«Том 10. Последние желания»

Том 10. Последние желания (fb2) - Том 10. Последние желания 1196K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Зинаида Николаевна Гиппиус

Зинаида Николаевна Гиппиус Собрание сочинений в пятнадцати томах Том 10. Последние желания

Повести

Не для себя*

Часть I

I

В комнате было весело, шумно. Готовили елку – завтра Рождество. Без елки Лёля не могла себе вообразить сочельника, а здешний сочельник уж и так нехороший, ненастоящий: целый день грело солнце, на улицах сухо и в зале отворяли окно. Лёля любила, чтобы уж если зима, то снег был бы и мороз, она привыкла к морозу дома, на севере. Здесь она иногда уставала от солнца и тепла.

Собралось уже много гостей. Пригласили и детей, но в залу их пока не пускали. Еще не совсем стемнело, но Лёля спустила портьеры, ей хотелось скорей вечера. Елка стояла посередине, темная и свежая. На столе лежали игрушки, яблоки и золоченые коробочки. Лёля вскакивала на стул, вешала апельсины, которые никак не хотели держаться, прикрепляла свечи. Высокий кадет ей помогал. С другой стороны два ученика старались привязать какую-то тяжелую бонбоньерку, что им никак не удавалось. Молодежь прибывала, и в зале становилось все шумнее. Особенно Лёля была весела: она радовалась елке и еще одному обстоятельству: сегодня первый раз пришел тот высокий, кудрявый ученик, что сидит в углу у рояля, смущенный и неловкий. Она дала себе слово, что он придет. Какой он смешной! Разве можно чуть не взрослому человеку так бояться мамаши? Ведь ему приятно здесь, ну и пусть идет туда, где ему приятно, он не ребенок. Право, этих мальчиков нужно учить быть людьми.

В углу на диване сидела мать Лёли, бледная, пожилая женщина, одетая в длинное черное платье. Лицо у нее было строгое, даже надменное. Она разговаривала с двумя гостьями и с приятным блондином лет тридцати пяти, сидевшим около нее. Блондин был ее дальний родственник, дипломат. У него случились дела в том же южном городе, куда Аюнины переехали полгода назад для здоровья Лёли.

– Мама, елка готова. Я позову детей, – сказала Лёля и убежала.

Дипломат произнес: «Красиво», и склонил голову немного набок. «Прекрасная вещь для детей елка…»

Лёля уже вернулась и услышала последние слова.

– В самом деле? Какую вы новость сказали, Николай Николаевич! Да и не для детей только, а для меня, и для всех, и вообще елка чудная вещь. Лучше елки только танцы да верховая езда, а больше ничего нет.

– Верно говорите, тетушка, согласен. Давайте-ка ручки ваши.

Николай Николаевич звал Лёлю «тетушкой», хотя она ему приходилась какой-то троюродной племянницей, и беспрепятственно целовал у нее руки.

Когда елка потухла и дети разъехались, Лёля вздумала устроить танцы, потом фанты. Лёле было девятнадцать лет, и из всего общества она была старшая; только ее двоюродному брату Коле, ученику восьмого класса, минуло двадцать да кудрявому Васе было девятнадцать с половиной.

Школьник-поэт с длинным носом, с торчащими волосами отказался играть в фанты: он добыл где-то чернильницу, поставил ее на рояль и писал стихотворение. Он был влюблен в Лёлю и в этот раз писал уже шестое стихотворение.

Вася Гольдберг был красивее всех, и всем барышням он нравился. Когда вышел его фант и ему пришлось быть «исповедником», одна барышня, черноволосая и некрасивая, предложила: «Давайте признаемся ему все в любви, господа!»

– Он поверит, – сказала другая. Лёля засмеялась:

– А ты боишься? Тем лучше, что поверит.

– Решено. Я иду первая.

Комната Лёли, куда удалился Вася, была большая, уютная, с темными обоями и мягкими коврами. Вася сидел у стола, наклонив голову. Лёля отлично умела притворяться. Она притворилась смущенной.

– Я скажу вам только одну вещь… Не знаю, сочтете ли вы это грехом… Я скажу вам, что вы мне очень нравитесь, очень, больше, нежели вы думаете…

Он пристально смотрел на нее и казался удивленным.

– Это правда, Лёля?

– Правда… Я не скажу больше ничего…

И она хотела уйти. Он остановил ее.

– Так это правда?

– Да.

– Вы хотите, чтобы я вам тоже сказал. Я скажу… Да вы сами знаете… Лёля, вы можете любить? Мне казалось, что нет… А я вас так люблю…

– Я могу сказать на это: «Любила Чацкого когда-то, меня разлюбит, как его…» Помните Катю? (Катя была та самая черноволосая и некрасивая барышня, которая предложила игру в фанты и, по слухам, была отчаянно влюблена в Васю).

– Лёля, и вы можете сравнивать…

Но Лёля уже убежала. Ей было так весело, что она подшутила над Васей. Она не хотела, чтобы он догадался о заговоре, и поспешила переменить игру.

Вася вышел довольный собою и вечером. Ему нравилась Лёля и хотелось, чтобы она влюбилась в него. Она такая насмешница, все в нее влюбляются, а она ни в кого. «Вот если б я мог, – думал Вася… – Да отчего я не могу ей понравиться? Смешно, если она влюбится в этого поэта Ренке или кадета глупого… Правда, ей не в кого было влюбляться, оттого она и не влюбилась»… Вася окончательно пришел в хорошее настроение и сильно возмечтал о себе. А по дороге домой насвистывал лезгинку.

II

Вася стал бывать у Аюниных каждую субботу. В первый раз после сочельника он шел с замиранием сердца: как-то Лёля его встретит? Обрадуется? Покраснеет? Ничуть. Она весела и смеется как прежде. А об исповеди точно совсем позабыла. Кокетничает с ним – но так же, как с другими; Николаю Николаевичу сама дает целовать руки, а стихи Ренке перевязала розовой лентой с длинными концами и положила на видное место.

Вася нахмурился, ушел сердитый и пропустил одну субботу. Она – опять ничего, даже не спросила. Вася начал задумываться, и Лёля ему стала еще больше нравиться.

А Лёля все помнила, только ей пока некогда было заниматься с Васей, другое дело случилось. Кузен привел товарища, угрюмого армянина, и держал с Лёлей пари, что этого она не расшевелит. Лёля пари выиграла, армянин ей надоел, она вспомнила о Васе, стала наблюдать за ним.

– Отчего вы такой грустный?

– Так, невесело.

– Отчего невесело?

– Так.

– Ай какой вы: весна наступает, экзамены, да? Оттого?

– Нет… Вы знаете…

– Глупости всё; скажите лучше, вы в какой университет пойдете?

– Я не пойду в университет.

– Как не пойдете?

– Я пойду в военную службу… Я хочу взять жизнь скорее… Зачем твердить то, что мне не нужно и что я все равно забуду? Нет…

Он остановился.

– Продолжайте, что ж вы? Лёля смотрела насмешливо.

«Фу ты, черт, кажется проврался», – подумал Вася.

– Нет, Лёля, простите… Теперь я уйду. У меня голова болит… Вот Ренке остается…

– Какой вы злой, Вася, уходите? Ну хорошо, только… знаете что? Приходите во вторник со скрипкой, поиграем; я еще не слышала, как вы играете. Никого не будет; хотите?

Вася согласился. А Лёля, ложась спать, была рассеяна и даже чуть не забыла написать несколько слов в дневнике. Лёля иногда сочиняла стихи и очень любила романы. Ей было досадно, что она выросла такая большая и ни разу не была влюблена. Даже когда она думала о другом, о жизни, о смерти или читала серьезную книгу, ей казалось, что все для нее было бы не так необъяснимо, если бы хоть один раз она была влюблена.

С мамой своей Лёля была далека. Она думала, что мама не любит ее. Она всегда такая ровная, спокойная. Вот когда еще папа не умер – Лёле весело жилось. Она его любимицей была, баловницей. С тех пор как он умер, Лёля стала совсем одинока; подруг у нее не было, только книжки да дневник остались. «Отчего мама не любит меня, как я ее люблю? – думала она часто еще маленькой девочкой, когда просыпалась вдруг ночью и лежала в темноте. – Может быть, я не родная дочь, подкидыш… Да, верно подкидыш… Оттого и не любит меня мама…» И Лёля горько плакала.

Марья Васильевна, Лёлина мать, была из старинного дворянского рода и к своим предкам относилась с почтением. Аюнин приходился ей дальним кузеном, имел состояние. Марье Васильевне минуло восемнадцать лет, когда она вышла за него. С виду она была спокойная и строгая, говорила мало, а что лежало у нее на душе – никто не знал. Она никогда ни к кому не выражала любви, даже случайно. Может быть, любовь, невысказанная, была еще сильнее и горячее. Лёля теперь, после смерти мужа, стала для нее дороже всего на свете. Она чувствовала, что дочь не понимает этого, что с каждым годом они становятся все более далекими и чуждыми; ей было больно, но она не могла помочь, Лёля и ее мать любили друг друга странно, не как мать и дочь, а глубже, эгоистичнее, и каждая думала, что она одна любит, без ответа. Они были обе одиноки. Едва ли даже случай мог помочь им: с годами они расходились все дальше. Им мешал стыд, гордость и привычка.

III

Вечером, когда Лёля сидела за какой-то скучной книжкой одна – приехал Николай Николаевич. Он влетел в комнату, веселый и развязный.

– Тетушка, ваши ручки. А я за вами приехал, едем кататься? Чудесная ночь. У меня экипаж с собой.

– Что вы, целый день дождь лил. Слякоть…

– Нет, вот вы увидите. От дождя все сразу распустилось, и пахнет как… Одевайтесь скорее.

Лёля пошла надевать пальто и думала о Николае Николаевиче. Он был один из тех людей, про которых все говорят: «Какой он хороший, умный, добрый, прекрасный человек». Но никто не любит его. Так думала про него и Лёля. Ей только не нравилось немного, что он слишком часто говорит о своей карьере и десяти тысячах золотом, которые получает, да и вообще о себе; но он Лёлю очень баловал, кормил конфетами, возил в театр… И Лёля думала с упреком: «Зачем я его не люблю, сердцем не люблю? Он такой милый… И красивый даже, у него такие волнистые белокурые волосы… И не надо думать, что нос смешно шевелится, когда он говорит… Нет, я ужасно, ужасно гадкая».

Лёля воротилась с прогулки усталая и точно сонная. Ее утомил весенний воздух, запах молодых листьев, ранних цветов и сырой земли. Она знала северную весну, медленную, тихую. А эта пришла сразу, в один вечер, от теплого дождя. И яркий запах травы и листьев она не могла забыть. Ей хотелось спать, но спала она плохо и на другой день встала сердитая и скучная.

Дождь опять лил. У нее под окнами листья были совсем большие и блестели от дождя.

Лёле весь день было скучно, нездоровилось… Она помнила, что Вася обещал прийти со скрипкой, ей хотелось, чтобы он не обманул, чтоб пришел. Случайно она продумала о нем целый день. Когда вечером позвонили – она покраснела. Вася явился розовый и свежий, серая домашняя курточка к нему шла. Они играли недолго, нот он не привез. Кончили. Вася убирал скрипку, Лёля сидела еще за фортепьяно и одним пальцем наигрывала что-то. Вася сразу увидал розовые щеки Лёли и подумал: «Ага, это хорошо; надо поговорить. Только бы не сплошать. А она ужасно миленькая».

Вася всегда думал коротко и ставил это себе в заслугу, он брал все, как оно есть, не заботясь ни о чем и не доискиваясь причин; он привык ухаживать за «барышнями» и понимал хорошо, как именно надо действовать в том или другом случае. Когда Вася никого не пленял – он делался ленивым и точно отупевшим; он ни о чем не думал, кроме того, что видел: «Вон собака бежит… Окно надо затворить… Блуза замаралась, чистую бы…» Вася не был даже хитер.

Но тут на него сошло вдохновение.

Он взглянул на Лёлю очень пристально.

– Вам жарко?

– Да… – сказала Лёля и покраснела еще больше.

Они помолчали.

– Лёля, – сказал он, – сегодня я здесь в последний раз.

Сказал – и сам испугался… А вдруг она ничего? Но Лёля быстро взглянула на него.

– Отчего? Отчего, Вася?

– Так. Я должен уйти. Быть вашей игрушкой, вашей забавой – я не могу…

– Но зачем забавой, Вася? Вы меня хотите огорчить… Я огорчусь, если вы уйдете…

– Правда ли это, Лёля?

– Да, огорчусь, честное слово… Вы верите? Вы не уйдете?.. Ну говорите же, нет?

Лёля сама плохо понимала, отчего она его так уговаривала, но чувствовала, что не шутя огорчится, если он уйдет.

– Я не знаю, Лёля, не знаю… Я вам напишу…

Он сам неожиданно стал волноваться. Лёля была такая хорошенькая в этот вечер.

Когда он ушел, Лёля не сразу легла спать. Она была взволнована, обижена… Она села писать стихи, потому что она была сентиментальна и любила Надсона, как в то время без исключения барышни любили его.

Он ушел. Я не знаю, как быть… –

писала Лёля. «Как мои стихи искренны всегда, – подумала она. – Ведь я самом деле не знаю, как быть».

Он оставил меня и забудет…

«Да, да, наверно. Ну а я?»

Тут Лёля задумалась. Какая рифма? Плыть, выть, любить… Любить. – Ну все равно. Ведь это поэзия, в стихах можно.

Ну а я? Я не могу ль разлюбить? Пусть он это поймет и рассудит…

Дальше у Лёли пошло без затруднения. Почему ж это не любовь? Может быть, я в самом деле в него влюбилась, ну хоть на то время… И Лёля уже смело писала:

Струны сердца порвутся, звеня, Коль узнаю, что он лицемерит.

Дальше струн в этот вечер дело не дошло, и Лёля легла спать, уверенная, что влюблена.

IV

«Как приятно все, что делается тайно и что запрещено», – думала Лёля на другой день, получив от Васи тихонько длинное письмо. Он хотел решительного ответа; или она смеется над ним? Лёля послала ему вчерашние стихи и вечером в книге опять получила письмо: «Лёля, вы любите? Не верю – и верю… Лёля, счастье мое…»

Она в первый раз получала такие письма. Ей было ужасно приятно, щеки не переставали гореть и сердце билось. К вечеру она решила окончательно, что влюблена, – и написала Васе длинное послание.

Одно Лёле было досадно: каждое утро, просыпаясь, она совсем не любила Васю, ей делалось скучно и стыдно; она хотела писать ему об этом – не решалась; а приходил вечером Вася, присылал письмо или сам приносил его, чтобы тихонько передать прощаясь, Лёля писала ответ, стихи – и чувствовала себя, совсем-совсем влюбленной – до следующего утра. Она старалась вставать как можно позднее, чтобы вечер скорее пришел. За обедом Лёля была очень весела и радостна, если чувствовала себя не совсем равнодушной; но чаще сидела сумрачная, обдумывая, как она вечером будет объясняться с Васей и «честно» скажет ему, что не любит. Она почти не слушала длинных и необыкновенно умных рассуждений Николая Николаевича; он любил высказывать свои взгляды на политику, на общество; говорил о Боге, о литературе и преимуществах быть генеральным агентом; иногда он сам запутывался во множестве мыслей, которые высказывал; тогда всем становилось стыдно, Марья Васильевна не имела мужества сразу переменить разговор и молчала; Лёля начинала улыбаться, а Николай Николаевич так и не находил своей нити; но он не конфузился, смеясь брал Лёлины руки и целовал их. А тетя, старая, высохшая дева, влюбленная в Николая Николаевича, с гордостью смотрела на него: она в серьезных разговорах мало понимала; Николая Николаевича она называла мысленно «прекрасным объектом любви» и свято верила в его мудрость.

Николай Николаевич был влюблен в Лёлю. Не то что влюблен, но он рассчитывал на ней жениться. Всех подростков, знакомых Лёли, он называл презрительно «пшиками», он был убежден, что его карьера и золотые тысячи победят всякое сердце. Поэтому он не торопился и часто мечтал по вечерам, как будет рада Лёля, когда он наконец ей сделает предложение. А на бедную старую деву он не обращал вниманья, хотя позволял ей ухаживать за собой и подчас даже слегка кокетничал с нею. Уж очень она его обожала, а Николаю Николаевичу всякое обожание было приятно.

Лёля выпросила у мамы позволение кататься верхом с Васей, Лёля заранее мечтала об этом наслаждении: «одна, с любимым человеком…» Но когда они поехали – ей показалось не так уж хорошо: это была утренняя прогулка.

Раз в Страстную субботу Вася привел лошадей к вечеру, Лёля была так рада. Наступила настоящая весна; белые акации расцвели за соседним забором; под окном у Лёли распустились сирени; ей даже душно было от них иногда; весь город благоухал розами; казалось, что дома, улицы, разносчики грузины с длинными носами, грязные «кинто» – все пахло розами. Особенно силен был запах утром, когда солнце еще не грело, а только светило, и улицы поливали водой. Кругом города, на невысоких горах выросла свежая, светлая травка, солнце не успело ее сжечь.

Солнце стояло уже низко, когда Лёля и Вася проехали длинную пыльную улицу, минули небольшой загородный сад у берега реки и выехали в поле. Лёле было весело и как-то особенно хорошо; она радовалась и весне, и вольному небу, и Васе, и тому, что едет верхом.

– Поедемте туда, на те горы, – сказала она. – Видите, вон маленькие, зеленые, за них солнышко садится. Поедемте туда.

– Лёля, те горы далеко и дороги нет там…

– Вздор, мы поедем по лугу скоро-скоро, а там увидим, что делать.

И они помчались так быстро, что дух захватывало. Доехали до зеленых гор. Дороги действительно не было. Но Лёля не захотела вернуться, и привычные лошади бодро пошли в гору прямо по траве.

Приходилось то подниматься, то спускаться в овраг; раза два Вася под уздцы переводил Лёлину лошадь через шумные ручьи. Становилось прохладней. Пахло сыростью и горькой полынью; Лёля просила Васю нарвать ей желтых одуванчиков и белых длинных цветов; их было много. А сирени ее, которые она взяла из дому, стали увядать и сделались еще душистее. У Лёли от них даже голова немного кружилась. Лёля больше всех цветов любила сирень. «У цветка запах – как у человека характер, – думала она. – Фиалки – те завистливые, от их запаха завидно делается; ландыши – добрые, только ленивые какие-то; от лилий хочется спать – я их не люблю, а сирень хорошая, самая хорошая; когда нюхаешь сирень – точно вспоминаешь что-то милое и дорогое, что, может, и не было никогда, а все-таки вспоминаешь…» Оттого Лёля любила сирень.

Они ехали все дальше и дальше. У них шел живой разговор. Собственно говорила Лёля, а Вася молчал и «обижался». Хороший способ с барышнями – обижаться, это он по опыту знал. С Лёлей, впрочем, у него иногда совсем не выходило, и Вася недоумевал; но потом опять как будто налаживалось. Что ему нужно меньше говорить – это Вася чувствовал, несмотря на свою небольшую сообразительность. И Лёля говорила за него и за себя.

Они рассуждали о поцелуях. Лёля горячилась, даже приводила какие-то стихи, вероятно, тоже Надсона. Вася молчал сосредоточенно, делая вид, что, хотя и не согласен, но спорить ему тяжело.

Надо сознаться, что и самую речь о поцелуях начала Лёля. Она, конечно, не хотела целоваться, нет, да разве она позволит когда-нибудь? Но все-таки ей было ужасно жутко и любопытно говорить об этом, да еще с Васей: она ведь ему призналась в любви…

Лёля никогда не воспитывалась ни в одном учебном заведении, не имела подруг, романов Золя не читала и имела о жизни, а о любви в особенности, самое наивное представление.

В ее годы это казалось странньм и даже некрасивым порою. Многие не верили в ее наивность и говорили, смеясь, что она притворяется; иным, более глубоким, это нравилось; а Вася ровно ничего не думал. Ему было все равно. Но заикнуться первый о поцелуях он бы тут не решился, несмотря на свою опытность с барышнями; дело в том, что он неожиданно влюбился в Лёлю на самом деле и оттого сразу потерял свою смелость; он путался, хотел даже начать соображать – не сумел, бросил; при Лёле он решительно терял нить и не знал, как себя держать. Под конец он махнул рукой, предоставив себя на волю Божию.

– Дальше нельзя ехать, Лёля, обрыв, посмотрите, как хорошо.

На краю обрыва точно было хорошо. Внизу лежал весь город, уже в тени и покрытый туманом; дальше виднелись большие, темные горы: далеко от них было; желтое солнце еще не спряталось, но казалось таким добрым, что Лёля могла увидеть чью-то могилу; она подъехала ближе, наклонясь к высокой серой плите – надпись нельзя было разобрать.

– Отдохнем здесь, – сказал Вася, – хотите?

– Да… Здесь славно… Отчего это только одна могила? И так высоко.

– Может быть, самоубийца какой-нибудь… И креста нет, видите…

– Мне было бы грустно лежать здесь, – сказала Лёля.

Лошадей к кусту привязали, Вася сел рядом с Лёлей, на могильную плиту. Лёля немножко устала; ей было хорошо; она рассеяно нюхала букет и смотрела на Васю. А он положил голову на руки, наклонился и был грустен. Они оба молчали. Солнце зашло. Горы еще потемнели и небо сделалось серое. Чуть заметная звездочка показалась… Скоро надо было ехать домой. И вдруг Лёле до слез стало жалко чего-то – вечера, себя, Васю, ведь он так грустен… Она неожиданно для себя, прижалась головой к его плечу и тихо сказала:

– Вася, если бы вы знали, я вас так люблю…

Потом она почувствовала, что он обнял ее, целовал в лицо. Она не противилась. Она думала про себя: «Ведь это поцелуй, поцелуй любви… Только зачем я думаю теперь, ни о чем не надо думать… И все-таки это мало похоже на роман, там как будто лучше… Или я его не люблю?» Не люблю… Ей стало страшно; она не хотела думать так – и оттого думала: с каждым поцелуем она повторяла: – не люблю… не люблю… Господи, неужели не люблю?..

Букет сирени упал на землю, короткие сумерки кончились, наступила ночь. Лёля встала немного резко и отвернулась. Вася молча усадил ее на лошадь, они поехали. Им надо было торопиться. Едва выехали на дорогу, пустились в карьер. Лёля сняла шляпу. Говорить некогда, да и не хотелось: им обоим было неловко и неприятно.

Дома Лёля ожидала выговора. Но мама встретила ее не упреком.

– Ну слава Богу, ты дома, а я думала, уж не разбила ли лошадь… Иди, раздевайся скорее…

Лёле были непривычны эти слова; мать редко говорила с ней так; видно, что уж очень испугалась. И Лёле вдруг стало больно и гадко на душе, гадко до слез. Она едва удержалась, чтобы не расплакаться, и поскорей ушла к себе.

В комнате не было лампы. Лёля открыла окна, стала переодеваться в темноте. Ей все время хотелось плакать; так любила она маму, так жалко ее было… Она не знает, думает, что я хорошая, а я вон какая… И зачем она так сказала, лучше пусть бы бранила…

Но в поцелуях Лёля не раскаивалась, хотя они ей совсем не понравились; она вообще редко раскаивалась. Не любила себя огорчать понапрасну, думать, как было бы хорошо, если бы… когда уж все равно.

«Как есть – так и пусть остается, – решила Лёля. – Поцелуи так поцелуи… Только вот мама зачем… Господи, чем бы помочь?»

Сказать матери ей даже не пришло в голову. Она ведь никогда не разговаривала с мамой по душе, откровенно… Она и начать не сумела бы, стыдно… Да и потом разве можно? Ведь это любовь, тайна…

Но это не мучило Лёлю; Лёле пришло в голову, что она целовалась в Страстную субботу, что если бы узнали? Кузен-школьник читал ей Ренана, иногда они вступали в длинные споры; Лёля была готова «освободиться от предрассудков», перестала бояться священника на исповеди, за всенощной не подходила мазаться миром. Но вечером все-таки читала «Отче наш» и не могла заснуть, не перекрестив подушку.

– Лёля, где ты? – сказала мама, входя в темную комнату. – Одевайся же, ведь пора: ты хотела к заутрене идти.

В церкви было уже много народу. Лёля с мамой едва могли пробраться вперед. Служба начиналась. Плащаница еще стояла посредине и дьячок мерно читал что-то. Кругом шептались, двигались; свечей еще не зажигали, но темные люстры смотрели с особенной торжественностью; все точно ждали чего-то. Лёля любила заутреню; она никогда не испытывала такого хорошего, отрадного чувства, как на заутрене; запоют «Христос воскрес» – и кажется ей, что все, другое – маленькое, неважное, что в этом «Христос воскрес» настоящая правда, глубокая, хорошая. Так и в этот раз: вспыхнула люстра, ударили в колокол где-то далеко, отворили двери, услышала Лёля в первый раз «Христос воскрес» – и ей стало стыдно за себя, за свою маленькую любовь: «Господи, неужели это все было? – думала она, вспоминая о Васе. – Отчего я теперь совсем другая… Как хорошо…»

Ей было стыдно и за кузена, который читал Ренана, и за себя, готовую «бросить предрассудки», и за самого Ренана. Она верила так искренно, так просто, что умер Христос, и вот теперь воскрес, и надо радоваться, надо молиться и любить Его…

Лёля пришла домой успокоенная и тихая. О Васе она совсем не думала, и поцелуи забыла. Едва успев лечь в постель – она заснула.

V

Каждое впечатление у Лёли было очень ярко, но оно скоро проходило; она не могла мучиться чем-нибудь долго; она одинаково забывала хорошее и худое. Так, на другой день она еще помнила свою радость на заутрене, но о поцелуях мало заботилась; ей начинало казаться, что это не с ней случилось, а с какой-то другой, что ей только рассказывали.

Когда Вася пришел в очень узкой новенькой парусиновой блузе, смущенный и розовый, она встретила его весело и просто, что Вася даже рот раскрыл и усиленно стал затягивать и поправлять пояс; он ему всегда служил прибежищем в затруднительных случаях. Вообще Вася был сложен на диво; у него была такая талия, что Лёле ужасно хотелось спросить иногда, не носит ли он корсета?

«Что она, притворяется, что ли? – подумал Вася. – Даже не смутилась… И это после вчерашнего вечера, когда все было, пошло, пошло так хорошо… И главное, сама же она… А теперь вон как…»

Решительно Вася был недоволен этой неудобной любовью… Все какие-то неожиданности; не знаешь, как себя держать…

На несчастье свое он не шутя влюбился в Лёлю.

Уйти бы, бросить бы – да нет, не хочется.

Прошла неделя, Вася молчал – Лёля держала себя просто и весело. А ей казалось, что она уже совсем не влюблена, и тогда ей становилось ужасно жаль, досадно и скучно, скучно… С этой любовью она было перестала скучать… Она приносила как можно больше цветов в свою комнату, высокую и просторную, долго писала дневник, по вечерам, когда в доме все лягут, и порой сидела до зари у отворенного окна. Тогда ей казалось, что она опять влюблена, и она воображала себя уже не собой, а какой-нибудь героиней романа и смотрела на себя издали, со стороны, и радовалась. Это время она читала мало, своя жизнь ей была интереснее книги. Она ложилась в постель усталая и довольная.

Один раз, на заре, Вася приехал верхом к ее окну. Оно было полуотворено, как всегда. Лёля крепко спала. На пустынной улице было тихо, лошадь неслышно ступала по мягкой земле. Напротив, через высокий забор свешивались длинные цветы белой акации. Небо холодело и блестело. Вася немного дрожал от предутренней свежести и волнения. Он не мог заснуть всю ночь, так был влюблен в Лёлю, и сам не знал, зачем приехал сюда.

«Ты спишь, дорогая», – подумал он. Это были не его слова, они ему вспомнились бессознательно, потому что выражали его чувства; своих он не мог придумать «с поэзией». «Что, если я брошу ей туда цветы? – И он сам испугался этой мысли. Рассердится… – Э, будь, что будет». Он сорвал несколько веточек акации и кинул через окно. Цветы мягко упали на ковер. Лёля открыла глаза, увидала цветы и сразу догадалась, кто их бросил. Она недавно уснула с мыслью о «нем» – и вот он здесь, под окном… Она тихо встала, подняла цветы, поцеловала их и положила их около себя на подушку… Надо бы затворить окно, потому что все-таки… как он смеет… Но так хочется спать… И Лёля крепко заснула.

VI

Утренние свидания стали повторяться часто. Вася приезжал верхом, бросал цветы; Лёля наскоро одевалась, подходила к окну, и они разговаривали шепотом. Иногда Васе приходилось бросать много цветов, чтобы вызвать Лёлю. Она слышала сквозь сон и топот лошади, и звук падающего на ковер букета, но не могла открыть глаза, думала: «Я сейчас, вот сейчас…» И засыпала на минуту. Потом вдруг, сразу проснувшись, ужасалась своему поступку: «Что я делаю, Боже мой? Ведь он ждет, он, любимый человек, а я сплю? Вот что значит поздно ложиться… О, как я его люблю…» И она бежала к окну и еще горячее признавалась Васе в любви. Эти свидания наедине сблизили их: у них была общая тайна, и Лёля даже немножко гордилась этим. Она позволяла Васе целовать себя, потому что он просил и потому что это было «принято»; она даже привыкла к поцелуям и, хотя признавалась себе втайне, что ничего тут особенно приятного нет, однако Васе ничего не говорила.

Николаю Николаевичу вдруг показалось, что Вася слишком хорошенький «пшик» и слишком часто бывает в доме его будущей невесты. Он решил это прекратить. Прежде всего он забыл имя и фамилию Васи, стал называть его то Ваней, то Костей и небрежно уверял, что Лёля, видно, еще совершенный ребенок, если находит удовольствие в его обществе. Лёля была очень обижена и за Васю и за себя; она не любила, когда ее называли ребенком.

«Нас хотят разлучить, – думала она, – пусть! Сердца наши они не могут разлучить. Я его никогда не разлюблю».

И Лёле казалось, что при мысли о разлуке она еще вдвое начинала любить его.

Аюнины должны были скоро ехать на дачу, а Вася поступал на военную службу и отправлялся через две недели в Киев.

– Что ж, вы можете расстаться, – сказал он Лёле в сумерках в ее комнате.

– Нет, нет, не могу… Но как же быть?

– Я вижу, вы можете… А я, вы знаете… Я вас не в шутку люблю, Лёля… Пусть я там какой ни на есть… А вот видите. Вот и конец…

И он вынул из кармана револьвер в желтом кожаном футляре.

Лёля страшно испугалась.

– Что вы, перестаньте. Я не люблю этих шуток.

– Я не шучу. Я серьезно говорю. Это легче, чем перенести разлуку.

Вася говорил искренно. Правда, ему хотелось тоже показать Лёле, что вот он какой и вот как ее любит; но чем дальше говорил, тем больше верил, что действительно хочет застрелиться, и даже жалеть себя начал.

– Вася, пожалуйста! – умоляла Лёля. – А как же вы меня оставите? Я одна останусь…

– Хотите умрем вместе? – сказал Вася торжественно и тихо.

И он развил пред ней целый план. Они уедут верхом, никто не будет знать, когда, – и умрут… Все узнают, как горячо они любили друг друга, и их похоронят вместе.

Лёля задумалась. Ей нравился план, нравилось, что все узнают, как она любила и умерла за любовь – но ей вовсе не хотелось умирать. Впрочем, она не понимала смерти, как-то не верила в нее и потому думала больше о письме, которое она оставит маме, о приготовлениях, о завещании… Вася увидал, что она не решается и, вероятно, не решится. Он стал смелее настаивать, делался все сумрачнее и действительно внушил Лёле некоторое благоговение.

– Так вы не хотите? Оставайтесь, живите, будьте счастливы… А я…

– Нет, Вася, я согласна… Только не лучше ли попробовать сначала, ну хоть три дня, если мы можем переносить разлуку…

– Вы меня не любите, Лёля.

Она протестовала. Но в этот день они так ни к чему и не пришли. А вечером Николай Николаевич сделал предложение Лёле. Он начал издалека, целуя ее руки, распространяясь о совершенно посторонних вещах. Лёля сразу поняла, в чем дело, но не могла удержаться, чтоб не выслушать все до конца. Она знала, что ответить ему, он ей не нравится, она не вышла бы за него ни в коем случае; но ей было приятно слушать признания взрослого, серьезного человека, «жениха», она позволила сесть ему близко, жать и целовать руки; и когда он просил ее подумать, не отвечать сразу – она хотела – и не могла сказать свое решительное «нет». Он встал и сейчас же уехал, Лёля осталась одна, растерянная, довольная и пристыженная.

В тот же вечер она все рассказала Васе. Вася слушал и бледнел; он вдруг почувствовал, как легко может он потерять ее; он сам не умел бы объяснить, почему пришла эта мысль и эта уверенность. Но он знал – она уйдет, а он любит, не может без нее; и у него явилась мысль… Это будет безумие, но все равно, теперь поздно… Все равно!..

VII

Лёля сидела в своей комнате у стола и читала письмо. Лампа с большим красным абажуром горела около нее. В доме было тихо. В столовой часы пробили три. Лёля читала:

«…Я не могу перенести разлуку, я это чувствую. Если вы не хотите умереть со мной – я умру один… О, клянусь вам. Но есть еще один выход, – одно средство – если не быть счастливым, то быть спокойными: согласитесь обвенчаться со мной сейчас. Я могу устроить это; у меня есть знакомый священник, двое товарищей будут свидетелями. Никто не узнает. Я уеду в Киев учиться, вы – на дачу. Но через два года – мы станем явно мужем и женой, и эти два года проживем, спокойно ожидая. Скажи, ты согласна? Скажи, дорогая… Я завтра увижу тебя на мгновенье, и если „да“ – у тебя будет желтая роза в косе».

Эти последние эффектные фразы Вася целиком взял из какого-то романа Авсеенки, который прочел случайно, но с интересом.

Лёля не знала, что делать… По правде сказать, ей было это тяжело, страшно и гадко. Но она не позволяла себе думать так; ведь она же его любит… и свадьба тайком, как это интересно… И кроме того, она чувствовала себя виноватой перед мамой, перед всеми, за тайну, за поцелуи.

А когда их обвенчают – все будет хорошо.

Он ждет ответа. Что ему ответить? Лёля не могла решить. «Ну, там авось, как-нибудь… завтра». И она легла спать.

На другой день она встала раньше и ходила от окна к столу, поджидая Васю и волнуясь. В ее букете была только одна чайная роза. «Если только я примерю? – подумала она. – Я ничего не решила, но…» Она вынула розу и стала пришпиливать ее у зеркала. Марья Васильевна что-то шила у стола, в зале тетя, старая дева, разыгрывала с чувством вальс Шопена. Когда Вася вошел, Лёля не слышала шагов. Он увидал розу, страшно покраснел и точно испугался. Лёля тоже не могла сказать ни слова. «Значит, судьба», – подумалось ей. И ей стало легче, что кто-то решил за нее.

VIII

– Сегодня Николай Николаевич сказал мне, что он сделал тебе предложение; ты почти согласилась? – спросила мама Лёлю вечером, не глядя на нее. Лёля смутилась и не знала, что сказать. Ей приходилось с мамой говорить о чем-то важном, а это было непривычно и неловко.

– Я… не согласилась… Я… не знаю, мама…

– Ты его не любишь?..

– Нет, я люблю… только не очень… а ничего, люблю…

– Послушай меня: он хороший человек, тебя любит, станет тебя баловать, тебе с ним хорошо будет; но если ты его не любишь – откажи скорее. Я тебе зла не пожелаю, девочка.

Лёля горько плакала, сев на пол около мамы. В эту минуту она никого, никого не любила, только маму, и Васю бы отдала за маму, и всех… Зачем мама не всегда такая? Не рассказать ли ей про все, про то, что сейчас придет Вася за ней, возьмет ее, а там уж готово и через час – конец, и она не мамина прежняя дочка, а связана с каким-то чужим человеком… Потому что Вася ей казался чужим в эту минуту.

– Перестань же, перестань… – говорила мама. – Что ты? Вон, смотри, Вася лошадей привел; ты кататься хотела… Здравствуйте, Вася… А дама ваша плачет… Поди же скорей, умойся, да одевайся, а то поздно будет.

Но Лёля крепко прижалась к маминым коленям и еще сильней заплакала. Она не хочет венчаться, не нужно никакого венчанья, она будет тут с мамой…

– Ну, что это? Иди же скорее.

Вася стоял бледный. Когда Лёля выходила из комнаты, он шепнул: «Вы меня убить хотите?..» Лёля перестала плакать. Она машинально оделась, машинально спустилась по лестнице. Мама вышла ее провожать.

– Смотрите, не долго катайтесь; вон туча надвигается, дождь, пожалуй, будет. На кого ты дуешься? Если так, я и кататься не пущу.

Мама ласково улыбалась и шутила, думала развеселить Лёлю. Лёля уже не хотела плакать. Она думала про себя: «Нет, этого не будет, ни за что не будет… Еще время есть… Я не хочу… Я скажу ему сейчас». А на маму она не могла взглянуть.

Они выехали молча. Путь был недальний. В одном из предместий города, среди низеньких «духанов» и чистых домиков колонистов, стояла церковь. Священник, сговорчивый и добродушный, был еще не стар: он много раз венчал тайком – не отказал и Васе. «Знаете, небось, кого просить», – лукаво засмеялся он ему в ответ и даже денег не взял много. Его такие свадьбы радовали, развлекали, он скучал. Двое товарищей с восторгом согласились быть свидетелями и свято обещали хранить тайну. Все должно было быть готово к шести часам. Как Вася опоздал… Они ехали шагом.

– Поедем скорее, Лёля, ведь нас ждут…

Лёля хотела сказать, что она не будет венчаться, не хочет… и не могла. «Успею еще, – подумала она, – еще не сейчас. Но я ни за что…» Вася был так взволнован, что не замечал ее колебаний. Хуже всего для него было молчать, а она молчала. Шагом выехали они на узкую тропинку, идущую по берегу реки, этой тропинкой было ближе.

– Лёля! – сказал он. Она не обернулась.

– Лёля, я… сам не знаю, я… кажется, так счастлив, что сейчас ты будешь моя, и навсегда… Ты думаешь, я шучу, когда говорю, что люблю? Посмотрите на меня, вы видите, я весь ваш, я не знаю, что вы со мной сделали… Я еще никогда так не любил, да и думал, что не могу.

Лошади шли рядом. Вася обнял спутницу за талию, прижал к себе и стал так крепко целовать, что Лёле было больно. Лошади сами остановились.

– Милая, милая… Я не стану жить без тебя. Пусть я простой, неумный, ты сама мне говорила, что у меня нет разных мыслей… А так, как я, тебя никто не будет любить… И я тебя никому не отдам.

Он говорил искренно. Лёле стало страшно. Она хотела освободиться, хотела сказать, что не может венчаться – и опять не посмела. Ей было жаль его. И вдруг она ясно сказала себе:

– А ведь я его совсем не люблю.

Сразу эта мысль овладела ею, потому что она слишком долго удерживалась от нее.

– Не люблю. И сейчас скажу, что люблю, и сейчас буду с ним венчаться, потому что иначе не могу и нельзя.

И она сказала, что любит, и они поехали дальше. Перед ними была туча, большая, синяя, с золотыми краями; солнце за нее садилось и по зеленым лугам, по ту сторону реки, уже шли тени; но белая церковь вдали была вся в солнце и золотой крест ярко горел.

И Лёля загадала: успеют ли они доехать, пока солнце не совсем спряталось? Если да, то хорошо… Вот они уже около домика священника; мальчик встретил их, взял лошадей и с любопытством взглянул на Лёлю. Вася сосредоточенно поправлял свое седло и объяснил мальчику, что нельзя давать лошадям стоять.

– Скорее, – шепнула Лёля. – Они там?

– Да… идемте.

Лёля подобрала амазонку и почти побежала к церкви. Она торопилась. Оставался еще один маленький луч солнца на самом кресте. Слава Богу! Она уже в церкви, а солнце еще смотрит в длинные окна наверху. Это немного успокоило ее. Она вздрогнула, когда один из свидетелей со звоном запер дверь, и она не верила, не понимала того, что сейчас будет. Вася, напротив, хорошо понимал, но он уже решил, что это должно быть, что так лучше – и почти не волновался. Свидетели сначала было сконфузились, но потом стали усиленно суетиться. Принесли книгу, сказали, что надо расписаться. Расписались.

– Пожалуйте, – пригласил их рукой о. Павел, уже облаченный в желтенькую ризу с выпуклым крестом на спине. Он выправил наружу свои жидкие, пушистые волосы и откашлялся. Его узкое, бледное лицо с бородкой и хитрыми, но добрьми глазами показалось Лёле симпатичным. Этими глазами он точно одобрял их обоих: «Не бойтесь, мол, ничего, еще и не то бывало, и все хорошо кончалось». Он прежде говорил Васе, что у него легкая рука.

Один из свидетелей был за дьячка: неумело подтягивал по книжке, что нужно, и подал слишком горячее кадило. Из верхнего окна тянулся длинный столб света; солнце еще не спряталось. Лёля смотрела на этот свет, думала о голубях, которые ворковали на решетке окна, о том, что ей очень неудобно держать и свечку, и шлейф амазонки; думала о волосах отца Павла: вон они какие жидкие, а пышные: может быть, попадья час на ночь в косички заплетает?

На Васю она взглянула только один раз: он стоял серьезный и розовый, выпятив немного губы.

– По желанию ли берете невесту, кою видите перед собой? – спросил его отец Павел.

На вопрос: «Не обещалась ли кому» – она ответила «нет» и подумала: а ведь скольким людям уж я обещалась? И она стала вспоминать: один, два…

Солнце потухло. Слышно было, как ветер зашумел; деревья под окнами наклонились; гром загремел, глухо, но часто, почти не умолкая.

Их обвели вокруг аналоя.

– Кончено, – сказал отец Павел. – Поздравляю. – Ну, давай вам Бог.

Он добродушно и лукаво улыбнулся и пошел в алтарь. Вася и Лёля обернулись и не знали, что им теперь делать. Свидетели поздравляли их. Лёля молча и растерянно улыбалась. Она и теперь не понимала, что это настоящее и что кончено.

– Ну что ж, надо ехать… – сказал Вася.

– Куда в такую грозу? Сейчас дождь пойдет…

Они вышли на крыльцо. Стемнело как-то вдруг. Сильные удары следовали почти сейчас за молнией, птицы кричали, ветер нагибал ветки и кружил сорванные листья.

– Не пройдете ли ко мне, отдохнуть? Гроза сильная… – сказал подошедший священник. – Матушка нам самоварчик…

Но Лёля наотрез отказалась. Она хочет ехать скорее домой, прочь отсюда… пусть гроза, все равно… Ей точно казалось, что как только она уедет, дальше от этой церкви, от этого места, то все будет по-прежнему, сегодняшнее забудется, пройдет… Она наскоро простилась со священником, со свидетелями, вскочила на лошадь и сразу поскакала. Вася едва поспевал за нею. При каждом ударе грома – лошадь вздрагивала и прижимала уши, Лёля ударяла ее нагайкой и опять скакала. Хлынул дождь. В темноте они едва различали дорогу. Дождь хлестал им прямо в лицо, нельзя было открыть глаз. Через минуту они вымокли до нитки, но все-таки скакали, и приехали домой скорее, чем ожидали. Вася чувствовал, что теперь ему лучше не заходить к Лёле. Он спустил ее с седла, молча поцеловал у нее руку и уехал. Лёля, подымаясь по ступенькам, думала только о том, как бы не встретить маму. Она боялась ее встретить. В своей комнате она не заметила свечи, машинально сбросила мокрое платье и села на низкий турецкий диван, без мыслей и без волнения. Дверь отворилась, зашуршало длинное платье.

– Лёля, ты здесь? – спросила мама.

– Да…

– Ты промокла, простудишься… Покажи голову…

И она села рядом с ней на диван.

– Принять хины надо… А без тебя приезжал… Что ты? Что ты?

Лёля в первый раз обняла свою маму крепко обеими руками, прижалась к ней головой и плакала горько и сильно, всхлипывая, как дети.

– Мама, мама… я не могу… я не хочу этого… мама…

Она просила ее защитить, сделать, чтобы все было как прежде, устроить как-нибудь, чтобы она осталась прежней маминой дочкой, а того – не надо, не надо…

Но мама думала, что причиной – предложение Николая Николаевича.

– Какая ты глупенькая… О чем же плакать? Мы ему откажем, и правда, зачем тебе замуж… Перестань скорее. – Мы сегодня же все устроим.

И мама удивлялась, что Лёля не слушает ее и все плачет…

Часть II

I

Владимир Александрович Калинин собирался ложиться спать. Большой номер гостиницы едва освещала тусклая свечка. Это была лучшая гостиница небольшого горного местечка, куда заехал Калинин. Некрашеные деревянные стены, большая дверь на балкон, закрытая кисейной занавеской, пустота – делали комнату неуютной. Слышался шум шагов в коридоре и пронзительный скрип проезжавшей мимо арбы.

Калинину было грустно. Зачем он приехал сюда? Он сам не знал. Зимой он жил в Петербурге, занимал какое-то место в банке, где было очень мало дела. Но это место давало ему нужные средства. Все свое время Калинин посвящал литературе, которую любил искренно. Он много читал, бывал в литературных кружках и сам писал даже, но почти никогда не печатал. Не потому, что считал свои произведения недостойными печати, но просто боялся и не любил журналов, возню с редакторами… В интимных же кружках охотно читал свои поэмы и стихи и даже пользовался популярностью. Каждой похвале он радовался как дитя; но сейчас же и забывал ее. Он весь был во власти минутного настроения.

Теперь ему было грустно. Каждое лето он путешествовал – случайно попал и на Кавказ. В этом горном местечке его увлекла природа, он решил пожить, отдохнуть – взял этот номер помесячно. Но целые дни лил дождь. Калинин простудился, и к нему опять вернулась тоска, чувство одиночества, грусть. Вечный шум гостиницы раздражал его. Ему хотелось уехать, но совестно было перед лакеями, перед хозяином гостиницы: они станут удивляться, пожалуй, спросят, отчего, да еще начнут требовать деньги; нет. Бог с ними.

Калинину было двадцать два года, он недавно кончил университет. Небольшого роста, худенький, некрасивый – он казался мальчиком, несмотря на белокурую курчавую бородку. Мягкие волосы его слегка завивались, а в глазах было что-то совсем детское, доверчивое и наивное. Он любил спорить, говорил много и скоро. Парадоксы его были замечательно смелы – но в гостиницах он боялся, чувствовал себя неловко с лакеями, стеснялся носильщиков; ему казалось, что кто-нибудь из них непременно его обидит. И внезапный отъезд поэтому был для него вещью совершенно немыслимой. Надо заказывать лошадей на станции – а он еще вчера говорил начальнику почты и телеграфа, Бартоломею Ивановичу, что поживет тут с месяц. Бартоломей Иванович такой милый человек, сам к нему пришел, познакомился, обещал показать лучшие места – и вдруг он скажет, что уезжает… Нет, пусть уж так. И потом – надо же наблюдать людей… А здесь простые, свежие люди… Что ж что не очень умны? Это даже лучше. И он вспомнил Бартоломея Ивановича, добродушного, упрямого финна с желтыми бакенбардами в виде котлет и смешанным акцентом. Или поэт Ренке, например, какой интересный тип.

Нет, пусть лучше так, все равно. И куда ехать? А тут хоть природа есть, дышится легче…

Мысли бежали, бежали… Но поздно, пора спать. Калинин закрыл окно, лег и потушил свечу. Но шум с улицы не прекращался. Двое пьяных внизу, у духана, запели какую-то заунывную восточную песню. Калинин слушал, слушал, она была без конца и без начала. Одна арба проскрипела и остановилась у духана внизу, за ней другая, третья… Слышен был громкий голос, стук, восклицания на неизвестном языке. Калинин вспомнил, что ему говорили утром о каком-то местном празднике. Напрасно он старался заснуть, положил подушку на голову; внизу слишком шумели. Наконец как будто затихло. Калинин стал засыпать. Вдруг он вскочил сразу: в коридоре, почти у самой его двери, кто-то взвизгнул не своим голосом и потом заплакал, причитая; другой голос кричал и, очевидно, бранился; Калинин, сидя на постели, старался прислушаться; но он слышал опять тот же шипящий восточный язык, он не понимал ни слова; и это еще больше его мучило.

«Что это? – думалось ему. – К чему я здесь в этой мерзкой гостинице, один среди этих совсем чужих людей, которым и дела до меня нет? Никому до меня нет дела, я совсем один…»

В коридоре все успокоилось, а он еще не спал. Уж окна светлели, заря занялась. Из духана вышел пьяный имеретин и опять затянул длинную-длинную, уже знакомую Калинину, тихую песню, которая никогда не кончалась, потому что вся была из трех нот. Певший, вероятно, сел где-нибудь под окном, потому голос его не становился ни тише, ни громче. Калинин заснул под эту песню.

II

Утром он встал радостный и здоровый. Пришел Бартоломей Иванович и привел с собой Ренке. Бартоломей Иванович отличался необыкновенной добросовестностью и пунктуальностью в исполнении своих обязанностей и неограниченной властью над собственной особой: докажет себе логически, что следует ему радоваться – и радуется, да так искренно, что завидно становится; притом он был очень либерален. В свободное от занятий время он писал стихи и повести на русском языке и не огорчался, когда их бранили, потому что нисколько не верил этому. Калинин ему был рад, поэту Ренке – тоже.

– Идем гулять? – сказал Бартоломей Иванович, крепко пожимая Калинину руку.

Ренке был облачен в широчайшую и длиннейшую парусинную блузу; Бартоломей Иванович говорил, что он носит нарочно такой костюм, чтобы немного привыкать к подряснику: Ренке собирался в монахи и читал в гимназической церкви «Апостола» с большим чувством, что не мешало ему постоянно быть влюбленным и обожать кахетинское вино. Весь он был какой-то потный и мягкий; Бартоломей Иванович его любил, но немного презирал: твердость характера он считал за высшее достоинство человека. Они пошли далеко, на гору. Подниматься казалось жарко, но наверху, между высоких темных сосен с зеленою корою, было сыро и прохладно. Лучи растопили смолу, и она тихо текла вниз густыми и пахучими струйками. Калинин дотронулся рукой до одной капли, ясной и прозрачной, как слеза, она померкла и застыла. Тропинки были усыпаны желтыми иглами, а у корней лежал мягкий, ярко-зеленый мох. Калинин дышал смолистым воздухом с радостью; он снял шляпу, смотрел наверх, на темное, синее небо, кое-где видное между верхушками сосен; ему было так весело и он без устали говорил, восхищался, почти забыв о своих спутниках.

– Говорят, тут буфет устроят, – сказал вдруг Ренке. – Вот хорошо будет…

Он не договорил, потому что Калинин пришел в неописуемое негодование.

– Как?.. Здесь буфет?.. Здесь, среди этих сосен, где такая тишина, где только одна чистая природа – и буфет. Какой-нибудь армяшка станет продавать сельтерскую воду! Этого еще недоставало! Все испортить! Проклятая цивилизация! Из-за нее мы сидим в каких-то курятниках, вместо того чтобы жить на открытом воздухе, с природой, и чуть начинаешь любоваться, бескорыстно наслаждаться этой природой – культура на самом чудном месте воздвигает подлую будку с сельтерской водой…

– Но возможна ли жизнь в лесу одного развитого человека? – спросил Бартоломей Иванович.

Он, очевидно, долго приготовлял в уме эту фразу.

– Да вы знаете ли, что я только тогда и был бы совершенно счастлив, если б мог жить под открытым небом, где-нибудь у моря!..

– А если дождик? – несмело спросил Ренке.

– Ну, был бы шалаш, чтобы укрыться от непогоды. Только к черту всю эту гнилую цивилизацию…

Он говорил еще долго – потом вдруг сразу замолчал. Даже Бартоломей Иванович и Ренке взглянули на него удивленно. Но он о них точно и позабыл; лицо у него было задумчивое, нежное, почти грустное. Он не пошел обедать к Бартоломею Ивановичу вместе с Ренке, а остался еще в лесу, один. Впрочем, вечером он обещал быть у Бартоломея Ивановича. Особенно Ренке его об этом просил.

III

Вечером, подходя к дому Бартоломея Ивановича, Калинин заметил какое-то особенное освещение. «Уж не гости ли?» – подумал он и смутился. Он боялся новых людей.

У Бартоломея Ивановича точно были гости. В маленькой столовой с выбеленными стенами стоял высокий медный самовар, булки, масло и сливки; за столом, покрытым праздничной скатертью, сидела Лёля Аюнина, веселая и живая, рядом с ней Ренке, который смотрел на нее вдохновенными глазами, полными самого преданного обожания; довольный и красный Бартоломей Иванович прилежно угощал Марью Васильевну, мать Лёли. Марья Васильевна разливала чай. Она казалась похудевшей и побледневшей.

– А, вот и он! – радостно сказал Бартоломей Иванович и представил его гостям.

Калинин сначала смутился, но Марья Васильевна глядела на него ласково, а Лёля показалась ему изящной и миленькой, и он понемногу вошел в разговор и совсем развеселился. Калинин никогда не бывал в женском обществе. Летом он нигде подолгу не жил, а зимой, в Петербурге, не приходилось. В Петербурге есть дамы, есть курсистки, но нет девушек обыкновенных, привлекательных. А Лёля была именно такая девушка. Она не завела сразу разговора о Бокле, потому что не читала его; говорила весело, шутливо и немного кокетливо. Калинин пробовал поспорить с ней – она его не победила, но и сама увернулась; Калинин хотел запугать ее парадоксами – но и это ему не удалось; наконец она сказала, что по ее мнению весь Гёте – дрянь, кроме «Фауста», да и то вторая часть порядочная чепуха; Калинин возмутился, стал горячо спорить, доказывать, кричать – Лёля смеялась и тоже приводила доказательства, и он никак не мог ее убедить. А Ренке так и не спускал глаз с Лёли все время. Она была очень хорошенькая в этот вечер. Вообще же многие ее находили дурной, и она действительно не была красива. Неправильное лицо, довольно большой рот с короткой верхней губой, коротко обрезанные белокурые волосы, немного волнистые, и светло-зеленые глаза, умные и веселые. Ей было весело в этот вечер.

Калинин даже с места встал, так горячо защищал Гёте.

– Постойте, вы говорите: сантиментальность; что ж из этого? Знаете ли вы, в какое время он жил? Тогда нельзя было писать не сантиментально. А разве вы не видите, как он сам относится к этой сантиментальности? Он – олимпиец, у него такая объективность…

– Отчего же «Фауст» не сантиментален?

– Вы вторую часть не признаете… Может быть, она тоже сантиментальна по-вашему? Господи, что это за чудная вещь! Я помню, как я наслаждался…

– Я бы тоже рада наслаждаться, да я ее не понимаю… Калинин опять разгорячился, бегал по комнате, спорил…

И вдруг он сразу остановился, как тогда, утром, в лесу. Он сел тихонько на свой стул, молчал и смотрел печально; Лёлина веселость тоже прошла; она взглянула на Калинина, и ей самой стало грустно; ей не хотелось, чтобы он был такой, пусть бы лучше веселый, как прежде; и ей казалось, что он сделался ребенком, которого обидели… Она неловко старалась развеселить его, ну хоть рассмешить. Все было напрасно. Вечер кончился невесело.

IV

Калинин пришел домой, зажег свечку; он не хотел «обдумывать» свое положение и не мог. Он хотел проследить, как это случилось. Он говорил, спорил; она ему возражала, он хотел дальше еще спорить, еще доказать – и вдруг увидал, что она ему ужасно мила, эта чужая девушка со светлыми кудрями, что она ему стала как родная, что он ее любит… Да, любит! Сначала он испугался, хотел как-нибудь изменить это, не поверил сам себе… а потом подумал: «Пусть, все равно…» – и не противился любви. Ему казалось так отрадно и удивительно любить…

В этот вечер он еще все-таки сомневался, но на другое утро проснулся с такой радостью в душе, с такой верой в свою любовь, что стал только желать одного – сказать ей поскорее, как он ее любит. Он не думал о том, что она ответит; ему в детской простоте казалось, что если уж он так любит, то и она не может не любить.

V

На балкон, где сидела Лёля и пила кофе, едва доносились звуки музыки. Лёля очень торопилась. Было уже половина одиннадцатого, и она боялась, что опоздает в парк. Она сама не знала, зачем она каждый день ходит на музыку. Там не было ничего интересного и ничего веселого. По главной аллее парка, широкой и длинной, мерно прохаживались дачники, разряженные барыни с длинными местными палками, точно горная палка была нужна для гладкой аллеи, посыпанной песком. Чаще всего мелькали платья ярко-красные или желтые, как песок; грузинки и армянки с черными, унылыми носами любят эти цвета. Пройдет какая-нибудь провинциальная франтиха в светлой шляпке и очень узких туфельках; ее провожает компания гимназистов на возрасте; за неимением лучших кавалеров, гимназисты играют здесь большую роль. По боковой дорожке мерным шагом прохаживается отец семейства: он только что выпил пять стаканов железной воды и теперь гуляет. Музыканты неутомимо играют одно попурри за другим; их слушают мало. Со стороны кажется, что всем ужасно скучно.

В конце аллеи лежит громадный камень и дальше этого камня не ходят, хотя за ним-то и начинается настоящий парк, тенистый, прохладный и тихий. За парком, на горах, где растут высокие, прямые сосны, где вместо музыки слышится только шум этих сосен, похожий на шум моря – было еще лучше; но туда не ходили дачники; это не принято, да и некогда; утром надо на музыку, кончится музыка – слишком жарко, а там обед, а там опять на вечернюю музыку надо…

Лёля любила гулять и гуляла далеко и много. Каждый раз, воротившись домой, она была в восхищении, говорила, что больше ни за что не пойдет на глупую музыку, когда кругом так хорошо, но мимо ее балкона проходили музыканты с светлыми трубами, блестевшими на солнце; спешил Ренке, улыбаясь и раскланиваясь, мерно шагал Бартоломей Иванович с громадной дубиной, больше похожей на оглоблю, чем на трость, – все спешили в парк, и Лёля никак не могла утерпеть и остаться дома.

Теперь она допила кофе и отправилась одеваться. Ей было очень весело; только немного мешала мысль: надо что-то сделать, непременно надо, а она и не начинала. Вчера Вася («ее муж!» – Лёле страшно было повторять это слово) написал ей письмо; она положила его под подушку на ночь, а утром не успела прочитать его еще раз, проспала. Теперь она сознавала, что ей надо бы подумать о Васе, о «любимом человеке», и никак не могла начать, все развлекалась другим. «Ну вот одеваться буду, так подумаю, – успокаивала она себя, но и тут не пришлось; заторопилась, было уж поздно. – Вот пойду, так тогда уж на свободе и подумаю об нем, моем дорогом, о письме его».

Лёля быстро шла по тенистой дороге к парку и «думала», только у ней ничего не выходило. Она чувствовала, что думает насильно, это ее сердило и печалило, и она не знала, как ей быть, и очень обрадовалась, когда встретила Ренке. С восхищенным и покорным выражением лица он подошел к ней.

– Отчего вы так поздно, Ольга Алексеевна?

Владимир Александрович был в парке; теперь уж он и Бартоломей Иванович оба ушли.

– Да? Ну и Бог с ними… Как я рада, что встретила вас, Ренке. Что это вы строите такую жалкую физиономию? Правда, правда, в самом деле рада… Музыка кончилась? Так пойдемте в парк, хотите?

Она смеялась, а Ренке смотрел на нее радостно и глупо.

– Вы знаете, Ольга Алексеевна, что я буду так счастлив…

Лёля и Ренке шли в парк по берегу быстрой речки. Лёля была весела, хотя все-таки не думала о Васе; но перестала себя упрекать в этом, любовалась зеленой, светлой водой, пеной у камней. Высокими липами и небом. Она мало слушала Ренке, который, впрочем, времени не терял. Он, оставаясь с Лёлей наедине, начинал все один и тот же бесконечный монолог; произносил он каждое слово тихо, моляще и нараспев:

– Я ведь ничего… Я ведь ничего не прошу, Ольга Алексеевна… Я только прошу одной капли, одной капли сочувствия, сожаления к бедняку, который…

А Лёля в это время думала о Калинине. Вчера он ей понравился, и она думала, что как бы было хорошо, если бы он в нее влюбился.

«Или нет, лучше не надо… Зачем над ним смеяться? Жалко его. У него такие милые глаза…»

С Ренке давно катился пот, когда они через два часа подходили к дому; но он шел такой же тихой и волнующей походкой и кончал свой монолог тем же молящим и покорным голосом:

– …И что ж? Даже в простом человеческом участии, в милостыне, в куске хлеба, который бросают собаке, и в этом, я вижу, вы мне готовы отказать… Я сегодня всю ночь не был дома, блуждал по скалам и ночевал на заброшенном кирпичном заводе; вы мне не хотите сказать слово сочувствия; Бог с вами. Пойду я теперь в горы, предамся своему отчаянию. Пусть, если смерть мне суждена, пусть…

Последние слова он говорил, уже войдя на балкон. Лёля была занята своими мыслями и так привыкла к однообразному звуку его голоса, что совсем ничего не слышала и, оставив Ренке на балконе, прошла ненадолго к себе. Но жалобы Ренке услыхала Марья Васильевна и пришла в ужас.

– Куда вы, куда, Ренке? Опять пропадете? Вчера как о вас Бартоломей Иванович беспокоился… Что за глупость. Оставайтесь…

– Нет, Марья Васильевна, нет… Не надо… Если суждено мне, то уж не избегну я, все равно… Я, как бедняк, просящий подаяния, молил только о слове сочувствия, только об одном слове… Не держите меня, все равно…

Марья Васильевна рассердилась. В это время Лёля вошла на балкон.

– Лёля, – сказала Марья Васильевна, – ведь это же просто несносно. Скажи ты ему слово сочувствия, и пусть он лезет опять на те страшные скалы, где мы вчера его видели. Ведь разобьет голову. Скажи сию минуту, слышишь?

Все обошлось благополучно. Лёля слово сказала. Ренкет успокоился и даже обещал зайти за ней и Марьей Васильевной, чтоб отправиться вместе на детский танцевальный вечер в ротонду.

VI

– Не кокетничай ты, пожалуйста, с этим Калининым, Лёля, оставь ты его в покое, – говорила Марья Васильевна, пока Лёля одевалась на вечер.

– Я и не думаю, мама, право, ну что мне?

– Будь с ним поскромнее; он, кажется, умный человек, ну что он о тебе подумает?

– Он, мама, ничего не подумает, он такой простой; только я не буду, ты увидишь. Да, может, он и не подойдет ко мне…

А Калинин в это время уже шел в парк и не знал только, какими словами он скажет ей, что любит. Он сегодня не говорил с нею, только видел издали, когда она шла в парке, задумчивая и печальная; и он почувствовал такое умиление, такую радость, что видит ее и любит, что едва удержался и не пошел за ней сказать сейчас же о своей любви. Но тут, на вечере, он скажет непременно, он решил; надо скорее, скорее… Он шел радостный и счастливый.

На галерее, около ротонды, еще было мало народу. Несколько разряженных девочек чинно ходили обнявшись; музыканты настраивали инструменты; солдат в парусиновой рубашке зажег лампы и понес в парк целую кучу плошек, потому что предполагалась иллюминация.

Темнело. Стали собираться. Детей было очень много, приносили даже таких, которые и ходить не умели. Маленькие кавалеры, тоненькие гимназисты и кадеты, бегали с озабоченным видом, отыскивая визави. Заиграли первый вальс. В зале сделалось тесно, пахло помадой и дешевыми духами. Несколько взрослых барышень прогуливалось по саду по главной аллее, ожидая девяти часов, когда детский бал кончится и им тоже можно будет потанцевать. Около источника, убранного цветами, на галерее одиноко сидел статный восточный князь, немолодой, но очень стройный, одетый в необыкновенно красивый гурийский костюм. Он проводил здесь каждое лето, все знали его и привыкли к нему. Он был истый сын Востока, прямой и не хитрый; любил танцевать и ухаживал за барышнями, причем говорил мало, потому что не владел русским языком, а действовал больше безмолвными улыбками и цветами. У него и теперь был в руках громадный букет. Увидав Лёлю, он подошел к ней, бесшумно и грациозно ступая в мягких «чувяках», преподнес ей букет и попросил на кадриль. Лёля с удовольствием согласилась. Она любила танцевать с князем, потому что он был красив и строен. Когда князь отошел, Лёля увидала радостное и смущенное лицо Калинина; она крепко пожала ему руку и улыбнулась. Ей опять подумалось, что у него ужасно милые глаза. Они стали гулять все вместе, но Марья Васильевна скоро села на лавочку, Ренке с нею, а Лёля с Калининым очутились в парке, на большой аллее около камня, где была иллюминация. Липы недавно распустились, но плошки заглушали их запах, потому что от ветра чадили и коптили; одну, потухавшую, кто-то разбил и масло текло по дорожке. Из залы доносился все один и тот же веселый мотив шестой фигуры и крики дирижера.

– Пойдемте за камень! – сказала Лёля. – Здесь как-то гадко.

Она сказала это без всякого намерения, она не хотела с ним кокетничать, нет, ни за что; он был такой хороший, она не будет делать ему дурное; и не надо, чтоб он в нее влюбился, не надо; ведь все равно, она уж любит другого, она жена другого… В этот вечер Лёля была особенно мирно и ласково настроена; она была сегодня совсем простая и добрая.

Наступила темная ночь, такая, каких на севере не бывает; они шли под руку, наугад, потому что среди деревьев, в ущелье, был совершенный мрак; они шутили и смеялись; ей казалось, что дорога шла налево, и они приходили прямо к уступу скалы; только по шуму горной речки они угадывали путь. Калинин много говорил, рассказывал, где он ездил, как здесь хорошо; он уж и не думал о признании, как вдруг, неожиданно для себя, сказал:

– А ведь я вас ужасно полюбил…

– Ну вот и отлично, что полюбили, – сказала Лёля весело, – и я вас тоже, вы славный… Вот и будем друзьями…

– Да нет, я вас не так, я вас, кажется, по-настоящему полюбил…

Лёля похолодела от неожиданности и испуга. «Ну, вот, – подумала она, – я и не виновата». И она молчала. Ей ни на минуту не пришло в голову усомниться в правде его сознания, как ни невероятна была такая неожиданность.

– Я вас как увидел, так и полюбил, – говорил Калинин. – Я вас мало знаю, но чувствую, что вы, как я, такая же, потому что мне с вами хорошо, как еще ни с кем не было… И я знаю, мы будем, мы непременно будем счастливы вместе.

Он говорил еще много и горячо, она молчала. Он не спрашивал у нее ничего, не добивался, любит ли она его, потому что ему и в голову не приходило, что она может его не любить. И это было не от самонадеянности, а оттого, что он слишком любил. Лёля хотела остановить его, сказать, что она не любит, не может выйти за него замуж, даже хотела сказать ему про все, про свою свадьбу… И почувствовала, что не скажет. «Если я скажу, он уйдет, – думала она, – и я никогда его не увижу больше, не пойду вот так, не буду говорить с ним… А я не хочу, чтоб он ушел… Господи, да ведь это же нельзя, он ведь думает… надо…» Они уже шли назад, уже видны были плошки, издали и освещенная ротонда. Калинин говорил, сам увлекаясь своей речью, говорил о любви, об одиночестве, о своем счастии… а Лёля все молчала и даже больше не огорчалась и не возмущалась своим молчанием, а чувствовала только радость, что вот он, настоящий человек, такой умный и симпатичный, полюбил ее. «И как это я не хотела раньше, чтоб он в меня влюбился? Нет, я всегда хотела, только заставляла себя не хотеть…»

– Вот мы сейчас придем, – говорил Калинин, – и все будут думать, что мы, как прежде, не увидят, как мы счастливы…

Лёля вдруг вспомнила, что танцует с князем, и ей стало жалко кадрили…

Она подумала с минуту…

– Нет, – сказала она, – знаете что? Лучше вы теперь пойдете домой, да? А завтра утром вы будете в парке? Я тоже приду, а пока…

В это время она услышала, как заиграли кадриль. «Ну вот, князь ищет меня, – подумала она, – а если Калинин увидит, что я танцую, то сейчас же огорчится, удивится, как я могу, пожалуй, уйдет. Нет, завтра ему скажу про все, прямо, а теперь нельзя…»

И она торопила его уйти.

– Вы гоните меня? – и он смотрел на нее удивленно. – Ну хорошо, может, и лучше нам пока расстаться. Так до завтра? Прощайте, милая…

VII

На другое утро Калинин проснулся менее счастливым. Он стал вспоминать, думать о вчерашнем, и все ему казалось, что было что-то не то, не совсем так. «Зачем она так застенчива со мною? – думал он. – Даже не сказала, что любит… Пусть бы сказала, мне было бы еще лучше. Нет, мы еще не совсем сошлись, еще есть что-то чуждое между нами…» И чем больше он думал, тем скорее ему хотелось увидать ее и услышать ее голос.

В парке Лёля встретила его весело и, не вспоминая о вчерашнем, говорила о чем-то другом. Но Калинин не испугался. Он просто подумал, что она боится посторонних глаз в парке. Едва выйдя на дальнюю тропинку, он стал ей говорить «ты», спрашивать ее заботливо, как она спала и любит ли она его сегодня, как вчера.

– Не говорите мне «ты», – сказала Лёля тихо.

– Отчего? – и он взглянул на нее простодушно. – Ну все равно, как хочешь… Я думал, что уж мы теперь такие близкие, родные, и можно «ты» говорить…

И он покраснел и смутился, как мальчик.

– Да это неважно… Скажите мне только, что любите сегодня… Ну скажите, а то мне так грустно, вы видите…

– А если я не люблю сегодня?

– Если не любите… Тогда я подожду. Может, любовь вернется… А если не вернется – я уйду… Скорей уйду, дальше, и постараюсь тоже разлюбить вас… Опять вернусь к одиночеству… Я ведь всегда был одинок.

Лёля опять хотела сказать ему, что любит Васю, что уж с ней все кончено – и не могла. Она не могла огорчить его, бедного, не хотела, чтобы он ушел. Но и солгать, что любит – ей казалось трудно. У него были такие правдивые глаза. Она тихонько взяла его за руку и вдруг заплакала. А Калинин, увидав ее слезы, стал опять совсем счастлив, он свято, крепко поверил, что Лёля любит.

VIII

Неожиданно приехал Николай Николаевич. Перед отъездом на дачу Лёля сказала ему, расстроенная и взволнованная, что лучше не надо, что все это пусть забудется, что она еще никогда не думала о свадьбе… и была уверена, что отказала. Но Николай Николаевич никогда не сомневался в согласии и потому не мог понять отказа. Он думал, что это так что-нибудь, минутный каприз, расстроенные нервы; он успокоил ее общими словами, целовал руки. Теперь он приехал смело, держал себя развязно, как жених; а Лёля ничего не понимала, боялась его, не начинала разговора. Марья Васильевна тоже удивлялась и была с ним холодна, но Николай Николаевич не смущался.

Он затеял поездку за сто верст, в горы, где было красивое дачное место. Туда ездили лечиться сосновым воздухом и минеральными водами.

Впрочем, говорят, что источники потеряли все свою целебную силу с тех пор, как выстроили целый дворец с ванными и провели воду через множество труб самого разнообразного и новейшего устройства.

Лёля никогда не была там, и ей очень хотелось поехать. Каждое утро в парке она гуляла с Калининым, они читали вместе, спорили; о любви это время они почти не говорили; ей было очень хорошо с ним. Иногда они гуляли все вместе, с Ренке и Николаем Николаевичем, но Калинин не любил таких прогулок; ему хотелось быть одному с Лёлей и разговаривать о том, что его интересовало, видеть, как она его понимает; а Ренке говорил, что Зизи Строева влюблена в Адгришвили, а Адгришвили в Курианц; Николай Николаевич жаловался на скверный номер в гостинице – и Калинин становился грустен. А когда он видел, что Лёля весело болтает с ним, интересуется m-me Курианц и плохим номером, то ему делалось еще грустнее, точно она от него удалялась.

Когда мама сказала, что надо бы и Калинина позвать на пикник, потому что место есть в коляске, Лёля ужасно обрадовалась. А когда наконец они сели и поехали, то ей показалось, что все очень хорошо и больше ничего не нужно; потом, вспомнив, что ведь Васи нет с ними, она упрекнула себя за то, что так весела; но думать о нем и грустить ей показалось скучно и некогда; у Ренке на козлах пресмешно раздувалась парусиновая блуза; лошади бежали быстро; слева шумела Кура со своими светло-коричневыми волнами, а направо все поднимались выше и выше уступы скал; на них росли сосны, похожие на пальмы, потому что красноватый, прямой ствол был гладок и только наверху темная шапка зелени. Дальше, за Курой, виднелись тоже горы; но они были далеко и густые леса на их склонах казались мягкой травой. Калинин сидел напротив Лёли, рядом с Николаем Николаевичем. Он говорил мало, но видно было, что ему очень хорошо; он радостно смотрел кругом, а когда взглядывал на Лёлю, то она не могла не ответить ему ласковой улыбкой. Лёля очень радовалась, сама не зная почему, когда он бывал доволен.

После заката солнца они приехали на станцию. Пока перепрягали лошадей, Ренке достал молока, чуреков (пресных тонких хлебов), и все с удовольствием поужинали на узеньком балкончике станционного дома; только Николай Николаевич, который к вечеру стал надутым и сумрачным, пошел к лошадям и отказался от молока.

Совсем стемнело. Горы раздвинулись, не теснились справа, а ушли дальше, за поле; река разливалась по долине и далеко, за желтыми камнями светлели такие же желтые горы. По берегу тростник шевелился и гнулся от быстрого течения. Небо потемнело, и вместо одной звезды, первой, которая уже давно блестела на светлом западе, их стало видно много-много. Лёля сняла шляпу, откинулась вглубь коляски и смотрела в небо. Ей казалось, что ночь была не такая, как все ночи, а особенная; точно наверху, в небе, был мрак, и оттого звезды выступали такие яркие и крупные, а ниже, к земле, становилось светлее; и она могла различать голову лошади впереди, Николая Николаевича на козлах, лицо Калинина и высокий тростник на берегу.

Все молчали, коляска мягко катилась по дороге. С реки потянуло холодом. Заметно свежело. До следующей станции было еще далеко. Вдруг вдали, за рекой, вспыхнул яркий и дрожащий огонь. Он то исчезал, то снова появлялся. Мерцая, как потухшая свеча, опять исчезал – и вдруг, зажегшись, горел ровно и неподвижно несколько минут. «Ну, опять горят», – проворчал ямщик. Его спросили, что это такое.

– Да разве вы не знаете? Это Ацхурские огни. В старой церкви горят огни по ночам. И никого там нет, сами зажигаются. Как подойдешь ближе – пропадают, а теперь вон, близко мы, да на том берегу, так они и горят. Вон, вон… – и ямщик указывал кнутом на свет. – А под праздник если, так они светлее горят, – продолжал он. – Их ничего, не боятся… Они зла не делают.

Коляска уже отъехала далеко, а огонь все вспыхивал вдали каким-то странным, бледным светом. Лёля молча следила за ним; никто не заговаривал. Наконец Николай Николаевич начал:

– Какие, однако, странные понятия еще сохраняются здесь. По всей вероятности, это явление происходит от большого количества воспламеняющихся газов или от другой, столь же простой причины… А между тем…

– Ну вот в церкви-то газы, – с неудовольствием сказала Лёля.

Ей хотелось верить, что это огонь таинственный и необъяснимый, как вся эта ночь была для нее полна чудес.

Лёля задремала. Калинину не хотелось спать, он с любовью смотрел на ее темный силуэт и думал о том, как он ее любит. Лёле было так хорошо засыпать, она не видела, но чувствовала на себе его взгляд; улыбнувшись, она опять засыпала, едва успев подумать: какой он хороший…

IX

Они прожили три дня в довольно скверной гостинице. Свободным был только один номер, и Калинин, Ренке и Николай Николаевич ночевали где-то на сеновале у добродушного грузина, который даже давал им теплые бурки, чтобы утром не было холодно.

Николай Николаевич и Ренке оба приревновали Лёлю к Калинину; но Ренке был безутешен, а к Николаю Николаевичу скоро возвратилась прежняя самоуверенность. На свой сеновал они шли всегда втроем. Калинин больше молчал, а Ренке замогильным голосом уверял, не обращаясь ни к кому в частности, что он непременно убьет себя, и что ему самое лучшее убить себя, и что это будет не далее, как на днях. Николай Николаевич считал своим долгом спасать его, убеждал снисходительно и веско, что самоубийство – глупость, и вдавался в длиннейшие философские рассуждения о жизни и смерти. И долго еще Калинин, зарывшись в сено, слышал сквозь сон голос Николая Николаевича:

– Кроме того, подумайте, Ренке, чего вы этим достигнете? Ведь согласитесь, ровно ничего. Тогда как, если вы употребите всю свою волю, выдержите, быть может, вы станете современным полезным деятелем, человеком, который…

Покорный, но упрямый голос Ренке перебивал:

– Нет уж, Николай Николаевич, видно, такая моя судьба. Чувствую, я слишком слаб, но что ж делать. Страдания меня сломили – нет силы терпеть…

Здесь все было хорошо, но как-то скучно. В парке встречались бледные, исхудалые лица; на танцевальных вечерах под жалобные звуки скрипок вяло ходили те же больные, которым мало хотелось танцевать. В белых мраморных купальнях вода была прозрачная, как стекло, и совершенно лазурная; но она очень сильно пахла серой и купаться было неприятно. Нет, там – дома – гораздо лучше. Марье Васильевне тоже хотелось скорее уехать.

Калинин ни разу не оставался наедине с Лёлей, но как-то мало грустил об этом. Они все жили точно вместе, и Лёле начинало казаться, что их одна семья. Даже к Николаю Николаевичу она привыкла, и так как он ничего не говорил, то она решила, то он больше и не думает на ней жениться. К четырем часам дня заказали экипаж, но он опоздал; Калинин все беспокоился, ходил смотреть, не подают ли лошадей.

Марья Васильевна захотела пошутить.

– Знаете печальную новость, Владимир Александрович? Сейчас вот, пока вас не было, приходили сказать, что лошадей нам не дадут; испанский посол едет, и недели две не будет лошадей. Придется пешком идти.

Калинину и в голову не пришло усомниться во всем этом. Он ужасно обеспокоился.

– Что вы? Вот так штука. Как же быть-то? Ведь сто верст. Мы-то ничего, а вы с Ольгой Алексеевной ведь не дойдете. Что бы сделать?

И он казался совсем растерянным и огорченным.

– А вот разве волов не поискать ли? Все-таки лучше на волах. Как вы думаете? Нет, вам нельзя идти пешком, это нечего думать. Пойду-ка я хоть поищу тут…

И он встал озабоченный и серьезный.

Когда все рассмеялись, он долго не мог понять, что это шутка, а когда понял, то ужасно сконфузился, покраснел и улыбнулся. Лёля сначала тоже смеялась, но потом вдруг сразу остановилась, ей стало не смешно, а до слез жалко его, обидно за него; он такой доверчивый; всему верит как ребенок, зачем его обманывать? Зачем мама это сделала? Вон он сидит в уголку и улыбается, а они смеются. Гадкие, гадкие. Ей хотелось пойти к нему, утешить, приласкать, сказать, что она его жалеет и не смеется. Она даже встала. Но это было только одно мгновение, и ей самой показалось удивительным ее чувство.

Возвращение не походило на первое путешествие. Ночь была душная, темная, собирался дождик, по небу ходили низкие белые тучки. Никто не разговаривал. На душе у Лёли было тяжело, – точно ожидание чего-то дурного. Она развеселилась только ненадолго: в третьем часу, приехав домой, они захотели поужинать, нашли молока и хлеба и закусили все вместе. Зато когда Николай Николаевич, Калинин и Ренке встали, чтобы проститься и идти домой, Лёля, прощаясь с Калининым, почувствовала, что ей хочется плакать: кончилась их жизнь вместе, теперь он опять – знакомый, и, может быть, завтра они даже не встретятся в парке…

Лёля долго не могла уснуть. Она села на свою постель и смотрела в темноту. Она хотела понять, отчего ей так больно, так страшно и непривычно. Ей пришла страшная мысль: она любит Калинина, любит как-то по-новому, особенно, так, как прежде любить не умела… Она вспомнила Васю; он и его любовь показались ей странно чуждыми и далекими; а между тем ведь он ее муж, ведь она с ним венчалась, ведь она должна с ним жить всегда… Лёля вся холодела, сердце сжималось и ей хотелось умереть. Но где-то далеко, в самой глубине души, была радость, счастье любить, как она любит; и горе не могло уничтожить эту радость. Сердце было полно нежности к нему; она чувствовала, что это – настоящее; и ей было так непривычно, так хорошо и больно. Она не спала всю ночь, и когда солнце взошло и дождевые капли заблестели на траве – она встала, спокойная и без слез. В эту ночь она сразу выросла и перестала быть ребенком. Ей ясно теперь, что надо делать.

X

– Не мучьте меня, уж я знаю, гадкое что-нибудь случилось? Уж скажите сразу, а так хуже.

Лёля молчала. Она и Калинин шли по влажной дорожке парка, далеко за камнем.

– Скорее скажите, скорее, я не могу так ждать… Вы, может быть, не любите? – прибавил он робко. – Да, – разлюбила?

И он с тоской заглядывал ей в глаза.

Лёля спустилась к берегу шумной речки и села на большой камень у самой воды; лучи солнца едва пробивались сквозь густые листья деревьев и дрожали светлыми пятнами на камнях, покрытых зеленым мхом; вода пенилась и шумела.

– Не разлюбила… – сказала Лёля и улыбнулась так печально, что Калинину стало совсем страшно.

– Вы больны… Ну да, знаю, вы больны… Господи, Господи, и надо же… Что это такое!

– Нет, постойте, Владимир Александрович, я теперь все скажу. Только вы молчите. Я вас все время обманывала… Молчите, молчите… Я думала, что не люблю вас, и обманывала… И только вчера я узнала сама, что люблю, Господи, как люблю… Вот, посмотрите мне в глаза, видите, я не лгу. Видите, что правда, верите?..

– Милая, я верю, я вижу… Но что же?

– Я не сказала вам раньше… Надо было сказать. Я прежде еще любила… то есть не любила, а мне казалось, что любила… и я с ним, с тем, обвенчалась тихонько… сама не знаю, как я решилась… он уехал учиться… а через два года приедет… а я не могу, чтоб он был мой муж, я вас только одного люблю, с вами хочу всегда, а этого нельзя… Понимаете теперь? понимаете?

Она закрыла лицо обеими руками и, наклонившись, заплакала, тихонько всхлипывая, как ребенок.

Увидев слезы, Калинин испугался, побледнел и молчал. Он почти не заметил ее слов «я вас обманывала», он видел только, что она несчастна – и сам готов был заплакать.

Он еще не понимал хорошенько случившегося, только смутно чувствовал, что все это очень важно и что надо ему быть твердым и рассудительным. Ее он любил и не мог думать о разлуке; к тому же, видя ее такой любящей и несчастной, он был убежден, что она умрет с горя, если он ее оставит.

– Что ж… Надо нам проститься… – сказала Лёля тихо, едва перестав плакать.

– Зачем? Когда я вас люблю и вы меня тоже? Мы как-нибудь это устроим… Хочешь… хотите ехать со мной в Петербург? Ну, ты повенчалась нечаянно и напишешь ему, что не любишь его, а будешь моей женой… Все будет хорошо… Ведь ты же поехала бы, если б мы обвенчались?

– Для меня это нет никакой разницы… А там можно развестись, кажется, это бывает. Только раньше рассудим хорошенько, и если ты любишь достаточно…

Лёля больше не плакала. Она думала.

– Ведь это очень важно… Это нельзя так. Ведь это вся жизнь решается, – сказала она тихо. – Я не знаю, могу ли я, должна ли…

До сих пор она думала только о нем. Будет ли ему хорошо; но вдруг мысль о матери явилась сразу; и она как-то не разумом, а сердцем поняла на один миг ее любовь и ее горе, если она уйдет. «Нет, не могу и не должна, – сказала она. – Ведь мама останется… А если б она поняла… Если б пустила… Что за счастье…»

Калинин в тревоге смотрел на нее. Он видел, что она колеблется, и мысль о возможности разлуки стала мучить его все больше. Но он молчал. Потому что хотел, чтоб она сама решила.

– Я не должна, – повторяла Лёля… – Мама…

Она увидела его испуг, горе и глаза, полные слез; она не могла, чтоб он был несчастен и не думала больше ни о чем, она крепко прижалась к нему и повторяла: – Ну хорошо… ну хорошо… пусть будет, как ты хочешь – только перестань…

XI

Лёля не замечала, как бежали дни.

Религиозная прежде, она и теперь хотела молиться. Но той хорошей, детской веры больше не было: как-то пусто стало на душе; все равно, Бог не поможет; не надо молиться. Она понимала порою так ясно, что ей надо остаться; так для всех будет лучше, и для нее, и для него, и для…

Она не могла думать о матери. Так лучше, так следует, иначе нельзя… А между тем она любила, она была слишком слаба. «Ведь он ребенок, – думала она и сама удивлялась, как она ясно и хорошо все видит, – он ребенок, не знает ничего, и себя не знает: он даже и понять не может, как я его люблю; оттого ему легко. Для него лучше, чтоб я не поехала: а я не могу… Зачем я такая слабая! – Господи, как трудно, как тяжело жить на свете…»

Раз, когда она воротилась из парка расстроенная, измученная, но все-таки счастливая свиданием – ей подали письмо от Васи. Он говорил ей «ты», называл своей, писал, что любит-она не дочитала до конца и разорвала письмо. И не то чтобы ей было гадко или оскорбительно; а просто ей казалось, что письмо не к ней, ненужно и неинтересно: слишком далеко она была от того времени.

С каждым свиданием в парке у ней оставалось все меньше силы, и теперь она видела ясно, что уж все решено.

Калинин говорил ей, что погибнет без нее; она хотела не верить и верила. «И как он в самом деле один? – думала она с нежностью. – Ну что он умеет, что может? А я все-таки как-нибудь помогу ему, поддержу когда-нибудь! Ему нельзя одинокому». И тогда она хотела, чтобы ей было еще тяжелее, если от этого ему станет лучше.

Чтобы уехать, надо было почтовых лошадей; все могло расстроиться без содействия Бартоломея Ивановича, начальника почты. Ему нужно было рассказать дело и просить помощи. Лёля взяла это на себя.

Калинин уже все приготовил. Лёлины бумаги – она их достала легко – спрятал со своими, деньги из Петербурга были получены. Его тревожила Лёлина тоска, он иногда задумывался и пугался; его смущало, что они не будут венчаться; но потом к нему снова возвращалась его радость, любовь и беззаботность; в будущее он верил и смотрел светло; он станет писать, работать, не одинокий, как прежде, а с товарищем; ведь они так искренно любят друг друга, как же не быть счастью?

XII

Лёля держала себя очень ласково с Бартоломеем Ивановичем, кокетничала с ним, как со всеми, и Бартоломей Иванович уже три года, со времени первого знакомства с Лёлей, питал надежду на ней жениться. Если даже она и не любит его, то, думал он, сила воли, упорное желание его и настойчивость могли всегда возбудить любовь. Поэтому он, не торопясь, стал пристраивать комнату к своему помещению и был очень весел.

Когда он, припрыгивая и помахивая дубиной, проходил по обыкновению утром мимо Аюнинской дачи, Лёля сделала ему знак подождать; наскоро схватив зонтик, она сбежала к нему, и они пошли вместе.

Лёля, как ей ни было тяжело и страшно, улыбалась, глядя на Бартоломея Ивановича.

– Как вы веселы, поете точно жаворонок в поле, – сказала она.

– Да, о да, я весел. Веселым быть очень хорошо. Я счастлив.

– Ну что ж, я очень рада. Мне надо с вами поговорить, Бартоломей Иванович… Зайдемте в библиотеку… там, кажется, никого нет…

В ротонде, прохладной и тихой, за круглым столом, где лежали газеты и книги, действительно никого не было. Перелистывая какой-то журнал, Лёля начала торопливо и тихо:

– Мне надо знать, как вы ко мне относитесь, непременно надо… Я бы не стала спрашивать… Но это важно. Ведь вы мне друг?

– Верю вам, что важно, Ольга Алексеевна. Спасибо, что первая начали… – И он пожал ей руку. – Я вам скажу так же откровенно, что я вас люблю крепко, очень крепко… Я уж давно намеревался сказать вам это и спросить вас, можете ли вы идти со мной рука об руку по жизненному пути?

Лёля ушам своим не верила. Ей никогда не приходило в голову, что Бартоломей Иванович в нее влюблен и что комната, которую она хвалила, пристраивается для нее.

– Бартоломей Иванович, погодите… Вы не поняли меня… Мне так жаль, но я не могу, потому что я вас не люблю…

– Не любите? Я понимаю… Я вполне понимаю, что если вы и любите меня, то поэзия вашей души мешает вам сказать это… Но мне не надо признанья…

– Нет, нет, ей-Богу, я вас не люблю, по правде говорю… Вот вы сейчас увидите…

– Если даже и не любите теперь, то потом полюбите… Что вам мешает меня потом полюбить? О, как я счастлив. А не сойтись нам нельзя… Вы сила – и я сила… Вместе – мы горы сдвинем.

– Уж какая я сила, – сказала Лёля, улыбнувшись печально. – Но не в том дело. Голубчик, выслушайте меня, дайте договорить…

И она, путаясь и запинаясь, рассказала ему все, про свадьбу с Васей, про Калинина и просила помочь. Ей было очень стыдно и больно говорить ему теперь, но делать было нечего.

Бартоломей Иванович долго молчал и раздумывал, что ему предпринять. Наконец, поняв, что это уж непоправимо, решил, по крайней мере, себя выказать с самой благородной стороны, поразить этим благородством. Он сказал, что поможет им устроить все, что уж он ручается за благополучный исход.

– И вот вам моя рука на этом, мое дружеское пожатие. Я рад за вас. Конечно, я обманулся в своих надеждах, но это для меня ничего, я твердь. Я привык еще не к таким ударам судьбы – меня сломить трудно, чтобы не сказать невозможно.

Лёля смотрела на него, и ей вдруг захотелось смеяться, долго, бесконечно смеяться, но она спохватилась и с серьезным видом подала руку Бартоломею Ивановичу. Они расстались.

В день отъезда Лёля писала Марье Васильевне письмо. Сначала она хотела написать много, все, что у ней было на душе, но потом передумала. Ей опять вспомнилось, что мама не любит ее, что это безнадежно.

«Мама, я не вернусь к тебе. Я люблю Калинина и еду с ним тихонько, потому что он без меня не может, а я не могу выйти за него замуж. Я думала, что люблю Васю и обвенчалась с ним раньше. Я не могла тебе сказать. Мама, если можешь – прости меня, не будет мне счастья. Бог видит, я говорю правду. Но тебе все равно, я знаю, что ты меня не любишь. Я давно это знаю.

Все равно. У меня нет слов. Прощай».

XIII

Высоко, в горах, где бывает холодно в самые жаркие дни, где вьется извилистая дорога все выше и выше, где река шумит, как море, потому что ее гул повторяет много раз горное эхо – стоит серый каменный дом – это станция. Там в первый раз остановились на ночлег Лёля и Калинин. Калинин заснул сейчас же, но Лёля, измученная дорогой и своими мыслями, напрасно старалась хоть задремать. Наконец она встала и тихо откинула занавеску. Утро занималось. Облака, лежавшие, как пух, на вершинах, розовели и поднимались в небо; листья какого-то странного дерева слегка стучали по стеклу. Не было тут голосов птиц, и гул реки не нарушал тишины, а как бы увеличивал ее; Лёля приотворила окно, стараясь, чтобы струя холодного воздуха не попала на Калинина. Он спал мирно и спокойно, точно уставший ребенок. Лёля подошла и осторожно поцеловала его. «Господи, – думала она, смотря на небо, крепко сжимая руки и, как в детстве, всей душой веря, что Бог там, что он слушает ее и любит ее, – Господи, помоги мне. Прости мне, если я виновата, и за то, что я виновата, не давай мне счастья; но пусть я сумею сделать, чтобы он был счастлив, пусть это все не напрасно. Господи, помоги мне. И сделай, чтобы мама могла понять и простить меня, потому что ты видишь, как я ее люблю и как мне горько. И если ей тяжело, если она хоты немножко меня любит, – пусть ей будет легче…»

Часть III

I

Прошло полтора года. Раз в декабре, незадолго до Рождества, в скромной квартире на Загородном проспекте ожидали гостей. Калинин приглашал многих, но, обыкновенно, приходили не все. Лёля волновалась целый день, не знала, кого ждать, купить ли закуску и на сколько взять бутылок. Прошлый раз они всего наготовили, а пришли только двое, и так было скучно и стыдно. А тут еще маленькая Маня не спокойна, все плачет. Нездорова, может быть. Лёля не любила, когда Калинин звал гостей. Ей все казалось, что им скучно, что она не умеет занимать их и что они смотрят на нее как-то странно. «Может быть, они приходят только для того, чтобы не обидеть Володю и меня, – думала она. – Зачем тогда приглашать?»

Больнее всего для нее было то, что она-то сама очень бы хотела, чтобы к ним ходили, хотела быть с людьми и видела, что это не выходит; что они относятся к ней не так, как следует.

В их отношении к себе Лёля видела чуть заметную странность: одни были к ней чересчур вежливы, разговаривали, точно остерегаясь чего-то; а другие, напротив, были странно развязны и говорили, не стесняясь, такие комплименты, что Лёле становилось неловко. Сказать резкость – она не хотела, потому что между ними были умные, даровитые люди, а Калинин дорожил отношениями.

В узенькой столовой Лёля приготовляла чай. Столовая была как все столовые в сорокарублевых квартирах: окно с кисейной занавеской, висячая лампа над обеденным столом и буфет. На стене тикали часы с гирями. Но Лёля ненавидела эту комнату, находила, что она похожа на гроб, и всегда пила чай в гостиной. Вообще вся квартира ей была не по душе: мебель, купленная для прежних комнат, – казалась неуместной; многое поломали при переезде; цветы засохли; рояль давно не настраивали; к платяному шкафу так и не могли собраться приделать ключ; салфетку в гостиной на столе няня облила чернилами. Всякий беспорядок, всякое пятно на свежей мебели сначала очень печалили Лёлю; ее любовь, ее радость казались ей как-то странно связанными в первые дни с новой, блестящей скатертью, с занавесками, еще не смятыми, и всем этим запахом свежести, который был у них на квартире первое время. Сюда они переехали недавно; понадобилась еще комната; здесь детская была хорошая, и Лёля мирилась из-за нее со всеми неудобствами. Калинин, напротив, часто ворчал, что его кабинет тесен, уверял, что квартира сырая, что он заболеет, умрет, что он не может ради ребенка лишать себя всего… Лёля иногда молчала, иногда выходили ссоры, но квартиру среди зимы менять было нельзя.

Когда родилась Маня, Калинину показалось, что теперь все сразу должно перемениться; он решил, что ему не надо никого и ничего, кроме семьи – и целых две недели не ходил никуда. Потом он мало-помалу привык к мысли, что у него есть дочь, стал сердиться, когда ночью его будил крик, не сидел по ночам у кроватки, опять стал ходить в гости – и теперь часто случалось, что он по целым дням не вспоминал о ребенке, если тот был спокоен. Калинин в эти полтора года, несмотря на то что много писал и раз был сильно болен, совсем не переменился: те же детские, доверчивые глаза, нежное лицо; он стал только раздражительнее и упрямее. Лёлю – напротив, трудно было узнать: она выросла, похудела, немного побледнела; но, главное, у ней уже не было того веселого, беспечного выражения лица, которое ее прежде так красило; в глазах точно потухло что-то, она смотрела грустно и серьезно.

Лёля потом вспоминала это время, и ей казалось, что точно, было счастье; но кроме счастья была и вечная, тупая боль в душе от одной, непобедимой мысли о матери. Лёля не знала сама, что собственно в этой мысли дает ей такое страдание; просто ли болело ее сердце, не привыкшее к разлуке, или, может быть, мучило все чаще и чаще являющееся сомнение – точно ли мать ее не любит и не любила? Откуда взялось это сомнение – Лёля не могла понять. Но часто она холодела при мысли: что, если она любила, что, если она страдает, если она одинока и несчастна? И Лёле хотелось бежать к ней, узнать, увидеть все, убедиться…

Она не решалась даже написать матери: «Да что письма? Это опять не то, опять внешний холод – и, может быть, лишние страдания…»

Лёля знала стороной, что Марья Васильевна переехала на житье в небольшой хутор, в Малороссию, где сама Лёля родилась и провела первые годы своей жизни. Оттуда семья Аюниных переехала на житье в Москву и больше не возвращалась в маленький забытый хутор.

Лёля представляла мать одну, в доме с низенькими потолками, с окнами, запушенными снегом – в длинный зимний вечер. И одну навсегда, навек… Мучительные мысли пришли к ней и теперь. Она задумалась, забыла о гостях и о Калинине.

Но раздался первый звонок.

Служанка ушла за ростбифом и печеньем, няни тоже не случилось – Лёля отворила сама. Гость был поэт Линорин, маленького роста и приятной наружности, с расчесанными кудрями и сладкими глазами. Он грациозно склонял стан и небрежно говорил самые любезные вещи. Голос у него был слегка надтреснутый, как будто он раз сильно простудился и имел хронический насморк. Лёля провела поэта в гостиную, где немножко пахло одеколоном и на потолке был зажжен розовый фонарик. Поэт осведомился о Владимире Александровиче.

– Он сейчас придет, – сказала Лёля. – Он, верно, кончает работу.

Против ожидания звонок следовал за звонком. Няня едва успевала отворять дверь. Скоро в маленькой гостиной собралось человек шесть. Бесшумно шаркая какими-то мягкими башмаками и потирая руки, вошел молодой музыкант Алянский: он говорил тихо, остроумно и едко; его неприятное лицо с звериным выражением странно оживлялось; он бранил всех, но все его слушали, потому что было интересно и метко. Его не любили, а его сонат и вальсов никто не слышал и не видел, хотя Алянский был, несомненно, талантлив. Худенький господин с нервным измученным лицом, очевидно поэт, в больших белых воротничках, молчаливо сидел в углу. Музыкант старался развлечь его, но обращался к нему странно, с ласковой снисходительностью, как к больному ребенку.

Два студента, видимо в первый раз встретившиеся и незнакомые, молчаливо сидели напротив и осматривали друг друга с недоверием: «А что, любезный друг, либерал ты или консерватор?» На что другой отвечал взорами: «Не стану я первый выдавать своих убеждений. Скажи-ка ты сначала». Высокий, худой драматург с черной бородкой сидел на диване в неловкой и выжидательной позе. Он смотрел на Лёлю и удивлялся, отчего она не начинает его занимать. Лёля совсем растерялась, тем более что гости спрашивали хозяина, а хозяин упорно сидел у себя. Лёля пошла в кабинет.

Калинин действительно кончал работу; он не любил, когда ему мешали; но тут не рассердился и обещал сейчас же выйти.

Возвращаясь в гостиную, Лёля была приятно удивлена: гости ее не скучали. Поэт в белых воротниках, стоя на середине комнаты, нервным голосом рассказывал что-то: он торопился, волновался и жестикулировал. Алянский слушал его с ласковой улыбкой, изредка вставляя словцо. Худой драматург разговаривал тихонько с новоприбывшим гостем, критиком Сабуриным. Сабурин поражал величиной своей фигуры; его красивое, немолодое лицо исчезало под целой гривой светло-белокурых волос и длинной золотистой бородой. Голос у него был мягкий и очень тихий, а глазами он точно говорил: «Посмотрите, какой я добрый, какой я ласковый, не бойтесь, подойдите ближе». Он был похож на породистого кота с длинной, пушистой шерстью, бархатными лапками и нежными глазами. Но Лёля его боялась; она знала, что своим тихим голосом он умел говорить злые речи. Драматург прицепился к Сабурину и не отпускал его; он боялся рецензии на свое последнее произведение. Беспечный Линорин, с чувством прижимая педаль, играл ноктюрн Шопена; а студенты, которые, по счастью, оказались совершенно противоположных убеждений, с такой яростью принялись друг за друга, что, казалось, вряд ли их можно будет когда-нибудь развести. Не успела Лёля порадоваться, как явился Калинин: он весело поздоровался со всеми, шутил, смеялся; разговор сделался общим. Линорин бросил Шопена; студенты продолжали спорить, только отошли дальше. Поэт в белых воротничках прочел, задыхаясь от восторга, свое последнее стихотворение; его очень много и ласково хвалили, Сабурин пожал ему руку и, близко глядя ему в глаза, произнес своим тихим и значительным голосом: «Я этого не забуду. Вы меня до слез растрогали… Спасибо вам». Попросили Линорина прочесть что-нибудь; он согласился и прочел легонькое, звонкое стихотворение и при этом улыбался небрежно и со смехом произносил слова. Его тоже похвалили, но меньше и даже сделали несколько замечаний. Линорин выслушал их молча и с той же небрежной улыбкой. По поводу замечаний поднялся спор; все говорила оживленно. Калинин был очень милый. За чаем даже Лёля, всегда серьезная и молчаливая, развеселилась, по-детски громко смеялась и спорила. Закуски и печенья оказались не лишними; кушали исправно. Нервный поэт выпил только один стакан чая и не брал булок, потому что они стояли далеко от него. Сабурин, напротив, перестал даже говорить и вполне углубился в еду и питье. Видно было, что он относится к этому делу серьезно, не кушает легкомысленно первое попавшееся, а вникает и выбирает. Он обратил особенное внимание на одну баночку, за которую Лёля очень боялась: он открыл, понюхал, попробовал раз, потом еще раз; лицо его выражало какое-то неведомое наслаждение. Студенты, выйдя из-под света лампы, оба сразу замолчали и упорно отказывались от всего.

Разговор вертелся на сплетнях, говорили о плагиате, о том, что Антонович поссорился с философом из-за литературного утра: Антонович читал свою статью, а Ретчер ему мало аплодировал. Поэтесса Гречухина грозит сделать редактору одного нового журнала «европейский скандал» за неприятие ее поэмы, а газетный рецензент ошибся и похвалил книгу, думая, что автор – его знакомый, а это оказался только однофамилец. Калинин, которого литературные истории мало интересовали, старался переменить разговор на более общий, ему это не удавалось. Уже почти в одиннадцать часов вдруг позвонили, и в комнату вошел новый гость. Калинин ему очень обрадовался.

– Что вы так поздно?

– Поздно? Да. Дела были. Ну а вы как? – продолжая он, обращаясь к Лёле. – Ничего?

– Я ничего…

– Ну и слава Богу… Позвольте мне стаканчик чаю… Не беспокойтесь… Я найду себе место.

Он поставил себе кресло боком к столу, закурил папиросу и молчал. Линорин уверял Алянского, что в одном его романсе стихи совсем не подходят к музыке. Калинин услышал и заявил решительным тоном, что, по его мнению, стихи совсем не должно перекладывать на музыку, потому что в них есть своя, незаменимая музыка. Ему возразили. Разговор сделался общим, один новоприбывший курил и молчал. Он был художник Штелькин, человек низенький, коренастый, с умными глазами и крупными, очень некрасивыми чертами лица. Губы у него были толстые и красные. Говорил он с небольшим акцентом. Он так сидел, так курил и так смотрел на всех, что казалось – он один взрослый среди детей, точно наставник пришел посмотреть, как забавляются его ученики и он, ничего, позволяет им забавляться… В самом разгаре спора он обернулся и стал рассматривать потолок, стены, напевая вполголоса какой-то мотив. Этот мотив он продолжал напевать и в гостиной, куда все возвратились после чаю и даже в промежутках разговора с Лелей.

– Ну, что ваш пессимизм? – спросила она.

– Пессимизм? – Да знаете ли вы, что такое пессимизм, дитя мое? – Вы слишком молоды, вы еще ничего не понимаете…

– А мне почему-то показалось, что вы сегодня не настоящий пессимист, по лицу, по глазам, по всему видно, что вы сегодня только кажетесь себе пессимистом…

– Напрасно вы думаете, что возможно быть сегодня одним, а завтра другим… Вы видели мою последнюю картину? – Она объяснит вам все это лучше, нежели я теперь…

– Я видела вашу картину, только я ничего не поняла…

– Не поняли? Друг мой, вы слишком молоды…

– Нет, я скажу по правде, мне она даже не нравится.

– Что же вам не нравится?

– Да все, неестественно как-то, странно и… удивительно.

Калинин подошел к ним.

– Да, я хотел сказать вам, Матвей Яковлевич, ваша картина мне тоже не особенно понравилась.

Ободренная Лёля подхватила:

– Да, ваши прежние гораздо лучше… Зачем вы не пишете так, как раньше писали? Вы стараетесь что-то «устроить», не берете просто, оттого и выходит так…

Все замолчали и слушали ее. Штелькин тоже молчал.

– Постой, Лёля, – сказал Калинин холодно. – Матвей Яковлевич знает, что ты ничего не понимаешь. Ты слышала мои слова, но не поняла их.

И он стал объяснять, почему ему кажется, что мысль не ясна в картине и не совсем верна сама по себе. Штелькин спорил холодно, потом отошел, посмотрел в окно, на часы и стал прощаться. Было только двенадцать, но он никогда не сидел долго.

Остальные ушли в третьем часу.

Когда затворилась дверь за последним гостем, Калинин, ни слова не говоря, ушел к себе.

Слышно было, как он отодвинул ширмы и перенес лампу на ночной столик. Лёля знала, что он сердится, знала, что опять начнется ссора, и ей было очень грустно. Она собирала посуду, стараясь не шуметь, но все-таки случайно стукнула ложкой, и этого было довольно: Калинин широко открыл дверь, стал на пороге и сказал:

– Ты дашь мне сегодня спать или нет?

– Успокойся, пожалуйста, я сию минуту кончу.

– Мало того, что ты испортила мне весь вечер, мало того, что поссорила меня с человеком, которого я люблю и уважаю, ты даже не сознаешь своей вины… Вот это-то мне грустно.

– Володя, опять… Прошу тебя, оставь… Мне очень тяжело… Ну я виновата…

– А все твоя бестактность. Скажи пожалуйста, будешь ли ты когда-нибудь вести себя тактичнее? Ведь это же невыносимо… Я жить так не могу.

– Не кричи, Володя, девочку разбудишь… А мне так больно… Володя, ты разлюбил меня?

– Ах, оставь, пожалуйста. Ты… – но вдруг он замолчал, без злобы, странно посмотрел на нее и вышел, тихонько затворив двери.

Лёля, раздевшись, пошла в детскую, куда она в последние дни перенесла свою постель. Ее девочке нездоровилось. Но сегодня она заснула крепко и спокойно. Лёля села около кровати; в комнате было полутемно, только зеленая лампадка горела перед образом. Няня еще прибиралась в кухне. Из темной столовой чуть слышалось тиканье часов. Лёля думала и не понимала, что с нею; ведь это же ссора, простая ссора, какие случаются каждый день; отчего же так страшно, так холодно на душе и кажется, что все кончено? Точно важное случилось, большое, непоправимое горе?.. Отчего это?

«А ведь я несчастна, – подумала Лёля. Она еще в первый раз подумала это словами. – А он, разве счастлив? И он, и я, и мама, может быть… всем горе, все несчастны, и все ради меня… Только нет моей вины… Пусть я дурна, все-таки крепко люблю и его, и маму, а если и случилось, то не оттого, что я не любила».

«Нельзя ли помочь? – думала она дальше. – Нет, нельзя, никак нельзя помочь».

Послышались осторожные шаги, и в комнату вошел Калинин.

– Лёля, ты здесь? – сказал он шепотом. – Прости меня, это я виноват… – И он сел на пол около нее и положил голову к ней на колени.

– Прости мне, не говори, что я не люблю тебя… Я тебя так люблю… Ну скажи, что люблю?

И он, как обиженный ребенок, жаловался ей и просил о чем-то… Когда она там, в столовой, сказала ему, что он ее разлюбил, он сам не знал, отчего испугался, и ушел к себе; одному ему стало еще страшнее, ему захотелось скорее к ней, поближе, сказать ей, что она неправа и не может быть права, сказать, сказать, как он ее любит и что уж больше не думать об этом… Лёля молча гладила его по голове. Они долго просидели так. И Калинин успокоился. Он давно не чувствовал этой нежности, которой теперь было полно его сердце.

Лёля тоже успокоилась; но все-таки, засыпая, она чувствовала, что что-то непоправимое не ушло, а только спряталось глубоко в душу, что она не хочет думать о нем, но что оно – есть…

II

– Лёля, хочешь ехать сегодня на литературный вечер? Поедем, пожалуйста. Будет так интересно.

– Хорошо, я поеду. Мне и самой хочется. Девочка здорова. А кто будет читать?

– Многие, многие, вот увидишь. Дай мне девочку, ну чего ты боишься? Я не уроню.

Калинин неловко, обеими руками, взял ребенка и понес по комнате. Лёля пошла за ним. Последние дни Калинин был очень весел, не раздражался и постоянно ласкал «девочку», как они оба звали свою дочь. Маня была некрасивый, но очень толстый и симпатичный ребенок. Лицо у нее было добродушное и ласковое. Совсем не капризная и не требовательная, она могла по целым часам тихонько заниматься сама с собой, сидя где-нибудь на ковре или в постели. Калинина она удивительно любила, как ни редко он с ней занимался, когда он приходил – она даже маму забывала, так радовалась. Зато и он, если начинал с ней возиться, так возился целый день, никак не решался огорчить ее и уйти, да и сам веселился, как ребенок. Но сегодня он скоро отдал ее матери.

– Так не забудь, Лёля, ты обещала. Будь готова к восьми, а я пока пройдусь немного.

Он ушел. Лёля уложила девочку спать, вынула свое нарядное платье и стала его ушивать; оно ей было широко. Потом отыскала голубенькую ленту в шкатулке – на шею надеть; и обрадовалась, что отыскала; на туалете зажгла две свечи и стала одеваться. Ей было очень весело, как редко случалось, она радовалась тому, что одевается, что едет на вечер, где будет много людей, и еще чему-то радовалась… Калинин застал ее почти готовой.

– А знаешь, кого я сейчас видел? Антонину Сергеевну. С братом шла. Ты скоро?

– Сейчас. Кто это Антонина Сергеевна?

– Господи, да дочь барона Керен. Помнишь, о котором я тебе все рассказывал, хорошенькая.

– А-а, помню. Я тебя еще ревновать собиралась. Умная такая, дерзкая и твоего авторитета не признает?

– Да нет, в том-то и дело, что она, должно быть, не умна, но она такая злая, что этого нельзя заметить… Понимаешь, когда я вчера ей говорю…

И Калинин, сам увлекаясь своей речью, начал длиннейший рассказ о молодой баронессе.

– Ради Бога, Володя, ведь мы опоздаем… Хотела бы я посмотреть эту Керен.

– Вот сегодня увидишь, она, верно, будет на вечере.

Они отправились и через десять минут уже засели на своих местах, в десятом ряду. Длинная зала была освещена неприятно резким электрическим светом. Народу собралось порядочно. Вечер начался. Читали свои статьи, заметки, две актрисы прочли монолог из «Марии Стюарт». Но Лёле особенно понравился один старый поэт, с умным, значительным лицом и строгими глазами. Читал он превосходно, но, странно, в голосе у него была какая-то насмешливость, точно он немного презирал тех, кому читал свои стихи. «Ну, слушайте, коли хотите, говорили его глаза, только ведь вы все равно ничего не поймете…»

И точно: ему хлопали, потому что у него была слава, но к стихам отнеслись с недоумением и даже с недовольством. В антракте Лёля сидела грустная и растроганная; ее веселое настроение опять пропало; она хотела сказать Калинину, как сильно ей понравились стихи, и спросить, знаком ли он с поэтом, но Калинина не оказалось с ней рядом. Она стала искать его глазами и скоро нашла. Он осторожно пробирался к левому проходу между стульями, где стояла группа людей. Это было всего через два ряда от Лёли, и она могла слышать разговор, если бы кругом не шумели. Посередине группы стояла высокая молодая девушка в pince-nez. Почему-то Лёля сейчас же подумала, что это должна быть Керен – и не ошиблась. Девушка была худенькая, очень белокурая и стройная, в простом черном платье с красивыми складками; черты лица ее были неправильны; нос немного длинен и выражение губ слишком надменно, но замечательно ровный, чистый, розовый цвет лица и пушистые ресницы делали ее очень хорошенькой. Лёля, взглянув на нее, почувствовала невольный укол зависти, сама не зная отчего. Был ли это простой взгляд женщины на другую, более привлекательную, или что-нибудь иное – но только Лёле было неприятно, что Керен ей понравилась. Калинин подошел к баронессе: она весело поздоровалась с ним; он сказал что-то – она ответила, видимо, возразила; он ответил тоже и вдруг обернулся: Лёля увидала его лицо. До сих пор он стоял спиной. Лёля смотрела, смотрела – и вдруг ей показалось, что он – не тот ее всегдашний Володя, которого она любит, а другой, прежний, чуждый ей и странно милый человек: те же глаза, полные любви, доверчивый и робкий взгляд, может быть, тот же голос… Только он смотрел не на нее, а на ту чужую девушку с белокурыми волосами.

Странно было Лёле, она еще не сказала себе ясно, но уже поняла, что кончено, что он любит ту; она ни о чем не думала, только ждала, что же будет теперь дальше. Она видела, как молодая девушка подала руку Калинину, как они ушли пройтись в фойе; потом он вернулся к Лёле, очень веселый и радостный. Не замечая ничего, он с увлечением стал рассказывать Лёле, что баронесса не понимает стихов.

– Нет, представь себе, говорит, что ей не понравилось. И доказала мне, почему нехорошо. Логически выходит верно, но какое отсутствие чувства. Право, она самый холодный человек в мире. Да что ты такая бледная, Лёля? Устала?

– Да… Если б домой.

– Погоди, сейчас… вот после этого номера…

Но они просидели все второе отделение. Дома Лёля наскоро разделась и ушла к себе. Калинин все время был очень весел, шутил, смеялся… Он очень устал и радовался сну. Назавтра он собирался начать большую работу, ему надо было выспаться.

III

Лёля заснула сейчас же, едва успев лечь, но проснулась рано – и первая мысль ее была, что случилось что-то ужасное.

Девочка? Нет, она здорова… Мама? Да, все это напрасно было, ненужно, только горе принесло и ему счастья не дало…

Он разлюбил, и она уже больше для него ничего не может сделать. Зачем это все нужно было терпеть, горе о маме, свое горе, когда это никому не дало счастья?

«Нет, – думала она потом, – не может быть, ведь это же мой Володя, он не может без меня, все у нас общее, мы привыкли вместе, у нас одна девочка, и я его так люблю, все ему отдала, даже маму ему отдала… Зачем он пойдет к другой, чужой, которая ничего не знает и, наверно, не умеет с ним так, как я… На что она ему? Спрошу его, когда встанет. Он ведь не умеет лгать, увижу все».

Когда Калинин проснулся, Лёля пошла к нему. Он встретил ее весело и ласково.

– Здравствуй, а девочка что ж? Проснулась? Отчего здороваться нейдет?

– Володя, я вот зачем пришла… Вчера мне показалось… Я уж прямо скажу… Я видела эту баронессу Керен… Такая хорошенькая… И я видела тебя, когда ты с ней. Может быть, ты ее любишь, Володя? Ты подумай хорошенько, может быть, ты и сам не знаешь, а любишь. Подумай, Володя, и скажи.

Калинин смотрел на Лёлю удивленно и не понял сразу, о чем она говорит…

– Ее? Люблю? Как – люблю?

– А так, помнишь, как меня прежде любил!

– Как тебя? Да зачем же ее, когда ты у меня есть? Я ведь тебя люблю…

– Нет, Володя, милый, ты пойми, видишь, ну разве я ревную? Я только знать хочу, для себя мне хочется… Ты ее полюбил? Она хорошая.

– Да, она очень, очень хорошая. Только я тебя люблю. Я тебя правда, очень люблю. Ты веришь? Ну куда бы я без тебя?

Он обнял ее крепко.

– Да зачем же без меня, ведь я с тобою… Только скажи, ту тоже любишь?

– Лёля, Господи, не знаю я! Она такая… Мне радостно с ней. Я не знал, что это нехорошо; почему я знал? Я тебя, ты знаешь, как люблю, только не чувствую иногда любовь в душе, а знаю, что люблю… И ты знаешь? Да? Ну скажи, что ничего; я ведь не думал никогда, не подозревал. Ну вот, ты плачешь. Что же мне делать? Тебе больно? Господи, Господи!

Он сам чуть не плакал. Ему было мучительно жаль Лёлю, он хотел и не мог выразить ей, как он ее любит: однако и та мысль, что он уже не может по-прежнему радостно и легко относиться к той страстно привлекательной девушке, что в их отношениях что-то дурное, эта мысль мучила его. Лёля говорила долго, успокаивала и утешала его, как могла. Когда она замолчала, он ходил по комнате; потом сел на пол около Лёли и положил голову ей на колени. Он понял, что Лёля права: если он еще не разлюбил ее и еще не любит Керен, то полюбит завтра, и теперь тяжело расстаться…

– Ты могла думать, что мне не довольно, что ты у меня есть? Я тебя одну люблю и больше не хочу никого, никого любить. Бог с ней, с той. Может, она хорошая, а может, и дурная. Ведь это разве надолго. Знаешь, я теперь вижу, я чуть не влюбился… Но тогда мне и в голову не приходило, что я могу вдруг… Ну и довольно. Мне и видеть ее не хочется… Честное слово, не пойду больше к ней. Не надо… Разве я знал?

IV

Раздражительность Калинина сделалась невыносима. Он и был сумрачен, и сердитый или кричал и поднимал истории из-за пустяков. Бросил работу и в гости не ходил. У Керен был один раз, вернулся не такой сердитый и рассказывал Лёле, что они за границу едут, звали и его с собой. Он даже развеселился, мечтая, как бы хорошо, если б девочка была постарше, ехать им всем вместе, кстати же Лёля никогда не была за границей. Но теперь, конечно, нечего и думать…

И он опять сделался печален.

Лёля нашла путь к исполнению своего решения; он был труден для нее, но зато самый легкий для Калинина, а об этом она и заботилась. Лёля не обманывала себя. Когда она поняла, что все кончено, что это навсегда, ей стало спокойнее: она уйдет, но как? Как сделать, чтобы эта разлука не причиняла ему боли? Она не винила его ни в чем. «Он ведь сам не понимает, что не любит, – думала она. – Но ему тяжело… И я должна ему помочь».

Время шло, а она медлила, ей казалось, что она никогда не любила и не жалела его так, как теперь.

Письмо с Кавказа от одного забытого друга решило все. Лёле писали, что Вася Гольдберг, ее муж, офицер, убит на границе Персии во время набега. Медлить было нельзя. Если Калинин узнает это, то первая его мысль будет – венчаться с Лёлей, и отговорить его трудно, даже невозможно; а Лёля знала, что этого не может быть. Раз за завтраком, по-видимому спокойная, она сказала:

– Володя, я думаю поехать к матери ненадолго, мне очень тяжело, что я так рассталась с нею. Я не могу дольше терпеть. Я поеду к ней на хутор. Девочка за лето в деревне поправится. А ты бы пока за границу съездил… До сентября…

V

Через две недели Калинин уезжал в Италию с семьей Керен. Лёля совершенно спокойно рассуждала, что нужно ему в дорогу, уговаривала теплее одеться и говорила, что непременно будет к первому сентября в Петербурге. Но Калинин страшно тосковал.

– Пиши ты мне чаще, Лёля, каждый день пиши, а то я там не выживу, прикачу назад, к тебе. Да лучше мне не ехать, а? Уж очень грустно без тебя… Нет, лучше не поеду!..

Лёля успокаивала его, как умела. В день отъезда они поднялись рано. День был серенький, с крыш текло, начиналась оттепель. Калинин был раздражителен и утром холодно простился с девочкой. Лёля поехала провожать его.

На вокзале стояла обычная суета, шум. Лёля присела на скамейку в глубине залы, в угол. Калинин пошел посмотреть, тут ли Керен, и Лёля осталась одна.

Она смотрела на лакеев, носильщиков, бегущих с чемоданами, запоздавших пассажиров – и думала о них. О разлуке она не думала, душа ее точно застыла, и она не хотела понять важности этого часа. Пришел Калинин.

– Они здесь, уже в вагоне. Сейчас второй звонок. Ты туда не ходи, сквозит, простудишься. Я еще посижу.

Он сел около нее. Они молчали и не смотрели друг на друга. Минуты шли, и обоим хотелось, чтобы это поскорее кончилось.

Услышав второй звонок, Лёля встала.

– Ну, пора, – сказала она.

Он стоял перед ней, такой жалкий и бледный, с глазами, полными слез, что на одну минуту она подумала: «Нужно ли то, что я делаю?»

– Прощай, Лёля, пиши ты мне, ради Христа… Мне так тяжело… Лучше бы я не ехал…

– Прощай, перестань, – сказала Лёля почти холодно. – Не на век расстаемся. Не опоздай, скорее…

Они простились. Когда Калинин ушел, Лёля вслед за ним пробралась на платформу, – она видела издали, как ему постучали в окно и он вошел на площадку вагона. Поезд тронулся. Лёля смотрела вслед и не плакала. Потом она вышла из вокзала и наняла извозчика. Мокрый снег падал хлопьями. Кругом был треск дрожек, крики извозчиков и сквозь падающий снег смотрели большие серые дома.

Среди этой уличной суеты большого города Лёля вдруг почувствовала себя совсем одинокой.

«Вот и нет у меня никого, кроме девочки, – подумала она. – Одни мы с ней на свете».

VI

Поезд подходил рано утром к одной небольшой станции. Лёля торопливо собирала вещи, старясь не разбудить спящую Маню.

Эти три дня пути, заботы о девочке отвлекали ее от главного, да и сама она старалась ни о чем не думать, точно избегала горя. Но тут, подъезжая к месту, за несколько часов до свидания с матерью, ей вдруг на минуту стало холодно и страшно от всего, что случилось. Она машинально смотрела в окно, поезд двигался совсем тихо: солнце только что встало, утро было свежее и росистое; лес по обеим сторонам дороги не шевелил верхушками своих деревьев; вся земля была еще покрыта тенями. Лёля давно не видала леса и травы, и она с невольной радостью смотрела на молодые, светлые листья и опять старалась не думать, забыть…

На высокой, тряской тележке она подъезжала к Бобрикам, имению матери. Маня удивленно смотрела кругом, но не плакала, а была серьезна, как всегда. Показались белые хаты деревни. Лёле казалось, что она припоминает местность, хотя она жила тут слишком маленьким ребенком и не могла помнить.

– Чи вы у самые Бобрики до панов? – спросил ее хохол извозчик.

– Да… Ты постой здесь, я уж пешком дойду, близко… Вещи ты, пожалуйста, со станции привези… Вот тебе…

И Лёля, с Маней на руках, направилась к дому. Только высокая деревянная крыша была видна из-за деревьев. Во дворе, заросшем травою, никого не было. Лёля смотрела на этот двор, длинные амбары и кусты желтой акации у крыльца… Все это родное, позабытое радовало ее, она почти не чувствовала той тяжести на душе, страх и счастье перед свиданием с матерью наполняли ее всю.

Она не взошла на крыльцо, но отворила боковую калитку в сад, минула темную липовую аллею и остановилась недалеко от террасы. Сердце ее так сильно билось, что она не могла идти дальше.

На террасе был накрыт чайный стол и кипел самовар. Отворилась дверь, и вошла Марья Васильевна. Лёля, увидав мать, почувствовала такую радость, что не хотела и уже не могла больше оставаться внизу. Она вбежала на террасу и остановилась на минуту, не смея подойти близко.

– Мама, – сказала она почти шепотом, – это я. А это Маня. Мы к тебе, потому что мы одни и я несчастлива. Можно, мама? Ты понимаешь?.. Милая мама!

Лёля не успела договорить, потому что мать крепко прижала ее к себе и заплакала. Лёля сквозь счастливые слезы услышала слова:

– Я знала, что ты придешь, я знала, что ты все почувствуешь, голубка моя дорогая…

VII

В конце ноября выпал снег. Лёля первую зиму проводила в деревне, и ей жилось неспокойно. С мамой у них опять были прежние, внешне суровые отношения, но теперь обе они знали, как любят друг друга.

Самовар потух, пробило десять. Мама пошла ложиться спать, но Лёля осталась в столовой у лампы: она хотела дошить сегодня Манино платьице.

В этот вечер Лёле почему-то было грустно. Она часто вспоминала Калинина, и ей казалось, что она любит его так же горячо, как свою девочку; ее мучило, что она не могла дать ему счастья.

«Привыкла для себя жить, – думала она, – а как захотелось другому сделать хорошо – и не сумела. Не ошиблась ли я? Только ли для него я это сделала? Ведь я же его любила, значит, хотела быть с ним и уверяла себя, что он от этого будет счастлив. И ведь теперь, если мне скажут, что он очень одинок, очень несчастен – ведь я опять пойду к нему и обману себя, что ему со мной лучше…

И не буду знать, для него делаю или для себя… В любви нельзя понять, где он и где я…

Но девочку мою, как я ее воспитаю? Только одного хотелось бы мне, пусть и она поймет, что кроме своей жизни и своих страданий есть еще многое на свете, пусть не будет такая слабая, как я, потому что я хочу, чтоб она была счастливее меня».

Как это случилось*

I

Доктора не позволяют мне работать все эти дни. Ужасно, что они не позволяют! Что же с нами будет? Кроме того, прескучно лежать и ничего не делать. И я придумал записать, как все это случилось. Теперь я, можно сказать, стою у порога жизни. Кончу курс – и все беды кончены! Там меня, вероятно, оставят при университете, потом пошлют за границу, авось… многие профессора меня отличают, как талантливого политикоэконома… Только вот эта противная изнурительная лихорадка с бронхитом, когда она пройдет? Простудился – и не могу поправиться. А здоровым быть нужно, необходимо – и как можно скорее. Если я еще месяц проваляюсь – что же с нами будет? Впрочем, я забегаю вперед, а хотел рассказать по порядку. Я даже думаю, не рассказать ли с самого начала, с тех пор, как я почувствовал себя разумным человеком? Тем более, что скоро, – я уже упоминал, – кончается эпоха моей жизни и после, в те годы, когда я достигну спокойного благополучия, а может быть, и высокого положения, мне приятно будет вспомнить, как я стоял на перепутье – и как сумел вести себя по разумной и верной дороге, несмотря на все препятствия.

Начнем. Лишь бы не утомиться! Велит доктор лежать лишний день – вот беда! Но ничего, мне легко и удобно писать в постели.

Теперь мне двадцать два года. Я происхожу из старинной литовской фамилии, предки мои были знатны, богаты, большинство из них – люди замечательные. Многие находят, что моя фамилия недостаточно красиво звучит на русском языке – но я этого не нахожу. Меня зовут Петр Гуща. Не могу согласиться, что это некрасиво и смешно.

Смешно! Вот я всегда боялся этого слова! Одна мысль, что я могу быть смешон – бросала меня в дрожь. Я отлично знал, что во мне ничего смешного нет, однако так боялся этого, что был робок, неловок и оттого еще больше боялся показаться смешным. Когда мне было лет десять, я упал с третьего этажа. Выдержал воспаление мозга, болел тяжело и трудно и с тех пор я говорю не совсем ясно – когда спешу или волнуюсь. Кроме того, я близорук, что придает много неловкости человеку. Я не особенно красив, выражение лица у меня напряженное, испуганное – это потому что я вечно слежу за собой и боюсь чужих насмешек.

Иногда мне особенно хотелось развернуться, поговорить, посмеяться, показать себя… Но сейчас же все обращали на меня изумленные взоры – и я умолкал и прятался.

Я учился в гимназии. Судьба забросила папу и маму далеко – на Кавказ. Я и родился на Кавказе, так же, как и мои многочисленные братья и сестры. Папа много работал. У него было прекрасное место, дающее деньги, необходимые для такой большой семьи. И мама тоже работала – давала уроки. Мы жили прекрасно. Я привык пить лучшее вино за обедом – и вообще мы с папой держались того мнения, что хороший, почти изысканный стол необходим. Это дает энергию, ясное направление мыслей каждому порядочному человеку. Мама знала мои убеждения – и даже, по свойственному матерям пристрастию к старшему сыну, – иногда очень мило баловала меня.

Дома я не боялся быть смешным. Дома знали меня, знали, чего я стою. Уже в шестнадцать лет я был с папой в дружеских отношениях, совершенно равных, мама советовалась со мною в каждом пустяке, а младшие братья и сестры были ко мне почтительны и нежны, как я того хотел, не смели пикнуть во время моих занятий, а если я говорил с ними ласково и позволял им пошуметь и побегать, они из благодарности стремительно бросались целовать мои руки, что, пожалуй, было уже и лишним.

В гимназии дела мои сначала шли скверно. Директор ненавидел меня. Папа хлопотал за меня. Не знаю, чем бы это все кончилось, если б мне не явилась счастливейшая идея перевестись из второй в первую гимназию. Директор первой гимназии оказался человеком милым, и я благополучно кончил курс.

II

Но незадолго до окончания курса со мной случилось обстоятельство, очень для меня важное.

В Тифлисе весна наступает рано, в начале февраля. Еще прохладно, еще небо голубеет сквозь голые ветви акаций, но уже чувствуется какая-то радость, какой-то свет, особая ласковость, точно в легком воздухе носится аромат еще нераспустившихся цветов. Всякий запах может быть так слаб, что его не слышишь, а только вспоминаешь о нем. Белые веселые лучи солнца ослепляли; на улицах казалось шумнее, точно и медленные арбы, и «кинто» – черномазые уличные продавцы в синих одеждах и серебряных поясах – решили двигаться проворно, спешить куда-то, может быть, навстречу весне.

В такой день один раз я шел к моему товарищу. Это был не гимназический товарищ – я их избегал, но друг моего детства. Наши семьи давным-давно состояли в самой тесной дружбе. Из всех моих знакомых я чаще всего бывал у Коли Порфирова, хотя он совершенно не подходил к моему характеру. Мы с ним родились в один день, а между тем я был уже взрослым человеком, серьезным, ответственным за свои действия, тогда как он в то же самое время держал себя, как гимназист, как мальчик, кувыркался, шалил… Он, в противоположность мне, любил всякий спорт, катался верхом, был довольно ловок… К сожалению, он мало говорил со мной и вряд ли серьезно относился к жизни и к будущей карьере.

У Коли были две сестры – гимназистки, обе очень похожие друг на дружку и мало интересные.

В этот день я хотел сначала поехать в сад, куда-нибудь за город, но потом передумал и пошел к Порфировым.

Порфировы занимали прекрасную большую квартиру.

Горничная сказала мне, что Коля на минутку вышел, но что барышни в гостиной, куда и барин сейчас придет.

Я миновал пустую столовую, где стулья чинно подымали свои высокие ореховые спинки и маятник стукал важно размеренно в футляре старинных часов. В гостиной до меня донеслась слабая музыка.

Я вошел – и первую минуту по близорукости ничего не увидал. К тому же и бархатные занавески были низко опущены на окнах. Солнечный столб, все-таки прорвавшийся, падал вниз, на малиновый ковер, и от этого ослепительного луча, в котором таяли пылинки, углы комнаты казались еще темнее.

Но через минуту я уже привык и стал различать пианино вдали, а за пианино незнакомую, никогда прежде мной невиданную девушку, тоненькую, как былинка, с двумя длинными черными косами, падавшими ниже табурета, на котором она сидела. Сестры Коли Порфирова имели волосы бесцветные и остриженные, как у мальчиков.

Незнакомая девушка продолжала играть, не замечая меня. Играла она не особенно хорошо, небрежно, как будто думала о чем-то другом, и едва касалась клавиш пальцами. Никого больше в комнате не было.

Я смутился ужасно, сам не знаю отчего, и сделал движение, чтобы уйти. Но в это мгновение девушка обернулась и увидала меня.

Она обернулась немного порывисто, так же порывисто вскочила и сделала несколько шагов в моем направлении.

Она оказалась очень высокой – выше меня гораздо, и это делало ее еще тоньше. Лицо у нее было маленькое, узкое, смуглое, без румянца, только губы краснели. Глаза длинные, с торжественным и злым блеском под тонкими бровями, почти всегда сдвинутыми, прямая линия носа, немного тупого, и пышные красно-черные волосы, напоминающие цветом темное вино – все это, вероятно, было красиво, но придавало ей вместе с тем что-то нехорошее, отталкивающее: так, я слышал, говорили очень многие.

Все мелкие подробности ее лица и фигуры я, конечно, тогда не мог заметить, но она меня сразу удивила и заинтересовала. Я не мог от смущения ничего сказать и стоял безмолвный, как дерево. Откуда она взялась? Почему она у Порфировых? Кто она?

– Вы ищете Колю, – сказала девушка, плотнее сдвигая брови.

Голос у нее был скользящий, небрежный, как ее игра на фортепиано.

Я все-таки молчал, и она повторила свой вопрос с большей настойчивостью:

– Вы Колю ищите, да? Его здесь нет. Вы Колин товарищ?

– Да… Товарищ…

– Чего вы боитесь?

– Я… не боюсь…

– Нет, я вижу, что вы боитесь. Это ничего. Познакомимся поближе, тогда вы меня перестанете бояться. Хотите посидеть со мною, пока не придет Коля?

– Я очень хочу…

– Да не бойтесь же, как вам не стыдно! Я вам дурного ничего не сделаю. Я сама ничего не боюсь. Садитесь, будем говорить.

Я покорно сел на диван в углу, подальше от светлого солнечного луча. Странная девушка села около меня. Я заметил, что на ней было чудное платье, сшитое из невиданной мною материи; не то оно было коричневое, не то желтое, пухлая, редкая материя была вся проткана золотыми нитями.

– Чтобы вы перестали бояться и удивляться, – начала моя собеседница, – я прежде всего скажу вам, почему я здесь и как меня зовут. Вы ведь Петя Гуща, да?

Она улыбнулась, показав ряд тесных белых зубов. В улыбке не было никакой веселости, а что-то злое – и мне стало тревожно.

– Почему вы знаете? – спросил я.

– Я слыхала раньше, что есть такой – Петя Гуща. И когда вы вошли – я сейчас же и увидала, что вы Гуща. Вы очень похожи на гущу.

Я мучительно покраснел и стиснул зубы. Я не выношу ни малейшего оскорбительного намека на мою фамилию. Девушка, должно быть, заметила, что сделала мне неприятность, потому что опять улыбнулась и прибавила небрежно:

– Сделайте милость, не извольте на меня обижаться. Вы – Гуща, чем это плохо? А если и плохо (представим, что другие это думают), то на меня вам нечего обижаться. Меня тоже всякий может попрекнуть. Вы – Гуща, а я – жидовка. Не правда ли, стыдно быть жидовкой?

– Я… я не нахожу… Я не понимаю… Но неужели вы… действительно…

– Что вы там болтаете? Действительная ли я жидовка? Настоящая, мой друг, чистокровная! Ну, уж познакомимся сразу, чтобы вас не мучить, Бог с вами. Господин Порфиров служил в Вильне. Это было давно. Там он случайно сошелся с одним евреем, очень богатым. Какие-то дела (я не знаю, но подозреваю, что какие-нибудь денежные одолжения, простая дружба не бывает крепка), связали их необыкновенно. Потом отец мой разошелся со всей своей семьей – родственников, впрочем, у нас было немного – и, чтобы порвать окончательно, окрестился перед смертью незадолго, окрестил меня – мне тогда было шесть лет – и, умирая, поручил опекунство надо мною господину Порфирову. Ну, господин Порфиров не стал, конечно, воспитывать жидовку со своими детьми, он поручил ее своей родственнице в Варшаве. Там я и жила до сих пор – и хорошо жила. Ведь я богата. Но мне минуло девятнадцать лет, господин Порфиров давно мой попечитель, не более! И я захотела побывать у него, посмотреть, как живут люди. И приехала. Понятно все? Я буду здесь жить. Мне здесь нравится.

– Я слышал о вас, – запинаясь, произнес я. – Мне Порфировы говорили. Но что же, значит, вы теперь не еврейка, а православная.

– Это оттого, что меня крестили-то? Нет, менять веру нельзя! Я за измену моего отца презираю. Я в душе жидовка и всегда жидовкой останусь. Меня и зовут Лея. Мне дали там какое-то другое имя, Людмила, что ли, но я никогда на него не откликалась. Так и настояла, чтобы меня Леей звали.

– Значит, вы теперь здесь останетесь? – осмелился я спросить и с беспокойством ждал ответа.

– Здесь, – твердо выговорила Лея. – Пока не выйду замуж. В Варшаву больше не вернусь. Ну что, вы не боитесь меня теперь? Или все-таки удивляетесь? Зачем я вам все объясняю – это вас удивляет? Да почему же не рассказать? Я всем рассказываю, потому что никто не понимает хорошенько, откуда я взялась. Вам же я еще с большим удовольствием объясняю, – когда на вас, как на мне, есть пятно в глазах других: я – жидовка, а вы – Гуща…

– Позвольте, позвольте, – не выдержал я. – Какое тут пятно? Я пятна не вижу. Гуща – это древнелитовская фамилия, и могу вас уверить, что все мои предки были людьми весьма замечательными, выдающимися.

– А-а! – холодно протянула Лея и с большим равнодушием оглядела меня с ног до головы. – Может быть. Я сказала только в том смысле, что над этим смеются, а по существу ведь и в жидовстве мало дурного…

Смеются! И зачем она меня отравила этим словом? Я покраснел, побагровел от злости, смешался окончательно и уже ничего не мог возразить.

Возражать, впрочем, и некогда было, потому что в комнату влетел, стуча сапогами, Коля.

– А, ты, – закричал он, увидя меня. – Познакомились? Успела она тебя заговорить? Не ожидал такую? Я сам, брат, не ожидал. Вот так барышня! Сестры мои так и присели, глаз на нее поднять не смеют, а сами себе такие туфли с переплетами заказали, как у нее!

Лея сверкнула глазами, презрительно подняла плечи – и закинула руки с узкими, розовыми ладонями за голову.

«Болтай себе что угодно – я не слышу», – говорила ее небрежная поза.

Коля увел меня в свою комнату. Я было попробовал продолжать разговор о Лее, – мне хотелось расспросить его хорошенько, но Коля уже все забыл: он с увлечением описывал мне лошадей, которых только что видел в конюшне одного своего товарища. И я остался, ошеломленный, обиженный – и вместе с тем уже увлеченный.

III

Не могу скрывать, что я очень скоро и очень сильно влюбился в Лею.

С ее приездом жизнь в доме Порфировых изменилась. Один Коля по-прежнему увлекался всеми видами спорта и получал по-прежнему свои гимназические двойки, но и сам Порфиров, человек довольно угрюмый, и жена его, и даже белобрысые Колины сестры – все глядели веселее. Барышни стали выезжать, увлеченные энергией Леи, которая самым откровенным образом кокетничала направо и налево, искала и радовалась не без злобы каждому новому поклоннику.

– Я еще не скоро выйду замуж, – говорила она иногда. – Еще рано, пожалуй. Но я хочу, чтобы меня любили. Ведь я сирота, – прибавляла она, опуская ресницы, – ведь меня так мало любили в детстве… Пусть же теперь меня любят, разве этого нельзя?

Мне нравилось в ней, главным образом, ее противоположность мне: она была бесконечно смела, никогда не боялась быть смешной – и никогда в смешное положение не попадала. Она говорила что-нибудь такое, о чем я едва смел думать – и я весь замирал: Господи, что будет? Что скажут люди, которые ее слышат? Что теперь случится?

Но ничего не случалось. Все понимали прекрасно ее мысль, хвалили ее остроумие и смеялись вместе с нею, над чем она хотела. Она была недостаточно образована. Я видел ясно, что ей дали какое-то неправильное воспитание. Она знала греческую азбуку (откуда?) и не знала, что лекарство пишется через «е».

Один раз я даже вздумал протестовать, сказал, что греки не носили тог, потому что тога – одежда римская. Но все сначала непритворно удивились, услыхав звук моего голоса, а затем дружно захохотали, громче всего – Лея, и заявлено было, что я со своей ученостью и педантизмом неуместен – точно не все равно, хламиды или тоги носили какие-то допотопные люди?

И Лея опять осталась правой, а я, хотя и твердо знал, что воистину-то прав я, – полюбил ее еще больше за ее какую-то неприкосновенность и неуловимость.

Не знаю, впрочем, можно ли сказать, что я ее любил. Я ею восхищался и необыкновенно ее боялся. Первое время, если нам случалось оставаться вдвоем, я окончательно немел, в спине у меня холодело и являлось чувство, будто я тихо ползу вниз. Но она постаралась меня ободрить. Скоро я приметил, что в большом обществе она смеется над всеми, презрительна со всеми – и, конечно, не щадит насмешками и меня, а чуть останется со мной наедине – делается совсем другая, серьезнее, милее, даже ласковее. Я было начал этому радоваться, когда случайно открыл, что она с каждым вдвоем делается ласковее и милее.

Ей все были нужны, она решительно никем не брезговала. Они ей нужны были, поскольку каждый мог ее любить. Это я понимал, но думал, что, хотя этого никто никогда не узнает, я, по существу, нужнее других, потому что, наверно, никто не обижал ее так, как я.

Все были нужны, – так я говорил себе, но порою казалось, что, в сущности, ей никто не нужен. Я стал пренебрегать своими занятиями – так пристально и серьезно изучал я характер этой девушки. Я радовался, когда видел ее ласковость с другими – потому что скоро выучился угадывать за всякой ласковостью – смех, злобу и презрение. Только если она ко мне делалась добра – я не видел дальше доброты и начинал ей верить.

Был уже конец апреля. Погода стояла жаркая. Деревья давно распустились. На Михайловской улице, прямой, как стрела, ведущей на берег Куры, в городской сад – сделалось тенисто и весело. А по утрам, когда поливали шоссе и усталые листья акаций, было влажно, и свежо, и ароматно – от целых ворохов мокрых роз на лотках уличных продавцов. Я любил вставать рано и пойти один куда-нибудь: за город, в поле – оно начиналось сейчас же за садом. В поле, версты за две, есть маленькая белая церковь и кладбище – под названием Дидубе. Церковь православная, но служат в ней по-грузински все дни недели, кроме понедельника. По понедельникам туда собираются русские богомольцы.

Я люблю Дидубе, в нем есть что-то скромное, тихое и простое. У церкви могила моего дяди. Я дядю почти не помнил, он умер, когда мне исполнилось всего шесть летно знаю, что он был артист, музыкант, красивый, и умер от чахотки в очень молодых годах. Его скрипка и до сих пор у нас. Я пробовал учиться, но как-то времени нет. А способности у меня, по всей вероятности, прелестные.

И вот я пошел в Дидубе. Утро было раннее, около семи часов, в сырых и темных аллеях сада было почти холодно – я обрадовался, когда миновал ворота и вышел на открытое место. Вдали на фоне гор, невысоких, покрытых теперь светло-зеленою травою, уже белела церковь Дидубе. Я шел бодро и весело – и не помню, о чем думал. Только мне было очень хорошо.

По дороге, вдалеке, и шли, и ехали – я не видел кто и чуть различал очертанья своими близорукими глазами. Но когда я уже достиг церковной ограды, где клонятся бледные, пышные ивы (солнце начинало жечь, и я обрадовался тени), вдруг два всадника остановили мое внимание. Они мчались, как сумасшедшие, прямо ко мне, как мне показалось. Я ждал и смотрел, стараясь разглядеть их лучше.

И я онемел от изумления, убедившись, что это была Лея и князь Сардорелли.

Давно я ненавидел князя Сардорелли. Он глупо, смело, по-грузински ухаживал за моей Леей. Она обращалась с ним сухо и дерзко, даже не насмешливо, обрывала его на каждом шагу. Никогда я не слыхал, чтобы они катались вдвоем. И потому изумление мое не знало пределов теперь, едва я убедился, что это действительно они.

Лея подскакала к самой ограде и соскочила на землю раньше, чем князь успел ей помочь. Лея одевалась для верховой езды странно, выбирала цвета, которых я ни на ком не видал. Амазонка у нее была темно-красная, на голове что-то вроде треуголки. К ней шляпа очень шла, но вид был необычный.

– Петя, – сказала она, подавая мне руку, – мы ехали к вам. Вы не очень удивлены? Вы не знали, что князь и я совершаем иногда такие ранние прогулки? Я увидала вас и решила посмотреть, каковы-то вы на богомолье. Князь тоже очень интересовался. А какие чудные лошади у князя, не правда ли? И вообще он чрезвычайно любезен и мил-даже красив, не правда ли, скажите, Петя?

Я что-то бормотал, возмущенный, вне себя. Князь самодовольно улыбался, показывая неприлично белые зубы. Я с сердцем подумал, что он ей под стать, потому что похож на жида.

– О, конечно, – продолжала Лея, – я могла бы купить лошадей гораздо лучше еще, потому что я очень богата… (Мне показалось, что она из-под ресниц взглянула на Сардорелли). Но мне приятно, что это ваши лошади, князь, и что вы так любезны…

Князь кланялся, расцветая улыбкой. Я не верил своим ушам и глазам. Боже мой! Она – и Сардорелли! Правда, он из хорошей семьи – но у них долги! Дела запутаны! Да и сам он: ни образования, ни ума… И наружность: прямо кинто!

Я был вне себя. Кажется, я способен был что-то сказать… Но тут Лея внезапно переменила разговор и, взяв меня под руку, сказала:

– Петя, что же вы? Покажите нам Дидубе. Ведь это Дидубе? Что тут есть интересного? Это кладбище?

Мы пошли. Князь привязал лошадей к иве – и тоже пошел за нами.

Я молчал, Лея говорила, поминутно оборачиваясь к князю.

– Послушайте, князь, грузины очень религиозны? Не правда ли? А как они относятся к иностранцам? Скажите, они не любят евреев, например? Признайтесь, вам немного неприятно, что я жидовка, а?

– У такого прелестного цветка нет и не может быть нации, – галантно, но непонятно отвечал князь.

Лея захохотала.

– Прелестно, прелестно! К сожалению – неверно! Да, мой бедный князь, приходится покориться: я жидовка – и, главное, чувствую себя жидовкой! Да чем это худо, скажите? Вряд ли, если бы мой папенька был не еврей, накопил бы он три миллиона… Слышите, князь, у меня три миллиона!

Она смеялась, люди, проходившие мимо, оборачивались – я весь холодел и не знал, что делать.

Потом она перестала улыбаться, сдвинула брови и тихо сказала мне:

– Петя, не обращайте внимания. Помните, что всем очень, очень скучно, и мне тоже очень, очень скучно. Все думают, что я счастливая, а я проклятая. Будете это помнить?

– Буду… Только я вас не совсем понимаю… Если можно…

– Нет, все равно, – сухо проговорила Лея. – Пожалуйста, сегодня вечером приходите к нам. Придете?

– Постараюсь…

– Нет, наверное. А теперь – поедемте, князь. Пора. Мы, кажется, все осмотрели. До свиданья, Петя. Молитесь хорошенько Богу.

Она повернулась к князю, кивнула мне головой – и они ушли. Через минуту я услыхал топот копыт за оградой.

IV

Не знаю почему – сердце у меня радостно щемило, когда я шел к Порфировым в этот вечер. Вообще я несколько раз замечал, что я необыкновенно чуток и нервен. Мама и папа всегда боялись моей впечатлительности. Человек с чуткими нервами, конечно, обречен на большие неприятности, чем человек толстокожий, но – я не ропщу! Я зато живу более полной жизнью, чем другой.

И вот я с радостной болью в сердце, с предчувствием чего-то важного – отправился к Порфировым.

Там было целое собрание дам, два московских студента, молоденький помощник присяжного поверенного, пять или шесть военных – золотая молодежь местного клуба, неизменный князь Сардорелли и еще одно лицо – новое, я раньше этого человека у Порфировых не встречал.

Как я узнал, это был приезжий – граф Рынин. Его лицо мне не понравилось. На вид ему казалось лет под пятьдесят, лицо сухое, желтоватое, усы тонкие, с проседью и волнистые волосы, почти совсем белые. Несмотря на седину, видно было, что он себя старым не считает – да и другие не считали. Держался он прямо, одевался удивительно-я даже заметил. Он привез с собой велосипед – в то время у нас новость – и разъезжал на нем. Он приехал на юг для здоровья и скоро собирался назад.

Что в Рынине так мне не понравилось – не могу объяснить. Вероятно, его ни на чем не основанное высокомерие. Не думаю, чтобы он обладал особенно широким образованием и развитием. Большинство петербургских чиновников, как я теперь знаю, порядочные кретины. Правда, я был гимназист, притом же молчаливый и сдержанный, но все-таки, если бы он был проницательнее, он мог бы понять, что я нечто большее, чем гимназист, и удостоить меня разговором.

Я сидел с ним рядом и молчал, как он. Зато военные отличились, и князь Сардорелли, который был в ударе, весел и необыкновенно остроумен. Барышни визгливо хохотали. Одна Лея казалась сдержанной, задумчивой, хотя и не печальной. Одета она была, против обыкновения, с идущей к ней скромностью, в черное платье с большим белым кружевным воротником.

Она беспрестанно уходила и приходила, не изменяя выражения лица, не раздвигая бровей. Ее молчаливость заметили. Князь Сардорелли – все видели это – подошел к ней раз, взял за руку и что-то сказал тихо. Она пожала плечами и, не улыбаясь, сейчас же вышла.

Гости съезжались. Приехало еще несколько барышень. В гостиной делалось шумнее и жарче. Только я молчал, сидя в углу, да граф Рынин, которого после некоторых попыток хозяева перестали занимать, рассматривал какие-то альбомы.

Но князь Сардорелли был положительно героем вечера и держал себя развязнее, чем дома. Он придумывал игры, смешил, и только что хотел затеять танцы, как позвали в столовую.

В столовой сидеть мне всегда было мучительно, потому что лампа светила ужасно ярко, и мне казалось, что все на меня смотрят и за мною следят. От этого я становился еще сосредоточеннее и угрюмее.

Я заметил, что князь Сардорелли сделал попытку сесть рядом с Леей, но она указала ему место как раз на противоположном конце стола, – и он волей-неволей повиновался. Они очутились друг против друга – но очень далеко. Граф Рынин сел подле хозяйки, в тени, около самой двери. Он продолжал молчать, несмотря на смех и шутки вокруг. Вообще, как мне казалось, он делал вид, что попал не в свое общество. Этим он мне был противен.

Коля с несколькими товарищами гимназистами (другой гимназии, чем я) шумел, пожалуй, больше, чем все. «Молодежь забавлялась» – как говорила мадам Порфирова, сидя за самоваром.

Впрочем, была не одна молодежь. Графа Рынина, например, никто к ней не мог причислить. Сидели также две полные дамы – гостьи m-me Порфировой, и несколько седовласых чиновников – местных хороших фамилий, сам Порфиров относился к ним почтительно.

– Послушайте, господа, – сказал молоденький офицер с белыми усами. – Ужасно скучно так кричать без толку. Давайте, я вам покажу новую игру. Когда я служил в Нахичевани, она там в большом ходу была. Вот послушайте.

Барышни Порфировы презрительно усмехнулись. Вообще я заметил, что они с приездом Леи стали гораздо важнее, манернее, а пожалуй, и умнее.

– Нахичеванская игра! Воображаю! – засмеялась полненькая, низенькая блондинка с ямочкой на подбородке.

Ее звали Надина. Впрочем, о ней речь впереди.

– А вот посмотрите, – не унимался белобрысый офицер. – Это очень просто. Желаете?

– Желаем! Желаем! Показывайте!

– Называется «Отчего?».

– Так называется?

– Да. Мы сидим друг против друга. Каждый должен задать вопрос, начинающийся словом «отчего», тому, кто сидит напротив. Но необходимо, чтобы вопрос касался присутствующих и чтобы отвечающий говорил искренно. Иначе игра не будет интересна. Начнем.

Пошли вопросы, выдумываемые с трудом. Барышни хихикали, ничего не могли придумать. Говорившие сыпали пошлостями. Военные откалывали комплименты весьма первобытные. Я боялся, что очередь дойдет до меня. Дело не клеилось. «Старшие» смотрели с улыбкой снисхождения. Коля задал сидевшей напротив него барышне какой-то технический вопрос относительно гончей собаки. А когда ему сказали, что этот вопрос против правил, что нужно говорить только о присутствующих – он заспорил, уверяя, что вопрос очень касается его Милки, которая, кстати, лежит под столом.

Игра готовилась совершенно расстроиться, к моему большому удовольствию. Лея сидела молча, опустив голову и пристально смотря на скатерть. Сквозь усиленные очки я видел ясно широкие, полукруглые полосы ее склоненных ресниц.

Кто-то сказал, продолжая игру:

– Отчего сегодня князь Сардорелли особенно весел?

Я смотрел в это время на Лею и увидал, как ресницы ее сразу поднялись вверх и открыли глаза – темные, неблестящие и бесконечно злые.

Я испугался и отвел взор.

Сейчас же вслед за этим раздался ее голос, небрежный по обыкновению, но без насмешливости:

– Господа, нельзя ли мне ответить на этот вопрос? Игра мало удается – верно, потому, что ответы недостаточно искренни. А мой будет очень искренний – я и без игры имела намерение вам пояснить, почему князь Сардорелли сегодня особенно весел.

В словах ее было что-то такое серьезное, что все – и барышни, и гимназисты, и офицеры-сразу примолкли. Полные дамы тревожно переглянулись, потому что m-me Порфирова казалась обеспокоенной. Князь Сардорелли нисколько не смутился и продолжал блаженно улыбаться.

– Я хочу, господа, – продолжала Лея твердо, – чтобы меня выслушали все. Я предупредила, что буду говорить искренно, прибавлю, что я буду говорить очень серьезно. Вы меня слушаете?

Все молчали напряженно и внимательно. Лея удовлетворилась и произнесла:

– Князь Сардорелли весел потому, что он сделал мне сегодня предложение – и получил мое полное согласие.

Произошло движение: кто-то хотел встать. Кто-то хотел крикнуть или выразить удовольствие. Но Лея поднялась со стула и жестом удержала всех в прежнем положении.

– Позвольте. Одну минуту. Я не кончила. Мне нужно сказать несколько слов князю, честно предупредить его о некоторых обстоятельствах – и я рада, что могу это сделать при свидетелях, особенно при господине Порфирове, который состоял моим опекуном, знает мои дела – и немножко меня… С недавних пор, впрочем, это все равно. Итак, князь Гиго Сардорелли, вы сделали мне честь – вы просили моей руки – и я согласилась. Это большая честь, потому что род ваш древний, известный в Мингрелии, славный в Грузии… а я простая виленская еврейка с темным происхождением, да еще которая и скрывать своего еврейства не согласится… Я понимаю, что мы равны, князь, я глубоко ценю ваше внимание, я была бы вам верной и доброй женой, но… известно ли вам маленькое распоряжение, которое я сделала недавно? Вы, конечно, знаете – я не сомневаюсь, что состояние мое довольно велико: оно простирается в ценных бумагах, я даже могла бы сказать в каких, я вхожу в дела до трех миллионов рублей. Этим состоянием я теперь могу распоряжаться. И я сделала так: в день моей свадьбы все имущество переходит на благотворительное учреждение – имя его указано, где надо. Не беспокойтесь, это оформлено. Я, конечно, всегда могу это решение изменить – но я не изменю. И мне стало жаль вас, князь. Вы получаете жену еврейку со странностями, не особенно красивую – нищую. Ведь мне придется на ваши средства жить, князь. Подумайте! Легко может случиться, что дела ваши запутаны – ведь вы молоды и веселы, что вам очень и очень пригодились бы тысяч двести… Знаете что, князь? Я не люблю бросать денег даром, но вам я с радостью, с открытой душой ссудила бы эти двести тысяч… Конечно, если я не выйду за вас замуж… Что вы скажете, милый князь? Рассудите хорошенько, спокойно, позволяют ли вам ваши обстоятельства, долг к имени, к семье – жениться на такой девушке, как я, и без всяких средств? О, я знаю, трудно иногда совладать с сердцем, но ведь есть же случаи, когда долг важнее любви… Не правда ли?..

Слова Леи звучали вкрадчиво, почти нежно. Князь встал, бледный. Он взглянул на говорившую и мог только произнести:

– Это все шутка?

Лея отвечала ему таким же пристальным, темным взором и, вдруг переменив тон, сказала почти грубо:

– Нет, это не шутка.

Никто не находил слов. Положение князя было нехорошее. Все ждали, что он заговорит, но заговорила опять Лея.

– И прошу князя, если можно, – продолжала она прежним вкрадчивым голосом, – сказать свое решение теперь же. Он знает положение своей семьи и состояние собственных дел. Решить будет не трудно. Я лично, относясь к князю с глубоким доброжелательством, советовала бы ему показать смелость и твердость характера. Мне искренно жаль, что двести тысяч, которые в данное время достаточны для неотложного поправления дел князя, могут быть отделены от моего состояния только под условием нарушения нашего брачного обещания. Но дав себе обещание – не вольна его изменить. Жду вашего слова, князь.

Князь был теперь еще бледнее.

– Вы… Лея Николаевна… вероятно, я не достоин…

– Почему не достойны?

– Вы просто не хотите… Не так относитесь…

– Как бы я ни относилась – торжественно повторяю свое обещание быть вашей женой, если хотите взять меня без одной копейки. Но подумайте, князь! Вспомните ваше семейство…

– Да… Я вам очень, очень благодарен… Вы искренняя, прямая натура… Да, трудно владеть собой… Но все знают меня… Повторяю, я благодарен вам глубоко… И я усматриваю ваше желание, то есть желание вашего возвышенного сердца…

– О, пожалуйста, без высоких слов! – холодно перебила Лея. – Все очень просто. Вы берете назад ваше предложение?

– Я… я не считаю себя вправе… Поверьте…

– Отлично. Значит – путь свободен. Двести тысяч вы принимаете?

Порфиров, который давно был в ужасе, попробовал вмешаться.

– Лея, постой…

– Прошу вас, опекун, – это мое дело. Вы свидетель. Князь, моя покорнейшая просьба к вам – примите эти двести тысяч как дружескую услугу… Не оскорбляйте меня… Ваши дела поправятся – мои деньги будут возвращены, и все-таки я не забуду никогда, что вы отнеслись ко мне не как к чужой… Что я могла вывесть вас и вашу семью из случайного затруднительного положения…

– Боже мой, Лея Николаевна! Я не нахожу слов… Да и нет слов… Я уничтожен… Но знайте, если я прошу, то не для себя… О, не для себя…

– Господа, вы слышали? – с торжествующей улыбкой произнесла Лея, обводя глазами присутствующих. – Вы слышали? Князь принимает!

Коля вдруг ни к селу ни к городу крикнул «ура!». Но это разорвало заколдованный круг, все стали говорить, кричать, кого-то поздравлять, кого-то упрекать. Я видел, как Порфиров подошел к Лее, крепко и сердито сжал ей руку и проговорил:

– Сумасшедшая! Что ты делаешь? Для чего? Что это такое?

Лея не удостоила его ответом, пожала плечами и отвернулась. Сама Порфирова, толстые дамы, которые, хотя не все поняли, встревожились и возмутились чрезвычайно – и встали, чтобы уйти. Сделать Лее замечание Порфирова не решалась.

– Видите, господа, как все просто, – раздался опять над всеми голос Леи. – И как интересно, когда говоришь искренно! Вот я и не богатая невеста! Позвольте, позвольте, минуточку молчанья!

Она постучала ложкой о блюдце. Говор замолк.

– Искренность хорошая вещь, господа! Послушайте: между вами есть люди, которым я нравлюсь, даже очень нравлюсь… Многие, я думаю, я знаю – не в шутку мечтали сделать мне предложение. Но… я была богата! А кто, господа, решился бы так, не подумав, объявить сейчас, что готов жениться на бедной, нищей еврейке?

Она молчала – и улыбалась. И все молчали, как мертвые. Я в эту минуту заметил, что графа Рынина не было за столом: он незаметно исчез.

– Что ж, никто?

Она покачала головой, все улыбаясь. Все были тихи, как уснувшие.

Не знаю, что сделалось со мной. До сих пор не понимаю, какая сила толкнула меня вперед. Я точно не сам двигался.

Я встал резко, неловко, повалил стул и задел свой стакан. И сказал невнятно, обращаясь к Лее:

– Я готов всегда… Всегда бы готов за вас… то есть на вас жениться… Мне все равно, какие у вас деньги…

– Браво! Браво, – закричали и гимназисты, и офицеры, и барышни, хлопая в ладоши, радуясь, что наконец можно все принять за шутку. – Ай да молодец! Ай да жених! Боже мой! В тихом омуте…

Я не смущался и не оскорблялся почему-то этим смехом. Я знал, что я не шучу. Я думаю, и она знала, потому что не смеялась, а, улыбаясь, протянула мне руку.

– Хорошо, хорошо, Петя! Господа, я даю слово Пете! Только не скоро, конечно, ведь вы еще и гимназию не кончили… Так, лет через семь-восемь… Ничего, Петя, ведь и я не тороплюсь… И если вы точно так бескорыстны… И если в другом наши взгляды будут сходны…

Она опять улыбнулась и опять пожала мою руку. Я чувствовал себя почти глупым от гордости. Я старался найти глазами князя Сардорелли, но не мог. Вероятно, он ускользнул, поняв, что случилось что-то совсем не ладное.

– Видите, господа, – сказала Лея, перестав улыбаться, и опять в глазах у нее мелькнуло зло, которого я боялся, – видите, деньги вовсе не плохая вещь! Хоть и не вполне, хоть и не совсем, а все-таки они помогают нам узнавать людей!

Долго меня поздравляли и дразнили. Я не обижался. А выходя, я слышал, как два офицера разговаривали, спускаясь с лестницы. И один из них, который прежде сильно ухаживал за Леей, проговорил:

– Черт знает, что это за личность, князь Сардорелли? Ловко она его! А только жениться на эдакой – благодарю покорно! Да еще без миллионов! Это психопатка какая-то.

V

История на вечере у Порфировых разнеслась по городу. Все признавали, что князь Сардорелли вел себя непозволительно, что ему нельзя подать руки, хотя многие оправдывали его неожиданностью, смущением, тем, что тут же, на вечере, все растерялись и даже в голову никому не пришло в тот самый момент, что князь поступает неправильно. Некоторые всю злобу обращали на Лею.

– Еще не так бы следовало этой сумасшедшей ответить! Кой черт на ней жениться! Конечно, эти двести тысяч следовало ей в лицо бросить…

Насчет двухсот тысяч – все признавали, что на князя нашло затмение. Уж слишком публично все это было, невозможно.

Князь Сардорелли исчез, точно его никогда не бывало. Говорили, что он уехал на время в горы. Он чувствовал, что ему следует пока исчезнуть.

Седовласые чиновники с ужасом махали руками, когда их спрашивали, что это наделала жидовка. Один из них даже с Порфировым поссорился из-за этого вечера.

У меня начались выпускные экзамены. Я принялся с удвоенной силой за серьезные занятия – у меня было нечто впереди. Папе и маме я ничего не сказал. Им, верно, передавали мой поступок за столом, но в виде шутки. Тем лучше. Они все узнают в свое время.

У Порфировых меня упорно называли «женихом». Мне это наконец стало надоедать. Благодаря вечным издевательствам, а больше ввиду экзаменов, я реже прежнего заходил к Порфировым. Я хотел бы Лею видеть наедине, а это не удавалось.

Она сидела или с барышнями Порфировыми, или с Колей. Раза три я заставал ее у графа Рынина – и каждый раз чувствовал себя неприятно: не нравился мне этот человек. В глазах у него, когда он смотрел на Лею, было что-то хищное, как у ястреба: злое и холодное восхищение. Вероятно, она ему нравилась по-своему.

Порфировы собирались на воды: этого хотела Лея. Сам Порфиров осенью ждал перевода в Петербург или Киев. Этот вопрос для меня был важен, потому что я намеревался поступить в университет в том городе, где будет Лея. Но хотелось мне больше в Петербург.

Я не колебался в выборе факультета. Конечно, юридический! Хлебный факультет. К тому же у меня издавна большие способности к политической экономии. Да и протекция у меня с папиной стороны. Захочу – по службе прекрасно могу пойти. Лето, рассчитывал я, пройдет в сборах, в прощаньях. А к августу надо уже и отправляться.

Я мирно кончил свои экзамены. Правда, я кончил не из первых, но я за этим и не гнался. Признаюсь, я был доволен, когда узнал, что все кончено. За обедом мы выпили бутылку шампанского, мои маленькие братья и сестры кричали «ура!». Мама поцеловала меня, назвав «своей гордостью», а папа крепко жал мои руки, и оба мы были растроганы.

Потом я пошел бродить по улицам, улыбался про себя и даже вполголоса напевал турецкий марш, что у меня всегда служит признаком удовлетворения и полного довольства собою.

Когда наступил вечер – я отправился к Порфировым. Пробило уже девять часов. Ночь была душная, черная, тихая, давила, как меховая шуба в жаркую погоду. Я шел под деревьями, которые опустили свои большие, сочные листья, утомленные жарой. Между ветвями, густыми, сильными, сплетенными, виднелось иногда небо. В небе прыгали крупные звезды и казались безотрадными и тяжелыми, как вся ночь.

У Порфировых никого не было дома. Я хотел уйти, но горничная мне сказала, что Лея Николаевна дома и что про меня ничего не было сказано, а других велели не принимать.

Горничная вернулась и попросила меня в гостиную.

Я прошел пустые, слабо освещенные комнаты. В гостиной было совсем темно. Горничная исчезла. Я ощупью добрался до двери так называемой маленькой гостиной, где я в первый раз увидел Лею за пианино и откуда теперь виднелась полоса света.

На столе горела одинокая лампа под мутным абажуром. Углы комнаты терялись. Я увидал дверь, распахнутую на темный балкон, и догадался, что Лея там.

Она действительно была там, на низком кресле, совсем около узорной решетки.

– Это вы, Петя? – сказала она, протягивая мне руку. – Я никого не ждала, я не совсем здорова.

– Извините, я помешал… Я могу уйти…

– Нет, все равно. Останьтесь. Никого нет дома. И такая духота. Надо уезжать отсюда. Я выносить этого не могу.

Мне стало досадно, что она говорит о себе и даже не спросит меня, как сошел последний экзамен. Я подождал немного, но потом не выдержал и объявил:

– А я гимназию совсем кончил.

– Вот как, – протянула Лея с убийственным равнодушием. – Поздравляю вас.

– Теперь я в университет. Не знаю только куда, в Киев или в Петербург.

Лея молчала.

– Вы где будете, Лея Николаевна? В Петербурге? Еще неизвестно?

Мои глаза привыкли к темноте, и я различал фигуру Леи на низеньком кресле – в светлом, широком платье.

– Неизвестно… – проговорила она медленно, точно думая о другом. И сейчас же прибавила иным тоном, беспокойным и быстрым: – Послушайте, Петя, вы меня очень любите?

Я оторопел. Однако мое смущение длилось недолго, и я проговорил:

– Вы имели случай убедиться, что я вас люблю чрезвычайно.

– Какой случай? Ах, это когда вы мне публично предложение сделали? Было очень мило. Но разве это серьезно?

– Лея Николаевна, вы меня, очевидно, не знаете. Я человек с характером вполне сформированным, как я надеюсь. Если я говорю – значит, это серьезно. И теперь я говорю: когда угодно, при каких угодно обстоятельствах – я буду счастлив, если я могу… если вы…

Я немного запутался, но она меня поняла. Мне показалось, что ей хотелось засмеяться, но потом она сделалась очень серьезна, встала и облокотилась на решетку балкона.

Балкон был высоко, в третьем этаже. Как раз около него, но не заслоняя его, темнели верхушки кудрявых деревьев на улице. Они цвели, и аромат их был сладок, пронзителен, надоедлив – и еще увеличивал духоту ночи.

Я видел светлое платье Леи и две черные, длинные, скрученные, как веревки, косы. Я ждал ее слов.

Наконец она обернулась ко мне, порывисто и так резко, что я испугался.

– Петя, я вижу, что вы рано состарились… выросли, хотела я сказать. Пожалуй, с вами можно как со взрослым рассуждать. Ну, будем, как со взрослым. Я чувствую, что могу. Особенно сегодня, в эту мучительную ночь, когда так жарко и невыносимо тяжело…

Она опять умолкла. Мне хотелось, чтобы она говорила обо мне, а она, верно, ждала, чтобы я говорил о ней. И мы оба молчали.

Она начала первая. Молчать ей было трудно. И начала сама говорить о себе.

– Вы думаете, я очень счастливая, Петя? Я не несчастна, но я устала и хотела бы отдохнуть. Устала ждать, подозревать, не доверять – и вечно сама о себе заботиться. Жизнь на том построить – чтобы повсюду искать порывы, большой искренности, бескорыстия, вечно испытывать – и никогда не находить… Может быть, я не права. Может быть, надо ждать терпеливо, смиренно, спокойно… Но я не могу! Не умею ждать, я вся нетерпеливая, я сейчас хочу всего, или с балкона вниз головой… Петя, вы меня любите? Вы очень искренно меня любите? Вы могли бы для любви что-нибудь ужасающее сделать, чтобы я даже удивилась? Все равно, очень дурное или очень хорошее – но поразительное?

Я чувствовал себя не совсем ловко. Мне казалось, что у нее нервы расстроены. Однако я отвечал с дрожью в голосе:

– Вы, Лея Николаевна, знаете, как я к вам отношусь. Очень, очень хорошо отношусь. Не надо отчаиваться. Не все так дурно, как вы рисуете. Я уверен, что моей любовью вы будете довольны.

– Вот я и спрашиваю вас, Петя, как вы меня любите? Мне это очень нужно знать. Скажите все, что вы думаете, только скорее.

Я видел, что она расстроена, и надеялся, что мои слова ее успокоят. Я тщательно собрал свои мысли и сказал:

– Мое отношение к вам, Лея Николаевна, прежде всего безукоризненно, искренне. Мне все равно, в каких вы обстоятельствах, в каком денежном положении, даже какую фамилию вы носите. Мне нравитесь именно вы, нужны именно вы. Взгляды ваши и убеждения, их порою ошибочность и неверность, не пугают меня; я знаю, что жизнь и условия жизни могут изменить многое. Я, может быть, говорю недостаточно связно… Но я очень застенчив и вовсе не самонадеян. Я не надеюсь там на что-нибудь с вашей стороны. Нет, и говорить не хочу… Только надо, чтобы вы верили в мою преданность… Мое чувство таково: я с моста не кинусь, на дуэль никого не вызову, безумств делать не буду – потому, что я не могу быть смешным, но на преданность мою вы можете спокойно положиться…

Я думал, что сказал эту речь недурно. Была точность выражений, полнота чувства и отсутствие аффектации. Я ждал, что она протянет мне руку, но, к удивлению моему, она долго молчала, а потом спросила каким-то странным голосом:

– Так вы думаете, что броситься с моста прежде всего смешно?

– Да, я уверен.

– И всякое безумие, всякая неосмотрительность, бесцельность – смешны?

– Глубоко убежден.

– А нужна преданность, спокойность, верность, только это нужно?

– Да, если кто-нибудь может это дать…

– Петя мой бедный, простите, если я вас огорчу: да и не огорчу, ведь вы думаете, что мои вкусы и мнения переменятся… Я уж сказала вам, Петя, что я нетерпеливая. У меня нет силы ждать долго, чтобы убедится в размерах любви, которую мне всякий день будут доказывать по капле. Я должна сразу или убедиться в чем-нибудь – или разубедиться. Я устала, говорю вам. Верю – нет настоящего счастья, ну так с балкона вниз головой… хотя бы это и комично было, милый Петя.

Я совсем растерялся. Я ее не понимал и не знал, что ей сказать. У меня мелькнула ужасная, но естественная мысль, что она кого-нибудь любит, кто ее не любит. Иначе возможно ли было объяснить ее странные слова.

– Лея Николаевна, поверьте, – начал я. – Если у вас есть какое-нибудь неудовольствие, горе – скажите мне. Вы одиноки, но ведь я ваш друг. Не бойтесь огорчить меня. Я готов все перенести – только нужна правда…

– Правда? – и я заметил, что она взглянула на меня удивленно. – Какую же вам еще правду? Я не лгу. Горе? У меня есть горе, но ведь я вам его и объясняю. Никаких тайн, которые можно раскрыть, у меня нет. Но – все равно. Если вы не поняли меня немножко, не беда. У меня просто нервы расстроены. Погода такая невыносимая. Зато вас я поняла, милый Петя. Спасибо за дружбу и преданность. Это всегда пригодится. А если я и не так теперь о многом думаю, как вы, то ведь жизнь меняет убеждения, не правда ли?

Она засмеялась добродушно и громко и протянула мне обе руки. Я их с чувством пожал. Но возобновлять разговор не осмелился. Придет время, когда она еще больше поймет всю глубину моей преданности.

Порыв неожиданного, горячего ветра налетел, закачал темные верхушки пахучих деревьев и обдал нас сухим, неприятным жаром. Казалось, что ветер дунул на звезды, потому что они замигали поспешнее и ярче.

– Нет, я ухожу, – сказала Лея. – В комнатах лучше. Да и поздно теперь. Спокойной ночи, Петя. Через несколько дней мы уезжаем. Вы придете еще проститься?

Мы вместе вернулись в комнаты. Лея мне показалась очень бледной, лицо ее точно уменьшилось и потемнело около глаз. Я опять пожал ей руку и хотел напомнить, что сегодня я кончил гимназию, но она слишком скоро повернулась и пошла.

В дверях она вдруг остановилась и, улыбаясь, произнесла:

– А вы как будто испугались, когда я сказала, что теперь мне следует с балкона вниз головой? Не следовало пугаться: ведь это аллергия…

Я пришел домой чем-то недовольный, с неясными ощущениями. Лег спать и все ночь бредил, как говорил мой младший брат – он спит в соседней комнате. Я очень нервен, и это со мной бывает.

VI

Порфировы, точно, скоро уехали. Я еще заходил к ним прощаться, но у них тогда была целая толпа народа, с Леей я двух слов сказать не мог, она все точно торопилась, хотя не казалась печальной. Ее окружали и барышни, и старики, и молодые… Я заметил, между прочим, графа Рынина, безукоризненно одетого, как всегда, молчаливо-корректного.

Я хотел спросить Лею, не будет ли она мне писать, нельзя ли проездом остановиться в том месте, где они будут – но так и не решился все это спросить. Мне казалось, что граф Рынин следит за мной ядовитым, змеиным взглядом.

Лея простилась со мной рассеянно, и я готов был глубоко оскорбиться, но она вдруг, точно вспомнив что-то, обернулась ко мне и произнесла вполголоса:

– Будьте здоровы, Петя. Зимой увидимся в Петербурге?

– Как, в Петербурге? Значит, решено?

– Почти… Даже наверно, а не почти…

Она кивнула мне головой и отошла. Это все-таки меня успокоило. Значит, она думает обо мне. Ура! Конечно, еду в Петербург.

Не буду рассказывать подробности, как я провел лето. Если оно замечательно, то единственно – приобретением нового друга. Ваня Безмятежников кончал гимназию вместе со мною, но не кончил, срезался на письменном русском и остался на второй год. Он был моложе меня, но гораздо выше, толще, шире и белее. Волосы светлые, жидкие и мягкие, глаза голубые, с полным отсутствием мысли и сознания, губы точно надутые – вся его физиономия удивляла некрасивостью, но, в сущности, он был добрый малый и страшно ко мне привязанный.

Он считал меня знатоком вещей, которых я сам себя далеко не считал знатоком; удивлялся часто моим способностям, некоторой начитанности; выражал мне свою преданность и даже послушание. Конечно, я по развитию стоял гораздо выше него – и я был рад, когда видел, что имею на него полезное влияние.

Мы почти все время были вместе. Безмятежников любил мое общество, но, как я скоро заметил, по своей наивности мало подозревал значительность моего влияния, хотя сознание моего превосходства у него и было. Я считал лишним толковать с ним об этом и оставлял его в приятной иллюзии, когда он повторял мои слова и мысли, воображая, что все это у него самостоятельное.

Лето проходило и прошло. И я приехал в Петербург. Прощанье с семьей было тяжело. Выяснилось, между прочим, что средства мои к жизни крайне ограничены: отец при всем желании не мог мне уделить более тридцати рублей в месяц. Я же слышал, что в Петербурге жизнь дорога. Жить «по-студенчески» я не привык, а привыкать не имел охоты. Мне был необходим хороший стол, я имел вкус к лучшим винам, пил их с детства и не знал, как обойдусь без всего этого.

Однако делать было нечего.

В Петербурге я нашел себе комнату в Троицком переулке. Товарищи селились ближе к университету, но мне сразу не понравился Васильевский остров: захолустное место, непривлекательное.

Комната была недорога, там же я условился и насчет обеда. Ужасен мне показался этот обед, одинокий, невкусный, в моей почти пустой и холодной комнате, окно выходило на двор. Но я решил быть стойким и не приходил сразу в отчаяние.

Университет тоже готовил мне много разочарований. Признаюсь, я надеялся, что среди студентов царит единодушие, что найдутся люди развитые, интересующиеся многим, как и я, и ничего этого не оказалось. Конечно, может быть, и были такие люди, но я как-то их не видел. Я ходил на лекции, слушал профессоров, гулял по бесконечному коридору, в котором есть какая-то безнадежность и особенный, унылый холод, а товарищей, друзей и единомышленников не находил. Мне даже казалось, что меня чуждаются. Впрочем, думаю, что это мне только казалось.

Побывал у родственников. Что за странные люди! Живут в Петербурге, а совершенные провинциалы. Дядюшка какой-то самодур. Приняли меня совсем не так, как я и ожидал. И я решил, выходя, бывать у них как можно реже и вообще иметь самые холодные официальные отношения.

От Порфировых я не получал никаких известий. Но я был спокоен – ведь Лея сказала мне, что они едут в Петербург. Каково же было мое удивление и негодование, когда я узнал из письма отца, что Порфиров переведен в Киев! Я не верил своим глазам, я не знал, что подумать. Я скорее готов был допустить, что это – неверное известие.

У меня даже сделалась лихорадка. Я велел подать себе чаю, лег в постель и накрылся пледом. Никогда еще мне не случалось до такой степени тосковать. На улице стояла мокрая погода, шел дождь и снег, тротуары блестели. Свет из окна, противоположного моему, падал вниз и отражался на мокрых камнях мостовой, на дворе. Я в первый раз почувствовал тоску одиночества, особенную тоску, которой нет равной в мире.

На другой день тоска прошла, осталось возмущение. Что это такое? Обман? Я решил написать письмо – но кому? Конечно, Ване Безмятежникову. Он узнает и напишет мне все подробно.

Хорошо, что я не написал сейчас же этого письма. Я получил странное и неожиданное разъяснение несколько дней спустя.

Вспоминаю это время теперь – и оно мне кажется ужасно далеким, хотя прошло только около двух лет. Нет, я очень изменился. Сравнительно – я был еще ребенок. Хотя душа у меня и тогда чувствовала глубоко.

Мне принесли письмо по городской почте.

Я удивился: кто мог писать мне по городской почте? Бумага очень толстая, желтоватая. Почерк крупный и порывистый, незнакомый.

Я распечатал письмо. Оно было от Леи. Я едва понял, что читал, так странно было содержание ее недлинного письма. Вот оно целиком:

«Милый Петя (ведь вы не сердитесь, что я называю вас по-прежнему?). Вас письмо мое должно удивить, но не огорчить, этого я не хочу. Потому что, несмотря на случившееся, мы останемся самыми лучшими, самыми близкими друзьями, и даже еще теснее сойдемся, я верю, вы должны мне это обещать. А случилось вот что, милый Петя: я вышла замуж за графа Рынина. Я писала вам об этом раньше, летом, но я знаю, что письмо до вас не дошло. Граф недурной человек и наверное не искал моих денег (которые, кстати сказать, остались в моем исключительном распоряжении) – у него достаточно своих. И вообще, милый Петя, так сделать, как я сделала, самое разумное. При свидании я вам расскажу много, а писать, право, не умею. Приходите завтра вечером, в половине десятого. У меня никого не будет, и мы наговоримся всласть. Приходите же непременно.

Адрес мой: Фурштадтская, 24.

Ваша душой Лея Р.

P.S. Порфировы-то в Киеве! Ну хорошо ли бы я сделала, если б поехала с ними!»

Не могу описать точно моих ощущений, когда я вник и понял письмо. Кажется, первое чувство было-злоба и справедливая жалость к себе. А потом – ничего не стало впереди видно. Зачем я в Петербурге? Что я делаю? К чему все это нужно? Я учусь, а когда выучусь – что дальше? Для чего? Что будет достигнуто?

Стыжусь этих минут слабости. Признаюсь откровенно, что все прежние мысли и мечты о том, как сложится моя жизнь, мое дело, вся моя карьера – вылетели у меня из головы. Я чувствовал, что у меня отняли воскресенье в конце недели.

Мало-помалу я стал соображать и приноравливать мои будущие планы и намерения к изменившимся обстоятельствам.

У меня каждая мелочь было обдумана на фоне моей любви и возможных отношений к Лее – теперь все приходилось переделывать сызнова. Я не хотел, чтобы все вдруг сделалось для меня бесцельным, я боролся против этого чувства. Конечно, я решил сначала, что не пойду к ней. Я не игрушка. Но потом я вспомнил, желая быть добросовестным, что ведь, в сущности, Лея никогда не давала мне прямого обещания выйти за меня. Граф Рынин… Он неприятный, важный… Но ведь я его не увижу… Пожалуй, будет глупо не пойти. Я поступлю по-детски. Нужно уметь держать себя в руках. Если она поступила неправильно, нехорошо – пусть же она сама это видит. Я настолько горд, что ни сам скрываться, ни чувств своих (если я ее еще люблю) скрывать не стану.

И на другой день в девять часов я отправился на Фурштадтскую. Я робел и стеснялся, как всегда, и даже больше, чем всегда, потому что боялся видеть Лею, боялся видеть графа, боялся их дома, их прислуги, боялся роскоши, которую предполагал в столь богатом доме.

К удивлению моему, я никакой роскоши не заметил. Дом был небольшой, двухэтажный, очень красивый, правда, с цельными окнами. Швейцар, одетый в темную ливрею, дал куда-то звонок, сказав (как странно было это слышать!), что графиня меня ждет. На звонок явилась горничная, одетая просто и опрятно, в белом чепчике, и пригласила меня следовать за нею.

Мы поднялись на второй этаж по темному мягкому ковру и вошли в очень высокую комнату с темными обоями и мебелью, так же устланную ковром. Освещение было не сильное – и я мог только заметить, что комнату переполняли цветы. Она скорее была похожа на оранжерею. И воздух мне даже показался влажным и теплым.

Горничная подошла к двери направо, постучалась и что-то сказала.

В ту же секунду портьера широко распахнулась. Лея стояла на пороге. Она была в темно-синем суконном платье. Коса по-прежнему висели за спиной.

– Это вы, Петя? – крикнула она громко и весело. – Ну, слава Богу, вы пришли! А я боялась… Здравствуйте, здравствуйте, идите ко мне.

Ее порывистость была та же. Она подбежала ко мне, схватила меня за руки и потащила в следующую комнату. Портьера упала за нами.

В этой комнате было теплее и уютнее. Мебель, низкая и светлая, освещенная пламенем камина, казалась особенно удобной. Розовато-кирпичный шелковый абажур на лампе, стоявшей на полу, давал приятный полусвет.

– Вы не смотрите, как у меня, Петя, – говорила Лея. – Это все ужасно безвкусно, это не я устраивала, даже не граф, это все так было. Мы купили дом случайно со всем, что здесь находится. Я все хочу переделать по-своему, да право… скучно как-то, Петя. К чему нужно? Не все ли равно?

Я ее решительно не понимал. Мне казалось, что было превосходно, уютно, особенно хорошо. Никакого безвкусия я не видел.

– Петя, ну неужели я похожа на… графиню? Неужели я не прежняя Лея? Петя, я для вас уже не та?

Что я мог ей ответить? Она сама все знала. Но моя злоба на нее проходила, я чувствовал, что смягчаюсь, во всем ей готов уступить и простить ее. Однако я хмурил брови и молчал.

– Вы сердитесь, Петя? Ну послушайте, за что? Рассудите сами: к чему вам было жениться? Вы студент, когда-то еще кончите, да что впереди будет… Я все это время должна бы у Порфировых жить, которые мне и теперь надоели… Ждали бы мы, ждали (удивительно это в моем характере: ждать!), и что же в конце концов? Любовь ваша ко мне очень рассудительная, милая, благоразумная… Я, Петя, не этого хотела. Но все равно, чего я хотела, ничего я не получила, потому что не могла получить – и скорей с балкона вниз головой… Смешно, пожалуй. Неразумно – пускай. Лучше на быстрой лошади в один миг доскакать до края… жизни, чем на кляче тащиться долгие годы. Мы с вами разные люди, Петя. Мы будем хорошими, очень хорошими друзьями, но если бы вздумал кто-нибудь нас в одну телегу впрячь… ничего бы доброго не вышло, милый Петя. Как мы устроим нашу жизнь славно! Вы ко мне будете часто приходить, вместе будем гулять, кататься… Граф очень любезный человек. Он сильно занят – и я постоянно одна. Сказать правду, у нас с графом мало общего. Это я и раньше знала и выговорила себе большую свободу. Да я бы и не умела быть не свободной.

Я начинал ей верить и понимать ее мысли. В самом деле, не лучше ли так? Меня соблазняла перспектива совместных прогулок, жизни сообща… Лучше ли было бы жениться на ней при ее странностях, при ее требованиях, непонятной беспокойности? Ведь она меня, конечно, любить не может (еще бы она меня любила!). Я был всегда особенно скромен, да и вообще понимает любовь как-то дико. Кто знает? А если она права?

Я невольно улыбнулся – она засмеялась, поняв, что я побежден ее доводами. И мы весело проболтали целый вечер.

В двенадцать принесли чай. На минуту зашел граф, откуда-то вернувшийся. Он мне показался постаревшим, утомленным, несмотря на прежнюю корректность. Со мной по здоровался вежливо, почти ласково, без того затаенного презрения, которое я в нем раньше замечал.

Жену он вежливо поцеловал в лоб – и она взглянула на него без всякого неудовольствия. Очевидно, что они были хорошими друзьями.

Лея проводила меня до лестницы.

– А что князь Сардорелли? – спросил я ее на прощанье. – Видали вы его после?

Лея сдвинула брови, и лицо ее вспыхнуло.

– Сардорелли? – повторила она. – Мне кажется порой, что Сардорелли – пятно на моей жизни. Не оттого, что я к нему приценилась, сторговалась и купила его, а оттого, что я сомневалась… одно время… что его можно купить и продать.

Она крепко пожала мне руку и вернулась к себе.

VII

Потянулись дни – сначала мокрые, потом снежные, потом морозные и ветреные. Я ходил на лекции, мерз, обедал дурно и скудно – и все-таки часто не имел денег на извозчика, чтобы переехать, а не перейти через мост, когда дул северный ветер.

Чем дальше шло время, тем яснее было, что жизнь, о которой я мечтал вблизи Леи, не устраивается. Все чаще и чаще, приходя к ней, я не заставал ее дома. «Графиня в магазинах», «графиня в театре», «графиня на благотворительном базаре» или, наконец, просто «графиня выехала» – эти ответы надоели мне ужасно. Жизнь ее, очевидно, становилась суетной и шумной, а она тяготела к суетности.

После каждого моего неудачного визита было письмо с извинениями, с просьбой прийти в другой раз. Назначались часы, которые потом отменялись. Лея пробовала звать меня на свои собрания – но и тут ничего не выходило. Я, по обыкновению, молчаливо и угрюмо сидел в углу, старые чиновники, дамы, шелестящие платьями (дам было не очень много), косились на мой студенческий мундир, граф здоровался со мной рассеянно, а Лея не имела минутки перекинуться со мной словом.

Ее жизнь шла своим чередом, в стороне от моей – и связать ее время с моим никак не удавалось. И понемногу мы расходились все дальше и дальше.

Но чувство мое к ней от этого не уменьшилось. Напротив, в те редкие вечера, когда мне удавалось видеть ее одну в ее светлой шелковой комнате у камина – мне чудилось, что я ее особенно люблю и особенно страдаю от этих урывочных свиданий. Ведь было ясно, что я в ее жизни – ничто. Порой прежняя злоба возвращалась ко мне, я начинал ненавидеть графа и негодовать против Леи, отнявшей у меня лучшие мечты. Я решал тогда бежать, скрыться, бросить ее совсем, чтобы не волноваться понапрасну.

– Милый Петя, на что вы дуетесь? Если бы вы знали, Петя, какая скука! Какая во всем адская скука!

Лея сидела на полу, на белой шкуре медведя, и, обняв свои колени, смотрела в огонь камина.

– Вы, кажется, не должны бы скучать по возможности, – ядовито возразил я. – Вас никогда дома нет.

– Ах, Петя, точно не одно и то же, дома или не дома, точно весело ехать по Невскому или сидеть на манерном журфиксе у совсем чуждых людей? Хотя я не смею, не должна жаловаться. Надо как-нибудь доживать. Сама с балкона вниз полетела… Ох, Петя, как здесь душно! Уехать бы далеко-далеко, где нет улиц и экипажей, нет лестниц и потолков, а вместо потолков синее небо, кругом ширина и свобода, желтый песок и ветер… В пустыню, что ли, уйти, в палатке жить, на горячих лошадях скакать и умереть где-нибудь, все равно, чтобы кости белели, когда ветер разметет песок…

Не любил я этих ее вздорных мечтаний, не понимал и боялся их. Ни к чему доброму не могут привести.

Являлся граф. Лея точно просыпалась, глядела на него удивленно, но без отвращения. Я злился и скорее уходил, чтобы не прийти уже долго-долго.

Небольшая кучка студентов, с которыми я познакомился, не доставляла мне никакого удовольствия, а только надоедала. Ни одного не было из порядочной семьи, да и воспитаны-то они были кое-как. Придут – сидят, сидят, курят, мешают только заниматься и думать. Несколько раз они затаскивали меня на свои попойки и кутежи. Я пьянею не скоро, но когда пьян – делаюсь мрачен и страшен. Всячески они меня развлекали. Но я в их развлечениях находил много грязи и мало удовольствия.

Впрочем, когда был при деньгах, я от компании не отказывался. Все-таки это отвлекает мысли. А я стал особенно страдать от мыслей.

Одиночество окружило меня, оцепило, обвило, как большая толстая змея, и не спеша сдавливало свои кольца. Мне начало казаться, что в мире нас двое: я и одиночество – и мы постоянно боремся друг с другом. Но я – маленький, а одиночество большое. Оно ходило за мной и по улицам, и по университетскому коридору, возвращалось со мной в мою комнату – и сразу наполняло ее, как воздух. Я задыхался, метался, а оно равнодушно смотрело на меня своим единственным глазом и для забавы то сдавливало, то распускало свои противные кольца.

Никому, кроме меня, не было до меня дела – и я не мог к этому привыкнуть. Целые вечера, когда я сидел, не двигаясь, в своей комнате и ничего не делая – проходили в этой медленной и гибельной борьбе с одиночеством. В ушах от тишины стоял какой-то шорох и шелест, который, я знал это, помимо меня не существовал, никто, кроме меня, его не слышал – и оттого он был так отвратителен. Хоть бы кто-нибудь прошел по коридору! Хоть бы внизу стукнули дверью! Ничего. Только время ползет бесшумно и так непрерывно, что не замечаешь его движения.

Я хотел каких-нибудь звуков, решил не обедать три дня – и взять напрокат пианино. Я умел составлять аккорды. Я думал, что это меня развлечет.

Пианино принесли, темное, холодное, высокое. Вечером я попробовал играть. Звуки были насмешливые, резкие, точно каждая нота издевалась надо мной. А когда умолкал звон струн – тишина делалась еще глубже и страшнее. И я возненавидел свое пианино. Я как можно раньше уходил из дому – и как можно позже возвращался, чтобы не встречаться с ним. А по вечерам я робко косился в угол, где стоял этот черный зверь и злорадно скалил зубы.

Я бродил по дальним окраинам города, где улицы шире и пустыннее, потому что дома по сторонам ниже и меньше. Но мир и спокойствие не утешали меня. Я шел, и мне чудилось, что направо и налево – не дома, а тянется ряд гигантских черепов небывалых людей, а окна казались мне темными глазными впадинами.

Я стал думать и бояться, что сойду с ума. Студенты, прежде меня изредка посещавшие, отстали. Я не горевал. Я давно перестал хвататься за обманчивое избавление от одиночества. Неслучайные визиты получуждых людей спасут меня. О Лее я никогда не вспоминал, хотя порою мне казалось, что я никогда о ней не забываю. Мы виделись очень редко. Она приняла со мной старинный, полунасмешливый, полунебрежный тон. Я не огорчался – и ничего не пытался изменить.

Чем Лея могла мне помочь? Действительно, что она могла для меня сделать?

У нее я бывал неохотно. Потом заболел и совсем не выходил долго. А когда, уже весной, я зашел как-то на Фурштадтскую – мне сказали, что четыре дня тому назад граф и графиня уехали за границу.

Я получил откуда-то – из Вены, кажется, – письмо, скорее записочку, где Лея довольно небрежно и условно милыми фразами извещала меня, что она не будет в Петербурге все лето, надеется, что дела мои идут хорошо и что будущей зимой мы чаще станем видаться.

Но я сказал себе: нет! Она не такая, как я думал, она мне чужда – и ничего общего у меня с ней больше не будет. Никогда в жизни не протяну ей руку за помощью. Мою гордость, если она просыпается, нельзя ничем сломить.

Я поправился, ходил в университет, но совершенно замер и часто сам не понимал, что со мною и что делается вокруг. Наступила весна, холодная, прозрачная, с бледными ночами. Я почти не спал – и одиночество ни на минуту не покидало меня. Не знаю, что случилось бы дальше; через сколько месяцев или недель я сошел бы с ума окончательно, если бы не наступило лето, и я не поехал домой.

Все последнее время в Петербурге, окончание экзаменов, мое путешествие мне припоминается смутно, как сквозь сон. Я говорил и двигался мало. На беспокойные расспросы родных, отца, отчего я так похудел, отчего так невесел, на поцелуи мамы и младших сестер я почти ничего не отвечал. Меня оглушил говор, смех, шаги, беготня – все движение семьи. Я странно отвык от родных человеческих голосов. И мало-помалу я стал просыпаться и оживать.

Было тепло, жарко, ласково. Солнце ярче и горячее. Небо темнее и глубже. И я был не один, а со всеми, и всем им до меня было дело, все они обо мне заботились и думали. Я стал находить себя прежнего здесь, на родине, находить свои прежние ощущения, радости и равновесие. Страх удалялся от меня.

Ваня Безмятежников искренно обрадовался мне. Он еще потолстел и побелел. Загар его не брал. Первое время он находил, что я сделался странным и скучным. Но мало-помалу я разошелся. Я даже стал веселее прежнего. О тех ужасных месяцах я ухитрялся не вспоминать.

– Хорошо в Петербурге? – завистливо спрашивал Безмятежников. – Вот брат, где, я думаю, жизнь! Ты в каких кружках бывал? Кого знаешь? А как студенты?

– Студенты ничего… Город крайне интеллигентный, но холодный, суровый… Жил я весьма замкнуто.

– Эх, брат, хорошо быть одному, на своей воле… Сам себе господин… Да куда мне! Не пустят меня. Я и сам знаю, что я ни на что не гожусь. А хорошо!

Я его поддерживал. Я никому не говорил правды, как мне жилось в Петербурге. Всему, вероятно, причиной моя нервность, тонкая организация. Люди другого, более тонкого склада меня не поняли бы.

VIII

Безмятежников пришел ко мне однажды в летний вечер, когда жара уже начинала спадать.

– Послушай, поедем со мной.

– Куда это?

– За город, в Большой Сад. Сегодня там музыка. Все едут. Сколько экипажей! Поедем. Вот ты увидишь, какое общество.

– Жара, кажется.

– Совсем нет. Только тепло. Ну, пожалуйста, ну, пожалуйста!

– Почему это ты так упрашиваешь? И посмотри-ка, принарядился! На голове помада, кажется…

Безмятежников вспыхнул, но сейчас же откровенно сознался:

– Да, помада. Я не мог идти как-нибудь. Знаешь, она будет. Я тебя хочу познакомить. Ты им полезен можешь быть.

– Я? Чем?

– А видишь ли… Я уже обещал. Ее отец служил, а потом потерял место. Он уже старик. Кажется, когда-то военным был. Они очень бедствуют. Мать больная. Им нужно пособие. Твой отец, я слышал, в городской комиссии участвует… Вот ты бы ему сказал, чтобы он как-нибудь устроил насчет пособия. Они очень нуждаются. А прежде отлично жили. Знаешь, жаль барышень. Ты сам с ними поговори. Они обе будут.

– Как фамилия?

– Леммер.

Я стал что-то припоминать.

– Леммер… Постой… Одна барышня Леммер бывала у… у Порфировых… Прошлой зимой. Белокурая?..

– Да, да, – радостно заговорил Безмятежников. – Вот, значит, ты ее видел. Эта и есть Надя Леммер.

– А тебе нравится сестра?

– Нет, знаешь ли, мне именно Надя и нравится. Сестра-то ужасно некрасивая.

Я изо всех сил старался припомнить яснее Надино лицо – и никак не мог.

– Да, может, они еще не хотят со мной познакомиться? – осторожно осведомился я, чувствуя прилив робости и неуверенности, хотя я сознавал, что робеть перед барышней, в которую влюблен Ваня Безмятежников, совершенно нелепо.

– Они-то не захотят? – воскликнул Ваня. – Что ты! Я уже говорил им. Они в восторге!

Он уговорил меня, и мы отправились.

В аллеях сада была толкотня. На площадке, за столиками, сидела самая отборная местная публика. Много встречалось туземных костюмов на женщинах. В европейских платьях преобладали цвета желтые в прозелень и бордо всех оттенков.

На круглой эстраде играла музыка.

– Вот они, вот они! – восторженно зашептал Безмятежников. – Смотри, идут! Сейчас мы к ним подойдем.

Я сквозь очки взглянул в указанном направлении. Очень близко от нас проходили две барышни под руку и гимназист. Барышни были одеты неважно, в сереньких платьицах, но прилично. Одна мне показалась черной, худой и высокой; с ней шла другая, гораздо ниже ростом и круглее. Я видел только розовый бант на ее шляпке, потому что лицо она прятала в большой букет жасминов.

Ваня был еще более робок, чем я, потому что и к знакомым долго порывался и не смел подойти. Наконец, после нескольких туров, решился.

– Надежда Евлампиевна, добрый вечер! Марья Евлампиевна!

Барышни оглянулись. Маленькая подняла лицо от букета – и я сразу узнал и серые глаза с легкой поволокой, нежные розоватые щеки и ямочку на подбородке, придававшую всему лицу наивный и милый вид. Пепельные волосы были завиты на лбу.

– Марья Евлампиевна! Можно вам представить… – начал Безмятежников.

Черная сестра заторопилась.

– Ах, очень приятно… Мы давно хотели… Мы давно знаем… И слышали…

– Я вас встречала раньше, – слегка манерясь, говорила младшая. – Вы меня не помните?

– Напротив, очень помню. Я сейчас же вас узнал. Я много раз видел…

– Да, у Порфировых… Помните, даже в тот вечер, когда эта эксцентричная барышня выделывала свои штуки… Всем было очень неловко… И вы так мило и находчиво обратили это в шутку…

Я мучительно покраснел и не знал, смеется она надо мной или говорит искренно.

– А где, кстати, эта барышня? Вышла замуж? – спросила сестра. – Вы ее встречали после?

Я что-то промямлил – и разговор скоро перешел на другие темы. Старшая сестра действительно была некрасива, и я старался говорить с Надеждой Евлампиевной. Их прежний кавалер, гимназист, куда-то исчез. И через час или два мы с Безмятежниковым шли провожать барышень домой, причем как-то получилось, что Ваня вел под руку Марью Евлампиевну, а я – Надю позади.

Надя сначала говорила со мною немного, но кокетливо и капризно, как я заметил, говорят все барышни среднего порядка, считающие себя недурньми. Но потом, на полпути, совсем замолкла – и я все время мучился, не умея начать разговора и думая, что ей скучно.

Мы повернули в далекую улицу даже без мостовой и скоро остановились у деревянного дома. Дом был одноэтажный, с большим балконом во дворе.

– Пожалуйста, зайдите выпить чашку чаю, – сладко проговорила Марья Евлампиевна. – Иван Кузьмич, Петр Степанович, очень прошу вас! Папаша и мамаша будут вам так рады! Это такая честь…

Я был удивлен и хотел отказаться, но вдруг почувствовал, что рука Надежды Евлампиевны крепко прижала мою. В первый момент я был убежден, что это мне пригрезилось, но пожатие повторилось. Я вспыхнул в темноте и ответил на пожатие.

– Милости просим, милости просим, – говорила старшая сестра, входя первой в калитку.

И мы последовали за нею.

Внутри дом оказался довольно просторным. Но комнаты были низки, не особенно опрятны и вообще всюду царил беспорядок.

Мы сели в первой комнате, меблированной более чем скудно. Стесненные обстоятельства выглядывали из каждого угла.

Сам господин Леммер оказался типичным отставным военным. Он был высок, широк, носил китель без погон, имел лысую голову с остатками белокурых волос и внушительные усы.

Он вошел с длинным чубуком в руке и накинулся прямо на меня.

Я думал, что Леммер оставит труюку, но он спокойно попыхивал ею и щетинил усы перед каждым глотком чаю.

Барышни тоже были спокойны. Младшая без шляпки оказалась милее. Она молчала, но мне чудилось, что она бросала на меня лукавые взоры из-под ресниц. Смысла этих взоров я, впрочем, не угадывал, хотя смущался и волновался.

Надо было уходить. Хозяева очень просили меня бывать. Надя, прощаясь, совсем не сжала моей руки, но я зато сжал ее так крепко, что ей было больно, хотя она не сказала ни слова.

Всю дорогу домой Ваня Безмятежников (он жил подле меня) яростно молчал и шел, опустив голову. Я спросил его, чем он огорчен.

– Да что, брат, все равно. Я, знаешь ли, не ропщу. Я и сам убежден, что никуда не гожусь.

Я ничего не возразил, потому что мне действительно очень грустно, если убежден в собственной негодности.

IX

Прошло три дня. Я хлопотал у папы за Леммер, но еще ничего не было известно – и я не имел предлога наведаться к моим новым знакомым, хотя необыкновенно хотелось.

На четвертый день я не выдержал и отправился обедать не к Леммер, конечно, но к знакомым, которые жили напротив Леммер.

Я был рассеян, скучен, и, как только окончился обед, я вышел на балкон. Со второго этажа весь двор Леммер был как на ладони. Я следил, не пройдет ли кто-нибудь, дома ли они, что делают.

Долго я стоял – и ничего не видел. Вдруг дверь на их балкон быстро отворилась и вышла Марья Евлампиевна. За ней, к моему изумлению, вышел Ваня Безмятежников и, наконец, младшая сестра, при виде которой мне захотелось почему-то спрятаться.

Она первая увидала меня на балконе и шепнула что-то сестре. Сестра взглянула быстро – и сейчас же начала делать мне телеграфические знаки, очень для меня понятные. Ваня тоже замахал руками, хотя мне казалось, что он как-то не искренно, не от души машет руками.

Я долго колебался. Наконец решился – простился со знакомыми и перешел улицу.

У калитки стояла Надежда Евлампиевна.

– Отчего вы так долго не приходили? – спросила она меня без кокетства, серьезно и даже, как мне показалось, с дрожью в голосе.

– А разве… разве я долго? – спросил я, смущаясь.

– Очень, очень долго, – проговорила Надя с ударением и вдруг посмотрела мне прямо в глаза.

Я смутился еще больше, опустил голову, завертелся – и машинально толкнул калитку. Она, заскрипев, отворилась. Марья Евлампиевна и Ваня ждали нас.

– Послушайте, как это удачно! – сказала Марья Евлампиевна. – Мы только что собирались в Ботанический сад. Поедемте с нами!

Я, конечно, согласился. Барышни оделись, мы взяли проезжавший мимо фаэтон – и отправились.

Надя сидела против меня и молчала. Я тоже молчал. Говорила больше всех Марья Евлампиевна, но я не слышал что. На кочках я касался Надиных колен – и каждый раз странное чувство ожидания, волнения и теплоты охватывало меня. Чувство это было бессознательное – и очень удивляло меня, потому что не имело никаких оснований.

Когда нужно было выйти из фаэтона взбираться на гору пешком, опять случилось так, что Ваня пошел с Марьей Евлампиевной вперед, а я подал руку Наде, и мы остались позади.

Она опиралась сильно, немного тяжело, но то, что я ее чувствовал, уже было мне приятно. Несколько раз она особенно сильно прижала руку, но я не смел поверить, что она делает это нарочно – и отвечал слабо, боясь ее слов.

Но она ничего не говорила. Я смотрел сбоку на ее розовую щечку и небольшой немного толстый нос. Ресницы она держала опущенными. Мне ужасно хотелось, чтобы она что-нибудь сказала.

– Не правда ли, как хорошо, – начал я неуверенно.

Она ответила, не поднимая глаз:

– Да, очень.

Действительно, было хорошо. Мы стояли на горе. Солнце уже скрылось, но небо еще не темнело. По горе вниз вилась широкая желтая дорога, усыпанная обломками камней, иногда громадных. Солнце уже успело выжечь траву, и вся гора казалась бурой и бесплодной. Налево возвышались стены Ботанического сада.

Мы погуляли и посидели в аллеях сада, который был пустынен и довольно скучен. Стемнело вдруг внезапно – но ненадолго. Из-за горизонта выкатилась полная луна, сначала красная, потом желтая и, наконец, зеленовато-белая, яркая, пронзительная. От нее легли тени, резкие и беспокойные. С той ночи я никогда не видел луны более ослепительной.

Мы двинулись в обратный путь. Можно было обойти другой дорогой и прямее спуститься в город. Опять Безмятежников шел впереди со старшей сестрой. Я смотрел, как двигаются перед нами их фигуры на меловом фоне извилистой дорожки, под лунным сиянием, и почему-то задерживал шаги, все задерживал шаги…

Надя вдруг спросила шепотом:

– Вам нравится та девушка?

Не знаю почему, я понял сразу, о ком идет речь, я солгать не сумел и сказал тоже шепотом:

– Да, нравилась.

– А теперь нравится? Я не хочу, не хочу, чтобы она вам и теперь нравилась…

– Она теперь уже не нравится…

– Отчего?

И розовое личико наклонилось совсем близко. Серые глаза смотрели на меня без гнева и без радости, смотрели непонятно и томно…

Не помню, как я приблизил свои губы и поцеловал нежную, розовую щеку, которая оказалась очень горячей.

Потом поцеловал еще раз… Надя прижалась к моему плечу с неожиданной силой. Я только что хотел опять поцеловать ее – как сестра обернулась. Я уверен, что она видела мое движение.

Мы вернулись в город и больше уже ничего не говорили. Я смело жал руку моей спутницы и чувствовал прилив бодрости и необыкновенного веселья.

Мы до самого дома дошли пешком. Повертывая в улицу, где жили Леммер, я тихонько шепнул Наде:

– Это правда?

Не помню, отдавал ли я себе ясный отчет в значении моих слов. Однако Надя тотчас же ответила:

– Правда…

И мне сделалось еще веселее.

Я не сразу ушел домой, мы еще сидели на балконе у них, луна сияла и обливала сияющими потоками весь двор, который казался ярким, как от бенгальского огня. Под конец эта яркость даже тревожить меня начала.

Марья Евлампиевна увела Безмятежникова зачем-то в комнаты. Я только что хотел попробовать опять поцеловать Надю, как она сама обернулась и обняла мою шею.

На меня вдруг страх напал. А что, если увидят? Луна такая яркая…

– Надежда Евлампиевна, – шептал я, – ради Бога… Сейчас придет ваша сестрица… Если увидят.

– Так что ж? Пусть видят… Вы боитесь. Вы не хотите… Чего же бояться?.. Вы меня любите?

– Надежда Евлампиевна…

– Скажите, скорее, да? Да? Любите? Или нет?

– Люблю, люблю, – лепетал я, как потерянный и, не зная, что делать, поцеловал ее крепко прямо в лицо.

Тут вошла сестра, и я торопливо отшатнулся. Родителей я так и не видал.

Когда мы опять возвращались с Безмятежниковым домой в неистовом свете луны, я чувствовал себя адски весело и гордо, шел, слегка подпрыгивая, и напевал про себя турецкий марш. Это у меня всегда служит признаком удовлетворения и полного довольства самим собою.

Я даже не замечал грусти моего товарища, но вдруг он неожиданно остановился на одном углу и произнес дрожащим голосом:

– Что ж! Я не ропщу. Ты, знаешь, Петя, ты – достоин. Я не дурак, чтобы этого не понимать. Я готов покориться-и покоряюсь. Дай тебе Бог всего хорошего, Петя. Я тебе во всем буду помогать. А я… к черту меня! На что я в самом деле годен?

При свете месяца я увидал Ванины глаза. В них были слезы. Я крепко пожал руку бедному мальчику – и пошел дальше один, напевая турецкий марш.

X

Хорошо было так жить, не думая нарочно ни о чем и не желая определять своих собственных ощущений. Мне жилось приятно, и я отдавался этой жизни, не помышляя о будущем. Но в один из следующих дней, среди самого моего радужного настроения – вдруг внезапная мысль ударила меня, как ножом: а ведь мне надо будет вернуться в Петербург, в университет, в свою комнату, в ту муку, которую я едва пережил, – в одиночество! У меня мороз пробежал по спине. Петербург мне представлялся издали в виде ледяной мокрой одежды, которую надеть мне было необходимо.

Нежданная мысль так расстроила меня, что я почти равнодушно вскрыл торопливую записочку от Нади, которую мне с убитым, хотя и таинственным видом принес Безмятежников.

В записке значилось:

«Приходите сегодня вечером, в девятом часу. Сестра уйдет, папаша будет спать и мамаша тоже. Вы не стучите, прислуга тоже уйдет. А если сестра не уйдет, так я вас не выйду встречать на балкон. А если выйду, так это значит, что сестра ушла. Н.».

Когда наступил вечер, я отправился. Но на душе не было особенно весело. Все думалось о Петербурге. Хорошо это все теперь. А потом это пройдет-и надо в Петербург, опять одному…

Я осторожно стукнул калиткой, входя. Уже темнело, и очень быстро. Однако я различил фигуру Нади на балконе. Я подошел ближе. Она сжала мою руку и проговорила:

– Пойдемте в комнаты.

В большой комнате было темно и пусто. Надя зажгла свечу и хотела сесть – потом вдруг изменила решение.

– Нет, здесь гадко. Пойдемте ко мне.

Она отворила дверь направо. Там оказалась маленькая комната в полном беспорядке. На убогом диване лежало тряпье. Надя отодвинула тряпье, села в угол. Я сел около нее.

Комната освещалась только лучом света, падавшим от свечи в зале. Но Надя сидела как раз под лучом, и я ее видел хорошо.

Прошло несколько секунд молчания, может быть, минута. Я слышал, как Надя часто дышит. Я чувствовал, что мне надо начать, что-нибудь сказать или, вернее, сделать. Я придвинулся к ней и обнял ее.

Она сейчас же положила голову мне на плечо. Я поцеловал ее один раз, и другой – и немного откинулся, чтобы посмотреть на нее. Неприятное выражение ее лица поразило меня. Глаза были полузакрыты – и подернуты тусклым туманом, что совершенно лишало их мысли. Эти глаза показались мне чуждыми, страшными и даже противными. Я выпустил из рук ее талию и встал.

Она открыла глаза и взглянула на меня. Должно быть, я чем-нибудь выразил свои ощущения, потому что она вдруг воскликнула:

– Ты меня не любишь? Ой, ты меня не любишь?

Я испугался, что она кричит. Я хотел ей сказать, что я ее люблю, но в эту минуту язык не поворачивался. На лице у нее была злость, отчаяние, страсть – она даже не казалась хорошенькой.

И я молчал.

Она еще несколько секунд смотрела на меня молча – и вдруг повалилась ничком на диван с пронзительным воплем.

Я растерялся. Я вздумал успокоить ее, но сделал хуже. Рыданья усиливались, она всхлипывала, вскрикивала и захлебывалась.

К довершению несчастья, в соседней комнате раздались тяжелые шаги самого Леммера.

– А? Что? Кто тут есть? – послышался его сердитый голос, прерываемый кашлем.

Надо было выходить. Я не догадался, от крайнего смущения, притворить дверь. Рыдания слышались ясные и громкие.

– А, это вы! – приветствовал меня Леммер.

Чтобы заглушить вопли этой сумасшедшей, я в свою очередь принялся кричать Леммеру:

– Здравствуйте, Евлампий Данилович! Какая чудная погода! Как ваше здоровье? Хорошо ли почивали? Да? Хорошо?

Должно быть, вид у меня был особенно дикий, потому что Леммер сказал мне с изумлением и с сердцем:

– Да что это вы, батюшка, орете? Не здоровы, что ли? Ведь я не глухой, слава Богу! А там кто это еще воет?

Все кончилось, он услышал! Руки мои опустились, я онемел и бессильно упал на стул. Будь что будет…

Леммер направился в темную комнату – и через секунду извлек оттуда Надю, дрожащую, расстроенную, с красными пятнами на щеках. Увидя меня, она взвизгнула, и слезы полились снова в три ручья.

– Ты чего, говорят тебе?! – заорал Леммер.

От его голоса я окончательно обмер и только хотел, чтобы он меня скорее убил, если это нужно. В ту же минуту вошла и Марья Евлампиевна, но остановилась у двери.

– Не любит… Не любит… – повторяла Надя, – говорил – любит, а потом опять нет… Что же это? Разве так бывает? Любит – а потом опять нет… Ой, я не могу, не могу…

Она упала головой на стол.

– Как же, сударь? – обратился ко мне Леммер. – Как это вы изволили, мол, люблю, а потом, мол, нет? Это почему же-с?

Марья Евлампиевна быстро подошла ко мне и толкнула, шепча на ухо:

– Да не молчите вы, как пень! Говорите же, что любите Надю, да и дело с концом. Ну, скорей!

Леммер между тем продолжал, разгорячаясь:

– Какие это штуки, сударь мой? Я вас в дом принимал. Вы мне это объясните. Я не могу стерпеть. Я без хитрости, но чтобы и вы без хитрости, я знаете, в военной служил…

– Да перестаньте, папаша, – с сердцем крикнула Марья Евлампиевна. – Какие там объяснения! Петр Степанович любит Надю и просит ее руки. Она – глупая девочка, поссорились, ну и выдумала там ужасы разные… Милые бранятся – только тешатся… Вы лучше благословите-ка их… Да и мамашу позовем…

Старик был поражен почти так же, как я.

– Руки просит? Он – Надиной руки? Что ты, матушка, ведь это дети еще… Руки! Какая там рука?

– Самая обыкновенная! Жениться на ней хочет. Понимаете – жениться! Хочет увезти ее с собой в Петербург, ему там скучно одному, без нее жить не может… Поняли теперь? Мама, да ползите сюда скорей!

Я хотел протестовать, бежать, наконец, как можно дальше… Но вдруг ослепительная мысль, явившаяся от последних слов Марии Евлампиевны, остановила меня. Взять Надю с собой в Петербург! Иметь около себя живого человека! Своего человека, который будет любить и заботиться о тебе! Убежать от одиночества! Да ведь это почти счастье! И как это раньше не пришло мне в голову! Не все ли равно, люблю я Надю или нет.

И я сказал, что люблю Надю и действительно прошу ее руки.

Через час мы сидели все вокруг стола, Надя около меня – и пили кахетинское вино, потому что не было шампанского.

Мать, обернутая тряпками, охала и жаловалась и убеждала меня монотонным голосом, чтобы я не требовал никакого приданого. Впрочем, она известием о нашей помолвке поражена не была, а приняла его как должное.

Прощаясь, Надя при всех обняла меня и сама поцеловала прямо в губы. Я чувствовал, что она в меня влюблена.

Я был в каком-то приятном тумане, призрак одиночества – исчез!

XI

Серьезную борьбу мне пришлось выдержать. Родители мои не дали согласия на мой брак, называя его безумием. Они не хотели меня понять. Представляли мне резоны – и справедливые. У Нади на плечах рубашки не было. Я имел тридцать, ну сорок рублей в месяц. На что жить? Ведь нужно учиться, покупать книги… я им верил… Но не все ли равно? Ведь я не мог ехать и жить там один.

И, несмотря на все справедливые доводы, я в начале августа обвенчался с Надей. Семейству моей жены дали небольшое пособие.

Я старался примирить папу и маму с непоправимым, но это ни к чему не привело.

Надя не сумела понравиться моим. И ее семья не пришлась по вкусу моей. И я поспешил уехать в Петербург, которого теперь не боялся.

Надя понятия ни о чем не имела, и мне пришлось все делать самому. Денег было так мало, что я одно время погрузился в искреннее недоумение, боясь, что не хватит на хлеб. Но потом я нашел кое-какую литературную, переводную работу – рублей на двадцать, на пятнадцать в месяц – и все-таки хорошо.

Мы наняли квартирку в две комнаты за двадцать рублей с дровами. При квартире кухня. Правда, комнатки крошечные, окна в стену, лестница черная и на третьем дворе, но все же мы очень радовались нашей квартире. Прислуги нанять было нельзя – мы готовили кое-как вместе. Наде все равно приходилось весь день дома сидеть: наступили холода, а у нее нет теплого пальто…

Да, начало было ничего. Хотя мы с Надей по-прежнему мало говорили, но я знал, что она меня очень любит. По вечерам, когда я занимался, она сидела около меня. Я слышал ее дыхание – и одиночество не смело дотронуться до меня.

Надя не любила порядка, не умела вести счеты. Я даже скоро стал замечать, что она просто неопрятна. Она не одевалась, редко причесывалась. В кухне завелись прусаки. На моих книгах часто валялись вчерашние котлеты. Я не мог следить за всем сам, потому что приходилось страшно заниматься. Но я не любил беспорядка. В Наде это мне не нравилось. И вообще – у меня бывали минуты почти отвращения к ней, и я очень боялся этих минут, потому что тогда опять было одиночество.

И пошло все хуже да хуже. И сам я махнул рукой на беспорядок, потому что видел – нельзя помочь. Надя заболела, ей приходилось очень беречься. Этот новый удар не произвел на меня особого впечатления. Что ж, хуже не будет…

Только бы дотянуть эти два года, до окончания курса! А там будет хорошо, там я пойду в гору быстро…

Я простудился и заболел бронхитом. Я давно уже чувствовал себя нехорошо, был худой и желтый – я смотрелся в зеркало. Еще бы! Ведь я привык к хорошему столу и лучшим винам, – а тут мы по неделям не обедали. Пирожки от Филиппова да пирожки от Филиппова – поначалу оно и нездорово.

Когда доктор велел мне бросить заниматься и лежать в постели, а сам ушел, Надя вдруг принялась плакать.

– О чем ты плачешь, Надя?

– О том, что ты будешь лежать в постели, а у нас нет денег. Вот только двадцать копеек. Я не виновата.

Я подумал-подумал, скрепился – и написал письмо родителям о болезни, прося дать в долг. Конечно, я им отдам, когда выздоровею. Пока мы стали жить – в кредит. Да товарищ один дал три рубля.

Наконец, получили деньги: тридцать пять рублей. Папа писал, что это последние.

Тридцать пять рублей должно надолго хватит, пока я не встану и не примусь за работу. Как затянулся мой бронхит! По правде сказать, я даже и не замечаю улучшения. Это доктор его находит где-то внутри. Будто бы звук стал яснее. Не знаю. Надо верить. А то до каких же пор лежать? И что с нами будет?

В самый день получения денег мне стало очень худо. Кашель мучил, даже до крови докашлялся. Это бывает при бронхите, лопаются какие-то сосуды от напряжения.

Надя давала мне пить, подложила подушку. Я лежал одетый на диване в первой комнате, укрытый пледом. У нас такая оттоманка небольшая есть.

Вдруг в кухне хлопнула дверь (у нас один ход, через кухню), и зашелестел и зашуршал шелк. Я вздрогнул, сам не зная отчего. И когда я взглянул, то на пороге увидал высокую фигуру.

Фигура двинулась, приблизилась, опять зашелестев. Это была Лея. В темном платье, обшитом мехом, с мороза, свежая, чистая и душистая – она была так не похожа на все, что я долгое время видел около себя, что я закрыл глаза и подумал: я сплю.

Но Лея проговорила робко:

– Петя, это вы? Можно к вам? Я вам помешала?

Я открыл глаза. Да, это была точно она. Ее узкое, смуглое лицо, ее сжатые брови – это действительно она…

– Что вам угодно, Лея Николаевна? – спросил я тихо, потому что не было голоса.

– Петя, я вас навестить приехала… Вы больны…

В первый раз в жизни я видел ее смущенную, боязливую… Вошла Надя и остановилась перед Леей. Лея встала и протянула ей руку.

– Надя, вы меня помните? Милая Надя…

Я боялся, что Надя будет груба, но она от неожиданности сама смутилась и протянула руку. Я видел, как Лея волновалась.

– Послушайте, Петя, кто вас лечит? И как не грех было не написать мне? Я вам пришлю своего доктора…

– Ваш доктор вряд ли нам годится…

Лея вспыхнула:

– Петя, это невозможно! Петя, во имя старой дружбы! Не будьте жестоки! Поймите, это предрассудок! Людской предрассудок, выдуманный ради дурных сердец! У меня все есть, у меня больше, чем нужно, а вы больны, у вас нет и я не могу, не могу ничего для вас сделать! Сжальтесь, Петя! Я ничего не могу?

Я грустно покачал головой. За минуту перед тем я ее ненавидел злостно и тяжело, но теперь ненависть проходила.

– Лея Николаевна, – сказал я. – Помните князя Сардорелли? Вы же сами с презрением говорили, что его можно купить и продать. Между нами не будет денег, как не было никогда. Что бы там ни случилось, к вашим деньгам я не прикоснусь. И вы тоже пожалейте и не мучьте меня.

Тогда она, не стесняясь присутствия Нади, подошла близко к моей постели, взяла меня за руки и долго смотрела на меня. Я видел ее глаза, полные слез, которые стояли – и не проливались. И я почувствовал на одно мгновение, что я ее одну любил и люблю, и люблю гораздо больше, чем сознавал, чем говорил себе – больше, чем вообще можно сказать человеческими словами. И в это мгновение я был выше ее.

Минута была яркая, ясная, а потом все прошло и вернулся прежний туман, стало мутно, не то тошно, не то безразлично.

Я видел, как она ушла – и что-то горячо говорила Наде у двери. Я уловил слова: «никогда, ни за что», «если действительно худо» «ради Бога»…

Надя отвечала резко и мало.

Я не расспрашивал ее, когда она вернулась ко мне. Я лежал с закрытыми глазами, и она подумала, что я сплю.

Вот я дописываю последние строки, и рука еле двигается. Я начал совсем с другим настроением. У меня было больше сил. И больше бодрости. Нет, не хочу унывать! Я скоро поправлюсь, я должен поправиться! Что за странный бронхит, какое медленное улучшение! Почти незаметное. Лишь бы мне курс кончить, а там уж как-нибудь… Там меня при университете оставят… Многие профессора заметили меня, как талантливого политикоэконома… Надя меня очень любит… Что ж такое, что я ее не люблю? Разве это нужно? Это страшно любить… Боже мой, какой странный бронхит… Нет, я должен поправиться, встать, работать, и скорее, как можно скорее… Завтра, сегодня… Потому что, если я не встану, что же будет?

Мать-мачеха*

I

Старенький учебный стол был завален книгами. Лампа горела тускло. Девятнадцатилетний Алексей Ингельштет казался утомленным и скучающим. У него было еще совсем детское лицо, очень белое, с чуть розовым налетом на щеках, нежное, как у девушки; волосы – льняные, мелкие, как пух, немного редкие – вились надо лбом. В синих глазах было всегда какое-то оживление и робость.

На железной кровати, в углу, лежал кто-то и спал.

– Вадим Петрович! – негромко окликнул Алексей. Спящий от первого звука вздрогнул и вскочил.

– А? а? Что вы сказали, Алешенька? – быстро зашептал он, поправляя на шее широкий черный шарф, в который был закутан, как в платок.

– Послушайте, Вадим Петрович, – сказал Алексей, – чего вы там спите? Мне до смерти скучно, я устал. Пойдемте-ка прогуляться.

Вадим Петрович замахал рукой, как будто Алексей предложил ему совсем невозможную вещь. Он медленно, на цыпочках, подошел к столу и сел рядом на кончик стула.

– Что вы, Алешенька, – гулять, а Елена Филипповна? – Ведь там – гости. Ведь она только потому и позволила уйти оттуда, что послезавтра латынь у вас.

Алексей вздохнул.

– Голова болит, – сказал он покорно.

Вадим Петрович сделал встревоженное лицо. Он имел вообще очень странный вид. Это был молодой человек, лет двадцати трех, не более. Волосы на голове, тщательно подвитые, лежали странными фестонами. Лицо с рыжеватыми усиками выражало не то глупость, не то женственность. Весь он как-то извивался и кривлялся, беспрестанно поправляя то волосы, то рукава рубашки, то закутывался в черный шарф, с которым никогда не расставался.

– Ах, Алешенька, – промолвил он, закатывая глаза, – пойдемте, право, пойдемте в гостиную. Голова болит, устали, а там – гости. Я сам устал, да вот теперь отдохнул у вас. А там я вам сыграю что-нибудь.

Алексей покорно встал, поправил парусиновую блузу с гимназическим поясом и проговорил:

– Да ведь Люба там, ведь эта Люба, Вадим Петрович…

– Знаю, знаю, она мне самому противна, – галка черная, ворона с березы! Ну да я ее от вас отведу…

И Вадим Петрович маленькими шажками, осторожно ступая на высоких каблуках, последовал с Алексеем в залу.

В зале, точно, сидели гости, но было невесело и тихо. В одном углу сам генерал Ингельштет, – уже седой, с добродушным выражением лица, – играл в карты. Партнеры его были тоже люди пожилые. На диване сидела мать, Елена Филипповна, с работой, окруженная несколькими дамами. Она работала неспокойно, торопливо; ее белые сухие пальцы нетерпеливо и зло перебирали вышивку, как будто бы она работала поневоле. Когда вошел Алексей, она быстро подняла вверх светлые ресницы и взглянула на него своими бледными глазами.

– Ты кончил? – спросила она.

Голос у нее был такой же бледный, как и глаза, точно равнодушная вода падала с крыши после долгого дождя.

– Садись. Вот Вадим Петрович нам сыграет что-нибудь.

– Ах, ах, уж я не знаю, – забормотал Вадим Петрович, однако приближаясь к роялю, – ну, уж я вам Листа сыграю.

Он открыл рояль и заиграл. И без его предупреждения можно бы знать, что он будет играть Листа. Вадиму Петровичу только один Лист и давался. За Листа ему покровительствовали все барыни губернского горда: доставляя ему уроки музыки, рекомендовали приезжим знаменитостям, грели и питали. Вадим Петрович был как бы их общим сыном. Он не знал и не имел никакой родни, нигде не учился, был полуграмотен. Его считали за ребенка и пророчили ему будущность.

Зато Вадим Петрович блистательно играл Листа: пальцы так и бегали по клавишам, то сыпались, как горох, и ужасающие пассажи были ему нипочем. Правда, Вадим Петрович не мог сыграть даже самую простую сонату Бетховена; но зачем губернским дамам, покровительницам артистов, – сонаты Бетховена? Переложение Листа – для них вполне достаточно.

Алексей отошел к отворенному окну. Там была весенняя южная темнота. С улицы пахло пылью и цветущими каштанами. Близкие, большие звезды двигались на небе.

Алексею было неловко – ему все казалось, что мать следит за ним взглядом. Он отодвинулся дальше, так что его нельзя было видеть, и в ту же минуту к нему подошла смуглая девушка, которая до тех пор сидела поодаль, около рояля.

– Алеша, – произнесла она тихо.

Трели Вадима Петровича заглушали ее голос. Однако Алексей ее услыхал.

– Послушайте, Алеша, – продолжала она, – вы не хотите больше приходить к нам, играть на скрипке?

– Мне теперь некогда, – проговорил Алексей, – экзамены…

– Нет, скажите, что вы не хотите, скажите просто. Ну что ж, мне это больно все, конечно, но мне другое еще больнее. Зачем вы Алеша, мать огорчаете?

Алеша вздрогнул, как будто на него брызнули холодной водой, и ничего не сказал.

Люба подождала немного и продолжала:

– Это ужасно, что вы мать огорчаете. Это для нее – смерть. Я вижу, как она мучается. И так она мучается каждым вашим непослушанием, даже самым маленьким, а тут вдруг вы задумали такую вещь. Нет, это ее убьет. Двадцать лет не расставалась с единственным сыном, знает, какой вы несамостоятельный, как за вами нужно следить – и вдруг позволить поехать вам Бог знает куда на четыре года! Никогда она этого не позволит, да и не понимаю я, как вы можете так ее огорчать.

Алексей посмотрел на Любу с ненавистью. Она была некрасива, с хищным выражением в смуглом лице, очень маленьком, несмотря на полное тело. Серые глаза слегка косили, так что взгляд ее был всегда обращен не на того, с кем она говорила. Густые черные волосы были заплетены в одну косу. Когда-то Люба казалась Алексею довольно привлекательной. Может быть, ее необычайная любовь к нему трогала его: может быть, и то было причиной, что только одну Любу он видел у них в доме и только у одной Любы мог бывать; Елена Филипповна так хотела, и Алексей даже не размышлял никогда, должен он или не должен слушаться матери. Он писал Любе нежные письма, хотя она жила со своей матерью в двух шагах, даже поцеловал ее несколько раз, но на том дело и кончилось. Его охладило главным образом то, что как будто все было это известно матери, за всем она следила и позволяла. Даже больше: как будто это делалось с ее приказания. И тут в первый раз Алексею захотелось повернуть в другую сторону. Люба не хотела знать перемен, она все так же приходила к нему, так же звала его к себе и постоянно говорила с ним о матери, и постепенно расположение Алексея переходило в ненависть.

– Оставьте, Люба, – сказал он с резкостью, – что вам до того? Я поступаю, как могу.

– Вы не любите меня больше, Алеша? – вдруг плаксиво протянула Люба. – Скажите, вы меня не любите?

Не было такой вещи, которую Алексей мог сказать с решительностью. Он хорошо знал, что терпеть не может Любу, а между тем физически не мог сказать ей это или показать слишком прямо. Он не знал, что отвечать ей теперь, и уже собирался сказать, что любит, когда она сама, не дождавшись ответа, продолжала:

– А я вас люблю, Алеша, я вас ужасно люблю. Я умру, если вы уедете в университет на четыре года. И ведь это каприз у вас, эти естественные науки, вы всегда хотели быть офицером…

– Когда же я хотел? – слабо попытался возразить Алексей.

– Ну все равно, Елена Филипповна хотела. А естественные науки – это Шмит вам вбил в голову.

– Не трогайте Шмита, он мой друг, – произнес Алексей, вставая. Ему было тяжело разговаривать с Любой, а она не понимала этого и с наивной бестактностью не хотела отпустить его. К счастью, Вадим Петрович кончил своего Листа. Его похвалили, попросили сыграть еще, но он не сыграл, а пошел к окну выручать своего друга. Но выручать не пришлось: Люба, завидев Грушевского, отошла опять. к дивану и села за креслом Елены Филипповны.

– Нет, я не могу, – шепнул Алексей Вадиму Петровичу, – я удеру гулять, мне душно. Пойдемте со мной, Вадим Петрович, как будто в комнату сначала, а оттуда можно – в окно.

– Да что вы? – проговорил Вадим Петрович с выражением полного ужаса на лице. – Подождите, будем на Белом Ключе, там другая воля, а в городе – страшно.

– Ничего, пойдемте…

И Алексей решительно пошел к двери. Вадим Петрович поплелся за ним, все с тем же выражением ужаса на лице.

II

Белый Ключ, где у Ингельштетов была собственная дача и где они жили каждое лето, было место невеселое и довольно неприятное. Там стояло в лагере несколько полков. Но и офицеры жили как-то скучно монотонно. Музыка играла редко. Парк зарос бурьяном. Дачники мало знакомились друг с другом и сходились разве только на почте, куда следовало самим отправляться получать письма два раза в неделю. Гулянья было довольно: дороги во всех направлениях, громадная сосновая роща на горе.

Но Алексей не любил Белого Ключа. Жизнь его нисколько не отличалась от городской: так же играл он на скрипке под аккомпанемент Любы, которая летом гостила у них совсем, – и так же, казалось ему, следили за ним бледные глаза матери.

Но в прежние года у Алексея была беззаботная покойность, какой-то полусон, он знал, что будет с ним осенью, и потом опять – летом, и знал, что это неизбежно. Теперешнее лето было беспокойное и мучительное. Он кончил гимназию, и перемены делались необходимы. Алексею недоставало его друга – Шмита. Шмит обещал приехать, но не раньше июля.

Вопрос о том, что же будет с Алексеем, – так и оставался пока не решенным, стоял на пути. Если бы не Шмит, может быть, этого вопроса и не существовало бы. Но Шмит дал мысль Алексею, что он может устроить жизнь, как ему более нравится, и теперь Алексей держался за это, сам удивляясь, откуда у него берутся силы. Точно сговорившись, все первое время молчали об этом, но раз за завтраком отец произнес добродушно:

– Что ж, Алексей, пора уж думать, чтобы тебя записали. Ведь ты в юнкерское?

Алексей, не поднимая глаз, проговорил:

– Нет, папа, ведь ты знаешь, я хочу в университет…

– Все еще в университет? – продолжал отец с искренним изумлением. – А я думал, у тебя это прошло. Как же ты пойдешь? Ведь мать не хочет.

Знакомое чувство – не то страха, не то отчаянья и обиды – облило Алешу с ног до головы, и он прошептал:

– Я на естественный…

– Вот видишь, на естественный, – с прежним добродушием начал отец, – и откуда у тебя эти фантазии? Какая тут будущность? Ведь это капризы, баночки да скляночки расставлять. Ну что там, мать не хочет, значит, и говорить нечего. Надо поскорее в юнкерское записываться.

Алеша хотел возразить, крикнуть, но слезы подступили ему к горлу. Он, сам не зная, что делает, вскочил из-за стола и убежал к себе.

Несколько времени он лежал на своей постели без мысли и только с желанием плакать. Вдруг вошла Люба.

– Алеша, – проговорила она тихо, останавливаясь на пороге, – идите, мама вас зовет к себе. Ай, ай, Алеша, что вы наделали!

В голосе ее был ужас и безнадежность. Алеше захотелось вскочить и спустить Любу с лестницы. И когда он встал, Любе, должно быть, не понравилось выражение его лица, потому что она быстро юркнула вон.

Комната матери была угловая, очень светлая, без мягкой мебели, которую Елена Филипповна не любила, только с одним плетеным креслом около рабочего столика.

В этом кресле она сидела, когда вошел Алексей.

– Вы меня звали, мама? – сказал он, глядя в сторону.

Он всегда в таких случаях смотрел в сторону, потому что еще с самого раннего детства ему внушал ужас и знакомое ожидание наказания вид бледного пробора на бледных волосах, открытые светлые глаза и руки с длинными пальцами, нетерпеливо рвущие работу.

– Да, я звала тебя, – беззвучно проговорила Елена Филипповна, – сядь, пожалуйста, нам надо поговорить.

– Мы ведь уж говорили, – с невыразимой тоской произнес Алексей, садясь по другую сторону рабочего стола.

– И еще поговорим, это не мешает. Я хочу, наконец, выяснить и кончить. Истории твои неуместны. Я знаю, откуда идут эти новости, но я тоже знаю, чего я хочу. Поехать на четыре года за тысячи верст, жить одному, изучать без цели то, что тебе не нужно, попасть в дурную компанию, перестать быть тем, что я из тебя сделала, – всего этого я не могу допустить. Перед тобой военная карьера, которая не отрывает тебя от дома. Через два года ты будешь уже настоящим человеком с известным положением. Этот путь я для тебя выбрала, и никаких возражений я не потерплю. Что же ты молчишь?

– Я ничего, – проговорил Алексей. – Ну что ж, пусть…

Но вдруг он с необыкновенной ясностью увидел всю нелепость своего положения. Почему он не идет в ту сторону, куда ему хочется? Ему двадцать лет, его жизнь принадлежит прежде всего ему, а он должен без всякой причины сделать ее противной, тоскливой, без всякой надежды на последний интерес, который у него был в душе. Ему вспомнились насмешливые глаза друга, Шмита, и он, неожиданно для себя, проговорил:

– Я не желаю быть офицером, вы не можете мне запретить учиться…

В зеленых глазах Елены Филипповны блеснули насмешка и злоба.

– Чужими словами заговорил. Подумаешь, какая прыть. Я тебя лучше тебя самого знаю. Если будет нужно, милый друг, я тебя свяжу, с дороги ворочу; да не придется, сам нику да не поедешь. Теперь ступай, – прибавила она, вставая. – Бумаги твои будут отправлены куда следует. И смотри, помни наш разговор!

От ее темного платья отделялся, как всегда, раздражающий и унылый запах – не то старинных трав, не то розовой воды. Алексей с детства знал этот запах, и ненавидел, и боялся, и покорялся ему.

Теперь он встал и, не глядя на мать, вышел из комнаты.

III

Он прошел через всю дачу – на балкон, потом в сад и направился по дороге к роще. Он встретил Вадима Петровича, который бежал к ним, но, увидав бледное лицо Алексея с розовыми пятнами на щеках, понял, что была какая-то неприятность. Он повернул и пошел рядом с Алексеем, стараясь не расспрашивать его ни о чем и болтая разный вздор, чтобы развлечь его. Когда Алексей проходил мимо сада, он видел там Любу в ее голубом платье с белыми полосами, с книжкой. Она имела такой вид, будто чего-то ждала. Теперь Алексей смутно боялся, чтобы она не догнала их, и все прибавлял шагу. Вадим Петрович отлично понимал его.

– Бежим-ка, бежим-ка, – повторял он, семеня ножками. – Чтобы эта галка черная нас не догнала!

Алексей всегда чувствовал нежность к Вадиму Петровичу, как к чему-то смешному и слабому, а Вадим Петрович искренно боготворил Алексея, и все мелкие камни, какие мог, старался удалять с его пути. Он даже не дерзал спорить с Еленой Филипповной, конечно, тоном капризного, балованного ребенка, и ему прощалось многое, что не простилось бы другим. Но у Вадима Петровича была тайная печаль: он ревновал Алексея к Шмиту, к тому самому Шмиту, который имел такое влияние на Алексея последний год. Но это чувство бедный Вадим Петрович скрывал.

Теперь он болтал без умолку. Алексей шел рядом молча. Они спустились в овраг, через который надо было пройти, чтобы попасть в рощу. Внизу шумела речка, не очень быстрая, как будто и не горная. Через нее был перекинут березовый мостик. Громадные сосны уже начинались за мостом – с красными стволами, с черными верхушками. День стоял не очень жаркий, но на солнце пекло, и лучи, падая кое-где на гладкие стволы, вызывали душистые смоляные слезы, крупные, как вишни. Каждая капля была совершенно прозрачна и тихо ползла вниз, но если дотронуться до нее пальцем, она вдруг мутнела, застывала и даже не благоухала так сильно.

В самой роще, где было почти темно, запах игл и смолы казался острым, – так он был силен. Около скользкой тропинки кое-где, под прорвавшимся лучом, горело зеленым светом яркое пятно мха. Странная тишина рощи смущала сердце. Не было ни птиц, ни кузнечиков, никакого шепота и гама лесного, только выше голых стволов, казалось, в самом небе, гудели, как далекое море, черные верхушки сосен.

Вадим Петрович выболтал все и на минуту замолк. Он собирался рассказать Алексею, как гувернантка Алферовых, m-lle Тумб и гувернантка Алпатовых m-lle Флей – обе хотят учить его по-французски и ссорятся, кому он достанется, а он не знает, какую выбрать, потому что m-lle Тумб мала и ужасно толста, так что он ее боится, a m-lle Флей довольно высока и еще толще m-lle Тумб, и он ее тоже боится.

Но эту богатую тему для соображений Вадиму Петровичу не пришлось развить. Алексей устал от болтовни и собственного молчания. Он не слушал Вадима Петровича, а все время думал о себе и своем горе неумело и болезненно. Ему захотелось жаловаться кому-нибудь, – все равно; хоть Вадиму Петровичу рассказать, недоумевать, спрашивать, чтобы ему сочувствовали и успокаивали его. Оба присели на мох у тропинки, и жалобы Алеши полились. Он говорил бессвязно, повторяя одно и то же и беспрестанно упоминая Шмита и мать. Вадим Петрович покорно и внимательно слушал, хотя невольно, при слове «Шмит», глаза его делались похожими на глаза ребенка, который хочет заплакать. Звонкий, дерзкий хохот раздался совершенно неожиданно в нескольких шагах от них. За стволами никого не было видно. Алексей замолчал, оба прислушались. Смеялась, очевидно, женщина, другая ей возразила что-то по-немецки.

– Ах, Агнесса, – сказала громко и отчетливо та, которая смеялась, – как вы надоели! Это еще что, обижаться вздумали! Я не виновата, что у вас такие ноги, которых никто не мог бы видеть без смеха. Вы – Дон Кихот, Агнесса, вы – совершенный Дон Кихот. Я тоже читала где-то про Дон Кихота: «Ноги тощие, как палки»… Я и смеюсь над вами, как все, потому что я совершенно, как все. Разница только, что другие смеются, когда вы повернете спину, а я – глядя вам в глаза. Но ведь я же ваша воспитанница, а вы – моя гувернантка: это дает мне какие-нибудь привилегии, я надеюсь. Но вы мне надоели; спою-ка я песенку.

И говорившая запела, прекрасно произнося французские слова, даже с каким-то шиком и дерзостью:

Regarder parici, Regardez par la![1]

– Фуй, фуй, – расплевалась немка. – Калерия, я не могу позволять такие куплеты при мне запевать. Я знаю эта песня, я не могу позволять…

– Вас смущает, что по-французски? – засмеялась Калерия. – Ну я вам другую спою, русскую. Ах, если бы вы знали, как мама ее божественно поет! В Петербурге последний раз ей поднесли громадную корзину орхидей, только одних орхидей. Вот слушайте:

Немножко любви, Верности чуть-чуть, И побольше лукавства, Вот в чем вся суть!

– Нет, я пошла домой, – проговорила Агнесса, очевидно полная сдержанного негодования. – Грибов нас набрал, а слушать такие песни я привыкать не могу.

– Ох, ох, ох, – неожиданно вздохнула Калерия, – ну пойдемте домой. Этакая скука здесь! И в чем справедливость? Из-за маминых дел сердечных я должна киснуть здесь вместо того, чтобы в Баден-Бадене… уж, конечно, не собирать грибы, милая Агнессочка! Ну пойдемте. Ах, да тут сидят!

Последние слова относились к Вадиму Петровичу и Алексею, которых говорившая увидела, спустившись на дорожку. Это была девушка небольшого роста, очень молоденькая, лет пятнадцати, в темно-красном фланелевом платье, с легким белым шарфом на голове, концы которого спускались до подола. Гувернантка ее, Агнесса, неимоверно высокая, – она даже перед соснами не теряла – худая, как жердь, с маленьким растерянным, старым лицом, на котором розовела пуговка носа и очень добрые милые глаза, остановилась от неожиданности. Калерия тоже стояла и смотрела на сидевших.

– Гимназист! – протянула она спокойно, не без любопытства вглядываясь в лицо Алексея. – А другой – художник заштатный, должно быть, только млад и зелен очень.

Алексей и Вадим Петрович чувствовали себя крайне неловко от такого бесцеремонного рассматривания и суждения вслух, особенно потому, что девушка была прехорошенькая: белая, как молоко, с темно-коричневыми волосами, которые падали ей до бровей легкими завитками. Карие глаза смотрели весело и дерзко. На подбородке была глубока ямочка.

Вадим Петрович нашелся первый. Алексей еще стоял у стола в нерешительной позе. Вадим Петрович приблизился к девушке и произнес, чуть-чуть картавя, как дети, которые хотят быть милыми:

– А я вас знаю: вы – мадам Загуляевой-Задонской дочка!

– Ну что ж тут удивительного, что знаете, – проговорила девушка, поднимая брови, – мама достаточно известна. А меня заметить и запомнить нетрудно. Правда, мы только три дня здесь, и я удивляюсь, где вы могли нас видеть.

– А я вас и не видал, я не видал, – торжествующе сказал Вадим Петрович. – Я догадался по вашим словам. Я раньше слышал, что тут артистка одна приехала с дочкой, ну а по разговору вашему и догадался. А я – пианист, Грушевский; очень люблю пение; я даже хотел с вашей мамашей знакомиться.

– Вы – пианист, – спросила девушка с некоторым удивлением, – вот я не думала. Но это интересно, познакомимся. А этот кто же? – прибавила она, кивая в сторону Алексея.

– А это друг мой, Алеша Ингельштет, – суетливо проговорил Вадим Петрович.

– Ну пускай будет Алеша, – решила девушка. – А вот Агнесса Ивановна, моя гувернантка. Таким образом, мы все познакомились и можем гулять вместе. Пойдемте, доведите нас до дому. К нам раньше вечера нельзя: теперь у мамы граф Криницкий сидит.

– Фуй, Калерия, но граф не помешал, и если молодые люди…

– Ах, уж я не знаю, помешал или нет, – нетерпеливо вскрикнула Калерия. – Ну, пойдемте, Алеша, дайте мне руку, а вы, пианист, ведите Агнессу Ивановну. Она вам может сказать немецкие стихи дорогой. Да берегите ее, чтобы она ногами за куст не зацепилась, она за все кусты цепляется.

Калерия развязно взяла под руку Алешу, и они чуть не побежали по скользкой тропинке. Алеша молчал и смущался. Розовая кровь стояла пятнами под тонкой кожей на его щеках. Он не привык ни к такому бесцеремонному обращению, ни к такой веселой и дерзкой живости, какая была в характере Калерии. Хорошенькая девушка казалась ему неестественной, даже неприличной, и он с ужасом спрашивал себя, куда он идет: к какой-то актрисе, к которой даже и войти нельзя, потому что у нее граф Криницкий. И, думая о графе, он неожиданно спросил:

– Это тот самый граф Криницкий, который имение «Аурек» купил, богатое имение, недалеко от сюда?

Калерия поглядела на него сбоку.

– Да, тот самый, – протяжно сказала она. – И пришла же ему фантазия тащиться сюда… Эх, если б Баден-Баден! – прибавила она со вздохом.

– Я знаю графа Криницкого! – вскричал Вадим Петрович, – и он меня знает. Его тоже Вадим зовут.

Калерия сдвинула брови.

– Ну и прекрасно, что знаете, у нас часто встречаться будете. Алеша, послушайте, вы гимназист?

– Нет, я кончил.

– Я тоже кончила гимназию и теперь вот с Агнессой; а вы что же, в университет?

Алеша вздрогнул. Этот вопрос ему сразу напомнил его печали и муки.

– Я не знаю…

– Куда же вы, в полотеры? Ведь нельзя же останавливаться на гимназии.

И она засмеялась.

– Я, может быть… военным буду.

– Не советую, не советую, – деловито сказала Калерия. – Я много на своем веку офицеров видала; это жалкий народ. Впрочем, мы еще поговорим. Я вижу, вы не бойкий, но вы мне нравитесь; в вас что-то милое есть. Хотите, будем друзьями? Но для этого вы должны мне все, все рассказать, с самого начала до конца. А мне очень нужен друг; у меня была подруга Вера, но мы не переписываемся теперь. А, например, Агнесса для друзей не годится. Ох, как скучно! – вздохнула она вдруг, серьезно и печально взглянув на Алексея.

Она все больше и больше нравилась ему, хотя он был далек от мысли, что это именно так. Позади – Вадим Петрович разливался перед Агнессой. Немка сдержанно и довольно хихикала. Они спустились в овраг, потом поднялись на другую сторону его и повернули в улицу, где были самые большие дачи.

Алексей разговорился… Калерия тоже болтала, и они действительно чувствовали себя друзьями. Алексей опять забыл и о матери, и о том, что мучило его.

– А вон и наша дача, – произнесла Калерия, указывая на старый большой дом, чуть видный из-за густого сада. – Хороша дача, старый сарай какой-то! Да лучше не было, – взяли, какую нашли.

И они повернули в аллейку, которая вела к даче.

– Батюшки, вон и мама идет, и граф с ней! Куда это они собрались?

Действительно, по аллее шла дама, небольшого роста, довольно полная, а рядом с ней – высокий худой господин с громадными седыми усами на неприятном лице.

– Мама, – заговорила Калерия, приблизившись к даме, – вот молодые люди хотят с тобой познакомиться: это – Алеша Ингельштет, студент, а вон тот – Грушевский, пианист и певец.

– Здравствуйте, – лениво проговорил граф, подавая руку Грушевскому, – мы, кажется, знакомы.

Артистка Загуляева-Задонская была вылитый портрет своей дочери, если только пятнадцатилетняя тоненькая девочка может походить на даму зрелую, дебелую, с яркими губами и черными ресницами. Пожалуй, мать была красивее дочери, но Алексею она показалась неприятной и странной.

– Милости просим, – произнесла она нараспев, – заходите к нам, господа. Теперь мы идем с графом в клубную библиотеку, но вечерком – пожалуйста. Вы, мосье, не откажете нам в удовольствии послушать вас? – прибавила она, обращаясь к Вадиму Петровичу.

Затем она кивнула головой и поплыла мимо.

– Так слышали, господа, вечером, – звонко проговорила Калерия. – Сегодня вечером и приходите.

– Я не знаю, – пробормотал Алеша, вдруг вспомнив лицо Елены Филипповны, – как удастся…

– Это еще что за вздор? – нахмурив брови, проговорила Калерия. – Как же вы можете быть другом, если даже не хотите прийти? Я и знать ничего не желаю. И чтоб к восьми часам вы непременно были тут! Мы целый концерт устроим.

Вадим Петрович пожимал руку немке, которая делала ему сладкие глаза.

– Ну, идемте, Агнесса, довольно! До вечера, господа! Да будет вам, Агнессочка, приседать перед Вадимом Петровичем, ведь увидитесь вечером.

И Калерия побежала к дому. Длинные концы ее вдали развевались, и Алексей машинально следил ним глазами.

IV

Елена Филипповна была дочь богатого помещика харьковской губернии. Мать ее умерла рано, и первые туманные воспоминания были странны. Она видела себя в высоких комнатах, окруженную няньками и девками, или в оранжерее, сидящую высоко на плече отца, который прохаживался взад и вперед. Ей вспоминался крик отца, бранящего кого-то, крыльцо, стаи собак, люди верхами и звук рогов. Она слышала иногда ночью вскрикивания и пение отцовских гостей, и, когда она спрашивала, что это такое, испуганная нянька шепотом отвечала ей, «у папеньки пир». Потом все изменилось. Раз отец позвал ее в оранжерею, посадил рядом с собой и говорил что-то долго. Она ничего не поняла и следила за движением его губ и седых усов, пожелтевших от табаку. Ей было тогда лет шесть.

После этого разговора Леночку посадили в экипаж и увезли. Ехал с ней сам отец, но она видела его только на станциях, потому что сидела с няньками в другой карете.

Подрастающая Леночка мешала отцу, и он решил отвезти ее за границу и поместить в монастырь в окрестностях Парижа. В монастырь св. Себастьяна или, как он назывался иначе, «Les Dames Bleues»[2] принимали со строгим выбором, и надо удивляться, как Леночка попала в число счастливых. Отец уехал, и долгие годы о нем ничего не было слышно. Из пухлого ребенка Елена Филипповна успела превратиться в худую, даже костлявую, четырнадцатилетнюю девочку. Она ходила, наклонившись немного вперед, с плотно сжатыми губами; беспокойные, бледные глаза были опущены, и в них мелькало иногда что-то недоброе. Подруги чуждались ее, хотя она осыпала их ласками, старалась быть веселой и привлекательной с ними. Но в ее ласковости чувствовалось стремление к какой-то цели, и у всякого к ней было невольное недоверие. Училась она хорошо, быстро кончила курс и осталась на правах старшей. Ей минуло тогда семнадцать лет, и с этого года у нее началось увлечение католичеством. Она окончательно удалилась от воспитанниц, выпросила позволение одеваться так же, как сестры: длинное голубое платье с белым поясом и белым чепцом, на руки надела четки и простаивала ночи на молитве в своей комнате на белом полу. Ее молитвы не были смиренны: она всегда требовала чего-то от Бога с ожесточением, с силой и неистовством, сама не понимая – чего и зная, что не удовлетворялась бы никакой долей. Впрочем, она решила остаться на всю жизнь в монастыре. Она хотела власти над сестрами и настоятельницей, но у нее не было способности к интриге тонкой, обдуманной и терпеливой: она вся была один порыв, злая, иногда резкая, безумно упрямая. Ее боялись, ненавидели и избегали. Замечая это, она выходила из себя, запиралась и рыдала по ночам, забывая даже молиться. Она хотела формально перейти в католичество и постричься, но не могла этого сделать без разрешения отца. Ей казалось, что, как только она сломает свою жизнь и навсегда запрет себя за этими стенами, то сразу перестанет желать необъяснимого и успокоится. Решение ее было твердо, и она, действительно, сделалась немного спокойнее, сосредоточившись на исполнении строгих уставов. Она находила отраду во власти над собой, но часто эта власть изменяла ей.

Когда ей шел двадцатый год, за ней неожиданно приехал отец. Она не узнала его: в ее воспоминаниях он был еще бодрый, крепкий, а она увидела развалину: желтое лицо со сморщенными веками, сгорбленные плечи, лысину. Он смотрел и не верил, что эта бледная монахиня, с утомленным и жестоким лицом, с опущенными глазами и тихим французским говором нараспев, – его дочь. Она сразу и твердо выразила свое решительное желание остаться здесь и постричься. Отец взглянул на нее и понял, что спорить бесполезно. Он сказал, что согласен, если она на несколько месяцев съездит с ним в Россию, устроить кое-какие дела, а что потом она вернется сюда навсегда. Елена Филипповна должна была покинуть голубое монашеское одеяние – ненадолго, как она думала, и приехала в Москву, где тогда жил отец. В старом отцовском доме на Пречистенке она устроила себе келью, как в монастыре св. Себастьяна. Родственники, гости, приезжавшие к ним, находили ее миленькой, хотя немного сторонились и не знали, в сущности, что об ней думать. Через два месяца она говорила по-русски свободно и без акцента, – это был единственный язык, который она знала до семилетнего возраста. Отец давал вечера. Елена Филипповна присутствовала на них, окруженная московской молодежью, которая знала, что это – богатая невеста… Холодность и презрительное удивление, с какими Елена Филипповна принимала всякие ухаживания, оттолкнуло от нее многих. К любви она не чувствовала ни малейшего влечения, ни даже любопытства. Она хотела всего, что может дать любовь: власти, поклонения, силы, могущества, каких-то неведомых упоений жестокостью, но она хотела это не через любовь – такой путь казался ей недостойным и ненужным. Она с нетерпением ждала времени, когда вернется в монастырь, но тут случилось обстоятельство, неожиданное для всех, которое перевернуло ее жизнь и сделало из мечтательной девушки с широкими, злыми, бессильными замыслами, с сухим огнем в душе – скучающую, злую женщину.

Между ее самыми усердными ухаживателями был молодой офицер Ингельштет, почти мальчик, известный по всей Москве своими кутежами и смелыми выходками. Это была не настоящая энергия, а какое-то упрямое самодурство, которое, по существу даже, не вязалось с его характером.

Он увидал Елену Филипповну и отнесся к ней сначала довольно равнодушно; но потом, когда стали носиться странные слухи о возможном пострижении этой богатой невесты, о ее строгой жизни и полной недоступности, он заинтересовался. Как-то раз в кругу товарищей ему пришла несчастная мысль похвастаться, что эта монахиня, если он захочет, завтра будет его женой. Разговор зашел далеко, и пылкий Ингельштет, побуждаемый общим недоверием, дал торжественно честное слово, что он говорит не без основания и что все именно так и будет. Может быть, избалованному офицеру и действительно показалось, что Елена Филипповна его отличала; однако, когда он сделал предложение, ему было отказано наотрез, все с тем же презрительным удивлением. Но отступать было нельзя. Обречь себя на долгое, упорное ухаживанье Ингельштет не мог, да и вряд ли это к чему-нибудь бы повело, и он решил принять крутые меры, не задумываясь о последствиях. И один раз, зимним вечером, когда Елена Филипповна вышла прогуляться со своей горничной, – она всегда ходила в известный час, – к тротуару подскочила тройка, какие-то люди в шубах схватили Елену Филипповну при помощи горничной, которая была в заговоре, усадили в сани и увезли.

Некоторое время о Елене Филипповне ничего не было слышно: она как в воду канула. Отец поднял шум, начал дело: Ингельштет был ничтожный офицерик, без связей и состояния. Потом прошел слух, что Елену Филипповну нашли, что она не желала венчаться с Ингельштетом, а намеревалась преследовать его судом и возвращается к отцу.

Те, кто поверили, что Ингельштет увез Елену Филипповну насильно, негодовали и возмущались. Дело вспыхнуло и обещало быть интересным. Но вдруг все оборвалось неожиданно: услыхали, что Елена Филипповна сама прекратила все, и в какой-то подмосковной деревне была обвенчана с Ингельштетом. Он сдержал слово, но продолжать служить в Москве, в том же полку, после всей истории, было невозможно, и он перевелся на Кавказ, куда и уехал вместе с женой.

Первое время им было там трудно: у Ингельштета ничего, кроме жалования, не было, а отец Елены Филипповны вскоре умер, оставив ей, к общему удивлению, только расстроенные дела и долги. Но Ингельштет пошел быстро по службе: через несколько лет он был уже полковником и ожидал еще повышения. Характер его с женитьбы совсем не изменился: он сразу и бесповоротно попал под власть Елены Филипповны. От прежних самодурств не осталось и следа. Он даже не пытался протестовать против малейших приказаний жены, которая, в свою очередь, одержав победу, почти не заметила ее, так она была легка. Годы шли. Провинциальная жизнь затягивала Елену Филипповну в свое болото. Но ей еще предстояли перемены. Рождение сына вдруг пробудило в ней прежний дух. Этот человек был дан ей, принадлежал ей с начала до конца. И она принялась за воспитание Алеши с горячностью, окружая его собственной властью, стремясь, чтобы волос с его головы не упал без ее воли. Так прошло около двадцати лет. Алеша смотрел на мать, как на рок, как на что-то неумолимое и неизбежное.

V

– Люба, я вас просил не входить ко мне в комнату так сразу, ведь я могу быть не одет.

– Я пришла спросить, Алеша, будем мы вечером ту сонату разучивать?

Алеше было особенно неприятно появление Любы, потому что Вадим Петрович принес ему с почты письмо от Шмита. Мать читала Алешины письма, и Алеша упросил Вадима Петровича письма Шмита брать на почте к себе и передавать их ему тайком. Люба могла увидеть, что Алеша читает письмо, и, пожалуй, вышла бы история.

Предложение разучивать сонату тоже рассердило Алешу: он твердо решил отправиться к Задонским, только не знал, как это сделать – убежать трудно, а спроситься у матери – смешно: она все равно не пустит.

После Калерии Люба казалась ему черной, толстой, уродливой и старой, и он подумал с отвращением: «Как это я мог ее целовать?»

Люба постояла, постояла и села.

Комната Алеши была наверху в мезонине. Широкое венецианское окно выходило в сад. Ствол толстого бука был так близко от окна, что его было достать рукой. Вадим Петрович и Алеша называли этот бук «лестницей», потому что нередко вечером приходилось соскальзывать по этому стволу вниз, если хотелось прогуляться по саду.

Алеша опять взглянул на Любу со злостью и подумал: «Ну, чего она сидит?»

Люба заметила взгляд, но не поняла его и подумала, что Алеша смотрит только с недоверием. Она приняла таинственный вид и произнесла:

– Зачем вы, Алеша, это делаете? Это все Вадим Петрович вас подбивает. Ведь мамаша может узнать…

– Что такое? О чем узнать?

– А наш повар Махмет видел вас, как вы с актрисами гуляли. Нехорошо, Алеша, разве это для вас компания? Вы подумайте, если мамаша узнает.

– Да что вы с этой мамашей! – не выдержал Алексей. – Что она может узнать? Не могу я случайно пройтись, с кем хочу. Да и вы, Люба, какое вам дело меня поучать?

Люба даже рот раскрыла от такого непривычного тона.

– Ну да, нечего на меня смотреть! – разгорячась, продолжал Алексей. – Что вы мне такое? Если я увлекся вами, – он произнес это с умыслом: ему было стыдно, – то это прошло. Мы можем остаться друзьями, но почему вы за мной следите, я не понимаю.

Признание было так неожиданно для Алексея, как и для Любы. Глаза ее мгновенно наполнились слезами; она встала, замахала рукой и хотела выйти. Алексею стало ее жаль.

– Куда вы? – спросил он ласковее. – Ну что там, я всегда рад для вас все.

– Так вы меня разлюбили! – выговорила Люба, и вдруг она неожиданно как-то изогнулась, с громом упала на стул и протяжно и гулко зарыдала.

Алексей тщетно пытался ее успокоить, предлагал ей воды и растерянно суетился. Он хотел запереть дверь на крючок, но сообразил, что это будет хуже. Он с отчаянием ожидал, что придут, кто был внизу, и, точно, на лестнице послышались шаги. Вошел отец, потом горничная, потом мать и даже гостья, – пожилая, болезненная женщина с двенадцатилетнею дочерью, розовой девочкой в гимназическом переднике, с пепельно-белокурыми волосами, зачесанными гладко, с добрым и кротким личиком… Звали ее Викуся. Теперь светло-голубые глаза ее были полны любопытства.

– Что тут за крик, – сказала Елена Филипповна.

– Я… не знаю, – смущенно говорил Алексей. – Это Люба…

– Люба, что это такое?

Люба громко взвизгнула, потом сквозь рыдания проговорила:

– Алеша… меня вон… а сам с актрисами… гуляет…

– Молчи сейчас, чтобы этого крика не было! Господа, уйдите все, пожалуйста: девочка расстроилась, ее нужно успокоить.

Все медленно вышли. Люба умолкла и только тихо всхлипывала.

– Чем ты ее обидел? – обратилась Елена Филипповна к трясущемуся в углу Алеше. – Какие актрисы?

– Я – ничем, я, напротив, готов быть другом, а актрис я не знаю. Я случайно встретился с одними в роще, но это барышня с гувернанткой.

– А, хорошо. Пойдем, Люба, – и она взяла ее за руку. – А ты сиди здесь, и ни шагу. Можешь ложиться спать. Завтра утром я тебя отопру.

Она спокойно вышла, заперла дверь, и ключ громко щелкнул.

Обида и возмущение были в душе Алексея. «Как мальчишку заперла, в постель уложила, – думал он. – Нет, правду Шмит пишет, что это – погибель. Нет, тут мое право – хитрить и обманывать».

Он сел на кровать и задумался.

Когда чуть стемнело, под окном раздался тихий свист. Это был верный Вадим Петрович. Алексей надел фуражку, приотворил окно и без шума скользнул в темноту по стволу бука

VI

«3 июня, суббота. Белый Ключ.

Такая скука! и не скука, а злость. Агнесса много раз заставляла писать немецкий дневник, но я не писала, а теперь вот хочу русский начать. Так и слышу ее голос: „Калерия, schreiben Sie Ihr Tagebuch, das ist schon fur einjunge Fraulein“[3]. А я по-русски ненавижу и не умею писать. Мне учитель в гимназии за сочинение два ставил. Значит, уж мне тошно и одиноко, если я писать принялась. Почему они меня не учат? Может, у меня призвание; я хочу быть артисткой, как мама; ведь у меня есть голос. Что за чудо! Быть свободной, ехать куда хочешь, бриллианты, туалеты, поклонники. Самой влюбляться – это глупо, надо чтобы в тебя влюблялись. Я это лучше мамы понимаю. Нахожу, что часто она поступает, как маленький ребенок. О, я буду не такая, и полно тогда огорчаться разными историями с глупыми гимназистами да с их приятелями! Этот приятель Алешин, Шмит, – который еще недавно приехал, – меня возмущает. Что за пренебрежительные манеры? И даже не пренебрежительные, а какие-то ласково-покровительственные; самому-то едва можно дать двадцать шесть лет, и вовсе не красив: худой, высокий, ноги, как жерди (хотя он должно быть, танцует хорошо: у него какая-то гибкость), и лицо длинное и весь белокурый, белокурый, просто, просто как лен. Хорошо еще, что не прямые волосы, а курчавые немного: бородка тоже курчавая, а глаза, по-моему, злые; не то что злые, а неумолимые, и вот странно, что вместе с этой неумолимостью есть в них и ласка. Но как он себя со мной держит! Этого нельзя позволить. Подумаешь, князь какой-нибудь богатый, а просто себе – студент окончивший, посланный сюда для каких-то там исследований. Осенью он возвращается в Москву, там, говорят, дадут ему место. Незавидное, я думаю, место! Но что же это я все о Шмите? У меня ведь главная возня с Алешей. Смешной мальчик, хотя какой-то странный: упрям донельзя, но и бесхарактерен. Как он позволяет своей матери так с ним обращаться. Мать, как мне кажется, очень странная: не то эгоистка, не то полоумная. Но он так в ее руках, что тут и Шмит ничего не сделает.

Алеша в меня влюблен, я это вижу. Он мне нравится. Иногда приходит в мысль, не попытаться ли посредством любви вырвать его из рук этой ведьмы. Я много раз хотела притвориться влюбленной в Алешу, но тут был Шмит, и он мешал; мне казалось, что он непременно догадается. Но все-таки я попробую, это не трудно, раз он мне уже нравится.

Мама все со своим графом, я все с Агнессой – хорошо, что она влюбилась в этого шута, Вадима Петровича, и не надоедает мне. Он учится у нее по-немецки, а она вздыхает и глядит с томностью, – а мне тревожно и скучно. Ну чего бы я хотела? Во-первых, чтобы Шмит уехал: он совсем не у места; во-вторых, чтобы Алеша не был таким киселем, влюбился в меня как следует и оставил бы с носом мамашу; ведь я могла бы тогда его убедить поступить в университет, спасла бы его; посмотрим, что сказал бы на это Шмит. А в конце я бы хотела уехать куда-нибудь далеко, забыть все мои теперешние мысли и сделаться артисткой, петь, слушать аплодисменты… и никого не любить – ни о ком не думать, потому что это мучительно, невыносимо, гадко…»

Калерия писала дневник в саду в беседке, откуда была видна дорога. Написав последнее слово, она оглянулась и вдруг увидала подходившего к забору Алешу. Он был один… Калерия вскочила и побежала навстречу.

– А где же ваш друг? Вы одни? Ну, это отлично. Хотите пойдемте гулять? Так сейчас, сразу: я вот в этом чепце, – она называла чепцом большую изогнутую шляпу, закрывавшую ей уши, – даже без зонтика. Только скорее, а то увидит Агнесса.

Она отворила калитку и, схватив под руку оробевшего Алексея, чуть не бегом пустилась с ним к роще. Всю дорогу они молчали и только в роще, на горе, усевшись на светлый мох, озаренный предзакатными лучами, они перевели дыхание, взглянули друг на друга и улыбнулись.

– Опасность на время избегнута! – воскликнула Калерия, развязывая ленты шляпы. – Да что с вами? – прибавила она, взглянув в лицо Алексея, – я и не заметила, а вы какой-то расстроенный. Что-нибудь случилось?

– Не случилось, а… Я вам все скажу Калерия, ведь вы – мой друг, да? У меня большие неприятности. Вы меня поймете. Моя мать, знаете, странная женщина, и, вообще, жизнь моя странная. Я вполне понимаю, что ей, конечно, трудно со мной расстаться, но она, видите ли, хочет, чтобы я в здешнее юнкерское училище поступил и был офицером, а я решительно не хочу быть офицером: у меня давно склонность к естественным наукам, я и мечтал, что поеду в университет, а тут вдруг эта история. Но знаете, против матери идти трудно, так я уж решил было рукой махнуть; конечно, и Шмит меня поддерживал сильно, но, откровенно говорю, я не мог дольше бороться. Если бы вы знали мою мать, вы бы лучше поняли. Потом вдруг вы приехали… И еще другие у меня в доме неприятности, – прибавил он, перебивая самого себя.

– Ну, я приехала, что же дальше? – с любопытством спросила Калерия.

– Вы тоже мне не советуете и не хотите… И не намерен я здесь киснуть в юнкерском; вы уедете, а я все здесь, и служить потом здесь же… Разве это жизнь?

– Конечно, это невозможно. Вы должны быть твердым и настоять. Я не хочу, чтоб мой друг был солдат. Я отрекусь от вас, если вы пойдете в юнкерское.

«Не слишком ли я круто повернула? – подумала она. – Как будто неестественно».

– Вы от меня отречетесь? – растерянно повторил Алексей. – Послушайте, Калерия, да как же это? Знаете, я вот за эти три недели, что знаком с вами, совсем другим человеком стал. Я вас люблю, Калерия, я вас люблю всеми силами души! Я живу только вами! – говорил он, бессознательно повторяя фразы, вычитанные им из романа и часть которых он уже повторял Любе. – Скажите, Калерия, вы не сердитесь? Калерия, если вы меня не любите, я умру; правда, в самом деле умру, все равно моя жизнь проклятая.

Он произнес это неожиданное заключение с такой горечью и правдивостью, что Калерия невольно обернулась и протянула к нему руки.

– Нет, что за вздор, – сказала она. – Не говорите так. Я тоже вас люблю.

Алеша с несвойственной ему решимостью и смелостью вдруг обнял ее и прижал к себе. Она хотела вырваться, но потом рассудила, что все равно. Надо было не испортить начатое, к тому же Алеша ей нравился, и она подумала даже на секунду, точно ли она притворяется.

Тонкое, пронзительное ауканье заставило их вздрогнуть и отодвинуться друг от друга.

– Это Вадим Петрович и Шмит, – сказал Алеша почти шепотом. – Пойдемте дальше, в глубину леса, там мы будем одни.

– Нет, зачем убегать, – возразила Калерия, поднимая упавшую шляпу. Ее, очевидно, нисколько не пленяла мысль уединения с Алешей.

– Что ж делать, они нас ищут?

И она звонко и ясно крикнула в ответ. На повороте дорожки скоро показалась высокая фигура молодого человека в светло-серой одежде. Он был так тонок и худ, что казался еще выше. На белокурых волосах была такая же светлая шляпа. За ним шел Вадим Петрович в своем неизменном шарфе.

– Здравствуйте, Калерия Александровна, – произнес Шмит, протягивая руку. – Признаюсь, это было для меня неожиданностью, – ваш тайный побег с сим молодым человеком. Приходим на место вашего жительства и узнаем, во-первых, что вы исчезли бесследно, а во-вторых, что достойная воспитательница ваша, обуреваемая ужасом, ринулась искать вас, неизвестно куда. Она может пропасть, и, если счастливая звезда не приведет ее на ваши следы, она способна в минуту отчаяния броситься со скалы и таким образом окончить дни свои…

Калерия смеялась.

– Ничего, я знаю, где она меня ищет, дальше оврага она не пойдет: ей почему-то представляется, что я люблю берега реки; когда мне наскучит гулять, я отправлюсь туда и найду ее в отчаянии, правда, но здравой и невредимой. Да лучше бы вы пошли к ней, Вадим Петрович, – обратилась она к музыканту. – Только не говорите, что я здесь: мне воля дорога.

– Я так и думал, – сказал Вадим Петрович против обыкновения тихо и невесело, – да я за Алешей: Алеше домой нужно.

Радостный и взволнованный Алексей только теперь взглянул в лицо Вадима Петровича и невольно побледнел: он понял, что опять что-нибудь случилось.

– За мной? Что ж, надо идти.

– Идите, идите, – рассеянно проговорила Калерия, – со мной Никанор Ильич останется.

Шмит с преувеличенной галантностью свернул руку калачиком и, подавая ее Калерии, сказал:

– Останусь, останусь и в полной сохранности возвращу вас в лоно вашей воспитательницы. Иди, брат Алеша, – прибавил он с чуть заметным оттенком иронии, – торопись, не то опоздаешь.

– Пройдемтесь еще немного, – сказала Калерия, когда Вадим Петрович и Алексей ушли.

– С удовольствием, милая барышня, я вам кое-что порасскажу о моих знакомых.

Они пошли в глубь рощи. Наступал вечер. Небо между верхушками сосен было бледное, высокое, легкое. Калерия невольно подняла к нему глаза.

– Смотрите, как хорошо, – сказала она.

– Что хорошо? Небо? Да, славное, чистое небо, хорошая погода будет, и если б такое небо в деревне во время покоса, мужик бы радовался: сено не смочит.

Калерия взглянула на него с удивлением, но ничего не ответила.

– Вижу, вы к поэзии склонны, милая барышня, – сказал Шмит, – это ничего, это хорошо: всякой ягоде – свое время, – в третьем классе гимназии, поверите ли, и я стихи писал. Да что стихи – скрипку купил, в артисты чуть не записался. Вот как люди растут, да меняются.

– А вы любите музыку? – вдруг оживившись, спросила Калерия.

– Некогда этим заниматься, да и думать об этом некогда, Калерия Александровна: нам жизнь для работы дана, а не для того, чтобы песенки наигрывать. Я вам напрямик скажу: если вы рассчитываете со мной салонные разговоры вести об музыках да разных там искусствах, – так что ж, это можно, только в свободное время, по холодку – я и не о таких пустяках говорить могу, но только сдается мне, что человек вы хороший, дельный, а так это на вас только напущено, вы можете совсем в этих музыках да поэзиях погибнуть, а мне всякого гибнущего человека от души жаль. Вот, например, Алексей, – ну тот уж прямо от нелепости, от полного абсурда погибает. С задатками мальчик, со способностями, кто знает, что из него бы вышло, и вдруг – мать такая, а у него, как на грех, и душа-то кисельная. Его нужно укреплять, утверждать, а не поэзиями расслаблять, как вы делаете, Калерия Александровна, – прибавил он, вдруг строго взглянув на нее.

Калерия густо покраснела, опустила голову и не думала отпираться. Она только пробормотала, по-детски смущаясь:

– Я хотела то же, что и вы. Повлиять на него. Чтобы он против матери. И пошел бы в университет.

– Вот то-то и есть, – наставительно сказал Шмит, – вам все бы влиять, а будет ли польза или вред человеку – это вам все равно. Алексею от этого будет вдвое хуже, а вам он не нравится, так что и для вас корысти не много.

– Нет, он мне нравится, – пыталась возразить Калерия, но Шмит перебил ее, и она умолкла.

Шмит производил на нее странное впечатление: силы, смелости, противоречия ее собственным мыслям, но и какой-то привлекательности. Она выросла в кругу актеров и актрис, где все – притворно или искренно-восхваляли искусство, поклонялись искусству. Между ними были и настоящие музыканты, и музыка, помимо всех веселых песенок, которые Калерия переняла от матери, помимо всех мечтаний о блеске и радостях артистической карьеры, привлекала Калерию чем-то внутренним, необъяснимым, но неотразимым. Теперь Шмит говорил ей, что все – вздор. Он посягнул на самое заветное в ее душе, и смелость его и пугала, и удивляла ее, но не отталкивала. Она слушала его, как ребенок, и чем больше он ей нравился, тем более она верила в его слова.

А Шмит был по-своему красноречив. Бывало, среди товарищей в университете он первый вскакивал на стол и произносил речи. Увлекаясь, он с Калерией говорил так, как с товарищами. Слова его были просты, определенны, грубоваты, мечтания не широки, но уверенны, и в голосе звучала такая искренность, был такой огонь, что нельзя было не сочувствовать ему. Калерия не отделяла его слов от него самого, воспринимала все целиком, изумлялась и верила ему.

Они не заметили, как закатилось солнце и стало темнеть.

– Однако пойдемте, – прервал вдруг сам себя Шмит, – уж поздно, вас серьезно ждут.

Шмит видел, какое впечатление он производил на Калерию, и был рад. Она казалась ему и красивой, и, главное, толковой девушкой, со способностями, испорченной немного воспитанием, – но кто же воспитан нормально, – ас дельным руководителем из нее могло бы выйти кое-что.

Так думал Шмит, когда они молча спускались вниз в потемневшем воздухе. Вадим Петрович, должно быть, увел Агнессу домой, потому что ее тут не было, да Калерия не думала ни об Агнессе, ни об ее тревоге. Медленно дошли они до калитки сада, молча простились и разошлись каждый в свою сторону, Калерия – торжественная и серьезная; а Шмит – уверенный, хотя тоже чем-то слегка радостно взволнованный.

VII

Нельзя сказать, чтобы Алексей любил Калерию: он не чувствовал к ней никакой нежности, она не была ему дорога, он только изумлялся, восхищался и боялся ее. Все в ней казалось ему чудесным и новым, потому что он никогда не встречал человека, подобного ей. И эта струя внешней жизни, ворвавшаяся в его тюрьму, казалась ему счастьем. Вечно приподнятое, беспокойное чувство его к ней можно было назвать влюбленностью, но нелюбовью. Нечто подобное этому увлечению испытывала Калерия к Шмиту, конечно, без откровенного оттенка поклонения и почти не замечая этого сама.

Несколько дней Алеша не видел Калерию: мать следила за ними – убежать было невозможно, только раз вечером он встретил ее около почты и не успел сказать ей двух слов, только за углом шепнул:

– Вы меня любите? Да? А я вас так люблю, так люблю.

Калерия твердо помнила наставления Шмита, не имела охоты продолжать комедию, но тут положительно не было времени сказать что-нибудь Алексею.

Прошло еще несколько дней. Любовь Алексея от препятствий, которые делала ему мать, становилась острее и мучительнее. Он написал Калерии письмо, детское, полное неловких фраз, вычитанных из романа, но искреннее и горячее. Он говорил что решил победить все и сделать и сделать так, как она хочет – пойти в университет, что для нее – он все может.

Часто бессильные люди убеждены, что они способны на многое и на многое, и даже чувствуют в себе силу, пока не приходит время действовать. Калерия не отвечала: ей в то время было не до Алеши и его университета. Алексей написал другое письмо, коротенькое, где только говорил, что он сходит с ума и хочет ее видеть. Это письмо попало в руки Елены Филипповны по неосторожности самого Алексея и было причиной того, что случилось.

VIII

Давно Люба не заходила к Алексею, и он думал, что она не бывает в его комнате. Но это было не так. Она являлась к нему, когда он сидел внизу, как ищейка поводила носом во все стороны, отыскивая сама, не зная что, и проворно убегала. И в один прекрасный день ее усердие было награждено: она увидела на столе конченное, но еще не запечатанное письмо, написанное рукой Алексея. По какой-то непонятной рассеянности он не положил его в карман, чтобы передать вечером Вадиму Петровичу, а оставил его на столе. Люба схватила письмо, не стала даже читать его, боясь, что войдет Алексей, и с драгоценной добычей бросилась вниз, где, впрочем, вовсе не показала своего волнения. Любе так хотелось поскорее отдать письмо Елене Филипповне, что это поспешное желание победило даже любопытство, и она не успела прочитать письмо сама. Она и так чувствовала, что письмо это важное и что оно «откроет все». Алексей вышел на балкон и со вздохом смотрел на дорогу: уйти он не смел. Елене Филипповне понадобилось что-то в ее комнате. Она стояла у стола спиной к дверям, когда вошла Люба – таинственная и красная.

– Письмо, – сказала она свистящим шепотом. Елена Филипповна быстро обернулась.

– Письмо не вам, – продолжала Люба, – а Калерии Александровне Задонской от Алексея Николаевича Ингельштета! – торжественно произнесла она, поднимая письмо вверх.

Но с Еленой Филипповной шутки были неуместны. Она вырвала письмо, взглянула на адрес и сказала Любе:

– Поди!

– Как же, а письмо! – произнесла Люба робко, но обиженно, увидя, что ее отстраняют от ее же дела. – А что же там, в письме?

– Ты хорошо сделала, что не читала, – произнесла Елена Филипповна, – поди!

Люба вышла, не смея сказать больше ни слова. Оставшись одна, Елена Филипповна несколько раз прочла письмо. В постскриптуме Алексей повторял, что употребит все силы и ни за что не пойдет в юнкерское. Елена Филипповна села в свое кресло, расправила складки шелкового платья, положила письмо в рабочий ящик и позвонила. Вошедшей горничной она приказала позвать сюда молодого барина.

Алексей уже гулял в саду, он мечтал, таким образом, добраться до дороги и улизнуть.

«Самое скверное, – соображал он, – это, что она (он подразумевал мать) сидит теперь каждый вечер у того окна, что как раз под моим окном, и оно раскрыто, и все дерево освещено; по стволу сойти невозможно».

Когда горничная позвала его, он удивился, но пошел без всяких предчувствий. Он даже мечтал, что вдруг она опомнилась и скажет:

– Я виновата перед тобой, Алеша. Ты – взрослый человек, иди, куда хочешь, я тебе вполне доверяю и отныне будем друзьями.

Он даже умилился от этого воображаемого диалога с матерью и, войдя в комнату, почти с нежностью поцеловал прозрачную руку, которую Елена Филипповна протянула.

– Сядь, – сказала она мягко. – Ну, что скажешь?

– Я хотел пойти погулять, мамаша.

– А, погулять. Подожди, вот поговорим. Я хотела тебя спросить, ты все еще думаешь в университет?

Алексей неожиданно для себя смешался.

– Видите ли, мамаша… я бы хотел…

«Эх, тряпка, – подумал он про себя, – надо решительнее».

Но мать его ласково перебила:

– Сегодня вечером мы все решим, голубчик. У меня есть кое-какие соображения, по которым, я думаю, можно будет сегодня же все решить. А теперь сделай мне удовольствие, мне нужно отослать письмо к дяде Ивану Матвеичу, в деревню. Оседлай лошадь и поезжай и попроси ответа, да возвращайся немедленно, как он даст ответ.

Имение дяди было в восьми верстах. Алексей и не думал протестовать; он был обрадован ласковым тоном матери и на что-то надеялся. Люба ожидала сцены и очень удивилась, когда увидала Алексея, выходящего из комнаты матери с веселым лицом.

Как только Алексей уехал, пришел Вадим Петрович и Шмит. Вадим Петрович казался растерянным, а Шмит объявил, что пришел проститься и желал бы видеть Алексея.

– Проститься? – повторила Елена Филипповна, глядя на него из-под светлых ресниц. – Вы уезжаете?

– Да, я через полчаса еду. Может быть, впрочем, я еще вернусь, но тут случай такой вышел; одни знакомые мои собрались неожиданно, так я их провожу, докуда возможно.

– Они в Россию едут? Кто же это такие?

– Задонские. Да, в Россию, в Питер, где, можно сказать, и мое пристанище будет через малое время. А жаль, жаль, что Алексея нет. Теперь мне надо спешить на почту – там, я думаю, лошади уже готовы.

Он поговорил еще немного и ушел, холодно простившись с Еленой Филипповной, которая была его непримиримым врагом.

Надо было спешить: Алексей мог вернуться. Елена Филипповна прошла в свою комнату и стала одеваться. Она одевалась всегда в черное, – особенно когда выходила, – и очень хорошо. У нее была тонкая, стройная талия, как у шестнадцатилетней девочки, и всякое платье сидело на ней безукоризненно. Черные рюши у ворота делали ее лицо гораздо моложе и бледнее. Опущенные глаза и сжатые губы невольно напоминали в ней бывшую монахиню.

Она вышла, стараясь, чтобы ее не увидали и не окликнули: к ней могла привязаться Люба. Дорога к почте тянулась парком. День был серый, хотя облака шли высоко и не обещали дождя. Елена Филипповна повернула направо, потом налево, миновала парк и наконец увидела каменное здание в два этажа с широким крыльцом и палисадником сбоку. В этом палисаднике были открыты окна из станционной залы, и, приблизившись, Елена Филипповна услыхала пение, смех, щелканье пробок и восклицания. Это провожали прелестную Загуляеву-Задонскую. Елена Филипповна различила петушиные крики Вадима Петровича и басок Шмита. Граф Криницкий тоже провожал: он собирался выехать двумя днями позже. Лошадей еще не подавали. Елена Филипповна подошла ближе, ее ничто не смущало, и она вошла бы в залу, если бы в эту минуту на ступенях крыльца не показалась Калерия, которой надоели бессмысленный шум и крики. Рыжий дорожный костюм из толстой, но легкой английской материи плотно охватывал ее слегка пополневшую фигуру. Дорожная шляпа с прямыми полями и шведские перчатки делали ее изящной, подходящей более к заграничному курорту, чем к пустыням Белого Ключа.

Калерия спускалась по ступеням и на последней встретилась с Еленой Филипповной. Калерия взглянула в бледное лицо, хотела пройти мимо, но остановилась.

– Вы – Калерия Задонская? – спросила Елена Филипповна с таким бесконечным пренебрежением в голосе, что Калерия невольно смутилась, слегка покраснела и проговорила только:

– Да, я.

– Вы были знакомы с Алексеем Ингельштетом, вы вели себя с ним известным образом, так что он мог увлечься и имел право думать, что вы отвечаете на это увлечение?

Калерия вдруг догадалась, кто перед нею, овладела собой и отвечала немного насмешливо; голосом, в котором не было уже и тени смущения.

– Да, я знакома с Алексеем Ингельштетом. Я старалась относиться к нему дружески, когда другие обижали его, стремилась убедить его идти работать и учиться, когда другие пытались запереть его в темный ящик. Я жалела его и хотела протянуть руку помощи, и мне больно, что я не сумела этого сделать.

– Вы – интриганка, – сказала, смотря ей в лицо, Елена Филипповна. – Я пришла сказать вам, предупредить вас, чтобы вы повернули назад и не встретились мне больше на моем пути. Ваше дело успеха иметь не будет.

– А если Алексей приедет в Петербург? – уже с явной насмешкой произнесла Калерия. – Смотрите, как бы вы не оказались лишней…

Смелые слова этой девушки, которая не давала себя в обиду, поразили Елену Филипповну и пробудили в ней такую злобу, что она несколько мгновений ничего не могла ответить. Калерия опять взглянула в лицо, сделавшееся бледнее мертвого, поняла, что – ее верх, и с презрительным великодушием сказала:

– Я жалею, что волновала вас напрасно, – мне следовало тотчас же сказать, что на вашего сына я никаких претензий не имею, ни на жертвы, ни на его привязанность не рассчитываю и не хочу ее, и отныне, вероятно, имени его не услышу, потому что я выхожу замуж за Никанора Ильича Шмита.

Сказав это, она повернулась и пошла наверх к двери, где стояла Агнесса, с ужасом следившая за сценой. В эту же минуту послышался звон колокольцев и бубенчиков, и почтовая тройка, круто завернув, остановилась у крыльца.

IX

Алексей вернулся поздно, дядя задержал его. Он прошел прямо в комнату матери и подал ей записку, на которую она едва взглянула, и велела ему сесть. Алексею стало страшно, хотя он сам не знал чего. В комнате стоял тяжелый запах уксуса, меха, травы, каких-то раздражающих духов, которые напоминали аромат ладана. Свеча под зеленым абажуром бросала дрожащий свет на бледное, узкое лицо с сжатыми губами.

– Ты узнаешь это письмо? – беззвучно скала Елена Филипповна, кладя на стол его собственное письмо к Калерии.

Алексей вскочил было, он хотел что-то сказать и не мог.

– Да, это твое письмо, – продолжала мать. – Ты девчонке обещаешь идти в университет, делать так, как говорит она, а не так, как говорю я, – идти за ней против меня. Понял ли ты, что ты делаешь?

– Но я сам хочу в университет! – вскрикнул Алексей. – И вы должны, – продолжал он, волнуясь, – вы не можете… моя жизнь мне принадлежит…

– Тебе? – протяжно произнесла Елена Филипповна, вставая и подходя к нему близко. – Нет, эта жизнь принадлежит мне с начала и до конца, и я могу ей дать конец, как дала начало. Я не только могу направить ее, куда хочу, иметь ее, пользоваться ею, – я убить тебя могу, вот так же, как теперь бью.

Она подняла руку и ударила его сильно, не по-женски, по щеке и по глазу. Алексей вскрикнул, поднял руки к лицу и, рыдая, повторял какие-то не то гневные, не то жалкие слова. Потом сделал несколько шагов к двери и произнес внятно, прерывистым голосом:

– Бог вам судья. Я не знаю, что вы от меня хотите… А только я пойду к Калерии… Я ее люблю, я прямо говорю…

Елена Филипповна засмеялась тонко, тихо, показав ряд белых, слегка заостренных зубов.

– Пойдешь к Калерии? Пойди. Не скрою, впрочем, от тебя, что она в два часа сегодня уехала в Петербург. Можешь справиться.

– В Петербург? – в смертельном ужасе проговорил Алексей. – Почему? А я?..

– А ты? Уж не знаю, как она о тебе решила. Не хочешь ли за ней в Петербург? Кстати, и друга там своего встретишь, Шмита. M-lle Загуляева-Задонская мне лично объявила, что она в самом скором времени выходит замуж за Шмита.

Алексей несколько секунд бессмысленными глазами смотрел на мать, потом тяжело упал на стул и закрыл лицо руками.

Судьба его была решена…

X

В пышном и веселом местечке Ори чуть не каждый день были балы. Воды там считались не особенно целебными: пили их больше для удовольствия да для того, чтобы лишний раз пойти в парк, где находился источник и где во всякое время можно было встретить веселую компанию кавалеров и барышень с розовыми личиками.

На вечерней музыке бывало особенно торжественно и интересно. Все считали своим долгом надевать лучшие туалеты и ходить большими компаниями.

Незадолго до начала музыки, на веранде, прилегающей к библиотеке, сидело несколько барышень в светлых платьях и два офицера. Крайние барышни, черные и носатые, какие-то грузинские княжны, больше молчали, одна хохотала и кокетничала, а та, которая сидела у самого выхода, облокотившись рукой на перила, в сереньком платье с белыми кружевами, только улыбалась кротко и весело, а говорила мало. Это была худенькая девушка лет двадцати, скромная и тихая, с гладко зачесанными пепельными волосами, мелкими чертами лица и добрым взором голубоватых глаз. Она жила у родителей барышни, которая кокетничала, и давала уроки ее братьям.

Виктуся после смерти матери осталась совсем одна и рада была приютиться в семье, хотя жизнь ее оказалась там неотрадной, работа тяжелой, а вознаграждение пустым. Но Виктуся не жаловалась, особенно последнее время, когда они переехали в Ори.

Давал ответы и шутил с бойкой барышней рыжий, толстый офицер, который сидел напротив. Другой был не кто иной, как Алексей Ингельштет. За последние девять лет он так изменился, что вряд ли кто-нибудь, помнивший нежного мальчика с тонким лицом и легкими волосами, узнал бы его в этом армейском офицере. Лицо загорело, огрубело, в глазах постоянно было тупое выражение равнодушной покорности и привычного страха. Печать какого-то застарелого уныния лежала на всей его фигуре. Такие лица бывают у переносчиков непосильных тяжестей, и лица эти как будто говорят: «Ну, на меня еще больше: мне привычно, мне все равно, не долго».

Алексей и шутил, и смеялся, и танцевал, и ухаживал за барышнями и даже считался веселым и услужливым кавалером, но все это он делал слегка, машинально и безучастно. Он никогда не мог втянуться в офицерскую службу, но не боролся, никуда не порывался, только тупо надеялся, что это когда-нибудь кончится – все равно, как-нибудь. Он сильно кутил иногда, но и пьяный не проявлял деятельности, а ложился на постель и плакал либо запирался в свою комнату и никого не пускал к себе целые часы. Коротко остриженные волосы его стали очень редки, на голове ясно обозначилась лысина. Отец его умер, мать по-прежнему жила с ним, и все в их отношениях было по-прежнему.

– Вон музыканты пришли, – сказала Виктуся, указывая на движущуюся толпу между деревьями и ярко горящие медные инструменты под лучами вечернего солнца.

– Да, и сколько сегодня народу, – произнес Алексей. – Здесь, на веранде, еще не так, а там, посмотрите.

– Все новые приезжают, – отвечала Виктуся задумчиво. – Хотя скучно, когда много народу, – я не люблю.

– Ну, пожалуйста, не кривляйся, – грубо прикрикнула на нее бойкая барышня, которую звали Варей. – Не любить общества! И отлично, сидела бы с Колей и Мишей, и няньки не нужно было бы, а то – нет, как на музыку, так и глаза заблестят.

Виктуся ничего не ответила, вспыхнула и стала смотреть в сторону.

– А знаете, – продолжала Варя, – сегодня – событие: говорят, московская певица Рендич приехала.

– Какая это еще Рендич? – спросил толстый офицер с рыжими усами.

Алексей улыбнулся галантно и произнес:

– Что нам до приезжих певиц, когда у нас свои барышни.

– Нет, да вы не знаете, – продолжала Варя. – И Дудышкин, и Хлопов, и Тутиджбили все уши мне прожужжали этой певицей: молодая, говорят, совсем, а уж в Москве на оперной сцене. И красоты, говорят, неописанной!

– Что-то не слыхал про такую певицу, – скептически произнес толстый офицер.

– Ах, какой вы! Конечно, она не всемирная известность, но и не хористка тоже. Она Ваню в «Жизни за Царя» поет. Мне Дудышкин очень верно говорил, что нельзя в такие молодые годы греметь, как Патти. А, впрочем, я и сама не верю в эту певицу, особенно в красоту ее, Дудышкин вечно врет, а посмотреть ее все-таки интересно. Выпялится, должно быть, в столичные туалеты, – прибавила она уже с некоторой ненавистью, – и наверно, раньше восьми не придет.

В эту минуту подошли еще какие-то барышни, поговорили, пощебетали, упомянули о приехавшей певице, которая всех очень интересовала, и ушли, захватив с собой двух черных княжон.

Чрез некоторое время и Варя вскочила.

– Пойдемте в библиотеку, я вам что-то скажу, – обратилась она к рыжему офицеру.

Офицер бодро и молодцевато встал, дрогнул на ногах и любезно предложил Варе руку. Варя, смеясь, побежала с ним по веранде. Ингельштет и Виктуся остались одни. Несколько минут они молчали. Потом Алексей подвинулся к Виктусе и сказал ей тихо:

– Вы получили мое письмо? Виктуся вспыхнула:

– Да… Только, ради Бога, Алексей Николаевич… это так трудно… если кто-нибудь узнает, это будет ужасно…

– Послушайте, Виктуся, – начал Алексей, – скажите мне, наконец, что вы меня любите, и позвольте начать хлопотать о нашей свадьбе.

Виктуся подняла на Алексея глаза, полные обожания.

– Господи, я-то вас не люблю! – проговорила она, всплеснув руками. – Только это невозможно, Алексей Николаевич, и выйти за вас замуж я не могу согласиться.

– Как не можете? Отчего? Послушайте, Виктуся, я вам откровенно скажу: я гибну. Да я и не жалею себя нисколько, то есть не жалел, потому что видел – все равно, а как полюбил вас, так опять начал на что-то надеяться. Вы одна только можете меня спасти. И если вы меня покинете, так что же это будет?

– Я не покидаю вас, – прошептала Виктуся, – я только не могу ничего, потому что Елена Филипповна не согласится. В лице Алексея что-то дрогнуло. Он сказал:

– Почему не согласится? Отчего ей не согласиться? Вот вздор…

Однако голос его звучал неуверенно и странно.

– Нет, она не согласится, – с горьким убеждением произнесла Виктуся и покачала головой. – Она меня ненавидит.

Алексей хотел сказать, что это все равно, согласится она или нет, но почувствовал, что не может лгать перед ней, и проговорил только:

– Так ничего нельзя знать, надо спросить. Но если вы, Виктуся, меня бросите – я совсем погибший человек. Я… Вы мою жизнь знаете, Виктуся, а люблю я вас крепко.

Музыка играла какой-то нежный вальс задержанным темпом. Звуки, проходя из дальней аллеи, смягчались, расплывались, делались ласковее. Предзакатное солнце золотило верхушки лип.

– Как хорошо, – сказала Виктуся и, взглянув на Алексея, прибавила: – Ах, если б все было хорошо!

Алексей сидел с поникшей головой. На осунувшемся лице было прежнее выражение безнадежности. Вероятно, он не верил в эту минуту, что все будет хорошо.

– Посмотрите, вот она, – вдруг торопливо шепнула Виктуся.

Она говорила о приезжей певице, которую все ждали с таким интересом.

По веранде шла целая компания: красиво одетый немолодой человек в штатском, студент, гвардейский офицер и еще сзади двое или трое. Под руку с пожилым господином шла сама Рендич. Она была невысока ростом, скорее полна, чем худа, очень молода и свежа, одета просто, почти скромно. На каштановых волосах не было шляпы, только длинный, белый вуаль спускался к подолу, обрамляя розовое и нежное лицо. Но вместе с нежностью в этом лице было что-то решительное и упорное. Алексей взглянул сначала равнодушно, потом с беспокойством: белый вуаль напомнил что-то забытое и больное. Он слегка приподнялся, вглядываясь близорукими глазами в лицо проходившей, с величайшим усилием стараясь припомнить, потом вдруг, сразу, точно завеса, скрывавшая прошлое, разорвалась; он вспомнил: это было лицо Калерии Задонской.

Рендич прошла мимо, скользнув равнодушным взглядом и не остановив его ни на девушке, ни на угрюмом офицере, сидевшем в углу веранды, она не узнала, – да и странно было, если бы она узнала Алексея. Виктуся увидала перемену в Алеше, хотела спросить его, но не посмела, а сам Алексей молчал. Но через несколько минут он поднялся и проговорил:

– Как это странно. Знаете, Виктуся, я был знаком с этой Рендич, давно, когда она была еще девочкой. Она милая, хорошая. Я только не понимаю, ведь она вышла замуж за одного моего… знакомого.

Виктуся смотрела, жалобно, испуганно.

– Я знаю, что вы думаете, – проговорил Алексей, – я вас одну люблю, вас одну только и любил, потому что вы одно мое спасение. А если вы меня покинете, – пусть тогда все пропадет, надо что-нибудь с собой сделать.

– Алеша, ради Бога! – прошептала Виктуся, протягивая к нему руки.

– Да, да, это так. А теперь пойдемте, вас уж, верно, ищут и злословят, что вы со мной наедине.

Виктуся покорно встала, и они пошли по направлению к библиотеке.

XI

Алексей несколько дней не выходил из дому. Он отказался от участия в пикнике, не ездил верхом и даже не ходил на музыку. Его считали больным. Между тем он был здоров и сидел дома по иным причинам: первая и главная была та, что он каждую минуту хотел – и не мог сказать Елене Филипповне о своем намерении жениться на Виктусе. Никогда между ними не было говорено о Виктусе, но Алексей чувствовал всеми нервами, что встретит здесь самый упорный протест. Из всех, кого знала Елена Филипповна, она ненавидела одну Любу. Она знала, что Алексей не может ее серьезно полюбить. Но истинного расположения она и к Любе не чувствовала: повозившись с ней года два, она ее отдалила, почти оттолкнула, к удовольствию Алексея. Теперь бедная Люба, которая так и не вышла замуж, очень редко бывала у Ингельштетов.

Елена Филипповна любила, когда Алексей сидел дома, и он бессознательно в эти четыре дня надеялся привести мать в хорошее расположение духа. Но чем дальше шло время, тем менее у него было решительности, тем менее чувствовал он себя способным сказать то решительное слово, которое было необходимо.

Елена Филипповна нисколько не изменилась: те же светлые брови, те же белые глаза, тот же голос, зловещий и монотонный, похожий на звон капель, падающих с крыши, и так же пахло от нее пронзительными и противными духами, которые напоминали Алексею детство, отчаяние и безнадежность…

Другая причина, заставлявшая Алексея сидеть дома, заключалась в опасении встретить певицу Рендич. Собственно, это была даже не боязнь, а стыд. Он не любил Калерию, он знал, что они не подходят друг к другу, что он даже не смог бы любить ее, потому что для такой, как она, нужно быть сильнее и глубже, он искренно любил Виктусю, ждал союза с нею, как последнего пристанища от пустоты и нелепости жизни, но перед Калерией ему было мучительно стыдно. Не то стыдно, что он ее разлюбил или не любил, а стыдно за себя, за свою жизнь, за то, чем он стал и даже чем был. Ему казалось, что она – его строгий судья, хотя и не понимал сам, какое право она имела судить его.

Дни проходили, Алексей так и не мог начать разговора с матерью. И напрасно он обманывал себя, выжидая хорошего расположения духа Елены Филипповны: она не удивлялась и не радовалась, что Алексей сидит дома, она просто считала это в порядке вещей и не становилась ни ласковее, ни сердитее. На пятый день произошла сцена. Вечером Алексей пришел в столовую пить чай. Мать сидела в большом кресле, обитом кожей, – последнее время она чувствовала себя не совсем здоровой, и бледное лицо ее на темном фоне с гладкими серыми волосами и светлыми глазами казалось еще бледнее и мертвеннее.

– Я все знаю, Алексей, – беззвучно сказала она, смотря на него пристально.

Алексей окаменел. В душе у него был ужас и в то же время радость, что она уже узнала помимо него.

– Эта женщина здесь, – продолжала Елена Филипповна, – я не хочу касаться ее прошлого, потому что не хочу повторять слов, которые мне говорили. Но я надеюсь, – слышишь ли? Надеюсь, что ты слишком уважаешь себя, чтобы хоть на минуту примкнуть к ее обществу.

Прежнее уныние охватило Алексея. Она о Калерии! Значит, про Виктусю все-таки нужно будет говорить.

– Мама, да что вы, – сказал он, – я эту певицу и не узнал. – Он лгал твердо и привычно. – И она меня не узнала. Впрочем, я нахожу, что встретиться с ней случайно, сказать два-три слова для мужчины нет ничего особенно унизительного. Я бы даже хотел, – продолжал он, набираясь храбрости, – чтобы мы как-нибудь встретились. Я бы спросил ее, каким образом она дошла до жизни актрисы, фиглярки. Говорить можно с кем угодно. Поверьте, мама, что я бы себя не уважал, если б во мне еще осталась хоть тень прошлого чувства к этой женщине. И поверьте, что если б я когда-нибудь собрался жениться…

– Жениться? – переспросила Елена Филипповна ледяным тоном. – Ты говоришь: жениться? А зачем тебе нужно было бы жениться?

– Да нет, – пробормотал Алексей, смущаясь, – я так… я думаю, что если бы… если бы нашлась хорошая, кроткая девушка, которую я бы полюбил…

Елена Филипповна тряслась на своем кресле от беззвучного страшного смеха.

– Которую ты бы полюбил! – выговорила она наконец. – Вот как! Вот как. Уж нет ли у тебя невесты на примете? Свое гнездо вить хочешь, своим домком жить! А я-то куда же денусь? При чем же я останусь? Ты будешь жену любить, а я, значит, совсем за борт? Нет, милый дружок, пока я жива, ты мне принадлежишь, и никакой девушке «кроткой» не дам я самого маленького места около тебя!

Алексей слышал противный, раздражающий запах духов, смотрел в бледные глаза, и давнишний детский ужас опять леденил его члены, приводил в оцепенение, похожее на кошмар.

Он смотрел, не мог оторвать глаз и не мог произнести ни слова. Потом с усилием встал и вышел из комнаты. Ему хотелось идти все прямо, не останавливаясь, в темноте, дойти до какой-нибудь пропасти и упасть в нее.

Упасть и заснуть, или умереть – все равно, – только не видеть, не понимать и не страдать. Так навеки безнадежно и непобедимо тяжело казалось ему окружающее.

XII

На горе, по дороге в парк, закрытая со всех сторон деревьями – каштанами и липами, стояла маленькая дача, которую давно никто не занимал. Она принадлежала какой-то графине, которая вечно жила за границей, а управляющий спрашивал за дачу такую невероятную сумму денег, какую экономные туземные князья не соглашались платить; к тому же семейным дача не годилась: в ней было мало комнат, неудобно расположейных, и ценилась она по внутреннему убранству и архитектуре, которые делали ее похожей не на дачу, а скорее на какую-нибудь виллу у берега Средиземного моря. Сад был запущен, все в доме немного обветшало и пришло в упадок, но не теряло красоты и очень нравилось Калерии. Если бы не нашлась такая дача, Калерия, верно, и не осталась бы в Ори.

Теперь, в жаркий, послеполуденный час, когда каштаны под солнцем не шевелили ветвями и даже легкая пыль на дороге улеглась, Калерия Шмит – по сцене Рендич – сидела у окна в маленьком будуаре в кресле, обитом слегка выцветшим, золотистым атласом. На коленях у нее лежала книга, выражение лица было скучающее и раздраженное. Недалеко от нее, в таком же кресле, сидел пожилой господин, чрезвычайно хорошо, изысканно одетый, с удивительными ногтями миндалевидной формы. Он курил и посматривал в окно.

– Какая скука! – произнесла Рендич. – Вы, Пьер, совершенно одинаковы и в жару, и в холод, и на юге, и на севере. Хоть бы вы сказали что-нибудь.

– Я предлагал вам, – утонченно вежливо заметил господин, – поехать в наиболее оживленный европейский центр. Вы сами предпочли глухой Кавказ и отказались ехать со мной Baix-les-Bains.

– Ах, я скучаю не от Кавказа, – неторопливо сказала Калерия. – Я раскаиваюсь, что взяла этот отпуск. Мне скучно без дела, и, кроме того, – нестерпимо скучно с вами.

– Благодарю вас за любезность. Но, право, не знаю, чем веселить вас.

– О, хоть бы кто-нибудь пришел! – воскликнула Калерия. – Бывают дни, когда я не могу смотреть равнодушно на ваше лицо. Да вот, кто-то идет, кажется, – сказала она радостно, прислушиваясь к скрипу шагов на песке дорожек. – Это Горяинов. Все равно лучше, чем ничего.

В комнату вошел, вытирая лоб платком, юный студент, робкий и подобострастный, ухаживающий за Рендич.

– Извините, – проговорил он смущенно. – Я не мешаю?

Он с искренним и детским восхищением смотрел на Калерию в свободном платье из легкой материи цвета чайной розы, на ее небрежно закрученные каштановые волосы.

– Садитесь, – сказала Калерия приветливо. – Откуда вы? А я сижу дома, у меня меланхолия, должно быть, от жары.

– Я из парка, – ответил студент. – Там была музыка…

– Бедненький, так вы еще не завтракали! Я велю вам сейчас подать. – И она позвонила. – Чего хотите? Кофе, шоколаду, сыру, яиц?

Студент краснел немилосердно, хотел отказаться, но не смел и потому соглашался на все.

– Ну, что же там в парке? – продолжала Калерия. – Занимайте меня, говорите что-нибудь!

– В парке все те же. Спрашивали о вас… Так вам не нравится Кавказ? – проговорил он жалобно, перебивая самого себя. – Вы говорите: жара…

Калерия засмеялась.

– Нет, напротив, очень нравится, – сказала она. – Да я не в первый раз на Кавказе. Я была здесь несколько лет тому назад еще совсем девочкой. Не в этом месте, правда, но тут же где-то поблизости. У меня даже связаны с Кавказом первые романтические воспоминания. – И, точно спохватившись, она прибавила поспешно: – Тут у меня были некоторые знакомые, которых я не забыла: Вадим Петрович Грушевский, Ингельштет…

– Ингельштет? – с живостью подхватил студент. – Какой это? Уж не Алексей ли?

– Да, Алексей, – с некоторым удивлением проговорила Калерия, сразу вспомнив имя. – Вы его знаете? Что с ним теперь?

– Как не знать Алексея Ингельштет… Да он здесь, вы его видели. Я помню, я шел с вами, он сидел на веранде с бледненькой барышней… неужели вы не заметили?

– Нет, не заметила… Да кто он? Неужели офицер? – прибавила она вдруг, смутно вспоминая при этих словах высокую, жалкую фигуру офицера рядом с бледной барышней.

– Да, офицер. Что же вы так удивились?

– Я ничего… но неужели это он? – прибавила она как-то про себя, все больше и больше припоминая встречавшегося ей Алексея, которого она не узнала. И потом, покоряясь внезапной мысли, она произнесла живо: – Послушайте, милый Горяинов, хотите сделать мне большое удовольствие? Вы говорили, что Ингельштет здесь и что вы его даже видели в парке… Приведите его ко мне, хорошо?

– С наслаждением, я непременно. Как только встречу его следующий раз, я ему скажу: он будет в восторге.

– Нет, нет, я хочу теперь; я даже не стану вас о нем расспрашивать, я хочу все от него узнать. Пожалуйста, милый Горяинов, ведь вы знаете, где он живет, ведь вы ходите к нему!

– Я, положим, знаю, где он живет, но к нему не хожу. Он, видите ли, живет с матерью.

Калерия весело засмеялась:

– А! все еще с матерью. Я знаю его мать. Но надеюсь, она его теперь отпускает в гости?

– Ну, не всегда…

– Да вы не говорите ничего матери. Скажите просто, что я хотела бы его видеть, – произнесла Калерия, вдруг сделавшись серьезной. – Просто скажите это, и больше ничего.

Пожилой господин, которого Калерия называла Пьером, встал и проговорил, почтительно и вежливо поцеловав руку Калерии: «Желаю вам менее скучать!» Горяинов тоже ушел. Калерия осталась одна и не выходила целый день. Ей было уже не скучно, а тоскливо. Свидания с Ингельштетом она ждала не без интереса, но и не без неприятного чувства, похожего на чувство, с которым едут на неожиданную могилу знакомого человека.

Так прошел день, и наступил вечер.

В комнатах было пусто и темно Калерия отослала служанку и решила, что просто не отопрет, если у калитки будет кто-нибудь звонить. Ингельштета она так поздно не ждала, а о Пьере она не заботилась. Темнело быстро, сразу. Сумерок почти не было, и в небе теперь дрожали большие и близкие звезды. Калерия хотела зажечь лампу, но в ней не оказалось керосина. Мрак стал пугать ее, ей хотелось, чтобы горничная вернулась поскорее. На балконе все-таки было светло, и она вышла на балкон. В лицо ей пахнуло пронзительною вечернею сыростью горного ущелья. Казалось, бледный, тонкий туман шевелился между деревьями. Со всех сторон теснили горы, сдавливали узко, а полоса неба наверху казалась выше.

Калерия плотно закуталась в красный платок, казавшийся теперь совсем черным по сравнению с ее платьем. Так же чернели на бледном лице губы, слишком яркие днем.

Вдруг Калерии почудился скрип шагов. Кто это мог быть? Калитка заперта. Положим, забор такой низенький… Верно, какой-нибудь кинто забрался сюда и вряд ли с добрыми намерениями. Калерия в ужасе вскочила с кресла. Какая неосторожность оставаться одной ночью, да еще на Кавказе! Она собиралась закричать, но вдруг увидала перед собой довольно высокую, сутуловатую фигуру в белом.

– Нельзя ли видеть госпожу Рендич?

Что-то очень далекое, знакомое послышалось Калерии в звуках этого голоса.

– Рендич – я, – отвечала Калерия. – Что вам угодно?

– Вы меня не узнаете, Калерия Александровна? Да, конечно, тут темно… И, может быть, я слишком поздно… Но мне передал Горяинов, что вы позволяете мне навестить вас…

– Алексей… Алеша Ингельштет! – с нервным смехом воскликнула Калерия. – Это вы? Идите сюда, здравствуйте! Так темно, что я не вижу вас, но это и не нужно: мы хорошо помним друг друга, не правда ли?

Алексей вошел на балкон и, пожав протянутую в темноте руку, сел недалеко от Калерии. Лица его совершенно нельзя было различить; светлел только белый китель да фуражка в руках.

Калерия, несмотря на свою практичность и косность, имела некоторую склонность к романтизму. Это странное свидание в темноте с человеком, который любил ее в дни юности, волновало ее. Она не видела Алексея, и ей казалось, что перед нею тот же гимназист с легкими кудрявыми волосами, она сама – наивная девочка, которой этот мальчик начинает нравиться. Ей подумалось, что, может быть, Алексей любит ее до сих пор, – ей хотелось, чтобы это было так.

– Вы здесь, и не зашли ко мне, – сказала она с упреком. – Ведь вы же знали, что я всей душой буду рада вас видеть.

– Калерия Александровна, я не знал… много времени прошло…

Она заметила в его голосе какие-то новые звуки – усталые и даже огрубелые.

– Вы думаете, что я забыла, что я очень изменилась? О, я все та же в глубине души, уверяю вас. Может быть, я виновата перед вами, простите меня. Мне пришлось много пережить с тех пор, увидеть свои ошибки. Я стала умнее, не вспоминайте мне злого…

И Алексей почувствовал, как маленькая, теплая рука схватила его руку и пожала. Он тоже был взволнован, но не радостно, а как-то пугливо, тяжело. К волнению примешивалось чувство неожиданности и стыда. Он знал, что любит Виктусю, а между тем этот мрак и эта встреча смущали его и заставляли вспоминать прежнее, детское, тяжелое, но все-таки ему дорогое. Он хотел, идя к ней и помня ее умной и решительной, быть откровенным, попросить совета и утешения, ждал от не покровительственного тона, и вдруг она встречает его в темноте, говорит взволнованным голосом, берет его за руку. Он не хотел вникать в это, но и не мог остаться равнодушным.

– Послушайте, Алеша, расскажите мне все: как вы жили, как тогда… – Она остановилась на минуту. – Вы скоро тогда забыли меня? Расскажите мне все вашу жизнь, а я расскажу вам про себя, и вы увидите, что мы еще можем понять друг друга.

– Эх, что рассказывать, Калерия Александровна, – проговорил Алеша. – Моя жизнь тяжелая, пустая; но, поверьте, воспоминание о вас – это такое светлое пятно… Не знаю, как бы я жил без этого воспоминания. Но я вам расскажу все, и вы увидите…

– Расскажите, дорогой друг, – проговорила Калерия, – вы не знаете, как сердце мое готово понять и утешить вас. Я тоже одинока и совсем не так счастлива, как думают обо мне…

Вдруг в окнах дачи замелькал свет, и, прежде чем Алеша успел ответить, на пороге балкона показалась горничная с яркой лампой в руках. Весь балкон теперь был облит лучами. В саду сделалось еще темнее: он чернел, как пропасть. Свет лампы казался слишком резким, желтым и неприятным.

– Ах, Дуняша, – проговорила Калерия, поднимая к глазам узкую руку, – зачем вы… Ну все равно; дайте сюда!

Дуняша поставила лампу на стол и вышла.

– Подайте нам чаю! – крикнула ей вслед Калерия уже совсем другим, хозяйским, голосом.

На огонь тотчас же слетелись ночные бабочки, большие, черные, безмолвно трепетавшие мягкими крыльями около белого колпака. Калерия и Алексей с удивлением посмотрели друг на друга. Настроение, вызванное темнотой и прежними воспоминаниями, исчезло безвозвратно. Калерия не могла поверить, что она за минуту перед тем волновалась, держала за руку этого загорелого, сутулого офицера с запуганным, грубым и даже тупым лицом. Прошлое отошло вместе с мраком, который отодвинулся дальше, в сад. Не было ни мальчика, ни школьницы. Калерия менее всего походила на девочку: пополневшая, красивая, с недетским, решительным и смелым выражением лица, – это была уже много испытавшая женщина. Алексей невольно припомнил робкое и нежное лицо Виктуси. Им обоим было стыдно. Некоторое время они молчали, потом Калерия сказала:

– Да, Алексей Николаевич, со старыми друзьями всегда приятно встретиться. Расскажите, расскажите, как поживали, что поделывали… Я даже не слышала, что вы офицером сделались. И переменились как! Возмужали! – протянула она, с чуть заметной усмешкой поглядывая на явно обозначившуюся лысину под коротко остриженными волосами.

Алексей сидел согнувшись, опустив глаза, и скоро досадное чувство Калерии заменилось жалостью. Прежнего Алеши не было, он превратился во что-то некрасивое и забитое, и Калерии хотелось узнать, как это случилось, куда девался милый мальчик, которого она еще несколько минут назад тому наивно думала найти неизменным.

– Ну что же вы молчите? – прибавила она голосом, опять более задушевным, но уже как старшие обращаются к младшим, и, видимо, желая его ободрить. – Право, мне очень хочется знать, как вы жили и что делали и как живете теперь. Я помню вашу мать, – эта женщина делала вам жизнь такой тяжелой тогда. Я надеюсь, что теперь это все изменилось…

Алексей поднял на нее умоляющие глаза, похожие на глаза животного, которого очень много били, и его неожиданное, смелое волнение исчезло. Он стал просительным, робким и безнадежным.

– Нет, я плохо жил, – заговорил он, – я очень плохо жил. Я и теперь не знаю, зачем я живу и как это все будет… конечно, живешь, живешь, – терпишь, терпишь, а потом вдруг-сил не хватает. Я вот теперь именно на краю, пустоты больше не могу вынести. Моя мать, вы знаете, какая, а я – не мог и не могу против нее… уж это – судьба. Каждый человек, конечно, мечтает о спасении, за соломинку хватается, и вот, если бы моя мать согласилась… Я люблю одну девушку, Калерия Александровна, – продолжал он, спеша все сразу высказать и чувствуя, что если остановится теперь, то второй раз не начнет. – Я ее люблю. Она одна могла бы меня спасти, поддержать, а вот мать не хочет… Что же делать, как быть?

Услыхав это признание, Калерии на минуту опять сделалось стыдно, когда она вспомнила свои нелепые мысли о том, что, может быть, Алексей ее еще любит, – стыдно и неприятно. Но она пересилила себя и сказала участливо:

– Ваша мать не хочет вашего брака? Но ведь вы же взрослый человек, ведь это странно и нелепо… Если вы думаете, что в этом ваше спасение, идите против нее…

– Да я не могу! – воскликнул Алексей с отчаянием. – Никогда не мог и теперь не могу! Она сильнее, она погубит меня, а на своем поставит… Но что обо мне, потом… Скажите о вас, Калерия Александровна… Вы – довольны вашей жизнью, – счастливы?

– Я довольна. Моя жизнь простая, ее нечего рассказывать. Вы, верно, интересуетесь, как мы разошлись с вашим другом, Шмитом? Мы, собственно, никогда и не сходились, это была ошибка. Через три месяца после нашей свадьбы выяснилось, что он любит несвежее белье, длинные волосы, черную работу и деревенскую грязь. А я люблю только красивое, музыку и славу. И мы разошлись. С тех пор… Не все ли равно, что с тех пор? Вы знаете, я – актриса, пою в опере, надеюсь со временем петь еще лучше, если не потеряю голоса. Я почти довольна… Но – вы, милый друг, вот где главное! Если б я могла помочь вам… да вряд ли я могу что-нибудь…

Она хотела сказать: «Познакомьте меня с вашей невестой», но остановилась, вспомнив, что здесь, в провинции, многие дамы чуждаются ее общества и боятся ее знакомства.

– Хотите, я поговорю с вашей матерью… – начала было Калерия нерешительно, но Алексей посмотрел на нее с таким ужасом, что Калерия не кончила фразы.

Долго они говорили еще. Алексей становился все откровеннее, высказывался, путаясь и спеша, забывая о собеседнице, только отдыхая на том, что может говорить, а Калерии все больше было жаль этого изуродованного человека с непобедимым ужасом перед собственной матерью. Калерии было жаль, но она чувствовала, что бессильна. Ингельштет ее интересовал.

XIII

В беседке, около довольно богатой дачи, на горе, сидела Виктуся с двумя рыжими веснушчатыми мальчиками и занималась с ними арифметикой.

– Ну вот, ну вот, – твердила она слабым голосом, – ежели в бассейн выходят три крана…

Старший мальчик, с вихрами более длинными, перебил ее:

– Ладно, три крана… А отчего у вас, Виктория Федоровна, глаза красные? Вы точно курица мокрая ходите. Вы и о задачах не думаете нисколько.

– Занимайтесь вашим делом, – сказала Виктуся, стараясь придать голосу строгость, но строгости не вышло.

– Нет, – я попрошу маму нанять мне гувернера, – продолжал мальчик. – Что мне с бабьем нюни разводить? Какая вы для нас гувернантка? Вы и в компаньонки к Варе не годитесь: Варя вас терпеть не может.

Виктуся хотела что-то возразить, но в эту минуту у калитки палисадника показалась высокая, прямая фигура m-me Ингельштет, которая заставила Виктусю побледнеть и умолкнуть сразу. Мальчики, напротив, пользуясь предлогом, вскочили и бросились навстречу гостье.

– Здравствуйте, Елена Филипповна, – проговорил старший довольно, впрочем, сдержанно, потому что они оба безотчетно боялись этой высокой, серьезной дамы. – Мама дома, не угодно ли я проведу вас к ней?

– Не беспокойся, милый, я найду дорогу, – сухо сказала она, слегка отстраняя его. – Вы, кажется, занимались? Ступай, ступай к Виктории Федоровне…

И она, издали кивнув головой Виктусе, прошла в дом.

M-me Осокина встретила Елену Филипповну с необычайной ласковостью и почтением. Это была полная дама лет сорока пяти, низенькая, с редкими каштановыми волосами, с толстыми щеками и слегка заплывшими глазками, которые не выражали ничего, кроме хитрости и большой злости.

– Ах, Елена Филипповна! Милости просим! Как вы решились на нашу гору? Когда я была у вас прошлый раз, мне помнится, вашим ногам было хуже. Надеюсь, теперь вы здоровы?

– Благодарю вас, Анна Дмитриевна, как вы поживаете? Что Варенька? Где она теперь, дома?

– Нет, Варя поехала кататься верхом. Знаете, сезон кончается… ведь уже августа вторая половина, скоро все разъедутся; так надо пользоваться последними удовольствиями.

– А что, как дела с Грум-Гржимайло? – произнесла Елена Филипповна с тонкой улыбкой.

Собеседницы сидели в спальной Анны Дмитриевны. Из открытого окна в сад доносились голоса мальчиков.

При вопросе Елены Филипповны Анна Дмитриевна слегка покраснела и сверкнула злыми глазками.

– А! вы не знаете… – протянула она, стараясь говорить небрежно. – Ничего, решительно ничего. Конечно, он ухаживает сильно… Варенька и теперь поехала кататься с ним… но о предложении пока речи не было. Да ведь рано – всего только месяц знакомы… Что ж, я благословлю: партия прекрасная.

«Еще бы ты не благословила, – подумала Елена Филипповна, – только не женится богатый петербургский офицер на твоей халде…»

И прибавила вслух:

– Конечно, завидная партия, если только это состоится…

И она опять улыбнулась.

Анна Дмитриевна поняла, что гостья пришла неспроста, что ей что-то нужно. Она знала, что Елена Филипповна опасна, и ссориться с ней невыгодно.

– Дети – это такая обуза, – продолжала Елена Филипповна. – Учение, воспитание, а там – замужество или женитьба… все это для матери либо горе, либо радость – и всегда забота…

– Что это ваш Алеша не женится? – сказала Анна Дмитриевна. – Хотя, конечно, вырастут у меня сыновья – изо всех сил буду стараться, чтобы они не женились. Девушка – другое дело.

– Да, я держусь того же мнения. Об Алеше я и пришла поговорить. С вами можно быть вполне откровенной. Я буду краткой. Вы замечали что-нибудь за вашей молоденькой родственницей, гувернанткой?

Лицо Анны Дмитриевны выразило живейший интерес и участие.

– Да, знаете, – произнесла она, как бы извиняясь. – слухом земля полнится… Говорила что-то Варя, но не помню теперь. Я думала – пустяки какие-нибудь. Она, эта Виктуся, – ужасная обуза для меня… С одной-то молодой девушкой не знаешь, как справиться, а тут другая – тоже в некотором роде на попечении. В гувернантки она и не годится совсем, мои мальчики уже велики. Были у меня относительно ее кое-какие соображения, но еще ничего не знаю.

– Видите ли, дорогая Анна Дмитриевна, Виктория-девушка ненадежная. Я понимаю, что ей хочется замуж, но с такой настойчивостью преследовать человека, как она делает это с моим Алексеем, невозможно, и я поневоле должна принять какие-нибудь меры, потому что брака этого не желаю, и это вы легко поймете.

– Еще бы, еще бы! – заволновалась Анна Дмитриевна. – Ах, Боже мой! Вот я никогда не думала.

– Но это еще ничего, – продолжала Елена Филипповна. – Я могла бы выхлопотать перевод Алексею – да это, вероятно, и будет во всяком случае, но я пришла предупредить вас: случайно я узнала, что Виктория Федоровна играет две игры: не удастся одна – удастся другая. С достоверностью могу сказать вам, что она в переписке с тем же Грум-Гржимайло. Неужели вы ничего не успели заметить? А Грум-Гржимай-ло говорил при мне Алеше, что ему нравятся такие бледные, робкие личики мадонн, как у Виктории.

Анна Дмитриевна вздрогнула, вспыхнула и попала в ловушку. При своей хитрости она была не умна.

– В переписке? – почти прошипела она. – Да, да, мне кажется – я кое-что замечала, я вспоминаю теперь. Благодарю вас, милая Елена Филипповна… И знаете? – прибавила она, оживляясь. – Теперь решила-тут нечего и рассуждать, вы меня поймете. Я, признаться, и раньше думала, но я ничего не знала. Видите, у меня гостила моя belle-soeur[4] из Карса. Завтра она уезжает, ей нужно бонну – она с удовольствием взяла бы эту девушку. В Карее она даже может составить себе партию: там, говорят, много женихов. Это во всех отношениях удачная мысль. Я могу уговорить сестру остаться еще на день – потому что неловко, знаете, так, сразу. Но послезавтра это будет кончено.

– Согласится ли барышня? – осторожно спросила Елена Филипповна. – Имеете ли вы на нее достаточное влияние?

– Что вы, что вы, – испуганно воскликнула Анна Дмитриевна и замахала руками. – Ведь я ей все равно, что мать. Нет, Елена Филипповна, это дело решенное, послушайте, что я вам скажу…

Она придвинулась ближе и стала говорить с жаром и со злобой; Елена Филипповна молча кивала головой. А из сада по-прежнему доносился аромат августовских цветов и слышались голоса и крики мальчиков.

XIV

Алексей быстрыми шагами ходил взад и вперед по аллее пустынного парка – не большого парка в ущелье, а другого, на берегу широкой и мутной горной реки. Было очень рано, и гуляющих не попадалось. Осень уже слегка, чуть-чуть золотила листья каштанов и вязов, осины краснели кое-где и подрагивали круглыми листочками на слишком тонких стеблях. У самого берега, обрывистого в этом месте, стоял толстый и черный вяз, верхушка которого расширялась в небе и давала такую густую тень, что ни на песке около, ни на скамеечке, окружающей гигантский ствол вяза, не лежало ни одного солнечного просвета, а день был яркий.

Алексей сел на скамейку под вязом. Река шумела, как постоянный дождь. Алексей снял фуражку, отер лоб, машинально посмотрел наверх, на низко начинающиеся крепкие, черные ветви дерева, потом стал вглядываться вглубь аллеи. Лицо его было тревожно.

Долго никто не шел. Потом вдруг показалась маленькая женская фигурка, двигающаяся торопливо и неверно. Алексей поднялся было ей навстречу, но она быстро подошла и села рядом с ним на круглую скамейку.

Вчера вечером Алексей с большими затруднениями получил от Виктуси записку, где она извещала его сбивчивыми, неловкими фразами, что случилось что-то ужасное, неожиданное, что ей нужно поговорить с ним, и просила прийти в семь часов утра в нижний парк. По письму Алексей понял, что дело серьезное, да и свидание Виктуся ему назначала в первый раз – это было и трудно, и неосторожно.

Виктуся была заплакана, казалась некрасивой и растерянной. На голубое ситцевое платье она едва накинула летнюю желтую пелерину. Шляпа не прикрывала растрепавшихся светло-пепельных волос. Видно, Виктуся убежала из дому быстро, схватив первое, что попалось под руку. Алексей молча и вопросительно смотрел на нее.

Виктуся перевела дух, хотела заговорить, но вдруг заплакала и плакала долго и тихо, прижав к лицу платок. Алексей не прерывал ее: лицо его по-прежнему выражало тупое мучение.

Наконец, спохватившись, что время уходит, Виктуся, сдерживая рыдания, отняла платок от покрасневших глаз.

– Знаете, Алеша… – проговорила она шепотом. – Я сегодня вечером уезжаю.

Алексей встрепенулся, поднял на нее глаза.

– Как вечером? Куда? Нет?

– В Каре уезжаю, – захлебнувшись, отвечала Виктуся. – С невесткой Анны Дмитриевны… К ее детям…

– Что за вздор! Зачем? Кто смеет отправить вас, если вы не хотите?

– Да куда же я денусь, Алеша? Анна Дмитриевна меня выгонит, прямо выгонит… У меня ничего нет, десяти рублей нет… И потом Анна Дмитриевна надо мной все имеет право сделать, я моими родителями ей поручена, когда они умирали, а сама я, вы знаете, какая, я с детства приучена к покорности, я слова не посмею сказать… Ох, Алеша, тяжело мне… Ох, лучше в воду… Вот если бы вы, Алеша, если бы вы… Да нет…

И она опять зарыдала, на этот раз громко, мучительно и однообразно.

– Послушайте, Виктуся, милая, радость моя, надежда моя, я этого не могу, я не допущу! – твердил Алексей, беспомощно хватая девушку за рукав платья. – Никто не смеет насильно, я заступлюсь, я скажу… Этого нельзя, вы моя невеста, я вас люблю, я без вас жить не могу… Мы скажем, что вы моя невеста…

Виктуся только безнадежно качала головою, чувствуя и понимая всю беспомощность слов Алексея.

– Нет уж, Алеша, видно, не судьба… Нам с вами на роду написано покоряться… Нет уж, Алеша, вы ничего не можете…

– Вы думаете, я так и приму это? – почти крикнул Алексей. – Да мне после этого и жить не стоит. Для чего жить? Все то же, все та же пустая, бессмысленная служба, рабство без надежды, непонимание – для чего? И даже последнее, последняя привязанность, любовь, надежда на осмысленность, что-то теплое, хорошее, нежное – и то возьмут, неизвестно зачем? Во имя чего? Нет, это конец, конец… Виктуся! Неужели вы не верите? Неужели вы не жалеете? Сделайте усилие, не покоряйтесь, не покидайте меня – ведь вы одна мое спасение…

– Господи, что я могу? Алеша, милый, успокойтесь… Но что же делать-то? Ведь я одна совсем, никто за меня и слова не скажет… И куда я одна?..

– Постойте, – проговорил Алексей, точно обдумывая что-то. – Погодите. У меня знакомая есть одна… Эта актриса, Рендич. Я с ней поговорю. У нее деньги, связи… Я не знаю как, но пусть как-нибудь выручит меня. Я ей все расскажу. Только вы, Виктуся, обещайте мне, что не уедете сегодня, подождете. Ну, хоть больной притворитесь. А я попытаюсь. Пусть Рендич поговорит с Анной Дмитриевной, возьмет вас к себе, пока я… не устрою с матерью… Обещайте не уезжать, Виктуся… Да?

– Я постараюсь, – тихо сказала Виктуся с прежней безнадежностью в голосе.

Привычным и любящим сердцем она не верила ни в отрывочные планы Алексея, ни в то, что он когда-нибудь «устроит с матерью».

Алексей, напротив, болезненно возник. Он поправил фуражку, оглянувшись вокруг, крепко обнял Виктусю и сказал непривычно живо:

– Ну, теперь идите домой, радость моя. Ждите моих извещений. И помните, не отдам вас, а то мне не жить. И ни за что не уезжайте сегодня. А я иду прямо к ней. Она добрая. Она поймет. Она как-нибудь устроит…

XV

Алексей, действительно, пошел прямо к даче Рендич, но по дороге вспомнил, что теперь едва восемь часов утра и что, пожалуй, Калерия его не примет. В нерешительности он остановился, не зная, как быть и куда девать время. Улица, поднимавшаяся в гору, была еще пустынна, дачи оживали понемногу. Проходили только кинто-разносчики, выкрикивая что-то на ломаном языке, мерным, качающимся шагом шли лошади и мулы с двумя кожаными мешками по бокам, наполненными свежей и светлой водой, которая прыгала, разбивалась и брызгала в стороны. Это были здешние водовозы – «тулукчи». Направо, на недавно построенном деревянном двухэтажном доме красовалась вывеска: «Гостиница Марсель». Алексей машинально поднял глаза – и вдруг со второго этажа, с балкона, послышались осиплые, но не унывающие голоса:

– Эй, Ингельштет! Ты? Куда это так рано? Вали сюда! Да скорей, не бойся! Все свои!..

Алексей знал, что это компания офицеров, живущая в «Марселе», известная своими кутежами за последнее время. Алексей ее избегал, хотя там были офицеры и его полка.

Приглашения усиливались. Алексей повернул к крыльцу, над которым висел большой, почерневший фонарь, и поднялся по деревянной лестнице.

Гость был встречен шумными изъявлениями радости. Все-таки новый человек. Офицеры только что воротились с какого-то дальнего озера, куда ездили на всю ночь, в арбах. Все бурдюки, в которых сохранялось густое, пахучее, темное кахетинское вино – были привезены пустыми. Спали в арбах, пока ехали назад. Теперь господа офицеры чувствовали себя не особенно хорошо, но не унывали и опять пили.

– Да что ты, маменькин сынок, девица красная! – уговаривали они Алексея. – Пей – да и дело с концом! И ты пить-то не дурак, мы знаем! С утра, знаешь, начать – разлюбезное дело!

– Нет, я не буду, – угрюмо отозвался Алексей.

Он не пил вина даже за обедом, ни капли, потому что самая маленькая рюмка производила на него странное действие. Он мог пить много, не пьянея, но каждый глоток делал его угрюмее, мрачнее, все, о чем он забывал или хотел забыть, вставало в его душе с беспощадной ясностью, вся жизнь была перед ним сразу в мельчайших подробностях – он медленно впадал в отчаяние, как в яму, и это отчаяние было страшно. Но вместе с тем в сердце именно от отчаяния являлась тайная, неистовая сладость, как от зубной боли, и он пил, пил, не будучи в состоянии остановиться, его тянуло на дно этого отчаяния и этой сладости.

Теперь и без вина душа его мучилась. Товарищи видели его настроение и тем усиленнее его потчевали. Отказываться было нельзя. И Алексей подумал, что, может быть, ему лучше выпить рюмку перед разговором с Калерией.

Выпив два стакана, он почувствовал, что настроение его делается хуже, углубляется. Он встал и решительно начал прощаться. К тому же был уже двенадцатый час, и откладывать дело не приходилось. Товарищи стали его удерживать.

– Ну, что за вздор! Ну, куда ты? Послушай, Ингельштет; теперь мы тебя отпустим, но дай слово, что в восьмом часу ты придешь на гору в Михайловскую гостиницу. Там у Коншина такой нумер – шик! Весело будет. Обещай, а не то не пустим! Я бы на твоем месте эту, извини, старую ведьму каждый день бы проучивал, мамашу твою. Я бы ее денежками протер глазки. Да ты, брат, не унывай, ты только вечером-то приходи!

Алексей еле вырвался и быстро направился к даче Калерии. Мысли его были обращены в одну сторону, хотя он сам не отдавал себе ясного отчета. – чего, собственно, какой помощи он мог ожидать от певицы. Он только чувствовал, что эта нелепая надежда – последняя тонкая дощечка под ним и что если она сломится, то он куда-то провалится. У него не было даже волнения, когда он подходил к даче Рендич. Он вошел в калитку и приблизился к дому. На балконе никого не было. В первой комнате его поразил беспорядок, груды платьев, лежащих на креслах, открытые баулы и сундуки, и целые колонны чистого, душистого белья на столах и около сундуков. Из другой комнаты слышался мужской голос, довольно резкий, французская речь с польским акцентом. Говоривший, кажется, сердился. Ответа не было слышно. Из-за сундука вынырнуло испуганное личико молоденькой горничной, которая вопросительно посмотрела на Алексея.

– Калерия Александровна дома? – спросил Ингельштет.

Горничная что-то пробормотала и юркнула в соседнюю комнату. Мужской голос смолк, вместо него послышались какие-то фразы, обращенные к горничной недовольным голосом самой Калерии. Дверь отворилась, и она вошла в длинном темно-красном капоте с белыми кружевами. Лицо ее было бледно и желчно, но сейчас же на нем появилась привычная, светская улыбка, и она сказала, подавая руку Алексею:

– Ах, это вы! Здравствуйте, здравствуйте. Пришли проститься? Да, завтра утром я уезжаю. И слава Богу! Соскучилась здесь, признаться. Присядьте, здесь у меня беспорядок, но на одну минуту я могу вас принять.

Она села. Алексей тоже присел на кончик стула и смотрел вперед. Ему вдруг показалось бессмысленным и нелепым, что он пришел сюда, и захотелось уйти. Но он пересилил себя, стал говорить каким-то чужим голосом. Чем дольше он говорил, чем больше старался объяснить, тем стыднее и безнадежнее ему становилось.

– Вы принимали участие… – лепетал он, – некоторое участие… Так вот нельзя ли… не можете ли…

Калерия пожала плечами.

– Что же я могу? – проговорила она. – Я вам от души сочувствую, жалею вас, я возмущена. Но, согласитесь сами, ваша мать и слушать меня не захочет, если я вздумаю говорить с ней. Да и, наконец, какое я имею право… Уверяю вас, Алексей Николаевич, что я тут гораздо меньше могу сделать, чем вы сами. Постарайтесь хоть на этот раз быть мужчиной, поступите решительно, скажите вашей матушке, что вы женитесь – и кончено. Вот вам мой совет. А больше, вы сами видите, мне нечего делать. А пока развеселитесь, я уверена, что все хорошо обойдется. Мы еще сегодня увидимся, приходите на танцевальный вечер – я буду там. Ведь ваша невеста не уедет раньше завтрашнего дня. Потолкуем.

В это время к Калерии подошла горничная и сказала ей что-то на ухо.

– Сейчас! сейчас! – ответила Калерия нетерпеливо. – Скажите, сию минуту.

Алексей видел, что он стесняет, что говорить больше не о чем, что у этой красивой женщины в длинном платье есть свои дела и заботы и что к его, Алексеевым, делам она совершенно равнодушна и права в своем равнодушии. Он встал, неуклюже и странно поклонился, как-то вбок, протянул обрадованной и облегченной Калерии холодную руку и молча вышел. Калерия что-то кричала ему вслед, – кажется, опять о вечере, – но он даже не обернулся.

XVI

Алексей пошел прямо домой, в свою комнату, лег на постель и стал смотреть вверх. Он не помнил – сколько времени так лежал и о чем думал. Искать свидания с Виктусей он не хотел. Он вспомнил о словах Калерии, что они еще потолкуют вечером, ждал вечера, и какая-то совершенно дикая, бессловесная надежда жила в нем. Алексей слышал, как мать ходила в соседней комнате, его звали обедать, но он ничего не ответил и не пошел. Потом, часу в восьмом, когда солнце уже спряталось, Алексей вдруг встал, надел чистую сорочку, новый белый китель, расчесал реденькие волосы на голове, даже надушился и вышел. Он думал идти на вечер. Но, может быть, потому, что было рано – пошел в другую сторону. Смеркалось, но было еще светло и все видно. Из-за угла навстречу Алексею вышла парочка: девушка в светлом платье, которая громко хохотала, и высокий, тонкий офицер, одетый с той изысканной элегантностью, которая сразу отличала его от всей местной молодежи. Это был петербургский офицер Грум-Гржимайло и Варя, дочь Анны Дмитриевны. Варя окликнула Алексея.

– Куда это вы? А мы – на вечер. Сейчас зайдем за мамой к Алябьевой и отправимся все вместе. Вы будете? Ах, да! Вам поклон… угадайте, от кого? Наша Виктуся уехала сегодня в три часа…

Алексей почувствовал, что струя ледяной воды полилась на него.

– Уехала? Как?.. – прошептал он чуть внятно.

– Да ведь вы знаете, что тетя хотела взять ее с собой в Каре. Хотели ехать завтра, но тетя так заторопилась, так заторопилась – ни за что не хотела дольше оставаться. В три часа мы их и отправили… Однако, что же это я? – спохватилась Варя. – Ведь мама ждет! До свиданья, Алексей Николаевич, приходите же на вечер – потанцуем!

Грум-Гржимайло приподнял фуражку, улыбаясь и красиво изогнув стан. Парочка удалилась, но Алексей все еще продолжал стоять на месте. Через несколько секунд он, как будто повинуясь прежнему намерению, повернул назад, в гору. На горе была Михайловская гостиница, где пьянствовали офицеры. Алексей твердым голосом спросил Коншина, поднялся на второй этаж и вошел в большую комнату, где было очень накурено. Кажется, играли в карты.

– А, Ингельштет! – встретил его толстый офицер, совершенно пьяный. – Садись, садись, пей! Мы, брат, попросту. Пей, сколько влезет, будь только душа человек!

Алексей молча сел около окна, налил стакан, потом стал пить, не считая и не проронив ни одного слова. Сначала к нему приставали, потом оставили в покое. Все слилось в дыму и винных парах. Алексей сидел у самого окна, держась рукой за белую спущенную занавеску. Сбоку висел тоже белый, немного посеревший от пыли толстый шнурок, посредством которого вздергивалась занавеска. Алексей взялся за шнурок и правой рукой потянул его вниз, левой придерживая штору. Шнурок не поддавался. Алексей потянул сильнее – шнурок лопнул наверху и, падая, ударил Алексея по лицу. Кто-то засмеялся. Алексей подхватил шнурок и, с несвойственной ему быстротой движений, спрятал его в карман. Он посидел еще несколько минут, но уже вина не пил. Потом встал и, ни с кем не прощаясь, направился к дверям, точно все, что ему было здесь нужно, он уже сделал. Кто-то закричал ему вслед пьяным голосом:

– Куда ты?

Но он даже не обернулся, медленно и аккуратно притворил за собой дверь и пошел вниз по лестнице. В нем не было ни одной мысли. Он сам все глубже уходил в ту черную яму и только хотел достичь ее дна, куда его вечно тянуло и где он еще не был. Яма казалась такой же темной, как августовская ночь, которая уже наступила, когда он вышел из гостиницы. Должно быть, на небе низко ползли облака, потому что звезды не сверкали и вверху было та же черно, как и внизу. У крыльца стоял извозчик. Алексей велел ехать прямо, к нижнему парку. Экипаж мягко покатил по шоссе. Кругом был мрак, только две расширяющиеся полосы света от фонарей пролетки бежали впереди лошадей и не разгоняли, а сгущали темноту.

– Нижний парк, – сказал извозчик. Алексей хотел выйти, но вдруг остановился.

– Нет, – проговорил он. – Погоди! Поезжай еще, знаешь, в ущелье, где ротонда.

Экипаж опять покатился и через несколько минут был у ворот другого парка. Там сверкали огни и слышалась далекая музыка.

– Нет, – сказал Алексей, – ступай назад, опять в нижний…

Удивленный кучер повернул лошадей. У глухой калитки пустынного нижнего парка Алексей слез и расплатился с извозчиком. Он наугад направлялся к тому самому вязу, где утром виделся с Виктусей. Он шел верно. Скоро зашумела река – непрерывно и глухо, как постоянный дождь.

XVII

Около двенадцати часов ночи веселье в ротонде сменилось каким-то странным смущением. Пристав, который танцевал котильон, извинился перед своей дамой – и исчез. Несколько человек офицеров поспешно вышли из залы. В углу, у окна, неподвижно сидела Елена Филипповна в черном: Алексей не возвратился домой, и она думала, что он должен быть здесь. На нее несколько раз поглядывала Рендич, которая мало танцевала и тоже поджидала Алексея. Ее мучила мысль, что она, может быть, слишком небрежно обошлась с ним сегодня. Теперь она уже готовилась уходить и стояла у двери с капюшоном, накинутым на голову. Общее смущение не ускользнуло от нее.

– Узнайте, что такое? – обратилась она к студенту, который помогал ей одеваться.

Через несколько минут студент воротился.

– Представьте, говорят, что с каким-то офицером несчастие, что он застрелился, что ли…

– Ингельштет!.. – воскликнула невольно Калерия и так громко, что многие обернулись.

– Пойдемте, пойдемте… – торопила Калерия, таща за собой студента. – Скорее, я знаю… я хочу видеть…

– Где? Что?

Они выбежали в парк, как раз в то мгновение, когда пристав садился в экипаж.

– Христофор Иванович! – попросила Калерия. – Ради Бога, возьмите нас!

Пристав молча помог ей вскочить в экипаж, и они покатились.

В нижнем парке по темным аллеям уже мелькали огни. Когда Калерия и ее спутники добежали до вяза, там была толпа народа с фонарями и факелами. Никто не смел притронуться к мертвецу. Не приезжал и доктор. Черный, толстый вяз, освещенный снизу дрожащими огнями, казался еще чернее. На самый нижний сук был закинут белый шнурок, не очень толстый, но крепкий. Он был даже связан вдвое, а на одном конце сделана мертвая петля. Алексей просунул в нее голову, стоя на скамейке, – и ему нужно было согнуть колени, чтобы повиснуть. Теперь, когда сук осел под тяжестью застывшего тела, Алексей казался стоящим на коленях на скамейке, и только приблизившись, можно было видеть, что ноги чуть-чуть не касаются дерева. Белый китель светлел мертвым пятном. Руки висели прямо. Лицо, поднятое кверху, казалось черным – его трудно было рассмотреть.

– Да снимите же его! – крикнул кто-то. – Может быть, он жив.

Приехал доктор. Алексея сняли и положили на скамью. Члены еще сгибались свободно, но жизнь кончилась. Лицо, черно-синее, опухшее, с открытыми глазами, как от непомерного изумления, имело отвратительное, не то насмешливое, не то просто веселое выражение. Между полуоткрытыми губами виднелся кончик языка.

Заплывший, врезавшийся шнурок был снят. На шее трупа так и осталось черное углубление.

Калерия, в первую минуту отвернувшаяся, теперь смотрела жадно: ее невольно, непобедимо привлекало безобразие этой смерти, тайна, облеченная в столь уродливую форму. Калерия вся холодела, ей казалось, что она куда-то падает, и все-таки она смотрела неотрывно на черное, веселое лицо Алексея.

Доктор сделал все, что мог. Алексей был мертв. В толпе, плотно сдвинувшейся у тела, почувствовалось движение. Кто-то сказал шепотом:

– Мать!

И точно, высокая фигура женщины в темном платье прошла мимо людей, дававших ей дорогу, и остановилась у трупа.

– Не привели в чувство? – спросила она у доктора голосом ясным и громким.

– Нет, – сказал доктор. – Все бесполезно. Скончался.

Она посмотрела вниз, где лежало тело с раскрытой грудью, с глазами, по-прежнему изумленными, без взгляда.

– Ушел, – проговорила она, сдвинув брови. Лицо ее было даже не бледно, а бело, как меловое. – Ушел…

И повернувшись, раздвинула опять было сомкнувшуюся толпу и медленно и твердо удалилась в темноту. Все остались в глубоком молчании.

Неуловимая*

I

Мне хочется рассказать, как я был болен и вылечился. Я так радуюсь тому, что вылечился, так часто думаю об этом счастии, что мне ужасно хочется рассказывать. Для этого я должен коснуться трех периодов моей жизни.

Иначе, как болезнью, я не могу назвать странный случай, который переломил надвое мою жизнь. По существу я здоров, нормален. Моя болезнь была несчастьем, я могу вспоминать об этом затмении только потому, что все минуло. Нет сомнения, что минуло. Но перейду к рассказу.

Я, собственно, никто. Никакого у меня всепоглощающего дела не было никогда. Я кончил университет, очень увлекался игрой на виолончели, поступил в консерваторию, но потом бросил. Я всегда был один, как перст; не помню ни отца, ни матери, ни родственников, ни друзей. Я привык к одиночеству, мне даже странно видеть человека, у которого есть, например, брат.

Надо заметить, что я немного хром и вообще некрасив. Несмотря на это или благодаря этому, я всегда чрезвычайно нравился женщинам. Я не любил ни одной, хотя был очень влюбчив. Мне нравились и брюнетки, и блондинки, в каждой я умел находить только ей присущую привлекательность. У одной были премиленькие ушки, и это стоило того, чтобы поухаживать за ней и получить привязанность, от которой, если она меня утруждала, я очень ловко ускользал. У другой была тоненькая талия. В третьей меня очаровал голос – и я никак не мог устоять против голоса.

Были у меня и такие, в которых мне нравилась только их привязанность ко мне. Эту привязанность я – Боже сохрани – не охлаждал, я только не старался ее раздувать, оставлял, так сказать, про запас. Хотя я к одиночеству и привык, однако чрезвычайно дорожил любовью женщин и молодых девушек: это меня ласкало, нежило, баловало и вообще давало необходимый комфорт.

Но вот на сорок четвертом году моей жизни со мной случилось нечто, прервавшее мирное и удобное течение моих дней.

Однажды после Рождества столпились разные обстоятельства, заставившие меня подумать о временном отъезде из Петербурга. Дело в том, что я занимался теорией музыки с одной очень милой девочкой. Ей было лет четырнадцать или пятнадцать. Я знал ее давно, еще пятилетней. Помимо музыкальных уроков я развивал ее и в других направлениях. Семья была довольно безалаберная. Отец давно умер. Мать, не очень старая, но рано поблекшая, как все женщины южных стран (она была, кажется, испанская донья), целый день спала или грызла пряники, не обращая внимания на дочь. Девочка, которую звали Елена, росла дикой, одинокой, болезненной. Она была очень красива, вероятно похожа на мать в молодости. Бледная, с горящими, как у волка, безумными черными глазами и растрепанными черными волосами цвета ваксы. Она мне нравилась, как хорошенький дикий зверек. Но, чтобы не затягивать рассказа, скажу прямо, что эта милая девочка влюбилась в меня со всей испанской пылкостью. Я даже и не ожидал такой стремительности, с моей стороны не было ни малейшего к тому повода, простые пожатия рук, сильные и частые, правда, но разве этого достаточно? Несколько томных слов… и пожар вспыхнул! Признаюсь, несмотря на удовольствие от сознания, что я опять и опять любим, я был смущен. Такая кастильянка! Я даже чувствовал некоторый страх. Она в случае, если бы я ей не угодил, могла наделать бед, выстрелить в меня, например… Жениться на ней у меня ни малейшей охоты не было. Решительно отдалиться, потерять навсегда привязанность милого существа мне тоже не хотелось. Зачем? Да я не обладаю столь сильным характером, чтобы разорвать грубо зарождающиеся отношения. И я решил пока уехать под каким-нибудь предлогом… Она мне будет писать, я могу даже продолжать ее развитие в моих письмах… А потом все постепенно образуется.

И я покинул мою пылкую Леночку. Она бледнела, теряла сознание, говорила сдавленным голосом отрывочные речи, обращала на меня свои темные, горящие глаза – несколько раз я боялся, что выйдет история, особенно при матери. Но мама апатично ела пряники и, намеренно или ненамеренно, ничего не замечала. Несколько раз я сам колебался: уезжать ли? Вдруг Леночка погаснет так же скоро, как вспыхнула? А ведь девочка она преинтересная… но потом, вспоминая, что очень будет хорошо теперь очутиться у Неаполитанского залива, решил: пусть Леночка останется про запас. Если явится особенный каприз, вкус к любви – ну, можно и Леночку. А пока – прогуляемся.

Я поступил чрезвычайно честно тогда. Между нами ничего не было, кроме одного случайного поцелуя, да и тот вышел не по моей вине. Она подстерегала меня на лестнице в темноте и бросилась ко мне на шею. Не разыгрывать же мне прекрасного Иосифа!

На словах я тоже ей много не обещал. Сказал, что приеду и что вообще может быть хорошо. Вот и все.

И я уехал. Подъезжая к Варшаве, я уже мало думал о Леночке, а в Вене совершенно ее забыл. Ужасно она забвенная. Не видишь этих глаз огромных перед собою и бледного, как мел, лица – и сразу все забываешь.

Из Вены я поехал в Рим, но там оказалось холодно – и я спустился в Неаполь. Шум этого города сразу расстроил мне нервы. И я решил поселиться где-нибудь потише, поскромнее, тем более, что денег у меня было немного.

II

В Сорренто, в маленьком отеле над обрывом, где за обедом подавали апельсины с ветками и грустные англичанки безмолвно кивали длинными зубами, мне сразу показалось уютно и хорошо. Днем я читал у себя в комнате или в чайной reading-room[5], выходившей прямо в садик, после обеда, полюбовавшись на залив и темные огни Везувия, шел бродить по городу, заходил в маленькие кафе, пил ликер или замороженную воду и прислушивался к чужому говору и людским шагам в глубине темных, совсем черных улиц.

Наступала настоящая весна. За высокими каменными оградами уже тяжело и душно пахли апельсинные цветы.

Один раз я сидел так у входа в небольшое кафе за столиком. Передо мной стояла широкая рюмка с кусочками льда. Я задумался о чем-то и не заметил, как из темноты вышли двое людей, остановились, точно раздумывая, и наконец сели за другой столик, передо мной.

К подошедшему лакею они обратились по-итальянски и спросили, кажется, кофе.

Лакей ушел, а я от нечего делать принялся рассматривать своих соседей.

Это были мужчина и дама.

Мужчину я не мог разглядеть, он сидел ко мне спиной, по тому же, как он держался и ходил, я заключил, что он не молод, и далеко не молод. Зато дама сидела прямо передо мной, я видел и лицо ее, и серую шляпку с полями, и завитки совсем белых, бледных волос на лбу.

Это была даже не дама – а девочка, лет пятнадцати, не больше. Лицо длинное, бледное, как бумага, болезненное, не очень красивое, капризное и такое непонятно-привлекательное для меня, что я как остановил взор, так и не мог отвести его, и все смотрел на измученные и злые черты.

Я невольно вздрогнул от неожиданности, когда старик сказал по-русски:

– Ты опять сегодня ничего не ела, Манета.

Девочка подняла на собеседника глаза, очень светлые, похожие на стеклянные, и произнесла с некоторой грубостью, усмехаясь:

– Не ела так не ела. Не хочу есть.

– Да ведь тебе хуже сделается! – умоляющим тоном продолжал старик.

– Пусть хуже. Тебе-то что?

Нижние ресницы Манеты, хотя не очень черные, были так же длинны и пушисты, как верхние. Поэтому ее прозрачные глаза всегда казались слегка прищуренными. Я даже не могу сказать, чтобы и Манета, и ее глаза мне понравились. Все в ней привлекало меня, тянуло, пугало, а не нравилось. Однако я встал, мало думая о том, что делаю, и подошел прямо к девочке и старику.

– Извините, – начал я, приподнимая шляпу. – Я услышал, что вы русские, а после долгих скитаний, на чужбине, встретить соотечественников…

У старика оказалось пресимпатичное лицо, доброе, седобородое, хотя глаза смотрели как-то беспокойно, запуганно.

Я тряс руку добродушного старика, который все усаживал меня за свой столик, и смотрел на Манету. Она молчала, глядя мне прямо в глаза холодно, недружелюбно, полупрезрительно.

Я все-таки сел с ними. Старик оказался очень словоохотливым, и хотя Манета продолжала молчать, сжав капризные розовые губы, однако я не был особенно несчастлив, радуясь уже одной близости к этому строптивому существу.

Андрей Андреевич рассказывал мне, что он уже восемь месяцев путешествует с дочерью, которая больна: у нее был плеврит, который долечивать ее послали на юг. Андрей Андреевич вдовец, помещик, вероятно, состоятельный. В единственной дочке души не чает и, насколько я мог заметить, вполне подчинен ее капризам. Но что такое Манета? Откуда она? Не может быть, чтобы за этими глазами прятались обыкновенные, ребяческие мысли и наивная душа. Впрочем, я тогда ничего не думал. Мне было все равно. Не все ли равно, какая душа? Ее лицо, ее руки, худые, почти костлявые, ее ресницы, цвет кожи, складка в правом углу рта – все меня покоряло, обливало неиспытанным огнем, тревожило и мутило. Перед глазами потянулся какой-то дым.

– Папа, пойдем домой, – вдруг отрывисто произнесла Манета, отведя от меня холодные глаза. – Я устала.

Андрей Андреевич засуетился. Манета встала, невысокая, но тонкая и прямая. Я пожал руку, на которую она успела надеть желтую шведскую перчатку.

– Вы в каком отеле? – спрашивал меня Андрей Андреевич. – Мы в Angleterre.

– Как в Angleterre? И я там. Отчего мы не встретились до сих пор?

– А ведь мы не выходим к ихнему табльдоту. Манеточка не может выносит… А целые дни гуляем, бродим… Очень рад, очень рад соседству…

Манета, кажется, не была рада. Она нетерпеливо стучала каблуком о каменную плиту тротуара.

Пошли мы все вместе. Манета взяла под руку отца и продолжала молчать. Темнота и теплота душистой ночи меня тревожили. Я дрожал, сердце билось неровно, и я недоумевал, что делается со мною.

На лестнице отеля мы простились. Я опять пожал тоненькую ручку. На этот раз Манета прервала молчание и сказала, хотя холодно, но все же сказала:

– Спокойной ночи.

Это пожелание не сбылось: я едва уснул на рассвете.

III

Нечего и говорить, что я постарался как можно ближе сойтись с Баториными, хотя это оказывалось нелегко. Андрей Андреевич был рад мне, зато Манета косилась и молчала, презрительно сжимая губы. Я влюбился в Манету с первого момента, хотя понял, что люблю, не сразу – слишком это для меня было неожиданно, непривычно и невероятно. Я никогда не любил и очень искренно считал себя на любовь не способным. И теперь влюбился неистово, с бессонницей, с рыданиями, со злостью. Я даже не мог решить, что мне в ней нравится. Елена была не в пример красивее. Характер строптивый, мелочный, быть может, капризный. Ум… не знаю, какой ум, да и не интересуюсь глубоко. Не все ли равно? Она вся была мне нужна, необходима. Без ее воздуха, без ее глаз я уже не мог жить.

Я узнал, что Манете вовсе не пятнадцатый год, как мне показалось сначала, а двадцатый, и что она никогда, и до болезни, не была ни полна, ни румяна. Я даже узнал, что у Манеты есть дома жених (что объяснил мне Андрей Андреевич) – их сосед по имению, прекрасный молодой человек. Свадьба отложена на неопределенное время по случаю болезни Манеты. Когда я это узнал, я плакал навзрыд целую ночь. Я понял, что не могу перенести жениха. Я лучше сам женюсь на ней. И ужас меня охватил: вдруг она не полюбит меня? Я хром, я некрасив. Я чрезвычайно некрасив.

Боже мой! Сколько женщин меня любили! И в сущности, все они, вместе взятые, были мне менее нужны, чем желтая шведская перчатка Манеты. В первый раз в жизни я потерял самообладание и уверенность в себе.

Манету я решительно не понимал. То мне казалось, что она не подозревает и тени происходящего. Углубленная в свою болезнь, в капризы… То, напротив, я смотрел на нее, холодея: мне казалось, что она читает в моей душе, как в открытой книге.

Мое недоумение длилось недолго.

Утром, после той бессонной ночи, когда я впервые понял, что Манета может кого-нибудь любить, что у нее есть жених, я вышел на веранду нашего сада, надеясь никого не встретить в столь ранний час. Я не поверил глазам, увидав Манету. Она сидела на качалке, одна, ничем не занятая, даже без книги.

– Здравствуйте, Марья Андреевна, – сказал я робко.

– Здравствуйте, Тарраш.

Она прозвала меня Таррашем, уверяя, что в ее представлении знаменитый шахматист обладает именно моей наружностью.

– Вы так рано встали? – продолжала она, всматриваясь в мое лицо.

И вдруг расхохоталась.

– Знаете, Тарраш, да вы совсем не спали! Да, не спали и… плакали, это видно. И хотите, я вам скажу, о чем вы плакали? О том, что у меня есть жених. Я ведь слышала, что папа вчера проговорился.

Я молчал, ошеломленный. Манета продолжала спокойно:

– Вы думаете, я не вижу, что вы в меня влюблены? Да, влюблены, не отрицайте. Я и говорю так смело только потому, что уверена. Вы молчите? Вы недовольны моей откровенностью?

Я вдруг кинулся к ней, схватил ее руки и, задыхаясь, прошептал:

– А вы?.. А вы? Вы меня можете любить?

– Послушайте, – произнесла Манета серьезно, освобождая руки. – Я уйду, если вы не будете сдержаннее. Успокойтесь, чтобы я могла с вами рассуждать. Теперь, когда дело пошло начистоту, я с вами шутить не хочу, Виктор Петрович. Я давно знаю, что вы меня любите. Сама я вас не люблю и никогда не полюблю, пожалуйста, знайте это.

Я вскрикнул и опустил руки. Я страдал искренно. Манета улыбнулась.

– Только не упадите в обморок. Я боюсь мужчин в обмороке. И это годится с теми, которых вы не любите… («Откуда она знает?» – промелькнуло у меня в голове). А меня вы любите. И я вовсе не жестокосердна, хотя пряма. Я вам скажу сейчас главную штучку, которая вас утешит немного. Я вас не люблю, да и не могу любить, но позволяю вам меня любить – это раз; затем объявляю вам торжественно, что за моего жениха я замуж не выйду, да и вообще ни за кого не выйду – никогда. У меня свои соображения. Это вас утешает?

Я стал на колени и, едва касаясь губами, поцеловал бледную руку. Я, сам того не сознавая, надеялся.

Потянулись острые, колючие, безрадостные дни оскорбленной любви и ревности, страсти без выхода, тупого подчинения, почти рабства.

В сорок лет я любил в первый раз. И туман застлал мои глаза.

IV

Проходило время. Я сказал, что глубоко не интересуюсь ни душой Манеты, ни ее умом. Но мало-помалу я стал думать, что я и люблю-то в ней именно непонятную мне душу, и люблю ее глаза, ее лицо, ее волосы только потому, что в этом проявление ее души. И только так, только посредством такого тела могла проявиться пленившая и победившая меня своей непроницаемостью душа. Оттого я любил ее тело.

Я не замечал, как приближалось лето, как синело и теплело море, как начали жечь солнечные лучи. Я жил как во сне. Манета была со мной ласкова, а я ни о чем не думал, кроме своей любви к ней.

Один раз утром, когда я читал письмо из России, призывающее меня домой, я услышал стук в дверь.

Вошел Андрей Андреевич в сопровождении плотного, высокого молодого человека, блондина добродушной и приятной наружности.

Я похолодел. Я вдруг сразу понял, что это и есть тот сосед по имению Баториных, который считался женихом Манеты.

Мы познакомились. О чем говорили – я не помню. Кажется, я ничего не говорил. Притворяться я не мог. Плотный блондин мне был непереносим.

Я знал, что Манета меня не любит, что она может уйти от меня навсегда, если я преступлю ее волю. Она не желала ссоры между мною и Снарским. Но я не рассчитывал, не рассуждал. Я не мог, физически не мог вынести этой двойственности, не мог смотреть на Снарского с желанием убить его – и обедать за одним с ним столом.

И в тот же вечер я завел ссору, глупую, детскую, стыдную. Мне было все равно. Если бы не вмешалась Манета – мы дрались бы на другой день. Я до сих пор не припоминаю и не понимаю, как она это устроила, но на другой день вещи мои были сложены, я уезжал в Россию, а Манета, провожая меня, держала мои руки и говорила, глядя прямо своими светлыми, бледными глазами:

– Какой вы странный, Виктор Петрович! Разве я вам не сказала, что я никогда не выйду замуж? Вы это забыли? И если вы сумеете любить меня, как теперь, мы никогда не расстанемся. Все зависит от вашей душевной силы. Мне нравится ваша любовь – только побольше доверия… Я никогда не лгу. А замуж я не выйду.

– Что вы со мной делаете… Когда мы увидимся?

– Через три недели. Приезжайте в Нырки. Мы будем уже там.

– А Снарский?

– Не знаю… Не все ли равно? – Она пожала плечами, глаза сделались мрачными. – Виктор Петрович, я еще раз прошу верить мне во всем безусловно. Без веры мне любовь не нужна. Если я увижу, что вы хотя бы собственным глазам больше верите, чем мне, – я этого не потерплю.

Она улыбнулась. Мне стало холодно и страшно. Я поцеловал худую ручку и уехал безумный и больной.

V

Не прошло и месяца, как я уже был в имении Баториных в новгородской губернии. Манета, в ситцевом платье, с беленьким платочком на голове, казалась совсем деревенской барышней. Она даже сделалась как будто здоровее, бледность была без желтизны… Но глаза по-прежнему смотрели не то презрительно, не то зло – и я по-прежнему любил эти глаза и поклонялся им.

Манета будто все присматривалась ко мне. Она не молчала со мной, как прежде, но нередко обрывала разговор, грозивший сделаться задушевным, вдруг уходила в себя, отвертывалась, и я оставался один с моей не угаданной тайной, с мыслью о ее недостижимой душе.

Дни стояли жаркие, яркие. Я уже гостил у Баториных недели две. Мы как-то шли с Манетой по дороге, ведущей в город. Нас обогнала тележка. В ней сидел очень юный брюнет в форменной фуражке. Он раскланялся с Манетой, и мне показалось, что она кивнула ему головой с особенной улыбкой.

Этого было достаточно. Красный туман опять застилал мои глаза.

– Кто это? – спросил я.

– Так, один… Да что с вами?

– Нет, ничего…

Манета молча окинула меня быстрым взглядом и вдруг побледнела. Я хотел заговорить – и не мог.

Мы молчали до самого дома, только подымаясь на ступени крыльца, Манета сказала, по-видимому, небрежно:

– Знаете, скоро Снарский приедет… Я очень рада, здесь так уединенно…

И она опять взглянула на меня. Должно быть, мое лицо было жалко и страшно, потому что она сейчас же, резким шепотом, прибавила:

– Вы опять ревнуете меня? Вы опять не верите мне.

– Нет, нет. Ради Бога…

– Помните, Виктор Петрович, недоверия ко мне, к самому пустому, как и важному моему слову, я не вынесу. Мне радостна любовь с великим доверием; вы должны верить мне больше, чем собственным глазам. Только такую прямую, как стрела, любовь я уважаю.

– Я верю, я верю, – лепетал я. – Разве я хочу от вас чего-нибудь? Только дышать вашим воздухом.

Вспоминая теперь эти слова, изумляюсь им от всей души. Я ли это был? Я, такой смелый с женщинами, такой любимый ими…

Манета пожала плечами и посмотрела холодно.

– Я предупредила вас, – медленно выговорила она и, повернувшись, пошла вверх по лестнице.

VI

Я провел ужасную ночь. Я не спал ни минуты; в утомленном, измученном мозгу вставали дикие видения. Я не понимал эту девушку. Кто мне сказал, что она правдива? Почему она не может быть лжива? Она меня не любит… Я ей нужен как лишний поклонник – ведь она может гордиться моей безумной любовью… И она лжет мне, ей нравится… кто? Проехавший брюнет? Снарский?

К утру я немного успокоился, хотя понял, что Снарского видеть не могу. Когда он будет? Надо уехать раньше, переждать в городе этот визит. Иначе нельзя.

После завтрака, за кофеем, Манета неожиданно сказала, что ждет Снарского на другой день. Я постарался сделать равнодушное лицо и ответил, что совершенно необходимо уехать сегодня в город на несколько дней. Это известие было встречено глубоким молчанием.

– Я могу получить лошадей, Марья Андреевна?

Мне показалось, что Манета из-под опущенных ресниц взглянула на меня сбоку.

– Надо сказать папе, – протянула она. – А у меня есть к вам просьба.

И она опять взглянула сбоку.

– Какая? Я с удовольствием…

– Свезите письмо в город, бросьте в ящик. Мне надо, чтобы оно ушло до завтрака…

– Пожалуйте… Где же письмо?

– Сейчас, – сказала Манета и вышла из комнаты, легкая и тонкая, как тень.

Я остался один и долго ждал. Явился Андрей Андреевич с сенокоса, в коломянковой паре, стал было меня удерживать, но успокоился, когда я сказал, что вернусь через несколько дней. Успели и лошадей запрячь, тройка пофыркивала и позвякивала колокольчиками у крыльца. Слуга вынес мой чемоданчик. Наконец появилась Манета, тихая, неслышно ступая. В руках у нее было письмо.

Я взял письмо и, не глядя, сунул его в боковой карман. Что-то странное было в лице Манеты. Мне хотелось целовать ее руки, но тут был отец. Я ждал услышать ее голос, но она не произнесла ни слова. Я должен был сесть, лошади тронулись, и я уехал.

VII

Пыль крутилась и плыла за экипажем. Однообразный звон колокольчика и стук копыт о твердую землю усыпляли меня. Мысли были опять безнадежно злые и туманные.

«Вот я уезжаю. Там будет Снарский. Она не любит его… а если лжет? Что, если приехать сразу, явиться неожиданно… Она смутится… Нет, какой вздор. Ведь я ей верю… А она поняла, что я уезжаю от ревности. Неужели поняла? Значит, я ей не верю?»

Вдруг мысль о письме кольнула меня иглой. Кому она пишет? Что это за письмо?

Я поспешно вынул письмо из кармана. Конверт был большой, продолговатый, синий. Решительным и острым почерком Манеты (я знал этот почерк) на конверте был написан адрес Снарского.

Помню, что голова моя физически закружилась, как будто я взглянул в пропасть. Всю жизнь мне предстояло мучиться, не смея не верить и не умея поверить, а разгадка была так близка. Если бы можно было знать, что написано в письме – можно жить, любить и умереть спокойно. Манета или вполне правдива, – или вполне лжива. И это письмо заключает разгадку. Даже по неважной записке – если это записка – можно понять, свойственна ли Манете неискренность. Но это не записка. Это письмо. Манета уверена, что я его не открою, еще бы! И вместе с тем она хочет подчеркнуть свою беззаботность, свою симпатию ко мне… «Отвезите письмо Снарскому… Ведь вы должны мне верить…»

Нет, довольно притворства! Я ей не верю. Она лжет и смеется надо мной. Смеется, когда я умираю… Я должен, я имею право прочесть письмо. Я слишком люблю.

Я надорвал синий конверт. На секунду какой-то торопливый, но внятный голос заговорил во мне: что ты делаешь? А если она окажется невинной? Что ты делаешь? Письмо беспомощно, беззащитно. Оно в твоих руках. Оно не может ни крикнуть, ни протестовать. Оно не может остаться верным своей госпоже, оно выдаст ее, если ты разорвешь этот легкий конверт. Это насилие – и самое страшное, насилие над человеческой душой.

Но через секунду этот голос умолк. Неистовое, зверское, непобедимое желание знать, а не верить, охватило меня, сжало, сдавило горло. Я был бессилен.

И я разорвал конверт.

Письмо было любовное.

VIII

Не знаю, сколько дней или недель я прожил в городе, и не помню, где и в какой обстановке я жил. Кажется, шторы в комнате были опущены, а я лежал в кровати и смотрел в потолок.

Потом я встал, выполз на свет, нанял лошадей и поехал в Нырки.

Я приехал вечером, но не поздно. Андрей Андреевич и Манета пили на балконе вечерний чай. Гостей не было.

Андрей Андреевич испустил несколько возгласов, но Манета встретила меня так, как будто видела вчера. Удивительнее всего было то, что и я держал себя очень естественно и развязно.

Свечи оплыли, чай убран. Темный сад чернел и серел за перилами балкона. Андрей Андреевич несколько раз зевнул, предупредил дочь, чтобы она была осторожна и не простудилась, – и наконец ушел спать. Мы с Манетой остались одни.

Конечно, я и не думал рассказать ей мой поступок. Я чувствовал себя настолько выше ее, что не удивился бы, если бы она встала на колени и целовала мои руки, умоляя о прощении.

Но если она не начнет сама, я буду молчать. Я не мог решить теперь в душе, люблю ли ее еще: ведь я ее знал… А любить, вероятно, можно одно неизвестное…

У меня был готов сорваться обыденный, полунасмешливый вопрос о чем-то, но я взглянул на Манету и невольно остановился, следя за меняющимся выражением бледного, прозрачного лица.

Губы все больше и больше раздвигались, блеснули тесные зубы, глаза сузились и потемнели – Манета беззвучно смеялась, глядя на меня неотступно холодным и острым взором. Я хотел спросить, остановить, отвести глаза, быть может, закричать на нее – и не мог. Я только произнес сдавленным голосом:

– Чему вы?

Манета продолжала беззвучно смеяться, слегка покачивая головой.

– Чему вы? – прошептал я опять.

– Я знаю… Ведь я все знаю… – ответила Манета так же тихо.

– Да это я знаю! – хотел я крикнуть, но крика не вышло: мне вдруг почудилось на мгновенье, что я – опять ничего не знаю… И я только мог шепнуть:

– Говорите…

– Смеюсь над вами… и над собой, – сказала Манета. – Вот скажу вам прямо: вы не верили тому, что я говорила вам о себе. Вы уехали, чтобы не видеть меня и Снарского вместе. Вы подумали, что я могу лгать. Все это вы от меня скрыли, говоря, что любите меня настоящей любовью – с верой. Мне нужно было убедиться в моих подозрениях. Мне нужно беспредельности в вере, как и в любви; конечно, мое испытание было не по силам вам. Письмо было дано вам нарочно, Виктор Петрович. И написано оно было нарочно. Вы не поверили моим словам – вы открыли письмо. И вы не поверили моим словам, а поверили, читая письмо, вашим глазам. Любовь не научила вас истине. И вы мне больше не нужны, Виктор Петрович. Ни вы, потому что бессильны любить, ни ваша любовь, потому что она бессильна верить… Прощайте.

Она встала, повернулась и пошла вон. На пороге остановилась вдруг и взглянула на меня, опять улыбаясь:

– А может быть, я и теперь лгу? Надо же оправдаться! Конечно, лгу. Или нет? Вот вам работа, решайте задачу! Только решайте без меня… Доброго здоровья!

Она ушла. И с тех пор я ее не видел.

IX

Конечно, она лгала. Несколько лет минуло с нашего последнего свиданья, и я никак не мог думать иначе (да и не желаю) – она лгала. Я успел опомниться от тумана, я выздоровел, я опять прежний… Старюсь замечать в женщине только милые черты, увлекаюсь ножкой, разрезом глаз, наивностью в улыбке, красивым цветом волос… И женщины меня любят. И все ясно. Неужели это я так мучился, так унижался перед бледнолицей, некрасивой девушкой, которая требовала от меня слепой веры и небывалой любви и которая смеялась надо мною. Смеялась потому, что ведь доказано, что она лжива, ведь не могу же я сомневаться, что знаю ее неискреннюю душу?

Я так спокоен, так излечен, что даже не задумался жениться на Леночке, той самой, которая любила меня с необычайным пылом. Она красивая и горячая. Ревнует меня (и не напрасно), но я умею хоронить концы.

Как хорошо, что я опять здоров! Это было наваждение. Как хорошо, что я убедился в ее лживости! Она стала мне понятна. А я мог любить ее только непонятную. Ведь нельзя же сомневаться, что она лгала.

Или можно сомневаться?

Ночь. Леночка спит и дышит громко и однообразно. Моя свеча оплывает. При мерцающем свете я вижу чьи-то бледные и чистые глаза… Боже мой! Что со мною опять? Где моя твердость, мое знание? Что, если не она, не она – а я был во лжи?

Свеча потухла. Я больше ничего не вижу.

Последние желания*

I

Бледные виноградные усики щекотали лицо Нюры. Она некрасиво поморщилась, сорвала усик с досады, так что затрепетали широкие листья и уже завязавшиеся плоды – крошечные гроздья, но не переменила положения. В беседке была нестерпимая жара. Солнце желто-белыми пятнами ложилось на скамью, где лежала Нюра, на ее светлое ситцевое платье и на кокетливый наряд смуглой Маргариты.

– Вася, – крикнула вдруг Нюра своим резким, точно всегда обиженным голосом, обращаясь к мальчику лет двенадцати-тринадцати, сидевшему подле, на столе. – Сколько раз тебе говорить, что неприлично смотреть человеку в лицо два часа, как ты делаешь! Что ты с Маргариты глаз не сводишь? И еще усмехаешься глупо.

Вася вздрогнул и боязливо покосился на двоюродную сестру. Лицо у него было не по летам ребяческое, всегда встревоженное, неумное, с маленьким вздернутым носом, и выпуклыми, рыже-карими глазами, добрыми и воспаленными.

– Я что же, – сказал Вася. – Я ничего. Ты не сердись, пожалуйста, Нюра. Я о своем думал. И еще думал вот о Маргарите Анатольевне. Она мне вчера эту венгерскую песню на фортепьяно играла. Я и думал, подходит она к песне или нет.

– Вот пустяки, – сказала Маргарита.

Она улыбнулась и показала очень ровные и белые зубы. Нюра завидовала Маргаритиным зубам, потому что у нее они были редкие и некрасивой формы. Каждый раз, когда одинаковое чувство зависти кололо ей сердце, она одинаковым образом себя утешала. Зубы, положим, красивые, а все-таки Маргарите неизвестно сколько лет, может быть, двадцать семь, а может быть, и больше, а ей, Нюре, наверно, шестнадцать. И хотя эти шестнадцать лет самой Нюре не дают никакого наслаждения, но она знает, что Маргарита завидует – и рада этому.

– Папа сказал, что он тебя непременно к твоей матери отправит, если не будешь учиться, – сказала Нюра грубо, опять обращаясь к Васе. – Ты к осени хоть в прогимназию должен поступить. Ведь ты в третий класс не выдержишь! А хоть здесь и небольшая радость круглый год торчать, однако все же, я думаю, лучше, чем у твоей прелестной мамаши! Господи! Какая скука! И подумать – по крайней мере год еще здесь!

Маргарита пожала плечами.

– Возьмите серьезную книгу. Я читаю Тэна, об уме и познании. Могу вам дать первую часть. А с августа начнется сезон, нечего жаловаться на скуку.

– Сезон!

Нюра даже вскочила и села на скамейку. Ее соломенного цвета волосы с темноватыми прядями на висках растрепались; свежее, широкое лицо, с вечным выражением тупой скуки, покраснело; на него легли слабо трепещущие пятна солнца.

– Сезон, – повторила она. – А нам сезон здесь, на горе, в трех верстах от города? Как сидели три месяца, так и будем сидеть! Кто сюда зайдет, в эту глушь? Самим идти в Ялту, чтобы вернуться без сил, после подъема на наш Монблан! Даже лошади его не берут. И что за охота идти в город, где ни души не знаешь? Это вам весело, вам кажется, что всякий незнакомый франтик, если он идет по той же дороге, уже прельщен вами и преследует вас! А за мной не побегут, да и не того я желаю!

Красивое смугло-желтое лицо Маргариты нахмурилось. Она хотела ответить резко, но сдержалась и произнесла с презрительной холодностью:

– Какая вы еще девочка, Нюра! Видно, что не выезжали. Да я думаю, вам и рано. Год в глуши – если это глушь – будет вам полезен, уравновесит вас.

– Очень я думаю о ваших выезжаньях, – вскрикнула Нюра. – Это у вас в Киеве есть еще допотопные правила «вывозить» барышень, которые, в свою очередь, рады этому «вывозу», думают о женихах и на это жизнь кладут! Господи! Только кончила гимназию, только что открылась дорога, хотелось идти к истинным честным людям, хотелось понять, что такое жизненная борьба, учиться правде у других, работать, может быть, а главное, понять, как и чем живут эти другие, и вдруг – трах! Эта папочкина болезнь, годовой отпуск – и здесь, на горе, без книг, без общения с людьми – с этим Васькой, который свои канты распевает, с Вавой полоумной да с папочкиным пасьянсом! Это трагедия, трагедия!

– Познакомьтесь со студентом, – сказала Маргарита равнодушно.

Нюра удивилась и спросила тише:

– С каким студентом?

– Да с каким-нибудь. Придет какой-нибудь. Вот у хозяина нашего есть, кажется, студент – племянник. Мы и хозяина еще не знаем, но он на днях приедет. Так можно попросить, чтоб он для вас студента выписал.

Нюра укоризненно и с достоинством покачала головой.

– Вот видите, у вас только злое на уме, Маргарита. Ведь это глупо, что вы сказали. Со студентом, если придется, познакомлюсь, а ваша нелепая фраза доказывает, что вы меня не понимаете. И не говорите мне, что вы тоже скучаете. Вы по вечерам по кавалерам киевским скучаете. А я ухаживаний ваших не знаю, да и знать не желаю. Я жизни хочу! Борьбы, деятельности, труда! Вы с Вавой про ухаживания говорите! У нее уже висок седой, а все еще только любвями и грезит да птичкой поет. Наградил Бог тетенькой!

Маргарита опять сдержалась.

– Напрасно судите то, чего, сами же говорите, что не знаете.

– Прежде чем на борьбу стремиться, Тэна бы почитали. Ведь так и валяется первая часть.

Нюра хотела окончательно рассердиться, но ей стало лень и жарко. Она посмотрела на Маргариту, щурясь от мигающих солнечных бликов, лениво вздохнула и опять улеглась на скамью, подложив руки под голову. Маргарита не могла лечь, потому что у нее был очень узкий и высокий корсет. Она только устало прислонилась к столбу беседки. Лица обеих девушек, на минуту оживленные спором, приняли то серое, тупо-кислое выражение, которое является у праздных женщин, когда они остаются одни. Неумное лицо Васи было живее. Он куда-то глядел, прямо, и тонко, про себя мурлыкал не то песню, не то стих.

Нюра медленно повела глазами и спросила:

– И ты скучаешь?

Вася опять вздрогнул от неожиданности, потом засмеялся.

– Где?

– Ну да здесь, я спрашиваю.

– Сейчас?

– Господи, какой глупый! Ведь слышал о чем говорили.

– Нет, не слышал, – откровенно признался Вася. – Тут сколько всего произошло, а вы и не видали! Пока вы говорили, я все смотрел. Сначала жук прилетел, сел на виноградный лист – и упал. Тяжел очень. Потом муха разноцветная чистила лапки на солнце, а вдруг на солнце облако нашло. Муха не поняла, почему потемнело, испугалась и притворилась мертвой. А облако на солнце нашло ровное, как круг, белое с желтыми краями. Потом змея выползла вон оттуда, справа, из травы, вытягивалась и мотала языком, чешуя у нее, как края у облака, с желтыми пятнышками. Помотала языком и улезла налево. Вот теперь скоро назад должна идти.

– Ай, где? Где? Что ж ты раньше не сказал? – вскрикнула Маргарита, вскакивая с ногами на скамейку. – Слышите, Нюра, змея!

Нюра тоже испугалась, но на скамейку не вспрыгнула. Она была слишком плотна и широка.

– Куда вы? – закричал Вася, видя, что барышни уходят. – Чего ж вы? Она, ей-Богу, ничего! Она не хочет кусать! Она по своим делам пошла!

Но Нюра и Маргарита были уже далеко. Лицо Васи опечалилось. Он жалел, что сказал про змею и что его не так поняли. Но он остался все-таки ждать, когда она пойдет назад, глядя пристально в одно место карими воспаленными глазами и стараясь не петь, хотя ему очень хотелось петь, как он всегда пел про себя. Солнечные пятна дрожали на его стриженой голове.

II

Обедали на балконе, хотя балкон был весь в солнце и горячие лучи пронизывали занавесы из парусины. Но Андрей Нилыч приехал в Крым для тепла и уверял, что лечится солнцем. Он был очень слаб и худ после перенесенной в Москве жестокой грудной болезни, широкий чесучовый пиджак болтался на нем, как на вешалке. Белокурая борода сильно посерела. Он радовался тому, что поправляется, что ему дали годовой отпуск и что так хорошо он придумал нанять отдельную, тихую дачу вдали от города; но порою, не сознаваясь себе, скучал от праздности, оторванный от своих привычных занятий. Двадцать лет ходил на службу – а теперь некуда идти. И служба эта, собственно, была не нужна, деньги водились и помимо жалованья; но ненужное дело все-таки наполняло жизнь. В минуты злобной тоски Андрей Нилыч капризничал, плаксивым, тонким голосом бранил няню Кузьминишну, которая нянчила его и его сестру Ваву; Ваве тоже доставалось. Потом все проходило, Андрей Нилыч вспоминал, что он болен и лечится, что ему уже лучше и что в Ялте прелестный климат. Он принимал усталый вид, спрашивал Маргариту о ее здоровье (Маргарита была дочь его старинного киевского приятеля; она всю зиму хворала, и Андрей Нилыч предложил другу прислать ее к ним), хвалил климат Ялты. Потом ему приносили карты, и за длинным и сложным пасьянсом он окончательно успокаивался.

Перед балконом была площадка и длинная гряда синевато-лиловых ирисов. Потом шел обрыв с кустами, внизу виднелась дорога. Два хребта гор, серых, с темно-зелеными пятнами, бежали слева направо, от севера к морю. Ближний был ниже и кончался раньше моря, а дальний подходил к морю обрывистыми скалами. Эти две стены так прямо и шли перед балконом, а море лежало вправо, внизу, и ясно был виден только залив. Ялта, маленькая и хорошенькая, жалась к морю. Белая церковь стояла высоко, на горе.

Солнце лизало верхушки гор, которые стали темно-лиловые. Потом зашло за первую стену. Видно было, что оно еще не за горизонтом, потому что из ущелья к самой Ялте шел дымно-желтый сноп лучей.

Осторожный Андрей Нилыч ушел в комнаты на некоторое время, боясь заката по привычке, хотя было лето и жара. Маргарита читала книгу, вероятно Тэна, Вася ушел гулять в парк, Нюра в отцовском кресле тоже перелистывала какую-то книгу. На ступенях крыльца устроилась Варвара Ниловна. Она молча и без особых мыслей смотрела вниз, на Ялту, на розово-бледный горизонт моря. Около нее на подоле лежала довольно большая, пестрая, старая собака, которую звали Гитан. Собака была здешняя, почему-то привязалась к Варваре Ниловне и не отставала от нее.

Пароход звучно, гулко и радостно крикнул внизу. Его хорошо видно, он большой, черный, с красной полосой у воды. Видны, если присмотреться, и темные копошащиеся фигурки пассажиров. Кто-то приехал? Наверно, кто-нибудь интересный. Варвара Ниловна, или Вава, как ее зовут решительно все и она сама, улыбнулась про себя. Ей было весело. Она любила представлять себе – приятные вещи и всегда ждала хорошего впереди. Маргарита и Нюра тоже ожидали себе хорошего впереди, но слегка боялись за него и злились на настоящее. А Вава не боялась и потому не злилась. Она просто ждала.

Прошло еще несколько времени. Сильно темнело. Нюра зевнула, отложила книгу и рассеяно посмотрела на горы, которые теперь стояли черные, как сажа. Небо, впрочем, еще не успело потухнуть. Неясные, полуслышные звуки людской суеты, казалось, наполняли воздух. Но они исчезали, если к ним прислушивались. В далеких деревьях парка пронзительно стонали лягушки. Чуть слышный стук колес, слабый, но несомненный и беспокоящий, потому что был непривычен, донесся вдруг с нижней дороги.

В эту самую минуту около балкона мелькнула фигура Васи. Белая фуражка сидела на затылке. Вася был очень взволнован.

– Послушайте, – крикнул он. – Сегодня приедет! Едет! Сейчас только в кухне узнал, от садовника! И чего они молчали!

– Кто приедет? – спросила Нюра с любопытством.

Вася торжественно провозгласил:

– Генерал!

Нюра рассмеялась довольно презрительно, поняв, что дело шло о Радунцеве. Она знала, что Радунцев стар, живет в Москве, тайный советник и бывший профессор астрономии. Он вдов, дети живут отдельно, сам он приезжает каждое лето на свою крымскую дачу, причем живет в мезонине, а низ сдает.

– Ваве и Васе какая радость! – произнесла она. – Вава обожает генералов. Жаль, что не военный. Ну да ничего. А ты, Вася, больше бы радовался, если бы не генерал приехал, а иеромонах? Кого больше любишь?

Вася серьезно принял вопрос и задумался, колеблясь. Но в эту минуту он увидел, что коляска, обогнув гору (ее редкие лошади брали), медленно подъезжает к ограде двора, за балконом, с другой стороны дома. Ничего нельзя было разобрать, темное пятно двигалось, только впереди ползли два огненных глаза фонарей. Гитан выпрямился, прислушался и вдруг с тонким визгом бросился вперед. Вася тоже не выдержал. Немного обидевшись на Нюру и Маргариту, которые упорно не двигались с места, он обратился к Ваве:

– Вава, а? Пойдем посмотрим! Мы сбоку, с веранды. А садовник огня вынес. Увидим!

– Ну, пойдем! – весело сказала Вава, подбирая подол своего темного распашного капота. – Только смотри, чтобы сбоку!

Садовник, точно, вынес фонарь, а потом и лампу на крыльцо. Светлое пятно, сгущая мрак кругом, легло на ступени, кусок дороги и коляску. Вверху были освещены деревянные переплеты веранды с бледными от лучей лампы листьями и частыми, большими, тяжелыми розами желтоватого цвета. Рядом с садовником, который был немного пьян и потому невнятно бормотал какие-то длинные приветствия, стояла садовникова жена, а около нее тщедушный солдат Иван с болезненно-обиженным лицом, поляк. Он не принадлежал к слугам генерала, его наняла няня Кузьминишна, чтобы он каждый день ходил в город за провизией и почтой; но он счел долгом присутствовать при встрече хозяина.

Из коляски вылезла женщина. Она была в черной косынке, с острым носом и крепко сжатыми губами. Она кивнула головой садовнику и садовниковой жене. Иван посмотрел на ее фартук и понял, что это генеральская кухарка. Садовник поставил лампу и протянул было руки. Но женщина в косынке отстранила его и с привычной ловкостью помогла генералу сойти с подножки. Вава и Вася из-за угла, с боковой веранды, увидали довольно высокого старика, сгорбленного, скорее согнутого слегка вперед, в черной крылатке. Из-под широкой панамы смотрело усталое лицо с исжелто-белой подстриженной бородкой. Маленькие старческо-голубые глазки мигали. Губы тоскливо шевелились. Он, вероятно, был очень стар.

Вава заметила его изящную толстую палку, красиво подстриженную бороду и дорогую шляпу. Генерал ей понравился. Она подумала: «В нем есть что-то аристократическое». И от этой мысли он ей сейчас же больше понравился. Когда генерал и встречавшие ушли внутрь, Вава захотела проверить свое впечатление и спросила Васю:

– Правда, в нем есть что-то изящное?

– Да, – сказал Вася, жмуря глаза. – Очень изящное! – Генерал! – прибавил он с упоением. – Вава, а ведь тайный советник выше архимандрита? Или архимандрит выше?

Вава рассеяно посмотрела на мальчика. Она не знала, кто выше, ей было все равно.

У запертого крыльца хрипло и надрывчато визжал пестрый Гитан, ударяя иногда в дверь передними лапами. Он хотел к генералу, которого обожал терпеливо и кротко. Он ждал его много месяцев, а теперь его едва допустили поздороваться, не дали даже лизнуть в лицо и, наконец, отдалили окончательно. Гитан, впрочем, не возмущался. Он давно привык к общей несправедливости, так что она ему стала казаться справедливой. И в его визге не было негодования, а только упорная и кроткая мольба.

За чаем, в столовой, Андрей Нилыч, по обыкновению, раскладывал пасьянс, Вава пришивала сосредоточенно какую-то пуговицу, а Маргарита и Нюра никак не могли удержаться и начали расспрашивать Васю про генерала.

Вася был в восторге. Он уже обожал генерала. Вася находился под обаянием всевозможных чинов, но как-то не разбирался в их значении и проникался таким же благоговейным трепетом перед званием певчего придворной Лива-дийской церкви, как перед званием фельдмаршала, умилялся перед формой унтер-офицера, потому что у него на рукавах нашиты галуны сплошным золотым углом, и думал, что Бортнянский, который сочинил такую удивительную обедню, не может быть ниже самого первого чина, названия которого он, Вася, и не знает. Года полтора тому назад, после смерти Васиного отца, брата Андрея Нилыча, Андрей Нилыч взял Васю к себе. Его привезли из Тамбова, странно одетого, едва умеющего читать, вечно распевающего духовные канты. Он был доверчив, весел, думал, как пятилетний ребенок; не очень горевал в разлуке с матерью. Она была женщина полусумасшедшая: на Васиных глазах то бегала по монастырям, то влюблялась в лакеев. С сыном рассталась равнодушно. Васе странное казалось таким же простым, как и простое. Он всему равно верил, не думая, что есть ложь, и всему готов был радоваться.

– Генерал! Настоящий генерал, – говорил он, захлебываясь. – В нем что-то изящное. Правда, Вава? Очень. И прислуга у него. Шляпа широкая, желтая…

Она с давних пор привыкла каждого мужчину, о котором шла речь, примерять мысленно, годился бы он ей в женихи. Это делалось машинально, и так уже давно делалось, и такая тут была сила привычки, что, вероятно, и после замужества Маргарита не избавилась бы от этой неизменной мысли.

– Очень стар! – с прежним восторгом воскликнул Вася, у которого не было таких мыслей. – Едва движется, вот как стар! Из коляски прямо выкинули!

– Ну уж не ври, пожалуйста, – недовольно перебила Вава, перекусывая нитку. – С чего ты взял? Просто пожилой. Устал с дороги.

– Влюбилась, готово! – произнесла Нюра. – Вы знаете, Маргарита, наша Вава против генерала устоять не может. Ее идеал – рыцарь Делорж, а так как теперь рыцарей нет, то она думает, что рыцарство втайне сохранилось лишь в генералах. Героя, словом, ищет. А кто же герой, если не генерал?

Все улыбнулись. Вава добродушно рассмеялась и ничего не сказала.

– Пожалуйста, Маргарита, – продолжала Нюра язвительно, – вы уже не отнимайте у Вавы ее генерала. Вы ведь ее единственная соперница. На меня он не удостоит обратить внимания, подумает, что я еще у кормилицы…

– Не беспокойтесь, – холодно возразила Маргарита, обиженная намеком. – Я уж подожду вашего студента, авось он скорее попадется в мои сети.

Андрей Нилыч зевнул. Пасьянс у него только что вышел.

– Ну, деточки, поздно. Расходитесь. Завтра увидим, что за генерал. Батюшки, как возится наверху! Надо ему сказать, не забыть, чтобы дверь входную велел поправить. Совсем не затворяется.

III

Вася спал за перегородкой в передней. Долго слышно было, как он раздевался, потом вздыхал, но не от печали, а от полноты чувств, потом молился Богу на коленях и с усердием клал земные поклоны, слушая, как лоб стучит об пол. Наконец, повозившись, затих. На цыпочках миновав переднюю, Вава прошла к себе, в длинную просторную комнату, где она спала с няней. У няни был свой уголок, отгороженный кумачными ширмами. На деревянном треугольнике стояли образа с темными ликами, в серебряных ризах. Деревянный точеный образок, желтый, Варвары-великомученицы, с деревянным сияньем вокруг головы. Сзади была положена муаровая малиновая бумага, лампадка в виде рюмки с широкой ножкой из зеленого стекла горела перед образами. Живой поплавок поддерживал светильню, которая бросала мерцающие, зелено-бледные лучи вниз, на завешенное окно, на белую скатерть стола.

У другого стола няня складывала под лампадой вязанье, собираясь ложиться. Она повернула строгое, заботливо-недоброе лицо и, увидав входящую Ваву, стала вдруг ласковой. Черные глаза улыбнулись. Няня, на которой лежало хозяйство, уход за больным, счет деньгам, весь дом, вечно была озабочена, занята, ворчлива; у нее не было времени любить кого-нибудь. Одну Ваву она любила особенной любовью и считала ее родной. Для нее Вава была девочкой, и она баловала ее яблочком, черносливом, хотя мечтала для нее и о женихах.

– Что, Вавинька? – сказала она. – Спать пора. И пора-то прошла.

– Я ложусь, няня. Чего-то спать не хочется.

– А ты ляжь, благословясь, так и уснешь.

Вава подошла к постели и села на кровать, не снимая темного капота.

– Няня, хорошо здесь, – сказала она.

– Где, деточка?

– Здесь, на даче.

– Здесь солнышко горячее, – задумчиво сказала няня. – Моим старым костям хорошо. Намедни села с вязкой у окна, а солнышко на руки. Уж так прогрело, так прогрело… Совсем другое солнце. Да тебе это что ж. Человек молодой, у тебя другое на уме. Поди, скучно тебе-то.

– Нет, няня, мне и солнце… А чего же скучать? Я знаю, ты скажешь – нет общества. Но это временно, няня, я не скрываю, люблю общество. Только если судьба встретить кого-нибудь интересного – я и здесь встречу. Ах, няня, сколько есть интересных людей! Только ты знаешь мой вкус. Я какого-нибудь не полюблю. Мне нужен характер. И чтобы известное изящество было. И встречаешь иногда, и веришь, а потом вдруг оказывается тряпка и совсем не то.

– Да, вот и не то! – полуворчливо произнесла няня, убирая что-то на столе. – Слава Богу, какие попадались, а все тебе не то, все, глядишь, дело-то и разладится. И в Москве, слава Богу, жила у покойной Анны Ниловны, и везде жила-и все судьба не выходит. А пристроиться оно-то лучше.

– Я знаю, няня… У Анюты я была – теперь у Андрюши… Он болен, у него семья… Мне нужно свое положение иметь, ведь денег я ничем не могу Андрюше заработать… Только как же так за первого попавшегося замуж выходить? Я без любви не могу выйти. Это гадко.

Няня уже умилилась:

– Да что ты, глупенькая? Кто тебя заставляет? В тягость ты, что ли, Андрею-то Нилычу? Жди себе с Богом своей судьбы… Денег, видишь ли, она не может зарабатывать! Да видано ли, чтоб девушки деньги зарабатывали? Это пускай ужо Нюрка. У нее модность-то всякая. А ты, слава Богу, не из нынешних!

Она обернулась и, любя, взглянула на Ваву.

Вава все так же сидела с ногами на кровати, обняв колени обеими руками. Двойной свет, красно-зеленый, от лампы и лампадки под образами освещал ее фигуру, согнутую в комочек, в темном ситцевом капоте и продолговатое лицо. Вава была еще несколько лет тому назад очень красива… Теперь от этой красоты остались только следы. Смуглое, правильное лицо пожелтело, около больших карих глаз легли коричневые круги. И на поблекших чертах лежало странное выражение деятельности, порою юношеского веселья и ожидания. Как будто жизнь прошла сверху, не коснувшись души. Да жизнь и не проходила: Вава жила вся в будущем и не замечала, что это будущее никогда не приходило. Детство свое Вава мало помнила; вероятно, ее учили чему-нибудь, давно, но ничем не заинтересовали. Читала она только старые переводные французские романы – няне вслух. Любила общество, любила – слегка – всех людей, которые ее прежде находили красивой и которым она раз навсегда поверила добродушно и счастливо. Она ждала любви, выбирала, хотела, чтоб ее завоевывали, искала каких-то неясных «идеалов» из французских романов и не находила. В последние годы ей смутно стало приходить в голову, что нехорошо жить вечно у брата, что хорошо бы выйти замуж. Но свежие губы ее улыбались с прежней добротой. Няня не замечала, как стареет ее любимица. И Вава не замечала сама. И если смутное, неосознанное чувство приходило к ней, оно было мимолетно, и она не хотела его сознавать.

Вава всех любила за то хорошее, что с ней будет впереди. И ей всегда было хорошо.

– Спать ложись, – настойчиво проговорила няня и потушила лампу.

Огонь метнулся вверх, оторвался от фитиля и исчез. Спокойные зеленые лучи лампадки ярко лежали на полу. Узкое лицо Вавы казалось бледнее и моложе. Она распустила негустые каштановые волосы, встряхнула ими и потянулась. Няня стала молиться Богу. Вава быстро сбросила капот, туфли и улеглась. Несколько минут она еще видела мерно кланяющуюся няню и ее мутную, громадную тень на стене. Потом ей опять вспомнилось, что все так хорошо и интересно и что никто не может знать, что еще будет завтра. Она закрыла глаза, и все тихо слилось и стерлось.

IV

На другой день генерал сделал визит. Андрею Нилычу понравилось, что хозяин так предупредителен, и он вышел к нему в очень хорошем настроении. «Старый такой, генерал, и первый сейчас же явился, – думал Андрей Нилыч, – вежливый человек».

Генерал, однако, показался ему не очень дряхлым. Он был, действительно, сед, даже с желтизной, но на голове белые волосы, хотя и редея, еще слегка завивались. У него была славная улыбка, обнажавшая хорошие зубы, и хотя видно было, они вставные, однако это не казалось неприятным. Красноватой рукой, когда-то красивой, но теперь со старчески негибкими пальцами, он тяжело опирался на свою массивную трость, даже когда сидел. Ходил, впрочем, бодро и твердо.

Андрей Нилыч принял гостя на балконе. Там была еще тень, только на ступени крыльца уже легли из-за угла первые лучи горячего солнца. Генерал сидел, опираясь на свою трость, и говорил немного глухим голосом, с легкой старческой невнятностью, о том, как теперь плохо в Москве и в каком хорошем состоянии он нашел свои штамбовые розы. Он говорил с Андреем Нилычем, но иногда оборачивался к барышням, Маргарите и Нюре, и очень вежливо, со старинной галантностью им улыбался. Он вообще был похож на старого московского барина из родовитой семьи – и очень мало на профессора. Маргарита заметила его широкое, прекрасно сшитое платье и красивый старческий профиль. Она подумала, что он похож на Тургенева, только у него нос прямее. Потом ей вспомнилось, что все старики, когда у них белая подстриженная бородка, похожи на Тургенева. Генерал нюхал табак из тяжелой золотой табакерки.

– Я очень доволен, – говорил Андрей Нилыч. – Здоровье мое видимо поправляется. Конечно, уединенно… Но даже и барышни не скучают.

Генерал опять с изысканной учтивостью улыбнулся в сторону барышень и спросил:

– А могу я узнать, услугами какого доктора вы здесь пользуетесь?

– Доктор Пшеничка… Я думаю, вы его знаете. Он был мне рекомендован. Он бывает здесь раз в неделю.

– А, милейший Пшеничка! Знаю, знаю… Он и ко мне захаживает. Хороший человек, неунывающий. Я и супругу его покойную знал. Он ведь остался – пять человек детей на руках! А в доме порядок на диво. Достойный, очень достойный. Я ему все жениться советую. Практика теперь недурна…

Вася, который сидел в уголку около растянувшегося Гитана (он не отставал от генерала ни на шаг) и с благоговением слушал, вдруг в восторге вскочил:

– Дядя! а дядя! Я тебе не говорил! Меня Пшеничка в гости звал. Что показать обещался! Дядя, а?

Генерал вздрогнул от неожиданности. Андрей Нилыч нахмурил брови, а Маргарита сказала:

– Можно ли так кричать, Вася!

Вася сконфузился, заробел и спрятался, прежде чем генерал успел сказать ему одобрительное слово. Нюре не нравился генерал. Во-первых, он генерал, а она презирала чины; во-вторых, он смешон со своими допотопными манерами, а никто этого не видит, все точно заискивают у него. Генерал, однако, не понимал взглядов ненависти, которые кидала на него Нюра; он, напротив, поглядывал на нее с удовольствием, такая она была белая, крупная и полная. Генерал посидел достаточно и собирался уже уходить, как вдруг в дверях, несмело улыбаясь, показалась Варвара Ниловна. Хотя она и любила «общество», но была по натуре робка и смущалась при новых знакомствах, особенно последние годы, когда она смутно чувствовала, что уже некрасива. Одеваться она тоже никогда не умела: любила вычурное и яркое или распашные темные капоты. Волосы причесывала как-то не то по-своему, не то по-японски, вверх – это, впрочем, ее иногда молодило. Она была невысока ростом и не очень стройна; теперь синее, довольно светлое платье не очень ловко охватывало ее тонкий, но не привычный к корсету стан; впрочем, смущение делало интересным ее увядшее лицо.

Генерал приподнялся. Андрей Нилыч испугался, что опять выйдет недоразумение, которое было уже не раз: Ваву принимали за его жену, мать Нюры, отчего Нюра после смеялась сдавленным смехом, а Вава страдала. И он поспешил сказать, забыв, что ему следует представить гостя:

– Константин Павлович, моя сестра, mademoiselle Сайменова.

Тут уж, по крайней мере, все было ясно. Вава приветливо подала руку генералу и села к столу. Через минуту она завладела разговором, спрашивала его о самых обыкновенных вещах, болтала что-то о работах в парке, ошиблась, посмеялась над своей наивностью, ввернула кстати французское слово, хотя по-французски вообще говорила не очень свободно. Она занимала гостя с привычной, старой, удобной манерой, с дамской кокетливостью, впадая в наивность. Генералу это нравилось. Он отвечал впопад, не думая, и только однажды ему показалось, что в Варваре Ниловне есть что-то вульгарное, что-то «не из общества»… И ошибся, потому что, если действительно Ваве не хватало некоторой манерной утонченности, то вульгарна она не была.

Нюра, однако, с отвращением подумала: «Господи! С этим уж кокетничать начала! Экая мерзость! И о чем говорят? Фразы-то какие откалывают! Вместе обоим чуть не двести лет!» И она сказала громко, вставая:

– Вы не пойдете на родник, Маргарита?

Маргарита встала, но тут заторопился и засидевшийся генерал. Он оперся на трость, тяжело приподнялся, но как-то неловко отступил назад, к лестнице, и, вероятно, упал бы, если бы Вава решительным движением не поддержала его и не дала оправиться. Он улыбнулся и пошутил над своей неловкостью, не желая признаваться, что ноги порою бывают у него слабы, и кинул благодарный взгляд на Ваву. Гитан тоже поднялся, чтобы следовать за генералом. Но он любил и Ваву. Он встал на задние лапы, положил передние ей на плечи и лизнул в лицо…

– Гитан со мной прощается, – сказала Вава. – Без вас он от меня не отставал. А теперь, хотя и с извинением, а все-таки пойдет за вами в парк.

– А вы разве никогда не гуляете? – любезно сказал генерал. – Если бы вы теперь вздумали сойти на нижнюю дорожку, к цистерне, я показал бы вам кактус, о котором говорил.

Он не говорил о кактусе, он спутал, по обыкновению, потому что уже часто забывал свои слова; но Ваву это не смутило:

– О да, я гуляю, особенно в этот час, – весело воскликнула она. – Я только возьму зонтик. И пойду с вами, чтобы… доставить удовольствие Гитану, – прибавила она с задорной и неудачной кокетливостью, убегая.

Через минуту они шли от крыльца по освещенной солнцем дорожке. Нюра и Маргарита еще видели, как генерал галантно предложил Ваве руку и она ее приняла. Старый Гитан, довольный, прихрамывая, бежал сбоку.

– Что ж ты нейдешь гулять, – насмешливо сказала Нюра Васе.

Вася махнул рукой и сказал только «эх!» Он еще не оправился от своего неудачного вмешательства в разговор. Однако не выдержал, взял фуражку, скользнул с крыльца и поплелся в парк, уничтоженный, мрачный и влюбленный, размышляя и никак не умея разобраться в мыслях.

V

Доктор Пшеничка был из поповичей. Он так и остался поповичем, маленький, юркий, белокурый, в очках, в широком парусиновом пальто. Вечные его прибаутки и резкий смех веселили Андрея Нилыча. Вава его считала за ничто и говорила, что он, по ее мнению, в медицине понимает мало. Нюра стала было заговаривать с ним о каких-то насущных вопросах, но он отвечал одними прибаутками. Ему нравилась тонкая, молчаливо-томная Маргарита. И как-то вскоре после приезда генерала Пшеничка, сделав обычный визит Андрею Нилычу, сказал:

– Ну-с, а теперь пойду засвидетельствовать мое почтение его превосходительству. Мы с ним старинные друзья.

– Он в парке, – сказала Маргарита.

– Не проведете ли меня туда, Маргарита Анатольевна? Кстати, мне нужно с вами перемолвить словечка два. Давно собирался, да все времени не улучишь.

Андрей Нилыч вообразил, что Пшеничка хочет сказать что-нибудь печальное и важное о состоянии его здоровья, и выбрал Маргариту, как самую солидную и ему постороннюю. Он побледнел, но улыбнулся и сказал:

– Идите-ка, в самом деле. А тебе, Нюра, я письмо одно хотел продиктовать. Ты уж останься.

Маргарита надела широкополую соломенную шляпку и, слабо улыбаясь, подала руку Пшеничке.

Когда они вышли, Андрей Нилыч почувствовал себя почти дурно от любопытства и тревоги. Сказал Нюре, что пойдет на четверть часа к себе отдохнуть, но, минуя столовую, увидал Васю и подозвал его к себе.

– Вася, ты что? Гулять идешь?

Вася посмотрел на него грустно. Ему не везло в последнее время. С генералом, которого он безмолвно обожал, он никак не мог сойтись от радости. К тому же генерал все сидел на одной и той же узкой скамеечке под миндальным деревом, у цистерны. Туда к нему непременно приходила Вава и читала ему вслух громадную, как простыня, газету, которая называлась «Московские ведомости». Еще потом Вава сказала Андрею Нилычу, что она «во всем, во всем» разделяет взгляды этой газеты, а когда слегка либеральный Андрей Нилыч стал расспрашивать ее подробнее об этом «всем», она смутилась, потом заплакала и сказала, что не изменит своим убеждениям, хотя бы ее и преследовали. Нюра вышла, хлопнув дверью, Андрей Нилыч рассердился и сказал Ваве, что она глупа и что у нее нет никаких убеждений. Вася слушал и внутренне замирал от восторга и зависти. Он понимал, что Ваву преследуют за убеждения генерала. Он рвался сердцем разделить эти убеждения, какие бы они ни были, и терпеть преследования, как Вава терпит, – пострадать, если нужно. Он хотел, чтоб генерал узнал об этом, – но как ему сказать? Через Ваву разве?.. А если она… не захочет, чтобы он страдал за то же, за что и она? И, пожалуй, узнают Нюра и Маргарита, не поймут, станут смеяться… К другу своему Пшеничке Вася сильно охладел.

– Нет, дядя, – печально сказал Вася, когда Андрей Нилыч спросил его, идет ли он гулять. – Я тут посижу.

– Чего сидеть? Все гуляют… Да. Вот и Маргарита с Пшеничкой пошли. Да…

Андрей Нилыч смущался и не знал, как начать.

– А вот, знаешь, Вася? Ты бы пошел… И они пошли. Что-то интересное хочет Пшеничка Маргарите сказать о генерале, – прибавил он, зная Васину слабую струнку. – Маргарита мне скажет, да только где ж ждать? Когда еще она вернется! А ты, знаешь… побеги – да за кустами, за кустами… И услышишь… Тогда марш сюда и скажи мне скорее… А?

– Я – хорошо, дядя, я сейчас, согласился мальчик весело. – Только зачем же за кустами? Я к ним подойду, а как Пшеничка все скажет – як тебе…

– Фу, какой глупый! Станет Пшеничка при тебе говорить! Для него это секрет. А ты потихоньку. Потом уж мы ему скажем, что ты слышал, после. И смотри, словечка не пророни! Они там о моем здоровье будут говорить – ты хорошенько запомни… Это тоже – слышишь? Тоже к генералу относится…

Вася, довольный и гордый возложенным поручением, уже бежал через двор, соображая, в какие кусты ему лучше забраться. Он так был занят своими важными мыслями, что с размаху налетел на Катерину, ту самую экономку или кухарку с острым носом, которая находилась при особе генерала.

Вася благоговел перед Катериной и боялся ее. Он едва не сбил ее с ног и стоял теперь ни жив ни мертв.

– Это еще что? – прошипела Катерина. – Толкаться, озорники эдакие? Ну уж жильцы, прости Господи! Эдаких жильцов… Да вот я доложу про эти вещи генералу. Что они скажут.

Вася облился ужасом.

– Катерина, милая, – прошептал он. – Ради Бога, не жалуйтесь на меня генералу. Я нечаянно. Я все готов… А я бежал… Дядя меня послал… Там говорить будут секрет, так я должен слушать… Про генерала будут…

Катерина хотела возразить что-то злое, но вдруг остановилась и пристально посмотрела на Васю.

– Ну чего же вы стоите, – сказала она менее жестко. – Идите, куда идете. Да тихонечко идите, неравно опять кого-нибудь убьете. Ладно уж, ладно. Ничего. Идите, куда посланы.

Вася, немного успокоенный, мерным шагом пошел к парку. Он уже сообразил, в каких кустах ему удобнее спрятаться.

Между тем Пшеничка, едва войдя с Маргаритой за ограду парка, не мешкая приступил к делу. Он точно предчувствовал, что на его секрет посягают.

– Вы, может быть, удивитесь моим словам, Маргарита Анатольевна, но уж я, извините, предисловий больших делать не могу. Я человек простой, немудрый, размазывать ни чужих, ни своих психологий не умею, как это нынче повелось, да и времени, по-моему, тратить на такие вещи не стоит. А потому скажите мне, чтобы уж я знал, угодно вам меня выслушать до конца?

Они шли по прямой бестенной дорожке; дальше, впереди, чуть под горой, толпились деревья, разноцветно-зеленые, яркие, в солнце. Под ними угадывались влажные тени и резкие, душистые запахи. Здесь по обеим сторонам тянулись невысокие стволы штамбовых роз. Теплые, крупные, матово-малиновые цветы раскрыли лепестки под солнцем. Малиновые розы пахнут вареньем и бархатом.

Маргарита приостановилась и взглянула сбоку на Пшеничку. Из-под некрасивой соломенной шляпы падали на виски пряди прямых белокурых волос. Очки были дымчатые, от солнца. Маргарита отвела взор направо, на куст вычурной, некрасиво-серой мимозы. Она тоже раздвинула все свои зубчики и томно принимала горячие лучи.

– Пожалуйста, говорите, – сказала Маргарита кратко, входя в тон собеседника.

Пшеничка поправил шляпу.

– Так вот, Маргарита Анатольевна… Пользуясь вашим позволением, я приступаю к делу… Я имею честь просить вашей руки, – закончил он круто.

Маргарита совсем остановилась и взглянула на него без удивления.

– Вы делаете мне предложение? – спросила она.

– Да, я прошу вас быть моей женой. Позвольте!.. – заторопился он, видя, что она хочет что-то сказать. – Я знаю все возражения, которые может сделать девушка на вашем месте. Я вас недостаточно знаю… Вы никогда об этом не думали… У меня много детей… Я не герой романа… Пусть, пусть. Не стану утверждать, что я вас безумно люблю. Но вы мне нравитесь. Знаю я вас настолько, чтоб не надеяться найти в вас идеальной матери моим детям. Но дети не будут вам мешать. Одного я отдам моей сестре, по ее желанию, девочек свезу в Москву, в институт; остальные двое смирны и имеют прекрасную бонну. Практика моя с каждым годом увеличивается, – положение в городе прекрасное. Если вы не чувствуете ко мне любви – это только к лучшему. Можно в будущем надеяться на привязанность. Вот что я вам предлагаю – и прошу сделать мне честь ответить на мое предложение.

– Вы хотите, чтобы я тотчас же дала вам решительный ответ? – начала Маргарита, вдруг смутясь. – Но я должна сказать вам…

В эту минуту недалеко, сбоку, за частыми деревьями послышался смех и веселый негромкий голос Варвары Ниловны. Слов генерала нельзя было разобрать, слышно было только его старческое покашливанье.

– Тише, – произнесла Маргарита почти шепотом, – это опять Вава с генералом у цистерны сидят. Погодите, они, кажется, уходят. Вот скамейка направо, в акациях. Пусть они пройдут.

Генерал и Варвара Ниловна, точно, прошли мимо, под руку. Генерал добродушно улыбался, прихрамывая; Вава была в светлом платье, помолодевшая и веселая. Она не то опиралась на руку генерала, не то поддерживала его. Гитан, покорный и преданный, следовал за ними.

– Нет, нет, Константин Павлович, – говорила Вава, смеясь, с откровенной манерой молоденькой девушки. – Давайте пари держать, a discretion[6] – хотите?

Они зашли за виноградник, и ответ генерала остался неизвестным.

Маргарита усмехнулась.

– Видели?

– А что ж? – с добротой сказал Пшеничка. – Давай Бог. Я сразу смекнул. Варвара Ниловна девица сердечная. Тут ничего такого, чтобы одна корысть, обвести старика. Она не хитрая, разумности особой в ней нет, а сердце горячее… Она его искренно полюбит и уж успокоит лучше другой. Он ведь одинешенек. Стар, конечно, да ведь и она не молоденькая, сорок-то, верно, есть? А он, я вам скажу, только на ноги слаб, а то какой здоровый! Веку не будет. Да-с.

– Да и богат, кстати, – сказала Маргарита колко.

– Что ж? И это слава Богу. Мне прямо весело за Варвару Ниловну. Надо же и ей пожить. Он, действительно, очень богат. Партия для Варвары Ниловны, при ее годах, прекрасная, самая подходящая. За границу поедут. Мало ли! Дай ей Бог!

Маргарита знала хорошо, что ей двадцать девять лет, что отец ее живет на жалованье и очень стар. Знала, что если она до сих пор при своем миловидном личике и развязности киевской барышни не нашла подходящего жениха, то дальше искать его будет невозможно. Она уже думала о Пшеничке, но не смела рассчитывать на него. Когда он несколько минут тому назад сделал ей предложение, она задрожала от радости, но по его тону поняла, что он отказа и не ждет, и ей уже тогда стало слегка досадно. Теперь же при мысли о Ваве, о глупенькой старой Ваве, которая будет генеральшей и очень богатой, досада и злобная зависть схватили Маргариту за сердце. У нее не было ни охоты, ни энергии начать теперь игру с генералом, чтобы, может быть, отбить его у Вавы. И время пропущено, и лень, да и гадко немного; но она вдруг с ненавистью посмотрела на белые космы Пшенички, на его поповское пальто и пальцы, желтые от папирос.

«Тот и старик, да изящнее, – подумала она невольно. – А этот мещанин какой-то. Обрадовалась! Мадам Пшеничка! Весело, нечего сказать».

И она прибавила громко:

– Почему же вы так уверены в добром расположении генерала к Варваре Ниловне? Он, кажется, не глупый человек, а она…

Маргарита усмехнулась. Кто-то завозился в кустах акации. Это был Вася, только что успевший догнать гулявших и залезть в кусты.

Собеседники оглянулись, но все было тихо.

– Генерала года такие, – сказал Пшеничка, – что если он заметит, что возбудил искреннее чувство, – это ему польстит. А Варвара Ниловна полюбит его искренно. На что ему ум? Варвара Ниловна – как ребенок, и он скоро будет, как ребенок. И как еще им весело будет! Ручаюсь за счастливую жизнь! Вы посмотрите, он и теперь уж стал бодрее!

И Пшеничка захохотал добродушно и громко, как смеется хороший человек, который своей судьбой доволен и другим желает добра.

Маргарита молчала. Примолк и Пшеничка, рассчитывая, что ему выгоднее переждать, что собеседница его сама должна вернуться к их главному разговору. А Маргариту ела бесцельная досада, и так ей было неудобно на душе, что она решила вдруг не давать теперь Пшеничке ни за что окончательного ответа.

«Ну, сорвется, так и наплевать, – думала она. – А так я не могу. Вот не могу и все. Подумаешь, сокровище! Может, еще и не сорвется».

Они молчали минуты две-три. Вася ждал продолжения разговора, но продолжения не было, и он соскучился. Тогда он подумал, что все уже кончилось, и потихоньку вылез из засады. Он не побежал, а степенным шагом направился к дому, припоминая и повторяя те немногие слова, которые – услыхал, и стараясь вывести из них какое-нибудь осмысленное заключение.

Издали он видел, что доктор и Маргарита пошли вниз по кипарисной аллее и, кажется, опять говорили; но он уже не пошел за ними. Ему как-то стало скучно.

Переходя длинный двор, он снова увидел Катерину, которая чистила генеральский пиджак под миндальным деревом. Вася хотел миновать ее молча, но Катерина сама окликнула его довольно ласково:

– Что не веселы, голову повесили? Устали, видно, шалить-то? В парке гуляли?

Васино обожание к генералу почему-то за эти полчаса побледнело, и он теперь не очень опасался, что Катерина на него пожалуется. Но у него был тоже страх и к самой Катерине, безотносительный, – хотя он отлично понимал, что она, помимо жалоб, никакого зла ему причинить не может. Он боялся ее острого лица с тонкими, бледно-лиловыми губами, которые она постоянно облизывала. Боялся вялых, худых щек и вечной черной кружевной косынки, крепко подвязанной под подбородком. И потому он тотчас же остановился и предупредительно сказал:

– Да, в парке был.

– Что ж, слышали, что слушать хотели? Аль прозевали?

Так как Вася теперь меньше опасался, что Катерина нажалуется, и не хотел ее задабривать, то он, пожалуй, и ничего бы ей не сказал о слышанном разговоре, тем более и не понимал его особенно; но она спрашивала, да еще усомнилась, сумел ли он подслушать как следует. И он сказал:

– Ничего особенного. Слышал, что нужно.

– Должно быть, не очень слышали. Поймали вас в кустах-то. То и головку повесили.

– И никто меня не ловил. Отлично слышал, как доктор говорил Маргарите: я, говорит, уверен, что они счастливы будут, генералу, говорит, должно льстить искреннее чувство, а Варвара, говорит, Ниловна, его искренно любит; генерал, говорит, ребенок, и она тоже. А Маргарита, со своей манерой, так: вы в этом уверены? И, наверно, глаза прищурила. Я не видал! О дяде ничего не говорили. И никакого секрета не было. Что ж? Я не отрицаю. Генерала можно любить. Я его тоже люблю. Это очень обыкновенно.

Вася разошелся и все рассуждал. Катерина оставила пиджак, посмотрела и рассмеялась, показав маленькие желтые зубы. Вокруг глаз у нее собралось множество тоненьких и длинных морщинок.

– Так и сказал, счастливы будут? – перебила Катерина.

– Так и сказал. А что? – спросил Вася в смутном беспокойстве. Ему сделалось вдруг неловко и досадно, что он говорит с Катериной.

– Это значит – думают, вашей барышне – подлеточку женишок – тэк-с, – сказала Катерина равнодушно и принялась складывать пиджак. – А вы болтайте побольше, то и хорошо, – прибавила она и ушла, даже не обернувшись.

Вася остался в еще большей задумчивости. Жених! Они думают, что Вава выйдет замуж за генерала. Ну что ж! Это, в сущности, было решительно все равно и не казалось важным. Впрочем, слова Катерины о том, что не следует болтать, его немного испугали, и ему не хотелось говорить дяде о разговоре в саду. Пусть они себе там как хотят. И к генералу он слегка охладел, хотя понимал, что Вава его любит.

Он вообще во всем Ваву гораздо больше понимал, чем Нюру или Маргариту.

Дядя пил чай в столовой. У него уже немного прошло любопытство, и он спросил Васю спокойнее:

– Что ж, говорил Пшеничка что-нибудь о моем здоровье?

Вася не умел лгать и обрадовался, что ему можно не рассказывать дяде про это смутное дело.

– Нет, дядя, ничего не говорили. Они все про другое. Ни одного слова про тебя не говорили.

– А! – протянул равнодушно Андрей Нилыч. И прибавил, обращаясь к идущей няне: – Убирайте самовар.

А Вася тихонько присел к роялю. У него были маленькие руки с узловатыми, трясущимися пальцами. Но он находил ими, неумело их ставя, верные и сложные аккорды. Слабым, тонким голосом, точно про себя, но с неуловимыми оттенками и переливами, постоянно подбирая на клавишах удивительную гармонию, он запел:

Помощник и Покровитель Бысть мне во спасение…

Андрей Нилыч послушал и вышел на балкон. Он не любил тягучих церковных песен. А Вася за роялем, уже тихонько, точно вздыхая, сводил ноту на нет, как он умел, на нежном, покорно печальном:

А-ми-нь…

VI

Генералу нужно было съездить в Ливадию по какому-то делу, к знакомому садоводу, за розовыми семенами. Ливадия по шоссе считалась в двух верстах, только до шоссе дорога была хоть и не длинная, но крутая и неудобная. Случилось так, что с генералом поехала и Вава – «прокатиться». Последнее время они постоянно были вместе, и даже когда вечером генерал приходил играть в шахматы с Андреем Нилычем – Вава усаживалась неподалеку с какой-нибудь работой. Гитан лежал у нее на подоле, изредка поднимая голову, чтобы удостовериться, тут ли его барин.

Генерал долго думал над каждым ходом, тяжело дышал, не любил проигрывать, неизменно огорчаясь, и когда делал шах, говорил холодно: «Reine!» или «Roi!»[7] Выиграв, он делался весел и шутлив.

Теперь Вава и генерал возвращались из Ливадии. Становилось свежее и серее, солнце уже закатилось. Экипаж ехал по шоссе, не быстро, потому что генерал боялся скорой езды. Он был в хорошем настроении, потому что достал тех семян, которых хотел. Сначала ему не понравилась шляпка Вавы, черная с желтыми цветами, но потом он привык, и ему даже стало казаться, что она к ней идет. Вава смотрела на него сбоку, видела его красивый профиль и завитки волос на лбу. Она подумала, что у него упрямое и властное выражение лица и что только люди с твердым характером настоящие люди. Он был изящен, умен, он был все; и ей захотелось ему без конца покоряться.

Справа светлело море, длинное и очень бледное, похожее на воздух без ветра. Оно казалось очень мелким, потому что на нем лежали извилистые и неподвижные тени, как бы от выступающего дна. От изгородей тянуло запахом осыпающихся роз. На скалах налево росли большие темные деревья – граб и дуб. Вдали иногда, на поворотах, блестела белая Ялта. Воздух был густой и стоячий.

– Нет, Константин Павлович, вы не знаете, – говорила Вава. – Я так рада, – так довольна, что побывала с вами в Ливадии. Там удивительно! Вы часто туда ездите? О, берите меня всегда с собой! Да, обещаете?

– Вот какая вы восторженная, – сказал, улыбаясь, Константин Павлович. – Я рад, если вам доставила удовольствие прогулка. И позвольте поблагодарить вас за честь, которую вы сделали мне, согласившись поехать со мной. Позвольте поцеловать вашу ручку. Как было бы скучно теперь мне возвращаться одному!

– Правда? Правда, скучно? Я вам даю какое-нибудь веселье? Скажите? Я всегда, я все готова сделать, если только вам со мною не скучно!

Она сияющими от восторга глазами заглядывала ему в лицо. Серые сумерки стирали ее черты. Светлел только узкий овал и большие счастливые карие глаза.

– Вы милая, славная, – сказал Константин Павлович дрогнувшим голосом и, взяв ее руку, маленькую и красивую, в перчатке, осторожно и нежно поцеловал.

Ему показалось, что все это уж было, так же мягко колебались рессоры, так же благоухал сонный воздух, маленькая рука дрожала в его руке и пара блестящих карих глаз глядела на него влюбленным взором. Потом ему показалось, что это именно то и есть, что было, то самое а всего того, что было после длинного, незаметного времени, действительно не было. Тихая теплота прилила к сердцу; ему стало радостно, гордо и бодро.

Он еще раз пожал тонкие пальчики и осторожно выпустил их.

– Вы веселая, живая, – сказал он негромко. – С вами двойной жизнью живешь. Эта энергия, эта бодрость духа… нам, людям века, при нашей умственной сосредоточенности, порою особенно нужна… Ею обладает женщина… И только женщина умеет истинно помочь… Посмотрите, дорогая, как хорошо? Вон первая звезда, большая, над морским горизонтом… знаете, как она называется?

Вава не знала. Она была только счастлива. Знакомое, часто испытанное, но всегда кажущееся первым и единственным чувство влюбленности наполняло ее душу. Вот оно, прекрасное, чего она ждала так давно. И с любовью смешивалось наивное тщеславие. Ей казалось, что все должны завидовать ей, потому что она генеральша, богата и любима таким изумительным человеком. Она испугалась за свое счастье, но потом сказала себе, что все непременно сбудется и не может сбыться. «А то я умру», – подумала она совсем искренно.

Они ехали молча. Все темнее и лучше становилось. Генерал и Вава были очень молоды, потому что у них было самое маленькое прошлое. Жизнь отошла и стала поодаль.

Когда во тьме стали спускаться вниз, по дурной дороге, – генерал подумал, что рессоры все-таки плохи; он почувствовал свои больные ноги. Но Вава осторожно поправила плед, и ему стало лучше. Кое-как доехали. На крыльцо вышла со свечой Катерина. Генерал взглянул на ее сухое лицо и сжатые губы в желтом пламени свечи – и ему показалось, что сразу кости его отяжелели, и он трудно вылез из коляски. Они простились с Вавой молча. Она отказалась от чаю и ушла спать.

VII

Няня Кузьминишна осторожно вошла в комнату, озаренную лампадкой. Она не хотела тревожить Ваву, которая давно легла.

Но когда няня помолилась Богу и, тихонько кряхтя, начала укладываться, Вава повернулась и вздохнула.

– Спи со Христом, – сказала няня.

Но Вава опять вздохнула и немного погодя произнесла:

– Я не могу спать, няня.

В голосе ее не было никакого сна.

– Что ты, матушка? Нездорова, что ли?

– Нет, я здорова. Ты послушай, – сказала она вдруг, совсем громко и села на постели. – Я тебе, так и быть, скажу. Я его безумно люблю.

– Что? Кого еще? Господи, Царь Небесный? В кого опять влюбилась? Кажись бы, не в кого.

– Его, няня, люблю. Константина Павловича, – прибавила она шепотом.

Няня плюнула.

– Да ты лоб-то перекрести. Винограду, что ли, обкушалась? Ему саван шить, а не любить его. Из него песок сыплется. Ты что? Ты у нас разумом не вышла, да зато красавица. На сколько годов-то ты его моложе?

– Что ж, няня? Любовь не спрашивает о годах. Это совсем все равно. Он чудный. Красивый, изящный, умный. Я никогда не думала, старый он или молодой. И он меня любит, я чувствую, что любит.

– Уж и любит, – усомнилась няня.

– Честное слово. Няня, вот ты сердишься, я ты подумай: я буду генеральша, он меня в высшее общество введет, потом за границу поедем… И такой, такой, как он! С его характером, с его умом! Ой, я задохнусь от счастья.

Няня молча встала и зажгла лампу. Потом аккуратно поправила поплавок у лампадки и, перекрестившись на образ, медленно подошла к Вавиной постели.

– Толком говори, – сказала она сурово. – Что он тебе предложение, что ли, сделал? Как было?

Вава начала рассказывать свою поездку в Ливадию. Говорила поспешно, несвязно и повторяла, что любит и что непременно будет генеральшей.

– Больше-то ничего? – спросила опять няня.

– А что же? Разве не ясно, что он думает… что хотел намекнуть… что он…

Она вдруг испугалась.

– Вот как я рассуждаю, милая моя, – начала няня. – Этот ты вздор из головы лучше выкинь. Ему не жениться. Что ты там влюблена в него – это пустое; ты и сама не знаешь, его ли, старого, любишь, либо генеральшей хочешь быть. Все у тебя вместе. Да пусть бы, коли бы так сразу вышло, а только не выйдет. Хлопоты одне да срам наживать. У него, вон, сыновья большие. Тоже им не лестно. Приедут, да вступятся – куда тягаться? Он же старик слабый – старик уж всегда слаб. Впутают тебя, скажут невесть что. Верно тебе говорю – брось. Стыдно. А думаешь, Катерина эта? Она, небось, тоже им по-своему вертит. Ох, дела!

– Няня, что ты? – в ужасе вскрикнула Вава. – Зачем ты меня пугаешь? Никто у меня его не отнимет, если я его люблю! И генеральшей буду! Я никогда так не любила!

– Э, матушка! Такие ли были! И почище этого на твою красоту, бывало, зарились! И тоже «люблю, люблю»! А потом, глядишь, – и не надо. Делишки-то врозь.

Это было уж очень давно, и Вава тех едва помнила. Но она сказала:

– Ах, няня, что вспоминать! Ну, были тряпки, не люди, а какие-то так; и мил сейчас противен делается, если по моей дудке пляшет. А этот настоящий.

– Убила бобра. А только погоди, что еще Катерина скажет. И поверь моему слову – ничему не быть.

Вава всплеснула руками и заплакала. Сразу исчезла радость, кругом делалось темно, и ей стало невыносимо жаль себя. Она поверила, что ничего не будет, что опять потянется прежняя жизнь и надо опять надеяться на новое, а новое неизвестно когда начнется.

«Нет, я лучше умру», – опять подумала она, и умереть ей показалось неважно и мало перед таким великим жизненным горем.

Няня, не утешая, смотрела на свою любимицу. Очень ей это не нравилось.

– Няня, послушай, – заговорила Вава, поднимая от подушки заплаканное лицо. Оно было некрасиво, измято, волосы растрепались. Углы увядших губ горько и капризно опустились. – Няня, ты вот осуждаешь, а ты подумай. Разве я виновата? Ведь какая моя жизнь? И уж как это долго тянется? У сестры жила, у брата живу, – не говорят, а думают: чего замуж не выходит? Чего к своему месту нейдет? Все, ей-Богу, это думают, только не говорят. Хоть бы чулки меня научили вязать, платья шить, – ну бы и знала, что живу, чтоб платья шить. А то все к одному шло, я для того жила, чтоб замуж выйти. Да я бы вышла, няня… Да те, прежние-то… гадкие оказывались, не годные… а потом и не было. Я разве не готова любить? Вот встретился настоящий человек, и богатый, и умный, и нравится мне… а вот нельзя… Почему же, няня? Нет, я буду бороться! Это вздор, это не может быть! Хочу, и случится так, как хочу! Умру – а будет, вот как хочу!

– Не понимаешь, что и говоришь, – сердито возразила няня. – Умру, экое слово! Умирать тоже из-за такого вздора. Умереть-то легко.

– Очень легко. Разве не умирают от любви? Если жизнь обманывает – сердце разрывается. И пусть смерть! Я всегда боялась смерти – но и жить, если его не будет, не хочу! Умру – с его именем!.. Я его очень люблю, – прибавила она вдруг без напыщенности, тихо и просто, и стала жалкая, как ребенок. Она хваталась за свои мечтанья и плакала.

– У всякого свое, – сказала няня жестко. – Делай, как знаешь. Рай себе какой придумала, за мешок с костями замуж. Кому что любо. Да он еще тебе и руки не предлагал, еще посмотрим, что будет. Мое дело сторона, я тебе указывать не стану, а только пустое затеяно. Уж хоть не болтай ты на все стороны, скрывайся ты хоть по малости!

– Что я, няня, не человек? – всхлипывая, говорила Вава. – Ты моей жизни понять не хочешь! Ну, не выйду замуж – опять на меня с теми же мыслями глядеть станут, опять у брата жить, опять ждать… Разве есть на свете кто-нибудь, кто бы меня любил? Ты вот разве одна… Нюра любит меня? Или хоть Андрюша? А я всех люблю… И не могу так… Не могу… Умру из-за этого…

– Заладила… – заворчала няня.

Она что-то досадливо и ненужно прибирала на столе. Вава устала спорить и горько и бесконечно всхлипывала, уткнувшись в подушки. Слезы давали ей облегчение и нагоняли легкий и сладкий сон, прозрачный, как дремота.

VIII

Приезд Радунцева, несомненно, внес оживление в замкнутую жизнь Сайменовых. У него были знакомые в Ялте, которые его посещали и которых он неизменно представлял Андрею Нилычу и барышням. Правда, барышням они не очень нравились, потому что, как на подбор, оказывались весьма пожилыми и скучными. Были две приятельницы, сестры-вдовы, живущие вместе. Одна из них была баронесса и обожала собачонок. Генерала они обе знали лет двадцать, вечно с ним спорили, он их поддразнивал, но очень уважал и ценил. Каждая была немного старше Вавы, – но Вава с ними приняла тон задорной институтки; они говорили с ней покровительственно и недружелюбно. Вава к ним, особенно к старшей, баронессе, втайне ревновала.

Как-то в начале августа приятельницы генерала пригласили всех принять участие в пикнике. К ним приехала еще одна дама, подруга из Петербурга, и они решили повести ее на водопад в большой компании. Вообще Ялта становилась к осени многолюднее и шумнее.

Андрей Нилыч, конечно, отказался. Нюра и Маргарита тоже ехать не хотели. Но генерал пришел сам, так упрашивал их, так мило и шутливо умолял, что нельзя было не согласиться! Решили приехать после, на полчаса, прямо туда, а чтоб не ехать одним, придумали взять Васю.

Вася не очень радовался. Он последнее время особенно пристрастился к духовному пению, не пропускал ни одной службы в ближней церкви и завел себе там приятеля-дьячка, который знал все гласы и даже слыхивал про Бортнянского. Бортнянского же Вася обожал превыше всех и оставался верным своей страсти, несмотря ни на какие случайные увлечения.

Накануне пикника, назначенного на понедельник, Вася сидел вечером на перилах балкона, мурлыкая про себя какой-то восьмой глас. Генерал только что был и ушел. Маргарита и Нюра сидели рядом на ступеньках крыльца. Вавы не было.

Нюра смотрела на Маргариту. Ее смуглое, увядшее личико было бы красиво под горячими лучами низкого солнца, если б не вечное теперь выражение брезгливости и досады, которое портило ее маленький, красивый рот. Нюра усмехнулась.

– Что это вы, Маргарита, с Вавой почти не разговариваете? Поссорились, что ли?

– Я? С чего вы взяли? Из-за чего нам ссориться? Да и могу ли я с ней ссориться?

– Однако вы на нее дуетесь, – настаивала Нюра. – Знаете, мне иногда преинтересно наблюдать, какие вещи у нас происходят. Так, знаете, безмолвно наблюдать…

– Если вы говорите про эту красивую историю Варвары Ниловны, то я не понимаю… На вашем месте, – ведь она вам тетка, – я бы приняла какие-нибудь меры… Это такое посмешище… Андрей Нилыч просто слеп… Возмутительно…

Нюра спокойно пожала плечами.

– Мне все равно, – сказала она. – Забавно, разве посмотреть, что в конце концов выйдет. А вы возмущены – знаете почему? Вам завидно, а вдруг Вава будет генеральшей, дачку эту получит и всякое такое… Идеалы-то у вас жизненные очень схожие… Вы и беситесь…

Маргарита вспыхнула.

– Что же, вы думаете, что я стала бы кокетничать с. этим генералом и пошла бы за него замуж? Скажите, скажите, докажите вашу проницательность.

– Нет, – произнесла Нюра, колеблясь. – Может, и не пошли бы. А все-таки завидуете. Вы сами лучше устройтесь. Всякий сам себя должен устроить, будущее от самого себя зависит.

– Вы что же, в сельские учительницы пойдете? – насмешливо проговорила Маргарита.

– Во всяком случае у меня идеал – небогатый жених, у меня есть святое, честное.

В голосе Нюры была детская важность. И лицо у нее приняло совсем детское выражение.

Вася услыхал последние слова, прекратил мурлыканье и произнес:

– А как же ты, Нюра, давеча мне говорила, что святых вообще нет? А теперь уж, значит, есть?

– Ты ничего не понимаешь, – досадливо ответила Нюра. – Не с тобой говорят.

– Напрасно ты так о себе много воображаешь, Нюра, – укоризненно сказал Вася. – Сейчас сердиться, не понимаю! Отлично понимаю. Какие тут секреты? Вообще нет никаких секретов. Преясно все. И ты, и Маргарита, и Вава… И Пшеничка, – прибавил он, подумав.

Нюра захохотала, а Маргарита смутилась.

– Вот так мудрец! – смеялась Нюра. – Ну скажи, скажи, Васенька, что ж тебе ясно? Что я влюблена в генерала и хочу за него замуж? Это, что ли?

Вечер был красный и желтый. Солнце спустилось ниже гор, наполняя узкую долину густым, мглисто-янтарным дымом. Лиловые, затененные хребты гор были неясны, но приветны. Все опускалось в тишину. Знойный, ветреной день умирал кротко, светло и благоговейно. Где-то очень далеко заиграли зорю. Простые, робкие звуки, онеженные отдалением, не тревожили успокоенного вечера. Они тоже были словно подернуты предзакатным дымком и негреющим светом.

Варвара Ниловна тихонько вошла из комнаты на балкон и остановилась у перил, щуря вдаль близорукие глаза. Нюра перестала смеяться. Маргарите захотелось уйти, но лень было подняться.

Вася помолчал, послушал зорю, а когда она кончилась и кончились чуть слышные ее отзвуки по горам, серьезно произнес:

– Это ты, Нюра, ничего не понимаешь. Сейчас видно. Почему это по-твоему самое важное, кто за кого замуж выйдет? Пусть себе.

– Батюшки, проповедник, святой отец! – опять засмеялась Нюра. – Недаром с пономарем сдружился! Ну говори, говори, что важно? Спасение души?

– Нет, постой, – сказал Вася, смущаясь. – Я совсем не про то. Я вот сегодня в церкви действительно слушал проповедь. Отец Марк говорил. Вот так говорил! Очень хорошо! Только очень трудно понять, о чем. Я тоже, когда вырасту, буду проповеди говорить. Я уже думал. Только я буду понятное. Вот о концах, например.

– О каких концах? Я тебя не о глупостях спрашивала, ты же хвастался, что так все о нас великолепно понимаешь, вот и сказал бы, что понимаешь. А он на чушь какую-то съехал.

Вася обиделся, но сдержался и холодно проговорил:

– Нисколько я не съехал. Это тоже относится к вам. И всегда буду утверждать, что мне ясно.

Маргарита подумала, что если Вася случайно узнал какие-нибудь ее дела с Пшеничкой, то гораздо лучше иметь уверенность, что именно он пронюхал. Еще болтать будет сглупу, а тут и разубедить его можно. И она сказала:

– Уж не скрывайте, Вася, говорите, какие у вас мысли. Наверно, вы во все проникли, вы у нас хитрый.

Нюра подумала, что, пожалуй, Вася начнет что-нибудь про генерала и Ваву и Ваве будет полезно послушать. Она все так же безмолвно стояла у перил и смотрела вперед.

– Да я что, – начал Вася, оробев, видя, что от него ждут угадывания секретов, которых он не знает. – Вы не думайте, Маргарита. Я просто так хотел сказать, про то, что видно. Вот мне такие мысли приходили: и вы, и Вава, и Нюра – разные и как будто разного для себя хотите, а в сущности, одинакового. Вы вот замуж, положим, за графа; Вава – за границу с генералом, Нюра – чтоб ей студенты книжки читали, уж… я не знаю. И вот все хлопочете, и мучаетесь, и не последнего хотите, а такие у вас желания – с продолжениями. Это, по-моему, не стоит. Уж чего-нибудь такого желать, чтоб дальше и не видно было. Получите вы свое, да еще надо, чтоб оно тянулось, да потом новое выдумывать, чтоб опять желать. Я это не умею сказать, а только мне кажется, что все вы об одном думаете, и все на одном месте. А по-моему, надо концы выдумывать, потому что все для концов. Например, взять стих церковный, литургийный или какой. Ведется, ведется, далеко еще – а уж чувствуется, как он в конце перельется, истонится и замрет, и весь он был только для кончика. Ох, люблю я эти кончики! И во всяком стихе так, если он хороший. Начну стих, ну с какой хочешь ноты, – и уж дрожу, знаю, что конец будет, и желаю его, и люблю. Вот если б во всем такие концы знать! А вы – замуж. Либо Пшеничка-практика там у него! Я ему тогда вот тоже о концах говорил. Так он смеялся.

– Напрасно, – сказала Нюра. – Это даже не смешно, просто пустяки. Какие там концы! Ты бы, Вася, попроще смотрел на вещи. Я думала, ты путное скажешь.

Пренебрежительное равнодушие Нюры оскорбило Васю до слез. Он забыл свою робость и мягкость, вскочил и прерывающимся голосом крикнул:

– А ты… а ты… чем воображать… подумала бы… Никогда не думаешь! Мысли ползучие! Сама ползучая… Других не обижай!.. Да.

Нюра сдвинула брови и встала. Васе плохо пришлось бы, но в эту минуту Вава двинулась, охватила Васю рукой и с упреком сказала:

– Вася, как не стыдно? Разве можно так кричать? Каждый как хочет, так и думает. Ну, не сердись на него, Нюра. Он ведь всегда чудит.

Вава не хотела, чтобы вышла ссора. Еще, пожалуй, из-за Васи завтра поездка расстроится. Маргарита была рада, что Вася ничего не сболтнул про Пшеничку, и сказала примирительно:

– Подумаешь, есть из-за чего спорить! Вам, Вася нравятся стихари, а Нюра мечтает о пользе народа. И отлично.

Нюра спохватилась, что она сердится на мальчика, которому четырнадцать лет, а по развитию, пожалуй, чуть не семь. Себя она давно считала взрослой. Она не сказала ни слова и молча ушла. Вася оробел и прижался к Ваве. День догорел. Синие ирисы, последние на грядке перед балконом, казались черными. В небесах загорались большие горячие звезды.

– За что вы меня ненавидите, – сказала вдруг Вава тихим, дрожащим голосом, неожиданно для себя. – Я ведь замечаю, что вы со мной говорить не хотите. Это очень тяжело, жить в одном доме. Скажите, что вы имеете против меня?

– Я? – с притворным равнодушием произнесла Маргарита. – Вы мне ровно ничего не сделали. Откуда у вас эти фантазии?

– Нет, нет, ведь я чувствую. Лучше скажите, чем быть врагом.

– Я вам не враг, Варвара Ниловна, да и не друг. Если же вы непременно хотите объяснения – извольте. Я избегаю отношений с вами, потому что вы мне не нравитесь, не нравится мне, как вы себя держите, кажется неловким, комичным. Мое дело сторона. Вот я и сторонюсь.

– Сторона? – воскликнула вдруг Вава запальчиво. – Нет, я знаю, вы бы мне гадость всякую сделали, если б могли! Я знаю, что вам завидно! О чем вы с Катериной по часам на крыльце говорите? Вы рады бы я не знаю, что мне устроить! И зачем? К чему?

– Да вы, кажется, с ума сошли! – холодно остановила ее Маргарита. – Опомнитесь, пожалуйста!

– Мне нечего опоминаться. Вы мой настоящий враг! Только вы ничего не сделаете, ничего! Посмотрим, ваша ли возьмет. Еще посмеемся. Я…

Она вся дрожала, хотела продолжать, но не договорила, заплакала и ушла.

Маргарита побледнела в темноте от злобы. И от злобы забыла все, даже себя. Самое важное для нее было теперь так или иначе помешать Ваве. Она быстро сошла со ступенек и скрылась в темноте. Она любила ходить так, когда никто не видит ее лица. Мысли были у нее острее в темноте.

Вася остался один на балконе, забытый. Ему стало страшно, но он посмотрел на звезды и успокоился немного. Звезды мигали ему дружески-насмешливо сквозь невидный, ласковый воздух. Вася уже не сердился ни на Нюру, ни на других. Только делалось скучно, когда он думал о них, потому что им скучно. Он присел на крылечко, подпер щеку ладонью и затянул едва слышно, покачиваясь в такт, напевом Бортнянского:

Всякое ныне житейское Отложим попечение…     Попечение…

Большой зеленый метеор скользнул по небу, разгораясь, рассыпался искрами и плавно исчез за горной вершиной. Вася широко открытыми глазами следил за ним, а когда он упал, то долго еще всматривался в небо, стараясь уловить последние слабые блески его небесного пути.

IX

Вава упрекала себя всю ночь, плакала, сердилась и была уверена, что поездка не состоится, что Маргарита откажется, за ней Нюра, – и все пойдет прахом. Однако, к удивлению ее, о пикнике говорили, как о деле решенном, и Маргарита не возражала. Было душно, по небу ходили редкие, тяжелые тучи, но дождя не предвиделось. Генерал уехал с утра, он должен был отправиться со своими приятельницами.

Нюре стало беспричинно весело и вдруг захотелось ехать на пикник. Она смеялась и уверяла, что если сложить лета всех древних стариков и старух, которые будут на пикнике, то, наверно, перевалит за тысячу. Просила у Андрея Нилыча дымчатые очки, уверяя, что ей стыдно иметь шестнадцать лет. Несмотря на протесты Маргариты, которая была в белом, нарядилась в темное платье; ее не досадовало даже то, что надо было пешком идти вниз и в городе брать экипаж. К ее полной крупной фигуре не шла резвость, но лицо сделалось совсем ребяческое и миловидное.

К двум часам были готовы. Вася надел новую блузу и тоже чрезвычайно радовался поездке. Он совершенно забыл обиды. Его мысли были поглощены вчерашним метеором. Он все вспоминал его зеленый путь, его тихие, плавные искры, когда он рассыпался у самого горного хребта, весь его мягкий и сверкающий полет и падение. Вася целое утро расспрашивал о метеорах у Андрея Нилыча, которому только страшно надоел. Теперь Вася втайне мечтал набраться храбрости и расспросить генерала, который был когда-то профессором астрономии.

Нюра зорко оглядела туалет Варвары Ниловны. Но она тревожилась напрасно: Вава была одета скромно, в маленькой дамской шляпке, которая ее молодила, в темно-лиловом платье. Только что собрались выйти – как явился Пшеничка. Он тоже был приглашен и спешил, чтобы предложить отправиться вместе. Узнав, что Андрей Нилыч не едет, а едут одни барышни, он смутился и задумался: ловко ли? Андрей Нилыч тоже стал сомневаться; но Нюра засмеялась и решила, что раз уж доктор пришел, то смешно ему идти вниз одному и ехать рядом, но отдельно.

– Да и места нет, – колебался Пшеничка, почесывая затылок. – Ведь еще Вася…

– Я на козлы, – решил Вася. – Я всегда на козлах. С высокого мне лучше видно. Поедемте с нами, Фортунат Модестович! Я вот еще что хотел вас спросить: метеоры, это тела?

– Ну, теперь к нам пристал, – с отчаянием воскликнула Нюра. – Целый день сегодня с одним. Пойдемте, ради Бога, если идти! Ведь уж половина третьего.

Пшеничке все были рады, кроме Маргариты. Один вид его белобрысых волос и добродушно-довольного лица возбуждал в ней глухую тоску. Она еще не дала ему решительного ответа, просила сохранить пока все в тайне, но знала, что он скоро потребует от нее решительного ответа. И чем невозможней ей казалось его упустить, тем больше она его ненавидела.

Извозчик попался отличный. Повез их не по обычной дороге на водопад, через Ливадию, а по другой дороге-полувысохшей речке Учань-Су. Вася сидел на козлах, смотрел на все применительно к метеору и все заводил один стих. Когда поехали шагом, Вава прислушалась.

…И даже нет ни болезни, ни печали, ни воздыхания, Но жизнь бесконечная…

– Вася! Ради Бога! Что это ты за панихиду завел? Ведь это противно, – наконец воскликнула Нюра.

Даже Пшеничка согласился, что противно.

Вася покорно замолк. Но почему-то лишь только начинал думать о метеоре, вспоминать, как он плавно рассыпался и сгорел, он незаметно для себя начинал опять потихоньку:

…и печали, ни воздыхания…

Наконец приехали. Около соснового леса, на шоссе, откуда к водопаду вели пешеходные тропинки, уже стояло много экипажей. Пшеничка ловко высадил дам, спросил у кучеров, где и когда приехала большая компания, – и все отправились вглубь. Солнце то пряталось за набегающими тяжелыми тучами, то пронизывало хвойный лес, который становился вдруг желтым, горячим и прозрачным. Нога скользила, как на льду, на широкой тропе, усыпанной иглами. Вава шла вперед. В конце этой нижней тропы, недалеко от водопада, расположилось общество. Там стоял довольно большой деревянный стол, и это было отлично, потому что иначе пришлось бы пить чай на земле. Генерал вряд ли мог сесть на землю со своими больными ногами.

Теперь он устроился в складном кресле, опираясь на трость. Увидев подходящих барышень, он вскочил им навстречу, как молоденький.

– А, вот они! Милости просим! Пожалуйте! Что так поздно?

Баронесса играла роль хозяйки, разливала чай. У нее были гладкие черные волосы и сухой, согнутый вниз нос. Она поднялась навстречу Ваве с особенно приветливой улыбкой. Собачонка, лежавшая у нее на подоле, визгнула и заворчала.

Общество было не очень многочисленное, но разнообразное.

Дама из Петербурга оказалась простой и милой, очень пожилой. С ней был племянник, студент с толстыми губами, рыжеватым пухом на подбородке, некрасивый, но и не неприятный, с быстрыми серыми глазами. Он приехал в Крым не с теткой, а отдельно и вообще держал себя очень независимо, хотя и прилично. Вася было восхитился его кителем, возымел намерение с ним заговорить, но вдруг остыл, убедясь, что студент его искренно не замечает. Тучный военный, потом какой-то суховатый и рыжий дипломат с молодой некрасивой женой, несколько хорошо одетых пожилых дам – все были, видимо, отлично знакомы друг с другом, и вновь приехавшим стало неловко. Но любезность генерала выручила. Он смеялся и шутил, мило ухаживал за Вавой, которая расцветала под общим вниманием. Все, даже баронесса, были к ней усиленно внимательны, и Ваве казалось, что все ее любят и что, должно быть, она очень хорошая. Она разошлась, стала болтать и смеяться – даже чуть-чуть громче, нежели следовало. Но с ней по-прежнему все были любезны, а генерал явно ухаживал, не забывая, впрочем, и Нюру, которую посадил рядом с Володей. Володей звали студента все решительно, и он не обижался, точно снисходя к старой компании.

Чего боялась Маргарита, то и случилось: Пшеничка не отходил от нее и ухаживал так явно и смело, точно уже был женихом. Суровые и холодные взгляды Маргариты на него нисколько не действовали. Он знал, что, в конце концов, она ему не откажет, а что она думает теперь, ему было решительно все равно.

– Здесь так хорошо, что даже к верхнему уступу водопада не хочется идти, – сказала баронесса. – Да и надо признаться, неудачное мы время выбрали, дождей давно не было, водопад пересох…

– Едва журчит, – сказал Володя. – А я сюда приезжал раз – после бури. Очень занимательно. Да и теперь следовало бы сходить наверх. Только там и интересно.

– Я не пойду, – сказала Вава, очищая персик.

Она знала, что генерал не полезет на гору. Компания разделилась. Баронесса, ее сестра, пожилые дамы, генерал, Вава остались внизу. Вася куда-то исчез – про него забыли. Маргарите тоже очень хотелось остаться, она надеялась, что Пшеничка уйдет с молодежью, как она внутренне назвала Нюру и студента, которые мелькали уже на тропинке, извилисто поднимающейся по откосу горы между соснами. Но Пшеничка остался, сел с ней рядом, даже локти положил на стол, смотрел на нее в упор и называл «милая барышня». Баронесса покосилась на бесцеремонного ухаживателя, но тотчас же сделала вид, что ничего не замечает. Пшеничка был у них домашним врачом.

– Я все любуюсь вашими ресницами, дорогая Варвара Ниловна, – сказала маленькая, худенькая сестра баронессы, поглаживая собачонку, которая лежала у нее на коленях. – Они у вас удивительно длинные и черные. Это так красиво. N'est се, Marie[8], – обратилась она к приезжей барыне.

Вава вспыхнула от удовольствия. Давно уже никто не хвалил ее наружности. Но сквозь удовольствие она теперь чувствовала и смущение: какая-то неуловимая неискренность, неясное преувеличение было во внимании к ней, и ей порою становилось неловко и стыдно.

Маргарита этого не видела. Она только понимала, что все внимание обращено на Ваву, что генерал показывает Ваву своим приятельницам, что они ее одобряют, и генерал рад. Она слушала длинную галантную речь генерала о красоте женских глаз, смотрела сбоку на его красивый старческий профиль, на всю его фигуру, старомодно-изящную, думала о том, как довольна теперь Вава, – и ее опять ела такая невыносимая злоба и зависть, что она даже Пшеничку забыла ненавидеть и уже не замечала его.

– Скажите, генерал, – пропела вдруг опять сестра баронессы. – Неужели вы и в нынешнем году нас так рано покинете? Вы ведь уехали в октябре?

– Не знаю, милейшая, Анна Львовна, не знаю… Какая осень… Раньше половины ноября не двинусь, нет… В октябре Коля хотел приехать… Да ведь неизвестно, как он… Может быть, раньше приедет, а может быть, и вовсе не будет.

– Ах, Николай Константинович! Вот бы хорошо. Да ведь он только собирается.

– Нет, нынче, кажется, приедет!

Вава обмерла. Ей вдруг вспомнились слова няни: «Дети взрослые, вступятся – где тягаться!» Сын приедет, петербургский, военный. Бог знает какой! А если поймет, а если не захочет? Нет, все пропало.

Маргарита оживилась и даже улыбнулась. Это хорошо, что сын. Конечно, он не допустит обойти старика.

Вава услышала, что генерал прибавил:

– Да ведь он ненадолго, дня на четыре, на пять… Ему, главное, в Гурзуфе надо зачем-то быть…

«Не поймет, не узнает, не успеет! – подумала Вава. – Три дня ничего, совсем ничего…»

Но Маргарита продолжала улыбаться. Пшеничка сочинял ей длинные неуклюжие комплименты, она не слушала.

Водопад за скалами шумел негромко, но утомительно. Солнце совсем спряталось. Становилось душнее. Из лесистого ущелья не было видно неба, но порою погромыхивал далекий, очень глухой гром.

– Мне кажется, будет гроза, – сказала Маргарита нервно и встала. – Надо бы отыскать Нюру… Мы должны скоро ехать… Как вы думаете, Варвара Ниловна?

Баронесса тоже забеспокоилась. Два лакея стали собирать и укладывать посуду. Пшеничка предложил Маргарите отправиться на поиски «молодежи». Маргарита хотела опять отказаться, но согласилась, решив поговорить с Пшеничкой и опять отложить свой окончательный ответ. Они медленно пошли в гору.

X

– Вы петербургский? – говорила Нюра, сидя наверху, у самой воды, на большом черном камне.

На этом выступе водопад шумел и клубился, и белая, острая пыль летела в лицо.

– Да, – сказал Володя Челищев.

Он сидел ниже, немного впереди, без фуражки и жмурил от брызг свои серые, выпуклые глаза.

– Университант?

Нюра редко слышала это слово, и оно ей нравилось.

– Да. Вы же видите. Я на естественном.

– А, естественник! Я уж думала, не на юридическом ли. В Петербурге преобладают юристы. И вообще в Петербурге, как говорят, нет настоящего студенчества. Нет горячего отношения к делу… Нет идеалов… Все карьеристы.

Володя прищурился сильнее и спросил, не удостаивая возразить:

– Вы давно из Москвы?

– Почему вы меня об этом спрашиваете? – обидчиво и взволнованно произнесла Нюра. – И почему вы знаете, что я из Москвы?

– Москвичку в вас даже по говору узнать легко, а давно ли вы оттуда, я спросил потому, что меня удивило, неужели в Москве до сих пор судят и мыслят так, как чуть не тридцать лет тому назад! Впрочем, вы так молоды… Вы, вероятно, только что окончили гимназию?..

– Да, в прошлом году, – волнуясь, проговорила Нюра. – Но я не знаю… почему вы так обижаете Москву? И, наконец, в Москве не все же москвичи – как вы их понимаете… Вы уже уверены, что я мыслю и сужу отстало, ведь вы еще моих убеждений не знаете, я с вами ни о чем не говорила… В последнем классе, в гимназии, у нас был свой кружок, мы знали очень многих студентов, собирались… Я уверяю вас, были интересные люди.

– О, я не сомневаюсь, – без всякой иронии сказал Челищев. – Извините, я не хотел никого обижать. Так, к слову пришлось; у нас как-то разговор был, что Москва и Петербург живут различной умственной жизнью и что момент общественного развития в Петербурге всегда другой, – следующий, если хотите, чем в Москве.

– Почему вы это думаете? Почему вы думаете, что хотя бы я раз москвичка, уже ничего не понимаю, чужда общественному интересу, не могу отдаться ему всей душой? Правда побеждает, правда открыта, известна…

– Я вас совсем мало знаю и ничего не хотел сказать обидного, – опять повторил Володя. – Я и этой мысли о москвичах не проводил, у меня нет определенного мнения.

Они помолчали. Водопад шумел, и белые брызги летели вверх.

– А вы здесь надолго поселяетесь? – сказал Челищев.

– Еще, верно, целый год проживем! Отец болен. Это ужасно, тут живого человека нет, книг нет! Я совсем иначе рисовала себе свою жизнь. У меня были такие планы… Да ведь наш кружок расстроился, я даже ни с кем не переписываюсь. Скажите, а в Петербурге все-таки есть какая-нибудь общность, собираются, вот так, молодежь?

– Видите ли, я вам могу говорить только про то, что знаю… Я немного занимаюсь литературой, бываю между журналистами, общение есть…

– Ах, литература, – перебила его Нюра. – Но ведь это новейшая литература, это ужасно! Декадентство… Мы избегали и читать, что идет вразрез со всем…

– Нет, какое декадентство! Об этом у нас уж больше не говорится, это старо… Да и прошло стороной. Нет, я о другом говорю. У нас более существенные интересы. Есть, конечно, различные мнения, как везде…

– Ах, скажите, что же говорят? Вы не думайте, мы в Москве всем этим очень серьезно занимались, у нас были партии, дело самообразования было очень подвинуто…

Челищев усмехнулся.

– Позвольте вас спросить определенно: ваш кружок был народнический?

– Да, – недоуменно и нерешительно проговорила Нюра. – А… какой же еще?

– Видите, это, конечно, мое личное мнение… Но я народничество считаю вещью тоже устарелой… Словом, я из партии, противной народничеству. И партия эта, надо сказать, теперь в Петербурге преобладающая.

Нюра смешалась.

– Позвольте… но… какая же партия? В чем же ее принципы? И… мне кажется, правда народничества – это нечто несомненное, это установленное, и если может быть борьба, то…

Она не нашла слов и умолкла, пристыженная и удивленная. Челищеву разговор казался неловким. Он боялся, что станет развивать барышню. Говорил он неохотно, осторожно – и совсем бы умолк, но девочка ему нравилась и даже начинала нравиться ее восторженность, наивная, важная доверчивость и полная примитивность увлечений. Он взглянул на нее, всю в белых брызгах, с розовыми от смущения ушами. Ему всегда нравились такие крупные блондинки, очень молоденькие. «Может быть, она и не глупа, – подумал он добродушно. – Во всяком случае, почва хорошая. Отчего и не помочь человеку, не поговорить с ним, если он хочет говорить и знать».

Однако он произнес громко:

– Все эти вещи очень сложные, Надежда Андреевна. Согласитесь, как-то странно вести серьезные, требующие большой внимательности, разговоры здесь, под шум водопада, на пикнике тетушек и дядюшек? Мы так мало знаем друг друга…

– Ах, это совсем и не нужно! Лишь бы чувствовалась серьезность в человеке… вы вот, наверно думаете, что я слишком молода… Но уверяю вас, я уж давно не ребенок. Я всегда была со взрослыми, всегда все читала, жизнь рано столкнула меня с серьезными людьми, которые разбудили во мне такие запросы…

«Вон уж, запросы! – подумал Челищев. – Как это она все по-московски! А милая девочка, жаждущая… и хорошенькая».

– Нас ищут, – сказала Нюра с сожалением. – Надо идти. Вы приезжайте к нам, – прибавила она, – папа будет так рад! Знаете, для нас свежий человек это редкое счастье, я уж и так одичала. Извините, что я без церемоний.

Челищев поблагодарил. Нюра вдруг опять страшно смутилась, вспомнив, как Маргарита пророчила ей студента. Маргарита будет опять смеяться. Но и пусть! Разве это важно? Да и ей, Нюре, интересен этот студент сам по себе? Живешь в норе, поневоле рад свежему человеку, который расскажет, что на свете делается. О какой партии он говорил? Что это такое?

Нюра чувствовала себя возбужденной и деятельной, как, бывало, в Москве, возвращаясь от своей подруги Хваленцевой, у которой собиралось много студентов, старших гимназисток, всякой молодежи, и происходили разные чтения и споры.

Вася был где-то недалеко и вылез из-за камней совсем мокрый.

– Там ищут тебя, – сказал он Нюре. – Домой ехать.

Они втроем двинулись вниз.

Еще глуховатый, но уже довольно близкий гром раскатился вверху и замолк не сразу, ворча и переливаясь. Потемнело. Сосны зашумели, как море. Какая-то барыня в амазонке, сопровождаемая обыкновенным татарином с галунами и глупыми глазами, вынырнула с боковой дорожки и поспешила вниз чуть не бегом. Вася, который боялся грозы, робко спросил студента:

– Ведь гром, это – электричество?

Тот поглядел на Васю молча и рассеянно и сказал:

– Да.

Внизу все уже были готовы. Дамы успели уехать до дождя, баронесса увезла генерала. Студент любезно подсадил Нюру в экипаж, – она хотела, но не посмела опять пригласить его к ним. Васю пришлось посадить в середину, когда пошел дождь. Коляска была без верха, а только с зонтиком, и белое платье Маргариты превратилось в тряпку. Пшеничка с беспокойством посмотрел на нее и сказал:

– Вы горячего напейтесь вечером.

– Я никогда не простуживаюсь, – холодно ответила Маргарита.

Вава смеялась. Нюра чувствовала ко всем нежность, даже к Пшеничке. Только Вася трепетал, жмурился от молний, жадно ждал грома и, несмотря на страх, все желал, чтобы гром был громче.

– Свят, свят, свят, – шептал он в ужасе и восхищении.

Горное эхо повторяло удары. Молнии были ослепительные, красноватого, медного цвета. И в грозовой полутьме они казались режущими, невозможными.

– Да мы не доедем, – смеялась Нюра. – Нас убьет.

– Если они не успели добраться, Константин Павлович простудится, – проговорила Вава серьезно и как бы про себя.

Нюре показалось это милым и трогательным, и она ласково сказала:

– Добрались, не бойся.

Пшеничка предложил было в городе заехать переждать дождь к нему, но предложил робко, не надеясь на согласие дам. И никто не согласился. Доехали до Ливадийской слободки, оттуда было близко пешком, хотя по очень грязной дороге. Дождь прошел. Еще бледное солнце пронизало рвущиеся тучи. Полная радуга протянулась по долине, сквозь нее лиловели, желтели, краснели дома и деревья. Обрывки туч, точно клочки ваты, лежали во впадинах гор.

– Вы с ума сошли! Промокли! Простудитесь, – кричал Андрей Нилыч с крыльца, увидя возвращающихся барышень.

– Ничего, папа! – весело крикнула Нюра. – Одна Маргарита промокла, да и ту Фортунат Модестович вылечит!

XI

У Пшенички была очень хорошенькая дача на одной из нагорных улиц Ялты. Он несколько лет тому назад, только что приобретая практику, купил большое, случайно продававшееся место и построил исподволь два дома, разделенных садом. В одном доме жил сам (больных он принимал в павильоне, где устроил кабинет), другой сдавал, с большим выбором, обыкновенно кому-нибудь из своих же больных. Теперь у него там жила дама лет тридцати, жена петербургского чиновника из средних, при ней пожилая тетка. Агния Николаевна хворала уже давно, в Крыму, впрочем, жила лишь два месяца. Случай ее, как говорил Пшеничка, был трудный.

В двенадцать часов по обыкновению Фортунат Модестович кончил утренний прием и пошел завтракать. Дети завтракали с ним, все до единого, и были уже в столовой, когда он вошел. Он поздоровался с ними весело, зорко посмотрел в лицо старшего мальчика, который вчера показался ему нездоровым. Дети были очень тихи, они боялись отца. Пшеничка, несмотря на свои вечные прибаутки и кажущуюся безалаберность, был аккуратен, строг и успел завести в доме удивительный порядок. Вышколенные дети ходили у него по струнке. Пшеничка был во всем скор, не знал нерешительности, никаких колебаний. Он наказывал ребенка, не задумываясь, – прощал его, когда нужно. Эта ясность поступков и мыслей очень помогала ему и в медицинской практике. Никто не видал, чтобы он колебался поставить диагноз, задумался над лечением.

– Чего тут? Дело очевидное, – говаривал он таким тоном, что всякому тоже казалось, что дело очевидное.

Когда ему понравилась Маргарита, он мигом сообразил все обстоятельства дела, не скрыл от себя, что Маргарита «барышня» прежде всего и что с ней будет много возни. Однако он не видел, почему должен отказать себе в удовольствии жениться на барышне, которая ему нравится, и немедленно на этом и остановился. Что ж, можно и повозиться. Отказа он, сообразив все, не ждал, а иначе бы сразу решил не свататься.

– Не ищи никогда, – говорил он, – а иди весело своей дорогой и смотри, не подходит ли тебе то, что попадается. Не подходит – шествуй себе спокойно мимо и не тужи. Дальше авось попадется.

В столовой было полутемно от спущенных маркиз. Дети ели смирно. За стулом младших стояла бонна. У старших девочек была гувернантка, но она не нравилась Фортунату Модестовичу, и он ее отпустил. За столом служила старая экономка-горничная, которая занималась хозяйством и каждый день сдавала счет барину, и лакей с глуповатым лицом. Пшеничке он нужен был во время приема.

– Лёля, Катя, – сказал Фортунат Модестович, наливая себе красного вина. – Вы не забыли, что через неделю ехать?

Девочки вздрогнули и переглянулись.

– Нет, папа, – робко ответила старшая. – Мы знаем. Бабушка не едет за нами. Мы рады…

Девочки были определены в московский институт. Отвезти их должна была теща Пшенички, которая жила в Севастополе.

– Ну, рады вы или нет – это все равно. Учитесь хорошенько. Может быть, возьму на каникулы, а может быть, и нет.

Девочки не любили скучный дом, боялись отца. И им не казалось печальным уехать.

– А Гриша поедет к тете Кате? – спросила Лёля.

Пшеничка поморщился. Ему не очень хотелось отдавать старшего сына сестре. Но он так решил, делая предложение Маргарите. И подумал, что на год, на первый год, отдаст, а потом можно и опять взять.

– Да, Гриша поедет. Только не теперь, позднее. Завтрак продолжался в молчании.

Когда подали кофе, горничная сказала:

– За вами Агния Николаевна прислали.

– Скажи, что приду в половине второго, как всегда.

– Просили скорее. Дурно себя чувствуют.

– Скажи, что приду в половине второго.

Горничная вышла. Пшеничка спокойно закурил папиросу. Агния Николаевна каждый день присылала за ним так, и каждый день это была фальшивая тревога. Дети, кончив завтракать, бесшумно исчезли. Пшеничка о чем-то пристально размышлял. Он был все тот же, даже в том же парусиновом балахоне, с висящими прядями волос, только очки не носил в комнате; и все-таки, если б Маргарита взглянула на него – она вряд бы его узнала. Ему было около тридцати пяти лет; но в гостях, в свободное время, со своими прибауточками и веселой беспечностью человека, довольного судьбой и желающего другим добра, он казался совсем юным, гораздо моложе своих лет; дома, в часы одиночества, с выражением упрямства и настойчивости в чертах – он был почти старым, уж никак не моложе сорока. Впрочем, лицо его быстро преображалось, и никто бы не сказал, который Пшеничка настоящий. Они оба были одинаково настоящие.

Около половины второго доктор, не торопясь, сошел с балкона и направился через сад к Агнии Николаевне. Но за сквозной решеткой сада, на улице, мелькнуло малиновое платье, и удивленным глазам Пшенички представилась входящая в калитку Варвара Николаевна.

– Ах, вы дома, доктор? Я хотела… Я шла мимо… Мне нужно бы сказать вам два слова…

От скорой ходьбы голос у нее прерывался.

– Милости просим! Очень рад! Полюбуйтесь на мои владения! Чем угощать прикажете? А дельце – потом… Ведь никто у вас не болен? Андрей Нилыч?

– Нет, слава Богу… Я не думала к вам зайти… Шла мимо… И у меня явилась мысль поговорить с вами откровенно о здоровье брата… Находите ли вы необходимым продолжать лечение здесь? И вообще, какое положение…

«Вряд ли ты, матушка, шла мимо, вряд ли и явилась спрашивать о братце… Тут что-нибудь другое. Посмотрим».

– С удовольствием просвещу вас насчет всего, обогащу вас всякими подробностями, милейшая Варвара Ниловна, – произнес он громко. – А теперь… я иду приветствовать одну очень милую даму, жиличку мою и пациентку, вот здесь, в моем же саду. Не пойдемте ли вместе? Она одинока и рада будет с вами познакомиться. Я ей про вас рассказывал.

Вава нерешительно повела глазами.

– Она больная? А… что у нее?

– Не бойтесь, не оспа! Так, маленький деранжемент в груди. И даже не маленький, но ничего! Она меня еще не печалит. Пойдемте.

На деревянном балконе, увитом розами, стояла старая тетка, толстая, с беспокойно-кислым лицом. Увидя Пшеничку, она сошла со ступеней к нему навстречу.

– Что нового? – спросил он весело.

– Да что, батюшка! Опять плачет. Прогнала меня из комнаты. Вас все требует. И с постели не встает. С утра, говорит, у нее в новом месте где-то колет.

– Ничего, ничего, посмотрим, – все так же весело сказал Пшеничка и ушел к больной.

Вава и тетка остались на балконе.

– Поверите ли, – говорила тетка, – она рада была жаловаться новому человеку, – это несчастный, несчастный характер! Ну больна она, спору нет. Ведь человек чем больнее, тем спокойнее. Лечись, конечно, но ведь и покоряться не нужно. А она в отчаянии. И день и ночь в отчаянии. Не осушая глаз, плачет. Умираю, говорит, и не хочу, а хочу жить. Она просто с ума может свести. Только Фортунат Модестович ее и успокаивает немного.

Пшеничка и на этот раз действовал с успехом. Он приказал Агнии Николаевне одеться, умыться, и через десять минут ее уже вывезли на балкон в кресле. Пшеничка говорил с ней, как со здоровой и немного повелительно. Она его боялась и, кажется, верила ему.

Варвара Ниловна увидела крошечную фигурку, такую худенькую, что ее почти незаметно было среди подушек и белых складок фланелевого капота. Бледные руки с розовыми ладонями нервно собирали эти складки. С невероятно похудевшего, темно-бледного лица, еще молодого, посмотрели на Ваву два синих глаза взглядом бесконечной ненависти.

Этот первый взгляд Агнии Николаевны был так откровенен, что Вава смутилась. Она не знала, за что может ненавидеть ее больная, никогда ее раньше не встречавшая. Но Агнии Николаевне дела не было до Вавы, какая она есть, и она с первого взгляда знала, ненавидеть ли ей человека. Каждый новый человек, здоровый человек – был ее враг. «Вот ведь, и этот еще здоров, и ходит, и не умрет… Зачем не он, а я?» – говорили ее злые и горячие синие глаза.

Она, впрочем, овладела собою при Пшеничке, улыбнулась Ваве и подала ей руку. Ее ничто не занимало, кроме ее болезни, и чуть разговор сходил на постороннее, она безучастно скользила взором, думая свое, погруженная в однообразный страх.

Вава, чтобы утешить ее, сказала, что брат ее тоже был болен грудной болезнью и теперь поправляется. Она оживилась.

– Да? Правда? Фортунат Модестович? Какая форма? Острая? Затяжная? Которое легкое? Зарубцевалось?

Пшеничка едва успевал отвечать на вопросы и сказал, что Андрей Нилыч на пути совершенного выздоровления, что хрипы уже не слышны и вес тела увеличился.

Агния Николаевна была очень внимательна, – но вдруг на черты ее легла тень.

– Легкая форма, – сказала она.

И тотчас же с искаженным от зависти и страха лицом прибавила:

– А у меня тяжелая форма, тяжелая! Господи! Вот выздоравливают же другие! Почему не я? Почему не я? Почему я не выздоравливаю? Почему я… О, Господи!

Она заломила худые руки и громко зарыдала.

– Да полно вам! – прикрикнул на нее Пшеничка, – двадцать раз выздоровеете! Вас мори, так не уморишь, при этаком вашем упорстве. Только расстраиваете себя. Я лечить вас откажусь.

Она притихла и влажными от слез глазами, трусливыми и жалкими, посмотрела на него.

Пришла горничная из большого дома и сказала, что к барину гости. Когда Пшеничка и Вава шли по аллее от Агнии Николаевне, Вава спросила:

– А что, она сильно больна?

– Плоха, – сказал Пшеничка. – Случай трудный.

– Умрет?

– Ну нет. Ни за что не умрет. Я, признаться, не представляю себе, как она при состоянии ее легких будет жить (хотя, конечно, случаи бывали), но уверен, что она не умрет. Выражаясь выспренне, руки смерти на ней нет. Довольно я, слава Богу, умирающих видал. Тут не ошибешься.

Вава с недоумением, совершенно не понимая, взглянула на него. Впрочем, она сейчас же забыла и его слова, и об Агнии Николаевне. Сердце у нее трепетало от ожидания.

На скамейке около балкона сидел генерал. Увидав поля его панамы, Пшеничка щелкнул языком и подумал: «Эге, мадемуазель, вот оно что! Вот зачем вы ко мне пожаловали! Только что же это, в одном доме живут… Чего ж у меня-то свидания назначать?»

Но генерал не пришел на свидание. Ему в самом деле нужен был Пшеничка, переписать рецепт, который он потерял. Он искренно удивился, узнав Ваву, и обрадовался, кажется.

– Ах, милая Варвара Николаевна, как я рад! Какая случайность! Совсем я завертелся, из города не выезжаю! Сколько времени у себя в парке не бывал! Что поделываете? Вот скоро уедет милейшая Марья Даниловна – опять засяду дома. Баронесса просила вам попенять, что не заходите к ней.

В речи генерала была суетливость, точно он считал себя виноватым. Вава радовалась, что видит его. Она узнала случайно, что генерал будет в два часа у доктора, и решилась пойти туда. У нее шевелилась смутная надежда, что они вернутся вместе домой.

Но в эту минуту калитка опять скрипнула. Вошел Володя Челищев, свежий, только что из купальни, в ослепительном кителе. Пшеничка встретил его шумной радостью. Володя снисходительно и мягко улыбался.

– Константин Павлович, а я прислан к вам. Баронесса знала, что вы здесь, и просила напомнить вам, что вы в половине четвертого у мадам Розен. Они завтра уезжают. Баронесса и тетушка уже там. У вас экипаж?

– Да… как же. Только, право, я не знаю… День такой жаркий… Разве я говорил?.. Обещал?.. Я отсюда намеревался домой… – прибавил он, смущенно взглянув на Ваву, угадывая ее желания.

– Обещали, твердо, – с той же снисходительной улыбкой произнес Володя. – Вы прямо отсюда? Отпустите ваш экипаж. Баронесса вам прислала свой.

Генерал покорился. Ему действительно приятнее было бы ехать с Вавой домой и жалко было сделать ей больно, оставить здесь одну. Он посмотрел на нее почти с нежностью. Вава, готовая заплакать, беспомощная, не понимая своей боли, сердитая, поймала этот взгляд и сразу простила. Ну что ж, пусть едет. Поедет туда, но ему хочется быть с ней. И довольно. Потом все объяснится… Ей стало даже весело.

– Вы тоже туда едете? – спросила она Володю.

– Нет, не еду.

– Хотите, поедемте к нам? Экипаж Константина Павловича свободен.

Она сама не ожидала, что позовет студента. Он для нее был мальчик, ребенок, как Вася. Но она вспомнила, что Нюра гуляла с этим студентом на пикнике, и подумала, что Нюра ему будет рада. Пусть она будет рада! Может быть, она любит этого студента. Пусть все любят друг друга!

Когда Пшеничка провожал гостей, к нему подошла горничная и неизменно проговорила:

– От Агнии Николаевны прислали. Просят пожаловать. Плачут. Очень дурно себя чувствуют.

XII

Володя Челищев понравился всем и нередко стал бывать на горной даче. Тетка его давно уехала, а он еще не собирался в Петербург. Сентябрь стоял удивительный, желтый, жаркий, как июль. В парке теперь висели тяжелые сизые и янтарные кисти винограда. Душистая и пьяная «изабелла», розовый «шасла», длинные «дамские пальчики», плотный и жгучий «барбаросса», скромная «коринка» – все это зрело и наливалось, горячее от горячего солнца. В беседке теперь пахло сладким, спелым соком и старым виноградным листом. Садовник каждое утро приносил Андрею Ниловичу полную корзину. Андрей Нилыч решился предпринять и виноградное лечение.

Солнце заходило раньше и гораздо левее. Уже не летние и еще не осенние ароматы поднимались к балкону из оврага. Ирисы давно отцвели. В сумерках медленно возвращались из парка Вава и генерал, под руку. Сзади так же медленно шел Гитан. Генерал уже не так часто ездил в город, хотя баронесса то и дело писала ему записочки. Но в саду теперь начались какие-то работы, и генерал вместе с Вавой наблюдали за их движением. Утром, по-прежнему читали «Московские ведомости», а потом «Русский вестник». И генерал объяснял Васе, какой прежде был хороший «Русский вестник» и «Московские ведомости», когда издавал их еще его покойный друг, и как теперь уже совсем не то, и какое зло и яд городское управление и гласные суды. Вава слушала с благоговением. Он просил ее однажды подчеркнуть красным карандашом оправдание детоубийцы, женщины с уликами бесспорными, она подчеркнула и возмущалась вместе с ним. Даже вечером Андрею Нилычу сообщила этот возмутительный факт.

Андрей Нилыч рассердился.

– Не рассуждай, пожалуйста, не твоего ума дело! Гласные суды ей не понравились! Скажите пожалуйста! Благородная вещь! Гуманнейшее учреждение! Тебе этот старец втолкует, а ты повторяешь, как попугай.

Как-то вечером, – шел дождь и чай пили в столовой, – после партии в шахматы генерал разошелся и стал нападать на всевозможные злостные «новшества». Андрей Нилыч ему несколько возражал, но не резко, потому что во многих пунктах внутренне с ним соглашался. Спорили они приятно, видимо, уважая обоюдные мнения. Но случайно тут был и Володя Челищев. Он молча слушал разговор и только раз мягко вставил свое замечание. Генерал не понял замечания, но возразил. Володя не понял возражения, хотел сказать, что не понял, но остановился на полуслове. Замолк и генерал. Они странно посмотрели друг на друга, старик, упрямый и прямой, своим живым взором-и чистый, свежий, упругий мальчик с ленивыми, уверенными движениями и холодными, выпуклыми глазами. Они не знали слов, которыми нужно было говорить друг с другом. Володе казалось нелепым отрицать то, за что стоял генерал, столь же нелепым, как бить покойника. Он подумал не без приятного и грустного чувства, очень определенно: «Ну, долгонько же нам с тобой пришлось бы рассуждать, если начать сначала. Шестидесятые годы, коммуна, либерализм, толстовщина, анархизм, декадентство, народничество… – все это уже прошлое, пережито и в архив сдано, а для тебя еще не начиналось. Пожалуй, что и трудно нам сговориться».

Он ничего не сказал – и генерал умолк, почувствовав между ними темную пропасть. Не было ни победы, ни поражения, молчание легло естественно и достойно.

Нюра не удержалась и кинула на Челищева восхищенный взор. Вася, который внимательно следил за всем, решил про себя, что дядя и генерал не согласны в убеждениях, потому что спорят. А студент и генерал, наверное, одно и то же думают и одинаково чувствуют, только высказывать этого не хотят.

Гости скоро ушли. Андрей Нилыч собрался спать и, позевывая, произнес, пока убирали самовар:

– Какие это странные студенты пошли, право! Видал я в мое время и петербургских, – нет, таких не было! Сдержанный, вежливый и какой-то полумертвый. Черт, его и не разберешь! В ушах у него промыто чуть не до красноты. И нет жару этого молодого, – ничего! Мы, бывало…

– Что ж, – вдруг перебила его Нюра. – Вам хотелось бы, чтобы он с грязными ногтями ходил и в красной рубашке? Стеариновые свечи ел и орал, как мужик? Пора бы уж это и бросить. В Москве только могут сохраниться такие допотопные понятия.

– С каких это пор, матушка, ты на Москву ополчилась? – с равнодушным удивлением спросил ее отец. – Зачем стеариновые свечи… А только своего в нем нет, либо он боится его, что ли… Пусть, мол, все как я, – и я буду, как все…

– Белоподкладочник, – сказала Маргарита, которая только что вычитала это слово в старом романе Потапенки.

Нюра вдруг взъелась на нее:

– Много и вы понимаете! Белоподкладочник! Да это давно отживший тип! Типы столицы надо наблюдать, чтобы о них говорить. Вы судите комично.

– Нет, – сказал Андрей Нилыч. – Я знаю, каких называть белоподкладочниками. Этот, пожалуй, из других. И как это, ей-Богу, странно! Завели форму-и все студенты стали разные. А прежде, бывало, без всякой формы за сто шагов видишь – студент! И все они были студенты, и всякий уж знал, что такое студент. Да, хорошее время.

Нюра презрительно и тонко усмехнулась.

– Вы, папаша, сказали это совершенно как Радунцев. Я думала, что это он только вздыхает, да старые времена расхваливает, а вам еще рано. Ошиблась, по неопытности.

Андрей Нилыч сдвинул брови. Он, обыкновенно, очень мало интересовался дочерью и не спорил с нею, считая ее девочкой. Но иногда, если она слишком дерзила, вдруг выходил из себя, начинал кричать, топать ногами – и Нюра невольно трусила, вспоминая детство, и тотчас же умолкала.

Умолкла она и теперь, заметив, что «папаша» готов рассердиться не на минутку. Она боялась тоже, чтобы гнев каким-нибудь образом не перешел на Володю; он сейчас же заметил бы косые взгляды Андрея Нилыча и, пожалуй, прекратил бы свои визиты.

На другой день он и так не пришел, и потом еще два дня не пришел. Нюра, боясь Маргариты, была весела, но в душе беспокоилась и злилась и даже хотела писать записку, но не знала, с кем послать.

– Что это у вас за книга, Нюра? – спросила однажды Маргарита, увидя, что Нюра укладывается спать и раскрывает в постели гигантский том, толстый, как словарь, в солидном, слегка потертом переплете.

– Что вам за дело? Не Тэн, – ответила Нюра. – У вас на Тэне свет клином сошелся. Как кто спросит, что читаете? Вы сейчас же: об уме и познании, Тэна… Очень эффектно. Только уж пора бы и другое начать. Уж про ум и познание все, кажется, слышали.

Маргарита покачала головой.

– Какая вы стали дерзкая, Нюра, – проговорила она спокойно. – Не знаю, нравится ли это в вас Челищеву. Он, кажется, выдержанный мальчик, недалекий, но вежливый, тактичный.

Нюре стало было стыдно, но, услыхав, что Маргарита назвала Челищева недалеким, опять вскипела.

– Слишком молод для вас, оттого и глуп, да? Он с вами, кажется, слова не сказал. Вряд ли могут у вас родиться общие интересы! Я и книгу не хотела вам показывать, потому что вы слишком далеки от всего этого, для вас то, что для нас жизнь, – тарабарская грамота! Пожалуйста, взгляните, секрета нет, не французский роман из запрещенных в России!

И она, перевернув книгу, открыла заглавный лист. Маргарита хотела с достоинством отвернуться, но в последнюю минуту любопытство превозмогло, она взглянула и прочла: «Капитал», и внизу: Карл Маркс.

– Ну что? – насмешливо спросила Нюра. – Много узнали?

– Меня не развивают студенты, – возразила Маргарита. – А только для этого и созданы, кажется. Что, уже влюбились в вашего развивателя? Или еще нет? Не замедлите, дело обыкновенное. Это очень трогательно: тетушка в старичка – и у нее глядишь, убеждения; на «Московские ведомости» молится, Каткова каждый вечер за упокой поминает; племянница в студентика – и уже тоже с убеждениями; известны студенческие убеждения! Сто лет как известны!

– Вот как! Известны! Скажите пожалуйста, в чем же эти «студенческие убеждения», если они вам так известны! Вы, может быть, и Карла Маркса читали? Скажите, скажите, не скрывайте!

– Я вас боюсь, – холодно возразила Маргарита. – Вы еще мне глаза выцарапаете. Бешеная какая-то, – прибавила она, выходя из комнаты.

Злобный, неспокойный смех Нюры сопровождал ее.

Нюра не стала, оставшись одна, читать дальше Карла Маркса. Толстая книга лежала развернутая на краю постели. Нюра облокотилась на подушку и смотрела, как дрожит пламя свечи. Она думала о том, какая Маргарита пустая и злая и зачем нужно говорить гадости, что она влюблена в Володю Челищева, когда она совершенно не тем интересуется… Она очень благодарна Челищеву, что он дает ей книги, рассказал о том, чего она без него знать не могла, объяснил неясное, открыл целый новый мир… Она так и подумала: «открыл новый мир…» Вот он уедет, оставит ей книги, будет писать иногда, и что ж?..

Но в эту секунду при мысли о том, что он уедет, такой холод и такое отвращение ко всем книгам, которые он ей оставит, охватило ее, что ей стало страшно. Но в следующее мгновение она уже овладела собой, разозлилась и потушила свечу, не дожидаясь Маргариты, которая еще не легла (они спали в одной комнате). Нюра повернулась лицом к стене. Она твердо решила не думать. Толстый Карл Маркс упал на ковер.

XIII

На самой нижней дорожке парка, в ущелье, около высохшей, запущенной цистерны, на каменной широкой скамье сидели Нюра и Челищев. Они часто ходили в парк, читали какие-то книги, и нижняя, глухая, всегда влажная дорожка была их любимым местом. С ними часто отправлялся Вася, который любил следить за переливами Володиного голоса, молодого и важного, когда он читал вслух благоговейно внимательной Нюре. Что читал Володя – Вася совершенно не понимал и даже как-то не хотел понимать. Следить за изменениями, падениями и подъемами голоса ему казалось интереснее и нужнее. Ему думалось, что и Нюра только делает вид, что интересуется загадочным смыслом, а в сущности, слушает то же, что и он.

Теперь читать перестали, потому что уже стемнело. Вася сидел на каменном, заросшем повиликой и плющом краю пустой цистерны – как раз против скамьи. В сумерках мутно белелся шелковый вуаль, длинный и легкий, накинутый на голову Нюры. Челищев снял фуражку и закурил папиросу. Он был молчалив. Синяя свежесть спускалась с неба.

– Какая разница, – тихо сказала Нюра, – между мной несколько недель тому назад – и теперь! Разница не по существу, конечно, потому что все это жило во мне бессознательно, но разница в осмысленности стремлений! Теперь я почти живу – тогда только рвалась к жизни, устарелую правду считала единственной. Конечно, я знаю, мне нужно еще много читать, многое понять, много бороться, но по крайней мере теперь передо мною дорога. Как это просто! Идти смело и сознательно на борьбу, на жизнь, на равенство! Все общее – потому труд общий; все для всех, всякий должен работать, потому что может работать… Да, да, я чувствую тут великую, глубокую правду; почему Анисья или Устинья будет на папиросной фабрике работать двенадцать часов в сутки, а я – сидеть здесь, под кипарисом, и читать книжки? У меня такие же руки, как у нее, так же я способна страдать от голода и холода, я молода, здорова. Неужели есть люди, которые могут возражать, могут отрицать эту простую и великую истину всеобщего равенства, труда и прогресса?

Она остановилась. Володя молчал. Минутами ему было неловко перед собой, слишком уж все это шаблонно вышло: студент развивает девочку, она увлекается, читает Карла Маркса, забывает все. Володя неохотно пошел на это; но отчасти он сознавал, что нет причины не поговорить с девочкой, которая жаждала разговоров и которую уже раньше «развивали» без всякой системы и сбили с толку; отчасти и девочка ему нравилась, и чем дальше, тем сильнее.

«Вот бы ее в Петербург, такую, – думал он. – Она нам отчасти и полезна могла бы быть».

– Я очень рад, – громко сказал он, – если мог что-нибудь дать вам, Надежда Андреевна. Поверьте, что мне приятнее, чем вам. Ваш живой, гибкий ум, впечатлительная и богатая натура сделали все – я служу вам лишь инструментом, внешним пособием. Я горжусь такой блестящей ученицей.

– О, это неправда, – тихонько сказала Нюра и покраснела в темноте. – Одно знаю, что я чувствую себя способной отдаться этому всей душой… Всей душой… И я верю, наступит этот час великой справедливости, который предсказан гением, час единения, общения, равенства малых и больших…

Ее взволнованную речь прервал вдруг недоумевающий голос Васи на цистерне:

– Как это ты говоришь? Владимир Дмитриевич, что же вы ее не поправляете? То сначала сказала о справедливости, а сейчас за этим, что малый равен большому. Как же большой, если он одинаков с малым? Оттого и называется – большой и малый, что они не одинаковы. А что же это будет? До чего договорились!

Он засмеялся снисходительно и добродушно.

При первом звуке Васиного голоса из темноты Нюра вздрогнула. Она совсем забыла, что не одна с Челищевым. Потом, по обыкновению, рассердилась.

– Сколько раз я тебе говорила, Вася, что бы ты не смел ввязываться в разговор старших! Как тебе не стыдно!.. Не понимаешь, не вникаешь, не слушаешь, а лезешь рассуждать. Умей держать себя прилично.

– Да что же я сказал, – жалобно простонал Вася.

Нюра опять хотела прикрикнуть, но Володя Челищев с неожиданной мягкостью и внимательной снисходительностью проговорил, усмехаясь:

– Не сердитесь на молодого человека за его любознательность, Надежда Андреевна. Что ж, всякий имеет право голоса. И неясное всякому надо стараться разъяснить. Почему вы, молодой человек, не хотите, чтобы у всех людей была одинаковая булка утром?

Вася был уже раздражен тем, что студент называет его «молодым человеком», и чувствовал, кроме того, что ни за что не совладает с ним в споре и оскандалится, уже потому, что студент будет говорить от книжек, а Вася от себя, и его тотчас загоняют.

– Отчего не хочу? – начал он взволнованно. – Я про булку ничего не говорил. Я не знаю, почему вы про булку. Если булка, то пусть себе будет одинаковая. Только и это ни к чему. Я вот мало ем, а татарин Алашка, что в саду работает, пилаву по две миски убирает, и то недоволен. На что ж нам одинаковая булка?

– Ну, у вас будет поменьше, – улыбнулся студент. – Вы же, кстати, и меньше в саду наработаете. Вам и не дадут столько.

– А Бортнянскому сколько дадут? – в полном волнении воскликнул Вася и даже вскочил. – Сколько же ему надо дать, чтоб было справедливо?

– Бортнянскому? – удивлением спросил студент. – Ах, это, кажется, композитор такой духовный? Ну, и ему дадут столько же, сколько Алашке, если он столько же канавы нароет.

– Как? Бортнянский и Алашка вместе канаву будут рыть? Зачем же Бортнянскому канава, когда он другое, совсем особенное, может делать, чего Алашка не может и никто в мире больше не может? На что ему Алашкина канава? Это значит… не равными всех делать, то есть равными, но всех маленькими, и больших маленькими, чтобы так, да? Только этого нельзя, да, нельзя…

– Позвольте, молодой человек. Да вы не горячитесь. Что толку кричать? Вот мы так скажем. Ну, положим, ваш Бортнянский чудесные канты писал. Только ведь это такая штука, спорная, кому понравится, а кому нет; кому нужна – а кому, вот мне, например, хоть бы и никогда ее не было; как тут по справедливости рассудишь, какую ему булку положить, большую или маленькую? И кому об этом дать судить? А канава – это ясно, что нужно, да и видно сейчас, столько ли наработал, сколько другой, или меньше. Вот пускай ваш Бортнянский покопает канаву немножко, сколько другие (потому что когда все равно будут ее копать, то ведь времени каждый меньше будет за работой проводить), получит за это свою булку, ровно такую, какая ему нужна, а потом, в свободные часы, и сочиняет свои канты – кто ему может помешать? Это уж его дело. Видите, так оно куда справедливее. И Алашка, и Бортнянский – ведь оба есть хотят? Почему же они не равны? Почему это вас оскорбляет?

Вася давно глотал слезы. Обида и возмущение давили ему горло. Он хотел говорить, кричать и рыдать – и чувствовал, что не умеет высказать своей души.

– Почему не равны? – произнес он глухо. – Да потому что не равны… Потому что так сделаны все, неравными, и потому что хоть вы триллион секстиллионов книжек прочитаете, не можете вы сделать, чтобы вы были, как я, и нигде этого не сказано, и так начато, и все это страшно, что вы говорите. Да… Страшно…

Он вдруг ребячески громко всхлипнул, не удержавшись, быстро повернулся и убежал в темноту.

– Впечатлительный молодой человек, – сказал Володя равнодушно, немного помолчав.

– Зачем вы говорите с ним? – небрежно произнесла Нюра. – Он ведь совсем не такой, как мальчики его лет. Воспитание, ужасное детство, играло, конечно, большую роль. Он совсем дурачок.

Володя ничего не ответил и бросил папиросу в кусты. Красный полукруг осветил на мгновенье вуаль Нюры с легкими концами и ее бледное, свежее лицо, которое показалось студенту очень красивым. Глаза ее, обращенные к нему, сверкнули мягким, влажным блеском. Ему стало скучно, что он должен скоро уехать. У него было намерение сказать ей сегодня, что он уезжает, но потом это как-то не сказалось.

Они молча встали и пошли в темноте по дорожке. Хотя ночь была совсем черная и Нюра поднималась вверх с трудом, Володя не предложил ей руку.

– Все еще розами пахнет, – проговорила Нюра, когда они вышли наверх.

– Да. Это поздние, должно быть, – сказал Челищев. И прибавил, немного помолчав: – Совсем теплые ночи, хотя и сентябрьские.

– Внизу сыро было. Здесь теплее.

– Вам холодно?

Нюра не сразу ответила:

– Нет.

Они медленно и молча вышли за калитку сада, миновали двор. Ночь была черно-синяя, мрак такой густой, что его не разгоняли, а усиливали большие освещенные окна дома.

Они шли все тише, точно не желая прийти. Невидное дерево, нежная ива, вдруг коснулась низко опущенной ветвью лица Нюры. Она едва слышно вскрикнула от неожиданности и совсем остановилась. Володя обнял ее за плечи и притянул к себе. Через мгновение она почувствовала на своем лице щекочущие и жесткие завитки его бороды, и теплые губы прижались к ее губам.

Это произошло так быстро и так просто, что Нюра ни о чем не успела подумать. Без мыслей она в следующее мгновение входила в ярко освещенную столовую, где уже сидел за чаем Андрей Нилыч.

Свет резал ей глаза, и она закрыла их рукой.

– Ты одна? – спросил Андрей Нилыч. – А где же… Владимир Дмитриевич?

– Он… торопился… Не мог зайти, – проговорила Нюра монотонным голосом и прошла к себе.

XIV

Генерал сидел у себя наверху, около стола, и читал книгу Madame de Sevigne. Был час двенадцатый. В широко открытое окно глядела черная, совсем теплая сентябрьская ночь. Внизу слышны были еще голоса, на земле, под окном, лежал светлый круг от лампы на балконе, захватывая острые поникшие листья ирисов, которые давно отцвели. Листья в этом свете казались бледно-серыми.

На коленях генерала лежал толстый плед. Ревматизмы, несмотря на теплые, почти жаркие дни, стали что-то чаще мучить его, и он сегодня с трудом сходил в парк. Любимая и всегда успокаивающая его Madame de Sevigne не читалась сегодня: генерала тревожили заботы и мысли. Он часто поднимал глаза с освещенной страницы и рассеяно смотрел вперед.

Комната тонула в полумраке от низко спущенного зеленого абажура. Она была очень проста и невелика. Темная мебель, глубокое кожаное кресло и большой старинный шкап с книгами. Книги все были любимые генерала, большею частью французские. Он уважал, впрочем, из русских кое-кого, некоторые вещи Тургенева, Писемского. Любил Озерова, но находил, что он устарел. Он имел определенное мнение о Тютчеве, которое часто высказывал, всегда одинаковыми словами. Но все-таки французские книги преобладали, из хороших. Мюссе он в свою библиотеку не допускал, считал его мальчишкой, хотя и не отказывал в некотором таланте. Своих «французов» он вздумал было завести каждого в двух экземплярах, чтобы не возить их постоянно из Крыма в Москву и обратно; попробовал – и не мог; он привык к книге, к ее переплету, к бумаге, к шороху страницы, к согнутому уголку, к пятнышку на заглавном листе; и только что купленная книга была ему чужая, не друг, – и огорчала его долго. «Французы» четыре раза в год руками привычной Катерины укладывались в нарочно сделанные для них ящики – и ехали из Москвы в Ялту и обратно в Москву, где та же Катерина аккуратно и быстро складывала их в такой же точно шкап в просторном генеральском кабинете в его беленьком особнячке на Поварской. Через час после приезда генералу казалось, что он не двигался с места: те же пресс-папье лежали на громадном зеленом письменном столе, в спальне были те же щипчики, баночки и стаканчики, без которых он не мог обойтись – и все это было дело проворных рук бесшумно действующей Катерины. Ей не нужно было приказывать, не нужно звать: и теперь, генерал знал, что ровно без четверти двенадцать Катерина внесет ему питье с сахаром и лимоном, с серебряной ложечкой в стакане – и удалится.

Но была только половина двенадцатого. Голоса внизу замолкли, и круг света под окном исчез. Генерал опять отвел глаза от книги. Прямо перед ним, на столе, в бархатной рамке стоял бледный акварельный портрет – покойной генеральши; он всегда, и в Москве и в Ялте, стоял на том же месте письменного стола; стоял так давно, что генерал его совершенно не видел и не замечал, и подумать о нем он мог только если бы портрет вдруг пропал.

Мысли лениво-неясные, немного тревожили генерала. Он думал о своем нынешнем приезде в Крым, о Ваве, о ее «чувстве» к нему; он так мысленно и говорил «чувство», избегая слово «любовь», которое давало ему неловкость перед собою. Впрочем, и о «чувстве» он думал с удовольствием, совестливой гордостью и умилением. Вава ему нравилась и трогала его; он полузаметно отдавал себя ее заботам; а временами перед ее откровенным обожанием он терял всякое сознание пролетевших годов; он искренно забывал, что он не молод, она ему казалась девочкой; и когда-то пережитое, полузабытое, сладкое – он неожиданно переживал снова с особой, но не меньшей отрадой и волнением.

Он вспомнил, как на днях в парке он сказал, что скоро зима, скоро надо в Москву… Сказал машинально, не думая. И Вава вдруг тихо заплакала. Ему стало ее очень жалко, но и приятная теплота облила сердце. Он утешал ее, поцеловал обе руки. И опять она глядела на него детски счастливыми глазами, в которых сверкали слезы.

Жениться на Ваве генералу как-то сначала и в голову не приходило, то есть приходило – но очень смутно; зачем переменять, делать что-то, когда и так хорошо и отрадно. Пусть так и остается.

Но шло время; генерал все меньше думал о своих летах, все более естественным казалось ему не расставаться с Вавой. Да и другие соображения явились: он начал подумывать, не компрометирует ли он девушку? Какие-то старые, давно не употреблявшиеся, залежалые благородные понятия зашевелились в глубине души, проснулись и заговорили. Они были усталые, генерал отвык думать над этими вопросами, и теперь ему было не по себе. Но он заметил на столе только что присланные ему фотографии Ливадии; он обещал их Ваве. Ему захотелось написать ей записку, но было поздно. Они часто вечером обменивались так записками.

Вошла Катерина, неслышно ступая, и принесла питье. Генерал взглянул на нее мельком и отвел взор, думая, что она уходит. Но Катерина не ушла, а остановилась у двери – и это удивило генерала и заставило очнуться. Катерина встретила его недоумевающий взор и сказала, сжав тонкие губы:

– Ваше превосходительство, осмелюсь доложить вам: очень болею я и не имею сил нести службу. Если угодно будет вашему превосходительству отпустить меня…

Генерал не понял. И, взглянув еще более изумленными глазами, повторил ворчливо:

– Отпустить? Куда? Что такое?

– Совсем отпустить. Силы не те, не могу служить вашему превосходительству. Да и служба моя, может, не угодна вашему превосходительству…

Генерал рассердился.

– Это еще что? Ты, Катерина, пожалуйста, пустяков мне не говори. Служба твоя всегда одинакова. Ты вот мне морсу кизилового подай.

Катерина принесла морс, но, поставив его перед генералом, опять воинственно сказала:

– Нет, как угодно, а я не останусь. Берите себе другую. Я еще ни по чьей дудке не плясала. Мне на интриганство смотреть не приходится, уж лучше уйти, чтобы глаза не видали.

Генерал последних слов не расслышал. Но он немного поверил Катерине, не желая верить, и ему стало холодновато и скучно. Это что за возня? Да как же без Катерины? Вот уж пятнадцать лет она у него, он даже не помнит времени, когда ее не было. Она одна все знает и умеет. Он вдруг представил себе, что он идет в спальню, что перед кроватью нет полосканья, что подушки лежат по-иному. А книги? Как же без Катерины? Он почувствовал себя беспомощным, маленьким и больным.

– Ну, ну, – проговорил он. – Ступай. Я не люблю пустяков.

– Истинно говорю вашему превосходительству, – настаивала Катерина острым, как пила, голосом. – Не в моих силах. Служила, пока возможности силы были. Теперь, как такие перемены, и мало ли еще что будет, не вижу возможности.

– Какие перемены? – сказал генерал. – Никаких перемен нет.

Катерина махнула рукой, точно не желая говорить.

– Ах, что уж! Об одном молю, ваше превосходительство, довершите благодеяния, отпустите меня к своему месту. Я не из корысти вам служила… Да у вас другие слуги будут.

При мысли о новых слугах у генерала нестерпимо заныло под ложечкой.

– Ты ступай теперь, Катерина, – сказал он слабо, но хмурясь. – Ступай.

Катерина постояла, вздохнула и вышла.

Генерал поднялся с кресла, причем запнулся за конец пледа и чуть не упал. Неожиданная, непонятная неприятность подкашивала его. Это невозможно! Ноги заболели. Все тело требовало привычного, не замечаемого покоя, и боялось, и тревожилось, что его не будет.

Как тут устроить? Что делать? По счастью, он вспомнил, что были уже разные случаи, когда Катерина просила расчета, а потом все улаживалось само собою.

Но тело все-таки тревожилось.

Он прошел к себе в спальню. Привычные вещи были приготовлены на привычных местах. Генералу вспомнилась Вава. Но как-то мысль о ней показалась чужой на мгновение и не дала никакой отрады.

XV

Наступил октябрь. Дни, хотя и делались короче, не холоднели, только вечера были свежие. Володя Челищев, розовый, упругий, здоровый, вдруг простудился и заболел. Он жил на отдельной квартире, но когда заболел, явилась добродетельная баронесса и чуть не силой перевезла к себе племянника своей подруги. Лечил Пшеничка, и Володя скоро стал поправляться и сделался еще розовее и свежее, но он уже взял отпуск в университете до конца ноября – и решил прожить это время здесь. На это у него и помимо здоровья были причины.

У Сайменовых он не бывал давно; баронесса его выдерживала на своем балконе. Но он писал Нюре длинные, почтительные и тонкие письма, она отвечала на больших листах, крупным красивым почерком, но немного слогом гимназических сочинений. Она излагала бесконечно свои соображения о книгах, вернее излагала их содержание и восхищалась. Но ей казалось, что она делает удивительное и важное дело. Она писала с волнением и радостью, была счастлива и не замечала ничего происходящего вокруг нее.

А происходили удивительные вещи. Маргарита становилась сумрачнее с каждым днем, похудела и пожелтела. Пшеничка даже заботливо спросил ее, не болит ли что-нибудь, и получил самый холодный ответ. Маргарита в глубине души, несмотря на сознание, что делает невозможную, глупую вещь, решила отказать Пшеничке наотрез, если он спросит у нее опять последнего ответа. Но Пшеничка будто проник в ее мысли; он держал себя мило, терпеливо и выжидал случая. Он не совсем понимал, что делается с Маргаритой.

– Дурь нашла, – говорил он про себя. – Пусть, ничего. Барышни – ведь они все так. Переменится.

Девочек он своих отправил, с мальчиком ждал пока. Несносной Агнии Николаевне после двух трех дней стало хуже, она визжала и рыдала с утра до ночи, бедную тетку довела до такого состояния, что она сама в слезах жаловалась Пшеничке:

– Поверьте, доктор, это хуже каторги. Я сама нервная. У меня ум за разум заходит. И себя уморю, и ее вконец расстрою. Намедни, что бы вы думали? – она мне кричит: жить хочу! жизнь люблю! Это как всегда-то, а у меня в голове помутилось, зло меня взяло, и все ей я тут высказала. Она кричит – а я еще пуще. На что, говорю, тебе так жизнь понадобилась, чем так полюбилась? Смотри, говорю, муж у тебя самый такой-сякой, выпивает даже, и человек этакий маленький, и на стороне себе приглядел давно, в деньгах вы всегда стеснены, на одно лечение теперь сколько пошло, и всякие такие неприятности – что тебе, говорю, так из себя выходить? Покорись, Бог знает, что делает. Он тебя без крику подымет, коли такова Его воля… А она вдруг замолкла, смотрит на меня страшными-престрашными глазами и глухо так засмеялась. «Моей, говорит, воли нет умирать. Кабы я, говорит, покорилась, меня бы уж давно свезли. Жизнь, говорит, не бывает ни хорошая, ни дурная. А бывает только жизнь или смерть». Ей-Богу, так и сказала. Я, признаться, совсем испугалась: и жалко мне, и думаю, уж не помутилась ли она от своей болезни?.. Подите вы ради всего святого к ней. Вас только и слушает немного. Господи! И что это за человек уродился!

Пшеничка посмеивался и шел к Агнии Николаевне.

Выдался удивительный день в конце октября. Желтый, прозрачный, как стекло, с кротко радостными небесами. Пахло паутиной, утихшим ветром, увядающей травой и гарью, – далеким, таким далеким дымом, что глаз не видел его тени в хрустальном воздухе. После завтрака вынесли на лужайку перед балконом, на солнце, кресло для Андрея Нилыча, стол и стулья. Тут было лучше, на вянущей траве, чем на балконе.

– Не сыро ли мне? – озабоченно спросил, не обращаясь ни к кому, Андрей Нилыч.

Никто не ответил. Тогда Вася, с простотой и ласковостью поспешил разуверить:

– Нет, дядя, будь спокоен. Не сыро.

Нюра посмотрела на отца, закусила слегка выбившуюся из косы прядь волос (у нее была такая привычка) и подумала про себя: «Вовсе он не так болен. Даже совсем здоров. Нечего и торчать ему, в сущности, здесь всю зиму. Прихоти праздного человека».

Нюра совершенно не любила отца. Ей даже в голову не приходило, что его можно любить. Она боялась его в детстве, это невольное чувство возвращалось к ней и теперь, когда он вдруг начинал неистово кричать и сердиться, но более она ничем не была с ним связана. Она знала, что он ее не любит, хотя думает, что любит, ему диким казалось бы знать, что в нем нет чувства, которое есть у всех других. Отцы любят дочерей – значит, и он любит дочь, и даже разговору тут никакого нет. Так же он любил и мать Нюры, с которой жил всего около года: она оставила ему кое-какие деньги.

Нюра знала, что в Москве есть Марья Семеновна, полная дама с очень черными бровями. Она была генеральша, вдова. Бывала у них редко, но отец к ней ездил. Потом они не поладили, потом опять поладили, на Андрея Нилыча эти неважные дела мало производили впечатления. Теперь они и переписывались редко, а переедут в Москву – опять будет Марья Семеновна. А может, и не будет. Нюре это было решительно все равно. Подумал ли отец о ней когда-нибудь? Спросил ли о чем-нибудь? Для него важно, здоров ли он, все ли в доме идет прилично; служебные новости он рассказывал вечером, за пасьянсом, все равно кому, кто случится: Ваве, Нюре, няне Кузьминишне. Теперь он чаще всего разговаривал с Васей, потому что Вася всегда внимательно его слушал.

Андрей Нилыч был очень рад за себя, что вот, делает доброе дело, воспитывает сына своего покойного брата. Мальчик едва не погиб с матерью. До сих пор какой-то блаженный. Андрей Нилыч думал было отдать его здесь в прогимназию, потом решил, что пусть эту зиму Нюра с ним позаймется: ей делать нечего.

Уроки Нюры были для Васи глубочайшим и постоянным ужасом. Она занималась через силу, с нахмуренным и злым лицом. Ей казалось это бесполезным и невозможным выучить Васю чему-нибудь, чему люди учатся. Он писал безграмотно и, выучив умножение, спокойно забывал вычитание. Он старался и мучился, мигая покорно своими карими, воспаленными глазами, силился понять хоть что-нибудь-и чем больше думал, тем больше открывал вещей, которых он не понимал. Думал над вычитанием и видел, что не понимает классы цифр, начинал думать над классами – и уже не понимал цифр; думал о цифре-и ему казалось неясным, что цифра и число одно и то же; и что такое число? И почему для числа нужны одинаковые предметы, и что когда берут их «вообще» и что такое вообще?

То же было с грамматикой. Он думал над суффиксами и частями речи – и не понимал, зачем это люди выдумали это все, назвали и учат других, когда ничего этого нет, а есть просто слова. Груша… Что такое груша? Конечно, груша. Ведь это ясно. А его учат, что то, что она груша, не важно, а главное она – существительное, А иногда, кроме того, что существительное – еще подлежащее.

«Господи! за что это мне глупость такая дана, – тоской думал Вася. – Ну, не понимаю я, пусть бы наизусть хоть выучить, запомнить бы, покончить бы скорее со всеми подлежащими и задачами на все действия – и вот тогда бы, на свободе, на понятное смотреть…»

Он исчезал в парке, в сады – смотреть на понятное – во всякую свободную минуту. Но Нюра была строга и задавала ему нескончаемые уроки.

Теперь, на предбалконной лужайке, он усталыми и грустными глазами глядел на уютные скалы гор, на бледное, радостное небо, на веселое ущелье внизу, где, он знает, течет бурливая речка. На коленях у него лежит задачник. Задано шесть задач, а он сделал только одну.

– Поезда выходят с противоположных станций, один в два часа сорок минут, другой в два часа восемнадцать минут. Спрашивается, когда они встретятся, если расстояние… Если один делает… Дядя, дядя, комар! Новый, живой, ей-Богу! Ноги длинные и веселый. Он уже не доживет до весны, а, дядя? Ему, я думаю, это все равно. Что ж? он не представляет себе… Он и не боится.

– А вот ты попробуй его словить – он увернется. Значит, боится.

– Нет, это он так, не понимая. И сейчас же забудет, и ему хорошо. Дядя, отчего это люди ничего не забывают? А? Это лучше, если не забывают ни о чем?

Андрей Нилыч предавался кейфу, грел свое тело на солнце, не думал, как комар, – и ничего не ответил. Но Нюра сказала строго:

– Ты бы, чем пустяками развлекаться, над задачами бы подумал. Я не пущу гулять, если не решишь.

Вася тоскующими глазами обвел вокруг, прощаясь с лучезарным воздухом и ласковыми горами, – и углубился в задачник, что-то нашептывая.

– Я от тети Любы из Петербурга получила письмо, – проговорила Нюра.

Андрей Нилыч не сейчас откликнулся.

– От тети! Какая она тетя? Двоюродного материного племянника жена. Дрянь баба, знаю ее. Сквалыга, пройдоха! Все для детей, все для детей, а и дети не знают, куда от нее сбежать. Ну, что она пишет?

Нюра, хмурясь, слушала отца.

– Вы всякого браните, кто на вас не похож, – сказала она дерзко. – Какие у вас основания поносить так тетю Любу, которую, вы говорите, что знаете, но не знаете, и которая вам, кроме добра, ничего не сделала? Я ее, по крайней мере, очень люблю и уважаю.

– Ну, закипела! – примирительно протянул Андрей Нилыч, которому лень было затевать спор. – Бог с ней. Хороша она, так хороша. Ну, что ж она тебе пишет?

– Удивляется, как я выношу эту бессмысленную жизнь, без людей, без книг, без занятий…

– Какие тебе занятия? Какие книги? В библиотеку ведь подписаны? А людей каких? Женихов, что ли? Молода, подождешь, дай отцу выздороветь.

– Что с вами говорить! Ведь соображать все равно не хотите. Женихи, подождать до Москвы… Лучше прекратить разговор.

– Это уж как тебе угодно, – с начинающимся раздражением возразил Андрей Нилыч. – Только я решительно не понимаю…

– Я знаю, что не понимаете. Кончим, пожалуйста. Я никак не могу сделать, чтобы вы понимали. Тетя Люба меня понимает, с меня этого пока достаточно.

Андрей Нилыч хотел совсем рассердиться, но Нюра быстро прибавила равнодушным голосом:

– Квартиры очень вздорожали в Петербурге. Тютя Люба пишет, что не решается расстаться со своей, хотя она теперь для нее слишком велика: Сережа на три года в плавание ушел, а Нина поступила на курсы и живет в интернате. Одна Лизочка с ней. Спрашивает меня, не собираюсь ли я в Петербург, предлагает жить у нее.

– Что ж? – сказал Андрей Нилыч. – Были бы мы в Москве – можно бы к ней нам с тобой погостить съездить, недельки на три. Театры там, итальянцы, что ли…

Нюра презрительно передернула плечами.

– Опять вы не понимаете! До театров мне! Что я, захолустная барышня, что ли, которую привозят в Петербург на Невском магазины осматривать! Тетя Люба спрашивает, не собираюсь ли я на курсы или куда-нибудь, и предлагает у себя комнату.

– Вот оно что, – протянул Андрей Нилыч. – Ну, напиши ей, напиши, что у тебя, слава Богу, этих пустяков в голове не заводилось. На курсы? Уж не на службу ли еще? Пока, матушка, твоя служба при отце, а что дальше будет – посмотрим. Авось курсы в Москве откроются, да более рациональные, чем эти петербургские. Женщинам иное воспитание надобно.

– Я пошла бы на фельдшерские, – вполголоса, как бы про себя, сказала Нюра. – Очень хорошо, говорят, поставлены. Чтобы присмотреться…

– Ты, кажется, заговариваться начала, матушка, – спокойно и лениво молвил Андрей Нилыч. – На фельдшерские! Я бы этого не допустил. Да и о чем болтать? Не в Петербург мне для тебя переехать? Праздные разговоры.

– Но позвольте, папа, – решительно начала было Нюра. – Я не понимаю одного…

– Ага! вот и ты теперь не понимаешь! Только не одного, а ничего не понимаешь! Разговоры это пустые, я устал и думаю пойти к себе отдохнуть. Будет полезнее.

Нюра вспыхнула и сжала брови. Она хотела возразить, но в эту минуту Вася сказал жалобным, грустным голосом:

– Нюра, как хочешь… Я не могу этой задачи решить про поезда. Я хоть до смерти буду сидеть, не решу. Я совсем не понимаю, как это узнать, когда они встретятся. Я не понимаю, зачем мне это знать, и не все ли равно, когда они встретятся. Я вот с тобой такую же задачу решал, решил – и что же? Получились какие-то минуты, я их сейчас же забыл, и ты тоже. Что это за решение? Позволь мне, Нюра, не решать эту задачу! Я тебе потом другое что-нибудь решу. Умоляю, Нюра, позволь, а?

Нюра хотела прикрикнуть на мальчика, но Андрей Нилыч, отчасти из добродушия, отчасти чтобы позлить дочь, посмеиваясь, сказал:

– Не решай, не решай, Васька! Уж ведь решил одну? Ну, так я позволяю, отдохни до обеда. Замучили тебя?

– Если он устал, конечно, пусть не решает, – проговорила вдруг сметливая Нюра. – Я сама хотела дать ему отдых до обеда.

Вася чуть не прыгнул Нюре на шею – какая добрая! Он закричал «ура!», потом «Боже, Царя храни» и «Аминь», и так высоко подкинул задачник, что он раскрылся и зашелестел тонкими листиками на голубом фоне улыбающегося неба. Вася редко кричал, прыгал и шумел; он и теперь скоро утих, снес задачник домой и в парк не пошел, а только присел на краю лужайки, где начинались кусты обрыва, лицом к лиловым горам, и через минуту едва слышна была, переливаясь, его тихая песня, какой-то тропарь или стихарь, почти без слов, однообразный и радостный, как высокое небо.

Андрей Нилыч ушел спать. Нюра принесла толстую книгу и стала ее читать, нервно делая какие-то отметки на бумажке. Маргарита, угрюмая, небрежно одетая, сидела, как сидела до сих пор, молча и ничего не делая. Сегодня к ней шла ее мрачность: полуразвившиеся волосы лежали в красивом беспорядке, и лицо казалось значительнее.

Со стола убрали, а она все сидела, опершись на руку, и смотрела пристально на скатерть. Вавы не было. Вчера Вава казалась такой счастливой, это ясно было, что дело налаживается. И почему бы ему не наладиться?

Солнце, обойдя дом, кинуло косые лучи на угол, и первый луч упал на красивую руку Маргариты. Она его не замечала. День становился жарче и блистательнее. Горы грелись на солнце и были как живые. Золотая осень, сильная, свежая и мудрая, говорила о жизни и тишине. Бледное море, едва голубее, чем небо, не вздыхало внизу. В солнечном воздухе толпились мошки, крошечные, веселые, только что родившиеся, но уже смелые, крылатые и легкие. Казалось, не придет закат этому сверкающему дню. И долго было еще до заката. Веселый широкий луч захватил теперь весь стол и ласково заглянул в толстую книгу Нюры. Она нетерпеливо прищурилась и слегка отодвинула книгу. Тишина была полная, только Васино пение журчало и замирало, не обрываясь.

Но вдруг Вася умолк, и тотчас же послышался его встревоженный голос:

– Посмотрите-ка! Что это такое?

Он указывал направо. Маргарита и Нюра невольно подняли глаза. Направо, далеко внизу, где только сейчас дышало веселое море, – моря больше не было. Едва угадывался голубой свет у берегов, но и он исчез прежде, чем о нем подумали. Громадное, бледное, толстое, мягкое и душистое катилось на берег. Оно было круглое и, должно быть, тяжелое, потому что не подымалось вверх, а никло к земле, прилегало к ней, лизало ее и ползло на нее. Отделялись неясные, трепещущие, серо-прозрачные лапы, захватывали горы и медленно заползали дальше. Оно накатывалось сонное, слепое и дальше закидывало свои дрожащие, бесчисленные, чуть видные лапы, точно они ощупывали дорогу впереди.

– Это… туман с моря плывет, – сказала Нюра. – Какой страшный! Я никогда не видала.

– Облако! – вскрикнул Вася. – Только оно злое, потому что на земле. Видишь, это не туча, а облако, оно белое… Оно было бы доброе и красивое на небе, а здесь – видишь? Видишь, какие лапы посылает? Вот сейчас весь город съест… Вот церковь съело… Вот… Конец, конец! Нет города! Нюра, ему душно, городу? О, Нюра, а если оно сюда доплывет? Нет? Не смеет? Слишком высоко ему?

– Не знаю, – сказала Нюра, всматриваясь в облако.

Маргарита опять равнодушно опустила глаза. Веселое солнце бросало темно-золотые искры на ее волосы. Налево, за горами, по-прежнему светло улыбалось счастливое небо.

Чем ближе всползало бледное, мутно-тяжелое облако, тем яснее было, что оно двигалось быстро и упорно, как слепое.

Задрожали сначала между кустами, потом внизу, ближе, выше, везде дымно-прозрачные лапы, беззвучно и легко то свиваясь в клубки, то развиваясь, мягкое, душное, оно мгновенно накатилось, задавило, налегло – и кругом все пропало, точно его никогда и не было, и мир стал маленький, совсем маленький и низенький, почти для одного человека. Дрожал и струился дымный пар, точно живой, лип, оседал и умирал на всем, чего касался, превращался в воду. Нюра пошла закрыть окна: серые лапы, слепо и трепетно, тихо-тихо, уже тянулись в открытую раму. В комнате было еще душнее. Она вернулась на лужайку.

У Маргариты волосы завились в крупные кольца. Ей было жарко. Давило глаза, которым больно было смотреть сквозь дрожащее тело облака.

Вася присмирел, не пел, сидел у стола… Сердце у него билось от ужаса и счастья. Что будет, что будет! Он ждал с восторгом достойного конца этому страшному приходу.

Пусть оно густеет, пусть давит, пусть задушит… Пусть это случится! Ведь случилось же, что оно пришло, такое бледное, немое и тучное.

Голоса раздавались глухо, точно облако любило свою мягкую тишину. С крыши падали, едва слышно разбиваясь, большие, редкие капли.

– Кто-то едет, – сказал вдруг Вася, уловив тонким ухом тупой звук колес.

– Это генерал, верно, из города, – произнесла Нюра. – Вот попался-то! Еще удивление, что доехали.

Экипаж вдруг показался совсем близко, в двух шагах, большой и мутный. Лошади казались привидениями, высокие, медленно идущие в гору.

– Посмотрите, с ним еще кто-то, – сказала тихонько Нюра.

Она уже привыкла немного к белесоватой мгле.

Рядом с укутанным в плед, угнетенным погодой генералом сидел полный, крупный молодой военный. Он казался еще крупнее сквозь туман. Он был в одном кителе, сидел прямо и молодцевато, фуражка с белым околышем к нему шла. Темные усы лежали немного вверх, обнажая красивый рот, подбородок был мягко раздвоен. Все это, несмотря на мглу, вмиг увидела Маргарита, потому что она невольно встала и сделала несколько шагов к экипажу. Она сразу догадалась, кто этот спутник генерала.

Офицер взглянул на нее дерзко-равнодушными серыми глазами – и тотчас же поклонился, улыбаясь. Его полные, выбритые щеки были мокры от тумана.

Они проехали за дом к крыльцу.

Вася вдруг захохотал.

– Что это? – холодно произнесла Маргарита.

– Офицер какой! В облаке! Мокрый-премокрый, хоть выжми! И толстый какой, в нем пудов восемь есть, право! Облако-то недаром такое тучное накатилось, в облаке-то офицер! С носу чуть не капало. Туман серый, а он за ним такой престрашный! И смешной.

– Это сын генерала, кавалергард, – произнесла Маргарита, точно про себя.

– Он, кажется, при дворе.

– Кавалергард? При дворе? – спросил Вася и вдруг испуганно задумался: «Как же так? А он над ним смеялся. Не грех ли это?»

Вася не понимал ясно, ни что такое кавалергард, ни что двор. Но эта таинственность казалась ему особенно достойной уважения и даже трепета.

– А вы не утерпели, чутьем угадали, что офицер, на два аршина выскочили, – заметила Нюра Маргарите, собираясь уходить.

Туман становился незаметно реже.

– Да, люблю офицеров, – презрительно и вызывающе ответила Маргарита. – Вы бы лучше Карла Маркса-то унесли, неравно отсыреет.

Через полчаса направо мелькнула голубая полоса, все становилось яснее и дальше, и, наконец, вся долина открылась, чистая, просторная, опять сверкающая под лучами уже низкого солнца. Последние, едва видимые, лапы уползающего плотного тумана скользнули по крыше дома и растаяли. Все было прежнее кругом, только налево стояла непроницаемая белая стена проплывшего облака. Все было такое же, блестящее, красивое, но словно присмиревшее, испуганное прошлым. С мокрой крыши еще падали капли; кое-где дрожали они на полуобнаженных сучьях деревьях; мошки умерли; море подернулось легкой пленкой; небо улыбалось робко и бледнело.

Вася заметил в лиловом откосе горы, на уступе, пухлый кусочек ваты. «Детеныша забыло, – подумал Вася со злобой об облаке. Он его ненавидел. – Пришло ни за чем, и глупо ушло, ничего не сделало. Только все испортило и мошек убило».

XVI

Молодой Радунцев оказался очень любезным и ловким, ему не вредила и начинающаяся полнота. Вот ходить пешком он не любил, у него делалось неприятное, тяжелое дыхание. Он жил в Гурзуфе и приехал к отцу лишь на несколько дней.

Шел дождь. Генерал днем явился вниз с сыном, познакомить его с Андреем Нилычем и барышнями. Николай Константинович был весел, любезен с Вавой, что заставило радостно улыбнуться генерала. Маргарита хмурилась. Впрочем, Николай Константинович был одинаково любезен со всеми, и никто бы не угадал, знает он что-нибудь про отца и Ваву или ни о чем не догадывается. Нюра взглянула на него исподлобья – и он отстранялся от нее, меньше заговаривал, чем с остальными. Маргарита уловила раза два странный, не то испытующий, не то нахальный взор, брошенный на нее украдкой.

«Он, верно, смутно догадывается о чем-нибудь, – подумала она. – Да ему не скажут. И спросит, так не скажут. В четыре дня самому убедиться никак нельзя. А потом он уедет. Ах ты, Господи!»

Генерал и сын его сидели почти рядом, один на диване, другой в кресле. Они были совсем разные, и вдруг неуловимо похожие, во взмахе ресниц, в манере произнести слово; сейчас же вслед за этим различие их казалось более резким. Оба они были вежливы, светски воспитаны; но то, что в генерале выражалось утонченной изысканностью, церемонными, немного устарелыми, красиво-округлыми манерами – вдруг проскальзывало в сыне офицерской развязностью, и вежливость имела иногда полусуществующий налет наглости. Этого, впрочем, никто не заметил. Даже сам генерал, вероятно, не замечал: он любил сына и всегда был убежден, что между ними ничего нет общего и что так и должно быть. Сын сам по себе, у него своя дорога.

– Скажите, удачный нынче сезон в Гурзуфе? – спрашивал любопытный Андрей Нилыч. – Весело? Большой съезд?

Радунцев улыбнулся.

– Как вам сказать? Кажется, много народу. Есть кое-кто из знакомых, из петербургских. Но я держусь в стороне, избегаю лишнего шума. Тем более, что я лечусь немного…

Лицо Андрея Нилыча выразило непритворное изумление. Он взглянул на круглые, розовые, дрожащие щеки кавалергарда и подумал: «От чего тебе лечиться? И так лопнуть хочешь. Разве что немного..». И тотчас же сказал, не желая из вежливости углублять вопроса о лечении:

– Да, конечно… Так вы говорите, есть все-таки общество?

– И очень милое. Вот Родзенко, из дипломатического корпуса, князь Лунин, потом мадам Баренцева с дочерью…

– Баренцевы… Позвольте, я что-то о них слышал. Это известные петербургские богачи, фабриканты, кажется. И дочка – единственная – больная, мне говорили. Хромая и, кроме того…

– О, хромота ее почти незаметна. Здоровье ее в Гурзуфе очень поправилось. Чрезвычайно милая особа.

Разговор продолжался. Выяснилось, что Радунцев через три дня, в субботу, уезжает обратно.

– Как жаль, как жаль, – проговорил Андрей Нилыч. – Надеюсь, вы еще зайдете к нам? Завтра вечерком? Или, чего лучше, в пятницу. В пятницу думал зайти ко мне милейший наш Пшеничка…

– Папаша хотел в пятницу везти меня к баронессе… – усмехаясь, проговорил офицер.

– Я съезжу с Вавой к баронессе и попрошу ее к нам с сестрицей в пятницу, – решил неожиданно воодушевившийся Андрей Нилыч.

Ему вдруг улыбнулась мысль устроить вечеринку, как бывало в Москве.

Маргарита опять уловила взгляд офицера на нее из-под ресниц. Она неизвестно отчего покраснела и подумала: «Надо с ним поговорить. Совершенно необходимо. Иначе он так и уедет, не узнав. Ему надо открыть… Это будет только честно».

И, взглянув на весело улыбающуюся Ваву, на желтенький бантик, который она приколола сбоку некрасивой прически, – она прибавила мысленно, с неожиданной злобой: «Напрасно распускаешься, матушка. Рано лапки сложила генеральшей быть. Гадость какая!»

Обыкновенно Маргарита даже в уме слагала свои фразы изящно и с вежливостью истинной барышни. Но теперь ей доставляло наслаждение думать грубыми словами. Глаза у нее красиво блестели, и она сама, подняв ресницы, смело взглянула прямо в лицо Радунцеву.

Гости ушли. Андрей Нилыч с увлечением толковал о вечере в пятницу. Вася, который с самого начала притаился в уголке, так и не вышел из своего испуганного недоумения и нерешительности. Он не знал, как ему отнестись к офицеру. С одной стороны двор и кавалергард, с другой стороны он, офицер, точно какой-то ненужный, смешной: и щеки трясутся. Вообще, Вася не очень любил толстых людей. Любил еще в Москве одного дьякона, который был толст, но все-таки Вася каждый раз жалел, что он толст и внутренне со страстью желал, чтобы он похудел.

– Дядя, – спросил он вдруг, перебивая соображения Андрея Нилыча. – Дядя, скажи, а кавалергард, это – самый последний чин, самый высокий или есть еще выше?

– Что? Чин? Кавалергард? – спросил Андрей Нилыч, погруженный в расчеты расходов для вечера и совершенно не слушая. – Да, да, самый высокий.

Вася вскочил с места и всплеснул руками.

– Самый высокий? Самый последний? Значит, он до конца, до самого что ни на есть конца дошел? О, дядя, как это хорошо! Так чего ж он еще ждет? Куда ж он живет дальше? Какой странный, странный…

– Это невыносимо, – сказала Нюра спокойно. – Замолчи, Вася, ты читать не даешь. Дядя ошибся. Кавалергард не самый высокий чин. И даже совсем не чин.

– Вовсе… не чин?..

Нюра презрительно опустила глаза на страницы. Бедный Вася с полуоткрытым ртом смотрел на нее. Он ничего не понимал и только мучительно чувствовал в себе это непонимание, загадки, вечную серую, глухую путаницу.

XVII

Маргарите до самой пятницы не удалось увидаться с молодым Радунцевым. А так как она знала, что в пятницу и подавно нельзя будет выбрать минуты для серьезного разговора, она совершенно упала духом. Поговорить с Радунцевым, предупредить его, казалось ей уже высоким долгом, неизбежностью. Она несколько дней подряд, утром и вечером, ходила в парк одна, надеясь на случайность. Она действительно встретила Радунцева, но первый раз с отцом, а второй – с отцом и Вавой. Маргарита вспыхнула от досады. Ее глаза опять встретили острый и смущающий взор офицера.

«Ведь понимаешь, понимаешь, – думала она в злобе, – что мне нужно говорить с тобой! Так устрой, помоги!»

Была еще надежда, что Радунцев в пятницу придет первый. Если и с отцом – не беда, можно каким-нибудь ловким маневром отозвать его к роялю.

Но первый пришел Пшеничка. Маргарита взглянула на него и стала темнее ночи. Он точно не заметил взора, весело поздоровался и похвалил ее новое платье, из светлой фланели, которое к ней действительно шло. Нюра тоже принарядилась в какую-то пышную шелковую кофточку и была очень мила с белым, как сливки, лицом, с нежно-розовыми пятнами румянца на щеках. Так иногда под тонкой кожей стоит неподвижно молодая кровь.

Нюра была в хорошем настроении и даже пошла к Ваве посоветовать ей одеться к лицу. Сама причесала ее, настояла на темно-красном, почти черном, суконном платье и красиво вколола в волосы высокую черную гребенку.

– Что, хорошо так, Нюра? Хорошо? – с детской доверчивостью спрашивала Вава, заглядывая в зеркало, откуда смотрело на нее оживленное, помолодевшее лицо. – А не темно платье, ты думаешь? Понравится ему? – вдруг прибавила она, точно про себя, и покраснела.

– Сын, славный, добрый, правда, Нюра? Сейчас же видно, что добрый… Он мне очень нравится. Что это про него там Пшеничка рассказывает? – проговорила она, прислушиваясь. – Надо пойти.

И они вошли в гостиную, где сидел с Андреем Нилычем первый гость, Пшеничка, и о чем-то длинно разглагольствовал. Маргарита молчала, опустив глаза.

Пшеничка, с обычными прибауточками, уверял, что ненавидит сплетни, от которых в Ялте дышать нельзя, и, как примеры нелепости сначала, а потом незаметно увлекаясь, передавал эти сплетни. Говорил больше про молодого Радунцева. Андрей Нилыч слушал с нескрываемым любопытством.

– Неужели болтают, что он за Баренцевой ухаживает?

– Его на десятке уже женили, не беспокойтесь. Ну есть ли тут человеческий смысл, подумайте?..

Пшеничка обвел общество глазами, как будто действительно приглашал подумать, и продолжал:

– Баренцеву я знаю: мамаша – купчиха неприличнейшая, чуть у нее после обеда душа с Богом не беседует, а дочка хромая, нога совсем вывороченная, да вдобавок еще какая-то запуганная, что ли, бледнеет все да молчит. Блаженная. Женится ли на ней Радунцев?

– Деньги, может быть… – вздохнул Андрей Нилыч.

– Да что он, беден, что ли? А после папаши-то сколько останется еще? Верить нельзя этаким вздорам…

Маргарита и не поверила; она, впрочем, едва слушала болтовню ненавистного Пшенички. Ей только было ясно, что надо, надо во что бы то ни стало поговорить сегодня с Радунцевым.

Она встала и подошла, неслышно ступая по ковру, к стеклянной двери на балкон. Ночь казалась холодной, но было светло, как днем, только зеленее и мертвее, чем днем, и от длинных, неподвижных теней дышало темной сыростью. Полная, небольшая, голубоватая луна стояла в небе, над парком. Маргарита сжала брови и задумалась.

По своей неодолимой привычке она во второе свидание с молодым Радунцевым не удержалась и примерила мысленно, годился ли бы он ей в мужья; но тотчас же здравый смысл подсказал ей беспощадно: нет, он на тебе никогда не женится. И это ощущение было так бесспорно, что мысль исчезла и больше не возвращалась. Да Маргарита и мало занималась теперь собой, своей судьбой: злоба лишила ее всякого эгоизма.

Приехала баронесса с сестрой и с двумя собачонками. Раскутываясь, она объявила, что Володя Челищев придет пешком, что он совсем выздоровел и на днях окончательно уезжает.

– Какой холод, какая свежая ночь! – говорила сердито баронесса, усаживаясь и усаживая собачонок. – Я все думаю, как-то наш бедный Константин Павлович? Не дует ли у него наверху? Дует, наверно дует! Бог весть, чем это может кончиться! Он никогда так поздно не оставался на даче! Ах, вот и они!

Радунцевы, отец и сын, входили в комнату. Через несколько минут явился и Володя Челищев. Володя казался после болезни еще более свежим и упругим. У него с молодым Радунцевым мелькало что-то общее: у обоих уши были крепко промыты и волосы плотно выстрижены. Только Радунцев был постарше и потолще, и тело у него на щеках слегка, едва заметно, висело.

Они, видно, встречались раньше, молча, с натянуто-равнодушной улыбкой подали друг другу руки. Володя отошел к роялю.

Баронесса, которая была в дурном настроении, строго допрашивала генерала, дует у него или не дует, и не хотела верить, что не дует. Прибаутки Пшенички как-то не вытанцовывались при молодом Радунцеве, который, впрочем, говорил с ним очень дружественно. Разговор шел не общий, но живой.

«Господи, – думал Вася. – Какие собаки! Как глядят! Жутко даже. Только не говорят».

Собаки, точно, смотрели на него пристально. Они сидели в одном углу маленького диванчика, в стороне. В другом углу сидел Вася, робкий, умиленно-торжественный, в новом костюмчике. Вечер ему очень нравился. Но глаза собак теперь мешали и мучили его. Собаки не отрывали от него зрачков, иногда только ближняя наскоро оборачивала голову к другой, торопливо облизнувшись, на мгновенье прижав уши, словно что-то шептала ей – и опять сейчас же вперялась в Васю. И Вася с тоской думал: «Господи! Какие собаки! И что у них на уме? Чего они на меня?..»

Но он покорился, застыл под взорами, боясь двинуться. Маргарита прошла мимо. Он тихонько дернул ее за платье и посмотрел умоляюще. Он хотел, чтобы она сняла с него чары собачьих взоров. Но она не поняла, рассеяно скользнула взглядом, – потом вдруг лицо ее слегка вспыхнуло и переменило выражение, точно она сразу что-то сообразила и на что-то решилась.

Она повернулась и быстро вышла из комнаты.

До Васи долетел громкий хохот разошедшегося Пшенички – и с другой стороны отрывистый, быстрый и тихий разговор Нюры и Володи Челищева у рояля. Нюра перелистывала ноты в углу, в тени, и говорила Володе, не глядя на него, так что издали и незаметно было, что они разговаривают:

– Очень трудно… Но чем труднее, тем лучше… Вы увидите, что я человек. Характер ли это, упрямство ли, будет по-моему, будет так, как я решила.

– Вы надеетесь на согласие?..

– Не знаю… Это все равно. Так или иначе. Я уже писала туда…

– Но вы несовершеннолетняя…

– Не беспокойтесь, законы не станут применять. Я знаю характер… Когда вы уезжаете?

– Через полторы недели. Но вы помните все, о чем мы с вами говорили? Ваша личность…

– Я знаю, я поступаю свободно, так, как мне нравится, иду туда, куда идти мне нужно. И никого не делаю за себя ответчиком. Я – человек.

Она наклонилась над нотами. Щеки у нее пылали, и даже маленькое ухо под спустившейся прядью волос порозовело.

– Пишите мне туда же, – проговорил Володя и отошел.

Вася слышал этот разговор и не обратил на него никакого внимания. Он трепетно ждал, когда пойдут чай пить, надеясь, что баронесса возьмет собак. Вот, наконец все встали, генерал подал руку баронессе… Она как будто забыла собак. И собаки не пошли за ней, продолжая пристально и упорно глядеть на Васю.

Вася облился ужасом: он был теперь с ними один в комнате. Неизвестно, чем бы это кончилось, но в эту минуту вошла Маргарита. Она озабоченно взглянула на дверь в столовую и прямо подошла к Васе. Собаки глухо зарычали, но она этого и не заметила, взяла Васю за руку и потянула его тихонько к окну. Вася смело встал. Чары были нарушены. Собачонки обе сразу спрыгнули с дивана и неслышно побежали в столовую.

– Вася, – зашептала Маргарита, – хотите оказать мне большую, большую услугу? Я вам доверяюсь… Вы можете это сделать…

Вася был немного удивлен, но обещал с готовностью. Он от всей души радовался, что услужит Маргарите, которая только что спасла его от жутких собачьих глаз. «Проклятые собаки! – мелькнуло у Васи в голове. – У других собак приятные глаза, сейчас видишь, о чем они думают, а эти какие-то ненадежные».

– Я сделаю, Маргарита, сделаю, – произнес он радостно. – Что сделать-то?

– Что? Я сейчас объясню.

Она разжала пальцы. В руке у нее была небольшая, длинно сложенная бумажка.

– Видите? Вот записка… Это не моя… Это меня просили, а мне неловко… Словом, это долго объяснять, но необходимо передать ее Николаю Константиновичу… Понимаете?

– Офицеру? Так чего ж? Давайте, я сейчас… Ничего не сказать?

– Ах, постойте!.. Как вы не понимаете? Надо так отдать, чтобы никто не видел. Ни одна, ни единая душа… Поймать минуту, когда он будет один, или вызвать его, что ли…

Вася оробел. Он вообще боялся офицера и не сказал с ним ни единого слова, а тут вдруг вызывать! Ловить минуту! Отдавать чью-то записку, даже неизвестно чью! Вася тотчас же поверил, что записка не Маргаритина.

– Это секрет, что ли? – спросил он нерешительно.

– Да, да, большой секрет! Очень важный! Голубчик, Вася, не сомневайтесь, устройте это… Ну постойте, вы останьтесь здесь, тут никого нет, – и ждите. Я его как-нибудь сюда вышлю. Вот… ну хоть пелерину свою здесь оставлю…

И она торопливо бросила на кресло темно-красную плюшевую пелерину с капюшоном, которую держала на руке.

– Скажу, что у меня лихорадка. Как он войдет – вы сейчас же к нему – и отдайте. Вот записка.

– А если… он не возьмет? – спросил Вася, в раздумье и страхе глядя на записку.

– Отчего не возьмет? Какие глупости! Скажите ему… Ничего не говорите! Там сказано, от кого!

Маргарита словно с горы катилась. Она и говорить начала почти громко.

Вася остался с запиской в руках, думая и ужасаясь, что будет, если офицер не возьмет записки и если это кто-нибудь подглядит. Она сказала – секрет…

Минуты проходили. Из столовой доносились голоса и смех. Послышалось рычанье злой собачонки, опять взрыв смеха и нежные присюсюкивания баронессы. У нее голос становился другой, когда она обращалась к своей собаке. Вася стал надеяться, что офицер не придет и ничего не будет. Ему стало легче дышаться. И вдруг голоса и смех сразу сделались ярче и громче, но на одно мгновенье – и опять потухли. Притворенная дверь глухо стукнула. Вася поднял глаза. На пороге стоял Радунцев, полный и статный, в длинноватом военном сюртуке. Вася увидал бледные, густые шнуры его аксельбантов и зажмурился.

Радунцев сделал два шага вперед, оглядывая комнату. Надо было решаться. Вася тоже шагнул вперед трясущимися ногами и протянул смятую записку:

– Вот… вам… – произнес он глухо.

Офицер взглянул на него, как будто только что его заметил.

– Не берете? – проговорил Вася почти радостно.

Радунцев медленно протянул руку и взял записку. Потом отошел к лампе и развернул ее. Васина робость вдруг исчезла. Но в это короткое, когда Радунцев пробежал записку и небрежно сунул ее в карман, Вася непобедимо и совершенно ясно почувствовал, что во всем этом есть дурное, стыдное. Он мучительно покраснел до глаз, до корней волос. Офицер вышел, не произнеся ни слова, но не забыл захватить лежавшую на кресле пелерину. Вася стоял, как стоял, посреди комнаты, растерянный, приниженный чужим стыдом, которого он даже не понимал, но который давил ему душу.

XVIII

Луна поднялась выше и лила свой беловатый свет почти отвесно на дорожки парка. Лучи ее пронизывали полуоблетевшие деревья – и кругом было светло и холодно. Непроницаемые, черные, как уголь, кипарисы стояли неподвижно в сторонке, устремляя в серебряно-синее небо иглы своих вершин. В беседке краснеющие виноградные листы не совсем облетели, и луна сквозь них бросала на круглый стол разнообразные пятна света. Маргарита сидела, облокотившись на стол, почти совсем прикрыв лицо капюшоном своей пелерины. Красный плюш казался теперь совсем черным, только со странными отсветами. Пахло стынущей землей и не умершими, но умирающими листьями.

На звук медленных, тяжеловатых шагов в соседней аллее Маргарита подняла голову. Над обрывом, в чаще, горько и жалко, точно ребенок, заплакала сова. Вероятно, она огорчалась, что было слишком светло.

Радунцев вошел в беседку, поеживаясь. Он был в одном сюртуке, успел захватить только фуражку. Маргарита подняла голову.

– Это вы, наконец? – спросила она негромко.

– Да. Простите, не мог вырваться раньше. И теперь, кажется, этот мальчик видел, как я ушел…

Он сел недалеко от нее на скамью, снял фуражку, положил ее на стол, где она тотчас же стала темно-узорчатая от лунных теней, и провел рукой по своим коротко остриженным волосам.

Маргарита чувствовала, что нужно говорить, и скорее.

– Я звала вас сюда… – начала она – и остановилась. В горле у нее перехватило. Ее казалось раньше, что сказать эти необходимые вещи – просто и естественно, но теперь она видела, что ей с каждой уходящей минутой говорить труднее, и положение становилось все нелепее.

Но она победила себя, сделав усилие, и начала твердо, может быть, слишком громко:

– Мне нужно сказать вам два слова наедине о деле, касающемся вас, Николай Константинович, – проговорила она. – Я тут не заинтересована лично, но, конечно, заинтересована, как всякий человек, на глазах которого совершается грубый… обман… или, скорее, злоупотребление, или… Словом, вы должны знать, что делает относительно вас семья, в которой я теперь живу. Это мне кажется справедливым, честным. В ваших интересах я просила вас прийти сюда – иначе я говорить с вами не могла.

Радунцев склонил свой плотный стан.

– Я могу только благодарить вас, я не знаю, чем я заслужил такое отношение… к моим интересам…

Маргарите почудилась ирония, едва уловимая, но она, уже не останавливаясь, продолжала:

– Вы не имели времени, может быть, догадаться, а сказать вам, конечно, не скажут… Дело в том, что отец ваш, старик, подвергается… то есть его ловят, хотят женить на себе. Эта барышня, перезрелая и глупенькая, Варвара Ниловна, старается влюбить его в себя, все лето кокетничает с ним, завлекает… Это целая история. Отец ваш старик, ему льстит, что за ним ухаживают. Он может легко запутаться в этой интриге. Андрей Нилыч… он, кажется, не участвует… Не знаю. Словом, мне кажется, ваш долг, как сына… Не допустить… Предостеречь… Я в это не вхожу. Вы сами знаете, как поступать. Мой внутренний долг был вам открыть глаза.

Она взволнованно умолкла. Вышло как-то не то, не так, как она себе представляла. Странным, непонятным казалось ее вмешательство, и неловким. Прошла минута молчания.

– Еще раз благодарю вас за участие, – сказал очень мягко Николай Константинович. – Я вполне верю в вашу проницательность, я сам заметил кое-что… Но… я не понимаю, почему вам кажется, что это меня касается?

– Как… не касается?

– Право же, это совсем не мое дело, – с ленивым убеждением проговорил Радунцев. – Это дело отца. Если ему это нравится, если барышня ему нравится, почему бы ему и не жениться? Я не вижу препятствий. Он одинок…

– Но позвольте… – проговорила пораженная Маргарита. – Вы… говорите, что вас не касается… Но даже… если взять вопрос состояния…

Она совсем потерялась и забылась. Радунцев усмехнулся нагло и добродушно.

– Вы прямы, Маргарита Анатольевна, да и я по натуре откровенен. И вам я даже обязан откровенностью. Видите ли, отец давно выделил мне и сестре наш капитал. Сестра замужем в Париже и ни в чем не нуждается – о, менее всего! У меня состояние тоже прекрасное, а может быть, в недалеком будущем я буду втрое богаче, чем сестра, и вдесятеро, чем отец. Мне его наследства не нужно, оно бы мне ничего не дало. К тому же и завещание его уже сделано и, по соглашению, не в нашу пользу. Зачем? Я не жаден, лишние пустяки меня не прельщают. А если отец, – прибавил он уже с полным ленивым добродушием, – найдет себе в ней любящую жену, если она ему нравится – слава Богу. Зачем мешать? Всякому надо давать жить, пока живется.

– Но ведь это смешно, комично! – почти кричала Маргарита. – Ведь он старик, он не видит, он в глупом положении… Ваш долг…

– Почему в глупом положении? Он еще ничего… И барышня не молода, и, кажется, искренняя… Мой долг, если уж вы о нем заговорили, не мешать чужим удовольствиям. Вы, кажется, иных убеждений придерживаетесь, но у меня доброе сердце от природы, и, право, это выгоднее…

– Значит, конец, – прошептала почти про себя Маргарита.

– Конец? Чему конец? Нашему свиданью? Зачем? Пусть лучше будет начало! Брр, как холодно! А хорошо. Ну неужели мы с вами сошлись здесь, чтобы рассуждать о чужих делах? Что вам до них? Я сегодня целый вечер думал о ваших глазах… Я их увидал прежде вас. Помните, в тумане, вы подошли… Милая, красивая какая…

Он незаметно приблизился и незаметно, точно нечаянно, без всякой резкости, плавным, мягким движением обнял ее, легко опрокинул ее голову к себе на плечо и близко смотрел в ее бледное лицо, похорошевшее под лунными лучами. Это случилось так быстро, так неожиданно и само собою, что Маргарита оцепенела, в самом деле не понимая, что с нею делают. Она бессознательно шептала:

– Что это?.. Нет… нет… нет…

Радунцев еще приблизил свое лицо. В голосе его слышалась нежная настойчивость, он был переливчатый, грудной, похожий на воркованье, какой всегда бывает у сильного, здорового и привычного мужчины, когда он начинает слегка волноваться.

– Милая… Нет? Почему нет? Почему? Почему?..

Прикосновение, легкое, полузаметное, его свежей от вечернего воздуха, выбритой щеки вдруг привело Маргариту в себя. Холод страха и отвращения вдруг пробежал по ее телу. Радунцев ей и не нравился. Внутренний голос насмешливо подсказал ей: а ведь он на тебе ни за что не женится!

Маргарита с силой вырвалась из объятий кавалергарда и вскочила со скамьи.

– Вы с ума сошли… – проговорила она, задыхаясь, не находя никакой фразы, кроме этой, такой обычной. – Кто вам позволил? Я пришла говорить с вами о деле… Как с порядочным человеком… Я вам доверилась… А вы…

– Ну, полноте, полноте, – возразил Радунцев, хмурясь. – Что за дела! Дела покончили. И какие были дела! Из-за участия к моему состоянию ночью вы мне свидание назначили? Да еще в такую чудную ночь? И с такими глазами? Разве вы не знали, что этими глазами… нельзя… смотреть… безнаказанно…

Он опять охватил ее, на этот раз крепко, властно, сильными и ловкими руками. Но Маргарита больше не потерялась. Несколько мгновений длилась безмолвная борьба, слышалась только тяжесть дыханья. Наконец Маргарита резко вырвалась и отскочила в сторону.

– Какая наглость, – проговорила она полушепотом, прислоняясь к столбу беседки… – Вы… со мной, как с горничной, как…

Радунцев с каждой секундой становился мрачнее, досада и ярость ослепили его. Он сделал два шага вперед и произнес с откровенной и цельной наглостью:

– А все-таки ты любишь меня немножко, да? Я это знаю. Маргарита вдруг выпрямилась.

Радунцев отступил.

– Николай Константинович, – произнесла она громко, – вы непорядочный человек. Вы ведете себя так, думая, что за меня некому заступиться. Вы ошибаетесь. Я могла бы рассказать эту сцену моему жениху Фортунату Модестовичу Пшеничке. Я не сделаю этого, жалея вас и не желая впутывать вас ни во что, меня касающееся. Будьте впредь сообразительнее. Опыт вам полезен.

Она ушла, как королева, очень торжественная и немного смешная. Радунцев, оставшись один, скоро опомнился, добродушно расхохотался над собою и над ней и поторопился в дом, где уже садились ужинать.

За ужином пили здоровье жениха и невесты. Маргарита, возвращаясь из парка, поняла, что ее корабли сожжены, что сказанное ее слово, сказанное неожиданно для нее самой, превращалось во что-то существующее, неизбежное, и она уже хотела этого неизбежного, хотела, чтобы все так и было, как она сказала. Ей почти радостно было чувствовать себя не одинокой, точно на того, другого, она складывала половину тяжести от нанесенной ей обиды. Пшеничка радовался, но тревожно; он чувствовал, что что-то случилось, и очень заботился также скрыть свое удивление. Он делал вид, что скрывал до сих пор свое счастье лишь по воле невесты. Андрей Нилыч радовался и тревожился: он не знал, извещен ли отец Маргариты. Вава, генерал и сестра баронессы (которая решительно была в скверном настроении) радовались и поздравляли искренно. Старик Радунцев припомнил даже какой-то очень красивый, тусклый мадригал на случай. Шампанское, по счастью, оказалось, и это вышло очень хорошо, точно вся вечеринка была затеяна с целью объявить Маргариту невестой.

Нюра снисходительно и тонко улыбалась. Она не знала, в чем дело, но многое угадывала. Впрочем, ей было все равно.

Молодой Радунцев подошел поздравить Маргариту и поцеловал ей руку. Вася стоял рядом. Он вспомнил записку, потом свое мучение, потом, как он видел офицера, идущего в парк; перевел глаза на потный лоб Пшенички с торчащими белокурыми вихрами. Вася ничего не понимал, ничего не предполагал; но на душе у него было тошно и под ложечкой нестерпимо сосало. А с соседнего стула на него опять глядели пристально и упорно четыре собачьих глаза.

XIX

– Вставай! Вставай! Чего заспалась? – будила няня Кузьминишна Ваву в одно сумрачное ноябрьское утро. – Все уже давно повставали, чай пьют! Уж что деется, глядь-ка!

Вава простонала и открыла глаза. С некоторых пор ей было мучительно трудно и тяжело просыпаться. Впрочем, она скоро привыкла к сознанию и веселела.

– Нездорова, что ли? – спросила няня, открывая занавеску и вглядываясь в бледное лицо Вавы, в беспомощное выражение сжатых губ.

Но при первом луче мутного дня Вава опомнилась, вскочила, села на постели и улыбнулась. Она вспомнила все хорошее и важное, что с ней было и будет. Все кругом милые, хорошие, счастливые! С Константином Павловичем ничего решенного еще нет, то есть словами, но разве все не решено без слов, не слишком ясно? И разве бы могла она жить, дышать, если б было не ясно?

Через несколько дней свадьба Пшенички и Маргариты. Отец Маргариты прислал сначала телеграмму, а потом письмо, где писал, что болен, приехать не может, полагается во всем на Андрея Нилыча, и благословлял дочь. Маргарита должна была венчаться здесь, а после свадьбы они ехали вдвоем к отцу, в Киев. Как ни трудно было Пшеничке вырваться от своих больных на две недели, но он решился это устроить, основательно рассуждая, что женишься не каждый год, можно побаловаться отпуском и угодить молодой жене.

Вава знала, что, может быть, генералу придется ехать в Москву. Это не Пшеничка, который может жениться в три дня. Маргарита и хотела было затянуть свадьбу – да жених и заикнуться не дал: ему проволочки неудобны. Генерал – другое дело. Что ж, пусть уедет. Они будут переписываться. И до отъезда, конечно, все будет условлено и кончено.

– Я совсем здорова, няня! – весело крикнула Вава, одеваясь. – Что это вы все заладили, больна да больна! И Фортунат Модестович вчера спрашивал, почему я кашляю. А я совсем и не кашляла. Это я очень торопилась из города, на гору нашу одним духом взбежала, так потом я никак отдышаться не могла, все хрипела. Это ведь, ты знаешь, у меня с самого детства.

– Правда, – согласилась няня. – Я тебе всегда говорила, чтоб ты не больно быстро бегала. А ты, как на грех, вон какая скорая: Ну и задохнешься сейчас. И вчера тоже! Нет, чтоб потихоньку.

– Ну, няня, не ворчи. Нянечка, туман-то какой на дворе! – продолжала она, подходя полуодетая к окну. – Совсем осенний. Едва видать красные верхушки деревьев. А облетели как деревья-то! Конец, няня, конец лету!

– Чего ж ты радуешься, глупая? Осенняя пора – последняя пора. Солнышко уходит, листочки желтеют…

– Я не радуюсь, няня, что солнце уходит, я радуюсь, что оно уходит – и опять придет. Вот я чему радуюсь. Лето было славное, милое, чудное! И осень славная, мне осенью всегда весело, потому что осенью всего больше веришь, что весна придет. А, нянечка, – прибавила она вдруг быстро, перескочив на другие мысли, – как тебе кажется, правда, он очень, очень хороший, сын-то? Добрый, милый, родной такой! Я его сразу полюбила. Если б ты знала, няня, как он на прощанье мне руку поцеловал, в глаза поглядел – и говорит, так выразительно: «Желаю вам счастья». Ей-Богу, так и сказал.

Она подумала и вдруг громко расхохоталась.

– Чего ты? – недовольно спросила няня.

– Как чего? А помнишь, ты мне каркала: «Дети взрослые, вступятся, не позволят, сын приедет, брось лучше…» Вот и сын приехал. Да он очень доволен! Думаешь, не понял?

– Понял-то понял, да только ему наплевать. Он вон, говорят, на хромуле, на купеческой дочке женится, семь миллионов берет, так что ему? Очень ему нужно ввязываться. А ты, опять же скажу, хвосты-то больно не распускай. Не дело затеяно, не дело. Сын там не сын, а чего это Катерина-то при нем неотлучно? Генерал-то без нее ни шагу. А она вон как нос поднимает. И в кухне намедни язвила: высоко, мол, ваша барышня летает, как бы не ушиблась, падавши. Да. Меня увидала – замолчала, только нос еще выше подняла и с усмешкой, так, мимо прошествовала. Зазналась тоже. А все, Вавинька, не дело ты, матушка, затеяла. Чует мое сердце, не быть из этого добру.

– Няня! Не каркай ты, Бога ради, не страши ты меня! Ну что тебе? Я его люблю, люблю и вечно буду любить! Ведь это унижение, горничной там или кухарки бояться! Скажу ему, что б он ее прогнал, вот и все.

– Скажи. Так он ее и прогонит. Это еще бабушка надвое говорила. Не стала бы она даром нос задирать. А лучше брось-ка думать. Послушай, какие дела у нас делаются. В столовой баталия идет – не приведи Господи! Нюрка перед отцом смелая, бесстыдная такая. И родятся же нынешние! Прямо страм.

– А что такое? – с любопытством спросила Варвара Ниловна. Она торопливо причесывала волосы.

– В Петербург, слышь, хочет ехать, – таинственно сказала няня. – У энтой верченой Любови Карповны жить будет и на каких-то там курсах учиться. Знаем мы ученье-то это!

А не кто, как этот студентик ее сбил, читали они все в гул да разговоры этакие такие разговаривали. Девка-то и закозлила. Постегать бы ее маленько родительской властью, небось бы унялась. Одна, в Петербург! Фасоны, нечего сказать.

– Няня, а что же, Андрюша не соглашается?

– А по-твоему, согласиться ему, что ли? И отца не жалеет, бешеная, ведь болен отец-то. В гроб готова уложить, а по-своему сделать.

Няня долго еще ворчала, но Вава ее не слушала. Она была уже готова и быстро пошла в столовую. «Баталия» там еще продолжалась. В соседней комнате из угла в угол ходил Вася, зажав пальцами уши и беспорядочно напевая что-то про себя. Он не мог выносить никаких сцен, никаких серьезных криков и грубых слов. Теперь он ушел бы в сад, но на дворе стоял мокрый туман.

Не боящаяся сцен Маргарита сидела в столовой в углу и безучастно смотрела на спорящих. После дней волнения ею овладела оцепенелость, безумная покорность и равнодушие к судьбе и других и своей собственной.

Андрей Нилыч в утреннем халате, с красным, разозленным лицом, ероша белокурую, с проседью, бороду, бегал по комнате.

– Я тебе покажу, я тебе покажу!.. – кричал он. – Дрянь девчонка! С отцом разговаривать! Да что у тебя шуры-муры, что ли, со студентом затеяны? К нему, что ли, тебя тянет? Да я тебя… Я тебя запру, наконец!

Он совсем забывался. Нюра, которая уже много кричала, дрожа от злобы и ненависти, стояла у рояля и старалась сложить губы в презрительную усмешку.

– Вы «Домострой» купите, там в подробностях сказано, как нужно запирать, – проговорила она. – А грязных вещей я вас попрошу не говорить, этого я никому не позволю, будь он хоть разотец. Я начала с вами разговор, надеясь, что вы уважаете чужую личность, а у вас взгляды рабовладельческие, и кричите вы и ругаетесь, как городовой. Что вы мне сделали? Чем я вам обязана? Что на свет меня родили? Подумаешь, одолжение! Я вас об этом не просила. Почему я не свободна жить там и так, как мне хочется? Денег я ваших не хочу, отдайте то, что мне принадлежит после мамы. Мне восемнадцатый год. В семнадцать лет уже опекунство снимается.

– Дрянь! Дрянь! – задыхаясь, кричал Андрей Нилыч. Он не находил больше никаких слов и не мог говорить. – Я тебе покажу! Ты у меня запоешь! А письмо этой твоей прелестной тетеньке – вот! вот! Чтобы она молодых девушек не смущала!

Он схватил лежащее на столе письмо Любовь Карповны, где она изъявляла согласие принять к себе Нюру на время пребывания на фельдшерских курсах, и с яростью изорвал его в клочки.

Нюра дернула плечами.

– Что ж вы этим достигли? И что хотите доказать? Если вашу глубокую некультурность-то она слишком ясна. А меня вы рабой не сделаете. Разве что к помощи закона обратитесь, да и то со взятками, иначе не сделают – и в исправительный дом посадите. Красиво будет! Слух в Москве: Андрей Нилыч Сайменов дочь истязает за то, что она учиться хочет… Главное – в духе времени. Да на вас пальцами станут указывать…

– Андрюша, – робко проговорила молчавшая до сих пор Варвара Ниловна, очень испуганная. – Ты не волнуйся так. Почему не подумать? Может, и можно как-нибудь устроить. Нюра подождет. И какая ты, право, Нюра! Зачем сердиться? Лучше просто поговорить…

Но примирительные слова бедной Вавы остались без успеха. Андрей Нилыч уже ничего не мог слышать. Он крикнул:

– Молчать!

И, боясь, что кто-нибудь его не послушается и заговорит, он тотчас же прибавил:

– Конец! Чтобы я об этой истории больше не слыхал! В гроб меня уложить хотят, что ли? Больному человеку этакие штучки подпускают! Ну, да пока еще жив; пока еще глаза землей не засыпали. Скоро, матушка, скоро! Подожди, успеешь!

– Перестаньте, пожалуйста, папа, – произнесла Нюра спокойнее, овладев собой. – Все это совершенно лишнее. Если вам угодно – мы на время прервем разговор. Извините, если я была резка. Я знаю, вы не допустите всех этих ужасных вещей, о которых так легко говорится. Но я предупреждаю вас, что я намерения моего не оставлю и слову моему не изменю.

Андрей Нилыч хотел что-то возразить – но не успел, потому что Нюра вышла из комнаты. Она слишком долго злилась, да еще сдерживалась и теперь чувствовала, что ей хочется плакать, и даже не плакать – реветь, как ревут маленькие дети от злости и возмущения. И она громко хлопнула дверью своей спальни.

Все мгновенно стихло. Андрей Нилыч еще раз прошелся по комнате, сказав несколько отрывистых слов про себя, – и тоже ушел. Няня Кузьминишна, стараясь не стучать, убирала чайную посуду. Маргарита зевнула, бесцельно глядя в окно. Только Вася все так же беспокойно шагал по соседней комнате с закрытыми ушами, боясь поднять глаза и не зная, что сцена кончилась.

Варвара Ниловна подошла к нему и тихонько взяла за руки.

– Чего ты? Никто уж больше не спорит, – ласково сказала она, угадывая его беспокойство. – Хочешь, пойдем в парк? Вон туман как поднялся, солнце светит.

Вася встрепенулся, улыбнулся и подошел к стеклянной двери. Туман, точно, поднялся, растаял, оставив на траве и на золотых листьях влажные следы. Небо голубело, чистое, нежное, точно умытое.

– Мне все равно нужно сейчас в парк идти, – продолжала Вава. – Константин Павлович, верно, уж там. Эти рабочие ничего не делают! До сих пор кончить не могут!

– Да вон он, из парка идет и с Гитаном! – сказал Вася, увидев генерала. – Смотри, Вава, за ним извозчик приехал. Верно, собирается куда-нибудь.

Вава беспокойно прищурила свои немного близорукие глаза. Ей хотелось пойти навстречу генералу, но она почему-то не решилась.

– Сюда идет! – произнес Вася. – Видишь, к балкону направляется.

Вава распахнула дверь. Острая свежесть осеннего ясного дня дохнула ей в лицо.

– А я к вам с предложением, – сказал генерал, устало дыша и немного тяжеловато всходя на ступени балкона. Он улыбался и постукивал своей толстой тростью. Длинное, теплое, немного старомодное пальто красиво сидело на его высокой фигуре. Гитан, немного прихрамывая, покорно следовал за ним. – Мне необходимо в город поехать, у милейшего нашего Фортуната Модестовича буду, потом еще нужно в один дом завернуть… Вы, кажется, собирались сегодня в город. Позволите вас подвезти?

– Мне особенно ничего не нужно, но мы собирались гулять, – весело откликнулась Вава. – Хочешь, поедем, Вася? К Пшеничке заедем, а оттуда пешком вернемся. Погода чудесная! Я сию минуту буду готова!

Генерал снял серую шляпу, широкополую, очень изящную, и вошел в комнату. Через секунду из правой двери вышла Нюра, с лицом более обыкновенного оживленным. Она тоже хотела ехать в город и к Фортунату Модестовичу. У нее страшная головная боль. Фортунат Модестович обещал ей какие-то порошки, но он все забывает, вот и сегодня вечером придет и, наверно, забудет. А тут она у него кстати и возьмет.

Андрей Нилыч вышел приодетый, очень любезный и веселый.

– Значит, я вдвоем с Маргаритой буду завтракать? Уж вы, наверное, к завтраку не воротитесь. Маргарита, что просите передать жениху?

– Ничего, – сказала она апатично. И прибавила для приличия: – Ведь он будет сегодня вечером.

XX

Дорогой говорил только один генерал да Вава. Нюра молчала, о чем-то думая. Вася тоже соображал и глядел по сторонам, замечая тихие желтые деревья, такие желтые, что, казалось, золотой свет идет от них, а вверху, между ветвями, небо такое яркое, что оно уже не голубое, а лиловое рядом с золотым сверканьем полупрозрачных листьев. Пшеничкин сад не поредел и остался неизменным зеленым и кудрявым. Пшеничка любил надежные растения, которые не засыпают на зиму. Сад его изобиловал кипарисами всяких видов, кактусами и соснами с длинными мягкими иглами, похожими на кипарисы. И осень в его саду была незаметна.

– Пожалуйте, пожалуйте, – весело и предупредительно кричал Пшеничка, встречая гостей.

Он был уже не в парусинном, но в каком-то похожем на парусинный балахоне. – Пожалуйте вот сюда, на солнышко! Тут у меня маленький уголок лета. И защищено, и видите – какая зелень темная? Не холодно? Не угодно ли в комнаты?

– Нет, нет, не беспокойтесь, дорогой Фортунат Модестович, мы здесь останемся, – говорил генерал, усаживаясь в покойное кресло на теплом солнце, за кипарисной стеной. – Я ведь на несколько минут…

– А? а? ведь хорошо здесь? – заливаясь смехом, говорил Пшеничка. – Июль! чистый июль! Кто скажет, что ноябрь на дворе? У меня, знаете, тут прежде липы росли. Я их срубил. Только тоску наводили. Всю зиму торчат прутьями, а как с осени начнут желтеть да осыпаться – так прямо меланхолию способны навести. Нет, хоть и возня, а я уж предпочитаю этакие более тропические растения. Целесообразнее.

Вася посмотрел на небо, которое вдруг потускнело около точно запылившихся кипарисов, и сказал:

– А что Агния Николаевна? Выздоравливает?

Он не любил Агнию Николаевну, ему хотелось, чтобы она скорее, как можно скорее, выздоровела, уехала в Москву и занялась своим делом, чем ей там надо и что ей больше подходит.

– Представьте, Агнии Николаевне гораздо лучше! – заявил Пшеничка. – Она, конечно, боится и себе в этом признаться, не верит, но улучшение несомненное! Несомненное! А вот что это вы, барышня, бледноваты сегодня? – произнес он, привычными и зоркими докторскими глазами вглядываясь в лицо Варвары Ниловны. – Как себя чувствуете, ничего?

– О, отлично! – сказала Вава. – Я ведь всегда здорова. А воздух меня подбодрил.

Она была особенно весела сегодня. Смеялась, шутила, перекидывалась ласковыми колкостями с генералом, глядя на него своими красивыми и преданными глазами.

Генерал скоро уехал, а барышень и Васю Пшеничка оставил завтракать. В доме у него немножко подновляли к свадьбе, дети были отправлены к знакомым – двое меньших. Старший, Гриша, уезжал завтра в Москву. Отец его отправлял с бонной до Севастополя, где ждала тетка.

Мальчику было около десяти лет. Он казался очень тихим и серьезным. С ним говорил Вася, который радовался, что он старший.

К концу завтрака, когда расшалившийся Пшеничка заставлял барышень пить за его здоровье и здоровье отсутствующей Маргариты херес, вдруг пришел Володя Челищев.

Он был встречен восторженными кликами Пшенички, но имел какой-то непривычно смущенный вид, с неровной развязностью. Промытые, крепкие уши его горели.

Он пришел проститься. Он уезжает послезавтра, а может быть, и завтра. Нюра не дала себе труда притвориться удивленной. Она не стала бы и скрывать, если б ее спросили, что она утром послала Володе коротенькую записку, где говорила, что им нужно видеться и что она пойдет к Пшеничке. Если б не представился случай – она пошла бы одна.

Володя немного смущался, немного злился, а немного был и доволен. Бесспорное и совершенное влияние, которое он имел на душу этой молоденькой девушки без его воли, льстило ему; на мысли, что она любит его, он не останавливался и не хотел останавливаться. Он любил видеть тут действие своей чисто нравственной, умственной силы. После того неожиданного поцелуя под ивой, в темноте, он еще раза два поцеловал ее, так же нечаянно и так же молча, как и тогда. И думая об этих поцелуях, он считал их полубратскими, случайными. Впрочем, девочка ему нравилась, он жалел, что она не живет в Петербурге. Но он боялся трагедий, всяких мучительно сложных родственных и семейных историй. Он поощрял Нюру бороться с отцом, но сам в это не входил и очень старался остаться в стороне.

Когда после завтрака все опять вышли в сад, Пшеничка с Вавой и детьми отправились вперед, Нюра намеренно отстала.

– Я хотела сказать вам, – произнесла она негромко, обращаясь к Челищеву, – чтобы вы не приходили к нам перед отъездом. Отец предубежден против вас. У меня был серьезный разговор. На согласие трудно надеяться. Но, поверите ли? Чем труднее борьба, чем больше препятствий – тем больше у меня энергии, силы прямо растут! Это меня поднимает! И теперь я уже не сомневаюсь, что достигну своей конечной цели.

– Но, Надежда Андреевна… Не слишком ли вы горячо беретесь за дело? Нужно многое взять в расчет… И может быть, если б устраивать исподволь, действовать медленно, но верно…

Он говорил и примирительно, и слегка рассеяно. Он не любил трагедий, да и скорый отъезд, ощущение этого отъезда делало его нездешним, полупетербургским, точно он уже начал уезжать.

Нюра посмотрела на него почти свысока.

– То, что я решила, я сделаю без проволочек и прямо, – сказала она несколько напыщенно. Из-под ее важных слов часто мелькала детскость и действительно непобедимое ребяческое упрямство. – Ну, словом, это решено. Вы мне сюда не пишите. Это вопрос нескольких дней. Где я буду жить в Петербурге – вы знаете. Впрочем, тотчас после приезда я извещу вас – на университет. Еще раз благодарю за то, что указали мне путь и цель. Нужно много сил, но они у меня есть.

– Желаю вам успеха и жду известий, – с чувством произнес Володя и пожал ей руку. Он подумал о своем влиянии на эту молодую душу, и ему не хотелось потерять его.

Громкая болтовня Пшенички со взвизгиваниями, говор детей и веселый смех Вавы раздавались вдали, за кипарисами, на дорожке, которая огибала сад и возвращалась к дому. Но вдруг Нюре показалось, что там началась беспорядочная суматоха. Пшеничка бросился вперед, сверкнув между ветвями елей своим белесоватым пальто. Испуганный Васин голос крикнул:

– Ай! что это?

Нюра и Челищев ускорили шаг. В конце прямой дорожки у самого дома, на деревянной скамейке со спинкой сидела Варвара Ниловна. Пшеничка наклонился над ней. Вася крепко держал за руку маленького Гришу и часто мигающими, недоуменными и скорбными глазами смотрел вперед.

– Что случилось, Фортунат Модестович? – спросила Нюра быстро.

Пшеничка выпрямился.

– Ничего, ничего. С Варварой Ниловной маленькая индиспозиция. Вздумала барышня вот с молодыми кавалерами наперегонки бежать. А бегать-то нам, кажется, совсем не годится. Ну сделалось дурно.

– Что, Вава? Не лучше тебе? – сказала Нюра, наклоняясь к ней.

Вава была очень бледна беловатой бледностью, без желтизны. Она еще слабо улыбнулась и проговорила:

– Нет… Ничего… Теперь прошло.

Дурнота ее в самом деле проходила, только дыханье оставалось свистящим и трудным.

– Знаете, барышня милая, – решительно сказал Пшеничка. – Давно я замечаю, что вы не так себя ведете, как следует. Охота вам в обмороки-то падать! Вас подлечить, пожалуй, нужно. Я на вас, как на родную, смотрю (никак не могу себе представить, что вы все Маргарите Анатольевне чужие) и по родственному чувству этого оставить так не могу. Давайте-ка я вас послушаю да постукаю, пойдемте ко мне, чтобы времени не терять. А? Что скажете?

Вава ненавидела лечиться и была уверена в своем здоровье, но теперь она, после припадка странного удушья, чувствовала себя слабой, покорной и не могла бы ничему противиться. Пшеничка с шутливой галантностью падал ей руку, и они медленно ушли.

– Что это еще такое, – произнесла Нюра и досадливо, и озабоченно, поднимая на Челищева вопросительный взгляд. – Вы думаете, что она больна? Всегда такая здоровая была…

Челищев с видом недоумения пожал плечами:

– Не знаю. На вид Варвара Ниловна здорова. Иногда мне казалось, что у нее бледность немного странная…

– Нет, это ничего. Но надо знать, что скажет Фортунат Модестович.

Они медленно пошли опять по прямой дорожке сада и заговорили тихонько.

Вася серьезно и молча сидел на скамейке, держа за руку не менее серьезного Гришу. Они оба чего-то вдруг испугались и теперь ждали. Над кипарисами, туями, елями и кактусами лиловело чистое, но полинялое осеннее небо. На дорожке справа показалась укутанная до бессмыслия Агния Николаевна в кресле на колесах. Кресло сзади подталкивал лакей с глупым лицом, рядом шла тетка. Пока Агния Николаевна доехала до мальчиков, вернулись Пшеничка и Вава. Нюра, сопровождаемая Челищевым, тоже приблизилась. Вава имела виноватый вид. Что-то детское было в ее темных, добрых глазах.

– Ничего, ничего, – засмеялся Пшеничка на вопрос Нюры. – Как я и думал. Сердце увлекающееся. Подлечиться непременно нужно. Мы уж с Варварой Ниловной условились. Как вернусь я дней через десять из моего свадебного путешествия (еще пустит ли меня Агния Николаевна, вон как свирепо смотрит!), так она ко мне утречком в известный денек и станет жаловать. Мы такое лечение соорудим – просто во сне не выдумать! А пока на горки лазать остерегаться, наперегонки не бегать. Ох уж эти мне девицы! Расстроят сердце, а потом с ним и возись!

Агния Николаевна очень заинтересовалась неожиданным приключением, выразила Ваве самое горячее сочувствие, поговорила вообще о болезнях сердца, сказав, что это вещь «очень, очень серьезная… конечно, у кого в сильной степени».

– А вы такая цветущая, такая сильная! У вас, конечно, это форма самая легкая…

– Да я и не сказал, что у Варвары Ниловны болезнь сердца, – вдруг оборвал ее Пшеничка. – От многих причин бывает неспокойное сердце. Органических недостатков я особенных не усмотрел. Режим, режим – и правильное лечение! И я ручаюсь, что все будет превосходно.

На вопрос Нюры о ее собственном здоровье Агния Николаевна вздохнула, сморщилась и тягуче проговорила:

– Ах, уж и не знаю… Все то же… Боли, кашель… Все такое же положение…

Но невольная, счастливая улыбка кривила ей губы, как она ее ни старалась скрыть: ей было лучше, но она не хотела этого произносить громко из суеверного страха.

Пшеничка настоял, чтобы домой пешком не возвращались, а взяли на гору извозчика. Челищев проводил их до самого дома, но в дом не вошел. Они с Нюрой мало говорил дорогой, только прощаясь он крепко сжал ее руку и посмотрел ей выразительно в глаза. Этот взгляд можно было прочитать как угодно – и вместе с тем он ничем не связывал Володю. Ему стало грустно, захотелось, чтобы она действительно приехала. Он даже думал шепнуть ей украдкой: «Будьте же тверды!» или: «Мужайтесь!», но Нюра на его взор ответила таким длинным и глубоким взглядом, что он почувствовал, что этого слова даже и не надо. Вася, все время молчавший, молча простился и со студентом. Когда он от въезда в ограду отправился назад на том же извозчике, Вася обернулся и посмотрел ему вслед, на розовую шею под короткими волосами, прижатыми фуражкой, на отстающие крепкие и прозрачные уши.

– Отъезжающему надо плюнуть вслед, тогда он вернется, это есть примета, – равнодушно и ни к кому не обращаясь сказала Варвара Ниловна.

Вася быстро обернулся, точно не желая потерять след студента, посмотрел, подумал… и не плюнул.

XXI

Варвара Ниловна просила было дома не рассказывать о ее дурноте и о словах Пшенички (ей как-то стыдным и не привычным казалось говорить о своей болезни), но Нюра тотчас же рассказала, не придавая делу большого значения. Андрей Нилыч не поверил, как и сама Варвара Ниловна, посмеялся вместе с ней излишнему усердию Пшенички. Пришел генерал, рассказали и ему, и он не поверил.

– Что вы, что вы! Такая цветущая, сильная, живая!.. У нашего милейшего Фортуната Модестовича есть слабость всех непременно лечить и преувеличивать состояние здоровья. Варвара Ниловна нервная, впечатлительная – это бесспорно… Но я решительно не могу думать, глядя на нее, что здоровье ее грозит каким-нибудь расстройством.

– Вы очень пополнели последнее время, Варвара Ниловна, – сказала Маргарита равнодушно.

Бедной Ваве было стыдно, что говорят столько о ее болезни, которой даже и не оказывается. Она покраснела и оправдывалась, уверяя, что и сама она считает себя здоровой и нисколько не верит Пшеничке.

Выдался свежий, почти зимний, но ясный день. Вава с утра была в парке с генералом. Там кончали и все не могли кончить работы. Генерал в теплом пальто ходил не так бодро, но все-таки наблюдал за всем сам. Неизменный, прихрамывающий Гитан с полуопущенным хвостом следовал за ними, как тень.

– Вы совсем легко одеты, – сказал генерал Ваве с оттенком заботливости. – Это черное кружево очень красиво, но вы не простудитесь?

Вава поправила шарф на голове и весело произнесла:

– О, нет! Я ведь никогда не простуживаюсь! И мне совсем тепло. Видите, солнце!

Низкое солнце между поредевшими деревьями золотило песок и упавшие листья на дорожке.

– Какое теперь солнце! Холодное, осеннее, печальное…

– Печальное? Вам осень кажется печальной? А я ее люблю. Так делается чисто, просторно, светло… И жалко даже, что кипарисы кудрявые. Нет, осень это очень хорошо. Только вот одно… – прибавила она вдруг тише, дрогнувшим голосом. – Вот вы уедете…

Они очень медленно, сопровождаемые Гитаном, шли по совсем светлой теперь аллее с деревянными переплетами, где летом вился виноград.

Радунцев вздохнул искренно, немного старчески.

– Да, надо ехать скоро… Нельзя… А мне не хочется уезжать… от вас. Я так привык, мне вас будет недоставать. Вашего смеха, вашего голоса, вашей бодрости… И вот этих ручек маленьких…

Он взял ее свободной рукой за руку и очень медленно поднес ее к губам.

Глаза Вавы наполнились слезами, но она улыбалась.

– Ну что ж… – проговорила она. – Если надо, так ведь уж ничего не поделаешь. Но вы вернетесь, ведь это недолго… Не правда ли?

– Зима так пролетит, что и не заметим, – сказал генерал. – Время удивительно быстро проходит. Я верить не хочу, что лето прошло, как несколько дней! Вы мне будете писать – да, дорогая? Скажите, да? Утешите меня?

– Я для вас сделаю все, что вы захотите, – произнесла Вава, продолжая улыбаться сквозь слезы. – Я… вы не знаете, какая я. Если мне кто-нибудь кажется… настоящим, совершенным… вот как вы… я тогда на все готова. И остальные уже для меня не существуют, и мир не существует. Я, конечно… я очень много требую от человека, но зато я все для него… все.

– Милая! – тихо проговорил растроганный генерал. – Вы хорошая, цельная… Верьте, эти месяцы пролетят… Я вернусь… Пишите мне.

Вава была счастлива. Счастье, уже не такое острое, как в первые недели, потому что она в нем меньше сомневалась, но все-таки очень большое счастье. Ей казалось, что в нем вся ее жизнь, и эта жизнь зависит от существования счастья.

Генералу тоже было тепло и гордо. Приятная грусть от осени и скорой разлуки не мешали чувству. Пальто грело его, Вава незаметно, опираясь на него, поддерживала его, осеннее солнце не резало глаза, ноги не болели. Генералу нравилось жить, и он сам себе нравился давно не приходившим, забытым чувством, которое было совсем утонуло в тихих, однообразных, последних годах жизни.

Они прошли еще немного, вернулись опять ко входу, к рабочим. Солнце село, поднялся резкий ветер. Он дул в ноги, взметая с дорожки желтые, влажные листья. Синяя, далекая, холодная туча протянулась на западе, затемняя вечернюю зарю. Ветер оледенил вдруг старое тело генерала. Он тяжело опустился на руку Вавы. Кости заныли, в плече закололо. Он подумал, что наверху у него дует из окна, и поморщился. Рабочие сделали мало. Он вдруг стал кричать на них и сердиться, воображая невольно, что нельзя уехать, пока работы не окончатся, а у него дует. Он совсем расстроился и ворчал, идя домой. Вава попробовала успокоить его, но он не слушал и продолжал ворчать и жаловаться, вдруг раскапризничавшись, покорный своему усталому телу, как ребенок, забыв недавнее чувство бодрости и тепла.

Впрочем, перед самым домом он опять немного успокоился, поцеловал руку Вавы и обещал к вечеру прислать альбом фотографий, о котором говорил раньше.

Вава почти не заметила внезапного расстройства генерала. Да и разве это важно? Важно то, что он сказал ей в виноградной аллее, его взгляд, его просьба писать, его обещанье вернуться. Он любит ее. И будет большое, полное счастье, жизнь с ним. И это единственно важно и необходимо.

Ее спокойная веселость не нарушалась в этот день.

Вечером пришел Пшеничка. У Андрея Нилыча немного болела голова, он сказал, что пойдет к себе, что ему в столовой дует, и предложил Пшеничке сыграть с ним в шахматы, в его комнате. Пшеничка предпочел бы посидеть с невестой, – но отказаться было неловко, и он ушел к Андрею Нилычу, внутренно решившись как можно скорее проиграть и вернуться.

В столовой, под лампой, остались только барышни и Вася. Вася тщательно срисовывал с какой-то гравюры ангела, делая ему ровные и ясные перья на крыльях, и низко наклонял голову вбок, когда затенял ангелу щеку. Одежда ангела, ниже скрытых ног, облачком завивалась кверху – это была уже Васина фантазия.

Маргарита, в окаменевшей позе, сидела над чашкой чаю: она даже не радовалась отсутствию жениха. Нюра и Вава тоже сидели без дела, без книг; у всех трех были свои мысли, различные и заботливые. Ветер, который усилился к вечеру, тонко выл порою и стучал рамой окна.

Никто не слышал шагов, и Вава вздрогнула, когда в открытых дверях темной передней показалась фигура Катерины. Сухое лицо ее с вялыми щеками было обрамлено, как всегда, черненькой кружевной косынкой, бледные губы под большим, острым носом, – крепко сжаты.

– Генерал изволили прислать, – произнесла она, протягивая альбом с фотографиями и карточку, на которой стояло несколько слов.

Вава взяла альбом, взглянула на карточку.

– Скажите, что я очень благодарю, – проговорила Вава, немного робким голосом, не глядя на Катерину. Не думая об этом – она боялась ее стальных, серых глазок, которые смотрели пристально и злобно.

– Ответа не будет? – спросила Катерина.

Вава опять скользнула взором.

– Скажите, что очень, очень благодарю.

– Больше ничего не прикажете? Потому что если ответ писать станете, то мне дожидаться нет времени. Генерал очень дурно себя чувствуют. Очень расстроимшись. Да.

Голос ее вдруг стал выше и пронзительнее.

– И не понимаю я, как это вам охота расстраивать генерала. Им всякое расстройство во вред, они человек больной. Вы их расстраиваете, а после этого они больны. Вы им нынче говорили, что рабочие в саду не работают, что мало сделали. Вы этого не можете понимать, много ли, мало ли они сделали, а генерал верят и расстраиваются. Если не знать, то лучше и не говорить.

В неожиданной речи Катерины было столько дерзкой злобы, что Маргарита и Нюра с удивлением, не поняв, что делается, подняли глаза. Вава тоже не понимала, она чувствовала, что эта женщина хочет ее оскорбить и, может быть, знает за собой право ее оскорблять. Она хотела крикнуть, ответить, – и не могла: в горле у нее сдавило и не было звука. Катерина совсем вышла из темной передней и на два шага приблизилась к Ваве.

– Если генерала все будут расстраивать, не надолго их хватит, – продолжала она с неизъяснимым презрением и ликующей злобностью. Губы у нее были уже не бледные, а лиловатые. – Их беречь нужно, они в уходе нуждаются, ихнее дело больное, они к таким вещам да к таким словам не привыкли и со стороны личностей разных посторонних расстраивать их очень даже неблагородно, и я это всегда могу сказать и предупредить, потому что я отлично хорошо все понимаю. Может, кому и интерес есть их расстраивать, а однако, им не удастся, и только напрасное беспокойство.

Это было опять так неожиданно и невероятно, что даже и Маргарита с Нюрой онемели. Вася поднял голову от ангела, глядел в ужасе, содрогаясь и приготовившись зажать уши. Катерина и не ожидала ответа. Она постояла несколько мгновений, обвела окружающих торжественно дерзким взором, который бывает у старых и злых женщин после обеда, – и вышла, не поклонившись, бормоча про себя последние, еле внятные, слова.

Через полминуты опомнилась Нюра. Она покраснела, не понимая, как она могла так растеряться и не ответить кухарке, не выгнать ее. Это было не похоже на Нюру. Но слишком уж сцена произошла неожиданно и неловко.

– Чудесно! – проговорила она. – Радуйся, Вава! При хорошеньких сценах ты нас заставляешь присутствовать! До чего ты себя довела! Какая мерзость!

Вава поднялась со стула. Она была очень бледна желтой бледностью, и убита, и растеряна, как дитя.

– Это… я не знаю, Нюра… Это она с ума сошла… Зазналась… Я не оставлю. Я сейчас ему напишу. Он не подозревает. Он ее выгонит сейчас же, если узнает…

И вдруг крикнула раздражительно и отчаянно:

– Да, да! выгонит! Я не могу. Я ее видеть больше не могу… Я ее знать около него не могу! Это гадость, гадость! Он ей доверяет, он не знает. Руки дрожат у меня, да все равно пойду надо сейчас же…

Она бросилась из комнаты. В голосе, которым она произносила последние слова, был почти истерический, непривычный для нее крик.

Пшеничка, кончивший партию, вошел в столовую.

– Что случилось? – спросил он.

Маргарита, вдруг оживившаяся, с блестящими глазами и с усмешечкой стала передавать Пшеничке, чуть заметно преувеличивая, подробности нежданной сцены.

Пшеничка нахмурился.

– А где же Варвара Ниловна?

– Пошла писать письмо генералу с просьбой или, вернее, с требованием, прогнать Катерину, не дожидаясь утра, – с той же усмешечкой подхватила Маргарита. – Признаюсь, мы окаменели! Получила барышня нотацию! Играй, да не заигрывайся! Прогуливайся с генералом, да лишнего не болтай, а иначе реприманд. Ай да Катерина! Нет, кто бы мог этого ожидать! Мы и не знали, что у генерала – телохранительница! Она его в обиду не даст, от всякой Варвары Ниловны защитит. Генералу с ней тепло. И покойно, как за каменной стеной!

Она захохотала.

Пшеничка сильнее нахмурился.

– История! И меня-то не случилось. Она при мне бы не посмела. Вы говорите, письмо пишет Варвара Ниловна? Напрасно. Зачем? Сгоряча… Потом лучше бы ему сказать, не нарочно. Расстроится только барышня. А ей это вредно.

Варвара Ниловна вернулась. Она была по-прежнему бледна, и руки у нее дрожали. Она уже написала письмо, была говорлива и резка. Возмущалась, повторяла одни и те же слова, говорила, что она не понимает, что это ошибка, что все объяснится, что, конечно, генералу будет очень неприятно узнать, но что делать нечего, и она ему уж написала.

– Напрасно, напрасно, барышня, – говорил Пшеничка. – Лучше бы ему это исподволь рассказать. Баба шальная, дерзкая – черт с ней, в сущности! Зазнаются они и дерзят. Крикнуть бы на нее. Да, история!

Варвара Ниловна продолжала говорить и защищать генерала.

– Нет, пусть он знает, как все случилось. Это невозможно!

От генерала принесли ответ – уже не Катерина, а разбуженный Ян, которого посылали с письмом. Вава быстро разорвала конверт и начала читать вслух, забывшись.

Генерал писал как-то странно. Немного шутливо, немного успокаивающе, просил не сердиться и в заключение обещал «пожурить свою Катерину».

– Ведь говорил я, что это идиотская история! – вскрикнул Пшеничка. – Дайте воды скорее!

Он быстро встал. Ваве было дурно. Она еще больше побледнела, вместо глаз темнели два широких пятна. Через две минуты она пришла в себя.

– Плюньте вы, ей-Богу, Варвара Ниловна, на эту мерзость, – успокоительно и примиряюще сказал Пшеничка. – Охота вам себя терзать. Из-за кухарки психопатической и наглой здоровья лишаться.

Но Вава посмотрела на него и улыбнулась.

– Да я ничего, Фортунат Модестович. Конечно, пусть! Вы не сердитесь, что я вас напугала. Мне лучше. Мне теперь совсем хорошо. Это, в самом деле, какая-то дурацкая история. Право, я не огорчаюсь.

Она опять искренно улыбнулась. Дурнота прошла – и оставила в душе Вавы странное спокойствие и чистоту, будто большая волна смыла с прибрежных ступеней мелкий сор. Она удивленно взглянула на Пшеничку, когда он, не веря, продолжал ее уговаривать.

Она пошла к себе, усталая и тихая, и заснула без снов.

XXII

Свадьба Маргариты прошла без пиров и праздников, даже без особенной суеты. Вася пел на клиросе и остался очень доволен. Долго спустя повторял он напевы и слова обряда венчания, и старался каждый раз понять их по-иному. Ему казалось, что в них есть что-то недоговоренное, и его удивляло, что никто в это не вникал, а все думали о другом.

Маргарита была очень спокойна, а в последние дни даже весела. Ничто не могло уже изменить совершившееся, и она отдавалась жизни, почти не думая о ней. Ее холодность не смущала Пшеничку. Ему нужно было ее согласие – во всем остальном он не сомневался, твердо уверенный, что будущее зависит от него и от его желаний. Уехать в Киев тотчас же после свадьбы не удалось – отъезд был назначен через неделю. Впрочем, все приготовления и переустройства в доме Пшенички были приведены к благополучному концу, и Маргарита водворилась на новом месте.

Генерал отложил свой отъезд на несколько дней. История с Катериной обошлась как нельзя лучше. Варвара Ниловна чувствовала себя здоровой на следующий день. Генерал пришел утром, они долго беседовали одни. Вава сделалась опять веселой и полной надежд. Она говорила, что понимает все. Он должен уехать – куда и как отпустит он теперь Катерину? Это ясно. Но, конечно, как только устроится в Москве – может ли быть сомнение, что Катерина не останется? Она просто глупа, но все-таки он простить ей этого не может. За это ручается его характер, все в нем… Хорошо ли было с ее стороны говорить ему, чтобы он ее прогнал? Разве он сам не знает, что ему делать?

– Он так и сказал, что прогонит ее в Москве? – спросила Нюра с полуулыбкой.

– Ах, Боже мой, Нюра, какая ты! Разве нужно все непременно говорить самыми грубыми словами? Не беспокойся, он умеет сказать, как нужно. Я с полуслова его понимаю. Господи, если бы ты знала, Нюра, что это за удивительный человек!

Она опять была счастлива и опять желала счастья. Нюра пожала плечами и отошла. Со дня свадьбы Маргариты она была очень молчалива и озабочена, часто отправлялась одна в город, не обращая внимания на погоду.

Генерал уехал в дождливый и ветреный день. Он боялся парохода, и утром приехала коляска, чтобы отвести его по шоссе в Севастополь. Миндальные деревья на дворе колебали голые верхушки на сером небе, нежная ива качала своими ниспадающими тонкими прутьями. Крыльцо с верандой было мокро, переплеты веранды, увитые коленчатыми черными стволами когда-то тяжело-бледных роз – казались редкими и резкими. Садовник, работница и усердный Иван под наблюдением Катерины, совсем готовой, в черной мантилье и фильдекосовых перчатках, привязывали чемоданы сзади коляски. Генерал, одетый тепло и элегантно, сидел с Андреем Ниловичем, со всей семьей. Он вчера днем простился с баронессой и со всеми городскими знакомыми дамами, а последний вечер провел внизу и почти все время наедине со счастливой Вавой. Она и гордилась, и радовалась, что она последняя его видит перед отъездом и что он отдал этот вечер ей. Вася, едва слышно аккомпанируя себе на пианино, едва слышно пел тонким, ровным голосом, сводя на нет постепенно и незаметно какие-то свадебные стихи, полугрустные, полурадостные. Генерал говорил простые и милые вещи, Вава слушала его с открытой душой, полная самых ясных надежд и полагая жизнь свою в это понятное и близкое счастье.

Теперь он уезжал. Ваве было больно и весело. Больно – потому что она не будет видеть его, – весело, потому что он уезжает, а это уже шаг к возвращению. Какое будет возвращение – она знала и представляла его себе так ясно, как будто это грядущее было уже прошлым.

Последние минуты перед отъездом всегда длинны, беспокойны и неловки. И все обрадовались, когда Иван пришел сказать, что лошади ждут. Вава накинула плед, чтобы выйти на крыльцо, хотя лил дождь. Генерал нежно протестовал, но Вава все-таки пошла. Он в темноватой передней взял ее руки, опять поцеловал их, медленно и крепко, и сжал в своих.

– До свиданья, до свиданья, моя дорогая… Пишите же мне… Я вам на пишу, как только приеду. Не скучайте… Я вернусь пораньше. Глубокая благодарность вам за все…

Вава опустила ресницы, чтобы не заплакать. Ей хотелось попросить, чтобы он телеграфировал ей, когда приедет на место, но она не посмела и сказала только:

– Я буду вам писать… Возвращайтесь, как только сможете. Я…

Она не сумела договорить и ниже опустила взор, потому что слезы были совсем близки. Генерал еще раз сжал ее руки с чувством – и толкнул дверь на крыльцо. Садовник стоял без шапки, и лысина его лоснилась от дождя, мокрая, бледная и холодная. Вася тоже вышел проводить генерала, который ему ласково пожал руку и что-то сказал доброе. Вася задумчиво посмотрел на густо-белое небо, на болтающиеся ветви ивы, на садовникову лысину – и ему стало жаль. Ему вспомнилось, как приехал генерал, как над светом фонаря бледнели тяжелые розы, как он, Вася, смотрел с Вавой на генерала из-за правого угла и какой генерал тогда был удивительный, загадочный и прекрасный. Вспомнилось, как он стал любить генерала и бояться Катерины, которая теперь, такая же маленькая и сухая, но уже совсем не страшная, возилась с другой стороны коляски, явно не замечая Ваву. Васе было не то жаль, что уезжает генерал, а что он теперь не такой, и нет к нему любви, и нет страха перед Катериной. Генерал с последними улыбками и поклонами влез в закрытую коляску. Катерина поместилась напротив. Лошади тронули, и тяжелый кузов, колеблясь, двинулся вперед, под гору.

Вава хотела еще раз крикнуть: «Возвращайтесь!», – но не крикнула. Темная, намокшая прядь волос упала ей на висок. Она плотнее завернулась в плед и щурилась от дождя и от слез. Лицо ее казалось похудевшим и увядшим.

Вася опять посмотрел на бегущие и не пробегающие облака, на голые прутья ивы, на все кругом, такое важное, тихое и упорное, и ему стало казаться, что, в сущности, не жаль ни тяжелых роз, ни того генерала, ни любви, ни страха, и что хорошо, что оно все прошло. Так и надо, чтобы прошло. Оно для того все и было, чтобы пройти. И когда это, теперешнее, тоже пройдет и кончится с весной-то это тоже будет хорошо.

XXIII

– А где Нюра? – спросил рассеянно Андрей Нилыч. Вава, усаживаясь разливать вечерний чай, ответила:

– Она еще задолго до обеда ушла в город. Хотела Васю с собой взять, да у него зуб болит. Ей нужно было к Маргарите. Ведь они через три дня уезжают. А перед вечером Нюра мне записку прислала, чтобы о ней не беспокоились, что она у Маргариты ночует.

– У Маргариты? Что за фантазия! И какая манера бегать одной в такую даль!

– Она Ивана с собой берет до города, Андрюша, а в городе не страшно. Погода же стоит хорошая. Я бы пошла с ней, непременно пошла бы, да Фортунат Модестович слышать всегда не хочет, чтобы я пешком в гору возвращалась, а что ж каждый раз извозчика? Нюра завтра, верно, с Фортунатом Модестовичем и вернется.

Андрей Нилыч зевнул. Ему было все равно. Он и спросил от нечего делать. Он скучал сегодня, потому что пасьянс ему надоел, а преферансик, по маленькой, не составился. Если б Андрей Нилыч не боялся за свое здоровье и если б было на чем поехать – он тотчас же поехал бы к сестрам вдовам. Он последнюю неделю очень сошелся с баронессой и одним маленьким, приличным, молчаливым старичком, с которым и составлялась партия. Баронесса и ее сестра были очень милостивы к Андрею Нилычу в пустынный зимний сезон и частенько сами завертывали к нему для партии, и старичка привозили.

Вечер прошел монотонно. Рано легли спать. Утро встало холодное и ясное. Варвара Ниловна утром поссорилась с няней Кузьминишной из-за генерала, плакала, – а потом просила у нее прощения, и они помирились. Ссоры теперь случались очень часто. Няня имени генерала слышать не могла, после того, как он уехал, и довольно жестоко говорила Ваве, что он ее «обманул». С Катериной накануне отъезда у них была баталия, чуть не драка. Няня до сих пор не успокоилась и была полна неизъяснимого негодования. Занятая ненавистью – она даже Ваву любила меньше.

В двенадцать часов сели завтракать. Бедный Гитан, которого заперли, когда уезжал генерал, – плакал потом два дня, жалобно и покорно, зная, что уже ничем не поможешь. Потом замолк, но сгорбился, качался, ходя, на ногах. Он жил в кухне, но иногда Вава, которую единственно он отличал от других, брала его в комнаты. Он, большой и худой, укладывался у нее на подоле и не хотел даже есть.

И теперь он лежал около нее, несмотря на протесты Андрея Нилыча. Вася, молчаливый и сосредоточенный, ел картофель с маслом и думал о том, что, верно, и сегодня урока не будет, что вообще его стали мало учить и что это очень хорошо – больше времени остается, а ему, Васе, время было нужно для всяких различных, нужных, – занятий.

Топая высокими, грязными сапогами, к порогу подошел белокурый и серый Иван. Он каждый день отправлялся в город за провизией и почтой, топ, вяз в невозможной осенней грязи, едва втаскивая, по своему слабосилию, тяжелую корзину в гору.

Он с порога протянул Андрею Нилычу газету – «Русские ведомости». На газете лежало только одно письмо. Андрей Нилыч с удивлением взглянул на городскую трехкопеечную марку. Письмо, вероятно, было брошено в ящик вчера вечером.

Андрей Нилыч не знал руки. И, разорвав довольно толстый конверт, он прежде всего взглянул на последнюю страницу. Там стояло: «Нюра».

Андрей Нилыч с недоумением и неприятным чувством, которое возрастало, повертел в руках два небольших листика. Он не понимал. Что это за корреспонденция? Что такое еще случилось? И зачем писать от Маргариты, когда можно прийти?

Первые строчки письма его даже не поразили, он просто ничему не поверил. Но чем дальше он читал, тем письмо делалось вероятнее и ужаснее.

«Я уезжаю сейчас с пароходом „Юнона“, дорогой папаша, – писала Нюра. – Когда вы завтра получите это письмо, я буду уже в Севастополе, у сестры Пшенички – я с нею списалась помимо Фортуната Модестовича, – и она приютит меня на несколько дней. Адрес ее – Морская улица, дом Сертелли. Я не скрываюсь, – напротив, – и тут я буду ждать от вас известий».

Нюра писала дальше, что очень жалеет, что ей пришлось уйти потихоньку. Но Андрей Нилыч не хотел отпустить ее, а не ехать она не может. Она будет жить у тети Любы и поступит на фельдшерские курсы. Она взяла свое метрическое свидетельство и немного денег, – но этих денег, давно ею скопленных, едва хватит на дорогу до Петербурга, и она просит выслать ей еще, из капитала, оставленного ей матерью, – самую маленькую часть, только на необходимое. Сдержанно, разумно, почти мягко Нюра прибавляла, что, конечно, папаша может вернуть ее через полицию, потому что она несовершеннолетняя, – но просила его хорошенько подумать раньше и иметь в виду, что неизбежен скандал, и даже из крупных, что пищи для сплетен и разговоров, самых ужасающих, будет довольно, что она сама не станет об этом молчать, ни в Ялте, ни в Москве, а при первом случае уедет опять. И если папаша не думает о ней – пусть подумает о себе, о том, что станут говорить в Москве, куда она вернется через несколько месяцев, и поверят ли в их кругу, что «Сай-менов через полицию вернул дочь, которая поехала в Петербург учиться». Хотя она и не думала, что папаша поедет в Севастополь сам, вопреки благоразумию, она все-таки предупреждала, что море неспокойно, да и результатов эта поездка иметь не будет, потому что она решила бесповоротно. Письмо кончалось мягкой, почти ласковой просьбой дать вольное согласие, уважить желание, верить, что ее руководит лишь «жажда знания» – и тотчас же опять говорилось о неизбежном «скандале» в случае отказа.

Андрей Нилыч становился все бледнее, читая, и, кончив, опустил немного вздрагивающие руки с письмом на стол. Невыносимая обида и бешенство сдавливали ему горло. Он хотел кричать, вопить от злости, разразить всех, с понятыми вернуть девчонку и высечь ее. Он хотел сейчас же закричать и начать действовать, бросился с одной мысли на другую, потом на третью – и понял, что они не годились. Злоба и стыд, что его обманула эта девчонка, ослушалась отца – мешала ему кричать и неистовствовать без ясного и сильного плана противодействия. И он, желая выиграть время, бросил письмо Ваве и проговорил сквозь зубы:

– Прочти.

Вава прочла и поняла сразу. Она покраснела, тихо вскрикнула и сейчас же спросила:

– Андрюша, ведь ты не станешь… ее назад? Позволь ей! Ведь все равно… будет только мучение. Я не понимаю, как она смела… как она может… это ужасно, конечно…

Она хотела прибавить, что Нюра не виновата, что это, верно, ее тот студент надоумил, – но подумала, что лучше не упоминать про студента, – и смешалась.

Андрей Нилыч с достоинством и медленностью поднялся с кресла, взял письмо из рук испуганной Вавы и произнес:

– Покорно прошу тебя обо всем молчать. Слышишь?

И, не дожидаясь ответа, вышел из столовой к себе в комнату. Дверь хлопнула, и все смолкло.

Вася, безмолвный свидетель непонятной ему сцены, с ужасом глядел на Ваву и не смел произнести ни слова. В комнате было слышно только частое, беспокойное дыхание и хрип старого Гитана.

Так прошло несколько минут. Наконец Вася не выдержал и упрашивающим и важным голосом спросил:

– Вава, чего это дядя, а? Из-за чего? Что такое в письме написано? Потому что я ведь вижу, что случилось какое-то дело. Убедительно тебя прошу, Вава, скажи!

Вава не знала, сказать ли ей. Андрей Нилыч запретил говорить кому бы то ни было, но Вася ведь все равно догадается наполовину, станет спрашивать, – не скроешь. От домашних не скроешь. Да и разрешиться это как-нибудь должно. Васе лучше все объяснить, он не разболтает, если поймет.

– Видишь, Вася… – начала Варвара Ниловна. Она еще колебалась и хотела придумать в последнюю минуту какую-нибудь ложь, но не придумала и сказала просто: – Нюра не у Маргариты, а уехала с пароходом в Севастополь и теперь там у сестры Фортуната Модестовича. Она хочет дальше, в Петербург ехать, на курсы поступить, чтоб ей дядя позволил, не требовал ее назад, потому что она очень хочет на эти курсы. Помнишь, они спорили? Она, конечно, очень гадко поступила, что уехала, когда дядя не хотел, но теперь уж ничего не поделаешь. По-моему, пусть бы она ехала, но еще не известно, как дядя рассудит; может, он сам за ней поедет. Ты понимаешь, поэтому и нельзя об этом пока никому говорить.

– Да кому же я скажу? – вскрикнул восхищенный Вася. – Я никому не скажу. Ай, Вава, как это интересно! Что-то будет? И на курсы? А что это за курсы, Вава? На них очень хорошо?

– Я не знаю. Просто, фельдшерские курсы. Нюра выучится и будет фельдшерицей.

– А, фельдшерица! Это, помнишь, когда дядя был очень болен, так ему доктор из больницы фельдшера на несколько дней прислал, чтоб его переодевать осторожно, не простуживая. В пиджаке такой фельдшер, руки красные. Так Нюру тоже будут присылать? А после что?

– Чего ж тебе после? После то же самое. Фельдшерица.

– Я не понимаю, Вава. Зачем же она уехала?

– Да говорят же, Боже мой, что она этого хочет. Сильно желает.

– Так сильно желает на эти курсы, чтоб быть фельдшерицей? Ах, Вава, как удивительно и непонятно, что она желает! И почему? Ну вот поступит теперь на курсы, ну вот будет желать выучиться. После будет фельдшерица. Это ясно, Вава, только неужели это уж самый последний конец, самое настоящее, чтобы можно его было так сильно желать? Наверно, она потом еще чего-нибудь захочет. И вот я не понимаю, как это она так сильно желает того, после чего опять надо желать?

Вася был взволнован, и мысли его совсем ушли в сторону. Вава его не слушала. Из спальни раздался звонок. Няня Кузьминишна, молчаливая и сердитая больше, чем всегда, явилась на зов и, выйдя, объявила, что барин чувствует себя дурно и велел немедленно послать за Фортунатом Модестовичем.

Вава не посмела войти к брату и присела без работы, в тоске и ожидании, на диване у окна. Вася слонялся сначала по комнате, озабоченный, бормоча что-то про себя, а потом исчез в парк, – но ненадолго. Было ясно и не очень холодно. Часы тянулись безмолвные и медленные. Наконец послышался стук колес. Явился Пшеничка, серьезный, с вихром белокурых волос на виске, без всяких прибауточек. Он прямо прошел в комнату Андрея Нилыча и оставался там часа полтора. Перед обедом, к удивлению Вавы, Андрей Нилыч вышел с Пшеничкой совсем одетый тепло и заботливо, они вместе сели на дожидавшегося извозчика и уехали.

Вава хотела спросить, что же обед? Но не посмела.

Они вдвоем с Васей поели простывающего супу. Вася хотел есть, хотя и волновался. Вообще, Вася много ел и часто мучился мыслью, не грех ли это и позволено ли наедаться «до пресыщения».

Вася потом, вечером, хотел опять начать разговоры с Вавой, хоть полушепотом, – но в комнату часто входила няня – и он умолк. Около девяти часов, в полной тьме, приехал наконец Андрей Нилыч. Он велел подавать чай и прошел к себе, – но сейчас же вернулся. В столовой была и няня.

– Я проводил Фортуната Модестовича с женой в Севастополь на два-три дня. Нюра тоже с ними поехала. Может быть, она вернется, – а может быть, и в Петербург они ее снарядят там. С Богом! Пускай поучится. Ты, няня, собери потом ее платья, послать надо будет. Там неожиданно вздумали… Слышишь?

– Ихние вещи все в порядке, которые на моих руках были, – холодно сказала няня, повесила чайное полотенце на стул и вышла.

Вава промолчала, только обрадовалась, что все улаживается. А Васе стало стыдно, что дядя лжет, – ведь уж Нюра была в Севастополе, значит, Пшеничка и Маргарита одни уехали. И он стал раздумывать, зачем это вообще необходимо лгать и зачем теперь нужно лгать, когда и без того все плохо, и скучно, и нехорошо, и уж достаточно одних Нюри-ных фельдшерских курсов.

Но дядя продолжал лгать, и при этом веселел, точно убеждался, что ему верят, и сам верил, что говорит правду.

XXIV

С первым снегом получилось первое письмо от генерала. Снег был ранний, довольно глубокий, и лежал долго. При этом, конечно, все удивлялись и уверяли, что это необычайно, неслыханно и что старожилы не запомнят такой холодной погоды в Ялте. Андрей Нилыч, хотя и был разочарован климатом Крыма, не жаловался; здоровье его было отличное, он не скучал, сойдясь ближе с домом баронессы, которая очень радовалась усердному партнеру для преферанса. Он завел себе постоянного извозчика и почти все вечера проводил внизу. Баронесса и жила немного ближе города, на выезде.

Только в самую сильную грязь по горе – Андрей Нилыч не решался выезжать и брюзжал дома вплоть до того часа, когда нужно было ложиться спать.

Комнаты, мебель нагорной дачи – все осталось таким же, и между тем все безвозвратно изменилось, и постоянно изменялось вместе с идущими днями и месяцами. Никто не мог бы сказать, сравнивая, в чем перемена: все было другое, воздух, сквозь который видно окружающее, был другой, – и поэтому оно тоже было другое. Ваве часто казалось, что она не здесь встретила Радунцева, не здесь говорил он ей ласковые слова, от которых у нее замирало сердце, что старая картина над роялем, смотрящая на нее грустно, сдержанно и важно, не была тогда, а была другая, совсем с другим выражением. Неужели она через это же балконное стекло смотрела на те же лиловые горы, когда в парке цвели душные розы, и когда «он» входил каждый день по ступеням этого балкона? Даже Гитан, медленный, слабый и покорный, казался ей новым, ничего не знающим, недавним.

Были, конечно, и внешние перемены. С отсутствием Нюры и Маргариты дом стал молчаливее, тише. Няня Кузьминишна вела упорную, долгую и сложную войну с женой садовника и реже заговаривала с Вавой, и меньше ворчала в комнатах. Вася, лишенный уроков Нюры, целые дни проводил за роялем, и дом, большой, просторный и немного мрачный, наполнялся негромкими, длинно торжественными звуками церковных песен.

Была и еще большая перемена: Вава стала иной. Живость движений исчезла; ей теперь трудно было подняться на невысокую лестницу, не задыхаясь; она и подумать не могла бы войти пешком на гору из города. Два раза в неделю, утром, она ездила с Васей вниз, к Пшеничке, который усердно и сложно лечил ее. Но болезнь не уступала, а, напротив, шла вперед, хотя так постепенно и с такими затиханиями, что окружающие не замечали этого – и менее всех замечала Вава. Бывали дни, когда она хохотала и бегала по комнате быстрыми шажками, болтала с Васей и братом – совсем, как прежде. Андрей Нилыч с удовольствием говорил, думая так же и о своей прошедшей болезни:

– А ведь, ей-Богу, Фортунат Модестович недурной доктор. Он тебе на глазах помог.

Вася был рад, что Ваве лучше. Для него она и в эти минуты не была совсем прежней, как весной и летом; он знал, что в ней что-то изменилось, и он любил ее, изменившуюся.

Вава теперь постоянно разговаривала с Васей, и они очень сошлись. В то утро, когда выпал снег, Вася увидал его первый, восхитился и бросился к Варваре Ниловне.

– Вава, Вава! – кричал он сквозь дверь. – Скорее! Посмотри, какое все стало необыкновенное! Как всему стало тепло! Теперь еще яснее видно, что весна придет! А горы все в дорогах – ей-Богу. Извилистые такие жилы. Вообще сегодня необыкновенный день. Я сразу это заметил. Иди скорей!

Вава, неумытая, в темненьком капоте, вышла в столовую. Стены сияли от снега жидко-белым светом. Воздух за стеклом двери казался легким и острым. Горы улыбались со строгостью. Черные кипарисы парка с испугом поддерживали мягкую ризу, покрывающую их с одной стороны. Бледное небо с бледно-золотым солнцем было чисто.

Ваве стало радостно и весело. В самом деле, весна придет! И есть хорошее и необыкновенное в этом дне.

– Вася, хочешь, оденемся и побежим по парку? Как, снег хрустит или нет?

Вася взглянул на нее с деловым видом.

– А тебе не станет хуже? Смотри! Вон, говорили, тебе совсем нельзя бегать.

– Ну мы потихоньку. Даже не в парке, а тут около крыльца. Мне сегодня гораздо лучше.

И после прогулки Вава отлично себя чувствовала. Сели завтракать, молчаливый Иван принес почту.

– Тебе письмо, Вава, – улыбаясь, сказал Андрей Нилыч. Вава взяла письмо, взглянула, немного побледнела и тотчас же вышла с ним из комнаты.

После обеда, в сумерках, Варвара Ниловна позвала Васю в гостиную. Там они уселись на турецкий диван, и Вава стала рассказывать про письмо.

Вася уже очень много знал о генерале, почти все, потому что Варваре Ниловне больше некому было рассказывать свою душу. Теперь она говорила ему про письма, читала, напрягая глаза, выдержки из писем, объясняла, почему он так долго не писал.

– Он не мог, Вася, – говорила она полушепотом. – Конечно, я должна была сначала написать. Но я не смела. Понимаешь?

Вася казался ей равным, ей хотелось, чтобы он понял, и хотелось его одобрения: Вася все отлично понимал.

– Оно так, – произнес он с важным видом и раздумчиво. – Однако почему? Если уж так любит… И обещал написать… Чего ж ему было дожидаться?

– Ах, Боже мой! Это ясно! И я сама, кажется, вызвалась написать первая, я не помню. Вот все-таки не выдержал, написал!

– Да. Написал. Что ж он там про свадьбу?

– Ничего, конечно! Глупый мальчик! Разве он станет. Ведь неизвестно, что я ему еще отвечу.

– Ну, положим, ведь ты хочешь за него замуж. Сама говорила.

– Тебе говорила! А разве можно, чтобы другой был вполне уверен? Это охлаждает. Он это чувствует, конечно, но всегда не уверен.

– Видишь ты! – с интересом сказал Вася. – Вон какие штуки. Понимаю. Только скажи ты мне, Вава, точно и досконально, почему ты непременно хочешь за него замуж? Ну, я не знаю, ты скажешь, потому, что любишь его, хочешь всегда с ним, и еще потому, что это так хорошо для тебя подходит, и еще разное… У тебя большое желание. Только оно какое-то близкое. А потом что? Ведь этого нельзя всю жизнь желать. Это сейчас должно сбыться. А потом ты что станешь делать? Надо быстро все в себе переменить и другое начать желать.

– Да зачем? Тогда уж я ничего не буду желать, у меня все будет.

Вава сказала это неуверенно, хотя ей искренно казалось, что она так чувствует. Вася покачал головой.

– Ну, уж это глупости. Желать надо. А только вот, чего желать? Последнего и постоянного, – или так, что сейчас перед собой видишь. Я вот мало ли что перед собой вижу: а мне не надо.

– Какой ты, Вася, странный. Вечно свернешь в сторону. Ты мне лучше скажи: правда, письмо доброе, милое? И про Гитана спрашивает. Гитан с нами гулял сегодня утром по снегу. Только он еще больше хромает, и нос опущен. И худой какой – ужас! От скуки, что ли… Надо написать. Ты с утра, Вася, сказал, что день необыкновенный – вот он и вышел необыкновенный.

– От скуки, думаешь, Гитан худой? Может быть. Он очень переменился, Гитан. Я на него смотрю, и кажется он мне умнее и тише.

– Да уж чего же тише! – сказала Вава и захохотала. Вася обиделся.

– Ну чего ты? Это хорошо, что тише. Чего хохочешь? Ты и сама лучше, когда тише, а не такая, как теперь.

Вава замолкла и задумалась.

XXV

Письмо нельзя было написать сразу, его следовало обдумать и много раз переписать, а потом, в конце концов, разорвать и писать новое, потому что все не выходило, как следует, и Вава сама знала, что она в писании неискусна. Вася ей не мог помочь, потому что писал еще хуже. Черновым он часто удивлялся, был даже восхищен и утверждал, что написано со штукой и хорошо. Но Вава все-таки была недовольна и целые дни проводила над бесчисленными листами почтовой бумаги.

Целая неделя прошла. Снег вдруг стаял, воздух сделался густым и грязно-серым, неприятное небо приникало к черной земле. Большие птицы, тяжело махая крыльями, перелетали в парке с одного дерева на другое, мутные в туманном воздухе. Все сблизилось и стало невыносимо домашним.

Накануне вечером Вава не говорила с Андреем Нилычем и Васей и не писала письма. Она смотрела на огонь лампы, и в лице ее было странное выражение, точно она старалась что-то вспомнить, воспоминание подходило совсем близко, но ей было трудно и больно, что оно мучило и не давалось. Вася даже спросил ее:

– О чем ты?

Но она взглянула на него с удивлением:

– Что о чем? Я так. Мне хорошо.

И в голосе ее была искренность.

На другое утро следовало отправиться в город, к Фортунату Модестовичу.

– Черт знает, что за погода! – ежился Андрей Нилыч. – Я целый день не выйду. Как раз бронхит схватишь. Советую тебе, Вава, пропустить визит. Простудишься.

– Нет, все равно, – кротко ответила Варвара Ниловна. – Уж лошади ждут. Да и Вася готов.

– Едем! – крикнул Вася весело и вдруг примолк, взглянув на Ваву.

Она была другая. Ничто теперь не напоминало в ней Ваву, которая несколько дней тому назад рассказывала про генерала и писала ему бесконечные письма. Лицо было серьезное, старое и красивое. Точно вдруг проступившая и не мучительная для нее болезнь – заставляла ее глубоко думать о том, в чем она никак не могла додуматься до конца.

Она закашлялась, садясь в экипаж под редким, желтым и холодным туманом – но кашель был не мучительный. Вася спросил, не болит ли у нее что-нибудь, но она тотчас же ответила, что ничего не болит.

Они ехали медленно, по дурной дороге, в открытой коляске, потому что Ваве было душно иначе. Закутанная, она сидела в уголке, выглядывала из платков темная и маленькая. Она молчала. Вася заметил, что она сидит не твердо, а все дремлет. Он хотел сказать ей, чтобы она не спала, но потом подумал: отчего же ей не поспать, если ей так нужно! И ничего не сказал, только смотрел, чтоб она не упала. Она плотно прислонилась к уголку и совсем задремала. Мокрый ветер визжал между придорожными домами и стучал, как костяшками, сучьями крепких, малорослых деревьев. Вася глядел в лицо спящей Вавы; оно и во сне было такое же красивое и старое; и так же казалось, что она думает об очень важном и не может додуматься.

Фортунат Модестович назначил Варваре Ниловне другое лечение, шутливо бранил ее и сказал, что ей хуже потому, что она простудилась.

– Поберегитесь вы до весны-то! А там молодцом будем. Ведь у нас декабрь на исходе, самое подлое время. Да ничего, если желать быть здоровой беречься. Вы смотрите-ка, Агния-то у меня Николаевна! Ведь просто чудеса, коли знать, что у нее внутри было! А поправляется. Да еще как! Скоро на выписку попросится, к мужу в Москву. Только не пущу ее до лета. Вы, Варвара Ниловна, веселей смотрите! Что, в самом деле! Поболели – да и выздороветь надо. У вас жизнь впереди!

И он лукаво сощурил глаза. Вава поняла намек, улыбнулась безучастно и кротко и сказала:

– Конечно, Фортунат Модестович. Я хочу выздороветь. Но, право, у меня ничего не болит. Я очень хорошо себя чувствую.

Когда перед самым завтраком Варвара Ниловна и Вася подъехали к крыльцу дачи, на ступенях стоял Гитан.

Немного разъяснилось, тучи шли выше, туман был не такой желтый и видны были черные кипарисы парка. С деревянных переплетов веранды падали редкие, крупные капли. Гитан стоял худой, с запавшими боками, с двумя выдавшимися костями от спины. Белая шерсть его была взъерошена, мокра, с желтоватым оттенком. Хвост плотно прилегал к задним лапам. Гитан стоял тихо и твердо, не шевелясь, и хотя голова у него была опущена – он следил глазами за подъезжающим экипажем. Вася удивился, потому что Гитан никогда не стоял так и не смотрел так. Он в последнее время все больше лежал в кухне у печки, где у него была подстилка.

– Чего ты, Гутя? – спросил он беспокойно. – Чего он так стоит, Вава, а?

Вава с некоторым трудом вышла из экипажа. Когда она поднялась на две ступени, Гитан медленно повернул к ней голову и посмотрел. Вава провела рукой без перчатки по его мокрой острой спине.

– Хочешь, пойдем в комнаты, со мной? Вон ты какой мокрый! Пойдем.

Гитан сделал ласковое движение, неудавшееся, потому что хвост так и остался плотно прижатым к задним ногам – и за Вавой не пошел. Он вдруг сдвинулся, пошатнулся, но тотчас же спустился со ступеней и направился прямо, через двор, медленно, все с опущенной головой – к парку. Вася проводил его глазами с изумлением. Варвара Ниловна остановилась и тоже смотрела.

Калитка в парке была заперта. Гитан дошел до нее, ткнулся мордой в решетку, точно не видел ее, и стал, в той же покорной позе, с опущенной головой.

Вася вдруг сорвался с крыльца, перебежал двор и распахнул перед Гитаном калитку парка. Гитан вошел, не удивляясь, не оборачиваясь, медленно стал двигаться по прямой аллее и скоро сделался мутным и большим сквозь слой тумана, а потом и совсем стерся.

Вася не пошел за ним, не позвал его, только поглядел ему вслед, притворил калитку и тихо вернулся к ступеням крыльца, где ждала его Варвара Ниловна.

– Он в парк хотел, – сказал Вася робко. – Я его и пустил. Он непременно хотел. Пускай его идет, как ты думаешь, Вава, а? Не надо препятствовать, если он так хочет.

– Там холодно, сыро… – сказала Вава задумчиво. – Он больной… Да пусть, если хотел.

Они пошли по ступеням и вернулись домой.

Вава не стала завтракать, легла отдохнуть. К обеду вышла. Стемнело быстро. Вася подумал, что, может быть, Вава после обеда станет ему рассказывать о генерале или начнет писать письмо. Он, впрочем, сейчас же почувствовал, что, вероятно, она этого не станет делать. Она, точно, не стала, а присела после обеда молча на диване и не то думала, не то опять дремала. Васе было неспокойно. В комнату входили и Иван, и няня Кузьминишна; Вася хотел спросить о Гитане, вернулся ли он, а если вернулся, все ли такой тихий, и каждый раз у него от испуга схватывало в горле, и он не спросил, не желая слышать то, что ему скажут. Ему казалось, что, может быть, Вава тоже думает о Гитане, но он ее не спросил.

Андрей Нилыч по случаю дурной погоды не поехал на пульку к баронессе, был не в духе и скоро ушел к себе. Поднялся ветер, и Вася, лежа в постели, долго слышал его настойчивый голос, которому вторил, глуше, ниже и тише, голос моря внизу.

– Точно басы… басы… – шептал Вася, вслушиваясь. – Вон рокочат, как бархатные…

Ему казалось, что он различает слова хора, понятные слова – только очень важные и строгие. И он хотел их понимать и все больше открывал сердце, чтобы слова вошли, и чтобы те, кто говорит эти слова, не боялись сделать ему их понятными.

От мысли о Гитане он отвертывался и съеживался перед нею. Вернулся ли? Зачем пошел? Ну, будь что будет! Не надо об этом думать.

Он старался не думать – и заснул.

Утро встало ясное, желто-голубое, морозное и безветренное. В тени лежал серебряный иней – но недолго. Теплое солнце поднялось выше, согнало иней и угрело землю. Васе казались пустыми и стыдными его вчерашние страхи и недоумения. Как светло и ясно! Какое ласковое и веселое солнце! Он услыхал сквозь дверь и Вавин голос иным, – недовольный, раздраженный, обыкновенный. Это его тоже подбодрило.

«Сегодня, верно, опять будет писать генералу», – подумал он почему-то.

Ему захотелось на воздух, теперь, перед завтраком. На секунду, при виде калитки парка, он смутился вчерашним смущением, но сейчас же оправился и шагнул вперед.

Вава сидела на широком диване, сложив ноги калачиком, и подбирала старые разрозненные нумера журнала для Андрея Нилыча, когда Вася вернулся из парка.

Он вошел медленно, положил фуражку на рояль, подумал с минуту и вдруг сказал:

– Вава, знаешь, Гитан умер. Я его видел.

Вава подняла глаза, вдруг потемневшие.

– Гитан? Умер? Где? Зачем ты говоришь неправду?

– Я говорю правду. Он вчера, верно, еще умер, потому что он холодный, прямой и твердый. Я его трогал. Я боюсь мертвецов, очень боюсь, но Гитана не боюсь, потому что видел его перед самой смертью, когда уж он был тихий; я ему и дверь отворил, когда он умирать захотел. Знаешь, Вава, он там, в парке, на сухих листьях, около той самой скамейки, где вы всегда с генералом сидели. Он туда и хотел вчера. Он умный, Вава, вчера стал, умный и тихий. И конца своего очень желал там. Я, как в парк вошел, по сторонам не хотел смотреть, боялся что-нибудь такое увидеть, потому что давно уж у меня мысль о Гитане была, неизвестно какая, но была. И вот я боялся. А потом не успел отвернуться, посмотрел, увидал его – и почувствовал, что не боюсь. Он очень хороший, Вава, и ему очень хорошо.

Вава молча и пристально смотрела на Васю, размышляя. Утром она говорила раздраженным, обыкновенным голосом, и Вася даже думал, что она сегодня будет ему рассказывать о генерале; но теперь она по-вчерашнему была важная, и Васе тоже не казались, как утром, пустыми вчерашние мысли и события.

Варвара Ниловна поднялась с дивана и сказала, наконец:

– Вася, пойдем в парк. Я тоже хочу видеть, где Гитан умер.

– Пойдем! – восторженно вскрикнул Вася. – Ты знаешь, около цистерны! То самое место! Ах, Вава, нисколько не страшно, а только удивительно и хорошо!

Он схватил фуражку, но вдруг остановился и прибавил нерешительно:

– Я и забыл… Ведь это далеко… Как же ты дойдешь?

Варвара Ниловна изумилась и на минуту вспыхнула.

– Это еще что? Целое лето туда только и ходила… Сколько раз в день…Генерал, и тот по два раза бывал…

Вася хотел сказать, что тогда она была здорова, а теперь больна – но ничего не сказал.

С трудом, с отдыхами, Варвара Ниловна и Вася дошли до заветной скамейки у цистерны, где неподалеку, на сухих листьях, улегся Гитан.

Погода немного испортилась. По небу скоро-скоро бежали длинные облака с нерезкими, мутными краями. Голое, черное дерево над скамейкой позвякивало крепкими сучьями. Несильные порывы ветра шевелили беловато-желтую взъерошенную шерсть на твердом Титановом теле. Он лежал, вытянув все четыре лапы, с незакрытыми, не мутнеющими, кроткими глазами, и лежал просто и удобно, точно ему в самом деле было хорошо.

Вася погладил холодную голову и стал утверждать, что его надо похоронить именно здесь, и что иначе нельзя.

– Знаешь, я садовнику скажу, попрошу… А ты генералу напишешь… Да, Вава? Генерал не рассердится… Что ты ищешь?

Варвара Ниловна низко наклонилась к земле. У ствола дерева, с неветреной, солнечной стороны, сухой листок был приподнят. И под ним, не смея взглянуть на небо, выходил из земли крепкий цветок на зеленой ножке, с белой и нежной головкой, робко смотрящий вниз, точно ему было стыдно самого себя.

– Подснежник! – радостно вскрикнул Вася, увидав этот странный цветок в руках Варвары Ниловны. – Вот так чудеса! Мороз на дворе – а он не боится! Отчего он не боится, Вава, а? Правда, это удивительно? Ведь вот говорили мы, что весна придет! Вот она и пришла!

Варвара Ниловна улыбнулась.

Когда они возвращались, опять с отдыхами, Вася неустанно говорил про весну и про то, что Гитана необходимо похоронить у цистерны.

– А ты боялась Гитана, а, Вава? Боялась?

– Нет, чего же? Жалко только.

– Жалко, что умер?

– Нет, что пошел умирать. Вася задумался.

– Жалко, правда, но это хорошо! Какой он был тихий и упорный! Он думал что-то про себя. А генерал огорчится. Как он генерала-то любил! И за что? Ты напиши, Вава, генералу. Все опиши. Напишешь?

– Напишу, – сказала Вава. Но, подумав, прибавила: – Хотя что ж его подробностями расстраивать? И потом трудно… Он не видал, какой он лежит… Я, может, ему просто напишу, что Гитан умер.

XXVI

Были дни и ветреные, и холодные, и теплые; выпадал снег – и таял; утром случался мороз – и солнце сгоняло серебро с отвердевшей земли; но уже с конца января везде, у дороги, под деревьями, под сухими листьями, под оставшимся в ямке куском снега – везде упорно выходили белые крепкие цветы на зеленых стеблях, с опущенными головками. Они не боялись ветра и снега, хотели жить и дышать. В феврале небо стало выше и прозрачнее, полоса снега на горах сузилась, темные и бледные фиалки показались на солнечных пригорках парка, желтые, с красными жилками, и голубые анемоны поползли по дорожкам, проникая к теплеющей и влажной земле. Миндальные деревья просветлели под снежными гроздьями цветов. Март стоял тихий, солнечный, воздух просыпался, полный легкими ароматами, полузаметными – и нельзя было сказать, радостными или печальными.

Вася не отходил теперь от Варвары Ниловны. Они мало разговаривали, о генерале совсем редко. Вася даже не знал, ответила ли она ему. Вероятно, да, потому что от него опять было письмо. Вава говорила, что хорошее, славное письмо, и что надо ему написать, да она никак не соберется. Она все меньше и меньше ходила, часто совсем не могла встать, и тогда Иван вывозил ее в кресле на воздух, на солнечный балкон. Вася сидел около нее, мало рассуждал, точно притихший, пел тонким, полуслышным голосом церковные стихи, незаметно кончая их, замирая до шепота в последней, всегда любимой, ноте. Однажды он вдруг сказал:

– Вава, поучи меня.

Вава удивленно взглянула на него и улыбнулась.

– Поучить тебя? Чему же? Я ничего не знаю. Что это тебе пришло в голову?

– Нет, Вава, мне иногда так хочется, чтобы ты меня поучила. Теперь хочется, прежде я не думал. И с Нюрой никогда не думал. А смотрю на тебя, и такая ты мне кажешься умная, такая ты тихая и умная, и хочется, чтоб ты меня стала учить. Я знаю, ты теперь больна, а вот поправишься немного, хоть немного – ты меня будешь учить. Я дяде скажу. Да, Вава?

Вава улыбалась и смущалась. Ей нечему, думала она, учить Васю; она никогда никого не учила.

В один сияющий мартовский день на горную дачу приехали Фортунат Модестович и Маргарита. Вава была слишком больна, чтобы ездить к нему, он сам навещал ее через день, а последнее время и каждый день. Вава отдыхала в своей комнате, Андрей Нилыч, поздоровевший и располневший, встретил Пшеничку и редкую гостью Маргариту в столовой. Из соседней комнаты доносились нежные звуки рояля вместе с Васиным голосом:

Благословен еси Господи, Благословен еси Господи,   Научи мя оправданиям Твоим!

В последней строфе были и слезы, и радость, и все открытое сердце к Тому, кто научит и не может не научить, не войти в это сердце. Маргарите пение показалось только печальным.

– Что это он у вас все еще продолжает канты свои распевать? Ужасное уныние наводит! Ну скажите, Андрей Нилыч, что же наша бедная Варвара Ниловна?

Голос Маргариты стал грубее и определеннее, лицо выражало прежнюю скуку – но без ожидания, тупую и не замечаемую. Волосы она причесывала без прежней кокетливости. Она была беременна и широкое платье без талии делало ее неуклюжей и тяжелой.

– Все то же, все то же, – с легким вздохом произнес Андрей Нилыч. – Но она хорошо переносит свою болезнь.

Пшеничка сделал очень серьезное лицо. Вася прекратил пение, вошел тихонько в комнату и, поздоровавшись, сел в уголку.

– А вы знаете, какое известие, – понизив голос, сказала Маргарита. – Ведь Радунцев приехал вчера. Он остановился пока у баронессы, ожидая, чтобы у него все привели в порядок. Мы люди свои, можно говорить открыто? Так видите ли, мы знаем, как это важно, как это должно повлиять на Варвару Ниловну… в ее положении трудно перенести… Ведь он вернулся опять с Катериной.

– С Катериной? – сказал Андрей Нилыч и нахмурился. – Да, конечно, это должно на нее дурно повлиять при ее фантастических идеях. Надо ее приготовить. Вы ей скажете, Маргарита?

– Я? О, нет! Я не могу разбивать чужих мечтаний, да еще больного человека… Пусть Фортунат скажет.

– Да зачем сейчас? – произнес Пшеничка. – Можно приготовить сначала… При ее болезни внезапный удар может быть фатален.

– И как это глупо! Как это глупо! – разволновался Андрей Нилыч. – Ей не об этом думать, еле двигается, чуть не… – Он остановился и прибавил: – Словом, я говорить ей не буду.

– Хочешь, дядя, я скажу? – послышался голос Васи из угла. – Я ей сегодня же скажу. И, право, что ж? Я не думаю, чтоб она стала очень огорчаться.

– Много ты понимаешь! Пустяков не болтай. Но, конечно, ты можешь…так, намекнуть, что ли… Приготовить… Да ведь не сумеешь! Ну, мы потом сами скажем.

Фортунат Модестович, хотя громко шутил и хохотал, видимо, остался недоволен здоровьем Варвары Ниловны. Не велел ходить, потому что у нее сильно опухли ноги, и советовал как можно больше быть на воздухе, не боясь свежести. Маргарита говорила с Вавой особенным, нарочито медовым голосом, осыпала ее любезностями и ласками, как говорят с детьми и больными и вообще с людьми, которые уже ничем не могут тронуть, не могут сделать ни худого, ни хорошего.

Маргарита, не стесняясь, говорила о своей беременности, это немного удивляло Ваву, и смущало и очень интересовало Васю. Прежней брезгливой щепетильности в Маргарите не было и следа. Вася глядел на ее широкий стан, соображал, как это все будет, и почему она так равнодушна, и не радуется, что родится ребенок, и не огорчается, что она теперь такая тяжелая и некрасивая, и что ребенок, когда родится, будет плакать.

Уходя, Маргарита спросила:

– А что, от Нюры имеете известия?

– Она редко пишет, – сказал Андрей Нилыч.

– В последнем письме она говорила мне, что разочаровалась в этих курсах, бросила их, кажется. Занимается какими-то переводами, компиляциями… Глухо так пишет. Но настроение довольно неровное, порой даже озлобленное…И с теткой что-то не ладят.

– Да… Уж не знаю, право, – сухо сказал Андрей Нилыч. Разговор ему был неприятен.

Вава не обедала, у нее случился небольшой припадок удушья, но потом прошел. Вечер спускался тихий, не по-мартовски теплый, и Ваву после обеда, в кресле, укутанную, вывезли на балкон. Андрей Нилыч отправился к баронессе, ему любопытно было увидать и Радунцева. Вася заботливо подвинул кресло ближе к ступеням, где видно было шире, откуда белело вечернее, весеннее море.

– Ты не простудись, Вавочка, – говорил он с серьезной вежливостью. – Вон, ты бледная.

Но Вава была не бледная. С лица ее сходила обычная желтизна, оно бледнело и немного удлинялось. Глаза были окружены не коричневыми, а голубыми тенями, смотрели открыто, спокойно и глубоко. Светлый, мягкий платок, едва накинутый на голову, нежно касался ее щек.

– Вава, смотри, как сегодня! Небо зеленое-зеленое и такое высокое, что голова кружится! Ой, как хорошо бы туда, до самого дна небесного долететь! Да, Вава?

– Ты сам говоришь, что голова закружится.

– Нет, у меня бы не закружилась. Все хорошо, Вава, правда? Вот мне хорошо, что я хочу ко дну небесному, и мне кажется, что непременно я долечу.

Он задумался.

– Вава, – сказал он вдруг, немного другим голосом, точно вспомнив. – Я тебе хочу сказать о чем-то. Дядя и Маргарита, и Фортунат Модестович утверждают, что тебе нельзя этого сказать, что ты очень огорчишься, а я не понимаю, почему? Мне кажется, что ты не огорчишься. Можно сказать, Вава?

Он сидел на ступенях у ее ног и смотрел ей в лицо, белое, чистое и красивое.

Вава чуть-чуть улыбнулась.

– Я вижу, я знаю, о чем, – сказала она спокойно. – О… генерале что-нибудь? Конечно, скажи!

– Вот, я и говорил, что можно! Помнишь, тогда, давно, ты огорчалась, что Катерина служит у генерала, и думала, что он ее отпустит, если тебя любит и женится на тебе. А он ее не отпустил и опять привез. Они уже у баронессы. Вот и все.

– Что ж? – сказала Вава серьезно. – Генералу трудно ее отпустить. Он к ней привык, она так знает, что ему подать и сделать. Зачем же требовать от человека то, что ему трудно? Я давно знала, что он приедет с Катериной. Ему без нее трудно. А мне это одинаково нравится, это тоже хорошо.

Вася немного даже был удивлен простотой слов Вавы. Он поднял глаза и пристально на нее посмотрел. Но лицо ее по-прежнему было ясно и точно действительно все это казалось ей хорошим. Вася обрадовался.

– О, какая ты стала, Вава! Как я тебя люблю! Я не знаю, что ты думаешь, а все-таки понимаю. Вот именно – хорошо! Все хорошо, самое разное хорошо, если его до донышка понять! Я тебе скажу, в стихе этом вчерашнем, я и сегодня его пел четвертый глас, – так там разное, точно две нитки вьются и все к кончику сближаются, сближаются, истоняются – и в одну переходят, в одну ноту, и в этой ноте их концы, один их конец, потому что из двух стала одна. Вот я тебе спою. Ты подремли, а я тебе все стану петь. Я долго буду петь, и тихонько, тихонько…

Невинные и живые ароматы дышали кругом. Первые цветы просыпались к жизни, первые почки раскрывались, земля влажнела и давала дорогу всему, что вставало из нее, что просыпалось, хотело дышать, и дышало, чтобы потом заснуть, – что умирало в ее темноте, уходило из нее – и умирало под солнцем, и возвращалось, возрождалось в ней. Миндали без ветра роняли ослабевшие лепестки своих цветов, длинные, голубые дороги поползли по горам от опускающегося солнца. Тишина была полна шелестом, шепотом, шорохом и шуршаньем бесчисленных пробужденных жизней. Казалось, слышно было, как анемон тянется по дорожке, как почка расправляет свои младенческие листья, словно детские пальчики, и только что родившаяся божья коровка заботливо спешит на соседнюю ветку. Земля дышала и вздыхала, шевелилась и жила.

Васин голос не нарушал тишины и ее созвучий. Вася пел – и не пел, и звуки были воздушны, точно воплощенные мысли. Варваре Ниловне казалось, что голубой, сонный и тихий туман обнимает ее. Да, все хорошо, хорошо и то, что было прежде, и то, что теперь. Длинная, длинная дорога, Длинные, длинные нити… Перед взором ее вдруг встали красивые старческие черты, все, все мгновения и часы, когда она была с ним вместе, и все, что она тогда думала и чувствовала. Ничто не ушло из души, – только душа стала иная, и все в ней есть, и не надо ничего от других для нее. Голубой сон надвинулся ближе. Ваве стало казаться, что она маленькая, маленькая, что все ее мысли и чувства сошлись глубоко внутри в одну точку, и нет ничего, кроме этой точки, которая тоже сейчас погаснет, и это хорошо. И сон покрыл ее, конечный в своей бесконечности, и точка погасла, и было хорошо. Весна благоухала, шелестела и дышала кругом. Вася, ища неведомых и чудесно тихих звуков, ища соединения двух сближающихся нитей, смотрел вверх, в самое дно небес, и пел:

Благословен еси Господи, Благословен еси Господи,   Научи мя оправданием Твоим…

Рассказы и очерки

Детская совесть*

I

С тех пор как русскому языку меня учит тетя Зина, я очень полюбила писать и вовсе не делаю ошибок. Я или переписываю что-нибудь или так записываю, что у нас случается. Теперь мы с тетей не занимаемся, потому что на даче надо отдыхать. Я бегать не люблю, сижу – пишу или раскрашиваю, если только Таня не мешает, не зовет играть. Она всегда сердится и плачет, если я нейду. Ей надо уступать, она маленькая: ей только восемь лет. Мама тоже сердится, что я все в комнате: я очень толстая, и она говорит – я еще больше потолстею, если не буду бегать. А вот сама мамочка целый день лежит на балконе, читает книжки и все-таки не толстеет. Мы с Таней заберемся иногда на кушетку, играем с ней. Говорим: «Ты у нас, мамочка, ленивенька». Она ничего, смеется.

Вот тетю Зину все называют красивой, а по-моему, мамочка гораздо лучше. У тети волосы совсем черные, брови густые, нос тонкий, а сама бледная. То ли дело мамочка: веселая, щечки розовые, на подбородке ямочки (мы всегда ее в ямочку целуем) и кудри белокурые.

Только мама не любит с нами долго возиться: чуть мы разыграемся, сейчас нас отсылает: «Идите к своим куклам!» А у нас и кукол нет, не любим мы их.

Какие все-таки странные эти большие! Они думают, что мы ничего не понимаем, кроме игрушек и кукол. А у нас с Таней тоже есть свои дела. И отчего, если мы маленькие, так все наше будет глупое и смешное. Вот кузен Петя, например, кадет, он у нас в городе бывает по воскресеньям – какой большой вырос, а даже и того не понимает, что мы с Таней ему рассказываем, только пыжится, вытаращивает глаза да пояс поправляет. И ничего не говорит, только: «А? Как?» Значит, и большие не все умные.

Здесь нам очень нравится: в лесу растут грибы, есть терраса; а от террасы прямо идет длинная аллея; мы по ней любим бегать рано утром, как только что встанем; я тоже бегаю. Мама сердится, кричит: «Сыро!» Это правда, что сыро, только там тень и так хорошо пахнет.

Сад здесь очень большой и много разных дорожек и беседок. Когда фрейлин Минна ищет нас, чтобы учиться немецкому языку, мы нарочно убежим и спрячемся в кусты; она ходит-ходит по саду, кричит: «Киндер!» Мы молчим; так она и уйдет. Потом мама спросит, был ли немецкий урок, мы скажем нет, мама сердится на фрейлин Минну, а мы рады.

Я фрейлин Минну не люблю. И никто ее не любит. Все над ней смеются. Она такая крепкая, белая, в зеленом платье и в больших туфлях. Все вяжет что-то длинное, желтое – и молчит. Мы ее редко и видим; идем в сад или в бабушкину комнату: туда фрейлин никогда не заходит.

Сегодня у бабушкиной пеструшки вывелись первые цыплята. Бабушка спрятала их в свою шубу в уголок. Они там попискивают и кушают яичко. И тепло. Мы сегодня целое утро с цыплятами сидели. Бабушкина комната наша самая любимая: маленькая, уютная, на полу коврики, а на полочке в углу – большой образ с темным лицом и горит зеленая лампадка. Если на улице жарко, у бабушки прохладней всех, если холодно – у бабушки тепло. На столе всегда самовар, горшочек с медом, а в сундуке с розами, где бабушкино добро, есть чернослив и изюм. Бабенька у нас простенькая. У мамочки есть шляпы: и вышитые платья, а бабушка любит ситцевые блузы с пелеринками и чепчики с оборками, а когда идет в церковь – покрывается платочком.

Сама бабенька очень маленькая и добрая; она нас вечером укладывает в постель и рассказывает про царя Берендея. Тане эта сказка надоела, а я люблю. Я люблю тоже, когда чуть стемнеет, сидеть у бабушки: она вязку положит, очки снимет, облокотится на окно и поет разные песни; голосок у нее тонкий и тихий, а песни все тихие, про голубков и незабудки.

Таня тоже слушает, мы ведь всегда вместе.

II

Опять приехал этот противный Василий Иванович.

И чего он ездит? Мама его не любит; только я слышала, она сказала: «С ним нельзя ссориться, он богатый человек». А тетя Зина сказала: «Да».

Я бы хотела, чтобы он обеднел и чтоб мы с ним поссорились. У него красные, широкие щеки и маленькие усы, завитые, точно у жучки хвост, и такие же черные. Когда он смеется – усы раздвигаются и щеки блестят, как масленые.

Меня он так противно зовет «молодая особа». Какая я особа? Я Аня. И сам-то, разве старый? Все говорят, что он молодой человек.

Когда сегодня в гостиной зазвенели шпоры, мы с Таней очень огорчились. Приехал-таки! Мне всегда кажется, что Василий Иванович особенно ставит ноги и оттого у него шпоры больше звенят.

Вот если дядя Митя приедет – другое дело. Дядя Митя совсем не такой. Он очень умный, самый умный: ездил в разные страны, все знает и так хорошо рассказывает. Даже мама с ним во всем советуется, а мы его очень любим.

До обеда я Василия Ивановича не видала. Уехал с тетей Зиной верхом кататься. Какой Василий Иванович злой: раз я видела, он тете Зине под столом крепко наступил на ногу; тетя ничего не сказала, но ей было больно, я знаю, потому что она покраснела. Тетя очень хорошая, только зачем она с Василием Ивановичем «нарочно» говорит? Каким-то тонким голосом, и все нарочно. Когда Василий Иванович уйдет – она опять по-прежнему, а так – я ее не люблю.

Мы с Таней Василия Ивановича «бритой головой» зовем, у него совсем короткие волосы щетинкой.

Фрейлин Минна опоздала к обеду. Уже суп убирали, когда она пришла из сада со своим желтым вязаньем и извинилась. Мы с Таней переглянулись и тихонько засмеялись, потому что она сегодня была особенно смешная: на зеленое платье надела красный платок.

И все это заметили и стали с ней шутить.

Мама сказала:

– Признайтесь, фрейлин Минна, у вас есть жених на родине?

Фрейлин Минна покраснела и ничего не ответила. А Василий Иванович спросил:

– Это вы, верно, фрейлин, ему желтые чулки к свадьбе вяжете? Пригласите меня, когда венчаться станете. Только я, пожалуй, не доживу; через сколько лет вы кончите чулки? Да не конфузьтесь, фрейлин!

Тетя Зина смеялась и спрашивала:

– Неужели у вашего жениха такие длинные и тонкие ноги?

Мы все смеялись, и так громко, что фрейлин Минна вдруг вскочила из-за стола вся красная и убежала к себе. И пирожное оставила.

Я и Таня все еще хохотали, но мама сказала нам: «Довольно».

Все молчали. Обед был скучный. Только мы под столом толкали друг друга, тихонько посмеиваясь.

Я села красить у себя в детской, да вдруг подумала: «Дай пойду наверх, посмотрю, что теперь фрейлин Минна делает? Может, она изрезала или распустила свое вязанье от стыда».

Таня была у бабушки. Тихонько, так что лестница не скрипнула, я влезла наверх в первую темную комнату.

Дверь к фрейлин Минне не была совсем затворена.

Я на цыпочках подошла и взглянула, что делает фрейлин Минна.

Она сидела у окна, подперев голову рукой, как бабушка по вечерам. На коленях у фрейлин лежал носовой платок и вязанье целое, и я увидала, что она плачет.

Она была в такой же малиновой косынке и зеленом платье, но сделалась почему-то совсем несмешная. Нос у нее покраснел, и она тихонько всхлипывала, точно Таня, когда чем-нибудь очень огорчится.

Я вошла в комнату и сказала: «Фрейлин Минна!»

Она увидала меня и удивилась; может быть, она подумала, что я опять стану смеяться.

– Вы не плачьте, фрейлин Минна, – сказала я, – мама на вас не сердится, и они больше не будут.

Но вдруг она заплакала еще сильнее и что-то говорила, что стыдно так поступать с человеком, который за свой труд получает деньги, – и еще многое говорила. Я поняла только, что ее очень обидели – и мне стало ее жалко.

Я подошла к ней поближе и сказала:

– Вы простите, фрейлин Минна, нас с Таней: мы никогда больше не будем. И они тоже не будут, они не знали. Я им расскажу, как вы огорчаетесь и они ни за что не будут. А если вам правда очень долго нужно вязать чулки вашему жениху, так научите меня, и я вам свяжу поскорее другой чулок.

Фрейлин Минна посмотрела на меня; потом погладила меня по голове и сказала:

– Вы – доброе дитя. А там – не говорите обо мне ничего. Нельзя. Они богатые, а я бедная. Пусть.

Я не поняла.

– Отчего же нельзя? Что ж такое, что вы бедная?

Тогда фрейлин Минна мне рассказала, что мамочка может ее прогнать: не давать больше денег и не кормить; а ей, фрейлин Минне, уехать некуда, потому что она еще не скопила денег.

У нее правду был жених, только она объяснила мне, что вяжет ему не чулки, а шарф, и что свадьба их будет не через десять лет, а через три года.

И она опять хотела плакать.

Я взяла ее за руку и сказала: «Бедная вы, фрейлин Минна».

Она ничего мне на это не ответила. Встала, порылась в деревянной шкатулочке и достала гадкую, старенькую картинку.

– Вы доброе дитя, вот вам.

Я сначала не хотела брать, но потом подумала: ведь это она от доброты, может, ей больше нечего мне дать; и мне стало еще жальче фрейлин Минну.

Я поскорее схватила картинку и убежала, только на лестнице села в уголок и долго плакала. Я думала о том, что очень люблю фрейлин Минну и ее гадкую картинку.

Тане я ничего не сказала и картинку спрятала в пенал.

III

Мы долго качались в саду на качелях, а когда вернулись домой, было уже темно. Мама велела зажечь лампу. Мы с Таней сели на террасу, на ступеньки, говорили о своих делах и сначала не слушали, о чем толкуют мама с тетей.

Мне надо было посоветоваться с Таней: Катя Лебедева, знакомая девочка, сказала мне сегодня, когда мы играли на кругу: «Хочешь, будем задушевными подругами». Мне было стыдно сказать «нет», и я ответила: «Хорошо».

Мы рассуждали, что мне теперь нужно делать и что вообще надо делать тому, у кого есть «задушевная» подруга? Вдруг Таня сказала:

– Слышишь? Мама плачет. И правда, мама плакала.

Мы испугались. Нам хотелось знать: о чем. Спросить мы не смели и стали слушать.

– Как же это, Зиночка, неужели ты совсем решилась, – говорила мама.

– Ну да, совсем, – сказала тетя Зина. – Я, право, не знаю, о чем тут рыдать…

– Зина, да ведь ты его не любишь… Как же можно так… – И мама всхлипнула.

– Ах, оставь, пожалуйста, – сказала тетя сердито, – мы с тобой не институтки, и ты сама отлично понимаешь, о чем тут речь. На твой счет я жить не намерена, а бегать по урокам, извини – надоело.

Она замолчала, а мама все плакала.

– А впрочем, – сказала опять тетя, и мне показалось, что она смеется, – если ты решительно не советуешь…

Но мама ее перебила:

– Нет, нет… Я ничего… Ты уж как сама знаешь… Я советовать не могу… Что ж, Василий Иванович, кажется, недурной человек.

– Знаешь, – сказала я Тане, – верно, это тетя Зина хочет выйти замуж за Василия Ивановича.

Таня огорчилась, что «бритая голова» будет нашим дядей.

– Лучше бы она за дядю Митю выходила, вот бы хорошо-то было! А «бритую голову» я не хочу!

– Ничего, Таня, ведь он живет в Варшаве, верно, и тетю туда увезет. Тетя не станет учить нас, зато у нее будет много денег, ей даст Василий Иванович за то, что она с ним повенчается. Надо все хорошенько расспросить…

Таня вскочила и побежала к маме.

– Мамочка, правда, что Василий Иванович женится на тете и увезет ее в Варшаву?

Но мама рассердилась, сказала, что это не наше дело, и велела идти спать.

Отчего ж нам нельзя знать, что тетя будет венчаться с Василием Ивановичем, и он даст ей много денег?

IV

Целое утро у нас головы болели.

Сначала у меня заболела, потом и у Тани. Мы всегда вместе бываем больны. Бабушка давала нам нюхать нашатырный спирт.

К завтраку приехал Василий Иванович. Щеки у него страшно блестели. Он привез тете большой букет с лентой.

Жучка наша пропала; уж мы ее искали-искали, Таня даже плакала.

После обеда сидим на балконе за чаем, вдруг слышим, точно где-то мыши пищат. Мамочка велела Маше разузнать, что это такое.

Маша полезла под террасу да и кричит нам:

– Барышни, идите сюда, это Жучка наша, а у нее щенята. Какие они маленькие, пестрые… Жучка их очень любит, облизывает. Им хорошо под балконом, точно в маленькой комнатке. Сквозь щели солнце светит, солома мягкая.

– Мы этого пестренького Рябкой назовем, хочешь, – спросила Таня.

– Да, мы-то Рябкой, а может, Жучка его по-своему не Рябкой уж назвала? Вот если б она умела говорить! Жучка, любишь деток?

Их было целых девять. Жучка ласкалась и смотрела на нас грустно.

Мы вылезли наверх.

В это время мама говорила Маше:

– Ты слышишь? Непременно всех сегодня утопи. Не выношу этого писку.

Маша сказала: «Слушаюсь» – и ушла.

– Мама, это ты про кого «утопить»? – спросила я.

– Да про щенят Жучкиных. Ведь видела сейчас.

– Как утопить? Жучкиных деток утопить?

– Конечно, куда же этакую ораву собак!

– Мама, да разве можно? Разве они твои? Ведь они Жучкины! Что ты, мама!

Мама рассмеялась:

– А вот увидишь, что можно. Всегда же топят щенят. Да не плачь, я тебе в городе болонку куплю, беленькую.

– Мама, не надо болонки! Не вели тех топить! Мамочка, милая! Жучке такое горе! И за что их?

Я подбежала к маме, Таня тоже. Мы плакали. Но мама велела перестать и строго сказала, что это все глупости и что «надо приучаться к порядку вещей».

– Ступайте сейчас же в детскую и займитесь своими куклами. Пора отвыкать от прихотей.

Мы пошли на заднее крыльцо и сели там на ступеньки, пригорюнились. Если Маша понесет маленьких топить, думали мы, так здесь увидим.

– Аня, Аня, отчего это мама не понимает, что их никак нельзя топить? – говорила Таня.

Уж почти стемнело. Вдруг мы увидали Машу. Она что-то несла в фартуке, а сзади бежала Жучка, махала хвостом и тихонько повизгивала.

Мы сразу догадались, что это «их» несут.

Я со всех ног бросилась опять к маме, а Таня побежала просить Машу, чтобы она подождала. Мама была занята с тетей и говорила, когда я вошла:

– Ну, визитное можно с малиновым плющом… Что тебе, Аня? Чего ты влетаешь, как сумасшедшая?

– Мамочка, она плачет… Нельзя у нее детей отнимать! Не вели, мамочка…

– Что такое? Ах, ты опять об этой собаке… Оставь меня, раз навсегда говорю…

– Мама, – сказала я и перестала плакать. – Ну а если бы нас у тебя кто-нибудь утопил, когда мы родились?

Мама засмеялась, и Василий Иванович тоже. Он пришел и слушал, что мы говорим.

– Вот сравнила, – сказала мама. – Тогда того человека посадили бы в тюрьму.

– А отчего же за Жучкиных детей не садят? Ведь они такие же жалкие и маленькие.

– Молодая особа, – сказал вдруг Василий Иванович, ухмыляясь, и хотел притянуть меня за руку к себе, но я не далась. – Молодая особа! Вам рано знать эти условия жизни. Могу сообщить вам лишь одно: люди – существа разумные, и их больше, чем животных; они, так сказать, победили животных и могут их убивать. А если б собак было больше, то случалось бы наоборот. Поняли-с?

– Да, потому что нас больше, и мы разумные, надо убивать Жучкиных детей? Разве Жучке не так же горько, как если б нас у мамы отняли? Я бы желала, чтобы за Жучкиных детей тоже сажали в тюрьму!

Мама сначала удивилась моим словам, а потом страшно рассердилась, закричала и велела сейчас же идти спать.

Я ничего не сказала и ушла. В детской Таня уже легла и плакала под одеялом. Я тоже разделась и пришла к ней на кровать. Мы ни о чем не разговаривали.

Отворилась дверь, я выглянула из-под одеяла, вижу – бабенька.

Она подошла прямо к нашей кроватке и погладила нас по волосам.

– Полноте, маточки, глазки только портите. Вот, скушайте-ка на здоровье.

И она нам дала по половине твердого коричневого пряника. Пряник был очень вкусный и пах камфорой, потому что лежал в бабушкином сундуке, но мы не могли кушать от огорчения.

Тогда бабушка сказала тихонько:

– Молчите, молчите; уже завтра к Жучке на новоселье пойдем. Я ее с детками к Семену в сторожку велела положить. Там и солома есть.

Мы верить не хотели.

– Бабенька! Миленькая моя! Так они живы? Вы их отняли? Вправду, бабенька?

– Уж говорю – живы, значит, не вру. Да полно вам, экие сороки! Бабушку замучили…

Мы бабеньку совсем зацеловали. Едва-едва она нас уложила. Таня заснула. Бабушка прибирала комнату и заправляла на ночь лампадку, а я думала.

– Бабушка, – сказала я, – ведь нехорошо топить животных?

– Животное – тварь, милая. Оно тоже создание Божие. Его убивать, конечно, грех. Всякое дыхание да хвалит Господа, сказано. Я тварь жалею.

– Бабенька, милая, вот ты говорила, если добрый человек умрет – его душа пойдет в рай, а злой – так в ад. А если собачка хорошая и добрая умрет, ей тоже будет награда?

– Что ты, что ты, матушка, сравняла! В человеке-душа, а в скотине нет души, пар. Издохнет собака, пар выйдет – вот и все.

– Как же это, бабушка? Отчего? Ведь собаки как люди, тоже несчастные есть и счастливые. Отчего же за несчастье ей ничего не дается?

– Господь так устроил, милая. Его воля. А ты спи со Христом, мне идти надо.

Бабушка благословила меня и ушла, а я долго не могла уснуть.

И Отче наш читала и Богородицу – не сплю, все думаю. И за что это – во мне душа, а в Жучке – пар? И почему те, кого больше, могут убивать других – и им ничего?

Как все странно и удивительно! Я сама сколько ни думаю – не могу понять. Вот разве дядя Митя приедет – спрошу у него; он такой умный, он все знает, может быть, и это он объяснит мне…

Два сердца*

– Миша, Володя, Сережа, Виктор! Будете вы у меня обижать Борю? Ведь это же терпения никакого не хватит!

Ольга Александровна схватила Борю и посадила около себя на скамейку. Боря ревел во все горло.

Остальные мальчуганы столпились вокруг и требовали, чтобы Ольга Александровна выдала им Борю.

– Ольга Александровна! – плаксивым голосом кричал Володя, самый старший. Ему было лет около восьми. – Что же это? Боря сам нам заказал песочные пироги, мы спрашивали – он согласился все съесть, а теперь не хочет! Ведь это же бессовестно! Его заставить надо!

Бессовестному мальчику Боре недавно исполнилось три года. Ольга Александровна справедливо рассудила, что от него нельзя требовать исполнения всех его обещаний.

– Уйдите вы, противные мальчики! Боря останется со мной. Да, Боря?

Детям пришлось покориться. Не обращая, впрочем, большого внимания на присутствие Ольги Александровны, они кричали, что проучат Борьку, что это еще впереди. Затем они отправились снова на свою песочную кучу около беседки.

Боря, всхлипывая, сидел на скамейке в беседке и держался за платье Ольги Александровны.

Вот уж две недели, как Ольга Александровна поступила бонной в купеческую семью Лисичкиных и живет в Преображенском.

Преображенское собственно и не село, потому что крестьянских изб там не было, а только церковь, домик отца Владимира да две усадьбы. Один дом был похож на дворец, стоял в самом парке и назывался «большим домом».

В нем жил летом сам хозяин – старик Затенин. В Москве он имел громадный магазин серебряных изделий и сам управлял им.

Он недавно овдовел и жил вдвоем со своим единственным сыном, Алексеем Ивановичем.

В доме поменьше жили каждое лето дальние родственники Затенина-Лисичкины.

Егор Васильевич Лисичкин тоже имел магазин в Москве, хотя и не такой большой, как затенинский. Семья у Лисичкина была порядочная: старшей дочери Лиде минуло шестнадцать лет, младшая была еще грудная, и между ними пять мальчиков, которых и сдали на попечение Ольги Александровны, когда ее привезли в Преображенское.

Ольга Александровна была круглая сирота и жила раньше за пять верст от Преображенского в селе Мотыли. Там ее дядя был священником.

Хотя Мотыли считались богатым приходом, и дядя с семьей вовсе не терпел недостатка, Ольга Александровна знала, что постоянно сидеть у дяди на шее ей нельзя, что ей уже восемнадцать лет и пора самой зарабатывать хлеб. Недаром же она кончила епархиальное училище.

Через Преображенского батюшку, о. Владимира, узнали в Мотылях, что Ольгу Александровну возьмут к Лисичкиным не то что простой нянькой, а «бонной» и даже дадут двенадцать рублей жалованья.

Через три дня судьба Ольги Александровны была устроена.

Дочери о. Никодима, двоюродные сестры Ольги Александровны, уверяли, что у нее несносный характер. У них дня не проходило без ссоры. И сама Ольга Александрова стала думать, что у нее несносный характер.

Теперь, сидя в беседке Преображенского парка, рядом с хнычущим Борей, Ольга Александровна задумалась о «своих», как она называла семью о. Никодима. Мальчики около беседки опять поссорились, кто-то ревел, но Ольга Александровна не унимала их.

Лучи солнца пронизывали частую листву и дрожащими пятнами ложились по земле. Ольга Александровна немного щурилась. На ней было черное шерстяное платье, перекрашенное когда-то из «бордо». Оно или село после краски, или она из него выросла, только рукава были не впору и закрывали ее руки чуть пониже локтя, талия сделалась коротка и в груди теснило.

Ольга Александровна была полная, здоровая девушка с круглым лицом. Гладко зачесанные волосы неопределенного, желтоватого цвета, серые глаза, немного выдавшийся рот – все это не казалось ни красивым, ни привлекательным. Но свежий румянец, белые зубы и какое-то особенно нежное выражение глаз порою делали ее миловидной.

В беседку вошла няня Лисичкиных с младшей девочкой на руках.

Няня покровительствовала и сочувствовала Ольге Александровне. Раньше мальчики были на ее попечении и она испытала все, что теперь испытывала Ольга Александровна.

К доброму чувству няни примешивалось и чувство облегчения: она с внутренней радостью замечала, что мальчуганы по-прежнему растрепаны, измазаны, а что выговаривать за это будут не ей.

– Озорники эти мальчишки, – сказала она, усаживаясь на противоположной скамье.

В ответ на замечание няни Ольга Александровна разразилась целым потоком слов. Она говорила, что это невозможно, что это наказание божеское, а не дети. Она вообще любит детей, а это какие-то… ну просто совсем не дети.

– Вот я папаше все расскажу, – заявил плаксиво Володя.

Он давно слушал, что говорится в беседке.

– Да что вы расскажете-то? – энергично возразила няня. – Пожалуй, рассказывайте сами про себя. Эх вы!

И она с презрением посмотрела на Володю.

– Вы еще, Ольга Александровна, всех порядков не знаете. Еще то ли будет! Здесь они целый день и в саду, и в парки, а вот погодите в комнатах-то, в городе – покажут они себя! Вы тут долго не наживете, Ольга Александровна!

– Ах, что вы, няня, нет, не дай Бог! Опять к дяденьке обратно просто невозможно, а другое место где ж найти, да и характер у меня нехороший…

Они помолчали.

– Вот скоро в большой дом и гости будут, – сказала няня. – Сынок затенинский приедет, Алексей Иванович. Вот уж барин! И красавец.

Она стала хвалить Алексея Ивановича. По ее словам, Алексею Ивановичу непременно следует жениться на старшей дочери Лисичкиных Лиде. Пусть только она пансион кончит. Оба такие красивые, хорошая будет парочка. И сам Затенин не прочь. Довольно уж Алексею Ивановичу, отучился. Университет кончил.

Пора и семьей обзаводиться, и магазин на себя принять. Отец стар становится.

Долго бы еще няня посвящала Ольгу Александровну в семейные дела Затениных, но в это время среди детей раздался пронзительный крик – началась драка – и Ольга Александровна бросилась к ним.

II

Настасья Неофидовна Лисичкина, мать Володи, Миши, Сережи и Бори… была в больших хлопотах.

По случаю дня рождения старшей дочери Лиды – после обедни она ждала гостей на пирог. Придут Затенины, отец и сын – сын только вчера приехал, – батюшка с детьми, еще кое-кто… Пухлое, бесконечно доброе лицо Настасьи Неофидовны так и лоснилось от жары и усталости.

– Ольга Александровна! Ольга Александровна! Что это, мать моя, вас не дозовешься?! Давайте-ка снесем этот стол на террасу. Двенадцатый час, а еще ничего не готово. К достойной вы слышали, звонили?

– Звонили. Только право, Настасья Неофидовна, с мальчиками сладу нет. Сейчас вот Миша Володе щепку в глаз воткнул, а тот поднял кирпич, да его кирпичом… Я просто из сил выбилась, Настасья Неофидовна…

– Ну, ничего, душа моя, бросьте их пока… Или дайте Мише хорошего подзатыльника и поскорее раздвинем стол. Рубашечки вы им велели выгладить? А Виктор сегодня спокойнее спал, чем прошлую ночь?

На широком балконе накрыли стол, самовар кипел, принесли свежее молоко и масло. Настасья Неофидовна велела подавать и пирог.

Дети уже уселись около самовара. Ольга Александровна поила Борю, который болтал ногами и пускал пузыри в блюдечко.

Обедня кончилась.

Первая прибежала Лида, розовая и веселая, в новом платье. Лида была очень хорошенькая шестнадцатилетняя девочка, скорее, впрочем, похожая на куклу, чем на живого человека – такая она была беленькая, с крошечным ротиком и большими бледно-синими глазами. Свои пышные волосы льняного цвета она носила распущенными до плеч и низко подрезанными на лбу. Они падали свободно, закрывая розовые уши, и это придавало Лиде еще более детский вид.

Пришли Затенины и о. Владимир с двумя рослыми мальчиками – сыновьями. О. Владимир был еще молод и считался строгим. Он от природы обладал таким зычным голосом, что всякий раз, когда он говорил – казалось, что он бранится. Попадье своей он летом запрещал выходить из дому единственно по той причине, что она гнусила.

Это запрещение было следствием одного очень неудачного визита матушки к Настасье Неофидовне.

Боря, которого пугали крокодилом и который никогда не мог себе представить, как крокодил говорит – услыхал из соседней комнаты голос матушки и вдруг вообразил, что это и есть его страшилище: он подкатился под рояль, заткнул уши и заревел благим матом.

Борю долго не могли утешить, а о. Владимир решил, что попадье следует сидеть дома, дабы не беспокоить прихожан.

У самого батюшки было лицо полное и грозное, а волосы никогда не могли казаться причесанными, потому что вились слишком пышно.

Батюшка исправно кушал пирог и рассказывал Настасье Неофидовне и старику Затенину какой-то замечательный случай.

На другом конце стола в это время Ляда кокетничала с сыном Затенина, Алексеем Ивановичем.

– Так вы любите гулять одни? Значит, я вас совсем не увижу. Вы забыли наше веселое лето в прошлом году! Впрочем, я тогда была еще совсем ребенок!

Алексей Иванович слушал, улыбаясь, и смотрел на хорошенькое личико.

Няня преувеличила, когда назвала Алексея Ивановича красавцем, но у него было такое лицо, на которое приятно смотреть.

Русые блестящие волосы, гладко зачесанные со лба, красиво вились сзади; ярко-рыжая бородка шла к белому цвету лица; глаза были темно-серые, с синеватым оттенком, какие бывают часто у детей. Высокий рост и стройная фигура делали его заметным.

Алексей Иванович улыбался, но в душе ему было прескучно.

Ему казалось, что Лида ни капельки не изменилась с тех пор, как они гуляли вместе прошлое дето. И тогда, в начале августа, им уже не о чем было говорить; неужели теперь все начинать снова?

Он знал, что отец хотел бы видеть его женатым на Лиде. Но ведь не теперь же, а после, потом, до этого еще долго…

Пока у него были совсем иные мысли и мечты, которые он собирался сегодня же высказать отцу.

Раздался пронзительный крик, блюдечко упало и разбилось. Виктор толкнул Ольгу Александровну под локоть и она облила Борю горячим чаем.

Боря не столько обжегся, сколько обиделся. Ольга Александровна стояла растерянная, со слезами на глазах и даже не утешала Борю.

Мать взглянула на дело очень хладнокровно: выдрала за ухо Виктора, утерла Борю и велела няне собрать осколки блюдечка.

Боря скоро утешился на коленях Алексея Ивановича. Они с давних пор были друзьями. Алексей Иванович любил Борю за толстые, розовые щеки и за то, что он никогда не болел.

Худой ребенок, нервная женщина, израненная собака, больной старик – были одинаково ненавистны Алексею Ивановичу, потому что вызывали в нем неприятное чувство сострадания. Когда лошадь падала на улице-Алексей Иванович сердито смотрел в сторону, спешил уйти, хотя, впрочем, очень скоро забывал свое впечатление. Он не любил жалеть.

– Большая забота с детьми, – произнес о. Владимир, когда все успокоилось.

– Особенно, если их так много, – сказала Настасья Неофидовна. – Я уж и не рада. Пожалуй, хоть бы и помер который-нибудь.

– Ну неужели и Борю бы отдали! – смеясь, возразил Алексей Иванович.

– И Борю бы ничего. Что ж, их ведь много, – Боря, хочешь к дедушке? Там, тебе, может; варенья дадут. Хочешь, Боря?

– Хочу…

Все смеялись. Батюшка заикнулся что-то о грехе, но Настасья Неофидовна немедленно возразила ему, что где же тут грех, когда и в Евангелии сказано – дети будут в Царствии Божием, а она им смерти не просит, только готова покориться воле Господней, ежели случится.

Ольга Александровна во все время завтрака не произнесла ни слова.

Она чувствовала, что Алексей Иванович на нее смотрит, и ей хотелось поскорее уйти.

Алексей Иванович спросил тихонько у Лиды в самом начале про Ольгу Александровну.

– Новая бонна, – небрежно ответила Лида.

Алексею Ивановичу понравилось, что Ольга Александровна молчит и смотрит вниз. Ему понравилось тоже, что у ней вовсе не угнетенный и жалкий вид, а спокойный и сосредоточенный.

Лида положительно надоела ему своей болтовней. Она так напоминала ему прошлое лето – (Алексей Иванович не любил прошлого) – и всех его знакомых московских дам. Они вечно говорили то же самое, что Лида.

В Ольге Александровне Затенин увидал что-то новое, какую-то ему до сих пор неизвестную серьезность.

III

Часто после июньских жаров в средней полосе России погода вдруг меняется, и наступают холодные дни, точно осенью.

Вечером была гроза, целую ночь шел дождь, и с этого дождя началось ненастье.

Преображенский «большой дом» смотрел угрюмо.

Окна были заперты, ветер трепал мокрую, потемневшую парусину на балконе. Озеро под горою, за парком, стало бледное. По небу бежали большие дымчатые тучи, на покатых дорожках было скользко и сыро, не поблекшие листья, сорванные ветром, вяли в песке, и над черными, далеко шумящими соснами парка носились с криком стаи ворон. Они еще больше напоминали осень.

В один из таких печальных дней Алексей Иванович вышел пройтись. Закутанный в теплое пальто, с мягкой серой шляпой на голове, в калошах, он сам себе казался таким же кислым и некрасивым, как все кругом. Алексею Ивановичу было скучно.

Объяснение с отцом прошло совершенно неожиданно. К этому объяснению Алексей Иванович готовился, ждал его и даже говорил себе, что боится, хотя, в сущности, он ничего не боялся, потому что никогда не представлял будущего в определенных формах, а так, в виде смутной картины отдаленнейших времен.

Отец сказал, что хотя он и рассчитывал, что Алексей Иванович займется его делом, и хотя ему грустно после смерти оставить это дело на чужие руки, но он никогда не стеснял и не будет стеснять сына в его желаниях. Хочет сын готовиться для магистерского экзамена и взять кафедру, – что ж, это дело хорошее. А передумает потом – тоже хорошо, а не передумает – с Богом!

Алексею Ивановичу стало скучно, именно потому, что это так просто и легко устроилось. Не было препятствий, с которыми нужно бороться, не понадобилась ни сила воли, ни твердость характера. Он даже как-то вдруг охладел и к магистерским занятиям, и к будущей профессуре.

Если бы спросить его, отчего именно он выбрал историю, отчего решил посвятить ей жизнь – он, верно, не сумел бы ответить прямо.

Книги, товарищи, университет – все почти насильно приводило его к мысли, что для счастия надо любить в жизни одно и этому одному предаться всей душой. К истории его влекло – и он сказал себе, что лучше всего заняться историей.

Порою у него являлось чувство недоверия к себе, к тому, что он нашел свое дело. Он не печалился. «Придет ко мне мое, – думал он. – Придет, когда ему нужно. Тогда все и будет отлично!»

Теперь, в парке, в ненастный, серый день Алексей Ивановичи тосковал.

– Это просто от здешней спячки все точно деревянные, – говорил он себе. – Хоть бы Кузьмин скорее приехал. Все-таки живой человек.

Кузьмин был его товарищ. Алексей Иванович сошелся с ним перед своим отъездом в Преображенское.

Недалеко от озера, в каменной беседке Алексей Иванович услыхал голоса. Он удивился и подошел ближе.

В беседке сидела Ольга Александровна со всеми своими питомцами. Они слишком шалили в комнатах, их закутали и отправили гулять.

Увидев молодого Затенина, Ольга Александровна чуть-чуть покраснела, но не улыбнулась и не встала поздороваться.

Она прятала свои озябшие руки под большой коричневый платок. Он покрывал ей голову, плечи и был связан сзади на талии.

– Здравствуйте, Ольга Александровна! – сказал Затенин и снял шляпу. – Можно с вами посидеть?

Ольга Александровна взглянула на него и молча подвинулась, чтобы дать место.

Она не доверяла Алексею Ивановичу. Ей почему-то все время казалось, что он хочет над ней смеяться.

Прибежал Боря и сел на колени к Алексею Ивановичу. Боря болтал без умолку. Ольга Александровна отвечала Затенину односложно и неохотно. Его не остановило это. Он осторожно и ласково расспрашивал о родных, о ее прежней жизни – и Ольга Александровна оживилась.

– Вот вы какой, – сказала она вдруг и улыбнулась. – Вы, значит, такой же простой, как я. Я думала, вы со мной и разговаривать не станете. А если станете, то для насмешки. А у меня характер дурной, я не люблю насмешек.

Она опять улыбнулась, но такой робкой и нежной улыбкой, которая никак не говорила о ее дурном характере.

Улыбаясь, она становилась почти хорошенькой. Алексей Иванович подумал: «Как она мила!» Но в то же время эта улыбка неприятно кольнула его в сердце. В ней было что-то беспомощное.

– Пройдемся к озеру, – сказал он, вставая.

– Нет, – ответила Ольга Александровна, вдруг переменив тон. – Нельзя. Детям сыро. Им скоро надо в комнаты. Сережа ночью кашлял. У Виктора глаз болит. Дети! Володя! Сережа! Домой пора.

Она поправила шарф Володе с таким сосредоточенным видом, что Алексей Иванович улыбнулся.

– Какая вы странная! – сказал он. – Вы Володиному шарфу придаете государственное значение. Кажется, и так эти ребятишки довольно вас мучают.

Она взглянула удивленно.

– А как же не придавать значения? Ведь я же должна. Я не умею это сказать. Но мне кажется, какое бы оно там ни было, а все-таки это мое дело, мне поручено, а ко всякому делу надо серьезно относиться…

– Даже если вам поручат нитки размотать или сесть у окна и считать прохожих?

– Даже и сесть у окна, – сказала Ольга Александровна. – Пойдемте, дети. До свиданья, Алексей Иванович.

IV

Каждое утро Затенин и Ольга Александровна встречались в каменной беседке над озером.

Ольга Александровна совсем перестала дичиться, а Затенин примирился с ее единственным черным платьем.

Сначала оно казалось ему слишком некрасивым; но мало-помалу он стал находить в нем особую прелесть; и в нежных, серых глазах Ольги Александровны видел красоту.

Затенин любил красоту во всех ее проявлениях; он понимал и живо чувствовал образы и краски. Иногда ему даже приходило в голову, не для искусства ли он рожден, не в этом ли его призвание?

Ольга Александровна обыкновенно чинила что-нибудь из детской одежды, прометывала петли, низко наклонив голову. Дети играли около нее, она не отпускала их далеко.

Приходил Затенин. Мальчики встречали его радостными криками. Ольга Александровна подавала руку.

Алексей Иванович скоро убедился, что Ольга Александровна превеселая девушка.

Он рассказывал ей что-нибудь забавное, она начинала смяться – и не могла уже остановиться, хохотала до слез и по-детски махала руками.

А иногда она серьезно и даже печально рассказывала сама Алексею Ивановичу о том, как она жила у дяди в Мотылях и какой у нее дурной характер.

– Вы вот не поверите, Алексей Иванович, у нас дня не проходило, чтобы какой-нибудь истории не вышло. У дяденьки три дочери, мои сестры двоюродные. И дяденька их так с детства приучил, что они сами в поле работают, сено убирают, в огороде тоже сами. Дяденька косит хорошо. Я же в деревне мало времени жила, только с четырнадцати лет, а до четырнадцати, пока папаша был жив, в уездном городе. Папаша мой тоже священником был. В городе я и училище кончила. Деревенских работ я не знаю, так я по хозяйству была и на сестер шила. Они в поле, а я дома, за иголкой. Я, конечно, старалась, только им редко угодить могла. Они наряжаться любят, дяденька в город поедет – столько им всяких материй навезет… И что я ни сошью – все им не ладно. Они мне слово, – а я десять. Лучше бы мне смолчать – а я не могу, характер не такойю Они меня хлебом попрекают, что хлеб-то я ем, а работать не хочу. Господи! да разве я не знаю, что если нужно хлеба, так нужно и работать! Только там – я видела – мне не житье. Здесь другое дело. Здесь меня не попрекают. Я за детьми смотрю, знаю свою обязанность, и меня кормят. Никого я не трогаю, и меня никто не трогает.

– И назад домой не хотели бы?

– Что вы, Боже сохрани! Я их душой люблю, и они меня любят, а только у них я не ко двору. Да и дяденька меня больше не примет. Он, как вез меня сюда на место, сказал: «Ты, Ольга, знай, тебе тут будет хорошо, а если не уживешься, значит, сама себя обвиняй, а я тебя больше не приму с твоим характером».

– Да разве у вас уж такой неуживчивый характер? Я не замечал.

– Ах, вы меня не знаете! Я очень, очень дурная! Здесь я боюсь всех, не смею, а то я никому над собой насмешки не спущу, сейчас отвечу. И вот еще, – прибавила она и улыбнулась, – это, конечно, и грех, и нехорошо, а только я много ем. Вечером, например, совсем не могу уснуть голодная. Так и припасаю себе хоть корочку на ночь. Поглодаю, тогда засну.

И она посмотрела на Алексея Ивановича виноватыми глазами, точно признавалась в большом преступлении.

– Я вас одного не боюсь, – продолжала она. – Вы со мною сидите, разговариваете. Другие не так. Я, впрочем, ничего и не хочу. Только без вас мне бы здесь куда хуже было.

– Вы славная девушка, Ольга Александровна. И характер у вас исправится, вы не печальтесь. Отчего бы мне с вами и не разговаривать? Я человек – и вы человек, да еще хороший. А ведь хороших людей мало, правда, Ольга Александровна?

– Нет, что вы! Как мало? Да все хорошие люди! Я – какой там! А вот Настасья Неофидовна, и Егор Васильевич, и папаша ваш, да и дяденька, и сестры – все они хорошие люди! Всех любить надо, а не осуждать!

Последние слова она произнесла как-то особенно серьезно и наставительно.

– Да я не осуждаю, – сказал Алексей Иванович, улыбаясь. – Пусть себе они хорошие. А только если бы все-то хорошие были, так и счастья было бы больше. А где оно, счастье? Одна скука. Никто и не хочет даже быть счастливым. У вас, например, какая отрада?

– Что ж, я часто думаю о том, как жизнь проживу. И на мою долю будет радость. Стану работать. Придется – замуж выйду, может, за хорошего человека. А если бывает порою и горько, и несправедливое случится – так ведь тогда думаешь, что в конце-то концов все хорошо будет, все узнают правду, правда всегда скажется. Надо только помнить, что нельзя шутя дело делать. В жизни все важно, каждая мелочь важна…

– Ну уж извините, Ольга Александровна! Я вот побольше вас на свете жил, а, ей-Богу, не видал ничего важного. Нет и не может быть его, потому что все проходит без следа: и горе, и радости, и будут они, и пройдут. Станем жить теперешним, настоящей минутой. А что было и что будет – не нам принадлежит. Помните, сказано: «Довлеет дневи злоба его…»

Ольга Александровна покачала головой, но ничего не возразила.

V

Проходили дни.

Лида дулась, потому что молодой Затенин против всякого ожидания совсем не гулял с ней и вообще не обращал на нее внимания. Он целые дни бывал с детьми и с Ольгой Александровной.

Лида не могла даже мысли допустить, чтобы толстая, румяная поповна-бонна с красными руками могла понравиться кому-нибудь, и негодовала на Алексея Ивановича скорее из-за детей, чем из-за нее. Впрочем Лида не сомневалась, что Алексей Ивановича капризничает, интересничает, что это только временное недоразумение.

А Ольга Александровна все больше и больше привязывалась к Затенину.

Ложась вечером на свою узенькую постель рядом с кроваткой Бори, она радостно вспоминала все слова, которые говорил ей сегодня Алексей Иванович, и думала о том, как они встретятся и что он будет говорить ей завтра. Она полюбила его потому, что он был ее единственный друг, потому, что он казался ей самым хорошим человеком на свете, и потому, что она никак не могла не любить его.

И Алексей Иванович повеселел. Он не скучал больше. Он часто и с удовольствием думал об Ольге Александровне, радовался их добрым отношениям и нетерпеливо ждал своего товарища Кузьмина. Он познакомит его с Ольгой Александровной, и они превесело заживут все трое. О том, что будет после – он не загадывал.

«Ведь это еще далеко, ведь это еще не сейчас… Что-нибудь да будет…»

Один раз Ольга Александровна его удивила.

Это случилось накануне приезда Кузьмина, в жаркий послеобеденный час, в березовой роще.

Ольга Александровна сидела на срубленном дереве и разбирала какие-то желтые и малиновые цветы, нарванные детьми. Затенин лежал на траве около и шалил с Борей. Боря отправился снова за цветами. Ольга Александровна задумалась. Затенин взглянул на нее, и она ему показалась совсем хорошенькой – с красным платочком на голове, с разгоравшимся лицом и нежными, серыми глазами.

Алексею Ивановичу захотелось взять ее за руку – и он сейчас же сделал это.

Ольга Александровна не отняла руки, но видно было, что она удивилась. Затенину показалось, что нельзя остановиться на этом, как-то странно, или надо что-нибудь сказать, объяснить, зачем он это сделал.

– Славная вы моя, добрая Ольга Александровна, – сказал он и почувствовал, что это не то и как-то некстати. – У меня к вам большая просьба, – торопливо прибавил он, еще не зная, в чем будет состоять просьба. – Большая, большая…

И чтобы показать, что он совсем не стесняясь и совсем просто взял ее за руку, он похлопал по ней своей рукой, хотя на душе у него было почему-то гадко. «Вы исполните мою просьбу, да?»

Ольга Александровна вдруг обернулась к нему и горячо сказала:

– Господи! Я-то не исполню? Да я все для вас готова отдать…

Она остановилась, смущенная. Алексей Иванович также смутился. Он быстро начал о том, что вот приедет Кузьмин, так пусть она с ним поласковее будет, он добрый – но дичится… Что для него, Затенина, это очень важно… Она сказала – да, хорошо, она постарается… Потом стали говорить о том, как славно бы сходить в Мотыли, навестить дядю, с детьми, вместо прогулки…

Через две минуты от смущения Алексея Ивановича не осталось и следа. Он весело болтал, шутил и даже не заметил, что Ольга Александровна почти не слушает его. Она молчала и чувствовала, что случилось неожиданное и нехорошее – ненужное.

Весь день она была печальна, а ложась спать, не зная сама почему – всплакнула.

Затенин, напротив, редко так был доволен самим собою, так беспечно казался себе счастливым, как в этот вечер.

Не слова Ольги Александровны сделали это: он их забыл, не думал, не заботился… Он был счастлив собой и настоящим. Точно отпало на миг все чужое, житейское, и ясна была его душа.

Долго бродил он по темным аллеям парка, слушал голоса ночи и смотрел на небо.

«Чего мне недостает? – думал он. – Я молод, здоров, не беден, хочу ехать учиться – еду, передо мной широкая дорога, все меня любят, – тут он почему-то смутно представил себе Борю и Ольгу Александровну, – и, главное, все счастливы около меня. Да и, в сущности, где несчастные? У меня есть небо, есть звезды и озеро, и ночная прохлада… Теперь мне хорошо, не все ли равно, что будет впереди? И у всех есть такие минуты, такое счастье. О, неразумные люди! Зачем они не хотят понять, что жить – просто, весело и легко!»

VI

– Алеша, друг мой милый, подумай об этом немного. Это не может так продолжаться. Я верю и вижу, что ты наивен, но подумай, пожалуйста, что же будет дальше?

Кузьмин и Алексей Иванович сидели наверху, в третьем этаже «большого дома», в кабинете Алексея Ивановича.

Кабинет был убран очень просто.

Кожаная мебель, большой письменный стол, книги, несколько портретов… В отворенные окна без занавесей виднелась яркая лунная ночь, луга, облитые светом, черные деревья парка, да под горой блестело озеро.

Кузьмин ходил по комнате.

Он был нервный, худощавый человек небольшого роста, светло-белокурый, с голубыми глазами и редкой бородкой. На взгляд ему было лет тридцать восемь, но если бы он сказал, что ему двадцать пять – никто не удивился бы. Его наружность казалась совершенно ничтожной. Такого человека можно шесть раз встретить и шесть раз не узнать.

Кузьмин волновался.

Алексей Иванович молчал и, сдвинув брови и низко наклонившись к столу, чертил что-то карандашом по разбросанным бумагам.

Уже целую неделю Кузьмин жил в Преображенском.

Он познакомился с Ольгой Александровной, которая ему совсем не понравилась, видел ее несколько раз вместе с Затениным и сразу смекнул, в чем дело.

Их разговор был не первый крупный разговор по поводу Ольги Александровны.

Вначале Затенин обрадовался Кузьмину, сообщил ему согласие отца на поездку в Берлин, объяснял свои планы… Он относился к Сергею Кузьмину так, как иногда младший брат относится к старшему, которого любит и которому верит. Это было странно, потому что они сошлись недавно и Алексей Иванович очень мало знал Кузьмина.

Но с некоторых пор многое переменилось. Затенин иногда чувствовал даже озлобление против товарища, как ни несвойственна была ему злоба. Дело в том, что Кузьмин считал своим долгом «предупредить» приятеля и слишком часто высказывал личные взгляды, мнения по поводу его знакомства с Ольгой Александровной.

– Ну хорошо, ну хорошо, – сказал Затенин. – А тебе-то что? Благородство в тебе заговорило? Добродетельные чувства?

– Почему же и не благородство? Я вижу, что порядочный человек поступает непорядочно! И главное, из-за чего? Так, из-за минутного удовольствия, из нежелания подумать, что дальше будет, из какого-то непонятного легкомыслия! У тебя предвидения нет! И смерти ты не боишься потому, что нет ее около тебя и не можешь ты вообразить, что она будет. Оно и весело, и приятно так жить – да только для тебя одного, а не для окружающих. Дети так живут.

– Не кричи, пожалуйста, Сергей, – сказал Затенин. – Скажи просто, чего ты хочешь.

– Я хочу, чтобы ты не завлекал девушку. Понимаешь? То, что ты делаешь, – называется завлекать девушку. Ты любишь ее, что ли? Влюблен? Жениться хочешь? Против отца пойдешь? Да нет, куда тебе! Жалко станет: бедный старик, это его сразит…

– Сергей, прошу тебя, замолчи! Затенин встал и подошел к окну.

– Ну, если ты хочешь, – продолжал он, – если хочешь… я в Ольгу Александровну не влюблен, жениться на ней не думаю; да ведь я этого ей и не говорил…

– Однако ты с ней обнимался, руки ей жал? Ведь это было? Послушай, тут уж легкомыслие граничит с гадостью… Зачем же ты руки жал?..

– Да я один раз только… Мне было приятно… И право, я ничего не говорил…

– Ты подумай о ней, подумай немножко!.. Ведь она-то тебя любит, каково ей-то будет?..

– Ну хорошо, хорошо, я не стану… Почему я знал? Я разве хочу дурного? И если ты так уверен, что она меня любит и будет очень страдать, что я на ней не женюсь, так что же я, по-твоему, должен делать?

– Сказать ей это, сказать осторожно – уж я не знаю как – но поступить честно – и затем уехать.

– От этого она будет меньше страдать?

– Не знаю… да, конечно… Но, главное, ты поступишь честно, так, как следует…

– Хорошо, я скажу. Ты больше меня понимаешь отношения людей. Я тебе верю. Но ведь мне тяжело будет сказать…

Кузьмин обрадовался.

– А, тяжело… Ничего, потерпи, не все же легко, это тебе поделом. Я ведь знаю твою слабую струнку: расчувствуешься…

– Ради Бога перестань, Кузьмин… Бросим это. Я скажу, скажу завтра, вот когда пойдем все вместе в Мотыли…

VII

Настасья Неофидовна Лисичкина сидела на балконе в распашном капоте.

Было восемь часов утра. Только что подали самовар. Вставали дети. Слышны были в комнате их голоса.

Лида, совсем одетая, в голубом платье с белыми прошивками, отворила дверь на балкон и с значительным лицом подошла к матери.

– Здравствуйте, мама. Я сегодня рано встала. Так вы не пойдете с нами гулять?

– Нет уж, куда мне, жара. Идите вы, молодые люди… – сказала Настасья Неофидовна, добродушно улыбаясь.

– Мне, мама, надо с вами поговорить.

– А? Что такое? – встревожилась Настасья Неофидовна.

– Это, мама, насчет Ольги Александровны. Ее, по-моему, отправить надо.

Зачем же, Лида? Она такая добросовестная, я довольна…

– Мама, она дурной пример детям дает. Володя мне вчера рассказывал: они в лесу с Алексеем Ивановичем чуть не обнимаются…

– Что? Что? С Алексеем Ивановичем? Да нет! Да нет!

Настасья Неофидовна совсем была поражена. Какая-то поповна, нянька, отбирает у ее дочери мужа. Ни на минуту не сомневалась Настасья Неофидовна, что Лида выйдет за Алексея Ивановича. Этого хотели и Егор Васильевич, и сам старик Затенин.

– Правда ли только это, Лидочка? Как-то даже не верится…

– Наверно, правда, мама. А мне и самой раньше не верилось…

Решено было дождаться приезда Егора Васильевича, рассказать ему и затем сейчас же отправить Ольгу Александровну.

– А пока, мама, вы ей ничего не говорите, – попросила Лида.

Идя по коридору мимо детской, Лида услыхала веселый лепет Бори и смех Ольги Александровны, которая перед этим напевала какую-то песенку.

– Что это вы так веселы, Ольга Александровна? – сказала Лида, приотворив дверь.

– О чем же мне скучать? Слава Богу, все хорошо. А сегодня мы в Мотыли пойдем, дяденьку увижу, свой ведь он, родной…

Последнее время Ольга Александровна была счастлива. Она не спрашивала себя, отчего она счастлива, она думала, что это так и должно быть, что это от жизни.

Она не спрашивала себя, любит ли ее Алексей Иванович – так в этом отношении он казался ей недосягаемо выше ее. Она считала его лучшим человеком на свете, и все его поступки – лучшими человеческими поступками.

На прогулку взяли и Борю.

Четыре версты – рукой подать, а мальчик он здоровый.

После обеда, часа в три, компания наконец собралась. Отправились мимо озера по широкой и пыльной проезжей дороге.

Впереди бежали дети. За ними шла Ольга Александровна в новом сереньком ситцевом платье и с розовой ленточкой на шее.

Эта ленточка очень не нравилась Затенину. Почему-то каждый раз, как он взглядывал на нее, он вспоминал, что надо сказать Ольге Александровне и что именно сказать. Алексей Иванович был так сумрачен и непривычно невесел, что Ольга Александровна, идя с ним рядом, тоже притихла и молчала.

Сзади, в некотором отдалении, шел Кузьмин с Лидой.

Лида ему очень нравилась, и он в душе изумлялся Алексею Ивановичу, который предпочитал ей румяную поповну.

Больше всего на свете Кузьмин любил говорить о себе. Он считал себя замечательным тем, что он ничем не замечателен.

Но говорил он о себе только с людьми, которые ему нравились.

Он начал с Лидой пространный разговор и не видел, что она очень мало слушает.

Дорога пошла полем. С обеих сторон наклонялись низко желтые, спелые колосья. Кое-где хлеб уже убирали. За полем, ближе к синей полосе леса на горизонте, тянулись дуга. Оттуда свозили последние копны сены.

Солнце стояло невысоко, жар начал спадать, когда компания увидела на пригорке деревню Семеновку. Семеновка считалась на полдороге между Преображенским и Мотылями.

– Какие тут четыре версты! – возроптала Лида. – Тут гораздо больше!

Она устала, туфельки ее были в пыли, и Кузьмин надоел нестерпимо. Она даже и притворяться, что слушает его, перестала, а он все-таки ничего не замечал и совсем разоткровенничался.

Уже мотылевская церковь белела вдали. У Ольги Александровны сердце забилось, дети бодрее побежали вперед, а Кузьмин, ни на что не обращая внимания, продолжал свою речь.

– Вы думаете, Лидия Егоровна, что я существую? В том-то и дело, что нет. Меня нету, понимаете, нету, и не одного меня, а еще миллионов людей, и в этом их главное свойство. Не имею я ни качеств, ни недостатков, я и добр, и благороден – и не добр, и не благороден, теперь вот, может, рисуюсь – но это совсем не важно, потому что случайно. Я такой, как у иных романистов герои: много разных поступков делает, злодейских или нравственных, а самого нету. И говорят: его характер туманен, неясен; а чему же ясному-то быть? Я совершал, когда следовало, высокочестные поступки, говорил горячо о нравственности (не поверите, раз с опасностью жизни девочку из пожарища вытащил). Случалось мне делать и порочные, «демонические» поступки. Носили красные рубашки и не чистили ногтей, и я носил красную рубашку, и никто не видел, что это одна рубашка, без человека… Идет с запада религиозная волна – будем говорить о религии, будем говорить вдохновенно, даже умно… Вы думаете, что такие люди неинтересны? Интересны, потому что уж очень нас много, Лидия Егоровна, и всем нам сознание своего я дано, и все мы есть хотим, и наслаждение, и боль испытываем…

– Да, это весьма интересно, – сказала Лида таким голосом, что Кузьмин на минуту опомнился, взглянул на нее и подумал: «Кто тебя знает, может, и ты из наших?»

VIII

У самой церкви, отделяясь от нее только густым фруктовым садом, стоял дом священника.

Этот дом совсем не походил на ветхое убежище о. Владимира в Преображенском: новенький, просторный, светлый, с мезонином.

Гости вошли на крыльцо. Добрая, желтая собака бросилась им под ноги. Дети было испугались, но собака хотела только поласкаться, а узнав Ольгу Александровну, даже завизжала от радости.

Сама Ольга Александровна, покрасневшая от волненья и от сознания, что она здесь играет главную роль и ведет всех – прошла в прихожую. Остальные следовали за ней. В комнатах было душно, пахло камфарой и сушеными травами, на запертых окнах с белыми занавесками жужжали мухи.

В недоумении, не встречая хозяев, гости миновали еще несколько комнат. Вдруг послышалось шарканье туфель, и, торопясь изо всех сил, вошла Марфа, старая нянька у о. Никодима.

– Милая ты моя, – бросилась она к Ольге Александровне, – наконец-то вздумала нас проведать, здравствуй, голубка!

И она долго целовала свою любимицу.

Марфа называла Ольгу Александровну «сироткой» и за ее сиротство и полюбила ее. Когда Ольгу Александровну отвозили «в чужие люди» – Марфа обливалась слезами.

– А батюшка на лугу с барышнями, – сказала она. – Да им уж время, сейчас воротятся. А не то я сбегаю за ними али Луку пошлю. Вам тут в комнатах несвободно, я под липками стол накрою, самоварчик поставлю… Малина у нас нынче славная… Деткам побаловаться… Подать, что ли, Олюша?

– Всего подавай, няня, – говорила радостная Ольга Александровна, – Пойдемте, господа, это вот тут, в саду…

Точно по волшебству явились на стол под липами и скатерть, и самовар, и домашние булки, и малина со сливками… Вернулся и сам о. Никодим, высокий, с полным круглым лицом, в коричневой шелковой рясе, которую, очевидно, только что надел.

Он приветствовал гостей – пожал им руки, а благословил одну племянницу.

Он был словоохотлив и рад гостям, но ни на минуту не забывал своего значения, говорил медленно и обстоятельно. Он сейчас же начал рассказывать о себе и своих дочерях, о том, как они у него работают в поле и какие сильные-сильнее доброго мужика. Хозяйство, он говорил, было у него образцовое.

Поповны не заставили себя долго ждать и вышли одна после другой, рослые, красивые, все похожие на отца, с круглыми щеками и черными глазами. Он были одеты очень нарядно, в разноцветных платьях, с массой оборочек и ленточек.

Они звонко расцеловали Ольгу Александровну, покраснели при виде молодых людей, но в общем держали себя очень развязно.

– Кушайте, пожалуйста, – говорила старшая, Антонида. – Катя, Люба, угощайте же! У нас все домашнее. Что же ты, Оля? В кои-то веки навестила, и ничего не ешь.

– А ты бы наливочки принесла, – сказал батюшка. – Удались у нас нынче наливки. У меня такой принцип, – обратился он снова к Сергею Кузьмину, продолжая начатый разговор, – такой принцип – чтобы все в поте лица зарабатывали свой хлеб. Сколько кто потрудится – столько и получит. Признаюсь, я Ольгу не одобрял. Она не имела склонности к трудолюбию. Не столько трудилась, сколько должно. Ей бы все дворянские занятия: с иголочкой, с вышиваньицем… Нет, сказано: в поте лица заработаешь хлеб свой…

– Да ведь это что кому дано, батюшка, – сказал Кузьмин.

– Оно так, но все-таки… И смирения у нее мало… А ты поживи, да поработай, да помолчи…

– Разве я, дяденька, перед вами когда-нибудь…

– Не передо мной – перед жизнью смирись… Твоя доля скромная, рабочая, несчастная – так ты и не залетай, а покорись, и не ропщи, и счастья себе не проси…

Ольга Александровна готова была заплакать. Выручил Кузьмин, который ловко перевел разговор с наставлений на уход за кармазинными яблоками.

Алексей Иванович повеселел и стал любезничать с Антонидой, старшей поповной. Две младшие с большим вниманием слушали Лиду, которая им снисходительно объясняла, что теперь оборочек больше не носят внизу и рукава делают самые узкие.

Спохватились, что пора домой, только тогда, когда совсем стемнело и большая красная луна выплыла из-за колокольни. Боря хотел спать и капризничал. Начались сборы и прощания.

Марфа тихонько подошла к Ольге Александровне и обняла ее.

– Ну, прощай, голубка, Господь с тобою. Живи хорошенько. Возьми гостинчика-то с собой. Медку, что ли, малинки… Или хоть бубличков домашних возьми, вот, любимые твои…

– Вы, няня, точно в дальний путь Ольгу Александровну снаряжаете, – заметил Кузьмин, улыбаясь.

– У меня по ней душа болит, – сказала Марфа серьезно. – Вы ее там не обижайте.

Алексей Иванович отвернулся и опять заговорил с поповной.

О. Никодим велел Луке запрячь лошадь. Гости кое-как уместились в телеге и, сопровождаемые добрыми пожеланиями, пустились в путь.

Дорога была скверная, телегу трясло. Из котловин тянуло сыростью. Лида ежилась и молчала. Младшие дети спали. Кузьмин курил и перебрасывался изредка словами с Ольгой Александровной. Луна поднялась выше и сделалась голубая. Никому не было весело.

Когда приехали, стали выходить и выносить сонных детей – Алексей Иванович вдруг решился. Он незаметно подошел к Ольге Александровне и сказало быстро и вполголоса:

– Новую дорожку над озером, внизу, знаете? Там есть скамейка под рябиной… Приходите туда, как только можно будет через час, через полчаса…

– Зачем? – так же тихо проговорила Ольга Александровна, бледнея от неожиданности.

– Приходите… Поговорить надо…

– Приду… Они расстались.

Едва уснули дети и Настасья Неофидовна прошла в спальню, Ольга Александровна тихонько, по заднему крыльцу, спустилась в парк и чуть не бегом направилась к озеру.

IX

Кузьмин большими шагами ходил по кабинету и дожидался Алексея Ивановича.

Окна были так же отворены, и так же блестело озеро при луне, только ночь была еще светлее и спокойнее, да в комнате не зажгли свечей. Голубые полосы лежали на полу, в углах было темно и смутно.

Алексей Иванович только недавно ушел. Кузьмин знал, что он теперь говорит с Ольгой Александровной и не ждал его скоро.

Кузьмин ходил по комнате и размышлял: что ему делать? Не попытать ли счастья и не попросить ли руки Лидии Егоровны? Или отложить всякую женитьбу и отправиться с Затениным в Берлин и Париж, попробовать медициной позаняться? А то еще, один знакомый предлагал устроить его в экспедицию, во внутреннюю Африку. Кузьмин не знал, что выбрать, и ему было скучно и неловко, как бывает неловко в гостях, когда спрашивают: чего вам угодно, кофе или чаю, а вам равно не хочется ни того, ни другого.

Кузьмин уже стал склоняться в сторону Африки, хотя его и удерживала мысль о матери, которая была стара и требовала помощи.

«В Африке, черт его знает, еще убьют, – думал Кузьмин. – Без всякой поддержки, старая женщина… Нет, неблагородно!»

Но потом ему пришла мысль, что он может, напротив, возвратиться из Африки с деньгами и почетом, а на время путешествия легко поручить мать кому-нибудь из своих друзей…

Он только что начал обдумывать в подробностях этот план, как дверь неожиданно растворилась и вошел Затенин.

– Ты здесь, Сергей? – сказал он, остановившись посредине комнаты.

Он не заметил сразу Кузьмина, который стоял не в светлой полосе.

– Да, конечно здесь, – отвечал тот. – Что это ты как скоро? Да садись же, рассказывай, что?

В голосе Кузьмина было любопытство.

Алексей Иванович медленно подошел к столу, сел и облокотился. Кузьмин едва различал его темную фигуру.

Прошло, несколько секунд молчания. Кузьмин закурил папиросу.

– Ты хочешь, Сережа, чтобы я тебе рассказал, как мы виделись с Ольгой Александровной? – проговорил Затенин ласковым, почти веселым голосом.

Кузьмин не ожидал этого голоса и со страхом взглянул в сторону Алексея Ивановича. Но лица его не было видно.

– Я тебе расскажу по порядку все, как оно случилось. Да ничего собственно и не случилось, ничего интересного или ужасного. Пришел я на новую дорожку, знаешь, над озером, низко? Там сыро и светло; к озеру она открыта, и месяц светит прямо. А. где нет месяца на озере – вода черная, тихая, холодная… Рябина там стоит, под нею скамейка; я на скамейку сел и стал дожидаться. Отчего там так тихо, Сережа, ты не знаешь?.. Ты слыхал такую тишину, когда кажется, что все – мертвое около тебя, тяжелое, вечно неподвижное – и только ты один живешь? Вот там это было, и месяц смотрел мне в глаза. Может быть, это было только одно мгновенье?.. Да, потому что я помню после шелест в камышах, над самой водой, и не от ветра, а такой странный шелест, едва слышный, точно кто пробирается, ползет между стеблями. Я обрадовался ей, когда она пришла, потому что мне было страшно там, Сережа. Ты не смейся. И я забыл, что я ей должен говорить, я только радовался ей, радовался тому, что не один. Она пришла, торопясь, робкая и беспомощная. Она была в том же сереньком платье, ничего не накинула на себя, и ей, верно, было холодно. Когда я ей обрадовался, я взял ее за руки, и она рук не отнимала, только я чувствовал, что она дрожит. Но вдруг – не знаю отчего – я сразу вспомнил, зачем я пришел, вспомнил тебя и твои слова, и то, что нужно сделать… Я отпустил ее руки и ясно, даже громко, сказал ей:

– Ольга Александровна, я совсем не хочу, чтобы вы любили меня; я сам не люблю вас так сильно, чтобы жениться на вас; мне неприятно, если вы будете страдать из-за меня…

Она сначала не шевельнулась; как сидела лицом к месяцу на скамейке, так и осталась. Потом руками взмахнула как-то безнадежно и заплакала. Плакала она громко, всхлипывая, и повторяла:

– Господи, да разве я думала, разве думала такое? Не думала я, я никого не трогала, тихо жила, мне хорошо было, а я не думала… Вот оно, счастье-то мое…

Я молчал и смотрел, как она плакала. Она вытирала слеза ладонями и повторяла: «Не думала, не думала…» Потом вдруг засунула одну руку в карман, верно платок хотела вынуть, и карман вывернулся нечаянно, а там два бублика у ней были спрятаны, знаешь, бублики, любимые ее, Марфа-няня ей дала сегодня… Один-то уж надломленный… Они упали на дорожку, я хотел поднять, да вижу, не надо поднимать, совестно ей, хочет, чтобы я не заметил… Я ушел, Сережа. Она там теперь, верно, плачет, и бублики на дорожке лежат, так, смешные бублики, домашние; она их в карман положила, на ночь себе припасала, лягу, думала, так съем, думала…

Кузьмин вскочил с окна и подбежал к другу. Затенин лежал на столе головой и рыдал. Он плакал мучительно, безнадежно.

– Ну, полно… Ну, чего там… – твердил растерянно Кузьмин.

– Оставь меня, Сережа, – сказал Затенин. – Поделом мне, ты говорил… Знаешь? Я ее ненавидел там одно мгновение за то, что она мне такую боль причинила… О, Сережа, нет чувства тяжелее жалости… И нет ничего шире ее, потому что в душе только она одна, и ни любви нет места, ничему… Я не люблю Ольгу Александровну, потому что никого не люблю, и не люблю никого, потому что всех жалко…

Кузьмин говорил какие-то утешительные слова, рассуждал, наконец перестал говорить и только изредка вздыхал.

Затенин медленно поднялся с своего места и подошел к окну.

– Ничего, Сережа, ты не бойся, я ничего, – сказал он тихо, чуть-чуть улыбнувшись. – Я утешился, мне легче. Легче от той веры, от того внутреннего сознания, которое неизвестно откуда явилось, но есть у всех людей. У меня, может быть, только сильнее. Я так ясно чувствую, что будет время, когда уйдет все, что мне кажется несправедливым и горьким, и все люди поймут правду и станут думать, как я думаю. Теперь или через века, через тысячелетия, не здесь или здесь – но это будет…

– А знаешь, откуда она, эта странная уверенность, против которой бессильна сама жизнь? – сказал Кузьмин, вдруг одушевляясь. – Знаешь ли, что это такое?! Это – сознание Бога…

Затенин недоверчиво улыбнулся.

Кузьмин ничего больше не сказал и притих. Долго стояли они рядом у окна и молча смотрели в парк, где по-прежнему светила луна и внизу, под горой, блестело озеро.

X

Опять мотылевская Марфа накрыла чай под липами. И так же, как в тот день, когда приходили госта из Преображенского, небеса были ясны и сини, только в воздухе чувствовалась близость осени, мелькали кое-где желтые листочки, да на столе вместо малины стояли свежие соты и яблочное варенье.

Пришел о. Никодим в старенькой, немного выцветшей рясе, с аккуратно расчесанными волосами. Дочери тоже были в чистеньких ситцевых платьях без оборочек.

Антонида налила стакан о. Никодиму и подвинула мед. О. Никодим принял стакан, вздохнул и взглянул на Ольгу Александровну. Она молча сидела у края стола и смотрела вниз. Она очень изменилась. Только черное платье осталось то же, да коричневый платок. Она побледнела, хотя не похудела, волосы были тщательно приглажены и припомажены, глаза потухли и смотрели равнодушно и покорно.

Здесь не было теперь Кузьмина, чтобы спасти Ольгу Александровну от поучений дяди. И о. Никодим, прихлебывая с блюдечка чай, говорил с удовольствием, пространно и назидательно.

Сегодня он говорил особенно длинно, потому что накануне отыскал для Ольги Александровны место в усадьбе за тридцать верст, компаньонкой к старой генеральше.

– Что ж, я скрывать не хочу – генеральша старая, характера неспокойного; тебе там, Ольга, может, и тяжело покажется. Сама виновата. Нашел я тебе место хорошее, привольное – из-за чего отказали? Даром бы не отказали, значит, ты же виновата. Уж очень ты весела была, когда в гости к нам приходила. Не веселья тебе искать, не веселья ждать, не радостей, а работать надо, да смиряться, да молчать… Несчастие, несправедливость – принимай несправедливость, а не возмущайся, такая уж твоя доля, и так оно и будет… Вот говорят: то пустяк да это пустяк; нет, премудро устроен мир, не должно в нем быть пустяков. Из сих мелких дел выходят великие дела, а без малого нег великого. Пьем мы, например, чай под липами. Какое, скажут, пустое обстоятельство! А разве нам дано это знать? И каждый пустяк есть фундамент, на коем устрояется здание нашей будущей судьбы. Укроти себя, Ольга, дух своей укроти! Вступаешь ты окончательно на поприще жизни под защитой одного Отца Небесного, ибо – прямо скажу – обратно в мой дом не вступишь…

– Я с вами во всем, дяденька, согласна, – сказала Ольга Александровна. – Бог меня наказал за то, что я о счастии да о радости для себя мечтать стала. Я ваших слов по смерть не забуду. Благословите меня, дяденька. Может, Господь и поможет мне в смирении век прожить.

О. Никодим взглянул на Ольгу Александровну – и стало радостно его сердцу.

Он увидел по ее глубоко спокойному, покорному лицу, что она говорит не шутя, что его слова проникли и победили ее душу, и она навеки «укротила» себя, навеки смирилась. Если речи его могли исправить такой дурной характер, какой был у Ольги Александровны, значит, они действительно сильны и безупречны. Недаром прихожане так любят его проповеди.

И о. Никодим, с приятным сознанием исполненного долга, благословил племянницу и поцеловал ее в лоб.

А в комнатах Марфа, утирая слезы концом передника, собирала и связывала в узелок кое-какое белье, две книжки… Снова отправляла она Ольгу «в чужие люди» – и на этот раз – без возврата.

XI

Прошло несколько лет.

Алексей Иванович Затенин сидел в просторной комнате, похожей на мастерскую художника. Было яркое солнечное утро. В широте окна виднелось море, потому что дом, где жил Затенин, находился в маленьком приморском городке в Италии.

Минуло то время, когда Алексей Иванович занимался историей. Ему показалось, что его влечет к формам, оттенкам, красоте и что, если нужно ему иметь призвание, то оно – в искусстве.

Он спокойно бросил свои прежние занятия, спокойно поехал в Париж и стал работать в академии.

Женитьба не помешала ему. Исполняя последнее желание умирающего отца – он женился на Лиде. Вначале они плохо сходились, но мало-помалу Алексей Иванович стал привязываться к жене: она все время была больна, похудела, подурнела… Никто не узнал бы в ней прежнюю розовую Лиду.

Алексей Иванович изменился мало. Только ярко-рыжая борода стала окладистее и гуще, а глаза остались те же, такие же синие и детски доверчивые.

Комната была светлая и хорошо обставленная, но она точно казалась Затенину слишком большой; он заботился только об одном месте, а углы были в пыли и беспорядке.

Посредине же стояли лучшие картины и несколько статуй.

Алексей Иванович был не один.

У него сидел гость, маленький, черный человек с серьезным лицом. Это был скульптор, начинавший делаться известным, друг Алексея Ивановича.

– Да, я работал много, – сказал Затенин, продолжая разговор. – И мое «разочарование» (оно, впрочем, меня не печалит) явилось совсем не оттого, что я не могу идти дальше, делаться совершеннее… Напротив, мне кажется, что я могу…

– Так в добрый путь, – сказал скульптор с легким иностранным акцентом.

– Вы знаете, что живопись меня не удовлетворила, – продолжал Затенин. – Чем дольше я жил, тем яснее сознавал, что она – плоская, тусклая и бессильная. И вот я стал изучать скульптуру. Я понял, я видел все знаменитые произведения древних художников. И я чувствую, скульптура тоже не даст мне ничего…

– Но почему же? – громко и с волнением сказал гость.

Он даже с дивана встал и смотрел на Затенина, который ходил по комнате.

– Вы меня не поймете, – сказал Затенин. – Вы ничего выше скульптуры не знаете. Но все равно. Может быть, я и не прав. Я говорю про себя. И я скажу вам, что я думаю.

Он подошел к большой картине и повернул ее в свету. На ней было написано море с мастерски переданными оттенками.

– Посмотрите, – сказал Затенин. – Видите эти волны? Видите, что я сделал? Видите, какие они тусклые, неподвижные, мертвые… Из живого я сделал мертвое и как будто живое. Это море было такое же вчера и будет таким же завтра. А теперь взгляните в окно: вон оно, настоящее море, изменчивое, живое, прекрасное! И то же в скульптуре: неизменные формы, неподвижная красота – не красота. Та красота, которую я знаю, которой живу – не в этом мертвом «вечном» искусства, а в постоянном движении, в бесконечных изменах, неожиданная, мимолетная и единственно вечная для меня!

Он говорил с восторгом и счастием и смотрел на синий горизонт моря.

– Нет прошлого, – говорил он, – нет будущего, есть только настоящее, жизнь и радость в каждом настоящем мгновении, которому на смену приходит другое – и дает мне новое счастие, новые силы, новую красоту… Жизнь-долг, говорят… Кому? За что? Жизнь – красота и счастие. И будет время, когда все поймут, как хорошо, просто и легко жить!

Скульптор смотрел на радостное, помолодевшее лицо Затенина и хотя не понимал его, но видел, что перед ним счастливый человек – и невольно завидовал счастию.

Слова, слова…*

I

В редакции был приемный день.

Уже два раза отворялась боковая дверь в кабинете, и угрюмый лакей с недоверчивым лицом приносил чай для сотрудников. Уже очень давно редактор сидел за своим длинным столом и сосредоточенно разбирал кипу бумаг.

Но он, очевидно, утомился, потому что порою вместо рукописей развлекал свое внимание красивыми и новыми письменными принадлежностями редакторского стола. И чернильница, и пресс-папье, и ножи для разрезыванья листов – действительно были изящны. Главное – их будто нарочно сделали для редакции. Казалось, ни на каком другом столе они не были бы так у места.

Сотрудники и знакомые разместились на стульях у противоположной стены. Неподвижные темные фигуры выделялись на фоне обоев. Изредка слышался шелест перевернутой страницы, вздох или покашливанье.

Молодое и веселое лицо редактора было чинно и значительно. Секретарь что-то вполголоса объяснял посланному из типографии. Пробило половина четвертого. До конца приема оставалось еще полчаса.

В дальнем углу кабинета, у окна, тихо разговаривали два человека.

– Ну как я рад, что мы с вами объяснились, – сказал один из них. – Я всегда надеялся, что стоит нам только сойтись да поговорить по душе – и все окажется вздором.

– Конечно, я тоже предполагал, что это сплетня, – отвечал другой. – Но согласитесь все-таки, что встречаться мне с вами было неудобно…

Первый, Иван Сергеевич Мансуров, утвердительно и радостно покачал головой. Его доброе круглое лицо так и сияло от восторга. Уж очень он был доволен примирением.

Стоило взглянуть раз на Ивана Сергеевича, чтобы сейчас же понять всю его доброту.

Невысокого роста, полный, еще очень молодой, с редкой черной бородкой и вздернутым носом – он всегда казался счастливым и радостным. У него были детски-приветливые серые глаза и розовые щеки. Говорил он слегка пришепетывая.

Иван Сергеевич не сотрудничал в журнале, но в редакцию ходил нередко. Он с давних пор был в литературных кружках и почти всех писателей считал своими лучшими друзьями.

Сам он с увлечением занимался политической экономией и работал очень много. Кто-то сказал про него: вот человек, все хорошие качества в нем можно предположить – и добр, и нежен, и трудолюбив, но уж таланта никак не заподозришь.

– Всегда мы с вами были друзьями, сколько лет, – продолжал Иван Сергеевич, пожимая руку собеседника. – А тут вдруг шесть месяцев не видались из-за глупости какой-то. У меня за это время сколько перемен! Брошюрку издал, за границу собираюсь…

– Да. Слышал. А как здоровье Наталии Николаевны?

– Спасибо. Вы хоть бы зашли, батюшка… И прежде-то вас, бывало, не затащишь… Я, право, начал думать, что вы против Наталии что-нибудь имеете!..

– Ах, оставьте, просто я был очень занят ту зиму и никуда не выходил, а потом вот эта история… Я к вам зайду.

– Приходите сегодня, а? Никого не будет, поболтаем… И с Наташей получше познакомитесь. Она тоже у меня презастенчивая – новых людей боится.

– Так вы думаете, что я из застенчивости? Чего же мне бояться? – холодно проговорил собеседник.

– Нет, нет, батюшка, это я так сказал, про Наташу… Вы приходите только.

– Ничего, если попозже? У меня до девяти дело есть.

– Когда угодно – мы дома весь вечер. Я вас жду А теперь пойдемте-ка: поздно уж. Нам до Невского по дороге?

Иван Сергеевич и его собеседник, Дмитрий Николаевич Богданович, подошли проститься с редактором.

Редактор очень любезно и очень долго жал им руки и просил прийти в другой приемный день.

– Так моя новелла идет в следующей книжке, Анатолий Александрович? – спросил Богданович.

– Да, да, непременно, будьте покойны, я постараюсь, если представится хоть какая-нибудь возможность, мы это устроим. У нас, видите ли, роман теперь большой начинает печататься… госпожи Муриной, некой… Типов, знаете, нет, но персидские нравы удивительно хорошо описаны… Я собственно для нравов…

Редактор точно обрадовался случаю поговорить.

– А с вашей новеллой мы все-таки устроим… Если будет хоть малейшая возможность… Значит, до понедельника, господа? Милости просим, пожалуйста…

II

В начале седьмого часа вечера Богданович вышел из дома и отправился на Васильевский остров. Он торопился, потому что утром получил от Людмилы Васильевны записку такого содержания:

«Мой дорогой, мой лучший и единственный друг, на вас вся моя надежда! Приходите сегодня вечером без четверти семь, не позже, ради Христа, не позже, вы мне необходимы, приходите, от этого зависит многое! Ваша навек Л.».

Богданович, вероятно, торопился бы еще больше, если бы не так хорошо знал Людмилу Васильевну и если б не получал от нее записок, подобных этой, раза два в неделю. Людмила Васильевна была очень миловидная брюнетка, с виду тихая и кроткая, но на самом деле такая странная, восторженная и чувствительная, что даже Богдановича иногда ставила в тупик.

Он познакомился с нею и с ее мужем год тому назад, открыл в ней талант, и она, под его руководством, сейчас же стала писать новеллы и стихотворения в прозе.

Богданович всегда находил их очень недурными – «поэтичными» – и старался пристроить в какой-нибудь журнал, хотя порою это было и нелегко.

Богданович сам не знал, что привлекает его в Людмиле Васильевне. Как женщина она ему совсем не нравилась.

На все ее восторженные и пылкие речи (она клялась, что «безумно любит его и будет любить до гробовой доски») он отвечал, что весьма привязан к ней, уважает ее талант, но не любит ее.

– Я любить вообще не могу, – прибавлял он грустно и торжественно, – мое сердце – не для любви. Но между нами есть связь прочная и ненарушимая – искусство. Разве это не лучше?

И Людмила Васильевна была довольна. Она так и смотрела на Богдановича, как на человека, неспособного любить, и ровно ничего от него не требовала. Ей было достаточно и своих чувств, очень изменчивых, правда, но зато каждый раз одинаково пылких и сильных.

В один серый и скучный день Богдановичу пришла неожиданная мысль: может быть, его привязывает к Людмиле; Васильевне не желание ей помочь, не талант ее, который он сам же ей приписал, а другое, более эгоистическое чувство?

Она пишет, работает в том же направлении, как и он сам, а между тем ему так ясно, что она никогда не станет его соперницей. Может быть, он невольно сравнивает ее новеллы и фантастические повести со своими и наслаждается сознанием, насколько его вещи лучше?

Эта мысль испугала и раздосадовала его. Он две недели не ходил к Людмиле Васильевне.

Но мало-помалу мысль исчезла, впечатление сгладилось – и прежние отношения установились между учителем и ученицей.

III

«Кто ее знает, – думал Богданович, входя в переднюю. – Может быть, и в самом деле сегодня что-нибудь важное случилось».

Его встретил муж Людмилы Васильевны, молчаливый и робкий чиновник.

– Что, Людмила Васильевна дома?

– Как же-с, милости просим. Только она спит.

– Спит? Зачем спит?

– Да устала, верно, с детишками долго гуляла, так и прилегла после обеда.

– Она здорова?

– Слава Богу. Мне, вы извините, по делу сейчас надо, так я ее разбужу.

– Нет, зачем же, все равно, я в другой раз зайду… Но муж уже ушел.

Богданович остался один и присел в кресло. Меблировка в гостиной была старенькая, но с претензиями. На стульях, в живописном беспорядке, лежали куски желтой материи, занавеси были подобраны небрежно с одной стороны, а на столе тускло горела высокая лампа в японском вкусе.

Людмила Васильевна сама купила эту лампу.

Богдановичу становилось скучно.

«Удивительная женщина! – подумал он. – Умоляла не опоздать, а сама спит». Портьера тихо приподнялась, и вошла Людмила Васильевна.

Она была одета в какое-то странное турецкое платье с зелеными разводами и длинными рукавами. На лице виднелись следы пудры.

– Ах, это вы, мой друг, – сказала она.

Поздоровавшись, она села в кресло с другой стороны стола и молчала. Богданович тоже молчал. Наконец Людмила Васильевна, еще не совсем проснувшаяся, сладко зевнула, и Богдановичу стало неприятно.

– Вы меня звали… – сказал он.

– Ах да, друг мой. Мне было так грустно… Мне казалось, что вы никогда больше не придете… Я собиралась к вам сама… Те два стихотворения в прозе… я их кончила…

– Но ничего не случилось?

– Ничего нового… Скажите, недостаточно ли и того, что было прежде? Вы знаете, как я глубоко несчастна…

– Перестаньте, дорогая, – сказал Богданович и пересел ближе к ней. – Разве у вас нет величайшего счастия – искусства? Разве оно не ваше? Работайте…

– О, вы один понимаете, Дмитрий, что такое для меня искусство! – вскричала Людмила Васильевна. – Но я женщина… У меня есть сердце… И оно любит вас, это бедное сердце!

Она вскочила с кресла, схватила руки Богдановича и так смотрела на него, точно не в любви его уверяла, а намеревалась задушить собственными руками.

Дмитрий Николаевич тем не менее почувствовал себя необыкновенно приятно.

О своем обожании она говорила ему часто, он знал ее хорошо, и она ему не нравилась, а между тем неизменное чувство удовлетворения и радости приходило к нему при первом слове любви.

Так было у него со всеми. Он не любил новых знакомств – ведь еще неизвестно, как-то к нему отнесутся эти новые люди? И он часто правился женщинам, потому что слишком боялся не понравиться.

Богданович был скорее красив, чем некрасив, – высокий, стройный, с золотистой курчавой бородкой и правильными чертами. Но было что-то отталкивающее в его лице, – и это он знал – что-то хищное, нехорошее. Несмотря на свою аккуратность, тщательно расчесанные пышные волосы и белоснежные воротнички, он всегда казался точно недостаточно умытым, а воротнички недостаточно белоснежными.

– Я вас люблю, поймите!.. – продолжала Людмила Васильевна почти шепотом. – Люблю самой идеальной, самой возвышенной и святой любовью… Я всем готова жертвовать для вас – своею жизнью, жизнью близких. Если б нужно было… да, верь мне… если б нужно было убить моих детей для тебя… я бы их убила!

Она остановилась.

Дмитрий Николаевич слушал, не глядя на нее. Он старался сделаться равнодушным и повторял про себя: «Сколько раз она это говорила. Скучно! Расстраивает себе нервы, становится на ходули… и все это напускное…»

Но помимо его воли и желания-сладкое, привычное чувство поднималось в душе; он не думал о Людмиле Васильевне, ему было все равно, кто говорит слова любви: но они относятся к нему, его любят, за него готовы отдать жизнь… Слова – но какие дивные! Какие сладкие мечты!

Это продолжалось одну минуту. Богданович опомнился и встал.

– Хороший вы мой человек, – сказал он Людмиле Васильевне и взял ее за руки. – У меня такая бесконечная нежность к вам. Я вас люблю, как свое милое дитя… И разве вы не мое дитя? Разве не я помог вам найти себя? Мы навеки родные… А любовь… Я ее не знаю и, верно, не узнаю никогда…

Он торжественно наклонил свою курчавую голову к рукам Людмилы Васильевны. Чувство умиления и внутренней радости было еще велико – и Богданович прослезился.

IV

Наталья Николаевна шила что-то у лампы, наклонив голову.

Мансуров ходил по комнате.

– Наташа, ангел мой, как я рад, что все так хорошо устроилось! Я всегда любил Богдановича, и мне очень приятно, что ты его приласкала. Как прежде он чуждался тебя, а теперь привык, болтает с тобой, подружились…

Наташа улыбнулась.

– Нет, не понимаю я этой ненависти к людям, – продолжал Иван Сергеевич. – За что, например, Богдановича все не любят? И, главное, прежде всего начинают уверять: я, мол, Богдановича душой люблю, но, между прочим, он вот что и вот что… У, сплетники! Противно мне это лицемерие.

– Да ты не горячись, – сказала Наташа и опять улыбнулась. – Для многих Богданович просто несимпатичен. И я их понимаю, – только надо смотреть глубже. Нельзя поддаваться внешнему впечатлению. Мне жалко этого человека. Я думаю иногда… конечно, трудно сказать, а я боюсь ошибиться… но я думаю, что он не понимает, а что, в сущности, он очень несчастный…

Наташа сказала последние слова тихо и точно про себя. Она опустила работу на колени и задумалась.

– Помилуй, Наташа, чем он несчастен? Молодой человек, с талантом… Вот всегда у тебя такие странные мысли. Конечно, самолюбивый он, обидчивый немного… Ну да это все авторы. А человек он прекрасный, поверь мне, Наташечка!

– Я верю. Скажи, он только новеллы пишет да стихотворения в прозе?

– Да. Это уж его призвание. Если б ты знала его жизнь! Он ведь и прежде ко мне очень хорошо относился, любил меня больше всех, рассказывал про себя часто. Он был избалованный, изнеженный; мать и теперь в нем души не чает.

– Разве у него есть мать?

– Как же, в деревне, в Волынской губернии. Он тоже ее обожает.

– И ездит к ней?

– Да… Не знаю… Конечно, ездит. Ну, так у него с самого детства жажда славы, знаешь, славы. Он не скрывает, что хочет быть выше всех. «Может быть, это, говорит, порок, но я лгать не могу: выше всего для меня, говорит, искусство, литература, красота, а затем – величие, могущество…»

– И он с детства писал?

– Вовсе нет: он всего пять лет пишет. Он живописью увлекался; у лучших учителей занимался, да глаза плохи, близорукость… Ну и пришлось бросить. Ведь он замечательнейшим художником мог бы сделаться…

– Что ж, он теперь может сделаться замечательным писателем, – сказала Наташа, усмехаясь.

Иван Сергеевич продолжал, не слушая:

– И, наконец, он понял, что его настоящее призвание – литература. Удивлюсь я, если он этим путем не придет к известности, удивлюсь…

Долго и горячо рассуждал Иван Сергеевич. Наташа молча продолжала работать. Она никогда не спорила с мужем.

Последнее время Наташа часто думала о Богдановиче. Он ее занимал. Она радовалась, что он перестал ее чуждаться, и говорила с ним порою так ласково, как не умела говорить с другими.

Иван Сергеевич, смеясь, нередко повторял, что его жена самая обыкновенная женщина, хотя он ею весьма доволен.

И, вероятно, он был прав.

Наружностью Наташа напоминала нежные женские фигуры средневековых легенд.

Стройная, с гладкими волосами льняного, почти белого, цвета, заплетенными в две толстые недлинные косы, с кроткими губами и синими глазами – она была похожа на жену какого-нибудь грозного рыцаря в недоступном замке – всегда верную и всегда покорную.

«У Наташи ум женский, – говорил Иван Сергеевич, – а думает она много. Иной раз и сердцем такое поймет, что, кажется, никакому умнику не впору».

Эти слова подходили и к самому Ивану Сергеевичу: он понимал Наташу, как, может быть, никто ее не понимал, – и только сердцем. А любил он ее с тех пор, как себя помнил: они росли вместе.

Его предложение она приняла спокойно; так же спокойно и дружно они жили уже четыре года в уютной квартире на Николаевской улице.

Детей у них не было.

V

В конце января вдруг подул ветер с моря, пошел дождик, все стаяло, и на грязных улицах поднялся шум и треск от колес. Все приуныли, потому что близкого конца такой погоде не предвиделось.

Богданович был в самом скверном расположении духа. Кроме погоды его расстраивало и многое другое.

Он возвращался с обеда, от которого никак нельзя было отказаться. С ним вместе шел его прежний товарищ по университету, Троцкий. Оба жили на Сергиевской и встречались поэтому нередко. Они шли мимо Царицына луга. Воздух был теплый, сырой и нездоровый. Дождь на минуту перестал, но ветер свистел на белой пелене не успевшего оттаять канала и жалобно стонал между проволоками телефонов, точно это были струны Эоловой арфы. Медленно колебались темные деревья Летнего сада. Газ в фонарях дрожал, задуваемый ветром.

Спутники миновали Цепной мост и вышли на Пантелеймоновскую. Они продолжали разговор, начатый за обедом. Говорил больше Троцкий. Богданович молчал и кутался в шинель.

Речь шла об одном молодом профессоре: он недавно издал книжку, которая имела большой успех.

– Удивляюсь я вам, право, Богданович, – сказал Троцкий, веселый и прямодушный малый, – вкус у вас есть, сами вы художник – и так часто ошибаетесь: я помню – вы всегда находили Смирнова необразованным и неталантливым, уверяли, что ничего из него не выйдет, однако книжка его несомненно замечательна!

– Вас привел к такому заключению несомненный успех книжки? – тихо сказал Богданович.

Троцкий, увлеченный, продолжал, не слушая:

– А помните, поэта одного молодого вы стали превозносить? Везде его декламировали и все наизусть, уверяли, что после Пушкина – он первый, статью какую о нем написали… А потом, как издал он свой нелепый сборник, сами же согласились, что в нем искры таланта нет… Знаете? – прибавил он вдруг, – я подозреваю – уж не нарочно ли вы это, Богданович? Ведь яду-то в вас много…

Богданович холодно взглянул на Троцкого и ответил не сразу:

– Я думаю, что вы ошибаетесь, Троцкий, – сказал он наконец. – Насколько можно быть искренним – я искренен. О книжке Смирнова я задумал большую статью. Я отдам должное, но не скрою и слабых сторон.

– Каких это слабых сторон, позвольте вас спросить? – горячился Троцкий.

– Может быть, я и заблуждаюсь, но многое в ней мне кажется ложным. Мое миросозерцание диаметрально противоположно миросозерцанию Смирнова. Я не допускаю в мире ничего фантастического, необъяснимого. Чуть мы принимаемся рассуждать, чуть мы прибегаем к разуму – все должно быть точно, определенно, как математическая формула…

Троцкий даже остановился от изумления.

– Друг мой, – сказал Богданович, и голос его неожиданно стал задушевным, – друг мой, я страдал много, наверно больше, чем Смирнов, я думал над этим целые годы, и, если есть истина, – я ее нашел… Как я завидую вам: вы еще можете сомневаться, предполагать… Для меня все так ясно, неопровержимо… Я давно покончил с сомнениями…

– И вы знаете истину? – почти с ужасом сказал Троцкий.

– Да.

Они шли некоторое время молча.

– Как вы еще молоды, друг мой, – заметил Богданович. – Когда-нибудь я скажу вам и всем это иначе – я напишу… Не бойтесь моей математики…

– Да какая же математика, – возразил Троцкий. – Ведь сами вы пишете разные фантастические и мистические новеллы…

– Ах, оставьте, мой друг, вы не понимаете… – И Богданович закрыл на минуту глаза рукой. – Это поэзия, это искусство… Наша фантазия неограниченна… Если нет прекрасного в мире – то пусть дозволено нам будет мечтать о нем.

– Да если нет и не было ничего такого, откуда же понятие-то у вас взялось? Вот не умею я объяснить это, а чувствую, что вы что-то не то…

Запутавшись, Троцкий умолк.

Богданович его не слушал. Он казался совершенно погруженным в грезы. Он молча простился с Троцким и взошел по узкой полуосвещенной лестнице в свою квартиру.

VI

Горничная зажгла лампу в первой комнате и вышла.

Богданович давно жил в этой квартире и находил, что она очень удобна. Правда, лестница немного крута, окна выходят на двор, но цена сравнительно недорогая, и первая комната очень просторна.

Обстановка этой комнаты казалась довольно странной: трудно было решить сразу – живет ли тут мужчина или женщина. На стенках висело несколько хороших картин и гравюр наивного содержания. В простенке между окнами стояло пианино. Дмитрий Николаевич никогда не любил и не понимал серьезной музыки, но ему было приятно в послеобеденный час, пока не зажигали свечей, подбирать минорные аккорды или мотивы деревенских песен. Он закрывал глаза и воображал себя на родине, вспоминал синее летнее небо, луга, озаренные солнцем, запах свежескошенной травы…

Растроганный, он вставал из-за пианино, писал или ходил по комнате. Один раз он посмотрел в зеркало: ему понравилось сантиментальное и нежное выражение его лица.

На боковом столе, покрытом вязаной салфеткой, стояли красивые и разнообразные флаконы с духами. Богданович любил ароматы: тонкий запах ириса или вербены приводил его в такое же настроение, как и музыка.

Письменный стол у противоположной стены был завален книгами, рукописями; тут царил беспорядок серьезно работающего человека.

Окна без занавесок, две пустые стены, потому что мебели сравнительно было мало, светлые обои и холодный пол без ковра – все это делало комнату Богдановича неуютной и неприветливой, но он привык к ней.

Людмила Васильевна, заходя к Богдановичу, всякий раз восхищалась его квартирой.

– Вот комната истинного художника! – говорила она.

Недавно мужу Людмилы Васильевны предложили хорошее место в Тамбове. Они уехали, и Богданович стал получать из «провинциального захолустья» самые отчаянные, но не грустные письма. Бесплодная и продолжительная тоска была совсем не в ее характере.

Взволнованный разговором с Троцким, Богданович сел в кресло и думал о Смирнове.

Вдруг старая мысль, старая забота, тревожившая его с утра, опять вернулась к нему. Наташа!

Он не был у Мансуровых уже целую неделю. Ему показалось странным, что Наташа его так привлекает. «Неужели я влюбляюсь? – думал он. – Нет, не стоит. Страшно. Вдруг в самом деле я – могу любить? И ведь ничего из этого не выйдет. Не пойду к ним больше. Некогда. Работать, работать надо… Такие, как Смирнов – достигают… Конечно, привычка к труду, усидчивость много значат».

Но все-таки мысль о Наташе не давала ему покоя. Ему казалось, что это чувство так непохоже на все, что он испытывал раньше.

«Может быть, это и есть моя первая, моя настоящая любовь? – думал он. – К чему же насиловать сердце? О, любить – какое счастие!»

И он готов был унестись в мечтах далеко, но вдруг увидел письмо на столе, принесенное, вероятно, в его отсутствие.

Письмо было от матери.

Богданович вспомнил, что не писал ей давно, и упрекнул себя.

Он разорвал конверт и стал разбирать тонкий и связный почерк.

«Митя, мальчик мой дорогой, пишу тебе третье письмо после Рождества и все не получаю ответа. Беспокоилась очень, как твое здоровье, хотела телеграмму посылать, дат Анна Павловна вернулась из Петербурга, так сказала, что видела тебя на Невском проспекте, и ты очень поправился, а подойти она к тебе не посмела, и пожалуй ты бы ее и не узнал.

Читала в журналах твои рассказы и очень на них радовалась. А я тебя писателем-то известным еще и не видала. Хороший мой мальчик, золото мое, если б ты приехал на денек, ведь недалеко, или мне что ли собраться в Питер на недельку, а? Как ты рассудишь, деточка родная, так и будет, а только все у меня думы тяжелые да нехорошие сны: и боишься, ну, как умрешь, тебя не увидав? Напиши, что ты об этом думаешь, уж я так стану ждать! Знаю, сердце у тебя золотое, сын ты у меня редкий. Если спешная работа у тебя – черкни хоть строчки две, только про то, про что спрашиваю тебя. Новостей здесь нет никаких. Амбар вот другой поставили, да Антон Казимирович на прошлой неделе скончался, и так неожиданно. Ты, впрочем, его вряд ли помнишь. Прощай пока, дорогое дитя мое, Митя, мой славный мальчик, целую тебя несчетное число раз. Напиши же, голубчик, хоть одно словечко. Твоя мама».

Дмитрий Николаевич опустил письмо на колени и утер глаза.

Ничто его так не умиляло, как письма матери. И вообще, даже одно слово «мать» имело на него большое действие.

Говорил он о матери часто и всегда глубоко растроганным голосом.

Если в театре, в самой плохой пьесе, несколько раз повторяли «мать моя!» – он невольно проливал две-три слезы, в чем потом сам признавался, смеясь.

«Милая, милая матушка! – подумал он. – Надо утешить старуху. Поеду-ка к ней. Вот летом времени много… Как мы будем счастливы оба!»

Он облокотился на стол и задумался: «Пишет, что у меня доброе сердце… Она знает, что у меня есть сердце. Оно любит ее, любит весь мир, готово любить Наташу…»

Он встал и торжественно положил руку на грудь: «Да, пускай будет так… Люби сердце, если можешь! Я даю тебе свободу!..»

VII

Портьеры сняты, мебель в чехлах, на полу сено и обрывки веревок, в столовой сундуки и чемоданы – хозяева уезжают за границу.

Иван Сергеевич ушел в последний раз в какое-то Общество. Наташе нездоровится: она велела затопить камин и, завернувшись в большой красный платок, сидит в кресле и смотрит на огонь.

– Не заболейте, Наталья Николаевна, – сказал Богданович, который пристроился рядом, на куче ковров, еще не уложенных в сундук и пахнущих нафталином. – А то, пожалуй, завтра и ехать не придется.

– Нет, ничего. Просто лихорадочка маленькая, да и устала я с укладкой. Пройдет.

– Вот теперь уедете, и Бог весть когда я напишу с вас портрет. А ведь вы обещали…

– В будущем году, отчего же…

– Удивительная у вас чистота линий!.. Я такого лица никогда не видал. И что за изящество! Лоб – положительно высокоталантливого человека…

Наташа улыбнулась:

– Видите, как наружность обманчива. Несмотря на свой лоб – никакими я талантами не обладаю…

– Вы не знаете себя. Отчего вы не попробуете своих сил ну хоть в литературе?

– Отчего же хоть в литературе? Отчего же не в живописи? Ведь все равно выбирать?

Богданович сдвинул брови: что-то неприятное почудилось ему в словах Наташи.

– Как все равно?

– Я говорю – для меня все равно, потому что я ни к литературе, ни к живописи неспособна, – поспешно сказала Наташа. – Зачем браться не за свое дело? Не то, что самой создавать, я даже и написанное не так хорошо понимаю, как бы хотела. Я соображаю не быстро, усваиваю с трудом. Мне многое и Байрона, и Лермонтова кажется не довольно простым и ясным.

– Не знаете вы себя, – повторил Богданович. – А если б попытались…

– Да зачем, Дмитрий Николаевич? Нельзя всем быть первыми да необыкновенными. Надо кому-нибудь играть и вторые роли, исправлять черную работу. Вы учители – а мы ученики. Чувствуете в себе силу учить – учите, а мы будем слушать да жить потихоньку, никому не мешая, а если придется помочь – поможем, насколько уменья хватит.

Богданович взглянул на нее с удивлением.

– Знаете ли, Наталья Николаевна, надо иметь великое смирение и сильную душу, чтобы дойти до этого… Но разве это жизнь? Не стремиться ни к чему? Не желать?

Они молчали долго. Пламя камина неясно освещало бледное лицо Наташи и ее грустные глаза. Богданович смотрел на нее.

– Милая… – сказал он тихо, и слово едва долетало до нее. – Милая, я вас так люблю.

Наташа испуганно подняла глаза. Богдановичу показалось, что она еще больше побледнела.

– Ну да, я вас люблю, с первого взгляда полюбил, как раньше никого никогда – я чувствую, и я горд этим.

– Не говорите так, Дмитрий Николаевич, – сказала Наташа взволнованно. – Я не буду слушать.

– Господи, да отчего же? Вам неприятно? – Он подвинулся к ней и старался заглянуть в лицо. – Разве я оскорбляю вас? Я вас только люблю и ничего не прошу, ничего не хочу. Вы уезжаете. Моя жизнь – такой мрак; я увидал луч света – и вы хотите отнять у меня последнее…

– Я не хочу… Но зачем это, Дмитрий Николаевич?

– Поймите, мне тяжело! Только быть около вас, слышать вас ласковый голос, только любить вас. Пожалейте меня, Наташа… я так одинок!

Он никогда не думал о том, что он одинок. Теперь, стараясь найти путь к ее сердцу, он нечаянно сказал эти слова и тотчас же нашел, что они красивы, что он действительно одинок – и сам готов был жалеть себя вместе с Наташей.

Он положил голову на ручку ее кресла. Наташа молчала. Камин потухал. Богдановичу показалось на мгновение, что она плачет в темноте.

Ему было все равно. Он чувствовал, что любит, радовался и гордился полнотой своей любви. Так любить – умеют не все!

VIII

Знакомые и приятели Богдановича, встречая его в это последнее время, удивлялись и недоумевали, что с ним, отчего такой значительный и рассеянный вид, такой нежный и грустный взгляд? На все расспросы он только улыбался, закрывал на несколько мгновений глаза и говорил, что очень много работает.

Встретил его один молодой беллетрист, специальностью которого были повести самого натуралистического характера. Беллетрист имел обыкновение носить высокую шапку, напоминавшую клобук, и шерстяные перчатки, связанные так искусно в клетку, что были похожи на спину черепахи.

Кроме того, беллетрист считал нужным со всеми писателями, не исключая и почтенных старцев, убеленных сединами, держать себя за панибрата; о некоторых он отзывался покровительственно, о других – почти как о равных, с равнодушным видом. Он очень любил показывать свою наблюдательность, рассказывая часто одним «лучшим друзьям» об отсутствующем «лучшем друге» такое, что было незаметно и невидимо для всех, кроме него.

С ним, впрочем, редко ссорились. С Богдановичем же он был в особенно мирных отношениях благодаря своему реальному направлению.

– Наш Богданович что-то необычайно томен, – говорил он всем и каждому снисходительным голосом, – не правда ли? Сейчас видно, что влюблен. И, заметьте, я утверждаю, что любовь несчастная.

– Но он совсем не убит горем, – возразила однажды какая-то дама.

– А зачем ему быть убитым? Не беспокойтесь, это такой человек – он в самой несчастной любви себе усладу отыщет. Преинтересный субъект для наблюдений!

Богданович, точно, нашел усладу.

Дни сменялись ночами незаметно, неделя проходила за неделей, а Богданович не уставал следить за ростом своей могучей, светлой, идеальной любви.

Он написал несколько мелких стихотворений в прозе о счастии неразделенной любви (он как-то совсем упустил из вида спросить Наташу – любит ли она его. Он знал, что нравится ей, и «неразделенная» любовь казалась ему красивее.

Стихотворения он прочел двум или трем знакомым и не огорчился, когда увидел по их лицам, что они очень мало поняли. Отдельные мнения на него не производили никакого действия. На возражения он отвечал холодно и равнодушно и в большинстве случаев просто не верил им.

Наташа писала ему редко и мало. Да его и не занимали ее письма. Лучшим наслаждением для него было писать ей самому.

«О, дорогая, какие дни! какое счастие! Я живу своей любовью. Все исчезло из мира, кроме вас. Для меня существуют лишь две святыни в мире-искусство и любовь. Я не знал, что могу так глубоко чувствовать. Я плачу от умиления – пусть слезы падают на бумагу – я делаю это в первый раз в жизни. И я рад, что моя любовь – несчастная, неразделенная: я хочу страдать, мне это так ново! И чуть являются страдания – я радуюсь им и уже не знаю – страдания ли это или счастие…

С такой душой, с таким чувством – я не сомневаюсь, что напишу что-нибудь истинно-великое… О, моя муза!

Стоят весенние теплые дни… Солнце, точно радуясь моей любви, заглядывает ко мне все чаще… Озаренные его лучами, на подоконнике воркуют и целуются голубки. Я слежу за собой неустанно, наблюдаю и думаю только о своей любви. Все остальное так ничтожно…

Пока до свидания. Надеюсь, что вы здоровы».

Эти письма, похожие на бюллетени – сообщения о состоянии своей души, он посылал почти каждый день в Неаполь, где в то время жила Наташа.

IX

Всему приходит конец.

Утомленный вечной радостью и умилением или страданиями, похожими на радость, Богданович в одно прекрасное утро подумал, что так жить вечно нельзя.

– Моя любовь выросла и окрепла – ей нужен исход. Писать? Да, но кроме того?

Богданович никогда не признался бы, что ему немного скучно, потому что, если б признался, то стал бы себя презирать.

Непривычно грустный, он сидел утром за кофе, раздумывая – что делать, как вдруг вошла горничная.

– Вас там, барин, мужик какой-то спрашивает.

– Мужик? От кого мужик?

– Да из деревни, говорит, Семеном звать…

Дверь отворилась, и в комнату вошел действительно мужик маленького роста, тощий и худой. Желтоватые, тусклые волосы висели расчесанные на прямой ряд, рыжая бородка не кудрявилась, бледное лицо его было робко и жалко.

– Откуда ты? – спросил Богданович.

– Я… оказия, батюшка, оказия. Катерина Михайловна с оказией письмецо вам послали: на почте затеривают письма-то.

И он протянул Богдановичу грязный конверт.

– От мамаши? От нее?

– От мамаши, батюшка, точно так. И еще они медку вам послали крыночку, медок-то в кухне; я, пожалуй, принесу.

– Нет, постой, после… Здорова она?

– Слава Богу, батюшка. Слышно, продуло их в сенцах, так нездоровы были, а потом ничего… Да ноги, слышно, все болят у них… И велели посмотреть, как вы тут, и все им рассказать. Да если можно, как я в субботу обратно отправляться должен, чтобы вы ответное письмецо написали со мной, потому на почте письма теряются…

Семен оказался очень словоохотливым и добродушным.

– Ты на днях можешь зайти? Я напишу мамаше; ты отвезешь. А пока, Марина, сведи его в кухню, чаем, что ли, напой…

Богдановичу было больно читать письмо:

«Митичка дорогой, решаюсь писать тебе с оказией; уж очень я беспокоюсь. Ты мне забыл написать, о чем я просила. А за твое письмо очень тебе благодарна. Пишешь ты точно и не ко мне, точно для книжки рассказ, так выходит хорошо; я многим показывала – завидуют: что за сын, говорят, у вас редкий и как вас любит. А только, Митя мой, зачем ты ничего не напишешь, что как бы нам свидеться. Ежели нельзя – я ничего не скажу. Напиши ты ответ с Семеном, я уж буду ждать. Мне все, Митичка, нездоровится; ты на меня не сердись…»

– Поехать бы в деревню. Напишу-ка, что буду через три дня.

Неожиданное обстоятельство разрушило все планы Дмитрия Николаевича. Он уехал на другой день вечером, но не в деревню.

Иван Сергеевич Мансуров написал ему и, между прочим, уговаривал приехать пожить вместе за границей. Он прибавил: «И Наташа будет вам очень рада. Она что-то скучает последнее время».

Как эта мысль – поехать в Неаполь не пришла Богдановичу раньше? Вот чего он хотел! Вот чего нужно сердцу: свиданья, свиданья!

Он не дождался Семена и не успел отправить письма Катерине Михайловне.

X

Уютные долины Земмеринга мелькали мимо окон вагона.

Высокие холмы и горы, с мягкой травой на склонах, озаренные солнцем, смотрели весело и приветливо. У их подножий теснились чинные немецкие города, с аккуратными домиками и высокой острой колокольней, на которой были часы. Посередине городка непременно протекала светлая речка.

Как должно быть мирно и спокойно жилось в этих счастливых домиках!

«Приехать бы сюда одному, – думал Богданович, – жить бы, ни о чем не заботясь, писать…»

На пути в Италию, перед свиданьем с Наташей – Богданович совсем не был счастлив.

В глубине души его мучило и то, что он не поехал к матери и даже не написал ей с посланным.

Необъяснимое чувство пустоты томило его. Он пробовал философствовать, но ничего не вышло, потому что философия редко излечивает искреннюю печаль.

Мысль о смерти не часто являлась к нему. Но теперь она пришла-и он думал о смерти, и думал как-то странно, почти глупо, не рассуждая, так как будто она была около него.

Поезд летел, скрывался в туннелях, снова выбегал и мчался дальше. Менялись и бежали мысли Богдановича.

«Умереть, уничтожиться (потому что смерть – уничтоженье), – думал он, – уйти бесследно, когда другие останутся и забудут… Нет, надо сделать, чтоб они не могли, не могли забыть. Зачем же во мне это мучительное желание, если оно неисполнимо, если никому-ни природе, ни людям нет до меня дела, если нужно, чтоб я умирал один, исчез без следа? Как жизнь коротка, сколько времени я потерял!.. Работать надо, работать! От страха смерти может спасти лишь бессмертие славы!»

Последняя мысль ему очень понравилась. Он поспешно вынул карандаш и записал ее, хотя поезд шел скоро и движение вагона ему мешало.

XI

На широком балконе неаполитанского отеля сидели Наташа Мансурова, Богданович и еще один, почти неизвестный Богдановичу молодой человек.

Они только что кончили завтракать и пили кофе. Полотняная крыша балкона защищала от солнца, лучи которого делались очень жаркими.

Залив был спокоен.

Глаза не могли выдерживать яркости синих волн. Казалось, что вода сама светится и блестит. Небо, почти такое же синее, как вода, было похоже на свежую акварель с еще не высохшими красками. Здесь ничто не ласкало и не покоило взора, как бледные оттенки нежной северной природы; но все, напротив, казалось ярким, резким, сверкающим и даже грубым. Шум улицы, хлопанье бичей, брань босоногих «рагацци» и крики разносчиков с корзинами кораллов и черепаховых изделий – все это почти заглушало голоса на балконе.

Богданович сел к решетке и, облокотившись, смотрел на море.

Наташа начинала тяготиться своим гостем, но Иван Сергеевич, которому пришлось уйти неожиданно, просил принять его полюбезнее, и Наташа отвечала улыбкой на вежливую и плавную речь.

Молодого человека звали Владимиром Ильичом, и он был вполне приличный, изящный и даже красивый молодой человек.

Богатый помещик, он в Россию приезжал редко и жил постоянно в Париже. Это было заметно по его платью: оно сидело на нем так, как будто он в нем и родился, и вырос.

Спасаясь от парижских дождей, он приехал на неделю в Неаполь и, узнав, что тут Мансуровы, не преминул сделать им визит. С Иваном Сергееичем он был знаком давно. Явившись к Мансуровым вторично, Владимир Ильич преподнес Наташе красивый букет.

– Так вы лето где же проводите? – спросила Наташа, глядя не на гостя, а как-то мимо него, потому что уже давно успела рассмотреть его вполне.

– Лето-в Aix-les-bains. Я люблю шум, движение… А туда на лето весь Париж переселяется. И весело бывает.

– Я думаю, наряжаются там, – сказала Наташа, чтобы что-нибудь сказать, – и на этот раз решилась взглянуть на Владимира Ильича.

– Да, каждый день шляпки меняют. Но согласитесь, ведь красивый туалет красив…

Богданович тоже в это время смотрел на гостя и думал: «Главное, в нем мучительно то, что все до такой степени на своем месте… Нос, например? Отличный нос, другого нельзя и желать. Подбородок тоже прекрасный…»

Волосы у Владимира Ильича были так ровно и коротко острижены, что при каждом повороте сквозила кожа, и это было красиво; иногда он проводил рукой по голове – и это тоже было очень красиво, потому что на мизинце у него блестел крупный бриллиант самой чистой воды.

Наташа сегодня казалась очень миловидной. Бледная прежде, здесь она порозовела от жаркого солнца. Серое платье, сшитое по-детски, с пелеринкой, шло к ней.

Это обстоятельство, в связи с рюмкой янтарного шартреза, делало гостя все любезнее, и разговор переходил понемногу на интимную почву.

Богданович сосредоточенно молчал и смотрел в сторону.

– Вот теперь в Россию приходится ехать, – говорил Владимир Ильич, играя своим pince-nez. – Представьте, управляющей меня обманывает, нужно все поверять самому. В Париже я отлично устроился: четыре комнаты, комната для лакея, балкон-и за все пять тысяч франков, и это au premier… В rez-de-ehaussee[9] я жить не могу – шум, у меня нервы и так довольно слабы…

– И весело в Париже? – уныло спросила Наташа.

– Да, и соотечественников много, особенно соотечественниц… Вы знаете, я живу совершенно один – и все меня хотят женить…

Он засмеялся.

– А я никогда не женюсь. Боюсь, знаете, брака, особенно после «Крейцеровой сонаты». И какой я муж? Постоянных добродетелей не имею, через два месяца убегу…

Наташа улыбнулась, чтобы показать, что она сочувствует.

– Я, знаете, не люблю общества барышень, – продолжал он. – Так и представляешь себе каждую женой. С дамами я гораздо лучше себя чувствую, право… Конечно, я барышень намеренно не избегаю, но ухаживать не позволю себе никогда… Я с ними мил, мил – и больше ничего…

Богданович пристально посмотрел на это красивое холеное тело, вымытое и надушенное с такой любовью, с такой нужной заботливостью.

Когда гость наконец ушел, Дмитрий Николаевич спросил Наташу:

– Как вам кажется – для чего он живет? Помните наш разговор? Для первых он или для вторых ролей? Учитель или ученик?

– Я думаю, что он живет для того, чтобы иметь четыре комнаты au premier и душиться опопанаксом, – сказала, улыбаясь, Наташа. – Я знаю, вы думаете про себя, что он даже и не «ученик», что ему ни до чего нет дела. Неправда. Дело в вас, а не в них. Заставьте их слушать. Говорите так, чтобы все поняли, поняли, что вы говорите «нужное». И мне нравится Владимир Ильич. Он доволен своей жизнью и собой, он не лжет ни себе, ни другим. А подумайте, что было бы если бы такие захотели «учить»?

– Оставьте, дорогая, не говорите этого, – шутя, возразил Богданович, волнуясь. Он даже с места встал. – Это слишком важно. Учить без любви к людям, без того высокого экстаза, который доступен не всем, учить, не имея ничего святого в мире, кроме себя… Неужели кто-нибудь осмелится?..

Он говорил, уже не обращаясь к Наташе, почти забыв о ее присутствии. А Наташа смотрела печальными глазами и старалась понять, отчего сердцу так чужды эти возвышенные слова и что в них неискреннего?

XII

Новая статья Ивана Сергеевича близилась к окончанию, и он сидел за нею целыми днями.

Наташа гуляла вдвоем с Богдановичем, ездила с ним в окрестности.

Один раз они отправились даже кататься верхом.

Утро было чудесное, но Богданович терзался мыслью, что он смешон на седле, и упорно разглядывал лошадиные уши. Кроме того, за всадниками неутомимо бежали два молодых итальянца, владетели лошадей, весело хохотали, показывая белые зубы, и все время придерживали лошадей за хвосты. Богдановичу казалось, что итальянцы смеются над ним.

И, как бы скоро ни скакали лошади – итальянцы были тут как тут и не выпускали из рук хвостов.

Наташе было забавно, но Богданович, раздосадованный, старался при помощи своих скудных познаний в итальянском языке объяснить проводникам, что не нуждается в их помощи.

– Per che – voi? Non e besogna di voi.[10]

Но итальянцы не понимали, чего он хочет, смеялись и упорно продолжали исполнять свою обязанность.

Чаще Наташа и Богданович ходили пешком. Сумерки застали их раз в Позилиппо.

– Посидим еще немного, – просил Богданович. – С этой скамьи видно море и весь Неаполь. Еще минутку!

Воздух темнел, на волны набегала тень, тонкий серп молодой луны бросал робкие лучи, которые не освещали землю. Пахло лимонным цветом и еще какими-то травами, всегда напоминающими весну.

– О природа, о наша мать! – сказал Богданович, закрывая глаза, хотя и без того было темно. – За что я так счастлив? А я опять счастлив, будто вернулись первые дни моей любви. Я чувствую природу так же глубоко, так же сильно, как искусство. И разве прекрасное не одно – разве есть две истины в мире? Посмотрите на темные волны, на Везувий с мимолетным красным огнем на вершине, на освещенный город у ваших ног, где кипит жизнь, – и на эту юную луну, нежную, светлую… Когда я сижу так и смотрю на небо – я понимаю, что я часть вселенной, прекрасная, как все; я чувствую свои силы, чувствую, что могу создать нечто такое, что не забудется… Вы счастливы, Наташа?

– Да, мне хорошо, – сказала Наташа просто. – Сегодня славный вечер. Но я не люблю Неаполя. Он – жаркий, пыльный, и от стука экипажей иногда не слышно прибоя. Красоту его сейчас же всю видишь, не нужно ни угадывать, ни открывать: волны синие, небо темное, Везувий высокий. Неаполь – как Владимир Ильич, – прибавила она, улыбнувшись. – Кто ни увидит, скажет: очень, очень красиво. А я люблю пустынный морской песок, море без берегов и простое голубое небо…

– Да, да… – рассеянно проговорил Богданович. Он был занят своими мыслями.

«Сознание силы природы, – думал он, – счастие от красоты… А где же моя любовь? Да вот и любовь… Я ведь знал, что она вечная!»

– Наташа! – сказал он вдруг так громко, что она вздрогнула. – Я не могу больше оставаться здесь, с вами. Вы меня губите. Мне надо вас, чтобы сделаться истинным человеком, быть с вами навсегда, на всю жизнь. Только с вами я могу достичь моей цели – не умереть ничтожеством, достойным забвения. Я погибну, Наташа, но получать от вас мило стыню, сожаление без любви – никогда! Я уезжаю завтра.

Окончив эту речь, которая для него самого была столь же неожиданна, как и для Наташи, Богданович вдруг почувствовал облегчение. Наконец-то он понял, отчего происходила тоска и утомление последних дней. Вот чего нужно было его правдивому сердцу! Как трудно бывает понять себя!

– Я уезжаю, – повторил он увереннее и тверже. Наташа молчала.

– Уезжайте, – сказала она наконец. – Пусть будет так. И может быть, – это лучше для всех нас, – прибавила она тихо, точно про себя. – Я попробую…

XIII

Приближался август.

После холодного лета стояли теплые, солнечные дни. Петербургские дачники обрадовались и стали усиленно наслаждаться природой, а кто, потеряв надежду на солнце, уже переехал в город – тот досадовал на свою поспешность.

Богданович три месяца не выезжал из Петербурга. Дела накопилось очень много. Он издавал полный сборник своих новелл и стихотворений в прозе под общим заглавием «Правда сердца» и целыми днями возился с корректурой, цензорами, типографщиками. Близкого конца еще не предвиделось, но он был неутомим.

Он ждал многого от появления своей книжки и со страхом и восторгом мечтал о заветном дне.

«Может быть, она и не понравится, – думал он, – может быть, ее и не поймут, но о ней станут говорить, ее заметят…»

В этом он не сомневался.

Богданович не жалел денег на издание. Он, впрочем, думал о деньгах только тогда, когда их не было. Чуть они являлись – он тратил их на все без сожаления и с детской беспечностью.

От Наташи он не получил ни одного письма, да и сам не писал ей, но узнал случайно, что на днях Мансуровы возвращаются в Петербург.

Недавно, недели полторы тому назад, он читал в большом литературном обществе свой новый рассказ, и рассказ не имел успеха.

Измученный, расстроенный Богданович вернулся домой и всю ночь писал Наташе длинное письмо, полное любви, упреков и отчаяния. Ответа он не получил и теперь сам не мог припомнить хорошенько, что там было написано.

Он не сомневался, впрочем, что любит Наташу по-прежнему сильной, вечной любовью.

Его развлекали иногда послания Людмилы Васильевны из Тамбова. Она «безумно» влюбилась в проезжего пианиста и выбрала Богдановича своим поверенным.

С изумлением читал Богданович, что Людмила Васильевна теперь уже для пианиста готова «пожертвовать жизнью своей и своих близких», готова «следовать за ним на край света, хотя бы пришлось для этого перешагнуть через трупы собственных детей…» Коротенькие стихотворения в прозе она еще продолжала писать, и они были полны любовью и пианистом.

После целого дня, проведенного в типографии, Богданович пришел домой в четыре часа и пообедал.

Вечером он рассчитывал еще пойти к знакомому за книгой, а пока отворил окошко, потому что вечернее солнце светило ярко и тепло – и расположился в своем кресле. Отдыхать было очень приятно.

В передней позвонили.

Богданович, недовольный, поморщился. Кто бы мог прийти?

Вошла Наташа.

Богданович поднялся с кресла, смотрел на нее и не верил глазам. Как, неужели она!

Это, точно, была Наташа, живая Наташа, только немного побледневшая. Богданович почему-то сейчас же заметил ее красивое и простое платье. Но темная шляпка с задорно поднятыми полями не шла к серьезному выражению ее лица.

– Наташа… Вы здесь… – проговорил Богданович. Видя его удивление и смущение, Наташа тоже смутилась.

– Вы мне писали, Дмитрий Николаевич… Я много думала после об этом… Ведь вы сказали то, что, помните, говорили тогда, в Позилиппо… Мы не приходили с вами к концу ни разу, я не говорила…

Она остановилась и взглянула на него робко, будто прося помочь ей.

Но Богданович, пораженный, молчал.

– Я вам нужна – и я ваша, – сказала она наконец. – Я пришла сюда, потому что люблю…

Сладкое, давно знакомое, давно привычное чувство охватило Богдановича. Он не сомневался ни на мгновенье, что это – любовь.

– Наташа! – вскрикнул он и упал на колени. – Наташа, ты любишь! Какое счастие! Зачем нет слов для счастия!

Она молча протянула ему руки, которые он целовал со слезами на глазах.

– Ну вот я и навсегда с вами, на всю жизнь, – сказала она, кротко улыбнувшись. – Тяжело было… но зачем вспоминать!.. Иван Сергеевич… ведь я его не обманула, я сказала, что не вернусь… Да он и раньше все чувствовал – он меня любит…

– Только уедем скорее, если можно сегодня, завтрак прибавила она. – Помните, вы писали?.. Я думаю, мы навсегда поселимся за границей…

Она говорила тихо, и в глазах ее была спокойная нежность. Богданович как бы просыпался от сна.

Он начинал понимать ее и понимать свое странное чувство, которое в первую минуту он принял за любовь.

Как! Уехать? Теперь, бросив книжку, почти готовую, оставить все на чужие руки? Уехать, не узнав, какое действие произведет его книжка на умы общества, что будут говорить и писать? Навсегда оставить Петербург, отказаться от успеха впереди, быть может, отдалиться от всего, забыть… Нет, он не может, он не должен… Искусство выше личной любви!

И потом вечно с ней, до смерти с этой женщиной…

Он взглянул на Наташу и вдруг почувствовал страх и скуку.

Она сидела в кресле, грустная и покорная, и ждала его слов.

Он прошелся по комнате.

– Наташа, дорогая… Что-то странное делается в моем сердце. Ты ведь хочешь, чтобы я всегда был правдив перед тобою?.. Пойми: я не могу принять твою жертву, и… я не должен уезжать отсюда! Я посвятил себя искусству и не могу бросить его для личного счастия… Это было бы недостойно; подумай – ты сама станешь презирать меня… А жизнь здесь, мою жизнь, полную лишений и тревог… о, я не могу заставить тебя разделить ее…

Наташа смотрела на него странными глазами. Она не понимала. Какая жертва? Кому? Ведь она любит…

Богданович говорил много и горячо. В середине речи он подумал, что, кажется, еще никогда не говорил с таким вдохновением.

Он кончил. Наташа сидела молча и смотрела вниз. Прошло несколько минут.

– Ты понимаешь теперь… О, только не плачь, дорогая, не терзай меня! – воскликнул он, видя, что она закрыла лицо руками.

– Я не плачу, – сказала Наташа и опустила руки. – Я так, думала. Я тоже скажу вам правду, хорошо, Дмитрий Николаевич?

Богданович удивился, потому что ее голос стал еще спокойнее и тише. Он слушал ее.

– Я давно понимала – и за то полюбила вас, что вы такой одинокий и несчастный… А до конца я вас только теперь поняла. И уж я знаю, что не ошибаюсь. Вы меня не любите. И прежде вы не меня любили, а свою любовь, а до меня не было вам никакого дела. Говорю – я это давно чувствовала, да воли не хватало сказать себе ясно, очень верить вам хотелось. Посмотрите, какой вы одинокий: в окошко солнце светит, вон книги ваши лежат, я с вами – и вам равно чужие и я, и солнце, и книги…

Она остановилась на мгновение.

– Помните Владимира Ильича, там, на неаполитанском балконе? Он похож на вас. Только любовь к себе он не скрывает ни от людей, ни от себя, и он доволен. Он заботится о себе как может, а вы хотите больше, чем можете… Вы ищете и знаете себя одного – и боитесь сознаться себе, и хотите видеть в этом любовь к искусству, к людям, к природе… Так – тяжело жить… Я вас глубоко жалею и люблю… Прощайте, мой бедный.

Она встала. Богданович хотел взять ее за руку, крикнуть, чтоб она не уходила, не оставляла его… Но он не сказал ни слова.

Уходя, она обернулась.

– Если придется вам подумать обо мне – не тревожьтесь о том, как я живу: я не буду очень несчастна, потому что знаю – все равно, я ничего не могу дать вам, ничем не могу вам помочь… Я пойду к Ивану Сергеевичу: захочет он – с ним буду, нет – одна поселюсь. А вас мне, верно, уж не придется разлюбить…

Она тихо улыбнулась, постояла несколько минут в дверях и вышла.

Ужас был в сердце Богдановича.

Ему показалось, что она говорила правду.

Яркое вечернее солнце светило в окошко… Он был один. И он понял на мгновенье, что будет один до самой смерти.

Неприятное воспоминание*

I

Вот уж скоро будет три года, как это случилось. Я рад, что могу иногда забывать, думать о другом, но с каждым днем это для меня труднее. Странно! Ведь всегда первое впечатление бывает самое сильное, а у меня наоборот. Сначала я совсем не думал, что это так важно и так станет мучить меня. Но чем больше времени проходит, чем дальше идет жизнь, тем все хуже.

Я помню каждое слово матери, спокойное лицо ее, черные волосы на подушке и в комнате запах скипидара. Я помню даже свои мысли. Я держал ее руку и считал удар пульса. И я думал, что жар у нее небольшой, и если измерить температуру, пожалуй, и сорока нет; но субъект нервный, поэтому является бред и при невысокой температуре. Думал, что это несерьезно и нужно только увеличить приемы салола.

И все это было верно. Ей на другой же день стало лучше, и она скоро выздоровела. Тиф в легкой степени проходит быстро. Но тот вечер и те слова я не могу забыть. В эти три года у меня даже характер во многом изменился.

Жена говорит, что я слишком утомляюсь в больнице, но это неправда. Я стараюсь как можно позднее приходить домой, но с некоторых пор мне скучно дома. Мебель в гостиной некрасивая, расставлена без вкуса, малиновый капот моей жены я давно знаю, а эти барыни, ее гости, ужасно мешают заниматься.

Боюсь, впрочем, не лицемерю ли я перед собою? Разве я теперь серьезно занимаюсь? Мне даже смешно иногда: неужели этот пустяк меня тревожит? Несколько случайных слов…

Я думаю, тут во многом виновато мое нервное состояние, переутомление от частых дежурств в больнице. Но расскажу все по порядку: это меня успокоит.

II

Кончил я Московский университет очень поздно, почти двадцати шести лет. В гимназии одну зиму проболел, да со второго курса на год тоже пришлось уйти: мать заболела, поехал к ней, а потом она умерла, платить в университет было нечем.

Ходил по урокам до весны. Летом в отъезд получил место, накопил денег и снова поступил на второй курс.

Как прошли студенческие годы – я и не заметил. Лекции, опыты, клиника, вечерние занятия в лаборатории, и так пять лет. Я не думал о том – счастлив я или нет. Я просто работал, уставал, отдыхал и опять работал, потому что хотелось и было интересно, и еще потому, что я считал эту работу важной и великой и ждал от нее впереди беспримерно и неизвестно хорошего.

Особенно я увлекался бактериологией. Часто я шел домой вечером из лаборатории такой радостный, каким не помню себя с тех пор. Я радовался и тому, что есть, и тому, что будет. Мне кажется теперь, что студенческие годы были мои самые счастливые годы.

Я кончил университет одним из первых. Я был на виду у лучших профессоров – и от моей докторской диссертации ждали многого.

Свою работу я задумал еще на третьем курсе и понемногу приготовлялся к ней. Выдержал последний университетский экзамен, съездил на Волгу-надо было отдохнуть немного – и не торопясь принялся за работу. Я хотел сдать предварительный экзамен месяцев через шесть и тогда уже хорошенько приняться за диссертацию, по моим расчетам, я мог кончить ее не ранее двух лет.

Я мечтал о Берлине и Париже, но это все было впереди. А чем я перебивался в то время, не могу и припомнить. Нанимал комнатку на Остоженке, в кухмистерской, за 30 копеек, и кое-как сводил концы. Уроки были. Потом меня профессор временно устроил при больнице. Заниматься мне это ничуть не мешало.

III

Мне иногда казалось, что я гений. Я думал, что все понимаю и могу то, чего другие не могут. Вероятно, это всем кажется в молодости, особенно если занимаешься любимым делом и оно идет на лад. Чем дальше подвигалась работа, тем было мне труднее. Я приходил в отчаяние, бросал работу, ходил мрачный целые дни и тогда уже совсем не думал, что я гений. Впрочем, и вообще к весне после целой зимы занятий я очень смирился и понял, что великим сделаться не так легко и что я во многом похож на других.

Раз, в феврале, вернувшись домой, я застал у себя знакомого доктора. Гости редко бывали у меня, и я удивился.

– Як вам по делу, – сказал он. – Не возьмете ли практику в одном доме? Мне необходимо уехать недели на две, с остальными я устроился, да их у меня и немного, а эту пациентку не знаю кому передать. Лихорадка, и очень упорная. Вернулась из Крыма, там и заболела. Девочка слабая, как все больные, раздражительная. Знаете дом Ишимовой на Пречистенке? Так это дочь Ишимовой.

– Вы говорите – ребенок?

– Да, девочка, небольшая…

– А ваше лечение?

Мы перешли к специальному разговору. Я согласился взять m-lle Ишимову – тем более что в практике я очень нуждался.

На другой день, вместе с коллегой, я уже подъезжал к белому дому с колоннами, где жила моя пациентка.

IV

Нас проведи в гостиную.

Роскоши не было, но все казалось прочным и удобным. Ишимова в Москве считалась богатой, но не расточительной. При жизни мужа, который занимал какое-то видное место, они много принимали.

Скоро к нам вышла хозяйка. Это была высокая полная дама, еще красивая, совершенная брюнетка, с круглым лицом и небольшими усиками на верхней губе.

– Здравствуйте, Иван Иванович, – приветливо сказала она, подавая руку моему спутнику.

Потом обратилась ко мне:

– Доктор Ибере? Николай Эрнестович? – проговорила она, улыбаясь. – Очень рада. Иван Иванович говорил мне о вас много хорошего.

Я хотел ответить, спросить, где больная, в каком она сегодня положении, но не сказал ничего, потому что от непривычки к обществу сконфузился.

– Садитесь, пожалуйста. Юля сейчас придет. Я думаю, вы с ней поладите, – сказала Ишимова, снова обращаясь ко мне. – Она капризна немного, но это от болезни…

Дверь отворилась, и вошла Юля.

Я понял, почему доктор упорно называл ее ребенком, хотя ей уже исполнилось пятнадцать лет. Очень худенькая, тоненькая, в темно-зеленом платье и черном переднике, она казалась двенадцатилетней девочкой. Смуглая, как мать, она на нее совсем не была похожа: лицо продолговатое, с острым подбородком, короткий нос, довольно большой капризный рот; волосы, гладко зачесанные кверху, были связаны сзади коричневой лентой. Я помню, особенно меня удивили ее глаза – узкие, темные, с приподнятыми углами, как у японок. И вообще она мне тогда казалась похожей на японку. На картинках японки мне нравились, но Юля не понравилась. Я сейчас же увидел, что она упрямая, что мать ее страшно балует и мне будет много возни.

V

Все мои предчувствия оправдались.

Юля не хотела, чтоб я ее выслушал, не отвечала на мои вопросы, не хотела ни кушать, ни принимать лекарства.

Сначала я стал в тупик. Но потом смекнул, что не надо ей противоречить. Съесть котлетку я обыкновенно упрашивал ее таким тоном, будто умолял о личной милости, подчинялся всем ее капризам и прописывал лекарства с тем запахом, с каким она желала.

Юля была поражена моей покорностью.

Скоро я имел счастье узнать, что нравлюсь моей пациентке. Мать с восторгом говорила, что никогда еще Юлинька не исполняла так хорошо предписаний доктора и что ей гораздо лучше. Сама Юля решила, что я из докторов самый приятный и ей со мной весело. Болезнь не требовала ежедневных визитов, но Юля настояла, чтобы я ездил, по крайней мере, через день.

Я и тут уступил. Всякое противоречие отзывалось дурно на здоровье моей пациентки.

VI

«Очень упорная и в иных случаях весьма тяжелая лихорадочная форма», – сказал о Юлиной болезни доктор, который рекомендовал меня к Ишимовым. В продолжение почти целой зимы он не мог добиться решительного поворота к лучшему.

Это меня заинтересовало. Я стал пробовать более энергические средства и на одном остановился. Мне казалось, что, идя этим путем, я могу получить благоприятные результаты. Необходимо было следить за правильностью лечения. Встречались, конечно, трудности, но в общем мы с Юлей ладили хорошо.

Я приезжал обыкновенно вечером и проходил прямо к Юле в комнату. Комната была обита розовым кретоном, и Юля ее ненавидела. Это она, впрочем, сказала только мне и под большим секретом. Мать приготовила ей комнату сама, сюрпризом, пока Юля гостила у бабушки в деревне.

Екатерина Васильевна купила новую мебель, выбрала кретон. Юля говорила мне со злостью:

– Скорее пусть я умру, чем скажу маме, как ненавижу эти нелепые цветы. Сама она выбирала, сама устраивала… И вы не смейте ничего говорить!

Мне, положим, не было до этого никакого дела, да и кретон казался мне премиленьким. По-моему, было бы хуже, если б, как мечтала Юля, обить комнату дорогими материями мрачных цветов или сделать стены из черного дерева.

Вечером у Юли топился камин и старушка-англичанка вязала у лампы нескончаемые шарфы. Не знаю – на что нужна была эта англичанка: Юля с ней не занималась и вообще не обращала на нее ни малейшего внимания, так что и я скоро совершенно забыл о ее существовании. Юля, закутанная в платок, сидела у самого огня. От этого я никак не мог ее отучить. Прошу, умоляю, а приеду – она опять у камина.

Помню, приехал я один раз – ей уж тогда немного лучше было – мать собирается в концерт.

– Пожалуйста, Николай Эрнестович, если вы не заняты, посидите с Юлей, пока я вернусь. Ведь все равно спать не может, скучать будет. Пожалуйста!

Вечер у меня оказался свободный, и я согласился. Пошел к ней в комнату и, конечно, застал ее у камина.

На дворе морозило, я был рад огню, но все-таки сделал своей пациентке выговор:

– Юлия Михайловна! Вы опять у камина! Ведь напоминал я вам, как для вас вредна неравномерная температура.

– Пусть себе вредна. Я буду сидеть у камина, потому что в эту минуту мне хорошо, а как будет потом – мне безразлично.

Мы начали спорить, я возразил мягко, но она сердилась. По блестящим глазам и возбужденному состоянию я увидал, что лихорадочный приступ опять сильнее – ей хуже. Мни стало больно и досадно. Какие-нибудь капризы, небрежность – и из-за этого все мои расчеты напрасны, нельзя добиться улучшения.

– Вы, Юлия Михайловна, верно, не хотите выздороветь, – сказал я с недовольством. – Иначе вы бы внимательнее относились к моим словам.

– А разве вы были уверены, что я хочу выздороветь?

Я удивился, и чувство досады стадо еще сильнее. Если она сама желает быть больной, то, конечно, мне ее не вылечить.

– Я иногда рада, что больна, – продолжала Юля. – Когда я здорова – мама посылает меня в гимназию и огорчается, если я не хожу. Она думает, что гимназия необходима…

– Вот я не знал! Разве вы такая ленивая?

– Да нет же, совсем не ленивая. Я прежде хорошо занималась. Спросите маму. И мне всегда хочется сделать что нужно. Только я не знаю, что нужно. А учиться, по-моему, нелепость.

Признаюсь, мне сделалось смешно. Пятнадцатилетняя девочка утверждает таким надменным тоном, что учиться нелепо! Вероятно, учитель арифметики поставил ей две единицы подряд или классная дама ее невзлюбила.

Несмотря на свою молодость, я относился к Юле свысока, рассуждал снисходя, как с ребенком, да это было и естественно.

– Однако вы быстро решаете весьма сложные вопросы, – сказал я, улыбаясь. – Вероятно, гимназия вам попалась не совсем удачная.

– Можете смеяться сколько хотите, – возразила Юля. – Пожалуй, я и не буду говорить.

Она сказала эти слова так просто и равнодушно, точно и ожидала от меня насмешки. Мы помолчали.

– Юлия Михайловна, – начал я. – Скажите мне, почему вам кажется, что учиться… не нужно? Я не буду смяться. Но мне интересно… Если это у вас произошло не от личных причин…

– То есть не нагрубила ли я классной даме, не поссорилась ли с учителем? – сказала Юля быстро. – Ведь я знаю, что вы думаете… Думаете: мне двадцать шесть лет, а ей пятнадцать, значит, она не права и я все понимаю гораздо вернее. Правда?

– Я вас мало знаю, Юлия Михайловна…

– Ну, все равно. Только, если хотите со мной разговаривать, надо вперед согласиться, что все люди разные и умы у них разные. И что один думает в тридцать лет, то другой в пятнадцать, и это еще не доказывает, что второй умнее. Иной быстро разовьется, дойдет сразу до своего предела и тут остановится, и к концу жизни останется таким же, каким был в двадцать лет. Другой подвигается медленно, постепенно, но зато растет все время, все время изменяется. Это на писателях можно тоже видеть, на художниках…

Я смотрел на нее и молчал. Эта девочка начинала меня интересовать.

– Вы, верно, не поймете, почему мне кажется, что учиться нелепо – где же? Вы теперь заняты любимым делом, наука…

Мне показалось, что она смеется.

– А подумайте, – продолжала она, – для чего учиться? Не будем говорить о глупой гимназии, где всех одинаково учат одинаково ненужному и неинтересному и куда даже мама посылает меня только ради получения диплома. Возьмем настоящее знание, науку, как учатся многие люди, думая, что они совершают важное… учатся или для того, чтобы жить, то есть знать, как жить, или просто, чтобы знать. Так? Но никто еще не научился, как жить, ничья жизнь не сложилась по книге, нельзя научиться понимать жить. Разве простые люди живут не лучше нас? Мы им так часто завидуем. Вообще, жить это одно, а читать это другое. Я прочитала очень много. Есть много хороших и настоящих книг у папы в библиотеке. Но никогда ничего я не перенесла из книги в жизнь.

Я хотел возражать, она меня возмущала. Я забыл, что передо мной девочка, хотел спорить, но она остановила меня.

– Дайте мне договорить. Я сказала – учатся еще, чтобы знать. Но совсем неинтересно идти по дороге, которая – никто об этом не спорит – приведет к стене. А самое важное, самое нужное – навсегда неизвестно. Вот и все.

– Юлия Михайловна! – воскликнул я, уже не зная, с какого возражения начать, так их было у меня много… – Но жажда знания-то откуда же? И, наконец, учатся, чтобы приносить пользу и счастье, и радость другим! И затем…

– Какую пользу? Какое счастье? – спросила она. – Других этих вы не любите, просто хотите сделать свое счастье посредством их счастья, да и того не сделаете, потому что все будут все-таки страдать и все-таки умрут.

Никогда эти странные мысли не занимали меня. Я был увлечен совсем иным. И это иное, иные слова – любовь к ближнему, наука, добро – доставляли мне порою большое утешение. И я готов был спорить до слез, что есть и добро, и любовь…

Я даже забыл, что моей пациентке следует ложиться раньше. Я говорил один, она молчала, и я чувствовал только, что она не соглашается. Я говорил так горячо, что сам увлекся своими словами и вышел от Юли почти довольный собою.

VII

После этого вечера мы сблизились с Юлей. Она оказалась странным человеком. Не только детского в ней ничего не было, но даже иногда она мне молодой не казалась. Она перечитала всю громадную отцовскую библиотеку, читала сплошь и Ренана, и романы Монтепена, и Руссо, и специальные медицинские книги. Мне до сих пор непостижимо, как эта масса книг не сбила ее совершенно с толку. Что она читала внимательно и многое понимала – я несколько раз имел возможность убедиться. Но она не любила говорить о прочитанном и как-то странно разделяла книги и жизнь. Книги даже не приучили ее говорить и писать законченными, последовательными фразами. Спорила она с одушевлением, но совершенно просто. А ее письма – я после получал их от нее много – были совсем не литературны.

Я давно перестал смотреть на нее сверху вниз. Часто я не умел доказать, почему она неправа, хотя и говорил себе, что неправа.

Она смеялась и говорила, что я исправляюсь и скоро совсем умником стану, забуду все свои прежние мысли. Я сердился и протестовал. С каждым днем я становился откровеннее, рассказывал, не стыдясь, свои планы и мечты. Это сделалось как-то само собою. И надо сказать правду: если я стал думать о многом иначе, то и она часто уступала мне.

– Что же это, Юлия Михайловна! – воскликнул я как-то в конце спора. – Вы непоследовательны! Если обо всем так думать, ни во что не верить, все признавать ненужным и бессмысленным, то ведь тогда и жить не нужно! Зачем вы живете? Утопитесь, застрелитесь.

– Ой, какие страшные слова! Но, конечно, вы правы. Только в том-то и беда, что я не знаю – верны ли мои мысли. Я говорю, как мне кажется, как я думала прежде… А теперь смотрю на вас – и такой вы другой, так все у вас иначе… Вы не словами меня убеждаете, а собой…

С весенними днями она поправилась, стала выходить, но уверяла, что может гулять только со мною. Я помню наши бесконечные прогулки по Пречистенскому бульвару, по Тверскому до памятника Пушкина и опять назад, к Пречистенским воротам. Мы спорили, и так громко иногда, что прохожие оборачивались. Листья только что распускались, солнце светило по-летнему, но мы ничего не замечали и, если опаздывали к обеду, то вовсе не оттого, что воздух был хороший и небо слишком голубое.

Мы с Юлей никогда не были влюблены друг в друга и даже никогда не подумали об этом. Просто в голову не пришло. Наружностью она мне вовсе не нравилась, хотя, кажется, ее находили хорошенькой. Но мне с ней было отрадно, как с близким человеком. Я думаю, и ей так же. Она часто говорила, что чувствует во мне «слабость».

В мае Ишимовы уезжали за границу, на итальянские озера, оттуда в Швейцарию. Мы расставались надолго, вероятно навсегда, грустили оба, но не слишком.

Я помню последний вечер перед ее отъездом. Мы сидели в той же комнате, обитой розовым кретоном. Кругом не было никакого беспорядка, точно никто и не уезжал. Мы с Юлей говорили о южной Франции, она звала меня осенью туда… Но мне и подумать о такой поездке было нельзя.

– Знаете что, Николай Эрнестович? – сказала вдруг Юля после небольшого молчания. Обыкновенно она звала меня просто по фамилии, но теперь почему-то сказала мое имя. – Вот встретились мы с вами – такие оба разные – и только смутили друг друга. Я вижу, что у вас на душе было прежде яснее, шли вы мирно по своей дороге и хотели дойти до конца, сделать все, что можете, принести всю пользу, которую можете. Мне больно и странно, что я своими неумелыми словами помешала вам. А вы такой – вам нельзя мешать, вам лишняя соломинка тяжела; сил вам ровно-ровно дано, в обрез… если не мало. Я совсем другая: я сильная, я живу, я все могу – и, в сущности, ничего не могу, потому что ни во что не верю. Величайшее несчастие чувствовать свои силы – и ничего не мочь. Скажу вам правду – до вас и у меня все проще было. Нет вечного, нет важного, нет счастья, потому что есть смерть. А пришли вы, счастливый, радостный… Любите знание, надейтесь сделать хорошее… Жизнь не книга, я жизни верить готова… Но победите меня совсем. Докажите собою, что есть то, куда вы идете. Пусть будет все, как вы говорите. Мне теперь кажется, что все изменится. Докажите, что я неправа, что вера ваша и вас спасти может…

Я был тронут. Я не сомневался в ту минуту, что все случится, как я хочу. Мы с ней заключили союз «навсегда», как мы тогда говорили.

– Будем оба стараться к жизни идти, а не к смерти, – сказала Юля. – Я тоже обещаю. Только возможно ли? Кто из нас ошибается?

VIII

Так мы расстались. Прошел год, второй и третий. Моя диссертация не была еще окончена. За границу поехать оказалось труднее, нежели я думал, а работа затянулась. Да и надо сказать правду – я занимался все по-прежнему. Просто ли я остыл, или характеру не хватило, или неглубокое у меня было увлечение – не знаю. Юлины письма тоже часто мешали мне работать. Она писала помногу, я тоже отвечал целыми статьями. Она спрашивала меня о моей работе – я лгал ей, сам не зная почему. Писал, что все идет превосходно, писал то, чего не думал. Я не хотел сознаться в упадке энергии и охоты к труду, тогда пришлось бы сознаваться, что она и ее слова имели тут некоторое влияние. Не знаю, угадывала ли она в моих словах неискренность, но ее письма казались мне правдивыми. И чем больше времени проходило, чем больше мы забывали друг друга по отношению друг к другу, тем длиннее, интереснее становились письма. Я ей писал уже не как Юле Ишимовой, барышне, моей бывшей пациентке, а точно отвлеченному существу, которое есть или нет где-нибудь – все равно.

Да мы и не имели надежды когда-нибудь увидаться. Ишимовы, мать и дочь, жили в маленьком итальянском городке и не думали о возвращении в отечество.

Иногда в письмах к Юле я вдруг проговаривался, жаловался и на себя, и на нее, говорил, что боюсь – дойду ли до конца. Она никогда не утешала меня, но ее ответ был такой печальный, что я спешил написать самое бодрое, хотя и неискреннее, письмо.

Недавно, в один грустный-грустный вечер, когда неприятное воспоминание особенно мучило меня, я сжег все Юдины письма.

Случайно уцелело одно, полученное уже лет через пять после разлуки.

«Вы молчите, Ибере, – писала Юля. – Это дурно. Я так боюсь за вас. Мне давно кажется, что с вами не совсем хорошо. Только напрасно вы скрываете от меня это нехорошее. Вы забыли наше условие. Не надо обманывать себя. Но, впрочем, я не буду ничего говорить. Пусть совершится, что должно. Человек, просто человек, как вы, – должен неминуемо пройти и исчезнуть. Простите меня: я отвечаю на свои мысли, а не на ваше последнее письмо, а оно было такое хорошее, что даже меня оживило и опять привело к сомнениям.

Между прочим, сообщаю вам, что я опять была влюблена… как я влюбляюсь. На этот раз уже не итальянец, а русский корреспондент, очень милый, веселый, красивый… У него чудесная белокурая борода. Мы играем в четыре руки, катаемся верхом и гуляем в саду при луне. Я притворяюсь, что этого-то мне и нужно. Лимоны пахнут, море шумит, он шепчет нежные слова – одним словом, все как быть должно. И как я все знаю вперед, каждое слово „святой“ любви! И зачем только нужно притворяться! Мы ездили все недавно во Флоренцию. Он, то есть корреспондент, назвал Флоренцию „городом любви“ и при этом особенно посмотрел на меня… Луна, цветы, любовь… Да… Я помню, у нас на дворе, в Москве, был сарай с большой покатой крышей. Весной я ее называла „крышей любви“. Там тоже светила луна и даже какое-то дерево из соседнего сада наклоняло витки… И тоже была любовь, только любили не люди, а кошки и притворялись немного меньше, чем люди. Нет, нельзя любить, то есть быть влюбленной, пока не можешь не думать. А я не умею не думать… Напрасно хочу я хоть немного, немного уйти от той скуки, вы знаете ее, хочу забыть… И вот она уже приходит вновь, она пришла… Ибере, Ибере, кажется, мне нет спасенья. Пять лет прошло с тех пор, как мы расстались. И вы видите, что ни одна черта не изменилась во мне, моя душа точно застыла. Жизнь идет мимо меня. Вы – одно мое утешение. Пусть это странно, пусть это смешно, но когда у меня очень нехорошо на душе – я вспоминаю вас. Вот, думаю, не все потеряно, есть где-то человек – он мне докажет, что я неправа, он заставит меня поверить в то, во что я не верю…»

IX

Она писала еще несколько раз-я не отвечал. Постепенно, незаметно для меня самого наступило время, когда я понял, что писать Юле больше невозможно. Я не знаю, как это случилось и отчего, я не почувствовал, как чувствую теперь, что это навсегда и навсегда кончено со мною. Нет той минуты в жизни, когда можно сказать: вот оно, пришло, началось, я живу… Но только ждешь этой минуты в будущем и до тех пор ждешь, пока не увидишь ясно, что все осталось позади и конец жизни недалеко…

Тогда я этого не знал. Да и теперь, даже теперь, я не всегда понимаю ясно, что жизнь ушла. Так, приходит минутами… Я много раз хотел вспомнить, проследить – когда это началось со мною. И мне кажется, что началось с самого Юлиного отъезда, с моих неискренних писем. Я еще не знал – зачем лгу, но уже чувствовал, много что нужно лгать. У меня было смутно на душе.

Прежней охоты к делу я не мог найти в себе, не было сознания важности, не было уверенности… Я потерял много и взамен не нашел ничего.

Годы проходили незаметно. Хотя диссертация моя еще не была окончена, я мало-помалу стал приобретать кое-какую практику. Особенно много у меня оказалось пациенток, они меня любили за известную деликатность и за отсутствие педантизма.

Я был внимателен, иногда весел, впрочем, ни за кем не ухаживал и не имел ни одной интриги, как это ни покажется невероятным. Доктора больше других смертных окружены соблазнами. Но я был иной.

Практики мне не хватало, чтобы жить, и я был очень рад, когда мне предложили место младшего врача при больнице, сначала на небольшое жалованье.

Помню, что профессор заговорил со мною об этом месте робко и смущаясь. Точно он предлагал мне что-нибудь нехорошее. И, когда я сразу согласился и стал благодарить, он покраснел, сказал несколько раз: «Очень рад, очень рад» – и круто переменил разговор.

Со вступлением на службу для частной работы у меня оставалось очень мало времени, но я не печалился, тем более что до конца моей диссертации было еще очень далеко. Я говорил себе, что решительно не имею времени отвечать на Юлины письма. Конечно, надо написать пока несколько строк, а длинное письмо можно отложить. Но я не послал и этих нескольких строк. Я не писал ей больше никогда. Мне стало легче, когда я решил, что наша переписка кончена. И чем дальше в прошлое отходила наша встреча, тем свободнее и чаще я вспоминал о Юле, и даже с улыбкой-детский вздор, которому я придал значение.

Раз я случайно узнал, что Ишимовы в Петербурге.

– Оригинальная эта барышня Ишимова, – говорили мне. – Дельная такая. Все у нее кипит. В деревне у себя порядок образцовый устроила; с успехом вела издательское дело – дешевые издания какие-то, теперь вечерние занятия открыла где-то в школах. Кажется, идут на лад.

Я сначала изумился, но после вспомнил, что Юля говорила в одном из писем: «…Не удивляйтесь, если услышите обо мне странные вещи. Я делаю то, что другие называют делом. Я не люблю этого дела и не знаю – нужно ли оно. Мне все равно-то или другое. Я хочу убедиться, что при всякой жизни, при труде и деятельности я останусь неизменной. У меня нет призвания, но у меня есть способности. Я никогда не была ленива, и я сильна и настойчива, я могла бы развить свою талантливость, посвятить себя искусству, достичь… Чего?

Нет, не буду делать того, о чем думать неприятно. Знаете Башкирцеву? Она хотела сделаться певицей, но потеряла голос и поскорее стала художницей. А если б зрение у ней ослабело – верно, занялась бы литературой. Я никогда так не сделаю».

X

Мне оказалось необходимым переменить квартиру. От больницы далеко, да и комната для приема больных, хоть маленькая, понадобилась. В номерах я жить не хотел. Скоро я приискал себе уютную и чистенькую квартиру на Плющихе. Спальня и кабинет с недурной обстановкой. Других жильцов не было.

Дом мне нравился – большой, с садом. Вход совершенно приличный.

У хозяйки был сын, гимназист лет семнадцати, пятнадцатилетняя девочка, дочь, и еще двое или трое детей. Отца их я не видел. Моя хозяйка – я узнал после – была в разводе с мужем.

Мне жилось очень хорошо. Дочь хозяйки за мной ухаживала, обедал я со всей семьей, сытно и вкусно. Сама хозяйка, Леонида Павловна, была со мной очень приветлива. Часто в свободное время я отправлялся в «парадные комнаты» и заставал Леониду Павловну за работой в гостиной или хлопочущей по хозяйству. Дом она вела строго и любила порядок.

Ко мне часто заходил один товарищ, Рахманин. Я его не любил, но нельзя же это было сказать человеку в лицо. Как-то пришлось познакомить его с Леонидой Павловной, с семьей…

– А знаешь, Николай Эрнестович, ведь хозяйка твоя премилая штучка. Ты обрати внимание. А то лучше сиди бирюком и предоставь мне…

Я не любил такие шутки. Вообще, надо сказать правду – я всегда был очень чистый человек, на любовь смотрел просто, с медицинской точки зрения или уж, напротив, мечтал о чем-то прекрасном, о каком-то идеальном существе, которое я встречу… потом, после, когда начнется жизнь.

Я сухо ответил Рахманину, но слова его заставили меня внимательнее взглянуть на Леониду Павловну.

Мы сидели за обедом, она разливала суп.

– Вы, кажется, любите больше кореньев, Николай Эрнестович?

– Нет, очень вам благодарен, так прекрасно.

Я думал о том, что Рахманин прав. Хозяйка моя была дама очень полная и высокая, настоящая belle femme[11]. Голубые глаза, приятный рот; подстриженные светлые волосы вились красивыми локонами. На вид ей было не больше тридцати пяти лет. Она одевалась в широкие, удобные капоты ярких цветов, и ее видная фигура очень выигрывала от этого.

Я чаще и чаще выходил в парадные комнаты и разговаривал с Леонидой Павловной. У нас шли все обстоятельные, простые разговоры. Она объясняла, почему Маша – ее дочь – не кончила гимназии, какие трудные extemporale[12] задают Володе. Я учил ее, как вентилировать комнаты, и невольно любовался ее красивыми глазами.

У нее почти никто не бывал. Изредка я встречал каких-то дам – соседок, две-три Машиных подруги… Только Рахманин зачастил и приезжал уже не ко мне, а прямо к Леониде Павловне, привозил какие-то книги, конфекты… Леонида Павловна принимала его ласково, что меня страшно сердило.

Один раз – я хорошо помню этот вечер – мы сидели втроем – я, Рахманин и Леонида Павловна. Разговор не клеился, я был мрачен, и Леонида Павловна только изредка улыбалась шуточкам Рахманина.

Наконец я предложил прочесть какую-то новую повесть и вышел к себе за книжкой журнала.

Перейдя следующую комнату, я вспомнил, что книжка оставалась в гостиной, и воротился.

И я отворил дверь как раз в ту минуту, когда Рахманин, проговорив какое-то слово, которое я не расслышал, наклонился близко к Леониде Павловне и хотел ее поцеловать.

Она вскрикнула, вырвалась из его объятий и подбежала ко мне.

– Вон он, ваш приятель, какие штуки выкидывает! Видели? Вы его ко мне в дом привели…

Она задыхалась от волнения и была вся красная. Я близко подошел к Рахманину и сказал:

– Идите вон!

– А вам какое дело? – нагло ответил Рахманин. – Какие у вас права? До вас не касаются мои отношения с Леонидой Павловной.

– Я сам знаю мои права. Идите вон!

– А, вот как! – начал было Рахманин.

– Такие права, что я за Николая Эрнестовича замуж выхожу, он мой жених, – громко сказала Леонида Павловна.

Прошла минута молчания.

– В таком случае честь имею кланяться и от души поздравляю, – насмешливо сказал Рахманин. – Дай Бог вам тысячу лет здравствовать и с супругой, и с детками, и со всеми родными и знакомыми. Прощенья прошу.

Я молча пошел за ним в переднюю, молча отворил ему дверь и захлопнул ее, когда он вышел.

Когда я вернулся в гостиную, Леонида Павловна плакала, положив голову на гарусную подушку. Я сел с ней рядом, тихонько обнял ее и старался утешить.

Таким образом, я сделался обладателем красивого домика на Плющихе, отцом четырех больших детей и мужем Леониды Павловны. Через год мне дали место помощника старшего врача при той же больнице.

Жизнь моя потекла правильно и мирно.

XI

В один морозный январский день я рано вернулся из больницы.

– А за тобой присылали, – сказала мне жена. – Какие-то новые, Ишимовы. Просили сегодня же приехать. Вот и адрес.

Я взглянул на карточку. Да, Ишимовы: Пречистенка, собственный дом. Но разве они здесь? И как знают они обо мне? Кто болен?

Совершенно непонятно, почему я никогда не рассказывал жене о моем знакомстве с Юлей, о нашей переписке… Всякий раз меня что-то удерживало.

Сердце мое немного билось, когда я подъехал к белому дому с колоннами.

Девять лет прошло с тех пор, как я тут бывал каждый день. Все то же, та же лестница, та же мебель. Ко мне вышла мать Юли – я ее сразу узнал, хотя она похудела и постарела. Отчего-то я ей ужасно обрадовался, даже руку поцеловал.

Она мне объяснила, что они с Юлей здесь проездом из своей деревни, думали завтра ехать в Петербург, но Юле уже несколько дней нездоровится, а сегодня совсем хуже. Они узнали в аптеке мой адрес и решили попросить меня приехать и посмотреть, что с Юлей.

Мадам Ишимова с летами стала очень словоохотлива. В какие-нибудь десять минут она мне рассказала почти всю их заграничную жизнь, прибавила, что они очень торопятся в Петербург, потому что, «кажется, ее можно будет скоро поздравить с зятем». Князь Б. несколько раз делал Юлиньке предложение, и теперь как будто дело идет на лад…

Помню одно странное обстоятельство.

Обыкновенно, если приезжаешь куда-нибудь после долгих лет, все кажется точно уменьшившимся, хуже, незначительнее…

А для меня, наоборот, все в доме Ишимовых сделалось шире, больше, потолки выше, комнаты глубже…

Юлина комната действительно переменилась. Вместо розового кретона на стенах была темно-коричневая материя, ни одной картины, много книг в одинаковых переплетах, низенькая и широкая оттоманка, белый мех перед камином.

Юля, на мой взгляд, была все та же.

Такая же худенькая, маленькая, только я заметил длинную черную, туго заплетенную косу сзади, да личико немного вытянулось, и она еще больше стала похожа на японку.

Мы встретились так, словно вчера расстались. Ни слова о прошлом, о прерванной переписка. Она рассказывала заграничные впечатления. Я советовал ей не говорить много и лечь в постель. Я сразу предположил у ней легкую инфекционную форму. Юля капризничала, как прежде. Я, как прежде, уговаривал ее – она засмеялась и сказала, что послушается.

Я стал собираться.

– Когда вы заедете? – просила мать.

– Послезавтра, если позволите. До тех пор, как я рассчитываю, особых перемен не произойдет.

– Вы теперь так заняты в больнице… Я слышала, что вы женились. Поздравляю вас от души.

Я поблагодарил.

– Так, пожалуйста, заезжайте… Ах, как это неприятно!.. Вот, Юля, и поспели мы к 19-му в Петербург…

Юля ничего не ответила.

XII

Я был у Ишимовых через день; болезнь протекала правильно – очень легкая тифозная форма. Я часто засиживался у них, пил чай на столике около Юлиной постели. Но не было ничего общего между нашими прежними отношениями и теперешними. Я даже стал забывать Юлю-девочку, странные и откровенные разговоры, длинные письма.

«Это я сам придал тогда всему значение, ничего и не было», – думал я.

Юля говорила со мной весело и много, но никогда не расспрашивала меня о моей жизни и не вспоминала о прежнем.

Раз я отдыхал после обеда у себя в кабинета, когда пришел Володя и разбудил меня.

– Папаша, за вами прислали – и лошадь прислали – к больной.

Мне спалось так сладко, я с досадой открыл глаза. Но делать было нечего. Надел сюртук и вышел в столовую. На визитной карточке Ишимовой было написано: «Просят приехать немедленно».

Через четверть часа я уже всходил на лестницу знакомого дома.

– Юлиньке очень худо, – заговорила Екатерина Васильевна, встретив меня в зале. – Представьте, она без сознания, бредит уже целый час.

Я поспешил успокоить мать. Субъект нервный, достаточно самого небольшого повышения температуры, чтобы вызвать бред. Придется прибегнуть к жаропонижающим… Но в общем ничего тревожного не предвидится.

В комнате Юли горела лампа с темным абажуром. Лицо больной было в тени. Я сел около постели и взял Юлю за руку. Она, кажется, этого не заметила и не узнала меня. Входя в комнату, я слышал ее голос. Слов я не разобрал. Она бредила и на минуту умолкла.

– Не беспокойтесь, – шепотом сказал я матери. – Это пройдет через два часа. У вас есть еще те порошки?

– Нет, но я сейчас пошлю…

– Не надо, мама, – сказала Юля громко. – Все равно это противные ребятишки, они ничем не довольны.

Мы переглянулись. Мать покачала головой и шепнула мне:

– Вот видите!

– Я, мама, знаю, что это князь, только он мне надоел, у меня голова болит. Князь, ваше предложение я принимаю, – проговорила Юля торжественно, – но не воображайте, что я вас люблю! Ух, как хорошо!.. Или пусть он мне скажет, что я глупа! Он даже не знает, где Ришпен родился; точно это необходимо знать… Я говорю вздор, я хочу, чтобы пряничный торговец в Пассаже, который сочиняет стихи на коробках, пусть он стихи сочинит такие:

О, не кладите меня в землю сырую, Скройте, заройте меня в траву густую…

А он не то, не то, опять не то!

– Юля, – сказала мать, наклоняясь к ней. – Юля, это Иберс, Николай Эрнестович, узнаешь? Помнишь Иберса?

– Иберса? – сказала Юля. – Да, я знаю Иберса. Это не пряничный торговец. Это ординатор, домовладелец. Только ему не надо говорить. Пусть. Все равно, его нет. Кончено, кончено с ним!.. Это даже забавно!.. Я плачу, потому что все выходит по-моему. Это я его отравила, схоронила… Ему и соломинка тяжела была бы… Нет ничего у Иберса, даже сердца простого нет, человека нет и не было… А я еще говорила, думала, что он победит… Так должно было случиться, и я несчастна оттого, что победила. Не говорите ему, тише! Молчать, когда мертвые близко…

Мать вышла из комнаты. Я слушал до конца. Когда она успокоилась после порошков, я уехал. Ничего нового я не узнал в этот вечер. Естественно было предположить, что она так обо мне думает. Но отчего же все чаще и чаще я вспоминаю эти случайно откровенные слова, все чаще думаю о них? Отчего иногда, поздней ночью, когда в доме тишина и ясно слышно тиканье моих часов, когда лампа потухает и я один у себя в кабинета, мне так страшно и я так ясно понимаю, что со мной кончено, жизни не было и не будет. Я не слабый человек, и я не шел по ложному пути – но так случилось, потому что не могло случиться иначе; я не порочен и не добродетелен, но меня нет, человека нет, нет ничего…

Зачем Юля отняла последнее? Зачем она сделала так, что я – знаю?

Костино мщение*

(Очерк)

I

Аккуратная бонна Ида прибирала детскую и складывала игрушки, стараясь не стучать. Она знала, что, когда Костя сидит так, на полу, носом в угол, и черные, как чернила, волосы его топорщатся на затылке, – это значит, что он сердится. От малейшего стука он придет в неистовство, и опять дело кончится дурно, – Ида будет плакать, лежа на своей постели за ширмами, и не станет пить вечернего чаю. Ида была маленькая, худощавая немочка с коротким носом и розовыми пятнами на щеках. Она была очень молода, очень покорна и вечно испугана. И она решительно не знала, для чего и для кого живет в этом доме и что из этого, к конце концов, выйдет. Ее прислали из конторы большого города сюда, в этот дрянной уездный городишко, к господам Antipoff, и тут она и осталась. Детей, кроме Кости, не было, а Костя нуждался в ней весьма мало. Такой большой мальчик – девятый год – даже странно, что она спит с ним в одной комнате и водит его гулять. Учится Костя немного: у него есть старая учительница арифметики и закона Божия, но она часто пропускает уроки. Костя плохо пишет, зато он перечитал все романы, какие нашел в гостиной и мамином будуаре. Ида так боится своего воспитанника, что не смеет даже говорить с ним и все его приказания исполняет молча.

Костя был зол сегодня, как еще никогда не бывал. Он сидел на полу, протянув ноги к стене и упираясь подошвами в карниз. В углу, куда он смотрел, было темно, едва светлели золотые разводы отставших коричневых обоев. На подоконнике единственного окна детской (оно было далеко от Костина угла) лежали последние лучи зимнего солнца, светло-желтые. Костя сидел согнувшись, сжав руки в кулаки и сдвинув брови. Он плакал только при больших и для больших, но один – почти никогда. Он знал, что ему восемь лет, и знал, что это очень много. Для мужчины в особенности. Женщины – те могут киснуть хоть до двенадцати лет. Им все можно.

Костя редко бывал в детской, он сидел в гостиной с гостями, слушал и смотрел молча и немножко презирал больших. Для их роста и возраста они не казались ему достаточно умными. А мама…

О, эта мама! Вспомнив ее, Костя стиснул зубы и мотнул головой в своем углу. Никогда еще никто не оскорблял его так, как она оскорбила сегодня. И при всех, при чужих, при своих офицерах, при папе… Папа тоже хорош: ничего не сказал, позволил в своем присутствии…

II

Дело было так.

К маме приехали из губернского города в гости три некрасивые барышни, ее кузины. Мама сейчас же принялась их «веселить», устраивала вечера, обеды, а сегодня затеяла пикник – поездку на тройках за пятнадцать верст, к знакомым на хуторе. Костя отлично видел, что маму все это веселит гораздо больше, чем кузин, которые сидели одни, когда маму окружали всякие офицеры, высокие и низкие, блондины и брюнеты. Костя знал даже причину, почему офицеры любили больше маму, чем кузин, – это оттого, что мама считалась хорошенькой и была при других веселой и доброй. Сам Костя, по совести, не мог решить, точно ли мама хорошенькая. Она была очень тонкая, очень высокая, с длинноватым лицом, белым, как молоко, черноволосая и черноглазая. Руки у нее были узкие и розовые, а губы, когда улыбались, кривились немного вбок, но это она делала нарочно, Костя не сомневался, потому что иногда видел, как она шепталась с Полей, своею горничной, и смеялась при этом совершенно прямо.

Папа служил, имел довольно важное место в городке и получал деньги, которые были нужны для того, чтобы нанимать большую, очень большую квартиру, давать обеды и вечера, на которых мама танцевала с офицерами. Папа был немножко седой, плотный и серьезный, и хотя мама говорила Поле и, офицерам, что он добрый, однако сама его боялась, – Костя это отлично видел.

Костя долго думал, отчего мама боится папы, – ведь она такая же большая, как и он? И только потом догадался, что ведь папа же дает маме деньги на офицеров, а если он рассердится, то может не дать денег, офицеры не придут танцевать и маме будет скучно.

Костя ни капельки не любил ни папу, ни маму. Они до него ровно никакого отношении не имели, только разве что жили в одной квартире с ним. Костя даже знал, что у него есть собственные деньги, от дедушки, и что ни папа, ни мама не могут их взять, хотя бы и пожелали. Дел у Кости с ними общих никаких не было; часто по целым дням ему не приходилось слова сказать ни с мамой, ни с папой.

К папе он чувствовал даже некоторую враждебность, когда тот шел по зале молча и с холодным выражением лица. Костю это равнодушие смущало и злило. «Чего он? И что он воображает?» – думал Костя и все-таки не знал, что именно папа воображает. А маму он немножко презирал. Теперь, после сегодняшнего оскорбления, он ее ненавидел, совсем ненавидел… И как она смела?.. Как она только смела?

Когда стали собираться на пикник, с криком, с шумом, с суетой, Костя тоже стал собираться. Он ведь бывал на всех вечерах, на всех обедах у них в доме, как же ему не поехать на пикник? Он начал хлопотать, позвал Иду, велел принести кафтанчик и башлык.

Одна из кузин заметила его сборы.

– Неужели? – протянула она каким-то бесконечным, певучим голосом. – И ты, Костенька? Ты тоже с нами едешь?

Мама, которая в это время надевала перед зеркалом белую барашковую шапочку, обернулась.

– Костя? Нет, нет, ты не поедешь! Недоставало возни с ребятами! Ида, уведите его. Холодно, он простудится. Да и места не хватит.

Костя улыбнулся.

– Все равно, я сяду на козлы, – сказал он снисходительно. – Ида, подайте мои рукавицы.

Около мамы стоял высокий офицер с отвратительно тонкими черными усами и такими белыми зубами, что, казалось, они могли светиться в темной комнате. Фамилия его была двойная: Далай-Лобачевский.

Услыхав слова Кости, Далай-Лобачевский перегнулся как-то вперед и блеснул зубами.

– Однако, – сказал он, обращаясь к маме, – это весьма положительный и самостоятельный молодой человек.

Мама вспыхнула, но сдержалась.

– Костя, ты с ума сошел, – проговорила она тихо. – Я тебе сказала, что ты не поедешь. Ты еще рассуждать будешь, клоп такой? Отправляйся в детскую с няней и будь умником.

У Кости брови сдвинулись. Он подошел ближе к маме.

– Ты, пожалуйста, со мной так не разговаривай, – сказала он с достоинством. – Это вздор, что на козлах нет места. Я хочу ехать на тройках, почему я не могу, если вы едете?

Все онемели или показали вид, что онемели. Папа смотрел в окно. Далай-Лобачевский выставил все свои зубы. Наконец мама сделала знак Иде:

– Сию минуту вон этого мальчишку! В угол его поставить! У меня расправа коротка; ты меня знаешь, я приеду – я тебя в чулан запру, я тебя высеку, – слышишь, высеку!

Потом маме самой стыдно стало, что она так сердится при чужих. Она обернулась к гостям и сказала, улыбаясь чуть-чуть набок:

– Беда с мальчиками! С ними необходима строгость. Этот велик становится, скоро мы его отправляем в Москву, в частную гимназию. В пансионе их отлично воспитывают. Ну-с, едем, едем, господа!

И она сошла с лестницы, за нею двинулись все. Когда улыбающийся Далай-Лобачевский проходил мимо Кости, то покачал головой и сказал вполголоса:

– Ай-ай-ай-ай! Надо слушаться мамаши, а не грубить.

Костя не промолвил ни слова. Он прямо отправился в детскую. Ида, замирая от страха, поплелась за ним. Но Костя и не взглянул на нее, сел носом в угол и сидел так, сморщив лоб.

Он думал.

III

Хуже всего было то, что Костя понял теперь, что и ему самому следовало действовать иначе. Он ясно видел, что стоило тогда «сыграть мальчика» – и дело было бы в шляпе. Не догадался вовремя. Он давно заметил, что при больших очень хорошо бывает «играть мальчика». Они это любят, смеются и делаются добрыми и все готовы позволить.

Костя называл «играть мальчика» – говорить не то, что он сам думал, а что большие думали, будто он думает, нарочно говорить. Он помнил, как мама дала ему хорошую грушу и поцеловала его, а все смеялись и радовались, когда он раз при гостях сказал:

– Мама, отчего это у Володиной мамы так скучно всегда, а у нас так весело, и все говорят, что весело? Отчего тебя любят больше, чем Володину маму? Скажи, а?

Костя часто говорил нарочно. И сегодня можно бы выдумать что-нибудь, маме бы понравилось, и она позволила бы ехать. А теперь что вышло? «Слушаться мамаши!» – вспомнил Костя противного Далай-Лобачевского.

«Нет, ну зачем я ее буду слушаться? Кто сказал, что она умнее меня? Кокет-ни-чает с своими офицерами…»

Костя твердо выговорил это слово, он знал его хорошо, читал и в романах, слышал и в гостиной.

«Нет, что они мне, папа и мама? – рассуждал он дальше, все воодушевляясь и уже не думая, а шепча про себя. – Что они мне такого хорошего сделали? Подарили ли что-нибудь? На рожденье мама раз подарила, да и то дрянь. А папа ничего. И я им ни на что не нужен. У них свои дела. Если б их совсем никогда и не было, я отлично бы жил…»

Но тут ему пришла в голову неожиданная мысль, что если б их не было, то и он бы не родился. Костя немного растерялся. Ему стало неловко, что о таком важном он никогда не думал и ничего не знает. Он решительно не знает, где люди, которые еще не родились.

Костя обернулся и взглянул исподлобья на Иду, которая кончила убирать игрушки и присела к окну с каким-то вязаньем.

Он долго смотрел, наконец пробурчал:

– Ида.

Ида обомлела. Она была уверена, что теперь уж Костя не оставит ее в покое и что впереди – неизвестно: может, щипки, а может, и хуже.

Однако она ответила тонким от волнения голосом:

– Was wollen Sie doch, Herr Kosstia?[13]

– Послушайте, где те люди, которые еще не родились, не знаете ли? – сказал Костя сурово.

Он старался также придать некоторую небрежность своему голосу, чтоб Ида не вообразила, что он таких пустяков не знает. Так себе он спрашивает, просто.

Ида с минуту глядела на него в величайшем удивлении. Она подозревала, не начало ли это Костиных издевок.

– Ну что же? Вы не знаете?

– Вы меня спрашиваете, Kosstia, о душах человек, имеющих родиться?

– Ну да, – произнес Костя нетерпеливо. – Знаете вы или нет?

Ида заторопилась, покраснела от испуга, однако сказала:

– Такие души человеческие находятся на небе, в виде ангелов.

Костя помолчал.

– Это наверное? – спросил он наконец строго и серьезно.

– Да, наверное. В Священном Писании так говорится.

Ида не помнила решительно, говорилось ли об этом предмете в Священном Писании, но видела, что Костя требует определенных ответов, и сочла за лучшее хоть выдумать, да его не сердить.

Костя удовлетворился и опять стал смотреть в свой угол и обсуждать дела.

«Что ж? И прекрасно! И был бы я на небе в виде ангела. Чего ж мне еще нужно? Мне бы, может, гораздо лучше теперь было. Наверное, даже лучше. Так зачем я обязан папы и мамы слушаться, а они могут меня оскорблять?»

Маленькое сердце Кости так и застучало, когда он вспомнил об оскорблении. Никто ему никогда не говорил таких слов: «Высеку!» Этого даже и Володе Житкову не говорили. Впрочем, Володя умнее: он постоянно «мальчика играет». Его и любят все.

«А я-то дурак! – думал Костя. – И зачем я стал перед ними серьезно? Разве с ними, с большими, можно серьезно? Разве они нас могут понять? Они только между собою кое-как…»

Костя плохо спал эту ночь. Его преследовала мысль, чем бы «удружить» маме? Он придумывал много, но все не годилось. Разбить вазы и весь фарфор в будуаре? Опять будет история; на него станут кричать, а папа даст денег и выпишут новый фарфор из Москвы. Платье залить чернилами? То же самое. Осрамить ее? Сказать офицерам, что у нее коса привязная? Да ведь у нее не привязная. Она распустит волосы и стыдно будет не ей, а Косте.

Положительно ничего нельзя выдумать. Костя впал было в отчаяние, но не надолго. Он знал, что унывают лишь слабые. И он поклялся себе, даже ножом на руке знак сделал, хотя больно было, что он отомстит, – нельзя этому так остаться.

А мама, между тем, совершенно забыла о сцене перед пикником. В Косте она не заметила никакой перемены, да и сам Костя старался быть как прежде, чтобы никто из больших не догадался о его намерении.

IV

Кузины уехали. Наступил Великий пост. Балы и пикники поутихли. Офицеры являлись, но по одному, по два, не больше. Мама ходила в темных платьях, часто говорила, что у нее болит голова, и приказывала Поле зажигать в маленькой гостиной только одну лампу с красным абажуром.

Косте было нечего делать. Его старая учительница арифметики заболела и не ходила уже целые две недели. Костя слонялся из угла в угол, потому что перечитал все мамины романы, которые были, перечитал и те, что лежали на этажерке, и те, что валялись на рояле.

В папин кабинет он не имел привычки заглядывать, не ходил туда даже и теперь, когда папа уехал «на сессию» в другой город и не вернется раньше Страстной недели.

Особенно скучно бывало по вечерам.

Ида клюет носом у стола за своим вязаньем. Свечка, вставленная в высокую жестяную банку от леденцов (для детской хорош и такой подсвечник) горит узким пламенем, которое временами мучительно трясется, и копоть идет к потолку; в углу ненужные игрушки и детские книги, на которые Костя уже два года тому назад смотрел с презрением. Делать нечего, совсем нечего… И еще две мысли мучают: московский пансион после Пасхи (это было решено) и… вечная злая забота: как отомстить?

Пансион Косте представлялся тюрьмой. Ну, да он себя покажет. Пусть выключают. И все-таки… положим, тюрьма, а здесь-то? Ведь какая скука!

Вдруг Костя вспомнил, что в маленькой гостиной, высоко на этажерке, он заметил днем какую-то новую книжку. Кажется, маме ее принесли вчера. И если мама не читает, – а она не читает, у нее гости, – так эту книжку можно взять.

Костя немедленно слез со стола, на который взобрался, чтобы показать презрение Иде и мешать ей работать, и отправился в путь.

Детская была самая дальняя комната в квартире и выходила на двор, а парадные комнаты – все на улицу. Маленькая гостиная была недалеко от кабинета, и, чтобы попасть в нее, приходилось пройти через весь ряд парадных комнат.

Костя храбро вступил в столовую, хотя он боялся немного темноты, а в столовой не было огня; миновал большую гостиную, залу; увидел на другом конце залы светлое пятно – освещенную дверь маленькой гостиной – и мирными шагами, не спеша (этим он доказывал себе, что не боится), направился туда.

У мамы были какие-то офицеры. Костя это знал; но теперь они, эти офицеры, когда нет больших вечеров, ужинов, стали претихие: не кричат, на рояле не играют. Кажется, Костя, слышал голос Далай-Лобачевского. Самый противный, самый ненавистный из всех офицеров. Косте иногда хотелось броситься на него, когда он сидит, вцепиться в его щеки, чтобы видеть его зубы близко-близко, одни зубы, и кричать, кричать пронзительно, без конца кричать, изо всех сил…

Что случилось бы дальше, Костя не знал, но дальше уж все равно, что…

В маленькой гостиной горела большая лампа с темно-красным абажуром и было так тихо, что Косте показалось, будто там никого нет.

Но скоро он различил направо, на покатой кушетке, маму, которая полулежала; на коленях, на ковре, стоял Далай-Лобачевский (Костя сразу узнал его спину) и обнимал маму за талию. Мама обеими руками держала голову Далай-Лобачевского и крепко и редко целовала его, медленно отрывая губы и отстраняясь немного каждый раз, точно желая взглянуть ему в глаза.

Костя остановился в дверях и смотрел весьма равнодушно и спокойно, без всяких неожиданных мыслей. Его бы могло удивить, если бы мама прыгала с Далай-Лобачевским через веревочку или если б Далай-Лобачевский нарядился в женское платье. Но как люди целуются, и маленькие с большими, и большие между собою, он видел много раз и ничего в этом зрелище не находил ни интересного, ни замечательного.

Он мирно отправился к стулу с высокою спинкой, чтобы принести его к этажерке. Книга лежала на самом верху, и он мог достать ее только со стула.

Далай-Лобачевский вскочил так быстро, что сдвинул ковер и лампа на столе дрогнула. Мама не шевельнулась и смотрела на Костю широкими от ужаса глазами. Через несколько секунд и она быстро встала и сделала несколько шагов по ковру.

– Ты здесь? – сказала она тихим, точно чужим голосом. – Да как же ты смеешь, как ты…

Но, видя, что лицо Кости из равнодушного делалось все более и более удивленным, она остановилась и вдруг прибавила, вся изменившись, улыбаясь и сделавшись хорошенькою и ласковою:

– Ты к нам посидеть пришел, мальчик? Соскучился по маме? Ну, садись, садись…

– Да нет, – сказал Костя. – Я за книгой пришел. Я видел тут на этажерке…

Но он не взбирался на стул, хотя и приставил уже его к этажерке, а глядел на маму и не мог сам понять своих мыслей. Как будто и нет ничего, а как будто и странно. Что это она какая вдруг?

Косте приходилось все больше удивляться. Мама не пустила его в детскую, несколько раз поцеловала, усадила рядом с собой на кушетку. Далай-Лобачевский тоже был очень внимателен к Косте.

Потом они все вместе пили чай, ели обсахаренные каштаны и много смеялись. Костя тоже смеялся и ел каштаны, но внутри ему было нехорошо, точно он чего-то не понимал и знал, что все понимает.

Мама говорила о Косте при нем же Далай-Лобачевскому. Между прочим, она сказала:

– Он у меня удивительно смышленый мальчик. И, знаете, скрытный ребенок. Ни с кем не дружен, никогда не болтает. За это я хвалю.

V

Костя ушел спать сам не свой. В постели он даже принялся плакать. Он не чувствовал ни малейшей благодарности к маме за ее ласковость; он боялся этой ласковости. Он смутно надеялся, что это – так, что завтра опять мама будет прежняя. До обеда он даже избегал встретиться с ней. Но за обедом она опять поцеловала его, говорила по-детски, нарочно, применяясь к Костиным, будто бы, понятиям:

– Мальчик хочет еще супу? Нет? Нехорошо, следует кушать суп. Будешь толстый и с розовыми щеками Ида, вы ходили сегодня гулять? Надо каждый день…

У Кости сердце ныло от ненависти и непонятной злобы. После обеда он ушел в детскую, лег на кровать и сказал Иде, что у него голова болит и он хочет заснуть.

Но вечером мама пришла и в детскую. Она принесла большой апельсин, а уходя, потрепала Костю по щеке и шепнула тихонько:

– Ты, я вижу, совсем славный мальчик, не болтун и не сплетник. Смотри же, никогда не болтай.

Костя сел на постели и все шире и шире открывал глаза. На подушке лежал апельсин. Апельсин и последние мамины слова что-то разъяснили ему. Он чувствовал, что начинает понимать, что он уже на дороге, он уже близко, сейчас, сейчас… В голове у него беспорядочно завертелись слова и сцены из прочитанных романов, слова, на которые он прежде обращал наименьшее внимание. Муж… жена… изменила… в объятиях… О, наконец-то он понял!.. Костя все, все понял!

И как он раньше не догадывался? Он подпрыгнул на постели и щелкнул языком. Все так просто: мама целовала Далай-Лобачевского, а папа ей это запрещает, потому что жена, которая целуется не с мужем, а с другим, изменяет мужу. И папа должен очень рассердиться, если узнает про это. Костя видел, как они целовались, и мама боится, что он скажет папе, а папа так рассердится, что, пожалуй, перестанет давать деньги. И у мамы не будет ни новых платьев, ни колец, и она уж не даст ни одного вечера и не будет танцевать с офицерами. Поэтому она и старается Костю «умаслить» и все-то лжет, все лжет… У Кости даже дух захватило от радости, что он так верно все понял. И мама его боится! Его, Костю, боится! Пусть-ка теперь посмеет сказать: «Высеку!..» Она сказала: «Высеку!..» При всех сказала. И все смеялись. А теперь как вьется. Апельсин принесла.

Костя с удовольствием посмотрел на апельсин. Ему казалось, что это апельсин, такой толстый и желтый, помог ему догадаться.

«Нет, пусть посмеет она теперь… Знает, что я сейчас же к папе, и все расскажу. Только что же? К папе очень страшно. Папа и слушать не станет. А то и не поверит просто. Да как это пойти к папе и сказать: а я вот что знаю… Нехорошо… Нельзя… Даже невозможно».

Брови Кости сдвинулись, и лицо опять приняло озабоченное выражение.

Он стал думать.

VI

Наступила и прошла Страстная неделя – в четверг приехал папа из соседнего города, и приехал довольный. Какое-то дело там решили совсем, как он предполагал. К празднику папа получил много лишних денег, и это тоже давало ему приятное расположение духа.

На второй день решили устроить обед, созвать весь город и даже выписать вина из Москвы. По этому случаю в воскресенье визитеров не принимали, а всех, кто приезжал, записывали внизу и просили на следующий день на обед.

Стол поставили в большой зале и накрыли не белою скатертью, а беловато-золотистою. Эта скатерть лежала всегда в сундуке с зеленым перламутром на крышке. Когда сундук отпирали, то старинный ключ пел с переливами, как далекий колокол. Скатерть тоже была старинная. По веснам ее проветривали и расстилали на полу в буфетной, на нескольких простынях, и буфетная оказывалась мала для всей скатерти.

Костя любил рассматривать бледные, туманно-золотые города и башни, вытканные на полотне: ему говорили, что, может быть, это Киев, а может быть, и другой какой-нибудь город.

Теперь скатерть вынули, постлали на стол и расправили концы, которые падали до полу крупными складками.

Не было ни одной бутылки на столе: вино слили в разные кувшины, и посуда была не фарфоровая, а металлическая и блестела, как из настоящего серебра. Мама говорила, что она хочет сделать обед «в русском вкусе», и даже цветы, которые прислал знакомый полковник, она велела отнести в гостиную, а не ставить на стол, потому что это могло помешать стилю.

Костя ходил угрюмый среди всей этой суеты в новом костюмчике из синего шевиота.

Сначала, когда утром ему принесли новенькую курточку и штаны, он обрадовался, но потом опять нахмурился, соображая, что от этого ровно ничего не изменится. Пусть костюм новый, а все-таки через две недели его повезут в Москву – это первое, а затем еще не надо забывать, что он, Костя, до сих пор ничего не придумал и ни на чем не решил. Стало быть, и радоваться не следует.

К маминой ласковости Костя привык, принимал все как должное и даже требовал к себе внимания и угождения, потому что считал себя имеющим право на угощение.

Чуть ему казалось, что она забыла и не заботится о доставлении Косте какого-нибудь удовольствия, он негодовал, начинал капризничать, бранился или говорил все одно и то же.

– А, ты вот как!.. Вот как!.. Погоди же!.. Ты так со мной?… Хорошо!

А что «хорошо» – Костя не знал, потому что он до сих пор не придумал, как устроить дело с папой. Знак на руке у Кости напоминал ему о клятве, и он думал о клятве, хотя, по правде говоря, прежний пыл его поулегся. Иногда ему казалось, что это – урок, который нужно исполнить. А он не знает, как и приняться за него.

Наконец стали съезжаться гости.

Дамы шумели шелком, мужчины были во фраках, а военные в полной парадной форме.

У папы из-под борта фрака выставлялся кончик иностранной звезды. Бритое лицо его было полно достоинства и приветливости.

О маме и говорить нечего. Глаза у нее сияли. И даже Костя нашел, что она хорошенькая в своем нежном платье абрикосового цвета.

В залу, где обедали, отправились попарно, все говорили сразу, и было шумно.

Папа объяснял какому-то генералу:

– Знаете, жена хотела непременно достать для этого обеда песенников и гусляров, чтобы стиль был выдержан, но в нашем городе разве отыщешь что-нибудь? Пришлось оркестр нанять.

Пока закусывали, еще не садясь за стол, Костя вертелся около мамы.

Ему казалось, что она слишком мало обращает на него внимания. Вдруг его стеснили сзади, он ступил вперед, и шлейф абрикосового платья затрещал.

Мама обернулась, вспыхнув от досады.

– Это ты, противный мальчишка? Уходи отсюда, ступай к столу! Ты мне всю оборку оторвал!

И она, отстранив его, вышла на минуту к себе заколоть платье.

Костя побледнел.

«Ага! – подумал он. – Я противный мальчишка! Опять начинается! Ну ладно же! Погоди же ты!»

Он сам не знал, чем он грозит, но вся его прежняя злоба поднялась в нем вместе с негодованием на мамину несправедливость. Разве это справедливо с ее стороны? Ведь она Костю бояться должна, а она вон как!

Когда сели за стол, Костю ждала новая неприятность: рядом с ним оказался Далай-Лобачевский. Опять мамино невнимание! Ведь она же знает, что он терпеть не может этого зубатого господина.

Далай-Лобачевский, впрочем, усердно занимал свою соседку с левой стороны, полную пожилую даму в сиреневом платье. Он даже не обернулся к Косте. Костю, уже сердитого, и это почему-то укололо.

Музыка играла, гости смеялись и пили, мама порхала вокруг стола, почти не присаживаясь на место. Говорили речи. Обед близился к концу. Подали десерт. Решительно мама не заботилась о Косте! Ему все подают последнему. Костя не мог этого терпеть дольше.

Мама теперь сидела на своем месте, в начале стола, недалеко от Далай-Лобачевского. Папа сидел на другой стороне, напротив.

Все занялись десертом и не так шумели. Голос Кости был слышен ясно.

– Мама, – сказал он громко, – мама, мне десерта не дают!

– Ты дурно себя ведешь, – нетерпеливо ответила мама через стол. – Если не хочешь сидеть смирно, то можешь отправляться в детскую.

Костя так и рванулся вперед и хотел еще что-то сказать, но в эту минуту Далай-Лобачевский, обнажив зубы и наклоняя их в Костину сторону, проговорил тихо:

– Ай-ай-ай, как нехорошо! Перестаньте конфузить мамашу перед гостями, ведь ей стыдно, что у вас такие дурные манеры.

Костя действительно умолк, но не потому, что его убедили слова Далай-Лобачевского. Косте пришла блестящая, удивительная, гениальная мысль. Она пришла вдруг, и исполнить ее надо было вдруг.

Обед кончался. После взрывов хохота все на секунду замолкли, как это всегда бывает. И среди молчания раздался ясный высокий голосок Кости:

– Мама, скажи, отчего ты папу так крепко не целуешь, как Далай-Лобачевского?

Каждый хотел заговорить в эту минуту, и никто не нашел слов. И следующее мгновение было еще тише. Мама сделалась бледной до прозрачности. А Костя продолжал, «играя мальчика»:

– Ты не помнишь? В маленькой гостиной, вечером, когда папа уезжал в Хотинск? Я за книжкой пришел, а ты рассердилась…

Но гости уже опомнились. Поднялся такой шум и говор, что, казалось, никогда еще не было так весело. Мама дала знак вставать, загремели стулья, музыка опять заиграла и пары потянулись в большую гостиную.

Далай-Лобачевский подал руку толстой даме и улыбался, но Костя заметил, что его зубы точно перестали блестеть и сделались синеватыми и тусклыми.

Еще Костя заметил, что папа не остался пить кофе и ликер в гостиной, а прошел к себе в кабинет, и даже не в кабинет, а в угловую, где он иногда спал.

Сам Костя отправился в детскую, смущенный, но довольный. Ему как будто стало легче. Кончено! Он отомстил! И как ловко, как хорошо все вышло! И папа слышал, и гости. Теперь довольно ей балы задавать. Больше не даст ей папа денег. Но что-то смущало Костю. Он сам не знал, отчего, но ему было немного неловко.

Еще часа два или три продолжался смех и шум в парадных комнатах, а потом стало тихо, так тихо, точно весь дом умер, и даже лакеи, убирая со стола, ходили на цыпочках и все гремели посудой.

VII

К удивлению Кости, эта тишина продолжалась и на другой день.

Ида принесла чай и булки в детскую и сказала, что мама нездорова, кушает у себя, а папа уехал по делам.

Костя выслушал Иду молча, молча кончил чай и занялся склеиванием поломанной игрушечной мебели.

Завтрак ему тоже принесли в детскую, а потом пришла Поля и долго шепталась с Идой, причем Ида покачивала головой и была очень серьезна.

Прошел день, другой и третий. Ничто не менялось. В доме была глубокая, гробовая тишина, никого не принимали, да, кажется, никто не приезжал. Папа или сидел, закрывшись у себя в кабинете, или куда-то уезжал, а мама не выходила из спальни. Костя скучал и недоумевал, и неловкость его все увеличивалась.

Хотя в доме была полная тишина, однако все чувствовали, что это дурная тишина, и ходили на цыпочках, и говорили шепотом. На четвертый день утром Поля пришла в детскую с заплаканными глазами, опять отвела Иду в сторону и стада ей что-то говорить.

Ида всплеснула руками и так громко ударяла одною ладонью по другой, что Костя обернулся. Обыкновенно он не интересовался и даже низким считал интересоваться тайными разговорами Иды и Поли, но теперь, видя на лице Иды особенно сильное выражение ужаса, он встал и подошел ближе.

Поля утерла глаза концом передника, повторив: «Так через полчаса», – и вышла.

Ида с несвойственною ей укоризной посмотрела на Костю.

– По следствию вашего неблагонравия, Негг Kosstia, папаша вашу мамашу из дома выгонил, – сказала она торжественно.

Костя раскрыл глаза.

– Это как так? Зачем?

– А затем, что вы папашу перед большим обществом в такой свет поставили и такой ему неожиданный сердечный удар причинили, что он теперь в полной невозможности с мамашей жить остаться.

– Так, значить, он уедет? Он так сердится?

– Я предполагаю, он не сердится. Он только не может продолжать… И не он уедет, потому что он не виноват, а совершенно прав, а мамаше он уезжать велел.

– Куда уезжать? На сколько времени? А денег он ей даст?

– Я думаю, мамаша уедет к своей мамаше, в большой город, а так как она не вернется, а состояния она своего не имеет, и к тому же это очень большой позор, то я и говорила вам, что по вашему злонравию папаша из дому мамашу выгонил.

И, объяснив дело, обстоятельная Ида сложила губы сердечком, с достоинством.

Костя немного пришел в себя от изумления и стал размышлять.

– А когда мама уезжает? – спросил он, помолчав.

– Сегодня. Через полчаса вас проститься привести велела.

Костя опять задумался и думал долго. Потом произнес, не обращаясь к Иде:

– А мне все равно. Ведь меня все равно в пансион свезут в тот четверг. Так что мне?

Ида взяла его за руку и повела к маме. Она отворила ему дверь будуара, а сама не вошла из скромности.

В будуаре стояли два сундука и сак. На низком кресле у окна сидела мама, так тихо и такая худенькая, что Костя ее сначала и не заметил. Но она повернулась и подозвала его поближе.

Она была в черном платье; дорожная сумка уже висела через плечо.

Косте показалось, что когда прежде мама носила черное платье, она выглядывала из него такая веселенькая и розовая, а теперь ее лицо было некрасивое, глаза мигали часто-часто, и вся она постарела и затуманилась.

«Все равно меня в пансион, – подумал настойчиво Костя. – Так чего же?»

– Костя, я уезжаю, – сказала мама, без сердца и без ласковости. – Может быть, мы долго не увидимся. Ты поедешь в Москву. Учись хорошенько. Не огорчай папу. Теперь прощай.

Она поцеловала его и сделала знак, что он может уйти.

Костя повернулся машинально, как вдруг мама неожиданно схватила его за руку и близко наклонилась к нему своим лицом, и смотрела ему в глаза.

– Костя, – шептала она, – что ж это? Так нельзя. Скажи мне что-нибудь, одно слово скажи… Вот – я одна, и ты даже не скажешь…

Она сама не знала, чего она хотела, и твердила ему, путаясь и спеша, не те слова, не то, что думала. Ей хотелось сказать, чтоб он не оставлял ее, хотелось сказать: «Поедем со мной», и так странно ей было, не говорились слова. Костя нахмурился, дышал тяжело, изо всех сил старался вспомнить, что ведь все равно, его в пансион… и не мог вспомнить. К нему что-то подходило – ближе, ближе, и он уже ничего не мог сделать, он закричал и заплакал, и весь съежился и присел к маминой юбке. Мама точно испугалась, хотела приподнять Костино лицо. Но мама была не прежняя, большая мама, а такая же маленькая и беспомощная, как сам Костя, ему равная и милая, и такая же бедная, потому что ее тоже куда-то отправляли, все равно как в пансион, а он, Костя, ее обидел, лгал ей, не жалел ее, и как обидел, и как ее обидел!

Костя плакал «до дна». Ему казалось, что вся его душа тут кончается, что дальше – некуда горевать и жалеть. Он плакал с отчаянием и страстью, хватаясь за мамино платье и руки, захлебываясь слезами и умоляя ее о чем-то. Он не знал, о чем.

А в конце горя была незнакомая радость. Костя чувствовал ее как раз в те минуты, когда ему казалось, что горю некуда идти дальше, – такое оно сильное. Чем больше успокаивался Костя, чем крепче он держал мамину руку, тем сильнее была и радость. Мама молча гладила его по волосам, неумело поправляла воротник и, посадив большого мальчика на колени, прижала его к себе.

Костя глядел в мамино радостное, необычное лицо и улыбался, мигая длинными, мокрыми ресницами.

Тетя Лиза*

(Отрывок из семейной хроники)

I

Двери на балкон были открыты, на улице светило яркое осеннее солнце и казалось весело и тепло. По моим расчетам, прошел уже час и три четверти, а между тем господин Тома и не думал уходить. Неужели он еще будет спрашивать географию?

Но сейчас же я решила, что он не осмелится: я ему так ясно намекнула в начале урока, что не успела выучить эти глупые африканские острова.

Зала, где я обыкновенно занималась, была большая и пустынная. Все двери кругом запирали, чтобы не мешать мне. Случалось, что только одна дверь в папин кабинет была чуточку приотворена, и тогда я отвечала хорошо и быстро и никогда не развлекалась посторонними предметами.

Но папа ушел в суд. Я слышала, как за ним заперли двери.

Я рассеянно смотрела на пыльную, немощеную улицу нашего городка, на серые деревянные тумбы, на стаи воробьев, потом перевела глаза на мой стол с черной клеенкой и целой грудой книг… Вон хрестоматия Полевого в синем переплете с черными кружочками, вон худенький немецкий Маак… Ich bin ein armes, armes Kind…[14] – вспомнилась мне оттуда ненавистная басня… А вон, наконец, мой самый злейший враг – арифметический задачник, залитый слезами и красными чернилами… География – что, пустяки, но зато уж эти задачи…

Господин Тома не смел прервать молчания. Он сидел съежившись и опустив глаза и беспрестанно поправлял свои манишки. Такая привычка явилась у него, вероятно, потому, что он был немного калека. Он и ходил, прихрамывая, и я сразу заметила, что у него кисти рук точно немного вывихнутые, неправильные. Я всегда думала, что и робкий-то, и приниженный он оттого, что начинает и стыдиться своего убожества.

Как сейчас вижу его загорелое худое лицо с мелкими морщинками, русую бороду и голубые добрые, темного слезящиеся глаза. Иногда он отмечал мне страницы в книжке, и я смотрела на его жалкие грубые пальцы, пожелтевшие от табаку…

– Господин Тома, я сегодня сколько ошибок в диктанте сделала? – спросила я наконец немного высокомерным тоном.

Тома замигал и быстро ответил:

– Ни одной-с в трех страницах, исключая знака препинания, то есть одной запятой, которая, как вы сами согласились…

– Ну да, ну да, знаю! Когда одно подлежащее, то перед «и» запятой не ставится, – сказала я скороговоркой и умолкла.

Тома тоже ничего не сказал.

– А что, Иннокентий Петрович, продолжала я, – видели вы когда-нибудь другую девочку моих лет, которая так же правильно пишет?

– Никогда не видел, никогда! – с жаром сказал Тома. – Это первый пример на моих глазах…

Я знала, что Тома именно так ответит, а не иначе – и мне стало невесело. Я вообще училась недурно и понимала все скоро, если не считать арифметики, но никогда меня не радовали похвалы Тома, хотя я иной раз и сама их вызывала. Как будто я сама себя хвалила, а не другой.

Чтобы он не смотрел мне в глаза с ожиданием, я спросила его – как делается хлопок, а пока Тома объяснял, я стала думать о своих собственных делах.

Я прекрасно знала, что мой папа – почти главный в нашем городе, что мы богаты, и даже гордилась этим. Я знала тоже, что Тома беден и служит под начальством папы, занимает какое-то самое маленькое место, что папа сделал ему большую честь, пригласив учить меня, и Тома должен очень радоваться и всячески угождать нам.

Но иногда это было скучно. Он не сердится, не спрашивает уроков, хвалит мои способности… и все-таки скучно. Не знаешь никогда наверное – в самом ли деле хорошо сделал или это только из-за папы? Иной раз нарочно делаешь гадко, пусть-ка скажет, скажет ли? Какой там! И все из-за папы. Экая тоска!

Но скоро мои мысли улетели далеко от уроков, от господина Тома и даже от моих способностей. Дело в том, что последнее время у нас в доме появилась какая-то тайна. Все шепчутся, бабушка вздыхает и крестится, мама – серьезная, Катя, папина сестра, не поет своих романсов и даже, кажется, ее белокурые локоны не так вьются, а Егорка вечно бегает с телеграммами. Один раз и курьера папиного посылали. Все у нас в доме какое-то странное, один только папа все тот же, как всегда.

Я думаю, что, если б я спросила, в чем дело, мне бы рассказали, но я боялась спросить, потому что вся эта таинственность мне казалась слишком ужасной.

Один раз я слышала, входя в комнату, как мама сказала: «Не дай Бог, не дай Бог! Это было бы такое несчастье! Бедняжка Лиза!»

Мне пришло в голову – уж не случилось ли чего худого с тетей Лизой? Тетю Лизу, мамину сестру, я хорошо помнила и любила. Ее муж, дядя Вася, был такой веселый, постоянно играл и бегал со мной, когда они жили еще с нами и я была маленькая. Теперь они оба далеко, в Крыму, и Бог знает, скоро ли мы увидимся.

Тетю Лизу я любила гораздо больше, чем Катю. Ну что Катя? Разве ее можно считать тетей? Ей всего семнадцать лет, только что кончила институт, и у ней есть какие-то картинки, в которые она по вечерам играет. Я уж в восемь лет бросила куклы: скучно. А Катя ни маленькая, ни большая: и в картинки играет, и локоны завивает, поет романсы и кокетничает с гостями. Я не могла понять, зачем Катя живет у нас, когда может поехать к своей маме, в Москву, в большой, красивый дом с колоннами. Я решила, что, верно, бабушка слишком строга к ней. Бабушка, точно, была строгая. Когда меня к ней подводили (несколько лет тому назад мы ездили в Москву), у меня просто сердце падало, и я не могла слова сказать. Она была толстая, низенькая, в блестящем черном платье, приказывала звать себя не иначе как ma meme[15], и я ее совсем не любила. Что это за бабушка, которую даже бабушкой звать нельзя? Нет, наша обыкновенная, простенькая бабушка, мамина мама, которая всегда с нами живет, ходит в платочке, ворчит и бранится – нет, она гораздо лучше! И я решала про себя, что если я ту, важную, и должна любить, то пускай все и думают, что я ее люблю, ведь никто не узнает, что я не люблю, если я сама не скажу.

Тома давно кончил объяснять про хлопок и опять смотрел мне в глаза. В столовой пробило двенадцать; сейчас должны были подавать завтрак, а Тома не уходил. Я начинала сердиться. Что он с ума, что ли, сошел? Никогда он так не сидит.

Наконец, я потеряла терпение, встала с своего места и сказала:

– Уж первый час. Сейчас завтрак. У меня голова болит.

Тома тоже вскочил и вдруг с растерянным видом стал извиняться и что-то бормотать, просить о чем-то, но я его не понимала.

Наконец я разобрала несколько слов.

– Извините, Бога ради… Если бы не крайность, я бы никогда не осмелился… Да вот мать заболела… И не за четыре месяца, за месяц бы… Да что я! Как это я осмелился…

– Вам денег, да? – сказала я. – За четыре месяца? Это мама все забывает… Я сейчас спрошу…

И прежде чем он успел ответить, я полетела в столовую, распахнула двери и закричала:

– Мама, ты опять забыла деньги! Тома просит денег.

Я остановилась как вкопанная. Мама сидела за столом и плакала. Катя стояла около нее и утешала ее.

– Ну что это за крик, Ната? – сказала мне Катя. – Поди скажи, что ему пришлют.

Я приотворила дверь в залу, крикнула Тома: «Вам пришлют» – и поскорее подошла к маме. Все равно – ужасная ли тайна или нет, но я должна ее узнать.

И я узнала, что дядя Вася давно болен, что ему было и лучше, и хуже, а теперь получили известие, что ему очень плохо, да и тетя Лиза больна. Тетя Лиза, впрочем, всегда, была больная.

– Главное мне Лизу жалко, – говорила мама. – Детей нет, одна на свете, больная… Да она не выдержит.

Я сидела молча, с широко открытыми глазами. Еще никогда не умирали люди, которых я знала. А теперь – дядя Вася, тот самый дядя Вася… Мне было страшно, больно, жалко, но при этом ужасно интересно…

Целый день у нас прошел как-то странно. Ждали ответную телеграмму. Бабушка не ворчала, а лежала на своей постели лицом к стене. Папа занимался у себя в кабинете. Я приходила к нему вечером, он дал мне розовую французскую книгу с картинками, посадил около себя и велел смотреть. Мне под конец очень надоело, но я не хотела уйти, чтоб не обидеть папы. Я его больше всего на свете любила и гордилась им.

Когда я ложилась спать (я спала в большой комнате вместе с бабушкой), пришла горничная Даша и сказала, что, кажется, получено хорошее известие – дяде лучше. Я сказала: «Ну, слава Богу!», а сама вдруг почувствовала маленькую, чуть заметную досаду, что не случилось то ужасное, необыкновенное и интересное, что все опять будет по-старому.

«Неужели это я жалею, что дядя не умер?» – с испугом подумала я и скорее стала на коленки и принялась молиться Богу, то есть читать Отче наш и Богородицу, а в промежутках повторяла: «Господи, прости, Господи, прости!»

Среди ночи меня разбудил какой-то шепот. В комнате горела свеча, заставленная книгой. Бабушка сидела на своей постели, Катя около нее и держала ее за руки. Дверь отворилась, и вошла мама. В ее походке, в лице было что-то такое новое и важное, что я вскочила на постели и невольно закричала:

– Мама!

– Перестань, деточка! – сказала мама, подходя ко мне. – Лучше Богу помолись. Дядя Вася умер.

II

Теплое время уже кончилось, и выпал снег, когда тетя Лиза приехала к нам.

Все говорили, что это безумие уезжать из Крыма осенью в ее положении. Только мама понимала, что уж все равно ей не поправиться, где бы она ни жила, а оставаться одной там, где она только что похоронила мужа, – слишком тяжело. И скоро все увидели ясно, что тетя Лиза должна умереть; все ждали этого и приготовились, только сама тетя Лиза не подозревала ничего.

Ей отдали большую комнату, рядом с залой, с двумя окнами. Она уже не могла вставать и всегда сидела на своей кровати, одетая в белый капот с черными полосками. Она сидела тихо, говорила шепотом и много кашляла.

Я раньше никогда не видела такого худого человека. Помню ясно острый подбородок, бледный, сухой нос, большие и странные глаза, какие бывают только у очень больных людей, и главное, ясно помню жилку посередине лба, идущую от переносья кверху. «Она у всех есть, эта жилка, думала я, но до чего же тетя худа, если она у ней так заметна…» Руки, когда она ими медленно поправляла капот или подносила чашку к губам, тоже поражали меня: сверху, между костями, были длинные углубления, и только на ладонях оставалось немного тела, и ладони были всегда такие странно-розовые…

Я наблюдала тетю пристально, подробно, иногда просто невольно, хотя уже того любопытства к смерти у меня не было. Я уже поняла что «это» – случается. Я боялась оставаться с ней одна в комнате – и она раз это заметила.

– Отчего ты все уходишь, Ната? – сказала она мне шепотом, смотря на меня своими темными, страшными глазами. – Посиди со мной.

Я села около нее на кровать; она взяла мои руки в свои холодные, немного влажные руки, и мы долго так сидели. Я молчала и думала, что если мама не придет, то я умру от страха.

Любимым занятием тети Лизы было смотреть, как мама или Катя при ней разбирают ее сундуки; она рассматривала каждую вещь, потом просила убрать на прежнее место. Все время она говорила о дяде Васе. Она никогда не плакала и не огорчалась. Но, несмотря на это, как-то чувствовалось, что больше любить дядю Васю, чем она любила, нельзя.

– Он говорил мне перед смертью, – шептала она, – он ведь в памяти умирал – «я знаю, говорил, ты заболеешь; обещай мне, что будешь лечиться, заботиться о своем здоровье, как бы при мне. Если ты обещаешь, мне будет спокойнее». И я тогда же ему обещала и решилась лечиться и стараться выздороветь. И я так аккуратно все исполняю, что и не дивлюсь улучшению. А климат ровно ничего не значить. Не правда ли, Соничка?

– Да, да, Лиза, – отвечала мама, отвертываясь. – Все замечают, что тебе гораздо лучше.

Потом тетя Лиза начинала мечтать – какую она себе квартирку наймет, когда поправится, стены обобьет черным сукном…

На столике перед нею всегда стоял портрет дяди Васи в гробу.

Приближалось Рождество. У нас в доме было тихо и холодно, папа ходил на службу, гости бывали очень редко, тетя Лиза кашляла, кашляла и худела, но не умирала, и мне начало казаться, что это так будет всегда и так ему быть и следует.

Один раз тетя даже села в кресло, ей накинули малиновый салоп и перенесли посидеть в столовую. Ей стало очень хорошо, даже голос появился, и она скушала два яичка. Это было в воскресенье, а на другой день утром, в понедельник, она умерла.

Это случилось так просто и неожиданно для меня, что я даже и понять этого не сумела.

Катя прибежала в столовую с маленькой подушкой в руках и стала греть ее у почти простывшего самовара.

– Катя, что? – вскрикнула я, вставая со стула.

– Умирает… Лиза… ноги погреть… – сказала Катя, задыхаясь, и вдруг, бросив подушку, выбежала из комнаты.

Я так и окаменела и бессмысленно смотрела на подушку. Я не помню ни одной мысли и не знаю, сколько времени прошло.

Забегали, захлопали дверями, вошла мама, закрыв лицо платком, и, повторив несколько раз «умерла, умерла», села в кресло и долго плакала.

А я не плакала, а смотрела на нее с диким видом и все-таки не могла понять. Так это-то и есть? И только?

Помню, у нас тогда корова была; бабушка ее любила, сама за ней ходила, никому не доверяла. И в это утро она была у Буренки, и позвать даже бабушку не успели. Она вошла в прихожую, одетая в свою широкую шубку на барашке, в рукавичках, в черном платке. Только что стала она платок развязывать, к ней подошла мама, обняла одной рукой и говорит:

– Мамочка, Лизанька умерла.

Бабушка освободилась, посмотрела на маму пристально:

– Умерла? Эх, Господи! – и махнула рукой. Больше она ничего не сказала, пошла, села на свою кровать и плакала, покачивая головой.

Двери в залу были затворены.

Горничная Даша пробегала несколько раз, проносила какие-то простыни и скатерти; пришли четыре или пять женщин в платках, бранились, спорили шепотом и крестились, потом все пошли «туда», то есть в комнату тети Лизы; за ними пошла мама; велели поставить зачем-то два самовара.

Катя очень плакала и зачесала свои волосы совсем гладко.

Я сидела в столовой почти неподвижно. Все обо мне забыли. Я слышала, как в зале опять поднялась суета, сдержанные голоса о чем-то совещались; я разобрала голос мамы. Наконец я услыхала шаги, как будто в залу вошло несколько людей в толстых сапогах, осторожно ступая. Кто-то басом откашлялся. Через несколько минуть раздался голос священника и церковное пение. Я догадалась, что служат панихиду.

В первый раз я решилась пойти на панихиду только вечером. Я без страха вошла в полутемную залу, где безмолвно двигались священники и дьяконы, облачаясь и откашливаясь, взяла в руки тоненькую восковую свечку и стала ближе всех к покойнице. И когда я вошла в залу, я почувствовала, что здесь иное, непохожее на все, что я знала раньше, и то, что я знала, неверное и неважное, а это, новое, страшное и сладкое, и во всем этом горе есть утешение.

Я в первый раз слышала панихиду и, сама не знаю, почему, сразу поверила каждому слову, которое пели и говорили, поверила без колебаний и сомнений и слушала, как откровение.

«…Идеже праведные упокояются», – говорил священник.

И я с умилением смотрела на радостное и светлое лицо тети, которой я теперь совсем не боялась. Мне было и больно, и сладко, и хорошо за нее, когда я слышала слова:

«И нет ни болезни, ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная».

Когда я воротилась в столовую, мне было немножко странно, точно я просыпалась от сна, а вспомнив, что я всю панихиду стояла истуканом и только слушала, а не плакала, мне стало и стыдно, потому что все плакали. Могли подумать, что я и не люблю тетю.

В столовой подали самовар, рыбу, какие-то оладьи, пришли священники с панихиды, стали закусывать и пить чай.

Это были монахи из единственного у нас городского монастыря. В ограде монастыря тетю собирались хоронить.

Вечер перед похоронами я особенно хорошо помню.

На столе в столовой стояло большое блюдо с вареным рисом с изюминками и черно сливинками, уложенными крестом.

Устраивали это мама и Катя, о. Виссарион помогал. Тут же за столом сидели о. Антиохий, казначей, о. дьякон и иеродиакон Нафанаил. За отдельным столиком, где стояла селедка и еще какое-то постное яство, восседали два дьячка, причетник и дьячок-читальщик, смена. Из залы слышалось протяжное чтение, которое гулко отдавалось по углам. Это чтение как будто мешало нам говорить громко в столовой.

– Будьте добры, о. казначей, – сказала мама вполголоса, – скажите, когда о. архимандрит завтра начинает обедню? И не лучше ли две кутьи? Или одну большую?

– Я полагаю – две будет лучше, – отвечал о. казначей, монах с липом еще не старым, но хитрым, с черной бородкой и темными быстрыми глазками. – А обедню начнем к десяти…

Я ее величайшим уважением смотрела на о. казначея и всех священников, и даже на кутью. Мне казалось, что в кутье скрыт глубокий смысл, но что из всех присутствующих я одна вполне, до конца, чувствую этот великий смысл и значение кутьи.

– Скажите, о. казначей, – проговорила Катя, – это очень дурно, что сестра Лизанька не успела причаститься перед кончиной?

– Всякому трудноболящему следует приготовить себя к принятие Святых Тайн, и, конечно, не очищенному покаянием тяжелее предстать пред престолом Господним. Но в случае внезапной, так сказать неожидаемой, кончины нам, окружающим, остается лишь покориться воле Божией. Пути Господни неисповедимы. Станем усерднее молиться о душе усопшей рабы Елизаветы – и да будут грешные молитвы наши услышаны.

Я с благоговением посмотрела на о. казначея. Но не о. казначей возбуждал мою главную симпатию. Мне больше всех нравился и даже поражал меня о. Нафанаил, иеродиакон. Когда приезжал губернатор и в соборе была парадная обедня, о. Нафанаила приглашали служить. У него был такой голос, что в церкви дрожали окна. Он был очень молод, лет 25, не больше, красивый, видный брюнет, с чудным розовым и белым цветом лица, окладистой бородой и темными, немного глупыми глазами. Странно было видеть у этого плечистого, громадного человека наивное и простое выражение лица. И, действительно, наивен он был невероятно, до крайности. Его главной красой и гордостью были волосы. Такой чудной косы я не видала ни у одной женщины. Толстая, длинная, чуть не до колен, черная и блестящая, она выросла у него всем на удивление.

При о. казначее и при других священниках о. Нафанаил больше молчал. Я смотрела на него и мысленно его ободряла. Я старалась незаметно придвинуть ему оладьи и рыбу; он благодарил меня наклонением головы и кушал исправно.

Когда перед выносом служили панихиду и приехал сам архимандрит, я так и впилась в него глазами. Говорили, что он был праведник.

Тщедушный, старенький, с седой бородкой и добрыми глазами, он сразу показался мне святым. Но я была не в настроении и не молилась. Только когда вдруг все, и певчие, и священники, завели последний стих «Надгробное рыдание…» и я вдруг услышала сквозь весь хор старческий, тонкий, дребезжащий голос, который я узнала, хотя никогда раньше не слыхала его, я не выдержала, бросилась из залы, легла в уголок на кушетке в моей комнате и рыдала долго и горько.

III

Я не была на похоронах тети, потому что мама боялась, что я простужусь. Но я, верно, простудилась раньше, потому что захворала и проболела почти целый месяц. Мне странно вспоминать теперь это время, после моего выздоровления. Стояли трескучие рождественские морозы. Папа сейчас после праздников уехал на сессию в другой уездный город, Катя с мамой сидели в своих комнатах. Я не училась – решили дать мне отдохнуть после болезни. Бабушка, точно забыла свою Буренку и чулки не вязала, а все сидела на своей постели, пригорюнившись.

У нас в доме было пусто, холодно и темно. В зале по вечерам никогда не зажигали огня. Из следующей комнаты, бывшей тетиной, вынесли всю мебель, и только в углу стоял круглый столик, накрытый белой скатертью, и на нем горела лампадка.

Я любила пробираться вечером по зале и заглядывать в пустую комнату, где виднелось светлое пятно в далеком углу. И жутко, и хорошо мне было. Я нарочно пугала себя, говорила, что стоит только засунуть руку под белую скатерть – и сейчас же там схватит тебя другая, холодная, твердая рука… Но я вспоминала, что это грех, великий грех, что душа тети Лизы видит мои мысли и страдает от них, я шла и нарочно поднимала скатерть, чтобы доказать тетиной душе, что я не боюсь, а люблю ее.

О. архимандрита я больше не видела, да и не стремилась видеть. Мне достаточно было слышать о нем от о. Нафанаила, который часто приходил к нам, и знать, что есть такой человек, такой праведник на свете.

Рядом с нашей комнатой была еще маленькая, задняя комнатка, где стояли бабушкины сундуки, висели шубы и сушеные грибы, была теплая лежанка и киот с образами, перед которыми теплилась неугасимая лампада.

Эта комнатка стала моим любимым прибежищем. В ней и пахло особенно – деревянным маслом, немного и кипарисной бабушкиной шкатулкой, которую ей привезли с Афона.

Бабушка тоже сиживала там часто. Самое мое любимое время бывало вечером, после чая. Принесу я маленькую скамеечку, сяду около бабушки. Она мне зажжет огарок на столе, я разверну книгу и читаю ей.

Помню эту книгу – «Жития Святых» – толстую, коротенькую, в светло-зеленом переплете. И от книги пахло совсем особенно. Читаю житие одного мученика, потом другого, а у самой щеки горят и сердце бьется, и так бы, кажется, и пошел туда, на муки, на смерть, чтобы все поняли, что только одна правда и есть.

В киоте у меня был любимый Спаситель. Он стоял посередине, за лампадкой, и она ярко освещала его лицо. Я помню светлые кудри на плечах, тонкий, узкий нос, карие глаза и почти улыбающиеся губы. Он был радостный, мой Спаситель, и я любила и понимала его именно таким. Часто одна я подолгу смотрела на это лицо и плакала от любви, и ждала чего-то, какого-то чуда, которое вот сейчас, сию минуту, будет, и я все узнаю…

Потом мы стали читать Евангелие.

Никогда после не была мне так ясна эта книга, как в то странное время. Всю ночь, пока не уснула, я простояла на коленях возле своей постели после чтения Нагорной проповеди, а когда мы читали о смерти Иисуса, мы обе с бабушкой плакали и крестились.

Помню я первые весенние дни – шум капель, падающих с крыши, чириканье воробьев и яркий-яркий луч солнца, проникавший в нашу маленькую комнатку. И свет лампадки показался мне на минуту мертвым и тусклым.

Помню белую ограду монастыря и голые ветки деревьев на синем небе, и сухие деревянные мостки на талом снеге – прямо до кельи о. архимандрита.

Я была у него с мамой и Катей несколько раз весной. И теперь вспоминаю я о нем с уважением и радостью.

Келья его состояла из трех комнат: небольшого зала, или приемной, маленькой приемной для особенно дорогих гостей – и спальной. Маленькая приемная была уютная, светлая комнатка с белыми занавесками на окнах и горшками герани, с желтыми обоями и массой шкапов и шкаликов. У одной стены стоял кожаный диван с красной деревянной спинкой, а перед ним стол, покрытый белой вязаной скатертью, кругом кожаные стулья, тоже с прямыми спинками, в углу киот и лампадки.

О. архимандрит принимал нас с достоинством, но без всякой важности, крестил нас широким крестом, просил садиться и ласково мне улыбался.

Келейник в бархатной шапочке приносил нам вкусные творожники, сметану, сливки, подавал чай.

О. архимандрит вставал сам, подходил к шкалику и вынимал оттуда чернослив и какие-то еще сушеные ягоды – для меня. Эти ягоды казались мне святыми; я не смела их есть, приносила домой и запирала в свою шкатулку.

Мама разговаривала с о. архимандритом, а я удивлялась, как она смеет с ним разговаривать – и ничего. Сама я только глядела на него, и, кажется, если бы он спросил меня что-нибудь, я умерла бы от страху и умиления.

И я старалась реже ходить к нему в гости. В моих мыслях, в моем воображении он мне казался еще лучше и святее. Я больше любила думать о нем. Когда кто-нибудь начинал речь о нем при мне, я уходила. Никто не должен был говорить об о. архимандрите как о простом человеке, и вообще совсем о нем не следовало говорить. Я это чувствовала.

Иеремонах о. Нафанаил – другое дело.

Едва завижу я черный клобук из окна, улечу в бабушкину комнату и объявляю:

– Бабушка, надо самовар ставить: о. Нафанаил идет.

Он бывал у нас очень часто. Мы скоро привыкли к нему и узнали его. Это оказался премилый и пренаивный человек. Он всю жизнь провел в монастыре и не имел никакого понятия о светской жизни. Мы – были его первыми знакомыми. – Он не мог понять, что нельзя ходить в гости на целый день, с утра до позднего вечера; меня звал Нагой, бабушку – бабушкой, а услышав, что мама звала Катю Катей, преспокойно стал звать ее так же. Хитрости в нем не было никакой. О. архимандрит сделал его диаконом за прекрасный голос и представительную наружность и отличал его, как он сам раз сказал, за простую душу.

Придет к нам о. Нафанаил, розовый, веселый, повесит на двери клобук с длинным черным покрывалом, усядется за чайный столик, завернув широкие рукава, сам улыбается – и невольно я, глядя на него, тоже начну улыбаться. Иногда он мне приносил сухие медовые пряники; я их очень полюбила.

– Здравствуй, бабушка, – говорил о. Нафанаил. – А я к вам. Варенье-то есть у тебя? В прошлый раз какое подавала, помнишь? Вынимай-ка, попьем вместе чайку. У меня же горе: о. архимандрит послушание наложил.

– За что так?

– Да велел он мне косу туго заплетать и конец за ворот, за рясу прятать. А то, говорит, дам-прихожанок в соблазн вводишь. Это верно, что щупают они – настоящая ли коса-то: больно длинна да толста. А нынче, за обедней, вопреки благословению преосвященного я возьми да и распусти паки косу. И откуда смелость у меня такая – сам не знаю. Нате-ка, думаю, смотрите, вот вам, а коса-то по самый подол, так и треплется… Вот и получил выговор и послушание. Не добро!

– Не добро, – говорила и бабушка. – И как это ты, отец Нафанаил? Видно, и у вас в монастыре сильно бесовское искушение.

И о. Нафанаил принимался рассказывать о бесовских искушениях.

Я слушала его с величайшим вниманием. Я была почему-то убеждена, что все монахи непременно спасутся, что это уж известно и бесспорно, и стоит только постричься, чтобы совершенно успокоиться насчет будущей жизни. Я смотрела на о. Нафанаила с завистью: вот, думала я, мне нужно стараться быть доброй, помогать бедным, не злиться, слушаться старших – и то еще неизвестно, что со мною будет, а он, хоть и распускает косу, и бес его искушает, а все-таки попадет в рай.

Но сама я в монастырь не хотела и боялась идти. Если бы в мужской, к отцу архимандриту. А в женском, казалось мне, не было никакой святости: монахини ходили скоро, говорили, как простые бабы, тонкими голосами, низко кланялись и просили на храм.

– Как это вы, о. Нафанаил, пошли в монастырь? – спросила я раз. – Вы захотели спасаться?

– И ничего я не захотел. Я обещанный. Меня мои родители в монастырь обещали и отдали. С самого малого возраста я при монастыре. Я не здешний. Я издалека. Привезли меня да и оставили. Так я и остался. Что ж? Если обещанный, так вопреки не пойдешь. Я обвык теперь, слава Богу. Чем не хорошо? Хорошо.

– А где ж твои родители, померли? – спросила бабушка.

– А родителей, бабушка, монаху не полагается знать. Он имя переменяет и от всего земного отрекается. Это тебе известным должно быть.

И мне стало стыдно за бабушку, как это она не знает таких простых вещей.

– Да откуда ты родом-то? – допытывалась бабушка.

– Кто его знает; говорили будто из-под Новочеркасска, что ли… А верно-то не знаю. Давай лучше, бабушка, изюмцу, с изюмцем чаек попробуем…

И бабушка наливала ему пятую чашку.

IV

Но вдруг о. Нафанаил пропал.

Прошла неделя, другая – он как в воду канул. Я спрашивала бабушку и маму о нем несколько раз, но они ничего не знали. А тут в нашем доме подошли такие важные перемены, что я забыла о своем приятеле.

Папа сидел за обедом серьезный, и все молчали. Наконец, уже за пирожным, он сказал мам:

– Так я предоставляю это на твой вкус – как желаешь.

– Мне кажется – тут и говорить нечего, – ответила мама тихо. – Для меня ясно, что надо остаться.

– Ну а для меня совсем не ясно. Такие случаи не каждый день встречаются. Подумать необходимо…

– Как хочешь, Поль, – сказала опять мама. – Если тебе хочется…

– Ах, мне хочется только одного, чтобы все были довольны! А самому мне решительно все равно…

Мама замолчала. Катя сидела, не поднимая глаз, и я видела, что она то краснела, то бледнела.

Кое-что мне было известно и раньше, и я сейчас же поняла, о чем шла речь. Папе предлагали место в Петербурге, но с жалованьем меньшим, чем здесь; или он в нашем же городе должен был перейти на другую должность и сделаться самым главным лицом в городе.

Я не хотела в Петербург. Здесь было хорошо и, кроме того, мне нравилось знать, что мой папа – важный, очень важный. Я понимала, что в Петербурге будет не то.

Но я видела ясно, что самому папе хотелось в Петербург. Он не сознавался, сердился, когда мама на это намекала, но все-таки ему хотелось. Мама не знала, что делать. С одной стороны, ей было неприятно идти против папиного желания, но с другой – она и подумать не могла о переезде со всей семьей, о неудобствах…

Катя молчала, но я видела, что и она боялась, как бы мы не решили ехать. Ей пришлось бы тогда остаться у бабушки, в Москве… Да и по другим причинам Кате был мил наш городок, только я об этих причинах в то время очень смутно догадывалась.

Весь дом погрузился в нерешительное уныние. Мама не знала – начинать ли укладываться или приискивать себе большую квартиру на будущую зиму. Я сердилась. Что, в самом деле! И какой этот папа, право! Что ему в Петербурге?

Мы сидели за вечерним чаем, грустные. Я даже не читала своего Жюля Верна, а просто дулась на всех.

Папа молча мешал ложечкой в стакане. Наконец он поднял глаза и улыбнулся.

– Знаешь, что я решил? – сказал он, обращаясь к маме. – Пока ничего не решать. Это самое лучшее. Утверждение, во всяком случае, может состояться только осенью. До осени поживем в Филевке, на хуторе, знаешь? А там видно будет.

Он говорил это так весело, что всем стало весело и легко. Все подумали, конечно, там видно будет. Времени еще много.

Я вскочила со стула и стала прыгать. Катя покраснела от удовольствия.

– Отлично, – сказала мама, – только во всяком случае, раз мы не решили оставаться здесь, я должна теперь съездить в Киев по делам.

Я знала – какие дела у мамы: ей хотелось купить памятник тете Лизе на могилу. Ей грустно было бы уехать и оставить могилу заброшенной.

– Вот и поезжай теперь, – сказал папа. – Вернешься – и переедем на хутор. Только возвращайся скорее: жарко становится, пора в деревню.

У меня мелькнула мысль, и я немедленно приступила к ее исполнению:

– Мама, – сказала я решительно, – я поеду с тобой!

Я знала, по опыту, что с мамой надо было поступать решительно. Если начать просить – могло ничего не выйти, а на смелые заявления обыкновенно следовал утвердительный ответ.

Так случилось и теперь.

– Хорошо, – сказала мама, – пожалуй, поедем.

V

От нашего города до станции было четыре версты. Весенняя грязь еще далеко не высохла, и ехать приходилось в громадной, ужасной, высококолесной фуре с жидом вместо кучера. Другие экипажи проехать не могли – все равно сломались бы по дороге. Наш лакей Илья устлал нам солому коврами, хотел даже снять серый полотняный навес и превратить таким образом фуру просто в гигантскую телегу, но снять его было невозможно, и сколько Илья ни ругался с жидом – однако, в конце концов, оставил этот замысел и, усадив нас, с сердцем полез в переднюю часть фуры: он ехал нас провожать. Папа и Катя, которые вышли с нами проститься, смеялись над нашим экипажем, бабушка была недовольна, и мама тоже, как мне казалось, а я смеялась как сумасшедшая и радовалась всему – каждой ветле на дороге, грязным канавам, жидовским лачужкам и яркому весеннему солнцу, Несколько раз фура чуть-чуть не опрокидывалась; мама кричала, Илья ругал жида, а я хохотала и ровно ничего не боялась.

В вагоне я притихла. Стало смеркаться. Я глядела в открытое окно на мелькающие поля, телеграфные столбы, темное небо вдалеке… Лицу было приятно на свежем ветре и так пахло хорошо, разрытой землей и только что вышедшими травами… Иногда у самого полотна мелькал уютный огонек костра, я видела на мгновение несколько лиц, освещенных красным пламенем, успевала даже различить три палки над огнем, связанные концами, котелок на них… Как было хорошо, весело и сладко этим людям у костра! И мне тоже было хорошо… И мне хотелось спать под правильное громыханье поезда, спать – или быть там, у костра…

Мы приехали поздно-поздно ночью. Я и не заметила, как мы приехали. Сквозь усталость и сон едва помню шум вокзала, потом свежий воздух, длинную прямую улицу с двумя рядами огней, потом яркий свет и высокую переднюю с белой лестницей, устланной ковром, тонкие звонки, глухой шелест шагов по бесконечным коридорам, наконец, какую-то комнату еще и слова мамы:

– Ну скорей, дай я тебя раздену, – ты на ногах не держишься.

Я легла и сейчас же заснула и спала, не просыпаясь, до десяти часов утра.

VI

В Клеве я, неизвестно почему, потеряла всю свою религиозность. Ехала я с благоговением, даже со страхом, в этот «святой город», а приехала – и мысли мои занялись совершенно другими вещами. С убийственным хладнокровием я прикладывалась к мощам св. Варвары, и мне было холодно в церкви, и хотелось скорее на солнце. В лавре мне очень понравился густой сад, спускающийся к Днепру, и еще мягкие просфоры. В пещеры мама меня не повела, да я и сама не хотела.

Пещеры всегда, когда мне о них рассказывали, казались мне верхом ужаса, удивления и благоговения. И я боялась, что они могут мне тоже показаться не страшными и не довольно необыкновенными. Мне жалко было моих пещер, тех, которые я себе воображала.

Конечно, я не говорила себе этого словами и не сумела бы сказать – но в пещеры не пошла.

Мы ходили по Крещатику, делали закупки. Меня не удивляли большие здания, масса народа, шум… Я находила, что это хорошо, и так и нужно.

С памятником дело не ладилось. Мама не могла ничего найти подходящего. Раз, это было через несколько дней после нашего приезда, часов в двенадцать, я сидела одна в номере и смотрела в окно. Была жара и пыль. Мама ушла с утра. Я не скучала, но сидела как-то апатично и без цели и смотрела на улицу. Все чаще и чаще последнее время бывала у меня эта апатия, сонливость и равнодушие ко всему окружающему. Я смотрела на экипажи, на людей, на чуть распускающаяся деревья в саду напротив – и люди мне казались маленькими, а деревья чужими. Одна мысль лениво занимала мою уставшую голову, одна она, с давних пор: неужели нет в жизни ничего таинственного? Неужели все объясняется просто, обо всем можно говорить и все смеют говорить? Если и то, и то, и то понятно и обыкновенно, и вообще нет непонятно-большого, равно необъяснимого для всех – то что же? Как же? Как скучно, как неинтересно.

Чем дальше я жила, чем более суживался круг необъяснимых вещей, тем чаще бывало мне так горько, горько. Я старалась не говорить с большими, боялась, что они мне все объяснят, с начала, до конца, покажут ясно, что нет на свете ничего чудесного.

Мама вошла в комнату, усталая и рассерженная.

– Опять ничего, – сказала она, снимая шляпку. – После завтрака поеду, тут, говорят, есть один прекрасный магазин, где я еще не была.

– Возьми меня с собой.

– Тебя? Да ведь жарко, и что за интерес ехать в магазин памятников…

– Нет, я хочу. Возьми.

– Пожалуй, поедем.

Мы отправились. Извозчик вез нас медленно, мостовая гремела, пыль подымалась столбом. В магазине, где я увидала только прилавок, несколько стульев, а никаких памятников не было – мне показалось так приятно, прохладно и темно.

Мама объяснила, что ей нужно, и нас повели во двор, а оттуда в большой и очень длинный сарай, куда снопами проходили солнечные лучи как-то сверху. Вместо пола был сырой желтый песок.

Памятники стояли здесь тесными рядами: белые, серые, черные, блестящие и матовые, высокие и низкие. Ряды их уходили вдаль, к не видному концу сарая. Тут были и ма-оленькие чугунные плиты, и металлические крестики с тонкими круглыми перекладинками; были аналои с раскрытой книгой, где еще ничего не было написано: и ангелы с опущенными крыльями, и даже гробы с мраморным покрывалом и с мраморными кистями.

Я ходила по беспорядочным аллеям крестов – и все скучнее и скучнее мне становилось. В одном углу, на белой плите, лежал рабочей ничком и высекал, не торопясь и мурлыкая песенку, буквы, которые уже были раньше нарисованы карандашом и даже по линейке, потому что сверху и снизу я видала хвостики. Рабочему было весело; он смеялся и переговаривался с другим, который резал надпись на металлическом кресте.

Рядом с белыми углублениями уже высеченных слов были нарисованы карандашом какие-то звери, люди – видно, что мастера шалили и забавлялись. Ведь карандаш легко стирается с мрамора.

А мне было скучно…

Эти памятники здесь – точно кресла у нас в гостиной. Можно подойти к аналою с белой книгой, дотронуться до него, купить его, велел вырезать какую угодно надпись, поставить хоть у себя в комнате… Ничего нет таинственного, все так понятно и просто, и все вещи так похожи одна на другую…

Мама наконец выбрала памятник и торговалась с приказчиком. Потом приказчик позвал хозяина. Долго еще говорили, пока не сошлись в цене.

Памятник стоил семьсот рублей. Мраморный крест на пьедестале, а перекладины креста сделаны точно из березы, с отрубленными сучьями. Для меня здесь все памятники равны. Я посмотрела и отошла.

Через день мы вернулись домой. Я заболела и пролежала две недели. Доктор сказал, что я утомилась, что надо скорее в деревню – и там это пройдет. Я встала бледная, худая и тихая. Теперь Катя делала в доме больше шуму? чем я. Она бегала веселая, смеялась громко и звонко и спешила собираться на хутор.

«Это она рада, что мы в Петербург, не поехали, – думала я. – Только отчего это она так рада?»

Гости у нас бывали чаще прежнего. Когда я выздоравливала – порою по вечерам в нашу комнату с бабушкой долетал говор и музыка, пение Кати. Иногда пели в два голоса.

Между постоянными гостями были люди мне симпатичные и несимпатичные. Я любила редких. К большинству относилась равнодушно, а одного гостя просто презирала. И фамилия у него была самая презрительная: Бордонос. Впрочем, о нем речь будет впереди.

Я поднялась с постели, когда наступила настоящая весна. Зацвели сирени, распустилась белая акация, и на жасминных кустах появились круглые бледные почки. У нас не было сада, но меня посылали гулять в монастырскую ограду. Я ходила с Василисой, нашей горничной. Только Василиса почти каждый раз, усадив меня на лавочку, отпрашивалась куда-то «сбегать», обещала, вернуться «через минуточку» и уходила через ворота на улицу и долго не возвращалась.

А я была очень рада. Я сидела так смирно, не шевелясь, грелась на солнца и думала про себя о своих делах.

Один раз мы пришли в монастырь уже после обеда, перед закатом. Я ходила только в ограду, давно уже не была ни в церкви, ни у отца архимандрита. Я почти забыла о нем. О. Нафанаил как в воду канул и не бывал у нас.

В этот вечер мне было особенно скучно. Василиса отпросилась и исчезла, а я прошла дальше, к высокой стене, где стояли большие кусты сирени в цвету, и села на дерновую скамеечку около могилы тети Лизы. На могиле уже стоял новый памятник – его поставили, пока я лежала рольная. Могила была в тени, и я сидела в тени под сиреневыми кустами, солнце чуть-чуть золотило на самом верху мраморный ствол креста. Я не могла вообразить, что под этим крестом лежит тетя Лиза. Я видела памятник еще пустым, в сарае киевского магазина, и вспоминала веселого рабочего, который вырезал, вероятно, и эти буквы и позолотил внутри…

Я думала о сирени, о памятнике – и в то же время о маленькой желтенькой собачке, которую я видела на днях в магазине. Мне очень хотелось бы иметь такую собачку. Нельзя ли ее купить? Нет, не продадут. Где бы достать собачку?

Я так погрузилась в свои разнородные мысли, что решительно не заметила, как кто-то подошел ко мне.

Когда шаги были уже совсем близко, я подняла глаза и чуть не вскрикнула от удивления: передо мной стоял о. Нафанаил, но такой бледный и худой, точно два месяца пролежал в постели.

Он заметил мое удивление и усмехнулся.

– Что, не узнала? Здравствуй, Ната. Чего ты тут одна? Погулять вышла? Или на могилку? И какое лицо у тебя, точно ты нездорова.

– Да я больна была. А вы, о. Нафанаил? Отчего вы к нам не приходили? Вы сядьте со мной.

Он оглянулся кругом и сел.

– Я по вас всех соскучился, и по бабушке, – сказал он. – Я скоро уже теперь к вам приду. Да вы на хутор, слышно, уезжаете?

– Уезжаем… Только все-таки вы приходите… А знаете, о. Нафанаил…

Я, забывая, что мы целый месяц не видались и я не знаю даже, что с ним, – принялась рассказывать своему приятелю о том, что меня в данный момент больше всего интересовало, – о желтенькой собачке.

Он слушал очень серьезно и внимательно, потом сказал:

– Ничего, не горюй. Вот дай срок, я тебе желтенькую собачку сам принесу. Я знаю где хорошенькие эдакие собачки есть, такие точно, только теперь малы еще, не смотрят. Я тебе в руках принесу, право принесу. Только ты никому не говори, это сану моему не приличествует – собак носить, а уж будет тебе собачка, не беспокойся…

Я глядела на него с недоверчивой радостью и улыбалась.

– Да вы обманете, о. Нафанаил… Смотрите же, принесите… Да ведь вы к нам и не ходите совсем… Вы отчего у нас не были столько времени, а, о. Нафанаил?

– А я, по правде сказать, не мог. Меня сильно бес смущать начал, и о. архимандрит сразу на меня великое послушание наложил, чтобы я раскаялся.

– И вы раскаялись?

– А чего же мне не раскаяться, когда не я это все, а все его рук дела.

– Да как он вас смущал, о. Нафаил? Расскажите. И смутил?

– Смутил. Я, ты знаешь ли, церковного вина бочонок выпил да в этом виде к обедне пришел. Тут меня о. архимандрит и благословил.

– Зачем это вы, о. Нафанаил? – сказала я в ужасе. – И как же вы решились?

– Сказать тебе по правде – бес уж меня давно соблазнять стал. Сначала веселые мне такие мысли все внушал. Если не пойду – весело мне – да и конец. За обедней читаю – а самому смеяться и бегать хочется. К соборному старосте я зачастил. У него, я тебе скажу, водка – здоровая! Куда тебе церковное вино. Выпью я – а мне еще веселее. Выпью – а мне еще. И знаю, что это бесовское наваждение, и думаю: все равно – бес сильнее меня, где мне с ним сладить, пусть он получает, что ему надобно… Только я после того каждый раз в свою келью через задние ворота – и спать… Никто и не приметил. Только, слушай-ка, этого ему мало. Прошли у меня веселые мысли, и вместо того, можно сказать, такие у меня сомнения возбудились, что я еще не слышал о таких. Чем бы исправлять свою службу в смирении и покорности – я обо всем стал рассуждать. Скажу тебе – и посейчас подобные мысли меня не покинули, хотя я свое послушание исполнил. И что говорят, или поют, или читают – я все сейчас по-своему обдумаю. Души праведных на небеси, а за небесами-то что ж? А потом: верно ли это, что подсолнечное масло постнее конопляного? Где об этом в Писании сказано? Или еще, например, сказано: все тлен. Вот тетенька твоя: лежит теперь прах ее, и уж нет ее. И все мы рассыпемся, и от праха не уйдешь и смертного часа не минуешь. Все – тлен. А что, какая праведная жизнь, а какая неправедная? Это – еще ничего не известно, никому не открыто. Может, у Бога – это все не так считается.

Я смотрела на о. Нафанаила с ужасом и отчаянием. Я знала, что его дьявол смущает, но я знала теперь, что и меня дьявол смущает.

– И вы, о. Нафанаил, все о. архимандриту и рассказали.

– Я сначала не рассказывал. А раз так дошло, что я думаю: чем мне от своих же мыслей погибать – выпью я церковного вина (отлучиться было нельзя), может, хоть веселые мысли начнутся. Ну, просверлил бочонок – да и выпил. Только не помогло. Такие мысли начались, что и рассказывать не хочется. И не знаю сам, как – в таком виде отправился во храм. Тут преосвященный отец меня заметил, и я ему во всем покаялся. После этого и получил благословение.

– И теперь все мысли?

– И теперь мысли. Ты думаешь, лукавый так скоро отойдет? Нет, он хитер. Ну а я все-таки скоро теперь к вам приду. И собачку принесу, желтенькую. Ты не бойся, я принесу. Как глаза у нее откроются, так и принесу.

Но я сидела, опустив голову, и почти не слушала его. Вечер наступал. Сирень пахла сильнее. Я видела перед собой решетку памятника тети Лизы и невольно повторяла про себя слова о. Нафанаила: «Все тлен… Все тлен…»

Развлечение*

(Очерк)

I

По деревянным мосткам города Медыни быстро шла девушка, одетая как барышня. На вид ей было лет двадцать пять. Бледное длинное лицо казалось чем-то озабоченным. Вся она была не привлекательна и не красива, а замысловатый провинциальный наряд еще больше портил ее фигуру с круглой, сутуловатой спиной.

Она миновала ряды, длинное казенное учреждение вроде почты, затем небольшой городской садик около белого собора на берегу извилистой крутобережной реки Медыни. Вдали, за рекой, уже кончался городок, начиналась песчаная пустыня и синие сосновые леса. Под сентябрьским солнцем, ясным и холодным, и леса, и воды Медыни казались холодными, неприветными. Издавна городок Медынь считается почему-то местом живописным, а ввиду его недальнего расстояния от столицы удобным для дачного местопребывания. Медынские домовладельцы строят дачи и отдают их по возможно дорогим ценам. Но, несмотря на то, что дачи не пустуют – следовательно, в Медыни летом народу гораздо больше, весь этот народ не заметен. На улицах и в садиках почти всегда глухое запустение. Многие жили в 2–3 верстах у помещиков в имениях. Везде кругом места были не веселые: песок, небо, сосны, да хорошо извилистая речка блеснет среди желтых берегов.

Бледная девушка подошла к домику в конце города, где начиналось шоссе. Домик был выстроен по-зимнему, маленький, старый и неуклюжий; наискосок был трактир, валялась солома, стояли понурые лошади с пустыми телегами. Девушка хлопнула калиткой и через незапертое крыльцо вошла в переднюю, а потом в комнату побольше, довольно светлую, но убранную беспорядочно: тут валялись краски, тряпки, кисти, рамы: на стульях и на мольберте стояли намазанные холсты, а за столом, сбоку, где виднелась неубранная от чаю посуда, сидел не то дворник, не то лакей в сером замасленном пиджаке с пожилым темным лицом. Волосы он стриг под щетину, а редкая черная борода и усы придавали ему неопрятный вид.

Человек в пиджаке посмотрел на вошедшую и закричал злобно и визгливо:

– Да что это такое! До каких пор вы будете шататься? Посуда не убрана, Анисье в кухне дела много, Федька кричит: «где Лара?» А Лара изволит до третьего часу не являться.

Девушка, которую звали Лариса Викентьевна, отвечала не менее холодно:

– Сами знаете, не попусту хожу. Кончились уроки – и пришла, и визжать нечего.

С этими словами она швырнула на стул портфель, на котором было написано «Musique», и стала снимать шляпу.

Лара не иначе говорила со своим отцом, как ссорясь, и в ссорах проходили их дни. Кричал Викентий Иванович, кричала Анисья, кричал Федя, шестилетний Ларин брат, кричала и сама Лара. Она ухитрилась в Медыни найти уроки музыки несколько лет тому назад, и с тех пор хозяйство их немного улучшилось. Викентий Иванович был художник-любитель. Картин его никто не покупал, да и продать было бы негде. Этот маленький домик был его собственный, да были еще три дачи у полотна железной дороги – главный доход семьи. Викентий Иванович был человек не столько сердитый, сколько озлобленный. Случалось, он и пил, и во хмелю был буен.

– Послушайте, папаша, – сказала Лара, останавливаясь перед отцом в немножко трагической позе. У ней вообще и в лице, и в фигуре было что-то трагическое. – Сегодня Васютин приедет из своего имения звать вас туда гримировать на спектакль, – вы не вздумайте отказываться.

– Какой еще спектакль?

– Да ведь вы знаете, знаете прекрасно! – нетерпеливо заговорила Лара. – Устраивается спектакль с дачниками, и я принимаю участие – сто раз вам говорила.

– Что-то ты, матушка, слишком усердное участие в васютинских удовольствиях принимаешь, – ядовито заметил Викентий Иванович, – можно бы и поудержаться. Целое лето только в Сосновку и прыгаешь.

– Ну, я с вами рассуждать не намерена, – презрительно сказала Лара, – я вас только предупредила, чтобы вы не вздумали отказываться. Да уберите вашу мазню, потому что стыдно, если Васютин приедет сам.

И, не заботясь ни о чайной посуде, ни о том, где ее братец, Лара вышла, хлопнув дверью.

II

С задней стороны домика не было сада, но зато длинный огород спускался почти к берегу Медыни. С одной стороны у забора стояла береза, а под березой – скамейка. Лара уходила на эту скамейку всегда, когда хотела быть одна. Береза была совсем желтая, бледная и грустная. Холодный ветер с особым, резким и свежим, запахом осени шевелил слабые листочки. Со стороны безмолвной и блестящей реки несло не то гарью, не то обветренным полем. Осенняя дымка стлалась на горизонте. Только море хвойных лесов за рекой не колыхалось-деревья были беззвучные и равнодушные: не все ли равно соснам, осень, или весна, или зима? Ларе было очень грустно. Может быть, ей хотелось плакать, но какая-то злобная решимость скрыть горе останавливала ее. Осень не принесет ей никакой перемены. Так же, как и прошлый год, и позапрошлый, и целых восемь лет она жила зимой, так же будет жить и теперь. Только дачники разъедутся, начнутся дожди и труднее станет пробираться на уроки по грязным улицам. Дома ссоры с отцом, с Анисьей, усчитывание копеек, ремонт по дачам к весне… и опять весна, и опять осень. Она странно – не думая – прожила эти года, только теперь в первый раз ей стало трудно. Она никого не видала, прямо из института 17-ти лет приехала сюда, и с тех пор уроки и ссоры, ссоры и уроки, знакомство с дачниками, редкое и неинтересное, потому что сама Лариса не казалась интересной со своим бледным лицом и неприятным характером. Среди постоянных жителей Медыни, с которыми Лара и ее отец сообщались немного, она слыла умной. Эту репутацию дало ей ее подсмеивание над людьми. Может быть, это был ум, а может быть, просто злоба.

Застучали колеса тележки. Лариса вскочила, выпрямилась и пошла к дому. Васютин уже входил на крыльцо. Это был человек лет тридцати, худой как жердь, с болтающимися руками, впалыми желтыми щеками и редкой, точно выдерганной, бородой. Он, впрочем, совсем не казался унылым и неприятным. Напротив, говорил скоро и живо, но, несмотря на свою болезненность и, может быть, благодаря ей, был порывисто весел и предприимчив. Говорили, что он из «простых» и что богатое имение «Сосновка» досталось ему случайно. Мать его, с которой он, как человек холостой, жил вдвоем, была женщина вовсе не образованная.

– Нет, уж, пожалуйста, пожалуйста, Викентий Иванович, – говорил он нежно и деликатно, – уж выручите нас, это прощальный спектакль: все почти дачники завтра уезжают; нам необходим гример. Вы художник, вы все должны; уметь. Вот просите, Лариса Викентьевна, – прибавил он, увидя входящую Лару.

– Да папаша поедет, он уже обещал, – отозвалась она, грациозно улыбаясь.

Старик было вздумал ломаться, отговариваться неуменьем, но его уговорили, и тут же Васютин его увез на своей тележке. Было еще рано, но Васютин хотел посоветоваться с Викентием Ивановичем насчет декорации и занавеса. Лариса обещала приехать к б часам.

III

Имение «Сосновка» лежало всего в двух верстах от города. Ехать нужно было сыпучими песками по сосновому лесу, невысокому, запыленному. Главный недостаток имения – это отсутствие всякой воды. Река Медынь обходила его стороной. Барский дом, совсем обветшалый, разлапистый, Васютин отдавал в наймы. В барском доме было жить невесело: он стоял совсем в стороне, в лесу.

А на открытом месте, голом, по берегу ручейка, Васютин выстроил целый ряд дач, маленьких, сквозных и недорогих. Сам он тоже поселился в этом ряду – для общества. Выстроил было он в сторонке и большую дачу с залами, бархатной мебелью, которой было, впрочем, чрезвычайно мало, с балкончиками и фронтончиками, но дача эта так и осталась пустая: люди, платящие за лето по тысяче рублей, не ездят в Медынь…

В этой пустой даче Васютин и решил устроить спектакль – потешить своих летних жильцов в последний раз.

Сентябрьские сумерки наступили рано. На сером небе с мигающими звездами чернели зубцами силуэты сосен, которые росли около пустой дачи: она, как и старый дом, была прямо в лесу. Громадная зала, без всякой мебели, скудно Освещалась керосиновыми лампами. В одном углу поперек тянулась низкая занавесь, далеко не достигавшая до верху, да и с боков она не доходила до стен, так что в этих местах пришлось закрыть платками и шалями. На «сцене» постлали ковер, поставили кресла. В беспорядке и без толку сновали барышни, девочки, маленький кадет и сам Васютин. В пустом доме было холодно и сыро. Поэтому на Васютине болталось зимнее пальто внакидку, а шея была обмотана шарфом. Сам он не играл, он был и режиссер, и костюмер, и суфлер и просто из сил выбивался, чтобы как-нибудь и что-нибудь устроить.

В темную половину залы, предназначенную для зрителей, уже начала собираться публика: мамаши играющих барышень, тетушки, а позади – горничные, кухарки и дворник. Странное дело – в Сосновке, как и в Медыни, замечался удивительный недостаток в мужском поле: на всех горничных здесь был только один элегантный дворник, как, увы, – на всех сосновских барышень был только единственный кавалер. Васютин не считался ввиду своей болезненности и вечному лихорадочному беспокойству. Не считался так же и приютившийся в задней комнате за сценой офицерик Катышкин. На него решительно никто не обращал внимания из целого сонма барышень, мелькавших мимо.

В этой довольно большой комнате позади сцены, где мерцали две свечи, не было ровно никакой мебели, кроме нескольких скамеек и одного белого стола.

Пьесы шли такие, в которых было несколько женских ролей и только одна мужская, потому что при всем желании не мог же единственный сосновский кавалер играть две роли в одной пьесе.

Офицер Катышкин мог бы пригодиться на что-нибудь, но, по несчастью, был совершенно косноязычен.

Когда он говорил, например, «убрать его», то вместо этого получалась «телятина». Пробовали на репетициях взять его суфлером, но актрисы заговорили черт знает что, даже слушать было стыдно. И Катышкина удалили.

Он сидел теперь маленький, в беленьком кителе, с личиком, напоминающим новорожденного ребенка. К довершению сходства на голове у него росли не волосы, а нежный пух. Катышкин был веселого нрава. В обыкновенное время, на прогулке или дома, с барышнями он приплясывал, прискакивал, вертелся, острил – одним словом, усердствовал сколько мог, но теперь он был грустен, потому что ему хотелось играть в спектакле.

Барышень по их многочисленности трудно было отличить одну от другой: белокурые и черноволосые, они почти все были из тех барышень, которые летом носят малороссийские и мордовские костюмы и с мая по сентябрь ходят на прогулку все с одной и той же книгой. Здесь их еще соединяло одно общее чувство к сосновскому кавалеру. Все они благоговели перед ним более или менее.

– Господи, ведь это же нельзя! – надрывался желтый Васютин. – Ведь уж десятый час, когда же это будет! Пожалуйста, прошу вас!

Пожилая молодящаяся вдова, черная и сухая как вчерашняя корка, подскочила к Васютину с легкостью пятнадцатилетней девочки.

– Мы совершенно готовы. Я совершенно готова. Это все мосье Запалилов: он такой кокет. Нашел, что штатское к нему необыкновенно идет, и все еще смотрится в зеркало.

В эту минуту мосье Запалилов показался в дверях мужской уборной, но которую правильнее было бы назвать Запалиловской уборной, ибо ни один мужчина, кроме него, в ней не одевался. Запалилов был не более как студент третьего курса юридического факультета. Он был высок и гибок, как хлыст, имел черные усы, темные волосы и белое узенькое лицо с выдающимся носом и убегающим назад подбородком. Лицо его было так узко, что для того, кто смотрел en fase, щеки почти не замечались, но зато профиль его был великолепен – можно было подумать, что кто-то на время положил мосье Запалилова в книгу и немного подсушил его, как сушат цветы. Известно, что две сосновские барышни насмерть поссорились, когда одна сказала с досадой другой, что Запалилов похож на разрезальный ножик.

Теперь он был в обыкновенном черном сюртуке, но форменный мундир его имел ослепительно белую подкладку, как у гвардейцев. Башмаки он носил мягкие и длинные, без каблуков.

– А подгримироваться, а подгримироваться? – заюлил Васютин. – Вот сейчас, сию минуточку. Викентий Иванович, пожалуйте сюда!

Викентий Иванович, который до тех пор сидел безмолвно, никем не замеченный, рядом с офицериком Катышкиным, выполз из темного угла и начал вынимать краски. Барышни при виде красного носа и убогого костюма Викентия Ивановича попятились; отшатнулся слегка и Запалилов.

Одна барышня даже приняла Викентия Ивановича по его пиджаку за человека из «низкого звания» и сказало по-французски с гимназическим выговором:

– Mon Dieu quel horreur![16]

Но, даже если бы Викентий Иванович не понимал по-французски, понимала Лариса Викентьевна.

Она быстро подошла к отцу и сказала, насильственно смеясь:

– Папаша, хорошенько загримируйте мосье Запалилова: он будет играть моего мужа.

Барышни прикусили язычок, а многие надулись. Запалилов с брезгливостью покорился. Викентий Иванович стал его мазать, быстро шевеля руками.

Свечи горели тускло, и на стене двигались громадные черные тени от рук Викентия Ивановича.

Барышни, хихикая и путаясь, выбежали. Одна Лара осталась за стулом Запалилова. Она была бледнее обыкновенного и серьезна. Викентий Иванович сказал:

– Дай я тебя подрумяню.

Но она нетерпеливо отмахнулась:

– Нет, не надо, – и продолжала молчать, глядя на Запалилова.

Васютин обливался потом в своих шарфах. Он вздумал прикомандировать к себе заштатного Катышкина, и тот ковылял за ним без пользы, но повсюду, как привязанный. И когда Васютин убеждал начать, Катышкин делал жесты руками и открывал рот, как будто и он тоже убеждал.

Наконец Запалилов поднялся со своего места и произнес:

– Пора!

Все барышни, услыхав приказание, мгновенно перестали суетиться и решили, что точно, пора.

Маленький кадетик, которому поручены были шнурки от занавеса, объявил шепотом, что публика есть. На лавках, во мгле, действительно темнели фигуры, закутанные в тальмы.

Были и приезжие. Медынские гости и даже кавалеры: какой-то юнкер с толстенькой дубинкой и неприличной физиономией, несколько гимназистов-подростков и почтмейстер. Пришел тоже поврежденный пожилой офицер с белой собакой: он зиму и лето жил в Сосновке с тех пор, как от кутежей в ранней юности лишился языка и половины смысла.

Публика ждала терпеливо и прислушивалась к разговорам на сцене, тихим, быстрым, но ясным.

– Боже мой, Боже мой, – шептал голос Васютина, – что вы делаете? Ведь вы пианино-то поставили совершенно не на виду у публики, а за шалью; как же там Лариса Викентьевна будет играть свою мандолинату? Ведь она по пьесе должна ее на сцене играть.

И затем слышно было, как перетаскивали тяжелое пианино.

Наконец, уже в десять часов, раздался колокольчик, сопровождающийся сдержанным хохотом. Кадет за кулисами дернул за шнурок, занавесь, тяжко скручиваясь, поднялась.

Катышкин в это время был на сцене, поправляя ламповый абажур; он зайцем выбежал вон, и некоторое время зрители любовались только ковром и креслами.

Наконец вышла разряженная вдова и стала неестественным голосом изображать девочку. Выбежало несколько барышень, и все они, неловко вертясь и поминутно оглядываясь на спрятанного за шалью суфлера, говорили неестественными голосами. Затем вышел Запалилов, который играл, не теряя своего достоинства, небрежно и слабо.

С кое-какими неловкостями пьеса дошла до конца. Снисходительные мамаши захлопали, а через четверть часа началась другая пьеса, в которой участвовало меньше барышень и Лара играла жену Запалилова.

Она, не подрумяненная, была бледна как смерть. Издали, на освещенной сцене, заметнее был недостаток ее фигуры – сутуловатая спина. Она играла порывисто, неумело, некрасиво и взволнованно. Каждое слово своей роли она повторяла добросовестно, явственно. Обвязав голову, как будто бы больного мужа полотенцем, она, как следовало по пьесе, подошла жеманно к нему проститься со словами:

– Ну, до свидания, негодный турка!

И эту глупую фразу она произнесла с таким старанием и отчетливостью, что и зрителям, и Запалилову стало не смешно, а неловко.

У нее был монолог в конце пьесы, где она весело уверяет мужа в своей любви и признается в разных хитростях, на которые она пускалась из ревности. Этот монолог должен был быть забавным по мысли автора, а у Лары он вышел какой-то странный, неловкий, не то трагический, не то скучный. Занавесь, готовая упасть по шнурку кадета, нависала все больше и больше, и под этой кривой занавесью, размахивая руками, Лара говорила слова пьесы, обращенные к Запалилову.

Он чуть-чуть улыбался и даже пожимал плечами, глядя на неистовство актрисы.

Лара успеха не имела. Все даже были довольны, что пьеса кончилась. Дивертисмент гораздо больше понравился публике. Анонсы для развлечения делал Катышкин, и – что бы он ни объявил – публика смеялась.

Вышла толстенькая барышня, озираясь, как кошка, которая идет на крышу, прочитала монолог Татьяны: «Довольно, встаньте…»

Юнкеру монолог понравился и показался смешным. Он зааплодировал, захохотал и застучал дубиной.

После барышни явилась черная вдова и прочла «Сон в летнюю ночь» Майкова:

Долго ночью вчера я уснуть не могла… –

пела и ныла вдова, а когда дошла до того места, где «он» говорит ей:

…все Для тебя, для моей королевы, –

она, чтобы не было ошибки, указывала все время пальцем на себя.

Гимназистки, ровно как и юнкер, нашли стихи скучными и даже тихонько шикнули.

После этого явился Катышкин и объявил, что на этот раз – все «кончено».

IV

Удивительно было, как Васютин не скончался в этот многотрудный вечер. Благодаря его деятельности в уборной появился самовар, закуски из Медыни, варенье и конфеты. Одна барышня, скисшая как молоко и даже уже не имевшая никаких претензий, согласилась разливать чай. Подрезанные и прямые волосы у этой барышни лежали на лбу до бровей унылой бахромой. Васютин признательно пожал ей руку.

Мамаши были приглашены к чаю, но скоро уплыли. Юнкер и гимназисты остались на бал по просьбе Васютина.

Занавесь убрали, залу осветили, и она превратилась в танцевальную. Вынесли всю мебель, только один диван оставили в углу – для поврежденного офицера с собакой: он чрезвычайно любил смотреть на танцы.

Шаловливая вдова подбежала к пианино и заиграла вальс. Катышкин немедленно схватил первую попавшуюся барышню и завертелся. Гимназистики также умели танцевать, а юнкер с дубиной оказался бесполезен и даже вреден, потому что от его сапог несло дегтем.

Но бал можно было счесть открытым только тогда, когда мосье Запалилов, сияя пуговицами студенческого мундира, пошел с приседавшей от счастья толстенькой барышней. Удивительно танцевал мосье Запалилов венский вальс: он и приседал, и колебался, и плыл, мягко выделывая па своими бесшумными башмаками.

Скоро вдову за роялью сменила закисшая барышня: вдове хотелось принять участие в танцах, а барышне все равно нечего было терять.

Время шло, бал становился оживленнее, даже Васютин принял в нем участие. Катышкин со своим пухом был неутомим.

Запалилов две кадрили подряд протанцевал с Парой, что никого не удивило. Потом Лара ушла в другую комнату, пустую и совершенно темную, и села там на окно. Из залы доносились звуки захудалой польки. Викентий Иванович давно уехал, оставив дочь на попечение Васютина.

Теперь Лара сидела на окне, ждала и злилась.

Скоро послышались мягкие шаги. Томная тонкая фигура Запалилова приближалась к Ларе, его небрежный голос спросил:

– Что это вы сюда забились? Ну, идите же: увидите, начнут болтать.

– Ах, мне решительно все равно! – воскликнула она раздраженно. – Не хочу и не пойду.

– Вы не умеете сдерживаться, – мягко возразил Запалилов, – это нехорошо. Посмотрите на меня – я имею власть над собою.

– Оставьте, пожалуйста, с вашей властью, просто… вам все равно, что вы завтра уезжаете, а мне не все равно.

– Лара, опять! И вам не стыдно? – укоризненно сказал Запалилов и взял ее за руку.

В эту минуту послышались крики вдовы и нескольких других барышень:

– Мосье Запалилов, мосье Запалилов, где вы? Мы требуем симфонию, последний раз симфонию вашего сочинения. Запалилов быстро отдернул руку и сейчас же пошел в залу. Там он сел за пианино и, не ломаясь, с умеренным юмором, начал представлять на клавишах сначала пустыню, потом три пальмы, причем ударил три клавиши в разных местах, затем волнообразным движением дискантов показал, как между пальмами рокочет ручей. Потом изобразил прыжки тигра и так далее все в том же роде. Симфония кончилась львом, который большими глотками съедал змею.

Все сосновское общество было довольно, даже поврежденный офицер вытянул шею, чтобы лучше слышать.

Запалилов играл симфонию, а сам досадливо думал:

«И нужно мне было с этой сумасшедшей связываться; черт знает, что на меня нашло! Вот оно, доброе-то сердце!»

Запалилов твердо был убежден, что у него доброе сердце и что все это случилось из-за его доброты. Лара была знакома с матерью Васютина и Васютиным, который ввел ее в круг своих барышень. Запалилову в это время по горло надоели все сосновские барышни, начиная с хорошенькой толстенькой и кончая скисшейся. Все они кокетничали с ним, так или иначе высказывали свое расположение, некоторые немного более бурно, другие более сдержанно, но любая, если бы Запалилову вздумалось отличить ее от других, была бы на верху блаженства.

Запалилов так привык к сосновскому успеху, что он уже и самолюбию его не льстил. Он был искренен, когда говорил, что это ему надоело. Волею судьбы он здесь очутился в положении тенора, окруженного психопатками, и однообразие психопатического благоговения ему наскучило.

Когда появилась трагическая Лара, Запалилов обратил на нее внимание. Узнав, что она уже восемь лет безвыездно живет в Медыни, он пришел в ужас, проникся сожалением и сочувствием, проводил ее до дому и был чрезвычайно внимателен.

Немного прошло времени – и судьба Лары решилась: она не устояла перед непобедимостью Запалилова. Тот было вздумал на попятный двор, но почувствовал, что боится этой бледной некрасивой девушки, и предался на волю судьбы. Барышни стали зло сплетничать, смеяться над Ларой за глаза, и Запалилов смеялся, и при этом всегда искренно, хотя напрасно уверял барышень, что Лару следует жалеть и что он сам ухаживает за ней из жалости.

Много раз после того он каялся в своей жалости и доброте, как и теперь, сидя за симфонией. Он сам хорошенько не понимал и не знал, когда объяснился ей в любви, а между тем Лара в его любви не сомневалась и вела себя соответственно.

«Ну, слава тебе Господи: уеду завтра и все это кончится».

– Прошу вас, Гликерия Леонтьевна, вальс, – обратился он громко к закисшей барышне.

Барышня покорно села играть, а Запалилов, схватив восхищенную вниманием толстушку, заскользил с ней.

К удивлению, его толстушка на повороте неожиданно зашептала:

– Анатолий Ильич, приходите через пять минут на скамеечку, где три сосны, сейчас от этой дачи направо, шагов двадцать; мне вам необходимо сказать два слова. Приходите, Анатолий…

И, когда тур кончился, она не села, а подошла сначала к окну, а потом незаметно скользнула из комнаты.

Запалилов был в раздумье – следовало идти к Ларе, но неловко же было не идти и к толстушке.

Он взглянул в окно: на сине-черном небе мерцали звезды, казалось холодно и ветрено. Он едва нашел свое пальто, фуражку и вышел. Как ни старался он сделать это незаметно, однако заметили многие, и барышни стали перешептываться.

Толстенькая Сонечка в одном легком платье ждала Запалилова на скамейке. Она, как известно, читала монологи и вообще имела страсть к поэзии. Увидя Запалилова, она без всяких приготовлений приникла к нему на грудь, или, вернее, обняла руками его пальто и произнесла, как произносила монолог Татьяны:

– Анатолий, вы пришли, значит, это правда!

Запалилов не растерялся и не испугался: он ожидал чего-нибудь подобного. Но чтобы выиграть время, спросил довольно глупо:

– Что правда?

– Ведь вам не все равно до меня, ведь вы меня немножко любите, Анатолий? – продолжала Сонечка. – Помните, вы четырнадцатого августа обрывали ромашку на горе, и цветок вам ответил «любит», а вы сказали: «если бы это было так!» и посмотрели на меня. Помните?

Запалилов ровно ничего не помнил, но он в это время решил, как держать себя дальше. Сказать Сонечке прямо, что она ошибается, было невозможно и неполитично: она могла сейчас же пойти к Ларе и вообще наделать глупостей. Обмануть же ее не было греха, тем более что все равно Запалилов завтра уезжает, а Сонечка зимой жила далеко, в Ярославле.

– Молчите, нас могут услышать! – как будто взволнованным шепотом сказал Запалилов. – Я знаю, вас там ищут, я не хочу, чтобы из-за меня малейшая тень упала на вас, идите скорее – я вам напишу завтра.

– Да, но завтра вы уезжаете, – пыталась протестовать Сонечка.

Но Запалилов повторил тверже:

– Я вам напишу, а теперь, когда мы вернемся в залу, чтобы я ни делал, не обращайте внимания, значит, так нужно… для вас.

Восхищенная Сонечка закивала головой и, повинуясь настойчивым приглашениям Запалилова, с сожалением вернулась в залу. Запалилов еще несколько минут остался на скамейке и еще раз повторил: «Слава тебе, Господи, что я завтра уезжаю: это становится просто утомительно».

V

Лара сидела на прежнем месте, на темном окне. Ее мысли были беспорядочны. Время уходило. Она видела сегодня Запалилова в последний раз, – и не могла этого понять. Ей было тяжело, как всякому человеку – будь он царь или нищий – тяжело в горе. Уже часа полтора она сидела одна, и никто не хватился ее.

«Все равно, – подумала Лара, – пойду к нему, ему, верно, нельзя прийти».

Но в дверях она столкнулась с Запалиловым.

– Куда вы? – спросил он ее.

Лара отвечала мрачно:

– Я шла к вам. Что вы там делали?

– Послушайте, Лариса Викентьевна, дайте мне вашу ручку, пройдемся по зале и поговорим о вас.

Она дала ему ручку, но возразила:

– Что ж говорить обо мне?

– О том, как вы будете здесь зиму жить, работать, как весна придет и мы увидимся, – заискивающе и ласково начал Запалилов.

– Я не буду здесь зиму жить.

Запалилов похолодел.

– Так как же, – пролепетал он, – а где же?

– Я приеду в Петербург.

– А ваш папаша, а ваш братец?

– Без меня обойдутся. И в Петербурге можно найти уроки.

– Нет, нет, Лариса Викентьевна, это прямо невозможно, вы эту мысль бросьте. Уверяю вас, это очень трудно.

– Я знаю, что трудно, а все-таки я приеду.

Запалилов начал болтать без толку, доказывая, рассуждая. Лара слушала молча.

«Она просто становится неприлична», – подумала вдова, глядя на сумрачное и расстроенное лицо Лары.

Между тем Сонечка не удержалась и шепнула своей подруге, белобрысой сестре Катышкина:

– Он меня любит. Катышкина затряслась.

– В этот последний вечер, вечер итога, – продолжала Сонечка, – он мне сказал, что он меня любит.

Катышкина ядовито захохотала:

– Ты ошиблась, душа моя, в вечер-то итога это он горбатой Ларисе говорит, – и она указала на парочку, прогуливающуюся по зале.

Сонечка не смутилась.

– Не знаю – кто из нас ошибается. Я не хочу ничего говорить, но неужели ты не видишь, что это нарочно?

Белобрысая Катышкина пожала плечами и отошла. Васютин велел принести в комнату около залы хворосту и дров. Все гости помогали топить большой камин.

Небо уже серело, чуть-чуть, едва заметно; все устали. Васютин с желтыми щеками, худой и страшный, уверял, что он нисколько не утомился.

Лара вдруг круто повернулась, вошла из залы в комнату, где горел камин, и села прямо к огню. Запалилов тоже пошел за ней, но, видя, что она не обращает на него внимания, остановился по дороге с Катышкиной, которая стала ему что-то говорить, ядовито смеясь.

Сухой хворост пылал ярко. На сидевшую вблизи Лару падало красное пятно дрожащего света. Она смотрела прямо в огонь и, казалось, не обращала ни на что внимания.

По другую сторону камина сидела вдова. Она было поморщилась, когда Лара пришла и села так близко, но потом, видя ее задумчивость, успокоилась и продолжала, не стесняясь, свое усиленное кокетство с Васютиным. Запалилов для практичной вдовы был не так привлекателен. Васютин – другое дело, Васютин был холост, богат и болен. Вдова не теряла надежды, хотя из года в год повторялась одна и та же история. Вдова усиленно завлекала, и он как будто бы даже завлекался. В последний день перед отъездом вдова давала генеральное сражение, видела себя на волосок от успеха, но все-таки успеха не было. И она уезжала с твердым решением на будущий год кончить, наконец, это дело и сокрушалась только, видя Васютина бледным и прозрачным как тень.

Впрочем, нынче сразу было видно, что успеха не будет: вероятно, вдова за эти годы слишком высохла и почернела, так что не соблазняла даже и Васютина.

Вообще, главной чертой Васютина было бескорыстие: он любил, чтобы у него веселились, но совсем не хотел играть главной роли, даже совсем никакой роли, и на заигрывания вдовы он отвечал любезно, но пугливо.

Странное это было собрание: и Лара под красным пламенем, и барышни, сидящие кружком у камина поодаль, и Васютин со вдовой, и маленькая фигурка офицерика Катышкина, примостившегося на полу, по-турецки, у ног барышень. Он болтал глупости, коверкался.

Отблеск комнатного пламени пронизывал пух на его голове, который казался теперь совсем розовым. А у окна, под мертвенным светом зари, рисовалась тонкая, как хлыст, фигура Запалилова в небрежном разговоре с девицею Катышкиной.

Ночь проходила. Белее и холоднее становился свет осенней зари, и с зарей росло у всех странное состояние усталости, какого-то столбняка. Посторонние давно удалились. Был только маленький кружок своих, сосновских. Даже вдова умолкла и погрузилась в какое-то раздумье, – раздумье без мыслей.

– Пора по домам, – сказал кто-то.

Но Васютин весь всколыхнулся.

– Нет, нет, позвольте, что ж это так. Так нельзя, теперь никто спать не ложится, надо потанцевать, а потом гулять пойти, а потом чай пить.

Закисшая поняла свою судьбу. Она покорно встала, пошла в залу, которая казалась теперь больше и серее от бледного света, и заиграла единственный вальс, который умела, «Моя царица». Заунывные, прерывистые звуки, точно прыжки тысячи хромых, казались зловещими в этом сером полусумраке: красные пятна ламп уже не светили.

Понукаемые Васютиным, все, как мухи, поползли в залу. Катышкин, впрочем, сейчас же завертелся, но от усталости сел на колени к заснувшему в уголке дивана поврежденному офицеру. Белая собака возмутилась и молча укусила Катышкина сзади. Так как никто этого обстоятельства не приметил, то и сам потерпевший решил его скрыть, чтобы не было лишних разговоров.

Подражая Катыш кину, затанцевали и барышни, одна за другой.

Васютин закричал «rond»[17]. Таким образом, уйти уже нельзя было.

Но Запалилов, который в эту минуту не танцевал, ускользнул из залы и пошел к Ларисе. Она сидела в прежней позе у догорающего камина и смотрела на угли.

– Что же, Лариса Викентьевна, – начал Запалилов, – неужели мы так и расстанемся врагами?

Лара подняла глаза и молча посмотрела на него.

– Я совсем не хочу быть вашим врагом, – продолжал он. – Поверьте, я искренно сожалею, если доставил вам хоть одну неприятную минуту. Я от души желаю вам всего наилучшего.

Лара усмехнулась и, помолчав, проговорила:

– Благодарю вас. Вот ночь проходит, и небо становится яснее; для меня как будто все делается ясным. Не бойтесь, Анатолий Ильич, я не приеду в Петербург – для меня это невозможно, нельзя, даже если бы вы и не так относились ко мне, как относитесь. Послушайте, будем говорить откровенно. Ведь мы говорим в последний раз. Завтра вы уезжаете, и мы уже не увидимся. Положим, я вас люблю… Все равно, вы это не знаете. Я думаю, нетрудно было сделать, чтобы я влюбилась – моя жизнь такие будни, такое все одно и то же, а между тем я, хоть и некрасивая и не молоденькая, ведь я все же человек, Анатолий Ильич. И хоть какой-нибудь радости ведь мне тоже хочется. И вот вы поступили прекрасно: вы пожалели бедную, обиженную радостями девушку, оказали ей внимание, – все это свидетельствует о вашем добром сердце, и вы совершенно правы: она сама виновата, что влюбилась, а вы были настолько сострадательны, что не оттолкнули ее и позволили ей некоторое время жить воображением. Я не знаю, кто вы, Анатолий Ильич, и даже не хочу знать. Я думаю вы никто… но не бойтесь, – прибавила она с усмешкой, – я теперь страдаю от разлуки с вами совершенно так же, как если бы вы были Наполеоном или вообще самый замечательный человек. Я думаю также, что вы меня не поймете. Вероятно, даже не слушаете, что я говорю теперь, и… но все равно… Прощайте!

Она быстро встала и протянула ему руку. Запалилов тоже встал. Действительно, слова Ларисы были для него как горох об стену. Он понял только, что она патетически жалуется и, кажется, увидела его истинные чувства. Ему хотелось спать и было все равно. Лара вышла в залу и обратилась к Васютину:

– Послушайте, вы мне обещали тележку; я должна ехать теперь – уже утро.

Васютин хотел было ее уговорить остаться, но и все поднялись за ней. Действительно, наступило утро.

Пошли в переднюю. Лара скорее всех накинула на себя белый платок и драповую тальму. Она ждала других, прислонясь головой к притолоке. Катышкин хотел помочь толстенькой Сонечке одеться, но она без церемонии взяла у него из рук пальто и передала его Запалилову. Катышкина вдруг охватила грусть.

«И какая моя жизнь, – подумал он, мигая голубыми добрыми глазами. – Забавляй, забавляй, а в конце вот всегда так…»

Вышли на крыльцо. Было совершенно светло, хотя зеленоватый, мертвый оттенок еще лежал и на небе, пустое, без звезд и без солнца, смотрело точно слепыми глазами. Серебряный иней, как пленка, затянул траву. Все невольно посмотрели друг на друга, на измятые, тупые лица после бессмысленной ночи. Васютин, шатаясь на высоких ногах, был похож на призрак или на человека, умершего сутки тому назад. У забора под сосной стояла приготовленная для Лары тележка. Рабочий спал здоровым сном, завернувшись в дерюгу.

– Очень, очень вам благодарен, – заговорил Васютин каким-то, но уже не своим, тонким голосом, пожимая руку Ларисы, – до свидания, пожалуйста, – привет Викентию Ивановичу…

– Всего вас наилучшего, – произнесла мадемуазель Катышкина, глядя на отъезжающую белыми глазами.

Лара простилась со всеми. Вдова почему-то ее поцеловала. Маленький добряк Катышкин молча пожал ей руку и с истинным сочувствием посмотрел в глаза. Он жалел себя и поэтому жалел всех.

Лара глупо надеялась, что Запалилов поедет ее провожать, но он, конечно, не поехал. Он подсадил ее в тележку, пожал ей руку и простился. Ему очень хотелось спать и было все равно.

Рабочий чмокнул, дернул вожжами, колеса покатились, с трудом врезываясь в песок, и песок при каждом тяжелом повороте ссыпался с шин, слегка свистя. Замелькали черные, недвижные сосны, точно каменные. Как весной от их тел веет теплом, так теперь веяло тяжелым холодом. Мох и трава тут были покрыты инеем, матовым и сплошным. Между прямыми верхушками сосен и над головой стояло все то же пустое небо, бесприветное и безнадежное. Ни одна птица не отзывалась в лесу: было точно мертвое царство.

Лара сидела согнувшись, не думая ни о чем. Ее тяжесть перешла в физическую боль, и она просто терпела эту физическую боль, даже не пытаясь от нее избавиться, готовая терпеть покорно и бесконечно. Она не знала, что на всякое горе есть утешение, что иглы, которые колют человеческое сердце, всегда ледяные, а не стеклянные, и всегда приходит время, когда они таят, как матовый иней между соснами растает под первыми лучами солнца.

Среди мертвых*

I

Шарлотта была дочерью смотрителя большого лютеранского кладбища за городом. Почтенный Иван Карлович Бух занимал это место уже много лет. Тут родилась Шарлотта, тут он недавно выдал замуж старшую дочь за богатого и молодого часовщика. Матери своей Шарлотта не помнила – знала только, что она не умерла: ее могилы не было в «парке» среди всех могил. Отца она расспрашивать не смела. Он, несмотря на свою мягкую доброту, хмурил белокурые брови, и все его красное полное лицо делалось не то сердитым, не то печальным, когда дети говорили о матери.

Иван Карлович был очень дороден, почти совсем лыс и весел. Он любил свой беленький домик за оградой кладбища, убирал палисадник и террасу вьющимися растениями и всевозможными цветами. Парусинные занавески на террасе были обшиты красивыми кумачными городками. В прохладной столовой, в окнах, Иван Карлович придумал вставить цветные стекла, желтые и красные, и хотя стало темнее – однако свет через эти стекла лился необыкновенно приятный, точно всегда на дворе было солнце.

Служебные книги Ивана Карловича содержались в чрезвычайном порядке. Все могилы были перенумерованы, и записано, сколько на летнее украшение каждой оставлено денег. В первой, приемной, комнате, большой и пустой, стояла лишь конторка и темные стулья. По стенам были развешаны в стеклянных коробках большие и маленькие венки из иммортелей, из шерсти, из лоскутков, из больших бус и из самого мелкого бисера. Эти венки в совершенстве работали Шарлота и до замужества сестра ее Каролина. На столе, в углу, лежало множество толстых альбомов, где находились рисунки и модели разных памятников и примерные надгробные надписи на немецком языке. Когда бывали посетители, Иван Карлович держала себя с большим достоинством, почти с грустью – но в прочее время был жив в движениях, несмотря на полноту, любил посмеяться так, что все его тучное тело колыхалось, сам кормил голубей и воспитывал каких-то особенных индюшек, а вечером его непременно тянуло перекинуться в картишки с соседями из Немецкой улицы, и, если никто не приходил, он сам отправлялся в гости.

II

Шарлотта сидела у себя, наверху, в маленькой беленькой комнате – светелке, где она прежде жила с сестрой и которую теперь занимала одна. Шарлотта, хотя и любила сестру, радовалась, что она одна. Каролина, высокая, румяная хохотунья, вся в отца, иногда тревожила молчаливую Шарлотту, которая была бледна, невесела, худощава и мала ростом. В немецкой школе, куда она ходила несколько лет подряд, девочки не любили ее, хотя она была и хорошенькая. «Твоя сестра какая-то неживая, – говорили они Каролине. – До нее дотронуться страшно: точно фарфоровая, того и гляди разобьется». Между тем домашний доктор Финч, друг Ивана Карловича, не находил в ней никакой болезни, советовал только больше гулять. И Шарлотта часто проводила дни в густом кладбищенском парке, работала там, низала бисер и бусы для бесконечных венков.

Теперь Шарлотта сидела наверху, на своем любимом месте, с левой стороны широкого венецианского окна. Шарлотта не была в парке уже давно, она ушибла ногу и не могла ходить. Сегодня ей было лучше. День, несмотря на конец апреля, казался теплым и ярким, как летний. Бледно-зеленые, сквозные березы едва колебали вершины. Отсюда, с высоты второго этажа, очень хорошо была видна и средняя аллея, и ряды белых и черных крестов среди зелени, даже часовня над фрау Зоммер и памятник генералу Фридериксу. Шарлотта знала, что, если прищурить глаза, можно увидеть отсюда и решетку могилы маленького Генриха Вигн. Но с любимого места Шарлотты все пространство кладбища: песок аллеи, деревья, белые камни памятников – казались другими, совсем неожиданными. Когда Иван Карлович вставлял в окна столовой красные и желтые стекла – ему по ошибке прислали одно голубое. Шарлотта упросила, чтобы это стекло вставили в ее комнате, с той стороны окна, где она любила работать. И все изменилось в глазах Шарлотты: бисерные незабудки стали синие, бесцветная ромашка нежно окрасилась. На белой скатерти легли голубые полосы, горящие холодно и бледно, как болотный огонь. А там, за окном, точно мир стал другим, прозрачный, подводный, тихий. Кресты и памятники светлели, озаренные, листва не резала глаз яркостью, серел песок дорожки. Однообразная легкая туманность окутывала парк. А небо голубело такое важное, такое глубокое и ясное, каким Шарлотта видела его только в раннем детстве, на картинках и еще иногда во сне.

И когда Шарлотта отрывалась от своего окна, от работы, шла вниз обедать, видела сестру, отца – все кругом ей казалось слишком резким, слишком красным. Кровь проступала сквозь полную шею и лысый череп отца и сквозь нежную кожу румяных щек Каролины. И Шарлотта опускала глаза, тихая, еще более бледная, точно на лице ее оставался отблеск голубого окна.

С парком все-таки Шарлотта мирилась. Она привыкла и видела его уже всегда таким, как из своей комнаты. Она очень скучала о нем в эти последние долгие дни. Ей так хотелось посмотреть, все ли там по-прежнему, как поживают ее милые, тихие друзья, не упал ли крест фрау Теш, который было покосился, не сорвал ли ветер шерстяного венка с могилы Линденбаума. Венок тогда плохо прикрепили. У Шарлотты были любимые могилы, за которыми она особенно ухаживала. Многих и родные не посещали, забыли или сами умерли, а Шарлотта из году в год лелеяла их, украшала дерном и цветами. С весной по всему парку, отовсюду, поднималось под своды вековых деревьев тяжелое благоуханье могильных цветов.

«Уже садовник три раза приходил к папаше, – подумала Шарлотта. – Верно, там много сделали. Нет, надо пойти».

Она не выдержала, хотя еще была не совсем здорова, схватила большой белый платок, накинула его на свои толстые льняные косы, которые она укладывала венцом вокруг головы, и сошла в парк.

III

Но теперь цветами не пахло в аллеях – их только рассаживали, они не успели распуститься. Даже сирень, которой было очень много, еще сжимала крепко свои зелено-белые и густо-лиловые бутоны. Пахло клейкими листьями березы, молодой травой и невинными желтыми звездами одуванчиков, рассыпавшимися по обеим сторонам аллеи, у решеток и за решетками могил.

Поскрипывая каблучками по песку, Шарлотта шла прямо. Вверху молодая листва еще не успела соединиться, и Шарлотта видела, поднимая глаза, – небо. Посетителей почти не бывало в этот час. Шарлотта избегала чужих: они ей мешали. Она не любила похорон, не любила и боялась покойников. Скорее, скорее надо их спрятать в землю, насыпать красивый, правильный бугорок, положить свежий дерн… По утрам в сирени поет соловей, роса мочит дерн и черные крупные анютины глазки у креста. И их нет, тех длинных, холодных, желтых людей, которых приносят в деревянных ящиках. Есть имя, быть может, есть воспоминание – след в сердце – и есть свежий дерновый бугорок. Шарлотта никогда не думала о костях людей, могилы которых она лелеяла убирала. Они были всегда с нею, всегда живые, невидные, бесплодные, как звуки их имен, всегда молодые, неподвластные времени. В уголке, в конце второй боковой дорожки, были две крошечны могилки. Надпись на кресте гласила, что это Фриц и Минна, дети-близнецы, умершие в один день.

Шарлотта особенно любила Фрица и Минну. Когда истлевший крест упал, она на свои деньги поставила им новый, маленький беленький крестик. Давно умерла Фриц и Минна. Судя по надписи, это было до рождения самой Шарлотты. Но они вечно остались для нее двухлетними детьми, маленькими, милыми, из году в год неизменными. Она сама садила им цветы и баловала их венками, искусно сделанными из ярких бус.

Теперь Шарлотта прежде всего направилась к Фрицу и Минне. По дороге она заглянула в склеп баронов Рейн. Там было очень хорошо. Белая часовня с резными окнами. Внутри – алтарь, несколько белых стульев, лампада. Огонек ее чуть заметен, яркое солнце бьет в дверь часовни. Направо от входа витая лисенка ведет вниз, в самый склеп. Ступени широки и белы, лестница так светла и уютна, что кажется наслаждением спускаться по ней. Рядом, на могиле какого-то Норденшильда, на руке громадного ангела в неестественной позе некрасиво висел полузасохший венок. Шарлотта поправила венок и прошла. Она не любила Норденшильда. Вообще могилы с гигантскими памятниками, всегда неуклюжими, с длинными надписями и стихами – очень не нравились ей: тут уже не было воспоминаний и не было тишины: ее нарушала суетливая глупость живых.

Шарлотта повернула направо, на маленькую дорожку, очень узенькую, извивавшуюся между бесконечными решетками и крестами. Стало тенистее, сырее: весенняя земля еще не успела просохнуть. Ряды знакомых могил потянулись перед Шарлоттой. Госпожа Айн, ее муж… А вот небольшая, широкая могила генерала с его портретом на кресте. Он такой веселый и милый, этот генерал, что Шарлотта всегда отвечает ему улыбкой. Она повернула направо – вот, наконец, Фриц и Минна. Бедные дети! Сейчас видно, что нет Шарлотты. Когда в последний раз перед своей болезнью она приходила сюда – Фриц и Минна были еще покрыты белым одеялом позднего снега. Снег не счистили вовремя, он стаял тут и оставят долгую сырость. Трава неохотно пробивалась на неочищенных могилках. Сухие ветки лежали кругом.

– Бедненькие мои! – прошептала Шарлотта. – Погодите, завтра же я вас приберу, цветов вам посажу…

«Марк мне даст цветов», – подумала она о старом садовнике, который очень любил ее.

Одно тут, около. Фрица и Минны, не нравилось Шарлотте: наискосок, очень близко возвышался гигантский памятник над инженером-механиком. Черный чугунный или железный крест поддерживался колесами то зубчатыми, то простыми, связанными цепями. Затейливый, высохший и тяжелый памятник, все эти цепи и колеса, которыми занимался когда-то инженер и, уйдя с земли, оставил их на земле – казалось, давили могилу. Темный, слишком высокий крест в сумраке должен был походить на виселицу. Шарлотта сердилась на инженера: ей было досадно, что этот глупый и страшный памятник как раз около ее детей.

Она подошла ближе и подняла голову. Колеса и цепи были незыблемы и неприкосновенны. Только слегка заржавели от снега. Такой мавзолей простоит долго, очень долго.

Шарлотта вздумала пройти на крайнюю дорожку, около высокого старого забора из досок, выходившего на непросохшие еще луга, на дальний лес за речкой. Шарлотта видела эти луга и лес сквозь щели серого забора.

Крайняя дорожка шла параллельно главной аллее, хотя вдалеке от нее, была узка и очень длинна, вдоль всего кладбища. Тут было еще не тесно, могилы шли реже. Одно место особенно любила Шарлотта: в кустах белой сирени, на старой скамье, недалеко от Фрица и Минны, она сидела летом целыми часами с своей неизменной работой.

Шарлотта сделала несколько шагов – и вдруг остановилась в изумлении. Что это такое? Ее место занято. Когда это случилось? Как она просмотрела? Правда, она не заходила сюда, в эту глубь, с самой осени. Она почему-то была убеждена, что все по-старому, что никто не займет ее любимого места. Сирени, свежие, блестящие, чуть колебали гроздья своих бутонов. Но теперь все сиреневые кусты были заключены в легкую, очень высокую металлическую решетку с остриями на концах. Шарлотта подошла ближе. В решетке была дверь, которая сейчас же свободно и бесшумно отворилась. Шарлотта вошла внутрь.

Там, на широком четыреугольном пространстве была всего одна могила. Под сиреневым кустом стояла гнутая деревянная скамейка. Свежий дерн обнимал могилу. Наверху она вся была сплошь засажена темно-лиловыми крупными фиалками, которые тяжело благоухали.

Простой крест из серого мрамора на невысоком подножье стоял у одного конца могилы. Подойдя еще ближе, Шарлотта различила у этого подножья белый мраморный медальон, круглый, с белым же, едва заметным профилем. Рельеф был так низок, что очертанья лица казались почти неуловимыми. Шарлотта различила прямую линию носа, откинутые недлинные волосы, лицо девическое или юношеское. Еще ниже чуть мерцала простая надпись, по-русски:

Альберт Рено.

Скончался на двадцать пятом году от рождения.

И больше ничего.

Шарлотта села на скамейку и задумалась. Благоуханье фиалок туманило голову, голубоватые жилки на ее прозрачных висках начинали биться. Кто был нежданный Альберт Рено? Его ли портрет – этот чуть видный, тонкий профиль на белом мраморе? Шарлотта знала, что за редкие, садовые фиалки отец берет очень дорого. Значит, его родные богаты. А между тем, что-то говорило опытному взору Шарлотты, что эту могилу давно не навещали. Испорченный снегом венок висел на острие решетки. Кругом была не помята трава.

«Если б я смела… – подумала Шарлотта. – Этот серый крест, он красив, но он выглядит так печально. Какой бы славный венок я сделала! Из бус, из бисера… Нет, сюда это нейдет. Надо нежный, из шелковых лоскутков. Незабудки, очень крупные и очень бледные… Но я не смею! – прервала она себя. – Может быть, придут родные, будут недовольны… Что я ему?»

Ей вдруг стало печально. Она поднялась со скамейки и села на дерн, на песок, у самой могилы. Фиалки темные, матовые, как бархат, были у самого ее лица. Мраморный профиль теперь, под лучом вдруг проникшего сквозь ветви солнца, совсем стерся. Высокие острия решетки закрывали дорожку и другие памятники. Виднелся только наверху край дощатого забора и ясное небо над ним. Шарлотта, прислонясь головой к благоухающей могиле, смотрела на небо. Оно казалось ей таким близким, знакомым, похожим на голубое стекло в ее окне. И за ним, казалось ей, можно видеть другой мир, тихий, туманный и неизвестный.

IV

Когда отец ушел спать после обеда, Шарлотта робко и осторожно пробралась в большую «приемную» комнату. Ей предстояло трудное дело. Надо было найти номер могилы Альберта Рено. Шарлота понимала, что иначе все ее вопросы о том, кто это, когда схоронен, часто ли бывают родные – не приведут ни к чему. Отец знал только номера.

«Решетка и крест, – думала Шарлотта. – Зимой трудно ставить памятники, весной – вряд ли, земля была бы разрыта, а там трава. Надо искать осенью».

В сентябре она еще сидела часто на крайней дорожке. Разве в самом конце? Но в сентябре ничего не оказалось.

Она принялась за октябрь. Книги были тяжелые, громадные, тоненькая ручка Шарлотты едва переворачивала толстые листы с рядом имен и цифр. Как трудно! Нет, она никогда не найдет. Даже в глазах зарябило. Кроме того, Шарлотта беспрерывно оглядывалась, боясь, что кто-нибудь войдет и помешает. Она не знала, чего собственно боится, отец был, хотя и вспыльчив, – добр, да и что за беда посмотреть в книги? Однако сердце ее сжималось, точно она воровски делала что-то запрещенное.

Вдруг в конце страницы мелькнуло знакомое имя. Каллиграфическим почерком отца было выведено: «20 Oct. Albert Reno. № 17311».

Теперь работа была легче. Шарлотта сейчас же посмотрела в приходных книгах. Против номера 17311 стояло: «Прислано тридцать рублей. Фиалки».

Прислано! Значит, сами родные не были, а только прислали деньги. Все-таки отец что-нибудь знает. Верно, какие-нибудь очень богатые люди. А сами не навещают.

Шарлотта в глубокой задумчивости сошла на террасу и стала приготовлять обычный шестичасовой кофе. Вечер был совсем летний, теплый, мягкий. Ползучие растения еще не успели обвить столбы террасы, но купа малорослых, густых деревьев за цветником, беседка, зеленый забор – скрывали от взоров даже ближайшие кресты. Аллейка из подстриженных распускающихся акаций вела вдоль главной ограды из кирпича к воротам, таким же красным кирпичным, высоким, с колоколом наверху. Там, под прямым углом, ее пересекала главная аллея кладбища. Но отсюда, с террасы, нельзя было видеть ни ворот, ни крестов. Сад казался простым садом.

Иван Карлович вышел заспанный, с крошечными глазами, с багровыми полосами на измятом лице. Неожиданно явилась сестра Каролина с супругом и полуторагодовалым мальчиком. Трехлетнее замужество согнало розы со щек Каролины. Она уже не хохотала, а стонала и жаловалась. Часовщик, за которого она вышла по любви, оказался человеком крайне болезненным, припадочным и угрюмым. Он сидел за кофеем зеленый, с убитым видом. Дитя от него родилось еще более зеленое и болезненное, готовое испустить дух при каждом удобном случае.

– Поверите ли, папаша, – говорила иногда Каролина с отчаянием, – не живу, а точно в котле киплю. Каждый день жду несчастья. Кашлянет он, вздохнет-ну, думаю, вот оно: готовься к несчастью. Ребенок тоже чуть жив: доктора у него семь болезней находят. Иной раз так сердце изболит, что думаешь: эх, уж скорее бы! Сразу бы! Авось легче станет.

Отец не понимал жалоб и отчаянных желаний Каролины, делал строгое лицо, читал нравоучения, но безмолвная Шарлотта понимала. Она смотрела на часовщика, его зеленого сына – и радовалась, что не связана цепью любви с этими утлыми сосудами. Ее друзья были вечные, надежные, неизменные. Сегодня часовщик чувствовал себя лучше, произнес несколько слов, и Каролина казалась весела. Она даже дала своему младенцу два бисквита.

– Что это, Лотхен, ты все молчишь? – обратилась она к сестре. – Слава Богу, ты здорова. Молодой девушке нужно быть веселой, нужно общество.

– Ну, общество! – проговорил Иван Карлович. Он с детьми и дома всегда говорил по-русски и чрезвычайно любил говорить по-русски. – Мы знаем, чего Лотхен нужно. Лета возмужалые подходят, это вполне натурально! Добрый муж, пара детей… Бледности этой в лице сейчас же и меньше. Хе, хе, хе! Знаем кой-кого, кто на нас заглядывается!

Он подмигнул глазом, стараясь изобразить на лице лукавство.

Шарлотта помертвела. Она понимала, на кого намекал отец. Иоганн Росте, старший сын очень богатого мясника в самом конце Немецкой улицы, просил ее руки. Иоганн бы дельный, разбитной парень. Отец не допускал и возможности отказа. Но так давно не говорили об этом, Шарлотта уж стала надеяться, что Иоганну присмотрели другую невесту – и вдруг опять!

– Я еще не хочу замуж, – вымолвила Шарлотта, чуть слышно.

Она была робкая и покорная дочь, но мысль о свадьбе с Иоганном повергала ее в трепет.

– Но, но, но! – произнес отец, поднимая брови, которых у него почти не было. – Это нам знать, хочешь ли ты замуж. Наша дочь должна соображаться с нашими желаниями. Молодая девица в возрасте всегда хочет пристроиться.

– Совершенно верно, – глухо произнес часовщик. – Девушки – такой товар. Да и смотреть нужно.

– Я не могу усмотреть, я не могу усмотреть! – вдруг заволновался Иван Карлович, и лицо его побагровело. – Как я усмотреть могу. Натурально, замуж надо молодых девиц.

– Не волнуйтесь, папахен, – произнесла Каролина и поцеловала отца в голову. – Шарлотта умная девушка, она понимает. Отец Иоганна – такой богач. А сам-то Иоганн! Кровь с молоком. Какая девушка от него откажется!

Шарлотта, глотая безмолвные слезы ужаса, подала отцу длинную трубку. Разговор мало-помалу принял мирное течение.

Шарлотта набралась смелости.

– Папаша, – спросила она. – Чья это могила под номером семнадцать тысяч триста одиннадцатым? Я ее прежде не видала. Там скамейка была прежде. А теперь прихожу – решетка. И фиалки такие чудные.

– Гм… Семнадцать тысяч триста… – отозвался Иван Карлович, попыхивая трубкой. – Фиалки, говоришь ты? А что, хороши фиалки? Пусть приедет эта мамзель графиня, кузина или невеста его, что ли, пусть увидит, добросовестно ли исполняет свои обязанности смотритель Бух! Тридцать рублей послано – за то и цветы! Не едет – мне все равно. Смотри иль не смотри, деньги есть – цветы лучшие есть!

– А кто это, папа? – спросила Каролина. Шарлотта сидела немая и бледная.

– Это… Это один… Молодой человек, подающий большие надежды, как мне говорили. И вдруг – ein, zwei, drei! – готово. Ein Maler[18], – прибавил он, не найдя русского слова. – А? хороши фиалочки, Лотхен?

И он грузно рассмеялся.

Каролина с семьею давно уехала, отец ушел к себе, в доме все затихло. Шарлотта поднялась наверх и зажгла свою лампу. За окном теперь был туманный мрак безлунной апрельской ночи. Шарлотта хотела кончить работу, большой венок из красных маков, но не могла. Мысли мучали ее. Альберт, ein Maler, живописец… У него кузина, невеста… Отчего она не ездит к нему? Любил ли он ее? Какая она?

И Шарлотта улыбнулась, подумав, что хоть эта кузина и богачка, и графиня, а все-таки Альберт теперь не с нею, а тут, близко, и навсегда близко, и не графиня, а она, Шарлотта, будет сидеть завтра около него, принесет целую лейку воды для фиалок и сплетет, если захочет, нежный шелковый венок из очень больших и очень бледных незабудок…

Вдруг сердце ее ударило тяжело. Она вспомнила Иоганна. Неоконченные маки посыпались с ее колен. Она вскочила, разделась, спеша, погасила лампу и бросилась в постель. Скорее спать, чтобы не думать!

V

Июльский день жарок невыносимо. Солнце насквозь прогрело сухой, мглистый воздух. Деревья с широкими, совсем распустившимися листьями безмолвно принимают солнечные лучи, сонные и радостные, как ящерица в полдень на горячем камне. Пахнет пылью и всевозможными цветами. Цветами теперь полон весь парк кладбища. Порядок и чистота образцовые, могилы аккуратны и веселы. Но к разнообразным и тонким ароматам, к благоуханию отцветающих лип примешивается еще какой-то запах, чуть заметный, но тревожный, неуловимый и тяжелый. Он бывает только на кладбищах в очень жаркую пору. Шарлотта всегда думала, что это – дыханье умирающих липовых цветов. Они именно так пахнут, опадая. Шарлотта не чувствовала жары. Ее тонкое лицо по-прежнему было бледно, руки привычно работали. И тут, за решеткой могилы Альберта, где она теперь проводила дни, особенно тенисто. Давно отцветшая сирень разрослась густо, а сверху сплошным зеленым навесом наклонились старые березы. На могиле Альберта уже нет фиалок. Там теперь цветут два куста больших белых роз. Шарлотта сама за ними ухаживает, и нигде они не распустились так пышно и свежо.

Шарлотта надела сегодня светлое платье с короткими рукавами. Ей с утра весело на душе. Веселье ее, как и вся она, тихое, невидное. Точно в сердце теплится ровный и мягкий огонек. Свертывая длинные стебельки ландышей для заказного венка, она вдруг тихонько и тонко запела, и сейчас же сама застыдилась. С ней так редко это случалось.

Белый медальон внизу креста был теперь полускрыт розами. Шарлотта любила проводить рукою по нежному, чуть выпуклому профилю этого полузаметного лица: мрамор был холодноватый, бархатистый, всегда ласковый.

Казалось, стало еще душее. Мглистый воздух полз с окрестных болот и со стороны далекого леса. Шарлотта, оторвав на минуту глаза от ландышей, подняла взор. Она вздрогнула, слабо вскрикнула и покраснела: верхом на старом дощатом заборе, за которыми тянулись чужие огороды, дальше – болота, перелесок, сидел плотный, красивый юноша, в пунцовой, затейливо вышитой сорочке. Это был Иоганн.

– Не пугайтесь, мамзель Шарлотта, – произнес он очень вежливо, даже галантно, приподнимая белую фуражку. – Извините, что я так… прямым сообщением. От нас в эту сторону гораздо ближе, хотя путь несколько затруднителен. Но я знал, что вы избрали этот уголок… И, не желая беспокоить вашего уважаемого папашу прохождением через главные ворота, через дом… Вы позволите присоединиться к вам?

– Да, – прошептала Шарлотта, не поднимая ресниц.

Веселости ее как не бывало. Тупое беспокойство сосало сердце. Теперь ей казалось особенно душно, жарко, густые благоуханья туманили воздух.

Иоганн ловко соскочил на дорожку и через минуту уже сидел рядом с Шарлоттой на удобной скамеечке около самой могилы Альберта.

– Прелестный уголок! – проговорил Иоганн, сняв фуражку и проводя рукой с немного короткими и толстыми пальцами по своим круто-курчавым, черным волосам. Иоганн с полным правом назывался красавцем: он был не очень высок, но широк в плечах, ловок, в лице-теплая смуглость, на верхней губе немного выдающегося вперед рта – коротенькие, красивые, жестковатые усики. Шарлотта никогда не могла вынести взора его больших выпуклых глаз, черных, как маслины, с легкими красноватыми жилками на белках.

– Давно не имел счастия видеть вас, мамзель Шарлотта, – продолжал Иоганн. – Я целый день занят по магазину, минутки почти нет свободной. В прошлом году, помнится, вы однажды удостоили нашу лавку своим посещением… Для меня этот день, поверьте, запечатлелся… Я еще первый год тогда помогал отцу, только что гимназию кончил.

Шарлотта опять вздрогнула и невольно чуть-чуть подвинулась в край скамьи. Она тоже помнила, как однажды с отцом случайно зашла в лавку Иоганна. Лавка была светлая, чистая. Остро пахло кровью и только что раздробленными костями. Самые свежие, светло-красные трупы быков без кожи, с обнаженными мышцами, с обрубленными и распяленными ногами, пустые, как мешки, висели у дверей и по стенам. Пониже висели маленькие телята с телом гораздо бледнее и пухлее, почти серым, такие же пустые, так же распростирая кости ног до коленного сустава. На блистающем столе из белого мрамора лежали в сторонке темные, вялые куски мякоти с золотистыми крупинками жира по краям. В белом фартуке стоял Иоганн, веселый, сильный, здоровый, и ловко рубил большим, как топор, ножом, крупные части от лопатки. Шарлотта запомнила короткий, решительный звук ножа. Дребезги кости отлетели на пол. Темные пятна были на переднике Иоганна и на мраморе стола. Шарлотта вышла на воздух и сказала робко, что у нее закружилась голова. Вероятно, она не привыкла к тому пряному и пьяному аромату, который бодрил Иоганна.

– Теперь у нас преобразования, изволили слышать? – продолжал Иоганн. – Надстроили третий этаж. Туда папаша сами переедут, а бельэтаж, весь, что над лавкой, мне намереваются отдать. Не теперь, конечно… А вот, Бог даст…

Он замялся.

Шарлотта поняла. Он говорил о ней. Это для нее этаж над лавкой, когда она выйдет замуж за Иоганна. Она будет слышать у себя наверху решительные и веселые звуки его топора, когда он около мраморного стола станет рубить свежие, пухлые куски мяса.

– Одно неудобство, мух много в лавке, страшная масса мух. Залетают и в квартиру. Да можно бумажки ставить.

Шарлотта не ответила.

– А тут у вас хорошо, – начал опять Иоганн. – Тень, прохлада… Цветов сколько! А это чья же могилка? Вы ведь постоянно около нее. Известная вам?

– Нет, так… – промолвила Шарлотта.

Ни за что на свете она не стала бы говорить с Иоганном об Альберте. Она даже не хотела, чтобы он заметил белый медальон с портретом. Он, вероятно, напомнил бы Иоганну мрамор его стола.

– А я думаю, жутко вам здесь, мамзель Шарлотта? И вечером гуляете…

– Отчего жутко? – спросила удивленная Шарлотта.

– Да как же… Все вечно с ними…

– С кем, с ними?

– Ас мертвецами.

Шарлотта слабо улыбнулась.

– Что вы! Какие же мертвецы? Здесь нет мертвецов. Они под землей; глубоко… Здесь только могилы да цветы. Вот у вас… – осмелилась прибавить она. – У вас, точно, мертвецы… Я помню: все тела мертвые, кровь…

Иоганн залился громким смехом.

– Ах, мамзель Шарлотта! Какая вы шутница! Это вы наших быков да телят… мертвецами! Ха, ха, ха!

Шарлотта смотрела на его сузившиеся глаза; в розовом полуоткрытом рте блестела полоса крепких зубов.

– Что же это мы о таких несоответственных вещах говорим? – начал Иоганн, перестав смеяться. – У меня к вам просьба, мамзель Шарлотта: давнишнее желание сердца. Не откажите!

И он сделал умоляющее лицо.

– Не откажете?

– Нет… Если могу…

– Подарите мне цветок, сделанный вашими искусными пальчиками. Буду его вечно носить в петлице, а ночью стану класть под подушку. Мамзель Шарлотта! Вы знаете, как я ценю каждый ваш взор. У вас глаза, как самые лучшие фиалки. Отчего вы со мной так суровы? Я вам противен, мамзель Шарлотта?

В голосе его было много искренности. Тоненькая, всегда бледная, молчаливая Шарлотта очень нравилась Иоганну.

– Я вам противен? – повторил он, подвигаясь к ней. Кругом была тишина и зной. Даже кузнечики замолкли.

Томительная, душная, невидимая мгла поднималась от прогретой земли. Мертвый аромат лип кружил голову.

– Нет… отчего… это не то… – лепетала Шарлотта.

Сердце ее стучало тяжко, испуганно.

Она не договорила. В ту же минуту сильные руки сжали ее, и теплые, влажные, мягкие губы жадно прильнули к ее устам. Она помнила эти губы: они только сейчас были перед ее глазами, слишком пунцовые, как кумач его рубашки, немного темнее. И горячее и грубое прикосновение точно ударило ее. Красные пятна поплыли перед ее взором.

– Пустите меня! – крикнула она дико, не своим голосом, вскочила и оттолкнула его от себя с силой. – Пустите! Вы не смеете! Нельзя, нельзя!

Она кричала, голос ее рвался, небывалый ужас наполнял сердце.

Иоганн стоял растерянный, сумрачный.

– Извините, мамзель Шарлотта, – заговорил он неровно. – Я не знал. Я, может быть, испугал… Но я наделся… Ваш папаша… И мой папаша…

Гнев Шарлотты исчез. Остались только страх и горе. Она закрыла лицо руками.

– Уйдите, – прошептала она бессильно.

– Я уйду теперь, – продолжал ободрившийся Иоганн. – Я вас понимаю, простите ли вы меня? Вы так нежны, так деликатны… Вы – нервная, впечатлительная девица… Но я вас обожаю, вы это должны знать, я достоин прощенья именно потому, что я вас честно, искренно обожаю, мой папаша не далее, как завтра…

– Уйдите, – опять прошептала Шарлотта с мольбой, не открывая лица.

«Боже! – думала она. – Здесь! Какое оскорбление, какой позор! Здесь, при нем!»

Отдаленные голоса посетителей послышались за поворотом. Иоганн осмотрелся, ловко вскочил на забор и перепрыгнул на ту сторону. Шарлотта встала, не смея отнять рук, не смея взглянуть направо, где безмолвно и безмятежно благоухали крупные розы, чуть склонив головки, и белел меж их зеленью неясный очерк милого лица.

Не оборачиваясь, опустив голову, медленно направилась Шарлотта к дому. Стыдом и страхом была полна ее душа.

VI

Шарлотте долго нездоровилось, и она не выходила из своей комнаты. Отец хмурился, предлагал послать за доктором Финчем. Но Шарлотта оправилась, опять стала выходить. Стоял уже август, осенние цветы стали распускаться на могилах.

Однажды, после обеда, Шарлотта тихо пробиралась по знакомым тропинкам к своему месту. Все утро шел дождик, но теперь выглянуло желтое, влажное солнце и золотило колеблющуюся, уже поредевшую листву. Шарлотта хотела завернуть направо – и вдруг заметила, что решетка могилы Альберта отворена. Она знала, что садовник не приходил, а она сама всегда крепко запирает дверь. Значит – кто-то есть там.

Тихо, стараясь не шуметь опавшими листьями, Шарлота вернулась и обошла решетку с другой стороны, где прутья были реже и сквозь сиреневые кусты можно было видеть, что делается внутри.

Шарлотта взглянула – и невольно схватилась за толстый мокрый ствол березы, чтобы не упасть. На ее скамейке, около могилы Альберта, сидела женщина.

Все лето, с самой ранней весны, Альберта никто не посетил. Шарлотта привыкла думать, что он одинок, что никто не заботится о нем, что он принадлежит только ей. И вот какая-то женщина, может быть более близкая ему, чем Шарлотта, входит сюда по праву, садится около него.

Шарлотта стиснула зубы, острая злоба, ненависть рвала ей сердце, всегда такое доброе и покорное. Она жадно смотрела на незнакомую даму.

Дама была стройна, хотя невысока, нисколько не худощава и одета с большим изяществом, даже богато, вся в черном. Миловидное молодое лицо выражало большую грусть, но грусть не шла к задорному носику и круглым черным бровям. Так и хотелось, чтобы это лицо улыбнулось. Но вместо того дама вынула платок и провела им по глазам. Потом вздохнула, опустилась на колени, подбирая платье, сложила руки, опустила на них голову и замерла так на несколько мгновений. Креповый вуаль упал красивыми складками. Шарлотта заметила, что на кресте висел громадный, дорогой и неуклюжий фарфоровый венок. Широкая лента с надписью закрывала мраморный медальон. Безмолвные, редкие и холодные слезы падали из глаз Шарлотты, она их не замечала. Да, да! Это она. Это та графиня, кузина, невеста его, которую он любил, которая может сбросить скромный, легкий венок, сделанный руками Шарлотты, выдернуть цветы, посаженные ею, – и навесить свои звенящие, фарфоровые гирлянды, может трогать и целовать нежное мраморное лицо, может запереть на замок двери решетки – и Шарлотта никогда не войдет туда… Вся кроткая душа ее возмутилась и теперь была полна неиспытанной злобы. Шарлотте хотелось броситься к незнакомой, даме, схватить ее за одежду, за длинный вуаль, кричать, выгнать вон и запереть решетку.

– И он, и он! – повторяла она с горечью, как будто знала наверно, что Альберт рад этому посещению и фарфоровым цветам. – Сколько времени не была! Ведь я все время ходила, мои цветы, мои венки! Все я, все ему! А теперь сразу – кончено!

Дама встала, отряхнула песок с платья, поправила ленту, постояла, опять вздохнула, перекрестилась по-католически и, забрав свой ридикюль из черной замши, направилась к выходу. Она плохо знала дорогу и все не попадала на главную аллею. Шарлотта тихо, как кошка, следовала за нею издали. Наконец, дама нашла путь и прямо повернула к смотрительскому домику.

Шарлотта так и думала, что она зайдет к ним. Быстро, едва переводя дух, подбирая тяжелые, длинные косы, которых не заколола, обежала с другой стороны и разбудила отца.

– Какая еще дама? – недовольно ворчал Иван Карлович, надевая сюртук.

– Графиня… Кузина… Семнадцать тысяч триста одиннадцать… – лепетала Шарлотта, переводя дыхание.

– А… Хорошо! Сию минуту.

Шарлотта скользнула за ним в большую, темную приемную и, незамеченная, притаилась в дальнем углу за столом с грудою книг.

Иван Карлович пригласил даму сесть около конторки, недалеко от окон. Шарлотта из своего угла видела ясно ее свежее лицо.

– Ах, я вам очень благодарна за могилу моего дорогого… – заговорила дама по-русски, с легким иностранным акцентом. – Такой порядок, такие прелестные цветы.

– Да-с, сударыня, – сдержанно, но самодовольно произнес Иван Карлович. – У нас во всем порядок. Номер вашей могилы 17311?

– Я не знаю, право… Альберт Рено…

– Так-с, 17311. Все сделано, что возможно. Оставшиеся деньги…

– Ах нет, ах нет, пожалуйста! Я еще хотела дать… Вот пока пятьдесят рублей.

– А зачем же это? Теперь осеннее время года наступает, могилы не убираются.

– Да, но видите ли… Я уезжаю. Очень далеко, за границу, не знаю, когда вернусь…

– В таком случае могу вам обещать на эти деньги уборку могилы в течение двух лет, не более.

– Я гораздо раньше пришлю вам еще! Я много пришлю… Я только не знаю, смогу ли я быть сама… Моя фамилия графиня Либен. Этот молодой человек, так безвременно угасший, был мой жених…

Она опустила глаза. Иван Карлович только равнодушно крявул. Он не выспался.

– И вот, – продолжала графиня, которая, как видно, не прочь была поболтать, – я чту его память… Обстоятельства так сложились, что я… что я должна выйти замуж за… за дальнего родственника покойного и уехать навсегда во Францию. Я сама француженка по рождению, – прибавила она живо и улыбнулась, причем сделалась сейчас же вдвое красивее.

– Так-с… – задумчиво произнес Иван Карлович. – Изволите замуж выходить… Я тем не менее должен вам росписку дать в полученных от вас мною деньгах на украшение могилы № 17311 в продолжение двух лет…

Шарлотта не слушала дальше. Так же бесшумно, как вошла, она скользнула вон, миновала террасу и бегом бросилась в парк, прижимая руки к сердцу, которое стучало громко и часто. Было прохладно, хотя ветер стих, голубоватые, ранние сумерки наступали. На кладбище веяло пустынностью.

Шарлотта добежала до решетки Альберта и распахнула ее. Теперь она входила сюда, как повелительница. Та, бездушная кукла, потеряла все права. Зачем она приходила сюда? Издеваться над ним. Его невеста, перед свадьбой с другим! Проклятая, проклятая! Вон сейчас же эти грубые цветы! Они его холодят и режут.

И Шарлотта рвала, топтала богатый фарфоровый венок, силилась зубами надорвать широкую ленту с золотой надписью «Helene a son Alberto»[19]. Как она смела? Ее Альберт! Изменила! Разлюбила и приехала еще издеваться над беззащитным! Никогда Шарлотта не допустит, чтобы хоть один цветок здесь был посажен на ее деньги. В копилке есть кое-что… Можно еще заработать! И у отца подменить… Это не трудно.

Брызги фарфора случайно ранили руку Шарлотты. Она вздрогнула, увидав алую каплю на своей ладони. Но сейчас же схватила платок и перевязала рану.

Большие бледные златоцветы, почти без запаха, веющие только осенней сырой землей, качались теперь на могиле вместо летних роз. Шарлотта тихо отвела их стебли и прижалась щекой к бархатистому холодному мрамору барельефа. Она едва ощущала неровности очертаний профиля. О, милый, о, бедный! И она, сама виноватая перед ним, смела еще упрекать его в чем-то! Как она сразу не поняла, что надо защитить его, безответного, что эта Елена пришла издеваться над ним, что она не может его любить! Она нашла себе другого, существующего, теплого, с красными, мягкими губами, как Иоганн…

Зато Шарлотта любит Альберта всей силой мысли и любви. Теперь она никому его не отдаст. А он… Зачем ему Елена, чужая, страшная, живая? Шарлотта бесконечно ближе ему.

И Шарлотта лежала так, прижавшись лицом к мрамору креста. Ее любовь, вся, была полна той сладостью безнадежности, той тихой негой отчаяния, которая есть на дне души, выплакавшей последние слезы, есть в конце всякого горя, как в сумерках осеннего дня с чистыми, зеленовато-холодными небесами над молчащим лесом.

VII

Однажды, за чаем, в присутствии Каролины и болезненного часовщика разыгралась неизбежная и все-таки неожиданная для Шарлотты сцена.

Отец был, против обыкновения, сумрачен. Часовщик вздыхал и кутался в кашне, никогда его не покидавшего. Каролина бросала на сестру значительные взгляды, которых она, впрочем, не видала.

Иван Карлович начал торжественно:

– Дочь моя, ты знаешь, что у меня сегодня был господин Ротте за окончательным ответом? И он очень прав. Уже ноябрь наступил. Время крайне соответствующее. Все это затянулось ввиду твоей болезни. Но теперь ты здорова. Иоганн очень, очень добропорядочный, прекрасный молодой человек.

– Папаша… – выговорила с усилием Шарлота. – Я вас очень прошу… Я не могу теперь.

– Как так: не могу? Что это должно означать: не могу?

– Замуж не могу… Я еще молода.

– Молода! Что ж, дожидаться старого возраста для замужества? Но, но! Так не должны молодые девушки отвечать отцам. Отцы опытны, отцы знают. Должно повиноваться.

– Не могу! – почти вскрикнула Шарлотта. – Иоганн мне не нравится! Я не пойду!

– Что такое? Не пойдешь? Смотрите, дети мои! – багровея сказал Иван Карлович. – Ей не нравится прекрасный молодой человек, выбранный ее отцом! Старший сын богатейшего коммерсанта. Она не пойдет за него, когда я сказал его отцу, что с завтрашнего дня Иоганн может являться как жених моей дочери! Значит, слово мое нейдет в расчет!

Шарлотта слабо ахнула и закрыла лицо руками. Каролина вмешалась в разговор:

– Что ты, Лотхен! Опомнись. Ведь надо же выходить замуж. Посмотри, какой Иоганн бравый! Сколько девиц по нем сохнет Не волнуйтесь, папашечка, она образумится. Молодая девушка…

– Да, – покашливая, промолвил часовщик. – Молодые девушки такой народ… С ними, между прочим, глаз да глаз нужен! Усмотреть ой как трудно!

– Зачем… Не надо смотреть… – прерывающимся голосом пыталась заговорить Шарлотта. – Неужели я не могу здесь… Разве я мешаю…

– Как не надо смотреть? – вне себя закричал Иван Карлович, опять мгновенно багровея. – Нет, надо, сударыня, надо! А я стар, я не могу усмотреть! Ответственности не могу взять! Нельзя, нельзя! Думать нечего! Я слово дал! Господин Ротте мой лучший друг! А усматривать я не могу! Яблонька от яблоньки не далее растет! Вот что!

Он был вне себя, махал руками и захлебывался. Шарлотта вскочила и с рыданием бросилась из комнаты. Каролина побежала за ней.

– Что тебе? – почти озлобленно выкрикнула Шарлотта, увидев входящую к ней сестру. – Ты пришла меня мучить? Зачем вы так злы ко мне? Зачем мне нужно выходить замуж? Ну вот, ты вышла! Что же ты, счастлива?

– Это ты злая, Шарлотта, а не мы, – возразила Каролина. – Не понимаю, что с тобою сталось? Ты очень изменилась. Ты говоришь – я несчастлива. Но если бы Франц был здоров и я не должна была вечно дрожать, что потеряю его, я не жаловалась бы на судьбу. Так же и маленький Вильгельм, все болен! А ты – другое. Иоганн такой здоровый, сильный, ты будешь с ним спокойна, детей наживете крепких… А вот за папашу я бы на твоем месте очень-очень боялась.

– Почему? – испуганно спросила Шарлотта.

Вспышка ее прошла, она, робкая и горестная, сидела на своей постели, опустив руки и поникнув головой.

– Да как же, разве ты не знаешь? С ним может сделаться удар, он мгновенно скончается. Его нельзя волновать. Ты заметила, как он краснеет? У него давно приливы. Ты его огорчаешь непослушанием, он получит удар именно из-за тебя… За него вечно дрожать нужно…

– Что же мне делать? Что делать? – с отчаянием про-ешептала смятенная Шарлотта. – Зачем ты пугаешь меня, Каролина?

– Я нисколько не пугаю тебя. Это весьма обычно. Все мы, имеющие родственников и близких, должны охранять их и дрожать за них, помня, как непрочен человек. Ты покорись лучше, Шарлотта. Это советует тебе твоя сестра.

Лицо Иоганна, полное, улыбающееся, его выпуклые черные глаза с красноватыми жилками на белках вспомнились Шарлотте. Мраморный стол, вялая, темная мякоть с крупитчатым жиром, свежие тела быков, запах крови, первый этаж над лавкой, мухи, мухи… Шарлотта в последний раз с мольбой взглянула на сестру, как будто она могла все изменить. В эту секунду голова часовщика высунулась из дверей.

– Каролина, – прошептал он хрипло. – Иди, папаша тебя зовет. Иди скорее, ему что-то дурно.

– Ага! Вот видишь! – обратилась к сестре торжествующая Каролина, вставая. – Вот дела твоих рук.

Шарлотта тоже вскочила и в смертельном ужасе хватала сестру за платье.

– Каролина, Каролина! Подожди! Что с ним? Боже, как мне быть?

– Пусти меня, ты, злая дочь! Пусти меня теперь.

– Каролина, скажи ему… Ну все равно, если он не может меня простить, позволить… Что я говорю? Скажи, что я на все согласна.

Она упала головой в подушки. Каролина поспешно вышла.

Нездоровье Ивана Карловича оказалось пустяшным. Каролина и часовщик долго не уходили, совещались все вместе довольным шепотом. Шарлотту больше не тревожили. Пусть отдохнет от волнений, ведь она согласилась…

VIII

Было около трех часов ночи, когда очнулась Шарлотта. Она не знала, спала она или пролежала в забытьи, без слез, без движенья, лицом к подушке, все время, с той минуты, когда сестра вышла из ее комнаты. Шарлотта приподнялась на постели. Все ее тело болезненно ныло, как от усталости, в голове стояли пустые шумы. Она помнила, что сказала Каролине, и знала, что это бесповоротно. Завтра придет Иоганн, ее жених, ее муж.

Надо покориться… потому что так надо. О, видит Бог, она не виновата! Где ей бороться, такой слабой, такой робкой. Но она не хотела изменить, она даже не умела бы изменить, как не умела бы разлюбить. Альберт, Альберт.

Она встала, медленно, совсем тихо. Из широкого окна с неопущенной занавеской лился голубой свет луны, казавшийся еще ярче от белизны снега. Снег выпал рано и лежал, морозный, хотя неглубокий. С той стороны окна, где было вставлено цветное стекло, лунные лучи, проходя сквозь него, ложились на пол огненно-прозрачными, синими пятнами. В комнате, как и на затихшем кладбище за окном, – было туманно и бесшелестно. Порою снеговые, быстро бегущие облака застилали луну, и все на миг мутнело, тускнело, тени бежали, скользили, ширились – и вдруг пропадали, и опять голубели, и холодел редкий воздух.

Шарлотта тихо сняла ботинки, чтобы не стучать, переменила измятое платье на белый фланелевый капотик. Она двигалась бесшумно и торопливо. Одна мысль, ясная, неумолимая, владела теперь ею. Надо идти. Завтра уже будет не то. Завтра она будет не она. Завтра придет Иоганн и поцелует ее, и она примет поцелуй, потому что станет его невестой, а потом женой, чтобы поселиться в новоотделанной квартире над лавкой. Теперь же, сегодня – Шарлотта еще прежняя, еще своя, еще живая. Она должна пойти в тому, кого она любит.

– Пойду… Проститься… – шептала она бессвязно, занятая лишь заботой выскользнуть из дома, никого не потревожив.

Ей не надо было слов, чтобы сказать Альберту, что она не виновата. Но ей смутно казалось, что он это скорее почувствует, если она будет там, около него.

В одних чулках, вся белая и легкая, как привидение, она соскользнула по лестнице. Ни одна ступенька не скрипнула. Дверь, ведущая на балкон, была заперта. Ее собирались замазать, но не успели. Под черными потолками замирали ночные звуки, углублявшие тишину – дыхание спящих, треск мебели, шорох за обоями. С силой Шарлотта повернула заржавленный ключ. Он слабо визгнул, набухшая дверь стукнула и отворилась. Холод и запах снега заставили Шарлотту вздрогнуть. Но через секунду она уже бежала по зеленовато-голубой, искристой аллее, необутые ножки оставляли легкий, чуть вдавленный след.

Под черными деревьями было очень темно. Зубы Шарлотты стучали, она спешила добежать, точно там, у Альберта, ее ждало тепло. Опять снеговые тучи заслонили луну, все замутилось, искры погасли, расширилась тень. Но тучи разорвались – и снова перед Шарлоттой открылись голубые тихие туманные ряды крестов, мир, теперь совсем похожий на тот, который она видела сквозь стекло своего окна.

Вот и крайняя дорожка, вот решетка. Шарлотта упала на снежное возвышение могилы, раскрыв руки торопливо и радостно, как падают в объятия. Теперь, в самом деле, ей уже не было холодно. Снег такой же белый, как ее платье, почти такой же, как ее светлые неподобранные косы, так ласково прижался под ее узким телом. Он был нежен и мягок. Он сверкал под лунными лучами на мраморе барельефа. Шарлотта коснулась, как всегда, своей щекой чуть выпуклого, нежного, теперь морозного профиля. От ее дыхания снежинки таяли, исчезали, улетали, очертания неуловимо-прекрасного, равнодушного лица становились все яснее. И долго Шарлотта лежала так, соединив за крестом побелевшие руки. Альберт был с ней, никогда она не чувствовала себя такой близкой ему. Она больше не мучилась, не боялась: она ни в чем не виновата, и он знает это, потому что и он, и она – одно. Сладкая, до сих пор неведомая истома, теплота охватывала ее члены. Он, Альберт, был около нее, ласкал, нежил и баюкал ее усталое тело. Часы летели, или, может быть, их совсем не было. Шарлотта не видела, как снова набежали пухлые тучи, потускнел во мгновение замутившийся воздух и без шелеста, без звука, стали опускаться на землю больше хлопья, легкие как пена… Сначала редкие, потом частые, зыбкие, они заплясали, закрутились, сливаясь, едва достигали земли. Убаюканная нездешней отрадой, Шарлотта спала. Ей грезился голубой мир и любовь, какая бывает только там.

А сверху все падал и падал ласковый снег, одевая Шарлотту и Альберта одной пеленой, белой, сверкающей и торжественной, как брачное покрывало.

Лилит*

Апокриф

I

Длинная, длинная лестница. Может быть, потому такая длинная, что Неволин идет медленно-медленно. Он боится. Он не знает, чего боится, не думает, ни о чем не спрашивает себя. Он боится потому, что идет к женщине, которую любит, искренно и давно. Он долго не видал ее, она была больна и не позволяла ему прийти к ней. Елена Николаевна жила одна, с молчаливой старой теткой. Юная и веселая, свободная (она овдовела двадцати лет), Елена Николаевна умела быть такой ровной и такой неуловимой со своими влюбленными, что они все держали себя почтительно и осторожно, никогда не зная, как она к ним относится. Неволин, впрочем, не ухаживал за ней: он ее просто полюбил. И когда любовь вставала в душе, яркая и всезаслоняющая – он говорил о ней. Почему Елена никогда не отвечала ему «нет» или «да?». Она слушает – значит, любит… Любит? Он поднимал на нее глаза-и сразу умолкал. Любовь отступала вглубь души, а оттуда подымался необъяснимый и тупой страх, для которого у него не было ни слов, ни сил.

Тот же бессловесный страх, душный, темный, покрывал его и теперь. Он даже не боялся решительного «нет»; он боялся ее – и своего странного страха.

Длинная лестница кончена. Неволин перед дверью. Надо же войти!

Вот и знакомая комната, вся в солнце. Цветы, цветы… Знакомый, немного душный, как от меха, пыльный и теплый запах духов… Елена приподнялась с кушетки и, улыбаясь, протянула Неволину узкую розовую руку. Пушистые черные волосы чуть краснели на солнце. Она щурила глаза; похудевшее личико казалось юным-юным; она была похожа на девочку.

– Садитесь. Я рада вам. Что? Мое здоровье? Лучше, лучше, почти совсем здорова.

Она все улыбалась, щуря глаза от солнца. Неволин сел рядом и глядел на прищуренные глаза, на длинное белое платье и на уютно спящую в его складках любимую черную кошечку Елены – Лоло. Пушистая черная шерсть Лоло чуть краснела, пронизанная солнечным лучом.

Они говорили: она шутливо, он – сдержанно. Он сказал, что измучился за время ее болезни. Он так любит ее… Разве она забыла, что он любит?

Елена Николаевна отвернулась и рассмеялась тихонько.

Так она забыла? Он ей напомнит. Он ей скажет опять и опять то же самое, опять будет молить ответа – все равно какого, – но ответа на самое для него важное, самое главное…

Елена щурилась и улыбалась.

– Ответа? Вы знаете… Я ничего не знаю. И люблю – да… И не люблю – нет… Может быть, да… Может быть, нет… Самое важное для вас, говорите вы?

Неволин поднял на нее глаза (то, что он говорил – была правда, а когда человек говорит другому правду – он опускает глаза) – и вдруг прежний, душный страх сжал его сердце, как никогда раньше. И внезапно стал ярким, осветившись мыслью. Он глядел на прищуренные глаза, пушистые волосы – и не верил себе.

– Может быть – да… Может быть – нет… Какой вы милый, какой вы искренний! Я верю… Может быть, да, может быть, нет…

Лоло проснулась, лениво поднялась, выгибая спинку. Пушистая черная шерсть алела на солнце. Лоло прищурила глаза и замурлыкала.

«Вот оно, вот оно! – кричала душа Неволина. – Может быть, да… Кто это сказал? Да ведь она, Елена… разве она человек? Она – кошка, такая же, как Лоло, совсем, точь-в-точь, только большая, белая, с пушистой черной головой… Я люблю – кошку».

Он порывисто встал.

– Какое безумие! – сказал он точно про себя. Елена Николаевна перестала улыбаться.

– Что вы? Что с вами?

– Ничего… Так. Я, кажется, с ума схожу немного.

– Ну, что. Не волнуйтесь. Поболтаем о другом. Ведь я еще не оправилась.

Она заговорила о чем-то весело, но Неволин едва отвечал.

«Кошка-женщина… Женщина-кошка… – думал он бессвязно. – Какая чепуха! И старо. Где-то я читал про это… Сто раз читал. Что похожа на кошку… Да какой там похожа!

Она сама – кошка. Две кошки. И я обеих боюсь. Одну из них люблю… любил… Люблю? Да разве может человек любить душу зверя?»

Лоло мягко спрыгнула на ковер, потянулась, расширяя лапки, и поочередно, с тихим треском, отдирала их от толстой ткани.

«Наваждение, – подумал Неволин, отворачиваясь. – Не хочу, не хочу, это безумие, я ее люблю…»

Елена Николаевна что-то мягко и тихо говорила ему, кажется, приглашала его поскорее прийти опять. Неволин вышел на светлую, прохладную улицу. Ему стало легче, свежее, страх исчез или притаился, и он уже улыбался, вспоминая про «наваждение». Был час вечерен. Долгие, свежие звоны церквей неслись отовсюду, наполняли улицы и небо ясными голосами. Кругом было чисто и просторно. Колокола твердили «а, да, да…», всегда только «да…». И Неволину казалось, что все вокруг такое правдивое, ясное и простое.

II

В далеком заброшенном монастыре, в крепкой, сырой башне, сидел монах, закованный в тяжелые вериги. Перед ним лежала раскрытая черная книга с золотыми заставками, и он читал:

«И когда создал Бог Адама по образу и по подобию своему, то позвал к себе Авадонну, лучшего из ангелов своих, и сказал ему: „Нехорошо быть человеку одному; но создадим подобную ему женщину, чтобы были они мужем и женою и чтобы рождали детей; пусть не прекратится до века племя человеческое, дабы всегда кто-нибудь созерцал великолепие мира и славил Творца его. И велю Я тебе, верный слуга мой и ангел, пойди, и изготовь из чистой материи тело для жены, чтобы во всем было оно подобно мужнину, но красотой превосходило его, и изготовь из звездных лучей душу для жены, и чтобы во всем была она подобна мужниной, но красотою превосходила его, и, сделав, принеси Мне, чтобы оживил Я их духом Уст Моих“.

И услышал ангел Божий, и помыслил в сердце своем: „Доколе, о Господи, буду терпеть я от Тебя? Разве не во всем служил я Тебе лучше других ангелов Твоих, разве не во всем был я десницей Твоей? Ныне же хочешь Себе вечной хвалы от созданий Своих, а мне ничего. Нет больше терпения моего! Я преступлю Твой закон, но за то будет и мне хвала не меньше Твоей!“ Так сказал он и, взяв прекрасное тело из чистой материи, влил в него часть желчи своей и, приготовив душу из лучей звездных, примешал к ней нечистую мысль свою и, так сделав, принес Господу Веков и сказал: „Что приказал Ты мне, исполнил я“.

Тогда принял Бог тело и душу жены мужниной и вдохнул в них дыхание жизни, бессмертный дух Свой, и дал имя ей: „Лилит“, и сказал: „Да будут Адам и Лилит мужем и женою. И которые родятся от них младенцы мужеского пола, пусть будут они во всем, как отец их Адам, и так все мужское потомство их, а которые родятся от них младенцы женского пола, пусть будут во всем как мать их Лилит, и так все женское потомство их“. И когда проснулся Адам, то увидел рядом с собою Лилит, прекраснее которой ничего не было на свете, и восхвалил он за то Господа своего; и были Адам и Лилит мужем и женою, и родились от них через год две дочери, во всем подобные матери их Лилит; и как только родились они, то сложили молитву Авадонне.

Но архангел Гавриил пролетал мимо и услышал молитву их к развратившемуся ангелу, и сказал о том Господу. И увидел Господь весь обман Авадонны и исключил его из числа ангелов Своих, и проклял вечною клятвой, и отнял светлое сияние от чела его. И взял Бог Лилит у Адама и отделил бессмертное тело ее от души и бросил его в бездну, чтобы носилось оно там вечно, с его страшной красотой и грехом; бессмертную же душу вложил он в кошку, животное нечистое, живущее на суше в холодных и теплых странах, и поселилась с того дня душа Лилит в племени кошек…»

III

Опять та же длинная-длинная лестница. На этот раз не страх, но ужас давил душу Неволина. Он помнил «наваждение». Все прошло, – но если опять, когда он увидит Елену, ему покажется, что она – не она, не – человек?

«Только бы этой твари там не было, у нее в ногах, – думал он с глупой, беспомощной злобой. – И придет же такое в голову! Я люблю Елену, как она есть, не красоту ее и не душу, а ее, а где любовь – там правда. И я прав. Если она не любит – это мое несчастие, но все-таки я прав, и она права. Но я должен знать, я ее спрошу…»

Елена Николаевна совсем оправилась. Она собиралась выехать и была в длинном узком черном платье, блестящем и переливающемся на солнце. Ведь комната была та же, тот же час, значит, и солнце то же.

Она стояла у стола, когда вошел Неволин. Лоло он не заметил, но, только что Елена Николаевна обернулась к нему и длинное платье ее, как черный хвост, бесшумно скользнуло по ковру – он понял, что то «наваждение» – неустранимо, что он бессилен; да, она – кошка. Она – зверь. Но ведь он любит, любит! Бежать от звериных глаз? Нет. Нельзя. Ему надо подойти ближе, любовь приказывает, ближе заглянуть в эти глаза, увидеть в них человеческое, ясное, свежее, простое, – ему нужно.

– Елена Николаевна, – начал он стремительно, боясь остановиться на полуслове, – выслушайте меня, скажите мне, милая, ради Бога…

Он говорил долго, торопясь, требуя, опять умоляя, говорил, что ему «нужно» знать, она не может, не должна…

Он подошел ближе, взял ее за руки, продолжая говорить что-то, шептать, перебивая себя. Любовь, только любовь, ясная и простая, говорила за него. Не думая ни о чем, почти не заметив как, – он обнял ее, крепко и нежно, целовал милое лицо – и вдруг, поняв, что она – не сопротивляется, почувствовал в сердце острый укол счастья. Любит! Значит – любит!

– Милая! Ты любишь? О, зачем ты так долго… Любишь? Да? Да?

Но гибкое нежное тело вдруг выскользнуло как-то непонятно из его объятий, черное платье быстро проволоклось по ковру, Елена Николаевна стояла далеко, вся в солнечном луче, и щурясь, гневно и томно смотрела на Неволина.

– Люблю? Кто вам сказал? Что это такое? Как вы смели? Слышите, как вы смели?

Брови ее хмурились, а светлые глаза щурились и солнечные искры дрожали в них улыбками. Круглое личико было сердито, но одна щека горела.

Неволин еще чувствовал это гибкое черное блестящее тело, лежавшее за секунду в его объятиях, томно-ленивое… Видел ее глаза, бессмысленные, не добрые и не злые, глаза зверя… Солнце попало в них, и теперь они горят непонятными искрами. Она отошла, ушла – и что-то говорит ему. Не все ли равно – что? Как «он смел…» Да, он не должен был сметь. Он – человек, и любить сердце его может только человека. А она – зверь. Пушистый, мягкий, неразгаданный ласковый зверек с черным хвостом.

Как он мог спрашивать «любить ли?» Кого он спрашивал? Разве она понимает слова? «Оне» умеют только ласкаться и царапаться. А там, в глубине прищуренных глаз – навеки скрытая от людей тайна.

Огненный ужас облил Неволина, как будто, заглянув в эти глаза, – он заглянул в тайну зверя.

Длинная лестница… Длинные улицы… Но звонов нет. Верно, отошли вечерни. «Господи! Простишь ли Ты мне? – думал Неволин. – И где же Ты? Где Твоя правда, Твоя, посланная людям, достойная людей, нужная людям?»

IV

«И тогда навел Бог сон глубокий на Адама и, пока спал он, вынул из груди его ребро и сделал тело другой жены для него и взял часть дыхания его, и сделал душу для жены, и соединил их, и оживил их дыханием жизни, духом Уст Своих, и дал имя ей „Ева“ и сказал: „Да будут Адам и Ева мужем и женою, и да не будет у них и у всего потомства их иной веры, как в Меня, и иной надежды, как на Меня“.

И когда проснулся Адам, то увидел Еву рядом с собою, и восхвалил за то Господа, своего, и были они с Евой мужем и женою, и родились от них через год два сына, во всем подобные отцу их Адаму; и как только родились они, сложили молитву Господу. И много было еще сыновей у Адама и Евы, но не было у них дочери. И должны были сыновья взять себе в жены дочерей Лилитиных, и так пошло от них племя человеческое: мужчины во всем подобные праотцу их Адаму, а женщины, – во всем подобные праматери их, нечистой, прекрасной Лилит».

Остановился монах: на худом лице его – следы кровавых слез; далекие мысли бродят по его челу. Одна лишь страница остается – и будет дочитана большая черная книга с золотыми заставками, но не хочет он перевернуть ее, и не перевернет никогда. Душа его горела мукой, и точно сладость ему она.

Но вот, вдалеке еще, заслышалось веяние, зыбкое и трепетное, далекое, точно нежное пение. И старик стал тревожно и важно прислушиваться. Все ближе и ближе странный шум, все явственнее слышен он, и, наконец, донесся до башни. Монах вскочил, гремя цепями, но вскрикнул и упал снова. А чрез разверзшуюся стену в башню вливалось тихое сияние, постепенно наполняя все.

Тогда разорвались великие цепи, и упал монах мертвый на землю. А святое сияние зажгло книгу, и воздух, и всю башню, и весь заброшенный монастырь, и когда развеяло пепел от них, вознеслось вверх, откуда пришло.

Полетели*

I

Мама у меня такая нежная, такая слабенькая. Ростом я уже сейчас с нее, а мне четырнадцать лет. Мама всегда говорила:

– Ты, Катя, не в меня. Вон ты какая большая и сильная. Как мальчик.

Это правда, я вся в папу. И с папой мы – точно товарищи. В рождение, когда мне исполнилось семь лет, папа мне подарил маленький, но совсем настоящий велосипед. Я скоро выучилась кататься, и мы с папой далеко уезжали вместе.

В деревне, в нашем Замостье, плохие дороги, а все-таки ездили. Когда же, к сентябрю, мы перебирались за границу, в наш маленький домик «Ручейный», невдалеке от Парижа, – вот было хорошо кататься! Ветер в лицо, – ну точно летишь на крыльях.

Мы не могли жить зимой в России из-за маминого слабого здоровья. А папа мой техник, ему по зимам даже лучше было за границей работать.

Вскоре папа купил автомобиль. Он сам им управлял, показывал мне, и я сейчас же научалась. Тут ведь силы не нужно, только уменье и ловкость, а я уж в одиннадцать лет была очень ловкая.

На большом автомобиле «мерседес», который открывался и закрывался, а внутри был устроен, как уютная комнатка, – мы ездили далеко, в другие города. И мама тогда с нами ездила, и шофера мы брали, Жана, который вел машину. Это уж было целое путешествие. Мама сначала боялась автомобилей, а потом привыкла. Но скоро ездить все-таки не соглашалась, поэтому я не очень любила путешествия и большой автомобиль «мерседес».

А вот радость: вдвоем с папой поехать на другом нашем автомобильчике, двухместном. Маленький, легенький, а машина сильная. Каждый винтик мы с папой в нем знали, и все его капризы тоже знали. Впрочем, он славный был, добрый, верный и хорошо слушался, если его кормили бензином, сколько нужно, если его заботливо подмазывали, с лаской, а не грубо. Он, наверно, чувствовал, кто его любит, кто нет.

Раз мы очень хорошо ездили. Я сама вела машину, долго. Нисколько не устала, только дух захватило, так мы мчались.

– Молодец, Катя, – говорил папа. – Совсем ты у меня молодец. Только давай вернемся, видишь – темно, как бы мама не стала беспокоиться.

И правда: мама лежала на кушетке бледная, встревоженная, думала, не случилось ли чего. Я ее принялась целовать, рассказывать, как шибко и хорошо мы ездили, а она тихо мне говорит:

– Катя, Катя, зачем вы опоздали! Как я тут без вас мучилась!

Мне стало жалко ее, так жалко, что вся радость от катанья пропала. И потом, когда поедем, уж я сама все тороплю папу назад: мама беспокоится!

Раз летом, в Замостье (мне шел уже двенадцатый год), у нас гостил двоюродный брат Миша. Он кадет, старше меня немного, но такой увалень. А между тем важничает.

Мы с ним то ссорились, то мирились. Гуляли вместе. Я ему все про наши автомобили рассказывала. В Россию мы их с собой не брали, все равно по деревенским дорогам нельзя ездить, совсем нельзя.

Раз мы сидели с Мишей у озера; я ему говорю:

– Знаешь, Миша, главное, когда так шибко-шибко едешь и рука у тебя на руле – то кажется, что уже земли под тобой нет, а ты по воздуху мчишься.

– Это глупости, – говорит вдруг Миша. – Мало ли что кажется! Кажется – однако ползешь преспокойно по земле, как червяк, только скоро. Вот невидаль!

– А ты чего же хочешь?

– Ничего я не хочу. Просто у меня раз была мысль, что люди ни к чему, если они все по земли. Люди пропадут с течением времени, а птицы будут все умнее, умнее и сделаются как люди, только с крыльями.

Я обиделась.

– Птицы умнеть! Сам-то ты очень умен! У птиц крошечный мозг, птица не может думать, как человек.

– Очень может. Вот пингвины, например, я читал: страх какие умные! Человек думает-думает, однако не может выдумать, чтобы летать по воздуху.

– Летать? Летать? Значит, ты хочешь, чтоб люди пропали? Чтоб пингвин какой-нибудь дурацкий…

Я так рассердилась, что не могла выдержать, бегом бросилась к дому. Миша тоже вскочил – и за мной. Кричит, спорить хочет.

Я пробежала прямо к папе в рабочую комнату. Там у папы стояли длинные белые столы с чертежами.

– Папа, ты послушай, что он… Нет, ты послушай…

Мы стали вперебивку рассказывать наш спор, и Миша опять настаивал, что пингвины умные, а что человек не может придумать, как летать.

Папа все выслушал, помолчал. Потом сказал Мише:

– Отчего же ты уверен, что люди не могут этого придумать? Они уже почти придумали.

Миша сказал с презрением:

– Ну, знаю, воздушные шары. Мы читали даже в корпусе про этакие… управляемые. Так разве это как птица? Это газ его тащит.

– Нет, не шары. – И папа, смеясь, покачал головой. – Совсем без всякого газа. Просто, человек будет летать… ну как змей летает. Ведь он без газа.

– Без газа, пусть, да зато на веревке, – сказал упрямый Миша.

– И веревки не будет. Слушайте, дети, садитесь, я вам расскажу, в чем дело. Это коротко и понятно. Скоро уж полетят, может, и мы с Катей еще полетаем… Она у меня молодец, ничего не боится.

– И я нисколько не боюсь, – заважничал Миша. – Было бы на чем, конечно, и я бы полетел.

Когда мы уселись, папа сказал:

– Да вы змея-то знаете?

– Еще бы! Сколько раз в корпусе… Это даже требуется…

– Ну, отчего же он летает?

– Отчего? Ну, оттого, что воздух… Воздух снизу…

Я перебила:

– Ты, Миша, ничего не умеешь сказать. Ведь если пускаешь змея, так ты с ним бежишь. А когда бежишь, воздух ему навстречу, ветром, ну и поддерживает его, не дает упасть. Змей ведь плоский.

– Да я то же и говорю, что воздух снизу.

– Хорошо, хорошо, – перебил папа. – Верно. Катя, чтобы змей летел – надо сначала с ним бежать, заставить воздух устремиться ему навстречу и держать его. Когда птица летит, широко раскрыв крылья – ее тоже воздух снизу держит. Ну, теперь вот что скажите: если не бежать, а сесть в автомобиль и поехать, а змея за собой на веревке, – змей полетит?

– Конечно! Вот хорошо полетит!

– Теперь вообразите, что автомобиль маленький-маленький, легонький-легче велосипеда, а змей, напротив, гигантский и сильный, что будет?

– Змей унесет автомобиль кверху… – сказала я нерешительно. – Ведь унесет? И маленький-то змей как тянет…

Миша закричал с торжеством:

– Вовсе не унесет кверху! Это ты не умеешь ничего сказать! Не унесет, а поднимет, и будет летать за автомобилем, только автомобиль-то уж будет ехать поверху, а не по земле! Куда направишь автомобиль, туда и змей полетит, а сам держать его будет на воздух!

– Ну вот, кое-как поняли, – сказал папа. – Вы еще малы, чтобы вам подробнее объяснять. Людям давно приходило в голову сделать такие большие, плоские крылья, чтобы воздух их держал. Только не было легкой и сильной машины для движения, а без нее нельзя. Выдумали сначала автомобиль, а уж выдумали такую машину – теперь и до летанья недалеко.

С тех пор, как папа нам это рассказал – мы только об одном летанье и толковали. Папа читал нам разные новые книжки, показывал рисунки.

Мне становилось все яснее и яснее, в чем дело. Досадовала только, что я еще маленькая, не знаю как следует математики, многого не могу понять. И с Мишей мы перестали ссориться, он мне завидовал, что я умею править автомобилем, и папа у меня такой, что, наверно, скоро полетит, – ну, значит, и я с ним. А Миша – дай Бог, чтоб к окончанию курса пустили его летать на дирижабле, то есть на управляемом шаре. А на аэроплане – где уж! Я его утешала. Еще когда выдумают! Пока только выдумывают.

II

В следующую зиму папа ездил в Америку, я оставалась с мамой.

Училась в школе, где вместе – мальчики и девочки. Мы учились много, а в свободное время часто говорили о летанье.

Когда папа вернулся из Америки – я, с его слов, рассказывала в школе про двух братьев Райт, к которым папа ездил, и про то, как папа с ними раз летал. Я тогда уж знала все подробно, знала, что Райты первые летуны, что аппарат их не на колесиках, а на полозьях, и без хвоста, потому легко опрокидывается. А у французских летунов иначе устроено, и, пожалуй, лучше.

Знала тоже, что эти человеческие крылья-змеи бывают двухэтажные – двупланы, и одноэтажные, как у птиц крылья и как обыкновенный змей – однопланы.

Меня часто огорчало, что мама не радуется тому, чему мы с папой так радовались. Мы говорим-говорим при ней, – а она молчит, иногда только улыбнется и вздохнет.

– Мама, люди уж летают, слышишь? И папа полетит. И я с ним. Разве не хорошо?

– Да, детка. Хорошо. Только страшно.

– А я не боюсь. Папа, разве страшно?

Папе не было страшно; он уж через полтора года имел свой аэроплан, потом два и стал летать. Сначала он ничего не сказал маме, а только мне одной.

Наконец сказал и ей. Мама побледнела так, что я испугалась, – но потом выговорила твердо:

– Обещай мне не скрывать от меня, когда ты летишь, и позволь всегда всякий раз быть тут, видеть тебя…

Папа обещал. И стали мы с мамой часто ездить туда, где летают.

Сперва я видела не папу – других. И когда в первый раз увидала, как летит француз Блерио и молодой Латам, когда у них крылья зажужжали и на крыльях-человек, – мне показалось, что это не взаправду, а рассказывается про ковер-самолет. В голове стало странно, и я чуть за птицей не побежала.

И папа мой, значит, так? И я буду потом так же? Господи!

Дальше пошло все лучше и лучше. Папа часто летал и на двуплане, и на одноплане. Мама всегда присутствовала, как бы ни была нездорова. Я, конечно, около нее. Она бледнела вся, не отрывала глаз от папиного аэроплана, а я ей шептала: «Мамочка, ты не бойся! Видишь, как он хорошо!» – и сама ничуть не боялась, только замирала от восхищения.

И никогда с папой ничего не случалось. С другими случалось – ужасное, мама, услышав, вздрагивала и крестилась, я тоже крестилась и жалела очень, – но думала, что это с другими только, а с папой не может ничего случиться? Ведь это мой папа.

Господи, как мне хотелось, чтобы он взял меня собой! Хоть разик, хоть полразика! Он бы взял. Ведь же он многих, нашего знакомого доктора брал.

– Папа, – заговорила я как-то. – Завтра, если погода будет хорошая… Ты ведь на фурмане полетишь? Если б ты меня… Я такая маленькая, и я знаю, как сидеть…

– Проси мать, – сказал папа и отвернулся к окну.

Я поглядела на маму, – она тут же в комнате лежала на кушетке. Усталая. Не двинулась. Только подняла на меня глаза, одно слово сказала:

– Катя…

И вдруг я поняла, что нельзя просить, не надо.

Нельзя, чтобы мама стояла одна внизу и следила глазами, как мы оба там, папа и я, ее единственные, на зыбких крыльях, а под нами пустота. Правда, с нами ничего не случится, но ведь ей-то страшно, и нельзя, чтобы она одна, чтобы некому было обнять ее и шепнуть тихонько: «Мамочка, не бойся: видишь – ничего?»

Я чуть не заплакала, – такая большая – и не знала, как это все сказать.

– Папа! Я не хочу, сама не хочу. Когда вырасту – у меня будет свой аэроплан, и я на нем выучусь летать. А так не хочу сидеть сзади, неподвижно, чтоб меня везли. И потом я лучше с мамой хочу остаться.

Папа удивился, не понял сначала, что я такое лепечу. Потом подумал, улыбнулся, поцеловал меня.

И заговорил о том, какие будут хорошие аэропланы к тому времени, когда я вырасту. Легкие, устойчивые и сильные. Главное – устойчивые. Когда папа был в Америке два года тому назад, ему очень понравилась новая железная дорога в одну рельсу. И вагоны не падают набок, потому что внутри каждого вагона приспособление в виде громадного волчка. Волчок ведь, когда крутится, стоит на одном острие и не падает.

Папа долго об этом рассказывал. Объяснял, что хочет попытаться такой волчок приспособить к аэроплану, если можно. Сказал, что для этого, может, еще раз в Америку поедет.

Ну, а о моем полете речи мы больше и не заводили.

III

Папа уже два приза выиграл, в разных городах. Летом он решил отдохнуть в Замостье, какими-то вычислениями заняться, а осенью хотел в Америку.

Только на пути в Россию, весной, мы должны были еще на неделю остаться в одном немецком городе, куда папу звали летать.

Поле в этом городе было громадное, удобное. Мне только не понравилось, что тут же, вместе с аэропланами, должны были шары летать, и простые, и управляемые всяческие: длинные мягкие, длинные с костями, и один даже был громадный, серый, весь на костях, который назывался цеппелин.

С одной стороны поля стояли высокие-превысокие конюшни для шаров, одна больше всех – для цеппелина. А с другой стороны-наши маленькие деревянные палатки, куда запирали аэропланы.

Папина была с краю, и двойная, потому что у него и одноплан и двуплан.

Мама редко заходила туда к папе, а я уж непременно каждый раз забегу. Его одноплан я любила очень: стоит такой живой, тонкий, вздрагивает, точно дышит. А двуплан мне гораздо меньше нравился. В нем что-то нахмуренное было; и проволоки между низом и верхом переплетались так неясно, сложно, трудно. Мне казалось, что и папа его меньше любит, и он папу не очень. Впрочем, слушался хорошо.

Погода стояла теплая, летали всю неделю много, папе достался приз за скорость. Мы с мамой бывали каждый день, и мама все веселела. Я думала, – она привыкла, но в последний день она мне говорит:

– Катя, ты пойми, какая радость: завтра уж мы будем все вместе ехать домой! И уж через три дня в Замостье! Отдохнем.

Я поняла, что мама не привыкла, а веселеет оттого, что кончаются папины полеты.

В этот последний день папа летал все утро. А днем сказал, будет летать «на высоту», такой приз был назначен.

Когда мы завтракали вместе, папа жаловался, что устал за эти дни. И рад сам сегодня кончить. Сейчас пошел бы отдохнуть, да надо проверить мотор у двуплана: как будто перебои.

– Я вылечу не раньше четырех, – прибавил папа и ушел.

Мы с мамой отправились в гостиницу отдохнуть. Мама ведь тоже устала. Так устала, что едва прилегла – заснула.

Не хотелось мне ее будить. И когда мы опять приехали на поле – было уже поздно, больше четырех.

Солнце яркое, но стало холоднее и ветер поднялся, такой странный, порывами. Нас встретил один знакомый, который с папой нынче летал.

– Опоздали, – говорит. – Вон уж он где. Минут с двадцать, как вылетел.

Я посмотрела наверх и сразу увидала папу, высоко, похожего на небольшую светлую птичку. Я его привыкла узнавать среди всех. Но теперь мало было аэропланов, два-три, и все были ниже папы.

Шаров нынче очень много летало; цеппелин вовсе улетел, несколько дирижаблей поднялось, а кроме того, по всему полю, как насеяно – круглые шары, простые. Громадные, желтые, они пузырились и волновались на веревках: их только наполняли газом, хотели к окончанию дня все сразу пустить, и ужасно их было много, особенно к левой стороне поля, где мы стояли.

Росли медленно, и желтые, яркие бока у них то подымались, то опять впадали, качаясь. Люди около каждого пузыря копошились крошечные, а он колебался, как мягкая-мягкая гора.

Мы стояли в толпе. Мама немножко сзади меня, с этим нашим знакомым. Солнце уж бледнело, мне было холодно, от ветра хлопали полупустые близкие шары. Я подняла голову и стала следить за папой. Вот он, почти прямо над нами. И как высоко! Уж теперь не птица, а большая муха, и черная, не светлая. Должно быть, от того, что закат скоро, солнце побледнело. Как он высоко!

Думаю, смотрю. Муха так же высоко. Все вокруг так же, как было. И вот от темного пятна вверху, внезапно отделилась темная точка и словно чиркнула вниз. Чиркнула, а за ней, чуть вбок, подалось и пятно, задрожало, заковыляло – и я уже все поняла: это конец. Упал.

Должно быть, раньше, чем поняла – обернулась назад: мама не видит, ей говорит что-то знакомый. Не видит. Кто видит? Кто видел? Вот метнулось темное уже низко, мимо самых глаз, исчезло, опять вдруг мелькнуло на небе, точно подпрыгнуло вверх и опять исчезло, а вот другое, темное, громадное, метнулось и рухнуло, и точно это оно закричало, а не люди, которые были около нас.

Я кинулась не вперед, не туда, куда все, а к маме, охватила ее крепко-крепко.

– Мамочка, ничего, ничего, он жив, я видела, он жив… Не помню, что я видела, и ничего я не знала, сама не знаю, зачем ей кричала это.

Нас обеих точно вынесло вперед, и я спотыкалась о черные обломки. Обломки дымились, гудели, точно сердце чье-то билось под ними, замирая. Ударило больно в лицо краем полупустого шара. Кто-то оттолкнул нас в сторону.

– Мамочка, он жив, он жив, я знаю…

Сколько времени прошло? Я уж не помню. Помню только, что кто-то держит меня и маму, что мы стоим в тесной толпе, и близко волнуется и опадает желтая, мягкая куча.

Кричат, говорят по-немецки. Наклоняются над желтым полотном, которое теперь совсем низко стелется над землею, но еще волнуется.

На полотне я вдруг вижу папу.

Он лежит смирно, и глаза у него закрыты. Какие-то люди с ним что-то делают.

– Он без сознания, – говорит голос по-немецки. – Но он жив. Как счастливо! Упал прямо в середину шара. Точно в сетку. Точно в люльку.

И это была правда.

Папины глаза открылись. Но он не сразу пришел в себя.

Его перенесли в гостиницу. Никаких переломов, никаких ушибов не было. Но сердце едва билось. И доктора сказали, что может быть сотрясение мозга.

Мама не вскрикнула ни разу и не заплакала. Тихая, делала что нужно, и мне ничего не говорила.

Папа совсем опомнился только через два дня. Сотрясение мозга было, но легкое. А пролежал он в этом городе почти два месяца.

Потом узналось, что ветер наклонил аэроплан, и папа вылетел из него вперед. Он действительно упал на один из желтых, мягких шаров, качавшихся на поле. Упал, его подбросило, как мячик, вверх – и опять он упал туда же, глубоко-глубоко, точно в слабо надутую воздухом подушку. Земли он, должно быть, и не коснулся.

Аппарат упал сбоку, между двумя шарами, и разбился вдребезги.

Вот уж почти целый год прошел с тех пор.

Мы опять живем в нашем домике во Франции. Папа совсем поправился, стал прежний, только голова у него иногда болит. Я вижу, что он снова стал заглядывать в чертежи, что-то думает, что-то вычисляет.

Вчера я не выдержала и сказала при нем маме:

– Хочешь, попросим папу оставить эти крылья совсем, навсегда? Если мы обе очень, очень будем просить его, если скажем, что мы не можем больше и что не надо больше, он согласится. Он так нас любит, что согласится, я знаю!

Но мама тихо улыбнулась и покачала головой.

– Нет, деточка. Это было бы нехорошо. Ведь, если трудится, мучается, ищет, думает, смотрит смерти в глаза и все-таки идет дальше – значит, так нужно. Почему другие идут же и умирают, а он откажется, останется около нас? Господь хранил его до сих пор; если захочет, если нужно, сохранит и в будущем.

В человеческих тисках*

…И нет томленью разрешенья,

И все навек без измененья…

I

В номере лучшей городской гостиницы «Метрополь» сидит инженер Золотов, Иринарх Иванович, а перед ним, через стол – его дочь, Фина.

Сквозь грязные окна дорогого номера смотрит грязный зимний день. Иринарх Иванович еще не оправился от неожиданности, еще смущен: наливает себе третий стакан чаю, неловко гремя ложечкой, опять спрашивает Фину, не хочет ли она еще чаю и почему не ест конфет, хотя она уже дважды отказалась.

Неожиданность большая: три года тому назад он видел Фину девочкой, приводила ее к нему в эту же гостиницу не то горничная, не то нянька; а теперь Фина пришла одна – высокая, тонкая барышня, и волосы зачесаны, как у взрослей. Ей шестнадцатый год, а на вид больше: совсем не детские, сумрачные глаза. Правда, и теперь глядят эти карие глаза под сближенными бровями на отца с прежним скрытым обожанием, – но смущен и потерян Иринарх Иванович. Не может найти верного тона с дочерью.

Вспоминает свои письма к ней за последнее время (переписывались они постоянно) – и морщится от конфуза и боли: писал ей – девочке, а она вон какая.

– Значит, Софиночка, дома теперь учишься? Учителя? – переспрашивает он, прихлебывая чай, которого ему совсем не хочется.

– Да, учителя. Я же говорила.

– Так. А жаль. Ведь нынче бы уж кончила. Рановато, положим… Экзамен при гимназии будешь держать?

– Не знаю.

Девочка нахмурилась и прибавила с усилием:

– Я… гадко учусь. Плохо.

Иринарх Иванович испугался. Его Финочка, которая всегда шла первой ученицей, Финочка-умница, книжница, и вдруг так говорит сама; правду же говорит? Что случилось? Надо спросить.

Но ничего не спросил, замолк, пощипывая короткую бороду, сероватую от седины. Инженер Золотов, впрочем, не стар, лет сорок пять, не больше, и лицо у него очень приятное; слишком добродушное только, мягкое; доброта до раскисляйства.

Финочка тоже помолчала. Поправила волосы. И вдруг проговорила совсем чуждо, холодно, условно:

– Я тебе не писала об этом, папа, чтобы тебя не огорчать. Но раз уж мы свиделись, так надо правду. Совсем я испортилась. Изленилась. Прости, если это тебя огорчает.

– Финочка! Родная! – взмолился Золотов и даже привстал. – Да какая ж эта правда? Скажи мне, детка, тебе живется худо, скажи, да?

Встала и девочка.

– Что ты, папа? Что сказать? Мне очень, очень хорошо, прекрасно…

И не выдержала, заплакала, превратилась в маленькую девочку, ладонями утирала глаза.

– Да, худо, худо живется, там худо, что не могу больше, пусть я сама гадкая, пусть, пусть, не могу!

Как только Фина превратилась в девочку, Иринарх Иванович перестал ее бояться. Страх перед надвинувшейся неизвестной ответственностью остался, еще обострился, а к девочке, к дочке своей, была только мучительная любовь.

Он взял ее, как маленькую, на колени, неловко прижимал голову к тужурке, целовал в висок, где у нее всегда колечком закручивалась светлая прядка.

– Родная, а я-то? Кто тебя обижает? Как же я-то не знал? Как же ты обо мне забыла?

Сквозь всхлипыванья, изо всех сил стараясь успокоиться, Финочка говорила:

– Тебя ведь нет, папуся… тебя всегда нет… Я так тебя люблю, а тебя все до ужаса нет, и я мучусь, и даже тебя забываю, вот до чего дошло! Может, оттого и все, что тебя нет!

– Финочка, да ведь я же…

– Постой, постой, я тебе сначала расскажу. Видишь, я уж не плачу.

Вытерла торопливо ладонями щеки, прижалась к нему, зашептала:

– Папа, ведь ты не знаешь, почему я из гимназии ушла? Ведь меня все равно выключили бы. Я Катю Явейн при всех в зале в большую перемену по щеке ударила. Я – сильная, у нее из носу кровь пошла. Все видели, инспектор был, закричали, меня окружили, я вырвалась и домой убежала.

– Финочка! Господи! Как же это вышло?

– А так. Слушай, папа. Никто-никто на свете не знает, никому не говорила, тебе только. Мы поссорились немножко, а она вдруг говорит: «Твоя мама свиридовская содержанка. Твой папа ее Свиридову продал, это вся гимназия знает». Ну… я и ударила.

У Золотова искривилось лицо; вздрогнул, Бахотел вскочить, пройтись по комнате. Но руки девочки крепко держались за его шею, и стало жалко их отрывать.

Только дух перевел и спросил тихонько:

– Маме тоже не сказала?

– Нет, никому же! Мамочке говорила, что из злости ударила и чтоб меня сейчас же из гимназии взять. Мамочка сердилась, потом плакала. Мне жалко, жалко, но я и с учителями заниматься не могу. Я ведь и раньше, впрочем… Я уж давно испортилась. Все думала, мучилась… Тебя нет…

– Погоди, Софина, постой… – Иринарх Иванович нежно отвел ее руки и заглянул в лицо. – Ты все скажи. Кто-нибудь тебе наговорил раньше? Что было?

– Папа, ведь я же не маленькая. Ведь я же сама понимаю. Ты думаешь, я верю тому, что Катя Явейн сказала? Да нисколько. Я должна была ее ударить, но я не верю. Просто мама полюбила Николая Яковлевича, он ее, а ты уехал, чтобы им было хорошо. Я же ведь понимаю все. Вы думали, я маленькая и ничего не понимаю? Тогда все и началось.

– Что – все?

– Да вот… жизнь такая.

– Какая же, Финочка? Боже мой, Боже мой! Разве мама не любила тебя, не заботилась?

Фина встала с колен отца и грустно поглядела на него.

– Ты странный, папа. Я так много рассказала, а ты не понимаешь. Если я тебя люблю, если ты из-за Свиридова меня и мамочку покинул, то не могу же я этого Свиридова не возненавидеть? И каждый день все больше, да, все больше. А мамочка…

Она остановилась, чтобы проглотить рыдание, и чуть слышно кончила:

– …Любит его все-таки. Плачет перед ним. А он кричит на нее часто. Точно она вправду его купленная. Как он смеет! Уйдет – мамочка со мной плачет. Она слабая, мамочка. Я утешаю, жалко, а я бы его… я его когда-нибудь…

Сжала худенькие ручки в кулаки и так темно посмотрела, что Золотов весь захолодал.

– И учителей его не хочу, ничего не хочу. Прачкой буду, горничной….

– Фина, что ты? Ведь ты моя, ведь ты на мои… деньги живешь и учишься, ведь я тоже не бедный… Разве я не посылаю маме? Как ты могла подумать?

Уж не знал, что ей следует говорить, чего не следует. Весь этот ужас застал его врасплох. Надо было действовать, но как – он не видел и придумать не мог.

– Мамочка стала такая нервная, больная, похудела… Ты сколько лет ее не видал, много. Когда ко мне приезжал, – я думала: а вдруг бы мамочку увидал?

У Золотова мелькнула беспомощная мысль. Он не знал, что из этого выйдет, но все-таки – действие.

– Я, детка, рад бы ее повидать… если только она не против, конечно. Я даже думал… Ты уж большая, хотелось о тебе поговорить. Мало ли что нужно! И если она не против, то я непременно… Хоть завтра, что ли. Ты спроси ее, я приду.

– Правда? – вспыхнула Фина. – Правда, ты… ничего, придешь? Можешь прийти?

Вся она как-то просияла, зарозовела, изменилась, точно солнце упало на нее.

– Могу, конечно, даже хочу. Только спроси, предупреди. Понимаешь, без предупреждения…

Фина уже надевала меховую шапочку.

– Я, папа, завтра… Или вечером еще тебе записочку. Я спрошу. Ты не бейся, я ведь знаю, надо ведь осторожно. И ты тоже, сам… Ты, впрочем, такой добрый.

Она по-ребячески весело схватила вдруг конфету из коробки и положила в рот.

– Вкусно! Папочка, так я сегодня…

Убежала раньше, чем он успел остановить ее, обсудить еще раз, стоит ли. Непонятно было, чему так вдруг обрадовалась. Ребенок еще.

И о чем, в сущности говоря, толковать Иринарху Ивановичу с Верой Павловной, его бывшей супругой? Зачем это свидание?

II

Весь вечер, всю ночь продумал и промучился Золотое. И уже странным казалось, как мог последние годы жить, если не счастливо, то спокойно, с нежностью вспоминая Фину, однако радуясь, что все тяжелое прошло и все хорошо устроилось. Могли бы и тяжелые мысли быть, но он знал свой хитрый и слабый характер: инстинктивно обегал он всякую мысль о трудном и горьком, откладывал ее в сторону малодушно.

Три года, вот целых три года не удосужился навестить дочь. А не на краю света она живет. Правда, занят был: то на Урал, то за границу… Как сеткой любовь к дочери затянулась. Сейчас нет сетки, вся любовь наружу, и не отвертишься; гляди, разбирай, решай… но что? Действуй… но как?

Ему тяжел был и город сам, а тут не угодно ли, еще свидание с Верой Павловной. Да, может, она не захочет?

Но она захотела. И вот, Иринарх Иванович идет по знакомым, восемь лет не виданным переулкам к домику, который сам строил, где они жили вместе и где произошло то тяжелое, страшное, о чем лучше бы никогда не вспоминать.

Сад за домиком как разросся. Сейчас стоит весь белый, в кудрявом инее. Домик перекрашен, а, видно, хорошо содержится.

Золотов вошел на каменное крыльцо, позвонил. Сколько раз он тут звонил. Не надо, впрочем, думать, не надо вспоминать. Он идет к чужой женщине; будет говорить о Фине, вот и все.

Франтоватая горничная отворила дверь:

– Пожалуйте в гостиную.

Он уже шел в гостиную, но, войдя – на минуту не узнал ее. Новая мебель, дорогая – и довольно безвкусная, стиль модерн. Оливковая.

– Вы желали меня видеть? – раздался торопливый и громкий вопрос.

Вера Павловна вошла незаметно. Золотов обернулся к ней. Протянул руку.

– Садитесь пожалуйста.

Она села сама, принужденно покашливая, кутаясь в лиловый шелковый шарф.

Золотов молчал, невольно рассматривал ее в ярком свете розового дня. Уж она ли? Остренькое лицо ее, с желтизной, меняла новая, пышная прическа. Да и поблекло лицо, съежилось, под глазами синяки. Особенно же новым было – манеры: неживая, угловатая, нервная вертлявость.

– Что вы смотрите? – усмехнулась вбок Вера Павловна. – Изменилась? Постарела? Ну еще бы: я так ужасно была больна. Я и теперь еще больна. А у вас вид здоровый. Зато поседели-то!

– Да… Уж, что ж. К тому идет. Вера Павловна, я, извините, потревожил вас. Я хотел насчет Фины…

– А что насчет нее? В общем, я ею довольна. Возраст такой, ломается характер, настроения. Но это все пройдет.

– Она дома сейчас?

– Дома, но зачем вам нужно… При ней? Это лишнее.

«Кого она мне напоминает? – думал между тем Золотов. – Угловатость эта, манера тянуть слова, развязность… Да Свиридова же, господи! Самое противное, что в этом купчике всегда было. От него переняла».

– И чего вы, наконец, хотите от меня относительно Фины? – резче сказала Вера Павловна, пожимая плечами. – Право, не понимаю. Три года не приезжали, забыли бы, вероятно, и о существовании ее, если б не приходилось высылать… А теперь требуете какого-то отчета. Довольно странно!

– Вера Павловна, Бог с вами! Зачем это? И вы знаете, что ни на минуту не по забывал… говорите неискренно. Вижу только, девочка несчастна, мучается, и хотел с вами обсудить, что можно… чем я могу…

– Ах, несчастна? – взвизгнула Вера Павловна. – Чем это она несчастна? На что это она жалуется? Что, ее бьют здесь, мучают? Это еще новости! Позвать ее, пусть при мне скажет!

Вскочила, Иринарх Иванович схватил ее за руки и почти силой усадил опять на диван.

Понял, что сделал промах. Заговорил примирительно, сам не зная что, с одним желанием – успокоить. Думал: «Неужели это моя Веруся, эта измученная, старая, вульгарная женщина? Она только больная, бедная, жалкая…»

С внезапным порывом, перебив себя, он вдруг спросил:

– Вера, а вы-то… Вы не… счастливы?

Она не могла удержать слез, – от жалости к себе, вызванной его жалостью. Но и плакала с раздражением.

– Зачем вы… меня спрашиваете? А вы счастливы? Кто счастлив? Если я несчастна, то я все-таки ни в чем не раскаиваюсь. Я люблю Николая Яковлевича, слышите? Как любила, так и люблю. Чего же еще? Люблю!

– Вера, дорогая, разве я сомневался? Я всегда знал это, сразу тогда поверил… Если б не поверил, разве мог бы я… уехать? Вера, я не о том, но ведь ты измучена, значит, есть и печали в твоей жизни. Скажи мне, ведь кроме добра ты ничего от меня не видела…

Разжалобленная, расстроенная, может быть обрадованная тем, что нашла нового неожиданного слушателя, Вера начала рассказывать. Торопливо путалась, повторяла одно и то же, тянула мелочи, перескакивала, – для себя говорила, забыв почти Иринарха Ивановича.

А он слушал. И понемногу начинал видеть, какой мучительной, бедной, маленькой, трагически нудной и безалаберной жизнью жила его бывшая жена, его Веруся. Он ведь знал и помнил Свиридова, сына первого в городе богача, фабриканта. Семья крепкая, отец-старик все в руках держит. Молодой Свиридов тогда вернулся из Англии, где полтора года терся, изучал заводское дело. Бьш женат, но жена его, вскоре после брака заболевшая хронической болезнью, уж и тогда не сходила с кресел.

Золотова тронула и победила тогда честность Веруси: она ему сказала, что любит Свиридова, раньше, чем призналась Свиридову самому. «Делай со мной, что хочешь. Но люблю и жить без него не могу. Знаю, что и он любит». Развода она не просила – зачем развод? Свиридов женат, все равно в его семье, строгой, развод немыслим.

И сам Золотов после дней и ночей, которых не хочет вспоминать, предложил, что уйдет, оставит ее устраивать свою жизнь подле того, кого полюбила. Иринарх Иванович не понимал, как могла влюбиться Вера в этого жирного, расфранченного, румяного купчика с нагло-трусливыми глазами. Но привык не доверять себе, считал, что жену надо «уважать как личность, прежде всего»… ну и решил уйти, уехать. Ребенка он любил болезненно; но какая жестокость была бы отобрать его у матери? Да и куда везти ее? Он оставлял место, ехал в Петербург, не зная сам, как устроится.

Решили, что расстаются навсегда, а видеть девочку – Золотов выговорил себе право, когда захочет.

Теперь, после восьми лет разлуки, глядя на заплаканное, острое и упрямое личико Веры, слушая ее бессвязные рассказы, в первый раз Золотов подумал, что, пожалуй, ошибся. Что, может быть, ребяческой слабостью была вся его красивая «жертва». Слишком поспешил он ее принести, во всяком случае. И забыл о Фине. Ведь она и тогда все понимала!

Вера – из тех упрямых женщин, которые, раз поверив в свою «вечную» любовь (особенно, если и окружающие в нее верят) – уже до самой смерти за нее цепляются. Теперь, даже разлюби Вера Николая Свиридова, – она умрет за мертвую любовь, как за живую, никогда не узнает, что разлюбила.

А он? Должно быть, любил по-своему, не бросил же восемь лет, хоть и надоела ему, видимо. Да он трус, не бросит из одного страха скандала. И Золотова боится: был у них серьезный разговор на прощанье.

Но какая жизнь! Сквозь путаные слова и жалобы Веры Павловны Золотов все ярче видел эту жизнь. Сцены, грубые и хамские, Верины крики, слезы и унижения, его пьяный блуд и кутежи… Перед Золотовым сидела больная, измученная, упорная в своем безумии, конченная женщина – его бывшая жена. Ей уже нельзя помочь, не в силах он. А Фина? Как она тут живет, за что? Слушал, слушал Веру, жалел, а о девочке опять забыл?

Вера Павловна все еще говорила, но уже утомилась, голос падал.

– Полноте, Вера, – произнес Золотов, сдерживаясь, встал и прошелся по комнате. – Полноте, не расстраивайте себя; в жизни это бывает. Ведь любит вас Николай Яковлевич, и вы его любите… А любовью все побеждается…

Стыдно была говорить нарочные слова, но, сделав усилие, продолжал.

– Обойдется, любовь сгладит, право… Он человек молодой, и вы еще молоды. Вам бы полечиться, на воды куда летом съездить, отдохнуть… А Финочку я к себе возьму, – закончил он. – К тому и вел.

Мысль эта пришла ему в голову всего две минуты назад. И казалось странным, что не пришла давно, не была всегда. Или была?

Вера Павловна поглядела непонимающими глазами.

– Кого? Куда?

– К себе Финочку возьму. В Петербург. Ведь нельзя же ей здесь жить…

Опять сдержался, прибавил почти ласково, как с детьми говорят:

– У меня квартира большая. В частную гимназию ее отдам, потом на курсы. Ей будет хорошо.

Вера Павловна глядела, по-прежнему тупо, не понимая.

– То есть как это, на курсы? Финочку увезете? А я-то?

– А вы… Господи, ну вы отдохнете, вам надо полечиться, попутешествовать, жизнь свою наладить…

Он уже терял терпение. Ошеломленная тупость Веры Павловны раздражала.

– Что тут удивительного? Вы должны понять, что иначе нельзя. Девочке нужно образование. Да. И что спорить? Она почти взрослый человек. Мы не имеем права делать насилие. Она сама захочет. Я не спрашивал, но знаю, она поймет. Спросить ее…

Не дожидаясь ответа, рванулся к дверям, закричал на всю квартиру:

– Фина! Где ты? Поди сюда, слышишь?

Девочка вошла через минуту. Во вчерашнем синем платьице, гладко причесанная. Остановилась в дверях, увидев отца; и медленно стала сбегать розовая краска с худеньких щек.

– Софиночка, – заторопился Золотов, даже не поздоровавшись. – Вот мы с мамой тут говорили. Хочешь в Петербург поедем? Там гимназия хорошая, потом курсы. Вот, скажи: хочешь?

– Ах, папочка! И с тобой?

По-детски рассмеялась было радостно, зарумянилась. Но в эту минуту истерически взвизгнула Вера Павловна:

– Иринарх Иванович! Да что вы со мной делаете? Да что вы со мной делаете?

Взвизгнула – замерла, опять впав в столбняк. Фина рванулась к ней, но остановилась. К отцу-и опять остановилась.

– Папа… А… мамочка? Она где?

Золотов вдруг смутился, растерялся как вчера в гостинице. Хотя глупо было теряться, из-ва чего? Дело ясное.

– Мамочке надо отдохнуть. У нее свои заботы. Мамочка поедет на воды… Ей трудно с тобой…

Вера Павловна истерически зарыдала, захохотала, повалилась ничком на диван. Сквозь надрывные рыдания выкрикивала:

– Делайте! Давайте! Добивайте! Она рада, пусть едет! Пусть! Пусть мать, как собаку… больную, негодную, одну… Пусть!

– Вера Павловна… Вера… – бормотал Золотов, не зная, что делать.

Фина стояла уже около матери. Повернула к Иринарху Ивановичу серьезное, бледное, почти старческое от серьезности лицо.

– Папочка, теперь уйди, – сказала повелительно. – Совсем уйди. А я уж знаю, у нее бывает, я знаю, что ей нужно.

– Но детка моя, как же ты…

– Уйди теперь, говорю.

Вера Павлова все билась и кричала. Горничная с каким-то флаконом влетела в комнату.

– Скорее, скорее! Я приду к тебе вечером. Уходи. Взяла его за руку, толкнула к двери.

– Эх, папа! А я не поняла. Я думала. Ну иди, иди. Я вечером…

Совсем растерявшийся от непривычных воплей, от неожиданности, от слов дочери, от всего вместе – Иринарх Иванович вышел из «своего» дома и, как пьяный, побрел в гостиницу.

III

Вечером Финочка не пришла.

Даже рад был Иринарх Иванович. Завтра придет, а пока надо одуматься, успокоиться.

Ясно, что он увезет Фину. Есть же предел всяким поблажкам. Ребенок не может жить в такой атмосфере. Это преступление.

Ребенок? Самое беспокойное, – что Финочка какая-то двойная: и ребенок, девочка маленькая, и взрослый человек, перед которым Золотов робеет, теряется, как слабый перед сильным. В ней детская наивность сплетена с больным, ранним знанием жизни, может быть, непосильным.

Золотов думал, как уведет ее, успокоит, как будут они тихо, любовно жить вместе… И вздрогнул. А Лизавета Семеновна? Что же это? Из головы вон!

Золотов не монах. Любить он после Веры никого не любил, но… случилось как-то, что веселая, черноглазая вдовушка Лизавета Семеновна переехала… не к нему, а в квартиру на той же площадке, рядом. Ездят и в театр вместе, и по вечерам у нее чай пьет Золотов. А то у него она хозяйничает…

Милые, легкие, простые отношения. Но нельзя. На это нельзя везти дочь. Никакого ее суда над собой не хочет Золотов. Никакой царапины не даст он своей девочке. И тут же решил, что с Лизаветой Семеновной порвет, совсем начистоту. На другую квартиру переедет.

Привык он к своему укладу, квартире, к Лизавете Семеновне. Добрая, любит без претензий, вот уж не за что обижать! А придется.

Золотов твердо решил порвать, и даже радостно ему стало от этого решения и от своей твердости. Не написать ли отсюда, чтоб уж кончить? А то Фина с первого дня догадается…

Встал утром рано, бодрый. Пил у себя в номере кофе, когда пришла Фина.

При первом взгляде на бледное, осунувшееся личико Золотов бодрость потерял. Какая она серьезная, какая строгая, взрослая.

– Мамочка вчера плохо себя чувствовала, я не могла уйти, – сказала она, без улыбки здороваясь.

– Хочешь кофе?

– Нет. Ну налей, пожалуй. Спасибо. Вот, папуся, я с тобой серьезно хочу поговорить.

Остановилась, помешала ложечкой кофе, подождала. Золотов молчал.

– Вот что. Я третьего дня здесь плакала, и правда, мне очень худо жить, гадко, и учиться я все равно не могу… А только с тобой, в Петербург, к тебе, не еду.

– Как не едешь? Нет уж, извини! Ты с ума сошла? Я решил, я все обдумал. Пойми, ты не можешь здесь оставаться.

– Не кричи, папа, я тоже все обдумала и уж все поняла. Я тогда, представила, что ты вообще можешь помочь. То есть нам всем. Я не знаю, как. А ты не можешь. Ну, и нечего толковать.

Золотов рассердился.

– Что за пустяки. Ничего не понимаю. Что с тобой? Ты, слава Богу, большая, рассуди сама.

– Папочка, родной! – Фина подняла на него глаза. – Не мучь хоть ты меня, папочка. – У меня без того гадкий, злой характер. Как тебе объяснить? Ты ведь не можешь сделать, чтоб не было Свиридова, когда он есть. Ты не можешь, чтоб я была и с мамочкой, и с тобой, когда она здесь, а ты там. Ну, значит, мне выбирать.

– Ты о себе подумай, Фина. И обо мне. Разве ты меня не любишь?

Она вскочила, бросилась к нему, обняла изо всех сил.

– Ох, как люблю тебя! Ты не знаешь. Люблю всегда, больше всего на свете. Больше мамочки люблю.

– Так как же ты…

– Мамочку больше тебя жалею, – прошептала она, разнимая руки. – Я же должна выбирать. Ты счастливый, она несчастная. Ты же не захочешь, папа, чтобы я смогла, кто несчастнее, от того уйти?

Тихонько заплакала, но сейчас же перестала, нахмурилась.

– Я думала, папочка, но что же я могу? Ну, рассуди. Мама только мне и жалуется, у нее никого нет. Я ее и побраню, и утешу. Знаешь? Она ведь отравлялась, – шепотом прибавила Фина. – Едва выходили. До сих пор больна.

Золотов в ужасе тоже зашептал:

– Отравлялась?

– Да. Все из-за Свиридова. Ох, как я его ненавижу! Хоть бы убил его кто-нибудь.

– Софочка, молчи. Не надо так говорить. Девочка моя!

Подумал, вдруг оживился.

– Детка, а если правда, ты маме со Свиридовым мешаешь? Если без тебя у них лучше бы наладилось? Ведь и он тебя не любит, верно? Я сейчас искренно говорю, ей-Богу.

Но она покачала головой.

– Не наладится. Хуже будет. Он меня боится, знает, какая я, не смеет иногда. Я раз к нему в дом ходила, за ним. Для мамы. А если ее одну оставить… Да она сейчас убьет себя.

Все перевернулось в голове Золотова. Он должен спасать свою дочь – и оказывалось, что не может, потому что она должна спасать свою мать. Должно быть, у него страшное было лицо, потому что Фина его пожалела.

– Не надо, не надо, папочка! Я же не могу так? Ну, куда же мне деться?

Взять бы ее сейчас в охапку, как совсем крошечную девочку, увезти далеко-далеко, а здешнее все забыть, чтобы город провалился. Совсем забыть…

Но она уж встает, силится натянуть теплые перчатки, и видно, как худенькие руки дрожат.

– Папа, еще вот… ты теперь уезжай, сегодня, лучше потом поскорее приезжай. А я буду тебе обо всем писать.

– Финочка, деточка! Поедем со мною! Поедем, родная моя. За что же меня-то ты хочешь так покинуть?

Он и не замечал, что плачет; слезы скатывались по носу и по бороде.

– Оставь меня! – закричала Финочка. – Не смей плакать! Не смей! А то я уйду с тобой, а потом хуже убегу! Господи, Господи, ну куда же мне деваться? Куда мне деваться?

Золотов наконец опомнился. Неловко, быстро вытер платком слезы. Улыбнулся. И другим, изменившимся голосом произнес:

– Девочка, родная, прости меня. Успокойся, милая. Все будет, как ты хочешь.

Тихонько гладил ее по голове.

– Мы придумаем, вот увидишь. Непременно придумаем. Ну останься теперь с мамой еще, только верь, все будет хорошо. Я скоро-скоро опять приеду, опять с мамой повидаюсь, поговорим поспокойнее… мало ли что можно придумать. Ты главное, будь веселенькая, помни, что у тебя есть папа, уж он так не оставит.

Лицо Финочки порозовело, стало совсем детским. Слезы висели на ресницах, она улыбалась.

– Правда? Ты думаешь, ты можешь как-нибудь? Чтобы мамочке не очень плохо, а я чтобы с тобой? Ну не сейчас, вот скоро. Можно, ты думаешь?

– Я, погоди, приеду, – сама увидишь. Весна будет, вам с мамой хорошо бы в Крым… Ну, ненадолго хоть. Ей полезно. Ну, словом, будь только бодренькая пока, пиши мне чаще. А уж я там…

Он долго еще говорил с ней, ласкал, нежно утешал свою единственную бедную девочку. Сам одел ее, сам проводил по отвратительно знакомым переулкам почти до дома. Она шла доверчивая, розовая, карие глаза смотрели на него с прежним обожанием.

А у Золотова горело сердце, и то, старое страдание, восемь лет тому назад, было ничто перед теперешним, сегодняшним.

Ночью в теплом вагоне лежал как мертвый. Он ничего не сделал, а было страшно, будто совершил преступление, и бежит, чтобы скрыть следы.

Он ничего не сделал, все осталось, что было. Прежняя будет квартира, прежняя Лизавета Семеновна… И все другое, все ему противно до смертной муки, точно отравленному.

И еще он обманул Финочку. Обманул, потому что не знал, что придумать, не знал, можно ли что-нибудь придумать.

Ну, он слабый, глупый, негодный… А если б другой был на его месте, настоящий, что бы он сделал? Как бы он вышел из этих человеческих тисков? Где разрешенье?

Золотов думал, думал – и не видел разрешения.

Автоном и Надя*

Жарко.

Темно-зеленым, крепким, голым и лосновитым кавунам тоже, видимо, жарко. Пупыристые дыни слегка прячутся в зелень, чтобы не загореть. А на толстые, золотые животы арбузов я даже глядеть не могу без досады: повыставились на солнце и преют-зреют самодовольно. Сами же – гадкие, есть их нельзя, кожа крокодилья.

Я опять сижу на ближнем баштане, у Автономова шалаша. Дальний баштан сторожит дедко, я не хожу туда. Я ведь не баштан люблю, а, главное, Автонома. Когда он в конюшне – я лезу в конюшню. В кухне, – я туда.

Автоном у дяди на хуторе – что хочешь. Он и кучер, он и во дворе, а теперь на ближнем баштане шалаш поставил, там живет.

Мне запрещают всюду таскаться за Автономом, но я не слушаюсь, это выше моих сил: слишком люблю.

У шалаша, где мы сейчас сидим, нажелто повытоптана трава и очень мало тени. Меня подпекает сзади, но я терплю, чтобы Автоному дать больше места. Гляжу и любуюсь им: большущий какой, усы какие, рубаха какая (рубаха белая холщовая, как у всех, но на нем кажется мне особо красивой), трубка с цепочкой, в ухе серьга.

Я любуюсь, но не забываю вгрызаться в ломти кавуна, что лежат на тряпочке между нами. Тело у кавуна темно-розовое, льдисто-хрупкое, сладкое; черные косточки сами скользко выпадают.

– А вы, паныч, на кавун-то не налегайте. Утречком уж один порушили. Абы живот не заболел, – солидно и равнодушно говорит Автоном.

Я молодецки встряхиваю кудрями: что, мол, мне кавун! Впрочем, это только говорится «кудрями»: кудрей у меня нет, одни вихры.

– А матка-то что пишет? – опять говорит Автоном. – Небось скоро уж за вами?

У меня сегодня к Автоному множество серьезных дел, насчет которых надо посоветоваться. Совсем мне неинтересно думать о маме, которая сама же привезла меня сюда на хутор, к дальним дяде и тете, и уехала за границу. Однако я отвечаю:

– Еще лето не прошло. Еще только август. Чего ей? Пусть погуляет.

– Пусть, – соглашается Автоном и начинает усиленно сосать трубку, которая свистит и сопит. Видно, выкурилась.

Мы молчим. На сладкое налетели осы, и между ними одна пчела, кругленькая, бархатная, точно барыня между суетливыми, поджарыми горничными.

Я боюсь до смерти шершней, ос и пчел. Но мне стыдно, что боюсь, и я только незаметно стараюсь отодвинуться от розовых корок арбуза, хотя бы на солнце.

Автоном не замечает моего маневра: слишком солиден. Я люблю его, конечно, «ни за что», просто люблю, но иногда кажется, что за солидность тоже; он и со мной говорит, как с таким же солидным человеком, и я это жутко и гордо ценю.

– Автоном, – говорю я, желая наконец приступить к делу, – а ты исповедуешься?

Автоном медленно подымает на меня неудивленные глаза. Он никогда не удивляется.

– А то как же?

– Летом?

– Зачем? В посту.

– А теперь есть пост?

– А то как же?

– Другой, значит? Потому что знаешь, Автоном, тетя сказала, что она меня повезет теперь исповедоваться, в церковь, в Захиленье. Мне уж восемь лет, а я ни разу не исповедовался. У меня уж грехи.

– Эге? – одобрительно качнул головой Автоном. – Конечно ж, грехи.

Мне стало несколько страшно. Главное, я не знал, какие бывают грехи для открытия их на исповеди, что, собственно, грех и что нет. Были соображения, но уверенности не было.

– Ну, какие же, однако, грехи? – спросил я с притворной небрежностью. – Какой я грех скажу, даже не знаю, что и выдумать.

– Зачем выдумывать? Это ж и есть грех. Попу надо правду. Здесь батька не строгий, а вот служил я когда, так был строжайший. Такое лицо, – все нутренности вывернет.

– Это когда ты солдатом был, Автоном? – спросил я, замирая. Еще бы! Внутренности иногда выворачивают на исповеди. – Ну что ж он?

– Да что? Уж давно это, уж не помню. А наш батька не строгий. Идите себе, по закону.

– Я и пойду. Только вот какие, собственно, грехи? Ты как думаешь?

Автоном перевернулся на другой бок и вздохнул.

– Мало ли? Всякий грешен. А вы, панычу, небось что против дяденьки с тетенькой сделали – вот вам и грех. Они велят одно, а вы сейчас по-своему, да потихоньку напротив им, вот грех.

Я свистнул.

– Ну да, они вон мне и на баштан к тебе говорят все время не бегай. Так это грех? Попу признаться, что я на баштане сижу?

– Зачем? Тут худого мало. Коли бы вы нарочно, говорю, каверзность какую потихоньку устроили, напротив желания. Это грех. Ну, не слушаться тоже грех. Стыдно.

Тут уж я окончательно запутался. Начать с того, что каверзности я никакой не совершал, следовательно, к попу должен идти с пустыми руками, признаться не в чем. Что же это будет за исповедь? Ослушание насчет баштана и Автонома действительно пахло грехом, я это понимал, но для исповеди его было мало. А кроме всего прочего меня спутало, что Автоном сказал о грехе – «стыдно». Я решил, что он просто оговорился. Стыд – одно, а грех должен быть совсем другое. Например, стыдно мужчине бояться темноты, ос, бабиться стыдно, нюнить… Сюда же я причислял стыд говорить со взрослыми о чем-нибудь своем тайном и милом, о том, например, как я нашу рощу воображаю брынскими лесами, а себя – храбрым воином Соловьем-разбойником, который всех слабых защищает и хранит. Стыдно болтать об этом, и нельзя, но какой же это грех?

– Нет, Автоном, – осторожно возразил я. – Что-то не понимаю. Плакать стыдно, я знаю, а ведь не грех же?

Автоном ничего не сказал. Потянулся, потом стал выбивать трубку. Я надеялся, что он подумает и скажет еще что-нибудь, но он только равнодушно зевнул.

– Идить-ка, – вымолвил он наконец. – Полдничать кличут. Ввечеру оно лучше, не так палит. А сейчас чтоб не заругалися.

Я понимал это как приглашение на вечернюю беседу, встал и пошел по тропочке меж грядами, туда, где за шапкой кудрявой бузины виднелась красная крыша.

Не торопился. По дороге мне предстояло о многом подумать.

Исповедь, Автоном… – хорошо. А у меня есть еще Надя.

Ах, Надя! Я любил ее не меньше Автонома, но совсем по-другому. Любил таинственно и сладко, обожал, поклонялся ей и, конечно, умер бы, если б кто-нибудь на свете, хоть тот же Автоном, заподозрил, что я люблю.

Надя – дочь тетина и дядина, моя какая-то четвероюродная сестра. Ей целых семнадцать лет. Красоты она, на мой взгляд, ослепительной. Смуглые щеки, черные, короткие и крупные кудри, как у принца Людовика на картине.

А главное – она ничего не боится и сильная. Скачет на неоседланной лошади, косит с мужиками и так бегает на гигантских шагах, так высоко, что у меня сердце замирает от изумленного восхищения. За все лето ни разу не упала, а веревки длинные.

Надя не боится даже самого дяди, а он громадный, сердитый, кричит на нее и на тетю престрашным образом. Ему не поперечишь. Хорошо, что я ему не родной.

От Нади мне ничего решительно не нужно, я даже говорю с ней редко; доволен тем, что она есть и что я ее люблю. Но, конечно, я готов для нее на все и был бы в восторге, если б загорелся дом и она велела мне кинуться в пожарище.

Дни шли, однако без пожарища, я был в восторге и так.

В мечтах о Наде я едва плелся к дому, не замечая ничего кругом. Во дворе наступил на спящую Розку, которая с визгом выкатилась у меня из-под ног. На крыльцо не пошел, а через сад. Рябая Гапка вешала на тыне белье и пронзительно пела:

Сива зозуля ховается Пид капустный пид листочек…

Свернул в аллею, оттуда уж – к террасе. Издали заслышал терпкий и грозный голос дяди. Ну, опять бранятся. Тетя – она молчит, а все дядя. На кого он? Вот это, пожалуй, грех.

Когда я вошел на ступеньки – замолкло. Пряно передо мной сидела Надя, неописанно прекрасная, конечно, сумрачная, с розовыми щеками, нисколько не испуганная, хотя дядя кричал на нее – больше никого не было.

А тетя сейчас же на меня:

– Где ты опять бегал, Валичка? Разве можно? Голову напечет. Садись скорей, мы уж отполдничали.

Дядя курил трубку вроде автономовской, но у него это было вовсе не красиво.

Варенца почти не осталось, впрочем, я наелся арбуза и не хотел есть.

– Да-с, решено и подписано, – отчеканил дядя ядовито. – Чтобы и духом его близко не пахло.

– Будет дух, – сказала Надя тихо, но так дерзко, что не один я, а все обмерли от подобной смелости.

Дядя обмер, но потом вскочил, заорал:

– Что-о? Что ты сказала? Повтори!

– Сказала: будет дух.

В ужасе я закрыл уши руками, а потому не слышал всех слов, которые выкрикивал дядя. Наконец, он затопал ногами, шваркнул трубку за перила, в сад, и ушел в комнаты.

Надя осталась сидеть, как сидела. Я открыл уши. Было тихо.

– Господи, Господи! – шептала тетя, качая головой в черной наколке. Потом прибавила, повернувшись ко мне:

– Ванюша, пойди поищи дядину трубочку.

Я пошарил в кустах и сейчас же ее принес. Тетя продолжала качать головой.

– Убьешь ты, Надичка, отца сампрандерством своим. Сердце у него отходчивое, а только уж если он что в голову взял…

– А я, мамаша, тоже: уж что в голову взяла…

– Да ведь убьешь: вредно ему волноваться. И что тебе дался этот Карл Литыч? Срам даже это для девушки. Рыжий басурман, больше ничего. Никогда отец не согласится…

Надя перебила:

– Бросьте, мама. Буду я с вами разговаривать. Встала, села на перила, закусила листок дикого винограда.

– Валя, что ты на меня так смотришь? Кого боишься?

– Никого, – ответил я грубовато и отвернулся. Тетя перемыла посуду. Уж успокоилась.

– А что ему на барышню не смотреть? Разве он не жених? Вот тебе жених, Надичка. Подожди, подрастет. Свой, по крайности.

Надя засмеялась.

– Что ж не подождать. А вдруг он на мне женится? Валя, женишься?

– Не знаю, – сказал я очень спокойно. – Там видно будет. Это надо еще обдумать.

Как раз вернулся дядя, и тоже спокойный, за трубкой. Услыхал, о чем говорим. Захохотал.

– Вот так! Срыву не хочет. Добрый будет характер. Отдал бы за такого Надежду, с руками-ногами бы отдал. От-то добрый хлопец! Думай, братику, думай! Да и по рукам.

Перестал смеяться и прибавил, взглянув на Надю:

– А чтоб о том я не слышал. Да.

Надя вскочила с перил и ушла в сад.

* * *

Вечером я опять сижу у Автонома.

Из шалаша пахнет овчиной, картошки пекутся в теплой золе. Кавуны и тыквы тихо лежат кругом, гладкие, темные и похожи теперь на головы убитых татар после сражения. Спешливо выторкиваются звездочки вверху, в лиловом небе.

Я уже много думал о том, хотелось бы мне или нет жениться на Наде. Окольным путем стараюсь выведать у Автонома что-нибудь на этот счет.

– Чудаки! – говорю я о тете и дяде, пожимая плечами. – Хотят, чтоб Надя подождала и вышла за меня замуж. Право, не знаю.

Автоном мотнул головой.

– Э! Не берить, панычу, старую жинку. Негоже. Я со старой жинкой змаялся. Куда с ней? Ведьмущая.

– Да разве Надя старая?

– А как же? Пока ваше время придет – состарет. Ну их в болото.

Я вспоминаю, как птичница Горпина, Автономова жена, поправляет очипок морщинистой рукой и пронзительно зло кричит по двору: «Аутоном! Аутоном! Черти тебя сказили!» Не очень верю, что Надя станет вроде Горпины, однако жениться страшно, и я совсем бросаю эту мысль. Немного погодя, начинаю другое:

– Автоном, а почему Карл Литыч к нам больше не ходит?

– Графский управитель? Кто ж его знает! Панночка замуж за него метится, ну а пан, слыхать, на дыбки.

Я это и думал. Но раз я сам не женюсь на Наде, то против Карла Литыча ничего не могу иметь.

– Отчего ж дядя не хочет, Автоном?

– Да с дури. Веры, что ли, он не нашей. Известно, немец.

Карла Литыча я знал, был даже случайно, с Автономом, у него в гостях: зачем-то послали Автонома в графское имение. Близко. Сейчас за баштаном поле, на поле ветряк, за ветряком уж видать крышу Карл Литычева флигеля. Хороший флигель, как наш дом.

– А чего ж такое – немец? – продолжал Автоном. – Из немцев тоже не худые. Ученый. Живет лучше пана другого. Так вот на! Нехай, говорит, у сажалку кинется, а за немца не отдам.

– В сажалку? – с ужасом повторил я.

– Наша панночка тоже настойчивая. По батьке же и пошла. Ее не у клюнешь, нет! В сажалку так в сажалку, абы по-своему.

Известие, что Надя может утопиться, если ей не позволят выйти за Карла Литыча, глубоко меня потрясло. Немедленно стал я придумывать планы спасения. Ничего путного не придумал, конечно.

Только всю ночь кошмарил и на другой день бредил, как убитый. О грехах даже забыл.

Дядя все шумел, чтоб его! А Надя и гулять последнее время не выходила, сидит, запершись, наверху.

Собрался я с горя на баштан, вдруг дверь Надиной светелки отворилась. А я на лестнице.

– Валя, – кличет тихонько, – поди сюда! Меня жаром обдало. Кинулся к ней.

Велела запереть дверь, сама окно заперла. Что-то будет тайное и важное.

– Слушай, Валя, ты ведь смелый? Вот тебе записочка, в сумерки беги, будто на баштан, через поле к Карлу Ипполитычу. Знаешь? Отдай и ответа подожди. Только, чтоб никто не видал. Ему самому. И ответ мне отдай, чтоб никто – никто… Понимаешь?

Еще бы я не понимал! Хороша была бы любовь, если бы я не понимал!

– Ну вот. А я за то всю жизнь тебя буду любить, хочешь?

И Надя меня поцеловала. Это было даже слишком. Я без поцелуя, без обещания все равно бы все сделал.

Страшно через сумеречное поле бежать к далеким ветлам. Ветряк такой черный, расставил неподвижные лапы. Но чем страшнее, тем слаще. Я Надю спасаю!

Все обошлось великолепно. Карла Литыча я встретил у самого крыльца флигеля, одного. Он не удивился, взял письмо, зажег потайной фонарик, прочел.

– Ответ, Карл Литыч, – сказал я кратко и деловито.

– О! Сейчас. Добрый мальчик. Добрый брат. Вырвал листок из записной книжки, написал карандашом.

Рыжая борода у него так и светилась над фонарем, пока писал. Еще ужинали, когда я вернулся.

– Отнеси, Валичка, Надюше наверх блинцов, – плаксиво сказала тетя. – У нее голова разболелась.

Два блинца я на лестнице шлепнул, поднял – на тарелку. Э, не до того!

Надя прочла записку и тряхнула кудрями.

– Что, Надя, хорошо? – спросил я.

– Очень, очень! Ну молодцы же мы с тобой! Теперь только вот что, слушай…

– Еще что-нибудь надо?

– Еще…

Через пять минут я, уже в кромешной тьме, мчался через двор на баштан к Автоному.

Розка меня узнала, заласкалась, повизгивая. Я влез в шалаш. Автоном преспокойно спал на шубе.

– Автоном! Автоном! – зашептал я. – Да проснись же ты, Господи!

– Эка вас носит! – не удивившись, вздохнул Автоном. – Чего вам?

– Автономушка, очень важно. Ты слушаешь? Как все полягут, позднее, ты выведи тихонько Рябчика, в тележку запряги и поедь к ветлам, что на дороге, за колодцем. Панночка Надя на станцию хочет. Велела сказать. Только потихоньку, потихоньку! Слышишь?

Автоном поднялся, сел, почесал в затылке и как-то оживился.

– Эге! Так оно. Утекать хочет. И смелая ж!

– Что это – утекать? Она очень смелая. Так ты потихоньку! Уж я знаю.

– Ишь вы какой тоже, паныч! Тут будет делов. Дяденьки-то не боитесь? Мое что, мое дело подневольное. Я и не знаю, как, зачем. Может, пану попритчилось, может, панночка до лекаря едет. Велят запрягать – запрягаю. А как бы на нас-то пан не того не этого? Что, мол, мальчишка стрелял, такую мне каверзу вел?

– Никого я не боюсь в жизни, вот тебе. Пусть хоть убьют. Автоном, а ты не заснешь?

Но Автоном вылез из шалаша и, видимо, разгулялся.

– Да уж идить себе, идить с Богом. Мы ж не дурни. То-то пан утречком пидскочит! Спатки ложитесь, абы не хватились. Хуже музыку спортим.

Автоном стал высекать огонь для люльки. Я уверялся, что он больше не заснет и все сделает. В порыве благодарности я подпрыгнул, чмокнул Автонома в усы и бегом бросился домой.

Опять мне посчастливилось. Никто не хватился. В Надину дверь я, проходя, три раза стукнул. Так было условлено. Значило, что Автоном согласен и приедет к ветлам.

Я твердо решил не спать и прислушиваться, вывел ли Автоном Рябчика, вышла ли Надя. Но старая Гапка, с которой я спал, так храпела, что ничего не было слышно. А потом я незаметно заснул сам крепчайшим сном. И когда открыл глаза, – солнце даже ушло из моих окон, совсем было поздно.

Оказывается, я все проспал. Обо мне забыли. Дядю утром чуть удар не хватил. Отдышавшись, он уехал на том же Рябчике на станцию, «за панночкой гнаться», – сообщила Гапка таинственно.

«Господи! А вдруг поймает?»

Я сошел вниз. Там сидела растрепанная, заплаканная тетя, кушала чай и причитала:

– Ох, лишечко, лишечко! Найдет он ее – смертью убьет! Уехала с басурманом, в пост, невенчанная!

Мне было жалко тетю, но, главное, за Надю страшно. Помолиться бы, чтоб ее не нашли.

Вдруг я вспомнил, что как раз сегодня тетя хотела меня везти в церковь исповедоваться. Хорошо бы теперь исповедаться! Ведь вот я каверзу дяде и тете таки устроил!

Однако, если и грех, я в нем не раскаиваюсь нисколько, как же исповедоваться?

Подумал еще – э, хочешь не хочешь – тете не до меня. Рябчика нет, останусь без исповеди. Все равно нераскаянный. А послезавтра и посту конец.

Только бы Надю не нашли?

Я пришипился и не отходил от тети.

На другой день к вечеру вернулся дядя. Усталый, пыльный, один. Я видел, как он вылезал из повозки, и понял, что он не нашел Надю. Слава Богу!

У Автонома на баштане и в дождик славно. Шуршит солома шалаша, кавуны блестят, как масленые, шуба сыро пахнет псиной.

Автоном хорош по-прежнему, пожалуй, еще лучше прежнего: больше говорит и хитро мне подмигивает, – наделали мы, мол, с тобой дел!

Вот пронзительно завизжала старая Горпина издали:

– Аутоном! Аутоном! Трясця твоя матерь! Де паныч? Швидче, щоб шов! Молодые приихали!

Я вскакиваю как сумасшедший, лечу по грязи, скользко, – все равно. Приехали, приехали! Автоном так и говорил, что непременно приедут.

На дворе хорошая повозка, пара лошадей.

Грязный, мокрый, я лечу прямо в гостиную.

– Ну вот, ну вот, – говорит дядя, шагая по комнате, отдуваясь. – В Харькове, значит, венчались? Смотри, Надежда, добром говорил тебе… Ну да уж чего, видно, уж Бог…

Карл Литыч тут же, и кажется необыкновенно высоким в нашей гостиной. Он жмет мне руку крепко, точно большому, что-то говорит, смеется басом. Но я на него не смотрю. Как Надя прекрасна! Я ее обожаю больше, чем всегда. Кудри у нее от сырости завились кольцами.

Обнимает, шепчет на ухо:

– А я тебя всю жизнь любить буду.

– Пусти ты его сапожки сменить, – плаксиво тянет радостная, однако, тетя и тут же опять повторяет:

– Ну слава Богу, ну слава Богу.

Все рады. Знаю, что и Автоном рад. Сейчас придет поздравлять молодых.

А уж как я рад! Я попросту на седьмом небе.

Каверзу я дяде строил, это правда, но, очевидно, каверза не грех, потому что меня Бог за нее не наказал.

Хорошо, что не повезли исповедоваться. Стал бы рассказывать, а оно вовсе и не грех.

Наверно*

Пришел ко мне черт – торговать мою душу.

Это случилось не на святках, а в самый обыкновенный день, когда с неба падали серые хлопья снега, большие, похожие на немытые носовые платки, и делались коричневой водой на уличных камнях. И все остальное было необыкновенно обыкновенно.

…Черт не выскочил из преисподней: он пришел с парадного хода. Мне подали карточку: «Рюрик Эдуардович Окказионер». Сочетание несколько странное, но я привык ко всякому сочетанию имен в мире интервьюеров. А я его сначала принял за интервьюера.

Меня редко интервьюировали. Я не знаменитый писатель, так, обыкновенный. По делу? Пусть войдет.

Он вошел. Сел. Заговорил. И через пять минут я уже понял, что это обыкновеннейший черт; он тоже понял, что я понял, и мы заговорили начистоту.

…Условия были идеальные. Мне обещалась удача во всех моих делах. Ни один человек в мире, если б я попросил у него чем-нибудь для себя лично – не мог мне отказать. Ни одна женщина – если бы я захотел ее любви. Кроме того – обещалось полное физическое здоровье, долголетие: «Умрете, когда сами пожелаете, – сказал черт, – можете жить – ну, хоть лет до ста десяти, двадцати… бессмертия я вам дать не могу же…» (Тут я кивнул головой)… «Умрете безболезненно, самой легкой, тихой смертью…» И еще прибавил странно: «Однако ранее пятнадцати лет со дня заключения договора пожелать смерти вы не можете».

Я усмехнулся. Или подвох, – это мы расследуем, – или формальности: для чего я буду желать прекращения такой дивной жизни ранее ста лет?

– Я не быстро состарюсь?

– Нет, нет, вы будете пользоваться исключительной бодростью физической, цветущим здоровьем.

Какой прибавки я мог еще просить? Черт, однако, подумал и сказал:

– Насчет денег… При условии выполнения всех личных просьб… не трудно, конечно, завтра же составить себе любой капитал. Но зачем просить? Могу дать вам девять десятых всех ваших ставок во всякой игре, во всякое время. Десятую ставку вы будете проигрывать… для приличия, и то, когда сами пожелаете.

Да, теперь уж действительно нечего прибавить. Пожелать разве гениальности? Но это было бы изменение «меня» внутреннего, просьба к черту о новой душе; я, как-никак, дорожил своей и не желал получать новой из рук черта. Да на дьявола мне какая-то гениальность неопределенная! В тех условиях, которые предлагаются, я буду счастлив и данным: все статьи мои будут печататься, забот никаких, довольство, здоровье…

Ах, вот еще что!

– Послушайте, а… смерть? Не моя смерть, но близких, любимых? Если вдруг… Ведь это такое горе…

Черт вскинул на меня глазки.

– Воскресить уже умерших я не в силах… А в дальнейшем… гарантировать можно, этого горя вы не переживете.

– …Допустим – вы не врете, я получаю такие-то земные блага, необыкновенно ценные, – вы-то что получаете?

– Вас, вас… Душу покупаю.

– К черту эту старинную фигуральность! Вы предлагаете мне прекрасную, счастливую жизнь, приятную смерть – с тем, чтобы я вам что-то отдал после этой смерти. А какого черта я отдам, когда не только у меня ничего не будет, но и меня-то самого не будет! Не будет! Совестно повторять, право; что вы и за черт, если вам нужны банальности, – ведь лопух вырастет! Берите себе, сделайте милость, этот лопух. Берите, мне наплевать. Черт заерзал и заулыбался.

– Зачем же, зачем же? Лопуха не надо. Я знаю, знаю. Мы это иначе оформим.

Я не слушал.

– Терял с вами время! Не упрекаю, мне было забавно, я даже увлекся… Как бы мечтами увлекся. Но раз пошло начистоту, получайте! Обманывать я в самого черта не желаю.

– Да разве я что? – завизжал черт. – Вы мне слово дайте сказать! Я знаю, что вы верите насчет лопуха! Все же верят насчет лопуха! Всякие есть сравнения. Есть еще: пузырь на воде. Но есть и более современные разные: и научные, и поэтические. Я эту веру вашу знаю. Разуверять вас и не подумаю. И после смерти лопухи эти, – на что же мне? Нет, у нас другая сделка. Не после смерти.

Совершенно я обалдел. Путает меня дьявол! Не хочет ли, чтобы я гадости какие-нибудь для него, живя, делал? Это дудки! По чертовой программе я подличать не согласен. Провались он со всем своим счастьем.

Будто угадывая мои мысли, черт сказал:

– Вы останетесь совершенно свободны. Будете жить вполне по вашей совести, я ни на что не претендую. Нет, нет, дело простенькое. Дело в том, чтобы вы согласились, за премию того личного счастья и жизненной удачи, которую я вам предлагаю… согласились получить от меня твердое знание… наитвердейшее… вот именно этого же самого лопуха. Теперь вы в него верите, а после заключения договора уже будете знать. С достоверностью… Все другие верят, а вы будете знать. По-моему – лестно. Будете знать – только и всего.

Я поглядел на него дико.

– Только и всего?

– Ну, да, что за вопрос, мне тоже нет выгоды обманывать.

– …Послушайте. Допустим, вы врете. Но сказать, что я понимаю… нет, я не понимаю. Ведь это тоже дар – знание, которое вы мне предлагаете. Миллионы жаждали знать, знать наверное… История пошла бы ускоренным темпом, если бы давно человек получил определенное знание о судьбе личности после смерти…

– То есть знание, что никакой судьбы нет, – поправил черт. – Что quand on est mort…[20]

– Ну да, да. Не французьте. У вас скверный выговор. Я говорю… да все равно, что я говорю, вот первое противоречие: вы хотите, чтобы я знал объективный факт. А именно: что «там» ничего нет. Не то, что знал «есть или нет», а именно, что «нет». Этим определением вы и достигаете своего? Я и получаю знание?

– Извините, еще не получаете. Вы еще только верите мне, на слово берете…

– Не трудно, раз это с моей же собственной верой сходится.

– Нет уж… зачем же нам путаться в верах. Ненадежно. Я уж хочу вам точное знание предоставить. Из рук в руки. Вы мне веру вашу (все равно, какая, верам цена одна), – а я вам – счастливую жизнь, по всей честности, до мирного успокоения. Уснете, как сказано, насыщенный днями.

– А там лопух?

– А там лопушок. Лопушок.

– …Вы каким же способом возьмете мою веру и замените ее знанием? Страшным каким-нибудь?

– Без всякого способа. Что за предрассудки! Ничего, ни кровавых подписей, ничего… Просто себе вы скажете «согласен», ну и… и почувствуете, что знаете, достовернейшим образом насчет… как его? лопуха. И получите по уговору.

– Я ведь еще не сказал «согласен»?

– Нет еще. Вот я и жду, чтобы не тянуть. Ничего буквально страшного, какой вопрос! Ничего нигде страшного. Жизнь для жизни… Получите прекрасную жизнь. Надо любить жизнь вне всяких вопросов о смысле жизни. Жить – вот смысл жизни. Сколько раз вы говорили это сами. Ваши же словечки.

– Ну да… мои. Ну да, конечно, я только…

– Вы с верой их говорили, а теперь будете со знанием. Вера-то ненадежная вещь, вещь зыбкая. Двойственная. Где вера – там сейчас сомнения. Розно не живут. А если знаешь – крепче. Знаешь, что нет особого смысла – значит, и нет. Крепкое дело, ясное. А вы – страшно!

– Да я вовсе не про это – страшно! – закричал я с непонятным озлоблением. – Что тут страшного? Смысл жизни – в самой жизни, что тут страшного? Хотел бы я знать, что?

– Ничего, вот и говорю – ничего. Проживете, умрете, как патриарх, насыщенный знаниями. Уснете…

Вихрь обрывочных, беспорядочных мыслей закрутил меня. Я повернулся к черту. В посветлевшей комнате чертовское узенькое лицо мне показалось желтым, усталым, грустным. Он терпеливо ждал, но грустнел на глазах.

– А не можете ли вы прийти завтра? Или… ну в четверг, что ли? – сказал я неожиданно для самого себя. И прибавил: – Конечно, если вам неудобно… Но я хотел бы подумать, сообразить, примериться…

Черт замигал и произнес тоскливо:

– Что же еще вам думать? Мы выяснили. Что же вы сомневаетесь? Сомнения ваши я мог бы и сейчас…

Какой глупый черт! Неужели я не стою более умного? Дурак и дурак. Держи он себя иначе, более уверенно и независимо… я, может быть, и склонился бы к согласию. Не знаю – но очень может быть. А вот эта его тоскливая, робкая настойчивость, страх какой-то трясучий – подняли во мне упрямство и недоверие. Да, еще странный пункт, что пятнадцать лет после договора я обязан прожить. Это что такое? Если мне будет житься в меру чертовых обещаний, то на какой же я дьявол пожелаю умирать? А если не пожелаю – то к чему обязательство? Спросил его.

– Ну десять, ну десять, – зауступал черт и тем пуще меня растревожил. Хотелось заорать на него и выгнать в толчки. Но сдержался, пристыдил себя, – глупость-то какая была бы! И проговорил холодно:

– Очень рад. Я все обдумаю. Приходите в четверг. Сейчас я занят.

Черт сдержался тоже – я видел, как он разозлен, блеснули зеленые глазки. Встал.

…В дверях черт остановился и взглянул на меня, снизу вверх, опять тоскливо и умоляюще.

– А то не раздумывали бы, а? По рукам бы сразу бы и получили все. Нынче вечером пойдете же к Маргарите Аркадьевне, так вот…

Ишь ведь шельма! Знает, что говорит… Ну нет; подумаешь – спешка! Не такая уж малина и Маргарита Аркадьевна. Душу черту наскоро из-за нее продавать, трех дней не подождать!

– Или задаточек не оставить ли?

– Прошу вас, прошу вас, – нетерпеливо крикнул я. – Ничего не надо. В четверг поговорим.

– А если в четверг уж не приду?

Сознаюсь – испугался. Этакий случай, из глупого, мне самому непонятного, упрямства, – и провороню? Да что а? Но в ту же минуту упрямство мое возросло до невероятных размеров, я нагло захохотал и сказал черту в лицо:

– При-де-те! А не придете – тоже не заплачем!..

Я остался один.

Сел в кресло, где сидел господин Окказионер, – да противно, запах какой-то псовый, – вскочил, перешел на диван. Было твердое намерение сразу начать обдумывать дело. До четверга всего три дня, сегодня понедельник.

Однако я или оглупел, или утомился. Ничего не выходило, а думалось о другом. О пустяках. О каких-то книгах новых, о собственной статье, которую хотел писать перед приходом Окказионера. Словом, терял время, нет, надо уйти из этой комнаты. Повидать кого-нибудь, человека – не черта.

Презирая мокрый снег, который опять повалил, я отправился к моему приятелю, беллетристу Ильину.

…У Ильиных мне пришло в голову новое соображение: не оттого ли я отсрочил продажу души, что черт обещал мне благополучие только личное, индивидуальное? Вот эти именно «ощущения»? Удачу только в том, что касается одного меня? Это шкурное счастье, и конечно, я…

Однако, что за вздор. Положим, что цена – личная удача. Это чистейший плюс и косвенным образом он повлияет, конечно, и на все мои неличные начинания. Чистейший плюс! И что я отдаю за него? Нет, хотел бы я знать, что я, в конце концов, отдаю.

Завертелось колесо. Задумался, не слышал, о чем и говорят Ильин с женой.

– Какая беда над вами стряслась? – усмехнувшись, спросил наконец Ильин. – Я вас третий раз окликаю, а вы точно глухой. Или в эмпиреи заехали?

– Куда там в эмпиреи! – забормотал я. – И беды никакой. Напротив. Ах, Елизавета Григорьевна!

Это была Лизочка, единственная дочь Марьи Львовны, падчерица Ильина. Я редко ее видел, но всегда с особенным чувством. Курсистка, а личико у нее детски-милое, тихое. И так трогательно торчат петли бархатного черного банта на затылке, на темных волосах. Иногда, как тень, проходило что-то по душе, что-то нежное и глубокое: если б полюбить Лизочку, если б она полюбила… Горячо становилось у сердца – и уж прошла тень, почти не зацепив мысли.

Увидав темную головку, милые глаза – я ждал привычной, ласковой тени, о ней думая, но… ничего не было. Холодно поглядел на бархатную ленту. Улыбнулся по привычке. Пожал руку. Экий я сантименталист. Что мне Лизочка? Никогда не полюблю ее. Если б я захотел… после четверга… Лизочка мне бы не отказала. Но я почувствовал ясно, что не захочу. Маргариту Аркадьевну скорее. Живо, на скорую руку… Надоела – прощай, в Индию…

А Лизочка мне будет в корне не нужна, я знаю; с Лизочкой что-то другое могло быть, и нет его. Милое, хорошее, особенное – и нет его. Такое невозможное, что хоть и жаль, а вот уж и не хочется.

– Куда вы? – удивленно спросила Лизочка, когда сорвался с места и сталь прощаться. Она привыкла подолгу дружески болтать со мной, когда мы встречалась.

– Оставь его, Лиза, – сказал Ильин. – С ним что-то случилось. Говорят, будто не дурное, – хорошее, а не видать.

– Прощайте. В четверг приду. Или не приду. Если не приду – значит, в Монте-Карло уехал, в Америку…

Они раскрыли рты, а я удрал.

…Ночью меня давили кошмары. Я ходил, действовал, – а кругом был кинематограф – все черное и серое, быстрое, дрожащее и без голоса. И я был из кинематографа. Не боялся, а только скучал.

Красная неподвижная занавеска – я ее увидал, проснувшись, – развеселила и обрадовала меня. Как хорошо, что красная и что не двигается. И за окном хорошо: уже мартовская яснота, Петербург… В кинематографе моего сна была как будто Индия…

Этот день, вторник, и следующий, среду, я прошлялся. И так, по улицам, – и по гостям. Порою возвращалось физиологическое, бессловесное ощущение незабытого повторяемого сна, – и тогда было сосуще-скучно. Вечером пошел к Маргарите Аркадьевне; увидал ее – и с непреложной уверенностью вспомнил, что в моем ночном кинематографическом мире она все время была и вертелась. Даже платье вот точно такое – серое с белой вставкой. Волосы черные.

Вероятно, во мне было что-то особенное, потому что Маргарита Аркадьевна в этот вечер обратила на мена больше внимания, чем всегда, смеялась, даже – кокетничала… А я замирал от страха. Уже не начало ли это исполнения моих недавних желаний?

«…Эге, – подумал я, проснувшись утром в четверг. – Вот оно что! Черт просто хотел, чтобы я понемногу спятил с ума. У меня, должно быть, всегда были слабы известные центры. Никто сегодня ко мне не придет, ничего я не получу, а взять-то он, дьявол, порядочно взял, и даром: уж все мне кругом начало мерзеть. И опять целую ночь (третью!) это кинематошное трясение. Житья нет».

Мысли неубедительные. Но я горячо убеждал себя, что верю им, что ничего нет, ничего не будет, черт не придет; я даже решил выйти утром, освежиться, погулять… Вернусь не раньше часу, позавтракаю… Что за черти! Вздор все. Ну, был, ну, подгадил, сколько мог, – и довольно.

С торопливым невниманием я просматривал газету, собираясь ее бросить, идти гулять. Все вздор, довольно, довольно! И вдруг глаза мои упали на таблицу тиража.

Никогда я этих тиражей не читал. От мамы еще был у меня заложенный и перезаложенный допотопный билет. Я хранил его именно потому, что мать его хранила, показывала его мне, мальчику, заставила вытвердить наизусть номер и серию, говорила с трогательной заботой: «Это будет твой, Леша, пусть уж всегда будет твой».

Выплыли из старинных глубин затверженные цифры. Вот они стоят первыми, напечатаны. Первый выигрыш.

Что же это такое? Ответ? Задаток? Значит, он придет? Значит, он уверен, что я согласился? Когда же я согласился? Не принимаю задатка, к черту, к черту!

Сунув смятую газету в карман, я выскочил на улицу. Он придет, теперь уж было ясно, – пускай. Я вернусь к часу, я все это кончу, так или иначе… Как же? Что я решил? Чего я боюсь?

Неопределенности, должно быть. Кончить надо, – и все кончится. Кончить надо.

Я шел по набережной торопливо. Шел как во сне. Как в моем сне – бела была Нева, черны далекие строения за нею. Черны встречные, черны по белому пробегающие санки, и тишина стояла такая же, как во сне.

…Мелькали черные санки. Белела белая крепость за белой рекой. Десять лет! Я продал… что же я продал? И когда я продал?

Продал что-то. Иди сейчас продам. Задаток в кармане.

Вдруг меня окликнули. Как я обрадовался звуку! Обернулся – и обрадовался еще больше: увидал не черную – коричневую шубку Лизочки, розовые от холода щечки, голубые глаза. А на меховой шапочке, сбоку, у нее был приколот яркий мак.

– Елизавета Григорьевна, Лизочка… – забормотал я. – Какой у вас мак алый…

– Что с вами? – спросила она тихо, не улыбаясь.

– А что? У меня вид больной?

Робкий был расчет: заболеваю, значит, еще не куплен. – Ах, нет, здоровый, хороший вид. Только бежите, сами с собой говорите, и глаза…

– Сумасшествие?

Тоже недурно было бы; и сумасшествие – болезнь.

– Ах, нет! Я не знаю… огорченные глаза, испуганные. Вот и сейчас.

– Лизочка, да взгляните вокруг, все белое, все черное, огорченное, серое…

– Что вы! Все розовое. Бледно-бледно-розовое.

– И тишина такая страшная…

– Тишина? Что вы! Снег скрипит, воздух поет…

– Лизочка, Лизочка, а вы знаете – это все только вам кажется, а есть – только тихое, только серое, только белое, и оно – только на сто или на десять лет, а после и его нету, наверно-разнаверно. Не знаете? А я уж почти знаю. Я продал мое «кажется». Через полчаса продам. Дорого дают: один задаток – двести тысяч.

– Вы «кажется» продали? – спросила она серьезно, не удивляясь.

– Ну да, не умею лучше назвать. Еще не продал, а вот сейчас… Уж задаток есть. Сейчас надо идти… Кончать.

– Всякое «кажется» – повторила Лизочка. – Постойте. Постойте. Ведь это… надежду продаете? Надежду.

– Да у меня нет надежды, не было, не было!

– Есть. У всякого человека есть всякая надежда. Он и не знает – а есть. Я тоже не умею сказать. Надежда… или душа. Не умею сказать.

– Лизочка, Лизочка, не уходите. Алый цветок ваш я не буду видеть, все опять зачернеет, засереет, и уж на сто лет, на десять лет! Лизочка, пойдемте со мною, войдите ко мне со мною…

– Хорошо. Да вот, мы уж дошли… Ведь вы здесь живете? Мы, в самом деле, дошли незаметно до моего подъезда. Быстро поднялся я на лестницу, отворил своим ключом дверь, сбросил пальто на ходу – и прошел в кабинет. Я не оглядывался, я и так знал, чувствовал, что Лизочка идет за мною.

В кабинете, на том же месте, уже сидел Рюрик Эдуардович Окказионер. Я его сейчас же узнал, хотя он был особенно малоросл, не более восьмилетнего ребенка. Читал, ожидая, газету.

Я остановился на пороге, заслонив Лизочку. Увидев меня, Окказионер, улыбаясь, стал приподниматься… Но я не дал ему заговорить. Я вынул из кармана скомканную газету и бросил ему в харю.

– Берите ваш задаток, убирайтесь вон. Я не покупаю ничего, не продаю ничего. Ни на сто лет, ни на десять, ни на час, ни на минуту! Вон!

Окказионер хрюкнул, пискнул – не разобрал я что, грустное что-то, жалкое что-то. На глазах моих ссохся, съежился, еще, еще-и вдруг мышью серой порскнул в дверь, мимо наших ног, – вон.

Газета, которую он читал, та же газета, тот же номер, что я таскал в кармане, осталась. Но не смятая. А моей, смятой, не было. Тяжело дыша, точно поднялся на высокую гору, я взял газету, – вот они, проклятые цифры… ноль два? ноль два? Нет: ноль три. Слава Богу! Он взял свой задаток.

Лизочка стояла около меня, оглядывалась и растерянно улыбалась. Горел мак у нее на шляпе, золотом отливал коричневый мех в солнце марта.

– Лизочка, Лизочка, ты слышала? Ты видела? Ты ничего не знаешь? И я ничего не знаю. Лизочка, радость моя, неизвестность моя, легкость моя, надежда моя, любовь моя!

Все переменилось*

В начале июля дело наконец было решено. Старик Княжнин, важный чиновник, а все-таки дал: Мара настояла.

То, что встретились препятствия и были побеждены, даже усилило любовь Нестора Николаевича и его уверенность, что Мара любит. Какие яркие дни счастья, когда он ехал к невесте в Павловск! Счастье до самого утра, счастье ожиданья, потом счастье веселой и гордой встречи, счастье от ее черных глаз; и хотя случалось, что влюбленные не оставались ни на минуту вдвоем, – ему, Нестору Николаевичу, было спокойно и весело среди суетливой кучи гостей, и так же радостно засыпал он, поздно вернувшись, с мыслью о своей милой красавице.

Нестор Николаевич – офицер одного из самых блестящих полков. Но фамилия скромная – Добровольский, да и средства весьма скромные. Понятно, что отец Мары глядел на него кисло, хотя и понимал, что теперь не те времена. Что смешно ставить родительские требования взрослой дочери. Она некоторое время и на курсы ездила. И вообще вела себя довольно самостоятельно. Женихи у нее были прекрасные, но раз уж забрала в голову этого Добровольского…

Впрочем, он на хорошей дороге. И так красив, что немудрено влюбиться.

Нестор не торопился познакомить свою семью – мать, Анну Филипповну, и названую сестру Манечку-с невестой и ее отцом. Не то что не торопился, а так как-то проходили день за днем, мелькали, мелькнули… и вдруг случилось это.

Еще во вторник Нестор приезжал в Угловку, где жили на даче Анна Филипповна и Манечка, и все время, до поезда, только и говорил, сияя, о своей невесте и шаловливо целовал то мать, то свою тихую, всегда нежную Манечку, давнюю поверенную его сердечных тайн… Еще во вторник.

И не прошло недели, как обе они ехали в город, вызванные телеграммой Нестора.

Он уходил со своим полком, – один из первых, почти в первый день. Случилось неожиданно, но, когда случилось, – Нестору стало казаться, что ничего тут неожиданного нет. Играющая пена счастья, которая переполняла его душу, точно еще больше закипела. О разлуке почти не думалось; так было празднично, вдвойне празднично на сердце.

Хорошо они простились с невестой. Еще бы Мара не поняла его! Он не очень ясно помнит, но, кажется, и родная Манечка проводила его с улыбкой. Мать все молчала, вдруг заплакала было… Но матери всегда плачут; он быстро и весело утешил ее. И вот уехал.

Проскользнула шумная цепь последних минут. Блестят рельсы на солнце…

– Мама, пойдем! – говорит Манечка, наклоняясь к старухе. – Пойдем, мама.

Для матери наступило время, никогда раньше ею не испытанное, но почему-то знакомое. Каждую идущую минуту она ощущала и следила за ней. Как будто заржавленная проволока медленно продергивалась сквозь душу. Еще никто кругом не опомнился. Еще не отсверкали праздничные порывы, – но она ничего не замечала. Сразу поняла, что дни ее теперь – сплошные минуты язвящего ожидания, вот эта заржавленная проволока сквозь душу; поняла – и приняла.

И стала с этим жить.

Получались письма, короткие, редко, а главное – они не утешали. Только подчеркивали ужас времени и пространства, только оттачивали лезвие страха. Он, ее сын, далекий, ее собственная плоть, – он писал, значит-жив… то есть был жив, когда писал… А теперь? И странным казалось, что его тело, а в сущности ее, – может быть, уже мертвое тело, а она об этом еще не знает сама.

Приехала, конечно, Мара – красивая, изящная, рослая, возбужденная. Рассказывала о письмах к ней (таких же старых), о своей любви к Нестору, о том, что она поступает в сестры милосердия, уже слушает курсы, и как только откроется их лазарет… Он будет устроен по самому последнему слову науки. Его приняли в заведение… и Мара перечислила, кто принял. Потом целовала Анну Филипповну, целовала Манечку и опять говорила о том, как они с Нестором любят друг друга и как все будет потом великолепно.

Она до краев полна была искренней и несколько слепой силой жизни, и с Анной Филипповной они вовсе не поняли друг друга. Любовь Мары к тому же Нестору не то что не понравилась Анне Филипповне, но совсем не трогала ее, не сблизила с этой чужой, красивой девушкой.

Только в присутствии Манечки Анне Филипповне было иногда легче. Они почти не говорили о Несторе, но и молчание между ними было какое-то легкое, теплое, соединяющее. И, глядя в Манечкины потемневшие глубокие глаза, Анна Филипповна чувствовала, что и она думает о нем, и если с иной, то с не меньшей любовью, чем сама Анна Филипповна.

Но Манечка редко бывала теперь дома. Она работала в одном из городских госпиталей, и работала очень серьезно, часто дежурила ночи; побледнела, но тихой ясности своей не потеряла.

Если бы это время страха и ожидания длилось шесть месяцев, если бы год или даже годы – Анна Филипповна выдержала бы и годы совершенно так, как эти шесть недель. Собственно количество времени уже не имело для нее значения. Для нее все равно прошли годы, – слишком длинно и слишком остро было каждое мгновенье.

Но вот эта цепь кончилась. Началась какая-то другая.

Вот они стоят, Анна Филипповна и Манечка в белой палате ослепительного госпиталя, того самого, «оборудованного по всем правилам науки» – стоят у белой постели, а на постели – живой Нестор.

Да, живой, и для Анны Филипповны не нужно ничего. Она ничего, кроме этого, не понимает, ничего не может и не хочет знать, не вглядывается в него, не видит его, только чувствует – он.

Манечка, в скромном сереньком платье, в косынке, иначе повязанной, чем у здешних сестер, наклоняется низко, улыбается, смотрит. Она видит, она знает.

В ногах постели остановилась здешняя сестра – статная, красивая Мара. Косынка не скрывает ее пышных волос, и улыбается она все так же, немножко с гордостью: ведь это она хлопотала, она устроила, что Нестора Николаевича привезли сюда, поместили именно в этот госпиталь, теперь сама ходит за ним. Перевязок ей еще не дают, но она помогает при перевязках.

Манечка знает, что Нестор едва выжил. Знает, что правой ноги у него нет совсем, – так странно, плоско лежит с этой стороны одеяло. Что до сих пор бывают у него боли именно там, где ничего нет, в правой ноге, и тогда Мара обнажает его острое белое плечо и впрыскивает морфий.

Но не о том думает Манечка. Она смотрит ему в лицо, в милые глаза и видит что-то такое новое, невиданное, неизвестное, чему не знает имени. Это – он, и все-таки – совсем не он. Замирает сердце – и странно, что никто, кроме нее, этого нового не видит: ни мать, ни невеста. Мара ведь только что сказала:

– Он похудел, но в общем все тот же, правда? А худоба ему даже идет.

Нестор поправлялся очень медленно. Ему обещали костыли, но еще следовало подождать. Раз как-то Манечка пришла к нему одна, без матери. Давно хотелось посидеть с ним, молчаливым, хотя немножко одной, вглядеться в новые черты на свободе.

Рассказав кратко о том, как и когда он был ранен, Нестор уже редко говорил о войне. Вообще мало говорил. И теперь, когда Манечка пришла одна, он, после нескольких слов, умолк, но рад был ей, улыбался, и улыбка тоже была новая.

Тишина в палате. Из немногих больных кое-кто ушел, другие занимались в дальнем углу, Нестор и Манечка были совсем одни.

– Милая! – сказал Нестор тихонько. – Какая ты стала…

– Я переменилась? – быстро подхватила Манечка. – Нет, вот ты… Я все смотрю… Нет, я не про твою рану, не про болезнь. Все смотрю… Молчишь…

– Я думаю, Маня. Знаешь, я столько думал, столько думаю, что за всю жизнь, кажется, того не передумал. И мне говорить некогда. Это не я переменился. Это потому, что вокруг… ну, не умею сказать – все же ведь переменилось?

Манечка кивнула головой.

– Ну да, я понимаю. Но все равно. Может быть, ты, может быть, вокруг. Все равно, а только стало по-иному. У меня тоже. Иногда кажется, что все, что было, – давно-давно было или никогда.

Нестор опять улыбнулся.

– Конечно никогда! И постой, ведь я тоже не про… ну, не про это мое несчастье, что я – калека. Это – пустяки.

– Еще бы не пустяки! – вдруг сказала Мара, подойдя незаметно, и веселый голос ее резко ворвался в тишину беседы. – Сначала на костылях попрыгаете, а потом такую вам ногу сделают, что еще потанцуем с вами, как бывало, погодите!

Нестор болезненно поморщился.

– Ну, танцевать я не буду… и не хочу, – прибавил он раздраженно.

Мару позвали, она ушла, но он все еще хмурился.

– Послушай, – сказал он серьезно. – Нельзя ли… нельзя ли, как я встану, перевести меня, если еще не домой, – ну, в другое какое-нибудь место? Я здесь не хочу… не могу…

У Манечки захолонуло сердце. Но решила быть храброй.

– Нестор, я постараюсь… Но ведь как же… с ней? Как вы теперь с ней? Ну да ясно, ты думаешь, что ты не имеешь права…

– Права? Да, да, конечно не имею. Только я об этом еще не думал. Я совсем о другом все время думал. Хорошо, хорошо, иди теперь, Маня. Разве ты не видишь, что она ничего не понимает? Она одна, точно нарочно! Да я ничего не имею против. Я раздражаюсь от болезни. Но здесь я больше не желаю оставаться. Иди же, иди!

Через несколько дней было объяснение. Эти несколько дней Нестор Николаевич сплошь «думал», заставляя себя думать именно о Маре, о том, как говорить с ней. Он уже учился ходить на костылях. Объяснение произошло вечером, в широком коридоре, куда Мара принесла кресло.

– Я хочу вам сказать, – начал Нестор с усилием, – что я… ну, что я, конечно, возвращаю вам ваше слово. Это само собою разумелось, но вот я уеду… надо же сказать.

Мара взглянула на него удивленно. Она была очень хорошая, в сущности, девушка. Так увлекалась, хлопоча о женихе, гордилась, что устроила и сама ходит за ним, думала, что его, как героя, любит еще больше прежнего. О том, что он без ноги, подумать она не удосужилась, да и, наверно, устыдилась бы каких-нибудь сомнений.

– Я – калека, – упрямо сказал Нестор, – я не имею права даже… Поймите, я на жертву не пойду.

– Вздор, вздор! – рассмеялась Мара. – Это вы вспомнили Maupassant… Там едет инвалид с игрушками для детей бывшей невесты, от которой благородно отказался. Но ведь у него обеих ног не было, – прибавила она не подумав, наивно, – а у вас только одной!

Нестор заговорил резко, сухо, почти зло. Вряд ли она понимала его слова, но ей стало страшно. В первый раз она почувствовала, что этот худой, серьезный человек – точно вовсе не павловский блестящий офицер, ее жених, с которым так весело… Другой. И этот… да, калека; его жалкую, страшную рану ведь она видела… Не душа в ней, а вся ее молодая и здоровая плоть вдруг испуганно содрогнулась.

Как будто ничего не решив, разошлись они, но все уже было решено, все решилось само собою. Просто, естественно, безболезненно разошлись, как расходятся люди, едва знакомые.

– Неужели ты ее никогда не любил? – спросила как-то Манечка, когда Нестор уже переселился домой. Сидел в кресле, постаревший, серьезный, тихий.

– Не любил. Маня? Тогда? Нет, кажется, любил. Мне все, что было тогда, только кажется бывшим. Даже я сам. Не спрашивай, как это случилось, не спрашивай меня о войне! Да я бы все равно ничего не мог сказать, я таких слов не знаю. Знаю только, что все для меня переменилось. Я вижу то, чего раньше не видел, люблю тех, кого раньше не любил. Мара Княжнина точно тень стала, а ты, например… да я тебя там, больной, первый раз в жизни увидел! Все переменилось, Маня, родная. И вот об этом даже… – он погладил свои костыли, – я не жалею. Что ж, лучше мне на костылях идти – куда-нибудь, глядя вперед. Чем обеими ногами… топтаться на месте или с Марой танцевать… Правда?

Она сияющими, полными слез глазами смотрела на него. Да, все переменилось. Если она, Маня, не переменилась, то лишь потому, что родилась уже «перемененной». Уже давно-давно была там, куда только теперь вошел к ней любимый, переступив неведомый и страшный порог.

Не выдуманное*

Андрон Сильчев, тщедушный, белобрысый и коротконогий мужик лет тридцати, молотил с женой хлеб на току, когда подошли двое соседей, и один спросил:

– Тебе, Андрон, который год?

– А чего? – не без угрюмости откликнулся Андрон.

– Да вот твоих забирают ополченцев. Сейчас слыхали, что объявлено. А ты что ж? Собственную газету читаешь, а не знаешь. Тебе обязательно иттить.

Баба Андрона бросила цепь и завыла, как по команде. Сосед послушал-послушал:

– Ну, завела шарманку. Мало вашего вытья. Небось все идут.

Баба стонущим голосом отвечала как все бабы (недаром была она, по выражению Андрона, «самая обыкновенная деревенская женщина»):

– Да, мне пусть бы все, да мой пусть бы не ходил…

Андрон знал, что соседи интересуются, что он скажет, так как было известно, что он имеет свои мысли насчет войны. Положим, за все это время, пока других брали, – он ничего. Теперь до него дошло, так выскажет.

Сильчева Андрона на селе считали так: может, он очень умный, потому что всякие решительно книги из Москвы читал, даже те, которых достать нельзя, а может, просто он с придурью. Андрон большею частью живал в Москве на заводе и приходил домой «отдыхать» на деревенской работе, когда, по его словам, начинал чувствовать «общее нервное расстройство».

– Как же ты теперь, Андрон, а? – продолжал Никита, рыжий и хитрый пожилой мужик. – Двинешь, значит.

– Я флотский, – сказал Андрон. – Коли возьмут опять на крейсер, так покорность главнее всего дело. Однако вы этого ничего понять не можете.

Никита несколько обиделся.

– Очень даже можем понимать. Небось в те годы к графу ездил, так разговоры его известные.

– Я графу не последовательный, – возразил Андрон. – Что он, сложа руки на груди, говорил, смерти ждать: возьми меня желанная! – то я этому согласия не выражал. А ездил действительно, что губерния близко, интеллигенция там, ну и старец великий во всей своей отверженности. Многое правильно говорил. Главное, говорит, пусть душа останется верна себе и покорна Богу. После этого преобразишься.

– Прео-бразишься! – удивленно и насмешливо протянул Никита. – Что-то этих преображеньев-то не видать.

Андрон убирал солому, кончая работу, и сквозь зубы кинул:

– Надо знать сроки. А где сроки выписаны, вы не читаете. И нечего вам понимать.

Вечером в сильчевскую избу набралось порядочно народу. Прослышали, что Андрона берут, и любопытно было, как он в этом деле рассуждает. Народ, говори не говори, сероват: столько книг, как Андрону довелось, никто не читывал. Может, в которой и загодя было что-то про эту войну написано.

Андрон, хотя и прибавлял часто, по своему обыкновению, – «ничего вы понять не можете», – на слова не скупился нынче. Однако говорил темно. Заводил про такие вещи, что и сам уж не понимал, что к чему. Слушателей темнота его речей не смущала, а скорее возбуждала. Начинались свои мысли, и хотя ни к какой ясности они не приводили, но, казалось, что вот еще немножко подумать – и все станет ясно и хорошо.

– Божье дело! – сказал о войне седобородый Илья Беляев, оперся на палку и задумался.

Андрон, говоря и о Боге, и о войне, и о России, и об интеллигенции («интеллигентное созерцание, между прочим, такое…» – говорил он), чувствовал, однако, себя в борении и смятении. Это смятение и борение мыслей началось у него давно, а теперь, когда, не сегодня-завтра, самому идти, захотелось особенно что-то такое иметь ясное, чтобы было что нести. А оно не приходило: ни хорошее, ни плохое. Все ему казалось – и хорошо, и плохо, и непонятно.

И с этого дня скука стала расти. Ждал всякий час призыва, но призыв не приходил. Жена радовалась, что, должно быть, в разряд не попал, Андрон тоже хотел радоваться, а, между тем, скучал все больше. Книг в деревне, из таких, какие любил, новых не было, а газету хоть читал, но там ничего «помогающего для вопросов» не находил. Очень интересно, но все про немецкую землю, про другие, а вообще про землю, про мир и так далее, или, с другой стороны, про деревню и про города – этого ничего не было.

Кончилось тем, что Андрон дома объявил отцу и семейным: «Еду на короткое время в Москву, узнаю там про разряд свой, как и что, выходят ли сроки, нет ли…»

Поехал Андрон и закис. Недели с три ни слуху о нем ни духу. Ждали его сначала ничего, а потом пришла думка у домашних, уж не взяли ли его экстренно, так, что и попрощаться не успел. По ихним местам много было забрано, разрядов же не понять по газете.

Однако Андрон вернулся. Со станции, сорок верст, довез его знакомый мужичок, и вместе с Андроном, – не поленился, – зашел в избу.

– Солдата вам нового привез! – сказал, улыбаясь. Жена ухват, как держала, – брякнула:

– Господи милостивый! Взяли, значит, разряды те! Да где же он, Господи?!

Ожидала его, конечно, уже в шинели, – один конец! Но Андрон стоял перед ней, как был, в той же одежде, в какой поехал, и лицо веселое. Поздоровались, стал разоблачаться, говорит:

– Ничего подобного, разряд мой пока взятию не принадлежит. Однако это дело десятое.

Домашние, конечно, к мужику, к Кузьме:

– Что же ты баял, какого солдата, ежели ничего подобного?

Хотя мужику до своего дома было еще четыре версты, и уж стемнело, мужик не уходил, мялся и улыбался.

– А мы с ним дорогой ехали, так по всему выходит – иттить надо. Хорошо, кого берут, а годят – так уж надо по доброй воле. Ишь, в Москве он был. И, значит, что Москва, что Питербурх…

– Петроград, – строго поправил Андрон.

– Ну-ну, я и говорю – Петробрат… Да ты сам скажи, чего там…

Скорей деревенской почты нет. И не успел Андрон с домашними и с Кузьмой, привезшим его, сесть за стол, как уже стали в сильчевскую избу наплывать соседи, прослышавшие про Андроново возвращение. Льстило узнать от своего человека; Андрон же не какой-нибудь, может, и с придурью, да книги все до единой в Москве, в Пашковом, что ли, доме прочел. И знакомство у него там всякое, духовное. Кроме того «интеллигенция».

Стали, понятно, спрашивать, – что же, как?

Андрон прежде всего объявил:

– Моему флоцкому разряду отсрочка, но по обнаружении обстоятельств меня это не может остановить. По хлопотам знакомых записался в строй. Завтра, значит, обратно в Москву.

Баба хотела завыть, но Андрон цыкнул на нее и спеша продолжал:

– А как, по самому последнему известию, турки тоже поднялись, то легко станется и флоцких возмутить, и тогда я к экипажу опять поеду. Да это не суть важно. Главнее же того – сроки открылись. И хочешь нейди, хочешь иди, а знай: кто нейдет, тот без срока останется, того обязательно предел минует.

Кузьма кивал головой, улыбаясь, а соседи с жадным любопытством открывали рты:

– Это как же?

По-прежнему Андронова речь была темна, и слова его не слушались, то попадутся неожиданные, то ненужные перепутываются, – однако все теперь видели, что для самого-то Андрона что-то открылось новое, необыкновенно ясное, от чего уж он не отступит.

– Вот и граф, между прочим, – торопился Андрон, – я тогда не понял, а он делал намек: исполнятся, говорит, сроки, кто глаза имеет – сам увидит, – и будет, говорит, преображение земли. Так и сказал: земли! А если кто срок пропустит, не послужит вовремя, – тот с тем и останется. Обязательно нужно самому душу положить. И будет так, что все хорошо, и даже то хорошо, на что сейчас противно глядеть. Ну, ясное дело, сейчас первый срок. Не усмотришь – тебя и минует. Сказано – разумейте.

Андрон был весь в волнении; слушатели удивлялись, гудели, пристально спрашивали, где «сказано», да от кого он точно слыхал, да по Москве ли говорят или в тайности ему кто открыл. Молодой парень Андрюшка, худой и без пальца, спросил:

– А интеллигенция что ж?

– А интеллигенция говорит, да недоговаривает, а коли знает, так не сказывает. Которая ничего, идущая, а которая сидит на свою голову. Да что там, нам до себя сроки оказываются, надо понимать. Оказывает, будто война, а если интенсивно взглянуть – срок и черта. Как бы знак подан людскому слабомыслию. Иди, следовательно, и больше ничего.

– Ясное дело, Божье дело, – сказал опять старик Илья, но уже не задумчиво, а радостно.

– По всей вольной волюшке иди, добровольчески, – подхватил Андрон, – нельзя, если открыто кому.

И хотя ничего, кроме явно неподходящих, нелепых слов о «сроках», «пределах», «преображениях земли», Андрон не говорил, и понять его было нельзя, – все всё поняли, а главное, поняли и поверили, что идти хорошо и надо, и не идти плохо и нельзя. Которые никак не могли идти и прежде радовались этому, вдруг стали завидовать Андрону и ругаться за себя. Рыжий Никита сказал робко:

– А у меня братья на войне… Так это как, на меня зачтется?

– Сыны, сказано, наследуют… – тотчас же ответил Андрон. – Про сынов верно, что наследуют… А братья – навряд… Не судьба тебе, ну и сиди.

– А может… – опять робко начал Никита и осекся.

Другие голоса поднялись; рассуждали, толковали, толковали… Спору не было. Не о чем. Все казалось понятным, близким и приятно жутким в этот вечер. Бабы слушали затаенно и умиленным шепотом повторяли про себя некоторые, особенно понравившиеся слова. Наталье, Андроновой жене, и в голову не приходило выть, хотя она знала, что Андрон теперь уж непременно уйдет.

Он и вправду ушел на другой день к вечеру.

После него были толки; многие раздумались – что такое? Особенно приставал Никита Рыжий: идти, конечно, это слова нет; по всем видимостям наступили сроки, это, конечно, не спросишь. А только если всякому идти – кто же деревенскую работу поделает? Братья ушли; он, Никита, за братьев остался. Как же так за братьев, чтобы ему не зачлось?

И на том понемногу Никита успокоился, что ему непременно за братьев зачтется.

Немец*

Все было очень хорошо, но в понедельник с Валей случилась странная беда.

А сначала было хорошо, весело, интересно. С дачи вернулись, хотя раньше обыкновенного, но зато ехали в ужасно набитом поезде, на станциях кучи солдат пели настоящие солдатские песни, в вагоне сидело несколько еще не одетых по-солдатски людей, – они ехали одеваться и говорили о войне. Валя тоже рассуждал с ними о войне. Он только что перешел в первый класс гимназии, не мог идти на войну, и это было жалко.

И в городе Валя не скучал; ходил по Невскому, читал в окнах военные телеграммы, а когда начались занятия в гимназии – то и в гимназии оказалось очень недурно. Учителя подобрели, второклассники не важничали, а зачастую, в переменах, сходились вместе с первоклассниками, вместе обсуждали какие-нибудь новые сообщения «с театра войны».

Если бывало, что поссорятся в классе и даже, под горячую руку, подерутся, – так и то, конечно, из-за войны.

Валя – мальчик рослый и сильный, он еще в приготовительном никому не спускал. А теперь, когда такое время острое, как удержишься от защиты своих убеждений?

Началось с пустяка: слово за слово. Валя сцепился с Колей Пестряковым и надавал ему порядочных тумаков.

Взъерошенный, красный, Коля вырвался, отбежал в сторону и вдруг крикнул:

– Попробуй еще! Ты какое имеешь право о русских корпусах рассуждать? Ты – немец! Подойди-ка, мы все тебя побьем!

– Я немец? Я? – разъярился Валя, приняв это так, что Коля просто ругается.

Но Касич, Терентьев, Стуколкин, Ильин и Фишель, стоявшие кучкой вблизи, хмыкнули, и Терентьев сказал:

– А и правду, братцы, ведь он немец! Оттого и драчун такой, немцы все драчуны. И фамилия немецкая.

Валя опешил, даже остолбенел на минуту от неожиданности.

– Я – самый русский, – произнес он наконец. – Я всегда был русский. Я здесь, на Николаевской улице, и родился.

Подошли другие, столпились.

– Постой, да ведь у тебя фамилия немецкая? Вейнен – самая немецкая, это по-немецки значит «плакать». Вот вы от нас и поплачете!

– И глаза у него голубые, и волосы белокурые!

– И у батюшки не учится, лютеранин!

– А у немца нашего пятерки получает!

– Может, и Валентин – нерусское имя? У нас ни одного Валентина, кроме него, нет.

Растерянный Валя стоял посреди товарищей, не зная кому отвечать.

Терентьев снова вперед выступил:

– Оставьте его. Надо, главное, узнать, какой он подданный. А уж потом все второе. Ты какой?

– Да русский же, русский! Мама моя – русская учительница…

– Русского языка? А как ее зовут?

– Элиза… Елизавета, то есть. Не русского языка учительница, а музыки, в русской женской гимназии. И мама здесь родилась, и папа здесь похоронен. А что я по-немецки говорю, так это тетка мамина старая у нас живет, она всегда… умеет. Я самый настоящий русский.

– Твоя мама что на раненых пожертвовала? – высунулся Коля Пестряков. – Мы – сорок жилетов сделали дома.

– Моя же не богатая… Бедная…

– Вот еще! Бедные – шарфы вяжут. Одни немцы не жертвуют.

– Ну, мы это все расследуем, – важно прибавил Терентьев, – пускай он дома хорошенько узнает про подданство, и вообще про все. Может, он русский немец. Это бывает тоже.

Зазвонил звонок, перемена кончилась. Валя очутился в классе рядом с черненьким Фишелем. Этот Фишель, Валя знал, – тоже был не русский. В прошлом году, в приготовительном классе, его иногда дразнили: «наш чертенок, еврейчонок, Фишеленок», он огрызался. Нынче что-то не дразнят. Конечно, не русский, и тоже у батюшки не учится. Не немец, но не русский.

Валя был отравлен. Все это происшествие, все эти вопросы сразу, которые никогда ему раньше в голову не приходили, – вдруг стали перед ним грозной возможностью: а что, если он, действительно, немец? У Вали было тяжело и горячо в груди, несчастие казалось ужасным, хотя он и не понимал, почему оно ужасно.

Последний урок был немецкий, Федора Ивановича. Федор Иванович, – такой допотопный, старенький немец, что никто и не помнил, что он немец. Русский учитель сказал раз, что Федор Иванович похож на толстовского Карла Ивановича в «Детстве и Отрочестве». Валя читал «Детство» и нашел, что правда, похож.

Но сегодня Валя Федора Ивановича ненавидел. И когда нужно было что-то подсказать в переводе, и Федор Иванович с доброй улыбкой обратился к Вале, как к хорошему ученику, Валя грубо отрезал: «Я не знаю», и даже не встал.

Кончились уроки. Домой надо идти. Страшно идти домой. Валя и горел, и боялся расспросить маму. Вообще-то он ее не боялся и очень любил. Но как же теперь? Сейчас-только возможность, только подозрение. А вдруг мама напрямки скажет: «Ну да, я немка, ты немец, разве ты раньше не знал?» И будет уже бесповоротно.

Сразу мамы не оказалось дома (не пришла с уроков), а потом обед, потом уроки надо, – когда же? Вечером, за чаем, Валя сидел мрачный и молчал. Тут же сидела старая, больная мамина тетка, которая с ними жила и которую мама и Валя называли «тантой».

Мама вышла и вернулась с длинньм вязаньем в руках. Темно-красные петли и быстро двигающийся крючок были почему-то для Вали отрадой, робкой, крошечной надеждой. Охрипшим от долгого молчания голосом, Валя спросил:

– Это кому это ты шарф вяжешь?

– Тебе, – сказала мама, улыбаясь. – Уж холодно становится в гимназию бегать. А что, хороший?

Маленькая неясная надежда погасла, как будто ее и вовсе не было. Валя уже ни о чем не спрашивал. Глядел на милое круглое мамино лицо с ямочками на щеках, на ее голубые глаза, такие же, как у него самого, на бледные, пепельные волосы, и думал: «Ну, конечно, немка. Совсем немка. Все немцы белокурые».

Мама говорила с тантой по-немецки, и сначала Валя слушал, с отвращением думая о том, что он все понимает, а потом перестал понимать, слушал только звуки слов, и они ему стали все казаться острыми и противно харкающими.

А потом Валя пошел спать. Но он не заснул ни на минуту, долго не спал, слышал даже, как мама ложилась. Одному в темноте, в постели, было еще страшнее. Дело представилось в самом безнадежном виде. И шарф не раненым, и фамилия, и папа похоронен на лютеранском кладбище, и волосы белокурые, и танта… Да, немцы. Ну пусть там как угодно, – а он, Валя, немцем не будет. Ни за что! Все был русский – и вдруг не русский? Вот Фишель тоже не русский. Он даже говорил, что ему жаль быть евреем. Валя помнит! Он большой поступил в приготовительный класс, потому что долго ждал своей вакансии. А для немцев так не считается. И если Фишель все равно не русский…

Тут у Вали в голове зародились самые безумные мечты, дерзкие планы… Обдумать эти планы он как следует не успел, потому что заснул.

Роковое подозрение, на ночь перешедшее в уверенность, не покинуло Валю и утром. Занятый своими планами, он даже забыл, что ни одного урока не выучил. На географию вызвали; двойка не тронула его нимало. Он только старался держаться тишком, чтобы Терентьев пока не начал вчерашнего, да выбирал время поговорить с Фишелем.

Выбрал, вызвал в коридор дальний.

– Чего тебе? – спросил Фишель, удивленный таинственным Валиным видом.

– Да ничего особенного, – хитря, пожал Валя плечами. – Я так. Ведь ты, Фишель, еврей?

– Почему еврей? Ну да, я русский еврей. Моя родина – Россия.

– Моя тоже родина Россия. Только я, наверно, не еврей. А ты, помнишь, говорил, что не хотел бы быть евреем, что вакансии и там еще что-то… Помнишь?

– Ну, и дальше?

– Дальше – ты русский, – и я русский. Только ты еврей русский, а я, может, немец русский. Хочешь, переменимся? Я буду на веки вечные русским евреем, а ты русским немцем.

Фишель свистнул и засмеялся.

– Это что за ерунда? Как же это можно перемениться?

– А может, и можно, Фишельчик, может, как-нибудь и можно?.. – умоляюще проговорил Валя. – Если можно, так ты согласишься? Уж во веки вечные не будешь евреем. А я еще в придачу буду тебе все русские переложения писать, честное слово!

– Чушь, – отрезал Фишель. – Так ты, значит, немец? И как ты мне такую вещь смеешь предлагать? Чтоб я согласился на такую вещь? Русские евреи дерутся, как львы, ты сам читал, – как львы! А чтоб я был враг родины?

– Почему же враг, Фишель? Ведь родина – это где родился, и я тоже в России родился. Какой же враг?

– А такой враг, что ты дурак, – презрительно и строго сказал Фишель. – Ты не понимаешь, что, когда война, то воюют государства одно с другим, и уж люди считаются не по рождению, а по государству, главное. Будь ты хоть самый русский немец и подданный, а раз есть немецкое государство, так ты к нему относишься. Я русский еврей, евреи считаются по родине, у них нет своего государства. Ты слыхал, чтоб на свете было еврейское государство?

– Нет, – растерянно прошептал Валя.

– Ну вот. И прошу ко мне с подобными вещами не обращаться. Если ты немец, то ты все-таки должен понимать, что русский еврей тебе этого не позволит.

И Фишель хотел с достоинством удалиться, но Валя удержал его за рукав.

– Постой, милый Фишель, извини… И не говори никому ничего. Я еще не наверно немец. Я не спрашивал еще. Я это на случай… Может, я и не немец… настоящий…

– Да разве кто имеет против? Мне тебя жалко, больше ничего.

Валя остался один в углу коридора. Дело приняло совершенно безнадежный оборот и к тому же запуталось. Нужно было покориться нежданной беде, а Валя не чувствовал никакой покорности. Идти, однако, снова в класс – он не мог. Лучше домой. Кстати, голова ужасно заболела, вправду, без притворства. Воспитатель посмотрел на Валино бледное лицо и сейчас же отпустил домой.

До самого обеда Валя пролежал в постели, отвернувшись к стенке. К обеду вышел, но после мама опять послала лечь его и обещала принести через некоторое время аспирину.

– Что тут аспирин? Какой тут аспирин? – шептал про себя Валя. – Не хочу я никакого аспирина. Пусть бы не приходила вовсе.

Но мама пришла перед вечером. Наклонилась к Вале, еще раз пощупала голову.

– У тебя не жар ли, детка? Вот, не довязала я шарфа, простудился…

Валя сел на постели и грубым, срывающимся голосом сказал:

– Никакого мне твоего шарфа не нужно. Не хочу! Ни шарфа, ни аспирина, пожалуйста, не нужно!..

– Господи! да что с тобой, мой мальчик? Что с тобой? – и мама старалась заглянуть Вале в лицо, но он его отвертывал. – Что с тобой случилось? Кто-нибудь обидел моего мальчика?

– Оставь, оставь, уйди! – закричал вдруг Валя и тут же зарыдал так громко, что мама не только не подумала уйти, а прижала его крепко к себе, целовала вспотевший лоб, взъерошенные белесые волосы. Валя не мог дальше молчать. Он не переставая рыдал и не переставая говорил. Какие уж он там слова повторял и путал – сам не помнил, но мама вдруг его поняла.

– Валя, родной мой! Да ведь, это же неправда! Кто тебе сказал? Да ведь неправда же…

– Да милая… – рыдал Валя, – на лютеранском кладбище… глаза голубые… Что ж, что русский немец… все равно немецкое государство… а я не хочу, не хочу…

– Да глупенький, да вовсе ты не русский немец, никакой, как ты не знал? Мы латыши, самые настоящие, и я, и папа твой. Никто из нас в Германии сроду и не бывал. Знаешь, латыши, в Прибалтийском крае… Разве я тебе не говорила? И танта латышка… А что мы по-немецки, так там нужно по-немецки знать. Папа твой у барона управляющим служил. Потом сюда приехали, на хорошее место, тут ты и родился… Какой же ты немец?

Валя понемножку утихал, замолкал, прислушивался, но еще не совсем доверял.

– Мама. А государство свое у латышей есть?

– Российское государство – их государство. Как же ты, Валя, ведь географии учишься…

– А я, мама, сегодня по географии двойку получил. Мама, так правда? Правда, я никакой не немец? И ты не немка? Ах, мама!

– Да я думала, ты это давно знаешь. Мне в голову не приходило… Ну не глупый ли ты? И, наверно, это мальчики в гимназии…

– Нет, нет, они только спрашивали. Допытывались. А Фишель сказал – жалко… Нет, главное, я сам не хочу, понимаешь, сам, чтоб я был немец. Ни за что! Теперь я им скажу, что я русский. Ведь латыши все русские?

– Все русские, милый. Всегда были и всегда будут русские.

– Ну вот Ах, я рад! Слава Богу, мама, – правда? А немцев пусть они тоже бьют. Мамочка моя родная!

Мама покачала головой. Улыбнулась, глядя на своего мальчика, но что-то ей тут не совсем нравилось, что-то еще хотелось сказать.

– Валя, – начала она. – Я понимаю, что ты рад, но подумай, наверно, есть хорошие мальчики, русские немцы. Нисколько не хуже тебя. Почему же они хуже? Ведь они не виноваты, что они так родились, они…

Валя перебил ее, пожав плечами, как Фишель.

– Да разве я против? Мне их жалко…

И мама больше ничего не сказала. Пусть Валя успокоится, отдохнет, пусть порадуется, – намучился. Она скажет потом, она теперь уже не оставит своего мальчика переживать все одного. Не шарф ему только нужен, ему нужно теперь – и теперь в особенности! – не оставаться со своими детскими чувствами и мыслями без нее.

Странный закон*

…Не властен ли горшечник над глиною, чтобы из той же смеси сделать один сосуд для почетного употребления, а другой – для низкого?

Ал. Павел, Рим. IX, 21

Он так известен, что я не назову ни города, где он живет, ни его специальности. Выдуманной фамилии тоже не хочется давать. Просто ученый, профессор. Далеко не старый, живой, веселый в обществе, с тихим, нежным голосом.

Мы с ним связаны еще университетским товариществом, а потому – длительной, спокойной дружбой, хотя никогда не жили в одном городе. В мою северную столицу он приезжает не часто; но мне в голову бы не пришло проехать мимо того места, где он живет, не завернув к нему; и это случается почти каждый год. Анна Кирилловна, жена его, образованная, энергичная женщина, очень к нему подходит. Она создала образцовое училище, так называемое «коммерческое», для детей обоего пола, очень самостоятельно и хорошо вела его. Летом ездила за границу, изучая постановку школьного дела во Франции и Англии. Анна Кирилловна казалась мне в одно и то же время и настоящим человеком, и настоящей матерью. Это так редко!

Своих детей у них трое – три сына.

Мы с профессором не переписывались. С прошлого Рождества не видались. И вдруг вчера вечером неожиданно встретились здесь, на берегах Невы, в знакомом доме.

К пожилой графине Марье Игнатьевне я часто теперь захожу. Тихо там, полутемно, и кажется, что это паутина печали, нависшая по углам, затеняет свет.

Графиня вяжет что-то длинное, грубое, серое, склонив пробор к лампе, вяжет и бледная Нидочка с испуганными глазами – все на войну. Саша, сын единственный, радость, ушел на войну. Бросил университет – ушел. И все в гостиной графини полно Сашей, войной и печалью.

Гостей не бывает. Разве зайдет посидеть, кроме меня, о. Владимир, седой, добрый священник, что неподалеку живет, крестил Сашу и Нидочку и старого графа хоронил.

В этот вечер он тоже пришел. А другой гость – мой профессор!

Мы от неожиданности как-то особенно обрадовались друг другу. Выяснилось, что профессор приехал «по делу», без конца хлопотал, уезжал, сегодня только опять вернулся, благополучно окончив «дело», а домой – через два дня.

– Завтра бы непременно был у тебя, – сказал, тихо усмехаясь, пощипывая черную бородку. – А раньше никак не мог. Такое уж «дело».

– Да какое же?

Марья Игнатьевна вздохнула, не поднимая головы, и о. Владимир вздохнул, и Нидочка вздохнула. О. Владимир сказал:

– Какие у нас теперь дела? Провожаем близких на великую войну, вот наши дела.

Я вдруг вспомнил. Смутно, однако, слышал, что старший сын профессора, Костя, должен был держать какой-то экзамен на вольноопределяющегося… Были разговоры, но мельком, вскользь, давно, как о неважном. Я мало знал о детях профессора.

– Ах, Костя! Неужели Костю взяли? Ведь действительно ему теперь за двадцать…

– Что ты, милый, – ласково остановил меня профессор. – Причем Костя? Он уж полтора года казачьим офицером, а теперь пять месяцев на передовых позициях. Пока жив, здоров.

– Вот тебе на! Так неужели Волю?.. Да вздор, Воле пятнадцать лет…

– Шестнадцать, – поправил профессор. – Нет, Воля дома, занимается. Ваню я, младшего, устраивал. Ему тринадцать лет, оттого так и трудно было уладить. Уж я ко всякой протекции прибег. Пришлось самому в Варшаву везти. Правдами-неправдами приспособил его к знакомому одному офицеру. Удовольствия-то сколько!

Я слушал, онемев. А Марья Игнатьевна стала даже улыбаться. Как будто ей легче было от того, что у профессора такое же горе, да еще тяжелее: два сына на войне, и даже тринадцать лет одному!

– Он – здоровый мальчик, большой, сильный, – продолжал профессор. – Сразу стал рваться. На Костю похож. Тот и до войны только о военной службе и мог думать.

Профессор говорил это со спокойной и тихой ясностью, как что-то совершенно естественное, давно обдуманное и понятое. А я, признаться, не опомнился. Надо было знать профессора и его жену, как я их знал; детей я, правда, не знал, но ведь это были их дети! И он сам повез ребенка… Что же Анна Кирилловна?

– Каково матери-то, – произнес о. Владимир, будто угадывая мои мысли. – Дитя молодое…

Профессор улыбнулся.

– Конечно. Но моя жена понимает, что есть непреложные законы жизни, недостаточно исследованные, навсегда, может быть, закрытые, но непобедимые, – законы истории и жизни.

Я заволновался.

– Постой, какие законы! Беззаконие, если хочешь. Чтобы не справиться с ребенком… Сам повез… Не понимаю.

– Да зачем же мне с ним справляться? У него было влекущее желание к определенному делу, так же как у Кости. К другим оба они совершенно неспособны. Дело это сейчас очень нужное. Если Ваня слегка опоздал родиться – не его вина. Зато он очень развит физически, силен и смел.

– Великие, великие дела совершаются! – покачал головой о. Владимир.

– Позволь, – не унялся я. – Что значит «ни к чему другому не способен»? Учился, что ли, плохо? Это – твой сын? А средний, Воля?

– Воля – обыкновенный мальчик, хорошего ума и развития А Костя и Ваня – подзаконные. Ты не понимаешь? Ну… не знаю, стоит ли об этом… Достаточно сказать, что из троих моих сыновей, в одних условиях и теми же людьми воспитанных, двое оказались к воспитанию невосприимчивыми, а средний шел обыкновенным путем. И Костя, и Ваня одинаково тупели от всякой книги, не интересовались ничем, кроме разве прикладных знаний. Типичные «последние ученики». Было бы глупой жестокостью ломать их. Это – закон природы, путь истории.

– Опять закон? Какие пути истории?

– Пути Господни неисповедимы, – покорно вставил о. Владимир.

А профессор неохотно сказал:

– Да, это – странный закон. Есть такие законы и пути, пожалуй неисповедимые… И, однако, реальность их несомненна.

– Какой же закон, профессор? – бледно улыбнулась Марья Игнатьевна, подняв глаза от вязанья. – Я не совсем вас понимаю. Может быть, это слишком специально, и мы, непосвященные…

– О, вовсе нет! – вдруг оживился профессор. – Напротив, научно это почти еще не обосновано. Вещь очень несложная: я вам дам ее в самом прямом построении. Странный закон, о котором я говорю, это – закон приспособления человечества к исторической катастрофе, и, главное, соответственного приспособления гораздо раньше катастрофы, то есть как бы приготовленье к ней, совершенно природное, физическое. Природе известно будущее, неизвестное нам. Позвольте, я поясню: когда наступает война – вот сейчас, например, – то оказывается, что главная масса народа, в возрасте именно 20–25 лет, состоит как раз из индивидуумов, наилучшим образом к этому делу приспособленных, на это дело годных и для него только и нужных. Германия – пример яркий, но спорный. Германию, при желании, можно так обернуть: германцы хотели войны и сами готовили ее в своих детях. Это, конечно, – поверхностный взгляд; я и не беру одну Германию или даже одну эту войну; мы говорим о всем человечестве и обо всей истории. Да, сама история или кто-то, знающий ее будущее и пути народов, заготовляет в них, копит именно те силы, которые окажутся нужны; творит людей для будущей катастрофы…

– Постой, постой! – пытался я перебить, но профессор уже не слушал.

– Мои сыновья, Костя и Ваня, это – две капли того людского океана, который нужен был для сегодняшнего наводнения. Ваня опоздал немного родиться, но по качеству, по всему своему составу, он – именно эта океаническая капля; или сольется с другими или даром высохнет. Так же и старший, Костя. Да оглянитесь вокруг себя, только внимательно; мало вы видите таких сейчас капель? Вспомните время пред войной, вспомните бесплодие, томленье, метанье молодых слоев Европы – и России, и России! И это – вне социальных разграничений, спуститесь куда угодно; вам незнакома разве надоевшая фраза: «хулиганство деревенской молодежи»? Искали причин в социальных условиях, а причина была одна, вечная, законная: готовилась великая борьба, но она еще не наступила, определенные силы не находили своего истинного приложения, не вошли в русло… И преобразились, едва вошли. Костя и Ваня – мои дети? Дети истории, дети времен ее прежде всего. Они родились не для меня, не для себя, а для той мировой борьбы, которая должна была неотвратимо наступить. Оба они, и большой Костя, и Ваня, опоздавший родиться, просияли, углубились, изменились, так счастливы были, те же слова повторяли: «Пойдем умирать за родину!». А средний, Воля, тихо смотрит, тихо говорит: «Мне жить придется после войны». Он в свое время родился, ни слишком рано, ни слишком поздно, родился для себя, для жизни после войны. Так оно есть… Таков странный закон человеческих судеб… И мне с ним бороться?

Он встал, взволнованный. Он не заметил, что Марья Игнатьевна давно опустила вязанье и смотрела на него непонимающими, но праведно-оскорбленными материнскими глазами. Испуганно, растерянно слушал о. Владимир.

– Нет… Нет… – заговорила Марья Игнатьевна, приподымаясь. – Такого не может быть закона… Для войны?.. Для… Нет, нет…

Она положила вязанье и поспешно, закрыв лицо платком и путаясь в шлейфе черного платья, вышла из комнаты. За ней тотчас выбежала и Нидочка.

Профессор сразу смолк и удивленно посмотрел им вслед, а потом перевел глаза на нас с о. Владимиром.

О. Владимир покачал седой головой.

– Сколь вы неосторожно, – произнес он с сожалением. – Да. Ученых законов не знаю, а вижу, сколь дерзновенно ученые судят.

– Да что же я сказал такого, батюшка? – смешавшись, начал профессор. – Я просто изложил общие, многим известные наблюдения.

– Дерзновенно это, весьма дерзновенные наблюдения. Материнское сердце по живом сыне болит, а вы – для того, мол, он и родился, так тому и быть. Разве мы судим, кто для чего рожден? Это – Божье дело, не наше.

Профессор молчал. И вид у него был, как у ребенка, который виноват, но не знает, в чем виноват. Запахивая полу рясы, о. Владимир прибавил:

– Да уж ничего, пойду разговорю ее, графинюшку. Какие законы! Материнскому сердцу одно: пусть жив будет.

– Простите, батюшка, – сказал кротко профессор, – может быть, и не следовало этого говорить здесь. Я не знал. Мы с женой, с Анной Кирилловной, много об этом беседовали. И она – мать. Законы мировые она видит, только все называет законами Господними, непонятными, иногда страшными для нас, но благими.

О. Владимир пошел успокаивать Марью Игнатьевну, а мы с профессором – домой.

Но не хотелось домой. Долго еще бродили вместе по тихим, оснеженным улицам, и профессор мне рассказывал о странном законе мирового провиденья и приуготовленья. Долго еще говорили мы о тайне времени, о детски жестоком человечестве, обо всем младенческом мире и о непостижимой, суровой, но благой Божьей заботе – о земле.

Когда-нибудь я вернусь к этим разговорам, к профессору, к его детям, к странному, глубокому закону – к войне. Когда-нибудь – не теперь.

Детский взор («Воспоминания кстати»)*

Шуми Марица

Окровавленна,

Плаче вдовица

Люто ранена…

I

Все слышу, как это повторяют, и еще дальше, длинно, – запомнить не могу. Мне седьмой год или около того, но, постоянно обретаясь среди взрослых, я с интересом отношусь к их делам; стараюсь выяснить смысл этих дел и течение. Я уже знаю по опыту, что многочисленные и беспорядочные вопросы, обращенные к кому попало из взрослых, – бесполезны; у меня есть какая-то неуловимая для собственного ума, но определенная система спрашиваний.

Однако в последнее время все так запуталось и заволновалось, что мои вопросы делаются чаще и настойчивее.

Маму и папу я пока оставляю. Кроме них есть бабушка, – но она ничего не знает про теперешнее, а только про старое, про святых и светопреставление. Есть няня, – она меня не удовлетворяет. Остается Аглаида Павловна, недавно поступившая гувернантка. Я ее не боюсь и не ненавижу, как других гувернанток; все ее называют институткой и «восторженной»; ко мне она не пристает, предложила раз быть с ней на «ты» и звать «Агой», но отказ мой приняла покорно. Мне нравится, что она все больше с мамой и «обожает» ее.

За эту Аглаиду Павловну я и принимаю на уроке и чистописание.

– Уж война теперь? – спрашиваю как бы вскользь. – Друг с другом?

– Как это – «друг с другом?» – вскипает Аглаида Павловна. – Что это такое? Точно вы не знаете, что у нас война с турками. Это варварский, нехристианский народ, угнетающий наших братьев.

Я не совсем понимаю, несколько смущаюсь.

– Каких братьев?

– Ах, Боже мой, братушек, славян, болгар, сербов, румын… (Отлично помню, что Аглаида Павловна назвала и румын). Турки владычествуют над ними и беспощадно вырезают их. Понимаете? Наших братушек. Вся Россия слилась в одном порыве и вместе со своим Ангелом-Освободителем выступила на защиту кровных против турок, понимаете?

– Конечно, понимаю, – говорю я угрюмо, хотя еще ничего не понимаю. – Ну, а Марица окровавленна, кто это?

– Песня, песня братушек, река в Болгарии – Марица, башибузуки убивают несчастных болгар, бросают трупы в воду, и вода делается красная. Русские победят этих зверей, возьмут болгар из-под их власти. Это – святой подвиг. Вы видели на картинке башибузуков? Такие черные, с большими носами, с нависшими бровями, страшные? Они у турок считаются самыми зверскими, самыми сильными.

Я вспоминаю картинку и подпись. Страх овладевает мною.

– А у нас нет башибузуков? – спрашиваю я не без надежды.

Аглаида Павловна улавливает смысл вопроса и возмущается.

– Господи, да Боже сохрани! Наш солдатик всех башибузуков должен победить!

Я хочу верить, но с одной стороны «сильный башибузук» (и слово-то страшное), а с другой – «солдатик»… Погружаюсь в размышления; отчего одни – «братушки», а другие – «турки»? Отчего турки злые, а мы добрые? Что будут делать солдатики с «братушками», когда их отнимут у турок?.. Аглаида же Павловна спешком, скороговоркой продолжает что-то говорить интересное, – но я сразу не в состоянии разобраться, – потом.

Входит мама. Улыбается. Смотрит на Аглаиду Павловну.

– Ах вы, патриотка! Опять о войне?

Я знаю, что Аглаида Павловна кончила в Петербурге (мы живем в Харькове) Патриотический институт, и потому слово «патриотка» меня не удивляет. Но Аглаида Павловна кидается к маме:

– А вы разве не патриотка, дорогая, дорогая! Ведь мы все теперь, все заодно, вся Россия, как одна душа, за святое дело!..

С меня довольно. Ухожу в бабушкину комнату разбираться в узнанном – в болгарах, башибузуках, патриотах и солдатиках. Кое-что, быть может, пояснит и бабушка.

II

К нам приходят дамы, мелко-мелко шагая в длинных платьях, ушитых оборочками. Я знаю, что эти платья связаны внизу целым рядом тесемочек (у мамы тоже есть), от тесемочек дамы и шагают так мелко. Мне их жаль, ведь очень неудобно… Дамы целыми вечерами щиплют «корпию», – дергают нитки из полотняных тряпок. У нас уже изрезали для этого все старые наволочки. Корпия лечит раны, ее посылают, насколько можно понять, братушкам-болгарам, но не башибузукам.

Прислушиваясь к разговору дам за корпией – я уже порядочно знаю о войне. Знаю, что есть Шипка, нечто вроде горы, на которой всегда «все спокойно». Что болгаре-братушки с нами «одной веры», встречают наших «солдатиков» слезами и поцелуями, знают, что когда мы их отнимем у турок и возьмем себе – мы бить не будем.

Впрочем, Аглаида Павловна не согласна, что мы возьмем братушек себе. Она толкует, что мы их только защитим от турок, а потом уйдем. Но если мы их оставим там же и уйдем, – почему турки послушаются нас? Турки с ними рядом живут, и как мы отвернемся – они их опять заберут. Нам опять, значит, идти и на те же горы лезть.

Башибузуков я все еще боюсь. Вечером, чуть закрою глаза, – сейчас вижу их страшные рожи. Столько портретов с них рисуют, что не забудешь: глазищи черные, брови нависшие, нос огромный. Как-то наши солдаты с ними справятся? Вижу этих на улице, в вагоне, – самые обыкновенные и небольшие.

Правда, у нас зато есть Белый Генерал. Он всюду появляется в белом кителе на белом, коне, всех побеждает, а ему ничего не могут сделать: заколдованный. Но все-таки он один, а башибузуков много… И я мечтаю: вот если б сколько у турок башибузуков – столько у нас белых генералов…

Раз как-то среди этих мечтаний днем я прохожу через гостиную. Помнится, был звонок; гость пришел, значит. Но к нему еще не выходили. Вот он стоит один у стола спиной ко мне, спина широкая-широкая… И вдруг обернулся.

На меня нашло оцепенение. Когда что-нибудь такое случается – я не кричу, не бегу, а цепенею. И теперь случилось самое неожиданное, самое ужасное, что только можно вообразить: у нас в гостиной стоял живой башибузук!

Одного мгновенья было достаточно, чтобы заметить все: и черные глазищи, и зверские брови над повисшим носом… В следующее мгновенье, когда это страшилище, скаля зубы, двинулось и замычало какие-то слова – мой столбняк прошел. И вот я уже лечу по коридору, как вихрь, молча и безумно, не разбираю дороги, сметаю в сторону горничную Глашу, потом еще кого-то. Потом с налету качусь под ноги Аглаиде Павловне, которая успевает схватить меня за плечи, я рвусь, Аглаида Павловна приседает было на корточки, но, рассмотрев мое страшное лицо и кое-как расслышав захлебывающийся шепот: «ба…баши…зук…», – визжит пронзительно, поднимает меня на руки и, спотыкаясь, бежит куда-то со мной.

Кажется, нас остановили уже в кухне, на визг сбежались все: няня, тетя, бабушка. Явилась и мама. Помню красное, в слезах, лицо Аглаиды Павловны, шум, возгласы, объяснения. Бабушка оторвала мои руки от шеи защитницы и увела к себе, что-то говорила, успокаивала.

– Да не реви ты… Не реви ты… Полно-ка… перекрестись: никогошеныси и нет нигде… Это черт тебе привиделся, за то, что Богу не молишься.

Поверить, что черт привиделся – пожалуй, можно бы. Слезы мои понемногу утихали. Но какой удар ожидал меня впереди!..

Этот удар нанесла мне явившаяся через полчаса в бабушкину комнату Аглаида Павловна. Она все еще была красна, как рак, и презлобная. Тогда сразу поверила мне о башибузуке, все это видели, и теперь не могла простить мне такого потрясающего стыда.

– Башибузук! – громко захохотала она мне в лицо. – Вот до чего вы себя довели! Хороши, нечего сказать? Да знаете, кого вы видели? Знаете, кто там и сейчас с мамой и папой сидит? Это один из тех, за которых Россия кровь свою проливает, это брат наш, братушка, болгарин, кровный наш, и притом храбрый, – Петко Петкович! Вы только подумайте, что вы сделали!..

На меня опять было нашло оцепенение. Но тотчас же исчезло. И слезы иссякли. И никакого не было стыда. Ах, вот как! Так вот они какие, братушки, болгарины эти самые! Ведь я помню: и брови зверские, и зубы, и нос, – ведь точь-в-точь, как у башибузуков. Ну и пусть бы дрались там, если хотят, друг с другом. А наших-то им зачем? У нас есть свои реки и свои вдовы тоже. Да я, может, вовсе и не хочу за них, таких, кровь проливать? Чем они братушки? Да, может, потом окажется, что и башибузуки братушки?

Все это неясным и неопределенным вихрем пронеслось у меня в голове. Слов для этого нет, но я стою перед Аглаидой Павловной без раскаяния, смотрю на нее с угрюмым и упрямым презрением. На все ее восклицания молча пожимаю плечами, а на требование сейчас же пойти с ней в гостиную, познакомиться с обиженным «братушкой» (хорошо, что он ничего не знает!) я отвечаю бесповоротным «не хочу». Так и ушла Аглаида, ничего не добившись.

III

Отсюда воспоминания мутнеют. Потому, должно быть, что непонятная война, так занимающая взрослых, меня пугала, огорчала, наталкивала на сложные, неразрешимые мысли, а сама так и оставалась непонятной. Ну и пусть ее. Лучше слушать бабушку, она, не суетясь, рассказывает про старое и про то, как святые угодники заранее указали последние времена: «перед концом огненный змей пройдет по земле… Вот и пришло оно, исполняется».

– Где же, бабушка?

– А железная дорога? Это тебе еще не огненный змей? Сеть железная – телеграфы. Везде небось столбы-то проволочные понаставлены. Вот и сеть, опутали матушку сетями… А еще сказано: брат восстанет на брата… Как же не последние времена?

Брат на брата… Мне совсем глупо вспоминается мое восстание на «братушку»… и опять война.

Тут, кстати, говорят, что на кухню пришел Викентий и… что его взяли в солдаты. Вот тебе раз! Не могу удержаться, бегу на кухню.

Викентий – предмет моей пылкой, ревнивой ненависти. Еще бы! Ведь он жених моей няни Любы, которую я помню, как себя помню, и люблю больше бабушки. Кто же на моем месте не возненавидел бы Викентия?

Сейчас на кухне он сидит противно-румяный, как всегда, но по-новому подстриженный, в шинели на одном плече, в белой рубахе. Доволен или огорчен – не поймешь: вечно скалит зубы. Его не то утешают, не то поздравляют: «Защитничек, за веру пошел. Всех турок побьешь». Няня Люба фыркает носом, – ревет, и нисколько не стесняясь – ропщет: «Да будь они трижды прокляты, турки, и с братанами с эфтими! Кое место народу гонют!»

Викентий ко мне всегда изысканно ласков (если можно так выразиться). Никогда, бывало, без подарочка не придет: или коробочку, или картинку… Я беру, стиснув зубы, а потом в темной детской рву и топчу ногами эту саму картинку от ненависти…

Теперь этот самый Викентий – наш «солдатик», защитник и герой. Теперь его необходимо любить. Я чувствую, что ненавижу по-прежнему. Теперь надо молиться о нем, а я… холодея от ужаса перед свое греховностью, я сознаю, однако, что во мне мелькает надежда: вдруг его убьют, ведь няня-то Люба тогда моя останется…

Эти несчастные противоречия тут же, в кухне, доканали меня. Я горько и беспомощно плачу. Няня Люба, растроганная моими слезами, сама фыркая, уводит меня, да еще утешает:

– Ох вы, батюшка мой белый! Не плачьте, глазок не портите! Вернется он, Викентий, что ему сделается! С медалью вернется, с отличием!

Утешила, нечего сказать! И я реву с последним отчаянием.

IV

Взяли Плевну, и целый день было ликование. Вечером мы с няней Любой и с Аглаидой Павловной (она уже не знала, куда и девать себя от радости) ходили на иллюминацию. Плошки чадно дымили салом, а в окне табачного магазина горел громадный транспарант: на нем вырезано было розовыми буквами:

Плевна!!!

Меня, впрочем, это не очень веселило; одно хорошо – все говорят, что теперь все скоро кончится, потому что мы уже победили. Аглаида Павловна собиралась-собиралась в сестры милосердия, а теперь сама видит, что опоздала, не успеет. Мы переезжаем скоро в Петербург, папу перевели туда в сенат, и Аглаида Павловна с нами, – хочет на какие-то курсы поступать. В восторге, как всегда, и объясняет мне, что быть курсисткой – необыкновенно почетно.

До нашего отъезда еще много ликовали насчет Осман-паши. Мне объяснили, что это – страшно важный турок, и мы его взяли в плен. И повезут к самому царю. Да, уж если Осман-паша в плену, – о чем же еще разговаривать!

Аглаида Павловна чрезвычайно была занята Османом. Мы уже не верили, что она про него рассказывала.

Но вот едем мы и в Петербург. Едем в двух купе, народу нас много, няня Люба и Аглаида Павловна на станциях за кипятком бегают, – бабушка все чай пьет от скуки, не любит на «огненном змее» ездить…

Вдруг, на какой-то большой остановке, влетает Аглаида Павловна назад в вагон, вся красная, и прямо к маме:

– Душечка! Я вне себя! Ведь с нами Осман-паша едет!..

– Что вы? Как с нами?

– Душечка, клянусь вам! Я все узнала! Отдельный вагон… Особый… И свита, свита кругом! Няня! Где у вас самый большой чайник? Давайте же, давайте, ради самого Бога! Я будто за кипятком… И будто ошиблась вагоном… Я его посмотрю… Я не могу…

Мама напрасно пытается ее удержать, за рукав даже схватила – Аглаида Павловна, растрепанная, уже летит по платформе, гремя жестяным чайником.

Осман-паша взволновал и меня. Но как же это? Ведь он в плену?

– Мама, отчего она говорит «свита?» Он разве принц? Мама, ведь он в цепях? Или в вагоне клетка?

Мама нетерпеливо и неинтересно объясняет мне, что клетки нет, и цепей нет, а просто он положил оружие и его увезли из Турции. Я разочарованно молчу: «Что это за плен?» Но маме не до меня: беспокоится за «сумасшедшую Аглаиду».

А ее все нет. И второй звонок. И третий. Свисток кондукторский зажурчал. Только что дернулся поезд – отворилась дверь. Аглаида!

И в самом страшном виде. Краснее красного, волосы повисли, перед платья мокрый, а в руке чайник без крышки.

– Душечка! душечка! Какой скандал! Но видела, видела, честно, благородное слово!

Едва мама допросилась толком, что с ней было. Оказывается, она, взяв кипятку, храбро пошла прямо к Османову вагону, и мимо всех красных фесок влезла внутрь.

– Но, душечка, как увидела я старичка, а кругом эти рожи черные, все генералы… Я смутилась. Присела на корточки, а чайник клоню, клоню, из носика вода на ковер, на меня, пар столбом, а они все ко мне, и по-французски, с участием даже, ей-Богу! Я что-то лепечу в ответ, а гляжу все на Османа… Тут меня тихо под локти приподняли и вывели, очень вежливо, а жандарм уж сюда проводил… Ах, Боже мой! Только в чайнике воды не осталось совсем… Душечка! Он очень величественный!

Бабушка, услышав о величии «турки», плюнула, няня Люба ужасалась и завидовала Аглаиде, мама хохотала.

Потом, на петербургском вокзале, мы все видели этого Османа-пашу. Его вывели под руки, и он, худощавый и маленький, как-то оседал между двумя людьми громадного роста, с двух сторон его державшими. Узкое темное лицо с узкой бородкой не показалось мне ни страшным, ни величественным. И глаза были какие-то бедные. Пожалуй, и не стоило и в цепи заковывать, не убежит.

За ним двигалась «свита». Кажется, Османа провели в Царские комнаты.

Так мы приехали в Петербург. А вскоре кончилась и война. Началось что-то другое, новое, и, может быть, гораздо более интересное.

Игра и правда*

I

Чудеса

Паша – художник. Ему лет одиннадцать, но уже весь он на ладоньке. То есть видно, что к жизни он не приспособлен, и никогда не выйдет ничего путного.

Должен бы прекрасно знать жизнь, понимать, – так криво и грубо проходило его детство; но Паша ничего не знает, или, скорее, ничему не верит, что знает и видел.

Зато попробуйте, скажите ему серьезным голосом самое неслыханное, ужасное или вообще потрясающее: верит сейчас же, до дна, несмотря на свои одиннадцать лет. Пятилетний ребенок усомниться, – а Паша поверит.

Вот он сидит с Лизой, своей двоюродной сестрой, на плоту у пруда.

– Так ты думаешь, на сахарной словится, если очень пожелать? – спрашивает Паша, глядя на Лизу карими, выпуклыми, немного воспаленными глазами.

Лиза – старше года на полтора или на два. Она – вся круглая. Румяная, бойкая девочка с рыжеватыми кудряшками на висках. Пашу раскусила с первого дня, едва дядя Коля, Пашин отец, больной, молчаливый и странный человек, привез мальчика в имение, к Лизиной маме. Лиза росла одна. Обрадовалась Паше. А кстати, он такой смешной: с ним можно играть, точно с живой куклой. Он весь – чудесная, великолепная игра для Лизы.

Жизнь тоже не особенно интересует Лизу, она гораздо больше любит игру, – то, что можно выдумать и вообразить; пожалуй, и верит больше игре; но все-таки отлично видит их обе – игру и жизнь. Когда никак нельзя иначе – покоряется жизни, учит географию, решает задачи. Паша не умеет решать задач; он сплошь окутан одним переливающимся туманом, не слышными ни для кого звуками; для него нет двух миров, а только один.

В этом Пашином мире Лиза чувствует себя не только царем, но и борцом, и увлекается своей властью, собственной игрой – до самозабвения.

Она знает, что стоит ей захотеть, и Паша до ночи просидит на полу, с палкой вместо удочки, и если рыбы не поймает, то лишь потому, что у него «мало веры». Лиза открыла ему, что «с верой» можно сделать все: и на пустой крючок от шпильки рыбу поймать. В конце концов это же так. Ведь это же сказано. В чудесах «по вере» нет никакого обмана. Лизи-но полусознательное лукавство лишь в том, что она не верит в достаточную веру у теперешних людей, и в свою, между прочим, но Паше этого не хочет сказать. Напротив, она даже убедила его в своей способности творить чудеса; Паша себя перед нею чувствует окаянньм.

Не горе, положим, – но крышка чайника на самоваре явственно сдвигалась, подпрыгивала, когда Лиза произнесла: «Тебе говорю, крышка, – сдвинься»! Другие не слышали, занятые разговорами, но Паша сидел рядом, слышал. Еще, когда дядя Коля за завтраком чистил яйцо, Лиза тихо, но внушительно сказала: «Тебе говорю, дядя, съешь это яйцо!» и дядя съел. Были и другие потрясающие Лизины чудеса…

– Ты знаешь что, Паша, – говорит Лиза, – ты эту палку с веревкой оставь на плоту до ночи, а мы с тобой в пустую дачу всенощную служить. У тебя веры прибавится.

Паша согласен. Всенощная – его специальность. Лиза же эту игру из всех считает самой потрясающей, – сверхигрой. Тут уж она и о своей власти забывает, а вместе с Пашей плавает в его чудесном море.

У Паши, неизвестно откуда, такое точное знание богослужения, что Лиза перед ним спасовала. Вытащила зеленую учебную книжку, да в книжке – сокращено; пришлось так подучиваться. Кроме того, Паша знал все «гласы» и напевы, от простых до самых сложных. Когда он садился за пианино и, выводя серебряно верным голосом «Отче наш» – «Птичку», подыскивал гармонию маленькими узловатыми пальцами, – Лиза рот раскрывала от изумления и зависти. Училась-училась, а только и знает барабанить. А у Паши точно само поет пианино.

Впрочем, она делала вид, что не удивляется, что это просто. Во время вечерен и всенощных на пустой даче Лиза брала себе возгласы (ведь она старшая), а Паша был дьяконом, и дьячком, и хором, и регентом. И было удивительно; уж, конечно, удивительнее и правдивее самой, так называемой, «правды».

Игры ведь все разные, одни выше, другие ниже. И только внизу, на конце где-то, – «всамделишное»; оно ниже самой маленькой игры.

Твердо укрепили на плоту удочку-палку с веревкой и пустым шпилечным крючком. Чтобы не свалилась в воду. И пошли быстро к пустой даче.

Дачка маленькая, за парком, за густой изгородью акациевой. Влезать надо сбоку, в одно известное окно. Там, в первой комнате, где в углу столик, а по стенам стулья, у Паши и Лизы под столиком все нужное. Две шали старые, красная и клетчатая; много стеариновых огарков; книги, – учебная зелененькая для справок, и еще толстая в переплете; неподходящая, но она не раскрывается и взята за переплет.

Еще солнце не село, но в комнате уже сумерки от акаций и сирени. И когда Паша зажег все огарки, – стало хорошо: замигали, закивали огоньки, на потолке заходили тени.

Паша пел негромко, истово и проникновенно. У Лизы на душе становилось как-то важно, – и немного страшно; сердце билось, думалось о Паше, о себе и о вере, об удочке там, на плоту… Как же?..

Когда Паша «Свете тихий» запел, – Лиза стала на колени (хоть не полагалось) и подтянула робко, боясь соврать. И уж было невозможно подумать, допустить, что вот они сейчас вернутся к пруду, к удочке, и на удочке Паша найдет тот же пустой шпилечный крючок. Невозможно, нельзя!

Кончили. Торопливо, шепотом, Лиза сказала:

– Ты не гаси всех свечей. Одну оставь. И знаешь? Побди здесь малое время в одиночестве. Это нужно. А я… тоже. Тут около, в палисадничке, в одиночестве. Когда я стукну в окно, вылезай и побежим… туда. Хорошо?

Паша благоговейно кивнул головой. Конечно, хорошо. Конечно, так надо. Он задул свечи, а перед оставшимся в углу огарком присел на полу, сложив руки. Лиза скажет, когда «бдения» будет достаточно.

А Лиза выскочила из окна и бросилась бежать, только не вниз, к пруду, а наверх, по дороге к дому.

Бежала быстро, в горле стало горячо и бок закололо. На широком дворе остановилась, передохнуть. Уже сумерки были темно-серые. В далеком углу двора светилась кухня. Туда-то Лиза и побежала опять. Как вихрь, влетела по ступенькам. Агафья даже трубу самоварную выронила.

– Ой, что ты, барышня?

Но Лиза уже увидела, что ей надо. Слава Богу! Целых два осталось! И тут же, на блюде, неубранные! Разве не чудо? А это разве не чудо, что ей точно подсказалось, само напомнилось про сегодняшний обед, про них…

Схватила одного, и опять, как ураган мимо Агафьи, по двору, по дороге, по аллее, вниз, вниз, к пруду, ничего, что уж совсем ночь, ничего, что под ложечкой опять закололо и в горле горячо, – лишь бы скорей, лишь бы успеть…

А минут через десять Лиза снова, но уже с Пашей, и не бегом, а тихонько, подходят к прудовому плотику. Наверху щурились, улыбаясь, звезды, внизу черно, и перил не разглядеть. Но у Лизы огарок из пустой дачи. Защурился и он звездочкой – внизу.

– Ну, Паша, тащи… Вынимай… Только осторожно… Только благословясь… Ведь ты с верой же?..

Дрожащими руками Паша потянул палку с сахарной веревкой. На конце был тот же крючок из шпильки. Но на крючке – рак.

– Поймалось! Господи! Так я и знал! – проговорил Паша, дрожа и еще не осмеливаясь дотронуться до рака.

У Лизы сердце билось-билось и голос тоже срывался от умиления.

– Видишь? А что? Теперь веришь? И мы не знали, мы хотели только: пусть поймается! Думали же на рыбу, а вышел рак! Ведь это же удивление!

– А ему не больно? – спросил Паша, попривыкнув к раку и рассматривая шпильку, смело вонзившуюся в рачий живот.

– Нисколько не больно! Он умер. Он красный и не шевелится. Живые раки – черные, а если красный, – значит, уж умер.

Наверх, в аллею, шли медленно. Лиза несла удочку и догоравшую свечку, а Паша – рака, бережно, в двух горстях, как святыню. По дороге решили зарыть рака под стеной у каменной беседки и сверху нацарапать – той же шпилькой можно! – знак, примету. Будут приходить и вспоминать. И только им двоим на всем свете будет известно, почему тут знак. В самом деле, разве Паша не понимает, что нельзя его нести домой, показывать и вообще нельзя никому-никому дома про это говорить? Про тайну нельзя говорить.

Паша отлично понимает. Еще бы! Потом, после, когда, например, кто-нибудь «усумнится», так ему надо… Но и это даже неизвестно, надо ли… А теперь – Боже сохрани! Теперь зарыть молча.

Так и сделали. Зарыли рака под каменной беседкой, в углышек, знак поставили на стене. И – никому!

II

Свадьба

Было одно чудо постоянное. Лиза часто водила к нему Пашу и показывала.

Это – образ над входными церковными дверями. Церковь тут же, в парке, к ней ведет недлинная прямая липовая аллея; когда захочется – тогда и придешь к паперти, посмотришь.

Высоко, под навесом, висит образ. А чудо – что если прямо на него глядеть, – видишь Духа (голубя); а справа зайдешь – голубь пропадает, является Христос; слева зайдешь – ни Духа, ни Христа, а во всю икону – Отец.

Лиза-то в глубине души знала, что это не чудо, а как-нибудь особенно сделано. Но ни у кого нарочно не спрашивала, как сделано: жалела, что не чудо, и немножко завидовала Паше, которому и в голову сомнения не приходили.

Потом была игра с бабушкиной круглой лупой. Лиза уверяла Пашу, что великолепно может рисовать. Сличишь, что срисовано – не отличишь. Ходили к беседке, к пруду, к церкви с лупой. Лиза нажимала рамку, делая вид, что переменяет рисунок, и показывала Паше около церкви – четкую хорошенькую маленькую церковь на стекле, а около беседки – беседку. Ведь, правда, похоже, не отличишь? Паша удивлялся и благоговел. Знал, что Лиза рисует это большим волшебным карандашом, но его надо брать в руки умеючи, надо быть «достойным».

Прискучили, однако, и картинки. В пустой даче службы продолжались, но все те же: вечерни да молебны. В зеленой книжке еще была свадьба, сокращенно очень. Лиза спрашивает:

– А ты знаешь, Паша, как свадьба?

– Знаю. «Гряди голубица», и другое. Только для чтения нужно голос густой… «Да боится».

– Ну ничего. Давай, мы тебя женим?

– Давай. А что ж будет?

– Будет, что ты будешь женатый. Сначала придумаем невесту…

Невесту решили сделать общими силами. На длинную половую щетку Лиза надела сначала маленькую подушечку – перевязали шею. Вниз побольше подушку – затянули ее в старый мамин корсет. (Хорошо, что мама в город уехала, а бабушка ничего, смотрит и смеется.)

После этого остались пустяки. На голову – черный коленкор, а сверху – кружевной шарф; мамино платье из шкафа отлично сидит на корсете. Руки из скрученных полотенец. Лицо раскрасили по наволочке, – белое вышло, румяное, брови… бровей Лиза перепустила, Паша поглядел… как-то страшновато… Ну ничего. Невеста хоть куда, видная, больше жениха ростом. Свадьба заняла порядочно времени: ведь жених был не только жених, он же и певчий, и чтец… Но все обошлось прекрасно. А какое освещение! Лиза нашла в буфете два фунта цельных свечей.

После церемонии перешли пировать во вторую комнату пустой дачи, со всеми свечами. Пили квас, он пенился, как шампанское. Невеста не сгибалась, поэтому не могла сидеть за столом; что за беда, может и постоять.

– Ну, теперь довольно, – сказала Лиза. – Теперь ты бери ее, тащи в окошко. Пора домой. Скоро мама вернется.

– Тащить мне?

– Ну а как же? Ведь это – твоя жена. Теперь она всегда будет с тобою, день и ночь, навсегда. Раз она ходить не умеет, – ты должен всюду ее таскать с собой, понимаешь? Ни на минуточку не оставлять.

Паша растерялся.

– Всегда? Она такая… тяжелая. Она…

Покосился на жену, на ее черные, страшные брови. Жутковаты.

Но взял за талию худой ручонкой, поволок, накренив, к окну. Вялые руки жены болтались, щеточная нога шебаршила по полу.

Паша выскочил, кукла лежала поперек подоконника. Снизу Паша потянул ее за голову, щетка перевернулась, выпала прямо на Пашу и ударила его по спине. Он присел и вдруг заплакал.

– Не смей, не смей! Подыми сейчас. Тащи за собой! – торжествующе и громко закричала Лиза, сама выпрыгнув вниз. – Ага, теперь нечего реветь! Сам женился! Это уж навсегда, навсегда!

Паша схватил было опять куклу. Лицо ее поднялось, в сумерках брови еще почернели, и Паша ясно увидел: одним круглым глазом она моргнула.

С воплем отчаяния, замахав руками, Паша бросился прочь. Бежал, не зная сам куда, по дороге, по аллее, опять по дороге. Все пропало, конечно, все пропало, потому что ведь навсегда, и не убежишь, вот уж нагоняют, и все ближе, не убежишь… а он все-таки бежал и вопил.

За ним бежала Лиза, полуобняв растрепавшуюся вверху куклу, волоча ее платье и щетку-ногу по пыли.

– Не уйдешь, не уйдешь! – кричала Лиза дико и злорадно.

Уж они оба не знали теперь, куда и зачем бегут. Но в этом беге и отчаянное, и тупое что-то: такое – «до дна игры» для Лизы, такое – «навсегда пропал» для Паши.

Неизвестно, чем бы кончилось, если бы Паша, мечась в стороны, не наткнулся на забор. Наткнулся, зашатался и упал. А забор был придорожный, у самого крыльца.

– Что это за крик? Кто это? – произнес спокойный мамин голос.

Мама, едва видная в темноте, только что вернулась со станции; еще коляска не успела отъехать. Отворили на крыльце дверь, и в желтой полосе света мама увидала странное.

Пашино лицо грязное, бледное, залитое слезами. Горящие глаза Лизы и рядом с Лизой – еще кто-то, с болтающимися руками и громадной, раздрызганной головой.

– Мама… Он не хочет… Ведь это же нельзя… Ведь это навсегда… Скажи, что нельзя… – начала Лиза с налету, задыхаясь. Но вдруг смолкла.

Мама взяла Пашу за руку и повела домой. Поплелась туда и Лиза, таща кое-как злосчастную подушечную жену.

Паше дали валерьянки и отправили спать к бабушке. Долго стыдили и уговаривали упрямую Лизу. «Ты с ума сошла? Что за вздор? Что ты еще выдумываешь? Какие глупости. Чем ты его раздразнила? Ведь ты большая, а это нервный ребенок…»

Лиза не слушала: так все известно, так обыкновенно! Ну и пускай.

А Паше она еще покажет… Пусть он хорошенько раскается. Да, кается, кается…

Хоть мамины слова были совершенно верными и понятными, а Лизины мысли совершенно глупые и непонятные, Лиза их, свои, понимала. И мама все говорила даром.

III

Грехи

Незаметно обошлось. Наволочку вымыли, подушки положили на место, «она» распалась без следа, из-за чего дуться? Впрочем, Лиза предписала Паше пятьдесят поклонов в пустой даче. Он начал класть, но не доложил: приехал дядя Сережа, поручик, поселянин в пустой даче. И Лиза! с Пашей должны были путешествие туда оставить. Теперь дядю навещали. Паша больше заинтересовался было военной службой; расспрашивал, как ангелы воинство крыла-ми закрывают, и все такое. Но дядя про это ничего не знал, на войне не был, а Пашу дразнил трусишкой.

Похолодело, пришел август, на березах повисли желтые гроздья. В каменной беседке, с двух сторон открытой, бродили сквозняки, но в одном углу ничего, уютно. Там и сидели дети часто.

Паша – все такой же ясный, беспомощный и весь будто на этом свете. А Лизе досадно скучно: дождик скучный, скоро гимназия скучная, вся «правда» скучная, а «неправда» – грешная? Да вот это еще: сколько она, Лиза, врала и обманывала, – Пашу, например. Ведь рака того она на удочку насадила. А между тем и раскаяния нет… Или есть? Или нет?

– Бабушка говорит будто, – сказал Паша. – Успенский пост. Говорят, у ней грехов много.

Лиза встрепенулась.

– Знаешь? Давай и мы. Хочешь? Разве у нас мало грехов? Очень много!

Согласились. Бабушке сказали, маме. Стали постное есть. Паша очень любил размазню с конопляным, раз так наелся, что называется, «до пресыщения». Лиза скромничала, ела мало, а в душе мучилась, какие грехи сказать о. Никандру: невозможно понять, где грех, где не грех.

О. Никандр – молодой, волосатый, прыщавый и бурно веселый, а попадья у него гнусит. О. Никандр приходит в гости, громко хохочет, говорит неинтересное, – и тогда он одно. А в церкви, в голубой парче, с кадилом в руке (дьякона нет), серьезный, – он совсем другое. К тонкому Пашиному голосу и дрожащему дьячковскому, на клиросе, о. Никандр иной раз присоединяет свой, густой и низкий, как дым кадильный, и Лизе тогда кажется, что это архангел поет из купола церковного.

Как за ранней обедней хорошо: церковь пустая и гулкая, из открытого в сад окна веет предосенним, жмущим холодком, Пашин голос серебряный будто качается на мягком и широком голосе о. Никандра; слов не разобрать, – да и не надо; знаешь только, что все это не о «правде», то есть, именно, о «правде», которая не та правда…

Путаница разбивает Лизину тихую радость, и вот опять она с ужасом думает о «грехах».

За день перед исповедью на Лизу нашло. Глядела-глядела на Пашину безмятежность и вдруг заговорила строго:

– А ты пишешь грехи?

– Как… пишу? – оторопел Паша.

– Что же ты о. Никандру скажешь? Все утаишь?

– Да, нет… Господи! Я скажу грехи.

– Какие же?

Паша не знает, какие, и мало-помалу погружается в отчаяние. Круглит глаза.

– Лучше и не ходи, если намерен скрывать, – с неумолимой жестокостью добивает Лиза. – Все-таки лучше. Или записывай!

Паша срывается с места (они в пустой столовой, за круглым столом), бежит, притаскивает чернильницу мамину, перо. Бумаги нет, но Лиза великодушно несет свою старую тетрадь, налинованную клеточками.

– Пиши! – приказывает Лиза. – И горе тебе, если что утаишь!

Горе уже началось. Во-первых, Паша скверно, с трудом пишет, а во-вторых, он абсолютно не знает, что писать: все грехи у него из головы точно вымело, вообще, грехов нет на свете. А тут еще Лиза сидит, как грозный судья, глядит, усмехаясь, ждет. Пальцы в чернилах, а на бумаге – ни одного греха.

– Ну, вспомни… – поощряет Лиза, боясь, что не будет толку. – Ты кашу не ел… до пресыщения?

– Да, да, до пресыщения… Ел, ел… Сейчас… Вот… Сейчас запишу…

Дрожащей рукой выводится «пресыщение». Следующим грехом Пашу точно осенило:

– А я дядю Сережу назвал раз офицеришкой… Я запишу… а?

Лиза строгими глазами наблюдает, как выводятся каракули: «офицера офицеришкой».

Ну а больше нет грехов, хоть умри. Паша ерзает на стуле, теребит себя за волосы, лазает по всем карманам, точно надеясь хоть там нашарить грех. Вот из бокового, из курточки, вытащил что-то маленькое и бессознательно держит между пальцами.

– Что это? Что это? – накинулась Лиза. – Ведь это кость? Куриная косточка. Зачем ты ее в кармане таскал? Сухая, значит, давно таскаешь. И скоромная, пойми, куриная, скоромная!

Конечно, Паша понял. Вот он, настоящий-то грех! Вот он! Но как написать? Слова запрыгали, увертываются, не укладываются, и неизвестно, на какую букву нацелиться.

– Просто пиши, просто – «скоромную кость»… Написал? «…долгое время… в кармане имел…» Вот посмотрим, будет ли тебе отпущение… Написал?

В эту самую минуту принесли в столовую самовар, и пришла мама с дядей Сережей, офицером. Скрыть ничего было нельзя, поздно: и мама вслух прочла все грехи.

«Офицеришкой! Кости скоромные»! – воскликнул дядя Сережа и стал хохотать. А мама рассердилась на Лизу.

– Это опять ты выдумываешь, опять его дразнишь! Стыдись, свои грехи лучше вспоминай! Чтобы я об этих костях, ни скоромных, ни постных, больше не слыхала!

И вдруг случилось неожиданное, никогда не виданное: разъярился Паша. Выхватил предерзко тетрадь у дяди Сережи, заморгал круглыми, воспаленными глазами, закричал:

– Это мои грехи! Мои! Никому не отдам! И никто не смеет… заставлять, чтоб утаивать. Я сам писал. А вы ничего не понимаете! И офицеришка ничего… И тетя Надя ничего… Я их бабушке прочту, она знает, у ней самой много грехов, а вы не смеете!

Дядя и тетя онемели; Паша же кинулся с дорогой тетрадкой в мезонин, к бабушке. Уж, конечно, не отстала и Лиза, – вместе помчались.

У бабушки тихо, темновато, одна лампадка зеленая горит, но и при лампадке прочесть видно.

Бабушка не сразу поняла, в чем дело. Паша задыхался. Лиза перебивала. Наконец, кое-как рассказали, прочитали. И Паша немного успокоился.

Бабушка не рассердилась и не засмеялась. Помолчала, вздохнула.

– Это все грехи, милый, грехи, – признала она. – И косточки, и каша, – грехи. Во грехах каяться хорошо. А только я так рассуждаю: ты завтра этой запиской батюшку не тревожь. Где ему там у аналоя читать! И вперед не суйся, а что он спросит – то и отвечай, «грешен», мол. Ведь, ты не отцу Никандру, ты Богу каешься, разве Он твоих грехов Сам не увидит? Увидит, и разберет, и простит, ты только с душой-то открытой подходи…

Лиза перебила взволнованно:

– Разберет, бабушка. Сам разберет, вы думаете? Сам увидит?

– Да что ты, милая, сомневаешься? Ты не бойся, душу открой и скажи мысленно: помоги, Господи, моему неведению! Вот тебе все тут и дастся.

Лиза почувствовала, что у нее и сейчас уже открывается душа, и всю ее, все про нее, Бог отлично видит и знает. И разбирается в ее грехах по правде, не по той «правде», которую не любит Лиза, а по настоящей, где все чудесно и весело, как в игре, даже лучше: ведь в Божьей-то правде на самом деле и непрерывно делаются громадные чудеса.

При зеленой лампадке, с бабушкой, с Пашей, который ни в чем не сомневался никогда, – чудеса казались близкими, – вот руку протянуть. Чаю не пили, с бабушкой тихо просидели, потом спать легли. Лиза два дня следующие держала себя важно, осторожно, точно боясь что-то расплескать. Зато, когда все благополучно кончилось, и они после причастной обедни вышли на паперть – Лизе было ужасно весело! Весело и легко: она сделалась, как Паша.

Солнце играло пятнами на липовой аллее, небо так голубело над золотой березой, что глазам больно.

– Паша, побежим! Скоро-скоро, по аллее! Ведь мы теперь легкие, ведь у нас теперь еще никаких грехов, никаких грехов нет!

Они взялись за руки и побежали.

Межстранное*

Теперь очень трудно писать рассказы. Требуют, требуют, а потом все равно недовольны. Если выдумаешь что-нибудь правдоподобное, вроде современной действительности, – так вот зачем выдумал «вроде», когда сама голая действительность ярче? И верно, ярче. А если пишешь не относящееся – опять не годится: что это за писатель, вокруг миры потрясаются, а он, горя мало, высасывает что-то из пальца.

Единственное средство – ничего не выдумывать, а так, сидеть и полулениво старые какие-нибудь сказки вспоминать, самому себе их рассказывать, без усилий, без заботы, – относятся они к действительности или нет.

Вот я так сижу и вспоминаю, какие сказки когда слышал. А пишу потому, что «не было еще примера, чтобы писатель не писал», – так говорит один современный мудрец.

Может быть, сказка моя есть в какой-нибудь книге. А может быть, мне ее рассказывали: не то старая богаделка, что по воскресеньям когда-то к нам ходила… не то семилетний Боря, знакомый мальчик, умерший от дифтерита. Он вечно сказки рассказывал.

Не помню… Возможно, что и богаделка кое-что говорила, а кое-что Боря… Да мне все равно. Сказка такая длительная, не утомительная. Про двух королей.

То есть, королей-то в сказке много, но начинается она с двух старых королей. Правили они двумя соседними королевствами, и оба королевства были по полземли, такие громадные. Правили они, правили, и сколько себя помнили – все время друг с другом воевали. Когда уж сильно люди ихние устанут, было на короткое время как бы замирение; не настоящее, а вроде. Тут сейчас короли пользуются, съедутся друг с дружкой, и один спрашивает: «Что ж это мы все воюем? Нельзя ли как-нибудь…» А тот отвечает: «Действительно; да что ж делать-то. Видно, такая судьба».

Тем временем войска, отдохнув, опять в бой; короли подчас еле-еле успевают по своим местам разъехаться.

Ну, жили долго короли, наконец умерли, стали править их законные наследники. Правят, правят, а война своим чередом идет себе. Опять, – как свалятся войска передохнуть на малое время, – короли шмыг друг к другу – потолковать.

Один говорит: «Да что это мы все воюем?» А другой: «Видно, судьба; страны наши рядом, вплотную, граница, как ниточка тонкая, разве ниточка может сдержать? Вот если бы…» Не договорились, как уж опять на границе бои загудели, едва-едва удавалось королям к своим местам прошмыгнуть.

Долго ли, коротко ли, умерли и эти короли. Ихние молодые наследники стали править. А война все себе идет. И стало уж народу как бы маловато. Положим – меньше народу, меньше хлеба едят, а все-таки скучно, и молодые короли стали подумывать жизнь переменить. Молодые смелые, чего, от роду не видано, – они все-таки мечтают. Как в первый раз улучили минутку, съехались, один, не теряя времени, говорит: «И чего мы все воюем? Нельзя ли так устроить, чтоб и без войны пожить?» А другой сейчас же: «Я, говорит, и сам об этом уже девять лет мечтаю. Это все оттого, что живем, а граница, как ниточка тонкая. Разве есть возможность удержаться? Если что придумать, – другое дело…»

Сейчас же наскоро стали придумывать, закипели тем временем бои на границах, придворные королей разыскивают, но они и в ус не дуют: молодые, смелые. Пусть, говорят, хоть там что угодно, дела эти привычные, а мы, пока своего совета не кончим, с места не сдвинемся.

Неизвестно, как бы это обернулось, да благо короли скоро все обдумали, во всем согласились, тут же велели написать бумагу подробную, оба под ней подписались и скрепили семьюдесятью печатями на вечные времена.

А тут как после этой бумаги должна была наступить перемена жизни, то и своих мест благополучно достичь королям оказалось плевое дело.

Придумали все же короли вот что.

У одного королевства-полземли, у другого – полземли. Но у каждого та половина его королевства, что ближе к границе-ниточке, совсем не считается; там и домов нет, и трава не растет, а только войска воюют. Граница-ниточка между ними незаметная, а с обеих сторон по полкоролевства воюют себе да и воюют, – столько лет. Так вот и решились короли: махнем мы рукой на эти наши половины. Все равно они нам ни к чему. Трава не растет, земля не родит, люди либо бьются, либо битые лежат, что там! А лучше мы сведем людей, какие остались, в задние наши королевства и выстроим по высоченной меднокаменной стене, чтобы обе шли от моря и до моря, вгладь; между стенами военная земля толстым пустырем ляжет, ничья, без травы, без людей, с одними мертвецами. Зверья там давно никакого нет, пускай ее; уж такая граница, в два полкоролевства, за двумя стенами, – не прежняя ниточка нарисованная. Через нее народы друг друга не увидят, значит, и воевать не снимутся. Сейчас же войска отозвать, что остались, разоружить, поставить на работу, – стену строить. А потом те на военной службе будут считаться, кто вдоль стены останется – стену сторожить. Дело нетрудное: если кто и без ноги, без руки, – справится.

Были два вопроса; первый вопрос: а ну как на аэропланах через стены преступно полетят? Или по морям вздумают объезжать? Сотню казнишь, другую, а все-таки будет повадка. Нельзя ли в корне пресечь?

Подумали, увидели: можно пресечь. Все аэропланы уничтожить и, кто знал, как их строить, сразу же казнить. Так мало-помалу и забудется это дело. Корабли тоже сжечь, и уже за дальнейшим следить неусыпно.

Тут второй вопрос: королям-то надо же когда видеться? Решили оставить по яхточке для своего употребления, а на них, чтобы самые верные, старые люди.

Так сделать – не попадет человек с моря ни в чужую страну, ни в пустырь. И будет хорошо.

Короли, хоть и молодые, были самые настоящие короли, а потому, как они между собой решили и на бумаге написали, так все и сделалось. Прочитан был в обоих королевствах приказ по войскам: «Назад! Пошли назад. Полкоролевства своего назад от границы прошли, команда: „Стоп“».

Стали. «Строй стену!» Строят. Но как войска по причине долгой войны оставалось маловато в обоих королевствах, то согнали в помощь всякий народ. Наскребли, что было, кто хоть как-нибудь рукой владел, – строй. Народишку по причине все той же долгой войны вообще было не густо, и само собой сделалось, что некому об аэропланах и думать; даже и старые, не будь приказа их жечь, сами бы сгнили, пока люди скопом около стены возились по королевскому повелению.

Боялись короли сначала, не начнут ли праздношатающие, пока стены стройкой не окончены, в пустырь нос совать; но праздношатающих не оказалось, да и на пустыре такая голь вонючая виднелась, что не манила, а рады были ее застроить стеной, да на волю Божью оставить: пусть Он, что хочет с ней делает, хоть сатане отдает в вечное владение.

Вот и стены достроены, вгладь, от моря до моря; и вдоль каждой поставлена вечная стража, чтоб ни дырочки, ни щелочки не сделалось, чтоб и зверь не прокопал, а человек и близко не подходил. Птицы, конечно, перелетали, да пусть их, воронье больше.

И наступил в двух полкоролевствах, отдаленных межстранным пустырем, великий мир.

Чужого народу не видать, точно и на свете его нет, а между собой драться – не из-за чего, да почти что и некому; все воины, кто остался, и целые, и безрукие, в один ряд стоят и стену стерегут.

Был далеко в море, против пустыря, скалистый остров, где порешили короли на своих яхточках съезжаться. На том острове и сроду никто не жил, потому что весь он-в пятачок, и неудобный.

Съехались короли, не нарадуются. «У меня, – говорит один, – мир и тишина за моей стеной». Другой тоже: «И у меня, – говорит, – за моей великолепно. Даже делать нечего, и как-то неловко: всякий король – военный человек, а теперь ни полков, ни нашивок, и мундир только один: мундир „Королевской Стены“».

Поговорили так, и еще о будущем немного: короли должны же и о будущем своей страны печься. Что, мол, если начнет народ сильно плодиться? За последнее время, когда война шла, ребятишек совсем уже не стало, где же! Ну а теперь, как бы не снялись родить; разведется народ чрезмерно – тоже худо может произойти. Стали было короли предельные цифры вырабатывать, да бросили: преждевременно. Успеется.

И разъехались по своим местам. А на местах так успокоились, что следующий срок съезда оба пропустили. Когда опять свиделись на острове – были уже оба пожилые. Стали толковать, у обоих та же история! Все тихо, мирно; не только аэропланов не заводят, а даже книжки забыли, как печатают.

Половина людей землю пашет, половина стенную службу несет. И то, дай Бог, справиться: от безруких, безногих воинов пошел народ родиться какой-то кривой; что в мыслях разлета не замечалось-это к лучшему, а вот и телом-то работники – накосо; к работе слабы, и стену сторожить могут, а землю пахать – скверно пашут.

Говорили короли – не договорились, а потом признались друг другу: пропадает у них куда-то хороший народ. Как родится ребенок не кривой, не косой, с понятием, подрастет, – так и пропал неведомо куда. Уж и родители привыкли: «Ну, этот пропащий», – говорят. – «Да вы следите за ними». – «Чего следить, мы не умеем, и это воля Божья, наоборот не пойдешь». Покоряются.

Не легче того: у самих королей сыновья пропали: у одного два младших, а у другого-средний. Наследники не пропали, они такие уродились, нехитрые, из непропадающих.

Посетовали короли, согласились меры усилить, – что ж это в самом деле? У министра дочь даже пропала! И с тем разъехались, благо море тихое: а то яхточки-то поветшали, без прежних матросов, опытных. Перемерли иные, значит, не очень разъездешься.

Однако наследники этих королей приняли вечный завет, и, хоть не скоро, хоть кое-как, а все же они на острове тоже съехались. «Ну, что?» – спрашивает король. «Да что, все хорошо. Только народу мало у меня. Все пропадают. А стена стоит?» – «Стоит».

Помолчали, разъехались. Но как ездили они теперь уже на гребных галерах, то натерпелись большого страха. Море было тихое, но застала их ночь в море не против своих берегов, а против межстранного пустыря.

Далеко, берега ночью не видно, – но хуже: какие-то синие длинные огни ходячие на пустыре точно мелькают. Может, померещилось, а ночью испугались все очень, друг другу ничего не сказали, молча претерпели.

И опять стали жить тихо, мирно, только на остров больше не поехали до самой своей смерти. Наследникам хоть передали завет об острове, но не настоятельно, и новые короли его исполнить не решились. И так хорошо было жить: народ занят повиновением, короли правлением, а если кому есть нечего, и не пропадает, и на службу у стены не годится, то тех мирно казнили.

В самые последние века люди и пропадать как будто стали меньше: все тут, какие есть. Уж редко кто и помнил, что есть за стеной пустырь, а за пустырем другая стена и другое королевство. Знали свою стену, что ж больше? Знать нужно то, что на пользу тебе и отечеству, а бесполезное знание может только вредить при случае.

Жизнь упрощалась, каждое королевство укреплялось, и так бы это все до сих пор и шло по-прежнему, в мире и повиновении, если бы не случилось раз на утренней заре великое дело, невиданное и никем не слыханное.

А случилось оно так.

Стража стенная дремала в обоих королевствах, и все было, как всегда, только пришел, видно, час. Поднялись над стенами, над обеими, голубые длинные птицы. И так много было этих птиц, что все летели, летели, и все небо ими наполнилось. И когда наполнилось, – без особого шума накренились и упали обе стены в разные стороны, внутрь каждого королевства. Кстати, задавили и всю стражу, что вдоль, от моря и до моря стояла, – так и приняла она смерть на своем посту.

Летели голубые птицы, летели, на землю садились; на птицах люди, и людей этих село видимо-невидимо.

Навстречу им королевские подданные, кто посмелее, повылезли, а другие сразу от страху дома поумирали.

Вылезли, на своих местах каждый, и оба короля.

Смотрят, сразу растерялись, войска хотят собрать: ни стен, ни войска – ничего нет.

А те с птиц своих повсеместно слезают, осматриваются; а на жителей – никакого внимания до поры до времени.

Нашлись все-таки смельчаки, из тех, что почище говорили, издали кричат: «Ай, ай, кто вас привез?» Министры королевские оправились, что-то припомнили: надо переговоры:

– Кто вы за люди? Из какого королевства? Обернулись люди, а сами большие такие, быстрые; прислушались и говорят:

– А мы люди. Мы – иностранные. Стало нам мало полземли, хотим теперь всю занять.

– Да чьи же вы? – спрашивают.

– Как чьи? Свои. Деды и отцы наши, за стеной скучая, подземными ходами шли себе на свободу, в межстранное. Ходы темные еще от древней от войны остались; ну и шли, пока вы стену сторожили. А теперь мы везде будем жить.

Короли, каждый, выступили:

– Это – мое королевство. Где ваш король? Я с ним воевать буду.

А те смеются:

– Мы – все короли. Сколько нас людей, столько королей. Так что воевать вам не стоит. Вон и с моря к берегам наши суда подходят, и там все короли. Только у нас такие короли, что друг с другом никогда не воюют. И теперь вся земля, и ваша, и наша, будет одна наша.

– Как же так ваша? А мы-то куда?

– А куда хотите. Да на что вы нужны?

Переглянулись меж собой королевские подданные, и короли переглянулись с министрами, – не знают, что ответить; никогда не думали, на что они нужны.

Так это и кончилось, так и стали межстранные, голубые, большие люди, которые все сплошь короли, жить по всей земле целиком, и стала земля вся ихняя, со всеми цветами, со всеми хлебами, с кораблями и птицами, которых они настроили.

Комментарии

«Среди истинно культурных художников имя З. Н. Гиппиус занимает видное место, – написал А. Белый в 1906 г., как раз на пике славы своей выдающейся современницы, приветствуя выход ее четвертой книги прозы „Алый меч“. – Из писательниц женщин она одна вооружена всем, что составляет основу и мощь утонченной культуры. В этом ее незабываемое значение». Убежденный почитатель таланта «мадонны Серебряного века», он первым обратил внимание на две, по его мнению, главные особенности, которыми окрашена вся проза поэтессы: «изысканная красота формы» и «дыхание Тайны».

Насколько был прав А. Белый, читатель может убедиться и сам, прочитав новый сборник прозы Зинаиды Гиппиус. «Последние желания» – это очередной том (десятый из четырнадцатитомника), продолжающий прервавшееся в издательстве «Русская книга» Собрание сочинений классика Серебряного века. В книге впервые собраны вместе произведения разных лет, «забытые» автором: они публиковались в журналах, газетах, альманахах в 1893–1916 гт., но не были ею включены в сборники. И незаслуженно, потому что и в этих повестях и рассказах, как и во всем творчестве Гиппиус, «чувствуется рука крупного художника; в ней ум и полеты большого таланта» (А. Белый).

Не для себя*

Живописное обозрение. 1894. № 44, 45, 47, 48.

«Любила Чацкого когда-то…» – Из комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума».

Надсон Семен Яковлевич (1862–1887) – поэт, кумир молодежи 1880-х гт.

Золя Эмиль (1840–1902) – французский прозаик. Автор 20-томной серии романов «Ругон-Маккары» (1871–1893).

Ренан Жозеф Эрнест (1823–1892) – французский прозаик, драматург, философ, историк-востоковед. Автор книг «Жизнь Иисуса», «Апостол Павел», «История Израиля» и др.

Миро (греч. myron) – маслянистое благовонное вещество. «Одним миром мазаны» – синоним поговорки «одного поля ягоды».

Авсеенко Василий Григорьевич (1842–1913) – историк, прозаик, критик, публицист. Автор салонных романов, которые сам называл «поэзией… красивого цинизма, капризов скучающего артистического своеволия, бешеных денег и сумасшедших туалетов».

Шопен Фридерик (1810–1849) – польский композитор и пианист.

Имеретин – представитель грузинской этнической группы.

«Апостол» – богослужебная книга, содержащая библейские тексты Посланий и Деяний апостолов.

Бокль Генри Томас (1821–1862) – английский историк и социолог. Автор известного труда «История цивилизации в Англии», переведенного на русский язык в 1861 г.

Гёте Иоганн Вольфганг (1749–1832) – немецкий поэт, прозаик, драматург, философ, естествоиспытатель.

Фауст – герой одноименной трагедии Гёте.

«Мария Стюарт» (1800) – трагедия Ф. Шиллера.

Как это случилось*

Живописное обозрение. 1895. № 23–26.

Мать-мачеха*

Живописное обозрение. 1896. № 5–8.

Лист Ференц (1811–1886) – венгерский композитор-романтик, пианист, дирижер.

Бетховен Людвиг ван (1770–1827) – немецкий композитор, пианист, дирижер.

«Жизнь за Царя» (1836) – опера М. И. Глинки; с 1939 г. по новому либретто С. М. Городецкого шла под названием «Иван Сусанин».

Патти – итальянские певицы, сестры Карлотга(1835–1889) и знаменитая Аделина (1843–1919), приезжавшие на гастроли в Россию.

Неуловимая*

Живописное обозрение. 1897. № 1.

Не разыгрывать же мне прекрасного Иосифа! – Прародитель двух колен Израилевых Иосиф Прекрасный в молодости был продан в рабство к начальнику телохранителей египетского фараона Потифару. В его доме он подвергся искушению: жена Поти-фара, влюбившись в красивого юношу, попыталась его соблазнить, но Иосиф отверг ее притязания. По лживому доносу развратницы его посадили в темницу.

Табльдот (фр.) – общий обеденный стол.

Тарраш Зигберт (1862–1934) – немецкий шахматист-гроссмейстер, врач по образованию.

Каламянковая пара – недорогой летний костюм из коломянки, одноцветной ткани светлых тонов.

Прогимназия – среднее учебное заведение, состоящее из четырех, позже из пяти классов. Давало незаконченное среднее образование.

Последние желания*

Живописное обозрение. 1900. № 1, 2.

Тэн Ипполит (1828–1893) – французский философ, социолог искусства, историк.

Бортнянский Дмитрий Степанович (1751–1825) – композитор; создатель нового типа хоровой духовной музыки.

Деранжемент (фр. derangement) – беспорядок, хлопоты, расстройство.

Потапенко Игнатий Николаевич (1856–1929) – прозаик, драматург, критик.

Белоподкладочник – бытовое название состоятельных студентов, носивших форменную одежду на белой подкладке. Остальные студенты довольствовались тужурками на темной подкладке.

Маркс Карл (1818–1883) – философ, социолог, основоположник марксизма, утопического учения о неизбежности перехода к коммунизму в результате пролетарской революции и установления диктатуры пролетариата.

Катков Михаил Никифорович (1818–1887) – публицист, редактор и издатель газеты «Московские ведомости» (в 1851–1856 и 1863–1887 гг.), журнала «Русский вестник» (с 1856 по 1887 г.). Издания Каткова обрели известность обличениями нигилизма шестидесятников; в 1880-е гг. оказывали серьезное влияние на правительственную политику. У Каткова печатались Ф. М. Достоевский, Л. Н. Толстой, И. С. Тургенев, Н. С. Лесков, К. Н. Леонтьев, К. П. Победоносцев, Вл. С. Соловьев и др.

Madame de Cevigne – Севинье (маркиза Мари де Рабю-тен-Шантиль; 1626–1696), французская писательница, автор знаменитых писем к дочери-памятника эпистолярного жанра.

Писемский Алексей Феофилактович (1821–1881) – прозаик.

Озеров Владислав Александрович (1769–1816) – драматург. Автор трагедий «Эдип в Афинах» (1804), «Димитрий Донской» (1807) и др.

Тютчев Федор Иванович (1803–1873) – поэт.

Мюссе Альфред де (1810–1857) – французский поэт-романтик, прозаик, драматург. Автор романа «Исповедь сына века» (1836).

«Домострой» – памятник русской литературы XVI в., свод патриархальных житейских правил и наставлений, основанных на беспрекословном повиновении главе семьи.

Индиспозиция (фр. indisposition) – недомогание, нездоровье.

Реприманд – (фр. reprimande) – выговор, строгое внушение.

Детская совесть*

Живописное обозрение. 1892. № 3.

Два сердца*

Северный вестник. 1892. № 3.

Слова, слова…*

Труд. 1892. № 4.

Эолова арфа – струнный инструмент, издающий звуки при малейшем дуновении ветерка (назван в честь Эола, владыки ветров). Воздушные арфы (в виде ящика-резонатора) устанавливались на крышах, в гротах, беседках. Особенно популярны были с конца XVIII в. (в том числе и в России).

Клобук – головной убор монахов.

«Крейцерова соната» (1887–1889) – повесть Л. Н. Толстого.

Опопанакс – род многолетних растений, содержащих вещества, используемые в парфюмерии.

Неприятное воспоминание*

Труд. 1893. № 2.

Кретон – хлопчатобумажная ткань из окрашенной в разные цвета пряжи, создающей геометрический орнамент. Использовалась для обивки мебели и драпировок.

Ренан Жозеф Эрнест (1823–1892) – французский прозаик, драматург, философ, историк-востоковед; автор известных книг «Жизнь Иисуса», «Апостол Павел», «История Израиля» и др.

Монтепен Ксавье де (1823–1902) – французский писатель и журналист. Автор мелодрам и многотомных, изобилующих эротикой и убийствами романов.

Руссо Жан Жак (1712–1778) – французский писатель и философ.

Башкирцева Мария Константиновна (1860–1884) – художница, автор знаменитого «Дневника» (на фр. яз. Париж, 1887, т. 1–2), кумир молодежи конца XIX-начала XX столетия. Впервые полностью на рус. яз. издан в 1893 г. Девушка-вундеркинд, неизлечимо больная туберкулезом, окончила за пять месяцев лицей, за два года прошла семилетний курс в парижской женской художественной мастерской Р. Жюлиана. В 1880–1881 гг. успешно выставлялась в Салоне художников (ею создано 150 картин, 200 рисунков, а также несколько скульптур). «Дневник» Башкирцевой, по ее словам, – это «жизнь женщины, записанная изо дня в день, без всякой рисовки, как будто бы никто в мире не должен был читать написанного, и в то же время с страстным желанием, чтобы оно было прочитано». Эта исповедь вызвала разноречивые оценки: от отрицательных (Л. Н. Толстой, А. П. Чехов) до восторженных (В Л. Брюсов, В. В. Хлебников, МИ. Цветаева).

Ришпен Жан (наст. имя Огюст Жюль; 1849–1926) – французский поэт, прозаик, драматург, автор произведений, анархистски отрицающих официальную мораль: «Мадам Андре», «Клейкая», «Миарка, вскормленная медведицей» и др.

Костино мщение*

Русская мысль. 1893. № 11.

Тетя Лиза*

Труд. 1893. № 12.

Полевой Николай Алексеевич (1796–1846) – писатель, журналист, историк. Издатель журнала «Московский телеграф».

Деревянное масло – сорт оливкового масла, используемый в светильниках.

Послушание – обязанность, которую должен нести каждый монах или послушник (готовящийся принять монашество), а также работа или обязанность, выполняемая как искупление за какую-то вину.

Развлечение*

Всемирная иллюстрация. 1894. № 19,20.

Среди мертвых*

Северный вестник. 1897. № 3.

Лилит*

Новый путь. 1904. № 4.

Лилит – героиня мифического предания. Бог, сотворив Адама, сделал ему из глины жену и, оживив, назвал ее Лилит. Жена сразу потребовала равноправия. Встретив возражения Адама, гордая Лилит улетела. В средневековой литературной традиции первая жена Адама предстает в облике соблазнительницы, женщины неземной красоты. В иудейской демонологии Лилит – злой дух женского пола.

Полетели*

Тропинка. 1911. № 8.

Братья Райт – Уилбер (1867–1912) и Орвил (1871–1948) – американские авиаконструкторы и летчики. Первыми в мире в 1903 г. совершили длительный полет на построенном ими самолете с двигателем внутреннего сгорания.

Блерио Луи (1872–1936) – французский авиаконструктор и летчик. Первым перелетел через пролив Ла-Манш (1909).

Фурман – прав.: фарман, биплан системы французского авиаконструктора и летчика А. Фармана (1874–1958).

Цеппелин – дирижабль жесткой конструкции немецкого генерала Фердинанда Цеппелина (1838–1917).

В человеческих тисках*

Новое слово. 1913. № 11.

Автоном и Надя*

Новое слово. 1914. № 2.

Наверно*

Вершины. 1914. № 4.

Публикация сопровождалась редакционным предисловием «Хотим знать, но боимся знать»: «Все мы страстно желаем знать, что будет с нами после смерти, но в то же время мы боимся этого знания. И все попытки нарисовать загробную жизнь, открыть тайну смерти, у которой „ни один смертный не открывал покрывала“, приблизиться хоть немного к пониманию этого таинства природы – все они порождены страхом перед знанием, что после смерти „ничего не будет“. И пока этого знания нет, пока мы не знаем „наверно“, мы можем жить, работать, наслаждаться жизнью, в нас еще теплится робкая надежда, что и после смерти мы не умрем, и неуверенное „а может быть“ дает нам еще силу жизни. Эту серьезную и интересную тему затронула в шутливом рассказе „Наверно“ Зинаида Гиппиус».

Все переменилось*

Голос жизни. 1914. № 8.

Не выдуманное*

Биржевые ведомости. 1914. 19 окт. № 14442.

Пашков дом. – Памятник архитектуры классицизма, построенный в Москве в 1784–1786 гг. архитектором В. И. Баженовым по заказу П. Е. Пашкова. С 1839 г. перешел в казну, с 1861 г. в нем разместили Румянцевский музей и библиотеку. В 1913–1915 гг. в главном корпусе был устроен большой читальный зал Румянцевской библиотеки. Ныне в составе зданий Российской государственной библиотеки.

Немец*

Биржевые ведомости. 1914. 30 нояб. № 14526.

Странный закон*

Голос жизни. 1915. № 4.

Детский взор («Воспоминания кстати»)*

Биржевые ведомости. 1915. 31 окт. (Утренний вып.). № 15181.

Башибузук – турецкий солдат; в в переносном значении отчаянный, буйный человек.

Шипка… на которой всегда «все спокойно»… – Варьируется знаменитая фраза «На Шипке все спокойно» из боевых донесений Федора Федоровича Радецкого (1820–1890), генерала от инфантерии. В русско-турецкую войну 1877–1878 гг. командовал Южным отрядом, оборонявшим перевалы через Балканы (в том числе Шипку).

Игра и правда*

Биржевые ведомости. 1916. 1 янв. (Утренний вып.). № 15300.

Межстранное*

Утро России. 1916. 15 янв. № 15.

Выходные данные

ЗИНАИДА ГИППИУС

СОЧИНЕНИЯ

ПОСЛЕДНИЕ ЖЕЛАНИЯ

ПОВЕСТИ РАССКАЗЫ ОЧЕРКИ

Издано при финансовой поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям в рамках Федеральной целевой программы «Культура России»

Составление, примечания М. В. Гехтмана и Т. Ф. Прокопова

Художник И. А. Шиляев

Научный руководитель проекта В. Н. Кеменов

Зам. руководителя проекта И. И. Изюмов

Редактор Т. А. Горькова

Корректор Е. И. Коротаева

Подписано в печать 24.07.06. Формат 84x108/32.

Бумага офсетная № 1. Печать офсетная.

Усл. печ. л. 36,96. Уч. изд. л. 23,32.

Тираж 1500 экз. Заказ № 3788.

Издательство НПК «Интелвак»

117105, Москва, Нагорный проезд, 7

Отпечатано в полном соответствии с качеством предоставленных диапозитивов в ОАО «Дом печати – ВЯТКА».

610033, г. Киров, ул. Московская, 122

Примечания

1

Посмотри сюда, Посмотри туда! (фр.).

(обратно)

2

«Голубые дамы» (фр.)

(обратно)

3

«…пишите свой дневник, потому что это прекрасно для юной девушки» (нем.).

(обратно)

4

Невестка (фр.).

(обратно)

5

Читальня (англ.).

(обратно)

6

Без предварительных условий (фр.).

(обратно)

7

«Ферзь!», «Король!» (фр.).

(обратно)

8

Не так ли, Мария? (фр.)

(обратно)

9

Самая низкая цена… В первом этаже (фр.).

(обратно)

10

Непереводимый набор слов.

(обратно)

11

Женщина-красавица (фр.).

(обратно)

12

Упражнения, предназначенные для перевода на латинский язык (лат.).

(обратно)

13

Что вы еще желаете, господин Костя? (нем.)

(обратно)

14

Я бедный, бедный ребенок… (нем.)

(обратно)

15

Моя мама (фр.).

(обратно)

16

Боже мой, какой ужас! (фр.)

(обратно)

17

«Круг» (фр.).

(обратно)

18

Раз, два, три… Художник (нем.).

(обратно)

19

«Елена Альберту» (фр.)

(обратно)

20

…все-таки есть смерть… (фр.)

(обратно)

Оглавление

Повести Не для себя*

    Часть I

    Часть II

    Часть III Как это случилось* Мать-мачеха* Неуловимая* Последние желания*

Рассказы и очерки Детская совесть* Два сердца* Слова, слова…* Неприятное воспоминание* Костино мщение* Тетя Лиза* Развлечение* Среди мертвых* Лилит* Полетели* В человеческих тисках* Автоном и Надя* Наверно* Все переменилось* Не выдуманное* Немец* Странный закон* Детский взор («Воспоминания кстати»)* Игра и правда* Межстранное*

Комментарии

Выходные данные Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg