«В деревне»

Михаил Арцыбашев В деревне

I

Солнце садилось и крыши хат казались золотыми, а на дорогу и огороды ложились длинные, зеленые тени. Белые рубахи солдат и темные большие лошади странно и тревожно пестрили улицу. Корнет Черкесов, блестя лакированными сапогами, тихо шел по улице и любопытными быстрыми глазами через плетни поглядывал на дворы и огороды. Там было безмолвно и пусто. Темные окна подслеповато и загадочно смотрели на улицу, пыльными стеклами отражая лицо и белый китель Черкесова, а в зеленых огородах, молчаливо и как будто что скрывая, стояли бурьяны, гряды капусты и чуть-чуть покачивавшиеся желтые венчики подсолнухов. На дворах не видно было никого, и, казалось, что они — солдаты, офицеры, лошади — со всем своим шумом, звоном и пестротой, попали в какое то мертвое, пустое место.

Черкесов знал, почему это так: все мужики еще за два часа перед этим, когда солнце было высоко, встретили их далеко за околицей, у еле видного отсюда березового перелеска. Огромная, черная запыленная толпа стояла на дороге и над ней страшно качался и блестел лес кос, вил, дубин и топоров, насаженных на длинные свежие ручки. Потом эскадрон, клубами подымая пыль, тяжело скакал по рыхлой пахоте, на солнце, как золотые змейки, сверкали шашки, и толпа, с воем, топотом и лязгом железа, бежала в рассыпную, по низам, по болоту, по трещавшей опушке березняка. А за ней оставались блестеть в траве и пыли косы и топоры и корчились, то подымаясь, то падая, серые мужицкие фигуры, покрытые пылью и кровью.

Сам Черкесов скакал на правом фланге и со своим взводом теснил толпу к заводским постройкам, красневшим за рощей. Скакал он с увлечением, глаза у него блестели весело и жутко. Веселое охотничье чувство играло в нем так, что он даже скалил свои белые ровные зубы, точно веселый молодой пес. Но сам он не рубил. Черкесов дал честное слово своей невесте, хрупкой печальненькой барышне с темными глазами, что не будет рубить, да ему и самому было это противно и страшно. Когда перед самой мордой его лошади показывалась пыльная, седая или черная, голова, он только судорожно помахивал над ней шашкой, а когда впереди или рядом взвивалась и резала воздух чужая шашка, Черкесов сам перед собой притворялся, что не видит, как взмахивая руками, грузно и беспомощно валится в траву серая окровавленная спина.

Толпу затеснили частью на заводской двор, где стали пороть, частью в лес, а взвод Черкесова, вместе с другим, был послан занять деревню.

Сколько раз Черкесову приходилось проходить с полком по деревням. Ряды лошадей и людей стройно вступали в узкие, низкие улицы, и все заборы, ворота и перекрестки оживленно и ярко пестрели бело-красными роями визжащих мальчишек и хихикающих быстроглазых девок. Тогда бывало всегда весело и приятно, хотелось сидеть на лошади красиво и шутить. Теперь же улицы были мертвенно пусты, и только по задворкам лаяли взбудораженные собаки. Это было непривычно, странно и будило в душе что-то ищущее и тревожно жестокое.

II

Черкесов повернул за угол и вдруг наткнулся прямо на кучку солдат. Они стояли стеной белых рубах, спешившись, и сзади них, на поводах, чутко и недоверчиво пряли ушами высокие темные лошади.

Что-то неожиданно странное и запретно интересное ударило Черкесова по глазам. Высокий белоусый драгун из поляков, скаля зубы и ругаясь, держал за обе руки, загнутые назад, какую-то девку, а другой солдат грубо и поспешно рвал на ней рубаху и юбку. Девка молчала и билась, мотая косой и блестя голыми темными плечами.

— А, ну, ну!.. Вот здорово!.. Вали!..— с хохотом и свистом кричали солдаты.

Одну секунду Черкесов хотел броситься и закричать, но что-то жгучее и странно приятное удержало его.

— Постой, постой, пожалиста!.. Я тэбэ покажу, как у нас в Тыфлысе дэлают!..

Черный толстый драгун оттолкнул поляка и, схватив девку за связанные круглые загорелые руки, толкнул и повалил ее на колени.

— Сматры, пожалиста, так по нашему на Тыфлысе! — пыхтя бормотал татарин и, схватив девку за шею, нагнул лицом в землю. Она стояла на коленях, упершись лбом в пыль, а татарин сзади наваливался на нее. Девка коротко и пронзительно закричала и стала рваться, ерзая лицом по пыли.

— Дэржи, дэржи пожалиста! — выпучив глаза, закричал татарин. От него на несколько шагов несло горячим возбужденным потом.

Солдаты загрохотали и загикали.

Черкесов почувствовал, как в глазах у него что-то зажглось и ноги задрожали. Лица девки ему не было видно, и только круглые стройные ноги и полная загорелая спина лезли ему в глаза.

— Черт знает, что такое! — криво усмехаясь, пожал плечом Черкесов. Ему было и противно, и любопытно, и стыдно. Он быстро пошел прочь, а глаза его против воли неверно косили в ту сторону.

Повсюду, на дворах, по огородам и хатам уже маячили белые рубахи, и над всей деревней висел крик и смех. Лаяли собаки, кудахтали куры и выли высокие бабьи голоса. Небо темнело.

III

— Черкесов! Черкесов!..—кричал ему с одного двора поручик Незвацкий, и его беленькое личико, с красными глазками и желтыми торчащими кверху усиками, таинственно и призывно смеялось.

Черкесов вошел во двор.

— Вообразите! — кричал Незвацкий так громко, точно через реку, — мы сейчас с огорода спугнули двух девок, да таких, что я вам доложу... мц! — Незвацкий чмокнул губами. — Убежали в хату... Идем, а?..

Вблизи Черкесов увидал, что у поручика неестественно горит лицо и блестят глаза.

— Одна вам, другая мне!.. Идет?.. А?..— кричал поручик.

— Полноте...— слабо возразил Черкесов, чувствуя, как сладкое, ноющее любопытство напрягает его тело.

— А что?.. пустяки!.. Все равно солдаты воспользуются!.. Да они даже рады будут... Все-таки им лестно, что паны... да еще офицеры!.. Идем!..— беззаботно махнул рукой Незвацкий.

Черкесов, нерешительно улыбаясь, пошел за ним на крыльцо. Он еще не верил, зачем идет, но уже не мог не идти, вернуться назад.

В сенях было темно и пахло овчиной.

— Стойте... Что за черт! — испуганно воскликнул поручик. Черкесов быстро заглянул через его плечо.

Что-то белое, длинное и дрожащее ползло прямо на них. В первый момент нельзя было разобрать, что это такое, и ужас овладел офицерами. Но в следующую минуту Незвацкий облегченно и удивленно крикнул:

— Да это дед!.. Тьфу!..

Старый, совсем белый и страшный дед полз по земляному полу к ним навстречу. Костлявые и искривленные руки с усилием загребали землю, а ноги бессильно волочились. Он смотрел снизу прямо в глаза Незвацкому, и страшен был взгляд его полумертвых, запавших под белые брови, темных глаз. У самой двери он вдруг цепко ухватился за косяк и, весь дрожа и колыхаясь, стал подыматься.

— Что тебе? — глупо и растерянно проговорил Незвацкий. — Пусти... ты...

— Брешешь, проклятый... Не пущу!..— захрипел дед, широко расставив руки. — Куда, проклятый!..

На секунду Незвацкий отступил, но в его глазках замелькало что-то хитрое и жестокое. Он весь съежился, точно приготовляясь прыгнуть, и вдруг быстро и как-то воровски ударил рукояткой шашки по лысому грязному черепу, стукнувшему, как глиняный горшок. .

— Т...ак! — злобно крикнул поручик.

Глаза деда смешно и страшно будто выпрыгнули из орбит, он охнул, качнулся назад, вперед и тяжело рухнул на бок и вперед в сени.

IV

Какая-то гибкая темная фигурка, внезапно вырвавшись из-за двери, как зверок, шмыгнула мимо офицеров на двор.

— Стой!.. Держите!.. Эх вы! — закричал Незвацкий и, ударившись плечом о косяк, выскочил в двери.

Черкесов остался один. Он слышал, как по двору затопотал, звеня шпорами, поручик, как затрещал плетень к огороду и тоненько прокричал женский голосок. Стараясь, как давеча, не видеть скорченную белую груду в углу, он прошел дальше и, все еще не веря себе зачем, с странным биением сердца, отворил двери и вошел в хату.

— Никто не видит... не узнает... Другой раз так не удастся...— бессознательно мелькало у него в голове.

В хате было тихо и чисто. Убранные лавки стояли по стенам. Образа тускло блестели в темном углу. Пахло вкусно и крепко хлебом и щами. В углу, за ситцевой занавеской, кто-то прятался, и инстинктом Черкесов угадал, что это женщина и что она его видит. Он несмело шагнул к занавеске и отвел ее тихо и осторожно. Там, прижавшись к стене и прижав к груди руки, стояла невысокая худенькая девка, и ее темные глаза смотрели на Черкесова пугливо и дико. Черкесов подошел к ней вплотную. Что-то прыгающее и нетерпеливое точно толкало его. Девка смотрела на него, не мигая.

 — Ты...— тихо проговорил Черкесов и сам услышал, как вздрагивает его голос.

Девка вдруг беззвучно заплакала, не спуская глаз с офицера. В хате было пусто и темно. В окна пахли вишни и слышно было, как где-то визжал колодезный журавль.

— Такая красивая и плачешь!— не зная, что сказать, проговорил опять Черкесов и взял ее под руку. Видно было, как неровно и тревожно подымалась грудь под белой грубой рубахой, и пестрела над босыми ногами яркая плахта. Черкесов вдруг нагнулся и поцеловал ее в щеку. Девка отшатнулась, и черные глаза ее так раскрылись, что все лицо ее исказилось. У Черкесова кружилась голова и ныли ноги. Сознание власти и безнаказанности озверяло его. Было стыдно, и страшно, и неизведанно сладко сознавать, что эта женщина в его полной власти, и он может делать с нею, что хочет. Вдруг руки у него задрожали и зубы крепко стиснулись. Глаза стали круглыми и бешеными. Он схватил девку за ворот рубахи и рванул. Оборвался шнурок и как-то чересчур быстро и как будто неожиданно вздрогнули перед ним две голые, круглые, смуглые груди. На мгновение он задохнулся и схватил ее в объятия, стараясь сделать как можно грубее и больнее.

Девушка не кричала. В ее широко раскрытых черных глазах было что-то безумное и далекое от него. И когда он повалил ее прямо на пол, она только дрожала и тихо шептала:

— Ой... ой... панычу... ой...

Под ним беззащитно трепетало маленькое, теплое, чужое и беззащитное тело, а колени его рейтуз, пачкаясь ерзали по пыльному глиняному полу. Лицо у Черкесова было красно, потно, с бессмысленно выпученными глазами, и он сам не замечал, как из угла рта на подбородок течет горячая возбужденная слюна.

Когда Черкесов вышел на улицу, уже был вечер. Над хатами и тополями мягко и прозрачно зажигались звезды.

V

Стояла уже ночь, темная и безлунная. На небе было так много звезд, что казалось будто оно густо запылено золотом.

Эскадрон, глухо сотрясая землю, вышел в поле и растянулся по шляху, чуть белевшему в темноте и мелко пылившему под ногами лошадей. Было темно и черно. Пахоть[1] по сторонам дороги казалась какою-то бездной, а лес вдали чернел страшно и таинственно, как притаившаяся вражеская рать. Черные солдаты медленно покачивались на черных лошадях и сливались в одну черную, тяжелую движущуюся массу. Слышен был тихий говор, и кое-где робко то вспыхивали, то пропадали красные огоньки. Впереди кучкой ехали офицеры, и их светлые шинели бледно и призрачно серели на темном фоне степи. Фыркали лошади.

Черкесов ехал один позади и задумчиво курил. Под ним плавно и однообразно шевелились теплые бока лошади, а в лицо тянуло чуть заметным ночным ветерком.

Ему было теперь стыдно и тяжело. В воспоминаниях мелькало то что-то голое, новое и жгуче сладкое, то большие вопросительные глаза невесты.

— Ну, что ж... все так... Не я, так другой... Да так им и надо... бунтовщикам!..— успокаивал он себя, но какая-то смутная и тяжелая досада на себя, на невесту, на что-то томившееся в груди мучила и злила его. И ему хотелось на чем-нибудь сорвать это чувство.

— А ловко... ей Богу!.. Ловко! — с мечтательным упоением говорил впереди тихий солдатский голос.

— Дурак! — сердито и как будто грустно ответил другой.

Ба-бах!..—вдруг щелкнули впереди два выстрела, и два коротких огонька сверкнули во тьме.

Все вздрогнуло, охнуло и замерло. Кто-то громко застонал.

— Уб... били!..

И вдруг тьма ночи прорезалась дикими криками.

— Засада!.. Лови... Бей их!.. Ваше благородие!.. Держи! — дико и нестройно загремели голоса.

Бессознательно Черкесов рванул лошадь и, обгоняя эскадрон, помчался вперед. Со страшным гулом, как лавина, с криком и звоном вся черная масса лошадей и людей бешено мчалась вперед. Земля тряслась и стонала; невидимая в темноте пыль поднялась снизу и густым облаком окутала степь. Мимо Черкесова, отставая, неслись черные силуэты скачущих лошадей, и через минуту он уже скакал впереди.

Перед ним была только вытянутая морда его лошади, а дальше пустынная дорога и два темных пятна, торопливо маячившие впереди.

— Мужики! — почему-то мелькнуло в голове Черкесова, и страшная злоба, жестокая и испуганная, смешала в нем все мысли. Рука невольно сжала твердую рукоятку шашки и зубы скрипнули.

— Стой! — крикнул он сдавленным голосом, пуская лошадь во весь дух.

И в эту самую минуту он увидел что-то, еще непонятное, но ужасное: поперек всей дороги чернело что-то длинное, корявое, рогатое, точно там лежало стадо быков или чертей. С невероятным, но тщетным усилием, выкатив от ужаса глаза, и роняя шашку, Черкесов натянул поводья, но было уже поздно.

Лошадь за что-то зацепилась, нелепо, боком, прыгнула вперед раз и другой, силясь удержаться; сзади, испуганно храпя, налетела другая; дикий крик повис в воздухе, и Черкесов, выпустив поводья и хватая руками воздух, полетел вниз. Острое железо перевернутой сохи с сухим треском разорвало ему живот, а над ним, в одно мгновение, выросла хаотическая куча людей, лошадей, оружия... Какая-то лошадь всей тяжестью раздавила Черкесову череп, треснувший, как пустой горшок, и прекратила ужас его страшной и нелепой смерти на железном острие.

Казалось, сама ночь выла и визжала в паническом ужасе и боли, а в темном перелеске немногие разрозненные голоса, точно невидимые лесные духи, злобно и радостно кричали:

— Ур-ра!..

1906

Примечания

1

Пахоть - пахота.

Оглавление