«В вагоне»

Въ началѣ апрѣля я возвращался по Николаевской желѣзной дорогѣ, въ вагонѣ 3-го класса, изъ Тосны въ Петербургъ. Публика въ вагонѣ была самая разнообразная, но всего больше было рабочаго народа: плотниковъ, штукатуровъ, каменьщиковъ. Все это ѣхало въ Петербургъ, на лѣтніе заработки. Были также и женщины, въ тулупахъ и въ салопахъ, бъ байковыхъ платкахъ и въ вязаныхъ косыночкахъ, съ ребятами на рукахъ и безъ ребятъ. ѣхалъ съ нами и неизбѣжный рыжебородый монахъ, отъ котораго, вмѣсто розоваго масла и ладана, несло сапожнымъ товаромъ. Монахъ сидѣлъ впереди меня, спиной ко мнѣ. Противъ него помѣщалась молодая баба, въ нагольномъ тулупѣ к съ ребенкомъ въ рукахъ. Ребенокъ то и дѣло плакалъ; баба то и дѣло совала его въ пазуху тулупа и кормила грудью или-же устроивала ему постель изъ подушки, при чемъ совала его на руки монаху. Монахъ морщился, вздыхалъ, но молча бралъ ребенка.

— Трудно съ ребенкомъ-то?.. вымолвилъ онъ, наконецъ, чуть-ли не въ пятый разъ принимая его на руки.

— И не говори!.. махнула руками баба. — Съ самой Твери маюсь. Зубы у него, что-ли?.. Хоть-бы благословилъ ты его, такъ авось лучше…

— Не рукоположенъ… отвѣчалъ монахъ и вздохнулъ.

Баба не поняла отвѣта и продолжала:

— Вотъ ладонки такія иногда у васъ, у чернецовъ, бываютъ, что надѣнешь ты на него, — онъ и спитъ какъ убитый… Отъ мощей, что-ли…

Ребенокъ проснулся, заревѣлъ и протянулъ ручки съ бородѣ монаха.

— Бери, бери… заговорилъ монахъ, подавая бабѣ ребенка.

— Ахъ, ты, Господи! Опять проснулся! Ужъ не кольнуль-ли ты его чѣмъ?..

— Чѣмъ-же кольнуть-то мнѣ?..

Ребенокъ продолжалъ плакать. Баба взяла его отъ монаха и принялась укачивать, жужжа надъ его ухомъ, но ребенокъ не унимался.

— Нѣтъ-ли четочекъ? Дай его позабавить?

— Въ мѣшкѣ подъ лавкой…

— Экой ты какой! Монахъ и безъ четокъ…

Баба подняла ребенка дыбкомъ и, тряся его передъ клобукомъ монаха, заговорила:

— А вотъ будешь ревѣть, такъ попъ-отъ тебя и возьметъ; возьметъ да съѣстъ. Вишь, у него колпакъ-отъ какой! Возьми ручкой да и потереби… Вотъ, молъ, тебѣ, дядька, вотъ, молъ…

Ребенокъ на минуту умолкъ и протянулъ руку къ клобуку, но тотчасъ-же опять заплакалъ, такъ какъ монахъ отстранилъ его рукой.

— Надъ ангельскимъ чиномъ шутокъ шутить нельзя… Кощунство… сказалъ монахъ.

— Нѣтъ, ужъ видно опять грудью кормить придется. Изсосалъ всю… проговорила баба, съ сердцемъ распахнула на груди тулупъ и принялась кормить ребенка. Тотъ умолкъ.

— Суета суетъ всякая!.. вздохнулъ монахъ и, увидя у женщины открытую грудь, прибавилъ:- прикрой наготу-то…

Баба улыбнулась, выставила рядъ бѣлыхъ зубовъ и поправила на груди рубашку. Черезъ нѣсколько времени монахъ ткнулъ пальцемъ въ ребенка и спросилъ:

— Мальчикъ или дѣвочка?…

— О, Господи! Да нешто по облику-то не видишь, что мальчикъ? Впрочемъ, гдѣ-жъ вамъ… вы монахи… и баба опять улыбнулась.

— Даже оставя и иночество, у грудныхъ младенцовъ черты лица разницы не составляютъ, — произнесъ монахъ и прибавилъ:- мужъ-отъ у тебя въ деревнѣ, или въ Петербургъ къ нему ѣдешь?

Баба покраснѣла, потупилась и молчала. Монахъ повторилъ вопросъ.

Баба наклонилась еще ниже и сказала: «нѣтъ у меня: мужа».

— Давно умеръ? приставалъ монахъ.

Баба опять молчала, но потомъ вскинула на него глаза и проговорила: «я не замужемъ…» Монахъ слегка отодвинулся отъ нея.

— А ребенокъ-то, значитъ, въ блудѣ?.. пробормоталъ онъ, но тотчасъ-же спохватился и спросилъ:- въ воспитательный везешь, что-ли?..

Баба подняла голову. Глаза ея сверкнули.:

— Чтобъ я своего ребенка да въ воспитательный?… Нѣтъ. Вѣдь, чай, я мать, а не звѣрь… Да и звѣрь охраняетъ… Съ голоду подохну, а ребенка не кину.

Монахъ заморгалъ глазами и отвернулся. Баба поуспокоилась и продолжала:

— Ты вотъ въ Питеръ-то пріѣдешь, такъ, поди, по купечеству ходить начнешь?.. Поспрошалъ-бы мнѣ кой-гдѣ мѣстечко. Ты не смотри, что я съ ребенкомъ… я на всякую работу…

Монахъ молчалъ.

— Ты гдѣ остановишься-то? Я-бъ понавѣдала къ тебѣ… приставала баба.

— Гдѣ остановишься! Мы, какъ птицы небесныя, гдѣ Богъ пошлетъ… отвѣчалъ монахъ, всталъ съ лавки и пересѣлъ на мѣсто противъ меня, предварительно спросивъ: «можно-ли сѣсть».

Подъ лавкой, противъ меня, давно уже храпѣлъ какой-то мужикъ. Садясь на мѣсто, монахъ толкнулъ его ногами, вслѣдствіе чего мужикъ проснулся, звонко зѣвнулъ черезъ нѣсколько времени вылѣзъ изъ-подъ лавки и, протирая глаза, сѣлъ рядомъ съ монахомъ. Это былъ маленькій, но коренастый мужиченко, въ тулупѣ и въ засаленномъ картузѣ съ надорваннымъ козырькомъ, изъ-подъ котораго выглядывали голубовато-сѣрые глаза и торчала рѣдкая клинистая русая борода. Мужикъ былъ, видимо съ похмѣлья. Отъ него такъ и било струей водочнаго запаха. Протеревъ глаза и увидавъ рядомъ съ собой монаха, мужикъ тотчасъ-же снялъ картузъ, сложилъ руки пригоршней и, наклоня голову, молча сунулся съ монаху подъ благословенье.

Монахъ слегка отодвинулся.

— Не рукоположенъ, не рукоположенъ… заговорилъ онъ, отстраняя отъ себя рукой голову мужика.

— Благословите, ваше преподобіе! Можетъ, думаете, что пьянъ я, такъ совсѣмъ напротивъ… приставалъ мужикъ.

— Не рукоположенъ, не посвященъ. Права не имѣю, зане не іерей… и монахъ еще болѣе отодвинулся.

Мужикъ не понялъ его словъ.

— А коли такъ, такъ какъ хотите? воля ваша… А только мы къ вамъ со всѣмъ почтеніемъ и чувствомъ… Мы тоже при вѣрѣ… пробормоталъ онъ, слегка обидѣвшись, и началъ зѣвать и крестить ротъ.

Я невольно засмѣялся и, чтобъ, скрытъ смѣхъ, тотчасъ вытащилъ изъ кармана портъ-сигаръ, положилъ его себѣ на колѣни и, наклонясь надъ нимъ, началъ свертывать папиросу. Мужикъ внимательно слѣдилъ за работой.

— Эдакая у васъ, ваше благородіе, табачница прекрасная, ей-Богу… проговорилъ онъ наконецъ. — А табакъ, надо полагать, еще лучше этой табачницы. Дозвольте, ваше благородіе, папироску скрутить? Поиздержались насчетъ махорки-то…

— Крути…

Я далъ ему бумажку и табаку. Онъ сталъ дѣлать папиросу, но тотчасъ-же разорвалъ бумагу.

— Ужь тонка больно. Не на папироску эту бумагу, а барышнямъ на платье…

Я далъ-было ему другой листикъ, но онъ отказался, поискалъ что-то на полу, нашелъ кусочекъ газетной бумаги, разгладилъ его, свернулъ изъ него папироску и, закуривъ ее, сказалъ:

— Хорошъ табакъ, но слабъ больно, — не забираетъ. — Вотъ, когда мы въ Питерѣ, такъ все трехкоронный забираемъ. Пять копѣекъ картузъ. Вотъ табакъ, такъ табакъ! Совсѣмъ ядъ! Что больше куришь, то больше хочется.

— А ты питерской?

— По лѣтамъ въ Питерѣ живемъ, а по зимамъ у бабъ, въ деревнѣ, на печи валяемся. Мы костромскіе будемъ; отъ Нерехты пятнадцать верстъ.

— А по какой части?

— Штукатуры. Дозвольте, ваше благородіе, окошечко отворить? Сплюнуть хочется.

— Плюй на полъ.

— Неловко, ваше благородіе, неравно васъ оплюешь… Вѣдь нашему брату, коли ужь курить, такъ и плевать надо, а то скусу настоящаго нѣтъ.

Онъ открылъ окно, съ наслажденіемъ затягивался папиросой и далеко-далеко сплевывалъ.

— Теперь пріѣдешь въ Питеръ, такъ сейчасъ на постоялый и завтра работу искать? спросилъ я.

— Зачѣмъ на постоялый? Зачѣмъ работу искать? У насъ и фатера своя есть, и работа завсегда есть. Мы артелью живемъ. Теперь ужь наши, поди, мѣстахъ въ трехъ подрядились.

— А велика ваша артель?

— Человѣкъ тридцать, а ино и больше бываетъ. Матку держимъ, стряпуху, значитъ. Она насъ и обошьетъ, и обмоетъ, и состряпаетъ намъ.

— Неужто одна на всѣхъ управится?

— Управится. Чего ей не управиться? Баба здоровенная, молодая, ѣстъ въ волю…

— И красивая баба?

— Ничего. Съ ѣды гладкая, грудастая.

— Поди, за ней молодые-то парни въ артели ухаживаютъ.

— То есть какъ это?

Мужикъ вытаращилъ глаза.

— Ну, не пріударяютъ за ней? поправился я.

— Зачѣмъ ее ударять; мы ее любимъ и даже балуемъ: то по гривеннику сложимся и платокъ подаримъ, то по копѣйкѣ на орѣхи, либо на подсолнухи дадимъ, а то вдругъ бить!.. Ты посмотри матка-то какая! Пава-павой! Нигдѣ не заколупнешь.

Мужикъ даже какъ будто обидѣлся. Мнѣ досадно стало, что онъ не понимаетъ меня и я старался поправиться.

— Ты все не такъ понимаешь меня. Ну, не трогаютъ ее у васъ?

— Я тебѣ, говорю, если ее кто тронетъ, такъ мы сами всякаго тронемъ!

Я начиналъ бѣситься.

— Опять все не то… Ну, не цалуютъ ее у васъ? — пояснилъ я ему.

— Ахъ, да… ты насчетъ заигрыванья? Нѣтъ, у насъ на этотъ счетъ бѣда! Ни въ жизнь! Сейчасъ штрафъ… Какъ застанемъ кого — сейчасъ съ того четверть водки штрафу и послѣ шабаша выпьемъ. У насъ на этотъ счетъ строго… и ахъ, какъ строго!

— Но вѣдь все-таки случается-же?

— Какъ не случаться, случается. То сами застанемъ, то она намъ нажалуется. И ужь тогда хоть ты въ кровь расчешишь, а коли виноватъ, такъ ставъ четверть!

— Ну, вотъ видишь: объ этомъ я и спрашивалъ. И часто вамъ это угощеніе достается?

— Часто. А то какже? Вѣдь у насъ артель. Мы водки-то, почитай, сами и не покупаемъ, — все штрафная.

Прислушивавшійся къ нашему разговору монахъ улыбнулся.

— Значитъ, каждый день разрѣшеніе вина и елея, — проговорилъ онъ, но тотчасъ-же спохватился, перекрестился и прибавилъ: Господи, прости мое согрѣшеніе!

Поѣздъ тихо подъѣзжалъ къ станціи. Его тормозили. Мужикъ поднялся съ мѣста, нахлобучилъ на голову картузъ и, роясь въ карманѣ, сказалъ:

— Пойдти да выпить малость на пятачокъ, а то со сна-то какъ будто что-то знобить стало…

1874