«Кухарки»

I МЯСНОЙ ЛАВКѢ

Утро. Въ мясной лавкѣ тароторятъ другъ съ дружкой о томъ, о семъ кухарки, пришедшія за мясомъ, и, разумѣется, ругаютъ хозяекъ. Мясники въ грязныхъ отъ крови и сала передникахъ рубятъ говядину для покупательницъ. Паренекъ-подростокъ принимаетъ деньги за стойкой и сдаетъ сдачу. Около стойки слышенъ кухарочій возгласъ:

— Пять копеекъ съ тебя, паренекъ… Давай, давай… Не зажиливай… Нечего тебѣ хозяина-то своего беречь. Не кумъ онъ тебѣ, ни братъ, ни сватъ. А ужъ кухарки безъ халтуры невозможно…

— Да вѣдь ты вчера двѣнадцать копеекъ не додала, — улыбается мальчикъ подростокъ.

— Вчера одна покупка, а сегодня другая. Вчера отъ рубля двѣнадцать копеекъ, а сегодня пятачокъ отъ полтины. Это на помаду и на кофей. Самъ, вѣдь, знаешь, что какое кухарочное положеніе. Давай, давай. Не стыдись.

— Дѣлать нечего… Получите пятачокъ. А только, какой вы строгой жизни, госпожа кухарочка!

— Будешь съ вами, чертями, строгъ, когда вы правиловъ не знаете! Анисьюшка! Анисья Матвѣевна, голубушка! Здравствуй, мать моя! Какими ты здѣсь, ангелка, судьбами?

— Здравствуй, Дарья Силантьевна.

Чмокъ, чмокъ — и двѣ кухарки расцѣловались. Одна была черноволосая въ сѣромъ байковомъ платкѣ на головѣ и съ усиками надъ верхней губой, другая — рыжая, скуластая и въ темно-желтомъ платкѣ съ разводами.

— Какимъ это вѣтромъ тебя съ Песковъ-то къ намъ занесло? — повторила вопросъ черная кухарка.

— Да вотъ уже третій день живу здѣсь у васъ на мѣстѣ въ угловомъ домѣ. Мой пострѣлъ сюда перебрался, и я съ стараго мѣста соскочила, чтобъ поближе къ нему быть.:

— Подарочекъ-то рождественскій все-таки у хозяевъ слизнула-ли?

— Взяла, взяла. Только подарка и ждала, а то мой пострѣлъ давно уже въ здѣшнихъ мѣстахъ околачивается. Что-жъ послѣ подарка я всѣ святки у нихъ прожила. Я честь-честью.

— Шерстяное платье взяла?

— Шерстяное, и два рубля денегъ на кофей. Я все-таки съ ними по благородному… Я имъ праздники отработала. Гости у нихъ два раза были, такъ я честь честью бламанже даже сдѣлала, — сообщала рыжая кухарка. — Ну, а вотъ здѣшнее-то мѣсто было у меня раньше припасено.

— Не стоитъ баловать-то хозяевъ. И такъ ужъ они… Ну, а я, дѣвушка, также думаю съ мѣста уходить.

— Тоже на другое мѣсто норовишь?

— Нѣтъ, Богъ съ ними, съ мѣстами, покудова. Думаю мѣсяцъ, другой въ своемъ уголкѣ побаловаться.

— Отдохнуть?

— Да чего-жъ мнѣ себя не потѣшить, дѣвушка! Вещи, которыя у меня заложены были, теперь я всѣ выкупила, восемнадцать рублей у меня прикоплено есть, хорошій кусокъ шерстяной матеріи на платье въ сундукѣ лежитъ, на цѣлую подушку я себѣ пера отъ птицы накопила, такъ чего-жъ мнѣ такъ ужъ очень лямку-то по хозяевамъ тянуть! Можно и на своей волѣ пожить. Я всегда такъ… Я семь-восемь мѣсяцовъ на мѣстѣ сижу, а потомъ ужь мѣстомъ не дорожу. Плевать мнѣ.

— Тебѣ хорошо такъ разсуждать, коли у тебя изверга нѣтъ, — сказала рыжая кухарка. — А поговори-ка ты съ моимъ извергомъ.

— Какъ изверга у меня нѣтъ? Извергъ у меня есть, а только онъ самъ по себѣ и не особенно меня тиранствуетъ.

— Ну, да не вышибаетъ.

— Боже избави! Да я сама ему глаза выцарапаю. Нѣтъ, милушка, онъ слесарь, вагонный слесарь, и иногда по два съ полтиной въ день зарабатываетъ.

— Вотъ, ногъ… Скажи, какая счастливая! А я-то сирота!

— И давно-бы мы съ нимъ, дѣвушка, обзаконились, продолжала черная кухарка:- да у него жена въ деревнѣ есть. Хорошій слесарь. Ну, придетъ, возьметъ иногда на похмелье, а такъ, чтобъ силой вышибать — этого у насъ нѣтъ. Онъ даже, вонъ, въ прошломъ году въ Дарьинъ день мнѣ кофейникъ мѣдный принесъ и чашку расписную… «Вотъ, говоритъ, тебѣ, Дарьюшка, въ день ангела».

— Скажи на милость, какой! Это ужъ, значить, человѣкъ обстоятельный! А мой-то, мой-то эѳіопъ какой! На прошлой недѣлѣ, душечка, прямо пришелъ и хорошій платокъ у меня уволокъ.

— Такъ чего-жъ ты такого при себѣ держишь? — спросила черная кухарка.

— Да все думается, что вотъ, вотъ… А только ужь теперь онъ него и не отбояришься. Нѣтъ, не отбояришься. Онъ на днѣ моря сыщетъ.

— Да какое ужь тутъ отбояриванье, коли сама къ нему поближе переѣхала.

— Изсушилъ, изсушилъ, тиранъ! — вздохнула рыжая кухарка и даже отерла слезу. — А ты, Дарьюшка, за сколько у господъ живешь? — спросила она. — Не передашь-ли мнѣ свое мѣстечко, коли собираешься уходить? Можетъ статься, твое-то выгоднѣе;

— За восемь рублей живу, и горячее отсыпное.

— Ну, и я тоже. А я пуще изъ-за помѣщенія думаю уходить. Комнаты мнѣ нѣтъ, и сплю я въ кухнѣ за перегородкой. Придетъ мерзавецъ-то, посидитъ-посидитъ, и некуда его спрятать. Все на юру, все на юру. Войдетъ барыня въ кухню, и онъ передъ ней какъ на ладони.

— У насъ тоже помѣщеніе-то не ахти. Хоть и есть комната, да вмѣстѣ съ горничной.

— Ну, все-таки… Все-таки его можно посадить туда, подлеца, чтобъ передъ хозяйкой-то онъ не торчалъ. Пожалуйста, Дашенька, передай мнѣ это мѣсто, когда уйдешь.

Черная кухарка подумала и отвѣчала:

— Да пожалуй, бери. А только мнѣ еще надо съ барыней поругаться, чтобъ уйти, а то какъ-же…

— Да зачѣмъ-же ругаться-то? Ты честью уходи.

— Неловко, милая.

— Отчего неловко?

— Станетъ уговаривать: «останься, да останься. Чего молъ тебѣ.!» А тутъ сразу… Разругалась — и дѣлу конецъ. «Пожалуйте, сударыня, жалованье и паспортъ». Да ты не бойся. Не долго тебѣ ждать придется. Я скоро… Она ужь сквалыжничать въ провизіи начинаетъ, а я этого терпѣть не могу. Вчера я беру семь фунтовъ ссѣку и приношу семь, а она въ претензіи, зачѣмъ семь, а не пять. «Я, говоритъ, пять приказывала». А мнѣ, говорю, мясникъ семь отрубилъ. Ну, сейчасъ разговоры, ворчанье. А я этого терпѣтъ не могу.

— Пожалуйста, ангелка, дай знать, какъ отходить будешь.

— Хорошо, хорошо.

— Ты гдѣ, милая, живешь-то?

— Да вотъ тутъ въ семнадцатомъ номерѣ у доктора.

— А я въ двадцать третьемъ у купца. Купецъ-дровяникъ. Ивановъ… Одинъ только и есть въ домѣ купецъ. Пожалуйста, какъ что — и добѣги.

— Ладно, ладно. Я скоро поругаюсь. Надоѣли, черти… Все гости да гости, и баринъ сталъ самъ провизію покупать. То, тутъ какъ-то, привезъ двѣ пары тетерекъ, и хвастается, что на гривенникъ за штуку дешевле меня купилъ, а то языковъ пару приволокъ. А я этого терпѣть не могу. Не господское это дѣло. Барыня, тутъ, тоже какъ-то по полуящику макаронъ и вермишели купила на сторонѣ. Зачѣмъ кухарку обижать? Это не благородно. Кухарка должна доходъ имѣть… И всѣ это знаютъ. Нѣтъ, я скоро. Чуть только еще что-нибудь сами купятъ — готова карета. Подниму крикъ, что сквалыжники, грошовшгки, что довѣрія ко мнѣ не имѣютъ — и пожалуйте разсчетъ. Ну, прощай, душечка. Мнѣ еще надобно на живорыбный садокъ, — сказала черная кухарка, поцѣловала рыжую и стала уходить. — Приходи кофейку-то попить! Живу у доктора. Семнадцатый номеръ! — крикнула она въ дверяхъ, обертываясь къ рыжей кухаркѣ.

— Зайду, зайду, Дарья Силантьевна, — откликнулась рыжая кухарка.

Передъ ней ужъ стоялъ освободившійся отъ покупательницъ бородатый приказчикъ съ ножомъ, висящимъ на поясѣ, вопросительно глядѣлъ на нее и спрашивалъ:

— Чѣмъ прикажете васъ, госпожа кухарочка, руководствовать?

II ВЪ ГОСТЯХЪ

— Боже мой! Дарьюшка! Какими судьбами? — воскликнула рыжая кухарка въ пестромъ передникѣ, рѣзавшая въ кухнѣ на столѣ говядину и бросившая маленькій кусочекъ большому толстому коту, стоявшему на дыбахъ, мяукавшему и царапавшему ее за платье.

— Да вотъ навѣстить тебя пришла, — проговорила черная кухарка, одѣтая въ праздничныя платокъ съ разводами и синее суконное пальто.

— Спасибо, душечка, спасибо.

Чмокъ, чмокъ — и двѣ кухарки расцѣловались.

— На мѣстѣ или безъ мѣста? — просила рыжая кухарка.

— Ушла, ушла. Вотъ уже шестой день, какъ ушла я съ мѣста. Ну ихъ… На своей волѣ, Анисьюшка, теперь живу. Да что! Рай красный увидѣла.

— Еще-бы… Что говорить! Въ подневольномъ житьѣ жить да брань и попреки отъ хозяйки терпѣть, или самой себѣ госпожей жить! А только, что-же ты меня на свое мѣсто не предоставила? Вѣдь обѣщалась.

— И, мать моя! Вѣдь я со скандаломъ ушла. Какъ дѣло дошло до разсчета — «ну, говоритъ, сдавай кухонныя полотенца и передники». Это, то-есть, хозяйка-то. А я ей: «какіе, говорю, передники? Они, говорю, давнымъ давно износились. Вотъ вамъ рваный фартукъ, что на мнѣ. Его и берите». Сняла съ — себя фартукъ и бросила ей. Тутъ и пошло. Слово за слово, и наговорили другъ дружкѣ разныхъ тонкостей и комплиментовъ. Плюнула я, да не простясь и ушла. Такъ какъ-же я могла тебя-то на свое мѣсто предоставить? Да что! Не горюй. Сквалыга она. Изъ-за полотенцевъ скандалъ подняла. А и полотенцевъ-то всего было три. Ну, ужъ и я-жъ ее отчитала! Не скоро забудетъ. Наговорила, напѣла…

— Конечно, ежели куплетовъ разныхъ другъ дружкѣ напѣли, такъ ужъ гдѣ-же тутъ на мѣсто отъ себя ставить. Hу, а послѣ тебя теперь тамъ мѣсто свободное? Ежели свободное, то пошла-бы я хоть отъ себя наниматься или мясника попросила, чтобъ меня рекомендовалъ.

— Гдѣ тутъ свободному быть! Соколъ съ мѣста, а ворона на мѣсто. Какъ только я со двора — сейчасъ-же ей ейная невѣстка кухарку и предоставила.

— Взяли ужъ?

— Взяла, взяла. Я, разумѣется, минуты не осталась, а къ вечеру ей другая кухарка стряпала. А только ужъ и кухарка-же! Чуть не матка изъ фабричной артели. И взялась она, дурища, съ тѣмъ, чтобы, кромѣ кухни, еще двѣ другія комнаты по субботамъ мыть. Значитъ — съ поломойствомъ.

— Оголодавши ужъ очень, что-ли?

— Песъ ее загрызи. Не знаю. А только взялась. Въ двухъ комнатахъ, кромѣ кухни, полы мыть и горничной въ большую стирку въ прачешной помогать.

— Ахъ, батюшки! Еще и въ прачешной помогать! — воскликнула рыжая кухарка. — Да ужъ у насъ на что сквалыжники, а я только кухонныя полотенца да передники съ своимъ бѣльемъ стираю. Ну, садись, милушка, садись, такъ гостья будешь. Сейчасъ я тебѣ кофейку… Гдѣ-же ты теперь-то живешь, яхонтовая?

— А въ томъ-же домѣ, въ углу, на дворѣ. У сапожника свѣтлый уголъ за три рубля снимаю, — отвѣчала черная кухарка, присаживаясь на табуретку. — И хорошо, и пріятно, и на радость себѣ живу. Кроватку поставила свою, комодикъ, ситцевой занавѣсочкой отгородилась, и чудесно… Вотъ сегодня, не торопясь, въ девять часовъ встала, умылась, Богу помолилась и за кофей сѣла. На три копѣечки сухариковъ, на двѣ копѣечки сливокъ, я и сыта тебѣ. А теперь ты покормишь.

— Покормлю, покормлю. Еще-бы не покормить! Я тебѣ даже бифштексъ выкрою, душенька.

— Ну, вотъ видишь. Сегодня ты покормишь, завтра другая кухарка, послѣзавтра третья, я и сыта. А у меня знакомыхъ-то кухарокъ, слава Богу, до Москвы не перевѣшаешь. Сама всѣхъ безмѣстныхъ кормила, такъ ужь неужто меня-то!.. Вѣдь люди тоже… Такъ вотъ я, милушка, мѣсяца три и отдохну въ своемъ уголкѣ отъ злой неволи.

— А вотъ перво-наперво я тебя кофейкомъ попою, — суетилась рыжая кухарка. — Вѣдь выпьешь, что-ли?

— Отъ денегъ да отъ кофею никто не отказывается. Заваривай.

Рыжая кухарка бросилась къ мѣдному кубу съ кофейникомъ и заговорила:

— Гляжу я на тебя, Дарьюшка, и сердце мое радуется. А я-то, горькая!

— Соблюдай себя, и ты можешь на своей волѣ пожить.

— Да какъ себя соблюдешь, ангелка, коли человѣкъ-то мой, который вокругъ меня, очень несоотвѣтственный! Ты, вонъ, отъ своего сама берешь, а я своему все дай, дай и дай. Вѣдь, вотъ, и сегодня онъ приходитъ утречкомъ: подай сорокъ копѣекъ на бутылку. Понедѣльникъ у насъ сегодня, такъ онъ узенькое воскресенье справляетъ. Ну, и подавай ему.

— А ты не давай.

— Какъ возможно, умница, не давать! Онъ не уйдетъ, покуда я не дамъ. Смертнымъ боемъ вышибетъ и скандалъ сдѣлаетъ. Заплакала я даве и вынула два двугривенныхъ. Да это еще ничего. Ушелъ онъ. А я глядь, поглядь, шерстяного головного платка нѣтъ. А платокъ новый, восемь гривенъ заплаченъ. Охъ, тяжело такъ жить, коли такое нетечко навяжется!

— Сама себя раба бьетъ, коли плохо жнетъ. Сама-же ты мнѣ разсказывала, что нарочно поближе къ нему мѣсто себѣ искала. Ну, сама себѣ ты врагъ лютый.

— Ахъ, милый другъ, да вѣдь девять лѣтъ я съ нимъ, мерзавцемъ, маюсь! Девять лѣтъ. Все нѣтъ, нѣтъ, да и думается: авось, изъ безчувственнаго человѣка чувственный сдѣлается.

— Дождешься, какъ-же!

— А почемъ ты знаешь? Вдругъ на мое счастье? И потомъ я тебѣ прямо скажу: вѣдь онъ холостой, да и я не замужняя, ну, и думается, что вотъ, вотъ законъ принять предложитъ.

— Поди ты! Мужнинъ-то кулакъ, слаще, что-ли?

Рыжая кухарка подумала, улыбнулась и произнесла:

— Ну, какъ возможно! Все-таки пріятнѣе отъ мужа, чѣмъ отъ беззаконника.

— Одинъ вкусъ! — махнула рукой черная кухарка.

— Да вѣдь ты, ангелка, не пробовала. У тебя твой хоть женатый, но на другой женатый, а не тебѣ.

Рыжая кухарка помѣшала въ кофейникѣ заваренный кофе и начала его переливать. Черная разсказывала:

— Вчера на кладбищѣ была. Къ тетенькѣ на могилку ходила. Занесено страсть какъ снѣгомъ. Съ жилицей съ нашей одной ходила. У ней мужу годовой день — ну, а я-то ужъ съ ней за компанію. Ну, дома пирогъ она испекла, бутылочку… ветчинки… пиво было… и честь честью помянули душеньку упокойную. Я-то не знавала его, упокойничка, ну, да такъ ужъ за компанію. А послѣзавтра у насъ опять пиръ. Портниха, что надъ нами, замужъ выходить за ундера изъ окружного суда. Хорошій такой ундеръ, не старый и основательный, сурьезный мужчина. При вѣшалкахъ онъ. Ну, такъ вотъ свадьба. И меня звали. Я даже имъ за милую душу постряпать хочу. Сдѣлаю имъ заливное изъ поросенка, пирогъ съ рисомъ и съ рыбой. Танцы даже будутъ, потому гармониста пригласили.

— Счастливица ты, Дарьюшка! — вздохнула рыжая кухарка. — Сама себѣ госпожа, отдыхаешь.

Кофе былъ сваренъ. Рыжая кухарка налила двѣ чашки и принялась его пить вмѣстѣ съ гостьей. Черная кухарка резонерствовала:

— Наплюй на своего нетечку, прикопи рублей пятнадцать, уйди съ мѣста, и ты такой-же госпожей будешь, какъ я.

1908

Оглавление