«Рассказы»

Очаровательное горе (Маленькая, но глубокая трагедия)

Мне много приходилось видеть картин человеческого горя, но клянусь, я не видал несчастия более прелестного, очаровательного.

Её горе состоит в прелестных плутовских глазках, золотистых волосах настоящей Гретхен, задорно вздёрнутом носике, губках, которые поэты старого времени сравнивали со «спелыми вишнями». Когда она улыбается, из-за этих губок, как говорили в старину, «сверкает два ряда жемчужных зубок». Когда она плачет, её хочется расцеловать.

Когда она вошла, мне показалось, что в мою комнату ворвался луч солнца, струя весеннего воздуха.

Когда она сказала мне своим мелодичным серебристым голоском: «Я вам не помешала?» — мне показалось, что лучше этого я никогда ничего не слыхал в жизни.

А между тем…

Если б вы меня назвали уродом, честное слово, это был бы самый счастливый день в моей жизни! — сказала она, и в голосе её послышалось столько неподдельного горя.

— Это несчастие! Когда я надеваю простенькую шляпку, — все говорят: «какая прелесть!» Если я хожу в тёмном платочке, — находят, что я похожа на хорошенькую кармелитку. Наконец, когда я надела вот эту зимнюю шапочку, — говорят, что я похожа на задорного мальчишку. А между тем я погибаю. Не смотрите хоть вы на меня, как на хорошенькую, — выслушайте и скажите, что же мне делать?

Как тысячи, она, круглая сирота, приехала сюда из провинции искать места: гувернантки, лектрисы, конторщицы — всё равно, честного труда.

Она публиковалась в газетах и получила много предложений.

— Но что это были за предложения! Я устала уж краснеть от предложений, которые мне делают. Я привыкла к этому позору, как к чему-то обычному и неизбежному. Но тогда я краснела, я плакала, я с ужасом спрашивала себя: «за что же, за что меня так оскорбляют? Неужели только за то, что я хорошенькая?»

Наконец, она остановилась на одном. На месте лектрисы.

— Больной разбитый параличом старик.

Полутруп. Право, иногда, во время чтения, мне делалось страшно. Мне казалось, что он умер и в кресле лежит труп. Я поднимала глаза, — он смотрел на меня взглядом, в котором светилось что-то странное. Минутами мне казалось, что я сижу рядом с трупом, что я слышу даже запах разлагающегося тела, а труп пристально смотрел на меня тем же странным взглядом, не спуская глаз. Мне делалось страшно и противно.

Боже, что он заставлял меня читать по-французски. Я краснела до корней волос, давилась слезами от стыда и оскорбления. А чаще не понимала. Это было ещё хуже. Тогда он принимался объяснять мне и не умолкал до тех пор, пока я, молодая девушка, не понимала всего. Довольно вам сказать, что нет в мире таких вещей, которых бы я не знала! А между тем, клянусь вам, я девушка как Жанна д’Арк! Здороваясь и прощаясь, он долго задерживал мою руку в своей, любуясь моим смущением, а между тем, я дрожала от отвращения и страха перед этим полутрупом. Не знаю, как он объяснял себе моё смущение, — но только однажды, когда я, по его просьбе, поправляла плед, закрывавший его ноги, он обнял меня за талью, притянул к себе и поцеловал. Мне кажется, что я и до сих пор ещё чувствую на своей щеке прикосновение этих влажных губ. Я вырвалась, кажется, ударила его, крикнула что-то и в ужасе кинулась вон. Меня душили рыдания.

Больше она уж не рисковала являться по «мужским приглашениям». К счастью, ей скоро подвернулась клиентка:

— Пожилая, болезненная женщина, муж которой постоянно живёт в Петербурге, отговариваясь делами. Эта брошенная больная женщина тосковала страшно, возбуждала искренне сожаление, и я делала всё, чтоб хоть немного её рассеять в её горе. Я выбирала лучшие, наиболее занимательные книги, старалась читать с чувством, с выражением, я окружала её заботливостью, но каждое моё движение, самый вид мой возбуждали её ненависть. Когда в книге попадались слова «хорошенькая женщина», «красивая девушка», она говорила: «смазливая кукла!» — и смотрела на меня так, словно хотела укусить. Часто она прерывала чтение и начинала бранить всех теперешних девушек, — словно перед ней сидела древняя старуха. И лицо её делалось при этом такое злое, такое злое. Моя походка, голос, причёска, — всё её раздражало, выводило из себя. Она упрекала меня в том, что я завиваю себе волосы, — хотя они, право, вьются у меня от природы. А когда я пришла в новом синем суконном платье, очень простеньком и скромном, — она, — в тот день она получила письмо, что муж остаётся в Петербурге ещё на два месяца, — она раскричалась, что я похожа на кокотку, что такие дряни только и умеют, что разрушать семейное счастье и заставлять плакать женщин, подмётки которых они не стоят. Что у меня есть обожатели, что она таких мерзостей не потерпит, и приказала мне убираться вон. За что? Я проглотила и эти слёзы.

Должности лектрисы она с тех пор боялась, как огня, и стала искать места гувернантки.

— Отличное место, где я должна была заниматься с двумя девочками.

Прелестные люди. Но однажды за столом я почувствовала, что кто-то жмёт под столом мою ногу. Я взглянула напротив и увидала, что брат моих учениц, шестнадцатилетний гимназист, знающий по именам всех певиц «Гранд-Отеля», всех скаковых лошадей и всех собак известного одесского охотника N, — что он смотрит на меня масляными глазами. Затем в книге, которую он взял у меня почитать, я нашла от него записку на розовой бумаге. И, наконец, придя играть с сёстрами, он обнял меня за талью и шепнул: «Когда же?» Я отправилась жаловаться его матери. Она сначала возмутилась за сына: «Не может быть! Ваши мысли дурно направлены, mademoiselle!» Но когда я показала ей записку, она смутилась и сказала: «Хорошо, ступайте, я разберу это дело!»

Через час она пригласила меня к себе и сказала, подавая мне деньги:

— Простите, mademoiselle, но дольше мы держать вас не можем. Ваня, оказывается, слишком взрослый. Конечно, это наша вина, мы должны были бы подумать об этом, когда брали в дом молодую девушку… Вот вам, в виду этого, за месяц вперёд, дольше оставаться вам нельзя.

Я снова очутилась на улице.

На этот раз страдалица, — вы мне позволите называть её страдалицей, потому что на глазах её во время рассказа блестят слёзы обиды и горя, — на этот раз страдалица решила бежать «из этого проклятого города» и с восторгом схватилась за приглашение в деревню:

— Отличное место. Трое детей… Но отец! Я не говорю уже о том, как страдали мои ноги под столом. Он всегда умел улучить минутку, чтоб пожать мне локоть или незаметно поцеловать в затылок. Он начал являться в детскую и просиживать целыми днями. А по вечерам я слышала тихий, осторожный стук в дверь моей комнаты, которую из-за предосторожности запирала, словно была окружена разбойниками! О, это были ужасные дни! К тайным приставаньям мужа примешалась явная ревность жены. Он начинал уж злится, она бесилась. Однажды он ни с того ни с сего придрался, накричал на меня, она сделала нам обоим сцену. Приказали запрячь лошадь и отвезли меня на станцию.

Очутившись снова на одесской мостовой, она перепробовала, кажется, все занятия, возможные для женщины, все, кроме одного.

— Я поступила в большой торговый дом. Управляющий перевёл меня в комнату, поближе к нему, спрашивал, что за охота мне, такой хорошенькой, служить за 30 рублей в месяц. Предлагал билеты в театр. Один рез требовал, чтобы я непременно выпила рюмку какого-то ликёра. И, наконец, когда я однажды вошла в кабинет, прося объяснить мне что-то непонятное в счетах, он взял меня за подбородок: «Ах, вы милое дитя, дитя!» и поцеловал меня в губы. Когда я крикнула на него и сказала, что буду жаловаться, я сделалась плохой служащей. Всё у меня было не в порядке, и в конце концов я была уволена «за плохое поведение и небрежное отношение к делам».

— Я поступила в магазин. Хозяин однажды попросил меня прийти вечером и подвести счета, и вдруг ни с того ни с сего заговорил, что он чувствует в своей жизни пустоту, что они с женой — только друзья, что в 7 лет супружеской жизни всякая любовь гаснет и в заключение предложил мне поехать в загородный ресторан, потому что у него голова болит и мне нужно освежиться.

— Видя, что ничего не добьёшься, я решила пойти на сцену. Там, кажется, красота не составляет недостатка! Хоть тарелки выносить, хоть за 25 рублей служить, но есть свой честный кусок хлеба. Ведь могу же я оставаться честной. Пусть это будет мой каприз! — сказала она с глазами полными слёз, улыбаясь грустною улыбкой.

Но её сценическая. карьера кончилась так же скоро, как и все остальные.

— В маленьком дачном театришке, где я служила, мне не только не заплатили за первый же месяц, но даже рассмеялись, когда я заикнулась об уплате: «Такая хорошенькая и хлопочет о каких-то грошах!» У театра был меценат, богатый дачник, и антрепренёр, — правда, конфузясь, — просил меня: «Право, поужинали бы с ним. Он уже который раз говорит мне. А то рассердится и отомстит мне». И, уж не конфузясь, предложил мне поужинать с ним самим. С ним! С этим жалким антрепренёром, живущим на подачки! А что это было за несчастное существо! Неужели только потому, что женщина хорошенькая, всякий Богом и судьбой обиженный человек может иметь на неё право? Мне дали рольку в водевиле, но зато режиссёр меня спросил: «Когда можно прийти к вам… чтоб пройти рольку?»… А когда я сказала, что никогда, оказалось, что я и без слов-то на сцену не умею выйти.

Я не буду утомлять вас рассказом.

Но, Боже, сколько оскорблений! Если б вы знали, сколько оскорблений!

Она сидела передо мной, подавленная своим горем, заключающимся в хорошеньком личике.

— Что же мне делать? Неужели облить себе лицо серной кислотой, чтобы отыскать честный кусок хлеба? Люди всё прощают женщине, кроме одного — красоты. За красоту она должна заплатить падением Неужели это так?

И я сидел перед ней, не зная, что сказать…

Вы, может быть, думаете, что это вымысел?

Нет, я познакомил вас с посетительницей, которая, действительно, только что вышла из моей комнаты.

Она хочет оставаться честной!

— Из упрямства! — как говорит она.

Через два-три дня ей нечего будет есть.

У неё ничего нет, кроме маленького револьвера, который она купила себе, получив первое оскорбление. И она не продаст его, чтобы купить себе кусок хлеба.

Неужели…

Неужели она должна будет покончить с собой только из-за того, что она имеет несчастие быть хорошенькой?

Неужели красота такое проклятие для молодой честной, ищущей труда девушки? Такое горе?

— Ха-ха-ха! — расхохочется читатель. — Многие из ваших читательниц захотели бы испытать такое «горе!»

Горе!

Что делать! Всё может превратиться в горе для этого несчастного существа, которое называется человеком.

Писательница (Из воспоминаний редактора)

— Вас желает видеть г-жа Маурина.

Ах, чёрт возьми! Маурина…

— Попросите подождать… Я одну секунду… одну секунду…

Я переменил визитку, поправил перед зеркалом галстук, причёску и вышел…

Вернее — вылетел.

— Ради Самого Бога, простите, что я вас заставил…

Передо мной стояла пожилая женщина, низенькая, толстая, бедно одетая. Всё на ней висело, щёки висели, платье висело.

Я смешался. Она тоже.

— Маурина.

— Виноват, вы, вероятно, матушка Анны Николаевны?

Она улыбнулась грустной улыбкой.

— Нет, я сама и есть Анна Николаевна Маурина. Автор помещённых у вас рассказов…

— Но позвольте! Как же так? Я знаю Анну Николаевну…

— Та? Брюнетка? Она никогда не была Анной Николаевной… Это… это… это обман. Не сердитесь на меня. Выслушайте…

Она была растеряна. На глазах стояли слёзы.

— Вы позволите мне сесть?

— Ах, конечно… Прошу… прошу… Простите, что я раньше…

— Нет, ничего! Ради Бога, не беспокойтесь… Позвольте мне вам рассказать… Не сердитесь… Рассказы писала я… Вот, видите ли, мне хотелось печататься… Не только для гонорара, — нет. Мне казалось, что у меня есть, что сказать. Я много пережила, перечувствовала, много думала. Мне хотелось писать. Я написала три рассказа и отнесла в три редакции. Может быть, это были недурные рассказы, может быть, плохие. Я не знаю… Они… они не были прочитаны. Один из рассказов был и у вас. Я приходила несколько раз, мне говорили, что вы заняты. «Через неделю»! Наконец, ваш секретарь передал мне рассказ с пометкой «нет». Простите меня, но вы его не читали!

— Сударыня, этого не может…

— Этот рассказ был потом напечатан у вас же! — ответила она тихо и печально. — Тогда мне в голову пришла мысль… быть может, очень нехорошая… быть может, очень-очень дурная… Я… В тех же меблированных комнатах жила молодая девушка, гувернантка без места, очень красивая… Та самая, которая приходила к вам под именем Анны Николаевны Мауриной и… простите меня… талантом которой вы так заинтересовались. Она также сидела без средств, и я предложила ей комбинацию. Я буду писать, а она — носить мои рассказы от своего имени… Вы знаете, портрет автора при сочинениях всегда интересует… Особенно, когда такой портрет! Я посмотрела на неё: роскошные волосы, глаза, фигура, щёки, от которых пышет молодостью и жизнью. В ней есть всё, чтобы заинтересовались её психологией. Не сердитесь на меня, я ничего не хочу сказать дурного ни про вас ни про ваших коллег! Ничего! Никем не было сделано ни одного слишком скверного намёка! Ни одного слишком вольного слова! Но когда она отнесла рассказы по редакциям, ей ответ дали через три дня. Только и всего! И все рассказы были приняты. Боже мой! Это так естественно! Молодая, очень красивая женщина пишет. Интересно знать, что думает такая красивая головка! Сначала в особенности — рассказы бывали не совсем удачны, и некоторые гг. редакторы были так добры, что сами их переделывали. И с какой любовью! Вычёркивали, но как осторожно, с каким сожаленьем: «Мне самому жаль, но это немножко длинно, дитя моё». Она мне, обыкновенно, рассказывала все подробности своих визитов. Удивлялись: «Как вы, такая молоденькая, — и откуда вы всё это знаете?» Простите меня, ради Бога! Это ваши слова. Но и другие говорили то же самое. Изумлялись её талантливости. «Откуда у вас такие мысли?» Всякая мысль получает особую прелесть, если она родилась в хорошенькой головке! Жизнь не выучила меня быть оптимисткой. И такая молоденькая, такая красивая женщина со взглядами, полными пессимизма! Это придавало ей только интерес. Ей и «её» рассказам! Она всегда мне рассказывала всё, что ей говорили. И мы, — простите меня, — много смеялись. Она очень весело, я не так… Но всё-таки, смейтесь надо мной, — от похвал у меня кружилась голова. Как замечали всякое красивое, удачное, чуть-чуть оригинальное слово! Наши дела шли великолепно. Мы зарабатывали рублей двести в месяц. Сто я отдавала ей, сто брала себе. И всё шло отлично. Как вдруг… На прошлой неделе та Анна Николаевна поступила в кафешантан.

— В кафешан…

— В кафешантан. Там ей показалось веселее, и предложили больше денег. Я умоляла её не бросать литературы. Ведь мы были накануне славы. Ещё полгода — мы стали бы зарабатывать 500–600 рублей в месяц. У меня почти готов роман. У неё бы его приняли. Я умоляла её не губить моей литературной карьеры. Она ушла: «Там веселее!..» Что мне оставалось делать! Взять на её место другую? Но это было бы невозможно: сегодня одна Маурина, завтра другая… Да и к тому же… не сердитесь на меня… я думала, я надеялась, что мои труды, одобренные, печатавшиеся, дают уж мне право выступить с открытым забралом… с некрасивым лицом… Не гневитесь же на меня за маленькое разочарование.

— Я… я, право, не знаю… всё это так странно… Такая нелитературность приёма…

Она сделала такой жест, словно я собираюсь её бить.

— Не говорите мне! Не говорите! Я уж слышала это! В одной уж редакции меня почти выгнали. «Нелитературный приём! Расчёт на какие-то посторонние соображения! Это не принято в литературе!..» И вот я пришла к вам. Вы всегда так хорошо относились к… моим рассказам. Вы так хвалили. Не откажите прочитать вот эту вещицу. Это в том роде, который вам у неё особенно нравился, Ей вы читали в три дня. Мне можно зайти через неделю?

— Помилуйте… зачем же через неделю… уверяю вас… вы ошибаетесь…

— Не сердитесь!

— Я прошу вас зайти через три дня. Через три дня рассказ будет прочитан!

— Может быть, лучше через…

— Сударыня, повторяю вам: че-рез три дня раз-сказ будет про-чи-тан. Имею честь кланяться!

Через три дня я получил через секретаря записку:

«Я говорила, что лучше через неделю. Не сердитесь на меня, я зайду ещё через неделю. Уважающая вас Маурина».

Такая досада, чёрт возьми! Непременно надо было прочитать, — и забыл!

Затем… Я уж не помню, что именно случилось. Но что-то было. Осложнения на Дальнем Востоке, затем недород во внутренних губерниях — вообще события, на которые публицисту нельзя не откликнуться. Словом, был страшным образом занят. Масса обязанностей. Положительное отсутствие времени. При спешной, лихорадочной газетной работе… Потом рассказ, вероятно, куда-то затерялся. Я не мог его найти…

Недавно я встретил в одном новом журнале под рассказом подпись Мауриной.

Вечером я встретился с редактором.

— Кстати, а у вас Маурина пишет?

— А вы её знаете? Правда, прелестный ребёнок?

— Да?

— И премило пишет, премило. Конечно, немножечко по-дамски. Длинноты там, отступления. Приходится переделывать, перерабатывать. Но для такого талантливого ребёнка прямо не жаль. У нас в редакции её все любят. Прямо, — войдёт, словно луч солнца заиграет. Прелестная такая. Детское личико. Чудная блондинка.

— Ах, она блондинка?

— Блондинка. А что?

— Так… Ничего…

Петербург

Это рассказывала мне одна очень красивая актриса в одну из тех странных минут откровенности, которые иногда почему-то находят на женщин.

Просто привычка декольтироваться. Им иногда хочется декольтировать и свою душу.

— Je ne suis pas difficile[1]. Вы знаете моё амплуа: grande coquette[2]. Оно требует платьев и брильянтов. За талант мне дали бы немного. А талант моих портних приходится оплачивать очень дорого. К тому же… Я могу думать о добродетели очень много, — больше даже, чем другие, — но только до тех пор, пока я не вижу другой женщины в хорошем платье. Тогда я перестаю думать о добродетели и начинаю думать о платье.

Когда я ехала в Петербург, я отлично знала, что меня ожидает и о чём я должна прежде всего позаботиться. В Петербурге есть люди, мимо которых трудно пройти молодой актрисе. Театр, это — здание, у входа в которое стоит несколько свежевыкрашенных столбов. Мимо них трудно пройти, не испачкавшись.

В первую же субботу в цирке я смотрела на этих господ и думала только:

— Который?

Икс? Игрек? Зет?

В сущности они были для меня все безразличны. И я задавала себе этот вопрос без всякой муки. Не подумайте!

Просто из любопытства. Ведь это же касалось меня и, кажется, можно сказать, касалось довольно близко.

«Им» оказался Икс. Даже лучший из них! С большим влиянием в театре, с хорошим положением, с отличными средствами.

Мог быть полезен и для карьеры и в смысле портних.

Он попросил, его мне представили. Явился с визитом, привёз цветов, потом конфет.

Собственно говоря, всё было решено с первого момента.

Об этом, конечно, не говорилось. Разве можно! Но это отлично понимали оба.

Он говорил, что он одинок и ему нужно существо, которое он бы любил. Это наполнит его жизнь. Говорил, что он не молод, «конечно, не мальчишка», но постоянен и способен на глубокое чувство.

Я, улыбаясь, отвечала:

— Вам ли говорить об этом? Сколько женщин, я уверена, мечтают…

Так мы торговались, говоря совсем о другом.

Он давал понять:

«Не думай, матушка, я разорюсь ради тебя или наделаю глупостей. Нет! Но хорошее вознаграждение ты получишь. И это не нечто мимолётное, а так, на год, на два!»

Я отвечала взглядом:

«Что же ты медлишь, дурашка?»

Ему достаточно было, ну, как-нибудь подольше поцеловать мне руку — и я «упала бы в его объятия»:

— Я твоя!

И я думала:

— Поскорей бы!

У зубного врача так просишь:

— Доктор, вырвите зуб, но поскорей!

Очевидно, он не находил повода к чему-нибудь лишнему.

А я смотрела на него почти умоляюще;

— Да найди же, найди!

Отыграть эту роль в глупой комедии. Изобразить страсть. И начать посылать к нему счета от портних.

А он всё говорил, всё говорил и не давал мне, ну, повода, чтоб сказать:

— Я твоя.

Престранный город ваш Петербург.

Я спрашивала потом у другого, у молодого:

— Отчего вы, господа, все с подходцем? Отчего не прямо?

Он улыбнулся, — и очень самодовольно:

— Даже устрицу не глотают так, сразу. А сначала посмотрят на неё, потом осторожненько счистят бородку, потом любовно пожмут над ней лимон, потом мягко подденут на вилку. А так, взял… Passez moi le mot[3], но это уж значит «сожрать», а не съесть. Не съесть со вкусом!

Жуиры говорят:

— Пулярка любит, чтоб её хорошо съели.

Ну, я, вероятно, плохая пулярка и предпочитала бы, чтоб меня просто сожрали, с костями, только сразу!

Терпеть не могу, когда надо мной давят лимон!!!

Итак, он продолжал ездить и говорить.

Однажды — это было в сумерках, когда и без того становится грустно на душе — он спросил меня:

— Вы, наверно, никогда не бываете в церкви, друг мой?

Он всегда говорил со мной таким тоном, добрым и ласковым, словно был мне крёстным отцом.

Я отвечала:

— Когда умирает кто-нибудь из моих товарищей или выходит замуж какая-нибудь из моих подруг. Первое случается чаще, чем второе!

Он вздохнул с сожалением:

— Напрасно, напрасно! Там хорошо. Хорошо в церкви. Бога забывать не следует. Вы, вероятно, и не креститесь даже никогда?

Я рассмеялась.

— Напротив! Часто, очень часто и очень много. Когда выхожу на сцену в новой роли и трушу!

Голос его стал совсем печальным.

— Не следует смеяться над этим! Не следует! Хотя бы во имя вашего детства. Вспомните ваше детство.

Со мной не надо говорить о детстве. В нём ничего ни хорошего ни отрадного. Но когда мне напоминают о моём детстве, у меня слёзы подступают к горлу.

Я чувствую себя такой маленькой, страдающей, беспомощной.

Не надо говорить со мной о детстве! Не надо!

Мы, кокотки, все сплошь сентиментальны.

А он продолжал:

— Вспомните ваше детство, когда вы, маленькая, в кроватке, сложив ручонки, молились «Боженьке». Молились со слезами. Разве не легче вам тогда было?

Я готова была разрыдаться.

— Вы и образка, вероятно, не носите на шее?

Глотая слёзы, я постаралась обратить всё в шутку:

— При моей профессии! Я должна ходить декольтированной!

А он продолжал печальным голосом, полным сожаления:

— Не тогда, когда вы занимаетесь вашей профессией, а тогда, когда вы дома, одна, когда вы спите… Хотите, я привезу вам образок?

Ему это нравится!

— Пожалуй!

Он оставил меня расстроенной, взволнованной, несчастной.

Я заплакала, — не знаю, о чём.

На следующий день он приехал ко мне и смотрел на меня, как на ребёнка, ещё мягче, ещё ласковее.

— А я привёз вам образок. Освящённый.

Он вынул из коробочки золотой образок на тоненькой цепочке.

Перекрестился и поцеловал его сам.

Перекрестил меня.

— Перекреститесь и поцелуйте, друг мой.

У меня не в порядке спинной мозг. От этого я чересчур впечатлительна.

Я не знаю, что было со мной. У меня были холодные руки и ноги. Я хотела рыдать, плакать, я хотела упасть на колени.

Мне было страшно надеть на себя образок.

— Дайте, мой друг, это сделаю я, я сам. Я сам надену на вас.

Он дрожащими руками начал расстёгивать мой капот.

Я задрожала вся, когда холодная цепочка дотронулась до моей шеи.

А он расстёгивал дальше и дальше.

— Вот так. Вот так.

Он словно играл на рояле. Его холодные пальцы дрожали и прыгали по моему телу.

Я с ужасом ждала прикосновения образка.

— Какая грудка!

И вдруг на том месте, где должен был холодный образок коснуться груди, я почувствовала что-то мокрое, трясущееся.

Его губы.

Словно жабу, осклизлую и мокрую, положили мне на грудь.

Я закричала не своим голосом и толкнула его так, что он полетел, чуть-чуть не ударился головой о косяк стола, упал в углу, около этажерки.

Я кричала, схватившись за голову.

— Уйдите, уйдите от меня! Не подходите, не подходите!

Он сидел на полу, бледный, с отвислой челюстью, старый, испуганный, дрожащий от желания.

Он был отвратителен и страшен мне.

Я боялась за себя, за молодую, за сильную, что я с ним что-нибудь сделаю.

Я кричала ему:

— Вон… вон… уйдите сейчас!..

Если бы меня изнасиловал пьяный бродяга, мне было бы легче, чем это…

Так всё и расстроилось.

Вместо человека «с тонкой организацией» я досталась купцу.

Он… Вы знаете, как купцы едят устриц?

Сковырнул вилкой, проглотил.

— Э-э, чёрт! Лимону позабыл пожать. Ладно, над следующей пожму!

Просто, а тут…

Зачем до души надо дотрагиваться трясущимися руками? Ведь есть тело, и хорошее тело!..

И она почти крикнула мне:

— Зажгите лампу! Скорей! Скорей! Мне страшно! Я боюсь, что и вы… начнёте говорить о возвышенных предметах!

Встреча

Было поздно.

Даже беспутный Монмартр заснул. Гарсоны в длинных белокурых париках, одетые ангелами, заперли «Cabaret du ciel». Над «кабачком смерти» погасили зелёный фонарь, превращавший проходящих мимо в мертвецов. Погасли красные огни «Moulin».

Только в «Rat mort», «Cyrano», «Place Blanche» за спущенными шторами светился огонь. Оттуда слышались шум, смех, визг скрипки.

В верхнем зале «Place Blanche» было шумно и тесно. Выли, ныли, стонали, визжали скрипки цыган. Смех, звон посуды, взвизгиванья. Пахло eau de Lulin, сигарами, кухней, потом, телом, вином. Женщины с усталыми лицами, их сутенёры — все, кто работает ночью.

Я спросил себе шампанского «extra dry», а потому сидевшая вблизи женщина в ярком платье, огромной шляпе с колоссальными перьями обратилась ко мне с несколькими словами по-английски.

Я ответил, что не англичанин.

Тогда ко мне обратилась по-немецки толстая, огромная, старая немка, вероятно забытая пруссаками в 71-м году.

Я сказал, что и не немец.

— Он русский! — воскликнула сидевшая неподалёку француженка и обратилась ко мне по-русски: — Ты русский? Правда?

— Ты говоришь по-русски?

— Ого!

И она «загнула» по-русски несколько таких фразочек, что я только рот разинул.

— Правда хорошо?

— Эк тебя обучили!

— Я была гувернанткой.

— Ну да, я была в России гувернанткой, — обратилась она к другим женщинам, — и воспитывала их детей!

Все расхохотались.

Это становилось интересным.

— Хочешь присесть? Хочешь стакан вина?

— Я бы что-нибудь съела! — сказала она небрежно, присаживаясь к столу. — Гарсон, что у вас есть?

Но когда она читала карточку, руки её дрожали. Она была очень голодна.

Это была женщина в ярком, очень дешёвом платье, которое в первую минуту казалось очень шикарным. В боа из перьев, которые в первый момент казались страусовыми. В огромной шляпе, которая на первый взгляд казалась совершенно новой.

Гримировка вместо лица. Краски превращали этот череп, обтянутый кожей, в головку хорошенькой женщины. А ярко-красные губы, губы вампира, давали обещания, которых не могла сдержать эта усталая актриса.

Жизнь дала такую роль — играть красивую, молодую, непременно свежую женщину.

Сколько ей могло быть лет?

Не всё ли мне равно, ведь я не собирался ею увлекаться.

Она это заметила и строго сказала:

— Quand même, tu dois être gentil avec ta petite femme mon coucou![4] Ты студент?

— Нет, я не студент. Почему ты думаешь?

— У нас студенты очень любят ходить, где есть много женщин, и сидеть вот так, как ты… Гамлетом!

Она чувствовала лёгкое опьянение от еды, как чувствуют его очень проголодавшиеся люди.

А принявшись теперь за шампанское, пьянела сильнее и сильнее.

— Это презабавный народ — русские! — воскликнула она, показывая на меня и обращаясь к окружающим. — Они не хуже и не лучше других. Такие же свиньи, как и все. Но никто столько не раскаивается! Они всегда раскаиваются! Их любимое занятие. Напиваются пьяны и плачут, бьют себя в грудь, а потом других по голове. И самое любимое их слово — «подлец». «Я подлец, и ты подлец, и все мы подлецы!» Это у них обязательно. Без этого они не считают себя «порядочными людьми». Очень весело сидеть в такой компании!

Все захохотали. Многие придвинулись ближе.

— Разве это не правда? Никто столько не кается! Вы знаете, о чём они говорят с женщиной? Самый любимый вопрос: как ты дошла до этого… У них даже есть стихи такие любимые.

И она продекламировала с пафосом:

— «Как дошля ти до жисни такой?» Это всегда всякий говорит: «Ах, ты бедная, бедная!» А сам рукой.

Настроение кругом становилось всё веселее и веселее.

— Ah, ils sont drôles, les russes![5]

— Я знаю отлично Россию! От самых лучших семейств… Ты знаешь, не кто-нибудь. Самые лучшие фамилии. Ты русский, ты должен знать.

И она принялась сыпать громкими фамилиями.

— И кончая домом…

Она назвала и этот дом.

— Меня взяли бонной в Россию из одного монастыря на avenue Malacoff. Оттуда куда-нибудь не пустят! Я росла у сестёр на avenue Malacoff, за высоким забором, в доме, стены которого отделаны изразцами с изображениями святых, и с садом с бледными, чахлыми деревьями, которые словно тоже были все женщинами и дали обет монашества. Такие они были унылые! Меня отдали в бонны к русской даме из отличнейшей фамилии. Отличнейшая фамилия и отличнейшие друзья, разорённое именье, — как это у них у всех, — и шесть человек детей! Ах, эти русские! Они совсем не знают воздержания! И шикари плодят нищих с замашками шикарей. Нигде нет столько аристократии, как в России, и даже в метрдотелях кафе шантанов встречаются люди с громчайшими фамилиями! Настоящее перепроизводство. Они расточители во всём. Когда у нас мало средств, мы живём один день в неделю, а шесть копим и отказываем себе во всём. А они хотят принимать, выезжать, блистать каждый день. И каждое новое платье madame стоило сотни заплаток на штанах и носках детей. Бельё мы чинили и ставили рубец на заплату, заплату на рубец, а madame по утрам рыдала, а вечером надевала новое платье и ехала. Monsieur по утрам рвал на себе волосы, а вечером угощал гостей двухрублёвыми сигарами. Это шесть франков.

Все кругом воскликнули и с удивлением и с порицанием:

— А-а! О-о!

— Нищета, разорение, покрытые сверху шёлком, который взяли в кредит, и кружевами, которые достали чуть не мошенническим образом. Настоящие азиаты, дикари, у которых шатры покрыты дорогими коврами и которые спят в этих шатрах на голой земле в луже грязи. А, в них много Азии! Вся нищета была на мне. Шесть человек детей! Одевать, раздевать, умывать, причёсывать, гулять с ними, играть, каждую минуту приводить в порядок, а по вечерам ещё штопать чулки и класть заплаты. Русские воспитались на крепостном праве, и никто так не умеет устраивать крепостного права, как они. Служащего нет, — его сейчас же делают крепостным. Он и не заметит! У нас есть и работа, очень тяжёлая, но есть и отдых. У русских отдыха нет, это называется «ничего не делать». — «Mademoiselle, вы ничего не делаете — сделайте то-то». И вы не можете ответить: «Как я ничего не делаю? Я отдыхаю». Это примут за шутку. Сегодня вы штопаете чулки детям просто из жалости, завтра — из любезности, после завтра madame уже кричит: «Mademoiselle, что ж это у детей не заштопаны чулки!» Им нельзя оказать любезности, — через два дня это станет вашей обязанностью. Сегодня — любезность, завтра — привычка, после завтра — обязанность. И в конце концов на вас навалят столько обязанностей, что вы никогда не будете принадлежать себе. Вас сделают крепостной. О, этот народ крепостного права! Мне приходилось работать по 18 часов в сутки. Штопанье детского, даже починки для madame! Благодарю покорно. J’en ai plein le dos! В один прекрасный день я переколотила всех детей, всех этих маленьких нищих, которые — они ведь голубой крови! — кидали мне в лицо своё бельё: «Я пожалуюсь maman, вы опять дали мне рваную рубашку!» Да других-то и не было, будущие обитатели острогов! Я наговорила дерзостей madame. Чтобы сделать больше неприятностей в доме, я навизжала, что monsieur хочет что-то со мной сделать. В хорошеньком положенье я оставляла дом! Все ревели, все катались в истерике, все хватались за головы. Кушайте! И часа больше не осталась, — ушла! А, эти места «бонны в доме»! Я их знаю! Я их переменила восемь в течение года! Места! Где хозяин дома не может вас видеть без того, чтобы у него не задрожали углы губ и в глазах не запрыгали черти! Где старший сын является вдруг в вашу комнату в 11 часов вечера, садится к вам на кровать и спрашивает: «Mademoiselle, как перевести по-французски эту фразу?» А у самого голос дрожит! Места, где стареющая, блекнущая, ссыхающаяся или расползающаяся, как желе, madame смотрит на вас злыми глазами и старается вас кольнуть побольнее, по-женски. Где молодая девушка не может надеть бантика. Где каждый ваш бантик оказывается «верхом безобразия». «Что это вы за гадость ещё нацепили? Фи! Снимите! Вам это не идёт! Как это, — удивляюсь: француженка, и совсем, совсем не умеете одеваться!» Ваши духи, о маленьком флаконе которых вы так мечтали и которые, наконец, купили, — всегда отбивают аппетит у madame, оказываются отвратительными, заставляют её морщить нос: «Чем это вы? Что это такое?» Дома, где на вас смотрят, как на склянку с ядом, которого, боятся, не хлебнул бы муж или сын. И вы знаете, русские ещё требуют, чтобы гувернантки, бонны любили дом, где служат, детей, хозяев, вещи, — кажется, самые стены! Как же! «Что это за гувернантка, что это за бонна! Она знает только своё дело, а любви к дому у неё никакой нет!» Хуже такой аттестации у них ничего нет. Любви! Да я не знаю, до какого нравственного падения надо дойти, чтобы ещё любить ту руку, которая вас бьёт по щекам. Если в ней есть хоть чуточка нравственной порядочности, хоть капелька человеческого достоинства, если это не безнадёжно нравственно падшее существо, — она должна ненавидеть хозяев, их дом, их детей. Это всё, что остаётся её человеческому достоинству. И единственное нравственное удовлетворение получает человек, служащий в русских домах, только тогда, когда он уходит! Тут-то напеть им, как следует! Ах, я это ужасно любила. Быть может даже, я чаще меняла места потому, что никак не могла дождаться этого удовольствия! Словом, переменив девять мест, я нашла, что место «бонны в доме» совсем не по мне, и стала публиковать в газете, что ищу «demi-place»[6]. Я хотела хоть засыпать и просыпаться у себя. Хоть минуту быть «дома», одной, не видеть противных мне рож. «Всё же я меньше буду их ненавидеть». Мне становилось страшно, до чего я начинала ненавидеть русских детей, из которых выйдут такие же вот, как их отцы! Les demi-places! Сколько я их переменила. Бегать из одного конца города в другой: там «гулять с детьми» 2 часа в день — 8 рублей в месяц, здесь «играть с детьми» три часа в день — 7 рублей в месяц. В конце концов квартирная хозяйка, которая не даёт даже всего, что обязана, потому что ей всегда не в срок заплачено, и со страхом, с отчаянием разглядыванье своих ботинок по вечерам. Они лопаются! Ложиться спать с голодным желудком и плакать, глядя в маленькое зеркальце: щёки желтеют, лицо худеет, стареет, вокруг глаз тёмные круги. Или место с завтраком и обедом, с самыми худшими кусками за завтраком и обедом. Весь день с детьми, — и 15–20 рублей в месяц. Только-только заплатить за квартиру и прачке. А от вас требуют, чтобы вы были даже «мило» одеты: «У нас бывают люди!» На что толкают эти порядочные люди молодую девушку, которая имела несчастье попасть в их дом? Каким трудом должна заниматься девушка с 9 часов вечера до 10 утра, чтоб быть «одетой»? Разве они не толкают, как толкает меня теперь мой Поль, и не говорят: «Достань! Я не могу показываться с тобой в плохом костюме!» Да, но в таком случае оставьте мне мои рабочие часы! А то говорят: «Mademoiselle, у нас сегодня гости, вы поможете по хозяйству. Останьтесь вечером. Вы разольёте гостям чай!» И ещё вздыхают, добрые люди: «Ах, бедной девушке всё-таки развлеченье! Посмотрит, как танцуют». А эти гости! Вот ещё типы! Люди, которые подбегают к вам, берут чай и поворачивают спины всегда прежде, чем сказать: «merci». Сначала отвернётся, а потом уж вспомнит сказать. Нет ничего хуже «вежливости» русских. А здесь они не просят, а умоляют кучера: «Je vous en prie, monsieur le cocher, s’il vous plait».[7] А там! Дома они хамы, а потому за границей обжираются вежливостью. Это для них диковинное блюдо. И заметьте, mesdames, чем больше ползает у ваших ног здесь русский, тем, значит, он там, дома, важнее, грубее, наглее, любит накричать, разнести, — «рррас-пюшать», как они говорят.

— Ils sont très, très polis, les polissons russes, avec les petites femmes![8] — раздались восклицания кругом. — Ah, c’est vrai![9] И сидевшие кругом женщины принялись вспоминать важных и солидных русских и рассказывать про различные «интимности», в которые те пускались.

Становилось немножко тошно.

— Ах, свинья! Ах, свинья! — восклицали женщины с хохотом.

А моя рассказчица задумалась, как будто вспоминая что-то трудное, наконец, очевидно, вспомнила во всех подробностях, расхохоталась на весь зал и воскликнула:

— Ну, настоящие свиньи!

И продолжала, когда хохот и воспоминания утихли:

— А те гости, которые разговаривают с mademoiselle, разливающей чай: «Такая хорошенькая, и вдруг в гувернантках! Почему вы не пойдёте в оперетку? Вы, должно быть, прелестно сложены! Вы рождены совсем не для того!» Нечего сказать, хорошие вещи говорятся в этих, так называемых, «порядочных домах». И это все: и старые и молодые. Из поколения в поколение растёт, умирает, валится, гниёт и снова вырастает та же мерзость! И я ненавидела этих детей, из которых растёт всё то же, всё тоже. Эти молодые побеги крапивы и бурьяна. «Будем искать места компаньонки или лектрисы!» сказала я себе. А вы знаете, что значит искать место компаньонки или лектрисы в России! Право, они какие-то там помешанные! Они только об одном и думают! В тот же день, как вы печатаете такое объявление, вы получаете 20 писем. Я была честная девушка, и от предложений, которые мне делались, я бежала, чувствуя, что у меня подкашиваются ноги, боясь, что меня вот-вот схватят. Наконец, старик. Старик, не встающий с кресла. Разбитый параличом, умирающий, одинокий, тоскующий один в своём кресле, всеми забытый, — один пред лицом подступающей смерти. «Вы мне, старику, будете читать, дитя моё, — сказал он, — и время не будет тянуться так ужасно». И в первый же день дал мне книгу, читая которую покраснел бы пожарный: «Прочтите мне вслух!» О, эти русские! У них на три четверти татарская кровь течёт в жилах. Плохо даже нарисованной женской ноги они не могут видеть без того, чтоб в их татарской крови не проснулось инстинктов. Тогда как мы ко многому такому относимся просто с весёлым смехом. Но я чувствовала смущение, когда читала вслух такие вещи. «Чего ж вы краснеете? Чего вы краснеете? — останавливал меня старик. — А, вы понимаете, в чём дело?» Это его забавляло, это ему доставляло удовольствие. Он иногда прерывал меня на таких местах, где слёзы душили мне горло, и я чувствовала, что всё во мне оскорблено. «А вы знаете, дитя моё, что это?» И он принимался объяснять пространно, подробно, — и когда я выскакивала почти в испуге, он тянулся достать мою руку: «Что с вами, дитя моё? Что с вами?… Что?.. Что?.. Что?..» И никогда он не был больше похож на мертвеца, мне казалось, что он разлагается в эти минуты. Никогда он не был так близок к смерти. Я боялась, вот-вот захлебнётся слюнями, вот-вот задохнётся, у него разорвётся сердце. Я чувствовала ужас, слышала трупный запах. Я не помню, как выбежала во время одного такого припадка. Я закричала горничной: «Он умирает! Он умирает!» Я бежала с лестницы, словно меня догонял покойник. «Место у дамы! Место у дамы!» мечтала я. И попала к почтеннейшей даме, отличнейшей фамилии, одинокой, старой, патронессе, спиритке, состоявшей в каких-то необыкновенно благочестивых обществах. У неё в доме было так тихо, что даже залетавшая случайно муха, и та переставала жужжать, испуганная тишиной. Иногда в огромных комнатах что-то стукало, где-нибудь скрипел или трескался как зеркало натёртый паркет, — и старуха говорила тихо и прислушиваясь: «Это духи». Мне хотелось в такие минуты кричать от страха. Она заставляла меня читать ей благочестивые книги, требовала, чтобы я ходила вся в чёрном, делала выговоры: «Что это у вас глаза как блестят сегодня, дитя моё? Что это вы краснее, чем всегда?» — и целыми часами увещевала меня: «Молитесь, умоляйте Господа, за грехи умоляйте». Умолять милого, доброго Бога, Который с улыбкой смотрит на нас, маленьких людей, как мы здесь карабкаемся, — и берёт нас к Себе, когда мы устаём, — умолять Его мне, когда я знаю, что и грехов-то у меня нет, — какое кощунство! Мне было противно это лицемерие, которое заставляет во всём видеть только мерзость и гадость, которое заставляет подозревать гнусные грехи и преступления в честной девушке, видеть гнусность в румянце, грехи в блеске юных глаз. Я бросила эту мерзкую, с грязным воображением старуху. Пусть спасается одна! Вот бы её поженить с предыдущим стариком! И я, право, не знаю, как это случилось. Ханжество ли меня толкнуло в другую сторону, старик ли своими грязными разговорами пробудил во мне дремавшую чувственность, возраст ли требовал, — но только я сама не помню, как отвечала поцелуем на поцелуй пожилого вдовца, моего нового хозяина, поцелуем на поцелуй, когда мне хотелось в эту минуту искусать его противное, налившееся кровью лицо. Это был вдовец, к которому я поступила гувернанткою дочери. Я забеременела. Он нанял мне маленькую квартирку и ездил каждый день. «Это интересно!» говорил он. Ах, татары! Вы говорите, что французы испорчены. Но это маленькие шалости в сравнении с татарским необузданным развратом, который живёт у вас в крови. Когда я родила, мне дали 100 рублей и сказали, чтобы я убиралась, куда угодно. «Ну, нет, так с матерями не поступают!» сказала я, подкараулила моего вдовца и плеснула ему в лицо серной кислотой, В лицо не попала, немножко обожгла шею и воротничок, — но и за это мне предложили убраться из города!

— Mais non! Qu’est ce qu’elle parle![10]

— Она болтает глупости. Как? Мать? — закричали кругом.

Они слушали со смехом, как обольщали честную девушку, но когда дело зашло о поступке над матерью, у них вырвался крик, крик из сердца.

— Ну, да! Ну, да! Мне предложили убраться из города! Чего вы кричите, mesdames! Предложили, потому что это был солидный, известный в городе человек, пользовавшийся общим уважением! Потому что оказалось, что я шантажистка! Что я желаю сорвать денег на неизвестно от кого прижитого ребёнка! Мне предложили убраться из города, — да ещё пояснили, что мне делают благодеяние. Могли бы отдать под суд. Я требовала суда. Мне отвечали; «Ещё бы, вам этого-то и нужно! Вы скандалом и грозите!» В конце концов, меня убеждали, что мне делают доброе дело. Во всех странах делаются несправедливости, но нигде при этом столько не смеются, сколько у вас! Я должна была ехать в другой город и там попала в «дом», потому что хозяин дома заплатил за меня долг в гостинице. Кажется, сам хозяин гостиницы мне всё это и устроил, — конечно, не лично, — о, это вполне респектабельный господин! Пользующийся большим уважением! Но через своих служащих, — ведь не терять же ему квартирные деньги. Если будешь терять квартирные деньги, потеряешь в конце концов и респектабельность и уважение! Если прежде я знала только, как вы делаете гадости, то на новом месте я видела достаточно, как вы каетесь. Странное место для покаяний, — но это так! Трактир, кабак позорный дом, это места, куда вы ездите больше «для души», чем для тела. Вы напиваетесь, в пьяном виде делаетесь Гамлетами, рыдаете, бьёте себя кулаками в грудь и каетесь. Удивительная страна покаяний! Вам нужно залезть в грязь по уши и реветь. Вы называете это «совестью», я называю алкоголизмом. В конце концов этот дом, а в особенности эти кающиеся пьяные, у которых жесты удивительно расходились со словами, мне ужасно надоели. Мне надоело рассказывать три раза в вечер, как дошла я до жизни такой, — и когда один кающийся художник предложил мне пойти к нему, я пошла с наслаждением. Это был славный малый и большой пьяница. Шлаков. Вы не слыхали о таком художнике?

— Нет.

— О нём никто не слыхал. В этом и было его несчастье. Неудачник, рисовал он прескверно, а потому считал себя жертвой интриг. Он работал в каком-то иллюстрированном журнале, где над его рисунками издевались. Поэтому он всегда, когда получал деньги, напивался пьян. Художников он всех считал «подлецами», начиная с Рафаэля. С Рафаэлем у него были личности. Стоило упомянуть при нём о Рафаэле, как он выходил из себя, шипел, хрипел, стучал кулаком по столу: «Рафаэлишка! Подлец! Подлипало! Безмозглая дрянь! Бездарность! Шарлатан! Папе племянником приходился, потому и карьеру сделал». В пьяном виде он был величествен. Садился развалясь, приказывал зажечь перед ним свечи, а мне на коленях стоять и в ноги кланяться. «Ты с кем, дрянь, живёшь? — кричал. — Со Шлаковым живёшь! Да знаешь ли ты, тварь, что Шлакову памятники будут ставить? Шлаковские рисунки будут дороже всех их холстов стоить! Шлаков карандашный набросок сделает, — искусство! И ты с ним живёшь! Ты с ним живёшь! А? Откуда тебя Шлаков вытащил? Из грязи тебя Шлаков вытащил! Бессмертье тебе дарует. О тебе, как о Фарнаринке подлой Рафаэлевской, пока мир стоит, вспоминать будут! Со Шлаковым именем ты связана, тварь! Кланяйся, дрянь, Шлакову в ноги! Целуй мои руки! Обливай их слезами благодарности! Велик Шлаков! Что эта рука делает?» А я должна отвечать: «Рисует!» — «А что с ней за это сделать нужно?» А я должна отвечать: «Целовать её надо!» А он говорит: «Врёшь, дура! Отрубить эту руку нужно, чтоб не рисовала. Потому что никто не понимает. Непонятен им Шлаков!» Да меня кулаком по голове, а сам в слёзы. Так и терпела, — есть нужно. Пока Шлакова раз домой с разбитой головой из пивной не принесли. Через два дня и помер.

— Mais comment donc![11] — раздались недовольные голоса. — Да за что же его?

— А за то, что подошёл к чужому столу. У них, у русских, это так. Я в своих скитаниях и в загородном ресторане у них певицей была и их нравы знаю. У них особое право — «право своего стола» — есть. Подходит человек к чужому столу, его сейчас за это начинают бить по голове бутылками. «Зачем к чужому столу подходишь? Мы сидим у своего стола». И все с этим согласны: «Совершенно верно, они сидели у своего стола, а он подошёл к чужому столу, — его и надо бутылками по голове!» Ils sont drôles, les russes, — savez vous.[12] С удовольствием бы к ним проехалась, чтоб посмеяться. Мой Шлаков сидел в пивной пьяный А за соседним столом какая-то компания сидела, пиво пила и иллюстрированные журналы смотрела. Шлаков и не вытерпел. Подошёл: «Господа! Что вы делаете? Остановитесь, ради Бога! Что вы смотрите! Вы вот что смотрите! Вот это рисунок. Это — Шлаков». А они его за это по голове бутылками били, пока кровь не пошла. Череп в трёх местах был проломлен. Так Шлаков и умер. Mazette![13] Осталась я босиком среди улицы. Тут было всё! Наконец охватила меня тоска по Парижу. В Париж! В Париж! Я купца обокрала и в Париж.

Все захохотали.

— Как купца? А в тюрьму?

— От тюрьмы меня голый человек спас. Жила я в меблированных комнатах. О, были меблированные комнаты! Моё почтенье! Женщины, сутенёры, — и через стенку от меня голый человек жил. Просто молодой человек. Не мог найти себе места. И до того издержался, что ему выйти не в чем было. Так дома и сидел и всё арию Мефистофеля о золотом тельце пел. За это его «голым человеком» и звали. Стенка была тоненькая, всё слышно. Привезла я к себе купца пьяного, да пока он вздремнул, денег из бумажника и вынула. Но русский купец, когда пьян, он всё-таки чувствует, если до его бумажника дотрагиваются. Хотя бы бумажник лежал в другом конце комнаты. Деньги я успела спрятать, но купец вскочил. «Ты что это? Воровать?» И начал меня купец мучить. Схватил меня за руки: «За полицией я, — говорит, — не пошлю, потому что это мне не идёт. Я человек семейный и солидный. А своими средствами я допытаюсь». Крутит мне руки, так что у меня глаза под лоб вылезают: «Говори, где деньги!» А я молчу, — «помучит, — думаю, — а я всё-таки в Париж уеду, ведь не убьёт же!» А он сильней. Пытка такая, что ужас. Закусила губы, чтоб не крикнуть, — войдут в чём дело — узнают и деньги отнимут. А купец говорит: «Вот как! Хорошо же!» Держит меня за выкрученные руки и начал меня между лопатками изо всех сил бить: «Этого, — говорит, — дивертисмента никто не выдерживает». Да тут, слава Богу, голый человек, — он всегда дома был, — вступился. Как в стенку забарабанит: «Что там, — говорит, — за безобразия творятся? Вот сейчас, панталоны надену, — приду!» Купец и испугался: «Вот как, — говорит, — у вас тут целое гнездо разбойничье! Не знал, куда попал». Да поскорее вон, да поскорее вон. А купец был миллионер, и украла я у него сто рублей, и он перед этим со мной же триста пропил! Я голого человека благодарить потом пошла. Мы даже и знакомы не были. Предложила ему 25 рублей, но он отстранил. «Вы, — говорит, — с ума сошли! Жамэ! А вот вечерком когда зайдите. Благодарен буду!» Встречаются и между ними настоящие джентльмены без определённых занятий! Забавная страна!

Она «хлопнула» последний бокал шампанского и сказала:

— Вот вам и гувернантка из России!

Сквозь спущенные шторы в зал ресторана пробивался белесоватый утренний свет.

Пока длился рассказ, гарсоны меняли бутылки. Кругом было все сильно выпивши.

— Состареюсь и поеду к русским в гувернантки! — с грустью воскликнула пожилая женщина в колоссальной шляпе. — Всё лучше, чем в St-Lazare!

— Дура! ты думаешь?

— Ma pauvre marmi-i-i-te-e… — надрывался на эстраде певец из «Quat’z’arts».

Эта встреча вспомнилась мне на днях в одном обществе, где говорили о московских двух эстонках, одной бонне и одной компаньонке, задумавших убийство с целью грабежа.

— Не хотели трудиться! — в один голос восклицали дамы в отличных платьях.

А гувернантка в углу разливала чай для гостей.

Знаменитость

Он как бомба влетел в редакцию, схватился обеими руками за голову и бросился в кресло.

— Ради Бога! Спасите её и меня!

— Что случилось?

— Она хочет лететь на воздушном шаре!

— Как, на воздушном шаре?!

— Держась зубами за трапецию! Будь проклят тот день и час, когда ей попалась на глаза газета с этим описанием полёта Леоны Дар! Ей, видите ли, мало славы знаменитой концертной певицы, «венского соловья», она желает ещё славы неустрашимейшей акробатки и собирается схватиться за эту славу зубами!

— Но ведь это сумасшествие!!!

— А разве Эмма Андалузи когда-нибудь была здравомыслящей! Разве вы не читали, как в Мадриде её приняли за безумную и засадили в сумасшедший дом?! Вот у меня и вырезка из местных газет! Прочитайте! Клянусь, эта женщина введёт меня в могилу! Я застрелюсь! Я брошусь с вашего ужасного моста! Я кинусь в море! Это выше моих сил! Будь проклят день и час, когда я взялся возить Андалузи концертировать по всему свету! О, ради Бога…

— Но что же может сделать редакция?

— Она вас так уважает! Так дорожит вашим мнением! Ваши отзывы, это — единственное, что она приказывает себе переводить. О, ради Бога! Отговорите её от этого ужасного намерения лететь, держась зубами за трапецию! Вы один можете это сделать!.. Ради Бога едем сейчас же, — она только что кончила дрессировать своего леопарда.

— Что-о?!

— У этой дикой женщины явилась фантазия сделаться также укротительницей зверей. Она выписала себе леопарда! Нас гонят из гостиницы! Вы понимаете, мы занимаем маленький отдельный корпус, но всё-таки рёв этого чудовища! Она по четыре раза в день забирается к нему в клетку и хлещет его хлыстом. Это ужасно! Теперь она кончила свои адские упражнения, и мы застанем её за завтраком… Конечно, если ею самою не позавтракал леопард!

Бедняга беспомощно развёл руками.

— Хорошо, я кончу работу и сейчас приеду.

— О, как мне вас благодарить! Быть может, хоть вы сумеете её уговорить! Ради всего святого!

Он встретил меня в коридоре, бледный и испуганный.

— Ради Бога, подождите одну минуту! Эта сумасшедшая выдумала новую забаву. Она нарисовала на двери круг и стреляет в цель из пистолета. Ей, видите ли, хочется стрелять, как Вильгельм Телль. А я из-за этого должен успевать войти в дверь между моментом, когда она целит, и моментом, когда она выстрелит.

— Д-да, при таких условиях довольно неудобно входить.

— Но постойте, я ей сейчас скажу, что это вы! Ради вас, быть может, она сделает исключение и прекратит на несколько минут свои дьявольские забавы!

Он подошёл к двери и постучал.

За дверью грянул выстрел.

Он отскочил.

— Чёрт знает, тут заплатишь за концерты жизнью. Синьора Андалузи, это г. X, критик, которого вы всегда читаете? Ради Бога, прекратите вашу дьявольскую баталию, хоть для того, чтобы он мог войти и засвидетельствовать вам своё почтение!

— А! это г. X! Я рада его видеть! Пусть войдёт!

Она стояла посреди комнаты, в трико телесного цвета, как гимнастка, с пистолетом в руках.

Комната была полна пороховым дымом, за перегородкой ревел леопард. С потолка спускалась трапеция.

— А, m-r X! Я рада вас видеть! А я немножко стреляла! Не правда ли, я недурно попадаю в цель?

В середине кружка застряло несколько пуль.

— Да, но ваш импресарио говорит, что вы собираетесь сделаться ещё и воздухоплавательницей!

— А, m-r Ракош уж успел пожаловаться! Да, да, я лечу.

— Держась зубами за трапецию! Великая и знаменитая концертная певица…

— Мне надоело быть знаменитой певицей, я хочу быть знаменитой гимнасткой. Знаменитых певиц много, — Леона Дар — одна! Это меня бесит! Я не хочу, чтоб она была самой мужественной из женщин. Я лечу точно так же. К тому же это вовсе не так трудно. Я уж научилась висеть по десяти минут, держась зубами за трапецию. Не всё ли равно висеть в комнате или на воздухе. Хотите, я покажу вам, как это делается. Ракош, стул!

— Ради Бога, синьорина! Я враг сильных ощущений!

— Если вы боитесь смотреть, — не нужно! А жаль! Вы убедились бы, что Эмма Андалузи такая же великолепная гимнастка, как и певица!

— Поговорим лучше о вашем концерте.

— Я не пою.

— Господи, полный сбор! — взвыл в углу m-r Ракош.

— Мне нет до этого дела. Я не пою, потому что у меня есть дела поважнее: я собираюсь лететь, наконец, мой леопард становится всё более и более свирепым. Кроме того, мне нужно стрелять.

— Синьорина! Но ради вашего несчастного импресарио, ради публики, которая так жаждет слышать знаменитую Эмму Андалузи…

Она задумалась:

— Ради импресарио ничего. Для публики всё. Я пою. Вы знаете мою слабую струнку. Это мой бог, мой повелитель, идол, которому я молюсь! Публика мне заменяет всё, — семью, любимого человека. Если б публика потребовала этого, я пожертвовала бы для неё всё, — себя, своё тело. Если б публике это доставило удовольствие, — я умерла бы на её глазах в пытках инквизиции.

Только под звуки её аплодисментов!

Публика требует, — Эмма Андалузи поёт!

На следующий день все газеты возвестили о новых причудах знаменитой Эммы Андалузи.

Абонемент на три концерта вперёд по сумасшедшим ценам был разобран.

Наступил день концерта.

8 часов. Зал благородного собрания переполнен, а Эммы Андалузи всё ещё нет.

Четверть девятого. Публика волнуется.

Двадцать минут девятого.

Наконец-то!

Появляется её секретарь с драгоценностями и подковой. Эмма Андалузи никуда без грязной железной подковы не ездит.

Камеристка, которая несёт её Бобби, маленького мопса, в ошейнике, осыпанном крупными брильянтами, два ливрейных лакея с массой картонок и m-r Ракош с бонбоньеркой конфет для маленького Бобби.

Эмма Андалузи, вся в перьях, кружевах, брильянтах, бросается в кресло и начинает кормить Бобби конфетами.

— Синьорина! Синьорина! — умоляюще бормочет г. Ракош, кидаясь на колени. — Пора начинать!

— Ах, пойдите вы с вашим пением! Как я могу петь, когда маленький Бобби болен! Смотрите, он не ест даже шоколадных конфет!

— Синьорина!!!

M-r Ракош с умоляющим видом обращается к старшинам, стоящим в дверях:

— Уговорите хоть вы её, что пора начинать.

Из зала доносятся аплодисменты потерявшей терпение публики.

— Публика! Аплодисменты!

Эмма Андалузи кидает мопса на пол так, что тот визжит.

— Пустите меня к моей публике!

И она с горящими глазами бежит на эстраду.

Каждая ария, спетая её звучным, красивым грудным голосом, вызывают восторг.

В антрактах старшины рассказывают о сцене в уборной.

— … Но стоило ей услыхать аплодисменты.

— Вот это настоящая артистическая натура!

— Это артистка в душе, взбалмошная, сумасшедшая, но артистка.

И публика ревёт:

— Андалузи!.. Браво… Андалузи!..

Она поёт без конца.

Посылает воздушные поцелуи, смотрит своими огненными страстными глазами, словно готовая отдаться всей публике.

А когда её засыпают цветами, она хватается за сердце, дрожит, изнемогает от восторга, от счастья, как будто от страсти любви.

Публика сумасшествует.

По окончании концерта я иду в уборную и ещё издали слышу крики, вопли.

Что случилось?

По уборной летают картонки, шляпы, боа из перьев, ноты, веера, букеты.

Бедный Ракош прижался в уголке весь засыпанный цветами.

Она кидается ко мне.

— Он меня обманул! Он низко меня обманул! Он привёз меня в Россию! Вообразите, я сейчас хотела ехать охотиться на медведей, — а он говорит, что здесь нет медведей! Значит, это не Россия, если нет медведей! Скажите, где я, наконец, в какой стране?

— Синьорина, успокойтесь! Медведи водятся только на севере! На юге медведей нет!

— О, Боже, эта женщина сведёт меня в могилу! — восклицает бедняга Ракош под хохот поклонников, переполняющих коридор.

Это произошло случайно.

Я зашёл через несколько дней за карточкой и остановился у двери, раздумывая:

— Что делает теперь почтенная синьорина?

Сидит в клетке у леопарда, висит зубами на трапеции или целит из пистолета в ту дверь, в которую я должен войти.

Я хотел постучать, как вдруг остановился, словно вкопанный.

Это было совсем необычайно.

Кричал г. Ракош. Эмма Андалузи говорила жалобным голосом, дрожавшим от слёз.

— Ты должна это сделать! Понимаешь ты это! Это необходимо для следующих концертов! — ревел г. Ракош.

— Я не могу! Вы понимаете, я больше не могу! — рыдала Эмма. — Вы заставляете меня ходить в трико при посторонних, этот страшный леопард так ревёт, что я не могу по ночам сомкнуть глаз, вся дрожу! Каждый раз, как вы стукнете в дверь, я должна подойти и выстрелить в середину кружка. Я боюсь, что в эту минуту отворят дверь, и я кого-нибудь убью! У меня дрожат руки, когда я только дотронусь до этого страшного оружия, а теперь вы заставляете меня стрелять в живого человека! Я не могу убивать! Не могу!

— Какой дьявол говорит тебе об убийстве! Твой пистолет даже не будет заряжен! А я расскажу потом журналистам, что ты выстрелила в воздух из великодушия. А он, — какой же дурак станет стрелять в женщину! Вот ты должна послать вызов этому рецензенту и объявить, что убьёшь его, как собаку, если он откажется. Это очень эффектно, чёрт побери! И превосходно в смысле рекламы!

— Боже мой! Боже мой! Да когда же кончится эта мука!

— Вместе с твоим контрактом, не ранее!

— Вы ставите гроб в моей спальне и распускаете слухи, будто я сплю в гробу! Положим, я сплю на матраце на полу, но, понимаете ли, мне страшно быть в одной комнате с этим страшным гробом. Я задыхаюсь от порохового дыма, которым переполнена комната. Вы заставляете меня играть роль какой-то полоумной! Вы ославили меня такою на весь свет, на весь свет! Мне стыдно читать в газетах, что про меня пишут! В Мадриде вы, для вашей проклятой рекламы, на три дня посадили меня в больницу для душевнобольных. Господи! Господи!

— А мне, думаешь, весело выслушивать крик такой девчонки, как ты! По сорока раз в день падать перед такой дрянью на колени! Получать затрещины и картонки в голову.

— Но ведь я артистка, наконец, чёрт вас побери! Мне надоели эти комедии!

— Молчать! Здесь нет посторонних, чтоб кричать на меня! Много сделаешь с одним голосом, без рекламы, чёрт побери! Мы живём в век рекламы! Ты помнишь, как ты босой девчонкой пришла ко мне, кончив венскую консерваторию.

— Да, я пришла к знаменитому Ракошу, а не к балаганному шарлатану. Я никогда не забуду этой гнусной комедии. Вы приказали мне кинуться в Дунай и будто бы спасли.

— Да, чёрт возьми! Публика любит всё необыкновенное. На следующий же день все газеты писали о том, как знаменитый Ракош спас молодую девушку, кинувшуюся из-за несчастной любви в воду, и как у неё оказался замечательный голос. А эта поездка по Италии? По два урока у каждой знаменитости, эти телеграммы, что величайшие профессора пения разрывают тебя на части, отнимают друг у друга!

— Боже! Какая ложь! Какая гнусная ложь! И всё это за ничтожные 500 франков в месяц, из которых я 300 отсылаю моей бедной маме и сёстрам. Они там голодают! Моя бедная, моя милая мама, которую вы чуть-чуть не убили этой гнусной выдумкой про никогда не существовавшего венгерского графа.

— А что ж? Публика это любит, когда знаменитых увозят венгерские графы. Разве вам что-нибудь сделал этот несуществующий граф?

— Да, но мама, бедная мама! Она чуть не умерла от горя, стыда, позора!

— От этого не умирают!

— Такие, как вы!

— Потише!

— Вы смеете поднимать на меня руку? И всё это за 500 франков, на которых вы наживаете десятки тысяч.

— А что ж? Разве ты в чём-нибудь нуждаешься, неблагодарная тварь! У тебя чего-нибудь нет…

— Да! Брильянты, которые по контракту принадлежат вам же. Платья, бельё, — всё это ваше. Если я завтра потеряю голос, — я нищая, без всего!

— Не беспокойся! Я возьму антрепризу другого «чуда света», а ты останешься у меня в качестве… компаньонки!.. Ты мне продолжаешь нравиться!

— О Боже! Не смейте говорить хоть об этом! Когда я подумаю, к чему вы меня принуждаете!

— Контракт!

— Негод…

— Молчать!

Раздался удар, крик, я рванул дверь, она была заперта.

Я постучал, и оттуда послышался вопль г. Ракоша:

— Синьора! Ради Бога, прекратите ваши упражнения в боксе! Вы меня убьёте на смерть.

Синьора!

Тихий, злобный шёпот:

— Кричи же: «нет, не кончу, пока не нанесу вам удара в грудь». Там кто-то есть!

И она крикнула громким голосом, стараясь подавить рыдания:

— Нет, не кончу, пока не нанесу вам удара в грудь!

А через две недели я прочитал в парижских газетах, что у приехавшей в Париж концертировать знаменитой Эммы Андалузи явилась новая прихоть.

Она ищет славы великой наездницы и каждый день скачет верхом через высокие барьеры.

Кроме того, она завела себе большого ручного крокодила, который спит в её спальне, рядом с «её знаменитым гробом».

Бедная!

О чём говорят в Коломне?

О дороговизне дров? О ценах на капусту? Где лучше покупать коленкор?

— Нет!

Réunion[14] у вдовы титулярного советника Акакиевой.

Среди присутствующих. Назовём au hasard[15]:

Матушка дьяконица. Жена клубного буфетчика (зелёное платье с чёрными кружевами). Вдова надворного советника Перепетуя Егоровна Заковыкина (очень хорошенький туалет: платье с турнюром, в биэ, плиссе и складках) etc.

В углу столик с пастилой, монпансье, карамелью и сухарями.

— Мерси! — сказал младший бухгалтер из склада свечей, принимая чашку чая.

— Па де куа! — любезно отозвалась хозяйка дома.

— Пур вотр бонте!

Вдова титулярного советника бросила на него благодарный взгляд; он украшает её гостиную!

Дьяконица поправила лиловую шаль и сказала:

— А княгиня Андалузова вчера была на двух вечерах в один вечер: у Надбольских и баронов Пшт!

— Эскэ сэ жюст? — удивился младший бухгалтер.

— Это знают все, кто следит за светской хроникой! — пожала плечами жена клубного буфетчика. — Я читала об этом в газетах!

— Да, но я не узнаю за последнее время княгини Андалузовой! — продолжала дьяконица. — Где её вкус? Она была в светлом туалете, отделанном брюссельскими кружевами.

— Брюссельские кружева нынче не в моде! — заметила вдова надворного советника, поправляя турнюр.

— То же говорю и я! — взволнованно воскликнула дьяконица.

А местная просвирня добавила со своей стороны:

— Знать, князь не очень-то раскошеливается!

— Он всегда был скуп! Всегда! — почти с ужасом воскликнула хозяйка.

На что матушка дьяконица заметила с тонкой улыбкой:

— Ну, а чего же смотрит граф?

И все опустили глаза, улыбаясь тонко и ядовито, а хозяйка дома поспешила даже заметить:

— Господа, переменим разговор!

Общество было шокировано поведением большого света.

— Граф? Который это граф? — спросил молодой столоначальник.

— Когда в нашем обществе говорят о графе, это значит: граф Атлантеев! — строго и наставительно пояснила дьяконица.

И молодой столоначальник наклоняет голову с глубоким почтением, как вновь посвящённый, которому открывают тайны ордена.

— У Вандомских вчера опять танцевали под рояль! — говорит дьяконица, чтоб переменить разговор. — Много молодёжи! Танцевали pas de quatre, и с оживлением.

— И при этом чуть не случился пожар! — огорчённо добавляет жена клубного буфетчика.

— Сапристи! — не может удержаться от изумлённого восклицания маленький бухгалтер.

И всё общество наставительно решает:

— Мы всегда говорили, что раз pas de quatre не доведёт до добра!

— Но странно, что об этом нет в газетах! — изумляется вдова надворного советника. — Уж за чем, за чем, а за светской жизнью я всегда слежу!

— Чтоб следить за светской жизнью, недостаточно одних газет! — величественно роняет жена клубного буфетчика. — В свете бывают происшествия не для газет! Чтоб всё знать, нужны связи.

— Но, ради Бога, расскажите, как же это могло случиться? — спешит хозяйка прервать резкий оборот, который принимает causerie.[16]

— Мужу рассказывал об этом их дворецкий! — говорит жена клубного буфетчика, и всё общество почтительно произносит:

— А-а-а!

— Одна из свечей упала на платье графини Ямпольской и…

Жена клубного буфетчика рассказывает подробно, как была испугана «сама m-me Вандомская», как кинулся спасать графиню молодой князь Уховёртов.

Все подробности, как будто горящая свеча упала на неё!

— Лакею отказали от места! — заканчивает она повествование.

Рассказ производит сильное впечатление.

— Ах, я просто дрожу за бедную графиню! — близка к обмороку хозяйка дома.

— Ничего! — успокаивает всех рассказчица. — Графиня не получила обжогов!

И общество успокаивается.

— Да, — замечает по этому поводу дьяконица, — хорошо, что это так кончилось! А то было бы неприятно для молодой графини перед свадьбой.

Известие, которое производит впечатление взрыва бомбы среди комнаты.

— Как свадьбы? Чьей? Как же мы об этом ничего не знали?

— Графиня выходит замуж за князя Реставранского! — торжественно говорит дьяконица, кидая уничтожающий взгляд на жену клубного буфетчика. — Я знаю это из первых рук. От племянника моего мужа: он дьячком в церкви конюшенного ведомства! Предстоит оглашение!

— Кто бы мог этого ожидать!

— Какой сюрприз для всех нас!

— А мы прочили её за барона Икс!

— Parbleu![17] — восклицает маленький бухгалтер.

И они говорят, говорят, говорят об этом мире, более далёком от них, чем солнце от земли.

И они тянутся к этому далёкому солнцу, которое их даже не греет, как тянутся к солнцу бедные, жёлтые, чахлые маленькие былинки, выросшие в цветочном горшке на окне «домика в Коломне».

И они живут, эти бедные духом люди, обрывками того, что дойдёт до них из ваших салонов, точно так же, как бедняки украшают себя купленными на старом рынке тряпками, которые были когда-то нарядными платьями первых щеголих.

Когда вас упрекают в пустоте вашей жизни разные моралисты, не верьте им, сударыня, — вы наполняете своей пустотой жизнь этих бедных людей. Право, вы делаете добра больше, чем знаете.

В ту минуту, когда вы подаёте, сударыня, маленькую чашечку чая молодому дипломату, аромат этого чая доносится до Коломны и щекочет ноздри просвирни.

Не курьёзно ли создан свет?

Свечка, упавшая на ваше платье, заставляет испуганно вскрикивать коломенскую мещанку.

И большой свет необходим, чтоб было о чём говорить маленькому.

Убийство

Это было в тропиках, где и без того кровь вспыхивает как спирт. А тут ещё эта парочка.

Более невероятной пары нельзя себе даже и вообразить.

Он, от которого веет могилой. И она, с наружностью вакханки, полная жизни, страсти, греха.

Они были всегда вместе, всегда неразлучны. Это было какое-то безумье любви.

Поздно вечером, когда небо казалось убранным кружевом из крупных брильянтов и словно от страсти вспыхивала и загоралась голубыми огнями вода, их можно было видеть на «променад-деке», в отдалённом углу, как двух влюблённых.

Они лежали рядом в лонгшезах, — он, закрытый пледом, из-под которого выдавались острые очертанья его тела, словно покрытый труп. И она, прильнувшая к нему, нашёптывающая ему что-то, на что он отвечал мучительным кашлем чахоточного, в последнем градусе болезни.

По утрам он являлся в «смокинг-рум», разбитый, с землистым цветом лица, с провалившимися глазами. С видом в конец измученного человека падал в кресло и смотрел измученным взглядом, полным страданья.

А через пять минут являлся «бой»:

— Леди просит вас в «сосиалль-холл».

Или на спардек.

Он таял на наших глазах, таял как свечка, которую поставили около жарко растопленного камина.

— Вряд ли мы довезём его до Гонолулу, — говорил наш пароходный доктор: — это невозможно!

И улыбался, говоря эти грустные слова.

— Это невозможно!

Как-то раз — это было в чудное тропическое утро, тёплое, мягкое и нежное — я подметил странный взгляд, брошенный им на красавицу-жену.

Мы сидели вместе на променад-деке, когда появилась она, светлая, как утро, прекрасная, как весна, ещё более очаровательная в своём утреннем туалете.

— А, вот вы где? Спрятались здесь? А я ищу вас по всему пароходу, посылала в смокинг-рум…

И она подходила к нему, улыбаясь, с нежным взглядом.

А он смотрел на неё с ненавистью, с ужасом, словно к нему приближалось чудовище.

Мы вместе оставались две недели на Сандвичевых островах, и, право, среди этой опьяняющей обстановки знойных дней, душных ночей, воздух, напоённый запахом пальм и цветов, среди пенья птиц и звона гитар по вечерам, — нельзя было не завидовать этому полутрупу, в который почему-то так безумно была влюблена такая женщина.

Однажды я поймал их вместе на морских купаньях, в беседке из роз, — её, только что вышедшую из воды, в купальном костюме, прилипшем к её телу, как трико, — и его, даже здесь кутавшегося в драповое пальто.

— Вы убиваете меня! — говорил он, и в голосе его слышалось столько страданья.

А она села к нему на колена и что-то зашептала, от чего вспыхнули её щёки, — обняв его своею полною, влажною от морской воды рукой, близко наклонившись к его уху.

Жизнь и смерть… Другого имени не было этому контрасту.

Мы шли на одном пароходе и от Гонолулу до Сан-Франциско.

— Там мы проведём весну! — сказала она мне как-то за обедом. — Мой муж не совсем здоров, у него бронхит. И доктор ему велел жить среди вечной весны. Вот мы и ездим в погоне за весной!

И она рассмеялась, бросая на мужа взгляд, полный любви.

Он посмотрел на неё с таким ужасом, с таким страданьем.

— Да, да! Не спорь, ты должен жить среди вечной весны. Так сказал доктор… Вообразите, мой муж не любит весны. Не забавно?

И она снова расхохоталась, но на этот раз в её смехе мне послышалось что-то злое, насмешливое.

Однажды мы встретились с ним на спардеке. Мы были вдвоём. Он оглянулся кругом, торопливо вынул из кармана свёрток каких-то бумаг и дрожащею рукой подал его мне.

— Вы ведь литератор?

— Да.

— Вот, вот. Возьмите это. Вам пригодится. Вы узнаете, какие преступления творятся на свете. Возьмите! Только не читайте теперь. Потом… потом… Когда мы расстанемся в Калифорнии. А теперь прячьте, прячьте… Она…

На трапе раздавался её весёлый голос.

— Вы вот где, мой друг!..

Он посмотрел на меня своим страдальческим взглядом, словно умоляя сохранить тайну.

— Я… да, я здесь…

В Сан-Франциско мы расстались, она увезла его в Los Angelos, где в то время весна была в полном разгаре, а я по дороге из Сан-Франциско в Огдэн взялся за бумаги, узнать, что за тайна связывает эту женщину с полутрупом.

Это были листки, вырванные, вероятно, из дневника. В них было зачёркнуто всё, что касалось мелочей, и оставлены только самые интимные строки.

«Старик Джемсон — самый честный и умный доктор на свете. Он прямо сказал, что у меня не бронхит, не эмфизема, а чахотка. Чахотка! У меня всё поплыло перед глазами, когда я от него вышел. Чахотка! В тридцать лет выслушать такой приговор. Я провёл несколько дней человека, присуждённого к смертной казни. Я плакал, и мне хотелось застрелиться»…

«Это чувство горя, отчаяния, теперь заменилось тихою, бесконечною грустью. Я освоился с мыслью о смерти. При мысли о ней я не чувствую ни ужаса ни отчаяния. Если бы её призрак пришёл ко мне, — я не бросился бы бежать. Моё сердце только сжимается, и я чувствую страшную тоску. Природа, люди, — всё дышит на меня грустью. Скоро я не увижу всего этого. Всё это будет, всё останется… только исчезну я. И мне жаль расстаться со всем этим. Так, вероятно, чувствует себя приговорённый к казни, когда здесь он освоится с мыслью, что скоро всему конец»…

«Мне жаль расставаться с жизнью, — а что я взял от неё? О Боже! Как мне хотелось бы не любить, — нет, — а быть любимым. Ведь я ухожу с пира, не отведав самого лучшего вина. Быть любимым, — какое счастье для всех, а для умирающего… Пока мы здоровы, мы любим, когда мы больны, — нам необходимо, чтобы нас любили»…

«Мисс Лаура Хилль прелестная девушка. Какая красота! какое здоровье! Завидно. смотреть на неё. И вместе с тем мне так хотелось быть ближе к ней. Мне кажется, что от одного её поцелуя я поздоровею. Когда я, прощаясь, задержал её руку в своей, я чувствовал, как от этой горячей руки становится теплее моя холодная рука. Как много в ней жизни, здоровья!»

«Её мать обнищала, кажется, была авантюристкой… О, Боже, не всё ли мне-то равно, с какою роднёй явлюсь я туда… Туда… Туда… А здесь, здесь, — какие радости здесь, и я ухожу, не зная лучших. Право, мне становится даже смешно: словно ухожу навсегда из Дрезденской галереи, не увидев Мадонны Рафаэля! Жизнь! Жизнь! Я хочу радости жизни. Ведь я не злоупотреблю счастием: каких-нибудь два-три года».

«Мать согласилась сейчас же. Дочь вышла, как будто расстроенная, она словно плакала. Мать говорит, что это так, ничего, что плачут все девушки… Может быть. Буду верить».

«Сегодня я, как обещал, подписал духовное завещание, всё в пользу моей будущей жены. С этого я и начал своё предложение. Мать протестовала тогда, но не особенно… О, Боже, как всё это тяжело! Когда я подписывал завещание, мне почему-то казалось, будто я подписываю свой смертный приговор. Я каждую минуту думаю о смерти. Я хочу любви, как пьянства, чтобы забыться и не думать»…

«Давно я не брался за свой дневник, где копаюсь в своих душевных ранах. Потому что был счастлив, и мне было не до анализа, не до дневника. Нет! Где ж это опьянение? Я начал чувствовать себя уж не приговорённым к смерти, а трупом. Когда она меня целует, а я держу её за талью, — я чувствую, как она вздрагивает всем телом, словно поцеловала покойника. Долг, отвращение и ужас, — всё в этом поцелуе. Когда я её ласкаю, — она дрожит. Быть может, от гадливости»…

«О Боже! Какая это мука! Как счастливы прокажённые, что их удаляют от здоровых. Видеть отвращение к себе, — отвращение, которое хотят скрыть и не могут. О ужас!..»

«А всё же я не один. Когда мы больны, когда мы несчастны, — нам страшнее всего одиночество. Нужен хоть кто-нибудь около. Говорят, что приговорённые к смертной казни часто со слезами прощаются со своим тюремщиком. Чувствуя себя одиноким, можно полюбить даже своего тюремщика. Я всё-таки не один. И, право, это отлично на меня действует, я становлюсь даже здоровее».

«Положительно, я становлюсь здоровее, особенно с тех пор, как мы переехали в Каир. Быть может, старик Джемсон ошибся, и это не чахотка? Какая же это чахотка, когда кашель почти исчез, лихорадка самая незначительная, я много хожу, даже ездил верхом!..»

«Как приятно, когда утром на тебя взглянет свежее лицо. Старый дурак врал! Какое счастье сознавать себя здоровым»…

«Кажется, я умру не от чахотки, а от счастья. Лаура… Да что это? Сон?»

«Честное слово, я боюсь проснуться. Быть обречённым на смерть, жениться с отчаяния, оказаться живым, здоровым, любить и быть любимым, — так любимым. Я пошлю Джемсону 500 фунтов. Этот старый факельщик сделал меня счастливым…Как это произошло? Я сидел и читал. Она, в первый раз, сама подошла ко мне и поцеловала. Я не мог опомниться от удивления. А она стояла передо мной, словно провинившаяся школьница: „Что же? Разве я не могу вас и поцеловать?“ Как растерянно она сказала это. Я кинулся к ней и думал, что задушу в объятиях. Как она отвечала на мои поцелуи. В ней проснулась женщина. Женщина, которая дремала в этой девушке. О, как мало мы знаем женщин, а девушек так и не знаем совсем. Мне казалось, что всё это сон, что вот-вот я проснусь… Я спрашиваю её, — да что же это? „Все девушки боятся, — я, быть может, больше, чем другие. Вот и всё. Я боялась этих поцелуев. Не знаю почему, но я дрожала. Но вот уже несколько времени, как я чувствую всё сильнее и сильнее волнение, думая о вас. Как часто мне хотелось кинуться к вам на шею. Но я не решалась. И вот сегодня… О, мне кажется, что передо мной открылся новый мир“…»

«О Боже! Какое опьянение! Какое безумие любви! Мы бежали из Каира на восток. Нам не к чему возвращаться домой. Мы хотим быть вдвоём. Этого для нас достаточно. Моя голова горит, я сам опьянел, глядя на эту опьяневшую от страсти женщину. Мы стали другими людьми».

«Бомбей мне вреден. Мой бронхит возобновился. Я снова кашляю кровью, чувствую прежнюю слабость, меня бьёт лихорадка. Мы переехали в Сингапур. Лаура мне сказала: „Я хочу видеть вас здоровым, а счастливым вы будете, делая счастливою меня. Поймите, что я жить не могу без ваших ласк. Вы виноваты сами, зачем ввели меня в этот рай?“»

«О небо! Если Джемсон не ошибался? Мою грудь словно разрывают на части. Когда у меня идёт горлом кровь, мне кажется, что я истекаю кровью, и вот-вот упаду мёртвый. А она смеётся: „Не надо только выходить вечером на воздух, мы будем проводить вечера дома, вдвоём. Пустой бронхит! Нельзя быть таким трусишкой!“ Кто прав? Она или Джемсон?»

«Я чувствую, что умираю… А она, она обезумела от любви. Она клянётся, что не может жить без моих ласк. О Боже! Что со мной! Когда она целует меня, мне почему-то представляется индус, лежащий в траве, умирающий, из которого вампир высасывает кровь. Мы бежим с места на место, ища вечной весны. Я чувствую, что сгораю в этом кислороде весны. А она говорит: „Доктор, доктор так велел!“ И душит меня поцелуями. Она убьёт меня ими. Я чувствую, как с ними уходит моя жизнь. Опять, опять, — этот индус перед глазами»…

«Какое подозрение… Нет, нет, не может быть»…

«Да, да! Это так… Это так… Это так. Несомненно. Она убивает меня. Наскучив ждать моей смерти, испугавшись, что я могу выздороветь. Она убивает меня быстро, верно»…

— Да, да! Это верно! Вчера я сказал ей о моем индусе. Она поднялась, бледная как полотно, глядя на меня широко раскрытыми глазами, словно пойманная на месте преступления. Мне казалось, что она готова была задушить меня от ужаса. Она повторяла: «Ты так думаешь? Ты так думаешь?» И вдруг кинулась ко мне: «Это бред! это бред! Я заставлю забыть о нём!» И снова началось это безумие. Я безумно любил и ненавидел её, боялся и готов был убить. То забывал всё, то вдруг видел моего индуса, — он лежал около, на ковре… Я видел, как бледнеет его лицо, а гаснущий, полный ужаса, взгляд смотрит мне прямо в лицо… «Уйди! Уйди!» шептал я, а она безумела от страсти. «Я заставлю тебя забыть об этом страшном бреде».

— Я гибну, гибну, — и она делает всё, чтобы ускорить мою гибель. Каждое утро она пытливо вглядывается в моё лицо, словно хочет спросить: «Долго ли ещё тебе остаётся жить?» И потом, словно испугавшись, что долго, спешит меня прикончить своими поцелуями. За этим взглядом любви и страсти, в глубине этих глаз я читаю ненависть и нетерпение: «Умри!» Теперь она выдумала поездку в Калифорнию. Вероятно, это меня убьёт.

— О Боже! Я чувствую, что задыхаюсь в солёном воздухе океана, в этом зное тропической весны. Я вижу недоумевающие лица пассажиров, когда они смотрят на меня и мою жену. Я ясно читаю в их взглядах: «Какой контраст! Что это?» Это убийство. И убийца около меня. Убивает меня на глазах у всех. И убийство останется нераскрытым.

— О, если б я мог бежать куда-нибудь с этих Сандвичевых островов, — от этого зноя, воздуха, ласк. Но у меня нет сил. Я чувствую на своём лице веяние могилы, даже среди жары. Мне трудно даже просыпаться. Могила тянет меня к себе. Смерть неохотно даёт пробуждаться и дать ещё хоть один день. Я бессилен бороться со сном, — где же мне бороться со смертью? А она, она помогает смерти.

— Кажется, русский журналист, который едет с нами от Иокогамы, видел давеча эту сцену в беседке из роз? Думал ли он, что перед ним совершается убийство!

Убивают наверняка, зная, что это убийство останется неразгаданным, неоткрытым… А что, если раскрыть это убийство?

Это было через год, в Ментоне.

Она увидела меня из садика, где сидела, обложенная подушками, укрытая пледами, кутаясь в тёплую накидку.

— Я вас узнала сразу. А вы меня не узнали? Нет?

Я смотрел на эту бледную женщину, словно с восковым лицом, и старался припомнить, где я видел эти глаза, похожее на это лицо.

— Меня трудно узнать. Помните путешествие из Иокогамы в Гонолулу? Две недели на Сандвичевых островах? Меня и моего покойного мужа?

— Вы?!

— Да, я.

Она закашлялась долгим, мучительным кашлем, на платке появилось алое пятно.

— Вот! То же, что у моего мужа…

— Он…

— Умер. И оставил мне в наследство деньги и чахотку…

Её глаза загорелись злым, бешеным огнём:

— Он заразил меня своими поцелуями. Он тянет теперь меня за собой в могилу… Это его болезнь, — его призрак… Он не отстаёт от меня, не отстанет, пока не задушит… «А, ты мечтала о свободе, о богатстве»…

Она говорила, как в бреду.

— Так мучайся теперь. Кто мучается больше?.. Одно, одно есть у меня… Я всё-таки отомщена… Он догадывался, что значили эти поцелуи, он мучился перед смертью… Он мучился… мучился…

И глаза её горели тем злым взглядом, который бывает только у чахоточных и у женщин.

— Мучился… мучился…

У неё хлынула горлом кровь. Она захрипела.

Визит (Маленький рассказ)

Это было зимнею ночью. В стужу. Дул ледяной ветер.

В кабинете, — роскошном кабинете красного дерева, — было хорошо. В книжных шкафах золотом сверкали великие авторы в великолепных переплётах. В богатых рамах висели картины лучших мастеров.

Рубинами догорали угли в камине.

Иван Иванович, старый литератор, редактор, сидел в халате и грелся у камина.

— На завтра номер будет недурён. Эта статья не понравится министру Икс, но придётся по вкусу министру Игрек. Зато Икс получит компенсацию: ему понравится другая статья, которая не понравится Игреку. А публика скажет: как они смелы! В этом состоит газетное дело!

Иван Иванович улыбнулся улыбкой философа или старого плута.

Он встал, достал в письменном столе ключ, откинул пёстрый восточный ковёр, висевший в простенке между двумя книжными шкафами, — на одном стоял бюст Белинского, на другом — Щедрина, — и отпер вделанный в стене несгораемый шкаф.

Он достал оттуда пачки акций, облигаций, выигрышных билетов, денег, вкладных квитанций и с улыбкой понёс на кресло перед камином.

Тихая, радостная минута, которую он доставлял себе время от времени.

С нежною улыбкой он перебирал, пересчитывал пёстрые листы.

— И всем этим я обязан себе, — себе! Только своему таланту!

Гордость, — гордость рабочего поднималась в нём.

И благоговение охватывало его душу.

— Боже, благодарю Тебя за то, что Ты дал мне талант!

Позвонили.

Звон, протяжный, долгий, жутко прозвучал в пустой квартире.

Иван Иванович торопливо спрятал бумаги и деньги, запер шкаф, задёрнул ковёр и бегом пробежал к письменному столу, чтобы спрятать ключ.

— Должно быть, кто-нибудь заехал на огонёк из театра или из клуба!

Снова задребезжал электрический звонок.

Никто не отпирал.

— Василий или, по обыкновению, спит, или, по обыкновению, сидит в кухне у соседской кухарки.

А от звонка одному ночью в пустой квартире становилось всё жутче и жутче.

Звонили теперь сильно, отрывисто.

Так звонят к доктору, которого пришли звать к умирающему.

— Отопру сам!

Иван Иванович запахнул меховой халатик, вышел в переднюю и отпер дверь, — тяжёлую, резную, дубовую дверь.

Через порог шагнул молодой человек, посинелый, в одном пиджаке, с продранными локтями.

Шагнул и упал на высокий стул, стоявший около двери.

Иван Иванович затрясся.

Негодяй… Мерзавец… Задушит старика как котёнка.

И даже не найдёт в стене несгораемого шкафа. Схватит мелочь со стола, какую-нибудь серебряную вещь и завтра же попадётся… Мерзавец!

Иван Иванович, едва держась на ногах, спросил:

— Что… что вам нужно?..

Молодой человек поднял на него глаза, страдальческие и умоляющие.

— Хоть я и голодный, — не бойтесь меня. Я не могу вас задушить: у меня окоченели руки и ноги.

Иван Иванович с изумлением, которое росло и росло, смотрел в лицо молодому человеку.

Где он видел это лицо?

А он знает, знает…

Эти в лихорадочном жару и бреду горящие глаза. Эти исхудалые щёки. Заострившиеся черты. Белокурые волосы, падающие на лоб. Жидкую, реденькую, только пробивающуюся бородку.

Даже пиджак…

— Кто вы? кто вы?

— Я не ел, у меня нет квартиры, я замерзаю. Я — литератор. Меня нигде не печатают, нигде.

При слове «литератор» бешенство поднялось у Ивана Ивановича.

Так бешенство заменяет страх, когда мы разглядели таинственного врага, который казался страшным, благодаря таинственности. Который оказался жалким и ничтожным.

— Литератор! Который врывается! По ночам!

Ивану Ивановичу захотелось наказать его. Заставить страдать так, как он сам только что страдал.

— А-а! Страсть к оригинальничанью! А-а! Желаете обратить на себя внимание оригинальной выходкой?? Да?

— Я не ел. Я замерзал.

— Литература не богадельня, милостивый государь! Не приют для всех неудачников! Не место кормёжки! Не попечительство о не имеющих определённых занятий.

— Мне это уж говорили… Мне это уж говорили…

— А у вас есть талант! Да, да? Не правда ли? Огромный, огромный талант? Непризнанный? Да? Неоценённый? И вы врываетесь по ночам и пугаете… Ну, да, пугаете! Ну, да, пугаете людей! Как разбойник…

— Если вы меня выгоните, я замёрзну…

— Работать нужно, молодой человек! Работать, а не разбойничать! Как же! Таланту всё позволительно! Не так ли?! Талант! Талант! Мы, мы работали, — работали, милостивый государь!

Иван Иванович ударил себя в грудь.

— Голодали, холодали! Но работали-с! А не полагались на наш талант! Талант! Работой-с, трудом-с прокладывали себе путь, — работой-с, трудом-с добивались всего, что мы имеем-с. Надо дождаться, чтоб напечатали, — идите пока мести мостовую, таскать кули. Работайте! И мы работали. И никогда, слышите ли, никогда…

Молодой человек поднялся. Глаза его горели мольбою и ужасом.

— Не гоните меня… Отогрейте… Вспомните… Не было ли с вами… Когда вы были молоды… начинали… Вы были без квартиры и спали на улице… зимой… на табуретах около ворот… Дворники гоняли вас с места на место… и только это спасало вас от замерзания, от смерти… Вы ждали, — в утренний, предрассветный час, мороз крепчал, — когда где-нибудь зазвонят… Окоченелый вы бежали на звон, вмешивались в толпу нищих, отогревались и засыпали во время заутрени где-нибудь в тёмном уголке церкви… А потом опять шли на трескучий мороз… И вот однажды, не вытерпев, не выдержав, — не позвонились ли вы у подъезда известного литератора? Позвонились потому только, что у него был огонь…

Иван Иванович задрожал.

— Откуда… откуда… откуда… А!

Он узнал это лицо.

— Да это моё лицо… Это я… Я сам сорок лет назад… И тот… тот пиджак, который я потом продал татарину…

У него подкосились ноги. Он упал на стул.

А молодой человек, низко наклонившись к нему, продолжал:

— Вы вошли тогда, как вошёл я, — и испугали… Если бы он вас выгнал тогда, вы бы замёрзли… А он отогрел вас… Вы помните, посадил к камину… Вы весь дрожали… вы весь окоченели… Вы помните, как он пошёл и сам принёс вам поесть… Вы помните его смех? «Ничего, молодой человек, то ли бывает?»… Вы помните, как вы чувствовали себя маленьким ребёнком, потерянным и найденным, прижатым к груди матери… И как вы заснули в кресле перед камином, с лицом, мокрым от слёз… Вы помните? Вы помните?.. Всем, — всем, что вы имеете, вот этим всем и вашей жизнью вы обязаны ему! Вы замёрзли бы, если б он вас выгнал тогда!

В голосе молодого человека зазвенели слёзы, послышались всхлипывания, рыдания.

Он стоял, облокотившись о притолоку, бессильный, готовый упасть, беспомощный, и рыдал.

— Во имя того… того вечера… В память того человека, сделайте для меня…

Иван Иванович сидел мрачный, подавленный, угрюмый.

Он встал и подошёл к двери.

На лице его было страдание.

Он отпер дверь и толкнул молодого человека.

— Идите!

Он толкнул его сильнее и вытолкнул:

— Идите и лучше замерзайте! А то…

Иван Иванович, дрожа, захлопнул дверь, из которой несло ледяным ветром.

— Вы вырастете таким же, как я!

Ночь

Я не хочу лгать.

Я не стану проповедовать, как голодные моралисты, что в этой «буржуазной», сытой и довольной жизни нет ничего хорошего. Я не буду уверять вас, что задыхаюсь от дыма хорошей сигары, что старое вино, хорошие устрицы и свежая икра возбуждают моё отвращение, что шелест шёлка терзает мой слух так же, как хорошая музыка, что мне доставляет величайшее страдание ступать по мягкому, бархатному ковру, и что я не знаю запаха ужаснее, чем запах духов! Нет, я отдался этой жизни со всем увлечением, которого она заслуживает. Я чувствовал себя отлично в этой обеспеченной, довольной жизнью среде. В кабинете хозяина, в гостиной хозяйки, среди этих дам, выхоленных, красивых, прекрасно одетых, думавших только об удовольствиях. И мне казалось бы ужасным нарушить мир и довольство этих милых людей. Откровенно говоря, когда ко мне являлась беднота и клянчила: «Напишите, чтобы пристыдить их и напомнить о нас», меня брала злость. И это казалось мне огромной несправедливостью:

— Разве они виноваты в том, что они богаты? Зачем же отравлять им существование?

И когда я писал, я думал о них. Об этих прекрасных дамах, которые завтра прочтут то, что я пишу. И я гнал из моих писаний всё, что могло бы навести их на грустные думы, отравить им их спокойное наслаждение жизнью. Зачем отравлять им жизнь? Я берёг покой того кружка, принадлежать к которому мне доставляло столько удовольствия.

Это было в рождественскую ночь. Быть может, по старой, ещё с детства оставшейся привычке, — в эти ночи, ночь Рождества и ночь Пасхи, — чувствуешь как-то всё особенно сильно.

Я ушёл от моих знакомых с весёлой, шумной ёлки рано, — около десяти часов. Мне хотелось остаться одному. Вероятно, это подкрадывается старость. Старость, когда мы начинаем замечать то, чего не замечают в молодости, — одиночество. С некоторых пор мне становится грустно смотреть на детей. Моё сердце переполняется тихою грустью. Часто на улице я долго смотрю вслед красивому нарядному ребёнку. И если ребёнок вышел встречать отца, возвращающегося со службы, и с криком «папа» кинется к нему, — я чувствую какое-то страдание в душе, какую-то обиду и спешу уйти, потому что что-то мне давит горло.

Я никогда не чувствовал себя таким одиноким, как в эту минуту, когда дети шумной, нарядной, весёлой толпой с криками окружили блестящую, сотнями огней горевшую ёлку. Слёзы подступили мне к горлу, и я поспешил уйти, сославшись на головную боль. Уйти, чтоб не видеть радостей, в которых мне никогда не суждено принять участие.

Я шёл домой, нагруженный этими безделушками, этими маленькими рождественскими подарками, ничего не стоящими, но трогательными, потому что они говорят о памяти и внимании. Мне вспоминались весёлые лица, с которыми хозяева праздника — дети делали мне эти крошечные подарки, у меня в ушах звучали их звонкие голоса, и слёзы подступали к горлу всё сильнее и сильнее.

Я никогда не чувствовал себя таким одиноким, как в этот вечер, входя в свою комнату. Мне показалось в ней холодно и страшно.

— Один!

И эта мысль почему-то испугала меня.

Я не зажёг огня и ходил по комнате, ярко освещённой бледно-голубым светом луны, падавшим в окно. Свет ли луны так действует на нервы, но я чувствовал какое-то волнение, робость, страх. Звуки моих шагов пугали меня.

— Состояние, какое, вероятно, бывает перед появлением привидений! — хотел я улыбнуться про себя, но мне стало ещё страшнее при этой мысли.

Боже! Да что ж это? Неужели я схожу с ума? Мне послышался тихий плач в углу комнаты. Ещё, ещё… какой-то шёпот… Я слышу их голоса… Я различаю их лица… Они наполняют мою комнату… Они ближе и ближе подступают ко мне… Я чувствую ужас от этой смрадной толпы детей, стариков, одетых в рубища, женщин с пьяными, испитыми лицами… Я хочу крикнуть, а они шепчут мне:

— Молчи!..

И надвигаются всё ближе.

Да, да, я узнаю их. Моих старых знакомых. Падших детей, со скорбным взглядом и циничной речью на устах, грязные, оборванные привидения ночлежных домов… Вот эта женщина, прижимающая к груди чахлого ребёнка… Истерзанная, растрёпанная, окровавленная… Голова повязана мокрым платком… От неё пахнет вином… Она ушла промыслить ужин для своего ребёнка и вернулась пьяная, но без денег: её напоили, но не дали денег… Она клянёт себя и ребёнка, грозя сейчас расшибить ему голову о печку… Я знаю её… А этот звон кандалов… А эти измученные лица, горящие отчаянием и злобой… И вся эта страшная толпа, от которой веет преступлением и пороком, всё ближе и ближе подходит ко мне.

— Разве мы не отдали тебе часть своей жизни, откровенно доверяя тебе наши тайны…

Разве я сам не чувствовал, что уж принадлежу не себе одному, выходя из этих тюрем, ночлежных домов, притонов. Разве я не чувствовал, что части моего сердца принадлежат им.

— Разве мы не поверили тебе, как другу, когда ты приходил к нам? А ты… Разве ты не обманул нашего доверия? Разве ты не забыл нас, отдавших тебе своё доверие, свою душу, среди людей, отдавших тебе только свою любезность?.. Разве шелест шёлка не заглушил наших голосов, полных скорби и муки, наших стонов, наших воплей, наших криков отчаяния?.. Мы доверились тебе, а ты, ты обманул доверие гибнущих… Ты жаловался на одиночество, смотри, — нет, ты не одинок!..

Хохот послышался мне в этих словах. Вне себя от ужаса, расталкивая толпу, я кинулся из комнаты.

Я бежал по улицам, как бежит изменник, предатель. Я чувствовал, что «они» правы, тысячу раз правы…

Меня остановил какой-то женский голос:

— Мужчинка, куда торопитесь? Захватите меня.

Вот она, эта нищета, с таким доверием открывшая мне свою душу.

Иззябшая, продрогшая, в своей коротенькой кофточке, девушка силилась мне улыбнуться в то время, как голод светился в её глазах.

В такую ночь…

— Идём! — сказал я ей.

Мы пошли. Какой-то не то стон, не то плач, не то завыванье послышалось нам на одном из перекрёстков.

На краю тротуара виднелся чёрный комок чего-то. Это был мальчик, издрогший, полуприкрытый лохмотьями, замерзающий. Приставив свои холодные как ледышки кулачонки ко рту, он дул на них, издавая не то стон, не то какое-то завыванье.

— У-у, у-у! — слышалось только.

Он выл не потому, что надеялся, что его кто-нибудь услышит. Он потерял на это надежду. Он выл инстинктивно. Ведь не может же человек умирать молча!

Мы с женщиной хотели поставить его на ноги. Он падал. Замёрзшие ноги его не держали.

Тогда я схватил его на руки и крикнул:

— Идём! Скорее!

Ведь должен где-нибудь быть открыт какой-нибудь притон для тех, у кого нет угла в такую ночь.

Ведь собираются же где-нибудь нищета, преступление и порок, чтобы сбиться в кучу и согреть друг друга в такую холодную ночь.

— Я знаю такой трактир! — сказала мне моя спутница.

И мы пошли, почти побежали. Я с полуумирающим мальчишкой на руках. Она — продрогшая, стуча на ходу зубами.

Мы бежали по пустым улицам города, уходя всё дальше и дальше в кварталы, населённые нищетой.

— Здесь! — сказала женщина.

Мы прошли через вонючий, грязный двор и нащупали обитую рваной рогожею дверь.

Моя спутница стукнула три раза, — условным стуком.

За дверью послышались шаги и голос:

— Кто там?

— Сашка карманщица.

— Одна?

— Не. С пассажиром.

— С пассажиром?

Дверь отворилась, пахнув на нас клубом сырого, какого-то кислого пара.

Пахло промозглым пивом, дымом скверных папирос.

Это был трактир — притон, торгующий целую ночь.

Приют воров, падших женщин, шулеров самого низкого разбора.

Полусонный хозяин стоял за стойкой. Несколько пьяных за столами, покрытыми грязными скатертями, кричали, ругались, хвастались друг перед другом тем, что лучше было бы скрывать.

— Тише, черти! — крикнул на них половой в опорках на босу ногу. — Не видите, барин.

Пьяные попритихли, с любопытством глядя на меня, на женщину, на замёрзшего мальчишку.

— Давай всего, что только есть, и водки.

— В сей момент! — крикнул половой.

Хозяин засуетился.

Стол уставляли закусками.

Мы с женщиной принялись оттирать руки мальчишке. Она залпом выпила три рюмки водки и начала понемножку согреваться.

Мальчишка пришёл в себя, жадными глазами смотрел несколько минут на расставленную еду, затем схватил ножку заливного поросёнка и кинулся было бежать.

Женщина поймала его за шиворот:

— Ешь тут, пострелёнок!

И, слегка опьяневшая, хохотала, глядя, как он рвал огромными кусками мясо поросёнка и глотал, почти не жевавши, давясь.

— Хо-хо-хо! Боится, что вздуют! Ах, пострел!

Молодая ещё девушка, с узким лбом, низко, над бровями, растущими волосами, — настоящий тип вырождающейся.

— Шишнадцать лет всего! — сказала она, заметив, что я смотрю на неё.

— А давно?

— Третий год.

— А, чёрт — тварь… — расхохоталась по её адресу компания за соседним столом.

Мальчишка продолжал уплетать за обе щеки, с опаской поглядывая на меня.

— Ешь! Ешь!..

— Как зовут? — спросила его «Сашка».

— Петькой.

Они говорили, продолжая жевать, перебрасываясь фразами в антрактах, когда брали руками заливного поросёнка, рыбу, ветчину, варёное мясо.

— Родные есть? Тятька?

— Тятьки нет.

— А мамка?

— Мамка просит.

— Братья?

— Один брат. В новой тюрьме сидит.

— Сёстры?

— Две. Одна ходит. Другая в больнице лежит.

— Форточник, что ли?

— Нет, мал больно. Подросту, в форточники выйду. Покамест так, с лотков где жрать таскаю…

— А ночуешь где? В ночлежном?

— Зачем?

— А где ж?

— Вчерась — в бульварном. Третьего дня — в Александровском. Нынче опять в Бульварный шёл. Не дошёл, зазяб.

«Сашка» кончила есть и вытирала теперь руки о грязную скатерть. Она только пила, не закусывая. Я приказал подать вина.

— Вот это здорово! Совсем по-праздничному.

Мальчишка продолжал глотать с такой же жадностью.

В дверь раздался сильный стук. Так стучит только отчаяние.

Посетители вскочили с испуганным видом.

До меня донёсся шёпот: «полиция?»

В их взглядах на меня я прочёл подозрение: уж не я ли привёл за собой полицию?

Хозяин стоял около лампы-молнии, готовясь её погасить в нужный момент.

Растерявшийся половой побежал отворять дверь.

Донёсся какой-то разговор, и в комнату ворвался человек с видом затравленного зверя, которого преследуют по пятам.

— Ванька! — свободнее вздохнула компания. — Напугал, чёрт!

Но хозяин преградил ему путь.

— Гонят?

— Гонят. Да мы бросились в разные стороны.

— Убирайся!

— Да за мной со следа сбились…

— Сей момент убирайся!..

Хозяин схватил его за шиворот. Половой подскочил, готовый к услугам. Но я схватил хозяина за рукав:

— Стойте… Садись сюда. Если придёт полиция, я покажу, что с вечера сижу здесь с ним. Что он никуда не отлучался. Садись!

«Ванька» посмотрел на меня с изумлением, с недоверием:

— Не сыщик ли?

— Садись, коли барин выправить обещает! — улыбнулся хозяин.

И «Ванька» робко сел на край стула. «Сашка», принявшая на себя роль хозяйки, налила ему рюмку водки.

— Пей!

— С праздником! Рождеством Христовым, — сказал Ванька.

— А ведь и впрямь! С праздником, с Рождеством!

Все потянулись чокаться рюмками, стаканами пива, вина.

— С Рождеством!

— И вас также!

— А ты, пострелёнок, чего хочешь? — обратилась к мальчишке «Сашка».

— Красной водки, которая сладкая!

— Дать ему красной водки, которая сладкая!

— А чего ж не жрёшь, анафема?

— Устал!

Он сидел теперь пыхтя и отдуваясь, словно после тяжёлой работы.

— Дозволите? — спрашивал Ванька, нерешительно протягивая руку к остаткам еды.

— Ешь, ешь! Всё, что хочешь, ешь! — хозяйничала Сашка. — Разговляйся!

И налила Ваньке водки. Он каждый раз произносил всё веселее и веселее:

— С праздником всю честную компанию!

И все, веселея и веселея, чокались. Мальчишка не отставал от других, потягивал наливку, — теперь он весь раскраснелся, согрелся совсем, весело поглядывал кругом и вдруг неожиданно заорал, указывая на «Ваньку»:

— А он жулик! Я его знаю, он жулик!

— Не осуждай, подлец, в такой великий праздник! — наставительно отвечал ему хмелевший «Ванька», а «Сашка-карманщица», совсем пьяная, вдруг вскочила и заорала без толку, без смысла, жестикулируя руками:

— Что ж это такое? Зазвали и вдруг рядом с жуликом посадили. Где ж это видано?

— Молчи, ты…

И он крикнул ей слово, от которого она схватилась за бутылку. «Ванька» тоже угрожающе поднялся с места. Мальчишка полез под стол, крича:

— Жулик! Жулик! Убьёт!

Они кричали друг на друга, обдавая друг друга потоками презрительной, самой обидной брани. Эти подонки старались втоптать друг друга в грязь как можно глубже.

Но я изо всей силы стукнул кулаком по столу, так что мальчишка с любопытством выглянул из-под стола, и крикнул:

— Баста! Ни слова больше! Нет никого здесь, кроме братьев. Веселитесь во имя Бога, братства и любви. Бога, пришедшего в мир с душой незлобивой, как душа младенца!

И я чокнулся со своими собеседниками.

Мы продолжали веселиться, чокаться и шуметь, поздравляя с праздником друг друга.

Меркли звёзды одна за другой, где-то звонили к заутрене, когда я вышел из трактира.

Вышел, оставив совсем пьяную Сашку, еле бормотавшую какие-то несвязные слова, «Ваньку», который почему-то плакал, бил себя в грудь и говорил:

— Сказывал, надоть ключ подобрать… Нет, они замки ломать, дьяволы!..

Осовелый от красной водочки мальчишка залез спать под стол.

Гости за соседним столом спали, кто положив голову на руки, кто откинувшись на стул и храпя во всё горло.

И я с удовольствием вспоминал эту картину: всякий встретил праздник как хотел. Да и я встретил праздник не один.

А на следующий день мой добрый старый друг, зашедший поздравить меня с праздником, который, — он знает, — я так люблю, добрый друг, умеющий читать на моём лице, спросил:

— Ого! Какое у нас лицо. Опять кутёж?

Я улыбнулся.

— Небольшой.

— Опять шампанское? Женщины?

— Немного.

Он грустно покачал головой:

— Ты губишь себя, милый мой.

Тень

Нас двое в комнате: я и моя тень.

Свет брезжит где-то сзади. Я сижу верхом на стуле и смотрю на неё.

Она стелется по полу, всползает на стену и оттуда кивает мне своею огромною, безобразною головой.

Когда я поднимаю голову, она моментально всползает ещё выше, растёт и пухнет, — этот чёрный, отвратительный призрак.

Она следит за мной, повторяет каждое моё движение, издевается надо мной, и я в бессильной ярости сжимаю кулаки.

Мне никуда не уйти от неё!

Когда я, обезумев от бешенства, кидаюсь на неё, она моментально исчезает, свёртывается клубком у моих ног, ползает около них, словно хочет схватить меня за ноги и повалить.

Когда я начинаю метаться по комнате, она огромными шагами перескакивает через всю комнату, словно чудовище, которое сторожит каждый мой шаг и каждую минуту преграждает мне дорогу.

Она везде. Она появляется на двери, около окна на стенах, в углах, нагибается надо мной, перетягиваясь через потолок.

Я не могу сделать движения рукой. Её огромные, безобразные, цепкие лапы ползут по стенам, ежеминутно готовые схватить меня и задушить как щенка.

Окаменелый от ужаса, я стою перед нею, боясь пошевелить рукой и ногой, и смотрю, как она покачивает головой при каждом колебании пламени тусклой лампочки, горящей в фонаре.

Я не могу, не могу отвернуться от неё.

Мне страшно. Я чувствую, что она стоит за спиной у меня, и мне неудержимо хочется оглянуться!

Я помню, как увидал её в первый раз, — этого проклятого двойника, который знает всю мою жизнь, который не оставлял меня ни на минуту ни на секунду.

Даже тогда, когда я думал, что я один, он был здесь, — этот двойник, — всё видел, всё подсматривал и издевался надо мной, передразнивая каждое моё движение.

Тогда я тоже думал, что я один.

Жена лежала в забытье, прикрытая атласным стёганым одеялом. На его светлом фоне, около самой её головы, виднелось большое пятно от какого-то пролитого лекарства.

Мне были противны и это грязное пятно и это красное от жара лицо, с запёкшимися губами, закрытыми глазами, посиневшими, распухшими веками, косичками мокрых волос, приставших к потному лбу.

Изредка она тихо стонала, и я брезгливо подавал ей ложку какого-то питья, с отвращением приподнимая другою рукой потную, мокрую голову.

Когда она шевелилась под одеялом, её тело казалось мне каким-то огромным червяком, которого мне хотелось раздавить.

Она возбуждала во мне гадливость и ненависть, — эта женщина, допившаяся до горячки.

Если я не душил её, то только потому, что без отвращения не мог подумать, как я коснусь руками её жирной, влажной, горячей шеи с надувшимися жилами.

Взять подушку и задавить её.

Когда эта мысль пришла мне в голову, меня неудержимо потянуло к постели.

Схватить подушку, кинуть ей на голову, нажать коленкой раз, два, подержать так минут пять или десять, — и всё кончено, это большое, расплывшееся тело перестанет хрипеть, сопеть, дышать с каким-то отвратительным присвистом, каждым стоном, каждым вздохом заставляя меня передёргиваться с ног до головы.

Я то готов был кинуться на неё, чтоб кончить всё сразу, то тихо подбирался к кровати, осторожно протягивая руку к постели, боясь, чтоб жена не очнулась и не закричала.

Но что-то удерживало меня. Что именно — не знаю.

Что-то…

Напрасно я призывал на помощь весь свой ум, всю свою логику.

Ведь я же умный человек. Я понимаю, что всё равно, — теперь, через полгода, через год, через два. Ну, она выздоровеет. Снова начнётся беспробудное пьянство, дикие, безобразные, отвратительные сцены. Ведь она не может не пить. У неё алкоголизм. Зачем же я-то, я-то ещё полгода, год, быть может, целых два должен выносить всё это?

Два года…

В ужасе я даже закрыл глаза. Мне так и представилось это пьяное лицо, с бессмысленными оловянными глазами, перекосившимися бледными губами, бессильно отвисшими одутловатыми щеками.

О, как я ненавидел это лицо, эту женщину в эти минуты!

А что-то мешало мне сделать шаг и взять подушку.

Что-то крепко держало меня словно прикованным на месте, не давало поднять руки.

Да ведь не мальчик я на самом деле. Ведь не верю же я в эту «совесть», которую выдумали для того, чтоб пугать дураков и слабонервных людей.

Ведь сколько раз я думал задушить её, когда она, пьяная, безобразная, пахнувшая алкоголем, храпела около меня. И каждый раз я думал об этом спокойно, холодно, не чувствуя сожаления к этой женщине-полуживотному, отравившей, исковеркавшей, изломавшей всю мою жизнь.

Её следовало задушить прямо-таки из сожаления и к ней и к самому себе. Что это за жизнь? И за что должен мучиться я?

Если что меня останавливало тогда, так это боязнь ответственности, боязнь погубить себя из-за этого полутрупа, который и без того уже разлагается.

И вот сегодня… Сегодня случай прекратить эту мучительную, ужасную, безобразную агонию, которая может протянуться ещё года два.

Сегодня доктор, уезжая, сказал:

— Боюсь, чтоб с ней не случилось апоплексического удара.

Он может случиться.

Отчего же не заставить его случиться?

Сегодня или никогда. Здесь нет даже преступления. Здесь просто отвращение и жалость. Неужели какое-то неизвестное «что-то» может пересилить все доводы разума, логики, может помешать сделать мне то, что я передумал, перечувствовал, давно уже перестрадал? Неужели я не могу?

Не знаю, сколько времени я думал и боролся сам с собой, но я вздрогнул и очнулся под её пристальным взглядом.

В двух шагах она, очнувшись, смотрела на меня широко раскрытыми от ужаса глазами, словно читая на моём лице мои мысли. Она приподняла голову и шевелила губами, тщетно стараясь крикнуть.

В её глазах было столько мерзкого, животного ужаса, что у меня пробежали какие-то противные мурашки по всему телу и во мне проснулось бешеное желание задавить это противное, мерзкое животное, делавшее судорожные движения.

Я кинулся на неё и, придавив подушкой её лицо, навалился на подушку всею тяжестью своего тела.

Два-три конвульсивных движения её тела заставили меня ещё сильнее с отвращением нажать подушку.

Затем всё как-то кругом пошло у меня в голове, я вдруг почувствовал страшную усталость и впал в какое-то забытьё.

Не помню, сколько времени оно продолжалось, но я очнулся с мыслью:

— Не видал ли меня кто-нибудь?

Кругом было тихо. Я, на всякий случай, оглянулся. Никого.

Как вдруг я вскрикнул.

Напротив, на стене, навалившись на что-то всею своею массой, лежало чёрное чудовище, медленно поворачивая свою огромную голову.

Я закричал, кинулся с подушкой в руке к двери, но оно, тоже схватив что-то огромное чёрное, одним шагом перешагнуло через всю комнату и стало прямо предо мною, загородив дорогу.

Тогда я закричал от ужаса и упал без памяти.

Сбежавшаяся прислуга нашла меня около двери лежащим без чувств, с крепко зажатою подушкой в руке. Труп жены уже холодел. Доктора нашли, что она умерла от апоплексического удара, и утешали меня в моём «горе», говоря:

— Этого и следовало ждать.

Я, впрочем, не помню, что именно говорилось, что делалось вокруг в течение этих трёх дней.

Я был занят своими мыслями. Ночная сцена не вызывала во мне ни ужаса ни отвращения, — я просто старался не думать о ней, и это мне удавалось. В общем я чувствовал себя спокойным и как-то равнодушным ко всему.

Так шло до самых похорон.

Я стоял около могилы, где-то в толпе, когда все расступились, чтоб пропустить меня бросить первую горсть земли.

Что-то пели. Кто-то плакал.

Я спокойно сделал два шага к жёлтой куче песку, которая возвышалась на краю могилы, и вдруг передо мной скользнула по земле и потянулась в могилу она, моя тень.

Она, та самая, которая видела всё, она снова появилась передо мной, чтоб повторить мне всё, и тянула меня за собой в могилу.

Говорят, я страшно закричал.

Но я помню только, что услышал словно какой-то чужой, страшный, раздирающий душу вопль и кинулся вперёд, чтоб задушить «её»…

Не помню, что я потом говорил, кричал, делал, что со мной было, — когда я очнулся, я сидел на каком-то могильном памятнике, окружённый толпою провожатых, кто-то подавал мне воды, кто-то советовал прийти в себя.

Мне сразу бросились в глаза изумлённые лица, послышались разговоры, восклицания:

— Этого не может быть!

— Он просто помешался!

— Однако!

— Невозможно!.. Он так терпеливо сносил!..

— Бывает, что убийцы в такие минуты…

— Просто бред!

— Тс. Он очнулся!

Я понял, что, вероятно, что-нибудь сказал, тревожным взглядом оглянул всех, поднялся, чтобы что-то сказать, — и вдруг увидел, как какое-то тёмное пятно скользнуло по памятнику. У меня остановилось сердце: через памятник переползла моя тень, её голова виднелась на пальто моего знакомого, словно она добиралась, чтоб сказать ему на ухо мою тайну.

Я снова закричал от ужаса, кинулся на моего знакомого, увидел, как тень, вдруг спрыгнув с него, шаром подкатилась мне под ноги, и упал…

Когда я очнулся на этот раз, я лежал в своём кабинете. Пахло лекарствами. В окна бил ослепительный солнечный свет.

У стола моя дальняя тётка мастерила какое-то питьё. Около меня была сиделка.

Сначала я никак не мог сообразить, что произошло, но сиделка начала поправлять подушки, и мне сразу вспомнилось всё. И вдруг я лежу на той самой подушке…

— Тётя… тётя… — крикнул я, вскакивая на постели, — это не та самая подушка?.. Не та?..

А по стене выросла чёрная, безобразная тень и чутко прислушивалась, та ли это самая подушка, или нет.

С тех пор «она» не даёт мне покоя.

Я разговаривал со следователем и чувствовал, что она стоит у меня за спиной и внимательно слушает, всё ли и так ли я рассказываю.

Когда следователь покачивал головой, я приходил в бешенство. Разве я мог бы, разве я смел бы врать в её присутствии?

Я кричал:

— Спросите у неё! Она всё видела! Всё знает!

Я оглядывался на тень, она кривлялась, безобразно махала руками, передразнивая меня, издеваясь надо мной, над тем, что мне не верят.

Когда меня осматривали какие-то доктора, я умолял только, чтоб они осматривали меня в тёмной комнате.

Да нет! И в темноте мне нет от неё спасения.

Я чувствую её присутствие здесь, около, чувствую, что достаточно одного луча света, и она снова появится передо мной, начнёт издеваться, насмехаться надо мной.

Она знает всё, видела все минуты моей жизни, — минуты, которых я стыжусь, минуты, о которых боюсь вспомнить.

Она исчезнет только вместе со мной.

Вместе со мной…

Когда её положат вместе со мной в гроб, там уж никогда не будет света. Она умрёт.

Какая идея! Удариться со всего разбега головой об стену?..

Записки эти найдены в камере пациента лечебницы для душевнобольных. Несчастный покончил жизнь самоубийством, разбив себе голову о притолоку двери. Удар был так силён, что череп раскроился пополам.

В последний час

Луна дрожащим светом серебрила канал. На тёмном бархатном небе брильянтами сверкали звёзды. Откуда-то неслась песнь гондольера. Ей аккомпанировали мелкие волны, плескавшиеся о мраморные ступени дворцов.

Никогда Венеция не была так прекрасна, как в эту минуту.

Где-то пел гондольер, пели волны, пел голубой лунный свет, обливая белые стены молчаливых, суровых палаццо.

Пело всё, — воздух, и море, и свет. Эта чудная песнь звучала сильнее, сильнее, сильнее… и он очнулся.

Пахло и больницей и казармой. На стене за проволочною сеткой коптился ночник. В окна глядел кусочек белого, бесцветного летнего ночного неба, изрезанный переплётом железной тюремной решётки.

На другой койке, стоявшей в палате, метался в бреду какой-то человек.

Он то старался подняться, то снова падал на подушки и бормотал, бессильно махая руками:

— Вон… вон изба… Видишь, без крыши… Приели солому-то… Рубили и ели… Жрать… жрать было нечего… Жрать… Вон она… вон изба-то…

Лавину становилось страшно.

Где он, что с ним было и как он попал сюда?

Мысли плохо вязались в голове, какой-то шум мешал думать, но он старался припомнить.

Его повели к следователю для допроса. Весь этот день ему чувствовалось как-то не по себе. Какая-то слабость, какой-то шум в голове, какие-то несвязные мысли. Он сидел в коридоре на скамейке, и вдруг ему начало казаться, что двое солдат, стоявших по бокам с ружьями, стали расти, расти, превратились в каких-то великанов, заслонивших собою всё. Так что, когда чей-то голос выкрикнул: «Арестованный Лавин, к следователю» — он, поднявшись, даже с удивлением увидел, вместо великанов, двух маленьких гарнизонных солдат-замухрыг.

Он постарался подбодриться и войти к следователю с обычным смелым, гордым, спокойным видом.

Много он их видел на своём веку!

Он твёрдо подошёл к столу со своею обычною осанкой, но тут почувствовал, что ноги у него подкашиваются, и бессильно опустился на стул в ту самую минуту, когда следователь только ещё говорил:

— Садитесь!

В голове шумело всё сильнее и сильнее, и невыносимо тянулись эти минуты, пока следователь с утрированно-деловым видом рылся в каких-то бумагах.

— Вы, г. Лавин, обвиняетесь в побеге на пути следования в ссылку и проживательстве по чужому виду, — наконец проговорил следователь, всё ещё перелистывая какие-то бумаги и не глядя на него. — Что вам будет угодно сказать по этому делу?

Он хотел было ответить по обыкновению какою-нибудь бравадой, но почувствовал, что голова становится тяжела как свинец, схватился за стол и прислонился к нему грудью… Голова бессильно опустилась, он чувствовал, что ещё минута, и он упадёт.

— Что с вами?.. Вы больны? — спросил следователь, взглянув на него и вскакивая с места.

Он едва мог прошептать:

— Да… мне скверно…

Он слышал, как следователь кому-то кричал: «Скорее доктора!» как кто-то бегал, суетился, как отворялась и затворялась дверь, как, наконец, вбежал какой-то господин, как он шёпотом спросил у следователя: «Лавин? Тот самый?» помнит, что этот господин щупал у него пульс, велел показать язык, просил зачем-то привстать, снять сюртук. Он повиновался молча, машинально. Он слышал затем, как доктор сказал следователю: «Тифозная горячка», — и вдруг ему показалось, что доктор превращается в кондуктора железной дороги.

Да, да! Он запомнил это лицо кондуктора одной из швейцарских дорог. Он вздрогнул и стал всматриваться пристальнее.

Да, да! Это вагон, кругом пассажиры. В ушах ясно слышен адский грохот быстро летящего поезда. Только почему это в вагон все входят и выходят?

Ага! В отворённую дверь он увидел двоих солдат с ружьями. За ним погоня. Он попался. Его сейчас арестуют. Надо выпрыгнуть в окно.

Он отлично помнит, как вскочил с места и с криком кинулся к окну. Но его кто-то схватил… Дальше всё как в тумане. Он помнит только, что отбивался, что ударил кого-то головой в живот, — страшный матросский удар, который он видел когда-то в Александрии и который почему-то ему вспомнился в эту минуту, — что кто-то закричал страшным голосом, что какие-то люди кинулись на него и начали его валить. Дальше он не помнил ничего.

— Вон… вон изба, которая без крыши… Без крыши которая, — хрипел на соседней койке больной, метаясь по постели и размахивая руками.

Лавину становилось всё страшнее и страшнее.

Что-то серое, бесцветное, белесоватое ползло, проползало сквозь решётку окна, тянулось к нему и к его соседу… Неужели это была смерть?

Лавин не был трусом. В своих авантюрах, изумлявших целую Европу, он не раз видал смерть лицом к лицу. И не боялся. Она огромным чёрным призраком вставала в минуту опасности, и этот призрак его не пугал.

Вот хоть бы этот побег в Швейцарии. Поезд с головоломною быстротой летел сквозь туннели, по гигантским мостам, переброшенным через страшные пропасти, то мчался по самому краю бездонного обрыва, то словно слетал на самое дно цветущих долин. Горы то громоздились над ним, то толпились под ним.

Лавин знал, что в соседнем вагоне сидят переодетые полицейские, чтоб арестовать его на следующей станции. И в нём проснулась страстная, неудержимая жажда свободы. Был только один способ к спасению: пользуясь темнотою ночи, спрыгнуть на всём ходу с поезда. Сумасшедший скачок на тот свет. Но он не колебался. Покуривая сигару, он вышел на площадку вагона.

Поезд летел с быстротой 80 вёрст в час. Огненными полосками мелькали мимо сигнальные фонари. Страшный шум, словно всё рушилось кругом, оглушал Лавина, когда поезд мчался через туннель… Второй туннель, третий… Поезд спустился в долину… Через четверть часа станция… Перед глазами ровная лужайка… В темноте ночи словно мелькнул какой-то огромный чёрный силуэт, и Лавин кинулся к нему навстречу, изо всей силы оттолкнувшись ногами от подножки и делая скачок вперёд. Он очнулся, когда уже от поезда остался только маленький красный огонёк, быстро исчезавший вдали. Кругом было темно, тихо и спокойно. В этой темноте, этой тишине, этом тепле и покое чёрного огромного призрака больше уже не было. Он был страшен, но с ним хотелось вступить в бой, в единоборство, победить или погибнуть. В нём не было ничего мерзкого, отвратительного, как в этом сером, белесоватом, бесформенном призраке, который вползал теперь сквозь решётку окна. Лежать тут и широко раскрытыми от ужаса глазами смотреть, как он ползёт, подбирается всё ближе и ближе… Не быть в силах бороться, защищаться, делать движение, лежать и ждать, когда он подберётся, подползёт, всего покроет своим сырым холодным, противным, сероватым, бесформенным телом и медленно, медленно задушит…

Какое-то щемящее чувство тоски и отвращения ныло в груди. Он знает это щемящее чувство. Он видел смерть, медленно, тихо, но неизбежно подкрадывавшуюся к нему. И тогда он не мог сделать движения, жеста, чтоб оттолкнуться. И тогда щемило у него в груди, но всё-таки не так, всё-таки это было не то.

Он должен был драться на дуэли утром, а вечером к нему явилась любовница его противника умолять, чтоб он не убивал того, кто был ей дороже всего в жизни, составлял собою всё, что было хорошего, дорогого, светлого в мире. Перед ним, бретёром, уже несколько человек отправившим на тот свет, перед стрелком, попадавшим с двадцати шагов в бубнового туза, эта женщина упала на колени, умоляя пощадить любимого человека. Она была так хороша в эти минуты, когда, рыдая, билась словно в предсмертной тоске у его ног, что у него явилось безумное желание обладать этою женщиной. Пусть будет так. Он продаст свой выстрел, — и он сказал ей цену…

Этот полубезумный взгляд. Эта минута колебания. И это твёрдо и решительно сказанное:

— Хорошо.

На утро они стрелялись. По жребию ему достался первый выстрел. Он с улыбкой выстрелил куда-то в воздух. Наступила очередь противника. Он медленно подходил к барьеру.

«Негодяй… он целит в живот! — думал Лавин, как загипнотизированный, не имея сил отвести взгляд от маленького, чёрненького кружка».

Секунды казались часами, тянулись без конца. Какое-то щемящее чувство тоски сжимало сердце. Смерть подходила медленно, но неизбежно.

И вдруг в эту минуту вспомнилась женщина, которую он купил этою ценой. Был момент, когда она под его ласками, кажется, забыла, что перед нею враг… И он улыбнулся, вспомнив об этом моменте.

Быть может, эта улыбка заставила дрогнуть руку противника. Он почувствовал только какой-то страшный шум и сильный удар по плечу. Рана оказалась пустячной и не задела даже кости. Страшный призрак, медленно приближавшийся, вдруг быстро пролетел мимо, едва дотронувшись до него крылом.

Это были страшные минуты, когда вся жизнь, весь мир — всё сосредоточилось только в маленьком чёрном кружке, пристально смотревшем на него.

Но этот призрак не был тою серою, холодною, скользкою жабой, которая проползала теперь своим мягким, студенистым телом сквозь решётку.

И лишь только это сравнение сквозь страшный шум мелькнуло у него в голове, он вздрогнул и заметался; её холодные мягкие лапы хватали его уже за ноги, тянули к себе. У него холодели ноги, и он чувствовал, как холодеет сердце.

Человек на соседней койке заметался сильнее. Очевидно, он тоже чувствовал близость «её», старался вырваться, выкарабкаться из её лап и хрипел, отмахиваясь руками:

— Испить… испить…

— Помогите! — хотелось крикнуть Лавину, но из горла вылетало только какое-то беззвучное дыхание. А холодные, сырые, как туман, скользкие лапы ползли и ползли по его телу, подбирались к горлу.

Его охватил безумный ужас. Откуда-то явились силы, Лавин вскочил и кинулся к постели соседа. Хоть на минуту ускользнуть из-под её лап, и пусть она душит их вместе.

Но «она» схватила его за ноги, спутала их одеялом, и он упал на колени около самой койки соседа, судорожно обхватив руками его горячее тело.

Вдвоём было не так страшно.

Всё-таки под руками было что-то горячее, живое, и он чувствовал, как теплота этого тела переливается в его остывающую кровь.

Сосед заметался ещё сильнее, словно стараясь выкарабкаться из его судорожных объятий, наконец, приподнялся на локте и с ужасом уставился на него широко раскрытыми, красными, воспалёнными глазами.

Лавин почувствовал ужас перед этим красным, налитым кровью лицом, с рыжею, перепутанною бородой, с прядями волос, прилипшими к потному лбу. А он шептал, не сводя с него полного ужаса взгляда, своими пересохшими губами:

— Испить… Испить… Умираю…

Ужас охватывал Лавина всё сильнее и сильнее. Сейчас, сейчас «она» задушит этого и примется за него. Отдалить, отдалить эту минуту!

А умирающий снова бессильно упал на подушку и хрипел, теребя Лавина судорожно сжатою рукой за ворот рубашки.

— Испить… Испить… Умираю…

Лавин беспомощным взором оглянулся кругом.

Там на столе должна быть вода. Он собрал все силы, оттолкнул руку, схватившуюся за его рубашку, руку умирающего, и, цепляясь за кровать, стал подниматься. Умирающий снова приподнялся и старался схватить его рукою, хрипя:

— Испить… испить…

Эта судорожно протянутая рука возбуждала в нём ужас; он отшатнулся и, поднявшись на ноги, сделал несколько шагов, но тут же упал.

Серая жаба расползалась по комнате. Она душила больного, и Лавин слышал, как он хрипел и метался. Сейчас, сейчас покончит с одним и примется за другого.

Лавин в смертельном страхе пополз за водою. Вот стол… Вот под руку попадается какая-то склянка… Может быть, это не вода… Может быть, это лекарство… Нет, кажется, это графин…

Он застучал о другие склянки…

Умирающий приподнялся на койке; он с особенною силой хрипел теперь:

— Испить…

И Лавину казалось, что целая бесконечность отделяет его от соседа, что он никогда не доползёт до него, чтоб дать воды, что жаба задушит их в разных углах комнаты, и он с отчаянием начал на коленях карабкаться по полу, не выпуская графина из рук.

Вот он ближе… ближе… Вот койка… Он чувствует этот жар, который так и пышет от больного… Он поднёс к его запёкшимся губам графин и с отчаянием зашептал:

— Да пей же… пей… пей…

Умирающий сделал два глотка и, захлебнувшись, упал на подушки.

Теперь, выпив воды, он стал спокойнее и перестал метаться.

Силы окончательно оставили Лавина; он упал на пол тут же, рядом с койкой, Около валялся графин. Рука Лавина нащупывала лужицу пролившейся воды, и у него тоже просыпалась жажда. Ощущение холода и сырости сменилось ощущением какого-то палящего зноя. Он кое-как дотянулся и приник губами к лужице воды. Несколько капель как будто успокоили и его.

Он чувствовал только страшную слабость.

«Неужели это смерть?» теперь уж с каким-то спокойствием подумал он.

Перед ним почему-то пронеслось несколько знакомых лиц, картин, событий… Вдруг вспомнился почему-то Дон Карлос, этот неудачный претендент, похоронивший себя в Венеции, в своём родовом палаццо, в обществе художников, артистов и куртизанок. Он рассказывает смелые, грандиозные замыслы о захвате престола одного из Балканских государств. Потухшие глаза старого политического авантюриста загораются прежним огоньком. В Дон Карлосе, отжившем, позабывшем свои мечты, просыпается прежний смелый, честолюбивый претендент. Эта смелая, безумная авантюра действует на него, как призывный звук трубы на старую кавалерийскую лошадь, он готов всеми силами содействовать осуществлению идеи, такой же грандиозной, какими были когда-то и его собственные. Он даёт денег, много денег…. эти деньги запестрели в глазах Лавина каким-то каскадом и вдруг сменились. засаленными, истрёпанными сериями, сторублёвками, и Дон Карлоса заменил какой-то старичок, который шамкает беззубым ртом:

— Это все мои сбережения. Но я даю их вашему сиятельству как залог, потому что вполне верю вашему сиятельству.

Потом мелькнули какие-то знакомые улицы. Кажется, это Париж. Да, разумеется, Париж. Но зачем здесь этот бульвар? Нет, это вовсе не Париж, это «Unter den Linden»[18], Берлин, и даже не Берлин, а Вена, потому что вот Дунай, как будто даже это скорее похоже на Лондон… И вдруг всё это исчезло, куда-то скрылось, и на ярко-красном фоне, который положительно ослепляет Лавина, появилось знакомое лицо… Где он видал это лицо? Ах, да, это прокурор. «Один из прокуроров», с улыбкой подумал он и хотел было сказать что-то очень дерзкое, очень смешное, очень остроумное, и сказал бы, если б прокурор не превратился вдруг в маленькую, хорошенькую женщину, которая, ломая руки, смотрела на него глазами, полными слёз, и твердила:

— Зачем ты делаешь всё это? Зачем?

— Я жить хочу… Понимаешь ли ты? Жить, жить, жить, а не прозябать! — хотел было крикнуть ей в ответ Лавин, но над ним кто-то прохрипел:

— Священника бы… Без покаяния…

Свесившись с койки, на него глядел рыжий сосед глазами, полными тоски и страха:

— Священника… без покаяния… без покаяния.

Лавин чувствовал, как снова холод пополз по его телу.

— Священника?.. Неужели конец?.. Конец?..

Под рукою было что-то скользкое, холодное, мокрое. Жаба… Она?

Его снова охватил ужас, и он, приподнявшись, обхватил руками тело соседа, стараясь всползти на койку.

А тот метался и с какою-то смертельною тоскою повторял:

— Священника… священника…

— Не надо… не надо… — шептал Лавин.

— Покаяться… покаяться… Грешен… Крал…

И вдруг, заметавшись, умирающий приподнялся, крепко схватил Лавина за плечи и, глядя в упор широко раскрытыми глазами всё с тем же выражением ужаса, прохрипел:

— Да ведь с голоду, ваше высокородие, с голоду… Ведь жрать хотелось, жрать… жрать…

И он, не выпуская из судорожно сжатых пальцев рубашки Лавина, навзничь опрокинулся на подушки, в груди у него что-то захрипело, заклокотало, взгляд стал стеклянным, он вытянулся и замолк, только в груди что-то продолжало клокотать, всё тише, тише, слабее, слабее…

Лавин делал все усилия подняться и не мог: руки крепко держали его за воротник. Он чувствовал, как они всё холодеют и холодеют около его горла… Серая жаба ползла по ним и вползала на его тело. Волосы зашевелились у него на голове.

И вдруг ему сделалось всё равно. В голове поднялся какой-то шум, потом стал стихать и превратился в какую-то песню.

Где-то пел гондольер. Ему аккомпанировали волны, тихо плескавшиеся о мраморные ступени дворцов. На чёрном бархатном небе брильянтами сверкали звёзды. Луна дрожащим светом посеребрила канал.

Венеция никогда не была так хороша, как в эту минуту.

Пело всё: где-то пел гондольер, пели звёзды, пело море, пел воздух, пел голубой лунный свет, лаская мраморные дворцы.

И эта чудная песня звучала всё тише, нежнее…

Тише и тише…

Всё смолкло.

Зритель

Это был старый, скверный вагон, какие во всём мире сохранились только на французских железных дорогах.

Крошечное отделение на троих. Два места рядом, одно напротив.

Если я останусь один, можно как-нибудь расположиться и заснуть. Но если явится ещё пассажир…

И он явился.

Это был маленький, щупленький человек. С наружностью — как будто он страдал болезнью или, скорее, пороком, тайным, скверным и неизлечимым.

С погасшими глазами, страдальческим, испитым лицом, нервный дрожащий, подёргивающийся.

Я поднялся.

Он воскликнул испуганно:

— Не беспокойтесь! Не беспокойтесь! Я помещусь вот здесь! Вот здесь!

Откинул: скамеечку и сел в уголке напротив меня.

— Вы не далеко едете? — спросил я……

— Я еду до…

Он назвал станцию, куда поезд приходит в половине седьмого утра.

— Но вам придётся целую ночь! Садитесь рядом со мной!

Он снова заговорил торопливо, испуганно:

— Лежите! Лежите! Не беспокойтесь. Я всё равно не сплю.

Я улыбнулся.

— Никогда?

Он улыбнулся в ответ улыбкой, полной грусти и страданья.

— Никогда!

— Виноват… Что ж это? Болезнь?

Он вздохнул очень тяжело:

— Кажется, неизлечимая.

— Простите моё любопытство… Но мне никогда не приходилось слышать… Давно вы страдаете?

— Я не сплю уже два года.

— Этого не может быть!

Он пожал плечами.

— Я сплю, если это можно назвать сном, когда я истомлён окончательно, я принимаю что-нибудь наркотическое. И лежу несколько часов в оцепенении, с головой, словно налитой свинцом. Какой-то полусон, полубодрствование. Так, вероятно, лежат в летаргическом сне… Ах, если бы это когда-нибудь перешло в летаргию и меня похоронили!

— Живым?

— Это лучше жизни! Задохнуться в могиле, быть задушенным гробом — это лучше, чем жить так, как я живу. Я иногда ночью мечтаю о том, что меня похоронили живым, в летаргии. Земля сыплется на гроб. Доски гроба трещать, ломаются, давят мне на грудь, душат меня. Я задыхаюсь… Я мечтаю об этом.

— Но что за причина такой странной болезни?

Он посмотрел на меня страдальческими глазами.

— Любопытство.

Затем он словно спохватился:

— Нет! Нет! Об этом не надо рассказывать… Вы… Я боюсь, что вы не захотите оставаться со мною в купе, уйдёте… и мне начнёт представляться…

— Ради Бога… Что вы говорите? Что представляться?

— Не считайте меня сумасшедшим… Не уходите…

Он говорил с ужасом.

— Не бойтесь оставаться со мной… Я не безумный… Я только не могу спать… Э! Зачем я проговорился!

— Но говорите до конца, и я даю слово, что ни в коем случае не уйду, кто бы вы ни были…

Я рассмеялся.

— Хоть палач?

Он весь задрожал и посмотрел на меня с ужасом.

— Что вы сказали?

— Я сказал… я сказал — «палач»…

— Нет! Я не палач!.. Я не палач!.. Я только любопытный…

Он сидел, весь съёжившись, несчастный, пришибленный.

— Если вы требуете… если вы хотите… я скажу… Видите ли, два года тому назад со мной случилось несчастье: я пошёл смотреть смертную казнь. Зачем? Это всегда любопытно. Мы сидели в ресторане, в Париже, ужинали. Тут был один журналист. Он сказал, что сегодня рано утром он идёт на смертную казнь. Гильотинируют одного убийцу, зарезавшего с целью грабежа. Я сказал: «Вот бы интересно посмотреть!» Журналист предложил: «угодно?» Я был рад и воспользовался.

Он засмеялся горьким смехом.

— Мы шли быстро, боясь опоздать!.. Журналисту ужасно хотелось показать перед посторонним, какой он влиятельный человек, — он поставил меня так близко к гильотине, что когда кровь, словно из спринцовок, брызнула двумя струями из перерезанных сонных артерий, — несколько капель попало мне в лицо… и обожгли… такая кровь была горячая… мне кажется, что она и сейчас ещё жжёт…

Он провёл дрожащими пальцами по щеке.

— Вот здесь…

И он посмотрел на свои пальцы, словно желая убедиться, что на них нет крови.

— Это было серым, пасмурным, мрачным утром… Я стоял, волновался, ждал… И вдруг ворота тюрьмы отворились… И я увидел, как сторожа и люди в цилиндрах тащат дрожащего, бьющегося, упирающегося человека, с голой шеей… Он широко раскрытыми глазами глядел на гильотину… Ах, какой ужас был в этом взгляде! Мы все, здоровые, сильные, упитанные, убивали этого жалкого, несчастного, дрожащего человека. Тащили на убой. Я бы кинулся бежать, — если бы не стыд: «убежал!» Его толкнули, он упал, — я видел как нож резанул по шее. Две тонкие струи крови вылетели из перерезанной шеи, — и перед моими глазами, в корзине с опилками, несколько раз перекувырнулась голова. Её глаза моргали. Я видел, я видел…

Он зажмурился, вытянул дрожащие руки, защищаясь от чего-то, и повторял:

— Я видел… я видел… Если вам скажут, что голова де живёт несколько моментов после смерти, не верьте, не верьте… Этого не знает никто!

И, немного успокоившись, он продолжал:

— Когда я пришёл в себя, я был на другом конце Парижа. Как я зашёл туда, — не знаю. Вокруг сновали люди, — и, вы знаете, я с ужасом смотрел на них. Когда ко мне приближался человек, мне казалось, что вот сейчас его голова отлетит и покатится, моргая, крутясь в крови… И что все, все головы сейчас полетят, закрутятся, заморгают, покатятся мне под ноги… Я смотрел на шеи мужчин, женщин, и мне казалось, что вот сейчас, сейчас ударит гильотина… Когда я лёг, передо мной была голова, моргавшая, в крови… Это была моя первая бессонная ночь.

Он помолчал.

— Я думал, конечно, что это пройдёт… Но день за днём, ночь за ночью это было всё то же. Днём я не мог видеть человека, без того, чтоб не представлять себе, как толкают его шею в отверстие гильотины. Ночью я не видел ничего, кроме отрубленной головы, близко от моего лица, — от неё дышало мне в лицо теплотой крови. И она, часто-часто моргая, смотрела мне прямо, прямо в глаза… Я сказал себе: «Это оттого, что в первый раз. Надо увидеть ещё, — и впечатление ослабнет. В первый раз мне померещилось чересчур много ужаса, во второй это покажется проще». Во Франции…

Он снова улыбнулся горькой и страдальческой улыбкой.

— На моё несчастье, казни не было. Я прочёл в газетах, что предстоит в Лондоне, — и поехал. Через знакомых я добился разрешения присутствовать при казни в качестве журналиста. Вы бывали в Лондоне? Мне часто приходилось бывать по делам. Я проходил мимо дверей Ньюгетской тюрьмы, — не подозревая даже, что это тюрьма. Господи! Да она так стиснута добрыми, честными, обыкновенными домами, — даже двор не отделяет её от соседей. Стена об стену. В то время, когда в этой комнате вешают, и человек корчится в последних муках, — за стеной, быть может, мать качает ребёнка. Кто ж подумает, что это тюрьма, устроенная специально для вешанья? Я проходил часто мимо этих дверей, ничего не подозревая. Над ними торчит шест, — иногда пустой, иногда на нём висел чёрный флаг. Почём я знал, что это? У англичан так много странных обычаев. Кто ж мог думать, что этот выкинутый чёрный флаг означает, что минуту тому назад за этими дверями повесили человека? Приговорённый входит в эти двери и идёт узеньким коридорчиком. Направо, налево по стенам квадраты с номерами, — это заделаны трупы его предшественников. Крошечный дворик, — и несколько дверей. Однажды, после прогулки, его вводят не в ту дверь, в которую его вводили всегда в его камеру. И тогда над главными дверями Ньюгетской тюрьмы появляется чёрный флаг. Несколько чиновников, доктор, палач, я, пастор, смотритель тюрьмы, — мы забрались в эту страшную комнату за полчаса.

Осуждённый гулял на дворе. Мы сидели и молчали. Как вдруг внизу хлопнула дверь, послышался топот шагов по лестнице. И меня охватил ужас, когда все начали подниматься со стульев. Когда осуждённого ввели, и он нас увидал, он стал не бледным, — нет, — белым. Как будто его ввели в клетку к диким зверям. Мне показалось, что я вижу, как зашевелились волосы у него на голове. Ни он ни я не слышали, что говорили эти люди. Как вдруг это страшное лицо мелькнуло передо мной в последний раз. На него накинули саван. Теперь это был не человек, а какой-то белый мешок, который шевелился. Привидение! Это привидение отвели на несколько шагов. Оно стояло, шаталось, шевелилось. Накинули верёвку. Загремело. Западня упала. И привидение, по колено провалившись под пол, быстро-быстро завертелось, закрутилось. Он трепыхал руками, словно стараясь поднять их к шее и сорвать петлю. Видно было, как он часто-часто перебирает ногами, весь дёргается. Пока, наконец, не повис, вытянувшись, дрогнув несколько раз. И всё ещё крутясь. Крутился в одну сторону, тише, тише, — на секунду останавливался и начинал крутиться в другую, сначала медленно, потом всё быстрее, быстрее, потом опять стихая, стихая, — до полной остановки. С каждым разом он делал всё меньше и меньше поворотов, словно успокаивался. Наконец верёвка перестала крутиться, и покойник в длинном белом саване повис почти неподвижно, делая медленные повороты то в ту, то в другую сторону, словно желая нас оглядеть всех ещё раз. Оглядеть теперь спокойно тех, на кого он несколько минут тому назад смотрел с ужасом, как на зверей, которые вот кинутся и растерзают… С этой минуты я не могу оставаться один. Мне кажется, что передо мной висит длинный белый мешок и медленно поворачивается в мою сторону… Я не могу видеть, когда человек двигает руками, — мне кажется, что это он хочет сорвать петлю со своей шеи… Это ужасно. Страшнее этого только гаррота…

— Вы видели и гарроту?

Он сидел, опустив голову, и отвечал тоном человека, который признаётся в преступлении.

— Я видел всё. Бессонница меня измучила. Я решил: «надо привыкнуть. Нет ничего, к чему бы человек не привык! Надо видеть десять раз, сто, тысячу, — чтобы привыкнуть, привыкнуть, — и я буду спать!» Я видел всё… Я ездил в Америку смотреть, как казнят электричеством. Говорят, что человек умирает сразу. Может быть, может быть… Наверное… Может быть… Но это страшно, когда человек четверть часа, сидя в кресле, стучит зубами, корчится в судорогах, синеет, чернеет на ваших глазах. Мёртвый? Может быть… Наверное… Может быть… Но он бьётся как живой… И вам всё время кажется, что он жив, мучится, борется, старается вырваться из ремней, которыми пристёгнут к креслу, старается сбросить с головы страшную медную каску. Вам кажется, что его сжигают перед вами живым. И что живой, двигающийся человек обугливается на ваших глазах… Нет, из Америки я вернулся ещё в большем ужасе. И вся моя надежда, вся была на то, что я привыкну. Привыкну, наконец! Я почти на коленях стоял, умоляя офицера в Алжире, умоляя хоть из-за дерева, спрятавшись, посмотреть, как будут расстреливать солдата. Я слышу этот треск, вижу, как вдруг пошла вся красными пятнами белая рубаха, передо мной, вот здесь, на полу, везде, всегда лежит залитый кровью человек, дёргаясь, трепеща кистями рук, шевеля ступнями… Я не видел лиц тех которые убили. Они были закутаны дымом. Но солдаты затем проходили перед трупом, беря на караул перед смертью. Шли стройно, ровно, спокойно, как всегда. Только глаза! Одни смотрели в другую сторону, другие зажмуривались, проходя мимо, бледные, готовые, кажется, упасть, третьи в ужасе смотрели на труп, как смотрит человек в пропасть, от которой не в силах оторвать глаз… Но страшнее всего всё-таки гаррота. Я видел в Испании. Вы знаете, что такое гаррота? Металлический обруч, привинченный к столбу. Палач закручивает винт, — и с каждым поворотом обруч всё туже притискивает шею к столбу, — давит всё сильнее. Глаза вылезают из орбит. Длинный-длинный язык лезет изо рта. Словно с каждым поворотом всё выдавливают из человека. Трепещущие руки вытягиваются, корчащиеся ноги становятся необычайно длинными. Словно всё это вылезает из туловища. И когда я вижу человека, я представляю себе: этого, как летит его голова, этого с высунутым чёрным языком и вылезшими из орбит глазами, того, как он перебирает ногами и крутится на верёвке, того, как он щёлкает зубами и чернеет, стараясь сбросить с головы медную каску, которая его давит, того, как он лежит на земле и дёргается, залитый кровью. Люди для меня — страшные призраки. Я вижу их всех-всех казнёнными. А ночью меня окружают все обезображенные трупы, которые я видел, обезображенные, осквернённые казнью! И я боюсь, боюсь сойти с ума. Если эти образы останутся в моём мозгу и в больном воображении примут ещё более реальную форму?! И жить с ними, с ними, их чувствовать, видеть, осязать их холод и липкую густую влагу крови. Нет! Мне страшно, мне страшно сойти с ума. Лучше пусть меня похоронят живым, и меня задушит крышка гроба, треснувшая, сломанная надавившей землёй. Это ведь будет длиться только несколько минут… Скажите, как может спать палач! Его совесть спокойна, — как совесть тюремщика, как совесть судьи. Следователь, прокурор, судья, тюремщик, палач — всё это звенья одной и той же цепи, которая называется правосудием. И палач может спать, совесть не подпустит к нему ни одного призрака. Он исполнил веление закона, он совершил акт правосудия. Как задушить совесть? И за что она меня мучит? За то, что я смотрел, как убивают, из любопытства. Если это будет моею обязанностью? Если я буду исполнять свой долг? Палачи спят. Я буду, буду тогда спать. И, узнав, что в Англию требуется палач, я подал заявление, что хочу занять эту должность.

— Вам не удалось?

Он покачал головой.

— В наше время борьба за существование так сильна. Оказалось, что раньше меня уж записалось три кандидата. Один врач, хирург без практики. У него большая семья. Один поэт-декадент, ищущий сверхчеловеческих ощущений. И журналист. По поручению редакции, он летал на воздушном шаре, взвёл на себя небывалое преступление и пробыл два года на каторге, теперь ищет места палача, чтобы снова описать читателям свои впечатления. Конкуренция между газетами велика, как и везде.

— И вы?

— Мне остаётся одно: смотреть, смотреть и ждать, когда же, — на сотом, на двухсотом трупе, — я привыкну. Я ищу свой сон. Я мечусь по всем странам. С эшафота на эшафот. Где я, — там, значит, предстоит казнь.

— Вы едете в…

— Поезд приходит туда в половине седьмого, а гильотинированье назначено в семь. Я боюсь, чтобы поезд не опоздал. Казни теперь всё реже и реже…

Он умолк и сидел в углу, тщедушный, жалкий, — словно огромная, голодная хищная птица, ожидающая падали.

Стук колёс и покачивание поезда усыпили меня.

Когда я проснулся, поезд стоял в…

Это крошечная станцийка в полуверсте от города. Вставало серое, пасмурное утро.

За низенькой изгородью из кустарника, в двух шагах от поезда, мой спутник нанимал таратайку, с отчаянием жестикулируя и что-то объясняя извозчику.

Поезд тронулся.

Я видел, как мой ночной спутник вскочил в таратайку, и как она, поднимая облака пыли, вскачь поскакала по направлению к маленькому городку.

И среди этой пыли чернела сгорбившаяся спина человека, боявшегося опоздать на казнь.

Словно он сгорбился, чтобы удобнее всё время смотреть на часы.

И при мысли о том, что где-то там, какому-то неизвестному мне человеку с каждой секундой всё меньше остаётся жить, — мне стало страшно одному в купе.

Я вынул часы и с ужасом смотрел, как стрелка приближалась, приближалась, приближалась к семи.

Как быстро она шла.

И мне хотелось крикнуть ей:

— Стой!

И я чувствовал беспомощность, страшную беспомощность, которая меня разбивала.

Случай

Я проснулся в ужасе.

В безотчётном ужасе, который иногда почему-то охватывает вас ночью, и вы, как ребёнок, дрожите в темноте.

Мне снился сон.

Женщина переходила через улицу. Как вдруг камни мостовой провалились под её ногами, и земля быстро начала засасывать женщину.

Женщина страшно крикнула. Раз, два…

И я в ужасе проснулся.

Что это? Слышал я во сне или, действительно, меня разбудил женский крик?

Я вскочил, отпер дверь и выглянул в освещённый коридор.

Через номер от меня дверь тоже отворилась, и выглянул жилец, в одном белье, с перепуганным лицом.

Значит, мне не приснилось! Он тоже слышал!

Кругом было тихо.

Мы на цыпочках подошли к двери среднего номера и, затаив дыхание, прислушались.

Из номера послышался поцелуй. Звонкий, вкусный.

Мы оба плюнули.

Рассмеялись без звука, кивком головы пожелали друг другу покойной ночи и тихонько, на цыпочках, разошлись, улыбаясь и покачивая головой, по своим комнатам.

Но мне не спалось.

Какая беспокойная ночь!

Когда я засыпал, мне показалось, что кто-то пробует отворить дверь.

И вот теперь…

Я чиркнул спичкой и закурил папиросу.

Словно в ответ на шум, за стеной опять раздался поцелуй. Ещё и ещё.

Без конца!

В них слышались то страсть и зной, то тихо звучала нежность, то говорила благодарность.

Это меня забавляло. Мне хотелось бы смеяться.

Но странно!

Что-то гнетущее было разлито в воздухе. Темнота словно была наполнена тяжёлыми предчувствиями.

За стеной раздался разговор.

Собственно, не разговор. Говорил только мужчина. Женского голоса я не слышал.

Мужской голос говорил:

— Да говори громче! Я ничего не слышу!

И после паузы:

— Уверяю тебя, они ничего не слышат. Они спят.

Опять поцелуй.

Затем — шаги.

— А? Что? Достать тебе платок? Сейчас поищу. Где он? Здесь? Здесь нет. В этом чемодане?

Замки щёлкали. Слышалось шуршанье.

— И здесь нет. В этом?.. И здесь нет. Но где же? Где же? Где же?

В голосе слышалось сильное раздражение.

— В большом сундуке? Но где же ключи?.. Ах, Боже мой, — ну, где же ключи?.. Ты хочешь, чтоб я сломал замок?

Маленькая пауза.

— Изволь. Если ты так хочешь.

Раздался лёгкий треск, стук ящиков, которые спешно вынимали, шуршанье, — словно всё выкидывали на пол. Потом радостный возглас, почти крик:

— А! Вот!

Опять поцелуй.

И всё затихло.

Тишина стала ещё более гнетущей.

Не знаю почему, но я был так взволнован, что слышал удары своего пульса.

Мужской голос заговорил снова.

— Воды? — спросил он. — Сейчас я тебе дам воды… Представь, моя крошка, — в графине ни капли. Дура горничная позабыла налить! Прислуга в этих отелях!.. Что? Очень хочется пить? Хорошо! Я схожу поищу, где у них тут вода…

Хлопнула дверь.

Не знаю почему, движимый каким-то смешным, детским любопытством, я вскочил, тихонько приотворил чуть-чуть свою дверь и в щёлочку выглянул в коридор.

Я видел только вслед быстро удалявшегося мужчину в шляпе, сдвинутой на лоб, с поднятым воротником пальто, сгорбившегося, съёжившегося.

Видно, его пробирал предутренний холод.

И затем всё снова стало тихо.

Прошло десять минут, прошло двадцать. Мужчина с водой не возвращался.

В соседнем номере было тихо-тихо.

Прошло полчаса. Три четверти.

Я лежал на кровати, дрожа всем телом.

Страх рос, рос во мне.

Крутом ни звука. Словно все в этом доме умерли.

Страх мало-помалу переходил в ужас. Меня колотила лихорадка. Зубы стучали.

Мне хотелось крикнуть диким голосом, выбежать в коридор, созвать прислугу, разбудить жильцов.

Зачем?

Что я им скажу?

Что какой-то господин долго ходит за водой? Что я боюсь один в комнате?

Боязнь показаться смешным, показаться глупым, показаться сумасшедшим удерживала меня, и я лежал, словно прибитый гвоздями к постели, прикованный ужасом, — не смея пошевелиться.

А время тянулось медленно-медленно.

И мужчина не возвращался.

И всё было тихо в этом словно вымершем доме.

Засерел рассвет.

Свет какой-то серый и мрачный, и грязный, полз в окна и наполнял комнату.

А он всё не возвращался.

И кругом было тихо, как в могиле.

«Скорей бы день! Скорей бы день!» с тоской думал я, чувствуя, что мой ужас всё растёт и растёт.

Первый звук, раздавшийся в доме, — где-то хлопнули дверью, — оживил меня.

Я вскочил, как безумный, и позвонил долго, настойчиво, тревожно.

Несколько минут молчания, и раздалось шлёпанье туфель.

Я слышал, как коридорный щёлкнул нумератором электрического звонка, как что-то пробормотал, зевнул и медленно, нехотя шёл к моей двери.

Вот когда секунды казались вечностью. Скоро ли он дойдёт?

И едва дверь отворилась, я встретил его лицом к лицу в дверях, так что он даже пошатнулся.

— Что угодно, monsieur?

— Кто живёт в соседнем номере? Вот здесь!

Заспанный лакей посмотрел на меня удивлённо и злобно.

— Какая-то англичанка. Приехала вчера. Что угодно, monsieur?

— Она замужем? Скажите, она замужем?

Лакей смотрел на меня всё изумлённее и изумлённее.

— Почём же мне знать, monsieur? Monsieur задаёт такие странные вопросы! В шестом часу утра! Изволите беспокоить…

— Я вас спрашиваю!..

— Приехала одна!

— У неё был сегодня ночью мужчина!

Лакей посмотрел на меня, как на сумасшедшего, пожал плечами и повернулся:

— У неё? Старуха, лет семидесяти!

— В таком случае…

Я схватил его за рукав.

— В таком случае, сейчас же войдите в этот номер!.. Там что-то странное… Я не знаю… Там что-то произошло…

У меня зуб не попадал на зуб.

Лакей старался освободить свою руку. Он был окончательно зол.

— Но как я смею, monsieur? Идти к даме, когда она спит!

Но я не отпускал его. Я наступал:

— Идите… Я отвечаю… Я вам говорю, там… там что-то странное.

Моя тревога мало-помалу передавалась и ему. Но он всё ещё пожимал плечами.

— Как я могу?.. Какой вы странный, monsieur… Да и дверь, вероятно…

Он тронул. дверь. Она отворилась.

Лакей несколько моментов в сомнении постоял на пороге. Потом тихонько вошёл.

Прошла секунда, другая — и из номера раздался крик, полный ужаса.

— Ай!

Лакей вылетел в коридор, трясущийся, бледный, как полотно, с искажённым лицом.

— Там… Она… Ай!.. Полицию… Управляющего…

Он кинулся за управляющим.

Словно какая-то неудержимая сила меня тянула. Я пошёл в номер. Пол был завален раскрытыми чемоданами, выброшенными вещами. Я споткнулся обо что-то, падая, схватился за кровать и очутился лицом к лицу…

Я закричал диким голосом, зашатался, меня словно выбросили из комнаты.

На кровати лежала жёлтая, словно восковая, фигура с широко раскрытыми стеклянными глазами, — старуха с перерезанным горлом.

Кровь тёмным, — мне показалось, чёрным, — пятном покрывала край простыни.

Лужа крови чернела на ковре около кровати.

Двери хлопали.

Разбуженные моим криком, неодетые жильцы с испуганными лицами выглядывали из дверей.

— Что случилось?.. Что случилось?..

Я очнулся, — меня тряс за руку сосед, с которым мы ночью подслушивали и смеялись около двери.

Он тоже заглянул в номер старухи и тоже вылетел оттуда в ужасе.

Он тряс меня за рукав, широко, в ужасе, бессмысленно раскрыв глаза, и, не попадая зуб на зуб, повторял:

— Я тоже не спал всю ночь… Я тоже не спал всю ночь…

Сбежалась вся гостиница.

Явилась полиция.

Швейцар слышал только, что ночью кто-то постучал к нему в дверь. Он, как всегда, дёрнул за цепочку, отворил входную дверь. Стучавший вышел, и дверь за ним захлопнулась.

На тротуаре, в двух шагах от гостиницы, нашли платок, о который вытирали окровавленные руки.

Вот и всё.

Гостиница расположена на углу площади. От площади по всем направлениям разбегается десяток улиц. Дальше каждая из них делится на две, на три. Те делятся опять, скрещиваются, перекрещиваются.

И в этом лабиринте убийца исчез бесследно, навсегда.

Разумеется, обыкновенный грабитель, забравшийся с вечера в гостиницу, где-нибудь притаившийся до ночи, а затем вошедший в тот номер, который позабыли запереть.

И управляющий, бледный, растерянный, говорил с укором нам всем, — словно мы были виноваты в случившемся с ним несчастии:

— Ах, господа, всегда надо запирать двери! Как вы так, право!..

И жильцы стояли подавленные, словно, действительно, в чём-то виноватые.

Больше всех был подавлен, больше всех был растерян сосед, с которым мы ночью смеялись у двери, где в это время совершалось преступление.

— Но позвольте! Как же так? — бормотал он. — Я сам… понимаете, сам!.. Я слышал поцелуй! Ясно слышал поцелуй! Поцелуй!

— Как будто нельзя целовать собственную руку! — вскользь заметил один из лакеев, взглянув на него искоса, пожимая плечами, полный презрения к человеческой недогадливости.

— Вы бы легли, monsieur! На вас лица нет! — заметил мне кто-то.

— А мне представлялось то, как убийца быстро уходит по коридору, подняв воротник, нахлобучив шляпу, сгорбившись, съёжившись, словно дрожа от холода, то, как он, стоя около трупа, целует себе руку, чтоб обмануть проснувшихся соседей.

Он давал концерт на поцелуях.

Настоящий концерт.

Придавая им все оттенки, — от безумной страсти до тихой нежности.

Заставляя их звучать то громко, то тихим шёпотом любви, обожания, то благодарностью за счастье.

А в это время около лилась кровь из перерезанного горла, промачивала матрац, струйкой стекала и крупными тяжёлыми каплями падала в тёмную лужу на ковре.

А он давал свой концерт.

И этот концерт давался для меня.

Железнодорожная семья

— Слышали? Жанна выходит за старшего Жако!

— Да неужели?!

— Уверяю вас.

— Вот ей счастье!

— Незаконнорождённым всегда счастье!

— Ну, положим, счастье не особенно велико!

Так говорили немногие, по большей части легкомысленная молодёжь.

Но их строго останавливали старшие:

— Для бедной девушки, как она, конечно, счастье!

Семья Жако…

— А, известные железнодорожники! — с уважением говорили окрестные крестьяне.

Жако — самая зажиточная семья в округе. У них великолепный дом около самого полотна железной дороги.

Железнодорожная компания предлагала им переехать подальше и даже согласна была купить для них небольшую ферму.

Но глава семьи, Жако, с достоинством отвечал:

— У всякой семьи есть свои предания! Мы остаёмся здесь, где жил наш отец. Здесь умер он, — здесь покоятся части наших тел!

У Жако десяток лошадей, молочная ферма, 200 овец, целое стадо свиней. Они выкармливают для продажи пулярок. У них хороший виноградник, Жако дают деньги взаймы и берут хорошие проценты.

— Семья, каких мало! — говорит сам префект. — Жако знают все.

Семья Жако состоит из пяти человек: старик Жако, супруга Жако и трое сыновей. У них у всех пять ног и пять рук.

— О, Жако тонко знают свои дела! — говорят про них с завистью крестьяне.

— Они идут прямым путём к богатству!

— Вы увидите, что их внуки будут ходить на двух ногах и есть обеими руками.

Начало благосостоянию семьи Жако положил отец стариков, Франсуа.

Портрет этого «истинного родоначальника фамилии» красуется в парадной комнате дома Жако. Его писал один художник из Парижа, высаженный за неимение билета на ближайшей станции и никогда не видавший покойника. На портрете изображён Мак-Магон с благороднейшим выражением лица. Этим портретом очень гордятся.

— Таков был папаша.

— Жизнь его являет очень поучительный пример! — говорит старик Жако.

Он был страшнейшим пьяницей.

— Он не только не увеличил того, что ему досталось, но истратил и то, что было! — с грустью вспоминают про «родоначальника фамилии».

В пьянстве он не знал границ и меры.

Такого пьяницы ещё не бывало!

— Он продал за пятьдесят франков корову, стоившую двести! — со слезами вспоминает старуха Жако.

— Да! И пропил эти деньги! — подтверждает старик Жако, рассказывая поучительную историю своего отца. — За пятьдесят франков корову, которая стоила по меньшей мере, — по меньшей мере двести!

Сорок два года семья не может забыть о корове. Память о ней живёт в третьем поколении.

— Но, — тут голос старика Жако звучит торжественно, — своей смертью он искупил всё! Он жил, как великий грешник, и умер, как дай Бог умереть всякому христианину! Осчастливив своих детей!

Однажды старик Франсуа, по обыкновению пьяный как стелька, переходил через рельсы, как вдруг из-за крутого поворота вылетел курьерский поезд, шедший из Лиона.

Свист, отчаянный крик, — и на полотне, когда пронёсся поезд, лежали две половинки старика Франсуа.

— Он был разрезан изумительно! Вдоль и пополам! Хоть на весах свешайте! Две совершенно равные половинки! Как апельсин! Даже голова разрезана пополам! В этом нельзя было не видеть знамения!

За задавленного старика железнодорожная компания должна была заплатить десять тысяч франков.

И старик Жако — тогда ещё молодой человек — сказал своей жене:

— Старуха, надо быть неверующим, чтоб не видеть в этом особого указания! Старуха, ты видишь перст?

Старуха Жако — тогда ещё молодая женщина — затряслась от благоговения и прошептала;

— Вижу!

— Старуха, такие чудеса встречаются только в описаниях жизни святых. Всю жизнь человек жил великим грешником, а умер праведником! Десять тысяч франков! Старуха, нам указан путь к благосостоянию нашей семьи.

И через неделю из-под колёс вечернего курьерского поезда раздался страшный вопль.

Madame Жако кувыркалась в крови без левой ноги.

«Случившийся» неподалёку Жако бросился в деревню за фельдшером, тот сделал перевязку.

И железнодорожная компания без особых споров заплатила Жако за отрезанную ногу восемь тысяч франков.

— Мы заплатили бы больше, но ведь, согласитесь, с потерей одной, — всего одной ноги, — madame не потеряла полной способности к труду!

Левая нога madame Жако была погребена в саду.

Через четыре месяца madame Жако выздоровела и очень быстро ходила на деревяшке.

А через четыре месяца и пять дней после несчастного случая с madame Жако по проходе вечернего курьерского поезда на полотне валялся в крови, без правой ноги, monsieur Жако, крича и проклиная железную дорогу:

— Которая только и делает, что давит людей, не давая даже предупредительных свистков, что совсем не по правилам!

«Случившаяся» точно так же поблизости madame Жако сбегала за фельдшером. Фельдшер сделал перевязку.

Железнодорожная компания заплатила на этот раз двенадцать тысяч франков. И таким образом установилась такса.

Нога — восемь тысяч франков.

Рука — двенадцать тысяч.

Правую руку monsieur Жако положили под тем же вишнёвым деревом, рядом с левой ногой madame Жако.

А через шесть месяцев в землю пошла и правая рука madame.

Жако сказал садовнику, которым он уже успел обзавестись:

— Вот по этой линии от этого дерева вы ничего не садите, кроме цветов. Никаких деревьев, никаких кустов. Это место нам понадобится!

Дети Жако подрастали, и когда достигали совершеннолетия, «части их тел», как называл Жако, укладывались на лужайке.

Часто старики Жако, ковыляя вечером в саду на костылях, заводили спор по поводу маленьких холмиков, покрытых цветами.

— Здесь лежит левая нога Жака!

— Ну, вот ещё! Тут правая нога Пьера. Жакова нога дальше! Жакова нога была уж позднее даже Жозефовой руки!

— Ты прав! А вот тут моя рука! Но где же Пьеровы пальцы?

Пальцы — это было уже усовершенствование в деле, выдуманное стариком Жако.

На первый раз Пьеру удалось удивительно ловко выскочить из-под поезда. Ему отрезало только три пальца на правой руке.

Только шесть месяцев спустя он попал так несчастно, что ему уж совсем отрезало начисто руку.

Железнодорожная компания сначала заплатила три тысячи франков «за частичное лишение способности к труду», а потом уже двенадцать тысяч за полное лишение правой руки.

Таким образом рука принесла пятнадцать тысяч франков.

Но, к сожалению, Пьер был младшим сыном, и удачная мысль пришла в голову слишком поздно.

В общем, практикой была выработана такая система.

Жако «резались» накрест: правая рука и левая нога.

— Это необходимо для правильной циркуляции крови, — объяснял старик Жако, — этим избегается односторонность!

И добрый деревенский врач поддакивал:

— Совершенно верно! Конечно, с медицинской точки зрения это всё-таки лучше!

Жако отлично знали, и когда он являлся в железнодорожную компанию за вознаграждением за увечье, там посмеивались:

— Ну, monsieur Жако, не найдётся ли у вас ещё лишней ноги?

На что Жако отвечал строго:

— Над чужими несчастиями, сударь, не смеются. Это запрещает Господь.

Итак, в деревне прошёл слух, что Жанна, бесприданница Жанна, незаконнорождённая Жанна выходит за Жозефа, старшего сына Жака.

Жанна была красивая и здоровая девушка, — кровь с молоком.

— Главное, что здоровая! — с любовью говорила о ней старуха. — Для нас это самое важное!

Замужество Жанны вызвало массу толков.

— За самого богатого жениха в селе! Везёт этим незаконнорождённым.

— Ну, не велико счастие! — фыркала молодёжь.

Но Анатоль Жофруа, служивший в солдатах и имеющий даже политические убеждения, остановил недовольных:

— Железная дорога и всё прочее есть не что иное, как цивилизация. Цивилизация существует для блага общего. Должны же, чёрт возьми, и мы пользоваться какими-нибудь благами от цивилизации! Буржуа летит в курьерском поезде! Должно же что-нибудь перепасть и на долю бедняка, дом которого осыпают искрами и обдают дымом. Ведь не для одних же богатых, чёрт побери, существуют железные дороги! Надо и бедняку приобщить себя к благам цивилизации!

После этого всякие разговоры стихли.

— Жофруа прав! Это человек с политическими взглядами!

Свадьбу справили сейчас же после Рождества. И справили с пышностью.

Вся семья Жако, разодетая по-праздничному, ковыляла на деревяшках, и только одна Жанна шла двумя ногами и утирала слёзы двумя руками.

По окончании венчания кюре обратился к Жанне с проповедью на тему «довольствуйтесь малым».

— Жанна, — сказал он, — вы бедная девушка, и Небу угодно было взыскать вас за вашу бедность и за вашу чистоту, невзирая даже на ваше грешное происхождение. Вы зачаты ведь в грехе, Жанна! Но Небу угодно было не обратить внимания на это. Вы входите, Жанна, в самую почтенную и самую состоятельную семью нашего прихода. Постарайтесь быть достойной её, Жанна. Вы будете жить в богатстве, но никогда не забывайте правила: довольствуйтесь малым. Блестящий пример этого вы видите в той семье, в которую вы ныне вступаете, Жанна. Вся семья Жако всегда в скромности своей довольствовалась меньшим, чем довольствуемся мы, прочие грешные люди. Они довольствуются всего одной ногой и всего одной рукой! Вот пример довольства малым! И Небо невидимо награждает их. Посмотрите на их виноградники, на их сады, на их стада — и умилитесь! Так награждается, дети мои, скромность, так награждается довольство малым!

Глубоко тронутый, старик Жако даже прослезился, слушая проповедь, и по окончании подковылял к кюре на своей деревяшке:

— Вы отлично говорили! Даже меня прошибла слеза, а я видал виды, — согласитесь! Вот вам, кроме условленного за венчание, ещё сто франков. Украшайте церковь. Благодарю вас за то, что вы внушаете добрые мысли молодёжи!

Свадебный стол отличался изобилием, и когда молодая взялась за ложку, старик Жако встал и торжественным голосом, при общих одобрениях, сказал:

— Эге! Возьми-ка ложку в левую руку, моя милая Жанна! В левую! Семья крепка преданиями! А в семье, куда ты входишь, дитя моё, все едят левой рукой — за неимением правой!

Гости закричали «ура», а старуха Жако со слезами обняла Жанну и, прижимая её левой рукой к сердцу, сказала:

— Привыкай есть левой рукой, дитя моё! Это твой первый опыт!

У Жанны, похолодело сердце.

Жанне жилось великолепно.

Она отлично ела, прекрасно работала, и единственное — что на неё покрикивали:

— Жанна, не работай правой рукой! Правая тебе ни к чему! Приучайся всё делать левой!

И на неё смотрели с любовью.

— Ты бы подвязала Жанне правую руку, — говорил жене старик Жако, — скоро время.

Старуха Жако ласково прибинтовывала Жанне правую руку:

— Зачем тебе она? Ты посмотри, как без неё удобно! Легко! Ничего лишнего! Дай я тебе подвяжу, чтоб эта дрянь не болталась!

И она целовала Жанну.

— Готовься, готовься, дитя моё! Ты скоро принесёшь приданое своему мужу! двенадцать тысяч франков!

Жанна вздыхала:

— Маменька, разбинтуйте! Я чувствую какую-то неловкость в правой руке. Разбинтуйте!

И вся семья с радостью восклицала:

— Не долго уж, не долго потерпеть, Жанночка! Вот ты уж и сама чувствуешь, что она тебе мешает!

Настала весна, и старик Жако сказал однажды, с любовью глядя на руки и ноги Жанны:

— Пора уж у Жанночки обстричь купончик!

Жанна зарыдала и кинулась в ноги старикам:

— Я буду работать, сколько угодно! Я буду работать за двоих, за всех! Не трогайте меня!

Но старик нахмурился:

— Вот ещё глупости! Что мы за миллионеры такие, чтоб иметь по две руки и по две ноги?! Прихоть не по карману! Мы люди бедные, — впору иметь необходимое. А роскоши заводить не к чему!

— Будем благоразумны, — сказал ей муж, лаская Жанну левой рукой, — будем благоразумны, моя жизнь, моё счастье! Ведь должна же ты принести мне приданое? Не так ли? Ну, что за охота, чтобы вся деревня говорила про тебя, что ты бесприданница? Я не хочу, чтобы о моей жене говорили дурно!

— Да и, наконец, это безобразие! — протестовали младшие братья. — Вся семья обходится деревяшками, — с какой же стати она одна будет отпускать себе руки и ноги?! Если так, мы тоже женимся и тоже не позволим трогать наших жён! Хороша будет семья! Рукастая! Ногастая! Куда ни плюнь, везде торчит рука или нога! Тьфу!

— Даже неприятно смотреть! Висят лишние вещи! — поддакивал отец.

А мать, обнимая Жанну, уговаривала:

— Ты себе представить не можешь, Жанночка, какая это прелесть без руки, без ноги! Какое облегчение! Ложишься в постель — словно бесплотный дух! Ничего не чувствуешь! Один воздух! Ах, как хорошо!

Жанна плакала, и на семейном совете было решено:

— Пусть лето с рукой проведёт! Пусть пощеголяет! Женщина молоденькая! Пусть пофрантит! Кстати не рабочее время. Но осенью…

Сентябрь забрызгал мелким дождём, и однажды, когда все сели за обед и Жанна взялась за ложку, свекровь остановила её с нежностью:

— Для тебя, Жанночка, приготовлено особо! Получше!

И поставила на стол жареную баранью ногу.

— Теперь тебе надо кушать получше! Эти две недели!

У Жанны затряслись руки и ноги.

Никогда Жанне не снилось, чтобы в людях было столько нежности.

Вся семья ходила поутру на цыпочках:

— Тс! Жанна спит! Жанне нужно теперь набираться сил!

Обед Жанне вызывал горячие споры.

— Баранины ей! Баранины! — говорил старик Жако. — Что за беда! Прирезать ещё барана!

— Суп из бычачьих хвостов — очень-очень питательная вещь!

— Гусь хорошо помогает женщинам!

— Дайте ей гуся! Молока! Яиц! Масла!

Оставаясь одна, Жанна целовала свою правую руку.

Как нарочно, без работы, рука стала такой белой, нежной и красивой. Сквозь тонкую кожу просвечивали голубенькие жилки. Жанна припадала к ней со слезами и целовала, целовала, целовала свою руку.

Голова у неё шла кругом, и иногда у Жанны являлась безумная мысль:

«Взять нож и самой отрезать себе руку. Самой! И бросить её старикам!»

В одну из таких минут её застала старуха Жако. Лицо у Жанны было такое страшное, что старуха поняла её мысль. Затряслась и побледнела.

— Что ты думаешь сделать? Не смей, не смей и думать об этом! Ты нас разоришь!

Жанна разрыдалась.

— Маменька, да ведь как больно-то будет!

Но старуха с ласковой улыбкой обняла её:

— Глупенькая моя! А как же рожают-то?

За ужином старик Жако с любовью глядел на расписание поездов, которое, как святыня, в рамке висело на стене, и говорил, указывая на поезд, подчёркнутый красным карандашом:

— Вот наш поезд!

И однажды, после ужина, старик поднялся и сказал, взглянув на часы:

— Половина девятого. Жанна, идём!

Жанна кинулась на пол, она хватала всех Жако за уцелевшие ноги, за деревяшки, целовала ноги, целовала деревяшки:

— Ну, подождём хоть до пассажирского поезда! Ещё полчаса!

Старик Жако отрицательно покачал головой:

— У всех есть своё самолюбие, дитя моё! Нас всегда давил курьерский поезд, — зачем же ложиться под какой-то пассажирский, когда есть курьерский! Из вагонов первого класса, — ты только подумай! Да курьерский и лучше. Курьерский пролетает по руке стрелой, а пассажирский, — жди там, пока протащится! Курьерский — одна прелесть! Коротко и скоро. Ты не успеешь опомниться, — чик, и готово! Как ноготь обстричь. Идём, Жанна, идём!

— Ой-ой-ой! — вопила Жанна. — Хоть пьяною меня напойте!

Но старики расхохотались:

— Ах, молодость, молодость! Да ведь если от тебя будет пахнуть абсентом, это уж будет собственная неосторожность!

И старик Жако прибавил строго:

— И к тому же, что скажут люди? Молодая Жако так напивается, что попала под поезд! Мы живём среди людей и должны считаться с общественным мнением! Ну, идём! Довольно глупостей!

И вся семья повела Жанну, похолодевшую, трясущуюся, едва державшуюся на ногах.

— Так помни, дитя моё, — говорила мать, обнимая её за талью, — там есть такая гайка на внутренней стороне рельса, схватись за неё и держись крепче, чтоб не отнять руку в нужную минуту! Только держись за гайку, — остальное всё само собой!

— Вот наше место, — с гордостью сказал старик Жако, светя фонарём, — вот и гайка. Жанна, ложись, дитя моё.

Старуха слегка подтолкнула еле державшуюся на ногах Жанну; та упала.

— Вот так, вот так, дитя моё! Дай руку! Вот гайка! Схвати пальцами! Держись!

Старуха заботливо оправила и подоткнула платье Жанны, чтоб его не втянуло в колёса.

— Слышишь, как рельсы загудели. Теперь уж близко! Близко! Лежи с Богом!

Старуха поцеловала Жанну и отошла в сторону от полотна.

— Полминуты каких-нибудь! Держись, Жанна! — донеслось из темноты.

— За гайку держись!

Поднялся дьявольский шум. Из-за поворота, словно чёрт с огненными глазами, сверкая огромными фонарями, вылетел паровоз.

Грохот, треск, свист, вопль.

— Человека задавили! Человека задавили! — закричал Жозеф Жако, кидаясь в деревню за фельдшером.

Семья Жако бросилась к рельсам, светя фонарём, отыскивая, где Жанна.

Жанна лежала около рельсов, белая как мел, с вытаращенными глазами, с оскаленными стиснутыми зубами.

— Будьте вы прокляты!.. Прокляты!.. Прокляты!.. — со стоном крикнула она.

Старуха Жако нагнулась и воскликнула:

— Поздравляю вас! Как нельзя быть лучше! Немного ниже плеча!

А из деревни с фонарями бежали уж люди.

— У Жако опять несчастье!

— Жанна?

— Она!

— Руку или ногу?

Кровь хлестала из Жанны, и она стонала, впадая в забытьё:

— Будьте прокляты… прокляты… прокляты…

— Это она железную дорогу! — пояснил старик. — Конечно, будь они прокляты! Калечат людей, даже свистка не дают!

Жанна лежала в соседней комнате на отличной хирургической койке, давно уже заведённой в доме Жако. Около неё хлопотали доктор и фельдшер.

А семья Жако, собравшись в столовой, чокалась красным вином.

На Жозефа сыпались поздравления.

— Теперь ты можешь позволять себе всё! — говорил со слезами Жако-отец. — Я тебе разрешаю! Безумствуйте, дети мои! Наслаждайтесь жизнью! Теперь Жанна может быть в интересном положении!

Через два с половиной года над железнодорожной семьёй разразилось несчастье.

— Мы потеряли двадцать тысяч франков! — говорила мне Жанна, утирая слёзы левой рукой и с трудом стоя на деревяшке.

Она только что встала после «левой ноги» и ещё плохо управлялась с деревяшкой.

— Двадцать тысяч франков! Вы только подумайте!

Через полтора года «после руки» Жанна родила мальчика.

— Прелестный был такой бутуз. Верите ли, кровь с молоком.

И старик Жако решил:

— Надо проучить железнодорожную компанию на этот раз как следует!

Мимоходом он посоветовался с опытным юристом:

— Скажите, если ребёнку отдавят правую ручку, — это дороже стоит?

— Конечно же, дороже! — ответил опытный юрист. — Лишенье способности к труду на всю жизнь! Шутка! Надо с детства держать инвалидом!

И старик Жако решил:

— Надо заблаговременно позаботиться о малютке!

— К тому же, — говорил он дома, — это лучше, если ребёнок вырастет без правой руки. Он затем не чувствует никакого лишения. Он даже не знает, что такое правая рука!

Все с ним согласились.

И когда младенцу исполнился год, настал торжественный день!

С утра вся семья была в радужном настроении:

— Сегодня маленький Жако сделает своё дело!

— Такой маленький — и уж заработает двадцать тысяч франков по меньшей мере! — шутил дедушка. — Молодец, Жако! Настоящий Жако!

— И это, не считая ножки! — с гордостью говорила счастливая мать. — Ножкой оп потом ещё заработает!

И все целовали маленького карапуза, который, лёжа в чистенькой кроватке, играл купонами: ручками и ножками.

— А не обрезать ли нам ему все четыре купончика?! — весело подмигивал дед. — Пусть грабит компанию! А?

Вся семья понесла маленького Жако «на место».

Младенчик улыбался и смотрел весело своими глазёнками.

— Молодчина!

Маленького Жако уложили на место, мать расцеловала его в обе пухлые щёчки и пригрозила пальчиком, чтоб лежал смирно.

Рельсы гудели уже, стонали, дрожали.

Все отошли в сторону от полотна.

Но, оставшись один, маленький Жако забарахтался ручками и ножками, стал на четвереньки и взлез верхом на рельс.

Из-за поворота с громом вылетел паровоз курьерского поезда…

— Пополам ангельчика! — рассказывала мне Жанна. — Умилительно было смотреть! Пополам! Как арбузик! Сверху беленький, а в серёдке весь красненький. А кругом кишочки, кишочки! Гарнирчиком! Красота!

И ничего за младенца не дали.

— Свинство! — выругался старик Жако. — За купон деньги, а за целую акцию ничего!

Человек, которого интервьюировали (Петербургский тип)

Как это случилось в первый раз, Иван Иванович даже не может дать себе отчёта.

Это произошло вечером, в полумраке кабинета. Дрожали красные, синие, жёлтые пятна, которые бросал разноцветный фонарик. Молодой человек сидел перед Иваном Ивановичем, наклонившись, с жадно раскрытыми глазами, засматривая ему в глубину очей, казалось, страдал и млел и только иногда шептал:

— Дальше… дальше…

Ивану Ивановичу казалось, что молодой человек гипнотизирует его своим взглядом. У него слегка кружилась голова. Он был в каком-то опьянении. Его охватывало волнение. Он говорил, говорил, говорил… и когда кончил, молодой человек поднялся и поклонился.

— Это всё, что мне было нужно. Вы интервьюированы!

Иван Иванович почувствовал, что он летит в пропасть.

Он словно пробудился от сладкого сна. Его охватил ужас.

Он хотел крикнуть вслед уходившему молодому человеку:

— Стойте!.. Стойте!..

У него даже мелькнула в голове мысль:

— Убить его и спрятать труп.

Но было поздно. Тот ушёл.

Иван Иванович остался недвижимый в кресле. Голова кружилась. Под ложечкой тоскливо сосало. Кости ныли, словно Ивана Ивановича кто-то исколотил.

И одна только мысль, не шевелясь, сидела в мозгу:

«Вот меня и интервьюировали!»

Ему вдруг захотелось кислой капусты.

— Что это я? — опомнился Иван Иванович и приказал сделать постель.

— Никого не принимать, и я никуда не поеду. Мне что-то не по себе.

Он с наслаждением зарылся в свежее, чуть-чуть надушенное бельё, свернулся клубочком в холодном полотне, задул ночник и долго лежал с открытыми глазами.

Ему было страшно и приятно.

Он старался думать о том, что произошло, с отвращением и не мог: против воли воспоминания наполняли его блаженством.

— А ловко я мысль об учреждении института экзекуторов пропустил… Прямо против Василья Васильича… Пусть съест! Хе-хе!..

Он заснул поздно, среди какого-то блаженного бреда, и спал тревожно, — его мучили кошмары.

Он кричал во сне и метался.

Ему снились народные толпы. Они смотрели на него с изумлением, с благоговением.

— Ах, какие у вас взгляды! Какие мысли! Какой ум!..

Подходили ближе, ближе и вдруг, подойдя совсем вплотную, показывали на него пальцем, кричали:

— Человек, которого интервьюировали!

Хохотали и разбегались.

И так раз восемьдесят.

Иван Иванович проснулся в холодном поту, с лёгкой головной болью. Одеяло, простыни были скомканы, подушки валялись на полу.

Он взялся за газету и почувствовал, что у него отнимаются руки и ноги. На первой странице крупным шрифтом чернело:

«О реформах наших департаментов. Интервью с его превосходительством Иваном Ивановичем Ивановым».

Каждое слово, которое он сказал вчера, стояло теперь чёрным по белому, выделялось, кричало. Тысячи, десятки тысяч людей теперь читали то, что он думал.

Иван Иванович чувствовал себя так, словно с него на Невском на солнечной стороне в два часа дня упала часть туалета и все увидели его сокровенное.

Ему было стыдно и — удивительно! — приятно.

«Что ж, дай Бог всякому!» подумал Иван Иванович, перечитав свои мысли.

Мысль о департаменте, однако, наполнила душу Ивана Ивановича ужасом.

— Читал! — почувствовал Иван Иванович, когда швейцар отвернулся, снимая с него шубу, и у него ёкнуло сердце.

Он пошёл на цыпочках вдоль стенки и в эту минуту отдал бы всё своё жалованье, чтоб только его никто не заметил.

При входе Ивана Ивановича всё стихло. Мелкие чиновники глубже ушли в бумаги. Средние начали вдруг все почему-то рыться в столах. Покрупнее, подавая руку, старались не глядеть Ивану Ивановичу в глаза и говорили что-то нескладное:

— Какой сегодня на дворе великолепный театр… Скоро ли будет числовое двадцато?..

«Словно по-сербски», тоскливо подумал Иван Иванович.

— Все прочли… Все знают…

Только один Степан Степанович глядел на него из своего угла прямо и пристально.

Степан Степанович потому и сидел в самом углу, что он имел неизлечимую болезнь интервьюироваться. Редкий день в газете не появлялось интервью с Степаном Степановичем. От Степана Степановича сторонились; Степана Степановича чуждались, с ним избегали говорить, особенно при посторонних:

— Ну его! Ещё возьмёт да в интервью вставит: «хотя некоторые из моих товарищей и полагают так-то, но я нахожу этот взгляд неосновательным». Да в виде «неосновательного взгляда» ваше мнение и выведет.

Степан Степанович и сам понимал, что ведёт себя предосудительно, держался в уголке, ни с кем не заговаривал, ни на кого не смотрел, руку подавал робко, словно успокаивал:

«Не бойтесь! Не бойтесь! Ведь я не заражу вас своим прикосновением. Отнеситесь же ко мне хоть немножко по-человечески, не отказывайте подать руку!»

Теперь Степан Степанович смотрел на Ивана Ивановича прямо и смело. Словно радостно, как будто слегка насмешливо.

«Старая кокотка так смотрит на начинающую!» пришло вдруг в голову Ивану Ивановичу отвратительное сравнение, и ему сделалось так нехорошо, что он даже вышел не надолго.

Его место было по самой средине комнаты, и Иван Иванович сидел ни жив ни мёртв, боясь поднять глаза. Куда бы он ни повернул голову, все в той стороне моментально низко склонялось над бумагами, словно даже бумаги — и те становились неразборчивыми от взгляда Ивана Ивановича, или начинало рыться в столах, или смотрело в окна, на стены в величайшем смущении.

Иван Иванович попробовал было рассеять эту тяжкую атмосферу томительного молчания.

Помолился в душе и громко сказал:

— Читали вы, господа…

Но сам не узнал своего голоса.

Да и кругом всё взглянуло на него с таким испугом, что Иван Иванович почувствовал, как у него отнялись ноги и язык.

Было тяжело, мучительно тяжело.

Ивану Ивановичу вспомнилась одна пьеса, которую он видел когда-то у мейнингенцев. Из древнегерманской жизни. Римские солдаты, остановившиеся в германской деревне, совершили гнусное преступление над германской девушкой.

И вот ночью сбегаются жители деревни. Сцена, при мерцающем свете факелов, наполняется страшным, леденящим душу шёпотом. «Об этом» никто не решается сказать громко. Вводят девушку, и гасят все факелы, чтоб никто не видел её лица…

«Словно я германская девушка!» с тоскою думал Иван Иванович и в первый раз перевёл дух, когда в половине третьего стемнело и комната департамента погрузилась во мрак.

Но самое страшное было, когда один из вызвавших его просителей начал свою речь к Ивану Ивановичу так:

— Прочитав сегодня в газетах ваши просвещённые взгляды, осмеливаюсь…

Иван Иванович схватился за притолоку:

«Все знают… все»…

Безумные мысли закружились у него в голове:

«Убить просителя и спрятать труп».

Но голос благоразумия взял верх:

«Всех не перебьёшь… Всех перебить невозможно»…

Да к тому же в его ушах прозвучал в эту минуту, словно труба архангела, страшный голос курьера:

— Вас к директору!

Шатаясь, Иван Иванович вошёл.

В кабинете было полутемно.

— А, это вы… — сказал директор, отвернулся и подал ему руку, как показалось Ивану Ивановичу, нерешительно.

Подал и сейчас же отдёрнул.

«Убить директора и спрятать его труп?». мелькнула в голове Ивана Ивановича опять та же безумная мысль, и ему вдруг мучительно, страстно, болезненно захотелось, чтобы в эту минуту случилось светопреставление.

Директор смотрел в сторону, барабанил пальцами, видимо, хотел что-то сказать, но говорил совсем другое.

— Какая хорошая погода! — сказал директор.

Иван Иванович шевелил сухими губами.

— На улице ездит много извозчиков! — сказал директор и, не получая ответа, добавил: — Вообще на улицах завелось что-то слишком много извозчиков…

Иван Иванович от этих странных фраз директора ещё больше страдал. Наконец он облизнул сухим языком сухие губы, собрал все силы и воскликнул:

— Пётр Петрович… Ваше превосходительство…

Его голос пересёкся и зазвенел как оборванная струна.

В кабинете послышались тихие всхлипывания.

Директор заговорил. В голосе его тоже послышались слёзы:

— Иван Иванович… Успокойтесь… Не надо… Ведь я же не зверь, я понимаю… Ничего особенного… Даже очень дельно… Но только отчего же вы всего этого мне на словах не сказали, а так, вдруг, в газете?..

Всхлипывания раздались сильнее.

— Ну, ну!.. Не буду… Не надо… Я не спрашиваю, как это случилось! Не надо!.. Не рассказывайте!.. Я знаю, вам больно… Но, Иван Иванович, дорогой мой… Одна просьба!.. Ну, случился грех, с кем не бывает… Но вперёд не впадайте… Затягивает это… Я знаю… Вон посмотрите, Степан Степанович…

— Пётр Петрович, — воскликнул Иван Иванович, — да неужели я Степан Степанович?…

И рыдания хлынули из его груди…

Сравнить его со Степаном Степановичем! Это было уж слишком.

«Вот когда я погиб! — вспоминал потом Иван Иванович. — Убил он меня, назвав Степаном Степановичем».

Директор даже испугался.

— Да я не сравниваю… Что вы?.. Иван Иванович!.. Я предупреждаю только… Отечески предупреждаю… Ведь «они» начнут теперь шляться… Ах, Господи! Командировку, что ли, вам дать куда-нибудь, чтобы вы проветрились?!

В горле Ивана Ивановича высохли слёзы.

— Нет-с, ваше превосходительство, никакой командировки на надо… Никуда я не поеду… Я останусь тут бороться. Пусть ко мне ездят, пусть искушают… Борьбой, борьбой со страстями я искуплю невольное падение… Искуплю и восторжествую!

И, сделав поклон, он шатающейся походкой пошёл к двери.

— Бог вам да поможет в вашем подвиге! — напутствовал его вслед директор, а когда Иван Иванович выходил из двери, он слышал, как директор говорил экзекутору:

— Вот и ещё одного чиновника мне испортили!

В коридоре Ивана Ивановича, оказывается, поджидал Степан Степанович.

— Хотите, батюшка, я вам одного репортёра пришлю! — страстно прошептал Степан Степанович, — Как, шельма, интервьюирует!!!

Иван Иванович даже отпрянул в ужасе и воскликнул:

— Отойди от меня, сатана!

Темно было в департаментах, а на улице было ещё достаточно светло, и Иван Иванович, возвращаясь домой, узнал на встречном лихаче того самого молодого человека, который его вчера интервьюировал.

Молодой человек ликовал. Иван Иванович считался самым неприступным из действительных статских советников, и за интервью с ним молодому человеку заплатили в редакции по двойному тарифу.

Молодой человек радостно закивал Ивану Ивановичу.

У Ивана Ивановича кровь бросилась в голову, ему захотелось вдруг остановить извозчика, закричать:

— Стой! Городовой! Держи его! Взять! Он развращает действительных статских советников!

Но лихач уже промелькнул и затерялся в толпе экипажей.

Вернувшись домой, Иван Иванович объявил, что никуда не поедет.

— Куда ни поедешь, везде «про то» говорить будут!

Он даже в клуб не отправился обедать. Просидел, не евши, и, быть может, слабостью вследствие голода и объясняется то, что случилось.

В семь часов в кабинет вошёл другой молодой человек, с беспокойно ласковым взглядом, сел против Ивана Ивановича и, нежно наклонившись к нему, мягко спросил:

— Что вы думаете о резиновых калошах?

Иван Иванович хотел вскочить, крикнуть прислугу, приказать избить ласкового молодого человека резиновыми калошами, но сам не знает, как вместо всего этого сказал:

— Думаю, что резиновые калоши полезны вследствие только дешевизны, но в смысле сохранения пальцев на ногах предпочитаю кожаные…

И пошёл…

На следующий день с Иваном Ивановичем в департаменте даже не все поздоровались, экзекутор сухо сказал:

— По распоряжению г. директора, из вашего ведения будут изъяты все дела, не подлежащие оглашению.

Но Ивану Ивановичу — странное дело, он даже сам удивлялся своему равнодушию — было всё как с гуся вода. В эти ужасные минуты его волновала только одна мысль:

«Нет, что же он, подлец, про буквы металлические ничего не напечатал. Ведь я говорил, что металлические буквы в калошах вредны, ибо портят сапоги. Забыл, должно быть! Надо будет за ним послать!»

Степан Степанович подлетел к Ивану Ивановичу уже смело, утащил его в угол и шёпотом сказал:

— Читал. Хорошо. Но всё-таки не так, как мой, с которым я интервьюируюсь. Вот, подлец, умеет. Всю подноготную переберёт. До души доходит. Хотите, пришлю разочка на два. Пусть интервьюирует. Удовольствие получите!

Иван Иванович прошептал:

— Пришлите!

Степан Степанович рассмеялся и по плечу его похлопал:

— Так-то! А то «сатаной» вчера назвали! День только потеряли.

И Иван Иванович, к удивлению, за такую фамильярность не только не послал Степана Степановича к чёрту, а, напротив, позвал в трактир обедать.

И вечер они провели в трактире, в пьянстве и разговорах:

— Как лучше интервьюироваться?

После обеда они ездили к каким-то интервьюерам, пили с ними пиво, кажется, танцевали, и на утро Иван Иванович прочёл в пяти газетах пять интервью с ним:

«О нормальной длине юбочек у балетных танцовщиц».

«Брать ли нам Герат?»

«О мерах к предупреждению наводнений».

«О лучшей закуске к водке».

«Что, по его мнению, сделалось с Андре».

Что произошло дальше?

Об этом грустно и рассказывать.

В один хмурый, ненастный день директор, — даже не лично, а через экзекутора — объявил Ивану Ивановичу свою волю:

— Подавайте прошение.

И Иван Иванович не только не смутился, но даже громко спросил:

— За что?

Экзекутор даже не нашёлся ответить, да Иван Иванович и не ожидал ответа. Смело и вызывающе глядя всем в глаза, он кинул, словно вызов:

— За то, что я интервьюируюсь?

Все были в ужасе. Он ещё бравирует этим!

— А Степан Степанович? — вызывающе бросил Иван Иванович.

Это уж было чересчур! Экзекутор сделал самое суровое лицо и отвечал, отчеканивая каждое слово:

— Даже Степан Степанович не доходил до такой распущенности. Степан Степанович интервьюируется постоянно с одним. А вы с кем ни попадя. Ни одного дня ни одной газеты не выходит без интервью с вами. Прощайте.

И даже Степан Степанович не подал ему руки и отвернулся, когда Иван Иванович выходил из канцелярии.

Переступая в последний раз порог канцелярии, Иван Иванович чувствовал, что для него всё гибнет, и какое-то дикое, весёлое отчаяние охватило его. Какое-то бесстыдство овладело им. Ему захотелось бесстыдничать, приводить всех кругом в ужас, негодование, пить чашу презрения.

На пороге он обернулся и крикнул на всю канцелярию:

— Хотите я к вам, ко всем, интервьюеров пришлю?! Ах, хорошо, подлецы, интервьюировать умеют!

Он ожидал воплей негодования, угроз, криков: «вывести его!»

В ответ было гробовое молчание.

И среди гробового молчания Иван Иванович, бледный, шатающийся, вдруг обессилевший, вышел из канцелярии. Даже швейцар не надел ему в рукава, а набросил на плечи шинель.

— Погиб, погиб! — шептал Иван Иванович, идя домой пешком.

А вечером в его квартире шёл дым коромыслом. Иван Иванович… праздновал своё изгнанье в кругу репортёров, пил, плясал для них русскую и кричал:

— Выгнали! Слава Богу! Теперь я свободен! Теперь я ваш! Интервьюируйте меня по 24 часа в сутки! Пусть публика знает все мои мысли! Ничего сокровенного у меня нет!

И отвечал сразу на шесть вопросов по шести разным предметам.

Даже репортёры изумлялись откровенному бесстыдству его ответов.

И вот потянулись ужасные дни.

В кабинете Ивана Ивановича, обыкновенно чистом, слегка благоухающем, запахло какой-то казармой, типографской краской, промозглым пивом, много ношенными сапогами, скверными папиросами.

И Иван Иванович ходил по белому когда-то, теперь насквозь проплёванному ковру, отбрасывал ногой валявшиеся окурки и олово от пивных бутылок и с удовольствием втягивал в нос острый запах скверных папирос.

— Эх, здорово репортёром пахнет… Хоть бы пришёл кто из них!

Утром, едва Иван Иванович брался за газеты, у него просыпался какой-то зуд:

— Хорошо бы по этому вопросу мнение высказать… Ах, и по этому бы и по этому…

И он с трепетом ждал, когда вздрогнет звонок, сам выбегал в переднюю, сам снимал с вошедшего пальто и говорил, почти задыхаясь:

— Интервьюируйте меня! Интервьюируйте! Чем вы меня сегодня? Иностранной политикой долбанёте?

— Нет. На очереди стоит вопрос: как лучше солить огурцы?

И он интервьюировался, интервьюировался, интервьюировался с каким-то бешенством, говорил обо всём: о Чемберлене, огуречном рассоле, древних языках, о том, что знал, и с особым наслаждением о том, чего вовсе не знал.

Но вот звонки в квартире Ивана Ивановича стали раздаваться всё реже и реже…

Редакторы более не принимали интервью с Иваном Ивановичем:

— Надоел! Во всех газетах!

Репортёры развращали других действительных статских советников и даже на улице, при встрече с Иваном Ивановичем, вскакивали на первого попавшегося извозчика и уезжали, крича:

— Поскорее!

Потянулись истинно тяжкие дни. Иван Иванович, говорят, перестал курить свои гаванские сигары и курил самые скверные папиросы.

— Репортёром пахнет!

Это создавало бедняге иллюзию. Целые дни, говорят, он сидел один, разговаривая вслух сам с собою, задавая сам себе нелепые вопросы и давая на них самые нелепые ответы.

— А как вы думаете, ваше превосходительство, может Патти ещё раз выйти замуж? — спрашивал он себя, слегка изменив голос, и отвечал своим собственным голосом:

— Отчего бы и нет? Думаю, что может!

Это заключилось катастрофой.

На днях Ивана Ивановича судили у мирового за избиение некоего мещанина, занимающегося литературным трудом.

Из протокола выяснилось, что городовой, стоя вечером на углу безлюдной площади, услыхал безумные вопли, летевшие откуда-то из сугроба снега. Прибежав на место происшествия, он увидел известного ему литературного мещанина, на котором сидел верхом Иван Иванович, тузил молодого человека кулаками, по чем ни попадя, и кричал:

— Нет, ты будешь меня интервьюировать, будешь!

Свидетели-репортёры показали, что Иван Иванович положительно не даёт им прохода. Одного прищучил у Доминика, когда тот хотел уходить, не заплатив за пирожки:

— Интервьюируй меня или буфетчику скажу!

Другого семь дней ждал у выхода из редакции, так что тот должен был уходить в трубу.

Третьего настиг в глухом переулке и грозил застрелить, если тот его тут же не будет интервьюировать по вопросу об употреблении мелинита при осаде крепостных бастионов. Репортёры просили мирового судью оградить их от приставаний Ивана Ивановича:

— Нас другие действительные статские советники, желающие интервьюироваться, ждут.

Мировой судья приговорил Ивана Ивановича на две недели ареста.

Нам будет очень прискорбно, если этот фельетон попадёт в руки Ивана Ивановича.

Горько зарыдает бедняга:

— Изъинтервьюируют, да ещё насмехаются!

Замечательнейший город в мире (Из скитаний по белу свету)

Замечательнейший в мире город.

Это не Париж, не Лондон, не Рим, не Нью-Йорк, а Бонн.

Крошечный городок северной Швейцарии, расположенный в небольшой котловинке, которую со всех сторон окружают невысокие горы.

Так что, когда вы подъезжаете, эта котловинка кажется вам большим круглым зелёным тазом, на дне которого осталось немного сора. — Это и есть Бонн — «замечательнейший город в мире».

Я попал туда совершенно случайно.

Ехал мимо и заехал. Без всякого дела, без всякой цели, — просто, чтобы где-нибудь остановиться и отдохнуть от чудных швейцарских видов.

Ничто так не утомляет, как эти «виды», открывающиеся из окна железной дороги.

И чем местность красивее, тем это утомительнее.

Словно вы целый день просидели перед какой-то движущейся панорамой.

В конце концов вам прямо хочется крикнуть:

— Баста! Меня уже начинает тошнить от этих красивых видов.

И вы выходите на первой попавшейся станции.

Такой станцией для меня оказался Бонн.

Он очень мил, глядя со стороны, а первый его житель, которого я увидел — единственный во всём городе извозчик, дожидавшийся на станции, — оказался приветливым и разговорчивым парнем.

Он очень удивился, когда я приказал ему везти меня в гостиницу.

— В гостиницу?.. Видите ли, у нас нет гостиницы… Но я вас отвезу к г. пастору… Пастор Люгер, — его-то вы, наверное, знаете?

Я отвечал, что не знаю на обоих полушариях никакого пастора Люгера.

Мой возница поглядел на меня с изумлением:

«Что это, мол, за человек? С неба, что ли, свалился?»

— Не знаете пастора Люгера? В таком случае тем лучше. Вам следует с ним познакомиться: один из ученейших людей в свете. Что касается до гостеприимства, то г. пастор не даром им славится… Хе-хе! Вы скоротаете с ним не один добрый часок и вряд ли скоро захотите уехать от такого человека.

Пастор Люгер оказался, на самом деле, очень милым и добродушным пожилым человеком.

— Добро пожаловать! Добро пожаловать! — говорил он, вводя меня в свой маленький, чистенький, настоящий «пасторский» домик. — Добро пожаловать! Вы, вероятно, путешествуете с целью изучения нравов и осмотра достопримечательностей?..

— Да, в этом роде…

— О, в таком случае вы не раскаетесь в том, что заехали в наш Бонн. Тут вы найдёте многое, достойное и вашего внимания и изучения… Позвольте узнать, сколько вам лет?

— Мне тридцать два.

Пастор слегка вздохнул.

— Конечно, очень жаль, что вы не сделали этого раньше. Тогда бы знакомство с Бонном, быть может, принесло вам ещё больше пользы, быть может, даже совершенно иначе направило ваши способности и самую вашу карьеру. По-моему, молодые люди должны знакомиться с Бонном в возрасте от семнадцати до двадцати лет. К сожалению, этим обыкновенно пренебрегают, и многие даже во всю свою жизнь ограничиваются только знакомством с Женевой, Базелем, Парижем, Берном и Лондоном!

Г. пастор сделал жест, красноречиво выражавший его искреннее сожаление к этим «многим».

— Было бы, повторяю, лучше, если бы вы познакомились с Бонном раньше. Но что делать! Вам, вероятно, мешали дела. Никогда не поздно обогатить свой ум новыми сведениями. Добро пожаловать, мой молодой друг!

Я поблагодарил пастора за любезный приём.

— Не за что! Не за что! Бонн всегда был известен своим гостеприимством. Всегда! Ба, однако «соловья баснями не кормят», как говорят у нас в Бонне. Вы приехали как раз в час обеда. Сейчас войдёт моя жена.

Колокол во дворе звучно пробил шесть ударов, и в комнату вошла г-жа пасторша, очень полная пожилая дама, с добрым, открытым, приветливым лицом.

— Наш молодой друг, путешественник, приехавший осмотреть наш Бонн. Госпожа Люгер, моя жена! — представил пастор.

Я ожидал, кто ещё должен явиться на звон вечевого колокола.

— Чего же мы, однако, дожидаемся? — спросил г. пастор. — Ах, вас, вероятно, ввёл за заблуждение звонок. Видите ли, в него звонят на случай, если меня нет дома. Таков обычай. И не нам менять старые обычаи.

Мы перешли в столовую.

Пасторша и пастор оказались, действительно, гостеприимнейшими в мире людьми.

Пасторша беспрестанно подкладывала мне на тарелку, словно имела основание предполагать, что я недели две ничего не ел.

А пастор «рекомендовал» блюдо.

— Да вы почти ничего не едите! — приходила в ужас добрая пасторша. когда я съедал вторую тарелку. — Конечно, у нас за нашим скромным столом вы не найдёте того, к чему привыкли в Париже и Лозанне.

— Довольно, жена! — с достоинством останавливал её г. пастор. — У нас господин путешественник найдёт зато один из гигиеничнейших и вкуснейших обедов, какие можно найти где бы то ни было! Да, вкуснейших, потому что госпожа Люгер, я должен вам сказать, — одна из лучших хозяек в мире. Для того, чтоб убедиться в этом, достаточно взглянуть на её коровник.

— Ах, Иоганн, ты просто заставляешь меня краснеть своими похвалами…

— Не для чего краснеть. Скрывать следует только пороки, а никак не достоинства. Скрывать достоинства — это так же нехорошо и предосудительно, как и обнаруживать свои пороки. Не так ли, г. путешественник?

— О, несомненно, г. пастор!..

— Я попрошу вас взять ещё немного этого салата. Не правда ли, не везде можно встречать такой? О, почва Бонна — удивительная почва. Она ещё не исследована, как следует, но я уверен, что учёные, когда займутся, найдут в ней много разных солей! Я даже думаю, что под нею должны быть большие залежи минералов, — с таким трудом эта почва впитывает в себя влагу. Некоторые находят, будто почва Бонна несколько болотиста. Но это не так, благодаря минералам. Я уверен, что тут замешаны минералы!

— Я попрошу вас отведать вот этой рыбы и высказать своё мнение. Эта рыба водится в озере около Бонна и называется «караси», «Караси». Запишите, если хотите, название. В Бонне её готовят обыкновенно со сметаной.

— Что? Как вам нравится наша рыбка? Прибавьте, если хотите, ещё немножко сметаны. Ничего, это не вредит! Такой сметаны, я уверен, вы не найдёте ни в Париже ни в Нью-Йорке.

Словом, я наелся до отвала всевозможных редких и диковинных блюд, и тогда нам подали старого вина — «одну из старейших бутылок на свете».

— Она сохраняется уже четвёртый год! На ней появилась даже пыль! — пояснил г. пастор.

Мы запили всё это чашечкой кофе, сваренного так, «как умеет варить только пасторша».

— Это её секрет, которого она не открывает даже мне! — улыбнулся пастор.

Секрет, которого не знал даже г. пастор, отлично знал я. Это был кофе, сваренный с гущей, по-турецки. Я, конечно, мог бы тут же открыть секрет г-жи пасторши, но зачем разочаровывать таких милых людей?

— Теперь мы можем пройтись и осмотреть достопримечательности города! — сказал г. пастор, вставая из-за стола. — Советую вам взять вашу палку, мой молодой друг. Собаки Бонна, надо отдать им полную справедливость, одни из злейших в мире. Они разорвали на своём веку уже не одни панталоны. И если б ещё, к счастью, они не были несколько трусливы, это было бы величайшим бедствием для человечества. Итак, берите вашу палку и в путь — к достопримечательностям Бонна. Я уверен, вы не раскаетесь в том, что ради них пройдёте весь город! Прежде всего я покажу вам, конечно, нашу церковь. Одно из простейших, но тем-то и замечательных произведений архитектурного искусства. Она построена на пожертвования Людвига Крейцера Вы слышали, быть может, это имя?

— Нет… г. пастор… я не припомню…

— Жаль, что биографии таких людей не печатаются в больших газетах. Это было бы очень поучительно для юношества. Впрочем, вы могли бы, если б захотели ознакомиться подробнее с биографией этого замечательного человека, найти её в нашей газете… Номер… Да, да! № 6 за 1875 год «Боннского Еженедельного Телеграфа». Вы можете достать его где угодно, — мы ведь высылаем нашу газету gratis[19] во все музеи! Да, это был замечательный человек. Он мог бы послужить для мира примером добросовестности. В его колбасной лавке не было примера, чтобы обсчитали хоть на пять раппенов самого маленького мальчика. А колбаса, которую он делал, славилась на всю окрестность. Её брали с собой даже заезжавшие сюда путешественники! Но ни богатства, ни слава, ни обширные торговые дела — ничто не заставило его гордиться. Он был благотворителем всю свою жизнь: он никогда не продавал остатков, которые бывают при выделке колбас, а всегда все их отдавал бедным. Вот это был какой человек! Как вам нравится это создание архитектуры?

— О, г. пастор!

Во время речи г. пастора мы уже прошли весь город и стояли перед миниатюрной церковью с такой же колокольней.

— Нет, вы обратите внимание на простоту, как нельзя более гармонирующую с назначением здания. Не правда ли, какая глубина мысли? Зато колокольня прямо уносится в небо.

Я посмотрел и на маленькую колокольню, вышиною в 4 сажени, которая «уносилась в небо».

— Одно из высочайших зданий в Европе!

— Но, г. пастор, — невольно вырвалось у меня, — на свете ведь существует ещё и Эйфелева башня!

Вырвалось, — и я сейчас же пожалел об этом.

Лицо пастора приняло грустное выражение. Он с глубоким сожалением покачал головой.

— Да, вы правы, мой молодой друг! Эйфелева башня, действительно, выше боннской колокольни. Но я вас спрашиваю, мой молодой друг: к чему служит это огромное, бессмысленное сооружение, тогда как на нашей колокольне имеются даже часы? Да, если бы боннцы задумали строить у себя что-нибудь подобное Эйфелевой башне, я уверен, они бы построили нечто действительно заслуживающее внимания по своей полезной цели!

Кажется, пастор даже немного обиделся.

— Я с удовольствием показал бы вам внутренность нашей церкви, тоже замечательной по своей простоте: ничего, кроме дерева! Но, к сожалению, ключи у сторожа. А он вечно спит как сурок. Во всём мире вы не найдёте человека, который спал бы столько, как он! Это положительно замечательно, и я думаю показать его докторам, которые, наверное, возьмут его для демонстрации на какой-нибудь учёный съезд. Теперь мы пойдём осмотреть школу… Г. учитель! Г. учитель! — постучался пастор в запертую дверь.

Ответа не было.

— Очевидно, г. учитель ушёл на рыбную ловлю. Но ничто не помешает нам осмотреть здание снаружи.

Мы обошли «здание» счётом в десять секунд.

— Внутри это — обширное помещение, с массой воздуха, света. В нём одновременно учатся пятнадцать учеников! И я уверен, что под руководством такого педагога, как г. Фридрих Шульц, из них выйдут со временем достойнейшие и замечательные граждане. О, это очень жаль, что г. учитель ушёл на рыбную ловлю! Вам доставило бы большое удовольствие с ним познакомиться! Это один из ученейших людей: он окончил цюрихскую учительскую семинарию и мог бы, если б захотел, быть даже бакалавром! Но г. Фридрих Шульц нечестолюбив. За ним нет этого недостатка. Это второй Песталоцци!..

Мы шли по улице, где на нас лениво тявкали издали, не трогаясь с места, собаки, гревшиеся на вечернем солнце.

— Какие злобные животные! — проговорил г. пастор. — Теперь мы можем идти домой. Достопримечательности уже осмотрены. Как я вам говорил уже, у нас издаётся местная газета «Боннский Еженедельный Телеграф», но идти в редакцию было бы бесполезно: сегодня, несмотря на воскресенье, газета не выходит. Г. редактор пошёл на рыбную ловлю, Весь город сегодня отправился на рыбную ловлю! — словно извинился за г. редактора г. пастор.

— Но это ничего, — поспешил он успокоить меня, — газета выйдет завтра! О, г. Вильгельм Будце — один из выдающихся редакторов в мире. Он сам пишет всю газету с начала до конца, сам её набирает, сам печатает и сам же развозит на велосипеде подписчикам. Где вы ещё найдёте такого деятельного редактора? Конечно, его орган не так распространён, как другие газеты мира, но всё же расходы окупаются: он имеет 20 подписчиков и около 500 номеров рассылает в разные музеи и библиотеки, — конечно, gratis. Между нами говоря, я подозреваю, что он честолюбив. О, в душе этого человека таится страшное честолюбие! Уж не хочет ли он быть нашим городским головою?

Пастор остановился около маленького домика, утопавшего в зелени.

— А вот дом, где родился и жил в детстве один из наших величайших людей. Человек, который прославил имя Бонна. Да! Мы им гордимся. Это наша слава. Мы даже думаем прибить к домику доску с его именем и днём рождения.

Я приготовился услышать какое-нибудь мировое имя.

— Его имя Фердинанд Земмель. Не Прессель-Земмель, а просто Земмель. Вы услышите его имя, когда будете в Берне. Он служит там секретарём суда и скоро, говорят, будет произведён в товарищи прокурора. Да, он родился в Бонне! Нет, где, кроме Бонна, вы встретите такие контрасты?! — вдруг воскликнул пастор, словно поражённый громом, останавливаясь среди улицы. — Мы только что говорили о нашем славнейшем гражданине, — и вдруг… Видите вы этого человека?

И он указал на высокого парня, с ленивыми и беспечным видом шедшего по улице.

— Да, г. пастор.

— Это Генрих Фулер. Запомните это имя: «Генрих Фулер». Вы встретите это имя ещё в судебных летописях, в каком-нибудь громком процессе о возмутительнейшем из преступлений! Ничто не мешает этому человеку сделаться злодеем. Это — гроза и бич всего города!

— Однако, проходя мимо нас, он поклонился очень приветливо и даже как будто робко и застенчиво.

— О, не верьте наружности этого человека. Это величайший притворщик в мире. В его душе гнездятся самые гнусные замыслы! Трудно даже сказать, что делать государствам с такими личностями. Он — вор. Да! Он — гроза всех наших хозяев. Его прозвали «Хорьком», потому что он ворует яйца прямо из-под кур. Он не может видеть чужой курицы без того, чтоб её не украсть. А однажды даже пытался угнать у одного из граждан ослёнка. Извините, мой друг, что вы по моей милости видели одного из величайших негодяев в мире!

— Ничего, г. пастор.

— И помните всегда: «Генрих Фулер, по прозванию „Хорёк“», — чтоб знать, что нужно делать, если судьба вас с ним где-нибудь столкнёт.

Мы возвратились домой, где г-жа пасторша ждала нас с небольшой вечерней закуской.

— Ты знаешь, жена, кого мы сейчас встретили с г. путешественником?

— Ну?

— Генриха Фулера!!!

Добрая женщина даже побледнела.

— О, г. путешественник, я начинаю бояться за вас.

Я поспешил, насколько мог, успокоить бедную пасторшу, сказав, что у меня в дороге всегда есть с собой два больших револьвера.

Смерклось.

— Мы ложимся рано, — сказал г. пастор, — но если вы не имеете этой превосходнейшей привычки, тогда моя библиотека к вашим услугам. Она, конечно, не так велика, как другие книгохранилища, но зато недурно подобрана. В ней вы найдёте много редких и ценных книг, с которыми стоит познакомиться: Плутарха — «Жизнеописание замечательных людей», Смайльса — «Самодеятельность», Бокля — «История цивилизации Англии», не говоря уже о «Философии чистого разума» Канта, которая у меня имеется и которой я горжусь!

Я поблагодарил и отказался от чтения этих редких книг.

— Вы устали. В таком случае нам остаётся только пожелать спокойной ночи друг другу и разойтись. В вашей комнате наверху вы найдёте свежую постель. Вас проводит туда наша служанка Роза, одна из скромнейших девушек!

Последнее г. пастор прибавил, вероятно, так, скорее из чувства «местного патриотизма», чем для предупреждения.

Хорошенькая Роза, пухленькая как только что испечённая булка, провела меня наверх, ещё раз убедилась, всё ли у меня есть, что нужно, пожелала спокойной ночи и хотела уйти.

Я тихо взял её за талью и привлёк к себе.

Розочка вся вспыхнула.

— О, сударь, вы, как я вижу, величайший из ловеласов на свете! — прошептала она, стараясь ускользнуть из моих рук.

— А ты величайшая из скромниц, добродетельнейшее из существ. Знаю, знаю всё, что ты скажешь. И верю! Но неужели нельзя один раз поцеловать?

И я опустил ей в руку луидор.

— О, сударь, мне кажется, что вы не кто иной, как сам дьявол, — тихо сказала Розочка, подставляя щеку для поцелуя, и убежала.

Все — и прежде всех, конечно, единственный городской извозчик, за которым для меня послали — были несказанно удивлены, когда я на следующее утро заявил, что еду с первым же поездом.

Г. пастор был прямо ошеломлён:

— Как? Вы хотите уехать, даже не побывав в боннской школе? Не познакомившись с нашим учителем? Вам не нравится Бонн?!

— Нет, нет, дорогой г. пастор. Но то, что я здесь увидел! Столько впечатлений, полученных вчера! Вы рассказывали столько удивительных вещей И этот сторож, который непостижимо спит целый день, и эти собаки, преисполненные непримиримой злобы к человеческому роду, и этот негодяй, который ещё никого не убил, но, наверное, убьёт… Нет, г. пастор, не удерживайте меня. Я должен остаться один, один, чтоб разобраться во всех этих впечатлениях, в мыслях, которые родят эти впечатления. Я и так не мог заснуть всю ночь!

— О, да! Мы с женой слышали в вашей комнате как будто вздохи.

— Вот, вот!

— Но я надеюсь, что если вы потом когда-нибудь будете писать о народах, странах, которые вы посетили, вы не забудете на нескольких страницах упомянуть и о Бонне?

— О, я опишу его, г. пастор, в двенадцати томах самого большого формата! Поезжайте, мы опоздаем на поезд!

Пастор стоял на крыльце без шляпы и, улыбаясь, смотрел мне вслед; добрая пасторша кивала мне головой, а хорошенькая Роза, стоя сзади них, махала платком.

Самым красным в мире платком.

Как я был турком

Эта мысль пришла мне в голову как-то за границей, в одном из курортов.

— Буду турком!

Делается это очень легко.

Вы покупаете себе феску, и как только её надели, — весь мир вокруг изменяется к лучшему.

Всё становится необыкновенно деликатным, любезным, внимательным.

— Турок!

На улице, в театре, на железной дороге вы — предмет общего внимания.

— Смотрите! Смотрите! Турок!

Мальчики поутру, идя в школу, останавливаются перед вашими окнами, стоят и пропускают уроки.

— Здесь живёт турок!

Всё это чрезвычайно приятно.

Вы знаете, что десятки людей ежедневно, придя домой, говорят:

— А вы знаете! Я сегодня встретил (или встретила) турка!

— Да неужели?!

Согласитесь, что это очень лестно.

Надо написать «Воскресение», вылепить Лаокоона или нарисовать Сикстинскую Мадонну для того, чтобы возбудить к себе такое же всеобщее внимание, какое вы возбуждаете, всего на всё надевши феску.

И я рекомендую всякому и каждому, приезжая за границу, надевать феску.

Какова бы ни была ваша наружность, — в ней находят «черты храбрых османлисов».

Когда вы молчите, в ваших глазах видят «много восточной лени и неги».

Когда заговорите, все толкают друг друга под столом:

— Смотрите! Смотрите, как горят его глаза!

Ваша жизнь — триумфальное шествие.

Если вы во время еды прибегаете к помощи ножа и вилки, это вызывает всеобщий восторг:

— Как он воспитан!

Если вы в разговоре случайно упомянете, что Лондон лежит на реке Темзе или Париж на реке Сене, — все обмениваются взглядами, изумлёнными и восхищёнными:

— Скажите! Какой образованный!

Если вам удаётся более или менее связно сказать две-три фразы, все находят, что вы прямо красноречивы.

А если вы поднимете платок уронившей его дамы, — Боже, какой неописанный восторг вы вызовете.

— Вот вам и турки! А?!

Об этом будут говорить три дня.

Наконец, если это всё вам надоест, вы можете взять руками кусок ростбифа, вытереть руки о фалды своего соседа или погладить даму по декольте.

И все сделают вид, что ничего не заметили:

— Ведь он турок!

Вообще можно доставить себе массу удовольствий.

Совершенно безнаказанно массу таких удовольствий, за которые всякого европейца выгонят в шею, изобьют или убьют на дуэли.

Раньше так же выгодно и приятно было быть русским.

Когда вы садились за стол, соседи спешили отодвинуть от вас «судок», боясь, что вы сейчас выпьете уксус и начнёте себе мазать прованским маслом сапоги, чтобы блестели.

К концу обеда все бледнели:

— Вот сейчас вынет из бокового кармана сальную свечку, съест, а руки оботрёт об голову соседки!

Но теперь — увы! — эти счастливые времена миновали.

Русских столько шляется повсюду, что на них не обращают никакого внимания.

Разве какой-нибудь особенно любезный иностранец, желая вас занять разговором, спросит:

— А правда, что у вас в газетах разрешают писать только о погоде?

Да и то редко.

Итак, однажды я решил превратиться в турка.

Подъезжая к курорту, я в вагоне, в купе, надел феску, и едва вышел на платформу, ко мне бросились все комиссионеры всех лучших пансионов.

Ещё бы! Каждому пансиону лестно иметь у себя турка!

Я выбрал самый лучший из наилучших, и комиссионер, которому все завидовали, шепнул мне:

— Хозяин с удовольствием сделает вам даже скидку!

Я думаю!

В книге для приезжающих я сделал несколько каракуль и поставил в скобках:

— Осман-Дигма-Бей.

А через две минуты ко мне явился сияющий хозяин:

— Я в первый раз ещё имею честь принимать у себя турка! У меня бывали англичане, французы, немцы, испанцы, русские, даже греки и венгерцы. Но турок, — турок это ещё в первый раз. Я очень, очень рад!

Затем я слышал, как он по очереди обходил все двери, стучал, входил на минутку, говорил что-то и бежал стучать в следующую дверь.

Из-за дверей при этом слышались изумлённые восклицания мужские и женские:

— Да неужели?!

Это он сообщал:

— К нам приехал турок!

К табльдоту явился весь пансион. Мужчины во фраках. Дамы декольте.

Обед с турком! Это был обед-gala. Ведь не всякому случается в его жизни обедать за одним столом с турком.

Во внимание к моим восточным нравам меня посадили между двумя дамами.

И я видел, как у них даже плечи покраснели от гордости:

— Значит, мы ничего себе, если нас выбрали для турка!

Остальные дамы смотрели на них с завистью.

А когда я имел случай одной соседке передать соль, а другой — горчицу, — они были в полном и неописанном восторге.

Все с удовольствием переглянулись:

— Каков?!

— Давно вы из Константинополя? — спросила меня хозяйка.

— Два месяца! — отвечал я.

— Я не имела случая посетить Константинополь Но я бы очень хотела быть Говорят, это такой красивый город.

— Да, Константинополь удивительно красив! — ответил я, но спохватился и, скромно опустив глаза, добавил:

— По крайней мере, так говорят!

Тут все принялись наперерыв расхваливать Константинополь.

Оказалось, что никто ещё «не имел случая посетить этот город». Но что все «ужасно хотят». И что все много о нём читали.

— Эти мечети и минареты, прямые, как стрела, которые уносятся в безоблачное небо!

— А Босфор!

— Особенно в лунную ночь!

Я почувствовал удовольствие, что родился в таком красивом городе.

— Турки — ужасно храбрый народ! — воскликнул кто-то, и все подхватили:

— О, да! О, да! Храбрый и мужественный народ!

И тут, — вот тут-то в первый раз, — я и почувствовал в душе своей гордость,

Что ж удивительного! Приятно, когда тебя принимают за представителя порядочного народа.

Я покраснел, и покраснел при этом искренно. И опустил глаза.

— Право, мне трудно высказывать своё мнение…

Хозяйка, чтоб переменить разговор, щекотавший мою скромность, поспешила задать мне приятный для меня вопрос:

— Как здоровье его величества султана?

Что должен делать турок в таком случае?

Я поблагодарил её взглядом и ответил:

— Здоровье его мудрости, его светлости, покровителя правоверных, нашего великого повелителя находится в самом вожделенном благополучии и не оставляет нам, простым смертным, ожидать ничего лучшего!

Все были тронуты этим восточным ответом, а хозяйка поспешила умилённо заметить:

— Вы все, вероятно, так любите вашего султана?

— А разве можно его не любить, когда он тень Аллаха на земле?! — просто ответил я, как будто удивляясь.

И знаете что? Это странно! Но ей Богу я в эту минуту чувствовал, что, действительно, люблю султана, и что его нельзя не любить!

О ложь! Она начинается с того, что мы обманываем ею других, а кончается тем, что мы сами начинаем в неё верить!

Так актёр, вероятно, входит в роль и начинает искренно ненавидеть короля Клавдия и любить Офелию, действительно, как сорок тысяч братьев любить не могут!

Все с умилением переглянулись при моём ответе:

— Какая непосредственность!

И только у одной очень молоденькой и очень хорошенькой дамы вырвалось нечаянно:

— Vieux crapule![20]

Собственно говоря, я бы не обратил на это никакого внимания. Какое мне дело до того, что ругают человека, с которым я не знаком даже шапочно?

Но я заметил, что все побледнели. Все взглянули с ужасом на молодую даму и потом уставили на меня глаза, полные мольбы.

Словно уговаривали:

— Не убивай её!

Я почувствовал, что должен что-то делать.

— Но что, чёрт возьми?

Хорошо бы побледнеть. «Турок побледнел, как полотно». Это хорошо! Но как это делается?

На всякий случай я плотно сжал губы и начал дышал носом, делая вид, что мне вообще чрезвычайно трудно дышать. Кровь приливала мне к вискам, и я чувствовал, что «всё лицо турка наливается кровью». Отлично! Отлично!

Затем я вспомнил, что необходимо сверкнуть глазами. Сверкнул раз, два, даже три. Остановил взгляд сначала на ноже, потом на вилке, потом перевёл его даже для чего-то на стеклянную вазу с фруктами.

Все дрожали.

Несколько минут ничего не было слышно, кроме моего сопенья.

Тогда я решил:

— Довольно! «Турок сделал нечеловеческое усилие и задушил охватившее его бешенство».

Я улыбнулся «слабой улыбкой», словно меня ранили в сердце, обвёл всех таким взглядом, словно хотел сказать:

— Не беспокойтесь. Ничего. Я не убью.

Все посмотрели на меня взглядами, полными признательности, и обед закончился среди всеобщих прославлений турецкого султана.

Бедняжка, у которой сорвалось с языка неосторожное слово, сидела, опустив голову, то краснея, то бледнея, ничего не ела и не смела поднять своих наполненных слезами прекрасных глаз. Жалко!

Когда кончился обед, и мы, мужчины, пошли курить, — я видел, как все дамы накинулись на неё. Должно быть, ей хорошо досталось!

— Простите, у нас нет кальяна! — страшно волновался хозяин.

Но я поспешил его успокоить «жестом, полным мягкости и благоволения».

— О, ради Аллаха, не беспокойтесь! Я охотно курю и сигары!

И окончательно привлёк к себе все сердца.

— Вот никогда не думал, чтоб турки были так милы и общительны!

— Прямо — преприятный народ в общежитии! — услышал я мельком замечание.

Покурив, я отправился погулять в сад, и никто не осмелился сопровождать меня, зная наклонность восточных людей к уединению и размышлениям.

Я шёл, действительно, задумавшись, хоть я и не восточный человек, — как вдруг в отдалённой и узенькой аллейке я столкнулся лицом к лицу с молоденькой дамочкой, обругавшей турецкого султана.

При виде меня она вскрикнула и отшатнулась.

Я улыбнулся и протянул ей руку:

— Не бойтесь!

Она схватила мою руку. Её руки были холодны и дрожали.

Она была бледна, как полотно, и смотрела на меня большими-большими глазами, в которых была боль и пытка.

Мне стало жаль её.

Я нагнулся, чтоб поцеловать её руки.

Но она отдёрнула их в испуге, почти с ужасом, крикнув:

— Нет! Нет! Не надо!.. Это я… я должна…

Крупные-крупные слёзы потекли у неё по щекам, и она заговорила голосом взволнованным, прерывистым:

— Простите меня… Простите… Я нарочно пришла сюда, чтоб попросить у вас прощения… Я ждала вас… Я знала, что вы придёте… Зная привычку восточных людей к уединению и задумчивости… Простите меня… Я вам сделала больно… Да? Очень больно?..

Женщины всегда, когда сделают больно, осведомляются потом: «Да? Правда? Очень больно? Очень?..»

Надо было пококетничать.

Я прижал руку к сердцу, как будто и сейчас ещё чувствовал боль от нанесённой раны.

— Конечно, сударыня, мне было очень тяжело, очень мучительно, когда при мне моего всемилостивого падишаха назвали вдруг…

Она задрожала вся и схватилась за голову.

— Не надо! Не надо! Я чувствовала, как вам это тяжело! Какую рану я нанесла вашему сердцу!.. Я видела, какие усилия, какие нечеловеческие, героические усилия употребили вы, чтоб подавить в себе жажду мщенья, жажду крови…

Она смотрела на меня восторженно.

— Я видела, как вы страдали, я видела эту борьбу!.. И я… я вас полюб… Боже! Боже! Что я говорю! Зачем вам знать это?!

И прежде, чем я успел опомниться, она схватила мою руку, поцеловала и кинулась в кусты.

Вот так чёрт!

Вечером, придя в свою комнату, я увидел сквозь тюлевую занавесочку на улице, против моего окна, порядочную толпу лакеев и слуг пансиона.

А в коридоре, я слышал, тихонько открывались двери соседей, и люди на цыпочках крались к дверям моего номера.

От меня ждали вечернего «намаза».

Люди Запада только себе дозволяют «свободное мышленье», а от нас, восточных народов, требуют «детских чувств».

Чтоб доставить удовольствие лакеям и соседям, я сел, поджав под себя ноги, вытянул вверх руки и потихоньку запел:

— Ля илляга иль Аллах, Магомет рассуль Аллах, даккель, саккель, Магомет!

Всё, что я знаю из Корана.

Вероятно, возбуждаемый слушателями и зрителями, я пел даже с увлечением.

А когда я запел:

— Даккель, саккель, Магомет!

Я сам чувствовал, в моём голосе слышался непримиримый фанатизм.

Затем я погасил лампочку, лёг спать и, после всех сделанных за день глупостей, заснул, как убитый.

На утро — странное дело! — первою моею мыслью была мысль о Магомете и о турецком султане.

Я отлично помню, что подумал именно:

— Что-то теперь делает наш султан?

Положительно, меня гипнотизировали окружающие. Внушали мне ежечасно, ежеминутно, что я турок.

Меня расспрашивали о Турции, и я беспрестанно должен был врать, расхваливая турецкие учреждения.

Врать из самолюбия.

Очень приятно быть человеком такой страны, учреждения которой возбуждают только смех!

Очень приятно, чтоб на тебя смотрели с сожалением.

И я расхваливал всё: турецких министров, турецкую таможню, турецкую цензуру.

— Уверяю вас, что всё это совершенно не так! Наша турецкая цензура чрезвычайно либеральна!

Мало-помалу, я начал даже хвастаться Турцией. И беспрестанно замечать:

— А у нас, в Турции, это делается так-то!

Меня стали считать ужасным патриотом и, когда находили в газетах что-нибудь приятное про Турцию, спешили преподнести мне:

— А сегодня напечатано, что Меджид-паша представлялся султану!

Или:

— А у вас вырыли новый колодец!

Когда же в газетах было что-нибудь неприятное, от меня прятали номер.

Тогда я выходил из себя и посылал мне купить эту газету, читал и хмурил брови, и ходил целый день мрачный и нахмуренный.

Я привык читать в газетах только о Турции, я искренно спрашивал себя, раскрывая газету:

— Ну-ка, что о нас пишут?

Однажды я рассвирепел так, что даже чуть-чуть не послал ругательного письма одному редактору, который требовал в своей газете немедленного раздела Турции.

— Нас? Разделить?

Так шло до свиных котлет.

Однажды за обедом подали великолепные свиные котлеты с картофельным пюре. Я протянул руку, — но хозяйка, покрасневшая, сконфуженная, воскликнула:

— Это… это… это из очень нехорошего животного…

Но я улыбнулся:

— Сударыня, я не такой уж старовер.

И чтоб доказать своё свободомыслие, положил себе две свиные котлетки, а потом попросил и третью.

Это было оценено.

Общество взглянуло на меня с величайшим сочувствием:

— Он младотурок!

В тот же вечер на террасе поднялся вопрос о религии.

— Как человек просвещённый, согласитесь, однако, что Магомет… конечно, он был великий пророк… но вряд ли он был особенно нравственный человек.

— Ах, это многожёнство! — взвизгнула одна из дам.

Я чувствовал себя немножко виноватым перед Магометом за котлеты и решился защищать его изо всех сил.

— Ничуть! — воскликнул я с горячностью, которой от себя даже не ожидал. — Ничуть! Вся разница Магомета от других великих реформаторов заключается в том, что другие реформаторы писали законы для ангелов, а Магомет для людей. Они хотели создать ангелов на земле. Магомет хотел создать только порядочных людей. Они отвергали человеческую природу. Магомет давал ей приличный вид. Единожёнство, должно быть, не в человеческой природе. Всякий мужчина многоженец. Кто знал в жизни только одну женщину? Очевидно, мы не можем довольствоваться одной женщиной, как не можем довольствоваться одним каким-нибудь блюдом. Природа, разнообразная всегда и во всём, и тут требует своего любимого — разнообразия. Магомет только благословил то, что раньше него было узаконено самой природой. Он сказал: «Тебе нужно много женщин, бери столько, сколько тебе нужно, только не делай гадостей». Мы, турки, знаем, мы даже очень знаем, что такое семья, — но мы не знаем, что такое разврат. Что делает европеец, когда ему нравится посторонняя женщина? Он разрушает из-за этого свою семью. Это величайшее несчастие для его семьи! А у нас, когда магометанину нравится посторонняя женщина, он женится на ней, он увеличивает только, усиливает, умножает свою семью. Это превосходно для его семьи! У вас из-за того, что мужчине нравится женщина, разрушается семья, у нас она растёт и укрепляется.

И среди споров, которые вызвала эта тирада, молоденькая женщина, обругавшая за первым обедом султана, шепнула мне с горящими глазами, проходя мимо меня в тёмный сад:

— Я люблю… Магомета!..

Чёрт побери, должно быть, это не ускользнуло от внимания молодого поручика, который уж и так давно смотрел на меня зверем.

Среди шума голосов раздался его дребезжавший, звонкий тенорок:

— Однако, эта религия многожёнства кончает тем, что превращает всех людей в женщин.

Все взглянули на него с недоумением. Раздалось:

— Тссс…

Но поручик закусил удила:

— Говорят, что турки мужественны. Быть может! Однако, это не мешает, чтоб их били в каждой войне. И в очень непродолжительном времени эта мужественная нация будет окончательно изгнана из Европы.

Я побледнел. На этот раз я, действительно, чувствовал, что побледнел.

— Вы так думаете?

— Так думает история! — отвечал поручик, пощипывая усики, которые только ещё пробивались.

Все с ужасом глядели на меня. Что я сделаю? Разорву его на месте? Перебью всех? Начну ругаться?

Но я решил поддержать — чёрт возьми! — достоинство турок.

— Поручик, мы кончим наш спор завтра утром! — сказал я, учтиво, но холодно кланяясь, и вышел в тёмный сад.

Наутро мы дрались.

Будь я проклят, если мне хотелось драться!

Я бы с удовольствием бросил пистолет и крикнул:

— Довольно этой комедии!

Но меня останавливала мысль:

— Что скажут о турках!

Так я привык уже дорожить честью Турции.

И я подставлял свою грудь за честь «отечества».

В ту минуту, когда поручик поднимал пистолет, я думал:

«Покажем, как умирают османлисы!»

Оба промахнулись.

А мне, кроме того, пришлось ещё и удирать из курорта.

Обо мне с почтением и восторгом говорил весь город:

— Какой патриот! Жизнь готов положить за родину!

Дело проникло в газеты, мог явиться с визитом турецкий консул…

Я с удовольствием, словом, сел в купе, заваленное букетами цветов, и с наслаждением, когда тронулся поезд, выкинул в окно малиновую феску.

Но какая странность…

Вы знаете, я долго ещё не мог отвыкнуть! Беря газету, я прежде всего искал:

— Что пишут о Турции?

Часто ловил себя на мысли:

— Мы, турки…

Один раз страшно удивил жену, машинально сделав намаз перед тем, как лечь в постель.

И ещё на днях ужасно обиделся, когда при мне обругали Турцию.

Так медленно выдыхается из меня турецкий патриотизм.

Я медленно, с трудом освобождаюсь от лжи, в которой однажды уверил себя. Словно выздоравливаю от тяжкой болезни. Словно просыпаюсь от гипноза.

Что же такое патриотизм, если можно сделаться даже турецким патриотом?! Нечто такое, о происхождении чего мы просто никогда не подумали.

Святочный рассказ

Я надел фрак и сел в шкаф.

Конечно, это глупо, но объясняется тем, что у нас в доме идёт уборка.

А теперь нужно писать святочный рассказ.

Извините, что святочный рассказ будет на этот раз без чертей.

Но все черти разобраны.

Потапенко, Назарьева, другие Потапенки, другие Назарьевы — всем нужно по чёрту для святочного рассказа.

Вы сосчитайте только.

Один г. Потапенко пишет, по меньшей мере, восемнадцать святочных рассказов; восемнадцать рассказов — восемнадцать чертей.

Где же тут чертей наберёшься!

Так что рассказ будет без чёрта.

Впрочем, я уж упомянул, кажется, о жене моей. Довольно и этого.

Итак,

Отравленный праздник

(Святочный рассказ)

Наступала ясная, светлая рождественская ночь.

На небе высыпали бесчисленные звёзды, и из-за лёгких как кисея облаков всплывала луна.

Не забыть, чёрт возьми, кисеи купить для свояченицы.

Вот ещё сокровище!

Готовится на костюмированный бал.

Собственно говоря, какая это ерунда, будто мы женимся на одной жене.

Нет-с, милостивый государь, вы женитесь сразу на жене, на тёще, на двух свояченицах, на четырёх их двоюродных сестрицах.

У вас дома заведётся целый гарем, чёрт его побери.

Свояченица сидит у вас на письменном столе и болтает ногами, тёща роется в ваших бумагах, ища любовных записок, кузины заставляют слушать их пение!

Все имеют на вас право!

И вы обязаны всем им дарить подарки, обновы, чёрта в ступе!

Однако, луна уж выплыла!

Мороз крепчал и крепчал.

Город затих после обычной предпраздничной суеты.

Я, собственно говоря, нахожу, что ничего глупее этой суеты нельзя придумать.

Люди целый год живут свиньями и к празднику вдруг начинают убираться!

Убираться!

Старые женины башмаки, которые, чёрт их знает зачем, целый год валялись на чемодане, прячут в ваш письменный стол.

Это у них называется «убираться»!

А муж садись в шкаф, да ещё во фраке.

Во фраке потому, что со всех остальных костюмов выводят пятна.

Целый год человек ходит весь в пятнах, и ни одна собака не обращает на это никакого внимания, а подходит праздник — надевай фрак и марш в шкаф.

Костюмы будут чистить!

Надо вам сказать, что и в шкаф я попал не сразу.

Сначала меня послали писать на подоконник: в кабинете уборка.

Горничная Акулина со свойственной ей лёгкостью вспрыгнула на подоконник, — ей нужно снимать гардины, — и как раз наступила голой ногой мне на бумагу.

Надо вам сказать, что, когда я пишу, я увлекаюсь, — и не обращаю на пустяки никакого внимания.

Я как раз писал самое драматическое место рассказа, и самое горячее место сгоряча написал на ноге Акулины.

— Ай, щекотно!

Эта дура взвизгнула, брыкнула ногой и прямо попала мне пяткой в подбородок.

Это бы ещё ничего, но она упустила из рук деревянный карниз, и он изо всей силы треснулся о моё темя.

Кто её знал, что она так боится щекотки.

А жена вывела из этого заключение, будто я щекочу пятку у горничной, сделала что-то там башмаком у меня на голове и прогнала меня в кухню.

К этому нужно ещё прибавить, что горничная, когда карниз упал, вскрикнула и присела мне на голову.

Тоже нервы!

Впрочем, на это не стоит обращать внимания, потому что она скоро слезла.

В общем меня прогнали в кухню.

В кухне, собственно говоря, писать недурно, но оказывается, что у кухарки Мавры есть кум, пожарный.

Застал меня в кухне — и сейчас сцену ревности.

— Ты что ж это, говорит, писарь, к чужим кухаркам ходишь?

— Во-первых, — говорю, — я не писарь, а писатель. А во-вторых, кухарка моя!

— Я, говорит, тебе покажу, чья это кухарка: твоя или моя!

И показал!

Потом извинялся:

— Мог ли, — говорит, — я, барин, думать, что благородный барин на собственную куфню писать пойдёт? Я, — говорит, — думал, что вы из писарей и к кухарке пришли за амурами!

Этакий дурак!

Дал ему Бог силу, а рассуждения ни на грош.

Ушёл от дурака в шкаф — здесь меня никто не тронет.

Да, так на чём я остановился?

Город затих. На улицах не видно было даже извозчиков.

Иван Петрович, закутавшись в шубу и подняв воротник, быстро шагал домой.

Он думал о детях, о жене…

О том, как весело потрескивает камин, как дети стоят около запертой двери. залы, стараясь хоть в замочную скважину рассмотреть, что там делается.

Как он отворит эту дверь, как крик радости, изумления, восторга вырвется у детей при виде этой горящей огнями ёлки. Он видел весёлые лица детей, счастливое лицо жены…

Мороз всё крепчал и крепчал, а на душе становилось всё теплее и теплее.

Иван Петрович был даже доволен, что нет ни одного извозчика, что ему приходится идти пешком.

Так приятно было пережить ещё раз в воображении те впечатления, которые он переживёт через какую-нибудь четверть часа.

Взять больше радости от этого славного праздника!

Ему было приятно, что на улице нет прохожих, что никто и ничто не мешает ему думать, улыбаться от тихой радости, которая наполняла его душу.

Он весь погрузился в свои весёлые, отрадные мысли и не заметил, как сзади раздались мелкие, торопливые шаги.

Как вдруг кто-то его толкнул под руку, и женский голос проговорил:

— Хорошенький, куда вы так торопитесь!

Она старалась говорить весело, но слышно было, как раза два от холода стукнули её зубы.

Кто разговаривает с уличными женщинами?

Иван Петрович только ускорил шаги. Но она не отставала.

Он взбесился, резко повернулся к ней, чтобы крикнуть:

— Пошла прочь!

Они были как раз около фонаря. Его свет падал на перемёрзшее, словно закоченевшее лицо женщины, в лёгкой кофточке, дрожавшей перед Иваном Петровичем.

Он только что хотел крикнуть: «пошла прочь!» как вдруг взглянул, вздрогнул и остановился.

Чёрт возьми, только что получил неприятное известие.

И главное, на самом интересном месте рассказа.

Изжарили младенца.

Я всегда говорил, что эта уборка до добра не доведёт!

В детской, оказывается, нужно было прибирать, и младенца положили в кухню на плиту.

Больше места не было!

Дура Мавра, которая, благодаря этой проклятой уборке, потеряла голову, не заметила ребёнка, затопила плиту и ушла.

Ну, младенец, конечно, и изжарился!

Вот вам и имей после этого детей!

С этими уборками, сколько ни имей детей, всех перепарят.

Бедный Ваня! Изжарить такого умного мальчика!

Вернёмся, однако, к рассказу.

На чём я остановился?

Да, на том, что Василий Николаевич, — кажется, так зовут героя, а впрочем, чёрт его возьми, как его зовут.

Василий Николаевич остановился и вздрогнул.

Дрожавшая женщина, видимо, тоже хотела сказать что-то, но, взглянув в лицо Василия Николаевича, слегка вскрикнула и остановилась.

Можно было подумать, что перед ними выросло по привидению.

— Ты?..

— Вася?.. Василий Николаевич…

— Откуда ты взялась?.. На улице… под такой праздник…

Она задрожала ещё сильнее, на этот раз не от холода, слезинки заблистали на ресницах.

— Что делать?!

Василий Николаевич чувствовал, что у него кругом идёт голова.

— Да как же это… как же…

— Надо же где-нибудь ночевать…

— Как, ты…

— Выгнали с квартиры… Не плачу… Некрасива стала… добывать трудно.

— Маша, Маша, да как же это?..

Она зарыдала.

— А что же вы думали, что замуж, что ли, кто возьмёт девушку с ребёнком, на месте держать станут?..

— С ребёнком… с ребёнком…

В её заплаканных глазах сверкнул злой огонёк.

— Ну, да, помните, небось, что когда меня бросили, я была в положении… Сами же мне советовали в приют подкинуть.

— Маша… Маша…

— Нечего! Правда ведь! Испугались, что в «историю» попали. На другую квартиру переехали, пускать не велели… А потом удивляетесь, что на улицу попала!..

— Но я… но я…

— Знаем, как вы все говорите! «Почём я знаю, что это мой!» Так не угодно ли прогуляться, пойдёмте, поглядите: две капли вылитый вы. Не будете сомневаться!

— Но где же ребёнок? Ведь ты же без квартиры…

— У сапожника в ученьи. Шпандырем по голове бьют вашего сына, подмастерья за волосы таскают, порют не на живот, а на смерть…

— Перестань, перестань…

Стыд, какая-то тоска охватывала Василия Николаевича.

— Замолчи ради Бога!

— Нечего молчать. Вот где накипело всё это. Ваши-то детки, небось, — другие-то, — нарядные ходят, видела я их, будь они…

Какой-то инстинктивный ужас перед проклятием этой женщины, которое готово было обрушиться на его детей, охватил его.

— Маша! Маша! Не говори этого, не говори о моих детях!

— А это не ваш ребёнок? Не ваша кровь? Одним всё, а другого ремнём лупят…

Она уже перестала дрожать, она больше не коченела от холода, кровь прилила к лицу.

Она говорила громко, взвизгивая, наступая на него, схватила его за руку.

— Ёлку, небось, устраиваешь для своих детей. Ёлку? А другого колодкой бьют по голове…

И вдруг он почувствовал, что его, его ребёнка бьют по голове колодкой!

Он вскрикнул:

— Маша! Маша! Ради Бога! Перестань!.. Где он? Где?

Ему хотелось схватить этого ребёнка, вырвать оттуда, где его мучат, увести, обласкать, кинуться перед ним на колени, просить прощения, плакать, рыдать перед своим ребёнком.

Его голос так задрожал, когда он говорил это, в нём послышалось так много муки, страдания, что у Вари вдруг исчезла куда-то вся злоба, к горлу поднимались, её душили какие-то тёплые слёзы.

Не слёзы злобы, которые давят, режут горло, а слёзы нежности, любви, чего-то такого нового, неиспытанного.

Она схватила Петра Петровича за обе руки.

— Пойдём, пойдём туда… Они ещё не ложились… Под праздник подканчивают работу… Поздно сидят… Мы увидим его… Приласкай хоть раз… хоть раз своего ребёнка!..

Дальше она не могла говорить. Слёзы хлынули, она зарыдала.

— Идём! Идём! — торопил он.

И они быстро пошли, почти побежали.

Она, рыдая, на ходу утирала слёзы. Он со слезами на глазах.

Он забыл обо всём — о жене, о детях, — он думал только об этом ребёнке, которого он сейчас прижмёт к своему сердцу.

Они быстро перебегали через улицы, бежали тротуаром, завернули в какие-то ворота, спотыкаясь, пробежали обледенелый двор, повернули куда-то за угол и остановились у двери, обитой рогожей:

— Здесь! — сказала она, еле переводя дыхание, и отворила дверь.

Оттуда на них пахнуло каким-то вонючим паром, запахом кожи, вара, пота, щей. Слышались песня, ругань и торопливый стук молотков, которыми заколачивали сапожные гвозди.

— Что же ты?.. Идите!

Нет, как вам нравится моя свояченица! Сейчас пришла и повесила в шкафу рядом со мной мои новые панталоны.

Ей пришла в голову мысль примерить их на себя: хотят рядиться и ехать к знакомым.

Могу сказать, примерила!

Теперь в эти панталоны может войти шесть таких ног, как мои.

Когда дамы с их бёдрами примеряют наши панталоны, панталоны висят потом на наших ногах, как на палках.

И кто, спрашивается, позволил ей надевать мои панталоны!

Ведь не надеваю же я её!

Яков Семёнович, чёрт его побери, шагнул в эту сырую, грязную, промозглую мастерскую.

Он с ужасом глядел перед собою, глядя на этих лохматых, нечёсаных, грязных мальчишек с перемазанными лицами.

— Который из них его сын?

А сзади него раздался радостный голос матери:

— Петя!

Этот голос, в котором было столько светлой радости, счастья, материнской любви, привёл в весёлое настроение всю мастерскую.

Подмастерья заржали:

— А! Грушка! С кануном праздника!

Мальчишки, чтобы не отстать от взрослых, загоготали, заорали.

У Семёна Николаевича голова пошла кругом.

Ему показалось, что он попал в какой-то ад.

Он слышал только, как кто-то крикнул:

— Петька! Ступай! Мамка денег и гостинцев принесла! Хо-хо!

И всё покрылось снова гоготаньем.

Какому-то мальчишке на ходу дали подзатыльника, и Николай Семёнович отшатнулся, когда перед ним появился всклоченный, измазанный мальчишка и, улыбнувшись во весь рот циничной улыбкой, крикнул:

— Здрасьте, господин, с праздничком! На чаёк бы с вашей милости! Маменьке почтенье!

Петька считал долгом щегольнуть перед мастерской удальством и лихостью. Мастерская загоготала.

Пётр Васильевич отшатнулся с отвращением, с ужасом.

— Это… это… его сын…

Одна мать ничего не видела, не слышала, не замечала, она толкала Петра Васильевича, глядя на Петьку счастливыми глазами, словно перед ней был красавец-ребёнок, весь в кружевах и лентах.

— Что ж ты?.. Целуй его… Целуй… Вот он… наш Петя… Что ж ты?.. Что ж ты?..

Пётр Васильевич с ужасом глядел на сына, нагнулся и поцеловал его под хохот всей мастерской.

Ему давило грудь, нечем было дышать.

— Так… так… целуй его… целуй… — слышался среди всего этого ада был счастливый голос матери. — Петя… Петя… целуй его… целуй… Ведь это твой отец!

Шум, гам, рёв, хохот поднялись в мастерской…

— На-те вам, на-те! — крикнул Пётр Иванович, дрожащими руками вынул бумажник, бросил и, не помня себя, кинулся из этого дома.

— Подлец! — раздался женский крик, почти вопль, среди этого дьявольского содома.

Пётр Иванович бежал по улицам; шум, гам, свист, хохот звучали у него в ушах.

Он задыхался, как задыхаются во время кошмара.

И очнулся, только пробежав чуть не десяток улиц.

Он был близко от своего дома.

У него подкашивались ноги, пока он бежал к подъезду, пока звонил.

Ему казалось, что вот-вот его схватит женщина и потащит туда, в эту ужасную берлогу.

Боже, как долго, как долго не отворяли.

Отворили! Наконец-то!

Пётр Иванович упал на стул в передней.

— Папа! Что ты так долго?

В переднюю вбежали дети.

Маленькая Маруся в беленьком платьице с розовыми бантами, с волосами, как лён, карабкалась к нему на колени, лезла целоваться и вдруг расхохоталась.

— Папочка! Папочка! Где ты так испачкался? У тебя всё лицо чёрное! Папочка!

— Папочка! Папочка! — звенели детские голоса.

У Ивана Петровича хлынули слёзы.

Он прижал к себе свою крохотную девчурку, покрывал поцелуями её личико.

— Деточка! Деточка!

И, словно призрак какой-то, перед ним стоял грязный, лохматый мальчишка с циничной улыбкой на вымазанном лице.

Дальше я не могу писать, потому что меня перевернули вверх ногами.

Шкаф, оказывается, нужно на праздники вынести в сарай.

Про меня среди уборки, разумеется, забыли.

Меня несут вместе со шкафом.

Что я буду делать в сарае, да ещё вверх ногами?

Песни паяца

Смейся, паяц!

Жизнь несётся стрелой. Что радость и горе? Пылинки, приставшие к ней.

Всё отлетает при быстром полёте.

Всё отлетает, не оставляя следа.

Смейся ж над радостью, смейся над горем.

Смейся, паяц!

Старая песня

Это случилось давно, но это случалось и раньше.

Арлекин любил Фаншетту, а Фаншетта — Арлекина.

Он твердил ей:

— Будь моею, и клянусь, тогда красотки для меня не будет в мире лучше, краше и милее дорогой моей Фаншетты. И клянусь, что в мире целом для меня не будет женщин, кроме женщины единой — дорогой моей Фаншетты.

И поверила Фаншетта.

Шесть недель не сводит взоров Арлекин с своей Фаншетты, шесть недель одно и то же он твердит, глядя ей в очи:

— Ты, как майский день, прекрасна!

Шесть недель!

А на седьмую приглянулась Коломбина.

Это случилось давно, но это случалось и раньше.

И Фаншетта не зевает. Что ж? Понравился паяц ей. Разве сердцу что закажешь?

Был паяц красив собою. Куда лучше Арлекина! Весел, мил и остроумен. Как талантен! Как изящен! С ним лишь счастлива Фаншетта. Арлекину в очи глядя, она думает:

«Какое же здесь сравнение быть может?»

В поцелуях этот — школьник, а паяц — любви учитель. Лишь в его объятьях только и поймёшь, любовь что значит. Сколько нежности во взгляде, сколько страсти в поцелуях. Арлекин же…

Арлекин же?.. Арлекин, Фаншетту нежа, лишь мечтал о Коломбине.

Это случилось давно, но это случалось и раньше.

Страсть свою сдержать не в силах, порешила вдруг Фаншетта убежать от Арлекина.

Арлекин наш занят чем-то (вероятно, Коломбиной). Арлекина дома нету. И Фаншетта поспешает собирать свои пожитки.

А паяц стоит на страже. Гей, Фаншетта! Поскорее! Арлекин идёт проклятый!

И Фаншетта поскорее, второпях не разбирая (до разбору ль?), прячет письма.

Письма, что писал паяц ей. Письма, дышащие страстью, буква каждая в которых поцелуем дышит знойным.

Пусть не знает Арлекино, с кем Фаншетта убежала! Пусть не знает, что давно уж рогоносцем он гуляет!

— Гей, Фаншетта! Поскорее! Арлекин подходит близко!

И Фаншетта, по ошибке, прячет письма не паяца, а те письма Коломбины, что писала к Арлекину.

Это случилось давно, но это случалось и раньше.

Раз Фаншетта захотела прочитать паяцу снова все те письма, что писал он.

— Чтобы клятвы не забыл ты, чтоб словам любви и ласки у себя же поучился! Чтобы нежностию прежней окружал свою Фаншетту, чтобы помнил, что изменой я убила Арлекина!

И ведь надо же случиться!

Мысль такая ж точка в точку вдруг пришла и Арлекину.

Захотел он Коломбине прочитать её же письма, Коломбине чтоб напомнить про весну любви взаимной, — той любви, что погубила его бедную Фаншетту. Ведь Фаншетта, догадавшись про измену злую мужа, убежала и, наверно, нет бедняжки уж на свете.

Со слезой невольной оба в один час, в минуту ту же, Арлекино и Фаншетта принялись читать те письма.

Нет! Представьте удивленье!

— Изменила мне Фаншетта!

— Изменил мне Арлекино!

И с отчаяньем во взгляде восклицают в один голос:

— Это случилось давно, но жаль, что со мною не случилось этого раньше!

Примечания

1

Я не привередлива (фр.).

(обратно)

2

Героиня (фр.).

(обратно)

3

Позвольте сказать (фр.).

(обратно)

4

Все-таки, ты должен быть любезным с твоей маленькой женщиной, мой птенчик! (фр.)

(обратно)

5

Какие смешные — эти русские!

(обратно)

6

Полу-место (приходяший).

(обратно)

7

Прошу вас, господин кучер, пожалуйста!

(обратно)

8

Они очень, очень нежны, русские проказники, с дамочками.

(обратно)

9

Это верно!

(обратно)

10

Нет! Что она говорит!

(обратно)

11

Но как же!

(обратно)

12

Они странные, русские, — понимаете.

(обратно)

13

Растяпа!

(обратно)

14

Собрание (фр.).

(обратно)

15

Наугад (фр.).

(обратно)

16

Непринуждённый разговор, беседа, собеседование (фр.).

(обратно)

17

Чёрт возьми!

(обратно)

18

Унтер-ден-Линден (нем. Unter den Linden — буквально „под липами“) — главная улица Берлина.

(обратно)

19

Бесплатно.

(обратно)

20

Старый мерзавец!

(обратно)

Оглавление

Очаровательное горе (Маленькая, но глубокая трагедия)

Писательница (Из воспоминаний редактора)

Петербург

Встреча

Знаменитость

О чём говорят в Коломне?

Убийство

Визит (Маленький рассказ)

Ночь

Тень

В последний час

Зритель

Случай

Железнодорожная семья

Человек, которого интервьюировали (Петербургский тип)

Замечательнейший город в мире (Из скитаний по белу свету)

Как я был турком

Святочный рассказ

Песни паяца X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?