«Одинокий Григорий»

Длинные косые тени рябин ложились на мягкую сочную траву. Солнце припекло, и хотелось лежать с закрытыми глазами и слушать тихие, нежные напевы моря. Искрится море вдали и шумит, и так много в его шуме тайн. Не знаешь — обласкает оно или пригрозит гибелью. Лежу на морской отмели с заложенными под голову руками и смотрю в небо — ясное, тихое, ласковое… Не знаешь, не разгадаешь — что сулит небо, грозную ли бурю, ласку ли?..

Финн Григорий Мекинен, которого я зову домашним другом, говорит, что боится моря, боится и неба. Родился он на морском берегу и боится моря… Странно это… Недавно Григорий рассказал мне печальный эпизод из своей юности, и я понимаю, почему он боится моря.

Когда Григорию было двадцать лет, у него была возлюбленная, которую звали Гильдой. Они любили друг друга и всё мечтали о том, когда разбогатеют и сыграют свадьбу. В те далёкие времена Григорий жил в городе и в родной деревне появлялся только для того, чтобы повидаться с Гильдой. Она жила батрачкой в имении барона С., скучала о своём возлюбленном, а когда Григорий приезжал, радостям Гильды завидовали её подруги.

И вот, как-то раз небо и море разрушили счастье Григория. Как два злых и неуловимых существа — море и небо — сговорились и в непогожий день погубили Гильду, и оставили Григория несчастным и одиноким на всю жизнь.

Случилось это в белую ночь под Ивана Купала, когда на берегу горели просмолённые бочки, а молодые люди — парни и девушки — танцевали, пели песни и парочками бродили по морской отмели.

Море неспокойно было, но никому не грозило бедой. Ходили по его челу зелёные волны, с белыми гребнями, но разве не часто «беляки» бороздят водную ширь? В тёмном небе мчались серые тучи, застилая свет белой ночи. Но разве это мешало праздничному веселью? Напротив, многие влюблённые парочки были рады: в белую ночь с хмурым небом под прибрежными соснами и ёлками лежат густые тени. Ложатся тени под деревьями и прячут от посторонних глаз пылкую вешнюю любовь.

В тот вечер Гильда была невесела. Точно не на праздник пришла она, а на похороны любви и счастья. Гильда ревновала Григория к белокурой и синеокой Айно, и ей казалось, что и её возлюбленный думает больше о синих глазах Айно и поглядывает в ту сторону, где в толпе веселящейся молодёжи развеваются белые длинные косы злой разлучницы.

Бродили они по морской отмели, а Гильда и говорит:

— Григорий, сядем в лодку и поплывём в море.

Посмотрел Григорий на волнующееся море и промолчал.

— Хорошо, когда мы одни, — сказала она. — Поплывём в море… Уплывём, Григорий, далеко-далеко и будем одни…

— А ты не боишься?

Гильда только усмехнулась. Как будто Григорий не знает, как она, дочь моря, плавает!

Поплыли Гильда и Григорий в море, весёлые такие и разговорчивые, особенно Гильда вдруг повеселела и всё просила Григория приналечь на вёсла, чтобы подальше и поскорее отплыть от берега.

А потом, когда они отплыли настолько далеко, что берег с кострами едва был виден, Гильда подсела к Григорию, и начали они любоваться друг другом да целоваться вдали от людей. И никто не мешал их счастью, никто не посмеивался над ними, что случалось там, на берегу, где так зорко надо стеречь собственное счастье.

Далеко в синеве вечера горели костры на берегу, а Григорий ласкал Гильду и говорил:

— Отчего ты сердито смотришь на Айно?

— Боюсь, как бы она не отняла у меня моё счастье, — отвечала Гильда, и в её глазах мелькнула тревога.

«Зачем он заговорил об Айно? — подумала она. — Пусть мы забудем, что она есть на свете».

А Григорию сказала:

— Разлучница Айно… Разбила она счастье у лавочниковой дочки Матильды, разбила у неё счастье и себе не приберегла…

— Дурнушка ты моя, — сказал Григорий и сдавил грудь Гильды так крепко, что та не посмела сказать больше ни слова.

Сидели они в лодке, сложив вёсла, а ветер с берега уносил лодку всё дальше и дальше… И костры стали маленькие, и берег синел едва заметной полоской…

Висело над ними туманное небо белой ночи. Высоко над головами проносились белые чайки. Спешили чайки к берегу на ночлег и так печально попискивали, точно устали или потеряли в море что-нибудь дорогое… Тёмно-серые волны с белесоватыми гребнями набегали на лодку и качали её на своих пологих гребнях. А они всё любовались друг другом, да целовались, и забыли совсем, что где-то там есть берег с людьми, до которых теперь ни Григорию, ни Гильде не было никакого дела…

— Буря будет, — вдруг почему-то сказал Григорий.

И как-то странно пугающе прозвучали его слова, шершавыми и колючими канатами вплетаясь в нежную и любовную речь Гильды.

— Почему ты говоришь о буре? — спросила девушка, и точно кто-то быстро подлетел к ней и кольнул её в сердце: так заболело и заныло оно вдруг.

— Видишь, как серая чайка летит?..

И Григорий указал на серую чайку, пролетавшую над их головами, высоко в сером небе.

— Летит и точно роет воздух головой, — продолжал Григорий.

С тревогой посмотрела Гильда на серую чайку и, точно, увидела: летит она беспокойно и как будто роет яму в воздухе своим серым маленьким телом: летит прямо, потом вдруг точно упадёт и, не долетая до воды, вновь поднимется, описывая в воздухе большую дугу. Припомнилось Гильде, и её отец говорил, что такой полёт птицы вещает бурю.

Дрожь пробежала по всем членам девушки, и она прошептала:

— Григорий, пора к берегу… Я боюсь бури…

И как бы в ответ на её боязливые мысли где-то далеко в стороне прогудел и точно обрушился в море глухой раскат грома.

Оба они оглянулись и только теперь заметили тёмную тучу, нависшую над морем.

— Будет гроза, — сказал Григорий и налёг на вёсла.

Гильда крепче ухватилась за верёвку руля, а глаза её с испугом были устремлены в ту сторону, где прогудел гром.

И опять, как бы в ответ на её мысли, вдали прогудел гром…

Подул ветер… Захохотали, заревели беляки у борта лодки, и волны вдруг точно потемнели, надулись, поднялись и начали бросать в лицо Гильды и Григория мелкие брызги воды…

Померкли, затерялись на берегу праздничные костры, около которых веселилась молодёжь, потерялся и словно потонул берег…

Хлынул дождь, и как грозный взгляд незримого ока сверкнула над их головами молния… И как грозный окрик незримого повелителя неба и моря обрушился над их головами удар грома… И ещё громче заревели тёмные волны, и ещё стремительнее забегали на их гребнях беспокойные беляки.

Григорий уже не грёб вёслами, Гильда уже не управляла рулём. Она прижималась к Григорию, а он старался как-нибудь сохранить равновесие лодки.

Рвалась, металась по морю буря… Сверкали грозные молнии. Грохотал гром, а Гильда прижималась к груди Григория и молила Бога о спасении. Они долго кричали и называли имена людей, взывали о помощи, а потом вдруг точно забыли все слова и только мысленно молили Того, в Кого ещё верили в эту страшную минуту.

Грохотал гром, сверкали молнии, шумела буря… И не было слышно человеческого голоса… Дождевой ливень застлал всё небо. Потемнело, и всё утонуло в сумраке… Сохранило море тайну этой бурливой ночи и разъединило их… Утонула Гильда, и нескоро море выбросило её труп на берег… И долго после этого одинокий Григорий ходил по берегу и всё думал о том, почему море тогда не схоронило и его? Почему оно оставило его жить, одиноким, без Гильды?

И стал Григорий бояться моря. Разбило оно его жизнь и оставило на берегу одиноким…

* * *

Лежу под рябиной с руками, заложенными под голову, смотрю через открытую дверь в сени и вижу Григория. Стоит он в кухне, около лавки и перемывает посуду после обеда. На нём передник как на женщине, длинный и такой, что низом его прикрыты и сапоги Григория, и его тёмно-коричневые брюки, которые подарил ему в прошлом году какой-то дачник. Растрепавшиеся седые волосы Григория спутались и спустились на виски, бритый подбородок обострился как у беззубой старухи. 3ачем Григорий бреет усы? Если бы это он не делал, его лицо походило бы на лицо мужчины, а то теперь он напоминает мне седую женщину, которую заставили мыть посуду.

«Могла ли бы полюбить его Гильда, если бы она увидела его таким?»

В моей душе чем-то скорбным отзывается этот вопрос… Когда Григорий рассказывал мне эпизод из своей юности и при этом так нежно произносил имя Гильды, я думал: вот человек, в душе которого запечатлелся навсегда милый образ. Трагедия в море сделала его навсегда печальным образом, несбывшейся мечтой о возможном счастье, полной горя и мрачного воспоминания…

А теперь он, седой, дряхлый, похож на какую-то старуху. И делает он дело, какое могла бы делать любая старуха.

«Разве могла бы Гильда полюбить Григория таким?»

Судьба посмеялась над человеком, обласкала мечтой о возможном счастье и потом сама же и отняла эту мечту… Для него море — могила, большая, глубокая могила! Только в такой большой могиле и можно схоронить мечты Григория о счастье. Велики были эти мечты!..

Улыбаясь, Григорий выходит из кухни и, утирая передником руки, идёт ко мне под рябину. Подошёл, улыбнулся, сказал:

— Кончал сё… сё кончал…

Протянул ко мне большую мозолистую руку, неловко взял толстыми пальцами папиросу и опустился на землю…

В короткие промежутки отдыха от работы Григорий всегда подходит ко мне, и мы курим и беседуем. Я знал, что на сегодня Григорий не склонен к беседе. Рано утром хозяйка его, добродушная с виду, госпожа Кюнерейнен, подняла целую бурю и пригрозила Григорию прогнать его с кухни. Вчера вечером из леса вернулась белая корова, хромая на правую заднюю ногу. Животное укололо себе ногу в лесу, а госпожа Кюнерейнен обвинила Григория в неосмотрительности.

Пока хозяйка бранилась, Григорий молчал, а как только она смолкла и ушла в чистую горницу, Григорий начал кричать на весь двор, что он и сам не останется ни на минуту «у такой ведьмы».

Раздосадованный на хозяйку, Григорий всегда делает так. Ходит по двору или что-нибудь делает и громко кричит, что он не будет жить, а через минуту смиряется и опять слушает новую брань хозяйки, брань по новому поводу.

Григорий — loinen, т. е. «постоялец». В этом почтенном звании он состоит уже более двадцати лет. В доме он считается как свой человек, как родственник, и не ему принадлежит его свобода, а тому дому, который его приютил. Кажется, только в Финляндии существует такая странная порода людей! Я шутя прозвал Григория «домашним другом», но, право же, в этом случайном моем определении есть какой-то внутренний смысл. По своему положению Григорий должен быть другом не только самой госпожи Кюнерейнен и её пансионеров, но и дома её, и её вещей, и коров, и всего вообще благосостояния предприимчивой женщины. Заботы Григория о чужом хозяйстве должны быть такими же, как если бы всё это богатство госпожи Кюнерейнен принадлежало ему. Вот это-то положение человека и изумляло меня долго.

В начале моего пребывания под кровлей дома госпожи Кюнерейнен я самым серьёзным образом считал Григория мужем уже немолодой хозяйки. Мне казалось только, что Григорий — муж под башмаком. Госпожа Кюнерейнен держит его в грязном теле, и только. Бывают такие мужья, похожие на какие-то бескровные жертвы домашних очагов…

Помню курьёзный эпизод. Я обратил внимание на грязные шторы в моей комнате и сказал Григорию:

— Григорий, скажите вашей жене, чтобы она сняла у меня в комнате шторы и отдала их мыть.

С недоумением посмотрел на меня Григорий и, когда я повторил свою просьбу, он сказал:

— Нет моя жены… Не будет… Не было…

— Так разве хозяйка не жена вам?

— Сами женитесь на ней!.. Ха-ха-ха! — рассмеялся он.

И только в этот день я узнал, кто мой новый друг. Он не человек, а какая-то домашняя машина, на обязанности которой делать всё, что прикажет главный центр хозяйства, госпожа Кюнерейнен.

Сообщил мне Григорий нечто важное и из своей прошлой жизни. В год смерти Гильды у него была своя изба в лесу на берегу моря. И жила в той избе и вела хозяйство его мать, старуха. Мать Григория так крепко сжилась с мыслью, что скоро Гильда войдёт в её дом молодой хозяйкой, что не пережила горя, и в день смерти Гильды умерла в лесу… Ушла в горе и умерла в одиночестве…

Остался Григорий один, заколотил окна и двери своего логовища и отправился в Петербург. И года три пропадал. Односельчане даже стали подумывать о том, чтобы избу пропадавшего человека и клочок земли, числящийся за Григорием, обратить в общественную собственность. Но вот, неожиданно явился Григорий и как из мёртвых воскрес: вернулся домой таким, что его и не узнать.

В лохмотьях, пьяный и дурашливый, Григорий навёл на всё население тревогу. Стал пьянствовать и на родине, а вскоре продал свою землю и хату и опять уехал в Петербург. А когда лет через пять вернулся больным, ему пришлось лечь в больницу для бедняков.

Не умер Григорий, хотя в больнице несколько раз считали его умершим. Совсем холодело и синело его худое тело, и дыхание приостанавливалось, а потом выходило так, что он оживал, чтобы через несколько дней снова ввести в заблуждение больничную прислугу. Остался жить Григорий для того, что бы сделаться «постояльцем» госпожи Кюнерейнен. И он добросовестно исполнял веление судьбы и вот уже двадцать лет служит своей госпоже.

Часто смотрю я на Григория и задаюсь вопросом: для чего он живёт?

Делает всё Григорий как машина, двигается как автомат, и мысли, и чувства в нём автоматичны… Где же в нём человек? «Где ты, человек?» — хочется крикнуть, глядя на Григория. Всё умерло в нём, всё приспособилось к потребностям госпожи Кюнерейнен… «Где же ты, человек?..» И только одно сохранилось в Григории: в нём до сих пор жива память о Гильде. Он часто вспоминает её, и я несколько раз видел, как Григорий ходит по берегу, по той отмели, где когда-то ходила весёлая и жаждущая счастья Гильда.

Помню белую ночь на Ивана Купала… С каким-то волнением в глазах подошёл ко мне Григорий и как ребёнок, которого отпустили на свободу, радовался, что на сегодня его отпустила на все четыре стороны его суровая госпожа.

— Гулять пойдём… Берег… Праздник…

Сказал он эти слова и улыбнулся, как редко улыбается. И только госпожа Кюнерейнен помогла мне понять смысл улыбки странного человека. Как оказалось, издавна установлено так, что в день Ивана Купала Григорий свободен.

— Невесту он свою вспоминает в этот день, — пояснила мне госпожа Кюнерейнен. — Утонула она, а он всё о ней скучает… Много лет прошло, а он всё скучает…

Много лет прошло, а Григорий всё скучает по своей невесте. Сколько красивой печали в этом поклонении! «И он — человек», — говорю я себе, когда мы с Григорием вышли из дома и направились на берег моря. Годы сделали его безответным рабом, а его сердце осталось неизменным и не протестующим рабом старого чувства, — старого и вечно юного чувства…

Шли мы с ним рядом, утопая в тёплом и вязком песке морской отмели, шли и мирно рассуждали о предстоящем празднике.

А он всё прихорашивался: то снимет шляпу и начнёт приглаживать седые волосы, то поправит на рубахе галстук, то одёрнет полы нового пиджака.

Так и казалось мне: идёт Григорий на свидание с Гильдой… То, что случилось, ничего этого не было… Не пронеслись над землёю длинные годы со дня печальной кончины Гильды. Времени не было. Оно остановилось, замерло ради того, чтобы остановить навсегда миг горячего счастья человека, идущего со мною на праздник. То, что случилось, того не было. Гильда жива. Вон она в нарядной толпе девушек и молодых людей. Она скучает там одна, смотрит в сторону деревни и ждёт, когда же придёт её милый, ненаглядный Григорий.

Мне хотелось, чтобы всё это было. Чтобы не было того, что случилось… В далёкие минувшие годы унесла меня моя фантазия, и я живу в прошлом чужим счастьем, чужими радостями… Того, что люди называют несчастьем, того не было… Есть только тихая, беззвёздная, безоблачная белая ночь… Есть морская отмель, тихие воды моря, серые чайки, носящиеся над морем… Есть большая и весёлая толпа молодых людей и девушек. В толпе и дачники, пришедшие посмотреть на чужое веселье… В толпе и Гильда. Ждёт она, когда придёт Григорий.

Высоким, ярким столбом вытянулся к бледному небу белой ночи сноп вытянутого колеблющегося пламени… То вспыхнули пропитанные смолой и составленные друг на друга бочки…

Праздник начался! Громадным пёстрым хороводом двинулись люди вокруг горящих бочек. Цепко схватились молодые люди, и девушки, и подростки руками и образовали круг общего веселья и возбуждения.

Вот запели какую-то тихую родную песню, запели и ещё медленнее пошли вокруг пылающих бочек. Как будто тихая и спокойная песня остановила кровь в жилах этих людей… А вот цепь разорвалась.

Рассеялись по песку отдельные кружки и группы… Взвизгнули скрипки, их нежные и робкие звуки заглушали медные трубы, и барабан ударил для чего-то раза два… И понеслись по песку танцующие пары как тени беззвёздной и тихой белой ночи…

Тихое, сонное море, отчего оно не было таким и тогда, когда Гильда и Григорий уплыли вдаль его, чтобы остаться вдвоём? За что море наказало их? За что оно разрушило счастье бедного и жалкого Григория, моего домашнего друга?

Впрочем, нет… Не то… Пусть ничего этого не было… Пусть не было той печальной ночи… Пусть не было ни длинных годов, ни часов, ни минут… Пусть тот момент остался навсегда живым на земле… Смотрю я вдаль моря, и мне хочется увидеть лодку, в которой плывут Григорий и Гильда.

Тёмными, чуть заметными точками виднеются на глади морской чьи-то лодки, и я знал, что в числе их нет той лодки, на которой плыли Григорий и Гильда… Была та лодка и нет её… Был тот счастливый момент, когда двое влюблённых уединились, и нет его… Море погубило лодку Григория, море погубило Гильду, и с тех пор Григорий боится моря, боится неба… Два сильных врага ополчились против маленького человека и разбили его счастье…

Холодный труп Гильды взяло себе море с застывшей кровью, с замёрзшим сердцем.

Я осмотрелся…

Стоял рядом со мною Григорий и нет его. Куда ушёл Григорий, мой домашний друг?.. «Григорий!.. Григорий!..» — кричу я… Никто не отзывается. Смотрят на меня незнакомые люди и недоумевают: какого Григория кричу я? Кому нужен этот старик?.. Григория нет. Его молодость давно прошла. Здесь не место старикам: «Кшш!.. Кш!.. Не мешайте, старики, нашему молодому счастью»…

Я обошёл толпу и не нашёл Григория.

Потух костёр, потухли искры в возбуждённых глазах молодёжи. Ужели же конец празднику?

А Григорий стоял вдали от общего веселья, — стоял одиноко на морской отмели и смотрел куда-то вдаль… Вдаль моря смотрел Григорий, и лицо его было печально, и на глазах его светились слёзы…

Я подошёл к нему, положил на его плечо руку и сказал:

— Григорий!..

Он промолчал и всё смотрел вдаль моря.

Было тихо спокойное море под покрывалом тёплой, белой ночи… И не было той страшной бури, когда погибла Гильда… И не было Гильды…

Не было того, что было…

1916