«Бабье лето»

Юрий Слёзкин БАБЬЕ ЛЕТО

О Юрии Слёзкине и его романе «Бабье лето» [1]

Автор предлагаемого романа Юрий Львович Слёзкин (1885—1947) ныне почти забыт. ‹…›

До революции Слёзкин успел стать весьма популярным писателем, выпустил трехтомник своих произведений, его роман «Ольга Орг» вышел несколькими изданиями и был экранизирован.

Сын генерал-лейтенанта, участника Русско-турецкой войны 1877—1878, он не был ярым приверженцем существовавшего в России строя и, несмотря на близость многих своих родственников ко двору и вообще к высшим кругам общества (тетка его была фрейлиной ее императорского величества, а дядя, жандармский генерал, начальником жандармского управления Петербурга),— он стремился во всем разобраться сам, и потому одна из его первых повестей «В волнах прибоя» (1906) о революции 1905 г. была запрещена цензурой, а автор был осужден на год заключения в крепости, от чего его уберегли лишь родственные связи.

‹…›

Одним из первых учителей своих писатель считал Чехова. Но испытал на себе влияние и других великих предшественников. «В 1911 году весной,— вспоминает Слёзкин,— я начал писать… „Помещика Галдина“, первый свой роман о живых людях, действующих тут рядом со мной… Пушкин в прозе, Мопассан — в них я видел учителей и старших братьев» [2].

‹…›

Появившийся в 1912 году на страницах журнала «Русская мысль» роман «Помещик Галдин» [3] ‹…› затрагивал проблемы ‹…› глубинные и важные для России той поры. Он обнажал крушение, вырождение, бесперспективность старых правящих классов.

Несколько месяцев из жизни гусарского ротмистра Григория Петровича Галдина под пером Слёзкина превращаются в обобщающую картину безысходности и тупика, в который зашло дворянство и так называемая общественная жизнь власть имущих.

Тридцатидвухлетний ротмистр, выйдя в отставку, решает поселиться в своем родовом имении в Витебской губернии. Он крепок здоровьем, чист сердцем, честен и смел. Его представления о жизни, о назначении человека, о чести и порядочности просты и незатейливы. Его интересы ограниченны: он увлекается охотой, собаками, лошадьми. Галдин испытывает счастье просто от ощущения природы, хотя даже не задумывается над своим чувством.

Умело и тонко Слёзкин показывает, как все простое и близкое к природе радует Галдина и как ему претит все фальшивое, искусственное, пусть даже внешне кажущееся важным и значительным. Он рад деревенским мужикам и бабам, находит с ними общий язык, но его раздражает возня вокруг выборов в государственный совет, куда одна дворянско-помещичья партия хочет протащить своего ставленника черносотенца в противовес другой помещичье-дворянской партии, представляющей интересы местной шляхты.

Дикость, мерзости, подлости, которые творятся в этом тихом краю, Слёзкин дает несколькими штрихами, лаконично и метко — взяточничество, торгашество, сплетни видим мы в живых сценах и лицах.

Роман (так называл свое произведение Слёзкин, критики же предпочитали именовать его повестью) вызвал многочисленные и разноречивые отклики. Прогрессивная, радикальная печать оценивала роман положительно, реакционная консервативная увидела в нем подрыв устоев.

Помимо общественного звучания, рецензенты отмечали художественные достоинства произведения (реакционная печать, как правило, их не замечала и указывала на недостатки).

«…Какое наслаждение перелистать повесть Юрия Слёзкина „Помещик Галдин“! — говорилось в одной из рецензий.— Страшно сказать, но в строках этого молодого, еще не окрепшего автора есть что-то от Л. Н. Толстого его первых времен… Дай Бог! — Стосковалась душа по настоящему, простому, ясному и великому русскому слову…» [4]

А вот что отмечалось в рецензии А. Басаргина в газете «Московские ведомости»: автор оказался «настойчивым в проведении антипомещичьей тенденции: и сам Галдин, и все его соседи-помещики, русские и немцы, выступают в повести в достаточно отталкивающей обрисовке — как люди своекорыстные, бездельные, раболепно относящиеся к власть имеющим и высокомерно-пренебрежительно к серой мужицкой массе» [5].

Рецензия заключается следующим пассажем:

«…Оппозиционно-тенденциозное отношение к помещикам-землевладельцам дает себя в ней чувствовать довольно ощутительно — ко вреду и для повести, и для стоящего у нас теперь на очереди землеустроительного, да и вообще обновительного дела.

В итоге, на мой взгляд, партийная беллетристика, хотя, быть может, и хочет служить делу обновления, но подходит к этой серьезной задаче со средствами прямо-таки негодными» [6].

Как подлинный художник, Юрий Слёзкин не просто отражал те частные картины жизни, какие видел, но и пытался осмыслить происходящие процессы, выразить их существо, попытаться нарисовать тенденцию. И на этом пути, несомненно, важной вехой вслед за «Помещиком Галдиным» ‹…› стал его роман «Ветер», напечатанный в первых номерах журнала «Вестник Европы» за 1917 год. В этом романе он пытается ответить на вопрос, повисший в воздухе в повести «Помещик Галдин»: что делать русскому дворянину, порядочному человеку, помещику, в современной ему России? Ответ — работать, быть хозяином, управителем на земле, развивать промышленность.

‹…›

Мировая война, революция, Гражданская война… Для многих дореволюционных деятелей культуры эти эпохальные события становились переломным моментом, а иногда и крахом. Не все смогли сразу осознать и суть происходящих событий, и их направленность, и их неизбежность, необходимость.

Не сразу пришел к полному пониманию и Юрий Слёзкин. ‹…› как многие представители старой интеллигенции, он проходит через чистилище сомнений, раздумий, ошибок и срывов. Коротко свой путь в первые послереволюционные годы Слёзкин представил так: «от сотрудничества в „Нашей газете“ и „Вечерних огнях“ — к „Крестьянской коммуне“, от скепсиса — к революционной восторженности, от организации Союза деятелей художественной литературы — к бегству за белым хлебом в Чернигов, от заведования подотделом искусств (вполне искреннего — с отдачей себя целиком) — к глупейшему сотрудничеству в „Вечернем времени“ и снова налево» [7].

‹…›

В 20-е годы Юрий Слёзкин пишет одно за другим произведения, посвященные недавним пережитым событиям и сегодняшнему дню,— роман «Столовая гора» (1922), повесть «Шахматный ход» (1923), роман-памфлет «Кто смеется последним» (1924); повести «Разными глазами» (1925), «Бронзовая луна» (1926), «Козел в огороде» (1927). В 1928 году выходит роман «Предгрозье» — первый вариант первого тома трилогии «Отречение».

В 1929—1930 годах на современном материале Слёзкин создает пьесы «Ураган» и «Пучина», поставленные в театре б. Корша и им. Е. Вахтангова.

Кроме того, за эти годы опубликовано десятка полтора рассказов.

‹…›

Затравленный рапповской критикой, которая видит в нем чужака, сомнительного попутчика, Слёзкин все-таки продолжает работать. С конца 20-х его перестают печатать. Издательства отклоняют его рукописи. Из репертуаров театров исключаются его пьесы, более пяти лет не издают его книги.

Он вынужден обратиться, подобно многим другим писателям, с письмом к Сталину. Слёзкин подчеркивает, что все его творчество отдано родине, народу, что хочет быть полезен. Неизвестно, получил ли это письмо Сталин, но резонанс все же был. Писателя пригласили в ЦК, и через некоторое время рукопись первого тома эпопеи «Отречение», произведения, которое Слёзкин считал главным делом своей жизни, была принята к печати.

В эпопее автор хотел отразить эпоху, XX век со всеми его потрясениями.

‹…›

Над эпопеей Слёзкин работал до конца своей жизни. В суровые годы войны он увидел свой патриотический долг в том, чтобы выдвинуть на передний план третьего тома фигуру Брусилова. Некоторые главы романа печатались во время войны. Отдельной книгой роман «Брусилов» вышел в марте 1947 года. В нем реализовалось все, к чему стремился Слёзкин на протяжении писательской жизни,— слились воедино мысль, идейная ясность, художественное мастерство.

Бабье лето

Светлой памяти моего отца

Осенние дни, когда особенно ярок прощальный солнечный свет, а по сжатому полю и меж червонных осин протягивают серебряную нить прожорливые и трусливые пауки, бегущие от близящегося ненастья,— дни ненадежные и обольстительно лживые, искушающие легковерных возвратом летнего зноя,— русский человек назвал, по обычаю своему — усмешливо и лукаво — б а б ь и м  л е т о м.

1927 г. Вырица

I

Григорий Петрович Галдин, говорят, будучи гусаром, считался не только отличным, но и отчаянным наездником и стрелком. О его стрельбе в цель рассказывали нечто невероятное: будто он, будучи пьян до того, что едва стоял на ногах, без промаха попадал в часы, которые держал перед ним его денщик на довольно большом расстоянии. Никто из зрителей при этом не видел, чтобы у денщика хоть раз дрогнула рука: так он был уверен в искусстве своего барина. Говорили еще, что Григорий Петрович острием кинжала пробивал несколько монет сразу, а шашкою сносил головы трем баранам, поставленным рядом.

Кроме того, любил он будто бы выкидывать разные шалости и проказы. Но пуще всего занимали его лошади и собаки — верховая езда была его страстью, а охота — первейшим удовольствием. Из-за лошади же, поспорив с товарищем, Галдин дрался на дуэли и должен был за то оставить полк в чине ротмистра {1} и приехать к нам в уезд Витебской губернии, где по завещанию матери своей он с братом Виссарионом — тоже офицером,— получил в наследство имение Прилучье.

Виссарион предоставил ему всецело распоряжаться хозяйством, так как сам не мог отлучиться в деревню, занятый службой своей, по которой подвигался очень успешно.

Григорий Петрович приехал в начале мая, ни с кем из соседей не познакомился, зажил совершенно один и продолжал увлекаться охотою, выездкою лошадей и стрельбою в цель. Былого молодечества в нем уже не замечалось, но сердцем он оставался так же прост и прям, так же радовался молодою радостью, любил жизнь и принимал ее, не задумываясь.

Ему тогда минуло, кажется, тридцать два года. Он смотрел молодцом — крепким, стройным, с карими живыми глазами и темными усами — настоящим красавцем.

Усадьба Галдиных стояла высоко на крутом берегу Западной Двины, как раз в том месте, где река поворачивала к северу, образуя прихотливую луку. Из окон барского дома видно было далеко вперед — низменный левый берег, серое селение, а дальше в тумане кресты костела и церкви местечка Черчичи.

Молодой фруктовый сад и старые липы обняли со всех сторон веселый двухэтажный господский дом и немногочисленные дворовые постройки — все было крепкое, хорошо прилаженное, чистое.

Мария Платоновна Галдина — покойная матушка молодого владельца — не даром прожила здесь десять лет,— сама перестроила дом, завела питомник фруктовых деревьев, взрастила племенных коров. Григорию Петровичу надлежало только поддерживать то, что ему досталось, чтобы жить припеваючи.

Но у молодого хозяина была страсть к собакам, и эти собаки влетали ему в копеечку. Двенадцать польских гончих {2} держал он у себя на псарне и пару ирландцев {3} в комнатах. Целыми днями он возился с ними. Иногда поднимал такой шум, что за версту можно было услышать, и тогда иному робкому могло показаться, что кого-то рвут на части озлившиеся псы.

Всем своим псам Григорий Петрович дал прозвища в честь разных полководцев и куртизанок. Здесь были и Помпадур {4}, и Суворов, и Тамерлан {5}, и Валевская {6}, и Цезарь, и какая-то Занька. Легавые носили короткие и выразительные имена — Штык и Пуля.

Кроме того, у Григория Петровича стояли на конюшне великолепный гунтер {7}, под верх, тонконогий, сухой, весь огонь — красавец Джек и пара вороных орловских {8}.

Кормил Григория Петровича повар Никита Трофимыч — из денщиков. Готовил он на славу, всею душою был привязан к барину, но часто запивал и во хмелю никого к себе не подпускал близко.

Еще когда жива была Мария Платоновна и к ней в отпуск приезжал Григорий Петрович, между панычем и поваром установилось тесное согласие. Дело в том, что Галдина-мать терпеть не могла, когда за столом пили водку, а молодому корнету {9} без водки весь обед казался пресным. Из-за этого у них происходили недоразумения. Однажды, перед обедом, проходя по двору мимо окон кухни, увидел Григорий Петрович повара, делающего ему какие-то таинственные знаки.

— В чем дело? — спросил изумленный корнет, подходя к окну.

— А идите-ка сюда, ваше благородие,— значительно и шепотом отвечал Никита Трофимыч.— Не угодно ли отведать…

Войдя в кухню, увидел Галдин накрытый белою салфеткою уголок кухонного стола, а на этой салфетке шкалик водки и тарелочки с закускою.

— Что это тебе в голову такое пришло? — спросил корнет, все еще недоумевая.

— Да что же, помилуйте,— оживился повар,— разве так можно? Нашему брату перед обедом не выпить, и обед не в обед покажется, а бабы — известное дело, вы уж извините,— ничего в этом не смыслят… и моя ведь скандалы мне устраивает… вот я, значит…

Повар замялся, а Григорий Петрович сразу же понял выгоду такого образа действий и, не мешкая, приступил как к водке, так и к закуске. Чтобы не обидеть старика и оживить трапезу, он предложил и ему выпить вместе. Трудно сказать, от таинственности ли и необычности обстановки, или действительно все было лучше приготовлено, чем обыкновенно, но водка показалась Галдину такою холодною, а закуски такими вкусными, что уж на следующий день он сам пришел к Никите Трофимычу и посещал его после того каждый раз в предобеденные часы. Мария Платоновна могла только удивляться перемене в нраве своего бедового сынка.

Когда же Григорий Петрович приехал к себе как неограниченный владелец, он, по старой памяти, продолжал закусывать на кухне у своего приятеля — это вошло у него в привычку.

Несмотря на то, что родился Григорий Петрович в деревне своего отца и жил там до самого поступления в корпус, несмотря на то, что и после он частенько наведывался туда, а потом и к матери своей — в теперешнее свое имение, но о хозяйстве он не имел ни малейшего понятия и разве только с трудом мог отличить рожь от ячменя. Поэтому, едва лишь ему пришлось вступить во владение, он сейчас же позаботился о приискании арендатора. Арендатор нашелся быстро — это был мещанин местечка Черчичи Мендель Гольдвейн. Собственно, его даже и не искал Галдин, а он сам пришел предложить свои услуги.

— Пфе-пфе — какой молодой помещик,— сказал Мендель сейчас же после приветствия.— Куда вам заниматься хозяйством! Вот у вас есть и коровки, а я могу взять пакт {10} и дать хорошие деньги.

Галдин сначала отказывался, но другие арендаторы — мужики предлагали за землю так мало и такие у всех у них были угрюмые настороженные лица, что волей-неволей молодой помещик остановился на Менделе.

А Мендель, напротив, всегда был весел, разговорчив и действительно дал хорошую цену.

Он был маленький, худой, ходил в длинном сюртуке и черной шелковой шапке и приветливо улыбался, когда разговаривал с барином. Вскоре он стал своим человеком, и Галдин вечерами подолгу беседовал с ним о своих делах.

II

Второй месяц жил Григорий Петрович у себя в Прилучье, а еще никуда не собрался поехать — ни по соседям, ни в Черчичи. И не потому, чтобы он чурался новых людей или же почитал соседей ниже себя, а просто все как-то некогда было. Дела как будто бы и не было, а день проскакивал так же незаметно и быстро, как спелая вишня во рту лакомки. Вставал он довольно рано и в одном белье бежал на реку купаться; туда же приводил кучер Антон Джека. Барин, голый, садился на лошадь и переплывал реку, за ним следовали, радостно повизгивая, Штык и Пуля.

— Вишь ты,— говорил Антон, садясь на берегу на корточки и поливая себе водою из жмени {11} голову,— вода-то нонче какая теплая, точно грета…

Он никогда не купался, боясь почему-то «лихоманки» и «часотки», хотя парень был хоть куда — косая сажень в плечах и силищи удивительной. Он гордился очень своими волосами, которые у него, точно, были прелестны — густые, волнистые, как огонь, золотые. Он их подстригал в кружок и большую часть дня расчесывал «аглицким» гребнем, сидя перед обломком зеркала. Не менее своего барина любил он Джека и часто разговаривал с ним как с близким.

— Ведь ён, конь-то, все понимает: глазищами так и ест. Ночью, если кто ходит вокруг, сейчас чует и меня будит. Вам бы, мужичье, у яго учиться!..

После купанья Григорий Петрович пил чай на крылечке, потом обходил собак своих и ехал верхом в лес. Там он стрелял в цель, носился во весь дух между деревьями или, лежа в седле, смотрел в небо. О том, чтобы приглядеться к хозяйству, он и не помышлял.

Убирала комнаты, прислуживала к столу и заботилась о хозяйстве черноглазая Елена.

Она была особенная — эта Елена. Ходила неслышно и быстро, появлялась внезапно — всегда с испуганными глазами и бледным спокойным лицом, как у маски. Она прижила в девушках сына Бернаську — это было и ее мучение и ее блаженство. Она баловала его ужасно, а порою ненавидела до бешенства. То надоедала ему своими ласками, то била его нещадно и ругала так, что вчуже становилось страшно. Мальчишка рос прохвостом, ни в грош не ставил своей матери. Только Галдина он и боялся.

После обеда приносили почту из местечка, где было почтовое отделение. Григорий Петрович выписывал «Петербургскую газету» {12}, но почти не читал ее. Он прятал номера, которые заменяли ему пыжи для забивки патрон. Товарищи по полку с ним не переписывались, не по нелюбви, а по лени, а брат Виссарион аккуратно писал два раза в месяц. Григорий Петрович всегда удивлялся аккуратности и спокойствию своего брата, посмеивался над ним, но все-таки питал к нему нежные чувства и, в свою очередь, старался быть точным в высылке денег и сообщений по хозяйству, конечно, со слов Менделя.

В ясную погоду Галдин любил встречать ночь, сидя на верхушке маленькой башенки, что высилась над крышей его дома. Там была площадка в два аршина ширины и столько же длины; вокруг шли резные перильца,— там-то, сидя прямо на полу, Григорий Петрович курил трубку и наслаждался вечерней прохладой.

Медленно возвращалось домой усталое стадо, позванивая бубенцами; забегая в стороны, суетились и лаяли овчарки; уверенно щелкал длинным бичом старик-пастух. Потом, звеня ведрами, шли в обору {13} девки, а следом за ними семенил Мендель.

— Добрый вечер, Мендель,— кричал ему сверху хозяин.

Арендатор останавливался, снимал свой шелковый картуз и, низко кланяясь, отвечал:

— Добрый вечер, пан!.. Слава богу, день прожили.

И спешил к своим коровам.

Потом в «семейной» избе и в девичьей зажигался красный огонек, поднимался густой запах теплого молока и дыма, приятно щекоча ноздри; покряхтывая выходил на крылечко Никита Трофимыч и долго говорил что-то с самим собою, качая седой головой. Иногда пофыркивали, топоча в стойле, отдыхающие кони, взвизгивала во сне собака. Каждое слово, каждый стук становился звонким, чистым… Левый берег Двины затягивался белой дымкой, точно всплывал выше. Сглаживались морщины на поверхности реки, в ее ясном зеркале догорал последний луч зари. Скрипели плоты, черными змеями проплывая мимо.

Вытянувшись на одной ноге, закинув на спину тонкую шею, забил деревянной дробью аист… Косяк уток пронесся над усадьбой и завернул к лесу на казенные болота {14}. Григорий Петрович вынул трубку, с трепетом охотника следя за улетающими птицами.

— Одна, две, три…— считал он,— восемнадцать, девятнадцать… Завтра нужно будет наведаться к Литовскому… скоро 29-е…

Григорий Петрович сам удивлялся своему спокойствию. Он рад был отдыху, рад был воле, рад был своему здоровию, своей близости к земле… Он никого не любил, ему не встречалось женщины, которая приковала бы его внимание. Жизнь приучила его пользоваться доступным и легко забывать достигнутое. Он относился к женщинам пренебрежительно, как к существам низшим, да, по правде говоря, они большего не стоили — те из них, с которыми его сталкивала судьба.

Лучшие воспоминания оставила ему Аделаида Григорьевна — жена его полкового командира. Она была гораздо моложе своего мужа, искренно уважала его и заботилась о нем, но не считала за грех мимоходом любить других. Всех юных корнетов делала она своими любовниками, называя их «сосунками»; по матерински заботилась о них и приискивала им подходящих невест, гордо нося имя «полковой мамаши».

Когда-то мелькнул перед молодым юнкером нежный образ тоненькой девушки на балу в институте. Он мало говорил с ней, увлеченный танцами, но долго после помнил ее милое личико и ее имя — такое длинное и пышное для ее лет — графиня Анастасия Юрьевна Донская. После видал он ее два раза у матери своей на приеме и только издали и чопорно раскланивался с нею, ведя скучный разговор на французском языке с ее братом-лицеистом. Потом узнал он, что вышла она замуж за соседа его, Клябина {15}, что сама старуха Галдина, покровительствовавшая молодой графине, благословила ее на этот брак. Приезжая в отпуск в Прилучье, думал Григорий Петрович нанести визит соседке, но за недосугом так и не исполнил своего желания. Теперь он не раз вспоминал о ней, сидя у себя на башне, представлял себе, как она сейчас выглядит, что будет говорить он ей, и пытался вызвать в своей душе грустные мысли об утраченном счастье, но это плохо давалось ему. Грусть была не по нем, мечты его всегда обрывались на чем-нибудь близком, простом, легко исполнимом.

Григорий Петрович сознательно не ехал к Клябиным, смакуя предстоящее удовольствие встречи. Но все же это не мешало ему все чаще вспоминать приглянувшуюся девку Кастуську.

По выездной дороге протрухтил кто-то. Запахло лошадьми.

— Это ты, Петруха?

— А то кто ж?

— В ночное?

— Вестимо,— ответил весело хриповатый голос. Галдин даже привстал от избытка радости.

— Меня к себе ждите,— крикнул он, как мог громче, и сейчас же увидел перед собою круглое лицо Кастуськи, золотые уголья догорающего костра.

— Ладна-а…— донеслось ему в ответ.

В синем небе засуетились звезды. Точно ровный медленный звон пронесся под высоким сводом и замер. Вечерний звон, слышимый только тем, кто одиноко выходит в поле сторожить ночь.

Хлопнула дверь. Кто-то остановился тут внизу, под крышей.

— Барин, чай пить пожалуйте,— зовет печальным своим голосом Елена.

III

Орел и Осман нетерпеливо били копытами и пофыркивали, а Антон в красной шелковой рубахе и синей безрукавке молодцевато сидел на козлах, ободрительно покрикивая;

— Но-но, не ба-луй! Ишь, лешай…

Овода и мухи сильно беспокоили лошадей. Солнце уже пригревало порядочно — шел десятый час воскресного утра.

Григорий Петрович, наконец, решил проехаться в Черчичи, побывать в церкви и, может быть, завернуть к Клябиным. Он надел ослепительно белый китель, новые лакированные сапоги, красные чикчиры {16} (ему не хотелось расставаться с формой). Накинув серый плащ, он сел в коляску и крикнул:

— Пашел!

Пара вороных рванула и быстро понесла по накатанной дороге.

Сначала коляска ехала под гору, по въездной Прилукской дороге, окаймленной молодыми кленами, потом она свернула влево на Екатерининский большак. Здесь было просторнее. Корявые березы не часто мелькали вдоль дороги, раскинув свои зеленые вершины, на которых отдыхали стаи крикливых скворцов. По обе стороны волнистыми холмами шли поля, кое-где прегражденные низкорослой порослью олешника и прорезанные заплывшими густозелеными канавами. Небо было ясно, воздух палил зноем.

По проселочным дорогам, вливающимся в Екатерининский большак, малыми и большими толпами шли и ехали крестьяне. Завидев Галдина, мужики снимали шапки, бабы кивали головой.

До Черчич насчитывалось десять верст — путь был не долог.

Проезжая деревню Репинщину, Галдин приподнялся и бросил отворявшим ворота босоногим белоголовым ребятишкам горсть медной монеты. Детвора с криком кинулась наземь. Озверев, каждый вырывал друг у друга деньги. Григорий Петрович, улыбаясь, оглядывался на них.

— Ишь, поросята…

— Здесь народ нудной,— подхватил Антон, не оборачиваясь,— чисто некудышный народ… Мужик хворый, щуплый, а бабы… тьфу… на репу похожи…

Сам он был из Виленской губернии — городской.

Немного погодя Григорий Петрович увидал, что впереди, свернув с проселка, едет желтая линейка {17}, запряженная цугом четырьмя бесхвостыми, песочного цвета, лошадьми. На козлах сидел длинный, худой кучер в парусиновом халате с медными пуговицами у хлястика. Он помахивал на куцых своих лошадей длинным английским бичом. На переднем месте, так что Галдину видны были только затылки их, сидели господин в белой шляпе и дама в чесунчовом саке {18} и синем берете. Против них Григорий Петрович заметил два молодых девичьих лица, они-то более всего привлекли его внимание. Трудно было решить наверное, но одно из этих сияющих молодостью личиков показалось Галдину очаровательным.

Рядом с коляскою, то отставая, то уносясь вперед, ехали три всадника тоже на куцых поджарых лошадях — два кавалера и одна дама. Кавалеры были молоды и худы, как их лошади — один в кадетской рубахе, другой в гимназической фуражке, оба сидели сгорбившись, нелепо подпрыгивая в седле. Дама их держалась прямо и свободно.

У Григория Петровича ёкнуло сердце. Ему показалось, что лицо сидящей в линейке девушки он где-то видел раньше.

«Что за ересь,— подумал он,— не может этого быть». Но все-таки спросил:

— Кто это такие?

А спросив, понял, как нелепо было его предположение. Стало смешно, что в лице этой юной девушки ему почудилось другое лицо — лицо Анастасии Юрьевны.

— А это пан Лабинский с семейством,— охотно ответил кучер,— из Новозерья… большое имение, да и барин богатый… Он-то вдовец сам, да при нем евоная сестра незамужняя живет и дочери три… Те вот два лайдака {19} — приезжие панычи, учатся еще…

— А далеко их имение?

— Да не очень далече… верст поди восемь от нас будет… Туточка, вот, и земля их начинается…

Антон показал кнутовищем налево, на яровое поле.

— И хорошее, говоришь, хозяйство у них? — допытывался Галдин.

— Да уж вестимо, хорошее. Потому поляки — они это дело понимают. Не едят, не спят, деньги копят, сами всюду доходят. И одеваются просто, в дешевое. Пан-то, вишь, захворал что-то — в чужие края ездил, только неделю, как вернулся; так евоная сестра, не поверите, по-мужицки в сапогах верхом ездила по полям. В обору чуть свет ходит, зерна на продажу с девками отбирает. Только у них служить не ладно — сами картошку жрут и людям ничего окромя не дают. С голоду подохнешь! А хозяйство, верно, хорошее…

— Барышни-то учатся еще?

— Кажись, что нет,— отвечал кучер, заботливо отмахивая кнутом докучливых оводов.— Допреж они на зиму в город ездили, а теперь все тут живут.

Он помолчал и добавил:

— Чего им учиться — невесты богатые, живо повыходят. На святую у них нонечи что шуму-то было, что шуму! Не приведи бог. Гостей полон дом понаехало. И офицера, и так, штатские — откуда взялось. Танцевали, танцевали — наш земский {20}, брешут, каблук себе отбил, барышне какой-то в лоб заехал! Потеха!..

Антон ударил шалившего Орла по гладкому крупу, прикрикнув:

— Вишь, москаль! {21}

Дорога свернула к реке, коляска мчалась мимо густо заросшей усадьбы. По другую сторону раскинулось небольшое кладбище с деревянной киркой {22}.

Галдин смутно помнил эти места. Приезжая на короткое время к матери, еще будучи корнетом, он всего раз был тут и никого из соседей не знал.

— А это Клябина усадьба, что ли? — спросил он.

— Как-же-с, господина фон Клабэна-с! — торопливо ответил Антон, занятый лошадьми и дорогой, которая круто спускалась вниз.— Тоже важнеющий помещик…

Григорий Петрович не расслышал последних слов, коляска с треском, подпрыгивая, въехала на готовый отплыть паром.

IV

На пароме коляска Галдина оказалась рядом с линейкой пана Лабинского. Антон слез с козел и держал за уздечку Османа, злобно косившегося на песочную кобылу новозерского владельца. Весь паром был наполнен тесно прижавшимися друг к другу телегами и бричками. Люди стояли плотной стеной. Было нестерпимо душно, несмотря на речную прохладу; голову дурманил крепкий запах дегтя, овчины и махорки. Бабы в цветных платочках на головах и теплых платках на плечах укачивали или кормили грудью оравших младенцев; мужики разговаривали степенно, помогая подтягивать плот стальным канатом.

— Ну, ну, давай, давай,— покрикивал на них паромщик Руман, плотный еврей с загорелым, обветренным лицом.— Почем лошадь продаешь? — он хлопал по крупу заморенную лошаденку, лошадь расставляла ноги и приседала от удара.

— Тридцать злотых {23} дашь, и добре будет,— морща в улыбку маленькое лицо свое, отвечал мужик.

— За кошку-то? — смеялся Руман, и все смеялись вслед за ним.

Пан Лабинский оказался красивым мужчиной с тонким благородным лицом, которому очень шел загар и белые длинные усы. Сестра его, напротив, не понравилась Галдину. Она была маленькая, сухонькая, с остреньким носиком, злыми серыми глазами, плотно поджатыми в неизменно презрительной гримасе губами.

«Заноза»,— подумал про себя Григорий Петрович.

Кадет и гимназист слезли с седел и разговаривали с девицами по-польски. Амазонка осталась в седле. Ей, должно быть, было не более шестнадцати лет. Поймав на себе взгляд Григория Петровича, она залилась ярким румянцем и в смущении наклонилась над шеей лошади.

Те, что сидели в коляске, очевидно, были однолетками. Одна широкая, крепкая, с хорошо развившейся грудью, с открытым здоровым лицом и целой копной золотых волос; другая поменьше, изящнее, с лицом продолговатым и строгим, с глазами карими и большими, как два глубоких озера. Она-то более всего и понравилась Галдину, снова напомнив ему чем-то неуловимым Анастасию Юрьевну.

Он не мог понять того, что они говорили, и это раздражало его. Ему было неприятно, что барышни оказались польками. Он по старой офицерской привычке недолюбливал поляков. Кавалеры часто поглядывали в сторону галдинской коляски — кадет несколько робко и с почтением к офицерским погонам, гимназист довольно нагло. Это был высокий субъект с длинными руками и ногами, с подслеповатыми глазами и нездоровым цветом лица. Он имел вид не в меру пожившего человека; у кадета, напротив, лицо непрестанно улыбалось наивной детской улыбкой. Пан Лабинский и сестра его сидели молча.

Паром медленно подплывал к противоположному берегу, где на круче, подпертый бревенчатыми сваями из лозы, возвышался белый каменный костел, а рядом низенький деревянный домик пана пробоща {24}. Въезд на гору, уложенный камнями, все же был довольно крут.

У сходней ждало несколько подвод, возвращавшихся обратно, из-за них произошла суматоха, когда пришлось съезжать с парома. Осман и Орел рванули первыми, зацепив колесами своей коляски колеса линейки пана Лабинского. Барышни вскрикнули, готовые выскочить в воду, кучера начали ругаться, а Григорий Петрович, красный и сконфуженный, схватил Антона за шиворот и стал трясти его.

Но все обошлось благополучно: коляска, красиво завернув на подъеме, помчалась по главной улице местечка, а линейка остановилась у костела, где ее сейчас окружила празднично разодетая толпа богомольцев.

Церковь возвышалась на другом краю местечка. Галдину пришлось проехать до самого конца главной улицы, останавливая на себе внимание всех местных жителей и приезжих. На него смотрели с изумлением и любопытством, кланялись и провожали глазами, громко делая свои замечания относительно самого барина, его лошадей и упряжки.

У ограды церкви к Галдину подошел пьяненький мужичонка и, держась обеими руками за крыло экипажа, в упор уставился на офицера.

— А я тебя знаю,— сказал он, покачнувшись,— ты прилукский барин… как же — я знаю… там мне с тебя следывает два целковых, я у матки твоей дрова пилил… как же, я помню…

Григорий Петрович махнул на него рукой и поспешил скрыться в дверях храма. Он отнюдь не был религиозен, но ему казалось необходимым побывать в церкви, как местному помещику и прихожанину, и этим оказать уважение священнику — духовному пастырю и представителю православия в иноверческом крае. И хотя попов и вообще духовенство он привык презирать еще будучи в корпусе, но почему-то ему казалось нужным своим примером поддерживать это уважение к духовной власти у крестьян. Он не то чтобы был убежден в этом, но просто откуда-то знал, что так должно. Кроме того, он надеялся встретиться в церкви с Анастасией Юрьевной.

V

Служба началась уже давно, храм был полон молящимися. По правую руку от входа стояли мужики, по левую — бабы. Баб было гораздо больше мужиков. Как и на пароме, многие из них держали на руках плачущих ребят. Как и на пароме, невыносимо было душно, пахло дегтем и овчиной и трудно было пробраться вперед, несмотря на то, что офицеру все старались дать дорогу. Наконец с большим трудом удалось Галдину взойти на левый клирос, где обыкновенно стояла вся местная аристократия; на правом помещался хор. Не будучи ни с кем знаком, Григорий Петрович смущенно стоял в углу у хоругвей, оглядываясь и машинально часто-часто крестясь. Но никто из присутствующих, к крайней его досаде, не напоминал ему собою юную графиню.

Ближайшим его соседом оказался небольшого роста полный господин с румяным лицом и русыми бачками. Одет он был в форму почтово-телеграфного чиновника и вид имел весьма самодовольный. Он держал перед собою форменную свою фуражку и непрестанно наклонялся к уху рядом стоящей девицы, говоря ей что-то забавное, девица жеманно прикрывала рот платочком и отвечала ему молящим шепотом:

— Ах, право, ах, оставьте, пожалуйста.

На ней было розовое платье с кружевцами, на руках кружевные митенки {25}, на пышной прическе торчала большая соломенная шляпа с красными маками. Если бы не большой, до ушей, рот, усики, черный пушок на подбородке и большие, хотя и белые клыкообразные зубы, ее можно было бы назвать миловидной. Голос у нее был резкий и несколько хриповатый, она никак не могла совладать с ним, поэтому шепот ее походил на громкий говор. По другую ее сторону, поглаживая рыжую бороду, стоял акцизный чиновник {26}, неимоверно плотный и неимоверно высокий. Он все время молчал, хотя незаметно было, чтобы он молился или о чем либо думал.

Дальше, ни на минуту не успокаиваясь, поводя бедрами и головой, стояла дама в синем платье. Лица ее Галдин не мог видеть, но по фигуре решил, что она пожилая и некрасивая. Рядом с нею, устало покачнувшись вперед, но с заметной еще военной выправкой, стоял господин в тужурке цвета хаки {27} и высоких ботфортах.

Его, как видно, донимали с обеих сторон, так как кроме дамы в синем к нему обращалась то и дело другая особа — совсем маленькая, совсем щуплая,— очевидно, его жена. Она пищала тоненьким обиженным голосом:

— Костька, побей Ваню, он в носу ковыряет, слышишь, Костька!

И при этом пришепетывала.

Все эти люди были заняты своими делами, своими разговорами, пришли в церковь, точно в гости, чувствовали себя здесь вполне свободно.

Вышел из алтаря священник. Он снял ризу, оставив только епитрахиль {28}. Волосы у него не успели еще отрасти и торчали вверх, глазки воровато бегали из стороны в сторону. Он остановился перед толпой и стал говорить проповедь. Говорил тихим сдавленным голосом что-то о боге, о православии, о еретиках и мял в смущении свернутую трубочкой бумажку. Галдин пытался вникнуть в его речь, но ничего не разобрал. Тогда ему стало невыносимо скучно, он сразу почувствовал, что совершенно немыслимо стоять в такой духоте, что публика, в которую он попал,— хамы и ничтожество, а мужики — тупые животные, которым, что ни говори, все равно ничего не поймут, и ему захотелось поскорее на свежий воздух.

— Виноват,— сказал он, толкая в плечо почтового чиновника и почти с ненавистью глядя в его благодушное пухлое лицо.

— Ах, пожалуйста,— весь просияв улыбкой, отвечал тот.— Уходить изволите?..

— Да, знаете, душно,— сухо произнес Григорий Петрович, подвигаясь дальше.

— Это верно, очень душно,— подхватил чиновник, двигаясь вслед за Галдиным.— А впрочем, позвольте представиться — здешний почтовый начальник… Как же, как же! Давно прослышаны о вашем приезде.

Григорий Петрович, раздосадованный, протянул руку и ждал, когда тот перестанет трясти ее своей пухлой ладонью.

— Долгонько в храм наш не заглядывали! Гордость, можно сказать, наша… Я, собственно, хотел нанести визит, да все занятия, теперь у меня помощник болен, так самому все приходится…

«Черт же тебя возьми совсем»,— думал в это время Галдин, но сказал учтиво:

— Простите, мне нужно ехать… Очень рад, что познакомился…

Почтмейстер, наконец, выпустил его руку, но, кажется, и не собирался отстать.

— Да мы сами сейчас уходим! — заговорил он снова.— Не правда ли, господа? Вот, кстати, позвольте представить — Фома Иванович Цивинский — наш акцизный — поляк, но совсем порядочный человек и даже в церковь к нам ходит.

Григорию Петровичу пришлось познакомиться и с этим.

— Честь имею,— пискнул акцизный, щелкнув каблуками.

Галдин чуть не рассмеялся, настолько нелепо было сочетание писклявого голоса с внушительным ростом говорившего.

Чтобы не дать возможности собеседникам своим еще дольше задержать его, ротмистр быстро спустился со ступенек клироса и стал пробираться сквозь толпу. Почтмейстер оказался рядом, плечами и грудью помогая ему найти дорогу к выходу.

Но вот брызнул в глаза яркий сноп живых лучей стоящего в зените солнца, и Григорий Петрович вздохнул, наконец, полной грудью.

Летний день раскинулся перед ним во всем своем блеске.

— Вы не заедете ли к господину фон Клабэну? — спрашивал ротмистра почтмейстер, стоя перед коляской и приветливо улыбаясь.— Я сам к ним собираюсь.

Галдин и раньше подумывал об этом, но был в нерешительности.

— Да принимают ли они? — возразил он.— Все-таки в первый раз неудобно!

— Что вы, помилуйте, чего неудобно! Они очень рады будут вам, поверьте. Преобщительный господин, должен заметить, Карл Оттонович и супруга его премилая, хотя и больная…

— Больная? — насторожился Григорий Петрович и подвинулся немного, давая место уже влезавшему в коляску почтмейстеру.

— Вы мне разрешите? — спросил последний, усевшись поудобнее рядом с Галдиным.

— Ах, пожалуйста! Так вы говорите — больная,— повторил свой вопрос ротмистр, все еще обеспокоенный и втайне разочарованный.— Трогай, Антон!

— Да не то что совсем больная,— заговорил словоохотливый почтмейстер, разводя своими пухлыми ручками и забавно подпрыгивая на упругом сидении катившегося по мостовой экипажа,— не то что больная. Но знаете, у дам этих вечные нервы и женские всякие недомогания. Собственно, я объясняю это тем, что барыньке просто скучно здесь, в деревне. Муж ее — вот вы увидите — человек энергичный, занятой — вечно то с мужиками возится, то на заводе — он ведь лесопильный завод поставил — стружки выделывает… Да-с… кроме того, и общественных дел много, он у нас и гласный {29}, и почетный мировой судья… {30} Изволили обратить внимание — въезд на паром и дорога мимо его усадьбы в каком образцовом порядке, а все он. До него у нас почта два раза в неделю только ходила по причине скверной дороги, а весной так и совсем ничего нельзя было поделать. Он настоял на починке мостов, на проведении канав. Паром, на котором вы изволили сюда переехать, тоже ему принадлежит, у него Руман в аренду его снимает — две тысячи ему платит! Движение у нас большое — почтовый тракт, узел, так сказать.

Почтмейстер остановился на время, чтобы перевести дух и сейчас же начал снова.

Григорий Петрович, посмотрев в его маленький круглый рот, подумал: «Пулемет какой-то. Однако забавный тип».

Раздражение его уже оставило, он ничего не имел против своего собеседника. Желание увидеть Анастасию Юрьевну возрастало по мере того, как он приближался к Клябиным. Образ тоненькой девочки стерся в его памяти.

— Быть может, вы заметили в церкви,— говорил тем временем почтмейстер,— даму в синем платье, с ней еще рядом наш земский стоял. Так вот, ее зовут Фелицатой Павловной Сорокиной — она теперь тут живет в имении своего братца адмирала Рылеева и, можно сказать, хозяйничает! Это местечко — их чиншевое владение {31}: и паром у них есть через речку Чертянку, и земли две тысячи десятин и лесу, а толку от этого ни на грош. Она-то сама, вдовушка, наша Фелицата, только гостей принимает и с кавалерами хихикает. Роман с земским завела. Курьезно! Посылает ему как-то раз пару вязаных носков в подарок. Примите, дескать, мой скромный презент и помните, обо мне. А он ей с батраком назад подарок отослал, да на словах приказал передать: «Носки у меня, слава богу, еще есть, а вы вот лучше отцу Никанору набрюшник свяжите».

Почтмейстер захохотал горошком. Коляска остановилась у припаромка {32}. Галдин оглядывался, не увидит ли он знакомую линейку пана Лабинского.

«Какая она прелесть!» — невольно подумал ротмистр, вспомнив молодую пани.

— Мы с вами давайте слезем да на лодочке махнем,— засуетился почтмейстер,— парома еще пока дождешься, а тут нас живо доставят.

Галдин согласился, и они оба сели в лодку.

Ражий детина взмахнул веслами. Вскоре они были уже на середине реки. Свежий ветер приятно овевал запыленное лицо. Откуда-то с лугов тянуло едва приметным запахом цветущего клевера.

— Да-с,— опять затараторил почтмейстер,— у нас тут всего и не перескажешь… Благословенные палестины {33}. Так вот, адмирал Рылеев, как приедет сюда, сейчас порядок наводит. «Мои владения,— кричит,— мой город!» Это он Черчичи своим городом называет. «Что за безобразие, почему удою за этот месяц так мало? Фелицата!» На всю усадьбу орет. По-военному. Этого вон, того вон, раз, два, три! Ходит по домам пятаки чиншевые собирать. Сам с хворостинкой бегает за местечковыми коровами. «Потрава, разбой, грабеж!» А потом опять в Питер уезжает… Конечно, уже все привыкли к его крику и в ус себе не дуют, все равно по-своему все сделают.

— Вы, однако, большой пессимист,— заметил улыбаясь Григорий Петрович. Ему просто было хорошо сейчас среди покойной реки, под ласкающим дуновением ветра, и он удивлялся непонятному оживлению, с которым рассказывал ему все это его собеседник.

— Помилуйте, какой пессимист, напротив! — воскликнул тот, привскакивая.— Я со всеми, можно сказать, в самых дружественных отношениях! Адмирал Рылеев даже покровительство мне оказал. Но все же, должен заметить, не умеют наши русские хозяйничать — бары большие. Но это — в сторону. Вы, конечно, заметили Надежду Николаевну, нашу учительницу, ту, что в шляпке с красными маками. Так, по правде сказать, она мне симпатична. Ничего бабец! А к ней наш акцизный тоже неравнодушен. Детина большой — поет кенарем и все чувствительные романсы. Однажды вздумал я покатать нашего педагога. А Фома возьми да и озлись на меня. «Хорошо,— я говорю,— мы с Надеждой Николаевной покатались». «И вовсе мне это не интересно знать,— отвечает,— все Надежда Николаевна да Надежда Николаевна… Вы бы,— говорит,— лучше лошади своей хвост обрезали, а то висит, как мочало». Он думал меня этим поддеть, да я не будь дурак и с любезностью возражаю: «Я-то вот все о Надежде Николаевне говорю, а ты зачем же — про хвост!».

Почтмейстер опять залился раскатистым смехом.

— Про хвост! — повторил он,— ловко ведь?

Галдин засмеялся вслед за ним.

Лодка причалила к берегу. Поднявшись вверх по обрыву, они остановились у калитки клябинского сада.

— Ах да, простите,— спохватился Григорий Петрович, дотронувшись рукой до серебряной пуговицы на груди своего спутника,— мы вот все с вами говорим, а имени вашего я так и не знаю!

Почтмейстер торжественно раскланялся.

— Честь имею представиться: коллежский регистратор {34}, чуть-чуть не император, Дмитрий Дмитриевич Погостов.

VI

Несколько волнуясь и удивляясь своему волнению, которое редко охватывало его, Григорий Петрович подходил к открытой, с белой колоннадой террасе клябинского дома, минуя пышные клумбы и стриженую ограду пунцовых роз.

Он не обращал внимания на быстро семенившего рядом с ним и не перестававшего говорить почтмейстера. Он старался разглядеть в сидящих на террасе Анастасию Юрьевну. Навстречу ему, торжественно ступая, вышел лохматый сенбернар и сочувственно обнюхал его, повиливая хвостом. За сенбернаром подошла хорошенькая девочка с полным румяным личиком и улыбнулась почтмейстеру.

— Здравствуйте, Дмитрий Дмитриевич,— маме немножко нездоровится, но она сейчас выйдет. Папа на заводе. Пожалуйста, сюда,— обратилась она уже к Григорию Петровичу.— Вы кажется, наш сосед?

— Как же, ваш ближайший сосед, и мне совестно, что я до сих пор не мог навестить вас,— отвечал Галдин, улыбаясь. Ему понравилась эта благовоспитанная немочка, как он ее мысленно назвал. «Но она ничуть не похожа на мать свою»,— тотчас же подумал Галдин.

На террасе его представила молодая хозяйка какому-то робкому господину со странными механическими движениями и нелепым костюмом, назвав его своим дядей. Господин этот так невнятно произнес свое имя, что ничего нельзя было разобрать. Он сейчас же отошел в сторону и занялся волчком, старательно пуская его крутиться по столу.

Другой здесь присутствующий оказался генерал-майором в отставке князем Лишецким.

Увидев на Галдине офицерские погоны, генерал радостно воскликнул:

— А, очень рад, очень рад! Я всегда стоял за то, чтобы военная молодежь шла в свои поместья и занималась хозяйством. Нам так нужны свежие честные русские люди! Вы не бывший паж? {35} Нет? Ну, так значит, то был другой Галдин… Как же, знаю, знаю — прелестная, родовитая фамилия. Очень рад!

Он еще раз пожал Григорию Петровичу руку.

— Я кончил пажеский корпус, служил в артиллерии, был на войне и вот уже тридцать лет живу в этом крае. Богатая нива! Какая деятельность! Я пишу мемуары теперь, живу сурком, но интересы России мне дороги, очень дороги!.. Вы наш, конечно?

— То есть? — не понял его Галдин, далекий от каких-либо общественных интересов.

— Я хотел сказать — вы баллотируете с нами в Государственный Совет?..

— Право, я еще затрудняюсь сказать что-либо по этому поводу,— я здесь внове,— развел руками Галдин.

— Ну конечно, я понимаю,— одобрительно кивнул головою князь,— но во всяком случае вы в русской группе. Вот придет Карл Оттонович — он разовьет вам нашу мысль.

На пороге показалась Анастасия Юрьевна. Она устало, но любезно улыбалась.

Генерал первый подбежал к ручке.

— Вы не узнаете меня? — сказал Григорий Петрович, когда очередь дошла до него.

Он смотрел на Анастасию Юрьевну и спрашивал себя, обманулся ли он в своих ожиданиях. Это была совсем не та девушка, которую он помнил; это была женщина, усталая, больная женщина, но полная еще внутренней прелести. К ней нельзя было питать былого восторженного чувства, детского обожания, но и равнодушным к ней остался бы не всякий. Она совсем была другая — это-то и смущало Григория Петровича.

— Быть может, вам памятна моя фамилия, но я, наверно, стерся в ваших воспоминаниях,— говорил Григорий Петрович, целуя протянутую ему тонкую белую руку.

— Нет, нет, постойте,— не отнимая своей руки и наморщив бледный лоб, ответила она,— мне что-то помнится… Позвольте… вы не сын ли милой Марии Платоновны?.. Ну да, конечно, я так и думала… еще на балу в институте… Да, да, помню, конечно!

Она еще раз взглянула на него повеселевшими темными глазами и знаком указала ему место возле себя.

Он подумал: «У нее остались те же глаза и те же волосы… Нет, она, право, интересна…»

— Вы давно здесь? Два месяца? Боже! И вам не стыдно было так долго не появляться…

Она полулежала в любимой своей ковровой качалке и не сводила с него своих глаз. Ее глаза, оттененные темными кругами, казались больше, чем были раньше, они точно плохо видели, внимательно всматриваясь, неверно блестя. Тонкие пальцы на полуобнаженных руках ее чуть заметно, но непрерывно дрожали. Все тонкое тело ее, скрытое в широких складках нарядного капота {36}, дышало ускоренным, неровным дыханием.

— Господи,— говорила она задыхающимся, взволнованным голосом,— как давно это было… Но вот я гляжу на вас и будто молодею… Уверяю вас! Вы не конфузьтесь, но боже мой, как вы еще молоды в сравнении со мною… У вас цветущий вид…

Григорий Петрович чувствовал себя неловко под ее пристальным взглядом. Крепкий нервами, он все же чувствовал на себе влияние ее нервозного оживления, не мог подобрать нужных слов для ответа.

Почтмейстер подсел к генералу и почтительно выслушивал его, сложив ножки крестиком.

Робкий господин оставил своего волчка и, спустившись с террасы, расхаживал подпрыгивающей походкой, заложа руки за спину, по дорожке, ведущей к обрыву.

— Я очень скоро устаю,— сказала Анастасия Юрьевна, внезапно потухнув, осев в качалке, бледнея.— Вот и теперь я чувствую себя разбитой. Мне хочется пить… Вы не пьете вина? Вам не хочется? Пустяки — вы выпьете со мною…

Она протянула руку к звонку. Вместе с горничной вошел фон Клабэн. На нем был франтоватый летний костюм и мягкая шляпа.

— Очень доволен новому соседу,— сказал он, увидев Галдина.— Вы, конечно, у нас отобедаете?.. Да, да, я очень прошу вас. Вы уже все знакомы? Представьте себе, этот дурак ксендз опять напился! Я удивляюсь, как можно держать такого ксендза. Что? Ведь он совсем горький пьяница…

Карл Оттонович говорил всегда так, точно он сам посмеивается над своими словами и не придает им ровно никакого значения. Поэтому трудно было догадаться, каково его настоящее мнение, и невольно слушатели улыбались, как будто тоже знали кое-что о том, о чем он умалчивает.

— Вообще эти ксендзы — ужасный вред,— с уверенностью и вполне определенно подтвердил князь,— хотя наши попы, по правде говоря, тоже никуда не годятся!..

— Нет, отчего же,— все так же невозмутимо продолжал хозяин.— Вы курите сигары? — обратился он к Галдину, сделав вид, что не замечает почтмейстера.— Он все-таки славный малый, этот ксендз. Он много пьет моего модельвейна и надоедает мне, но его иногда можно послушать…

Он посмотрел на горничную, принесшую вино и стаканы.

— Это ты приказала подать?

— Да, я,— отрывисто ответила Анастасия Юрьевна. Галдин с удивлением взглянул на нее; ему показалось, что она с нескрываемой ненавистью посмотрела на мужа.

VII

Во время обеда, когда Карл Оттонович своим размеренным спокойным тоном объяснял Галдину их предполагаемую тактику при выборах в Государственный Совет и говорил, что русских выборщиков больше польских на шесть голосов, но что русские выборщики индифферентны и это повело к тому, что на прошлых выборах прошел поляк, «а этого не должно быть», подхватил князь Лишецкий; когда он говорил, что они решили выставить кандидатуру Рахманова в пику чиновникам, агитировавшим за Ахтырцева, в столовую вошло новое лицо.

Это был пан Лабинский. Он извинился, что помешал, и объяснил это тем, что его задержала семья, которая заходила к пану пробощу на квартиру, но он все-таки пришел к милому Карлу Оттоновичу, чтобы похвастаться своим здоровьем.

Фон Клабэн, объяснявший Галдину перед этим, почему нельзя пропустить в Государственный Совет поляка, теперь с радостью тряс руку поляка, своего приятеля, только что вернувшегося из-за границы, пана Лабинского.

— Вы, конечно, пообедаете с нами? — говорил Карл Оттонович, усаживая гостя рядом с собою.

— О, нет, спасибо, я привык обедать поздно! А как доброе здоровье Madame? Madame á tout á fait bonnemine… [8] Я только на днях приехал из Варшавы, где останавливался проездом. Во всяком случае, лечение пошло впрок и я чувствую себя молодцом. Ну, а как ваши дела, Карл Оттонович?

Разговор принял опять общий характер, только уже больше не касался выборов. Почтмейстер снова обрел дар слова и тараторил без умолку. Даже робкий господин сидел-сидел молча и вдруг неожиданно выкрикнул:

— Вот так эндак, вот так так!

На него никто не обратил внимания, но он засмеялся и опять налил себе стакан красного вина, боком поглядывая на фон Клабэна.

— Простите, Анастасия Юрьевна,— шепотом обратился Григорий Петрович к своей соседке,— я не мог разобрать имя этого господина, что сидит на том конце…

— Ах,— ответила хозяйка и густо покраснела,— это мой брат — граф Донской…

Она оборвала на полуслове. Пальцы дрожали еще сильнее. В глазах появился прежний блеск. Она медленными глотками тянула вино из тонкого своего бокала и почти ничего не ела. Потом внезапно заговорила со все возрастающим волнением:

— Это несчастный человек… Я говорю об Андрюше… Добрый, мягкий, с дивным сердцем. Но судьба его ужасна. Находят, что он дурачок,— это глупости. Я никогда не поверю. Но люди делают с ним, что хотят. Он наш последний, о нем никто не заботился потому, что он появился на свет, когда мой отец был почти разорен. Ведь вы знаете, папа играл в карты… Его забросили, о нем не думали, он ничего не кончил, подпал под дурное влияние… Потом его женили на старухе, уродливой, злой старухе. Кому это было нужно? Она издевалась над ним, била даже!.. Вы подумайте только! Он прятался от нее в сарае, у крестьян в избах — и пил с ними… Но что же ему оставалось делать?

Анастасия Юрьевна пододвинула свой стакан к Галдину.

— Налейте себе и мне… Меня мучит жажда. Это всегда так, когда я волнуюсь… Вы, может быть, думаете, что я слишком много пью? Да? Скажите…

— Нет, что вы, помилуйте! — возразил Григорий Петрович, хотя только что перед этим подумал, что ей и не следовало бы так много пить.

— Муж не любит, когда я пью,— прошептала она,— он находит, что это вредно. Но ведь не правда ли, вино — такой легкий напиток…

Она заглядывала Галдину в глаза сконфуженно и тревожно.

Он поспешил упокоить ее. Конечно, вино не может принести никакого вреда. Однако ему становилось не по себе. Он не привык к такому обществу. Там, в полку, все было гораздо проще. Никто не говорил о политике, не было такой массы странных лиц, живущих каждый своей особой жизнью. Все занималась своим простым делом, и известно было, где кончался порядочный человек и начинался хам. У себя в Прилучье Григорий Петрович тоже чувствовал полный покой. Он смотрел на землю, на реку, на лес, он разговаривал с мужиками, с Менделем, целовал Кастуську, и все это было так приятно, так просто и легко. Конечно, Анастасия Юрьевна во много раз интереснее Кастуськи, но она уж слишком заставляет о себе думать. Черт возьми, глядя на нее, не знаешь, что делать. Она улыбается так, как будто говорит: «ты мне очень нравишься, я твоя…», но и в голову не приходит повести себя так, как в таких случаях поступаешь по отношению к другим дамам. Право, даже начинает немного кружить в голове. Григорий Петрович дорого бы дал, чтобы очутиться теперь у себя на башне. Ему казалось, что он не был дома целую вечность.

— Вы любите музыку? — спросила его вновь Анастасия Юрьевна, чокаясь с ним.

— О да, я очень люблю музыку! — поспешно ответил Галдин, радуясь, что нашлась тема для разговора.

Он, точно, любил музыку. Конечно, не серьезную музыку, которую дают в концертах, а обыкновенную, простую музыку. Он даже играл на корнете {37}. Он любил грустную крестьянскую песню где-нибудь в поле, звонкий лай гончей стаи, бегущей по лисьему следу, любил слушать на заре сквозь розовый туман, несущийся с лугов, пастушечий рог. Хорошо тоже, когда играли на пьянино или на гитаре. Сбивчиво попытался он объяснить все это своей соседке. Она слушала его, ласково улыбаясь, покачивая головой в знак сочувствия.

— Какой вы славный, простой человек,— сказала она, когда он кончил, и протянула ему руку,— я страстно люблю музыку… но доктор запретил мне играть. Нервы, глупые нервы!.. Хотя для вас, если вы хотите, я сыграю кое-что. Вы напрасно говорите, что не понимаете серьезной музыки, вот вы увидите, как это прелестно…

— Но если это действительно вам вредно,— с участием заметил Григорий Петрович.

— Пустяки!.. Боже мой, qui vit sans folies n’est pas si sage qu’il croit… [9] Что вредно, что полезно — право, скучно думать об этом… лишь бы хоть немного радости…

Она поднялась из-за стола. Обед уже кончился, но хозяин и гости продолжали сидеть на своих местах и разговаривать. Фон Клабэн рассказывал теперь с неподражаемым своим благодушием о том, сколько труда стоило ему уговорить управу починить почтовый тракт {38}. По его тону можно было подумать, что он сам удивлялся своей настойчивости в этом деле.

Галдин встал вслед за хозяйкой, за ним вскочил и граф Донской.

— Ты будешь играть? — спросил он торопливо сестру.— И мне можно с вами?

— Ну да, конечно, мой милый!

VIII

Поздно уезжал Григорий Петрович из Теолина, полный пережитыми впечатлениями, то вызывая в памяти своей неуловимый образ Анастасии Юрьевны, то улыбаясь при воспоминании о почтмейстере и графе Донском. Его охватила приятная дрема, он сидел, откинувшись на подушке, укачиваемый волнообразным движением рессор, вдыхая в себя свежий воздух лугов.

Тянуло туманом, насыщенным запахами трав, темнели ветвистые березы, неумолчно кричал коростель. Неисчислимые звезды горели и гасли в темном небе или внезапно скатывались бледными слезами вниз.

Еще на западе догорала желтая заря, а за лугами уже всходила красная луна,— там казалось особенно тихо и молчаливо, грустно высились стога на зиму сбитого сена.

Галдин с наслаждением думал о том, что он сейчас будет дома. Когда коляска его, минуя деревянный мостик, въехала в усадьбу и с визгом кинулись ему в ноги Штык и Пуля, он искренно, как своим, обрадовался собакам и, схватив их за лохматые рыжие морды, наделил каждую звонким поцелуем.

— Чаю, чаю, Еленушка! — крикнул он вслед за этим, взбегая по ступенькам на подъезд.

Как ни была хороша музыка Анастасии Юрьевны, как ни была хороша она сама и как ни были занимательны речи хозяина и гостей, но небольшой домик с башенкой, Елена со своим Бернаськой, чай, масло, молоко и домашние булки показались Григорию Петровичу, однако, во много раз лучше.

Умывшись в своей крохотной спаленке холодной водой, пофыркав на собак и подурачась с Бернаськой, он сел за стол и с удовольствием напился чаю, слушая тихую, певучую речь пришедшего «с докладом» Менделя.

Потом — ему не сиделось в душных комнатах — он натянул смазные сапоги, надел кожаную куртку, захватил ружье и, свистнув собак, пошел в ночное.

— Что, рады? — говорил он бесновавшимся от восторга псам.— Рады, шельмы? На уточек пойдем, да, на уточек… Чуть свет завтра двинемся.

Он шел в своих тяжелых сапогах по росой вскрапленной темной траве, оставляя черный след за собою, попыхивая из своей коротенькой трубки крепкий табак, и улыбался в усы, сам не зная чему. «Эге,— думал он,— завтра будет ясное утро, много воды пало на землю, хорошо потянут. Черт возьми, если пастухи не распугают, у меня верных два выводка за Бобульскими мшарами {39}. Вот пройду сорок шагов до той сосны, а там можно будет по овражку спуститься на ляды {40}, оно, пожалуй, поближе выйдет. А все-таки сучка всегда покойнее кобеля — ишь, Штык так и фукает, так и фукает…»

— Штык, назад, мерзавец! — крикнул он полным голосом.— Поди ко мне!

Из густого олешника выскочил ошалевший пес и кинулся к хозяину. Он был весь мокрый от росы.

За сосною ровным скатом сыростью пахнул овраг. Галдин сбежал вниз и пошел вдоль тускло поблескивающего ручья. Вылетел вспугнутый бекас. Невозмутимая тишь ночи ничем не нарушалась. Вдруг за поворотом на холме сверкнул огонь. Черные тени колебались на алом зареве костра.

— Ого-го-о! — заголосил помещик.

— Ого-го-о! — ответили ему сверху.

У костра, расстелив овчины, лежали парни и девки.

— А я к вам,— сказал Галдин, присаживаясь,— завтра чуть свет во мшары пойду… Утки-то есть?

— Вестимо, есть, чего же им не быть!

Они заговорили об охоте, о сене, о лошадях, потом посмеялись над девками.

— Дуры они, леший их заешь!

Галдин разыскал Кастуську. Она чинилась что-то сегодня.

— Нам с вами не здрастватца! К барышням местечковым ступайте…

Луна всплывала все выше. Из леса дышало теплом и смолами. Фыркали встревоженные кони.

Галдин затянул песню, за ним подхватили другие. Собаки наставили уши, прислушиваясь.

— Ай, черт! — взвизгнула Кастуська.

Песня оборвалась. Перед костром стоял незнакомый человек.

— Доброе здоровье честному паньству,— проговорил он сипловатым, но веселым голосом,— низкий поклон вельможному господину, сидящему в кругу своих вассалов.

— Да то ж наш папуня,— опознал его кто-то.

— Ён же и есть,— подхватили другие.

Девки кинулись целовать ему руки; он добродушно отмахивался.

— Буде, буде.

Галдин встал, все еще недоумевая.

— Ну, станем знакомы,— сказал тот.— Ксендз из местечка, пан пробощ иначе… Вы извините, что в ваши владения забрался — при вашей матушке разрешение получил,— так по привычке… Охотничий день, сегодня-то и потянуло…

— А вы охотитесь разве?

Лицо ксендза понравилось Галдину.

«Забулдыга, видно, отчаянный»,— подумал он.

— Эге-ге, да вы и вправду меня не знаете! — засмеялся пан пробощ.— Пусть вот эта пся крев вам расскажет…

Парни засмеялись. Они стояли в стороне во все время, пока ксендз не сел.

— Вы, видно, многого чего здесь не знаете, как я погляжу, пан пулкувник! Что я пьяница, охотник и в карты играю — это вам всякий скажет, только вот я вам после другое про других еще интереснее скажу. Пьете?

Он достал большую фляжку и чарку, выпил сам, потом предложил Галдину и всем парням.

— А это девкам будет,— засмеялся он и показал им кукиш, но потом достал пригоршню карамели и бросил ее близсидящей в подол.— Вы на папуню своего не смотрите, а слушайте… Есть дурни, ктуры думают: вот ксендз пьет, почему и нам не пить? Цо? Не так думают?

Он почти выкрикнул эти последние слова, но сейчас же опять улыбнулся своей доброй и умной улыбкой и посмотрел на Галдина.

— А не заспевать ли нам что-не́будь, пан пулкувник?

Они опять затянули какую-то грустную, заунывную песню с тягучим припевом, похожим на лай: «Ой, мамуля, да, о-ой!..»

Потом завернулись в овчины и, тесно прижавшись друг к другу, заснули до раннего утра, покуда в осиннике не закуковала кукушка.

IX

Два дня пробродил Григорий Петрович по болотам вместе с паном пробощем и вернулся домой мокрым, усталым, но довольным. Сейчас же, едва успев раздеться, он залег на кровать и уснул как убитый.

Когда он проснулся, ему подала Елена небольшой конверт.

— Стражник {41} из Теолина привез,— сказала она и глянула на барина своими испуганными глазами.

На визитной карточке стояло: «Анастасия Юрьевна фон Клабэн vous prise lui faire le plaisir de venir passer la soirée du 2/VII chez elle á 7 h. [10] P. S. Не забудьте корнета».

«Черт возьми, да ведь сегодня же второе июля»,— подумал Галдин, еще раз перечитывая карточку.

— Который же теперь час? — спросил он уже громко.

— Да скоро пять будет,— ответила Елена.— Ответ дадите?

— Ответ? Ах, да! Так ехать или не ехать? Ну, была не была, поеду! Давайте скорее одеваться.

На ходу закусив, Галдин распорядился подать ему шарабан-одиночку {42}. Он все время очень волновался и, вспомнив настоятельную просьбу Анастасии Юрьевны, захватил с собой корнет. Два дня почти забыв думать о чем либо, кроме охоты, он вдруг, неожиданно для себя, почувствовал страстное желание увидать вновь свою соседку. Это желание овладело всем его существом. И как он не подумал об этом раньше? Как хорошо, что она прислала ему эту записку. Она такая тихая, ласковая, видно, ей тяжело с мужем. Черт возьми, эти немцы — удивительно хитрый народ! Фон Клабэн не предложил даже сигары почтмейстеру — сделал вид, что не замечает его… Только зачем она пьет? Это все-таки нехорошо… Вино — слабый напиток, но все-таки… Ей нужно встряхнуться, просто встряхнуться. Лежа в своей качалке, она бог знает до чего может дойти. Почему бы ей не попробовать ездить верхом, наконец, он научит ее стрелять в цель… Она очень устала в прошлый раз, когда играла ему на рояли, а у графа стояли слезы на глазах… Она права, граф совсем не так смешон,— он просто несчастен.

Подъехав к клябинскому дому, Галдин прямо прошел на другую его сторону, к террасе. На террасе его, как и впервые, встретил сенбернар. Григорий Петрович сел и начал оглаживать добродушное животное. Он чесал его за ухом и говорил:

— Где же твоя хозяйка? Я, должно быть, приехал слишком рано, не правда ли?

— Нет, напротив, как раз во время,— услышал он за своей спиной.

Григорий Петрович вскочил и оглянулся.

Анастасия Юрьевна быстро шла к нему. Лицо ее было взволнованно.

— Нет, вы очень кстати, я страшно вам благодарна, что вы приехали. У нас сегодня будут гости, но я хотела поговорить с вами à part [11]. Я должна извиниться перед вами за навязчивость… Да, да, именно извиниться, но, быть может, это вам покажется смешно, мы ведь знакомы с вами так недавно… что было когда-то, вспоминать уже нельзя! Так вот, я хотела у вас попросить… даже не попросить, а… нет, я слишком волнуюсь… сойдемте в сад, там будет удобнее разговаривать… Дайте мне вашу руку, я не могу идти одна…

Он пошел рядом с нею, снова подчиняясь ее волнению. Даже продолжал держать фуражку в руке, забыв надеть ее на голову, хотя солнце еще палило зноем. Воздух был совсем неподвижен, как перед грозою. Деревья не шевелили увядшей листвы. Цветы наполняли весь сад пьяным своим запахом.

Григорий Петрович и Анастасия Юрьевна прошли по желтой дорожке, окаймленной стриженой оградой алых роз, до самого обрыва. Здесь стояла скамейка, как раз против террасы. В обе стороны от нее тянулись липовые аллеи, уходящие в парк. Прямо под ней рос молодой фруктовый сад, далее за оградой проходила проезжая дорога к припаромку. Там суетились люди и скрипел канат. Через реку лепились Черчичи со своим костелом и церковью по двум концам.

Анастасия Юрьевна села на эту скамейку. Галдин сел рядом с нею, готовый слушать.

— Так я и говорю,— чуть спокойнее начала она,— что как это ни странно, но единственно к вам я и могу обратиться… Вы понимаете… мой муж… ну, одним словом, у него живут эти твари… конечно, вы уже знаете об этом, это знают все и мне нечего скрывать. Не подумайте, что у меня нет стыда, но в деревне, где не с кем говорить, бываешь рада всякому свежему порядочному человеку… Вы должны понять… И вот мой брат, вы его уже видели, он полюбил одну из них и хочет жениться! Вы подумайте! Какой ужас! Я совсем не против простых, быть может, для него было бы счастье жениться на крестьянке, но не на такой… Боже мой, какая здесь гадость, если бы вы только знали!

Анастасия Юрьевна закрыла глаза и прижала руки к груди. Григорий Петрович сидел пораженный, придавленный. «И ей приходится говорить об этом!» — думал он, глядя на ее похудевшее лицо.

— Какая гадость,— повторяла она с трудом, почти с отвращением произнося эти слова.— Он уже выдал замуж одну за своего лакея, а теперь хочет сделать то же самое с моим братом. Вы ведь видели брата, вы видели, какой он жалкий? Его можно заставить сделать все, что захочешь.

— Но почему вы думаете, что во всем этом принимал участие ваш муж? — решился, наконец, заметить Галдин.

— Ах, вы еще спрашиваете, почему? Да потому, что нет такой пакости, такой низости, которой бы он не сделал. Вы так же, как и все, обольщены его внешним благородством. Мне ли не знать, почему? Да потому, что я сама слышала, как он, смеясь,— он ведь всегда смеется,— советовал брату жениться на ней… Он и ей внушил эту мысль, он заставлял ее быть ласковее с братом… Почему?.. Да потому, что она должна быть скоро матерью… Слышите, матерью ребенка моего мужа…

Анастасия Юрьевна медленно произнесла эти последние слова, точно сама хотела убедиться в истинном их смысле и смотрела на Григория Петровича растерянным, блуждающим взором.

— Так вы мне поможете? — спросила она совсем тихо.

— Охотно, конечно, но…— начал было тот.

— Нет, нет, скажите только «да»… только «да», и я буду спокойна,— опять возбуждаясь, перебила она его.

Он не сумел ответить, так как в это время, резко разрывая воздух, загудел подходящий к Черчичам пароход. Вслед за ним раздался первый удар грома.

Но Анастасия Юрьевна по губам Галдина и по выражению лица его поняла то, что он хотел сказать ей.

X

За первым ударом последовал второй, солнце померкло, и по листьям застучал все учащающийся ливень.

Когда Галдин и Анастасия Юрьевна вбежали на террасу, они застали там все общество,— тех же пана Лабинского, князя Лишецкого, почтмейстера, знакомого уже Галдину ксендза и вдову Фелицату Павловну Сорокину с земским начальником. Сорокина никуда не появлялась без земского начальника, хотя тому, по-видимому, это не доставляло никакого удовольствия. Акцизного чиновника и учительницы фон Клабэн не принимал у себя, исключение он делал для одного лишь почтмейстера и то лишь потому, что тот умел во время подвернуться под руку и считался веселым собеседником.

Графа Донского не было между ними.

— Анастасия Юрьевна положительно становится молодцом,— крикнул князь, целуя ручку у хозяйки.— Какой маг и волшебник поднял вас с вашего кресла? Уж не вы ли, Григорий Петрович, тому причиной?

— Моей жене помогает режим, который прописал ей доктор,— заметил фон Клабэн и, взявши под руку ротмистра, отвел его к столику, где стоял ящик с сигарами и кофе.— Вот возьмите эту регалию {43}, очень хорошая регалия,— говорил он дружеским тоном, понижая голос.— Не всякий понимает в хороших сигарах. Мне они достались по случаю. Что? Я очень рад, что вы приехали к нам в губернию. Теперь, конечно, хозяйство не приносит никаких доходов, но это очень важно, когда на земле сидят такие люди, как вы…

«К чему он все это говорит? — подумал Галдин.— Он что-то удивительно любезен сегодня!»

— Ваш брат тоже приедет в имение? — продолжал Карл Оттонович по-прежнему пониженным приятельским тоном. Нет? Ах, он служит… Да, я слышал, он себе делает блестящую карьеру! Что? Простите, это не ваш родственник в министерстве внутренних дел?

— Это мой дядюшка…

— Ах, это даже ваш дядюшка… Ну да, я так и думал. Скажите (Карл Оттонович прищурил один глаз и посмотрел на кончик своей сигары), вы не знаете, он, кажется, может получить портфель? {44} Я что-то читал об этом.

Лицо фон Клабэна дышало полной невозмутимостью, казалось, точно и не он задавал вопрос.

— Я, право, не знаю,— беспечно отвечал Григорий Петрович.— По правде сказать, я мало интересовался этим.

— Ну да, конечно,— протянул Карл Оттонович и даже зевнул слегка,— но все-таки не мешает иметь влиятельного родственника — можно проводить много нужного в своем уезде…

Подошел князь, завязался политический разговор. Князь снова упомянул о своих мемуарах и заглушил всех криком, когда дошли до самого острого вопроса — выборов в Государственный Совет. Он забыл, что с ними сидит поляк, произошла маленькая неловкость, которую изо всех сил старался замять хозяин. Пан Лабинский был сегодня не в духе и жаловался на сердце. Он сидел молча, со страданием на лице, держась левой рукой за грудь.

Галдин незаметно перешел к другой группе, где сидели дамы, почтмейстер и ксендз. Земский улизнул-таки от Сорокиной и внимательно слушал кричавшего генерала. Но Фелицата Павловна, кажется, этого не заметила. Она не отрывала своих подведенных глаз от Григория Петровича и улыбалась ему сладкой, заискивающей улыбкой. Она точно умоляла его обратить на нее внимание, но ротмистр оставался равнодушным.

Почтмейстер изо всех сил старался занимать дам, ксендз остроумными замечаниями помогал ему в этом. Он был навеселе и весьма двусмысленно подмигивал Галдину.

У Анастасии Юрьевны опять появилось утомленное, болезненное выражение. Она притихла и сидела, безучастно слушая разговор.

Григорий Петрович ловил на себе не раз ее взгляды. Улучив минуту, он подвинулся к ней поближе и сказал:

— Вам должно быть, нездоровится? — и, не получив ответа, добавил: — Будьте уверены, что я сделаю все, что в моих силах. Когда можно будет повидаться с вашим братом?

— Да, да, сделайте это для меня,— проговорила она поспешно, точно только сейчас вспомнила о своей просьбе — я вам пришлю его… теперь его нет дома, он у себя на хуторе.

И вдруг, схватив Галдина за руку, крепко пожала ее.

Грянул снова оглушительный удар грома. В окнах задрожали стекла. В потемневшем небе брызнула белая молния.

— Вы будете бывать у нас? — быстро заговорила Анастасия Юрьевна, близко придвинув лицо свое к лицу Галдина.— Чаще, как можно чаще… Мне страшно здесь, понимаете — я боюсь его!

Глаза ее раскрылись широко, в них, точно, были и ужас и отчаяние. Хорошо, что никто их не видел. Все смеялись и разговаривали. Галдин смущенно пробормотал:

— Еще бы, конечно, я с радостью.

Он в свою очередь пожал ее тонкие вздрагивающие пальцы.

— Все, все!..— неожиданно для себя самого прибавил он.— А я сегодня привез с собою корнет…

Она ничего не ответила, она, слава богу, не услышала его последних глупых слов: она упорно смотрела ему в лицо и улыбалась.

— А-ай! — вдруг вскрикнула сидящая рядом Сорокина, и все пришло в волнение. Все повскакали со своих мест, несколько минут никто не знал, за что взяться, что делать. На полу лежал, весь розовый, пан Лабинский.

— Ему дурно,— закричала Сорокина.

— Воды, воды,— кидаясь из стороны в сторону, вторил ей князь.

Пан пробощ склонился над Лабинским, потом махнул рукой.

— Ниц не бендзе [12],— сказал он совсем спокойно и перекрестился.— Пан умер…

На мгновение все умолкли. Потом заговорили разом. Как это случилось? Пан Лабинский сидел все время молчаливый, ему сегодня нездоровилось, да еще вышел этот неприятный разговор. Он всегда страдал сердцем. Значит, разрыв сердца? Да, не может быть сомнения — разрыв сердца…

Анастасия Юрьевна не могла подняться с кресла. Она как будто не понимала, что вокруг нее делалось. Глаза ее сомкнулись, голова упала на руки.

XI

Пока приводили в чувство Анастасию Юрьевну и отнесли на диван мертвого пана Лабинского, фон Клабэн все ходил по комнатам, повторяя:

— Это ужасно, это ужасно!

Потом он поймал за руку Григория Петровича и сказал дрожащим голосом:

— Вы знаете, я совсем не могу его видеть, я очень нервный человек, это на меня действует. Я хотел вас попросить…

— Что прикажете? — сухо спросил его Галдин, все еще думая об Анастасии Юрьевне, которую он помог снести в спальню.— Я вас слушаю…

— Видите,— заискивающе продолжал Карл Оттонович и вдруг, поспешно вынув портсигар, предложил его Галдину.

— Нет, спасибо,— чуть усмехнувшись сказал тот.— В чем же дело?

«Однако и вструхнул же бедный немец,— подумал ротмистр, глядя на зеленое лицо с дрожащей нижней губой.— Ничтожество!» Галдину, в жизнь свою не знавшему страха, были гадки трусливые.

— Видите,— повторил хозяин,— это ужасно скверно, что он умер у меня. Вы понимаете? Может выйти история… Я ужасно не люблю, когда ко мне приезжает полиция…

— В чем же дело? — перебил его в нетерпении Григорий Петрович.

— Так вот, я хотел попросить вас,— заспешил фон Клабэн,— не можете ли вы отвезти его домой, как будто он жив…

— Я его домой? — пораженный и раздосадованный, воскликнул ротмистр.

— Ну да,— опять заволновался Карл Оттонович,— это очень простая вещь! Мы его посадим в экипаж, скажем прислуге, что он немножко нездоров, и вы его отвезете в Новозерье. Я обратился с этой просьбой к вам, потому что никто другой не сумел бы этого сделать так хорошо…

— Позвольте…

— Конечно, конечно… Князь слишком стар, земский — трус ужасный, ксендз тоже трус…

«И сам ты трус»,— хотел ему сказать Галдин, но во время удержался.

В первую минуту он решил отказаться наотрез, но потом раздумал. Пожалуй, и его почтут за труса. К тому же эта его любезность даст ему возможность чаще бывать в Теолине. Он сказал:

— Я согласен. Велите подавать экипаж, мы едем…

Он даже улыбнулся предстоящему путешествию. Не всякому доводилось этакое развлеченье.

Сорокина и земский исчезли. У Сорокиной разболелась голова, она была обижена, что никто не позаботился о ней,— ведь она тоже женщина. Князь Лишецкий и ксендз сидели над трупом, тихо беседуя.

— Очень жаль, хороший был человек покойный,— говорил генерал, за час до этого громивший поляков.

Пан пробощ обратился к Григорию Петровичу.

— Я должен сопутствовать мертвого. Пан пулкувник разрешит мне сесть в его шарабан?

— О, конечно! — ответил тот.— Это даже кстати — я вернусь на нем обратно домой.

Наконец, пришли доложить, что коляска подана. Венцлав, Галдин и ксендз подхватили мертвеца под руки и так дотащили его до коляски. Тогда Григорий Петрович уселся под поднятый верх, а рядом с ним прислонили то, что было так недавно паном Лабинским. Фон Клабэн издали следил за ними, махая Галдину ручкой в знак благодарности.

— Надеюсь, что пан Лабинский скоро будет хорошо себя чувствовать,— крикнул он так, чтобы его услышала прислуга.

Лошади тронулись. Мертвое тело, покачнувшись, упало на плечо Григорию Петровичу. Он отстранил его от себя и поправил на голове его шляпу.

— Ничего, ничего — скоро приедем,— сказал ротмистр, печально глядя в осунувшееся лицо своего окоченевшего соседа.

Потом выглянул из кузова в надежде увидать милое лицо в одном из окон. Но через частую сеть дождя ничего нельзя было разобрать.

Тогда он опять откинулся вглубь коляски и, сидя рядом со своим молчаливым спутником, предался грустным, но сладостным мыслям об Анастасии Юрьевне. Потом, вспомнив, куда он едет, попробовал восстановить в своей памяти красивые черты одной из дочерей пана Лабинского и вскоре заснул, что случалось с ним часто, когда ему предстоял долгий путь.

Мертвец опять скатился в его сторону, прильнул к Галдину и, свесив голову вниз, молчаливо сторожил сон живого.

Гроза постепенно стихла. Из-за туч всплывал тихий месяц.

XII

Проснулся Григорий Петрович от оглушительного грохота. Подняв голову, увидел он перед собою густо заросшую аллею и призрачные очертания дома. Коляска въезжала в усадьбу пана Лабинского по мосту, соединявшему парк с полями. Два белых столба, пошатнувшихся от времени, похожие на два грустные призрака, вышедшие поглядеть за околицу, стояли у въезда.

Три черных пса выскочили из тьмы и залились злобным охриплым лаем. Аллея шла ровной лентой меж старых дубов и тополей. Уже поднявшаяся луна на прояснившемся небе серебрила лужицы, мелкий мокрый гравий, устилавший путь, и стальную светло-зеленую крышу мрачного барского дома.

Лошади проехали по кругу и остановились у крытого подъезда с четырьмя колоннами и высокою темною дверью.

Никто не выходил навстречу, нигде в тусклых окнах, отсвечивающих лунный блеск, не зажигалось огня, даже черные псы устали лаять и замолкли, исчезнув так же неожиданно, как и появились.

Галдин вышел из коляски, поджидая шарабан с ксендзом.

— Тут никого не видно,— сказал он пану пробощу,— в окнах темно. Неужели так поздно?

— А цо пан думал — уж пулдо двенасци… [13] Здесь укладываются с певнями [14] и встают с ними… Ну, как ваш сосед?

Они вместе подошли к коляске и заглянули вглубь. Мертвое тело совсем легло на сидение.

— Вы будьте добры, попильнуйте [15], а я другим крылечком войду,— сказал ксендз, должно быть, от серьезности минуты чаще, чем раньше, употребляя польские слова.— Я зараз приду…

Он скрылся за углом дома. Галдин оглядывался. Дом был каменный, двухэтажный, крепкой стройки — парк велик, но запущен. Вдали блестело озеро. Неужели же и молодежь в такую рань забралась в свои кровати? Галдина смущало его положение. Как его встретят? Приехать в незнакомый дом поздно ночью с мертвым хозяином — этак трудно произвести хорошее впечатление.

Со скрипом и звоном распахнулись огромные двери подъезда; вместе с виляющим светом лампы донесся растерянный говор нескольких голосов.

Галдин насторожился, давая дорогу. Мимо, не замечая его, пробежала сестра Лабинского, за нею его дочери и племянники. Пан пробощ шел сзади с лампой в руках и объяснял что-то по-польски двум лакеям.

— Казик мой, Казику,— не кричала, а взвизгивала сестра умершего. Девушки стояли молча и неподвижно. Гимназист, по всем признакам, боялся подойти к коляске. Кучер равнодушно сидел на козлах, не оборачиваясь, смотрел на крупы измокших и фыркающих лошадей.

Наконец ксендзу удалось с помощью лакеев извлечь из коляски окоченевшее согнутое тело, и все медленно опять вошли в дом. Только теперь Галдин решился подойти к печальной группе. Большеглазая прелестная паненка холодно скользнула по нему взглядом и, не ответив на его поклон, тотчас же отвернулась. Зато полная и высокая сразу его узнала и, кивнув головой, протянула руку.

— Вы с папой? — спросила она, совсем чисто произнося по-русски.— Прошу войти…

— Да, я взял на себя эту печальную обязанность,— ответил Григорий Петрович, следуя за нею по широкой лестнице во внутренние комнаты.

— Я не знаю, как благодарить вас,— доверчиво глядя на него, произнесла девушка, но внезапно глаза ее покраснели, рот опустился,— она разрыдалась.

— Перестаньте, успокойтесь,— зашептал растерявшийся Галдин, всегда чувствовавший себя беспомощно перед женскими слезами.

Она скоро овладела собою и смолкла, все еще всхлипывая.

Они прошли в темный обширный кабинет, где горели две толстые свечи в тяжелых бронзовых подсвечниках, где стояла громоздкая черного дерева мебель, а со стен смотрели темные портреты в золотых овалах.

Здесь на широкую оттоманку {45} положили умершего. На коленях перед ним истерически рыдала его сестра. Ксендз старался ее утешить.

— Панна Эмилия, а панна Эмилия,— говорил он по-польски, возбужденно вскидывая руки вверх,— зачем панна так убивается?

Он подыскивал утешения:

— Панна Эмилия, ну перестаньте же… Ведь пан не умер, ведь он только чуть-чуть умер, ну успокойтесь же, панна!..

Григорий Петрович еле сдержался от подступившего к горлу приступа смеха. «Черт знает, что такое,— подумал он.— Этот ксендз неподражаем…» Галдин пытался придать своему лицу скорбное, приличное случаю выражение, но на душе у него было спокойно. Он привык смотреть на смерть как на что-то вполне естественное, неизбежное и отнюдь не страшное. Это чувство роднило его с простолюдинами. Он никогда не задумывался над значением смерти, над ее тайной. Для него она была так же проста, как и жизнь.

Вскоре, однако, хозяйка, переменившись в лице, которое стало опять сухим и проницательным, спешно поздоровалась с гостем, пригласив его пить чай, и тотчас же занялась, при помощи полной паненки Галины и еще какой-то женщины, омыванием мертвого и приготовлениями, необходимыми в таких случаях.

Кадет подошел к Галдину, предлагая ему проводить его в столовую.

Григорий Петрович стал отказываться, отговариваясь поздним временем, но пан пробощ не пустил его ехать.

— Нет, нет, пан,— говорил он,— уж будьте до конца рыцарем. Вы меня подвезете обратно, если вам не трудно, а теперь выпейте со мной чаю — я устал.

За столом пробощ преувеличенно выхвалял смелость Григория Петровича, взявшегося свезти покойника; потом попросил себе рому, чтобы согреться.

Когда Галдину удалось наконец оторвать пана пробоща от согревания себя ромом и они вышли в темные сени, кто-то схватил ротмистра за рукав и спешным шепотом проговорил;

— Спасибо вам!

Галдин хотел остановиться, хотел ответить, но скрытое мраком существо это исчезло так же быстро, как и появилось.

— Как зовут худенькую из старших? — спросил Григорий Петрович, все еще пораженный.

— При святом крещении ей дали имя Ванда-Мария-Елизавета, а зовут ее Вандой,— отвечал пан пробощ и подмигнув, добавил: — А не думает ли пан пулкувник на мертвом заробить себе невесту?

— Вы пьяны, мой друг,— в сердцах бросил ему на это ротмистр.

XIII

Фон Клабэн приехал на следующий день поблагодарить Григория Петровича за оказанную ему услугу и отдать ему визит. Приехал он в лодке по течению, думая из Прилучья ехать дальше на пароходе в Полоцк, где у него было дело по покупке леса на завод.

— Вот, если бы вы продали мне немного леса,— говорил он, расхаживая с Галдиным по саду,— это было бы очень удобно для меня. Что? Я могу дать хорошую цену…

— Но мне деньги сейчас не нужны,— уклончиво отвечал ротмистр, все еще не отделавшийся от неприятного впечатления, какое произвела на него трусость немца,— потом, для этого нужно списаться с братом… пройдет много времени…

— О, это ничего! Я могу подождать — мне лес всегда нужен. Кроме того,— фон Клабэн взял Галдина под руку и заговорил в пониженном тоне, точно хотел сообщить ему что-либо очень интимное,— кроме того, я должен вам сказать, хозяйничать в наше время очень трудно… Никаких доходов! Вот вы увидите, адмирал Рылеев скоро продаст свое имение, и Рахманов продаст… Может быть, поляки будут держаться. Я должен вам сказать — это очень неприятные пассажиры, эти поляки… Что? Они стараются нам вредить, где только могут. У нас в России совсем нельзя хозяйничать — мужики все лентяи, пьяницы, воры, разбойники; дорог нет, полиции нет — я сам должен кормить двух стражников. Что вы думаете? Меня уж раз хотели убить, потому что я не давал пастбища. Разве за границей где-нибудь помещики отдают свои пастбища? Никогда. Крестьяне портят лес, ломают молодняк, они у меня со своими собаками всю дичь уничтожили! Когда они едут по вашей дороге, они ломают молодые деревья, чтобы отбиваться от собак. У меня тридцать жалоб земскому. И вы думаете, им это что-нибудь значит? Что? Ничего им это не значит! Они нас в грош не ставят.

Он замолк, глядя на Галдина так, будто бы нашел в нем надежнейшего сообщника. Григорий Петрович слушал, опустив голову, дергая вниз свой ус. Он больше думал о том, как этот человек мог жениться на такой женщине, как Анастасия Юрьевна: неужели он ей нравился, она его любила? Потом вспомнил о его гареме, о том, как он морочит несчастного графа. У него на все достает времени, а на лице его — полная невозмутимость и достоинство, как будто он всегда занимается только важными и всем полезными делами.

Они сели на скамью высоко над рекой в ожидании парохода. Двина блестела под солнцем, медленная и обмелевшая. Плоты уже не шли по ней, никто не нарушал ее покоя.

— Вот вам еще пример,— заговорил опять фон Клабэн, закуривая сигару,— что делают у нас для облегчения культурного хозяйства: приехали два года тому назад в Черчичи землечерпательные машины — начальство приказало углубить русло. А вы посмотрите — теперь стало еще мельче: они вычерпывают песок в одном месте, а ссыпают его в другое,— весной все это опять приходит в прежнее положение. А берега у нас укрепляют? Этого не знают, как и делать. И вот скоро по Двине нельзя будет ездить — лес и теперь приходится гнать только ранней весной, а Рига большой город, экспорт за границу у него огромный. Это называется хозяйственной экономией! Что? Разве не правда? У нас березинская система {46} только на бумаге, и мы, живя на берегу большой реки, должны возить свои товары за шестьдесят верст на станцию железной дороги. Я удивляюсь, как есть еще наивные люди, которые думают, что можно что-нибудь получить, работая на земле при таких условиях.

Галдин чуть улыбнулся: он вспомнил, как князь Лишецкий ратовал за сельское хозяйство и как его поддерживал Карл Оттонович. Кроме того, он знал, что Клабэн еще недавно купил по соседству несколько сот десятин под лесом. Выходило так, что хозяйничать еще можно было умеючи.

Как бы отвечая на эти мысли, фон Клабэн продолжал:

— Есть еще смысл вести торговлю. Только надо знать хорошо это дело. У меня есть маленькая идея, и я даже подумал, что вы согласитесь принять участие…

Карл Оттонович как будто бы стал еще равнодушней. Он сощурил глаза и вытянул губы.

— Я говорю о Черчичах. Это местечко очень неудобно стоит. На нашей стороне гораздо больше потребителей, чем на той, и поэтому большинству приходится переезжать на другую сторону. Весной это совсем неудобно, а зимой опасно. Кроме того, там мало места и грязно. Евреи любят погулять, а адмирал не позволяет ходить в свой лес. Вы меня поняли? Что? Я думаю поставить несколько дач на своей стороне — у меня как раз есть лесок небольшой около мельницы… Вы знаете? Место очень красивое. Несколько домов можно будет отдать под лавки — это очень хорошая аренда, а потом и почту сюда переведут. А право заселения евреями моего берега я попрошу у губернатора — он согласится. Вы только подумайте, сколько теперь тратят труда, чтобы во всякую погоду перевозить почту — напрасная трата времени и денег.

Он помолчал, выжидая ответа.

— Да, конечно, это имеет свои удобства,— сказал Галдин нерешительно. Ему что-то не совсем понравилось это предприятие.— Но чем же я бы мог вам помочь?

— О, очень многим! У вас есть хороший строевой лес — вы могли бы построить несколько домов там, на моей земле, взяв ее у меня в аренду, а потом продав их очень выгодно евреям.

— Но ведь это вы и сами могли бы сделать! — изумился Григорий Петрович.

Фон Клабэн только еще больше прищурил свои глаза.

— Конечно, я не говорю. Но мне одному трудно будет поставить сразу много домов, а если поставить мало, то лавки не дадут большого дохода…

Он замолк, но видно было, что он не сказал всего того, что думал.

За поворотом показался пароход. По течению он шел довольно быстро.

Они поспешили вниз к лодке. Их уже ждали люди. Когда пароход поравнялся с усадьбой, ему стали махать платками и кричать, чтобы он остановился. Машина замедлила ход. Раздался резкий, отрывистый свисток.

Карл Оттонович сел в лодку.

— Так вы подумайте о моем предложении,— сказал он на прощание.— Вы не проиграете на этом. Что?

Галдин обещал подумать.

Лодка поплыла к пароходу, потом закачалась у его кормы и остановилась. С палубы спустили лесенку.

— Форверц! [16] — крикнул штурвальный.

Красные лопасти большого заднего колеса все быстрее зашлепали по воде. Озаренный солнцем фон Клабэн махал Галдину шляпой.

XIV

Июль месяц начался грозами. Каждый день после полудня небо обкладывалось черными тучами, сердито перекатываясь, урчал гром, и все замолкало в ожидании бури. Потом внезапно срывался с неба дождь, ветер бешено пригибал к земле ветви деревьев, блистала мгновенная молния, пенилась река. Ураган проносился, и опять покой возвращался к земле. Напоенная влагой, она засыпала еще пышнее одетая в свои зеленые одежды.

Все утра проводя на охоте в болотах, Григорий Петрович по вечерам по-прежнему взбирался на башню и курил там свою трубку. Им опять овладели нерешительность, робость, недоверие к себе. Ему хотелось снова навестить Анастасию Юрьевну, но он боялся ей наскучить, а удобного предлога для посещения Теолина не находил. Как-то на неделе он выбрался с визитом к князю Лишецкому и проскучал у него весь вечер. Генерал читал ему свои мемуары, много кричал о «поляках», о «жидах», о безыдейности власти. Григорию Петровичу приходилось выслушивать все это молча. Потом князь водил его за две версты от дома показывать курган, в котором, по его мнению, были похоронены баварцы в 12-м году. Два заржавленных ружья и осколок гранаты, добытые из этого кургана, видел Галдин у князя в кабинете. Генералу, как видно, пришелся по душе молодой сосед, он долго не хотел отпускать его от себя. На прощание подарил ему свою брошюру «О православии в Западном крае» с автографом.

На другой день после того навестил Галдина почтмейстер. По обыкновению своему, почтмейстер был говорлив, доволен и весел. Сообщил две-три сплетни о соседних помещиках, справился о том, благополучно ли довез Григорий Петрович пана Лабинского. Когда же Галдин рассказал ему о своем посещении Лабинских, Дмитрий Дмитриевич воскликнул:

— Удивительно гонорливый народ эти поляки, нас они и за людей не считают! Так вас даже на похороны не пригласили?

— Нет,— отвечал Григорий Петрович, который, по правде говоря, забыл уже и думать об этом,— а вы были?

— Что вы, что вы! — замахал руками почтмейстер,— обо мне и говорить нечего. Ежели бы они еще в Черчичах отпевали его, тогда, конечно, хоть одним глазком взглянул бы, а то ведь у них своя капличка есть в усадьбе. Интересно все-таки,— продолжал он уже более спокойно,— как теперь они устроятся.

— А что такое?

— Да как же, имение, видно, трем дочерям пойдет: как же они его поделят? Или, быть может, пока что вместе будут жить? Тетку я бы на их месте живо выставил…

— Почему же?

— Да больно уж ядовитая особа — злее этой бабы я еще не видывал.

— А барышни? — полюбопытствовал Галдин, предлагая гостю принесенный только что яблочный квас со льдом, искусно приготовленный Еленою.

— Барышни? — повторил почтмейстер с хитрой улыбкой и потянулся за квасом,— барышни разного рода — штучки не вредные! Мне, грешным делом, старшенькая, Галина, нравится — здоровая такая и веселая… И черт же их польками сделал! Были бы русскими, так вам любую выбирать — невесты хоть куда — с зобком {47}.

Григория Петровича покоробила несколько вольная речь Дмитрия Дмитрича, он неучтиво оборвал его:

— До этого мне, собственно, мало дела — жениться я, слава богу, не собираюсь и за приданым не гонюсь. Квас хорош?

— Восхитителен,— отвечал, не смутившись, почтмейстер,— лучше всякого шампанского!

— Ну уж нет,— улыбнулся ротмистр,— я шампанское ни на что не променяю. Да вы, может, выпьете со мной бутылочку — я велю к обеду заморозить.

Почтмейстер так весь и просиял.

Галдин, глядя на него, продолжал улыбаться.

— Так вы говорите, что барышни хороши,— завел он опять речь о Лабинских, желая загладить свой резкий тон.— На мой взгляд, панна Ванда лучшая…

— Несомненно — подхватил его собеседник,— панну Ванду можно назвать просто красавицей, но уж очень она субтильная… и потом характерец — у-у-у!

Почтмейстеру так и не удалось распространиться о характере панны Ванды, так как в комнату вошла Елена и, по обыкновению, взглянув на барина своими испуганными глазами, сообщила:

— Там к вам граф приехали. Я его в гостиную звала, так они не идут…

Григорий Петрович поспешно встал и, извинившись перед Погостовым, вышел в переднюю.

Он догадывался, зачем приехал к нему граф, но все-таки ждал чего-то большего. Ему казалось, что граф должен сообщить нечто важное, имеющее отношение к нему — Галдину. Во всяком случае, явился удобный предлог, чтобы снова побывать в Теолине.

— Милости прошу, граф,— как можно учтивее воскликнул ротмистр, подходя к гостю,— вот сюда, в гостиную.

Граф робко мялся на месте, не зная, куда девать свою дворянскую фуражку с красным околышем.

— Ах, помилуйте,— говорил он, пришепетывая и краснея.

«Однако с таким экземпляром не сговориться»,— подумал Галдин, но улыбнулся еще учтивее и повторил:

— Пожалуйте за мной, у меня запросто…

XV

За закуской, которую, против обыкновения, подали в столовую (Никита Трофимыч был приглашен выпить чарку), граф так оживился, что его трудно было узнать. Он неожиданно вынул из бокового кармана своей венгерки письмо и подал его Галдину.

— Это вам просили передать,— сказал он таинственно.

Григорий Петрович вспыхнул, поспешно пряча протянутый ему конверт. Он заметил, как насторожился при этом почтмейстер.

— Вот, не угодно ли, фляки господарски {48},— превкусная вещь,— сказал он, чтобы скрыть смущение.

Все время, сидя за столом, угощая гостей и закусывая сам — Галдин никогда не мог пожаловаться на аппетит,— он ощущал у себя на груди шуршащую бумагу письма и даже не раз дотрагивался до нее руками, будто желая убедиться, точно ли при нем это письмо.

«Ага,— проносилось в его голове,— да ты, действительно, волнуешься!»

— Вот так эндак, вот так так! — кричал совсем уже разошедшийся граф, не переставая прикладываться к рюмочке.— Я так и знал, что встречу в вас друга! Честное слово! Уверяю вас… мне дорого человеческое обращение, более того — я люблю, когда помнят о моем имени! Карлуша — тот ничего не понимает. Он мужик, хам… У него голова, но он хам… извините за выражение!

— Хе-хе-хе,— смеялся почтмейстер, хитро поглядывая на Галдина,— его сиятельство развязали язычок — хе-хе-хе!

Он тоже много пил, но оставался таким же благопристойным, гладеньким и доброжелательным и, кажется, всему очень радовался, точно получил подарок.

— Карлуша — свинья,— продолжал граф,— настоящая немецкая свинья… Он хочет надо мной опеку поставить и сам опекуном стать… Дудки-с… Я вот возьму и женюсь, возьму и женюсь и все жене передам… Он думает, что со мною, как с Настей, все можно сделать… Нет-с, никогда-с! Все равно на простой женюсь, а женюсь… Вот так эндак, вот так так!

— Я вам не советовал бы торопиться,— заметил Григорий Петрович, думая, как бы начать нужный ему разговор и досадуя на мешающего почтмейстера.

— Почему же! — возразил граф.— Очень просто, возьму и женюсь… Простая девка иногда лучше нашей, ей-богу.

— Хе-хе,— опять засмеялся Дмитрий Дмитрич,— вполне последовательно: дедушка раскрепощал мужиков, а внучок в альянс с ними вступает… Голос крови, так сказать…

— К чему вы это, собственно? — недовольно покосился на него Галдин.

— Да как же… Вы ведь знаете, конечно, о графе Донском…

— Знать то знаю,— сухо отчеканил Григорий Петрович,— но нахожу ваши шутки неуместными…

Когда Галдин был чем-либо рассержен, лицо его становилось каменным, усы подымались вверх, а глаза тускнели и будто не видели ничего перед собой. Он походил тогда на готовящегося к борьбе коршуна. Но он был отходчив и добр, быстро на губах его появлялась добродушная усмешка. Почтмейстер смолк, замельтешил, а после обеда распрощался, отговариваясь делами, и уехал.

— Вы дровец ему послали? — полюбопытствовал граф, когда Погостов скрылся.

— Каких дровец?

— Как же! Это необходимо сделать. Я и то ему даю. Тут все так делают…

— Но за что же? — изумился Григорий Петрович.

— Да ведь он почтмейстер,— очевидно, тоже удивляясь непонятливости хозяина, настаивал граф,— он вам иначе заказные письма сразу доставлять не будет, а сначала повестку пошлет — возня лишняя, будет требовать доверенность от вашего человека — вообще затруднения…

Граф засмеялся.

— Я вот, говорят, дурак, а все-таки многое что вижу, вообще мог бы целый роман написать… много прохвостов…

Он нахмурился и замолк, угрюмо барабаня пальцами по губам.

Григорий Петрович тоже молчал, не зная, с чего начать. Он еще раз потрогал то место, где у него было спрятано письмо, и в раздумье потянул себя за ус. Конечно, это она ему пишет. О чем? Может быть, просит опять приехать к себе? Или что-нибудь относительно брата. Но, собственно, говорить о таких вещах — история довольно щекотливая, а тут и прямо не подступишься.

— Послушайте, граф,— наконец прервал молчание ротмистр. Достал трубку и начал ее тщательно прочищать.— Вам Анастасия Юрьевна говорила что-нибудь?..

— Что? — растерянно повел глазами гость.

— Я хотел спросить… А, да к черту! — воскликнул Галдин и вскочил с места.

Граф вздрогнул.

— Вы серьезно намерены жениться? — приступил Григорий Петрович прямо к делу.

— А… да, да… я собираюсь…

— Ну вот, так я вам скажу, что вздор… Вы не обижайтесь на меня и не обращайте внимания на мои выражения, а слушайте… Меня Анастасия Юрьевна уполномочила поговорить с вами, сказала, что вы мне доверяете.

Он подсел опять поближе к графу и слегка дотронулся до его колена. Граф просиял. В эту минуту у него было что-то общее с сестрою. Галдину он положительно стал симпатичен. Григорий Петрович заговорил от чистого сердца:

— Нет, вы послушайте… Вы, конечно, знаете, что сестра ваша вас любит и желает вам добра… Она умоляла меня подействовать на вас, объяснить вам, что то, что вы задумали, ужасно. Конечно, можно полюбить простую девушку, но тут ведь совсем другое…

Григорий Петрович чуть не сказал, кто такая эта девушка. Он считал себя не вправе голословно обвинять Клябина, которого мало знал: Анастасия Юрьевна могла ошибаться…

— Что вы! — воскликнул граф с восторженным убеждением.— Помилуйте! Вы не знаете, что это за женщина. Я вижу, вы порядочный, добрый человек, и я вам скажу: она замечательная девушка! Вот моя первая жена — бог ей прости — та была настоящая ведьма, хуже ведьмы! А эта… Нет, вы взгляните…

Граф взволнованно полез к себе в боковой карман и вытащил оттуда фотографическую карточку, завернутую в папиросную бумагу.

— Вы только посмотрите,— продолжал он,— я ее заставил сняться, карточка скверная, но все равно… Разве это не ангел, не сама доброта?

Галдин взглянул на портрет. Он был, точно, очень плох и трудно было что-нибудь толком разобрать, но Григорию Петровичу удалось все-таки различить миловидное женское лицо, несколько круглое, несколько грубоватое, но все же не лишенное приятности. Такие лица часто встречаются среди мещаночек победнее. Не будучи физиономистом, Галдин все же сразу мог догадаться, что она вовсе не была таким идеалом доброты, какою ее представлял себе граф. Скорее в ней проглядывала расчетливость и некоторая хитрость.

— Что — видите? — говорил граф, не выпуская, как сокровище, из рук своих карточку и захлебываясь.— Но ее нужно знать, как знаю я. Вы скажете — она пала?..— А мы разве безгрешны? Разве мы смеем казнить других, будучи их грязнее?.. Вздор! Неправда! Не можем! Ей, вы думаете, не тяжело?! Она не ненавидит Карлушку? И тяжело, и ненавидит. И я ей помогу. Должен! Таких людей мало, она никогда надо мною не смеется, у нее слова такие есть… вы не знаете их… Нет, не говорите, это неправда все, что вы скажете. Я только один знаю ее — один, один.

Граф замолк. В глазах его стояли слезы. Этот несчастный — почти кретин, почти пропойца,— казался великим в своей любви. Григорий Петрович не знал, что возразить. На такие чувства нет возражений. Он даже позавидовал ему,— черт возьми, этак не всякий любит!

XVI

Оставшись, наконец, один и так и не успев разубедить графа, Григорий Петрович вынул из кармана письмо, пошел к себе в спальню, зажег свечку, так как уже наступили сумерки, и разорвал конверт.

Писала Анастасия Юрьевна.

«Григорий Петрович, вы будете удивлены, получив мое письмо. Я сама не знаю, что со мной. Вот уже несколько дней я не нахожу себе места — мне не хватает вас. Как ни страшно женщине первой говорить это, но все равно я вам говорю — люблю. Я не Татьяна, мне уже тридцать лет, и это письмо может показаться смешным, диким, но знаю, что и вы не Онегин, что у вас есть сердце. Может быть, я ошиблась, но ваше отношение ко мне дало право думать, что вы относитесь ко мне с участием. Я не думаю о будущем и не хочу его. Я больна, измучена, но я еще могу любить — могу ли быть любимой? Думая о муже, я не чувствую себя преступной — он сам оттолкнул меня от себя — я для него давно уже умерла как человек и как женщина. Брат вам передаст это письмо — разорвите или храните — мне все равно,— только ответьте мне, где мы можем встретиться. Простите мои ошибки, я плохо пишу по-русски, французский же здесь был бы не у места. А. К.»

Неужели это писала Анастасия Юрьевна? Ну да, конечно, не могло быть никаких сомнений. И это правда? Правда то, что она его любит?

Григорий Петрович закрыл глаза, потом зажмурился, глядя на огонь свечи. Минуту он любовался все расходящимися лучами света, ни о чем не думая. Он нарочно старался ни о чем не думать, потом сказал громко:

— Я получил письмо от Анастасии Юрьевны.

Осторожно положил письмо на стол, расправил помятые листки и улыбнулся. Улыбка долго не сходила с его губ.

«Ну конечно, она меня любит… Об этом можно было догадаться сразу, но ведь дело и не в том — ведь и я ее люблю. Ведь не проходило дня, чтобы я о ней не думал. И потом, разве не из-за нее я разозлился на почтмейстера? Конечно, конечно… Но что-то будет дальше? Нет, лучше не думать об этом… Стыдно, стыдно — не мог первым написать ей. Легко сказать — написать письмо; черт возьми, легче попасть из пистолета в подброшенный пятак, чем написать письмо!»

Галдин внезапно поднялся и быстро прошелся по комнате, потом схватил стул, высоко поднял его одной рукой на воздух, но и это ему не помогло. Мысли никак не могли освоиться со случившимся.

— Ну да, я получил письмо,— снова проговорил он громко, и вдруг его охватила такая бешеная радость, такое желание двигаться, бегать, кричать, смеяться, что он опрометью выскочил из спальни, в два прыжка спустился с лестницы и очутился на дворе.— Антон! Антон! — закричал ротмистр.— Скорее там!

— Что прикажете? — отвечал голос кучера из конюшни.

— Живо оседлай Джека и веди его сюда!

Но как же быть с ответом? Обязательно нужно ответить! — Григорий Петрович задумался. Нет, только не сейчас. Сейчас надо что-нибудь делать, а завтра…

— Ты не спишь еще, Никита Трофимыч?

Старый повар сидел на крылечке перед кухней.

— Нет, ваше благородие, отдыхаю. Вечер-то больно хорош — как бы только, на ночь глядя, дождика не было.

— Не будет, милый,— весело отвечал Галдин.— Теперь все светлые дни настанут.

Старик с изумлением посмотрел на барина. Антон подвел Джека.

— Прощай, Трофимыч!

Откуда-то вынырнувшие Штык и Пуля кинулись под ноги лошади.

— А ну — кто скорее?

Джек рванул и понес.

Давно уже с таким наслаждением не мчался Григорий Петрович на своем гунтере. Через дороги, через канавы, рвы, изгороди, по овсам и ржи скакал он, все прибавляя ходу, все желая больше и больше скорости. Впереди темнел лес. Вскоре густой запах смолы и неподвижные сосны преградили ему путь. Лошадь убавила шагу. В сумерках, разыскав тропинку, Галдин опустил поводья и закурил трубку. Лес спал. Слышен был только треск сухих сучьев под лапами неугомонных псов. Тишина леса убаюкивала, успокаивала приподнятые нервы.

Чем дальше вглубь, тем становилось темнее. Галдин не различал головы своей лошади. Она фыркала, прислушиваясь к шорохам. Он чувствовал, как бьется кровь на ее сухой шее. Шаг ее стал осторожен и упруг.

Потом донесся мерный шум, похожий на приближающийся ветер.

«Эге, да я уже около клябинской мельницы»,— подумал Григорий Петрович.

И точно, вскоре мелькнул просвет. На лугу, покрытом сплошь куриной слепотою, которая желтела при луне, как золотой ковер, показалась мельница. Сквозь открытые шлюзы с грохотом падала широкая волна воды. Сейчас же за мельницей, чуть поднявшись на холм, можно было увидеть усадьбу Теолин. Случайно приехав сюда прямиком, Галдин остановился в нерешительности.

В барском доме горели огни. Его тянуло на эти огни. Он два раза проехал вдоль ограды мимо парка. Даже слез с лошади, подошел к калитке, отворил ее и посмотрел внутрь. Сад был пуст. Но Галдин все-таки не вошел в него, а, постояв несколько минут, сел опять в седло.

Он не мог оставаться один, не мог лечь и заснуть у себя дома — ему нужны были люди, с которыми бы он мог говорить, смеяться, которым мог бы крепко пожимать руки от переполнявшего его счастья. Он спустился к реке, въехал на паром и перебрался в Черчичи,— была не была, ему пришло в голову посетить пана пробоща.

Ксендз сидел у себя на маленьком крылечке, повисшем почти у самого обрыва над водою: он помогал разматывать шерсть миловидной женщине, сидевшей напротив. При появлении Галдина ксендз вскочил с места, засуетился, радостно заулыбался.

— Вот приятно-с! — воскликнул он.— Это так хорошо, что пан пулкувник меня не забывает!.. Аделька, худко, поставь самовар и стол накрой!

Молодая женщина поспешно вышла, скромно потупив глаза под взглядом Григория Петровича.

— Да у вас тут премило,— сказал ротмистр, оглядываясь.

На том берегу черным пятном выступала усадьба Клябина. Река была неподвижна, веселые огни местечка отражались в ее водах. Иногда доносился плач ребенка, лай собаки или чье-то нестройное пение; иногда кто-нибудь кричал с противоположного берега:

— Паром!

Эхо подхватывало этот крик, несло его далеко вниз по течению.

— Да, ничего себе,— отвечал пан пробощ,— только вот как бы балкончик в реку не упал… еле держится. Вообще домик негодный…

Аделя внесла закуски и вино. Ксендз попросил гостя к столу.

— Мне, собственно, есть совсем не хочется, но выпить я могу,— сказал Григорий Петрович, радостными глазами глядя на хозяина.— У меня сегодня весь день какой-то пьяный. Приезжали ко мне граф и почтмейстер, потом я проскакал к вам верхом… до сих пор еще шумит в ушах ветер… Право, я ни капли не жалею, что поселился в деревне… Тут очень, очень хорошо!

— Пан пулкувник сегодня радостный,— засмеялся ксендз.— Это мне нравится… Я сам люблю лихость, хоть и ношу сутану… Моя господыня тоже смех любит… Аделя! — крикнул он.

— Цо? — отвечал живой голос из комнаты.

— Ты любишь смеяться? Пан пулкувник хочет послухать, як ты смеешься!

В ответ на это послышался быстрый топот удаляющихся шагов, шорох платья.

— Ишь, сбегла,— улыбнулся пан пробощ.— Шустрая она у меня.

— Да, да,— она мне очень понравилась,— подхватил возбужденно Галдин.— Но чтобы нам с вами предпринять, пан пробощ?

— О, да у пана что-то есть на сердце,— подхватил хозяин.— Уж не влюбился ли пан в панну Ванду?.. Ну так я порадую пана — красивая паненка велела вам кланяться.

В другое время, и, пожалуй, не так давно, эти слова очень обрадовали бы ротмистра, но теперь они ему были приятны в такой же мере, как и все, что было вокруг.

— Ах, вот как! — сказал он равнодушно и снова посмотрел в ту сторону, где за рекой темнели теолинские липы.

— Я вижу, пан пулкувник умеет маску делать,— шутя наседал на него ксендз.— Это доказует рыцарскую волю пана.

— Нет, в самом деле,— перебил его Галдин.— Придумайте, куда бы нам пойти?

«Что если он предложит пойти к Клябиным? — мелькало у него в голове.— Нет, не надо,— это ребячество».

Ксендз пил красное вино, не торопясь ответить. Его веселые умные глаза бегали по оживленному лицу гостя, точно выпытывали у него его мысли.

— Можно к Сорокиной пойти,— наконец сказал он.— Пани Фелицата всегда рада гостям… Теперь у нее, наверное, кто-нибудь сидит.

Эх, придумал тоже! Что делать у этой дуры?

Галдин насупился, но потом с живостью ответил:

— Ладно,— к Фелицате, так к Фелицате!

Ксендз надел широкую свою черную шляпу, взял толстую палку и они пошли. Лошадь и собак Галдин оставил во дворе костела.

Усадьба адмирала Рылеева была недалеко от местечка, сейчас же за речонкой Чертянкой. Надо было переехать на лодке или пароме эту речку, чтобы попасть в сад, примыкающий к небольшому помещичьему домику.

Уже издали Галдин и ксендз услышали шумный говор, восклицания, смех. На широкой лужайке, окаймленной со всех сторон высокими, густыми ивами, пылал огромный костер; за ним в зареве и дыме какие-то черные тени, взвизгивая, носились по воздуху. Можно было подумать, что дикари с Сандвичевых островов {49} собрались здесь праздновать свою победу.

— Однако тут действительно весело,— сказал изумленный ротмистр.

— Самое веселое место в губернии,— отвечал смеясь пробощ.

Они подошли поближе, всматриваясь в лица людей, никого не узнавая. Иные оказались в самодельных масках, иные вымазались сажею.

— К нам, к нам, дуракам! К нам, к нам, дуракам! — завопили ряженые, обступая вновь прибывших.

Черные тени продолжали носиться по кругу — это оказались катающиеся на гигантских шагах.

— Наконец-то я тебя вновь увидела,— сказала безобразная, с длинным носом, маска, подходя к ротмистру.

Григорий Петрович рассмеялся.

— По правде сказать, я не желал бы часто с тобою встречаться.

— Угадай же, кто я?

— Право, не знаю — должно быть, женщина и, судя по маске, уродливая: но скажи мне лучше, где хозяйка, перед которой нам надлежит извиниться за внезапное посещение?

Маска ему не ответила, с хохотом скрывшись в толпе.

XVII

Черт знает что такое! Как это могло случиться? Как можно дойти до такого состояния? Столько выпить и сделать такую пакость… Нет, он никогда не думал, что способен на это. Правда, он пил и раньше, выкидывал невероятные штуки, но никогда не спускался до подлости… А теперь это была подлость, гадость… трудно назвать то, что произошло. Он был в приподнятом состоянии, ему хотелось кричать, прыгать, выкидывать глупости — это все понятно, но Сорокина…

Григорий Петрович сидел хмурый у себя на кровати, смотрел в угол. Он положительно ни за что не мог приняться. Елена несколько раз звала его завтракать. Бернас подходил к двери и стучал в нее кулаками.

— Убирайся вон! — кричал на него расстроенный помещик. Наконец, он решился: надел китель, побрился, недовольно взглянул на себя в зеркало и поехал верхом в имение Рылеева.

— Вам кого угодно? — спросила его неопрятная девка, мывшая в передней пол.

— Барыня дома?

— Они-с под крылечком малину жруть…

«Идиотка»,— подумал Галдин, смотря на глупую физиономию девки, и прошел на крыльцо.

За крыльцом, защищенное кустами сирени с одной стороны, а с другой — стеною дома, было укромное прохладное место, где обыкновенно обедали.

За столом сидела Фелицата Павловна в сиреневом платье с оборками, рядом с нею о. Никанор — священник из местечка, которого Галдин видел всего раз в церкви. Они действительно ели малину со сливками. Увидев ротмистра, Фелицата Павловна изобразила на лице своем, довольно поношенном, подобие восхищения, соединенное с благодарностью, и высоко, к самому лицу гостя, поднесла пахнувшую лесною лилией руку.

Григорий Петрович холодно приложился к протянутой руке, покосившись на священника.

— Как это мило с вашей стороны,— воскликнула Сорокина, молящим взором глядя на Галдина.— Вы не знакомы? Отец Никанор, наш священник…

— Не имел удовольствия,— приподнялся священник.

Подавая руку, он прямо доской вытянул пальцы, придерживая левой рукой на правой широкий рукав своей рясы. Глаза его метнулись по лицу ротмистра и сейчас же спрятались под стол.

— Вы извините меня, Фелицата Павловна, я к вам на минуту,— сказал Галдин, не садясь и упорно смотря на лоб хозяйки, густо усыпанный пудрой.— Я по делу…

— Но присядьте же хотя, вам сейчас подадут чистую тарелку…

— Нет, пожалуйста, не беспокойтесь,— остановил ее ротмистр.— Уверяю вас, мне некогда…

Он перевел опять глаза на о. Никанора, тщательно складывающего салфеточку, лежащую перед ним.

— Я хотел бы поговорить с вами наедине…

— Но как же…— вспыхнув, смущенно проговорила Сорокина, остановив на нем свои молящие взоры.

— Я могу на время прогуляться,— вмешался священник своим сонливым, ничего не выражающим голосом.

— Зачем же,— перебил его Галдин.— Фелицата Павловна любезно согласится со мною пройтись по саду… Не правда ли?

Сорокина озабоченно встала. Они молча пошли по дорожке к лужайке, где стояли гиганты.

Григорий Петрович собирался с мыслями. Он еще хорошо не знал, что скажет, но решил твердо, что объяснение необходимо. Третий день он думал над этим, третий день непрестанно ругал себя «мерзавцем». Анастасии Юрьевне так и не ответил. Пробовал писать, но ничего не вышло. Мысль о Сорокиной не давала покоя. При одном воспоминании о ней его мутило. Как, как это могло произойти? Следовало раз навсегда с этим покончить.

Они остановились и посмотрели друг на друга. Она молчала, тяжело дыша (или она это делала нарочно, чтобы лучше обрисовывалась грудь, подумал Галдин), готовая броситься ему на шею, недоумевая от его холодного, невидящего взгляда.

— Я приехал к вам,— сказал Григорий Петрович, в упор глядя на нее,— чтобы просить вас забыть все то, что я говорил вам три дня тому назад…

Она открыла рот, хотела что-то сказать, но ничего не сумела произнести. Лицо ее под пудрой сделалось жалким, съежилось и постарело.

— Может быть, вам это неприятно, но я должен заявить вам, что я вас не люблю, никогда не любил и не могу полюбить. Все, что случилось, было неожиданно для меня самого. Кроме того, наше общее настроение… Одним словом, вы — зрелая женщина и поймете, что я хочу сказать. Я чувствую себя кругом виноватым, но вижу один только выход — сказать вам правду. Я ее сказал. Все другое было бы слишком тягостно для меня и для вас и ни к чему бы не привело… Вы можете мне запретить бывать у вас — ваша воля. Но верьте в мою скромность и глубокое уважение к вам.

Григорий Петрович сказал все это, не останавливаясь, ровным тоном, каким читают приказы по полку. Он боялся сбиться и торопился, чтобы не поддаться чувству жалости.

Когда он смолк и опустил глаза свои со лба Фелицаты Павловны на глаза ее и рот, то заметил, что глаза ее влажны, а губы дергаются.

Она все еще молчала.

Тогда он предложил ей руку. Она приняла ее машинально, и они медленно пошли к дому. Не доходя до стола, за которым все еще сидел о. Никанор, Галдин выпростал свою руку из-под руки Сорокиной и сказал уже тише и мягче:

— Еще раз прошу, извините меня, право, так лучше.

Она всхлипнула всей грудью, быстро поднесла платок к глазам и, вытерев две слезинки, сказала тоже тихо и совсем просто:

— Да, да, конечно… Простите.

И скрылась за кустами сирени.

Галдин мгновение стоял неподвижно, потом вышел на задний двор и сел на лошадь.

Он ехал, опустив голову. Вспоминал рассказ почтмейстера о носках для земского; вспомнил восторженные взгляды Сорокиной, бросаемые на него у Клябина; вспомнил ее задавленный шепот там, в лесу, когда они все разбрелись по чаще, и то, какой пьяный вздор, похожий на признание, говорил он ей там же в лесу ночью, под пьяные песни, доносившиеся издали, в пьяном угаре; вспомнил ее лицо — некрасивое, всегда напудренное, ее добрые глаза, желающие казаться молодыми и обольщающими; вспомнил ее заботы о нем в ту же ночь, когда они сидели в лодке, а она все хотела укрыть его своим плащом, и сегодняшнюю ее беспомощную растерянность, и ему почему-то становилось грустно и обидно за нее…

XVIII

Галдин переехал оба парома — через Чертянку и Двину. Проехал мимо клябинского сада; опять, как и в ту ночь, остановился у калитки, но сейчас же тронулся дальше, не зная, что сделать, чтобы загладить свое грубое молчание в ответ на такое правдивое письмо Анастасии Юрьевны. Что делать? Он никогда еще не был в таком безвыходном положении, и все это из-за глупой боязни писать письма, из-за неуверенности в себе. А время уже упущено… Остается спрятаться у себя и ждать…

Он услышал за собой конский топот, повернул голову и остолбенел. За ним на белой лошади ехала Анастасия Юрьевна.

Он почувствовал, что краснеет до корня волос. Он готов был провалиться сквозь землю, так было ему стыдно. Ждал ее приближения, как смертного приговора.

Она была очень бледна. На ней была синяя амазонка {50}, он впервые видел ясно все ее тело. Она не сводила с него своих глаз, оттененных широкой синевой, глаз, в которых он не видел ни упрека, ни злобы, ни прощения: они смотрели на него, как смотрят в темный обрыв перед собою. Она остановилась в двух шагах от него. Он сделал нечеловеческое усилие. Тронул шпорой лошадь и, подъехав к ней вплотную, сказал тихо, но внятно:

— Вот это хорошо, что я увидал вас здесь, да, это очень хорошо…

Она продолжала смотреть на него.

— Я получил ваше письмо,— снова начал он.— Я получил его, вот оно, даже тут со мною, и вы никогда не узнаете, как оно мне дорого… Да, да,— заспешил он, заметя, что губы ее пошевелились.— Вы не поймете, вы не поверите, что я молчал, потому что не сумел бы вам ответить, не приезжал к вам, потому что боялся вам сказать, что тоже люблю вас…

— Это правда? — хрипло произнесла она. Глаза ее закрылись, потом открылись вновь.

— Я не умею лгать,— твердо ответил он.— Я никогда так не мучился…

— Нет, нет, постойте,— остановила она его.— Нет, не надо…

Она ударила стеком свою лошадь и поехала вперед. Галдин ехал рядом. Он не смел заговорить, она тоже молчала.

Так они доехали до мельницы, мимо которой проезжал Галдин в памятную ему ночь — в ночь угара. Сосны сплотили над ними свои темные ветви, сухой валежник захрустел под ногами лошадей.

— Я ведь ехала к вам сейчас,— неожиданно оборвала она молчание.— Вы должны это знать: если я первая написала вам письмо и вы не ответили на него, почему же мне не поехать к вам, чтобы вы меня выгнали…

— Анастасия Юрьевна! — не удержался Галдин.— Зачем вы это говорите?

Она не обратила внимания на его умоляющий тон; она продолжала:

— И вот я поехала… Больше даже, если бы вы меня выгнали, я остановилась бы у ворот вашего сада и оттуда смотрела бы на ваш дом…

— Я не хочу вас больше слушать,— вскрикнул Григорий Петрович, придерживая Джека.

— Нет, вы слушайте,— настойчиво ответила она. Она не смотрела уже на него; она говорила, точно бредила, точно она прислушивалась к чужому голосу, повторяла его слова: — Я все стояла бы и смотрела. Я говорила бы себе: здесь живет тот, кого я люблю, может быть, он захочет позвать меня к себе, и тогда я приду к нему и стану говорить, как я его люблю.— Она улыбнулась тихой улыбкой и замолкла, потом начала снова, все не глядя на него, опустив вниз свое осунувшееся лицо.— Я была больна в эти дни, я даже немного лежала и потом я пила… Вы мне простите это, да? Я не знаю, как я села сегодня на лошадь… Он даже удивился, что я решилась ехать верхом. Если бы он знал, что я решилась на большее, он, наверное, выгнал бы меня так же, как какую-нибудь из «своих», и даже не выдал бы замуж…

Она засмеялась сначала тихо, потом все громче. У нее даже слезы показались на глазах от смеха. Она сидела, откинувшись на своем седле, смотрела перед собою и смеялась так, будто она говорила только что самые веселые вещи.

— Да замолчите же, замолчите, замолчите! — крикнул Григорий Петрович, схватив ее за плечи, так как она чересчур уже откинулась назад.

Но она не унималась. Она смеялась, не останавливаясь; все больше и больше захватывала воздуху в грудь и смеялась.

Тогда он поднял ее с седла, спрыгнул с лошади, держа в вытянутых руках свою ношу, и бережно положил ее на мягкий мох под сосною. Потом стал перед ней на колени и расстегнул ей ворот узкой амазонки.

Она начала затихать; смех угасал, заменяясь всхлипываниями. Теперь она плакала, как маленький ребенок, которого обидели.

— Ну успокойтесь же, ну как вам не стыдно,— говорил Галдин, отнимая от лица ее руки.— Ну, взгляните на меня и улыбнитесь… Зачем так нервничать…

— Да, да, я не буду… Ну вот.

Он нагнулся над ней и поцеловал ее лоб. Тогда она закинула ему за шею руки и, совсем близко придвинув к нему свое лицо с еще влажными темными глазами, спросила.

— Так ты любишь?

XIX

Фон Клабэн давал обед губернатору. Обед этот должен был быть очень парадным. Карл Оттонович сам ездил в Ригу (в Витебске нет ничего порядочного, говорил он) и привез оттуда множество гастрономических тонкостей и вин. За губернатором, предводителями дворянства — губернским и уездным — прокурором и богатым помещиком, председателем Союза русского народа {51} и желаемым кандидатом в Государственный Совет, Рахмановым, были с утра высланы на вокзал ландо {52} и коляска.

Два дня садовник с толпой поденщиков чистил, украшал и подстригал сад, а многочисленные девки теолинского владельца скребли и мыли барский дом. Все блестело, все казалось вновь отполированным.

Старший лесник с двумя своими помощниками уже за неделю обшарили весь клябинский лес, вынюхивая волков, которые должны были быть к приезду губернатора для облавы. Каких-то забежавших двух они точно увидели где-то издали: молодые по ночам не откликались.

— Все равно надо, чтобы они как-нибудь были,— заявил Карл Оттонович, выслушав жалобу своих «ягтманов»,— бросьте в лес конину, тогда они придут.

Из соседей и знакомых только двум были разосланы приглашения — князю Лишецкому и Галдину, других фон Клабэн считал недостойными.

Обед назначен был к часу дня, чтобы оставалось время для облавы. До этого Карл Оттонович водил своих гостей по усадьбе, показывал парники, лесопильный завод и более всего обращал их внимание на «рационально поставленное», как он называл молочное хозяйство. Коровы его стояли каждая под номером, каждая в отдельном стойле, пол во всем обширном сарае был асфальтовый. Коровы кормились по «датской» системе.

Гости остались от всего в восхищении, а губернатор несколько раз повторил:

— Та, та фот это я понимаю, это настоящее немецкое хозяйство.

Губернатор был добродушнейшим на вид немцем с седенькими бачками, с симпатичной лысиной на круглом черепе. Он был любезен со всеми, всем приветливо улыбался, махая в ответ на поклоны пухлой своей ручкой. Он плохо говорил по-русски, а потому избегал говорить много, что придавало ему облик глубокомысленной задумчивости; за него в общественных собраниях всегда говорил правитель канцелярии. Среди чиновников рассказывали с добродушною улыбкою, что жена губернатора, милейшая Эмма Оскаровна, сознавая, что губернатору неудобно не знать русского языка, перед отъездом в Витебск жаловалась на это в Петербурге своим знакомым, на что будто бы одна высокопоставленная особа ответила улыбнувшись, весьма тонко: «ah bah à quoi bon ce russe!» [17] Как бы то ни было, эти добродушные немцы действительно прекрасно обходились без русского языка.

Кроме усадьбы, фон Клабэн возил всех в Черчичи и там показывал им церковь, где о. Никанор отслужил краткую литию {53}. Несмотря на то, что губернатор был лютеранином, он необыкновенно аккуратно крестился и клал земные поклоны даже тогда, когда этого не полагалось по уставу. Народа собралось множество: все хотели поглядеть на начальство. Исправник {54} и урядники {55} потели в своих парадных мундирах. За ландо губернатора ехали два конных стражника. Мужики снимали шапки и кланялись.

Фон Клабэн, сидя рядом со своим соотечественником, чувствовал себя вполне удовлетворенным. Он делал вид, что не замечает приветствий, увлеченный разговором с его превосходительством начальником губернии. Он уже рассчитывал, сколько неоцененной пользы принесет ему это высокое посещение.

Губернский и уездный предводители {56} ехали в другой коляске. Они почти все время молчали. Зато веселились от всего сердца господин Рахманов — кандидат в члены совета — и прокурор. Прокурор был мал ростом, некрасив, маленькая головка его непрестанно нервно вращалась из стороны в сторону на тонкой жилистой шее, но нрав у него был превеселый, ничуть не прокурорский, и так умел он рассказывать похабные анекдоты, что можно было умереть со смеху. Рахманов хохотал густым басом, держась одной рукой за длинную пегую бороду, а другою придерживая колыхающийся круглый живот.

XX

Стол был накрыт на десять кувертов, ждали еще адмирала Рылеева, который должен был приехать на этих днях к себе в имение, но его не было. Дам Карл Оттонович не пригласил по настоянию своей жены, боящейся лишней усталости, да к тому же, кроме Сорокиной и барышень Лабинских, никого и не было в окрестностях.

За каждым прибором стояла маленькая вазочка с пунцовой розой, а на тарелке лежал билетик с именем гостя. Венцлав был во фраке и белых перчатках, кроме него подавали еще две горничные.

Галдин приехал перед самым обедом. Он надел голубую венгерку {57} и казался очень интересным. Представился почтительно губернатору, который, как и фон Клабэн, спросил, не родственник ли его прочится в министры. Григорий Петрович был рассеян и глядел по сторонам, выглядывая Анастасию Юрьевну, но она появилась только к столу.

Настроение у всех было веселое, даже несколько легкомысленное. Все с нетерпением ждали обеда, а прокурор и Рахманов — облавы.

— Ну, Карл Оттонович, не надуйте нас, как в прошлый раз,— басил Рахманов.— Хо-хо-хо! Приготовили нам волчатиков?

— О, да,— отвечал уверенным тоном фон Клабэн.— У меня очень много волков: они даже съели у меня одну корову! Я вам обещаю удивительную охоту!

Записочка с именем Галдина лежала у прибора хозяйки. Ротмистр с благодарностью взглянул на Анастасию Юрьевну и, воспользовавшись общим разговором, шепнул ей:

— Ты хорошо себя чувствуешь?

Она улыбнулась ему счастливой улыбкой. Несомненно, она помолодела за это время. Она никогда не была так счастлива, как теперь. Когда разлили шампанское, она чокнулась с Григорием Петровичем и бросила ему:

— Милый…— и сейчас же заговорила с сидящем неподалеку веселым прокурором.

Волнуясь, поднялся князь Лишецкий. Он держал бокал в одной руке, другою пригласил всех ко вниманию.

— Господа,— сказал он обыкновенным голосом, но продолжая, все повышал его и под конец дошел до крика.— Господа! Мы, все здесь присутствующие, дети доблестных русских дворян, собрались, дабы достойно чествовать нашего высокочтимого руководителя на почве служения государству, милейшего Оскара Юлиановича, дорогого начальника губернии. Я желал бы по этому поводу сказать несколько слов. Мудрый царь-преобразователь, Петр I, создал из служилого люда особое сословие — дворян, именуя его «яко главный в государстве член» — благородным российским дворянством. Милостивый царь-освободитель Александр II в своих мудрых предначертаниях государственного устройства Российской империи вверил на попечение дворянства устроение земледельческого сословия, призывая его к самоотверженной работе на пользу и благо народа. В высочайшем рескрипте на имя благородного российского дворянства в 21 день апреля 1885 года царем-миротворцем Александром III высказано, наконец, пожелание, чтобы дворяне привлекались к постоянному пребыванию в своих поместиях, где предстоит им «преимущественно приложить свои силы к деятельности, требуемой от них долгом их звания». При этом выражена была надежда, что продолжению этой деятельности будут соответствовать «доблестные успехи и на других поприщах, издавна указанных дворянству историей и волею монархов».

Князь приостановился на мгновение, откашлялся и начал снова. Все слушали, казалось, с большим вниманием. Губернатор даже для приличия отодвинул от себя свою тарелку. Галдин украдкой смотрел на Анастасию Юрьевну.

— Господа дворяне! — с новой силой крикнул князь.— Пойдем охотно и с гордостью на этот высокий призыв. Уступая, когда это явится необходимым, места свои на почве государственного служения, оставаясь всегда готовыми пойти на клич державного вождя в защиту родины своей, вернемся же и к поместьям нашим, послужить на мирной оскудевающей ниве! Не разорять, а поднять продуктивность земли родной развитием промышленности и культуры в сельском хозяйстве надлежит нам. Постараемся примером своим на деле вновь завоевать руководящее значение благородного российского дворянства; своим влиянием мы отдалим сельское население от пагубного подпольного влияния, путем просвещения в духе нравственно-религиозном, а следовательно, и патриотическом, поведем народ русский. Мы призовем вновь нашу деревню к жизни культурной: ремесло, кустарная промышленность, искусство и наука (на этом месте князь смущенно запнулся, но, сейчас же оправившись, продолжал с возрастающим подъемом) найдут себе широкое развитие на месте — в деревне, не отрывая от земли такую ужасающую массу здоровой силы, идущей в город на жалкий заработок. Примером такого благородного служения родине служит нам наш милейший Карл Оттонович (князь мило улыбнулся в сторону хозяина), и я надеюсь, явятся еще новые силы, которые поддержат нас. (При этом генерал взглянул на ротмистра. Галдин придал своему лицу внимательное выражение.) Я кончил, господа, и предлагаю всем вам крикнуть «ура!»

Князь высоко поднял свой бокал. Лицо его было вдохновенно.

Все нашли речь его великолепной, вполне соответствующей действительности; поздравили кстати Карла Оттоновича с прелестным хозяйством и почувствовали повышенную энергию и желание работать на плодотворной ниве.

— Великолепно, восхитительно! — кричал прокурор.— Но не думает ли хозяин, что волчата заждались нас?

Это восклицание еще больше воодушевило гостей. Все поднялись из-за стола.

Показав глазами, чтобы Галдин следовал за нею, Анастасия Юрьевна поспешно прошла в полутемный будуар свой и там, обернувшись к нему, привлекла его к себе и молча, в порыве переполнявших ее любви и счастья, прижала его голову к своей груди.

XXI

Анастасии Юрьевне во что бы то ни стало захотелось поехать в Витебск вместе с Галдиным. Как ее ни отговаривал от этого Григорий Петрович, она настаивала на своем. Наконец, она даже сказала, что если он не поедет с нею, значит он ее не любит. На нее все чаще нападал страх за его любовь; она стала больше нервничать и делать много рискованных вещей. Так, она недавно приехала в Прилучье без мужа и, конечно, вся дворня это видела.

— Я хотела посмотреть, как ты живешь,— робко оправдывалась она.— Мне так хотелось это, я думала, что ты не очень рассердишься на меня…

— Конечно, я не могу сердиться на тебя, но неужели ты не понимаешь, что этим себя ставишь в неловкое положение и усиливаешь слухи, которые и так распускают про нас! Не думай, пожалуйста, что я боюсь, ты сама знаешь, как мне тяжело скрываться, но ведь надо делать что-нибудь одно — или прятаться, или откровенно во всем сознаться мужу. Последнее гораздо больше мне по душе, и я не понимаю, что тебя останавливает…

Он был очень взволнован. Даже прошелся несколько раз по комнате.

Она смотрела на него с нескрываемым восхищением.

— Я всегда повторял и буду повторять, что такое положение долго продолжаться не может. Оно тягостно для меня, обидно, и более того, ничего не обещает впереди. Мы не в Петербурге, где можно спрятаться; здесь мы у всех на глазах, и неужели ты думаешь, не найдутся гнусные люди, которые рады будут сделать какую-нибудь пакость, пуститься даже на шантаж. Я очень прошу тебя — подумай об этом! Мне больно сознаться тебе, но, право, наши встречи с тобой, кроме наслаждения, которое они дают, приносят мне всегда тяжелое чувство виновности… то, что я вор,— вор поневоле, и ты не знаешь, как это больно!

Глаза ее потухли, она ответила глухо:

— Конечно, я знала, ты уже тяготишься мною!

Он сжал кулаки от досады. Он так хотел, чтобы его поняли, чтобы сознали необходимость совместной жизни — конечно, уж не потому, что она ему в тягость! Какие дикие мысли рождаются в голове этих женщин!

— Да что же это, наконец! — воскликнул он, останавливаясь перед нею.— Зачем ты себя и меня мучишь! Кто говорит тебе об охлаждении? Ведь желая, чтобы все изменилось, чтобы ты стала мне настоящей женой, я только и думаю о нашей любви!

— Но это невозможно!

— Почему невозможно? Я сам поеду к нему и расскажу все. Он должен же будет понять, в чем дело…

— Он никогда не согласится на это,— настаивала она.

— Почему? Во всяком случае, его можно заставить! Что за вздор!

— Нет, нет, ты его не знаешь… Он никогда не согласится… Он… нет, не надо даже думать об этом…

— Но объясни же мне…

Она притянула его к себе и спросила:

— Так ты мне скажешь, когда разлюбишь меня?

— Зачем это говорить… я так далек от мысли…

Она перебила его:

— Хорошо, я верю тебе, верю… мой родной, мой единственный…— смеясь, она притянула к себе его голову.

— Я так счастлива, так счастлива… ты не рассердишься, если я тебя попрошу?..

— О чем?

— Я хотела бы, нет, мне совестно… я хотела бы выпить вина за наше примирение… Да, да, за нашу любовь, совсем немножко…

Ему безотчетно стало страшно.

— Охотно,— сказал он,— я сейчас скажу, чтобы дали шампанского, но не вредно ли тебе это будет?.. Сегодня так душно! А впрочем,— поспешил он добавить, видя ее нетерпеливое движение,— конечно, я сам хочу чокнуться с тобою…

— О нет, это совсем не вредно,— говорила Анастасия Юрьевна,— какие пустяки! Я себя так хорошо чувствую, как никогда еще. Это все его фантазии: он думает, что у меня наследственность… Но ведь он ничего не понимает! Напротив, вино меня оживляет.

Она пила шампанское, чокалась с Григорием Петровичем, смеялась и чувствовала себя прекрасно: совсем как дома,— уверяла она. Тогда же ей и пришла в голову мысль проехаться вместе в Витебск.

— Это будет так интересно! Мы поедем с тобой водном вагоне, а потом наймем извозчика и будем кататься. Я надену густую вуаль, так, чтобы меня никто не узнал.

Она с увлечением рассказывала о том, как они будут счастливы вдвоем, гуляя по Витебску, и радовалась, как молодая девушка, всем этим таинственным сговорам. Кончилось тем, что и Григорий Петрович увлекся ее мыслью.

Они условились, что выедут утром, каждый со своей станции (в Прилучье и Теолин можно было попасть с двух разных станций одной дороги), чтобы не возбудить подозрений. Она скажет мужу, что едет за покупками. Ему и в голову не придет, тем более, что он теперь очень занят полевыми работами.

XXII

В условленное утро Галдин выехал из дому в одиночном шарабане. Сначала накрапывал мелкий дождь, но потом небо прояснилось, глянуло солнце, день наступил такой ясный, веселый и молодой, что невольно хотелось радоваться. Осина кое-где покраснела, но воздух был напоен влажным запахом травы и листьев, казалось, будто опять вернулась весна.

В вагоне Григория Петровича встретила Анастасия Юрьевна (она села на предыдущей станции).

— Сюда, сюда! — махала она ему.

Он вошел в купе. Они поцеловались.

— Ты рада? — спросил Григорий Петрович, глядя в ее темные глаза.

— Рада ли я? Я так счастлива!

Они уселись в угол, близко друг от друга и, не переставая, болтали разные глупости, какие приходят в голову, когда люди очень счастливы, очень влюблены. Они еще ни разу не чувствовали себя так легко, так свободно. Их занимало, как детей, сознание, что вот они едут вдвоем, и все принимают их за мужа и жену. Им казалось, что даже кондуктор как-то особенно одобрительно взглянул на них, когда отбирал билеты.

До Витебска было всего два часа пути.

Вскоре блеснула Двина, на берегу ее все чаще замелькали серые домишки предместья. Потом показался белый дом губернатора, старый собор, весь зеленый бульвар.

Поезд остановился. Кинулись в вагоны носильщики. Поднялась суматоха.

Анастасия Юрьевна пугливо прижалась к руке Галдина, опустив густую синюю вуаль.

— Ты никого не видишь из знакомых?

— Нет, кажется, никого нет,— успокоил ее Григорий Петрович, пробираясь к выходу.

Пришлось подняться на виадук, а оттуда уже пройти в залу первого класса.

Вокзал был полон. Приезжих было мало, провожающих и встречающих немного больше, но более всего было здесь праздношатающихся. Гимназисты, кадеты, юнкера и студенты с видом победителей расхаживали среди толпы девиц всех положений, всех возрастов. Они занимали все стулья, мешали путешественникам и лакеям, наполняли одуряющим гулом высокие своды залы, чувствовали себя так же весело и непринужденно, как где-нибудь на вечеринке.

— Мне страшно,— шепнула Анастасия Юрьевна. Галдин ничего ей не ответил, проталкиваясь вперед. Он сам чувствовал себя несколько смущенным под любопытными взглядами, бросаемыми на его спутницу со всех сторон. У подъезда стояли извозчичьи пролетки. Они налетели на Галдина со всех сторон, предлагая свои услуги. Он выбрал более опрятный экипаж, они поехали.

— Верх, верх,— волновалась Анастасия Юрьевна,— ради бога, поднимите верх.

Когда Галдин зачем-то обернулся назад, он увидел знакомую фигуру. Маленький полный господин в белом кителе глядел им вслед.

«Черт возьми, да ведь это почтмейстер»,— досадливо подумал Григорий Петрович, но ничего не сказал своей спутнице, чтобы еще больше не обеспокоить ее.

Пролетка тряслась по неровной мостовой вдоль низеньких грязных домов. Едкая пыль оседала на платье, забиралась в глаза и рот. По тротуарам ходили все те же гимназисты и студенты в фуражках с широкими полями и желтых ботинках. Старые евреи сидели у своих лавчонок, а у ворот собирались еврейки и о чем-то спорили визгливыми голосами. Городовой зевал на вывески.

Переехали через мост. Внизу под каменными быками сидели на отмелях мальчишки и ловили рыбу, иные купались — бронзовые и худые, как маленькие дикари, они кричали непристойности бабам, мывшим на берегу белье. За мостом извозчик свернул направо, мимо белого здания гимназии, тощего палисадника и предводительского дома.

— Куда же мы? — спросил Григорий Петрович: тряска по камням его раздражала.

— Я, право, не знаю,— нерешительно ответила Анастасия Юрьевна. Она сама чувствовала себя не по себе и боялась, что он это заметит.— Мы могли бы заехать к «Альберту»… но я боюсь, быть может, там есть кто-нибудь…

— Ну, в конце концов, мы здесь от этого вообще не гарантированы,— засмеялся Галдин.— Во всяком случае, приходится рисковать. Ты сама хотела этого! Не правда ли, моя маленькая трусиха?

— Да, конечно, и ты теперь недоволен мною!..

— Почему? — ничуть… но если школьничать, то школьничать… Не ехать же нам в самом деле кататься за город — этого удовольствия у нас и в деревне сколько угодно… Итак, к «Альберту»…

Они остановились перед единственной в городе кондитерской. На балконе сидело несколько посетителей. Два кадета с гимназистками, два коммерсанта и какой-то чиновник в форменном сюртуке. Но Анастасия Юрьевна ни за что не захотела садиться здесь: могут увидеть проходящие мимо,— и они пошли внутрь. В первой комнате за прилавком стоял совсем лысый, как колено, господин и со злым лицом гонял мух с конфет и пирожных; в соседней комнате, где расставлены были круглые столики, никого не было. Пахло шоколадом и масляными красками от картин, развешанных по стенам (здесь продавались произведения местных живописцев).

Сев в углу за один из столиков, они потребовали мороженого.

Анастасия Юрьевна сняла перчатки, и, вытянув на столе руки, смотрела на Галдина. Она была бледна от волнения и усталости, но глаза ее блестели оживлением.

— Ну, иди же ко мне,— сказала она Григорию Петровичу, разглядывавшему удивительные пейзажи и nature morte,— мы сейчас будем есть мороженое — я его ужасно люблю, оно напоминает мне детство…

Он сел напротив и взял ее за руки. Опять она ему казалась такой ласковой, хрупкой:

— Хорошая моя…

Но внезапно Анастасия Юрьевна закусила губы, чуть внятно прошептав:

— Ай-яй!..

Он сидел спиною к двери и ничего не видел.

— Что такое?

Потом, следя за ее глазами, обернулся. В кондитерскую входили панна Эмилия с двумя старшими дочерьми пана Лабинского.

XXIII

— Quel hasard! [18] — сказала довольно сдержанно панна Эмилия, завидя Анастасию Юрьевну и Галдина.— Мы так давно не видались. Madame приехала за покупками?

Все трое были в трауре, который очень шел молодым, но еще более старил старую.

— Да, я приехала сюда к своей портнихе,— смущенно отвечала Анастасия Юрьевна,— и вот встретилась с m-r Галдиным… Сегодня ужасно жарко…

Панна Эмилия, поджав губы, косо посматривала на ротмистра.

— Присядьте, пожалуйста,— говорил Галдин, обращаясь то к ней, то к ее молодым спутницам. Он чувствовал себя смущенным и досадовал на то, что пришел сюда. Слишком прямо смотрела на него панна Ванда из-под своей черной широкополой шляпки. Ровный румянец играл на ее щеках, хотя не было заметно, чтобы она устала от духоты и пыли; такие же темные, как у Анастасии Юрьевны, глаза глядели спокойно, холодно и строго; черное платье красиво облегало ее фигуру.

Панна Галина раскраснелась, как мак, серые глаза лукаво улыбались, а золотые волосы беспорядочно выбились из-под шляпки. Она дышала высоко своей крепкой грудью, которой, казалось, было тесно в узкой кофточке.

— О да,— говорила панна Эмилия, присаживаясь к столу и еще больше поджимая губы, словно желая показать, что она совсем уж не так верит в то, что ей сказала Анастасия Юрьевна,— летом в городе совсем немыслимо. Мы очень редко приезжаем сюда — и то ненадолго. После того как умер брат (при этом она тяжело вздохнула и на мгновение опустила вниз глаза), вся забота о семье перешла ко мне… Мои бедные девочки, mes petites nièces [19] так удручены горем… Mais on espère toujours, même en désespérant [20] — я надеюсь, что Господь поможет нам, и доходы в этом году не уменьшатся. Цены на горох стоят очень хорошо, а у нас так много гороху… Но простите, я, кажется, говорю совершенно неинтересные вещи для madame, madame не любит хозяйства…

Она опять поджала губы, снисходительно улыбаясь.

«С каким бы удовольствием я изуродовал твою гнусную физиономию»,— подумал Галдин, глядя на нее.

— Нет, отчего же, я всегда охотно слушаю,— сказала Анастасия Юрьевна, беспокойно взглянув на Григория Петровича.

— Мы должны извиниться перед вами, что не пригласили вас на похороны отца,— обратилась к ротмистру панна Ванда, когда ее тетка опять заговорила что-то об урожае,— но у нас есть свои семейные традиции — мы не приглашаем никого постороннего на похороны близких… Мы избегаем вмешивать других в наши личные частные дела… Вы понимаете?..

— Конечно, это так понятно,— ответил Галдин уверенно, хотя хорошенько и не вник в значение этих правил, а говорил из приличия.

— Все такие обряды или торжества имеют важное значение только для нас,— пояснила девушка свою мысль,— и ровно ничего не представляют для других, поэтому присутствие их может только внести диссонанс…

Она говорила по-русски чисто, без видимых неправильностей, но как-то особенно отчеканивала каждое слово. Выражение ее лица оставалось спокойным, уверенным: она точно не допускала возражений.

— Это совершенно правильно,— вторично подтвердил Галдин, думая: «Боже мой, как это скучно!»

Но лицо ее ему все-таки очень нравилось. Он вспомнил, что сказал ему ксендз, когда они уезжали из Новозерья. Он усмехнулся: ну могут же приходить в голову такие нелепые мысли!

— У вас, кажется, хорошие лошади? — снова обратилась к нему панна Ванда, прямо глядя ему в глаза. Она имела эту привычку, когда говорила с кем-нибудь.

— Недурные,— не без удовольствия отвечал ротмистр.

— Я слыхала, что вы великолепный кавалерист и стрелок…

— Ну что вы!..

— Правда, правда — мне передавал это один знакомый, он был вольноопределяющимся в вашем полку. Он мне говорил о вас.

— Право, я начинаю краснеть…

— Нет, вы не беспокойтесь — ничего дурного. Я сама люблю лошадей, люблю охоту и очень рада, что нашла единомышленника… Вы, конечно, приедете к нам?

— С удовольствием.

— Непременно… вы такой домосед, вас приходится просить — сами вы не догадаетесь заглянуть…

— Но я не знал, удобно ли это…

— Ну так знайте!

Она улыбнулась, но сейчас же ее лицо приняло спокойное, внимательное выражение. Она точно изучала своего собеседника.

Он стал говорить о лошадях, как о существах, с которыми сроднился, о которых привык думать, как о людях. Он говорил с увлечением, почти красноречиво. Конечно, у него и в мыслях не было понравиться своими речами, он действительно очень любил лошадей. Он рассказал, как он приобрел своего гунтера Джека, потом перешел вообще на конное дело в России, на скачки, на выездку… Теперь в полках опять начинают увлекаться спортом, серьезно учатся верховой езде. Россия в этом отношении далеко перегнала Германию и сравнялась с Францией.

Он выпрямился, помолодел. Лицо его дышало мужественной красотой: давно ему не приходилось говорить о своих любимцах. Рассказывая, он казнил себя за то, что, увлеченный своими личными делами, перестал думать о Джеке, совсем забыл его. Он положительно досадовал на себя за это.

Анастасия Юрьевна смотрела на него с удивлением, с восторгом, смешанным с ревностью. Как он любил этих животных! Как он оживился, говоря о них! — ей было это немного неприятно. Он никогда так не оживлялся, когда говорил с нею.

Панна Ванда слушала со вниманием; она смотрела в глаза Галдину, точно запоминая каждое его слово. Ее не смущали технические термины, которыми пестрела его речь,— она все это сама хорошо знала и слушала его как старшего товарища. Панна Галина добродушно улыбалась: она всегда радовалась, когда сестра ее была довольна. Но панне Эмилии все это скоро надоело, ей вспомнилось, сколько еще осталось невыполненного дела, она заторопилась.

— Пора, пора,— говорила она, поджимая губы.

Все поднялись. Галдин все еще чувствовал себя возбужденным.

— Это было так интересно, все, что вы сейчас говорили,— сказала ему панна Ванда.— Я хотела бы еще послушать вас. Знаете что — мы сегодня будем в опере, приходите туда, если вам это не трудно…

Галдин замялся, вспомнив об Анастасии Юрьевне, но ему так хотелось поговорить еще о любимом предмете, он не выдержал:

— Если Анастасия Юрьевна захочет слушать музыку, то я охотно буду ей сопутствовать.

Он с любовью и просьбой взглянул на свою спутницу.

— Конечно, я буду очень рада,— отвечала она.

Тогда они решили, что Григорий Петрович возьмет ложу и они встретятся вместе в летнем театре.

XXIV

Галдин был в восторге, он никогда еще не говорил так много и не чувствовал себя таким веселым. С Анастасией Юрьевной он вообще говорил мало и то больше о своих чувствах. Да им как-то и не хотелось говорить, когда они оставались вдвоем: слишком полны были их сердца. К тому же он угадывал, что его интересы ей чужды, он даже стыдился сознаться ей раньше, что больше всего любит здоровые удовольствия — спорт, охоту — и очень мало понимает в литературе, а еще меньше в отвлеченных вопросах. Она говорила ему, что восхищается природой, а он, собственно, и не знал, что такое природа, не стоял в восхищении перед красивыми видами, не мечтал, глядя на звезды, но любил всей душой своей, всем своим здоровым телом землю, которая так вкусно пахнет, лес, в котором прячется так много зверя и птиц, реку, которая дает такую бодрость уставшим мускулам. Он чувствовал себя гораздо вольнее, счастливее в деревне, чем в городе, но никогда не думал, что это оттого, что вокруг него природа. Самое слово «природа» казалось ему каким-то глупым, чужим — выдумкою какого-нибудь «волосатого интеллигента». А тут вдруг нашлась девушка, которая слушает серьезно все его разговоры о собаках, о лошадях, сама расспрашивает его о них, сама любит все это. Невольно он увлекся, и у него нашлись и язык, и слова.

XXV

Возвращались они совсем другими, не похожими на тех, которые ехали в город и забавлялись своей выходкой, как дети. Сначала Галдин попробовал подействовать на Анастасию Юрьевну доводами, убеждениями, лаской, поцелуями, но вскоре замолк и молчал до самого отхода поезда.

Собственно, ничего не произошло особенного, совершенный пустяк, на который никто бы не обратил внимания, если бы не повышенная впечатлительность молодой женщины. Дело в том, что когда они выходили из театра, Григорий Петрович, увлеченный вновь завязавшимся разговором о псовой охоте, по рассеянности подал пальто панне Ванде — первой. Но нельзя же было подумать, что он поступил так нарочно! Что он хотел пренебречь Анастасией Юрьевной, отдать предпочтение панне Ванде или, что еще нелепее, унизить ее перед девушкой. У него и в мыслях не могло быть этого, а однако ему именно так и сказали:

— Вы не уважаете меня, вы нарочно оскорбляете меня! За что? Как вы не чутки, как вы грубы,— настоящий конюх!

Его так и назвали — конюхом. Это после всех его убеждений, его просьб понять его, наконец, простить ему невольную ошибку. Ведь он так ее любит! Он от всего сердца сказал ей это, хотя его и кольнуло при мысли о том, как принимают его любовь: видно, эта любовь не так уже нужна!

Его назвали конюхом — это нарочно, чтобы уязвить его за разговоры о лошадях, которые ей противны.

Тогда он больше уже не возражал ей. Он замолк и молчал, сохраняя на лице своем внешнее спокойствие, а глаза его потускнели, округлились, как будто ничего не видели.

— Ступайте к этой польке, которая смеется над вами, и развлекайте ее своими занимательными историями…

Галдин никогда не видал Анастасию Юрьевну такой. Грудь ее высоко поднималась, пальцы дрожали, нервно перебирая складки сложенного зонтика.

В вагоне она разрыдалась. В их купе сидел еще какой-то пассажир. Он с удивлением смотрел на нее из-за газеты. Галдин не знал, что делать.

— Как не стыдно,— шептал он ей, пробуя взять ее за руку, которую она вырывала.— Мы не одни,— это неудобно же, в конце концов!..

— Оставьте меня, оставьте меня в покое…

Он вышел в коридор и стал смотреть в окно.

Золотые шмели веселой стаей неслись за поездом. Колеса скрипели, взвизгивали, выстукивали свою непрерывную дробь; черные деревья проплывали мимо с поникшими ветвями, грустные на темной дали неба.

Галдин увидел в стекле свое лицо, неверное под мигающим светом вагонной свечи. Тогда, взглянув себе в глаза, он почувствовал, что был несправедлив к изнервничавшейся больной женщине, что он напрасно придал ее словам такое большое значение, напрасно рассердился. Он повернул к двери купе и хотел уже войти в нее, как ему навстречу вышла Анастасия Юрьевна. Они остановились друг перед другом, молчаливые, но уже примиренные. На ее глазах еще не высохли слезы, но эти слезы были последними — она робко смотрела на него. Что она думала? Почему в ее глазах он прочел столько тоски, столько безнадежности? Она пробовала улыбнуться, о, улыбка ее была такая, какая является на губах умирающего, чувствующего, что смерть уже близко, улыбка для успокоения остающихся жить. Почему и у него захватило дыхание,— он, такой жизнерадостный, одно мгновение подумал, что заплачет…

Они уже не были раздражены, они уже простили друг другу, но они и не могли радоваться. Быть может, они бессознательно провидели всю свою дальнейшую жизнь, а это всегда почему-то бывает тяжело: в будущем всегда ожидает конец. Они не больше минуты стояли так, но им казалось, что прошли долгие, мучительные часы.

— Как мне тоскливо, как мне больно,— первая сказала Анастасия Юрьевна.— Гриша, скажи мне, почему это?

— Мы просто устали с тобой,— ответил ей Григорий Петрович.

— Нет, нет — не то…

Она увлекла его на переднюю площадку вагона. В открытые окна продувал ветер, пол дрожал под ногами.

— Вот тут нам лучше, не правда ли?

— Да, здесь свежее… но ты не простудишься?

Она не ответила. Она перегнулась в окно и вдыхала в себя сырой воздух ночи. Она чувствовала теперь какую-то неловкость. Они искали слов для разговора, твердо зная, что говорить нужно, но слов не находилось.

— Я так ничего и не купила. Придется сказать, что ничего не нашла. Как все это глупо, глупо, глупо…

На одной из промежуточных станций Галдин принес ей сельтерской воды {58} и сам у буфета выпил рюмку водки и очень старательно съел какой-то бутерброд. Он теперь делал все как-то особенно аккуратно и, когда затворял за собою дверь, то думал: я затворяю дверь. Совсем покойно, безразлично было на душе. Потом они еще поговорили о незначащих вещах: о том, что в городе страшно пыльно и что у «Альберта» вкусные конфекты и мороженое. О театре они избегали говорить.

Григорию Петровичу нужно было сходить первому. Когда поезд остановился на его станции, они вдруг сразу поняли, что им еще много необходимо сказать друг другу, что надо торопиться, иначе все перезабудешь. Они взялись за руки и произнесли вместе одно и тоже:

— Так помни…

Но не докончили. Анастасия Юрьевна прижалась к нему, готовая опять разрыдаться. Галдин поцеловал ее в лоб и быстро соскочил на платформу. Поезд тронулся дальше. Не оглядываясь, Григорий Петрович дошел до своего шарабана. Антон удивился — так резко барин крикнул ему:

— Ну, трогай!

XXVI

Следующие дни потянулись ровной вереницей, ничего не давая нового, ничего не прибавляя в отношениях Галдина к Анастасии Юрьевне. Они встретились через день после поездки в Витебск. Она была утомлена и чувствовала себя нездоровой. Вскользь она заметила, что отношения мужа к ней показались ей подозрительными, но они оба старались не говорить о своем путешествии. Они ходили по лесу рука в руке, изредка перебрасываясь незначительными фразами, больше прислушиваясь к шороху сухих игл под ногами, к свисту иволги и тихому шелесту ветра между деревьями. Они смотрели на медленно падающие желтые листья, на бледное высокое небо, на высохшую траву и ни о чем не думали, чувствуя мягкую грусть в своих сердцах, которая, казалось, наполняла все вокруг них и пришла к ним с блеклыми осенними днями. Им ничего не хотелось, ничего они не искали. Самые яркие, острые дни остались позади, они уже сроднились с своею любовью как с чем-то близким, и она дарила им спокойное счастье без порывов, без отчаяний. Правда, они не могли явно любить друг друга, и это продолжало мучить Григория Петровича, но не как препятствие, а как неприятный укол самолюбию. Он не говорил больше с ней об этом, а она молчала, вся уйдя в свою любовь.

Потом он получил от нее записку, где она писала, что слегла, что не может с ним встретиться. К себе она тоже его не звала, говоря, что это вызовет подозрения.

Он остался один, оторванный от своих прежних занятий, недовольный, скучающий. Он вдруг почувствовал вражду к самому себе,— у него явилось такое чувство, точно высокий воротник сдавил ему шею и все время мешал, стесняя его свободу. Иногда он вспоминал свою последнюю встречу с панной Вандой и думал о поездке к ней, но каждый раз откладывал ее; что-то мешало ему по-прежнему весело глядеть на жизнь, несмотря на то, что, казалось бы, все вошло в свою колею. Боясь переписки, он хорошо не знал, что делается в Теолине, и старался наведываться об Анастасии Юрьевне стороною, через прислугу и крестьян.

В такие дни он каждое утро ходил на охоту. Это отвлекало его от мыслей, которые угнетали его с непривычки. Он ходил по болотам с ружьем в руках, перепрыгивал с кочки на кочку, пробирался в густой поросли, прислушивался к каждому звуку, каждому шороху, внимательно следя за движениями своей собаки.

Он отдыхал, чувствуя, что снова становится прежним, когда, нажав курок, слышал гулкий выстрел, перекатывающийся по-над лесом, видел падающую кубарем птицу. Тогда он кричал, посылая собаку за поноской, кричал громче, чем это было нужно, радовался своему сильному голосу. Добравшись до куста голубицы, усыпанного сплошь синими круглыми ягодами, пахнущими дурманом, он обеими руками рвал эти ягоды и ел их, ел с жадностью, как зверь, который устал и хочет пить. Потом бросался на сырой мох и, раскинув руки, лежал неподвижно, смотрел в небо, а собака его, вся измазанная в болотной тине, кидалась к нему и лизала ему лицо и сапоги, которые ей казались особенно вкусными. Он ни о чем не думал, но иногда совершенно неожиданно перед ним вставал образ панны Ванды, и он мечтал, как было бы хорошо снова поговорить с ней о лошадях или, еще лучше, нестись рядом верхом по полю. Никогда не думал он о ней, как о женщине, как думал он об Анастасии Юрьевне,— с нежностью, лаской, почти с жалостью. Панна Ванда казалась ему младшим товарищем, мальчишкой, с которым можно и побеситься, и поговорить обо всем ему милом.

В такое-то время он встретился с паном пробощем, который тоже целыми днями рыскал по болотам, всегда навеселе, но бодрый и подсмеивающийся над всеми, даже над самим собою.

— Пан пулкувник ни разу не сдупелял,— кричал он, завидя Галдина издали.— Ну и легкая же рука у пана пулкувника! Я не хотел бы выйти с паном на поединок, хоть и пришлось бы мне уступить ему свою Аделю…

Он шлепал по воде своими «постолами» {59}, в какой-то куцей тужурке, весь обвешанный битой птицей, флягами и патронами.

Григорий Петрович искренно ему обрадовался. Он чувствовал к нему особенную симпатию.

— А я четыре дня в хату не заходил,— продолжал ксендз.— Так со зверюгой под корчами и сплю. Уф! Пекло якое! Два выводка тетерей вспушил — сыночкам своим на праздник роздам. Ну, а як же вы, пан пулкувник? Бачу я на вас и дивуюсь, какой вы ладный вышли. Ей-богу, кабы мог, своим сыном вас сделал бы.

Галдин рассмеялся.

— А что вы думаете? Я таки хотел бы иметь сына. Вот Аделька, пся крев, не несет мне что-то…

Они уселись рядом под кустом можжевельника и продолжали разговаривать. Невольно разговор перешел на Лабинских. Ксендз расхваливал молодых паненок. По его мнению, они стоили хороших женихов. Там есть один такой — пан Ржевуцкий, но он не особенно нравился пану пробощу — им нужен такой жених, как пан пулкувник! В особенности панне Ванде. О, она удивительная женщина! С большим характером, смелая и умная; панна Галина тоже славная, но она больше годится для домашнего хозяйства и нрав у нее смешливее, а самая младшая — Зося, та, когда вырастет, затмит своих старших сестер,— это дичок, но с таким большим, чистым сердцем, которое может согреть своею любовью целый свет. Она его духовная дочь, каждую неделю исповедывается у него, и он хорошо знает, что это за девушка. Дай ей бог всякого счастья на земле — она его достойна.

— Они меня звали к себе,— заметил Галдин, когда ксендз умолк.

— Ну и поезжайте к ним. Ничего, что вы схизматик {60},— я и на исповеди говорю, что и схизматики тоже люди. Вот увидите — панна Зося, если вы сумеете подойти к ней, много расскажет вам…

Григорий Петрович предложил ксендзу ехать вместе. Тот согласился, но попросил дать ему время переодеться.

XXVII

Григорий Петрович не совсем спокойно подъехал к дому Лабинских, не потому, чтобы сердце его сильнее забилось перед свиданием с одной из паненок, а потому, что он все-таки чувствовал себя чужим среди этих людей из чужого для него, почти враждебного мира.

Изысканная любезность поляков всегда его отпугивала и казалась фальшивой. Панна Ванда и панна Галина играли в теннис с гимназистом и еще каким-то молодым человеком, одетым в белые брюки и темно-синюю английскую рубаху. К этому молодому человеку Галдин сразу же почувствовал неприязнь, хотя тот очень учтиво снял перед ним свою желтую панаму и отрекомендовался:

— Бронислав Ржевуцкий.

Он был высок ростом, хорошо сложен, держался непринужденно. Более всего поражал его цвет лица — он был ровен, чист, молочно-бел, с нежным девичьим румянцем. Глаза смотрели несколько надменно и вместе с тем вкрадчиво, рот с темными подстриженными усами чуть складывался в снисходительную усмешку, голос был приятен, вкрадывался в душу. При ближайшем рассмотрении он оказался не совсем пустым, а что называется fatuité [21] — по-русски не подобрать определения такому характеру, где бы самодовольство, ум, хвастовство и чванство сочетались вместе.

— Ах, как это мило,— воскликнула панна Галина, завидя гостей.

Панна Ванда только улыбнулась и, опустив поднятую было руку с ракетой, подала ее Галдину.

— Я привел вам этого лесовика,— сказал смеясь ксендз.— А где моя дрога панна Эмилия? И панна Зося, и пан Жоржик?

— Тетя поехала в лес на выкорчевку,— отвечала панна Галина,— а дети ушли гулять по грибы. Может быть, гости хотят чаю?

Гости от чая отказались и сели на скамью, чтобы посмотреть, как играют.

— Мы сейчас кончим партию,— кивнула им головой панна Ванда и бросила своему партнеру мяч.

Бронислав Ржевуцкий играл с какой-то особенной грацией. Он красиво изгибался, когда подкидывал мяч, сводным движением, почти не сходя с места, отсылал обратно. Более всех волновалась, делала ошибки и смеялась панна Галина — у нее все выходило мило, даже неловкости. Гимназист хмурился, злился на всех, хотя сам играл прескверно.

«Однако и глупое занятие,— думал Галдин, глядя на этих четырех молодых людей, снующих по ровной площадке, разделенной сеткой, точно скаковым препятствием.— Одни англичане способны выдумать такую штуку… Нет, черт возьми, меня никогда не заставили бы топтаться здесь и ловить мяч. Этот Ржевуцкий так серьезен, точно исполняет заданный урок: все его движения рассчитаны на то, чтобы ими любовались. Но женщины, право, милы. У них горят щеки, а у панны Галины горят даже волосы».

Когда кончилась партия, все пошли показывать Галдину парк, хозяйственные постройки и конюшню. Бронислав Ржевуцкий не отходил от панны Ванды, беся Григория Петровича, который при нем чувствовал себя не совсем свободно.

Парк был большой, тенистый. Они шли по широким аллеям золотых каштанов и розовых кленов, ступая по увядшим листьям, точно по ковру. Всюду виднелись желтые просветы, только дуб сохранил свою жирную темную листву.

В конюшне стояло восемь лошадей, из них четыре — под верх.

— Я боюсь вам показывать их,— говорила панна Ванда,— они все с крупными недостатками.

Конюшня была светлая, с чистыми стойлами, лошади даже казались слишком вылизанными. Лошадь панны Ванды — вишневый Санек {61} — очень понравилась Григорию Петровичу, остальных он уже видел раньше.

— Нет, отчего же,— отвечал он.— Лошади совсем недурны, а ваш Санек — просто прелесть.

— Я очень люблю его,— сказала молодая девушка.— Он еще совсем молодой и очень горячий… Приятно ехать, когда лошадь живет под тобой.

Они, как и в прошлый раз, увлеклись разговором. Заметно было только, что панна Ванда говорила гораздо проще и живее, когда Ржевуцкий отходил от нее, при нем же она делалась холоднее и сдержаннее в выражениях. Ему, видимо, не нравился этот разговор, он неожиданно прервал его своим замечанием:

— Не кажется ли панне Ванде, что лошади слишком много отнимают у нее времени?

Она подняла на него свои спокойные глаза и отвечала холодно:

— А если лошади — моя единственная страсть?

Он постарался обратить ее слова в шутку и отвечал, улыбаясь, церемонно раскланиваясь:

— Eh bien, je vous crois, mais je serai seul a vous croire! [22]

— Мне достаточно будет и этого,— также церемонно возразила панна Ванда по-русски, точно желая подчеркнуть, что находит излишним говорить по-французски. Она никогда не вставляла в свой разговор французских фраз и не любила этой привычки в других.

Но все-таки разговор оборвался и не мог завязаться вновь.

XXVIII

Прошли на берег озера, совсем синего в золотой оправе лиственного леса. Ржевуцкий предложил кататься в лодке. Он снял опять свой пиджак и взялся за весла.

«Этот поляк положительно рад случаю показать свою рубашку и мускулы,— подумал Галдин.— У него довольно странные отношения с панной Вандой».

Ксендз, не переставая, смеялся с панной Галиной, гимназист же все время молчал, хмуро поглядывая на свою младшую кузину и пана Ржевуцкого.

Теперь пан Бронислав завладел вниманием общества. Он говорил несколько пренебрежительно, но красиво и чисто по-русски, нет-нет вставляя в свою речь французские фразы, которые он, в противоположность панне Ванде, кажется, очень любил.

Сначала он говорил о женщинах и их характере. Он порицал их прирожденную лживость, их искусственную холодность, их резкость и необдуманность в поступках, в особенности, когда они еще девушки.

— Les femmes ont de la vertu comme certaines plantes; mais il faut les cueillir pour le savoir [23],— закончил он, кажется, оставшись очень доволен своим афоризмом.

Потом, так как никто его не перебивал, он перешел на другие темы. С легкостью почти изумительной он говорил обо всем и во всем выказывал знание и вкус.

Больше всего, как англизированный поляк, он любил в русской истории эпоху царствования Александра I и очень часто упоминал об этом, как он говорил, изысканном монархе. Даже заговорив о модах, в которых он оказался также тонким ценителем, он не преминул упомянуть начало восьмисотых годов. Он прочел целую лекцию о модах. Галдин только улыбался, слушая его, дивясь, как можно всем этим так «досконально» интересоваться.

— Вообще мода ничто иное, как вкус дурной или хороший, который меняется, как и все на свете,— говорил Ржевуцкий, плавно опуская в воду длинные весла и разводя их по воде полураскрытым веером.— Мода меняется вместе с политическим строем государства, служит мундиром царящего в настоящее время режима.

— О, пан, быть может, объяснит нам и теперешнюю моду? — засмеялся ксендз.

— Это не так трудно, как кажется пану,— подхватил пан Бронислав.— Судите сами: при Людовике XIV, когда он поставил всю Францию на ходули, необъятные парики покрывали головы, люди точно росли на высоких каблуках и огромные банты с длинными, как кружевные полотенца, концами прикреплялись к галстукам; женщины тонули в обширных вертюгаденах {62}, с тяжелыми накладками, с фижмами {63} и шлейфами, всюду было преувеличение, все топорщилось, гигантствовало, фанфаронило. При Людовике XV, когда забавы и амуры сменили славу, платья начали коротеть и суживаться, парики понижаться и, наконец, исчезать; их заменили чопорные тупеи {64}, головы осенились голубыми крылышками ailes de pigeon [24]. При бедном Людовике XVI, когда философизм и американская война заставили мечтать о свободе, Франция от свободной своей соседки Англии переняла фраки, панталоны и круглые шляпы, между женщинами появились шпенцеры {65}. Вспыхнула революция, престол и церковь пошатнулись и рухнули, все прежние власти ниспровергнуты, сама мода на некоторое время потеряла свое могущество и ничего не могла изобресть, кроме красных колпаков и бесштанства {66}, и террористы должны были в одежде придерживаться старины — причесываться и пудриться. Но новые Бруты {67} и Тимолеоны {68} захотели, наконец, восстановить у себя образцовую для них древность: пудра брошена с презрением, головы завились à la Титюс и à la Каракалла {69}, и если бы республика не скоро начала дохнуть в руках Бонапарта, то показались бы тоги, сандалии и латиклавы {70}. Что же касается женщин, то все они хотели казаться древними статуями — одна оделась Корделией, другая Аспазией {71}. И я вам скажу, теперь мы опять возвращаемся этому. Костюмы, память о которых сохранило ваяние на берегах Эгейского моря и Тибра, возобновились на Сене и переняты на Неве. Если бы не мундиры и фраки, то можно было бы глядеть на наши балы как на древние барельефы и этрусские вазы. Наряду с этим и тоже с общим настроением идет к нам Восток, но, право, мне нравится более свободное и свежее платье древности — оно так красиво облегает молодое женское тело и делает его свободным и гибким…

Ксендз опять перебил его:

— Пан Ржевуцкий, я вижу, хорошо изучил моды; если бы у пана была жена, ей не нужна была бы модистка.

Галдин улыбнулся, довольный этим замечанием, которое могло показаться дерзким. Но Бронислав Ржевуцкий ничего не ответил, внимательно глядя на панну Ванду.

Она сидела на руле и смотрела на воду, где лежало перевернутым ее изображение. Она не шевелилась, кажется, ничего не слышала из того, что говорил молодой человек. Глаза ее смотрели строго.

— Этому вас учили в лицее или вы почерпнули эти сведения в дипломатическом корпусе? — неожиданно резко спросил гимназист, не подымая глаз на Ржевуцкого.

— Я не понимаю вашего вопроса — прищурившись отвечал тот.

Панна Ванда сделала нетерпеливое движение головой.

— Оставь, пожалуйста, Тадеуш!

Гимназист снова насупился и смолк, глядя на всех исподлобья. Его болезненное, помятое лицо было теперь еще более неприятно. Панна Галина испуганно посмотрела на ксендза — тот тихо улыбался, точно не находил в этом ничего необычайного.

«Нет, тут их сам черт не разберет,— думал Галдин,— все что-то недоговаривают, все друг на друга злятся. Я попал совсем неудачно и чувствую себя дураком».

Он вспомнил об Анастасии Юрьевне, ему стало грустно. Когда же он, наконец, ее увидит? Он, кажется, не выдержит и объяснится с Карлом Оттоновичем. Все это становится слишком тягостно.

Все молчали. Почти овальное, как блюдо, озеро лежало неподвижно и молчаливо. Черные нетопыри носились над ним, острыми крыльями надрезывая его поверхность и мгновенно взвиваясь к бледному небу, где зажигались звезды. Иногда с берегов несся сухой шум переносимых ветром листьев, из камышей раздавалось кряканье перелетных уток. Ночь шла со стороны усадьбы. Там уже небо было совсем синее, и белый каменный дом, окруженный тонкими, высокими, как стрелы, тополями ясно выступил вперед, точно уставший многодумный призрак, присевший отдохнуть у замершей воды. По другую сторону лес еще горел красным отблеском ушедшего солнца.

— Домой,— тихо сказала панна Ванда.

Когда они вышли на берег, Галдин и ксендз стали прощаться.

— Приезжайте к нам в будущий четверг,— просила их панна Галина,— в четверг мое рождение. У нас всегда был бал в этот день, теперь же траур и бала не будет. Но мы придумаем что-нибудь веселое…

Панна Ванда молчала, но потом, когда Григорий Петрович отошел от них, догнала его и сказала тихо, но повелительно:

— Да, вы должны приехать к нам. Мы поедем верхом или устроим облаву. Я прошу вас приехать, потому что он мне надоел. Вы понимаете?

Нет, он отказывался что-либо понимать во всем этом. Когда он ехал домой, то все время молчал, что крайне нравилось его спутнику, смотрел на темное небо и считал падающие звезды. Это был настоящий золотой дождь, нужно было большое внимание, чтобы не пропустить ни одной золотой капли.

XXIX

— А я все-таки к вам. Может быть, этого и не следовало бы делать, так как вы меня отговаривали от моего намерения, но все-таки я увидел, что вы меня поняли,— говорил несколько дней спустя граф Донской, придя к Галдину и застав его в конюшне, где тот следил за ковкой Джека.

— Почему же не следовало,— отвечал Григорий Петрович, улыбаясь.— Я всегда рад вам…

— Нет, нет, чувствую, что не должен был… а все-таки…

— В чем же дело?

Граф потирал руки, на лице его играл румянец, он сиял внутренним восторгом.

— При них неудобно, я уж лучше вам после скажу…

Антон поднял голову от ноги Джека и, отмахнув свою золотую гриву, улыбнулся:

— У их сиятельства нынче счастье большое…

Граф насторожился, обидчиво поводя плечами.

— А ты откуда знаешь?

— Да поди, это все теперь знают!

— Однако я ничего не понимаю,— вмешался Григорий Петрович.— Это секрет?

Антон улыбнулся еще шире. Лицо его приняло плутоватое выражение:

— Их сиятельство женятся на этой неделе…

— Вот как?

Григорий Петрович запнулся, чуть-чуть не спрося, на ком. Он вспомнил восторженные речи графа, жалкую фотографическую карточку с изображением его прелестницы. Боже мой, как глуп этот бедный граф! При мысли о будущей «графине» Галдину хотелось смеяться. Нет, Клябин не дремлет, он никогда не забывает своих «милых». Кто может сказать, что он о них не заботится, не выискивает им выгодных партий? Не всякой женщине удается стать графиней!

— Ну да, я женюсь на Асе, что же тут смешного? — обидевшись сказал граф, опуская на уши за козырек свою дворянскую фуражку нервным движением руки.

— Конечно, ничего смешного,— поспешил успокоить его Галдин и, взяв его под руку, отвел в сторону.— Вы мне расскажете сейчас об этом.

Они пошли по дороге. Галдин — спокойный, внутренне улыбающийся, граф — все еще нервничающий, не попадающий в ногу со своим спутником.

— Эти хамы теперь все смеются надо мной,— жаловался граф, грызя травинку пересохшими губами.— Они нарочно останавливаются, завидев меня, и говорят: «А чи можно нам поздравить вас с пани графиней? Чи скоро она родит?» Это гадко, это низко. Что она им сделала? И почему они все нарочно зовут ее Ханулькой, когда я приказал называть ее Анной Васильевной, а сам зову ее Асей… Нет, это хамы, страшные хамы, и я отчасти понимаю, почему их так ругает Карлушка…

Граф улыбнулся тихой улыбкой, почему-то погладив ротмистра по рукаву его кителя:

— Карлушка стал совсем лучше… Уверяю вас… вы не угадаете, что он сделал, ведь не угадаете?

— Угадать мудрено,— ответил Галдин, хотя смутно догадывался, что мог сделать Клябин.

— Так вот, он приготовил приданое Асе… прелестное приданое и подарил мне мебель для моего хутора… Не правда ли, это благородно? Очень благородно! — повторил граф с убеждением.

Григорий Петрович отвернулся. Он невольно покраснел от досады. Нет, это было уж слишком нагло. Неприятно даже было слушать эту наивную болтовню. Но что же сделать для того, чтобы открыть глаза бедняге? Рассказать ему, что приданное это Карл Оттонович дает своей любовнице, что это не благородно, а подло, что хваленая Ася сознательно обманывает влюбленного графа, что она ничуть не ангел, а хитрая баба, которую по справедливости зовут Ханулькой.

Но ведь это напрасно. Легче убедить осла, чем ослепленного дурака.

— Ну да, вы молчите,— продолжал граф,— молчите, потому что вам часто ругали Карлушку, но, право, иногда в нем можно увидеть порядочного человека. За этот поступок я много простил ему…

Граф опять оживился, говорил не переставая, смеялся, выкрикивал непрестанно: «вот так эндак, вот так так!» и размахивал руками. Потом стал жаловаться, что у него нет лошадей, что ему приходится ходить пешком, а у него подагра и это очень мучительно. От него пахло вином, нос его алел на солнце, вся его нелепая фигурка в нелепой, им самим придуманной форме, кривлялась и дергалась. Чтобы скорее отделаться от него, Григорий Петрович сказал ему, что едет в Черчичи за почтой и что охотно довезет его по дороге до его хутора.

Всю дорогу говорил граф, а Галдин досадливо старался его не слушать.

Уже все больше и больше попадалось на деревьях желтых листьев, чаще каркали вороны. Озимые были сняты, убирали и яровые. Тонкие белые паутинки носились в воздухе, вздрагивающие нити пересекали дорогу, оплетали лицо цепкой сетью. Воздух вздрагивал от каждого звука, каждого шороха. Острый запах грибов наполнял весь лес,— это последнее, что давала земля перед умиранием.

На реке совсем замерла жизнь: пароходы ходили редко из-за мелей, покрывших все русло; далеко тянулась в воду широкая полоса песку.

На почте в Черчичах они встретили Фелицату Павловну с земским начальником. Увидев Галдина, Сорокина вспыхнула и потупилась. Григорий Петрович учтиво подошел к ручке. Почтмейстер не без ехидства посмотрел на ротмистра.

— В Витебск изволили ездить? — спросил он.

— Да, пришлось,— коротко ответил Григорий Петрович.— Письма мне есть?

— Одно имеется, только неинтересное — от мужчины.

— Вы уже обратили внимание? — насмешливо заметил Галдин.

— По почерку отгадать нетрудно…

Земский молчаливо считал на окне мух: он почти никогда не говорил.

Когда Галдин хотел уходить, его окликнула Фелицата Павловна. Она робко и испуганно смотрела на него, точно боялась, что он не остановится.

— Мне нужно сказать вам несколько слов,— поспешно заговорила она.— Это вас не задержит…

Они вышли на улицу.

— Я должна предупредить вас,— начала она, волнуясь.— Я даже не знаю, как это сказать… Вы можете обидеться, вы можете подумать, что я вмешиваюсь в ваши дела, но право же, это от чистого сердца…

— Уверяю вас, я не обижусь и буду благодарен вам,— ободрил ее Галдин, сам чувствуя некоторую неловкость при воспоминании о том, как грубо обошелся он с этой некрасивой женщиной.

— Ну вот, и я хочу сказать еще, что я совсем все забыла… да… что я поняла вас и вообще… Одним словом, о вас распускают сплетни…

— Сплетни?

— Да, сплетни, и очень гадкие… я не буду называть, кто это делает, но хочу предупредить вас, чтобы вы были осторожны… Говорят о ваших отношениях к Анастасии Юрьевне… Вы не подумайте, что мне доставляет удовольствие передавать вам это; наоборот, мне очень больно…

Фелицата Павловна волновалась еще больше. Пудра сыпалась с ее носа и лба; она торопилась высказаться.

— Я знаю, что вы любите ее и она вас любит, нет, нет, молчите, я хорошо знаю, что иначе не могло быть, говорю вам, что я о себе совсем забыла — честное слово! Но она прелесть, она ребенок, и ее нужно спасти от неприятностей. Постарайтесь исправить это… слышите? Я помогу, я сделаю все, что я могу…

Григорий Петрович не успел даже ответить ей, она сейчас же оставила его, почти побежала к почте. Он постоял в нерешительности. Конечно, это дело рук почтмейстера. С каким бы удовольствием Галдин отхлестал его по щекам! Но нужно действительно что-нибудь предпринять, и чем скорее, тем лучше. Такое положение длиться больше не может. Единственное, что можно сделать, это — пойти к фон Клабэну и сказать ему все. Нельзя поддаваться женской робости. Нужно действовать или оказаться оплеванным…

XXX

В твердой решимости развязать тяготивший его уже давно узел и даже радуясь представлявшемуся случаю, Галдин вошел в кабинет фон Клабэна. Хозяин сидел там, отдыхая после обеда и читая «Новое время» {72}.

Увидав гостя, он любезно поднялся ему навстречу.

— Я вас ждал,— сказал Карл Оттонович, стоя.— Моей жене нездоровится, она не может выйти к вам, но ей хотелось бы поговорить с вами.

Григорий Петрович в ответ молча поклонился. Он не понимал, что значит это приглашение. Неужели Клябин ничего не знает и Сорокина только напрасно волновалась? Или немец избегал объяснений, взваливая все на шею жены?

Галдин последовал за хозяином. Карл Оттонович шел впереди и, против обыкновения, не улыбался своей хитро-недоумевающей улыбкой. Перед дверью спальни он остановился и, постучав, сказал:

— К тебе Григорий Петрович.

Слабый голос ответил:

— Войдите…

Григорий Петрович вошел в спальню. Дверь за ним сейчас же закрылась.

Он остановился, глядя на Анастасию Юрьевну издали, точно спрашивая ее глазами: что все это означает? Он смотрел на нее и вспоминал всю свою недолгую любовь к ней, свои сомнения, их последнюю размолвку. Сразу все это пронеслось в его голове, когда он встретил ее глаза, устремленные на него, сверкающие воспаленным блеском.

Анастасия Юрьевна полулежала на кушетке с белыми подушками под головой, с распущенными сбившимися волосами, с внезапно почти до неузнаваемости осунувшимся лицом, с полуоткрытыми красными губами, с руками в широких белых рукавах пеньюара, брошенными на одеяло, с этими тонкими, бледными, всегда дрожащими пальцами — с пальцами, которые переворачивали Галдину всю душу, когда он смотрел на них.

— Настя,— вырвалось у него почти непроизвольно,— Настя!

Она не отвечала, тяжело дыша. Он бросился к ней, опустился на колени, целовал ее лицо, ее руки, одеяло, прикрывающее ее ноги.

— Что же, мы свободны, Настя?

— Посмотри!

Он понял, подошел к двери и открыл ее — там никого не было. Тогда вернулся к больной и, опять став на колени, прижался лицом к ее лицу.

— Ну, рассказывай!

Она заговорила. Она говорила быстро, часто повторяла одно и тоже, потом замолкала и начинала снова. У нее уже не было слез, она более не могла плакать. Это было что-то кошмарное! Муж пришел к ней и сказал, что все знает. Сказал, что все смеются над ее связью с мальчишкой.

— Он сказал, что ничего другого не ожидал от меня, что всегда знал, на что я способна. «Яблоко от яблони недалеко падает — вся ваша семья кретины, пьяницы и развратники!» Слышишь, он это так и сказал.

Галдин сжал кулаки.

— Какой мерзавец!

— Он говорил это совсем спокойно и курил сигару, точно дело шло о корове или стружках. Тогда я сама начала говорить. Я вспомнила ему все, все — и его девок, и брата моего, которого он загубил… О, я не щадила его! Я сказала, что сама давно хочу уйти от него, что он гадок, мерзок. Я потребовала развода…

— Ну и что же?

— И ты знаешь, что он мне ответил на это? Он сказал: «Я никогда тебе не дам развода. Не потому, что я люблю тебя, а потому, что у нас есть дети и будет скандал. Я не хочу скандала. Нужно сделать так, чтобы обо всем этом забыли, нужно зажать всем рот. Ты должна его бросить или устраиваться так, чтобы никто ничего не знал. Я приму меры, а ты передай это своему любовнику». Вот все, что он сказал, и даже не хотел больше меня слушать. О, ты не знаешь, как это было ужасно! Я думала, что сойду с ума. Я рвала на себе волосы, я билась головой об пол, и никого-никого не было около меня!

Она упала на подушки, обессиленная, задыхающаяся, переживая снова свое унижение, свой позор. Это было настоящее безысходное горе, какого Галдин еще никогда не видел. Он повторял, сжимая кулаки, стискивая зубы:

— Какой мерзавец, какой мерзавец.

Он не находил других слов для выражения своей злобы и ненависти к этому низкому человеку.

Потом опять нагнулся над ней и прижался губами к ее губам. Он хотел этим поцелуем передать ей всю нежность, всю любовь, все сочувствие, какие он чувствовал к ней. Он хотел, чтобы она видела в нем своего друга и защитника. Он закреплял этим поцелуем их союз навсегда. И вдруг у него замерло сердце. Нет, он не хотел этому верить,— у губ своих он почувствовал запах спирта. Это было ее дыхание. Он знал и раньше, что она пьет иногда, но почему же этот, едва слышный запах спирта заставил его побледнеть… Ему показалось, что все рушится, что он сам перестает жить. Нет, нет, это неправда!

Он оторвался от нее, остановившимися, невидящими глазами блуждая по комнате.

— Что с тобой? — беспокойно спросила она, точно предчувствуя его муки.

Этот вопрос вернул его к жизни. Он сделал над собою усилие и сказал почти твердо:

— Так, ничего… голова кружится…

Потом поднялся на ноги.

— Я пойду к нему. Я заставлю его уступить.

Она прошептала:

— Подожди еще, я боюсь оставаться одна…

— Нет, нет, нужно…

Он отвернулся и пошел. Но у двери остановился, охваченный вновь еще незнакомыми ему чувствами жалости, тоски, отчаяния. Ее голос тянул его. Он снова подбежал к ней, схватил ее вздрагивающие пальцы и сжал их в своих руках.

XXXI

Карл Оттонович все так же сидел у себя в кабинете и читал газету. Когда к нему вошел Галдин, он взглянул на него так, как будто ничего не могло быть между ними, и спросил:

— Вы уже переговорили с моей женой? Курите, пожалуйста…

Григорий Петрович подошел к нему вплотную, заставив этим его встать.

— Да, я переговорил с вашей женой и теперь пришел говорить с вами.

Карл Оттонович сделал недоумевающее лицо:

— Вот как?

— Я хочу знать, на каком основании вы отказываете жене своей в разводе. И больше того, почему вы, как порядочный человек, не обратились лично ко мне за объяснениями, когда до вас дошли слухи об отношениях моих к вашей жене?

— Потому что не считал этого необходимым,— с наружным спокойствием, но посерев, отвечал Клабэн,— и потом я не понимаю, что за допрос? Удивительно даже! Вы приходите в мой дом и хотите каких-то объяснений. Я уже сказал, что развода не дам. Я не мальчишка, у меня дети, положение, я не могу из-за вас портить своей рэпютасион. Это смешно!..

Он пожал плечами и попробовал улыбнуться.

Григорий Петрович старался сдерживать себя. Все в нем кипело. Он никогда не имел дела с такими людьми. Находясь в гостях у Клабэна, он не мог оскорбить его, вызвав этим на определенный ответ. Упрашивать его было бы унизительно. А Карл Оттонович точно не хотел понять, чего от него требовали. Он даже перешел на миролюбивый тон.

— Я, конечно, понимаю,— сказал он,— вы еще молоды и не можете владеть собой. Конечно, все это вам неприятно, но уверяю вас — это пройдет. Ну, скажите правду, какая она вам жена?

— Послушайте,— крикнул, наконец, взбешенный Галдин,— я вам не давал никакого права советовать мне. Я гляжу на вас и удивляюсь: где ваше самолюбие? Жена ваша говорит вам, что не любит вас и хочет уйти; я — виновник, стою перед вами, и у вас не хватает мужества поступить, как поступают все порядочные люди. Вы не даете мне возможности жениться на вашей жене и не требуете от меня удовлетворения… Я не знаю, как назвать вас после этого!..

Карл Оттонович забегал по комнате.

— Как вы смеете? Как вы смеете?..

— Смею ли я? — кричал Григорий Петрович, не имеющий сил остановиться. Он только прятал руки в карманы, чтобы не позволить себе чего-нибудь большего.— Смею ли я, вы спрашиваете? Я сам хочу спросить это у вас. Должно быть, смею, если до сих пор вы не предложили мне поединка…

Фон Клабэн в возбуждении махал руками.

Галдин замолк и сказал уже спокойно:

— О, не волнуйтесь! Я не дикарь, и прислуги звать незачем. Вы мне слишком гадки, чтобы я вас тронул, и я слишком уважаю дом, где имеет несчастье жить Анастасия Юрьевна. До свидания!

Он повернулся и вышел на крыльцо. Когда он садился в шарабан, выбежала к нему какая-то девка и сунула в руку записку и карандаш.

— Ответа просят.

Он прочел: «Ради Бога, скажи, что делать? Я не в силах жить так дальше. Мой родной, мой милый — целую». Галдин тут же приписал: «Выход один — бежать. Он развода не даст — это ясно. Прежде всего выздоравливай, чтобы иметь силы действовать. Тогда обсудим, как быть. Твой Г.».

Он поступал теперь, не задумываясь над тем, что делает. Какая-то сила толкала его, он слепо повиновался ей. Если бы его во время объяснений с Клябиным спросили, хочет ли он точно, чтобы состоялся развод, верит ли в то, что от свободы Анастасии Юрьевны зависит его счастье, он не сумел бы ответить. Он только твердо знал, что должен поступать так, как он поступает, что всякий поступил бы на его месте точно так же; более того, был уверен, что и сам ничего другого не желает и не может желать. Но он не видел впереди счастья, о нем он как-то забыл, его не искал,— будущего для него в данную минуту не существовало. И он шел бы так долго с завязанными глазами, отвоевывая то, что раньше было ему дороже жизни, а сейчас стало необходимым, стало в самом себе целью. Он не привык копаться в своей душе, каждое колебание и борьбу с самим собой он считал слабостью и боялся поддаться ей, как болезни. Он знал только честные или бесчестные поступки, знал только любовь и равнодушие. И так как он был уверен, что любит и поступает честно, то и шел по пути любви и чести, не справляясь, точно ли такая любовь и такая честь приведут его ко благу. Все остальное он оставлял будущему. И потому-то в нем теперь было больше желания действовать, чем мыслей: он сам убивал их в себе.

Но когда через несколько дней после объяснения с фон Клабэном он получил письмо от Анастасии Юрьевны и прочел его, то почувствовал, что теряет под ногами почву, что все то, что раньше казалось ему ясным, теперь стало темно и запутано.

— Черт, черт, черт,— твердил он, шагая то по двору, то по дому и нигде не умея найти себе места,— черт, черт!

XXXII

Анастасия Юрьевна писала ему, что любит его, что он один, ради которого она хочет жить, что только его любовь может спасти ее. Она писала, что при одной мысли о том, что они могут больше не увидеться, она плачет и готова бежать к нему, если бы только ей позволило здоровье. Но теперь она больна, не может встать с постели, не спит и не живет, каждый шум заставляет ее переносить такие ужасные страдания, которых он и представить себе не может. Неверным, взволнованным почерком писала она снова о своей любви, снова и снова повторяла, что не может жить без него и вместе с тем — этого Галдин понять не мог — говорила, что уйти от мужа не в силах, если он сам не прогонит ее, если он ей не даст развода. «Я не могу бежать от него, понимаешь — не могу. У меня не хватает духу. Боже мой, я теперь ни на что не способна. У меня нет воли. Я могу только плакать. Если бы ты увидел мои слезы, то понял бы меня. Помоги, научи меня. Я его не люблю, он отвратителен мне, один его голос заставляет меня зарываться головой в подушки, но я боюсь его, я не могу пойти против него, я бессильна перед ним. И я знаю, что он сделает со мною что захочет, как сделал то, что задумал с братом, как поступает он со всеми людьми, которые стоят у него на дороге. Я боюсь поэтому за тебя — он зол на тебя и не остановится ни перед чем».

И снова молила она помочь ей, или нет — простить, забыть, уйти от нее. «Я не дам тебе счастья, потому что не могу его дать. Вот я пишу сейчас тебе, но если бы он пришел и приказал разорвать письмо, я исполнила бы его волю. У меня звенит в ушах, мои бедные пальцы дрожат, мне трудно держать в руках перо.

Боже мой, может быть, я и не больна, но я не могу встать, а он не заставляет меня подняться. Пойми ты — я уже не женщина. Когда я взглянула на себя в зеркало — я вскрикнула, так постарело мое лицо, так оно стало похоже на лицо брата. Самые спокойные минуты — те, когда я не думаю. У меня есть одно средство, которое дает мне этот покой… Но как же ты? Что ты будешь делать? Я не могу жить и не видеть тебя»…

Это письмо перевернуло вверх дном все представления Григория Петровича о должном и необходимом. Это было выше его понимания, это придавило его, как тяжелый камень; он чувствовал тяжесть, но помочь себе не мог и не умел. Оставалось сидеть сложа руки, но он не переносил бездействия. Можно было заняться прежними делами, но мысль о том, что вот-вот что-нибудь случится, отымала охоту приниматься за что-либо. Более того, он хотел видеть Анастасию Юрьевну, ему необходимо было говорить с нею. Ему казалось, что она постепенно уплывает, сливается с прошлым, что ее уже нет в настоящем. Вместо нее пустое место, иногда напоминающее о ней странными письмами,— письмами, которым нельзя было возразить, которым нельзя было противиться, как сонным видениям.

Грустить Галдин не умел, жить прошлым — тоже, он мог только изнывать и потому старался рассеяться за каким-нибудь делом, насилуя свою душу и тело. В эти дни он близко сошелся с ксендзом. Они вместе ходили на охоту, вместе коротали вечера за бутылкой коньяку, вместе спали на сеновалах. Пан пробощ своим догадливым, почти мужицким умом постиг душевное состояние ротмистра и умел как никто, усыпляя в нем чувство горечи, облекать его безделие в подобие дела. Ксендз рассказывал Галдину удивительные истории из своей богатой впечатлениями жизни и делал это с большим мастерством, с неподражаемым юмором.

Ксендз относился к людям насмешливо, мало значения придавал их жалким радостям, много забавного видел в их страданиях. Это как нельзя более соответствовало настроению Григория Петровича. Ксендз посмеивался над собой — пастырем заблудших овец, посмеивался над самими заблудшими овцами, уверяя, что часто его палка больше им нравилась, чем его речи, а пьяная их откровенность была правдивее их исповедей; но во всем этом не было цинизма, потому что в то же время ксендз все это умел любить; все это, корявое, грубое и жалкое, было в нем самом, и потому в его насмешке звучало прощение и понимание. Пану пробощу нравились тяжелые мужицкие радости, когда мужики, справляя толоку {73}, все в навозе, уставшие и потные за целый день работы — всю ночь, не смыкая глаз, танцевали и пили водку, все из одной чарки, сначала хозяин, потом гости. Ксендз бил своими руками девок, что прижили байструка, а потом смеялся вместе с ними и желал им здоровья еще на одного. Как свой, как близкий, он с усмешкой умного человека пил их чашу горя и радостей, а как многогрешный «папуня» карал их и благословлял,— впрочем, почти всегда благословлял, потому что то были люди, то была жизнь.

Пан пробощ сидел перед Галдиным, плохо выбритый, с некрасивым, но добрым и умным лицом, испорченным оспой и бронзовым загаром, смотрел живыми своими глазами на ротмистра, тянул без передышки коньяк и точно говорил ему: вишь ты, какой добрый малый, этот пан пулкувник! Только зачем он все хмурится, когда жизнь такая нехитрая штука, если за нее ладно взяться… Галдин улыбался ему и успокаивался. Они близки были душою и понимали без слов друг друга. Только обстановка их жизни была разная, и порою Григорий Петрович с завистью глядел на пана пробоща.

Иногда, обрывая свою веселую речь, так и брызжущую острыми словечками, прибаутками, поговорками, ксендз вдруг становился серьезен и начинал рассказывать о маленькой панне Зосе Лабинской. Для нее у него не было шуток, он с удивлением лесного зверя отзывался об этой девушке, едва перешедшей за шестнадцать лет. Для него она была жемчужиной, которую он благоговейно держал, рассматривая, в своих закорузлых мозолистых руках. Она была его духовной дочерью, но ее исповеди были для него откровениями, потому что она умела выражать то, что он умел лишь чувствовать. О, она совсем не была фанатична и религиозна была только отчасти — этим его нельзя было удивить, а тем более привлечь. Нет, она была женщина. Вот, вот, он именно нашел нужное слово — женщина. В ней жила та душа, которая живит человечество, которая умеет любить — не всех, нет, а одного, потому что любовь ко всем — не любовь, но любить так, как может только женщина, своей любовью создающая человека. Она будет святой матерью, святой женою, только ими может она быть, для этого родилась она и этим может спасти мир. Таких женщин когда-то было много, когда был век героев, но теперь они — единицы, и люди стали пигмеями. Когда-то они шли с секирами за своими мужьями и мстили за них их врагам, когда-то они без ропота шли за своим единственным на каторгу, на смерть и в мороз умели согревать их своим любящим сердцем. Теперь они уже не нужны, потому что только герой может оценить любовь, а ничтожеству она в тягость, для ничтожества довольно самки, у которой есть тело для страсти и когти для притупленных нервов. Но скоро явятся эти герои — их будет много, у них будет одно лицо, одна душа, одна воля, и вот тогда, когда они возьмут секиру в свою руку, рядом с ними станет женщина — соратник, друг и любовница — мать счастливого будущего…

О, пан пробощ умел говорить, когда его задевало за живое! И совсем не потому, что он был слишком пьян.

XXXIII

Свадьба графа должна была состояться во вторник. Фон Клабэн постарался устроить так, чтобы о ней было как можно меньше шуму, и потому решено было обряд венчания совершить не в Черчичах, а в заштатной маленькой церковке в одиннадцати верстах от Теолина. Граф приезжал к Галдину просить его быть шафером. Григорий Петрович готов был пойти на все, лишь бы не участвовать в этой, по его мнению, «гнусной истории», уверял, что чувствует себя плохо, что забыл в городе мундир, что лошади его раскованы, но граф просил так настойчиво, так трогательно, что поневоле пришлось уступить. В день свадьбы дождь шел не переставая. Дорога превратилась в болото, из которого лошади выкарабкивались с великим трудом. Все стало серо, уныло, и сразу чувствовалось, что уже пришла настоящая осень. Маленькая деревянная церковка среди кладбища с подгнившими, поваленными крестами, одиноко стоящая в поле за версту от деревни, под дождем имела облик весьма жалкий. Она вся почернела от сырости, а внутри с купола капали на людей бурые капли и по стенам расходились желтые потеки.

Но несмотря на непогоду и на сравнительную тайну, которой было обставлено венчание, народа собралось много. Крестьяне и крестьянки — разные кумовья, сватья, деверя,— все стояли сплошною стеной, не снимая промокших кафтанов, тулупов. Они уже успели заполнить всю церковь своим мужицким, теперь еще отсыревшим, запахом, и это было почти нестерпимо для свежего человека. Говорили громко, потому что еще не приехала невеста, посаженным отцом которой был почтмейстер — «очень удобный пассажир», как его называл Карл Оттонович. Сам он в церкви не присутствовал, но его ждали на хуторе к свадьбе.

Граф был очень торжественен. Тужурка на нем была новая, темно-синяя, с высоким воротником, украшенным серебряным галуном; в петлице у него белел букетик флердоранжа {74}.

— Ну, вы и представить себе не можете, как я доволен, что вы тут,— говорил граф Галдину, с чувством пожимая ему руку.— Вообще я доволен, я очень доволен…

Наконец приехала невеста, вся замотанная в платки, чтобы не замочилось белое платье. Григорий Петрович видел ее впервые — фотография ее не давала о ней никакого представления. Она была высокой, крепкой женщиной с круглым румяным лицом и быстрыми движениями. Она казалась смущенной, не знала, куда девать свои большие красные руки; подвенечное платье, плохо сшитое, давило ей грудь, а на спине сидело мешком; на низкой прическе задорно топорщился белый венчик. Галдин невольно кинул взгляд на ее талию.

«Что за гадость,— подумал ротмистр,— да и я хорош».

Нестройно запел охрипший хор, начался обряд венчания.

О. Никанор со своими вихрами и плутоватыми глазами мямлил и гнусавил; когда раскрывались двери, налетал холодный ветер и задувал свечи; мужики тяжело вздыхали, сопели, кашляли — все казалось нерадостным Галдину, все было неприятно и гадко.

Но вот о. Никанор благословил новобрачных, все потянулись поздравлять их. Мужики целовались с графом, хлопая его одобрительно по плечу. У него был такой вид, точно он хорошо не знает, что с ним случилось. Он кланялся и благодарил во все стороны, потом замолк, сморщил свой низкий лоб, произнеся почти грустно:

— Вот так эндак, эндак, так!

Галдин отвернулся и подошел к Сорокиной.

— Здравствуйте, Фелицата Павловна,— сказал он.— Я так и не успел поблагодарить вас за ваше предупреждение…

Она вспыхнула и ответила, смущенно потупляя глаза:

— Ах, что вы!

«Как она привыкла жеманиться,— подумал Григорий Петрович,— зачем она это делает?..»

— Нет,— повторил он,— я очень, очень благодарю вас…

Она молчала. Грудь ее высоко поднималась, грозди винограда трепетали на шляпке.

— Родимый мой, Григорий Петрович,— кричал граф,— очень прошу, не покидайте нас, выпейте за наше здоровье.

— Я охотно, только вот не знаю, как дорога…

— Пустое! Честное слово! Пароль д’онер [25], я вас очень прошу.

Публика расходилась, кто пешком, шлепая по грязи, бабы,— высоко подняв юбки, мужики — широко расставляя руки и согнувшись; кто в телегах, таратайках, бричках. Все это толпилось перед церковью, спотыкалось о могильные бугры, пересмеивалось, ругалось…

— Чтобы тебе пусто було,— сетовали на дождь.

А дождю, как видно, не предвиделось конца. Дали слились в сплошную серую мглу, по небу грузно переваливались бурые тучи.

— Вы, может быть, пересядете ко мне в коляску,— говорил Галдин, держа над Фелицатой Павловной раскрытый зонтик,— у меня хорошие лошади и скорее довезут вас.

— Я, право, не знаю, удобно ли,— ответила она.

— Почему же нет? Антон, подавай!

Они уселись под поднятым кузовом и застегнулись кожаным фартуком. Григорию Петровичу почему-то вспомнилась его поездка с покойным Лабинским. Тогда тоже шел дождь, но в воздухе чувствовалось лето, громыхал бодрый гром, деревья гнулись под тяжестью мокрой листвы. Тогда было так легко на душе, так радостно, несмотря на то, что рядом с ним сидел мертвец, а теперь около него забилась в угол живая женщина, и только что все они присутствовали на торжественном обряде бракосочетания. Тогда он оставил Анастасию Юрьевну в обмороке, но уносил с собой надежду на близкое счастье; теперь она больна, больна душой и почти неуловима. Право, даже черты ее лица стерлись в памяти Галдина; только ее худые длинные пальцы дрожат перед ним. Ему неудержимо захотелось с кем-нибудь поговорить о ней, поделиться своими чувствами. Он оглянулся на Сорокину, тоскливо смотрящую на спину кучера. Ведь она все равно знает.

— Фелицата Павловна,— окликнул он ее.

Она вздрогнула, оглянувшись.

— Фелицата Павловна,— повторил он, прямо взглянув ей в глаза,— я пользуюсь вашим дружеским отношением ко мне, которого я, по чистой совести, не заслуживаю, и буду говорить как с близким, прямо и откровенно. Вы можете мне сказать, то с Анастасией Юрьевной? По некоторым причинам — вы их, должно быть, тоже знаете — я не могу встречаться с ней, а письма ее так редки, а главное — так непонятны мне, что, право, я не знаю, что и подумать… Она пишет мне, что больна, но чем больна? Наконец, она не может почему-то уйти от мужа и объясняет это своим страхом, но что же это за страх? Понимаете, для меня все неясно, все темно… Что же мне делать, чтобы наконец развязать этот узел?

Он замолк, взволнованный своей речью, своими мыслями.

— Научите, что делать,— повторил он настойчиво.

Фелицата Павловна покачала головой. Лицо ее стало печально и ласково. Она казалась старше, но гораздо проще, чем была раньше.

— Как же помочь? — заговорила она, не глядя на Галдина.— Я теперь часто бываю у нее и лучше узнала, что это за человек. Она несчастная… Да, совсем несчастная… Она вас любит, она никогда никого не любила, кроме вас, но вы пришли слишком поздно…

— Поздно?

— Ваша любовь была для нее и счастьем…

— И?

— И она теперь убивает ее…

Фелицата Павловна заволновалась, лицо ее покрылось красными пятнами, голос обрывался:

— Вы говорите, что не понимаете ее страха… Потому что вы никогда не видали ее душу… Она боится и вас, и мужа, и себя… Она теперь все плачет, что она старая, что у нее седые волосы показались… Нет, вы все-таки не понимаете! Она боится, что все равно не сегодня-завтра вы ее разлюбите, что как только она станет вашей женой, вы ее бросите…

— Но почему? — возмущенный до глубины души, воскликнул Галдин.

— Потому что вы молоды, а она уже увидела у себя седой волос! Но это еще не то… Ее избила жизнь, отняла у нее волю, смелость… Она могла бы бороться, но она не в силах, над ней стоит муж и говорит: «ты больна, тебе нужно лечиться»… И она лечится, а она ничем не больна, она ослабела… Ваша любовь взяла у нее все ее силы… Если бы не вы, она бы не жила, но и не умирала бы, а теперь вы знаете, что она делает?

— Что же?

— Она вспрыскивает себе морфий…

— Морфий?

— Да… по совету мужа, от нервов, но для нее это гибель… Я ее просила бросить, но только разве она меня слушается?

Сорокина быстрым движением поправила шляпку, съехавшую ей на лоб, и заговорила снова:

— Если бы вы сумели заставить ее уехать отсюда, вы, может быть, спасли бы ее. Это нужно сделать скорее, иначе будет поздно. Кроме того…

Она не договорила, отвернувшись.

— Что, что еще? — спросил встревожено Григорий Петрович.

Она не отвечала, уткнувшись головой в кузов. Плечи ее вздрагивали.

— Вы плачете, Фелицата Павловна?

— Нет, нет, ничего… это я так…

Она вытирала покрасневшие глаза.

Он не знал, как утешить ее, потому что не догадывался, о чем ее слезы. Как мог он знать, что было на душе у этой пожилой молодящейся вдовы с напудренным носом, у этой так грубо им отстраненной женщины.

— Послушайте,— неожиданно оборвала она наступившее неловкое молчание и взяла его за руку. Она даже крепко пожала ее, точно хотела, чтобы он лучше слушал.— Григорий Петрович, я знаю, что вы честный, правдивый человек… я это хорошо знаю… Я уверена, что вы пойдете на все, чтобы спасти Анастасию Юрьевну, но скажите, вы действительно ее любите?

Он не ожидал такого вопроса. Он был ошеломлен. Он сам давно уже не спрашивал себя об этом. С тех пор, как он твердо решил, что нужно во что бы то ни стало освободить Анастасию Юрьевну из того ужасного положения, в котором она находилась, с тех самых пор, как он решил сделать ее своей женой, он перестал разбираться в своих чувствах. Впервые за эти дни его толкнули на мысль о будущем, о самом важном, о самом необходимом, о том, без чего теряли всякий смысл его попытки переменить свою жизнь,— на мысль о его любви к Анастасии Юрьевне, о возможности с нею счастья. Это было слишком сложно, слишком долго пришлось бы разбираться в самом себе, и потому он ответил сейчас же, почти не колеблясь:

— Конечно, я очень люблю ее…

Она посмотрела ему в глаза, и должно быть, не найдя в них ничего лживого, сказала:

— Ну, слава богу, вы не поверите, как я рада… Тогда все, все можно будет сделать, тогда она еще будет счастлива…

— Но как же это сделать?

Она улыбнулась ему, как женщина, которая взялась за хорошо знакомое ей дело и прощает другим их недогадливость.

— Карл Оттонович в четверг утром уезжает в Витебск, его не будет весь день дома. Вы приедете вечером в Теолин. Я ее уже заранее подготовлю, а вы только будьте настойчивее, хотя этому вас не нужно учить, раз вы любите… Так в четверг, не забудьте.

Они подъезжали к хутору. Он не сразу ответил, вспомнив, что в четверг, он обещал быть у Лабинских, но потом сам возмутился своей нерешительности и сказал поспешно,— точно боясь передумать:

— Да, да, конечно, я приеду в четверг…

И склонился к Фелицате Павловне, чтобы поцеловать ей руку.

XXXIV

Молодожены и некоторые из гостей уже сидели за столом в самой большой комнате графского дома. Дом этот состоял из двух половин, разделенных, как и во всех местных избах, сенями, с лестницей на чердак, ушатом с водою и стопкой дров у стенки. По левую руку были две чистые комнаты, там, где принимали гостей, по правую — черные комнаты, где готовили и спали. Оконца были низкие, полы некрашеные, но начисто вымытые, стены только в самой большой — столовой и зале — оклеены обоями. Теперь всюду стоял густой запах жареного гуся и кислой капусты. Разношерстная публика чувствовала себя здесь более стесненно, чем в церкви, хотя мужиков и не пускали на чистую половину, приготовив им угощение в кухне. Оттуда неслись охрипшие голоса и смех — родственники молодайки веселились по-своему. Доморощенные музыканты настраивали скрипки и цимбалы. Граф успел выпить с ними по чарке. Жена его хлопотала с двумя своими подругами у стола. Вслед за Галдиным и Сорокиной приехали Фома Иванович с учительницей, позже всех явился почтмейстер с батюшкой. Никто не решался приступить к закуске, все чего-то ждали, сидя в принужденных, неестественных позах. Григорий Петрович, наскучавшись смотреть в окно и не предвидя ничего интересного в разговорах с акцизным или батюшкой, прошел в кухню, где пир уже был в полном разгаре.

За большим кухонным столом сидели на скамейках мужики и бабы, красные от печного жара и выпитой водки. В окна бил ветер и дождь, на сковородах шипело масло, хлопали пивные пробки. Завидя Галдина, мужики заставили его сесть с ними и выпить чарку. Ему поднесли целый стакан водки. Он улыбнулся и выпил его, вспомнив свою полковую жизнь. Потом стали расспрашивать о его делах. Он охотно отвечал, чувствуя себя здесь гораздо лучше, чем в «чистой» половине. Бабы и девки были одеты во все праздничное. У всех были яркие юбки и теплые платки на плечах, несмотря на духоту, в которой трудно было дышать; некоторые воткнули себе в волосы бумажные цветы и вплели ленты. Парни надели синие и белые рубахи под пиджаки, которые они скоро сняли, чтобы было свободнее, и остались в одних жилетах. Они молчали, подталкивая друг друга ногой под столом, и предоставляли говорить старикам. Но когда трапеза кончилась, стол был отодвинут к окну, а музыканты заиграли крейц-польку {75}, они оживились и один за другим стали подходить к хихикающим и упирающимся девкам. Скоро все смешалось в общей свалке. Они кружились с неистовством, в бешеном самозабвении, ни на минуту не останавливаясь, не уставая. Их лица покрылись потом, их глаза затуманились от духоты и кухонного чада, но они ничего не замечали.

Сейчас же за крейц-полькой музыканты заиграли «кжиж на кжиж», «питкевича»… Музыканты точно соперничали с танцующими. Скрипки взвизгивали и пищали, цимбалы, захлебываясь, болботали что-то,— все слилось в дикий хаос звуков, в котором почти нельзя было уловить мотив.

Григорий Петрович, отойдя в угол, все более ощущал в себе прилив буйной веселости. Он стучал об пол ногою и даже прихлопывал руками. Он сам готов был пуститься в пляс, захваченный общей волной хмельного возбуждения.

— А ну-ка-с сходим «подушечку»,— крикнул кто-то из толпы.

Сейчас же образовался круг из девок и мальцов. Одна пара вышла на середину. Девка, все ускоряя ход, начала отходить от парня, а парень, в свою очередь, наступал на нее, дико взвизгивая, приседая и размахивая руками. Она все увертывалась от него, а он все ожесточеннее наступал. Наконец ему удалось поймать ее за юбку; тогда быстрым движением, не сходя с места, парень закружил девку вокруг себя, потом притянул к себе и поцеловал в губы. Вокруг загоготали. Парень сейчас же вошел в цепь, а девка осталась одна. Притоптывая на месте одной ногою и подперев рукою голову, она запела:

Подушечка, подушечка, а ты пуховая! Молодушечка, молодушечка, а ты молодая! Кого люблю, кого люблю, того поцелую, Пуховую подушечку тому подарую…

— Григорий Петрович, пожалуйте сюда,— донесся до Галдина чей-то голос.

Он протолкался к выходу и увидал акцизного с бокалом в руке.

— Вас ищут,— сказал он,— приехал Карл Оттонович и пьет за здоровье молодых.

«Черт бы их взял,— подумал ротмистр, при имени фон Клабэна снова придя в свое угнетенное состояние духа.— И чего ради он приехал сюда?»

Встреча с Карлом Оттоновичем его вовсе не привлекала. Он боялся за себя, за свою несдержанность…

На чистой половине все чокались и поздравляли графа. Шампанское было не из дорогих — его прислал фон Клабэн. Зачем было давать хорошее шампанское этой серой публике?

Крикнули музыкантов. Они остановились у порога и сыграли «почтенный марш» — что-то очень однообразное и вовсе не веселое.

Увидя Галдина, фон Клабэн как будто на мгновение смутился, но сейчас же овладел собой и первый подошел к нему.

— О! Вы тоже здесь,— сказал он, все же не решаясь подать руку и делая вид, что вытирает платком свой бокал.— Это очень хорошо. Я хотел поговорить с вами.

— Вот как? — улыбнулся Галдин.— Мне кажется, что нам уже не о чем говорить…

— Нет, отчего же,— успокоившись отвечал тот.— Нам можно сказать несколько слов… Что? Мы все-таки в некотором роде имеем общие дела…

Он улыбнулся, довольный своей шуткой.

Григорий Петрович проговорил сухо:

— По правде говоря, мне очень неприятны эти наши «общие» дела, но если вам угодно, я готов слушать. Только нельзя ли поскорей — я спешу домой…

Они прошли в следующую комнату, где никого не было.

— Послушайте,— заговорил Карл Оттонович, понизив голос и чуть не беря Галдина за пуговицу его кителя.— Вы были тогда взволнованы и не могли меня слушать, но теперь вы, вероятно, поймете меня… Что? Я говорю о моей жене… Вы ведь знаете, что она опасно больна; доктор ей прописал полный покой, она от волнения может сойти с ума… Да, да, это у нее наследственное,— ее отец был алкоголик… Вы сами видите, какой у нее брат…

— Зачем вы мне это рассказываете? — перебил его нетерпеливо Галдин.

— Как зачем? Но ведь вы на ней хотели жениться… ведь это очень необдуманно…

— Позвольте мне судить об этом!

— Нет, разве неправда? Да и сама она не знает, чего хочет… Мне это неприятно говорить вам, но она сама пьет…

Галдин снова хотел перебить его, но в это время вошел граф. Он уже был нетверд на ногах и блаженно улыбался.

— Послушай, Карлуша,— говорил он, еле поворачивая язык,— милый мой, что я тебя попрошу: когда мне пришлют часы наложенным платежом, выкупи их. Очень прошу тебя… это мой свадебный подарок. Хорошо?

Карл Оттонович легонько оттолкнул его от себя:

— Хорошо, хорошо, иди себе к гостям, не мешай…

Граф послушно удалился.

«Куда я попал? — негодуя, спрашивал себя ротмистр.— Куда я попал? Нет, это черт знает что такое… это уж слишком»…

— Вы кончили? — спросил он громко.

— Нет, подождите…— остановил его фон Клабэн.— Так вот я говорю — разве можно брать на себя такую ответственность.

Заметив нетерпеливый жест Галдина, он поспешно добавил:

— А вы не продадите своего имения?

— Продать свое имение?

— Да, я так думал, может быть, вам надоело жить тут… Вы все-таки, молодой человек, здоровый молодой человек…

Он не успел окончить. Григорий Петрович схватил его за пиджак и с силой дернул к себе.

— Убирайтесь вы к черту! — крикнул он, совсем забыв, что рядом сидят люди.— Слышите — к черту, если вы не желаете быть битым…

XXXV

Осень точно хотела в последний раз блеснуть всем своим великолепием. Дождь, шедший два дня, неожиданно прекратился, бурые тучи разогнал ветер, и сверкающее солнце озарило увядающие травы, опустевшие поля и ржавый лес молодым, почти весенним светом. Взопревшая и вспоенная земля теперь тихо дышала грибным острым своим запахом и курилась сизым паром, который где реже, где гуще подымался ввысь сплошным туманом, колебаясь над прогнившим валежником и редкой дымкой стелясь по дорогам.

Парк Лабинских горел червонным золотом, весь в голубых просветах и мелькающих тенях; овальное озеро, ярко-синее и неподвижное, отбрасывало лучи солнца, претворяя их в слепящее белое марево.

Все три сестры были сегодня в белых платьях empire [26] {76}. Пани Галина, праздновавшая день своего рождения, так и сияла улыбками и алыми щеками. Ее волосы, высоко взбитые, горели точно так же, как и золотой убор парка. Можно было только радоваться, глядя на нее, и не бояться того, что одним годом она ближе к смерти. Панна Ванда со своими темными глазами, строгим лицом и черными локонами, падавшими на плечи, казалась олицетворением гордой воли, а панна Зося — самая младшая — ласкала одними своими серыми глазами и еще девичьей неразвитой прелестью.

Они шли трое, обнявшись, по желтой липовой аллее навстречу гостям.

Галдин и Ржевуцкий приехали в Новозерье одновременно.

— О, как это красиво! — восхищенно воскликнул пан Бронислав и даже остановился на мгновение.— Это похоже на старинную английскую акварель — и осенние желтые листья, и синее озеро вдали, и три девушки в своих белых платьях… Какой художник дал вам мысль так одеться?

Григорий Петрович только улыбался, пораженный красотою трех сестер. Он не знал, на что это могло быть похоже, но чувствовал, что это красиво, потому что у него перехватило дыхание, он не находил слов.

— Это как раз то, что мне более всего нравится,— говорил Ржевуцкий, изящно склоняясь перед девушками.— Я приветствую дорогую новорожденную и счастлив поднести ей букет пунцовых роз — цветов счастья и наслаждения…

— Ах, что за прелесть! — всплеснув руками, закричала панна Галина.— Где вы их нашли?

— О, мне их подарила осень,— улыбаясь, отвечал пан Бронислав.— Любовь осени утонченнее и острее весенней любви, потому что она чувствует близость смерти… Это цветы моих оранжерей — теперь ни у кого нет таких роз.

Григорий Петрович коротко поздравил панну Галину — он ничего не мог поднести ей, у него не было таких великолепных оранжерей, как у пана Бронислава. Но если панна захочет, он мог бы ей доставить маленькое удовольствие. Сейчас его лесники привезут гончих, можно будет поохотиться на зайцев.

— Вот это великолепно! — сказала панна Ванда и посмотрела на Ржевуцкого, точно хотела, чтобы он тоже похвалил затею Галдина. Но пан Бронислав молчал, холодно улыбаясь, не отводя от нее своих глаз.

— Что же вы молчите? — спросила она его нетерпеливо.

— Я любуюсь,— отвечал он невозмутимо.— Я любуюсь вами и думаю, как было бы хорошо, если бы к ногам вашим жалась розовая левретка {77}.

— Я предпочитаю гончую,— кинула ему панна Ванда, ускорив шаг.

— Может быть,— подхватил так же спокойно Ржевуцкий,— я не спорю — я говорю только о стиле, о красоте… Быт может, пани предпочитает охотничий рог, но мне казалось бы, что здесь более у места была бы музыка Чимароза {78}, Паэзиэло {79} или Фиораванти… {80}

Панна Ванда не ответила, потом, не оборачиваясь и идя так же быстро, сказала:

— Мне ничего не говорят эти имена. Я мало знаю музыку, говорить о ней не умею, и душа моя не так утончена, как ваша. Я не знаю, почему вы так много говорите о вещах мне неинтересных и чуждых? Чтобы досадить или показать свое превосходство? Если первое, то это слишком мелко и зло, если второе, то это…

Панна Зося перебила ее. Она покраснела от смущения, когда сказала сестре:

— Пан не думает вовсе ни досаждать, ни чваниться. Пан просто любит то, о чем говорит, и это хорошо, что у пана есть любимые мысли…

Ржевуцкий пожал плечами:

— Я благодарен панне Зосе за ее заступничество перед сестрою, но дело в том, что я сам не стал бы оправдываться. Я всегда знаю, что говорю, и знаю также, что панне Ванде мои речи далеко не чужды. У панны Ванды просто дурное настроение духа сегодня.

Панна Галина, смеясь, рассказывала Галдину о своих институтских подругах. Ей все казалось смешным и веселым. Григорий Петрович охотно слушал ее. Это не мешало ему наблюдать за панной Вандой. Его все более поражали ее отношения к Ржевуцкому. Ее странная враждебность к нему вместе с заметным страхом перед ним, непрестанная готовность парировать его удары, его холодная и уверенная сдержанность — все казалось многозначительным, хранило в себе какую-то тайну. Что пану Брониславу она могла нравиться, что он спокойно шел к намеченной цели, это еще можно было допустить, хотя Галдину и казалось несколько странным то нарочитое поддразнивание, которое пан не оставлял во все время своих разговоров с панной Вандой. Но чувства девушки были совсем непонятны ротмистру. Тем не менее ему нравилось следить за нею, слушать ее смелые ответы, видеть ее стройную фигуру и строгие глаза. Ради этого удовольствия он решил-таки поехать к Лабинским перед тем как побывать у Анастасии Юрьевны. Надо было все-таки стряхнуть с себя то тяжелое оцепенение, которое уже много дней томило его. К тому же он не видал в своем поступке ничего дурного. Кому было бы легче от того, что он просидел бы весь день дома, изнывая от безделья?

— Не правда ли, смешно? — спросила панна Галина, заканчивая рассказ о своих институтских похождениях.

— Да, да, очень смешно,— отвечал Галдин, хотя он и не слышал рассказа, занятый своими мыслями. Чтобы выйти из неловкого положения, он сказал: — Школьные воспоминания большей частью забавны. Я помню, был у нас такой воспитатель — штабс-капитан Козлов — личность замечательная в своем роде. Смеялись над ним, изводили его нещадно. Но и было за что. Обозлился он раз на одного кадета и записал о его поведении так: «Николай Рогожевский толпился у класса и на мое приказание разойтись не разошелся!»

Панна Галина даже остановилась: так ей стало смешно. Она смеялась неудержимо:

— Ха-ха-ха, боже мой, какой глупый!

Панна Ванда и панна Зося улыбались. Григорий Петрович продолжал:

— А то он, бывало, забудет поставить фамилию виновника и подает директору записку такого рода: «Ходил с расстегнутым воротом и без галстука — шт.-кап. Козлов…»

XXXVI

На террасе сидели за шоколадом панна Эмилия, князь Лишецкий, пан пробощ и оба племянника Лабинского — Тадеуш и Жорж. На панне Эмилии было желтое газовое платье, она держалась очень чопорно. Князь Лишецкий, по обыкновению, кричал, размахивая руками; ксендз добродушно улыбался, слушая его.

— Мы сейчас поедем на охоту,— сказала панна Ванда,— мосье Галдин представил в наше распоряжение своих собак… Я пойду переодеваться. Ты, конечно, с нами, Тадеуш?

Гимназист хмуро потупился.

— Хорошо,— сказал он,— я готов куда угодно, но, должно быть, пану Брониславу надо будет переменить свой костюм.

На Ржевуцком был изящный смокинг, в петлице у него горела желтая астра.

— Да, это необходимо,— отвечал пан Бронислав, точно и не замечая насмешки, звучащей в голосе юноши.— Для всего есть свое назначение. Я знал, что придется ехать верхом, и захватил с собою все необходимое… Вы будете так любезны провести меня в свою комнату?

Пока панна Ванда, панна Зося и Ржевуцкий переодевались, Галдиным завладел князь. Он отвел его в сторону.

— Вы получили повестку на предвыборное собрание русской группы? — спросил он, дружески беря его за пуговицу кителя.— Нет еще? Ну, так скоро получите. Я надеюсь, что теперь для вас ясно, почему мы желаем выбора Рахманова… Это дельный, стойкий человек, настоящая светлая русская голова. Нам необходимы русские люди. Довольно мы играли под чужую дудку. Петр толкнул нас на подражательность. Чтобы угодить ему, надо было стать голландцем; при Анне Иоанновне и Бироне {81} владычествовала над нами Германия; при Елизавете явился Лашетарди {82} и начались соблазны Франции; они умножились страстью матушки Екатерины к французской литературе и дружбою ее с философами восемнадцатого века {83}. Петр III и Павел I хотели сделать нас пруссаками; Александр I преклонялся перед Англией, и Польша чуть-чуть не стала нашим кумиром. Наши дни дают нам право думать, что народ, наконец, взялся за голову… Да, да я чувствую новую эру в нашей государственности и приветствую ее…

«Забавный старик,— думал Галдин,— как много он говорит, как волнуется и какой он ребенок. Черт возьми, я никогда не размышлял надо всем этим…»

Князь продолжал:

— А как вы находите затею Карла Оттоновича? Постройку нового местечка! По-моему, это гениально. Нет, положительно, этот человек еще не раз удивит нас. У него идеи и идеи без конца, и все они у него осуществляются. Для него нет невозможного!

Григорий Петрович улыбнулся. Он вспомнил растерянную физиономию фон Клабэна, когда он дернул его за пиджак там, на хуторе у графа, и крикнул ему, чтобы он убирался к черту. Это было восхитительно. Он гнал его почти из его же собственного дома. Гости слышали все. Надо было видеть их испуганные и глупые лица! Фелицата Павловна даже бросилась между ним и Клябиным. Бедная вдова подумала, что они будут драться. Конечно, это вышло не совсем прилично, но и нахальству следует положить границы. Он сейчас же после того уехал, ни с кем не попрощавшись. Теперь, должно быть, всюду трубят об этом скандале. Нет, может быть Карл Оттонович и очень тонкий делец, но на этот раз он не сообразил, с кем имеет дело.

— Скоро наши Черчичи превратятся в город с прелестным мостом, тротуарами, магазинами,— продолжал, увлекаясь, князь Лишецкий,— и это будет город, который по справедливости можно назвать созданием фон Клабэна. Я первый жертвую тогда на памятник его основателю.

Раньше других была готова панна Зося. В своей амазонке она казалась очень худенькой и слабой.

— Вы тоже любите верховую езду? — спросил Григорий Петрович, кажется впервые заговаривая с ней.

Она покраснела и опустила глаза:

— Да, я люблю кататься… Лучше думается, когда сидишь на лошади… Только, конечно, моя езда никуда не годится…

Ксендз засмеялся:

— Панна Зося садится верхом, чтобы быть ближе к звездам…

Галдин пошел во двор справиться, приготовлено ли все к охоте. На дворе его встретил старший лесник. Собаки были разведены на свои места. Господам оставалось только ехать.

Галдин осмотрел своего гунтера, подтянул подпругу. Все было в исправности. Он похлопал по крупу лошадь и поцеловал ее между ушей. К нему подошли пан Ржевуцкий и панна Ванда. Пан был великолепен. Он надел ярко-красный фрак и ботфорты с желтыми отворотами.

Конюх подвел ему его серую в яблоках кобылу.

Панна Зося и Тадеуш уже сидели на своих лошадях.

Они выехали за ворота. Впереди — панна Ванда с Галдиным.

Красивый конь Лабинской принюхивался к гунтеру.

— Ржевуцкий очень забавен,— сказал Григорий Петрович, когда они отъехали от остальных.

Панна Ванда молча кивнула головой.

На крыльце стояли панна Эмилия, панна Галина, ксендз и князь Лишецкий.

— Ради бога, только осторожней! — кричала старая дева.— Пан Бронислав, присмотрите за моими девочками!

XXXVII

— Вы великолепно держитесь в седле,— говорил Григорий Петрович, глядя на стройную фигуру свободно сидящей на своем вишневом Санеке панны Ванды.— Я впервые вижу такую амазонку, уверяю вас! Вы сделали бы честь любому конкуру… {84}

Он смотрел на молодую девушку с нескрываемым восхищением. Как шло ее строгое бледное лицо к этому строгому платью и этой темной живой лошади. Вот где настоящая красота! Вот где она была на месте, вот где вся ее смелость, вся ее гордость выступали ясно, вот где она была королевой! Настоящая Марина Мнишек! {85} Но зато как жалок этот законодатель мод, этот красный кузнечик на белой кобыле. Можно подумать, что он еле-еле взобрался на спину саженного иноходца и чувствует себя там не совсем безопасно.

— Вперед,— кинула Галдину панна Ванда и дотронулась стеком до крупа Санека. Потом обернулась в седле и крикнула отставшим:

— Догоняйте!..

Они понеслись. Соревнуясь, лошади сами прибавляли ходу. Они вытянули шеи, закусили удила и свободно и легко разрезали насыщенный солнечными лучами воздух. Мягко шлепала под копытами влажная целина; вспугнутые вороны кружились над ними и каркали; все ближе подвигался к ним лес, откуда несся переливчатый лай гона.

Галдин не отрывал глаз от своей спутницы. Он сам не знал, что творилось у него на душе. Что-то радостное, светлое, что-то очень хорошее ощущал он.

— Вперед! — повторил он ее возглас и засмеялся.— Вперед!

Вот когда он опять ожил и почувствовал в себе силы и молодость.

— Ванда, Ванда,— повторял он чуть слышно,— Ванда, это похоже на удар меча по живому телу — Ван-да!

— Они не догонят нас,— смеясь кричала ему молодая девушка так, чтобы он мог услышать; ветер звенел в их ушах.— Они уже далеко. Пану Ржевуцкому не помогло на этот раз его знание костюма. Не кажется ли вам, что он жесток?

— Нет, я не заметил этого,— по-моему, он просто равнодушный и фанфарон…

Панна Ванда качнула отрицательно головой:

— Вы его мало знаете — он жесток. У него есть воля и есть желания. Нужно уметь защищаться от него, но он опасный соперник. Меня он принижает…

— Я не понимаю вас…

— Да, он давит меня; иногда у меня является жгучее желание избить его, уничтожить!

Она замолкла, потом сказала совсем тихо, точно не думая, что ее услышат:

— Как он смеет говорить так со мной!

В ее голосе звучало и оскорбление, и страх, и что-то еще, похожее на удивление.

Он не успел подумать над этим, потому что услышал за собою крики.

Панна Ванда разом осадила лошадь. Лицо ее помертвело, губы были плотно сжаты. Она смотрела в сторону, туда, где ехали отставшие всадники. Григорий Петрович последовал за ее взглядом. По полю, вдоль леса мчался во весь карьер пан Ржевуцкий на своей белой кобыле. За ним гнались панна Зося, Тадеуш и Жорж. Сразу можно было увидеть, что лошадь Ржевуцкого мчится по собственному произволу, не управляемая седоком. Она низко опустила голову и неслась. Галдин понял всю опасность положения. Пан Бронислав не умел ездить. Прямо перед ним, в двухстах саженях, пересекал поле глубокий ров. Когда испуганная лошадь перепрыгнет через него, всадник грохнется наземь. Вся неприязнь Галдина к пану Брониславу пропала. Он видел только опасность и хотел предотвратить ее. В таких случаях мысль его работала лучше, чем когда-либо. Ему не раз приходилось попадать в подобные переделки и выходить из них с честью. Он пришпорил Джека и вынесся наперерез Ржевуцкому. Но не успел перехватить его до рва. Белая кобыла взвилась на дыбы, перемахнула на другую сторону. Пан Бронислав нелепо качнулся всем корпусом назад, потом склонился на сторону и съехал с седла.

«А, черт,— думал Галдин, не сводя с него глаз и все ближе настигая его.— И чего он садится на лошадь, не умея даже вложить ногу в стремя. Так и есть,— вот идиот — теперь не угодно ли волочиться по земле…»

И точно, Ржевуцкий зацепился одной ногой за стремя и повис.

Лошадь его продолжала нестись, еще более испуганная, а он тащился за нею в своем красном фраке, грязный и оборванный, беспомощно цепляясь руками за землю.

«Хорошо, что здесь мягко,— соображал Григорий Петрович. Ну-ка, Джек, надбавь!»

Он легко взвился над рвом и уже поравнялся с кобылой. Она метнула в сторону, но он приподнялся в стременах и, поймав за уздечку, разом остановил ее.

— Вы разбились? — спросил он Ржевуцкого, стонущего и распростертого на земле.

— Ой, кажется, нет,— отвечал тот, стараясь приподняться и корчась от боли.— Проклятая лошадь! Я весь избит, но, по-видимому, цел.

Он даже постарался застегнуть свой изорванный фрак, так как к ним подъезжали дамы.

Панна Ванда, бледная и взволнованная, кинулась к нему. Он улыбнулся ей и сказал с нарочитой иронией:

— Honni soit qui mal у pense! [27]

На этот раз слова его ее не покоробили. Она стала перед ним на колени и платком своим вытирала ему исцарапанный лоб, из которого сочилась кровь.

— Вы ранены? — спрашивала она.

— Нет, нет, это пустяки, я только контужен,— пробовал он улыбнуться, видимо, рисуясь своим беспомощным положением.— Что же делать, видно, не все рождены кавалеристами…

«И что она так беспокоится? — думал Галдин.— Человек здоров, чуть исцарапан, а она готова плакать… удивительные эти женщины!»

К нему подошла панна Зося, протянула руку и ласково заглянула в глаза.

— Спасибо вам,— прошептала она, покраснев и быстро отвернувшись.

Когда он слышал эти слова и этот голос? Кто еще его благодарил так?

— Право, не за что,— не сводя с нее глаз и припоминая, тихо ответил ей Григорий Петрович.

XXXVIII

Поспешно взбежал Галдин в подъезд теолинского дома. Он отказался от обеда, лишь бы поспеть вовремя. Нужно было исполнить обещание и быть точным. Охота так и не состоялась, а разговоры о приключении с Ржевуцким порядком надоели, тем более, что панна Ванда почти не говорила с Григорием Петровичем, а сидела все время одна, задумчивая и сосредоточенная, точно решала какую-то серьезную жизненную задачу.

В комнатах сгрудились сумерки; тишина царила в доме.

Его встретила в гостиной Фелицата Павловна. Она взяла его за руку, сказала шепотом:

— Хорошо, что вы не опоздали. Нужно торопиться. Пойдите к ней, она вас ждет. Когда вы сговоритесь, уведомьте меня, я буду дома. Ну, давай бог.

Она пожала ему еще раз руку и ушла. Он и не подумал благодарить ее, она всегда делала так, что ее помощь принимали как должное, как нечто естественное, почти не замечали ее. Но она не искала благодарности.

Галдин постоял некоторое время в нерешительности. Он почему-то робел перед встречей с Анастасией Юрьевной. Ему казалось, что они не видались целую вечность. Он даже забыл ее голос, только что-то родное и беспомощное осталось от нее в воспоминаниях. Бедная, сколько она, должно быть, пережила за это время. Он все-таки эгоист. Он ничем не постарался облегчить ее страдания… Любит ли он? — спросила его Сорокина. Конечно… любит! Разве можно задавать такой вопрос. Конечно, любит. Ведь недаром у него теперь так бьется сердце…

Он быстро прошел кабинет и столовую, потом открыл дверь в спальню.

В спальне были спущены шторы, горела лампа под красным абажуром. В розовой полумгле Григорий Петрович не видел сидящей в кресле женщины.

— Это ты? — спросила она.

Его поразил ее голос. Очень звонкий и возбужденный.

— Да, это я… ты ждала меня? — в смущении, волнуясь, сказал он, подходя к ней и всматриваясь в ее черты.— Ты мало изменилась… Даже румянец горит на твоих щеках…

Она оперлась руками на ручки кресла, наклонившись вперед, впилась в него глазами. Грудь ее высоко поднималась, можно было услышать, как бьется ее сердце. Кругом нее колебалось красное марево, сильно пахло духами, воздух был тяжел и душен.

— Ну вот ты и со мной,— говорила она, беря его за голову и заглядывая ему в глаза,— ну вот мы и вместе…

— Да, вместе,— отвечал Галдин.

Он не понимал того, что говорит. Он смотрел на нее как на чужую. Вот это ее глаза, ее нос, ее губы… Да, да,— это она, его Настя…

— Что же ты молчишь? Мы так давно не видались,— говорила Анастасия Юрьевна,— какое ужасное время мы пережили… Но вот теперь мы вместе; и мне хорошо… О чем же ты думаешь?

Он смущенно отвел глаза.

— Так, ни о чем… я думаю о том что ты говоришь.

Ему тяжело было бы сознаться ей, что он не может найти в себе былой страсти, былого восторга. Он явственно чувствовал теперь ее дыхание — это дыхание говорило ему и действовало на него больше, чем ее слова. Теперь он всюду ощущал запах спирта. Этот запах, казалось, пропитал собою все предметы в спальне — кресло, в котором она сидела, ее платье, самый воздух и красный свет лампы. Галдин, привыкший много пить, далекий от изнеженной брезгливости, чувствовал, что задыхается. Теперь он иными глазами смотрел на нее — все в ней он объяснял действием вина, даже ее радость при его появлении. Бессознательна гладил ее по руке, но не мог начать говорить, не знал, почти забыл, зачем он приехал.

— Я так ждала тебя,— говорила она громким шепотом,— я думала, что ты сумеешь меня вытащить из этого омута. Но ты молчишь…— Она замолкла, глядя широко раскрытыми глазами на огонь лампы.

— Что с тобой? — спросил Григорий Петрович, с подчеркнутой нежностью целуя ее руки.

— Я молчу,— говорил он,— потому что сам не знаю, как мог пережить эти дни, потому что я потерял голову, потому что я запутался, я ничего не понимаю… Я умею любить, могу быть любовником, мужем, но наши отношения для меня необъяснимы…

И крикнул, точно хотел сам убедить себя:

— Едем же, едем! Сейчас, сию минуту, пока не поздно…

Она все молчала, не сводя своих глаз с красного пламени, потом промолвила совсем тихо:

— Возьми свой корнет и сыграй…

— Сыграть на корнете?

— Да, да, помнишь, то, что мы играли…

Он растерялся:

— Теперь играть? Но ведь нам нужно сговориться, нужно решить… Скоро приедет твой муж, и тогда будет поздно… Пойми ты!

Она покачала головой.

— Ты оставил у меня свой корнет, вот он тут… Возьми его — сыграй… Ты не хочешь? Нет?

— Но пойми же!..

Тогда она упала на спинку кресла и закрыла глаза. Она не плакала, но губы ее были плотно сжаты, ноздри вздрагивали, на лбу образовалась глубокая складка.

— Уходи, уходи,— простонала она.

Григорий Петрович вскочил на ноги. Он начинал терять самообладание.

— Боже мой, если хочешь, я готов играть,— воскликнул он,— я сделаю все, что ты захочешь, но нужно же когда-нибудь освободиться… Слышишь — освободиться! Теперь я говорю тебе, что больше не в силах тянуть это, что надо положить предел его глумлению… глумлению этого животного, этого шарлатана!..

Зачем он бранил Карла Оттоновича, он не знал. Ему нужно было на ком-нибудь вылить свое раздражение. И он осыпа́л фон Клабэна самыми ужасными оскорблениями, посылал ему самые страшные проклятия. Во всем оказывалась виноватой эта глупая жирная физиономия!

Анастасия Юрьевна не слушала. Она не шевелилась, не пробовала его остановить. Она осела, жалкая улыбка сморщила ее губы. Наконец, заметив, что Анастасия Юрьевна неподвижна, он подошел к ней и дотронулся до ее руки.

— Настя,— окликнул он ее,— тебе дурно, Настя?

Она тихо ответила:

— Нет, мне хорошо, я только очень устала…

Ее голос был слаб, еле слышен.

— Тебе, может быть, дать что-нибудь?..

— Да, пожалуйста… вот там в тумбочке… несессерчик… {86}

Она опять улыбнулась, как ребенок, задержав его руку в своей руке.

— Ты не сердишься? Нет? Не нужно сердиться… Видишь, какая я теперь жалкая… Ну, поцелуй меня…

Григорий Петрович коснулся губами ее лба. На лбу выступил холодный пот.

Потом пошел за несессером. Открыл ночной столик и замер. Там стояло несколько пустых бутылок из-под коньяка. Он почувствовал, что силы изменяют ему, что глаза застилает серая муть. В горле пересохло.

— Скорее же! Да скорее,— нервничала она,— ты даже морфия не можешь мне дать…

Потом добавила твердо и громко:

— Я знаю, ты меня уже не любишь… Не любишь,— повторила она еще громче.

Он молчал.

XXXIX

Совсем пусто было в душе Григория Петровича. Только иногда он ощущал почти физическую боль, точно кто-то нарочно тянул его за больной зуб, и тогда он повторял бессмысленно:

— Кончено, кончено…

Что кончено, он не мог бы сказать, да это и не было важно, ему просто приходило на ум это слово: кончено…

А потом опять являлось оцепенение, даже не оцепенение, а полное безразличие.

Когда он ушел от Анастасии Юрьевны, забыв попрощаться с нею, он понимал только, что она больна и что сейчас ничего нельзя поделать. Он так и сказал Сорокиной, потому что все же пошел к ней, как было между ними условлено.

— Она не может ехать,— спокойно сказал он и сел на стул против вдовы,— она слишком слаба…

— Но ведь у нее нет никакой болезни,— настаивала удивленная его спокойствием Фелицата Павловна.

— Может быть… но все-таки уговаривать ее бесполезно… Вы мне дадите чаю?

И он пил чай, ел клубничное варенье и говорил о посторонних вещах, как человек, у которого все обстоит благополучно.

Потом вернулся домой и лег спать. Во сне ему приснилась какая-то чепуха: будто он живет в приморском городе и этот город и есть его Прилучье. Ему нужно торопиться: он уезжает пароходом на зиму в Петербург и просит какого-то еврея доставить к нему Анастасию Юрьевну. Но приехав в Петербург, он получает по беспроволочному телеграфу извещение, что Анастасия Юрьевна испугалась и не хочет ехать к нему. Тогда он посылает за нею своего друга, похожего на акцизного Фому Ивановича, и говорит, что он, Галдин, при смерти и вызывает ее к себе. Она — в ужасе и едет к нему…

Этот сон приснился ему под самое утро, он проснулся под его впечатлением.

«Дурацкий сон»,— решил Григорий Петрович и больше не думал о нем. Этот сон точно завершил его мысли о возможности совместной жизни с Анастасией Юрьевной.

Потом Галдин решил, что ему нужно осмотреть свой лес. Заканчивали вырубку того участка, который он продал фон Клабэну. Стучали топоры, пищала пила. Густой смоляной запах разлился вокруг. Прямые, голые, как столбы, сосны падали с тягучим скрипом и увлекали в своем падении тоненькие мохнатые ели.

Несколько мужиков в белых полотняных рубахах, с лицами, похожими на деревянных богов,— так они были крепки и грубы,— сидели верхом на поваленных деревьях и тяпали топорами, обтесывая кору, сбивая ветви. Из нижнего ствола получались шпалы и бруски, из верхушек — лафетки и тензеля. Всюду сочилась душистая древесная кровь и летели в стороны белые щепки. Галдиновский лесник отбивал на пнях метки «Г. Г.», чтобы никто не мог срубить дерева незаметно.

Григорий Петрович сначала смотрел на работу, потом не удержался — сам взял топор в руки и сел рядом с мужиками. Он с наслаждением ударял по мягкому дереву, все дальше и дальше подвигаясь по срубу, весь уйдя в движение рук, запахи и шум леса.

Это так ему нравилось, что он стал ходить туда каждый день. Стук топоров заглушал всякую мысль, а физическая усталость отбивала охоту думать. Он спал, ел и работал. Ничего другого ему и не оставалось делать.

Как-то после полудня (он и обедал теперь вместе с рабочими) к нему прибежал Бернаська, взволнованный и красный от быстрого бега.

— Барин, а барин,— кричал он еще издали,— к вам гости приехали!

— Кто такие? — невольно протянул Галдин, который только что собирался вздремнуть после «полудника». Мужики уже спали.— И что их ко мне носит,— ворчал он подымаясь.— Не знаешь, кто?

— Как зовут, не ведаю, а только на лошадях все и много…

Они пошли к дому. Ветки хлестали их по лицу, душно было здесь от смол и солнца — ветер не забирался в чащу.

На Григории Петровиче была красная рубаха и высокие сапоги. На руках образовались жесткие мозоли. Только на голове, небрежно сдвинутая на бок, сидела старая гусарская фуражка: он никогда не расставался с нею, верный традициям полка.

«Уж не Лабинские ли? — думал он, отряхая от себя древесную пыль и закручивая усы,— но может ли это быть?»

Он почувствовал новое волнение. И рад и не рад был увидать панну Ванду. «Для чего?» — спрашивал себя, но радостная улыбка не покидала его губ. Вот девушка, которая могла бы принести счастье! Теперь он это отлично понимал, только ему от этого мало толку. Она его не полюбит, да и он сам теперь не может полюбить. С него довольно. Слишком много запутанного приносит с собою любовь. Бобылем жить куда спокойнее. Ведь дожил он до тридцати двух лет, не зная, что такое настоящая любовь, и чувствовал себя гораздо лучше, чем теперь. И кто сказал, что он перестал любить Анастасию Юрьевну? Правда, он уже не чувствовал в себе достаточно силы, чтобы снова идти напролом, правда, она вызывает в нем больше жалости, чем страсти, но это ничего не доказывает. Страсть никогда не длится так долго, на смену ей является спокойное чувство. Все-таки Анастасия Юрьевна ему близка, дорога, и он готов мириться с мыслью, что придется долго ждать, раньше чем быть счастливым. Он знает, что у него хватит терпения на это!

XL

Ну конечно, это были Лабинские со своим неизменным спутником, паном Ржевуцким! Их еще издали увидал Галдин и прибавил шагу, радостно и смущенно улыбаясь. Неловко было принимать гостей в таком виде — в красной рубахе и охотничьих сапогах. Но все равно, теперь трудно было проскочить незаметно: его увидели, махали ему платками.

Все сидели у него на крыльце и пили квас, поданный услужливой Еленой. Они, должно быть, хвалили этот удивительный напиток, потому что галдинская хозяйка улыбалась от гордости. Верховые лошади стояли тут же, помахивая хвостами. Панна Галина с Жоржиком приехали на эгоистке {87}, панна Ванда, панна Зося, Тадеуш и Ржевуцкий — верхом.

— Мы к вам и за вами,— приветливо улыбаясь, сказала панна Ванда, глянув на Галдина с видимой радостью. Она крепко пожала ему руку и некоторое время даже не выпускала ее из своей. Ее глаза прямо смотрели на него, как на старого знакомого.

От него еще пахло лесом и древесной кровью. Он казался очень крепким, очень сильным в своей красной рубахе.

— Как жарко,— говорила панна Ванда, более оживленная, чем когда-либо,— никто не скажет, что уже сентябрь. Но где вы были сейчас? У вас такой здоровый, бодрый вид, вы так загорели…

— Я помогал дровосекам…

— Вот как? Это должно быть очень весело. Расскажите нам, как это делается…

Пан Бронислав похлопывал себя стеком по ногам, зажил, он смотрел так же насмешливо и самоуверенно, как и раньше.

— Панна Ванда забыла, зачем мы сюда приехали,— заметил он.

Она нетерпеливо пожала плечами.

— Ах, право, это не так важно. Мы вас слушаем, Григорий Петрович.

Галдин усмехнулся и, подойдя к Санеку, погладил его по шее. Потом начал рассказывать, как пилят ель, как ее режут на куски, как приготовляются шпалы, бруски, лафетки… Все очень просто и незамысловато… Приятен сам труд; приятно взмахивать топором и с силой ударять им по живому дереву; приятно чувствовать свою собственную силу, а потом, уморившись, лечь на сочные стружки, вдыхать их запах и, ни о чем не думая, смотреть, как качаются под ветром верхушки уцелевших деревьев. Вот и все…

— Счастлив тот, у кого такие вкусы,— ядовито улыбаясь, сказал пан Бронислав.— Я предпочел бы что-нибудь получше…

Панна Ванда резко обернулась к нему и произнесла, отделяя каждое слово:

— Люди, довольствующиеся малым, сохраняют в себе силу на крупные поступки, изнеженные люди годятся только на то, чтобы принимать оказываемую им помощь…

— Но это слишком, панна Ванда — негодующе воскликнул Ржевуцкий и даже взмахнул в воздухе стеком,— я, кажется, не давал повода смеяться надо мною!

Тадеуш зло усмехнулся, сочувственно поглядывая на Галдина. Панна Зося и панна Галина качали укоризненно головами.

— Как не стыдно, Ванда…

— Это мое убеждение,— спокойно ответила молодая девушка, презрительно улыбаясь и поджав губы, как делал это пан Бронислав,— я не хочу никого обидеть, мои слова не что иное, как сентенция…

Она рассмеялась:

— Боже мой, как обидчивы господа эстеты! Их тонкая душа вибрирует от каждого неосторожного слова: они злы, потому что это их право — злость так красива в эффектном освещении,— но кто смеет коснуться их грубыми руками? Мы с вами слишком грубы, Григорий Петрович!

Она опять засмеялась и вскочила на лошадь.

— Но куда вы? — остановил ее Галдин.— Посидите еще немного…

— Нет, нет, солнечные дни на перечете — нужно пользоваться ими по-своему. Седлайте своего Джека и едемте. Только за этим мы приехали к вам, как любезно напомнил мне пан Бронислав. Я очень рада,— обратилась она к Ржевуцкому,— что на вас сегодня серый костюм, а не красный фрак; быть может, это не так стильно, но зато, надеюсь, более безопасно!

На этот раз Ржевуцкий промолчал. Он сдвинул брови, опустил вниз углы губ, вздернул плечи. Он даже усмехнулся, когда садился в седло. Усмехнулся с таким видом, который говорил, что он далеко не считает себя побежденным.

— Rira bien qui rira le dernier! [28]— шептал он, глядя на панну Ванду.

Она хотела во что бы то ни стало посмотреть на то место, где рубят лес. Галдин проводил их туда. Они ехали шагом, разговаривая все вместе. Даже Жорж расспрашивал Григория Петровича, хорош ли полк, в котором он служил: ему хотелось быть гусаром, это была его мечта. Тадеуш тоже не прочь был бы стать военным, но отец этого не хочет: он думает его пустить по дипломатической части, но дипломаты все большие врали и дураки,— добавил он шепотом, косясь на отстающего Ржевуцкого.

Панна Ванда смеялась сегодня ничуть не меньше панны Галины. Они точно состязались в смехе. Галдин не сводил с панны Ванды глаз, он положительно любовался ею. Он даже не знал, что больше идет ей — смех или строгое выражение. Впервые он ощутил непреодолимое желание дотронуться до нее. Одно только прикосновение к ней доставило бы ему блаженство. Он нарочно ехал совсем рядом с нею. Джек и Санек дружелюбно обнюхивали друг друга.

На повороте, когда они проезжали под густо нависшими над ними ветвями елей, Галдин схватил одну из этих веток и пригнул ее так, что она мягко легла на плечо молодой девушки — он радовался как ребенок этому далекому прикосновению. Сердце его билось взволнованно.

— Что вы делаете? — спросила панна Ванда. Он смущенно пробормотал:

— Я думал, что она может ударить вас по лицу.

Потом понял, что сказал глупость,— его поступок говорил совершенно обратное,— и смутился еще больше. Она посмотрела на него и, точно прочтя все, что было у него на душе, ободряюще кивнула ему головой и, ударив Санека, помчалась вскачь.

Галдин, обезумев, кинулся за нею.

XLI

Панну Ванду нельзя было узнать сегодня. Ее веселость оживляла всех, ее шутки повторялись всеми, потому что они были так остроумны, что невольно хотелось их запомнить. Только с Ржевуцким она почти не говорила и каждый раз извинялась, когда упоминала его имя. Она похожа была на молодую лошадь, вырвавшуюся на волю, носящуюся легко и без цели по лугам. С того времени, как Галдин кинулся за нею в непреодолимом желании догнать ее, она уже не отпускала его от себя, заставляла показывать те разнообразные фокусы, которые он умел проделывать сидя на лошади, заставляла его рассказывать о себе, о своих полковых похождениях, о поваре своем, который так любил выпить,— она не давала ему ни минуты, чтобы придти в себя сказать ей что-нибудь такое, что предназначалось бы только ей одной.

И он потерял голову, сам не знал, что с ним, чувствовал себя возбужденным, как никогда. Она попросила его остаться в красной рубахе, и ему казалось, что точно такой костюм совсем уж не так плох. Чего она добивалась? Григорий Петрович смутно сознавал, что все это неспроста, что тут есть что-то тайное, касающееся, несомненно, пана Ржевуцкого, но что именно? Галдин замечал, как иногда панна Ванда бросала мгновенные взгляды на пана Бронислава и как при этом суживались ее темные глаза, радостно сверкая, точно говорили: «видишь, я делаю все-таки то, что мне нравится!» Видел и ответные взгляды Ржевуцкого, улыбавшегося снисходительно и уверенно, как улыбаются детям, когда они слишком расшалятся, но не хотят им этого поставить в вину, выжидая удобного случая. Все это Галдин видел; но разве можно было задумываться над этим, когда у самого все шло кубарем, все ломалось и созидалось вновь, без плана, без определенных соображений, точно так же, как в марте на реке громоздится друг на друга протаявший лед и некогда гладкую дорогу превращает в нечто бесформенное, глухо гудящее, живое и жутко-веселое.

Только в сумерки, к позднему обеду приехали они в Новозерье. Их встретила панна Эмилия упреками, что обед застоялся, что за своими глупостями они забывают о хозяйстве. На ней было затрапезное, из простого мужицкого полотна платье, волосы были гладко приглажены, но она все-таки покосилась на красную рубаху Галдина.

— Каким сегодня пан москалем!

Она небрежно подала ему для поцелуя руку, которая пахла кухней: панна Эмилия наряжалась только в праздники, по будням ей некогда было думать об этом. Такое большое хозяйство на руках: за всем надо присмотреть, каждая мерзавка норовит что-нибудь стянуть и ничего не делать! Галдин заметил, что белые чулки на хозяйке тоже немного позапачкались, но, конечно, и это объяснялось множеством хлопот и скверной прислугой. Григорий Петрович добродушно улыбался. Все ему казалось очень милым и забавным. Даже будничный обед из крестьянской похлебки с салом и картофельных блинов не показался ему несколько странным у таких состоятельных людей, как Лабинские. Он готов был радоваться тучам, которые начали сползаться черными глыбами и грозили выкупать его на обратном пути в холодном осеннем ливне. Эти тучи тоже были хороши. Края их горели пурпуром от заходящего солнца, а выше они похожи были на аспидную доску, опрокинутую над усадьбой. Неистово каркали вороны, ветер предостерегающе шумел в обнажившихся ветвях липовой аллеи; там, на самом ее конце, можно было увидеть помутившееся озеро с белыми гребнями волн.

После обеда панна Ванда вышла на террасу. Только Ржевуцкий и Галдин последовали за ней; остальные нашли, что слишком холодно; то же самое, впрочем, говорил и пан Бронислав. Он поднял воротник своего пиджака и заложил руки за спину. У него было скучающее выражение лица, он думал, по-видимому, что нужно положить конец всем этим экстравагантностям мальчишеского пошиба.

Ветер развевал волосы у панны Ванды, глаза ее блестели. Она держала в руках свой стек, отбивала им последние листья с дикого винограда, вползающего по колоннам террасы.

— Вы все еще дуетесь? — неожиданно оборотилась она к пану Брониславу.

Он ответил меланхолично:

— Я не имею этой скверной привычки.

— Что же, вы злитесь?

— Нет, я только удивляюсь…

— Чему?

— Тому, что вы хотите доказать мне своим поведением… Но ведь это напрасный труд…

Она вспыхнула, щеки ее залил яркий румянец. Он подошел в ней вплотную и смотрел в ее глаза совершенно спокойно, чуть улыбаясь. Галдин, встревоженный, наблюдал за ними издали, чувствуя себя несколько глупо, точно подслушивал чужие тайны.

Ржевуцкий повторил:

— Я смотрю на вас с восхищением, но все, что вы сейчас делаете, c’est la folie de la sagesse [29].

Он заговорил по-французски, как всегда, когда видел свое превосходство и хотел подчеркнуть это. Она перепросила, тяжело дыша:

— La folie de la sagesse? — Я не понимаю!

— Вы поступаете вопреки своему чувству и этим только подтверждаете его — я жду, пока вы не кончите, чтобы поздравить вас с победой, которая, кстати, не нужна вам. Les femmes aiment l’amour, comme Pénélope aimait sa toile: elles font un ouvrage inutile, afin de le recommencer toujours… [30]

— Вы хотите сказать…

— Я хочу сказать, что во всех ваших поступках вижу не настоящее чувство, а лишь красивый жест, un geste de révolte contre vous-même… [31]

Он не успел окончить начатой фразы. Гибкий стек в руке панны Ванды взвился над ним и со свистом ударил его по щеке.

Галдин вздрогнул, подавшись невольно вперед, пораженный, почти восхищенный.

Ржевуцкий схватился за щеку, он пошатнулся: так силен был удар.

— Сумейте найти и в этом красивый жест! — засмеявшись, кинула ему панна Ванда и быстро побежала по липовой аллее к озеру.

Галдин невольно последовал за ней. Он сознавал, что нужно что-то сделать, что наступило мгновение, в которое он должен показать себя, иначе будет поздно. Но что будет поздно? Чем показать себя? Он догонял ее с одним лишь желанием снова увидеть ее горящее лицо и услышать ее звенящий голос. Когда он приблизился к ней, она была уже на берегу озера. Белые волны с недовольным урчанием бились о песок, стало почти темно; черные тени деревьев сливались в одно неясное, глухо движущееся пятно.

— Это вы? — спросила Галдина панна Ванда. Она взяла его за руку и притянула его к себе, голос ее вздрагивал.— Вы любите меня? Да?..— отрывисто говорила она.

Григорий Петрович едва расслышал ее слова. Он поступал, как во сне, ничего не думая, ничего не желая. Он упал перед ней на колени, охватил ее ноги своими мозолистыми сильными руками и шептал:

— Ванда, Ванда…

Она не отстраняла его. Она только положила ему на голову руку и тихо говорила:

— Я знала это… но слушайте, если вы действительно меня любите, и хотите моей любви, вы убьете его… Слышите?

Он не удивился ее словам, он даже не переспрашивал ее. Он весь был под ее обаянием, весь в ее воле. Он мог наделать каких угодно глупостей.

XLII

Только уже сидя в седле и несясь, как сумасшедший, по дороге, подхлестываемый ветром, Галдин вдруг разом понял, на что его толкали и на что он шел.

Она ему сказала убить человека, которого он почти не знает, только потому, что тот оскорбил ее, чужую ему девушку и притом оскорбил так, что он, Галдин, сначала этого даже не понял: пан Ржевуцкий говорил вполне прилично, слова его были невинны и, может быть, только одна Ванда могла разгадать их скрытый смысл. Конечно, это ее с ним личные счеты и смешно мешаться не в свое дело. Если бы пан Бронислав действительно оскорбил ее, он это заметил бы сразу и сумел бы заставить замолчать этого господина, он счел бы своим долгом заступиться за девушку; но сейчас? С какими претензиями явиться к Ржевуцкому? Не приехать же к нему просто так и без дальнейших разговоров пустить ему пулю в лоб? Галдин, слава богу, не разбойник и не боится вооруженного противника; он готов драться на дуэли, только где же повод к этой дуэли? А все же, когда он услышал ее слова и, ни с кем не попрощавшись, кинулся в погоню за уехавшим до этого Ржевуцким, Галдин и в самом деле готов был на преступление: так ослеплен был он этой девушкой, так сумела она уверить его в своей правоте.

Григорий Петрович остановил лошадь и поехал шагом. Все те жестокие, оскорбительные слова, которые срывались с его губ против пана Бронислава, теперь как-то забылись, и он чувствовал только стыд, нестерпимый стыд перед самим собою.

— Какой дурак, какой дурак,— шептал он, браня себя и не смея взглянуть в сторону, точно ожидая чьего-то насмешливого взгляда, следящего за ним. Он еще раз припомнил все события сегодняшнего дня и еще раз повторил: — Боже мой, какой я дурак!

Ему теперь все представлялось в другом свете. И смех, и возбужденность, и самые слова панны Ванды,— все казалось ему преднамеренным, неискренним. Она его не любит — это ясно. Да полно, любит ли он ее? Это просто-напросто была вспышка, мгновенная страсть, увлечение, которому он поддался так быстро благодаря своему несдержанному, непосредственному характеру…

У него даже появилось какое-то озлобление против панны Ванды. Он вспомнил ее негодующее движение при разговоре ее с Ржевуцким и подумал: «нет, все это слишком театрально!» И сейчас же, точно только для того, чтобы подчеркнуть его мысль, его новое настроение, перед ним мелькнул сначала едва заметно, потом выпуклее и ближе почти забытый за этот день образ Анастасии Юрьевны. Он увидел ее такою, какою она была в последний раз — измученная, с впалыми щеками, в тени розового абажура, с печальным, безвольным взглядом темных глаз и полуоткрытыми запекшимися губами. Да, это была она, его Настя, та самая, которая так трогательно писала ему о своей любви, больная тридцатилетняя женщина, так жадно ухватившаяся за жизнь и не сумевшая удержать ее. И вместе с этим образом перед Галдиным прошли все его дни, полные любви к ней, сострадания, благородных порывов.

Галдин видел себя около нее, слышал ее слабый голос, даже чувствовал тот особый запах, который так поразил его после — запах перегорелого спирта, этого врага их любви. Но даже и этот запах не был теперь ему противен. Чем виновата Анастасия Юрьевна, что, брошенная еще девочкой в руки такого человека, как Карл Оттонович, заживо похороненная им в его имении, терпя каждый день оскорбления как человек и как женщина, видя перед собою пример своего слабоумного брата, наконец, неся в себе злое семя наследственности, она ухватилась за вино как за соломинку, поддерживающую ее печальное существование? Разве можно с презрением отворачиваться от нее за это и бросать ее так, как бросил он? Ведь он ушел, не сказав ей даже «прощай», этого простого коротенького слова, в которое можно вложить так много нежности. Он просто подал ей коробку со шприцем и морфий и, когда она, обессиленная, лежала в забытьи, тихо вышел от нее, как вор, боящийся преследования. Он мог после этого пить чай у Сорокиной, уверять, что ничего не поделаешь с такой женщиной, и успокоился, занявшись рубкой леса. А потом, потом… Григорий Петрович никогда не играл с самим собою и теперь честно называл себя мерзавцем… Да, да, самым подлым мерзавцем… Ему показалось, что будет вполне естественно, если он сейчас поедет к Анастасии Юрьевне, поцелует ее, исправит свой непростительный поступок, скажет ей: «прощай», или лучше даже «до свидания», потому что он не намерен расстаться с нею навсегда. Нет, теперь он найдет способ выйти с честью из их положения и вывести из него любимую женщину.

Он повернул лошадь к Теолину.

Ветер крепчал. Он с визгом несся вдоль дороги, гоня перед собою бурые листья.

Все ставни в теолинском доме были заперты наглухо. Григорий Петрович, остановив лошадь, посмотрел на дом. Кругом разлилась глубокая тишина безлюдья, все спало.

Нет, нельзя идти туда. Не пробираться же ему, как вору, по саду к ее окнам. Уже поздно, у него нет основательных причин, чтобы врываться в такую пору и вести ненужные разговоры с Карлом Оттоновичем, который еще, пожалуй, с перепугу подымет всю дворню и потревожит жену. Нет, видно, не судьба. Он кивнул по направлению ее дома и прошептал: «до свидания». Потом поворотил Джека и шагом поехал домой. Он решил, что завтра непременно увидится с Анастасией Юрьевной, насильно ворвется к ней, если его не будут пускать.

Дома он сел в столовой в ожидании чая. Он сидел, смотря на прибор перед собою, прислушиваясь к завыванию ветра.

— Ну что, Елена,— спросил он вносящую самовар хозяйку,— как ваши дела?

Он хотел рассеяться, привести в порядок свои мысли. Она глянула на него по обыкновению испуганными глазами.

— На милость Бога все хорошо,— тихо ответила она.

Потом, поставив самовар на стол и отирая его концом своего передника, проговорила задумчиво:

— Сегодня Мендель в Черчичи ездил, говорит, будто теолинская барыня померла…

— Что? — вскрикнул Галдин, вскакивая со стула.— Что вы говорите?

Елена удивленно замерла, потом боязливо прошептала:

— А может, и врут, я не ведаю, только Мендель так и сказал: «Барыня теолинская сегодня утром померла… за священником ездили»…

Тогда все еще ничего не понимающий, но сознающий, что случилось что-то невероятное, ужасное и бессмысленное, Григорий Петрович опять опустился на стул и разрыдался.

XLIII

Анастасия Юрьевна умерла.

Фон Клабэн сейчас же купил особенную бумагу с широкой черной каймой и разослал письма, извещавшие знакомых и друзей о смерти его горячо любимой жены. Одно из таких писем получил и Галдин: Карл Оттонович, как видно, хотел его обезоружить своей корректностью.

Это извещение, составленное в приличных, подобающих случаю выражениях — сухое, как канцелярская бумага, пришло вместе с другим приглашением — от председателя русского губернского предвыборного комитета, покорнейше просящего господина ротмистра пожаловать на предвыборное собрание, имеющее состояться 9 сентября, то есть как раз на другой день после похорон Анастасии Юрьевны.

Григорий Петрович перечитывал и то и другое письмо по нескольку раз. И то и другое извещение ничего не говорили ему, ни то ни другое не находили отклика в его душе.

«Что же? Надо будет поехать,— говорил он, сидя у себя за столом.— Надо исполнить эти две утомительные обязанности. Сегодня похороны, завтра выборы, не все ли равно? И в том и в другом случае придется надевать мундир, выслушивать ненужные и неинтересные вещи и ждать минуты, когда можно будет исчезнуть. Печаль? Но какая печаль могла быть на похоронах?.. Он плакал там, в темном кабинете, сидя на стуле перед запертой дверью в комнату умершей, он бродил по лесу после всю долгую осеннюю ночь, он до сих пор еще не верит, что она умерла, но печаль у ее гроба… нет, он не сумеет даже скрыть своей скуки, когда будет стоять в церкви, будет слушать гнусавое отпевание. Нет, это только повинность, такая же скучная, как и выборы [в] ненужный ему Государственный Совет. Но он поедет и туда, и сюда, потому что того требует приличие и долг. Он поедет».

Галдин сидел за своим столом, глядя на разложенные перед ним бумажки. Иногда он разглаживал их, лицо его при этом было совершенно спокойное, даже несколько рассеянное.

Он сказал, чтобы ему как следует почистили парадную венгерку, приготовили новые сапоги. Он прямо с похорон поедет на вокзал, чтобы напрасно не возвращаться домой. Переночует в гостинице, а наутро отправится в предводительский дом. Кажется, там назначено собрание? Захватит с собою маленький баульчик и ничего больше. Конечно, что же ему еще нужно? Ах, да, хорошо, что вспомнил: Мендель просил его купить в городе четыре кирки для выкапывания картофеля и один жестяной жбан для молока. Надо будет записать.

Григорий Петрович продолжал сидеть на своем месте недвижимо, ему незачем было спешить. Вынос тела из усадьбы в церковь назначен в десять часов утра, а теперь еще только восемь. Можно посидеть, ничего не делая. Он давно не писал брату писем. Кто мешает ему сейчас исправить это упущение, благо он сидит за столом и чернила у него под рукой.

Галдин достал почтовую бумагу и начал писать:

«Дорогой Висса, извини меня за долгое молчание, хотя я ничем и не был занят, но никак не мог собраться написать тебе. У нас все, слава богу, благополучно — лучше всего уродило овса и гороха — Мендель очень доволен. Я продал нашему соседу фон Клабэну участок леса, но еще не вполне с ним рассчитался, а потому и не присылал тебе твою часть: всего продано за десять тысяч рублей. У него умерла жена, и я сегодня еду на ее похороны»…

Григорий Петрович посмотрел ни кончик пера, смахнул гущу, но писать не продолжал, а опять замер на своем месте. Конечно, ничего другого он не сумел бы написать брату, ведь действительно, все у них обстоит в имении благополучно, и у соседа их фон Клабэна умерла жена. Как иначе передать все эти события? Все это правда, чистейшая правда, это именно то, что было на самом деле… не рассказывать же то, что он перечувствовал в эти дни, тогда пришлось бы испортить много бумаги, и все же ничего не вышло бы, а главное — невольно нужно было бы сказать неправду, чтобы все казалось глаже и понятнее. Нет, Галдин никогда не умел сочинять писем, этой способности у него никогда не было.

Почему не догадался он попросить у нее карточку? Все-таки он мог бы теперь поставить ее здесь перед собой и иногда смотреть на нее.

— Настя,— прошептал Григорий Петрович и сейчас же подумал: «Ванда!»…

Что такое? Почему это другое имя пришло ему на память? Ведь, кажется, он совсем о ней перестал думать.

Ему вдруг показалось, что у него затекла одна нога. Он вскочил со стула и пробежался по комнате. Потом посмотрел в окно, как запрягает Антон коляску, поправил на стене картину, но обманывать себя оказалось напрасно. Он все же продолжал думать о Ванде, это имя не сходило с его губ. Он остановился, подавленный своей беспомощностью перед нахлынувшими на него мыслями. Он стиснул зубы, сжал кулаки. Ведь он увидит ее сегодня; конечно, он ей скажет? Как он посмотрит на нее?

XLIV

Гроб с останками Анастасии Юрьевны несли на руках: Рахманов, нарочно приехавший для этого, почтмейстер в мундире, акцизный и земский начальник. За гробом следовал фон Клабэн, держа за руку дочь свою Тату и сына Павлика (они ездили на месяц к бабушке под Ригу и только сегодня вернулись). У отца было скорбное выражение лица и тихая поступь; дети же, кажется, больше интересовались окружающими их людьми, чем думали об умершей матери; глаза их были сухи, щеки свежи. Сейчас же вслед за ними шли губернатор и уездный предводитель, губернский же, занятый приготовлениями к встрече выборщиков, отсутствовал, прислав пространную сочувственную телеграмму.

Губернатор и предводитель шептались; они, видимо, устали, им было холодно идти с непокрытыми головами: сановный немец время от времени прикрывал ладонью голое темя.

Фелицата Павловна шла вся в черном, с красными, припухшими веками, лоб ее, против обыкновения, не был напудрен. Она только кивнула Галдину и сейчас же отошла от него, давая понять, что разговаривать не в силах. Зато граф встретил его как родного. Взял за руки, долго и молча тряс их, потом закачал головой, всхлипнув.

Это совсем расстроило Галдина. Он осматривался, думая увидеть Лабинских, но их в толпе не оказалось.

— Родной мой,— заговорил граф поспешно, точно боялся, что его перебьют,— милый мой… я знаю, что вам тяжело, я отлично это понимаю. Настя была святой женщиной, мученицей. Вы знаете, отчего она умерла? Я вам скажу по секрету, только вы никому не говорите, слышите?

Он зашептал быстро-быстро, напирая на Галдина, мешая ему идти. От него так и несло перегаром.

— Вы не поверите, но это правда, чистейшая правда — ее убил Карлушка…

Граф выпучив глаза, затрясся.

— Да, да, я один знаю это. Он нарочно подговорил своего хама Венцлава, чтобы тот носил ей коньяк, и он же настоял на том, чтобы она принимала морфий. Ему нужно было отделаться от нее — понимаете? Он спаивал ее, а она и так была слаба, у нее сердце слабое и вообще…

Григорий Петрович понимал, что трудно поверить этому несчастному, но все-таки смутное подозрение невольно закрадывалось к нему. В нелепой сбивчивой речи графа чувствовалась какая-то правда. Здесь было что-то, чего нельзя отрицать. Разве могла слабая, беспомощная женщина сама достать столько коньяку, сколько бутылок он видел у нее в ночном столике. Вряд ли слуга покупал бы ей его без разрешения барина, у которого хранились все деньги, без которого ничего не делалось в доме… Нет, тут действительно есть доля правды.

Впервые Григорий Петрович подумал о причинах столь внезапной смерти Анастасии Юрьевны. Раньше это не приходило ему в голову, потому что смерть ее вообще казалась ему невероятной.

Он смотрел в широкую спину Карла Оттоновича и точно читал в душе его. Конечно, фон Клабэн не мог совершить преступления, это не в его характере: он просто устранял ненужных и мешающих ему людей. Теперь Галдин не бранил его, даже не питал к нему особенной злобы, он как будто изумлялся ему, чувствовал его силу.

— О, Карлушка, Карлушка,— шептал граф, вытирая красные глаза,— сколько ты наделал! Но я что — я ничего — лишь бы все было спокойно. Только зачем же раньше не сказала мне, что уже беременна, почему она скрывала от меня это, моя Ася… Странно.

«Ах, зачем еще он жалуется, глупый человек? — думал Галдин.— Он ведь самый счастливый… Если бы он мог понять, что творится вокруг него!»

Они переехали через реку на пароме. Сдавленный со всех сторон толпою народа, гроб тихо колыхался на руках. Дул сильный мокрый ветер; река помутнела, все небо заволоклось серыми облаками. Галдин не смотрел на гроб, он казался ему совершенно ненужным, посторонним предметом, хотя все мысли его теперь были об Анастасии Юрьевне. Она ему почему-то вспомнилась сидящей за роялем в тот день, когда они играли с нею после обеда — в первый день их возобновленного знакомства. Он даже улыбнулся, вспоминая этот далекий день, оторванный от всего прошлого и настоящего.

Галдин стоял в церкви рядом с графом и Сорокиной, крестился, когда крестились другие, но не слышал ни пения, ни молитв, не видел ни священника, ни гроба. Когда все пошли прикладываться к усопшей, он последовал за всеми и поцеловал холодный лоб когда-то любимой женщины, как поцеловал бы плащаницу, и сейчас же отвернулся, потому что почувствовал на губах своих запах разложения, сладкий вкус мертвого тела. Он не возмущался, не находил, что все, что заставляли его исполнять — ненужно и нелепо, он просто не видал в этом теле, неподвижном трупе, той, которую привык считать своей.

Отойдя от гроба, он столкнулся с панной Вандой. За ней шли обе ее сестры и тетка. Она взглянула на него, как на постороннего, она, кажется, даже не узнала его. Он остановился поодаль и наблюдал за нею. Сердце его замерло, потом забилось с бешеной силой. Он видел только ее, он думал только о ней,— грусть, воспоминания, недовольство собою — все это куда-то мгновенно исчезло — все сменилось одним желанием, одним напряженным желанием встретить на себе ее глаза.

— Я люблю ее,— сухими губами шептал он.— Да, я никогда никого так не любил, как ее…

Он впервые определенно сознавал это: теперь не могло быть никаких сомнений.

Когда они выходили из церкви, он протолкался к ней сквозь разделявшую их толпу, все время не сводя с нее глаз. Он забыл поклониться фон Клабэну, когда проходил мимо него, он наступал кому-то на ноги и не замечал этого.

Когда он поравнялся с нею, она рассеянно скользнула по нему взглядом, потом, точно вспомнив что-то, равнодушно спросила:

— Вы, конечно, не исполнили моей просьбы?

Сколько пренебрежения было в ее коротком вопросе и уверенности в ее «конечно». Он готов был умереть сию минуту, лишь бы не слышать этого презрительного, уничтожающего — конечно. Он молчал, низко опустив голову.

Она не подала ему руки на прощание. Она прошла мимо него, точно он и не стоял здесь, рядом с нею, точно его и не было, и лицо ее по-прежнему было холодно и строго.

XLV

Он приехал в Витебск на пароходе вчера ночью. Ему сказали в Черчичах, что дорогу на вокзал размыло и сломан один из мостов, тогда он сел на тут же отходивший пароход. Ему было безразлично, как ехать, он спешил повидаться с Ржевуцким, мысль о котором не давала ему покоя. О, с каким бы наслаждением он теперь встретил бы его и сказал бы все, что о нем думает! Из-за него панна Ванда так была холодна сегодня. Конечно, он мог ей показаться малодушным, тряпкой, пожалуй, даже трусом. Как он раньше этого не сообразил?

Галдин сидел в низкой прокуренной каюте первого класса и думал. За маленькими оконцами частой сеткой полосовал реку дождь, стучала надоедливая машина где-то под ногами, а по голове, совсем будто по голове, ходили люди, немилосердно стуча сапогами и ругаясь. Несколько евреев сидели неподалеку, их непрекращающийся говор походил на скрип шарманки.

Но Григорий Петрович ни на что не обращал внимания. Он прислонился спиною к дощатой стенке, сидя на грязном диванчике, закрыл глаза, сдвинул брови и думал.

Он сумеет доказать, что он мужчина, и заставит панну Ванду выслушать себя. Она увидит, что он ни перед чем не уступит, лишь бы заслужить ее уважение, оправдать ее любовь, потому что ведь она его любит, она сама сказала ему это.

Только бы скорее, только бы скорее! А пароход полз против течения как черепаха, еле-еле; он скреб своим брюхом речное дно и не думал торопиться. Эта старая калоша чувствовала себя превосходно под дождем и ветром, ей не было никакого дела до нетерпения своих пассажиров.

Наконец поздно ночью они пристали к Витебской пристани.

Всю ночь, лежа в кровати лучшей гостиницы, Галдин не спал; ворочался из стороны в сторону и думал. Он не помнил, чтобы когда-нибудь раньше его покидал сон. Он повторял себе в тысячный раз, что покажет место нахальному поляку. Пан Ржевуцкий казался ему теперь каким-то непримиримым противником, которого нужно уничтожить. За что он его так ненавидел? Только потому, что панна Ванда презрительно сказала: вы, конечно, не исполнили моей просьбы, и не подала ему руки на прощание.

На следующий день он присутствовал на предвыборном собрании, слушал речи, говорил с князем, но мысль о Ржевуцком, гвоздем засевшая ему в голову, не покидала его. С нею он провел весь остаток дня, в каждом встречном, в каждом издали замеченном статском думая увидеть пана Бронислава.

Благодаря выборам все номера гостиницы были заняты, все рестораны переполнены, все билеты в летнем театре распроданы. По вечерам толпы гуляющих и любопытных увеличились вдвое.

Сначала Григорий Петрович думал справиться в гостиничных списках о Ржевуцком, но потом решил, что лучше подождать с ним встречи в избирательном зале. Он весь превратился в нетерпеливое ожидание, в котором даже раздражение его против пана Бронислава сгладилось и забылось. Он видел перед собою только одну цель и уже не спрашивал себя, какой она имеет смысл, как тогда, когда, желая увезти Анастасию Юрьевну, он не думал о будущем и не задавался вопросом о счастье.

На следующее после предвыборного совещания утро был назначен молебен в соборе, он как бы должен был открыть начало выборов. Служил сам преосвященный, пели великолепные певчие, вся администрация и все русские помещики были налицо. Губернатор в белых штанах, со своей супругой, не говорящей по-русски, генералы, вице-губернатор и предводители стояли во главе молящихся. Губернатор усердно, как и в Черчичах, крестился и клал земные поклоны,— все следовали его примеру.

День был ясный, хотя и не жаркий. Тучи то набегали на остывшее солнце, то открывали его взорам тысячной толпы, давая лучам играть на многочисленных звездах, лентах, шитье и ризах.

Архиерей сказал маленькое слово. Он призывал благословение господне на выборщиков, просил у него помощи и русским людям, дабы одолели они в борьбе с неверными.

Право, можно было подумать, что предстоит жестокая брань, что дело идет о войне. Губернатор и генералы, перешептываясь, благосклонно кивали головами.

Потом господа землевладельцы отправились к предводительскому дому. Галдин поехал туда же. Его встретил князь Лишецкий. Он все еще негодовал. Оказывается, решили выбирать Ахтырцева, так как за него было подано большинство голосов.

— Это черт знает что такое! Я попрошу его самого положить за меня шар, моя рука не подымется на это! — восклицал разочарованный князь.

Галдин постарался разделить с ним его негодование.

Теперь в зале было еще больше народу — здесь присутствовали и поляки. Большинство из них в смокингах; мелкие шляхтичи в длинных сюртуках и синих шарфах на шее. Сначала баллотировали русского кандидата — Ахтырцева, потом польского — Довляло.

Один за одним потянулись выборщики.

Григорий Петрович внимательно всматривался в лица. Наконец, в противоположном углу залы он заметил изящную фигуру пана Бронислава. Ржевуцкий был очень красив и строг сегодня, смокинг придавал ему торжественный вид.

Галдин подошел к нему, когда тот стоял около урны. Он остановился перед паном, в упор глядя ему в лицо и не подавая руки.

Глаза его округлились, стали стеклянными, на щеках выступили скулы.

— Ах, очень рад,— учтиво проговорил Ржевуцкий.— Пан полковник подает за нашего кандидата?

Галдин ответил тихо и раздельно, все также глядя вперед своими невидящими глазами:

— Во-первых, я не полковник, да будет вам известно, во-вторых, я слишком себя уважаю, чтобы баллотировать вместе с вами.

Два-три помещика, стоявшие рядом, удивленно покосились на него. Пан Бронислав надменно вскинул свою красивую голову, опустив в презрительной гримасе губы.

— Уважающий себя господин Галдин не умеет говорить, как подобает дворянину! Уж не пьян ли господин Галдин?

Он говорил громко и привлек этим еще несколько любопытных. Он нарочно повторил два раза с насмешкой в голосе — господин Галдин.

Григорий Петрович не шевельнулся, только глаза его налились кровью и ослепли. Заглушающий все голоса гул взволнованной крови ударил ему в голову. Он стиснул зубы и размахнулся. Кто-то поймал его за руку в ту минуту, когда она готова была упасть на холеную щеку Ржевуцкого. Его отвели в сторону, окружили тесным кольцом. Опять он услышал крик и возгласы. Князь Лишецкий, державший его за руку, говорил, задыхаясь:

— Успокойтесь, все будет улажено, положитесь на меня. Я готов быть вашим секундантом… Мы проучим этих мерзавцев!

XLVI

Дуэль была назначена на следующее утро. Нужно было торопиться, потому что вся эта история разыгралась на глазах у всех и, несомненно, через несколько часов сделалась бы достоянием всего города. Могла вмешаться полиция, и вышло бы глупо. Князь Лишецкий всей душою, как и все, что он делал, вошел в свои обязанности секунданта. К вечеру все уже было готово: место за лагерями в лесу, условлен час, расстояние в двадцать шагов, выбраны пистолеты. Князь стал верным другом Галдина. Он восхищался им, называл его «настоящим доблестным дворянином», много раз повторял:

— Мы покажем этим панам, как зазнаваться! О, я уверен, он сбежит до лясу!

Григорий Петрович заранее на все согласился. Князь пришел к нему вечером и больше не отпускал его от себя до поздней ночи. Сначала ротмистр был рад этому, потом генерал ему наскучил.

Выйдя из предводительского дома на свежий воздух, Галдин сразу же пришел в себя и успокоился. У него точно сняли что-то тяжелое с сердца. Он почувствовал себя как нельзя лучше, бешенство оставило его, даже злоба к Ржевуцкому побледнела: дело было сделано, теперь все пойдет своим порядком, а он ничего другого и не желает,— его страшила только запутанность и неопределенность, все же точное его радовало. Он почувствовал, что проголодался, и с наслаждением позавтракал в «Бристоле». Откуда-то, неведомыми путями, в ресторане распространился слух о случившемся, посетители стали с любопытством оглядываться на ротмистра. Он сидел в своей голубой венгерке и ел как ни в чем не бывало. Нет, трудно было поверить, что этот человек будет драться на дуэли. Когда он заметил этот шепот и недоуменные взгляды, он поспешил расплатиться и выйти. Ему пришло в голову воспользоваться свободным временем, чтобы нанести визиты местной аристократии.

Он нанял лихача и поехал к губернатору. Воспоминание о поездке с Анастасией Юрьевной на лихаче месяц тому назад ни разу не пришло ему в голову. Он просто сидел на извозчике и тихонько посвистывал, жмурясь от солнца, теперь окончательно выбравшегося из-за туч, ласково гревшего остывшую землю.

Губернатор встретил его с распростертыми объятиями, его супруга, милейшая Эмма Оскаровна, интимно заговорила с ним по-французски, совсем как со старым знакомым. Она обрадовалась, увидев у себя гусара, и осыпала его массой незначащих вопросов, на которые он едва успевал отвечать. Они расстались большими друзьями. Потом побывал по очереди у корпусного командира, архиерея, вице-губернатора и других официальных лиц. Все встречали его очень любезно, он не заметил, как прошел день. Вечером они отправились с князем в кафе-ресторан. Собственно, уговорил пойти туда князь, а Галдин согласился на это, потому что все равно некуда было деваться. Генерал разошелся. Он сказал блестящую речь о полонизме в нашем крае и еще раз выругал Ахтырцева. Потом поднялся из-за стола и, подойдя к одной девице в красной шляпке, выпил за ее здоровье.

— Я пью за прекрасный пол и за нашу общую мать — Россию! — воскликнул он.

У него сверкали глаза, он выглядел молодцом.

— Вы бы могли быть главнокомандующим,— улыбаясь сказал ему Галдин, потом взял его под руку и увел в гостиницу.

Только наутро, разбуженный условленным стуком в дверь, Григорий Петрович ясно представил себе все, что случилось. Он лежал в кровати и припомнил все — с той минуты, как он увидал панну Ванду на похоронах и до решительной встречи его с Ржевуцким. Он говорил себе: «Все так и должно быть. Я люблю Ванду и поступал так ради нее. Я мог бы сделать и еще больше, если бы она только захотела. Конечно, я женюсь на ней, а раньше убью Ржевуцкого — так надо».

Как только он дошел до этой мысли, он сейчас же представил пана Бронислава и постарался вновь пережить все отвращение к нему, которое он испытывал раньше. Это ему удалось только тогда, когда он припомнил растерянное лицо Ржевуцкого во время его падения с лошади. Вид этого беспомощного побледневшего лица вызвал в нем былое негодование. Почему? Он не отдавал себе отчета, но, право, он теперь не жалел ничуть пана Бронислава. Да, да, он убьет его, как собаку, этого человека, который мог на одно мгновение растеряться, который мог оскорбить женщину и стать между ним и ею.

Он быстро вскочил с кровати и, так как ему кричал князь, чтобы он скорее собирался,— весело ответил:

— Сейчас, сейчас, мой милый генерал!

Они сели вместе на извозчика и поехали за город к лагерям. Туман еще не рассеялся, висел, густой и непроницаемый. Солнце еле-еле пробивалось сквозь его завесу, сырость пронизывала до костей.

Сейчас же вслед за ними подъехал к условленному месту автомобиль Ржевуцкого. С Ржевуцким вышел молодой человек, худой, высокий, но такой же изящный, как и пан Бронислав. Это был секундант — барон Рюгенау.

Ржевуцкий был в черном, наглухо застегнутом сюртуке с поднятым воротником и блестящем цилиндре. Несмотря на некоторую бледность, он имел очень спокойный и бодрый вид; глаза его смотрели прямо и решительно. Он первый подошел к Галдину и подал ему руку, приподнимая цилиндр.

Они учтиво раскланялись.

Григорий Петрович уловил вкрадчивый запах астриса, распространяемого его противником. Этот запах долго еще держался в редеющем тумане. Впервые Галдин подумал о том, как хорошо могут пахнуть духи. Он чувствовал их дыхание и тогда, когда их развели по местам и дали в руки пистолеты. Он подымал уже свою руку и все еще впитывал в себя этот знойный, волнующий запах. Он ударил ему в голову, как дурман, и вместе изменил ход его мыслей, совсем заставил забыть то, о чем он думал так упорно, лежа в кровати.

Григорий Петрович решил мгновенно:

«Нет, я не убью его, я собью с него его блестящий цилиндр».

И посмотрел на Ржевуцкого.

Тот стоял против него, черный и неподвижный в своем сюртуке, удивительно красивый на опаловой дали, пронизанной лучами тумана. Пан Бронислав также смотрел на Галдина, наводя свое дуло все выше, все выше.

Григорий Петрович улыбнулся ему; внезапно ротмистру стало необъяснимо весело. Он вдохнул еще раз слабеющий аромат астриса и, уловив команду «три», нажал курок.

Только сделав это, он вдруг понял, что пан Бронислав в то же мгновение поднял свое выхоленное лицо в презрительном и горделивом движении и этим изменил точку цели, а дуло пистолета в руках ротмистра осталось в том же направлении.

Один продолженный удар потряс воздух. Галдин почувствовал острую боль в руке, но не обратил на нее внимания; он устремился вперед, потрясенный мелькнувшей ему догадкой и еще не видя за дымом ничего перед собою.

XLVII

Ржевуцкий был убит, пораженный пулей в лоб. Его горделивое движение стоило ему жизни. Он даже не вскрикнул, потому что сейчас же упал замертво. Лицо его сохраняло спокойствие, губы не успели подняться и так и остались опущенными в презрительной гримасе, только темное пятно на лбу указывало путь смерти. Его сейчас же увезли в автомобиле.

Галдин и князь Лишецкий вернулись вместе. Они оба молчали. У князя было растерянное, опечаленное лицо, он избегал смотреть на Галдина. Григорий Петрович перевязал себе руку платком — весь голубой рукав его венгерки был залит кровью. Эта кровь казалась ему чужою, кровью пана Бронислава, он почти не чувствовал боли. Он был слишком подавлен, слишком ошеломлен случившимся. Не мог найти себе оправданий; понадеявшись на свой опыт в этом деле, на свое умение, он не рассчитал всех возможностей — и стал убийцей.

В конце концов судьба расправилась за него, но она управляла его рукою. Исполнилось его первоначальное желание — он оправдал себя перед панной Вандой — только разве могло это теперь радовать? Слишком все вышло нелепо, необъяснимо — впервые он себя почувствовал игрушкой в чьих-то руках, а это походило на беспомощность и принижало его, как всякая слабость.

Он приехал к себе в номер гостиницы и сел у окна, утомленный, точно после физических усилий. Он не мог ничего предпринять, не хотел ничего делать, против своего обыкновения — утратил волю. Он отдавался той силе, которая только сегодня завладела им,— силе обстоятельств, силе случая. Ясно почувствовал, что он себе не принадлежит и никогда не принадлежал. Точно сразу стал меньше, слабее. Теперь ничто его не могло оскорбить, ко всему он остался бы равнодушен. В дверь постучали. Галдин устало ответил:

— Войдите…

Он услышал за собою поспешные шаги и обернулся. Перед ним стояла панна Ванда. Она была в своем черном платье и траурной шляпке, лицо жило неуловимой лихорадочной жизнью: оно не было ни строго, как всегда, ни насмешливо — оно менялось мгновенно, оставаясь покойным.

— Где он? — спросила панна Ванда.

Григорий Петрович приподнялся. Он почувствовал боль в раненой руке, и вместе с этой болью в нем ожила его решимость, его любовь. Он смотрел на девушку, сердце колотилось от охватившего его неудержимого стремления к ней. Он не понял ее вопроса, бормоча:

— Ванда, моя Ванда…

Она повторила испуганно и нетерпеливо:

— Где он? Где пан Ржевуцкий? Вы с ним дрались? Я пришла к вам потому, что его нет там… Он ранен?

Тогда Галдин, охлажденный, ответил тихо:

— Он убит…

— Убит?..

— Да, убит…— Хотел прибавить: «как ты этого желала», но замолк, потому что почувствовал, что это походило бы на ложь.

Панна Ванда стиснула зубы, лицо ее побледнело, она готова была упасть, но сейчас же поборола себя.

Григорий Петрович кинулся к ней, готовый поддержать ее. Она бросилась от него в сторону с таким ужасом, с таким отвращением, точно перед нею стояло чудовище.

Грудь ее волновалась, ноздри раздувались, глаза блестели, бегая, будто ища на чем остановиться, губы дрожали, хотя она и закусила их до крови.

Она молчала, потом у нее вырвался крик, похожий на крик раненой птицы:

— Прочь! Оставьте меня. Он убит, он убит!..

Рыданья подступили ей к горлу. Она рванулась вперед, к Галдину, точно хотела растоптать его своими ногами. В ее глазах полыхал гнев.

— Вы убийца… подлый убийца! Я вас презираю. Я люблю его, только его — слышите! Я никогда не любила вас…

Она круто повернулась и пошла к двери, точно вспомнив, что надо торопиться, точно ей здесь нечего было делать.

Галдин стоял неподвижно — только слушал и смотрел и ничего не чувствовал, даже не сделал попытки возразить ей.

Дверь отворилась раньше, чем она дошла до нее.

— Ну я же говорила вам, что она здесь!

Это был голос панны Зоси.

За нею шел ксендз.

— Ванда, Ванда! — воскликнула молодая девушка.— Ванда, зачем ты здесь? Пойдем со мной… я знаю, где он лежит… Идем со мною, Ванда!

Она держала сестру за руки, заглядывая ей умоляюще в глаза.

— Все хорошо, все хорошо,— тихо вторил ей пан пробощ.— Напрасно так волновалась панна Зося.

— Я сама ухожу отсюда,— ответила панна Ванда.— Зачем вы пришли за мной? Зачем вы боитесь за меня? Нет, я никого не трону.

— Ну, так идем, идем,— шептала младшая сестра и тянула ее за собою,— идем…

На пороге она оглянулась на Галдина и сейчас же скрылась.

Григорий Петрович не видал этого. Он стоял, опустив глаза; темные тени легли под ними, он постарел за эти минуты. Невыразимое отчаяние застыло на его осунувшемся лице. Он пережил целую долгую мучительную жизнь. Это был другой человек.

Ксендз тихо дотронулся до его плеча.

— Сядьте,— сказал он,— успокойтесь.

Придвинул ему стул и сам сел рядом с ним.

— Все это пройдет, все к лучшему,— продолжал пан пробощ,— все пройдет… Мы сейчас бегали по всему городу, искали вас и панну Ванду. Только сегодня мы узнали о вашей дуэли, вчера пан Бронислав был очень весел, он, наконец, сделал предложение панне Ванде, и мы вместе с ним приехали в Витебск. У панны Зоси было предчувствие; как только она узнала, что он убит, она сказала мне: «Едем к Григорию Петровичу — там, наверно, сестра. Нужно торопиться». И мы пришли к вам, но на милость Бога все обошлось благополучно. Я никогда не видал, чтобы панна Зося так волновалась. И знаете, отчего? Она боялась за вас… да, да, за вас, пан пулкувник. Она думала, что с вами может что-нибудь случиться, что панна Ванда…

Он замолк, потом начал снова:

— Вы убили пана Ржевуцкого…

Галдин пробормотал растерянно:

— Я не хотел этого…

Пан пробощ закивал головой.

— Конечно, кто может подумать иначе! Я и говорю, что вы убили его, потому что так хотела за вас судьба. И она захотела, чтобы вас полюбила панна Зося…

— Полюбила меня? — усмехнулся Григорий Петрович.

— Да, вас… она мне призналась в этом. Она полюбила вас с первого взгляда. Любовь имеет свои законы… Вот почему я говорю — все пройдет… одно уходит, другое приходит… Ведь это такое счастье, такое счастье!

Ксендз схватил Галдина за его здоровую руку и наклонился к нему. Все его бритое некрасивое лицо дышало твердым убеждением, восторженной верой.

— Такое счастье! — повторил он в третий раз.

Галдин ничего не отвечал ему. Пан пробощ прочел на лице ротмистра такое горе, такую безнадежность, для которых не могло быть утешения.

Они еще долго сидели вместе. О чем они оба думали? Не были ли их мысли одинаковы, не одна ли боль связывала их? Внезапно ксендз тяжело поднялся со своего места, положил обе руки на плечи Галдину и, глядя на него долгим, светящимся любовью и вместе твердостью взглядом, сказал:

— Ты дитя, у тебя простая душа, пан пулкувник… уходи отсюда… пока не поздно…

XLVIII

Когда Григорий Петрович вернулся домой, он сразу понял, что ему здесь не жить.

Он ходил из комнаты в комнату, и всюду ему казалось холодно, пусто. Он уже не мог жить здесь той жизнью, которою жил весной: отдаваться всей душой собакам, лошадям, курить трубку, сидя на башне, целовать Кастуську: нет, этого он уже не мог… Его не томила тоска или разочарование — просто он уже был слишком стар для этого, душа его состарилась и не могла радоваться одному тому, что она живет. Он это сознал там, в номере гостиницы, когда сидел с паном пробощем, он мгновенно почувствовал, что молодость его ушла. Физически он еще крепок, и такие же черные усы топорщатся над полной губой, но разве это когда-нибудь говорило о молодости души? Вот разве глаза стали строже и больше уже не сверкали беспечным блеском. Он, пожалуй, теперь более любил и понимал людей, но они его не радовали; он, пожалуй, по-прежнему любил жизнь, но он уже не видел в ней светлой дороги, по которой можно ступать легко, ни о чем не задумываясь. Только раз посетила его мысль о смерти, и душа его смутилась навсегда, он уже не мог принимать жизнь как лучший подарок, ниспосланный ему свыше. Нет, он чувствовал, что это не подарок, но еще не знал, что же в таком случае жизнь. Поэтому-то он решил оставить Прилучье и вернуться в полк; думал, что на старом месте скорее найдет покой.

Он нашел на столе свое неоконченное письмо к брату, перечел его и приписал: «Я уезжаю из Прилучья в полк; я убил на дуэли человека и придется отбыть наказание. Сюда я уже не хочу возвращаться. Напиши мне, как поступить с имением, если ты не в состоянии приехать, его можно будет продать. Все равно, какие мы помещики».

Отослав это письмо, Григорий Петрович зажил как будто бы так же, как и в первые дни своего пребывания в имении. Он выслушивал Менделя, курил трубку, даже закусывал на кухне у Никиты Трофимыча и раз поднялся к себе на башню. Там исступленно носился ветер, летели со всех сторон холодные брызги. Внизу трепались голые деревья, побуревшая река сердито пенилась. Григорий Петрович держался за фуражку, стоя неподвижно. Он замер на этой вздрагивающей от непогоды площадке, он застыл, забыв на мгновение все вокруг и самого себя; потом поспешно сбежал вниз.

Через несколько дней получился ответ от Виссариона: он предоставлял брату продать имение, приписав: «О причинах, побуждающих тебя покинуть усадьбу, не расспрашиваю, буду ждать твоего приезда. Помогай Бог».

Прилучье купил фон Клабэн. Григорий Петрович только в последнюю минуту узнал, кто настоящий покупатель — до этого он вел переговоры с одним евреем. Оказалось, что тот был подставным лицом. Карл Оттонович предпочел действовать через других, чтобы добиться успеха. Галдин только улыбнулся, когда тайна эта обнаружилась.

— Тем лучше,— сказал он.— Так нужно…

Он уезжал обратно в полк. Он оставлял своих собак, свою башню, Елену и Бернаську, свою молодость и свою былую любовь Карлу Оттоновичу фон Клабэну. Он сохранил только Джека и свои воспоминания. Конечно, он еще сумеет жить, но, наверно, ему уже не стать больше помещиком: всякому свое место. Где-то в глубине, на самом донышке сознания ощутил он свою ненужность, никчемность своего существования, несмотря на то, что был здоров, силен и все еще молод, может быть, даже именно потому, что был молод и здоров и не знал, куда применить и то и другое. Что изменится здесь, на этих просторах — в поле, в лесу, в хозяйстве с его отъездом? Ничего… Упал камень вглубь, и нет о нем памяти — гладкой лентой стелется река жизни. Горько сознавать это — особенно тогда, когда нет сил понять, где кроется причина — в тебе ли самом, в твоей ли глупости, в том ли, что не задалась любовь, что не хватило смелости зубами вгрызться в счастье или еще потому, что ты сын своей матери, сын своего века,— зеленеющая, но обреченная на увядание ветвь трухлявого древа, слишком широко размахнувшего свои лапы, слишком высоко поднявшего спесивую крону в надежде дотянуться до солнца и брезгливо оторвавшего корни от плодоносящей извечной матери-земли. Галдин не умел разобраться в своих чувствах. Он утешал себя, уныло повторяя: «Все это пройдет, все к лучшему…» Он вернется в полк, увидит прежних товарищей, Аделаиду Григорьевну, войдет в привычный круг интересов. Что же, если счастье и любовь не по нем… Надо жить как живется. Надо жить… Он не виноват, что не может идти туда, где мог бы быть покой, счастье и любовь — к панне Зосе. Люди часто любят то, что заставляет их страдать, и проходят мимо настоящего, должного. Поэтому, может быть, жизнь так и запутана… Панна Ванда тоже… нет, лучше не думать о ней, не произносить ее имени… Но как трудно исполнить это… Хоть бы война, что ли?

Галдин расцеловался с Никитой Трофимычем — они выпили вместе по чарке водки в последний раз; старик расплакался даже. Поцеловался ротмистр и с Еленой — она испуганно смотрела на него, спрашивая:

— Так вы совсем уезжаете?

Она не верила, что барин больше уже не вернется. Он поцеловал между ушей и своих любимцев, визжавших от радости — Штыка и Пулю. Антон ехал с ним вместе; кучер продолжал жаловаться, что здесь нет совсем ладных девок, и радовался переезду в город.

Ранним утром выехал Галдин из своей усадьбы. Иней покрывал озимые всходы; бодрящий холод овевал лицо.

Вот и Теолин с оголенным парком и маленькой киркой напротив. У въезда над рекой Григорий Петрович заметил новые срубы.

— Что это? — спросил он.

— А местечко строится,— отвечал Антон,— неужто барин не знал…

Галдин только теперь вспомнил:

— Как же, как же!..

Он улыбался, но внезапно улыбка замерла на его губах,— что-то из самой глубины души напомнило ему об Анастасии Юрьевне. Он снял свою старую гусарскую фуражку и перекрестился — они проезжали мимо ее могилы.

Навстречу протарахтела бричка. Поравнявшись с коляской, она остановилась. В ней сидели граф Донской и почтмейстер.

— Уезжать изволите? — кричал Погостов, самодовольно улыбаясь.— Что же так скоро? А Карл Оттонович говорил, что предполагает устроить вам прощальный обед. Напрасно, этим очень его огорчите!

Граф спрыгнул наземь и подошел к Галдину; у него был усталый, больной вид.

— Так вы уезжаете? — говорил он грустно.— Как жаль, как жаль… у меня теперь не останется ни одного человека. Вы мне всегда напоминали покойницу Настю…

Он заморгал глазами и вздохнул. Галдин смотрел на него с состраданием.

— Вот мы только что из Полоцка,— продолжал граф,— я к доктору туда ездил… спасибо, почтмейстер проводил… Нехорошо мне… Ася-то моя…

Он вытер поспешно глаза, отвернувшись, потом, заторопившись, кинул:

— Ну, прощайте… всего, всего…

Когда галдиновская коляска тронулась дальше, Григорий Петрович оглянулся, чтобы еще раз кивнуть графу. Тот стоял посреди дороги и хохотал, выкрикивая:

— Вот так эндак, вот так так!

Стук колес вскоре заглушил его крики, и снова со всех сторон охватил Галдина холодный осенний воздух, молчание почерневших полей.

На станции уже стоял поезд. Галдин поспешно купил билеты для себя и Антона и вошел в вагон. Он сел в купе, забился в темный его угол.

Но потом его потянуло к окну, ему во что бы то ни стало захотелось в последний раз взглянуть на старые места: он уезжал когда-то отсюда с Анастасией Юрьевной.

Вагон вздрогнул, медленно поплыл вперед. Галдин приник к стеклу. Да, да, это он увидел ясно: на платформе стояла Фелицата Павловна. Она растерянно осматривалась; от волнения у нее дергался подбородок. Но вот, неожиданно заметя Григория Петровича, она улыбнулась сквозь слезы и замахала платочком. Она побежала за поездом, маленькая и некрасивая, в своей глупой шляпке, в глупом платье, напудренная, добрая и ненужная, махала платком и что-то кричала…

Внезапно Галдин увидал себя в ней. Такой же никому не нужный и вместе с тем связанный по рукам и ногам — рождением, отношениями, своим званием, вот этим мундиром… Впервые ему стало тяжко, узко в форменном кителе, в красных чикчирах, в сапогах со шпорами, в этом купе первого класса, в котором он должен, он не может не ехать… Что за вздор… откуда такие мысли? Галдин рванул раму, опустил стекло, высунулся по пояс навстречу ветру, дыму, мелькающим верстам. Но ощущение связанности, физическое ощущение скованности не оставляло его, сделалось острее, мучительнее.

— Куда я еду? — спросил Григорий Петрович громко, беспомощно оглядываясь.— Куда и зачем я еду? — повторил он.

Все ускоряя ход, поезд весело, неотвратимо мчался под уклон.

Весна 1911 г.

Илово

Общий комментарий (Ст. Никоненко)

Впервые выступив в печати с очерками и стихами (очерк в «Петербургском листке» в 1901 г., стихи в «Виленском вестнике» в 1902 г.), Слёзкин уже на студенческой скамье становится профессиональным писателем. В 1914 г. он выпускает первое собрание сочинений в двух томах; в 1915 г. выходит уже издание в трех томах. В 1928 году издательством «Московское товарищество писателей» было проанонсировано Собрание сочинений Юрия Слёзкина в 8 томах. Однако выпущено было лишь шесть томов.

Наступает длительный перерыв. За последующие двадцать лет будут выпущены лишь три книги писателя: в 1935 и 1937 гг. первые два тома трилогии «Отречение», а в 1947 г.— роман «Брусилов».

И лишь спустя три с половиной десятилетия выйдет однотомник «Шахматный ход».

Настоящее издание включает наиболее полное собрание избранных произведений писателя: романы, повести и рассказы Юрия Слёзкина, созданные в разные годы. Тексты даются в соответствии с современной орфографией и пунктуацией [32], лишь в некоторых случаях сохраняются особенности авторского написания.

Бабье лето

Впервые — Русская мысль. 1912. № 1—4 (под названием «Помещик Галдин»).

Печатается по: Собрание сочинений. М.: Московское товарищество писателей. 1928. Т. 2.

Роман был написан весной 1911 г. в имении «Илово». Главному герою приданы некоторые черты отца автора — генерала-лейтенанта Льва Михайловича Слёзкина.

В дневнике 28 января 1938 г. Слёзкин записал: «Помню, первый свой роман „Помещик Галдин“ я отослал в „Русскую мысль“. Получив одобрительное письмо тогдашнего ред. „Русской мысли“ В. Брюсова, я поехал в Москву и лично беседовал с ним о своем романе. Уж до чего был строгим редактором Брюсов, и тот не предлагал „переделывать“, и роман так полностью и печатался». В архиве Слёзкина сохранилось письмо В. Брюсова от 10 сентября 1911 г.: «Ваш роман, оставленный Вами в ред. „Р. М. “, я прочел и нахожу в нем много хороших страниц».

«Помещик Галдин» вызвал многочисленные отклики в прессе. Наряду с благожелательными отзывами звучали и резко отрицательные суждения.

Вяч. Полонский находил в произведении массу достоинств: «Написана повесть хорошо; фигуры, довольно разнообразные, выведенные в большом числе, очерчены выпукло и убедительно; очень удачно зарисованы образ Анастасии Юрьевны, измученной и увядающей женщины, и печальная история ее последней любви; в повести есть движение, жизнь; в ней сказалось основное качество дарования Слёзкина: уменье легко и непринужденно вести повествование, не утомляя читателя и не загромождая изложения излишними подробностями» (День. 1914. 6 февр. № 36). Сергей Недолин отмечал, что повесть «написана с легкостью и изяществом, свойственным лучшим образцам нашей родной литературы, традиции которой живо восприняты молодым писателем и сразу делают его на целую голову выше большинства современных писак, пытающихся создать что-то „новое“ вне всякой связи со „старым“» (Русская Ривьера. Ялта. 1914. 14 февр. № 37).

А вот рецензент «Нового времени» И. Бурнакин никак не приемлет «Помещика Галдина». Рассматривая в своих «Литературных заметках» повесть А. Н. Толстого «Большие неприятности» и роман «Помещик Галдин», он пишет: «Зоологический оптимизм Слёзкина и А. Н. Толстого нетрезв, неумыт, неумен. Вырвались „саврасы без узды“ и брызгаются без нужды и повода, не имея оправдания ни нравственного, ни художественного. Их смелый дебош в тишине литературного кладбища — это не крик подлинной жизни, а лишь сумятица и кавардак неосмысленного таланта, непроверенного наблюдения». «То положительное, ценное, яркое, что таят эти молодые писатели,— продолжает критик,— приведено к такому абсурду, так перекрашено и усугублено, так бьет наотмашь утрировкой, что теряет всякое право на литературное происхождение и невольно вызывает отпор». И тем не менее Бурнакин находит несколько одобрительных слов в адрес молодых писателей: «Единственное преимущество этого рода новой литературы, что она чужда скуки и натужных ухищрений прочей современности, что в ней есть размах непринужденности, эффект одаренности. Интерес к этим двум молодым писателям вовсе не в их оптимистических заданиях, а в живости их изложения, в бодрости и свежести их тона. Беспардонно, но занимательно, маловероятно, но натурально. Эти ушкуйники недурно рассказывают, возбуждают читательское любопытство, привлекают яркой описательностью» (Новое время. 1914. 2 мая. № 13293).

Большинство откликов все же было положительным.

Роман дважды выходил отдельным изданием в дореволюционные годы. В 1927 г. Слёзкин внес в роман незначительные изменения.

В письме к Слёзкину от 3 марта 1919 г. А. И. Куприн дает высокую оценку этому произведению (он называет его повестью): «Эту повесть я читал раньше. Она мне очень нравилась: будь я редактором журнала или книгоиздателем, я ее напечатал бы с полной охотой в первую очередь. ‹…› Вышеподчеркнутые слова выражают мое, личное мнение,— мнение честного человека, читателя Куприна» (РГАЛИ, ф. 1384, оп. 1. № 109).

Михаил Булгаков считал этот роман одним из лучших произведений писателя: «И в „Ветре“, и в „Помещике Галдине“, и в других вещах ярко сделаны все фигуры; и в описаниях, и в развитии действий Ю. Слёзкин неизменно верен себе. Он художественен» (Б у л г а к о в  М.  Юрий Слёзкин (Силуэт) // Слёзкин Ю. Роман балерины. Рига, 1928. С. 11).

«Помещик Галдин», вышедший в составе собрания сочинений в 1928 г. (это первое и последнее послереволюционное прижизненное издание произведения), посвящен памяти отца писателя Льва Михайловича Слёзкина (1855—1927). В течение ряда лет Л. М. Слёзкин служил в Витебской и Виленской губерниях, там же он купил поместье «Илово». У многих персонажей романа были реальные прототипы. А в уста князя Лишецкого автор вложил мысли Л. М. Слёзкина о культурной, просветительской, хозяйственной миссии русского дворянства, изложенные в письменном обращении «К товарищам-пажам», разосланном Львом Слёзкиным в 1903 году своим соученикам по пажескому корпусу (в их числе был и знаменитый впоследствии А. А. Брусилов).

Подстрочные примечания

1

Фрагменты из вступительных статей С. С. Никоненко к роману Ю. Л. Слёзкина «Столовая гора» (Дарьял. 2005. № 3) и к сборнику «Разными глазами» (М.: Совпадение, 2013).

(обратно)

2

С л ё з к и н  Л.  «Пока жив, буду верить и добиваться» // Вопросы литературы. 1979. № 9. С. 277.

(обратно)

3

В советское время автор дал роману новое название — «Бабье лето».— Примеч. верстальщика.

(обратно)

4

Против течения. 1912. № 20 (44).

(обратно)

5

Московские ведомости. 1912. № 74. 31 марта.

(обратно)

6

Там же.

(обратно)

7

С л ё з к и н  Л.  «Пока жив, буду верить и добиваться». С. 278.

(обратно)

8

Мадам хорошо выглядит (фр.).— Пер. авт.

(обратно)

9

Кто живет, не сумасшествуя, вовсе не так безупречен, как он думает… (фр.).— Пер. авт.

(обратно)

10

просит доставить ей удовольствие своим посещением 2 июля в семь часов вечера (фр.).— Пер. авт.

(обратно)

11

с глазу на глаз (фр.).— Пер. авт.

(обратно)

12

Nic nie będzie.— Ничего не будет (польск.).— Пер. верстальщика.

(обратно)

13

Искаж. pół do dwunaste — половина двенадцатого (польск.).— Пер. верстальщика.

(обратно)

14

с петухами (белорус.)

(обратно)

15

присмотрите (от польск. pilnować — присматривать, стеречь).— Примеч. верстальщика.

(обратно)

16

Вперед! — Vorwärts! (нем.)

(обратно)

17

А зачем этот русский? (фр.).— Пер. авт.

(обратно)

18

Какая неожиданность! (фр.).

(обратно)

19

Мои маленькие племянницы (фр.).

(обратно)

20

Но даже в самом безнадежном положении всегда надеюсь (фр.).

(обратно)

21

самомнение, фатовство (фр.).

(обратно)

22

Я вам верю, но я лишь один могу вам поверить (фр.).— Пер. авт.

(обратно)

23

Женщины обладают достоинствами, подобно некоторым растениям, достоинство которых можно оценить лишь сорвав их (фр.).— Пер. авт.

(обратно)

24

голубиными крыльями (фр.).

(обратно)

25

Parole d’honneur — честное слово (фр.)

(обратно)

26

ампир (фр.).

(обратно)

27

Да будет стыдно тому, кто плохо об этом подумал (фр.).— Пер. авт.

(обратно)

28

Хорошо смеется тот, кто смеется последним! (фр.).— Пер. авт.

(обратно)

29

это безумие скромности (фр.).— Пер. авт.

(обратно)

30

Женщины любят любовь, как Пенелопа любила свою пряжу: они делают бесполезное дело, чтобы начать его сызнова (фр.).— Пер. авт.

(обратно)

31

жест возмущения против самой себя (фр.).— Пер. авт.

(обратно)

32

Что касается романа «Бабье лето», то такая обработка (в оригинале далеко не удовлетворительная) восполнена мною.— Примеч. верстальщика.

(обратно)

Затекстовые комментарии и примечания

1

Ротмистр — старший обер-офицерский чин в кавалерии, в пехоте соответствовал чину капитана.

(обратно)

2

Двенадцать польских гончих держал он у себя…— Гончие — одна из старейших групп охотничьих собак, которых используют для травли и преследования зверя. Польская гончая (польский огар) — выносливый и настойчивый охотник на различную дичь, хорошо преследует зверя по следу на сильно пересеченной местности.

(обратно)

3

…пару ирландцев…— Имеются в виду собаки породы ирландских терьеров, которые используются как охотничьи, комнатные и сторожевые собаки.

(обратно)

4

Помпадур Жанна Антуанетта Пуассон, маркиза де (1721—1764) — фаворитка французского короля Людовика XV, оказывала значительное влияние на внутреннюю и внешнюю политику государства, покровительствовала литературе и искусствам.

(обратно)

5

Тамерлан (Тимур, Амир Темур, Тимурленг, Железный хромец, 1336—1405) — один из известных мировых завоевателей, сыгравший значительную роль в истории Средней Азии и Кавказа.

(обратно)

6

Валевская Мария (урожд. Лачинская; 1789—1817) — «польская жена» Наполеона I, родила ему сына Александра (1810—1868).

(обратно)

7

Гунтер (а н г л.  Hunter — охотник) — лошадь, предназначенная для верховой охоты с собаками.

(обратно)

8

…пара вороных орловских.— Орловский рысак — порода упряжных лошадей особого экстерьера и резвости, идущих только рысью, результат скрещивания арабских, датских и голландских лошадей. Выведена в конце XVIII в. графом А. Г. Орловым в Воронежской области. Обычно — серой масти, но бывают вороные и гнедые, редко — рыжие.

(обратно)

9

Корнет — младший обер-офицерский чин в кавалерии до 1917 г. Имел одну звезду на эполетах без бахромы и погоны с одним просветом. Титуловался «Ваше благородие».

(обратно)

10

…взять пакт…— здесь: заключить договор.

(обратно)

11

Жменя (у к р.) — пригоршня, ладонь, сложенная горстью.

(обратно)

12

…выписывал «Петербургскую газету»…— Очевидно, имеется в виду «Петербургский листок», газета, выходившая в 1864—1917 гг.

(обратно)

13

Обора (з а п а д н о-р у с с к.,  п о л ь с к.) — скотный двор, коровник.

(обратно)

14

…завернул… на казенные болота.— Казенные — принадлежащие государству, правительству, а не частному лицу или общине.

(обратно)

15

…вышла она замуж за соседа его, Клябина…— Слёзкин, видимо, сознательно употребляет вперемежку фамилии Клябин и фон Клабэн, чтобы показать, как некоторые немецкие фамилии сначала в быту, а затем и официально превращались в русские.

(обратно)

16

Чикчиры (от  т у р е ц к.) — узкие кавалерийские штаны; здесь: гусарские чикчиры с золотым галуном и шнурами, заправлялись в сапоги.

(обратно)

17

Линейка — длинный многоместный экипаж с продольной перегородкой, в котором сидят боком к направлению движения.

(обратно)

18

…дама в чесунчовом саке…— Чесунча (от  к и т а й с к.) — плотная шелковая ткань, выделываемая из шелка-сырца, обычно желтовато-песочного цвета. Сак — широкое и длинное женское пальто.

(обратно)

19

Лайдак (у к р.,  п о л ь с к.) — бездельник, плут, гуляка.

(обратно)

20

Земский — земский начальник, представлял местные судебно-администртивные органы, учрежденные законом 12 июля 1889 г; назначался из местных потомственных дворян.

(обратно)

21

— Вишь, москаль! — в укр., польск., белорус. языках прозвище, употребляется по отношению к русским; в XVII—XIX вв. жители Белоруссии и Украины так называли солдат российской армии; носило пренебрежительный оттенок, ср. у Н. В. Гоголя выражение «москаля везть» означает «врать».

(обратно)

22

…небольшое кладбище с деревянной киркой.— Кирха (от  н е м.  kirche — церковь) обычно употребляется для обозначения лютеранской церкви, храма, собора.

(обратно)

23

Злотый — польская монета, в описываемое время равная примерно 15 копейкам. Однако здесь «злотый» может означать и «золотой», в таком случае это грандиозная сумма, поскольку золотой рубль стоил весьма дорого.

(обратно)

24

Пробощ (п о л ь с к.) — католический священник.

(обратно)

25

Митенки — женские перчатки без пальцев, длинные, из кружев, атласа; носились летом, не снимались даже за обеденным столом.

(обратно)

26

…акцизный чиновник…— Акциз — косвенный налог на товары внутреннего производства и потребления, преимущественно массового (соль, сахар, спички, табачные изделия, вина, спирт и т. п.); включается в цену товара и тем самым перекладывается на покупателя, потребителя. Существует в капиталистических странах. В советское время акцизы были отменены после 1931 г. В настоящее время акцизная форма сбора налогов возобновилась. В дореволюционной России существовало специальное акцизное ведомство, которое занималось сбором акцизных налогов; чиновники ведомства назывались акцизными.

(обратно)

27

…цвета хаки… (от  п е р с.— земляной) — коричневато-зеленый с серым.

(обратно)

28

Епитрахиль — часть священнического облачения, необходимая при всяком богослужении, надеваемая на шею длинная широкая лента, украшенная золотым шитьем, ассоциируется с веревкой на шее Христа и является христианским символом духовной власти священнослужителей.

(обратно)

29

Гласный — выборный, член государственной думы, магистрата, земского губернского или уездного собрания.

(обратно)

30

Почетный мировой судья — лицо, избранное земским собранием или городской думой на три года осуществления суда по мелким уголовным и гражданским делам крестьян.

(обратно)

31

Чиншевое владение — в Литве и западных районах Белоруссии, присоединенных к России, право бессрочной наследственной аренды земель помещиков, которым платился специальный денежный оброк (чинш), принадлежало лично свободным крестьянам (чиншевикам). Корни этого института кроются в былых феодальных отношениях старинной Польши. Вследствие постоянных тяжб, возникавших между чиншевиками и собственниками земли, было обнародовано Положение о поземельном устройстве сельских вечных чиншевиков в губерниях западных и белорусских (9 июня 1886 г.).

(обратно)

32

Припаромок (ю ж н о-,  з а п.-р у с с к.) — подвижный причал, позволяющий перемещать его при подъеме и при спаде воды.

(обратно)

33

…Благословенные палестины — выражение, означавшее какую-либо местность, край; употреблялось иронически.

(обратно)

34

Коллежский регистратор — согласно существовавшей в России в XVIII — начале XX вв. «Табели о рангах» — низший, 14-й гражданский чин. До 1846 г. этот чин давал право на личное дворянство, затем только на почетное гражданство.

(обратно)

35

Паж — в России в XIX — начале XX в. воспитанник Пажеского корпуса, военно-учебного заведения, куда принимали сыновей высших гражданских и военных чинов. В Пажеском корпусе учился отец Слёзкина.

(обратно)

36

Капот — женское домашнее платье, распашное, с кушаком и широкими рукавами.

(обратно)

37

Корнет (рог, боевая труба; от  и т а л.) — духовой музыкальный инструмент в виде узкой трубки расширенной на одном конце.

(обратно)

38

Тракт — широкая грунтовая дорога между городами, предназначенная для почтовых перевозок; тракт окапывался канавами, нередко обсаживался деревьями, по нему устанавливались верстовые столбы.

(обратно)

39

Мшары — болото, поросшее мхом и кустарником.

(обратно)

40

…спуститься на ляды…— Ляда (з а п.,  с е в.) — пустошь.

(обратно)

41

Стражник — низший полицейский чин в сельской местности, подчиненный уряднику.

(обратно)

42

…распорядился подать ему шарабан-одиночку.— Шарабан (от  ф р. char à bancs) — здесь: одноконный открытый двухколесный экипаж, управляемый самим седоком.

(обратно)

43

Регалия — сигара одного из лучших сортов.

(обратно)

44

…может получить портфель? — здесь: получить должность, получить министерский портфель.

(обратно)

45

Оттоманка — широкий мягкий диван с подушками, заменяющими спинку.

(обратно)

46

Березинская система — искусственный водный путь, соединяющий Днепр и Западную Двину, названа по реке Березине, входящей в эту систему.

(обратно)

47

…с зобком. — От поговорки «с набитым зобком»,— о богатом человеке.— Примеч. верстальщика.

(обратно)

48

Фляки господарски (у к р.,  п о л ь с к.) — рубцы по-домашнему (блюдо).

(обратно)

49

Сандвичевы острова — второе название Гавайских островов.

(обратно)

50

Амазонка — здесь: женский костюм для верховой езды.

(обратно)

51

Союз русского народа — организация черносотенцев в России в 1905—1917 гг. Лидер — А. И. Дубровин, с 1910-го — Н. Е. Марков. Программа: сохранение самодержавия, религиозная и национальная нетерпимость.

(обратно)

52

Ландо — четырехместная карета с открывающимся верхом для городских выездов, названа по городу Landau, где впервые была изготовлена.

(обратно)

53

Лития — часть всенощного бдения накануне праздников.

(обратно)

54

Исправник — глава полиции в уезде, подчинялся губернатору.

(обратно)

55

Урядник — полицейский урядник, нижний чин уездной полиции.

(обратно)

56

Губернский и уездный предводители…— предводители дворянства, выборные представители дворянского сословия, местные органы управления.

(обратно)

57

Венгерка — куртка с нашитыми поперечными шнурами по образцу формы венгерских гусар.

(обратно)

58

Сельтерская вода — минеральная соляно-углекислая вода, от названия источника в селении Selters в Германии.

(обратно)

59

Постолы (порши) — примитивная обувь из цельного куска кожи, обувь для пахоты.

(обратно)

60

Схизматик — название, данное католической и православной церковью раскольникам.

(обратно)

61

…лошадь… вишневый Санек — лошадь гнедой масти с коричнево-вишневым отливом корпуса.

(обратно)

62

…тонули в обширных вертюгаденах.— Вердугос, вертюгаль — жесткий каркас для юбки.

(обратно)

63

Фижмы (от  н е м.  fischbein — китовый ус) — принадлежность модной женской одежды XVIII — начала XIX вв., каркас в виде обруча из китового уса, вставлявшийся под юбку, а также юбка с таким каркасом, служили для предания пышности фигуре.

(обратно)

64

Тупей (от  ф р.  toupet — чуб) — взбитый хохол волос на голове.

(обратно)

65

Шпенцеры — верхняя одежда, заимствованная из гардероба военных; прилегающего фасона короткая куртка на меху.

(обратно)

66

…ничего не могла изобресть, кроме красных колпаков и бесштанства…— Красный колпак — конусообразный головной убор, чаще всего красного цвета с наклоненным вперед и набитым концом, служил головным убором освобожденным рабам Древней Греции и Рима; во время Великой французской революции он носился как символ свободы. Бесштанство или буквально «беспорточники» — напоминание о том, что аристократы называли противников монархии санкюлотами (от  ф р.  sans — без, culotte — короткие штаны).

(обратно)

67

Брут Марк Юний (85—42 до н. э.) — в Древнем Риме глава (вместе с Кассием) заговора 44 г. до н. э. против Юлия Цезаря; по преданию, одним из первых нанес ему удар кинжалом.

(обратно)

68

Тимолеон (411—337 до н. э.) — коринфский полководец; убил своего брата Тимофана, захватившего верховную власть в Коринфе; освободил Сиракузы от тирана Дионисия Младшего; восстановил во всех сицилийских городах республику.

(обратно)

69

Каракалла (Марк Аврелий Антонин) (186—217) — римский император с 211 г.; стремясь к единовластию, убил своего брата Гету и около 20 тысяч его приверженцев, в том числе знаменитого юриста Папиниана. В 212 г. издал эдикт о даровании римского гражданства провинциалам. Политика давления на сенат, казни знати, избиение жителей Александрии, противившихся дополнительному набору в армию, вызывали недовольство и привели к убийству Каракаллы заговорщиками-преторианцами.

(обратно)

70

Латиклавы — две пурпурные полосы на тунике сенаторов, затем так стала называться туника сановника.

(обратно)

71

Аспазия (Аспасия) (ок. 470—?) — афинская гетера, жена главнокомандующего Перикла; отличалась умом, образованностью, красотой; в ее доме собирались художники и поэты.

(обратно)

72

«Новое время» — крупнейшая российская газета, выходившая в Санкт-Петербурге 1868—1917 гг., первоначально либеральная, с переходом к А. С. Суворину — консервативная.

(обратно)

73

Толока — здесь: дружная совместная однодневная работа на одного хозяина (снятие урожая, молотьба и т. п.). Хозяин для всех участников выставлял угощение.

(обратно)

74

Флердоранж — цветы померанцевого дерева, символ девичьей невинности, убор невест в день венчания.

(обратно)

75

…заиграли крейц-польку…— Полька — по темпу танец двухдольного размера. Здесь и далее перечислены различные польские народные танцы: «кжиж на кжиж» (крест-накрест), «петкевич». «Подушечки» — русско-украинский танец.

(обратно)

76

…в белых платьях empire.— Empire — империя (ф р.), стиль «ампир»; платье с завышенной линией талии, по крою — отрезное под грудью; от лифа платье идет мягкими, струящимися складками, плавно облегающими фигуру.

(обратно)

77

…если бы к ногам вашим жалась розовая левретка.— Левретка (итальянская борзая) — короткошерстая миниатюрная собака, отличающаяся изяществом. Левретки палевой масти именовались иногда розовыми за розово-молочный оттенок окраса.

(обратно)

78

Чимароза (Чимарозо) Доменико (1749—1801) — итальянский композитор, клавесинист, скрипач, певец. В 1787—1791 гг. работал при дворе Екатерины II в Петербурге.

(обратно)

79

Паэзиэло (Панзиелло) Джованни (1740—1816) — итальянский композитор, автор комических опер, певец и инструменалист. В 1776—1784 гг. работал при дворе Екатерины II.

(обратно)

80

Фиораванти (Фьораванти) Аристотель (между 1415 и 1420 — ок. 1486) — итальянский архитектор и инженер. С 1475 г. жил в России. Построил Успенский собор в Московском Кремле (1475—1479), участвовал в походах Ивана III на Новгород (1477—1478), Казань (1482) и Тверь (1485) в качестве начальника артиллерии и главного инженера-фортификатора.

(обратно)

81

Бирон Эрнст Иоганн (1690—1772) — граф, фаворит русской императрицы Анны Ивановны, герцог Курляндский (с 1737), термин «бироновщина» применяется для обозначения десятилетия правления Анны Иоанновны (1730—1740); После дворцового переворота 1740 г. приговорен к четвертованию, которое было заменено вечной ссылкой и конфискацией имущества. Помилован и возвращен в Петербург в 1762 г. императором Петром III.

(обратно)

82

Лашетарди (Лашарди) — Жак-Иоахим Тротти, маркиз де ла Шетарди — французский дипломат и генерал (1705—1758), в 1739—1742 и 1743—1744 гг. посол Франции в России.

(обратно)

83

…дружбою ее с философами восемнадцатого века.— Екатерина II переписывалась с крупнейшими представителями французского Просвещения, в том числе с Вольтером и Дидро, приглашала их приехать в Россию и содействовать развитию русской культуры. Дидро приехал в Петербург и находился здесь с 8 октября 1773 по 5 марта 1774; написал для императрицы ряд политических трактатов.

(обратно)

84

Конкур (от  ф р.  состязание) — в 50-е гг. XIX в. на парижской выставке лошадей впервые были проведены соревнования по прыжкам через разнообразные препятствия, с 1895 г. они стал проводится и в России.

(обратно)

85

Марина Мнишек (ок. 1588—1614) — политическая авантюристка, дочь Ежи Мнишека, одного из организаторов интервенции против России; жена Лжедмитрия I, а после его гибели признала в Лжедмитрии II «спасшегося» мужа. Умерла в заточении.

(обратно)

86

Несессерчик — уменьшительное от несессер (от  ф р.  nécessaire — необходимый) — дорожный футляр с принадлежностями для туалета или шкатулка для рукоделия.

(обратно)

87

Эгоистка — пролетка с узким сиденьем, приспособленная для одного человека.

(обратно)

Оглавление

О Юрии Слёзкине и его романе «Бабье лето» [1]

Бабье лето

Общий комментарий (Ст. Никоненко) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg