились за водой, а Гавриилов прошел в свою комнату.

Топилась печка. Светилось солнце. Знакомый вид на огород, заваленный снегом, и озеро далеко внизу открывался.

Все было тщательно прибрано.

В порядке разложены вымытые кисти, ящик с красками, книги.

Натянутый на раму холст с начатой картиной стоял прислоненный к небольшому мольберту собственной работы Давыда Матвеевича.

На столе лежало письмо.

Второв, один из немногих товарищей Гавриилова, писал, что известный художник, у которого они хотели работать, принял его ласково, обещал помочь и даже дать заказ.

Второв звал скорее Гавриилова в Петербург; письмо было радостное и возбужденное.

Гавриилову захотелось работать.

Он достал с гвоздика синий свой балахон, развел краски и, поставив холст на мольберт, сел в кресло, рассматривая начатый этюд.

Маня приотворила дверь.

— Ах, ты уже работаешь. Все равно, сейчас завтрак. Вот вода для твоей розы.

— Ты мне не мешаешь. Посиди со мной. Расскажи, как у вас в гимназии и вообще…

Маня, забравшись на постель, принялась болтать.

— Знаешь, у нас ужасный случай. У Лизы поклонник объявился. Какой-то ученик из ремесленного. Мы даже с ним не знакомы. И, представь себе, привязался! Каждый день нас у гимназии ждет и потом целый вечер под окнами ходит. Ничего не говорит, только смотрит. Говорят, у него револьвер всегда в кармане. Папа исправнику написал…

Гавриилов слушал неистощимые ее рассказы и рассеянно улыбался.

Замысел смелый, несколько смутный еще, родился в нем. Острым ножом соскоблил он все начатое и быстрыми мазками стал набрасывать новое, машинально повторяя:

— Так револьвер у него? Да, да!

Но работа не клеилась.

Улыбка женского лица напоминала Хлою, а ему нужно было что-то другое, и тот тонкий соблазн невинно-чувственной улыбки не казался ему привлекательным. Была какая-то тяжесть, мучительно вспоминалась Москва, и хотелось легкости, ясности, простоты какой-то иной.

Гавриилов досадливо замазал набросок и бросил кисть.

Маня, выложив все свои новости, засыпала вопросами:

— Ты побледнел, Миша… Ты устал? Весело было в Москве? Что Полуярков? Картина твоя будет помещена?

— Ах, нет, нет! Не надо сейчас спрашивать, — с таким несвойственным ему раздражением ответил Гавриилов, что девочка, смутившись, замолчала.

Ему стало стыдно за грубость свою, и он ласково привлек к себе сестру и, взяв за плечи, стал ходить с ней по маленькой комнате.

Стукнула в дверь Анна Михайловна.

— Завтракать, Миша.

Постояла на пороге, тонкий мундштук посасывая, пристально и как-то тревожно вглядываясь в сына, и вдруг обняла его за шею, прижала к себе и заговорила быстро:

— Мишенька, Мишенька, что с тобой? Странный ты какой-то приехал. Что случилось с тобой? Неудачи какие-нибудь или…

И, оттянув его голову, смотрела в глаза, будто угадывая какое-то смятение в нем вещим материнским своим сердцем.

— Мальчик ты мой. Боюсь я за тебя, слабенький такой, бледненький.

— Ну, что ты, мама, — стараясь улыбнуться, отвечал Миша, а самому хотелось прижаться, как в детстве, заплакать, искать защиты какой-то.

Прибежала Лиза.

— Завтракать! Завтракать! Папа уже сел и сердится.

— А ну его! — раздраженно ответила Анна Михайловна, но все же пошла озабоченно в столовую, на ходу крича что-то прислуге.

III

К обеду приехали гости на трех розвальнях. В гостиной зажгли люстру, в кабинете раскрыли карточный стол.

Забренчали балалайки; молодежь собиралась танцевать.

В сумерках Миша оделся потихоньку и вышел через заднее крыльцо.

Было тихо, холодно. Тонкая алая полоса угасала за озером. Вспыхивали звезды. Декорациями стояли деревья в инее. Зимней дорогой через озеро до монастыря было не больше версты.

Миша бегом спустился с горы и пошел по льду.

Тишина и какая-то печальная умиленность зимних сумерек, неподвижных и прозрачных, овладевала им, но смутный вопрос вставал: как говорить с отцом Даниилом. Признаться? Но в чем? Скрывать? Но что?

Миша задумчиво замедлил шаг.

Дни в Москве вспоминались ему, и в первый раз, точно посторонний наблюдатель, увидел он все, без тяжести, без смятения, а только с каким-то любопытством.

Протяжный пронесся в застывшем воздухе благовест из монастыря.

В сумерках спивались со снегом белые стены, и только темнели высокие купола.

Миша перекрестился на благовест и пошел быстрее. Не без труда взобравшись на высокий берег, он обошел вокруг монастыря, так как главные ворота, занесенные сугробами, не открывались зимой, и постучал в боковую калитку. Однорукий, тучный Спиридон отпер ему и начал неучтиво:

— Кто там по ночам…

Рассмотрев Мишу, приветственно заговорил:

— А, Мишенька, гость нежданный. Как-то погостил. Вестей от отца Ферапонта нет ли? К вечерне, миленький, прибежал? Христово дело, Христово дело!

Миша пошел к церкви.

По узким деревянным мосткам, между голых березок, в сгустившихся сумерках мелькали темные тени монахов, собиравшихся к службе. В окнах тихие лампады светились, печальными вздохами замирал благовест.

Томная, мечтательная сладость овладевала Мишей.

Служба уже шла. Отец Даниил служил сам, медлительно и скорбно произнося возгласы из темного алтаря.

Миша встал в обычном углу своем и опять, как утром, дома, почувствовал, будто в первый раз он стоял здесь; высокий, в пение переходящий голос отца Даниила слышал, темные лики святых апостолов и мучеников видел. Летели быстрые мысли, то возвращаясь к Москве, к обнимающей его колени женщине с черными, будто мертвыми, глазами, то к Полуяркову, стоящему со скрещенными руками у колонны на вокзале, то к письму Второва, возбудившего так много надежд и желаний; то вдруг, совершенно неожиданно, выплывало румяное, задорное, улыбающееся лицо дочери профессора Ивякова.

Миша не заметил, как кончилась служба, потускнели свечи у иконостаса, и медленно расходилась братия, тихо переговариваясь и шелестя мантиями.

Послушник Павлуша подошел и испуганно забормотал:

— Отец настоятель вас кличут. Велели к нему в алтарь идти.

— Да? Отец настоятель, — ответил Миша, улыбнувшись каким-то своим мыслям, и пошел к темному алтарю, где за задернутой завесой только запрестольная лампада бледно светилась.

Отец Даниил уже разоблачился и тихим строгим голосом, совсем не похожим на тот, которым вел службу, он говорил что-то казначею.

Молча благословил он Мишу и, взяв его за плечо, продолжал еще несколько времени хозяйственный разговор с отцом Иваном — казначеем.

— Ну, пойдем, Михаил, — сказал он, отпустив отца Ивана и три раза до полу склонившись перед алтарем.

Теплым-темным коридорчиком они прошли прямо из алтаря в келью отца Даниила.

Пройдя за перегородку переодеться, отец Даниил спросил:

— Ну, как съездил, Михаил? Понравилась ли Москва? В соборах, в Чудовом{21} благодать-то какая…

— Я не был там, — тихо ответил Миша.

— Не был? Что же, все в суете, о делах пекся? — пронзительным голосом заговорил отец Даниил и, выйдя из-за перегородки, острым взглядом пронзил Мишу:

— Или по кабакам путался с новыми товарищами своими?

Новым каким-то казался сегодня отец Даниил, такой гневный и подозрительный. Миша понял, что заметил зорким оком своим отец настоятель в нем какую-то перемну, в нем, «милом чаде своем», и что нельзя будет умолчать ни о чем, ни о мыслях своих, ни о делах, и от этого стало ему вдруг покойно, светло в душе и даже как-то весело.

— Не сердитесь, отец Даниил, я пришел, чтобы и сам рассказать, и наставления просить! — спокойно вымолвил он.

— Ну, прости, Михаил. Знаю я, что не гуляка пустой; а ежели что стряслось с тобой, так сам скажешь. Прости. Согрешил. Погорячился.

Отец Даниил обнял и поцеловал Мишу, но заметил тот, что какое-то беспокойство таилось в нем, слишком уж поспешно перевел разговор отец Даниил и захлопотал.

— Павлуша, самовар нам скорей, и вареньица малинового принести да бубликов.

Келья просторная, и низкий потолок особый ей уют придает. У окна письменный стол с мягким креслом, плюшевый диван и перед ним столик, вязаной скатертью покрытый, с лампой под синим бумажным абажуром, — все это такое знакомое, милое, а опять Миша чувство какое-то новизны испытал; и как отец Даниил задумчиво, заложив руки за спину, прохаживается по келье; как Павлуша с испуганной торопливостью маленький серебряный самовар тащит, — за всем следит Миша с каким-то новым любопытством, будто видит все в первый раз, и все это — чужое, незнакомое. Павлуша заварил чай и бесшумно скрылся.

— Садись, Михаил. Будем чай пить, — сухо как-то сказал отец Даниил, но сейчас же, как бы спохватившись, ласково стал угощать, рассказывал о новостях монастырских, спросил, что в Кривом Роге делается.

Рассеянным и озабоченным казался отец Даниил, и чувствовал Миша, что встала между ними какая-то преграда.

— Ну, рассказывай, Михаил, что с тобой случилось, почему ты приехал такой… — вдруг сказал отец Даниил и, откинувшись на спинку дивана, тонкими, будто восковыми пальцами прикрыв глаза, приготовился слушать.

Миша рассказал спокойно и подробно, как про постороннего какого-то человека; ни смущения, ни смятения не было в нем, когда говорил он об Агатовой, о той страшной и странной ночи, — все рассказал он с холодным каким-то любопытством, стараясь не забывать ни одного слова, ни одной мелочи.

Замолчав, ясными глазами глядел он на отца Даниила, ожидая его слов, но тот долго еще просидел молча, не меняя позы.

Медленно заговорил, наконец, отец Даниил:

— Зачем ты мне рассказывал все это? Каяться тебе не в чем, нет твоей вины, от случая никто уберечь себя не может. Порченая она, твоя-то, может быть, больная. Но… — отец Даниил встал; высокий и бледный, с странными, будто пьяными глазами, страшен он был.

— Но, Михаил, на путь диавола встал ты. Почему не бежал ты? Ну, не одолел бы искушения, потом покаялся бы. Нет, в тебе не то. Чистота твоя не от Господа. Страшно мне за тебя. Вот я, инок, был в миру, многое видел, многое перенес, но тебя не понять мне. Бесстыден ты и чист, равнодушен, и жадность у тебя какая-то. Ох, тяжелые битвы тебе, Михаил, тяжелые предстоят — не спастись… А вынесешь ли — не знаю, не знаю!

Отец Даниил быстрыми шагами заходил по комнате, замолкая и опять начиная говорить.

Миша не понимал бессвязных слов отца Даниила, но то, что скрывалось за словами, чувствовал, и не было ни страшно, ни тяжко ему.

Отец Даниил затихал, медленнее становились его шаги, и, вздохнув, сказал он, наконец, ласково:

— Ну, Мишенька, Господь тебя благословит. Правильно ли я тебе говорил, или ошибался, — не знаю. Трудно будет — приходи ко мне, хоть не знаю, помогу ли тебе, но любить буду по-прежнему, — и он нежно поцеловал и благословил Мишу.

Когда Миша, приняв благословение, поцеловал руку отца Даниила, чувствовал он, как дрожала она.

Было совсем темно, когда вышел Миша из монастыря и спустился на лед; только от снега бледный свет исходил, и звезды синим холодным блеском сверкали. Стало еще холоднее. На озере легкая метель начиналась; приветливо мелькали огни в усадьбе.

Быстрой легкой походкой шел Гавриилов, и был он бодр, светел, слегка опьянен, как после удачной работы.

В доме веселье было в полном разгаре. Музыка доносилась, и мелькали в окнах тени танцующих.

— Вот и наш молитвенник пришел. А тебя искали, искали. Катя Незванова чуть не плакала! — закричала Маня, встретив Мишу в коридоре, и, тормоша, потащила его в залу.

IV

Рано утром Миша слышал, как уезжали сестры в гимназию, как кухарка грохнула дровами в кабинете, как Давыд Матвеевич вдруг пронзительно закричал на кого-то и потом, видимо, вспомнив, что Миша спит, свистящим шепотом продолжал браниться.

Миша слышал все это, на минуту просыпался и опять засыпал.

Светило солнце, жарко было в маленькой комнате, пахло красками, и роза, увядшая, благоухала.

Около одиннадцати Анна Михайловна вошла в комнату.

Миша слышал сквозь дремоту, как несколько минут молча постояла она, вероятно разглядывая его, и потом тихо промолвила:

— Миша, голубчик, поздно уж, вставал бы. Вот тебе письмо.

Миша открыл глаза.

Какой-то еще более маленькой и худенькой показалась ему мать, и нежная щемящая жалость к ней почему-то охватила его.

Жалобно как-то улыбаясь, стояла Анна Михайловна, держа в одной руке стакан молока, в другой папироску и узкий зеленоватый конверт.

— Вставай, мальчик мой, пора уж, — с напомнившей детство ласковостью сказала она и присела на кончик кровати.

Миша взял письмо и, взглянув на конверт, незнакомым мелким почерком подписанный, не мог догадаться, от кого могло быть письмо.

— Из Москвы тебе письмо, от новых знакомых каких-нибудь. Ничего ты мне про Москву не рассказывал еще, — сказала Анна Михайловна испытующе в сына вглядываясь.

«Ну, конечно, от нее», — досадливо подумал Миша и, почувствовав, что краснеет, рассердился и отложил конверт, не распечатывая.

Неловко несколько минут помолчали мать и сын.

— Да, про Москву, — рассеянно заговорил Миша, и вся радость от солнечного утра, милой знакомой комнаты, детской нежности к матери будто чем-то была отравлена.

Рассказывал вяло, с досадным усилием, стараясь не проговориться, и все же как-то проговариваясь и все больше и больше раздражаясь.

— А ведь сегодня надо будет ехать в Петербург. Дела там много, — сказал Миша под конец.

— Неужели не поживешь с нами, Мишенька? Я так ждала. Соскучилась по тебе. Все одна и одна. Старик целый день со своими проектами. Прежде ты так любил жить у нас, — сморщившись огорчительно, говорила Анна Михайловна.

Жалость, опять охватившая Мишу, была теперь какая-то неприятная, раздражающая, и он сказал подчеркнуто-равнодушным голосом:

— Ничего не поделать. Работать нужно, и так много времени даром прошло. Ну, буду одеваться.

Анна Михайловна встала.

— Одевайся, мальчик мой. Молоко-то выпей, — подавляя вздох, сказала, затянулась, выпустила тоненькими колечками дым, поглядела на Мишу, хотела будто сказать что-то, вздохнула, улыбнулась кривой, бледной улыбкой и вышла.

Миша долго еще лежал неподвижно, наконец медленно выпил молоко и стал лениво одеваться. Только уж совсем готовый, взяв полотенце и мыло, чтобы идти умываться, вдруг вспомнил про письмо и, небрежно разорвав конверт, вынул тонкий благоуханный листок, мелко исписанный.

«Прекрасный таинственный паж со старинной гравюры. Как странно и властно вошел ты в мою жизнь, сам ничего не требуя, не зная. Вот прошла уже целая ночь без тебя, а я вижу твое бледное тонкое лицо. Я не могу больше быть в моей комнате, я вижу тебя каждую секунду. Ты здесь, ты со мной, ты позволяешь целовать твои тонкие нежные руки, ты опускаешь ресницы и улыбаешься мне. Что в твоей улыбке: гибельное равнодушие или еще дремлющая нежность? Я протягиваю руки к тебе. Я на коленях умоляю, странный, прекрасный призрак, мальчик мой, я не могу без тебя; не люби меня, презирай, но позволь, как рабыне, быть послушной твоей воле. Я схожу с ума, я гибну. Я твоя».

Миша перечел письмо; легкий румянец покрыл его щеки. Та странная загадочная улыбка чистой и бесстыдной Хлои появилась на его губах.

Долго задумчиво стоял, смотря в окно на занесенный снегом огород, и то новое, самому ему непонятное, холодное любопытство, которое появлялось в последний вечер Москвы и вчера в монастыре, крепло в нем.

В дверь постучал Давыд Матвеевич.

— Миша, одевайся скорей. Поедем со мной в лес. Хочешь?

— Да, папа, я сейчас, сейчас. Конечно, с удовольствием поеду.

Напевая что-то, быстро умылся Миша, и, поторапливаемый отцом, выпил остывший чай.

Анна Михайловна уложила в корзинку завтрак и проводила их до передней, заботливо беспокоясь:

— Не простудись, Мишенька, пальто у тебя легкое. Говорила, надо новое шить. Шубу-то надень сверху. К обеду возвращайтесь. Вечером пульку сыграем. Ведь сегодня ты не уедешь уж, Мишенька? — робко добавила она.

— Ну, хорошо, мамочка, милая; могу завтра ехать, — ласково ответил ей Миша.

— Как ты сегодня хорошо выглядишь. Вот что значит дома один день пожил. Даже румянец выступил и какой-то сияющий. Письмо приятное получил? — спрашивала Анна Михайловна.

— Да, да, очень. О делах пишут. Заказывают виньетки. После расскажу, — заторопился Миша и, ощупав в боковом кармане письмо, которое он зачем-то захватил с собой, побежал к саням, где Давыд Матвеевич уже уселся, ворча на кучера.

Знакомые, печальные под снегом, поля замелькали.

Давыд Матвеевич бубнил что-то, будто сам с собой разговаривая, длинный и сложный новый план хозяйства развивая.

Солнце разнеживающе светило в глаза.

Было тяжело и тепло от мягкой шубы.

Миша улыбался, убаюкиваемый бегом саней, своими мыслями, смутными и радостными.

Въехали в лес. Тяжелые ветви елей, низко сгибаясь, били по головам и осыпали хлопьями снега. Изредка Давыд Матвеевич останавливал сани, вылезал в снег и долго топтался около какого-нибудь пня, как казалось ему, следа свежей порубки, осматривая его и ворча.

Поколесив по лесу, завернув по кочкам к угольным ямам, осмотрев опасный мост под обрывистой рекой, Давыд Матвеевич велел кучеру везти в Кузьминовку.

Поднялись в гору по узкой и ровной, как аллея, дороге, и въехали в Кузьминовку, примостившуюся у самой опушки леса, на берегу озера.

Иван подхлестнул лошадей, пустил их вскачь, по улице, и лихо осадил, завернув к крайней от озера избе лесника Семеныча.

Давыд Матвеевич вызвал лесника и пошел толковать с мужиками, уже ожидавшими его у бревен, а Миша, путаясь в шубе, направился к избе, в которую выскочившая на крыльцо Пелагея приветливо его зазывала, приговаривая:

— Давно, баринок, у нас не бывали; будто ждали гостей, лепешек сегодня напекла. Не споткнись, родименький.

В темных сенях суетливая старуха даже как-то под локоток подхватила Мишу, чтоб он не споткнулся.

Из светлой избы теплом и запахом свежего хлеба пахнуло. Пелагея помогла Мише раздеться.

Из-за красной занавески, отделявшей кровать, выглянуло робко и быстро спряталось чье-то лицо.

— Дунечка, не робей барина; поди самовар вздуй, — сказала Пелагея и, понизив голос, забормотала весело Мише:

— Молодушка у нас. Третью ночь еще с мужем. Больно людей стыдится; все за занавеской сидит; известное дело.

Дунечка в розовом сарафане, с круглым румяным лицом и по-девичьи стройной еще фигурой, конфузливо поклонилась и, надвигая платок на лицо, прошла к печке.

— Благословил Господь, — продолжала Пелагея, — женили сына. Приданого триста рублев и девка, как ягодка; смирная, кажись, скромная, покорная.

— Да когда же они так скоро познакомились? Ведь недели три тому назад я был, еще и не думали? — спросил Миша.

— Да, не думали и не гадали, а так дело подошло. Кузьма из Сидоровки приехал, говорит: «Не прозевайте, засылайте сватов», — длинно и подробно рассказывала Пелагея, а Миша смотрел на Дунечку, возившуюся у самовара, котенка, играющего на полу, и будто издали откуда-то наблюдал все и себя бесстрастными любопытными глазами и, вынув письмо Агатовой, перечитывал его под рассказ Пелагеи как интересную книгу с волнующе-неизвестным концом.

V

Поезд приходил рано утром, и когда Миша выехал из ворот Николаевского вокзала,{22} пустынный Невский был задернут, как сеткой, туманом сырых сумерек.

Таяло. Извозчики были на колесах, промозглым ветром обхватывало, и Миша с радостным волнением всматривался в знакомые дома, в сотый раз повторяя всю ночь преследовавшую его строчку:

«Скоро я полечу по улицам знакомым».{23}

Как всегда при приезде в город, казалось, что нужно очень много чего-то сделать, кого-то повидать. Было странно и даже чуть-чуть обидно, что дядя, у которого жил Миша, еще спал, и заспанная горничная, отворив дверь, ушла в кухню.

Никаких писем не ждало Мишу в его маленькой, уютной комнате, в которой все, и запыленный мольберт, и смешанная мягкая мебель в чехлах, и кровать без подушек, имело вид запущенный и нежилой.

Миша прошелся по комнате, но, вспомнив, что шаги могут быть услышаны в дядиной спальне, сел у стола.

Не хотелось разбирать вещей или хотя бы умыться.

Голова после ночи в вагоне была тяжелая, во рту гадко; без мыслей смотрел Миша в окно на безнадежно унылую стену противоположного дома и моросящий полуснег, полудождь.

Незаметно как-то Миша заснул, опустив голову на руки. Снов не было, но казалось, будто кто-то подошел к нему, нежно касаясь волос, жалобно о чем-то просит, и не то это мать, не то Агатова, а Мише тяжко и тоскливо от этих просьб. С усилием поднял, наконец, Миша голову, чувствуя, что надо сейчас делать что-то неприятное и даже гадкое.

Дотрагиваясь до плеча Мишиного, стоял около его стула Николай Михайлович Кучеров, брат Анны Михайловны и Мишин дядя.

— Ты заснул Миша, а я ухожу сейчас. — Как съездил? К тебе господин Второв два раза звонил, просил прийти, как только приедешь, — очень важное дело.

Николай Михайлович уже в вицмундире, с портфелем, гладко выбритый, натягивал перчатку и говорил, как всегда, с некоторой добродушной насмешливостью.

Мише сейчас была приятна эта сдержанная холодность истинного петербуржца. Будто студеной водой он вымылся, протер глаза и ответил такими же деловито-незначительными фразами.

— Мама кланяется. Отец просил напомнить в департаменте о его ходатайстве. В Москву съездил очень хорошо.

— Да, — сказал Николай Михайлович, уже собравшись уходить, — будь мил, и исполни завтра за меня одно дело. Мы устраиваем концерт, но день пришлось изменить. Кое-кому я сказал по телефону, но нужно будет съездить к нескольким актерам. Это не больше часа у тебя займет. Пожалуйста. Ну, до свиданья. Я обедаю, как всегда, в половине седьмого.

Пришла, шурша крахмальными юбками, горничная Даша, доложила: «Чай кушать пожалуйте» — и быстро и ловко принялась убирать комнату.

Миша пил чай в темной столовой при электричестве, и ему нравилась и эта холодноватая, но удобная квартира, и полное независимое одиночество, и то, что у Второва ожидают интересные новости и что начинается суетливая, энергичная городская жизнь.

Петербургская привычная бодрость охватила его.

Наскоро разобрав свои вещи, тщательней, чем всегда, умывшись в ванной комнате и переодевшись, Миша вышел на улицу.

И деловитая толпа на улице, и трамваи, и даже мокрая слякоть и дымное небо казались Мише милыми и как-то опьяняли его.

Весело перепрыгивая через лужи, на ходу вскочил он на трамвай и отправился к Второву, жившему на далекой линии Васильевского острова.

От трамвая пришлось еще пройти довольно далеко в глубь линии, чуть не в поле, которое виднелось в конце улицы. Второв жил в новом, еще окруженном лесами доме на самом верху.

Он сам отпер дверь, перед которой стояла бутылка молока и лежало письмо.

В высокой мастерской топилась железная печь, пахло красками; фантастической яркости пейзажи знойных, неведомых стран украшали стены.

Второв в синем рабочем переднике, с кистью в руке, рыжий, веселый, быстрый, заговорил, как только увидел Мишу.

— Ну, слава Богу, приехали. Я был у С.{24} (он назвал фамилию известного художника), тот в восторге от вас. Непременно хочет вас видеть и вашего «Дафниса». Мы устраиваем свою выставку. Есть возможность журнала. Одного мецената заинтересовала Елизавета Васильевна. Да, с ней был опять удивительный случай.

Второв громко говорил, подбегал к большому полотну на раме, решительными мазками клал краски, отскакивал посмотреть, мешал что-то в кастрюле, стоящей на плите, — все это делал стремительно, отчетливо.

У Миши даже голова слегка закружилась от этих новостей, громкого голоса, быстрых движений Второва.

Мутный свет падал сквозь стекло потолка, от накалившейся печки было жарко; Мише хотелось тоже быть быстрым, деятельным, уверенным, как Второв. Он уже почти не слышал, что тот рассказывал.

Второв резко повернулся на каблуках, зорко оглядел и, улыбаясь толстыми, алыми губами, своими, сказал:

— Вы изменились, Гавриилов. Браво! Вас что-то обожгло, и в глазах что-то… Нет, вы не влюблены, но… какого же приключения вы сделались героем? Кто «она»? Я всегда говорил, что вы еще выкинете совсем неожиданное. Подождите, Елизавета Васильевна выведет вас на чистую воду.

Он ничего не расспрашивал, будто все зная, только смеялся, и от его громкого, слегка наглого смеха Мише становилось весело, и он горделиво и робко краснел, как бы только сейчас сообразив всю необычайность и интересность того, что случилось и что ожидало его.

Он готов был рассказать все Второву, чуть не похвастаться, но тот бросил кисть в угол, сорвал передник, протанцевал какой-то импровизированный танец перед своей картиной, припевая:

— Готово! Готово! Каков колорит-то!

Потом бросился к кастрюле, из которой шипя уходила вода, и больше уже не обращал внимания на Мишу.

Второв вынул из шкафа две тарелки, сыр и колбасу, завернутые в бумажки, составил с маленького круглого стола чашечки с красками и бутылку скипидара, покрыл его скатертью и, разлив жидковатую кашицу по тарелкам, пригласил Мишу сесть.

— Ваше место, синьор. Это — овсянка, пища богов. Укрепляет, возрождает, возбуждает, — весело болтал он, показывая свои крепкие, белые зубы.

Они ели пахнущую слегка дымом кашку и говорили о будущих работах, выставках, любовных приключениях друзей, Матиссе, Гогене,{25} Полуяркове, близких успехах; только имени Агатовой Миша почему-то не произнес, рассказывая со смехом московские свои злоключения.

Дружба соединяла этих двух, столь противоположных молодых людей — тихого, меланхолического, вялого Гавриилова и Второва, быстрого, бодрого, шумного. Ни с кем не чувствовал Миша себя так легко, никто так много не возбуждал веселой и энергичной легкости.

Когда, пройдя по бесконечной линии, вышли они на набережную, прояснило, ветер с моря гнал тучи, и робкое солнце заиграло на крыше морских доков, на противоположной стороне и далеком куполе Исаакия.

Размахивая руками, Второв говорил высоким, почти визгливым голосом:

— Этот город меня опьяняет. Вы еще не проснулись, Гавриилов, вы еще не чувствуете его. Он учит быть легким, стройным, неуловимым, всегда готовым на самое фантастическое приключение или подвиг и, вместе с тем, свободным, замкнутым, никому не раскрывающим своих тайн. Вот чему учит этот магический, холодный и вольный Петербург.

VI

Утром Миша поехал по дядиному поручению объехать участвующих в концерте.

Внизу швейцар подал ему письмо.

По зеленому узкому конверту Миша узнал, от кого оно.

Сказав извозчику первый стоящий в дядином списке адрес, Миша сел в сани и распечатал письмо.

За ночь навалило снегу, слегка подмораживало; багровея, светило солнце; быстро ехал извозчик. Бегло пробегая нежные, страстные строки, Миша улыбался. Весело было и от солнца, и от быстрой езды, и от предстоящего весело-хлопотливого дня, и пьянили, кружили голову эти слова, мелким почерком написанные:

«Твоя… дни и ночи только о тебе думаю… Милый, прекрасный… Я поняла, что всю жизнь ждала тебя… Не забудь меня, пожалей… О, как тяжко и печально влачатся дни без тебя».

Извозчик остановился.

Миша взбежал на лестницу. Франтоватая горничная открыла дверь и, взяв карточку, провела в крошечную, как бонбоньерка, безвкусно обставленную низкой мягкой мебелью и безделушками гостиную; а по боковой стене так странно в этой маленькой комнате было видеть огромную, в тяжелой раме картину.

Миша, ослепленный, смотрел на пеструю чешую лат архангела, пронзительной ясности зеленое небо сзади и сверкающий меч.

В первую минуту Миша не мог ничего понять, — неожиданность и необычайность красок поразила его.

Только когда сзади него раздался слегка скрипучий голос: «Чем могу служить?» — вспомнил он, что покойный муж известной актрисы был гениальным художником.{26}

Миша обернулся и неловко раскланялся.

Известная актриса, уже немолодая, кося из-под лорнетки тонко подведенными, несмотря на ранний час и домашний туалет, глазами, слушала сбивчивые Мишины слова, благосклонно улыбаясь тонкими, злыми губами.

— Ах, Николай Михайлович, как же, мы с ним большие друзья, — говорила она в нос. — Концерт отложен, какая досада. Я не знаю, буду ли свободна. Аннет, мы свободны в четверг?

Худенькая, гладко причесанная пожилая девица выбежала, приседая, из другой комнаты так быстро, будто она стояла у самых дверей, и слащавыми, благоговеющими глазами пожирая актрису, не без гордости затараторила:

— Вторник, четверг и пятницу мы заняты по репертуару. Но в четверг рано освобождаемся, Мария Максимовна.

Со стены на Мишу гневными глазами смотрел архангел, угрожая сияющим мечом.

Актриса, благосклонно улыбаясь, говорила:

— Николай Михайлович, помню, рассказывал мне о вас. Вы занимаетесь живописью? Вы такой молодой, и лицо… Аннет, посмотрите, какое интересное лицо. Мой муж (она театрально вздохнула), наверное, попросил бы вас позировать. Он любил таких странных мальчиков.

Миша сконфуженно молчал.

Аннет подобострастно восхищалась Мишиным лицом:

— Ангелок, прямо ангелок, и такой печальный и строгий.

Наконец актриса милостиво отпустила Мишу, прося заезжать с Николаем Михайловичем.

В последний раз взглянув на ослепительные одежды архангела и на актрису, стоящую посреди своей маленькой, безвкусно обставленной гостиной, Миша думал, как несоединимы безумный гений покойного художника и эта улыбающаяся такими злыми губами женщина, молодящаяся, слегка накрашенная, старомодно-жеманная и чем-то неприятная.

Миша продолжал свой объезд.

Было весело, жмурясь от солнца, мчаться по мягкому снегу из одного конца города в другой, заходить в незнакомые дома, почтительно сидеть несколько минут и ехать дальше.

Последним в списке стоял адрес на Захарьинской, но фамилия была написана неразборчиво.

Миша хотел было отложить визит, чтобы узнать у дяди, но потом решил ехать, тем более что номер квартиры был сказан.

У высокого, с круглой башней, дома Миша остановил извозчика и неуверенно вошел в подъезд. Толстый, важный швейцар едва поднялся со своего кресла.

— Квартира номер десять по этой лестнице? — спросил Миша.

— Да. Вам кого? — расспрашивал швейцар. — Молодой барин уехал, а Александр-то Николаевич вряд ли и поднявшись.

Миша сконфуженно бормотал:

— Я сам поднимусь.

Швейцар пошел к лифту, ворча:

— Мне что, катайтесь, коли охота… Только потом с меня же спрашивают, почему не сказал.

Миша поднялся от лифта еще по нескольким ступенькам и прочел на последней двери карточку:

«Александр Николаевич Ивяков, профессор».{27}

Только уже входя в темноватую переднюю, заставленную полками книг, вдруг вспомнил Миша, что напомнила ему эта фамилия: яркое солнце в замерзшее стекло вагона, огромных драконов на синем-синем небе, быстрые веселые глаза, громкий смех, румяное лицо, раздуваемые ветром светлые волосы Таты Ивяковой, когда она стояла на площадке уходящего поезда, приветственно крича что-то Мише.

Веселой тревогой забилось Мишино сердце, когда входил он в узкую, длинную комнату, с высоким, как в каюте, окном почти у потолка.

— Сейчас барин выйдут, — сказала горничная и ушла.

По стенам висели снимки с картин Боттичелли, над роялем маска Бетховена; старинная тяжелая мебель, свечи в люстре, видное в окно одно только небо — все это говорило о какой-то другой, особой жизни, далекой, отдаленной от городской суеты. Было во всем что-то тихое и старомодное, как и в самом Александре Николаевиче Ивякове, который, шаркая кожаными туфлями, вышел из соседней комнаты.

— Вы от Геннинга?.. Молодой поэт? — спросил Александр Николаевич, подходя совсем близко к Мише, не отпуская его руки и заглядывая ему в лицо близорукими, блестящими из-под очков глазами.

— Нет, я художник. Меня прислал Кучеров к вам с поручением, — запинаясь, ответил Гавриилов, смущенный.

— Ах, художник от Кучерова, художник. Ну, пойдемте ко мне, — разбирая седоватую бороду, такую длинную, что казалась приклеенной, говорил рассеянно Александр Николаевич и пошел в соседнюю комнату, повторяя: — Художник… От Кучерова, художник. Ну, побеседуем.

Кабинет, тоже неправильной формы, был большой и светлый. В полукруглое широкое окно виднелись деревья близкого Таврического парка, купол дворца и далекие трубы; светило солнце.

По стенам между огромных шкафов стройные белели статуи; стол во всю комнату был заложен книгами и иностранными журналами.

Александр Николаевич сел за другой стол у окна и несколько минут, как бы забыв о посетителе, поднося бумаги к самым глазам и расстилая по столу бороду, что-то читал; потом поправил очки, взглянул на Мишу и засмеялся тоненьким детским смехом.

— Что пишут наши ученые дураки! Что пишут! Им ли соваться рассуждать об Антиное и красоте, несчастные гомункулы.

Он вскочил с места, быстро пробежал по комнате, заложив руки в карманы своего светлого чесучового свободного пиджака,{28} и заговорил с воодушевлением:

— Красота, это — радость, солнце, улыбка. Каждое движение, каждое слово, — все должно быть красотой, — и потом, удивленно поведя глазами на Мишу, еще раз спросил:

— Вы художник, от Кучерова?

Миша передал дядино поручение относительно перемены дня концерта.

— Так вы художник. Вам нужно непременно познакомиться с С. (он назвал того же художника, что и Второв). Как бы это сделать? — говорил Александр Николаевич, прохаживаясь по комнате и поглаживая бороду.

— А? Как? Знаете, он заезжает иногда ко мне по пятницам, вечером.{29} Собираются кое-кто из друзей. Вот и вы, пожалуйста… Следует набираться воздуху вам, молодым. Может, и С. увидите.

Миша сконфуженно благодарил и почему-то не сказал, что С. он увидит сегодня же вечером.

Предлог бывать здесь, в этих тихих уютных комнатах, радовал его, и так ласково улыбался Александр Николаевич, теребя бороду. Надо было сделать усилие Мише, чтобы встать и проститься.

— Так по пятницам, пожалуйста, — говорил Александр Николаевич, провожая Мишу до передней.

Не успел Миша сделать несколько шагов по лестнице, как с шумом поднялся лифт, и из дверки выскочила Тата в махровой темной шапочке и коротенькой кофточке. Она была, видимо, чем-то очень занята и, рассеянно взглянув на Мишу, не узнала его и быстро побежала по ступенькам.

Миша постоял несколько минут на площадке, глядя на дверь, за которою скрылась Тата.

Извозчик бранился, что слишком долго пришлось ему ждать. Рассеянно слушая его воркотню, Миша несколько раз оглядывался на высокий, с башнею, дом.

VII

Горничная Даша уже улыбалась, подавая каждое утро Мише письмо в узком зеленоватом конверте, а иногда и два разом.

— Письмецо вам, Михаил Давыдович, опять, — говорила она и на слове «опять» насмешливое делала ударение.

Хорошенькое кукольное личико ее, всегда такое равнодушнопочтительное, морщилось от подавляемой улыбки.

За обедом, в передней, когда Даша подавала пальто, и особенно за утренним чаем, когда он прочитывал поданное только что письмо в зеленоватом конверте, Миша часто ловил на себе ее взгляд, насмешливый и любопытный.

Этот взгляд смущал Мишу, но не сердил.

Сначала Миша тоже писал аккуратно, хотя не умел и не любил писать писем. Выходили они то слишком сухие и незначительные, то притворно нежные, и той равнодушной ласковости, что появилась в последний день Москвы, не находил Миша для писем.

К тому же было много работы и суеты, новых знакомств, планов; кроме того, вышла вся бумага, на которой писал Миша обыкновенно, а новую коробку все было некогда купить, и несколько дней Миша не садился за свой письменный стол, чтобы напряженно сплетать в тщательно отделанные фразы слово за словом, ненужные, придуманные слова, которым писал он будто бы за кого-то другого.

Возвратившись домой поздно ночью, после веселого и хлопотливого дня, Миша нашел на столе телеграмму.

«Что значит молчание. Страшно. Ответ. Твоя».

В первый раз почувствовал Миша тягость, прочитав эти слова, написанные карандашом чьей-то чужой, равнодушной рукой. В первый раз не улыбнулся Миша, не почувствовал опьяняющей, радостной гордости.

Уже потушив огонь, очень долго ворочался Миша в кровати, и когда, наконец, заснул, тяжелые давили кошмары, как камни.

Рано утром, когда в комнате было еще почти темно, вошла Даша и, почти не сдерживая смеха, заговорила:

— Барин, Михаил Давыдович, вам письмо. Ответ просят.

Мише показались эти слова тягостным продолжением тяжелого сна, но, открыв глаза, увидев нагнувшееся улыбающееся Дашино лицо, понял он, что это не сон, и испуганно забормотал:

— Как ответ? Кто ответа?

— Посыльный принес. Он ждет… Барыня велела беспременно ответ принести, — и, не выдержав, Даша сделала вид, что торопится, и быстро выбежала из комнаты, оставив на столике маленький такой знакомый зеленоватый конверт.

Миша не думал, не хотел думать и долго пролежал еще неподвижно, машинально подсчитывая, сколько аршин холста надо купить ему для всех задуманных картин.

Только когда в дверь постучала Даша и сказала: «Ответ готов, барин? Посыльный спрашивает» — Миша поспешно, как пойманный на каком-то преступлении, выскочил из кровати, подбежал босиком к окну, отогнуть стору,{30} и разорвал конверт.

«Милый, — писала Агатова, — не выдержала. Ты молчал. Было страшно. Приехала. Приходи скорее. Жду. Остановилась в номерах „Либава“, на Невском. Ответь, когда придешь. Твоя Юлия».

— Да что же это? — невольно вырвалось у Миши, и вспомнились веселые планы на сегодняшний день, работа в студии у С., обед у Елизаветы Васильевны, вечером товарищеская ложа в театре.

Малодушно хотелось спрятаться, убежать куда-нибудь, но Даша стучала уже в дверь.

— Может, на словах дадите ответ? А то посыльный говорит, дожидаться некогда.

— Хорошо, пусть идет, — бормотал Миша, — пусть скажет, что приду сегодня… В каком часу, не знаю, очень занят. Вероятно, вечером… пусть скажет.

— Больше ничего? — насмешливо спросила Даша и зашуршала юбками в переднюю.

Миша лег, хотел заснуть, но, поворочавшись полчаса с одной стороны на другую, зажег свечу и стал читать.

Буквы прыгали, в глазах темнело, и неотвязной стояла мысль о сегодняшнем свидании.

Миша встал, быстро, как будто торопясь куда-то, оделся и, не дожидаясь чая, выбежал на улицу.

Было пасмурное и сырое петербургское утро; в десятый раз дворники скололи лед на тротуарах, а извозчики едва тащились по мокрому грязному снегу.

Миша без цели проходил улицу за улицей; пронзительный ветер ударял в лицо.

Миша осмотрелся; незаметно для себя он вышел на набережную. Вдруг ему захотелось непременно повидать Второва.

Миша знал, что тот встает очень рано, и, вскочив в подымающийся на Николаевский мост трамвай, очутившись в тесной куче смеющихся курсисток с портфелями под мышкой, Миша почему-то повеселел.

Проходя по тихим линиям, мимо проспектов, обсаженных деревцами, по которым прогуливались отставные генералы, мимо Андреевского рынка, к которому торопились хозяйки с корзинами, Миша успокаивался и, подходя к дому Второва, думал о чем-то далеком и постороннем.

Второв встретил Мишу в пальто и шляпе.

— Разве вы не у С., Гавриилов? — удивленно спросил он. — Ведь уж двенадцатый час. Надо ехать скорей.

Они спустились, взяли извозчика и поехали. Второв казался озабоченным и невыспавшимся. Миша жалел, что заехал к нему.

— Скучно, — сказал Второв, когда в молчании проехали они полдороги.

— Что скучно? — неуверенно спросил Миша.

— Все скучно. Эта толчея, суматоха. Это все хорошо, как приправа к какому-то вкусному большому блюду, а одной приправой сыт не будешь.

— Что же делать? — также неуверенно, почти машинально спросил Миша.

— Почем я знаю! — недовольно дернул плечом Второв. — Кто что умеет. Любить, ненавидеть, драться на дуэли, открывать новые страны, поступать в монастырь. Но что-нибудь, черт возьми, делать, или хотя притвориться.

— А разве это можно? — как-то встрепенувшись, произнес Миша.

— Что можно? — удивленно взглянув на Мишу, переспросил Второв.

— Притворяться влюбленным? — с запинкой сказал Миша и покраснел.

— Господи, какой вы мальчик, Гавриилов. Милый, маленький мальчик. А еще рисуете всякие непристойности. Да что же может быть интереснее в жизни, как не притворяться влюбленным? Плакать, давать страшные клятвы и потом за стаканом вина с приятелем вспоминать старые похождения и смеяться, смеяться. Но… не буду смущать вашу невинность. Что я вам за проповедник достался. Я сегодня елевой ноги встал, вот брюзжу, а вы на меня как на разрушителя мировых проблем смотрите. Поглядите, какая интересная старуха с малиновым бантом на шляпе.

Второв уже смеялся и болтал всякий вздор.

Когда они поднимались по лестнице к квартире С., Второв спросил:

— Вы не познакомились в Москве с некой Агатовой? Говорят, интереснейшая личность. Не то куртизанка XVIII века, не то московская Клеопатра.

— Да, я ее встречал, — неопределенно ответил Миша.

— Красива?

— Не знаю, как вам сказать. Слишком необычайна. Но, кажется, нет, некрасива.

— Эх, вы, «кажется», а еще художник!

Они смолкли, входя в мастерскую.

С. кивнул им из-за своего длинного стола, за которым, низко сгибаясь, он рисовал что-то на крошечном кусочке картона.

Молча прошли Второв и Гавриилов к своим мольбертам и принялись за работу.

В мастерской работало еще несколько барышень и молодых людей, но было тихо, как в пустой комнате.

Изредка С. поднимался, бесшумными шагами проходил по ковру, покрывавшему пол, усталыми глазами вглядывался в работу своих учеников, брал кисть, поправлял, кивал головой, улыбался и молча шел к следующему мольберту.

Так в сосредоточенном молчании прошло два часа.

Миша устал, ему стало весело, больше ничто не пугало. Спокойно сказал он Второву, когда, сложив кисти и раскланявшись с художником, вышли они в переднюю:

— Да, я совсем забыл. Второв, голубчик, пожалуйста, извинитесь перед Елизаветой Васильевной, я не могу обедать сегодня у ней, да и в театр вряд ли попаду. Очень занят.

— Заняты? Чем это? Разве не две дороги вы только знаете — в школу и церковь, как не помню кто из святых писал. Чем вы заняты? — допрашивал Второв.

— Так, одно дело домашнее, — более притворялся сконфуженным, чем смущаясь по-настоящему, говорил Миша, радостно улыбаясь.

— Узнаю коней ретивых,{31} — смеялся Второв. — Ну, Бог с вами. Удачи вам желаю, и помните мои лукавые наставления, способный мой ученик, гордость наставника!

Попрощавшись на углу со Второвым, Миша нанял извозчика на Невский, к гостинице «Либава».

Проходили с музыкой солдаты по Морской.

Косясь из-за туч, выглянуло солнце.

Миша улыбался, и в голосе против воли вертелась фраза, которую он скажет, когда войдет:

— Милая, прости, что я заставил тебя ждать. Я так торопился.

VIII

Отослав письмо с посыльным, Юлия Михайловна долго ходила по длинному, с холодной роскошью убранному номеру.

Она приказала принести себе кофе, открыть чемодан, но, отпустив горничную, она забыла умыться и не дотронулась до стынущего в серебряном кофейнике кофе.

Вчера, сама не веря тем угрозам, которые произносила, она сказала:

— Сегодня же вечером я уеду в Петербург.

Ксенофонт Алексеевич вдруг стих, долго молчал, закрыв глаза руками, и потом, без злобы, без гнева, тихо ответил:

— Да, поезжай. Это будет последняя ставка. Ты увидишь сама…

И с той минуты, будто повинуясь чужой воле, она уже не мучилась, не колебалась, не страшилась. Она не раздумывала и даже ничего не желала, она шла к неизбежному.

Когда через час посыльный вернулся без записки и с равнодушной точностью передал Мишины слова: «Не знаю, когда заеду, очень занят» — Юлия Михайловна не оскорбилась, не огорчилась, спокойно позвонила официанту, потребовала чернил и перо и, сев к столу, будто под чью-то диктовку, не раздумывая, написала:

«Ты прав. Все погибло».

Запечатала конверт, надписала адрес и, вдруг почувствовав страшную, смертельную усталость, тщательно вымылась, одним глотком выпила холодный кофе и легла на мягкую, высокую постель.

Закинув руки за голову, Юлия Михайловна долго рассматривала лепной потолок с улыбающимися амурами, потом устало закрыла глаза. Ласково закачался, будто убаюкивая, пружинный матрац, и вдруг, как видение, как сон, далекие возникли воспоминания.

Жаркое июньское утро.

Жгучее пробивается солнце сквозь белые, колеблемые ветерком занавеси.

Только проснулась Юленька Филоменова, еще не стряхнула сонного забытья, а уж радостной тревогой забилось ее сердце: «Ведь сегодня, сегодня решится все» — так сказал Георгий Петрович.

Быстро вскакивает Юленька с постели, быстро надевает белое батистовое с голубенькими цветочками платье, в тугие косы заплетает черные волосы, и когда торопливо бежит вниз по темной лестнице, падает сладко сердце и дрожат ноги, а перед самой дверью на террасу, откуда доносятся веселые голоса, хочет остановиться, вернуться назад, так страшно делается, но не может уж удержаться, и, не помня ничего, с разбега вбегает Юленька на балкон и останавливается как вкопанная.

Не слышит она обращенного к ней маминого вопроса, не видит ничего, кроме ласково-улыбающихся, одних понимающих ее волнение, печальных, прозрачно-голубых глаз Георгия Петровича.

Георгий Петрович Авизов, студент-репетитор младшего брата Коли.

Но, нет, не студент он, носящий голубые и красные косоворотки, объясняющий Коле признаки деления и этимологию. Разве у студентов-репетиторов бывают такие нежные, алые губы, такие глаза, ласковые и нездешне-печальные; золотой нимб шелковых кудрей, такой голос, наполняющий непонятным волнением, такие белые тонкие руки. Нет, не студент-репетитор он, а рыцарь св. Грааля,{32} призрак зовущий, и, послушная его зову, готова Юленька идти на смертный подвиг, на страшную гибель. Только бы позвал, и кажется ей, что зовут его глаза, его улыбка ласкающая, и сказал он вчера вечером, когда возвращались с прогулки:

— Завтра все решится…

— Да что на тебя, мать моя, столбняк нашел? — ворчливым басом говорит бабушка, а Константин Николаевич Агатов, петербургский гость Филоменовых, молодящийся вылощенный капитан генерального штаба с рыжими напомаженными усами и веселыми глазами, подсмеивается:

— Юлия Михайловна с господином Авизовым оккультными науками занимается, и это вредно отзывается на ее здоровье.

Георгий Петрович поднимается, зовет Колю заниматься и говорит Юленьке:

— А с вами, если угодно вам будет, в 3 часа мы дочитаем главу.

Душно и тихо в тенистой аллее у заросшего осокой пруда. Все будто туманом окутано и, как из тумана, доносится голос Георгия Петровича.

Юленька сидит на скамейке, а Георгий Петрович, отложив книгу, срывая тоненькие листочки с ветки березы, стоит перед ней и говорит.

Смотрят в сторону куда-то его глаза, будто видят что-то незримое, вздрагивает голос, сладко волнуя, все быстрее движутся тонкие руки.

Слушает Юленька и не слышит.

Говорит Авизов о прозрачных телах таинственной жизни, и кажется Юленьке, что сам он прозрачный и белые крылья вырастают за его плечами.

Когда замолкает Георгий Петрович, тихо, но без смущения говорит Юленька:

— Я люблю вас, Георгий Петрович; увезите меня. Я — ваша на всю жизнь.

Не удивляется Георгий Петрович, печальной ласковостью улыбается его лицо, и отвечает он:

— На всю жизнь!.. Страшные слова говорите вы, сестра моя дорогая. Радость и великий подвиг любовь, снесете ли его?

— Да, да, — шепчет Юленька и как подкошенная склоняется со скамейки на песок, протягивая к Георгию Петровичу руки.

Ласково поднимает Юленьку Георгий Петрович, что-то такое тихое говорит, привлекает к себе, касается ее лба холодными, нежными, как лепесток розы, губами, будто великую тайную печать кладет.

В аллее раздаются голоса, и выходят, смеясь, Агатов и Анна Александровна, тоже петербургская гостья, полная и красивая.

— Вот вы где, учитель и ученица прилежные, — смеется Анна Александровна. — А мне вас нужно, Георгий Петрович, на несколько слов.

Странным румянцем вспыхнуло лицо Авизова, когда отходил он к Анне Александровне. Та взяла его под руку и, весело говоря что-то, увлекла в боковую аллею, а Агатов подошел к Юленьке.

Жадным блеском вспыхнули его глаза, и зашептал он, чуть-чуть улыбаясь:

— Измучили вы меня, милая барышня. Жить без вас не могу, злая кокетка.

Мягкие усы его почти касались уха Юленькиного, а рука властно влекла к себе ее руку. Страшно вдруг до ужаса стало Юленьке и от взгляда его неподвижного, и от слов, и напрягши последние силы, чувствуя, что еще минута и не будет спасения, вырвалась она и без слов пустилась бежать к дому.

Вдогонку несся ей хриплый какой-то смешок Агатова.

А в пять часов гулко раздался по мезонину, где рядом с Юленькиной комнатой была комната Авизова, выстрел. Услышав из коридора донесшийся сдавленный голос горничной: «Господи, несчастье-то какое!» — выбежала Юленька и в открытую дверь увидела неподвижно с раскинутыми руками лежащего посреди ярко освещенной комнаты Георгия Петровича.

Первая подбежала к нему Юленька и почему-то не на лицо его с открытыми глазами взглянула прежде всего, а на стол, на котором белел конверт. Почему-то уверенная, что это письмо к ней или о ней, быстро, не успевая думать, схватила письмо и в ужасе бросилась в свою комнату.

Когда дрожащими руками, не читая адреса, разорвала Юленька конверт и жадными глазами пробежала листок, она не вскрикнула, не покачнулась, а только до крови закусив губу, неподвижно просидела час или два, не отвечая на стук в дверь, не слыша беготни, поднявшейся в соседней комнате.

Письмо было адресовано к Анне Александровне. Авизов писал, что не может снести ее любви и отказаться от нее не может. Страстной мольбой было наполнено это письмо.

Юленька спокойно перечла еще раз и еще раз страшные строчки, аккуратно сложила листок и заперла в шкатулку с тайным замочком, потом внимательно оглядела себя в зеркало, поправила волосы и спустилась вниз, не оглядываясь на закрытую дверь комнаты Георгия Петровича.

Среди взволнованных и пораженных страшной катастрофой обитателей усадьбы Филоменовых только Юленька и Константин Николаевич Агатов оставались равнодушными и на вид спокойными.

— Пройдемтесь, Юлия Михайловна, по парку, — сказал Агатов, и молча поднялась Юленька, молча подала руку капитану, молча слушала его осторожные, после утренней неудачи, комплименты.

Вечером как-то случилось, что остались они вдвоем на балконе.

Собирались тяжелые тучи, душно было в темных аллеях, далекие вспыхивали зарницы.

Когда Агатов сначала прижал ее локоть, потом, становясь храбрее, обнял и вдруг, нагнувшись, поцеловал, не сопротивлялась Юленька и, когда коснулись мягкие усы его ее губ, вдруг вспомнила одну строчку письма, и как жаром охватило ее, и не оттолкнула она Константина Николаевича, а сама прижалась к нему и сама на поцелуй его ответила поцелуем.

— Как мы безумны, — шептал Агатов, отирая пот со лба, когда поднимались они по ступеням балкона.

Через два месяца Юленька стала Юлией Михайловной Агатовой.

В недолгие месяцы совместной жизни часто поражался Константин Николаевич, считавший себя относительно женщин человеком опытным, откуда у этой девочки берется то неудержимая зловещая страстность, то припадки уныния, непонятного отчаяния, ненависти к нему, такому, как он думал, образцовому мужу.

А Юлия Михайловна ни на минуту не забывала улыбки нежных алых губ, печальных голубых глаз, и, запираясь, в тысячный раз перечитывала уже потрепавшийся роковой листик. Она стремилась в безумных поцелуях до боли выжечь самую память о нем и опять возвращалась мечтой к тому утру, к нежному тому поцелую. Ища забвения невозможной, ранившей на всю жизнь сердце обиды, жадно вглядывалась Юлия Михайловна в сотни лиц, порывала старое, шла к новому и падала, изнемогая, и снова неутомимо и жадно искала…

Быстро поднялась Юлия Михайловна с постели. Мутный петербургский день холодно смотрел в окно.

Юлия Михайловна вытащила из чемодана, разбрасывая платья и белье по полу, маленькую шкатулочку с тайным замочком, открыла ее, нашла пожелтевший листок, полинявшими исписанный чернилами; будто боясь передумать, зажгла свечу и поднесла к огню тонкий листик.

Вспыхнуло пламя, обожгло пальцы, и легкий пепел рассыпался по плюшевой скатерти стола.

— Нет, нет, нет, ничего не осталось. Ничего не было, — шептала Юлия Михайловна побелевшими губами.

— Не надо ничего. Пусть тьма, смерть. Не надо.

В дверь стукнули.

Быстро собирая для чего-то разлетевшийся пепел, не сразу ответила Агатова:

— Войдите!

И не узнала собственного голоса. На пороге, раскрасневшийся от быстрой ходьбы по лестнице, улыбающийся нежно, в высокой с мехом шапке, стоял Гавриилов{33} и говорил:

— Милая, прости, что я заставил тебя ждать. Я так торопился…

IX

Юлия Михайловна целые дни проводила в своем номере.

Она не хотела, она боялась увидеть чье-нибудь лицо, услышать чей-нибудь голос, кроме одного лица, одного голоса.

Ее не обижало, что Гавриилов всегда торопился куда-то; прибегал радостный, целовал руки, весело болтал о своих работах и делах и всегда оказывался неотложным делом занятым через час или два. Чаще всего приходил он ранним вечером, часов в восемь. Тогда Юлия Михайловна приказывала затопить печь и садилась в кресло у огня, а Миша у ног ее, и о чем только они не говорили: о литературных новостях и сплетнях, о детстве, вспоминали случаи из жизни своей и других, только о себе и о своих отношениях никогда не говорили.

Робко касалась Юлия Михайловна волос Мишиных, и он изредка целовал ее руки.

Потом, когда, бросая красноватый отблеск, гасли последние уголья, зажигали электричество и пили чай, придвинув стол к самому дивану. Смеялись, как дети, ели каждый день новые конфекты и пирожные, решая, какие вкуснее. Прощаясь, равнодушно и нежно, как с товарищем, целовался с Юлией Михайловной Миша, без запинки говорил «ты».

И проходили эти дни как странный, сладкий, далекий сон для Юлии Михайловны.

Без дум и без мечтаний жила эти дни она. С самого утра готовилась к неожиданному приходу Миши, надевала светлые, почти девические платья, гладко причесывалась, посылала горничную за цветами и сладостями и, как в детстве, в праздник, проводила дни в томительном и сладостном безделье.

Когда в дверь своим особым стуком стучал Миша, краснела Юлия Михайловна в таком непривычном сладком смущении и была с ним ласкова, тиха и стыдлива, а когда Миша уходил, долго ходила по комнате, тихо улыбаясь, и, засыпая, думала о завтрашней встрече с тревогой и радостью.

В один из дней Миша заехал часов в пять, когда еще только что сгустились туманные петербургские сумерки. Он был весел и оживлен более обычного.

— Милая, поедем кататься, сейчас чудно на улицах, — сказал Миша.

Покорно согласилась Агатова.

— Вот, как хорошо ты придумал, поедем, поедем. Я совсем не видела Петербурга, а потом вернемся и будем чай пить.

— Не знаю, успею ли. Мне необходимо быть на концерте. Там мне необходимо повидать одного человека, очень для меня важного, — ответил Гавриилов.

Поехали по сверкающему, с вспыхивающими, как драгоценные камни, фонарями, Невскому, потом по пустынной набережной. Выехали на пустыню Марсова поля, по краям которого пылали костры.

Вдыхая свежий воздух, вглядываясь в странные очертания незнакомого города, Юлия Михайловна радостно вздыхала:

— Ах, как хорошо! — и робко прижималась к Мише.

Все радовало и поражало ее: и темная громада Зимнего дворца, и Нева, украшенная гирляндами фонарей набережной и мостов, и заваленный снегом Летний сад, и таинственный дворец Павла, — все такое знакомое по книгам и такое неожиданное в этих темных сырых сумерках.

Миша показывал и объяснял все с воодушевлением.

На Невском они отпустили извозчика и пошли пешком.

Ярко сияли окна магазинов, ходили толпами франтоватые гимназисты, громко смеясь и куря папиросы. Шмыгали женщины с подведенными чуть не с полщеки глазами, в шляпах с цветами, в платочках, и подростки с ленточками в косах, запоздавшие чиновники спешили с портфелями под мышкой.

Юлию Михайловну пьянила эта вечерняя улица, от которой она так отвыкла в эти дни тишины и одиночества.

Когда они дошли до гостиницы, ей показалось ужасным вернуться одной в свою неуютную комнату.

— Милый, зайди ко мне, хоть не надолго, а то так грустно одной, — не выдержав, сказала она и крепче прижалась к Мише, как бы не отпуская его.

— Поздно уж. Мне надо заехать домой переодеться и не опоздать. Приятель будет ждать при входе, неудобно, — недовольно морщась, ответил Миша, но все же вошел в подъезд, поднялся и, войдя в комнату, нетерпеливо присел на кончик стула, не снимая пальто.

У Юлии Михайловны дрожали руки, когда она снимала шляпу у зеркала.

Вспыхнуло электричество и холодно осветило комнату.

— Как ты мало любишь меня, — почти шепотом, про себя, промолвила Агатова, и в первый раз за петербургские дни острой стрелой ужалила сердце обида.

— Зачем ты говоришь так? — тоже тихо ответил Гавриилов. — Мне очень жалко, но сегодня мне необходимо поехать. От человека, с которым я должен повидаться, зависит многое, — как-то вяло и тоскливо оправдывался Миша, удивительно и недовольно поднимая брови, отчего лицо становилось таким детским и милым, что Юлия Михайловна невольно улыбнулась и, подойдя к нему, прошептала:

— Прости!

Они заговорили о постороннем, ласково улыбаясь друг другу, но что-то осталось от этой мимолетной ссоры недоговоренное.

Посидев несколько минут, Миша торопливо, точно боясь, что его задержат, простился и, бегом сбежав с лестницы, почувствовал радость какой-то свободы, когда очутился на улице, с удовольствием думая о предстоящем веселом вечере.

Юлия же Михайловна, оставшись одна, долго ходила по комнате, и в первый раз за эти дни зловещая тоска сжала сердце и не было сил снести неясного, такого знакомого предчувствия, невозможного отчаяния; она сжимала виски, как бы желая задержать мрачные мысли, наползающие со всех сторон, и шептала сама себе, убеждая:

— Невозможно, невозможно, не надо.

Наконец, быстро приняв решение, она резко позвонила горничную и велела принести газеты.

Лихорадочно прочитывала Юлия Михайловна длинный столбец объявлений о театрах и концертах, выбрала из них один, в котором должны были принять участие многие литераторы и актеры, вспомнила, что некоторых из них называл Гавриилов, когда рассказывал, как он ездил приглашать их, и велела горничной помочь одеться, судорожно хваталась то за щипцы, то за пудру, торопясь и перерывая все вещи.

— Где вы пропадаете, Гавриилов, чуть не опоздали к началу, — выговаривал Мише Второв, ожидавший его в вестибюле Дворянского собрания.

Едва протолкавшись к вешалкам, приятели стали медленно подниматься по широкой лестнице, сплошь наполненной людьми.

— Мне начинает казаться, что у вас сложнейший роман, — говорил Второв. — Елизавета Васильевна, наша вещая Кассандра, того же мнения. Вы вечно куда-то спешите, всюду опаздываете. Ужели дело так серьезно, мой юный ученик?

Миша недовольно поморщился и перевел разговор.

Какая-то тягость при воспоминании об Агатовой поднималась.

В проходе он увидел Александра Николаевича Ивякова, растерянно не знающего куда идти.

Миша поклонился ему, и тот, видимо обрадовавшись знакомому лицу, приветливо закивал, протянул руку и жалобно заговорил:

— Пожалуйста, не знаете ли… Мне нужно пройти в артистическую… Такая масса народа. И дочь куда-то потерял.

Миша вызвался быть проводником и повел Александра Николаевича боковым проходом за колоннами, где было свободнее.

— Папа, папа! — закричала вынырнувшая откуда-то Тата. — Папа, куда же ты запропастился? Я просила тебя стоять у входа, вечно все перепутаешь.

В гладком серовато-зеленоватом платье, отделанном жемчугом, в модной прическе с локонами на затылке, Тата была очень озабочена и серьезна.

— Ты сама убежала куда-то, — несмело оправдывался Александр Николаевич: — тут уж звонок был. Я не знал, как пройти. Ведь мне начинать. Да вот взялся меня проводить господин…

Он сделал паузу, видимо, забыв фамилию, и указал рукой на Мишу.

— Господи, да ведь мы с ним знакомы. Вы меня не узнали? — воскликнула Тата, несколько забыв свою серьезность.

— Нет, я узнал вас, — ответил Миша.

— Ну, пойдемте, пойдемте, пора, — заторопился Александр Николаевич, и они втроем продолжали прерванный путь.

За кулисами стояла обычная суета.

Бегали распорядители; актер во фраке пробовал голос; какие-то исполнительницы в бальных платьях пили с блюдечек чай и ели бутерброды.

Кучеров тотчас же дал Мише какое-то поручение.

Тата тоже что-то делала, и, сталкиваясь в этой беготне, они улыбались друг другу и перекидывались словами.

Наконец раздался последний звонок.

— Александр Николаевич, пожалуйте сюда, — крикнул Кучеров.

Ивяков слегка дрожащими руками вытащил тетрадь с речью, которой он должен был открыть концерт, и расправил веером бороду.

— Галстух, папочка, — зашептала Тата и бросилась поправлять сбившийся галстух, а потом быстро, мелким крестом, перекрестила отца.

— Господи, как я боюсь, — шептала она, прохаживаясь около лесенки.

В зале захлопали.

Миша, прислонясь к колонне, слушал доносившиеся из залы сначала тихие, потом все более и более пламенные слова о красоте жизни, о светлой радости, о ненависти к уродству и страданию и смотрел на взволнованное, покрасневшее, со слезами на ресницах, лицо Таты, стоявшей против него.

— Ну, слава Богу, кажется, все благополучно, — облегченно вздохнув, промолвила Тата и радостно улыбнулась.

— Почему вы так волнуетесь? Ведь Александру Николаевичу часто приходится выступать как лектору? — спросил Гавриилов.

— Ну, там перед своими студентами, им все хорошо, а здесь такая публика, а он еще о новых течениях вздумал говорить. Когда-то я буду перед публикой играть! Я со страха умру! — болтала Тата уже совсем успокоенная и повеселевшая.

— Вы мне тогда в вагоне совсем другим показались, так, мальчиком лет пятнадцати, а вдруг, оказывается, художник. Папе вы тоже очень понравились.

— Почему «тоже»? — спросил Миша и, спросив, сам сконфузился.

— Какой вы смешной! — протянула Тата и погладила Мишу по рукаву.

— Художники творят красоту своей мечты. Пойдемте за ними и из жизни нашей сотворим красоту,{34} — донесся голос Александра Николаевича, покрытый громкими аплодисментами.

На верху лесенки показался Александр Николаевич. Он отирал пот со лба, улыбался растерянной и торжествующей улыбкой и, казалось, никого не видел.

— Папочка! — бросилась к нему Тата. — Как ты хорошо говорил сегодня.

— Александр Николаевич, выходите на вызовы, — кричал озабоченно распорядитель.

Миша отошел в сторону.

Пока пели, читали, танцевали, он медленно прохаживался по пустынному коридорчику, между уборными.

Когда начался антракт, Тата пробежала мимо него и кинула:

— Не хотите ли пойти в зал?

— С удовольствием, — ответил Миша, и они пошли, с трудом проталкиваясь среди наполнявшей проходы, поднявшейся с мест, гудевшей сотнями голосов толпы.

Кого-то высматривая, Тата таскала своего кавалера и в буфет, и в гостиные, и опять в зал.

— Фу ты, какая толкучка, невозможно никого найти! — с досадой сказала Тата, зорко оглядываясь по сторонам.

— А кого вы ищете? — сам не зная для чего, спросил Миша.

— Мало ли кого! Вот нескромный вопрос! — засмеялась Тата. — А вот эта дама, кажется, ищет вас. Как она смотрит.

Миша обернулся.

В двух шагах от них стояла Агатова. На ней было черное бархатное платье. Неподвижно смотрели на Мишу расширенные тоскливые глаза.

— Почему эта дама имеет такой траурный вид? — шепнула Тата, с любопытством оглядывая Юлию Михайловну, и потом добавила громко:

— До свиданья, m-eur Гавриилов. Я пойду. Надо папу домой везти. Завтра пятница. Может быть, зайдете к нам? Папа очень хотел бы вас видеть. — И она быстро пошла, оглядываясь несколько раз.

— Ты очень сердишься на меня? — будто с трудом вымолвила Юлия Михайловна, подойдя.

— Ну, полно, что ты. За что? Я жалею, что мне не пришло самому в голову предложить поехать тебе, — как-то растерянно бормотал Миша, чувствуя, что действительно эта неожиданная встреча очень расстроила его.

Они молча прошли несколько шагов.

— Кто это была с тобой? — тихо спросила Агатова.

— Дочь профессора Ивякова, — как-то поспешно ответил Миша.

— Она очень хорошенькая.

— Я ее мало знаю, — пробормотал Миша и досадливо почувствовал, что краснеет.

Когда звонок возвестил начало, Гавриилов почувствовал облегчение и, торопливо усадив Агатову на ее место, пошел отыскивать свое в задних рядах.

Слушая, как читали и пели нежные и страстные слова любви, Миша чувствовал, будто тяжелая льдина надвигалась на него.

— Что с вами, мой друг? — шепнул сидевший рядом Второв. — Вы очень бледны. Вам нехорошо?

— Нет, ничего, ничего! — ответил Миша.

— С кем это вы ходили в антракте? Дама в черном, интересное лицо? — через минуту спросил неугомонный Второв.

— Это Агатова, — хрипло выговорил Миша так громко, что соседи недовольно оглянулись на него.

— Вы скрытны, как опытный заговорщик, мой друг. Браво! Я предсказываю вам смерть на виселице, — смеялся беззвучно Второв над его ухом.

Концерт кончился.

Гавриилов медлил на своем месте, вызывая последнего исполнителя, которого он не слышал. Юлия Михайловна сама подошла к нему.

— Поедем, я очень устала! — сказала она.

На улице была мокрая оттепель.

Мокрый снег бил в лицо, сырой ветер пронизывал, мутно слезились в тумане фонари.

Тупая, бессмысленная тягость давила Мишу; они ехали молча.

— Как мне было тяжело без тебя. Я совсем не могла. Тебе это неприятно? — промолвила Агатова.

Гавриилов промолчал.

У гостиницы Юлия Михайловна задержала Мишину руку.

— Может быть, зайдешь, милый, на полчаса? Я заказала самовар, — робко произнесла она.

— Нет, нет, нет! — почти с ужасом воскликнул Миша и, с силой вырвав руку, быстро пошел по мокрому тротуару.

X

— К тебе какая-то дама изволила в восемь часов утра звонить по телефону и приглашать тебя на немедленное свидание по важному будто бы делу. Но я подумал, что это слишком ранний час для дамских дел, и не стал будить. Сейчас терпение ее истощилось, и она вторично требует тебя немедленно, живым или мертвым. Энергичная дама, а фамилия ее тебе, вероятно, известная, — Агатова. Внуши ей, пожалуйста, что от ее энергичных звонков, в столь неуместное время, страдаю я, перед ней ни в чем не повинный.

Так, с обычной своей насмешливостью, говорил Николай Михайлович Кучеров, стоя перед Мишиной кроватью в одиннадцатом часу утра следующего дня.

Миша не чувствовал ничего, казалось, все мысли, чувства, все как-то замерзло в нем; давила, почти до физической боли, огромная тяжесть, как глыба льда.

Машинально Миша оделся, перекинулся за чаем двумя-тремя словами о вчерашнем концерте с дядей и пошел в переднюю.

— Ты будешь сегодня вечером у Ивяковых? Ведь тебя звали, — спросил Николай Михайлович, выходя за ним.

— Не знаю, право, — неуверенно ответил Миша, почти не помня, кто такие Ивяковы и почему сегодня нужно к ним ехать.

— Сегодня у них будет интересно, кажется. И вообще это дом приятный и весьма полезный, — прощаясь с племянником, промолвил Кучеров и стал спускаться с лестницы, не дождавшись, пока Миша оденется.

— Не больны ли вы, барин, — ужасно какой бледный сегодня, — спросила заботливо Даша без той скрытой насмешливости, с которой все эти дни обращалась она к Мише. — Холодно очень сегодня. Вы бы посидели, Михаил Давыдыч, дома, отдохнули, — промолвила она с покровительственной фамильярностью.

— Нет, я пойду, — грустно сказал Миша и вышел на лестницу, а Даша глядела в щелку двери, как он медленно, будто, правда, тяжко больной, спускался, держась за перилы, испытывая внезапный припадок слабости.

На улице морозный воздух освежил Мишу, и он пошел быстрее, но холодная пустота и тяжесть без мыслей, без ощущений не рассеивались.

Юлия Михайловна порывисто поднялась от стола, за которым она что-то писала, сунула исписанный лист в ящик стола и пошла навстречу Мише, остановившемуся на пороге и оглядывающему мутными тоскливыми глазами и эту, такую знакомую, неуютную безличную комнату гостиницы, и эту женщину, такую близкую и такую чужую, мучительно не возбуждавшую в нем никаких чувств.

— Что с тобой? Отчего ты не входишь? Что с тобой случилось, ты как-то изменился за эту ночь. Миша, что с тобой? — встревоженно спрашивала Юлия Михайловна.

— Нет, ничего, — вяло ответил Миша, снял пальто, молча поздоровался и сел на низкий подоконник широкого окна, выходящего на Невский.

В томительном молчании прошло несколько минут. Юлия Михайловна прошлась по комнате, остановилась около Миши и спросила:

— У тебя какое-нибудь несчастье, тебе плохо? Бедный мой мальчик, что с тобой?..

— Я не знаю, — тоскливо ответил Гавриилов, не оборачиваясь от окна, на запотевшем стекле которого медленно чертил он какой-то узор.

Юлия Михайловна помолчала, еще раз прошлась по комнате и спросила опять, почти до шепота понижая голос:

— Тебе трудно со мной? Хочешь, я уеду, я уйду с твоего пути, если я приношу несчастье. Скажи, я сделаю все, чтобы тебе было хорошо.

— Я не знаю, — с усталым упрямством ответил Миша. Он глядел в окно на деловую суету Невского, на оживленных, куда-то спешащих господ в котелках, на дам, останавливающихся у витрин магазинов; проезжали кареты, проносились, вспыхивая синими огоньками на проволоке, трамваи; разноцветные афиши сулили соблазнительные зрелища; все говорило о быстрой, полной неугаданных возможностей жизни; а он ничего не желал, ничего не испытывал, кроме мертвой, холодной тоски; медленно водил пальцем по мутному стеклу и на все слова, все мольбы Агатовой, повторял: «Я не знаю. Я ничего не знаю».

Наконец он встал и, не глядя на Юлию Михайловну, сказал:

— Я плохо себя чувствую. Я пойду домой. Если до вечера это пройдет, я зайду.

— Вечером я уеду и больше никогда, никогда, — прошептала Агатова. Она смотрела на Мишу, будто желая запечатлеть в памяти его лицо, платье, все; но он, не взглянув на нее, не сказав больше ни слова, не простившись хотя бы поклоном, медленно вышел.

Юлия Михайловна позвонила официанту и велела ему взять билет на вечерний поезд и послать телеграмму: «Приеду завтра утром. Твоя теперь вечно»{35} — написала она совершенно спокойно. Потом она запечатала письмо, не оконченное перед приходом Миши, подписала адрес: «Михаилу Давыдовичу Гавриилову» и, заперев дверь на ключ, легла на кровать.

Миша с трудом добрался до дома. Даша с сожалением глядела на него.

— Сейчас я завтрак вам приготовлю, Михаил Давыдович. В кабинете я камин затопила, погрелись бы там, — говорила она, будто распоряжаясь.

Миша покорно прошел в кабинет и сел в низкое мягкое кресло у камина.

Он просидел там, подперев рукою голову и без мыслей глядя на потрескивающие поленья, пока через час не пришла Даша, принесла на подносе завтрак, придвинула маленький столик к креслу, спустила на темневшие ранними сумерками окна шторы, зажгла электрическую лампочку под шелковым зеленым абажуром и сказала:

— Кушайте, Михаил Давыдович, а потом я вам какао принесу.

Миша машинально съел все, что ему дали, выпил какао и, развернув на случайной странице книгу, лежащую на подставке кресла, стал читать. Это был роман Мопассана, состоящий из ярких картин любовных приключений веселой и наглой жизни Парижа, наполненных чувственностью, пламенной жизнерадостностью и сарказмом, без желчного раздражения.

Миша читал, сначала не вникая, почти машинально пробегая строчки глазами, потом занятность фабулы и отдельных эпизодов победила его апатию, и он отдался во власть романа, наполняя мучительную пустоту мыслей и чувств своих ощущениями прочитываемого.

В седьмом часу пришел Николай Михайлович, потирая руки от холода.

— Ты сидишь дома — редкий случай, — сказал он.

Миша с неудовольствием оторвался для обеда от книги и, встав из-за стола, сейчас же ушел в свою комнату, лег на кровать и к девяти часам кончил роман.

— Если ты едешь со мной, Михаил, то собирайся, через четверть часа я еду. Ты поедешь? — спросил из кабинета Николай Михайлович.

— Да, да, я поеду, — соскочив с постели, ответил Миша; ему захотелось вдруг ехать, входить в ярко освещенный зал, видеть незнакомые лица, быть с людьми свободным и незаметным; он суетливо принялся одеваться.

Через четверть часа они ехали по подмерзшему, скрипящему под полозьями снегу, по освещенным улицам, и багровая, морозная луна медленно выходила из-за купола церкви.

Еще на лестнице, выйдя из лифта, услышали Миша и Николай Михайлович музыку.

— Вот мы и опоздали к началу. Юнонов играет свою оперетку,{36} — сказал Николай Михайлович.

В передней шубы лежали кучами на стульях, столе и прямо на полу. Кучеров и Миша остановились в дверях гостиной.

Горели свечи в люстре и высоких канделябрах. У длинного стола часть гостей пила чай, другие слушали, сидя на диване, стульях вдоль стен. В узких кувшинах краснело вино. Было что-то праздничное и в этой узкой зале с сводчатым потолком, украшенной весенними хороводами Боттичелли, и в торжественном свете свечей, и в этой затихшей, нарядно одетой, незнакомой толпе.

Беззвучно пробираясь среди гостей в своих мягких туфлях, подошел Александр Николаевич, поздоровался молча, ласково улыбаясь, и, взяв Мишу под руку, провел на середину комнаты и жестом указал на ковер. Миша сел рядом с несколькими молодыми людьми.

Худощавый, с бледным безбородым лицом и зачесанными на лоб черными волосами, Юнонов пел, сам себе аккомпанируя, насмешливые и чувствительные песенки из своей оперетки.

Миша вспоминал ходившие по городу сплетни о многочисленных приключениях этого достаточно известного поэта и музыканта, о его пламенной, наполненной любовью жизни, о его недавней попытке покончить с собой, и Миша не мог понять, откуда в этих нежных мотивах такая нечеловеческая легкость, пьянящая грация, простота и просветленная радость.

«Разве такой светлой и легкой представляется ему жизнь, ему, постоянно раздираемому страстями? Разве не ужасна, не тягостна эта любовь, о которой поет он?» — думал Миша, глядя на черный сюртук Юнонова, лиловый жилет, его маленькие, с короткими ногтями, руки, все время улыбающиеся, почти юношески свежие еще, но вряд ли не подкрашенные губы, тонко подведенные голубой краской, огромные, вспыхивающие под стеклами пенсне глаза.

Быстрый заключительный танец Юнонов кончил, резко оборвав последний аккорд, и перевернулся на вертящейся табуретке лицом к публике…

Сдержанный одобрительный шепот пронесся по залу, и через минуту все заговорили.

Юнонов закурил папиросу и, улыбаясь, подошел к той группе молодых людей, где сидел Миша. Ивяков, постучав ножом о стакан, встал и заговорил о прелести только что сыгранной оперетки, сравнивая ее с чудесным благородным напитком, едва ли не нектаром, веселящим богов, а Юнонов, присев на корточки сзади Миши к румяному несколько пухлому студенту, не слушая похвал, ему рассыпаемых, шептал:

— Я думаю, мы можем скоро удрать отсюда. Ведь сегодня поедем в «Альказар».{37} Да, помните свое обещание. Знаете, вчера, когда вы уехали, Алешка запустил стаканом в Таньку-Хорька. Потом мы все оказались в «Ницце», и в одиннадцать часов я вез Семена Васильевича по Невскому. Он из извозчика выскакивает, все требует, чтобы мы ехали осматривать Кронштадт, а Танька сзади едет на другом извозчике и ревет в голос. Такой скандал, как нас в часть только не забрали?

— И заберут, дождетесь с вашими хулиганами, — промолвил студент.

— Ах, уж оставьте. Я бы с тоски издох без них. Уж не с этими ли мамашами и папашами предложите вы мне вести эстетические разговоры, — засмеялся Юнонов.

«И хочется спросить, откуда пришел к нам этот прекрасный певец светлой, радостной, освобожденной от всякой тягости, торжествующей плоти», — закончил свою речь Ивяков.

— Ну, пойдемте же в «Альказар», — шептал за Мишиной спиной Юнонов. Миша невольно оглянулся и в упор посмотрел на Юнонова и его друга.

— Мы не знакомы, — любезно улыбаясь, сказал Юнонов и встал, — но мне показал вас как-то на улице мой друг С. Он в восторге от вашего дарования.

Миша тоже поднялся и не находил слов ответить на любезность. Несколько минут они помолчали, потом Юнонов и студент переглянулись и направились с видом заговорщиков из дому.

Мише вдруг стало скучно. Он вышел из зала в кабинет, тоже наполненный гостями.

Разглядывая незнакомые лица, Миша вспомнил, что не видел Таты, и он стал отыскивать ее. Тата в домашнем желтом платье с черной лентой на подоле и рукавах сидела в следующей комнате на маленьком диванчике за трельяжем из плюща. Рядом с ней, в кресле, сидел высокий немолодой человек в смокинге, лакированных туфлях, с надменным лицом.

Миша, не видя Таты, заглянул за трельяж и оказался лицом к лицу с ней.

— Ах, вот и вы. Я вас не видела, — радостно заговорила Тата, протянув руку, задержала его, думающего смущенно ретироваться.

— Вы не знакомы. Граф Нильский. Художник Гавриилов, — познакомила она и усадила Мишу рядом с собой на диван. Они поговорили несколько минут об оперетке Юнонова, и граф встал с еще более надменным лицом, чем раньше, раскланялся и пошел в зал.

— Знаете, этот маринованный гусь сделал мне предложение. Он богат, но я хочу быть актрисой, притом же он невозможен, — с гримасой сказала Тата, когда граф удалился. — Впрочем, так-то мне все равно, за кого идти замуж, если бы была в этом нужда, — я никого не люблю и не буду любить. Это совсем не забавно — любить; а вы как думаете? — спросила она.

— Я думаю, что это очень трудно, — серьезно ответил Миша.

— Почему трудно? Какой вы смешной, — засмеялась Тата. — Нисколько не трудно, только овчинка выделки не стоит. Гораздо веселее так, как у Юнонова: «Если ты меня полюбишь, я тебе с восторгом верю; если не захочешь ты, то другую мы найдем»,{38} — вот и все. А там клятвы, слезы, трагедии — это не для меня.

— С кем это ты флиртуешь, Татка, и опять проповедуешь свои истины? — просунув голову между плющем, засмеялся незаметно подкравшийся Мика.

— Как тебе не стыдно подслушивать, противный мальчишка, — ответила Тата. — А это, ты не узнал, это — Гавриилов; помнишь, мы в вагоне познакомились. Он такой милый, такой очаровательный.

— То-то, — смеясь сказал Мика. — Граф там губы распустил; петух петухом ходит. Я сразу понял, что тут что-то есть.

— Граф ревнует, граф ревнует, — захлопала Тата в ладоши. — Гавриилов, голубчик, позлимте графа, поухаживайте за мной, что вам стоит?

— К тому же, — подхватил Мика, — ухаживать за Татой, могу вас уверить с своей стороны, занятие столь же бесполезное, сколь и безопасное.

— Ну вот, видите. Да разве вы такой трус? Самое большее, что граф вызовет вас на дуэль. Ведь не боитесь? — смеялась Тата.

— Нет, — серьезно и смущенно пробормотал Миша.

— Вот какой храбрый и верный рыцарь, — болтала Тата и, взяв его под руку, потащила в зал, где поэты, вызываемые, как на экзамене, к столу Александром Николаевичем, по очереди читали стихи. Они потолкались в дверях залы, послушали двух поэтов, прошли мимо графа, который с надменной улыбкой разговаривал с какой-то немолодой дамой и кинул на них холодный, презрительный взгляд.

— У, как страшно! — смеялась Тата почти в лицо графу. К ним подошла горничная.

— Вот письмо, барышня, сейчас швейцар подал, — сказала она. Тата быстро распечатала конверт, пробежала записку, повторила несколько раз: — Это невозможно, невозможно, — растерянно посмотрела на свечку, морща лоб, что-то соображая, и резко повернулась к Мише.

— Простите, Гавриилов милый, что я к вам обращусь с просьбой, которая вам может показаться странной. Но ведь мы с вами друзья. Да? Так вот, это очень важное и очень серьезное дело. Если вы захотите оказать мне огромнейшую услугу и будете милым, вы не рассердитесь, не будете ничего спрашивать и никому ничего не разболтаете, и отвезете сейчас записку на Михайловскую улицу, а потом вернетесь обратно, ведь у нас до пяти часов сидят. Хорошо? Вы сделаете это? Ведь мы друзья.

— Конечно, конечно, я сейчас поеду, — торопливо ответил Миша с искренней радостью.

Пока Тата писала письмо, Гавриилов разыскал в передней свое пальто и оделся.

— Вот, пожалуйста, сделайте это и приезжайте скорее. Я вас буду очень, очень ждать, — несколько смущенно сказала Тата, подавая письмо. — Мне очень стыдно вас затруднять. Только не подумайте чего-нибудь. Это письмо касается не меня, и в моих романах не бывает таких экстренностей, чтобы посылать эстафеты по ночам.

Было очень холодно, падал сухой снег, когда Миша ехал по пустынным широким улицам, поторапливая заспанного извозчика. Что-то веселое, почти озорное охватывало Мишу. Он разыскал дом на Михайловской, позвонил швейцару, отдал записку и решил раньше чем ехать обратно пройтись по Невскому.

Еще около кафе, на тротуаре, возле Пассажа, веселая толпа обступила Мишу.

— Хорошенький мальчик, угости папироской, — говорила женщина в шляпе с розами, засыпанной снегом.

— К сожалению, я не курящий, — ответил Миша.

— Если не курящий, поедем со мной, милок, я научу, — и дама уже цеплялась за Мишин рукав и заглядывала в глаза.

— Ах, нет, нет, — оттолкнул ее Миша и ускорил шаг. Он боялся этих странных ночных женщин, хотя любопытство его и занимали они.

За Садовой стало темнее и пустыннее. Миша уже подумывал взять извозчика и ехать к Ивяковым, как встретившийся ему господин в котелке, с поднятым воротником, шедший заложив за спину руки, медленным спокойным шагом, будто он вышел на утреннюю прогулку, окликнул его.

— Это вы, Гавриилов, вот не думал вас встретить.

Миша узнал С.

— Я очень виноват, я пропустил сегодня урок, — по-ученически стал оправдываться Миша.

— Ну, вот еще. Художник не должен быть излишне пунктуален, а вам очень и очень не мешает иногда заняться еще чем-нибудь, кроме ваших этюдов. Пройдемтесь немного, если вам все равно. — Он взял Мишу под руку, и они пошли мимо едва виднеющегося сквозь снег памятника Екатерины и Аничковского дворца.

— Мне немного досадно всегда, когда я гляжу на вас — моих учеников, — заговорил С. — Все вы очень способные, прилежные, но нет в вас задора, смелости, никакого авантюризма. Художник не должен быть слишком добродетелен, мой друг. Вас, Гавриилов, я очень ценю, но и вам чего-то недостает. Вам нужно как-то проветриться, побродяжничать, попроказить и только к моим годам стать таким усердным, тихим, солидным, каким вы, наверно, еще были в люльке.

С. помолчал и потом сказал:

— Отчего бы нам не поехать весной в Италию. Денег вы немного получите, когда мы кончим этот заказ, да для путешествия в вашем положении много денег и не нужно. Из Флоренции вы попадете в Сиену, кажется, до сих пор еще ходят между ними эти восхитительные дилижансы. Живите больше в маленьких городках, каждый из них прекрасное чудо, — и С. с убедительностью, не допускающей возражений, стал говорить о путешествии как о деле решенном. Он называл гостиницы, где нужно останавливаться, церкви и музеи, которых нельзя пропустить, вспоминал кушанья и вина и под конец добавил:

— Если бы вы поехали не один и ваше путешествие имело бы хоть тень романтизма, было бы еще очаровательней. Вы бы увидели, какой расцвет искусства, чувств, мыслей наступит, когда прикоснетесь к этому волшебному кубку весны в Италии. Итак, значит, это решено, — закончил он и, посмотрев на часы, сказал:

— Однако мы загулялись. Прощайте, мой юный путешественник. — И медленно, засунув руки в карманы, он удалился.

Миша был как во сне. Он огляделся. Знакомая вывеска «Либава» чернела на красном доме напротив.

«Уехала она или нет», — подумал он, и ему стало весело, как игроку, бросившему кость.

Миша бегом перебежал Невский. Подъезд не был еще заперт, швейцар дремал в кресле.

— Госпожа Агатова, — спросил Миша.

— Оне-с уехали и оставили вам письмо, — равнодушно ответил швейцар.

Миша разорвал конверт и, подойдя к свету, стал читать: «Прекрасный призрак, я ухожу; я думала, что смогу стерпеть, но нет — черные демоны сильнее».

Миша поднял глаза на шаги. Слуга нес чемоданы, по темной лестнице медленно сходила вся в черном, под густым вуалем, Юлия Михайловна.

— Милая, прости, — бросился к ней Миша.

— Зачем, зачем опять ты пришел, — едва слышно шептала она.

— Знаешь, милая, мы едем в Италию, — захлебываясь от веселого возбуждения воскликнул Гавриилов.

— В Италию, в Италию, — как эхо повторила Агатова.

Конец второй части

Часть III

Отрадно улетать            в стремительном вагоне От северных безумств,            на родину Гольдони.{39} М. Кузмин

I

Работа по украшению фресками нового большого кафе,{40} взятая С. и его учениками, должна была быть оконченной к сроку. Приходилось очень торопиться, и Миша вместе с Второвым и еще несколькими молодыми художниками проводили целые дни в этих больших, отделанных белым и розовым мрамором залах.

Гавриилову С. поручил написать десять медальонов для небольшой задней комнаты, которая, по замыслу заказчика, должна была иметь вид более интимный, чем главные залы.

— Вы можете не очень стеснять свою фантазию, — говорил С. Гавриилову. — Кажется, наш патрон был бы доволен, если бы за этой комнатой создалась слава неудобной для семейных посещений, но приятной для избранных посетителей.

Он дал Гавриилову несколько советов относительно сюжетов и компоновки фресок и предоставил ему полную свободу, не желая даже смотреть на работу, пока она не будет кончена.

— Для этого кабака все будет хорошо, а вас, Гавриилов, мне хочется испытать, — сказал он.

Миша осунулся и побледнел за эти недели работы. Все, что прежде как легкие сладкие видения возникало, теперь стало мучительным и тяжелым. Он не находил ни одной улыбки, ни одной позы для любовных сцен своих картин, которые не казались бы ему грубыми и отвратительными. Он забыл нежное бесстыдство погибшей Хлои, не мог вспомнить ее улыбки, ее радостно-чувственного тела. Дни и ночи воображение Гавриилова обращалось к одному и тому же: ему становилось страшно картин, вызванных его же воображением. Он злобно стирал нарисованное и сотни раз принимал решение отказаться от задуманных сюжетов, но что-то не позволяло ему этого, что-то властно влекло к тому, что так пугало и отвращало. Миша почти не мог больше заставить себя писать Агатовой; та писала тоже реже, но каждый раз радостно сообщала о приготовлениях к путешествию.

То же чувство, которое не позволяло Мише отказаться от задуманной работы, мешало ему написать Юлии Михайловне, что все кончено и Италии, которой так боялся и которую так ненавидел он, не будет, не будет.

Это были дни тяжелого смятения; даже Николай Михайлович как-то заметил за обедом:

— Ты плохо выглядишь, Михаил. Что с тобой? Обратился бы к доктору. Челепов, у которого я всегда лечусь, очень внимательный.

Но Миша не пошел к доктору.

По вечерам, возвращаясь после дня бесполезных усилий домой, он проходил по Невскому, вглядывался в лица ночных женщин и преследующих их мужчин, вслушивался в слова бесстыдного торга и, замечая на себе чей-нибудь взгляд, бежал, будто преследуемый страшным призраком.

За неделю до срока у Миши еще не было ничего сделано. Последние дни пришлось работать и ночью. Стиснув зубы, писал Миша, стараясь не смотреть на конченное.

Накануне открытия кафе С. осматривал работы учеников. Все было убрано, ярко горели сотни ламп в пустых белых залах, украшенных причудливыми фресками. С. с художниками и хозяином обходил залы. В комнату Гавриилова зашли в самом конце. Миша бледный, как приговоренный, уже стоял у дверей, боясь сам взглянуть на свои медальоны.{41}

— Что с вами случилось, Гавриилов, — первый, подойдя к нему, заговорил Второв, — откуда эта мрачность? Я ждал наивных непристойностей в стиле Дафниса, а вы такую трагедию развели. Почему у вас все такие безобразные, отвратительные? Откуда у вас такое «неприятие мира»? Что это, отвращение аскета или кошмары обезумевшего эротомана? Где светлая чувственность ваших пасторалей? Ничего не понимаю.

— Картинки не возбудят аппетита, — сказал хозяин, не совсем будто довольный.

В день открытия кафе хозяин давал у «Пивато»{42} торжественный обед строителям и художникам. Гавриилов чувствовал себя очень плохо; весь день он пролежал в полусне, полузабытье; ужасные видения преследовали его.

В шесть часов Второв заехал за ним.

— Ну, не киснете, пожалуйста, новоявленный Гойя,{43} — весело заговорил Второв. — Я займусь вашим просвещением. Хорошая выпивка — и все как рукой снимет.

Миша через силу оделся, и они поехали.

Медленно проходил обед с тостами, шампанским и сложным обрядом обноса бесконечными кушаньями, Мишу то бросало в жар, то знобило.

За закуской Второв заставил его выпить две рюмки какой-то зеленоватой настойки, и теперь все как в тумане представлялось Мише. Он почти ничего не ел, машинально выпивал постоянно наполняемый зорким официантом стакан, весь обед не сказал с малознакомыми соседями ни слова и не слышал того, что говорилось кругом.

— За ваше просвещение и исцеление, — нагнувшись с другой стороны стола, поднял свой бокал Второв.

Миша посмотрел на него отуманенными глазами и улыбнулся, как улыбаются во сне.

Кофе пошли пить в гостиную.

С. с той же скучающей улыбкой и умным печальным взглядом подошел к Гавриилову.

— Поздравляю вас, — сказал он, взяв Мишу под локоть, — ваши картины имеют успех. Акеев написал статью о нашем кабаке и поминает вас. Но вы плохо выглядите. Устали? Когда же едете в Италию?

— Нет, нет, — пробормотал Миша.

С., будто поняв ужас Миши, крепко сжал его руку и тихо, но повелительно сказал:

— Это невозможно. Вы должны. Я много думал о вас сегодня после того, как увидел ваши картины. Вы погибнете, если не победите этого. Завтра же начните хлопотать о паспорте, а через две недели получите деньги и поезжайте, но не один, слышите, вы должны погибнуть или победить! Я много думал о вас.

Его слова становились бессвязными, он все крепче и крепче сжимал Мишину руку. Миша слушал учителя как в тяжелом бреду; на минуту Миша опомнился, взглянул на С.; тот был очень бледен и, видимо, сильно пьян, хотя ни улыбка, ни глаза не выдавали этого.

Начинали расходиться. Хозяин отозвал С. Миша был рад освободиться от него. Он подошел к группе товарищей, среди которой разглагольствовал Второв.

— Браво, Гавриилов, — устроили Мише овацию товарищи.

— Завтра весь город будет говорить о вас. Акеев умет написать.

Миша забыл, что надо улыбаться и благодарить за поздравления; он сел на диван рядом со Второвым, который ласково обнял его за плечи, и, закрыв глаза, прислонясь к спинке дивана, почти не слушал того, что говорили о его медальонах.

— Да вы заснули, друг мой, — тормошил Мишу Второв. — Пора покидать это заведение и перекочевывать в бар.

Миша от нескольких минут забытья как-то стал крепче и веселее. Не совсем твердыми шагами, как, впрочем, и все собутыльники, спустился он с лестницы.

Одевшись, они взялись за руки и, нарушая несколько тишину и порядок, прошли по Морской и Гороховой на Мойку, где близ Красного моста, небольшим садиком и скромным одноэтажным фасадом напоминая уютный барский особняк, сияет гостеприимный «Контан».{44} В небольших, ярко освещенных комнатах, с бархатными диванами у маленьких столиков, с белыми шторами на окнах, с приветливо улыбающимися прислуживающими мальчиками, с компанией гусар в расстегнутых мундирах, было что-то старомодно-уютное.

Как детей, забавляло молодых художников влезть на высокий табурет у мраморной стойки, преувеличенно громко смеяться, болтая веселый вздор, тянуть через соломинку замороженное терри-коблер,{45} перекидываться взглядами и восклицаниями с изысканно одетыми дамами в грандиозных шляпах. Monsieur Шарль покровительственно, с привычной любезностью, улыбался им и зорко следил за стаканами.

— Здравствуйте, — сказал кто-то за Мишиной спиной. Он оглянулся и не сразу узнал улыбающегося Юнонова.

— Вот вы где, виновник сегодняшнего торжества, — сказал Юнонов. — Мы только что открывали ваше кафе и любовались вашими медальонами. Очень сильно, но где вы нашли себе натуры? Ведь нельзя же все это выдумать. Вы мне дайте адреса натур, меня очень интересует, особенно женщина, вся в черном, с будто стеклянными глазами.{46}

— Я не знаю, у меня нет адресов. Я работал так, без натуры, — смущенно отвечал Гавриилов.

— Ну, значит у вас богатая память и огромный опыт. Этого нельзя было бы предположить, глядя на вас. А может быть, все-таки дадите какие-нибудь указания, cher mêtre?{47} — улыбаясь и с нескрываемым любопытством разглядывая Мишу пристальными блестящими глазами, говорил Юнонов.

— Может быть, вы позволите познакомить вас с моими друзьями и не откажетесь выпить с нами бокал шампанского за ваш отличный успех? — спросил Юнонов после нескольких минут молчания.

Не дожидаясь Мишиного ответа, он протянул руку, чтобы помочь Мише слезть с высокого табурета, и увел его в соседнюю комнату, где за угловым столиком у непочатой бутылки шампанского сидели румяный студент, которого сманивал он в «Альказар» на вечере у Ивяковых, и господин небольшого роста с черными усиками. Юнонов церемонно познакомил их с Гаврииловым и разлил шампанское по бокалам. Все торжественно чокнулись с Мишей.

— За наше просвещение и вразумление, — хихикнул господин с черными усиками.

— Вы, Эдуард Семенович, господина Гавриилова не обижайте, это мой друг, предупреждаю, — серьезно сказал Юнонов. Румяный студент улыбался, а господин сконфуженно бормотал:

— Много же у вас друзей.

Но скоро разговор принял характер мирный; говорили, главным образом, Юнонов и Эдуард Семенович; они знали чуть ли не всех присутствующих мужчин и дам; о каждом находили они рассказать какой-нибудь забавный и непристойный анекдот.

И веселая остроумная болтовня, переполненная скабрезными намеками, но лишенная всякой безвкусной грубости и цинизма, пьянила Мишу чуть ли не больше, чем шампанское, которое подливал ему Юнонов.

После шампанского пили кофе, и в узких рюмках переливался зеленый шартрез.

На столиках зажгли свечи, так как электричество уже погасло. Эдуард Семенович рассказывал, немного хвастаясь, о своих собственных приключениях.

— Эдинька, не врите, — лениво промолвил Юнонов и, наклонясь к Гавриилову, достаточно громко добавил: — Ведь он воображает себя красавцем, вторым Антиноем. При такой фигуре мечтает покорить всех и вся своей красотой.

— Нехорошо так явно выказывать свою ревность, влюбленный поэт, — засмеялся Эдуард Семенович. — А все-таки ваш Сашок — порядочная дрянь, сколько бы поэм вы не посвящали.

Юнонов медленно тянул из своей рюмки ликер, посмотрел задумчиво на свечку и совершенно неожиданно запустил рюмкой прямо в лицо Эдуарду Семеновичу.

Тот как-то пискнул и стал поспешно вытирать стекавшую с носа тяжелыми каплями жидкость.

Толстая негритянка за соседним столом восторженно крикнула «bravo» и захлопала в ладоши.

Гавриилов и студент сконфуженно поднялись с своих мест, не зная что делать.

Юнонов отошел к окну и, отогнув занавеску, прижался лицом к замерзшему стеклу, а когда Миша подошел к нему, он заметил, что тот плачет.

— Но, Боже мой, что же такого я сказал. Пошутить нельзя, — будто оправдываясь, лопотал Эдуард Семенович, окруженный посетителями и официантами.

Кто-то советовал составить протокол. Толстый полковник, никем не слушаемый, повторял:

— Требуйте сатисфакции. К барьеру, и больше ничего.

Пришел monsieur Шарль и вежливо, но настойчиво просил разойтись, ссылаясь на господина пристава, который уже справлялся.

Студент, взяв под руку Мишу и Юнонова, вытиравшего коричневым шелковым платком глаза, повел их к передней; там их нагнал Эдуард Семенович и, торопливо натягивая шубу, спрашивал, будто ничего не произошло.

— Ну, куда ж мы теперь отправимся?

— В «Петропавловск», — мрачно ответил Юнонов капризным тоном.

— Отлично, отлично; приятные воспоминания имею об этом благочестивом заведении, — подобострастно юлил Эдуард Семенович.

Узкими, темными, заваленными снегом переулками прошли к деревянному двухэтажному дому с глухими ставнями на окнах и фонарем над дверью.

Это был ночной трактир «Петропавловск».

— Привет тебе…{48} — фальцетом запел Эдуард Семенович.

— Какой вы милый, Эдичка, хотя и шут гороховый, — сказал Юнонов, всю дорогу мрачно молчавший.

— Ну, вот и помирились, и славно! — ликовал Эдичка.

В общем зале трактира тускло горела полуспущенная висячая лампа. Рыжий, толстый хозяин за стойкой громко ежесекундно зевал, крестя рот; в темноте кто-то спал; на лавке за столиками сидело несколько извозчиков, компания подозрительного вида молодых людей, которые развязно смеялись все разом как по команде, и какой-то старик с накрашенной девицей в кудельках. Старик пил чай и медленно рассказывал:

— А перчатки-то у меня не простые, из тройной шерсти. Накось, посмотри сама.

Девица лениво щупала перчатку и усиленно пялила глаза, чтобы не уснуть.

Сверху доносилась музыка и топот ног.

— Что ж, пойдем наверх? — семеня ногами, спросил Эдуард Семенович.

— Нет, сначала выпьем чаю здесь. Надо отдохнуть, — ответил Юнонов.

Они молча пили из мутных стаканов жидкий чай.

— Режут, режут, батюшки! — донесся крик сверху. Там хлопали дверями, бегали и смеялись. По деревянной лестнице сбежали, ловя одна другую, две девицы в ситцевых платьях, в расстегнутых кофтах, с выбившимися волосами.

— Укушу, Машка, коли поймаю, — смеясь, кричала одна худенькая, с ярким неровным румянцем.

— Тише вы, девки, — закричал, наконец, на них хозяин.

Девицы перестали возиться, обнялись и стали ходить между столиков.

— Отойди, Машенька, кошечка моя, ишь как замаялась, — говорила худенькая, а та толстая, красивая еще свежей простой красотой, отвечала:

— Уж очень надоел мне этот чернявый.

— Он дотошный, — смеялась худенькая.

— Что у вас там? — спросил Эдуард Семенович.

— Василь Андреич, из рыбных рядов, в охоту играет, — в один голос отвечали девушки, останавливаясь у столика и перебивая друг друга, со смехом, но как о чем-то простом рассказывали, называя все своими именами, о непристойной выдумке Василь Андреевича.

— Охота вам, Эдинька, спрашивать, — поморщившись, промолвил Юнонов.

— Нет, это очень забавно и притом оригинально. Вот вам сюжет для медальона, — смеясь говорил Эдуард Семенович.

Девицы сконфуженно замолчали, но не отошли.

— А не подняться ли нам наверх? — спросил неугомонный Эдуард Семенович. — Вы обещали сыграть новый вальс и куплеты.

— Пойдемте, — согласился Юнонов, и они пошли по скрипучей ветхой лестнице.

Вероятно, Эдинька дал какой-нибудь знак девицам, потому что они пошли за ними.

— Если б вы знали, какие тут штуки устраиваются, есть чему научиться даже вам. Хе-хе! — шептал Эдинька на ухо Мише.

Половой в белой рубашке поклонился Юнонову как хорошо знакомому, отпер одну из дверей и зажег свечи в небольшом номере с пианино, широкой оттоманкой и цветами на окне.

В чайнике он принес какой-то напиток, который Эдинька разлил по стаканам.

Юнонов сел за пианино и заиграл. Студент сел рядом с ним. Эдинька расстегнул жилет и повалился на оттоманку. Гавриилов сел в кресло и закрыл глаза; в полусне слышал, как Юнонов пел, потом смеялись и все говорили, и опять хриплым, но приятным голосом пел Юнонов что-то томное и насмешливое.

Открыв глаза, Миша не увидел Эдиньки и толстой девицы. Юнонов пел, студент спал в кресле; худенькая девица стояла сзади Миши и улыбалась; когда Миша обернулся и посмотрел на нее, она нагнулась и, дохнув на него пивом, поцеловала прямо в губы. Ему стало смешно.

— Миленький какой, — зашептала худенькая, — пойдем со мной, что я тебе покажу.

Отуманенный вином, музыкой, сном, Миша, потягиваясь, встал и пошел за девушкой.

В коридоре коптела лампа, половой спал на табуретке, низко свесив голову.

— Миленький, хорошенький, — сказала девушка и, обняв Мишу за шею, втолкнула в темную, освещенную красной лампадой, комнату. В темноте она засмеялась и быстро начала раздеваться, шепча:

— Они оглянуться не успеют. Мы их проведем, миленький. Уж очень ты понравился, пять рублей мне подаришь?

Миша стоял молча посреди темной комнаты.

— Да где же ты, — зашептала девушка и, целуя, повлекла к скрытой пологом кровати. Миша задел ногой за коврик, покачнулся и упал на кровать.

— Что с тобой, али пьян больно, — тормошила его девушка.

Из-за стены доносился голос Юнонова; Миша не шевелился, хотя слышал все.

— Батюшки, да что с ним, — испугалась вдруг девушка.

— Да ты жив ли, голубчик мой аленький? Вот у Палашки, в прошлом году, генерал так помер.

Она целовала, тормошила Мишу и, видя его неподвижным, вдруг закричала:

— Господи, Господи, что же теперь будет! — и бросилась из комнаты.

В комнату внесли свечу. Миша открыл глаза. Сонный половой, полураздетые девицы, Эдинька в цветных кальсонах окружили его.

— Оставьте его. Он нездоров просто, — сказал Юнонов, державший Мишину голову, и, нагнувшись, взглянув в глаза Миши, он ласково и нежно спросил:

— Что с вами, голубчик, милый мальчик? Вам нехорошо? Успокойтесь.

Миша хотел ответить, но только улыбнулся. Слабость охватила все тело, и он закрыл глаза.

Юнонов нежно гладил его и говорил что-то ласковое и успокоительное.

II

— Вот, доктор, мой племянник; вчера ночью или, вернее, сегодня утром его привезли в глубоком обмороке. С тех пор он не приходил в себя. Несколько раз, кажется, с ним случалась что-то в таком роде, но по халатности он не обращался к врачам. Вчера это случилось в каком-то темном трактире. Подробностей выяснить не удалось. Я очень прошу вас обратить на него внимание. Сейчас я очень спешу, может быть, вы позволите по телефону справиться у вас о результатах; часов в семь, если можно.

Миша слышал эти слова Николая Михайловича, но он не пошевелился и не открыл глаз.

— Прекрасно, прекрасно. Не беспокойтесь, уважаемые, — отвечал доктор слегка придушенным сладким голосом.

Миша слышал, как Кучеров вышел.

Доктор подошел к постели, несколько минут разглядывал Мишу, потом взял руку, пощупал пульс.

Миша открыл глаза. Перед ним стоял толстенький, низкого роста человек с розовой блестящей лысиной, окаймленной кустиками каких-то зеленоватых, видимо, крашеных и вылинявших волос, с небольшими, аккуратно расчесанными бачками, в черном сюртуке.

Доктор улыбнулся немного деланной и слащавой улыбкой и повторял:

— Вот мы как, молодой человек, и проснулись, теперь температурочку смерим, если позволите, постукаю я вас, а потом побеседуем и все, все уладим.

Он улыбался, кивал головой, строил какие-то гримасы, суетился, но глаза его, скучающие и колючие, смотрели испытывающе и сурово. Мише стало страшно этих глаз, он почувствовал себя беспомощным, маленьким перед этим человеком, ловко распоряжавшимся его телом, то щупая, то нажимая, то постукивая в разных местах, повторяя:

— Прекрасно, превосходно. Вот так, теперь посмотрим здесь.

Окончив осмотр, доктор пошел к Даше вымыть руки и, вернувшись, поправил рукава сюртука, присел на край Мишиной кровати и сказал:

— Ну-с, теперь побеседуем: доктору, как духовнику, надо все знать, необходимо. Хе, хе.

Но видя, что пациент его вряд ли способен сам рассказать все по порядку, он придал своему лицу серьезное и чуть-чуть печальное выражение, сложил белые, пухлые руки на животе и осторожно, но настойчиво стал выпытывать. Он спрашивал о занятиях больного, его знакомых, местах, где он чаще всего бывал, какие вина и кушанья предпочитал, о родных и, наконец, откашлявшись, спросил:

— А относительно женщин, которых вы знаете более интимно, вы не могли бы мне чего-нибудь сообщить?

Миша едва слышно ответил:

— Я не знаю женщин.

— Ага, я так и предполагал. Превосходно. Не будете ли добры, если вас это не затруднит, передать ваши переживания в общих чертах, в общих чертах.

Доктор поводил руками, как бы очень довольный этим открытием и голосом, все более ласковым и мягким, расспрашивал с изысканной вежливостью обо всем том страшном и мучительном, что преследовало Мишу эти дни и что от точных равнодушных вопросов становилось простым, не страшным, но каким-то грязным.

— Так-с, понимаю, с медицинской точки зрения понимаю, но… — доктор наставительно поднял пухлый палец, — но с житейской стороны не понимаю. Проще надо, молодой человек, на все смотреть. В культ, в таинство возвели новейшие проповедники то, об чем и разговаривать-то не стоит. Ну-с, сами себя и напугали. Читал я статью господина Акеева; там и о вас сказано: «гримасы пола», «больное время» и т. п.{49} И все это от избытка воображения. Проще, проще на все смотреть нужно.

Оставшись сам очень доволен этой тирадой, доктор переменил тон, дал расписание режима, которого он советовал держаться, прописал брома и мышьяку и уже встал уходить; прощаясь, сказал, улыбаясь:

— Ну, и решительней, решительней посоветовал бы я вам быть, молодой человек.

Миша почувствовал страшную усталость, тяжелая муть подступала к горлу, когда ему вспоминались подробности разговора с доктором; кружилась голова от слабости, он закрыл глаза и скоро уснул.

К обеду приехал Николай Михайлович.

Он вошел в Мишину комнату непривычно приветливый и ласковый; весело заговорил, заботливо расспросил о здоровье.

— Челепов сказал, ничего серьезного, — большая истощенность и малокровие. Советует уехать. Да, у Ивяковых мне сегодня рассказывали, что ты собираешься ехать в Италию, им С. сказывал. Вот и прекрасно, поезжай, отдохнешь и оправишься. Конечно, о твоей болезни уже ходят всяческие слухи. Если связаться с Юноновым, то сплетен не избежать, за ним следят в сотни глаз. Говорят, что тебя пырнули ножом в какой-то драке, что Юнонов хотел тебя отравить.

— Какие глупости, — гневно воскликнул Миша. — Если бы не он…

— Если бы не он, ты бы даже не знал об этих притонах, — поморщившись, продолжал Николай Михайлович. — Впрочем, все к лучшему в связи с успехом твоих медальонов, — лишние разговоры только к славе. Татьяна Александровна очень меня расспрашивала о тебе. Она очень огорчена и собирается посетить тебя. Да, тебе письмо, — и он подал конверт, надписанный таким знакомым почерком.

Юлия Михайловна просто и сдержанно писала, что она ни на что не надеется, ни во что не верит, готова безропотно принять всякое его решение, но умоляет дать окончательный ответ. Молчание в течение трех дней будет считаться окончательным отказом.

Миша сунул письмо под подушку.

Даша принесла бульон и курицу; пока Миша ел, она стояла, подперев голову рукой, и сокрушенно смотрела на него.

— Бледненький какой вы стали, Михаил Давыдович; похудели-то как. А когда вас внесли дворник да швейцар — я так и обомлела, прямо как не живой были. Барин-то, что вас привезли, красивый такой, тоже бледный и чуть не плачут, руки дрожат. Николай Михайлович стали его спрашивать, а он ничего и рассказать не может.

После обеда пришел Николай Михайлович и предложил почитать вслух.

Придвинув к себе лампочку, он читал ровным звонким голосом переводный роман из «Вестника Европы».{50} Сладостно ныло тело, не хотелось сделать хотя бы легкое движение рукой, мысли путались; иногда в памяти возникало, что нужно же решить что-то, вспоминалась Италия, но было какое-то ко всему безразличие, ничто не пугало, не угнетало, охватывала ласкающая безвольность. Миша не дослышал конца романа с норвежского.

На другой день Миша чувствовал себя гораздо лучше, но Николай Михайлович, зайдя утром к нему, посоветовал лучше не вставать.

Мише и самому не хотелось подниматься, опять приниматься за какие-нибудь дела, говорить с кем-нибудь и думать. Так приятно было подчиняться ласкающей слабости, которая все еще охватывала все тело, неподвижно лежать на спине, бессильно опустив руки, рассматривать знакомый узор на стене, чувствовать себя маленьким и слабым.

Он думал в полудремоте о матери, сестрах, монастыре, отце Данииле, обо всем тихом, печальном, милом, отошедшем за эти дни смятения и напряжения и теперь опять желанном и манящем.

Миша не слышал, как к постели его подошла Даша; он очнулся от ее слов: «Вас пришла барышня навестить». Подняв глаза и увидев в дверях женскую фигуру, он встревоженно приподнялся, — невероятная, ужасная мысль, что это она — Агатова, мелькнула в его отуманенной голове. Он сделал порывистое движение, будто хотел бежать, и неясно пробормотал:

— Нет, нет.

Тата, стоявшая у дверей, с испугом и удивлением наблюдала непонятное ей волнение.

— Мне хотелось узнать, как вы себя чувствуете? — робко произнесла она.

Звук ее голоса вернул сознанье Мише; радость избавления от внезапно надвинувшегося кошмара охватила его; ему казалось, что это продолжение сонных мечтаний, что-то милое, домашнее, ласковое; он радостно улыбнулся девушке и протянул к ней руки, будто она принесла ему успокоение и освобождение.

Тата была в темной меховой шапочке, в простом черном платье с белыми манжетами и воротничком; сконфуженно улыбалась. Она была тиха, задумчива, будто слегка печальна.

— Я так была огорчена, что вы не приехали тогда к нам. Мне так совестно было, что я навязала вам мое поручение, которое, как теперь оказалось, вовсе не требовало такой спешности!

Она не спрашивала о Мишиной болезни, как бы боясь быть нескромной, но Мише вдруг захотелось самому рассказать ей все. Ему было легко и радостно с ней. Однако он ничего не сказал ей и только промолвил совсем просто, без вопроса с ее стороны.

— Мне было очень тяжело, очень трудно.

— Да, я чувствую это. У вас вид перенесшего ужасную, мучительную болезнь! Но вы поправитесь, — тихо сказала Тата.

— Да, я поправлюсь, хотя еще очень много трудного, — медленно произнес Миша.

Тата заговорила о его путешествии, о котором она знала от С.

— Он сказал, что это необходимо для вас, а кроме того, вам надо поправиться.

Какая-то тень мелькнула по ее лицу.

— Да, да, — поспешно ответил Миша, думая о чем-то другом.

Даша принесла Мише большой букет белых роз. В записке при букете стояло: «Милому другу привет и пожелание скорей поправиться: Преданный искренно Юнонов».

Миша ничего не сказал, прочитав письмо. Тата не спросила, от кого букет, и почему-то заторопилась прощаться.

В дверях она обернулась, но, помедлив, сказала только:

— Погода сегодня отличная, и уж весной пахнет.

Миша долго лежал по ее уходе неподвижно.

Даша поставила цветы в вазу на столик перед кроватью. Миша смотрел на цветы, потом выдернул одну руку и, отрывая лепестки, беззвучно шептал: «Да, нет, да, нет…»

Получив от последнего лепестка немой ответ «да», он улыбнулся, позвонил Даше, велел подать бумагу и перо, написал телеграмму: «Нездоров. Едем непременно. Пишу» — и, опустившись на подушки, ослабевший, отуманенный, с закрытыми глазами рвал нежные лепестки, рассыпавшиеся на одеяле, собирал их в кучки, перебирал и улыбался кому-то нежной, покорной улыбкой, улыбкой больного ребенка.

III

На столе в кабинете Александра Николаевича Ивякова была разложена большая карта, лежали красный Бедекер{51} и несколько книг по археологии античного искусства XVI века, которыми благословил Александр Николаевич Гавриилова в дальний путь.

Александр Николаевич расхаживал по кабинету, поглаживал бороду и то вспоминал эпизоды собственного дальнего путешествия, то с жаром начинал, становясь в позу, проповеднически говорить о каком-нибудь вновь открытом памятнике или картине, высказывал свои мысли об историческом и эстетическом значении их, горячился, как бы оспариваемый кем-нибудь, а потом переходил к практическим советам, где удобнее остановиться, с каким поездом откуда выезжать, причем Тата, справляясь в путеводителе, нередко вступала с ним в спор.

Миша задумчиво разглядывал карту, далекие города манили и страшили его. Он чувствовал себя еще несколько слабым после недавней болезни, и когда разглядывал этот бесконечный путь, моря, выкрашенные голубой краской, горы, реки, все это сказочно-невозможное, что он увидит, у него кружилась голова; как будто он заглядывал в глубокую пропасть.

— Из Флоренции вы непременно поезжайте в Сиену, — говорил Александр Николаевич, а Тата отыскивала Сиену в путеводителе и вычитывала все достопримечательности.

— Во Флоренции теперь уже весна, и розы цветут. Мне недавно писала Анюта Дегтярева, — будто про себя промолвила Тата, а Миша вспомнил, что это последний вечер проводит он в этих тихих комнатах со свечами на столе, с замерзшими окнами, в которые виднелись голые деревья Таврического парка, в последний раз видит эти милые, такие родные лица, улыбающееся, все в благодушных морщинках лицо Александра Николаевича и серьезное, будто отуманенное, личико Таты, и сжималось Мишино сердце тоскою разлуки, но таинственная Флоренция, вся в розах, влекла его воображение, он улыбался и чувствовал, что слезы туманят глаза.

Подали пить чай. В столовой уже сидело несколько приятелей Микиных, два офицера и очень бледный молодой человек.

Тата села разливать чай. Один из офицеров подошел к ней с улыбкой и стал говорить ей что-то.

Не слушая его, Тата позвала:

— Михаил Давыдович, сядьте сюда, отъезжающему почетное место, — она показала стул рядом с собой и улыбнулась, как показалось Мише, печально.

Офицер обиженно отошел.

Александр Николаевич опять заговорил об Италии:

— Это страна чудес, страна волшебных декораций. Есть вершины гор мистической красоты. Я не могу вспомнить без волнения. Италия — это ворота к красоте радостной и лучезарной, надо пройти в них, и душа, которая не затрепещет перед грозным торжественным именем «Roma» или сладчайшем, нежнейшем «Firenze»,{52} мертва для красоты. Вы счастливы, Гавриилов; какая радость, какое счастье, какой восторг ждут вас!

Постепенно завязался общий разговор об Италии и путешествиях.

Только Миша и Тата молчали. Они сидели рядом, иногда глаза их встречались, они обменивались робкими беглыми улыбками, но за весь чай не сказали ни слова.

— Что с тобой, Таточка? — участливо спросил Мика, подходя к ней со своим стаканом.

— Так, неприятности на курсах, — рассеянно ответила она.

— Будто бы на курсах, — недоверчиво переспросил Мика. Тата только дернула плечами и недовольно подняла брови.

После чая один из офицеров сел за рояль и заиграл симфонию Бетховена; бледный молодой человек перелистывал ему страницы нот.

Мика и другой офицер застыли над шахматной доской. Александр Николаевич неслышными шагами ходил по комнате. Тата, закутавшись в большой платок, вся сжалась как-то в углу дивана и остановившимися глазами глядела на пламя свечи.

Мише хотелось плакать, но не от невозможного отчаяния, а от сладкой печальной умиленности, которая овладевала его душой.

Офицер кончил играть, но несколько минут не прерывалась еще тишина, и все оставались неподвижными.

Александр Николаевич подошел сзади к дивану, на котором сидела Тата, и, нагнувшись через спинку, поцеловал дочь в лоб.

— Что ты пригорюнилась, Татьянушка? — ласково промолвил он. Тата через силу улыбнулась.

— Почему это и Мика, и ты вдруг обо мне забеспокоились? Право, папочка, ничего. Я ведь всегда, когда скоро играть, затихаю. А больше ничего, — говорила она, обнимая отца и перебирая ласково его бороду.

— Кого ж ты играешь? — спросил Александр Николаевич.

— Снегурочку. Подумай, папа, ведь это так трудно! Да, Михаил Давыдович, — обратилась она к Мише, отпуская отца, — я хотела с вами посоветоваться, как с художником, относительно костюма. Я взяла два у Лейферта,{53} не знаю, какой мне лучше подойдет. Так вы посмотрите.

— Я очень рад, только не знаю когда, — ответил Миша.

— Ах, да, ведь вы завтра уезжаете, — как-то вдруг потухнув в своем оживлении, промолвила Тата.

— Сегодня одеваться мне не хочется. Разве так посмотрите?

— Что ж, посмотримте, — согласился Миша и встал.

Тата помедлила минуту, будто ей лень было подниматься, и потом встала.

— Пойдемте.

Тата повела Мишу по коридору.

— Ах, спички забыла, нет ли у вас? — спросила Тата.

Когда Миша передавал ей в темноте коробку спичек, он чувствовал, как дрожала холодная ее ручка.

Зажженная свеча осветила небольшую с сводчатым потолком комнату, оклеенную светлыми обоями с веночками, комнату с отличным старинным, красного дерева туалетным столиком на трех ступеньках, с розовыми ширмами, закрывающими кровать, письменным столом, на котором стояли два горшка ранних гиацинтов и карточка Коммиссаржевской. На кресле лежали сарафаны Снегурочки: белый с голубым и зеленоватый с розовым.

Миша разглядывал костюмы, а Тата отошла в сторону, будто совсем не интересуясь ими.

— Зеленый мне больше нравится, хотя эта розовая отделка невозможна, но, может, к вам больше пойдет белый, только не было бы это слишком сладко, — сказал Миша, осмотрев костюмы. — Как жалко, что вы мне раньше не сказали. Я бы вам раскрасил сарафан на полотне. Теперь это вводится во многих театрах, и раскрашенное полотно не отличить со сцены от самых драгоценных тканей.

— Да, жалко, — вяло промолвила Тата, будто думая о чем-то другом. — Как вы счастливы, что едете завтра, — произнесла она вдруг другим тоном.

— Нет, нет, я не счастлив; это очень страшно, — тихо, почти шепотом сказал Миша.

Тата подошла к нему совсем близко и посмотрела в лицо Мише. Он не поднял глаз на нее, перебирая ленты сарафана Снегурочки.

— Так вы думаете, что отделку лучше снять? — нагибаясь с другой стороны к костюму, спросила Тата.

— Да, — едва слышно ответил Миша.

Они молча перебирали шелковые тряпки; они не смотрели друг на друга, но как-то случайно, вдруг встретились их глаза совсем близко. Миша не помнил, кто из них — она или он сам тихо, одним только движением губ, сказал «люблю», и нечаянно их губы встретились в робком, едва ощущаемом, детском поцелуе. Они в ту же минуту оба выпрямились, как бы испуганные чем-то.

— Лучше снять отделку? — опять спросила Тата, забыв, что она произносила только что эти слова, и Миша опять едва слышно, почти задыхаясь от чувств смутных, охвативших его, прошептал:

— Да, да, да.

— Тата, Михаил Давыдович, идите, вас папа зовет, — закричал из коридора Мика.

— Хотите, я не уеду завтра? — спросил Миша, задыхаясь.

— Нет, нет, это невозможно, вы должны, — ответила Тата.

«Ведь я еду не один», — хотел сказать Миша, но не сказал, и они молча вышли из комнаты.

Тата быстро шла по коридору, Миша едва поспевал за ней.

В столовой уже никого не было, и только одна свеча уныло освещала большую комнату, да в высокое окно бледный свет луны лился. У самых дверей кабинета Тата резко обернулась к Мише.

— Может быть, я покажусь вам смешной, глупой, но если бы вы знали, — начала она, но губы ее дрожали.

Александр Николаевич звал из кабинета.

— Тата, это ты? — и она больше ничего не сказала.

Александр Николаевич писал что-то у стола. Он снял очки и встал навстречу Мише. Взяв его за руку, он несколько минут разглядывал Мишу сосредоточенно и потом заговорил не без торжественности:

— Ну вот, наш дорогой друг, вы уезжаете. Мне хочется подчиниться традиции и пожелать вам счастливого путешествия, именно счастливого. В вас слишком много печали. Как аргонавт, отправляйтесь за золотым руном. Нет, не отличное знание всех галерей и музеев, соборов и развалин привезите вы нам, а немножко больше радости. Вот чему поучитесь там, молодой друг, под пламенным небом Италии. Как древние, пожелаю вам: «Будь в путешествии смел, бодр, весел, зорок и осторожен».

Александр Николаевич казался растроганным. Он трижды поцеловал Мишу и стал собирать книги, ему предназначенные.

— Прощайте, Михаил Давыдович, — тихо сказала Тата. — Если не скучно будет, может быть, напишете когда-нибудь, только открыток не надо. Открытки только дразнят, — она улыбалась спокойно и равнодушно.

На улице было тепло, но сырой ветер прохватывал насквозь. Луна выглядывала из-за башни дома Ивяковых. Миша шел быстро. Сладко и нежно ныло сердце, было грустно и весело. Он почти не думал о той, которую оставлял, и о той, к которой ехал завтра.

Какой-то весенний, туманящий голову воздух чувствовался и в сыром ветре с моря, и чистом небе, и грязных лужицах по краям тротуара.

На другой день вечером Миша уезжал с Варшавского вокзала.{54} Проводить собирались Второв и несколько товарищей.

Миша стоял на площадке вагона, поджидая провожающих, мало огорчаясь, что никто не пришел. Уже после второго звонка Миша заметил в толпе бледное лицо Юнонова. С вечера в «Петропавловске» Миша не видел его и сейчас почему-то очень обрадовался. Юнонов заметил его, быстро протолкался и заговорил, слегка задыхаясь:

— Я только что узнал, что вы уезжаете, и поспешил вас повидать. Какая досада, что мы не сговорились, — я ведь тоже, не позже чем через неделю, еду в Италию, могли бы вместе, впрочем… — остановился он и улыбнулся.

— Да, это было бы не совсем удобно, — тоже улыбаясь, ответил Миша.

— Отлично, но это не помешает нам иногда случайно встречаться, если вы против этого ничего не имеете, — сказал Юнонов.

Мише вдруг ужасно стало весело от мысли, что он может видать Юнонова.

— Да, да, конечно. Это будет превосходно!

Поезд тронулся.

— Я напишу вам poste restante{55} в Венецию, и мы увидимся, — говорил Юнонов, идя за вагоном.

Миша улыбался ему.

IV

Миша проснулся на другой день в очень приятном и веселом даже настроении духа.

Еще вчера вечером в вагоне-ресторане он как-то неожиданно перезнакомился с массой людей: и со старой генеральшей, отправляющейся на Ривьеру, очень болтливой, и с элегантным батюшкой одной из заграничных миссий, и с купеческим семейством, состоящим из семипудовой маменьки, двух дочерей-подростков и сына-студента, очень веселого и, по-видимому, проказливого молодого человека, и с помещиком-поляком из-под Варшавы. Ехала еще с ними целая компания англичан, все в коротких штанах и чулках, которые целый вечер молча пили и сосали свои сигары, положив ноги на стулья, приводя своим невозмутимым нахальством в негодование всех остальных пассажиров, которые на обсуждении поведения англичан, собственно, и познакомились.

Вся эта атмосфера веселой беспечности, которая царит на пароходах и в заграничных поездах, как-то возбуждала Мишу и заставляла радоваться по-детски.

Было как-то приятно проснуться в изящно отделанном купе, вымыться в уборной и, сев у окна, положив перед собой книгу, смотреть на снежные поля, облитые солнцем, с черными кое-где уже бугорками оттаявшей земли.

Помещавшийся в купе с Мишей купеческий сынок еще спал; вчера он пришел к себе очень поздно.

Белокурый, розовый, с голубыми жилками на висках, с маленькими усиками, он похрапывал, улыбаясь во сне чему-то. Наконец он проснулся и лениво открыл глаза.

— Вы уже поднялись, — томным голосом заговорил он и, вспоминая что-то, громко засмеялся.

— Здорово вчера вышло, это здесь, знаете, очень удобно, только перемигнуться с кондуктором. Сейчас служебное вам отделение. Девочка хоть из простеньких попалась, горняшка тут при буфете, но свеженькая и миленькая, прелесть!

Вскочив с дивана, веселый, сильный, смеющийся, он делал гимнастику. Миша смотрел, и какая-то печаль овладевала им.

— Главное, — болтал студент, — мамаша-то в дураках осталась. Она нарочно и потащилась-то, чтобы на веревочке меня водить, а я в первый же вечер ей и поднес. Мамаша ведь антик у нас. Родилась в Малом Свином переулке в Замоскворечье и там же, через дом, замуж вышла. Так лет сорок из своего переулка и не выезжала. А в прошлом году в Петербург неизвестно для чего выкатилась. Старший брат мой в гусарах, так он взял ей в шутку написал, остановись, дескать, в «Ницце», — это, знаете, весьма шикарная, но малоприличная гостиница, в которой больше полусуток вряд ли кто живал и номера сдаются по часам, — а обедать будем к «Донону»{56} ездить. Она с двумя девицами приехала, да ведь месяц так в «Ницце» и жила, ничего не знала, пока папаша не приехал и не задал нам всем головомойку. Проклясть хотел. Вот теперь вздумала в Париж тащиться, за мной приглядывать. Ну, да мне все равно. Сейчас же себе отдельную комнату заведу, ведь наши в десять часов спать укладываются. Только они меня и видели.

Студент занялся тщательно своим туалетом и ногтями, не прерывая веселой болтовни. Он рассказывал и о себе, и о других, мало стесняясь выражениями, анекдоты двусмысленного характера. Только женщины являлись темой его рассказов. Он был еще очень молод и как бы гордился своими похождениями, многое, видимо, привирая.

Мише он стал невыносимо противен, хотя любопытство его разжигали эти фантастически-преувеличенные рассказы. Наконец, повозившись с галстухом, студент окончил свой туалет, и они пошли в вагон-ресторан пить кофе. Все общество уже собралось там.

Так празднично, нарядно выглядел этот вагон с зеркальными широкими окнами, в которые яркое уже весеннее солнце врывалось.

Миша, молча со всеми поздоровавшись, принялся за свое кофе. Он не мог отвлечь мыслей и взглядов от студента, который уселся против него и весело шутил с сестрами, смеясь громким, каким-то детским смехом, был почтительно услужлив со старушками, дружественно фамильярен с ним и такой розовый, веселый, миловидный, казался славным, милым мальчиком, ничуть не похожим на героя всех тех грязных историй, которые еще звучали у Миши в ушах.

Прошла, подавая что-то, горничная — чистенькая, в кокетливой наколке, но еще совсем девочка, с кукольно-хорошеньким личиком. Миша заметил, как весело переглянулась она со студентом, и понял, что это именно и есть героиня вчерашнего приключения.

Мысль о том, что все это так просто, до ужасного просто, поразила Мишу. Он не мог оторвать глаз от девушки, будто желая заметить какие-нибудь следы вчерашнего, но она была очень занята своим делом, проворна, услужлива и почему-то напоминала Мише Дашу.

«Вот и ее бы он не пропустил, а потом бы хвастался», — подумал Миша, глядя на студента, и непонятная не то злоба, не то отвращение, а может быть, и отвратительная, постыдная зависть к веселой наглости того росла в нем.

— Что, вы тоже на мою заглядываетесь. Правда, душка? Хотите сосватаю? — нагнувшись через стол, прошептал студент, с той же улыбкой, с какой сейчас почтительно шутил он с словоохотливой генеральшей.

Миша ничего не ответил, отвернувшись к окну. Особенно почему-то поразило Мишу сходство горничной с Дашей, и воображение рисовало ему отвратительные, соблазнительные картины. Он старался овладеть собой, думать о чем-либо ином, но не мог. Против воли — на кого бы он ни взглянул, на маменьку, густо накрашенную, с трясущимися, выпиравшими грудями, на красивого благообразного батюшку, на пухлых девочек, схожих лицом с братом-студентом, всех их сейчас же Миша представлял в каких-то непристойных положениях, и у него кружилась голова, и муть подступала к горлу.

Вероятно, это стало слишком заметно, потому что все стали осведомляться о его здоровье, а батюшка высказал мнение, что это оттого, что он сидит спиной к ходу поезда; он посоветовал Мише пойти лечь, и тот был рад уйти в свое купе.

Лежа лицом к спинке дивана, Миша едва сдерживался, чтобы не закричать, не начать рвать зубами подушку, такое дикое исступленное отчаянье овладело им. Долго он не мог даже понять, что так мучает его, но вдруг вспомнилось то, о чем он как-то забыл в эти дни, — что сегодня вечером в Варшаве он встретит Агатову, при этой мысли Миша вскочил даже. Злоба, ненависть, отвращение душили его. Самые странные планы замелькали в его голове: то слезть на ближайшей станции и ехать куда угодно, только не к ней: то ему хотелось разбить стекло и выброситься в окно, но вдруг необузданное злорадство подсказывало ему иное решение: он приедет в Варшаву и там спокойно и холодно объявит ей, что он передумал и поедет дальше в Италию, да, именно в Италию, один, а она свободна делать что хочет.

Такое решение развлекло и даже развеселило как-то Мишу. Он достал путеводители, карты и стал составлять маршрут путешествия. Его пьянила возможность свободно выбирать из всех городов, всех стран места, где он остановится, где будет жить.

Даже студент, явившийся в купе и участливо спросивший о его здоровье, не раздражал его более, хотя разговора с ним Миша поддерживать не стал, сделав вид глубоко погруженного в изучение путеводителя, и, повертевшись немного, студент, посвистывая, вышел.

Миша целый день сидел один в купе, по целым часам глядел он в окно на мелькавшие деревушки, уже совсем другого вида, чем в Кривом Роге, большие тракты, белые мазанки с пирамидальными тополями, на поля, все больше и больше черневшие. Легкие дорожные мысли, такие далекие от всего важного, скользили.

Обедать он пошел, когда солнце уже село, нежной, весенней зарей озарив синее с облаками небо.

Миша сел возле англичан за отдельным столиком. К нему подсел старичок-помещик, поляк, и они говорили о хозяйстве, деревенской жизни, ценах на хлеб, долго и тихо.

В Варшаву поезд пришел поздно вечером.

Уже на вокзале, в шумной, разноязычной толпе каким-то новым воздухом на Мишу пахнуло. Он растерялся и не сразу вспомнил название гостиницы, где должны были они встретиться с Юлией Михайловной.

Юркий комиссионер напомнил ему, прокричав название гостиницы над самым ухом.

Когда Миша проезжал в маленькой каретке из гостиницы по темным незнакомым улицам, уже совсем сухим от снега, по мосту над рекой, мимо замка, бульваров, наполненных гуляющими, его охватывало весеннее, смутно волнующее возбуждение, и все, и странные в темноте здания, и высокие костелы, все казалось каким-то новым, никогда не виданным, предвещающим так много радостно-неожиданного.

Он вспомнил, что сейчас увидит Юлию Михайловну, и ему опять захотелось быть равнодушным, дерзким и безжалостным.

— Я ей так и скажу, — почти вслух промолвил Миша сам себе. Въехали в ворота гостиницы. Мальчики в малиновых курточках, как проворные обезьянки, быстро схватили два небольших чемодана Мишиных и повели к лифту, где два других — подняли наверх.

Почтенный господин во фраке, с трудом выговаривая русские слова, мешая их с польскими, доложил, что комната пану приготовлена рядом с комнатой пани, которая прибыла еще сегодня утром, слава Иисусу, совсем здоровая.

Гостиница была старинная, с широкими коридорами и четырехугольным внутренним двором, напоминала она какое-то аббатство или крепость.

Мишу провели в небольшую, с одним окном комнату, обставленную старинною тяжелою мебелью; на столе горели свечи под абажуром.

Едва Миша успел умыться, как в дверь постучали. Вошла Юлия Михайловна. Она была в изящном полумужском дорожном сером костюме.

— Здравствуй. Вот ты и приехал. А я думала даром в Варшаву прокатилась, — она засмеялась тихим радостным смешком, но была какая-то новая, сдержанная, будто мало знакомая.

Миша молча поцеловал руку.

— Идем скорей ужинать, — продолжала она очень весело, — я целый день ничего не ела. Одной в ресторан спускаться неудобно. Осматривала город, но ничего интересного не нашла.

— Я хотел сказать, — начал было Миша, помня свое решение ни минуты не оставлять ее в неизвестности относительно своих планов.

— Потом, потом, — как-то заторопилась Юлия Михайловна, будто предчувствуя какие-то неприятные объяснения. Какая-то тень мелькнула на ее лице, но сейчас же опять просто и весело сказала:

— Ну, пойдем, пожалуйста, и там все расскажешь. Мне тоже много нужно тебе сказать и предложить.

Они спустились вниз в ресторан. В небольшом нарядном зале несколько чопорных, в черных сюртуках панов ужинали с высокомерными лицами, было и две-три женщины в строгих туалетах. На возвышеньи играл маленький оркестр.

Гавриилов и Юлия Михайловна заняли место в углу на небольшом диванчике. Юлия Михайловна немножко искусственно весело смеялась, выбирая кушанья и вино. Элегантный лакей подавал ловко и быстро.

— Значит, завтра вечером мы едем в Вену. Сегодня, к сожалению, нет поезда. В Вене, я думаю, мы останемся на день. Кое-что мне нужно купить, да и тебе надо одеться. Там это дешево, а я хочу, чтобы мой мальчик был нарядный, — так заговорила оживленно Агатова.

— Я хотел сказать, — медленно начал Миша, — что нам необходимо разъехаться. Дольше нельзя.

Юлия Михайловна нисколько не удивилась и не взволновалась этим словам.

— Надо было подумать об этом раньше; это, наконец, скучно, то надо, то не надо, — с досадой, но очень сдержанно, произнесла она.

Миша не ожидал такого пренебрежительного спокойствия к своим словам, которые он считал решительными. Он сам казался смущенным.

Юлия Михайловна молча ела. Отодвинув тарелку, она сказала:

— Налей вина, пожалуйста. Да почему же ты ничего не кушаешь? — и, посмотрев на Мишу, она вдруг ласково улыбнулась.

— Бедный мой, бедный, и зачем ты мучаешь себя. Не надо, — и она дотронулась нежно до его руки, и он вздрогнул от этого неожиданного прикосновения.

— Не надо, милый, бедный мой мальчик, так мучить себя, а меня… обо мне не думай. Вот ты думал, что оскорбишь меня, но после Петербурга я будто ничего не чувствую. Последние слова Ксенофонта были: «Ты мертвая» — может, это неправда. Я ни во что больше не верю, ничего не жду, не желаю. А ты не мучайся. Нужно нам будет разъехаться, так и разъедемся, значит, и вправду мы оба умерли, а до Вены нам путь все равно один, оттуда я, может быть, поеду в Швейцарию, я уж об этом думала, так как знала, что ты мне скажешь, чем утешишь. А пока будем простыми попутчиками,{57} и не нужно ничего решать. Ну, выпьем же, уж не знаю только за что. За веселый путь до Вены, а дальше все равно.

Она сама разлила светлое пенящееся вино и слабо звякнула сдвинутые бокалы.

Оркестр играл что-то из «Гейши».{58} Паны с изысканной вежливостью наклонялись к строгим своим дамам.

Миша как сквозь сон слышал эти странные, такие неожиданные слова Агатовой.

V

Все занимало Мишу после границы, которую проехали рано утром, — и какие-то старомодные узенькие вагончики с тесными купе, и флегматичные кондуктора с огромными усами, важные и благосклонные.

Когда поезд тронулся, кондуктор, сначала запихавший всех в один вагон, стал предлагать за крону отдельное купе.

Юлия Михайловна, не спавшая всю ночь, захотела воспользоваться этим незаконным удобством. Кондуктор перенес их вещи и, что-то весело проболтав, ушел. Юлия Михайловна спустила шторы и легла на узенький диванчик. Миша вышел в коридор и сел на откидной стул у окна с книгой в руках.

Еще на вокзале в Варшаве Миша заметил, какое внимание привлекает Юлия Михайловна и он, ее спутник. Наверное, принимали их за молодоженов или за счастливых любовников. Сейчас, стоя в дверях соседнего купе, какой-то господин пристально разглядывал Мишу, а потом, понизив голос, сказал что-то своим товарищам.

Эти пошлые, тривиальные слова, которые, вероятно, произносились о них, не возмущали Мишу, а только страшной тоской наполняли. Будто жалел он, что не было правды в этих грубых словах, будто хотел он быть, вот как этот самодовольный с красным лицом поляк, как толстый кондуктор, улыбавшийся двусмысленно Мише, быть как все. Кроме того, после первого же вечера в Варшаве, он испытывал какое-то смущение перед Юлией Михайловной. Вдруг случилось так, что не он был властителем, как раньше, а она заставляла его исполнять то, что хотела.

Юлия Михайловна была с Мишей ласкова, но как-то равнодушна и чуть-чуть презрительна даже.

«Зачем, зачем все это?» — подумал почти вслух Миша и, встав, прошелся по коридорчику.

Мелькали совсем уж весенние грязные поля, дымились трубы фабрик на горизонте. Пейзаж неуютный и бледный.

Юлия Михайловна отказалась идти обедать, и Мише пришлось одному сидеть в вагоне-ресторане, досадливо не понимать, что спрашивали кельнеры, с отвращением глотать жиденький габер-суп.{59}

Только за несколько минут до Вены вышла из купе Юлия Михайловна, тщательно одетая, в новой изящной шляпке, со спущенной вуалеткой, надушенная, какая-то свежая, бодрая и совсем далекая, незнакомая.

Так как Миша не знал немецкого языка, то отдавала распоряжения носильщику, извозчику и потом в отеле Юлия Михайловна. И от этого Миша еще больше чувствовал себя подчиненным чужой воле, беспомощным и слабым. Не без удивления всматривался он в Юлию Михайловну; не узнавал в этой энергично-заботливой, но какой-то отделенной посторонней даме той сломленной, ловящей каждый взгляд, которая там, в Москве, стояла перед ним на коленях и молила, как пощады, как милостыни, любви, которой не было для нее в сердце Мишином.

Так раздумывая, стоял Миша у окна маленькой, как-то особо по-венски чистой комнаты. Он так и не умылся, не привел себя в порядок, не видел даже шумной незнакомой улицы с бесчисленными автобусами, автомобилями, трамваями, пешеходами на широких тротуарах.

Юлия Михайловна вошла в комнату.

— Ну, есть, есть, и потом за покупками, надо торопиться. Я думаю, завтра утром мы уедем, чтобы не терять целого дня и вечером уже быть в Венеции, — она говорила весело, и оживление ее передавалось как-то Мише.

Они спустились в небольшой ресторанчик при отеле. Юлия Михайловна сняла перчатки, подняла вуалетку и ела с какой-то жадностью кровавый бифштекс.

— Ты удивляешься? Не узнаешь меня? — спросила она, улыбаясь, поймав на себе Мишин взгляд. — Я сама не узнаю себя. Так весело, так хорошо жить. Больше я ничего не чувствую. И представь себе, мне как-то решительно стало все равно. Любишь ли ты меня, любит ли Ксенофонт. Право, я слишком много придавала этому значения.

В ее улыбке было что-то высокомерное и вызывающее. Будто она ждала возражений, но Миша промолчал. Он не оскорбился, он вдруг почувствовал небывалую легкость и любопытство, больше ничего.

Отодвинув тарелку и прихлебывая из высокой кружки золотое пиво, Юля Михайловна продолжала:

— Ксенофонт сказал бы, что я мертвая и радость моя — освобождение смерти. Ну и пусть. Я не хочу больше жизни, рабства и мучений. Кстати, я велела тебя записать в книге моим братом, моим младшим братом. Не правда ли, это будет всего удобнее? — И вдруг, переменив тон, она сказала с насмешливой нежностью. — Мой милый, маленький братик, я буду заботиться о тебе и никогда, никогда не буду мучить, маленького.

Она погладила Мишину руку.

Когда они проходили, из-за соседнего столика, где сидела шумная компания студентов, один высокий белокурый молодой человек поднял кружку, и Миша заметил, как Юлия Михайловна улыбнулась ему.

Будто в самом деле младшего брата, Юлия Михайловна усадила Мишу в карету и повезла по заранее намеченным магазинам.

Мише нравилось, как быстро и деловито выбирала Юлия Михайловна все нужные и ненужные вещи. Его совершенно покоряла ее энергия. Видимо, она до мелочей заранее обдумала Мишин туалет, так как, почти не спрашивая его совета, Юлия Михайловна с такой же решительностью, как себе купила серый шелковый костюм, несколько светлых блуз и две шляпки, так выбрала и для Миши тирольский дорожный костюм: пестренькую курточку, короткие брюки и чулки до колен. Потом накидку и зеленую бархатную шляпу.

Когда Миша, при помощи ловкого приказчика, переоделся в маленькой комнатке и вышел, с нежностью улыбнулась ему Юлия Михайловна, оглядывая его с головы до ног.

— Ну, вот, теперь ты совсем выглядишь странствующим инкогнито принцем, — сказала она.

Миша взглянул в большое зеркало и не узнал себя в этом непривычном странном наряде. Будто кого-то незнакомых видел он, худенького мальчика с бледным лицом и рядом женщину, лицо которой под вуалеткой было словно в тумане, только глаза ее блестели нежным блеском влюбленной.

— Ты слишком долго любуешься собой, мой маленький принц, — засмеялась Юлия Михайловна.

Когда они вышли из магазина, шел дождь. Блестели мокрые тротуары, незнакомая улица казалась неуютной, почти страшной; торопились пешеходы под зонтиками. Каждый из них точно знал, куда он идет. Извозчиков свободных не было, и наши путники довольно растерянно брели, не зная, что предпринять, кончать ли покупки или добираться до отеля.

Мише было холодно в его новом костюме, Юлия Михайловна сердилась.

— Ну, кликни же фурмана, вон на том углу стоит, не могу же все я да я! — говорила она раздраженно, и Миша чувствовал себя уже не загадочным принцем, как полчаса назад, а беспомощным, слабым мальчиком.

Извозчика наняли раньше, чем успел Миша пробраться между экипажами и трамваем, и они шли еще довольно долго, нагруженные покупками, промоченные насквозь, оба раздраженные и несчастные.

— Нет уж, с малолетними путешествовать и нянькой быть — это не мой вкус, — грубо сказала Юлия Михайловна.

Миша ничего не говорил. Ему было тоскливо, как бывает в детстве, когда оставят в гостях одного, с чужими равнодушными людьми, которым даже нельзя рассказать о своей тоске.

Еще сидя в карете, они молчали угрюмо, и только когда приехали в отель и разошлись по своим комнатам, Юлия Михайловна вдруг страшно забеспокоилась, не промочил ли Миша ноги.

Не сняв мокрого плаща и шляпы, Миша сидел на стуле, не зажигая огня.

— Что с тобой? — тревожно спросила Юлия Михайловна, входя в комнату, и повернула кнопку электрической лампы.

— Ты так устал, бедный. Сними же скорее сапоги и переоденься, — говорила она заботливо и сама сняла с него шляпу и плащ.

Будто ребенка уговаривала она Мишу, и он повиновался тоже как ребенок.

Еще никогда не знал Миша Юлию Михайловну такой ласковой и простой. Она не боялась казаться старшей, почти матерью, и понимая, что Миша чувствует себя одиноким, несчастным после утомительной дороги, в чужом городе, она сумела обласкать его и утешить.

Эти дорожные мелочи, маленькие огорчения, хлопоты об еде сближают необычайно. И этот вечер в Вене, когда, сама сходив в лавку, Юлия Михайловна принесла какую-то особую длинную колбасу и бутылку шипучего, обжигающего язык асти Спуманти, этот вечер, когда с слипающимися от усталости глазами они жадно ели колбасу, запивая ее из одного стакана, и рассуждали только о расписаниях поездов, о гостиницах, о том, что нужно еще купить в Венеции, и совсем не говорили ни о чем важном и значительном, этот вечер как-то странно сблизил их, и, действительно, они стали как два товарища, будто не было мучительных, и сладких, и страшных, и безнадежных дней в Москве, в Петербурге и, наконец, еще так недавно в Варшаве.

Прощаясь, они даже не поцеловали друг друга.

Миша быстро разделся и юркнул под теплый пуховик традиционной венской кровати.

Он уже почти засыпал, когда дверь, которую он забыл запереть, открылась.

— Прости, — сказала Юлия Михайловна, — я забыла уложить маленький чемоданчик, а завтра едва поспеем на поезд.

Она зажгла огонь; и Миша сквозь дремоту видел, как она в белом легком капоте ходила по комнате, ловко и бесшумно укладывая вещи.

— Ну, прощай, спи, маленький, — нагибаясь над кроватью и целуя Мишу, произнесла она и вышла из комнаты.

«Завтра в Венеции», — вдруг радостно подумал Миша и в ту же минуту заснул, будто упал камень, брошенный в воду.

VI

На всю жизнь остался у Гавриилова в памяти этот день пути от Вены до Венеции. Как в сказке Гофмана{60} Маша, пробравшись по рукаву шубы, попала в прекрасное царство Щелкунчика, так и Миша, проехав, сонный еще, по туманным улицам Вены, преодолев все вокзальные неприятности, понесся, наконец, в вагоне и очутился в зачарованном царстве.

Сначала снежные горы, с уютными чистенькими деревушками у подножья, как на старинных гравюрах. Из одного туннеля в другой, то подымаясь по узкому полотну под отвесной скалой, то опускаясь в долину, несся поезд, этот нарядный поезд с удобными диванами, с широкими зеркальными окнами, с этой специальной публикой беспечных путешественников, оставивших дома все заботы и огорчения, жадных только к радости и новизне.

Когда на остановках открывалась дверь, то врывался свежий горный воздух, от которого словно пьянеешь, и тирольки, в своих несколько маскарадных костюмах, подавали на деревянном подносе аппетитные сосиски и кружки пива.

Это утро, проведенное у окна вагона, наполняло Мишу какой-то особой светлой радостью, легкостью беспричинного счастья. И когда он касался руки стоявшей рядом с ним, зараженной его радостью Агатовой, они взглядывали друг на друга и улыбались, и их соседи не без основания могли считать, что видят перед собой счастливых любовников.

Уже с половины дня виды стали меняться, горы становились все более дикими, пропали уютные деревушки, кое-где высились мрачные развалины старинных замков. Зато с каждой остановкой становилось теплее, и солнце делалось более жгучим.

Как ребенок упрямо не хочет оторваться от понравившейся ему игрушки, так Миша не хотел отойти от окна.

Уже Юлия Михайловна болтала о чем-то с юрким французом, уже в усталых глазах сливались очертания диких ущелий, неприступных утесов, и голова кружилась, а Миша стоял, побледневший от усталости, восторженный и зачарованный. Ему казалось, что он грезит, и сладко отчего-то ныло сердце.

На последней австрийской станции поезд должен был стоять несколько дольше.

Все пассажиры вышли на платформу подышать этим теплым предвечерним воздухом, полюбоваться на закат в горах.

— Милый мой мальчик, какой ты был странный сегодня. Как я рада твоей радостью. Вот и Италия. Принесет ли нам счастье эта счастливая страна. Ты чувствуешь, какой теплый ароматный ветер. Это первая ласка Италии.

Так говорила Юлия Михайловна, с улыбкой глядя на побледневшее Мишино лицо. Они шли по усыпанной мелкими камнями платформе. Пурпурное солнце без отсветов медленно катилось за синюю острую гору.

— Да, это один из счастливейших дней моей жизни, — будто в раздумье сказал Миша. — Мне кажется, что я… — он не успел договорить. С тех пор как они переехали русскую границу, он стал ужасно беспокоен, все казалось ему, что опоздают на поезд, не успеют пересесть, попадут в другой вагон. Это дорожное беспокойство делало его пугливым и безрассудным. Уже сейчас Миша несколько раз оглядывался на поезд. Вдруг, совершенно неожиданно, паровоз засвистел, и вагоны тронулись.

— Опоздаем, опоздаем, — закричал Миша и, бросив руку Юлии Михайловны, совершенно ничего не соображая, побежал к вагону и успел повиснуть на ступеньке. Что-то кричали ему станционные сторожа и пассажиры, оставшиеся на платформе. Миша крепко держался за перила. Поезд увеличил ход и влетел в темный туннель. Голова кружилась. Донесся страшный вопль. Это крикнула Юлия Михайловна. Зараженная Мишиным внезапным смятением, она, тоже ничего не соображая, бежала за вагонами, и когда поезд скрылся в темном жерле туннеля, непонятный ужас охватил ее, и она закричала. Ее окружили, успокаивали. Она, казалось, ничего не понимая, повторяла:

— Миша, Миша!

Через минуту все выяснилось. Из туннеля показался поезд, который просто совершал какой-то маневр.

Когда поезд остановился и Миша оказался на платформе, Юлия Михайловна бросилась к нему и обняла. Он чувствовал себя виноватым и был сам несколько напуган. Окружающие пассажиры, кто с сочувствием, кто с насмешкой, наблюдали эту нежную сцену.

— Неужели бы ты мог так оставить меня? — спрашивала Юлия Михайловна сквозь не высохшие еще на глазах слезы.

В сумерках в вагоне они сидели, тесно прижавшись друг к другу, изредка перекидываясь незначительными словами, утомленные и нежные.

— Ваш спутник, — болтал, слащаво улыбаясь, француз, — слишком впечатлительный молодой человек. Это маленькое приключение совсем расстроило его. Вероятно, у него очень нежное сердце. Впрочем, ваше сердце, madame, достойно его. Я никогда не видел такого прекрасного отчаяния, какое я прочел в ваших глазах в ту минуту.

Уже проехали итальянскую границу. Плотных, идолоподобных венцев сменили вертлявые, веселые, любезные итальянские кондуктора.

Тамбовский помещик, ехавший в этом же купе, с торжествующим хохотом вытащил запрятанную на границе бутыль домашней настойки.

В окна не было ничего видно, и только фонарь за желтой занавеской уныло освещал вагон.

На какой-то станции, последней перед Венецией, Юлия Михайловна попросила Мишу выйти на платформу.

— Плохо себя чувствую, голова кружится, — виновато сказала она.

Ночь была темная, по платформе шныряли какие-то крикливые девицы в ярких шляпах, сопровождаемые кавалерами. В грязном буфете висел список кушаний на итальянском языке, а когда вышли на платформу, посмотрели на темное, будто суконное небо с двумя-тремя звездочками, услышали аромат какой-то первой зелени, вдруг показалось обоим, что они где-то в России.

— Совсем как в Любани, — сказал Миша, и отчего-то защемило сердце; вспомнилась мать, монастырь и, в первый раз за все путешествие, Тата.

— Тебе грустно? — спросила тихо Агатова, прижимаясь к Мишиному локтю, — ты жалеешь, что уехал? Но, мальчик мой, ведь всего месяц или два Италия, а там еще вся жизнь. Ну, отдай мне эти недели, а потом уходи. Будь счастлив, свободен и только, если изредка, раз в десять лет, вспомнишь об этих днях, не сожалей о них. Вот все, чего я хочу. Милый мой маленький мальчик, не нужно грустить. Помнишь, я обещала не огорчать тебя.

Ее слова были ласковы и печальны.

От них еще грустнее и слаще становилось, и Миша, взяв ее руку, поцеловал в разрез лайковой черной перчатки, будто скрепляя этот договор.

Поезд уже мчался по этой удивительной плотине, узкой лентой соединяющей Венецию с материком. Черная вода лагун поблескивала, доходя чуть ли не до самых колес вагона. В открытое окно доносился тревожащий своим особым морским запахом ветер. Вдали уже блестели огни странного города.

Юлия Михайловна опять стала деловитой и заботливой. Посмотрела записанный в книжечке адрес рекомендованного знакомыми недорогого отеля, собрала вещи в маленький чемоданчик, не спеша оделась и тогда подошла только к Мише, который опять не мог оторваться от окна.

— Вот и Венеция. Как далеко мы заехали и совсем, совсем одни, — проговорила Юлия Михайловна.

— Юнонов обещал нагнать меня в Венеции дня через три, — сказал Миша, оборачиваясь от окна.

— Ну, что же, мне будет очень интересно с ним познакомиться, — меняя тон, ответила Юлия Михайловна, и какая-то складка легла около губ.

Было уже поздно, после дня дороги голова была тяжелая. Гондольер мрачно и ловко греб из одного узкого канала в другой. Горбатые мостики, высокие дома с террасами глядели прямо в воду, редкие прохожие с фонарями, — все это было призрачно.

Миша совсем засыпал. Он прислонился к плечу Агатовой и в полудремоте едва слышал, как тихо говорила она, нагибаясь к самому его уху.

— Как хорошо, как сказочно прекрасно. И, вот увидишь, наша жизнь в этом таинственном городе будет тоже как сладкая, пусть недолгая, сказка.

За углом кто-то распевал вполголоса призывную серенаду, и сладко рокотала мандолина.

Голова Миши уже склонилась на колени Агатовой.

— Прекрасный, возлюбленный мой, последний, которого ждала я. Милый мой мальчик, — говорила Агатова и, нагибаясь, нежно, бережно целовала его побледневшее лицо.

VII

Нет города более фантастического, более зачаровывающего странными чарами своей необычайности, чем Венеция. Уже на другой день, когда, только что проснувшись, Миша открыл окно, выходящее в узкий канал, он почувствовал эту власть города.

В окне противоположного старого дома сидела черномазая девушка в ярком платье и, напевая что-то, чистила картофель, бросая шелуху прямо в канал; по мостику проходил толстый монах с черными веселыми глазами, из-за домов виднелся разноцветный купол Святого Марка,{61} и все в это теплое сумрачное утро было необычайно, будто заколдовано.

Целый день Миша и Юлия Михайловна ходили, будто гонимые чужой волей, по городу;{62} бесчисленные узенькие переулочки, как коридоры лабиринта, привлекали, манили, не давая успокоиться. Все казалось, что вот там, за поворотом, откроется что-то небывалое, а за углом был новый мостик, новый поворот, потом маленькая площадка с мадонной или фонтаном, а через полчаса опять попадешь на то же место, откуда вышел.

В первый день они решили не осматривать музеев, церквей, дворца дожей, а просто бродить по городу. Они обедали в каком-то маленьком веселом ресторанчике, выходящем окнами на три канала, были на почте, перейдя риальто, попали в далекий грязный квартал, потом сидели на игрушечно-красивой площади Св. Марка, пили кофе в открытой кофейне. Солнце выглянуло ненадолго, низко летали ручные белые голуби, гремели трубы оркестра, туристы с бедекерами важно прогуливались. После целого дня бесцельной ходьбы Миша чувствовал усталость, незнакомый, странный город пугал.

Мимо прошли какие-то русские.

— Пароход на Лидо отходит через десять минут, — донеслись так неожиданно-радостно русские слова. Будто оба вспомнили сразу, что близко море, и обоим, и Мише, и Юлии Михайловне, захотелось ехать. Они засмеялись оба в одну и ту же минуту, сказав:

— Поедем на Лидо.

Маленький, довольно грязный пароходик доставил их через полчаса на песчаный остров с постройками обычного дачного вида, подозрительными кабачками и назойливыми нищими. Они прошли по улице, напоминающей какое-то «Лесное»,{63} мимо еще заколоченных дач со стеклянными шарами в палисадниках, мимо огромного, тоже еще мертвого отеля, и вдруг нестерпимая синева блеснула. В первую минуту они даже не догадались, что это — море.

Они шли по вязкому песку, и ласковый ветер ударял в лицо, а блестящее на заходящем солнце море слепило глаза.

Берег был пустынен. Только два паруса блестели далеко на горизонте, и казалось, что во всем мире они остались вдвоем. Светлая печаль какой-то заброшенности и вместе с тем близости охватила их. Они шли, взявшись за руки, как дети, и почти не говорили.

— Как странно, — вымолвила Юлия Михайловна, — я многое уже испытала, но никогда не знала такой тишины, такой неомраченной радости. Это ты мне ее дал, милый мой, нежный мальчик. Я ведь знаю, что у тебя вместо сердца — кусок льда, но теперь, вот сейчас, мне это не страшно. Я люблю тебя и не боюсь; все равно, вот этих минут ты не сможешь отнять у меня.

Она говорила все тише, почти шепотом, будто разговаривала сама с собой, и Миша не знал, слышит ли он слова или только догадывается о них.

Наконец они сели на какую-то разбитую лодку, и Миша сказал, тоже не зная, сам ли он говорит или слышит чужой голос:

— Мне хорошо сейчас. Не надо только ничего решать, угадывать, думать.

— Милый, конечно, не нужно! — вдруг, повернув к нему какое-то просветленное, совсем молодое лицо, ответила Юлия Михайловна, и Миша поцеловал ее смущенно и нежно, будто это был первый робкий поцелуй.

Когда, возвращаясь к пристани, они медленно шли, Юлия Михайловна сказала:

— Знаешь, у меня никогда не было того первого романа, который зовется гимназическим, романа безгрешного, светлого, радостного.

— У меня тоже, — улыбнулся Миша.

— А вот с тобой, — говорила Агатова, — я чувствую себя чистой застенчивой девочкой, которая боится поднять глаза на своего гимназиста.

Быстро спускались черные южные сумерки. Пароходика не было, и гондольер на ломаном французском языке предложил за три лиры доставить их в город.

Против течения плыли очень медленно, начиналась качка, дул ветер. Миша снял шляпу и накинул на голову капюшон своего плаща. На узкой скамейке они сидели, тесно прижавшись.

Гондольер затянул монотонную песнь.

— Какое у тебя сейчас строгое и нежное лицо, — говорила Юлия Михайловна, — точно юный монах, святой и прекрасный. Или девочка, совсем маленькая девочка с длинными ресницами.

Ее слова сливались с плеском волн о корму.

— Ты устал, милый?

— Нет, мне хорошо! — и, помолчав, не оборачиваясь к Агатовой, Миша сказал: — Я люблю тебя.

Юлия Михайловна вздрогнула.

— Не нужно, милый, не нужно слов. От них страшно.

Казалось, эти первые слова любви не обрадовали ее, а испугали, и, прижавшись к углу гондолы, она молчала, как взволнованная первым признанием девочка.

На площади они купили апельсинов и роз.

— Какой странный и прекрасный город, — говорила Юлия Михайловна, когда они стояли уже у своего отеля.

— Обманный город, точно мираж, точно чудный и страшный сон. Перестаешь думать, что живешь, кажется, будто грезишь нежными опасными грезами.

Они поужинали в общем зале, разговаривая о каких-то пустяках, чокаясь маленькими стаканчиками, наполненными кровавым кьянти, и, уже кончив ужин, медлили уходить из опустевшего зала.

В коридоре они простились, и когда Миша уже повернул ключ, Юлия Михайловна сказала тихо:

— Может быть, ты придешь ко мне? — Она, казалось, не ждала ответа и быстро открыла дверь.

Миша зажег свечи (электричества не было в этом тихом старомодном отеле), вымылся тщательно, долго ходил по длинной узкой комнате. Зачем-то поставил свечи на комод и долго разглядывал свое лицо в небольшое тусклое зеркало.

Потом потушил свечи, постоял в темноте несколько минут и осторожно, на цыпочках прошел к двери.

В коридоре тускло горела одна лампочка, и вдруг почему-то вспомнился другой коридор, там в «Петропавловске», и это воспоминание не испугало, а какой-то веселой решимостью наполнило.

Юлия Михайловна стояла спиной к двери; когда медленно она обернулась, то с удивлением посмотрела на него.

— Что с тобой, как горят твои щеки, как блестят глаза.

— Я люблю тебя, — повторил во второй раз за этот вечер Миша.

Душным ароматом духов ударило в голову.

— Почему так пахнет? — спросил Миша, слегка даже покачнувшись, так кружилась голова.

— Я разлила духи, когда открывала чемодан.

Они стояли друг против друга, говорили о чем-то и, казалось, пьянели.

— Я открою окно, хочешь? — спрашивала Юлия Михайловна, слегка задыхаясь.

— Не нужно, так хорошо.

— Ты задохнешься, мой милый!

— Все равно, я люблю тебя.

Она протянула руки, вся белая в своем легком капоте. Ее руки, волосы, вся она, были пропитаны горьким, почти нестерпимым ароматом.

— Я знала, я знала, что ты проснешься, что ты придешь. Я ждала тебя, — шептала Юлия Михайловна.

Миша с какой-то особой остротой видел все, все понимал и вместе с тем не верил, что это он, что его охватила эта веселая, буйная радость.

Нарочно или нечаянно Юлия Михайловна толкнула стол, и со звоном покатился медный подсвечник.

— Вот, нам уже нельзя будет называться братом и сестрой, — с неожиданной шутливостью шепнула Агатова.

VIII

Они уже осмотрели все, что полагалось осмотреть; все переулки и площадки сделались знакомыми, уже слегка утомляла их эта приевшаяся красота площади Св. Марка, но они откладывали свой отъезд изо дня в день, точно боясь проснуться от этого душного венецианского сна. Уже больше двух недель жили они в Венеции.

Утром, когда Миша еще спал, Юлия Михайловна приходила к нему и бросала розы на подушку. Он просыпался уже с несколько мутной головой от благоухания.

Будто стараясь усыпить своего любовника, заставить его не думать ни о чем, Юлия Михайловна накупала целые пуки роз, мимозы, проливала флаконы духов на платье, на ковер, на диван; она душила Мишины волосы, руки, плащ, и когда они ходили по улицам, этот дурманящий аромат несли они с собой. Девочка, продающая кораллы на углу, всякий раз, когда они проходили мимо нее, громко фыркала, стараясь поглубже вдохнуть сладкий запах духов и цветов.

Точно облако окутывало Мишу, благоуханное, дурманящее облако. Он не работал, даже забыл думать о работе, не читал, не писал и не получал писем; даже когда осматривали галереи, он видел картины, одно название которых волновало его еще с детства, точно через закопченное стекло.

Только на Лидо ветер освежал ненадолго, но томно улыбалась Юлия Михайловна и, нагибаясь поцеловать руку, он уже вдыхал эту отраву благоуханий.

— Твои перчатки, — сказал он как-то, — напоминают мне перчатки великой Медичи,{64} которая отравляла своих врагов прекрасной парой тонких перчаток.

— О, я не отравлю тебя, не бойся. Ведь ты только и остался у меня в жизни, мой милый, нежный мальчик. Хотя, если бы… — она не договорила.

— Если бы я изменил тебе? — спросил Миша.

— Если бы я узнала, что ты предал меня… Но и тогда не тебя, нет, не тебя.

— Разве ты не веришь мне? — улыбнулся Миша.

— Твои глаза по-детски наивны и лживы. Я не знаю, не знаю и боюсь думать.{65} Если б ты только мог понять.

Она ласкала его, благоуханное облако окутывало их.

Наконец они решили ехать во Флоренцию.

Когда портье уже понес вещи в гондолу, Юлия Михайловна в последний раз осмотрела комнату. Она уже была в шляпе и кофточке. Зайдя в Мишину комнату, где тот уже надевал плащ, она подошла к нему, обняла и поцеловала.

— Что это, мы будто прощаемся? — сказал Миша. — Ведь еще Флоренция, Рим.

— Да, а потом Петербург. Хочешь, я перееду в Петербург? Потом поедем в Ганге. Да ведь, да?

Она прижималась крепко, а Миша улыбался своей нежной неопределенной улыбкой и говорил:

— Конечно, конечно. Но почему в Ганге?

Лакеи и горничная, ожидавшие прощальных лир, заглядывали нетерпеливо в полуоткрытую дверь.

День был солнечный и ветреный. На Большом канале сильно качало.

— Почему у тебя блестят глаза? Ты плачешь? — спрашивал Миша.

— Нет, это надуло с моря, брызги. О чем же мне плакать? Я так счастлива, так счастлива. Никогда в жизни я не думала даже, что получу такую радость. За эту весну в Италии я отдала бы все.

Так говорила Юлия Михайловна, с тревожной нежностью смотря на Мишу.

Опять заблестели лагуны по обеим сторонам поезда, а потом замелькали поля, рощи, по дороге скакал всадник на белой лошади.

— Как странно, — сказал Миша, — ведь всего этого мы не видели две недели, я даже забыл, что есть поля, леса, лошади. Не правда ли, Венеция будто приснилась, «Итальянский сладкий сон» — сказано в стихах.

— Да, итальянский сладкий сон, — повторила задумчиво Юлия Михайловна. — Но разве сон, что ты любишь меня, что ты — мой; разве сон, что мы вместе и будем еще долго.{66} Разве ты сам, мой нежный, прекрасный принц, только сон?

Миша, откинувшись на спинку дивана, рассеянно поглядывал в открытое окно.

Пахло свежескошенным сеном, сиренью, еще чем-то. Солнце склонялось к закату. За лесом на холме блестел маленький старинный город золотыми шпицами соборов. Миша молчал и только ласково гладил руку Юлии Михайловны.

Во Флоренцию приехали ночью. Пока ехали в гостиницу Миша успел рассмотреть только белые площади с журчащими фонтанами, и это впечатление какой-то особой белизны и просветленной чистоты осталось навсегда от Флоренции.

Комнаты выходили на Арно, и когда утром Миша открыл жалюзи, яркий свет солнца, полноводное Арно с живописными старыми домами на другой стороне, старым мостом, с магазинами ювелиров, нежные в дали горы, веселая толпа на набережной, все это наполнило бурной радостью.

Они пили кофе в общей столовой.

— Милый, посидим сегодня дома. Я устала. Ведь еще успеем все осмотреть, — говорила Юлия Михайловна.

— Конечно, как хочешь, — вяло ответил Миша.

Его манили шумные улицы, солнце, прохладные соборы, в галерее Боттичелли и Венера Медичейская.{67}

— Ну, не огорчайся. Завтра же я пойду всюду, куда захочешь. А сегодняшний день подари мне, — виновато просила Агатова.

— Михаил Давыдович, вот вы где, наконец, — раздался голос.

Миша даже вздрогнул от неожиданности.

Перед ним стоял Юнонов.

— Вы… вы… — повторял Миша растерянно.

— Да, познакомьте же меня, — весело сказал Юнонов.

Юлия Михайловна тоже испуганно подняла глаза на неожиданного гостя.

Юнонов — веселый, помолодевший, с гвоздикой в петлице светлого костюма, сам представился и, не спрашивая позволения, подсел к их столику.

— Наконец-то. Ведь вы обещали мне оставить свой адрес на почте в Венеции. Я пробыл там два дня. Вас не нашел, стосковался на этом болоте и вот уж пять дней здесь. Теперь смогу удовлетворить свою гордость опытного туриста и похвастаться всеми великолепиями Флоренции. Не правда ли, вы позволите быть вашим гидом? Кстати, какая счастливая случайность: мы оказались в одном отеле. О, теперь я вам надоем. — Юнонов болтал оживленно и весело.

— Ну-с, сегодня же и начнем осмотр. Нельзя же пропускать таких дней, — сказал он, когда кофе был кончен.

— Вот Юлия Михайловна устала с дороги, — нерешительно промолвил Миша.

— Ну, так что же, Михаил Давыдович, мне будет свободнее отдохнуть одной, разобрать вещи. Я так рада, что у вас есть спутник. — Юлия Михайловна говорила любезно, улыбаясь, и только в глазах была тревога. Но Гавриилов не посмотрел ей в глаза, а поспешно, как школьник, освобожденный от скучного урока, поцеловал руку и стал торопить Юнонова.

Они вышли из отеля. На улице было шумно, весело, празднично. Звонили колокола, ревели ослы, кучер проезжавшего экипажа хлопал длинным бичом, смеясь, перекликались через всю улицу две женщины, босоногие, хорошенькие мальчишки насильно прикалывали букетики фиалок.

— Разве не радостно, не прекрасно жить, пока существует Флоренция, — воскликнул Юнонов.

Он говорил без умолку. Рассказывал все петербургские истории, последние сплетни, описывал вечера и спектакли. От его оживленных слов о таком милом и как-то забытом, от этого солнечного оживленного города Миша чувствовал восторг, почти опьяняющий. Будто он спал тяжелым беспокойным сном и вот проснулся, бодрый, свежий, сильный, радующийся солнцу, людям, домам, жизни. Они с какой-то яростной жадностью бегали по городу. На каждой площади, на каждом углу умел Юнонов что-нибудь показать и рассказать. Они были и в Уфициях,{68} и на рынке, где у чугунного кабана целыми грудами лежат цветы, овощи, фрукты, визжат связанные поросята и, размахивая руками, торгуются пылкие тосканки. Отдохнули в тенистом соборе Святой Марии на Цветах,{69} зашли к Донею выпить шоколаду, были на Арно, потом в дом Микель-Анжело{70} и, казалось, не могли насытиться.

В первый раз открытыми глазами увидел Миша Италию, и у него захватило дух от радости перед этими живыми, такими радостными чудесами. Только в шестом часу, усталые, возбужденные, возвращались они в свой отель.

— Вечером возьмем коляску и поедем во Фиезоле. Из виллы Медичи прекрасный вид на Флоренцию, — говорил Юнонов и у самого входа вспомнил:

— Да, вам очень кланяются Ивяковы. Особенно Татьяна Александровна. Пеняют, что не пишете, даже беспокоились.

— Я сегодня же напишу, — ответил Миша, и какая-то горячая торжествующая радость охватила его.

В комнате Юлии Михайловны были сумерки от закрытых жалюзи и окна. Душный аромат духов после свежего воздуха казался нестерпимым. Юлия Михайловна лежала на постели.

— Я ждала тебя, милый. Как мог ты бросить меня на целый день. Я измучилась, — говорила Агатова.

— Как душно. Надо открыть окно, — сказал Миша.

— Ты не любишь больше, — прошептала Агатова.

Миша сел у стола. Ему вдруг сделалось скучно и тоскливо{71} в этой темной душной комнате.

IX

Пятого мая Юлия Михайловна и Гавриилов приехали в Петербург.

Было уже совсем летнее утро, одно из тех, когда так радостно прекрасен Петербург.

Обратная дорога была тяжела для Миши. Денег оставалось очень мало; давно не приходили известия из Кривого Рога, и это беспокоило Мишу. Но зато, когда ехали с вокзала по утренним улицам, сделалось вдруг легко и радостно.

— Как я люблю Петербург. Я даже сам не знал, — сказал Миша. — Как я соскучился о нем.

— Тебе было скучно. Ты уже забыл нашу весну в Италии, — с укором промолвила Юлия Михайловна.

— Ах, я не об этом. Я соскучился по городу, — с раздражением ответил Миша.

Его тяготило, что нельзя соскочить с извозчика, побегать по улицам, повидать сразу всех милых друзей, забытых будто бы и теперь от этого еще более близких, милых.

Дядя написал еще в Рим, что уезжает в командировку и квартиру сдал, так что решили остановиться в гостинице.

Наскучили Мише эти лица отельных лакеев, эти нежилые неуютные комнаты и было странно здесь, в милом, родном Петербурге, испытывать ту же бесприютность путешественника.

Последние дни они избегали говорить о будущем, и поэтому Миша совсем не знал, долго ли думает Юлия Михайловна прожить в Петербурге и что предполагает делать. Была она не та итальянская, помолодевшая, радостная, а опять московская, с безнадежной тревогой в глазах, будто придавленная какой-то мрачной мыслью, и часто страшно было с ней Мише.

Отпили кофе; чемоданы стояли посередине комнаты неразобранные, Юлия Михайловна сидела в углу дивана. Тоскливо бродил Миша по комнате; подошел к открытому окну, из которого с высоты пятого этажа праздничный вид открывался на город, нагнулся над подоконником, слегка закружилась голова, и он невольно подумал: «Вот бы броситься вниз, без крика, без шума, как полет птицы, и через секунду все бы кончено».

Отойдя от окна, он еще побродил и нерешительно подошел к вешалке.

— Ты уходишь? — вдруг встрепенулась Агатова, — опять оставляешь меня одну, милый, пожалей. Мне так тяжело, так страшно.

— Мне надо только повидать одного товарища. Я очень скоро вернусь, — бормотал Миша.

— Как хочешь. У тебя всегда есть важные дела, чтобы уйти от меня. Уходи, я тебя не держу, — с неожиданной злобой говорила Юлия Михайловна, и лицо ее даже почернело.

Миша быстро вышел и почти бегом бросился по коридору. Он слышал, как дверь их номера открылась, вероятно, Агатова хотела вернуть его, но он уже бежал по лестнице, прыгая через две ступеньки.

Все радовало на улице Мишу — и маленькие букетики ландышей, таких скромных и нежных после ярких итальянских роз, и бородатый извозчик, подстегивающий свою клячу, и чахлые деревца в сквере, все радовало и умиляло.

Он шел и разглядывал все с таким волнением, будто впервые попал в этот город. Прежде всего захотелось ему повидать Второва. Переехав через Неву на пароходике и пройдя по бесконечной линии острова, он поднялся по узкой, пропитанной кухонными запахами лестнице в последний этаж.

И почему-то, когда он поднимался по этой полутемной вонючей лестнице, вспомнил смятение последнего месяца в Петербурге и вдруг почувствовал такую радость, такое освобождение, будто в первый раз понял, что отошли все мучительные призраки, что вольная радостная жизнь, полная работы и любви, ожидает его.

Тщетно звонил и стучался в двери Миша. Очевидно, Второва не было дома, но это не огорчило его. Спустившись вниз, он кликнул случайного извозчика и, не торгуясь, сел. Извозчик в недоумении оглянулся, думая, не пьян ли седок, так как Миша только улыбался и повторял: «Поезжай, поезжай».

— Да куда же, барин, везти-то? — спросил извозчик.

— Ах, да, — опомнился Миша и, подумав минуту, сказал: — Ну, конечно на Кирочную.

Казалось Мише, что приветливее, чем всегда, поглядел на него толстый швейцар, приподнимаясь с своего кресла. Одним взмахом поднялся он по лестнице и, когда нажимал кнопку звонка у выцветшей, такой милой карточки: «Александр Николаевич Ивяков, профессор», сильно билось сердце и кружилась голова, — конечно, от быстрого подъема.

Дверь открылась. Мелькнула на темном фоне передней голубенькая кофточка и золотые косы вокруг головы.

— Вы, вы, — прошептала Тата и вдруг, совсем неожиданно закинула руки, обняла Мишу и поцеловала быстрым, неожиданным поцелуем.

Миша даже понять ничего не успел, как оказался один в темной передней, а по коридору стучали каблучки убегающей Таты.

— Кто там? — ворчала старая нянюшка и, разглядев Мишу, закивала радостно. — Ах, это вы, Михаил Давыдович, пожаловали. А у нас уж беспокоились, что запропали. Таточка-то чего убежала, гостя в потемках оставила.

Сидя в кабинете Александра Николаевича и точный отдавая отчет о своем путешествии, едва мог удержать Миша свое радостное волнение, едва мог припомнить, в каком музее что видел, где был и где не был; одно знал, одно помнил: темную переднюю, нежные руки у своей шеи и быстрый легкий поцелуй, такой неожиданный, такой сладкий. Потом в столовой, когда встретились они и, опустив глаза, спросила Тата о путешествии равнодушным голосом, а углы губ дрожали не то от смеха, не то от волнения, вдруг загорелся Миша и, быстро ходя по комнате, заговорил о таинственной Венеции, о благоуханной, белой Флоренции, будто импровизировал вдохновенно, будто сон какой-то рассказывал.

Ободрительно улыбался Александр Николаевич; потемнели глаза Таты; пахли весенние гиацинты сладко и нежно, не напоминая тяжелого благоухания роз и мимозы.

— Браво, браво, — воскликнул Ивяков. — Да вас не узнать. Вы возмужали, в вас чувствуется кровь, радость жизни. Ваши глаза блестят, щеки загорели. Вы уже не напоминаете мне худосочной изломанной девочки. Признаться, я очень боялся за вас, но Италия вас вылечила. Вы выпили из этого огненного кубка и возвратились к нам обновленным, бодрым, светлым.

Приходили какие-то знакомые, расспрашивали Мишу, удивлялись перемене в нем. Кто-то читал стихи, кто-то пел; уже у рояля зажгли свечи, пылающие от ветерка, доносившегося в открытое окно. Миша все видел, все слышал каким-то новым, прекрасным, радостным.

Они ни слова не сказали с Татой, и только когда встречались их глаза, они смущенно улыбались, и не было сил вынести восторг, охвативший Мишу. Он отговорился усталостью после дороги и стал прощаться.

— Слушайте-ка, — спохватился Александр Николаевич, — ведь дядюшка ваш уехал и поручил мне смотреть за вами. Извольте-ка завтра же перевезти ваши вещи и устроиться в Микиной комнате, которая сейчас совсем пустой стоит. Довольно на свободе бездельничать, пора и за работу приниматься.

Только на улице вспомнил Миша, что ожидают его в гостинице неприятное объяснение, упреки, жалобы, слезы, и сделалось скучно и тоскливо.

«Нужно все кончить разом», — подумал он и прибавил шагу, чтобы скорее исполнить необходимое. В комнате было темно, и только луна, падая пятнами на пол, диван, край стола освещала. Опять тяжело благоухали духи.

— Это ты? — глухо спросила Юлия Михайловна и быстро, как бы проснувшись внезапно от тяжелого сна, поднялась с кровати.

Миша повернул кнопку электрической лампы.

— Мы будем чай пить. Я купила твоих любимых пирожных, — деланно веселым тоном сказала Агатова, закрывая глаза от внезапного света.

— Нет, я не хочу. Я уже пил, — ответил сухо Миша.

— Ты что-нибудь решил, — спросила после некоторого молчания Юлия Михайловна, перебирая чашки, приготовленные на столе.

— Я завтра переезжаю к Ивяковым, — ответил Миша.

— Ах, да, да, я так и думала. Ты женишься на ней. Она твоя невеста? — рассеянно как-то говорила Юлия Михайловна.

— Я не понимаю, что ты говоришь. Какие глупости. Просто мне удобнее у них, чем в гостинице. Ведь ты тоже скоро уедешь, — бормотал Миша, потерявший всю свою уверенность.

— Ну, конечно, я уеду. Я уеду. Ведь я только и просила тебя быть моим спутником в Италию. Нежным, последним спутником.{72} Спасибо. — Она подошла и поцеловала Мишу в лоб; была спокойна и решительна.

— Конечно, я уеду. Не беспокойся. Все будет хорошо. Я сейчас разберу наши вещи, чтобы не спутать. Ведь поезд есть ночной?

Миша ходил смущенно по комнате, пока Юлия Михайловна возилась около чемоданов.

Потом он взял книгу и сел читать.

Юлия Михайловна ходила неслышными шагами, потом села на низкий подоконник.

Он читал о Сиенском соборе, книгу, данную Ивяковым еще перед отъездом.

Так молча просидели они долго. Юлия Михайловна не шевелилась у окна. Миша тоже застыл, только осторожно переворачивал страницы. Легкий шорох заставил его слегка насторожиться. Потом опять наступила тишина, еще более неподвижная. Миша быстро обернулся. В комнате никого не было.{73}

Конец

Март 1913 года. С.-Петербург.

ЗОЛОТЫЕ ЯБЛОКИ{74}

Бастилия взята{75} (фрагмент)

Маркиз принял меня за туалетом. Я открыл ему все. Я рассказал ему о моих томленьях, о моей любви к Фелисите, о нашем так неудачно кончившемся свидании, и только когда я дошел до трагического происшествия с пауком, расторгшим наши робкие объятья, легкая улыбка промелькнула на его губах.

— Мой друг, — сказал он, последний раз уравнивая заячьей лапкой искусно наведенные румяна. — Мой друг, ваши несчастья трогают меня, но излишнее отчаянье можно объяснить только неопытностью. Если вы доверитесь мне, то, может быть, и найдутся средства помочь вам.

Вечером я заехал за ним.

Маркиз казался рассеянным; вероятно, его расстроили новости из Версаля.

Мы проехали в маленькой каретке, спустивши желтые занавески, по бульварам, уже начинающим оживляться, и потом, много раз заворачивая в неузнаваемые мною улицы, наконец остановились…

Представленье уже началось, и мы с трудом пробрались к нашим местам.

Любезно раскланиваясь по сторонам, маркиз шепотом знакомил меня с историями присутствующих, чьи имена я давно уже знал и рассказы о похожденьях которых давно влекли мое воображение.

Тут был великолепный кавалер де Севираж, сделавшийся почти знаменитостью благодаря своим связям со всеми знаменитыми женщинами; остроумный граф Дивьер, веселый нрав которого вошел в поговорку; герцог Пармский; все еще молодящийся Борже, так нравящийся дамам за свой тихий голос и приятное заиканье; много других не менее блестящих имен не удержалось в моей голове, слегка кружащейся от всей этой необыкновенной обстановки, от сладкого запаха духов и пудр, смешанных с отвратительной вонью свежего теса, копоти и конюшни. Дамы сидели в ложах; эти маленькие загородки можно было бы скорее назвать стойлами; в них назначались свиданья, и они сдавались по часам за плату, доступную только немногим, хотя и были всегда заняты.

Маркиз называл мне многие имена, но я в глубоких нишах мог рассмотреть только высокие прически. Спущенные на многих ложах занавески давали повод для остроумных догадок, а я с трудом старался скрыть мое волнение.

— Споциони с своей девчонкой, которую он чаще выдает за мальчишку, — шепнул мне маркиз, когда занавесь раздвинулась вторично и черный, завитой итальянец с вкрадчивыми, мягкими движеньями и неприятной белизной зубов низко раскланивался с публикой. Бледный худенький мальчик в бархатном костюме с кружевным воротником стоял рядом с ним.

— Споциони ловкий шарлатан. Его знают даже в Версале. Если вы захотите составить свой гороскоп, вам всякий укажет его дом с колоннами в улице Королевы, — тихо рассказывал мне маркиз, я же, как околдованный, не мог оторваться от этого еще больше побледневшего почти некрасивого, но все же привлекательного лица мальчика и его глаз, прозрачных, преувеличенно расширенных, как у лунатика… Маркиз, все поглядывающий на одну ложу, встал.

— M-lle Д’Анш готова нас принять, — сказал он. — Будьте смелее!

Пройдя узеньким коридорчиком, мы постучались перед дверью, на которой мелом было написано: «Анш».

Дама, престарелый господин и болонка занимали ложу.

В комнате перед ложей было зеркало и красный диван. «Вот где», — подумал я, и сердце забилось; казалось невероятным, что все так просто и легко.

Я не помню, что говорила мне m-lle Д’Анш: что-то о балах, об опере; слова ее были блестящи и остроумны, как у знатной дамы; она часто смеялась и так близко наклонялась ко мне, что я слышал запах не только ее духов, но и тела, а розовая пудра осыпала рукава моего камзола; одна мысль поглощала и волновала меня — об ее красоте, близости и доступности. Мужчины говорили о чем-то в глубине. Действие уже кончилось на сцене, когда запыхавшийся мальчик подал маркизу записку, как будто смутившую его, и, наскоро простившись и сказав, что оставит мне карету, он вышел чем-то расстроенный, вместе с пожилым господином, громко разговаривая; я же ничего больше не помнил. Через час постучавший слуга сказал, что представленье давно уже кончилось. Условившись о свиданье, мы простились долгим поцелуем на пустынной площади, при звездах уже по-осеннему ясного неба, хотя был еще только июль.

Опьяненный сладкими мечтами, ехал я по темным улицам в своей каретке, а слуга, откинув верхнее окошечко, сказал мне:

— Сударь, Бастилия взята!

Я велел ему ехать быстрее…

12 сент. 1906. Петербург.

Вечер у господина де Севираж{76}

После ареста и казни кавалера де Мондевиль мы стали собираться у Севиража.

Почти два месяца понадобилось для исполнения всего, что подсказывала осторожность и благоразумие, раньше чем наш новый канцлер счел возможным, наконец, назначить первый после казни стольких друзей вечер, которого мы все ждали с понятным нетерпением, так как в эти тяжелые дни общение с друзьями и сладкие воспоминанья безвозвратно прошедшего были единственным утешением немногих еще, хотя, быть может, всего на несколько часов отклонивших гибель, уже переставшую даже страшить, как что-то неизбежное и непреклонное.

В темном, ненавистного якобинского покроя плаще{77} я, соблюдая все предосторожности, в светлые весенние сумерки с багровым закатом и молодым нежным месяцем над Сеной прокрался к дому Севиража.

Условленный знак говорил, что все благополучно, и, стараясь остаться незамеченным, открыв калитку, я прошел по аллее уже начинающих распускаться акаций к маленькому домику маркиза, служившему в прежние времена веселым уединением для любовных и всяких других забав, а теперь единственному из всех владений оставленному, и то только благодаря особой милости к нему самого Друга Народа.{78}

Согласно уставу я, еще никого не видя, был проведен Мартинианом, последним из слуг, на которого можно было положиться, в крошечную комнату без окна, освещаемую одной свечой, где я с наслаждением скинул уродливый кафтан, чтобы переодеться в розовый шелковый костюм, уже слежавшийся от долгого неупотребления, но еще не вполне потерявший тонкий аромат духов, быть может, с последнего бала в опере или даже, кто знает, в самом Версале. Я нашел приготовленными также пышный парик с голубой лентой, шпагу, правда, с поломанной рукоятью, мушки в виде сердец, бабочек и цветов и, наконец, пудру, уже два месяца невиданную мною. И я чувствовал, как вместе с одеждой возвращаются ко мне прежние легкость, остроумие, изящество, веселость, красота, беззаботность, все эти милости неба, так тщательно скрываемые в последние месяцы под отвратительной маской санкюлота.{79}

Еще раз оглядев себя в маленькое зеркало, в котором при неверном свете дрожащей в моей руке свечи снова, колеблясь, возникал столь милый и давно потерянный образ кавалера и виконта де Фраже, напудренный, нарядный и взволнованный, я вышел в гостиную. Какой сладостью наполняли сердце все, даже столь утомлявшие когда-то мелочи строго соблюдаемого этикета. Как отдыхал взор на изящных манерах, слух — на тонких остротах и изысканнейших оборотах речи. Как прекрасны казались улыбки дам в высоких, искусно изображающих различные фигуры прическах и пышных фижмах; как стройны и галантны были будто воскрешающие все великолепие дворцов нарядные кавалеры.

— Какие новости, дорогой виконт? — встретил меня, вставая навстречу, хозяин.

— Вы слышали, на вчерашнем приеме король сказал{80} Мондевилю: «Я не слишком завидую вам».

— Да, а австриячка{81} выдала себя головой, хлопнув дверью так, что все подвески на люстрах зазвенели.

— Мондевиль был великолепен.

— А как посмотрел король на Куаньи, который не мог сдержать улыбки.

— Это все последствия ночного приключения в маскараде.

— Послушайте, Буже! Он рассказывает забавные подробности, будучи свидетелем всего происшедшего!

И Буже рассказывал с таким милым азартом, что через несколько минут я совсем отдался знакомой власти приятных выдумок, не вспоминая трагической действительности.

Все эти давно знакомые рассказы об уже погибших людях, передаваемые таким тоном, будто ничего не изменилось за стенами нашего, когда-то первого в Париже, салона, переполняли всегда сладким волнением.

Гавре, обыкновенно горячо принимавший участие в наших разговорах, увлекаясь ими чуть ли не искренней всех, казался сегодня задумчивым и расстроенным. Нагнувшись к нему через стол, так как он сидел прямо против меня, я спросил:

— Что с вами, любезнейший маркиз?

Вздрогнув, он перевел на меня свои даже в самые веселые минуты неподвижные светлые глаза и ответил совершенно спокойно:

— Сегодня я встретил его. Он проходил в улицу Дофина. Я все думаю, что ему понадобилось там. Может быть, он шел к ней на свиданье. Но что же я мог сделать? Как помешать?..

Я понял, что речь идет о его недавно столь трагически погибшем друге и его возлюбленной, тоже казненной, но я не мог разобрать, говорит ли он серьезно или нет, потому что обычный наш прием упоминать о покойных друзьях, как о живых, казался мне слишком неуместным в данном случае.

Подавали чай, вошедший в моду после американских походов,{82} пристрастия к которому я не разделял, и вино, красневшее в хрустальных приборах.

Буже рассказывал уже об утреннем гулянье в Булонском лесу и ссоре двух весьма высокопоставленных особ.

— Вы забываете совсем меня, милый Фраже, — тихо сказала прекрасная госпожа Монклер, задержась на несколько секунд за моим стулом, как будто оправляя оборку своих фижм.

— Вы хотите… — начал я, но она перебила меня совсем громко, так как наш разговор уже не оставался незамеченным:

— Конечно, конечно. Я буду вам очень благодарна.

И оставив меня переполненным так хорошо знакомым чувством любви, опасности, сладкой веры в легкие, быть может, совершенно пустые, лживые слова, она спокойно и медленно прошла в соседнюю комнату. Я вышел за ней. И наши встретившиеся улыбки были безмолвным уговором. Издали следуя за Монклер, я вздрогнул от неожиданности, когда в узеньком темном коридоре две нежные руки обвились вокруг моей шеи, и целуя со смехом, она, видимо хорошо знавшая расположение дома, увлекла меня в маленькую, совершенно такую же, как в которой я переодевался, комнату, из всей мебели имевшую один стол, что, впрочем, не слишком затруднило нас.

Когда через полчаса мы с разных концов присоединились к оставленному обществу, только что начавшееся чтение стихов отклонило внимание всех от нашего появления.

Несколько погрубевший, но все еще прекрасный Жарди читал своим чистым, металлическим голосом, не сводя широко раскрытых редко голубых глаз с одной точки, как будто видя что-то невидимое для других.

Любви утехи длятся миг единый. Любви страданья длятся долгий век. Как счастлив был я с милою Надиной; Как жадно пил я кубок томных нег; Но, ах, недолго той любови нежной Мы собирали сладкие плоды. Поток времен несытый и мятежный Смыл на песке любимые следы. На том лужке, где вместе мы резвились, Коса скосила мягкую траву; Венки любви, увы, уже развились, Надины я не вижу наяву, И долго после в томном жаре нег Других красавиц звал в бреду Надиной, Любви страданья длятся долгий век, Любви утехи длятся миг единый.{83}

Среди покрывшего последние строфы восторженного шепота всегда окружавших поэта ярким цветником девиц и дам, вдруг раздался голос Гавре, негромкий, но непреклонный:

— Стишки недурны, но я не заметил необходимой рифмы — гильотина.

Все в смущении не умели прервать неловкого молчания, наступившего после столь неуместной выходки весь вечер так странно ведущего себя Гавре, и только Жарди продолжал еще улыбаться, глядя в пространство, своей милой застенчивой улыбкой, так идущей к его лучезарному лицу.

Тогда наш канцлер увидел необходимость вмешаться своей властью; выступив впереди, он сказал гневно и величаво:

— Дерзкий безумец, вы забыли священную клятву пред божественной чашей Иоанна, покровителя и помощника нашего.{84} Ваше малодушие граничит с предательством. Братья, обойдите молчаливым презрением эти дикие слова, как обходите вы палачей и убийц и тем побеждаете их подлое насилие. Маркиза де-Гавре больше не существует среди наших друзей. Как смерть не может отнять от нас ни одного славного имени, так один отвратительный поступок вырывает навсегда даже из памяти самое имя презренного.

Медленно и спокойно Гавре допил свое вино и при общем молчании, ни на кого не глядя, вышел из комнаты.

Хотя искусно завязанный разговор и создал сейчас же вид привычного оживления, но тяжелое смущение не покидало уже сердца, кажется, всех присутствующих, и вскоре понемногу, из осторожности маленькими группами, стали расходиться.

На прощанье канцлер произнес краткую речь, в которой преподал наставления горделивого отрицания жестокой действительности, единственного достойного поведения в настоящих обстоятельствах, и напомнил устав нашего ордена Братьев Св. Иоанна.

Внезапно задутый благодетельным ветром фонарь в руках мужа дал нам возможность проститься быстрым беззвучным поцелуем, не думая, когда нам придется опять увидаться.

* * *

Занятия математикой, которыми я увлекся в эти тяжелые дни, помогли мне спокойно не только ожидать своей участи, но даже исполнять самые отвратительные требования так называемого «Комитета Спасения».{85}

Благоразумие и твердая вера в то, что настанет час, когда можно будет сбросить маску и нанести смертельный удар ненавистной революции ее же оружием, заставляли меня подчиняться безропотно всему.

Зная мое происхождение, но не имея против меня никаких обвинений, Комитет, кажется, с особым удовольствием назначал меня чаще других в число граждан, обязанных своим присутствием придавать хотя бы тень законности их гнусным убийствам. И я научился не дрогнуть ни одним мускулом под взорами добровольных сыщиков.

В седьмой день Фруктидора{86} ясным, но холодным утром, я, повинуясь предписанию «Комитета Спасения», прибыл на площадь Революции для присутствия при казни сорока аристократов, приговоренных по процессу известного заговора «Святой Девы».

Чиновник Конвента, проверив присяжных по списку, разместил нас на скамейках эшафота, как раз около самой гильотины. Почти не замечая происходившего, весь уйдя в разрешение трудной теоремы, над которой я бился уже несколько дней, я вдруг услышал сразу несколько хорошо знакомых имен, произносимых прокурором, читающим приговор.

Много раз приходилось мне, не побледнев, выходить из подобных испытаний, но в эту минуту мне показалось, что все погибло: сердце похолодело, и я удивляюсь, как я не упал тогда же с своей высокой скамейки прямо в толпу, жадно ожидающую привычного зрелища.

В маленьких тачках подвозились все новые и новые жертвы, которым приходилось, несмотря на быстроту и ловкость палачей, все-таки ждать своей очереди иногда несколько мучительно долгих минут.

Сколько тут было знакомых лиц. Вот Толье, Корне, Филисье, Бертрам. Мне казалось, что все братья нашего ордена пришли погибнуть сегодня.

Медленно, неловко задевая за ступени, взошел на помост Жарди. Он не казался взволнованным, но только как будто стесненным всей необыкновенностью обстановки и тем вниманием многотысячной толпы, которое приковывалось к нему. Отросшие светлые волосы без парика придавали ему трогательный, почти детский вид. Неуклюжесть одежды подчеркивала изящество манер. Я чувствовал, как близок он — этот первый мой друг в Париже. В эти несколько минут целый рой воспоминаний пронесся в моем мозгу с яркостью действительности: наши первые встречи в Версальском саду; его светлые комнаты в отеле «Лармене»; наши разговоры; его стихи, улыбки, письма, все, все.

И вместе с тем эти воспоминанья как-то странно успокаивали меня и возвращали мне столь необходимое самообладание. И когда по этим же роковым ступеням твердо и легко поднялась госпожа Монклер, моя возлюбленная, прекрасная Монклер, я был уже совершенно спокоен; холодно встретил я ее улыбку, конечно, обращенную ко мне, когда, проходя мимо скамейки, она почти задела мои ноги; как чужой, слышал я ее голос, нисколько не измененный.

— Вы не слишком любезны, гражданин палач.

И только когда все тела друзей были уже опять уложены в тачки, а палачи, вытерши кровь, закутывали адскую машину чехлами, я решился вынуть платок, чтобы вытереть пот, выступивший капельками на лбу и затылке.

— Доктор Гильотен{87} позаботился не только о гигиене и сокращении времени, но он не забыл также и божественных принципов эстетики. Вы не согласны, гражданин? — обратился ко мне не без иронии чиновник Конвента, снимая очки и собирая свои бумаги.

— О да, сударь, он создал зрелище настолько же привлекательное, насколько и поучительное, — отвечал я с живостью.

Уходя, я заметил Гавре, все еще с вытянутой шеей стремящегося разглядеть получше все происходившее.

Солнце багровело от ветра.

Наскоро окончив свой убогий обед, я написал маленькую записку на розовом листочке: «Возлюбленная моего сердца! Вы были бы совсем не правы, упрекая меня в неверности. Поверьте, никогда моя любовь не горела таким ярким пламенем. Ваши поцелуи жгут до сих пор мои губы. Одно воспоминание о вашей улыбке ввергает меня в трепет.

Любящий, верный до гроба, горящий одной любовью Ваш Фраже целует, клянется и молит.

N. В. Голубая маска с сердцем пониже левого глаза даст возможность отличить меня от других масок желающей этого».

Запечатав письмо и надписав его: «госпоже Монклер», я положил его в резной ящичек с тайным замком, обитый внутри желтым бархатом, к уже целому десятку совершенно таких же писем и потом, не зажигая огня, в сумерках, опять взялся за свои чертежи и вычисления, так как еще на площади некоторые внезапно пришедшие мысли открывали мне верный путь к доказательству так долго мучившей меня теоремы.

1907 г.

Литания{88} Марии Девственнице из Каенны[50] {89}

Посвящается Л. Д. Блок{90}

Вследствие легкого насморка я уже несколько дней не выходил из дома, и поэтому друзья собрались в этот вторник у меня.

Первыми пришли барышни Лебо в темных, простых платьях, но не отказавшиеся еще от высоких причесок, которые они были принуждены скрывать под широкими полями уродливых шляп, чтобы не вызывать насмешек уличных повес. Они тронули меня своим вниманием, принеся букет васильков, собранный ими за городом. Мужество этих девушек, поистине удивительное, часто укрепляло нас всех в самые тяжелые минуты сомнений и отчаянья. Потерявшие отца и все состояние, несмотря на свой возраст уже испытавшие тюремное заключение и близость позорной смерти, принужденные покинуть родину, они все переносили с твердостью и кроткой веселостью.

Здесь они первые подали пример смирения перед случайностями судьбы, не гнушаясь самыми грубыми и тяжелыми работами, столь непривычными для их нежных рук. Собрались уже почти все друзья, и так как никто не принес особых новостей, то мы тихо беседовали за круглым столом в моем кабинете, в то время как старшая Лебо ловко и быстро приготовляла нам чай.

Запоздавший Альберт казался очень взволнованным. Еще с порога он задыхаясь, крикнул: «Виферт здесь! Он приехал сегодня утром и по моему настоянию обещал сегодня же посетить вас».

Хотя я и не разделял увлечения многих наших друзей этим ханжой из евреев и роялистом из парикмахеров, но, никогда не видавший его и много слыхавший рассказов о нем, самых разноречивых и странных, я ждал его приезда с большим нетерпением, и новость Альберта, не совсем ожиданная, взволновала нас всех, кроме Жюстена, лично вовсе не знавших так внезапно приобретшего столь сомнительную известность Виферта.

Разговор сделался сразу вялым и рассеянным, и напряженное ожидание, тщетно скрываемое, заняло всех.

Из моего окна были видны далекие поля и прямая дорога, ведущая к дому, обсаженная слегка пожелтевшими буками; поэтому, когда Альберт вполголоса растерянно сказал: «Он идет», и мы все невольно, не прерывая разговора, обратились к окну, то еще издали в бледных сумерках четко выделилась высокая, несколько согбенная фигура. В длинном, ниже колен, сером кафтане, с тростью и молитвенником в руках, медленно и осторожно приближался Виферт, как будто ничего не замечая, как слепой или лунатик, и стук его трости, хотя и неслышный, чувствовался в его точных, размеренных движениях руки, сжимающей бронзовый набалдашник.

В комнату вошел молодой человек, совершенно бледный, с черными, слегка вьющимися волосами. Только выражение какой-то постоянной сладости на красивом, тонком лице выдавало его происхождение. Он держался очень скромно; но его смущенность казалась несколько деланной. Обходя присутствующих, он здоровался, низко кланяясь, крепко пожимая руки своей влажной и холодной рукой и оглядывая всех тусклыми, пронзительными глазами почтительно и назойливо. Совершенно неожиданно дойдя до сидящей с краю нашей новой знакомой, Цецилии Рено, барышни скромной и ничем не замечательной, Виферт вдруг опустился перед ней на колени и, целуя ее руку много раз с каким-то остервенением, стал выкрикивать голосом высоким, даже визгливым:

— Избранная, чистая! Перст Божий! Мученица святая!{91}

Он захлебывался, стоя на коленях перед барышней, глядящей на него почти с ужасом. Затем он встал и, со смущенной улыбкой очистив свои панталоны, отошел в сторону, я же старался быстрыми вопросами о старых друзьях и делах в Париже завязать разговор и замять неловкость этой странной выходки.

На все Виферт отвечал робко и неуверенно, имея вид провинившегося школьника. Только когда кто-то спросил, как поживает Робеспьер,{92} он, на минуту выдавая свое какое-то другое, скрываемое лицо, резко воскликнул: «Не беспокойтесь! Он скоро…» — и, снова овладев собою, не кончил начатых слов.

— Может быть, вы расскажете нам только по смутным слухам известные подробности убийства Марата? — спросил я.

— Да, да, конечно. Только эти свечи… свет слишком силен; мои глаза не могут выносить синих крылышек херувимов, — забормотал он, еще более побледнев и тревожно озираясь на свечи, под темным абажуром почти незаметные. Я сделал знак задуть их, и в наступившей темноте только слегка выделились пятна окон сквозь занавески и лицо Виферта, вытянувшегося на высокой спинке стула и некоторое время совершенно молчащего.

— Спаси нас, — начал он каким-то новым, певучим голосом, от которого сразу сделалось все странно, жутко и сладко. — Спаси нас. Укрепи маловерие наше.

Он закрыл глаза руками, как будто про себя продолжая начатую молитву, и через несколько минут заговорил:

— Камни, камушки любит Пречистая. Цветочки сбирает в поле. В венках изумрудных ангелы беседуют с нею и чудные сны и виденья посещают ее. Смотрите, смотрите! Чудесны милости к нам Благодатной.

Сначала медленно, потом все быстрей и быстрей, в такт слов закружил он своими, как два мягких крыла, длинными руками в странных зачаровывающих движениях.

Кто-то сдавленно-истерично вздохнул, но больше я уже не чувствовал окружающих.

— Ты услышишь наши молитвы. Ты укрепишь нас посещением своим, Пречистая, — говорил Виферт, и робко колебались тени, светлые тусклым светом, и расплываясь, будто тяжелый туман, рассеиваясь, открывал скрытые дали.

— Уже близко свершение, — воскликнул он. — Спаси нас! Дай коснуться твоих одежд. Открой нам тайны твои чудесные.

И вот уж тонкий аромат далекого поля донесся до меня. И вот спала последняя пелена, и сиянье ослепило глаза, привыкшие к мраку.

— Ты уже с нами, Всеблаженная? — спросил Виферт дрогнувшим голосом, ожидающим ответа. И в тягостном молчании раздалося тихо, но явственно:

— Да.

— Ты откроешь нам пути свои?

— Да.

— Ты поведешь нас за собой?

— Да.

В смутном дрожании открылось желтое поле и солнце склоненное — сзади. Медленно, раздвигая мягко шелестящую рожь, с опущенным лицом, в темном платье с мелким узором, с серой папкой для рисунков в одной руке и белой ромашкой в другой прошла та, которую, никогда не видав, я сразу узнал.

По легкому трепету, опять напомнившему о присутствующих, я догадался, что не одному мне было видным чудесное видение.

В странном припадке Виферт застучал кулаками по столу, восклицая бессвязно: «Слава совершению твоему. Веруйте, веруйте! Держите пророчество, братья, крепче, крепче. Скоро откроются вам последние тайны».

Затем он стих, как бы изнемогая в страшной усталости, и, через несколько минут совершенно спокойно попросив зажечь свечку, прочел по вынутой тетради:

«Милые сестры и братья! Вот я прихожу к вам, чтобы насытить ваши сердца сладкой любовью и ненавистью, еще более сладкой.

Я приехала в Париж с утренним дилижансом из Каенны. Какие-то толстые монтаньяры{93} всю дорогу заставляли меня улыбаться про себя своими пошлыми, самодовольными рассуждениями, не допускающими возможности, что уже близок конец их торжества.

Мой багаж был перенесен в гостиницу „Провиданс“, где я провела несколько дней самых счастливых в моей жизни. Сладко было медлить, зная, что уже отмечена роковым знаком участь того, который, ничего не предполагая, окруженный друзьями, еще расточал свои кровожадные замыслы.

В день совершения я встала так рано, что казалось — спали еще дома, лавки, камни мостовой, и мне долго пришлось дожидаться под сводами старого рынка на желтой скамье у лавки ножовщика. Запоздалые гуляки, возвращаясь домой, прокричали мне какую-то грубую любезность, размахивая своими шляпами. Старый ножовщик, подавая узкий, соблазняюще-блестящий нож, — такой, каким мясники убивают одним ударом в голову своих быков, — сказал, улыбаясь:

— Барышня и без ножа может зарезать.

После обеда я наняла фиакр и с шумом подъехала к дому „Друга Народа“ в узкой Кордельерской улице. Темная, крутая лестница вела во второй этаж. Я дернула за металлический прут, и после третьего звонка сердитая женщина открыла дверь. Мне понадобилось немало усилий, чтобы победить ее ворчливую подозрительность, но моя спокойная настойчивость, мой костюм и моя молодость рассеяли, наконец, все ее возражения. Она провела меня в узкую комнату с высоким цветным окном и ванной на возвышенье. В полумраке я раньше, чем разглядеть голову сидящего в ванне, услышала его голос:

— Ну, скорей говори, что тебе нужно.

Я сказала, что имею сообщить ему важные новости.

— Скорее, скорее! Черт возьми, — нетерпеливо воскликнул он, ударяя руками по воде.

Достаточно приглядевшись, я рассмотрела его безобразную голову в желтом платке. На подоконнике стояло большое блюдо с мозгами — ужин, которым он не насладился.

Я начала рассказывать сбивчиво, как бы робея, а он, прерывая меня грубыми восклицаниями, нетерпеливо хлопал по воде костлявыми кулаками.

Удушливый запах шел из ванны, но я ни на минуту не теряла самообладания, хотя голова несколько кружилась и было тяжело дышать.

— Имена, имена! Не болтай вздору, — закричал он, — и завтра же они будут казнены.

Я начала расстегивать лиф, как будто доставая список, но, к счастью, нож запутался в складках и я несколько помедлила, потому что в эту же минуту дверь приотворилась и женщина, впускавшая меня, выглянула в щель.

— Девушка пригодится нам, — с гадким смехом воскликнул сидевший в ванне. — К тому же она добрая санкюлотка.

Женщина еще раз осмотрела нас недовольным, злым взглядом и притворила дверь.

Так как из-за высоких краев ванны была видна одна голова, то, только наклонившись, я разглядела его волосатую, впалую грудь и отвратительные подробности дряблого тела.

— Плутовка, а ведь ты недурна! — сказал он, улыбаясь улыбкой, от которой его лицо сделалось еще страшнее, и пытаясь взять меня за подобородок.

— Сударь! — воскликнула я, отстраняясь и чувствуя тяжелый запах из его рта.

— Ты будешь слушаться меня, а не то…

Я высвободила, наконец, свой нож и, не дав закончить начатых слов, всадила его в сухое тело, как-то странно хрустнувшее и свободно принявшее узкое лезвие.

Оставив его громко кричащим, я распахнула дверь, и свежий воздух доставил мне огромное наслаждение.

— Что случилось? — спросил маленький человек, заклеивающий какие-то бандероли на полу передней.

— Я убила гражданина Марата, — отвечала я. — Он бросился на меня».

Вдруг, прервав чтение, Виферт опять погасил свечу и заговорил быстро, нараспев:

— Слава тебе. Слава тебе, фиал утешения сладостного. Слава тебе. Слава тебе, ангелов подруга светлая. Роза, из венка небесного оброненная. Жертва сладострастия непорочного. Слава тебе!

Он замолчал, и наступившее молчание показалось мне довольно продолжительным. Наконец Кюбэ спросил:

— Ну, что же дальше?

Никто не отвечал. Зажегши свечу, мы увидели, что Виферт сидит все в той же позе с закрытыми глазами. Лицо его с капельками пота на висках показывало полнейшее утомление.

Этот странный и неприятный вечер был единственной нашей встречей с Вифертом. Никаких сношений я с ним не имел и о его трагическом конце узнал из газет.

Только через год, когда нам всем пришлось испытать много неприятностей в связи с неудачным покушением на Робеспьера, мы вспомнили, что в тот вечер, сейчас вслед за Вифертом, ни с кем не прощаясь, быстро вышла из комнаты Цецилия Рено и, догнав его, — что мы ясно видели в предрассветных сумерках из окна, — она молча пошла рядом с ним, и они вместе пропали в тусклом тумане. Как известно, она сделалась злополучной жертвой этого неудавшегося предприятия, навлекши своей неловкостью гибель на себя и многих наших друзей, ни в чем не повинных.

Июль. 1907 г.

Некоторые достойные внимания случаи из жизни Луки Бедо{94} Повесть

Глава I

Сам будучи аптекарем, мой отец почему-то для меня не хотел своей профессии и, имея в Нанте старым другом адвоката господина Кюбэ, решил, когда мне исполнилось семнадцать лет, послать меня к нему, с тем чтобы пополнить мое скудное образование и приучить к делам, требующим знания законов и ловкости кляузника.

Впервые длинное путешествие и новизна жизни в таком сравнительно с нашим большом городе, как Нант, настолько прельщала мое воображение, что я без особого сожаления покидал родительский дом, хотя детство мое и прошло в нем радостным и привольным, и я, не зная ничего другого, вполне довольствовался нашей тихою жизнью.

Не решаясь отпустить меня одного, отец очень обрадовался, найдя попутчиков в лице семейства Дюклю.

Наш десятидневный переезд мы совершили в следующем строго поддерживаемом господином Дюклю порядке: впереди большая повозка с вещами под наблюдением старого Жюстена, потом дормез{95} с господином и детьми и сзади карета с барышней и госпожой; я же, будучи верхом, мог постоянно менять свое место, что первые дни очень развлекало меня.

Ничто не сближает так, как совместное путешествие, и через день эти совершенно незнакомые люди казались мне близкими и милыми.

Не обращая сначала никакого внимания на Эльвину и даже несколько стесняясь ее, как часто свойственно подросткам, еще не привыкшим к барышням, я уже на третий день, благодаря ее ласковому и простому обхождению, охотнее всего ехал у заднего колеса кареты с ее стороны, весело болтая или слушая ее рассказы, хотя она была моложе меня на год.

Стройная почти до худобы, с тонким лицом, с серыми веселыми глазами и светлыми волосами, гладко зачесанными в две косы, в еще коротеньком платье, она казалась почти девочкой с острыми локтями и несколько угловатыми движеньями.

Когда в полдень старуха засыпала и лошади едва тащились, измученные жарой, оводами и песчаной дорогой, я подъезжал совсем близко к окну кареты, и Эльвина, высунувшись, брала своей тонкой рукой с голубым амуром на маленьком колечке мизинца за уздечку мою лошадь и, заставив меня нагнуться, тихо рассказывала о том, что она уже кончила свой курс в монастыре, что в Лавиле ее ожидает жених, которого она никогда не видала, что она ни за что не выйдет за него, если он не сумеет ей понравиться, и что, впрочем, это ничего не значит, что ее мать, выходя замуж, тоже была влюблена в другого и муж не помешал их счастью, и еще много про себя, свою семью, про монастырь и городские сплетни, или расспрашивала меня и иногда приводила в смущение вопросами, любил ли я кого-нибудь и кого люблю теперь.

Мы останавливались в маленьких сельских гостиницах, старательно минуя большие города, так как господин Дюклю говорил, что там дорого и небезопасно, хотя мне казалось, что какие-то и другие причины побуждали его к этому.

Уже накануне Нанта мы остановились на опушке рощи, чтобы исправить что-то в сломавшемся дормезе, и дети с Эльвиной собирали землянику, а я, шаля, наезжал на них.

— Сударь! — кричала Эльвина с уморительно серьезным видом. — Сударь! Вам не поздоровится, если вы не прекратите своих шуток.

Она была в синем плаще с капюшоном на красной подкладке и маленькой шляпе.

— Что же вы можете со мной сделать? — спрашивал я с задором.

— Я стащу вас с вашей клячи.

— Для этого вам придется занять мое место.

— Это не представит никаких затруднений.

— А ваши юбки?

— Неуч! Он не видал катающихся барышень!

Мы шутя поспорили, может ли Эльвина сесть на седло, и, вся раскрасневшись, с развевающимися волосами, она схватилась за луку и, быстро встав на мой сапог, вскочила на седло так неожиданно, что мне пришлось взять ее обеими руками и крепко прижать к себе, чтобы нам обоим не упасть с тронувшей лошади.

— Ну что! — воскликнула она со смехом, оборачиваясь ко мне так близко, что наши лица почти встретились и я чувствовал если не прикосновение, то сладкий аромат земляники с ее губ.

Господин Дюклю закричал, что такие шутки неприличны и небезопасны; и вскоре мы тронулись в путь через рощу, сквозь которую краснело закатное небо, обмениваясь взорами, как будто бы имеющими какую-то тайну.

На другой день мы простились у ворот Нанта, и Эльвина призналась, что она любит меня, обещая писать и не забыть, несмотря на жениха и возможную свадьбу.

Глава II

Я нашел господина Кюбэ в маленьком садике перед домом в красном вязаном колпаке, с лейкой в руках. Это был высокий костлявый старик с подстриженной бородкой без усов, с блуждающим взглядом и несколько странными манерами, к которым я, впрочем, скоро привык.

На мой вопрос: «Здесь ли живет господин Кюбэ» — он страшно загримасничал и закричал таким пронзительным голосом, что я даже вздрогнул от неожиданности:

— Что! Кому еще понадобился господин Кюбэ? Попрошайкам из аббатства? жандармам? На что годен еще господин Кюбэ?

Однако заметив мое смущение, он тотчас успокоился и, одев очки, начал читать поданное мною письмо от отца. Узнав из него, кто я, он обнял меня и повел в дом, бормоча:

— Да, да, Лука Бедо. Так. Так.

В комнатах нас встретила Клементина, экономка господина Кюбэ, добрая, хотя и худощавая женщина. Она накормила меня холодным мясом с салатом в то время как Кюбэ, заложив руки за спину, быстро ходил по комнате, продолжая как бы начатый с кем-то раньше бессвязный разговор:

— Налог на хлеб! Удивительно остроумно! Разгильдяи и попы — вот с кем нужно прежде всего справиться.

Он показался мне несколько не в своем уме, и скоро я перестал обращать внимание на его почти не прерывающиеся слова.

Мне отвели довольно большую комнату с окном на солнце и огород, из-за которого не чувствовалось города, хотя соборы и виделись за высоким забором, розовея на закате. На следующий день господин Кюбэ принес мне связку книг, среди которых я нашел трагедии Вольтера, письмо Руссо, несколько трактатов об управлении и свободе, а также Сенеку и Цицерона,{96} так как еще отец выучил меня латыни довольно порядочно. Чтением этих книг, искренно увлекших меня, ограничивались все мои занятия без всякого контроля и принуждения.

Сам господин Кюбэ, я не замечал, чтобы занимался делами, если не считать составления всевозможных проектов, доставивших ему репутацию беспокойного человека и политического деятеля, сочинения пасквилей на местных аббатов и даже самого епископа и бесконечных споров с друзьями по вечерам.

Случайно я познакомился с одним из студентов Нантского университета, который ввел меня в общество своих товарищей, и вскоре я сделался равноправным членом веселой дружеской банды, посещая с ними маленькие кабачки и участвуя в их играх и состязаниях.

Один из них, Жак Моро, сделался впоследствии моим другом, оставаясь таковым в многочисленных случаях моей полной приключений жизни.

Глава III

Горожане прогуливались по лугу, останавливаясь у палаток фокусников и продавцов сластей и дешевого вина или любуясь на стрелков, попадающих в цель. Барабан призывал зрителей на представление странствующих актеров. Девушки ходили, взявшись за руки, оживляя пейзаж своими разноцветными платьями, и, стыдливо опуская глаза, с благосклонной улыбкой принимали наши шутки и комплименты. Гудели трубы, и нежно повизгивали скрипки оркестра.

Мы же все в одинаковых костюмах, в зеленых куртках с белыми поясами и круглых шляпах, расположились на склоне горы, откуда был виден за рекой город, горящий стеклами окон на заходящем солнце. Расстеливши плащи на траве, мы могли пить и есть, причем недостаток кружек не уменьшал количества выпиваемого каждым по очереди; могли бегать вниз вперегонку или драться на рапирах, собирая толпу зрителей, поощряющих победившего.

Дюревиль затягивал старую песенку:

Пей за разом два, не жди: Пьет земля весной дожди, Пьют деревья, пьет река, — Всюду щедрая рука. Для чего ж, земли сыны, Рот и горло нам даны?{97}

Мы же подхватывали:

Ах, ты кружка, кружка, кружка! Ах, веселая подружка! Губы алы, очи пьяны. Не страшны нам, Не страшны нам Добродетели изъяны.

Дюревиль продолжал:

За куплетом пой куплет. Передышки нет и нет; Ветер свищет, дрозд поет, Жернов песнь свою ведет, — Для чего ж, земли сыны, Рот и горло нам даны?

Мы же подхватывали:

Ах, ты кружка, кружка, кружка! Ах, веселая подружка! Губы алы, очи пьяны. Не страшны нам, Не страшны нам Добродетели изъяны.

Дюревиль продолжал:

В третий дар любовь дана, — Эту чарку пей до дна: Сокол, лебедь, бык, осел — Ищут все прекрасный пол. Для чего же нам даны Лицемерные штаны?

Мы же подхватывали:

Ах, ты кружка, кружка, кружка! Ах веселая подружка! Губы алы, очи пьяны. Не страшны нам, Не страшны нам, Добродетели изъяны.

И еще дальше продолжал Дюревиль, вызывая шумное одобрение и взрывы смеха у слушателей.

Моро, который все время где-то скрывался у палаток, разыскал меня, запыхавшийся и с блестящими глазами. Отведя в сторону, он смущенно и быстро спросил, не могу ли я дать ему денег. Как раз на днях получив от отца некоторую сумму со строгим наставлением экономничать, я без колебания предложил Моро свой кошелек, еще не зная цены золоту и слишком преувеличивая значение дружбы.

— Какую покупку хотите вы сделать? — спросил я.

Он засмеялся и сказал:

— Пожалуй, я могу сделать вас участником моей покупки, если вы расположены пожертвовать еще несколькими золотыми. Конечно, с условием, что вы не станете мне на дороге, но выбор велик, и я могу вас уверить — это совсем не то, что наши глупые девчонки, которые ничего не умеют и от которых воняет луком и потом. Эти дамы едут в Париж, и мне случайно удалось получить позволение поужинать с ними и привести одного или двух товарищей.

Я не знал, что ответить. Слова Моро манили еще неизведанным и вместе с тем страшили, так как я знал любовь только по романам и смутным ночным мечтаньям.

Поняв мое колебание совсем иначе, Моро схватил меня за руку и повлек за собой со словами: «Ну, полно скряжничать. Право, вы не раскаетесь».

Мы подошли к палатке, перед заманчивыми афишами которой толпилось много народу.

Что-то сказав толстой старухе, собиравшей деньги у входа, Моро, держа меня за руку, открыл дверь не ту, в которую входили все, и я, стукнувшись о какую-то балку, увидел пестро расписанные кулисы и мальчика в блестящем костюме, в быстром танце кружащегося на сцене.

Кто-то задернул занавеску, и мы остались в темноте узкого коридора, пробираясь ощупью через доски и какие-то тряпки, а голос совсем близко за стеной кричал, прерываясь звонким смехом: «Сударь, сударь».

Глава IV

Захваченные грозой и промоченные до последней нитки сильным, но быстро пронесшимся дождем — мы возвращались уже при солнце, прорвавшемся сквозь сине-бурые тучи.

Наша компания состояла, кроме меня и Моро, из пяти дам и трех актеров, в числе которых был и сам директор труппы, всегда несколько меланхоличный Жюгедиль.

С веселыми шутками мы гребли изо всех сил, боясь опоздать к вечернему представлению, последнему в этом городе. В осенней ясности далей и в холодном воздухе было что-то бодрящее и вместе печальное. Мужчины громко говорили о предстоящей дороге, а дамы мечтательно восхищались перспективой играть целую зиму в Париже.

Я откидывался так низко, что касался колен сидевшей сзади меня Гортензии и видел ее лицо снизу каким-то новым. Она улыбалась мне грустно и томно, имея очень трогательный вид, распустив под шляпой слегка мокрые волосы.

По обыкновению я сидел в уборной Гортензии в маленьком, наскоро сколоченном стойлице, в которое можно было заглянуть сверху, так как низкая перегородка не доходила до потолка.

По обыкновению я болтал с одетыми актерами во время ее выходов; быстрые поцелуи сменялись веселыми шутками; только Гортензия казалась несколько усталой и скучной, хотя не менее нежной. По обыкновению же сквозь дырки полотняного потолка темнело осеннее небо, и еще с первого раза (который казался таким далеким) замеченная звезда стояла на обычном месте. Шум публики доносился, как далекое море, и актеры волновались, как дети.

Отказавшись от общего ужина, Гортензия просила меня проводить ее в гостиницу.

Мы прошли между палаток, телег и спящих прямо на лугу и, спустившись к реке, нашли перевозчика. Тусклый фонарь горел на носу; река казалась совсем черной; луна пряталась за облаками; на противоположной стороне не было ни одного огонька. Перевозчик греб размеренно и тихо; два незнакомых спутника молчали, закутавшись в плащи; мы сидели на узкой корме, тесно прижавшись друг к другу, и разговаривали так тихо, что слова почти угадывались по движению губ, непроизносимые.

Гортензия говорила мне:

— Конечно, я несколько старше вас, и, конечно, вы не первый и не последний, случайно встреченный на многочисленных остановках, но поверьте, мысль о разлуке с вами, как это ни смешно, ужасно печалит меня, и я готова плакать, как влюбленная девочка, теряя вас, Лука.

Я молча целовал ее глаза, и она продолжала:

— Может быть, это уже сентиментальность старости, но я не боюсь сказать вам, что я люблю вас, и, вероятно, мне никогда не забыть вас, хотя и зная, что завтра же кто-нибудь заменит меня, и я буду так же легко забыта, как мною были забыты многие до вас.

Мы достигли берега и шли по темным улицам. Гортензия продолжала так же печально и покорно говорить о своей любви, и ее слова ново и сладко волновали меня, хотя мысль о разлуке, как это ни странно, ни на минуту не смущала меня.

— Хотите, я поеду с вами, — сказал я у самой гостиницы.

— Разве это возможно? — спросила она равнодушным голосом, видимо, не придавая никакого значения моим словам.

— Вполне.

— На случай, если вы до завтрашнего дня передумаете, мы все-таки простимся, — сказала Гортензия с грустной улыбкой. — Хотя, хотя какое бы счастье было возможно — ехать вместе. Вместе в Париж.

Она поцеловала меня, не закрывая широко раскрытых глаз с золотистыми ресницами.

— Завтра я буду на судне! — кричал я, как во сне, когда она уже поднималась по лестнице.

Пробираясь огородом к окну, я посмотрел на посиневшие холодные звезды и вдруг удивился, вспомнив о своих словах и чувствуя, что это не шутка, хотя, может быть, и не одна любовь Гортензии, а какие-то и другие смутные желанья влекли меня исполнить обещанное.

Глава V

Сопутствуемые ветром, хотя и против течения, мы, гребя по очереди, плыли без особого труда, останавливаясь у маленьких городков и даже сел для одного или двух представлений.

Судно, предназначенное для перевозки товаров, возвращаясь на зимнюю стоянку к истокам, могло прослужить нам полдороги, а вторую половину мы рассчитывали сделать в дилижансах.{98}

Погода стояла ясная, с первыми выморозками по утрам и багровыми закатами прямо в реку.

Желтые, сжатые поля; гигантские крылья мельниц в полном ходу, веселая работа в виноградниках, вьющихся по самому берегу, — все говорило о счастливом довольстве.

Весело перенося непривычные неудобства жизни на судне, мы не имели почти никаких неприятных приключений, принимаемые везде радушно и предвкушая все удовольствия Парижа.

Первые дни я был как во сне, опьяненный новым расцветом нашей любви, еще более усиленной нежной благодарностью Гортензии и моей меньшей робостью и неопытностью, но через неделю ее ласки стали казаться мне несколько приторными, и большая уверенность, что она не потеряет меня, делали ее более спокойной и небрежной, как с человеком, с которым уже нечего стесняться.

Жюгедиль, по-видимому, имел на меня какие-то виды, и я не разубеждал его, втягиваясь в беспечную жизнь, исполняя второстепенные роли в комедиях и выказывая в них такие способности, что существовал серьезный проект выпустить меня еще до Парижа в «Скапене».{99}

Маленькая Викторина, оставленная Моро, нежно поглядывала на меня, и я уже осмеливался целовать ее, когда мы встречались в темном проходе, разделяющем наши каюты, хотя Гортензия, казалось, нисколько не сердилась на мое ухаживанье, что подзадоривало меня быть более предприимчивым, оставаясь свободным и легким.

Одно незначительное происшествие чуть не сделало меня виновником больших неприятностей для всей нашей компании.

Мы играли в небольшом городке и были встречены с восторгом. Места были разобраны с платой, превышающей наши ожидания, и мы все получили подарки местного производства, как то: бочонки молодого вина, вязаные шейные платки, всевозможные съестные припасы, а Жюгедиль — живого поросенка, доставившего нам много развлечения и хлопот, но кроме всего этого самые щедрые поклонники угостили нас обильным ужином так, что к вечеру мы возвратились на свое судно, провожаемые большой толпой, в очень веселом настроении.

Какой-то толстый молодой винодел (мы так и не узнали его имени) ни за что не хотел расстаться с нами, угощая нас вином из бочонка, крышку которого он выбил своим волосатым кулаком. Под конец он объявил, что останется с нами, и никакие доводы друзей не могли убедить его покинуть судно, так что мы были принуждены отчалить, обещая высадить неожиданного компаньона на ближайшей остановке.

Отплыв, мы продолжали пирушку, которая скоро приняла такой характер, что наши дамы решили удалиться. Винодел грубо протестовал против этого, и когда Гортензия первая поднялась к выходу, — он с руганью запустил в нее полной кружкой, так что густое вино стекало с желтого платья, как кровь, а та стояла растерянная и оскорбленная неожиданным нападением.

Мне уже и раньше был противен этот пьяный толстяк, и прежде чем друзья приняли какое-нибудь решение, я выхватил свою шпагу, в первый раз обнажаемую серьезно, и воткнул ее в живот оскорбителя, слыша, как противно хрустнула кожа толстой куртки. Как-то смешно заболтав ногами, он повалился тяжелой тушей на палубу, освещенную одним фонарем и вмиг залитую кровью, тяжело хрипя без слов. Когда же мы опомнились, — он лежал уже мертвый и отвратительный. Дамы с криками разбежались, а мы, отойдя в сторону, вдруг отрезвев, стали совещаться деловито и спокойно о том, что предпринять, чтобы скрыть следы преступленья.

Через час все уже было сделано; я не испытывал никакого волнения, хотя это был первый человек, убитый моей рукой, и хотя опасность быть уличенным еще далеко не миновала.

Когда мы легли молча и быстро, я услышал условленный знак Гортензии, вызывающей на свиданье, но, закутавшись с головой в одеяло, я сделал вид спящего, без сожаления слыша, как скрипели доски под ее легкими замедленными шагами.

Глава VI

Лира Аполлона над нашим театром в предместье почернела от дождя, который шел не переставая уже третью неделю. Дела были неважны, и Жюгедиль совсем повесил нос. Гортензия хворала и часто плакала, что не делало ее привлекательнее. Викторина покинула труппу для какого-то еврейского банкира.

Редкие посещения города, где я, правда, видел и дворцы, и парки, и великолепные туалеты на утренних гуляньях, не могли искупить всей скуки жить в грязном, вонючем квартале, никого не видя и зная, что случайная публика или не обращала на нас никакого внимания — как эти нарядные дамы и кавалеры, которые приезжали зачем-то по холоду и грязи в золоченых каретах с гербами и амурами и сидели в ложах спиной к сцене, а чаще даже спуская красивые занавески, — или сама не заслуживала никакого внимания — всякая сволочь из обитателей ближайших улиц, которая шумела и иногда дралась в дешевых местах, так что приходилось посылать за стражей.

Однажды во время утренней репетиции Жюгедиль представил нам как нового своего помощника суетливого старикашку в позеленевшем парике и каштановом кафтане. Его звали Клеарх, и более точного имени никто не знал. Он умел всех подбодрить и развеселить, то строя планы новых предприятий, то рассказывая с забавными ужимками всевозможные сплетни и приключения. Впоследствии я убедился, что это был очень полезный и на все способный человек.

Кажется, он же подал мысль устроить закрытый маскарад, доступный только для избранных, пророча огромный успех.

Приготовления к маскараду были очень несложные, а билеты взял распространить на себя Клеарх. Публики, несмотря на дождь, собралось гораздо больше, чем мог бы вместить наш театр без тесноты. Арлекины, турки, пастухи, саламандры, гречанки, нимфы почти голые — все это сплеталось и расходилось пестрыми гирляндами в неверном свете чадящих китайских фонариков.

Занавески спускались за отдельными парами и раскрывались для разговоров и визитов знакомых, которые узнавали друг друга по условленным знакам.

Клеарх, путаясь в желтой тунике с красными сердцами, бегал из угла в угол чем-то озабоченный.

— Вот верные супруги! — крикнул он нам на ходу, так как действительно почти весь вечер мы держались вместе с Гортензией, лицо которой из-под маски, открывавшей одни губы, казалось незнакомым и лукаво-привлекательным. Мы смеялись, наблюдая танцы, переговариваясь весело и любовно, и собирались уже скрыться, когда Клеарх куда-то позвал Гортензию.

Через несколько минут я догадался, что это была пустая хитрость с его стороны и что ему скорее был нужен я сам, чем моя бедная подруга.

— Вы скучаете, мой друг, никем не занятый, — зашептал он, хватая меня за руки. — А я могу познакомить вас с одной дамой. Если вы понравитесь ей, может выйти очень выгодное дело, не говоря уже о том, что никто не откажется от маркизы, хотя она и имеет несколько странные привычки, но все это преувеличено, мой друг. Да и такой молодой человек, как вы, чего же может бояться?

В первую минуту я хотел отказаться, но потом любопытство взяло верх, тем более что слова Клеарха не совсем были для меня понятны.

Я хорошо расслышал, как старик сказал тихо даме, которая прохаживалась по пустой ложе, с спущенными занавесками и одной свечой.

— Он еще совсем мальчик, маркиза. Я очень постарался для вас. Вероятно, он даже ничего не понимает.

Я улыбнулся про себя и решил быть настороже, хотя и не зная, в чем дело.

Когда мы остались одни, дама, несколько помолчав, заговорила:

— Этот старый дурак своими предупрежденьями, конечно, заставил вас ждать Бог знает чего. Но поверьте, все эти россказни — полнейший вздор. Ничего, кроме совершеннейшего наслаждения, совершеннейшей красоты, я не ищу.

— Сударыня, — сказал я, — я могу вас уверить, что никакие слова не заставят меня ничего делать, кроме того, что я захочу.

— О, вы не так в самом деле невинны, как расписывал этот старикашка! — воскликнула дама. — Мы, наверно, скоро сойдемся с вами.

Она была очень стройна в зеленоватом платье с крупным узором. Искусная прическа изображала букет цветов с розами и тюльпанами. Из-под желтой маски особенно ярко краснели тонкие губы.

Ее улыбка, манящая и жестокая, возбуждала и покоряла.

— Ну, что же вы хотите, сударь? — спросила она, нагибаясь, и в узких прорезах маски блеснули потемневшие зрачки.

В странной слабости, все ясно сознавая, я чувствовал, что все ее желанья не найдут больше отказа во мне. Ласки маркизы, легкие и неожиданные, не давали удовлетворения, а как-то расслабляя, наполняли сладкой истомой.

Маски своей она не сняла, не позволяя и мне открыть лица, хотя я не находил в этом особенного удобства.

Занавески слегка колебались, и в самые решительные минуты казалось, что они распахнутся. Одеваясь, маркиза выронила серебряную шпильку, которую, спрятав, я сохраняю в память этого первого свиданья.

— Если хотите, я возьму вас с собой, — сказала маркиза, уже готовая к выходу. — Вы скромны и очень милы.

Так как я был без плаща, то она закутала меня в свой, и, с трудом разыскав под дождем карету, мы поехали по грязи темных улиц, болтая оживленно и просто о тысяче предметов, как давние друзья.

Глава VII

Маг встретил нас в первой комнате, маленькой и ничем не отличающейся от обыкновенной приемной. На нем была парчовая, малиновая с золотом, одежда, жесткими складками спадающая до полу, и розовая, с белыми цветами, чалма. Синеватая борода его была завита и тщательно расчесана. Приторный аромат восточных духов только иногда при редких движениях распространялся по комнате. Маркиза, не представляя меня, сказала:

— Он согласился. За верность и ловкость я ручаюсь. Вы объясните, в чем будет заключаться его роль. Главное, чтобы не было путаницы.

Затем она оставила нас, пройдя в дверь налево; меня же с молчаливым поклоном маг провел по целому ряду комнат, то пустых, то совершенно обыкновенных, то наполненных какими-то ретортами необычайных форм, колесами, ящиками, стеклянными банками и другими странными предметами, названия и назначения которых я не знал. В последней комнате, имевшей большое зеркало и кресло с высокой спинкой, маг остановился и заговорил медленно, как бы с трудом подбирая слова:

— Уверенность, что только необходимость заставляет нас прибегать к приемам, которые могут показаться непосвященному в дела и назначения священного братства недостойными истинных мудрецов, я хотел бы внушить вам. Когда-нибудь вы узнаете, как важно и значительно было все, чему вы будете сегодня свидетелем и помощником.

Помолчав после такого вступления, он передал все детали моей роли, в общих чертах известной мне уже из слов маркизы.

Он помог мне одеться, или, вернее, раздеться, потому что весь мой костюм должен был состоять из легкого пояса, золотых украшений на руках и коленях и сетки жемчугов в волосах. Из маленького граненого флакончика он обрызгал меня духами острыми и сладкими.

Еще раз повторив свои наставления, маг оставил меня одного перед зеркалом, в пустой комнате, унеся свечу, после чего я заметил, что в нише, плотно затянутой серой материей, просвечиваются слабые огни соседней залы, отчего я оказался не в полной темноте.

Шаги и переговоры вполголоса, как будто бы каких-то приготовлений, скоро смолкли, и я просидел в полной тишине не менее часа.

Резкий аккорд странного, неизвестного мне инструмента возвестил очевидное начало заседания.

Хотя молчание еще не было нарушено, но по мягким, осторожным шагам я мог догадаться, что зала постепенно наполнялась; свет же на завесе становился несколько ярче. Наконец раздался голос мага, измененный и торжественный;

— Напоминанье трижды пройденного круга да поможет вам в испытательных подвигах, братья!

После некоторого молчания заговорил кто-то нараспев и слащаво.

— Учитель, сомненья мои может разрешить только одно слово твоей мудрости. Если ты скажешь «нет» — пусть будет — нет. Если — «да» — пусть счастье ослепит нас, недостойных, но жаждущих.

— «Да, всегда да» — отвечу я истинно жаждущим. «Нет, всегда нет» — лицемерам и малодушным, — отвечал голос вопрошаемого.

— Есть же великие дерзания истины, — заговорил второй голос, — не оскорбляли учителя и пророки высшей мудрости своим жадным познанием, стремясь охватить последние тайны, и бывали чудесные видения, доказательства и откровения. Почему бы нам не перейти к сладким опытам, известным, как ты сам говорил, не только в далекой древности, но и теперь многим братьям нашего ордена в Индии и Сирии, истоках мудрости.

— Истинно, истинно говорю тебе, — ответил голос вопрошаемого, — Меданимед, что я приму твой вызов, и сегодня же ты увидишь, как расцветут цветы на жезле моем, и ты будешь осязать тело Прекрасного. И услышишь волю его, и будешь спрашивать, что захочешь, и сегодня же высшую радость благодати получат просящие. Играйте, сестры! Ударяйте в тимпаны.{100}

Тихая музыка доносилась еще более отдаленная, чем голоса. Но через несколько минут она была прервана тревожным вопросом мага:

— Кто непосвященный приближается к нам?

— Он ищет, — ответило несколько голосов.

— Готов ли он подвергнуться искусу?

— Да. Он исполнил все.

— Пусть он вам поклянется в этом.

— Я клянусь повиноваться вашей воле, — пробормотал кто-то слегка дрожащим голосом.

Затем шел утомительный обряд посвящения, за которым я не мог вполне уследить по отрывочным восклицаниям и вопросам.

Раздавалась музыка. Много голосов повторяли гимн на непонятном для меня языке. Был слышен плеск наливаемой воды. Испытуемому подносили чашу. Огни, очевидно в руках братьев, колебались, как будто они кружились в беззвучном танце. Голоса становились все менее сдержанными. Дым одуряюще благовонных курений проникал сквозь завесу. Новопосвященного поздравляли. Были слышны поцелуи, все более частые.

Маг произнес торжественную молитву:

— Как доказательство милости к нам, для укрепления веры еще неокрепшей дай, Прекрасный телом и духом, расцвести жезлу этому лилиями и розами, как вино претворяешь ты в хлеб и дух в тело.

По трепетному восторгу, охватившему залу, я понял, что чудо совершалось.

Еще дальше продолжал маг:

— Во исполнение божественного завета твоего, дай, Прекрасный, видеть тело, слышать голос, познать пророчества твои. Явись в образе чудесном и простом, чтобы не смущать, а сладкой радостью наполнить наши сердца.

Как было условлено, я раздвинул завесу и, сделав один шаг, увидел себя в зале, обитой серой материей с золотистыми лилиями.

Много мужчин и дам в странных костюмах и масках, что еще более напомнило мне маскарад, некоторые в венках сверх париков и причесок, взявшись за руки, кружились, держа свечи, которые мигали и гасли, танцуя, восклицая, целуясь и обнимаясь.

Маг стоял с простертыми руками на возвышенье около стола с чашами и светильниками. Рядом с ним сидела маркиза и стоял, прижавшись к стене, только что посвященный, небольшого роста достаточно толстый человек с заметным брюшком в голубом придворном костюме, который был виден под незапахнутой туникой; короткими белыми пальцами в перстнях он вертел, чем-то смущенный, золотую табакерку.

Первый увидал маг, склонился до полу, и тогда все обернулись на меня: кто со страхом, кто с любопытством, кто с восторгом, и несколько минут царила тишина, которую первый я нарушил словами:

— Мир вам.

По данному магом знаку, они все окружили меня, продолжая свой еще более исступленный танец. Я же, увидев себя в большое зеркало, вставленное в потолок залы, не узнавал своего тела, так ново и неожиданно прекрасно казалось оно мне, обнаженное и отраженное при мелькающем свете.

Многие, подражая мне, обнажались и размахивали тирсами{101} и ветками. Маг подал мне чашу, из которой, отпив, я причастил всех по очереди, каждого целуя и отвечая на задаваемые вопросы. Последняя подошла маркиза, под руку с новопосвященным. Я сказал ему, как было условлено:

— Смерть или вечная слава — все зависит от твоей решительности. Мужайся, будь достоин своей судьбы.

Я заметил, как его пухлый подбородок вздрагивал и как, отходя, он тихо сказал маркизе, пожимая ее руку:

— Так, сударыня, это решено.

Глава VIII

Прохаживаясь по темной зале, освещаемой только из полуоткрытой двери маленькой гостиной, где бабушка маркизы, графиня Маргарита Гренелль, раскладывала свой бесконечный пасьянс, я в тысячный раз обдумывал печальное и смешное положение любовника, почти не видящего своей возлюбленной, из которого я не умел выйти.

Всегда чем-то занятой, куда-то торопящейся маркизе, казалось, было совсем не до меня, и мимолетный поцелуй мне приходилось считать еще за особую милость, выпадавшую не каждый день.

Много раз принимаемое решение покинуть отель маркизы в узкой улице Дофина с высоким подъездом и привратником в голубой ливрее я никак не мог исполнить, вследствие какой-то непонятной, впервые испытанной мною, силы очарования этой женщины.

И много вечеров, как сегодня, провел я, ходя по темной зале, томясь и скучая.

Печальной казалась мне моя розовая комната, так радовавшая вначале, с клавесином{102} и туалетным столиком, напоминающими скорее спальню невесты-монастырки, чем приют горестных размышлений любовника получившей столь печальную известность госпожи де Жефруа.

Старая дама часто пыталась утешить меня. Рассказы и шутки этой бодрой, красивой старухи, одевающейся по моде, всегда в прическе и пудре и хранящей в своей памяти много то печальных, то смешных или трогательных анекдотов старого двора, все-таки, хоть несколько, развлекали мое воображенье. Так и сегодня, находившись до тупой усталости, я сидел в кресле против графини, которая раскладывала свои карты на маленьком столике, у дивана, между двух свечей.

«Ее партия была очень сильна, и сам Шуазель уже подумывал, как бы помириться с ними, когда откуда-то явился кавалер Ворсье, предложивший покончить со всем этим одним ударом, не прибегая, однако, к яду и клевете. Еле-еле удалось нам уговорить герцога подождать до последней попытки, тем более что в случае неудачи никто, кроме Ворсье, не страдал. Когда представляли его ко Двору, кто бы мог подумать, как далеко пойдет этот скромный, смазливенький мальчик. Краснел он при каждом слове чуть не до слез, а игру повел с первого же раза тонкую и хитрую. После второго приема он был уже приглашен на половину фаворитки, и через неделю о нем заговорили. Но ведь Его Величество был не ревнив и только смеялся, когда услужливые счетчики доносили, что за две недели у них было пятнадцать свиданий. Шуазель выходил из себя, думая, что мальчишка нас надул, но вскоре Ворсье доказал, что он умеет исполнять обещания».

Разложив снова стасованные карты, графиня продолжала: «Однажды, встретившись со своей любовницей на парадной лестнице, он взял ее за подбородок как бы с наивной игривостью и сказал самым невинным тоном:

— А ведь ты начинаешь толстеть, милочка.

Та в первую минуту ничего не поняла и только засмеялась; а услужливые люди всегда тут как тут: языки заработали, и к вечеру фаворитке было приказано выехать из Версаля даже без прощальной аудиенции. Один из ее братьев вызывал Ворсье на дуэль, но король запретил им драться; а вечером, когда мы собрались у королевы, Его Величество совершенно неожиданно тоже пожаловал туда и был очень в духе. Мы представили ему уже неофициально Ворсье, и он сказал ему:

— Вы, сударь, не лишены остроумия, но, запомните, я люблю только удачные остроты.

С тех пор кавалер пошел в гору, пока дело с болонками госпожи де Мондевиль не погубило его…»

Шум подъехавшей кареты помешал мне узнать дальнейшую судьбу кавалера Ворсье и болонок госпожи де Мондевиль.

Маркиза прошла в свою комнату и через минуту вынесла небольшой сверток бумаг, которые она и принялась жечь на свечке, обжигая пальцы и не снимая своего синего бархатного плаща, запорошенного слегка мокрым снегом.

Уничтожив все бумаги, она сказала:

— Лука, поклянитесь, что вы в память вашей любви, с которой вы не устаете приставать ко мне каждый день, исполните все, что я вам скажу.

Пораженный ее еще большей чем всегда бледностью и странным блеском глаз, я растерялся и молчал.

— Ну, что же? Вы струсили! — воскликнула она нетерпеливо и грубо.

В это время стук в входные двери потряс весь дом. Несколько слуг с испуганными лицами и фонарями пробежали по темным комнатам.

— Уже поздно, — прошептала маркиза, опускаясь в кресло, но сейчас же, преодолев минутную слабость, она заговорила: — Вот ключ, откройте им шкап и вы найдете тайный выход. Умоляю вас, если вы не хотите сами ничего сделать для меня, то хоть уведомьте друзей. Вот адреса.

— Я умру за вас, сударыня, — воскликнул я так горячо, что маркиза невольно улыбнулась. Поцеловав меня, она сказала:

— Спешите.

Задержавшись на темной узкой лестнице, я слышал громкий мужской голос:

— Маркиза Варвара-Анна-Клементина Жефруа, по постановлению совета и приказанию короля объявляю вам, что вы арестованы.

Что-то тяжелое упало на ковер. Вероятно, это старая графиня лишилась чувств.

Глава IX

За ночь навалило столько снегу, что я с трудом пробрался к занесенной сугробами двери небольшого, несколько провинциального на вид домика господина Летажа, первого стоящего в моем списке друзей маркизы. На мой стук дверь открыла молодая, некрасивая служанка и провела меня по светлой комнате наверх.

С самого низа слышные звуки клавесина смолкли, только когда я открыл дверь в большую, очень светлую комнату. Молодой человек в утреннем туалете, без парика и в голубых чулках с белым узором поднялся мне навстречу от инструмента, на пюпитре которого лежал небольшой кусок бумаги и карандаш, из чего я понял, что вижу перед собой самого композитора, господина Летажа, достаточно известного томными, свободными песенками не только при Дворе, но и в большой публике.

Первую минуту он несколько смутил меня быстрыми движениями и словами, произносимыми с каким-то преувеличенным одушевлением.

— Не называйте своего имени, — воскликнул он, — я вас узнаю. Я хорошо помню, что я вас видел. Ба, да ведь это сам Прекрасный сделал честь посетить меня! Поверьте, мы все были заинтригованы вашим появлением и таким же быстрым исчезновением. Вероятно, маркиза боялась показывать вас. Да, да?

— Маркиза арестована сегодня ночью, — прервал я его наконец.

Казалось, он несколько смутился, но заговорил еще быстрее:

— Этого следовало ожидать. Такая неосторожность. Она погубит нас всех. Хорошо, что мы не сделали решительного шага.

Он быстро ходил по светлой квадратной комнате, размахивая руками, то останавливаясь против меня, то садясь у клавесина и беря на нем несколько аккордов.

Он был небольшого роста с бледным, как бы утомленным лицом и тонко подведенными голубой краской, несмотря на ранний час, глазами.

Неожиданно он повернулся ко мне.

— Вы наш друг? Вы знаете все и готовы умереть за наше дело? Это очень серьезно!

Взгляд его, острый и холодный, в первый раз остановился на мне, так как до сих пор он глядел куда-то в сторону. Я смутился еще раз, уже несколько оправившись с начала разговора.

Не дожидаясь моего ответа, Летаж подошел к портрету, закрытому густой вуалью и, встав на стул, откинул ее.

В розах был виден тонкий профиль девушки. Золотая корона, как сиянье, венчала ее; тонким узором портрет был просечен около глаза. Вглядевшись пристальней, я узнал сильно измененные черты Марии-Антуанетты, вероятно еще дофиной.

— Королева! — воскликнул я.

Он же несколько минут не мог оторваться от нее и с какой-то новой улыбкой, обернувшись ко мне, заговорил:

— Разве мы не умрем за нее. Великая королева; величайшая из носивших корону. Благостно расточившая нам свою красоту. Любовница Вечности. Божественная. Вы не видали ее. Вы не касались ее. Что вы знаете. Что вы можете говорить о красоте и любви.

Его слова становились все менее понятными.

Наконец он закрыл портрет, слез со стула и сказал совсем просто:

— Вы имеете очень утомленный вид. Вы отдохнете, а потом я представлю вас друзьям, и мы подумаем, что делать.

Он отвел меня в соседнюю комнату, несколько меньшую, но еще более светлую, так как солнце било прямо в окно. По стенам было много шкапов; в простенках висело несколько портретов с таинственными надписями; на одном я узнал толстого Калиостро.{103}

Вместо постели я нашел низкий диван, покрытый мягким ковром. Служанка растопила камин, и я заснул, согревшись и слыша звуки клавесина из соседней комнаты.

В сумерках я проснулся, чувствуя на себе чей-то взгляд.

Господин Летаж стоял передо мною совсем одетый к выходу.

Глава X

Решено было, что я поселюсь вместе с Густавом Коме.

Он не внушал мне особенного доверия своими вороватыми глазами, шрамом повыше брови и манерами самыми вульгарными, хотя говорили, что его даже представили ко Двору; но он был веселый малый, принявший меня очень охотно под свое покровительство и даже щедро снабжавший карманными деньгами, шедшими, конечно, не из его кармана, как и все прожитое, пропитое и проигранное нами в те дни, что, впрочем, мало интересовало меня.

У нас были две комнаты и все время — свободным, которое мы занимали без всякого труда: днем — прогулками в Булонском лесу и визитами к многочисленным, часто очень почтенным, знакомым Коме, вечером — посещением театров, кофеен, маскарадов, притонов для игры и других развлечений.

В ту зиму Париж веселился, как в далекие годы царствования Помпадур,{104} и публичные балы в опере, вошедшие в моду в самом высшем обществе, были очень удачны.

Мы не расставались с Коме, кроме его отлучек по делам, впрочем, очень коротких, и часов, в которые он принимал дам, часто посещавших его даже в каретах, или сам отправлялся на свидания, что тоже кончалось обыкновенно довольно скоро.

Это время я скромно проводил за чтением романов, которых запас у Коме казался неистощимым.

Но наша дружба кончилась чуть-чуть не смертной враждой, и вот по какому поводу.

Самой значительной и регулярной нашей разлукой были часы до обеда по воскресеньям, которые Коме проводил в своей комнате, конечно, не один, я же отправлялся к господину Летажу, относившемуся ко мне с большой симпатией, вполне разделяемой.

Однажды Коме, встав очень озабоченным какой-то запиской, запечатанной, как я заметил, печатью с изображением ключа и амура, после некоторой заминки обратился ко мне с просьбой посидеть дома и, если придет его кузина Луиза, — которую, по его словам, он ждал сегодня в первый раз, сам почти не зная, — принять ее до его прихода.

Мельком он заметил, что кузина его почти девочка, из строгой семьи, что заставит, конечно, меня держаться с ней совершенно скромно и прилично. Впрочем, он обещал вернуться очень скоро.

Не придав особенного значения его просьбе, я уселся за читаемый мною тогда с жадностью трогательный роман аббата Прево,{105} и когда постучали в дверь, я почти забыл о предупреждении Коме и был несколько удивлен, увидав совсем молоденькую барышню.

Она тоже несколько смутилась, встретив не того, кого ожидала. Вежливо я попросил ее взойти и подождать моего друга, передав его поручение посидеть со мной.

После короткого разговора о погоде и новых операх я нашел вполне приличным занять барышню рассматриваньем картин, приложенных к книге, решив пропустить одну, как несколько рискованную.

Я положил книгу перед нею, сам встав сзади, чтобы перелистывать страницы и давать необходимые объяснения. Мы уже прошли так отъезд Манон и Де Грие в Париж; их комнату, где они нежно ужинали, причем Манон сидела на коленях у кавалера, и дошли до объяснения в монастыре.

Желая сделать вполне невинный комплимент барышне, я сказал:

— Вы несколько похожи на Манон лицом.

Она засмеялась и ответила с живостью, немножко удивившей меня:

— А вы зато нисколько на Де Грие.

— Отчего же? — спросил я обиженно.

— Да вы напоминаете мне скорее мою подругу Алису, чем кавалера, — со смехом ответила она и, быстро сняв свою косынку, накинула ее на меня и подвела к большому зеркалу.

Посмотрев на себя, я должен был признаться, что, правда, во мне много было делающего похожим на девочку, даже кроме чистого подбородка. Но я смотрел не только на себя. И как будто только что увидев, я заметил, что Луиза была очень хорошенькая и, несмотря на коротенькое платье, уже не совсем девочка; тонкий вырез, когда она сняла косынку, несколько открывал шею; глаза ее блестели от смеха; щеки покрылись румянцем; слегка пухлые губы улыбались насмешливо и вызывающе; и мне вдруг захотелось ее поцеловать, думая, что это всегда можно будет обратить в шутку.

Но прежде чем я успел решиться, Луиза вдруг обняла меня за голову и поцеловала в самые губы со словами: «Здравствуйте, моя милая Алиса», — и затем отбежала, как бы дразня и подзадоривая догнать ее, что я и не замедлил сделать.

Все еще принимая ее резвость за простую шалость, я с радостным удивлением скоро убедился совершенно в другом, и мы провели, вероятно, не очень мало времени на постели моего друга, совсем позабыв об осторожности и оставив историю Манон Леско недосмотренной в самом начале.

— Ах! — воскликнула Луиза первая, — вот идет Коме.

Если бы я не успел схватить свою шпагу, может быть, мы погибли бы оба, так как в самом деле Коме в страшной ярости вбежал в комнату, и только моя ловкость и его трусость помешали ему пустить в ход что-нибудь, кроме ругательств и проклятий.

Моя маленькая любовница, ниспосланная мне так неожиданно, поспешила скрыться, я же покрывал ее отступление.

— Негодяй! — кричал Коме. — Так отплатил ты мне за всю мою дружбу. Что ты сделал с ее невинностью!

Но, по совести, я должен признаться, что это была не более как риторическая фраза, так как опытность кузины Коме превосходила даже мою, а я не мог назвать себя совсем невинным.

Глава XI

Маркиза К. давала маленький праздник в загородном доме. Я был в числе приглашенных благодаря старанию Летажа.

Собиравшиеся с утра тучи к полдню покрыли все небо. Хотя и предполагая, что может никто не собраться в ожидании грозы, мы все-таки поехали, так как моему другу необходимо было кого-то встретить.

Рассеянно разглядывая публику, толпившуюся на пыльных бульварах, Летаж медленно говорил:

— Странные предчувствия тревожат меня все эти дни. Приближаются испытания, от которых не знаю кто уцелеет. Вянут розы. Но еще есть исход. Драгоценнейшие мирры сохраняются в наших чашах.{106} Только верить. Только верить, дорогой мой Лука. Вы так молоды и вы не забудете вашей клятвы перед лицом прекраснейшей. Да?

Я дремал в углу кареты у желтой занавески, обливаясь потом.

Мы приехали одни из первых.

Уже приближалась гроза, и далекие зарницы становились все явственней. Окна были закрыты. На маленьком пруду перед домом жалко трепетались, приготовленные для фейерверка на воде, лодки от ветра, зловещего предвестника близкой бури.

Высокий человек, в темном платье и старомодном парике, поднялся к нам навстречу.

— Господин Гекарт, наш знаменитый ясновидец и прорицатель, — назвал его мой спутник.

Тот низко поклонился.

Мы сидели в сумерках у окна, долго и тихо разговаривая. Я совсем засыпал.

— Побольше терпения, — говорил, поводя руками, как заклинатель, новый знакомый. — Побольше терпения. Разве вы не находите, мой господин, что мы достаточно деятельны? Разве не удаются нам все наши замыслы? Разве вы не получаете безмерное счастье любви, оставляя нам все трудности? Разве вы больше не верите мне?

В темноте его лицо с уродливо огромным носом, толстыми губами и странно косящими глазами казалось грубой, отвратительной маской.

— Праздник не отменяется. Музыканты уже настраивают свои инструменты, — сказал вошедший молодой человек в розовом богатом костюме. — Вас ждут, — вполголоса добавил он, наклоняясь к Летажу.

Тот помедлил, как бы смущенный, и потом быстро вышел из комнаты своей легкой походкой, сопровождаемый вестником.

Я смотрел в окно на тяжелые тучи и серую воду. Господин Гекарт тихо смеялся сзади меня.

— Что с вами? — спросил я.

— Скоро они узнают, что им готовится, без моих пророчеств, — ответил он, давясь смехом.

Молния совсем близкая смешалась с первой ракетой на пруду.

— А я? — спросил я, оборачиваясь к странному собеседнику.

— Вы переживете их всех и меня, — добавил он совершенно серьезно.

— Посмотрим, как веселятся трупики, — в последний раз услыхал я его голос, когда мы входили в освещенную залу, где дамы и кавалеры весело разговаривали в ожидании танцев.

Глава XII

Когда дела задерживали до поздней ночи господина Д., депутата из Н., у которого Летаж устроил меня в качестве личного секретаря, я оставался в спальне госпожи до самого утра.

По правде сказать, частые отлучки господина Д. в ночные заседания начали несколько утомлять меня, тем более что любовь Адольфины, хотя еще и не утратившей всей красоты, но все же принужденной делать некоторые усилия, чтобы скрывать свои года, мало трогала меня, особенно теперь, после почти полугодовой верности.

Всего тяжелее было ломать утренний сладкий сон и полуодетому бежать к себе, каждый раз рискуя встретиться с кем-нибудь из прислуги. Впрочем, Адольфина тяжелую заботу не проспать положенного часа взяла на себя и будила меня аккуратно.

Однажды я, как всегда, простился с госпожой, когда уже рассвело, и, забрав свои туфли, пробирался по скрипящим половицам коридора. Почти достигнув своей комнаты, я вдруг совершенно неожиданно наткнулся на господина Д. Он сидел на подоконнике в шляпе, плаще, с своими бумагами, как будто только что возвратившись. Он так рассеянно поглядел на меня, что, вероятно, не обратил бы даже никакого внимания на мое появление, если бы я сам, растерявшись, не остановился против него.

— Вот, вот, Лука, — заговорил он, — хорошо, что вы уже встали. Вы пойдете сейчас к нашим друзьям и скажете — что сегодня. Ведь так было условлено.

Я кивал головой в знак согласия, ничего не понимая. Когда я уже дошел до своей комнаты, господин окликнул меня.

— У нас все благополучно? Я так давно не был дома. Нет, нет. Ничего. Идите, Лука.

Я вышел на улицу. Было страшно холодно. Господин Д. смотрел на меня все с того же подоконника. Я не понимал, что он думает.

Летажа я не застал дома, а Коме встретил уже готовым к выходу, и, кажется, относительно всего предупрежденным гораздо более, чем знал я сам, вестник новостей.

Он пригласил меня следовать за ним, говоря, что моя помощь может понадобиться, и в первый раз я видел его таким серьезным.

По мере того как мы приближались к Тюильри, все чаще и чаще попадались нам группы оборванцев, женщин и национальных гвардейцев. Лавочницы на пороге своих лавок говорили, что господину Капету пришел капут.{107}

Коме провел меня боковым проходом по каким-то дворикам, переходам и палисадникам. Наконец мы остановились перед маленькой калиткой в толстой стене и, пропущенные после некоторых переговоров молодым швейцарцем, прошли на задний двор дворца, проход из которого был еще свободен от черни.

Хотя отдаленные звуки свалки на парадной лестнице и доносились сюда, но здесь было довольно спокойно. Конюхи проваживали лошадей в пестрых попонах с гербами, и кто-то громко кричал из окна:

— Черт возьми, Жан, где же ваши щипцы?

Около лестницы Коме просил подождать его. Прохаживаясь от колонны до колонны и прислушиваясь к выстрелам и крикам, я провел так довольно много времени в полном неведении того, что совершалось.{108} Наконец Коме сбежал с лестницы и успел только шепнуть:

— Все идет отлично. Надо не сломать себе шеи.

Почти сейчас же на повороте галереи показалась небольшая кучка людей. Впереди шел тучный человек с тусклым взглядом и синим, плохо выбритым подбородком. Только когда они быстро прошли, почти задевая меня своими раздувающимися от ветра плащами, я понял, что это был сам король.

Коме сделал знак мне следовать за ними. Мы шли молча. Только когда мы проходили по шуршащим под ногами листьям небольшого парка, король сказал, снимая шляпу и вытирая лоб платком:

— Какая в этом году ранняя осень!

Сзади нас догоняла королева, окруженная небольшой свитой. Из-за деревьев быстро приблизился к ней человек в сером меховом плаще. Он упал на колени и о чем-то просил королеву; та, не останавливаясь, ответила ему с улыбкой и знаком просила встать. Мы все издали наблюдали эту сцену.

Кто-то тихо спросил: «Кто это?» — и другой голос ответил с поспешностью: «Летаж, он большой фантазер, но может быть опасен». Действительно, я узнал бледное лицо моего друга между голых ветвей. Он смешался со свитой королевы.

Около манежа огромная толпа окружила нас со свистом и криками. Несколько швейцарцев с трудом проложили нам дорогу. Когда решетка Собрания захлопнулась за королевским семейством, мы остались прижатыми к стене в весьма затруднительном положении.

— Погодите, молодчики, вам еще выпустят кишки, — наступая прямо на нас с Коме и привлекая внимание толпы, орала какая-то отвратительная мегера.

— Потише, тетушка. Как бы тебе самой не попробовать веревки, — отругивался Коме и вдруг, выпрямившись во весь рост, крикнул: — Долой господина Veto.{109} Смерть Капетам.

Неожиданный возглас его был принят общим одобрением. Совсем близко от нас я заметил бледное лицо Летажа с только подведенными голубой краской глазами.

— Изменник! Собака! — захлебывался он. — Что же это будет?

Он готов был броситься на Коме, но в ту же минуту тяжелый кулак гвардейца, стоящего рядом со мной, опустился на его голову.

Коме тащил меня из свалки, начавшейся над телом Летажа, моего бедного, злополучного друга.

Глава XIII

Три дня и три ночи высидел я в комнате Коме и в первый раз узнал тревожную тоску, когда все будущее представляется тяжелым тупиком и мучительно мечтается о каком-то давно утерянном покое.

Впрочем, Коме очень скоро сумел рассеять мои мрачные мысли. Кроме изрядного куска копченого гуся и бутылки, которую мы тотчас распили, Коме принес пресмешной костюм: желтые нанковые панталоны, уродливый камзол чуть не до пят и красный колпак. Сам одетый в такой же точно, он этот предложил мне в замену, как он выразился, моих тряпок, совершенно не идущих к добрым гражданам прихода св. Якова,{110} каковыми мы теперь должны стать, чтобы избежать участи всех наших друзей, — маркизов, герцогов, виконтов и прочей швали, в компании с которыми не так трудно отправиться к праотцам гораздо скорее, чем предполагаешь.

Из этих слов, хотя и произнесенных с шуточной гримасой, я понял, что положение дел очень печально.

— Впрочем, — добавил Коме, — если держать ухо востро, то еще можно кое-чем поживиться и от падали.

Я обещал ему повиноваться во всем, так как быть покинутым этим человеком казалось мне последним концом.

Низкая, видимо наскоро приспособленная для клуба комната была уже битком набита, и, протискиваясь сначала за Коме, я вскоре застрял среди какой-то очень подозрительной компании.

Где-то далеко говорил не видный и почти не слышный оратор. Слова его заглушались приветственными криками и аплодисментами.

Женщины рядом со мной, объявляя, что они помрут от жары, сняли свои кофты, оставаясь в одних юбках.

Мужчины весьма недвусмысленно ухаживали за ними.

— Луи, не нажимайте так сильно. Право, так даже вредно, — жеманно пищал кто-то.

— Чьи это руки? Уберите их. Ведь это нахальство.

Было так тесно, что и в самом деле нельзя было разобрать, чьи руки и тела сплетались вокруг.

— Душечка, какая же добрая санкюлотка стала бы обращать внимание на такие пустяки.

— Только один раз. Только один раз, — шептались около меня.

Тщетно пытался я или пробраться вперед, или вернуться к выходу.

Какая-то молодая еще женщина, заметив мои усилия, засмеялась и сказала:

— Что, мальчик, тебе, кажется, не нравится общество истинных патриотов. Или это я возбуждаю тебя, что ты так ерзаешь.

— Стану я обращать внимание на всякую тварь, — ответил я довольно нелюбезно, стараясь отделаться от нового затруднения, так как она, кажется, уже обнимала меня, пользуясь давкой, а мне сейчас было совсем не до того. Вероятно, скандал не кончился бы так скоро, если бы Коме, наконец, не протискался и не освободил ловким ударом меня из рук женщины, оравшей во все горло, что я недотрога и наверно шпион.

Мы оставили залу как раз в ту минуту, когда среди сравнительной тишины раздался резкий, слегка гнусавый голос нового оратора:

— Кто не сумел принять благодетельных даров священной свободы — для тех смерть. Жизнь и счастье отныне не тиранам, а только свободным, братски равным гражданам. Так…

На улице мы подождали спутников Коме, в которых я узнал под уродливыми костюмами изящных знакомых Летажа и его друзей.

Они тоже, кажется, узнали меня, но мы ни словом не выдали друг друга, молча отправившись за Коме. Он привел нас в заднюю комнату небольшого кабачка, с толстым хозяином которого обменялся условным знаками.

Оставшись наедине, мы могли узнать друг друга и дать волю языкам, так как событий самых удивительных и печальных произошло за эти дни множество, и уже многих наших друзей мы могли оплакивать на досуге.

Поговорив сначала о делах для меня совершенно непонятных, о каких-то записках, каретах на условленном месте, запасах оружия и тому подобном, Коме сказал, что для отвода глаз необходимо спросить вина и перекинуться картами. Друзья наши охотно согласились. Коме высыпал горсть золотых и колоду карт; каждый, последовав его примеру, вынул свой кошелек, некоторые довольно туго набитые, как мы скоро убедились.

Уже игра была в самом разгаре, когда Коме выкинул штуку, сначала принятую за шутку, а потом показавшуюся мне очень остроумной.

Разговор зашел о новых порядках, и мы много смеялись над напыщенностью речей даже самых обыкновенных по смыслу, которыми заговорили мясники и парикмахеры, вдруг очутившиеся во главе правления.

Встав в торжественную позу, Коме сказал, как бы передразнивая кого-то:

— Ни с места. Я арестую вас всех. Все ваши замыслы выданы вернейшему слуге республики.

Прежде чем кто-нибудь успел опомниться, он распахнул дверь, заложенную крючком, и мы увидели целый отряд городской милиции.

Пока солдаты справлялись с арестованными, мы ловко, хотя и без уговора, припрятали их кошельки и важно вышли на улицу.

Глава XIV

Через неделю я уже получил первую записку от Фелисьен, прекрасной тюремщицы, где она спрашивала, кто я и что мне нужно. Не колеблясь, я отвечал: «Свободы и любви», — потом разорвал и написал снова: «Любви и свободы».

Три дня не поднималась желтая занавеска в урочный час наших прогулок. На четвертый же я нашел: «Завтра. Ждите, когда все лягут».

Конечно, я не поделился своею новостью с Коме, холодно ответив на его вопрос: «как дела?», что девчонка капризничает и жеманится, и, кажется, дальше канители записок и поклонов дело не пойдет.

Он старался утешить меня, говоря, что кто же может устоять, если я захочу. Я делал вид, что не верю ему, и был печален и как бы обескуражен, скрывая тем свое волнение.

Выйдя на другой день только вечером, я застал все наше общество в сборе.

— Вы собираетесь сегодня в оперу? — спросила меня госпожа Ц.

— Нет, я не желаю пропускать одного очень пикантного свиданья, все подробности которого, надеюсь, завтра позабавят вас, — отвечал я, без труда попадая на этот раз в тон нашей глупой забавы.

Рано ушел я к себе, выдерживая роль нетерпеливого и расстроенного любовника. Долго пролежал в сумерках на своей кровати с открытыми глазами, прислушиваясь, как постепенно замирали шаги и голоса в соседних помещениях.

Прошло немало времени уж в полной темноте, и было, вероятно, не меньше 11 часов ночи, когда, наконец, я услышал легкие незнакомые шаги по коридору.

Тихо открылся замок, и на пороге, в тусклом пятне мигающего фонаря я увидел тоненького мальчика в зеленом плаще. Молча подал он мне такой же (такие плащи носили наши тюремщики) и, дав знак молчания, повел за собой.

Только когда мы прошли темным двором и, открыв маленькую калитку, вышли, наконец, на улицу, я вдруг догадался, что молчаливый, стройный мальчик не кто другой, как сама Фелисьен.

Эта простая мысль почему-то не приходила мне в голову первые минуты, может быть, потому, что я думал о свободе гораздо больше, чем об освободительнице.

Долго шли мы по спящему городу, заворачивая в улицы и переулки, неузнаваемые мной. Я молчал. Мой спутник тоже не сказал еще ни слова, закрывая лицо плащом так, что только один раз удалось мне разглядеть тонкие изогнутые брови и блестящие над ними глаза.

Я уже начинал уставать, и наше блуждание казалось мне лишенным всякой цели.

Совершенно неожиданно мой спутник остановился и сказал:

— Вот вы свободны.

— Разве вы хотите покинуть меня? — спросил я, сам не зная, для чего.

— Разве вы сказали хоть одно слово против этого.

Едва расслышал я печальный ответ.

Мне показалось, что глаза его блестели от слез.

Не чувствуя ни жалости, ни любви к этой бледной, худенькой девушке, я все-таки сказал:

— Я буду очень рад, если вы не оставите меня.

Теперь я уже был проводником, вспоминая путь к одному известному притону, где я мог бы найти самый безопасный ночлег. Фелисьен же молча и покорно следовала за мной, хотя я ни разу не обернулся, чтобы позвать ее или убедиться, исполнила ли она мое желание.

Не без труда нашел я отыскиваемое убежище, так как ночь и отвычка от улиц делали всю местность одинаково незнакомой.

Немалого труда также стоило мне, найдя дом, достучаться и убедить сонного слугу открыть двери, прежде не охраняемые с такою тщательностью.

Я потребовал комнату и ужин. Слуга провел нас по внутренней лестнице наверх. Полкомнаты занимала кровать с пологом и тремя ступеньками.

Мы молчали: я — за столом, ожидая еды, Фелисьен — у окна, прижавшись к стеклу.

Едва притронувшись к тарелке, я увидел, что аппетит мой был одним воображением. Я стал ходить по комнате, глядя на фантастические тени на потолке от моих движений.

— Вы любите меня, Фелисьен? — спросил я, сам не узнавая своего голоса и как будто издали откуда-то рассматривая с холодным любопытством себя, Фелисьен, грязную комнату с гаснущей свечой, свою судьбу, где все было неизвестно мне самому.

Она не ответила и только еще ближе прижалась к стеклу.

— Вы любите меня, Фелисьен, — повторил я свой вопрос, подходя к ней. — И вы вправе требовать награды.

Я нагнул ее голову к себе и поцеловал сверху холодные губы.

Печальная и покорная, она молча повиновалась мне, когда, задув свечу, я стал расстегивать пуговицы ее грубой куртки.

В тусклых сумерках рассвета я проснулся и, увидя ее бледное, совсем бледное лицо на подушке рядом с своим, не сразу припомнил все, что произошло за эту ночь.

Тихо встав, я перелез через ее тело, неподвижное, как труп, и, одевшись, несколько минут помедлил, соображая, что предпринять. Заметив на столе остатки отвергнутого ужина, я вдруг почувствовал страшный голод.

Стараясь не шуметь, я быстро уничтожил все припасы и, захватив свой плащ, прокрался к двери и потом мимо спящего слуги по лестнице вышел на улицу.

Глава XV

Под именем Шарля Ледо, благодаря помощи друзей, мне удалось выехать из Парижа в тот же день с северным дилижансом.

Двадцать дней я провел в дороге, изменяя направления пути, чтобы заместь следы, в случае если бы за мной следили, нигде не останавливаясь даже на одну ночь.

В душном, пыльном дилижансе, почти не зная сна, даже не представляя, где и когда кончатся мои скитания, я прибыл в М., ясным, по-весеннему холодным утром, в самом отвратительном настроении, намереваясь остановиться здесь только для перемены лошадей.

Наблюдатель за станцией, высунув голову в ночном колпаке из-за двери, объявил что лошадей нет и не будет до вечера. Напрасно я ругался и проклинал его всеми проклятиями, когда-либо слышанными мною; любезно предложив мне доспать недосланное время, он оставил меня в первой комнате и запер дверь за собою на ключ.

Видя, что ничего другого не остается делать, я лег и моментально заснул как убитый. Солнце прямо в глаза и мухи, забравшиеся наконец под платок, которым кто-то предупредительно закрыл мне лицо, разбудили меня, вероятно, около полудня.

Хозяин, с которым утром я имел столь нелюбезный разговор, прошел по комнате в парадном костюме и, увидев, что я уже проснулся, с приветливой улыбкой предложил мне умыться и позавтракать. Пока я приводил себя в нормальный вид, он выболтал мне все местные новости и пригласил провести на почетное место в сегодняшнем празднике.

На небольшой площади у ратуши уже собрался весь город. Солнце празднично отражалось на желтых и розовых платьях барышень и красных шарфах должностных лиц.

Двенадцать девиц в белых платьях причастниц уже посадили в зеленую кадку чахлое деревцо — эмблему вечной свободы — и тоненькими голосами пели, кокетливо опуская глаза, кровожадный гимн монтаньяров.{111}

Слушая речь мэра, толстого человека, беспрестанно утиравшегося платком и по бумажке говорящего о честном труде и отдыхе под смоковницей свободы, я подумал в первый раз, как может быть тиха и трогательна жизнь в этом маленьком чистеньком городке.

— Вы, вероятно, приезжий? — спросил почтенного вида гражданин, уже давно с любопытством поглядывающий на меня.

— Да, я только сегодня приехал из Лиона, — ответил я, не без удовольствия поддерживая этот простодушный разговор.

Скоро мы уже беседовали с господином Пижо (так звали моего нового знакомого) совсем дружески.

— Право, я посоветовал бы вам остаться у нас. Лучшего местоположения трудно желать, — с большим жаром отвечал он на мое признание, что я ищу спокойного и мирного пристанища, имея небольшой капитал, который я хотел бы вложить в надежное и несложное дело.

Я улыбался на его убеждения, ленясь что-нибудь возражать или утверждать.

— Моя дочь, — представил мне господин Пижо девушку с белыми косами в розовом платье, с большим бантом, низко присевшую на мой церемонный поклон.

Мои манеры произвели, кажется, большое впечатление на старика. Посоветовавшись со своей сестрой, тоже представленной мне, господин Пижо пригласил меня к обеду, за которым он не переставал развивать свои планы.

Я давно не чувствовал себя так легко. Медленно протекал простой, но обильный обед; еще медленнее послеобеденное время, когда сам господин Пижо ушел спать, а дамы занимали меня, показывая свои работы и портреты родственников в гостиной. В сумерках я все-таки простился с ними, сказав, что лошади, вероятно, уже ждут меня.

По приказанию отца, Жозефина сорвала ветку душистого горошка и, покраснев, посадила ее в мою петлицу.

Идя вдоль длинного забора, из-за которого свешивались цветущие яблони и доносились звуки флейты, я подумал, что в сущности ничто не гонит меня дальше.

Загадав, что если лошади уже готовы, — я еду, если нет, — остаюсь, я весьма удивил и даже, кажется, расстроил хозяина станции, кротко сказав, что так как лошадей нет, то и не надо, и попросив позволения прожить несколько дней, пока я приищу подходящее помещение.

Глава XVI

Как всегда, я нашел Жозефину на качелях в маленьком садике перед домом у куста белой сирени.

— Разве вы ждете сегодня гостей? — спросил я, заметив праздничную ленту в ее волосах.

— Кроме вас, сударь, только доктора Дельтена, — отвечала она, поднимая голову.

С таким ясным спокойствием встретила она мой взгляд, что я не мог понять, известен ли ей разговор мой с господином Пижо о нашей свадьбе или нет.

Я сел на другой конец качели, тихо раскачивая ее носком. Жозефина казалась погруженной в работу.

— Лето в нынешнем году обещает быть очень жарким, — сказал я после некоторого молчания.

Жозефина согласилась.

Сбоку рассматривая эту девушку с миловидным, несколько незначительным личиком, с прекрасными пушистыми косами, которые, наверно, так приятно трогать, с еще по-детски неопределенным телом, которого радости, я знал, только мне, я не представлял, как она будет моей, и я вспоминал всех моих любовниц, и ни одна, казалось, не вызывала во мне такого сладострастного любопытства, как эта беленькая простая девочка, дочь чулочного мастера, предназначенная стать неразлучной со мной на много, много лет и сейчас мне совсем чужая.

И все подробности нашей будущей жизни манили меня каким-то тихим, сладостным светом.

Задумавшись, я неожиданно для себя так сильно качнул доску, что Жозефина с легким «ах» пошатнулась и почти упала на меня. Как-то машинально я обнял ее знакомым движением, но прежде чем успел поцеловать ее, она оправилась от испуга и со словами: «Что вы, ведь мы еще даже не обручены», ловко вырвалась из моих рук, так что только конец косы ее задел меня по лицу.

И она убежала в дом, оставив меня сконфуженным, как провинившегося школьника.

К счастью, вскоре пришел доктор Дельтен, и господин Пижо показался в окне, приглашая нас в комнаты и говоря, что в саду сыро, хотя солнце еще только что село.

Мы заняли свои обычные места в гостиной с портретами трех родственников и самого господина Пижо с покойной женой. Тетка Августа занимала нас городскими новостями, пока Жозефина приготовляла чай в соседней комнате.

— Господин Ледо, наше дело, кажется, идет на лад, — с громким смехом сказал Пижо, входя.

Жозефина с чашками стояла сзади него в белом переднике.

Глаза ее, все еще невинные, блестели каким-то новым блеском, хотя больше весь вечер она не выдала себя ничем.

Как всегда, мы после чая сыграли нашу партию, а Жозефина сидела на диване у большой лампы с своей бесконечной работой.

В девять часов ужасно хотелось спать, и господин Пижо, зевая, смешал карты.

Жозефина проводила нас до калитки, и пока доктор задержался с хозяином на пороге, она шепнула:

— А я знаю, о чем вчера говорил с вами папаша.

Низко свешивались ветки слегка влажной сирени, и, пожимая ее руку крепче, чем всегда, я спросил с неожиданным волнением:

— Что же вы скажете об этом разговоре?

Доктор помешал ей ответить, но улыбка была достаточно ясна.

Мы шли по сонным улицам, громко стуча палками. Круглая, как свадебное блюдо, луна выглядывала из-за церкви.

Я, не стучась, отпер своим ключом дверь и, зажегши свечку, прошел по комнатам почти готового дома, еще раз повторяя распределение всех помещений.

В спальне я разделся и лег в кровать, которая была слишком велика для одного; у стены оставалось свободное место для ее подушки.

Чтобы немножко успокоиться, я взялся за газету, которую мне приносили от нотариуса. На первой же странице я нашел:

— Вчера Франция избавилась от нового транспорта врагов. Мужайтесь, граждане! Еще немного — и изменников больше не останется. Вчера по приговору Генерального суда были казнены: Канурэ, Дуке, Коме, Пепетро. В числе других я прочел свое собственное имя: «Лука Бедо».

Я задул свечу и долго ходил без сапог, обдумывая планы перестройки и вспоминая предметы, которые необходимо было выписать для нашего хозяйства.

Июнь — декабрь 1907 г. Парахино.

Валентин{112} мисс Белинды{113} Сорок вторая новелла из занятной книги любовных и трагических приключений

Уже почти год продолжались мои страданья; с тех самых пор, как впервые я увидел прекрасную Белинду медленно проходящей по дорожке, еще не просохшей от дождя, между прудом и зеленеющим первой травой лугом, на котором паслись коровы, подозрительно поглядывающие на ее высокую прическу и шляпу. В руках у нее, по моде, была длинная тросточка и лента, на которой покорно бежала левретка. Только лакей в пышной ливрее сопровождал ее издали. Я так смутился, что, уступая ей дорогу гораздо более, чем это было необходимо, попал ногою в глубокую лужу и, обрызгав не только свой плащ, но и ее темно-желтое с розами платье, вызвал своей неловкостью улыбку, воспоминанье о которой еще и теперь приводит меня в неизъяснимое волненье. Кучер, ожидающий госпожу с каретой у входа, на мой вопрос гордо ответил с своих высоких козел:

— Сударь, эта карета принадлежит мисс Белинде Гринн, той самой, которая, как вам наверно известно, играет в Дрюрилене,{114} удостоиваясь нередко даже королевского одобрения.

Часто после этого профессор эстетики, столь любивший меня прежде, как одного из лучших учеников, с горечью выговаривал мне мое невнимание, и однажды я навсегда потерял его уважение, будучи пойман, как последний лентяй, в том, что вместо лекций заполнял уже пятую страницу своей тетради все одним и тем же милым, нежным, тысячи раз повторяемым именем.

Всю зиму, несмотря ни на какую погоду, самой желанной была для меня дорога от Оксфорда до «Золотого Козла», где я оставлял свою лошадь и откуда, наскоро пообедав и переодевшись, отправлялся в Дрюрилен темными, всегда казавшимися мне от нетерпения слишком длинными улицами, чтобы весь вечер видеть ее далекою и постоянно новою: то королевой Индии, то лукавой Крессидой{115} или обольстительной Клеопатрой, в этой с сырыми пятнами белой зале.

И когда я возвращался домой в такой темноте, что только глубокие канавы по обеим сторонам дороги не позволяли мне сбиться с пути, одна мечта о новом свидании наполняла мое сердце, и твердое решение в следующий же раз хоть чем-нибудь заставить ее обратить внимание на себя утешало сладкой, хотя и лживой надеждой. Даже снег и ветер, срывающий шляпу, долго не могли охладить разгоряченное лицо.

Так проходили дни, сменяя безнадежным отчаянием сладкую томность.

Часто прогуливаясь под сводами галереи, огибающей аббатство, не слыша криков играющих на дворе в мяч, имея вид всецело погруженного в чтение, я по целым часам не перелистывал страницы и уносился мечтой в далекий Лондон, прекрасный по одному тому, что там жила она.

Однажды, еще за месяц до Дня Святого Валентина, как будто по внезапному вдохновению у меня явилась дерзкая мысль добиться, хотя бы со шпагой в руке, первого взгляда мисс Гринн в утро этого дня, и тем самым, по старому, прекрасному обычаю, на целый год оставить за собой имя ее Валентина.

Чем ближе приближался роковой день, тем эта мысль утверждалась во мне все больше и больше, и бесповоротность такого решения делалась для меня все очевидней.

Ветер с моря согнал снег, и лошадь моя почти по колени увязала в грязи, так что, выбравшись с утра, я добрался до Лондона только к сумеркам. Молодой тонкий месяц на светлом еще розоватом небе, увиденный мною сквозь редкие деревья дороги справа, предвещал удачу. До глубокой ночи проблуждал я по улицам города, замечая, как постепенно сначала зажигались, а потом гасли огни в домах, видные сквозь щели ставен, и как звезды мигали между быстро проносящихся облаков на потемневшем небе. Свет в окнах говорил, что гости еще не разошлись, когда я наконец решился подойти к дому мисс Гринн, а чуткое ухо улавливало даже взрывы смеха и заглушенные звуки лютни.

Трещотка сторожа, слышимая издали, не приближалась, а редкие запоздалые прохожие, спеша по домам, не обращали на меня никакого внимания. Я то проходил до угла узкой улицы и обратно, то садился в тени противоположного дома на ступени высокого крыльца, смотря на синие звезды и имея главной заботой, чтобы скромный букет, стоивший мне стольких усилий, хотя и спря-тайный под плащом, не погиб от вдруг наступившего после сравнительно теплого дня ночного холода.

Уже несколько раз на колокольне были отмечены звоном часы, не считаемые мною, когда, наконец, раскрылись двери, и первые гости, сопровождаемые слугами с фонарями, вышли из дома мисс Гринн. Я не мог рассмотреть их лиц, но их голоса разносились в чуткой тишине звонко и отчетливо, когда они задержались несколько минут на углу, продолжая начатый разговор.

— Счастливый Пимброк; он останется у нее до утра.

— Ну этого счастья, кажется, были не лишены многие. Не правда ли, сэр?

— Сегодня она показалась мне прекраснее, чем всегда.

— Я все-таки нахожу, что в ней нет настоящей страстности.

— Еще с Бразилии сэр любит негритянок!

— Мы увидимся завтра на утреннем приеме?

— Да, да! До завтра.

Прошло еще человек шесть в темных плащах и, наконец, двое последних без слуг, после которых привратник погасил фонарь у входа.

Они шли медленно и молча, только на углу, прощаясь, один из них сказал:

— Итак, ты думаешь, никакой надежды?

— Я не понимаю тебя, — отвечал другой громко и сердито, — чего тебе нужно. Ты пользовался ее любовью дольше, чем кто-либо. Она отпустила тебя почти не ощипанным; чего ты хочешь от нее! Это смешно!

— Как забыть ее поцелуи, дорогой Эдмонт, как забыть ее искусные ласки, которыми нельзя насытиться.

— Продажная тварь, — проворчал его друг сквозь зубы.

Невольно я сжал рукоять своей шпаги, оставаясь неподвижным в тени противоположного дома за перилами высокого крыльца.

Так, не двигаясь, просидел я, вероятно, довольно долго, судя по тому, что все члены мои оцепенели от неподвижности.

Уже звезды побледнели, и предрассветный сумрак, в котором все очертания домов делались странными и незнакомыми, сменил темноту, а петухи перекликались тревожно и зловеще, когда в последний раз отворились гостеприимные двери.

Сумерки позволили мне рассмотреть его довольно хорошо, хотя и оставаясь самому незамеченным. На нем был голубой плащ и круглая шляпа; звон шпор говорил о его звании. Наверно, он также был красив, имея прекрасный рост и стройную фигуру. Он шел утомленной походкой, насвистывая модную песенку.

Чтобы размять затекшие ноги, я много раз прошелся от одного угла до другого, странно не испытывая никакого волнения, хотя уже приближался час, от которого зависела моя участь.

Как только небо стало светлеть и на первый благовест потянулись богомольцы, я подошел к дому мисс Гринн и с настойчивой уверенностью постучал рукоятью шпаги.

Заспанный привратник в серой вязаной куртке, по-видимому привыкший ко всему, недолго расспрашивал о цели моего посещения и, покорно пропустив сквозь светлые сени, украшенные тонкой работы лепными розовыми гирляндами, между которыми улыбались лукавые лица, ввел меня прямо в комнату, где я был встречен уже вставшей и присматривающей за уборкой служанок очень пожилой особой весьма почтенного и вместе с тем противного вида. Кислые возражения, которыми она остановила меня, вскоре затихли, может быть, благодаря золотой монете, без слов вложенной мною в ее руку.

Я настойчиво попросил указать мне комнату, непосредственно прилегающую к спальне мисс, заявив, что ничто не остановит меня в моем намерении видеть ее обязательно первым из мужчин в этот день. Старуха, что-то бормоча себе под нос, повиновалась, не выражая особенного удивления, и провела меня в длинную узкую комнату с одним окном в глубине, с неубранным столом и другими явными следами ночного пира. Маленькая дверь с тремя ступеньками была единственной, по словам старухи, в спальню госпожи. Тут я провел остаток ночи или, вернее, начало утра, прохаживаясь по комнате со спокойствием, даже изумляющим меня самого, и рассматривая прекрасные, редкие гравюры, которыми были украшены стены.

В окно были видны деревья парка, часть пруда, трубы далекого предместья и небо, все больше розовевшее. Пастушка, каждый час выглядывающая из своего хорошенького домика к томному пастуху, каждый раз повторяющему одну и ту же мелодию, уже несколько раз дала мне возможность полюбоваться изяществом тонкого механизма, а в комнате стало совсем светло от не видного еще солнца.

Вероятно, было уже не слишком раннее утро, когда, наконец, колокольчик и вместе с тем голос, так хорошо знакомый мне, позвали служанку в спальню. В серебряном тазике пронесли воду для умывания. Голоса без слов доносились через дверь.

Эти несколько самых последних минут показались мне чуть ли не длиннее всех долгих часов ожидания. Наконец, выйдя и не закрывая двери, старуха сказала:

— Войдите.

Скинув плащ, я поднялся на три ступеньки и остановился у порога, ожидая приглашения самой госпожи. От розовых, плотно спущенных занавесей было почти темно в большой квадратной комнате; затканный розами ковер покрывал весь пол; на розовом гобелене были изображены целые сцены: охота, фонтан, цветы, птицы, и золотой амур, свесившись с ветки смородины, напрягал свой лук, метя в сердца влюбленных.

Мисс Белинда сидела у зеркала в утреннем свободном платье цвета граната. Не оборачиваясь ко мне, она сказала:

— Ну, войдите, дерзкий молодой человек, врывающийся силой по ночам в чужие дома. Повинуясь вашим угрозам просидеть у порога моей спальни хоть до вечера, которые дали повод Сарре предполагать в вас чуть ли не грабителя, я готова выслушать вашу просьбу.

— Дорогая госпожа, — сказал я, не покидая порога, — я пришел только просить вас подарить мне первый ваш взгляд сегодня.

— Ваша скромность делает вам честь, — со смехом воскликнула она, оборачивая ко мне свое еще не нарумяненное, бледное лицо. — Впрочем, ее можно объяснить и вашим возрастом. Ваш гувернер не ждет ли вас у ворот?

В первый раз видел я ее так близко после первой нашей встречи, и никогда ее красота не приводила меня в такое волнение, как сегодня. Ее золотистые волосы, небрежно перехваченные лентой, придавали ей вид особой трогательности и невинности. Несколько сухие, тонкие черты лица поражали почти детской чистотой. Явная насмешка в ее словах заставляла меня то бледнеть, то краснеть, что, к счастью, еще не было заметно в полумраке.

— Такой хорошенький и такой скромный мальчик. Право, это очень трогательно. Но что привело вас ко мне, да еще в такой неурочный час? — добавила она уже несколько ласковей.

Справившись со своим смущением, я отвечал:

— Я пришел, госпожа, чтобы предложить вам свои услуги в качестве защитника и Валентина на целый год, если вы пожелаете подчиниться старому обычаю.

Она перестала улыбаться и, отвернувшись, несколько минут молча, будто чего-то ища, перебирала на туалетном столике: золоченые флаконы, еще не распечатанные записки, маленькую развернутую книгу и потом, встав, сделала ко мне несколько шагов и сказала совершенно серьезно, даже несколько печально:

— Итак, вы — мой Валентин. Я поручаю вам мою честь. Никогда никто на весь год не будет предпочтен, если вы пожелаете сопровождать меня на прогулке или в театр. Но больше, больше я ничего не могу обещать вам, мой маленький Валентин.

— Я ничего больше не требую, госпожа, — сказал я, опускаясь на колено и церемонно целуя протянутую мне руку.

Нагнувшись, она медленно коснулась моего лба холодными губами.

Вошедшая служанка приготовила туалет для утреннего выхода, и с ласковой улыбкой, кивнув головой, мисс Гринн отпустила меня, радостного и гордого.

Прекрасный Марк{116}

Посвящается М. Кузмину

Путешествуя, мы приехали во Флоренцию. Так как с самого утра дождь не переставал, то в запотевшие окна кареты я не могла разглядеть ничего, кроме расплывающихся в желтом тумане редких огней. После некоторого блуждания по темным улицам наша карета, наконец, остановилась. Мы вошли по каменной лестнице в дом и, пройдя по длинному коридору мимо спящего на стуле возле ночника слуги, нашли наши комнаты заранее приготовленными.

Был оставлен цыпленок в тарелке под салфеткой, и мы, не переодеваясь, поужинали за маленьким столиком с тонкими красными свечами в низких подсвечниках весело и нежно, как настоящие счастливые любовники, но все-таки разошлись потом по своим комнатам, где я, по крайней мере, не муча себя напрасными размышлениями, сейчас же и заснула под нежащую музыку дождя в мягкой и нагретой по здешнему обычаю перине.

Солнечное утро следующего дня не было встречено мною радостно.

В покинутой маркизом комнате я нашла только тощий шелковый кошелек, который не вместил бы более двадцати золотых, да он к тому же и не был наполнен до конца. Подобная развязка нашего путешествия не могла быть для меня неожиданной, но все-таки я рассчитывала на большую хотя бы учтивость. Так позорно брошенная в незнакомом городе, без денег, без друзей, никем не любимая, я горько проплакала до самого завтрака. Чтобы скрыть свои слезы перед слугой, я освежила лицо только мне известной примочкой, составленной из благовонных трав, и вышла в столовую. Очевидно, никто не подозревал происшедшего, так что я еще не была лишенной уважения слуг.

Успокоившись немного за едой, после долгих перелистываний, я нашла в своей записной книжке среди адресов сводней, рецептов для составления различных мазей, смеси духов и других необходимых сведений адрес Паоло Леони. Правда, я хорошо помнила предостережения дававшей мне это имя Альберты, но это был единственный, к которому могла бы обратиться всякая, попавшая в мое положение.

Лиловое платье и густая, спущенная на лицо вуаль придавали мне вид достаточно скромный и величественный, чтобы избегнуть всяких подозрений.

Солнце уже обсушило каменные плиты мостовой; было почти жарко, и только старик, переходивший площадь у собора, не хотел еще расстаться со своими мехами.

Из узкой улицы, далеко блестя хоругвями, выходила процессия, и я, вместе с другими пережидая ее, преклонила колена. За всеми хлопотами и заботами последних дней мне давно уже не приходилось так сладко молиться, как в этот солнечный день перед Мадонной, несомой шестью мальчиками в золотых стихарях, при торжественном звоне колоколов, с опустошенным сердцем, на пути к Паоло Леони.

Не без труда, не зная репутации Леони у соседей, боясь себя выдать лишними расспросами, я нашла, наконец, его розовый, с голубою калиткой, дом против часовни. Только после третьего стука молотком отодвинулось круглое, высокое окошечко над дверью, и седая голова старухи подозревающими глазами оглядела меня.

Сквозь темные сени проведенная, я очутилась в светлой маленькой комнате с окнами в сад, обставленной по стенам узкими ларями с мягкими подстилками. В комнате пахло какими-то травами, и Паоло Леони, чисто одетый, приветливый на вид, совершенно седой, но вместе с тем еще и не старый, встретил меня, не нарушая первый молчания вопросом, как будто зная, зачем я пришла. Смущенно и сбивчиво я рассказала ему все, как было.

— Вы брошены вашим любовником и ищете новой поддержки? — выговорил он голосом тихим, но раздельным, от которого сразу разговор наш стал деловым и бесстыдным.

Он пригласил меня в соседнюю, еще меньшую комнату, такую же светлую, почти наполовину занятую кроватью и кожаным креслом у окна. Одев на нос очки с круглыми стеклами, придающими ему еще более добродушный вид, Леони слушал меня, только изредка вставляя: «Да, синьора. Так, так!» — внимательно и благосклонно. Долго он рылся в синей толстой тетради, вынутой из резного ларца, отпираемого с целой мелодией большим ключом, носимым на шнурке у пояса. Заложив пальцем искомую страницу, но не смотря в нее, Леони сказал:

— Если б синьора была обыкновенной потаскушкой, я не стал бы и разговаривать с ней. Сводничество — не мое ремесло. Но есть дела, синьора, о, какие есть дела! Только захотеть. И по вашим глазам я сразу увидел, что мы сойдемся.

И он касался моей руки своей совершенно не старчески-мягкой и нежной ладонью.

Поправив очки, Леони прочел по тетради: «Граф Марк Гиничелли. Девятнадцать лет. Сирота. Воспитывается у дяди по матери, маркиза Торнацони. Обширные поместья в Муджелло; вилла близ Фаенцы».

Захлопнув тетрадь и сняв очки, он продолжал:

— Многие пробовали браться за дело. Но что! это были глупые девчонки с улицы. Граф прогонял их с первого слова.

Мы переговорили о деталях, и, провожаемая Леони до порога, я вышла на улицу, спустив снова вуаль на лицо и оправив свое скромное платье.

За обедом я обдумала все мелочи в этом трудном и странном деле, влекущем и почему-то волнующем меня. Времени оставалось очень немного. Я велела раскрыть свои сундуки и перерыла их несколько раз сверху до самого низа, прежде чем остановить на чем-нибудь выбор. Из драгоценностей я взяла только длинную нитку жемчугов, спускающихся с ожерелья почти до колен в виде четок, на темном платье с вышитыми золотом рукавами и воротом; куафер{117} устроил мне легкую прическу, держащуюся всего одной золоченой гребенкой и производившую впечатление небрежности и нестарания, хотя на нее потребовалось около часа работы искусных и быстрых рук; на бледном лице я подкрасила слегка только кончики ушей и губы; несколькими точками у глаз я придала им томности, удлинив их разрез.

Посланный от Леони застал меня еще не совсем готовой, и пришлось торопиться. Мы проехали по темнеющим улицам.

На условленный стук отпер старый слуга нам двери палаццо Гиничелли. Долго пришлось проходить по неосвещенным залам, гулко разносившим наши шаги. Без предупреждения открыл, наконец, старик маленькую черную дверь и, пропустив меня, снова запер. Граф Марк Гиничелли встал с своего глубокого кресла у большого стола. Комната освещалась колеблющимся светом свечей под абажуром; но я и с опущенными глазами разглядела в несколько секунд высокого юношу, стройного, хотя и не умеющего держаться, с бледным лицом. Темно-зеленый камзол ниже колен придавал ему монашеский вид. В притворном смущении я не покидала порога, и, сделав видимое усилие над собой, граф первый обратился ко мне.

— Мадонна… мне говорили… вы желали… вы просили меня видеть…

Голос его дрожал от волнения. Я пришла к нему на помощь.

— О, синьор граф, — начала я, — прежде всего прошу прощения за свою дерзость! — и длинная, заранее придуманная история дала ему время оправиться от первого смущения.

Он выслушал меня не без внимания. Трогательная выдумка о несчастном должнике, очевидно, подействовала на него. Искусно переведя разговор, я мало-помалу заставила графа отвечать на мои вопросы. Его смущение уменьшилось, хотя видимая непривычка к женщинам и какая-то странная боязнь делали его речь тяжелой и ненаходчивой даже в самой обыкновенной болтовне. Я зато говорила без умолку о дорожных приключениях, о новых сонетах модного поэта и тому подобных невинных пустяках, которые могли бы усыпить самую подозрительную недоверчивость.

— Синьор, — заговорила я совершенно неожиданно, когда мне показалось, что граф уже достаточно подготовлен к моему признанию, — синьор, я не скрою, что не только дело бедного Луиджи привело меня к вам. Поверьте, вы имеете гораздо больше, чем вам это кажется, самых искренних друзей, которые горячо волнуются вашим странным образом жизни; таким неестественным в ваши года отчуждением от людей, от веселья, от всех радостей, так широко открывшихся бы перед вами, если бы вы только пожелали. Не праздное любопытство, а только любовь привела сегодня меня сюда.

Я видела, как беспомощно сжался он в своем кресле при моих словах; как побледнели губы, а лицо покрылось красными пятнами, но я продолжала, не останавливаясь:

— Я знаю одну девушку. Многие добивались ее любви, и поэтому можно судить, что в ней нет ничего, внушающего отвращение; всего только один раз видела она вас, о, синьор, и с тех пор одна любовь, одна страсть сжигает ее сердце. Долго скрывала она свои муки, повинуясь голосу женской скромности, но не стало больше сил, и вот умолила она меня прийти к вам вестницей любви. Почему же я вижу только ужас и отвращение на вашем лице? Неужели не растаивает холодность от страстных слов?

И быстрым, как бы нечаянным движением распустила я свои, слабо связанные одной гребенкой, волосы, выкрашенные тогда в золотистый цвет.

Мои слова были искусны и коварны, но лжи в них уже не было: странная красота его волновала меня и переполняла трепетным желаньем. Не могло быть любовницы то умоляющей и покорной, то лукавой и искусной, добивающейся страстного ответа, более искренней, чем была я, хотя и пришедшая сюда без любви.

Не оставалось больше холодного рассудка в моих словах, и страсть, вдруг охватившая все тело, все помыслы мои, повлекла меня по своему пути, быть может, самому мудрому, самому верному. Я обнимала его колени, трепетавшие от моих прикосновений; я целовала узкие руки, такие нежные, почти прозрачные; плакала и молила.

И с жалостью приходила в его сердце любовь. Уже не отстраняясь от меня в ужасе, ласково утешая, он гладил мои волосы и робко отвечал на мои объятья; он целовал быстрыми, острыми поцелуями, не насыщающими, а еще больше распаляющими нетерпение.

И я уже торжествовала победу.

— Прекрасный мой Марк, вы не уйдете, не отринете моей любви.

— Нет, нет.

И в своем смущении еще более прекрасное, желанное лицо покрывалось румянцем. Я же, опутывая его жемчугами и прядями волос, смущенная, ибо любовь всех равняет, шептала:

— Что же медлите вы, мой возлюбленный? Ведь нет больше запрета в нашей любви?

А он, смутившись, отстранил меня и, отвернувшись, закрыв руками разгоряченное лицо, сказал:

— Прекрасная монна, вы сумели разжечь мое сердце, до сих пор холодное и трусливое. Вы — первая, которую осмелился я пожелать. Но не все преграды еще сломлены; не все пути пройдены; и в нашей любви я не могу быть равным. Но я сделаю последнее усилие, и вы найдете завтра меня уже готовым; без колебания завтра я отвечу на ваш страстный призыв.

Так мы простились.

Уже не раз испытавшая любовь, я не помню, чтобы когда-нибудь так томилась, как в тот вечер. Даже с раскрытыми окнами казалось мне душно, и всю ночь стоял передо мною его прекрасный образ, — высокого юноши, с нежным ртом на бледном лице, темноволосого, с полузакрытыми от страсти глазами, с румянцем смущения на щеках, едва покрывавшихся юношеским пушком.

Рано утром, только что забывшуюся тяжелым сном, меня разбудила служанка. Неизвестный ей юноша, показавшийся очень взволнованным, добивался видеть меня и, не допущенный, просил передать мне белый букет из весенних гиацинтов. Напрасно я посылала вернуть его, плача от досады и проклиная излишнюю скромность привратника, — он уже скрылся. Записка на цветах немного утешила меня: «Все кончено, все побеждено! Я жду вас, моя возлюбленная!» — было набросано на измятом клочке бумаги спешной, еще почти детской рукой. Я велела спустить шторы и весь день пролежала в постели, томясь и мечтая. После обеда я взяла ванну, холодную и душистую, и выбрала себе белое легкое платье с яхонтовыми застежками. Волосы я зачесала в две косы, уложив их вокруг головы в два ряда.

Как ни торопила я кучера, мне казалось, что мы едем все-таки слишком медленно.

Едва выскочив из кареты, я почти наткнулась нос с носом на Леони, выходящего из дверей палаццо. Он показался мне таким важным и нарядным в своем рыжеватом, бархатном камзоле и большой шляпе с пером, что я узнала только тогда, когда, церемонно раскланявшись, он улыбнулся и остановил меня словами:

— Добрый вечер, синьора, — и затем продолжал: — Ваша поспешность оказалась уже запоздалой. Впрочем, не беспокойтесь: мы получим все по условию. Я не такой человек, чтобы позволить издеваться над собой всяким мальчишкам, и дядюшка Торнацони прекрасно это знает.

— Что означают ваши слова? — воскликнула я, встревоженная мрачными предчувствиями.

— Как, вы еще не знаете о проделках этого сумасброднейшего из графов, этого нелепейшего мальчишки Гиничелли? — заговорил с жаром Леони. — Все наши старанья оказались пропавшими даром. Вчера вечером, после вашего посещения, и сегодня утром он держал себя так бешено и совершил столько безрассудных глупостей, что мы имели твердое убеждение в нашей победе, а два часа тому назад он совершенно неожиданно, не сказавши никому ни слова, скрылся из дома, оставив краткую записку, что уезжает в дальние поместья. Конечно, все это смешно и противно, но в сущности мы ничего не теряем, и поверьте, во Флоренции найдутся сотни достойных молодых и богатых людей, сумеющих вас, синьора, оценить гораздо больше, чем этот глупый ломака.

— Конечно, — отвечала я, овладев своим волнением, — если маркиз заплатит нам исправно, мы ничего не теряем.

— О, это уж предоставьте мне! Да к тому же, может быть, графа еще и удастся вернуть. За ним послана погоня. И можно будет возобновить вашу попытку.

— Ну, нет, — возразила я, — мне надоело возиться с вашими недоносками. Посоветуйте лучше нанять для графа кормилицу.

Больше мы ничего не говорили об этом. На другой день я получила деньги и могла покинуть Флоренцию, так как все-таки я была ужасно расстроена.

Петербург. 1906–1907 г.

Месть Джироламо Маркезе{118} Сорок первая новелла из занятной книги любовных и трагических приключений

Ехавшая впереди небольшой кавалькады, отправляющейся из Флоренции по направлению к Терранова, мадонна Беатриче, кажется, так же мало обращала внимания на веселые рассказы каноника Николо Салютети, как и на тонкие комплименты, сопровождаемые томными вздохами и нежными взглядами поэта, подеста{119} Джироламо Маркезе.

Весеннее солнце, голубое небо, цветы на зеленых холмах, которые — увы! — напрасно в остроумных метафорах сравнивал поэт с прелестями жестокой, нисколько не развлекали мадонну.

Только из вежливости улыбалась она, принимая цветы, для которых ее кавалеру приходилось слезать со своей лошади и нагибаться, что он проделывал с большой ловкостью и грацией, хотя его движенья и были затруднены тяжелым желтого бархата с вытесненными розами венецианским далматиком.{120} Гордой безрассудности приписывали все непонятное упорство мадонны Беатриче, так как Маркезе был не только богат и уважаем гражданами, но также молод и красив и среди поэтов считался не последним. Уже три недели терпеливыми ухаживаньями пытался он сделать более милостивой мадонну Беатриче. Для нее он устраивал непрерывные праздники, прогулки, состязанья, где он получил первую награду за сонет в ее честь. Ее портрет, нарисованный Косме, он носил в золотом медальоне на цепи из жемчугов, но все оказывалось тщетным. Мадонна то смеясь, то умоляя подождать или выходя из себя, отказывала в любви привыкшему покорять с одного раза и не такие сердца благороднейшему Джироламо Маркезе.

Легкие вечерние тени уже набегали на дорогу, и разговор несколько утомившихся путников делался менее оживленным, когда показалась с холма небольшая мыза Маркезе, цель сегодняшней прогулки. Старый Маффео Барбаро в меховом плаще, с лысым черепом и редкой бородой, приветливый и хитрый, встретил гостей у креста, стоящего на повороте дороги.

Почти не касаясь руки Джироламо, Беатриче легко соскочила с лошади и вместе с другими дамами вошла в дом оправиться с дороги, в то время как Барбаро водил мужчин по хозяйственным постройкам, вызывающим дружное восхищение обилием запасов и благоустройством. Один Салютети объявил с комичными вздохами, поглядывая на приготовленный к ужину стол, что он скорее предпочтет обыкновенного хорошо зажаренного каплуна самым редкостным, хотя бы привезенным из-за моря, выводкам. Ужин, начатый в сумерках, продолжался до полной темноты. Тяжелый стол в большой комнате с гладкими, пахнувшими свежим деревом стенами был сплошь заставлен блюдами, тарелками и мисками. Когда уже были съедены куропатки, рыба, окорок, суп из ласточек и многое другое, подали десерт — плоды удивительных размеров и форм: груши в виде бабочек, дыни, изображающие букет цветов, золоченные пирожки с яблоками и маком и сладкое вино, гордость и тайну Барбаро.

Отодвинув стол, слуги принесли мягкого сена, скошенного с цветами, и шелковые подушки, расстеливши которые на полу, все расположились в позах свободных и наиболее удобных, чтобы слушать обещанную новеллу Салютети.

Одна Беатриче осталась на деревянном стуле с прямой высокой спинкой, что позволяло влюбленному Джироламо поместиться у ее ног, изредка целуя руку, не отнимаемую мадонной, погруженной в какую-то задумчивость, и касаться ее платья, белого с серебряной вышивкой.

За новеллой последовали стихи, из которых лучшими были признаны, по общему, быть может, не совсем беспристрастному мнению, сонеты Маркезе, опять и опять воспевающие безжалостную Беатриче.

Наконец Барбаро объявил, что он имеет угостить еще одним сюрпризом, и, получив нетерпеливое позволение, он дал знак, по которому раздвинулась занавесь в глубине комнаты.

Из-за деревьев, наставленных в углу, показалась голова девочки-нимфы. Защищенная деревьями, она расчесывала свои длинные волосы, и только иногда между ветками просвечивала то тонкая рука, то нарумяненная грудь; но вот мохнатый сатир, юноша в маске, с гибким телом появляется, подстерегая ее. Она замечает его. Жестами выражает страх. Еще несколько минут, и она принуждена покинуть свое убежище. Взрыв аплодисментов и радостных восклицаний приветствует ее появление, так как весь костюм смуглой худенькой девочки с еще не развившимся телом состоит из пояса фиалок, мало защищающих ее целомудрие от любопытных взоров Но, забыв стыдливость, она вся поглощена грозящей опасностью. В изящных танцах выражается борьба между нимфой и сатиром, защита становится все менее рьяной, между тем как пыл нападающего возрастает, и наконец нимфа, как бы обессиленная, сама падает с высокой ветки в объятия врага. Занавесь задернулась, но дамы потребовали продолжения пантомимы. Однако Маркезе приказал разлучить слишком увлекшихся актеров плетьми, чтобы, по ядовитому замечанию Салютети, сохранить их невинность для себя. Длинное греческое объяснение Барбаро было выслушано с меньшим вниманием, чем оно заслуживало того.

Задумчивость не покидала прекрасную Беатриче, и она даже не отклоняла, как всегда, ласк Джироламо, который, возбужденный вином и любовью, сжимал ее колени все сильней и сильней и, целуя руки, шептал:

— Разве ты не видишь, как ты измучила меня. Неужели тебе не довольно моей любви. К чему даром пропускать дни, которых и так немного в нашей жизни. Или не полюбила ли ты кого-нибудь другого. Так помни, я поклялся твоей жизнью и сумею быть жестоким так же, как и нежным. Сегодня, Беатриче, да, сегодня.

— Нет, Джироламо, — заговорила Беатриче вдруг, как бы просыпаясь, и ловким движением опрокинув стул, выскользая из рук влюбленного. — Не сегодня. И может быть, лучше нам расстаться. Может быть, я слаба, давая тебе надежду. И этого не будет никогда!

— Никогда! — воскликнул тот, побледнев от злобы. — Никогда, говоришь ты, а я скажу тебе: сегодня, сейчас. Не настанет завтрашнего утра, если завтра Флоренция не узнает тебя любовницей Маркезе!

Все молча, с любопытством и смущением прислушивались к ссоре, никогда не доходившей до такой степени, и только Салютети, подняв палец и допивая прямо из кувшина остатки вина, неодобрительно качал головой.

— Твое последнее слово? — крикнул задыхаясь Джироламо.

— Ты его слышал, — ответила Беатриче, сдерживая волнение.

— А-а, так! — и прежде чем кто-нибудь успел удержать его, он бросился на нее, но в ту же минуту упал на сено, моментально обагренное кровью. Кровь была и на платье мадонны, далеко отбросившей кинжал и спокойно вышедшей из комнаты. Никем не остановленная, она сама разбудила своего слугу, и через несколько минут топот копыт возвестил об отъезде.

Джироламо скоро пришел в себя и после перевязки, несмотря на уговоры друзей, приказал запрягать лошадей и сейчас же везти себя во Флоренцию.

Еще в постели Маркезе прочитал присланную утром корреспонденцию: послание в стихах от Харитео; донесение посланника с Ареццо о деле с мертвым ослом, которого нашли перекинутым через городскую стену, что приписывали козням Флоренции, всегда готовой высмеять и оскорбить своего давнего врага; потом письмо от жены, монны Катерины, где она описывала деревенскую жизнь, болезнь и выздоровление сына и выражала надежду, что упорство этой гордячки Беатриче, наконец, сломано; несколько просьб о защите и помощи Маркезе разорвал, не читая.

Солнце сквозь жалюзи играло на позолоте рам; с улицы доносился шум и мягкое воркование голубей на подоконнике, ожидающих обычной подачки.

Джироламо достал со столика у кровати небольшое зеркало и долго рассматривал в нем бледное, заспанное, слегка желтое лицо с узкими усами над верхней губой, с грубо высеченным носом, маленькой бородкой и большим лбом, с тяжелыми веками, придающими выражение сладкое и вместе наглое. Потом он сердито отбросил зеркало и, позвав слугу, начал одеваться с обычной тщательностью, ничем не выражая худого расположения духа.

Его рана почти затянулась, и только натягивая узкий подкамзольник, он не мог сдержать стона от острой боли; впрочем, сейчас же с веселым лицом он стал расспрашивать слугу, привезли ли посланных от Барбаро юных актеров и исполнили ли его приказание относительно их содержания в отдельных помещениях.

Джироламо был уже почти готов, перейдя к самому трудному делу — отделке ногтей, — когда в маленькую боковую дверь без доклада вошел Салютети, исполняющий обязанности его частного секретаря.

Новости каноника были не из утешительных. Вся Флоренция уже говорила о происшествии третьего дня на мызе, и многие осуждали Джираламо, проявившего такую слабость перед этой заносчивой девчонкой. По рукам ходила злая эпиграмма, составленная кем-то из многочисленных врагов подеста. Все ждали достойного возмездия Беатриче и только гадали, изберет ли он позорное наказание, подобное наказанию любовницы Николо-Николли, которая среди белого дня на улице была схвачена четырьмя масками и, высеченная, оставлена с завязанными юбками на голове, или прибегнет к другим менее грубым, но не менее действительным средствам.

— Мне удалось узнать, — заговорил Салютети, когда они остались одни. — Твоя милость не выдаст меня. Мне удалось узнать, где прекрасная мадонна проводит свои вечера. За рекой с недавних пор поселился грек Хризолис; он не только дает уроки, но и занимается справедливо запрещенными республикой врачеванием и гаданием, по слухам, даже вызывая души умерших. Не знаю, чем привлеченная, мадонна каждый вечер с одной служанкой отправляется к нему. У мага есть прислужник, говорят, красоты необычайной. Я ничего не утверждаю. Напрасно ты морщишь брови. Законы строги, твоего одного слова достаточно, чтобы заставить чернокнижника повиноваться, а ведь ты знаешь, есть прекрасные капли. Они отдают тело человека в нашу власть. Или, если ты не хочешь взять хитростью, можно добиться силой. Это единственное средство восстановить честь и отомстить местью сладкой и самой действительной.

— Нет, это все не то, — ответил Джироламо, вставая и одевая кольца на свои тонкие, как у женщины, пальцы. — Можешь говорить всем, что я, наконец, понял свою глупость и больше не буду гоняться за Беатриче. Мы, поэты, ищем не грубого насилия, а нежнейшей любви. Будем великодушны. Век варварства прошел. Золотой век — только любви. Запомни это, любезнейший Николо. Приготовь бумагу, я хочу сказать тебе первые строфы моей поэмы «О цветах». Да, не забудь потом записать мне адрес того грека.

Он начал диктовать на ходу, так как лошадь уже ждала его у крыльца, едва успевающему записывать.

Цветы на сердце мне приводят жалость, Что я твоей не вижу красоты; Я в маках помню губ любимых алость И цвет очей мне васильков цветы. И лилий белизна меня пронзила.{121}

Закрыв голову капюшоном плаща из грубого кипрского багреца, Маркезе долго бродил по незнакомым улицам грязных заречных кварталов, не безопасных даже и днем. Наконец он нашел отыскиваемый дом и, постояв несколько минут перед порогом, как бы колеблясь, вошел в него не стучась, так как дверь оказалась только притворенной, сгибаясь под низкой перекладиной.

Ни в первой, ни во второй комнате никого не было, и только из третьей доносились тихие голоса, как будто хором повторяющие молитву или стихи. В маленькой полукруглой комнате, лишенной всякой мебели, кроме низких диванчиков по стенам сидело несколько молодых людей, в самых разнообразных одеждах. Небольшого роста, достаточно толстый человек с крашеной неопрятной бородой сидел посредине около высокой цветной лампы на мраморном столбике; кипка книг в тяжелых переплетах лежала у его ног. Все замолчали при шагах Маркезе в соседней комнате, и как только он растворил дверь, Хризолис встал к нему навстречу, кланяясь низко и льстиво. Он униженно поцеловал кончик плаща подеста, и поток приветственных восклицаний никогда бы не прекратился, если бы Маркезе не прервал его довольно грубо.

— Ты напрасно стараешься. Я рад, что ты узнал меня под этой одеждой и этим избавил от лишних объяснений. Но не думаешь ли ты своими фразами усыпить бдительность стоящего на страже закона республики?

— Клевета, недостойная твоего великолепия, клевета дошла до твоих ушей! — воскликнул грек, патетически ударяя себя в грудь руками. — Враги просвещения и красоты наклеветали на скромного ученика Платона и Гомера, но ты, покровитель искусства и истины, не допустишь их поругания. Вот эти юноши будут свидетельствовать, что только истинно прекрасное было предметом наших бесед.

— Ты отпустишь их. Мы не будем нуждаться в свидетелях, — сказал Маркезе.

Ученики, низко поклонившись, вышли, собрав свои книги. Хризолис поправил лампаду пальцами, вытерши их потом о свои волосы.

— Твоих оправданий мне не нужно, — заговорил Джироламо с усмешкой. — У меня есть достаточно улик, чтобы поступить с тобой по всей строгости закона, но полная скромность и готовность услужить мне могут тебя еще спасти, пока Верховный трибунал не добрался до твоего дела.

При словах «Верховный трибунал» грек вдруг потерял все свое мужество и, обнимая со слезами колени подеста, заговорил:

— Не выдавай меня, благороднейший, мудрейший, великодушнейший. Как собака, я буду верен тебе. Все мои слабые силы, все знания отныне только тебе; никакие пытки не заставят меня нарушить мое молчание.

— Тем лучше для тебя, — равнодушно отвертываясь от все еще хныкающего, сказал Маркезе, — встань и ответь на мои вопросы. Одна неправда погубит тебя. Ты возишь с собой ученика?

— Он отдан мне его родителями в услужение.

— Он грек?

— Нет, он еврей из Генуи, его зовут Джованни.

Несколько помолчав, Маркезе продолжал вопросы:

— Мадонна Беатриче часто посещает тебя?

— Многие дамы и синьоры удостаивают меня своим посещением, но, клянусь, все сплетни обо мне — злые выдумки.

— Однако ты свел мадонну с Джованни и получил от нее сто лир.

— Это ложь. Это глупая ложь, синьор, — закричал опять, заливаясь слезами, Хризолис. — Мадонна чиста как ангел; Джованни совсем мальчик. Он ничего не понимает. Она всего раз и видела его мельком. Пусть тот, кто первый выдумал это…

— Потише, — прервал его Маркезе, — это выдумал я. Но если ты еще не свел, то ты их сведешь и плату получишь от меня. Теперь я хочу повидать твоего мальчика. Ты ручаешься, что он исполнит все, как я скажу?

— Он раб твой, так же как я, — ответил еще не совсем пришедший в себя от изумления Хризолис, приподнимая с поклоном занавеску, отделяющую внутренние комнаты.

Робко, с постным видом, так мало идущим к его толстому, красному лицу Силена,{122} постучался Салютети в мраморную дверь небольшого дома в улице Святых Апостолов, три раза не получая никакого ответа. Старый слуга, только убедившись через круглое окно, что в дом желает войти духовное лицо, а не разбойник в маске, впустил наконец каноника, кряхтя и долго возясь с тяжелыми болтами. На вопрос: «Дома ли госпожа?» — он пробормотал что-то невнятное и повел гостя по лестнице.

В большой синей комнате Салютети нашел мадонну Беатриче на возвышенье у окна, перед пяльцами, на которых был натянут розовый шелк с наполовину вышитым узором. В желтом домашнем платье, с широкими рукавами до полу, с волосами, связанными золотым обручем, мадонна сидела, как бы задумавшись, глядя в узкое окно, в которое падали лучи солнца, склонившегося к закату и играющего на браслетах и серебряных украшениях ее туфель.

Мадонна встретила каноника, кажется, без особого удивления.

— Каких новостей вестником для меня являешься ты, добрый Николо? Надеюсь, сеньор Маркезе оправился от лихорадки, захватившей его после нашей столь неосторожно предпринятой прогулки.

— Скорее забота о твоем нежнейшем здоровьи, мадонна, привела меня сюда, — с мрачным видом отвечал Салютети.

— В чем дело? Чем ты расстроен? — спрашивала заботливо Беатриче, сходя с трех ступенек возвышенья и кладя свою руку на рясу каноника. — Какой тяжелый сон потревожил твое воображение?

— Увы! не сон, а злая действительность волнует меня. Я пришел предостеречь тебя.

— От чего? Я не спрашиваю от кого, потому что это бесполезно. Сеньор Маркезе, конечно, может поступить со мной, как захочет. Что может сделать слабая девушка без родственников и друзей против всесильного подеста. Но я не буду его легкой и сладкой добычей.

— Берегись, мадонна, — заговорил Салютети, низко наклоняясь к ней, — берегись особенно грека и его ученика.

— Ты говоришь о Джованни?

— О нем, о нем. Да спасет тебя святая Цецилия.

— Ты ошибаешься, мой друг, и ты это сейчас увидишь.

Она дала знак канонику отойти в глубину комнаты так, что, оставаясь невидимым сам, он легко мог видеть все.

Ноги задрожали у Николо, и он совершенно невольно закрестился, повторяя про себя тихую молитву, но ни на минуту не пропуская всего, что происходило перед его глазами.

Мадонна отдернула занавесь, скрывающую в глубине узкое девичье ложе.

Под шелковой, слегка сбившейся простыней лежал, раскинув голые руки в беспокойной позе, юноша, или, вернее, мальчик. Длинные волосы его спустились черным венком, и лицо под ними только по полуоткрытым губам и легкому румянцу могло быть принятым за живое, так как поразительная белизна и странная красота его казались нечеловеческими. Ресницы закрытых глаз ложились на щеки ровной тенью.

— От козней дьявола избави нас, Господи, — бормотал каноник, стараясь хорошенько рассмотреть Джованни, которого он сейчас же узнал по рассказам, так как уже многие в Флоренции говорили о необыкновенном мальчике, похожем скорее на женщину или дьявола.

Мадонна, нежно опустившись перед ложем на колени, медлила его разбудить. Но как будто чувствуя ее близость, он, еще не раскрывая глаз, улыбнулся разнеженно и томно.

— Ты уже проснулся, Джованни? — спросила Беатриче. — Я помешала тебе?

— Нет, госпожа, я услышал твой запах, и мне опять показалось, что я в саду и золотые яблоки свешивались, касаясь и лаская меня. Отчего этот сладкий запах всегда идет от тебя?

— Глупенький, это пахнут ароматы, которые купцы привозят из-за моря: там их составляют из трав, — говорила Беатриче, целуя его ладони.

— Ну вот, разве я не знаю духов, которые употребляют все эти франты и которыми воняет от сеньора Маркезе, — возразил Джованни недовольным голосом. — Ты сама ничего не понимаешь, если не умеешь даже различить своего запаха.

— А правда ли, — спросила мадонна совершенно неожиданно. — А правда ли, что ты обещал сеньору Маркезе отравить меня?

Джованни, нисколько не смутившись, поднялся на локоть и, зевая, отвечал:

— Да, я сказал, что исполню, но ведь я тогда не знал тебя. Я даже не думал, что с тобой будет так весело. Сеньор Маркезе дурак, если он думает, что теперь я буду помнить еще обещание.

Он не опускал своих светлых, прозрачных глаз, придающих его лицу всегда удивленное и искреннее выражение, но в слащавом голосе его было какое-то привычное лицемерие, так что Салютети опять перекрестился:

— От козней дьявола избави нас, Господи.

— Ты не обманешь меня, Джованни. Я знаю, не потому что верю тебе, но потому что ты любишь меня. Да! Мы уедем с тобой далеко, и никто не отыщет нас. Да, да, — шептала Беатриче, покрывая поцелуями все его тело.

— И ты каждую ночь будешь приходить ко мне, как сегодня, и не давать мне спать, — с лукавой улыбкой спрашивал мальчик, нисколько не стыдясь ласк и своей наготы.

— Если ты недоволен, я могу оставить тебя в покое.

— Нет, нет, я пошутил, хотя ты, кажется, хочешь, чтобы ночь продолжалась весь день.

— Хитрец. Это твои слова!

— Дай мне вина, — попросил Джованни.

Мадонна подала ему кубок, но, сделав один глоток, он оттолкнул его:

— Попробуй его, оно, кажется, кислое.

Она отпила немного и сказала:

— Ты привередничаешь, но хочешь, я принесу тебе свежего.

— Не надо, я боюсь оставаться один.

Мадонна задернула скрывшую обоих занавеску. Каноник, чуть не шатаясь, быстро выбежал из комнаты и потом из дома. Непритворное волнение было написано на его столь искусно умеющем скрывать истинные чувства лице. Только пройдя несколько домов и очутившись на берегу Арно, он несколько пришел в себя.

Ветер освежил его, и, отправляясь по направлению к палаццо подеста Маркезе, он шел уже степенной, медленной походкой, даже подпевая вполголоса доносившейся откуда-то издали модной серенаде:

Феб сошел к Фетиде в море, Серп блестит уж в синеве. Те же муки, то же горе Я несу в себе. Я — корабль с бесценным грузом: Вздохи, песни — клад тебе, Я ликую тесным узам, Что несу в себе.{123}

Мадонну Беатриче нашли на другой день мертвой в ее комнате. Смерть эта вызвала много толков, так как служанки, убиравшие постель, не были достаточно скромны, но Джироламо Маркезе объявил, что порочащие честь покойной найдут в нем ее защитника, сумеющего дать отпор, хотя бы целый город вышел против него. Он казался неутешным в течение целых трех месяцев и написал 39 элегий, получивших большое распространение и доставивших ему новый лавровый венок на поэтическом турнире в соборе Святой Марии дель-Фьоре.

5–14 августа 1907 г. Парахино.

Корабельщики, или Трогательная повесть о Феличе и Анжелике{124}

Посвящается Нине Петровской

Когда благородная мадонна Анжелика узнала от старой своей служанки, что заговор, о котором давно ходили слухи, открыт; что у собора городская стража не выдержала натиска мятежников; что подеста пронесли в закрытых носилках, по слухам, едва живого от глубокой раны под сердце; что весь город объят возмущением и чернь уже начала грабить палаццо гфельфов, впрочем не всегда щадя и гибеллинов,{125} за которыми оставалась явная победа в этой схватке, столь обычной для Пизы, постоянно раздираемой междоусобицами знатных фамилий; когда вероятность всех этих известий была подтверждена растерянной суетой по всему дому и доносившимся с площади тревожным набатом, призывающим граждан к оружию, — первой ее мыслью была мысль о Феличе, отец которого, Паоло Ласки, как известно, был одним из самых влиятельных предводителей потерпевшей на этот раз поражение партии гфельфов.

Хотя Феличе еще жил со своим учителем в вилле близ Марины, однако это мало уменьшало опасность и, наоборот, скорее ее увеличивала полная уединенность, где ни друзья, ни благоразумие самих победителей не могли утишить раздражения против отца, которое легко могло перейти на сына и привести к трагическому концу.

Впрочем, оцепенение ужаса недолго владело Анжеликой, так как она не только писала стихи и изучала греческих поэтов, но также была мужественна и решительна, как подобает дочери солдата, сделавшего много славных походов и обязанного им всем богатством и влиянием, а не только происхождению из знатного рода, которое нередко скрывает за собой душу человека низкого и недостойного.

Быстро принятое решение не было ни на минуту задержано в его исполнении. Спрятав свои густые светлые волосы под круглым колпаком, сменив прекрасные женские одежды на грубый костюм мальчика, в котором по утрам она занималась гимнастикой, подражая девушкам Спарты, Анжелика вышла на двор и, в общей суматохе никем не замеченная, проскользнула в конюшню, сама оседлала свою серую с черными пятнами кобылу и, проскакав по улицам Пизы, много раз благополучно избегая опасности попасть в свалку, направила свой путь по песчаной дороге вдоль моря.

Солнце неожиданно быстро село в синюю тучу. Наступали серые осенние сумерки. Море было неспокойно. С полдороги начавшийся дождь становился все сильней; но мадонна, казалось, ничего не замечала, подгоняя коня словами и даже жестокими ударами шпор, хотя руки ее почти закостенели и нежное тело ныло от непривычной усталости.

Было совсем темно, когда, наконец, замигали редкие огни Марины в глубоких садах. Вилла Ласки стояла в стороне, у самого моря. На широком дворе не было видно слуг, в окнах — огней, и острый страх сжал на минуту сердце Анжелики, так как дом показался ей уже покинутым. Привязав лошадь к кольцу, мадонна поднялась на ступеньки и, открыв дверь, вступила в темные сени. Однако пройдя первую залу, она увидела слабый свет из внутренних дверей, где помещалась комната Феличе. Когда на ее стук дверь приоткрыл стройный, худенький мальчик, лет 15, с удивленным лицом разглядывающий необычайный костюм и не сразу узнавший под ним благородную мадонну Анжелику, она чуть не лишилась чувств от слабости, вдруг охватившей все члены, и какого-то радостного стыда, что она видит Феличе здоровым и невредимым. В глубине комнаты приветливо пылал камин; по стенам были развешаны чертежи; на широком столе лежали развернутые книги и приборы для магических опытов.

Старый учитель Феличе Фаттий, подняв голову, старался поверх очков рассмотреть неожиданного гостя, так как молодые люди в смущении стояли друг против друга, не двигаясь от дверей. Наконец старик, потеряв терпение, сам поднялся с своего места и, не без колебания узнав под забрызганным плащом, со спутавшимися волосами Анжелику, воскликнул:

— Святая Матерь! Мадонна, что в этот час привело твою милость? В таком виде! Какое несчастье разразилось над нашей головой?

Но заметив, что девушка почти падает от усталости, он отложил свои вопросы и, взяв ее за руку, усадил в кресло у самого огня, приказал Феличе принести вина, стащить тяжелые, грязные ботфорты и растирать ее ноги особым составом, согревающим и возвращающим силы всему телу.

Мальчик опустился на колени и робко касался тела Анжелики, растирая ноги, обнаженные до самых колен, и вытирая их потом мехом своего камзола. И эти легкие прикосновения, как первая, хотя и невольная ласка, казались мадонне слаще самых искусных поцелуев, и не только от тепла и нескольких глотков вина, которые Фаттий заставил ее сделать, покрывались щеки Анжелики румянцем. Фаттий же прохаживался по комнате, ни на минуту не прерывая своей болтовни и с добродушной лукавостью поглядывая на молодых людей.

Однако, преодолев томную слабость, мадонна Анжелика вспомнила страшную причину, приведшую ее сюда. Напрасно старик успокаивал ее, говоря, что три раза сменится торжество гфельфов и гибеллинов, пока успеют добраться до Марины, — девушка упорствовала и, даже покривив истиной, объявила, что сам Паоло просил ее спасти Феличе, одобряя план сесть на какой-нибудь проходящий мимо корабль и доплыть на нем до ближайшего берега. Подумав, Фаттий не нашел это предложение лишенным благоразумия, решив, однако, сам остаться при вилле, вверенной его охране и содержащей в себе много книг и другого имущества. А Феличе слушал весь разговор, скромно опустив глаза, как будто слова вовсе не касались его.

Дождь прекратился; зато ветер с моря казался сильней, задувая факел и срывая плащи. Между быстро проносившихся облаков на совершенно черном небе робко выглядывали звезды, и желтая, неполная луна насмешливо показывала свои тощие рожки из-за дома.

Фаттий проводил путешественников до берега, и долго еще доносился его голос с последними наставлениями, когда лодка с Феличе, Анжеликой и ловко справляющимся с бурей слугой уже направлялась в открытое море.

В каком-то сладком смущении Анжелика только раз решилась обратиться с незначительным вопросом к спутнику. Феличе же сидел, сжавшись от холода в своем меховом плаще и прижимая к груди толстый фолиант, единственное имущество, захваченное при столь неожиданных и спешных сборах. Впрочем, блуждание по волнам было не слишком продолжительным, так как почти все корабли спешили выйти из гавани, объятой возмущением, и всем им лежал путь по выходе из узкого залива мимо Марины.

Искусно направив лодку прямо на огонь первого же проходящего корабля, слуга стал кричать еще издали: «Эй, остановитесь! Благороднейший Феличе Ласки хочет сделать честь доверить себя вашей палубе!»

И так как имя Ласки было, конечно, известно всем имеющим какие-нибудь дела в Пизе, то корабельщики не решились, несмотря на всю трудность останавливаться при таком ветре, противиться приказанию, рассчитывая, что услуга сыну не останется без благодарности от отца. Капитан в желтом колпаке и голубой куртке приветствовал новоприбывших с изысканной почтительностью. Он сказал, что весь корабль к услугам господина, но, к сожалению, все помещения заняты пассажирами, к тому же расположившимися на ночлег, и потому на первую ночь господину и его пажу придется довольствоваться маленькой боковой каютой с одной кроватью, положим, рассчитанной на двоих. При тусклом свете фонаря он не заметил, как смущенно покраснели и господин Феличе, и его прекрасный слуга. С поклонами проводил он их по скользкой лестнице и, пожелав спокойной ночи, оставил одних.

Анжелика первая нарушила тягостное молчание.

— Благоразумнее всего будет, мой господин, — сказала она, опустив глаза, — я думаю, если мы подчинимся судьбе и выдержим до конца роли, навязанные нам так неожиданно…

— Да к тому же он сказал, что только на одну ночь, — ответил Феличе, и потом опять наступило молчание.

— Тебя не будет беспокоить качка? — спросила снова Анжелика.

— Я привык к морским путешествиям. А тебе приходилось испытывать их?

— Да, ведь еще в прошлом году мы совершали прогулку до самой Каррары и много раз попадали под влияние южных ветров.

Так словами незначительными и малоинтересными старались они подавить свое смущение. Но, наконец, Анжелика сказала:

— Может быть, ты уже ляжешь? Я помогу тебе раздеться. И не забудь моего нового имени — Пьетро…

Она помогла ему освободить ноги от тяжелой обуви и расстегнула робкой рукой пряжку плаща, не решаясь прикоснуться к другим одеждам. Итак, они легли молча, не снимая ничего, кроме верхних плащей, и провели ночь под одним одеялом, боясь подвинуться и коснуться друг друга.

Опасность и случай свели на одном корабле и равняли людей, самых разнообразных по положению, богатству и образованию. Служитель алтаря не чурался куртизанки Чарокки, которая красила волосы и называла себя знатной дамой, хотя злые языки утверждали, что она просто — жидовка из Генуи, путешествующая со старухой, обезьяной и двумя собачками, маленький рост которых вызывал всеобщее восхищение. Их привез для монны один кавалер из-за моря. Несколько купцов, обыкновенно кичащихся своим состоянием, труппа странствующих актеров, цирульник, поэт, из тех, которых нанимают за лиру, и молодой философ Коррадо с надменным лицом и пальцами, не сгибающимися от перстней на обеих руках, — все это, благодаря тесноте и скуке, соединялось в одно общество, с любопытством и радостью принявшее в число своих членов утром другого дня новых путешественников. Не слишком разнообразные развлечения состояли, кроме обедни и ловких штук актеров, из историй, которые должен был рассказывать каждый по очереди, не забывая старого правила, что каждая история должна быть забавна или трогательна и всегда поучительна. В первый вечер монах рассказал, как в Лериде Испанской, где он был несколько лет секретарем священного судилища, старший наставник, по имени Дон Кедро, много лет сражался с дьяволом, славясь строгостью жизни, и как однажды, избегая всегда соблазнов, в которые впадали часто даже сами братья святого ордена, он не выдержал и публично, на глазах всего города, бросился в костер, позванный молодой колдуньей, и в огне соединился с ней и погиб, вызвав большой соблазн.

История была выслушана с большим интересом, после чего капитан объявил, что уже давно настал час гасить огни и ложиться спать, и все разошлись по своим помещениям, не забыв обменяться любезными пожеланьями.

Феличе и его слуга, хотя и медлили дольше всех, но, наконец, были принуждены тоже покинуть общую каюту и в конце концов остаться опять вдвоем, чего весь день они, как бы по уговору, избегали.

Мальчик был очень бледен и казался утомленным до последней степени, и, движимая исключительно состраданием, Анжелика сказала:

— Ночь не принесет опять тебе отдыха, если ты не освободишься от одежд, как привык ложиться дома. Я же готова провести всю ночь на палубе, чтобы только не смущать твоего покоя. Иначе мы оба измучаемся — ты от слабости, я от заботы о тебе.

Но что-то смущало в этом предложении Феличе. Может быть, он боялся остаться один, — и он сказал с большей убедительностью, чем того требовала простая вежливость:

— Я все равно не засну, зная, что ты дрогнешь из-за меня под ветром и дождем.

Он взял ее за руку, не желая отпустить, и, казалось, готов был заплакать.

Тогда Анжелика, успокаивая его, как ребенка, сказала:

— Я обещала твоему отцу беречь тебя, и я исполню все, что хочешь. Я не покину тебя ни на минуту, если это может дать тебе спокойствие. Но все-таки ты разденешься, как следует. Я совсем не буду смотреть на тебя.

Феличе не заставил долго убеждать себя. Он покорно снимал одну принадлежность костюма за другой. Анжелика же, сидя спиной, помогала то расстегнуть крючок, то развязать непослушный узел, протягивая руку назад и находя его ощупью.

Так, весело и непринужденно болтая, они легли, не глядя друг на друга даже украдкой, причем Феличе ближе к стене, а Анжелика к двери.

Только когда по мерному дыханью можно было догадаться, что мальчик заснул, решилась мадонна нарушить обещание и повернуться к нему. В белой рубашке он напоминал мягкими волосами, тонкой шеей, щеками, как бледные, розовые лепестки, скорее девочку, чем юношу, на которого уже много засматривалось глаз, когда на белой лошади, скромно опуская голову, проезжал он по улицам Пизы к обедне с отцом или со старым своим учителем Фаттием.

Долго не могла оторваться Анжелика от волнующего странной красотой лица и, не насмотревшись, как бы ослепленная, с легким стоном упала на подушку. Так пролежала несколько минут и потом, поднявшись на локоть, опять любовалась, стараясь затаить дыхание, и опять падала, изнемогая.

Случилось так, что соседним помещением с каютой Феличе и Анжелики оказалось помещение Коррадо. Из любопытства он прислушался сквозь тонкую перегородку к их словам и без труда узнал из них тайну юных путешественников. Всю ночь был он свидетелем, припав глазом к щели, безмолвной борьбы прекрасной мадонны над неподвижным телом ее равнодушного возлюбленного. Ее неопытная страсть, ее красота и молодость (Анжелике едва минуло 17 лет) трогали и волновали его.

Весь следующий день он смущал молодого слугу то обращаясь к нему с вопросами, которые вполне естественны между двумя мужчинами, но заставляющими краснеть чуть не до слез девушку, воспитанную в благородной и строгой семье, то любезным обхождением, в котором явно скрывалась насмешка, или просто слишком внимательно останавливая на нем свой взор, острый и уже томный. Анжелика не избавилась от его ухаживаний, даже когда все собрались слушать обычные истории, потому что, сев совсем рядом, он то громко просил ее почесать ему поясницу, то незаметно жал ей ногу, то касался, как бы нечаянно, груди, становясь все более страстным, тогда как девушка не знала, куда деться от стыда и страха, что раскроется ее роль, столь двусмысленная особенно теперь, после двух ночей, проведенных с Феличе, который все же был уж не мальчик.

Монна Чарокки, томно вздыхая, начала свой рассказ о трех юношах, которых она решила соблазнить; о том, как ночью она явилась, лишенная одежд, в комнату, где они спали все вместе; как все они бросились спасаться, один — в окно, другой — под стол, а третий — прыгнул в кровать; как там она настигла его; как он вырывался, и только свалившийся полог соединил их и привел к счастливой развязке; как два товарища были изумлены, увидя его вполне невредимым.

Все это было передано с большой живостью, и история была признана и трогательной, и достаточно поучительной; после чего, еще немножко поговорив, все разошлись.

На этот раз с радостью, одна из первых, покинула Анжелика общую каюту, не подозревая, как мало она будет защищена от любопытства неожиданного ухаживателя даже в своем помещении. Они разделись без особых историй, помогая друг другу, но не глядя, со смехом, попадая руками не туда, куда следовало.

С нетерпением дожидалась Анжелика, пока Феличе заснет, едва сдерживая свое волнение. Наконец, ровное дыхание указало на это, и мадонна повернула к нему пылающее лицо.

И так он был соблазнительно прекрасен с опущенными ресницами, с голой шеей, что нельзя было стерпеть, и, нагнувшись, она поцеловала его робко и совсем слегка, но Коррадо, видевший все, не мог сдержаться; сгорая от ревности и страсти, он громко ударил ногой в тонкую перегородку так, что даже кровать вся зашаталась, и мальчик, вздрогнув, открыл глаза и, увидя так близко над собой Анжелику, воскликнул:

— Что это? Боже! Мы тонем?

Напрасно шепотом успокаивала его мадонна, гладя по волосам и целуя, уже забыв о стыде, — он дрожал и, прижимаясь все ближе к ней, всхлипывал:

— Мы тонем, мы тонем! Недаром мне приснился страшный сон. Видишь, мы уже погружаемся в воду!

Так сладки были эти слабые, безвольные объятья, что Анжелика с любовной лукавостью уже не старалась убеждать его и только, сжимая хрупкое тело, все сильнее шептала:

— Я с тобой! Милый, милый! Я с тобой! Не бойся!

Коррадо же не мог дольше сносить этой сцены и, шумно опрокинув стул, вышел на палубу, стуча каблуками.

Так, то откидываясь назад, то опять прижимаясь совсем близко, она заснула рядом с ним, утомленная двумя ночами борьбы и уже считающая себя победительницей, хотя сама не зная еще границ желаний, всю ночь чувствуя его близким, покорным и нежным.

Весь следующий день было пасмурно, и море волновалось, как никогда еще за все это путешествие. Большая часть пассажиров целый день не выходила из своих помещений, и только к вечеру, когда стало несколько спокойнее, все ненадолго собрались, причем поэт, вместо рассказа, спел только что сочиненную серенаду, заслужившую общее одобрение:

Сердце женщины — как море, Уж давно сказал поэт. Море, воле лунной вторя, То бежит к земле, то нет; То послушно, то строптиво, Море — горе, море — рай; Иль дремли на нем лениво, Или снасти подбирай. Кормщик, опытный и смелый, Не боится тех причуд; Держит руль рукой умелой Там сегодня, завтра тут. Что ему морей капризы, — Ветер, буря, штиль и гладь? Сердцем Биче, сердцем Лизы Разве трудно управлять?{126}

Коррадо вышел позднее всех и, прямо подойдя к Анжелике, крепко взял ее за руку и, почти насильно отведя в сторону от Феличе, заговорил:

— Твои увертки больше не помогут. Не думаешь ли ты обмануть меня и настаивать еще на том, что ты — мальчик? Что же, предложим разрешить наш спор всем присутствующим! Ведь в этом так легко убедиться! И, если я окажусь не прав, я готов нести какое угодно наказание за клевету. Ты согласен? Нет. Так слушай: ты сегодня придешь ко мне ночью, когда твой господин заснет, а иначе я все твои шашни выведу на чистую воду!..

Он так же быстро ушел, как и пришел, не дожидаясь ответа, что к тому же было бы и бесполезно, так как Анжелика была так смущена и подавлена, что от нее нельзя было добиться ни одного слова, когда все стали расспрашивать, что сказал ей господин столь неприятное, что на ней нет лица.

Что-то пробормотав о нездоровье, Анжелика убежала в свою каюту и, бросившись в кровать, залилась слезами. Последовавший за ней Феличе стал утешать ее и, уже сам нежно обнимая и целуя, без слов сумел скоро вызвать улыбку на лице своей возлюбленной.

Но робкая нежность Феличе совсем не соответствовала страстной жадности, с которой Анжелика осыпала его поцелуями, и, сначала только отстраняясь, чего она в исступленьи не замечала, он вдруг, когда объятья стали слишком тесны, оттолкнул девушку и, закрыв лицо руками, выбежал из каюты, оставив ее растерянной и ничего не понимающей.

Коррадо, наблюдавший и эту сцену, нашел минуту самой удобной, чтобы вмешаться в историю, из праздного наблюдателя которой он давно сделался сам действующим лицом.

Пользуясь замешательством мадонны, которая лежала как бы без сознания, он обнимал ее и, целуя, шептал страстные слова. Сначала не сопротивляясь, Анжелика через несколько минут пришла в себя.

— Феличе! Феличе! — были ее первые слова и, увидав около себя другого, она собрала все силы, удесятеренные ужасом, и сбросила с постели Коррадо.

Прежде чем он успел подняться, она уже была у двери.

— Феличе! Где Феличе? — жалобно повторяла мадонна, не помня о своем костюме, который был слишком не в порядке, чтобы появляться перед посторонними зрителями.

Догоняя ее уже в коридоре, Коррадо злобно крикнул:

— Твой Феличе убежал от тебя! Тебе этого мало? Он бросился с палубы в море. Беги, догоняй его!

Он хотел опять схватить ее, но, вырвавшись, она выбежала на палубу и, достигнув высокого борта, ни на минуту не задержась, бросилась в черную воду. Ничего не соображая, слепой от страсти, Коррадо бросился за ней, и они вместе скрылись в волнах.

Утром, на следующий день, матрос рассказывал о ночном видении — будто двое, девушка с распущенными волосами и мужчина за ней, беззвучно, как тени, мелькнули мимо фонаря, у которого он стоял, и потом глухо раздался плеск воды, но товарищ его ничего не заметил, — так быстро все совершалось. Все с нетерпением встречали выход друг друга, ожидая от кого-нибудь разъяснений, — в самом деле кто-нибудь из пассажиров корабля погиб, или это только приснилось сторожевому матросу, так как девушка, игравшая здесь какую-то роль, была для всех неизвестна.

Буря совершенно улеглась; в холодной ясности виделся далекий берег, город и горы, побелевшие от утреннего мороза. Первые снежинки падали, кружась и тая на платье и руках. Из пассажиров на палубе не досчитывались только Коррадо, Феличе и его слуги, и Чарокки уже объяснила ночное приключение басней.

Наконец, вышел Феличе в малиновом плаще, опушенном серым мехом, в высокой шапке и, как всегда, с книгой, стройный, равнодушный и серьезный. Когда капитан осторожно спросил его, как господин, он ответил, поднимая глаза от страницы:

— Разве вы находите, что я выгляжу плохо?

Сентябрь — октябрь 1907. Петербург.

Флейты Вафила{127} Идиллическая повесть

Посвящается В. П. Веригиной{128}

Глава I

Очевидное покровительство богов сопутствовало с самых первых дней жизни юного Вафила.{129}

Не могущий назвать по имени отца, потерявший мать при рождении, он знал детство счастливым и светлым, каким знают далеко не все, даже не лишенные нежного родительского ухода. Взятый старым Бионом, заменяющим в праздничных обрядах жреца, Вафил вырос при храме среди нимф, не боясь даже косматого Пана,{130} чье изображенье, выдолбленное в толстой сосне, пугало часто не только мальчиков, но и бородатых мужей. С ранних лет приучил его Бион помогать ему при богослужениях: держать плоскую кадильницу с благовонной смолой или играть на двух длинных одноствольных флейтах. Уже семи лет был воспет мальчик случайно проходившим бродячим певцом в нежной элегии, где он назывался ни больше ни меньше как самим сыном Афродиты Пеннорожденной, легкокрылым богом любви, Эротом. Хотя жившие в этих местах, занимаясь сельскими работами и не зная далеких городов с их пышными храмами, в трогательной наивности не различали великих богов и молились только нимфам и Пану, как полезным помощникам в мирных трудах, однако, выслушав сочиненную элегию, они остались очень гордыми, что среди них живет прекрасный Вафил, вдохновивший певца.

Впрочем, и раньше общая любовь окружала детство Вафила, и все без различия, богатые и бедные, спешили уделить ему лучшую часть из того, что имели.

Да и как было не любить Вафила: меняясь с годами, он всегда оставался прекрасным; характер имел легкий и веселый; был ласков со всеми; его флейт заслушивались не только люди, и даже глупые овцы по целым часам оставались неподвижными, бросив свою жвачку, как зачарованные звуками. Женщины любили его за красоту и приветливость, и все наперерыв старались заменить своей нежностью мать и сестер. Мужчины видели в нем милость богов и покровительствовали ему тем охотнее, чем чаще они замечали, что помощь Вафилу не проходит без награждения от всесильных. И судьба его казалась чудесной.

Старый, помнящий все, что свершилось в течение многих лет, Эак об обстоятельствах, сопровождавших рождение Вафила, в долгие зимние вечера, когда все возлежали у огня после ужина, рассказывал так:

Глава II

«Слава богам, жатвы в тот год были богаты, и никто не запомнит столь обильного сбора винограда. Уже справили праздник Вакха; и молодое вино бродило в новых мехах, а юноши уходили в горы на осенний лов; гадатель, рассмотрев внутренности принесенного в жертву нимфам козленка, находил необычайно счастливые предзнаменованья.

И вот однажды, когда первый мороз покрывал уже на заре долину белым инеем, который потом под лучами еще греющего солнца поднимался к вершинам гор легким паром, по дороге, идущей с берега моря, где не было никакого жилья, если не считать нескольких убогих хижин рыбаков, пришла женщина. Едва достигнув первого дома, которым, как и теперь, являлся дом Мартилла, она со стоном опустилась у порога. Тяжкую болезнь и усталость долгого пути можно было заметить по бледному лицу, несмотря на выражение страдания все же не лишенному красоты. Одежда, хотя и сильно запыленная, порванная во многих местах, и сандалии с серебряными украшениями указывали на не совсем низкое происхождение неизвестной путницы.

Лишившись чувств, она пролежала так у порога, пока сбежавшиеся на ее стоны соседи не подняли ее и не внесли в дом Мартилла, быть может, и не совсем довольного предстоящими хлопотами, но повинующегося воле богов, как известно, покровительствующих путешественникам в несчастных случайностях. Женщины, освободившие ее от одежд и освежившие тело губкой, пропитанной вином, объявили, что неизвестной предстоит через несколько минут сделаться матерью, и сейчас же стали готовиться к принятию ребенка; одни — растопляя очаг и ставя на нем воду, другие — вытаскивая какие-то тряпки, а старухи — бормоча свои молитвы и заклинания.

Родившийся вскоре мальчик, слишком маленький, почти не кричащий, с черными мягкими волосами и большими глазами, казался рожденным не для жизни. Несмотря на усердный уход почти всех женщин деревни, молодая мать, изнемогая от страданий, едва приведенная в себя, скончалась, один лишь раз поцеловав поднесенного ей сына и от слабости могшая прошептать совсем тихо только одно слово: „Афродита“, отдавая как будто этим мальчика под покровительство богини. Многих смутило такое странное посвящение, ибо прекрасная богиня меньше всего является склонной заниматься судьбой маленьких, лишенных родительского ухода детей, и в этом не видели доброго предзнаменованья.

Никто не знал, как поступить с ребенком, и все были удивлены, когда на следующее утро Бион, уже и тогда немолодой, живущий без женщины, пришел к дому Мартилла и объявил, что явившаяся в ночном видении нимфа приказала ему взять мальчика к себе. И взяв ребенка неумелыми руками, он отнес его в свое одинокое жилище.

Коза и присмотр всех женщин по очереди доставили все, что нужно, Вафилу, как был назван мальчик, и к весне можно было видеть около хижины Биона его самого, сидящим на пороге с какой-либо ручной работой и присматривающим за мальчиком, уже начинающим ползать на руках, и его кормилицей-козой, привязанной к колышку на длинной веревке».

Так приблизительно передавал старый Эак рассказ о рождении Вафила, впрочем, почти всем известный и по памяти, так как с того времени пошла только пятнадцатая весна.

Глава III

Нежные пальцы Вафила казались не созданными для грубых сельских работ; впрочем, они были достаточно искусны и проворны для плетения сетей, длинных веревок, венков, употребляемых при жертвоприношениях и на пирах, для вырезыванья самых тонких рисунков на деревянных чашах, и кроме того, они никогда не утомлялись перебирать отверстия флейт.

Никем не принуждаемый, Вафил почти не оставался без дела: летом он или уходил на берег моря с работой, или присматривал за козами Биона, извлекая нежные звуки из своих флейт. Зима тоже не уменьшала его усердия. Даже приглашаемый к соседям, он не приходил без своей кожаной сумки, в которой, кроме флейт, всегда лежали какие-нибудь принадлежности для новых долгих работ.

В тот год, когда Вафилу пошла пятнадцатая весна, он всю зиму прохворал. Напрасно Бион, и сам не полный невежда в искусстве врачевания, давал ему пить различные мелко растертые в порошок травы, прикладывал пластыри, заставлял делать тайные движения, да и еще призывал отовсюду известных в далеких окрестностях врачей, — Вафил кашлял и хирел, не вставая с мягкого ложа, кутаясь в тяжелые меха.

Только по мере того как весеннее солнце, оттаивая замерзшие окна, пробиралось в хижину, мало-помалу возвращались силы Вафилу. Однако слабость зимней болезни не скоро покинула хрупкое тело юноши, так что праздник Адониса{131} был для Вафила тоже первым возвращением.

Деплий, бывавший даже за морем, взялся устроить в этот год весенний праздник по городскому обычаю. Ему пришла счастливая мысль поручить роль воскресшего бога Вафилу. Белокурая Амариллис изображала радостную Киприду.[51] Двенадцать девушек, самых прекрасных, все в цветах и новых ярких туниках, несли носилки, на которых возлежал возвращенный Адонис. С радостными восклицаниями бросилась, как львица, Киприда навстречу юному любовнику, а он, нежный и хрупкий, ожидал ее с томной улыбкой, покорно отдавая свое тело страстным ласкам первого свиданья после долгой разлуки.

Трепет наполнял души зрителей, ибо оба были прекрасны и настолько подходили к своим ролям, что нельзя было даже поверить, будто все происходившее только пустое притворство искусных актеров.

Пестрым венком окружая Вафила, одевали девушки его в праздничные, вышитые золотом одежды, украшали волосы цветами, умащали руки и ноги благовонными мазями.

Длинное шествие пастухов и пастушек проходило мимо высокого ложа, на котором в цветах, окруженные своей прекрасною свитой, возлежали Киприда и Адонис, и он, улыбаясь всем безразлично, приветливо срывал белые и красные розы и, прикоснувшись к ним губами, бросал их вниз проходившим девушкам; а она, палимая страстью и ревностью, обнимала его колени, целовала руки, гляделась с мольбой в его ласковые, неверные глаза.

С той же нежной улыбкой, что была для всех, утешал богиню коварный любовник и, как бы лаская, закрывал ей глаза своими розовыми ладонями, а в это время изменчивые уста уже дарили поцелуи сопернице. Все девушки покинули своих возлюбленных, и каждая старалась хоть на миг владеть улыбкой Адониса, лаской его надушенных рук, нежным, как прикосновение лепестка розы, поцелуем. Тщетны были слезы и мольбы Киприды, и она смирилась. Отошла грубая ревность от ложа прекрасного.

Наконец достал Вафил из складок одежды свои флейты и, выпрямившись, заиграл, и начались танцы, то тихие и стыдливые, то быстрые и сладострастные, смотря по тому, какие звуки рождались под искусными пальцами.

Глава IV

С неодобрением замечал Бион перемену, происшедшую в его названом сыне. Будто томимый каким-то ожиданием, часто без цели, бродил Вафил по лугам, и взгляд его сделался рассеян. Вяло брался за привычную работу, только побуждаемый взором, а иногда даже гневным словом старика, чего прежде никогда не случалось, и, пользуясь первым предлогом, бросал ее с отвращением. В самый жар уходил купаться к ручью и долго, уже снявши одежды, лежал на сухом песке, обжигаемый страстным солнцем. И как бы в первый раз замечая свое тело, с удивлением и радостью заглядывал в спокойную поверхность ручья, покорно принимавшую отражение; сначала стройные, тонкие ноги, потом гибкое тело с узкой, почти детской грудью; слабые, без мускулов, руки, и, наконец, прекрасное лицо с томным взглядом серых глаз, нежным ртом, спутанными кудрями, пленительное и влекущее, смущенное и вечно лукавое.

Долго, как зачарованный, любовался Вафил сам собою, и когда, освежив разгоряченное тело в тихих волнах, он ложился опять на песок, опершись локтями, делалось грустно, и, взяв свои флейты, он играл на них томные и светлые песни, смутно о чем-то мечтая.

Глава V

По вечерам, когда, загнав коз и овец в заграждения, старики ложились спать и юноши и девушки собирались на опушке рощи, где нимфы покровительствовали счастливым, а сатиры пугали и дразнили робких, девушки не стыдились называть при всех Ва-фила прекрасным, ласкать его темные кудри, целовать алые губы в награду за сыгранную песню, и юноши не сердились на своих возлюбленных. Иногда Вафил бывал грустным и томным, и все старались утешить его. Обвивались нежные руки вокруг тонкой шеи; прекрасные уста шептали слова утешения, и сладки были безразличные ласки при всех. Но чаще Вафил бывал веселым. Его серебристый смех, остроумные выдумки, быстрые движения воодушевляли всех, и начинались веселые игры, танцы, состязания.

Легко было бегать по росистой траве, и перегнавший всех мог получать в награду поцелуи, ни от кого не боясь отказа.

Девушки с завязанными глазами ловили легко поддающихся, и не узнавшие сквозь повязку пойманного подвергались сладкому наказанию, и так как через тонкую ткань лукавые глаза ухитрялись все видеть даже в темноте, как днем, то не было случайностью, что Вафил бывал чаще других избранным и притворно не узнанным. Так продолжались, часто до самого рассвета, игры, никогда не утомлявшие своим сладким однообразием.

Глава VI

Имея землю, стада и дом, расположенный на холме, с окнами на запад, восток, север и юг, Терпандр, постоянно живущий в далеком городе, вздумал прожить летние месяцы у моря, отдохнуть от зимнего веселья в тихом уединении и, кстати, проверить старого раба Емподия, управляющего всем имением и не всегда аккуратного в присылке положенных оброков.

Он не привез с собой ничего, кроме нескольких книг и запаса восковых таблеток для писем к далеким друзьям и сельских элегий. Он вел идиллическую и уединенную жизнь, ухаживая сам за своим цветником, встречая восход солнца уже на прогулке, не чуждаясь, однако, своих соседей, часто приходивших к нему за советами или даже просто из наивного любопытства, задавая ему тысячи вопросов, на которые он отвечал с терпением и достоинством настоящего ученика философов. Но больше всех доставляли ему удовольствие посещения Вафила, достаточно частые благодаря приветливости, с которой они принимались.

Не только звуки флейт развлекали его. Сбивчивые слова юноши или иногда задумчивое молчание по целым часам, его нежная странная красота, особенность его положения среди всех других юношей, — все это привлекало Терпандра. И однажды, поливая по обыкновению на закате свои грядки с левкоями в то время, как Вафил, полулежа на каменных ступенях, лениво перебирал отверстия флейт, Терпандр вдруг оставил работу, как будто принявши какое-то решение, вошел на несколько минут в дом и, выйдя, держа в руках восковые таблетки, которые розовели от последних лучей солнца, прочел так:

Флейта нежного Вафила Нас пленила, покорила, Плен нам сладок, плен нам мил, Но еще милей и слаще, Если встречен в темной чаще Сам пленительный Вафил. Кто ловчей в любовном лове: Алость крови? тонкость брови? Гроздья ль темные кудрей? Жены, юноши и девы Все текут на те напевы, Все к любви спешат скорей. О, Вафил, желает каждый Хоть однажды страстной жажды Сладко ярость утомить, Хоть однажды, пламенея, Позабыться, томно млея, Рвися после Мойры нить. Но глаза Вафила строги, Без тревоги те дороги, Где идет сама любовь. Ты не хочешь, ты не знаешь, Ты в лесу один блуждаешь, Пусть других мятется кровь. Ты идешь легко, спокоен, Царь иль воин, кто достоин Целовать твой алый рот? Кто соперник, где предтечи, Кто обнимет эти плечи, Что лобзал один Эрот. Сам в себе, себя лобзая, Прелесть мая презирая, Ты идешь и не глядишь, Мнится: вот раскроешь крылья И без страсти, без усилья В небо ясное взлетишь.{132}

Глава VII

Окончившие жатву на еще не обсыпавшихся желтых снопах справляли праздник Деметре-матери.{133} И так как не все поспевали к одному сроку с началом и окончанием работ, то и празднества жатв не совпадали. Связанные же часто с далекими поселками родством и дружбой, приглашенные через особых вестников, приходили на чужие праздники друг к другу и тем удваивали, утраивали, иные даже удесятеряли веселые дни.

Под покровительством плодоносной богини окончательно решались судьбы осенних браков, и часто в эти теплые, бессонные ночи благосклонная Деметра благословляла тайну счастливых любовников, еще не названных перед лицом Гименея{134} супругами.

Приглашенный вместе с другими ходил на праздники и Вафил, но больше непонятной, неожиданной боли, чем радости, принесли ему эти счастливые для всех дни отдыха, любви и веселья.

Не было больше шумных игр. Тихий шепот любовных пар заменил песни и танцы. Грустным бродил Вафил, не понимая, в чем заключалась тягостная перемена. По-прежнему ласково улыбались, целовали его при встрече девушки, а к вечеру всегда так случалось, что приходилось ему или уходить подальше в душистые, сырые луга, или сидеть у огней с стариками и слушать их хмельные, бессвязные речи, пока не овладеет памятью сон.

Всеми ласкаемый, всем щедро раздающий поцелуи, Вафил не понимал праздного вопроса: «Кого ты любишь?» — и часто слезы непонятной горькой обиды выступали на прекрасных глазах в эти звездные, одинокие ночи.

Глава VIII

Однажды, возвращаясь с бесцельной прогулки, Вафил был остановлен вопросом поборовшей робость Главкис, уже давно томящейся страстью к юноше:

— Отчего ты грустен, прекрасный Вафил? Разве никто не хочет принять от тебя душистого венка? Разве мало утешают тебя поцелуи и нежные ласки девушек, что ты ходишь, как отвергнутый и никому нелюбый?

Подняв на вопрошающую свои светлые прозрачные глаза, еще никогда не темневшие страстью, Вафил отвечал, горько жалуясь:

— Я готов, милая Главкис, спросить у тебя, что случилось со мной. Оставаясь прежним, я не понимаю сам, почему все вокруг меня изменилось.

— О, юноша, признавайся, как имя жестокой, что заставляет тебя страдать! — с притворным смехом воскликнула девушка, трепеща от ожидаемого ответа.

— Мне пришлось бы перечислить все имена, потому что все без всякой вины стали слишком мало любить меня.

— Может быть, потеряв любовь всех, ты приобрел любовь одной, и не есть ли она самая истинная.

— Увы, я не замечаю даже этой единственной.

— Как несчастна должна быть имеющая столь непроницательного возлюбленного.

Отвернувшись, чтобы скрыть свое волнение и даже слезы, девушка пошла по дороге, закрыв лицо руками.

— Если ты, милая Главкис, хотела сказать, что ты любишь меня — я очень рад, — догоняя девушку, говорил Вафил. — Я тоже очень люблю тебя, — добавил он голосом, слишком не похожим на влюбленного, и целуя ее, утешая, он не замечал, что ответные поцелуи были уже совсем не такими, как даваемые при всех.

Глава IX

В самый полдень вошел Вафил в дом, незамеченный Терпандром, углубившимся в чтение, и Емподием, отправлявшимся в город по поручению хозяина, и, пройдя темными сенями, вышел на внутренний дворик с выложенным розовым мрамором, еще не совсем высохшим водоемом и в рост человеческий, прекрасным изображением Кипрской матери над ним.

Пурпуровый полог не был растянут, и солнце, стоящее прямо над головой, обжигало с беспощадной яростью своим страстным зноем, увеличенным еще каменными накалившимися стенами.

Без колебания Вафил подошел прямо к божественной Афродите и, положив у ног ее, как будто дары простой полевой нимфе, половину козьего сыра и лепешку из сладкого мака, обратился к ней так:

— Много раз слышал я твое имя, о милостивая, упоминаемое будто бы как имя чудесной покровительницы моей. Так рассказывали, по крайней мере, помнящие мое рождение, хотя я, не зная, не молился тебе и не благодарил тебя за милости, считая их получаемыми от других знакомых мне с детства богов. Ты, всеблагая, конечно, не рассердишься на мое незнание. Теперь же я прихожу к тебе потому, что мой друг Терпандр, выслушав рассказ о моем рождении, приказал привезти тебя из-за моря, объяснив, что только к тебе должен обращать я свои молитвы, что ты, сильнейшая из всех, можешь принести смертным и божественную радость, и горесть, от которой нет утешения. И вот я, никогда до сих пор не знавший горя и слез, молю тебя — сжалься надо мной; научи, отчего я, так не похожий на других, всем сердцем жаждая любви, не понимаю, что означает это столь жестокое для меня слово.

— Все любят; даже овцы, которых я пасу, по словам отца моего Биона, знают радость любви, резвясь со своими баранами; и только я, красой даже превосходящий, как говорят, других юношей, так жарко любимый прекрасною Главкис, не могу утешить ее радостным ответом. О, сжалься, сжалься!

Слезы текли из глаз по коленям богини, которые он обнимал, желая тронуть своими мольбами. От слез, поцелуев и опаляющих лучей солнца нагревалось высеченное из мрамора тело.

И так велика была надежда и вера Вафила, что он не удивился и не испугался, когда почувствовал вдруг, что неподвижные до сих пор в стыдливой позе руки уже касались его волос и шеи. Подняв голову, он увидел, что вставленные изумрудные глаза горели не мертвым блеском камня. Тихо, сливаясь с журчанием водоема, раздался голос сжалившейся:

— Я утешу тебя, избранный мною с самого часа рождения. Разве для смертных создавала я твое тело; разве твоя красота не говорила всем не слепым, что печать моих забот лежит на тебе. Мальчик, не догадывающийся, какую славную участь я готовлю ему, вытри свои слезы, встань, тебе позволено смотреть прямо в глаза прародительнице народов.

Поднявшись на ступеньки, Вафил обнял уже не холодный мрамор, а горячее упругое тело, трепетное и прекрасное.

Так, не смертной было суждено видеть, как в первой раз посинели его светлые глаза, и изведать первые объятья, в которых страсть является лучшей руководительницей, заменяя дерзость и опытность.

Глава X

Даже из-за гор приходили на погребение Вафила все, до кого долетела горестная весть о необычайной кончине юноши.

Только к вечеру следующего дня приехавшим из города Емподием было найдено тело и рядом одежды в розовом углублении водоема у подножья статуи Афродиты.

Прекрасное тело так мало походило на труп, что целых пять дней не решались Бион и другие искусные врачи утверждать, что дух уже покинул свою земную темницу, чтобы в Элизиуме занять достойное место среди богов и героев.

Однако еще среди колебаний были сделаны уже все приготовления к погребению. Белых астр, опустошив цветники Терпандра, принесли девушки и устлали пол благовонными травами. Как жениха на брачный пир, увили Вафила белой туникой; волосы украсили венком; руки умастили мазями. На крылатых кадильницах Терпандр сжег ароматные смолы и курения. Спущенный полог давал постоянный сумрак и вместе с тем пропускал тонкие лучи солнца, игравшего на лице умершего странным, живым румянцем.

Безмолвно белела в сумраке победительница Афродита, даже улыбкой не выдавая своего торжества; благовонный шепот и подавленные вздохи не заглушали успокоительного журчания водоема.

Больше всех из девушек, конечно, плакала ненасытившая свою страсть Главкис, даже нарушая приличие и благочиние своими воплями и стонами. Несносная печаль разрывала ее сердце, еще переполненное неразделенной любовью. Никогда уже не узнает она радости; никогда не будет владеть прекрасным телом возлюбленного; даже сладкими воспоминаниями не могла она утешить себя, потому что воспоминанья о бесплодных ласках Вафила только еще больше увеличивали ее беспримерные, невыносимые страданья.

Много толков вызвала эта смерть, казавшаяся столь необъяснимой и несправедливой, ибо никто не мог знать, что еще на земле Вафил был счастливейшим из смертных любовников.

И только Терпандр, отметив в своих таблетках день погребения Вафила, осенний, хотя и ясный, возбуждающий какое-то необъяснимое беспокойство ветром, засыпающим пылью, багровым солнцем, шумом деревьев и недалекого моря, еще недостаточно спокойный, чтобы написать элегию{135} правильным размером, записал: «Милость и мудрость богов, хотя бы и не всегда ясная для нашего бедного рассудка, всегда прозревается в, казалось бы, даже совершенно лишенных справедливости и разумности случаях нашей жизни».

Флейты же Вафила он увез с собой на память об осени, проведенной у моря.

РАССКАЗЫ{136} КНИГА II[52]

Эта книга посвящается Н. А Зборовской

I ПЕТЕРБУРГСКИЕ АПОКРИФЫ[53]

Камни мостовых, стены старых домов, площади, дворцы и церкви много таят в себе загадочных, странных историй. Страшные преступления, прекрасные подвиги совершались здесь когда-то.

Никто не знает, что было, как было.

Когда в сумерках брожу я, отуманенный чарами вечернего города, по этим же улицам, мимо этих же дворцов, вдоль блестящих каналов, — мне начинает казаться, что слышу далекие голоса, вижу давно забытые лица, воскресает в призрачном очаровании то, что когда-то жило здесь.

Томные вздохи любовников в аллеях Летнего сада, предсмертные стоны декабрьских романтиков на великой Дворцовой площади, грозные трубы Петра — все еще не замерли, не заглушены суетой нашей жизни.

Прими, любезный читатель, несколько историй, навеянных грезами о славном, веселом, жестоком и необычайном Петербурге минувшего.

То, что вычитал в старых книгах с пожелтевшими страницами, то, что пригрезилось в странные часы сумерек, то, что рассказали мне безмолвные свидетели великих тайн, — соединил я в этих историях для того, чтобы, насколько хватит слабых сил моих, прославить тебя еще раз, о, Петербург!

С. А.

Ночной принц{137} Романтическая повесть{138}

Глава первая, в которой говорится о странных мечтаниях Миши Трубникова, о купальщице, разбитой тарелке и желтой даме

«На оных изображены персоны».

Из аукционных публикаций

«Государь мой. Всякий поступок должен иметь свои причины. Чем прикажешь извинить вчерашнее твое поведение? Сервиз, из коего ты разрознил рыбную смену, стоил мне 500 рублей ассигнациями, но ты знаешь, что не убыток возмутил меня. Наденька и я с тревогой ожидаем твоих объяснений, так как припадок твой охотнее считаем мгновенным затмением разума, чем дерзостью.

Остаюсь преданным слугой твоим

Князь Григорий».

Уже не слишком раннее утро тусклого, мятельного петербургского дня и письмо на толстой серой бумаге, надписанное почерком тонким и строгим — «Милостивому Государю Михаилу Ивановичу Трубникову в красный дом противу Вознесенья, в собственныя руки», — разбудили молодого человека в большой квадратной комнате, соединяющей в себе некоторое притязание на роскошь и заброшенность почти нежилого помещения.

Было ему на вид лет пятнадцать. Тонкие черты его не были лишены приятности, хотя их несколько портили коротко и неровно подстриженные волосы и бледность лица.

Смущенно скомкал он полученное письмо, сунув его под подушку, почти не читая. Тяжелая растерянность охватила его. Беспокойный блеск глаз говорил о каких-то тайных, мучительных тревогах. Еще не совсем отошли ночные видения, каждую ночь одни и те же в этой комнате, а письмо с досадной живостью напомнило ему все события вчерашнего дня и за ними длинную цепь других дней, тоскливых и тягостных. Все смешивалось, и все томило: и скучный наставительный голос князя Григория, и розовое личико Наденьки, в которую он еще недавно считал себя влюбленным, и завешенная купальщица на стене в дядином кабинете, и разговоры с Пахотиным, тягостные и влекущие, и вечер в ресторации, и она, своей улыбкой переполнившая чашу всех мучительств и сомнений, обольстительное навождение, лукавая прелестница, от которой остались после вчерашнего обеда одни черепки, но странными чарами живая теперь навсегда в беспокойных снах, в сумеречных видениях, колдунья в желтых шелках, с тайным намеком трех мушек, носящая пышное и роковое имя — она, Маркиза Помпадур.

— А вы бы, сударь, вставали, — со сдержанным осуждением сказал, наконец, Кузьма, потому что Миша, натягивая одеяло на голову, делал отчаянную попытку отвратить несносную минуту вставанья, в чем старый слуга справедливо находил непорядок.

Как бы пойманный на месте преступления, Миша начал одеваться с покорной поспешностью, не решаясь даже поставить на вид Кузьме нечищенные сапоги и нерасправленный мундирчик. Почтительная наглость избалованного лакея угнетала его и приводила в раздражение, которое он, впрочем, всеми силами старался скрыть, равнодушно задавая вопросы о погоде и делах несложного дядиного хозяйства, над коим был он теперь поставлен временным господином.

Миша наскоро окончил незамысловатый свой туалет, даже не пригладив смешно торчащие кустики волос, обезображенных небрежной рукой лицейского цирульника Ефимыча. Кузьма подал ему на исцарапанном подносе убогий завтрак; помахав метелочкой по диванам и столу, исполнил обряд уборки комнат и, наконец, уплелся на людскую половину, что-то ворча себе под нос о непорядках.

Жареная картошка с селедкой и вчерашнее пересушенное в мочалку мясо отбивали аппетит. Во рту было гадко; вялость после тяжелого сна не пропадала. По привычке Миша стал ходить по комнатам — их было пять, и каждая странным убранством своим походила одна на другую. Казалось, хозяин их, сделав удачный набег на дворец Бахчисарайского султана, не знал, куда поместить награбленные богатства, и заполнил все комнаты свои оттоманками, мягкими коврами, парчовыми занавесями с полумесяцем и арфами, цветными фонарями, золочеными саблями и кинжалами, — словом, всем, что дает обстановке название «восточной».

Затейливыми ширмами с огненными птицами и золотыми драконами были тщательно заставлены все принадлежности домашнего обихода, обеденный стол, кровать, умывальник, чтобы ни один из презренных сих предметов не выдавал, что это мирное обиталище почтенного, правда, холостого чиновника 5-го класса,{139} а не легкомысленный приют для каких-нибудь нескромных утех молодого повесы. Такова была фантазия Мишиного дяди, Дмитрия Михайловича Трубникова, в квартире которого проводил он одиноко свои Рождественские каникулы, преследуемый странными, часто самому ему непонятными мыслями, мечтами и даже видениями.

Тихо раздвигая свешивающиеся над каждой дверью занавеси, переходил Миша из комнаты в комнату; останавливался у замерзших окон, за которыми густо валил снег и, в пустынном переулке, спешно пробегал редкий прохожий, представляя своей закутанной фигурой, какой стоит на улице мороз; и уже сладкая, знакомая томность ранних сумерек и пустых комнат овладела им.

У Вознесенья изредка звонили. Еще раз постояв у окна, Миша тихо-тихо, как бы прокрадываясь по мягким коврам, прошел ряд комнат, помедлил у последней двери, огляделся и вошел.

Это была большая комната с четырьмя диванами по стенам, называвшаяся почему-то кабинетом. С притворной небрежностью Миша побродил по комнате, потрогал замысловатые чубуки, стройным рядом выставленные в бронзовой подставке, погрел руки у жарко натопленной печи, и только развалившись в шелковых подушках дивана, наконец поднял глаза.

На противоположной стене висела завешенная купальщица.

Уезжая, дядя прикрыл картину двумя концами окружающих ее занавесок, сказав со смешком: «Это для тебя еще рано». Только голова в голубом венке в полуоборот и кончик голого плеча были видны на зеленоватом небе.

Сначала Миша не поддавался власти этих ласковых глаз; равнодушно даже что-то посвистывал и твердо убеждал себя, что все это чушь и дребедень, но незаметно для себя скоро он уже не отрывался от задорного и слегка как будто удивленного лица купальщицы. Все тело сделалось сухим, как в лихорадке, и только шелк подушек холодил приятно и нежно. Так пролежал он на низком диване до самой темноты. Почти сливались очертания мебели и едва-едва смутно выступало розовое плечо и лицо задорное и вместе с тем печальное и напряженное.

Вдруг ему показалось, что портрет пошевелился.

Совсем слегка дрогнули углы губ, и Миша узнал вчерашнюю улыбку желтой дамы, взглянувшей на него в ту минуту, когда он в смущении тыкал ножом рыбную котлету.

Стыд окрасил его щеки. «Погоди же, проклятая колдунья», — прошептал он с злобной горечью, вспомнив о вчерашнем позоре и разбитой тарелке.

Порывисто вскочил он и трепетной рукой сорвал занавеску.

Плотная туника покрывала все тело ее, кроме кончика плеча, и еще явственней различил он насмешливую улыбку. Быстро, едва задерживая шаги, чтобы не побежать, вышел Миша из кабинета. Нежный, как звон тысячи серебряных колокольчиков, смех преследовал его из темноты комнат. Кузьма храпел в передней. На ходу натягивая шинель, Миша бросился на улицу.

— Ба! Куда? А я вчерашний вечер… — Улыбающийся, весь в снегу стоял в подъезде Пахотин, хлопал рука об руку и, захлебываясь, уже что-то рассказывал, нимало не обращая внимания на растерянный вид приятеля.

Глава вторая, в которой говорится о роковой встрече, Мишиной неловкости, о балете и многом другом

Кончился второй акт балета «Торжество Клектомиды или Ленивый обольститель». Сделав прощальный пируэт, Истомина{140} улетела в розовые кулисы. Кордебалетки улыбались каждая своему обожателю.

Пахотин неистовствовал. Сорвавшись со своего места в тринадцатом ряду, он подбежал к оркестру, бесцеремонно растолкав нескольких штатских старичков, и хлопал, перевесившись через барьер, пока пухленький амур из веселой толпы воспитанниц лукаво не погрозил ему золоченой стрелой. Тогда он возвратился на свое место потный и торжествующий, мало стесняясь насмешливых улыбок гвардейских франтов и дам, наводящих на него из бель-этажа язвительные лорнеты.

— Цыдулька моя возымела действие. Знатную протекцию себе я составил. Ты заметил ли, как она сложена? Только шестнадцатый год пошел, а князь Василий уверяет, будто…

Пахотин говорил громко и хвастливо. Миша слушал его, восхищаясь и завидуя. Он то краснел от стыда, что к их разговору прислушиваются любопытные соседи, то бледнел от волнения, когда слова его друга становились слишком нескромными и увлекательными.

— Полно, полно. Что ты, — смущенно бормотал он, вместе и боясь, и желая продолжения соблазнительных речей.

— Да что. Я тебе такое покажу! Поедем сегодня с нами ужинать. У меня карета припасена, прямо отсюда и поедем, — уговаривал Пахотин приятеля и, нагибаясь, рассказывал шепотом последние подробности, так что старичок, сидевший спереди, не удержался, громко крякнул и потянул ухо в их сторону.

Миша вспомнил, что у него в кармане шесть рублей, которых должно хватить к тому же до конца праздников, и решительно отказался. Пахотин обиделся и ушел курить.

Пышная зала, с нарядной публикой, с золотом и светом, томила Мишу. Рассказы Пахотина, нимфы и амуры в полупрозрачных одеждах, открывающих розовое трико, обманно манящее воображение, модницы в ложах с открытыми для жадных взоров шеями и руками, самый воздух сладкий и теплый, исполненный соблазна, — все сливалось в одно томительное желание.

— Благодарствуйте, — с чопорной улыбкой сказала девица в сиреневом платье, когда Миша поднял оброненную афишку и весь пунцовый на несколько секунд заградил ей проход. Она с изумлением посмотрела ему прямо в глаза, не понимая его смущения.

— Благодарствуйте, — еще раз произнесла она и слегка отодвинула его локоть, мешавший пройти. Миша долго стоял как в столбняке, хотя он даже не разглядел, красива ли она или нет. Соседи посматривали на него пренебрежительно — он отдавил им ноги, оказывая неловкую услугу барышне.

— Что я тебе покажу. Пойдем-ка, пойдем-ка, — вновь тормошил его Пахотин, таща за руку из залы, хотя музыканты уже готовились начать прелюдию, а капельдинеры тушили свечи.

В узеньком корридоре прогуливались, толкались и волочились. У третьей ложи с левой стороны было как-то особенно тесно. Около колонок толпилось несколько уланов и штатских. Дамы, проходя, оглядывались презрительно. Миша еще через головы разглядел высокий с белыми перьями ток{141} из серого меха.

Пахотин ловко протолкнул его вперед. На ступеньках к ложе стояла дама. На ней было платье темно-розового бархата; драгоценное колье ослепляло и мешало разглядеть камни подробнее: сережки — крупный жемчуг в золотых полумесяцах — свешивались почти до плеч. Черные слегка вьющиеся волосы и нежная смуглость лица говорили о южной родине дамы. Пудра, ярко накрашенные губы и глаза, тонко подведенные голубой краской, преднамеренной искусственностью своей придавали лицу невыразимую соблазнительность. Она была стройна и тонка, как мальчик. Казалось, она не обращала никакого внимания на глазеющую публику. Серые, томные глаза ее были равнодушны и печальны. Как королева, она спустилась со ступенек, подобрав тяжелый подол в золотых звездах; толпа расступилась перед ней с шепотом. Медленно прошла она по корридору и скрылась в дамской уборной.

— Кто она? — толковали в кучке мужчин.

Никто точно не знал.

— Испанка. Граф Н. вывез, — сказал кто-то неуверенно.

— Неправда, та была толстая.

— Похудела…

— С чего бы ей худеть?

Все смеялись возбужденно. На проходящих красавиц даже не смотрели. И правда, все женщины после нее казались грубыми, непривлекательными и одетыми бедно и без вкуса.

Когда Миша входил в полутемную залу, помраченный, взволнованный, на сцене уже танцовала Истомина, расплетая желтую вуаль, поднимаясь на носки, кружась, изнемогая и маня; ленивый Гульям лежал на одиноком ложе, а девять муз, ссорясь в сторонке, готовили победу своей любимице.

Во время действия Миша не раз украдкой посматривал на третью ложу с левой стороны.

Дама сидела совершенно одна, облокотясь в небрежной позе на барьер. Развернутый веер закрывал нижнюю половину лица, и только глаза, как бы исполняя докучливую работу, равнодушно наблюдали возню, происходившую на сцене.

В эту минуту Клектомида уже соблазнила ленивого Гульяма, и, поднявшись, он выражал в быстром танце пламень страсти, Клектомида — свою радость, а все участвующие (девять муз, амуры, нимфы, пейзане и пейзанки, турки и Аврора), кружась в grande valse finale,{142} — общее удовлетворение. Наконец кавалер упал на одно колено и, подав руку балерине, помог ей взлететь ему на плечо; все застыли в живописных позах.

Занавес медленно опустился, скрывая блаженство торжествующей Клектомиды и ее нерешительного возлюбленного.

В корридоре Миша потерял Пахотина. Он не помнил, в какой стороне оставил свою шинель, и машинально пошел налево. Лакей уже накинул даме синюю на соболях шубку и, прокладывая ей дорогу, толкнул Мишу весьма неучтиво. Тот гневно оглянулся и встретился с ней лицом к лицу. На одну секунду она приостановилась под его почти безумным взглядом. Ему показалось, что совсем слегка углами губ она улыбнулась. Это была та же проклятая улыбка. Миша отступил на шаг, отдавил чей-то подол и, оступившись, полетел через три ступеньки головой вниз. Когда он поднялся, дамы уже не было. Два лакея, взявшись за бока, хохотали, указывая на него пальцами. Сконфуженный, потирая ушибленное место, Миша поспешил спрятаться в толпе и найти свою шинель.

Гвардейцы в тяжелых бобрах громко сговаривались, куда отправиться. Дамы, выставляя из-под шуб ножки в золоченых туфлях, жеманно пищали. У подъезда гарцовали с факелами два гайдука. Дворники бегали и выкрикивали кареты.

— Иван с Галерной, — кричал кто-то пронзительно.

— Завтра, милая, завтра.

Кого-то подсаживали; кому-то целовали ручку; из быстро захлопнувшейся дверцы кареты вывалилась записка, и офицер ловко поймал ее на лету.

Миша пробирался сквозь веселую толпу, одинокий и сумрачный. На площади он едва перелез через сугробы, навалившиеся за вечер. Отбиваясь от наезжающих ванек,{143} он вышел на Невский.

— Пади, пади, — раздался свирепый крик, и Миша едва успел броситься из-под кареты в снег.

У тусклого фонаря он ясно разглядел в промелькнувшем окне две соединенные поцелуем тени.

Глава третья, в которой заключены скучные, но необходимые рассуждения на мосту

Миша шел, уткнувшись в воротник и засунув руки в карманы. Охваченный тяжелым волнением, он не замечал ни мороза, ни снега, задавшегося, казалось, целью засыпать весь город по самые крыши, ни улиц, которые он быстро проходил одну за другою, поворачивая за углы, возвращаясь назад, опять идя прямо, как бы предавшись какой-то посторонней силе, благой и премудрой.

Наконец, он остановился на высоком мосту над канавкой.

Снег густой сеткой заплетал дома и, казалось, кругом расстилалась глухая площадь, на которой бегали, кружились, сплетались существа, то угрожающие и злобные, то манящие и ласковые. Облокотясь на парапет, Миша прислушивался к причудливой их игре. Снег замел почти весь мост с высокими статуями и нежно ложился на плечи, голову и руки.

Так стоял он, вглядываясь в мятель, пока не почувствовал острой боли в отмерзающих пальцах.

Тогда Миша попрыгал на середине моста и, прячась от ветра, обернулся к противоположной стороне. Сквозь снег светился второй этаж углового дома по набережной. Танцующие пары проходили одна за другой в освещенных окнах.

Как зачарованный, не мог оторваться Миша от праздничного зрелища. За полузамерзшими стеклами призраками казались ему легко скользившие, приседавшие и кружившиеся пары. В плавных движениях их передавалась и неслышная музыка, и нежные улыбки, и томные вздохи, и все они казались ему веселыми, нарядными и влюбленными.

— Кавалеры стараются изрядно, но дамы уж слишком заглядываются на нас. Разве вы не находите такое поведение их не совсем приличным?

Высокий незнакомец в меховом картузе, неизвестно откуда взявшийся, стоял совсем рядом с Мишей, тоже пристально вглядываясь в окна, и говорил таким тоном, будто только одну минуту тому назад прервали они длинный разговор, который он и возобновил опять этим обращением.

— Вы думаете они замечают нас? — спросил Миша, оборачиваясь к нему.

— Замечают ли они нас? Какая невинность! Для кого же, по вашему мнению, тогда все эти пышности? — воскликнул тот с веселым смехом, который чем-то не понравился Мише.

Несколько минут они помолчали. Незнакомец заговорил первый, вкрадчиво касаясь плеча Мишиного.

— Дорогой принц, я знаю, что не простой мальчишеский каприз ваши меланхолические настроения, но неужели нет никаких средств против ваших печалей? Неужели я, в преданности которого, надеюсь, вы не сомневаетесь, не могу ничем помочь вам?

Миша прервал его весьма нетерпеливо:

— Прежде всего, сударь, вы, очевидно, введены в заблуждение, называя меня почему-то принцем, а во-вторых, позволю себе заметить, что никогда я не имел даже случая где-либо с вами встречаться, а не только давать вам право задавать вопросы, которые кажутся мне более чем странными.

И порывисто повернувшись, он намеревался покинуть неучтивого собеседника.

— Штраф, штраф, — воскликнул тот с такой простодушной веселостью, что Миша невольно остановился, заинтересованный его речью. — Я плачу штраф. Я нарушил ваше инкогнито. Я преступил мудрое правило не замечать чужого раздражения. Конечно, сударь, мы никогда не встречались с вами и даже самое имя ваше мне неизвестно, как и вам мое. Только поэтому я приплел случайно попавшийся на язык титул. Только поэтому. Но пустая обмолвка моя ведь не помешает же нам провести эту ночь вместе, так как ни я, ни вы, кажется, не имеем пока ни малейшей охоты возвращаться в наши конуры.

И он вдруг засмеялся так пронзительно, что Миша опять сделал нетерпеливое движение, которое сразу успокоило странного шутника, и он продолжал, хотя и не без усмешки:

— Итак, мы проведем эту ночь, печально вздыхая о нашем бедственном положении. Мечтательно будем наблюдать с моста сквозь тусклые стекла чужое веселье. Там у дома еврейского банкира на набережной бедный поэт, прислонясь к столбу и заведя глаза к двум окнам второго этажа, еще раз со слезами поведает мне трогательную повесть о прекрасной Джессике и жестоком жиде.{144} Не так ли?

— О каком жиде толкуете вы? — пробормотал Миша, достаточно спутанный и заинтересованный бессвязной болтовней, смысл которой совершенно ускользал от него.

— О, в прекрасную Джессику влюблены все бродячие, печальные поэты, как мы, с блаженной памяти времен господина Шекспира. Но я ничего не утверждаю. Может быть, таинственная испанка будет предметом сегодняшних импровизаций или даже вечно очаровательная Маркиза Помпадур, часто не дающая спать воображению некоторых молодых людей.

— Откуда вы знаете об этом? — крикнул Миша в гневном ужасе.

— Вот вы и выдали себя, мой друг, — дотрагиваясь до Мишиной шинели, засмеялся он. — Впрочем, тут нет ничего удивительного. Поэты любят мечтать о невозможном.

— О невозможном, — повторил Миша с глубоким вздохом.

— Но, дорогой принц, — заговорил незнакомец неожиданно серьезно. — Ведь именно невозможного хотели вы. Наш уговор был именно промечтать эту ночь о невозможном. Да замолчите же вы! надоели. Тсс-с, — закричал он, замахав руками по направлению освещенных окон.

И вдруг, как будто по условленному знаку, все они разом погасли, и снег окутал тусклой своей пеленой танцующих, самый дом, набережную, все, что освещалось ярким огнем залы.

Миша, пораженный, молчал. Незнакомец продолжал свою речь ласково:

— Да и стоит ли желать чего-нибудь, кроме невозможного? Стоит ли даже терять время, чтобы сказать: «я хочу возможного, земного, простого»? Нет, дорогой принц, это только роковая ошибка — ваша печаль, что не сойдет к вам пленительная купальщица, чтобы замкнуть круг ограниченный и глухой и не оставить никаких просторов для ваших мечтаний. Госпожа Помпадур, вероятно, охотно бы исполнила все ваши желания, но ведь вы сами истребили ее, как только она попробовала воплотиться и выйти из своего фаянса. Впрочем, не буду вспоминать этого неприятного почему-то вам случая, — поспешил закончить он примирительно, чувствуя опять неудовольствие своего собеседника.

Миша упорно молчал. Незнакомец опять заговорил с воодушевлением, мало стесняясь этой неучтивостью.

— Вы даже не можете себе представить, какая бы скучная путаница произошла, если бы все наши мечтания сбылись. Благородная профессия поэтов была бы упразднена. Все пылкие, бледные от томности любовники соединились бы, и прекратились бы веселые ночи вздохов, печальных свиданий через окна, робких клятв, слез, серенад, переодеваний, погони, мрачных разлук, всего, что поют поэты и что, в сущности, только постоянная мечта о невозможном. Хмурьтесь, плачьте, дорогой принц, но не изменяйте нашим профессиональным обязанностям. Мы поэты — нам надлежит быть не слишком веселыми. Положим, последний совет для вас вполне бесполезен. Вы добросовестны в этом отношении, как десять поэтов, которые готовятся излиться в элегиях, стансах или даже грянуть грозной балладой.{145}

Но наконец даже у него истощился весь запас словоохотливости, и оба они замолчали — Миша безнадежно и обидчиво, незнакомец насмешливо и ожидающе.

Мятель унималась, и только по временам, поднятые ветром, пролетали бесчисленными стройными рядами снежные искры, как мягкие волны, и опять успокаивались, спадая. Снег же падал медленными, тяжелыми, ровными хлопьями, и неясно выступали редкие фонари улиц.

— А вот и барон, — воскликнул незнакомец, уж давно беспокойно как будто кого-то поджидающий.

Действительно, в ту же минуту на мост вступил еще человек, роста ниже среднего, в цилиндре и модной шубе. Он не только вежливо поклонился Мише, сурово обратившемуся к нему на возглас, но даже попытался расшаркаться по бальному уставу и едва не упал, поскользнувшись, поддержанный первым незнакомцем, который весело представил его.

— Господин барон, прошу любить и жаловать. Большой филозоф, покровитель искусств и человек весьма рассудительный. Надеюсь, с его помощью мне удастся скорее убедить вас в вашем призвании довольствоваться благородной профессией печального поэта, мечтающего по целым ночам о прелестях разбитой маркизы и не желать сделаться самодовольным шалопаем, услаждающим себя ограниченными и грубыми утехами с какой-нибудь девкой.

— Шут, — прервал его барон, впрочем, скорее все-таки одобряющим голосом.

— Ловлю вас на слове и напоминаю наше условие, — ответил тот, как бы задетый за живое, и весьма неуважительно хлопнул собеседника по цилиндру, надвинув его на самый баронский нос, на что его милость только весело рассмеялась, еще раз воскликнув:

— Шут.

— Мы еще поговорим с вами, любезнейший, — оборачиваясь опять к Мише, многозначительно оборвал незнакомец и с прежней живостью заговорил:

— Однако, прежде чем начать веселую ночь печальных приключений, я думаю, не худо будет слегка подкрепиться. К тому же «Розовый Лебедь» не заставит нас делать особенного крюка. Ваше мнение, барон?

— Шут, — крикнул тот почти злобно, но будто пропустив мимо ушей обижавшее его слово, незнакомец подхватил обоих собеседников под руки и потащил их, не прерывая болтовни, с моста в переулок, заваленный сугробами.

Глава четвертая, в которой описано все, что случилось в «Розовом Лебеде», а также появление «Ночного Принца»

В «Розовом Лебеде» было светло, тепло и достаточно оживленно, потому что хотя ставни и были уже закрыты, но посетители и не думали расходиться. Особенно шумно было в одном углу, где пировало несколько студентов,{146} поснимавших мундиры и то и дело затягивавших латинскую песню, которую, слышную за два дома на улице, можно было принять за отдаленный вой волчьей стаи. Впрочем, когда наши путники приближались к ресторации, кроме студенческой песни оттуда несся еще невообразимый гам свалки, так как именно в эту минуту услужающие выводили, стараясь соблюсти вежливость, одного из забуянивших посетителей; два студента вступились за него и вытащили из-под стола свои шпаги; другие унимали их и тянули свою песнь; хозяин, стараясь успокоить всех, кричал всех громче, а оркестр из гитары, двух скрипок, барабана и арфы играл вовсю.

Только что спустившись в погребок, незнакомец как-то сразу вмешался в скандал и через минуту прекратил шум. Только вытолкнутый пьяница кричал из сугроба за дверью:

— Погодите. Будет вам на орехи. Я тоже знаю кое-что про ваши фокусы, и подмигивающим валетом меня не удивишь. Выходите-ка сюда, господин Цилерих, выходите-ка.

Как будто придавая какое-то значение пьяной болтовне, незнакомец быстро взбежал по лестнице, постоял несколько секунд на улице, притворив за собой дверь, и больше уже ничто не нарушало благочиния, если не считать того, что оркестр по временам, по знаку хозяина, яростно принимался разыгрывать польку из «Лонжюмоского Почталиона», а студенты затягивали свои куплеты, обрывая их второй строчкой.

При свете Миша впервые разглядел своих спутников.

Тот, который назывался бароном, оказался еще совсем молодым человеком, очень розовым, очень упитанным и очень белокурым. Волоса его были тщательно расчесаны и завиты на височках. Одет он был изысканно, и из-под щегольской шубы, отороченной серым мехом, выглядывали шелковый с розами жилет, тонкие кружева, модные пуговицы и лорнетка слоновой кости.

Другой тоже был не стар, хотя и название молодого к нему не подходило. Насмешливый тонкий рот не по-стариковски свежим казался; глаза из-под тяжелых век блестели весело, но желтый, сливающийся с низкой лысиной лоб весь в морщинах, редкие волоса на височках, выкрашенные и полинявшие, узловатые руки, все это придавало ему вид старческого убожества. Скромная и поношенная, но опрятная одежда его ничего не говорила. На острой макушке имел он под картузом маленькую зеленого бархата ермолку.

— Так, — хлопнув ладонью о стол, начал он, усаживаясь. — Так, благородные господа. Наконец-то мы можем познакомиться поближе. Как вы находите, молодой человек, нашего барона? Да и вообще нашим обществом вы, кажется, не совсем довольны?

— Да нет. Право, нет, — при свете потеряв всю решительность своей грубости, возражал Миша. — Конечно, согласитесь сами, наше знакомство состоялось несколько неожиданно и странно. Но я очень рад, очень рад. Моя фамилия Трубников.

— Вы все еще упорствуете? Ну, пусть будет по-вашему.

— Как же вы хотели бы, чтобы я назывался? — робко возразил Миша, будто сам не совсем уверенный в своем имени.

— Ваше Высочество, — начал барон, изящно нагибаясь. — Я очень ценю вашу затею. Я восхищен, но Цилерих груб и материален. Он знает несколько штук уличного шарлатана и думает себя всемогущим. Доверьтесь мне. Я умею ценить тонкие чувства.

— Браво, браво, барон. Вы отличный дипломат, но ссориться со мной я вам не советую.

— Если вы не замолчите, я вышвырну вас, как последнюю собаку. Мои полномочия, — пронзительно закричал барон.

— Плевать я хотел на ваши полномочия. Моя находка, — прервал его старик и сделал хищное движение, как бы желая оттащить Мишу в свою сторону.

— Почтенные господа, потише. В моем заведении десять лет не было такого шума. Не ссорьтесь, ради Господа, — подкатился на возвышающиеся голоса собеседников толстый запыхавшийся хозяин. — Дома разберете ваши ссоры. Пейте вино. Сейчас Степанида{147} споет «Верныя приметы», наимоднейший романс. Не ссорьтесь, почтенные господа.

Музыканты потеснились на своем возвышении, и двое цыган, низко кланяясь и приветливо кивая знакомым, выбежали, звеня серебряными подковами. Цыган не молодой, необычайной толщины, в белом с позументами кафтане, даже как будто не плясал, а так просто, стоя на месте, пошевеливал плечами, повертывал в руках шляпу, изредка причикивая и притоптывая одной ногой; выходило же прекрасно, ловко, живо, благородно.

Взвизгивая и руками всплескивая, начала Степанида:

«Ах, зачем, поручик Сидишь под арестом, В горьком заключеньи Колодник бесшпажный».

Цилерих казался живо заинтересованным. Он подпевал цыганке, хлопал рукой по столу в такт и только иногда взглядывал на Мишу, которому нагибаясь через стол барон шептал:

— Одно слово, Ваше Высочество, одно слово и все будет исполнено. Не только высшею мудростью соединены мы, но и постоянною готовностью во всем, не щадя живота, помогать взалкавшему брату. Доверьтесь мне. Откройте ваши желанья.

Миша разглядывал белую с отточенными ногтями руку барона; на левом мизинце заметил он черный перстень.

— Вы и ваши друзья — массоны? — спросил он вместо ответа.

— Видимость, только видимость, — нагибаясь еще ниже от Цилериха, заговорил тот, — не все ли равно «Петр к Истине», «Владимир к Порядку»?{148} Все это только оболочка. «Ночного Принца» ищем мы, и находим, и служим. В исполнении воли его последняя истина. Избранный не должен противиться.

Лицо барона не менялось, розовое в белокурых локонах.

Цыганка кончила, красной шалью размахивая, соскочила с возвышенья и обходила зрителей с тарелкой. Смеясь, она отбивалась, когда кто-нибудь из студентов старался слишком упорно задержать ее, схватив за талию. Подойдя на знаки Цилериха к столу, она заговорила, улыбкой показывая белые зубы:

— Щедрый барин, счастливый. Дай ручку, погадаю.

Миша тупо и пристально смотрел на женщину. Из-под платка выбились черные косы. Смуглое лицо с накрашенными губами наклонилось к нему.

— Что смотришь, красавчик, ручку пожалуй — всю правду скажу.

— Робок он у нас, — засмеялся Цилерих.

— Молодой барин, пригоженький, чего бояться меня, не съем, угости — погадаю, — не унималась цыганка. — Сесть рядом позволишь?

— Пожалуйста, пожалуйста, — заторопился Миша, сконфуженно отодвигаясь к барону, который с брезгливой гримасой смотрел на приставанье, очень радовавшее старика.

— Не утесню тебя, не утесню, — улыбалась Степанида и, сев совсем рядом, обняла Мишу, прижала одной рукой его голову к своей, другой взяла Мишину руку и, раскачиваясь, начала обычные предсказательные приговоры:

— Счастливый будешь, сахарный мой, меня любить будешь, а уж я-то тебя буду на пуху носить.

— Комедианты, — услышал Миша баронов голос. Жарко ему было и стыдно; чувствовал, что смешно было бы отбиваться от пригожей цыганки.

— Ай-да Степанида, — слышалось в зале, и множество народа с кружками и трубками собралось около их стола; пересмеиваясь, слушали гаданье, на которое скупа считалась Степанида.

— А еще скажу тебе, голубь мой, последнее слово, — кончила она и надавила вдруг мизинцем кончик носа Мише. — Не двоится; знаешь, что значит? — шепотом, нагнувшись, сказала на ухо. — Любови не знаешь еще, а сильно думаешь и ночью, и днем.

Сделав вид, будто еще что-то шепчет, губами дотронулась пониже уха.

— Оставьте меня, — странную новую решимость чувствуя, поднялся Миша.

— Принц, — воскликнул барон встревоженным голосом. — Смотрите, смотрите. — Миша повернулся и в небольшом овальном зеркале увидел в короне и далматике, как рисуют Императора Павла,{149} с пылающим строгим лицом юношу, почти мальчика. В первую минуту он не узнал чудесно изменившихся черт своего лица. Узнав же, почти потерял сознание и, отвернувшись от зеркала, пошатнулся на руки подоспевших барона и Цилериха.

Глава пятая, в которой описано коронование Миши Трубникова и все, что этому предшествовало

Очнулся Миша в сугробе. Он лежал, побледневший, с закрытыми глазами, как убитый, на меху шубы, совсем маленьким мальчиком. Барон растирал ему виски снегом. В переулке было тихо и звездно. Шум и духота ресторации казались приснившимися.

— Ну вот, ну вот, и все прошло, — проговорил барон ласково и просто. Цилериха же не было.

Миша встал. Слабость и пустоту чувствовал он, будто после угара. Очень хотелось спать и есть.

Барон взял его под руку. Медленно они шли по переулку с темными окнами и едва протоптанной тропинкой между сугробов.

— Не привык я, — сказал Миша, как бы извиняясь. — Простите, что утрудил вас. Куда же мы пойдем?

— Не беспокойтесь, пожалуйста, я думаю, вам хорошо бы передохнуть и погреться. Трактиры все уж закрыты. Вот разве согласитесь зайти к другу моему. Его дом сейчас за углом. Там не спят всю ночь, а мешать нам не будут. Можно расположиться, как дома.

— Хорошо, — согласился Миша, испытывая сладкую безвольность.

В дом вошли не стуча, так как дверь барон открыл своим ключом. Слуга спал в передней на шубах. Синие свечи горели в низких подсвечниках, и ладаном навстречу входящим пахнуло.

Проведя Мишу корридором, барон ввел его в большую комнату, видимо, библиотеку, сплошь заставленную шкапами. В глубине стоял маленький стол со свечой, накрытый на две персоны; в камине пылали дрова.

— Видите, нас ждали, — промолвил барон, жестом приглашая сесть в кресло у стола.

Острые, незнакомые на вкус блюда быстро подавались и убирались бесшумно входящим и снова уходящим слугой.

Лицо Мишино горело от вина и близкого огня камина. Барон оставался простым и милым собеседником, ни одним жестом, ни одним словом не напоминавшим тех странных и страшных минут. В разговоре старался он не обращаться к Мише, чтобы никак его не называть. Говорили о предметах посторонних. Миша с непривычным оживлением рассказывал о лицейских проделках. Барон слушал, улыбаясь и мешая догоравшие поленья в камине.

— Ну, а как же, однако, мы решим, — сказал вдруг барон, не изменяя тона, но так, что Миша понял, о чем он спрашивает, и все-таки трусливо переспросил:

— Что вы хотите решать?

— Три святых амулета. Красный рубин — любовь, зеленый изумруд — власть высокая, мутный опал — мудрость. Выбирать час пришел, Ваше Высочество, выбирать.

— Хорошо, — тихо и задумчиво ответил Миша, не удивляясь и глядя на пламенные цветы угля, — хорошо. Рубин, изумруд, опал, — и еще тише добавил: — Рубин.

Барон встал; Миша тоже поднялся.

— Я готов, Ваше Высочество. Не угодно ли вам будет за мной последовать.

Он отпер незаметную, под цвет стены окрашенную дверь между двух шкапов. Зала открывалась перед ними. Два старика, беседуя на диване в углу, не обратили на вошедших никакого внимания. Все люстры и канделябры блестели, зажженные и отраженные в зеркалах.

— Сию минуту, Ваше Высочество, — шепнул барон и, плавно скользя по паркету, быстро удалился, оставив Мишу посередине ярко освещенной пустой залы с колоннами и розовыми амурами по стенам. Миша не знал, что делать ему. Он оглянулся на стариков; те по-прежнему шепотом говорили, кивая друг другу седыми напомаженными головами.

Через минуту шум быстрых шагов донесся из соседней комнаты. Дверь распахнулась. Прямо на Мишу вышла высокая, несколько полная дама под руку со стариком. За ними следовало много гостей.

— Милый принц, вот и вы пожаловали к нам. Я так счастлива, — говорила дама, смотря на Мишу. — Я очень счастлива.

Опуская смущенно глаза, Миша все-таки успел невольно как-то рассмотреть улыбающиеся губы и локоны с высокой прически.

— Что же вы молчите, Ваше Высочество, — услышал Миша голос, напомнивший ему Цилериха. Гости обступили его тесным кругом.

— Вы даже не хотите поздороваться со мной.

— Сударыня, — сказал Миша, багровея. — Сударыня, — и, нагнувшись, он поцеловал протянутую руку, не поднимая глаз на говорившую.

Хорошо запомнил Миша в беглом взгляде нежные, прекрасные руки, которые дама обе протянула ему навстречу; прикоснувшись же губами к руке, ощутил он дряблую холодную кожу, наполнившую его нестерпимым отвращением.

Подняв глаза, увидел Миша стоящим перед собой Цилериха в зеленой ермолке. Его руку держал, только что поцеловав; дама же в смущении отступила.

Миша так и остался, не опуская руки Цилериха, а тот улыбался ехидно:

— Ошибочка вышла, Ваше Высочество.

Все заговорили, стараясь замять неприятный случай, и дама, опять ласково взяв Мишу под руку, прошла в другие комнаты, показывая его всем и говоря:

— Какой прекрасный у нас принц.

Но Миша не мог забыть и успокоиться; гадко было ему, и голова кружилась, и хотелось бежать, но нельзя было.

Комнаты большие и маленькие, залы, гостиные, диванные, все были освещены как для праздника, но музыка не играла, громко говорили только там, где были дама и Миша, а в соседних покоях стояло молчание, так что странно было даже, открыв двери, находить полную комнату гостей. Тревога овладевала Мишей, хотя ничто не предвещало опасности; дама ласково пожимала его локоть; все гости учтиво кланялись и старались при приближении принца принять вид веселости. Раза два в толпе мелькало лицо Цилериха. Мише хотелось ему что-нибудь крикнуть, броситься на него, но, как бы угадывая это намерение, тот быстро скрывался. Барон тоже изредка попадался и улыбкой старался ободрить Мишу. Дама редко обращалась со словами к Мише, что позволяло оставаться и ему молчаливым.

— Разве вам не нравится наш праздник, на котором вы повелитель? — спросила она. — Все желанья, все желанья должны свершиться сегодня. Скажите, чего вы хотите?

— Я хочу уйти отсюда, — сказал Миша вяло.

— Но почему? Но почему? — заволновалась дама, пожимая Мишин локоть все сильнее. — Что случилось? Что отталкивает вас? Вы не хотите празднества, — будет тишина и молитвы. Вы хотите?

— Я хочу уйти отсюда, — не делая никакого движения, повторил Миша.

— Это невозможно, — сказала дама и с тем же нежным видом повела Мишу дальше, повторяя всем уже не в первый раз: — Какой прекрасный у нас принц сегодня!

Гости кланялись и улыбались, приветствуя, как привычные придворные, принца, который шел среди них с лицом гордым и печальным.

Наконец дама сказала громко:

— Почему же музыка не играет и никто не танцует?

Будто услышав условленный пароль, все стали выходить из залы в корридор, мужчины в одну сторону, дамы — в другую. Барон подошел и, взяв Мишу под руку, увел его от дамы. Когда они проходили корридором, Миша сказал:

— Я хочу уйти отсюда.

— Одну минуту, Ваше Высочество, — ответил тот.

В маленькой комнате перед зеркалом лежали корона, мантия и цепь из драгоценных камней. Барон возложил их на Мишу.

— Теперь все исполнилось. Вы коронованы. Нет запретов перед вами.

Миша чувствовал, что теряет сознание. Ему хотелось посмотреться в зеркало, чтобы еще раз увидеть того пылающего и прекрасного отрока в далматике, но вдруг как бы холодный ветер вернул ему силу желания, и он твердо сказал:

— Я узнал теперь все. И сейчас я уйду один. Так нужно и так будет.

Барон несколько удивленно посмотрел на Мишу, как бы не узнавая его, но покорно поклонился и бросился подбирать мантию, которую Миша небрежно сбросил к ногам.

Миша вышел в переднюю. Слуга проснулся.

— Уходите, сударь? — спросил он и нашел Мишину шинель среди вороха других военных, штатских и дамских шуб.

Глава шестая, в которой описано последнее приключение этой ночи

Так расставшись со спутниками, Миша медленно стал подыматься по улице. Костер, у которого недавно занимал своими шутками все общество господин Цилерих, потух. Будочник, напугавший Мишу, спал на тумбе, опять похожий на медведя.

Карета, скрипя по снегу, перегнала Мишу и остановилась у подъезда.

Замедлив шаги, он ясно различил, как из нее вышла дама в синей шубке. Он узнал серый ток и лакея, толкнувшего его в сенях театра. Поразительней всех событий сегодняшней ночи показалась Мише эта встреча. Прислонившись к стене, переждал он, когда карета отъедет, и подошел к крыльцу. Света в круглом окошке привратника не было. Снег так замел дверь, что Миша уже сомневался, эту ли он видел открытой минуту назад.

— Твое дело, поганый, — пробормотал он, плюнув с досадой, и намеревался идти, как в сугробе увидел желтую розу, какие были в волосах дамы. Миша поднял цветок и, боясь передумать, быстро поднялся на ступеньки и громко постучал в дверь.

— «Ночному Принцу нет преград», — вспомнил он слова Цилериха, замирая.

Высокий молодой слуга открыл дверь тотчас же, как будто ожидая посетителя. Заслонив ладонью свет, несколько секунд рассматривал Трубникова. Сказав: «бождите», — поставил подсвечник на пол и ушел по темной лестнице, широко шагая через ступени.

Страх почти до обморока почувствовал Миша в просторных сырых сенях, освещенных оплывавшей свечой.

«Бежать, бежать», — было его мыслью, но дверь оказалась уже замкнутой. Как пленник, покорился он своей участи и сел на скамью, опуская голову к коленям.

— Пожалуйте. — Слуга, освещая путь, стоял перед ним.

Проходя, Миша заметил много дверей и за одной расслышал голоса. Один мужской:

— Луиза, Луиза.

Другой женский:

— Неправда, я не могу больше.

— Не угодно ли будет вам раздеться, сударь, — спросил слуга, ставя свечу на стол с остатками ужина в комнате большой и почти свободной от мебели.

Миша сбросил шинель на ручку стула; слуга стряхнул снег концом ливреи с сапог.

Арапка в красном нескромном платье вышла из-за занавеси, отделявшей соседнюю комнату, и произнесла что-то хрипло и весело. Слуга засмеялся, но, сдержавшись, сказал:

— Ихняя камеристка. Она вас и проведет. Тоже выдумает всегда, — и прыснув еще раз, быстро ушел, унеся свет.

В темноте Арапка подошла к Мише, шатаясь, как пьяная, и сказала нечеловеческим голосом попугая:

— Ти милий. — Засмеялась, взяла за руку и повела, что-то бормоча. Запах от нее, смешанный с запахом вина и сладкой смолы, кружил голову.

За узкой низкой дверью оказалась неожиданно большая комната, тоже пустая. Огромная кровать стояла посередине. На возвышенье пышный туалет с глубоким креслом освещался двумя свечами в серебряных шандалах. Первую минуту покой показался Мише пустым. Не сразу разглядел он в зеркале туалета отраженную женщину. Она сидела глубоко в кресле, беспомощно опустив до пола руки в кольцах. Не двигаясь, не открывая глаз, подведенных тонко голубой краской, дама спросила на непонятном языке. Служанка ответила хриплым лаем и недовольная вышла.

Ощипывая желтую розу, Миша стоял, опустив голову, но его смущение было непритворным только наполовину.

Наконец дама встала и заговорила. Ласковы и печальны были слова того же незнакомого, сладкого, протяжного языка. Слабый знак руки понял Миша за позволение приблизиться. Подошел и встал коленями на ступеньки возвышения. Сделалось легко, торжественно и любопытно.

Казалось, что понимал медленную речь. Казалось, она говорила:

— Это хорошо, что вы пришли ко мне. Я жду вас давно. Вы будете любить меня.

— Да, да, я буду любить вас, — отвечал, улыбаясь, сам не зная от какой радости.

Она тоже улыбнулась, и уже не пугала ее улыбка Мишу. Легко складывались его слова. Он говорил:

— Всю ночь я искал вас. Да не одну ночь. Давно знал я вас. Знали ли вы?

— Знала, милый, — продолжала она разговор, различно понимаемый, быть может, каждым.

Ничто больше не смущало Мишу, и не удивлялся он пустой комнате в странном доме, даме в розовом с цветочками капоте,{150} стройной и томной, склоняющейся к нему с амвона, своим собственным речам, свободным и нежным.

Не прерывая ласковых слов, дама продолжала свой туалет: сняла кольца, распустив прическу, спрятала волосы под круглый чепчик с широким бантом; бегло, но пристально оглядела себя в зеркало, спрыснула руки и платье духами и, потушив одну свечу, высоко держа в руке другую, прошла по комнате. Сев на постель, снимала лиловые чулки, нежно что-то приговаривая.

Некоторое несоответствие слов и улыбки дамы с ее действиями поставило Мишу в тупик, и он не знал, что отвечать ей. Она же, видя его нерешительность, побежала к нему, села, поджимая голые ноги, рядом на ступеньки, обняла одной рукой за шею и ласково уговаривала; расстегнула пуговицы жесткого его мундира и, засунув пальцы за ворот Мишиной сорочки, смеялась невинно и коротко. Смутился Миша неожиданной шалости печальной дамы, но темные, тяжелые мечтания последних дней даже не вспоминались.

— Я щекотки не боюсь, — тряхнув головой по-мальчишески, сказал он.

Веселость буйная и небывалая охватила Трубникова, который и мальчиком-то был всегда скромен и тих.

Странные игры начались в пустой комнате. Бегали друг за другом, боролись, толкались, смеялись, как расшалившиеся дети.

Запыхавшись, дама упала на кровать. С блестящими глазами наклонился Миша над ней. Со смехом привлекала она его к себе, и он со смехом в первый раз осмелился поцеловать ее.

Арапка, тихо войдя, потушила нагоревшую свечу.

Глава седьмая, в которой описано все, что произошло утром, следующим за ночью

Миша проснулся поздно. Солнце на красных ширмах горело пламенными пятнами. Открыв глаза, Миша вскочил, как под ударом. Босиком, в ночной рубахе, бросился на середину спальни, сам не зная для чего. Знакомое запустение знакомых комнат; солнце прямо в окно, блестевшее снежными крышами напротив; тишина; большая дядина кровать, с которой он только что встал; разбросанные вещи его собственные, — все казалось необычайным.

С досадным страхом не мог вспомнить Миша, где сонные видения разделялись с событиями действительными. В большом зеркале увидев свое собственное испуганное и бледное лицо со спутавшимися волосами, не узнал он себя. Вошедший Кузьма заставил его принять вид спокойствия. С непривычной медлительностью одевался Миша.

Кузьма, растапливая печку, начинал почтительную свою воркотню:

— От князя вчерась и сегодня опять присылали. Велели сказать, что ждут ответа. Что сказать прикажете? Поздно вчера пожаловать изволили.

— Да замолчи же, старый хрыч. Пошел вон. Чтоб духу твоего не было, — сам не узнавая своего звонкого голоса, сам удивляясь и радуясь своему гневу, крикнул Миша, будто хлыстом ударили его по лицу. Отвернувшись к зеркалу, на минуту увидел он желтую парчу и почти незнакомые черты тонкого, пылающего лица, как короной увенчанного сиянием. Одну минуту продолжалось смутное, вчерашний вечер сладко напоминавшее видение.

— Что же это, Господи? Что же это? — бормотал он, задыхаясь восторгом и ужасом опять, как вчера.

Но комната в солнце, неубранная кровать, Кузьма с разинутым ртом, на корточках перед печкой, — все это привело его в себя.

С колебанием взглянув в зеркало, увидел он себя обычным, слегка разрумянившимся, смущенно улыбающимся, в высоком воротничке, в желтых с цветочками подтяжках. Сдерживая дрожь гнева и внезапного восторга, Миша старательнее, чем всегда, причесался. По-новому строго сказал Кузьме:

— Подавайте завтрак. И чтоб порядок был у меня, а не то я сегодня же дяденьке напишу.

Удивленный Кузьма прислуживал быстро и почтительно.

Чувствуя себя стройным и как-то особенно красивым, окончательно оправился Миша перед зеркалом, принял от слуги чистый платок и перчатки и веселым, преувеличенно замедленным шагом прошел в переднюю по ярко освещенным комнатам, ликующе блестевшим празднично вычищенными полами.

Быстро шел Трубников вдоль канала, радуясь не только морозному солнцу, зимнему небу, солдатам, с музыкой возвращавшимся по Гороховой с парада, но и еще чему-то смутному и слегка страшному, тайному и торжественному. Милостиво улыбался он встречным, и казалось ему, все думали и даже говорили про него: «Какой прекрасный молодой человек. Кто бы он был?» — Уже почти у самого Невского Миша остановился на углу против моста. Всю улицу занимали возы, загораживая проход.

Пережидая их, Миша поднял глаза и вдруг узнал перекресток, на котором встретил он вчера господина Цилериха. И статуи на мосту, и покосившиеся тумбы, и тысяча других мелочей вдруг напомнили ему вчерашнее. Не без волнения отыскивал Миша дом, в освещенных окнах которого видел он вчера бал, послуживший как бы началом чудесных приключений прошедшей ночи.

— Эй, берегись, барчук, — крикнул на зазевавшегося возчик, и Миша, сторонясь лошади, вбежал на высокий мост. Напротив стоял длинный облупленный дом, выкрашенный когда-то в зеленую краску, но теперь посеревший. Оборванные ставни, сломанная водосточная труба, грязный вход придавали ему вид неопрятный. Подойдя ближе, рассмотрел Миша широкую белую доску с надписью:

«Гамбургская ресторация для почтенных посетителей освобождается зало под свадьбы, обеды и семейные вечера по вольной цене».

— Какие глупости, — воскликнул Миша, прочитав. — Какие глупости, — и засмеялся так громко, что встречные останавливались и глядели ему вслед.

Нанимая извозчика, все еще не мог удержаться Миша от смеха, еле выговаривая:

— На Литейный.

— Веселый барин, — ухмыльнулся кучер, застегивая полость.

От быстрой езды и мороза у Миши дух захватило. Мелькнули на Невском кареты, офицеры в санках. У Френделя Пахотин окликнул его,{151} но он только рукой махнул, зажимая рукавом лицо от смеха и холода. Весело и вольно было так скакать по рыхлому снегу. Все мысли, тяжелые и мрачные, куда-то уплыли. Всю дорогу без причины радовался и улыбался сам себе Трубников и думал только: «Хороший извозчик попался, надо полтину ему дать».

У темно-голубого дома на Литейном, в который с самого детства входил он с чувствами противоречивыми и всегда взволнованный, весело и легкомысленно выскочил Миша из саней и вбежал, бросив шинель швейцару, на площадку второго этажа. Лакей поднялся со стула и как-то почтительнее, чем всегда, выговорил:

— С праздником, Михаил Иванович.

Получивши же неожиданный рубль на чай, совсем удивленным голосом, выпрямившись в струнку, доложил:

— Его Сиятельство ждут вас и просили обождать в гостиных. Княжна-с там.

Равнодушно и быстро вошел он в белую с золотом залу. Холодный порядок стульев, тщательно расставленных вдоль стен, задернутых чехлами люстр, венецианских зеркал в простенках нарушен был богато разукрашенной елкой посередине. Ее сладким и ободряюще праздничным ароматом была наполнена комната.

По далекому ряду комнат шла к Мише навстречу Наденька. Без тени былого смущения ответил он на ее задорную улыбку улыбкой и так сжал ее руку, целуя, что княжна на минуту потупилась, удивленная и даже смущенная.

— Где вы пропадали, кузен? — слегка грассируя, спросила она. — Мы были так обеспокоены вашим припадком.

— Да, да теперь все это прошло.

— Что прошло? Что было? Не томите, Мишенька? — вспыхнув от любопытства, воскликнула княжна.

Миша с улыбкой рассматривал вздрагивающую мушку, обозначающую «согласие»,{152} на румяной щеке и чувствовал, что больше никакими улыбками, никакими неуместными словами его не смутить.

Глядя на розовое личико, задорное и любопытное под легкой прической à la grecque,{153} на праздничное, зеленое с лентами цвета заглушенной жалобы платье, открывавшее локотки, делалось ему еще веселее и свободнее перед этой девочкой, недавней насмешницей, недавним предметом тайных вздохов.

— Странные встречи бывают, кузиночка. Я могу позабавить вас удивительной сказкой в стиле, столь любимом вами, — полушутя и намекая с подавляемой гордостью, что многое должен он пропустить, начал рассказывать Миша у большого окна, в котором виднелся на зимнем, пылающе закатном небе тонкий розовый месяц.

— Ах, как это хорошо, — вздыхала княжна, увлеченная.

— Да, забавный случай, но я не очень-то поддался их штукам.

— И вот вы принц. Это правда. Сегодня, как только вы вошли, я заметила, что вы изменились.

— Но ведь принц одной только ночи, — насмешливостью скрывая свое волнение, возразил Миша.

— Нет, теперь навсегда для меня вы принц. Я завидую вам, Мишенька, — шепотом кончила она, робкая и восхищенная.

— Но ведь вы знаете, что сделаться принцессой — ваша власть, — наклоняясь, тоже шепотом ответил Миша и с небывалой, самого его испугавшей смелостью он поцеловал княжну в розовую щеку.

Князь Григорий, из каких-то сложных расчетов давно желавший подобного оборота дела, помедлил в соседней гостиной и, кашлянув, вышел в залу, возможную ласковость придав лицу.

— Я очень рад, очень рад, — начал он, растроганно обнимая Мишу.

Эпилог, в котором все невзгоды и чудесные приключения Миши Трубникова являются только смутными воспоминаниями

В праздничные и именинные дни, когда князь Григорий приказывал сервировать стол голубым фаянсом, рыбную тарелку, с много от склейки пострадавшей госпожой Помпадур, дворецкий всякий раз зорко наблюдал, чтобы ставили никому другому, как сидевшей на самом краю Эмилии Васильевне, бывшей бонне княжны, особе, по положению самой низкой из допускаемых к княжескому столу.

Миша же надежды князя не оправдал и на княжне не женился, что вызвало большой скандал и служило пищей светскому злоречию не менее двух недель.

Получив наследство, которого для него ожидал только князь Григорий, Трубников вышел в гвардию, лицея не кончив. Томный вид застенчивого мальчика нашел он нужным не оставить и в офицерском мундире, хотя общая молва указывает на него как на затейника многих отчаянных и нескромных шалостей. Решительным ударом в атаке на благосклонных к нему дам, хвастаясь товарищам, называл он трогательный рассказ о посвящении его господином Цилерихом в ночные принцы.

Ноябрь, 1908 г. С.-Петербург.

Ставка князя Матвея{154}

I

— Это вы, князь, напрасно изволили ко мне обращаться. Потворщиком шалостей ваших никогда не состоял, и впредь, прошу точно запомнить, состоять не намерен. Нарекания и замечания выслушивать за недостойное и неприличное — да, милостивый государь ваше сиятельство, — неприличное поведение ваше не согласен. Первый буду ходатайствовать о применении строжайших мер к обузданию вашему. Только этим могу оказать вам родственную услугу и исполнить свой долг перед покойной вашей матушкой, поручившей мне тяжелые заботы о вас. В остальном же не извольте питать никаких надежд. Достаточно было снисходительности.

Князь Евтихий Александрович, уже одетый к выезду, в придворном мундире, язвительно расшаркивался перед своим племянником князем Матвеем, брызгал слюною, захлебывался, стучал маленьким кулачком по столу и был доволен собою, думая, что похож на безжалостного героя трагедии.

— В каторгу когда вас будут посылать, — чему не удивлюсь, — пальцем не пошевельну, милостивый государь, — задыхаясь, взвизгивал князь Евтихий.

С тупым равнодушием выслушивал князь Матвей гневные дядины речи.

Все было знакомо до тоски ему — и этот большой, с холодной роскошью убранный кабинет, и визгливый голос князя Евтихия, и его коричневый, сбившийся немного набок парик, и купидон на бронзовых часах, посылающий стрелу, и замысловатый бой курантов, и широкая площадь, видная в окно, затуманенное тоскливым осенним дождем.

После вчерашней попойки болела голова, было непереносимо скучно стоять у дверей и ждать, пока пройдет припадок ярости у князя Евтихия и он, в тысячный раз повторив опостылевшие упреки, успокоится, подойдет к конторке, достанет деньги, кинет их на стол и скажет брезгливо:

— Ступай. В последний раз это делаю. Не для тебя, а для спасения чести рода Повариных,{155} среди которых не числилось до сей поры бесчестных мотов и безобразников.

Долее обычного продолжал сегодня злобствовать князь Евтихий.

Уже куранты проиграли и четверть, и половину одиннадцатого, и княжий камердинер несколько раз выглядывал из-за двери, чтобы доложить, что карета подана, а Евтихий Александрович бегал по кабинету, делал выразительные паузы и опять принимался стучать кулачком по столу и выкрикивать язвительные слова.

Казалось князю Матвею, что конца этому не будет, и несколько раз нетерпеливо крутил он черный ус и подергивал плечами, совсем уже готовый какой-нибудь безобразной дерзостью окончить эту становившуюся нестерпимо скучной сцену.

Но вдруг тяжело бухнула пушка с крепости,{156} и Евтихий Александрович, оборвав свою речь на полуслове, испуганно забеспокоился.

— Ужели уж полдень? Во дворец опоздал…

Стороживший у дверей камердинер решил вмешаться.

— Никак нет, ваше сиятельство. Должно, по причине наводнения стреляют;{157} с вечера еще вода прибывала; сказывают, в гавани изрядно подмокли. А время, ваше сиятельство, без четверти одиннадцать будет скоро.

— Пора, пора! — заторопился князь Евтихий. — Скорей шинель да шляпу, и бумаги в карету снеси. Завтракаю сегодня во дворце, — горделиво закинув голову, добавил он и уже в дверях бросил племяннику:

— К тетке ступай. Она даст. Но, честью клянусь, в последний это раз.

Камердинер накинул на плечи князя бархатную шинель, подал красный шелковый шарф окутать горло и, схватив тяжелый княжеский портфель, побежал за князем Евтихием, который не бежал, а несся к выходу.

Князь Матвей, тупым взглядом проводив дядю, подошел для чего-то к окну и долго без мыслей смотрел на унылую, в огромных лужах площадь, серое безнадежное небо, едва выступавший в тумане памятник, на канцеляриста в раздуваемой ветром шинели, осторожно пробирающегося по камешкам через непролазную грязь. Скука и беспричинная тоска давили князя Матвея; он даже не вспоминал ни унизительной воркотни дяди, ни грозящего большими затруднениями скандала, героем которого вчера он сде-лался, ни огромного проигрыша, ни предстоящего разговора с теткой, ни всех прочих неудач и неприятностей.

Он не думал ни о чем, и туманная, беспросветная слякоть, царившая за окном, окутывала его чем-то слизким, противным до тошноты и тоскливым.

— Вот вы где, а я вас жду, — раздался за спиной князя Матвея жеманный голос.

Он обернулся.

Кокетливо улыбаясь, в прелестном утреннем туалете, но уже тщательно причесанная, с мушкой на правой щеке, стояла перед ним тетушка его, княгиня Анна Семеновна.

Будучи лет на сорок моложе своего мужа, считалась Анна Семеновна одной из первых петербургских красавиц, но сейчас князю Матвею показались противными и приторно-спадкая улыбка ее тонких злых губ, и ее жеманный голос, и подозрительная белизна полных, намеренно едва прикрытых тонким шарфом грудей, и вся она, сделанная будто из марципана и обсыпанная сахаром.

Он едва коснулся кончиками усов ее холеной, в дорогих кольцах, ручки и на нежное пожатие ответил тем, что вырвал свою руку.

Княгиня улыбнулась только на эту грубость, чуть-чуть приподняв крашеные брови, и промолвила по-французски ласково, но не без насмешки:

— Вы в очень плохом настроении, мой друг. Но пройдемте ко мне, там мы поговорим, и я надеюсь, вы успокоитесь, бедный мой мальчик.

Она повелительно взяла под руку князя Матвея, и они молча прошли по ряду гостиных и угрюмому двухсветному залу на княгинину половину, где комнаты были меньше, обставленные причудливой мягкой мебелью, где топились печки и зеленый попугай в золоченой клетке, картавя, кричал:

— Здравствуй, здравствуй, здравствуй!

Анна Семеновна усадила князя Матвея на низкую, обитую зеленым атласом с разводами оттоманку, села сама рядом с ним и, задержав ручку на рукаве его мундира, спросила уже гораздо более искренним и заботливым голосом:

— Что случилось с вами? Опять проказы, шалости? Не бойтесь искренности со мной. Вы знаете, я всегда готова помочь вам, и не упреки услышите вы от меня, а слова, продиктованные преданной нежностью.

Она томно взглянула на князя, помолчала минуту и со словами:

— Ах, ты не знаешь, не хочешь знать, что ты для меня, — ловким, кошачьим движением обняла его за шею, нагнула голову и жадно стала целовать.

Князь угрюмо отстранил ее и встал.

— Не надо! — почти крикнул он грубо.

— Вот как! — притворно засмеялась Анна Семеновна и тоже встала, бегло взглянула в зеркало, поправила прическу и с холодным пренебрежением промолвила:

— Князь просил меня передать вам тысячу. Можете получить.

— Как тысячу! — воскликнул с вдруг прорвавшимся бешенством князь Матвей. — Как тысячу, когда я должен уплатить сегодня одиннадцать!

— Я не знаю ваших расчетов, дорогой племянник, — язвительно, любуясь его бешенством, ответила Анна Семеновна.

Узкие калмыцкие глаза князя Матвея Поварина стали круглыми. Он резко повернулся и прошелся по комнате, уронив на ходу маленькое креслецо.

Княгиня не выдержала. Протянув руки к нему, она заговорила горячо:

— Как ты меня мучаешь. Столько оскорблений, — за что? За то ли, что люблю тебя безрассудно, ставя на карту честь свою, положение, репутацию…

— Очень мне нужно! — закричал князь Матвей. — Ты мерзее мне последней трактирной девки. И нет таких денег, которые заставили бы меня еще хоть один раз…

— Тише, князь, — прервала его Анна Семеновна, побледнев до синевы, чего не могли скрыть и румяна. — Помните, что вы в моей власти. Только открыть мне этот ящичек и вынуть ваши бумажки, и завтра же князя Поварина не существует!

При этих ее словах ярость князя Матвея дошла до последнего предела.

— Молчи! — крикнул он и прибавил словечко, вряд ли когда-либо произносимое в этих надушенных сладкой вербеной комнатах. — Молчи! — и, сделав шаг в ее сторону, он грубо толкнул княгиню в нежное, наполовину кокетливо обнаженное плечико.

Княгиня ахнула более от неожиданности, чем от боли, и повалилась на оттоманку.

Впрочем, почти сейчас же она пришла в себя и, когда князь Матвей крупными шагами удалялся, успела крикнуть каким-то не своим голосом:

— Если через три дня…

Дальше князь Матвей не расслышал, хорошо, однако, поняв значение слов ее.

Только попав на улицу, под пронизывающий холодный дождь, пришел в себя князь Матвей.

Закутавшись плотнее в плащ, он зашагал к Невскому, не разбирая луж и грязи.

II

В задней комнате ресторации Френделя несколько офицеров, поснимав мундиры, играли на биллиарде.

Весело щелкали шары. Задорным голосом выкрикивал счет молодцеватый маркер. На соседнем столике синий огонь лизал края пуншевой чаши. Наблюдающие за игрой курили трубки и громко спорили о достоинствах удара.

Не обращая внимания на весь этот шум, молоденький поручик Неводов, белокурый, с розовыми щеками и едва пробивающимися усиками, сидя на подоконнике спиной к свету, внимательно читал книгу, держа ее почти у самых глаз.

Изредка он досадливо морщился, когда разговор игроков становился слишком шумен, оглядывал их недовольным, рассеянным взглядом, перелистывал страницу и опять погружался в чтение.

— Ну и погода чертовская, — ворчал князь Матвей, входя в комнату и сбрасывая на руки лакея промокший плащ.

— А, Поварин! Что ты вчера натворил? Весь город говорит! — послышались восклицания, и на минуту игра прекратилась, так как все с любопытством окружили князя Матвея, расспрашивая и тормоша его.

— Глупости! — угрюмо промолвил Поварин, — охота вам, как бабам, языки трепать. Глупая сплетня, ничего более. Выпить бы лучше дали, чтоб согреться.

— Оставьте князеньку. Не выспался он, букой смотрит, — засмеялся красивый гвардеец Сашка Пухтояров и пригласил игроков к биллиарду.

Мало-помалу все оставили князя Матвея, и со стаканом горячего пунша он мрачно уселся в стороне.

Неводов, оторвавшись от своей книги, увидел Поварина и, соскочив с подоконника, подошел к нему.

— Здравствуйте, князь, — робко покраснев, произнес он и стал почти в упор разглядывать Поварина своими близорукими, пристальными глазами.

Юному застенчивому поручику казался князь Матвей мрачным и таинственным героем излюбленных его романтических поэм в духе лорда Байрона.{158} Поймав на себе удивленный, почти восхищенный взгляд поручика, Поварин криво усмехнулся своей тяжелой и похожей на гримасу улыбкой и указал Неводову сесть рядом.

— А вы за книгами, мой молодой друг, — произнес он с покровительственной насмешливостью. — Что изволите изучать ныне?

Сделавшись совсем алым от радостного смущения, Неводов молча показал заглавный лист запрещенного строгостями цензуры в России томика Шиллера на немецком языке.{159}

Рассеянно перелистав книгу, князь Матвей вернул ее с видом разочарованным.

— Много сочинители пишут, да толку мало. От писания их никому лучше не станется, — промолвил он тоном знатока.

Волнуясь и запинаясь, заговорил Неводов:

— Не совсем могу согласиться с вами, князь. Многие любопытные мысли не пришли бы нам в голову без чтения, а мысли переходят в действие, таким образом, вряд ли нельзя не признавать влияния литературы на жизненные поступки наши.

— Какие же мысли вычитали вы у этого немца? — усмехаясь, спросил Поварин.

— Занимает меня, к примеру сказать, сегодня, — заговорил Неводов горячо, — дозволено ли злодейство? И когда является оно героическим подвигом, когда бесчестием?{160} Где здесь поставить границы? Есть ли воля человеческая и желание — достаточное оправдание поступков?

Он остановился, как бы ожидая ответа, но Поварин только проворчал:

— Да вы большой филозоф, до чего я не слишком большой охотник.

Князя Матвея больше не занимало восхищение юного поручика, чем-то раздражал он его — и румяным своим, детским почти, лицом, и восторженной речью, и чистеньким, аккуратненьким мундиром. Хотелось князю Матвею оборвать разболтавшегося мальчишку, и он мрачно прихлебывал пунш.

Неводов смутился его видом, сконфуженно пробормотал что-то о погоде и наводнении и, отойдя к своему подоконнику, опять принялся за книгу.

«Побесить бы мальчишку, исполосовать ему рожу. Вишь, ровно херувим сидит», — тяжело думал князь Матвей, осушая не то третий, не то четвертый стакан и уже буйно хмелея. Беспричинная злоба поднималась в нем, злоба, понуждавшая его к стольким бессмысленным, безобразным скандалам.

Но в ту минуту, как уже намеревался он встать и подойти к Неводову, придумывая предлог для ссоры, в комнату быстро вбежал офицер.

Вода лилась ручьями с плаща и шляпы его; еще в дверях громко закричал он:

— Братики, Театральное тонет.{161} Едемте спасать. Может, кому что и достанется!

При этих словах первым вскочил Неводов и беспокойно стал разыскивать фуражку и шинель.

Игроки побросали игру и стали расспрашивать о случившемся. Несколько человек приняло предложение ехать спасать Театральное училище.

Весело начали одеваться.

Неводов выскочил первым.

— Эк его, будто муха укусила, когда о девчонках услышал, — громко засмеялся Поварин и, выпив последний стакан, обжегший горло, тоже стал собираться.

Холодный дождь шел, не давая надежды на скорое прекращение. Ветер с моря рвал шляпы. Огромные лужи посередине Невского грозили в близком времени превратиться в бурный поток.

Громко разговаривая, шлепали офицеры по колено в воде.

Поварин с тайным злорадством наблюдал за волнением Неводова.

«Нагадить бы ему хорошенько, чтобы помнил, дозволено ли злодейство. Тоже, филозоф!» — с упрямой злобой думал князь Матвей.

Мойка вышла из берегов. Фельдъегерь с большой казенной сумкой плыл на шестивесельной лодке по направлению к Зимнему дворцу.

Немало труда стоило нашим путникам раздобыть свободного лодочника. Наконец, шаля и смеясь, они уселись, и угрюмый чухонец, не вынимая изо рта давно потухшую под дождем трубку, лениво загреб к Офицерской улице. Во многих местах вода достигала уже второго этажа, в окнах мелькали испуганные лица, по воде плавали принадлежности обихода; из крепости все чаще и чаще доносился тревожный гул пушек.

Проехав по Вознесенскому, офицеры свернули на Офицерскую и через открытые настежь ворота попали на обширный двор Театрального училища.

Дрова, которыми бывал всегда завален двор, теперь плавали по воде и мешали пробраться к небольшой стеклянной галдарейке, где прибытие офицеров уже было замечено. Офицеры старались растолкать дрова руками, но все же скоро лодка остановилась, и чухонец, флегматично сложив весла, объявил: «нет».

С галдарейки смотрели, прижавшись к мутным стеклам, несколько воспитанниц, пользуясь смятением начальства.

— Вот Танюша, а это, кажется, Лизанька Бобик, — вглядываясь в окна, называл Сашка Пухтояров.

— Да, это Лизанька, — промолвил вдруг всю дорогу молчавший Неводов и страшно смутился.

Все со смехом обернулись к нему.

— Ай да Неводов! С самой хорошенькой из всего училища шуры-муры завел, а еще тихоня! — смеялись товарищи.

Неводов чуть не плакал.

В эту минуту распахнулось одно окно и раздался звонкий, почти плачущей голос:

— Господи, котеночек-то утопнет!{162}

— Это Бобик! Ай да девчонка — пальчики оближешь! — толковали в лодке, разглядывая Лизаньку Бобикову.

Князю Матвею даже в голову ударило, такой нежненькой показалась она ему в раме окна, с золотистыми, немного сбившимися волосами, большими темными глазами, тонким, будто вырезанным, профилем, стройная и хрупкая, жалобно протягивающая руки к рыжему котенку, вцепившемуся в полено и, действительно, каждую минуту близкому к гибели.

Неводов сделал порывистое движение к ней, но Поварин силой усадил его на место.

— Куда тебе, мальчишка! — крикнул он и, едва не перевернув лодку, выскочил на колеблемые от его шагов дрова.

— Потонешь, сумасшедший! — кричали с лодки.

Обрываясь и ловко карабкаясь, перепрыгивал Поварин по шаткому плоту. В секунду добрался он до котенка, от ужаса обезумевшего и уже потерявшего голос. Не без труда оторвал князь Матвей ощетинившегося котенка от бревна, сам каждую минуту подвергаясь опасности провалиться, и быстро побежал к галдарейке.

Ухватившись рукой за окно, Поварин подал, как трофей победный, рыженького котенка Лизаньке.

Та прижала его со слезами к лицу и несколько минут не находила слов благодарности, потом, будто опомнившись, она нагнулась к Поварину и, покраснев произнесла:

— Я вам так благодарна! — и прибавила быстрым шепотом. — Я вижу, вы благородный человек. Ради Бога, окажите мне еще одну услугу и передайте эту записку. Молю вас, никому ни слова!

И она ловко сунула за обшлаг его рукава маленький розовый конвертик.

Ошеломленный нежной ее красотой, князь Матвей не нашел слов. Он прошептал:

— Клянусь! — и, задержав ручку, запихивающую записку, поцеловал тоненькие, со следами чернил, дрожащие пальчики.

В несколько прыжков добрался Поварин обратно в лодку.

— Да ты в крови! — воскликнул Пухтояров.

Действительно, вся рука князя Матвее была в царапинах.

— Это котенок. Чуть было не потоп он, — блаженно улыбаясь, говорил Поварин, обвязывая пораненную руку платком.

— Вот чудной! А девчонка чертовски хороша, — смеялись товарищи.

В окне вместо Лизаньки торчала лысая голова немца-инспектора, известного под кличкой «барабан».

Он стучал палкой и готов был вывалиться из окна от ярости.

— Я буду писать жалоба господину его превосходительству полицеймейстеру на такие безобразные поступки, — кричал он.

— Барабан, барабан, барабан! — веселым хором отвечали ему с отплывающей лодки.

А за спиной инспектора, откуда-то издалека, Лизанька, прижимая к щеке желтого котенка, улыбалась и делала ручкой.

Поварин быстро обернулся на сидевшего сзади Неводова. Тот сиял и отвечал на знаки, очевидно, назначенные ему.

«Вот как! Это мы еще посмотрим!» — подумал князь Матвей, прищурившись разглядывая смутившегося под его взором Неводова.

III

Приехав домой, князь Матвей скинул промокшее насквозь платье и, надев бархатные туфли и персидский халат, велел денщику принести обед из соседнего трактира и вина.

Пообедав в сумерках, он долго лежал на диване, как бы обдумывая что-то, потом решительно вскочил, зажег свечи и, внимательно осмотрев маленький розовый конверт с тщательно выведенной надписью — «Якову Степановичу Неводову, Его Благородию поручику», тонким ножом осторожно подрезал печать с голубком. На тоненьком листочке неуверенными, кривыми буквами было написано:

«Ненаглядный Яшенька мой! Извещаю Вас, что решение, принятое мною, держу твердо, и ежели в первый же раз, когда будет идти „Калиф Багдадский“,{163} Вы перед последним актом подъедете к нашему подъезду в карете с зелеными шторами (дабы я не ошиблась), то легко можно будет мне незаметно выбежать из театра и по уговору нашему исполнить. Целую золотого, ненаглядного Яшеньку моего. Любящая по гроб жизни, Ваша Lise».

Перечитав эту записку несколько раз, князь Матвей зашагал по комнате. Он хмурился, усмехался, останавливался у стола, прочитывал записку снова, выпивал залпом стакан вина и опять быстро кружил по комнате, размахивая руками, а иногда даже сам с собою разговаривая.

Если б кто-нибудь украдкой заглянул в эту минуту в окно небольшого, убранного в восточном вкусе кабинета Поварина, страшным бы показалось ему лицо князя.

— Нет, не бывать тому. Я ему покажу, мальчишке. Я его угощу! — бормотал Поварин, угрожающе сжимая кулаки и до боли закусывая губы в бесполезной ярости.

Долго метался так по своей комнате князь Матвей, не приходя ни к какому определенному решению. Когда часы пробили восемь, он перечел еще раз записку, тщательно припрятал ее в затейливый ларчик слоновой кости с инкрустациями и тайным замком (подарок княгини Анны Семеновны) и, крикнув денщика, пошел одеваться.

Сидя перед зеркалом, он внимательно разглядывал свое лицо. Нельзя было бы назвать князя Матвея красавцем, с его узкими, чуть-чуть раскосыми глазами, выдвинутыми скулами, толстыми губами, из-под которых сверкали, как хищные клыки, белые зубы. Но было в его смуглом цвете лица, в блестящих черных волосах, в самих неправильностях черт что-то привлекательное, так что недаром городская молва называла его героем многих, самых разнообразных любовных приключений.

Оставшись, видимо, доволен собой, Поварин воскликнул:

— Не мытьем, так катаньем, — и сделал такое решительное движение рукой, что денщик, натягивавший ботфорту, испуганно шарахнулся в сторону.

В этот вечер собирались у Сашки Пухтоярова, но на улице досадливо вспомнил князь Матвей об утренней сцене с теткой и решил зайти к Карапетке посоветоваться о возможных последствиях, если княгиня приведет в исполнение свои угрозы.

Дождь перестал, но в темноте едва можно было пробраться в иных местах через лужи и грязь. Фонари не горели, извозчиков не было.

Чертыхаясь, плелся Поварин по Литейному, где в одном из переулков проживал известный всему Петербургу Карапет — предсказатель будущего, безжалостный процентщик, поставщик мыла и восточных курений, при случае — ловкий сводник, и имеющий еще много других, темных, но прибыльных, профессий.

В домишке Карапета крепко-накрепко заперты были и двери, и ставни на окнах. Долгого труда стоило Поварину достучаться. Наконец за дверью закашляла старуха-стряпуха.

— Открывай же, черти, это я, князь Поварин! — кричал Поварин.

Еще помедлив несколько, видимо, сходив сказать Карапету о посетителе, старуха открыла дверь и, ворча, провела князя по темному корридору в кухню.

Круглый фитиль плавал в большой чашке с маслом, шипя и коптя, едва освещая просторную кухню с лежанкой и большой печкой. Карапет, тучный, в красной ермолке и засаленном халате, сидел у стола и, беря пальцами из блюда какую-то снедь, ел, жадно чавкая и вытирая пальцы о длинную крашеную бороду.

Увидя князя, он весело подмигнул ему.

— А, князь! Хорош князь! Весь день ждал тебя, знал, что придешь. Плохи дела. Ой-ай, как плохи! — Карапет чмокал сожалительно и, вместе с тем, весело подмигивал одним глазом, как бы насмехаясь.

«Ужели тетка уж снюхалась с ним», — гневно подумал Поварин и закричал, наступая на Карапета.

— Ты чего каркаешь, собачий сын? Я вот тебя стукну по башке, будут плохи дела!

На громкий голос князя из темного угла с лавки поднялся рослый, редкой красоты юноша в белом чекмене,{164} весь с ног до головы увешанный кинжалами, пистолетами и каким-то другим мелким оружием.

— Ишь, завел себе какого, пакостник старый! — пробормотал князь Матвей, невольно отступая перед грозным видом дюжего оруженосца.

Карапет же пришел в большую радость.

— Хорош Абдулка! Хорош! Красивый-то какой, посмотри! — восклицал он, чмокая от удовольствия. — А ты, князь, не сердись. Кушай шептала,{165} изюм кушай, Абдулка песни споет и спляшет, а сердиться не надо.

— Пошел ты к черту со своей шепталой, — раздраженно садясь на лавку, сказал Поварин, — а этому чумазому вели выйти, мне нужно тайно поговорить с тобой!

— Абдулка русский не понимает, ни одно словечко не понимает. Вчера и приехал только. Абдул спать будет, а мешать нам не будет, — с хитрой улыбочкой промолвил Карапет и, потрепав нежно по щеке Абдулку, сунул ему в рот целую горсть сладостей и залопотал что-то на своем басурманском языке. Тот пронзительно засмеялся, блеснув зубами, и ушел опять в свой угол.

— Ну что же расскажешь, князь милый? — начал Карапет.

— Да ты тетку-то видел сегодня? — нетерпеливо перебил его Поварин.

— Мыло, духи, изюм, шелковый шаль носил княгинь. Хорошая покупательница, не торгуется и деньги платит. Кофеем угощает; на картах ей гадал — всю правду сказал. Красавица она тороватая, — напевным голосом рассказывал Карапет.

— А про меня разговор был? — скрывая раздражение при мысли о спящем в углу Абдулке, опять перебил Поварин.

— А про тебя, какой же разговор про тебя! «Денег, говорит, ему не давай, — все равно я платить не буду» — вот и весь разговор.

— Чертовка старая, — бурчал князь Матвей.

— А еще, — продолжал Карапет, — пакет мне дала. Своей ручкой запечатала и сказала: «Сделай мне, Карапет, одолжение, возьми этот пакет и храни. Если за ним пришлю — назад мне принесешь, если же скажу — распечатай! — возьми из него бумаги и пойди в суд, требуй платежа. Хоть денег не получишь, а одного человека упечем. Я тебя вознагражу».

— Да ведь это мои бумаги. Подай их! Ведь ты продал меня, черт поганый, подай! — не сдержавшись, заорал Поварин так громко, что Абдул в углу зашевелился.

— Как можно, князь, отдать. Ой-ай! — спокойно и даже издеваясь как-то, отвечал Карапет. — Как можно! Я тебе по дружбе рассказал, а княгине я верный раб, и нет таких денег, чтобы милость ее Карапетка променял. Видишь, какой ты сердитый, а я тебя любил и сказал — плохо, князь, дело, плохо! Помирись с тетенькой, а то плохо, ой-ай, как плохо будет!

— Так не отдашь, морда проклятая? Не отдашь? — привстав, хрипел Поварин и, раньше чем Абдулка успел подскочить, схватил чашку с фитилем и запустил ее в голову Карапета. Масло, шипя, разлилось по столу.

Карапет ловко залез под стол и визжал оттуда, как свинья:

— Держи его, Абдул, вяжи его, убил меня! Хватай его на мою голову!

Не успел еще князь опомниться, как оказался уже в цепких объятьях Абдула, который на достаточно чистом русском языке сказал:

— Нехорошо драться, князь, да и не совладать со мной.

— Пусти, не то убью! — отбивался Поварин, бессильный в его руках, как ребенок.

Старуха внесла свечу. Карапет лез из-под стола, путаясь в халате, и хныкал:

— Разбойник, а не князь, надо бы его в квартал доставить, да все равно скоро заберут. Выведи его, Абдулка, на свежий воздух, авось опомнится.

Абдулка ловко подхватил князя, выволок его в сени и потом на крыльцо и, вытолкнув на улицу, запер двери за ним.

В ярости долго ломился Поварин в крепкие дубовые двери Карапетова дома.

«А, значит, правда плохо, если Карапет посмел так говорить. Я ему, мерзавцу…» — подумал князь Матвей и, постояв в тяжелом раздумье посереди улицы в огромной луже по колено, кликнул дребезжащего по мостовой ваньку и велел везти себя к Пухтоярову.

IV

— Что с тобой? На тебе лица нет! — спрашивал заботливо Сашка Пухтояров, встречая князя. — И вид растерзанный: подрался с кем или авантюра была?

— Оставь, сделай милость! — досадливо прервал вопросы Поварин.

— Да ведь я из участия, как товарищ, — оправдывался Сашка, обнимая Поварина за талию. — Сердитый ты последние дни стал, голубчик, а я тебя вот как люблю!

— Шубы из вашей любви не сошьешь. Мне в пору пулю в лоб, а ты с расспросами и участием… Дай-ка выпить! — морщась, промолвил князь Матвей.

— Пойдем, пойдем, наши все собрались. Тебя только ждали. Тугушев забаву новую придумал, картины из дворовых девок показывать будет. Целый воз их навез. — И Пухтояров повел гостя в гостиную, откуда доносился гнусавый голос Тугушева и взрывы веселого смеха.

Довольно большая комната была разделена на две половины пестрой занавесью. Мебели почти не было, и человек двадцать гостей расположились на низких табуретах и мягких коврах, которыми был покрыт пол. Постояв в дверях, князь заметил в углу одиноко сидящего Неводова и, не здороваясь ни с кем, прямо подошел к нему.

— Весьма рад опять встретиться с вами! — с любезностью промолвил князь смутившемуся почему-то поручику. — Позволите сесть?

Опустившись на ковер, он взял у подбежавшего лакея стакан с вином и, усмехаясь, смотрел на Неводова.

— Начинаем. Прошу внимания! — суетливо закричал в эту минуту Пухтояров и захлопал в ладоши.

Занавес раздвинулся.

У небольшого деревца стояли мальчик, обстриженный в скобку, с пунцовым от смущения лицом и толстая, грудастая девка, нагло усмехающаяся. Оба они были обнажены до крайности.

— Адам и Ева у древа познания, — гнусаво объяснял Тугушев под одобрительный смех зрителей.

За сей следовали картины уж содержания вовсе непристойного, от описания которых сочинитель воздерживается.

— А Лизанька хороша. Вот бы ее так посмотреть, — нагибаясь к Неводову, шепнул Поварин.

— Что вы говорите, сударь! — воскликнул тот чуть не со слезами в голосе и, встав, быстро оставил князя Матвея.

«Я тебя еще допеку», — думал Поварин, хмелея не столько от вина, сколько от злости и распалявших его мыслей о Лизе.

Было много уже показано картин на библейские и античные сюжеты; было много выпито вина; разговор становился все оживленнее; лица покраснели. Полуголые девки уж плясали в зале и потом пищали на коленях гостей.

Неводов, впервые попавший в подобную компанию, был как в чаду. Болела голова от излишне выпитого вина, смущал пристальный взгляд князя Матвея, из своего угла неустанно наблюдавшего за ним; слова его о Лизаньке непонятным стыдом наполняли. Несколько раз порывался Неводов уйти, но что-то удерживало его.

— А не метнуть ли банчок нам? — предложил Пухтояров.

Несколько человек с одушевлением приняло его предложение, и около быстро принесенного стола образовался кружок. Неводов, чтобы не видеть возни с девками, все более и более нескромный вид принимавшей, и скрыться от преследующего взгляда князя Матвея, тоже подошел к игрокам.

— Ты что же, князь? — спросил Поварина Сашка. — Если девочки тебя не занимают, попытал бы счастье?

Поварин вытащил последнюю смятую сторублевку и, подойдя к столу, небрежно бросил ее под карту. Через минуту она взяла.

С тем же небрежным видом Поварин удвоил ставку, и — выиграл снова. Так, удваивая каждый раз, он в несколько минут выиграл целую пачку ассигнаций.

— Сегодня сам черт с ним! — досадливо бросая карты, промолвил банкомет.

Несколько человек попробовали было играть против Поварина, но счастье упорно не покидало его.

— Тысяч пятнадцать, поди, наиграл! — завистливо сказал кто-то.

Князь Матвей тупым взглядом обвел игроков и вдруг заметил Неводова, следившего за странной игрой с искренним волнением. Целый план мгновенно явился в отуманенной голове Поварина при виде счастливого соперника; глаза его заблестели.

Стараясь не выдать волнения, сказал он:

— Господин Неводов, не хотите ли попытать счастье? А кондиции мои таковы: я ставлю весь выигрыш мой, а вы ставкой своей даете мне один день вашей жизни. В этот день обязаны вы вполне подчиниться моей воле, но с оговоркой, что ничего бесчестного исполнить я вас не заставлю. В этом будут свидетелями все присутствующие, и притом достаточно будет одного вашего слова, что требование мое противоречит чести, как условие наше будет считаться расторженным. Согласны?

Усмехаясь, пристально смотрел он в глаза поручика. Тот побледнел, чувствовал, что в словах князя заключается какая-то западня, и не находил слов отклонить вызов.

— Соглашайтесь! — подталкивали его игроки, заинтересованные неслыханной ставкой.

— Только один день и пятнадцать тысяч. Другой такой случай едва ли представится, — промолвил князь Матвей.

Не помня себя, протянул Неводов дрожащую руку и взял карту.

Князь Матвей метал. Все затихли кругом.

— Бита! — сказал, наконец, кто-то, и все горячо заговорили.

Неводов уже не слышал и не понимал ничего. Возвысив голос, сказал Поварин:

— Требование же мое от господина Неводова заключается лишь в том, чтобы в назначенный мною день явился он утром ко мне на квартиру и пробыл в одиночестве до ночи. Вот и все. Ведь вы, господин Неводов, не найдете такое требование чрезмерным или бесчестящим вас? — и он ласково пожал руку поручика.

В комнате синий стоял туман от дыма трубок; девки визгливо орали срамную песню; в окна сквозь шторы тусклый, холодный пробивался рассвет.

Неводов пил, когда ему предлагали, отвечал на вопросы, смотрел на бесстыжие танцы девок, — но было все для него, как в тяжелом тумане.

Только выйдя, наконец, на улицу, вспомнил он о странном проигрыше.

Ужасное беспокойство охватило его.

— Что ему нужно, проклятому? Что ему нужно! — беспомощно ломая руки, бормотал он.

Проходя по Невскому, вдруг увидел Неводов на дверях знакомого трактира вывеску гробовщика. Остановившись, заметил он, что вся знакомая улица пришла в страшный беспорядок: свиное рыло колбасника переехало к модному магазину.{166} Ужас охватил Неводова, и, сначала ускорив только шаг, скоро бежал он со всех ног, и казалось ему, что кто-то гонится за ним с громким смехом, догоняет, и не кто это иной, как князь Матвей, требующий страшную свою ставку.

Будочник у Аничкова моста остановил офицера и, видя его беспомощное состояние, усадил в пролетку и повез домой.

V

Весь город говорил о небывалом кутеже у Сашки Пухтоярова, закончившемся скандальной дракой, о странном проигрыше поручика Неводова князю Матвею одного дня жизни, о проделке некиих безобразников, перевесивших на Невском все вывески, чем немалое было вызвано недоумение на другое утро. О последнем дошло даже до Государя, и он очень гневался. Полиция тщетно разыскивала шалунов, взяв на подозрение всех гостей Пухтоярова.

Княгиня Анна Семеновна слышала о громких подвигах племянника и, злясь, все еще не решала привести свою угрозу в исполнение.

Неводов слег в постель. Как тяжкий бред, преследовало его воспоминание о страшном вечере и пугающем проигрыше. Каждую минуту ожидал он посланного от князя Матвея с приказом явиться и трепетал в неясном предчувствии чего-то ужасного.

Неизвестность относительно Лизаньки беспокоила его, но слабость и какой-то темный страх не позволяли ему двинуться с места. Он лежал небритый, с воспаленными глазами, прислушиваясь, не стукнет ли входная дверь, не придет ли страшный вестник неведомой беды.

Денщик Мартьяныч боязливо делился с соседями сомнением: «В своем ли уме барин? — больно уж чудной стал».

Князь же Матвей усердно прокучивал выигранные тысячи, три дня уже не возвращаясь домой.

Каждое утро подъезжал он к театру спросить, что идет, и, узнав, что не «Калиф Багдадский», опять возвращался к прерванному кутежу. Наконец, на четвертый день, швейцар объявил, что назначен на сегодня «Калиф». Сразу как бы отрезвев, Поварин сурово распрощался с сопровождавшими его собутыльниками и поехал домой.

Дома он тщательно умылся, выбрился, переоделся во все чистое и написал записку:

«Милостивый государь, Яков Степанович, не соблаговолите ли Вы по условию нашему исполнить и немедля явиться на мою квартиру. Свидетельствуя глубочайшее уважение, покорным слугой остаюсь Вашим князь Матвей Поварин».

Менее чем через полчаса Неводов явился.

Вид его был ужасен. Краска сошла с лица поручика; щеки ввалились; глаза блестели лихорадочно, смятение и страх можно было прочесть в них.

— Вы плохо чувствуете себя, друг мой, — приветствовал Поварин гостя, протягивая ему обе руки. — Жаль, что потревожил вас сегодня. Впрочем, вам будет совершенно удобно у меня. Однако, кажется, вы еще не вполне уверены в полном моем расположении и чего-то опасаетесь, — со смешком добавил князь. Гость промямлил в ответ что-то невразумительное. Поварин провел его в маленькую комнатку за спальней, служившую уборной и будуаром.

В ней стояла мягкая оттоманка, стол, несколько стульев.

— Видите, это совсем не похоже на темницу, — говорил Поварин с любезной улыбкой, — надеюсь, вам будет в скромном приюте моем не очень плохо. Жаль, что вы не взяли с собой книг, — это не противоречило условию. Денщик мой принесет вам обед. Вот здесь карты — от скуки можете разложить пасьянс, а лучше бы всего соснули; мешать вам никто не будет, так как я должен отлучиться.

Он вежливо откланялся и вышел.

Горькой обидой и неясным страхом защемило сердце Неводова, когда услышал он, как прозвенел замок запираемой двери.

Поварин отдал денщику приказ принести днем обед заключенному в комнате поручику, к вечеру приготовить закуску, вина и фруктов и позволил вечером идти со двора. Смышленый денщик сразу понял, что придется ему на эту ночь переселиться к куме — просвирне{167} у Покрова.

Затем князь Матвей торопливо оделся и вышел из дому. Товарищи и знакомые вспоминали потом, что видели князя, кто у Френделя, кто едущим по Морской, но в точности неизвестно, как провел этот день князь Матвей. Рассказывают, что имел он вид человека, торопящегося по важным делам, пьян не был и ни с кем, против обыкновения, ссор не заводил.

Во время второго антракта все завсегдатаи театральные отметили князя Поварина в третьем ряду кресел.

Заметила его и княгиня Анна Семеновна и тотчас же приказала своей приживалке и наперснице Варваре Максимовне ни за что не прозевать князя Матвея, когда тот выйдет в корридор, где толкались все модники и франтихи.

Варвара Максимовна ловко перехватила Поварина при самом выходе его из зала.

— Княгиня просила по неотложной важности делу зайти к ней в ложу, — заговорила Варвара Максимовна, крепко держа князя за рукав, как бы желая удержать его силой, если он вздумает вырываться, но, к удивлению ее, Поварин не возразил ни слова и покорно пошел за своей похитительницей.

Очаровательной улыбкой встретила княгиня Анна Семеновна входящего в ложу племянника. Варвара Максимовна поспешила скрыться.

Сидя у самого барьера, открытые всей зале, с лицами веселонепринужденными, разговаривали княгиня и Поварин. Никто бы по выражению их лиц не догадался о содержании беседы.

— Итак, — говорила княгиня, кокетливо ударяя веером по рукаву Поварина, — итак, вы сегодня поедете со мной. Князя Евтихия нет дома, вы развлечете меня.

— Итак, княгиня, — отвечал ей в тон Поварин, улыбаясь, — ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра, никогда в жизни я не поеду к вам.

— Хорошо! — только совсем легким румянцем выдавая волнение, говорила княгиня. — В таком случае завтра же наш добрый друг Карапет исполнит то, что ему приказано.

— Вы забываете, — вставая, высокомерно сказал князь Матвей, — что если вы меня можете погубить, то и я со своей стороны…

— Ужели, — с громким смехом перебила его княгиня, — кто-нибудь обратит внимание на клевету человека столь подлого, что осмеливается порочить честь женщины, всеми уважаемой.

Поклонившись, князь пошел к выходу. Не выдержав, Анна Семеновна быстро встала и, задержав его в глубине ложи, прошептала:

— Пожалей, меня пожалей! Я так люблю тебя. Обдумай все последствия; легко ли мне губить тебя, но уступить… нет, нет!

В это время оркестр заиграл, и в дверь заглянула Варвара Максимовна.

— Жду тебя после окончания, — успела еще тихо промолвить княгиня.

Ничего не ответив, только пожав плечами, Поварин вышел из ложи.

Может быть, в ту минуту он и сам еще не знал, как поступит. Но начавшийся акт окончательно решил судьбу Поварина.

Когда в толпе других воспитанниц выпорхнула на сцену Лизанька, в голубеньком из тонкого вуаля платьице, будто туман застлал глаза князя.

Едва досидев до конца акта, быстро выбежал он из театра, сел в ожидавшую его за углом наемную карету с зелеными занавесками и, объехав вокруг театра, велел ожидать у заднего подъезда.

Отогнув уголок занавески, зорко следил Поварин за всеми проходящими под ярким фонарем, висящим над подъездом.

Лизанька выбежала из подъезда, накинув на тоненькое платьице, в котором только что танцевала, беленький платочек.

— Подавай! — крикнул кучеру Поварин не своим голосом и распахнул дверцу. Лизанька, как мотылек, не касаясь подножки, впорхнула в карету.

— Это вы, Яшенька? — зашептала она в темноте и, вдруг узнав не того, кого ждала, испуганное сделала движение назад.

— Не пугайтесь! — едва сдерживая волнение, шептал князь Матвей, хватая ее за руку. — Не пугайтесь. Я друг Якова Степановича. Ужели вы не признали меня? Тот самый, что спас вам котеночка.

Лизанька, вся дрожа от страха, едва вымолвила:

— А он? с ним ничего не приключилось?

— Вы узнаете все. Некоторые обстоятельства не позволили Якову Степановичу самому приехать за вами, и он послал меня, как верного и преданного друга своего и, надеюсь, в будущем и вашего.

Взяв холодную, трепетную ручку Лизанькину, он прижал ее к своим губам и так долго не мог оторваться в жадном поцелуе, что Лизанька опять испугалась и зашептала:

— Пустите, пустите! Мне страшно… Ах, зачем Яков Степанович!..

Но князь совладал с собой и, откинувшись глубоко в угол, начал веселой болтовней успокаивать девушку. Карета, наконец, остановилась.

Поварин осторожно помог Лизаньке сойти и, открыв дверь ключом, ввел ее в свои комнаты. Он зажег свечи в кабинете, где на круглом столе стояли приготовленными тарелочки с закуской, фрукты и вино.

— Здесь придется обождать вам, и, может, вы откушаете чего-нибудь? — вежливо промолвил князь Матвей, а сам не мог уж больше оторвать глаз от Лизаньки.

Она стояла перед ним смущенная, кутаясь в белый платочек и стараясь скрыть обнаженные плечи и руки, с любопытством, хотя не без страха оглядывая причудливый кабинет князя.

Лицо ее со следами грима и пудры, с подведенными глазами, казалось князю еще нежнее и прекраснее.

— Какая вы хорошенькая, Лизанька, даже жаль… — тихо промолвил князь Матвей.

Поймав на себе блестящий, тяжелый взгляд его глаз, Лизанька вздрогнула.

— Что вы, что вы! — испуганно забормотала она, еще старательнее кутаясь в платок.

— Даже жаль, что выбрали вы такого мальчишку… Что он понимает в красоте вашей, — продолжал князь, уже не в силах более сдерживаться.

— Где он, Яков Степанович, где он? — в тоске заметалась Лизанька, предчувствуя что-то недоброе.

— Близко он, совсем близко, — заговорил князь, почти вплотную придвигаясь к девушке. — Совсем близко, вон в той комнате, — и, засмеявшись, он почти силой ввел Лизаньку в спальню, смежную с комнатой, в которой был заключен Неводов.

Поручик провел весь день в страшной тревоге; не прикоснувшись к еде, расхаживал он по комнате, все к чему-то прислушиваясь, и, только изредка останавливаясь у стола, вынимал карту, чтобы по ней узнать, что ожидает его.

Заслышав шаги в кабинете, он притаился у двери, но ни услышать, ни тем более распознать голосов он не мог.

Поварин заговорил хриплым голосом:

— Там твой дружок, там, но прежде ты должна меня поцеловать, тогда, может быть, и выпущу его, — и, нагнувшись, он припал к губам девушки.

— Спасите, спасите! — отбиваясь, закричала она, и в ту же минуту ужасный крик Якова Степановича, вдруг понявшего все, что происходит, ответил ей.

Он ломился в запертую дверь, ударяя в нее кулаками, ногами и головой. Будто озверев, кинулся князь Матвей на вырвавшуюся было на секунду девушку и, целуя жадно, рвал ее легкое голубенькое платье.

Долго ломился Неводов в дверь и вдруг в странном вскрике замолк.

Князь Матвей поднял на руки обессилевшую, почти потерявшую уже сознание, уже покорную Лизаньку и, как жертву, понес ее на широкую с шелковыми занавесями кровать.

Громкий стук уже в другие, входные, двери привел через некоторое время в себя князя Поварина. Сев на кровать, он долго прислушивался; так как упорный стук не прекращался, встал и, выйдя в переднюю, досадливо окликнул:

— Кого там носят дьяволы по ночам?

— Полицейский офицер с приказом, — раздался ответ из-за двери.

«Ужели уже успела? — мелькнула у князя страшная мысль. — Так скоро, проклятая! Ну, погоди…»

Ответив: «Сейчас, ключ найду», — он подошел к письменному столу, и пошарив в темноте, нашел давно приготовленный на всякий случай пистолет. Приложив дуло к виску, князь Поварин спустил курок.

VI

Когда полицейский офицер, которому было приказано арестовать всех гостей Сашки Пухтоярова, заподозренных в шалости с вывесками, открыл дверь при помощи слесаря, то в кабинете нашел он князя Поварина не дышащим. В спальне, в глубоком обмороке, лежала Лизанька, а в последней комнате, при догорающем огарке, сидел у стола поручик Неводов. Не обратив внимания на вошедших, он продолжал метать карты, повторяя: «Ваша бита, да, бита!» — и тихо, радостно смеялся…{168}

Ярославль. Октябрь, 1911.

Роза подо льдом{169}

I

Графиня Б. принимала по субботам. Салон ее не был особенно обширен, но только люди безукоризненных репутаций имели доступ в него. Саша Кондратьев, считавшийся троюродным внуком графини, приехал первый. В гостиной еще не было никого. Из соседней комнаты, заглушенные портьерами доносились нежные звуки клавесина. Саша встал у окна, и, глядя на первый густой снег, задумался так крепко, что не слышал, как смолк клавесин, как графинюшка Соня выглянула из-за занавески, как подкралась тихонько к нему и встала совсем рядом, так что когда он резко обернулся, то чуть не ударил ее.

— Как вы рассеянны, кузен! — засмеялась она. — Опять влюблены?

— Опять влюблен, кузиночка, конечно. А Мальтийца у вас нет?

— Какого Мальтийца?

— Как, вы не знаете, что все пажи — рыцари Мальтийского ордена?{170} Они дают обет безбрачия.

— На всю жизнь? — так искренно испугавшись, вскрикнула графиня, что Саша улыбнулся. — Вы всегда придумаете глупости. Вы забываете, что я вам уж не девочка, — гневно сдвигая крутые брови, чуть не плача от досады, топнула она ножкой.

— Простите, все забываю. Но брата мне очень нужно.

— Ну и ищите его, где хотите.

— Только у ваших ног…

Шурша сиреневым атласным платьем, вошла, высоко неся седую голову в буклях, графиня.

— Это очень мило, что ты заехал к нам. Но у тебя опять какие-то истории. Князь Дмитрий сказывал, — строго обратилась она к офицеру, целуя его в лоб.

— Охота вам слушать, графиня, этого старого враля, — с досадой ответил тот.

— Я знаю цену его словам, но ты смотри. Да вот и он сам.

Чистенький, худенький старичок торопливо вбежал и еще в дверях закричал:

— Важные новости: испанка-то наша жидовкой оказалась и по сему случаю уже рассказывают…

— Ах, батюшка, уволь. Сколько раз просила мне о ней не докладывать. Слушать тошно, до чего мы доходим, — прервала его графиня.

Впрочем, заметив Кондратьева, князь и сам потерял охоту продолжать свой рассказ, — и подойдя к ручке, вынул табакерку и, набивая нос и многозначительно косясь на офицера, вздохнул сокрушительно:

— Да, да, большое смятение умов.

Этот сезон много говорили о приключениях испанской танцовщицы Хуаны Пелаэс. Было модным сходить с ума по ней, и рассказов, самых удивительных, о ее фантастическом, жестоком и страстном характере ходило по Петербургу великое множество.

Лакеи в старомодных ливреях внесли канделябры. Гостей прибывало. Говорили о возможной войне и последнем приеме. Кондратьев был рассеян и нетерпеливо поглядывал на дверь. Когда в ней показался такой же высокий, стройный, странно схожий с ним, только несколько более бледный, паж, он сделал движение к нему навстречу, однако, опомнившись, остался ждать и, поцеловав его, шепнул:

— Николай, выйдем в кабинет, нужно поговорить.

Паж помедлил несколько минут, тихо переговариваясь с Соней, и вышел за братом. Тот стоял, опершись о камин.

— Завтра я стреляюсь за нее с Пастуховым. Условия тяжелы. Если я буду неблагополучен, обещай мне отомстить ей. Понимаешь. Если буду жив, сам убью ее.

— Да, — тихо ответил паж и, больше не сказав ни слова, они молча пожали друг другу руки и вышли из кабинета, оба стройные, бледные и чем-то еще больше схожие друг с другом, будто одна и та же печать легла на молодые тонкие их лица. Николай подошел к Соне и сдержанно нежно заговорил с ней. Александр поспешил откланяться и, гремя саблей, вышел.

— Знаете, ведь он завтра, — зашептал, захлебываясь, сыпля табак на бархатный голубой свой жилет, князь Дмитрий, нагибаясь к графине, которая уже не помнила своего запрета говорить об этой женщине.

II

Уже прошел месяц с тех пор, как в морозное ноябрьское утро привезли в карете к дому Кондратьевых на Литейном бледного, со странно заведенными глазами Сашу, в разорванном белом мундире, с небольшим черным пятном против сердца; как постлали солому на улице; как, не приходя в себя сутки, в бреду шепча: «Ана проклятая, милая Ана», — он умер; как мать рыдала над ним и долго не могла видеть Николая, повторяя: «Как ты похож на него, как похож». Уже Пастухов отбыл свое наказание в крепости, а дом Кондратьевых опустел, так как вся семья выехала за границу; уже в обществе перестали говорить об этой дуэли, волновавшей город целую неделю.

Николай, казалось, перенес все это спокойно и даже как-то равнодушно. Многие удивлялись его выдержке, другие упрекали в бесчувственности. По субботам он бывал у графини, воскресенья же проводил один в пустом и обширном доме, единственным хозяином которого он был теперь. Утром, в Сочельник, Николая разбудили, доложив, что художник, которому было заказано сделать портрет Александра, принес картину.

Николай заплатил, не осматривая работы, хотя художник, желая знать его мнение и ожидая похвал, поставив портрет к свету, спрашивал:

— Как, сударь, находите вы глаза, потом относительно колорита? Можно бы сделать все светлее.

— Я ничего не понимаю в вашем искусстве. Когда приедет maman, мы пришлем за вами, если понадобятся изменения.

Художник обиженно удалился.

Николай тщательно, как всегда, окончил свой туалет, выпил кофе в столовой, выслушав доклад дворецкого, отдал ему распоряжения и спокойно, медленно прошел по ряду пустых гостиных, с мебелью и люстрами, затянутыми чехлами, в большую залу, где в кресле против света остался портрет Александра. Он встал спиной к окну и долго внимательно разглядывал знакомое и будто забытое лицо, томные, насмешливые глаза, полузакрытые тяжелыми веками, изогнутые брови, узкие усы, сквозь которые краснели тонкие губы. И когда, встав, он увидел в большое золоченое зеркало другое лицо, показалось ему, что это то же самое, той же загадочной, неподвижной печатью отмеченное. Не узнавая себя, он вдруг в первый раз понял весь ужас того, что свершилось и что должно было свершиться. Когда ему подали записку, в которой графиня просила его заехать за Соней в Таврический сад, он, перечитав записку и два, и четыре раза, как-то не мог ничего вспомнить и только пройдясь много раз по гостиным, звонко разносившим его шаги, будто чьи-то чужие, наконец пришел в себя и велел запрягать лошадей.

На улице было сухо и морозно; мелкий снег падал, и зимним багрянцем пылал закат. По льду бегали на коньках и катались с высоких разукрашенных гор. Николай не сразу разглядел малиновую шубку и белый капор Сони. Она сама подкатилась к нему и, не удержавшись, сияя вся морозом и улыбкой, почти упала на его руки, болтая:

— Как хорошо сегодня кататься, как весело. Юхотин-то хлопнулся прямо затылком. Поедемте с гор. Отчего вы так поздно?

Николай рассеянно ей улыбался, когда она потащила его по крутой лестнице на гору и, опираясь на его руку, шепнула: «Как я люблю вас, Николенька», — он, будто не расслышав, ничего не ответил.

Они покатились на длинных санях, изображающих лебедя, и, крепко удерживая Соню, твердо управляя ходом быстрых полозьев, Николай вышел из своего столбняка и тихо сказал огорченной его неуместным молчанием графине:

— Я вас люблю. Простите меня. Вы знаете, как я вас люблю.

И когда она, повеселевшая, повернула к нему из муфты свое розовое личико с замерзшими на длинных ресницах слезинками, их губы были так близко, что почти невольно он совсем слегка своими холодными не только от мороза губами коснулся ее губ, детски-припухлых еще, ярких и теплых. От этого движения, незаметного для постороннего глаза, сани изменили свой бег и, глубоко врезавшись в сугроб, перекувырнулись. Отряхивая снег, сконфуженно веселые и счастливые, вылезли из сугроба Соня и Николай. Зоркая гувернантка мисс Нелли уже спешила к ним.

— Итак, это правда, — вздохнула Соня и покорно пошла к грелке за гневной англичанкой.

Поджидая их, Николай прошелся несколько раз по аллее для гуляющих. Дама вся в черном, высокая и гибкая, очень смуглая, с большой шотландской собакой на ленте, повстречалась ему несколько раз, зорко в него вглядываясь из-под густой с сиреневыми мушками вуали. Так сделали они несколько поворотов, и после третьего или четвертого дама вдруг протянула к нему руку в черной перчатке и сказала не громко, но резко, странно чисто, как иностранка выговаривая слова, которые находила с некоторым трудом:

— Вы — Николай Кондратьев. Я жду вас уже целый месяц.

— Я не знаю, кто должен меня ждать, — похолодев от какого-то темного предчувствия, отвечал тот.

— Я Хуана Пелаэс. Ваш брат мне писал, обещая вашу месть, что же вы медлите?

— Вы, вы, — задыхался Николай.

— На нас обращают внимание, говорите спокойно, как мужчина, которому поручено такое великое дело — убить женщину. Пойдемте, будто мы гуляем.

Николай молчал. Дама взяла его под руку, и собака враждебно заворчала. Странными духами, сладкими и пугающими, пахнуло на Николая.

— Итак, вы должны мстить. Я готова. Если вы не трус и помните свое обещание, вы придете сегодня около двенадцати часов ночи в павильон, на Ы-ском канале. Я приеду одна и буду беззащитна. Опасность ответа за убийство будет избегнута. Да, вы придете, — и она требовательно пожала его локоть.

— Да, я приду, — тихо ответил Николай.

— Ну, вот и отлично. Идем, — она крикнула собаку гортанным хриплым звуком и медленно пошла по аллее между голых деревьев и снежных, розовых на закате, полянок.

Под вуалью Кондратьев успел разглядеть только блеснувшие зеленоватым блеском глаза.

— Вот вы где! — кричала Соня, почти бегом спеша к нему, тогда как старый ливрейный лакей и взволнованная гувернантка едва поспевали по скользкому снегу.

— Мисс Нелли говорит, что мы с вами ведем себя, как глупые дети. Защитите меня, — беря под руку Николая, щебетала Соня.

Когда они вышли к воротам и ждали своей кареты, дама с большой белой собакой проехала мимо них и, казалось Николаю, под густой вуалью улыбнулась, слегка кивнув головой, будто знакомым.

III

За длинным обедом, за играми у елки (танцев не было по случаю траура) Николай имел вид спокойный, веселый и нежный. Он сам почти забывал о предстоящем, и когда случайно по ходу игры они с Соней оказались в темном углу за трельяжем и она томно вздохнула: «Сегодняшний каток, ужели это не сон», — он нагнулся к ней и поцеловал ее почтительно и нежно, и вдруг вспомнил, что уже скоро двенадцать.

— Отчего вы опечалились? Что с вами? — тревожно шептала Соня, не видя его лица в тени трельяжа, но чувствуя внезапную его озабоченность.

— Это ничего. Все пройдет, — нагибаясь к ее маленькой ручке с голубым камушком на мизинце, сказал он и повел ее, как невесту, на середину залы, так как голоса играющих давно призывали их нетерпеливо.

Простившись, уже в передней, он в последний раз улыбнулся Соне и надолго запомнил, как она в розовом платье и высокой, легкой прическе стояла у двери в залу, сконфуженно и печально перебирая ленту, и сквозь слезы отвечала на его улыбку улыбкой.

Было холодно. Снег падал тяжелыми хлопьями. Луна сквозь облака тускло блестела. Николай отпустил кучера и пошел быстро, придерживая рукой в правом боковом кармане длинный, острый кинжал, чтобы он не болтался на ходу. На башне близкого замка отбивало полночь.

На огромной, пустой площади далеко пылал костер. С моста еще Николай увидел сквозь снег в стороне карету.

Он сошел по доскам на лед; павильон, окруженный парком, едва белел на другой стороне. Пройдя до половины канала, Николай разглядел свет в одном из боковых помещений. Поднимаясь по лестнице, спускающейся к воде, он увидел даму, казавшуюся от высокого капора еще более высокою. Она прислонилась к колонне и ждала его.

— Вы аккуратны. Я только что приехала. Ужасно торопилась. Какой мороз сегодня. Пройдемте, — промолвила она деловиторавнодушным тоном, когда Николай поднялся на площадку и остановился в замешательстве. Ана открыла маленькую дверь, и они вошли в круглую комнату со сводами, с развалившимся камином, с позеленевшим от плесени амуром на стене. Комната освещалась небольшим факелом, прикрепленным к фонтану посередине; масло капало в круглый бассейн, растапливая лед в нем. Ручная грелка, поставленная на единственное кресло, уже согрела несколько комнату, наполняя ее каким-то туманом и запахом смолистых благовоний, слегка кружащих голову. Дама скинула капор и шубку на пол и осталась в шелковом зеленом платье, прозрачном и делающем ее стан еще более гибким. Волосы ее были связаны небрежно, и только одна золотая иголка с рубиновым сердцем и крупная пунцовая роза оттеняли матовый блеск их. Черты ее неправильные, почти некрасивые делали непонятной в первую минуту ее обаятельность. Она молчала, не глядя на Николая и грея тонкие пальцы в перстнях над грелкой.

Николай остался у входа. Быстро вскинув блеснувшими зеленоватым огнем глазами, она заговорила насмешливо:

— Вы и красивее, и моложе. Вас бы я, пожалуй, так скоро не бросила. Не хотите ли попробовать удачи? Впрочем, вы, я слышала, скромны. Не в Сашку.

— Молчите, — задыхаясь, крикнул Николай и, сам того не помня, выхватил кинжал.

— Ну, что ж вы хотите? Вот, вот, я ваша, — каким-то хриплым голосом зашептала она и одним скачком приблизилась к Николаю совсем близко. Глаза ее загорелись тем знакомым блеском, щеки покрылись алыми пятнами.

— Вот, я ваша, — еще раз повторила она и, раскрыв руки, как пригвожденная к кресту, ждала его удара. Николай медлил.

— Ну, что же, боишься? Нет, я знаю что, знаю что, — совсем тихо прошептала Ана и, соединив руки, обняла голову Николая и не поцеловала, а как-то впилась в его холодные, суровые губы.

— Прочь, — опомнившись, крикнул он и толкнул ее так сильно, что она ударилась о бассейн фонтана и факел, вспыхнув зловеще, с треском погас, наполняя всю комнату душным смрадом.

Николай бросился бегом через канал, слыша за собой сдавленные хриплые звуки не то смеха, не то рыданий.

IV

Николай проснулся поздно, и не первой мыслью его было вчерашнее. Открыв глаза от яркого ликующего солнца, он сразу вскочил и начал радостно поспешно одеваться, помня только Соню. Но через секунду он вспомнил и другую. Как будто тяжелым молотом ударили по голове, и он остановился одеваться, держа чулок в руках. Страшная бледность покрыла щеки.

— Нездоровы, сударь? — спросил камердинер, заметивший его смятение. — Прилегли бы еще.

— Нет, вздор. Ничего этого не было и быть не могло, — как бы отвечая кому-то, громко проговорил он.

Сдерживаясь, Николай спокойно оделся, но оставаться в доме одному не было сил, и, проходя через залу, где стоял еще портрет Александра, он отвернулся от него и невольно прибавил шагу.

«К Соне, к Соне», — думал он и три раза посылал торопить лошадь, нетерпеливо натягивая перчатки.

Уже легкие, быстрые сани промчали Николая по сияющему праздничным оживлением Невскому, завернули за угол, от которого третий дом был графини, как странная мысль пришла ему в голову, и он велел ехать в другую сторону. Доехав до моста, он отпустил кучера и, пользуясь пустынностью места, направился вчерашней дорогой к заброшенному белому павильону. На льду и лестнице следов не было, и уже какая-то уверенность овладевала Николаем. Солнце освещало павильон через круглое окно в потолке, задевая косым лучом своим зеленого амура и отражаясь в круглом бассейне разрушенного фонтана. В комнате не было никаких напоминаний вчерашнего и, постояв в дверях, Николай уже совсем спокойно, уверенно подошел к бассейну.

— Странный сон, — усмехнулся он. Чистым, прозрачным льдом скована была вода бассейна и, нагнувшись, Николай разглядел на неглубоком дне почерневшую большую розу, которую вчера он заметил в прическе Аны. Несколько минут в безумном ужасе разглядывал Николай ее, еще не понимая всего, что случилось, и потом медленно, не оглядываясь, вышел.

Будто все в его жизни изменилось, будто уж не то солнце светило, что минуту назад; не тот ослепительный снег сверкал на большой, пустынной площади. Сам не зная, куда идет, Николай пошел по направлению к Летнему саду. Юхотин, один из товарищей, догнал его.

— Что с тобой, Кондратьев? такая задумчивость? И чем-то с лица ты изменился за эти дни. Знаешь, как ты все-таки похож на покойного Александра? — прямо портрет. Да, сегодня вечером ты будешь…

Николай уже не слушал его и, резко повернув в Летний сад, быстро пошел, твердо зная, что он идет сейчас к Ане Пелаэс и что рука его больше, даже на минуту, не занесет над ней длинного узкого кинжала.

14 декабря 1909. С.-Петербург.

Филимонов день{171}

Филимон Петрович проснулся гораздо раньше, чем первые сумерки рассвета заглянули в окно и у Вознесенья ударили к утрене. В тепло натопленной горнице лежал он, то вспоминая сладко вчерашний вечер и неясные, но обещающие слова Евдокии Константиновны (которую и в мыслях не дерзал он называть Дунечкой), то мечтая о предстоящем торжестве своем, придумывая ловкие словечки и мадригалы,{172} которые он найдет случай шепнуть сегодня в розовое ушко за обедом, за альманом, за веселыми и простыми играми, в том небольшом и уютном домике на Фурштатской, где в семействе коллежского секретаря Курочкина нашел себе рай и ад, раздираемый любовью, ревностью, робостью, надеждой, Филимон Петрович Кувырков — только что испеченный регистратор государственной коллегии по иностранным делам.

Погрузившись в эти мысли, он, сам того не замечая, задремал и, увидев у постели своей огромную, до потолка достающую султаном кивера фигуру офицера, в шинели и с усами, нисколько не удивился тому.

«Должно быть, Назарыч забрался. К чему бы в такую рань? — подумал Филимон Петрович во сне про частного пристава. — Разве поздравить?»

— Кувырков, а Кувырков! — громким голосом говорила фигура. — Знаешь ли, брат, что сегодня сбудется?

Хотелось Филимону Петровичу ответить: «Что сбудется? посватаюсь за Евдокию Константиновну, ей-богу, посватаюсь», — да лень было. Сладко улыбнувшись, он заснул еще крепче, чувствуя, что кричит уж фигура и трясет его за плечо.

— Ну, что же такое сбудется? — досадливо промолвил, наконец, Кувырков, продирая глаза.

— Заспался, батюшка, к обедне звонят, а ты спать все, о, о!

Квартирная хозяйка, Минна Карловна, в белом чепце и переднике стояла перед своим постояльцем, держа в одной руке поднос с именинным вкусно пахнущим кренделем.

Розовоперстая Аврора,{173} редкостная петербургская гостья, не стучала в замерзшее стекло. Тусклая, пасмурная полутемнота нагоняла на Филимона Петровича мрачные предчувствия. «К чему бы это привиделось?» — думал он, лениво натягивая полосатый чулок. В задумчивости, без всякой тщательности совершил он свой праздничный туалет, и только, достав коричневый новый фрак, отвлекся мыслью от утреннего видения, не удержался, подпрыгнул на одной ноге, приговаривая: «Знатный фрачец», — и веселым вышел к уже хлопотавшей над кофейником Минне Карловне.

— Молодой человек, и так спит. Фуй! Невеста проспишь! — встретила его немка.

— Ну-с, на это-то мы не согласны, Минна Карловна. Свое дело всегда помним. А, знаете, перед решительным боем сон — самое главное, — бойко отвечал он, принимая из рук хозяйки большую чашку, расписанную желтыми и голубыми цветочками.

— Весело, воин, собираешься, как-то возвращаться будешь? — смеялась Минна Карловна.

— Возвратимся сам-друг. Раскрывайте ворота шире.

Вспомнив, что надо еще забежать к парикмахеру, Осипу Ивановичу, завиться, Филимон Петрович заторопился завязать розовый галстук бабочкой и, накинув шинель, выбежал в сени.

— Господин Кувырков, одну минуту аудиенции, — окликнул его голос с лестницы мезонина, и верхний квартирант, как бы поджидавший его выхода, быстро сбежал, шагая через ступени. Это был молодой офицер гвардейской конной артиллерии, хороший приятель Филимона Петровича, с которым тихое разногласие разделило его за последнее время, так как чуть ли не один и тот же предмет на Фурштатской улице занимал обоих.

— Могу служить? — с холодной вежливостью отозвался Филимон Петрович, предугадывая какое-то объяснение неприятного свойства.

— Господин Кувырков, вы честный человек, вы исполните мою просьбу. Мы были не в согласии это время, но потому-то я и обращаюсь к вам.

— Что случилось с вами, батюшка? — искренно забыв свою неприязнь к приятелю, воскликнул Филимон Петрович, пораженный его тоном и расстроенным видом.

Прислонившись к двери, офицер несколько минут молчал. Он был бледен. Черные волосы выбивались из-под кивера. Глаза блистали решимостью и вместе глубоким волнением.

— Вот, — сказал он, задыхаясь. — Эту записку вы передадите Евдокии Константиновне, если через три дня я не потребую от вас ее назад.

Из-за обшлага мундира он вытащил помятый розовый конверт без адреса.

— Да что с вами? чем вы потрясены? — допытывался Кувырков.

— Скоро вы узнаете. Теперь не время. Позвольте поцеловать вас. Может быть, вы последний… — голос его оборвался. Он коснулся небритой щекой лица Филимона Петровича и вышел быстро, мелькнув черным плащом раньше, чем, оторопелый, тот успел сказать что-нибудь.

«Странно, — думал Кувырков, переходя улицу к парикмахеру. — Очень странно».

Осип Степанович, грея щипцы, имел обыкновение сообщать местные новости. Сегодня он был менее охотлив к разговорам, и, только закладывая последний локон, сказал:

— Врут, будто сегодня новому царю присягать велено. Константина то бишь Павловича будто в кандалах ныне привезут{174} на Торговую площадь, и там расказнят. Слышно ли у вас в департаменте?

— Ври больше, пока язык не укоротили, — прикрикнул на него старик-мещанин, ожидавший своего череда, и на этом разговор прекратился.

На улице становилось светлее; холодный ветер срывал шляпу и распахивал шинель. Филимон Петрович шел по Казанской улице, быстро шагая и думая только скорее совершить изрядный свой путь. На углу Гороховой проходившие войска задержали его. Вглядываясь в солдат, заметил он нечто поразительное. Шли они стройным порядком со знаменем и офицерами при частях, но скрытое волнение какое-то нарушало обычный строгий ряд солдат. Иные перешептывались, иные спустили ружья наперевес. Офицеры не кидали свирепых взглядов на нарушителей дисциплины. Несколько статских замешались в ряды и на ходу объясняли что-то толпившимся около них.

Смутному и настойчивому любопытству отдавшись, Филимон Петрович, сам не зная зачем, пошел по панели вслед за солдатами. Только на площади остановился он в кучке таких же, как он, любопытных, тогда как Московский полк (он разглядел знаки его), как на параде, отошел марш-маршем по площади, к зданию Сената.

Вся площадь открылась перед ним. Подобно маневрам передвигались войска, строясь у Дворца, Сената, Собора, дома Куше-лева. Мелькали султаны, развивались значки полков. Смутный гул команды и голосов доносился с одной и с другой стороны. Мнения наблюдавших события с угла Гороховой расходились.

— Благодать-то, благодать-то какая. Вся хвамилия, как на ладоночке, который только кто, разглядеть не могу. Растолкуй, Герасим Аркадьевич, — шамкала слезливая старушонка.

— Вот дура, так дура! Большая благодать, свернут себе головы. Брат на брата, озорники. Что в Писании-то сказано? — мрачно возражал большой черный купец в меховом картузе.

— А любезного нашего брата кончину неустанно оплакивая, слышишь ли? — передавал грамотей на память слова манифеста.

— Да какой царь, энтот или тот, манифест дал?

— Один у нас Его Императорское Величество государь император Константин Павлович.

— Ан, врешь! Константину твоему капут. Николай Павлович{175} воцарился.

Облокотясь на угол дома, Филимон Петрович прислушивался к этим смутным и превратным толкам, и странное смятение овладело им, хотя он не понимал ни происходящего, ни происшедшего.

Сухой и короткий треск выстрелов, казалось, никого не удивил, только выставивший из окна дома большую зрительную трубу сухощавый немец убрал ее и окно закрыл.

Издалека, как шелест волн, ветром доносило не то жалобные, не то отчаянные крики:

— Константин! Константин! Константин!

От Главного Штаба, выровнявшись, шел лейб-гренадерский полк. Одинокая фигура высокого офицера в одном мундире с пышным султаном остановила его.

— Мы за Константина! — донесся ответ полка.

— Тогда вот вам дорога, — и, махнув рукой, офицер повернулся и пошел к кучке, где стоял Филимон Петрович.

Уже оставалось между ними только несколько шагов, когда ужас охватил Кувыркова. «Да ведь это он», — вспомнил Филимон Петрович вдруг давешний сон. Хотел бежать, и ноги не слушались, хотел крикнуть, остановить приближающегося, отвратить что-то, и не мог догадаться, что надо сделать.

— Шапки долой! — с утра еще знакомый, громкий, слегка сиплый голос фигуры услышал он, но, взглянув в гневом сверкающие глаза, как бы окаменел.

— Граф, — шептали кругом, и дородный Милорадович{176} подскакал, осаживая взмыленного коня почти в самую толпу.

— Sire,{177} — воскликнул он, обращаясь к офицеру, и, как бы получивши вдруг способность отдаться своему страху, Филимон Петрович бросился бежать со всех ног, не поднимая оброненную шляпу.

Опомнившись, Кувырков не узнавал местности, куда забежал.

«Что за вздор сегодня со мной приключается?» — подумал он, и, взглянув на часы, увидел, что пропустил час, когда обещал сегодня явиться к Евдокии Константиновне. «Вот так именинник. Наклюкаться не успел, а голову потерял», — укорял он сам себя и, закричав проезжающего ваньку, приказал везти себя на Фурштатскую, поднятым воротником стараясь скрыть отсутствие шляпы.

Пирог уже стоял на столе, когда Филимон Петрович, оправивши перед зеркалом в передней розовый галстук свой и новенький фрак, вошел в небольшую светлую столовую Константина Сергеевича Курочкина.

— Простите, матушка, невольное запоздание. В городе уж очень неспокойно, — подходя к ручке хозяйки Анфисы Федоровны, извинялся Филимон Петрович.

— Слышал, слышал. Большое смущение и распаление невежественных умов породила новая присяга, — говорил Константин Сергеевич и пригласил гостей приступить.

За обедом, между жаркими, говорили о городских новостях, причем каждый из гостей, натурально, оказался свидетелем событий самых удивительных. Один Филимон Петрович молчал, мало ел, меланхолически поглядывал на тоненькую, с крутыми бровями, бледным лицом, едва окрашенным нежным румянцем, с алыми губами Евдокию Константиновну, тоже пригорюнившуюся, сидящую против него, но не отвечающую на его робкое пожатие ее ножки под столом.

Уже убрали со стола последние сласти, старики ушли в кабинет оканчивать свои рассуждения о событиях и докуривать трубки, а молодежь толпилась в зале, не приступая еще к забавам, пересмеиваясь и переговариваясь, а Филимон Петрович не нашел еще ни одного слова сказать задумчивой Евдокии Константиновне и не знал, как приступить к жгущему язык признанию, да и приступать ли?

Но Евдокия Константиновна сама искала с ним беседы.

— Придите сейчас в мою светелку незаметно. Нужно поговорить, — шепнула она после некоторого колебания и, заалевшись, быстро отошла от кавалера, переполнив его радостными и тревожными чувствами, так как наступала решительная минута, и все слова, мадригалы, признания, столь гладко придуманные утром, вылетели из головы куда-то далеко, и не мог собрать он даже одной фразы для вступления.

— Ну, что Бог пошлет. Выручи, Небесная! — шептал он, крадясь по скрипучим ступеням лестницы, и около самой двери в светелку перекрестился.

Евдокия Константиновна не встала от окна на его стук и не отняла рук, которыми наполовину закрывала свое смущенное и расстроенное лицо. В комнате было почти темно, так как мокрыми хлопьями валивший снег приближал сумерки, и только синяя лампада перед киотом освещала один угол, туалет в розовых кружевах, край белого полога и образ Варвары Великомученицы.

— Простите, Филимон Петрович, меня. Не подумайте чего-нибудь дурного, но вы единственный. Мне так, так совестно, — первая заговорила Евдокия Константиновна, поспешностью покрывая свое смущение.

— Помилуйте! Как милости, сам хотел умолять я вас об этих минутах. Измучился я. Решите судьбу мою…

— Ах, не надо сейчас, не надо! — встав, заговорила она.

— Не могу ждать я более, лучше погибель, чем томительная неизвестность, — и он упал перед ней на колени.

— Филимон Петрович, милый, дорогой, не торопите меня. Дайте подумать. Я знаю истинность ваших чувств, и я ценю их, для того и позвала вас. Скажите мне одно только слово. Ведь вы видели его вчера или сегодня. Что с ним, какой он? Только одно слово. Скажите!

Будто ударил кто по лицу кнутом Филимона Петровича. Злые слезы его скрыла только еще более сгустившаяся темнота. Несколько минут молча склоненным оставался он у ног Евдокии Константиновны, трепетной и тоже молчащей.

— Ну что же с вами, милый Филимон Петрович? Ради Бога, простите меня. Я отвечу, я подумаю. Но сейчас, скажите, скажите, если вы истинно любите меня, — говорила она и, слегка нагнувшись, касалась рукой волос его.

— Хорошо! — поднявшись и выпрямившись, сказал Филимон Петрович. — Я скажу вам все. Не только его имел случай я сегодня утром встретить, но и поручение взялся от него к вам исполнить, передать записку, но через три дня сроку.

— Сейчас, сейчас, подайте мне ее! Где она? Голубчик, всю жизнь не позабуду. Сейчас подайте, слышите!

В темноте сверкнули ее глаза. Кувырков молча пошарил в карманах, за обшлагами, осмотрел себя со всех сторон, но письмеца не находил.

— Света! — крикнула Евдокия Константиновна и сама засветила огарок.

Записка не находилась.

Забыв всякую осторожность, Евдокия Константиновна потащила его вниз, заставляя перерыть всю шинель, сама за подкладкой шаря.

— Вы поедете сейчас домой. Сейчас! Вы привезете его или письмо. Без этого не являйтесь, последние это слова мои. — И она почти насильно натянула на Филимона Петровича шинель и вытолкнула его за дверь.

Без шляпы, под мокрым снегом, поплелся Кувырков домой, предаваясь печальным мыслям. Только на полпути встретил он заспанного извозчика. Колотя в шею, погонял Филимон Петрович его. Очутившись у дома, быстро взбежал он по темной лестнице в мезонин. На громкий стук его в дверь ответа не последовало.

«Где б ему быть, кроме как дома, если не у Курочкиных?» — размышлял Филимон Петрович. Постоял у безмолвной во мраке двери, бесполезно заглянул в скважину, постучал еще раз и в медленном раздумье спустился к себе.

Вздув огонь, тщательно пересмотрел Филимон Петрович всю свою комнату, потеряв надежду, сел, не снимая шинели, у стола, загораживая глаза от свечи, и думал, что случилось таинственного с верхним постояльцем, что готовит ему поведение Евдокии Константиновны и что такое есть призраки.

17 мая 1909 г. С.-Петербург.

Филимон-флейтщик{178}

I

Денщик Василий не привык удивляться поступкам барина своего, поручика лейб-гренадерского полка Якова Петровича Тараканова. Он и не удивился, когда тот, придя часу в одиннадцатом домой, не потребовал ни чаю, ни ужина, а сел, не отстегивая даже портупеи, за стол и писал, не вставая, и до часу, и до двух, и до половины четвертого, и дольше, сколько ни отбивали старые хриплые часы в передней над головой Василия, заставляя его пробуждаться, заглянуть в щелку двери на спину поручика, почесаться и снова заснуть до следующего боя.

Впрочем, поручик иногда вскакивал и быстро пробегал по своей комнате, которая, с большими шкапами, книгами, разбросанными по креслам и оттоманкам, оружием, принадлежностями амуниции, табаком в картузах,{179} являла соединение кабинета ученого и походной палатки.

Рассеянное и глубокое волнение можно было прочесть во всех движениях Якова Петровича: он набивал трубку и забывал о ней; судорожно отыскивал книгу, загибал страницу, начинал читать и не замечал, когда книга валилась на пол; потом опять бросался к столу и писал быстро и сосредоточенно, размазывая строки и откидывая исписанные страницы на кровать.

Уже в незакрытом занавеской окне тускло забелел большой сугроб от зимнего рассвета, когда Яков Петрович кончил писать, перечел последнюю строку: «Верного в любви и клятвах помните Якова Тараканова», засыпал страницу золотистым песком и, сложив листки по нумерам, запечатал их в большой синий пакет, приложив к горящему сургучу знак своего черного перстня. Василий не сразу проснулся, когда поручик, встав над ним, тихим голосом будил его:

— Друг, встань-ка, встань-ка, друг.

Барин и всегда обращался с ним вежливо, но тут была в его словах такая ласковая тихость, что даже Василий удивился и, выслушав приказ отнести пакет по адресу, остался несколько минут в молчаливом размышлении: «Чтой-то с его благородием сделалось».

А его благородие стал покойнее, как будто отделавшись от долго мучившей его мысли. Он прошелся несколько раз по комнате, задумчиво выпуская дым густыми кольцами, докурил трубку, выколотил ее и сказал громко и решительно, не то Василию, не то самому себе:

— Пора.

Василий выскочил из передней, ожидая приказаний. Поручик меланхолически поглядел на него и велел давать одеваться.

— Обед, ваше благородие, прикажете принести?

— Да, да, — ответил Яков Петрович, сосредоточенно оглядывая в зеркало свою небольшую фигурку почти мальчика, в парадном мундире.

— Тут еще, ваше благородие, портной приходил, денег просит, грозится.

— Да, да, хорошо, — таким тоном опять ответил Тараканов, что Василий почувствовал тщетность всяких разговоров с ним и, молча подав ему шинель, кивер, перчатки, проводил до сеней, пожелал счастливого пути и, возвратясь на койку, подумал, зевая: «Не в себе его благородие, не иначе как решение насчет Евдокии Кондратьевны принял и письмо к ней, вишь, целую ночь сочинял. Не миновать теперь свадьбы. Хлопот-то не оберешься».

С этими мыслями Василий и заснул.

II

Яков Петрович шел по набережной, тщетно вглядываясь в противоположный берег, где Сенат и Исаакий едва-едва выступали из сумерек и тумана. По мосткам он спустился к Неве и пошел прямо льдом по узкой тропинке, обнесенной еловыми ветками. Холодный и мокрый ветер с моря срывал кивер и распахивал шинель. Почти уже на середине реки какой-то темный предмет привлек внимание Якова Петровича. Предмет двигался медленно и с трудом по глубоким сугробам.

«Угодит в полынью», — подумал Яков Петрович и, прибавив шагу, закричал:

— Сударь, сударь!

Сударь, как бы не слыша, продолжал, спотыкаясь, идти снегом.

Смутное беспокойство овладело Таракановым. Прибавляя шагу, он, наконец, побежал, придерживая рукой кивер. Вдруг предмет скрылся.

«Ну, пошел под лед», — подумал Яков Петрович и, бросив шинель на елку, кинулся в одном мундире в сугробы.

В нескольких шагах, пройти которые не малый труд представило, увидел Яков Петрович предмет. Он барахтался в глубоком снегу, выбившись, видимо, из сил. Круглая полынья синела у самых ног его — еще один шаг, и быть бы ему в ней. Быстро Яков Петрович подскочил к нему и так крепко схватил за плечо, что тот упал на спину и остался так лежать недвижимо. Яков Петрович нагнулся и странное существо увидел. Мальчик ли, девочка — трудно было различить по тонкому нерусскому лицу, совсем бледному, с странно красными губами. Одето оно было в ситцевый ватный халатик с цветочками, подпоясанный ремнем, на котором болтались две тонкие, гибкие флейты; красная феска на голове выдавала его происхождение.

— Зачем здесь турка? — вслух подумал Яков Петрович.

— Мы не турка, мы греки, — не шевелясь, тихо, но явственно произнесло странное существо.

— Чего же, сударь, развалился? Вставай и идем, на дорогу выведу. Вишь тебя угораздило у самой воды.

Грек молчал. Яков Петрович потянул его за рукав совсем слегка и поднял, странно не испытывая никакой тяжести, будто тело состояло из одного халатика.

Встав, он оказался мальчиком-подростком, черномазым и как-то уж слишком худощавым. Пошел он молча и быстро, как бы скользя по снегу на невидимых лыжах, тогда как Яков Петрович завязал в сугробах, задыхался и отставал. На тропинке грек обождал его. Подув на обмерзшие свои пальцы, он приложил флейту к красным губам и тихо, заунывно, будто плача, заиграл.

«Чудак», — подумал Яков Петрович и, вдруг опять охваченный своими мыслями, пошел рядом с греком, не замечая больше его и не слыша жалобных звуков флейты. Так, молча, они прошли всю Неву, и только выйдя на площадь, грек спрятал свою флейту и, сказав: «А зовут нас Филимон», быстро пошел прямо ко дворцу, в котором уж мелькали тревожные свечи; а Яков Петрович, едва ли расслышав эти слова, которые он вспомнил, однако, потом, так же быстро направился к Гороховой.

III

Было уже совсем светло, когда Яков Петрович вывел свой отряд на большой казарменный двор и остановился, будто не зная, что делать. Все слова, все планы, как действовать, такие ясные и простые вчера, вылетели из головы, и как начать, он не знал.

На крыльцо вышел высокий, смуглый адъютант.

— Господин поручик! — окликнул он.

Улыбкой, которая не совсем выходила, стараясь ободрить, он заговорил строго:

— К чему ваша медлительность? Отступление невозможно. Разъясните солдатам, как было условлено, и ведите их. Вам записка, — и он подал розовый конверт.

Яков Петрович расслышал и понял только последние слова и, разорвав конверт, быстро прочел: «Мужайтесь. Помните ваши клятвы. Удача — слава, и я ваша. Е.».

И все вдруг вспомнил Яков Петрович.

— Не беспокойтесь, — весело ответил он адъютанту и сбежал с крыльца, гремя саблей.

— Ребята, — закричал он еще издали солдатам. — Ребята, не выдадим батюшку императора нашего Константина. Не сложим присяги. За мной!.. Служба наша не пропадет.

Будто только и ожидая этих слов, солдаты повеселели и нестройно, но сочувственно загалдели в ответ.

— Шагом марш, — скомандовал Яков Петрович и сам улыбнулся недавним своим сомнениям.

Бодро и весело шел Тараканов впереди своего отряда, думая совсем не о том, что совершить сейчас предстояло, а все о ней, о задумчивой и прекрасной Eudoxie, такой суровой и вдруг благосклонной в самые последние дни. Мечты поручика летели дальше, к тем дням, когда он в генеральском мундире встанет с ней на атлас в ярко освещенном соборе, и виделись ему уже: сверкающая митра пресвитера, венчающего их, и за фатой бледное, будто в тумане, нежное лицо, и слышал поздравления и церковное пение.

— Пришли, ваше благородие, — тихо шепнул шедший рядом старый унтер, посвященный в планы.

Яков Петрович вздрогнул от неожиданности и едва не сбился с ноги. Мрачно темнел перед ним дворец. Опять какое-то сомнение овладело им. Но, вспомнив записку, вытащил он незаметно из-за обшлага маленький розовый конверт, зажал его в руке и, твердым взглядом окинув шеренги солдат, решительно повел их к воротам.

Часовой, отдав честь, как-то смущенно и тихо произнес пароль. Громко дал ему ответный Тараканов. Седой комендант, бледный и встревоженный, вышел из караульни.

«Его еще не тронем», — быстро решил Яков Петрович и, отдав саблей салют, уверенно произнес:

— По приказанию Его Величества. Для охраны дворца!

Комендант, успокоившись, сделал рукой пропускающий знак.

Поручик и солдаты вступили в темный широкий корридор.

Ясно и твердо знал Яков Петрович, как начать и как кончить; рукой, сжавшей конверт, забившееся, сильнее, чем обыкновенно, сдерживал сердце.

«Вот сейчас выйдем на свет. Караул у дверей, караул у других. Мне больше десяти человек не понадобится. Потом сигнал из окна. Она его тоже увидит. О, Eudoxie, помните ли вы сейчас меня? Все для вас и за вас».

Так быстро летели мысли и вдруг оборвались. Тихие знакомые печальные звуки флейты услышал Тараканов. Уже оставалось несколько шагов до конца корридора, и тусклым светом блестела большая зала, в которой у камина сидело несколько человек, как вдруг не своим голосом вскричал Яков Петрович:

— Назад, братцы, опоздали мы! — и первый, обернувшись, бросился бежать, передавая смятение и ужас всему отряду, хотя только одному ему и на одну минуту был виден преградивший путь мечом мальчик-подросток с бледным лицом и странно-красными губами, в блестящем одеянии, с флейтой в левой руке.

IV

«Погибло, ужели погибло все?» — думал Яков Петрович, когда отряд выбежал на площадь и унтер, видя расстройство офицера, принял командование и равнял спутавшиеся ряды.

Быстрая объяснительная ложь пришла Якову Петровичу в голову сама собой.

— Опоздали, братцы, неудача. Саперы заняли раньше нас дворец. Но не унывай. К Сенату! Марш-маршем!

И, слегка задыхаясь от недавнего страха, он побежал впереди отряда.

Странную веселость и бодрость обнаружил Яков Петрович в эти часы, когда стоял со своими друзьями и преданными им солдатами у Сената, ожидая каждую минуту гибели от наведенных уже на них пушек. Сама гибель казалась ничтожной перед той темной и страшной тайной, что владела душой Якова Петровича и открыть которую не посмел бы он ни одному человеку в мире. Уже пал жертвой безрассудной преданности Милорадович; уже заговорщики отразили нападение кавалерии; уже у пушек толпились артиллеристы, и последние увещания были отвергнуты твердо хранящими двойную присягу Константину и свободе. Ряды заколебались в ту минуту, когда у пушки синим пламенем вспыхнул фитиль. Яков Петрович, помня только одно, что должен, должен гибелью искупить он страшную тайну, бросился вперед и примером геройства своего удержал от бегства перед выстрелом.

«Eudoxie, перед вами виноват я», — в последний раз подумал он; и, закрыв глаза, ждал смерти.

С тяжким грохотом упал снаряд, штукатурка посыпалась с Сената, и кровавым пятном отметилось окно, в которое любопытный не в меру канцелярист высунул голову в ту минуту. Яков Петрович обернулся к смешавшимся рядам. Тщетно он и несколько офицеров призывали к послушанию. Будто обезумевшие, бежали солдаты, часть по Галерной, часть на Неву.

«Всему я причина», — подумал Яков Петрович и бросился бежать. Точно крылья выросли у него, и, пока солдаты толпились у крутого спуска Исаакиевского моста,{180} он перегнал их, прыгнул через широкую полынью у берега, и, когда прыгал, казалось ему, что кто-то поддержал его и подсказывает, что надо делать. Выхватив саблю, один пошел он навстречу солдатам и грозным «стой» остановил смятенных.

Подбежавшие офицеры построили кое-как ряды.

— На Петропавловскую, — крикнул Бестужев.{181} В знакомых чертах офицера на минуту мелькнули Якову Петровичу другие, тоже знакомые черты и странно красные губы. «Он с нами», — с ужасом подумал Яков Петрович, и в ту же минуту грохот разорвавшегося снаряда и треск льда оглушили его.

— Тонем! Константин! Свобода! Ура! — доносились крики. На минуту Яков Петрович потерял сознание. Он чувствовал мгновенный острый холод воды, потом кто-то тащил его, оттирал грудь, нагибался к лицу.

— Eudoxie, — тихо вздохнул он и открыл глаза. Уже совсем стемнело. Оба берега зловеще чернели без огней. На льду далеко были рассеяны кучки беглецов. Офицер наклонился к нему; приняв его за Бестужева, Яков Петрович прошептал:

— Михаил, все погибло?

— Ничто не может погибнуть. Все совершилось, как должно было совершиться. Я не Михаил, а Филимон.

В безумном ужасе вскочил Яков Петрович, узнавая бледное лицо и слишком красные губы.

— Вы, вы, — задыхался он. — Что вам нужно, зачем вы преследуете меня? Лучше смерть!

— Вы нездоровы, — сказал офицер тихо. — Вы поймете все. Вот, если захотите разъяснений, — он сунул ему маленький кусочек бумаги. — Спешите домой, пока путь свободен, — и, поклонившись, он пошел к противоположному берегу, хотя широкая полынья и заграждала дорогу.

V

Придя домой, Яков Петрович велел Василию запереть дверь и никого не пускать, пока он не позволит. Среди черных, в сафьяне, со знаками креста и чаши, масонских книг нашел Яков Петрович старый, закапанный воском пролог{182} и, открыв его в указанном на записке месте, прочел о том, как при Диоклетиане{183} в Египте, около Антинополя, при игемоне{184} Фиваидском Ариане было гонение; как некий Аполлоний-христианин умолил язычника Филимона, юношу, играющего на флейте, смениться с ним одеждами и вместо него принести жертву идолу; как Филимон, одев христианское платье, чудесно испытал благодать веры, и дождь, сойдя, был для него крещением; как Аполлоний и Филимон подверглись мучениям; как стрела, пущенная в Филимона, отраженная невидимой броней, возвратилась к пославшему и пронзила глаз игемону; как Филимон незлобиво обещал игемону исцеление землей с могилы мучеников.

Яков Петрович едва успел дочитать, как громкий стук в двери потряс дом.

Докончив страницу, еще не понимая всего, что заключалось в ней для него, успокоенный и просветленный, велел Василию открыть дверь пришедшему арестовать его полицейскому чиновнику с отрядом. И уже следуя за своей стражей, он повторял про себя строки пролога: «По мученіи нашемъ, персть отъ гроба вземъ, приложи ю къ своему оку и здраво око твое будѣть».

7 декабря 1909 г. С.-Петербург.

Туфелька Нелидовой{185} Таинственная история

I

I

Зима в том году стояла сырая и бесснежная. Туманы делали коротким петербургский день. Со свечами вставали и после полудня опять свечи зажигали. В девять же часов, по приказу обер-полицеймейстера, свет уж должен был быть везде погашен.{186} Охали рестораторы, нарастившие себе брюхо и мошну за веселое и гульливое время матушки-Екатерины.{187} Даже гвардейские франты присмирели; где уж думать о гулянках, когда в шестом часу надо дрожать на разводе; только и дум, чтобы амуниция была в порядке да с марша не сбиться; только и разговору, что о немилостях и ссылках.

Ни о балах, ни о картах никто не думает, разве государь прикажет кому созвать гостей и подпиской обяжет собраться всем званым, — так и тут, в танцах, как на плац-параде, боятся слово сказать, повернуться не по правилу, под зорким взглядом гневливого государя.

Машенька Минаева не выезжала вовсе в этом году.

Отец ее Алексей Степанович, адмирал в отставке, когда-то внесший и свое имя в славные списки героев Очакова,{188} не был в милости у нового двора{189} и, отговариваясь нездоровьем, заперся в своем небольшом, пожалованном покойной императрицей, доме на Фонтанке, мечтая с весны навсегда покинуть хмурую столицу для свободной жизни в обширной курской вотчине.

Машенька не скучала, однако, своим уединением, нарушаемым только частыми посещениями Михаила Николаевича Несвитского, поручика гвардии, еще осенью объявленного ее женихом.

Быстро пролетали дни для Машеньки. Примеряла ли она платья в девичьей, где десять искуснейших рукодельниц, не разгибая спины, с песнями кроили, вышивали, метили приданое; читала ли Машенька вслух отцу в кабинете английские газеты, совещалась ли с нянюшкой Агафьей о хозяйстве, все помнила о нем, о Михаиле Николаевиче, и о светлом счастье своем.

Вдруг среди разговора задумается она и улыбнется собственным мыслям своим, и все кругом нее улыбнутся, улыбнется и Алексей Степанович, и дряхлая Агафьюшка, и девушки, — всем радостно на радость ее смотреть.

А эти вечера, когда, сидя за шахматами со своим будущим зятем, размечтается Алексей Степанович о жизни в деревне, о свадебных торжествах или еще о чем, а Машенька вся вспыхнет за пяльцами от радостного смущения; или когда, разбирая с женихом в зале на клавикордах{190} французские романсы, перекинутся они ласковыми словечками, а иной раз и робкий поцелуй прозвучит в полутемной зале…

Только влюбленные оценят всю очаровательную прелесть этих вечеров, только они поймут то, что овладевало тогда Машенькой, заставляло забыть постоянное уединение, не чувствовать той смутной тяжести, что охватила весь Петербург с новым царствованием.

Михаил Николаевич Несвитский хотя и нес службу, но тоже, опьяненный любовью, не очень тяготился всеми суровостями, к тому же через дальнего родственника своего, занимавшего видное тогда положение, уже выхлопотал он себе разрешение весною подать в отставку и уехать в деревню для поправления хозяйственных дел.

Случилось как-то Несвитскому держать караул в новом, только что тогда отстроенном дворце.{191}

Расставив солдат, стал сам Михаил Николаевич в большой зале.

Ярко горели свечи в канделябрах (не любил государь темноты, требовал, чтобы весь дворец был освещен), пронизывающей сыростью веяло от стен, тусклые зеркала отражали белые колонны и обширную пустую залу.

Сначала жутко было и холодно стоять поручику, и вспомнились странные слухи о непонятных вещах, совершавшихся в угрюмых залах дворца, недобрых предзнаменованиях, вспомнились рассказы о последних лютостях царя, и невольно подумал он: «Скорее бы подале отсюда!»

Но вспомнив, что недолгий срок уже осталось переждать до радостного дня свадьбы и свободы, улыбнулся сам себе Михаил Николаевич, дал волю сладким мечтам и скоро обо всем на свете забыл, кроме невесты своей милой, прекрасной, думающей сейчас о нем, там, в тихом домике на Фонтанке.

Крепко задумавшись так, стоял Несвитский на карауле, отраженный десятком тусклых зеркал в пустой, ярко освещенной зале.

Когда с шумом распахнулась дверь, вздрогнул поручик, будто пробужденный от сна, и выронил шпагу из закостеневшей руки.

Император, в полной парадной форме, с лицом, багровым от гнева, выбежал из двери.

Вдогонку за ним, едва не коснувшись его головы, пролетела золоченая туфелька, звонко ударившись о паркет.

Спокойно вышла фрейлина Нелидова, подобрала туфлю и, удалившись, закрыла дверь за собой.{192}

В одну секунду произошло все это.

Едва опомнившийся Несвитский не успел поднять оброненную шпагу, как государь, заметивший его в зеркале, круто повернулся и подбежал к поручику.

Голубые глаза Павла белыми вспыхивали огоньками, у рта была пена, казалось, сейчас упадет он в припадке.

Задыхаясь, закричал он:

— Зачем вы здесь? Последний ремесленник больше знает свободы в своем доме, чем я. Шпионы! Глаз не спускаете! Нет, не дамся вам живым, не дамся! В каторгу! В Сибирь! Я вам покажу! Виселицы!

Визгливый голос его прерывался. Темнело в глазах у Несвитского, едва успел вымолвить он, дрожа:

— Караул держу, Ваше Величество!

— Какой караул! Кто распорядился! — опять кричал Павел. — Кто смеет! Субординацию, сударь, забыли. Как смеете разговаривать со мною! Снять с него мундир! В Сибирь, завтра же!{193} Шпионы, убийцы, не дамся!

Казалось, еще минута, и он бросился бы с кулаками.

Льстиво кто-то сказал:

— Не тревожьтесь, батюшка, Ваше Величество!

Будто опомнившись, обернулся государь:

— Ты, Кутайсов.{194} — И, не глядя больше на Несвитского, тяжело дыша, добавил: — На гауптвахту его. Прими оружие. Завтра разберу.

Закрыв лицо руками и как-то жалобно, по-детски всхлипнув, Павел быстро выбежал из залы.

— Пожалуйте шпагу, сударь, — сухо сказал граф Кутайсов почти терявшему сознание поручику.

II

На следующее утро долетела горестная весть до домика на Фонтанке. Писал один из старых друзей Минаева, что положение Несвитского очень плохо. Гневается государь и слушать не хочет о пощаде; верному Кутайсову, попробовавшему замолвить слово о поручике, досталось несколько пощечин.

Дрожали руки у Алексея Степановича, когда водил он бритвой по седому подбородку. Натянув слежавшийся, с потемневшим золотым шитьем, парадный мундир, в ленте и орденах, поехал Минаев со двора, узнавать и хлопотать о злосчастном женихе.

Выли в девичьей девушки, побросав работу.

Бле бродила, вся мокрая от слез, Агафьюшка, со страхом поглядывая на свою барышню, которая ни слова не сказала, ни слезинки не выронила, будто каменная, села в кабинете и сидела, не двигаясь, и час, и два, и три, дожидаясь возвращения отца.

Уже начинало смеркаться, когда приехал, наконец, Алексей Степанович.

Войдя в кабинет, молча обнял он, поцеловал Машеньку и, ни слова не сказав, прошел к себе в спальню. Да и не надо было слов, по лицу отца догадалась Маша о страшной новости: не удались хлопоты адмирала, отняла злая судьба жениха ее любимого.

Но Машенька и тогда не заплакала, странная мысль овладела ею.{195} Так твердо велела она няньке принести старую шубку и послать за извозчиком, что та не посмела спрашивать и отговаривать.

Ударил мороз в ту ночь, и холодная багровилась заря, когда Маша вышла за ворота. Приказав извозчику везти себя на далекую линию Васильевского острова, Маша задумалась.

Вспомнился ей во всех подробностях вечер в прошлом году у князя М.

Любил князь немногочисленному, но избранному обществу друзей, собиравшемуся по четвергам, предложить забаву какую-нибудь необычайную и диковинную: то картины как-нибудь из крепостных актеров составить, то балет, или пастораль какую; арапчат как-то выписал нарочно, чтобы пели и дикие танцы свои представляли. В тот же вечер, с особой радостной гордостью встречая гостей, предупреждал, что покажет искуснейшего мага и чародея, который или изрядный плут, или, действительно, кудесник, так как фокусы его объяснению не поддаются.

В маленькой гостиной горели две свечи.

Когда все собрались и разместились, князь ввел высокого костлявого человека в поношенном коричневом кафтане.

— Господин Кюхнер, — представил его князь.

Низко поклонившись, Кюхнер по-немецки сказал несколько вступительных слов. Он сказал, что есть много тайного, непостижимого в природе и что некоторым людям дана способность тоньше чувствовать эти непостижимые тайны и даже управлять, насколько слабых человеческих сил может хватить, этими тайнами.

Затем он попросил позволения погасить свечи. В темноте долго оставался недвижимым и безмолвным Кюхнер, потом вдруг слабый вспыхнул огонек у того места, где стоял заклинатель, смутные послышались звуки, будто вдалеке кто-то играл на арфе.

Необъяснимый страх вдруг охватил тогда Машеньку, и, не выдержав, она лишилась чувств.

Сеанс прервался; ее вывели.

Скоро, придя в себя, Машенька попросила оставить ее одну. Полежав некоторое время в спальне княжны, странное беспокойство испытала Машенька. Непременно захотелось ей повидать еще раз Кюхнера.

Гости уже сидели в столовой, и, пройдя по корридору, Маша нашла господина Кюхнера в маленькой гостиной. Он прохаживался, опустив голову и глухо покашливая. Был он очень бледен и казался глубоко уставшим. Пот капельками показывался на лбу из-под парика.

Маша подошла и заговорила с ним по-немецки:

— Простите, — сказала она, — я так глупо прервала ваши опыты.

Он посмотрел на нее рассеянно, будто не видя, потом вдруг взгляд его стал внимательнее.

— Вы, — начал он, — вы отмечены. Вы чувствуете не так, как другие. Для всех это забавные фокусы, вы же почувствовали мою силу.

Он вдруг смутился, закашлялся и замолчал. Маше невыносимо стало жалко его. Она протянула ему руку. Кюхнер осторожно взял своей холодной рукой маленькую Машину ручку и, будто почувствовав ее сожаление, сказал:

— Вы одна, милая барышня, подали руку мне. Что я для них? Шут, ловкий плут. Если бы только знали они, как тяжело мне достаются эти минуты, что я развлекаю их. Если бы только знали они, что… — Он опять оборвал свою речь и, помолчав, добавил: — Я сам виноват. На великие дела помощи и спасения надо было бы употреблять чудесные силы, а не на жалкие забавы; но я стар, слаб и не гожусь больше ни на что. Впрочем, клянусь, если когда-нибудь понадобилась бы вам, милая барышня, моя помощь, я бы напряг последние силы и сделал бы чудо, да, чудо!

Маше стало страшно; показалось ей, что безумен этот старый немец, а он вытащил кусок бумаги, написал свой адрес и подал ей с глубоким поклоном.

Больше Маша не видела Кюхнера и даже почти не вспоминала его.

Уже на полдороге хотела Маша вернуть извозчика, смешной и безумной показалась ей мысль, внезапно явившаяся, ехать к Кюхнеру и просить его помощи.

«Что он может сделать? Как пособит? Да и жив ли он, или не уехал куда», — тоскливо думала Машенька. Но что-то мешало ей вернуться, а извозчик уже съезжал на лед Невы.

Не без труда разыскала Маша красненький покосившийся дом Еремеева, обозначенный в адресе.

Спрошенная Машей на дворе толстая баба долго молчала, как бы не понимая вопроса, потом, зевнув, сказала:

— Немца тебе нужно. Живет здесь, да не знаю, не помер ли, уж очень слаб стал. В мезонин-то толкнись, — и она указала дверь.

Странная тревога овладела Машей, когда карабкалась она по темной скользкой лестнице.

В неопрятной, бедно обставленной, пропитанной насквозь запахом табака комнате лежал на диване Кюхнер. Он был в халате и без парика и показался Маше еще бледнее и костлявее с прошлого года.

Кюхнер сразу узнал Машу и не выказал удивления ее приходу. Он попробовал подняться, но, обессиленный, сейчас же опять склонился на подушку.

— Вы извините, фрейлейн, — заговорил он с жалкой какой-то улыбкой, — я не совсем здоров. Стар становится Кюхнер, слаб; уж не ездит в золотых каретах, не получает писем от князей и императоров.

Маша смущенно молчала, не зная, как заговорить о деле, которое казалось ей теперь неисполнимым.

Кюхнер, закрыв глаза, полежал молча несколько минут и потом спросил:

— Ну, расскажите, фрейлейн, чем могу помочь вам? Ведь я помню мое обещание, и никогда я не давал ложных клятв.

Сбиваясь, рассказала Маша о вчерашнем случае во дворце и гневе государя.

— О, ваш император жесток! — выслушав рассказ, промолвил Кюхнер. — Я знаю его. Гневом своим он может испепелить страны, но знайте, фрейлейн, есть силы, которые покоряют и государей. Гнев покоряется волей, волю покоряет другая, сильнейшая воля. Только бы мне увидеть его, заставить взглянуть в мои глаза, и вы увидели бы…

Маше становилось страшно, как в прошлом году, казалось ей, что немец безумен.

Кюхнер же поднялся и сел на своем диване, глаза его блестели, пересохшие губы странной кривились улыбкой.

— О, я бы хотел вызвать на последний бой. Кого? — Императора! А, розенкрейцер,{196} ты узнал бы власть старого Кюхнера! — так говорил он, воодушевляясь все больше и больше. Потом, будто опомнившись, он успокоился, лег и сказал тихим голосом:

— Завтра в два часа будьте в Летнем саду, и вы увидите нашу встречу.

Кюхнер закрыл глаза и, казалось, задремал. Помедлив, Маша тихо вышла из комнаты.

Приехав домой, Маша, как бы только что поняв страшное несчастье, постигшее ее, не раздеваясь, села на сундук и горько заплакала.

— Ну, слава Богу, с слезами-то горе выливается, — шептала, крестясь, Агафьюшка, хлопоча около своей питомицы.

III

Каждый день в определенный час государь имел привычку выходить на прогулку.

Чаще всего один, без свиты, быстро проходил он по главной аллее Летнего сада, иногда выходил на набережную и шел до Адмиралтейства, возвращаясь потом той же дорогой во дворец. Когда он был милостив, то любезно раскланивался с гуляющими и даже любил, если какой-нибудь проситель, упав на колени, останавливал его. Государь выслушивал просьбу и часто тут же ставил свою резолюцию, но так как светлых дней бывало меньше, и чаще государь был раздражен и гневен, тогда останавливал офицеров, находя упущение в амуниции, кричал на дам, не умеющих сделать положенного реверанса,{197} — то жители петербургские избегали в этот час показываться в Летнем саду, и только наивные провинциалы делались жертвой царского гнева.

Впрочем, государь как-то заметил, что Летний сад опустел, догадался о причине этого и очень гневался.

С тех пор была учреждена тайная очередь, и каждый день офицеры различных частей шли, крестясь и молясь чтобы прогулка обошлась благополучно, навстречу государю.

Всю ночь не отходила Агафьюшка от Машиной постели. Наплакавшись, уснула Маша, но спала неспокойно; словно в бреду, несвязное что-то бормотала она, то начинала звать жалобно Мишу, называя ласковыми его именами; то поминала незнакомое няньке имя господина Кюхнера и начинала быстро что-то лопотать по-немецки.

Молилась нянька, с уголка спрыснула девушку, плакала, будила Машу, но та как в горячке была. Хотела Агафьюшка уж будить барина, да побоялась, что за лекарем-немцем пошлют, а лекаря, словно черта, боялась старуха.

Рано утром проснулась Маша и сейчас же забеспокоилась узнать, который час.

Несмотря на все уговоры няньки, потребовала одеваться. Преодолевая слабость, тщательно умылась и причесалась, и даже выкушала горячего молока, принесенного Агафьюшкой. Казалась Маша спокойной и твердой; удивлялась, глядя на нее, старуха.

Только когда, выйдя в столовую, увидала Маша отца, за ночь будто на десять лет постаревшего, — не выдержала и, бросившись на шею Алексею Степановичу, зарыдала. Плакал и адмирал, как малый ребенок.

Первая успокоившись, нежно утешала Маша отца.

Около полудня тревога овладела Машей, приближался час, назначенный Кюхнером; боялась Маша, не знала, верить или не верить странному обещанию безумного немца.

После обеда, когда Алексей Степанович лег по обычаю отдыхать, а куранты пробили час, Маша отослала Агафьюшку на кухню, а сама, быстро одевшись, незаметно прокралась на двор и за ворота.

Сухой падал снег. Тускло было и холодно.

Почти бегом, будто боясь, что остановит ее кто, бросилась Маша по набережной Фонтанки к Летнему саду.

Проходя мимо дворца, вспомнила, что здесь томится жених ее, здесь и разлучитель их злой, — упало сердце, и показалось, что тщетны все надежды на спасение. Но как бы повинуясь чужой воле, продолжала она путь, уже не понимая хорошенько, что с ней делается.

У ворот Летнего сада стоял Кюхнер.

Маша даже сразу не узнала его; вчера показался он ей таким слабым, что представить не могла она, чтобы он двигался, сегодня же Кюхнер выглядел совсем здоровым, даже легкий румянец выступил на желтых, впалых щеках, тщательно выбритых.

Отвесив Маше низкий старомодный поклон, Кюхнер сказал очень просто и деловито:

— Вы, фрейлейн, пройдете в боковую аллею и сядете на второй скамейке. Оттуда вам будет видна наша встреча, а может быть, понадобится ваше присутствие, и тогда я сделаю вам знак.

Будто в полусне провела Маша эти полчаса на указанной Кюхнером скамейке в пустынной аллее. Она уже не думала ни о женихе, ни о странных поступках Кюхнера, она не боялась и не тревожилась.

Гуляющих было мало. Маша видела синий плащ Кюхнера. Он несколько раз вскакивал со скамейки, беспокойно прохаживался, размахивая, как-то смешно, руками, и опять усаживался на свое место.

Приближения императора Маша не заметила; только когда Кюхнер, вскочив порывисто, вдруг опустился на колени перед невысокого роста в треуголке с перьями человеком, Маша догадалась, что это государь.

Сквозь голые ветки деревьев, Маше было ясно видно, как Павел, будто испугавшись чего-то, отступил на шаг от Кюхнера, потом он дал знак ему подняться.

Без шляпы, с развивающимися от ветра буклями парика, высокий и костлявый, стоял Кюхнер, видимо, что-то быстро и горячо говоря государю. Тот слушал его со вниманием и как бы с изумлением даже. Иногда Кюхнер приближался совсем близко к государю, заглядывая ему в лицо, а один раз Маша заметила, что Кюхнер коснулся даже рукой плеча Павла.

Маша смотрела внимательно, но, странно, никакого волнения не испытывала она, будто все происходившее не касалось ее вовсе.

Только один раз вздрогнула Маша: что-то страшное совершилось там, на главной аллее Летнего сада.

Будто желая ударить Кюхнера или отмахиваясь от слов его, поднял Павел руку и несколько секунд оставался с неподвижной, поднятой рукой, потом отшатнулся, как бы падая; поддержанный Кюхнером, он отвернулся и быстро, почти бегом, бросился ко дворцу.

Маша нашла Кюхнера на скамейке.

Он не сидел, а почти лежал; лицо его было бледно, шляпа упала в снег; он едва мог открыть глаза, когда Маша тревожно нагнулась к нему.

— Ничего, ничего, фрейлейн, — сказал он тихим, слабым голосом, — не волнуйтесь, маленькая усталость. Это нелегко — повелевать императором… Да, — добавил он, будто вспомнив, — ваш жених будет сегодня свободен и завтра получит отставку. Подальше отсюда, подальше… Страшно здесь, а скоро… — совсем тихо он прошептал: — Я увидел сегодня его смерть, его страшную гибель.{198} Перед своей смертью чуешь и чужую.

Он замолчал, тяжело дыша, и закрыл глаза. Радость, которой нельзя было почти поверить, и, вместе с тем, острую, мучительную жалость к этому умирающему старику почувствовала Маша. Она не могла говорить, слезы душили ее. Нагнувшись, она поцеловала желтую костлявую руку господина Кюхнера.

IV

Через неделю Кюхнер умер. Как известно, в марте того же года страшная смерть постигла императора Павла. Часто задумывалась Марья Алексеевна Несвитская над этой таинственной историей, имевшей такое странное и огромное значение в ее жизни.

Декабрь, 1911 г. Ярославль.

Ганс Вреден{199}

Посвящается Н. Гумилеву{200}

I

В числе иностранцев, привлеченных соблазнительными приглашениями Петра{201} и преувеличенными слухами о быстрых наживах и возвышениях, Ганс Вреден прибыл осенью 17** года в Петербург. Он не имел определенных планов, надеясь на счастливую звезду свою, быстрый и холодный, несмотря на молодость, ум, сильные руки и красивое открытое лицо. Впрочем, отец Ганса, тоже Ганс Вреден, кроме напрасных наставлений об осторожности и скромности дал Гансу письмо к старинному своему другу и куму Францу Лебенцу, уже давно покинувшему родину и звавшему Вреденов в Петербург, суля свою помощь и хорошие дела.

Ранним утром воскресенья 23 сентября въехал Вреден в Петербург. По сонным улицам, мимо недостроенных домов, пустырей и каналов, быстро пронеслась почтовая тройка, не давая времени в туманных сумерках рассмотреть заспанному путнику северную столицу, рассказы о которой давно занимали его воображение.

Отсчитав третий от угла дом, ямщик лихо осадил тройку у голубых ворот и, сказав: «Ну, немец, приехали», пошел стучать кнутовищем в полукруглое небольшое окно, в котором уже светились ранние свечи. На стук через некоторое время выглянула голова в колпаке, и когда ямщик по-русски, а Ганс по-немецки закричали: «Господин Лебенц», голова, нисколько не удивившись неожиданному приезду далекого гостя, проговорила:

— Ну, входите, дорогой Ганс Вреден. Дверь открыта для вас. Я жду вас с вечера.

Слегка удивленный, каким образом оказался хозяин предуведомленным о его приезде, Ганс взошел на высокое крыльцо, и дверь действительно оказалась не запертой. Ганс поднялся по лестнице в круглую, довольно большую комнату, в которой на столе перед пылающим камином были приготовлены три прибора и стояли две свечи.

Ганс сосчитал внесенные ямщиком пожитки и, дав ему на водку, отпустил его. Гладкие голландские стены блестели от красного пламени камина. В комнате никого не было. Ганс прошелся по толстому плетеному ковру, откинув занавеску, посмотрел в окно на маленькую церковь напротив, в которую уже тянулись ранние богомольцы, и потом, сев в глубокое кресло и протянув ноги к огню, незаметно задремал. Проснулся Ганс как бы от какого-то толчка. У стола, загораживая рукой свечку, стояла девушка лет пятнадцати, в белом платье, и разглядывала его с беспокойным любопытством.

Ганс вскочил и, тоже рассматривая ее бледное, будто восковое лицо с слегка выпуклыми большими глазами, тонкими красными губами, скорее некрасивое, но чем-то поражающее, тоже не сразу нашел слова.

— Фрейлейн, — заговорил он наконец, — я прошу извинения. Я приехал слишком рано. Я Ганс Вреден.

— Вы Ганс Вреден, — повторила девушка, как бы вспоминая что-то про себя.

— Может быть, фрейлейн, вы слышали когда-нибудь мое имя. Ваш батюшка, — ведь вы дочь господина Лебенца? — ваш батюшка давно любезно приглашал меня.

— Я слышала ваше имя, — повторила задумчиво девушка.

— Я приехал, чтобы… — начал Ганс, но девушка, сделав быстрое движение, перебила его голосом, резким и пронзительным:

— Вы приехали, чтобы спасти меня.

Ганс в смущении отступил на шаг.

— Разве вы нуждаетесь в спасении, фрейлейн?

— Ах, не мучайте, не мучайте меня, дорогой господин Вреден. Я так ждала вас. Ужели вы обманете меня? Дайте мне вашу руку.

Ганс не трогался с места, и девушка сама приблизилась к нему и сама взяла его руку.

— Не правда ли? Вы защитите меня? У вас голубые глаза, золотые волосы. Вы славный рыцарь. Да, да.

И будто не замечая молчания Ганса, она, становясь все более и более восторженной, неожиданно опустилась на колени и прижала руку Ганса к своим губам.

— Фрейлейн, что вы делаете, успокойтесь, Бога ради, я сделаю все, чтобы помочь вам. Успокойтесь, фрейлейн, — воскликнул Ганс, стараясь поднять девушку.

— Ну, помните, милый, милый, — и, как-то странно улыбнувшись, томно закрывая глаза, она взяла свечу и медленно пошла к двери, у которой, в последний раз обернувшись, повторила: — Ну, помните, милый, милый!

Раздумывая, что все это означает, Ганс не заметил, как дверь растворилась и господин Лебенц быстро вбежал в комнату. Это был небольшого роста довольно толстый старичок, очень почтенного вида. На нем был парадный розовый кафтан с золотом, шелковые лиловые чулки и высокий парик с локонами. Он суетливо обнял гостя, как бы давно знакомого и привычного человека, хотя видел Ганса, только когда держал его в пеленках во время крестин. Не расспрашивая ни о родных, ни о путешествии, он сейчас же сел за стол, пригласив и Ганса. Толстая старуха в ту же минуту внесла блюдо с картофелем и, ответив сумрачно на вопрос хозяина по-русски, так что Ганс не понял, вышла.

— Фрейлейн больна. Вы знаете, какая Марта проказница, — весело подмигнув Гансу захохотал старик и жадно накинулся на еду. Они позавтракали молча, и, только встав из-за стола, господин Лебенц сказал:

— Ну, дорогой крестник, теперь во дворец.

— Как, сегодня же? — удивился Вреден.

— Сейчас же. Знаете: кто теряет минуту, теряет вечность.

Та же старуха подала хозяину шляпу и трость, и, шагая через две ступени, он так быстро побежал с лестницы, что длинноногий Ганс едва поспевал за ним.

II

Добрая рыженькая лошадка быстро покатила таратайку, которой правил сам Лебенц, иногда прерывавший молчание для того, чтобы показать кнутом на какой-нибудь пустырь и пробормотать: «Вот собор, вот дом князя N1, вот театр», — хотя Ганс и мог разглядеть только какие-то навороченные балки и груды камней.

— А вот и дворец, — указал Лебенц на небольшой белый дом, окруженный не то лесом, не то парком и не отделенный от улицы никаким забором.

Привязав лошадь к дереву, Лебенц быстро пошел по узкой тропинке между кустов к белому дому. В передней, на шинели, разостланной по полу, храпели два солдата. Сверху доносились звуки клавесина, топот ног и счет «ейн, цвей, дрей».

Лебенц и Вреден вошли в приемную. Несколько сановников в лентах прохаживались по комнате, переговариваясь между собой, и не обратили никакого внимания на вошедших. Оставив Ганса стоять у окна, Лебенц на цыпочках подкрался к запертой двери во внутренние покои и, сначала чуть-чуть постучав, потом просунув голову в дверь, наконец пролез в соседнюю комнату, плотно притворив за собою дверь.

Ганс с любопытством осматривал русских вельмож, но скоро почувствовал страшную усталость и, прислонившись к стене, не закрывая глаз, почти терял сознание. Так прошло много времени. Музыка и топот ног в верхнем этаже не прекращались, сановники, прибывая, наполняли приемную, здороваясь шепотом и чопорно откланиваясь друг другу.

Вдруг страшный шум раздался в соседней комнате. Гансу показалось, что он расслышал пронзительный, напоминавший ему странную утреннюю встречу с фрейлейн Мартой, голос своего крестного. В приемной все замерли. Дверь с треском распахнулась, и господин Франц Лебенц почти вылетел спиной в приемную, успевая на лету все-таки выделывать какие-то почтительные пируэты. Сейчас же за ним в дверях показался император. Он был в золотом парадном кафтане, глаза его пылали, лицо почернело от гнева. Солнце из соседней комнаты освещало его сзади, и он стоял, как бы окруженный сиянием. В руках он держал толстую, суковатую дубину. Громовым голосом закричал он, видимо, продолжая начатый еще в другой комнате спор:

— Я тебя, господин мошенник, вместе с твоей девчонкой живьем сжечь прикажу! Ты у меня попляшешь! Посмотрю, как ты не откроешь мне двери, когда я с ротой преображенцев приду к тебе, винца твоего попробовать, на фрейлейн Марту полюбоваться, для примера тебя на воротах повесить! Вон, собака!

И хлопнув дверью так, что все окна задребезжали, а музыка наверху смолкла, император скрылся в своем кабинете.

Господин Лебенц, казалось, нисколько не смутился, оправив пришедший в беспорядок свой парик, весело подмигнул Гансу, чтобы тот следовал за ним, и пошел к выходу с таким важным видом, что все придворные с серьезным уважением расступались, давая ему дорогу.

Ганс был умен не расспрашивать крестного о сцене во дворце, а тот был весел, напевал что-то себе под нос, болтал с молодым человеком, расспрашивал о новостях с родины и показался Гансу очень приветливым, милым, хотя несколько с причудами, стариком.

Дома Лебенц снял парик и кафтан, распечатал письмо от своего кума Вредена и, вооружившись огромными очками, стал читать его, шевеля губами. Прочитав письмо два раза и подняв очки на лоб, он несколько минут, казалось, обдумывал что-то, а потом, пронзительно захохотав, вдруг бросился обнимать Ганса, бормоча:

— Дорогой, милый Ганс, как я рад, как я рад.

С этим же смехом он открыл дверь наверх и закричал:

— Марта, Марта!

Фрейлейн, стуча каблуками по лестнице, сбежала вниз и, запыхавшись, остановилась у двери, скромно потупив глаза. Она показалась Гансу менее бледной и еще более девочкой.

— Марта, наше желание сбылось. Приехал наш Ганс, и кум пишет мне, что согласен исполнить наш старый уговор. Правда, он пишет, что просит испытать сначала Ганса, но ведь он такой молодец, такой красавец, не правда ли? — и старик совсем захлебнулся от смеха.

Марта стояла, прислонясь к двери, не поднимая глаз и не улыбаясь.

Перестав смеяться, Лебенц сказал с какой-то странной гримасой:

— Фрейлейн Марта, господин Вреден просит представить вам своего сына как жениха. Я тоже согласен. Подойдите и поцелуйте нашего милого, доброго Ганса.

Ганс совсем не ожидал подобного оборота дела, но не выразил ни одним жестом своего удивления. Марта тихо подошла к молодому человеку и, поднявшись на цыпочки, с опущенными глазами, поцеловала его в самые губы.

— Ну, вот как хорошо, — с добродушным смешком сказал Лебенц. — Теперь все пойдет отлично. Фрейлейн Марта успокоится, наш добрый Ганс будет с нами. Но ведите себя благоразумно и целуйтесь только в моем присутствии. Я ведь не строг.

Затем он показал Гансу комнату в верхнем этаже, рядом со своим кабинетом и комнатой Марты, довольно большую, выкрашенную в голубую краску, с видом на сад и на Неву.

Несмотря на страшную усталость, Вреден, оставшись один, раньше чем лечь отдохнуть, записал кратко в свой дневник, который по завету отца он вел аккуратно каждый день с восьми лет:

«Лебенцы отец и дочь немножко чудаки, но приняли меня хорошо. Оказывается, папаша писал о моей свадьбе с фрейлейн Мартой. Она еще девочка, слишком худощава, но это, как и странности, с которыми она меня встретила, надо думать, пройдут с летами, впрочем, надо разузнать хорошенько, богат ли Лебенц и имеет ли какое-нибудь влияние. Император был грозен. Он настоящий зверь, хотя очень величественен».

III

Ганс скоро привык к своим хозяевам и новому своему положению. Господин Лебенц почти весь день проводил в кабинете, куда к нему никто не допускался, сбегая только вниз для еды. Марта неслышными шагами ходила по дому, иногда заходя и в комнату Ганса; она была тиха, скромна, но приветлива, и никаких странностей Ганс за ней не замечал. После обеда иногда господин Лебенц говорил:

— Ну, детки, пойдите погуляйте.

Марта надевала шляпу с голубыми лентами, и Ганс, взяв под руку, тихо вел ее всегда по одной и той же дороге к Неве. Они садились на камнях у воды и смотрели на багровое от заката небо, отражавшееся в черной холодной реке, стремящейся к морю, мимо болот, недостроенных дворцов и бедных лачуг.

Ганс рассказывал о родине, которую Марта покинула нескольких месяцев от роду, иногда пел веселые студенческие песни и как-то не замечал, что спутница его почти не открывала рта, лишь отвечая коротко на вопросы и изредка улыбаясь своими тонкими, красными губами.

Однажды, когда Ганс рассказывал о веселых загородных гуляньях, на которых девушки танцуют под липами и которые нередко кончаются свадьбами или поединками, Марта, казалось, не очень внимательно слушавшая, вдруг перебила рассказчика на полуслове:

— А случалось вам кого-нибудь убивать, Ганс?

— Нет, фрейлейн, не приходилось, мы люди учтивые и довольствуемся, если удастся противнику отрезать кусочек носа, мы миримся за кружкой пива так же весело, как ссоримся.

— Ну а если бы пришлось защищать свою честь, свою жизнь, свое счастье, вы сумели бы? — нетерпеливо перебила опять Марта.

— О, поверьте, — самодовольно улыбаясь, ответил Ганс, — моя рука не дрогнула бы, и мой глаз настолько верен, что первый же удар нашел бы сердце врага.

— Куда же надо метить?

— Вот сюда, — и, увлеченный объяснением, Ганс расстегнул жилет, взял руку Марты и приблизил ее к тонкой своей рубашке, чтобы девушка сама слышала сердце.

Марта так внимательно слушала его объяснения, такой жадный кинула взгляд на то место, где удар был бы самым верным, что Ганс невольно смутился, опустив руку невесты, стал застегивать жилет и больше уже не продолжал своих рассказов, так что они молчали до самого дома.

Только когда они уже поднялись по лестнице и стояли у двери, за которой был слышен смех господина Лебенца, очевидно занимающего какого-то гостя, Марта, схватив за руки Ганса, прошептала:

— Как я люблю вас, дорогой Ганс, как я люблю вас, — и быстро побежала наверх, щелкнув ключом в своей комнате.

Ганс постоял несколько минут, как бы ошеломленный, на площадке и потом тоже прошел наверх в свою комнату. Проходя мимо двери Марты, он нерешительно позвал:

— Марта, фрейлейн Марта, — но никто не пошевелился за дверью.

Не совсем неопытный в любовных делах, Ганс должен был признаться, что неожиданное признание весьма взволновало его, и долго ему пришлось шагать из угла в угол по своей комнате, раньше чем он несколько успокоился и пришел в себя.

Вымывшись холодной водой, Ганс уселся у окна читать, обходясь в сумерках еще без свечей.

IV

Отложив книгу, так как было уже совсем темно, Ганс сидел, не меняя позы и смотря на еще алевший последний отблеск холодного ясного заката за Невой. Признание Марты, намеки Лебенца о возможности возвышения, вся эта непривычная жизнь в дикой столице — заставляли его крепко задуматься, и он не сразу ответил, когда тихо постучали в дверь. На вторичный стук он открыл дверь и удивился, увидев господина Лебенца в каком-то странном виде. Парик у него сбился, пот градом катился по щекам, он улыбался как-то смущенно и взволнованно.

Войдя в комнату, господин Лебенц быстро запер за собою дверь и заговорил шепотом:

— Ну, дорогой крестник, я пришел за вами, я знаю, что вы чужды пустых предрассудков, но все же поклянитесь мне исполнить все, чего потребует сегодняшний вечер, быть твердым, не отступать ни перед чем и довериться мне вполне. Помните, что сегодняшний вечер может возвысить нас до такой высоты, о которой никогда и не мечталось вам, или погубить, если вы не будете решительны. Клянитесь.

— Клянусь, — тоже шепотом ответил Ганс, стараясь в темноте разглядеть лицо Лебенца.

— Ну, возьмите вашу шпагу и идемте. Дайте я поцелую вас.

Гансу показалось, что губы, целовавшие его, дрожали, но страх крестного делал его наоборот твердым и готовым на какой угодно подвиг или преступление.

Они спустились в круглую комнату второго этажа. Свечей еще не было, и только тлевшие в камине угли чуть-чуть освещали высокие ботфорты и темный камзол сидевшего в большом кресле гостя, лицо которого Ганс не мог разглядеть.

Господин Лебенц с обычной своей насмешливостью заговорил с незнакомцем по-немецки.

— Вот, сударь, позвольте представить вам господина Вредена, жениха фрейлейн Марты, с ним придется вам иметь дело.

Незнакомец заворочался в кресле и пробормотал сквозь зубы что-то по-русски. Потом он заговорил по-немецки, не совсем правильно и с большим трудом подбирая слова.

— Чего же хочет господин Вреден?

— Все теперь зависит от него, фрейлейн Марта его, — сказал Лебенц.

— Ну, проклятые немцы, говорите скорей. Все отдам, последнюю шкуру спущу с себя, только скорее. Ну, ну…

Незнакомец встал. Он почти доставал до потолка головой и качался, как пьяный.

— Проклятое зелье. Ну, живо. Я же сказал, что все отдам, не обману.

Он покачнулся и захрипел.

— Скорее, скорее, все, целое царство отдам.

— Милые шутки, — засмеялся громко Лебенц и прошептал Гансу:

— Скажите, что вы несогласны уступить Марту.

Тот выступил вперед и заговорил голосом решительным и холодным:

— Сударь, вам угодно шутить, но бывают шутки, переходящие границы приличия.

— Я тебя! — зарычал незнакомец, разражаясь непристойной бранью и проклятиями.

— Потише, сударь, моя шпага усмиряла и не таких буянов, — перебил его Ганс.

— Ну, чего же ты хочешь? Я не могу больше. Измучили вы меня, проклятые, — и незнакомец упал в кресло.

— Царство, — шепнул Гансу Лебенц.

— Царство, — твердо сказал Вреден и, нагнувшись к незнакомцу, разглядел его. Вид его был ужасен, глаза налились кровью, лицо потемнело, зубы оскалились.

— Берите же, — захрипел он, — где твоя бумага?

Лебенц вытащил бумагу, но раньше чем отдать ее, заговорил торжественно:

— Помните, сударь, это не шутка. Если бы потом подумали вы силой, или просьбами, или хитростью нарушить договор, вы будете наказаны смертью той властью, в силе которой, надеюсь, вы убедились и от которой не охранят вас никакие полчища земных воинов. Помните же это.

— Знаю, ладно, — ответил незнакомец.

Лебенц надел очки и прочел последние слова договора: «Если же не исполню по сему, предаюсь во власть Люцифера, сиречь дьявола, казнюсь злой смертью и душу обрекаю вечным мукам. Исполню свято. Аминь».

Лебенц передал незнакомцу бумагу и перо. Нагнувшись через спинку кресла, Ганс ясно разглядел, как тот прямыми латинскими буквами подписал — «Petrus».{202}

Взяв Ганса под руку, Лебенц вывел его на площадку и зашептал:

— Вы приведете фрейлейн вот в эту дверь. Вы должны заставить ее прийти и повиноваться. Она сумасбродная девчонка, смотрите, чтобы она не погубила нас. Я знаю, у ней нож, отнимите его, — и он быстро побежал наверх в свой кабинет. Ганс медленно поднялся за ним.

— Фрейлейн Марта, откройте, — постучал он в ее дверь.

Дверь тотчас открылась. Марта с распущенными волосами (Ганс в первый раз заметил странный золотой блеск их), в белом платье, со свечой в руках стояла на пороге.

— Милый Ганс, как я люблю вас, — выронив свечу, проговорила она и, высоко вскинув руки, обняла Ганса.

— Фрейлейн, я пришел за вами, — глухим голосом сказал Ганс, слегка отстраняясь от объятий, которые жгли его и наполняли тяжелым волнением.

— Я никуда не пойду. Я люблю вас, разве вы, мой прекрасный рыцарь, мой жених, не любите меня…

— Я пришел за вами, — повторил Ганс.

Марта молчала.

— Во имя вашей любви ко мне, — сказал Ганс.

— Во имя моей любви, — прошептала девушка.

— Я пойду, — громко сказала она, решительным движением выхватив тонкий, длинный нож, бросила его на пол и пошла по лестнице. Ганс следовал за ней. Он открыл дверь, указанную Лебенцем, и ввел девушку в большую комнату, посреди которой в темноте выступала под высоким балдахином на возвышении широкая кровать. Оставив Марту в темной комнате, Ганс прошел в круглую столовую. Петр сидел в кресле.

— Пожалуйста, — холодно сказал Вреден.

Петр встал и, шатаясь, пошел к двери, тяжело дыша. Ганс сам раскрыл перед ним дверь и сам закрыл ее.

Из соседней комнаты не доносилось ни звука. Только через минуту раздался странный безумный крик, на который Ганс невольно сделал шаг, но, опомнившись, зашатался и упал на кресло.

Уже угли догорели в камине, а Ганс сидел неподвижно и в комнате было тихо. Наконец там зашевелились, хлопнула дверь, и кто-то быстро побежал по лестнице. Вспомнив предостережение Лебенца оберегать гостя, Ганс зажег свечу и вошел в комнату. На постели, раскинув руки, в грязных ботфортах, с открытой волосатой грудью, с всклокоченными волосами, лежал император. Он хрипел. Ганс поднес свечу к самому лицу его, но тот не поднял тяжелых синих век. В ту же минуту из другой двери мелькнуло белое платье Марты.

— Что вы хотите сделать, — крикнул Вреден и схватил ее за руку.

— Пустите. Я убью его, и все будет забыто. Мы уедем далеко. Да, да, — зашептала она.

Вреден отпустил ее руку. Она минуту смотрела на спящего, потом обернулась к Вредену. Около рта ее была пена, глаза блестели, платье было разорвано, руки и шея обнажены.

— Куда вернее удар? — зашептала она, улыбаясь, как безумная. — Вот сюда.

Она поднесла руку к груди Вредена, несколько минут прислушиваясь, как бьется его сердце, и вдруг, быстро отдернув руку, другой ударила его прямо в сердце тонким, длинным ножом. Не крикнув, Ганс Вреден упал, и кровь, брызнув, потушила свечу, которую он крепко еще сжимал в руке.

Лежавший на постели хрипел и сквозь зубы бормотал во сне:

— Преображенцы, ко мне!

Март, 1910 г. Парахино.

II

Пастораль{203}

Мне минуло шестнадцать лет, Но сердце было в воле. Я думала, весь белый свет — Наш бор, поток и поле.{204} Барон Дельвиг

I

Обогнув озеро, Катя пустила в галоп Красавчика и, промчавшись по деревне мимо собак, шарахающихся овец, ребятишек у ворот, проскакав под жарким еще, хотя и вечерним, солнцем, по желтому со снопами полю, только у опушки казенного леса{205} стала сдерживать взмыленного коня. Алеша не поспевал за ней на упрямой пегой кобылке.

— Скорее, Алексей Дмитриевич, — кричала Катя. — Скорее, а то Красавчик не стоит совсем.

Алеша преодолел упрямство своей кобылки и вскачь взлетел на пригорок, где Катя, разрумянившаяся, с выбившимися из-под шляпы волосами, в сиреневом развевающемся шарфе, на танцующем под ней Красавчике, как сиянием, освещенная низким солнцем, ждала его.

— Неосторожно ездите, Катечка. Разобьетесь когда-нибудь, — сказал Алеша наставительно, как старший.

— Ах, это было бы недурно: наш отъезд отложился бы по крайней мере, — с полушутливым вздохом ответила Катя.

— А что мне тогда прикажете делать? Прострелить ладонь, как, помните, Юра пытался, когда его отправляли в ссылку?

— Милый Юра, где-то он теперь? Удалось ли ему завести новые переживания в его Териоках?{206} Помните, как он был великолепно мрачен, когда уезжал? Впрочем, вы его, кажется, не очень любили, Алеша, — с лукавой гримасой спросила Катя.

— Нет, отчего же, он очень мил, только уж слишком занимал всех и все своей особой.

Молодые люди ехали шагом по узкой лесной дороге. Солнце боковыми лучами золотило стволы сосен. Приторный запах недалекого болота дурманил голову.

— Помните, как вы дулись, когда Юра только что приехал и дядя Володя в шутку намекнул, что это мой жених?

Молодой человек, не ответив, чуть-чуть улыбнулся и опустил глаза. Катя же пристально и вопросительно смотрела на него.

— Вы сердились тогда? — тихо спросила она, после некоторого молчания.

— Нет, за что же, просто я хандрил. За что и на кого я мог сердиться, — недовольно дергая худыми плечами, говорил Алеша, не поднимая глаз, бледный, только слегка розовея.

Резко щелкнув хлыстом, сама покачнувшись от неожиданного движения, Катя пустила Красавчика во весь галоп.

— Катя, Катя, куда вы, сломите голову! — кричал Алеша.

Слабый голос его относило ветром; кобыла упрямилась; Катин лиловый шарф был уже далеко.

Так скакали они по пронизанному солнцем лесу, мимо красных полян, высокого копорского чая,{207} мимо зеленого круглого озера, подымаясь на пригорки, спускаясь в долины: Катя — раскрасневшаяся, с сердито сдвинутыми крутыми бровями, с крепко сжатыми губами, Алеша — бледный, беспомощный, едва справляющийся со своей лошадью.

Успокоил ли быстрый бег Катино внезапное раздражение, или она просто устала, или пожалела задыхающегося Красавчика, но, проскакав минут двадцать, миновав полуразрушенную часовню у святого ключа, откуда дорога становилась еще уже, а лес темнее, она стала сдерживать разгоряченного коня, с галопа перевела его на рысь, а потом пустила шагом. Сорвав уже чуть-чуть покрасневший лист клена, медленно и задумчиво ехала Катя, когда Алеша догнал ее. Удивленно посмотрел он, слегка нагнувшись, на нее, и ничего не сказал. Несколько минут проехали они молча.

— Через неделю уж в Петербурге буду. У нас новый учитель физики, злюка, говорят, страшный, — первая заговорила Катя.

Алеша молчал.

— А на будущее лето мама хочет нас всех за границу везти. Так «Потонувший колокол»{208} и не придется ставить, или, может быть, другая Раутенделейн{209} найдется, — слегка поддразнивая, сама уже раздражаясь, сказала Катя, но Алеша опять промолчал, внимательно разглядывая дорогу, и через минуту Катя заговорила:

— А помните, как мы репетировали в беседке, какая гроза тогда была? Дядя Володя еще разулся и бежал босиком, чтобы не испортить своих туфель. Как было это давно! Ведь всего месяц назад. Весело лето прошло в этом году. А прошлый год я вас совсем и не помню. Вы у нас «диким мальчиком» назывались.

— Да, быстро лето прошло, печально это, — промолвил Алеша тихо.

— Почему печально?

— Не знаю, мне всегда грустно, когда проходит. Весною чего-то ждешь, а потом незаметно и лето прошло, как будто что-то не исполнилось.

— Потонувший колокол.

— Может быть.

— Нет, я не долго лета жалею. Зимой интереснее: гимназия, по субботам такие веселые вечера у Горловых, в Мариинском театре{210} часто бываем. Ведь у вас тоже не скучно.

Катя была спокойна и равнодушна.

— Вернемся, — сказала она.

Пустили лошадей рысью. Катя смеялась, когда низкие ветки задевали лицо, и изредка кричала Алеше:

— Вот наш священный дуб, листья-то как пожелтели; здесь тетя Аглая со змеем сражалась, — помните? А грибов-то сколько!

Выехали на луг. Солнце низко склонилось к горе. Между кустов протекал ручей, журча по камням.

— К нимфе, к нимфе, — закричала Катя и пустила Красавчика прямо по траве, не по-осеннему зеленой еще.

Около самого мостика, узенького, без перил, Красавчик вдруг заупрямился. Катя сильно ударила его хлыстом и едва удержалась, слабо вскрикнув, когда Красавчик вскинул задними ногами и потом метнулся в сторону. Быстро соскочил Алеша, бросив свою кобылу, подбежал к Кате и поймал потерянные наездницей поводья.

— Противный Красавчик, — пробормотала Катя, отворачиваясь, чтобы скрыть слезы внезапного страха, и потом, еще не вполне успокоившись, стыдясь своего испуга, улыбнулась Алеше. — Я не думала, что вы такой ловкий.

А Алеша стоял перед ней, тоже улыбаясь сконфуженно, стройный от высоких сапог, без шляпы, с развевающимися волосами, обнажившимися — под упавшими рукавами рубашки — по-детски худыми в кистях и белыми руками, высоко держа за уздечку Красавчика, еще вздрагивающего и косящего налившимся кровью глазом, но уже покорного.

— Вы слезьте, а я переведу Красавчика по мосту, — сказал Алеша.

С молчаливой покорностью, опершись на Алешину руку, соскочила Катя. Алеша сначала Красавчика, потом свою кобылу перевел через ручей, привязал их к дереву и вернулся на другую сторону, где Катя, уже совсем повеселевшая, пила прямо из ручья.

— Я вам фуражку свою дам, — предложил Алеша.

— Не надо, так веселее и с нимфой же нужно поздороваться, — поднимая мокрое лицо, смеялась Катя.

— Нимфа, нимфа, нимфочка! Знаете, в детстве мы всегда у этого ручья играли в «нимфу», приносили ей жертвы, плели венки, устраивали праздники. Да вот она!

Тритон{211} испуганно выскочил из куста, пробежал по желтому под прозрачной водой дну и, блеснув серой спинкой, спрятался под камень. Нагнувшись совсем низко к воде, Алеша и Катя увидели свои отражения. Он — выбившиеся косы, смеющиеся, слегка припухлые губы, длинные ресницы; она — тонкое лицо, внимательное и печальное, вышитый ворот рубашки, первым пушком черневшие улыбающиеся нежные губы.

Так несколько секунд рассматривали они друг друга, и Катя первая, быстро поднявшись, закричала:

— Ехать, ехать, а то к ужину опоздаем. У нас воздушный пирог сегодня. Он ждать не будет.

Разбежавшись, она легко прыгнула через ручей, и Алеша за нею.

Проворно вскочила Катя на лошадь, раньше чем Алеша успел помочь ей, и поскакала в гору, к пламенно-синему закатному небу, в которое упиралась крутая дорога.

II

Пламенели настурции, отраженные в стеклах балкона. Тетя Аглая и лесничий Андронов ходили по усыпанной желтым песком круглой дорожке, около большой клумбы алых и белых осенних роз.

— Вы сами понимаете, Дмитрий Павлович, как неприятно все это нам. Я всегда говорила: за Катей надобен глаз и глаз. В гимназиях за чем смотрят? Верченые девчонки пошли. Вы знаете, как мы любим Алешу, но это наш долг, — восклицала тетя Аглая, высоко поднимая голову с коротко остриженными седоватыми кудрями. Полумужской одеждой, синими блестящими глазами, румяными обветренными щеками, резкими движениями она походила на английского проповедника.

Андронов, маленький, рыжеватый, недовольно кусал бороду, рассеянно нагибался к цветам и, когда тетя Аглая возмущенно замолкала, сумрачно мямлил:

— Да, да, я приму меры, я поговорю. Вы правы.

— Дело не в мерах, а во взгляде на воспитание. Мы отвечаем за наших детей, — опять начинала Аглая Михайловна.

Солнце заходило за прудом; на лужайке бегали мальчики в розовых и голубых рубашках; Соня в длинных клетчатых чулках качалась в гамаке; из раскрытых окон гостиной доносилась музыка, на балконе накрывали ужин.

В чем-то убедила тетя Аглая сумрачного лесничего. Спустившись с пригорка, Катя и Алеша полным галопом влетели во двор, проскакали по кругу, обсаженному акацией, и, чуть не сбив с ног возвращающихся в дом Аглаю Михайловну и Андронова, осадили приученных коней у ступеней террасы. Катя быстро соскочила с Красавчика и бросилась к сидевшей на верхней ступеньке, в зеленоватом капоте, с желтой французской книжкой Марии Константиновне.

— Мама, мамочка, милая мамуся, останемся до будущего воскресенья, — обнимая мать, кричала Катя.

Мария Константиновна с ленивой ласковостью улыбалась, поправляя сбившиеся Катины волосы.

Тетя Аглая гневно засверкала глазами.

— Разве вы не знаете, Китти, что в понедельник уже занятия начинаются? Вы за книгу целое лето не брались и прямо с дороги в класс. Хорошо ученье пойдет! Впрочем, об этом вы разве думаете.

Мария Константиновна, смотря на розовые облака, рассеянно улыбаясь, сказала:

— Милые дети, они так любят деревню!

— Да, деревню! — негодующим басом прогремела Аглая Михайловна, сурово взглянув на Алешу, смущенно перебирающего поводья лошадей, которых конюх еще не взял от него, и на Катю, обиженно надувшуюся.

— Идемте же, Дмитрий Павлович, я должна сказать вам несколько слов, — обратилась она к Андронову и строго вошла в комнаты. Андронов покорно поплелся за ней.

Несколько минут Мария Константиновна улыбалась, молча перебирая волосы нагнувшейся к ней Кати, потом вздохнула и опять взялась за книгу. Катя, прижавшись к коленям матери, тоже молчала, и Алеша, постояв в смущении перед ними, уныло повел лошадей к конюшням. Отведя лошадей, Алеша медленно прошел в сад и стал ходить по круглой дорожке, задумчиво опустив голову.

— Алеша, что вы бродите неприкаянным? Идите ко мне!

Алеша вздрогнул от неожиданного голоса, огляделся и, подняв голову, увидел у окна мезонина Владимира Константиновича Башилова, который улыбался, куря тоненькую папиросу. Так радостно стало от этой ласковой улыбки Алеше, что сам он улыбнулся и с непривычной живостью ответил:

— Иду, Владимир Константинович, иду!

Пробравшись через заднее крыльцо, Алеша прошел по коридору и из-за притворенной двери услыхал негодующий голос тети Аглаи, читавшей вслух: «И так я его люблю, что жизнь бы отдала, кажется, а он и не знает и не чувствует. Как-то проживу без него целую зиму».

— Вы понимаете, о ком это она пишет? — прервав чтение, спросила Аглая Михайловна.

— Ужели вы думаете… — робко заговорил Андронов.

— Испорченная девчонка, — забасила тетя Аглая, но Алеша уже подымался по темной лестнице, не слыша продолжения разговора.

— Можно? — робко постучался Алеша в дверь комнаты.

— Пожалуйста, пожалуйста, — не вставая от стола, за которым у открытого окна при зажженных уже свечах что-то писал он, приветливо ответил Владимир Константинович и, не переставая писать, улыбнулся вошедшему. — Сейчас кончу.

Алеша вошел, закрыл за собой дверь и остановился, оглядывая эту привычную и милую комнату с голубыми обоями, с розовой занавеской на широком окне, в которое видны были: круглая клумба с яркими георгинами, пламенное небо за прудом и желтым пригорком; эту комнату с полками книг, с глубокими прохладными креслами, с высокой старинной конторкой в углу, над которой дедушка Башилов в белом гвардейском мундире улыбался, будто подмигивая одним глазом; комнату, наполненную тонким ароматом духов, употребляемых дядей Володей, с розой в маленькой помпейской вазочке{212} на письменном столике; комнату, в которой столько часов проводил он, то занимаясь вместе с Катей и Соней французским, то слушая в сумерках чтение Владимира Константиновича или проходя с ним роль мастера Генриха.{213}

Владимир Константинович кончил писать, запечатал конверт зеленым сургучом, потушил свечи, закурил папироску и прошелся по комнате.

— Хорошо вы скакали по полю с Катей! Так красиво ездить верхом. Высокие сапоги к вам идут: вы от них стройнее и мужественнее, пахнет от вас кожей и лошадью, будто казак какой-то, «тайный похититель дев», — медленно говорил Владимир Константинович, улыбаясь, думая о чем-то совсем другом.

Став у окна с темнеющим закатом, он замолчал.

Алеша тоже молчал и, смотря на дорогу, по которой недавно скакали они с Катей, мечтал о себе, каком-то другом, сильном, веселом, грубом, от которого пахнет кожей и лошадиным потом. Печалью и тревогой наполняли Алешу эти смутные мечтания.

— Ну что там внизу? — спросил Владимир Константинович, отворачиваясь от окна, громким и веселым голосом, будто стараясь отогнать свои тоже невеселые мысли. — Тетушка злобствует и тиранит?

— Да, Аглая Михайловна чем-то недовольна, — ответил Алеша.

— Злая девка, фантастическая, как у Достоевского то же про Аглаю сказано.{214} Притом же старая дева, ну вот и развела куражи да интриги. Ведь вы главный виновник торжества, Алеша, — посмеиваясь, говорил Владимир Константинович.

— Я не знаю, чем я мог прогневить Аглаю Михайловну, — вдруг будто что-то вспомнив, что-то поняв, смущенно пробормотал Алеша, густо покраснев, что в сумерках, впрочем, не было заметно.

— Какой вы еще мальчик, Алеша, — серьезно сказал Владимир Константинович и быстро переменил разговор. — Хотите, почитаемте до ужина.

Он взял с полки маленький, хорошо знакомый Алеше томик Пушкина и, сев в кресло, рассеянно перелистывал его.

Мычали коровы на заднем дворе, кухарка ругала кучера, и звонко разносились ее слова по воде.

— А ты не лай, а ты не лай, — кричала она, не давая вымолвить слова своему собеседнику.

— Вы в Петербург едете, Владимир Константинович?

— Ах, Алешенька, ничего я не знаю, ничего я не знаю! — задумчиво ответил тот и, закинув руки за голову, замолчал с раскрытым Пушкиным на коленях, в темных уже сумерках у открытого окна, а снизу, из гостиной, доносился высокий, детски-сладкий Сонин голос:

Мне минуло шестнадцать лет, Но сердце было в воле. Я думала, весь белый свет — Наш бор, поток и поле.

— Не надо грустить, Алеша. Еще так много радостей, так много радостей вам, — сказал Владимир Константинович.

Алеша молчал. Соня допевала внизу:

Ни слова ни сказала я, За что ж ему сердиться? За что покинул он меня И скоро ль возвратится?{215}

III

Обманные августовские дни нежданным возвращением после дождливых, сумрачных вечеров, холодных закатов, снова ясного, словно вымытого, неба, жгучего утреннего солнца, летней праздничной истомы манят воображение. Когда Алеша проснулся и увидел солнце на шторах, желтого зайчика на обоях, казалось ему, что не было вчерашнего тоскливого вечера, неприятных разговоров, тяжелых мечтаний, скорого отъезда; казалось, что лето еще только начинается, что много радостных и безоблачных дней, веселых прогулок, тихих вечеров ожидают его.

Алеша быстро оделся и, не умываясь, вышел на балкон. По-летнему было жарко, по-летнему застывшими стояли деревья, синело безоблачное небо, зеркалом блестело озеро, только слишком прозрачные дали с пригорками и селом, летом не видными, напоминали осень.

Из соседнего сада Алешу окликнул приват-доцент Долгов, гостивший у управляющего.

— Ну, сегодня и вы, надеюсь, не скажете, что холодно купаться. Идемте-ка, батенька, а то заспались совсем.

Он стоял, размахивая мохнатым полосатым полотенцем, рыжий, веселый, весь в солнце, и Алеше стало еще радостнее от его громкого голоса, раскатистого смеха, чесучевого пиджака, напоминающего, что лето не кончилось.

Не захватив с собой даже фуражки, Алеша побежал догонять Долгова, который уже шел, подпрыгивая и напевая что-то. К купальне надо пройти всей усадьбой, расположенной вдоль озера. Кучера у конюшни мыли экипажи.

— Опять фестиваль какой-нибудь затевают наши ленд-лорды, — сказал Долгов насмешливо.

— На лихую кручу сегодня двинемся, — скаля зубы, приветливо раскланиваясь, закричал кучер Кузьма.

— На лихую кручу, лихую кручу, — басом запел Долгов.

В большом доме все шторы были еще спущены, и только Владимир Константинович в русской белой рубашке, голубых носочках и желтых сандалиях прохаживался в цветнике с маленькой, как молитвенник, книжечкой в сафьяновом переплете.

— От 10 до 11 господин Башилов изучает французских поэтов, от 11 до 12 — греческих, потом английских. После 2-х пишет любовные письма, а стрех деловые, т. е. просит денег или отсрочки платежей. Замечательно пунктуальный человек. Только расходы свои с приходами никак не может свести. Посему томен и элегичен,{216} — говорил Долгов, язвительно улыбаясь.

В купальне Долгов быстро разделся и, делая французскую гимнастику, громким голосом поучал:

— Надо быть сильным и бодрым. Разве не высшая радость иметь здоровое тело, свежую голову, хороший аппетит? А то посмотрите на себя: ведь вы и не поправились за лето, а еще молодой человек. Стыдно, стыдно.

Алеша смотрел на его красную волосатую грудь, толстые обрубистые ноги, и ему уже не хотелось, как вчера вечером, быть сильным и грубым.

Со всего размаха бросился Долгов в воду, и она запенилась и зашипела от его тяжелых движений.

— Хорошо, — высовывая голову из-под воды, кричал он. — Отлично, замечательно, лезьте скорее, а то забрызгаю.

Такой большой, неуклюжий и красный, он казался маленьким мальчиком, на которого Алеша смотрел с пренебрежительной улыбкой, стоя на верхней ступеньке и только одной ногой пробуя холодную воду.

Алеша осторожно вошел в воду, окунулся и лег на спину. Солнце слепило глаза, и, зажмурившись, едва работая ногами, Алеша плыл, будто убаюкиваемый.

— Больше пяти минут вредно, — закричал Долгов, взглянув на часы, положенные им на перила, и полез жестоко тереть себя мохнатым полотенцем.

Пока Алеша с ленивой медленностью одевался, Долгов ходил по купальне быстрыми шагами, курил, иногда начиная скакать на одной ноге, чтобы вытряхнуть воду, набравшуюся в уши, и громыхал:

— В ваши 17 лет деревенские парни уже хозяева и часто мужья. А вы совсем мальчик, грудная клетка не развита, руки без мускулов. Какой вы мужчина, вас не только баба, любая девчонка пальцем задушит. Кстати, характерный анекдот. Знаете Лизку рыжую, девчонка ведь совсем, лет 16, и связалась она с нашим кучером Яковом. Василий Иванович поймал, как она в окошко на сеновал лезла; ну, прогнал, конечно, а Якову нагоняй: как не стыдно, говорит, ведь она совсем девочка, а ты ее портишь. Яков смутился, чуть не плачет: «Она сама лезет, кто ее испортит. Я этим делом до сей поры не занимался, а она три года уж гуляет». — Тут Василию Ивановичу был конфуз, а ведь Якову поди лет 20, здоровенный парень. Вот мужчины нашего века и женщины, их достойные.

Алеша, задумавшись, почти не слышал приват-доцента, и только когда тот распахнул дверь купальни и закричал: «Довольно прохлаждаться, идемте простоквашу есть по Мечникову»,{217} — Алеша сорвался со скамейки и, быстро натянув рубашку, с кушаком в руках, выбежал за Долговым на мостки.

Алеше хотелось идти домой и посмотреть почту; хотя писем особенно интересных он ждать не мог, но любил первым разобрать всю корреспонденцию, распечатать газеты, разрезать журналы. Долгов же почти насильно, взяв за плечи, втащил его в сад управляющего.

— Нечего, нечего, идемте простоквашу есть. Дали бы мне вас на недельку, вышпиговал бы здорово.

Двухлетняя Оля, в кисейном белом платьице, с голубыми глазами, с рыжими, как у отца, кудрями, голыми ножками, бежала, протягивая пухлые руки навстречу.

— Ну, что, дофина?{218} — поймал ее Долгов, взял на руки и понес, высоко подбрасывая смеющуюся девочку к балкону.

— Далеко не ходи, смотри, — сажая в песчаную гору, где двоюродный брат Олин Сережа возводил сложные какие-то укрепления, сказал Долгов и пошел на балкон.

— Не пойду, я с Сереженькой буду, — картавя ответила девочка серьезно.

На обтянутом парусиной балконе сидели три дамы, все веселые, шумные и в капотах, — жена управляющего, ее сестра, жена Долгова, и третья их сестра, акушерка, девица Говядина. Все они говорили разом, громко смеялись, и каждая сама себе наливала кофе из огромного медного кофейника, отчего на маленьком балконе было шумно и тесно.

— А, Алексей Дмитриевич, редкий гость, — заговорила мадам Долгова, — только и видим, что с окошечка, как на барский двор пробираетесь. За кем же вы ухаживаете — за Сонечкой или Катечкой?

— За Аглаей Михайловной, — громыхал Долгов.

— Нечисто тут дело, — ехидно запела жена управляющего, и за ней мадам Долгова и мадемуазель Говядина, и все три враз погрозили пальчиками.

— Ну, насели на парня, он и так робок, — закричал Долгов, чмокнул с утренним приветом всех трех сестер и потребовал простокваши.

Дамы заговорили вперебой о чем-то другом. Пришел сам управляющий, Василий Иванович, еще молодой человек английской складки в полосатой кепке.

Долгов посолил простоквашу и заставлял Алешу есть из одного с ним горшка.

— Бардзо добже,{219} — говорил он, громко чмокая и облизывая усы.

— На завтра назначен отъезд, — сказал Василий Иванович, улыбкой показывая золотые пломбы.

— Ну вот, хоть недельку отдохнем без призора Аглаи Михайловны, на свободе. Кстати и погода теперь установилась, — заговорила мадам Долгова.

— Бабье лето, — с видом остроумца сказал Долгов, и все засмеялись.

На балкон вошел Сережа. Было ему лет восемь, вид он имел неприятный, мотался из стороны в сторону и гримасничал; шалости его всегда были злые и жестокие.

— Ну что, Сергиус, хочешь, простоквашей угощу, — сказал Долгов и протянул деревянную ложку, с которой капало на скатерть и в чашку Говядиной.

Сережа, ломаясь, подошел к столу, исподлобья взглянул на Долгова и, скривив губы, сказал, тихо и равнодушно:

— Оля как куст горит, я не виноват.

Долгов, будто не слыша, переспросил: «Что?», — потом бросил ложку на стол, обрызгав Алешу простоквашей, и вскочил.

— Где? — хриплым шепотом спросил он и, не дожидаясь ответа на вопрос, побежал в сад; все вскочили за ним.

Алеша один, кажется, слышал апатичный Сережин ответ: «Там, у рябины», — и поэтому прямо свернул на боковую аллею хорошо известного ему сада.

Около красной рябины, на желтой дорожке увидел Алеша мигающее, движущееся пламя. В ужасе остановился Алеша, не понимая, что это идет к нему навстречу вспыхнувшая Оля, от дыма не могшая кричать. Несколько секунд прошло в полном молчании. Все, казалось, застыло, и только беспощадное солнце жгло, да тоненький синий язык пламени подымался от горевшей девочки. С другой стороны бежал Долгов; увидев огонь, он вскрикнул и, обжигая руки, бросился срывать платье с Оли. После крика Долгова закричали все. Откуда-то бежали женщины, кучера, мелькнули лица Аглаи Михайловны и Владимира Константиновича. Долгов стащил пиджак и, как обезумевший, мял, давил огонь всей тяжестью своего тела, хотя ему и кричали, что он задушит Олю.

Какой-то парень вытащил перочинный нож, выхватил тлевшую еще Олю из рук Долгова и, разрезав платье, ловко содрал его с девочки.

Алеша стоял неподвижно у решетки; он чего-то не понимал, хотя ясно видел и слышал все: видел, как парень нес, держа обеими руками, что-то красное и отвратительное, что осталось от Оли; как мать девочки кричала на тупо гримасничающего Сережу: «Убийца, убийца, он ее сжег», — и потом повалилась на куртину с розами, а садовник сказал: «Цветочки изомнете; может, еще и отходится»; как Аглая Михайловна садилась в экипаж ехать за доктором.

Все наконец разошлись; только из дома управляющего несся протяжный стон, будто выла собака — это акушерка Говядина купала Олю.

Алеша остался один у решетки; на желтой дорожке тлела куча пепла и в стороне лежал рыженький локон, будто срезанный на память аккуратной и нежной рукой.

Все это продолжалось несколько минут.

Из дома управляющего кто-то крикнул:

— Принесите скорее аптечку из барского дома.

Алеша, вдруг выйдя из столбняка, перепрыгнул через забор и бросился к дому. На террасе встретили его Соня и Катя, бледные, с распущенными волосами, в нижних юбках и ночных кофточках.

— Что, что такое случилось? — накинулись они на Алешу.

— Такой ужас, Сережа сжег Олю в саду. Она кричит, слышите? — и, вырвав аптечку из рук горничной, он побежал обратно.

Долгов, без пиджака, с обвязанными пальцами, согнувшись, быстро прошел, тупо взглянув на Алешу. На скамейке сидела мать Оли, облокотясь на Василия Ивановича, и не плакала, не кричала, но какими-то остановившимися глазами смотрела на Сережу, который спокойно занимался своими песчаными укреплениями.

Говядина с засученными рукавами деятельно распоряжалась и, взяв аптечку, закричала на Алешу:

— Что же ваты-то не принесли, тысячу раз говорить? Несите скорей!

Алеша опять бегом отправился к барскому дому. Алешу удивил обычный и спокойный вид самовара на террасе, расставленных аккуратно стульев и Владимира Константиновича, опять взявшегося за свою книжку.

— Ну, что там? — спросил Башилов равнодушно.

— Не знаю, — раздраженно дернул плечами Алеша.

— На вас лица нет. Вы не ходили бы больше туда. Все равно помочь трудно, — сказал Владимир Константинович.

— Ваты нужно.

— Я сейчас позвоню и пошлю горничную.

Они замолчали.

— С барышней плохо, — понижая голос, сказала горничная, входя.

Владимир Константинович вздрогнул.

— Я так и думал, — и быстро пошел в комнаты. Сам не зная зачем, Алеша пошел за ним.

В комнате девочек шторы были опущены. Соня, совсем одетая, стояла на коленях, со стаканом воды, перед неубранной кроватью, на которой лежала Катя, все в той же кофточке и нижней юбке. Ноги ее в черных ажурных чулках и желтых туфлях сводило судорогами. Глаза, полузакрытые ресницами, мутно блестели. Руками она будто не то отталкивала, не то привлекала к себе кого-то невидимого. Владимир Константинович нагнулся к ней и ласково погладил по голове.

— Катюша милая, не надо, не надо. Слышишь, не надо, — шептал он, как бы приказывая.

Судорога еще сильнее дергала все тело. На мгновение Катя приподнялась даже, глаза широко раскрылись, потемневшие губы что-то шептали, но слов не было слышно из-за крепко стиснутых зубов. Вдруг одно слово тихо, но явственно, произнесла она:

— Алеша, — и снова забилась.

Алеша стоял в ногах и смотрел, испытывая тот же ужас, что полчаса назад, в саду управляющего. Новым, незнакомым и вместе близким каким-то казалось ему это посиневшее лицо, закрытые, будто в странном томлении, глаза, запекшиеся губы, шептавшие его имя. Владимир Константинович встал на колени и, гладя бившиеся ноги, целуя извивающиеся руки, говорил что-то нежное и вместе повелительное. Алеше казалось, что он читал не то молитву, не то заклинание.

— Зачем вы здесь, этого еще недоставало! Сумасшедший дом какой-то, — гневно шипела Аглая Михайловна, ураганом врываясь в комнату…

IV

Владимир Константинович догнал Алешу на балконе.

— Ничего, Катя заснула, теперь ей легче будет. А вы идите домой, немножко отдохните. Не волнуйтесь, — говорил он и гладил Алешу так же нежно и повелительно, как минуту назад бившуюся Катю. — Не волнуйтесь. С девочками Катиного возраста это часто бывает. Невидимый жених их посещает, как сказано где-то. Идите домой, а потом надо будет всем куда-нибудь подальше отправиться, хоть на таинственное озеро.

Беспощадно жгло солнце. Полдневная застывшая тишина нарушалась только безостановочным заунывным стоном, несшимся из открытых окон дома управляющего. Шатаясь от слабости, стараясь убежать от этого стона, едва добежал Алеша, собирая последние силы, до дому. Захлопнув окно в своей комнате, спустил штору и, обливаясь потом, повалился на кровать.

Дмитрий Павлович позвал Алешу обедать. За столом они молчали. Отодвинув тарелку, Дмитрий Павлович прокашлялся и сказал:

— Я хотел с тобой поговорить, Алексей. Ты плохо смотришь. Такая неприятность сегодня. Потом еще с Екатериной Александровной это случилось. Видишь ли, я, конечно, понимаю, все это пустяки, но с другой стороны… Вы оба так нервны, это очень вредно и нехорошо. Ты не виноват, я тебя не упрекаю, но как-нибудь, понимаешь ли, надо держаться осторожнее, хотя, конечно, с другой стороны…

Дмитрий Павлович запутался и закашлялся. Кухарка подала второе. Сбивчивы и мягки были слова отца, но, как хлыстом по лицу, ударяли они Алешу и вместе с тем непривычной беспокойной сладостью наполняли. Он то бледнел, то краснел и наконец сказал громко:

— Если хотите, папа, я перестану бывать там, но ведь вы сами меня посылали.

— Нет, зачем же совсем, только целый день напрасно торчать, а изредка… Вида не надо показывать, к тебе так мило относятся все, и Аглая Михайловна, — мямлил Дмитрий Павлович.

«Вот это что», — подумал Алеша и, странно успокоившись, принялся за курицу с рисом.

Заглушенный, ослабевающий, но непрестанный стон боровшейся еще со смертью Оли несся из дома управляющего.

— Барину и молодому барину велят гулять идти, — сказал, влезая прямо в столовую, кучер Кузьма.

— Хорошо, сейчас, мы сейчас, — засуетился Дмитрий Павлович.

Алеше была неприятна эта поспешность. «Перед хозяевами лебезит», — думал он и с преувеличенной медлительностью мыл руки, надевал чистую рубашку.

— Алеша, я иду. Неловко заставлять себя ждать, — закричал Дмитрий Павлович.

— Хорошо, я сейчас, — ответил Алеша и, рассматривая в зеркало свое еще больше побледневшее за сегодняшний день, с кругами под глазами лицо, он помедлил немного, хотя ему уже хотелось скорее бежать и сердце падало и замирало от сладкой тревоги.

На террасе Аглая Михайловна в крутой с огромными полями соломенной шляпе энергично складывала ватрушки в корзину; Соня, тоже в шляпе, пела у рояля в гостиной, улыбаясь на слова румяного гимназиста Анатолия Корчагина, сына соседа-помещика. Туся и Муся, барышни Корчагины, чинно рассматривали альбомы за круглым столом. Сам Корчагин в светлом жилете и серых перчатках, седой, элегантный, пахнущий пачули,{220} прохаживался в цветнике с Марией Константиновной и, изящно жестикулируя, что-то рассказывал ей горячо и почтительно, на что дама в кружевной накидке, с маленьким китайским лиловым зонтиком, улыбалась улыбкой королевы, уже отцветающей, но еще прекрасной.

Из липовой аллеи вышли Катя и Владимир Константинович. Катя в голубом платье, соломенной шляпке шла, опираясь на руку дяди Володи, который говорил ей что-то и улыбался. Катя имела вид вполне спокойный, равнодушный и даже веселый. Только некоторая бледность лица, усталая томность в движениях и как-то необычно темневшие глаза напоминали о припадке.

Когда Катя увидела Алешу, будто легкая тень скользнула по ее лицу; может быть, это был луч солнца, прорвавшийся сквозь густую еще листву пожелтевших лип. Но сейчас же она успокоилась, и только легкий румянец появился на бледных, опавших щеках.

Владимир Константинович подозвал Алешу.

— Идите, разрешите наш спор, Алеша. Это касается и вас.

Алеша медленно подошел.

— Знаете, мы решили на Святках непременно поставить «Колокол», — заговорил Владимир Константинович оживленно. — Катя настаивает, что вам нужен белокурый парик, а по-моему, если вас только не слишком обкорнает инспектор, вам прекрасно остаться таким, каким вы есть.

— Нет, нет, — слегка даже дрожащим голосом перебила Катя, — нет, нет. Он должен быть белокурый, с голубыми глазами, бледный, как рыцарь Грааля, святой и вместе грешный.

— Катечка, ты размечталась слишком. Вот что значит читать исторические романы в «Ниве»,{221} — посмеиваясь, сказал Владимир Константинович.

— Ну, ушли, ушли, — с балкона закричала, хлопая в ладоши, Аглая Михайловна, собирая разбредшихся гостей.

Было еще жарко. Компания разбилась на несколько партий, длинно растянувшись по желтому полю. Алеша шел с Катей и Владимиром Константиновичем. Почти всю длинную дорогу, не уставая, рассказывал Башилов о недавнем своем путешествии в Италию, о зимних планах, о петербургских знакомых, рассказывал весело, громко, стараясь, видимо, занять молодых людей, которые шли молча, не обращаясь друг к другу ни словами, ни взглядами.

Подошли к роще, березовой, чистой, печальной. Катя села отдохнуть на пенек. Веселая ватага, состоящая из Сони, Анатолия, барышень Корчагиных, детей, со смехом и гамом догнала их.

— Алеша, вам водить, — запятнав его, закричала Соня. Все бросились врассыпную, и волей-неволей Алеша был принужден бежать за ними.

Проводив глазами мелькавшую в кустах красную Алешину рубашку, Катя тихо спросила:

— Дядя Володя, вы влюблены в кого-нибудь?

— Что ты, Катенька, разве мы играем в фанты{222} и тебе досталась роль исповедника? Впрочем, увы, я думаю, мои истории, несмотря на малую поучительность, известны всегда всем, — ответил Владимир Константинович, улыбаясь.

— Вы можете говорить об этом смеясь. Это так страшно, — вздрогнув будто от какой-то мысли, сказала Катя.

— Да, это страшно и таинственно, — серьезно заговорил Владимир Константинович. — Тебе еще рано думать об этом. А потом ты узнаешь, что можно улыбаться, быть счастливее всех на свете и через минуту убить себя, и все из-за любви.

— Почему же так страшно? — прошептала Катя тоскливо.

— Не нужно думать, главное, не надо думать. Все придет, когда будет нужно; все будет легко и радостно, хотя и страшно. Грех и мучительство только в одном, когда Афродита небесная не соединяется с земной.{223} Когда же любишь человека всего, и улыбку его, и слова, и походку, и мысли, и тело, когда нет тягости одного только плотского влечения и вместе с тем бесстрастия простой дружбы, тогда все легко и чисто.

Так говорил Владимир Константинович, задумавшись, будто про себя. Катя, затаив дыхание, слушала.

Солнце низко склонилось к березовой роще, на опушке которой они сидели; в кустах мелькали рубашки мальчиков и красная — Алешина; слышался веселый смех. По дороге медленно и торжественно выступали Мария Константиновна под руку с Корчагиным и тетя Аглая с Андроновым.

— Что это я расфилософствовался и совсем некстати? Впрочем, ты ведь почти взрослая, Катечка, и наверно сама много думала об этом. Да? — спросил Владимир Константинович, выходя из своей задумчивости.

— Да, дядя, думала, — тихо сказала Катя.

— Ну вот видишь, думать не надо. Еще придет все. Но если бы, Катечка, тебе было бы что-нибудь очень трудно, приходи ко мне. Многие говорят, что я не умел устроить своей жизни. Но, может быть, лучше многих устроителей я знаю, как радостно, страшно, мучительно и прекрасно жить и любить.

— Что, устала, Катечка? — спросила беспокойно Мария Константиновна, подходя со своим кавалером.

— Нет, жарко только очень. Вот выкупаться бы, — ответила Катя, вставая и стараясь улыбнуться.

— Ну, что же, купайтесь, барышни, в озере, а мы, старички, поищем грибов. Не правда ли, Аглая Михайловна, рыжичков в сметане, хорошо? — засмеялся Корчагин, придавая словам своим тонкий, хотя и не совсем понятный вид двусмысленности.

Аглая Михайловна сурово отвернулась и прошла с покорным Андроновым вперед, за ними Мария Константиновна с Корчагиным и сзади медленно прошли Катя и дядя Володя.

За густым березняком как-то вдруг открылось большое, точно полное блюдечко, озеро. Низкие лесные берега его заросли осокой и камышами; вода тихо плескалась на желтом песке, переливаясь мягкими складками, будто голубой с розовым шелк.

Тетя Аглая распаковывала свои корзины. Дети таскали хворост для костра. Дядя Володя лег в траву, закинув руки за голову и лежал недвижимо. Барышни собирались купаться. Алеша медленно бродил по берегу. В задумчивости шел он по узкой заросшей тропинке: она привела его на маленький мыс; здесь Алеша сел у самой воды и так задумался, что не слышал ни зовущих его голосов, ни песен, которые неслись из далекого села на другом берегу озера; только когда сзади хрустнула ветка, оглянулся он. Рядом с ним стоял Анатолий Корчагин. Был он немного моложе Алеши, но рослее, румяный, белокурый, смазливенький, всегда улыбающийся. Улыбался он и сейчас, смотря, прикрыв ладонью глаза от солнца, на желтую отмель. Алеша взглянул на него и опять стал смотреть на воду, не сказав ни слова. Анатолий тоже молчал несколько минут, а потом зашептал:

— Посмотрите-ка на наших наяд, — славные девчонки!

Алеша не понял его слов, и приподнялся только после второго приглашения:

— Смотрите-ка, вот, как на ладони видно. Здорово!

Далеко блестела церковь села, по тихой воде доносился благовест, песни, а с отмели, в нескольких саженях от них, смех и плесканье.

В косых лучах низкого уже солнца, в камышах белели тела купающихся барышень. Только одна из них вышла из-за камышей и стояла, связывая волосы, на песке, по колено в воде.

— Славная девчонка Катенька. Совсем готовая. Линии-то, линии-то каковы! — захлебываясь, шептал Анатолий.

— Как вы смеете! — чувствуя, что холодеет и обливается потом, зашептал хрипло Алеша. — Как вы смеете!

Анатолий удивленно посмотрел на него и с улыбочкой сказал:

— Что ж тут сметь? Им убытка нет, а нам удовольствие, да и им приятно. Не думайте, нарочно ведь выставляются.

Совершенно неожиданно для себя, Алеша вдруг размахнулся и звонко ударил по румяному, смеющемуся лицу Корчагина. Фуражка того упала в воду, сам он покачнулся и одной ногой сорвался с берега.

— За что вы деретесь? — плаксиво сказал Анатолий и полез доставать плавающую фуражку.

— Погодите, я еще вам! — вдогонку быстро уходящему Алеше грозил он, стоя в воде.

Алеша долго бродил между кустарников, то выходя к озеру, то опять забираясь в чащу. Темным смятением наполнилась его душа, и с безысходным отчаяньем вспоминал эту ужасную минуту, когда в блеске заходящего солнца на желтой отмели увидел он белое Катино тело, и было все ему отвратительно и чуждо: и ясный холодный закат за тихим озером, и улыбка Анатолия, и звонкий удар пощечины, и даже она, неповинная Катя. Алеша невольно вздрогнул, когда совсем близко услышал голоса, зовущие его.

— Алеша, картошка поспела, — кричал Башилов и в ту же минуту вместе с Катей вышел из кустов.

— Где вы пропадали, природный меланхолик? — сказал Владимир Константинович и, взяв под руку, повел с одной стороны Катю, с другой — Алешу.

На полянке пылал костер; высоко поднимался прямой серый дым и красные, бледные в ясных сумерках, языки пламени; за озером узкой холодной полосой догорал закат между зеленоватым прозрачным небом и голубоватой тихой водой озера.

Андронов сосредоточенно таскал пальцами картофелины из золы и передавал Аглае Михайлович, которая терла их салфеткой. Мария Константиновна сидела на бревне у воды, окруженная полулежащими Корчагиным, барышнями и детьми.

Анатолий в меланхолической позе лежал одиноко в стороне.

Напрасно Корчагин сыпал тонкими каламбурами и рискованными остротами, напрасно барышни пытались резвиться и, взявшись за руки, прыгали через костер; как-то не удался пикник, было скучно и напряженно.

— Сыро как. Пора и домой, — сказала Мария Константиновна, вставая.

Все с облегчением стали собираться, быстро уложили корзину, залили костер и даже повеселели сразу.

Пошли быстро и деловито, не разделяясь на этот раз отдельными группами.

Туман поднимался из долин; на потемневшем небе, яркие и холодные, зажигались осенние звезды.

— Венера указывает нам путь, — сказал Башилов, указывая на зеленую мигающую звезду.

— Что? — вдруг переспросил Алеша, все время молчавший.

— Венера — звезда влюбленных, — с некоторой насмешкой повторил дядя Володя, оборачиваясь к Алеше, будто ожидая ответа, но тот ничего не ответил.

У ворот Андроновы остановились, думая прощаться.

— Зайдите чаю выпить с нами, — как-то неуверенно пригласила Мария Константиновна.

— Зайдите, Дмитрий Павлович, пожалуйста, ведь последний вечер, — неожиданно обратилась к Андронову Катя, и сама, будто сконфузившись, быстро пошла к дому.

— Барышня зовет, нельзя отказываться, — засмеялся Корчагин.

— Да я ничего, только не стеснили бы, — мялся Дмитрий Павлович.

— Что вы, — суховато сказала Мария Константиновна и повела гостей к балкону. Пока накрывали в столовой, гости толпились в зале.

— Соня, спой, — сказала Катя, — ну, пожалуйста, милая, спой.

— Просим, просим, — хлопая в ладоши, закричал Корчагин.

Алеша вышел на балкон. Темно было, звездно и холодно. Отцветающие цветы пахли сильно. Соня опять, как вчера, начинала:

Мне минуло шестнадцать лет…

В освещенной двери балкона стояла в голубом платье Катя; пристально вглядываясь в темноту.

— Алеша, — тихо сказала она и сделала шаг.

Алеша пошевелился и издал неопределенный звук.

— Вы здесь? — спросила Катя и подошла совсем близко. Наступило молчание.

— За что вы побили Анатолия? — вдруг произнесла Катя.

— Откуда вы знаете? — с каким-то ужасом, вспоминая происшедшее, прошептал Алеша.

— Да я не знаю, Туся что-то рассказывала. — Катя тоже говорила шепотом и будто задыхалась.

— Туся рассказывала, а я ничего не знала, — бормотала она.

Катя замолчала и вдруг, вздрогнув, как в судороге, подняла руки, секунду помедлила и обвила ими шею Алеше.

— Милый Алеша, Алешенька, не могу без вас, — шептала она и неловко поцеловала Алешу пониже глаза.

Алеша не успел опомниться, как Кати уже не было.

Доносилось из залы:

Ни слова не сказала я, За что ж ему сердиться? За что покинул он меня И скоро ль возвратится?

— Чай пить, — резко крикнула Аглая Михайловна в самых дверях. А где Катя? — подозрительно спросила она Алешу.

— Я не видел… — сказал Алеша и запнулся, — Екатерины Александровны.

— Екатерина Александровна, как важно, — с язвительностью подхватила Аглая Михайловна и даже сделала что-то вроде книксена.{224}

— Чай пить, Алексей Дмитриевич.

Как в тумане представлялось все Алеше. Корчагин занимал общество, сам громче всех смеясь над своими остротами. Катя преувеличенно весело разговаривала с Анатолием, который обсох после своей ванны и оправился.

Дядя Володя сказал:

— Какой у вас измученный вид, Алеша, трудный день выпал.

— Ослаб молодой человек, — засмеялся Корчагин.

Алеша не смотрел даже на Катю. Только прощаясь, почувствовав, как дрожала в его руке холодная Катина рука, поднял он глаза на нее и неожиданно для себя улыбнулся.

— Прощайте, завтра увидимся еще, — сказал он и не узнал своего голоса.

— Завтра увидимся, — тихо повторила Катя, и бледная улыбка мелькнула на ее губах, а щеки покрылись красными пятнами.

Не слушая воркотни отца, Алеша улыбался в темноте, и было ему сладко и страшно чего-то.

Пока Дмитрий Павлович возился с непослушным ключом, Алеша, опершись на перила балкона, смотрел на яркие холодные звезды, и губы сами собой шептали: «Милая Катя», — потом взгляд его упал на дом управляющего. Там было тихо и темно, только в одном окне за спущенной гардиной мелькал желтый огонек. Алеша понял, что это свечи у гроба Оли.

— Ну, спать, спать, — сказал Дмитрий Павлович, и, уже не помня ни Кати, ни всех событий длинного дня, будто охваченный каким-то туманом, прошел Алеша по темным комнатам, осторожно ступая на цыпочках, хотя в доме никого, кроме него и отца, не было.

V

Было опять, как вчера, ясное и солнечное утро, но уже лета оно не напоминало. Бодрой прохладой тянуло с озера, и еще прозрачнее стали дали. Летали осенние паутинки; от легкого ветра синело озеро.

Алеша проснулся поздно. Рано утром, сквозь сон услышал он пение, вскочил босиком, отогнул занавеску, увидел блестящий на солнце белый гробик, который быстро пронесли к экипажу под заунывное пение священника и дьячка, потом лег опять и заснул, ласкаемый снами, странными и сладко волнующими.

Когда Алеша вышел на балкон, было уже около двенадцати. Дмитрий Павлович в высоких сапогах и серой куртке торопливо кончал завтрак.

— Вот что, Алексей, — сказал он, — нужно было бы съездить, сад принять у Севастьяныча, а меня экстренно вызывают на кручу: порубка там случилась, и лесник ранен. Так, может быть, ты поедешь в сад? Дело нехитрое: сосчитай кучи, которые сложены уже, а полные яблони клеймом отметь, чтобы их не трогали. Да Севастьяныч не надует, больше для проформы это нужно. Так поедешь?

— С удовольствием, папа. Вот только кофе выпью, — ответил Алеша.

— Ну, отлично, — сказал Андронов и, вскинув ружье за плечо, пошел садиться в свой шарабанчик.

Какую-то вялость и слабость после сна чувствовал Алеша; слегка кружилась голова.

— Вот книги прислали с барского дома, — сказала кухарка, подавая кофе. Алеша лениво раскрыл газетную бумагу, в которую были обернуты два тома приложений к «Ниве». Рассеянно перелистывал он страницы, медленно глотая, как лекарство, холодный кофе. Узкий, тонкий голубоватый конверт лежал между листами.

«Надо будет отдать, забыли письмо», — подумал Алеша и отложил конверт в сторону, даже не прочитав адреса.

— Баринок, а баринок, — из сада окликнул Алешу Севастьяныч, маленький, со спутанной бородой и веселыми глазами. — Баринок, ты, вишь, к нам на ревизию поедешь, так тебя девка моя перевезет, ты с ней кучи-то посчитай, а я тем часом забегу к Василию Ивановичу, а потом разом домой, чаем с медом тебя угощу. Мед здоровый в этом году уродился. Ладно, что ли?

— Ладно, — засмеялся Алеша, и стало ему весело и бодро.

— Погодку-то Бог дал, а уж осенью несет, — говорил Севастьяныч, спускаясь с Алешей к озеру.

— Лизка! — закричал он пронзительно. — Опять с кавалерами, шельма, где-нибудь лясы точит. Лизка, вези барина.

Но Лизка не точила лясы, а сидела на корме маленькой лодки, спустив ноги в воду.

— Я здесь, батюшка, — сказала она, вставая, отчего утлая лодчонка чуть не захлебнула воды.

— Тише ты поворачивайся, разиня, барина не утопи, — заворчал Севастьяныч.

— Зачем топить, — ответила Лизка и улыбнулась, показывая белые, как у хорька, зубы.

Алеша неловко полез в лодку. Севастьяныч подсаживал его.

— Чего зубы-то скалишь, помогла бы барину, — закричал он на смеющуюся Лизку.

Та быстро соскочила с кормы, схватила Алешу под руки, почти подняла его на воздух и осторожно посадила на единственную лавочку.

— Какая сильная у тебя дочка, — несколько сконфуженно сказал Алеша.

— Ну, с Богом, — промолвил Севастьяныч и столкнул лодку.

Стоя на корме, Лизка ловко работала одним веслом. Желтую юбку ее раздувало ветром. Рыжие волосы растрепались, и огромный красный цветок, кокетливо сунутый под розовую гребенку, колыхался над ее головой, как живой. Она не переставала улыбаться, щуря глаза от солнца, которое било ей прямо в лицо.

Какой-то парень крикнул с берега:

— Ого-го-го, Лизка себе барина везет!

— А тебе завидно? — не смущаясь, ответила Лизка и засмеялась.

Алеша вдруг вспомнил, что это про нее рассказывал вчера Долгов, и покраснел.

— Вот вы, барин, и зарумянились немножко, а то бледненький такой, смотреть жалко, — сказала Лизка, перестав смеяться.

— Это от ветра, — бормотал Алеша, еще более краснея.

Она ничего не ответила, только усмехнулась и еще сильнее заработала веслом.

Желтые и розовые деревья яркой каймой окружали синевшее озеро. Солнце холодным осенним блеском заливало все: и красные строенья усадьбы, и далекое село на горе, и прозрачные рощи. В лодке наступило молчание. Алеша изредка поглядывал на свою перевозчицу, но, встречаясь с ее веселым взглядом, смущенно опускал глаза. Лизка, стоя на корме, в желтой раздувающейся юбке, в розовой кофте, рыжая, вся освещенная солнцем, ловко и сильно управляла юркой лодкой, иногда начинала мурлыкать себе под нос песню и, взглядывая на смущенного Алешу, усмехалась.

Сад Севастьяныча, расположенный на полуострове, подходил к самому озеру. Стройными рядами стояли веселые яблони, залитые солнцем. Сладкий запах мяты, меда и яблок несся еще издалека.

— Приехали, барин. Сейчас причалю, — сказала Лизка, сильными ударами весла разогнала лодку на отмель, а когда та стала в нескольких аршинах{225} от берега, выше колен подняла юбку и, соскочив в воду, одной рукой втащила лодку на берег.

— Пожалуйте, барин.

Она хотела опять помочь Алеше, но тот поспешно, хотя и не совсем ловко, выскочил сам.

Молча обошли они сад. Алеша деловито сосчитал кучи, важно записывая их в записную книжку. Чтобы наложить клейма, понадобился вар. Лизка пошла отыскивать его в доме. Алеша снял фуражку и сел под яблоню. Ласково обдувало ветром; тяжелые ветки, полные румяных плодов, низко свешивались; между деревьев синело озеро; было тихо и жарко.

Осторожно ступая босыми ногами, подошла Лизка, будто подкрадываясь. Алеша вздрогнул.

— Не нашла вару-то. Придется обождать батюшку, со мной поскучать, — сказала Лизка тихо и насмешливо.

«Что ей нужно?» — досадливо подумал Алеша, глядя на ее круглое, с легкими веснушками, зеленоватыми прозрачными глазами, красными губами, лукавое и задорное лицо. Стараясь преодолеть свое смущение, он сказал громко, деланно-развязным тоном:

— Ну, что ж, подождем. Отчего же вы не сядете, Лиза?

Она, опустив глаза, улыбнулась и села совсем близко от Алеши. Он помолчал несколько минут и опять заговорил:

— Сколько вам лет-то?

— Семнадцатый на исходе.

— Замуж пора, — с шутливостью старшего сказал Алеша.

— Зачем мне свободу свою рушить-то, женихов-то сколько угодно, да мне ни к чему, на свободе-то лучше.

— Я думаю здесь скучно одной, да с отцом?

— Не всегда одна, гости приезжают, вот вы к нам приехали, а отца-то и нет, — сказала Лизка и громко засмеялась.

— Яблочков бы покушали. — Она встала на колени, совсем почти касаясь Алеши, и тряхнула яблоню. Яблоки посыпались дождем.

— Вот это сладкое будет, — выбрав большое, как воском налитое яблоко, сказала Лиза и подала Алеше. Она коснулась его руки своей, нагнулась совсем близко, алые губы ее улыбались. Какое-то непривычное веселье овладевало Алешей, было ему любопытно и чуть-чуть жутко.

— Сладкое? — спросила Лизка, нагнувшись к самому лицу Алешиному.

— Сладкое, — ответил тот, чувствуя, что кружится голова, темнеет в глазах и дрожь охватывает тело.

— Сладкое? — повторила Лизка и, нагнувшись еще ниже, шепча: — Миленький мой, хорошенький, — целовала, не отрываясь, губы, глаза, шею около полурасстегнутого ворота рубашки, смеялась и обнимала сильными своими руками ослабевшего Алешу.

В последний раз мелькнуло в глазах Алешиных синевшее озеро, далекая красная крыша усадьбы, что-то вспомнилось, хотел он оттолкнуть крепко прижавшуюся к нему всем телом Лизку, но вместо того сам прижался к ней еще ближе.

Было жарко и тихо; сладко пахло мятой, медом и яблоками.

— Батюшка едет. Вот попались бы, — зашептала Лизка и быстро, как кошка, вскочив, поправила юбку и сбившиеся волосы.

— Оправься, барин, а я побегу самовар ставить. Прощай, миленький, красавчик мой. Ужо еще. — Жадными сильными губами она поцеловала Алешу и, что-то напевая, побежала к дому, мелькая между яблонями желтой юбкой и розовой кофтой.

Алеша так и остался сидеть в растерзанном виде; голова была тяжелая и мутная, во рту пересохло. Машинально взял он закусанное, поданное давеча Лизкой сладкое яблоко и лениво жевал его. Севастьяныч быстро приближался на своей душегубке{226} и что-то кричал приветственно. Алеша встал, нашел кушак, завалившийся в траву, привел себя в порядок и пошел к озеру.

— Заработались, баринок? вишь, вспотел даже. Ничего, воздух у нас легкий, пользительный, — говорил ласково Севастьяныч, привязывая лодку. — Ну, теперь идем пить чай. С устатку, это хорошо.

Пили чай в душной светлой горнице, Севастьяныч угощал медом и длинно рассказывал что-то. В окна блестело солнце и синее озеро между деревьев. Яблоки были на столе, кучей в углу, свешивались в окно, приготовленные для сушки лежали перед домом на лужке. Лизка, стуча пятками, прислуживала быстро и скромно и только, выходя в сени, мурлыкала:

— Милок мой ненаглядненький, сладкий как леденчик.

Алеше было стыдно и жарко.

Вару не оказалось и у Севастьяныча.

— Ах, грех какой, совсем из головы вон. Уж ты, Алексей Дмитриевич, прости ради Христа. Придется еще раз тебе к нам в гости приехать. Пирогов с медом напечем, угостим тебя за хлопоты, — говорил он Алеше, обрадовавшемуся, что можно ехать домой.

— Да ты погоди, яблочков возьми на дорогу, папашеньке свези, — хлопотал Севастьяныч.

— Нет, нет, надо скорей ехать, — твердил Алеша и чуть не бегом направился к озеру. Лизка была уже в лодке и дырявым ковшом отливала воду.

— Ну, Лизка, вези барина, а сама на берег ни ногой. Я еще с тобой за старое посчитаюсь, потаскушка поганая, — напутствовал Севастьяныч сурово.

Поплыли молча. Лизка сосредоточенно работала на корме. Алеша сел лицом к носу, к ней спиной. Чем ближе подступал берег с белой купальней с красной крышей в желтых листьях парка, тем страшнее становилось Алеше, и в первый раз за сегодняшнее утро вспоминал он вчерашнее.

Падало сердце в мучительной, безысходной тоске.

— Хоть бы платочек на память мне подарили, — сказала вдруг Лизка.

— Да, да, хорошо, непременно, — испуганно забормотал Алеша, и хотелось броситься в воду, только бы убежать от Лизки.

Помолчав еще, уже у самого берега Лизка сказала тихо:

— А может, еще когда… уж как бы я вас любила, миленький мой!

Не дав лодке пристать как следует, Алеша прыгнул на берег и быстро, не оборачиваясь, пошел к дому.

VI

Дмитрий Павлович сумрачно ходил по балкону.

— Тебе письмо от Екатерины Александровны, кажется, мог бы хоть не разбрасывать, — досадливо сказал он, указывая на голубоватый узкий конверт, оставленный Алешей на столе перед отъездом.

Не беря еще письма, Алеша нагнулся, и прочитав, не сразу понял, что было написано этими крупными, по-детски правильными буквами: «Алексею Дмитриевичу Андронову».

Дмитрий Павлович сердито вошел в комнаты. С каким-то страхом взял письмо Алеша и, пройдя в свою комнату, долго еще умывался, для чего-то переоделся в чистую рубашку, тщательно причесался, прошелся несколько раз по комнате, потом быстро подошел к столу и так резко рванул конверт, что разорвал вместе с ним и тонкую голубоватую с веночком страничку самого письма. «Посылаю Вам книги, за которые очень благодарю». Затем несколько строк было зачеркнуто. «Я не знаю сама, как и когда это случилось, но я люблю Вас, милый, дорогой Алеша. Вы не знаете, не знаете, а я не могу даже представить, как проживу без Вас целую зиму. Приходите сегодня пораньше.

Ваша Е. Д.».

Отуманенные Алешины глаза, пробежав несколько раз по этим строчкам, долго не могли уловить смысла их. Только взглянув в окно на синевшее вдали озеро, на далекий противоположный берег, у которого чернела лодка и в ней желтым и розовым пятном юбка и кофта уезжающей Лизки, понял Алеша и записку, и то, что случилось вчера, и то, что сегодня.

— Как же это так, как же это так? Что теперь будет? — почти вслух растерянно бормотал Алеша.

— Алеша! — крикнул за дверью Дмитрий Павлович. — Алеша, я иду прощаться. Через полтора часа они уезжают. Ты идешь?

— Сейчас, — тихо ответил Алеша, — сейчас иду.

Еще раз взглянул на голубоватый листик с веночком, на тонкую подпись «Ваша Е. Д.», потом в окно на озеро, где лодка была уже почти не видна, и, дрожащими от слабости руками взяв фуражку, Алеша вышел из комнаты.

На террасе, под руководством Аглаи Михайловны, кучера связывали последние корзины и чемоданы.

Владимир Константинович ходил по аллее под руку с сестрой, и они о чем-то озабоченно говорили.

Когда Алеша подошел, они замолчали.

— Ах, это вы, Алеша, где же вы пропадали целый день? Барышни хотели на прощание верхом покататься, а вас не было, — с какой-то печальной ласковостью глядя на Алешу, говорила Мария Константиновна. — Ну, идите к девочкам, помогите им букеты связать, они в цветнике.

— А потом, Алеша, зайдите ко мне. Я хотел вам книги французские оставить, — сказал Башилов.

— Ты с ним поговори помягче. Мне так жалко, так жалко. Бедные дети! — понизив голос, сказала Мария Константиновна брату и пошла к дому.

В цветнике, у круглой большой опустошенной клумбы, сидели на траве Соня и Катя, разбираясь в куче срезанных пламенных георгин, нежных астр и других осенних ярких цветов. Обе они были в коричневых форменных платьях с черными передниками, в гладких прическах с косами, и какими-то незнакомыми, почти чужими показались они Алеше.

Катя испуганно взглянула на Алешу и рассыпала цветы, которые связывала.

— Катя, ты все цветы помнешь, — сказала Соня.

Алеша молча поздоровался.

— Куда вы запропастились сегодня? — спросила Соня, а Катя, низко опустив голову, собирала рассыпавшиеся цветы.

— Папа просил меня съездить сад принять у Севастьяныча, — с большим трудом выговорил Алеша.

— Ах, Севастьяныч? это такой маленький, кудластый, мы у него как-то дождь пережидали на пасеке и чай пили. Помнишь, Катя?

У него такая дочь рыжая, и Юра за ней принялся ухаживать; помнишь, еще рассказывал ей, что он князь, — смеясь, говорила Соня.

Алеша густо покраснел.

— А вот из этого я вам венок сплету, — собирая остатки цветов, сказала Соня.

— Барышни, батюшка пришел молебен служить, — закричала из окна горничная.

В полутемной зале с завешенными картинами, с мебелью в чехлах, горела лампадка перед образом; священник, прокашливаясь, надевал ризу, дьячок раздувал кадило; багряный закат бил в окна.

Пока в сумерках нараспев читал батюшка молитвы и дьячок басом подпевал, размахивая кадилом, от которого синим сладким туманом наполнялась комната, казалось Алеше, что что-то страшное совершается; вспомнил он утром виденный белый гробик, который этот же священник провожал, вспомнил вчерашнее утро, пылающую Олю, только Катю не вспоминал и, увидев совсем близко ее бледное лицо, тонкую шею с голубыми жилками в белом кружевном воротничке, он удивился чему-то.

Катя вздрогнула и подняла глаза на Алешу.

— Господи, дай, чтобы этого не было, — как в детстве прошептал Алеша и перекрестился, но в ту же секунду вспомнил он и другое: и блестящее синее озеро, и далекий благовест, и смеющегося Анатолия, и белевшие в кустах тела, и как яркая молния мелькнули улыбающиеся губы, рыжие растрепанные волосы.

— Господи, — так громко прошептал Алеша, что все оглянулись на него, а Аглая Михайловна сердито заговорила на ухо Андронову.

Молебен кончился. Владимир Константинович взял Алешу под руку.

— Пройдемте ко мне на минутку, — сказал он.

Алеша не узнал милой привычной комнаты дядя Володи. Со стола и полок все было убрано, ящики комода раскрыты, мебель сдвинута; в мрачных сумерках все это имело вид чужой и враждебный. За озером погасала холодная заря.

Башилов закурил папиросу и прошелся по комнате.

— Вот разорено наше убежище, — сказал он. — Я вам несколько книг оставляю, Алеша. Вы хотели заниматься французским, а мне не нужны пока; на Рождество с нашими пришлете.

— А разве вы сами не приедете? — с беспокойством спросил Алеша, будто только сейчас поняв близость разлуки, близость окончания этого радостного лета.

— Я никогда не знаю, что со мной будет через час, а не только через полгода. Ведь это так еще далеко.

— Да, далеко, — уныло повторил Алеша.

Владимир Константинович помолчал, прошелся по комнате и, остановившись, вдруг заговорил:

— Вы знаете, вчера вечером у Кати опять был припадок. Я знаю, как неприятно и бесполезно вмешиваться в чужие дела, но ведь вы верите, что я люблю и вас, и Катю. Мне хотелось бы, чтобы вам было легко и радостно. Я хотел, как ваш друг, как близкий Кате, посоветоваться с вами, как бы успокоить Катю. Ведь это ужасно?

— Ужасно, ужасно, — с тоской прошептал Алеша. И опять мелькнули алые губы, белое тело на желтом песке, и он не понимал уж, где Катя, где Лиза.

— Ведь вы тоже любите ее? — откуда-то издалека доносился голос Башилова.

— Любите ее, правда?

— Не знаю, не знаю ничего, — задыхаясь от слез, бормотал Алеша. — Я ничего не знаю, не понимаю.

— Ну, успокойтесь, не надо так. Бедный мальчик! Измучились вы. Не надо, все будет хорошо. Милый Алеша, не надо, — ласково и повелительно говорил Владимир Константинович и нежно гладил Алешу. В дверь постучали.

— Чай пожалуйте кушать. Лошадей сейчас подают, — сказала горничная.

— Ну, не надо больше, Алеша, успокойтесь, — еще раз повторил Башилов и, как больного, осторожно повел Алешу по темной лестнице вниз.

— Ах, да, книги-то я и позабыл, — сказал Башилов, входя в залу. — Сейчас принесу.

И он легкими, быстрыми шагами побежал по лестнице.

Зала освещалась одной свечой у рояля. Катя, нагнувшись в углу у этажерки, разбирала какие-то тетради. Алеша не сразу заметил ее.

Увидев Алешу, она несколько секунд продолжала разбирать тетради, потом, беспомощно опустив руки, прошептала:

— Алеша!

Алеша вздрогнул.

— Алеша, я не могу больше. Сейчас мы уедем. Так долго не увидимся. Не забудьте меня, Алеша милый.

— Нет, нет, — бормотал тот, почти с ужасом глядя на эту тоненькую девочку в коричневом платье и черном фартуке.

— Алеша, я готова для вас все, все, что хотите. Все эти длинные дни в разлуке я буду думать только о вас, милый Алеша.

Она протянула к нему руки и сделала шаг вперед. Алеша отступил.

— Нет, нет, не надо, — задыхаясь, бормотал он.

Башилов быстро вошел в комнату и весело заговорил:

— Вот и книги. А ты роль свою не забыла уложить, Катя? Смотрите, Алеша, учите и вы свою. С двух репетиций поставим. Я художника знакомого привезу, он нам декорации напишет.

— Катя, поди-ка сюда, что я нашла! — закричала Соня из далекой комнаты. Катя медленно, не глядя на Алешу, вышла.

— Ну, Алеша, будьте мужчиной. Приободритесь, — сказал Владимир Константинович.

— Чай пить, чай пить скорее. На поезд опоздаем, — громыхала Аглая Михайловна в столовой. — Кучера, забирайте вещи!

Пользуясь суматохой, Алеша отыскал свою фуражку и, крепко прижимая книги, вышел из дому. У ворот уже стояли экипажи, и верховой с смоляным факелом гарцевал на пригорке.

Медленно шел Алеша вдоль озера. Поднимался белый туман над водой, и в открытые ворота скотного двора была видна полная желтая луна, подымающаяся из-за конюшен между голых унылых ветел.

Сентябрь, 1910 г. С.-Петербург.

Веселые Святки{227}

I

Накануне отпуска, перед последним уроком, Косте Рудакову подали письмо. Войдя в класс, он надорвал узкий конверт и вложил розовый тонкий листок, пахнущий незнакомыми духами, во французскую грамматику.

«Милый Костя! — писал Алексей Рудаков почерком неровным и торопливым. — Милый Костя, как было условлено, заезжай ко мне в пятницу около трех; хотя не знаю еще, поеду ли, но видеться нам необходимо. Если же дома меня не застанешь, поезжай один и помни своего несчастного, любящего тебя, брата Алексея.

P. S. Ради Бога прямо из училища заезжай к тетке Alexandrine и вымоли у ней для меня 300 или хоть 100 р. Скажи, что без крайности я не обратился бы к ней. Купи также, если успеешь и достанешь денег, конфект и коробку фруктов в шоколаде, — Шура их любит».

Пока вертлявый француз Куже весело щебетал, рассказывая, для упражнения в разговорном языке, какой-то сомнительного качества анекдот, а весь класс, как по команде, громыхал, Костя перечел несколько раз это письмо, которое удивило и взволновало его. Костя хорошо знал характер Алексея, легкомысленный и фантастический, давно привык к постоянным и запутанным его приключениям, но противоречия и недомолвки письма все же неприятно поразили его.

О том, чтобы ехать с братом на рождественские каникулы в деревню дальних родственников их Кургановых, Костя мечтал с самой осени; просить денег у тетки было неприятно, и, наконец, приписка о Шуре чем-то не нравилась Косте, а главное, полная неуверенность и что-то скрываемое братом наполняли Костю смутным сомнением. Он боялся за Алексея и досадовал на него.

Длинным казался Косте последний день перед отпуском, который он провел в томительном ожидании, то возвращаясь беспокойными мыслями к странному письму Алексея, то мечтая о снежных полях, далекой поездке на тройках, милых деревенских праздниках, причем во всех этих картинах неизменно, хотя несколько в стороне, воображение рисовало ему черненькую, с быстрыми глазами кузину Шуру, нежная, глубоко скрываемая память о которой не изгладилась двумя годами разлуки.

Проснувшись спозаранку, Костя едва дождался желанного часа, рассеянно перецеловался с товарищами и, захватив небольшой свой чемоданчик, почти бегом спустился с лестницы.

Хотя Костю и тянуло заехать узнать все об Алексее, но, рассчитав, что времени остается очень немного, он направился на далекую линию Васильевского острова, где издавна проживала tante{228} Alexandrine, генеральша, «выживающая из ума старая дура» — как отзывался о ней собственный брат ее, Петр Алексеевич Рудаков.

День был солнечный и морозный. Праздничная толпа наполняла Невский, и на синем небе сиял далекий шпиц Адмиралтейства.

Радостным волнением наполняли Костю и быстрый бег санок, и солнце, и мороз, и оживленная толпа у Гостиного Двора, и мысль о двухнедельной свободе в любимом с детства Курганове. И даже свидание с теткой и неизвестность относительно Алексея не подавляли его.

Только входя в темную переднюю с какими-то сундуками, наполненную неприятным запахом нафталина, никогда не проветриваемых комнат, собак, которых генеральша держала множество, — Костя недовольно поморщился.

Tante Alexandrine встретила его в гостиной и недовольным басом спросила:

— Кто такой?

Уже лет десять она не узнавала и путала своих племянников, внуков, родных, двоюродных и прочих.

— Рудаков Константин, — ответил Костя.

— Да ты не Марьин ли сын? — все еще сомневаясь, спросила старуха.

— Да, ma tante.

— Не помню, не помню. Много вас, где всех запомнить.

Она сунула племяннику руку в шерстяной перчатке, впечатление о которой, самое неприятное, сохранилось у Кости с детства, и спросила менее сурово:

— Мать здорова? Ты вырос. Чаю хочешь?

Костя отказался от чая и осторожно передал просьбу Алексея. Когда Костя упомянул о трехстах рублях, генеральша сделала вид, что вовсе ничего не слышит, и громким басом позвала:

— Ракетка, Ракетка!

Маленькая злая собачонка выскочила из соседней комнаты и стала лаять на Костю, заглушая его слова.

— Молчи, цыц, Ракетка! — кричала генеральша.

Когда собака успокоилась наконец, Костя робко сказал:

— Может быть, ma tante, если вам неудобно дать 300 рублей, то хоть 100 вы дадите. Алексей в ужасном положении.

Генеральша пожевала губами и в задумчивости произнесла:

— Сто, сто рублей, большие деньги.

Но все же встала, подошла к старинной конторке в углу, вытащила большой ключ из-под кофты и со звоном открыла один из ящиков.

Костя тоже встал, уже почти уверенный в успехе.

Тетка долго перебирала какие-то портфельчики, бювары,{229} бумажники, наконец вытащила смятую, потертую сторублевку. Она посмотрела ее на свет, разложила на столе и тщательно стала разглаживать, задумчиво повторяя:

— Сто рублей большие деньги, большие деньги.

Костя собирался благодарить, как вдруг генеральша сунула сторублевку в конторку, с живостью, несвойственной ее возрасту, захлопнула крышку и заговорила оживленно:

— Погода сегодня, мой друг, холодная? Да? Я говорила, Ракетку нельзя сегодня гулять пускать. Теперь кашлять будет.

Обескураженный Костя поспешил откланяться.

«Старая идиотка», — думал он, садясь в сани, и велел извозчику ехать на Конногвардейский.

Дверь на звонок Кости открыли не сразу.

— Алексей Петрович дома? — спросил Костя.

— Не знаю, ваше благородие. Сейчас спрошу, — смущенно как-то ответил денщик и, осторожно ступая, будто боясь кого-то разбудить, пошел через столовую к дверям кабинета.

В светлой передней Костя увидел на вешалке зеленую бархатную шубку, и теми же духами, что от письма, пахнуло от нее.

Костя слышал, как денщик шептал что-то в дверь кабинета, и голос Алексея, наконец, громко и раздраженно ответил:

— Попроси обождать.

— Где-с? — спросил денщик испуганно. — Ну где?

— В столовой, болван! — отвечал Алексей из-за двери.

Квартира Алексея состояла из трех комнат: кабинета, спальни за ним и столовой, через которую был единственный выход из задних комнат.

Костя понял смущение денщика и сказал ему:

— Пойди спроси, может, мне заехать позднее? Только узнай когда, скажи, что поезд уходит в половине шестого.

Но в это время дверь растворилась, и вышел сам Алексей. Он был бледен, в пунцовой шелковой рубашке, глаза его блестели. Он обнял брата и заговорил по-французски:

— Прости меня, но я очень прошу тебя обождать немного. Не будем же мы говорить о том, что удобно или неудобно, в часы, когда сама честь, сама жизнь поставлены на карту. Ты будешь мне нужен.

Он еще раз поцеловал Костю и быстро, легко покачиваясь, вошел в кабинет, плотно затворив за собой дверь.

Денщик помог Косте раздеться и шепотом сказал:

— Барышня у них.

— Это не твое дело! — резко оборвал Костя и сел у окна в столовой, глядя, как морозная заря синим пламенем заливает ясное небо.

В кабинете говорили тихо, так что только изредка доносились отдельные слова да шаги Алексея. Костя беспокойно взглядывал на часы почти каждую минуту. Было уже начало пятого.

«Неужели не уедем сегодня? Хоть одному бы ехать», — досадливая мысль мелькала у Кости. Он встал и тоже прошелся по комнате.

Вдруг дверь полуоткрылась. Высокая дама в большой черной с белыми перьями шляпе стояла на пороге, держась за ручку.

— Это последний срок? — донесся хриплый голос Алексея.

— Если хотите, но я предупреждаю, что это ни к чему не приведет. Свои решения я редко меняю, вы это знаете, — ответила дама совсем спокойно и, застегивая перчатку, прошла в переднюю.

Костя растерянно поклонился ей и не знал, пойти ли ему помочь одеться даме или войти в кабинет, где наступила полная и зловещая тишина. Стоя посередине столовой, он видел, как дама с помощью денщика оделась, и когда она перед зеркалом, которое было видно Косте, поправляла шляпу, ему казалось, что она улыбнулась. Неторопливо вынула дама из кошелька двугривенный, отдала его денщику и, не оглядываясь, вышла.

Костя вошел в кабинет.

Алексей сидел у письменного стола, перебирая какие-то безделушки.

— Если ехать, Алеша, так уж пора, — робко сказал Костя.

— Да, да… Какое сегодня число? — рассеянно проговорил тот.

— Сегодня? — повторил Костя и машинально поднял глаза на календарь, висевший на стене. Листочки на календаре были оборваны до 27-го декабря, и большой крест, сделанный синим карандашом, зловеще сплетался с праздничными красными цифрами.

— Что это? — с невольным страхом воскликнул Костя.

Алексей обернулся к календарю, странная улыбка скривила его губы, казалось, он готов был заплакать.

— Ничего, ничего, еще пять дней осталось, пять дней, — прошептал он; прошелся по комнате и закричал:

— Ну, едем, Костик, едем! Эй, Иваненко, скорей чемодан укладывай.

Алексей шумно распоряжался, хватался то за одну вещь, то за другую, ругал денщика. Когда чемодан был уже уложен, он вдруг спохватился: «Ах, да!» — и побежал в спальню. Через минуту он принес оттуда маленький револьвер в чехле.

— Чуть было самое важное не забыл, — проговорил он, криво улыбаясь.

Костя вздрогнул и отвернулся к окну.

— Ну, ехать, ехать! Кажется, ничего не забыл.

Они быстро оделись и, напутствуемые пожеланиями денщика, сели в сани.

Яркий багрянец еще догорал за синим, далеким куполом собора. Было сухо и морозно; в ясных сумерках зажигались электрические фонари.

— Скорее, скорее, братец. Рубль получишь! — торопил Алексей извозчика, и сани понеслись.

— Тетка ведь денег не дала, — вспомнив давешнюю неудачу, сказал Костя.

— А, черт с ней! Теперь все равно! — с беспечным смехом ответил Алексей и что-то запел даже, победоносно закручивая черный ус.

В поезде было тесно, но Алексей покричал на кондуктора, потребовал начальника станции, и Рудаковых перевели в первый класс.

В купе сидели старичок в клетчатом сером костюме и барышня. Прочитав «Новое время»,{230} старичок первый вступил в разговор, рассказал, что он едет только до Любани, откуда еще 30 верст на лошадях до фабрики, которой он управляет, что барышня — его дочь, учится в консерватории, посетовал на железнодорожные порядки и после каждого слова прибавлял «изволите ли видеть». Алексей почтительно поддерживал разговор, и только барышня, уткнувшись в книжку, и Костя в углу дивана молчали.

В Любани пассажиры вылезли, а братья, накинув шинели, вышли на платформу.

Стало еще холоднее, и каким-то другим воздухом пахнуло.

— Ты чувствуешь, Алеша, уже деревней пахнет. Как хорошо! — восторженно сказал Костя.

— Да, хорошо. Так снежно, бодро. Какой закат был сегодня… И ужели, ужели умереть? — вдруг, снова охваченный какими-то темными мыслями, прошептал Алексей.

Гуляющие по платформе барышни в платочках заглядывались на блестящую гвардейскую форму Алексея, жандарм отдал честь. Синие звезды ярко блестели.

— Что ты, что ты, Алеша, — бормотал Костя растерянно, а тот, прижавшись к руке брата, будто ища защиты, шептал:

— Ты не знаешь, Костенька, ты не знаешь, как тяжело мне.

Но пройдя до конца платформы к самому паровозу, где снежным ветром ударяло в лицо, он заговорил спокойнее:

— Ну, ничего, Костя, может быть, Бог милостив. Она обещала, поклялась еще подумать и 27-го прислать письмо. Но без нее я не могу. Костя, понимаешь, не могу. Ты еще мальчик, Костя, ты узнаешь потом, что есть случаи, когда нельзя жить. Только надо бодро и весело принять все. Помнишь, кто это, на пиру-то, Цицерон?..

— Петроний,{231} — поправил Костя.

— Ну да, Петроний. Все перезабыл. У нас историю Зудт читал. Он еще у вас? — И Алексей по-детски весело вдруг засмеялся:

— Исторический Зуд его звали.

Костя невольно улыбнулся.

— Знаешь, брат, холодно. Зайдем в буфет погреться, — хлопая ногой об ногу, сказал Алексей.

Он опять был весел и покоен. Уже после второго звонка Алексей залпом выпил три рюмки коньяку, шутил с буфетчиком и, жуя бутерброд, вскочил в вагон, когда поезд тронулся.

— Вот теперь бы всхрапнуть. Ведь нам часа три еще, — сладко потягиваясь и зевая, сказал Алексей, войдя в купе.

— А там в чемодане, Костя, если хочешь, достань — книги есть. Один роман препикантнейший.

Он подложил шинель под голову и как-то мгновенно заснул.

Костя раскрыл чемодан. Револьвер лежал на самом верху.

«Ужели он решится? — подумал Костя с тоской и долго смотрел на раскинувшего руки, улыбающегося во сне, брата. — Ужели он решится?»

Костя достал книгу, но читать не стал, а, выйдя из купе, заходил по коридорчику; останавливался у окон, и, прижимаясь лицом к замерзшему стеклу, повторял про себя:

«Ужели он решится?»

Белые блестящие поляны, темневшие в сугробах деревья, приветливые далекие огоньки мелькали в окно, и, невольно, Костя начинал думать о Курганове, о праздниках, о Шуре. Радостно и тревожно становилось ему и хотелось скорее приехать.

II

На платформе Рудаковых встретил кучер.

— Ну, что, Василий, все у вас по-прежнему? — весело заговорил Алексей, примеряя, которая из двух шуб, высланных заботливой Марией Петровной, подойдет ему.

— Вот эта как раз. Еще времена дедушки Михаила, кажется, помнит. Юнкером в ней ездил. Ну так все благополучно у вас, Василий?

— Так точно, ваше сиятельство. Барин, было, болел, за доктором в город посылали, да теперь, слава Богу, опять ничего. Барышня вчерась приехали, — докладывал, почтительно улыбаясь, Василий.

Поезд ушел. Тихо вдруг стало на станции, и снегом мело из поля. По сугробам в темноте едва добрались до саней. Промерзшая тройка лихо понеслась. Быстро скрылись железнодорожные фонари; проехали сонные улицы станционного поселка, по полю, в лес; легко раскатывались сани, комья летели в лицо из-под копыт пристяжных.

— А охота есть уже? — спросил Алексей.

— Топтыгина еще не трогали, хоть лесник из Полянок говорит, выследил, а на волков Петровский барин ходил. Трех убил, — оборачивая свое с побелевшими усами багрово-синее лицо, отвечал Василий.

— Вот бы соорудить облаву. Охотники-то есть у вас по соседству? — оживленно заговорил Алексей.

— Как не быть, ваше сиятельство. Петровский барин, со стеклянного завода управляющий. Еще собрать можно. Только мужичков до четвертого дня не поднять. А охота у нас веселая, дня три облавят, а по вечерам в деревню на поседку. Девки у нас свободные. Вина с собой привезем, — тоже оживляясь, говорил Василий.

— Да, только на четвертый день уже поздно, — задумчиво сказал Алексей и, плотнее закутавшись, замолчал.

— Разве не до Крещенья у нас погостите?

Знакомая предпраздничная радость овладела Костей, слова брата донеслись до него будто откуда-то издалека, и страшного смысла их не хотел понимать Костя. Хотелось только лететь так по мягкому снегу, смотреть на зеленым блеском сверкающие звезды, теплее закутаться в шубу и радостно вспоминать: — вот от этой поляны поворот, потом амбар, потом роща, пригорок, за пригорком деревня, потом мост и усадьба.

Старый амбар, темневший на опушке, вызвал детски-жуткое воспоминание о разбойниках, о таинственной белой собаке, которая как-то в сумерках гналась за Костей и Шурой. Быстро скатили с пригорка, так что сани чуть не кувыркнулись в сугроб.

— Тише ты! — закричал Алексей, а радостное волнение все сильнее охватывало Костю.

Мелькнули темные избы деревни с редкими лампадами в окнах; лениво залаяли собаки на задворках, и уже на пригорке, за рекой, затемнели деревья парка и далекий огонек засиял путеводной звездой.

— Вот и Курганово, — сказал Алексей. — Тихая пристань.

— Аккуратно доставил. Не более получаса ехали. Барыня со мной ездить опасаются, — с гордостью говорил Василий.

Он привстал, гикнул, и вскачь понеслась тройка по мосту, в гору, по аллее в красные ворота усадьбы, и как вкопанная остановилась, осаженная сильной рукой, у крыльца, занесенного снегом.

В окнах замелькали тени.

С трудом отворилась дверь, заваленная снегом; горничная в наколке и фартучке со свечкой в руках выскочила на крыльцо; из кухни с фонарем бежал работник вносить чемоданы.

Седенький, розовенький, маленький Андрей Павлович в ваточной куртке приветственно топтался в передней.

— Ну, молодцы, молодцы, что приехали, не забыли нас, стариков. Да который же Константин? Вырос, батюшка, не узнал, — радостно бормотал он.

Мария Петровна кричала из гостиной:

— Андрюша, зачем полез в переднюю? Простудишься, дай им отогреться.

Горничная с трудом стащила тяжелые шубы.

— Ну, здравствуйте, милые, здравствуйте, — обнимал то одного, то другого Андрей Павлович.

— Простудишься, Андрей! — еще раз закричала Мария Петровна, но не выдержала и сама тоже пошла в переднюю навстречу гостям.

— Господи, Костик, усы отрастил, — прижимая Костю к себе, восклицала она. — А ты, Алексей, дай-ка посмотреть на тебя. Да ты, батюшка, стареть начинаешь. Плохо смотришь и височки того…

Костя взглянул на Алексея и будто впервые заметил нездоровую желтизну лица, круги под глазами и уже редеющие черные волосы, на височках чуть-чуть седоватые. Только красные тонкие губы из-под узких подстриженных усов улыбались как-то по-детски, жалобно.

— А все-таки молодец еще Алексей, красавец, — окончив осмотр, сказала Мария Петровна одобрительно.

— Года уже подходят, ничего не поделаешь, ma tante, — нагибаясь к руке теткиной, вымолвил Алексей.

— Ну, что мы толчемся здесь. С дороги устали? Хотите умыться? Лиза, проводи молодых господ в их комнаты. А где же Шура? — говорила суетливо Мария Петровна.

— Барышня у себя, поправляются, — ответила горничная.

— Вот что значит кузены приехали. Пошли теперь бантики, ленточки, — смеялся Андрей Павлович.

— Вы-то не очень долго прихорашивайтесь, — кричала Мария Петровна молодым людям, которых Лиза повела по широкому, весь дом разделяющему на две половины, коридору.

— Вот сюда пожалуйте. Не надо ли почистить чего? — открывая дверь, сказала Лиза.

— Нет, краля писаная, ничего нам пока не нужно, — весело ответил Алексей.

Комнат было две. Первая проходная и поменьше — для Кости, вторая, угловая — для Алексея. В каждой стояло по столу у окна, умывальнику, комоду и большой деревянной кровати с высокими пуховиками и горой подушек. Низкие потолки, тепло натопленные печи и голубенькие занавески на окнах придавали им вид уютный.

— Хорошо возвратиться блудному сыну в лоно родительское, — сказал Алексей. Уже умываясь, вытирая лицо, он закричал из своей комнаты:

— А старики ничего еще, бодры. Заметил реформу: хорошенькую горничную тетка завела, значит, его превосходительство уже того — безопасен. А в прежнее время на этот счет было строго.

— Если вы думаете, что у меня не слышно, то ошибаетесь. Между нами есть дверь и в ней щели, — донесся вдруг из-за стены звонкий, знакомый и вместе чем-то странный голос.

— Вот так попались. Недурно для начала, — захохотал Алексей. — Тысячу извинений, Шурочка, милая. Такая маленькая и подслушивает мужчинские разговоры.

— Во-первых, я не такая маленькая, как вам представляется по детским воспоминаниям. Во-вторых, не я виновата, что все слышно, будто вы у меня в комнате. Вот кто-то снял сапог и бросил на пол, правда?

— А что я сейчас делаю? — весело ответил Алексей.

— Что-то бесшумное во всяком случае.

— А подсмотреть нельзя?

— К счастью, с моей стороны стоит у двери шкаф.

— А вы знаете, кто с вами говорит, кузиночка?

— Слава Богу. Кто у нас говорун и крикун. Константина Петровича пока не слышно, не видно; не заснул ли он, сняв сапоги?

Действительно, Костя, сняв один сапог, так и остался сидеть на постели, вслушиваясь в милый, чем-то новый голос, и какая-то тягость овладевала им от этих веселых слов.

— Ах, Александра Андреевна, простите своему престарелому дяде фамильярность — он назвал вас по старой привычке Шурочкою, — болтал Алексей.

— Ну, хотя вы мне и не дядя, переодевайтесь скорее, а то мама наверно уж волнуется за свой ужин.

Молча и поспешно окончили братья свой туалет. Только выходя в коридор, Алексей сказал, понизив голос:

— А Шурочка, кажется, бойкая стала. Эти девчонки быстро развиваются. Интересно.

Костя сумрачно промолчал.

Все уже сидели за столом в столовой: Мария Петровна, Андрей Павлович, напудренная и принаряженная старая гувернантка мисс Нелли и Шура. Она сильно изменилась, и не только выросла, похудела, казалась, несмотря на свои 17 лет, почти взрослой, но как-то и улыбка, и глаза, и голос, и какая-то развязная веселость, с которой она встретила кузенов, — все представилось Косте чем-то иным, чем в той быстрой, шаловливой девочке, которая так смущала его уже два года тому назад.

Когда, подавая руку, Шура, насмешливым взглядом окинув его, сказала: «Вы изменились, Константин Петрович», — Костя так смутился, что не нашелся, что ответить. Зато Алексей отвечал весело:

— А вы-то как, Александра Андреевна. Прямо смотреть стыдно. Мы ей, как деточке, шоколадцу с фруктами привезли, какой уж тут шоколад: придется позорно самим есть. Разве мисс Нелли поможет.

— О, какой шутник, какой шутник! — смеялась мисс, привыкшая считать Алексея за остряка.

Ужин, как всегда в первый вечер приезда гостей, долго ожидаемых, но уже не совсем привычных, прошел несколько напряженно. Костя сумрачно молчал, мучаясь своим смущением и не понимая его.

Один Алексей болтал без умолку, рассказывая о столичных новинках, городских сплетнях, новых лицах, последних балах и театрах.

Задумчиво отклонившись на спинку стула, слушала Шура слова офицера, не отрывая глаз от него. Костя же, поймав ее внимательный и восхищенный взгляд, готов был заплакать.

Мучительным был для него этот первый вечер в Курганове, о котором так сладко и давно мечталось ему.

Даже некоторое радостное облегчение почувствовал Костя, когда Мария Петровна объявила наконец:

— Ну, успеете наболтаться. Еще будет день, а теперь спать, спать. Завтра рано вставать. Еще столько работы, и елку украшать.

— А вы не бросили своего пения, кузиночка? — спросил Алексей, задерживая Шурочкину руку в своей, когда уже в коридоре они стояли каждый у своей двери.

— Нет, — ответила та, и почему-то яркий румянец залил тоненькое, будто восковое, лицо.

— Ну, вот, отлично. Я привез куплеты из новой оперетки. Завтра попоем. Да? — И какая-то нежная насмешливость была в его взгляде и словах.

Костя неловко, молча поклонился и первый вошел в свою комнату.

Костя сумрачно раздевался. Алексей прошелся по комнатам несколько раз. Вид у него был рассеянный и мечтательный, так что несколько неожиданны были его слова:

— Ах, Костик, как тяжело мне. Вот так хожу, смеюсь, будто забываю, а как вспомнишь…

Костя молчал неприязненно. Алексей прошелся еще раз и сел рядом с ним на постели.

— Ведь, может быть, последние дни это мои. А так хорошо жить. Вот Рождество. Будто в детстве, сладко. А жить уж нельзя, Костик, милый, как тяжело.

Казалось, он готов был заплакать. Острая жалость охватила Костю.

— Ну, не надо, Алеша. Может быть, все уладится, — тихо говорил он и нежно гладил брата.

Так, понижая голос до шепота, долго говорили они. Алексей рассказал всю историю своего увлечения известной дамой полусвета, обольстительной и бессердечной, из-за которой уже несколько в городе насчитывалось дуэлей, скандалов, темных историй. Костя утешал его.

— Однако надо ложиться, — потягиваясь, сказал наконец Алексей, — прости, Костик, я знаю, что не надо было бы всего этого рассказывать тебе. Да трудно уж очень. Единственный ты у меня друг.

Они поцеловались.

Из своей уж комнаты Алексей сказал:

— А Шурочка еще не спит. Шепчется с кем-то. Милая она девочка и прехорошенькая. Отчего ты за ней не поухаживаешь? Ну и молодежь теперь пошла!

Он задул свечу и, вздохнув, улегся.

Костя тоже потушил свет, но остался сидеть, тщетно прислушиваясь к шепоту и шороху в соседней комнате.

В Шурочкиной комнате стояла свеча на столике перед кроватью, но сама Шурочка и не начинала еще раздеваться, причесав только волосы; горничная Лиза сидела у ног ее на скамеечке.

— Ну, так который же из них красивее? — спрашивала Шура.

— Да я уж не знаю, барышня. Константин Петрович помоложе.

— Да зато он рохля, как сонный, сидит, — досадливо промолвила Шура.

— Алексей Петрович, правда, побойчее будут. Глаза быстрые, шутник.

— Он тебя, Лиза, хорошенькой назвал. Смотри, ухаживать начнет.

— Ну, чтой-то, барышня, он ваш кавалер, а мне и Васьки моего довольно. Измучил окаянный. Как не придешь к нему, грозится: «Я, говорит, такой шкандал учиню, что нас обоих сгонят». А мне уж и надоел он.

— Да ведь ты замуж за него пойдешь?

— Он-то просит на Красной горке{232} непременно, а я еще подумаю.

— Как же ты его полюбила? — спросила ее Шура, и глаза ее заблестели любопытством и нетерпением.

— Не знаю, барышня, как и сказать вам. На гулянках утрепывал он за мной давно. Мне тоже, не скажу нравился. А только долго я себя берегла, и по дурости все и случилось.

— Ну, как же, как же в первый раз-то это случилось? — нетерпеливо перебила ее Шура.

— Да что вы, барышня, это и рассказывать стыдно, — с притворной стыдливостью закрыла рукавом лицо Лиза.

— Ну, глупая, ведь я никому не скажу. Ну, милая, Лиза, расскажи, — теребила ее Шура. — Я тебе серьги подарю. Расскажи.

— Рассказывать-то нечего. Ну, полюбился он мне прямо до глупости. Каждый вечер на мост бегала. Ну, там, танцевали. Иной раз поцелует в кустах. Слова всякие нежные говорил. А осенью все стал к себе на конюшню заманивать. Мне Матреша говорила: «Не ходи, там тебе и конец будет», — а я не выдержала, один раз и пошла, ну, вот…

— Да как же это случилось? — настойчиво повторила Шура.

— Да я, барышня, ничего и не помню. Что вы, разве можно такой срам рассказывать.

— Какая ты несносная, Лиза, — сердито сказала Шура и встала. Щеки ее пылали, глаза блестели. В задумчивости прошлась она по комнате.

— Вы бы ложились, барышня, милая, — робко, как виноватая, промолвила Лиза.

— Хорошо, я сейчас лягу. Ты можешь идти к своему Ваське. Только шубу принеси мне, а то утром опять будет холодно.

— Что вы, барышня, натоплено страсть как!

— Трудно тебе, что ли, принести?

Горничная покорно принесла шубу и, пожелав спокойной ночи, вышла на цыпочках. Шура несколько раз прошлась по комнате. Открыла дверь, прислушалась. Задула свечу и, накинув шубку, осторожно стала пробираться по темному коридору к выходной двери.

Шура вышла на заднее крыльцо. Было морозно и тихо, из-за туч прорывалась луна.

Шура постояла несколько минут будто в раздумье, глядя на темневшую конюшню, и вдруг бегом пустилась по узкой дорожке, сбиваясь в сугробы, не обращая внимания, что снег забирался в туфли.

Около конюшни, запыхавшись, Шура остановилась; дверь слегка была открыта, она приоткрыла еще и, как змейка, юркнула. В сенях было темно, но свет пробивался в щели; затаив дыханье, Шура припала глазом к большой дыре.

Конюшня скупо освещалась фонарем, стоявшим на полу.

Лиза в одной рубашке сидела на койке, кутаясь в ситцевое лоскутное одеяло.

— Ну, ты, леший, возись скорей, — закричала она.

— Сейчас коней справлю. Успеешь! — отвечал Василий из темноты.

— Офицеры-то к нам наехали. К барышне, поди, посватаются, ведь родня далекая. А ей пора. Уж очень любопытная стала. Измучила меня расспросами. Все про тебя: какой ты, да как целуешь. — Лиза засмеялась.

Василий подошел к койке и стал раздеваться. Лиза, смеясь, запряталась под одеяло. Василий тащил его с нее.

— Лизанька, моя люба, — бормотал он и тянулся к ней.

— Огонь-то потуши, бесстыдник, — шепнула Лиза, перестав смеяться и, когда он нагнулся к фонарю, обняла его голыми руками.

В темноте долго еще стояла Шура, прислушиваясь к возне, вздохам и поцелуям. Лошади жевали овес и храпели.

Только когда совсем замолкли Лиза и Василий, шатаясь вышла Шура на воздух и медленно пошла к дому.

Костя слышал, как прошла Шурочка по коридору. Долго лежал он, вслушиваясь, когда вернется назад наконец, не выдержал, оделся и встал.

— Куда ты? — спросонок окликнул его Алексей.

— Воды забыли нам дать; пойду принесу.

Он прошел в столовую, налил стакан и стал ждать.

Наконец тихо стукнула дверь на заднем крыльце.

Костя вышел в коридор.

Легкими шагами кралась ему навстречу Шурочка.

— Кто это? — почти вскрикнула она, дойдя до стоявшего у стены Кости.

— Это я, — заикаясь, ответил тот, — за водой ходил. Позабыли нам поставить.

— А мы с Лизой бегали гадать, снег полоть.{233} Только вы маме не говорите, хорошо? — И она протянула в темноте руку Косте.

— Да, да… — бормотал он.

— Прощайте, — ласково шепнула Шура и прошла к себе.

Костя долго не мог заснуть. Было душно и жарко; мыши скреблись где-то. Алексей во сне говорил:

— Ва-банк. Бит мой король. Поедем завтра кататься, Ани.

III

Костя проснулся рано и сразу не узнал этой, с детства знакомой комнаты, со светленькими обоями, креслом у окна, горшком герани на комоде.

Долго лежал он в постели, вспоминая все подробности вчерашнего вечера. Странным волнением наполнило его воспоминание о ночной встрече в коридоре.

Тусклый свет пробивался сквозь неплотно задернутую занавеску. Осторожно ступая, вошел в комнату Василий с охапкой дров.

— Проснулись, барин, — улыбаясь, сказал он, — а барыня истопить велели, чтобы не замерзли.

— Который час? — спросил Костя. — Уже встали?

— Барин встал, кофе кушают. А час, верно, девятый. — Василий бесшумно и ловко уложил поленья и вздул огонь.

— Еще поспали бы, Константин Петрович, у нас раньше полудня не подымаются, — сказал он, уходя.

Но Костя выскочил из-под одеяла, дрожа от холода, быстро оделся и умылся водой с ледяшками, которую тот же Василий принес.

Алексей еще крепко спал. Он лежал на спине, сложив руки на одеяле; выражение лица его было серьезное и скорбное.

Костя долго смотрел на брата, страшно стало ему, и хотелось разбудить спящего.

— Алеша! — невольно позвал он.

Алексей на секунду поднял тяжелые веки, сладко потянулся и, повернувшись на бок, к стене, опять заснул, улыбаясь во сне чему-то.

Костя прошел в свою комнату, отдернул занавеску: знакомый вид снежных полей, липовой аллеи к реке и деревни на другом берегу, с дымящимися уже трубами, открылся ему.

Утро было метельное и тусклое, мелкий снег падал.

Костя нашел на комоде, чуть ли не два года назад им же оставленный, третий том «Королевы Марго», раскрыл страницу наудачу и, сев к печке, в которой яркими цветами пылало пламя, стал читать.

Так просидел он довольно долго, читая о Гизах, короле Генрихе Наваррском, прислушиваясь к шагам по коридору, неспокойному дыханию Алексея, а главное, к тому, что делалось за стеной, в комнате Шуры.

Наконец где-то далеко раздался звонкий голос Марии Петровны:

— Будить, будить! Скоро уже завтракать!

Через минуту Лиза постучала в дверь:

— Вставайте, барин.

Костя подошел к двери и отпер ее. Лиза, не ожидавшая, что дверь откроется так скоро, чуть не упала.

— Вы уже готовы, барин? Барыня завтракать кличут, — сказала она.

— Все встали? — спросил Костя.

— Барыня только что, барин с гулянья пришли, а барышня в баню ушли.

Не зная сам для чего, Костя спросил:

— А снег хорошо пололи вчера? Что же вам вышло?

Лиза удивленно взглянула на него.

— Снег полоть еще рано, барин. В посту грех. Так я пойду на стол подавать.

— Что бы это значило? Путают они что-то! — задумчиво повторял Костя, шагая из угла в угол по комнате.

Алексей, проснувшись, кричал весело:

— Ну, как спал, Костик, на старом пепелище? Я же отлично; и елку видел во сне, и подарок мне подарили. Только какой, — тут меня и разбудили. Вот досада! Это к удаче, Костик, не правда ли?

— Да, да, конечно, — рассеянно отвечал Константин. — Вставай скорей, тетушка с завтраком ждет.

— Благодать! — стоя в одном белье, намыливая лицо и шею, болтал Алексей, — не жизнь, а малина. От завтрака до обеда, потом до ужина. Пожалуй, танцевать с поповнами заставят и медведем рядиться.

Долго и тщательно одевался Алексей, болтая веселый вздор и напевая: «Должна признаться, люблю кататься я со студентом молодым, да не с одним».

Натянул новые малиновые рейтузы, старательно зачесал редеющие височки, тоненькой кисточкой тронул около глаз и губы, напудрился, надушил платок мимозой терпкой и приторной, осмотрев себя в зеркало, прищелкнул пальцами:

— Недурна канашка!.. Ну, пойдем, Костик, что таким мрачным встали, ваше сиятельство?

В столовой, просторной и пустоватой, было как-то особенно светло от снега за окнами и неповешенных еще к празднику гардин.

Андрей Павлович возился около спиртовки. Мария Петровна в величественном капоте и чепце с бантами, с болонкой на коленях, пила кофе, косясь из-под пенсне на газетный лист, развернутый перед ней.

— Что же вы мне вчера не сказали, что в Париже наводнение. Французский посол устраивает базар в пользу пострадавших. Люся и Тоня, верно, опять будут выставляться, ждать женихов, — оживленно заговорила она, целуя братьев в лоб.

— Пей, матушка, кофе. Убирать пора, да и завтракать. Потом в Осиновку поедем. Что тебе за забота до Парижа, — ворчал Андрей Павлович, наливая стаканы Косте и Алеше.

Вошла Шура.

В беленьком платьице с синим матросским воротником, в платочке, повязанном по-крестьянски, она имела вид девочки, и будто солнцем озарила Костю ее веселая лукавая улыбка, когда она здоровалась с ним; что-то знакомое и милое узнавал он в ней и сам улыбался, слушая шутки, которыми сыпал Алексей.

До завтрака пошли в залу петь.

В большом камине ярко горели дрова.

Пока Алексей ходил за нотами, Шура показывала Косте своих инсепараблей{234} в золоченой клетке.

— Мне их мисс Нелли подарила. Папа говорил, подохнут, а они живут и ручными совсем стали. Смотрите, какие милые, — щебетала Шура.

Она открыла клетку, и четыре зелененькие птички выпорхнули, закружили по комнате и на Шурин голос слетелись все снова, и с писком садились на голову, плечи, руки хозяйки.

— Помните, Костик, — будто обмолвившись, назвала Шура Костю старым, детским именем и сама вспыхнула и засмеялась, — помните, мы бегали по этой зале, спасались от разбойников. Разбивали табор… Как это было давно!

— А мне кажется, это было вчера. Всего два года прошло, и все время я так часто вспоминал Курганово и вас, — ответил Костя, чувствуя, что радостным румянцем заливается и его лицо.

— Будто бы вспоминали нас, провинциалов? — кокетливо промолвила Шура.

— Какая идиллия, прелесть! — хохотал Алексей. — Дева, кормящая птиц небесных! Только ты, Костик, более поэтическую позу прими, преклони хоть колено! Вот так. — И он сам гибко опустился на колено; и, взяв Шурину руку, поднес ее к губам и запел какую-то арию.

Шура смущенно улыбалась. Встревоженные инсепарабли закружили над ее головой.

Костя сел аккомпанировать; старый рояль певуче дребезжал. Гулко разносились по зале голоса: слегка надтреснутый маленький, но приятный Алексея; по-детски сладкий еще, высокий — Шурин. Она нагибалась к нотам, и кончиками платка касалась Кости, и сладко и радостно ныло его сердце.

Завтрак прошел оживленно и весело. Мисс Нелли смеялась до того, что закашлялась и принуждена была удалиться из-за стола.

После завтрака Андрей Павлович и Мария Петровна стали собираться. Рыженький Рысачок уже ржал нетерпеливо у крыльца.

— А вы, молодежь, с горы покатайтесь или на лыжах, — сказала Мария Петровна.

— Да, да, на лыжах! Я еще не обновила своих, — захлопала в ладоши Шура и побежала причесаться.

Костя и Алеша смотрели из окна, как усаживались в ковровые мягкие сани Мария Петровна в лиловой ротонде{235} и Андрей Павлович, еще красивый и стройный в своем с красными цветочками дубленом полушубке и в шапке с ушами на заячьем меху, который сливался с седыми кудрями его.

— Красивый старик генерал, — сказал Алексей и, помолчав, прибавил тихо. — Два дня еще.

Костя ничего не ответил. Страшная мысль на минуту омрачила его, но Шурочка, уже совсем готовая, в крытой красным бархатом шубке, высоких суконных сапогах, шапочке с меховыми отворотами, весело вбежала.

— Что же вы не одеваетесь, господа кавалеры? — кричала она.

Алексей надел коротенькую охотничью куртку, Костя — шинель. Лиза помогла натянуть им валенки; Василий ждал на крыльце с лыжами.

Захрустел твердый наст. Скатились с горы; переправились через реку, и поле, с черневшей далекой опушкой леса, открылось перед ними. Покатили быстро, сосредоточенно работая палками, изредка перекидываясь короткими фразами.

Костя бежал быстрее и, обогнав, останавливался, и, оглядываясь, смотрел на разрумянившуюся, улыбающуюся ему Шуру, и сам улыбался ей, и хотелось бежать еще быстрее и дальше, дальше без конца…

Поднялись на пригорок.

— Покатимся без палок, — закричала Шура.

— Кубарем бы не скатиться, — смеялся Алексей, — в мои годы это не очень прилично.

— Ну, вот еще! Папа с нами катается в овраге, там в десять раз круче.

— Катитесь, дети, а я посмотрю и покурю, — ответил Алексей.

Костя встал рядом с Шурой.

— Раз, два, три! — скомандовал Алексей.

Костя оттолкнулся палками и полетел вниз, стараясь не перегонять Шуры.

— Падаю, падаю! Задавлю! — со смехом кричала Шура.

Костя обернулся, и в ту же секунду Шура пошатнулась, задела лыжей его лыжу, и оба они были в снегу.

— Браво, браво, бис! — кричал Алексей с горы.

Костя лежал внизу, Шура сверху. Она смеялась и от смеха не могла подняться. Алексей осторожно спускался на помощь, но Костя прижал к себе Шуру, приподнял и поставил.

— Спасибо, Костик! — второй раз назвала его так Шура. — Я бы завязла тут по горло. Вот что значит отвычка. С прошлой зимы не бегала. Но что с вашей лыжей?

Одна из Костиных лыж была сломана пополам.

— Как же теперь быть? — опечалилась Шура. — Придется домой пешком идти. Да вон наши едут, они вас подвезут.

Невдалеке по дороге мчались сани.

— Мама, папа, погодите! — закричала Шура и побежала наперерез саням… Алексей последовал за ней. Костя печально поплелся, таща лыжи и завязая в сугробах. Андрей Павлович придержал Рысачка, и Мария Петровна кричала взволнованно:

— Что такое? Костик ногу сломал?

— Нет, только лыжу, довезите его! — в сумеречной тишине звонко разносился веселый Шурин голос.

Костя добрался до дороги и сел на козлы.

— Не вывали нас, Костик. Смотри! — волновалась Мария Петровна.

— Раза два кувырните их, пожалуйста; там раскат есть удобный у моста, — смеясь, кричала Шура и, повернув лыжи, заскользила обратно.

Сдерживая резвого Рысачка, Костя косился на далекое поле, где на белом снегу алела Шурина шубка и рядом Алексей.

В доме топили печи, пахло горячим сдобным тестом и елкой, которую только что втащили в переднюю.

Мисс Нелли в серой вязаной фуфайке разбирала на полу залы корзины с елочными украшениями.

— Ну, как тебе Шура понравилась? Изменилась? — спрашивала Мария Петровна.

— Она очень милая, — отвечал Костя, глядя в окно на аллею, по которой должны были возвратиться лыжники.

— Смотрите, не влюбитесь, ребятишки; не посмотрю на твой юнкерский чин, выпорю! — погрозила пальцем вспыхнувшему Косте тетка и хлопотливо пошла на голос Андрея Павловича из столовой.

— Marie, где у тебя веревка? Вечно растащут, потом ищи!

Сумерки быстро надвигались, тусклые и метельные.

Между березами мелькала Шурина шубка, Алексей шел рядом с ней, держа лыжи, и что-то говорил Шуре, улыбаясь. Та, разрумянившаяся, слушала, опустив глаза, и тоже улыбалась.

Совсем молодым казался Алексей в своей курточке с мехом, в удальски заломленной шапке с пунцовым верхом.

Костя отошел от окна и заговорил с мисс Нелли, прислушиваясь, как долго и весело раздевались в передней Шура и Алексей.

— А вы уже приехали. Не вывалили? — как-то равнодушно спросила Шура на ходу и побежала через залу в свою комнату.

IV

На второй день праздников издавна был заведен обычай всем окружным помещикам съезжаться в Перетну к уездному предводителю Еваресту Степановичу Колымягину на именины. Кургановы хотя и держались в стороне от соседей, но с Колымягиными связывала их старинная дружба и даже отдаленное родство, поэтому Мария Петровна, поворчав немного накануне, объявила, что ехать необходимо.

Поднялись со светом, но пока одевались, пока домашняя портниха перешивала на новом Шурином платье ленты, оказавшиеся не на том месте, на котором полагалось им быть по мнению Марии Петровны, пока пили кофе и Андрей Павлович кричал на Василия, запрягавшего Рысачка в тройку, а не в одиночку, пока перепрягали лошадей, отыскивали для всех валенки и рукавицы, совсем рассвело, а когда выехали из усадьбы и поднялись на гору, солнце как-то вдруг выкатилось, заливая ясное небо и далекие снежные равнины багровым пламенем.

Впереди на Рысачке ехали: Андрей Павлович с Марией Петровной; на тройке: Костя, Алексей и Шура.

Шура, не выспавшаяся, закутанная в тяжелую ротонду, имела вид довольно кислый. Алексей тоже был молчалив.

Одного Костю радовало и солнце, и снег, и предстоящая длинная дорога. Сидя на облучке, он расспрашивал Василия о каждой повертке, о видневшихся вдалеке деревнях, вспоминал, как было раньше и что изменилось, оборачиваясь к сидящим сзади, старался оживить их, но Шура только качала головой и закрывала утомленно глаза, а Алексей отвечал односложно, меланхолически кутаясь в воротник шубы.

— Когда письма привозят, утром, рано? — спросил Алексей.

— Да часов в восемь, а разве вы ждете? — встрепенувшись, спросила Шура.

Костя оглянулся; каким-то жалким показалось ему лицо Алексея, сегодня особенно желтое, с подведенными глазами и накрашенными губами.

— Отчего же не ждать мне писем? — с притворным смешком отвечал Алексей. — Эх, Александра Андреевна, кому же, как не мне, осталось только сидеть у окошечка и ждать письмеца.

— Держитесь, барин! — крикнул Василий, и Костя покачнулся, едва успев схватиться за сиденье. Лошади галопом вынесли сани из глубокого ухаба и помчались по ровной дороге к лесу.

Алексей, понизив голос, сказал что-то, и весело засмеялась Шурочка.

Колокольцы заливались, скрипел снег под полозьями; голоса относило ветром, так что только отдельные слова оживленной болтовни долетали до Кости.

Алексей приосанился, отогнул воротник, подбоченился, смеялся, рассказывал анекдоты, пересыпая их невинными комплиментами; Шурочкины глаза тоже блестели из-под спущенного на лоб мехового отворота шапочки; красные губки ее улыбались, а Костя чувствовал себя почему-то отчужденным, и все реже оборачивался и вмешивался в шутливый разговор, и все реже обращался к Василию с вопросами.

Примелькались ему белые равнины, мерзли ноги, от нестерпимого блеска солнца на снегу утомлялись глаза.

Ехали долго. Синели и голубели снега, ослепительно сияли далекие пригорки.

Проехали большое торговое село. Народ расходился от обедни; ребятишки бежали за санями, клянча копеечку; у казенки{236} горланили мужики.

Выехали на широкий Боровичевский тракт, переехали по опасному мосту, над незамерзающей бурливой Перетной, и, наконец, Перетенская усадьба с недостроенной «вавилонской башней», с полуразрушенной каменной аркой и огромным красным остовом сгоревшего паркетного завода, — показалась в широкой ложбине.

Лихо пустил тройку под гору Василий и, несмотря на отчаянные крики Марии Петровны и грозные взгляды Андрея Павловича, не разбирая дороги, по косогору, раскатам, сугробам перегнал Рысачка.

— Молодец, Василий! — крикнул Алексей.

Василий, осклабившись, обернулся и, привстав, еще подстегнул лошадей.

— Какой красавец! — сказал Алексей по-французски. — Это тип русской красоты: румян, глаза бычачьи, усы черные, губы — малина. Сохнут об нем девушки!

Шура, будто вспомнив что-то, вспыхнула и потупила глаза.

— Ей-богу, — рекомендую влюбиться. Это пикантно для «молодой девицы или дамы», как пишут на модных картинках, — смеялся Алексей.

Усадьба являла вид полного запустения.

Широкий двор сплошь был занесен высокими сугробами. Пригодным для жилья из всех затейливых сооружений Перетенской усадьбы остался боковой флигель, длинный и узкий, к нему, по дороге между глубокими сугробами, Василий подкатил лихо, а Марии Петровне и Андрею Павловичу пришлось высадиться на снег, так как поворотить не было никакой возможности.

— Ты что же это, мерзавец, лошадей загонять хочешь? — яростно начал кричать Андрей Павлович, но Мария Петровна быстро успокоила его, сказав по-французски:

— Андрюша, не компрометируй себя!

— Ну уж, матушка, этот народ!.. — махнул рукой Андрей Павлович и пошел по веранде, занесенной глубоким снегом.

Все было нелепо и неудобно в усадьбе Колымягиных; наружная дверь вводила прямо в столовую, в которую наши путники и ввалились. За длинным столом уже сидело человек двадцать гостей. Сам Еварест Степанович в дворянском мундире и орденах, с длинными крашеными баками сидел во главе стола.

— А, Курганово двинулось! Ведите их раздеваться, а мы, господа, не будем им мешать! — будто скомандовал перед строем Еварест Степанович и прекратил суматоху, внесенную на секунду новоприбывшими.

Мария Петровна и Шура в тот же миг попали в объятья Елены Михайловны Колымягиной, дамы полной и суетливой, и худосочной дочери ее Лели. Мужчинами занялись сыновья Колымягиных, студент Юраша и кадет Павлуша.

В комнате мальчиков гости сняли свои шубы и валенки. Алексей подошел к зеркалу, поправил прическу, разговаривая с кадетом, который, краснея и восхищаясь гвардейской формой офицера, отвечал, становясь навытяжку: «так точно!», «никак нет!».

Костю занимал студент, расспрашивая о порядках в училище, а Андрей Павлович потребовал теплой воды и переодевался чуть не с головы до ног в крахмальное белье, сюртучную пару, которые были привезены, чтобы не измять в дороге, в чемодане вместе с платьями Марии Петровны и Шуры.

Наконец сам Еварест Степанович пришел за гостями и загромыхал благосклонным басом:

— Долго, судари мои, прихорашиваетесь, не по-военному. Идемте, идемте закусить скорее. Я для вас устриц припас. От Елисеева,{237} отличнейших. За завтраком я подавать не велел. Наша интеллигенция-то, пожалуй, с ними обращаться не сумеет, грызть начнет. А мы теперь, под сурдинку, и бутылочку разопьем. Давненько мы с тобой не виделись, Андрей Павлович, давненько. Все в хлопотах.

— Что ж ты опять завод какой-нибудь устраиваешь? — комкая непослушный воротничок, спросил Курганов иронически.

— Миллионное дело, mon cher!{238} Глинисто-каменно-угольные залежи на Перетенке оказались, и, кроме того, кинематограф завожу. Хочешь в компанию?

— Нет, уж уволь! Кто ж в твой кинематограф будет ходить? — обдергивая жилет, вымолвил Андрей Павлович.

— Как кто? — входя в азарт, басил Колымягин. — Простой арифметический подсчет. На ярмарку в Перетну съезжается ежегодно круглым счетом пятнадцать тысяч, местное население волости, помещики. У нас в России никто по пальцам сосчитать не умеет, потому и бьют нас, и еще мало.

— Да ну тебя, веди лучше есть. Сколько раз ты-то рассчитывал и подсчитывал.

— Стар стал — пеленаться стал, — засмеялся Колымягин так, что подсвечники на столе задребезжали.

Гостей из столовой уже перевели в гостиную.

Мария Петровна вышла в темно-малиновом платье; Шура в белом легком платье с высокой талией, убранном голубыми лентами, казалась рядом с некрасивой, не первой молодости Лелей совсем девочкой, шаловливой и слегка смущенной.

Алексей сейчас же подошел к барышням.

— Какой вы Ольгой-Татьяной{239} сегодня кузина, и наш приезд допотопных помещиков так стилен.

— Кто же Онегин? Вы, m-r Рудаков? — спросила, грассируя, Леля.

— Тогда Косте достанется роль Ленского. Кстати, он сегодня мрачен и томен, — с живостью ответил Алексей.

Колымягин, рассаживая за стол, посадил Костю рядом с Лелей. Алексей сел напротив, а Шура, которую Еварест Степанович хотел непременно посадить между сыновьями, побежала на другую сторону к Марии Петровне.

— Вы что бунтуете, кузиночка? — поймав ее за руку, сказал Алексей. — Кавалеров избегаете? Садитесь тогда со мной. Я буду служить вам защитой.

И он почти насильно усадил Шуру рядом с собой.

Леля, поджимая губы, жеманно занимала Костю разговорами.

Студент наливал рябиновку и чокался.

Солнце сквозь замерзшие окна заливало всю столовую.

Подали блюдо устриц. Хлопнула пробка шампанского.

Алексей учил Шуру глотать устрицы и требовал, чтобы она допила свой бокал. Шурочка смеялась, отказываясь. Было шумно и весело. Говорили в десять голосов.

У Кости от жары и вина с непривычки кружилась голова. Он уже не отвечал даже на вопросы Лели; молча пил, когда чокался с ним кто-нибудь, и неподвижными глазами смотрел на сидящих напротив Алексея и Шуру.

Из гостиной, где оставленные хозяевами на произвол судьбы гости должны были занимать сами себя, уж доносились звуки вальса. Наконец встали из-за стола. Алексей подошел к Косте и сказал, улыбаясь:

— Ну вот, в два часа дня уже пьяны, и бал в полном разгаре. Что с тобою, Костик, на тебе лица нет? Позеленел весь. Тебе нехорошо?

Мутно взглянув на брата, Костя ответил:

— Я все о тебе думал. Ведь завтра твоя судьба! — Он вдруг засмеялся хрипло и громко.

— Костя, ты пьян, подумай, что ты говоришь, тебе, как другу, я все рассказал… Что с тобой? — растерянно бормотал Алексей, бледнея. — Ты с ума сошел!

Он резко повернулся и, преувеличенно твердо ступая, пошел в гостиную.

— Пожалуйста, Алексей Петрович, будьте распорядителем, без вас ничего не выйдет. Все просят! — бежала ему навстречу Шура.

Алексей поклонился, подал ей руку и повел, сияющую и смущенную, в гостиную.

— Вальс, — через секунду донесся его раскатистый, слегка сиплый голос. — Вальс, пожалуйста.

Костя, прислонившись к стене, будто соображая что-то, шептал:

— Что я наделал! Что я наделал!

— Что же ты, Костик, не танцуешь? — накинулась на него Мария Петровна. — Барышень так много, а кавалеры по углам забились. Посмотри на Алексея, какой молодец; старше тебя чуть не на десять лет, а какой живой. Посмотри, какая они пара с Шурой. А ты как пентюх какой: не танцует, не ухаживает, от барышень бегает. Ну, пойдем, пойдем!

Она взяла Костю под руку и почти насильно втащила в гостиную. Алексей танцевал, небрежно повертывая Шурочку, заставляя обегать вокруг себя, приподнимая ее на воздух. Шурочка, оживленная, раскрасневшаяся, с распустившимися локонами, старательно выделывала па вальса.

— La valse est finie,{240} — закричал Алексей и, обмахиваясь шелковым платочком, прошел мимо Кости, не взглянув на него. Заиграли па-де-патинер. Мария Петровна толкала Костю:

— Ну, иди же, медведь косолапый!

Костя вышел на середину комнаты, оглянулся и подошел к Шуре. На молчаливый его поклон Шура сделала гримаску:

— Разве вы танцуете?

Костя еще раз молча поклонился.

Шура нехотя встала. Молча прошли они первый круг.

— Вам нездоровится? — спросила Шура и улыбнулась.

— Нет, ничего, — бормотал Костя, — почему вы думаете?

— Вид у вас мрачный, и Алексей Петрович говорил.

Они еще помолчали.

— Как вы сбиваетесь с такта! — промолвила Шура. — А кто из барышень вам больше всего нравится сегодня?

Костя промолчал несколько секунд, будто не слышал вопроса, и потом, совершенно неожиданно, сказал:

— Вы мне нравитесь.

Шурочка посмотрела на него насмешливо.

— Вот не думала. Каким вы комплиментщиком стали!

Они прошли еще круг молча.

Шура промолвила «мерси» и хотела сесть.

Костя задержал ее руку и сказал, запинаясь:

— Зачем вы, Шурочка, зачем?..

— Что зачем? Спасибо. Я устала! — И, вырвав руку, Шура побежала к Марии Петровне.

Алексей перерезал ей дорогу, подхватил и повел в круг.

Костя еще долго топтался, мешая танцующим.

— Что же ты не пригласишь Лелю, она хозяйка, неудобно! — шептала Мария Петровна, но Костя, не слушая ее, вышел из гостиной.

Костя прошел несколько полупустых комнат и в задумчивости остановился у окна.

Солнце уже зашло, и багрово-синим пламенем сиял закат. Машинально чертил Костя на замерзшем окне все одни и те же две буквы: А. К.

Заглушенная доносилась музыка из гостиной, пробежали мимо две барышни, смеясь.

Юраша прошел, посмотрел удивленно на отвернувшегося к окну Костю, спросил что-то и, не получив ответа, ушел. Кому-то аплодировали в гостиной, и опять заиграла музыка. В комнате становилось совсем темно. Закат бледнел, начинал падать снег.

В соседней комнате тихо говорили и смеялись сдержанно. Костя не слушал.

— Какая вы глупенькая, Шурочка! — долетел до него вдруг пониженный голос Алексея. — Ну же, ну!

Костя обернулся. В соседней комнате в сумраке белело платье. Алексей, стоя спиной к нему, еще что-то сказал тихо. Шура засмеялась. Алексей придвинулся к ней. Костя видел, как две обнаженные до локтя руки обняли Алексея. Явственный звук поцелуя раздался.

Костя не шевелился.

— Ну вот, так, так бы давно, милая моя девочка! — говорил Алексей. — Только смотрите, ни гу-гу.

И, разговаривая тихо, они прошли в другую комнату. Костя, осторожно ступая, шел за ними. В столовой Шура и Алексей остановились, встреченные Марией Петровной. Костя из темноты коридора долго разглядывал освещенные их лица, побледневшее Шурочкино, улыбающееся смущенно, и спокойное торжествующее Алексея.

Потом Костя медленно вошел в гостиную. Румяный попович, местный поэт, став в позу у рояля, декламировал:

Угас Грифошка наш! Угас! Душа собачья отлетела! Ведь он за сына был у нас, Дитей души, души — не тела!

V

По училищной привычке Костя проснулся рано. Голова была тяжелая, слегка мутило; как после долгой болезни, тело было вялым и слабым. Не хотелось ни вставать, ни спать. Смутным и тягостным сном представлялось вчерашнее. Молчаливая обратная дорога. Метель. Василий вылезал искать след. Ехали медленно и долго. Алексей не сказал ни слова, прошел в свою комнату и крепко захлопнул дверь за собой. Тупо вспоминал Костя все, что произошло, будто это были не она, милая, любимая Шура, не он сам, а какие-то чужие, враждебные люди.

Особенно Алексей. И далекие отрывистые картины вставали перед Костей. Вот они мальчиками. Костя совсем маленький, неуклюжий, некрасивый. Алеша черномазый хорошенький кадет; «херувимчик» зовут его горничные; веселый, смелый, привлекательный для Кости и немножко страшный в своих шалостях.

Костя внизу под балконом в песке.

— Костик! — кричит Алеша с крыши. — Костик!

Костя встает и восхищенно смотрит на брата.

— Костик, я сейчас плюну на тебя! — кричит тот.

Костя не убегает, не ревет, а только сгибается и покорно говорит: «Ну, плюй!» Обидно ему и сладко, и кажется, что все, все готов он перенести от Алексея.

И другие возникали смутные и нежные образы, и, лежа в постели, Костя улыбался, и было, как в детстве, больно и сладко, и невыносимыми казались жестокие вчерашние слова.

Костя быстро вскочил, наскоро оделся и, не умываясь, на цыпочках вышел из комнаты.

Еще было совсем темно; едва белел снег за окнами, и красноватый пламень топившейся печки в столовой освещал один угол.

Лиза в нижней юбке, босиком вошла с посудой.

В темноте она не узнала Костю и тревожно ахнула:

— Кто это?

— Это я, — ответил Костя. — Почты еще не привезли?

— Перепугалась я, барин. Думаю, кто в такую рань встанет. К тому же поздно вчерась приехали. За почтой Василий поехал, надо быть, скоро вернется, — и, стуча пятками, Лиза побежала в кухню.

Костя прошел в переднюю, оделся и вышел.

Снегом за ночь завалило ступени крыльца и дорогу. Было холодно. Тусклый рассвет занимался. Костя, с трудом пробираясь широкими сугробами, пошел вниз по аллее. Зловещими призраками стояли высокие липы в инее. Костя спустился к мосту. Лаяли собаки в деревне; с ведрами бежали ребятишки к проруби. Костя стоял на мосту, засунув руки в карманы и хлопая ногой об ногу. Далекий донесся паровозный свисток. Светлее становилось небо. Одна мысль владела Костей: «Скорее бы, скорее бы ехал Василий, пока еще никто не проснулся в доме».

Долго пришлось стоять Косте. Наконец, далеко за деревней показались санки. Быстро ехал Василий, но Костя не мог дождаться и пошел навстречу к нему. Поравнявшись, Василий удивленно попридержал лошадь и сказал:

— Здравствуйте, барин. Изволите, подвезу?

Костя сел в сани; дух захватывало у него. Надо было начать говорить, и не знал он, как сказать.

Вот уж мост проехали, стали подыматься в гору.

— Что, письма есть? — спросил Костя, и голос его осекся.

— Кажись, семь штук.

— Кому, ты не знаешь?

— Нет, я не разбираю по-писанному; как почтарь дал, так и везу.

— Дай-ка, я посмотрю, нет ли мне? — Костя взял сумку, но в эту минуту подъехали.

Андрей Павлович смотрел из окна, поджидая газет.

Но Василий не сдержал Рысачка у парадного крыльца, и тот понес к конюшням.

— Ничего, я через кухню пройду, — сказал Костя и на ходу соскочил.

В темных сенях он вытащил из сумки пачку писем. Первым был узкий розоватый конверт, знакомыми духами от него пахнуло, и Костя, не смотря даже адреса, поспешно сунул письмо за обшлаг. Андрей Павлович кричал из кухни:

— Ну, Костик, почту давай скорей!

Раздеваясь в передней, Костя осторожно вытащил письмо и долго рассматривал крупным, острым почерком надписанный адрес и зеленоватую большую печать с головой Антиноя.

Хотелось Косте разорвать, бросить в огонь это страшное письмо, но, заслышав шаги по коридору, он быстро спрятал конверт в боковой карман и прошел в свою комнату.

Дверь в комнату Алексея была закрыта.

От Костиных пальцев пахло духами письма; в каком-то ужасе, будто отмывая кровь, усердно принялся Костя мыть руки, намыливал их несколько раз, и все казалось ему, что тонкий приторный аромат не выдыхался.

Костя отдернул занавеску и взялся за книгу. Буквы прыгали, прочитанные строчки оставались непонятными, и все внимание невольно отвлекалось к тому, что делается в комнатах Шуры и Алексея. Но там было тихо.

Долго сидел Костя, поднося по временам к лицу пальцы, от которых едва уловимый, сладкий и ядовитый запах несся; будто случайно проводил рукой по куртке, щупая не пропало ли письмо, или не приснилось ли ему все это. И прислушивался так, что, казалось бы, каждый вздох, каждое слово услышал бы, но никто даже не шевельнулся в соседних комнатах.

Наконец Лиза постучала в дверь:

— Кофе кушать!

Костя стукнул Алексею:

— Алеша, вставай! — Но, не получив ответа, вышел.

Андрей Павлович один сидел за самоваром. Отложив газету, он налил Косте стакан и сказал:

— Гулять ходил? Молодец! Утром полезно пройтись. Я сегодня проспал. Этот дурацкий вечер! Последний год туда ездок. А тебе было весело?

— Да, дядя, конечно! — рассеянно ответил Костя.

Они молча допили свои стаканы.

— Хочешь, пройдемся на скотный? — предложил Андрей Павлович.

Целый час водил он Костю по стойлам, объясняя породистость тучных, высоких коров. В теплом коровнике пахло молоком и навозом. Андрей Павлович кричал и распоряжался, а Костя думал только о том, как бы скорей возвратиться.

Когда они вернулись, все уже встали.

Шура в сереньком пуховом халатике и Мария Петровна в капоте пили чай. Мисс Нелли у окна вязала, Алексей ходил по столовой и курил. Громкий, веселый голос его услышал Костя еще из передней. Алексей поздоровался с братом, молча подставив щеку, и, коснувшись этой, слегка колючей, пахнувшей табаком и духами щеки, Костя такую нежность почувствовал к Алексею, что хотелось ему заплакать, или поцеловать эту маленькую, волосатую руку, или хоть сказать что-нибудь ласковое.

Но Алексей отстранился; что-то холодное и суровое было в его глазах, и, посмеиваясь, продолжал он свой рассказ:

— Этот попович прямо ископаемое какое-то. Он напился потом, стал читать нам свои экспромты, к несчастью, непечатные. Удивительный тип. Да, один можно прочесть. Опять в честь Грифошки, вот собачий поэт:

Это — золото, не пес; Он ужасно зол от уха. У него ведь в ухе чёс Оттого, что золотуха!

— Фу ты, какая глупость! — смеялась Мария Петровна.

Шура блестящими глазами следила за каждым движением Алексея.

Томительно проходил день для Кости. Шура пела. Потом Алексей у камина читал ей и Марии Петровне Мопассана{241} по-французски. Прислушиваясь к мягкому, слегка картавому выговору, Костя ходил по кабинету, смотрел то на Алексея, закинувшего ногу за ногу, то на Шуру, сидевшую нагнувшись к коленям матери и неподвижными, немигающими глазами уставившуюся на Алексея, изредка дотрагивался до кармана, нащупывая письмо, и становилось грустно и страшно ему.

В сумерках, ходя по зале, долго и тихо о чем-то говорили Шура и Алексей, а Костя прислушивался к их шагам, сидя в кабинете с книгой в руках, не перелистывая страницы, не разбирая в темноте строк, но не властный встать, сделать хоть малейшее движение.

Сейчас же после обеда все разошлись. Шура ушла в свою комнату. Мария Петровна в спальню. Андрей Павлович писал и щелкал на счетах в кабинете. Костя сел со своей книгой к столу в гостиной, за которым мисс Нелли вязала. Алексей долго ходил по темному, освещенному камином залу, насвистывая из Фра-Диаволо.{242} Потом он постоял, прислонившись к косяку в дверях гостиной, кинул несколько шутливых слов мисс Нелли и пошел по коридору.

Костя слышал, как он постучал в дверь Шуры: «Можно?»

Только стучали спицы мисс Нелли, тикали часы и где-то хлопала оторванная ставня.

Наконец вышла заспанная Мария Петровна.

— Куда же все разбежались? — спросила она. — Пойдем, Костик, искать пропавших.

Костя пошел за ней. Сильно билось сердце, и ноги дрожали.

— Шура! — закричала Мария Петровна. — Шура, куда ты забилась? — и, не дожидаясь ответа, открыла дверь.

Мария Петровна ничего не заметила. В комнате была полутемнота от густого розового колпака на лампе. Но зоркий и ревнивый взор Кости заметил и то, что слишком преувеличенно далеко, на разных концах дивана сидели Шура и Алексей, и то, что слишком быстро вскочила Шурочка и бросилась матери на шею, слишком весело заговорил Алексей.

— А мы здесь план обсуждаем, как рядиться.

— Ну, что ж, вот и отлично, — сказала Мария Петровна.

— Ты, Шурочка, Нимфой.

— А я козой, — запищал Алексей.

— Что это у тебя, какая-то перестановка, — спросила Мария Петровна, оглядывая комнату.

Костя заметил, как вдруг покраснела Шурочка и сбивчиво отвечала:

— Так удобнее. Я уж давно, как приехала, переставила туалет от той двери, а то мне тут темно.

— Ну, а теперь дуть будет. Изволь на место поставить. Терпеть этого не могу.

— Хорошо, я завтра скажу Василию, — заминаясь, промолвила Шура.

К вечеру у Шурочки разболелась голова, и она не вышла ужинать. Ужин прошел быстро. Все казались уставшими. Алексей ушел к себе первым. Костя медлил, будто чего-то ужасного страшась. Зевая, ушел спать Андрей Павлович. Мария Петровна, забрав газеты, удалилась за ним. Неутомимая мисс Нелли еще щелкала своими спицами, но через полчаса тоже сложила работу и, пожелав спокойных и радостных снов, ушла, туша лампы. Костя волей-неволей должен был уйти. У Алексея было темно и тихо. Костя разделся, потушил огонь и лег, но, не закрывая глаз, слушал.

Так в темноте он пролежал час или даже два. Все было тихо, только полы трещали в зале, да мыши изредка скреблись и пищали. Вдруг тихий, но явственный шорох услышал он в комнате Алексея. Костя приподнялся, ужас охватил его. Еще сам не зная, что он сделает сейчас, Костя вскочил с постели и подбежал к двери.

— Алексей, ты спишь? — хрипло зашептал он.

Никто не ответил, но какое-то движение уловило чуткое ухо Кости. Тогда, не помня, не понимая того, что он делает, Костя постучал в дверь и громко, раздельно сказал:

— Алексей, у меня письмо, которое пришло сегодня. Возьми его.

Дверь распахнулась.

Алексей со свечой в руках стоял на пороге. Он был одет, только без сапог.

— Где?

Беззвучно спросил Алексей:

— Где письмо?

Костя дрожащими руками вытащил из-под подушки розовый мятый конверт и, сев на кровать, тупо смотрел, как, облокотясь на стол, долго читал Алексей тоненький листик, исписанный неровными крупными строчками.

VI

Заглушенная музыка и гул общей залы едва долетали до увешанного мягкими коврами дорогого кабинета у «Медведя».{243} Лакеи убирали уже тарелки, оставив лишь вино и фрукты. Алексей в расстегнутом мундире сидел на полу у кресла, на котором сидела дама. Та опустила руку в кольцах и тихо гладила волосы Алексея, повторяя:

— Нет, я не могу без тебя. Теперь я это ясно поняла.

— А все-таки ты меня здорово напугала твоим письмом. Я принял его за полный отказ. Знаешь, до чего. Нанял извозчика с вокзала домой, потом думаю, чем черт не шутит, и велел ехать к тебе. Я поступил безумно, да?

— Милый, как я люблю тебя, милый! — повторяла дама.

— Это еще, знаешь, счастье, что револьвер мой куда-то затерялся. Не знаю, не Костя ли его благоразумно припрятал, а то в первую минуту я готов был бы…

Дама нагнулась и поцелуем прервала его слова.

— Прости, прости; как я мучила тебя! — шептала она.

— Да еще хорошо, что я денег достал сегодня. Князь выиграл двадцать тысяч, а я на него и наскочил. Кстати, что за история с ним произошла?

— Ах, это ужасно смешно, но раньше расскажи, как ты провел эти дни? — Дама села тоже на ковер и, прижимаясь к Алексею, смеялась.

Они болтали, как дети, прерывая слова поцелуями; казалось, рассказам не будет конца.

— Там была любопытная девчонка, — рассказывал Алексей. — Понимаешь, так сама и лезет. Сидим мы у нее в комнате, а она и говорит: «Помогите мне туалет переставить». Я в первую минуту не понял даже, а ведь туалет нашу дверь загораживал.

— Ну и что же? — с любопытством спросила дама.

— Да Костя помешал. В самую решительную минуту с твоим письмом сунулся.

— Эх ты, прозевал!

— Придется тебе вознаградить мои убытки!

Дама смеялась, и Алексей уже обнимал ее, целуя губы, шею, глаза.

— Милая моя Ани, всю жизнь за тебя отдам, — шептал он.

В эту минуту в дверь постучали.

— Кто там? — досадливо закричал Алексей. — Убирайтесь к черту!

— По важному делу требуют, ваше благородие, — говорил в дверь лакей.

— Я сейчас, Ани милая, вернусь к тебе, — сказал Алексей.

— Какой ты неудачливый. Всегда тебе письма приносят некстати, — насмешливо промолвила Ани и у зеркала стала закалывать шляпу.

— Ну, что такое? — сердито спросил Алексей лакея.

— Господин вас спрашивает, — отвечал тот.

— Дядя, какими судьбами! — воскликнул Алексей, узнав в старике, закутанном в огромную деревенскую шубу, Андрея Павловича.

Тот, растерянно поводя глазами, сказал тихо:

— Знаешь, у нас несчастье с Костей, — и сел на подоконник, подав Алексею клочок бумаги.

Алексей развернул и, подойдя к свету, прочел:

«Я виноват в смерти брата. Похороните нас вместе».

Декабрь, 1910 г. С.-Петербург.

У фабрики{244}

I

Завязка

«С разрешения начальства, в квартире господина управляющего будет представлено»…

Читавший развевающуюся бледно-розовым флагом афишу пропустил длинное описание всех пиес, которые должны были быть разыграны в воскресенье 5-го февраля господами любителями при мануфактурной фабрике братьев Ворзенковых, и, найдя в самом низу: «Родериг, его друг, исполнит Ф. К. Лямкин», перечел эту строчку несколько раз с таким торжествующим вниманием, что не могло быть никакого сомнения в том, что именно это и есть сам Феоктист Константинович Лямкин, исполняющей роль «его друга». Стараясь не торопиться к желанной строчке внизу, Феоктист Константинович прочитал всю афишу с первого слова до последнего и хотел начать перечитывать ее снова, но, заметив выходящего из конторы Селезкина, сделал вид равнодушного рассеянья и, надвинув на затылок свою новую котиковую шапку, пошел по дороге.

— Господину актеру мое почтение! — окликнул его Селезкин.

Лямкин остановился и ждал подходящего, недовольно постукивая тросточкой по блестевшим на солнце новым галошам. И вместо того, чтобы ударить одному другого, может быть, даже убить тут же, на глазах всех обитателей Ворзенковой фабрики, прекрасно знавших об обстоятельствах той сложной истории, которой оба они являлись главными и враждебными действующими лицами, молодые люди вежливо поздоровались и медленно стали подыматься в гору, поддерживая разговор, далекий от того, что волновало их, изысканный по своей отвлеченности и на внешний взгляд оживленный.

— Значит, играем, — весело и приятно улыбаясь, говорил Селезкин. — Вот подите же, который раз приходится выступать, и в Москве, уж что здешняя публика, а все как-то страшно.

— Да вам еще что. Вот мне каково, роль — полкниги, да еще стрелять в третьем действии. А монолог, изволь его вызубрить. К тому же Андрей Сергеевич ведь ни в зуб толкнуть. Все мне да мне. Надо бы вам, Дмитрий Петрович, Родерига играть. Вы у нас опытный. — Лямкин хотя и не улыбался, но все же имел вид беседующего с лучшим и искренним другом.

— Вам печальные роли очень удаются, Феоктист Константинович. Прямо вы для них как по мерке, — с твердым желанием сказать самое приятное, возражал Селезкин, улыбаясь.

А нужны были бы им совсем другие слова.

Лямкину бы говорить:

— Что же это правда, правда, что вчера Антонида Михайловна с вами, Дмитрий Петрович, не только на станцию перед всей фабрикой прокатила, но потом еще и согреваться будто бы заезжала к вам на квартиру? Да знаете ли, что не могу и не хочу я этого снести, что если бы поверить мне по-настоящему в это, так нельзя больше кому-нибудь из нас живым оставаться?

А Селезкину бы с улыбочкой отвечать:

— Не знаю, Феоктист Константинович, ничего не знаю. Антонида Михайловна барышня свободная, ни вам, ни мне за нее отвечать не приходится. С нее, если сможете, и спрашивайте. А наше дело сторона.

Но невозможно было так разговаривать ни тому ни другому, и шли они оба, молодые, празднично нарядные, по мягкому уже под февральским солнцем снегу, щурились от невыносимого блеска снежных полян и говорили о спектакле, о переменах в администрации, обо всем, но не это.

— А весна-то уже на носу, — прощаясь, сказал Селезкин бессмысленно-весело.

— Да, да, вот скоро и Великого поста дождемся, — пытливым взором, от которого отвернулся собеседник, спрашивая, ответил Лямкин.

Гостивший у инженера Грузкина молодой писатель Оконников{245} писал в это время у окна, в которое видна была ослепительная дорога в гору и оба неволей согласных соперника: «Милый друг, вы не узнали бы меня здесь. Я участвую в любительских спектаклях. Я танцую, хожу на лыжах, ряжусь, и все это с каким-то новым неудержимым восторгом. Как будто вдруг впервые открылась задернутая занавесь. Это мания величия, скажете вы, но отныне все: светит солнце, пламенеют закаты, влюбленные влюбляются, соперники убивают, все это для меня, главного зрителя и даже, если хотите, режиссера. Кстати, здесь забавные истории: так некие господа Лямкин и Селезкин, конторщики, являются героями чистейшей романтической трагедии. Серьезно. Из следующих писем вы узнаете пятый акт, который, уверен, не собьется на водевиль, а пока вот вам завязка…»

II

Испанцы

Малиновая занавесь слегка колебалась от быстрых движений Антониды Михайловны Баварской, уже совсем готовой, в костюме Изабеллы, ходившей по сцене, изображающей тремя по углам живыми елками сад испанского короля.

— Холод-то какой, — говорила она, пожимая голыми плечами.

— Позвольте вас укутать, — жеманно изгибаясь, вызвался Селезкин, тоже уже в плаще, кудрях до плеч, с ярко накрашенными губами.

— Ах, оставьте вашу укутку при себе, — не то кокетливо, не то досадливо ответила та и, слегка ударив кавалера по носу кружевным своим платочком, спустилась в уборную.

— Получил? — смеялись свидетели.

Селезкин только ухмыльнулся и, повернувшись на каблучках, обратился к выходящему, будто случайно, как раз в эту самую минуту из уборной Лямкину:

— Да-с, отшила меня здорово Антонида Михайловна. Не умею за барышнями ухаживать. Хоть бы вы, Феоктист Константинович, поучили обхождению.

— Начинаем, — крикнул, не дав ответить заметно побледневшему под легкими румянами Лямкину, Оконников, делая знаки актерам приготовиться к занавеси.

Следя за выходами, быстрым шепотом распоряжаясь, шутя со всеми, Оконников ни на минуту не забывал наблюдать трех участников трагедии, которые, если бы и замечали на себе его любопытство, никуда не могли бы спрятаться, так как все кулисы состояли из одной комнаты, неплотно перегороженной серым картоном на две половины: мужскую и дамскую.

Несколько преувеличивая остроту профессиональной своей наблюдательности, Оконников быстрым воображением сплетал в сцены за сценой случайно перехваченный взгляд мрачного и мстительного Родерига, улыбку, обращенную то к одному, то к другому и для каждого разный смысл имеющую, королевы Изабеллы, незатейливые шутку и комплименты веселого пажа Альберта, увивающегося около дам и только для зоркого взгляда более усердного и настойчивого с одной.

Сухой грим не искажал лиц актеров, только подчеркивая в каждом те черты, которые придала им искусная и как бы знающая, что для каждого нужно не только в этой нелепой комедии из испанской жизни, рука режиссера. Слегка подведя глаза, приподняв брови, слабым румянцем еще более выделив желтоватую смуглость, гордым, страстным, готовым на преступление сделал он Родерига.

— Вот так Фетя! Чистый испанец, — крикнула задорно Антонида Михайловна, когда Лямкин отошел в сторону, последний раз осмотрев в зеркало свое тонкое в профиль лицо, с первыми не увеличенными гримировщиком усами, с глазами блестящими более чем всегда, с темными кудрями под белой шляпой с пером.

— Нельзя ли тогда и нас, Александр Семенович подъиспанить немножко? — подскочил Селезкин.

— Вы и так хороши, — ответил ему в тон Оконников и небрежными мазками еще более румяным сделал его, без признаков усов, круглое лицо и несколькими точками у глаз придал им выражение веселое и наглое.

— Антонида Михайловна страсть испанцев обожает, — зубоскалил Селезкин, ломаясь перед зеркалом.

— Ну не всяких-то, не воображайте, пожалуйста, — с гримасой ответила та и, шутливо оттолкнув кавалера от зеркала, сама заняла его место. — Что же со мной вы сделаете? — На испанку-то я, пожалуй, мало похожу.

— Нос сажей выпачкайте. Вот вам и испанка.

— Отстаньте, — крикнул на Селезкина уже Оконников, размешивая краски.

III

Poste d’amour{246}

Кадриль танцевали плотно, стенкой на стенку. Селезкин вытащил и Оконникова.

— Я вам все фигуры спутаю, — отнекивался тот.

— Ничего-c. Какие там у нас фигуры. Черт ногу сломит. Антонида Михайловна вас визави желает, без вас не может.

— Пожалуйста, Александр Семенович, пожалуйста, я вам за это что-то скажу, когда дам переменять, — смеялась Баварская, маня черным веером, оставшимся у нее и на балу после испанского костюма.

От духоты и быстрых движений танцующих лампа на низком потолке, мигая, почти гасла. Уже наступал тот час, когда в томной безвольной усталости все слова, все движения делаются свободными, удачными и легкими.

Лямкин не танцевал, оставаясь в числе солидных зрителей, заседающих на сцене.

— Что же, Фетя, или дамы не нашли? — на всю залу обратилась к нему Антонида Михайловна.

— Я еще подожду, — не улыбаясь, ответил тот на шутку.

— Подождите, подождите.

Оконникову казалось, что в этих коротко брошенных словах можно было уследить уже начало одного из тех действий, которые задумал он по своему плану.

— Что же вы мне сказать обещали? — спросил Оконников Баварскую, когда в толкучке сложных фигур они оказались рядом.

— За живое задело? Сказать скажу, только не сейчас. Где уж тут серьезно разговаривать, когда еле держусь. Совсем смокла. Вы зашли бы ко мне завтра после обеда. Я вас и сегодня ждала. Очень нужно поговорить, — бросала она слова, то приближаясь, то опять отходя к своему кавалеру.

— Я все собирался. Непременно приду.

— Да, да, а то я думала, вы и дорогу ко мне забыли.

Оконников мало обращал внимания на свою собственную даму, Шурочку Лямкину, чего, впрочем, та, гордая, что с ней танцует такой важный кавалер, не замечала, не прерывая веселой, почти еще детской своей болтовни:

— Александр Семенович, с какой вы ноги начинаете? Не пускайте, если папаша начнет меня домой тащить. Он до часу позволил остаться, а я взяла его часы и переставила. Только впопыхах не заметила, вперед или назад. Так и не знаю теперь, сколько они показывают. Александр Семенович, начинайте, начинайте, потом опять ко мне назад, — щебетала она, перебивая самое себя и ответа не дожидаясь.

— Какая вы быстрая, Александра Константиновна. Мне за вами не поспеть совсем, — рассеянно улыбался Оконников, думая все об одном, о том, что случилось и что должно случиться с этими тремя людьми, странно и его, наблюдателя, соединившими с собой.

— Я быстрая, — тряхнув удальски головой, продолжала Шурочка, — мы все в нашем семействе быстрые. Только Феоктист, разиня, каравай прозевал.

— Разве вы тоже посвящены в дела вашего брата? Рановато еще, — с большим вниманием начиная прислушиваться к болтливой девочке, сказал Оконников.

— Как бы не рано? Он мне всегда первой все рассказывает. Да у него и без рассказывания по лицу все возможно видеть.

— Что же можно видеть?

— Да все. А вам Антонида, наша принцесса, нравится? — спросила она, понижая голос.

— Очень, очень. Она милая, — ответил Оконников, даже сам немножко удивившись искренности своего тона.

— Еще бы. Задушила бы я ее, вашу милую, — с гневом крикнула Шурочка и, отвернувшись, замолчала.

— Кавалеры соло, дамы атанде,{247} — командовал, бешено носясь, распорядитель.

— О чем это Шурочка так раскипятилась? — спрашивала Баварская, вертясь с Оконниковым. — Меня ругала?

— Вас.

— Какая дуся ты, Шурочка, сегодня! — крикнула Антонида Михайловна.

«Вот еще новый персонаж, — подумал, как бы занося в записную книжку, Оконников, возвращаясь к своей даме. — Мстительница за брата. Очаровательно. А где же сам наш Родериг?»

После кадрили танцевали чешскую польку с похищением дам. Потом, извиваясь, как пристяжная, купеческая дочь Молниева со станции танцевала русскую, осыпая бриллиантовой пудрой своего кавалера, рослого и удалого конторщика Клеопатрова. Потом давно клевавший носом гармонист молча завернул свой инструмент в красный платок и сурово ушел домой, так что па-де-зефир остался неоконченным.

Несмотря на прекращение бала таким решительным образом, расходиться никому не хотелось. Играли в кошку-мышку, в голубя (игра с поцелуями), а Селезкин раздавал номерки для почты.

Быстро наполнился почтовый ящик. Много галантных любезностей, более чем смелых острот, ясных и туманных намеков разнес почтальон, одних заставляя гневно краснеть, других улыбаться ответно.

Некоторые из этих писем, найденные у дочери астраханского мещанина Антониды Михайловны Баварской, конторского служащего Феоктиста Константиновича Лямкина, литератора Александра Семеновича Оконникова, а также в жилетном кармане Дмитрия Петровича Селезкина, были представлены через несколько дней производящему следствие по делу, о котором узнается в следующих главах, исполняющему должность следователя третьего участка, господину Коровину.

IV

Свадьбы

Оконников плохо спал эту ночь: странные, влекущие и волнующие мечтания тревожили его. Просыпаясь, он с беспокойством хотел что-то из только что виденного вспомнить или снова заснуть, чтобы досмотреть прерванное видение, но в голову лезло уже другое: то отрывки из разговоров, то цифры, безнадежные и тягостные. После того, как он увидел себя отвечающим на экзамене математики, уже совсем утром, он больше заснуть не мог и, завернувшись сердито в одеяло, пролежал лицом к стене, беспричинное вдруг чувствуя раздражение и повторяя про себя тоскливое решение: «Надо ехать». Оделся он неохотно, с трудом принуждая себя к обычно радостной тщательности туалета. Отсутствие писем с утренней почтой еще больше расстроило его, хотя он не знал причин огорчаться. Хозяин, розовый, уже с улицы, рыжий и веселый, в высоких сапогах, пил чай в столовой, освещенной почти весенним солнцем, ярким от нестерпимо сверкающего снега за окнами.

Подавая стакан с кофеем, Мария Евгеньевна, дама тонкая и считающая себя такой, сказала с усмешкой:

— Ну, как понравилось вам вчера наше веселье? Говорят, имели успех?

— Да, да, еще какой! Знаешь, Маруся, самой Молниевой подол отдавил, а она сказала: «мерсите вам», — избавляя от ответа, хохотал хозяин.

Разговор быстро перешел на фабричные и семейные новости. Оконников был вял и рассеян, что, впрочем, не удивляло ни его, ни окружающих, так как утреннюю меланхолию без видимой причины знали в его характере. Только хозяйка спросила через некоторое время, расправляя складки своего розового с крупными цветами капота:

— У вас что-то сегодня более чем всегда томный вид. Неужели даже наши балы нервируют вас?

— Как и всякие празднества, я уже объяснил вам. Впрочем, я думаю скоро ехать, — ответил он не слишком любезно, вставая.

— Разве есть опасность? — не смущаясь его тоном, спросила дама опять.

Оконников молча пожал плечами и вышел в гостиную.

Ни музыка, за которую он пробовал взяться, ни партия в кабалу{248} с «уютной» тетушкой Клавдией Степановной на красном диване в гостиной, ни смех барышень, уже с утра набравшихся в доме к Люсе и Нюсе, хозяйским дочерям, ни курение папиросы за папиросой, обычно дающее пустоту и легкость мыслей, ни хождение по ярким солнцем освещенным комнатам — ничто не успокаивало его. Развалившись в своем низком кресле, он не написал ни одного слова на соблазняюще блестевших чистых еще листах толстой царской бумаги, тщетно выводя на обратной стороне равнодушной рукой привычный вензель Л. Б.

Солнце в глаза и звонкие голоса из гостиной, казалось ему, мешали работать, но когда Мария Евгеньевна сказала с раздражившей его важностью: «Господа, пойдемте ко мне. А то вы мешаете Александру Семеновичу. Ведь он сел писать», наступившая тишина стала ему нестерпимой и, насвистывая, он вышел из комнаты.

— Нет, вы сегодня решительно раскисли, что с вами? Скажите, если это не потустороннее, — говорила Марья Евгеньевна, ласковостью скрывая свое любопытство.

— Право ничего особенного. После всяких увеселений я всегда немножко раскисаю, к тому же, вероятно, пришло время ехать.

— Но почему? — заволновалась дама, — но почему еще вчера все у нас так забавляло вас? Разве все наши темы вы исчерпали? — придала она ложную значительность последним словам.

— Исчерпать вообще ничего нельзя, — ответил, чтобы что-нибудь сказать, Оконников.

На веселые голоса барышень «едут, едут» все бросились к окнам.

На первой тройке с бубенчиками и коврами ехали Клеопатров и Молниева в лиловой ротонде и шляпе с розами. За ними менее шикарно тянулся целый поезд парных и одиночных саней, в которых сидело по трое и даже пятеро. На последних совсем близко, как бы обнявшись, сидели Баварская и Лямкин, Селезкин же, стоя, правил. Голоса сквозь стекла не доносились, и только лица улыбались на солнце, да развевались гривы лошадей на быстром бегу по сияющему снегу.

— Ну что же, значит, наши свадьбы налаживаются, — сказала Марья Евгеньевна, складывая лорнет. — Клеопатров просил кроме трех саков{249} невесте еще шубу себе. Значит, дали. А что просил и получил Лямкин, я уже даже не понимаю.

V

Прелестница

Отказавшись от общей прогулки, Оконников остался один в светлых, хорошо натопленных комнатах. Амуры с тюлевых занавесок знакомо улыбались; солнце, склоняясь к закату за прудом, заливало небо синим пламенем. Одиночество успокаивало его. Проиграв первое действие «Manon»,{250} он вспомнил, что обещал сегодня посетить Баварскую. Легким и радостным вышел Оконников на улицу в своей коротенькой меховой куртке и шапке с ушами на белом меху; и как всегда, недавняя печаль казалась ему далеко отошедшей.

Напевая только что игранный дуэт, подымался Оконников в гору к Подлесью.

— Здравствуйте, Александр Семеныч, — закричал Селезкин, не сразу им замеченный.

Конторщик бежал по откосу горы на лыжах; на минуту он остановился, направив лыжи в сугроб.

— К Антониде Михайловне? — сказал он с улыбочкой.

— Не знаю, — ответил Оконников, — куда ноги приведут.

— Она вас давно ждет. Нас прогнала. Чтобы не мешали.

— Кого же это вас?

— Меня и Феоктиста Константиновича. Ведь мы с ним друзья неразлучные, — говорил Селезкин и ухмылялся так искренно простодушно, что нельзя было понять, глупость ли в его словах или наглость.

— Приятной беседы, — крикнув, круто направил он лыжи вниз и удальски покатился на твердый наст пруда.

Оконников проводил его глазами и уже молча стал медленно подниматься в гору.

Дом Баварской стоял не в общем ряду, а в стороне по большими сугробами занесенному проулку. Из окна завидев гостя, Антонида Михайловна выскочила на крыльцо.

— Этим боком не так заснежитесь, Александр Семенович, — звонко и весело разносился ее голос.

— Ничего, я в сапогах, — также весело ответил Оконников и полез прямо через сугробы.

Точно в первый раз увидев, внимательно оглядел он ее голубое сатиновое платье с желтыми лентами, круглое лицо с вздернутым носом, русыми волосами в вульгарной прическе наверх, с алыми, слишком алыми, губами, карими, быстрыми в постоянной лукавости слегка косящими глазами, ее стройную, чуть-чуть полную фигуру. «Носить бы ей сарафан, да ленту в косу. А то какая же это Изабелла. Подлесская прелестница», — досадливо как-то подумал Оконников.

В чистой, с кисейными занавесками и белыми дорожками по полу, комнате все было приготовлено: две чашки с разводами, коробка печенья, варенье, яблоки. Старуха внесла тотчас же самовар и, поставив его, вышла, плотно притворив дверь. Солнце из бокового окна освещало на стене над комодом, накрытым вязаной салфеткой, карточку вольноопределяющегося и гитару на черном банте.{251}

— Хорошо прокатились сегодня? — спросил Оконников, нарушая молчание, наступившее после того, как они сели друг против друга за стол и Антонида Михайловна налила чай, подвинула варенье, не переставая улыбаться детски мило, показывая за алой верхней губой беличьи ровные и мелкие белые зубы.

— Да, я люблю кататься, только не так, чтобы дух захватывало и сердце падало. Вот в Москве мы катались.

«Гай-да тройка, снег пушистый, мчится парочка вдвоем»,{252} — напевала она, слегка раскачиваясь, мечтательно поводя глазами, розовая и золотая, освещенная косым солнцем.

— Ну что ж, здесь тоже были и снег пушистый, и парочка вдвоем, — засмеялся Оконников.

— То же, да не то — почти с искренней досадой ответила Баварская, встав, поправила прическу перед зеркалом и взяла гитару.

— Расскажите мне что-нибудь, Александр Семенович, или спросите — я расскажу.

Оконников тоже встал и, закурив, прошелся по комнате.

— Ведь вы курите, — протянул он ей свой портсигар.

— Нет, не сейчас. Табаком будет от меня пахнуть.

— Это не хорошо?

— От мужчин когда пахнет, я люблю, а от женщины… Разве можно поцеловать ее в губы, если табаком несет…

— Ну, это у всякого свой вкус, — и, молча пройдясь, Оконников спросил, остановившись:

— Вы выходите замуж за Феоктиста Константиновича?

— Кто вам сказал?

— Вы обещали мне отвечать и не сердиться на мои вопросы.

— Да я не сержусь. Я не знаю сама ничего. Мало ли что люди болтают. Вот про меня плетут, плетут. Да я без внимания оставляю, — говорила она, тихо пощипывая струны.

— Он вас любит. А вы? — твердо и упрямо продолжал свой допрос Оконников.

— А я не знаю.

— Дмитрий Петрович вам больше нравится?

— Оба они хороши, да не очень.

— Кого же из них вы любите, — спросил Оконников строго.

— Да может быть, никого не люблю, а может быть, люблю, да не из них. Разве мне заказано только эти два?

— Кого же? кого? — как-то забеспокоился допрашиватель.

— Вас я люблю, — не опуская головы, не улыбаясь, ответила Баварская, слегка порозовев.

Только тихие струны нарушали наступившую тишину. Далеким и чужим вдруг все показалось Оконникову, и, поднеся руку к лицу, он не узнал своих собственных духов «Белой розы».

— Что же вы мне скажете, что вы мне посоветуете? — спросила Антонида Михайловна слегка хриплым голосом.

— Вы будете поступать, как я вам скажу? Вы доверите мне вашу судьбу? — вместо ответа спросил Оконников.

— Да уж что же мне теперь делать другого?

— Ну, так ждите. А сейчас я пойду.

Они простились просто и весело. Провожая до крыльца, Антонида Михайловна спросила:

— Вы поедете завтра масленицу с нами жечь?

— Да меня никто не приглашал.

— Вот еще глупости. Я вас приглашаю.

— В таком случае непременно.

Возвращаясь по алым и синим от заката снегам, Оконников не думал о неожиданном признании. Только дома в передней, причесываясь перед зеркалом, увидев свое бледное, тонкое, безбородо-моложавое лицо, свою бархатную темно-оливковую куртку, узко перетянутую в талии, он улыбнулся, подумав, как удивились бы все его друзья и подруги в Петербурге и Москве, когда он представил бы им Антониду Михайловну Баварскую. Не переставая улыбаться, прошел он по темной гостиной в ярко освещенную, шумную от голосов обедающих столовую.

VI

Кукушкино

— Конечно, если мосье Оконников предпочитает провести время с господами Клеопатровыми, Лямкиными и их дамами, то нечего и разговаривать, — гневно вставая, говорила Елизавета Матвеевна Тележкина, после того как все уговоры прийти к ней на вечер вместо того, чтобы ехать с конторщиками жечь масленицу, оказались тщетными.

— Я вообще никого не предпочитаю, — тоже со злым лицом отвечал Оконников, — я люблю и не люблю людей таких, какими они есть, будь то купцы, монахи, художники, но если говорить о сословиях, то, признаюсь, именно так называемые профессиональные интеллигенты мне всего менее близки.

Дама, ничего не ответив, с треском натянула перчатки и вышла в переднюю, куда Оконников ее не проводил.

— Рассвирепела наша Елизавета, — с улыбкой сказала Мария Евгеньевна, возвращаясь в залу.

— Она очень милая, толстая дама, но невыносима, когда начинает нести знамя. Лица у них не интеллигентные, скажите, пожалуйста, хоть на себя бы в зеркало посмотрела, — не успокаиваясь, восклицал Оконников.

— Ну, это, конечно, пустые фразы. Просто конкуренция с Баварской ей не особенно выгодна. Вот и пошло это разделение. Впрочем, ваш пыл я тоже не очень понимаю. Устроим так: вы поедете в Кукушкино, а потом заедете прямо к Тележкиным: таким образом, будут и волки сыты, и овцы целы, — примирительно улыбаясь кончила Мария Евгеньевна.

Все уже разместились по саням, и целый поезд, еще не вытянувшийся в одну линию, заполнил беспорядочно улицу Подлесья, когда Оконников подъехал на маленьких санках к месту сбора. Отпустив кучера, он подсадил к себе толстого немца монтера в волчьей шубе, единственного еще нигде не устроившегося.

Поехали быстро и весело, перекликаясь и обгоняя друг друга. Закатное небо розовело, синими, желтыми, лиловыми, невозможными бороздами расколотое.

На безлесных близких и далеких пригорках вспыхивали, как сигнальные знаки, прощальные снопы.

Немец, кутая нос в шубу, молчал, изредка повторяя: «Удивительно, молодой человек, удивительно». — Он покорно летел в мягкий снег, когда на кочке или раскате Оконников не успевал сдержать резвость коня.

— Ничего, — бормотал он, опять влезая в сани, — ничего, пожалуйста. Держите лошадку. А мне ничего. Очень даже приятно. Люблю русские развлеченья.

Спустившись с крутой горы, как-то неожиданно въехали в самую середину деревни, в наступивших сумерках безмолвную, с улицей, переполненной народом. С недоброжелательным и насмешливым любопытством проводили глаза парней фабричных гостей; девушки же, казалось Оконникову, стыдливо радовались.

Повернув за угол, круто остановились у высокой, в два створа, избы Кузичева, фабричного служащего.

Гостей проводили в холодную, чистую половину.

В первой суматохе раздевания, таскания столов и скамеек, откупориванья припасов Оконников чувствовал себя неловко. Никто не подходил к нему; Антонида Михайловна, едва кивнув головой на поклон, громко смеялась и шептала что-то Селезкину. Лямкин возился с лошадьми. Только Шурочка, приехавшая позднее, сразу занялась им.

— Вы с немцем ехали. Что же, интересно? А у нас клеопатрова Молниева потерялась из саней. Мы едем, вдруг из сугроба к нам лезет. Потому так и запоздали. Смеялись страсть как. Я думала, лопну. — Оконников рад был ее болтовне.

Через несколько минут на столе появились самовар и закуска. После некоторой заминки все расселись, и легкая непринужденность вернулась к Оконникову, хотя все его герои как бы сторонились своего режиссера.

Клеопатров, оказавшийся рядом, разливал коньяк и уже лез целоваться, объясняясь в своих чувствах; Молниева через стол, жеманно щурясь, говорила:

— Что ж вы сегодня не в авантаже,{253} Антонида Михайловна так далеко села. Вот вы бы к нам на станцию приехали. У нас публика понаряднее и барышень много. Вы такой ухажер. Сразу бы всех победили.

— Не слушайте ее, Александр Семенович. У них на станции все рожи мордастые или выдры, как она сама. А заполучить им вас уже давно хочется. Я сама слышала, она уговаривала Клеопатрова, чтоб во время кадрили он пары спутал, да вас с ней поставил. Я уж во все глаза смотрела вас не прозевать, — шептала Шурочка почти вслух, так что Молниева, высокомерно поведя носом, встала.

— Здесь такая духота. Никакого передвижения воздуха. Прямо виски ломит. Жан, где мой сак, — обратилась она к Клеопатрову, — я должна освежиться!

— Мамочка, последнюю рюмашку и выкатимся, — лопотал тот.

Барышни поднялись за ней, и только самые усердные питухи остались в слишком хорошо самоваром, дыханием зрителей, лампой, папиросами нагретой комнате.

При одевании Оконников поддержал кофточку Баварской.

— Весело, — сказала она, завязывая косынку.

— Вы на меня сердитесь? — спросил Оконников.

— Я? Что вы. Разве я сердитая, Дмитрий Петрович?

— Апельсинчик с мармеладом, — пьяно ухмылялся тот.

Только охваченный свежим воздухом, Оконников почувствовал, что у него страшно болит голова и тяжелая муть подступает к горлу.

Разбрелись по темной улице парами и небольшими кучками. Тучи, быстро несясь, открывали то звезды, то узкие края месяца. Оконников шел сзади с мало знакомыми ему конторщиками. Все смутным и вместе отчетливым, как во сне, представлялось ему, и себя видел он, будто наблюдая со стороны. Входя вслед за всеми по крутому крыльцу в чью-то чужую избу, Оконников пошатнулся, оглянулся, не заметил ли кто-нибудь этого, и, поймав себя на такой мысли, улыбнулся в темноте.

«Где я, зачем я здесь, в этом занесенном снегом Кукушкине? Я — слагатель „непонятных, влекущих нежным бесстрастным грехом строчек“, как писал…» — кто так писал о нем, вспомнить он не успел, так как дверь уже отворилась, и визгливой гармоникой, гулом голосов, духотой плотно наполненной людьми избы ударило во входящих.

— На нашу поседку милости просим, гости дорогие, — кланялась степенная, толстая хозяйка, сильно навеселе.

Как в банном пару, двигались люди, плясали сосредоточенно, с потными серьезными лицами, выводя частушку, по углам жали масло, смеялись, взвизгивая:

У часовеньки ходила, Золоты часы носила.

Только просидев несколько минут, Оконников мог разбирать лица, цвета лент у девушек, узоры ситца, иконы в углу, ребят и старуху на печке, слова песни, движения пляшущих. Все это еще с большей ясностью, чем всегда, запомнилось ему и потом не забывалось. Гости держались кучей в сторонке.

— Ну что ж мы будем сидеть так. Давайте и мы плясать, Дмитрий Петрович, — закричала Антонида Михайловна.

— Нет, уж вы одна, — упирался Селезкин сконфуженно.

— Девки, девки в круг, — закричали парни и стали выталкивать своих дам на середину, сами становясь хороводом.

Оконников тоже встал рядом с Лямкиным. Девушки затянули длинную песню, изображая танцами то, что пели.

Антонида Михайловна плясала с ними.

Кого любит, Того поцелует —

визгливо оборвалась песня. Девушки, закрываясь руками, старались не исполнить последнего обряда.

Антонида Михайловна первая, не колеблясь, не обертываясь, быстро подошла к Селезкину и поцеловала его в самые губы. Лямкин выдернул свою руку из руки Оконникова.

— Вот так барынька. Здорово. Вот и вы нас так, — приставали парни к уже сдающимся девушкам.

Даже сам Селезкин казался растерянным таким публичным доказательством. Он улыбался пьяно и виновато.

— Можно, можно разве это снести. Вы должны… — шептал Оконников Лямкину, хватая его за руку в темных сенях, когда все шумной гурьбой выходили на улицу.

— Отстаньте хоть вы-то, — грубо вырвав руку, крикнул тот.

Большой костер уже пылал; ребятишки, вытаскивая снопы горящей соломы, разбегались по переулкам, и вспыхивали костры по всей деревне.

— Через огонь, через огонь прыгать! — и первая Антонида Михайловна, сбросив шубу на руки Селезкина, скакнула в пламя, скрывшись в дыму. За ней с визгом прыгали другие барышни и конторщики. Клеопатров, прыгнув, сел в самый огонь, и его вытащили сильно опаленного.

Деревенские тесным кругом наблюдали из темноты за играми незваных гостей, посылая шутки и восклицания все менее любезные.

— Ты что же это Машку-то трогаешь? Крепостная она што ли тебе, или в морду хочешь? — раздался чей-то сильно пьяный голос.

— Ну, ну, потише. Уж и пошутить нельзя, не растает, — оправдывался кто-то из приезжих несколько испуганно.

— Ты с своими фабричными гулящими и шути, а наших не замай. Да и все убирались бы к чертовой матери.

Барышни, встревоженные неучтивыми словами, спешили ретироваться. Из толпы поощрительно смеялись.

— Нет, я тебя и не отпущу. Может, она уже и давно в твоих полюбовницах ходит.

— Да что ж это? Братцы, заступитесь, — призывал голос покинутого на жестокую расправу.

Несколько конторщиков, собравшихся было сопровождать барышень, нерешительно повернулись назад. Лямкин и Селезкин были в числе их. Оконников пошел, не отставая ни одного шага от Лямкина.

В темном сугробе уже копошились.

— Полно вы, что за драка, — сказал кто-то неубедительно.

— Да что вы смотрите на них! Наших девок портить!

— А, разбой! Вот как я их разнесу! Васька, где мой браунинг, — орал Клеопатров и первый бросился вперед. Остальные последовали за ним, не то убеждая, не то наступая. Оконников не отставал; чья-то рука сшибла его шапку, и, нагнувшись пошарить ее, он ясно видел, как блеснул нож от головни, пролетевшей над их головами и на минуту осветившей также лицо Лямкина, совсем близкое, почерневшее, с сжатыми губами и глазами, полузакрытыми, как бы в страстном томлении.

В быстро наступившей опять темноте несколько секунд продолжалась свалка. Оконников смятый упал лицом в снег и не пытался встать.

— Господи, ведь убили кого-то, — и все стало тихо, Оконников подумал, что это говорят про него, приподнялся и громко засмеялся: «Ну, еще не совсем», но никто не ответил на его смех.

Встав, он увидел Александра Петровича Селезкина, лежащего ничком в снегу у самого костра. Котиковая шапка его упала в огонь. Еще не понимая, что случилось, Оконников сказал: «Шапка-то сгорит», — но вдруг догадавшись, в чем дело, по молчанию столпившихся кругом недавних бойцов, остановился доставать из костра уже тлеющую шапку.

VII

Подлесье

Оконников достал уже давно не надеваемые городские одежды: серый с желтыми полосами пиджак, черный бархатный жилет и остановился над галстуками: все они были слишком ярки для того, чтобы придать вид скромного и почтенного достоинства, с которым подобало ему сегодня держать себя.

Он выбрал лиловый с легкими крапинками и, одевшись, вышел в гостиную осмотреться в зеркало.

— Готовы? — окликнула его Мария Евгеньевна, сидевшая в большом платке на диване с ногами.

— Скажите, — заговорила она после некоторого молчания, — как все это случилось? Все эти дни я думаю об этом. Пьяная драка, свалка, все это так обычно для наших мест. Как наш кучер рассказывал, возвращаясь с праздника: «Большое гулянье было, пятерых убили, не считая старухи», — а старухе отрубил голову ее собственный сын, когда она не дала ему денег. Но здесь что-то было не то, не то.

— Вам хотелось бы, чтобы было не так просто? — спросил Оконников у зеркала, оправляя воротничок.

— Да, Александр Семенович, не так просто, — ответила она тоном, как показалось Оконникову, почти догадавшейся и, сам не понимая зачем, он повторил:

— Да, не так просто, Мария Евгеньевна.

Дама, еще плотнее закутавшись в платок, не спрашивала больше, как бы зная, что какое-то признание уже стало необходимым и без расспросов, ожидая его с нескрываемым волнением, которое помимо воли передавалось и ее собеседнику.

Оконников закурил и прошелся по комнате.

— Ведь убийца неизвестен, — сказал он.

— Да, но вы-то, вы-то его знаете, — произнесла Мария Евгеньевна,{254} почти до шепота понижая голос.

— Я не понимаю, почему вам хочется таких высоких трагедий. Я же не поклонник уголовных психологий во вкусе Достоевского.{255}

Но улыбаясь, стараясь говорить спокойно и досадливо, Оконников в первый раз с вечера в Кукушкине почувствовал, что что-то непоправимое и страшное совершил он, что сам он не знает, к чему это все приведет его, к каким словам, к каким поступкам.

— Да, конечно, я знаю убийцу, — быстро заговорил он, не успевая даже думать раньше слов, как будто кто-то другой за него произносил их, — то есть я знаю, что Селезкина убил я. Я задумал и знал, что так будет, еще когда никто об этом и мысли не имел.

— Что вы говорите! — вскрикнула Мария Евгеньевна, подымаясь, — не может быть. Вы больны,{256} голубчик Александр Семенович. Я совсем не об этом. Я думала, Лямкин вам признался, помните, вы намекали. Но чтобы вы! не может быть, замолчите, замолчите, какой ужас! — И она выбежала из комнаты, закрывая голову платком.

— Что за вздор, этого только недоставало, — сам не замечая, что повторяет слова вслух в пустой уже комнате, говорил Оконников и, взглянув в зеркало, не узнал он своей кривой улыбки, запекшихся губ, блуждающих глаз, лица почерневшего и чем-то странно напомнившего ему лицо Лямкина, освещенное летевшей головней, там, в Кукушкине.

Впрочем, скоро он, овладев собой и, выходя из дому в городском, весеннем уже пальто, что-то напевал.

В гору подыматься было трудно по сильно подтаявшему снегу. Солнце село, и розоватые облака, в первый раз уже по-весеннему, манили сладкими и томными обманами.

Весело и спокойно окликнув впереди его шедшую Шурочку, болтал Оконников с ней, даже с некоторым удивлением вспоминая, как по-другому мог звучать его голос несколько минут тому назад.

— А что же ваш брат? — спросил Оконников.

— Фетя прямо с фабрики придет. Ведь вот как случилось?

— Что случилось?

— Да Дмитрия Петровича убили.

— Вам жалко?

— Конечно, жалко, такой молоденький, хорошенький, хотя мы с ним мало знакомы были. Ведь Антонидин выкормыш, а она своих не очень-то к другим барышням подпускает.

— А как Феоктист Константинович к этому всему относится? — спросил Оконников, пристально смотря куда-то в сторону на серые ветки голых берез.

— Ему очень неприятно. Они товарищи считались, и потом, совсем на руках почти у него умер Дмитрий Петрович. Ведь вы тоже были около него тогда?

— Да, мы все стояли рядом.

— Его сегодня к следователю вызывали.

— Ну, и что же?

— Показал, как было. Кукушкинские не признаются. Пьяны, говорят, все были, ничего не помним. Фетя тоже ничего не видел.

— А нож не нашли?

— Вот про это уже не знаю. Да вас тоже, вероятно, вызовут.

— Наверно.

Они поднялись уже в деревню. Часовня стояла у околицы на пригорке. Батюшка в низких розвальнях перегнал их и, спешно перекрестившись, вошел, сгибаясь, в часовню. Ожидающие на паперти входили за ним, бросая папироски и болтая.

Оглядев с вдруг нахлынувшей тоскливостью, как бы в последний раз розовые облака, далекие во все стороны снега полей, синевший за прудом лес, Оконников вошел в низкую, скупо освещенную часовню, где батюшка, торопливо облачаясь, уже начинал печальными возгласами панихиду о новопреставленном рабе Димитрии. Со света Оконников сразу не мог ничего разобрать. Он протолкался от входа, и первое, что разглядел, привыкнув к сумеркам, было розовое лицо, улыбавшееся, с полузакрытыми глазами, с светлыми сбившимися на лоб смешными и трогательными кудельками.

Оконников в первую минуту как-то не понял, что это лицо Дмитрия Петровича, лежащего в гробу в том самом парадном коричневом пиджаке, в котором он танцевал неделю назад на балу после спектакля. Он совсем не изменился: крахмальный воротничок и криво завязанный галстух совсем делали его живым; образок на сложенных руках и погребальный венчик на лбу казались странными, почти кощунственными при этой улыбке, не то наглой, не то глупой, которая запомнилась Оконникову с того дня, когда повстречал он Селезкина по пути к Антониде Михайловне.

Зажгли свечи. Шурочка, стоявшая рядом с Оконниковым, шепнула:

— Евоная мать, сегодня приехала, — и указала на маленькую, беленькую, в купеческой шляпке с цветком, старушку, плакавшую беззвучно, у самого гроба. Оконников оглядел ее с тупым и тоскливым любопытством и, отвернувшись, стал рассматривать других.

Баварская в черной косынке стояла спереди и, не оглядываясь, истово крестилась, задерживая руку у лба. Остальные стояли с скучающе-равнодушными лицами. Елизавета Матвеевна Тележкина, войдя, сразу басистым шепотом заговорила кому-то: «Почем телятину брали у Мамашиной?» Потом, поймав взгляд Оконникова, приветственно закивала головой и спросила на всю часовню:

— Отчего не зайдете, Александр Семенович? Я про вас кое-что знаю.

Оконников отвернулся, будто не заметив. Обиженная дама, шурша шелком, шумно закрестилась. Неожиданные и неподходящие мысли приходили Оконникову.

Он крепко задумался и очнулся только тогда, когда кто-то тронул его за локоть.

— Вам нехорошо?

— Нет, право, ничего, — слабо ответил Оконников, поднимая глаза, но вдруг почувствовал ладан, который еще с детства действовал на него странно, сладко заволакивал и кружил голову. Все смотрели на него.

Лямкин, взяв под руку, как-то особенно осторожно и ласково вывел его на галдарейку, окружавшую часовню.

— Теперь лучше? — спросил он с нежной участливостью.

— Совсем хорошо, совсем хорошо, так славно, — говорил Оконников, радость какого-то освобождения чувствуя от снежного воздуха, от не совсем еще побледневшей зари и ласковости Лямкина.

— Сморило вас, душно уж очень, — сказал тот.

— Знаете, — заговорил Оконников через минуту, — знаете, тогда там в Кукушкине была минута, когда я колебался. Я чувствовал, что одно движение, одно напряжение, и ничего бы не случилось, но я не захотел.

— Про что вы говорите? — спросил Лямкин и взглянул, вскинув густыми ресницами, прямо в глаза глазами встревоженными, но непритворно недоумевающими и невинными.

— Нож отклонить ведь можно было одну минуту… Помните, но я не захотел и знаете для кого, для вас.

— Что с вами, Александр Семенович? — пугливо сказал Лямкин.

— Я вас не выдам, — еще тише шептал Оконников, — нож я припрятал, когда за шапкой нагнулся. Отдам вам.

— Вы с ума сошли! — вспомнив вдруг и письма в почте, и слова Оконникова, и сегодняшний допрос, догадавшись, к чему шло это все, гневно закричал Феоктист Константинович, побледнев нечеловеческой бледностью.

— Вот вы куда гнете? Меня запутать хотите. Я при всем народе сейчас объявлю, как дело было и чего вы хотели. Да знаете, если бы убивать я хотел, вас, вас бы убил. Вы на дороге мне стали, этот так, глупость одна.

— Тише, тише, ради Бога, успокойтесь, могут услышать, мы поговорим потом, — шептал Оконников.

— Да и говорить-то нам не о чем. — Лямкин, отдернув свою руку, быстро пошел вниз к деревне.

Из часовни вышли инженер Грузкин и невысокий старичок в валенках выше колен и дубленом полушубке.

— Господин Коровин, — познакомил как-то сумрачно Грузкин.

— Очень приятно, очень приятно. Вы и будете литератор Александр Семенович Оконников? Очень приятно, — обеими руками тряся руку, шамкал Коровин.

VIII

У ворот

Мария Евгеньевна не вышла к вечернему чаю. Грузкин был молчалив и пасмурен.

Барышни робко и пугливо жались друг к другу и разошлись сейчас же по своим комнатам.

Смутная тревога и досада овладевали Оконниковым. О завтрашнем допросе он не думал, но вдруг все происшедшее теряло смысл и делалось тягостным, ненужным и пугающим. Хотелось забыть все, что произошло, и особенно последний разговор с Феоктистом Константиновичем, такой неожиданный и, как казалось Оконникову, незаслуженный, но заставить себя думать о Петербурге, литературных планах, о знакомых — не удавалось, будто ничего не осталось больше, кроме странных и страшных дней между Кукушкиным и Подлесской часовней.

В темной гостиной Оконников пробовал петь, но хриплым и чужим казался ему собственный голос, и свечи у пианино наполняли его детским страхом.

Несносная и всегда казавшаяся какой-то позорной боль на вид обманно здорового зуба, возобновляющаяся часто в самые неподходящие и неудобные минуты, уже начиналась и не предвещала возможности заснуть и тем привести к утренней стройности все разорванные ненужные страшные мысли, власти которых он не умел уже сопротивляться.

Это была не жалость, не раскаяние, не страх, а какое-то ощущение пустоты, которая заполняла все чувства, все мысли и все рассуждения, приводила к одному тупику.

«Ну что ж, — думал Оконников почти вслух, мучительно преодолевая несносную боль, — ну, убил я, ну, не нужно это никому оказалось. Ну что ж, ведь не господина же я Коровина боюсь, не огорчаюсь же я невниманием какого-то Лямкина. Но что же тогда нужно и важно?»

И господин Коровин как нарочно тоже не поддавался напускному равнодушию, хитро как-то подмигивая и что-то суля еще, от чего холодно и мерзко становилось, и обида, нанесенная Лямкиным, не заживала. И главное, ни один исход не пленял радостной надеждой избавления. Хотелось лечь к стене лицом и лежать так без конца, всю жизнь.

Оконников вспомнил, как когда-то на улице он видел пьяницу, вытолкнутого из трактира. Все было прожито, ничего больше не хотелось. Как вытолкнули его головой в грязь, так и остался он лежать, хотя был уже не пьян, но куда же было идти и чего желать?{257}

Оконников накапал на сахар горьких и опасных капель, от которых доктор предостерегал его, и, не успев раздеться, повалился на неоткрытую постель, не заснув, а как-то перестав чувствовать все в тяжелом, давящем голову и грудь забытие.

Впоследствии Оконникову казалось, что видел он в эту ночь Дмитрия Петровича. Будто бы тот пришел к нему в комнату и ухмыльнулся, глупо-глупо.

— А шапка-то моя?

Оконников заметил, что у него противные нечищенные зубы с зеленым налетом, и стал он ему так мерзок, так мерзок.{258}

— Ну, что же? — спросил Оконников.

— Я вам сейчас покажу, — ответил тот, засмеялся своим блеющим смехом и вышел.

Был ли это сон, или бред, или отрывок из какого-то еще давнего разговора, Оконников вспомнить не мог, впрочем, особенного значения этому и не придавая.

Проснулся Оконников от страшного, как ему показалось, стука.

Лямкин стоял под окном и стучал пальцем в стекло. Оконников первую минуту заметался по комнате, не зная, что нужно сделать, потом открыл форточку. Веселым солнечным морозным утром ударило в него, и, не понимая еще того, что говорил ранний посетитель, он улыбался в ответ.

— Выйдите-ка, Александр Семенович, — сказал Лямкин.

— Сейчас, сейчас, — и радостно захлопотав, натягивая сапоги, улыбался Оконников, будто не было вчерашнего вечера, будто не по тому же страшному и непоправимому делу выстукивал его Феоктист Константинович.

Лямкин похудел и побледнел за ночь, щеки чуть-чуть впали, глубоким кругом обозначились глаза и еще реже поднимал он свои длинные черные ресницы, говорил медленно глухим и часто прерывающимся голосом.

Но спокойствие чего-то уж крепко решенного заметил в нем Оконников, что-то иноческое, если не мученическое, в его печальной, но твердой тихости.

— Я хотел вас предупредить, Александр Семенович, чтобы вы показали сегодня на меня. Я признаюсь, — говорил тихо Лямкин.{259}

— Как на вас? К чему это? Разве вы убивали? — сам не зная почему, вдруг усомнившись в том, в чем так бесповоротно был убежден, воскликнул Оконников.

— Нет, я не повинен, но лучше на каторгу пойти, чем еще такую ночь перенести, как сегодня. Вывертываться каждую минуту, бояться, что поймают тебя на слове, биться, как бы оправдывать себя, невинного ни в чем. Да и не выбиться, улики есть, на других подозрения нет, а следователь наш не таков, чтобы оставить на суд Божий что-нибудь. Он скрутил. Да и виновен я.

— В чем же, Феоктист Константинович?

— Мысли темные имел. Ненависть имел такую, что мог бы и в самом деле до ножа дойти, да не успел, видно.

— Против Дмитрия Петровича?

— Нет, Александр Семенович, — Лямкин в первый раз поднял глаза на собеседника, — нет, уж говорил я вам, против вас, против вас был бы мой нож.

— Да за что же, Феоктист Константинович, ведь я так старался, для вас все устроить хотел.

— Вот это-то устройство и трудно было мне сносить. Если бы любили вы Антониду Михайловну, как она вас, ну, погрустил бы и утешился. А то и себе не берете, и от себя не отпускаете. Ну, вот и устроили. Нестерпимо это ваше устройство. Теперь я утешился, все не по-вашему вышло. Сегодня у меня радость большая.

— Какая? — чуть слышно спросил Оконников, раздавленный всем, что он услышал, и вдруг понял.

— Матушка с Антонидой Михайловной помирилась, и обе решили, как быть.

— Ну и как же быть? — как бы не про себя спрашивая, произнес Оконников, вспоминая мать Лямкина, высокую, строгую старуху в очках, с гладко причесанными седыми волосами.

— Если засудят, отбуду. Антонида Михайловна со мной поедет.{260} А может, и помилуют.

— Да послушайте, значит, все это неверно, значит, вы невинно страдать будете. Это невозможно.

— Мне все равно теперь, только бы это кончилось.

— Что это?

— Ваше устройство. Власть ваша над нами, да и нет ее больше, нет больше над нами.

— Вы ненавидите меня?

— Нет, теперь уже нет. Ведь вы добра нам желали, загубить человека за нас хотели. Да не так все надо было делать. Вот и случилось.

— Как быть-то теперь? — спросил уже совсем про себя Оконников растерянно.

— Не знаю уж, как быть вам. Для себя-то знаю твердо. Прощайте, Александр Семенович. Лихом не вспомню. Не огорчайтесь уж так-то. Пройдет, — совсем ласково добавил он, беря за руку Оконникова.

— Прощайте, — он нагнулся, поцеловал как в столбняк впавшего Оконникова и быстро пошел к фабричным воротам.

Когда он уже скрылся за высоким, как монастырь ограждающим фабрику, белым забором, Оконников опомнился, хотел догнать его, сказать что-то, но сторож-татарин с огненно-красной бородой, верный и равнодушный страж, преградил ему дорогу в воротах.

29 июля 1909.

Парахино.

СЕРДЦЕ ВОИНА{261}

Сердце воина{262}

I

Уже три дня, как прапорщик Батурин выписан из лазарета и живет у старинных своих знакомых Петровых.

Будто приветствуя героя и стараясь опровергнуть давнюю клевету о мрачной сумрачности северной столицы нашей, все эти три дня яркое, уже по-весеннему яркое, солнце, ни на минуту не утомляясь, светит, делая таким празднично-нарядным Петроград.{263}

У Батурина много знакомых, кроме того, много еще, как кажется, неотложно-спешных дел, и целые дни ездит он по улицам, улыбается, тщательно откозыривает во все стороны, поправляя на серой шинели беленький крестик,{264} выходит из экипажа, слегка опираясь на черную тросточку, входит в магазины или квартиры и снова едет, так до самого вечера.

Часто сопровождает Батурина Варя Петрова, его сверстница, нежная подруга с детских лет; не то томная влюбленность, не то братская дружба соединяет их, сладкая неясность отношений кажется особенно прельщает обоих.

Варя училась в школе живописи, подавала большие надежды. Сейчас же, как тысячи других русских девушек, надела белый платочек сестры милосердия, усердно посещала свою общину, готовясь через три недели выдержать последний экзамен и уехать с земским отрядом.{265}

Батурин над ней подшучивает:

— Ну куда тебе, Варенька. Сестра должна быть сильна и вынослива, как буйвол. Это — главное. Вот как с нами было: остановился санитарный поезд — путь испорчен. Немцы налезают, — обстреливают, а нужно раненых в другой поезд пересаживать, так шагов сто пройти, да под огнем. Санитаров мало, носилок на всех не хватает. Я думал: «Ну, конец, не выбраться из каши». Ногой пошевелить не могу. А сестра у нас была, из эстонок что ли, молоденькая, да такая сильная и решительная. Схватила меня в охапку, я не успел слова сказать, как ребенка малого, да бегом к поезду. После меня десять офицеров, даже одного полковника, перетаскала, и хоть бы что. Ну, а тебе, Варенька, хоть одного, самого худенького прапорщика, и то не поднять. Ты будешь только ходить ангелом-хранителем: «Солдатик, хочешь письмо на родину напишу?» — «Никак нет, сам грамотный». — «Где ж ты учился?» — «В Московском университете!»

Батурин смеялся, повторяя этот известный анекдот «В Московском университете».

Но Варя не обижалась, только улыбалась, слегка смущенно, такая худенькая она была, бледненькая петроградская барышня, где ей исполнить трудный подвиг, и только упорно сдвинутые брови говорили, что все исполнит, все перенесет.

II

Ехали они по Невскому; солнце прямо ослепляло. Гремят трамваи, несутся автомобили, нарядная, веселая и по виду такая беспечная толпа на широком тротуаре около Пассажа.

— Как хорошо! — говорит Батурин. — Как хорошо, что радостная и красивая жизнь такая; как хорошо. Вот вернулся в Петроград, и все здесь неизменным осталось то, что любил прежде. А с другой стороны, как хорошо, что многое, многое уже изменилось, но изменилось-то к лучшему, а все, что было прекрасного, — и Невский, и шпиц Адмиралтейский, и солнце, это-то все осталось и навсегда останется.

Говорил Батурин восторженно и не совсем вразумительно, но Варя привыкла принимать его всяким, и печальным, раздражительным, и равнодушно-вялым, и сейчас принимала и понимала этот неясный восторг, с которым ко всему еще в лазарете относился Батурин. Все-то его радовало, все поражало, все казалось необычайно прекрасным.

Сейчас они ехали на выставку картин.{266}

— Представь, Варенька, — говорил Батурин, — я шесть месяцев не читал стихов, не видел ни одной картины, и, представь, я даже не замечал этого совершенно. Зато теперь какая жадность, какое нетерпение, если бы ты только знала! Да ну же, братец мой, погоняй, ведь мы торопимся! — покрикивал он на извозчика.

— Успеем, барин. Ишь, какой прыткий! — отвечал извозчик, совсем седой сухенький старичок, и, не оборачиваясь, причмокивая на лошадь, спрашивал:

— А что я вас спрошу, барин. Внук у меня там Иван Захаров. Не встречали ли? А то не знаю, и жив ли?

— Жив, конечно, жив! — так радостно, так уверенно закричал Батурин, что старичок только головой замотал с благодарностью.

III

Батурин так торопился, что на лестницу во второй этаж поднялся чуть не бегом, зато в передней, когда снимал шинель, почувствовал, что опять заныла нога. В первой же комнате сел Батурин на стул и стал такой тихий, задумчивый, молчаливый, смотрел на картины внимательно и будто слегка удивленно. После долгого молчания тихо, почти шепотом, промолвил:

— А ведь это совсем, Варенька, как у нас в детстве на Волге у тети Кати.

На картине была площадь маленького уездного города, с красной низенькой церковью, за высоким забором большой яблочный сад, посреди площади свинья в луже, у дверей лавки лавочник с околоточным в шашки играют, по деревянной панели идет мальчик в матроске, а в открытом окне за слегка раздувающейся тюлевой занавеской барышня в косах вокруг головы играет на рояле, а старая дама читает книгу у круглого стола.

Совсем не было все это похоже на тот маленький волжский городок, где по летам живали семейства и Батуриных, и Петровых у тети Кати, которая кому собственно теткой приходилась как-то не помнилось, общая была «тетя Катя». Не была картина похожа на все знакомое и милое, но Варя поняла, почему Батурин сказал ей: «Совсем как у тети Кати». Будто легким ветерком с Волги подуло на нее, таким свежим и напоенным запахами сена с заволжских лугов и поспевших яблоков. Сидят она и Миша Батурин на самом венце горы. Внизу Волга, желтая отмель и бесконечная синева заманчивых и жутких лесов заволжских, которые тянутся до Сибири, и даже до самой Вятки, как заверяет яблочный дед{267} Антипка. Заходит солнце, зажигая золотом окна домов и главы церквей. На далеком плесе стройный белоснежный бежит «Самолет»,{268} в саду где-то внизу поют девушки скитскую жалобную песню. Миша Батурин в коломянковой гимназической блузе,{269} в желтых сандалиях на босую ногу, веснушчатый, грызет яблоко и говорит:

— Это ведь я вчера вечером стрелял. Дедка Антипка дал мне пальнуть, чтобы яблоков не крали. Мы костер развели, картошку пекли. Звездно вчера было, и пожар за Сурой. Дедка такую историю завел, всю ночь бы слушал. Вот ты, Варя, вылезай в окно и приходи к шалашу. Право! Ведь так ничего интересного не увидишь, если того нельзя, да этого нельзя!

Страшно и весело Варе, знает, что послушает Мишу и придет ночью в сад слушать историю дедкину, на звезды смотреть.

— Ну, Варенька, пойдем дальше, отдохнул я, нога не ноет больше. Да ты на картины и не смотришь, мечтаешь, сестричка-мечтательница.

Варя даже вздрогнула, услышав голос Батурина, и будто не узнала этой тихой, залитой солнцем комнаты, увешанной яркими полотнами, и высокого офицера с палочкой, смотрящего на нее насмешливо и нежно, — его, Мишу Батурина.

IV

В этот день на выставке народу очень мало, комнаты небольшие, нет суеты, бестолковых разговоров и восклицаний за спиной. Можно смотреть долго и сосредоточенно. Даже друг с другом Батурин и Варя почти не говорили.

Все-таки ходить и стоять долго Батурину трудно, и они опять сидели в соседней комнате. Вся стена была увешана небольшими картинами одного, достаточно известного художника. На изумрудной воде венецианской лагуны вся бархатом одетая гондола с золотым львом на остром носу.{270} Опираясь на руку блестящего синьора, дама в лиловом плаще, с лицом усталым и томным, спускается по ступеням к гондоле, слушая с улыбкой, что говорит ей старый безобразный монах. Гондольеры уже стоят на своих местах. Зловещим пурпуром пламенеет небо над будто траурными дворцами и башнями, а в глубине темной улицы юноша с бледным лицом, став на колено, поднял голубоватую розу, небрежно оброненную дамой, и прижал ее нежные лепестки к губам. И в позах, и в линиях, в выражениях лиц, в самих красках была вся изощренная изысканность нашего века, столь жадно влекущегося к утонченной красоте всех времен и народов.

— Это будто иллюстрация к венецианским сонетам Чугунова, — заговорил тихо Батурин. — Ты помнишь, весной мы были у него. Неужели только три года прошло, а, кажется, как давно, как давно это было! Он жил на восемнадцатой линии Васильевского острова. Как было все странно тогда! Вся комната обита парчой, на полках книги в пергаменте. Так приторно-сладко благоухали гиацинты в длинных узких вазах. В сумерках так же зловеще пылало закатное небо, как здесь на картине, и голос Чугунова, такой глухой и усталый, повторяющий звучные строфы о прекрасной и жестокой синьоре Бианке, что живет в своем мрачном палаццо, выходящем на узкий канал. Она ездит в траурной гондоле со спущенным полотном, медленно проходит к своему месту у правого алтаря, а ночью при свете желтых свечей творит свои чары.

Батурин говорил тихо, как бы вспоминая про себя, сам не слыша своих слов, а Варя уже видела узкую комнату, открытое окно, Чугунова в бархатной коричневой курточке. Какие странные грезы владели тогда ими всеми. Поздней, уже по-весеннему светлой ночью возвращались они по бесконечной линии, и каким страннонезнакомым, вдохновенным было лицо Батурина, шедшего рядом. Будто загипнотизированный, мерно выстукивал он своей тростью по плитам тротуара и потом, когда лодочник перевозил их через Неву (мосты были разведены), и какой-то незнакомец мрачно кутался на корме, а с моря свежим соленым ветром несло, — как сказочно ненастоящими были все мысли, ощущения, побледневшие усталые лица, четкие линии зданий.

— Какое странное было время, — заговорил Батурин, будто те же картины прошлого возникли и перед ним. — Какое странное время. Мы жили в высокой белой башне из слоновой кости, мы были отделены от всего мира нашими изысканными мечтами, и жизнь… какой грубой и безвкусной казалась нам эта далекая, чужая нам жизнь. Как это смешно вспомнить, особенно сейчас. Но хорошо, что было когда-то и так.

V

Они долго ходили по небольшим комнатам выставки, садились, возвращались назад, подолгу смотрели своих любимцев.

Наконец, осмотрев все, они сели на маленьком диванчике рядом, оба несколько усталые и задумчивые. Напротив диванчика висело небольшое полотно незнакомого им художника. Вероятно, это был какой-нибудь парижский кабачок. Сквозь синие тяжелые шторы уже пробивалось тусклое холодное утро. Столы сдвинуты так, как будто были танцы или, может быть, крупная свалка. На полу смятые цветы и грязное конфетти. Старый бритый лакей, прислонившись к стене, тупо дремлет; у пианино тапер с пышными кудрями, спустив руки до полу, откинулся на спинку стула в каком-то последнем изнеможении. Посетителей только трое; они сидят за одним столиком, уставленным бутылками ликера и шампанского. Старик в смокинге и лакированных туфлях блаженно спит, слегка похрапывая. Молодой человек, почти мальчик, с развязавшимся галстуком и спутавшимися волосами, спустившимися на лоб, опрокинул рюмку густого темно-красного ликера и смотрит с каким-то ужасом на алые пятна, медленно растекающиеся по скатерти. В его помутившихся глазах дикое отчаяние и предсмертная тоска опустошенной души.

Женщина, немолодая, сильно до синевы нарумяненная, в роскошном платье, рыжеволосая с бесстыдно-жадным ртом, следит за мальчиком с страстной тревогой, будто предчувствуя страшную развязку.

Может быть, собственно говоря, и не заключалось всего этого в этой картине, написанной в сильно импрессионистической и не совсем определенной манере; может быть, только показалось Вареньке в ней что-то страшное и такое незабываемо-знакомое.

В ту зиму нечто непонятное владело многими, какое-то темное смятение, но зато так бурно веселились, так много пили, так громко смеялись, будто стараясь заглушить в себе что-то.

Давали вечер в честь знаменитой иностранной актрисы, приехавшей на гастроли. Все помещение небольшого полуинтимного кабачка было убрано цветами и увешано китайскими фонариками и раскрашенными тряпками.{271} Было душно, шумно и почему-то скандально. Возникали какие-то громкие споры, едва заглушаемые музыкой и сладким голосом итальянца.

Знаменитая актриса с совершенно бледным лицом и черными, по мальчишески короткими волосами, окруженная блестящим кругом почитателей, невозможно много пила и хрипло смеялась, не понимая того, что говорилось, декламировалось и пелось в ее честь.

Батурин был особенно оживленным. Он, встав на стол, говорил тост, читал стихи, запустил пробкой в лысину какого-то совершенно незнакомого господина, на плохом французском языке писал мадригалы{272} знаменитой актрисе, и только когда Варя его спрашивала или просто смотрела на него, беспокойно отворачивался, как бы скрывая что-то.

А она сидела с ним рядом, пыталась тоже быть веселой и беззаботной, необычно много пила, но знала, чувствовала, что с Мишей происходит что-то нехорошее, только спросить она не могла, не смела.

Актриса в ответ на мадригал дотронулась своими тонкими злыми губами до белой гвоздики и послала цветок с лакеем Батурину. Тот низко поклонился, и Варя заметила, как у него дрожали руки, он даже не мог сам вдеть гвоздику в петлицу. Варя помогла ему.

— Спасибо, милая, спасибо. Прости… — пробормотал он, и в его голосе была такая растерянность. Он стал тих и задумчив, только пил за стаканом стакан.

Становилось все душнее и угарнее.

Актриса уехала со своей свитой. Кто-то танцевал танго, где-то спорили все возбужденнее.

Батурин отошел от Вари. Она видела несколько раз в толпе его лицо, но вдруг, будто острая игла, вонзилось в сердце внезапное беспокойство, и она вышла из шумной залы в полутемную переднюю и потом на холодную лестницу, едва освещенную из высокого окна бледным туманным рассветом.

Батурин стоял около самой двери, прислонившись головой к стене. Лицо его было в этих серых сумерках белей гвоздики, подаренной знаменитой актрисой.

— Миша! — крикнула Варя. — Миша!

И сама, еще не зная, не понимая, схватила крепко его руку, в которой поблескивал какой-то маленький странный предмет.

— Что с тобой, Варенька? — услышала она голос Батурина и, очнувшись, увидела, что сидит рядом с ним на диванчике и крепко держит его за руку.

Какая-то седая дама удивленно перевела лорнетку с картины на Варю.

VI

— Ты ужасно нервная, Варенька. Разве это хорошо? Особенно для сестрицы! — говорил Батурин, нежно и успокаивающе поглаживая Варину руку.

— А какое солнце-то сегодня. Весна. Как хорошо!

Он подвел Варю к окну и, все еще держась за руки, они присели на низкий подоконник.

Будто редкая гравюра, нарисованная гениальным рисовальщиком, открылась им. Величественно прекрасное Марсово поле,{273} окаймленное строгими аллеями Летнего сада; сероватый фон еще оголенных деревьев был оживлен яркими пятнами детских пальто. Сумрачно великолепный Михайловский замок, канал, и за ним стройная белая колоннада мраморной беседки — все это вырисовывалось на ярком солнце с четкостью поразительной.

Все Марсово поле кипело жизнью. Серые ряды солдат клонились к самой земле, вздымались грозным приливом, и опять падали. Солдаты делали перебежку, зарывались, подкрадывались ползком и потом, всколыхнувшись, бежали в атаку.

Столько бодрой, веселой отваги было в каждом движении. Молодой офицер, командовавший ими, был так увлечен, что невольно хотелось улыбнуться или заплакать. И когда он вдруг обернулся, Варя чуть не вскрикнула. Она ясно увидела, что это Миша Батурин. То же безусое загорелое, почти детски восторженное лицо, та же сияющая улыбка и гордый блеск глаз.

Переводя взгляд с офицера там, за окном, на Мишу, жадно вытянувшегося, всего загоревшегося, Варя не узнавала, где же он, настоящий? В этом милом лице, таком изменившемся, узнавала она и задорного гимназиста, и вдохновенного мечтателя, только того, искривленного мучительной гримасой, не было в этих ясных и простых чертах.

— Как хорошо, Варя, — заговорил Батурин. — Это солнце, этот волшебный город, и они, эти дорогие… Я уже был с ними и буду опять. Вот так и я бежал вперед, и они рядом со мной, и впереди, и сзади, и я чувствовал себя таким же сильным, простым и радостным. Понимаешь, вот сейчас сердце бьется восторгом, что скоро я опять буду с ними. Послушай, как стучит сердце.

Он потянул руку Вари и прижал к своей жесткой походной рубашке. И она слышала, как сжималось и расширялось его сердце, сердце нового милого Миши Батурина, сердце воина…

Петроград. Апрель 1915 г.

Наташа{274} Повесть в 2-х частях

Она еще ни разу алых губ

В любовном поцелуе не сближала —

Но взгляд ее порой так странно груб…

Иль поцелуя было бы ей мало?{275}

Валерий Брюсов

Часть первая

I

Свистнув собак Жулика и Валдая, мальчики прошли по скошенному лугу к купальне, выстроенной в этом году на узкой, но быстрой и холодной Злынке.

Прежде купались прямо с берега, но строго это было запрещено после того, как в прошлом году проезжавшая мимо предводительша пожелала остановиться и погулять по отличному, действительно, зеленому лугу и, по близорукости не заметив купающегося Андрея Федоровича, подошла к самому берегу, чем поставила известного во всем уезде за галантного кавалера Андрея Федоровича в положение весьма затруднительное. Правда, предводительша недаром слыла дамой тактичной и потому, подойдя вплотную к купальному месту и разглядев наконец голову старательно приседающего в обмелевшей реке Андрея Федоровича, она кивнула приветливо и спросила, ничуть не растерявшись: «Не холодно разве купаться еще, Андрей Федорович? Дивные места у вас», — возвратилась затем к экипажу, будто ничего необычайного не произошло.

Андрея же Федоровича это приключение очень расстроило; долго еще брюзжал он и не успокоился до тех пор, пока не построил маленькой купаленки с трехаршинным ящиком, на стене которой вывесил собственноручно написанные правила, запрещающие выплывать в открытую реку, выходить неодетым на берег, забрызгивать водой скамейки и многое другое.

С тех пор купальня получила название «предводительской», а нарушение купальных законов под зорким взглядом неугомонного Андрея Федоровича считалось одним из подвигов молодечества, одним из «подвигов Геркулеса»,{276} которыми именовались все выступления обитателей усадьбы Тулузовых против общего тирана и притеснителя Андрея Федоровича.

Идя к купальне, мальчики, т. е. юнкера Коля Тулузов и товарищ его Дмитрий Лазутин, обсуждали последнее зверство Андрея Федоровича.

— Отец становится невыносимым! — воскликнул Коля, обижавшийся больше всех и за всех. — Я серьезно думаю, что он не совсем нормален. Какая низость! Митя, голубчик, ты не обращай внимания на него. Я знаю, что это — пустая сплетня. И главное, при всех такие пошлости: волочиться за девицами. Хоть бы Наташи постыдился.

Коля размахивал полотенцем и чуть не плакал от огорчения.

— Не волнуйся так, — лениво и несколько надменно усмехаясь, промолвил Дмитрий. — Я не первый день знаю старика, и мне не привыкать стать к его выходкам, но все же я думаю, что лучше будет мне уехать. Его придирки становятся слишком систематическими.

— Ну вот, Митя, ты и обиделся. Но ведь не для него же ты живешь здесь! — с жаром перебил Коля. — Я понимаю, что это несносно, нестерпимо, но ведь ты как брат родной нам, так и терпи вместе с нами. Каково же будет нам без тебя — мне, маме, да и Наташе!

Коля был слишком увлечен, чтобы заметить, как вспыхнул при последнем имени Дмитрий, и, сейчас же рассердившись сам на себя и на Колю, сказал резко:

— Ну, полно, Николай. Оставь эти сантименты. Ни капли я вам не родной. Через полгода выйдем в полк и думать забудем друг о друге. Да и теперь все это преувеличено. Кому так нужно мое присутствие здесь? Тебе еще, может быть, по старой привычке я приятен, но Александра Львовна и Наташа вряд ли будут грустить.

— Какой ты злой и недоверчивый, Митя, — только и нашелся ответить Коля почти со слезами в голосе.

Они вошли в купальню и стали молча раздеваться.

— Я не смею тебе советовать, но очень бы просил подождать еще, — сказал Коля.

— Довольно об этом, — недовольно дернул плечами Лазутин и, легко взобравшись по столбу на крышу купальни, бросился с нее в открытую реку.

Коля остался барахтаться в купальне. Дмитрий, нырнув до самого дна в холодную, запенившуюся от его движений воду, поплыл вверх по реке. Солнце светило прямо в глаза; от напряжения всех мускулов в борьбе с быстрым течением он чувствовал свое тело особенно сильным, молодым, радостным. Недавнее раздражение, еще более сильное от того, что он старался скрыть его, проходило.

Почувствовав усталость, Дмитрий подплыл к берегу и сел на горячий песок, охватив руками колени. Дмитрий осматривал знакомые места, будто прощаясь с ними.

Зеленели луга, темнел лес, белые крупные облака медленно проплывали по синему, будто вылинявшему в яркости своей, небу. Желтая дорога, обсаженная березами, подымалась на пригорок к усадьбе. Деревья сада скрывали дом, и только зеленый край крыши и верхний балкончик мезонина выглядывали, маня проезжающего по большой дороге путешественника каким-то тихим уютом.

Падало сердце в сладкой печали, когда осматривал все это, такое знакомое и милое, Лазутин. Не поднималось больше злое раздражение, но тихая грусть охватывала. «Но уехать необходимо, — сказал сам себе Дмитрий, вставая, — необходимо; терпеть больше этого невозможно. Как погляжу я в глаза Наташи после этой сцены? Она стала бы презирать меня и, пожалуй, еще поверила бы этой сплетне».

Он поднял камень и сердито швырнул его в воду. Потом бросился в речку, лег на спину и, почти не работая руками, отдался течению. Было сладко и грустно почти до слез плыть так ласково баюкиваемым течением, солнцем, тишиной знойного июльского полдня.

Коля уже стоял совсем одетый на мостках и не без тревоги ожидал товарища.

— Не бойся, я топиться не собираюсь, — весело крикнул Лазутин и, взобравшись в купальню, быстро принялся одеваться, насвистывая какой-то вальс.

Выкупав собак, которые визжали и прыгали, Коля и Митя медленно, испытывая приятную истому после холодной воды, стали подыматься по тенистой тропинке.

Лениво перекидываясь словами, они говорили о пустяках, не возвращаясь больше к прерванному разговору.

— Хоть бы война не кончилась до нашего выпуска, я бы сейчас на Дальний Восток махнул, — сказал Дмитрий.

— Да, я тоже пойду, а потом в отставку и в университет, — вздохнув, промолвил Коля, которого одно слово «война» приводило в тайный ужас.

— Так тебя старик и пустил в университет. Быть тебе, Николай, гвардейским корнетом, хоть фигурой и не очень вышел, — насмешливо поддразнил Лазутин.

— Наши дела очень расстроены, и отцу волей-неволей придется согласиться, — серьезно возразил Коля.

По березовой аллее их перегнали два экипажа.

— Да ведь это Маровские. Вот некстати! — воскликнул Коля с напускным раздражением и покраснел. Он был влюблен в Катю Маровскую, скрывал это тщательно и теперь волновался, приехала ли Катя в числе многочисленной семьи Маровских, не помещавшихся в двух экипажах, которые у них были, и потому соблюдавших очередь.

Коля невольно прибавил шаг и скоро побежал даже. Дмитрий отстал, обрывая листки стойкой ветки и обдумывая, куда и каким образом следует уехать. Когда Митя подошел к цветнику, разбитому перед домом, вся усадьба была в оживлении.

Собаки лаяли, Андрей Федорович тщетно старался перекричать шумные восклицания приветствий: «Принимайте гостей. Наконец-то собрались. Милая Наташа, как вы похорошели» — и поцелуи барышень разносились далеко. Весь балкон запестрел цветными платьями приехавших, и огромная шляпа с красными тюльпанами госпожи Маровской колыхалась, как победное знамя.

Митя не сошел в цветник, а через заднее крыльцо пробрался наверх в свою комнату, там начал собирать вещи, но, вытащив пыльный, порыжевший чемодан, почувствовал страшную слабость и лег на кровать. В открытое окно ласково обвевал ветерок, снизу доносились звонкие голоса и смех. Вдруг ужасно одиноким, всеми покинутым почувствовал себя Митя, и так жалко стало ему себя, что он, всегда такой гордый своей выдержкой, отвернулся и, кусая подушку, как в детстве, горько, горько заплакал.

Он не слышал, как стучали по лестнице быстрые Наташины каблучки, как отворилась дверь, и удивленно остановилась на пороге девушка.

— Митя, что с вами, милый? — тихо спросила Наташа.

Вздрогнув от неожиданного голоса, Митя вскочил; его лицо было в красных пятнах, но слезы высохли в ту же секунду от одной только ужаснувшей мысли, что он может выдать свою слабость.

— После купанья сморило, прилег и не заметил, как задремал, — с кривой улыбкой ответил Митя.

Оглядев комнату и заметив выдвинутый чемодан, Наташа спросила:

— Так это правда, что вы хотите уехать от нас?

— Будто это важно для кого-нибудь — уеду я или нет? — вопросом ответил Лазутин.

— Сейчас Коля рассказал маме, и она просила меня уговорить вас остаться. Неужели вы будете обращать внимание на отца? Ведь вы знаете, какой он у нас, — говорила Наташа.

— Но ведь всему же есть границы, — сумрачно промямлил Дмитрий.

— Наташа, Ната! — закричали снизу.

— Я вас тоже очень прошу, милый Митя, останьтесь хоть до моих именин. Ну потерпите для меня, — быстро проговорила Наташа, дотрагиваясь до Митиного рукава; в дверях, улыбнувшись еще раз, проговорила. — Для меня, — и побежала по лестнице.

Митя прошелся по комнате, пихнул ногой под кровать чемодан и, встав у окна за занавеской, смотрел, как мелькали в цветнике яркие платья приехавших барышень.

«Милая, милая, чего для тебя не перенесу», — произнес Лазутин почти вслух и улыбнулся счастливо.

II

С утра моросил мелкий дождь, предвещающий уже близкую осень. За завтраком, как всегда, говорил один Андрей Федорович. Он был в духе, получив утром письма с какими-то приятными новостями.

— Да, поздравляю вас с новым соседом, — сказал он уже в конце завтрака, — в Чугуновку пожаловали владетели. Прямо из Англии. Генеральшу я когда-то знал. Достойная женщина, очень шикарно лет двадцать тому назад выглядела, хотя и тогда уже не была молода и вдовела; сын же ее, кажется, впервые посетил наши края. Учился в Англии, имеет придворное звание, но не служит. Говорят, весьма образованный человек.

— Что они будут здесь делать, не понимаю, — промолвила Александра Львовна.

— Да уж где тебе, матушка, понять, — продолжал Андрей Федорович, раздражаясь, — по-твоему, если богатый, то только и счастье балы задавать да по курортам трепаться. А молодой Чугунов, говорят, не в папашу пошел (большой кутила и мот покойник-то был) и теперь хочет хозяйство сам вести, по новейшим системам. Конечно, ему не трудно, имея миллиончиков пять состояния, из Англии машины и скот выписывать. Посадили бы вот в нашу шкуру, когда из-за каждого рубля дрожишь.

Александра Львовна только рукой махнула, а Андрей Федорович долго еще сердился на кого-то и, кончив завтрак, вышел из столовой, хлопнув дверью, чем, впрочем, кончалась почти каждая трапеза в доме Тулузовых.

— Несносный старикашка, — произнесла Александра Львовна довольно добродушно. — И смолоду-то несносным был, а теперь хоть на цепь сажай. А вы еще, Митя, на него обижаться вздумали. Что же нам-то тогда было бы делать?

— Да я, мама, тебе удивляюсь, как ты его переносить можешь так долго, — печально сказала Наташа.

— Так прежде он все-таки лучше был, а теперь не разводиться же после того, как серебряную свадьбу отпраздновали, — будто оправдывалась Александра Львовна. — А ведь женились мы по любви; maman{277} была сильно против нашей свадьбы и всю жизнь его терпеть не могла, — как сойдутся, так и поругаются.

— Угораздило тебя, мамахен, влюбиться тоже, — засмеялся Коля.

Александра Львовна даже обиделась немного.

— Ничего не поделаешь: «любовь зла, полюбишь и козла». Ты же вот глаз с Кати Маровской не сводишь, а ведь такая противная девчонка, вертлявая, ломака и красоты никакой.

— Попался, Жук, — хохотала Наташа, — а теперь пришла очередь Коле обидеться.

— Молодец ты, мамочка, у меня, обожаемая моя, — целовала Наташа Александру Львовну.

Наташа была беспокойная сегодня какая-то, то смеялась, бросалась на шею матери и покрывала ее поцелуями, теребила Колю, только с Митей почти не говорила, что после ласковости последних дней обижало его. После завтрака все пошли наверх, на детскую половину, «Подальше от старика», — сказала Александра Львовна.

В угловой большой комнате, где стояли кровати для приезжих гостей, как обыкновенно, расположились: Коля с книгой у окна, приготовляясь читать, Александра Львовна — в кресле с бесконечным вышиваньем своим, Наташа — у ног ее, Митя, заложив руки за спину, тихими шагами совершал свою прогулку от печки к окну.

— Читай, только без пафоса, Жук, и что-нибудь любовное, — заказывала Наташа.

— Уж непременно про любовь, — перелистывая том Тургенева, ворчал Коля, сам любивший исключительно любовные рассказы и даже писавший тайком ужасно страстные повести из великосветской жизни. — Ну, вот хотите «Первую любовь»{278} прочтем? — предложил Коля.

— Ах, это как отец и сын в одну и ту же девушку влюбились, — вспоминала Александра Львовна.

Коля начал читать. Прислонясь к печке, Митя посматривал то в окно на низкие разорванные тучи, которые плыли по чуть-чуть ясневшему кое-где небу, то украдкой переводил взгляд на кресло. Александра Львовна с круглым румяным лицом, с гладко причесанными, слегка седоватыми волосами, сосредоточенно вышивала. Наташа, более бледная, чем всегда, до странности похожая на мать, с золотистыми косами, туго обернутыми вокруг головы, вряд ли внимательно слушала, задумавшись о чем-то. Увлекшись, Коля читал, не останавливаясь. Дождь перестал, и все быстрее неслись тучи по словно вымытому голубому небу.

— Поучительная история, — заметила Александра Львовна, когда Коля кончил читать.

— Мне ее жалко. Как это ужасно, — задумчиво промолвила Наташа.

— Ну, сама виновата, развратная девчонка. Откуда это Тургенев взял? Еще теперь могла быть такая особа, а в наше время…

Александра Львовна сложила работу, поцеловала Наташу в лоб и, продолжая еще критиковать повесть, пошла вниз узнать об обеде.

Коля побежал пить. Наташа тоже встала и, подойдя к окну, задумчиво чертила пальцем по запотевшему стеклу.

— Что с вами, Наташа? — спросил Митя после минуты молчания. — Вы так печальны сегодня.

— Со мною ровно ничего. Скучно. Надоело все. Скорей бы в город, — оборачиваясь, проговорила Наташа, не смотря на Митю.

— Но еще вчера… — робко начал Митя.

— Ах, вчера, вчера, — резко перебила Наташа, — вчера было вчера, а сегодня скучно.

— Я не понимаю, — совсем тихо проговорил Митя.

— Тем хуже для вас, — как-то неприятно засмеялась Наташа и, вся покраснев, вдруг быстро выбежала из комнаты.

Митя долго уныло стоял перед окном, стараясь разобрать начерченные на стекле буквы.

К обеду прояснило. Сильный ветер гнал тучи. Солнце косыми лучами ударяло в окна балкона. После обеда, когда Андрей Федорович ложился спать, Александра Львовна с детьми ходила гулять.

В старой пелеринке Андрея Федоровича, широкополой соломенной шляпе, с палочкой и корзинкой в руках, неутомимо шла Александра Львовна, большая охотница собирать грибы, которых было в окрестных лесах множество. Так и сегодня сейчас же после обеда стала тормошить она своих спутников.

— Не хочется, мама, — вяло говорила Наташа.

— Вот еще глупости; и так киснешь целый день. Скоро и лету конец — надо пользоваться. Собирайтесь, молодые люди, собирайтесь, нечего время даром терять! — гнала она Наташу и мальчиков.

Собирались неохотно и медленно.

В лесу после дождя было тепло и сыро. Слегка размаривало. Александра Львовна рыскала в высоких галошах, подколов юбку, по кустам, наполняя свою корзину крепкими подосиновиками. Наташа, опираясь на руку Коли, шла медленно. Митя меланхолически шел в стороне.

— Жук, давай мечтать, — предложила Наташа.

Мечтать было любимым занятием еще с детства.

— Ну, о чем мечтать, — угрюмо ворчал Коля, все еще дувшийся за Катю Маровскую.

— Вот скоро осень. Поедем в Петербург. Что-то принесет этот год? Папа обещал абонемент взять в оперу. У Маровских журфиксы{279} будут и по субботам, так что ты, Жук, можешь бывать.

— Очень нужно, — возразил Коля.

— Ну, конечно, нужно. Какой ты смешной. Чего ты стыдишься? Это даже очень хорошо, весело влюбиться. Я бы хотела! — с жаром говорила Наташа.

— Кто ж тебе мешает? — спросил Коля, уже несколько заинтересованный разговором.

— В кого же? Ведь меня как в монастыре держат. В кадетов да юнкеров влюбляться, ленточки на память дарить — это хорошо было в третьем классе, а теперь…

— Ну при чем тут юнкера? — обиделся Коля.

— Счастливые Маровские, — мечтательно продолжала Наташа. — У них всегда много свежего народа. Офицеры, студенты, поэты какие-то. А я все еще в детской. Тебе бы, Жук, за Катей смотреть. Живо замуж выскочит за какого-нибудь приготовленного мамашей барона.

— Все у тебя глупости, Ната, на уме. Я не знаю, что с тобой сделалось?

— А за границу, Жук, хорошо бы поехать в Италию, — мама уж сколько лет обещает.

— Ну, этого не скоро дождешься. Старик дела все запутывает и запутывает.

— А вот дождусь, дождусь. Сбегу я от вас. Надоели вы мне все. Будто болото, а не жизнь. Если бы не мамочка, давно бы сбежала. А скоро никто не остановит.

Наташа даже ногой топнула досадливо, и жестокая складка легла между круто сдвинутых золотистых бровок.

Митя посмотрел на нее с изумлением, почти со страхом.

— Что вы на меня так смотрите! — опять с тем же нехорошим смешком крикнула Наташа. — Погодите, еще узнаете, какая я.

И вырвав руку от Коли, она побежала к Александре Львовне, кричавшей из лесу:

— Ау-ау, идите масляники брать, дети!

— Что с нею сегодня? — промолвил Коля и после молчания добавил. — Действительно, трудно с нашими ей. Никаких ни развлечений, ни занятий.

Митя ничего не ответил, и они молча полезли через мокрые кусты на голос Александры Львовны.

Долго неутомимая Александра Львовна таскала своих спутников по лесу, от поляны к поляне, от оврага к молодняку и все дальше и дальше. Погруженные каждый в свои думы, Коля, Митя и Наташа покорно, хотя и довольно лениво, брели за своей путеводительницей. Наконец и она опомнилась.

— Куда же, однако, мы зашли? Я уж что-то даже не понимаю, — оглядываясь по сторонам зорким взглядом, говорила Александра Львовна.

Поспорили, в какую сторону надо идти, но, осмотревшись внимательно, опять настойчиво повела Александра Львовна по выбранному ей направлению. Не без труда перебрались через сырой крутой овраг и вышли наконец на опушку. За плетнем тянулся зеленый луг, и вдалеке виднелись строения деревни.

— Да ведь это Лукашкино; пожалуй, верст десять мы сделали, — говорила Александра Львовна.

Солнце уже опускалось к западу, готовое упасть в сине-багровую тучу, окна изб горели закатными лучами.

— Ну, через забор да в деревню, — там лошадь возьмем, — командовала Александра Львовна и первая довольно ловко перелезла через невысокий плетень.

Мальчики прыгнули за нею. Наташа замешкалась, собирая чернику.

— Давайте руку, я вам помогу, — предложил Митя, когда Наташа встала на забор.

— Не надо, я сама, — отвела его руку Наташа и прыгнула.

Митя сделал движение поддержать Наташу, но не успел, и со смехом она упала прямо в траву.

— Не валяйся в мокрой траве, простудишься! — закричала Александра Львовна, когда Наташа, уже перестав смеяться, медлила подняться.

Митя, первый заметив, что что-то случилось с нею, тревожно спросил:

— Что с вами?

— Ничего, — сжав зубы, пробормотала Наташа и хотела подняться, но сейчас же опять опустилась в траву со стоном. — Не могу, нога подвернулась, очень больно.

— Ну вот, допрыгалась; постоянные шалости! — с сердитым беспокойством говорила Александра Львовна.

Прошло несколько минут беспомощной суматохи. Александра Львовна первая нашлась и начала распоряжаться. При помощи мальчиков она приподняла Наташу, подложила под нее свой плащ и сказала Мите:

— Бегите в деревню, наймите лошадь да сена велите побольше положить.

Митя побежал по мокрому скользкому лугу к дороге. Он не заметил в волнении всадника на высокой лошади, который присматривался к тому, что происходило на лугу около лежавшей Наташи.

Когда Митя подбежал к дороге, всадник окликнул его:

— Что случилось?

На ходу Митя прокричал:

— Ногу сломала.

— Кто? — догоняя неостанавливающегося Митю, спрашивал всадник.

— Барышня Тулузова, — запыхавшись, едва ответил Митя.

— Это очень серьезно. Остановитесь на минуту, — не оставлял Митю в покое всадник.

Митя наконец остановился и взглянул на молодого, высокого, плотного и вместе несколько сутулого господина в сером, плотно облегающем сюртуке, в желтых крагах{280} и английской фуражке.

— Что же вы предполагаете делать? — спросил незнакомец.

— Лошадей надо достать, — бормотал еще не отдышавшийся Митя и хотел продолжать свой бег.

— Виноват, — опять остановил его всадник, — экипажи в деревне ужасны, дорога двенадцать верст тоже. Если позволите, я сейчас поеду домой и через десять-пятнадцать минут пришлю коляску, — больной, я думаю, будет удобнее.

Не дожидаясь ответа, он дал шпоры коню и галопом поскакал к деревне, за которой на пригорке, в зелени огромного парка, виднелась башня усадьбы.

Митя постоял, растерянно посмотрел вслед ускакавшему и медленно пошел по лугу.

Наташа лежала бледная, почти зеленая на накидке. Александра Львовна старалась снять с больной ноги сапог, причиняя, видимо, сильную боль Наташе, о чем можно было судить по вздрагивающим губам девушки, лежавшей неподвижно с закрытыми глазами. Митя кратко рассказал о встрече с всадником и, прислонясь к забору, молча, как-то без мыслей глядел на огромный, ярко-зеленый луг, на тонкий серп месяца в розоватых тучах, на вспыхнувшую одинокую бледную звезду на светлом небе, на ребятишек, бежавших из деревни по лугу, заинтересованных происшествием.

Прошло не более пятнадцати-двадцати минут, как на дороге показались два экипажа и впереди всадник в сером сюртуке.

Ловко соскочив с лошади, молодой человек подошел к Александре Львовне. Приподняв фуражку, он промолвил:

— Я взял на себе смелость предложить свои услуги в этом печальном происшествии. Позвольте представиться: Чугунов.

Он деловито осмотрел Наташу и потом голосом, не допускающим возражений, сказал:

— Знаете, так как, по-видимому, мадемуазель чувствует себя плохо, то пока не выяснится опасность ушиба, мне представляется неблагоразумным везти ее по тряской дороге более десяти верст. Поэтому я предложу, чтобы вы, madam, отвезли больную к нам в усадьбу. Здесь всего полверсты. Молодые люди могут поехать домой, чтобы уведомить о случившемся. Доктора можно будет сейчас же вызвать. А больной будет совершенно удобно в нашем доме.

Чугунов говорил с такой властной определенностью, что никто не возразил ни слова. Чугунов уже отдавал приказания кучерам.

Наташа открыла глаза.

— Митя, не отдавай меня, — прошептала она словно в бреду.

Тот вздрогнул, хотел что-то сказать, но она закрыла глаза. Кучера и Коля неловко толкались, не зная, как поднять Наташу. Тогда Чугунов отстранил их, ловко и бережно поднял девушку сильными руками и, прижимая к себе, понес к экипажу.

III

Наташа проснулась на другое утро в большой высокой комнате.

Смутно вспоминала она то, что произошло накануне вечером, как кто-то нес ее по ряду огромных незнакомых комнат, как приехал доктор и долго возился с ногой. От каждого его прикосновения страшная, безумная боль сводила судорогой все тело, и казалось, что больше не будет сил перенести.

Теперь же крепко обвязанная нога была как чужая, как мертвая, а сладкая слабость успокоения какого-то не позволяла пошевельнуться.

Ничто не удивляло Наташу: ни эта незнакомая комната, ни то, что Александра Львовна спала рядом в кресле, а красная ночная лампочка еще горела на столике. Не хотелось думать, восстановлять в памяти смутную цепь событий.

Было сладко так лежать без мыслей, без движения, словно в детстве после долгой болезни.

Сквозь белые занавески пробивалось яркое солнце, чирикали птицы за окном; в комнате пахло лекарством, и что-то милое, давнее вспоминалось; не было и следа той тупой досадной тоски, которая владела Наташей накануне.

Сложив бессильно руки но пушистом белом одеяле, она улыбалась необычайной какой-то радости, охватившей ее в этой высокой, обставленной уютно старомодной мебелью, чужой комнате.

В такой ласковой дремоте прожила Наташа несколько дней, будто отдыхая после трудных дней напряженной, тяжелой работы.

Приезжал земский врач Василий Васильевич — молодой, но уже совсем лысый, с рассеянными печальными глазами, осматривал больную и отвечал неопределенно; перелом ноги находил не совсем благополучным; надеялся, что срастется без последствий, но беспокоило его сильное малокровие, на которое раньше не обращали внимания, так как Наташа вид всегда имела цветущий. Прописал для укрепления вино. Вместе с легкими изысканными кушаньями подавали всегда Наташе крепкую благоухающую мадеру.

От вина туманилась сладко голова, и весь день проходил как в полусне.

Александра Львовна нахвалиться не могла любезностью и заботливостью Чугуновых. Каждое утро горничная, подавая кофе, говорила:

— Его сиятельство приказали узнать о здоровье.

В полдень, постучав в дверь, входила сама княгиня Елена Петровна, легкой, будто молодой походкой подходила к Наташиной кровати эта невысокая, худенькая женщина с бледным энергичным лицом и белоснежными волосами в старинной прическе.

Еще не видя ее, Наташа чувствовала ее приближение по какому-то ласкающему шелесту платья, по нежному, острому благоуханию ее духов.

Елена Петровна целовала Наташу в лоб и садилась около ее постели, говорила всегда весело, как-то слишком чисто выговаривая русские слова и часто переходя на французские.

— Ну, мы совсем молодцом, моя прелестная нечаянная гостья. Доктор очень хвалит свою пациентку. Скоро мы поедем верхом, то есть я предпочту шарабан, а вы — с молодежью, и будете скакать на белом коне, как маленькая принцесса.

Невольно от ее слов улыбалась и Наташа, и Александра Львовна, и мальчики, если им случалось в это время тут быть.

— Ну, поправляйтесь, моя милая крошка, — говорила княгиня и уходила.

— Вот это — женщина, сразу видна голубая кровь, — восхищался Андрей Федорович.

Александра Львовна не отходила от больной. Она старалась всегда быть бодрой и веселой, читала Наташе; тихо, иногда по целым часам, разговаривали они, вспоминая события прошлого, мечтая о будущем, о каких-то поездках, об Италии, где когда-то в молодости была Александра Львовна. Только раз как-то в сумерках не выдержала Александра Львовна и вдруг совсем неожиданно заплакала.

— Не нужно, мамочка милая. Ну что с тобой? Измучилась ты подле меня. Погоди, скоро встану, — ласково гладя мать, целуя руки ее, утешала Наташа, будто старшая младшую.

— А вдруг на всю жизнь, на всю жизнь хромо… — едва выговорила сквозь слезы Александра Львовна.

— Ну, буду с костылем ходить, в монастырь поступлю, а сейчас мне так хорошо, и что бы ни случилось — будет хорошо, — говорила Наташа с тихой улыбкой.

Через две недели Василий Васильевич снял гипсовую повязку и поздравил с благополучным исходом: нога срослась отлично. На третью неделю он позволил, наконец, встать с постели.

Наташа с вечера долго не могла заснуть от волнения. Привыкшая к неподвижности, она почти не верила, что может двигаться, ходить, бегать, и вместе с тем слова доктора будто нарушили то дремотное спокойствие духа и тела, в котором находилась она столько дней, сразу захотелось после ласковой тишины какого-то оживления, шума, событий, быстрых движений. Едва дождалась Наташа, пока встала Александра Львовна, умыла Наташу, причесала волосы и натянула, наконец, на больную ногу чулок. Опираясь на руку Александры Львовны и трость, Наташа сделала несколько робких, неумелых шагов. Казалось, ветерок, врывавшийся в открытое окно, мог повалить ее.

Голова закружилась, и Наташа почти упала в глубокое кресло у окна.

— Как хорошо, как хорошо, — повторяла она, закрывая от слабости глаза, а Александра Львовна едва сдерживала слезы, глядя на дочь.

Перед завтраком пришла княгиня.

— Поздравляю, — сказала она, — поздравляю. Наконец-то наша птичка покинет свою клетку и будет сегодня весь день с нами.

Входя в столовую, с любопытством рассматривая чудесную обстановку княжеского дома, Наташа очень удивилась, когда навстречу ей, отложив газеты, поднялся высокий, плотный молодой человек.

— Мой сын, — отрекомендовала княгиня.

Наташа как-то забыла о существовании князя и, протягивая тоненькую, будто прозрачную руку, сконфуженно покраснела: она вспомнила, как князь нес ее до коляски там, по лугу, как всем телом чувствовала она его сильные руки.

— Я вам обязана своим спасением. Я так благодарна, — стараясь усмешкой скрыть волнение, сказала Наташа.

— Я очень рад, что случай привел меня тогда помочь вам, Наталья Андреевна, — серьезно и как будто несколько сухо ответил князь.

Для Наташи было приготовлено кресло и особая мягкая скамеечка для больной ноги. На столе были цветы; из открытой двери гостиной пробивалось солнце. Было как-то торжественно и празднично. Лакей в белых перчатках прислуживал ловко и бесшумно. Наташа почти ничего не ела от радостного волнения. Все смотрели на нее с улыбкой.

— Я думаю, очень трудно столько времени провести без движения, — промолвил князь Михаил Васильевич. — Я не мог бы провести часа, если бы знал, что моя свобода, вот такая мускульная свобода, стеснена, — и он развел широко руками, как бы показывая свою свободу.

— Но ведь не все же такие, как вы, князь, — сказала с улыбкой Елена Петровна. — В вас кровь скифов, все вам бы двигаться, скакать, передвигаться. Вы — кочевник, мой друг, дикий варвар, и Англия не обуздала ваших порывов.

— О, татап, Англия поощряет силу и свободу движений.

— Ну, не всяких же движений, — засмеялась княгиня; в ее словах, обращенных к сыну, были насмешка и нежность.

Завтрак кончился. Елена Петровна вынула из плоского серебряного портсигара тоненькую папиросу. Пуская колечки дыма, княгиня сказала:

— Вы, Михаил, может быть, будете таким любезным кавалером, поможете Natalie пройти на террасу и займете ее, пока мы с Александрой Львовной погуляем по парку.

Михаил Васильевич с какой-то особой осторожностью подошел к Наташе, помог ей подняться и, сильно поддерживая, повел.

Большое зеркало в зале отразило широкую фигуру князя, серьезного и сосредоточенно-озабоченного, и рядом с ним Наташу в легком платье, с блуждающей, слегка сконфуженной улыбкой, идущей неверной, колеблющейся походкой. На широкой террасе было прохладно; цветы после жгучих ласк солнца благоухали. Князь посадил Наташу на мягкую кушетку.

— Вы похожи на морскую царевну,{281} которой волшебник дал ноги, — сказал он, и в первый раз улыбнулся, блеснув из-под черных узких усов белыми, острыми зубами.

— Да, помню; она погибла потом из-за любви к принцу. Правда? — сказала Наташа.

— Верно, верно, — будто обрадовался князь. — Я, стыдно признаться, люблю Андерсена до сих пор и нередко перечитываю его сказки.

Заложив руки за спину, Михаил Васильевич ходил по террасе. Этим бесконечным хождением взад и вперед он напомнил Наташе Митю. Она не думала эти недели о Мите, и сейчас мысль о нем кольнула ее больно и радостно.

Они молчали довольно долго.

Наконец князь сказал:

— Вы любите думать и мечтать; не правда ли, это самое лучшее, что есть в жизни?

— Не знаю, — ответила Наташа. — Но ведь вы только что говорили о движении, а мечтательность свойственна неподвижным людям. Разве жить не лучше, чем мечтать о жизни?

Князь остановился и после молчания сказал серьезно, даже печально:

— Не всякому дано уменье жить. Разве так много в наше время умеют чувствовать сильно, верить, страдать, любить, наконец? Очень трудно жить.

— Очень трудно жить, — повторила Наташа задумчиво.

Случайно их глаза встретились, будто оба искали друг у друга ответа на мучительный, затаенный вопрос.

Из аллеи вышли княгиня и Александра Львовна.

— Надеюсь, князь был достаточно любезным собеседником? — улыбаясь, говорила Елена Петровна.

IV

На другой день в мягком княжеском экипаже Александра Львовна и Наташа ехали домой.

Желтая рожь колыхалась по обеим сторонам дороги. Было душно; укачивали мягкие рессоры.

— Вот и домой, слава Богу. Как в гостях ни хорошо, а дома лучше, — говорила Александра Львовна.

— Да, конечно, — рассеянно соглашалась Наташа.

Ей было несколько грустно, что кончилась ласковая тишина болезни, и вместе тревожно билось сердце; казалось, что ожидают дома какие-то важные новости.

Проехали десять верст как-то неожиданно скоро, и когда показалась на пригорке усадьба, вся в зелени, Наташа в первую минуту не узнала даже родных мест. Все казалось меньше: Злынка показалась совсем узким ручейком, дом показался совсем маленьким и низким.

Произошла заминка, когда Александра Львовна вышла из экипажа, а Наташа осталась сидеть, ожидая, кто поможет ей выйти. Горничная Марфуша первая подбежала и, весело заговорив:

— Наконец-то, барышня милая, вернулись. Соскучились мы без вас, — ловко помогла Наташе, почти донеся ее на руках до крыльца.

Андрей Федорович и Коля поцеловали Наташу. Митя молча пожал руку. Все казались несколько смущенными.

Александра Львовна и Марфуша взяли Наташу под руки и повели в гостиную.

— Какая духота тут у вас и пыль, — сказала Александра Львовна и начала открывать все окна.

— Я думаю, мне нужно будет завтра поехать с визитом к Чугуновым и поблагодарить за гостеприимство, — промолвил Андрей Федорович, избегая смотреть на Наташу, усаженную на диване.

— Я не думаю, чтобы это было тактично, — ответила Александра Львовна. — Княгиня и князь очень любезны, но ведь случай только познакомил нас с ними. Не нужно придираться к случаю и навязывать знакомство, которое нам совсем не по плечу. Если они этого захотят, князь сам приедет к нам.

— Он приедет, он сказал, — вмешалась в разговор Наташа и сейчас же замолчала, рассердившись на самое себя.

Андрей Федорович еще долго продолжал спорить, доказывая, что лучше знает все тонкости этикета.

Коля, стоявший с Митей в дверях, подошел наконец к Наташе.

— Ну, рада, Ната, что возвратилась наконец домой? — спросил он.

— Что же радоваться? — раздраженно ответила Наташа. — Веселого немного здесь у вас.

Уныло проходил первый день дома. Андрей Федорович ворчал. Наташа была молчалива и задумчива. Александра Львовна суетилась по хозяйству, пришедшему в расстройство за это время. Наступили сумерки, уже темные по-осеннему. Коля и Митя вышли в сад.

— Вот и осень уже, — задумчиво сказал Коля и, помолчав, добавил. — Какая Наташа странная стала, озлобленная какая-то. Больно смотреть, как она хромает.

— Да, это ее раздражает, — ответил Митя, — если она останется всю жизнь такой-то.

— Ты думаешь, это возможно? — тревожно перебил Коля. — Ведь доктор говорил, что никаких последствий.

— Не знаю, мне почему-то показалось, что она всегда, всегда будет такой, — произнес Митя.

— Хромой?

— Нет, я не про это. Нога пустяки. Какой-то беспокойной и злой.

— Разве Наташа злая? — удивленно спросил Коля.

— Да, с какого-то дня она стала злая к себе и ко всем. Это случилось перед болезнью. Помнишь, в лесу, как она с нами говорила? А теперь болезнь укрепила в ней это. Она рада мучить себя и всех.

— Я тебя не понимаю, Митя, — тихо промолвил Коля. — Скажи, ты любишь Наташу?

— Я всех вас люблю, я так привык к вам. Ты сам говорил, что я — брат, — смущенно бормотал Лазутин.

— Нет, не так, не по-детски, а как чужую, как не знаю, как влюбляются.

— Я не знаю, не знаю, — тихо ответил Митя.

В гостиной горела лампа на круглом столе перед диваном. Наташа лежала на диване, положив голову на колени Александры Львовны. Они оживленно о чем-то говорили.

— Да, он очень, очень милый, — повторяла Наташа в ту минуту, когда входили мальчики. — Любезно, нечего сказать, — обратилась к ним Наташа, приподнимаясь. — Полчаса со мной не посидите. Митя еще ни одного слова не сказал с тех пор, как я приехала. Или вам мое убожество так противно? — Наташа улыбалась; глаза ее блестели возбужденно.

— Ну что ты глупости придумываешь? Кому ты можешь быть противна? — беспокойно заговорила Александра Львовна.

— Да оставь, мама. Что ты за него отвечаешь? Язык, что ли, отнялся у Дмитрия Васильевича? — почти закричала Наташа, глядя вызывающе на Митю.

Тот очень побледнел, но, не опустив глаз, ответил тихо и раздельно:

— Мне очень больно слышать от вас, Наташа, такие слова. Что бы ни случилось с вами, отношение мое к вам, вам известное, измениться не может.

— Неужели? Вот рыцарь верный! — зло засмеялась Наташа и опустилась на колени матери.

— Что с тобой, Наташенька? У тебя жар? — целуя ее в лоб, сказала Александра Львовна.

Всю первую ночь дома провела Наташа дурно: она бредила, плакала, звала кого-то на помощь.

Хотели уже посылать за Василием Васильевичем, но к утру жар спал, и она заснула спокойно.

Несколько дней провела Наташа в постели, какая-то вялая и слабая.

Конец июля был зноен и душен. Тихо было в усадьбе Тулузовых, даже Андрей Федорович реже кричал и хлопал дверями. Александра Львовна ходила будто растерянная. Мальчики вспомнили о близких экзаменах и с каким-то преувеличенным усердием взялись за книги. Наташа вставала против своего обыкновения поздно, опираясь на палку, сходила осторожной, зыбкой походкой вниз, садилась на низкое кресло в углу террасы и не вставала с него до вечернего чая (завтракали и обедали на террасе).

Она редко была такой раздражительной, как в первый вечер приезда домой, но часто, отложив книгу, по целым часам сидела без движения, пустыми глазами глядя в одну точку.

Войдет кто-нибудь на террасу, окликнет ее, Наташа вздрогнет, улыбнется виновато и ответит странно невпопад, будто разбуженная внезапно.

Александра Львовна только головой качала сокрушенно и долго совещалась с приехавшим навестить свою пациентку Василием Васильевичем.

Тот объяснял малокровием и общей слабостью организма.

Князь Чугунов не ехал с визитом, и нередко Андрей Федорович начинал волноваться, доказывая, что совершена крупная ошибка этикета. Наташа морщилась, когда разговор шел при ней.

— И что вам понадобился этот князь? Митрофанушка{282} какой-то, а вы вежливости от него захотели, — говорила она раздраженно.

Как-то, задержавшись в купальне, Лазутин шел один.

Наташа окликнула его с своего кресла.

— Митя, почему вы избегаете меня? — спросила она. — Ведь вы сказали, что всегда ваше отношение ко мне останется прежним.

— Я не знаю, мне казалось, что вы изменились, что я неприятен вам. Нет, даже не то, — путался Митя, краснея, — я не понимаю, я не знаю, почему так стало, но что-то случилось, что-то встало между нами.

— Да, что-то встало между нами, — промолвила Наташа. — Знаете, я часто думала, как странно людям, которые живут вместе — ну, двадцать, тридцать лет, заметить вдруг, что они состарились. Ведь день идет за днем, перемен не заметно, и вдруг в одну минуту что-то произойдет — и они увидят. Как это странно и, вероятно, бывает больно. Ведь с этой минуты все отношения, слова, взгляды, обращенные друг на друга, должны измениться, стать иными.

Митя молчал.

— Так вот и мы, — продолжала Наташа, — вместе росли, играли, все детство было общим. Мне было смешно и странно, когда папа, помните, лет пять тому назад, нашел неприличным, чтобы мы говорили друг другу «ты». Может быть, вдруг мы не заметили и из детей превратились в взрослых. Может быть, больше не нужны друг другу, чужие совсем стали, а по старой привычке как будто друзья. Как вы думаете?

— Вы не совсем правы. Я не думаю, чтобы могли мы стать совсем чужими. Еще недавно, как мы могли говорить близко.

— Ну, значит, не выяснили новых позиций, — улыбаясь, сказала Наташа и отвернулась.

Марфуша вбежала на террасу.

— Князь, князь приехал! — взволнованно зашептала она.

Действительно, князь Михаил Васильевич шел по цветнику. Он был в том же сером сюртуке и английской шапочке, в которых встретил Тулузовых в первый раз.

— Какой смешной, — прошептала Наташа и, опираясь на Митину руку, встала навстречу князю.

V

На 29 июля ездили из года в год на именины к Константину Леонидовичу Маровскому.

Наташа сначала ни за что не хотела ехать, без нее не ехала и Александра Львовна, и как-то расстраивалась вся поездка. Впрочем, особенно никто, кроме Коли, огорчен этим не был. Накануне приехал совсем неожиданно князь Чугунов, которому Андрей Федорович, дожидаясь праздничного дня, еще не успел отдать визит.

Князь, приехав верхом и будто свой человек, привязал лошадь к дереву у калитки цветника, прошел без доклада прямо на боковую террасу, где сидели Наташа и Митя, читавший ей вслух переводный роман.

— Вот неожиданный гость. Какими судьбами, князь? — воскликнула Наташа с такой насмешливостью, что Чугунов смутился.

— Я не знал, что это не принято, — говорил он смущенно, краснея, что так мало шло к его широкой фигуре. — Я случайно попал в ваши места, и мне захотелось узнать о вашем здоровье, Наталья Андреевна.

— Ах, мое здоровье мне надоело. Неужели ничего, кроме моей проклятой ноги, во мне нет интересного? — раздражаясь, промолвила Наташа.

Князь удивленно посмотрел на нее и потом сказал:

— Но вы меня так встретили, что я был принужден найти какой-нибудь светский предлог.

Наташа засмеялась. Митя пошел сказать о приезде гостя.

— Знаете, я очень скучаю о вас, — сказал князь, как всегда, совсем неожиданно. — После того, как вы уехали, у нас стало пусто. Ваша болезнь, потом выздоровление как-то заполняли день огорчениями и радостями. Maman тоже находит.

— Опять болезнь, — засмеялась Наташа, но уже без злобы. — Может быть, для вашего утешения, князь, мне сломать вторую ногу?

Князь промолчал и потом спросил:

— Этот молодой человек ваш кузен? Вы дружны с ним?

— Ваши вопросы и признания так неожиданны, что могут поставить в тупик кого угодно, — опять засмеялась Наташа. — Ну да, мы с Митей очень, очень дружны. Мы вместе росли.

— Воспоминания детства — это всегда очень трогательно, но иногда как-то связывает ложно. Вот я, например.

И князь начал подробно рассказывать случай из своей жизни. Наташа слушала задумчиво.

— Как здесь душно, пройдемте в сад, — сказала она, когда князь кончил рассказ.

Чугунов помог ей подняться и осторожно повел ее с террасы. Опираясь на его руку, Наташа опять чувствовала, как тогда, когда он нес ее, всем телом его сильные руки. Она покраснела и хотела отстраниться, но князь настойчиво поддержал ее.

Михаил Васильевич провел весь вечер у Тулузовых. Андрей Федорович старательно занимал его, развивая свои теории о ведении хозяйства. Князь почтительно выслушивал его. За чаем Чугунов сказал:

— Завтра мы увидимся у Маровских. Я познакомился с ними недавно, и он очень звал, говорил, что и вы будете.

— Вот Наташа не хочет ехать, — промолвила Александра Львовна.

— Нет, отчего же, можно и поехать, — вдруг сказала Наташа. — Я была несколько в меланхолии, но теперь это прошло. Мне даже очень хочется ехать. У Маровских всегда бывает очень весело.

— Ну вот, постоянно капризы. Надо было о лошадях позаботиться, — начал было сердиться Андрей Федорович, но сейчас же спохватился и вздохнул комично: — О женщины, женщины!

Провожать князя до большой дороги пошли Коля, Митя и Наташа. Коля вскочил на лошадь и поскакал вперед. Наташа шла под руку с Митей.

— Я очень рад, что вы завтра поедете к Маровским. Было бы очень скучно одному.

— Да, — неопределенно протянула Наташа.

Луна светила в облаках. По-осеннему горели на темном небе яркие звезды. Князь распрощался и, ловко вскочив в седло, поклонился еще раз и пустил нетерпеливого скакуна полной рысью.

— Молодец князь. Милый какой и простой, — восторженно сказал Коля.

— А вам, Митя, он понравился? — спросила Наташа.

— Нет, — ответил тот коротко, отмалчиваясь на возмущенные вопросы Коли.

Уже прощаясь в темной гостиной, Наташа спросила, задержав Митину руку:

— Почему же вам не понравился князь? — и не дожидаясь ответа, засмеялась коротким смехом и пошла своей зыбкой походкой.

На другой день с утра начались сборы и суета. Андрей Федорович против обыкновения был весел. Скоро позавтракав, наконец выехали: Александра Львовна с Наташей в коляске, мальчики — с Андреем Федоровичем в тарантасе.

День стоял истомный и жаркий, как часто бывает в конце июля, когда торопится бледное северное лето расточить прощальные ласки. Яркость голубого неба, прозрачная ясность далей уже говорили о близкой осени. Дорога шла лесом. Дурманно благоухали болотные цветы, канавы алели колыхающимися на высоких стеблях цветами копорского чая.

Давно так ласково и задушевно не говорили Наташа и Александра Львовна.

— Знаешь, — по-французски, чтобы не понял кучер, сказала Александра Львовна: — знаешь, что старик выдумал? Будто князь влюблен в тебя. Он уже расфантазировался, какая это блестящая партия.

Наташа не рассердилась, а только покраснела и засмеялась:

— Ну вот еще. Князю, наверно, и в голову не приходит, что можно ухаживать, влюбляться. Это медведь какой-то.

— Он очень милый, хотя, конечно, и не красив, зато характер чудный, — промолвила Александра Львовна.

— Да ты, мамочка, тоже, кажется, не прочь выдать меня замуж. Хромую-то с рук спихнуть, — опять засмеялась Наташа, но в голосе уже зазвенело раздражение.

— Бог с тобой, девочка моя, — забеспокоившись, успокаивала мать. — Это только старику могут такие глупости в голову приходить. Ведь ты единственное счастье мое, Наточка.

— А разве попробовать соблазнить князя?

— Ну, не надо, не надо об этом говорить, — сказала Александра Львовна и перевела разговор на другую тему.

Когда уже въезжали во двор усадьбы Маровских, где с балкона, разукрашенного флагами и китайскими фонариками, неслись громкие голоса, Наташа вдруг повторила еще раз:

— Разве попробовать?

У Маровских был уже полон дом гостей: какие-то студенты, кадеты, инженеры, строившие по соседству завод, помещики в поддевках,{283} отставной генерал, барышни в кисейных платьицах, все в ленточках, сумрачный Василий Васильевич, батюшка из соседнего села — словом, общество самое разнообразное. Наиболее почтенные гости уже уселись в кабинете за карты.

Молодежь толпилась на балконе. Приезд Тулузовых был встречен восторженно.

Наташа несколько смутилась, когда ей пришлось при помощи выскочившего на ходу Мити выходить из коляски. Ей казалось, что все с любопытством и сожалением осматривают ее.

— Ну, слава Богу, выздоровели, ангел мой. Я так беспокоилась за вас, — сказала Маровская.

Катя в белом муслиновом платье, в сложной прическе, бросилась на шею Наташе, чуть не уронив ее.

— Милая Наточка, как я рада, что вижу тебя. Рассказывай, как это случилось? Как ты жила у Чугуновых? Вот интересно и как романично. Говорят, он большой чудак. Он сегодня будет у нас. Я так волнуюсь. Расскажи.

Она усадила Наташу и не переставала расспрашивать. Та, видя, что ей не отделаться от любопытства подруги, в коротких словах передала все события.

— Ну, а каков он? Интересен? — допытывала Катя.

— Ты сама увидишь. Он был вчера у нас и сказал, что приедет. Во всяком случае, он мало, по-моему, походит на романтического героя, таинственного князя, каким тебе хотелось бы его видеть. Не правда ли, Митя? — с улыбкой обратилась Наташа к стоявшему у ее кресла Лазутину.

Тот едва заметно пожал плечами.

— Он часто теперь бывает у вас? Ухаживает за тобой? Признайся, — спрашивала опять Катя.

— Ну, слово «ухаживать» он, вероятно, даже и не знает, — старалась отшутиться Наташа.

— Да разве можно за тобой не ухаживать? Ты такая прелесть, такая душка, — целовала с несколько деланной восторженностью Катя Наташу. — Разве можно? Дмитрий Владимирович, скажите вы, разве можно?

Митя, не улыбнувшись, опять промолчал.

— Ну и нелюбезный же вы кавалер, Дмитрий Владимирович, — кокетливо ударила веером его по руке Катя.

Сейчас же после обеда, который прошел шумно и весело, начались танцы. Наташу усадили в кресло на террасе, откуда ей была видна зала. Митя сел около нее. Его тащили танцевать, он проходил один круг и незаметно опять пробирался к Наташе.

— Разве вам не скучно со мной? Я такая старая, сижу в углу, как бабушка. Шли бы лучше танцевать. Катя-то за вами как ухаживает, — говорила Наташа.

— Я лучше с вами посижу, — отвечал Митя и так просительно смотрел, что Наташа засмеялась.

— Верный мой рыцарь Фернандо. Тогда занимайте меня, по крайней мере.

Но Наташа плохо слушала то, что говорил ей Митя, и смущала его ответами невпопад и рассеянным взглядом.

Утренний разговор с Александрой Львовной не выходил у нее из головы, и, как бы продолжая свои мысли, она спросила Митю:

— Как вы думаете, я нравлюсь князю?

Тот серьезно и несколько печально ответил:

— Я думаю, да.

— Ну, зато мне он совсем не нравится, — засмеялась Наташа несколько притворно, как бы стараясь скрыть что-то. — Он герой не моего романа.

— Но вы так часто говорите о нем.

— Вот если бы он был похож на… — Наташа не договорила, пристально поглядела на Митю и, поморщившись, оборвала: — Глупости все это. Правда, будто и разговора другого нет, кроме как о князе!

Чугунов приехал почти перед самым ужином. Он подошел прямо к Наташе.

— Меня ужасно задержали, я так огорчен, — заговорил он, как бы извиняясь.

— Ну, вы не много потеряли, — с гримаской сказала Наташа и сейчас же обратилась к Мите, — а Жук, Жук как счастлив, посмотрите на его лицо! Вспотел даже, бедный, от счастья.

Князь посмотрел удивленно на Наташу и прошел знакомиться с хозяйками.

Наташа проводила взглядом князя. Через несколько времени он подошел опять к ее креслу.

— Не уходите теперь от меня, если вы хоть немного… — быстро прошептала Наташа, беря Митю за руку, и громко сказала. — В этом году вас будут отпускать еще в среду. Вот хорошо, будем вместе ходить в Летний сад, ездить в театр.

Митя не понимал Наташиного волнения, а та говорила все оживленнее. Князь отошел в темный угол террасы и, скрестив руки на груди, стоял высокий, какой-то неуклюжий в своем смокинге.

Однако Катя не оставила Митю в покое и опять потащила танцевать.

Князь сейчас же подошел к Наташе.

— Почему, — спросил он, — почему, Наталья Андреевна, вы второй день так враждебно встречаете меня. Я так радовался сегодня весь день тому, что увижу вас, а вы…

— Полноте, — перебила его Наташа со смехом, — вам так показалось. Что я могу иметь против вас, моего спасителя? Не правда ли, вы чувствуете себя немного моим спасителем? И удивляетесь неблагодарности моей?

— Нет, — возразил князь, — благодарной вам мне не за что быть. Но мне показалось после нашего разговора тогда на балконе у нас, что мы с вами друзья. Это было очень радостно мне, но, вероятно, я ошибся, и мне это просто так показалось.

— У меня нет друзей, и я не люблю и не понимаю этого слова, — сказала Наташа.

Несколько минут они молчали.

— Помните, — заговорил князь каким-то глухим голосом, — я говорил вам, что умею только мечтать о жизни. Теперь я понял, что это был лишь детский романтизм. Вдруг как-то случилось, что я начал жить — я узнал настоящую тревогу, настоящую радость, смертельную тоску, и все это случилось потому, что я…

— Мама, мамочка, мама! — закричала Наташа Александре Львовне, появившейся в зале, — мамочка, поди сюда!

В голосе Наташи был почти ужас, будто она звала мать спасти ее от страшной опасности.

Она даже поднялась с кресла и бросилась к матери на шею.

— Что с тобой случилось, Наточка, птичка моя золотая? — тревожно спрашивала Александра Львовна, чувствуя, как дрожит Наташа.

VI

Катю Маровскую отпустили погостить к Тулузовым на неделю. Александра Львовна думала, что она, болтливая хохотушка, развлечет Наташу.

Действительно, Катю и просить об этом не надо было. Целый день звенел ее голос по всему дому. Она кокетничала и с таявшим от восторга Колей, и с Митей, мало поддающимся ее чарам; придумывала прогулки и игры и даже Андрея Федоровича нисколько не боялась, который, впрочем, по своей привычке держался при ней очень галантно.

Наташа не очень любила Катю; сейчас же ее раздражала эта несколько преувеличенная постоянная аффектация; но на второй вечер после водворения Кати в Наташиной комнате они разговорились и проговорили до четырех часов ночи, как могут говорить только девушки лет в восемнадцать, для которых много еще нерешенного и неразгаданного.

С тех пор Катя каждый вечер забиралась к Наташе в постель, и, потушив свечу, они разговаривали шепотом, пока не засыпали, обнявшись.

Говорили, конечно, главным образом о любви.

— Вот говорят и пишут в романах: «любовь, любовь», — говорила Катя. — Конечно, когда за тобой ухаживают, если сама влюбишься, это очень приятно. Без романа скука смертная, но чтобы «с милым рай и в шалаше», этого я не понимаю. Во-первых, как же это на всю жизнь сказать, что я люблю одного, и от всех, всех отказаться навсегда? Во-вторых, шалаш это хорошо раз, два, а потом и надоест. Да я больше двух месяцев и влюблена быть не умею. Сначала, когда только начинает ухаживать, как игра интересная, потом объяснение, неделю будто в чаду счастливом живешь. Нацелуешься всласть, и уже скучновато делается, а там кто-нибудь новый и интересный встретится. А выйти замуж по любви за чиновника какого-нибудь и с первого дня копейки считать — это уж просто мещанство.

— Как же без любви, по-твоему, можно выйти замуж? — спрашивала Наташа будто у старшей, хотя прежде всегда слегка презрительно относилась к Кате.

— Очень просто, — продолжала та, — немножко-то влюбиться всегда можно в мужчину, который за тобой ухаживает, месяца на два или даже на год хватит, а потом всегда от женщины зависит, чтобы себя поставить так, чтобы и мужу, и себе свободу полную оставить. Конечно, не старика какого-нибудь или уж очень противного выбрать нужно. Нет, я дешево себя не продам, — ведь это на всю жизнь.

— Нехорошо как-то это ты говоришь, — задумчиво промолвила Наташа.

— Ничего нехорошего тут нет; многие так думают, только не говорят, — возразила Катя. — Да я бы никому, кроме тебя, не сказала. А ты, Наташенька, влюблена в кого-нибудь? Ну, скажи, милая?

— В кого мне влюбиться, вот глупости вздумала, я никого и не вижу, — сконфуженно говорила Наташа.

— А знаешь, я думала, ты в Митю влюблена. Он-то в тебя по уши, а я думала, и ты. Конечно, он хорошенький, как херувим вербный, но ведь глупые они с Колей мальчишки, ничего толком не понимают. Я таких не люблю, желторотых. А ведь князь-то за тобой ухаживает. Ей-богу, я сразу тогда на вечере заметила. Прямо к тебе подошел, а потом, когда вы уехали, так скис. Вот с ним романчик затеять да жениться заставить — это я понимаю.

У Кати в темноте даже глаза заблестели, а Наташа, отвернувшись к стене, ничего не ответила.

Катя еще поболтала немного и наконец заснула. Наташа же пролежала с открытыми глазами, не шевелясь, до света. Будто тяжелый дурман навеяли на нее слова Кати.

Оставалась всего одна неделя до отъезда. Катя придумала устроить пикник на остров. Маровские должны были тоже приехать туда же. Андрей Федорович уехал по делам, молодежь с Александрой Львовной, забрав провизии на целый день, доехали до Заозерья на лошадях.

Озеро тянулось верст на тридцать; далеко синели в осенней прозрачности леса. Со смехом разместились в большой лодке.

Босоногий, без шапки, веселый парень Кузьма, плюнув на ладони, греб сильно и ловко.

Ветер нес приятную прохладу и слегка морщил синий штиль озера.

— Пожалуй, бурно будет на середине, — опасливо сказала Александра Львовна.

— Что вы, сударыня, на этой лодке хоть в море-океан! — блеснув крепкими зубами, весело ответил Кузьма.

Наташа опустила руку в воду и, улыбаясь под широкой своей соломенной шляпой, щурясь от солнца, осматривала знакомые места, березовую рощицу и зеленый лужок, далекую на холме церковь, желтые сжатые поля и совсем на горизонте железнодорожный мост и насыпь, которые возбуждали всегда беспокойные и сладкие мечты о далекой дороге, путешествии, неведомых городах и людях.

Ей было весело почему-то сегодня и свободно, как давно уже не бывало.

— Какая ты хорошенькая сегодня, Ната! — воскликнул вдруг совсем неожиданно Коля, бывший тоже сегодня в каком-то особо восторженном настроении.

Все засмеялись над этим неожиданным комплиментом. Впрочем, смех не прекращался почти всю дорогу. Смеялись и над испугом Александры Львовны при каждом колебании лодки, и над прибаутками Кузьмы, и над рассказами неугомонной Кати, смеялись и так себе, без всякого предлога.

Все были возбуждены и веселы.

— А вот и Чугуново, — сказала Александра Львовна. — Чудесно расположено.

Действительно, расположенное на пригорке имение, с широкой прямой аллеей прямо к белому в зелени балкону, с острыми башенками на всех углах дома, с белевшей купальней, окруженное большим парком, Чугуново имело вид замка.

— Вспомни-ка наш разговор, — вдруг как-то нехорошо, будто завистливо, засмеялась Катя.

Александра Львовна, как бы поняв намек, с удивлением посмотрела на девочек.

Наташа не разглядывала усадьбы. Нагнувшись к воде, она была очень занята лилиями.

На острове уже ходила целая компания Маровских.

Пылал огромный костер с невидимым на солнце пламенем. Зина, Маруся и Петя наливали в самовар воду. Володя, загнув выше колен брюки, ходил по отмели. Константин Леонидович Маровский суетился у корзин, а Анна Павловна Маровская под кружевным зонтиком, в лиловом платье сидела на пне и любовалась пейзажем.

Кузьма разогнал лодку на отмель, и она ударилась о берег с такой силой, что Александра Львовна упала со скамейки прямо на корзины с провизией.

— Я говорила, говорила, — повторяла она, пока со смехом все вытаскивали ее, а Кузьма, сложив весла, чесал затылок.

— В аккурат доставил.

Высадившись и поздоровавшись, все принялись за дело, которого было немало. Надо было составить запас хвороста, набрать малины к чаю, сплести из веток шатер. Какая-то детская радость охватила всех; даже сумрачный Митя развеселился и полез на высокое, тонкое, гнувшееся от его движений дерево, чтобы достать гнездо. Барышни от страха визжали:

— Митя, Дмитрий Владимирович, упадете, не нужно!

— Вот он какой ловкий, — сказала Наташа, улыбаясь, когда Митя с оборванным рукавом и царапиной во всю щеку подавал ей, как трофей, гнездо.

Мальчики собирали хворост, волоча за собой целые деревья, и соперничали друг с другом. Барышни наполняли шляпы и платки спелой малиной.

Между деревьями блестело озеро, было во всем что-то праздничное, веселое, напоминающее детство.

Наконец пронзительный рог Константина Леонидовича дал сигнал собираться к завтраку.

Наташа, раскрасневшаяся, с алыми от малины губами, с выбившимися светлыми волосами, никак не могла оторваться от куста, усыпанного тяжелыми ягодами.

— Митя, — окликнула она Лазутина, волочившего связанные ремнем огромные коряги: — Митя, как хорошо сегодня, правда? За все лето это — первый радостный день. Да подойдите же ко мне!

Она капризно и кокетливо топнула ногой.

Митя подошел, улыбаясь.

— Сегодня, сегодня, мне кажется, я узнала наверно, что люблю вас! — быстро проговорила Наташа.

Минуту стояло молчание. Улыбка сошла с губ Мити, он сильно побледнел. Наташа долгим выжидательным взглядом глядела на него.

Митя не шевелился, опустив глаза, отчего тень упала на бледные щеки от густых ресниц. Митя не двинулся и тогда, когда Наташа, прошептав:

— Как глупо, как глупо, — медленно пошла, роняя из шляпы красные ягоды.

Завтрак прямо на траве прошел очень весело. Всем казались особенно вкусными и пахнущая дымом каша, и печеный картофель, который грызли прямо с грязной кожей, и сухие пирожки, и холодные котлеты.

— Это еще что! — хвастался Константин Леонидович, снявший с позволения дам пиджак и жилетку и суетившийся в белоснежной рубашке и шелковых с цветочками подтяжках. — Чем я вас за обедом угощу. Вот увидите. И князь к тому времени подъедет.

— Разве князь приедет? Вот хорошо! — воскликнула Наташа, которая весь завтрак была весела и болтлива до необычайности.

— Обещал непременно, — ответил Маровский. — Сам назвался; я у него был вчера, сказал про пикник, а он сейчас же сам попросился.

— Эй, Наташа, примечай! — со смехом сказала Катя.

После завтрака всеми овладела истома. Мальчики долго возились, сплетая из веток шатер под руководством неугомонного Константина Леонидовича, потом пошли за мыс купаться.

Катя и Наташа лежали в траве под деревом. Продувало ветерком. Синело высокое, будто фарфоровое небо; между деревьев, как в раме, виднелось озеро с лесами по берегам, деревнями и желтыми полями.

— Ну, видишь, Наташа, — говорила Катя, — разве я не права относительно князя? Сам на пикник попросился, — это неспроста.

Катя еще долго болтала что-то про князя, который, видимо, сильно занимал ее воображение.

Наташа почти не слушала. Ее искусственное возбуждение упало, она лежала на спине, заложив руки за голову, как в полусне.

Когда Катя замолчала, Наташа будто себя спросила:

— Если девушка знает, что ее любят, и сама почувствует, что полюбила, и первая скажет об этом?…

— Никогда не надо самой! — перебила Катя. — А то сейчас зазнается.

— А если ничего не ответит, — продолжала Наташа, — промолчит на признание, что это значит: не любит или иное?

— Есть такие кисляи, — опять заговорила Катя: — им на шею вешаешься, а они нос воротят. Только это от трусости больше. Да ты кому это призналась, Наташечка? Расскажи! Ей-богу, никому не скажу, а посоветую, как поступить.

— Да что ты это? Я не про себя, я это в романе каком-то читала и вспомнила, — даже села Наташа, испугавшись, что выдала себя.

— Нет, ты расскажи. Со мной тоже один раз так было. В мальчишку-гимназиста влюбилась, а он испугался; потом целый год письма и стихи посылал, а увидит — краснеет и молчит, как дурак! Я его раз сама поцеловала, так он чуть в обморок не упал.

— А вот и князь, — воскликнул Константин Леонидович.

Действительно, в белой моторной лодке, которая приближалась быстро и плавно, сидел Чугунов в синей матросской блузе. Он сам управлял лодкой и, ловко миновав отмели, пристал к затонувшему наполовину дереву.

Закинув цепь в сучья, он ловко выскочил на берег.

— Браво, браво, настоящий спортсмен! — закричал Константин Леонидович, прихлопывая в ладошки.

Все встали навстречу князю, любуясь его лодкой; только Катя и Наташа остались лежать в тени.

— Да, бедняжечка, он все же очень некрасив, — промолвила Катя.

Наташа невольно взглянула на князя. Тот стоял, высокий, плотный, слегка сутуловатый, и, сконфуженно улыбаясь, показывал из-под узких черных усов большие, как клыки, зубы. Он был почти медно-красный от загара, сильно выдвинутые скулы и слегка раскосые калмыцкие глаза придавали ему добродушный вид негра.

Вдруг Наташа улыбнулась: этот большой неуклюжий человек показался ей почему-то трогательным.

— А все-таки он милый, — сказала она.

— Ну, милый-то это на чей вкус. Впрочем, я очень рада, что мои наставления идут тебе впрок, — засмеялась Катя, как опять показалось Наташе, завистливо.

— Князь, князь, подойдите же к нам, а то так жарко, и лень вставать! — закричала Наташа.

Чугунов, будто намеренно не глядевший в их сторону, быстро подошел.

— Сейчас мы говорили, и Наташа нашла, что вы очень милый, — с кокетливой, несколько неприятной развязностью сказала Катя.

— Я не думал, что Наталья Андреевна будет так снисходительна ко мне, — несколько сухо, без улыбки промолвил Чугунов.

Даже Катя смутилась этим тоном и после того, как прошло несколько минут в неловком молчании, спросила:

— Неужели вы не скучаете здесь, в деревенской глуши?

— Я в первый раз живу в русской деревне, — ответил Чугунов. — Я очарован этим простором полей, тишиной лесов, озерами. К тому же я не знаю скуки, а тоска, мучительные мысли появляются не от местоположения, в котором живешь.

— Отчего же появляется тоска? — лукаво спросила Катя.

— Ну, я не знаю, различные душевные переживания.

— Любовь, например, — опять поддала Катя.

— Да, и любовь приносит много печали.

Подошел Константин Леонидович и заговорил с князем о земских делах.

Катя шептала Наташе:

— Ну не будь же такой жестокосердной.

До обеда время прошло вяло. Было жарко, и все лежали в траве или бродили около воды. Наконец в пятом часу Константин Леонидович при помощи Кузьмы, которого он посылал в деревню, принялся стряпать, что-то варить в никелированных кастрюльках, переливать из бутылки и производить с таинственно-торжественным видом еще какие-то манипуляции. Наконец барышням был отдан приказ накрывать на стол. Постлали скатерть, расставили тарелки, и Константин Леонидович возвестил:

— Ершовая уха на телячьем бульоне. Любой архиерей пальчики оближет.

Затем следовал шашлык, и наконец Маровский разлил по стаканам горячий пунш.

— За здоровье Александры Львовны! — провозгласил Константин Леонидович и затянул. — Саша, Саша, пей, пунша не жалей, на скатерть не лей. Саша, Саша, пей, — все подхватывали и не переставали, пока сконфуженная Александра Львовна не выпила четверти стакана и не сказала умоляюще:

— Больше не могу…

Тогда начали славить других.

— «Миша, Миша, пей…»

Чугунов встал, неуклюже поклонился и, не отрываясь, выпил стакан залпом.

— Вот это я понимаю, настоящий англичанин! — восхищенно крикнул Маровский.

Князь еще только больше побагровел, и слегка заблестели его печальные, будто у верной собаки, глаза.

Когда очередь дошла до Наташи, она выпила тоже почти весь стакан. Ласкающая теплота пробежала по телу и будто туман застлал глаза и голову.

— Ты с ума сошла, Ната! — недовольно сказала Александра Львовна.

После обеда играли в горелки,{284} прыгали через костер. Константин Леонидович составлял кадриль. Наташе случилось стоять во время горелок в паре с Митей. Она чувствовала, как дрожит его рука.

— Наташа… — начал он тревожным шепотом.

Она вырвала свою руку и крикнула:

— Бегите.

Задевая платьем за кусты, слегка прихрамывая, Наташа побежала прямо к темневшему озеру.

Сильные руки схватили ее, что-то знакомое вспомнилось ей при этом прикосновении. Она обернулась и близко над собой увидела лицо князя. Он крепко держал ее.

— Пустите, — сказала Наташа, улыбаясь, — все равно уж теперь не убегу.

— Я люблю вас, — сказал шепотом князь одним движением губ и, как победитель, повел ее к костру.

Наташа видела мелькнувшее между деревьев лицо Мити.

Часть вторая

I

Квартира Чугуновых в их собственном доме была заново отремонтирована.

После десяти лет жизни за границей Елена Петровна решила поселиться опять в Петербурге. Она находила, что это необходимо для карьеры сына.

Князь, мало думая о своей карьере, принял это решение, как всегда, покорно, под конец же лета он часто с восторгом мечтал о зиме в Петербурге.

Елена Петровна хотела провести осень в деревне, но вскоре после отъезда Тулузовых князь стал выказывать нетерпение и наконец предложил, что он поедет вперед, посмотреть, как идет ремонт.

— Вы становитесь заботливым хозяином, мой друг, — с тонкой улыбкой, выпуская колечки дыма, говорила Елена Петровна. — Я рада, что вы хоть чем-нибудь начинаете увлекаться. Ваша флегматичность меня несколько беспокоила.

Она без возражений отпустила сына.

— Если увидите Тулузовых, поклонитесь им от меня. Я очень жалею, что не успела сделать визита madame Тулузовой, но наши дороги меня страшат. Зимой, я надеюсь, мы будем встречаться. Эта Наташа — прелесть, кланяйся ей, — говорила Елена Петровна, провожая сына.

Чугунов бывал в Петербурге только мельком, проездом. Он как-то не обращал внимания на город, чужой всем мыслям и желаниям его.

Теперь он ехал, чтобы поселиться в этом странном городе, о котором так много говорят противоречивого; какие-то сладкие смутные мечтания соединялись у Чугунова с предстоящей зимой в Петербурге.

Прохаживаясь в ожидании поезда по темной платформе, потом лежа на мягком диване в своем купе первого класса и машинально пробегая страницы французского романа, князь испытывал какое-то необычайное волнение.

Он долго не мог заснуть и проснулся еще ранее, чем за час до Петербурга. Наскоро вымывшись, он провел этот час, нетерпеливо прохаживаясь по коридорчику, куря папиросу за папиросой и стараясь в болотистых равнинах, поросших мелким кустарником, разглядеть уже признаки близкого города.

Когда, пролетев мимо последних дачных платформ, где уже прохаживались пестрыми стаями барышни, миновав бесконечные огороды и прошумев над Обводным каналом,{285} поезд как-то внезапно остановился под стеклянным колпаком Николаевского вокзала, князь даже несколько растерялся, бросился собирать вещи, надевать пальто и довольно бестолково отвечал на вопросы носильщика.

Впрочем, почти в ту же минуту Чугуновым завладел встречавший его старый лакей Терентий, который, распорядясь относительно вещей, усадил князя в открытую коляску, сам с легкостью, для его лет изумительной, вскочив на козлы. Солнечное, радостное утро опровергало клеветы про вечные туманы Петербурга.

С той минуты как коляска выехала из ворот вокзала и сразу оказалась в самом центре города, на Невском проспекте, все восхищало князя. Будто странник после долгого изгнания, возвращаясь в полузабытый родной город, с каким-то особым умилением узнавал Чугунов все, о чем смутно помнил или слышал.

Когда коляска остановилась у большого многоэтажного дома, Чугунов несколько удивился, что этот огромный, занимавший почти целый квартал дом принадлежит ему. За границей он почти не чувствовал физически своего богатства, благодаря строгой простоте, в которой его воспитывали.

Цифры доходов были какими-то отвлеченными, и только здесь, перед этим гигантским домом, он почувствовал в первый раз всю власть свою.

Какое-то новое волнение испытывая, вошел Чугунов в свой дом.

Старый важный швейцар низко поклонился; здесь же поджидал князя управляющий Иван Иванович в безукоризненном сюртуке, тщательно напомаженный, с ласковыми глазами.

Он представился новому хозяину и повел его в квартиру, помещавшуюся в первом этаже.

— Их сиятельство дали распоряжение, чтобы ремонт был окончен к концу сентября, и поэтому я очень извиняюсь, что до приезда вашего сиятельства мы не успели закончить работ, — говорил Иван Иванович.

В огромных комнатах царил полумрак, так как окна были забелены, и сдвинутая мебель в чехлах, завешенные люстры и картины производили впечатление какого-то запустения.

— Здесь никто не жил это время? — спросил Чугунов.

— Никак нет, со смерти вашего батюшки квартира стояла пустой. Голландское консульство предлагало 20 тысяч арендной платы, но их сиятельство не дали своего согласия.

Иван Иванович, бесшумно двигаясь, отворял двери и показывал комнату за комнатой.

— Вот-с кабинет их сиятельства, который приказано приготовить для вашего сиятельства. Здесь будет спальня вашего сиятельства, здесь библиотека, сюда направо приемная, этот коридор соединяет половину вашего сиятельства с комнатами их сиятельства.

У Чугунова слегка кружилась голова от этих полутемных комнат с затхлым воздухом, от бесшумных движений Ивана Ивановича и его свистящего шепота, в котором так часто повторялось все еще непривычное для уха Чугунова «сиятельство».

— Где же вы меня теперь-то поместите? — с некоторой тоской спросил князь.

— К вечеру будут готовы комнаты вашего сиятельства, а пока, может быть, ваше сиятельство позволит провести в запасные комнаты для приезжающих.

В светлой высокой комнате, напоминавшей почему-то больничную камеру, Чугунов еще раз умылся, переоделся при помощи Терентия и напился кофе. Он делал все это очень торопливо, будто важные дела ожидали его.

Только когда Терентий унес посуду, вдруг вспомнил, что, собственно, ему решительно нечего делать; в этом шумном, так приветливо встретившем его городе знакомых у князя, кроме Тулузовых, не было, заняться хозяйственными делами по дому значило опять попасть во власть свистящего шепота, бесшумных движений Ивана Ивановича, при одном воспоминании о которых Чугунову становилось тоскливо.

Он прошелся по комнате, выкурил папиросу и, как бы приняв какое-то решение, позвонил.

Приказав Терентию подать пальто и мягкую шляпу, князь оделся и вышел на улицу.

Было жарко, приторно пахло горячим асфальтом.

Из всех петербургских улиц Чугунов помнил один адрес: Казанская, 10.

Еще сам хорошенько не зная, для чего он это делает, князь сел на подкатившего извозчика и велел везти себя на Казанскую. Уже на шумном Невском смущение овладело Чугуновым.

Он понимал, что неудобно ехать к Тулузовым, главное же, что пугало его, это насмешливый взгляд Наташи, которым, конечно, встретит она его неожиданное появление. Тогда, на острове, она ничего не ответила на его признание; даже слышала ли она его или нет, князь не знал. Он ездил прощаться, но Наташа была у Маровских. Не боясь быть смешным, Чугунов поскакал на другое утро к Маровским, но по дороге встретил Наташу, — она возвращалась домой с Митей и Колей.

Они весело смеялись о чем-то, и, как видение, промелькнула тогда Наташа перед князем. Она ласково ответила на поклон Чугунова. Тот хотел остановить лошадей, что-то крикнуть, но, увидев рядом с Наташей улыбающееся надменно-красивое лицо Лазутина, ничего не сделал.

Только у самых ворот усадьбы Маровских, к великому удивлению кучера, велел повернуть обратно.

На другой день Тулузовы уехали, и князь не видел больше Наташи, не знал, как встретит, как взглянет она на него. Он ждал этой встречи и боялся ее.

Около Казанского собора{286} Чугунов совершенно неожиданно остановил извозчика, расплатился с ним и, войдя в сквер, опустился на скамейку.

Он чувствовал небывалую слабость, дрожали ноги, кружилась голова.

Было очень жарко; по желтому песку бегали дети; журчал фонтан. Садовый сторож несколько подозрительно оглядывал этого плотного молодого человека, уже более получаса сидящего неподвижно с закрытыми глазами.

— Какими судьбами, князь, и что вы здесь делаете? — раздался удивленный голос, заставивший вздрогнуть Чугунова и открыть глаза.

Перед ним стоял невысокого роста человек, с черной небольшой бородкой, быстрыми веселыми глазами и лысиной во всю голову.

Он был в светлом костюме и обмахивался соломенной шляпой.

— Monsieur Léonas!{287} — воскликнул удивленно и радостно Чугунов, узнав своего бретонского соседа, с которым так дружно прожили они прошлое лето.

Тот немножко поморщился от французского восклицания князя, и только сейчас Чугунов заметил странность, что французский журналист Léonas говорит на чистейшем русском языке.

— Вы заспались, батюшка, и позабыли, что зовут меня Василий Петрович Дернов.

— А как же… — начал было князь.

— Ах, как вы несносны в своем бестолковом любопытстве! — досадливо промолвил Дернов. — Напрасно я и подошел-то к вам, а еще сын хладнокровного Альбиона,{288} можно сказать.

— Я так рад нашей встрече, — сконфуженно улыбался Чугунов, не выпуская руки Дернова.

— Ну, и я очень рад, только о господине Леонасе, прошу вас, забудьте; никогда ничего подобного не было, а вот Василий Петрович Дернов, свободный художник, тихо и мирно живет на 9-й линии Васильевского острова и очень рад будет повидать у себя князя Чугунова и побеседовать с ним.

— Благодарствуйте. Я ужасно рад вас встретить. Я сегодня приехал в Петербург и чувствовал себя так одиноко, — произнес Чугунов.

— Ну, отлично, — я беру вас под свое покровительство, если хотите. Буду путеводителем и наставником знатного иностранца. Однако что вы здесь делаете в такую жару? Бьюсь об заклад, что у вас здесь назначено свидание. Это плохой тон. Ну так вот что, сейчас я сбегаю по одному делу, а в три часа приезжайте на поплавок, что у Летнего сада.{289} Там пообедаем и составим план дальнейших действий.

Василий Петрович посмотрел на часы, заторопился и побежал быстрой, подпрыгивающей походкой.

Чугунов помедлил несколько секунд на тротуаре, не зная хорошенько, в какую сторону ему пойти.

Деловито шмыгали люди в котелках, с портфелями, проплывали дамы в огромных шляпах с детьми или собачками, неслись будто на пожар экипажи, пронзительно звенела конка.{290}

Отвыкший от всего этого шума, Чугунов стоял слегка ошеломленный.

Уже несколько человек толкнули князя; что-то подозрительно прошипела высокая злая старуха.

Вдруг прямо на Чугунова вынырнула из-под извозчика Наташа. Она была вся голубая. В голубом костюме, в сиреневой шапочке из фиалок, надвинутой почти на глаза, отчего совсем детским казалось ее слегка побледневшее лицо.

Наташа нисколько не была удивлена встречей.

— Здравствуйте, Михаил Васильевич. Я вас еще с той стороны Невского заметила и перебежала. У вас такой растерянный вид.

Она говорила просто и дружески.

Князь же от волнения не находил слов.

— Проводите меня, если вы не торопитесь, — промолвила Наташа, чуть-чуть улыбаясь его смущению, и сама положила свою руку на рукав князя. — Так душно в городе. Зачем вы так рано приехали?

Но Чугунов отвечал так смутно на все вопросы, что Наташе пришлось говорить всю недалекую дорогу одной.

— Я не зову вас сейчас к нам, так как меня, вероятно, ждет уже портниха, а потом мы должны ехать с мамой к тетке, но я буду очень, очень рада, если вы в самом скором времени зайдете к нам.

Она ласково улыбнулась и исчезла в подъезде огромного коричневого дома.

О, каким милым показался Чугунову этот безобразный мрачный дом.

Долго бродил Чугунов по каким-то улицам и переулкам. Эти две встречи, столь странные и неожиданные, поразили его. Очнулся князь уже на Вознесенском проспекте, чуть было не попав под ломовика.{291} Взглянув на часы и увидав, что уже около трех, он нанял извозчика и поехал на поплавок, где Василий Петрович, просматривая газету, с аппетитом ел раков.

Они пообедали на балкончике, выходящем на Неву.

— Отчего вы имеете такой удрученный вид? — спросил Василий Петрович. — Вам не нравится Петербург?

— Очень нравится, только так странно проходит первый день. Я даже представить не мог, что встречусь с вами здесь, и потом… — Чугунов не кончил, задумчиво глядя на сверкающую воду и белевшую напротив Петропавловскую крепость.

— Да, вы поймете и увидите в Петербурге многое, чего совсем не ожидали. Ведь недаром же это самый фантастический город на земном шаре,{292} — сказал Дернов без обычной усмешки.

II

Коля и Митя усиленно занимались, так как в октябре им предстояло выйти в офицеры. Выпуск по случаю войны был ускорен Митя даже и не ходил в отпуск, т. е. он обедал у Тулузовых, но потом сейчас же возвращался в училище.

Для него было очень важно кончить первым, так как дядя, провинциальный генерал, обещал выхлопотать ему тогда поступление в гвардию.

Коля же, не слишком заботясь о своих успехах, тянулся за товарищем.

Митя заметно побледнел, что стало особенно видно, когда сошел летний загар, вытянулся и стал еще молчаливее. Часто даже с Колей они не обменивались ни словом за целый вечер.

Как-то в сумерках они сидели на подоконнике у открытого, выходящего на Неву окна и занимались; впрочем, Коля больше смотрел в окно, где мелькали пароходики и блестели окна домов на другой стороне Невы. Из сада доносились голоса юнкеров младших курсов, а в музыкальном классе кто-то упорно разыгрывал «Молитву Девы».

— Как ты думаешь, что из себя представляет князь Чугунов? — неожиданно спросил Митя, не поднимая головы от французской грамматики.

— То есть как что представляет? Он очень богат, образованный и, по-моему, простой и милый человек. Я не понимаю, почему ты его так не любишь, — говорил Коля, несколько удивленный вопросом Мити.

— Он мне противен, — с брезгливостью промолвил Митя. — Что-то тупое в нем. В этом пухлом, красном лице. Эта нескладная фигура. Неужели его может полюбить хоть одна женщина?

— Ну, этого вообще нельзя понять — как и за что женщины любят, — со вздохом ответил Коля и, помолчав, спросил: — Скажи, Митя, вот мы так дружны с тобой, а я не знаю и никогда не знал, любишь ты кого-нибудь, увлекался ли. Неужели тебе никто не нравился?

— Ведь уверял же Андрей Федорович, что я ухаживаю за горничными, — чуть-чуть покраснев, усмехаясь, промолвил Митя.

— Зачем ты говоришь? Ты знаешь, что я этому не верю, хотя это совсем другое. Я это тоже бы понял. — Коля понизил голос. — Один раз со мною было, — помнишь, у нас служила в прошлом году Глаша, высокая, красивая такая? Понимаешь, вот не знаю, что со мной тогда было. Посмотрю на нее — и как-то неловко мне, а она всегда усмехается, когда на меня смотрит. Вот как-то на Рождество я был не совсем здоров и остался вечером дома. Лежу в кабинете и все думаю о Глаше, — не могу, не могу отогнать мыслей. Знаешь, я не выдержал, позвонил и, когда позвонил, так испугался, что чуть не убежал, да уж поздно: идет она. Вошла. Я не вижу в темноте ее лица, но по голосу слышу, когда она спросила: «Что вам, барин, угодно?» — что смеется она, и стоит мне…

— Ну, что же? — спросил Митя, тоже понижая голос почти до шепота.

— Да стало мне так нехорошо, — кончил Коля, краснея до слез, — так нехорошо. Я сказал: «Принесите, Глаша, молока и зажгите лампу». Она в соседней комнате еще подождала, не позову ли. Потом Наташа приехала, стала меня целовать, а мне так стыдно, так гадко.

— Фу, какой ты недотепа, Николай, — с гримасой сказал Лазутин, — ты бы хоть не рассказывал. Вот подружись с Павловым, он тебя научит, как нужно с горничными обращаться.

В голосе Лазутина была какая-то напускная презрительность. Коля обиделся.

Дня два после этого они не разговаривали. В пятницу Мите подали какой-то замысловатой формы коричневый конверт.

После уроков Митя подошел к Коле и, с улыбкой показывая коричневый, пахнущий духами листок, сказал:

— Это касается больше тебя. Катя Маровская приглашает нас завтра на первый журфикс. Да полно дуться, Николай. Я сказал тогда резко, но я хотел отучить тебя навсегда от институтской привычки откровенничать хотя бы с другом. Есть вещи, о которых нужно молчать. Что же касается письма Кати, то когда ты его прочтешь, то увидишь, что оно всецело адресовано тебе и это только особое тонкое кокетство отправить его на мое имя.

Так они помирились и вечером против обыкновения почти не занимались. До самого чая они проходили по коридору, взявшись под руку; они вспоминали летнюю жизнь в Тулузовке, мечтали о будущем, перебирали всех знакомых, только о Чугунове как-то не заходил разговор, да имени Наташи ни разу не произнес Митя. Он был как-то особенно мил и задушевен сегодня с Колей.

— Ты умеешь быть обаятельным, когда захочешь! — не сдержавшись, воскликнул Коля.

— К сожалению, не со всеми, — как-то грустно усмехаясь, ответил Митя. — Иногда я противен сам себе и омерзителен другим.

— Что ты выдумываешь, кому ты можешь быть противен? — с жаром воскликнул Коля.

— Спроси Наташу, — будто печально проговорился Митя и сейчас же старательно замял разговор.

Митя сначала не хотел ехать к Маровским.

— Наташа, уговори хоть ты его, — приставал Коля к сестре, когда на другой день они обедали у Тулузовых.

Наташа только плечами пожала. Она была опять в плохом настроении, хотя вообще с переездом в город стала спокойнее, тише и редко раздражалась; с Митей держалась просто и дружески, но избегала смотреть на него и никогда ни о чем, кроме самых общих вещей, не говорила.

— Если ты сам лентяйничаешь, то хоть бы других с толку не сбивал! — крикнул Андрей Федорович на Колю, и вопрос о Мите остался открытым.

Между тем когда после обеда начались приготовления к вечеру, захлопотала Александра Львовна, забегала Марфуша, Мите вдруг стало ужасно грустно возвращаться одному в училище и садиться за книги. Он ходил по темной зале, освещенной только лампой из столовой. Наташа ушла причесываться, Коля попросился к ней поговорить.

В тысячный раз обдумывал Митя, что произошло между ним и Наташей; он вспоминал жаркий полдень на острове, сладкий аромат малины, безоблачное небо, веселое, радостное возбуждение, которое овладело им, и Наташу, всю сияющую, необычайную, протягивающую руки к нему: «Я поняла, что люблю вас».

При одном воспоминании об этой минуте стыд и какой-то темный страх, почти ужас, такой же, как тогда на острове, охватили его.

— Может быть, Митя, вы, правда, поедете? — говорила Наташа, стоя в дверях и застегивая перчатку. — У них сегодня торжественно, но ведь еще рано, и вы успеете заехать в училище переодеться. Мы едем с мамой раньше, так как мне нужно поговорить с Катей о маскараде.

Слова Наташины были равнодушны, она даже не взглянула на Митю, а тот, как утопающий, ухватился за эту соломинку и сконфуженно заторопился:

— Хорошо, хорошо, я сейчас поеду, я очень скоро.

— Ну, особенно торопиться вам нечего, — сухо, будто даже не совсем довольным тоном промолвила Наташа и отошла.

Митя торопился, как сумасшедший. Он нанял на последний полтинник извозчика и всю дорогу нетерпеливо погонял его.

Как вихрь промчался Митя по темным коридорам училища в гардеробную.

— Что с тобой, Лазутин? Я никогда не видал тебя в таком волнении, — спросил товарищ и, не получив ответа, только головой покачал: — Ну, пропали теперь занятия, — не то на уме.

Наспех одевшись и выпросив у дядьки Василия, дававшего под большие проценты в долг юнкерам, два рубля, Митя уже мчался на Петербургскую сторону, где в одном из новых домов на Каменноостровском{293} жили Маровские. Они занимали большую квартиру в шестом этаже.

Поднимаясь по бесконечной лестнице, Митя сначала прыгал через две ступени, потом шаги его становились медленнее, и на последней площадке он даже совсем остановился.

Непонятный страх сжал его сердце, будто что-то важное должно было решиться в этот вечер. Митя приехал рано, гостей еще никого не было, кроме нескольких барышень и молодых людей, так называемых своих, да Наташи с Колей. Ярко освещенная зала с вынесенной мебелью, стульями по стенам и роялем в углу имела вид пустынный.

Молодежь сидела в маленькой гостиной, откуда неслись громкие голоса и смех.

Митя сам удивился, когда, проходя мимо по зале, он увидел себя в зеркале, — так бледен он был.

Катя, казалось, очень обрадовалась, увидев Лазутина.

— Наконец-то, я соскучилась по вас. Без приглашения вы не можете, конечно, приехать! — воскликнула она. Катя в длинном шелковом платье выглядела совсем взрослой. Чем-то она была очень неприятна Мите.

Наташа не прервала разговора с каким-то толстым лицеистом, не посмотрев даже в Митину сторону.

Катя скоро забыла Митю, бросившись встречать других гостей, и он остался один в углу.

Постепенно гостиная и зала наполнялись; звякали шпоры, щебетали и смеялись барышни.

Наташа вдруг решительно отвернулась от своего лицеиста и подошла к Мите. Перебирая веер, с лицом будто каменным, она сказала, не глядя на Митю:

— Коля передал мне, что вы жаловались ему на мое отвращение к вам. Ведь вы знали, что он сейчас же передаст мне это. Вы, очевидно, ждали от меня опровержения, но его не будет. Что же касается вашей дружеской откровенности с Колей, то надеюсь, что и она имеет предел!

Наташа произнесла эти неожиданные слова голосом тихим, почти спокойным, но в лице ее было что-то, что ужаснуло Митю. Он не столько понял смысл слов, сколько видел это, будто каменное, выражавшее всю ненависть, все отвращение, какие только можно себе представить, лицо.

Митя даже не поднялся с кресла, а Наташа медленно, несколько более зыбкой, чем все последнее время, походкой вышла в залу, откуда уже неслись призывные звуки первого вальса.

Митя видел словно во сне, как в дверях ее встретил сияющий князь Чугунов, и, оживленно что-то говоря, они скрылись в толпе.

Глядя на хорошенького правоведа,{294} натягивающего перчатки с таким молодцеватым видом, будто он собирался сейчас броситься в бой, Митя вдруг вспомнил, что он не взял с собой перчаток; ему стало так стыдно, что одна только мысль занимала его, как бы потихоньку уехать отсюда.

Митя осторожно пробрался в коридор и в переднюю, но тут он наткнулся на Катю.

Она суетилась, помогая горничной раздеть какую-то даму, беспомощно стоявшую в розовом капоре и бархатной ротонде посреди передней.

Когда наконец были сняты капор и ротонда, то из них, как бабочка из кокона, вылупилась совсем небольшого роста дама с мальчишески стройной фигурой и бледным острым личиком.

Она была в фантастически воздушном платье, очень сложном в подчеркнутой простоте своей.

— Я так устала, душечка, после сегодняшней репетиции, но все же исполнила свое обещание, — целуя Катю своими тонкими, слегка подкрашенными губами, говорила дама голосом, в котором слышались усталость и привычная притворная ласковость. — Только, ради Бога, не обращайте на меня никакого внимания, Ка-течка. Веселитесь, а я посижу в уголку и полюбуюсь на молодежь. Решительно, с вами я сама молодею.

Ее острый, сразу все замечающий взгляд скользнул по Мите, который сконфуженно стоял у стены.

— Ах, вот Митя, — воскликнула Катя, раньше никогда не называвшая его по имени. — Вот, Митя, вам я поручаю заботиться об Анне Валерьяновне. Будьте сегодня ее усердным и послушным пажом.

Митя неловко поклонился, звякнув шпорами, а Анна Валерьяновна, протягивая ему узкую без колец руку, чуть-чуть улыбнулась какой-то блеклой улыбкой:

— Не бойтесь, мой паж, я не буду вас утруждать. Вы только проведите меня куда-нибудь в укромный уголок и принесите мне чего-нибудь пить. Жажда мучит меня сегодня.

Но Анна Валерьяновна не отпустила от себя Митю, когда он усадил ее на диванчик в маленьком выступе залы, убранном пальмами, и принес ей лимонаду.

— Вы, наверно, не любите танцевать? — спросила она, жадно глотая холодный лимонад.

— Да, я не очень люблю танцевать, — промолвил Митя.

— Тогда посидите немножко со мной. Ведь вы отданы мне в пажи, — я могла бы вам приказывать, но я только прошу.

Она взяла Митину руку и посадила его почти насильно рядом с собой. Анна Валерьяновна расспрашивала о танцующих, которых по большей части Митя тоже видел в первый раз, расспрашивала о Маровских, об их имении, состоянии, характере всех членов семьи.

В словах ее был какое-то беспокойное любопытство.

— Кто эта хромая девица с таким надменным лицом и толстый молодой человек, который так явно влюблен в свою хромушку? — насмешливо воскликнула Анна Валерьяновна.

По зале, действительно, пользуясь перерывом между танцами, проходила Наташа и Чугунов.

Митя досадливо почувствовал, что краснеет, и едва промямлил:

— Это — Тулузова и князь Чугунов.

— Ах, о князе я слышала, — заговорила Анна Валерьяновна, сделавши вид, что не замечает волнения Мити. — Но почему у его дамы такое злое, гордое лицо? Впрочем, эти девочки с хорошенькими личиками часто воображают себя царицами всего мира. Будто их высокомерие имеет для кого-нибудь какое-нибудь значение. Потом они узнают, что только послушной рабыней должна быть женщина. О, когда пообломаются крылышки, эта Тулузова не будет поглядывать так надменно.

Митя чувствовал какую-то злую радость от этих слов, словно они были отмщением за те, что недавно ему сказала Наташа.

Анна Валерьяновна откинулась слегла на спинку дивана и, глядя теперь уже не на Наташу, а на Митю своими прозрачными зеленоватыми глазами, говорила:

— Всегда мужчина — повелитель наш и владыка. Даже королева часто простая рабыня своего пажа, как милости выпрашивающая у него ласкового взгляда или улыбки. Особенно если паж такой сумрачный, как, например, у меня, — со смехом вдруг сказала она и встала навстречу Лине Павловне Маровской, которая спешила приветствовать знаменитую гостью.

— Вы должны нам обязательно прочесть что-нибудь. Все мечтают услышать вас, дорогая Анна Валерьяновна, — говорила Лина Павловна, не выпуская из своих рук рук актрисы.

Подбежавшая Катя тоже не столько просила, сколько смотрела умоляюще влюбленными глазами.

— Нет, нет, я не могу, я страшно устала, — холодно отвечала на все просьбы Анна Валерьяновна.

— Митя, попросите вы, — прошептала Катя, чуть не плача.

Митя механически исполнил ее желание.

— Прочтите, — пробормотал он, даже не глядя на Анну Валерьяновну.

Та сейчас же, будто только ожидая его слов, ответила:

— Ну, так и быть. Прочту только одно стихотворение; вы меня пожалейте и больше не просите.

Тон ее так резко переменился, что Лина Павловна с Катей удивленно переглянулись, и потом обе посмотрели на Митю, который смутился под их любопытными взглядами.

Лина Павловна и Катя поспешили приготовить публику к предстоящему выступлению модной в ту зиму Рюминой.

Анна Валерьяновна просидела несколько секунд неподвижно, вероятно, вспоминая стихи. Казалось, она волновалась.

— Вы должны провести меня, — сказала она Мите, и, когда взяла его под руку, Митя чувствовал, что рука ее дрожит.

Они прошли по всей зале, и все с любопытством и благоговением осматривали знаменитую артистку. Митя чувствовал часть взглядов и на себе. Это как-то странно и ново волновало его.

Рюмина облокотилась на рояль. В зале зааплодировали. Она едва нагнула голову, не улыбаясь, дождалась, пока стихли аплодисменты, осмотрела залу, нашла глазами Митю, отошедшего к стене, и, не переставая глядеть на него округлившимися, слегка потемневшими глазами, начала читать.

Митя плохо слышал читаемые актрисой стихи, ее взгляд, пристальный и будто незрячий, гипнотизировал его и все: эта яркая зала, ужасные слова Наташи — все покрылось каким-то туманом, сквозь который доносился только томный, срывающийся голос и эти странные, пугающие и приковывающие, глаза Рюминой.

Митя очнулся только, когда она кончила и в зале опять сильно зааплодировали. Рюмина кланялась, низко сгибаясь, улыбаясь своей блеклой, равнодушной улыбкой, но решительно отказывалась читать еще. Она подозвала жестом Митю и, устало опираясь на его руку, прошла под громкие аплодисменты по всей зале, улыбаясь и кланяясь с видом усталой королевы.

— Нет, нет. Я так устала. Завтра у меня спектакль. Я не могу больше, — твердила Рюмина на все просьбы Кати, Лины Павловны и каких-то барышень, окруживших ее восторженным кругом в маленькой гостиной. — Сейчас я должна ехать домой. Я устала, я не могу. Мне жаль вас покидать, но иначе я завтра буду больна, а завтра трудный день!

Она не отпускала Митиной руки, и он имел очень растерянный вид. В толпе он заметил Наташу, которая смотрела на него уже не гневно, а как-то умоляюще, но Рюмина влекла его к выходу.

— Этот молодой человек проводит меня. Вы позволите, Катечка, отлучиться ему на четверть часа? — говорила Анна Валерьяновна уже в передней.

Кто-то разыскал Митину шинель, помог затянуть пояс, он мало соображал, что делается.

Холод осенней, почти морозной ночи охватил его и заставил прийти в себя. Ехали по каким-то темным улицам, тускло мигали фонари, и не по-городскому яркие звезды горели на черном небе.

Рюмина говорила:

— Какой вы наивный, мой паж. Вы не только не занимаете меня разговором, но даже не смотрите на меня. Бедная, бедная королева, которой надо, как милости, просить.

Ее лицо в розовом капоре нагнулось совсем близко к Мите, она смеялась, и ее прозрачные глаза опять, как во время чтения, потемнели.

Каким-то особым ароматом духов, пудры, нестертого грима пахнуло на Митю, и почему-то весело тревожно забилось сердце.

— Совсем, совсем маленький мальчик, — шептала Рюмина, — совсем маленький, и он не знает даже, чего хочет от него королева. Он послушен, но не знает, а она хочет, — и с коротким смешком Анна Валерьяновна поцеловала Митю коротким, острым поцелуем. — Вы зайдете ко мне на минутку, на одну минутку? Хорошо? — спрашивала она, прижимаясь к Мите и окутывая его своей мягкой бархатной накидкой.

— Хорошо, — тихо, неспокойно как-то промолвил Митя и неожиданно для себя улыбнулся.

— О, мой ученик, оказывается, не лишен способностей, — с какой-то театральной интонацией сказала Рюмина и засмеялась.

III

Княгиня Елена Петровна первая сделала по приезде в Петербург визит Тулузовым. Это поразило Андрея Федоровича, оставаясь наедине с женой, он на все лады обсуждал значение этой, казавшейся ему необычайной, любезности княгини.

Ни он, ни Александра Львовна не говорили между собой о возможном сватовстве князя Чугунова, но оба, кажется, считали этот вопрос чуть ли не решенным.

Андрей Федорович часто развивал мысли, как нужно вести большое хозяйство, стал ужасно ласковым и тихим, а с князем и даже Наташей был почти слащав.

Александра Львовна ходила с несколько растерянным лицом и часто, оставаясь с Наташей вдвоем, вдруг начинала плакать. Наташа была как-то лихорадочно деловита, усиленно занималась английским языком, и Чугунов каждый день приезжал, чтобы час говорить с нею для практики; она вдруг оказалась страстной театралкой и любительницей музыки и живописи. Только иногда она целый день лежала у себя в комнате, плакала, злилась и потом с новым усердием принималась суетиться, куда-то торопилась, с болезненным любопытством хватаясь за все.

Уже всему Петербургу пригляделись эта слегка прихрамывающая девушка с бледным, надменным лицом и рядом с нею плотная, неуклюжая фигура князя Чугунова, который своим богатством и несколько странным поведением вызывал много толков.

Чугунов был счастлив; эта жизнь, полная суеты и внешнего блеска, казалась ему очень значительной. Эти отношения с Наташей, странные, в которых многого он не понимал, окрашивали каждый день то радостью надежды, смутной и сладкой, то отчаяньем безнадежным, когда вдруг встречал он на себе ее взгляд, холодный и враждебный.

Впрочем, чаще Наташа была ласкова с князем, — он давал ей какое-то успокоение своей скромной, почтительной привязанностью, своей наивной жизнерадостностью.

Она чувствовала власть свою над этим кротким, сильным человеком; это успокаивало ее не забывшее тяжелого оскорбления сердце, но иногда и раздражало. Тогда она мучила князя; но он безропотно сносил все, не понимая своей роли во всей этой истории.

Чугунов часто бывал на 9-й линии Васильевского острова у Василия Петровича Дернова.

Надо было пройти по каменному, чистому дворику, в углу которого примостился маленький, чахлый, но какой-то трогательный петербургский палисадник; нужно было подняться по узкой лестнице с выбитыми ступенями на четвертый этаж и дернуть за деревянную ручку дребезжащего звонка у обитой зеленой клеенкой двери. Отворяла дверь кривобокая, вся в оспе, Лизавета, несмотря на свое удивительное безобразие, всегда приветливо радостная.

Уже в этой узенькой светлой передней, с большим кованым сундуком в углу и цветами на окне, особое настроение охватывало всегда Чугунова. Какая-то особая тишина и уют царили в этих двух небольших комнатах, обставленных потертой старинной мебелью.

Не застав дома хозяина, часто по целым часам проводил Чугунов один, прохаживаясь по этим комнатам, куря и мечтая о чем-то смутном и страшном.

Странное превращение Léonas’а в Василия Петровича Дернова, эта странная, тихая квартира навевали грезы странные.

Наконец приходил Василий Петрович и наполнял комнаты своим громким голосом, суетился, приготовляя все к чаю, показывая какую-нибудь редкую книгу.

Дернов никогда не вспоминал первой встречи там, в Бретани, никогда не говорил и о тех делах, которыми был занят по горло здесь, в Петербурге, но зато Чугунов с непривычной откровенностью рассказывал ему многое о себе, о матери и даже о Наташе.

— Знаете, — сказал однажды Василий Петрович, — мне очень не нравится вся эта ваша история. Здесь что-то не то. Ее финал готовит вам много неприятного, если даже не хуже.

Чугунов встал даже от волнения.

— Я не понимаю вас, Василий Петрович, — сказал он глухо.

Дернов посмотрел на князя внимательно и промолвил серьезно:

— Вас ждут большие разочарования. Не мне советовать осторожность и сбережение своего покоя там, где идет вопрос о чувствах, но, может быть, вы даже не представляете, чем это может кончиться. Вся жизнь может быть разбита, если…

— Если что? — переспросил настойчиво Чугунов.

— Ах, но почем я знаю, что здесь происходит, — несколько раздраженно сказал Дернов. — Ведь я даже в лицо не видал всех персонажей и только смутно догадываюсь по вашим рассказам, что здесь что-то не так просто.

— Да, может быть, вы правы, здесь что-то не так просто, — задумчиво произнес Чугунов, вспоминая всю запутанность своих отношений с Наташей. — Может быть, вы правы, но я не могу отступить.

— Ну, и отлично, голубчик, — беря его за руку, сказал Дернов задушевно. — Я сам никогда не был благоразумным. Пусть будет, что будет. Помните только, что я всегда ваш друг. А теперь давайте пить чай.

Этот разговор происходил в конце октября. Митя перестал бывать у Тулузовых с того вечера у Маровских.

Александра Львовна несколько раз спрашивала о нем у Коли, и тот, конфузясь и краснея, бормотал что-то о близких экзаменах.

Коля конфузился, так как знал, что каждую субботу Митя куда-то уходил, возвращаясь только в воскресенье вечером.

Отпускной билет Мите по-прежнему выписывали к Тулузовым, и выходили из училища они по-прежнему вместе; на улице Лазутин поспешно прощался с товарищем и брал извозчика на Ивановскую улицу.

Коля ничего не знал точно, — Митя ни одним словом не объяснял странного своего поведения, но что-то угадывал Коля и, против своего обыкновения выбалтывать все Наташе, он ничего не говорил ей о Мите. Впрочем, она и сама ни разу не спросила брата о нем.

Митя проводил субботу и воскресенье у Рюминой. Всю неделю он усиленно занимался, стараясь ни о чем не думать постороннем. В субботу же, когда он, поднявшись по мягкому ковру лестницы во второй этаж, входил в темную переднюю и вспыхнувшее в голубом фонарике электричество освещало выцветший на стене гобелен, стулья с высокими спинками, фиалки в плоских чашечках на подзеркальнике, когда охватывало едва уловимым, нежным ароматом духов, которыми были пропитаны все предметы, которых касалась Рюмина, то начиналась для Мити какая-то необычайная жизнь, и отходило куда-то далеко училище, Наташа (о которой, как ни старался, не мог заставить себя не думать вовсе), все слова, все люди, начиналось нечто не похожее на обыденную жизнь.

Недаром называли Рюмину декаденткой{295} и злословили о необычайности ее квартиры, в которую очень немногие допускались, о причудливости всех ее затей.

Кто знает, не были ли правы до известной степени те, которые видели во всем этом желание заинтересовать, казаться оригинальной, заставить говорить о себе. Но если и позировала несколько почтенная Анна Валерьяновна, то делала это очень искусно и — главное — с большим увлечением. Митю же все это поражало, восхищало.

Немолодая горничная Даша, с бледным, печальным лицом, бесшумно снимала шинель и отворяла Лазутину дверь в гостиную.

Митя, стараясь не звенеть шпорами, осторожно проходил по полутемной от густых гардин на окнах маленькой гостиной, все убранство которой состояло из низких диванчиков вдоль всех стен и круглого плоского аквариума посредине.

Из гостиной по маленькому коридорчику он попадал в уборную.

Белая стена, белый пол, белая мраморная ванна — все блестело ослепительно в этой комнате. Митя снимал жесткий казенный мундир, тяжелые сапоги и долго умывался, полощась с каким-то особым наслаждением, будто надо было смыть все, что осталось от прикосновений той грубой, бедной жизни, вступая в заколдованный круг этой новой жизни.{296}

Умывшись, он находил приготовленным для себя платье, которое заказала для него Анна Валерьяновна у театрального портного.

Это была длинная шелковая темно-розовая туника, бархатные мягкие туфли и небольшая шапочка, вышитая золотом, которая придавала его бледному лицу почти девичье выражение.

Одевшись и осмотрев себя в зеркале, Митя другой, уже маленькой, дверью проходил в комнату Анны Валерьяновны.

Там всегда были спущены тяжелые занавеси на окнах, и несколько маленьких лампочек, закутанных в шелк, едва освещали большую квадратную комнату, убранную только мягкими коврами и огромными без рам зеркалами; Анна Валерьяновна лежала с книгой в руках на шелковых подушках.

Она была в белой тунике, босая, с обнаженными руками.

При виде Мити она не бросалась к нему навстречу, а только, положив книгу, приподнявшись, слегка улыбалась и смотрела своими прозрачными, притягивающими глазами.

Медленно подходил Митя, медленно опускался на ковер, и она целовала его мелкими, едва ощутимыми поцелуями.

Никогда ни о чем не расспрашивала она Митю, будто не существовало дней между их субботами, никогда сама не рассказывала ничего, и эти молчаливые нежные ласки в полутемной комнате, этот сладкий дурман курений и духов погружали Митю в какой-то странный, несбыточный сон наяву.

Они обедали в соседней комнате, сидя у низкого стола на подушках. Кушанья были незнакомые Мите, острые и пряные.

Пили из длинных бокалов сладкое, обжигающее горло, итальянское вино.

Мягко шелестели одежды, обменивались только несколькими словами и улыбались друг другу. После обеда, если не нужно ехать Рюминой в театр, она находила чем занять своего гостя. Кормили золотых рыбок в гостиной, вынимала Анна Валерьяновна ящичек с драгоценными камнями, которые поблескивали на темном бархате, рассказывала о каждом камне таинственные, вряд ли не ею сочиненные, истории, объясняя магическое значение каждого, или принималась украшать Митю ожерельями, старинными повязками, шелковыми тканями, душила духами,{297} и зеркала по стенам отражали странный наряд Мити и его самого, опьяненного тем восторгом, с которым смотрела на него Рюмина.

Иногда она брала книгу и читала по-французски одну из сказок «Тысячи и одной ночи», а Митя, положив голову ей на колени, видя себя отраженным в зеркале, прислушиваясь к срывающемуся голосу актрисы, воображал, будто воплотилось одно из чудес Шехерезады.

Если же Рюмина была занята в театре, то после обеда они одевались в городские одежды и проезжали по освещенным улицам.

Какой-то иной делалась Рюмина на улице: она весело болтала, становилась любопытной и, как всегда перед спектаклем, беспокойно оживленной. Когда подъезжали к театру, Митя помогал Рюминой выйти и, простившись, шел побродить до начала спектакля по улицам.

Когда он попадал на Невский, с его наглыми огнями, наглой суетой, наглыми, грубо накрашенными женщинами, и вспоминал о том, что полчаса назад окружало, он испытывал какую-то особую острую радость.

Было приятно слышать грубые голоса, видеть пошлые лица и знать про себя, что никто, никто из них не подозревает о его прекрасной тайне. Стараясь не прийти в театр слишком рано, замедляя шаги, Митя еще задолго начинал чувствовать то сладкое волнение, которое охватывало его, когда, притаясь в местах за креслами, он следил, как менявшая каждый раз образ, то принцесса, то курсистка или еще кто-нибудь, появлялась на яркой освещенной сцене она — Рюмина. Она говорила, смеялась, целовала, плакала, а в Митином сердце пела горделивая радость, что вот такая для всех, для него одного она таинственно иная, какую не знают ни публика, ни рецензенты, ни этот несколько располневший красавец, изображавший обыкновенно ее любовника. И когда побежденная зала рукоплескала модной актрисе, а она улыбалась своей равнодушной улыбкой, Митя чувствовал и себя победителем.

В антрактах единственной заботой Митиной было не встретить кого-нибудь из знакомых. Он боялся будничными словами нарушить ту атмосферу таинственности, которая окружала его.

Обыкновенно Митя спешно, не поднимая глаз, проходил в вестибюль, где на скамейках дремало несколько капельдинеров{298} и прохаживалось два-три уединенных курильщика.

Однажды (это было в начале ноября, за несколько дней до начала экзаменов), когда Митя быстро проходил по коридору, так как огни в зале были уже потушены, кто-то сзади окликнул его:

— Митя!

Прислонясь к стене у открытой двери аванложи,{299} стояла Наташа.

— Я вас так давно не видела, соскучилась, — говорила она, подавая руку.

Она говорила спокойно, даже развязно, но в глазах было что-то виноватое, умоляющее.

На минуту что-то милое, давно знакомое охватило Митю, и он улыбнулся сконфуженно, не находя слов.

— Наташа, начинается, — окликнула из ложи Александра Львовна, но Наташа прикрыла дверь и отошла отложи.

— Мне не хочется смотреть, эта Рюмина — невозможная кривляка. Вы не находите? Впрочем, вы с нею хорошо знакомы, — засмеялась Наташа, — и опять что-то злое послышалось в ее голосе.

«Неужели она догадывается?» — подумал Митя, и почему-то ему стало стыдно и даже мерзко.

Стоило бы Наташе в ту минуту сказать ему что-нибудь ласковое, быть опять той дорогой, милой Наташей, которая жила теперь только в воспоминаниях, и, как тяжелое наваждение, рассеялись бы все чары Анны Валерьяновны.

Но потому ли, что Митя молчал, или вдруг оскорбившись за свой порыв, но в глазах Наташи уже не было больше просьбы о прощении, и опять лицо ее стало надменным и каменным.

Она промолвила насмешливо:

— Ну, что же, расскажите во имя нашей прежней дружбы — помните, как вы уверяли в ее прочности с вашей стороны? Расскажите о себе, как вы живете, счастливы ли?

Хотелось Мите сказать: «Наташа, милая, не надо так разговаривать. Ведь только вас люблю я. Зачем мучите себя и меня?» — но, взглянув в насмешливое, холодное лицо Наташино, услышав смутно доносившийся со сцены падающий, слегка задыхающийся голос Рюминой, Митя выпрямился и ответил:

— Да, я счастлив, как никогда еще счастлив не был и не мог бы быть.

В его словах были вызов и признание в любви к другой, о чем прежде только догадывалась Наташа, не имея никаких фактов.

Наташа слегка побледнела, но сейчас же оправилась и, глядя прямо в глаза Мите, произнесла:

— Ну вот и отлично. А у нас, знаете, новость — князь Чугунов сделал мне предложение.

Все закружилось у Мити перед глазами, будто сильно ударил его кто-то по лицу. Не прощаясь, не говоря больше ни слова, он повернулся и пошел неверной походкой, как бы в полной темноте.

— Митя, Митя, что с вами? — окликнула Наташа, сама ужаснувшись тому, что сказала она, но он, не слыша больше ничего, не оборачиваясь, шел по коридору мимо удивленных капельдинеров.

IV

Наташа в пылу раздражения сказала Мите неправду. Предложения ей Чугунов не делал. Вообще после летних разговоров с Александрой Львовной и неожиданного признания князя там, на острове, князь не начинал разговора, сама же Наташа как-то старательно гнала всякие мысли о том, к чему должна повести та дружеская близость, которая сделалась ей почти необходимой.

Вымолвив слова, так подействовавшие на Митю, она сама испугалась, будто действительно все было решено.

Войдя в аванложу, Наташа опустилась на диванчик и с закрытыми глазами просидела несколько минут.

— Вам нехорошо? — раздался над нею встревоженный голос.

Чугунов стоял растерянно над ней, Наташа открыла глаза, с ужасом и отвращением глядела она на этого человека, которого ее собственная ярость назвала ее мужем. В ту же минуту страх, что Митя расскажет кому-нибудь о ее признании, и тогда откроется обман, страх и малодушный стыд охватили ее.

Преодолевая свое внезапное отвращение к князю, она заговорила тихо:

— Нет, со мною ничего. Я просто задумалась, и, знаете, я думала о вас, т. е. о вас и себе. Вот уже несколько месяцев изо дня в день мы вместе, и до сих пор я не знаю…

Наташа слегка задохнулась и замолчала.

— Я думал, что вы знаете, — промолвил князь почти шепотом.

— Что я знаю? — раздраженно, едва удерживаясь от злых слез, сказала Наташа.

— Вы знаете, — тихо ответил Чугунов: — вы знаете, что я люблю вас и готов всю жизнь отдать вам. Если бы вы согласились стать моей женой…

Но больше не хватило сил, и Наташа закрыла глаза на этот раз уж действительно потому, что ей сделалось дурно. Из ложи вышла встревоженная Александра Львовна. Чугунов побежал за водой.

Скоро Наташу удалось привести в себя. Когда ее одели и князь подал руку, чтобы выйти, из полуоткрытой двери ложи донесся торжествующий голос Рюминой: «Ты мой, ты совсем теперь мой». Громкие аплодисменты покрыли этот победоносный возглас.

Дожидаясь, пока с помощью лакея оденется мать, Наташа, прислонясь к стене, еще бледная, с мутными глазами, сказала тихо, но твердо:

— Я согласна.

В этот же вечер, как бы торопясь отрезать себе все пути к отступлению, Наташа объявила, что выходит замуж за Чугунова. Ее лицо осталось каменным и при радостных восклицаниях Андрея Федоровича, и когда заплакала Александра Львовна и, бросившись обнимать Наташу, шептала:

— Что ты делаешь?

— Ты сама хотела этого, мама, — холодно промолвила Наташа и слегка отстранила мать.

Когда на другой день Чугунов приехал к Тулузовым, в первую минуту чувствовалась какая-то неловкость. Против обыкновения, его заставили довольно долго ждать одного в гостиной. Наконец вошла Наташа.

— Михаил Васильевич, — заговорила она быстро, как бы боясь, чтобы тот не заговорил первый, — я ответила согласием вчера на ваше предложение. Мое решение твердо, но я бы очень просила вас подождать два месяца. Есть некоторые обстоятельства; может быть, вы сами передумаете; кроме того…

— Я — никогда, вы это знаете, — с жаром перебил ее Чугунов.

— Ну, вот и отлично. Я тоже не могу передумать, но пусть два месяца все останется по-старому. — Она протянула ему руку, и первый раз князь решился поцеловать бледную руку своей невесты.

В этот же день Чугунов прошел к матери. Елена Петровна лежала на диване с папиросой и французским романом.

— Вам, кажется, очень нравится Петербург? — спросила она, улыбаясь.

— Я хотел сказать вам, maman, что я женюсь на Тулузовой, — промолвил Чугунов.

Княгиня, казалось, нисколько не удивилась. Она несколько минут молчала, выпуская дым колечками, потом промолвила задумчиво:

— Я не решаюсь что-либо советовать вам. Наташа к тому же прелестная девушка. Только любит ли она вас так, чтобы на всю жизнь связать свою судьбу с вашей?

— Ужели вы думаете, что какие-нибудь другие мотивы могли заставить ее дать согласие? — возмущенно, но вместе с тем не совсем уверенно воскликнул князь.

Он вспомнил давешний разговор с Наташей, так мало похожий на объяснение влюбленных, и что-то тяжелое поднималось в нем.

— Успокойтесь, — дотрагиваясь до руки сына рукой, сказала Елена Петровна. — Конечно, я не думаю, чтобы Наташа сознательно обманывала вас, но, может быть, она обманывается и сама. У девушек часто бывают странные фантазии, за которые горько приходится расплачиваться. Вы, вероятно, знаете, что ни я, ни ваш отец не нашли счастия в браке, хотя… Впрочем, не буду расстраивать вас своей старушечьей подозрительностью. Во всяком случае и вам, и милой Наташе желаю всего счастливого.

Она поцеловала сына с большей нежностью, чем обычно считала это нужным делать.

После этого разговор о свадьбе как-то не поднимался больше. По-прежнему Чугунов везде сопровождал Наташу, по-прежнему Наташа то была ласкова с ним, то раздражалась, а князь покорно принимал и то и другое.

Митя к Тулузовым не показывался, и Коля окончательно перестал упоминать его имя. Митя с головой ушел в занятия. В тот вечер, уйдя из театра сейчас после разговора с Наташей, Митя не дождался Рюминой, в следующую субботу он тоже не пошел к ней. В глубине души он ждал, что Рюмина напишет ему, позовет его, но Анна Валерьяновна не давала о себе знать, и, пропустив несколько суббот, Митя находил для себя уже неудобным и даже обидным не выдержать характера. Впрочем, он почти и не вспоминал Рюмину: все мысли были наполнены годами, цифрами, именами полководцев и, кроме того, как ни противился он, Наташей.

Иногда по целым ночам вспоминал он далекие, полудетские еще времена, их игры, разговоры в темной комнате, тихие вечера в Тулузовке, наконец последнее лето, Наташину болезнь, радостное утро на острове.

Теперь многое стало яснее ему, и, чувствуя, что навсегда утратил он то, что столько лет жило в нем, — нежную, смутную любовь Наташину, — Митя кусал пальцы, чтобы не закричать, не заплакать.

— Я сам, сам виноват, — повторял он.

Никому никогда не признался бы Лазутин в этих мучительных мыслях, да никому бы и в голову не пришло, что этот надменный, красивый, уже не мальчик, а юноша плачет по ночам, вспоминая детскую любовь к какой-то девочке.

В училище задним числом распространилось почему-то известие о близком знакомстве Лазутина с модной актрисой. Все товарищи смотрели на него с горделивым уважением. Все те, которые прежде презрительно считали его мальчишкой, теперь наперерыв подлизывались к Мите, посвящая его в тайны всех своих кутежей и несложных любовных историй с дешевыми кокотками, ожидая от него каких-нибудь подробностей о странной жизни той, о которой с двусмысленной улыбкой говорил весь Петербург. Лазутин с достоинством нес звание зачинщика и знатока. Его тщеславие было удовлетворено, и за грубой шуткой, за непристойным рассказом он старался забыть то, что неутомимо грызло его. Напускным цинизмом загрязнял он мысли о Наташе.

Коля с удивлением наблюдал за переменой, происшедшей в друге. Слухи о Рюминой дошли, конечно, и до него. По своему обыкновению волноваться из-за всего Коля страшно расстроился этим. Впрочем, Митя почти не говорил с ним, окруженный новыми друзьями и занятый экзаменами.

Незадолго до начала экзаменов Коля заболел и слег в лазарет. Каждый день около пяти часов Александра Львовна с Наташей проходили по двору к лазаретному подъезду.

Не было сил у Мити удержаться и не начать часов с четырех поглядывать то в одно, то в другое окно. Наконец в неясных сумерках показывались знакомые фигуры. Сквозь вставленные уже двойные стекла было плохо видно маленькое расстояние от ворот до подъезда. Тулузовы проходили быстро, но длинными мучительными часами казались Мите эти минуты, когда, притаясь на подоконнике, видел он этот такой милый и такой невозможно далекий образ девушки в длинном темном пальто и маленькой шляпе с зеленым пером.

Иногда ему хотелось разбить стекло, закричать что-то, заставить Наташу обернуться, и казалось, что легко так все переменить, вернуть старое, или хотелось броситься на камни двора с третьего этажа, разбиться и умереть у ног Наташиных, только чтобы еще раз взглянула она на него по-прежнему ласково и нежно.

Неподвижным оставался Митя на подоконнике, ожидая возвращения Тулузовых, но в коридоре зажигались лампы, на дворе становилось совсем темно, и, прижавшись лицом к стеклу, не мог уже Митя разобрать ничего.

Эти вечерние часы ожиданий истомили его.

Однажды, — о, как надолго запомнил этот день Митя, — в сухие ноябрьские сумерки Наташа приехала без Александры Львовны. Рядом с нею шел высокий, плотный мужчина. Митя не разглядел его лица, но в ту же минуту понял, что это — Чугунов.

Все страшное, немыслимое, что знал Митя, но как-то не чувствовал, теперь воплотилось, стало окончательно решенным. Наташа опиралась на руку князя; они о чем-то, по-видимому, разговаривали, и низко склонялся Чугунов к своей невесте.

В первый раз мысленно произнес Митя это слово; оно ужаснуло его.

Больше Лазутин не подходил к окнам около пяти часов вечера.

30 ноября были окончены экзамены, и Лазутин, кончив первым, был зачислен в один из гвардейских полков.

Несмотря на все терпение своей любви, часто становилось тяжело Чугунову. Неопределенность и нервность отношений с Наташей становились нестерпимыми, тогда он ехал на 9-ю линию Васильевского острова.

Все реже и реже заставал он дома Василия Петровича, который постоянно теперь был чем-то озабочен.

Приехав вечером 8-го января в самом плохом настроении (именно в этот день на робкий вопрос жениха о времени свадьбы Наташа грубо ответила, что она не вещь, которую можно купить{300} и т. п.), Чугунов был очень удивлен необычайной картиной, которую представляла тихая квартира Дернова. Все было сдвинуто со своих мест, на стульях лежали книги и принадлежности туалета.

Сам Василий Петрович без пиджака стоял на коленях перед каким-то чемоданом.

— Ну, вот и в путь опять приходится пускаться, — сказал Дернов, предупреждая всякие вопросы со стороны гостя.

— Куда же это, когда? — почти с испугом спрашивал князь, которому было жалко этих тихих комнат, этих вечеров и бесконечных успокаивающих разговоров.

— Не знаю точно ничего, все это зависит не от меня. Неужели вы не понимаете, что не для собственного удовольствия я устраиваю маскарады, превращаясь из monsieur Léonas’a в господина Дернова, — с некоторой даже досадой промолвил Василий Петрович, но сейчас же спохватился: — Впрочем, не будем об этом говорить, князь. Считайте, предположим, что я комми{301} какой-нибудь, или даже сыщик, во всяком случае жизнь которого полна постоянных странствий. Куда и когда пошлют мои господа — туда и иду, пока… — лицо его сделалось грустным. — Ну, да к черту все эти сантименты. Не такое теперь время, чтобы жалеть о тихих, уютных комнатах. Веселое наступает время и тревожное, и не будет в России скоро человека, которого не коснется эта тревога.

Он говорил, возбуждаясь все больше и больше, слова его становились неясными, будто он был слегка пьян.

Впрочем, Чугунов почти не слушал его дальше. Он прохаживался по полутемной комнате, освещенной одной свечой, натыкался на разбросанные вещи и думал о Наташе, об обманутых радостях, радостях, которых так много сулила петербургская зима; что-то тревожное и тяжелое овладевало им от этих сумбурных слов Дернова, от этих разоренных комнат. Наконец Василий Петрович уложил вещи, не без труда закрыл чемодан и пошел распорядиться относительно чая.

От зажженной лампы, от стука приготовляемой посуды, от хозяйственных распоряжений Василия Петровича стало сразу как-то теплее и уютнее.

Долго в тот вечер сидели за столом Чугунов и Василий Петрович. Будто наставник, наказующий ученика, расспрашивал Дернов князя. Он ничего прямо не советовал, но от его слов как-то проще и яснее все становилось.

Чугунов часто оставался ночевать в большой комнате на диване; на этот раз Лизавета, не дожидаясь распоряжении, постлала ему постель.

— Не совсем это благоразумно оставлять вас сегодня у меня, ну да все равно последний вечер, — сказал Василий Петрович.

— Может быть, я стесняю вас? — с удивлением спросил Чугунов.

— Ах, не в стеснении тут дело, — отмахнулся от него Дернов, и они разошлись.

Князь спал крепко, без снов; проснулся он от яркого солнца, которое каким-то чудом пробралось между пятиэтажных домов и ударяло в окна без занавесок.

Иногда так бывает, что тяжелая тоска вдруг исчезает от одной веселой улыбки незнакомого человека, случайно встреченного на улице, от заглушенной музыки, которая доносится из-за стены, от луча солнца, заигравшего шаловливым зайчиком на потолке.

Так и Чугунову стало беспричинно вдруг весело, когда он проснулся в этой большой, с разбросанными кругом вещами, комнате, ярко освещенной ликующим зимним солнцем.

Чугунов быстро оделся, окликнул Василия Петровича, но никто ему не ответил. На столе стоял потухший самовар, но ни в комнате, ни в кухне никого не было.

Очевидно, Дернов ушел уже по делам, а Лизавета побежала в лавочку, заперев входную дверь снаружи.

Князь умылся в кухне под краном и налил себе жидкого, холодного чаю.

Пришла Лизавета, вся багровая от мороза, и сразу затараторила:

— Господи, на улице-то, на улице-то что! Везде солдаты! С острова пускать, говорят, не будут. А забастовщиков миллион и триста тысяч — все во дворец идут.{302}

Она передавала самые точные сведения о пятистах тысячах, которых уже успели сегодня повесить, и многое другое.

Чугунов торопливо допил чай, оделся и выбежал на улицу.

Действительно, что-то необычное творилось на улице. Целые толпы любопытных, возбужденных людей придавали какой-то праздничный вид. На углу Большого проспекта из-за забора целая компания англичан смотрела с балкона, в конце линии у набережной поблескивали на солнце штыки стоявших сплошной цепью солдат.

Чугунов нанял извозчика, заломившего фантастическую цену.

— Такой уж день. Поехать-то, барин, поедем, а доедем ли — неизвестно, — сказал он, почесывая затылок, а Чугунову стало так смешно, что, сев в сани, он долго не мог удержаться от смеха. Извозчик удивленно поглядывал на смешливого седока.

На набережной не пропускали; пришлось вылезать и вести долгие переговоры с офицером. Молоденький подпоручик, слегка напуганный и вместе с тем гордый всей необычайностью своего положения, твердил:

— Никак-с не могу, инструкция, никак-с не могу.

Хорошо, что на извозчике подъехал какой-то другой офицер и, выслушав Чугунова, распорядился пропустить.

Было странно, что на Николаевском мосту,{303} который обычно заполнен экипажами, конками, ломовиками, было совершенно пустынно; только быстро проскакал отряд драгун да проехала карета.

На Неве и на набережной тоже не было видно народа, и солнце в ослепительном двойном круге подымалось, ликующее и зловещее.

Извозчик беспокойно похлестывал лошадь, а Чугунову было необычайно весело и слегка тревожно. На набережной опять задержали, и пришлось свернуть в переулок и проехать на Галерную. Около Исаакиевского собора, как на параде, строился полк, горели костры, проехала карета Красного Креста.

— По Морской, может, лучше проберемся, — сказал извозчик и свернул на Малую Морскую.

Вдруг он испуганно задергал вожжами и чуть не вывернул князя на крутом повороте. Чугунов обернулся и увидел, что прямо на них полным галопом скачет конный отряд. Он разглядел высокие султаны на киверах и поблескивающие сабли.

Извозчик, привстав, пустил лошадь вскачь. Почему-то Чугунову и в эту минуту было только весело.

Он заметил, как смешно бежала по тротуару дама в лиловой ротонде, а мальчишка из парикмахерской в белом балахоне старался успеть закрыть ставнями дверь.

— Ой, барин-батюшка, убьют! — крикнул извозчик.

«Да не может же быть», — подумал Чугунов, и вдруг ужас извозчика передался ему.

Рядом с санями бежали люди; какой-то парень без шапки на ходу кричал что-то и все старался ухватиться за задок саней.

Чугунов еще раз оглянулся и увидел совсем близко взмыленные морды коней и блестящие сабли; вдруг совсем близко он увидел знакомое лицо. Это был скакавший на правом фланге корнет Лазутин.

Чугунов узнал его и улыбнулся офицеру; страх прошел, и он даже сказал что-то успокаивающее извозчику.

Чугунову опять показалось, что этот быстрый бег, фыркающие лошади, сверкающие сабли — все это не более чем веселая шутка.

Лазутин, которому было приказано оттеснить толпу, не прибегая к оружию, тоже узнал князя. Еще не видя даже его лица, он вдруг подумал (как тогда, когда он видел его из окна училища), что это именно князь. Эта неожиданная мысль зажгла в нем странное беспокойное любопытство, и он пришпорил коня, желая непременно догнать этого господина, неизвестно почему-то напоминавшего ему князя.

Когда Чугунов обернулся и, узнав Митю, улыбнулся ему, исступленный ужас какой-то охватил Митю.

Будто какое-то злое, отвратительное привидение мелькнуло перед ним, и, не помня себя от ярости, он крикнул сорвавшимся голосом:

— Руби! — и первый поднял свою новенькую саблю.

V

Наташу не столько беспокоило, сколько удивляло, что ни в воскресенье, ни в понедельник Чугунов не являлся.

Правда, в субботу она говорила с ним очень резко, но Наташа даже представить не могла, чтобы чего-нибудь не простил ей князь.

На улицах было неспокойно; Андрей Федорович строго-настрого запретил всем домочадцам выходить из дому. Только Феклуша с черной лестницы приносила странные и необычайные вести.

В воскресенье потухло электричество, и в комнатах было зловеще и скучно от унылой свечи, от бесконечной воркотни Андрея Федоровича. Наташа ходила по комнатам. Она даже представить не могла, что удерживало князя.

В понедельник вечером, ложась спать, Наташа загадала: если завтра Чугунов не приедет, то, значит, все кончено, и свадьбы не будет; если приедет, то она больше не станет колебаться и откладывать. От этой мысли ей стало как-то беспокойно весело, как игроку, поставившему на карту большую сумму и не потерявшему надежды еще выиграть.

В том же тревожно-возбужденном настроении она встала на следующее утро. Почему-то Наташа была почти уверена, что князь не приедет; ей было обидно, и вместе с тем она чувствовала себя почти свободной.

Александра Львовна с удивлением следила за оживлением дочери.

— А жених-то, кажется, аукнулся, — обнимая мать, смеялась Наташа только наполовину с притворным весельем.

— Не пойму я тебя, Наточка; причудница ты у меня; добром не кончатся твои выдумки, — сокрушенно говорила Александра Львовна.

Наташа села за пианино и заиграла что-то бурное и веселое. Когда раздался на парадной звонок, Наташа вздрогнула. «Ужели он?» — подумала она почти с ужасом, но не перестала играть, хотя ноты прыгали в глазах. Смущенно пробежала горничная, сказала что-то, и Александра Львовна быстро прошла в переднюю. «Не он», — облегченно подумала Наташа и заиграла еще громче, как бы желая заглушить свой внезапный страх.

— Перестань! — сказала Александра Львовна таким изменившимся голосом, что Наташа резко оборвала музыку и повернулась на табурете.

— Князя убили, — тихо вымолвила Александра Львовна и опустилась на стул у стены.

В дверях стоял старик в лакейском пальто с большим воротником и, закрывая лицо руками, громко всхлипывал. Наташа будто во сне видела и слышала все.

— Ну, как же, как же случилось это? — спросила Александра Львовна.

— Не знаю, матушка; на улице зарубили, убили князиньку нашего, солнышко наше… на руках носил… — бормотал бессвязно Терентий.

— Княгиня просила нас приехать сейчас, — сказала Александра Львовна, вставая, но Наташа, кажется, не слышала ее слов.

На улицах было пустынно. Сырая оттепель окутывала все бледным туманом. Извозчичьи сани вязли в грязном снегу. Что-то говорила Александра Львовна, но Наташа сидела молча. Она не думала ни о князе, убитом женихе своем, ни о Мите, о котором мучительно не забывала ни на одну минуту. Сырой ветер почему-то напоминал ей корабль, какие-то далекие страны, все, не похожее на то, что окружало.

Только когда они подъехали к огромному дому на Сергиевской, очнулась Наташа.

«Дом князя М. В. Чугунова» — бросилась ей в глаза дощечка у ворот, и она в первый раз вспомнила: «Неужели правда, что он убит?»

От этой мысли ей стало страшно. Никто из близких ее не умирал, и мертвые внушали ей ужас.

«Неужели он умер? Не может быть. Как же теперь будет?»

Страх и жалость наполнили Наташу.

Проходя по огромной двухсветной зале, по изящно убранной маленькой гостиной, рассматривая все эти предметы почти царской роскоши, Наташа невольно думала: «Здесь жила бы я, и все это принадлежало бы мне». Ей было стыдно этих мыслей, и вместе подымалась острая жалость о чем-то утраченном. Вспоминался князь, такой ласковый, преданный, готовый повиноваться малейшему желанию ее.

Елена Петровна встретила Тулузовых в кабинете князя; она была так же тщательно причесана и одета, так же улыбнулась Наташе, только стала еще тоньше, еще беззвучнее стали ее движения.

— Ужасное несчастье, но доктора надеются.

— Он еще жив? — спросила вдруг Наташа.

Княгиня пристально посмотрела на нее.

— Его положение очень опасно, рана глубока, и череп… — Елена Петровна не кончила и как-то неожиданно заплакала, закрыв своими тонкими руками лицо.

Она плакала беззвучно, и мелкие-мелкие слезы катились между пальцев. Было что-то детское, беспомощное в ее тихом отчаянии.

Наташа встала, опустилась на колени и почти с ужасом повторяла:

— Не надо, не надо, не надо.

Княгиня перестала плакать.

— Да, да, не надо, — повторила она и открыла лицо. — Бог даст, он будет жить. Скажите, вы любите его?

— Я люблю его, я не хочу, чтобы он… я люблю его, всю жизнь буду любить его, — шептала Наташа, вся дрожа и целуя нежные руки княгини.

Та уже улыбалась сквозь слезы и старалась успокоить, в свою очередь, Наташу:

— Милая моя девочка, не волнуйтесь, мы будем вместе ухаживать за ним, мы спасем его нашей любовью.

— Да, да, я жизнь отдам за него. Я не могу жить без него, — повторяла Наташа.

Она была, как в бреду. Глядя на плачущую княгиню, показалось ей, что это она, Наташа, виновна во всем, и не было сил вынести нахлынувшего отчаяния и жалости.

Александра Львовна молча вытирала слезы.

— Можно видеть его? — спросила Наташа, когда княгиня подняла ее и посадила рядом с собой на диванчик.

— Он без сознания. Надо очень осторожно, чтобы не разбудить его. Всякое малейшее волнение гибельно, — сказала Елена Петровна и беззвучно пошла к двери, ведущей в спальню.

Наташа последовала за нею, подражая ее беззвучной походке.

Александра Львовна осталась в кабинете.

Приотворив слегка дверь, Елена Петровна не вошла, а проскользнула и знаком пригласила Наташу за собой. В комнате было совсем темно от опущенных плотных гардин. Только маленькая красная лампочка горела на столике у постели. Все предметы тонули в темноте; слабо выделялась большая кровать и белая пелеринка сестры милосердия, сидевшей в кресле.

Она не шевельнулась при входе Наташи и княгини.

Елена Петровна подошла к кровати. Наташе было страшно нарушить шорохом эту тишину, и она, сделав два шага, остановилась. Вытянув шею, она старалась разглядеть больного. Когда глаза ее привыкли к темноте, она увидела казавшуюся огромной от повязок голову князя. Лампочка слабо освещала левую половину лица, свободную от повязки. Эта половина лица — закрытый глаз и губы, будто слегка улыбающиеся (так хорошо знала Наташа эту робкую, почти детскую улыбку) — казалась совсем спокойной.

Сейчас проснется князь, откроет глаз, заговорит, и так обрадуется, увидев ее.

— Милый, милый, — прошептала одними губами Наташа и сейчас же неожиданно подумала: «Милый ли?.. Конечно, милый. Его я люблю, с ним буду счастлива», упрямо заставляла думать себя Наташа, но ей становилось почему-то тоскливо.

Елена Петровна тронула Наташу за руку:

— Пойдемте.

После тяжелой, темной спальни хотелось яркого солнца, и тусклый свет ранних сырых сумерек петербургских раздражал и томил.

— Но как же это случилось? — спросила Александра Львовна.

— Я не знаю подробностей, — заговорила княгиня. — Он ехал на извозчике. Случайно попал в свалку. Вы слышали про эти зверства. Ах, зачем, зачем мы приехали в этот страшный, варварский город? Впрочем, — все лицо княгини озарилось нежной улыбкой, и она привлекла к себе Наташу, — впрочем, если бы мы не приехали сюда, мой сын не узнал бы вас и не был бы счастлив.

Она приблизила к себе Наташину голову и несколько минут тревожно вглядывалась в ее лицо. Наташе опять стало стыдно и больно, опять вернулись жалость и нежность к этой маленькой, сломленной горем женщине, смотрящей на нее с такой тревогой и надеждой.

— Я люблю его, — почти крикнула истерически Наташа.

— Я знаю, я верю вам, — сказала княгиня и поцеловала Наташу.

— Ну, так вот, — продолжала она рассказ. — Он попал в толпу. Их гнали, безоружных, невинных, гнали и… — голос ее прервался. Вдруг гнев и ненависть охватили ее: — Я так не оставлю. Я разыщу убийцу. Я пойду к государю. Князья Чугуновы не раз проливали кровь за родину… — Опять слезы стали душить ее, но она сдержалась. — Сегодня будет консилиум. Профессор предлагает операцию, но это большой риск. Сегодня решат окончательно.

Тулузовы простились, обещая приехать вечером после консилиума.

— Так, значит, это правда? — спросила Елена Петровна Наташу, прощаясь.

Наташа только прильнула к ней, и та нежно гладила ее волосы и целовала, будто молча благодарила за сына. Наташа была взволнована и потрясена.

— Я не думала, — промолвила Александра Львовна, когда они уже сидели на извозчике, — я не думала, что ты так любишь его. Это мучило меня. Теперь, Бог даст, он поправится, и так хорошо все будет.

Наташа ничего не ответила.

На углу одной улицы извозчик испуганно задергал лошадь, хотел погнать быстрее, но потом торопливо своротил прямо на тротуар. Наперерез проскакал отряд казаков. В густых сумерках они казались призраками. Наташа вдруг вспомнила тот бессильный гнев, который на минуту охватил княгиню, когда она заговорила об убийцах своего сына.

— Мамочка, может быть, вот эти, вот эти убили, — хватая за руки Александру Львовну, шептала Наташа с ужасом и отвращением. Не выдержав, она вдруг заплакала.

— Не волнуйся, девочка моя милая, — старалась успокоить ее Александра Львовна.

— Не бойтесь, барышня. Не тронут уж больше, — обернувшись, сказал извозчик.

Смутные и тяжелые дни переживала Наташа. Она больше ни разу не плакала. Как ни старалась, она не могла вызвать больше настроения той нежной жалости, которую испытывала в первый раз при посещении Чугуновых.

Князю было несколько лучше, но все же опасность еще далеко не миновала. В комнату больного Наташу не пускали, но каждый день Тулузовы ездили на Сергиевскую. Эти визиты были мучительны для Наташи. Каждый раз, когда она видела Елену Петровну, ей становилось стыдно и тягостно. Они не говорили о любви Наташиной к князю, о том, что будет, когда тот поправится, но в улыбках, в поцелуях княгини было столько беспокойной нежности, что они мучили Наташу больше всяких вопросов.

Дома тоже было скучно; какое-то беспокойство ни на минуту не оставляло Наташу; часто по целым часам молча кружила она по комнатам, а когда становилось невыносимо, одевалась и под каким-нибудь предлогом бежала на улицу.

Она придумывала мелкие покупки, за которыми шла в какой-нибудь далекий магазин, или просто без цели бродила по целым часам, стараясь усталостью заглушить тяжелую, бессмысленную тоску.

В одну из таких прогулок, когда Наташа шла посетить старую гувернантку, на Пушкинской лицом к лицу ей повстречался Лазутин.

Оба шли быстро, крепко о чем-то задумавшись и, почти столкнувшись, одновременно подняли глаза и остановились на секунду, будто пораженные молнией.

Митя все это время сильно кутил. Он как-то почернел, как бы обожженный той неутолимой страстью, которая владела им. Под глазами были круги, бледность щек еще больше подчеркивалась синевой плохо выбритого подбородка. Но он не подурнел, напротив — в его надменной красоте появилось что-то новое — требовательное и дерзкое.

— Наконец я встретил вас, — первый заговорил Лазутин слегка сиплым голосом.

Наташа промолчала. Митя пошел рядом с нею.

— Все эти дни я ходил по улицам и думал, только бы встретить вас, — заговорил он.

— Вам, кажется, не было отказано от дома, и вы могли бы заехать к нам, если это так необходимо, — немного оправившись, насмешливо сказала Наташа.

— Да, это было необходимо. Я должен был сказать, что больше не могу, я люблю вас, вы это знаете… и ты меня любишь, любишь! — он шептал, задыхаясь, и нагибался к самому лицу Наташиному. Она почувствовала его тяжелое дыхание.

— Вы пьяны, — с отвращением сказала Наташа, стараясь освободить свою руку, которую крепко держал Лазутин. — Вы пьяны. Оставьте меня, или я…

— Да, я пьяный и развратный, а все-таки ты, невеста князя Чугунова, любишь только меня и будешь, будешь моей! — шептал Митя, действительно теряя сознание. — Ты придешь ко мне. Слышишь? — придешь. Я живу в Ковенском переулке, дом № 3, кв. 10, и ты придешь! — он сжимал Наташину руку до боли.

Странную слабость испытывала она. Он был отвратителен и страшен, и вместе с тем она чувствовала, будто действительно он имеет власть приказывать ей, и она не смеет сопротивляться.

Прохожие уже оглядывались на них удивленно.

— Ради Бога, не надо! Пустите меня! Митя, голубчик, что с вами? — говорила Наташа робко.

Лазутин опомнился, отпустил Наташину руку и промолвил, усмехаясь:

— Значит, вы помните мой адрес: Ковенский, 3, кв. 10. Буду вас ждать. А князь ваш еще жив, я слышал. Жалко, что я плохо рассчитал удар.

— Это вы его убили?! — с ужасом прошептала Наташа.

— Я еще не убийца, но я буду им, если вы… — Митя не договорил, притронулся слегка к фуражке и, повернувшись, пошел к Невскому.

Старая гувернантка, увидев Наташу, ужаснулась:

— Что с вами, мое милое дитя? Я слышала, такое ужасное несчастье постигло вас, но не надо отчаиваться. Вы на себя не похожи.

Прижавшись к гувернантке, Наташа заплакала, по-детски вздрагивая всем телом. Эти слезы как бы растопили тяжелую тоску, а встреча с Митей казалась кошмарным, невозможным сном.

Прошло дней десять.

Князю стало гораздо лучше. Он уже узнавал всех, и ему было разрешено разговаривать. Наташа по нескольку часов проводила с женихом. В комнате больного по-прежнему были спущены гардины, и только красная лампочка скупо освещала подушку, голову князя и столик с лекарствами.

Сестра милосердия уходила, и Наташа садилась в ее кресло.

Мысли и слова больного часто бывали туманны и несвязны.

— А знаете, Василий Петрович вовсе не Василий Петрович, а господин Léonas. Только это — страшная тайна. Пятьсот тысяч повесили, а ему все равно, он умный, он все знает. Когда мы поедем с вами в Ливерпуль, мы его спросим…

Князь каждый день начинал говорить о Василии Петровиче и об отъезде в Ливерпуль.

Наташе было сначала страшно, потом она привыкла, и ей казалось, что действительно поедут они в Ливерпуль и встретят там таинственного Léonas’a, который всему научит.

Часто, взяв Наташину руку, князь засыпал, а она неподвижно сидела часами, задумчиво смотря на красную лампочку.

Входила Елена Петровна, едва шурша платьем, нагибалась к Наташе через спинку кресла и целовала ее в лоб.

— Мы спасем его, мы спасем, — шептала княгиня.

Будто в дремоте жила эти дни Наташа; она не вспоминала прошлого, не думала о будущем. Какая-то вялость охватила ее. Приехав домой, Наташа ложилась на кровать и читала, что попадется под руку, или просто лежала с закрытыми тазами.

Как-то в конце января выдался солнечный и ветреный день.

Так бывает иногда, что вдруг, когда еще лежит снег, не греет тусклое солнце, совершенно ясно почувствуешь весну, просто вспомнишь по какому-то неуловимому намеку, что скоро уж, скоро растают тяжелые льды, заголубеет радостно небо, и от этого смутного намека томно заноет сердце, переполненное какими-то тайными, неисполненными желаниями.

Когда Наташа ехала по Литейному и с Невы подуло влажным ветром, вдруг нахлынул на нее пьянящий восторг. Кажется, с осеннего дня на острове не чувствовала Наташа себя так легко и радостно. Она улыбалась еще, когда входила в комнату князя, а Елена Петровна, идя сзади, говорила:

— Я не узнаю вас сегодня, милая Nathalie. Вы несете нам счастье. Посмотрите, князь, на вашу невесту. Один ее вид поможет вам лучше всяких лекарств.

Чугунов не улыбнулся почему-то на эти слова, и его глаз смотрел на Наташу почти сурово.

— Когда мы поедем в Ливерпуль, — начал он свой обычный разговор.

Наташа еще улыбалась, но ей было уже тоскливо и почему-то тревожно. Радость заглушалась этой мрачной темнотой, душным запахом лекарств и одеколона, бессвязными речами князя.

— Ах, предупреждал Василий Петрович меня, предупреждал, что плохо все это кончится, вот и накаркал, — бормотал Чугунов. Наташа села в свое кресло. — Вы думаете наверно, что я сумасшедший? — спросил вдруг Чугунов.

— Ну, вот какие глупости, — вяло возразила Наташа.

— Я измучил вас, милая моя, но ничего, скоро все кончится, — с нежностью заговорил Чугунов и взял холодную Наташину руку. — Все скоро будет хорошо. Я выздоровлю, мы обвенчаемся и уедем. Я почему-то мечтаю о Ливерпуле. Это не бред. Там хорошо. Такие бодрые, сильные люди, и свежий ветер с моря, а за городом зеленые лужайки. В парке пруды, и плавают белые лебеди, белые, белые… а Léonas… о, он все понимает.

Слова князя опять начинали мешаться, и скоро он замолчал, задремал.

Наташа вдруг вспомнила слова Мити: «Ты придешь ко мне».

Когда это было, во сне или наяву? Какой странный был Митя, такой новый, страшный и дерзкий.

Князь еще раз повторил: «Белые лебеди». Наташе казалось, что она сама начинает бредить.

«Ведь это он ранил его, да, — из-за меня», — думала Наташа, будто вспоминая что-то далекое, далекое.

Ей сделалось страшно; захотелось опять на улицу из этой давящей, зловещей темноты. Наташа осторожно высвободила руку и крадучись вышла из комнаты.

Она почти бежала по гостиной и зале. Лакей в передней удивленно посмотрел на нее.

Было уже сумеречно. Холодная сине-багровая заря охватила полнеба.

Наташа шла быстро, но еще быстрей неслись спутанные, тревожные мысли.

— Прикажите, барышня, — весело окликнул ее извозчик.

Наташа минуту постояла и потом сказала будто привычный адрес:

— Ковенский переулок, дом № 3.

Новозыбков. Июль 1912 г.

Поцелуи Венеции{304}

Переулки, то совсем узкие, то несколько шире, вывели меня снова на площадь Святого Марка.

Я только вчера прибыл в Венецию, и мне нравилось отыскивать самостоятельно, пользуясь Бедекером, дорогу на почту и обратно на площадь. Тут я сел на ступени одной из колонн и вскрыл полученное письмо.

«Милый Толя, — прочел я. — Пишу тебе уже в Венецию, — последний пункт, отмеченный в твоем маршруте. Слава Богу! Я не писала тебе, чтобы не испортить радости твоего путешествия, но теперь могу сказать, как страстно жду я твоего возвращения. Кирочка все лето прихварывал — я тоже не писала тебе. Да и вообще трудно и тоскливо все одной и одной. Очень прошу тебя, Толя, не утомляя себя, конечно, все же не очень задерживаться на обратном пути. Даст Бог, еще когда-нибудь соберешься, а теперь возвращайся, голубчик, домой…»

Это писала Таня, моя жена.

Я оглянулся кругом: голуби, пестрая шумная толпа. Венеция! Все эти недели я жил вне памяти прошлого, России, семьи. И сейчас, первый раз с самого приезда за границу, я вдруг почувствовал себя чужим и ненужным ей. Я даже встал и недоумевающе пожал плечами:

— Зачем я здесь? — почти вслух произнес.

В этот момент я забыл, как два месяца назад меня, полумертвого, отправляли за границу, как эта поездка казалась единственным спасением. Забыл, и каким родным чувствовал я себя в Италии, как короткими открытками отделывался от назойливых, мне казалось, вопросов домашних. Сейчас я чувствовал себя русским, чувствовал, что в России у меня остались мать, жена, двое детей. Чужая Венеция казалась неинтересной и ненужной.

Решительным шагом прошел я к столику кафе, тут же на площади, и, потребовав себе черного кофе, написал карандашом на открытке: «Дорогие Танечка и детишки мои. Возвращаюсь. Насмотрелся такого, что на всю жизнь хватит. Здоров. В Венеции пробуду дня три, не больше. Скоро обниму вас».

Я глотал отвратительный горький кофе и оглядывался, отыскивая почтовый ящик.

Звонкий голос у самых ног заставил меня вздрогнуть. Итальянский мальчишка разронял апельсины. Теперь он ползал на карачках, подбирая их, гримасничал и смешил прохожих. Два соседних итальянца протянули ему папиросы. Он закурил сразу две, но поперхнулся дымом, и папиросы при общем смехе полетели на землю. Тоже смеясь, мальчишка снова подобрал их.

— Грязные! — почему-то сказал я по-русски.

— О! Вы — русский? И мы — русский, — совершенно неожиданно выпалил мальчик, оборачиваясь ко мне.

— Хорош русский, — я невольно засмеялся, глядя на его черномазую физиономию.

— Русский, русский, — уверял он, и быстро затараторил по-итальянски, видимо, торопя меня кончить кофе и куда-то идти с ним.

Пирожные на моем столике внезапно привлекли его внимание, и, щелкая языком от удовольствия, он жестами попросил разрешения взять.

— Ну уж, так и быть, ешь, русский.

Я расплатился и встал. Мальчишка был подле, все убеждая идти с ним. Я показал ему написанное письмо, которое надо было опустить в ящик. Он понял, обрадовался и побежал вперед, сильно встряхивая корзину с апельсинами. Почтовое отделение оказалось в двух шагах.

— Vieni,{305} — снова позвал меня мальчик.

Из какого-то равнодушия, а не любопытства, пошел я за ним. Вошли в приемную антикварного магазина, сплошь заставленную напоказ разным товаром. Тут были и сумочки, и кораллы, и разные бусы и картины. Поднялись по лестнице во второй этаж и оказались в самом магазине. Какой-то странного вида человек встретил нас. Белокурые волосы, такие же борода и усы, особенно заметные на бронзовом от солнца лице. Мальчик что-то пояснял ему по-итальянски.

— Ах, синьор, вы русский? Пожалуйте сюда. Я — тоже русский.

— Вы — русский? — удивился я. — Как же вы попали сюда?

— А вот это — моя лавка. Я уже шестнадцать лет как уехал из России, из Петербурга. Да, из Петербурга. Синьор тоже из Петербурга? А это — мой сын, бамбино,{306} — указал он на моего знакомого мальчика, — сын, только он почти не говорит даже по-русски. Да и где научиться? Я сам начинаю забывать свой язык. Так редко слышишь его.

— И что же, вы не скучаете по России?

— Ах, синьор, что делать!.. Может быть, синьор посмотрит мой магазин. Синьор давно в Венеции?

Я стал спрашивать цену некоторых вещиц, принимая все это за обычную в Италии хитрость, чтобы заманить покупателя.

— Синьор не должен покупать. Я просто рад поговорить с русским, — остановил он меня. — Сядьте здесь, синьор, и, если будете добры, расскажите мне про Петербург. Что там нового?

Я рассказывал с особенным удовольствием все, что мог вспомнить о родном городе, все мелочи, даже какие новые памятники, мосты и церкви были в последнее время построены. Церкви особенно его интересовали.

— Молиться, конечно, можно везде, — вздохнул он. — Поверит ли синьор, — с жаром говорил он, — я даже вкус чая русского забыл. Сперва еще заходил в кафе, пил. Но здесь совсем не то, совсем не то.

— Как странно, а у меня взят с собой чай, но я с первой же недели бросил его пить и не вспоминал. Хотите, я вам принесу?

— Если синьор будет так любезен. Но и синьор выпьет с нами, не так ли?

— Хорошо, спасибо. Так сегодня, вечером, я приду.

— Если синьору угодно посмотреть что-нибудь в Венеции, то бамбино может его проводить, — предложил русско-итальянский синьор.

Я оглянулся на бамбино. Он тихо стоял подле сидящей у окна с работой женщиной.

— Это — моя жена, синьор, — пояснил хозяин, — синьора Бианка.

Я издали поклонился ей и успел заметить только бледное, усталое лицо и большие, будто незрячие глаза.

— Почему же вы теперь не вернетесь в Россию? — уже на лестнице спросил я.

— О, я бы никогда не жил в Венеции, — в Венеции трудно жить русскому, — но она не хотела уезжать.

Я не понял, о ком он говорит, и смотрел на него.

— Я женился, синьор. Синьора Бианка любит свою Венецию.

Я распрощался и ушел до вечера.

Вечером я пил русский чай у моих новых знакомых. Сам синьор глотал его с каким-то благоговением; синьора Бианка бледно улыбалась, а бамбино больше налегал на сласти, которые были поданы к чаю.

Я снова рассказывал о России и так увлекся, что забыл, где нахожусь, забыл, что, кроме синьора, никто из слушателей меня не понимает, когда вдруг, слегка звякнув чашкой, синьора Бианка отодвинула свой прибор, встала и молча и тихо вышла из комнаты.

Я смутился.

— Синьоре скучно, простите, ради Бога!

— О, нет, нет, — заторопился, тоже, видимо, смущенный, синьор. — Синьор не должен обижаться. Прежде синьора Бианка немного понимала по-русски, теперь, может быть, забыла… Но синьоре не скучно, — нет, нет, синьор. У ней горе, у синьоры, — он понизил голос.

— Горе у синьоры? — повторил я.

— Да, горе. Прошлый год умерла у нас дочка. Синьора Бианка так хотела иметь дочку. Сын не то, сын — на улице, дочь — в доме. И дочка умерла. С тех пор синьора Бианка все молчит и никогда не смеется.

— Но вы еще молоды… — начал я.

— Нет, нет, синьор не знает. Синьора Бианка больше не хочет…

Наступила некоторая неловкость, которую синьору так и не удалось рассеять, и я скоро ушел.

Ночь была лунная, вся площадь казалась сахарной, не настоящей. Блестела вода лагуны, сейчас совсем зеленая. Неприятно назойливо лезли воспоминания, виделись неживые глаза синьоры Бианки. Я досадливо повел плечами.

«Просто тихая помешанная. Нечего к ним больше ходить, вот и все».

С этим же решением встал я на другое утро. Было пасмурно. Я осмотрел дворец дожей, С.-Марка, пообедал и, ощущая какое-то смутное беспокойство, пошел, чтобы отвлечься, в академию. Но она оказалась уже закрытой. Решив побродить по переулкам, таким необычайным, которые можно видеть единственно в Венеции, я как-то неожиданно для себя оказался снова на площади и даже прямо против магазина моих знакомых. Сознаюсь, я был рад, что синьор заметил меня и привел к себе.

С этого дня дружба моя с этим странным семейством закрепилась. Уже не противясь желанию, проводил я у них весь день. Уходил только обедать.

Я смотрел, как зазывает покупателей и торгует в лавке синьор. Он теперь уже очень охладел к России, весь во власти своей новой, родной ему сейчас жизни. Смотрел, как курит, дерется с мальчишками, шалит и смешит окружающих бамбино.

А иногда сидел подле молчаливой синьоры Бианки, смотрел, как ловко и невозмутимо плетет она тончайшие кружева. Тут было тихо, как в церкви. Громкий голос синьора замолкал в ее присутствии, и одного взгляда ее незрячих глаз было достаточно, чтобы остановить любую шалость бамбино. Замечаний никому она не делала, вообще почти ничего не говорила. Не говорила она и со мной. И я часами просиживал молча, мечтая, может быть, вслух говоря свои мысли. Иногда она поднимала на меня глаза и долго смотрела не мигая, будто не видя меня, а может быть, читая в душе моей.

Так, как во сне, непостижимо шли дни. Во власти неясных чар находился я и забыл думать об отъезде. Жизнь остановилась и сосредоточилась в нездешних глазах синьоры Бианки.

В воскресенье синьор встретил меня предложением съездить на Лидо, благо погода стояла прекрасная. Бамбино прыгал тут же, убеждая ехать и прищелкивая от удовольствия языком. Хотелось знать, поедет ли синьора Бианка, но спросить было неловко, и я неопределенно, как бы нехотя, ответил:

— Пожалуй, поедем!

Оказалось, что синьора едет. На пароходе было тесно, и мы сидели в разных местах, так что я видел только спину и тяжелый узел темных волос синьоры Бианки. Я купил у газетчика игрушечную обезьянку-бибабо{307} и подарил бамбино. С ней он бегал по всему пароходу, смешил пассажиров.

Потом подошел к матери, и она обернулась, ища меня глазами, и я на минуту увидел ее бледное, усталое лицо и большой увядший рот.

Еще на пристани синьор встретил знакомых, и мы одни отправились на другой конец Лидо, к морю. Там, на громадной террасе над самым морем, мы уселись обедать. Синьор прибежал суетливый, озабоченный, рассказал что-то жене по-итальянски, а мне объяснил в двух словах.

— Богатый купец знакомый. Хорошее дело можно сделать, — и убежал, даже не выпив кофе.

К соседнему столику подошли двое, господин и дама.

— Здесь очень хорошо, — явственно донеслись русские слова.

Господин снял шляпу и широко перекрестился. Затем они сели за свой столик.

Мне почему-то не хотелось, чтобы они узнали во мне соотечественника, а бамбино уже волновался и дергал меня за рукав, повторяя: «Русские, русские!» Я поторопился расплатиться, и мы вышли на песчаный пляж.

Бамбино с разрешения матери убежал купаться, а мы уселись на сухом рыхлом песке.

Я лег на спину и смотрел в небо, а иногда и в бледное лицо синьоры Бианки. Но она не смотрела на меня. Ее глаза остановились где-то далеко-далеко, на краю горизонта. Такая усталая, с тоской неизбывной сидела она, что острая жалость и нежность необычайная пронзили меня.

— Как жаль, что вы не понимаете по-русски, синьора. Я бы мог многое сказать вам, но только по-русски.

Теперь ее глаза смотрели прямо на меня, и я снова заговорил, приподнимаясь на локте:

— Разве не странно, что судьба снова столкнула вас с русским? Ах, как жаль, что вы не понимаете по-русски, синьора. Именно по-русски. Судьба, чтобы вас полюбил русский, опять, как раньше, русский. Чтобы я полюбил вас, синьора.

Внезапно, не отводя с меня глаз, она поднесла палец к губам, как бы прося замолчать, и в тот же момент я услышал голос синьора, зовущего нас ехать домой.

…И снова я провожу целые часы в тихой комнате подле молчаливой синьоры Бианки. Она тонкими пальцами перебирает нити кружев и только изредка поднимает на меня свои немигающие глаза. А я смотрю на нее, и, как во власти непонятных, но сладких чар, не то думаю, не то вслух говорю свои мысли:

— Да, я уеду, синьора. Уеду, быть может, навсегда из вашей прекрасной Италии. Знаю, уж рвутся последние нити, видятся последние сны. О, сладкие сны Италии! И вы — последнее видение, тихий прощальный свет. Ваш образ сохраню я. Образ Венеции. Призрачная любовь призрачного города…

Эту дрему или явь прерывает приход синьора, смех бамбино, и я снова на время возвращаюсь к реальной жизни. Но сильны чары синьоры Бианки.

В среду, после обеда, встретил синьор меня озабоченно. Синьора Бианка непокойна весь день, а он должен отлучиться по делу.

— Может быть, синьор будет любезен проводить синьору на музыку? По средам, вечером, на площади — гулянье, музыка. Синьора развлечется, — говорил он.

И вот мы идем рядом. Небо черное, будто натянут черный бархат вровень с невысокими крышами домов. То громче, то совсем затихая, доносятся звуки духового оркестра. Толпа разноязычная снует, не соблюдая направления. Шум голосов, смех. Тут же — белые столики кафе. Нас толкают, идти неудобно. И я беру ее под руку. Теперь мне не видно лица синьоры, только нежные морщинки у глаза, только темная прядь волос, закрывшая ухо, теплая, такая тонкая рука в моей руке.

— Ах, как жаль, что вы не понимаете по-русски, синьора. Я мог бы рассказать вам про Россию, про мою семью. У меня есть дочь, дочь, о которой вы так безутешно грустите.

Я не вижу толпы, музыка доносится слабо, мы одни в этой темной бархатной ночи, и я говорю, близко наклонясь к плечу синьоры.

— Жаль, что вы не понимаете по-русски, я бы сказал вам, как нежно и пламенно люблю я вас. Нежностью невыразимой полно мое сердце. Ваш прекрасный печальный образ увезу я с собой на родину. Синьора, синьора Бианка, снова любит, любит вас русский…

И много-много нежных, сладких любовных слов подслушала в эту ночь Венеция, и долго ходили мы одинокие в шумной толпе.

Мы даже не сразу узнали бамбино. Он потащил нас в кафе, и я впервые за этот вечер увидел глаза синьоры Бианки. Солнце Италии было в них, — таким светом лучились они.

В первый раз услышал я ее оживленную речь, ее смех. Бамбино почти испугался и смотрел, не понимая, на мать, на меня. Он перестал щелкать языком и, вдруг затихший, как-то пугливо ел свое пирожное. А синьора, будто стараясь развеселить его, что-то говорила ему по-итальянски, только блестящие по-новому глаза ее смотрели все время на меня. Мы выпили вина, чокаясь, смотря друг другу в глаза, и даже не заметили, как и когда ушел бамбино.

Теперь я оглядывал толпу, с ясностью запоминая каждую мелочь, лица, покрой костюмов, будто видя все в последний раз.

С таким же чувством отчужденности смотрел я в освещенные по случаю музыки окна магазинов, отчетливо запоминая и розовые камеи, и нити янтаря.

И поцелуй, которым я коснулся губ синьоры Бианкн на темной лестнице в ее квартиру, — поцелуй, от которого она не отстранилась, — был для меня — я знал это — прощанием с Италией.

Я снова вышел на площадь. Моросил дождь. Кружево дворца дожей казалось декорацией. Хотелось в тепло, скорее в свою комнату из этой душной сырости.

Дома я застал письмо, принесенное с почты, где я оставил свой адрес. Жена снова ласково и настойчиво звала меня вернуться.

— Пора! — громко сказал я и, приказав приготовить счет, принялся укладывать чемодан.

Утром до поезда у меня оставалось время, и я в последний раз отправился к русскому синьору.

Он встретил меня у дверей своей лавки.

— Синьор так рано встал? — удивился он.

— Синьор уезжает, — ответил я и сам удивился, какой радостью звучал мой голос.

Он не понял и стоял молча. Я хлопнул его по плечу.

— Я еду в Россию, в Петербург. Я увижу свою жену, увижу детей. — Я засмеялся. Но вдруг вспомнил синьору Бианку. — Я хотел бы купить у вас что-нибудь на память, — сказал я.

— Синьор не шутит? Синьор, правда, уезжает?

Мы вошли в магазин. Синьоры Бианки здесь не было.

— Я привезу России ваш поклон, — сказал я и прибавил: — Мне хотелось бы проститься с бамбино и с синьорой Бианкой.

— О, бамбино теперь не найти, а синьора Бианка в церкви Сан-Марко. Может быть, синьор подождет?

Мне вдруг стало тоскливо, и не радовал уже предстоящий отъезд.

— У меня нет времени ждать, к сожалению. Передайте им мой привет. Вот бамбино на сласти, — я дал несколько лир. — Я уезжаю неожиданно, получил письмо, меня зовут домой, я не успел ничего сам ему купить. Ах!.. — Я вдруг заметил кружево, начатое синьорой Бианкой. — Продайте мне это на память…

Синьор деловито осмотрел кружево и ответил:

— Работа не кончена. Это, должно быть, на стол салфеточка. Синьор, может быть, возьмет что-нибудь другое?

— Нет, нет, это прелестно, — я держал кружева в руках и не хотел отдавать. — И жена моя любит такие работы. Она сама по начатому будет кончать…

— Если синьор так желает?..

Я заплатил ему и спустился с лестницы.

— Синьор вернется еще в Венецию?

— Вряд ли. Пейте мой чай. Не забывайте меня совсем.

Мы поцеловались, и я выбежал на площадь.

У меня оставалось еще четверть часа. Перед храмом С.-Марка красовались флаги. Я вспомнил, что сегодня — праздник. После минутного раздумья я вошел в церковь Св. Марка. Молящихся было мало. Полутьма. Тишина. Я подошел к боковому притвору и внезапно в двух шагах от себя увидел знакомый узел темных волос, изгиб шеи… Синьора Бианка стояла на коленях, подняв лицо к куполу, в пламенной молитве.

О чем молилась она? О дочке своей, о любимой Венеции, а может быть, обо мне, о чужом русском, вошедшем на минуту в ее тихую жизнь?

Она повернула слегка голову, и я в последний раз, как тогда на пароходе, увидел ее усталое лицо и большой увядший рот.

Затем я нечаянно для себя перекрестился и, не оглядываясь, вышел из церкви.

Венеция. Апрель 1914 г.

Весенние дни{308}

I

Всякий раз, когда Виктор Павлович, поворотив за угол, видел этот темно-шоколадный дом, когда кучер ловко осаживал Красавчика у привычного подъезда, когда старый швейцар Пантелей в выцветшей ливрее ласково раскланивался с ним, когда, наконец, лукавая Даша, как-то многозначительно улыбнувшись, говорила: «Пожалуйте в маленькую гостиную, барышня сейчас выйдут», — все это неизменно и уже как-то привычно радовало и волновало Виктора Павловича Тарасова, три недели назад сделавшего Наденьке Минаевой предложение, принятое благосклонно и невестой, и ее родителями, хотя свадьба и откладывалась по некоторым семейным обстоятельствам до Красной Горки.

Так же, как всегда, быстро взбежав на третий этаж, Виктор Павлович в темной передней задохнулся от волнения и подъема по крутой лестнице. Не Даша сегодня, а толстая няня Агафьюшка участливым баском сказала:

— Пройдите, батюшка, невестушка с утра обряжается, не запоздали бы, смотри.

И он прошел по знакомым и милым комнатам, освещенным мартовским солнцем сквозь тюлевые занавески, мимо чинной залы с люстрой в чехле, мимо узкой диванной, мимо попугая в золоченой клетке, в маленькую угловую гостиную, из которой завешанная портьерой дверь вела в комнату Наденьки.

Пока герой наш, теребя нервно ус, прохаживается большими шагами по мягкому ковру и тщетно прислушивается, останавливаясь посреди гостиной, к странным звукам из соседней комнаты, ничем, кроме нетерпеливого покашливания, не решаясь дать знать о себе, — мы, любезный читатель, так как для нас нет запретов, проникнем в голубую с розовыми занавесками на окнах, на кровати и туалете девичью спальню, в которой Наденька, еще совсем не одетая, с голыми руками, распущенными косами, сидит в кресле и горько, беззвучно плачет, тогда как ее наперсница Даша, держа зеленое атласное платье, тщетно старается утешить свою госпожу.

— Ну, полно, барышня. Ведь он-то уж здесь. Неловко, — шепчет Даша.

— Да что мне за дело! — отвечает Наденька и, быстро взглянув в зеркало на свои уже все равно распухшие глаза, принимается плакать снова.

Видимой причиной этих слез были сущие пустяки: замечание maman, что нужно торопиться, так как неловко заставлять ждать жениха; новое платье, которое почему-то казалось Наденьке испорченным. Что-то еще в таком же роде. Другие же причины, почему уже несколько дней Наденька скучала, капризничала, плакала совершенно неожиданно по целым часам, — были еще неизвестны, пожалуй, и ей самой.

Ей было всего семнадцать лет; идти за Тарасова ее не неволили; напротив, упорное ухаживание молодого гусара принималось сначала стариками Минаевыми неодобрительно, и только когда Наденька сама заявила, что Тарасов сделал предложение, ею принятое, — родители, будучи правил гуманных, согласились, тем более что против состояния, отличной карьеры, спокойного нрава жениха трудно было что-либо возразить.

Наденьке нравилась почтительная влюбленность этого высокого, несколько сумрачного офицера, ей было немножко страшно, когда он в первый раз просто и прямо, после третьего бала, на котором они были вместе, заговорил о женитьбе. Потом ей было забавно, когда все родные и знакомые Поздравляли ее, когда приезжал жених и их старательно, хотя ненадолго, оставляли вдвоем, и он, конфузясь больше, чем она, по-французски рассказывал о полковых новостях, осмеливаясь едва-едва коснуться губами ее руки. А последние дни ей было все это как-то не то скучно, не то тягостно, и сама еще хорошенько не понимая того, что происходило в ней, она томилась, зная, что изменить ничего невозможно, да даже не желая никаких изменений.

Заставив Виктора Павловича промаршировать по гостиной полчаса, Наденька вспомнила, что надо ехать в концерт, и, вымыв лицо, подпудрившись, убедившись, что заплаканные глаза не делают ее особенно безобразной, торопя Дашу, быстро оделась и, застегивая перчатки, уже в шляпе вышла к жениху.

— Вот карточка, которую я обещался привезти вам! — поздоровавшись, сказал Виктор Павлович, подавая конверт.

Наденька бегло взглянула на безусое тонкое лицо с полузакрытыми глазами молодого, почти мальчика в гусарском мундире и протянула:

— Так вот какой Вернер, спасибо.

И, уже совсем повеселевшая, улыбнулась не то жениху, не то портрету, не то своим собственным мыслям.

II

Быстрая езда по этим весенне-праздничным улицам наполняла Наденьку радостью.

Хотелось ехать так долго, долго, улыбаться солнцу, от которого больно было глазам, всем прохожим, казавшимся такими нарядными и веселыми, своему жениху, который, наверное, так счастлив, сидя рядом с ней, наконец, тому портрету, что для чего-то сунула она в муфту, портрету незнакомого офицера, о котором почему-то так много думала Наденька последние дни, никогда не видав его.

Впрочем, Вернер — друг Виктора Павловича, и именно о нем чаще всего рассказывал Тарасов в те неловкие минуты, когда их оставляли вдвоем.

Рассказывали о Вернере, впрочем, и другие: кузен Жоржик, пользовавшийся своим правом родственника, чтобы нашептывать двусмысленные анекдоты, до которых так падки барышни; Катя Полозова, слышавшая от своего брата о чудачествах странного офицера, вряд ли не масона и теософа.{309} То бесшабашным гулякой, — героем многих весьма пикантных приключений, то чуть ли не святошею, обладающим огромной силой внушения и прорицания, участвующим в каких-то тайных мистических обществах, — таким вставал Вернер из этих противоречивых рассказов.

Последние дни, когда непонятным томлением была охвачена Наденька, часто без причин думала она о Вернере и настойчиво на всех собраниях, в театре, на балах просила Виктора Павловича представить ей своего друга, но случалось так, что Вернер не показывался там, где ждала его встретить Наденька, и где, как все говорили, обычно он бывал. Эта случайность еще больше раззадоривала любопытство ветреной невесты, и временами ей казалось, что вся скука, вся тоска причиной своей имеют именно эту неудачу. Казалось, что познакомится она с ним — и станет все иначе, опять будет любопытна и весела жизнь…

Странные мечты бывают у молодых девушек в эти беспокойные месяцы приближающейся весны.

Наденьке было даже досадно, когда наконец остановились у подъезда Дворянского собрания,{310} где давал концерт знаменитый певец, которого она еще две недели тому назад непременно захотела услышать.

— Как жалко, что приехали. Так хорошо на улице, — вздохнула она и слегка обиделась, что жених не понял намека, не предложил вместо скучного, как казалось сейчас, концерта, поехать на Острова,{311} долго-долго ехать, сидя совсем рядом, по весенним аллеям; весело и неожиданно заехать в какой-нибудь загородный ресторан, о которых так много слышала Наденька. Смеяться без причины, быть может, смущенно поцеловаться.

«Какой он скучный», — досадливо подумала Наденька, а Виктор Павлович, снисходительно улыбаясь внезапному ее капризу, помог выйти из экипажа.

Первое отделение уже кончилось, когда они вошли в залу.

После солнца и весеннего воздуха казалось в большой зале душно и тускло, хотя все люстры сияли.

Они постояли в тесной толпе за колоннами. Эстрада, казалось, далеко-далеко, и певец, затерявшийся на ней, казался крошечным мальчиком. Голос его едва доносился. В двери все время входили, толкали, кто-то наступил на платье.

Сразу стало жарко, и знакомая беспричинная тоска охватила Наденьку.

— Ну, вас, кажется, совсем не восхищает общий кумир. У вас такой несчастный вид, Надежда Алексеевна, — наклонившись, сказал Виктор Павлович.

— Не мешайте мне слушать, — почти грубо ответила Наденька, и тот удивленно и печально посмотрел на нее.

Певец кончил под гром аплодисментов, публика задвигалась; вызывали, здоровались, проталкивались к своим местам или, наоборот, к выходу.

Певец все еще кланялся, прижимая руки к сердцу, наконец вышла еще раз хромая аккомпаниаторша, села за рояль, и он спел коротенький романс.

Наденька и Тарасов стояли в это время уже посередине залы в проходе и потому слышали лучше.

Как серебряный колокольчик, сладкий и чистый, задорно звенел голос певца, голос почти нечеловеческой прелести, будто пение какой-то небывалой птицы, и от этого голоса какое-то томление смутное и печальное охватывало, какие-то неясные, странные желания пробуждались.

Наденька слушала и не замечала знакомых, кивавших с разных сторон, забыла, что рядом стоит жених…

Певец уже кончил, аплодисменты смолкли, а Наденька все еще не могла очнуться. Как сквозь сон донесся до нее голос Виктора Павловича:

— Позвольте представить вам, Надежда Алексеевна, моего лучшего друга — Артура Филипповича Вернера.

Слова почти не дошли до сознания, и только взглянув на стоявшего перед ней в почтительной позе офицера в гусарском мундире, страшно моложавого, на вид почти мальчика, но уже с усталыми складками около губ и полузакрытых глаз, с бледным тонким лицом, Наденька подумала:

«Какое знакомое лицо. Кто это? — и в ту же минуту с волнением вспомнила. — Да ведь это Вернер».

— Я много слышал, Надежда Алексеевна, о вас от Виктора, одного из самых близких друзей моих. Я так счастлив представиться вам, — тихо говорил Вернер.

— Я тоже давно хотела, — вся вспыхнув, растерянно бормотала Наденька.

Все три места их оказались рядом. Тарасов пошел здороваться со знакомыми, Наденька и Вернер сели.

Некоторое время офицер молчал, и Наденька украдкой разглядывала его. Он был менее молод, чем на портрете; что-то неприятно-надменное и холодное было в его лице, только улыбка была нежная и детская какая-то. На руке Наденька заметила тоненькую золотую браслетку и черный перстень с большим изумрудом на среднем пальце правой руки.

— Я так завидую Виктору, видя вас, — вымолвил Вернер.

Ожидая обычной любезности, Наденька сделала недовольное движение.

— Не бойтесь, — улыбнулся он, — я не хочу сказать плоского комплимента. Я не знаю еще вас, но уже самое слово «невеста», это такое чистое, прекрасное слово, для меня недоступное.

Наденька с удивлением глянула на него. Будто давно знали они друг друга, будто нежная дружба связывала их, так просто и искренно говорил Вернер. Ей стало даже страшно; ей показалось, что он знает, как много думала она о нем; ей показалось, что и в самом деле что-то связывает их.

— Почему же, почему же недоступное? — спросила она против воли.

— Потому что меня нельзя любить, нельзя любить свято и чисто, как невеста жениха. Эти слова не для меня.

— А другие? — почему-то понизив голос, спросила Наденька.

Он приподнял тяжелые веки и в первый раз, кажется, глянул прямо в глаза каким-то острым взглядом.

Виктор Павлович наклонился к Наденьке.

— Надеюсь, не соскучились с моим милым Артуром.

III

Наконец и Виктор Павлович заметил, что что-то неладное творится с Наденькой. То слишком весела и шумна она бывала, точно стараясь скрыть нечто тайное под маской смеха, то задумчиво тосковала, не могла удержать слез беспричинных; раздражалась, сердилась, потом просила прощения. Но, как ни странно, именно эта неровность отношений сблизила Тарасова с его невестой. Он беспокоился за нее, искренно страдал, когда капризничала она и ссорилась с ним, старался утешить, развлечь и безмерно радовался, когда это удавалось ему. Чувствовал с каждым днем, что по-настоящему дорога ему эта взбалмошная, с непонятными порывами девочка.

Раз как-то застал Тарасов Наденьку за непривычным занятием: возилась она с толстой книгой «Весь Петербург», тщательно стараясь найти какую-то справку.

— Какой-нибудь модный магазин нужен вам. Дайте помогу, — с улыбкой, видя беспомощность, с которой водила розовым пальчиком по странице Наденька, сказал Виктор Павлович, и нагнулся к книге.

— Нет, нет, я сама. Да и не к спеху это, — торопливо захлопнула книгу Наденька, будто испугавшись чего-то.

Тарасову бросилась в глаза наверху страницы фамилия «Веретенников».

Тарасов, конечно, не обратил никакого внимания на этот случай, но через несколько дней пришлось ему вспомнить о нем.

Горничная провела его в будуар Наденьки и просила обождать. Он прошелся по комнате и случайно остановился около маленького письменного столика. Нагнувшись, разглядывал давно знакомую карточку Наденьки в детстве. Потом взгляд его упал на брошенный небрежно пустой лиловатый конверт.

«Да ведь это почерк Вернера», — вдруг узнал он острые буквы своего приятеля. Даже не поверил, взял конверт в руки — знакомыми духами пахнуло на него. Сомнений быть не могло: Вернер писал его невесте. Вспомнил Тарасов и мелькнувшую фамилию Веретенникова, и быстро захлопнутую книгу, и странное смущение Наденьки.

— Что с вами, вы так бледны? — спрашивала участливо Наденька, держа руку жениха.

— Я плохо себя чувствую, не совсем здоров, — бормотал он и, глядя в эти ясные, прозрачные глаза, с мучительной тоской думал: «Уже, уже обманывает. Что же делать? Что же делать! Ведь люблю ее больше жизни».

Он не только не спросил ничего, но даже боялся упомянуть фамилию Вернера, чтобы не выдать своих мучительных подозрений. Наденька тоже не начинала разговора о Вернере, будто забыла о нем, будто никогда не интересовалась этим почти незнакомым офицером.

За каждым словом, за каждым взглядом следил Тарасов, презирая себя, не спал по ночам и наконец решил зайти к Вернеру, сам еще не зная, каких объяснений потребует от своего друга.

Тарасов шел медленно, будто нерешительно. После ночи, проведенной в тоскливом беспокойстве, чувствовал неприятную слабость.

Совсем по-весеннему пригревало это обманное мартовское петербургское солнце. Как весенние цветы, нежные и причудливые, замелькали на Невском дамские шляпы. Ласковый дул ветерок в лицо, и Тарасов убеждал себя, что мучительные сомнения его не что иное, как ревнивое воображение, что не могут же друг и Наденька, эта девочка с лучистыми глазами, не могут они обманывать его. Вспоминал, как нежна и шаловлива была последние дни с ним невеста. Уже улыбался Тарасов, входя в подъезд Вернера.

— Барин дома? У него никого нет? — спросил весело Виктор Павлович швейцара, уже расстегивая на ходу пуговицы пальто.

— К ним-с барышня пришли, — с угодливой почтительностью ответил швейцар.

— Ах, так. Ну, я зайду позднее, — вымолвил Тарасов, и вдруг будто что-то оборвалось в нем.

«Ну, что за глупости, — почти вслух думал он, — как это может быть? Как пошло с моей стороны Бог знает что думать. Мало ли у него авантюр. Да и ее не отпустили бы одну».

От стыда за скверные свои мысли даже покраснел Тарасов и, дойдя до угла, решил повернуть, выйти на Невский и заказать цветов для невесты.

Он не дошел дома три до серого особняка Вернера, как из знакомого подъезда быстро вышла девушка. Тарасов узнал коротенькую бархатную жакетку и голубую шляпку Наденьки.

IV

Наденька объявила себя больной и не выходила из комнаты. В капоте и ночном чепчике лежала она целые дни на кушетке, бледная и вялая. Запрещала открывать шторы, держала на коленях книгу, но не читала. Позвали доктора, старичка Ивана Васильевича, когда-то присутствовавшего при появлении Наденьки на свет, опытного советчика во всех трудных обстоятельствах.

Иван Васильевич постукал, посмотрел и объявил:

— Просто от весны капризничает барышня. Малокровие и все такое, конечно, есть, но вот свадьбу отпразднуем и пройдет весенняя лихорадка. Пока оставьте в покое да вот капельки давайте.

Наденьку оставили в покое, она лежала и думала, все вспоминала одно и то же. Утренний концерт, сладкий тревожный голос певца и острый блестящий взгляд.

Потом письмо. Ах, это смутное, стыдное письмо, которое она не имела сил перечитать. Два дня томительно-беспокойного ожидания. На третий день ответ, всего несколько строк, написанных острым крупным почерком. Почтительно ласково писал Вернер, за что-то благодарил, от чего-то предостерегал, сообщал, что через пять дней уезжает в кругосветное путешествие, а когда вернется, то будет рад стать преданным другом жены своего любимого товарища Виктора.

Дальше вспоминала Наденька светлый радостный день. Она идет по улицам, точно опьяненная воздухом, цветами, солнцем. Вот темный подъезд, почтительно-удивленное лицо лакея, отворившего дверь, и вот нa пороге сам Артур Филиппович Вернер в какой-то серой курточке, делающей его совсем мальчиком.

Они стоят посередине большого светлого кабинета. Опустив глаза и слегка наклоняя голову, говорит Вернер:

— Я предчувствовал, я опасался, что может так случиться. Я знал, что мне надо было уехать неделю назад. Вы смелы, вы безрассудны, я любуюсь вами, но мне страшно за вас. Как легко отдаетесь вы власти этих обманных весенних дней, с какой жестокой легкостью решаетесь вы разбить столько жизней: свою, Виктора и мою. Впрочем, себя я не жалею, я бы с радостью отдал мою жизнь, чтобы только были счастливы — вы и Виктор. Вы еще не знаете всех опасностей, которые грозят всякому, кто попытается нарушить ход событий. Но что бы ни случилось, знайте, я готов пожертвовать всем, и никто никогда не должен знать о том, что случилось в эти весенние дни. Пусть это будет наша тайна. Берегите ее. Я же… — он замолчал и на секунду поднял глаза. В его лице уже не было ничего надменного и холодного. Он взял дрожащую Наденькину руку:

— Не волнуйтесь. Я знаю, что вы никогда не простите мне этих минут. Возненавидите меня, — все равно, я навсегда останусь верным и преданным.

Наденька не помнила, как она вернулась домой. Ей казалось, что она не переживет этого. Она хотела одного: умереть, чтобы не помнить, не думать все об одном и том же. Три ночи она почти не спала, на четвертую заснула и, проснувшись утром, вдруг почувствовала такую веселую бодрость, что вскочила с постели босиком, подняла гардину, увидела солнце и так обрадовалась, будто ничего ужасного не случилось. Через минуту она вспомнила, но в первый раз за эти дни нашла легкомысленное утешение:

«Ведь этого же никто не узнает. Он уедет, я не буду с ним встречаться, и все будет хорошо».

— Ну, слава Богу, повеселела наша птичка, — говорила мать, когда Наденька в светлом платье вышла в столовую.

— Это еще что такое, — промолвил старик Минаев, читавший газету.

«Загадочное самоубийство. Вчера в своей квартире застрелился офицер гусарского полка Артур Филиппович Вернер. Причиной называют происшедшее за несколько часов до этого в одном из модных ресторанов столкновение с офицером Т., кончившееся вызовом на дуэль. Отказавшись от дуэли, Вернер приехал домой и, не оставив никакой записки, застрелился».

Наденька сидела спокойно, только побледнела. Мать заметила это:

— Нужно было читать, расстраивать нашу девочку, — раздраженно сказала она и добавила: ведь ты же, кажется, даже не знала этого Вернера. Что тебе за дело до него? Мало ли теперь стреляются.

— Конечно, конечно. Ты не беспокойся, мамочка. Какое мне дело! — заговорила Наденька и встала из-за стола.

«Пусть это будет наша тайна», — вспомнила она слова Вернера.

Спб. Апрель 1913 г.

Дача на Островах{312}

I

Многочисленные знакомые и родные покойного Александра Павловича Ливерса были весьма удивлены, узнав, что вдова его, Наталья Николаевна, прислала управляющему письмо с просьбой приготовить к ее приезду дачу на Крестовском Острове, где, как она писала, предполагает провести весь май, июнь и июль. Письмо это управляющий нашел нужным показать тетке покойного Ливерса, Анне Павловне Мурыгиной, а от нее то известие о предполагаемом приезде молодой вдовы распространилось уже среди всех знакомых и даже совсем не знавших ни Александра Павловича, ни тем более Наталью Николаевну.

Дело в том, что именно на той самой даче, купленной еще стариком Ливерсом для старшего сына, год тому назад в третью ночь после свадьбы застрелился Александр Павлович. О самоубийстве этом много было толков и разговоров, тем более что и внезапная женитьба Ливерса на никому не известной провинциальной барышне, с которой он познакомился где-то за границей, и неожиданная смерть, не объясненная ни одним словом, и, наконец, поведение восемнадцатилетней вдовы, не обнаружившей особенного отчаяния в этом трагическом происшествии, — все это было необычайно, даже в наше время, когда события странностей самых разнообразных должны были бы, казалось, приучить не удивляться более ничему.

Свадьба Ливерсов состоялась в Туле, где жили родители невесты, и не только не успели молодые сделать визитов родственникам, но и печатные билеты, в которых извещалось о бракосочетании Александра Павловича и Натальи Николаевны, были получены в тот же день, когда в «Новом Времени» уже было напечатано другое извещение…

Выяснилось потом, что именно в день смерти Ливерс сам надписал свадебные билеты и сам завез их на почтамт.

Таким образом, познакомиться с Натальей Николаевной никто не успел, и только на панихидах увидели ее в первый раз. Кое-кто из родственников Ливерса подходил к ней выразить свое соболезнование, но она была очень неразговорчива, даже суха, и сейчас же после службы уходила в свою комнату, предоставляя распоряжаться и занимать гостей Анне Павловне Мурыгиной. Впрочем, это еще было понятно, но то полное пренебрежение, которое обнаружила Наталья Николаевна к родственникам мужа, было прямо-таки необъяснимо. На третий день после похорон она уехала из Петербурга, не известив даже Анну Павловну. Потом, зимой, приехав вводиться в наследство (завещание в пользу Натальи Николаевны Ливерс написал в день смерти), она тоже не сочла нужным никого из родных навестить.

— И хорошо сделала, — говаривала Анна Павловна, — и хорошо сделала, что не вздумала нанести мне визита. Я эту авантюристку вовсе не намерена считать вошедшей в нашу семью. Бедный Саша! Он всегда был слишком впечатлительный и увлекающийся. Я не хочу говорить ничего плохого, я не имею никаких данных, но я уверена, уверена — знаете, этим внутренним ощущением, — что в этой ужасной трагедии роль этой особы не очень красива. И, вы помяните мое слово, мы еще услышим о ней. Я не могу без содрогания вспомнить того ужасного дня. И подумать, что наш честный, добрый, несчастный Саша погиб из-за какой-то наглой, развратной девчонки! — так, разгорячась, говорила Анна Павловна Мурыгина всякий раз, когда речь заходила о Наталье Николаевне.

Только от Ивана Сергеевича, управляющего всеми делами Ливерса, доходили сведения о вдове.

Он сообщил, что всю зиму Наталья Николаевна провела где-то под Мюнхеном в санатории не то для слабогрудых, не то для нервнобольных.

— Все это пустое ломанье, — замечала Анна Павловна, — никаких и болезней-то у нее нет.

Потом Иван Сергеевич известил о полученном письме, в котором говорилось, что никакого ремонта и изменений на даче хозяйка просит не делать. И наконец пятого мая не преминул по телефону сообщить, что вчера, четвертого мая, Наталья Николаевна изволила пожаловать. Прямо с вокзала приехала на дачу. Обошла все комнаты, всем осталась довольна, благодарила Ивана Сергеевича и несколько раз повторила:

— Ну, наконец-то я дома!

Расположения комнат изменить не велела и на осторожные намеки Ивана Сергеевича относительно спальной сказала:

— Нет, не беспокойтесь, пожалуйста. Мне будет очень удобно.

Выглядит Наталья Николаевна такой же молоденькой, разве слегка побледнела.

Все это кому лично, кому по телефону Анна Павловна не преминула тотчас же сообщить, раскрашивая протокольный рассказ Ивана Сергеевича всеми цветами радуги и негодования.

— Нет, какой цинизм и издевательство, — возмущенно восклицала Анна Павловна.

II

Наталья Николаевна вставала поздно, очень поздно — не раньше часа или даже половины второго. В небольшой уборной сейчас же за спальной бывало светло и душно, белый мрамор ванны и умывальника блестел невыносимо, в цветные стекла солнце просачивалось, какое-то тусклое. Наталье Николаевне всегда вспоминалось лето, когда кругом горели леса, солнце было желтое, зловещее в дыму и неподвижное.

Горничной Наталья Николаевна не звонила, сама умывалась, одевалась, причесывалась, так привыкла с детства в большой небогатой семье. Туалет свой совершала очень быстро, торопилась уйти из душной уборной и мрачной с задернутыми портьерами спальной. Что-то не позволило ей совсем перебраться из этих двух комнат, но днем она никогда сюда не входила.

В столовой ее ждала Мария Васильевна, бывшая компаньонка матери Александра Павловича; теперь Мария Васильевна вела все хозяйство, смотрела за домом и прислугой. Это была еще дама не старая, сухонькая, быстрая, всегда веселая; от ее болтовни болела голова у Натальи Николаевны, хотя, не слушая ее быстрых слов, она только рассеянно улыбалась.

Завтракать не хотелось, но Мария Васильевна, как хлебосольная хозяйка, усердно угощала, и чтобы успокоить ее, приходилось есть. Май в том году стоял жаркий, и в открытые окна и дверь на круглый балкончик струился воздух теплый с свежестью недалекого моря, манящий какими-то веселыми прогулками, чем-то бездумным и праздничным.

В белом легком платье, в гладкой, с косами вокруг головы прическе чувствовала себя на минуту Наталья Николаевна почти девочкой, выбегала на маленький круглый с колонками балкончик, — но только стоило посмотреть ей на этот будто застывший сад с аккуратными клумбами и желтыми дорожками, отгороженный стальной решеткой от соседнего, такого же чинного и застывшего сада, на пустынную в этот час дорогу, на все это такое знакомое, где под жарким солнцем будто все остановилось, замерло, вспоминала Наталья Николаевна тотчас, что уж не свободная, веселая девочка она, Наташа Фирсова, а Наталья Николаевна Ливерс, вдова столь странно, столь ужасно погибшего Александра Павловича, и тотчас замирало все в ней, и становилась она такая же застывшая, как пыльные деревья, как дача эта белая. Стояла на белом балкончике, у колонны, в своем платье ажурном, будто статуя, тонко отточенная искусным художником.

— Может быть, в город за покупками поедем или так прокатиться? — говорила за ее спиной Мария Васильевна, всегда улыбающаяся какой-то сладкой, приторной, давно заученной улыбкой.

Вздрогнув от ее слов, Наталья Николаевна качала головой:

— Нет, нет, только не сегодня, — говорила она и шла в комнаты.

Дача просторная, восемнадцать комнат. Старик Ливерс любил говорить:

— Это тебе, Александр, и для детей, и для внуков, и для жен их, и для своячениц, на всех хватит. Люблю, чтобы шумно и весело жили все вместе.

Наталья Николаевна всех комнат даже не знала, а в верхнем этаже была всего раз, когда, приехав с поезда, в первый день после свадьбы, смеясь и шаля, обежали они с Александром Павловичем весь дом.

В глубоких комнатах прохладно и сумрачно от шелковых спущенных штор. Мебель старинная, барская, купленная на аукционах. Огромные венецианские мутные зеркала отражают несколько раз Наталью Николаевну, неслышно проходящую по мягким коврам, будто белые тени наполняют комнату.

Лениво бродит Наталья Николаевна по зале с золочеными люстрами, по восточной курительной, зайдет в кабинет с огромным дубовым столом и резными креслами, иногда в библиотеке возьмет случайно книгу и, опустившись в глубокое вольтеровское кресло,{313} не то дремлет, не то мечтает, рассеянно пробегая глазами по строчкам гривуазного{314} старого французского романа, до которых охотник был старик Ливерс.

В семь часов лакей Яков, напомаженный, нагло-почтительный, с подведенными красивыми глазами, в безукоризненном фраке, приходил и, опуская голову, любуясь сам собой, докладывал, что обед подан. Мария Васильевна, надевшая черное шелковое платье, напудренная, пододвигала изысканные закуски и, захлебываясь, рассказывала что-то.

Обедали долго и торжественно. Наталья Николаевна едва пригубливала из различных наполняемых Яковом стаканов; Мария Васильевна выпивала их целиком, щеки ее краснели, она болтала все развязнее и громче. У Натальи Николаевны в висках стучало, и хотелось бросить чем-нибудь в нестерпимую болтунью, закричать, сделать что-нибудь резкое и грубое, но она слушала, улыбалась рассеянно и ела крупную, сладкую землянику, которую присылали каждое утро от Елисеева.

После обеда Наталья Николаевна ехала кататься. Старомодная коляска медленно проезжала по мостам, мимо прекрасного Каменноостровского театра, на Елагин, где так соблазнительно зеленели лужайки и море поблескивало между деревьев. В тесном ряду других экипажей и автомобилей коляска делала условный круг, и, уже не дожидаясь приказаний, кучер Андрон возвращался обычной дорогой домой.

Наталья Николаевна вспоминала, как так же невозмутимо спокойно было толстое лицо Андрона с расчесанной тщательно бородой и в тот день, когда он встретил их на Николаевском вокзале, и когда вез ее из Александро-Невской лавры.{315} Глядя на его коренастую спину, красный, в скобку подстриженный затылок, почему-то вспоминала Наталья Николаевна всякий раз одно и то же. Впрочем, уже наступало то тревожное время, которого с тоской и ужасом ожидала она каждое утро: уже белесоватая мгла сумерек опускалась и делала все предметы странно-четкими, неживыми.

Наталья Николаевна пила чай, прощалась с Марией Васильевной и, отпустив горничную, начинала свою долгую прогулку по комнатам. Как призраки, вставали перед ней люди, слова, жесты. Целый день, будто во сне, она не вспоминала ничего из того, что было. Сейчас она не могла да и не хотела уже отогнать странных, каждый вечер одних и тех же видений.

III

В семье называют Наташу мечтательной. Она не такая хохотушка, как Танечка и Анюта. Думала Наташа пойти на сцену; дни, недели, несколько лет ни на минуту не переставая мечтала, во всех подробностях видела, как она выйдет на ярко освещенную сцену, видела каждый жест свой, слышала каждое слово. В театр водили Фирсовых редко, почти не знала пьес Наташа, сочиняла сама, и всегда одну и ту же.

Она — принцесса, живет в простой семье, простая, как все, никто не знает, кто она, какая-то тайна тяготеет над ее судьбой, никогда никому не должна она открываться, иначе страшная гибель грозит ей. На охоте лошадь сбросила принца; его приносят бледного, слабого, со сломанной ногой. Как простая служанка, ухаживает за ним таинственная принцесса. Потом медленное выздоровление, первые прогулки по саду рука об руку. Любовь. Наташа знала, что не может быть пьесы без любви. Сама не влюблялась, как сестры, в товарищей братьев, прыщеватых гимназистов, и даже в нее никто не влюблялся, но знала еще с четвертого класса, когда начала в первый раз сочинять свою пьесу, что без любви нельзя. Конца придумать Наташа не успевала, да как-то и неясно представляла, что должно было бы быть в конце, только чувствовала, что что-то страшное и сладкое.

Так мечтала худенькая, беленькая, будто из воска слепленная девочка.

Шестнадцати лет Наташа кончила гимназию, о сцене как-то перестала думать, но о пьесе своей так привыкла мечтать, что невольно являлись картины, образы, и часто представляла себя загадочной принцессой, и ждала чего-то необычайного, что должно было случиться, когда бедная простая жизнь превратится в чудесную сказку.

Над Наташей смеялись, называли фантазеркой, но она только улыбалась про себя; впрочем, во внешнем, в поступках, словах, мало отличалась она от сестер; так же, как они, любила незатейливые деревенские радости, когда на лето уезжали в небольшую усадебку Фирсовых, так же танцевала на скромных вечерах зимою, мечтала о новом платье к праздникам. Была совсем как все, только легкая печать задумчивости ложилась на ее лицо. Ведь таинственная принцесса должна была терпеливо нести бремя бедной обыденности, никому не смела открыть свою странную тайну.

Конца не было радостным восклицаниям, когда однажды объявил Николай Степанович Фирсов своим домочадцам, что неожиданная удача в делах позволяет им всем отправиться этим летом за границу, куда уже давно советовал ему доктор поехать подлечиться. Наташа, так же, как все, обрадовалась в первую минуту, а потом ей вдруг сделалось страшно. Почувствовала вдруг, что начинается исполнение того загадочного, сладкого и страшного, что ей предназначено.

Последнюю ночь, которую провела она в своей маленькой девичьей комнате, Наташа всю проплакала, прощаясь со всем простым, милым, к чему так привыкла с детства и что навсегда — чувствовала, что навсегда, — покидает.

— Что с тобой, Наташа? — спрашивали на другое утро все поочередно и сестры, и мать, а Николай Степанович даже рассердился.

— Вот, думал удовольствие доставить, на Божий свет вывезти, а приходится на кислые физиономии смотреть. И глаза заплаканы. Как не стыдно!

— Я не буду, папочка милый, больше! Я рада ехать, только… — робко оправдывалась Наташа.

— Ну, что еще, только? Вечные фантазии. Не бойся, в целости назад привезу. Насидитесь еще в нашем богоспасаемом граде.

— Уж не влюблена ли ты в Колю Перлова? Он так на тебя поглядывает нежно? — шепнула Танечка.

— Нет, ни в кого не влюблена, и все это глупости! — спокойно сказала Наташа, вдруг будто отрезвев и забыв про таинственную принцессу и про то необычайное, что должно было произойти.

Радостно и беспечно принимала она все, и непривычную веселую сумятицу путешествия, и новые большие города, которые мелькали, как на кинематографическом полотне, и, наконец, эту прелесть новизны, когда с удивлением, будто только что родившись, слышишь чужую речь, видишь все предметы, дома, деревья, даже солнце какими-то незнакомыми, новыми, заграничными.

— Вот, — с торжеством говорил Николай Степанович, — вот влияние путешествия сказывается. Не узнать Наташу. Совсем другой человек. Всю эту мечтательность, бледную немочь как рукой сняло. Смотреть приятно, какая веселая, бодрая, здоровая стала.

В прелестном приморском курорте должны они были провести две недели.

В первый же день, когда Фирсовы сидели на веранде кафе и громко по русской привычке делились впечатлениями, приподняв почтительно шляпу, подошел к ним молодой человек, бледный, черноволосый, с какой-то сладостью больших полузакрытых глаз не то итальянца, не то еврея и, робко улыбаясь, сказал:

— Простите, что решаюсь побеспокоить вас, но я так измучен, так измучен одиночеством. Услышал русский говор и не мог удержаться.

— Пожалуйста, — сказал несколько сухо Николай Степанович, которого предостерегали от заграничных знакомств.

Молодой человек стоял, опустив беспомощно руки, был он какой-то слабый, болезненный, Наташе он почему-то был жалок и неприятен. «Наверное, чахоточный», — подумала она, но глядела на него пристально. Он тоже взглянул на Наташу быстрым пугливым взглядом.

— Позвольте тогда представиться, Александр Павлович Ливерс, — сказал он тихо, будто застенчиво.

Наташу удивило, как вдруг отец засуетился, стал любезен и почтителен.

— Это известный миллионер, с его конторой у меня большие дела, — шепнул Николай Степанович, пока Ливерс отошел достать себе стул.

У Наташи почему-то упало сердце, она опять вспомнила, что настало время начаться чему-то необычайному.

IV

От этой неомрачаемой лазури моря и неба, от ровного гравия пляжа, от белых платьев, постоянной музыки все дни казались одинаково праздничными. Светлая, чуть-чуть ленивая бездумность охватила Наташу. Она даже особенно не радовалась, не восхищалась разнообразными удовольствиями. Она только улыбалась. С улыбкой засыпала, утомленная целым днем на воздухе, с улыбкой просыпалась, когда горничная поднимала штору и больно слепило солнце. Поездки на автомобиле в горы, факельные шествия студенческого ферейна,{316} состязания парусных лодок, концерт заезжей знаменитости, импровизированный бал на песчаном кругу кургауза{317} — все это смешивалось в одно пестрое шумное зрелище, не давало минуты задуматься, оглядеться.

Наташа почти не замечала, что Александр Павлович Ливерс сделался их постоянным спутником, что именно благодаря его внимательной предупредительности каждый день приносил какое-нибудь новое, неожиданное развлечение. Было так много кругом людей, таких далеких, разноязычных и вместе с тем сближенных звонком к обеду, общим веселым бездельем. Но, не замечая Александра Павловича, Наташа привыкла к нему. Она не дичилась его, если случалось сидеть рядом, смеялась над его шутками и никогда не вспоминала ни о своей принцессе, ни о странном появлении Ливерса, ни о том необычайном, что должно было случиться, да и вообще ни о чем вспоминать или думать было некогда, всегда надо было куда-то спешить, куда-то не опоздать, и веселая жадность к новым удовольствиям не позволяла даже разглядеть Наташе хорошенько Ливерса, и только однажды, когда он не подошел во время утреннего кофе, не заговорил о программе этого дня, Наташа удивилась, почти испугалась.

— Где же Александр Павлович?

— Что-то прихворнул Александр Павлович, — ответил Николай Степанович, — я к нему заходил. Лежит в кресле, говорит, слабость такая, что спуститься не может. Ведь вот какой милый, предупредительный, только и заботы, чтобы сегодняшняя экскурсия из-за него не расстроилась. Вы бы к нему, девицы, зашли, как он всегда с вами возится.

— Ну, это Наташа о нем справляется, пусть сама и навещает. Ведь он только для нее и старается, — с неожиданным раздражением сказала вдруг Таня.

— Вот глупая девчонка! — прикрикнул на нее Николай Степанович, — причем тут Наташа, просто воспитанный и любезный человек. У вас всегда вздор на уме.

— Ничего не вздор. Разве я не замечаю… — начала было Таня, но Николай Степанович совсем рассердился:

— Перестань, и чтобы я не слышал больше.

Кофе кончили молча. И в первый раз за все время жизни в курорте встали из-за стола недовольные и раздраженные. Таня и Анюта, обиженно шепчась, прохаживались, обнявшись, по садику. Николай Степанович ушел в читальню; к матери подошла старая болтливая француженка, а Наташа не знала, чем ей заняться. Какая-то досада от запальчивых слов сестры томила. Солнце казалось несносно жарким. Было как-то беспокойно и скучно.

Наташа побродила по пляжу, прошла по пустынным залам курзала и медленно стала подыматься по лестнице наверх, где помещались комнаты пансионеров. В задумчивости она ошиблась этажом и долго шла по огибающему весь дом коридору.

В самом конце коридора одна дверь была открыта, и она увидела стоящего посреди комнаты Александра Павловича. Он был в какой-то мягкой бледно-сиреневой курточке с низким отложным воротником, и Наташу почему-то поразила белая, страшно худая шея. Он смотрел на Наташу почти испуганно, и несколько секунд они молчали. Потом он заговорил слабым, срывающимся голосом, совсем непохожим на его обычный.

— Вот, хотел встать, да, видно, еще рано. Ужасная слабость.

Он улыбался как-то виновато и, слегка пошатываясь, сделал несколько шагов к креслу и опустился в него, закрыв глаза.

Наташе вдруг показалось, что скоро-скоро, может быть, вот сейчас, этот бледный худенький мальчик умрет, и, как бы желая чем-то помочь ему, она быстро вошла в комнату и нагнулась почти к самому совершенно бледному лицу его.

Открыв глаза, Александр Павлович заговорил:

— Спасибо, что навестили меня, хотя не стоило беспокоиться, ведь так скучно возиться с больными.

Наташа слушала этот тихий, почти переходящий в шепот голос, видела это бледное лицо и белую тонкую шею, и ей казалось, что это что-то знакомое, что вот так стояла она когда-то, нагнувшись к креслу, в котором лежал умирающий бледный, неизвестный, но почему-то дорогой ей юноша. И это чувство сладко пронзающей жалости тоже когда-то она уже испытывала, но мучительно не могла вспомнить, когда все это было.

На белом столике стоял стакан лимонада и лежала книга в кожаном переплете, синие жалюзи были спущены, в комнате было душно, пахло лекарством и розами, Александр Павлович сидел неподвижно, покорно сложив бледные, будто восковые, руки с синими жилками.

Будто сон видела Наташа, хотела проснуться, и не могла. Вдруг вспомнила: да ведь это — больной принц, которого на охоте сбросила лошадь. Досадно сделалось Наташе от этой ребяческой мысли. А Александр Павлович, приоткрыв глаза, улыбаясь, спрашивал:

— Вы что-то сказали? Я не расслышал. Совсем раскис. Но к вечеру лучше будет, вы не волнуйтесь.

Он будто знал, что должна Наташа за него волноваться, о нем заботиться.

Наташа сердилась, но не могла избавиться от этой беспокойной жалости целый день.

Она заставляла себя быть веселой, смеялась, была разговорчива, но все же чуть ли не все знакомые по очереди ее спрашивали: «Вы чем-то обеспокоены?»

У Наташи от вопросов этих дрожало сердце и краснели не только щеки, но даже уши.

К вечеру Александр Павлович, поддерживаемый лакеем, спустился вниз. Сидел в кресле тихий, слабый, но какой-то сияющий.

Шел дождь, а потому все были в комнатах. Механическое пианино играло танцы. Наташа танцевала до упада. С красивым итальянцем вальсировала так долго, что голова затуманилась, а тот, задыхающийся, прижимал ее все крепче, шепча сладкие непонятные ей слова. Потом она ходила с ним под руку и слушала, улыбаясь, как запыхавшийся итальянец, смотря на нее круглыми глазами, говорил патетически какие-то любезности.

— Я не понимаю по-итальянски! — вдруг расхохоталась Наташа прямо в лицо озадаченному кавалеру, и, вырвав почти силой свою руку, она, смеясь, подошла к Александру Павловичу, которого весь вечер почему-то избегала.

— Вы очень веселы сегодня, — сказал Ливерс, улыбаясь нежно и устало, — я так рад. Я тоже сегодня счастлив. Я угадываю по вашим глазам, что вы знаете, почему я так счастлив. Не правда ли? Сегодня утром мне казалось, что умру, а сейчас… — он слегка закашлялся, и Наташа была рада, что он не кончил своих слов.

Ей сделалось так страшно, ноги подкашивались, и в душной зале сделалось холодно ей. Итальянец смотрел на нее злыми и насмешливыми глазами, а Ливерс сидел, сложив руки, так же неподвижно, как утром. Наташе опять показалось, что он сейчас умрет, и опять острая жалость пронзила сердце.

— Ну, как вы себя чувствуете, Александр Павлович? — спросил участливо Николай Степанович, подойдя и почему-то пытливо взглянув на Наташу.

— Мне совсем хорошо, — встрепенулся Ливерс, — мне совсем хорошо. Вот Наталья Николаевна так добра ко мне.

Будто сквозь сон слышала Наташа слова Николая Степановича:

— Ну, а нам через недельку придется и домой собираться.

Будто не касались ее вовсе эти слова. Будто уже знала она, что не вернуться ей в родную Тулу; что-то неизбежное, что должно было случиться, уже случилось.

V

Наташа возвращалась в Россию невестой. Вряд ли бы сумела она рассказать, как это случилось. Последняя неделя прошла очень весело, опять бесконечные прогулки, поездки, танцы, музыка. Было бы грустно думать, что все это кончается, а теперь казалось, что Наташина свадьба, потом жизнь, такая необычайная, богатая, все это будет продолжением веселых беспечных недель, проведенных в курорте.

Возвращались Фирсовы очень весело, даже, может быть, веселее, чем ехали вперед; благодаря Ливерсу, который ехал с ними, путешествие оказалось совсем легким, неутомительным и праздничным.

Почему-то совсем не раздумывала Наташа — любит ли она Ливерса или нет, что будет дальше. Просто было ей, как и всем, очень весело. Целый день проходил в бездумных шутках и смехе, не оставалась она с женихом ни на минуту одна, не было между ними ни разговоров, ни объяснений, будто все было давно решено и непреложно.

Только мать иногда качала задумчиво головой и тревожно спрашивала:

— Как же это ты, Наташечка, так быстро? Человек-то он, кажется, хороший, а все же…

Наташа же, не находя слов для ответа, только целовала мать.

В Москве Александр Павлович расстался с Фирсовыми, поехал в Петербург устраивать дела, условившись, что приедет через месяц, в августе, и тогда же свадьба. Простились легко и весело. Александр Павлович поцеловал, правда, руку на прощанье, но не только у Наташи, а и у Тани и Анюты, как брат. Было видно из окна вагона, как шел он по платформе за уходящим поездом, улыбаясь и помахивая шляпой. Потом замелькали какие-то сараи, сады, наконец поля и рощи. Фирсовы остались одни в купе; как бы после долгой разлуки снова все встретились. Почему-то все чувствовали себя не совсем ловко. Покусывая седоватый ус, Николай Степанович промолвил:

— Так-то, Наташа, вот и невестой стала. А будешь миллионершей. Просто и не верится.

Мать заплакала. Таня и Анюта внимательно смотрели в окна, а Наташа странно ничего не чувствовала, сама даже этому удивляясь, ни радости, ни горечи, ни даже простого волнения.

В Туле не останавливались, проехали прямо в именье. Зажили, как всегда, лениво-радостной деревенской жизнью. Только Николай Степанович был очень весел, не скупился на расходы, да во флигеле поселилась самая лучшая тульская портниха с двумя мастерицами. Шила и для Наташи, и для Тани с Анютой. Было так необычайно весело выбирать по журналам платья, не одно, а сразу чуть не десяток.

Как всегда, приезжали гости, катались на лодке, играли в крокет, а вечером часто танцевали. И опять целый день смеялись.

Александр Павлович писал довольно часто, его письма были очень интересны. Наташа почти всегда читала их Тане и Анечке; так много в них было остроумных замечаний, красивых описаний. Ливерс описывал свой дом, Острова, прогулки, которые он совершал, одиноко мечтая. Подробно рисовал всех знакомых и родных, с которыми виделся. Наташе нравился его неровный женский почерк, нежные духи толстой английской бумаги.

Совсем незаметно пролетали эти летние дни. Вечера уже становились темными, пригорки зажелтили спелой рожью. Стоя как-то в комнате, где работала портниха, и примеряя толстого шелка белое платье, Наташа, как бы очнувшись, вдруг вспомнила, что платье это — подвенечное, и скоро уже, скоро все изменится. В первый раз как-то ясно поняла Наташа, что этот почти незнакомый человек будет ее мужем, она будет жить вдвоем с ним в его доме, он будет целовать ее, говорить ей «ты». Обо всем этом она как-то не думала, и тут вдруг представила. Казалось это невозможным, было жутко и вместе с тем сладко.

— Значит, он любит меня, а я его? — почти вслух произнесла она, так что портниха, ползавшая по полу с булавками во рту, вопросительно подняла глаза на нее.

— Кажется, рукав режет, — вся вспыхнув, досадливо промолвила Наташа.

— Ну, барышня, этого быть не может. Рукава свободней свободного, — отвечала портниха.

— А я говорю вам, — почти закричала Наташа, и слезы показались на глазах. Портниха посмотрела с удивлением, будто не узнавая всегда такую тихую и деликатную Наташу.

Пришел наконец и день свадьбы. В доме стало тесно и суетливо, так как съехалось несколько родственных семей.

Жених должен был приехать только в самый день свадьбы. Наташины родители находили, что так приличнее и торжественнее.

С утра было пасмурно, и даже мелкий дождь накрапывал; все время Наташу окружали. Приходилось говорить о чем-то неважном, невольно мысли разбегались, и только голова была слегка тяжелой, может быть, от слишком туго закрученных папильоток.

В три часа приехал Александр Павлович. Но Наташа его не видела. Ее уже одевали, портниха, сестры, приезжие барышни. От стольких помощниц получалась бестолковая сутолока.

Из других комнат приходили известия, что Александр Павлович приехал совсем один, что он очень весел, только бледный, видимо уставший с дороги.

К пяти часам невеста и ее подруги наконец были готовы.

Наташа ехала с шафером, двоюродным братом, студентом. Он болтал что-то с преувеличенной веселостью, видимо смущенный необычайностью положения. Погода разгулялась, и солнце золотило далекие пригорки сжатой ржи. Знакомой дороги до церкви Наташа не узнавала и с каким-то любопытством разглядывала, все запоминая, и вид на село, когда въехали в гору, и мальчишек у отводов, кричащих: «Гостинца!» — и парня в красной рубашке, играющего на гармонике, и церковь, низкую, деревянную, потемневшую, все запоминая с необычайной точностью.

У всех лица были озабочены и серьезны, и Наташе казалось, что среди всех этих встретивших ее не было ни одного знакомого лица.

Наташу вводят в церковь. Нестройный звонкий хор поет ей приветствие. Кто-то бледный, в черном фраке, стройный, идет к ней навстречу. Только встав рядом с ним около аналоя, вдруг вспоминает Наташа, что это — жених ее, Александр Павлович Ливерс. Ей делается почему-то смешно, но, взглянув на Ливерса, такого бледного с глубокой синевой около глаз, опять, как на курорте, думает Наташа, что он скоро умрет, и мучительная жалость охватывает ее. Жалость и страх, почти ужас. Она крестится быстро. Свеча капает ей на платье. Когда священник соединяет их руки, Наташа чувствует, как холодная, влажная рука ее жениха дрожит, и, стараясь успокоить его и подбодрить, она крепко сжимает его руку.

Молодых поздравляют. Мужчины целуют Наташе руку. Она стоит на амвоне, выше всех, рядом с ней муж ее. Какая-то горделивая радость наполняет Наташу.

Через несколько минут они едут в мягкой коляске. Александр Павлович в пальто и круглой черной шляпе делается совсем таким, как за границей.

Спускаются сумерки. Багровая полоса догорает за синеющим на горе лесом. Ветер развевает волосы и ласкает лицо. Они разговаривают просто и весело, будто ничего не случилось. Говорят друг другу «вы» и много смеются. Александр Павлович рассказывает про Петербург. Рассказывает, как они будут жить сначала на Островах, потом на городской квартире. Спрашивает Наташиного мнения.

— Ведь вот уж теперь ничего не могу решать сам! — говорит Александр Павлович и улыбается.

Наташа вся вспыхивает от какого-то восторга. Ей хочется запеть, закричать, захлопать в ладоши.

Вечером после ужина молодые уехали в Тулу и с ночным поездом в Петербург.

VI

Эти первые часы, проведенные молодыми наедине, были странны. В Туле ночью, прохаживаясь по темному перрону, подойдя к самому концу платформы, около водокачки, они поцеловались. Правда, их заставляли уже целоваться и в церкви, и во время ужина, но те поцелуи были холодные, вынужденные. Они поцеловались и будто испугались чего-то.

— Тебе не холодно, милая? — спросил совсем шепотом Александр Павлович, и голос его был какой-то новый, совсем незнакомый.

Наташе было страшно чуть-чуть и от этого неожиданного поцелуя, и от шепота прерывистого, но вместе с тем сладкого, и, сама понижая голос, она прошептала:

— Мне хорошо.

Они стояли, прижавшись друг к другу, и опять как бы случайно их губы встретились. Было так темно, что даже глаз мужа своего не видела Наташа.

Пришел поезд. Стало светло и суетливо на платформе. Наташа и Александр Павлович были опять как веселые товарищи. Уже сидя в вагоне, они долго болтали о всевозможных предметах, как люди, встретившиеся после долгой разлуки. Наташе захотелось пить, и Александр Павлович побежал на станцию за апельсинами. Только когда в окно уже забелел тусклый рассвет, Наташа, прикорнув в уголку, задремала как-то незаметно на полуслове. Александр Павлович заботливо укутал ее пледом и вышел в коридор.

Весь следующий день в вагоне они были усталые и вялые. У Наташи болела голова, и когда Александр Павлович, после завтрака, сидя, задремал, Наташа неожиданно для самой себя заплакала. Ей стало грустно от мысли, которая как-то не приходила в голову все эти дни, от мысли, что она надолго, быть может, навсегда, рассталась с матерью, отцом с сестрами, с этой ровной тихой провинциальной жизнью. Она старалась плакать совсем тихо, но все же Александр Павлович очнулся и бросился к ней.

— Наташа, моя милая, что с тобой, не нужно… — беспомощно говорил он и, став на колени, брал руки, которыми она закрывала лицо, целовал и так нежно, так ласково утешал, что Наташе уже не казалось, что она одинока, что оставлена одна для новой шумной, незнакомой жизни.

К вечеру приехали в Петербург. Ясными розовыми сумерками проехали они по всему городу, такому необычайному с его дворцами, каналами, Марсовым полем, полному такого волнующего очарования, воплотившему самые несбыточные мечты.

Наташа почти с испугом разглядывала вечернюю толпу, сияющие окна магазинов, блистательный мост через Неву.{318}

Было уже почти темно, когда они подъехали к белому с колоннами дому Ливерса. Их встретила, приседая низко, Мария Васильевна. В больших комнатах Наташа сразу стала робкой, и хоть Александр Павлович старался шутить, показывал оживленно весь дом, любимые вещи свои, но была какая-то неловкость, и казалось, что чувствовал это даже лакей Яков, подававший изысканный ужин.

После ужина постояли на маленьком балкончике.

— Ты устала, милая. Не хочешь ли пойти отдохнуть? Ведь ты не видела еще спальной, — сказал Александр Павлович.

От этих слов вспыхнула Наташа. Она, никого не поцеловавшая до свадьбы, конечно, что-то знала, что-то угадывала из того таинственного и страшного, что несет с собой любовь.

У туалетного столика горели свечи. Наташа отослала горничную и, стараясь не глядеть в зеркало, так как пугало ее собственное лицо, такое бледное, такое изменившееся, причесалась на ночь. Александр Павлович, поцеловав жену в лоб, неопределенно сказал, что ему надо заняться в кабинете разборкой писем.

Наташа, вся дрожа в этой высокой большой комнате, быстро разделась и спряталась под одеяло. Ей было тоскливо и жутко, минутами ей даже хотелось, чтобы скорей пришел Александр Павлович и голосом своим нарушил эту мрачную тишину.

Но Александр Павлович не шел, и рядом кровать уныло белела подушками и простыней. Истомленная предыдущей бессонной ночью, Наташа забывалась и снова просыпалась, но было так же тихо, только свечи оплывали на столике. Наташа решилась наконец погасить их и, шепча в темноте молитву, которых давно уж не произносила, вся сжавшись в комочек, наконец согрелась и уснула.

Наташа долго не могла понять, что с ней, где она, когда, проснувшись утром, увидела себя лежащей в большой красного дерева кровати, увидела комнату, обитую синим шелком с белыми ромашками. Как смутный сон вставали картины вчерашнего дня; тяжелый и жуткий сон.

Но вот в дверь постучали, вошла горничная, пожелала барыне доброго утра и почтительно ждала приказаний. Наташе почему-то сделалось стыдно ее, и, не решаясь прямо отослать, она мучительно морщила лоб, чтобы придумать предлог. Наконец сказала неожиданно для самой себя сухо:

— Вы не нужны мне пока, я позвоню.

И когда горничная, почтительно и несколько испуганно поклонившись, вышла, Наташа вдруг поняла, что это не сон, что эта комната, этот дом, много других вещей принадлежат ей и что, как настоящая принцесса, может она приказывать и распоряжаться. Такая радость наполнила сердце, так радостно ярко показалось солнце, и только внезапная мысль об Александре Павлович смутила.

Наташа, накинув шелковый капот, сидела перед туалетным столиком, когда в дверь опять постучали. Думая, что это горничная, Наташа раздраженно крикнула: «Войдите», и, увидев в зеркале глубокую злую складку между бровей, сама удивилась на свое лицо.

— Здравствуй, милая, — как-то неуверенно заговорил Александр Павлович, не без робости и удивления взглянув на Наташу, видимо, тоже подметив неожиданную суровую складку между бровей.

— Как странно, — говорил Александр Павлович, — как странно. Я почувствовал себя вчера худо, прилег на диване и проспал всю ночь.

— Почему ты не позвал меня? — прервала Наташа и, вскочив, подбежала к нему, смотрела в глаза ласково и тревожно, вдруг чувствуя то знакомое чувство жалости, теперь какое-то сладкое и нежное. — Тебе было плохо и ты не позвал меня, — повторила она с укором.

— Спасибо, милая моя, заботливая. Но мне сегодня так хорошо, так хорошо. Так радостно и светло. — Он привлек Наташу к себе, и такие слабые, такие нежные поцелуи его будто кололи ее, заставляя дрожать от сладкой мучительной истомы.

Весь этот день, такой ясный, по-осеннему прозрачный, провели они, как окутанные нежным облаком. То без причины смеялись, то вдруг смущались и, проходя узким коридором, тайком быстро целовались, будто преследуемые любовники.

Днем ездили в город, и вновь очарование этих стройных широких проспектов, золотого блеска Адмиралтейского шпица, простора площадей, это таинственное несказанное очарование Северной Пальмиры овладевало душой Наташи, а Александр Павлович, перебирая пакеты с известительными о их свадьбе билетиками, читал адреса и рассказывал о многочисленных знакомых своих и родных, среди которых должна будет протекать новая, такая несхожая с прежней, жизнь Натальи Николаевны Ливерс, владелицы многомиллионного состояния.

Так мягко укачивали пружины коляски, и, касаясь нечаянно руки мужа, встречаясь глазами с его взглядом, испытывала Наташа неизведанный томительно-сладкий восторг.

После обеда в сумерках рука об руку долго ходили по желтым дорожкам сада, мимо багровеющих клумб осенних астр. Ходили тихо, изредка переговариваясь. Холодная догорала заря, дом осветился электрическими лампами, и казалось, что в столовой ждет много милых близких людей, весело сядут все за стол, шумя и смеясь.

Было странно сидеть вдвоем за большим столом. Александр Павлович почти ничего не ел, был бледен, и только глаза из-под тяжелых век вспыхивали. Наташа опять, как вчера, чувствовала себя среди этих больших комнат маленькой и потерянной. Как бы ища защиты, подошла она к Александру Павловичу. Тот взял ее холодные руки и стал целовать. Какими-то новыми были его поцелуи; от них становилось жарко и стыдно. Хотелось вырвать руки, но какая-то чужая воля подчиняла, а он уже обнимал Наташу, и руки его были по-новому сильны и властны, будто все тело охва-тывопи они, овладевая. Послышались шаги — это шел лакей Яков убирать со стола. Не глядя на Наташу, сказал Александр Павлович, почти приказал:

— Ты пойди ложись, и я сейчас приду.

Быстро разделась Наташа. Все тело горело, в висках стучало, казалось, жгли еще поцелуи, такие жадные, новые, казалось, обнимали сильные властные руки, и Наташа уже не противилась, не боялась, наплывало душное облако, падало сердце.

В соседней со спальной уборной раздались шаги. Наташа не подумала, а как-то догадалась, что это Александр Павлович прошел туда через боковую дверь из коридора. Сейчас он придет к ней и будет новым, чужим и страшным. Наташа надвинула одеяло и, будто желая спастись, закрыла глаза.

Ровно и странно стукнуло что-то в уборной. Сама не понимая почему, Наташа выскочила в одной рубашке, босиком и бросилась в уборную.

В плетеном соломенном кресле сидел, опустив набок голову, Александр Павлович Ливерс, и слегка дымилась белая ночная рубашка возле груди.

VII

Не совсем хорошо чувствовала себя Наталья Николаевна. Знобило, и к вечеру легкий жар ломил тело. Погода тоже испортилась. Часто шел дождь, с моря холодным ветром несло. Небо в тучах, зелень вся приникла, съежилась. Только тусклые ночи были по-прежнему беспокойно светлы. Мария Васильевна предложила уже послать за доктором, но Наталья Николаевна резко воспротивилась. За обедом Мария Васильевна все менее и менее стеснялась выпивать один стакан за другим, румянилась и болтала много лишнего. Слова ее часто бывали просто-напросто бесстыдны. Наталья Николаевна едва терпела ее общество.

После обеда кататься можно было ездить не всегда, и в те дни Наталья Николаевна приказывала затопить камин в кабинете и сидела, кутаясь в большой черный платок, с ногами на диване, зябкая и вялая.

Только перед ужином приходил к ней лакей Яков, и потому Наталья Николаевна была очень удивлена, когда в один из таких дождливых вечеров послышались в зале шаги и наконец дверь открылась. Наталья Николаевна не вскрикнула только потому, что подлинный ужас всегда безмолвен — в дверях стоял Александр Павлович Ливерс. Такие знакомые бледные черты рисовались в полумраке на синем бархате драпри;{319} так же сложены были руки, так же глаза едва поблескивали каким-то больным внутренним жаром из-под тяжелых спущенных век.

— Простите, что решился нарушить ваше уединение, — заговорил стоящий в дверях, и голос этот, в котором не было сладкой нежности Александра Павловича, а слышалась, наоборот, какая-то твердая насмешливость, голос этот привел в сознание Наталью Николаевну, и она сделала движение, как бы защищаясь или отгоняя нечто страшное.

— Я знаю, я мог смутить вас, так как мое сходство с покойным братом Александром, говорят, поразительно, и поэтому еще раз принужден просить извинения, — так говорил Павел Павлович Ливерс, все еще не двигаясь от дверей и только взглядом как бы пронзая насквозь Наталью Николаевну.

— Я весь этот год провел в Калифорнии и потому не мог повидать вас раньше. Последнее время мы редко виделись с братом, но все же мы были очень дружны, и я был страшно потрясен, узнав о несчастии, хотя должен признаться, что почему-то оно не было для меня неожиданным. Я приехал сейчас к вам прямо с вокзала, я не мог больше ждать, я должен узнать все, что произошло. Я — единственный, знавший Александра не только внешне, и я имею право узнать всю правду о нем.

Павел Павлович говорил, будто приказывал что-то, и уже совсем не казался Наталии Николаевне схожим с ее покойным мужем.

— Но я вижу, что я вас сильно взволновал, простите, ведь вы знаете, у меня, кроме брата, никого близких родных нет, и теперь только вы одна сестра моя остались. Потому так спешил…

Он говорил ласково, улыбался, и опять странная двойственность ужасала Наталью Николаевну, то был он совсем Александром Павловичем, то вдруг властным, чего-то требующим, чужим.

Больше Павел Павлович не расспрашивал о брате, говорил о себе, о своих путешествиях, делах, о своей тоске и горделивых желаниях удвоить, утроить, удесятерить оставленные отцом капиталы.

Сидел он на диване рядом с Натальей Николаевной, и когда нагибался в красноватом круге света от абажура, возникал тонкий, бледный, такой знакомый мучительно силуэт. Когда откидывался на спинку дивана, лица не было видно, и голос, твердый и насмешливый, казался совсем незнакомым.

Павел Павлович остался ужинать, и за столом был прост и весел, почти шаловлив, и опять казалось Наталье Николаевне, что сидят они за ужином в первый день приезда в Петербург, и почему-то не было уже страха перед странной призрачностью этого веселого незнакомого человека, и только сердце падало от какого-то сладкого и жуткого томления.

Наталья Николаевна выпила все стаканы, которые наливал ей Яков.

Прощаясь после ужина, Павел Павлович поцеловал ей руку.

— Я не понимаю, не понимаю, — промолвил он как бы в раздумье, — как мог брат, будучи любим вами, все же… Ведь вы любили его? — Он почти прошептал эти слова, и настойчивый твердый взгляд кольнул Наталью Николаевну.

— Я не знаю, — ответила она, чувствуя, что кружится голова, — я не знаю, я так мало его знала. Но, кажется, да.

Она говорила, как во сне, будто вынужденная к тяжелому признанию твердым взглядом насмешливо-острых глаз, трепещущая и бледная.

— Да, вы не знаете, любили ли его. Может быть, это и было причиной… — спрашивал Павел Павлович.

— Нет, нет, я готова была полюбить его, я готова была… он сам… — почти крикнула Наталья Николаевна, пытаясь вырвать свою руку из руки Павла Павловича, но тот, еще раз поцеловав руку, сказал:

— Прощайте. Завтра я опять приду к вам. Прощайте, сестричка.

Наталья Николаевна долго стояла у окна, глядя на тусклым мертвенным светом озаренные деревья и, как белесоватое пятно вдали, воду залива.

Весь день провела Наталья Николаевна в страшном беспокойстве. За завтраком Мария Васильевна, сообщая вычитанные в газетах новости, рассказала, что сегодня в ночь ожидается появление кометы Галлея.{320} День был светлый, но бессолнечный. Наталья Николаевна бродила по комнатам, сжимая руки, и все казалось ей необычайным, зловещим, но она была почти весела, повторяя про себя:

— Комета Галлея, комета Галлея!

Ей казалось, что вчерашнего вечера не было, не могло быть, что все ей приснилось — и твердый насмешливый голос, и властный блестящий взгляд, и черты лица, такие знакомые, почти забытые (карточек после Александра Павловича не осталось).

Она ждала вечера как разрешения мучительной загадки. Павел Павлович приехал гораздо раньше, еще засветло. Когда он вошел, Наталья Николаевна не могла сразу поднять глаз на него. Он поцеловал руку, и что-то ласковое, нежное пробежало по всему телу от этого поцелуя. Наталья Николаевна взглянула на него и удивилась. При дневном свете он совсем не так разительно был похож на Александра Павловича; гораздо крепче, грубее выглядел Павел Павлович, шея тонкая, но сильно загорелая, маленькие руки очень сильны, на бледных щеках смуглый румянец, только улыбка такая же неопределенно нежная, да полузакрытые глаза.

Заговорил Павел Павлович просто, как с давно знакомой, близкой, называл сестрицей. Вышли в сад, ходили мимо клумб, и Наталья Николаевна на минуту вспомнила такую же прогулку в последний вечер, но слова Павла Павловича, быстрые и увлекательные, отогнали смутное воспоминание. Разговаривая, Павел Павлович взял Наталью Николаевну под руку и держал крепко.

Когда сумерки перешли в молочный туман, возвратились в дом.

— Не надо зажигать огня, — сказал Павел Павлович, когда они вошли в кабинет, — в темноте вам легче будет рассказать все, что случилось. Завтра я уезжаю надолго, может быть, навсегда. Я должен знать.

Наталья Николаевна опять чувствовала, будто в магнетическом сне она должна повиноваться чьей-то воле, и она заговорила:

— Я не знаю. Я ничего не знаю. Он был весь день очень весел и ласков. Он велел мне идти в спальню и сказал, что сейчас придет… Я ждала его и услышала выстрел. Я не знаю, что с ним случилось.

В сумерках долго молчали. Наконец, Павел Павлович промолвил:

— Вы не любили его. Это ужасная случайность, что все так случилось. А скажите, кого-нибудь вы любили?

— Нет, — тихо ответила Наталья Николаевна, не видя, но чувствуя, что Павел Павлович совсем близко уже около нее.

— Вы не любили его, но вы полюбите меня. Я ехал сюда, боялся, но знал, знал наверное, что так будет.

Его голос уже не был твердым и насмешливым, как всегда. Лица не было видно, но когда он обнял ее, Наталья Николаевна узнала руки, которые уже обнимали ее, когда он поцеловал ее, эти жадные губы не были чужими. Она не противилась, она не помнила ничего, и только, вдруг сама обняв его, прошептала: «Саша» — имя, которым ни разу не назвала она Александра Павловича.

VIII

Опять стояли ясные душные дни, а ночи были прозрачны и тусклы. Наталья Николаевна по-прежнему бродила по длинной зале, перебирала рассеянно книги в библиотеке, ездила после обеда кататься.

Только вечером пробиралась по крутой лестнице во второй этаж.

В первый раз пришла она сюда в тот вечер, который помнила теперь как сквозь сон. Помнила прикосновение холодных губ к руке, когда в передней провожала она Павла Павловича, помнила темное беспокойство, которое не позволило ей больше ни минуты оставаться одной в пустых комнатах.

На круглом стеклянном балконе горела свеча в тот вечер, и у стола, на котором стояли две бутылки, сидела Мария Васильевна в сиреневом капоте. Она не удивилась приходу хозяйки.

— Ну, вот, милости просим. А то сидим мы по своим углам, и скучно и страшно. Я вот комету сижу дожидаюсь. Не угодно ли выпить, — и она налила стакан.

И уже не было для Натальи Николаевны жизни прошлой и настоящей. Белый призрачный сумрак окутывал со всех сторон круглый стеклянный балкончик. От выпитого залпом стакана горело горло.

Каждый вечер поднималась она теперь сюда, едва слушая пьяные бессвязные слова Марии Васильевны, смотрела на застывший сумрак и не знала уже, что было, а что только пригрезилось, и, покорная, не ждала ничего.

Венеция. Апрель 1914 г.

В монастыре{321}

I

В просторной, ярко освещенной иконописной мастерской сидело несколько послушниц.

Работала, собственно, одна Маша. Она сняла шлык,{322} так что толстая светлая коса ее упала до полу, загнула рукава ряски и осторожно на гладко выструганной дощечке вырисовывала контуры Владычицы Казанской.

Никак не удавались руки, держащие Младенца, и Маша уже несколько раз стирала рисунок и принималась снова старательно выводить тонкие линии.

Остальные же послушницы лениво жевали яблоки и болтали.

— Ну и тоска у вас, девушки, — говорила высокая, бойкая Феклуша, — не монастырь, а мурье{323} какое-то. Только черемисские рожи{324} и видишь.

— Чего же тебе нужно, коли в монастырь пошла? — возразила ей горбатая, почти девочка еще, с бледным восковым лицом и большими удивленными будто глазами Настя.

— Чего нужно! — передразнила досадливо Феклуша. — Много ты понимаешь, убогая. Нет, вот у нас, девушки, в Зачатьевской, так к празднику со всей округи съезжаются купцы, помещики соседние. Дня три ярмарка идет, да и в будний день никогда гостиница пустой не стоит. Уж так-то весело!

— Вот и довеселилась, что к нам сослали, — насмешливо поддела одна из послушниц, и все засмеялись.

— Ну, да с вами не сговоришь, тетери. Только и радость у вас, что яблоки воровать, — гневно кричала Феклуша. — Тихони, а на криворылого Матвея заглядываетесь, как гусыни. Смотреть противно, а они: «Матвеюшка, голубчик».

— А ты не завидуй, — смеялись девушки.

Не любили они Феклушу, присланную из городской обители за легкомысленное поведение; считали ее гордячкой и модницей.

Спор, вероятно, продолжался бы еще долго, если бы в сенях не послышались шаги и шелест мантии игуменьи. Послушницы поспешили приняться за работу.

Войдя, мать Елисавета медленно перекрестилась и зорким взглядом окинула девушек.

Это была женщина вовсе не старая, с бледным, гордым лицом. Она подошла прямо к Маше и, став за спиной ее, долго разглядывала рисунок.

— Прилежная птичка моя, — ласково промолвила игуменья, погладила по голове и прошла к другим.

— Стыдились бы, — осмотрев работы, мало подвинувшиеся вперед, сурово заговорила мать Елисавета. — Сторожа мне, что ли, ставить за вами? Только языки точить знаете. Вот пошлю вас на скотный. Мать Евлампия заведет порядок.

Долго еще отчитывала игуменья присмиревших девушек. Голос ее суровый, хотя и не громкий, звонко разносился по мастерской, и глаза злыми вспыхивали огоньками. Знали послушницы, что в такие минуты готова была мать Елисавета, всегда такая сдержанная и тихая, придумать самое жестокое и позорное наказание провинившейся.

Не вмешивалась мать Елисавета ни в хозяйство, ни в обиход монастырской — все отдала под присмотр строгой Евлампии. Себе же оставила только иконописную, где иногда проводила по целым дням, объясняя послушницам, как класть краски, как вычерчивать контуры. Не было для игуменьи занятия более любезного сердцу, чем живопись, поэтому не прощала она здесь нерадения и небрежности. Одна Маша в такие минуты раздражения своим прилежанием и сметливостью могла смягчить гнев матери Елисаветы. Поэтому, дождавшись, когда игуменья замолкла, Маша подошла к ней, чтобы спросить указаний. Та стала объяснять, увлеклась и скоро успокоилась.

Отпустив Машу, мать Елисавета заговорила уже без гнева:

— Ах, девушки, девушки, все вы помышляете о мирском, о радостях и соблазнах и не знаете, что все там суетно, обманчиво и минутно. Не цените вы радости невинного спокойствия, манит вас призрак суеты мирской, и не знаете, что нет мук горше пустоты сердца, вечно неуспокоенного.

Не вслушивалась Маша в слова, слышала только голос матушкин, ласковый, успокаивающий и будто зачаровывающий, и становилось так сладостно, что хотелось плакать от непонятной радости. Девушки, успокоившись, перешептывались и пересмеивались.

Ярко горела большая висячая лампа, пахло красками и яблоками в просторной мастерской. А когда взглянула Маша в окно, увидела темное осеннее небо в ярких звездах. Все так привычно и мило было; а с разрисованной дощечки ласково и смутно еще, будто из тумана, нежные улыбались губы Владычицы, тонко вычерченные игуменьей.

Не упрекала уже мать Елисавета девушек, ласково журчал ее голос, и ласково улыбалась она. В сладостном восторге, взглядывая то на рисунок свой, то на матушку, не различала Маша их улыбок; казалось ей, что обе одинаково улыбались, сладкую, непонятную, тихую радость обещая.

Маша так увлеклась работой, что долго не замечала какого-то шума на дворе, к которому прислушивалась уже вся мастерская. Заливаясь хриплым лаем, рвались с цепей монастырские псы; кто-то прошел поспешно мимо окон с фонарем.

Мать Елисавета послала бойкую Феклушу разузнать, что случилось. Девушки побросали работу, с нетерпением заглядывая в окна и прислушиваясь к приближающимся голосам.

Наконец брякнула дверь в сенцах, и, тяжело волоча ноги, вошла мать Евлампия-казначея…

Спешно перекрестившись, она заговорила взволнованно:

— Матушка, приезжие там. Помещик из Верхоярья в город ехал, несчастие с ним. Разболелся дорогой. Приюта, матушка, в обители просит.

— Да он один или с кем? — спросила мать Елисавета.

— Дамочка с ним какая-то, жена или родственница, не знаю. С вами, матушка, просит поговорить.

— Ну что ж, впусти ее, мать, — сказала игуменья.

Мать Евлампия вышла и через минуту ввела даму. Серое атласное манто ее раздувалось, голубой, с золотым пером, диковинной формы колпачок съехал набок. Видимо, дама была в большом волнении. Секунду она постояла в дверях, как бы не зная, с какими словами следует обратиться к игуменье.

— Вот, матушка… — промолвила Евлампия.

Дама, как бы поймав нужное слово, заговорила быстро, часто, даже захлебываясь:

— Матушка (она произносила это слово очень часто, делая какое-то странное, неподходящее выражение в нем), матушка, я умоляю вас прийти нам на помощь. Господин Верхояров почувствовал себя вдруг дурно в дороге. Он лишился сознания, у него сильный жар, по-видимому. До города сорок верст, возвращаться домой не ближе… Я умоляю вас, матушка, приютить больного. Завтра утром я пришлю доктора…

— А разве вы сами не предполагаете остаться при больном, сударыня? — тихо спросила мать Елисавета, слушавшая до сих пор даму молча.

— Если бы вы знали, матушка, как больно мне, что я должна покинуть милого моего Васеньку, но я должна поспеть к ночному пароходу и завтра быть в Нижнем. Я — актриса, матушка, и завтра вечером должна играть. Если бы вы знали, матушка… — Дама по-театральному заломила руки, и кукольное ее личико, тщательно подкрашенное, исказилось неподдельным отчаянием.

Послушницы с любопытством разглядывали неожиданную, невиданную посетительницу. Мать Елисавета, как бы защищая своих питомиц, выступила вперед:

— Не знаю, что вам сказать, сударыня. Обитель наша бедная, гостиных комнат не имеет. Да и удобства предоставить больному мы не можем.

— К отцу Ивану, — вмешалась Евлампия, — думала поместить, да уехал он в город, и дверь на запоре.

— Сжальтесь же, матушка, — заливаясь слезами, продолжала дама, — куда ночью нам деться? Завтра же пришлю доктора, а через два дня сама за ним приду, буду ухаживать, если не оправится.

Казалось, мать Елисавета колебалась, что-то смущало ее, но наконец она промолвила твердо:

— Конечно, это долг наш принять болящего. Прими, мать Евлампия, к себе в келью, у тебя просторнее будет, в Машину светелку помести, а Машу к себе возьми — потеснитесь. Пойди, Машенька, приготовь все в своей светелке, а вы, девушки, принимайтесь за работу. Сохрани вас Христос, сударыня, — отпуская даму, кончила игуменья.

Маша, собрав краски, надела шлык и пошла за Евлампией.

Матвей открыл монастырские ворота, и тройка въехала во двор.

— Тише, Федор, ради Бога, тише, — волновалась дама.

Обогнавшая Машу в темной аллее коляска с поднятым верхом казалась гигантской.

Поспешая за ворчащей Евлампией и взглядывая на темное осеннее небо в звездах, думала Маша о том, как по-разному глядят на эти же звезды неведомые миллионы людей, чья жизнь так необычайно далека от этой затерявшейся среди полей и лесов обители, от тихой радости скромной работы, ласковой улыбки матери Елисаветы, — улыбки такой же, как у Владычицы Казанской; и эта тройка фыркающих коней, и эта женщина в сером пальто, с золотым пером на шляпе, этот больной барин — все это было из какой-то другой жизни, другого мира.

Смутно и тревожно было почему-то на сердце Маши, когда подходила она к знакомому крылечку Евлампиевой келейки, у которого темнела теперь коляска, и кучер Федор с монастырским работником Матвеем неумело топтались, стараясь бережнее поднять больного, а голос дамы умоляюще звенел едва сдерживаемыми слезами:

— Осторожнее, ради Бога, осторожнее!

В ту минуту, когда Маша взошла на крыльцо, Федор и Матвей вынесли из коляски больного.

При свете фонаря разглядела Маша только безжизненно свесившиеся руки, и это непонятной жалостью и страхом наполнило ее. Быстро вбежала она по лестнице в свою светелку; не сразу нашла в темноте спички, лежавшие на одном и том же всегда месте; не сразу дрожащими руками зажгла свечу. Хотела приготовить что-нибудь и не знала, за что приняться, а по лестнице уже слышались тяжелые шаги Федора и Матвея.

Мать Евлампия не позволила положить больного на Машину кровать.

— На иноческое ложе мужчину класть устав не позволяет, сударыня, — сурово сказала она даме, которая было заикнулась, что на обитом ситцем деревянном диванчике больному будет неудобно.

Подушки принесли из коляски, и больного, с трудом раздев, уложили.

Он не приходил в себя; с заведенными мутными глазами лежал он неподвижно, и только губы, изредка что-то шептавшие неясное, говорили о жизни.

Мать Евлампия засветила лампаду перед киотом и вполголоса читала молитвы. Мужчины ушли вниз. Дама, так, как была, в шляпе и пальто, упала на колени перед диваном и, обняв неподвижное тело, беззвучно плакала. Маша растерянно стояла в дверях.

Окончив молитву, Евлампия сказала:

— Вы не обеспокоивались бы, сударыня, и больного не тревожили.

— Да, да, — вытирая слезы, заговорила дама, поднявшись. — Пора ехать. Скорее доктора прислать… Да, да… а ночью вы посмотрите за ним, ради Бога, — умоляла она Евлампию.

— Не беспокойтесь, сама у него посижу. Бог даст, оправится, — как бы смягчившись, ответила Евлампия.

— И вы тоже поберегите его, девушка, — неожиданно обратилась дама к Маше, — вы тоже, умоляю вас! Вася, милый мой, любимый! — и она опять стала на колени и долго не могла оторваться, покрывая поцелуями лицо, руки больного.

Мать Евлампия почти силой подняла ее и повела к двери.

— Побудь минутку, сейчас справлюсь, — сказала она Маше.

Оставшись одна, Маша стояла, прислонившись к косяку двери. Ей было страшно пошевелиться, взглянуть на больного. Она слышала, как тройка тронулась, хлопнула внизу дверь, и стало совсем тихо.

Вдруг незнакомый голос произнес тихо, но явственно:

— Женя.

Маша вздрогнула; в первую минуту она даже не поняла, что это голос больного. Непонятный ужас охватил ее в этой, такой привычной, милой светелке.

Больной пошевелился.

— Больно, больно… Зачем ты, Женя… — опять заговорил он в бреду.

Маша пересилила свой страх и подошла к дивану.

Больной лежал с открытыми, но невидящими глазами. Он казался совсем мальчиком, без усов и бороды, с гладко подстриженными волосами.

— Ах, как больно, Женя, как больно! — тоскливо говорил он и что-то просил жалобно.

— Что? — невольно спросила Маша, нагибаясь к самому лицу и чувствуя, как жаром пахнуло на нее от горячего тела больного.

— Люблю ведь тебя, так люблю… а ты мучишь!.. — совсем явственно произнес больной.

На лестнице слышались шаги матери Евлампии.

Маша поспешно отошла от дивана и зачем-то стала поправлять фитиль лампады, горевшей вполне исправно.

II

Маша плохо спала эту ночь. Душно было лежать в тяжелых пуховиках матушки Евлампии, которая, уложив Машу в свою постель, сама пошла к больному.

В непривычной комнате все страшило: то, прислушиваясь беспокойно, слышала Маша, будто стоны доносились из светелки, то неподвижная тишина казалась ей угрожающей тишиной смерти, уже вошедшей в этот дом. Только под утро заснула Маша, и странные, беспокойные сны она видела.

Рано утром разбудил ее шум у крыльца. Тревожно вскочила Маша, подбежав к окну, отогнула занавеску и увидела, как из вчерашней коляски вылезал человек в сером парусиновом балахоне. Это приехал доктор, и сразу все мысли Машины направились к больному, судьба которого решалась, как ей казалось, сейчас там, наверху.

С лихорадочной поспешностью оделась Маша, как будто нужно было ей куда-то торопиться.

Став на молитву, не могла вспомнить таких привычных, каждый день повторяемых слов. Положив несколько поклонов, вышла Маша на крылечко.

Федор, посвистывая, ходил около лошадей.

— Ну, как барин наш, сестричка? Лучше ему за ночь стало? — спросил он Машу.

— Не была я при нем, не знаю. Матушка Евлампия за ним ходит, — ответила Маша.

— Молоденьких боится подпускать и к больному. Строгая она у вас. Нельзя, говорит, мужчину на монашескую постель. Что он, проспит, что ли, постель-то? Смотрела бы зорче за здоровыми. Да где за вами, молодками, ей, старой, усмотреть, — говорил Федор, усмехаясь.

Смутилась Маша от веселых, наглых глаз красивого кучера. Чтобы перевести разговор, спросила:

— А эта барыня жена будет барина вашего?

— Какая там жена! Так себе, актриска. Много с ним таких путается, — засмеялся Федор. — Всю дорогу в голос ревела, а на пристани слезы утерла, да, смотрю, с полковником каким-то чай пьет.

В это время прибежала Феклуша.

— Ну, что, Машенька, голубка, у вас тут делается? — затараторила она. — А матушка-то так вчера расстроилась. Ходила из угла в угол, ходила. В мастерской нас чуть не до полуночи продержала; как будто в забвении каком-то была. А у вас-то, у вас-то как? Больного-то видела? Какая шляпка была у дамы, вот это я понимаю, а пальто атласное, так и шумит.

Долго еще продолжала свою болтовню Феклуша, бросая задорные взгляды на усмехающегося Федора.

Августовское солнце ярко светило, низко свешивались тяжелые ветки яблонь; перед флигелем игуменьи пламенели осенние астры и георгины. Все это, такое милое и знакомое, привычным видом своим возбуждавшее всегда в Маше тихую радость беспечности, казалось сейчас чужим и тревожило смутно.

Колебалась в открытом окне Машиной светелки белая занавеска, и казалось Маше, что страшное что-то совершается там, в ее светлой, милой комнате.

Феклуша уже пересмеивалась с Федором.

— Уж вы за барином нашим, сестричка, поухаживайте, а как встанет на ноги — он за вами ухаживать начнет. Барин-то наш обходительный, — говорил Федор жеманящейся Феклуше.

Кощунственными казались Маше эти слова.

«Господи, да неужели помрет он, — думала она с тоской, — неужели помрет? И может быть, уж ночью помер. Господи, не дай!»

Падало сердце, вспоминалось Маше вчерашнее, когда, наклонясь к больному, наполнившие странным волнением слова его расслышала.

— А молодой барин-то у вас? — стреляя глазами, спрашивала Феклуша.

— Молодой да пригожий. И уж такой-то ласковый, особливо с девицами, — смеялся Федор.

На лестнице послышались шаги. Мать Евлампия осторожно выглянула на крыльцо.

— Феклуша, добеги до матери Евдокии, скажи, пусть придет у больного посидит, а то я с ног сбилась. Ты же, Маша, пойди к доктору в горницу, может, чаю захочет или чего.

Доктор, сняв чесучовый пиджак, мыл руки, когда Маша вошла в комнату. Думая, что это Евлампия, доктор сердито заговорил, не оборачиваясь к вошедшей:

— Так не перепутайте: каждые два часа микстуру, три раза в день порошки, и диету, как я сказал. Уход должен быть самый тщательный.

Обернувшись, он сердито посмотрел на Машу через очки и, молча, с ожесточением комкая полотенце, начал вытираться.

Это был тучный, приземистый человек, с лысиной во всю голову и длинной черной бородой; видимо, он был чем-то очень раздражен.

— Самовар, может быть, позволите? — робко спросила Маша.

— Я думаю, — забасил доктор, — после сорока верст можете хоть стакан чаю дать. Да сливок не забудьте и поесть чего-нибудь, — крикнул он, когда Маша почти бегом бросилась за самоваром.

У Маши руки дрожали, когда, торопя толстую сестру-стряпуху, приготовляла она посуду для докторского чаю.

— Что это с тобой, Машенька? — спросила стряпуха, — чего ты так растревожилась?

— Больной у нас там тяжелый, — пробормотала Маша.

— Слышала, слышала, — начала неодобрительно, растягивая слова, стряпуха. — Слышала и дивилась. Куда в нашей обители с больными. Комнат гостиных нет, доктора нет, еще помрет. Молва пойдет, и хлопот не обобраться, а уж разговоров сколько будет…

— Что же, на дороге его было оставить помирать? — огрызнулась Маша.

— Да тебе-то что за забота? Сват, брат тебе, что ли? Распустила вас матушка, прости Господи, бегаете, как оглашенные, — и она сердито заворочалась у печи.

Доктор, прежде чем приняться за еду, презрительно осмотрел все принесенное Машей и даже понюхал. Налив себе крепкого, почти черного чаю, он сумрачно прихлебывал с блюдечка. Маша не решалась спросить его о больном, хотя слова жгли ее губы. Делая вид, что прибирает в комнате, Маша медлила выйти, повторяя про себя слова молитвы: «Господи, Господи, не дай ему умереть!»

Наконец, почти задыхаясь, промолвила Маша:

— А как больной, господин доктор, что с ним?

Доктор в первую минуту как бы не расслышал, потом с сердцем поставил блюдце на стол и, сурово взглянув на послушницу, спросил:

— Ну, что еще?

— Как больной? — едва слышно повторила Маша.

— Больной, больной! — опять принимаясь за еду, ворчливо заговорил доктор, — не святой я вам дался. Почем я знаю? Если из-за каждого барина мне скакать сорок верст и сидеть над ним, так это жизни не хватит. Сказал, давайте порошки да микстуру. Молебны служите, если усердия хватит.

Вошедшая мать Евлампия заставила доктора прекратить его воркотню.

— Поди, Машенька, мать игуменья тебя в мастерскую зовет, — сказала Евлампия.

В мастерской уже все девушки сидели за работой.

В первый раз Маша опоздала и, только входя в мастерскую, об этом вспомнила.

Сумрачно было лицо матери Елисаветы. Она ничего не сказала Маше, даже не посмотрела в ее сторону.

Поклонившись, Маша села за свой станок, но заставить себя думать о работе она не могла; как во сне, накладывала она краски и опять снимала.

Осматривая работы, мать Елисавета постояла минуту за Машиной спиной и, видимо недовольная, молча отошла. Еле дождалась Маша колокола, сзывавшего к обеду.

Слушала Маша веселые разговоры послушниц и не понимала; спрашивала ее что-то Феклуша о больном, о докторе, о пригожем кучере Федоре, но слова не доходили до Машиного сознания.

На закате послали послушниц под присмотром старой, но бодрой еще и веселой матушки Елены в сад собирать опавшие яблоки.

Сад монастырский большой, до самого озера; с песнями (пели не только духовные, но и мирские, деревенские песни) и со смехом разбрелись девушки по саду по двое и по трое.

Феклуша не отставала от Маши.

— Скучная ты, Машенька, сегодня, сама не своя, — говорила Феклуша, — да и то, с чего тут веселой быть? Вот уж я, на что легкий характер имею, да и то иной раз хоть вешайся. Нет, вот у нас в Зачатьевской… Ведь ты знаешь, только ты не говори никому, — понизила она голос, — ведь в меня там влюбился один купчик молоденький, все увезти подбивал. Вот весело-то было! А один раз вышла я это к нему за ограду под липы, а он как обнимет да начнет меня целовать… если бы ты знала только…

— Что это ты говоришь? — вздрогнув, перебила Маша, — что ты говоришь? И слушать тебя не хочу!..

— Эх, ты, чернявка-слюнявка! — досадливо промолвила Феклуша и, махнув рукой, пошла на веселые голоса послушниц.

Долго бродила между яблонь Маша.

Холодно краснело закатное небо; с холма виднелось посиневшее озеро, и далеко на другом берегу ярко блестели вечерним багрянцем окна деревенских изб.

Сама не понимала своих смутных мыслей Маша и только одно постоянно твердила:

— Ужели помрет, ужели?.. Не дай, Господи!

III

Прошло несколько дней. Маша как-то привыкла уже и к чужой комнате, куда перенесли ее кровать и вещи, и к тревожным мыслям о больном. У добродушной Евдокии каждый день справлялась Маша, и радостным праздником показался ей тот день, когда сказала Евдокия:

— Поправляется. Верь мне, девушка, через неделю на ноги встанет. А такой-то уж ласковый и простой, даром что богач, первый помещик в уезде. Проснулся вчера ночью да и говорит мне: «Что это вы, бабушка, не спите? Мне, говорит, и так совестно, столько хлопот вам доставил. Вы спите, бабушка, а меня сторожить нечего, никто не украдет». И так-то я его полюбила, девушка, будто, правда, внук он мне родной али сын.

Как-то работник Матвей, ездивший в город, привез с почты письмо. «Василию Петровичу Верхоярову», — прочитала Маша, когда Евлампия, сунув конверт за зеркало, вышла из кельи.

Часто вынимала это письмо Маша и подолгу рассматривала толстый зеленоватый конверт, большую печать серого сургуча, тонкими, неровными буквами написанный адрес. Тонким ароматом сладких духов было пропитано письмо, и что-то враждебное поднималось в Маше, догадывалась она, от кого это письмо, и досадливо думала:

«Бросила его здесь больного, а самой и горя мало. Он, поди, бедный, убивается, вспоминает о ней».

Ловя себя на этой мысли, удивлялась Маша и стыдилась чего-то.

Мать Евлампия уехала на монастырский хутор.

В сумерках Маша сидела в келье с рукодельем. Услышав на лестнице шаги Евдокии, она, как всегда, вышла к ней навстречу, чтобы спросить о больном.

— Что, казначея-то наша не возвращалась еще? — спросила Евдокия.

Получив отрицательный ответ, она забеспокоилась:

— Уж как быть, и не знаю. Надо мне до сумерек на пчельник сходить, непременно надо, а больного матушка не велела одного оставлять! Вот разве что ты, Машенька, услужишь, полчасика посидишь наверху, а я прибегу лекарство-то давать, не запоздаю.

Маша побледнела даже. Мысли за эти дни не приходило ей, что может она увидеть еще хоть раз больного, о котором ни на минуту не забывала и от которого отделяла ее не лесенка в двенадцать ступенек, а стена неприступная, как казалось ей.

— Так посидишь, Машенька? Спит он, наверно, и не проснется, — проговорила Евдокия, в темноте сеней не замечая волнения девушки.

— Хорошо, — тихо ответила Маша и медленно начала подыматься по крутой лестнице, принужденная придерживаться за перила, чтобы не упасть; вдруг охваченная какой-то странной слабостью.

На темной площадке долго не могла найти знакомую дверь в свою комнату. Когда наконец открыла дверь и остановилась на пороге, не узнала Маша своей светелки. Не только кровать, стоявшая посреди комнаты, передвинутая мебель, но и все казалось чужим: сами стены, занавески на окнах, киот в углу.

Робко переступила Маша порог и опустилась на стул около двери. За высокой спинкой кровати не было видно больного, и страшно становилось от чужой комнаты и неживой тишины…

Холодные осенние сумерки быстро надвигались; в окно виднелись далекие, за садом, желтые, бесконечные поля; в палисаднике перед своим флигелем медленно прохаживалась мать Елисавета, нагибаясь к цветам, и зловещей казалась ее черная ряса.

Маша вздрогнула.

— Бабушка, — позвал больной, — какой страшный сон я видел…

Маша едва заставила себя встать и подойти к кровати.

— Ах, бабушки нет, это вы! — произнес больной и молча несколько минут разглядывал Машу.

— Мне кажется, я вас уже видел. Как сквозь сон помню, а когда — не знаю.

— В первый вечер, но вы без памяти тогда были, — тихо промолвила Маша и покраснела, будто вспомнила что-то стыдное.

— В первый вечер… Это давно было… — задумчиво повторил больной, и его лицо сделалось грустным. — Так давно, но я помню, я все помню. Только вот что она сказала тогда, не могу вспомнить… Ах, простите, это я так, про себя вспоминаю, — спохватился он и улыбнулся, — старушка-то меня в строгости держит, слова не позволяет про нее, про Женю, спросить. Но они милые, очень милые старушки. Что бы им подарить, когда поправлюсь?

Он говорил, будто давно знал Машу.

На высоких подушках, похудевший, побледневший, в белой рубашке с отложным воротничком, выглядел еще больше мальчиком.

Маша стояла в ногах, облокотясь на спинку кровати.

Больной устало закрыл глаза, продолжая улыбаться, будто вспоминал что-то радостное.

— Вы приходили, когда меня внесли только в эту комнату, — заговорил он тихо, — вы ко мне подошли и наклонились так близкоблизко. Я еще подумал, что это Женя, а потом испугался. Теперь понимаю, что я вашей черной шапочки испугался. Потом я часто вспоминал и сначала пугался: страшила меня черная шапочка ваша, а потом привык, а вот теперь мне даже нравится, что вы такая.

— Какая? — переспросила Маша с некоторым испугом.

Казалось ей, что не то он, не то она сама бредит.

— Монахиня, — ответил больной серьезно, — это хорошо. Тихо у вас и светло: и бабушки тихие, и вы тихая, и ходите все неслышными шагами, и одеты все одинаково. — Он помолчал и вдруг заговорил быстрым шепотом, тревожно озираясь, как бы не подслушал кто, — скажите, она сюда больше не приезжала, или каких-нибудь известий о ней… Ради Бога, скажите! Вы — добрая, пожалейте!

— Не знаю я, ничего не знаю, — смутившись, ответила Маша.

— Нет, вы знаете, знаете. Я никому не скажу, я уж совсем здоров. Я не могу больше ждать и не знать. Пожалейте! — Верхояров почти приподнялся в постели, простирая к Маше руки с мольбой.

— Письмо есть, — промолвила Маша тоже шепотом.

— Милая, принесите скорее, пока никого нет. Я так его спрячу, что никто не найдет, — жалобно просил Верхояров.

— Хорошо, — сказала Маша. Уже не помня об опасности попасться матери Евлампии, побежала вниз, схватила конверт и через минуту подала его Верхоярову.

— Спасибо, спасибо вам! — бормотал он, пряча письмо под рубашку.

Евдокия, тяжело дыша, подымалась уже по лестнице.

Маша, спустившись вниз, долго сидела в сгустившихся сумерках у окна, не принимаясь за работу.

IV

С торжественной медлительностью вел службу отец Иоанн.

Давно так радостно не слушала Маша, стоя на клиросе, трогательных, таинственных слов литургии.

Солнце, прорываясь в узкие окна купола, весело играло шаловливыми зайчиками на позолоте иконостаса. Пищали ребятишки, принесенные для причастия. Мать Елисавета стояла на возвышении, в парадной мантии. Ласковым и печальным казалось Маше ее лицо.

Все было радостным и светлым сегодня, и Маша сама не понимала, что с нею, только иногда вспоминала она о вчерашнем приезде доктора и его словах: «Ну, довольно навалялся, может встать завтра». Вспоминая это, Маша улыбалась, но, будто стыдясь чего-то, гнала радостную мысль и усердно принималась молиться.

По случаю праздника дольше обычного продолжалась трапеза, и какое-то волнение охватило Машу, и хотелось ей скорей побежать к себе в келью, окончательно убедиться в счастливом исходе болезни, и боялась она чего-то.

Выходя из трапезной, Маша увидела, что мать Евлампия прошла к игуменье, Евдокия же вынимала сегодня соты на пчельнике. В одну минуту сообразила Маша это, и захотелось ей бегом пробежать по аллейке, взбежать, не переводя дыхания, по крутой лестнице и только секунду, одну секунду посмотреть на него, правда ли, что здоров он, что кончились тяжелые дни постоянной тревоги. Но Маша не побежала, а, едва передвигая ноги, шла, с каждым шагом раздумывая, не вернуться ли ей.

Мутилось в глазах у Маши, когда подошла она к крыльцу. Опершись о перила, несколько минут медлила взойти по ступенькам. Вдруг знакомый голос окликнул ее:

— Это вы?

Маша испуганно обернулась, будто кто-то подсмотрел или подслушал ее.

Под яблоней, в глубоком кресле сидел Василий Петрович Верхояров. Он улыбался девушке и делал знаки подойти.

— Отчего вы испугались так? — спросил он.

— Задумалась я, вас и не заметила, — чувствуя, что краснеет, промолвила Маша.

— О чем же вы задумались так крепко, и о чем думать у вас здесь? Вот я уж сколько дней не думаю, ни о чем не думаю. Так тихо, радостно у вас. Яблони, цветы, тишина, как в раю, а есть у меня о чем подумать, — на минуту что-то грустное мелькнуло в глазах его, но сейчас же, опять улыбаясь детской какой-то улыбкой, заговорил Верхояров, — вот не знаю, как называть вас мне. Об этом вот думал. И о вас думал. Так как называть вас?

— Сестрами больше зовут нас, а меня сестрой Марией, — ответила Маша и тоже улыбнулась.

— Сестра Мария, — повторил Верхояров, — как хорошо, да именно сестра, милая, ласковая сестра. Какая вы хорошая, — вдруг, как бы смутившись, поправился он, — все хорошие. Мать Евдокия. Вот матери у меня нет, а она как мать за мной ходила, а вы сестра, — сестер тоже у меня нет, сестра Мария.

Верхояров замолчал, Маша тоже молчала. Между яблонь замелькала черная фигура Евлампии.

— Прощайте, — быстро шепнула Маша и поспешно убежала, как бы пойманная на месте какого-то преступления.

Удивленно взглянул ей вслед Верхояров.

Вечером по случаю воскресенья не было занятий в мастерской. Маша пробовала взяться за вышивание, но путала крестики, рвала шелк. Из окна видела она, как провела Евлампия больного наверх. Когда они проходили по лестнице, донесся до нее голос Верхоярова: «Хорошо мне у вас, матушка!» и ворчливый ответ Евлампии: «Уедете и не вспомните о нас, сударь».

Невыносимой тоской защемило сердце у Маши, когда подумала она об отъезде Василия Петровича и, вероятно, скором. В первый раз безнадежно-скучной показалась ей эта тихая, недавно столь любимая монастырская жизнь. Не выдержав одиночества, накинула Маша платок и выбежала на двор.

Мычали где-то коровы; было холодно; наверху, в Машиной светелке, за белой занавеской горела лампа.

Маша вышла за ворота монастыря. Несколько телег стояло вдоль стены, кружком сидели богомольцы, оставшиеся еще от обедни. Уныло постояла Маша и пошла обратно, хотела зайти на пасеку к матери Евдркии, но в саду окликнула ее Феклуша.

— Тоскуешь, Машенька? — спросила она и вдруг так ласково, так нежно обняла Машу, что та, после разговора в саду избегавшая Феклушу, сама доверчиво прижалась к подруге.

Закутавшись в один платок, обнявшись, долго ходили они в сгустившихся сумерках по крайней дорожке сада.

— Дивлюсь я на тебя, — говорила Феклуша, — тихая ты у нас такая, незлобивая, а тоскуешь. Чего тебе нужно? Ведь вот мне, правда, трудно: не для монастыря я и не своей волей попала. Ах, Машенька, как воли-то хлебнешь, так уж трудно потом. Али и ты уж не такая тихая, как кажешь?

Молчала Маша, но не пугали ее больше Феклушины рассказы о вольной жизни в Зачатьевской обители, о поездках на сенокос, куда, как на гулянку, съезжались купчики и господа; о вечеринках, что устраивались за плотно занавешенными окнами в монастырской гостинице; о жарких поцелуях какого-то удалого Феди Михеева, который и отсюда обещал выкрасть, да, видно, забыл.

— Ну, да все равно, не долго еще ждать буду, — раскрасневшись, говорила Феклуша, — не могу я здесь. Если Федька забыл, то и другого найдем. Только бы на волю попасть, рясу эту постылую скинуть, а там я сумею не пуще другой барыни себя показать. Вот хоть бы нашего болящего барина захороводить, что ль.

— А разве ты думаешь… — начала было Маша и, смутившись, замолчала.

— Да что думать-то, — горячо продолжала Феклуша, — они, мужчины, все одинаковы. А про нашего мне кучер рассказывал — такой добряк да богатый, говорит, и из себя недурен. Больно только строго стерегут его наши-то старухи. Ты-то его видела?

— Да, один раз, случайно, — робко ответила Маша.

— Эх, мне бы с ним перемигнуться. Увез бы меня непременно, уж я бы устроила. На коленях бы умолял, золотом бы осыпал. Я умею это.

Но Маша не слушала больше. То холодно, то жарко становилось ей, и странные жгучие мысли вертелись в голове.

Будто почувствовав волнение Машино, Феклуша замолчала, стараясь в темноте разглядеть лицо подруги, и потом, прижавшись еще ближе, совсем на ухо зашептала вкрадчиво:

— А ты, Машенька, скажи, если бы полюбился тебе кто, обещал бы жениться, на волю бы звал — пошла бы ты, скажи, милая?

— Не знаю, — тихо прошептала Маша, сама не слыша своего голоса, будто другой кто-то отвечал за нее, и будто уж не Феклуша обнимала так крепко, заглядывала ласково в глаза, ждала ответа, не Феклуша, а он, милый, любимый; но вдруг, как бы борясь еще, оттолкнула Маша Феклушу и почти крикнула: — А грех, грех-то какой!

Громко засмеялась Феклуша:

— Ну, какой там грех! Пострига мы не приняли еще. А ты, Машенька, тихая да скрытная. Вот ты какая.

Блестели зеленоватым, как у кошки, блеском глаза Феклуши и, нагибаясь, шептала она:

— А с барином нашим убежала бы? Хочешь сосватаю, хочешь, миленькая моя?

Мерно ударил колокол.

— Загулялись-то мы, — заговорила Феклуша, — спать пора, а то попадет еще. А об этом мы поговорим еще, поговорим, — и, поцеловав крепко Машу, Феклуша побежала к себе.

На крыльце Машу остановила мать Евдокия. Тщательно оглядевшись, она заговорила шепотом:

— Вот, девушка, хоть и знаю, что нехорошо делаю, да уж очень он просил передать тебе письмецо. Смотри только, чтобы никто, никто не узнал, — и, сунув в руки Маши, мало понимавшей слова ее, конверт, мать Евдокия быстро скрылась.

Шатаясь почти от нахлынувших странных и противоречивых чувств, вошла Маша в келью. Мать Евлампия уже легла и сердито ворчала.

Долго стояла Маша перед образом, но губы, не повинуясь, не произносили слов молитвы.

Как в бреду, провела эту ночь Маша. Жгло письмо, несшее что-то неведомое, страшное и вместе радостное; путались мысли: то хотела Маша броситься к матери Евлампии, разбудить и покаяться в страшном грехе, то слышала лукавый шепот Феклуши; близкое чье-то видела лицо над собой; трепетала и чувствовала, что не может, не может противиться.

Под утро, прижимая письмо к груди, забылась Маша тяжелым сном.

Звон бубенчиков разбудил ее.

— Пора, пора, — зашептала она сама себе и босиком бросилась к окну.

— Да что с тобой, Марья? — сердито крикнула Евлампия, — с ума спятила. Чего выскочила, бесстыдница!

Маша, как бы опомнившись от забытья, покорно вернулась к своей кровати.

— Уезжает, слава Господу, — ворчала Евлампия сквозь сон, — тише теперь станет.

Боясь шевельнуться, не дыша почти, прислушивалась Маша, как хлопали двери, выносили вещи, и наконец зазвенели бубенчики и, удаляясь, стихли.

«Зачем же он уехал? Как же?» — думала тревожно Маша. Веками показались ей часы, пока Евлампия спала, потом, охая, вставала, долго молилась и наконец вышла.

Быстро разорвала Маша тонкий конверт, двадцатипятирублевка упала на пол.

«Милая сестрица, — писал Верхояров, — ласковая, милая сестрица, мне хотелось подарить вам что-нибудь на память и за беспокойство, которое причинил, заняв вашу комнату, но матушка Евдокия сказала, что игуменья не позволит принять подарка.

Хорошо мне было у вас. Часто буду вспоминать вашу тихую обитель и вас, милая сестра Мария, но пора ехать. Право, иногда я завидовал тому миру, ласковому и тихому, что царствует у вас, а мне опять приходится возвращаться в свет, бурный, мятежный, наполненный горестями и страстями, вам незнакомыми. Прощайте, милая, ласковая сестрица моя; правда, вы надолго останетесь для меня, как сестра, добрая и родная.

Ваш В. Верхояров».

Непонимающими глазами пробежала Маша эту записку и долго стояла неподвижно.

Яркое светило солнце в окно. По аллее из сада шла мать Елисавета с большим букетом в руках. Темные фигуры послушниц тянулись к мастерской. Маша тщательно, на мелкие куски, разорвала записку, сунула деньги под тюфяк и начала одеваться.

Ярославль. Ноябрь 1910.

Троицын день{325}

После дождя зелень нежно благоухала. Тройная радуга протянула дуги свои над горой, и когда тяжелая коляска, взятая напрокат у доктора, подымалась по крутой прямой дороге, то Алеше казалось, что на горе построены триумфальные арки в честь него и той, которую он ехал сейчас встречать.

Эта дорога, эти веселые перелески, эти зеленые полянки — все такое знакомое, с детства привычное, казалось Алеше новым и прекрасным. Или в самом деле после дождя все словно вымылось, обновилось, ярче зеленел молодой овес на пригорках, весело бежали ручейки по желтому песку вдоль дороги, громче щебетали птицы, клейкие ветки, свешиваясь над дорогой, задевали лицо и осыпали мелким дождем. Белые круглые облака плыли по яркому голубому небу, и когда лошади ступали по мокрым камням, отражающим небо, то казалось, будто дорога выложена голубыми камнями.

Весь день Алеша был спокоен, только когда перед обедом пошел крупный первый летний дождь, было неприятно, зато теперь радостью и волнением необычайным был охвачен Алеша. Он даже забыл, что это только простая шутка, шалость, которая так забавляла их вот уже два месяца — выдать себя за жениха и невесту.

Алеше двадцать один год, но с виду он совсем мальчик, так лет шестнадцати-семнадцати; когда надевает свой студенческий сюртук, все удивляются: «Такой молоденький и уже в университете».

Еще в гимназии Алеша был дружен с Володей Зуевым, но бывать у Зуевых Алеша стал только в этом году. За Верочкой, сестрой Володи, он не ухаживал, не просил у нее карточки, не объяснялся в любви, просто им бывало ужасно весело вместе, и часто так случалось, что втроем с Володей бывали они в театрах, на выставках, на концертах; кроме того, и Алеша, и Верочка — музыканты, и часто сам генерал Зуев, усаживаясь подремать после обеда в кресло, говорил: «Ну, ребятишки, сыграйте мне этот марш, где про богов» — и они усердно колотили по клавишам, разыгрывая марш из «Нибелунгов»,{326} а потом, когда генерал засыпал, они играли Шопена,{327} веселую нежность которого предпочитали суровому героизму Вагнера.

Весною Володя готовился к экзаменам, и им чаще приходилось бывать вдвоем. Они ездили на пароходиках на Острова, бродили в Летнем саду. Никогда Алеше не казалось такой прекрасной бледная петроградская весна, никогда так бодро и весело не чувствовал он себя здоровым, молодым, а жизнь — обещающей так много неожиданного.

Еще перед Пасхой как-то Алеша рассказывал с увлечением о жизни у них в маленьком именье Новгородской губернии, о своей семье с тремя сестрами-подростками, о смешных соседях, о жизни простой, веселой и беспечной.

— А вот я никогда не была в деревне, — вздохнула Верочка.

— Приезжайте к нам с Володей, — подхватил Алеша.

— Да вы с ума сошли! Разве меня пустят? Я ведь и теперь не говорю, что с вами гуляю, а все к подруге хожу. До седьмого класса меня в гимназию с горничной посылали.

Смеясь, придумывали планы бегства. Говорили об этом не раз и не два, а каждый день, и как-то договорились до того, чтобы объявить себя женихом и невестой.

В первый раз, когда заговорили об этом в полутемной каюте невского пароходика, было жутко и сладко Алеше. Первую ночь после этого разговора плохо он спал, а когда шел привычной дорогой, чтобы в условленный час встретить Верочку на углу Владимирского и Невского, куда приезжала она на трамвае, чувствовал волнение и смущение небывалое. Верочка тоже была какая-то вялая, задумчивая, говорила, что голова болит, что мать нездорова и это ее беспокоит; о вчерашнем плане, о поездке в Медведевку (имение родителей Алеши), не говорили, и разговор вообще не клеился. Только уже прощаясь, Верочка, стараясь улыбаться непринужденно, хотя углы губ дрожали, спросила:

— Ну что же, сказать о нашем плане Володе или не стоит?

— Конечно, конечно, скажите. Так весело будет поехать. Верхом покатаемся, — отвечал Алеша, а какое-то беспокойство смутное охватывало его.

Володя принял решение Алеши и Верочки сочувственно и серьезно. Он вообще был деловит и точен.

— Когда же думаете венчаться? — спросил он.

— Да ведь это только пока еще проекты, — заторопилась Верочка, будто чего-то испугавшись.

— Ну, в этом я не понимаю неопределенности, — возразил Володя и, шагая перед смущенными женихом и невестой, деловито развивал планы, как и когда удобнее все сделать.

— Вот так попались, — засмеялась Верочка, когда они остались вдвоем с Алешей. — Смотрите, быть бычку на веревочке, благословят вас Лажечниковым, тогда поздно будет бежать.

Но через несколько дней они как бы привыкли к новому положению своему, без смущения выслушивали Володины планы относительно того, где квартиру снять, какую мебель купить, какую взять у домашних, как удобнее воздействовать на стариков в случае возможного протеста. И даже уже одни, когда Володя деликатно оставлял их, продолжали они странную шутку, забавлявшую и волновавшую их. Бродили по городу, выбирали улицы, дома, где будут жить, и даже раз зашли посмотреть одну квартиру.

— Оченно веселая квартира, — уговаривал их бойкий швейцар. — Недорого и со всеми удобствами. Извольте-ка, барыня, взглянуть. Вот здесь ванная, кухня, небольшая, конечно, но ведь и семейство ваше маленькое.

Верочка деловито морщила лоб, чтобы не рассмеяться, и с любопытством осматривала и ванную, и кухню, и каморку для прислуги.

Когда мечты их заходили слишком далеко, Верочка иногда резко обрывала:

— Ну что это мы, как дети. Столько времени пустяками занимаемся. Право, мне начинает казаться, что овчинка не стоит выделки. Из-за одной поездки не стоило подымать столько сложностей. А еще сколько неприятных разговоров с мамой предстоят. Про папу я и не говорю. Тут будет целая трагедия.

Тоскливо и почему-то обидно становилось Алеше, будто в самом деле что-то рушилось счастливое и веселое. Но возразить он не умел и уныло молчал. Хорошо, что Верочка не могла долго быть мрачной и раздраженной. Она опять начинала смеяться.

— Ну, не будьте же таким букой, жених мой нежданный. Пока весело, будем веселиться, а надоест — бросим. Вот и все. Трагедии же не из-за чего устраивать. Ведь это же только забавный водевиль.

И опять они начинали мечтать, и опять возникала какая-то странная призрачность чего-то подлинного, сладкого, немножко жуткого. Будто на сцене представляли, говорили чужие слова, почти верили им и чувствовали веселую свободу кончить или продолжать дальше.

В середине мая Алеша уехал в Медведевку. Верочка провожала на вокзал. Была грустна и ласкова.

— Право, мне будет ужасно скучно без вас. Я так привыкла к нашим прогулкам и… — она замялась, — разговорам. Мы как два хороших товарища. Ну, не бойтесь, я буду не я, если не удеру из нашего противного Павловска и не приду к вам. Так или иначе сумею добиться отпуска. Да и Володя обещал содействовать, а он человек серьезный. Сегодня же начну подготовительную работу.

Алеша тоже уезжал невеселый. Только мысль о том, как он объявит свою новость в Медведевке, а потом будет встречать Верочку и показывать ей все милые места, утешала его. Все шесть часов дороги провел он, прохаживаясь по коридорчику купе и поглядывая на зеленые поля и нежно, по-весеннему краснеющее закатное небо.

Дома встретили его всей семьей, с собаками и прислугой, шумно и весело. Тормошили сестры: Зина, Шура и Раечка, наперерыв рассказывая свои гимназические и деревенские новости и с еще детским нетерпением ожидая маленьких подарков, которые не забывал обычно Алеша привезти всем, начиная с главы семейства Анатолия Ивановича, кончая кучером Иваном и старой нянюшкой Авдотьей.

Но Алеша был как на иголках. Не терпелось ему сообщить свою новость.

Когда наконец все разошлись и, взяв свечу, пошла Елизавета Сергеевна проводить Алешу и посмотреть, все ли у него в комнате устроено, почувствовал Алеша, как бьется сильно сердце и даже голова слегка кружится от волнения. Когда мать, поцеловав его, хотела уже уйти, Алеша удержал ее за руку.

— Мама, я хотел сказать тебе важную новость, — и смущенно замолчал.

— Ты женишься? — вдруг спросила Елизавета Сергеевна и даже присела на кровать.

— Да, — тихо ответил Алеша.

Елизавета Сергеевна не удивилась особенно, и волнение ее скорее было радостным.

— Ну, что же, это хорошо, трудно будет только вам, ты совсем еще мальчик, но ничего. Мы с отцом тоже на первых порах по-студенчески жили, в одной комнате, по урокам бегали. А какое хорошее, светлое время это было! — говорила Елизавета Сергеевна, и лицо ее, еще не старое, но уже в мелких морщинках, делалось мечтательным и молодым. — Только нас не забывай. Вот теперь хоть и не живешь ты с нами давно, а знаю, что придешь и будешь опять наш милый, близкий. Не забывай нас, Алеша.

Долго еще говорили они. Рассказал Алеша подробно о Верочке, и чувствовал, что не только это забавная шутка, — настоящие слезы умиления и радости поднимались к горлу и застилали глаза.

Решено было, что Елизавета Сергеевна предупредит Анатолия Ивановича, когда тот приедет из города. Конечно, он против женитьбы сына ничего иметь не будет, так как всегда был принципиальным сторонником ранних браков; но что останется все это пока в тайне и Верочка с братом приедут просто в качестве гостей, которых много бывало в Медведевке.

Однако когда Алеша вышел в столовую за водой, в детской стоял шум. Девочки в ночных кофтах, босые, окружили Елизавету Сергеевну и наперерыв допрашивали:

— Что тебе Алеша сказал? Он женится? Правда? Она хорошенькая? Ну, расскажи, мамуля дорогая! Свадьбу у нас справлять будут?

— Ну, что вы выдумали глупости. Ложитесь спать, — беспомощно отмахивалась от них Елизавета Сергеевна.

Увидев Алешу, сестры бросились к нему.

— Лешечка, расскажи. Это правда? Вот весело-то! Нам новые платья сошьют.

Они смеялись, хлопали в ладоши, дергали Алешу и целовали, упрашивая:

— Расскажи, милый.

Долго ходил Алеша по своей маленькой, оклеенной голубыми обоями, с окнами на огород и пруд, комнате. Радостно и светло было на душе. Он не мог успокоить своего волнения, раньше чем сел за старенький, еще детский, весь изрезанный перочинным ножиком свой стол и не начал письма Верочке, начинавшегося словами нежными, которых никогда не произносил он, но ведь должен же был он играть роль жениха, нежного, помнящего, влюбленного.

А через три дня его разбудила старшая из сестр, Зина, и, сунув ему конверт, с любопытством наблюдала, какое впечатление произведет на Алешу письмо невесты.

Верочка отвечала несколько шутливо, но все же в тоне нежной невесты. Сообщала, что очень скучает, что против ожидания старики особенного протеста не оказывают, хотя все же дуются, откладывая, по-видимому, окончательное решение до выяснения всех обстоятельств. «Таким образом, все благополучно и очень просто. Я даже не думала, что сделаться невестой так просто и легко», — писала Верочка.

Алеша исправно отвечал. Письма приходили не очень часто, и каждое утро Алеша ждал, принесет ли ему Зина знакомый желтоватый конвертик. Если письма не было, Алеша чувствовал разочарование, делалось скучно и как-то пусто. Наконец пришло извещение, что вечером накануне Троицы Верочка и Володя приедут. Весь дом был в волнении. Анатолий Иванович послал нарочного в город за закусками. У живущего в трех верстах доктора взяли напрокат тяжелую четырехместную коляску, в которой и сам-то доктор выезжал только в день своих именин в церковь. Комнаты все вымыли, и даже ковер выложили, уже спрятанный на лето. Алеша усиленно просил не делать никаких демонстраций, но сам тоже готовился как к какому-то большому празднику.

И вот он ехал в светлый предвечерний час встречать Верочку и Володю.

На станцию приехали слишком рано, и долго еще пришлось ходить Алеше по длинной платформе. В станционном садике цвела сирень. Гуляли барышни с щеголеватым телеграфистом. На розовом небе четко виднелся семафор, и прямая лента рельсов уходила, казалось, в самое небо. Уже спустились ясные сумерки и зажгли огромные газовые фонари на платформе, когда блестящей точкой показался наконец поезд. Далекий волнующий шум поезда становился явственнее, и наконец совсем близки стали фонари паровоза.

Алеша беспомощно метался по платформе. Как всегда бывает при встречах, он долго не мог найти вагона, уже отчаялся встретить гостей и, увидев в окне озабоченное лицо Володи, не сразу даже узнал его.

Володя, в светлом пальто и круглой соломенной шляпе, вынес маленький клетчатый чемоданчик. За ним выпрыгнула Верочка, раньше, чем ей успели помочь.

Она была в сереньком дорожном костюме, в сереньком шелковом колпачке, с сумкой через плечо.

Первые минуты встречи были тягостны и смутны.

— Вот видите, я сдержала слово и приехала, — сказала Верочка. — А сколько хлопот было, папа проклясть хотел, да раздумал.

— Да, дети мои, — промолвил Володя, — надо действовать энергично, если вы хотите, чтобы что-нибудь вышло. А то одна канитель.

Почему-то от слов Володи сделалось неприятно Алеше, и вся радость, с которой он мечтал о прогулках по весеннему лесу, о далеких поездках, об уютных вечерах на крылечке, — вся радость упала.

— Вы как будто даже не рады нам, — обиженно проговорила Верочка.

Но когда уселись в коляску, заговорили о петроградских новостях, потом Алеша показывал все примечательные места, попадавшиеся по дороге, опять стало хорошо и дружественно.

Поднимался легкий туман из долин, на бледно-розовом небе выходила из-за облаков оранжевая луна. Ярко вспыхнула и замигала изумрудная звезда.

Когда Володя уже соскочил и твердо направился со своим чемоданчиком к большой террасе, украшенной ветками березы и длинными гирляндами, а Алеша помогал выйти из экипажа Верочке, она вдруг шепнула:

— Мне страшно. Как-то меня встретят! — и слегка прижалась локтем к Алеше.

Он почувствовал к ней нежность, показалась она ему такой маленькой и такой родной в своем сереньком колпачке, с приподнятыми испуганно бровями и широко раскрытыми светлыми глазами.

— Мне страшно, — еще раз шепнула она.

И Алеша покровительственно, как старший улыбнулся ей и повел к террасе, где Володя уже познакомился сам с Елизаветой Сергеевной, Анатолием Ивановичем и девочками.

— Какая вы молоденькая, совсем как мои девочки, — сказала Елизавета Сергеевна, здороваясь с Верой.

Зина, Шура и Раечка разглядывали невесту во все глаза, как диковинного зверя. Разговор шел вяло о дороге, погоде, поездах, но за чаем в столовой стал более оживленным и непринужденным. Алеша, выпив торопливо свой стакан, заходил по комнате.

— Да посиди ты, Алеша, — сказала Елизавета Сергеевна, — как взволнуется чем-нибудь, так и начинает маршировать без конца. Прямо в глазах рябит.

Все, почему-то улыбаясь, посмотрели на Верочку, и она сконфуженно опустила глаза. После чая, когда Анатолий Иванович и Елизавета Сергеевна ушли спать, долго еще сидели на большом балконном диване. Володя шутил с девочками, а они, меньше робея в темноте, уже решались поддерживать разговор.

Алеша сидел рядом с Верочкой, совсем близко, и она вполголоса рассказывала ему о тех сценах, которые ей пришлось перенести из-за этой поездки. Алеша не волновался, не смущался и, дотрагиваясь случайно до руки Верочкиной, какую-то незнакомую тихую радость испытывал.

Потом Зина предложила побегать на гигантских шагах.{328} И в белом сумраке замелькали фантастические тени, взлетающие и падающие, раздался сдавленный смех, а Верочка и Алеша сидели на скамеечке под акацией, оба какие-то тихие, радостные.

— Вам не холодно? — спрашивал заботливо Алеша.

— Нет, так хорошо. И посмотрите, какое небо за прудом красивое и цветами пахнет так сладко, — говорила Верочка.

И казалось, что в словах этих простых, незначительных, для обоих другой уже смысл таился.

Наконец разошлись. Верочку поместили в Алешиной комнате, а молодых людей в кабинете.

Володя, оставшись с Алешей, сделался почему-то сумрачным.

— Надо, надо все вырешить окончательно, — начал он, но сейчас же оборвал. — Впрочем, завтра поговорим, а сейчас спать нужно.

Опять от этих настойчивых слов сделалось Алеше неприятно, и, быстро раздевшись и потушив свечу, они замолчали, каждый на своем диване.

Утром их разбудили и сказали, что все уже встали и сейчас лошадей подают ехать к обедне. Зина, Шура, Раечка и Вера — все в светлых платьях с цветами за поясом, встретили их шумно и весело. Они уже успели побывать и в саду, и на пруду, и на птичнике. Девочки уже не дичились Веры и с обожанием смотрели ей в глаза.

— Твоя Верочка — прелесть! — шепнула Зина, обнимая Алешу.

У крыльца уже звякали бубенцы, яркое солнце врывалось в комнаты. Во всех уголках были натыканы зеленые ветки, и свежим запахом листьев, лесным и бодрым, был наполнен весь дом. Не без труда, со смехом и шутками наконец разместились в двух экипажах. Никто из девочек не хотел расстаться с Верой, и всех их запихнули в докторскую коляску, а Алеша взобрался на козлы. Володя чинно сидел на передней скамейке с Анатолием Ивановичем и Елизаветой Сергеевной. Кучер Иван, для праздника намазавший волосы маслом, в красной рубашке и плисовой безрукавке,{329} лихо погикивал на лошадей. Утренний зной, еще не тягостный, приятно ласкал все тело. Смеялись девочки, треща как сороки, улыбалась им Верочка; дорога шла лесом, потом с обрыва открылся далекий вид на деревни, поля и синеющий бор. Восторгом светлым был охвачен Алеша. В селе бежали ребятишки, клянча копеечку, бабы низко кланялись в пояс и с любопытством разглядывали господ. Церковь деревянная, старенькая, еще николаевской архитектуры,{330} с колонками пожелтевшими. Служба уже шла. Дряхлый отец Герасим дребезжащим тенорком выводил возгласы.{331} Хор учеников пел нестройно, но громко и как-то весело. Запах ладана мешался с запахом дегтя от новых сапог, березовых листьев, которыми убрана была церковь. Верочка, сгибая голову, как-то по-детски крестилась быстрыми крестиками, и тонкий луч солнца из круглого окна в куполе золотил ее русые косы, скромно, совсем не по-петроградскому обвитые вокруг головы. И казалась она Алеше какой-то новой, не петроградской барышней, а скромной милой девочкой, почти сестрой. После службы все задержались, чтобы поздороваться с отцом Герасимом. Тот вышел, низенький, седенький, в белом подряснике, бодрый, с веселыми добрыми глазами под нависшими бровями.

— Уж не невеста ли твоя будет, Алешенька? — оглядев Верочку, спросил отец Герасим. — Смотри, венчать буду я. Я крестил. Я, даст Бог, и обвенчаю.

Он говорил грубовато, как-то по-простонародному, а добрые глаза лукаво смеялись.

До сих пор никто не выдавал ни одним словом тайны, и теперь всем стало неловко; одна Верочка осталась спокойной и слегка грустной.

— Ну, так смотри, не обойди старика, — крикнул отец Герасим, провожая и помахивая приветственно своей широкополой шляпой.

После сытного деревенского обеда с пирогом, индейкой и опять пирогом, уже сладким, все как-то немножко раскисли. Барышни пошли переодеться, так как предполагалось ехать на лодке. Володя походил по гостиной, а потом сказал:

— Ну, Алеша, пойдем, поговорим.

И от тона этих слов, и от того, что, войдя в кабинет, Володя прикрыл дверь, Алеше сделалось почти страшно.

— Видишь ли, на мне лежит неприятная миссия узнать подробно твои планы. Ты знаешь, что я очень люблю тебя. Вашей женитьбе очень сочувствую, но ведь пока были все одни слова, притом довольно смутные. Расскажи же мне, как вы предполагаете устроиться, на что жить, пока ты кончишь университет и все прочее.

Он замолчал и смотрел вопросительно.

— Я не знаю, я об этом не думал, — жалобно, чуть не плача, ответил Алеша, и вероятно, лицо его было так недоумевающе, что Володя не удержался от улыбки.

— Ну, видишь, какой ты еще мальчик. А Вера тоже ведь совсем ребенок, притом избалованный. Ты не подумай, что тривиальными соображениями я буду убеждать тебя отказаться, отложить, — напротив, я бы поддерживал самое героическое решение, но родители беспокоятся.

— Как-нибудь все устроится, — бормотал Алеша. — Надо придумать.

— Я понимаю, — опять заговорил Володя, видя, что толку от Алеши не добиться. — Я понимаю, что все это очень неприятно — думать, чем платить за квартиру, за обед… но надо же все вырешить; чем дальше откладывать, тем хуже; ну, скажи, каковы твои ресурсы и на что ты можешь рассчитывать.

— Мне из дома дают сорок рублей в месяц и больше давать не могут, — весь красный, запинаясь, сказал Алеша.

Володя будто обрадовался.

— Ну вот, договорились, по крайней мере, до цифр. Видишь ли, наши помогать вряд ли много смогут да и особенного сочувствия вашему браку вряд ли можно будет от них ждать. Не подумай, что я тебя отговариваю, только вам очень и очень надо подумать, сумеете ли вы перенести почти нужду. Конечно, можно найти какие-нибудь уроки. Вера тоже могла бы зарабатывать, но все это будет не очень легко и потому вам необходимо все взвесить окончательно. Тебе нужно много заниматься. Вера не привыкла ни о чем материальном заботиться. Я ничего не решаюсь советовать; если вы останетесь тверды в своем намерении, я буду очень рад; но, может быть, для вас обоих, таких еще неприспособленных, было бы благоразумнее отложить, что ли, подождать. Впрочем, я впадаю с сухое доктринерство; конечно, поступайте так, как вы почувствуете, что нужно поступить. Только идите вперед с открытыми глазами.

Алеша сидел, будто раздавленный, ему было мучительно стыдно, но почему-то и в голову не приходило сказать, что все это только шутка, что никакой свадьбы не будет. Он будто забыл, что это так.

— Да, еще, — прибавил Володя. — Может быть, это будет жестоко, но я буду очень настаивать, чтобы мы сегодня же вечером уехали. Я обещал это нашим и считаю, что раздражать их, вносить новые сложности вовсе не стоит. Посоветуй, пожалуйста, Вере поэтому согласиться уехать.

— Хорошо, я поговорю с ней, — промолвил Алеша тихо.

— Ну, не надо же так унывать. Ты сам на себя не похож. Ведь ничего неприятного я тебе не сказал. Все зависит от тебя и Веры. Я же во всяком случае приложу все силы, чтобы помочь вам, насколько могу.

Верочка уже ждала нетерпеливо конца разговора их на балконе.

— Что тебе говорил Володя? — взволнованно спросила Верочка и взяла Алешу за руку.

Она не заметила, что обратилась к нему на «ты», не заметил этого и Алеша.

— Скорей, скорей, мне нужно все знать. Что он наговорил вам? Вы совсем бледный, — торопила она и сама бледнела от волнения.

Они вошли в сад. Верочка держала Алешу за руку, и так они ходили долго по круглой дорожке около клумбы.

— Володя сказал, что вам сегодня же нужно уехать, — промолвил Алеша, будто это было самое главное. — Он говорит, что нужно все решить окончательно…

— Что решить? — спросила Верочка.

— Относительно… относительно нашей свадьбы. Он говорит, что нам будет очень трудно и вряд ли вы сумеете перенести.

Верочка задумчиво повторила:

— Да, очень трудно. Я об этом уже думала. Но он напрасно думает, что я слабая, я могу снести все, если нужно, отказаться от всего. Я сумею.

Она говорила долго и горячо и потом вдруг оборвала:

— Да к чему же все эти разговоры? Ведь это только шутка. Как глупо! Не правда ли?

Они остановились и с недоумением посмотрели друг на друга.

— Нет, это не шутка, — тихо сказал Алеша. — Это не может быть только шуткой.

Верочка отпустила его руку и пошла по дорожке, склонив голову. Алеша шел за ней. На повороте они встретились. Верочка подняла голову. Будто пеленой какой-то было окутано ее лицо.

— А вы, вы-то сможете? Вы такой слабый, вам будет трудно.

Нежность и радость нахлынули на Алешу, он уже не помнил тяжелых сомнений.

— Нет, нет, нет, — повторял он. — Мне будет хорошо, все будет хорошо. Милая, милая…

Солнце уже склонялось к пруду, из деревни доносилась гармоника, на террасе накрывали к чаю. Алеша и Верочка стояли у куста сирени и, как зачарованные, глядели друг на друга, улыбались и не находили слов.

Нагнувшись к белой ветке сирени, Верочка сорвала лепесток и сказала:

— Я нашла счастье, — и потом добавила, вздохнув, — но тогда сегодня надо ехать, Володя прав.

Девочки бежали звать к чаю.

Они шли, взявшись под руку, уже не таясь, не конфузясь, и Володя улыбался им с верхней ступеньки террасы, как бы приветствуя их решение.

Алеша и Верочка поднимались по украшенной березками лестнице спокойные, твердые, светлые.

Павловск. Май 1913 г.

Розы принца{332} Сентиментальная новелла

I

Камилла встала на стол, за которым она продавала свои цветы и газеты, чтобы лучше разглядеть принца. Все обитатели Grande Hotel{333} столпились в вестибюле. Только рыжие англичане, не переменив поз, с сигарами в зубах и с газетами, продолжали сидеть, задрав ноги выше головы.

Когда автомобиль остановился, пыхтя, у подъезда, хозяин, господин Густав, сам распахнул обе половинки двери и начал кланяться еще за несколько минут до того, как в дверях показался принц.

Краснощекая хозяйская дочь Берта стала пунцовее тех пунцовых роз, которыми она должна была приветствовать знатного гостя.

Когда в дверях наконец появился худенький мальчик в сером дорожном костюме, мягкой шляпе и оранжевых перчатках, Камилла как-то не догадалась, что это и есть принц. Она продолжала пристально смотреть в открытую дверь, в которую виднелось темное небо с яркими звездами и фонари набережной. Но за мальчиком вышел только молодой человек в черном сюртуке и лакей в ливрее.

Между тем Берта, делая тройные реверансы, подавала мальчику свой букет.

Камилла чувствовала какое-то разочарование; совсем не таким представлялся ее воображению принц, наследник далекой, почти таинственной страны.

Мальчик сконфуженно улыбался и раскланивался с гостями. Огромный букет стеснял его, и, обернувшись, он вопросительно посмотрел на своего спутника. Тот сделал какой-то знак хозяину, и они быстро прошли к лестнице.

Собравшиеся для встречи расходились.

Камилла спрятала газеты в ящик.

Госпожа Сац, любившая поболтать, подошла к ней.

— Святая Мадонна, совсем мальчик, — горячо, по своему обыкновению, заговорила она, — совсем мальчик. Ничего царственного и какой худенький! Секретарь его очень рассердился на господина Густава за встречу. Принц хочет соблюдать полное инкогнито. Просят не кланяться ему, не делать реверансов и называть просто «господин Вернер» — такова воля его величества короля, да и сам принц не любит этикета. Он приехал сюда отдохнуть. Он отказался принять бургомистра и консулов. Болен он, бедняжка. Сегодня даже ужина не дождался.

Камилла слушала болтовню госпожи Сац, рассеянно перебирая ключи.

На улице, как всегда, Камиллу поджидал Карл.

— Почему ты так долго? — спросил он и сейчас же начал рассказывать о выгодном заказе, который ему удалось сегодня получить. Камилла молчала всю дорогу. Карл быль весел и болтлив. Он звал невесту (Камилла уже больше года была объявлена его невестой) в кафе, но испуганно как-то она отказалась.

Как всегда, перед самым домом, в темной улице, Карл обнял ее и поцеловал. Его жесткие усы кололи шею и щеки Камиллы. Поспешно она вырвалась и, не сказав ни одного слова, захлопнула калитку.

Не слушая воркотни матери, долго ходила Камилла по комнате, останавливаясь иногда у окна и глядя на яркие звезды; она думала о принце, не об этом бледном господине Вернере, а о другом, которого она ждала и не дождалась.

II

Принц и его секретарь вышли утром одни из самых первых. Они пили кофе на маленькой террасе, обращенной к морю.

Господин Вернер был в белом костюме и панаме, Камилла видела из-за своего столика, как он весело смеялся, часто соскакивал с места и подбегал к перилам, разглядывая море, сегодня тихое, ласково блестевшее на солнце, и далекие, едва розовеющие скалы острова.

Все, видимо, радовало принца. До Камиллы доносился его звонкий, почти по-детски звонкий голос, произносивший слова на непонятном ей языке.

Когда они кончили свой кофе и проходили через залу, принц продолжал весело говорить, с нескрываемым радостным любопытством оглядывая все, будто он видел эту обычную обстановку ресторанного зала в первый раз.

Когда они проходили мимо столика с газетами и цветами, Камилла поклонилась им, как кланялась всем гостям.

Блестящий взгляд господина Вернера остановился на Камилле. Он снял шляпу и раскланялся с ней с такой изысканной почтительностью, будто приветствовал принцессу, тогда как секретарь надменно едва дотронулся до полей своей панамы.

Уже в дверях господин Вернер сказал что-то секретарю и, обернувшись, сделал несколько шагов обратно.

Секретарь ответил недовольно и, перегнав принца, быстро подошел к Камилле.

— Две гвоздики, пожалуйста, — сухо и слишком отчетливо выговаривая слова сказал он.

Принц, стоя в дверях, улыбался, довольный своей выдумкой.

Камилла выбрала две самые яркие гвоздики и подала их секретарю. Не поблагодарив, тот бросил монету на стол и отошел.

Камилла смотрела, как принц взял гвоздику и заколол ее в петлицу. Сделав это, он поднял глаза на Камиллу и улыбнулся ей.

Против воли она тоже улыбнулась. Одну секунду так глядели они друг на друга, улыбаясь.

Камилла выбежала на террасу посмотреть, как они поедут. Но принц не оглянулся на нее, хотя она ждала почему-то этого. Он был слишком занят предстоящей прогулкой и расспрашивал о чем-то кучера.

Долго смотрела Камилла на мелькавшую в аллее белую с синей лентой панаму господина Вернера.

Госпоже Сац пришлось окликнуть Камиллу, так как русский министр уже спрашивал свою газету.

Оживленнее и веселее болтала сегодня Камилла с посетителями, подходившими к ней за газетами и цветами.

Она слышала, как два француза, приехавшие вчера вечером, говорили про нее: «Она прелестна, эта маленькая продавщица». Смеясь, они прошли мимо, оглядываясь и продолжая говорить про нее.

Обычно любезности и эти слишком пристальные взгляды богатых иностранцев смущали Камиллу, ей делалось стыдно и обидно, но сегодня так весело светило солнце, так радостно было на душе, что, не узнавая себя, Камилла улыбнулась, не отворачиваясь от этих смешных французов.

Камилла ловила себя на том, что оборачивалась каждый раз к двери, когда входили собиравшиеся к завтраку иностранцы.

Господин Вернер и его секретарь приехали почти перед самым завтраком. Они заняли столик в далеком углу и, разложив карту, обсуждали планы новых экскурсий. Секретарь встал из-за стола и вышел из залы. Почти в ту же секунду, как он скрылся за дверью, господин Вернер тоже поднялся.

Сконфуженно пробираясь между столиками (все следили за принцем), он направился к Камилле. Она чувствовала, что краснеет, и делала вид, что очень занята раскладкой газет.

— Я потерял ваш цветок, — неуверенно выговаривая слова, произнес принц, — и хотел вас попросить дать мне новый.

Камилла подняла глаза на него.

Господин Вернер не улыбался и стоял, опустив глаза; длинные ресницы клали тень на щеки.

Почему-то у Камиллы дрожали руки, когда она вытаскивала гвоздику, уже не выбирая лучшую. Она не решилась протянуть цветок принцу и положила гвоздику на край стола.

В дверях показался секретарь. Будто пойманный на месте преступления, с мальчишеским смущением принц взял цветок и, позабыв заплатить, пошел к своему ментору.{334}

Вся зала наблюдала эту сцену. Г-жа Сац одобрительно кивала головой из-за своей стойки.

III

Прошло несколько дней.

К присутствию принца все привыкли, и общее внимание гораздо больше привлекала приехавшая на курорт дама, героиня недавнего громкого уголовного процесса.

Только Камилла досадливо чувствовала, что краснеет, когда в залу входили принц и барон, его секретарь.

Принц не покупал больше гвоздики и только издали раскланивался с продавщицей.

Впрочем, вообще он появлялся в общей зале все реже и реже, обед и ужин посылали в его комнаты, там же он большую часть дня и проводил, лежа на своем балкончике. Говорили, что принц чувствует себя нехорошо, и знаменитый профессор приезжал экстренным поездом из Парижа три раза на одной неделе.

Г-жа Сац, умевшая вмешаться во всякое дело, взялась ухаживать за принцем и победила даже горделивое пренебрежение барона. Она варила принцу какую-то особенную кашку и развлекала его своей неутомимой болтовней.

Она одна из всей прислуги отеля допускалась в комнаты принца и даже нередко, заменяя барона, сопровождала принца в его прогулке к берегу моря.

Камилла видела из окна, как они медленно проходили по аллее, и принц садился отдыхать на скамейку, а г-жа Сац, выразительно жестикулируя, рассказывала ему что-то.

Однажды вечером, когда Камилла уже собиралась уходить, к ней подошла г-жа Сац.

— Мне хотелось бы поговорить с вами, милая Камилла, — сказала она несколько слащаво, — с этими хлопотами мы совсем не видимся, а у меня есть кое-что рассказать вам. Я ведь никогда никого не забываю и забочусь обо всех. Может быть, вы зайдете ко мне поболтать полчасика. К тому времени, может быть, и дождь перестанет.

Камилле почему-то сделалась противна г-жа Сац с ее сладкой улыбкой, кроме того, Карл, наверно, уже давно ждал ее, и неловко было заставлять его мокнуть на дожде.

Видя ее нерешительность, г-жа Сац повторила выразительно:

— Мне очень бы хотелось рассказать вам кое-что, милая Камилла.

Она взяла за руку девушку и почти насильно повела за собой.

В комнате г-жи Сац был приготовлен ужин и два прибора, очевидно, она заранее решила пригласить Камиллу.

— Садитесь, душенька, вы так устали, под глазами синяки… ай, ай, надо заботиться о себе. Положим, вам еще все идет и эта томная бледность… Вы очаровательны, милая!

Г-жа Сац суетилась, усаживая Камиллу, пододвигая ей кушанья и наливая в стакан вино.

— Попробуйте это вино, оно со стола его высочества, — угощала г-жа Сац.

Камилла сделала несколько глотков. Нежная теплота разлилась по телу, стало веселее, и г-жа Сац с ее суетливой, заставляющей насторожиться ласковостью не была так противна.

— Отличное вино! — промолвила Камилла, откидываясь на спинку стула. — Как счастливы эти принцы!

— Вот уж нет, — заговорила г-жа Сац, — вот уж нет. Посмотрели бы вы на нашего господина Вернера. Трудно представить себе принца более доброго, красивого, изящного, ласкового, простого, а, вы думаете, он счастлив? Болезнь его, это что — пустяки. Ему гораздо лучше, и он давно бы поправился, если бы был немножко счастливее.

Она помолчала, выпила почти полный стакан вина и, пододвинувшись к Камилле, заговорила:

— Знаете, он плакал, клянусь Мадонной, плакал целую ночь, и знаете почему? — Я сказала ему, что вы — невеста другого.

— Что вы говорите, госпожа Сац! — воскликнула с каким-то ужасом Камилла. — Что вы говорите, не надо!

— Говорю то, что было, только то, что было, — еще ближе придвигаясь к Камилле, касаясь ее колен, повторяла г-жа Сац. — Только о вас-то и разговор у нас. Как он страдает, как мучается, бедненький. Оттого-то и хуже ему стало, только оттого.

Камилла почти не слышала г-жи Сац, а та, будто заколдовывая ее, шептала, заглядывая в глаза.

— Только вы можете спасти принца, только о вас дни и ночи мечтает он. Подумайте, принц! Какая радость, какое счастье ожидает вас обоих, если вы захотите. Царская роскошь окружит вас и любовь такого прекрасного, такого нежного принца. Вы будете первой его любовью. Подумайте!

Наконец она замолчала. Камилла сидела, закрыв лицо руками, не двигаясь.

Г-жа Сац сказала другим, своим обычным голосом, будто все уже было решено:

— Принц очень робок, он не осмелится первый сказать вам. Вы пошлете ему букет красных роз, и это будет вашим признанием. Так будет удобнее и для вас, и для него.

Карл не дождался в этот вечер своей невесты, хотя он терпеливо ходил под дождем, пока не погасли все огни отеля.

Камилла прошла задним ходом.

IV

Весь следующий день Камилла провела в тревоге.

Ей казалось, что она не может увидеть сегодня принца. Почти с ужасом быстро взглядывала она всякий раз, когда открывалась дверь, но ни принц, ни его секретарь не показывались в тот день в зале.

Госпожа Сац тоже не подходила к Камилле, она казалась очень озабоченной чем-то.

От волнения Камилла ничего не ела целый день и к вечеру почти лишилась чувств от слабости и напряженного ожидания чего-то страшного, что могло случиться каждую минуту, когда откроется дверь и войдет он — господин Вернер.

Камилла вздрогнула, когда на улице ее окликнули:

— Камилла, милая, наконец-то.

На секунду невозможное представилось ей, показалось, что человек, протягивающий к ней руки, — это принц.

— Не нужно, не нужно! — в ужасе вскрикнула она, пытаясь бежать.

— Что с тобой, милочка? — удивленно спрашивал Карл, несмотря на дождь и вчерашнюю неудачу поджидавший ее.

Идя под руку с женихом, вздрагивала Камилла от неясного и вместе сладостного почему-то смущения. Она не слышала слов Карла, радостно болтавшего, что если дела пойдут хорошо, то недели через три можно будет отпраздновать свадьбу.

Будто в бреду, казалось Камилле, что не Карл идет рядом с ней, властно держа в своей руке ее руку, нежно наклоняется к ней, не его такие простые слова о квартире, которую они наймут, о мебели и заказах слышались ей. Вел кто-то другой, таинственный, Камиллу, говорил слова нежные, сулящие необычайное и страшное.

Только когда в переулке крепче, чем обычно, обнял Карл свою невесту и жадные губы его коснулись ее губ, вдруг опомнилась Камилла, и ужас овладел ее душой.

— Нет, нет, — почти крикнула она и вырвалась из его объятий. — Нет, нет! Никогда этого не будет! — повторила Камилла грозно.

— Как не будет? Да что с тобой? — сказал Карл со смешком. — Кто же запретит мне целовать через три недели мою милую женушку.

— Не будет этого, никогда не будет, — с рыданиями воскликнула Камилла и побежала домой.

Всю ночь странные беспокойные видения преследовали ее. Снилось ей, будто по бесконечному ряду пышных зал ведет ее бледный, прекрасный принц.

— Все это твое, и будешь ты богаче всех принцесс мира, потому что ты прекраснее всех, — говорит он, и узнает Камилла нежную, ласковую улыбку, — так улыбался господин Вернер, закалывая ее цветок в петлицу.

Вот совсем близко наклоняется к ней лицо принца.

— Милая! — шепчет он.

Его губы касаются ее губ, но нет, не его это сладкие, нежные поцелуи, это грубые, такие привычные поцелуи Карла, и вся в слезах проснулась Камилла, с отвращением повторяя:

— Нет, нет, никогда этого не будет.

Утром едва встала Камилла.

— Что вы такая бледная, душенька? — на ходу спросила г-жа Сац, но не остановилась, не дождалась ответа, и побежала озабоченно наверх, туда, в комнаты господина Вернера.

Как во сне провела этот день Камилла. Она отвечала на вопросы покупателей, улыбалась, но, покорная, уже не тревожилась, не мучилась, даже не думала, будто кто-то решил ее судьбу, и сладкая безвольность овладела Камиллой.

Спокойно заказала она по телефону в садоводство, чтобы прислали букет красных роз; спокойно, тщательно осмотрев букет, отдала его кельнеру и сказала:

— Отнесите, Фридрих, этот букет господину Вернеру, скажите, что эти цветы от меня, он знает.

Спокойно спрятала газеты в шкап и ушла через задний ход, чтобы избежать ненужной теперь встречи с Карлом.

Фридриху пришлось три раза постучать в дверь. Барон открыл ему.

— Эти цветы, ваше превосходительство, мадемуазель Камилла просила передать господину Вернеру, — сказал лакей, протягивая букет.

— Господину Вернеру? — переспросил барон, в какой-то нерешительности не беря букета.

— Так точно, ваше превосходительство. Господин Вернер сам заказал эти цветы, он знает.

— Хорошо, — проговорил барон, как бы решив что-то, и взял букет.

В первой большой комнате, служившей гостиной, знаменитый парижский профессор, прохаживаясь, диктовал своему ассистенту историю болезни. Два доктора тихо разговаривали в углу.

— Их величество прибудут в Десять часов, до тех пор ничего не должно быть известно, — сказал барон.

— Я знаю, — досадливо ответил профессор и продолжал диктовать. — Слабое развитие грудной клетки и общая слабость организма не давали возможности успешно бороться…

Барон прошел в соседнюю комнату, держа букет Камиллы в руках и как бы не зная, как с ним поступить.

Спущенные занавеси на открытых окнах колебались. В комнате было почти темно. На широкой кровати лежал господин Вернер. В сумраке едва белело его лицо на высокой подушке, белая рубашка и сложенные на груди тонкие руки. Барон нагнулся над кроватью. Лицо господина Вернера было спокойно, длинные ресницы полуопущены, полуоткрытые губы, казалось, улыбались нежной улыбкой.

Барон развязал букет и стал раскладывать розы на подушку и одеяло.

— Это первые цветы вам, мой принц, — растроганно прошептал барон.

Спб. Апрель 1912 г.

Первая любовь барона фон-Кирилова{335}

Нежно прозвенели куранты,{336} семь раз склонился томный пастушок к фарфоровой возлюбленной своей; по хитрой выдумке гамбургского механика, каждый час обозначая поцелуем. Подняв глаза, меланхолически наблюдал знакомую сцену барон фон-Кирилов, и когда опять возвратился пастушок в свою бронзовую хижину, барон вздохнул и тоненьким голосом, аккомпанируя себе на разбитых клавесинах, запел:

Птичка вылетает, Любовь возвращает. — Ах, где найти подругу, Чем разогнать любовну скуку?

Выходило не слишком складно, но трогательно! Слабость имел юный барон к сочинению нежных стишков, чем в немалое огорчение приводил свою матушку, баронессу Марию Петровну фон-Кирилову.

Впрочем, не только стихами огорчал он свою почтенную матушку. Многое в характере и привычках барона беспокоило Марию Петровну. Был он вполне здоров, лицом румян, но любил слишком уединение и в тихой меланхолии целыми часами обретался, несмотря на свои шестнадцать лет, чуждался всяких увеселений, был тих и застенчив. Все это смущало и озабочивало баронессу, мечтавшую для сына о блестящей карьере.

Так и в сей предвечерний, жаркий еще час, в то время как барон любовался игрой курантов и наигрывал томную свою песенку, баронесса сидела в диванной, в глубоком кресле, пила брусничную воду и, вздыхая, выслушивала, что докладывал ей Еремеич, дядька барона, он же лейб-медик и главный советчик во всех сложных делах.

— На здоровье свое милость их пожаловаться не могут. Кушают исправно, излишеством иной раз причиняя себе легкое недомогание. К занятиям склонность имеют, в шалостях не замечены. Но… — Еремеич откашлялся, — к женскому естеству смущение и робость обнаруживают. Как не раз вам, государыня милостивейшая, докладывал, от робости сей и меланхолия прискорбная происходит, коя столь справедливо беспокоить вашу милость изволит.

— Ах, и не говори, Еремеич, — скорбно заговорила баронесса. — Ума не приложу, как в сей оказии{337} поступить? Других удерживать строгостью нужно, а он будто малый ребенок, только голубей кормит да на клавесинах бренчит. Женить бы его, да пары достойной нет, к тому же разве с молодой женой обойтись бы сумел? Ах, Еремеич, ночи, поверишь, не сплю, все о предмете сем раздумываю. Вот уж поистине с большим дитятей и заботы большие. Ты бы мне капель дал, что ли, для успокоения мыслей.

— Каплей, государыня, дать можно, но, дабы причины огорчения устранить, тонко обдумать все следует и действовать с осторожностью и решимостью.

Многозначительный вид Еремеича даже несколько устрашил баронессу, и не без тревоги она спросила:

— Как же действовать ты предполагаешь?

— Ежели дозволено будет высказать мне свой план, так вот он каков. С одной стороны, вы, государыня милостивейшая, соизволите побеспокоить себя и его милости высказать, что не токмо не огорчит вас, но даже порадует, коли найдет себе некую утеху. С другой же, я свои меры приму. Есть во дворне девка Лушка. Оную девку можно было бы как должно наставить, к тому же замечено мною было, что не противна она его милости и, когда на Троицу изволил в играх участие принимать на лугу, ни кого другого, как Лушку до трех раз его милость выбирали, что примечено всей дворней было.

— Ах, зазорно все, что говоришь ты, Еремеич, и след ли матери в такие дела вникать, — качала головой баронесса, но, пораздумав, отпив воды брусничной, спросила: — А какая из себя Лушка сия будет?

— Отменная девка, позволю себе аттестовать, и красотой, и крепостью вышла изрядно. Не смел бы о недостойной и слова вымолвить.

Видя нерешительность и даже смятение баронессы, журчащим голосом змия-соблазнителя заговорил Еремеич, голову низко склоняя:

— Не мудро ли будет, государыня милостивейшая, вместо того, чтобы случайностям пагубным юное сердце предоставлять, самим заботу взять и на должное направить. Что же до зазорности, так ведь не о себе печемся, а о счастии дитяти.

Долго еще говорил Еремеич; только вздыхала баронесса, маленькими глотками отпивая брусничной воды из своего стакана.

Барон же между тем, окончив свою игру, встал и, взяв шляпу и трость, вышел на обычную свою вечернюю прогулку.

Узкой тропинкой шел он по коноплянику к речке. Садилось солнце, желтели пригорки налившейся ржи, с песнями возвращались поселяне с работ, и стадо пылило по большой дороге.

С тихой меланхолией наблюдал сей прелестный пейзаж барон. Постояв, осмотрел простор полей, плавно колыхавшихся, далекую белую церковку, синий бор на горе, мельницу и, помахивая тростью, медленно пошел дальше. Вздыхал и оглядывался все тревожнее, чем ближе подходил к речке.

Густыми кустами ракитника поросли берега речки, и узкая тропинка едва пробивалась между цепкой зеленью. И вот на небольшой полянке у стога душистого сена остановился барон. Он уже не наблюдал красот природы, вьющейся между ветками видной реки, голубого неба с алыми отсветами близкого захода, не вдыхал аромата трав; он, несомненно, ожидал кого-то, ожидал боязливо и смущенно.

Быстрые раздались шаги по тропинке, и, мелькнув желтым сарафаном и голубым платком, выбежала на полянку с другой стороны, — нет, не Сильфида,{338} не Нимфа, а босоногая раскрасневшаяся Лушка.

Не соврал Еремеич: красотой и крепостью взяла девка. Такая плотная, грудастая, с лицом румяным, глазами веселыми и плутоватыми, губами, как малина, что на гулянке редкий парень мог удержаться, чтобы не ущипнуть или не хлопнуть по спине, а ежели встретится где в переулке, то как не прижать к забору да не расцеловать. Ну да Лушка маху не даст, коли не по нраву пришелся, так ковырнет, что на ногах не удержишься.

Не соврал Еремеич также, что еще на Троицу приглянулась она его милости, ну, а о том, что едва ли не каждый день под вечер не то случайно, не то по уговору встречаются они на уединенной полянке и что сие-то и есть причина томных вздохов барона, об этом или не знал, или, точнее, говорить, старая лиса, нужным не нашел.

Вспыхнул барон, а после белее полотна стал, даже покачнулся, будто не румяную, улыбающуюся девку увидел, а таинственный, неведомый призрак.

Лушка же, мало смущаясь и оправляя сбившийся платок, первая заговорила:

— Вот и еще Бог привел встретиться. По тропке этой ближе домой добежать, а вашей милости, знать, по нраву пришлось для гулянки полянку сию выбрать, — улыбалась она, без всякого испуга глядя в лицо барину, а тот глаз поднять не смел.

Несколько минут в молчании стояли они друг против друга, и наконец, собравшись с духом, сказал или, вернее, простонал барон:

— О, не знаешь ты, какой сладкой горестью наполняют меня эти встречи.

— Чем же прогневала вашу милость, чем не угодила, пошто горевать изволите? Прикажите рабе послушной и все исполнит, — с притворным смущением отвечала Лушка, опуская глаза и из-под черных ресниц лукавые стрелы пуская.

— Ах, не ты огорчила меня. Ты токмо радость сердцу принесла и впервые заставила его биться неведомым чувством. Зачем не бедный поселянин я, зачем не в Аркадии мы беззаботные пастушки.{339} Что бы тогда помешать нам могло соединить наши руки. А ныне как матушку решусь огорчить, как скажу ей.

— А к чему сказывать, — перебила вдруг Лушка патетическую речь барона, но тот, не ответив, продолжал:

— В гроб бы свел ее, предрассуждения неравенства нарушив. Лучше бы не встречаться нам вовсе. Хотя нет, забуду ли тот счастливый день, когда первый взгляд мой на тебе остановился, счастливый и вместе гибельный день. Теперь же пришел я тебе сказать, что лучше нам и не видеться. Встречи тайные обнаружены могут быть, а исхода из бедственного положения нашего нет. Прощай же, Луша, прощай, первая чистейшая любовь моего сердца, коя неисцелимую рану на всю жизнь в нем оставит.

Барон хотел что-то сказать, но всхлипнул, повернулся и, закрыв глаза руками, быстро стал удаляться.

Лушка же постояла в раздумье, досадливо махнула рукой и побежала близкой тропой прямо в усадьбу, так как должна была о каждом свидании, не принесшем до сих пор никаких плодов, доносить Еремеичу.

К ужину барон опоздал, чего ранее никогда с ним не случалось, и таков вид его был необычаен, что почти с ужасом воскликнула баронесса:

— Что с тобой, друг мой?

— Ах, — вздохнул барон и почти упал на стул. Только испробовав поросенка с кашей, несколько оправился барон и промолвил:

— Не беспокойтесь, дражайшая маменька. Нет такой жертвы, которую не перенес бы для вас нежно любящий сын.

— О чем ты толкуешь, понять не могу, — с тревогой спрашивала баронесса и потом, вспомнив наставления Еремеича, заговорила, — друг мой, знаю, что любишь меня преданно, но огорчает меня меланхолический нрав твой. Тебе ли в молодости, в достатке предаваться унынию. Отчего не найдешь забавы себе? Молодости свойственно веселье, иной раз шалости, а ты всегда один и печален. Что с тобой? Почему не откроешься мне?

Барон вздохнул, отодвинул тарелку и опустил голову.

— Ужели ничто не прельщает тебя столь свойственное юному возрасту? Набрал бы из дворни парней и девок. Песни бы петь приказал, а ежели бы приглянулся кто!..

Тут баронесса закашлялась и смолкла, а барон, вспыхнув и с слезами на глазах, дрожащим голосом вымолвил:

— Неужто до вас дошли недостойные слухи? Неужто не поверите мне, что если бы недозволенное чувство и прокралось в сердце, так не позволил бы себе огорчить вас недостойным поведением?

При этих словах барон встал из-за стола, поцеловал матушкину руку и удалился на свою половину, оставив баронессу в немалом недоумении.

Продолжая тяжко вздыхать, вошел барон в свою комнату, погруженный в мрачное смятение, опустился в кресло и поставил ногу на скамеечку, дабы Филька-казачок расстегнул туфли и приступил к ночному туалету барина.

Каково же было не только изумление, но прямой ужас барона, когда вместо стриженого затылка Фильки у своих ног увидел белокурые косы Лушки, которая, став на колени перед креслом, расстегивала пряжку баронской туфли.

— Как решилась ты! — воскликнул барон фон-Кирилов не своим голосом. — Скорей, скорей беги отсюда. Иначе мы погибли.

Он вскочил и бросился к двери, но, увы, в ту же секунду зазвенел замок: кто-то запер снаружи дверь.

Как безумный, метался барон по комнате, а Лушка сидела на полу и без малейшего смущения и страха смотрела на барона.

— Беги, беги, — повторял тот, а она, улыбаясь, вымолвила:

— Зачем же бежать? Неужто столь противна вам?

— Как решилась ты на такую дерзость? — спросил барон, несколько пораженный ее спокойным видом и тоном.

— В полюбовницы к вам поставлена. Сам Павел Еремеич свели меня сюда и приказали, — сказала она с улыбочкой.

— Как? — барон даже сел на кровать от изумления.

— Да и от барыни на то приказ вышел, — отвечала девка.

— Луша, Луша! что ты говоришь, какой позор, как поруганы чувства наши чистые, — восклицал барон, а Луша, подползя по ковру к кровати, обнимала ноги несчастного влюбленного и вкрадчиво шептала:

— Какой же позор. Счастье-то какое. Так угождать вам буду, а от барыни подарки; вся дворня Лукерьей Спиридоновной величать будет, а уж я-то вас так утешу, так утешу. Довольны останетесь. Нельзя же воли маменькиной противиться, а они, видя печаль вашу, сжалились и осчастливить нас изволили. Пожалуйте ручку.

Она уже целовала руку беспомощно повисшую, снимала туфли и ловче Фильки справилась с прочей одеждой, все время ласково приговаривая. Барон молчал, не переставая тяжко вздыхать. Потом, быстро скинув с себя сарафан, Лушка задула свечу и, прижимая голыми руками к пышной груди своей огорченного все еще чем-то любовника, шептала:

— Разве не говорил, что любишь, так что же не поцелуешь.

На другое утро, встретив по обычаю барона у дверей, Еремеич пожелал доброго утра и, приложившись к руке, промолвил:

— Виноват я перед вашей милостью: не спросясь, Фильку отослал и нового спугу поставил вам.

Барон вспыхнул, но все же не без шутливости ответил:

— Ничего, Еремеич, в вину тебе не поставлю. Много усерднее новый слуга.

Когда же в предвечерний час сел барон к клавесинам, веселее запели ржавые струны. Нежно прозвенели куранты и семь раз склонялся томный пастушок к фарфоровой возлюбленной своей, и уже без всякой меланхолии наблюдал их любовную игру барон фон-Кирилов.

С. П. Б. Сентябрь 1913 г.

Желтая карета{340}

I

Желтая маленькая карета со спущенными занавесками, запряженная серым жеребчиком, с кучером в зеленой ливрее на высоких козлах повернула на набережную Мойки. Два молодых человека остановились на углу Невского, давая ей проехать.

— Ба! Карета маэстро Корнелиуса. Ну, Сашка, не будет нам удачи, — воскликнул один из молодых людей, — знаешь, попа ли, чародея ли встретить, идя на амурное свидание или к ростовщику, — это не к добру.

— Но ведь ни то ни другое не предстоит нам сегодня, — ответил другой, невольно следя взором за блестевшей на октябрьском солнце желтой каретой, быстро удалявшейся.

— Счастлив наш Бог, а то у Корнелиуса глаз тяжелый, особенно для влюбленных и должников.

— Да кто же этот столь таинственный господин Корнелиус?{341} — спросил Александр Федорович Буранов, из двух собеседников младший, еще по провинциальному неловкий в своем изящном от модного портного рединготе.{342}

Другой, Семен Иванович Серебров, был невысокого роста, в длинных рыжеватых кудрях, с слегка одутловатым бледным лицом, которому придавал он то ироническое, то мечтательное выражение, в очках, одетый тщательно и даже щегольски, с намеренным отступлением от моды.

— Никто точно не знает, что за особа маэстро Корнелиус. Иные почитают его едва ли не за самого Вельзевула, другие считают ловким шарлатаном и светским человеком, — промолвил с усмешкой Семен Иванович. — Мне случалось раза два встречать его. Корнелиус не стар, то есть лета его никому не известны; он красив, нравится женщинам, пренебрегая, впрочем, ими, так как только деньги и политика, кажется, интересуют его. Вот что я знаю достоверно. Рассказов же про него не оберешься. Это самая модная тема вот уж третий сезон. Я знаю одно: что эта желтая карета портит мне аппетит, а повстречаться ночью лицом к лицу с господином Корнелиусом я бы вовсе не желал.

Серебров замолчал.

Больше о господине Корнелиусе не заходил разговор, и, увлеченный новыми для него столичными развлечениями, скоро забыл думать о мимолетной встрече Александр Федорович Буранов, сын богатого самарского помещика, посланный в Петербург отцом для усовершенствования образования и возобновления старинных знакомств и родственных связей.

II

Анета Тихородова, сидя у окна, вышивала по широкой нежнобирюзовой полосе розовые цветочки и мурлыкала про себя грустную песенку. Против своего обыкновения она не поднимала головы, когда в окне мелькала тень какого-нибудь прохожего, не рассказывала городских новостей, не смеялась и вовсе не обращала внимания на Александра Федоровича, уже более получаса сидевшего неподвижно в кресле и курившего свою трубку.

Попробовал было Александр Федорович сам начать разговор, спросив:

— Весело ли вчера на балу танцевали, Анна Павловна?

Но Анета только поморщилась и ничего не ответила.

Александр Федорович, осторожно ступая, походил по комнате, внимательно разглядывая давно изученные картинки, — пастушку с барашком, голубков на окне, гусара с саблей. Он обрадовался, когда из соседней комнаты окликнула его полковница Елизавета Михайловна.

— Иди, батюшка, кофейку выкушай.

Тихородова была тучная дама лет под пятьдесят, еще бодрая, нрава веселого и простого.

Привезенный в этот маленький домик Серебровым, доводившимся дальним родственником Тихородовым, находил Александр Федорович здесь ласку и тепло.

Особенно же благоволила к молодому человеку сама полковница, но и Анета, лукаво посмеиваясь над провинциальной неловкостью манер Буранова, болтала с ним охотно и дозволяла исполнять желания и прихоти свои, заставляя то держать шерсть, то читать вслух трогательные стишки, то мчаться сломя голову за билетом в театр. Поэтому был огорчен и удивлен сегодня Александр Федорович странным приемом Анеты; вспоминал, чем мог досадить ей, и не мог вспомнить. Становилось ему тоскливо, и, не выдержав, спросил он у Елизаветы Михайловны, не знает ли она причины расстройства Анеты?

— Ох, уж с этими девками, — заговорила Елизавета Михайловна, понижая голос, так как побаивалась она слегка строптивой дочери, — на свою голову избаловала ее только. Вчера на бале-то прямо срам. Не хочет и не хочет танцевать. Кавалеры приглашают, а она забилась в золотую гостиную, да цельный вечер с немцем и просидела.

— С каким немцем? — беспокойно спросил Александр Федорович.

— Да пес его знает, что за немец. Высокий, белобрысый такой. Я уж у княгини спрашивала: что это, дескать, за человек, не опасный ли? Она отвечает, что его и во дворце принимают. Важный немец. Имя вот только забыла, мудреное.

— Не Корнелиус ли? — сам не зная почему, вспомнив мимолетную встречу, спросил Буранов.

— Вот, вот, этот самый. Да ты, батюшка, разве его знаешь? — говорила полковница.

— Нет, так, случайно вспомнил, — мямлил Александр Федорович, испытывая не то страх, не то ревность.

Вошла Анета; нахмурившись, посмотрела на говоривших.

— Шепчетесь, шептуны, — спросила она насмешливо, — все обо мне судите, почему такая, а не этакая?

— Да, вот, о твоем немце рассказываю. Похвалить не за что, — набравшись смелости, промолвила Елизавета Михайловна.

Румянцем вспыхнуло лицо Анеты.

— О чем же тут говорить? Много интересного мне рассказал он, вот и сидела с ним. А танцевать не хотелось — голова болела.

То, что Анета не рассердилась, не прикрикнула на мать, как часто бывало, а будто оправдывалась смущенно, странным показалось Александру Федоровичу. Все тоскливее становилось ему. Елизавета Михайловна длинный завела разговор о новых модах. Анета, подперев рукой голову, молча сидела у стола. Падал за окном крупными хлопьями снег. Был только третий час, а уж темнело.

Буранов не остался, как обычно по воскресеньям, до вечера, а распрощался, не удерживаемый хозяйками, которые, после вчерашнего вечера не то не выспались, не то были в дурном настроении.

Выйдя на улицу, долго колебался Буранов, в какую сторону направиться. Наконец решил он пойти к Сереброву; хотелось ему что-то узнать, о чем-то посоветоваться с приятелем, хотя точно не знал он, о чем именно, как не знал он еще, что смутная тоска его причиной своей имеет не что иное, как любовь к лукавой и шаловливой Анете Тихородовой.

Было уже почти темно, когда добрался Буранов до дома Сереброва и, стукнувшись лбом о забытую по рассеянности перекладину в дверях, вошел в две весьма изящно убранные горницы, снимаемые Семеном Ивановичем у Покровской дьячихи.

Серебров в бухарском халате сидел у столика, на котором стояли две бутылки и тарелка с черносливом, и играл в карты с хозяйкой-дьячихой. Дьячиха была молодая, телом пышная, лицом румяная, в алом повойнике{343} и зеленом сарафане.

Игроки громко смеялись, и казалось, приход неожиданного гостя несколько смутил их.

— Кто там? — недовольно промолвил Семен Иванович, закрывая свечу рукой, чтобы рассмотреть вошедшего.

Узнав Буранова, он сказал более любезным, но все же не совсем уверенным тоном:

— Ах, это ты, дружище! Хорошо сделал, что зашел. Сижу анахоретом{344} и скучаю.

Он встал навстречу и смешал карты.

Дьячиха же, которая смущена была очень мало, лукаво усмехнулась:

— Заскучал сударик наш Семен Иванович, вот веселю его, сколь умею, глупыми нашими бабьими затеями.

Уходить же она, казалось, и не думала. Собрала карты, стасовала и стала раскладывать их на червонную даму.

Приятели же, взявшись под руку, прохаживались по комнате, закурив свои трубки и обменивались короткими вопросами.

— Ну, как живешь? Что нового?

И такими же ответами.

— Плохо, брат. А новости, — какие же наши новости!

Наконец Серебров спросил:

— Ну, а Тихородовы что? Честная вдовица и проказливая Анета. Давно их не видал? Здоровы ли?

— Здоровы-то, здоровы, — промолвил в раздумье Александр Федорович, которого будто кольнуло что при воспоминании о страшном знакомстве Анетином с таинственным немцем.

— Так что же, замуж Аннушка, что ли, выходит? Так тебе что? Ужели успел влюбиться? Тогда дело плохо. Кузиночка помучить любит, и ответа ее не дождаться. Бывали примеры!

— Что ты глупости говоришь. Как не стыдно пустяки врать, — бормотал покрасневший даже Александр Федорович.

— А вот сейчас всю правду узнаем. Карта не врет, — пропела дьячиха и зашлепала засаленною колодою.

Долго раскладывала она, и заинтересованный Александр Федорович перестал уже опровергать и сердиться на шутки Сереброва. Выходило мудреное нечто по картам. С одной стороны, будто задуманная особа надежду подает, с другой — пиковая дама, не родственная, и даже вряд ли знакомая, все время дорогу преграждала и удаче мешала.

— Пихнуть бы старуху в бок, чтобы без толку не толкалась, — засмеялась дьячиха, белые показывая зубы, и улыбнулась лукаво. — А то такой молодой человек страдать должен попусту.

— С чего взяли вы, в самом деле, — бормотал Буранов.

— Нечего, нечего отказываться, — смеялся Семен Иванович, беря за талию приятеля, — ну, выпьем-ка чарку, а хозяюшка принесет закусить, чем Бог послал, — говорил Серебров, который опять был в хорошем настроении, видимо, — и перестань стесняться товарища.

Был Семен Иванович без очков и совсем не имел того вида насмешливого умника, каким всегда нужным считал казаться своему провинциальному приятелю. Весело перемигивался он с дьячихой, которая проворно накрыла стол белой скатертью и заставила его блюдами и бутылками.

Умела веселая хозяйка уговорить выпить, и сама со смешком выпивала. Скоро все захмелели.

— Ну, эту чару за твою любовь, Сашенька, — поднял бокал Серебров, — пей до дна, люби до конца!

— Кто же полюбить его удержится, — смеялась еще более раскрасневшаяся дьячиха, поглядывая на Александра Федоровича умильно, — желаю сладко любиться вам, да поскорее честным пирком да и за свадебку.

Мутилась голова у Буранова от вина, от слов этих. Будто сейчас только понял он, что и на самом деле полюбил Анету Тихородову и счастье с ней его ожидает.

Уже не стесняясь, целовался Семен Иванович с пригожей хозяйкой.

— Ничего, он друг мне, и человек сам влюбленный. Его беречься нечего, — не совсем ясно бормотал Серебров, а Александр Федорович, отойдя к окну, смотрел на прояснившееся небо с яркими звездами, на фонарь, стоявший у самого окна, и, прижимаясь лбом к холодному стеклу, бормотал:

— Аннушка, Анета, родная моя, жизни всей счастье мое! Жить разве могу без тебя! Ведь любишь, любишь, не обманешь!

От сладкого умиления слезы уже катились из глаз.

Вдруг дико он вскрикнул: под самым окном, блеснув у фонаря, проехала желтая карета, серым жеребцом запряженная.

— Что с тобой, друг мой? — спрашивал заботливо Серебров, но Александр Федорович дрожал всем телом и бормотал только:

— Погубит он ее, голубку мою белую, погубит!

Лицо его искажено было ужасом.

III

Что-то останавливало Александра Федоровича пойти в ближайшие дни к Тихородовым, где каждодневно прежде бывал он. Да и чувствовал он себя плохо; с утра до вечера лежал Александр Федорович у себя в комнате, не то в забытье, не то в тяжелом раздумье. Вставал только обедать сходить в соседний трактир, потом опять ложился, не отвлекаясь мыслями об Анете, о странном происшествии с желтой каретой (хотя много раз начинал вспоминать, в чем, собственно, происшествие состоит, и немало удивлен всякий раз бывал, убедясь, что происшествия, собственно, никакого и не было). Понял в эти дни Александр Федорович, что любит он Анну Павловну, и почему-то недоброй и роковой казалась эта любовь его расстроенному воображению.

Когда дней через пять посетил его Серебров, то немало поражен был видом приятеля.

— Да что ты, запоем пьешь, или лихорадка бьет тебя, братец. Совсем желтый стал, и глаза горят. А я, собственно, звать тебя к Тихородовым приехал. Да где уж тебе! — говорил Семен Иванович.

Как конь, трубный звук услыша, всполошился Александр Федорович и, несмотря на все уговоры Сереброва, что время терпит, можно и в другой раз поехать, а теперь лучше полежать, потребовал Александр Федорович одеваться, немалую живость вдруг обнаружив.

Погода сумрачная стояла, мокрая, и оттепель приближалась. Всю дорогу Александр Федорович, не умолкая, болтал, с одного на другой предмет перескакивая.

Серебров смотрел на него с удивлением, не без тревоги.

— Право, напрасно поехал. Горячка у тебя не начинается ли? — промолвил он.

— Вздор, вздор! Никакой горячки! Так просто, меланхолию на себя напустил, а теперь вижу, сколь глупо это было. Так лежать, можно и впрямь счастье свое пролежать, а этого я не намерен, нет. Нет, никому не уступлю, — говорил Александр Федорович, хитро подмигивая глазом.

— Помилуй, дружище, я в толк не возьму, — все более и более удивляясь, спросил Серебров, который и думать забыл о пьяных речах и странном припадке приятеля.

Анета встретила Буранова, казалось, смущенно. Зато Лизавета Михайловна чуть не расцеловала его от радости.

— Наконец-то пожаловал, а я думала, совсем забыл нас! — говорила она, усаживая гостя.

— Помилуйте, разве мог забыть, — бормотал Александр Федорович, сразу потерявший развязность свою.

— Вот привез вам беглеца. Застал его в состоянии ужасном. Не знаю, что исцелит его. Разве кузиночка за это возьмется, — посмеивался Семен Иванович.

Анета без улыбки выслушала эти слова и, встав, произнесла:

— Очень виновата я перед Александром Федоровичем. Если сумею, постараюсь загладить вину свою. Ежели нет, — не обессудьте, нет, значит, сил моих.

Она была очень бледна, может быть, от тусклой темноты, может быть, от волнения.

— Вот всегда скажет такое непонятное, а у меня сердце падает, — жалобно промолвила Лизавета Михайловна, тогда как оба кавалера удивленно молчали.

— Не знаю, — запинаясь, начал Александр Федорович, — в чем укоряете вы себя и в чем смею я прощать или не прощать вас.

— Ах, не знаете, ну, так смотрите, поздно будет, когда узнаете! — со злым смехом сказала Анета и быстро вышла из комнаты.

— Бедовая девка! — сокрушалась Елизавета Михайловна, — сладу с ней никакого.

Посидели в сумерках, изредка незначительные слова произнося. Наконец дверь открылась и выпорхнула Анета. Словно подменил ее кто: смеялась, шутила, обнимала мать, и следа не было задумчивости прежней.

Предложила ехать вечером в театр. Все словно обрадовались этой веселости. Не расспрашивали о значении странных слов. Семен Иванович тотчас вызвался достать билет на ложу, Елизавета Михайловна захлопотала с обедом, что-то веселое продолжала рассказывать Анета Александру Федоровичу, плохо понимавшему ее слова: стучало у него в висках, в глазах рябило.

— Да что с вами, Александр Федорович, — прервав свою речь, вдруг спросила Анета и близко, близко нагнулась к Буранову, заглядывая беспокойно в глаза его.

— Я ничего. Я счастлив так, что по-прежнему ласковы вы со мной, — слабо улыбаясь, говорил Александр Федорович, который, действительно, безмерную сладость какого-то успокоения испытывал в ту минуту.

— Вы счастливы, правда ли это? — понижая голос, не отодвигая головы своей от его лица, спрашивала Анета. — Правда ли это? Значит, вы… — она остановилась, как бы колеблясь, а Александр Федорович вдруг докончил:

— Я люблю вас.

Анета выпрямилась.

Почти темно было в комнате, и едва видно ее лицо.

— Я знаю это давно, — сказала наконец Анета тихо, — и если вправду готовы вы сделать для меня все, как тоге) истинная любовь требует, то я поверю вам и тоже скажу, что… — она опять замолчала, и опять докончил Александр Федорович:

— Все, все, хотя бы жизни моей потребовали.

— Ну, этого-то, пожалуй, и не потребуется, а нужно мне только, чтобы сейчас проводили вы меня, обождали немного и назад привели. А то маменька не пустит, дело же у меня есть одно спешное, о котором потом расскажу.

Александр Федорович даже удивился; не ждал, что так проста будет просьба, вдруг повеселел, и тот тяжелый туман, который все эти дни наполнял голову, рассеялся.

По улице шли, просто и весело разговаривая, будто два товарища.

Только слегка дрожала Анетина ручка, которой она опиралась на руку Александра Федоровича.

Зажигались фонари, теплый ветер дул с моря, и, несмотря на декабрь месяц, весной почему-то веяло.

— А в деревне у вас хорошо, — спрашивала Анета, — снегу, наверное, много, на санях ездят. Не бывала в деревне, а хотелось бы. Устала я от бестолковой жизни петербургской.

— Да, у нас хорошо Вот сами увидите, когда… — начал было Александр Федорович и, смутившись, замолк.

Анета ничего не сказала, только слегка пожала его руку.

Не узнавал Буранов улиц, по которым они шли, будто во сне все совершалось.

— Вот здесь подождите меня, милый! — шепнула вдруг Анета и исчезла в подъезде. Александр Федорович ходил по скользкой панели от одного фонаря к другому. Не было мыслей о будущем, сладко только ныло сердце в какой-то непонятной радостной тревоге.

Обернувшись от одного фонаря, он заметил, что маленькая карета остановилась у подъезда, в который только что вошла Анета. Он сделал несколько шагов, и вдруг ужас безумный охватил его, — он узнал желтую карету маэстро Корнелиуса.

— Сам ее ему отдал, проклятому! — почти вслух произнес Буранов.

Ненависть, сознание, что погибло все, наполнили его.

Быстро подбежав к карете, сам не зная, что делает, рванул дверку.

— Убить его, убить! — мелькнуло в голове.

Старуха в меховом капоре, сидевшая в карете, взвизгнула.

IV

На другой день в «Ведомостях» было напечатано о том, что престарелая княгиня Б., подъехав к своему дому в своей собственной карете, подверглась неожиданному нападению. Захваченный преступник отказался дать объяснения своему поступку, повторяя одно:

— Погубил, проклятый, погубил!

Призванный доктор нашел его лишившимся рассудка и одержимым, видимо, некоей странной манией.

С. П. Б. Декабрь 1912.

Русалочье зелье{345}

I

«Дорогая моя Lise, ты спрашиваешь, как я живу. Что можно сообщить о нашей жизни? Казалось мне, что не переживу я зимы, когда снег лежал до самых почти окон нашего дома, когда человека чужого не видишь целый месяц. Спасибо за книги, тобой присылаемые. Только в них находила утешенье, хотя тетушка запрещала зажигать огонь в моей светелке, будто бы боясь пожара, но более от природной своей скупости. Глаша, единственная наперсница моя, усердно мне помогала, воровала огарки, при скудном свете которых уносилась я мечтою в волшебные страны.

Спасибо, милая Lise, что не забываешь меня среди шума и блеска, которые тебя, счастливицу, окружают.

Вот и весна наступила. Первые дни, когда только почувствовала я приближение весны, ходила я словно во сне. Казалось мне, что близко, близко освобождение и радость, но вот зазеленели деревья, зачирикали птички; вместо снега зачернели поля, а мне скучно и тяжко по-прежнему, если еще не более прежнего. Ничего не изменилось. Дядюшка в том же халате целые дни проводит на диване, вонючим табаком своим наполняя все комнаты. Тетушка так же дрожит из-за каждого куска. А гости, которые стали наведываться, лучше бы и вовсе не приезжали.

Единственное событие, нарушившее здешний порядок и послужившее поводом для многих толков, — это приезд в соседнее с нашим имение молодого владельца, князя Кокорина.

Приехавши в нашу глушь прямо из чужих краев, сей странный чудак вот уже целый месяц провел в полном уединении, сам никуда не выезжая и к себе никого не принимая.

Меня, конечно, мало это событие интересует, но вся округа соседняя взволнована».

Писавшая эти строки остановилась и задумалась. Боялась Анета Кирикова показаться смешной провинциалкой своей столичной подруге Лизе Балдиной и потому далеко не всю правду ей писала.

Хотелось ей сохранить в письмах тон разочарованной несчастливицы, которую ничто не может развлечь в деревенской глуши.

Поэтому-то, сообщая в элегическом тоне о страданиях одинокой непознанной души, Анета не сообщала о тех скромных, правда, развлечениях, к которым она, при всей столичной гордости, все же снисходила.

Не писала она, как на Святках бегала тайком с дворовыми девицами в поле о суженом гадать, захаживала и на поседки;{346} как сосед Чегорин приезжал с гитарой, пел нежные романсы, а потом, томно поводя глазами, говорил о ничтожестве одинокой жизни. Правда, сюртук Чегорина был из грубого домашнего сукна, сшитый доморощенным портным; правда, что был он не очень молод, достаточно толст, от волнения потел, но все же и с ним без скуки проводила время Анета.

Не писала она и о многом другом, а также о приезде князя Кокорина, который занимал ее воображение едва ли не больше, чем кто-нибудь еще.

Вот и сейчас, упомянув в тоне небрежном его имя, задумалась Анета. Вспомнила она, как в одно весеннее утро, заслышав колокольцы, вышла она на крыльцо и увидела медленно шестериком влекомую по грязи коляску, в которой сидел молодой человек.

Едва разглядела Анета острый профиль и под синим, особого какого-то фасона картузом длинные кудри.

Проезжающий имел вид сосредоточенный; даже не обернулся в Анетину сторону.

Чего не разглядела Анета, то дополнило ей услужливое воображение.

Часто, сидя у открытого окна, смотря на эту белую мглу майской северной ночи, мечтала смутно и сладко Анета. Молодой князь, стройный, бледный, с задумчивым нежным взглядом, черными кудрями до плеч, красивый, — ах, какой красивый! — рисовался мечтательному воображению.

Был одет он изысканно. Ароматом модных духов веяло от него, тихим, будто ручья шепот, голосом говорил он слова нежности необычайной. И даже дальше шли нескромные мечты, но не будем, любезный читатель, слишком злоупотреблять нашим правом подслушивать и подсматривать за тем, что делается в тайных девичьих светелках.

Долго не могла заснуть в эти ночи Анета, а наутро по десяти раз посылала тетка будить сонливицу.

Дядя, Осип Иванович, попыхивая трубкой, говорил, усмехаясь:

— Девкам сон впрок. Вот, приехала Аннушка игла иглой, а теперь толстеет, что рождественская индюшка.

Анета обижалась неучтивым сравнениям, брала книжку и уходила в сад, первой яркой зеленью зазеленевший. Читала ли про любезнейшего, очаровательнейшего кавалера Адольфа{347} или про храброго, таинственного, с ног до головы в железо закованного рыцаря, — представлялся ей князь Кокорин, красная крыша дома которого чуть-чуть поблескивала на холме за рекой и рощей.

Впрочем, действительно, не одна Анета занята была новым соседом и странным его поведением.

Лишь приедет кто в гости, сначала поговорят о посевах и телятах, а потом сейчас же сведут разговор на Кокорина. Старики вспоминают крутой нрав покойного князя и подробно перечисляют все достатки нового владельца. Молодые люди злословят и негодуют на неприличную заносчивость уединенного соседа, никого не почтившего своим знакомством; девицы же краснеют, а потом промеж себя шепчутся:

— Ах, ma chère,{348} душка, какой, говорят, князь, просто прелесть. Лукерья наша на днях бегала к куме своей, княжьей ключнице, так видела, как он по аллее прогуливался. Такой, говорит, красавец, что сказать невозможно.

— Ну, душенька, не очень-то вкусу Лукерьи верить можно, — презрительно кривила губы Анета, сама, впрочем, с любопытством выслушивая все сплетни и пересуды, доходившие через баб от княжеской дворни.

Однажды приехал Чегорин и еще с крыльца, помахивая картузом, заговорил оживленно:

— Осчастливлен я, осчастливлен!

— Да что с тобой, батюшка, белены объелся? — сердито прервала его бессвязные восклицания Анетина тетка, Марья Семеновна, — коли случилось что, так рассказывай, а не кричи.

Усевшись с важностью в вышитом кресле, отирая пот с радостно сияющего лица, начал Чегорин рассказ.

— Первым из всех соседей осчастливлен сегодня знакомством с его сиятельством князем Кокориным. По собственному его зову приехал сегодня к нему и не без приятности провел время. Потчевал меня обедом, и прямо от него — к вам.

— Да зачем ты ему понадобился? — спросил Осип Иванович, от любопытства спустив даже ноги с дивана.

— Видите ли, земля наша с княжеской лежит рядом. Тяжба, если изволите знать, еще покойным моим родителем против его покойного родителя начата была. Так вот, пожелал кончить миром.

— А ты к нему по первому зову так и поскакал, к мальчишке? Еще дворянином себя почитаешь, — сердито вставила Марья Семеновна.

— Да любопытство, матушка, одолело. Только чтобы все разузнать, и поехал, только любопытства ради, — оправдывался Чегорин.

— Ну, сказывай тогда, каких диковин насмотрелся? — торопила Марья Семеновна.

— Наипервейшая Диковинка — это сам князь Дмитрий Павлович, чудака такого вряд ли другого встретишь, — начал свой рассказ Чегорин и во всех подробностях описал свою поездку, комнаты, трех собак английских, костюм князя, напоминающий не то рясу, не то халат, странные речи, которые пришлось ему выслушать.

— Тебя, сударь, послушать, так впрямь сущеглупый князь-то твой. Да не врешь ли, Платон Иванович? — когда кончил Чегорин, промолвила Марья Семеновна.

— Как вам, матушка, угодно: верьте, не верьте, — обиделся Платон Иванович и умолк.

Поговорили еще о чем-то, и наконец, взяв картуз, Чегорин собрался уезжать, отклоняя все просьбы остаться поужинать.

Анета вышла его проводить на крыльцо.

Пережидая, пока прогонит пастух стадо, высокий столб пыли поднявшее, задержался Чегорин, с томной улыбкой поглядывая на Анету. Ко та, казалось, не обращала внимания на кавалера; смотря на розовые облака, мечтала Анета о чем-то далеком.

— Не позволите узнать, какой предмет занимает ваши мысли? — откашлявшись, робко (застенчив был Платон Иванович с девицами) осмелился спросить Чегорин.

— Нет, я ни о чем. Так, вспоминаю ваши рассказы, — будто спохватившись, ответила Анета и, покраснев вдруг, прибавила. — Может быть, пройдем в сад? Так приятно погулять в этот час пред закатом.

Была в ее словах просьба и смущенье, от которых сердце сладко забилось у Платона Ивановича, и, пробормотав:

— Я, что же, я всегда готов, — неловко подал он руку и надвинул картуз на самый почти нос.

Прохаживаясь по узкой дорожке между кустами крыжовника и смородины, несколько минут молчали они.

Наконец первая заговорила Анета:

— Большая просьба у меня к вам, Платон Иванович. Не раз слышала я уверения в дружбе и преданности вашей. Вот случай испытать их.

— Приказывайте, все исполню, — ударив себя в грудь кулаком, воскликнул Чегорин.

Анета опустила глаза и смущенно промолвила:

— Вы не подумайте, Бога ради, чего. Но, видите ли, есть у меня в Петербурге подруга (кажется, говорила я вам о ней). Она очень заинтересована князем Кокориным, так вот… — голос Анеты прервался, и Платон Иванович, раскрыв рот, от изумления даже остановился, — так вот, — быстро вдруг заговорила Анета, не выпуская руки Чегорина, а сжимая ее крепко, — так вот, Платон Иванович, ради меня должны вы хитростью, притворством, угождением, лестью, чем угодно, добиться дружбы князя, чтобы ездить к нему каждый день, все выведывать, все знать, что делается у него, и потом мне сообщать. Слышите, Платон Иванович?

Анета слегка даже тряхнула Чегорина, чтобы лучше вразумить его в своем странном поручении.

— И еще, очень прошу в строжайшей тайне сохранить все это, — из повелительного в ласкательный тон перешла Анета. — Милый Платон Иванович, ведь ради меня, ради меня исполните вы это?

— Извольте, попытаюсь. Ради вас… ведь вы знаете, все готов ради вас, — бормотал Платон Иванович, намереваясь в свою очередь приступить к признанию, но ловко Анета избегла этого.

— А вот и Степка ваш едет, — сказала она и указала на кучера чегоринского, спокойно сидящего на облучке.

Пришлось Платону Ивановичу, вздохнув, лезть в тарантас.

— Так завтра же жду вас, — взбежав на крыльцо, прокричала Анета и приветственно замахала белым платочком выезжающему со двора Чегорину.

II

Анета сидела в своей светелке у обитого розовым ситцем туалетного столика. Внимательно разглядывала себя в зеркало. Сердило ее слишком круглое, слишком румяное, с слегка вздернутым носиком лицо. Не такой представляла она героиню ею задуманного романа, привести который к той или иной развязке дала она себе клятву.

Глаша вертелась около.

— И что это вы, барышня, все грустите? — спросила она. — Чего недостает вам, кажись? Красавица вы у нас, во всей губернии другой не сыщешь. На приданое дядюшка не поскупится. Только бы веселиться вам девической волей.

— Ах, дура ты, Глашка, — с досадой прервала ее Анета. — Много мне радости в глуши вашей медвежьей сидеть.

— Не все же медведи, барышня, — не смутившись господским гневом, лукаво усмехнулась избалованная девка, многое из тайных дум госпожи своей знавшая. — Вот погодите, наскучит князиньке одному у себя чудить, вспомнит о соседях и нас не забудет.

— Надоела ты мне с твоим князем, — уже менее досадливо ответила Анета и жженой пробкой начернила брови.

— А вот и Платон Иванович приехали, — взглянув в окно, сказала Глаша.

Анета вздрогнула и уронила заячью лапку, которой пыталась придать лицу своему томную бледность.

Почти каждый день приезжал Платон Иванович, трепетно ждала его Анета; каждый раз представлялось ей, что несет он важное известие о нем, о князе Кокорине, но, обтирая обильный пот со лба, не мог ничего интересного сообщить Чегорин. То перечислит блюда, которыми угощали его, то расскажет в подробностях, сколько навозу вывозят со: скотного княжеского двора, то опишет псарню, запущенную ныне; но приметить чего-нибудь, что рисовало бы владельца и странный образ жизни его, не умел Платон Иванович.

Чувствуя недовольство Анетино, смущался и начинал постылый разговор о чувствах, им питаемых.

Быстро сбежала Анета по скрипучей лестнице и одновременно с Платоном Ивановичем вступила в гостиную.

Тетушка Марья Семеновна сидела в креслах и ругала стоявшего с равнодушным лицом в дверях кучера Агафона. Осип Иванович лежал на диване, курил трубку, изредка вставляя от себя какое-нибудь крепкое слово.

Было это ежедневным занятием помещиков Кириковых, и строго соблюдалась очередь, кого из дворни в какой день ругать.

Недовольная тем, что прервали ее, сердито промолвила тетушка Чегорину:

— Пойди, батюшка, погуляй в саду с Аннушкой, пока мы дело кончим. Совсем людишки наши распустились.

— Да я, барыня, что, — сказал вдруг Агафон, улыбнувшись и тряхнув волосами, — только ошибиться изволили. Сегодня очередь Аграфене.

— Молчи, негодяй, не путай! — прикрикнула было Марья Семеновна, но подумала и приказала, — ну, зови Аграфену, а до тебя, голубчик, я тоже доберусь. Дай срок!

— Пойдемте, — шепнула Анета Платону Ивановичу.

— Новости вам привез, — сияя, заговорил Чегорин, лишь только вышли они за дверь.

— Воображаю, — притворно-небрежным тоном ответила Анета, презрительно скривив губы, хотя сердце так и забилось. — Только конюшни да собак умеете вы примечать.

— Нет, длинный и откровенный разговор имел я вчера вечером с князем Дмитрием Павловичем. Только тайна это огромная.

Платон Иванович даже захлебнулся и должен был несколько минут помолчать, чтобы перевести дух.

— Русалок разводить будем.

— Каких русалок? Врете вы все, Платон Иванович! Вот уж нашла кому поручение дать! — гневно воскликнула Анета.

Платон Иванович сконфуженно замолк, обтер клетчатым платком лот и сказал жалобно:

— Нельзя же сразу в дружбу войти. А то, что открыл мне князь один из тайных замыслов своих, показывает — большое доверие ко мне начинает он иметь.

— Ну, каких же таких русалок? — спросила разочарованно Анета, мечтавшая узнать, занято ли сердце князя, склонен ли он полюбить кого и прочее, а никак не эти глупые выдумки.

— Изволите ли видеть, — заторопился Платон Иванович, — книгу такую тайную князь из Неметчины вывез, где о предметах магических толкуется. И вычитал там, что можно состав такой, зелье, составить, чтобы русалок, ундин по-ихнему, в тех местах, где их не имеется, разводить. По примеру как бы телят или птицу. Но большие трудности в деле сем существуют, и надо это производить не иначе как в ночь на Ивана Купального. Так вот князь и задумал опыт произвести. Но одному ему не справиться, потому выбрал меня помощником.

— Зачем же русалки ему понадобились? — спросила Анета, выслушавшая этот рассказ не без интереса.

Платон Иванович потупился и вздохнул.

— Поведал князь мне и об этом, да не знаю, слово я ему дал…

— Вот как! — обиделась Аннета, — а мне слова не давали все выведать и рассказать?

— Да и не знаю, как выразить это… — мямлил Платон Иванович.

— Дорогой Платон Иванович, голубчик, расскажите, ну, расскажите! — уже не гневно, а жалобно просила Аннета.

— К женщинам, видите ли, князь странный страх имеет, — поступившись, заговорил наконец Платон Иванович. — Мечтает с русалкой утешиться и, наконец, он толкует, настоящую любовь познать. Непонятно мне сие.

— Так вот каков ваш князь, — засмеялась Аннета, повернулась и быстро, почти бегом, направилась к дому, оставив Платона Ивановича в полном изумлении.

III

Князь Дмитрий Павлович в сопровождении двух высоких, с узкими мордами, шотландских собак прохаживался по боковой, густо заросшей аллее. Держал он в руках раскрытую книгу, но не читал.

Если бы увидели его в ту минуту соседские девицы, вряд ли бы нашли они князя таким красивым, каким рисовался он их мечтательному воображению по рассказам Лукерьи.

Слишком тонкое, с длинным острым носом лицо было схоже с мордой шотландской собаки княжеской. Плохо выбритый подбородок и бледная серость щек делали лицо почти страшным.

Одет был князь неопрятно; черная длинная хламида, подпоясанная шнуром, волочилась по земле, открывая при ходьбе стоптанные ночные туфли, надетые на босые, поразительной худобы, ноги; на голове была замусленная, вышитая бисером тюбетейка.

Этот наряд и тревожный блеск воспаленных глаз придавали князю вид страшный и пугающий.

С каждым поворотом он ходил все быстрее, и собаки, не отставая ни на шаг от хозяина, уже высунули устало красные, как жало змеиное, узкие языки.

Казалось, был чем-то взволнован князь Дмитрий Павлович. Иногда он останавливался, взмахивал рукой, и беззвучно что-то шептали бледные губы.

Наконец на дорожке показались двое. Один был Платон Иванович Чегорин, обтиравший лоб неизменным своим клетчатым платком, другой — князь Андрей Кокорин, молодой драгунский ротмистр, двоюродный брат Дмитрия Павловича, вчера ночью проездом попавший в это странное место.

— Ну, знаешь, Дмитрий, черт знает что у тебя делается, — заговорил князь Андрей. — Сейчас мы обозревали именье с Платоном Ивановичем, и он порассказал мне о твоих причудах.

Платон Иванович сконфуженно захихикал.

— Я-с ничего, я только его сиятельству на вопросы ответы давал и насчет уединения вашего сиятельства удивление выразил.

Видимо, он проговорился и теперь трусил.

— Кому какое дело, — высоким, даже визгливым голосом выкрикнул Дмитрий Павлович. — Пошлостям вашим не потакаю и потакать не желаю. Сам свою жизнь строю и никому не позволю в мои дела мешаться.

— Ты, братец, не юродствуй. Блаженного не представляй, — перебил его, тоже повысив голос, Андрей. — Жить можешь хоть по-свински, но сказкой всего уезда делаться тебе, князю Кокорину, не подобает.

Впрочем, тотчас же князь Андрей переменил тон и, обняв кузена за талию, заговорил миролюбиво:

— Ну, посмотри ты на себя. На кого ты похож? Столбовой дворянин, владетель богатейших имений. Тебе бы пиры задавать, всем уездом править. Жить в удовольствие. Эх, попалось бы мне твое богатство, показал бы я! Брось, Митенька, чудить. Пойдем сейчас. Велим камердинеру тебя одеть, побрить, выпьем, закусим. Девок дворовых кликнем. Ведь есть хорошенькие, не правда ли, Платон Иванович?

Чегорин подобострастно хихикнул, а Дмитрий Павлович, уставив глаза в немецкую книгу, делал вид, что углубился в чтение. Только при последних словах легким румянцем покрылись его щеки.

— Впрочем, как хочешь. Черт с тобой. Мне что! Сегодня переночую, а завтра в путь, — обиженно промолвил князь Андрей. — Ну, распорядись хоть, чтобы завтрак подавали. Это уж неучтиво даже, голодом морить, — добавил он.

— Очень я извиняюсь, что принимаю тебя как бы негостеприимно, — заговорил Дмитрий Павлович, будто с трудом отрываясь от книги. — Но думаю, что не будешь почитать себя церемонным гостем. Распорядишься сам, все имея в своем распоряжении. Вот Платон Иванович тебе компанию составит. Меня же прости. Плохо себя чувствую сегодня, завтракать не буду.

— Ну, как хочешь. Мы и с Платоном Ивановичем себя не обидим, — засмеялся князь Андрей и, взяв под руку Чегорина, пошел к дому.

— Неудачный день выбрали для посещения. В большом мы сегодня волнении, — не удержался болтливый Платон Иванович, когда они сели за стол, обильно уставленный блюдами и бутылками.

Некоторое время крепился он рассказать княжескую тайну, но после трех-четырех бокалов язык развязался, и, пощипывая черный ус, не без удивления выслушал князь Андрей о странных замыслах своего братца.

— Да он с ума спятил, — пробормотал он.

— Да нет, отчего же, — болтал охмелевший Чегорин, — так и в книге сказано. Только аккуратность большую надо. И сегодня как раз срок.

— Ты, Платоша, не дури. Ишь, старый дурак, русалок вздумал разводить. И к чему мокроту эту надобно, когда есть столько прекраснейших существ на земле. Ну, князь хоть блаженный, а ты, Платоша, сердись, не сердись, — просто старый осел. Нет, вот я тебе скажу, у нас в полку был случай, — и князь Андрей, тоже хмелея, рассказывал один анекдот за другим, от которых краснел Платон Иванович и лоснился, что твой таз медный.

Долго ходил по боковой аллее князь Дмитрий Павлович, то принимаясь за книгу, то бормоча что-то.

Душно становилось в глухой аллее, и наконец направился князь к дому. Шел он осторожно, как бы боясь быть замеченным, и заслышав веселые голоса Чегорина и кузена, словно испугавшись, бегом побежал по коридору.

Собаки бежали за ним.

В кабинете своем, уставленном странными какими-то предметами, банками, ретортами, жаровнями и пузырьками, он заперся и только уже под вечер позвонил камердинера и велел подать есть и кликнуть Платона Ивановича.

Чегорин спал на сеновале, и довольно долго пришлось его будить.

Когда он появился, князь с отвращением взглянул на него. Красный, с заплывшими глазками, всклокоченными волосами с сеном, в расстегнутом жилете, Платон Иванович виновато жался у двери.

— Так-то, сударь, — начал Дмитрий Павлович, — блюдете вы наш уговор. Понимаете ли, что дело всей жизни, быть может, ставлю сегодня на карту я. Как честному человеку, доверился я вам и от вас ждал помощи. И что же? Разве в таком виде можно приступить к делу, требующему наипаче чистоты духа?

Долго выговаривал плачущим голосом Дмитрий Павлович, сухими, будто деревянными, пальцами постукивая по столу.

— Немедля прошу покинуть мой дом. Если не смогли помочь мне, то хоть присутствием своим не мешайте.

— Да помилуйте, батюшка, Дмитрий Павлович, я ли не старался, — бормотал Чегорин, но князь был неумолим и слушать никаких оправданий не хотел, и волей-неволей пришлось Платону Ивановичу лезть в свой тарантас, хотя любопытство его было мучительно.

Впрочем, отъехав версты две, велел он кучеру повернуть.

Оставив лошадей у знакомого мужика в княжеском селе, сам Платон Иванович, как только спустились сумерки, отправился в поле, долго бродил вдоль забора, отделяющего парк, и, спустившись к небольшому озеру, выбрал себе удобную позицию в кустах, где и засел.

Долго пришлось ждать Платону Ивановичу; ноги заныли и есть захотелось. Узкий край луны показался из-за туч, и бледный туман поднимался от воды.

Знал Чегорин точно, что местом для заклинаний должен был служить маленький плот, ясно сейчас ему из-за кустов видный. Наконец заметил он на береговой дорожке темную фигуру. То князь Дмитрий Павлович, дожидаясь условного часа, быстро ходил взад и вперед.

Чегорин высунулся, стараясь яснее рассмотреть все, что происходит.

Вот встал Дмитрий Павлович на утлый плот, поднял руки кверху, — читает давно заученную формулу заклинания; вот взмахнул рукой, всыпал в воду чудодейственный порошок и, сойдя на берег, лег ничком на землю ждать покорно, пока совершится чудо.

Все делал, как положено.

Платон Иванович, забыв осторожность, не только во весь рост поднялся, но даже на сук вскарабкался.

Спокойна была тихая, зеленой травой зацветшая вода маленького озера.

Но вдруг в кустах, что на противоположной луговой стороне, мелькнуло что-то белое, бросилось с шумом в воду и поплыло быстро, прямо к плоту.

Платон Иванович даже ахнул.

Видимо, и Дмитрий Павлович услышал бульканье воды и поднял голову; а она, русалка, скорехонько подплыла, ухватилась за плот и вылезти хочет.

Непобедимый страх напал тут на Чегорина, и, закрыв глаза, он забормотал:

— Чур меня! чур меня! Свят, свят, свят, сгинь!

Открыв один глаз, с ужасом убедился Платон Иванович, что русалка и не думает пропадать, а уже взлезла на плот и выжимает волосы, а князь Дмитрий Павлович стоит на берегу в позе растерянной и вряд ли также не молитву об избавлении творит.

Тут Платон Иванович так перепугался, что, издав пронзительный крик и придерживая рукой картуз, бросился бежать по полю к деревне.

Споткнувшись, он упал лицом прямо в росистую траву.

Полежав немного, успокоился и сообразил, что опасность, если таковая и была, грозила во всяком случае князю, а не ему, стороннему зрителю. Некоторое время боролись в нем любопытство и страх, и когда первое победило, то решился он вернуться обратно к озеру и посмотреть, что сталось.

Соблюдая большую осторожность, пробрался Платон Иванович к своему кусту, но когда выглянул, то никого ни на плоту, ни на берегу не увидел.

Зловещей показалась эта тишина Платону Ивановичу.

«Заманила, проклятая, в воду и утопила», — подумал он, и мучительной тревогой наполнилось при мысли такой его сердце.

Чувствуя, что нужно же предпринять что-нибудь, нерешительно отправился, тяжело вздыхая, Чегорин в усадьбу. Думал сначала на село пойти к попу, чтобы в тяжком грехе волхвования покаяться и совета просить, но потом решился предуведомить сначала князя Андрея о всем случившемся.

Князь Андрей сидел в комнате, ему отведенной, в одном белье и играл в шашки со своим денщиком, который стоял перед доской навытяжку и только по команде князя «ходи, болван» одним пальцем передвигал шашку.

Увидев Платона Ивановича, князь очень обрадовался.

— Наконец-то! Куда вас черти обоих занесли? Сказывали, ты уехал. Скучища у вас, братец, — сказал он и смешал шашки. — Да что с тобой, Платон Иванович? — спросил князь, заметив растерянный вид Чегорина.

Денщик догадался выйти, и Платон Иванович поведал все, чему свидетелем был.

Кусая ус, несколько минут молчал князь Андрей, раздумывая.

— Да ты не врешь ли с пьяных глаз? Ведь кпюкнули-то мы здорово, — спросил он.

Но когда Платон Иванович побожился и крест положил, то князь промолвил:

— Прежде всего, надо сохранить все в полной тайности, дабы не возбуждать лишних толков. Осмотреть весь дом и парк, и поискать князя и его русалку.

Накинув халат, видимо, более заинтересованный, чем напуганный, князь взял свечу и почти силой повел за собой трепещущего Платона Ивановича по темным коридорам во второй этаж, где находились кабинет и спальня Дмитрия Павловича.

Соблюдая большую осторожность, поднялись они по лестнице и, пройдя первую комнату, увидели свет, пробивавшийся в щели плотно запертой двери княжеского кабинета.

Князь Андрей попробовал было приложить глаз и ухо к щели, но ничего этим не достиг. Высунувшись в окошко, он заметил, что как раз против окон кабинета поднималась узкая лестница на чердак. Шторы же спустить Дмитрий Павлович, очевидно, забыл.

В ту же минуту князь Андрей решил воспользоваться удобной случайностью и выведать тайну странного происшествия.

На цыпочках спустились вниз, вышли в парк, и с легкостью кошки князь Андрей полез по лестнице.

Платон Иванович на это не решился и остался ожидать внизу, не переставая ни на минуту дрожать всем телом. Казалось ему, что, взобравшись наверх, погибнет и второй князь, и не избежать тогда ему, единственному свидетелю всех странных событий этой ночи, страшного обвинения в неведомом преступлении.

Взобравшись до окна кабинета, князь Андрей прежде всего увидел тонкий профиль своего кузена. Тот сидел в кресле у самого окна и, подперев голову рукой, смотрел в одну точку. Переведя взгляд в глубь комнаты, чуть было не свалился князь Андрей: на диване, куда так пристально и странно смотрел Дмитрий Павлович, лежало что-то белое.

Однако, не потеряв присутствия духа, князь Андрей, ухватившись левой рукой покрепче за перекладину, правой перекрестился и стал наблюдать.

Белое на диване пошевелилось, и, вглядевшись пристальней, опытным оком узнал князь Андрей несомненную женщину, лежащую на диване; из-под белой рубахи вовсе не хвост русалочий виднелся, а пара, как весьма точно разглядел наблюдатель, хорошеньких босых ножек.

«Эге, да тут не без Амура! Хорош наш тихоня!» — подумал князь Андрей и, вытянув шею, старался ничего из происходившего не пропустить.

А произошло вот что.

Женщина поднялась на диване, поправила распущенные волосы и, пошевелив рукой, видимо, произнесла что-то.

Дмитрий Павлович вдруг как ужаленный вскочил с кресла и, путаясь в полах своей хламиды, бросился бежать из комнаты, захлопнув за собой дверь.

Женщина с изумлением посмотрела вслед беглецу и, закрыв лицо руками, не то заплакала, не тo заснула.

В эту минуту заплывший огарок, единственный освещавший кабинет, зачадил и погас к великой досаде князя Андрея, который уже с достаточной точностью успел разглядеть неведомую красавицу и сделать оценку ей весьма лестную.

Постояв еще у темного окно, потерял надежду увидеть что-нибудь и слыша снизу тревожный шепот Платона Ивановича, князь Андрей спустился наконец.

— Эх, ты, дурак, дурак, — только и ответил рассеянно на все расспросы Чегорина князь Андрей, весь поглощенный мыслями о виденном.

Потом, видимо, приняв какое-то решение, настойчиво приказал Платону Ивановичу убираться восвояси, чему тот был уже рад.

До глубокой ночи, посасывая свой черешневый чубук, проходил князь Андрей по своей комнате в густейших облаках дыма, пока так, с чубуком в руке, и не заснул, не раздеваясь.

IV

Наутро князь Андрей не уехал, как предполагал это ранее. Сильно разбирало его любопытство разведать все подробности вчерашнего происшествия.

Узнав от слуг, что с раннего утра, как это и прежде часто бывало, Дмитрий Павлович со своими собаками ушел в лес, князь Андрей тщательно побрился и оделся.

Твердо решил он проникнуть в кабинет и поближе рассмотреть вчерашнюю таинственную гостью.

Поднявшись наверх и осмотрев осторожно обе двери, ведущие в кабинет, заметил он, что одна из них заперта изнутри. Тогда он решительно постучал и промолвил таким тоном, будто делал что-то нужное:

— Откройте, пожалуйста, это я.

Сначала на стук его никто не ответил, но после вторичного, более настойчивого, чуткое ухо различило некоторый шорох, а после третьего звякнул наконец ключ, повернутый в замке чьей-то робкой рукой.

Чтобы не испугать, князь помедлил секунду и наконец раскрыл дверь.

Посреди комнаты стояла незнакомка, на белую рубашку накинувшая какой-то плед.

Увидев не того, кого она, видимо, ожидала, она ахнула и сделала быстрое движение, как бы желая куда-нибудь скрыться, хотя это было бы бесполезно.

Притворив дверь, князь, Андрей сказал ласково:

— Простите, сударыня, если я своим непрошеным вторжением напугал вас. Но я все знаю, и поверьте, сердце мое разрывалось от желания помочь вам, так как, конечно, вы нуждаетесь в помощи. Ведь я все знаю.

— Вы все знаете, — стыдливо опустив голову, готовая заплакать, промолвила незнакомка. — Это была шутка, только шутка с моей стороны, и теперь я не знаю, что и делать.

— Прежде всего успокойтесь и вполне доверьтесь мне, — удваивая ласковость голоса и взглядов, ответил князь Андрей, который уж рассмотрел, что незнакомка отлично сложена, имеет миленькое личико и прелестные ножки, которые так соблазнительно выглядывали из-под рубашки.

— Мой брат, ведь Дмитрий Павлович — брат мой, поступает с вами жестоко. Не так ли? — делая несколько шагов к ней, сказал князь Андрей.

Часа два продолжался тайный разговор в кабинете, и когда князь Андрей наконец вышел, напевая что-то веселое, то приказал немедля запрягать лошадей в карету.

Странная торопливость, то что приказано было подать не к главному подъезду, а к садовой калитке, что провожать себя настрого князь запретил, — все это в ту минуту не обратило особенного внимания дворни, так как и без того все были взволнованы необычными обстоятельствами, о которых уже шел слух, хотя подлинно никто ничего не знал. Поэтому только дочь скотницы, девочка Клепка, видела, да и то издали, как быстро захлопнулась дверца кареты и помчались лошади с горы, подымая широкий столб пыли.

— Поди, поди! — крикнул форейтор, когда на повороте чуть не свалили они в канаву бричку, в которой сидели Осип Иванович и Чегорин, потерявший за это утро всякое подобие человеческое.

Дело было в том, что еще рано-рано, когда Платон Иванович почивал, получил он записку с просьбой немедля приехать к Кириковым.

Приехав, застал он картину необычайную. Марья Семеновна без чепца лежала на диване в гостиной и в голос выла. Осип Иванович ходил взад и вперед, заложив руки за спину. Прерывающимся голосом рассказал он страшную новость: Анета пропала, и сегодня пастух нашел барышнино платье на лугу около озера, подходящего к княжескому парку. Озерко было мелкое, и утонуть в нем было почти невозможно, к тому же все его прошли бродом с сетями и баграми и ничего не нашли.

Как только услышал Платон Иванович этот рассказ, так едва не сломал кресла, повалился и сделался столь багровым, что без ужаса смотреть на него было невозможно. Даже Марья Семеновна прекратила свой вой, села на диван и приказала басом:

— Трите же, дураки, ему виски, а то сейчас окачурится.

Осип Иванович, к которому тоже, вероятно, относилось приказание, вместе с лакеем Федором принялись тереть Чегорину не только виски, но и все другие части тела, пока тот не открыл глаза и не завопил:

— У него она, у него! Сам я, старый дурак, виноват!

— Спятил, — спокойно сказала Марья Семеновна, не без любопытства посматривая на странные ужимки, которыми сопровождал Платон Иванович свои восклицания.

Наконец, овладев своим волнением, сумел Платон Иванович вкратце рассказать все, чему был вчера свидетелем и значение чего только сейчас раскрылось ему.

— Негодяйка! — воскликнула Марья Семеновна, соскакивая с дивана. — Да и князь ваш хорош. Дворянских девиц укрывает! Я к губернатору поеду.

Долго изливалась неукротимая Марья Семеновна и под конец порешила: ехать сейчас же Осипу Ивановичу и Чегорину и немедля, пока скандал не распространился, потребовать выдачи племянницы.

Как раз в ту минуту, как подъехала бричка к подъезду, князь Дмитрий Павлович входил в дом. Он не обратил никакого внимания на гостей, и тем пришлось догонять неучтивого хозяина. Только уж на верхней площадке, перед дверью в кабинет настигли они князя.

— Государь мой, — заговорил Осип Иванович, едва переводя дух и для строгости ворочая глазами, — как от дворянина требую от вас ответа. Где моя племянница, неопытностью которой вы вздумали воспользоваться?

— Оставьте меня! Какое мне дело до вашей племянницы? Оставьте меня! — бормотал князь, дико озираясь.

— Да что на него смотреть, и сами найдем, — заорал Платон Иванович с неожиданной яростью и, оттолкнув князя, нажал на дверь, думая ее выломать. Но так как дверь была не заперта, то Чегорин со всего размаха ввалился в кабинет и хлопнулся, не удержавшись в равновесии, на пол.

— Не смеете врываться! Уходите! — в смертельном ужасе кричал князь. Казалось ему невозможным, чтобы открылась тайна его.

Но Платон Иванович, поднявшись, уже осмотрел всю комнату и несколько растерянно промолвил:

— Никого нет…

И Дмитрий Павлович быстро вошел и, как безумный, оглядел кабинет. Никаких следов вчерашняя посетительница не оставила.

Князь опустился на диван и закрыл руками глаза.

— Это вы, это вы прогнали ее, — промолвил он тихо и вдруг зарыдал, как малый ребенок.

С. П. Б. Ноябрь 1911.

Грозная весть{349}

Первым вестником грядущих мировых катастроф был для них болтливый миланский перчаточник. Он сидел за прилавком на высоком вертящемся стуле, с ловкостью фокусника вынимал то одну, то другую коробку, раскладывал целую груду перчаток, мягких замшевых, тончайших лайковых, разнообразных цветов и фасонов. Он расхваливал свой товар, успевая в то же время и расспрашивать покупателей, и прикрикнуть на сподручного мальчишку, и сообщить местные новости о погоде и выборах.

Как истый итальянец, он не мог не заговорить и о политике, и вот тут они в первый раз услышали о злых планах Австрии, о том, что Сербию не оставит Россия, обо всем, что казалось таким невозможным в пылком изображении миланского перчаточника и что было уже таким близким, хотя и столь же невероятным.

Купив несколько пар перчаток, они вышли на площадь Duoma. После полутемной прохладной лавки таким ярким призраком казались ослепительные мраморные кружева собора, такой шумной беспечная толпа, таким безоблачным прекрасное небо.

— Я не поняла хорошенько, что он там болтал, — щуря глаза, сказала Наталья Николаевна.

— И как странно, что Андрей ничего не писал об этом…

— Наверное, глупости, — ответил Георгий Петрович.

— Вот третий номер, это наш.

И он помог своей спутнице подняться на площадку трамвая.

В вагоне было тесно, и пришлось сесть не рядом. Изредка они улыбались друг другу.

Уже сойдя с трамвая, Наталья Николаевна опять произнесла:

— Почему же Андрей ничего не писал?

— Не знаю, о чем писал тебе Андрей… — нетерпеливо прервал ее Георгий Петрович.

И до отеля они дошли молча.

Андрей, муж Натальи Николаевны, петербургский чиновник. Пунктуально раз в неделю приходят от него письма. Наталья Николаевна бегло пробегает их и рвет. Вот уже три месяца они не произносили этого тягостного имени, с которым связано в будущем столько неприятных разговоров, обсуждений, решений. Уже три месяца путешествовали они по Италии, а последние семь недель прожили в прелестном, совершенно уединенном приморском городке Santa Margarita Ligure.

Нежно баюкала их любовь эта очаровательная страна вечных любовников. Казалось, навсегда были отделены от всего мира этим лазоревым морем, этими бархатными горами. Жизнь шла там будто в ласковом томном полусне. Итальянских газет они не читали, русских не получали. Редкие письма двух-трех друзей приходили тоже из разных русских или заграничных курортов и были наполнены незначительными сообщениями о погоде и других летних событиях. Мысли были легкие, сон крепким, и казалось, ничего не осталось в мире, кроме солнца, моря, поцелуев, нежных слов, которые они могли произносить, не таясь, непонимаемые окружающими, да еще ласковых звуков итальянской беспечной речи.

Вечером они были в театре. Опера давалась под открытым небом, среди развалин древнего цирка; стулья стояли прямо на траве, деревья декораций сливались с стройными кипарисами парка, тянувшегося за стеной. На розовеющее закатное небо зловещие синие тучи налезали, грозя дождем, и публика, и артисты часто с тревогой поднимали головы к небу. Но гроза прошла стороной, только раскаты грома мешались с трубами оркестра, да далекие зарницы, как затейливый световой эффект, заставляли вздрагивать толстых голосистых любовников во время их бесконечного дуэта.

В антрактах мальчишки разносили мороженое, лимонад, сифоны и вечерние листки газет.

Георгий Петрович купил газету, но знакомые, будто испорченные французские слова только дразнили любопытство.

— Все это глупости, — досадливо сказал он.

— Неужели же кончится наш прекрасный нежный сон? — задумчиво произнесла Наталья Николаевна.

Будто не расслышав, Георгий Петрович промолчал.

На следующий день они уехали в Лугано, так как приходил срок неизбежного возвращения, такого тягостного и неприятного.

Уже было шестнадцатое (двадцать девятое) июля.

У «счастливых швейцарцев» все было тихо, дремотно-спокойно, невозмутимо-скучно, и три дня, которые они прожили в Лугано, совершенно не давали возможности даже предположить того, что случилось с ними, да и со всем миром{350} менее чем через неделю.

Маленькая швейцарская газета давала сведения скудные и будто нарочито успокоительные. По чистенькой набережной также чинно гуляла какая-то несколько сероватая публика. Туристы взбирались по феникулярам{351} на неприступные вершины Брея и Сан-Сальватора. В курзале по вечерам играла музыка и в скромных размерах действовала рулетка.

Все это мучительно не нравилось Наталье Николаевне.

Совсем неожиданно от Андрея пришли две тысячи франков, переведенные телеграфом.

Писем жене не было.

Эта неожиданная молчаливая щедрость наполнила Наталью Николаевну волнением, хотя не только Георгий Петрович, но и живший в том же пансионе русский профессор смеялись над ее опасениями. Только хозяйка, госпожа Шульц, ходила с заплаканными глазами, — ее муж был прусский подданный и запасной.

— Тебе как будто хочется скорее вернуться к мужу? — сказал Георгий Петрович.

— Нет, нет, милый, не сердись, но лучше поживем в Берлине, если все будет спокойно, — умоляюще говорила Наталья Николаевна.

Семнадцатого (тридцатого) июля они выехали ночью из Лугано, и утром в Цюрихе узнали, что путь на Базель закрыт из-за мобилизации в Германии. Им посоветовали новый маршрут на Линдау, и в шесть часов вечера они ждали на вокзале в Ландкварте поезда на Мюнхен.

Ждать пришлось более часа. И среди этой суетливой, бестолковой толпы, среди беспорядка, который себе даже представить трудно в Швейцарии, Наталья Николаевна испытывала щемящее волнение.

В вагоне было очень тесно, но как-то успокоительно-обычно.

«Все-таки мы едем», — думала облегченно Наталья Николаевна.

Немцы на станциях приносили для своих дам кружки пива. Какой-то господин доказывал, что войны не будет и все народы только попугают друг друга.

Рядом с ними сидели чехи, которые обращались к ним по-чешски, Наталья Николаевна отвечала им по-русски. Они ехали в Вену и смеялись, что австрияки их не пустят, хотя сами они под австрияками.

Уже совсем стемнело, поезд шел, останавливался, а на самых вершинах гор вспыхивали, как звезды, круглые синие огни. Это были мобилизационные знаки, призывавшие к оружию пастухов из самых неприступных гор.

Так объясняли соседи значение этих таинственных огней, хотя, может быть, это просто была иллюминация по случаю национального праздника.

В вагоне становилось свободнее, вылезли чехи. Наталья Николаевна раскланивалась с ними в окно вагона. Она смотрит им вслед, пока они идут по аллее к уютно освещенному домику. Это — последняя швейцарская станция. Здесь еще тихо и мирно.

Но вот поезд тронулся, сделал всего несколько метров, и навстречу ему несется неясный рев голосов. Вдоль полотна целые толпы народа: это запасные и провожающие их. Немцы бросаются к окнам, машут платками, кричат, а Наталья Николаевна с каким-то недоумением и страхом смотрит на них, не то что зная, а чувствуя себя среди врагов. Георгий Петрович угрюмо молчит.

Проехали пограничную станцию, где таможенный чиновник наскоро осмотрел багаж, и снова двинулись в путь. В конце концов все довольно спокойно, если бы только не этот угрожающий и какой-то тоскливый стон: «Hoch Österreich!»,{352} который несется откуда-то с запасного пути из темноты.

Через несколько минут новая пересадка. Здесь придется ждать около трех часов. Уже половина десятого вечера.

Георгий Петрович под руку с Натальей Николаевной прошли по примеру других в помещение первого класса, с трудом добыли себе столик и заказали толстому, суетливому официанту с смешным пискливым голосом венский шницель и мюнхенское пиво. Вокруг стоял гул немецкой речи, по платформе с кружками пива толкались запасные, с каким-то тупым отчаянием выкрикивающие свое «Hoch Österreich!». Ни одного враждебного слова, ни одного угрожающего взгляда не было брошено в сторону русских. Их, вероятно, просто не замечали. Но полное ощущение безнадежности охватило Наталью Николаевну; казалось ей, что круг уж замкнулся, и никуда не уйти им из этой толпы, настороженной, возбужденно-веселой. И все они были соединены, эти мирные бюргеры, возвращавшиеся к своим фабрикам, и эти хвастливые офицеры в полуопереточной форме, пожилые немки с массой чемоданов, все они были соединены какой-то одной мыслью, одним чувством, а она с Георгием среди них — враги, которых с каким бы торжеством, с каким ликованием они бы уничтожили. И была так непривычна эта мысль о мировой вражде, вражде беспощадной, так полно было одиночество Натальи Николаевны в этой шумной толпе, что не было сил совладать с охватившим душу волнением.

— Мне страшно, — еле слышно, жалобно произнесла она и положила руку на рукав Георгия Петровича, будто ища у него защиты.

Георгий Петрович нетерпеливо передернул плечами. Может быть, он испытывал то же смятение, и сердила его беспомощность и слабость Натальи Николаевны. Но от этого жеста, будто отдалявшего от него Наталью Николаевну, какое-то тупое отчаяние овладело ее душой; склонив голову на руки, она старалась не видеть и не слышать окружающего. Одна мысль, что нет выхода, что никогда не выберутся они отсюда, не доедут до Берлина, не доедут вообще никуда, вставала в мозгу все яснее и неизбежнее, и в первый раз острая тоска по России, по оставленным друзьям пронзила сердце.

А между тем становилось все шумнее и все чаще в помещение первого класса врывались уже почти совсем опьяневшие с бледными лицами и остекленевшими глазами безусые парни и мрачные бородачи. Они будто подбадривали сами себя этими грозными выкриками, обещавшими смерть врагам и торжество Австрии, но, казалось, какой-то темный ужас и смятение владели ими. Тщетно старались вытеснить их ловкие официанты, они появлялись, как мрачные тени, то из одной двери, то из другой, и, казалось, даже самоуверенно-веселые бюргеры и надменные офицеры были смущены видом своих будущих защитников.

Наконец их увезли. Кондуктор прошел со звонком, крича, что поезд на Мюнхен готов.

Георгий Петрович с Натальей Николаевной прошли в вагон. Кругом сидят те, с которыми они уже ехали раньше, с которыми Наталья Николаевна переговаривалась. Теперь они разговаривают между собой, громко, весело, хвастливо, и не смотрят в сторону русских. Они будто уже что-то знают. И Наталья Николаевна чувствует, что не должна их ни о чем спрашивать.

Почему-то они много смеются, и так тупо отдаются в голове их хвастливые угрозы:

— Эти микроскопы-французы, их можно раздавить в одну неделю. На русских сзади набросятся японцы. Англичане не вмешаются. А в Париже, в Париже, вы слышали, революция, и сегодня убит Жорес.{353}

Наталье Николаевне хочется закрыть глаза, не слышать, не видеть, так тяжело, так душно… Выпрыгнуть бы из вагона, бежать бы по ночному полю, но — куда? Россия, Россия так далеко, а здесь все, и земля, и небо, и деревья, и люди, самый воздух — все враждебно… Над самым ухом выкрикивает господин:

— Жорес убит, революция, их можно всех переловить, как цыплят.

Громко смеется дама, которая еще недавно рассказывала Наталье Николаевне, как хорошо провела она лето во Франции.

А поезд несет их все дальше, в глубь страны чужой и враждебной.

Остановка. Легкое замешательство. Сначала говорят «пересадка», потом просят никого не выходить из вагона. Через минуту в вагон входят чиновники. Подходят прямо к Георгию Петровичу. Очевидно, за русскими уже следили.

— Ваши паспорта!

Дама-немка, которая сидит рядом с Георгием Петровичем, говорит:

— У меня только моя визитная карточка.

Улыбаясь, чиновник делает ей знак рукой. Он пришел специально за русскими. Мельком взглянув в их паспорта, делает им знак идти за ним.

Итак, они арестованы.

Их выводят на платформу. Какому-то очень толстому господину, посасывающему сигару, передают их паспорта. Он перелистывает страницы паспортной книжки и недоуменно пожимает плечами.

— Русские, русские, — повторяет он.

Видимо, он совершенно не знает, что ему следует начать делать. Подзывает шуцмана,{354} молодого красивого парня, у которого тоже испуганно-удивленное лицо, сует ему паспорта и как бы передает русских в его власть.

— Вам придется провести ночь здесь на станции, — говорит высокий чиновник.

У Натальи Николаевны является, как оказалось потом, очень счастливая мысль, просить, чтобы их перевезли в Линдау, куда отправлен их багаж. Вообще, как это ни странно, но то, что их арестовали, приносит Наталье Николаевне некое успокоение. Отодвигается куда-то тот страшный, внезапный кошмар, который несла им эта неопределенная ярость, охватившая мир. Было уже что-то точное и в том, что с них требовали паспорта, и в том, что с них снимали что-то вроде допроса, и в том, что молодой шуцман смотрел на них не враждебными, а какими-то робкими глазами. Все-таки восстановлялись какие-то нормы, они могли говорить, о чем-то спрашивать, чего-то добиваться. И Наталья Николаевна говорила, что они — путешественники, возвращаются на родину, что паспорта их в порядке, и билеты им продали до Линдау.

К ним подошел еще какой-то «чин» в фуражке и с большими рыжими усами.

— Я охотно вам верю, но это наш долг, — повторял он.

Наконец ему самому, кажется, показалась приятной мысль сплавить их в Линдау к высшему начальству.

В сопровождении того же шуцмана Георгий Петрович и Наталья Николаевна скоро оказались в товарном вагоне. И сидя на каком-то тюке рядом с их краснощеким спутником, к добродушному деревенскому лицу которого так не шла суровая каска, Наталья Николаевна поразительную испытывала легкость. В конце концов, было решительно неизвестно, что с ними сделают, но какая-то дремотная безвольность, охватившая тело, делала ее к вопросу о будущем совсем равнодушной.

Поезд остановился, и их высадили на платформу. Шуцман посоветовался с кем-то и повел их по полутемным улицам города. Гулко раздаются шаги по широким плитам мостовой. На одном углу нечто вроде скандала. Спорят несколько голосов. При виде шуцмана смолкают, с насмешливым недоброжелательством осматривают русских. Слышится Наталье Николаевне, бросают им в спину:

— Русские шпионы!

Почему-то не обидно, не оскорбительно.

Пусть их считают за шпионов, пусть отведут в участок, пусть делают, что хотят…

Поворачивают в какой-то двор, совершенно темный. Вспыхивает электрический фонарик в руках шуцмана. Он звонит, и они долго стоят у запертой двери. Ну, конечно, это участок, и Наталье Николаевне рисуется мрачная картина неуютного помещения, наполненного ворами и убийцами.

Наконец открывает дверь какой-то заспанный человек.

— Двое русских, их объяснения весьма правдоподобны…

Тот же разговор, то же недоумение. Наконец их впускают в сырые сени. Шуцман зажигает свой фонарь, вытаскивает для Натальи Николаевны какую-то колченогую скамейку. Отворивший дверь человек убегает вверх по лестнице.

Довольно долго сидят они в этих больших темных сенях. Шуцман держит фонарь и, мигая, смотрит на огонь. Потом, не переводя взгляда, говорит:

— Сегодня вечером объявлена война… Как вы могли ехать…

Наталью Николаевну как-то не удивила эта страшная новость.

Война! Это то, что изменяет все, все чувства, понятия, мысли. Но ведь еще раньше, чем кто-нибудь произнес это короткое слово, она уже знала, уже ощущала эту перемену. Так странно, там в вагоне, среди людей, едущих в Берлин, с которыми несколько ранее она говорила вполне дружелюбно, это чувствовалось гораздо яснее, чем сейчас, когда они находятся уже под стражей. Наконец с лестницы спускается высшее начальство. Это весьма тучный старик, лысый с пышными усами. Он в ночных туфлях и какой-то смешной куртке. Сверху ему светит женщина в белой ночной кофте. Оказывается, их привели просто-напросто в квартиру к комиссару.

Опять осмотр паспортов и растерянное недоумение. Женщина сверху кричит мужу, чтобы тот провел их в кабинет. И вот они, пленные, сидят в крошечной комнатке. У стола, на котором, кроме бумаг, лежат какие-то детские учебники, комиссар, оседлав красный нос огромными очками, изучает их паспорта. Георгий Петрович в доказательство правдивости передает ему круговые билеты: свой и Натальи Николаевны. Шуцман почтительно стоит у дверей. Жена комиссара занимает Наталью Николаевну соболезнующим разговором. Она причитает о страшном бедствии, которое грозит всем. И ее старший сын, который живет в Мюнхене, верно, призван.

— Если я даже отпущу вас, — говорит комиссар, — то ехать дальше вам немыслимо. В Берлине вам будет нехорошо. Единственное, что я могу вам посоветовать, это — возвратиться в Швейцарию.

— Но как же мы вернемся домой, если война продолжится долго? — спрашивает Наталья Николаевна, и мучительная тоска по России снова сжимает ей сердце.

— О, нет, не больше четырех недель. Через четыре недели все будет кончено. Если эта резня продолжится четыре недели, то некого будет больше убивать ни у вас, ни у нас.

Он произнес это гордо, вероятно вспоминая берлинские газеты, но Наталья Николаевна заметила, как дрожали руки старика; вероятно, он вспомнил о сыне…

Комиссар посмотрел по расписанию, что первый пароход через Боденское озеро в Швейцарию отходит в шесть часов утра. Таким образом, всю ночь им пришлось провести в этой маленькой комнате, в обществе этих людей, которые обязаны были после сегодняшнего вечера обращаться с ними, как с врагами, и еще не умели этого. Говорили о каких-то пустяках, далеких тому, что уже совершалось.

Еще не вспыхнул этот огонь вражды, который с такой тщательностью раздувало в народе правительство Вильгельма.{355} Еще не докатилась сюда, в этот мирный баварский городок, мутная волна темных злых страстей. Русские были для них еще просто людьми.

В сопровождении все того же шуцмана прошли Георгий Петрович и Наталья Николаевна ранним утром по улицам очень чистенького и довольно живописного городка.

Убедившись, что они поместились на пароходе, шуцман облегченно откозырял и удалился. Яркое вставало солнце. Было много публики, суетливой, нарядной. В большой столовой уже можно было пить кофе; плавно покачивался пароход, удаляясь от розовеющих на солнце домов такого уютного, типично немецкого городка.

Наталья Николаевна то спускалась в каюту, где расторопный официант совсем потерял голову от бесчисленных заказов на всех языках Европы, то шла на нос, где продувало бодрым, свежим утренним ветром и так непривычно звучала русская речь — ехала целая компания студентов из Мюнхена, они весело обсуждали необычайные события, строили планы пешком пройти всю Швейцарию и поступить волонтерами во французскую армию.

Наталья Николаевна блуждала по всему пароходу, будто не веря чему-то. Георгий Петрович сидел около чемоданов и беседовал с старичком.

— Мы еще счастливо отделались, — сказал он, когда Наталья Николаевна подошла к нему. — Вот рассказывают ужасы про то, что творилось в Мюнхене. С нами они просто не знали еще как поступать.

— Да, да, — заговорил старичок, слегка приподнимая шляпу, — ужасно, ужасно… Вон ту барышню, я сам видел, на вокзале жандарм ударил по лицу… Да и со всеми, что было.

Он смотрел удивленными, добрыми васильковыми глазами, как бы тоже не понимая или не веря, сон ли тяжелый все, что было этой ночью, сон ли, что сейчас они уже свободны и могут на что-то надеяться, чего-то ждать.

Наталья Николаевна с ужасом и каким-то недоумением глядела на девушку, закутавшуюся в клетчатый плед, всю как-то сжавшуюся на скамейке.

— Да, да, что-то непонятное, поверить нельзя. Только бы доехать до России, как-нибудь только бы доехать.

И вздохнув, как-то совсем по-детски жалобно, старичок еще раз приподнял шляпу и пошел, пошатываясь от легкой качки парохода.

Наталья Николаевна будто поняла, что томило так мучительно ее.

— Только бы доехать до России скорей, — проговорила она.

Георгий Петрович не то с удивлением, не то с досадой посмотрел на нее.

— Я думаю, будет благоразумнее переждать некоторое время в Швейцарии. Пока все несколько выяснится. Да и не судьба ли удерживает нас вместе? Разве нам так плохо? — говорил он и хотел взять руку Натальи Николаевны.

— Нет, нет, невозможно… Я должна ехать… Я не могу без России, здесь, нет, нет… — горячо перебила Наталья Николаевна, отнимая руку. — Господи, что-то там делается, а мы так далеко!

Девушка, та, которую ударил прусский жандарм, откинула с головы плед.

— Говорят, можно сейчас проехать через Константинополь.

У меня брат в Николаеве служит…

Наталья Николаевна подсела к ней и жадно слушала ее слова как самые нужные, важные.

Женева. Август 1914 г.

ПРИЛОЖЕНИЕ

В Царскосельских аллеях{356} Рассказ

I

Лицеистов вели гулять; шуршали под ногами опавшие розоватые листья. Не колебались из стороны в сторону треуголки, а все в одну ровную линию тянулись, руки в белых перчатках не болтались зря, а когда проходили по беленькому мостику через канал, мерно звучали шаги: раз, два, раз, два. А воспитатель, мосье Фузье, все был недоволен: забегал вперед, отставал, пятился задом, размахивал ручкой и покрикивал:

— Ровнее, прошу ровнее. Не горбиться, вы, Куз… Куз… Куз…, — никак не удавалась ему фамилия, такая простая — Кузовкин.

— Э, черт, что привязался, — презрительно оттягивал губы румяный Котя Кузовкин. — Что мы, солдаты, право. Эх, барабанщик!

Но сам старался держать голову выше, втянуть живот, горделиво выпятить грудь — не удавалась Коте лицейская выправка.

На черной холодной воде не плавали больше белые лебеди, дамы, проезжая в экипажах по сквозным аллеям, прижимали муфты к нежным личикам, прячась от неожиданного первого осеннего морозца, и, казалось, дрожали от холода мраморные обнаженные дриады, на которые меланхолически сыпались золотые листочки, и фавны не могли согреться в своей пьяной пляске.

Лицеисты тоже все зарумянились, похорошели, как девушки, подрумянившиеся к балу, а субординация не позволяла потереть перчаткой зардевшееся ухо и похлопать рукой об руку.

— Ты слышал, — говорил Кузовкину его сосед по классу, дортуару и гулянью, неразрывный друг, задумчивый Тунин, — ты слышал, вчерась за мельницей на дуэли князь Любецкий убил поручика Шварца. Первым же выстрелом его уложил.

— Мне Демьянов рассказывал, — перебил Тунина Кузовкин. — Из-за баронессы фон Метнер. Оба за ней волочились.

— Ты думаешь, можно так любить, чтобы убить или позволить себя убить? — промолвил задумчиво Тунин.

— Чудак! — засмеялся Кузовкин. — Какой порядочный человек может позволить. Чтобы у него отбивали. Одного приличия ради нельзя терпеть иной раз. Как тебе втолковать!

— И никогда не втолкуешь, — с горячностью отозвался Тунин. — Пустой предрассудок. Почему любовь не знает различий, почему никто не сможет заказать кому-то полюбить принцессу, а приличия требуют ревновать только к равным. Не понимаю.

— Та-та-та, вот куда ты гнешь! — опять рассмеялся Кузовкин. — К кому же ты вздумал ревновать свою Ольгу? — добавил он шепотом, чтобы не слышали товарищи.

— Мы с тобой поссоримся, если ты позволишь себе подобные намеки, — вспыхнул Тунин.

По аллее проехала в открытой карете дама в синей шляпе; большой желтый дог лежал на передней скамейке, меланхолически положив морду на край экипажа.

— Баронесса фон Метнер, та самая!! — сказал Кузовкин, и они оба стали смотреть вслед отъезжающей черной карете.

II

Баронесса фон Метнер прошла по ряду сумеречных комнат. Бархатные гардины затемняли еще более и без того глубокие с окнами в сад залы. Желтый дог шел сзади, громко стуча когтями по паркету.

Баронесса была ужасно расстроена. Когда она снимала перчатки, ей казалось, что от них тонкий струился аромат сладкого ладана. Баронесса была сегодня в дворцовой церкви на панихиде по поручике Шварце.

В столовой уже горели свечи в канделябрах, строгий Демьяныч готовил чай, беззвучно передвигаясь от буфета к столу.

Барон фон Метнер, маленький, толстый, добродушный, вышел из кабинета в вицмундире со звездой.

— Еду сейчас в Петербург, вызван туда эстафетой, — принимая тонкую китайскую чашечку от Демьяныча, говорил барон, и довольство всем окружающим: своей карьерой, домом, женой, предстоящей поездкой, — полное довольство, как сияние светилось, казалось, вокруг плешивой головы барона.

— Не будет ли покупок каких, моя дорогая? Шелков или бисера не надо ли? Попросил бы тетушку, она мастерица на покупки. Думаю завтрашний вечер в театр попасть, хоть актеры, говорят, этот год неважные. Бедный поручик Шварц. Из-за чего повздорили они с князем? Такой красивый и воспитанный был молодой человек. При дворе его даже любили.

Баронесса молчала, не отводя задумчивых глаз от желтого огонька свечки, а барон неутомимо продолжал свою болтовню, долго еще распространяясь о прекрасных качествах убитого поручика Шварца. Как истинный муж, он, конечно, и не подозревал того, о чем все уже давно говорили, тесно соединяя имена баронессы фон Метнер с именами вчерашних дуэлянтов.

Наконец Демьяныч доложил, что карета подана, пока слуги носили в дорожную карету лисью шубу, портфель с бумагами, поставец, грелку для ног на случай мороза, барон целовал тонкую бледную руку жены, и давал ей последние наставления.

— Вернусь не раньше, как через пять дней. Не скучай без меня. На похоронах мне быть не придется, не забудь выразить сочувствие почтенной матушке поручика Шварца.

Кутаясь в шелковую с китайскими цветочками шаль, долго ходила баронесса фон Метнер по темным пустым залам. Вспоминалось ей все, что произошло за эти дни, и ни в чем винить она себя не могла. Нравился ей и задумчивый тихий юный поручик Шварц, и веселый красавец князь Любецкий. Обычная игра кокетства развлекала ее несколько, и кто мог ждать, что все кончится столь печально.

Баронесса с тоской смотрела в окно на облетевший темный сад. Еще так недавно у этого же окна стояли они рядом с поручиком Шварцем и так почтительно-нежны были его слова, так робки слабые поцелуи у темного окна, выходящего в осенний сад.

III

Кузовкин и Тунин, обнявшись, ходили по неосвещенному коридору.

Сумерки — часы откровенных излияний.

— Я не понимаю тебя, Алексейка, — говорил Кузовкин, — по-дружески говорю — люблю тебя и не понимаю. Какого черта мрачнеешь ты, уединяешься? Почему не хочешь никогда с нами кутнуть, меланхолию разводишь? Неужели трусишь? Так не бойся, и мосье Фурье, да и сам директор отлично знают о невинных шалостях наших, и пока не выйдешь за пределы скандальной огласки — будут смотреть сквозь пальцы, потому понимают, молодости веселье подобает, а вот ты понять не хочешь!

— Странный ты, — возразил Тунин. — Что же делать, если все ваши забавы меня не привлекают, и, по совести, даже противны все эти пошлости.

— Пошлости, а как же судить об Оленьке? — перебил Кузовкин. — Ты, брат, прости, я с тобой во всем бываю откровенен и, кажется, того же могу ждать от тебя. Не одному тебе Оленька по вкусу. Действительно, красотка, что и говорить… Но причем же осуждать других, если сам…

— Я никого не осуждаю. С тобой я вполне откровенен и не думаю не доверять нашей дружбе. Если же не говорю, то этому причиной… — Тунин смешался и замолк.

— Ну как хочешь, — несколько обиженно промолвил Кузовкин. — Пойду к Жану, он новую гитару купил и играет изумительно. Пойдешь, может, со мной?

— Охотно, — быстро ответил Тунин. — Ты не сердись.

Они спустились по чугунной лесенке в нижний этаж, прошли через сени, где дремал на диване старый швейцар Филимон, и попали в коридор, в который выходили двери кладовок, чистой черной кухни, а также каморки служителей и дядек.

Лицеистам сюда заходить запрещалось, но запретный плод особую сладость имеет, и частенько сюда забегали, то морковки или яблоков стащить из кладовой, то к дядьке Жану, всеобщему пособнику во всех лицейских шалостях и делах, гитаристу и горькому пьянице, то посмотреть на знаменитую Оленьку, дочку швейцара Филимона, каморка которого помещалась в этом же коридоре. А то просто так из озорства.

В коридорчике пахло кислой капустой и яблоками. Было совсем темно, так что приходилось брести ощупью. Кузовкин обогнал товарища, идя уверенно по этому более знакомому ему коридору. Тунин замедлил шаги, хотя, быть может, и не одна боязнь разбить нос об какую-нибудь кадушку была причиной этому.

За стеной раздавались звуки гитары дядьки Жана. Кузовкин открыл дверь, и исчезнув, быстро закрыл ее. Несколько минут Тунин простоял, будто чего-то ожидая. В глубине коридора приоткрылась другая дверь, и мелькнуло желтое платье. Тунин поспешил туда.

— Оленька! — произнес он шепотом.

Ольга стояла на пороге своей каморки, тускло освещенной лампой, перед большим киотом.

— Оленька! — прошептал вторично Тунин.

Лица Ольги в темноте нельзя было разобрать, нельзя было также понять, смеется она или дышит тяжело, как после быстрой ходьбы.

Ничего не отвечая, Ольга отодвинулась от двери в каморку. Тунин прошел за ней.

При мерцающих вспышках лампадки ему казалось, что глаза ее блестят. Секунду они помедлили молча, потом Тунин неловко обнял Ольгу. Она откинула слегка голову, и он поцеловал ее не в губы, а в щеку около уха.

— Что вы шалите, барин, — проговорила она и рассмеялась так громко, что Тунин невольно отпустил ее. Казалось, что весь Лицей услышит этот смех, тем более, что дверь была открыта, и за стеной, как нарочно, замолкла гитара дядьки Жана.

— Тише, ради Бога, тише, — зашептал Тунин.

— Испугались? — наклоняясь к нему совсем близко, ответила Ольга, переставая смеяться. — Не храбрый вы очень.

Тунин повернулся и пошел к двери.

— К тетке Степаниде пойду сегодня ночью гадать. Она на Черном пруду живет. В переулке третий дом.

Тунин не обернулся, хотя явственно расслышал эти слова.

В каморке у дядьки Жана опять лихо бренчала гитара.

IV

Было десять часов, когда Алеша Тунин вышел через задние ворота, одетый в черную партикулярную шинель, доставленную дядькой Жаном при усердном содействии Кузовкина.

Идти надо было через парк. Листья крутились по дорожкам с зловещим шелестом. Казалось, кто-то нагоняет. Таинственно поблескивали беседки и статуи. Луна иногда выскальзывала из-за быстро несущихся туч. Было очень холодно, жутко и вместе сладко.

Тунин шел быстро, но еще быстрее проносились мысли одна за другою: то вспоминал он усмешку Кузовкина и его поощрительные слова: «Степанида — баба толковая, она и погадать, и угостить, и услужить умеет, как следует». То, краснея, вспоминал неловкий свой поцелуй давешний. И другие встречи с Ольгой, такие случайные и минутные, в которых не умел никогда он ни высказать, ни даже сам почувствовать того странного влечения, которое он испытывал к этой краснощекой с лукавыми будто изюминки глазами, полногрудой, несмотря на свои шестнадцать лет, отнюдь ничего в себе поэтического не таящей, швейцаровой дочке. Что услышит он от нее и что ей сам скажет? Или окончится это свидание опять какой-либо смешной неловкостью? И даже жарко становилось Алеше при мысли о подобной возможности.

Выйдя из парка, надо было завернуть в переулочек. На углу стояла коляска, как показалось Тунину, чем-то знакомая ему. Кучер храпел на козлах.

Тунин быстро проскользнул в узенький переулок. В маленьких мещанских домишках (здесь уже начиналась слобода) окна были наглухо закрыты ставнями, и нигде ни огонька не было видно. Уныло тявкала на огороде собака, и луна окончательно выбилась из-за туч.

Тунин постоял в раздумье, для чего-то перекрестился и взошел на крылечко третьего (как во сне, будто, помнил он, шепнула ему Ольга) дома. Дверь легко поддалась его руке, и он стоял в темных сенях, где вкусно пахло сушеной малиной.

Он не успел еще подумать, что предпринять ему далее, как быстро открылась другая уже дверь, и на пороге показалась высокая дама, с лицом, закрытым вуалем. Женщина в малиновом сарафане с вдовьей повязкой на голове держала свечу, заслоняя ее от ветра рукой, и провожая посетительницу, певучим голосом приговаривала: «Не беспокойтесь, матушка. Так все как по-писанному и будет».

Дама пригнулась к низкой притолоке, и шагнула прямо на Тунина.

— Кто это? — воскликнула она встревожено. Женщина подняла свечу к самому лицу Алеши.

— Это вы, вы пришли за мной! — каким-то прерывающимся голосом произнесла дама.

Ветром внезапно задуло свечу.

— Вот и нашли знакомца, проводит вас, и жутко не будет, а то места у нас глухие, — приговаривала женщина и помогла гостье выйти на крыльцо, поддерживая ее под локоток.

Тунин, сам не зная зачем, вышел следом.

Дама шла быстро, какой-то колеблющейся походкой. Казалось, что-то ужасное страшило ее, и она старалась от чего-то убежать, скрыться. Тунин едва поспевал за ней.

Когда в этой страшной погоде они миновали экипаж, стоявший по-прежнему на углу, и вошли в парк, дама постепенно замедлила шаг. Тунин почти догнал ее.

Луна опять забилась за тучи.

Так медленно шли они по аллее почти рядом. И молча. Только листья зловеще шелестели под ногами. Дама не взглядывала на Алешу, а он будто ничего больше не помнил, не знал. Почему-то ему казалось, что она позвала его, и он должен, должен следовать за ней так, на полшага сзади.

Наконец, будто в изнеможении, опустилась дама на скамейку возле мутно белевшей в темноте статуи. Она откинула вуаль. Бледное лицо ее показалось Алеше таким же мертвенно белым и неподвижным, как лицо нагнувшейся над скамейкой со своего пьедестала Дианы-охотницы.

Тихим, будто каким-то не своим голосом заговорила дама, не поднимая глаз на стоявшего перед ней Алешу.

— Вы пришли чтобы наказать меня… Но, клянусь, я не виновна, и уже так ужасно наказана. Никогда князю Любецкому не отдавала я предпочтения, и сегодня так звала вас, так тосковала. Ах, зачем вы были так нерешительны, так робки. Неужели не видели, что только вас, только вас я люблю?

Она умолкла, и медленные слезы катились из-под опущенных ресниц. Она приподнялась со скамейки, сделала шаг, и лицо ее оказалось совсем близко от лица Алеши. Все не поднимая глаз, она коснулась губами его губ. Ее губы были холодны, как у мраморной Дианы, но такая нежная истома наполнила Алешу, такое сладкое волнение от этих непонятных слов, говорящих о странной власти его над этой призрачно прекрасною незнакомкой. И он сам уже целовал эти холодные дрожащие губы.

Вдруг она сделала порывистое движение, почти оттолкнув его. Он впервые увидел ее глаза, они блеснули на секунду, и она, быстро опустила вуаль на лицо. Минуту она постояла, потом сказала совсем иным раздраженным голосом:

— Удивляюсь, как вы решились воспользоваться моим волнением. Все это — пустой и бессмысленный бред, случайное сходство и расстроенное воображение. Прошу не провожать меня, а то я кликну своего кучера.

Она быстро пошла по аллее к экипажу.

Тунин стоял, пораженный и взволнованный. Страшные мысли охватили его. За кого он был принят? И почему так странно знакомо было ее лицо? Он долго бродил еще по темным аллеям, на которые луна клала прихотливые тени.

Проходя мимо дворца, он увидел мерцающий свет в дворцовой церкви, и вспомнил, что там лежит поручик Шварц, убитый на поединке князем Любецким из-за баронессы фон Метнер.

V

Когда, сняв в коридоре сапоги, пробравшись тихонько в дортуар, где чадно и уныло догорал ночник, Тунин раздевался, Кузовкин сонным шепотом спросил:

— Хороша Оленька?

— Я не видел ее, — ответил Алеша.

— Дурак, — раздраженно промолвил Кузовкин, и перевернулся на другой бок.

Алеша лежал в постели, и, как всегда, мечтал. Но не об румяной пышной Ольге, а о таинственной призрачной незнакомке с мертвенно-бледным лицом и холодными губами. У кого отнял он ее поцелуй? Кого ждала она и не дождалась?

Тускло, беспокойно светила луна в не завешенное шторой окно.

Декабрь, 1916 г.

Комментарии

1

Впервые: Часть I. — Утро России. 1911. № 86, 16 апр. С. 2; № 89.

20 апр. С. 2; № 91. 22 апр. С. 2; № 94. 26 апр. С. 2; № 98.

30 апр. С. 2; № 104. 7 мая. С. 2; № 114.19 мая. С. 2;

Часть II. — Утро России. 1911. № 117. 24 мая. С. 2; № 123. 31 мая. С. 2;

№ 127. 4 июня. С. 2; № 131. 9 июня. С. 2; № 136. 15 июня.

С. 2; № 142. 22 июня. С. 2; № 145. 25 июня. С. 2; № 151. 2 июля. С. 2.

Публикуется по изд.: Ауслендер С. Последний спутник. Роман. М.: К. Н. Некрасов, MCMXIII. 191 с.

В рецензии на роман А. Г. Горнфельд писал: «…рассказана история любовной связи <…> она не оставляет впечатления романа; герой весь в будущем, героиня — вся в прошлом — и эпизод, значительный в их жизни, не стал значительным для нас… <…> Морали здесь нет: читатель неизменно чувствует лишь обостренно-эротическую погоню за новыми „аттракционами“, без которых не может жить и злобствует, и терзает себя и других <…> душа смертельно уставшей от „любви“ женщины. <…> Ясен образованный писатель, неглупый литератор, но никакой — творец. <…> все схематично, все а thèse, все занятно на час и забвенно в дальнейшем» (Русское богатство. 1914. № 1. С. 398–399). В. Полонский в рецензии подчеркнул: «„Последний спутник“ <…> — это психологический роман. История двух столкнувшихся на своих путях жизней, <…> это благородная тема — но нельзя сказать, чтобы Ауслендер справился с нею. <…> Есть в нем (романе. — А. Г.) много второстепенных лиц, два-три портрета, в которых не трудно угадать кое-кого из современников. Написан роман просто и красиво. Ауслендер по справедливости может похвастать своим стилем. Но в целом — роман что называется, не „блестящ“, главным образом, вследствие слабой психологической обрисовки важнейших персонажей» (Новая жизнь. 1914. № 3. С. 120–121). А. Полянин категорично заявил: «Для арсенала скучающего человека произведение С. Ауслендера — разумное приобретение, ибо им можно убить время не без удовольствия. Для нас же такого рода „роман“ был бы приемлем лишь при условии полного отречения от того понятия, которое мы имеем о романе как о высшей литературной форме, т. е. мы поверили бы С. Ауслендеру, что „Последний спутник“ — точно, роман, лишь тогда, если мыслим был бы для нас роман без идейного содержания. Идейного содержания ауслендеровского романа не хватило бы даже для обыкновенного рассказа» (Северные записки. 1914. № 2. С. 182–183). И. Дж. [И. В. Иванов] отметил: «В романе нет глубокой, разработанной психологии, нет ясно очерченных образов. <…> Все только намечено, слегка и неглупо. Тем не менее, читается роман с интересом и легко, потому что он и написан легко, без усилий, и овеян несомненной поэтической дымкой» (Утро России. 1914. 11 янв. № 8. С. 6).

(обратно)

2

Ты любишь горестно и трудно… — цитата из поэмы А. С. Пушкина «Цыганы» (1824).

(обратно)

3

…дома купца первой гильдии Алексея Полуяркова с сыновьями. — Прототип Ксенофонта Алексеевича Полуяркова — Валерий Яковлевич Брюсов (1873–1924) — один из вождей русского символизма, поэт, прозаик, драматург, критик, литературовед, литературно-общественный деятель, родившийся в купеческой семье. До середины августа 1910 г. проживал в наследственном доме (Цветной бульвар, ныне дом № 22), приобретенном в 1877 г. его дедом, купцом К. А. Брюсовым. См. описание дома в воспоминаниях В. К. Станюковича: «На углу лаза, ведшего с Цветного бульвара на Драчевку и дальше, стоял каменный — с улицы двух-, а со двора трехэтажный, неряшливый, как все кругом, словно не проспавшийся, не умытый дом Брюсовых. <…> Парадная дверь со стороны бульвара вела на прямую, крутую и широкую чугунную лестницу, идущую прямо (без площадок) во второй этаж. Наверху налево была квартира Брюсовых» (Станюкович В. К. Воспоминания о Брюсове // Литературное наследство (далее: ЛН). Т. 85. Валерий Брюсов. М., 1976. С. 721–722).

(обратно)

4

Благовест — звон в колокол для извещения о начале богослужения и во время службы.

(обратно)

5

Юлия Михайловна Агатова — прототип героини — поэтесса Нина Ивановна Петровская (в замужестве Соколова; 1879–1926). Об ее отношениях с В. Я. Брюсовым см.: Петровская Н. И. Из воспоминаний / Публ. Ю. А. Красовского // ЛН. Т. 85. С. 773–798; Гарэтго Э. Жизнь и смерть Нины Петровской // Минувшее. Исторический альманах. Вып. 8. Paris, 1989. С. 7–138; Гречишкин С. С., Лавров А. В. Биографические источники романа Брюсова «Огненный ангел» // «Новобасманная» 19. М., 1990. С. 530–589; Богомолов Н. Итальянские письма Нины Петровской //Archivio italo-russo. Trento, 1997. C. 115–155; Валерий Брюсов. Нина Петровская. Переписка. 1904–1913 / Вступ. ст., подг. текста и коммент. Н. А. Богомолова и А. В. Лаврова. М., 2004. 771 с. (по указ.) — Далее в тексте: Валерий Брюсов. Нина Петровская. Переписка. С указанием страницы.

(обратно)

6

Анна Павловна Полуяркова, законная супруга — прототип героини — Иоанна (Жанна) Матвеевна Брюсова (урожд. Рунт; 1876–1965) — жена В. Я. Брюсова, переводчица.

(обратно)

7

Всесвятское (Всехсвятское) — село, располагавшееся близ развилки современных Ленинградского и Волоколамского шоссе. В 1917 г. вошло в черту Москвы.

(обратно)

8

...луч света поиграл на Аполлоне — перешел на Антиноя… — имеются в виду копии с античных статуй.

Аполлон (рим. миф.) — бог гармонии, духовной деятельности и искусств. Наиболее часто копировалась знаменитая статуя «Аполлон Бельведерский» (музеи Ватикана) — римская мраморная копия с греческого бронзового оригинала IV в. до н. э.

Ангиной — прекрасный юноша, любимец царя Адриана, в 130 г. н. э. утонул в Ниле. В его честь изваяны статуи, на них Антиной изображался с атрибутикой Диониса.

(обратно)

9

…низко повешенную Клеопатру с аспидом Микель-Анджело… — имеется в виду итальянский художник Микеланджело Меризи да Караваджо (1573–1610). В настоящее время в составе полотен, атрибутируемых Караваджо, картина с таким названием отсутствует. Возможно, имеется в виду «Мадонна с младенцем и св. Анной» или «Мадонна со змеей» (1605. Рим, Галерея Боргезе) или полотно школы Караваджо, ранее приписывавшееся кисти самого мастера.

Аспид — змея.

(обратно)

10

Лестовка — четки, чаще кожаные, сделанные наподобие ступенек лестницы, обычно использовались старообрядцами.

(обратно)

11

…Полуярков — не сгибая — стана, туго обтянутого черным, безукоризненно сшитым сюртуком. — Ср.: «Брюсов был духовно загримирован под строгого и невозмутимого джентльмена. Сюртук Брюсова, застегнутый на все пуговицы, и его по-наполеоновски скрещенные руки стали уже традиционными в воспоминаниях современников» (Чулков Г. Годы странствий. М., 1999. С. 110).

(обратно)

12

…в толстой Четьи-Минее… — Имеется в виду одна из 12 книг, из которых состоят Великие Минеи-Четии — свод древнерусских оригинальных и переводных памятников житийных, риторических, церковноучительного и исторического характера. Их создание было начато под руководством митрополита Макария в Новгороде в 1529–1530 гг. и длилось в течение 12 лет.

(обратно)

13

Николаевский вокзал (1844–1851, арх. К. А. Тон; перестроен в 1950, 1977), после 1924 г. — Октябрьский, затем Ленинградский. Точная копия Николаевского (Московского) вокзала в Петербурге. Построен для Петербургско-Московской железной дороги.

(обратно)

14

…ожидаемый Гавриилов… — образ героя имеет автобиографическую основу.

(обратно)

15

Ажитированная — взволнованная (от фр.: agiter — волноваться).

(обратно)

16

…лицо Дафниса — лежащей перед ним Хлои… — Дафнис и Хлоя — герои одноименного буколического романа греческого писателя Лонга (11–111 вв. н. э.), влюбленные друг в друга юные пастух и пастушка, чьи образы стали мировыми символами платонической любви.

(обратно)

17

…он думал — о вещей куртизанке, которую Симон-Волхв водил за собой по вертепам, храмам, городам, волям, проповедуя в ней вечную Елену. «Елена Енная»… — речь идет о легендарном основателе одного из вариантов гностических учений — самарийском маге (волхве) Симоне (I в. н. э.). Согласно сведениям раннехристианских ересеологов, «Симон сам себя именовал „Великою силою Божиею“», а также требовал себе поклонения под именем Юпитера, Минервою же величал какую-то женщину, Елену, которую он будто бы выкупил в Тире из публичного дома и всюду водил за собой. История этой Елены давала повод ересеологам обличать развратный образ жизни ненавистного мага. <…> На самом деле <…> образ «Елены» был для Симона мистическим воплощением идеи человеческой души, мятущейся в вечных поисках за Божественным идеалом. <…> Симон учил, что Божественная Мысль <…> падала все ниже, совершенно погрязла в материи, и, наконец, оказалась заключенной в женское тело. Это и есть Елена, которую Симон, Великая сила Божия, пришел спасти и очистить <…> И в подкрепление аллегорического смысла всего образа «Елены» Симон говорил, что та Елена, из-за которой в древности разгорелась Троянская война, была также мистической Еленой, — воплощением оскверненной и тоскующей «Ελένη» (Юрий Николаев (Данзас Ю. Н.). В поисках за божеством. Очерки из истории гностицизма. СПб., 1913. С. 183–184).

(обратно)

18

Трэн — шлейф.

(обратно)

19

…секретарь спросил у этого тихого, скромного мальчика в длинной, почти до колен, зеленой суконной куртке с черным кожаным поясом… — описание неудачного визита Гавриилова основано на воспоминаниях Ауслендера о своем посещении редакции журнала «Весы» и знакомстве с В. Брюсовым. Ср. воспоминания Н. Петровской: «Помню эстетизирующего новеллиста-петербуржца С. Ауслендера, свалившегося однажды в Москву, как лягушка в чужое болото. В оливковой суконной рубашке до пят, без пояса с белым воротником „à la Робеспьер“, с локоном, свисающем до кончика носа. От „инквизиционной пытки“ „Весов“ он пошел отдыхать в „Перевал“ под гостеприимный кров С. Кречетова. И в „Весы“ не вернулся. Инквизитор от литературы, схема, картонный манекен, начетчик, маг, волхв, звездочет, „одержимый“, маниак честолюбия и величия, в общении человек трудный и тяжелый, ядовитый, колючий, как игла, — так покончило с личностью Брюсова общественное мненье, так поставило на нем штамп… Для петербуржцев <…> литературная Москва казалась царством Брюсова, очень неприятной „монархией“, царством „ежовой рукавицы“» (Петровская Н. И. Воспоминания / Публ. и коммент. Эльды Гаретто // Минувшее. Исторический альманах. Вып. 8. С. 76). См. также отголосок московских впечатлений Ауслендера в Дневнике Кузмина (запись от 19 августа 1907 г.): «Москва утомила Сережу „делами“, шумом, распрями, интригами» (Кузмин М. Дневник 1905–1907 / Предисл., подгот. текста и коммент. Н. А. Богомолова и С. В. Шумихина. СПб., 2000. С. 392. Далее: Кузмин М. Дневник 1905–1907 с указанием страницы).

(обратно)

20

Детки профессора Ивякова… — прототипом профессора Ивякова является филолог-классик, поэт, драматург, критик, один из теоретиков русского символизма Вячеслав Иванович Иванов (1866–1949). От второй жены — Л. Д. Зиновьевой-Аннибал (в первом браке Шварсалон, во втором — Иванова; 1866–1907) Иванов имел пасынков: Сергея (1887—[1940-е]) и Константина (1892?—1918?), окончившего кадетский корпус, и падчерицу, впоследствии ставшую его третьей женой: Веру Константиновну Шварсалон (1890–1920).

(обратно)

21

…в Чудовом… — имеется в виду Чудов (Алексеевский Архангело-Михайловский) монастырь; основан в Кремле в 1366 г., снесен в 1929 г.

(обратно)

22

Николаевский вокзал (1851, арх. К. А. Тон; перестроен в 1950–1952, 1967, арх. В. И. Кузнецов) — после 1924 г. переименован в Московский. Поезда отправляются в южном, восточном и частично в западном направлениях.

(обратно)

23

«Скоро я полечу по улицам знакомым» — цитата из пьесы А. Пушкина «Каменный гость» (1830).

(обратно)

24

Я был у С. — прототипом художника С. является Сергей Юрьевич Судейкин (1882–1946) — художник, автор росписей стен артистического кабаре «Бродячая собака».

(обратно)

25

Матисс Анри (1869–1954) — французский живописец, мастер декоративного искусства, один из лидеров фовизма.

Гоген Поль (1848–1903) — французский живописец, один из главных мастеров постимпрессионизма, близкий к символизму.

(обратно)

26

…покойный муж известной актрисы был гениальным художником — Возможно, прототипом героини является Надежда Ивановна Забела-Врубель (1868–1913) — оперная артистка, в 1904–1911 г. — солистка Мариинского театра, с 1896 г. — жена художника Михаила Александровича Врубеля (1856–1910). Описание картины в квартире героини, вероятно, восходит к картине М. А. Врубеля «Шестикрылый серафим (Азраил)» (1904).

(обратно)

27

…адрес на Захарьинской — У высокого, с круглой башней, дома — Квартира номер десять — прочел на последней двери карточку: «Александр Николаевич Ивяков, профессор». — «Прототипом» квартиры профессора Ивякова является квартира Вяч. Иванова (так называемая «Башня Иванова», адрес: Таврическая ул., д. 25, кв. 24; ныне д. 35). В ней в 1905–1912 гг. устраивались литературно-артистические собрания петербургской интеллигенции («ивановские среды»), которые посещал С. Ауслендер. См., например, его письмо М. А. Кузмину от 5 мая 1909 г.: «У Ивановых был на собрании поэтической академии. Очень шикарно. В<ячеслав> И<ванович> пишет формулы сонетов, секстин и т. д. на доске и поэты записывают. Читались как примеры твоя секстина и канцона. Был вчера у Ивановых один. Они очень милы и ласковы <…>. Читал им рассказ еще не оконченный до сих пор. Очень одобрили. Были душевны» (РНБ. Ф. 124. Ед. хр. 227. Л. 7).

(обратно)

28

…чесучового свободного пиджака… — чесунча (чесуча) — плотная суровая (шелковая) ткань полотняного переплетения.

(обратно)

29

…он заезжает — ко мне по пятницам, вечером. Собираются кое-кто из друзей. — «Прототипом» «пятниц» Ивякова являются «среды» Вяч. Иванова.

(обратно)

30

…отогнуть стору… — стора [устар.] — штора.

(обратно)

31

«Узнаю коней ретивых!..» — неточная цитата из стихотворения А. Пушкина «(Из Анакреона). Отрывок» (1835).

(обратно)

32

Рыцарь св. Грааля — в западноевропейских средневековых легендах член мистического рыцарского ордена защитников справедливости, хранителей Святого Грааля — служившего для причащения во время Тайной Вечери священного сосуда, в который после распятия была собрана кровь Иисуса Христа.

(обратно)

33

На пороге — стоял Гавриилов… — см. описание петербургской встречи Н. Петровской и С. Ауслендера в ее письме В. Я. Брюсову от 25 сентября 1907 г.: «А потом <…> пришел Ауслендер. <…> Это свиданье было не таким, как мы, шутя, с тобой говорили. Не говорил „дай“, „будь моей“, вел себя скромно, как ребенок. Он по-настоящему хороший мальчик. Я в Москве этого и знать не могла. Мы оба тогда немного прикинулись, говорили декадентские слова. И вдруг вся эта глупость пропала. Встреча была хорошая и простая, точно давно друг друга знаем. А от этого стал невозможен тон „легкой“ влюбленности. Смотрел он нежно, говорил, что очень меня любит, что меня в Петербурге считают близкой, целовал руку, но все это не было ни пошло, ни грубо, а как-то хорошо и чисто в глубине. <…> Он мне кажется маленьким мальчиком, нет, минутами даже девочкой, и клянусь тебе, душа у меня сейчас такая серьезная, строгая, верная и от тебя (но это хорошо) усталая, что у меня нет никакого намерения „легко“ провести несколько дней. Таких встреч в моей жизни уж, должно быть, и не будет. <…> Ну, он красивее, чем мне показался в Москве. У него совсем головка девочки, и в лице не мертвенность, а невинность и нежность. <…> Не подозревай меня в дурном с этим мальчиком» (Валерий Брюсов. Нина Петровская. Переписка. С. 237–238). См. также запись в Дневнике М. А. Кузмина от 24 сентября 1907 г.: «Сережа не пришел: вероятно, приехала Петровская» (Кузмин М. Дневник 1905–1907. С. 408).

(обратно)

34

Художники творят красоту своей мечты. Пойдемте за ними и из жизни нашей сотворим красоту… — изложение одного из вариантов исповедуемой символистами идеи «жизнетворчества» — «жизни в красоте». Ивановская «Среда» 26 апреля 1906 г. была посвящена вопросу «В чем состоит красота жизни?» См. письмо Л. Д. Зиновьевой-Аннибал к М. М. Замятниной: «Поставил Вячеслав вопрос, к какой красоте мы идем: к красоте ли трагизма больших чувств и катастрофе или к холодной мудрости и изящному эпикуреизму. Это то, что все это время занимает меня как проблема душевная и художественная» (РГБ. Ф. 109. Карт. 23. Ед. хр. 18. Л. 14–15. Цит. по: Кузмин М. Дневник 1905–1907. С. 468). Ср. также текст доклада Вяч. Иванова «Мысли о символизме», прочитанного в петербургском «Обществе ревнителей художественного слова» (опубл.: Труды и дни. М., 1912. № 1): «Символизм сочетает сознания так, что они совокупно рождают „в красоте“. Цель любви по Платону — „рождение в красоте“. Платоново определение путей любви — определение символизма» (Иванов Вяч. Родное и вселенское. М., 1994. С. 192).

(обратно)

35

Юлия Михайловна — спросила — тебе трудно со мной? Хочешь я уеду — Юлия Михайловна позвонила официанту и велела ему взять билет на вечерний поезд и послать телеграмму: «приеду завтра утром. Твоя теперь вечно». — О перипетиях взаимоотношений Ауслендера, Брюсова и Петровской см. в ее письме Брюсову из Петербурга от 27 сентября 1907 г.: «Теперь об Ауслендере… <…> Вижу его много, каждый день. <…> эта встреча наполняет меня большим удивлением. Так не похожа она на то, что бывает. Я не знала, что существует такая невинная, скромная и тихая нежность. Он смотрит мне в глаза, несмело целует руки, говорит такие печальные, по-детски наивные слова, что иногда мне кажется, будто я читаю какой-то очень старинный рассказ о юной и давно забытой любви. Это красиво, но очень безжизненно, все в белых цветах, без оттенков, без ярких красок, и вид у него такой, что он сейчас умрет. <…> А когда я сказала, что люблю тебя и буду любить всегда, он побледнел, а глаза у него стали большие и в слезах. <…> ему, кажется, 18 лет, и у него нет ни твоей холодной четкости чувств, ни моего „литературного“ стремления к встречам <…>. Я бы могла его очень долго и нежно любить, но не так, как ему нужно от меня, и вот, знаю, все кончится печалью через два дня, еще долго в Москве я буду чувствовать, что сделала что-то нехорошее, ненужное. Он ведь не захочет быть бледным пажом нашей любви» (Валерий Брюсов. Нина Петровская. Переписка. С. 240–241).

(обратно)

36

Юнонов играет свою оперетку… — Прототип Юнонова — поэт, прозаик, драматург, композитор, переводчик, родной брат матери С. Ауслендера Михаил Александрович Кузмин (1872–1936). С 1906 по 1910 г. был духовно близок Вяч. Иванову и с 1907 по 1909 г. жил на его квартире.

(обратно)

37

«Альказар» — кафешантан (наб. Фонтанки, 13).

(обратно)

38

«Если ты меня полюбишь, — то другую мы найдем». — Неточная цитата из песенки М. Кузмина «Если завтра будет солнце…» (1906–1907) (см.: Пяст Вл. Встречи. М., 1997. С. 85). Сообщено А. Г. Тимофеевым.

(обратно)

39

«Отрадно улетать в стремительном вагоне/От северных безумств, на родину Гольдони»… — цитата из стихотворения М. Кузмина «Отрадно улетать в стремительном вагоне…» (1907).

(обратно)

40

Работа по украшению фресками нового большого кафе… — реалией, послужившей источником этого сюжетного мотива, были выполненные С. Ю. Судейкиным и Н. И. Кульбиным росписи стен петербургского артистического кабаре «Бродячая собака» (1911–1915; Михайловская пл., 5). См. воспоминания Б. К. Пронина: «„Собака“ возникла за ночь: в ночь с 1911 на 1912 год на страшном темпераменте Судейкина, Сапунова и моем. Работали по ночам, стены расписывал главным образом Судейкин, он сделал чудеса — цветы зла и птицы, но теперь ничего не сохранилось, никаких фото не было. <…> Две небольшие стены в „Собаке“ оформил Н. И. Кульбин» (цит. по: Парнис А. Е, Тименчик Р. Д. Программы «Бродячей собаки» // Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник 1983. Л., 1985. С. 172, 248). Ср. описание настенных росписей у Е. К. Псковитинова: «Фрески художников Судейкина и Кульбина. Фантастические цветы, странно изогнутые тела, сочетания красок — пахнет Востоком, Персией, особенно от Судейкина. Кульбин строже и проще» (Тифлисский листок. 1913. № 192. 25 августа).

(обратно)

41

Медальон — круглое либо овальное поле, окруженное бордюром, часто включающее изобразительную композицию, входящее составной частью в декор интерьера.

(обратно)

42

«Пивато» — ресторан «Братья Пивато» (Морская ул., 36).

(обратно)

43

…новоявленный Гойя… — испанский художник Франсиско Хосе де Гойя-и-Лусьентес (1746–1828) создал графическую серию «Капричос» (1797–1798), посвященную гротескному изображению пороков общества и кошмаров человеческого сознания.

(обратно)

44

«Контан» — ресторан (наб. реки Мойки, 58).

(обратно)

45

Терри-коблер — напиток из вина с сахаром и лимоном на льду, вид коктейля.

(обратно)

46

…меня очень интересует, особенно женщина, вся в черном, с будто стеклянными глазами. — Ср. описания современников: «Е. К. Псковитинов называет в 1913 г. фреску „Женщина“ в комнате, соседней с „большой“. П. О. Гросс упоминает роспись „Нагая Венера, спиной к зрителям, сидящая и смотрящая на себя в зеркало“» (цит. по: ПарнисА. E., Тименчик Р. А. Программы «Бродячей собаки». С. 248).

(обратно)

47

cher mêtre — дорогой мэтр (фр.).

(обратно)

48

Привет тебе… — начало эпиталамы из оперы В. Беллини «Норма» (1831).

(обратно)

49

Читал я статью господина Акеева: там и о вас сказано: «гримасы пола», «больное время» и т. п. — Цитация расхожей терминологии критиков социологического направления, рассматривавших эротическую проблематику новейшей литературы в контексте общественных настроений периода реакции после революции 1905 г. Возможно, «прототипом» критического отзыва является популярная книга Г. С. Новополина [Нейфельда] «Порнографический элемент в русской литературе» (СПб., 1909), где на с. 195, 200–202 дана развернутая негативная оценка сб. рассказов Ауслендера «Золотые яблоки». Ср.: «Преходящее ли это, временное ли течение или серьезная длительная болезнь, но порнографическое поветрие никогда не врезывалось так глубоко в русскую литературу, <…> как в последние годы. <…> Будущий историк <…> отделит то настоящее зерно, которое, быть может, в порнографическом поветрии лежит (в виде, например, хоть бы „половой проблемы“) от всяких искусственных на нем налетов. <…> Дразнящее сладострастие рассказов Ауслендера сближает его с современной порнографической литературой. Это один из маленьких богов порнографии, отдавший ей в жертву свой своеобразный талант» (Г. С. Новополин. Порнографический элемент в русской литературе. С. 197, 201).

(обратно)

50

«Вестник Европы» — ежемесячный журнал (М., 1866–1918). Ред. — изд. (по 1908) — М. М. Стасюлевич, с 1909 — изд. М. М. Ковалевский, ред. К. К. Арсеньев, с 1913 по 1918 — ред. — изд. Д. Н. Овсянико-Куликовский.

(обратно)

51

…красный Бедекер… — путеводитель, названный по имени составителя наиболее распространенных немецких изданий такого рода, имел серийную обложку красного цвета.

(обратно)

52

Roma — Рим (итал.); Firenze — Флоренция (итал.).

(обратно)

53

…взяла два у Лейферта… — имеется в виду фирма по прокату театральных костюмов «Братья Леферт, А. и Л.» (Караванная ул., 18).

(обратно)

54

Варшавский вокзал — вокзал в Санкт-Петербурге (наб. Обводного канала, 118), построен в 1851 г., перестроен в 1857–1860 гг. (арх. П. О. Сальманович); отправлявшиеся с него поезда соединяли Петербург со столицами многих европейских государств.

(обратно)

55

Post restante — до востребования (фр.).

(обратно)

56

«Донон» — ресторан, с 1910 г. располагался по адресу: Благовещенская пл. (ныне: пл. Труда), 36/2.

(обратно)

57

...завтра вечером мы едем в Вену — Кое-что мне нужно купить, да и тебе надо одеться — до Вены нам путь все равно один — будем простыми попутчиками… — ср. письмо Н. Петровской В. Брюсову от 7 (20) марта 1908 г.: «В Варшаве была какая-то глупость. Прости кошмарное и бестолковое письмо (письмо не сохранилось — А. Г.). <…> всякие выходки мальчика довели меня до того, что я хотела не ехать с ним. Но когда я сказала „не поеду“, — он понял серьезность угрозы и, немножко зная способность Ренаты к поступкам безумным, смирился и изменился. От Варшавы ехали очень холодно, официально, но совсем спокойно. А с Вены уже началась борьба с внешностями, тут и ему стало не до любви. В Вене мы оба немного обезумели. По-французски почти не говорят, пришлось бороться с трудом за всякую мелочь. А мальчика было нужно одеть, приходилось ходить по магазинам и везде объясняться мне, т<ак> к<ак> он говорит только по-русски, да и то плохо. Вену почти не видали, был дождь, вечер. Впечатление кошмара и сна. Ехали в Венецию через Зиммеринг» (Валерий Брюсов. Нина Петровская. Переписка. С. 258).

(обратно)

58

«Гейша» — оперетта С. Джонса (1896).

(обратно)

59

Габер-суп — овсяный суп (от нем.: habersuppe).

(обратно)

60

Как в сказке Гофмана… — имеется в виду сказка Э. Т. А. Гофмана «Щелкунчик и мышиный король» (1816).

(обратно)

61

…купол Святого Марка… — имеется в виду собор Сан-Марко (829–832, перестроен в 1073–1095, фасад завершен в XV в.).

(обратно)

62

Целый день Миша и Юлия Михайловна ходили, будто гонимые чужой волей, по городу… — о пребывании в Венеции см. письмо Н. Петровской В. Брюсову от 7 (20) марта 1908 г.: «Около Венеции хотелось просто плакать от усталости бессонных ночей. С мальчиком сейчас хлопот нет. Мы в Capello Nero. У нас две комнаты, и так будет все время. От ночных нежностей я его пока отучила. Италия меня удивляет. Она странно похожа на Россию, только еще ленивее и грязнее, и провинциальна, должно быть, вся. <…> моих ничтожных знаний французского языка оказалось совершенно достаточно. Но в этом смысле мальчик без меня бы погиб. Венеции еще почти не видала. Сегодня бесцельно бродили в закоулках. <…> Очаровывает только меланхолия всего города и больше те места, которых не видала на открытках <…> Я сейчас совсем живая и очень овладела душой. Мучит только постоянное соприкосновенье и напряжение жизни внешней. <…> Ах, как много значит видеть человека вблизи, не в тумане своей мечты. <…> Мальчик не умный, душа у него неподвижна, напряжение нервной энергии минимальное. Это другая, не наша порода души. Не знаю, сумею ли создать из него что-нибудь настоящее. Может ли быть творчество из ничего? Есть в нем только интересно одно (чего нет ни во мне, ни в тебе) — тайное сладострастие. Скрыто оно в самые далекие глубины, но я поняла, нашла к нему ключи, хотя и не пользуюсь и, м<ожет> б<ыть>, не воспользую<сь> вовсе. Когда я ему говорила о союзе трех, в словах очень отвлеченных и сухих (нарочно так), у него даже губы алели и глаза туманились. А что он… — в этом я не сомневаюсь ни минуты. [Пробел в автографе — намек на вероятные гомосексуальные склонности Ауслендера. — Коммент. Н. Б. и А. Л.] Но это с какой-то стороны интересно, — я еще их не видала очень близко. Особенно интересно раздвоение желаний, — ведь правда, он меня очень любит и, вероятно, тут же пламенно мечтает о „нем“. <…> Будет ли он настоящим — не знаю. Должно быть, нет. Но эту душу я возьму, я так хочу. Я увижу ее холодно всю до дна. <…> ты единственный, потому что ты моя любовь единая и последняя» (Валерий Брюсов. Нина Петровская. Переписка. С. 259–260). Также см. письмо С. Ауслендера М. Кузмину от 12 (25) марта 1908 г.: «Милый Кузмин, получил твое письмо с Венеции: очень оно меня утешило среди суматохи и безумств моего, вероятно, одного из самых диких путешествий. Венецию я оставил не без радости. Что-то ужасно беспокойное и давящее есть в этих узких переулках с домами как гроба. Другой же лик, лик открытки площади св. Марка с пошлым гулянием большой провинции скучен и тягостен. Теперь успокоился в прекрасной Флоренции. Я думал, что только в старых книгах можно читать о тихих нежных пристанищах, как Флоренция. <…> Сейчас мне очень трудно писать о аде, хотя многое-многое изменилось если не во внешнем, так во внутреннем. Но во всех переменах остаюсь верным Башне и друзьям. <…> Нина Ивановна тебе кланяется» (РНБ. Ф. 124. Ед. хр. 227. Л. 1).

(обратно)

63

…какое-то «Лесное»… — имеется в виду местность в северной части Петербурга, куда в 1811 г. был переведен Лесной институт, в окрестностях которого были построены дачи.

(обратно)

64

…перчатки великой Медичи… — имеется в виду Екатерина Медичи (1519–1589), королева Франции с 1547 г. Имела репутацию отравительницы. Легенда о том, что она отравила Жанну д’Альбре, королеву Наваррскую, при помощи ядовитых душистых перчаток, отражена в популярном в начале XX в. романе А. Дюма «Королева Марго» (ч. I, гл. 1).

(обратно)

65

Твои глаза по-детски наивны и лживы. Я не знаю, не знаю и боюсь думать. — Ср. письмо Н. Петровской В. Брюсову от 9/22 марта 1908 г.: «В Венеции мы третий день. Живем, должно быть, не „по-людски“ и не проделываем всего, что полагается и как полагается туристам. <…> Вчера зашли прямо в какие-то трущобы, я все хотела попасть в какой-нибудь матросский кабачок, но на нас там смотрели так подозрительно и двусмысленно, что мы очень далеко уж и не углубились. <…> Во дворце дожей меня почти больше всего пленила развратная мадонна. <…> У ней нижняя часть лица (нос, губы, подбородок с ямочкой) — очень жестокая, нежная и сладострастная до ужаса — точно сделана с лица мальчика. Ах, Валерий, ты подумаешь сейчас что-то неверное и „дурное“. Поверь, более чуждой мне души, как у него, я не встречала. Около него я узнаю новое, точно читаю какую-то неприятную, но в то же время интересную книгу, точно знакомлюсь с неведомым мне музыкаль<ным> инструментом, на котором, впрочем, никогда не буду играть, если захочется музыки. Ибо эта музыка не для меня. Моя формула, в какую я сейчас хочу заключить наши настоящие и будущие отношения, это: „мы двое мальчишек“… Но он ее, Кажется, не приемлет окончательно. Минутами мне с ним скучно до озлобления. Тогда я начинаю его мучить рассказами о тебе, о моей любви к тебе, о неизменности ее, о твоей нежности» (Валерий Брюсов. Нина Петровская. Переписка. С. 264–265).

(обратно)

66

Опять заблестели лагуны по обеим сторонам поезда — / — Как странно, — сказал Миша, — Венеция будто приснилась — / —Да итальянский сладкий сон, — повторила задумчиво Юлия Михайловна. — Но разве сон, что ты любишь меня, что ты — мой — что мы вместе и будем еще долго. — Ср. письмо Н. Петровской В. Брюсову 11 /24 марта 1908 г., написанное в поезде между Венецией и Флоренцией: «Качается итальянский вагон, напротив сидит мало нужный мне мальчик и смотрит (говорить и упрекать уже не смеет), а я нежно думаю о тебе далеком, но таком близком. <…> Как дальше — пока не знаю. Мальчик становится очень покорен. Я учу его пить коньяк, говорю с ним на разные рискованные темы, полусловами-полунамеками вызываю у него краску в лице и пьяный туман в глазах. Лицо у него делается как у развратной Мадонны из палаццо. К его душе у меня уже не ключ, а целая связка ключей. Только на что они мне? <…> Вернусь к тебе, хотя бы вновь на Крест или Костер» (Валерий Брюсов. Нина Петровская. Переписка. С. 266).

(обратно)

67

…в галерее Боттичелли и Венера Медичейская. — Имеются в виду хранящиеся в Галерее Уфицци: собрание полотен итальянского художника раннего Возрождения Сандро Боттичелли (наст, имя и фам. Алессандро Филипепи; 1445–1510) — «Весна» (ок. 1477–1478), «Рождение Венеры» (1483–1484), а также античная статуя Венеры Медичи — римская копия с греческого оригинала IV в. до н. э.

(обратно)

68

...и в Уфициях… — имеется в виду Галерея Уфицци.

(обратно)

69

Собор Св. Марии на Цветах — Имеется в виду знаменитый флорентийский собор Св. Марии (Cathedrale di Santa Maria del Fiore; 1296, 1302–1310), архитекторы Арнольфо ди Камбио и Франческо Таленти.

(обратно)

70

…в дом Микель-Анжело… — речь идет о Casa Buonarroti — собрании работ итальянского скульптора, архитектора, поэта Микеланджело Буонаротти (1475–1564).

(обратно)

71

— Ты не любишь больше, — прошептала Агатова. / Миша сел у стола. Ему вдруг сделалось скучно и тоскливо… — ср. письмо Н. Петровской В. Брюсову из Флоренции от 12/25 марта 1908 г.: «Добрались до Флоренции. <…> С мальчиком мне очень скучно. „Творить“ из него что-либо нет никакой охоты. <…> Не чувствую ничего острого. <…> глубоко презираю эту гигиеническую поездку, и смеюсь мальчику в лицо, и говорю ему, что ты Единственный, Вечный, Любимый навсегда, а он — кукла <…> он шутка, забава, игрушка с навеки испорченным механизмом» (Валерий Брюсов. Нина Петровская. Переписка. С. 269–270).

(обратно)

72

Ведь я только и просила тебя быть моим спутником в Италию. Нежным, последним спутником. — Ср. письмо Н. Петровской В. Брюсову от 27 марта (7 апреля) 1908 г.: «Италия — самое последнее доказательство и уже выигранная тобой ставка. <…> Этот мальчик даже не „ласковая донна“, а просто дорожный спутник. Жить одной здесь было бы трудно, вот и вся его роль» (Валерий Брюсов. Нина Петровская. Переписка. С. 292).

(обратно)

73

В комнате никого не было. — Ср. суицидные настроения в письме Н. Петровской В. Брюсову от 10/23 апреля 1908 г.: «Не могу я не знать и не думать, что Италия только отдых перед какой-то окончательной погибелью. И уж никуда не уйдешь, и ни на что не надейся. Суй голову прямо в петлю. <…> Великий соблазн (который, конечно, не воплотится) только в одном — не вернуться бы… Убежать от своей Судьбы» (Валерий Брюсов. Нина Петровская. Переписка. С. 306).

(обратно)

74

Публикуется по изд.: Сергей Ауслендер. Золотые яблоки. Рассказы. М.: «Гриф», 1908. 217 с.

Беловой автограф: Выписка из сб. «Золотые яблоки» («И ты каждую ночь будешь приходить ко мне…» <С. 99>). «1909. III. 4». — РГАЛИ. Ф. 5. On. 1. Ед. хр. 111. 1 л.

В тексте сборника все стихотворения и стихотворные отрывки написаны М. Кузминым. Целостные тексты включены в раздел «Разные стихотворения» сб. М. Кузмина «Сети. Первая книга стихов» (М., 1908): «Любви утехи» («Любви утехи длятся миг единый…»), «Серенада» («Сердце женщины — как море…»), «Флейта Вафилла» («Флейта нежного Вафилла…»). Имеют пунктуационные отличия от публикации в сборнике Ауслендера. О принадлежности Кузмину стихотворных отрывков см.: Кузмин М. Дневник 1905–1907 (по указ.), а также заметку Авеля [Л. М. Василевского] в газете «Утро» — ответ на негативный отзыв о сборнике в газете «Биржевые ведомости»: «А книжку Ауслендера „Золотые яблоки“ газета назвала „книгой прозы и стихов“, и глубокомысленный критик серьезно разбирает помещенные в ней „стихи Ауслендера“, которых там нет по той простой причине, что все стихотворения в „Золотых яблоках“ написаны М. Кузминым [курсив мой. — А. Г.]» (Утро. 1908. 30 июня. № 5. С. 4).

Сборник «Золотые яблоки» был замечен критикой. Основное внимание было обращено на художественную сторону «исторических» произведений Ауслендера и идейное содержание сборника. Особое внимание рецензентов привлек пласт повествований, посвященных Великой французской революции. Так, М. О. Гершензон писал: «В этой книге девять историко-бытовых новелл <…>. Легкие, грациозные, они поражают столько же мастерством построения, сколько умением выразить полноту жизни самой фабулой. Это трудное и новое искусство. Громоздкое оборудование старого исторического романа, глубокомысленный анализ старого психологического романа отходят в прошлое. Их тяжелую артиллерию вытеснила легкая конница быстрого рассказа, который весь в действии, который ничего не комментирует, а только изображает, и в самом действии раскрывает и психологию быта, и мотивы действующих лиц. <…> Книга С. Ауслендера принадлежит к этому новому роду искусства и местами, в смысле техники, приближается к совершенству. Таковы в особенности четыре рассказа из эпохи французской революции. <…> В этих новеллах, несомненно, сказался большой талант, <…> но талант, весь поглощенный техникой, лишенный всякого нравственного содержания <…>. Этический элемент — душа искусства; все прошлое русской прозы порукой в том, что она и в будущем пойдет по пути Гоголя и Толстого, а не Ауслендера и Кузмина» (Вестник Европы. 1908. № 6. С. 340–342). Ю. Айхенвальд отмечал: «Большая часть его рассказов относятся к эпохе французской революции, и автор, действительно, переносит нас туда на каких-то легких и незаметных крыльях. С художественной экономией красок, с прелестной небрежностью простого, но изысканного и немногословного стиля, <…> скользит писатель по событиям отжившей эпохи, и она воскресает под нежной и прозрачной дымкой, в намекающих очертаниях, далекая и близкая одновременно. Малое количество слов не огрубляет извивающейся фабулы, нигде нет тяжести, которая ложилась бы на сообщаемые факты <…>. Так же пленителен слог и тон и других, не революционных новелл этого сборника, и весь он представляет собою зрелище покоренного и послушного слова <…>. Может быть это не стиль, а стилизация; <…> но ею во всяком случае нельзя не очароваться» (Русская мысль. 1908. № 5. С. 96–97). Более сдержанной была рецензия А. Горнфельда: «В книжке г. Ауслендера собрано несколько исторических рассказов, в которых значительные исторические события уступают на задний план, рисуясь в отдаленной перспективе, чтобы уступить первое место душевной жизни людей старого времени, их бытовой обстановке, их повседневному обиходу. В детальном изображении последнего автор проявляет известную настойчивость; чувствуется, что он <…> начитан. К сожалению, последнее чувствуется слишком сильно <…>. Более всего эта чрезмерная книжность <…> проявляется в невыносимо искусственной манере, в которой автор излагает свои повествования <…>. Мелка манера г. Ауслендера, мелки его литературные интересы, однообразны его приемы, но и его герои надоедливо похожи один на другого. <…> Любовными соединениями — на столе или под столом — богат каждый его рассказик <…>. [Автор] не идет дальше беспредметного эстетизма, дальше салонно-имморальных безделушек» (Русское богатство. 1908. № 11. С. 217–218). Резко отрицательно отозвался о сборнике Андрей Белый: «У С. Ауслендера нет ни оригинальности (лучшее в нем принадлежит Кузмину), ни самобытности, ни глубины переживаний, ни широких горизонтов, ни психологии, ни яркости красок, ни музыкальности, а только беспредметное изящество деталей: страна С. Ауслендера — страна мертвого фарфора. <…> Я не вижу внутренней связи его стилизации со стилем души <…> мертвая стилизация, ненужная стилизация. Тем не менее для легкого чтения любопытно почитать ту или иную новеллу» (Весы. 1908. № 6. С. 68–69). Негативно оценил сборник Г. С. Новополин [Нейфельд]: «С изумлением следишь за этим юношей, с легкостью птицы перепорхнувшим от суровой действительности начала XX столетия, от ужасов реакционной расправы <…> — прямо в XVIII столетие, прямо к маркизам и их веселой жизни <…>. Тонкий художник незаметно для вас тонкой паутиной застилает ужасную современность. <…> За художественной стилизацией уголка XVIII века чувствуется искреннее увлечение его духом, его сладострастием, его развратом, его похотливостью» (Г. С. Новополин. Порнографический элемент в русской литературе. С. 200–201).

(обратно)

75

Впервые: Корабли. Сб. стихов и прозы. М., 1907. С. 73–75.

В рецензии на сб. «Корабли» Эллис [Кобылинский Л. Л.] отметил, что в его составе имеется «интересно задуманный в духе А. Франса рассказ-миниатюра С. Ауслендера „Бастилия взята“» (Весы. 1907. № 5. С. 75). См. запись в Дневнике Кузмина от 6 октября 1906 г.: «<…> все у Юр<ия> Ник<андровича> [Верховского. — А. Г.] там была Ал<ександра> Ник<олаевна>, потом пришли Вадим Ник<андрович>, Иванов. Городецкого и Диотимы не было. Вяч<еслав> Ив<анович> был очень мил, я его очень люблю. Сережа читал „Бастилию“, по-моему, очень хорошо; он был преувеличенно резов, несколько истерически» (Кузмин М. Дневник 1905–1907. С. 235).

Бастилия взята. — День взятия парижской крепости-тюрьмы Бастилии (14 июля 1789 года) считается днем начала Великой французской революции.

(обратно)

76

Впервые: Белые ночи. Петербургский альманах. [СПб.,] 1907. С. 37–49.

О высокой оценке рассказа Л. Андреевым см. письмо М. Кузмина В. Нувелю от 5 июля 1907 г.: «Чулков теперь путает Сережу, уверяя, что Л. Андреев, пленяясь „Вечером у Севиража“, предлагает ему поступить заживо в „Знание“» (цит. по: Богомолов Н. А. Михаил Кузмин: Статьи и материалы. М., 1995. С. 273–274). Также см.: Кузмин М. Дневник 1905–1907. С. 533.

(обратно)

77

В темном, ненавистного якобинского покроя плаще… — Якобинцы — в период Великой французской революции представители наиболее радикальной части членов политического клуба, названного по его местонахождению в зале бывшей библиотеки монахов-якобинцев. Их лидеры — М. Робеспьер, Ж. П. Марат, Ж. Ж. Дантон, Л. А. Сен-Жюст. Скромность фасона и сдержанные тона одежды якобинцев были противопоставлены яркой роскоши костюмов роялистов.

(обратно)

78

Друг Народа — прозвание одного из вождей якобинцев Жана Поля Марата (1743–1793), издававшего газету под одноименным названием.

(обратно)

79

Санкюлот (от фр.: sans-culotte, sans — без и culottes — короткие штаны) — представитель революционных народных масс.

(обратно)

80

…король сказал… —Людовик XVI (1754–1793), французский король в 1774–1792 гг., из династии Бурбонов. Осужден Конвентом и казнен.

(обратно)

81

…австриячка… —Мария Антуанетта (1755–1793), французская королева, жена (с 1770) Людовика XVI, дочь австрийского императора. Осуждена Конвентом и казнена.

(обратно)

82

… чай, вошедший в моду после американских походов… — имеется в виду участие французских добровольцев в Войне за независимость в Северной Америке (1775–1783), одним из эпизодов которой было так называемое «Бостонское чаепитие» (1773). Тогда в ответ на решение английского правительства предоставить Ост-Индской компании право беспошлинного ввоза чая в северо-американские колонии группа членов организации «Сыны свободы» проникли на прибывшие в бостонский порт английские корабли и выбросили в море большую часть чая.

(обратно)

83

Любви утехи длятся миг единый… — стихотворение М. Кузмина «Утехи любви» (1906). См. запись в Дневнике Кузмина от 20 сентября 1906 г.: «Сережа, чтобы закрыть прыщик, сделал начесы на виски, вроде моих; я ему для рассказа написал стишки» (Кузмин М. Дневник 1905–1907. С. 226).

(обратно)

84

…вы забыли священную клятву пред божественной чашей Иоанна, покровителя и помощника нашего. — Имеется в виду чаша Св. Грааля. «По другим, более редким версиям Грааль — серебряное блюдо, иногда — с окровавленной головой, мотив, <…> связанный <…> с христианским образом Иоанна Крестителя» (Аверинцев С. С. Грааль // Мифы народов мира. Энциклопедия: В 2 т. М., 2000. Т. 1. С. 317). Иоанн Креститель — провозвестник Света — считается одним из небесных патронов масонов.

(обратно)

85

Комитет Спасения — Комитет Общественного Спасения — орган якобинской диктатуры. Учрежден в апреле 1793 г. Потерял значение после термидорианского переворота (июль 1794). Прекратил существование в 1795 г.

(обратно)

86

Фруктидор (от фр.: fructidor) — двенадцатый месяц (с 18–19 августа по 16–17 сентября) французского республиканского календаря, действовавшего в 1793–1805 гг.

(обратно)

87

Гильотен, Жозеф Игнас (1738–1814) — французский врач, предложивший заменить палача и топор для обезглавливания осужденных специальным механизмом, получившим название «гильотина».

(обратно)

88

Литания — католическая торжественная церковная служба.

(обратно)

89

Впервые: Утро России. 1907. № 26. 16 окт. С. 2.

(обратно)

90

Блок (урожд. Менделеева) Любовь Дмитриевна (1881–1939) — актриса, жена А. А. Блока.

(обратно)

91

…дойдя до — Цецилии Рено — Мученица святая! — 4 прериаля 1794 г. Цецилия Рено пыталась ножом убить М. Робеспьера. Была казнена.

(обратно)

92

Робеспьер Максимильен (1758–1794) — деятель Великой французской революции, один из руководителей якобинцев. Казнен термидорианцами.

(обратно)

93

Монтаньяры — (от фр.: montagne — гора) — радикально-революционная группа депутатов в Конвенте, занимавшая верхние скамьи в зале заседаний. В большинстве монтаньяры принадлежали к клубу якобинцев.

(обратно)

94

Впервые: сб. «Факелы». Кн. 3. СПб., 1908. С. 121–179.

В рецензии на сб. «Факелы» Тэффи [Н. А. Лохвицкая] писала: «Немного хуже того, что всегда пишет Ауслендер, во-первых, потому что длинно; во-вторых, потому что скучно, в-третьих, потому что написано небрежно. Фразы порой до того запутаны, что не найдешь концов. Что это? В повесть, по обычаю Ауслендера, вставлены стихи, снабженные примечанием, что написаны они для повести Кузминым. Ненужный обычай. От частого повторения он сделался смешным» (Речь. 1908. № 38. 14(27) февр. С. 6).

М. Кузмин сообщал В. Нувелю в письме от 5 июля 1907 г.: «Теперь он <Ауслендер> пишет своего „Эме Лебефа“. Заглавие дано мною, как и имя: „Некоторые замечательные случаи из жизни Луки Бедо“» (Богомолов Н. А. Михаил Кузмин: Статьи и материалы. С. 272). См. также в Дневнике Кузмина запись от 4 июля 1907 г.: «Сережа читал главу из „Луки Бедо“ в комнате, уже со свечой, при затворенной двери. Очень было хорошо» (Кузмин М. Дневник 1905–1907. С. 377).

(обратно)

95

Дормез — (от фр.: dormeuse) — большая дорожная карета, приспособленная для сна в пути.

(обратно)

96

…трагедии Вольтера, письма Руссо — а также Сенеку и Цицерона… — традиционный набор чтения для воспитания «просвещенного» человека.

Вольтер (наст, имя — Франсуа Мари Аруэ; 1694–1778) — французский писатель и философ-просветитель, автор трагедий в стиле классицизма.

Руссо Жан Жак (1712–1778) — французский писатель и философ, автор «Письма к Д’Аламберу о театральных зрелищах» (1758), в котором общественная польза театра поставлена под сомнение с моралистической точки зрения.

Сенека Луций Аней (младший; ок. 4 до н. э. — 65 н. э.) — римский философ-стоик и писатель.

Цицерон Марк Туллий (106–43 до н. э.) — римский политический деятель, оратор и писатель.

(обратно)

97

Пей за разом два, не жди… — стихи М. Кузмина.

(обратно)

98

Дилижанс — (от фр.: diligence) — многоместный крытый экипаж, запряженный лошадьми для перевозки почты, пассажиров и багажа.

(обратно)

99

…выпустить меня — в «Скапене». — Имеется в виду комедия Ж. Б. Мольера «Проделки Скапена» (1671).

(обратно)

100

Тимпан — древний музыкальный ударный инструмент, род медных тарелок или небольшой литавры.

(обратно)

101

Тирс (греч. мф.) — жезл Диониса и менад, увитый плющем и увенчанный еловой шишкой.

(обратно)

102

Клавесин — музыкальный клавишный инструмент.

(обратно)

103

Калиостро Александр, граф (наст, имя — Иосиф Бальзамо; 1743–1795) — итальянский мистик и чародей-шарлатан.

(обратно)

104

…в далекие годы царствования Помпадур… — Жанна Антуанетта Пуассон, маркиза де Помпадур (1721–1764) — фаворитка французского короля Людовика XV.

(обратно)

105

…трогательный роман аббата Прево… — имеется в виду роман Антуана Франсуа Прево д’Экзиля «История кавалера Де Грие и Манон Леско» (1733) о любви юного дворянина и «падшей» девушки.

(обратно)

106

Драгоценнейшие мирры сохраняются в наших чашах. — Мирра — ароматическая смола, используется для благовонных курений при религиозных обрядах и мистических действах.

(обратно)

107

…господину Капету пришел капут. — Имеется в виду король Франции Людовик XVI, происходивший из династии Бурбонов — одной из ветвей династии Капетингов, основателем которой был Гуго Капет.

(обратно)

108

…в полном неведении того, что совершалось. — Речь идет о событиях 10 августа 1791 г., когда народ штурмом взял охраняемый швейцарскими солдатами дворец Тюильри. Укрывшиеся в здании Законодательного Собрания король и королева были арестованы и заключены в крепость Тампль. Монархия во Франции была свергнута.

(обратно)

109

Долой господина Veto. — Имеется в виду Людовик XVI, имевший право накладывать veto на постановления Генеральных штатов.

(обратно)

110

…пресмешной костюм: желтые нанковые панталоны, уродливый камзол чуть ли не до пят и красный колпак — в замену — моих тряпок, совершенно не идущих к добрым гражданам прихода св. Якова… — Речь идет о костюме революционеров-якобинцев. Красный колпак — «фригийский колпак», в античности его носили освободившиеся рабы, во время Великой французской революции получил значение символа свободы.

(обратно)

111

Двенадцать девиц — уже посадили в зеленую кадку чахлое деревцо — и тоненькими голосами пели — кровожадный гимн монтаньяров. — Речь идет о насаждаемом в период якобинской диктатуры новом празднике — посадке «дерева свободы», сопровождаемом пением «Марсельезы».

(обратно)

112

Валентин — речь идет о существовавшем в Англии и Шотландии обычае, приуроченном к дню поминовения св. Валентина (14 февраля). Накануне этого дня молодые люди клали в урну соответствующее им число билетиков с обозначенными на них именами девушек, затем каждый вынимал один билет. Девушка, имя которой доставалось таким образом молодому человеку, становилась на предстоящий год его «Валентиной», также как он — ее «Валентином», что устанавливало между ними отношения, подобные тем, какие существовали между рыцарем и его «дамой сердца».

(обратно)

113

Впервые: Белые ночи. Петербургский альманах. [СПб.,] 1907. С. 51–61.

(обратно)

114

Дрюрилен (Друри-Лейн) — английский частный драматический театр, здание которого построено архитектором К. Реном в Лондоне в 1663 г. До театральной реформы 1842 г. был одним из двух лондонских театров, имевших монополию на постановку серьезной драмы.

(обратно)

115

Крессида — героиня пьесы В. Шекспира «Троил и Крессида» (1602).

(обратно)

116

Впервые: Весы. 1907. № 3. С. 23–30.

Беловой автограф: Прекрасный Марк. Повесть. «1906–1907». — ИМЛИ. Ф. 301. On. 1. Ед. хр. 1.21 л.

(обратно)

117

Куафер (от фр.: coiffeur) — парикмахер.

(обратно)

118

Впервые: Золотое Руно. 1907. № 10. С. 38–43.

(обратно)

119

Подеста (от итал.: podesta) — высшее административное лицо во многих городах-республиках Италии XII — начала XVI в.

(обратно)

120

Далматик — род накидки, длинной в пол-икры с широкими рукавами. В России входила в число принадлежностей при короновании императоров.

(обратно)

121

Цветы на сердце мне приводят жалость… — стихи М. Кузмина.

(обратно)

122

Силен (греч. миф.) — плоскогубый, с глазами навыкате, с лошадиным хвостом и копытами похотливый и мудрый демон плодородия, воплощение стихийных сил природы, входил в свиту бога Диониса.

(обратно)

123

Феб сошел к Фетиде в море… — стихи М. Кузмина.

Феб (греч. миф.) — прозвище олимпийского бога Аполлона, в том числе и бога солнечного света.

Фетида (греч. миф.) — морская нимфа, дочь Нерея и Дориды.

(обратно)

124

Впервые: Весы. 1907. № 11. С. 21–32.

(обратно)

125

…уже начали грабить палаццо гфельфов. впрочем не всегда щадя и гибеллинов… — речь идет о борьбе двух политических направлений в Италии XII–XV вв., связанных с попытками императоров «Священной Римской империи» утвердить свое господство на Аппенинском полуострове.

Гфельфы (гвельфы; итал.: guelfi) — противники империи, преимущественно буржуазия.

Гиббелины (итал.: ghibellini) — сторонники императора, преимущественно дворянство.

(обратно)

126

Сердце женщины — как море… — стихотворение М. Кузмина «Серенада» (1907), написанное специально для повести Ауслендера.

(обратно)

127

Впервые: Перевал. 1907. N6 8–9. С. 5–13.

Журнальная публикации повести Ауслендера имела значительный негативный резонанс в критике. Рецензенты социологического направления восприняли ее, как одно из манифестных произведений литературы «эпохи реакции», пропагандирующей несвойственное традициям русской литературы решение «проблемы пола». П. Дмитриев отмечал: «Автора этой повести уже не удовлетворяют никакие возможности полового общения людей. Он выдумал „свою“ возможность, за которой уже, кроме теней, не остается ничего <…>. Горячее тело — статуя богини Афродиты. Дальше этого можно придумать влечение к фонарному столбу, жестяной банке и проч. <…> Любовь юноши к статуе, взаимная любовь отца и дочери, однополая мужская, и таковая же женская любовь — всему этому нашлось место в творчестве современных писателей» (Образование. 1907. № 11. С. 114). В. Львов [В. Л. Рогачевский] поставил произведение Ауслендера в один ряд с «Саниным» М. Арцыбашева, «Крыльями» М. Кузмина, «33 урода» А. Зиновьевой-Аннибал: «Если вы спросите себя, что означают все эти извращенно-кровосмесительные произведения, так бойко идущие на книжном рынке, — то ответ у вас теперь имеется — „все 48 образцов человеческих соединений“. Тут и любовь в пределах одного и того же пола, тут и кровосмесительная любовь, тут и садизм с укусами и сечениями, тут и осквернение картин и статуй, тут и некрофилия, тут и скотоложество — все прелести психопатологии, обожествленные и превращенные в миф, в таинство, в культ Венеры и Эроса» (Образование. 1908. № 1. С. 59). Г. С. Новополин [Нейфельд] также особо остановился на этом произведении Ауслендера: «Куда еще идти? Кажется, все оттенки сладострастия нашли свое отражение в русской литературе. <…> Но оказывается, что можно еще дальше идти. <…> Упомянем только о вожделении, которое вызывают у некоторых мужчин специально женские статуи, что заставляет их прибегать к онанистическим манипуляциям в этом направлении. Г-н Ауслендер, однако, не побрезгал этой формой полового извращения, которой специалист [Ав. Форель. — А. Г.] посвятил только несколько строк. В повести „Флейты Вафила“ юноша Вафил обрел свое счастье в мраморной статуе богини Афродиты. Это настоящий роман со всеми его аксессуарами и клинической протокольностью» (Г. С. Новополин. Порнографический элемент в русской литературе. С. 195).

(обратно)

128

Веригина (в замужестве Бычкова) Валентина Петровна (1882–1974) — актриса, режиссер и педагог.

(обратно)

129

Вафил (Вафилл = Бафилл) — самосский мальчик, возлюбленный древнегреческого поэта Анакреонта. Упомянут в 14 эподе Горация («Страстью такой, говорят, к Бафиллу-самосцу теосский / Поэт Анакреонт пылал» (Гораций Флакк Квинт. Оды. Эподы. Сатиры. Послания. М., 1970. С. 235. / Пер. Н. Гинцбурга). Исторический прототип героя Ауслендера указан в комментарии А. Лаврова и Р. Тименчика к стихотворению М. Кузмина «Флейта Вафила» в кн.: Кузмин М. Избранные произведения. Л. 1990. С. 505.

(обратно)

130

Пан (греч. миф.) — божество стад, лесов и полей. Пан наделен козлиными ногами и рожками, покрыт шерстью, входит в свиту Диониса, предстает ценителем и судьей пастушеских состязаний на свирели, на которой играет и сам.

(обратно)

131

Адонис (греч. миф.) — божество финикийско-сирийского происхождения с ярко выраженными растительными функциями, связанными с периодическим умиранием и возрождением природы. Согласно одному из вариантов мифа Адонис — прекрасный юноша, возлюбленный Афродиты, жертва ревности Артемиды, наславшей убившего юношу кабана. Оплакивая возлюбленного, Афродита превратила его в цветок, окропив нектаром пролитую кровь. Праздники в честь Адониса (Адонии) были особенно популярны в эпоху эллинизма. В Александрии пышно праздновали священный брак Афродиты и юного Адониса, а на следующий день с причитанием и плачем статую Адониса несли к морю и погружали в воду, символизируя возвращение его в царство мертвых <…> В мифе об Адонисе отразились древние хтонические черты поклонения великому женскому божеству плодородия и зависимому от него гораздо более слабому и даже смертному, возрождавшемуся лишь на время, мужскому корреляту (Тахо-Годи А. А. Адонис // Мифологический словарь. М., 1992. С. 23).

(обратно)

132

Флейта нежного Вафила… — стихотворение «Флейта Вафилла» М. Кузмина (1907). См. запись в Дневнике Кузмина от 16 февраля 1907 г.: «Написал стихи Сереже» (Кузмин М. Дневник 1905–1907. С. 322. См. также комментарий к Дневнику — С. 512).

(обратно)

133

…справляли праздник Деметре-матери. — Деметра (греч. миф.) — богиня плодородия и земледелия, одна из наиболее почитаемых олимпийских богинь, на празднестве Фесмофорий ее прославляли как устроительницу разумных земледельческих порядков.

(обратно)

134

Гименей (греч. миф.) — божество брака.

(обратно)

135

Элегия — в античной литературе жанр лирической поэзии, отличительной чертой которого был особый размер — элегический дистих.

(обратно)

136

Печатается по изд.: Ауслендер С. Рассказы. Книга II. СПб.: Изд. «Аполлона», 1912. 260 с.

Автографы: Петербургские апокрифы. <Отрывок>. 10 февраля

1910 г. — РНБ. Максимовы А. Г. и М. К. Альб. 6. № 36. 1 л.

Подготовка издания нашла отражение в письмах С. Ауслендера из Ярославля секретарю редакции ж. «Аполлон» Е. А. Зноско-Боровскому. Письмо <1911 г.>: «К „Петербургским апокрифам“ я напишу несколько вступительных слов. Относительно формата подумайте хорошенько. Боюсь, что большой формат книги <…> не подойдет для рассказов» (РНБ. Ф. 124. Ед. хр. 226. Л. 25 об.). Письмо от 19 ноября 1911 г.: «Милый Женя, посылаю тебе корректуру и предисловие к первому отделу книги. Прочитай, пожалуйста, предисловие и когда будешь посылать его корректуру, напиши свои замечания. Не слишком ли оно вышло напыщенным или хвастливым? В „Розе подо льдом“ я сделал несколько поправок. Если у тебя будет время, просмотри этот рассказ и, пожалуй, „Филимон-флейтщик“ и отметь фразы, которые тебе не понравятся. Я боюсь за эти два рассказа: они написаны несколько небрежно. На первой странице книги надо написать „Посвящается эта книга Надежде Александровне Зборовской“, на последней странице „Рассказы напечатаны впервые в журналах „Аполлон“, „Весы“, „Новая жизнь“, „Новый журнал для всех“, в газетах „Речь“ и „Утро России““. Потом книги того же автора „Золотые яблоки“ (напиши подробно и название рассказов), „Последний спутник“ роман в 3-х частях (печатается), „Книга статей“ (готовится к печати). Мне бы хотелось, чтобы вы оставили числа и места под рассказами» (Там же. Л. 24 об. — 23 об.). Письмо от 2 декабря 1911 г.: «Милый Женя, прежде всего есть несколько деловых вопросов и ответов. Порядок рассказов таков: Первая часть Петерб<ургские> Ап<окрифы>. 1) Ночной пр<инц> 2) Роза <подо льдом> 3) Ставка <князя Матвея> 4) Филимонов день 5) Филимон-фл<ейтщик> 6) Ганс Вреден. Часть вторая (как ты думаешь, нужно название?) 7) Пастораль 8) Веселые Святки 9) У фабрики. / Относительно „Ставки <князя Матвея>“. Я перечел рассказ в Альманахе и нашел места, требующие капитальных исправлений. Дай набирать по оттиску Альманаха, а когда будет корректура, отметь на полях места сомнительные по-твоему, Маковского, Кузмина или еще кого-нибудь, кто говорил, мнению. Я думаю, что исправления будут касаться только деталей. Так как книга не успела выйти с начала декабря, то не лучше ли будет, приготовить ее всю теперь, выпустить в свет только в середине января, а то перед праздниками и праздники глухое очень время? Хотелось бы мне [выяснить] вопрос с конторой „Аполлона“, сколько я взял вперед за книгу. По моему подсчету за книгу я получил пока 100 р<ублей>, а остальное уже покрыто хрониками и рассказами. Хорошо бы тоже выяснить, когда приедет С<ергей> К<онстантинович>, сколько, собственно, мне полагается получить, т<ак> к<ак> 90 % с чистой прибыли, о которых говорил С<ергей> К<онстантинович> для меня нечто отвлеченное (С<ергей> К<онстантинович> говорил, что около 300–400 р<ублей>, но говорил тоже неуверенно) (Там же. Л. 19 об. — 18 об.).

Большинство рецензентов оценили книгу как творческую удачу автора. М. Кузмин писал: „Ауслендера принято считать, как теперь говорят, за „стилизатора“. <…> Мы бы скорей склонны были счесть С. Ауслендера за писателя исторического. <…> И во второй книге семь рассказов из десяти изображают петербургское прошлое, <в> каковом изображении, как кажется, автор лучше всего нашел самого себя. Отличительной чертой разбираемых рассказов является романтическая окраска событий, чувств и персонажей, не только обуславливаемые романтизмом изображаемой эпохи, но и охотно переносимые автором на современную действительность. Нам кажется, что и теперешний Петербург, и русскую деревню автор видит глазами не то что пушкинских гусаров и лицеистов, а скорее даже, глазами смолянки, мечтающей об этих гусарах. <…> Этот романтизм и лиризм автора, делая его книгу более пленительной и отнюдь не сухой, несколько мешает ему при изображении сильных чувств и поступков, когда чувствуется некоторая слабость темперамента. Впрочем, может быть, это не слабость темперамента, а известная слабость пера, привыкшего к изображениям нежным, слегка идиллическим. <…> А может быть, это и мудрая уловка автора, отлично знающего и свои достоинства, и свои недостатки“ (Аполлон. 1912. № 3–4. С. 102–103). Для Е. Зноско-Боровского выход второй книги рассказов был поводом дать характеристику творческой индивидуальности Ауслендера: „Две черты кажутся нам характеризующими писательский облик г. Ауслендера, и они, сплетаясь и свиваясь, определяют главные узоры той ткани, которую вышивает его прихотливое воображение. Первая из них — отчуждение от дела, от деловых, практических людей ради мечтательного созерцания; склонность к таинственному, к фантастике — такова вторая черта. <…> Все излюбленные персонажи г. Ауслендера полны какой-то загадочности, и она, в соединении с мечтательностью, и определила тот тип юного героя-поэта, которому отдает все свои симпатии автор, а может быть поверяет и свои думы и грезы“ (Современник. 1912. № 5. С. 364–366). Н. Эфрос отмечал: „Сергей Ауслендер <…> интересен в небольших жанрово-исторических картинках, в которых воскрешает черточки недавнего прошлого. <…> Тут он часто бывает изящен и стилен, иногда выразителен, умеет обдать дыханием старой романтики и фантастики. <…> Соответствие манеры рассказа с его темой, с его героями и героинями — привлекательнейшая сторона ауслендеровских рассказов. Все это относится к первой, большей половине теперь выпущенного тома, носящей общее название „Петербургские апокрифы“. Гораздо ниже этого раздела книги <…> вторая ее часть“ (Русские ведомости. 1912. № 152. 3 июля. С. 5).

В. Полонский писал: „Нельзя сказать, чтобы его „исторические новеллы“ были скучны. Я <…> с чувством, весьма похожим на удовольствие, перечитываю его „романтическую повесть“ о „ночном принце“ <…> и много других историй, — очень милых, изящных и занимательных, в которых есть много достоинств: тонкость рисунка, исторический колорит, легкий налет архивной пыли <…> есть всего один существеннейший и все покрывающий недостаток: отсутствие живой жизни. <…> Это кукольный театр, музей восковых фигур <…> рассказы эти не заставляют скучать; но они и не трогают“ (Новая жизнь. 1914. № 3. С. 119–120). Н. Гумилев отмечал: „Вторая книга Сергея Ауслендера значительно разнится от первой, и не только как переход от юношески угловатых и намеренно примитивных вариаций на темы итальянских новелл к творению ярких образов и подлинно драматических положений, но и по стилю. <…> Прежний, напряженный при всем своем стремлении к простоте, тщательно выписывающий подробности и затушевывающий переходы настроения, заменился теперешним, твердым и гибким, внимательно отмечающим все перипетии темы и радостно в себе уверенным. <…> Сергей Ауслендер молод, <…> но уже и теперь он стоит в первых“ рядах новых беллетристов, счастливо соединяя занимательность рассказа с требованиями искусства» (Литературное приложение к журналу «Нива». 1912. № 11. С. 486). В рецензии, подписанной инициалом «М.», сообщалось, что в новой книге «самые лучшие рассказы: „Ночной принц“ <…>, „Ставка князя Матвея“, <…> „Пастораль“ и „Веселые святки“. <…> Издана книга недурно и читается с интересом, особенно первые рассказы» (Московские ведомости. 1912. № 115. 19 мая. С. 4).

(обратно)

137

Впервые: Аполлон. Литературный альманах. 1909. № 1. С. 33–69.

Сохранились относящиеся к истории первой публикации рассказа письма С. Ауслендера редактору «Аполлона» С. К. Маковскому. Письмо от 4 апреля 1909 г.: «На днях получил из „Золотого Руна“ уведомление, что „Ночной Принц“ будет напечатан, вероятно, в № 5. <…> Таким образом, мне приходится просить Вас дать окончательный ответ — желателен ли „Принц“ для „Аполлона“» (РНБ. Ф. 124. Ед. хр. 228. Л. 1). Письмо от 25 августа 1909 г.: «Не задержит ли Добужинский „Принца“? Было бы очень досадно это» (Там же. Л. 4). С. К. Маковский впоследствии так охарактеризовал иллюстрации М. Добужинского: «Вскоре нарисованы иллюстрации к столь гофманскому „Ночному принцу“ Ауслендера (в „Аполлоне“), <…> „Ночной принц“ Добужинского (четыре страничных иллюстрации, заглавный лист, концовка) — типичный петербургский Ыапс et noir, рисунки пером с четкой, упорной обводящей линией, местами подправленной гуашью (в оригинале), и с ярким противоположением черных и белых пятен. Композиция свободна. Не следует никакому старому образцу, но плоскостная стилизация с уклоном к гротеску определенно ретроспективна, как и весь дух ауслендеровского рассказа, а шрифт и виньетки заглавной страницы напоминают о николаевском бидермейере. Для Добужинского особенно характерна именно русская готика — больше, чем ампир или какой-нибудь другой стиль, хотя стилизовал он одинаково мастерски в любом стиле» (Маковский С. Мстислав Добужинский — график (1875–1957) // Маковский С. Портреты современников. М., 2000. С. 509).

(обратно)

138

Романтическая повесть — сюжет произведения Ауслендера типологически восходит к повести-сказке немецкого писателя-романтика Э. Т. А. Гофмана «Золотой горшок» (1816), рассказывающей о приключениях студента Ансельма.

(обратно)

139

…чиновника 5-го класса… — согласно Табели о рангах — статский советник, что соответствовало генеральскому званию.

(обратно)

140

Истомина Авдотья Ильинична (1799–1848) — артистка балета. С 1816 г. ведущая танцовщица балетной труппы Петербургского театра.

(обратно)

141

Ток — женский головной убор без полей с высокой прямой тульей.

(обратно)

142

…grande valse finale… — заключительный большой вальс (фр.)

(обратно)

143

Ванька — извозчик.

(обратно)

144

…трогательную повесть о прекрасной Джессике и жестоком жиде. — Имеется в виду сюжет пьесы В. Шекспира «Венецианский купец» (1596).

(обратно)

145

Элегия — в эпоху романтизма наиболее распространенный и значительный жанр интимной лирики, темой которой была неудовлетворенность действительностью.

Стансы — в русской поэзии конца XVIII — начала XIX в. произведения элегической лирики, чаще всего написанные 4-стопным ямбом.

Баллада — в эпоху романтизма один из любимых жанров — сюжетное поэтическое произведение, преимущественно на историческом или легендарном материале.

(обратно)

146

…шумно было в одном углу, где пировало несколько студентов… — ситуация эпизода в погребке ориентирована на 5-ю сцену 1-й части трагедии И. В. Гете «Фауст», в которой Мефистофель и Фауст посещают погреб Ауэрбаха.

(обратно)

147

Степанида — Степанида Сидоровна (Солдатова?; 1787–1822) — известная цыганская певица.

(обратно)

148

«Петр к Истине», «Владимир к Порядку» — названия петербургских масонских лож конца XVIII — начала XIX в. См.: Серков А. И. Русское масонство. 1731–2000//Энциклопедический словарь. М., 2001. С. 1065, 1073.

(обратно)

149

Павел I (1754–1801) — российский императоре 1796 г. Имеется в виду картина Сальваторе Тончи «Портрет Павла I в одеянии гроссмейстера Мальтийского Ордена» (1798–1801, авторская копия — 1800).

(обратно)

150

Капот (от фр.: capote) — женское домашнее платье свободного покроя с застежкой спереди.

(обратно)

151

У Френделя Пахотин окликнул его… — имеется в виду популярная петербургская ресторация.

(обратно)

152

…мушку, обозначающую «согласие»… — мушка — кружок из черного бархата или тафты, наклеивался на лицо, шею и грудь, чтобы подчеркнуть белизну кожи. В XVIII в. существовал особый «язык мушек», имевших разное значение в зависимости от их расположения на теле.

(обратно)

153

… à la grecque — в греческом стиле (фр.).

(обратно)

154

Впервые: Литературный альманах. СПб., Издание «Аполлона». 1912. С. 95–115.

(обратно)

155

…для спасения чести рода Повариных… — фамилия героя (Поварин) рассчитана на аллюзию его образа с лермонтовским Печориным.

(обратно)

156

…тяжело бухнула пушка с крепости… — согласно петербургской традиции один пушечный выстрел с бастиона Петропавловской крепости отмечает полдень, несколько выстрелов — указывают на начавшееся наводнение.

(обратно)

157

...по причине наводнения стреляют… — указание на время действия рассказа — 7 ноября 1824 г.

(обратно)

158

Байрон Джордж Ноэль Гордон, лорд (1788–1824) — английский поэт-романтик. В его поэмах («Гяур», 1813; «Корсар», 1814; «Лара», 1814 и др.) главный герой был человек сильных и мрачных роковых страстей.

(обратно)

159

...показал заглавный лист запрещенного строгостями цензуры в России томика Шиллера на немецком языке. — Вероятно, речь идет об издании пьес немецкого драматурга и поэта Иоганна Кристофа Фридриха Шиллера, в которое входила драма «Разбойники» (1781). Ее герой Карл Моор становится разбойником, воспринимая себя как божественного мстителя за людские преступления, но, в свою очередь, совершает злодейства.

(обратно)

160

.. .дозволено ли злодейство? И когда является оно героическим подвигом, когда бесчестием? — Аллюзии на проблематику драмы Шиллера «Разбойники».

(обратно)

161

…Театральное тонет… — имеется в виду Театральное училище.

(обратно)

162

…офицеры — попали на обширный двор Театрального училища. — С галдарейки смотрели — несколько воспитанниц — Господи, котеночек-то утопнет! — Источник описания затопления Театрального училища и спасения котенка — «Записки» П. А. Каратыгина. Ср.: «Весь двор наш [Театрального училища. — А. Г.] залило водой. Кто-то из воспитанников посадил в корыто кошку и пустил ее плавать по двору. <…> Воспитанницы помещались в третьем этаже и беспрестанно высовывались в форточки. Бедная кошка все еще плавала в корыте и мяукала. Воспитанница Прилуцкая, за которой тогда ухаживал покойный Григорьев <…>, со слезами всех упрашивала спасти ее любимую кошку. Григорьев в угоду своей Дульцинее по-рыцарски решился на отважный подвиг. Тогда с двух сторон нашего двора помещались дрова. Он вскочил на них и начал перебегать из стороны в сторону, стараясь ухватить корыто. Но в это самое время вода подмыла дрова, они расплылись и притиснули его. <…> В третьем этаже послышался ужасный визг, плач, крик и стон. Прилуцкая кричала больше всех. Могла ли она не сострадать отважному рыцарю. <…> Где-то достали длинную толстую веревку и бросили ему с крыльца: он кое-как ухватился за нее, и мы все притянули его к крыльцу. <…> Кошка тоже спаслась от погибели; когда расплылись дрова, корыто осталось на поверхности, и ей удобно было, прыгая по ним, добраться до крыльца» (Каратыгин П. А. Записки. Л., 1970. С. 123–124).

(обратно)

163

«Калиф Багдадский, или Приключения молодости Гаруна-Рашида» — балет, поставленный в Петербургском театре Ш. Дидло в 1818 г. по опере Ф.-А. Буальдье «Калиф Багдадский»; часть музыки для балета дописана Ф. Антонолини.

(обратно)

164

Чекмень — верхняя одежда в кавказском стиле — суконный полукафтан в талию со сборками сзади.

(обратно)

165

Шептала — сушеные на солнце абрикосы или персики с косточками.

(обратно)

166

Проходя по Невскому: вдруг увидел Неводов на дверях — трактира вывеску гробовщика — вся знакомая улица пришла в страшный беспорядок: свиное рыло колбасника переехало к модному магазину. — Реальный источник эпизода — последствия наводнения 7 ноября. Литературный источник — сказка Г. X. Андерсена «О том, как буря перевесила вывески» (1865). Ср.: «Вывеску цирюльника — большой медный таз — ветер забросил на подоконник дома советника юстиции. <…> А вывеска с нарисованной на ней вяленой треской перелетела на дверь редактора одной газеты. <…> Бочка бондаря очутилась под вывеской „Дамские моды“ <…> все вывески в городе поменялись местами» (Андерсен Г. X. Сказки и истории. М., 1955. С. 335).

(обратно)

167

Просвирня — женщина, занимающаяся выпечкой просвир.

(обратно)

168

...сидел у стола поручик Неводов — он продолжал метать карты, повторяя: «Ваша бита, да, бита!» — и тихо, радостно смеялся… — Литературный источник финала любовной коллизии Поварин — Лиза — Неводов — повесть А. С. Пушкина «Пиковая дама» (1833). Ср.: «— Дама ваша убита! — сказал ласково Чекалинский. <…> Герман сошел с ума. Он сидит в Обуховской больнице в 17-м номере, не отвечает ни на какие вопросы и бормочет необыкновенно скоро: „Тройка, семерка, туз! Тройка, семерка, дама!..“» (ПушкинА. С. Собр. соч.: В 10 т. М., 1964. Т. 6. С. 355). К тому же источнику восходит и имя героини — Лиза.

(обратно)

169

Впервые: Неделя «Современного слова». 1909. № 91. С. 4.

(обратно)

170

Мальтийский орден — духовно-рыцарский орден, основанный в Палестине в начале XII в. Первоначальная резиденция — иерусалимский госпиталь (дом для паломников) св. Иоанна. Отсюда первоначальное название членов Ордена — иоанниты, госпитальеры. В 1530–1798 — резиденция на о. Мальта. С 29 ноября 1798 г. Великим Магистром державного Ордена был император Павел I. С 1834 г. местонахождение резиденции Ордена — Рим.

(обратно)

171

Впервые: Весы. 1?09. № 8. С. 17–24.

Филимонов день — день памяти мученика Филимона (14 декабря).

(обратно)

172

Мадригал — жанр салонной и альбомной русской поэзии конца XVIII — начала XIX в., лирические стихи вольной формы, чаще всего содержащие преувеличенно лестную характеристику адресата.

(обратно)

173

Розовоперстая Аврора… — имеется в виду утренняя заря. Образ восходит к тексту «Илиады» Гомера.

(обратно)

174

…будто сегодня новому царю присягать велено. Константина то бишь Павловича будто в кандалах нынче привезут… — через обывательские слухи изложена интрига восстания декабристов. В 1823 г. второй по старшинству сын Павла I — наследник-цесаревич, великий князь Константин (1779–1831), по настоянию императора Александра I тайно отрекся от престола. Отсутствие официального отречения в пользу брата Николая Павловича привело (после смерти Александра I) к обстановке междуцарствия, послужившей поводом для восстания декабристов 14 декабря 1825 г. — в день присяги войск новому императору.

(обратно)

175

Николай I (1796–1855) — российский император (с 1825), третий сын императора Павла I.

(обратно)

176

Милорадович Михаил Андреевич, граф (1771–1825) — генерал от инфантерии, с 1818 — военный губернатор Санкт-Петербурга. Во время восстания декабристов смертельно ранен П. Г. Каховским на Сенатской площади.

(обратно)

177

— Sire, — воскликнул он, обращаясь к офицеру… — Sire (фр.) — Ваше Величество. Подобное обращение раскрывает тайну, что офицер — это Николай I.

(обратно)

178

Впервые: Утро России. 1909. № 57. 13 дек. С. 3.

Филимон-флейтщик — мученик, память которого приходится на 14 декабря.

(обратно)

179

…табаком в картузах… — картуз — бумажный кулек для различных сыпучих веществ.

(обратно)

180

Исаакиевский мост — первый наплавной мост через Неву. Впервые наведен на барках в 1727 г. В 1819–1821 капитально переустроен на понтонный (инженеры A. A. Бетанкур, Г. Треттер). До 1856 г. находился напротив Сенатской площади и соединял Адмиралтейский остров с Васильевским.

(обратно)

181

Бестужев Михаил Александрович (1800–1871) — штабс-капитан, участник восстания декабристов. Приговорен к 20 годам каторги, с 1826 в Шлиссельбургской крепости, Нерчинских рудниках. В 1839–1856 на поселении в Селенгинске.

(обратно)

182

Пролог— сборник кратких житий святых, патериковых легенд, поучений и назидательных рассказов, расположенных по месяцам и дням года.

(обратно)

183

Диоклетиан Гай Аврелий (243 — между 313 и 316) — римский император в 284–305. В 303–304 предпринял гонение на христиан.

(обратно)

184

Игемон — правитель области (греч.).

(обратно)

185

Впервые: Речь. 1911. № 356. 29 дек. С. 2; Современное слово. 1911. № 1430. 29 дек. С. 2.

Нелидова Екатерина Ивановна (1756–1839) — камер-фрейлина, фаворитка Павла I.

(обратно)

186

В девять часов, по приказу обер-полицеймейстера, свет уж должен был быть везде погашен. — Ср. исторические данные: «На больших столичных улицах установлены рогатки; позже девяти вечера, после пробития зори, имеют право ходить по городу только врачи и повивальные бабки» (Клочков М. В. Очерки правительственной деятельности времен Павла I. Пг., 1916. С. 359). Ср. также описание быта в Павловскую эпоху в книге М. И. Пыляева «Старый Петербург»: «Император ложился спать иногда в восемь часов вечера и вслед за этим во всем городе гасили огни. По рассказам современников, жители Петербурга старались всячески скрывать ночью свет в окнах, завешивая и запирая последние ставнями» (Пыляев М. И. Старый Петербург. Рассказы из былой жизни столицы. 2-е изд. СПб., 1889. С. 400).

(обратно)

187

…время матушки-Екатерины. Имеются в виду 1762–1796 годы — период правления Екатерины II Алексеевны (урожд. Софии Фредерики Августы Анхальт-Цербской; 1729–1796), российской императрицы с 1762 г.

(обратно)

188

…в славные списки героев Очакова… — во время Русско-турецкой войны 1787–1791 гг., в июне 1788 г. крепость Очаков была осаждена русскими войсками под командованием генерал-фельдмаршала Г. А. Потемкина и взята героическим штурмом 6 декабря 1788 г.

(обратно)

189

…у нового двора… — имеется в виду двор императора Павла I, который по составу и обычаям противостоял традициям «старого» двора Екатерины II.

(обратно)

190

Клавикорды — клавишно-струнный инструмент XV–XVIII вв.

(обратно)

191

…держать караул в новом, только что тогда отстроенном дворце. — Строительство нового дворца императора Павла I — «Михайловского замка» (арх. В. Ф. Бренна) было закончено в 1800 г. С 1 ноября 1800 г. до времени цареубийства (12 марта 1801) он был резиденцией царской фамилии.

(обратно)

192

Император — выбежал из двери. / Вдогонку за ним — пролетела золоченая туфелька — вышла фрейлина Нелидова, подобрала туфлю и — закрыла дверь за собой. — Источник текста — пересказ отрывка из воспоминаний Н. А. Саблукова: «Саблуков <…>, будучи в карауле, <…> сидел в офицерской комнате, рядом с большой прихожей. <…> Вдруг он слышит крик часового: „на караул!“ Но едва Саблуков успел выбежать из своей комнаты и обнажить свою шпагу, а солдаты взять свои ружья, как дверь коридора быстро отворилась, и государь, при шляпе и шпаге, в башмаках и шелковых чулках, поспешно вошел в комнату, а вслед за ним, едва не задев его головы, пролетел дамский башмак с очень высоким каблуком. Государь прошел к себе в кабинет, а из коридора вышла Нелидова, подняла свой башмак, надела его и вернулась туда же, откуда вышла» (Павел I. Собрание анекдотов, отзывов, характеристик, указов и пр. / Сост. Александр Гено и Томич. СПб., 1901. С. 203–204). Точный французский текст этого эпизода из воспоминаний Н. А. Саблукова приведен в подстрочном примечании к тексту в книге Н. К. Шильдера «Император Павел Первый. Историко-биографический очерк» (СПб., 1901. С. 337).

(обратно)

193

...глаза Павла белыми вспыхивали огоньками — Задыхаясь, закричал он: — Зачем вы здесь? — В каторгу! В Сибирь! — Темнело в глазах у Несвитского, едва успел он вымолвить, дрожа: /—Караул держу. Ваше Величество! / — Какой караул! — В Сибирь, завтра же! — Воспроизведение типового анекдота о самодурстве Павла I. Ср.: «Чуть малейшая оплошность возбуждала гнев государя, он указывал на провинившегося пальцем и произносил одно только слово: „В Сибирь!“ Несчастного сейчас же хватали жандармы и бросали в кибитку. <…> По свидетельству Л. Н. Энгельгардта <…> „за безделицу исключались со службы, заточались в крепость и ссылались в Сибирь; аресты считались за ничто“» (Павел I. Собрание анекдотов, отзывов, характеристик, указов и пр. С. 105).

(обратно)

194

Кутайсов Иван Павлович, граф (ок. 1759–1834) — фаворит императора Павла I, сначала камердинер, затем егермейстер и обершталмейстер двора.

(обратно)

195

.. .Машенька и тогда не заплакала, странная мысль завладела ею. — Образ Машеньки Минаевой и сюжетный мотив об успешной защите невинно осужденного жениха, типологически восходит к образу героини (Маши Мироновой) и сюжетному мотиву повести А. С. Пушкина «Капитанская дочка».

(обратно)

196

Розенкрейцер — член тайного религиозно-мистического общества, названного по имени легендарного основателя Христиана Розенкрейца и имевшего эмблему в виде Розы и Креста. Павел I был членом масонской «Ложи Союза молодых воинов, на французском наречии говорящих». По предположению Серкова, вероятно, был посвящен 6 июля 1776 г. во Фридрихсфельде (Серков А. И. Русское масонство. 1731–2000 // Энциклопедический словарь. М., 2001. С. 993).

(обратно)

197

Каждый день в определенный час государь имел привычку выходить на прогулку — чаще государь был раздражен и гневен, тогда останавливал офицеров, находя упущения в амуниции, кричал на дам, не умеющих сделать положенного реверанса… — ср.: «Павел собственноручно составил правила, которыми жители столицы должны были руководствоваться при встречах на улице с государем <…> дамы должны выходить из экипажа, несмотря на грязь или дождь, и делать глубокий реверанс <…> эти встречи редко оканчивались <…> счастливо, и потому обыкновенно старались избегать их. Как только на большом расстоянии замечали императора, поскорее сворачивали в другую улицу. Это в особенности делали офицеры. Государю это было в высшей степени неприятно. Он не хотел, чтобы его боялись» (Павел I. Собрание анекдотов, отзывов, характеристик, указов и пр. С. 112, 114).

(обратно)

198

…я увидел сегодня его смерть, его страшную гибель… — Павел I был убит заговорщиками 11 марта 1801 г. в Михайловском замке, в собственной спальне.

(обратно)

199

Впервые: Речь. 1910. № 181. 5 июля. С. 2.

(обратно)

200

Гумилев Николай Степанович (1886–1921) — поэт, переводчик, критик. Теоретик акмеизма. Вместе с С. Ауслендером входил в «молодую редакцию» журнала «Аполлон».

(обратно)

201

Петр I (1672–1725) — российский царь с 1682, первый российский императоре 1721.

(обратно)

202

Petrus — Петр (лат.).

(обратно)

203

Впервые: Аполлон. Литературный альманах. 1910. № 12. С. 15–46.

Пастораль — литературный жанр, для которого характерно идиллическое изображение жизни на лоне природы.

(обратно)

204

Мне минуло шестнадцать лет… — цитата из стихотворения А. Дельвига «Первая встреча» (1814).

(обратно)

205

Казенный лес — т. е. лес, принадлежащий государству.

(обратно)

206

Териоки — ныне: Зеленогорск, входит в состав Курортного района Санкт-Петербурга. В начале XX в. — дачная местность под Петербургом.

(обратно)

207

Копорский чай — то же, что «Иван-чай» — народное название растений из рода кипрейных, происходит от города Копорье, принадлежавшего в XIII–XV вв. к землям Новгорода Великого. Из листьев и цветов этого растения новгородские купцы изготавливали подделку под настоящий китайский чай.

(обратно)

208

«Потонувший колокол» (1896) — пьеса Г. Гауптмана.

(обратно)

209

Раутенделейн — фея, действующее лицо «Потонувшего колокола».

(обратно)

210

Мариинский театр (1859–1860, архитектор А. К. Кавос; 1883–1896 — реконструкция, архитектор В. А. Шрётер) — театр оперы и балета (Театральная пл., 1).

(обратно)

211

Тритоны — род хвостатых земноводных семейства саламандр.

(обратно)

212

…в маленькой помпейской вазочке… — имеется в виду ваза в «помпейском» стиле — декоративном стиле конца XVIII — нач. XIX в., основанном на подражании стилю произведений искусства, обнаруженных при раскопках древнеримского г. Помпеи, погребенного под лавой при извержении вулкана Везувий в 79 г.

(обратно)

213

Мастер Генрих — персонаж пьесы Гауптмана «Потонувший колокол».

(обратно)

214

— Злая девка, фантастическая, как у Достоевского то же про Аглаю сказано. — Аглая — героиня романа Ф. М. Достоевского «Идиот» (1868).

(обратно)

215

Ни слова ни сказала я… — цитата из стихотворения А. Дельвига «Первая встреча».

(обратно)

216

Элегичен — печален. От романтического понимания «элегии» как жанра лирической поэзии, посвященного меланхолическим размышлениям о тщете земных благ и радостей.

(обратно)

217

…идемте простоквашу есть по Мечникову… — Мечников Илья Ильич (1845–1916) — ученый-биолог, создатель научной школы российских микробиологов и иммунологов, почетный член Российской АН (с 1902 г.), лауреат Нобелевской премии (1908), занимался проблемой преодоления старения организма с помощью здорового образа жизни и лечебного питания.

(обратно)

218

Дофина (от фр.: dauphin — старший сын короля) — здесь: принцесса.

(обратно)

219

Бардзо добже (польск.: bardzo dobrze) — очень хорошо.

(обратно)

220

Пачули — тропический полукустарник рода погостемон семейства яснотковых, из его зеленой массы получают эфирное масло, используемое в парфюмерии.

(обратно)

221

«Нива» (СПб., 1870–1916) — иллюстрированный журнал политики и современной жизни. В отделе беллетристики печатались исторические романы.

(обратно)

222

.. .разве мы играем в фанты… — «Игра в фанты» заключается в следующем: один из играющих берет на себя роль распорядителя. Подходя к остальным, он задает ряд вопросов, на которые нельзя отвечать словами «да» и «нет». Нарушившие платят «фант» — т. е. отдают какую-нибудь из своих вещей (кольцо, платок и т. д.). Затем распорядитель садится и, взяв одну из них, спрашивает: «Чей фант?» — и велит ее хозяину выполнить какое-нибудь задание, после чего «фант» возвращается его владельцу.

(обратно)

223

…когда Афродита небесная не соединяется с земной. — Популярное в начале XX в. метафорическое обозначение противопоставления любви небесной, платонической (Афродита Урания) и земной, плотской (Афродита Пандемос). Восходит к образной антитезе, изложенной в диалоге Платона «Пир». Ср. в статье Вяч. Иванова «Две стихии в современном символизме» (1908): «Тогда как представители раннего Возрождения в искусстве еще продолжали средневековые поиски красоты небесной, Афродиты Урании, — исторические судьбы земли, ее дневная тоска, скрывающая от взоров далекие звезды и обращающая дерзновение искателей к отчетливо видимым горизонтам, хотели земных воплощений и звали Уранию снизойти с неба, предстать земле в прекрасных, чувственных формах Афродиты Всенародной» (Иванов Вяч. Родное и вселенское. М., 1994. С. 148).

(обратно)

224

Книксен — поклон с приседанием.

(обратно)

225

Аршин — мера длины, равная 71 см.

(обратно)

226

Душегубка — здесь: лодка.

(обратно)

227

Впервые: Новая жизнь. 1911. № 5. С. 45–75.

(обратно)

228

tante — тетя (фр.).

(обратно)

229

Бювар (от фр.: buvard) — настольная папка.

(обратно)

230

«Новое время» (СПб., 1881–1916) — ежедневная политическая и литературная газета.

(обратно)

231

Помнишь, кто это, на пиру-то. Цицерон?.. /—Петроний… — Речь идет о смерти римского писателя Гая Петрония Арбитра (?—66 н. э.), который по приказу Нерона покончил с собой, вскрыв вены и медленно умирая в атмосфере созванного им пышного пира. Эпизод его смерти завершает популярный на рубеже XIX–XX вв. роман Г. Сенкевича «Камо грядеши» (1896).

Марк Туллий Цицерон (106–43 до н. э.) — римский политический деятель, оратор и писатель.

(обратно)

232

Красная Горка — народное название первого воскресенья после Пасхи (Фомина воскресенья), сопровождавшегося играми и хороводами, во время которых женихи выбирали невест.

(обратно)

233

…полоть снег., — вид святочного гадания. В светлую ночь девушки потихоньку выходят за ворота и бросают снег против ветра. Если падение было быстрым и громким — быть замужем за молодым, если упало глухо и криво — за глухим или стариком.

(обратно)

234

Инсепарабли (от фр.: inseparables) — «неразлучники», вид попугаев, которые в неволе могут существовать только парами.

(обратно)

235

Ротонда — верхняя женская одежда в виде длинной накидки без рукавов.

(обратно)

236

Казенка — государственная (казённая) лавка для монопольной продажи водки.

(обратно)

237

От Елисеева… — славившееся качеством бакалейного товара петербургское торговое товарищество «Братья Елисеевы».

(обратно)

238

Mon cher — дорогой мой (фр.).

(обратно)

239

Какой вы Ольгой-Татьяной… — Имеются в виду героини романа А. С. Пушкина «Евгений Онегин».

(обратно)

240

La valse est finie — Вальс окончен (фр.).

(обратно)

241

Мопассан Ги де (1850–1893) — французский писатель.

(обратно)

242

насвистывая из Фра-Диаволо — имеется в виду комическая опера Д. Ф. Э. Обера «Фра-Диаволо или Гостиница в Террачине» (1830).

(обратно)

243

«Медведь» — петербургский ресторан (Конюшенная ул., 27).

(обратно)

244

Впервые: Новый журнал для всех. 1910. № 17. С. 21–48.

(обратно)

245

Оконников — фонетически фамилия героя заключает в себе отсылку к фамилии героя романа Достоевского «Преступление и наказание» (1866) Раскольникова.

(обратно)

246

Poste d’amour — почта любви (фр.) — салонная игра. Все играющие получают номерки, один из них назначается почтальоном и разносит корреспонденцию от одного участника, зашифрованного под номером, другому, также анонимному.

(обратно)

247

Дамы атанде — дамы ожидают (от фр.: attendre — ожидать).

(обратно)

248

…партия в кабалу… — вид карточной игры.

(обратно)

249

Сак — широкое и длинное женское пальто.

(обратно)

250

«Manon» — «Манон» (фр.). — Имеется в виду опера Массне «Манон» (1884).

(обратно)

251

…оглядел он ее голубое сатиновое платье с желтыми лентами, круглое лицо с вздернутым носом, русыми волосами в вульгарной прическе наверх, с алыми, слишком алыми, губами, карими быстрыми в постоянной лукавости — глазами, ее стройную чуть-чуть полную фигуру. — Солнце — освещало на стене над комодом — карточку вольноопределяющегося и гитару на черном банте. — Описание внешности и жилища Антониды Михайловны ориентированы на образ героини Достоевского Грушеньки («Братья Карамазовы», 1879–1880).

(обратно)

252

Гай-да тройка, снег пушистый, мчится парочка вдвоем… — романс конца XIX — начала XX в… Слова и музыка М. К. Штейнберга.

(обратно)

253

…не в авантаже… — не в выгоде (от фр.: avantage — выгода).

(обратно)

254

— Ведь убийца неизвестен, — сказал он. /—Да, но вы-то, вы-то его знаете, — произнесла Мария Евгеньевна… — аллюзия на разговор Раскольникова и Порфирия Петровича («Преступление и наказание». Ч. VI, гл. II).

(обратно)

255

Я же не поклонник уголовных психологий во вкусе Достоевского. — Прямой намек автора на стилевые и сюжетные «прототипы» повести.

(обратно)

256

Да, конечно, я знаю убийцу — Селезкина убил я. Я задумал и знал, что так будет… — Что вы говорите! — не может быть. Вы больны… — аллюзия на обстоятельства признания Ивана Карамазова на суде («Братья Карамазовы». Кн. XII, гл. V).

(обратно)

257

Оконников вспомнил, как когда-то на улице он видел пьяницу, вытолкнутого из трактира. Все было прожито — куда же было идти и чего желать? — Отсылка к теме «пьяненьких» в «Преступлении и наказании» (Ч. I, гл. II).

(обратно)

258

… Оконникову казалось, что видел он в эту ночь Дмитрия Петровича — Оконников заметил, что у него противные нечищенные зубы с зеленым налетом, и стал он ему так мерзок, так мерзок. — Отсылка к сюжетному мотиву встречи Ивана Карамазова и черта («Братья Карамазовы». Кн. XI, гл. IX).

(обратно)

259

Лямкин похудел — спокойствие чего-то уж крепко решенного заметил в нем Окопников, что-то иноческое… — Я признаюсь, — говорил тихо Лямкин. — Отсылка к мотиву мастерового Миколки, ложно признавшегося в убийстве старухи и Лизаветы («Преступление и наказание».

Ч. VI, гл. II).

(обратно)

260

Если засудят — Антонида Михайловна со мной поедет. — Аллюзия на финалы уголовных сюжетов в «Преступлении и наказании» и «Братьях Карамазовых».

(обратно)

261

Печатается по изд.: Ауслендер С. Сердце воина. Рассказы. Пг., 1916. 396 с.

В рецензии на книгу В. Комарович писал: «Объединенные сборником, эти рассказы много выигрывают: отчетливей выступает их внутреннее сродство, по которому познается художественная индивидуальность автора <…>. В повести ‘Наташа* С. Ауслендер высказывает излюбленную мысль Достоевского: Петербург — „это самый фантастический город на земном шаре“. Эта фраза могла бы служить эпиграфом к большинству рассказов сборника. <…> Петербург Достоевского, похожий на „фантастическую, волшебную грезу“ <…> — он простирает свои чары на чувства, мысли и поступки героев Ауслендера, он, как главное действующее лицо, присутствует в его рассказах» (Современный мир. 1916. № 11. Отд. II. С. 133). А. Г воздев расценил новый сборник рассказов как образец конъюнктурного обращения к ура-патриотической теме: «Как быстро выработалась у авторов „военных рассказов“ шаблонная, условная форма трактовки „перерождения“ мирного обывателя под влиянием военных событий. <…> Присмотримся, например, к новой книге С. Ауслендера. <…> В ней собраны рассказы, написанные еще до войны на мирные» темы и печатавшиеся на страницах столичных журналов и газет. Но издавая на третий год войны свои произведения, автор счел необходимым поставить во главе сборника «злободневный» рассказ о «перерождении» прежнего интеллигента в воина <…> и озаглавить весь сборник по-«военному»… Что же мы находим в этом рассказе? Элегантный жест и только. <…> Исповедь кающегося эстета звучит фальшиво <…>. Таков вступительный «милитаристический» аккорд к очень мирным и безобидным «стилизованным» рассказам С. Ауслендера о «первой любви барона фон-Кирилова» или же о «поцелуе Венеции» и «розах принца» (Северные записки. 1916. № 11. С. 125–126).

(обратно)

262

Впервые: Биржевые ведомости (утр. вып.). 1915. № 14861. 24 мая. С. 2.

(обратно)

263

Петроград — после вступления в войну с Германией в августе 1914 Санкт-Петербург был переименован в Петроград.

(обратно)

264

.. .поправляя на серой шинели беленький крестик… — имеется в виду Орден Св. великомученика и победоносца Георгия 4-й степени, представляющий собой белый эмалевый крест с расширяющимися концами и незаполненными углами, на медальоне имел московский герб (на розовом фоне святой на коне поражает дракона) и вензель из букв СГ (Св. Георгий). На ленте чередовались черные и желто-оранжевые полосы. Подлежал ношению на груди. Давался как боевая награда за военные подвиги.

(обратно)

265

Земский отряд — гражданское подразделение, организованное Всероссийским Земским союзом помощи больным и раненым воинам.

(обратно)

266

…они ехали на выставку картин… — вероятно, речь идет о выставке «Мира искусства». См. информацию о ней: Аполлон. 1915. № 3. С. 56–57.

(обратно)

267

Яблочный дед — имеется в виду сторож яблоневого сада.

(обратно)

268

…белоснежный бежит «Самолет»… — пароход волжской компании «Самолет».

(обратно)

269

…в коломянковой гимназической блузе… — коломянка — плотная льняная ткань.

(обратно)

270

Вся стена была увешана небольшими картинами одного, достаточно известного художника. На изумрудной воде венецианской лагуны вся бархатом одетая гондола с золотым львом на остром носу. — На выставке «Мира искусства» экспонировались «Венецианские этюды» Б. И. Анисфельда.

(обратно)

271

Все помещение небольшого полуинтимного кабачка было убрано цветами и увешано китайскими фонариками и раскрашенными тряпками. — Имеется в виду артистическое кабаре «Привал комедиантов» (1916–1919; Марсово поле, 7/1).

(обратно)

272

Мадригал — лирическое стихотворение свободной формы, чаще всего имеющее комплиментарный характер.

(обратно)

273

Марсово поле (между Миллионной ул., наб. Лебяжьего канала и наб. реки Мойки) — с 1-й пол. XVIII в. до 1917 г. — военный плац, после 1917 — мемориальный парк с захоронениями (до 1805 —«Царицын луг», «Марсово поле» — 1805–1918, «пл. Жертв революции» — 1918–1940, с 1944 возвращено название «Марсово поле»),

(обратно)

274

Впервые: Литературное приложение к журналу «Нива». 1912. № 10. С. 215–256; № 11. С. 347–394.

(обратно)

275

Она еще ни разу алых губ… — эпиграф из стихотворения В. Брюсова «Портрет» (1910).

(обратно)

276

«Подвиги Геркулеса» (греч. миф.) — совершенные по приказу царя Эврисфея 12 подвигов сына бога Зевса и смертной женщины Алкмены, героя Геракла (Геркулеса), который при их совершении показал вершины человеческих возможностей.

(обратно)

277

maman — матушка (фр.).

(обратно)

278

«Первая любовь» — повесть И. С. Тургенева (1860).

(обратно)

279

Журфикс (от фр.: jour fixe) — фиксированный день для приема визитеров.

(обратно)

280

Краги — кожаные накладные голенища.

(обратно)

281

— Вы похожи на морскую царевну… — речь идет о героине сказки Г.-Х. Андерсена «Русалочка» (1836–1837).

(обратно)

282

Митрофанушка — герой комедии Фонвизина «Недоросль» (1781), неученый дворянский отпрыск.

(обратно)

283

Поддевка — мужская верхняя одежда с застежкой сбоку от плеча и сборками по талии.

(обратно)

284

Горелки — подвижная игра, участники которой становятся по двое, а тот, кто «горит», стоит впереди и по сигналу ловит одного из задней пары, разбегающейся в разные стороны.

(обратно)

285

Обводный канал — построен (1769–1835) в районе Александро-Невской лавры от реки Невы до реки Екатерингофки, был южной границей Петербурга, пересекает железные дороги Московского и Витебского направления.

(обратно)

286

Казанский собор (Невский пр., Казанская пл., 2) — памятник архитектуры классицизма. Построен архитектором А. Н. Воронихиным в 1801–1811 гг. для перенесения в него древней иконы Казанской Богоматери. Северный боковой фасад, перед которым расположен сквер с фонтаном, обращен к Невскому проспекту.

(обратно)

287

Monsieur Léonas — Господин Леонас (фр.).

(обратно)

288

Альбион — Англия.

(обратно)

289

…приезжайте на поплавок, что у Летнего сада… — имеется в виду плавучий ресторан, пришвартованный к набережной Невы около Летнего сада.

(обратно)

290

Конка — городская железная дорога с конной тягой, существовала до появления трамвая.

(обратно)

291

Ломовик — извозчик, занимающийся перевозкой тяжестей.

(обратно)

292

…вы — увидите в Петербурге многое — Ведь недаром же это — самый фантастический город на земном шаре… — скрытая цитата из романа Ф. М. Достоевского «Подросток» (1875): «…считаю петербургское утро, казалось бы самое прозаическое на всем земном шаре, — чуть ли не самым фантастическим в мире» (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1975. Т. 13. С. 113).

(обратно)

293

…в одном из новых домов на Каменноостровском… — имеется в виду Каменноостровский проспект — проложен в XVIII в. от эспланады Кронверка к Каменному острову (с 1918 по 1934 г. — улица Красных Зорь, с 1934 по 1991 г. — Кировский проспект). В конце XIX — начале XX в. застраивался доходными домами в стиле модерн.

(обратно)

294

Правовед — получающий образование в Училище Правоведения — привилегированном высшем юридическом закрытом учебном заведении для детей дворян.

(обратно)

295

Декадентка — в конце XIX — начале XX в. расхожее обозначение женщины, чей облик и образ жизни были построены на основах, которые пропагандировались представителями художественного стиля «декаданс» (от фр.: décadence — упадок); ставившей эстетические принципы выше этических.

(обратно)

296

. ..надо было смыть все, что осталось от прикосновений той грубой, бедной жизни, вступая в заколдованный круг этой новой жизни. — Скрытая цитата из романа писателя-декадента Ф. Сологуба «Творимая легенда»: «Беру кусок жизни, грубой и бедной, и творю из него сладостную легенду <…> над тобой, жизнь, я, поэт, воздвигну творимую мною легенду об очаровательном и прекрасном» (Ф. Сологуб. Творимая легенда. М., 1991. Кн. 1. С. 7).

(обратно)

297

…он находил приготовленным для себя платье — длинная шелковая темно-розовая туника, бархатные мягкие туфли и небольшая шапочка, вышитая золотом… — Она была в белой тунике, босая, с обнаженными руками. — Кормили золотых рыбок — вынимала Анна Валерьяновна ящичек с драгоценными камнями, — принималась украшать Митю ожерельями, старинными повязками, — душила духами… — описание антуража свиданий и времяпрепровождения героев основаны на мотивах «манифестов» декадентства — романов французского писателя Ш. М. Ж. Гюисманса «Наоборот» (1884) и английского писателя О. Уайльда «Портрет Дориана Грея» (1891).

(обратно)

298

Капельдинер — служащий при театре, проверяющий входные билеты

(обратно)

299

Аванложа — маленькая передняя, примыкающая к театральной ложе.

(обратно)

300

… Наташа грубо ответила, что она не вещь, которую можно купить… — аллюзия на образ Ларисы Огудаловой из драмы А. Н. Островского «Бесприданница» (1878): «Карандышев. <…> Ну, если вы вещь, — это другое дело. <…> Лариса (глубоко оскорбленная) Вещь… да, вещь! Они правы, я вещь, а не человек. <…> Каждой вещи своя цена есть <…> я слишком, слишком дорога для вас» (Островский А. Н. Собр. соч.: В 12 т. М., 1975. Т. 5. С. 80).

(обратно)

301

Комми — коммивояжер.

(обратно)

302

А забастовщиков миллион — все во дворец идут… — Речь идет о событиях «Кровавого воскресенья», когда 9 января 1905 г. мирная демонстрация рабочих была расстреляна войсками у Зимнего дворца. Во время ее разгона были жертвы среди случайных очевидцев происходящего.

(обратно)

303

Николаевский мост (1850–1855 — Благовещенский, до 1918 — Николаевский, 1918–1991 — Мост лейтенанта Шмидта) — мост через Неву, соединяет площадь Труда (Благовещенская пл.) с 7-й линией Васильевского острова.

(обратно)

304

Впервые: Русские ведомости. 1914. № 149. 29 июня. С. 3.

(обратно)

305

Vieni (итал.) — приди.

(обратно)

306

Бамбино (от итал.: bambino) — мальчик.

(обратно)

307

Обезьянка-бибабо — род комической куклы, приводимой в движение с помощью пальцев руки.

(обратно)

308

Впервые: Русская молва. 1913. № 123. 14 апр. С. 3.

(обратно)

309

Теософ — последователь мистической доктрины Е. П. Блаватской (1831–1891) и ее последователей, доктрины, соединившей в себе мистику буддизма и других восточных учений с элементами оккультизма и неортодоксального христианства.

(обратно)

310

Дворянское собрание — располагалось в здании на Михайловой ул., д. 2 (архитектор П. Жако по проекту К. И. Росси), ныне помещение Большого зала Филармонии.

(обратно)

311

…поехать на Острова… — топоним «Острова» применяется к группе из трех островов (Каменного, Елагина и Крестовского), где в начале XX в. располагались дачи, увеселительные заведения и места прогулок петербуржцев.

(обратно)

312

Впервые: Северные записки. 1915. № 4. С. 30–55.

(обратно)

313

Вольтеровское кресло — глубокое кресло с высокой спинкой.

(обратно)

314

Гривуазный (от фр.: grivois) — игривый.

(обратно)

315

Александро-Невская Лавра — мужской монастырь, расположен в конце Невского проспекта, между пл. Александра Невского и Обводным каналом, при впадении р. Монастырки в Неву. Основан Петром I в 1710 г. При монастыре находятся Лазаревское, Тихвинское и Никольское кладбища.

(обратно)

316

Ферейн (от нем.: verein) — землячество.

(обратно)

317

Кургауз (от нем.: kurhaus) — здание для проведения общественных увеселений отдыхающих на курорте.

(обратно)

318

…блистательный мост через Неву. — Троицкий мост (инженеры В. Шамброльи, Р. Патульяр, 1897–1903), имеющий декоративное убранство в стиле «модерн» и соединяющий пл. Суворова с Каменноостровским проспектом, ведущим на Острова.

(обратно)

319

Драпри — драпировка.

(обратно)

320

…сегодня в ночь ожидается появление кометы Галлея. — Комета названа в честь английского астронома Э. Галлея, предсказавшего ее периодическое возвращение примерно через 75,5 лет. Время наибольшего сближения кометы с землей в начале XX в. — 7 мая 1910 г. Явление брата-близнеца символически сближено с образом возвращающейся кометы, по преданию предвещающей бедствия и катастрофы.

(обратно)

321

Впервые: Литературное приложение к журналу «Нива». 1912. № 4. С. 589–612.

(обратно)

322

Шлык — монашеский женский головной убор (шапка с коническим верхом).

(обратно)

323

Мурье — яма, тесное жилье.

(обратно)

324

…черемисские рожи… — черемисы (устар.) — марийцы.

(обратно)

325

Впервые: Русская молва. 1913. 14 (27) апр. № 123. С. 3.

(обратно)

326

…марш из «Нибелунгов»… — имеется в виду тетралогия Р. Вагнера «Кольцо нибелунга» (1854–1874).

(обратно)

327

Шопен Фридерик (1810–1849) — польский композитор и пианист.

(обратно)

328

Гигантские шаги — устройство для игры, состоящее из столба с поперечной перекладиной, вращающейся кругом, с прикрепленными к ней веревками с петлей на нижнем конце. Играющие вдевали одну ногу в петлю, а другой отталкивались от земли, по инерции пролетая по воздуху до замедления движения круга, когда возникала необходимость снова оттолкнуться ногой (сделать следующий «гигантский шаг»).

(обратно)

329

…в — плисовой безрукавке… — плис — хлопчатобумажная ткань с ворсом («бумажный» бархат).

(обратно)

330

…николаевской архитектуры… —т. е. времени правления императора Николая I (1825–1855). Наиболее распространенным стилем, в котором строились храмы этих лет, был русский классицизм.

(обратно)

331

Возглас — окончательные слова тайно творимой священнической молитвы, которые пастырь произносит возвышенным (громким) голосом и тем самым как бы объявляет, по какой причине он может надеяться на получение просимого.

(обратно)

332

Впервые: Речь. 1912. № 98. 11 апр. С. 2.

(обратно)

333

Grand Hotel — Большой отель (фр.).

(обратно)

334

Ментор — наставник.

(обратно)

335

Впервые: Альманах «Гриф». 1903–1913. М.: «Гриф», 1914. С. 18–23.

(обратно)

336

Куранты — настенные часы с боем, сопровождаемым музыкой.

(обратно)

337

…в сей оказии… — в этом случае.

(обратно)

338

Сильфида — в кельтской и германской мифологии дух воздуха.

(обратно)

339

Зачем не бедный поселянин я, зачем не в Аркадии мы беззаботные пастушки. — Текст Ауслендера — ироническая стилизация под стиль и сюжет повестей русского сентиментализма о любви барина и крепостной девушки. Ср. повесть Н. М. Карамзина «Бедная Лиза» (1792): «Молодой пастух по берегу реки гнал стадо, играя на свирели. Лиза устремила на него взор свой и думала: „Если бы тот, кто занимает теперь мысли мои, рожден был простым крестьянином, пастухом, и если бы он теперь мимо меня гнал стадо свое: ах! Я поклонилась бы ему с улыбкою и сказала бы приветливо: здравствуй, любезный пастушок!“» (Карамзин Н. М. Бедная Лиза // Русская сентиментальная повесть / Сост., вступ. ст. и ком. П. А. Орлова. М., 1979. С. 99).

Аркадия — область в Греции. В античной литературе и пасторалях XVII–XVIII вв. изображалась райской страной с патриархальной простотой нравов ее обитателей — пастухов и пастушек.

(обратно)

340

Первая публикация не установлена.

(обратно)

341

…таинственный господин Корнелиус… — сюжет и образ зловещего героя повести Ауслендера восходят к сюжету и образу дьявольского Коппелиуса из новеллы Э. Гофмана «Песочный человек» (1816).

(обратно)

342

Редингот — длинный сюртук для верховой езды.

(обратно)

343

Повойник — старинный русский головной убор замужней женщины — шапочка из ткани с околышем, которая сверху повязывалась платком.

(обратно)

344

Анахорет— затворник.

(обратно)

345

Впервые: Русская мысль. 1914. № 7. С. 2–18.

(обратно)

346

Поседки — посиделки.

(обратно)

347

Читала ли про любезнейшего, очаровательнейшего кавалера Адольфа… — имеется в виду переводная повесть начала XVIII в. «История о принце Адольфе и острове вечного веселья».

(обратно)

348

…ma chère — дорогая (фр.).

(обратно)

349

Впервые: Лукоморье. 1915. № 10. С. 1–6.

(обратно)

350

.. .что случилось с ними да и со всем миром… — 15 (28) июля 1914 г. Австро-Венгрия объявила войну Сербии, 19 июля (1 августа) Германия — России, 21 июля (3 августа) — Франции, 22 июля (4 августа) — Великобритания — Германии. Началась Первая мировая война 1914–1918 гг.

(обратно)

351

Фвникуляр (фуникулер, от лат.: funiculus) — рельсовая дорога с канатной тягой для перемещения пассажиров и грузов в вагонах по крутому подъему на короткое расстояние.

(обратно)

352

Hoch Osterreich! — Да здравствует Австрия! (нем.)

(обратно)

353

Жорес Жан (1859–1914) — французский социалист, выступал против милитаризма и войны. Убит 31 июля 1914 г.

(обратно)

354

Щуцман (от нем.: schutzmann) — полицейский.

(обратно)

355

Вильгельм — имеется в виду Вильгельм II Гогенцоллерн (1859–1941), германский император и прусский король (с 1888). Свергнут Ноябрьской революцией в 1918 г.

(обратно)

356

Сергей Ауслендер. «В царскосельских аллеях. Рассказ». «Декабрь 1916 г.» — Беловой автограф (РО ИРЛИ. Ф. 9. Оп. 5. Ед. хр. 1. 24 л.).

Публикуется впервые по беловому автографу.

Рассказ Ауслендера написан, вероятно, в ответ на приглашение к сотрудничеству Л. Н. Андреева, с августа 1916 г. заведовавшего отделом беллетристики, критики и театра в газете «Русская воля» (письмо Андреева не сохранилось). В архиве Л. Н. Андреева имеется письмо находившегося в составе Земского отряда С. Ауслендера от 1 сентября 1916 г., которое представляет собой комментарий к литературной истории рассказа: «Многоуважаемый Леонид Николаевич! Ваше письмо немало путешествовало и только сегодня дошло до меня, т<ак> к<ак> именно эти дни мы без конца передвигались. Я получил Ваше письмо в совершенно пустом отличном барском доме, где мы теперь стоим, и мне хочется горячо и искренно поблагодарить Вас за письмо, также и редакторские, такие непривычные среди всех тех вялых или злых слов, которыми говорят о литературе наши современники и читатели, и писатели. / Я далек от привычных моих работ, от всех моих мечтательных героев. Уже больше шести месяцев я ничего не пишу и даже забыл о самой возможности писать, так все что окружает меня непохоже, чуждо всему, что прежде казалось единственно необходимым. Но получив Ваше письмо, прочтя его на подоконнике, выходящем в осенний, когда-то кем-то тщательно охраняемый парк, я испытал какую-то тревогу, какое-то томление, что всегда связано с предчувствием работы. / Если смогу сейчас работать и если сам останусь довольным тем, что напишу (Вам я не решусь прислать иного), то пришлю теперь же и с конца сентября предполагаю приехать в Петроград и тогда пришлю обязательно. / Еще раз большое спасибо / Искренно преданный / Сергей Ауслендер» (РО ИРЛИ. Ф. 9. Оп. 3. Ед. хр. 1. Л. 1). Публикация в «Воле России» не состоялась.

(обратно)

Примечания

1

См.: Топоров В. Н. Петербург и «Петербургский текст русской литературы» (Введение в тему) // Топоров В. Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ. Исследования в области мифопоэтического. М., 1995. С. 259–367.

(обратно)

2

Личное дело студента СПб. университета С. А. Ауслендера// ЦГИА СПб. Ф. 14. Оп. 3. Ед. хр. 45679.

(обратно)

3

Ауслендер С. А. Автобиография [1913] //РО ИРЛИ. Ф. 377. Оп. 7. Ед. хр. 232; «Словарь русских писателей конца XIX — начала XX в.» П. В. Быкова // РНБ. Ф. 118. Ед. хр. 55. Л. 113.

(обратно)

4

Биографические сведения о С. А. Ауслендере также см.: Чудакова М. О. Ауслендер С. А. // Русские писатели. 1800–1917. Биографический словарь. Т. 1. М., 1989. С. 121.

(обратно)

5

См. воспоминания племянницы Ауслендера Н. Н. Минакиной: «Ауслендер и В. А. Кузмина обвенчались (то ли в Петропавловке, где он сидел, то ли в пересыльной тюрьме в Бутырках). Варвара Алексеевна уехала вслед за мужем в Сибирь. Там у них родился первый сын Алексей, вскоре умерший. Затем — в 1886 г. — Сергей. Судя по всему, он родился на каторге, но в семье это скрывали. Считалось, что он родился в Петербурге после смерти отца и приезда Варвары Алексеевны из Сибири» (Минакина Н. Н. Воспоминания о Михаиле Кузмине и Сергее Ауслендере / Публ., предисл., коммент. Т. П. Буслаковой // Русская культура XX века на родине и в эмиграции. Имена. Проблемы. Факты. Вып. 1. М., 2000. С. 151–152).

(обратно)

6

См.: Деятели революционного движения в России: Биобиблиографический словарь. М., 1933. Т. 3: Восьмидесятые годы. Вып. 1. А-В. Стлб. 135–136.

(обратно)

7

Ауслендер С. А. Письмо С. А. Венгерову. 26 мая 1910 г. //РО ИРЛИ. Ф. 377. Оп. 7. Ед. хр. 232. Л. 1 об.-1.

(обратно)

8

Ауслендер С. А. Стихотворение «Михаилу Алексеевичу Кузмину посвящаю». 15 сент. 1904 // РНБ. Ф. 400. Оп. 1. Ед. хр. 144. Л. 1–2.

(обратно)

9

Ауслендер С. Последний спутник. М., МСМXIII. С. 78. Далее роман цитируется в тексте по этому изданию с указанием страницы.

(обратно)

10

Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1963. С. 253–254.

(обратно)

11

Мир искусства. 1899. № 1.С. 51–52.

(обратно)

12

Маковский С. Александр Бенуа и «Мир искусства» // Маковский С. Портреты современников. М., 2000. С. 251–252.

(обратно)

13

Измайлов А. А. Помрачение божков и новые кумиры. М., 1910. С. 71–72.

(обратно)

14

Волошин М. Письмо из Парижа (Осенний салон)//Весы. 1904. N0 12. С. 44.

(обратно)

15

Брюсов В. <Рец.:> М. Кузмин. Приключения Эме Лебефа // Весы. 1906. № 7. С. 8.

(обратно)

16

Мозалевский В. Фантастические рассказы. М., 1913. С. 66.

(обратно)

17

Андрей Белый. <Рец.:> В. Брюсов. Огненный ангел // Весы. 1909. № 9. С. 93.

(обратно)

18

Бенуа А. Н. Воспоминания: В 2 т. М., 1980. Т. 1. С. 181.

(обратно)

19

Стернин Г. Ю. Русская художественная культура второй половины XIX — начала XX века. М., 1984. С. 240.

(обратно)

20

Ауслендер С. А. Письмо С. А. Венгерову. 26 мая 1910 г. //РО ИРЛИ. Ф. 377. Ол. 7. Ед. хр. 232. Л. 2.

(обратно)

21

Ауслендер С. Золотые яблоки. Рассказы. М., 1908. С. 113. Далее рассказы сборника цитируются в тексте по этому изданию с указанием страницы.

(обратно)

22

Ауслендер С. Улыбка прошлого. <Рец. на кн.:> «Любовная лирика XVIII века». Изд. «Пантеон». СПб., 1910 // Речь. 1910. № 188. 12 (25) июля. С. 3.

(обратно)

23

Подробнее см.: Богомолов Н. А. Эпизод из петербургской культурной жизни 1906–1907 гг. // Блоковский сборник. Вып. VIII. Ал. Блок и революция 1905 года. Тарту, 1988. С. 95–111; Кузмин М. А. Дневник 1934 года / Под ред., со вступ. ст. и примеч. Глеба Морева. СПб., 1998. С. 98–99; 294–295; Кузмин М. Дневник 1905–1907 / Предисл., подготовка текста и коммент. Н. А. Богомолова и С. В. Шумихина. СПб., 2000 (см. Текст Дневника за 1906 г. (по указ.) и коммент. С. 469–503).

(обратно)

24

Ауслендер С. Записки Ганимеда // Весы. 1906. № 9. С. 15–22.

(обратно)

25

Маковский С. Портреты современников. С. 429.

(обратно)

26

См.: Федюк Г. П. М. Кузмин и С. Ауслендер: ярославские следы в жизни Кузмина // «Прожить нельзя без веры и надежды…» Материалы литературно-поэтических чтений к 130-летию М. А. Кузмина. Ярославль, 2003. С. 22–25.

(обратно)

27

Ауслендер С. А. Письмо Е. А. Зноско-Боровскому. 6 марта 1910 г. // РНБ. Ф. 124. Ед. хр. 226. Л. 5 об.

(обратно)

28

См.: Лотман Ю. М., Успенский Б. А. Отзвуки концепции «Москва — третий Рим» в идеологии Петра Первого (К проблеме средневековой традиции в культуре барокко)//Художественный язык средневековья. М., 1982. С. 236–249.

(обратно)

29

Ауслендер С. Рассказы. Книга II. СПб., 1912. С. 9. Далее рассказы сборника цитируются в тексте по этому изданию с указанием страницы.

(обратно)

30

Полный православный богословский энциклопедический словарь. СПб.: [Б. г.]. Т. 1. С. 202–203.

(обратно)

31

См.: Грачева А. М. Революция 1905 года в зеркале апокрифической литературы: Сборник «Лимонарь»//Грачева А. М. Алексей Ремизов и древнерусская культура. СПб., 2000. С. 47–69.

(обратно)

32

Ауслендер С. А. Письмо Е. А. Зноско-Боровскому. [1911] // РНБ. Ф. 124. Ед. хр. 226. Л. 25 об. — 25.

(обратно)

33

Ауслендер С. А. Письмо Е. А. Зноско-Боровскому. 26 марта 1910 г.// РНБ. Ф. 124. Ед. хр. 226. Л. 6.

(обратно)

34

Гумилев Н. <Рец.:> С. Ауслендер. Рассказы. Книга 2. СПб., 1912 // Литературное приложение к журналу «Нива». 1912. № 11. С. 486.

(обратно)

35

Подробнее см. комментарии к роману «Последний спутник».

(обратно)

36

Топоров В. Н. Петербург и «Петербургский текст русской литературы» (Введение в тему). С. 269.

(обратно)

37

Там же. С. 272–273.

(обратно)

38

См.: Валерий Брюсов. Нина Петровская. Переписка / Вступ. ст., подгот. текста и коммент. Н. А. Богомолова и А. В. Лаврова. М., 2004. С. 251–316.

(обратно)

39

Там же. С. 309.

(обратно)

40

Ауслендер С. А. Письмо М. А. Кузмину. 22 (9) апреля 1908 г. // РНБ. Ф. 124. Ед. хр. 227. Л. 8.

(обратно)

41

Ауслендер С. А. Письма М. А. Кузмину // РНБ. Ф. 124. Ед. хр. 227. Л. 3–5.

(обратно)

42

И. Дж. [И. В. Иванов]. <Рец.:> С. Ауслендер. Последний спутник. М., 1913 // Утро России. 1914. № 8. 11 января. С. 6.

(обратно)

43

Минакина Н. Н. Воспоминания о Михаиле Кузмине и Сергее Ауслендере / Публ., предисл., коммент. Т. П. Буслаковой. С. 157.

(обратно)

44

Ауслендер С. А. Сердце воина. Пг., 1916. С. 11. Далее рассказы сборника цитируются в тексте с указанием страницы.

(обратно)

45

См.: Ауслендер С. В поезде Верховного правителя // Голос сибирской армии (Екатеринбург). 1919. № 5. 6 апреля. С. 2–3.

(обратно)

46

О деятельности С. Ауслендера в 1918–1922 годах см.: Тимофеев А. Г. С. А. Ауслендер в периодике «белого Омска» (18 ноября 1918 — 14 ноября 1919). Материалы к библиографии и несобранные статьи // Петербургская библиотечная школа. 2004. № 1. С. 20–37.

(обратно)

47

См. воспоминания Л. В. Горнунга о встрече с писателем 8 июля 1926 г.: «Сергей Ауслендер жил в одном из Конюшковских переулков близ Красной Пресни и Зоологического сада. Я отыскал старый двухэтажный дом, поднялся на второй этаж. Дверь мне открыл Сергей Абрамович и провел в свою комнату. <…> Я знал Ауслендера по портрету 1909 года в сборнике „Альманах-17“. Сейчас он выглядел, конечно, иначе. Он похудел, постарел, волос на голове было намного меньше. Был он коротко острижен, лицо было бритое. Рост его был выше среднего. Комната, куда он меня провел, была довольно большой, около двадцати метров, с низким потолком. Было много старой мягкой мебели, стульев, кресел, расставленных по всей комнате. Посередине стояло пианино, по стенам два-три мягких дивана» (Горнунг Л. В. Воспоминания о писателе С. А. Ауслендере и поэте М. Кузмине. <1970-е гг.>//РГАЛИ. Ф. 2813. Оп. 1. Ед. хр. 5. Л. 1).

(обратно)

48

Минакина Н. Н. Воспоминания о Михаиле Кузмине и Сергее Ауслендере. С. 160–163.

(обратно)

49

…маленькая, чернявенькая, только глаза и видно… — с р. данное Андреем Белым описание внешности Н. Петровской: «Облик ее противоречивый и странный: худенькая, небольшого росточку, она производила впечатление угловатой: с узенькими плечами, она казалась тяжеловатой, с дефектом: какая-то квадратная и слишком для росточку большая, тяжелая голова, казавшаяся нелепо построенной; слишком длинная. Слишком низкая талия; и слишком короткие для такой талии ноги; то казалась она мешковатой, застывшей; то — юркала, точно ящерка: с неестественной быстротой; она вздыбивала двумя пуками свои зловещие черные волосы, отчего тяжелая ее голова казалась еще тяжелее и больше; но огромные карие, грустные, удивительные ее глаза проникали в душу сочувственно; и подмывали на откровенность даже и тогда, когда открывалось, что верить ей нельзя; бледное зеленоватое лицо с огромными кругами под глазами она припудривала; и от напудра оно казалось маской, теряя игру выражений, присущих ему; в обществе она страшно теряла; а в разгаре беседы вдруг сквозь эту пудру проступал нежный румянец; и лицо полнилось выражением; но огромные, чувственно вспученные губы, кровавые от перекраса, кричали с лица неудачной кляксою; улыбнется — и милое, детское что-то заставляло забыть эти губы; густые широкие ее брови точно грозили кому-то; и черная морщина, перерезавшая лоб, придавала лицу вид спешащей преступницы: пустить себе пулю в лоб; наклонив вперед свою тяжелую, раздутую волосами голову, подтянув к ушам узкие, нервные плечи, в черном платье с небольшим треном и застежкою на спине, шуркая шелком, как ящерка, скользила она в толпе, перепудренная и накрашенная» (Андрей Белый. Начало века. М., 1990. С. 307–308).

(обратно)

50

Мария-Анна-Шарлотта де Кордэ д’Армонт из Каенны 13 июля 1793 г. убила гражданина Марата (примеч. автора).

(обратно)

51

Киприда (греч. миф.) — одно из прозваний Афродиты.

(обратно)

52

Рассказы, здесь помещенные, были впервые напечатаны в журналах «Аполлон», «Весы», «Новая жизнь», «Новый журнал для всех», в газетах «Речь», «Современное слово» и «Утро России». — Примеч. авт.

(обратно)

53

В цикле «Петербургские апокрифы» сохранены особенности авторской орфографии и пунктуации, отражающие специфику литературного языка XVIII — начала XIX вв. — Примеч. ред.

(обратно)

Оглавление

ПЕТЕРБУРГСКОЕ ЧАРОДЕЙСТВИЕ (Проза Сергея Ауслендера 1905–1917 годов)

ПОСЛЕДНИЙ СПУТНИК{1}

  Часть I

  Часть II

  Часть III

ЗОЛОТЫЕ ЯБЛОКИ{74}

  Бастилия взята{75} (фрагмент)

  Вечер у господина де Севираж{76}

  Литания{88} Марии Девственнице из Каенны[50] {89}

  Некоторые достойные внимания случаи из жизни Луки Бедо{94} Повесть

    Глава I

    Глава II

    Глава III

    Глава IV

    Глава V

    Глава VI

    Глава VII

    Глава VIII

    Глава IX

    Глава X

    Глава XI

    Глава XII

    Глава XIII

    Глава XIV

    Глава XV

    Глава XVI

  Валентин{112} мисс Белинды{113} Сорок вторая новелла из занятной книги любовных и трагических приключений

  Прекрасный Марк{116}

  Месть Джироламо Маркезе{118} Сорок первая новелла из занятной книги любовных и трагических приключений

  Корабельщики, или Трогательная повесть о Феличе и Анжелике{124}

  Флейты Вафила{127} Идиллическая повесть

    Глава I

    Глава II

    Глава III

    Глава IV

    Глава V

    Глава VI

    Глава VII

    Глава VIII

    Глава IX

    Глава X

РАССКАЗЫ{136} КНИГА II[52]

  I ПЕТЕРБУРГСКИЕ АПОКРИФЫ[53]

    Ночной принц{137} Романтическая повесть{138}

      Глава первая, в которой говорится о странных мечтаниях Миши Трубникова, о купальщице, разбитой тарелке и желтой даме

      Глава вторая, в которой говорится о роковой встрече, Мишиной неловкости, о балете и многом другом

      Глава третья, в которой заключены скучные, но необходимые рассуждения на мосту

      Глава четвертая, в которой описано все, что случилось в «Розовом Лебеде», а также появление «Ночного Принца»

      Глава пятая, в которой описано коронование Миши Трубникова и все, что этому предшествовало

      Глава шестая, в которой описано последнее приключение этой ночи

      Глава седьмая, в которой описано все, что произошло утром, следующим за ночью

      Эпилог, в котором все невзгоды и чудесные приключения Миши Трубникова являются только смутными воспоминаниями

    Ставка князя Матвея{154}

    Роза подо льдом{169}

    Филимонов день{171}

    Филимон-флейтщик{178}

    Туфелька Нелидовой{185} Таинственная история

    Ганс Вреден{199}

  II

    Пастораль{203}

    Веселые Святки{227}

    У фабрики{244}

СЕРДЦЕ ВОИНА{261}

  Сердце воина{262}

  Наташа{274} Повесть в 2-х частях

    Часть первая

    Часть вторая

  Поцелуи Венеции{304}

  Весенние дни{308}

  Дача на Островах{312}

  В монастыре{321}

  Троицын день{325}

  Розы принца{332} Сентиментальная новелла

  Первая любовь барона фон-Кирилова{335}

  Желтая карета{340}

  Русалочье зелье{345}

  Грозная весть{349}

ПРИЛОЖЕНИЕ

  В Царскосельских аллеях{356} Рассказ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg