«Том 15. Письма, 1834–1881»

Федор Михайлович Достоевский Собрание сочинений в пятнадцати томах Том 15. Письма 1834-1881

Письма 1834-1881

1. M. Ф. Достоевской Апрель (после 20) — начало мая 1834. Москва

Любезная маменька!

Когда Вы уехали от нас, любезная маменька, то мне стало чрезвычайно скучно, и я теперь, когда вспомню о Вас, любезная маменька, то на меня нападет такая грусть, что я никак не могу ее прогнать, если б Вы знали, как мне хочется Вас увидеть, я не могу дождаться сей радостной минуты. Всякий раз, когда я вспомню о Вас, то молю Бога о Вашем здоровии. Уведомьте нас, любезная маменька, благополучно ли Вы доехали, поцелуйте за меня Андрюшеньку и Верочку. Целую Ваши ручки и пребуду покорный Вам сын Ваш

Ф. Достоевский.

2. М. Ф. Достоевской 9 мая 1835. Москва

Любезная маменька!

Вот уже в третий раз мы уведомляем Вас письменно* о том, что мы, слава Богу, здоровы и благополучны. Нынче, то есть в четверг, по причине праздника* папенька нас взял домой, и мы все вместе только без Вас, любезная маменька. Жаль, что мы еще так долго должны быть с Вами в разлуке; дай Бог, чтобы сие время прошло поскорее. У нас погода очень дурна, я думаю, что и у Вас всё такая же, и я думаю, Вы не наслаждаетесь весной; какая скука быть в деревне во время худой погоды. Я думаю, что Верочке с Николенькой еще скучнее и что Николя не играет в лошадков, как бывало прежде со мной. Жалко Алену Фроловну, она так страдает, бедная, скоро вся исчезнет от чахотки, которая к ней пристала.* Прощайте, маменька. В ожидании Вас скоро увидать остаюсь покорный сын Ваш

Федор Достоевский и Андрей Достоевский.*

3. M. Ф. Достоевской 26 мая 1835. Москва

Любезнейшая маменька!

Очень радуюсь, что Вы по всеблагому промыслу Создателя находитесь в хорошем здоровии. Сии два дня, то есть Троицын и Духов, мы проводим дома у папеньки. Погода у нас, я думаю, такая же, как и у вас, все сии дни стояла всё переменчивая, но суббота и нынче прекрасная, хотя и был большой дождь, но во время ночи, и погода после сего освежилась и сделалась превосходная, но я не думаю, что сей дождь не был у вас, ибо он не окладный. — Экзамен наш будет по-прошлогоднему в конце июня*, и посему мы лишаемся надежды вскоре Вас увидеть. Пишете Вы, что детям весело и что Николя даже потолстел: так теперь погода самая хорошая, и, следственно, он может ею наслаждаться на чистом воздухе; поцелуйте их за меня, скажите, чтобы они были умники и что мы к ним скоро приедем. Прощайте, любезная маменька, более писать нечего; остаюсь покорный сын Ваш

Федор Достоевский и Андрей Достоевский.*

4. М. А. Достоевскому 23 июля 1837. Петербург

С.-Петербург. Июля 23 дня.

Любезнейший папенька!

Сегодня суббота, и мы, слава Богу, имеем время Вам написать хоть несколько строк: так мы заняты в продолженье всего времени*. Вот уже близко к сентябрю, а вместе с этим и к экзаменам, и мы не можем потерять ни минуты в неделю. Только в субботу и в воскресенье мы бываем свободны; то есть Коронад Филиппович нам ничего не показывает в эти дни; а следовательно, только теперь сыскали время поговорить с Вами письменно.

Математика и науки идут теперь у нас чередом; также фортификац<ия> и артиллерия. По воскресеньям и субботам мы чертим планы и рисунки. Почти каждый день занимается со всеми Коронад Филиппович*, и с нами двоими и особенно, потому что из всех, у него приготовляющихся, только мы хотим вступить в 2-й класс, а все прочие — в низший*. Коронад Филиппович на нас надеется, более нежели на всех 8-рых, которые у него приготовляются. Скоро мы начнем учиться фронту у унтер-офицера, которого пригласил Коронад Филиппович, и займемся этим до самого вступления, то есть до декабря месяца. На фронт чрезвычайно смотрят, и хоть знай всё превосходно, то за фронтом можно попасть в низшие классы. И притом этим одним мы можем выиграть у его высочества Михаила Павловича. Он чрезвычайны<й> любитель порядка. Итак, судите же, сколько мы должны этим заняться, несмотря на то что после сентябрьского экзамена все должны ходить в Инженерный замок учиться фронту. — Что-то будет? Теперь одна надежда на Бога. Мы не преминем приложить всё свое старанье.

Теперь у вас идет в деревне* уборка хлеба, а это, как мы знаем, самое любимое для Вас занятие; мы не знаем, каков-то в вашей стороне урожай, какова-то у вас погода? Что касается до петербургской, то у нас прелестнейшая, итальянская. С Шидловским мы еще не видались и, следовательно, не могли ему отдать Вашего поклона.

Что-то поделывают в деревне наши братцы и сестрицы? Все, должно быть, досыта нагулялись, набегались, налакомились ягодами и загорели. Сашенька, думаем, чрезвычайно как подросла; ей полезен свежий воздух. Варенька, наверно, что-нибудь рукодельничает и, верно уж, не позабывает заниматься науками и прочитывать «Русскую историю» Карамзина*. Она нам это обещала.

Что касается до Андрюши, то, наверно, он, и среди удовольствий деревни, не позабывает истории, которую он бывало и частенько ленясь <?> плохо знал. Осенью Вы повезете его, по-видимому, в Москву, к Чермаку, на порожнее место.* — Так! Еще долго Вам будет пещись о воспитанье детей: нас у Вас много. Судите же, как мы должны просить Бога о сохраненье Вашего драгоценного для нас здоровья.

С глубочайшим почтеньем и преданностью пребываем Вас сердечно любящие

Михаил и Феодор Достоевские.*

Поцелуйте за нас всех братцев и сестриц.

5. M. A. Достоевскому 6 сентября 1837. Петербург

С.-Петербург. Сентября 6-го дня 1837 года.

Любезнейший папенька!

Долго мы не писали к Вам, и наше долгое молчанье, должно быть, приносит Вам немало беспокойства, а особливо в таких обстоятельствах. Мы теперь только нашли время уведомить Вас, так заняты; экзамен близко, беспрестанные приготовленья; всё совершенно сбивает с толку.

1-го сентября, как объявлено было в программе от Инженерного училища, мы должны быть представлены в замок. Мы явились все в назначенный срок и были представлены Коронадом Филипповичем инспектору Ломновскому и генералу Шарнгорсту, главному начальнику Инженерного училища. Генерал обошелся со всеми ласково, и всем приказано быть в готовности; ибо нас довольно часто будут призывать в Инженерное училище. Такая скука! Вот сейчас пришла бумага от генерала к Коронаду Филипповичу, чтобы нас всех представили в Инженерное училище. Не знаю для чего. Кажется, для аттестатов; ибо генерал приказал принести аттестаты от прежних заведений, где кто находился. Насилу дождались главного экзамена, который назначен 15-го числа. Всех кандидатов 43. Мы так рады, что так мало. Прошлого года было 120, а в прежние года 150 и более. И ученики Костомар<ова> всегда были одни из первых. Что же ныне, когда так мало! Правда, комплект есть 25, но, кажется, довольно забракуют; ибо все, по-видимому, пустые люди и все в четвертый класс. Они, по-видимому, чрезвычайно боятся учеников Костомарова. Всем нам такое уваженье. Что-то дальше?

Уже долго и мы об Вас не имели никакого известия. Но мы и утруждать не смеем Вас в Ваших занятиях. Это письмо придет к Вам в то время, когда уже будет решаться наша участь, то есть будет настоящий экзамен. В будущем письме постараемся уведомить обо всем. Теперь наши занятия утроились. Самое время не поспевает за нами. Всегда за книгой. Ждем не дождемся экзамена. Теперь пишу к Вам на почтовых. Сколько дел после письма. Не больше 1/4 часа я писал к Вам его. — Еще скажу Вам, что принуждены были купить новые шляпы к экзамену; это нам обошлось в 14 р. С Шидловским мы не видались долгое время. Только нынче провели с ним час в Казанском соборе. Нам это хотелось давно; особенно перед экзаменом*. Шидлов<ский> и Коронад Фил<иппович> Вам кланяются. Прощайте до будущего письма. Честь имеем пребыть всегда Вас любящие сыновья

Михаил и Феодор Достоевские.*

6. М. А. Достоевскому 4 февраля 1838. Петербург

С.-Петербург. 1838 года. Февраля 4-го дня.

Любезнейший папенька!

Наконец-то я поступил в Г<лавное> и<нженерное> училище, наконец-то я надел мундир и вступил совершенно на службу царскую*. Насилу-то вылилась мне свободная минутка от классов, занятий, службы, драгоценная минута, в которую я могу с Вами побеседовать хоть письменно, любезнейший папенька. Сколько уже времени как не писал я к Вам, и слыша при свиданье последний раз с братом, что Вы уже пеняли на меня за это, я чрезвычайно желал поправить мой, хотя невольный, проступок. И в это самое время я вдруг получаю от Вас письмо; я не знал, с чем сравнить Вашу к нам любовь. Вы, любезнейший папенька, не зная даже адресса, прислали мне письмо, а между тем я уже более месяца не писал решительно ни строчки; но это совершенно по причине того, что не имел ни одной минутки свободной. Вообразите, что с раннего утра до вечера мы в классах едва успеваем следить за лекциями. Вечером же мы не только не имеем свободного времени, но даже ни минутки, чтобы следить хорошенько на досуге днем слышанное в классах. Нас посылают на фрунтовое ученье, нам дают уроки фехтованья, танцев, пенья, в которых никто не смеет не участвовать. Наконец, ставят в караул, и в этом проходит всё время; но получив от Вас письмо, я бросил всё и теперь спешу отвечать Вам, любезнейший папенька. Слава Богу, я привыкаю понемногу к здешнему житью; о товарищах ничего не могу сказать хорошего*. Начальники обо мне, надеюсь, очень хорошего мненья. У нас новый инспектор по классам. Ломновский (прежний инспектор) передал свое место барону Дальвицу; что-то будет, а прежний инспектор мною был доволен. — Деньги я получил 50 р. Они теперь у брата. Сколько я должен благодарить Вас, папенька. Они мне действительно нужны, и я спешу обзавестись всем, что нужно. В воскресенье и в другие праздники я никуда не хожу; ибо за всякого кондуктора непременно должны расписаться родственники в том, что они его будут брать к себе. — Итак, я покуда лишен сообщенья с братом и, следственно, не мог читать последних Ваших писем. Только однажды мог я выпросить сходить к Костомарову и там узнал для нас столь приятную новость о поступлении брата в инженерные юнкера*. Слава Богу, что наконец-то исполнилось наше давнее, общее желанье и наконец-то брат нашел себе совершенную дорогу. Теперь, надеемся, всё пойдет лучше. В письме своем ко мне Вы все-таки еще изъявляете сомнение насчет этого. Но это совершенно кончено и верно как не надо более. Да и всегда можно бы было надеяться такого решенья, ежели бы не Костомаров, которому всегда хотелось затянуть это дело, попридержать брата долее срока, чтобы быть хотя отчасти правым насчет наших 300 р., которые он так низко оттягал от нас. Вам должно быть известно из последних писем брата насчет того, что он представлялся Геруа и Трусону — своим будущим генералам. Они приняли его отменно ласково, как уже поступившего в службу: следст<венно>, это решенье несомненно и сомневаться нечего. Трусон обещал также брату стараться о нем при определенье в офицеры, и можно надеяться, что он сдержит свое обещанье. Недавно я узнал, что уже после экзамена генерал постарался о принятии четырех новопоступающих на казенный счет кроме того кандидата, который был у Костомарова и перебил мою ваканцию. Какая подлость! Это меня совершенно поразило. Мы, которые бьемся из последнего рубля, должны платить, когда другие — дети богатых отцов — приняты безденежно*. Бог с ними! — Пишете Вы, папенька, не имею ли я в чем-нибудь нужды. Теперь покуда ни в чем. Белье и платье мое у брата. Жду не дождусь его совершенного поступления. Тогда, по крайней мере, всё ближе друг от друга. Прощайте, любезнейший папенька. С пожеланием Вам всех благ от Бога.

Честь имею пребыть Ваш покорный и послушный сын

Ф. Достоевский.

Слышно, что брат прежде поступленья в Инженерный замок проживет недели с две в крепости.*

Насчет нового постановленья, о котором Вы мне писали, нечего опасаться. О нем у нас не слыхать. Да оно не имеет и достаточного основанья, а просто пустой слух.

Поцелуйте за меня всех братцев и сестриц. Когда-то мы с ними увидимся. Андрюша нам до сих пор не написал ни полстрочки.

Вы пишете, чтобы я прислал к Вам адресс Шидловского, но он едет из Петербурга в Курск к родным на время. Вы, должно быть, встретитесь с ним в Москве, и он может отыскать Вас чрез Куманиных*.

7. M. M. Достоевскому 9 августа 1838. Петербург

С.-Петербург. Августа 9-го дня. 1838 года.

Брат!

Как удивило меня письмо твое, любезный брат: неужели же ты не получил от меня ни полстрочки; я тебе со времени отъезда твоего переслал 3 письма: 1-е вскоре после твоего отъезда; на 2-е не отвечал, потому что не было ни копейки денег (я не брал у Меркуровых)*. Это продолжалось до 20 июля, когда я получил от папеньки 40 р.; и, наконец, недавно 3-е. След<овательно>, ты не можешь похвалиться, что не забывал меня и писал чаще. След<овательно>, и я был всегда верен своему слову. Правда, я ленив, очень ленив. Но что же делать, когда мне осталось одно в мире: делать беспрерывный кейф! Не знаю, стихнут ли когда мои грустные идеи? Одно только состоянье и дано в удел человеку: атмосфера души его состоит из слиянья неба с землею; какое же противузаконное дитя человек; закон духовной природы нарушен… Мне кажется, что мир наш — чистилище духов небесных, отуманенных грешною мыслию. Мне кажется, мир принял значенье отрицательное и из высокой, изящной духовности вышла сатира. Попадись в эту картину лицо, не разделяющее ни эффекта, ни мысли с целым, словом, совсем постороннее лицо… что ж выйдет? Картина испорчена и существовать не может!

Но видеть одну жесткую оболочку, под которой томится вселенная, знать, что одного взрыва воли достаточно разбить ее и слиться с вечностию, знать и быть как последнее из созданий… ужасно! Как малодушен человек! Гамлет! Гамлет! Когда я вспомню эти бурные, дикие речи, в которых звучит стенанье оцепенелого мира, тогда ни грусть, ни ропот, ни укор не сжимают груди моей…* Душа так подавлена горем, что боится понять его, чтоб не растерзать себя. Раз Паскаль сказал фразу: кто протестует против философии, тот сам философ*. Жалкая философия! Но я заболтался. — Из твоих писем я получил только 2 (кроме последнего). Ну брат! Ты жалуешься на свою бедность. Нечего сказать, и я не богат. Веришь ли, что я во время выступленья из лагерей не имел ни копейки денег; заболел дорогою от простуды (дождь лил целый день, а мы были открыты) и от голода и не имел ни гроша, чтоб смочить горло глотком чаю. Но я выздоровел, и в лагере участь моя была самая бедственная до получения папенькиных денег. Тут я заплатил долги и издержал остальное. Но описанье твоего состояния превосходит всё. Можно ли не иметь 5 копеек; питаться бог знает чем и лакомым взором ощущать всю сладость прелестных ягод, до которых ты такой охотник! Как мне жаль тебя! Спросишь, что сталось с Меркуровыми и деньгами твоими? А вот что: я бывал у них несколько раз после твоего отъезда. Потом я не мог быть, потому что отсиживал. В крайности я послал к ним, но они прислали мне так мало, что мне стало стыдно просить у них. Тут я получил на мое имя письмо к ним от тебя. У меня ничего не было, и я решился просить их вложить мое письмо в ихнее. Ты же, как видно, не получил никоторого*. Кажется, они не писали к тебе. Перед лагерями (не имея денег прежде отослать давно приготовленное папеньке письмо) я обратился к ним с просьбою прислать мне хоть что-нибудь; они прислали мне все наши вещи, но ни копейки денег, и не написали ответа; я сел как рак на мели! Из всего я заключил, что они желают избавиться от докучных требований наших. Хотел объясниться в письме с ними, но я отсиживаю после лагеря, а они съехали с прежней квартиры. Знаю дом, где они квартируют, но не знаю адресса. Его я сообщу тебе после. — Но давно пора переменить матерью разговора. Ну ты хвалишься, что перечитал много… но прошу не воображать, что я тебе завидую. Я сам читал в Петергофе по крайней мере не меньше твоего. Весь Гофман русский и немецкий (то есть непереведенный «Кот Мурр»)*, почти весь Бальзак (Бальзак велик! Его характеры — произведения ума вселенной! Не дух времени, но целые тысячелетия приготовили бореньем своим такую развязку в душе человека)*. «Фауст» Гете и его мелкие стихотворенья*, «История» Полевого*, «Уголино»*, «Ундина»* (об «Уголино» напишу тебе кой-что-нибудь после). Также Виктор Гюго, кроме «Кромвеля» и «Гернани»*. Теперь прощай. Пиши же, сделай одолженье, утешь меня и пиши как можно чаще. Отвечай немедля на это письмо. Я рассчитываю получить ответ через 12 дней. Самый долгий срок! Пиши же, или ты меня замучаешь.

Твой брат Ф. Достоевский.

У меня есть прожект: сделаться сумасшедшим. Пусть люди бесятся, пусть лечат, пусть делают умным. Ежели ты читал всего Гофмана, то наверно помнишь характер Альбана. Как он тебе нравится? Ужасно видеть человека, у которого во власти непостижимое, человека, который не знает, что делать ему, играет игрушкой, которая есть — Бог!*

Часто ли ты пишешь к Куманиным? И напиши, не сообщил ли тебе Кудрявцев что-нибудь о Чермаке. Ради Бога, пиши и об этом; мне хочется знать об Андрюше.

Но послушай, брат. Ежели наша переписка будет идти таким образом, то, кажется, лучше не писать. Условимся же писать через неделю каждую субботу друг к другу, это будет лучше. Я получил еще письмо от Шренка и не отвечал ему 3 месяца. Ужасно! Вот что значит нет денег!

8. M. M. Достоевскому 31 октября 1838. Петербург

С.-Петербург. 1838 года 31 октября.

О, как долго, как долго я не писал к тебе, милый мой брат… Скверный экзамен! Он задержал меня писать к тебе, папеньке и видеться с Иваном Николаев<ичем>, и что же вышло? Я не переведен! О ужас! еще год, целый год лишний! Я бы не бесился так, ежели бы не знал, что подлость, одна подлость низложила меня; я бы не жалел, ежели бы слезы бедного отца не жгли души моей. До сих пор я не знал, что значит оскорбленное самолюбие. Я бы краснел, ежели бы это чувство овладело мною… но знаешь? Хотелось бы раздавить весь мир за один раз… Я потерял, убил столько дней до экзамена, заболел, похудел, выдержал экзамен отлично в полной силе и объеме этого слова и остался… Так хотел один преподающий (алгебры), которому я нагрубил в продолженье года и который нынче имел подлость напомнить мне это, объясняя причину, отчего остался я… При 10-ти полных я имел 91/2 средних и остался… Но к черту всё это.* Терпеть так терпеть… Не буду тратить бумаги, я что-то редко разговариваю с тобой.

Друг мой! Ты философствуешь как поэт. И как не ровно выдерживает душа градус вдохновенья, так не ровна, не верна и твоя философия. Чтоб больше знать, надо меньше чувствовать, и обратно, правило опрометчивое, бред сердца. Что ты хочешь сказать словом знать? Познать природу, душу, Бога, любовь… Это познается сердцем, а не умом. Ежели бы мы были духи, мы бы жили, носились в сфере той мысли, над которою носится душа наша, когда хочет разгадать ее. Мы же прах, люди должны разгадывать, но не могут обнять вдруг мысль. Проводник мысли сквозь бренную оболочку в состав души есть ум. Ум — способность материальная… душа же, или дух, живет мыслию, которую нашептывает ей сердце… Мысль зарождается в душе. Ум — орудие, машина, движимая огнем душевным… Притом (2-я статья) ум человека, увлекшись в область знаний, действует независимо от чувства, след<овательно>, от сердца. Ежели же цель познания будет любовь и природа, тут открывается чистое поле сердцу… Не стану с тобой спорить, но скажу, что не согласен в мненье о поэзии и философии… Философию не надо полагать простой математической задачей, где неизвестное — природа… Заметь, что поэт в порыве вдохновенья разгадывает Бога, след<овательно>, исполняет назначенье философии*. След<овательно>, поэтический восторг есть восторг философии… След<овательно>, философия есть та же поэзия, только высший градус ее!.. Странно, что ты мыслишь в духе нынешней философии. Сколько бестолковых систем ее родилось в умных пламенных головах; чтобы вывести верный результат из этой разнообразной кучи, надобно подвесть его под математическую формулу. Вот правила нынешней философии…* Но я замечтался с тобою… Не допуская твоей вялой философии, я допускаю, однако ж, существованье вялого выраженья ее, которым я не хочу утомлять тебя…

Брат, грустно жить без надежды… Смотрю вперед, и будущее меня ужасает… Я ношусь в какой-то холодной, полярной атмосфере, куда не заползал луч солнечный… Я давно не испытывал взрывов вдохновенья… зато часто бываю и в таком состоянье, как, помнишь, Шильонский узник после смерти братьев в темнице…* Не залетит ко мне райская птичка поэзии, не согреет охладелой души… Ты говоришь, что я скрытен; но вот уже и прежние мечты мои меня оставили, и мои чудные арабески, которые создавал некогда, сбросили позолоту свою. Те мысли, которые лучами своими зажигали душу и сердце, нынче лишились пламени и теплоты; или сердце мое очерствело или… дальше ужасаюсь говорить… Мне страшно сказать, ежели всё прошлое было один золотой сон, кудрявые грезы…

Брат, я прочел твое стихотворенье… Оно выжало несколько слез из души моей и убаюкало на время душу приветным нашептом воспоминаний. Говоришь, что у тебя есть мысль для драмы… Радуюсь… Пиши ее…* О, ежели бы ты лишен был и последних крох с райского пира, тогда что тебе оставалось бы… Жаль, что я прошлую неделю не мог увидеться с Ив<аном> Николаев<ичем>, болен был! — Послушай! Мне кажется, что слава также содействует вдохновенью поэта. Байрон был эгоист: его мысль о славе — была ничтожна, суетна…* Но одно помышленье о том, что некогда вслед за твоим былым восторгом вырвется из праха душа чистая, возвышенно-прекрасная, мысль, что вдохновенье как таинство небесное освятит страницы, над которыми плакал ты и будет плакать потомство, не думаю, чтобы эта мысль не закрадывалась в душу поэта и в самые минуты творчества. Пустой же крик толпы ничтожен. Ах! я вспомнил 2 стиха Пушкина, когда он описывает толпу и поэта:

И плюет (толпа) на алтарь, где твой огонь горит, И в детской резвости колеблет твой треножник!..*

Не правда ли, прелестно! Прощай.

Твой друг и брат Ф. Достоевский.

Да! Напиши мне главную мысль Шатобрианова сочиненья «Génie du Christianisme»[1]*. — Недавно в «Сыне отечества» я читал статью критика Низара о Victor’е Hugo. О, как низко стоит он во мненье французов. Как ничтожно выставляет Низар его драмы и романы. Они несправедливы к нему, и Низар (хоть умный человек), а врет*. — Еще: напиши мне главную мысль твоей драмы: уверен, что она прекрасна; хотя для обдумыванья драматических характеров мало 10-ти лет. Так по крайней мере я думаю. — Ах, брат, как жаль мне, что ты беден деньгами! Слезы вырываются. Когда это было с нами? Да кстати. Поздравляю тебя, мой милый, и со днем ангела и с прошедшим рожденьем.

В твоем стихотворенье «Виденье матери» я не понимаю, в какой странный абрис облек ты душу покойницы. Этот замогильный характер не выполнен. Но зато стихи хороши, хотя в одном месте есть промах*. Не сердись за разбор. Пиши чаще, я буду аккуратнее.

Ах, скоро, скоро перечитаю я новые стихотворенья Ивана Николаевича. Сколько поэзии! Сколько гениальных идей!* Да, еще позабыл сказать. Ты, я думаю, знаешь, что Смирдин готовит Пантеон нашей словесности книгою: портреты 100 литераторов с приложеньем к каждому портрету по образцовому сочиненью этого литератора. И, вообрази, Зотов (?!) и Орлов (Александ<р> Анфимов<ич>) в том же числе*. Умора! Послушай, пришли мне еще одно стихотворенье. То прелестно! — Меркуровы скоро едут в Пензу или, кажется, уже совсем уехали.

Мне жаль бедного отца! Странный характер! Ах, сколько несчастий перенес он! Горько до слез, что нечем его утешить. — А знаешь ли? Папенька совершенно не знает света: прожил в нем 50 лет и остался при своем мненье о людях, какое он имел 30 лет назад. Счастливое неведенье. Но он очень разочарован в нем. Это, кажется, общий удел наш. — Прощай еще раз.

9. М. А. Достоевскому 5-10 мая 1839. Петербург

1839 года. Мая 5-го дня.

Любезнейший папенька!

Угадываю, что Вы и теперь беспокоитесь обо мне, не получив от меня тотчас ответа. Любезнейший папенька! Спешу успокоить Вас и постараюсь оправдаться в теперешнем моем молчанье сколько можно. Теперь у нас настали экзамены. Нужно заниматься, а между тем всё свободное время мы употребляем на фрунтовое ученье; ибо скоро будет майский парад. Оставалось сыскать свободного времени ночью. Очень рад, что я нашел наконец свободный часок поговорить с Вами. Ах! Как я упрекаю себя, что был причиною Вашего горя! Теперь как можно буду стараться загладить это. — Письмо Ваше я получил и за посылку Вашу благодарю от всего сердца*. Пишете, любезнейший папенька, что сами не при деньгах и что будете не в состоянье прислать мне хоть что-нибудь к лагерям. Дети, понимающие отношенья своих родителей, должны сами разделять с ними все радость и горе; нужду родителей должны вполне нести дети. Я не буду требовать от Вас многого.

Что же; не пив чаю, не умрешь с голода. Проживу как-нибудь! Но я прошу у Вас хоть что-нибудь мне на сапоги в лагери; потому что туда надо запасаться этим. Но кончим это: экзамены мои я уже начал и очень хорошо. Кончу так же. В этом я уверен. Теперь многие из тех преподающих, которые не благоволили ко мне прошлого года, расположены ко мне как не надо лучше. Да и вообще я не могу жаловаться на начальство. Я помню свои обязанности, а оно ко мне довольно справедливо. Но когда-то я развяжусь со всем этим.

Пишете, любезнейший папенька, чтобы я не забывал своих обязанностей. Повторяю: я их помню очень хорошо, и со службою я уже связан присягою при самом поступлении моем в училище. — От брата я долго не получал писем. Он как будто забыл меня. Но недавно получил от (него) клочок исписанной бумаги, где он на меня нападает донельзя за мое мнимое к Вам молчанье, и, признаюсь, этим письмом оскорбил меня до глубины души, выставив меня перед самим собою пренизким созданьем. Я пропустил это мимо, потому что его посланье не ко мне писано. Я считаю себя гораздо лучшим, нежели с кем он ведет подобную переписку*. Впрочем, я забываю это и готовлюсь ему на этой неделе отвечать. Его положенье теперь совсем не худое. Ему бы можно было экзаменоваться к нам в училище в нижний офицер<ский> класс. Посоветуйте ему это. Из крепост<ных> кондукторов очень много это делают. Примеры тому каждогодные. Через год он может быть готовым. Я берусь доставить ему все записки и всё нужное. Он уже и так теперь знает довольно из математики. Но надобно ему лучше заняться фортификацией (которая у нас самый главный предмет в кондукторских классах) и артиллерией; ибо и артиллерию очень подробно у нас проходят как входящую в состав фортификации. — Ах! Как Вы меня обрадовали, написав, что Вы, слава Всевышнему, здоровы. А я думал и полагал наверно, что Ваши всегдашние недуги еще более увеличились огорченьями (неполучением от меня писем). Целую маленьких братьев и сестер. Что-то делает Андрюша; как-то он учится? Не захотите ли Вы его отдать к нам в училище?* Когда я выйду в офицеры, то берусь его приготовить для поступленья к нам; ибо поступить к нам довольно легко. Костомаров обморочил Вас и только взял с Вас деньги за нас, тогда как мы бы могли и без приготовленья поступить в училище. Но прощайте, любезнейший папенька. Бессчетно раз желаю Вам счастья.

Ваш покорный и любящий Вас сын

Ф. Достоевский.

Поздравляю Вас с прошедшим праздником Христова воскресенья. С какою грустью вспоминаю я о том, как проводил я день этот в кругу родных моих! А теперь? Но только бы вырваться из училища.

Перейдя в высший класс, я нахожу совершенно необходимым абонироваться здесь на французскую библиотеку для чтенья. Сколько есть великих произведений гениев — математики и военных гениев на французском языке. Вижу необходимость читать это; ибо я страстный охотник до наук военных, хотя не терплю математики. Что за странная наука! и что за глупость заниматься ею. С меня довольно столько, сколько требуется инженеру, или еще и побольше.

Но к чему мне сделаться Паскалем или Остроградским. Математика без приложенья чистый 0, и пользы в ней столько же, как в мыльном пузыре. Скажу Вам еще, что мне жаль бросить латинского языка. Что за прелестный язык. Я теперь читаю Юлия Цезаря и после 2-х годичной разлуки с латинским языком понимаю решительно всё.

10 мая.

Странно: эти глупые обстоятельства моей теперешней жизни многого лишают меня. Я на 5 дней должен был удержать посылку письма моего. Парад был отложен до 10 мая. Я хотел сделать Вам эту приписку, и, верите ли, любезнейший папенька, мне не удавалось за фронтовым ученьем (которым нас мучат) и за экзаменами. Теперь пишу к Вам на почтовых.

Милый, добрый родитель мой! Неужели Вы можете думать, что сын Ваш, прося от Вас денежной помощи, просит у Вас лишнего. Бог свидетель, ежели я хочу сделать Вам хоть какое бы то ни было лишенье, не только из моих выгод, но даже из необходимости. Как горько то одолженье, которым тяготятся мои кровные. У меня есть голова, есть руки. Будь я на воле, на свободе, отдан самому себе, я бы не требовал от Вас копейки; я обжился бы с железною нуждою. Стыдно было бы тогда мне и заикнуться о помощи. Теперь я Вам высказываю себя одними обещаньями в будущем; но это будущее недалеко, и Вы меня со временем увидите.

Теперь же, любез<ный> папенька, вспомните, что я служу в полном смысле слова. Волей или неволей, а я должен сообразоваться вполне с уставами моего теперешнего общества. К чему же делать исключенья собою? Подобные исключенья подвергают иногда ужасным неприятностям. Вы сами это понимаете, любезный папенька. Вы жили с людьми. Теперь: лагерная жизнь каждого воспитанника военно-учебных заведений требует по крайней мере 40 р. денег. (Я Вам пишу всё это потому, что я говорю с отцом моим.) В эту сумму я не включаю таких потребностей, как например: иметь чай, сахар и проч. Это и без того необходимо, и необходимо не из одного приличия, а из нужды. Когда вы мокнете в сырую погоду под дождем в полотняной палатке или в такую погоду, придя с ученья усталый, озябший, без чаю можно заболеть; что со мною случилось прошлого года на походе. Но все-таки я, уважая Вашу нужду, не буду пить чаю. Требую только необходимого на 2 пары простых сапогов — 16 р. Теперь мои вещи: книги, сапоги, перья, бумага и т. д. и т. д. — должны же лежать где-нибудь. Для этого я должен иметь сундук; ибо в лагерях нет никаких строений, кроме палаток. Койки наши — это кучи соломы, покрытые простынею. Спрашивается, не имея сундука, куда я положу всё это? Нужно знать, что казна не заботится, нужно ли мне место или нет; не заботится, имею ли я сундук. Ибо экзамены кончаются, след<овательно>, книги не нужны; казна одевает меня, след<овательно>, сапоги не нужны, и т. д. Но без книг как я проведу время? 3-х пар казенных сапог не станет и в городе на полгода! След<овательно>, мне нет казенного места поставить сундук, который необходим для меня. В палатке общей я стесню товарища, след<овательно>, сделаю неприятность другим, да и мне просто не позволят держать сундук в палатке, ибо никто в палатке не держит; след<овательно>, для моей поклажи я должен буду иметь место. Место я найду, уговорившись (как все делают) с каким-нибудь из солдат, служителей наших, поставить сундук мой. За это надобно заплатить. След<овательно>, за покупку сундука по крайней мере целковый.

За провоз туда и сюда 5 р.

За место 2 целковых

За чистку 5 р.

Эта условная такса с служителем. В городе дело другое; а в лагере им должно платить за каждый шаг их. А начальство не входит в это.

Теперь 16

3.75

5

7 (2 целковых)

5

36 или 40.

(За отсылку писем, за перья, бумагу и т. д.) Я сберег от Вашей посылки 15 р. Вы видите, любез<ный> папенька, что мне крайне необходимо нужны 25 р. еще. В 1-х числах июня мы выйдем в лагери. Итак, пришлите мне эти деньги к 1-му июню, ежели Вам хочется помочь Вашему сыну в ужасной нужде. Не смею требовать; не требую излишнего; но благодарность моя будет беспредельна*. — Письмо адресуйте опять на имя Шидловского. Прощайте, мой любезный папенька.

Ваш весь, весь Ф. Достоевский.

10. M. M. Достоевскому 16 августа 1839. Петербург

С.-Петербург. 1839 года. Августа 16 дня.

Да, милый брат мой, так-то всегда бывает с нами: обещаемся, сами не зная, в силах ли то исполнить; хорошо, что я никогда не обещаю опрометчиво. Напр<имер>. Что бы ты сказал об моем молчанье? что я ленив… что я забываю тебя и т. д. и т. д. Нет! всё дело в том, что денег ни гроша; теперь они есть, и я рад им, давно небывалым гостям, несказанно.

Ну вот наконец и тебе письмо мое!

Поговорим, потолкуем!

Милый брат! Я пролил много слез о кончине отца*, но теперь состоянье наше еще ужаснее; не про себя говорю я, но про семейство наше. Письмо мое отсылаю в Ревель, сам не зная, дойдет ли оно до тебя… Я наверно полагаю, что оно тебя не застанет здесь… Дай-то Бог, чтобы ты был в Москве; тогда об семействе нашем я бы был покойнее; но скажи, пожалуйста, есть ли в мире несчастнее наших бедных братьев и сестер? Меня убивает мысль, что они на чужих руках будут воспитаны. А потому мысль твоя, получивши офицерский чин, ехать жить в деревню, по-моему, превосходна. Там бы ты занялся их образованьем, милый брат, и это воспитанье было бы счастье для них. Стройная организация души среди родного семейства, развитие всех стремлений из начала христианского, гордость добродетелей семейственных, страх порока и бесславия — вот следствия такого воспитания. Кости родителей наших уснут тогда спокойно в сырой земле; но, милый друг, многое должен ты вынести. Ты или должен рассориться, или помириться прочно с родней. Рассориться — это пагубно; сестры погибнут. Помирившись, ты должен ухаживать за ними. Они назовут леностью твое пренебреженье службы. Но, брат любезный! вытерпи это. Плюнь на эти ничтожные душонки и будь благодетелем братьев. Ты один спасешь их… Я знаю, ты выучился терпеть; исполни же свое намеренье. Оно бесподобно. Дай Бог тебе сил для этого! Я объявляю, что я во всем буду с тобою согласен впредь*.

Что-то ты делаешь теперь? С <Иваном> Николаев<ичем> ты искреннее, чем со мною; <ты сказал>[2] ему, что завален работой и не <имеешь> времени; да, твоя служба чертовская, <что> делать; избавляйся от нее скорее.

Что мне сказать тебе о себе… Давно я не говорил с тобою искренно. Не знаю, нахожусь ли я и теперь в духе, чтобы говорить с тобою об этом. Не знаю, но теперь гораздо чаще смотрю на меня окружающее с совершенным бесчувствием. Зато сильнее бывает со мною и пробуждение. Одна моя цель быть на свободе. Для нее я всем жертвую. Но часто, часто думаю я, что доставит мне свобода… Что буду я один в толпе незнакомой? Я сумею развязать со всем этим; но, признаюсь, надо сильную веру в будущее, крепкое сознанье в себе, чтобы жить моими настоящими надеждами; но что же? всё равно, сбудутся ли они или не сбудутся; я свое сделаю. Благословляю минуты, в которые я мирюсь с настоящим (а эти минуты чаще стали посещать меня теперь). В эти минуты яснее <сознаю свое> положение, и я уверен, <что эти> святые надежды сбудутся.

<…ду>х не спокоен теперь; но в этой <борьбе> духа созревают обыкновенно характеры <сил>ьные; туманный взор яснеет, а вера в жизнь получает источник более чистый и возвышенный. Душа моя недоступна прежним бурным порывам. Всё в ней тихо, как в сердце человека, затаившего глубокую тайну; учиться, «что значит человек и жизнь», — в этом довольно успеваю я; учить характеры могу из писателей, с которыми лучшая часть жизни моей протекает свободно и радостно; более ничего не скажу о себе. Я в себе уверен. Человек есть тайна. Ее надо разгадать, и ежели будешь ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком. Прощай. Твой друг и брат

Ф. Достоевский.

<…> любимыми идеями каждую минуту <…> мечтах и думах жизнь незаметнее. Еще одно <…>: я могу любить и быть другом. Я недавно <…>. Как много святого и великого, чистого <…> этом свете. Моисей и Шекспир* всё <…> <толь>ко вполовину.

Любовь, любовь! Ты говоришь, что ты рвешь цветы ее. Мне кажется, что нет святее самоотверженника, как поэт. Как можно делиться своим восторгом с бумагой. Душа всегда затаит более, нежели сколько может выразить в словах, красках или звуках. Оттого трудно исполнить идею творчества.

Когда любовь связывает два сердца. От <…> и подавно не показывает слез своих <…> только в груди. Плакать может од<ин> <…> надобно иметь гордость и веру христ<ианскую> <…> ты что-нибудь о М<нрзб>.

Ежели через неделю, считая с теперешнего числа, не получу ответа, то заключаю, что ты в Москве, и пишу к тебе на имя Куманиных. Напиши мне, брат, подробно, как ты управился или как другие управились со всем этим. Жду нетерпеливо ответа. Теперь, мой милый, остановки не будет в нашей переписке. Скоро пришлю тебе реестр книг. Пиши. Теперь некогда.

11. А. А. и А. Ф. Куманиным 25 декабря 1839. Петербург

С.-Петербург. Декабря 25-го дня 1839 года.

Милостивый государь любезнейший дяденька,

милостивая государыня любезнейшая тетенька!

Продолжительное, ничем не оправдываемое и не извиняемое молчанье мое могло показаться Вам, любезнейшие дяденька и тетенька, странным, непонятным, непростительным, грубостию против Вас и, наконец, черною неблагодарностию. Беру перо, но не для того, чтобы оправдываться: нет! я знаю, что вина моя, какие бы обстоятельства ни извиняли ее, далеко ниже оправданий. Да и могу ли еще надеяться, что мои оправданья будут приняты? Скажу одно: если искреннее, откровенное признанье мое, попытка объяснить мой проступок пред Вами, удостоится хотя немногого вниманья Вашего, то я почту себя счастливым; ибо возвращу то, чего не надеялся возвратить, — хотя малейшее вниманье и расположенье Ваше ко мне*.

Поступив в Гл<авное> ин<женерное> уч<илище>, занятия, новость и разнообразие нового рода жизни — все это развлекло меня на несколько времени — и вот единственная эпоха, в которую совесть тяжко упрекает меня за забвенье моих обязанностей, в моем тяжком проступке перед Вами, в моем молчанье; нечем объяснить его! Нет для него оправданий! Разве кроме моей странной рассеянности?..

Знаю, что это признанье в рассеянности много унижает меня в глазах Ваших; но я должен снести и снесу стыд свой, ибо я заслужил его. Напоминанья и приказанья покойного родителя моего прервать мое странное молчанье с теми из родственников, которые столь часто осыпали нас благодеяниями, заставили меня вникнуть в проступок мой, и я увидал себя в самом невыгодном свете в отношенье к Вам, любезнейшие дяденька и тетенька. Кроме тяжкой вины моей — рассеянности, я увидел, что мой проступок может принять вид более мрачный, вид грубости, неблагодарности… Это привело меня в замешательство, смущенье…

Разумеется, это смущенье должно было недолго продолжаться; исправить вину мою было первым делом, первою мыслию моею; но одна мысль, что я нарушил первейшие обязанности мои, что я не исполнил моего долга, положенного на меня самою природою, эта мысль уничтожила меня. Я не держался правила многих, что бумага не краснеет и что два-три пошлых извиненья (в неименье времени и т. п.) будут достаточны для поправленья ошибки, я краснел заочно, досадовал на себя, не знал что, как и с каким видом буду писать к Вам; я брал перо и бросал его, не докончив письма моего. Я молю, заклинаю Вас, любезнейшие дяденька и тетенька, верить этому; это чистые излиянья раскающегося сердца; это смущенье и тягостное положенье моего к Вам было причиною моего столь долгого молчанья.

Горестная смерть отца моего и благодеянья, Вами оказанные семейству нашему*, благодеянья, за которые даже не знаю как научиться быть благодарным Вам, это возбудило во мне чувства, которые возбудили во мне в большей степени всё прежнее, — и чувства стыда, и муки раскаянья. Чувствую вину мою; не смею надеяться на прощенье; но величайшею милостию для меня было бы, если бы Вы позволили мне писать к Вам или хоть к сестре моей, от которой я бы мог узнавать о всем том, что дорого сердцу моему; новый год, которого я встречаю желаньем блага и счастья Вам, любезнейшие дяденька и тетенька, новый год будет свидетелем моего исправленья.

Постараюсь в продолженье его заслужить вниманье Ваше изъявленьем искренней привязанности моей к Вам, моею благодарностию к благодеяниям Вашим нашему семейству и постоянным сохраненьем того священного чувства любви, почтенья и преданности, с которыми честь имею пребыть покорным и преданным племянником

Ф. Достоевский.

12. M. M. Достоевскому 1 января 1840. Петербург

С.-Петербург. 1840 года. Генваря 1-го дня.

Благодарю тебя от души, добрый брат мой, за твое милое письмо. Нет! я не таков, как ты; ты не поверишь, как сладостный трепет сердца ощущаю я, когда приносят мне письмо от тебя; и я изобрел для себя нового рода наслажденье — престранное — томить себя.

Возьму твое письмо, перевертываю несколько минут в руках, щупаю его, полновесно ли оно, и, насмотревшись, налюбовавшись на запечатанный конверт, кладу в карман… Ты не поверишь, что за сладострастное состоянье души, чувств и сердца! И таким образом жду иногда с ¼ часа; наконец с жадностию нападаю на пакет, рву печать и пожираю твои строки, твои милые строки. О, чего не перечувствует сердце, читая их! Сколько ощущений толпятся в душе, и милых и неприятных, и сладких и горьких; да! брат милый, — и неприятных, и горьких; ты не поверишь, как горько, когда не разберут, не поймут тебя, поставят всё совершенно в другом виде; совершенно не так, как хотел сказать, но в другом, безобразном виде… Прочитав твое последнее письмо, я был un enragé[3], потому что не был с тобою вместе: лучшие из мечтаний сердца, священнейшие из правил, данных мне опытом, тяжким, многотрудным опытом, исковерканы, изуродованы, выставлены в прежалком виде. Сам ты пишешь ко мне: «Пиши, возражай, спорь со мною» — и находишь в этом какую-то пользу! Никакой, милый брат мой, решительно никакой; только то, что твой эгоизм (который есть у всех нас грешных) выведет превыгодное заключенье о другом, о его мненьях, правилах, характере и скудоумии… Ведь это преобидно, брат! Нет! Полемика в дружеских письмах — подслащенный яд. Что-то будет, когда мы увидимся с тобою? Это будет, кажется, всегдашним предлогом раздора между нами… Но оставляю это! об этом еще можно поговорить на последних страницах.

Военная академия — c’est du sublime![4] Знаешь ли, что это преблистательный проект (?!) Я много думаю о судьбе твоей, чтобы согласить ее с нашими обстоятельствами, и сам остановился на Военной академии; но ты предупредил меня; след<овательно>, и тебе это нравится… Но вот что: ведь надо прослужить по крайней мере год, пред вступлением в Военную акад<емию>; останься при чертежной на этот год.

Ну что ты бредишь тетрадками, когда я не знаю твоей программы; что же я пришлю тебе? Артиллерию, впрочем, курс кондукторских классов (что именно, кажется, вам и надобно) пришлю непременно, записки генерал-майора Дядина, который сам, собственною особою, будет экзаменовать тебя. Но не иначе посылаю тебе эти тетрадки, как на месяц. Они чужие. Я насилу достал их. Ни дня больше одного месяца. Спиши их или отдай списать (Дядин человек с причудами, ему надо вызубрить или говорить своими словами как по книге). Полевая фортификация такая глупость, которую можно вызубрить в 3 дня. Впрочем, в мае пришлю и ее тебе. Другое дело долговременная; постараюсь об ней. Есть у нас и из аналитики литографиров<анные> тетрадки; но это взято слово в слово из Брашмана и, разум<еется>, сокращено. Итак, у нас проходят Брашмана, и ты его зубри. Купи себе.

Знаешь ли геодезию? у нас (курс Болотова). Физика (курс Оземова). О литографиров<анных> дифференциалах постараюсь. Истории у нас курс преполнейший и преогромней-ший (литографированный) — достать не могу. Словесность и литература русская — Плаксина, который сам учит у нас. — Скажу тебе, что ваш экзамен в полевые инженеры прелегкий. Глядят сквозь пальцы, и у всех та логика, чтобы не притеснять своего брата инженера. Этому вижу я пречастые примеры.

К Куманиным я отправил преблагопристойное письмо. Не беспокойся. Я жду хороших последствий. К опекуну* еще не писал: ей-богу, нет времени!

Поздравляю тебя с Новым годом, милый. Что-то принесет он нам! Что хочешь, а последние 5 лет для нашего семейства были ужасны. — Я читал твое прошлогоднее посланье к Новому году. Мысль хорошая; дух и выраженья стихов под сильным влияньем Barbier; между прочим, у тебя были в свежей памяти его слова о Наполеоне*.

Теперь о твоих стихах. Послушай, милый брат! Я верю: в жизни человека много, много печалей, горя и — радостей.

В жизни поэта это и терн и розы. Лирика — всегдашний спутник поэта; потому что он существо словесное. Твои лирические стихотворенья были прелестны: «Прогулка», «Утро», «Виденье матери», «Роза» (кажется, так), «Фебовы кони» и много других прелестны*. Какая живая повесть о тебе, милый! И как близко она сказалась мне. Я мог тебя понимать тогда; потому что те месяцы были так памятны для меня, так памятны. О, сколько случилось тогда и странного и чудесного в моей жизни. Это предолгая повесть, и я ее никому не расскажу.

Шидловский показал мне тогда твои стихотворенья…* О! как ты несправедлив к Шидловскому. Не хочу защищать того, что разве не увидит тот, кто не знает его и кто не очень переменчив в мненьях, — знаний и правил его. Но ежели бы ты видел его прошлый год. Он жил целый год в Петербурге без дела и без службы. Бог знает, для чего он жил здесь; он совсем не был так богат, чтобы жить в Петербурге для удовольствий. Но это видно, что именно для того он и приезжал в Петербург, чтобы убежать куда-нибудь. — Взглянуть на него: это мученик! Он иссох; щеки впали; влажные глаза его были сухи и пламенны; духовная красота его лица возвысилась с упадком физической. Он страдал! тяжко страдал! Боже мой, как любит он какую-то девушку (Marie, кажется). Она же вышла за кого-то замуж. Без этой любви он не был бы чистым, возвышенным, бескорыстным жрецом поэзии… Пробираясь к нему на его бедную квартиру, иногда в зимний вечер (н<а>п<ример>, ровно год назад), я невольно вспоминал о грустной зиме Онегина в Петербурге (8-я глава)*. Только предо мною не было холодного созданья, пламенного мечтателя поневоле, но прекрасное, возвышенное созданье, правильный очерк человека, который представили нам и Шекспир и Шиллер; но он уже готов был тогда пасть в мрачную манию характеров байроновских. — Часто мы с ним просиживали целые вечера, толкуя бог знает о чем! О, какая откровенная чистая душа! У меня льются теперь слезы, как вспомню прошедшее! Он не скрывал от меня ничего, а что я был ему? Ему надо было сказаться кому-нибудь; ах, для чего тебя не было при нас! Как он желал тебя видеть! Назвать тебя лично другом — названье, которым гордился он. Я помню, когда слезы лились у него при чтенье стихов твоих; он знал их наизусть! И про него ты мог сказать, что он смеялся над тобою! О, какое бедное, жалкое созданье был он! Чистая ангельская душа! И в эту тяжкую зиму он не забыл любви своей. Она разгоралась всё сильнее и сильнее.

Наступила весна; она оживила его. Воображенье его начало создавать драмы, и какие драмы, брат мой. Ты бы переменил мненье о них, ежели бы прочел переделанную «Марию Симонову». Он переделывал ее всю зиму, старую же форму ее сам назвал уродливою. — А лирические стихотворенья его! О, ежели бы ты знал те стихотворенья, которые написал он прошлою весною. Наприм<ер>, стихотворенье, где он говорит о славе. Ежели бы ты прочел его, брат!*

Пришед из лагеря, мы мало пробыли вместе. В последнее свиданье мы гуляли в Екатерингофе. О, как провели мы этот вечер! Вспоминали нашу зимнюю жизнь, когда мы разговаривали о Гомере, Шекспире, Шиллере, Гофмане, о котором столько мы говорили, столько читали его. Мы говорили с ним о нас самих, о прошлой жизни, о будущем, о тебе, мой милый. — Теперь он уже давно уехал, и вот ни слуху ни духу о нем! Жив ли он? Здоровье его тяжко страдало; о, пиши к нему!

Прошлую зиму я был в каком-то восторженном состоянии. Знакомство с Шидловским подарило меня столькими часами лучшей жизни; но не то было тогда причиною этого. Ты, может быть, упрекал и упрекнешь меня, почему я не писал к тебе. Глупые ротные обстоятельства тому причиною. Но сказать ли тебе, милый; я никогда не был равнодушен к тебе; я любил тебя за стихотворенья твои, за поэзию твоей жизни, за твои несчастья — и не более; братской любви, дружеской любви не было… Я имел у себя товарища, одно созданье, которое так любил я!* Ты писал ко мне, брат, что я не читал Шиллера. Ошибаешься, брат! Я вызубрил Шиллера, говорил им, бредил им; и я думаю, что ничего более кстати не сделала судьба в моей жизни, как дала мне узнать великого поэта в такую эпоху моей жизни; никогда бы я не мог узнать его так, как тогда. Читая с ним Шиллера, я поверял над ним и благородного, пламенного Дон Карлоса, и маркиза Позу, и Мортимера*. Эта дружба так много принесла мне и горя и наслажденья! Теперь я вечно буду молчать об этом; имя же Шиллера стало мне родным, каким-то волшебным звуком, вызывающим столько мечтаний; они горьки, брат; вот почему я ничего не говорил с тобою о Шиллере, о впечатленьях, им произведенных: мне больно, когда услышу хоть имя Шиллера*.

Хотел было много написать тебе в ответ на твои нападки на меня, на то, что ты не понял слов моих. Также и потолковать кой о чем; но нынешнее письмо к тебе доставило мне столько сладких минут, мечтаний, воспоминаний, что я решительно не способен говорить о другом. Оправдаюсь только в одном: я не сортировал великих поэтов, и тем более не зная их. Я никогда не делал подобных параллелей, как, н<апример>, Пушкин и Шиллер. Не знаю, с чего ты взял это; выпиши мне, пожалуйста, слова мои; а я отрекаюсь от подобной сортировки; может быть, говоря о чем-нибудь, я поставил рядом Пушкина и Шиллера, но я думаю, что между этими 2-мя словами есть запятая. Они нимало не похожи друг на друга. Пушкин и Байрон так*. Что же касается до Гомера и Victor’a Hugo, то ты, кажется, нарочно не хотел понять меня. Вот как я говорю: Гомер (баснословный человек, может быть как Христос, воплощенный Богом и к нам посланный) может быть параллелью только Христу, а не Гете. Вникни в него брат, пойми «Илиаду», прочти ее хорошенько (ты ведь не читал ее? признайся). Ведь в «Илиаде» Гомер дал всему древнему миру организацию и духовной и земной жизни, совершенно в такой же силе, как Христос новому*. Теперь поймешь ли меня? Victor Hugo как лирик чисто с ангельским характером, с христианским младенческим направленьем поэзии, и никто не сравнится с ним в этом, ни Шиллер (сколько ни христианск<ий> поэт Шиллер), ни лирик Шекспир, я читал его сонеты на французском*, ни Байрон, ни Пушкин. Только Гомер с такою же неколебимою уверенностию в призванье, с младенческим верованием в бога поэзии, которому служит он, похож в направленье источника поэзии на Victor’a Hugo, но только в направленье, а не в мысли, которая дана ему природою и которую он выражал*, я и не говорю про это. Державин, кажется, может стоять выше их обоих в лирике*. Прощай, милый!

Твой друг и брат Ф. Достоевский.

Вот тебе распеканции: говоря о форме, ты почти с ума сошел; я давно уже подозреваю это маленькое беспокойство ума твоего, и не шутя. Недавно ты что-то такое говорил о Пушкине! Я пропустил это, и не без причины. О форме твоей потолкую в следующ<ем> письме. Теперь нет ни места, ни времени. Но скажи, пожалуйста: говоря о форме, с чего ты взял сказать: нам не могут нравиться ни Расин, ни Корнель (?!?!), оттого что у них форма дурна. Жалкий ты человек! Да еще так умно говорит мне: «Неужели ты думаешь, что у них нет поэзии?» У Расина нет поэзии? У Расина, пламенного, страстного, влюбленного в свои идеалы Расина, у него нет поэзии? И это можно спрашивать. Да читал ли ты «Andromaque»[5], а? брат! Читал ли ты «Iphigénie»[6]; неужели ты скажешь, что это не прелестно. Разве Ахилл Расина не гомеровский? Расин и обокрал Гомера, но как обокрал! Каковы у него женщины! Пойми его. Расин не был гений; мог ли он создать драму! Он только должен подражать Корнелю. А «Phèdre»?[7] Брат! Ты бог знает что будешь, ежели не скажешь, что это не высшая, чистая природа и поэзия. Ведь это шекспировский очерк, хотя статуя из гипса, а не из мрамора*.

Теперь о Корнеле? Послушай, брат. Я не знаю, как говорить с тобою; кажется, à la Иван Никифорыч:* «гороху наевшись». Нет, не поверю, брат! Ты не читал его и оттого так промахнулся. Да знаешь ли, что он по гигантским характерам, духу романтизма — почти Шекспир. Бедный! У тебя на всё один отпор: «классическая форма». Бедняк, да знаешь ли, что Корнель появился только 50 лет после жалкого, бесталанного горемыки Jodel’я, с его пасквильною «Клеопатрою», после Тредьяковского Ronsard’a и после холодного рифмача Malherb’a, почти его современника*. Где же ему было выдумать форму плана? Хорошо, что он ее взял хоть у Сенеки*. Да читал ли ты его «Cinna». Пред этим божественным очерком Октавия, пред которым <…>[8] Карл Мор, Фиеско, Тел<л>ь, Дон Карлос. Шекспир<у> честь принесло бы это. Бедняк. Ежели ты не читал этого, то прочти, особенно разговор Августа с Cinna, где он прощает ему измену (но как прощает (?)). Увидишь, что так только говорят оскорбленные ангелы. Особенно там, где Август говорил: «Soyons amis, Cinna»[9]*. Да читал ли ты «Horace»[10]. Разве у Гомера найдешь такие характеры. Старый Horace — это Диомед. Молодой Horace — Аякс Теламонид, но с духом Ахилла, а Куриас — это Патрокл, это Ахилл, это всё, что только может выразить грусть любви и долга. Как это велико всё. Читал ли ты «Le Cid»[11]. Прочти, жалкий человек, прочти и пади в прах пред Корнелем. Ты оскорбил его! Прочти, прочти его. Чего же требует романтизм, ежели высшие идеи его не развиты в «Cid’е». Каков характер Don Rodrigue’а[12], молодого сына его и его любовницы! А каков конец!

Впрочем, не сердись, милый, за обидные выраженья, не будь Иваном Ивановичем Перерепенко*.

Нынешнее письмо заставило меня пролить несколько слез от воспоминаний о прошлом.

Сюжет твоей драмы прелестен, видна верная мысль, и особенно то нравится мне, что твой герой, как Фауст, ища беспредельного, необъятного, делается сумасшедшим именно тогда, когда он нашел это беспредельное и необъятное — когда он любим. Это прекрасно! Я рад, что тебя чему-нибудь научил Шекспир*.

Сердишься, зачем не отвечаю на все вопросы. Рад бы, да нельзя! ни бумаги, ни времени нет. Впрочем, ежели на всё отвечать, наприм<ер> и на такие вопросы: «Есть ли у тебя усы?» — то ведь никогда не найдешь места написать что-нибудь лучшего. Прощай, мой милый, добрый брат. Прощай еще. Пиши.

13. M. M. Достоевскому 19 июля 1840. Петергоф

Петергоф, 19 июля 1840 г.

Снова беру перо, милый, хотя и неумолимый, брат мой, и снова должен начинать письмо просьбою о незлопамятности, просьбою тем сильнейшею, чем ты будешь более упорствовать и сердиться. Нет, мой милый, добрый брат! я от тебя не отстану, пока ты не протянешь, по-прежнему, ко мне руки своей. И не знаю, милый мой! ты всегда был справедлив ко мне (бывали хотя и исключенья), всегда извинял меня в случае долгого молчанья, а теперь, когда я представляю причину, причину неопровержимую, сам знаешь, ты как будто глух к словам моим; извини эти упреки, добрый друг мой; я не скрою от тебя, что они вышли прямо из сердца; я люблю тебя, милый мой, и мне больно видеть твое равнодушие. На твоем месте я бы давно забыл всё, чтобы только скорее извинить друга своего, чем заставить его еще долее выпрашивать извиненье! По крайней мере я с моей стороны, видя себя теперь в порядочных обстоятельствах, то есть при деньгах (опекун уже прислал мне), хотя не при больших, непременно обещаюсь писать решительно каждую неделю. Теперь же пишу наскоро, потому что не смею распространиться большим письмом; поминутно ожидаем тревоги и маневров, которые будут продолжаться дня 3.

Ах, милый брат, пиши мне, ради Бога, хоть что-нибудь. Ежели бы ты только знал, как я беспокоюсь о твоей участи, о твоих решеньях, намереньях, о твоем экзамене, милый мой; потому что вот уже и он и на дворе. Бог знает, застанет ли это письмо тебя еще в Ревеле*, дай-то Бог тебе, милый друг; ах! ежели мы еще далее будем продолжать эти несогласия, это расстройство в нашей неразрывной дружбе, то я и не знаю, что за мученье испытаю я через твое молчанье. Ведь вот уже наступает эта глупая и между тем эта решительная развязка в судьбе твоей, развязка, которой я ожидал всегда с каким-то трепетом. В самом деле: что от этого зависит? вспомни-ка. Твоя жизнь, твой досуг, твое счастье, милый мой, да, твое счастье; потому что, ежели ты не переменился сам или не переменилась судьба твоя с тех пор, когда ты с таким восторгом писал мне о своих надеждах, о своей Эмилии, то, разумеется, можешь сам рассудить, какую перемену может произвести удачный экзамен в судьбе твоей. Ну вот хоть и это обстоятельство в судьбе твоей, добрый брат мой! Неужели ты думаешь, что это было бы не слишком уж жестоко лишать доверенности брата своего, когда, может быть, я бы мог своею дружбою разделить с тобой или счастье или горе, милый друг; ах! добрый мой! Бог тебе судья за то, что ты оставляешь меня в такой неизвестности, в такой тяжкой неизвестности.

Да, что-то сталось с тобою, брат мой! Сбылись ли, я не говорю мечты твои, но сбылось ли то, чем блеснула тебе в глаза судьба, показав в темной перспективе жизни твоей светлый уголок, где сердце сулило себе столько надежд и счастья; время, время много показывает; только одно время может оценить, ясно определить всё значенье этих эпох жизни нашей. Оно может определить, прости мне за слова мои, брат мой, может определить, была ли эта деятельность душевная и сердечная чиста и правильна, ясна и светла, как наше естественное стремленье в полной жизни человека, или неправильная, бесцельная, тщетная деятельность, заблужденье, вынужденное у сердца одинокого, часто не понимающего себя, часто еще бессмысленного как младенец, но также чистого и пламенного, невольного, ищущего для себя пищи вокруг себя и истомляющего себя в неестественном стремленье «неблагородного мечтанья». В самом деле, как грустна бывает жизнь твоя и как тягостны остальные ее мгновенья, когда человек, чувствуя свои заблужденья, сознавая в себе силы необъятные, видит, что они истрачены в деятельности ложной, в неестественности, в деятельности недостойной для природы твоей; когда чувствуешь, что пламень душевный задавлен, потушен бог знает чем; когда сердце разорвано по клочкам, и отчего? От жизни, достойной пигмея, а не великана, ребенка, а не человека*.

И здесь опять необходима дружба; потому что сердце само осетит себя тогда неразрывными путами, и человек падет духом, поникнет перед случаем, перед причудами сердца своего как перед веленьями судьбы, и сочтет ничтожную паутину за эти ужасные сети, из нитей которых не выбивается никто, перед которыми всё никнет: это тогда когда судьба бывает истинно веленьем провиденья, то есть действует на нас неотразимою силою целой природы нашей.

Я на время прервал письмо мое; был развлечен службою; ах, брат, ежели бы ты только имел понятие о том, как мы живем! Но приезжай скорее, милый друг мой; ради Бога, приезжай. Ежели бы знал ты, как необходимо для нас быть вместе, милый друг! Целые годы протекли со времени нашей разлуки. Клочок бумаги, пересылаемый мною из месяца в месяц, — вот была вся связь наша; между тем время текло, время наводило и тучи и вёдро на нас, и всё это протекло для нас в тяжком, грустном одиночестве; ах! ежели бы ты знал, как я одичал здесь, милый, добрый друг мой! любить тебя это для меня вполне потребность. Я совершенно свободен, не завишу ни от кого; но наша связь так крепка, мой милый, что я, кажется, сросся с кем-то жизнию.

Сколько перемен в нашем возрасте, мечтах, надеждах, думах ускользнуло друг от друга меж нами незамеченными и которые мы сохранили у себя на сердце. О! когда я увижу тебя, чувствую, что мое существованье обновится; я чувствую себя как-то неспокойным теперь; теченье моего времени так неправильно… Я сам не знаю, что со мною. Приезжай, ради Бога, приезжай, друг мой, милый брат мой.

Не знаю, опасаться ли мне насчет твоего экзамена. Как-то ты приготовлен? Что касается до ваших экзаменаторов, то я уверен в них. Вас экзаменуют у нас всегда так легко и просто, что ежели ты чем-нибудь да занимался, то выдержишь; и не такие выдерживали*. Примеров я видал кучу. Я думаю, ты не сердишься на меня за тетрадки; опять повторяю, они не нужны для тебя по их ничтожности, это всё прежалкие сокрашенья, стыдно сказать; да их и нет ни у кого.

Сестры не было в Петербурге*. Мы скоро выйдем из Петергофа. Адрес в Петербург. Прощай, добрый, милый друг мой. Вот тебе несколько строк, писал такими урывками. Ежели бы ты знал, как нам теперь несносно жить.

Прощай же, мой милый, мой добрый друг, брат. Пиши скорее непременно.

Ф. Достоевский.

14. M. M. Достоевскому 22 декабря 1841. Петербург

22 декабря.

Ты пишешь мне, бесценный друг мой, о горести, защемившей сердце твое, о твоем бедствии, пишешь, что ты в отчаянии, мой любезный, милый брат! Но посуди же сам о тоске моей, об моей горести, когда я узнал всё это. Мне стало грустно, очень грустно: это было невыносимо. Ты приближаешься к той минуте жизни, когда расцветают все надежды наши и желания наши; когда счастие прививается к сердцу, и сердце полно блаженством; и что же? Минуты эти осквернены, потемнены горестию, трудом и заботами*. — Милый, милый мой! Если бы ты знал, как я счастлив, что могу хоть чем-нибудь помочь тебе. С каким наслажденьем посылаю я эту безделку, которая хоть сколько-нибудь может восстановить покой твой; этого мало — я знаю это. Но что же делать, если более — брат — клянусь, не могу! Сам посуди. Если бы я был один, то я бы для тебя, дорогой мой, остался бы без необходимого; но у меня на руках брат*; а писать скоро в Москву — Бог знает, что они подумают! Итак, посылаю эту безделицу. Но Боже мой. Как же несправедлив ты, мой милый бесценный друг, когда пишешь подобные слова — взаймы — заплачу. Не совестно ли, не грешно ли, и между братьями! Друг мой, друг мой, неужели ты не знаешь меня. Не этим могу я для тебя пожертвовать!! Нет! ты был не в духе, и я это тебе прощаю.

Когда свадьба! Желаю тебе счастия и жду длинных писем. Я же даже и теперь не в состоянии написать тебе порядочного. Веришь ли, я к тебе пишу в 3 часа утра, а прошлую ночь и совсем не ложился спать. Экзамены и занятия страшные. Всё спрашивают — и репутации потерять не хочется, — вот и зубришь, «с отвращением» — а зубришь.

Чрезвычайно много виноват перед твоей дорогой невестой — моей сестрицею, милой, бесценной, как и ты, но извини меня, добрый друг мой, — непонятного характером.

Неужели так мало ко мне родственного доверия или уже обо мне составлено чудовищное понятие — неучтивости, невежливости, неприязни, наконец, всех пороков, чтобы быть так против меня предубежденной, не верить моим уверениям в совершенном отсутствии времени и сердиться за молчание; но я этого не заслужил — по чести нет. Извиняюсь пред нею нижайше, прошу ее снисхождения и, наконец, совершенного прощения и отпущения во грехах мне окаянному. Лестно было бы мне называться братом ее, добрым, искренно любящим, но что же делать? Но всегда льщу и буду льстить себя надеждою, что наконец достигну этого.

Об себе в письме этом не пишу ничего. Не могу, некогда — до другого времени. Андрюша болен; я расстроен чрезвычайно*. Какие ужасные хлопоты с ним. Вот еще беда. Его приготовление и его житье у меня, вольного, одинокого, независимого, это для меня нестерпимо. Ничем нельзя ни заняться, ни развлечься — понимаешь. Притом у него такой странный и пустой характер, что это отвлечет от него всякого; я сильно раскаиваюсь в моем глупом плане, приютивши его. — Прощай, бесценный мой! Счастие да будет с тобой.

Твой Достоевский.

Посылаю тебе 150 рублей. (Это для верности). 150.

15. M. M. Достоевскому 31 декабря 1843. Петербург

31 декабря 1843 года.

Мы весьма давно не писали друг другу, любезный брат, и поверь мне, что обоим нам это не делает чести. Ты тяжел на подъем, любезнейший… Но так как дело сделано, то ничего не остается, как схватить за хвост будущность, а тебе пожелать счастья на Новый год, да еще малютку. Ежели будет у тебя дочка, то назови Марией*.

Эмилии Федоровне свидетельствую нижайшее почтение мое, желаю при сем Нового года, с которым тут же и поздравляю. Желаю ей наиболее здоровья, а Федю целую и желаю ему выучиться ходить.

Теперь, милейший мой, поговорим о делах. Хотя Карепин и прислал мне 500, но, следуя прежней системе, которой невозможно не следовать, имея долги в доме, я опять с 200 руб. сереб<ром> долгу. Из долгов как-нибудь нужно выбраться. Под сидяч камень вода не потечет. — Судьба благословила меня идеею, предприятием, назови, как хочешь. Так как оно выгодно донельзя, то спешу тебе сделать предложение участвовать в трудах, риске и выгодах. Вот в чем сила.

2 года тому назад на русском языке появился перевод ½ первой книжки «Матильда» (Eug. Sue), то есть 1/16-я доля романа. С тех пор не являлось ничего. Между тем внимание публики было разожжено; из одной провинции прислали 500 требований и запросов о скором продолжении «Матильды»*.

Но продолжения не было. Серчевский, переводчик ее, бестолковый спекулянт, не имел ни денег, ни перевода, ни времени. Так шли дела 1½ года. Около Святой недели некто Черноглазов купил за 2000 р. асс<игнациями> у Серчевского право продолжать перевод «Матильды» и уже переведенную 1-ю часть. Купивши, он нанял переводчика, который перевел ему всю «Матильду» за 1600 руб. Черноглазов получил перевод, отложил его к сторонке, не имея ни гроша не только издать на свой счет, но даже заплатить за перевод. «Матильда» канула в вечность.

Паттон, я и, ежели хочешь, ты соединяем труд, деньги и усилия для исполнения предприятия и издаем перевод к Святой неделе. Предприятие держится нами в тайне, рассмотрено со всех сторон и irrévocablement[13] принято нами.

Вот как будет происходить дело.

Мы разделяем перевод на 3 равные части и усидчиво трудимся над ним. Рассчитано, что ежели каждый может переводить по 20 страничек Bruxell’-ского[14] маленького издания «Матильды», то к 15 февраля кончит свой участок. Переводить нужно начисто прямо, то есть разборчиво. У тебя хороша рука, и ты можешь это сделать. По мере выхода перевода он будет цензорован. Паттон знаком с Никитенко, главным цензором, и дело будет сделано скорее обыкновенного. — Чтобы напечатать на свой счет, нужно 4500 руб. ассиг<нациями>. Цены бумаги, типографии нами узнаны.

За бумагу требуют 1/3 цены, а остальное дают в долг. Долг обеспечивается экземплярами книги.

Знакомый типографщик, француз, сказал мне, что ежели я дам 1000 руб., то он мне напечатает все экземпляры (в числе 2500 руб.), а остальное будет ждать до продажи книги.

Денег нужно самое малое 500 руб. сереб<ром>. У Паттона готовы 700. Мне пришлют в генваре руб. 500 (ежели же нет, я возьму вперед жалование). С своей стороны ты распорядись, чтобы иметь к февралю 500 руб. (к 15-му числу), хоть возьми жалование. С этими деньгами мы печатаем, объявляем и продаем экземпляры по 4 руб. сереб<ром>. (Цена дешевая, французская.)

Роман раскупается. Никитенко предсказывает успех. Притом любопытство возбуждено. 300 экземпляров окупают все издержки печати. Пусти весь роман в 8 томах по целковому, у нас барыша 7000. Книгопродавцы уверяют, что книга раскупится в 6 месяц<ев>. Барыш на 3 части. Ежели мы пустим роман по рублю ассигнац<иями>, то твои 500 руб. возвратятся к тебе и издание окупится.

Вот наше предприятие; хочешь вступить в союз или нет. Выгоды очевидны. Если хочешь, то начни переводить с «lа cinquième partie»[15]. Переводи как можно более, насчет границ перевода твоего напишу*.

Пиши немедля. Хочешь или нет?

Достоевский.

Отвечай немедля. Прощай.

16. M. M. Достоевскому Вторая половина января 1844. Петербург*

Любезный брат!

Твой ответ имел я удовольствие получить и спешу сам написать тебе несколько строк. Пишешь, что не знал моего адресса. Но, милый мой, ведь ты знал, что я служу в чертежной Инженерного департамента. Можно ли ошибиться, адресуя в место службы. Твой адресс совершенно верен. Но радуюсь твоей отговорке и принимаю ее. По крайней мере ты не совсем забыл меня, милый брат*. Весьма рад вашему счастью, желаю дочку и хорошеть Федашке. Уж если мне суждено крестить у тебя, то да будет воля Господня. Только дай Бог счастья крестникам. Целую ручки Эмилии Федоровне и благодарю за память. Насчет Ревеля мы подумаем, nous verrons cela[16] (выражение Papa Grandet).

Теперь к делу; это письмо деловое. Наши обстоятельства идут хорошо, до nec plus ultra[17]. Редакторство поручено мне, и перевод хорош будет. Паттон — человек драгоценный, когда дело дойдет до интереса. А ведь ты знаешь, что подобные товарищи в аферах лучше самых бескорыстных друзей. Ты непременно нам помоги и постарайся перевесть щегольски. Книгу я тебе хотел послать с этой же почтою, но она у Паттона, а он куда-то пропал. Пришлю с следующею. Но, ради Бога, не выдай, милейший! Переводи с перепиской. Не худо, если бы крайним сроком прислал ты нам перевод к 1-му марта. Тут мы сами все кончим свои участки, и перевод пойдет в цензуру. Цензор Никитенко знаком Паттону и обещал процензуровать в 2 недели. 15 марта печатаем всё разом и много что к половине апреля выдаем. Спросишь, где достали деньги; я сколочусь и дам 500. Паттон — 700; у него они есть; и маменька Паттона — 2000. Она дает сыну деньги по 40 процентов. Этих денег вельми довольно для печатания. Остальное в долг.

Мы обегали всех книгопродавцев и издателей и вот что узнали.

Черноглазов, переводчик «Матильды», — un homme qui ne pense à rien[18], не имеет ни денег, ни смысла. Перевод же у него есть. Мы объявим о переводе, когда будет половина напечатана, и Черноглазов погиб. Он виноват сам; зачем между 1-ю и 2-ю частями протекло три года. Всякий имеет право выдавать по 2, по 3 перевода одного и того же сочинения. Книгопродавцы ручаются за 1000 экземп<ляров> в провинции, причем деньги получаются тотчас; только берут они по 40 к. с руб. Книгопродавцы сказали нам, что безрассудно пускать книгу менее 6-ти руб. сереб<ром> (цена французской книги брюсс<ельского> изд<ания>). Следов<ательно>, мы разом в мае получим 3500 руб. сереб<ром>. Теперь в Петербурге, по уверению тех же самых книгопрод<авцев>, выйдет непременно 350 экземпляр<ов>, 20 проц<ентов> в пользу лавочников; считая за 1500 экземпляров, нельзя получить менее 5000 руб. серебром. На нас будет 1000 руб. с<еребром> долгу, 4000 с<еребром> барыша. Мы решились делить по-братски, трое, и ты непременно получишь 4000 асс<игнациями> на свою долю. Переведи только теперь.

В переписке оставляй собственные имена в карандаше, или мы перепишемся насчет этого.

Миленький побратим, есть до тебя субтильная просьбица. Я теперь без денег. Нужно тебе знать, что на праздниках я перевел «Евгению Grandet» Бальзака (чудо! чудо!). Перевод бесподобный*. Самое крайнее мне дадут за него 350 руб. ассиг<нациями>. Я имею ревностное желание продать его, но у будущего тысячника нет денег переписать; времени тоже. Ради ангелов небесных, пришли 35 руб. ассиг<нациями> (цена переписки). Клянусь Олимпом и моим «Жидом Янкелом» (оконченной драмой)* и чем еще? разве усами, кои, надеюсь, когда-нибудь вырастут, что половина того, что возьму за «Евгению», будет твоя. — Dixi[19]

До свидания.

Достоевский.

Понимаешь, что с первою почтою.

17. M. M. Достоевскому* Июль — август 1844. Петербург

Любезный брат!

Промежуток между последним письмом твоим и моим ответом был чреват различными происшествиями. Не все удались, но некоторые довольно благоприятны.

Получив «Разбойников», я тотчас же принялся за чтение; вот мое мнение о переводе: песни переведены бесподобно, одни песни стоят денег. Проза переведена превосходно — в отношении силы выражения и точности. Ты жалуешься на Шиллера за язык; но заметь, мой друг, что этот язык и не мог быть другим. Но я заметил, что ты слишком увлекался разговорным языком и часто, весьма часто для натуральности жертвовал правильностью русского слова. Кроме того, кой-где проскакивают слова нерусские (но не штудировать, не сувенирчики — употребление этих слов верх искусства и находчивости). Наконец, иная фраза переведена с величайшею небрежностью. Но вообще перевод удивительный в полном смысле слова. Я подчистил кое-что и приступил к делу тотчас. Я пошел к Песоцкому и Межевичу. Канальи жмутся. О помещении в своем журнале* всего Шиллера и думать не хотят; они не постигают хорошей идеи, они спекулируют. Отдельно «Разбойников» взять не хотят, боятся цензуры. Действительно Никитенко не может и не хочет взять ответственности, не перечеркнув целой трети. Я, впрочем, дал ему цензуровать, а потом можно будет заделать неровности. Что делать! Услыхав решение Песоц<кого> и Меж<евича>, и понюхать им не дал «Разбойников». Но тогда же решил вот что: напечатать в их журнале «Дон Карлоса». Это заинтересует публику; она увидит, что перевод хорош. В том же номере журнала объявить об издании всего Шиллера. За «Дон Карлоса» нам заплатят; и я настою, что заплатят хорошо. Итак, кончай его, ради Бога, скорее*. Осенью разом напечатаем «Разбойник<ов>», «Фиеско», «Дон Карлоса» и «Марию Стуарт» (ради Бога, и «Марию Стуарт». Нужно стихов, это непременно, если желаешь успеха)*. Деньги для напечатания будут. Нужно 1000 с лишком рублей. След<овательно>, чистых денег нужно 700, ибо треть всегда в долг поверят. Так все делают, а 700 руб. я всегда берусь достать. Назначив соответственную цену изданию, 100 распроданных экземпляров могут не только окупить наши издержки, но и дать маленький барыш, а 100 пустяки; намерение, след<овательно>, хорошо, и дело совершенно верное. Пиши, мой друг, переводи. За успех я ручаюсь головою, и тебя без денег не оставлю. Подожди, к нам как мухи налетят, когда в руках наших увидят переводы. Не одно будет предложение от книгопродавцев и издателей. Это собаки — я их несколько узнал.

Итак, спеши с «Дон Карлосом»; непременно спеши; это и денег даст и пустит в ход наше издание. Деньги будут тотчас. Полагаю, что ты не ленился и переводил всё это время. Если бы ты хотел сначала много денег, то должен бы был начать перевод не по порядку, а прямо с «Дон Карлоса». Но лучше делать дело хорошо.

Межевич просит покорнейше и поскорее прислать, если есть в переводе готовое, все прозаические сочинения Шиллера о драме и драматическом искусстве. Особенно о наивном и сантиментальном*. Советую перевесть, будут деньги, и поскорее переводи. (Без денег я из рук не выпущу, не беспокойся.) Итак, теперь работай «Дон Карлоса» и прозу. «Фиеско» и «Мария Стуарт» потом. Надеюсь, брат, на тебя; пуще всего не повесь носа. Помнишь — «Семелу» и «Германа и Доротею». «Семелу» отказали в одном месте, и ты оставил перевод: а недавно «Семела» появилась в «Отеч<ественных> записках» в гадчайшем переводе. «Герман и Доротея» также, и оба имели успех*. А отчего; оттого, что ты повесил свой нос не вовремя, милейший мой; ради Бога, спеши и работай. Пожива будет славная. «Фиеско» и «Марию» потом можешь делать исподволь. А напечатаем, только что деньги будут. А они будут. На этот случай можно прижать москвичей.

Ну теперь все черти помогай тебе, а не угадаешь, кого я открыл в Петербурге, милый брат. — Меркуровых!! Я встретился с ними случайно и, разумеется, возобновил знакомство. Я тебе всё расскажу. Во-первых, брат, это люди хорошие. Мария Крескентьевна удивительная женщина. Я ее уважаю от всей души. Меркуров un peu picardo[20], но славный малый. Они разбогатели и имеют тысяч семь годового дохода. Живут отлично. Старик Меркуров, кажется, умер, и они разделились. Ты напрасно предполагал, что он в жандармах. Он служил в жандармах только полгода; потом перешел в Ольвиопольск<ий> гусарский полк (на юге). Потом был прикомандирован в Петербург к образцовому полку. Это было, когда ты производился в офицеры (и мы не знали). Наконец, опять служил и теперь штаб-офицер, вышел в чистую отставку и живет в Петербурге. Меня приняли превосходно. Они совершенно такие же, как и прежде. Но о деньгах в 1-е, 2-е, 3-е и 4-е свидание ни слова; я тоже не говорил, да и совестился. Наконец, случился со мной один неприятный случай. Я был без денег. Но перевод Жорж Занда романа кончался у меня («La dernière Aldini»)[21]*. Суди же о моем ужасе — роман был переведен в 1837 году*. А черт это знал, я был в исступлении. Написал в Москву, но покамест погибал в Петербурге. Нужда заставила меня попросить взаймы у Меркурова. Получаю вместо ответа приглашение на чай. Прихожу: он говорит, что краснеет от моего письма. Что не знает, почему я просил у него взаймы, когда имел право требовать должное. Что он молчал оттого, что не было денег (действительно не было, ибо он на моих глазах истратил 2000 на покупки), что он ждет самого скорого получения и тогда хотел доказать строгость характера, отдав деньги без нашей просьбы. Но теперь краснеет оттого, что я напомнил ему. Не имея денег, просил он меня принять 50 руб. ассигнац<иями>. Я принял (брат, ты не знаешь, какова была нужда моя). Приказали тебе кланяться. Пиши к ним, брат, они об тебе весьма интересуются, удивились, что ты женат. Как счастливо! Теперь деньги верные, он не хотел отдавать прежде, но теперь, увидав меня снова, я уверен, что он с 1-го свидания решился отдать, к тому же он имеет средства. Пиши, пожалуйста, лучше как можно более дружески и денег не проси слишком. Они будут всё равно в самое короткое время.

Но можешь упомянуть вскользь и назначь весь долг, он забыл сколько, а я сам не знаю. Прощай, мой возлюбленный, поздравляю тебя с неожиданным кушем. Дай ему свой адрес в Ревель и уведомь меня, когда он тебе всё вышлет. Потому что деньги не мои, и я их получать не буду. Живет он рядом со мною: у Владимирской церкви, по Владимирской улице, в доме Нащокина (его высок<ородия>).

Прощай. Кланяйся милой жене своей, целуй детей, будь прилежен и счастлив.

Твой Достоевский.

Уведомляю, что Ободовский перевел «Дон Карлоса». Смотри, брат, ухо востро и спеши скорее: Ободовский еще не печатал, да еще и не намерен печатать.

Я могу выручить за «Дон Карлоса» руб. 500.

Перевод выпусками по 1-й книжке издавать нельзя, публика помнит выпуски Гете. Невозможно.

18. П. А. Карепину 7 сентября 1844. Петербург

7 сентября.

Милостивый государь Петр Андреевич!

В прошлом письме моем к брату Михаиле писал я ему, чтобы он поручился за меня всей семье нашей в том, что после получения теперь некоторой суммы я ничем не преступлю уговора, который благоугодно будет Вам предложить мне от лица всех наших, и что брат Михайло на мои будущие требования должен будет или сам отвечать мне, или, наконец, в случае несдержания моего слова, сам из своей части поплатится мне. Будучи твердо уверен, что брат Михайло исполнил то, что я писал ему*, нахожу необходимым еще раз обеспокоить Вас письмом моим.

Брату кажется, так же как и мне казалось давно, что хотя и трудно сделать законный раздел, но весьма легко сделать семейный, соблюдать его нерушимо с обеих сторон и потом довершить законами; конечно, не мне самому должно было предлагать Вам такое решение; теперь же представительство брата естественно может несколько споспешествовать ходу дел. — Угадывая и всегда будучи уверен, что на меру, принятую мною теперь, то есть отставку вследствие долгов и неустройства дел, посылаются крики, обвинения, между которыми скажется известная фраза — что, дескать, хочет сесть на шею братьям и сестрам, я даже считаю обязанным выделиться, несмотря на то что дело это само по себе уж необходимо в моих обстоятельствах. Вследствие же сих вышеизложенных причин назначаю цену 1000 р. сереб<ром>, которая с окупкою всего-навсего и уплатою долгов и казенных и частных и т. д. и т. д. и т. д. выходит весьма сговорчивая, даже ниже и непременно ниже, чем следует, приняв в соображение Вашу оценку когда-то.

Из этой суммы 1000 руб. сереб<ром> я прошу 500 руб. сереб<ром> выдать разом, а остальные 500 руб. сереб<ром> выдавать по 10 руб. сереб<ром> в месяц. Назначая 500 руб. сереб<ром> разом, я назначаю самое необходимое — 1500 для уплаты долгов и 250 на окупление издержек теперешних, которые по-настоящему требуют втрое более, чем 250 руб. Конечно, Петр Андреевич, нужно сознаться, что согласие и решение дела находится теперь в Ваших руках. Вы можете отвергнуть все эти предложения по тысяче предлогам. Но несколько строчек самых откровенных с моей стороны, эссенции всего, что до сей поры было писано и говорено с обеих сторон, теперь, в настоящую минуту необходимы. Никогда не имев сомнения, что ум, благородство и сочувствие всегда сопутствуют каждой мере Вашей, полагаю, что Вы простите неприятность смысла следующих строчек; их диктует необходимость.

Вот они.

Неужели Вы, Петр Андреевич, после всего, что было между нами насчет известного пункта, то есть дирижирования моей неопытной и заблуждающейся юности, после всего, что было писано и говорено с моей стороны, после (не спорю — и сознаюсь), после нескольких дерзких выходок с моей стороны насчет советов, правил, принуждений, лишений и т. п., Вы захотите еще употреблять ту власть, которая Вам не дана, действовать в силу тех побуждений, которые могут управлять только решением одних родителей, наконец, играть со мною роль, которую я в первую минуту досады присудил Вам неприличною. Неужели и после этого всего Вы будете противиться моим намерениям, ради моей собственной, пользы и из сострадания к жалким грезам и фантазиям заблуждающейся юности. Если же не эти причины действуют сердцем Вашим теперь и запрещают Вам помочь мне в самом ужасном обстоятельстве моей жизни, то неужели это одна досада на несколько вырвавшихся с пера моего выражений. Досада может быть и должна быть, это естественно, хотя я и сожалею об этом, но продолжительный гнев и желание вредить быть не могут — это, как я всегда предполагал, против правил благородства вообще и Ваших в особенности; в этом я твердо уверен; хотя до сих пор не постигаю причины, заставившей Вас, приняв в соображение Ваше участие в семейных делах наших, отстраниться от меня и предать меня самым неприятным гадостям и обстоятельствам, которые только были на свете.

А обстоятельства мои вот какие. В половине августа я подал в отставку, в силу того что долгов у меня бездна, а командировка не терпит уплаты их и что ославленный офицер начнет весьма дурно свою карьеру. Наконец, самому жизнь была не в рай. Долги, превышающие состояние, простятся богачу. Даже в иных случаях на это обстоятельство везде смотрят с уважением. Бедняку дают щелчка. Прекрасно было бы продолжать службу, параллельно распространению жалоб по всевозможным командам. Наконец, отставка моя была следствием горячности. Меня мучили долги, с которыми я три года не могу расплатиться. Меня мучила безнадежность расплаты в будущем. И потому я вышел в отставку единственно с целью уплаты долгов известным образом — разделом имения (по справедливому замечанию Вашему, весьма и даже донельзя весьма миниатюрного, но для известных целей годящегося). Что же касается до уважения к родительской памяти, то именно ради сего-то обстоятельства хочу употребить родительское достояние на то, на что бы мой батюшка сам не пожалел его. То есть на спокойство своего сына, на средства для новой дороги и на избавление от названия подлеца, то есть хотя не названия, но мнения, что всё одно и то же. Просьбы по домашним обстоятельствам подвергаются высочайшему решению с 1-го октября — всё дело занимает дней 10, немного что две недели. Половина месяца подходит. Мне выйдет отставка, кредитора ринутся на меня без жалости, тем более что на мне даже и платья не будет, и я подвергнусь самым неприятным делам. Хотя я отчасти это предвидел, и если оправдаются мои предположения и предугадывания, и был готов к этому, но согласитесь, что я не пойду в тюрьму, напевая песню из глупой бравады. Это даже смешно. Вот почему, Петр Андреевич, пишу это письмо в последний раз, представляю всю крайность моих нужд в последний раз, прошу Вас мне помочь в возможно скором времени в последний раз, на предложенных условиях, хотя не разом, но столько, чтобы заткнуть голодные рты и одеться. Наконец, говорю Вам в последний раз, теперь, будучи в совершенном неведении насчет Вашего решения, что лучше сгнию в тюрьме, чем вступлю в службу, прежде окончания и устроения дел моих.

Ф. Достоевский.

19. M. M. Достоевскому 30 сентября 1844. Петербург

30 с<ентября>.

Любезный брат,

Я получил «Дон Карлоса» и спешу отвечать как можно скорее (времени нет). Перевод весьма хорош, местами удивительно хорош, строчками плох; но это оттого, что ты переводил наскоро. Но, может быть, всего-то пять-шесть строчек дурных. Я взял смелость кое-что поправить, также кой-где сделать стих позвучнее. Всего досаднее, что местами ты вставлял иностранные слова, н<а>п<ример> комплот. Этого допустить нельзя. Также (впрочем, я не знаю, как в подлиннике) ты употребляешь слово сир. Сколько мне известно, этого слова в Испании не было, а употреблялось только в Западной Европе в государствах нормандского происхождения. Но это всё пустяки сущие. Перевод удивительно как хорош. Лучше чем я ожидал. — Я отнесу его этим дуракам в «Репертуар»*. Пусть рты разинут. Если же (чего я боюсь) есть уже у них перевод Ободовского, то в «О<течественные> записки». За мелочь не продам, будь покоен. Как только продам, пришлю деньги. Что же касается до издания Шиллера, то, разумеется, я с тобой согласен, даже сам хотел предложить тебе разделить на 3 выпуска. Пустим сперва: «Разб<ойников>», «Фиеско», «Дон Карлоса», «Коварство», Письма о Карлосе и Наивн<ости>*. Это будет очень хорошо. Насчет издателей посмотрим. Но штука в том, что гораздо лучше самим; иначе нет барыша. Ты только переводи, а насчет денег не беспокойся: как-нибудь их найдем, так ли, этак ли — всё равно. Только вот что, брат, через месяц это дело нужно кончить, то есть решиться, ибо объявление не может быть выпущено после, а без объявления мы погибли. Вот почему я и прикажу припечатать несколько слов о сем в «Репертуаре».

Перевод произведет сенсацию. (Малейший успех — и барыш удивительный.)*

Ну, брат, — я и сам знаю, что я в адских обстоятельствах; вот я тебе объясню:

Подал я в отставку, оттого что подал, то есть, клянусь тебе, не мог служить более. Жизни не рад, как отнимают лучшее время даром. Дело в том, что я, наконец, никогда не хотел служить долго, след<овательно>, зачем терять хорошие годы? А, наконец, главное: меня хотели командировать — ну, скажи, пожалуйста, что бы я стал делать без Петербурга. Куда я бы годился? Ты меня хорошо понимаешь?

Насчет моей жизни не беспокойся. Кусок хлеба я найду скоро. Я буду адски работать. Теперь я свободен. Но что я буду делать теперь, в настоящую-то минуту? — вот вопрос. Вообрази себе, брат, что я должен 800 руб., из коих хозяину 525 руб. асс<игнациями> (я написал домой, что долгов у меня 1500 руб., зная их привычку присылать 1/3 чего просишь).

Никто не знает, что я выхожу в отставку. Теперь, если я выйду, — что тогда буду делать. У меня нет ни копейки на платье. Отставка моя выходит к 14 октябр<я>*. Если свиньи-москвичи промедлят, я пропал. И меня пресерьезно стащат в тюрьму (это ясно). Прекомическое обстоятельство. Ты говоришь, семейный раздел*. Но знаешь ли ты, чего прошу я? За отстранение мое от всякого участия в имении теперь и за совершенное отчуждение, когда позволят обстоятельства, то есть за уступку с сей минуты моего имения им, — я требую 500 руб. сереб<ром> разом и другие 500 уплатою по 10 руб. сер<ебром> в месяц (вот всё, что я требую). Согласись, что немного и никого не обижаю. Они и знать не хотят. Согласись еще, что не мне предлагать им это теперь. Они мне не доверяют. Они думают, что я их обману. Поручись, душа моя, пожалуйста, за меня. Скажи именно так: что ты готов всем поручиться за меня в том, что я не простру далее моих требований*. Если у них нет столько денег, то в моем положении 700, даже 600 руб. могут быть отрадными; я еще могу обернуться, и за это поручись, что это примется в уплату всей суммы 500 руб. сер<ебром> и 500 р. сер<ебром> интервалами.

Ты говоришь, спасение мое драма. Да ведь постановка требует времени*. Плата также. А у меня на носу отставка (впрочем, милый мой, если бы я еще не подавал отставки, то подал бы сейчас. Я не каюсь).

У меня есть надежда. Я кончаю роман в объеме «Eugénie Grandet». Роман довольно оригинальный. Я его уже переписываю, к 14-му я наверно уже и ответ получу за него. Отдам в «О<течественные> з<аписки>». (Я моей работой доволен.) Получу, может быть, руб. 400, вот и все надежды мои. Я бы тебе более распространился о моем романе, да некогда* (драму поставлю непременно. Я этим жить буду).

Свинья Карепин глуп как сивый мерин* Эти москвичи невыразимо самолюбивы, глупы и резонеры. В последнем письме Карепин ни с того ни с сего советовал мне не увлекаться Шекспиром! Говорит, что Шекспир и мыльный пузырь всё равно. Мне хотелось, чтобы ты понял эту комическую черту, озлобление на Шекспира. Ну к чему тут Шекспир? Я ему такое письмо написал! Одним словом, образец полемики. Как я его отделал. Мои письма chef-d’oeuvre летристики*.

Брат, пиши домой как можно скорее, пожалуйста, ради самого Создателя. Я в страшном положении; ве<дь> 14 самый дальний срок; я уже 1½ месяца, как подал. Ради небес! Проси их, чтобы прислали мне*. Главное, я буду без платья. Хлестаков соглашается идти в тюрьму, только благородным образом*. Ну а если у меня штанов не будет, будет ли это благородным образом?..

…Карепин водку пьет, имеет чин и в Бога верит. Своим умом дошел.

Мой адрес: у Владимирской церкви в доме Прянишникова, в Графском переулке. Спросить Достоевского.

Я чрезвычайно доволен романом моим. Не нарадуюсь. С него-то я деньги наверно получу, а там —

Извини, что письмо безо всякой связи.

20. M. M. Достоевскому 24 марта 1845. Петербург

24 марта.

Любезный брат,

Ты, верно, заждался письма моего, л<юбезный> б<рат>. Но меня задерживала неустойчивость моего положения. Я никак не могу заниматься вполне чем бы то ни было, когда перед глазами одна неизвестность и нерешительность. Но так как я и до сих пор ничего не сделал хорошего по части моих собственных обстоятельств, то всё равно пишу; ибо давно бы было нужно писать.

Я получил от москвичей 500 руб. сереб<ром>. Но у меня столько было долгов, старых и вновь накопившихся, что на печать недостало. Это бы еще ничего. Можно бы было задолжать в типографии или уплатить не все из домашних долгов, но роман еще не был готов. Кончил я его совершенно чуть ли еще не в ноябре месяце, но в декабре вздумал его весь переделать; переделал и переписал, но в феврале начал опять снова обчищать, обглаживать, вставлять и выпускать. Около половины марта я был готов и доволен*. Но тут другая история: цензора не берут менее чем на месяц. Раньше отцензировать нельзя. Они-де работой завалены. Я взял назад рукопись, не зная, на что решиться. Ибо кроме четырехнедельного цензурованья печать съест тоже недели три. Выйдет к маю месяцу. Поздно будет! Тут меня начали толкать и направо и налево, чтобы отдать мое дело в «Отечеств<енные> записки». Да пустяки. Отдашь, да не рад будешь. Во-первых, и не прочтут, а если прочтут, так через полгода. Там рукописей довольно и без этой. Напечатают, денег не дадут. Это какая-то олигархия. А на что мне тут слава, когда я пишу из хлеба? Я решился на отчаянный скачок: ждать, войти, пожалуй, опять в долги и к 1-му сентября, когда все переселятся в Петербург и будут, как гончие собаки, искать носом чего-нибудь новенького, тиснуть на последние крохи, которых, может быть, и недостанет, мой роман. Отдавать вещь в журнал значит идти под ярем не только главного maitre d`hotel`я, но даже всех чумичек и поваренков, гнездящихся в гнездах, откуда распространяется просвещение. Диктаторов не один: их штук двадцать. Напечатать самому значит пробиться вперед грудью, и если вещь хорошая, то она не только не пропадет, но окупит меня от долговой кабалы и даст мне есть.

А теперь насчет еды! Ты знаешь, брат, что я в этом отношении предоставлен собственным силам. Но как бы то ни было, а я дал клятву, что коль и до зарезу будет доходить, — крепиться и не писать на заказ. Заказ задавит, загубит всё. Я хочу, чтобы каждое произведение мое было отчетливо хорошо. Взгляни на Пушкина, на Гоголя. Написали немного, а оба ждут монументов. И теперь Гоголь берет за печатный лист 1000 руб. сереб<ром>, а Пушкин, как ты сам знаешь, продавал 1 стих по червонцу. Зато слава их, особенно Гоголя, была куплена годами нищеты и голода. Старые школы исчезают. Новые мажут, а не пишут. Весь талант уходит в один широкий размах, в котором видна чудовищная недоделанная идея и сила мышц размаха, а дела крошечку. Beranger сказал про нынешних фельетонистов французских, что это бутылка Chambertin[22] в ведре воды*. У нас им тоже подражают. Рафаэль писал годы, отделывал, отлизывал, и выходило чудо, боги создавались под его рукою. Vernet пишет в месяц картину, для которой заказывают особенных размеров залы, перспектива богатая, наброски, размашисто, а дела нет ни гроша. Декораторы они!

Моим романом я серьезно доволен. Это вещь строгая и стройная. Есть, впрочем, ужасные недостатки. Печатание вознаградит меня. Теперь покамест я пуст. Думаю что-нибудь написать для дебюта или для денег, но пустяки писать не хочется, а на дело нужно много времени.

Приближается время, в которое я обещал быть у вас, милые друзья*. Но не будет средств, то есть денег. Я решил остаться на старой квартире. Здесь по крайней мере сделал контракт и знать ничего не знаешь месяцев на шесть. Так дело в том, что я всё это хочу выкупить романом. Если мое дело не удастся, я, может быть, повешусь.

Мне бы хотелось спасти хоть 300 руб. к августе месяцу. И на триста можно напечатать. Но деньги ползут, как раки, все в разные стороны. У меня долгов было около 400 руб. сереб<ром> (с расходами и прибавкою платья), по крайней мере я на два года одет прилично. Впрочем, я непременно приеду к вам. Пиши мне поскорее, как ты думаешь насчет моей квартиры. Это решит<ельный> шаг. Но что делать!

Ты пишешь, что ужасаешься будущности без денег. Но Шиллер выкупит всё, а вдобавок, кто знает, сколько раскупится экземпляров моего романа. Прощай. Отвечай мне скорее. Я тебе объявлю в следующую почту все мои решения.

Твой брат Достоевский.

Целуй детей и кланяйся Эмилии Федоровне. Я о вас часто думаю. Ты, может быть, хочешь знать, чем я занимаюсь, когда не пишу, — читаю. Я страшно читаю, и чтение странно действует на меня. Что-нибудь, давно перечитанное, прочитаю вновь и как будто напрягусь новыми силами, вникаю во всё, отчетливо понимаю и сам извлекаю умение создавать.

Писать драмы — ну, брат. На это нужны годы трудов и спокойствия, по крайней мере для меня. Писать ныне хорошо. Драма теперь ударилась в мелодраму. Шекспир бледнеет в сумраке и сквозь туман слепандасов-драматургов кажется богом*, как явление духа на Брокене или Гарце*. Впрочем, летом, я, может быть, буду писать. 2–3 года, и посмотрим, а теперь подождем!

Брат, в отношении литературы я не тот, что был тому назад два года. Тогда было ребячество, вздор. Два года изучения много принесли и много унесли.

В «Инвалиде», в фельетоне, только что прочел о немецких поэтах, умерших с голоду, холоду и в сумасшедшем доме. Их было штук 20, и какие имена! Мне до сих пор как-то страшно. Нужно быть шарлатаном…*

21. M. M. Достоевскому 3 сентября 1845. Петербург

Драгоценнейший друг мой!

Пишу к тебе тотчас же по приезде моем, по условию*. Сказать тебе, возлюбленный друг мой, сколько неприятностей, скуки, грусти, гадости, пошлости было вытерпено мною во время дороги и в первый день в Петербурге — свыше пера моего. Во-первых, простившись с тобою и с милой Эмилией Федоровной, я взошел на пароход в самом несносном расположении духа. Толкотня была страшная, а моя тоска была невыносимая. Отправились мы в двенадцать часов с минутами первого. Пароход полз, а не шел. Ветер был противный, волны хлестали через всю палубу; я продрог, прозяб невыносимо и провел ночь неописанную, сидя и почти лишаясь чувств и способности мыслить. Помню только, что меня раза три вырвало. На другой день ровно в четыре часа пополудни пришли мы в Кронштадт, то есть в 28 часов. Прождав часа три, мы отправились уже в сумерках на гадчайшем, мизернейшем пароходе «Ольга», который плыл часа три с половиною в ночи и в тумане. Как грустно было мне въезжать в Петербург. Я смутно перечувствовал всю мою будущность в эти смертельные три часа нашего въезда. Особенно привыкнув с вами и сжившись так, как будто бы я целый век уже вековал в Ревеле, мне Петербург и будущая жизнь петербургская показались такими страшными, безлюдными, безотрадными, а необходимость такою суровою, что если б моя жизнь прекратилась в эту минуту, то я, кажется, с радостию бы умер. Я, право, не преувеличиваю. Весь этот спектакль решительно не стоит свечей. Ты, брат, желаешь побыть в Петербурге. Но если приедешь, то приезжай сухим путем, потому что нет ничего грустнее и безотраднее въезда в него с Невы и особенно ночью. По крайней мере, мне так показалось. Ты, верно, замечаешь, что мои мысли и теперь отличаются пароходной качкою.

Когда я приехал на квартиру, ночью в 12-м часу, то человека моего дома не оказалось; он служил на время в другом месте, и дворник, неизвестно чему обрадовавшийся, вручил мне осиротелый ключ моей шестисот рублей квартиры (в долгаx). Я дaже_не мог чаю напиться и так и лег в решительно апатическом состоянии. Сегодня, проснувшись в восемь часов, я увидел перед собой моего человека. Порасспросил его. Всё как было; по-старому. Квартира моя слегка подновлена. Григоровича и Некрасова нет еще в Петербурге, а известно лишь по слухам, что они явятся разве-разве к 15-му сентяб<ря>, да и то сомнительно. Дав самую коротенькую, но весьма решительную аудиенцию кой-каким кредиторам, я отправился по делам и ровно ничего не сделал. Познакомился с журналами, поел кое-что, купил бумаги и перьев — да и кончено. К Белинскому не ходил. Намереваюсь завтра отправиться, а сегодня я страшно не в духе. Вечером присел за письмо, которое уже почти кончается, а письмо вялое, тоскливое, вполне отзывающееся тяжким моим теперешним положением — «Скучно на белом свете, господа!»*

Это письмо пишу к тебе, во-первых, вследствие обещания написать поскорее, а во-вторых, оттого, что тоска и письмо просилось написаться. Ах, брат, какое грустное дело одиночество, и я начинаю тебе теперь завидовать. Ты, брат, счастлив, право, счастлив, сам не зная того. С следующею почтою напишу тебе еще. Занимает меня немного то, что я почти совсем (до 15-го) без ресурсов, но только немного, потому что я в настоящее время и думать ни об чем не могу. Впрочем, всё это вздор. Я ослаб страшно и хочу теперь лечь спать, потому что уже ночь на дворе. Что-то скажет будущность. Как жаль, что нужно работать, чтобы жить. Моя работа не терпит принуждения.

Ах, брат, ты не поверишь, как бы я желал теперь хоть два часочка еще пожить вместе с вами. Что-то будет, что-то будет впереди? Я теперь настоящий Голядкин, которым я, между прочим, займусь завтра же*. Покамест прощай! До следующей почты. Прощай, возлюбленный друг мой; кланяйся и поцелуй за меня Эмилию Федоровну. Детям тоже кланяюсь. Помнит ли еще меня Федя или оказывает равнодушие? Ну, прощай, дражайший мой. Прощай.

Твой Достоевский.

Голядкин выиграл от моего сплина. Родились две мысли и одно новое положение. Ну, прощай, мой голубчик. Послушай, что-то с нами будет лет через двадцать? Не знаю, что со мной будет; знаю только, что я теперь мучительно чувствую.

М<арии> И<ванов>не и А<лександ>ру Ада<мови>чу Бергманам мое нижайшее почтение. Петербург еще пуст. Всё порядочно вяло.

22. M. M. Достоевскому 8 октября 1845. Петербург

8 октября.

Любезнейший брат,

До сих пор не было у меня ни времени, ни расположения духа уведомить тебя о чем-нибудь до меня касающемся. Так всё было скверно и гадко, что самому тошно было глядеть на свет Божий. Во-первых, дражайший, единственный друг мой, всё это время я был без копейки и жил на кредит, что весьма скверно. Во-вторых, было вообще как-то грустно, так что поневоле опадаешь духом, не заботишься о себе и становишься не безмозгло равнодушным, но, что хуже этого, переходишь за предел и бесишься и злишься до крайности. В начале этого месяца явился Некрасов, отдал мне часть долга, а другую получаю на днях. Нужно тебе знать, что Белинский недели две тому назад прочел мне полное наставление, каким образом можно ужиться в нашем литературном мире, и в заключение объявил мне, что я непременно должен, ради спасения души своей, требовать за мой печатный лист не менее 200 р. асс<игнациями>. Таким образом мой Голядкин пойдет по крайней мере в 1500 рублях ассиг<нациями>. Терзаемый угрызениями совести, Некрасов забежал вперед зайцем и к 15 генварю обещал мне 100 руб. серебром за купленный им у меня роман «Бедные люди». Ибо сам чистосердечно сознался, что 150 р. сереб<ром> плата не христианская. И посему 100 р. сереб<ром> набавляет мне сверх из раскаяния. Всё это покамест хорошо. Но вот что скверно. Что еще ровнешенько ничего не слыхать из цензуры насчет «Бедных людей». Такой невинный роман таскают, таскают, и я не знаю, чем они кончат. Ну как запретят? Исчеркают сверху донизу? Беда, да и только, просто беда, а Некрасов поговаривает, что не успеет издать альманаха, а уж истратил на него 4000 руб. ассиг<нациями>*.

Яков Петрович Голядкин выдерживает свой характер вполне. Подлец страшный, приступу нет к нему; никак не хочет вперед идти, претендуя, что еще ведь он не готов, а что он теперь покамест сам по себе, что он ничего, ни в одном глазу, а что, пожалуй, если уж на то пошло, то и он тоже может, почему же и нет, отчего же и нет? Он ведь такой, как и все, он только так себе, а то такой, как и все. Что ему! Подлец, страшный подлец! Раньше половины ноября никак не соглашается окончить карьеру. Он уж теперь объяснился с е<го> превосходительством и, пожалуй (отчего же нет), готов подать в отставку. А меня, своего сочинителя, ставит в крайне негодное положение*.

Я бываю весьма часто у Белинского. Он ко мне донельзя расположен и серьезно видит во мне доказательство перед публикою и оправдание мнений своих. Познакомился я на днях с Кронебергом, переводчиком Шекспира (сыном стар<ого> Кронеберга, харьк<овского> проф<ессора>). Вообще говоря, будущность (и весьма недалекая) может быть хороша и может быть и страх как дурна. Белинский понукает меня дописывать Голядкина. Уж он разгласил о нем во всем литературн<ом> мире и чуть не запродал Краевскому, а о «Бедных людях» говорит уже пол-Петербурга. Один Григорович чего стоит! Он сам мне говорит: «Je suis votre claqueur-chauffeur»[23].

Некрасов — аферист от природы, иначе он не мог бы и существовать, он так с тем и родился — и посему в день же приезда своего, у меня вечером, подал проект летучему маленькому альманаху, который будет созидаться посильно всем литературным народом, но главными его редакторами будем я, Григоров<ич> и Некрасов. Последний берет издержки на свой счет. Альманах будет в 2 печат<ных> листа и выходить будет один раз в две недели, 7-го и 21-го каждого месяца. Название его «Зубоскал»; дело в том, чтобы острить и смеяться над всем, не щадить никого, цепляться за театр, за журналы, за общество, за литературу, за происшествия на улицах, за выставку, за газетные известия, за иностранные известия — словом, за всё, всё это в одном духе и в одном направлении. Начнется он с 7-го ноября. Составился он у нас великолепно. Во-первых, он будет с иллюстрациями. Эпиграфом берутся знаменитые слова Булгарина из фельетона «Северной пчелы», что «мы готовы умереть за правду, не можем без правды» и т. д., и подпишет Фаддей Булгарин*. То же будет написано в объявлении, которое пойдет 1-го числа ноября*. Статьи для 1-го нумера будут Некрасова, о некоторых (разумеется, на днях случившихся) петербург<ских> подлостях. 2) Будущий роман Евг. Сю «Семь смертных грехов» (на 3-х страничках весь роман)*. Обозрение всех журналов.

Лекция Шевырева о том, как гармоничен стих Пушкина, до того, что когда он был в Колизее и прочел двум дамам, с ним бывшим, несколько стансов из Пушкина, то все лягушки и ящерицы, бывшие в Колизее, сползлись его слушать. (Шевырев читал это в Москов<ском> университете.)* Потом последнее заседание славянофилов, где торжественно докажется, что Адам был славянин и жил в России, и по сему случаю покажется вся необыкновенная важность и польза разрешения такого великого социального вопроса для благоденствия и пользы всей русской нации*. Потом в отделе искусств и художеств «Зубоскал» отдает полную справедливость «Иллюстрации» Кукольника, причем даже сошлется на следующий пункт «Иллюстрации», где она говорит, что: ъiсктгзел-дтоом-дудурн и т. д. — несколько строк таким образом. (Известно, что «Иллюстрация» весьма неисправна в корректуре; переставление слов, слова оборотом для нее вовсе ничего не значат.) Григоров<ич> напишет «Историю недели» и поместит несколько своих наблюдений. Я буду писать «Записки лакея о своем барине»* и т. д. Видишь, что журнал будет весьма веселый вроде «Guêpes»[24] Kappa*. Дело это доброе; ибо самый малый доход может дать на одну мою часть 100–150 руб. в месяц. Книжка пойдет*. Некрасов будет помещать и стихи.

Ну, прощай. В другой раз напишу больше. Теперь страшно занят, а видишь, между прочим, что настрочил тебе целое письмо, а ты мне ни полстрочки не напишешь без моего письма. Считаешься визитами. Лентяй ты такой, фетюк, просто фетюк!*

Прочти «Теверино» (Жорж Занд в «Отечеств<енных> записк<ах>», окт<ябрь>). Ничего подобного не было еще в нашем столетии. Вот люди, первообразы*.

Прощай, друг мой. Эмилии Федоровне кланяюсь и целую у ней ручки. Здоровы ли дети? Пиши мне подробнее.

Шиллера переводи исподволь, хотя издание его решительно нельзя сказать, когда осуществится. Я теперь пронюхиваю какой-нибудь перевод для тебя. Но беда! В «Отеч<ественных> зап<исках>» три офиц<иальных> переводчика. Авось уладим мы, брат, что-нибудь вместе с тобой. Всё впереди, впрочем. Если я пойду, то Театр Шиллера тоже пойдет, — вот что я только знаю*.

Твой Ф. Достоевский.

23. M. M. Достоевскому 16 ноября 1845. Петербург

16 ноября 45

Любезный брат,

Пишу к тебе теперь наскоро и тем более, что временем теперь совсем не богат. Голядкин до сей поры еще не кончен; а нужно кончить непременно к 25-му числу. Ты мне весьма долго не отвечал, и я было начал крайне за тебя беспокоиться. Пиши почаще; а что ты отговариваешься неимением времени, то это просто вздор. Времени тут надо немного. Лень провинциальная губит тебя в цвете лет, любезнейший, а более ничего.

Ну, брат, никогда, я думаю, слава моя не дойдет до такой апогеи, как теперь. Всюду почтение неимоверное, любопытство насчет меня страшное. Я познакомился с бездной народу самого порядочного. Князь Одоевский просит меня осчастливить его своим посещением*, а граф Соллогуб рвет на себе волосы от отчаяния. Панаев объявил ему, что есть талант, который их всех в грязь втопчет. Соллогуб обегал всех и, зашедши к Краевскому, вдруг спросил его: «Кто этот Достоевский? Где мне достать Достоевского?» Краевский, который никому в ус не дует и режет всех напропалую, отвечает ему, что «Достоевский не захочет Вам сделать чести осчастливить Вас своим посещением»*. Оно и действительно так: аристократишка теперь становится на ходули и думает, что уничтожит меня величием своей ласки. Все меня принимают как чудо. Я не могу даже раскрыть рта, чтобы во всех углах не повторяли, что Достоев<ский> то-то сказал, Достоев<ский> то-то хочет делать. Белинский любит меня как нельзя более. На днях воротился из Парижа поэт Тургенев* (ты, верно, слыхал) и с первого раза привязался ко мне такою привязанностию, такою дружбой, что Белинский объясняет ее тем, что Тургенев влюбился в меня. Но, брат, что это за человек? Я тоже едва ль не влюбился в него. Поэт, талант, аристократ, красавец, богач, умен, образован, 25 лет*, — я не знаю, в чем природа отказала ему? Наконец: характер неистощимо прямой, прекрасный, выработанный в доброй школе. Прочти его повесть в «От<ечественных> записк<ах>» «Андрей Колосов» — это он сам, хотя и не думал тут себя выставлять*.

Деньгами же я до сих пор не богат, — но не нуждаюсь. На днях я был без гроша. Некрасов между тем затеял «Зубоскала» — прелестный юмористический альманах, к которому объявление написал я. Объявление наделало шуму; ибо это первое явление такой легкости и такого юмору в подобного рода вещах. Мне это напомнило 1-й фельетон Lucien de Rubempré*. Объявление мое напечатано уже в «Отеч<ественных> записках» в Разных известиях*. За него взял я 20 руб. серебр<ом>. Итак, на днях, не имея денег, зашел я к Некрасову. Сидя у него, у меня пришла идея романа в 9 письмах. Придя домой, я написал этот роман в одну ночь; величина его ½ печатного листа. Утром отнес к Некрасову и получил за него 125 руб. ассиг<нациями>, то есть мой лист в «Зубоскале» ценится в 250 руб. асс<игнациями>. Вечером у Тургенева читался мой роман во всем нашем круге, то есть между 20 челов<ек> по крайней мере, и произвел фурор. Напечатан он будет в 1-м номере «Зубоскала»*. Я тебе пришлю книгу к 1-му декабря, и вот ты сам увидишь, хуже ли это, нап<ример>, «Тяжбы» Гоголя? Белинский сказал, что он теперь уверен во мне совершенно, ибо я могу браться за совершенно различные элементы. На днях Краевский, услышав, что я без денег, упросил меня покорнейше взять у него 500 руб. взаймы. Я думаю, что я ему продам лист за 200 руб. асс<игнациями>.

У меня бездна идей; и нельзя мне рассказать что-нибудь из них хоть Тургеневу, н<а>п<ример>, чтобы назавтра почти во всех углах Петербурга не знали, что Достоев<ский> пишет то-то и то-то. Ну, брат, если бы я стал исчислять тебе все успехи мои, то бумаги не нашлось бы столько. Я думаю, что у меня будут деньги. Голядкин выходит превосходно; это будет мой chef-d’œuvre. Вчера я в первый раз был у Панаева и, кажет<ся>, влюбился в жену его. Она умна и хорошенькая, вдобавок любезна и пряма донельзя*. Время я провожу весело. Наш кружок пребольшой. Но я всё пишу о себе; извини, любезнейший; я откровенно тебе скажу, что я теперь упоен собствен<ной> славой своей. С будущим письмом пришлю «Зубоскала». Белинский говорит, что я профанирую себя, помещая свои статьи в «Зубоскале».

Прощай, мой голубчик. Желаю счастья тебе. Поздравляю с чином. Целую ручки Эмилии Федоровне и детей твоих. Что они?

Твой Достоевский.

Белинский охраняет меня от антрепренеров. Я перечел мое письмо и нашел, что я, во-1-х, безграмотен, а во-2-х, самохвал.

Прощай. Ради Бога, пиши.

Наш Шиллер пойдет на лад непременно. Белинский хвалит предприятие полного издания. Я думаю, со временем его можно выгодно продать, хоть Некрасову н<а>прим<ер>. Прощай.

Мин<н>ушки, Кларушки, Марианны и т. п. похорошели донельзя, но стоят страшных денег. На днях Тургенев и Белинский разбранили меня в прах за беспорядочную жизнь. Эти господа уж и не сознают, как любить меня, влюблены в меня все до одного. Мои долги на прежней точке.

24. M. M. Достоевскому 1 февраля 1846. Петербург

1 февраля.

Любезный брат,

Во-первых, не сердись, что долго не писал. Ей-богу, некогда было, и сейчас докажу. Главное, что меня задержало, было то, что я до самого последнего времени, то есть до 28-го числа, кончал моего подлеца Голядкина*. Ужас! Вот каковы человеческие расчеты: хотел было кончить до августа и протянул до февраля! Теперь посылаю тебе альманах*. «Бедные люди» вышли еще 15-го. Ну, брат! Какою ожесточенною бранью встретили их везде! В «Иллюстрации» я читал не критику, а ругательство*. В «Северной пчеле» было черт знает что такое*. Но я помню, как встречали Гоголя, и все мы знаем, как встречали Пушкина. Даже публика в остервенении: ругают ¾читателей, но ¼ (да и то нет) хвалит отчаянно. Débats[25] пошли ужаснейшие. Ругают, ругают, ругают, а все-таки читают. (Альманах расходится неестественно, ужасно. Есть надежда, что через 2 недели не останется ни одного экземпляра.) Так было и с Гоголем. Ругали, ругали его, ругали — ругали, а все-таки читали и теперь помирились с ним и стали хвалить. Сунул же я им всем собачью кость! Пусть грызутся — мне славу, дурачье, строят. До того осрамиться, как «Северная пчела» своей критикой, есть верх посрамления. Как неистово-глупо! Зато какие похвалы слышу я, брат! Представь себе, что наши все и даже Белинский нашли, что я даже далеко ушел от Гоголя. В «Библиотеке для чтения», где критику пишет Никитенко, будет огромнейший разбор «Бедных людей» в мою пользу*. Белинский подымает в марте месяце трезвон*. Одоевский пишет отдельную cтатью о «Бедных людях». Соллогуб, мой приятель, тоже*. Я, брат, пустился в высший свет и месяца через три лично расскажу тебе все мои похождения*.

В публике нашей есть инстинкт, как во всякой толпе, но нет образованности. Не понимают, как можно писать таким слогом. Во всем они привыкли видеть рожу сочинителя; я же моей не показывал. А им и невдогад, что говорит Девушкин, а не я, и что Девушкин иначе и говорить не может. Роман находят растянутым, а в нем слова лишнего нет. Во мне находят новую оригинальную струю (Белинский и прочие), состоящую в том, что я действую Анализом, а не Синтезом, то есть иду в глубину и, разбирая по атомам, отыскиваю целое, Гоголь же берет прямо целое и оттого не так глубок, как я*. Прочтешь и сам увидишь. А у меня будущность преблистательная, брат!

Сегодня выходит Голядкин. 4 дня тому назад я еще писал его. В «Отечеств<енных> записках» он займет 11 листов. Голядкин в 10 раз выше «Бедных людей». Наши говорят, что после «Мертвых душ» на Руси не было ничего подобного, что произведение гениальное, и чего-чего не говорят они! С какими надеждами они все смотрят на меня! Действительно, Голядкин удался мне донельзя. Понравится он тебе как не знаю что! Тебе он понравится даже лучше «Мертвых душ», я это знаю. Получают ли у вас «Отечеств<енные> записки»? Не знаю, даст ли мне экземпляр Краевский.

Ну, брат, я тебе так давно не писал, что не помню, на чем я тогда остановился. Так много воды утекло! Скоро увидимся. Летом я непременно к вам, друзья мои, и всё лето буду страшно писать: мысли есть. Теперь я тоже пишу. За Голядкина взял я ровно 600 руб. серебром. Сверх того, я еще получал бездну денег, так что истратил 3 тысячи после разлуки с тобою. Живу-то я беспорядочно — вот в чем вся штука! Я переехал с квартиры и нанимаю теперь две превосходно меблированные комнаты от жильцов. Мне очень хорошо жить.

Адрес мой: у Владимирской церкви, на углу Гребецкой улицы и Кузнечного переулка, дом купца Кучина, в № 9-м. Пиши, пожалуйста, ради Бога. Напиши, понравились ли «Бедные люди». Кланяйся Эмилии Федоровне и целуй детей. Я был влюблен не на шутку в Панаеву, теперь проходит, а не знаю еще. Здоровье мое ужасно расстроено; я болен нервами и боюсь горячки или лихорадки нервической*. Порядочно жить я не могу, до того я беспутен. Если не удастся летом купаться в море, то просто беда. Прощай, ради Бога, пиши. Извини, что скверно написал письмо. Спешу. Целую тебя. Прощай.

Т<вой> Достоевский.

Ну, брат, ради Бога, извини, что ничего не прислал до сих пор. Летом всё привезу. Ну, прощай, уже третий час.

Всем вам привезу подарки.

Мы с тобою летом, дружище, проведем время повеселее нынешнего. Деньгами-то я буду не богат, но на 800 р. или на 1000 надеюсь. На лето довольно.

Верочка выходит замуж. Знаешь ты это?*

25. M. M. Достоевскому 1 апреля 1846. Петербург

1 апреля 1846.

Любезный брат,

Посылаю тебе каску с принадлежностями и пару эполет. Чешуи на каске не вделаны, потому что, как сказали, в дороге кивер попортится. Не знаю, хорошо ли услужил. Если же не хорошо, то не я виноват, потому что решительно ничего не понимаю в этих вещах. Отстал от века, друг мой.

Теперь 2-й вопрос. Спросишь, почему так поздно. Но я, милейший мой, в такой каторге, что, как бы ни показалось оно странным тебе, ей-богу, не сыскал времени для комиссии твоей. Правда, две почты пропустил решительно только по своей оплошности. Виноват. Не сердись.

Теперь далее. Друг мой. Ты, верно, пеняешь, что я так долго тебе не пишу. Но я совершенно согласен с Гоголевым Поприщиным: «Письмо вздор, письма пишут аптекари»*. Что мне было написать тебе? Мне нужно было бы исписать томы, если бы начать говорить так, как бы хотелось мне. В моей жизни каждый день столько нового, столько перемен, столько впечатлений, столько хорошего и для меня выгодного, столько и неприятного и невыгодного, что и самому раздумывать некогда. Во-первых, я весь занят. Идей бездна и пишу беспрерывно. Не думай, чтобы я совсем был на розах. Вздор. Во-первых, я прожил много денег, то есть ровно 4500 руб. со времени нашей разлуки с тобою и на 1000 руб. ассиг<нациями> продал вперед своего товару. Таким образом, при известной тебе моей аккуратности я себя обокрал совершенно и начинаю опять по-прежнему бывать без копейки.

Но это ничего. — Слава моя достигла до апогеи. В 2 месяца обо мне, по моему счету, было говорено около 35 раз в различных изданиях. В иных хвала до небес, в других с исключениями, а в третьих руготня напропалую. Чего лучше и выше? Но вот что гадко и мучительно: свои, наши, Белинский и все мною недовольны за Голядкина. Первое впечатление было безотчетный восторг, говор, шум, толки. Второе — критика*. Именно: все, все с общего говору, то есть наши и вся публика, нашли, что до того Голядкин скучен и вял, до того растянут, что читать нет возможности. Но что всего комичнее, так это то, что все сердятся на меня за растянутость и все до одного читают напропалую и перечитывают напропалую. А один из наших тем только и занимается, что каждый день прочитывает по главе, чтобы не утомить себя, и только чмокает от удовольствия. Иные из публики кричат, что это совсем невозможно, что глупо и писать и помещать такие вещи, другие же кричат, что это с них и списано и снято, а от некоторых я слыхал такие мадригалы, что говорить совестно.

Что же касается до меня, то я даже на некоторое мгновение впал в уныние. У меня есть ужасный порок: неограниченное самолюбие и честолюбие. Идея о том, что я обманул ожидания и испортил вещь, которая могла бы быть великим делом, убивала меня. Мне Голядкин опротивел. Многое в нем писано наскоро и в утомлении. 1-я половина лучше последней. Рядом с блистательными страницами есть скверность, дрянь, из души воротит, читать не хочется. Вот это-то создало мне на время ад, и я заболел от горя. Брат, я тебе пришлю Голядкина через две недели, ты прочтешь. Напиши мне свое полное мнение.

Пропускаю жизнь и мое учение и скажу кое-что о наших новостях. 1-е (огромная новость). Белинский оставляет «Отечеств<енные> записки»*. Он страшно расстроил здоровье, отправляется на воды и, может быть, за границу. Он не возьмется за критику года два. Но для поддержания финансов издает исполинской толщины альманах (в 60 печ<атных> листов)*. Я пишу ему две повести: 1-е) «Сбритые бакенбарды», 2-я) «Повесть об уничтоженных канцеляриях», обе с потрясающим трагическим интересом и — уже отвечаю — сжатые донельзя. Публика ждет моего с нетерпением. Обе повести небольшие. Кроме того, что-нибудь Краевскому и роман Некрасову. Всё это займет меня год. «Сбритые бакенбарды» я кончаю*.

2-я новость. Явилась целая тьма новых писателей. Иные мои соперники. Из них особенно замечателен Герцен (Искандер) и Гончаров. 1-й печатался, второй начинающий и не печатавшийся нигде. Их ужасно хвалят*. Первенство остается за мною покамест, и надеюсь, что навсегда. Вообще никогда так не закипала литература, как теперь. Это к лучшему.

Третье. Я или очень рано приеду к вам, или очень поздно, или даже совсем не приеду. Я должен, у меня денег не будет (а без денег я ни за что не приеду, в-третьих, я завален работой. Всё скажет будущее)*.

4-е. Шидловский отозвался. Его брат был у меня. Я с ним начинаю переписку*.

5-е. Если хочешь, мой возлюбленный друг, что-нибудь заработать на литературн<ом> поприще, то есть случай и щегольнуть и эффект произвести одним переводом. Переведи «Рейнеке-Фукс» по Гете. Меня даже просили поручить тебе перевести, ибо вещь нужна в альманах Некрасову. Если захочешь, переведи. Не торопись. И даже если я не приеду к 15-му маю или к 1-му июню, то присылай, если будет готово. Все разъезжаются на лето; но если возможно будет, то я, может быть, и весной помещу его куда-нибудь и тебе деньги привезу. Если же не весной, то осенью, — но непременно. Деньги будут непременно. Некрасов издатель, он купит, Белинский купит, Ратьков купит, а Краевский в полном моем распоряжении. Дело выгодное. У нас говорили об этом переводе. Итак, начни, если хочешь, а за успех я ручаюсь головой. Если переведешь главы три, то пришли мне, я покажу господам, и случиться может, что денег дадут вперед*.

Никогда еще не был я так богат деятельностью, как теперь. Всё кипит, идет… Но что-то будет? Прощай, мой возлюбленный.

Прощай, милый мой. Целую вас всех и желаю вам всего. У Эмилии Федоровны целую обе ручки. Детей тоже. Как ты? Напиши о себе. Ах, друг мой. Я хочу тебя видеть. Но что делать.

Твой весь Достоевский.

Верочка уже 3 месяца как вышла замуж. Говорят, счастливо. Дядя* дал столько же, сколько и Варе. Пиши дяде. Она вышла за Иванова (его высокоб<лагородие>). Ему 30 лет. Он где-то профессор химии*. Мне писала Верочка, говорит, что и тебе тоже.

26. M. M. Достоевскому 26 апреля 1846. Петербург

26 апреля.

Любезный брат,

Я не писал тебе оттого, что до самого сегодня не мог взять пера в руки. Причина же тому та, что был болен, при смерти в полном смысле этого слова. Болен я был в сильнейшей степени раздражением всей нервной системы, а болезнь устремилась на сердце, произвела прилив крови и воспаление в сердце, которое едва удержано было пьявками и двумя кровопусканиями. Кроме того, я разорился на разные декокты, капли, порошки, микстуры и тому подобн<ые> гадости. Теперь я вне опасности. Но только, потому что болезнь осталась при мне и по объявлению доктора моего, так как она была приготовлена тремя или четырьмя годами, то и вылечиться можно не в малое время. Лечение же мое должно быть и физическое и нравственное. 1-е) диетой и постоянными физическими лишениями, мне предписанными. 2-е) переменою места, воздержанием ото всех сильных впечатлений, потрясений, ровною и тихою жизнию и, наконец, порядком во всем. На сей конец поездка в Ревель (хотя не для купания, ибо купание мне признано вредным) для перемены места и образа жизни мне предписана как средство радикальное. Но так как я без копейки, а для этой поездки мне нужно огромные деньги, не столько для Ревеля, сколько для расходов и уплаты долгов в Петербурге, то по сему случаю всё: почти жизнь и здоровье мое — зависят от Краевского. Даст он мне денег вперед, приеду, нет — так и совсем не приеду. И по сему случаю после письма сего я не буду писать недели три, по прошествии коих или сам явлюсь к Вам собственною особою, или не явлюсь совсем в целое лето*.

Я пишу тебе наскоро и за делом. У меня есть до тебя просьба, которую ты должен исполнить и хлопотать о ней всеми силами. Это вот что. Белинский едет на лето (он уехал сегодня) в Москву, а потом вместе с другом своим, актером Щепкиным, и еще кое с кем предпринимает путешествие на юг России, в Малороссию, в Одессу и в Крым. Он возвращается в сентябре и будет хлопотать о своем альманахе*. Жена же его с своей сестрой и с годовалым ребенком отправляются в Гапсаль. Может быть, я приеду с ними, а может быть, и нет. Пароход останавливается в Ревеле на несколько часов. Теперь, дело в том, что люди их отказываются ехать с ними в чужую сторону, хотя и на лето. Они остаются без няньки. Нанять здесь тоже нельзя; ибо на выезд не соглашаются как за огромную цену, которой они дать не в состоянии. И посему просят меня покорнейше написать к тебе следующую просьбу их. Начиная со дня получения сего письма моего, постараться всеми силами (о чем и я прошу тебя) поискать в Ревеле няньку, немку, а не чухонку (это непременно), если можно пожилую, которая бы согласилась с ними отправиться в Гапсаль до сентября. Цена их будет 15 руб. ассиг<нациями> в месяц, если же она согласится потом с ними отправиться в Петербург, то 25 руб. ассиг<нациями>, больше они дать не могут. Разумеется, весьма желательно сыскать женщину с хорошей репутацией, одним словом, порядочную няньку. Сыскавши ее, с самого 5-го мая держать ее наготове, то есть готовую в минуту к отъезду, по тому обстоятельству, что так как пароход останавливается в Ревеле четыре часа, то в эти четыре часа m-me Белинская пожалует к тебе, ты пошлешь за нянькой, и всё дело уладится. Вот их проект. Вся сила в том, согласишься ли ты, а я перед тобой падам до ног за это. Умоляю тебя за себя. Я люблю и уважаю этих людей. Прошу тебя покорнейше, тебя вместе с Эмилией Федоровной, постарайтесь. M-me Белинская, весьма слабая, пожилая и больная женщина, принуждена ехать одна-одинешенька, да еще с ребенком. Служить же у них не надо лучше. Они люди добрые, живут в довольстве и обходятся с людьми примерно хорошо. Нянька у них только нянька и более не занимается ничем. Ради Бога, брат, постарайся. Кроме того, отвечай как можно скорее, Белинские могут быть в Ревеле к 10-му числу. Напиши поскорее и объясни еще, принимаются ли пассажиры на пароход, который из Петербурга отправляется через Ревель в Гапсаль? Иначе не возьмут няньку на пароход*.

Я должен окончить одну повесть до отъезда небольшую, за деньги, которые я забрал у Краевского*, и тогда уже взять вперед денег.

Деятельность у нас в литературе закипает огромная. Нового не упишешь. Есть надежды большие. Увидимся, расскажу, а теперь прощай.

Твой весь Ф. Достоевский.

Жду с нетерпением письма твоего. Свидетельствую мою любовь и уважение Эмилии Федоровне, мое нижайшее почтение Феде и уважение, смешанное с почтением, Маше.

27. M. M. Достоевскому 5 сентября 1846. Петербург

5 сентября.

Спешу тебя уведомить, любезный брат, что я кое-как добрался до Петербурга и остановился, как желал, у Трутовского. Качки я не чувствовал, но в дороге и здесь в Петербурге промок до костей и простудился совсем, кашель, насморк и всё это у меня в самой сильной степени. Первое время было ужасно скучно. Я ходил нанимать квартиру и нанял уже за 14 руб. серебр<ом> от жильцов 2 маленькие комнатки, с хорошею мебелью и прислугою, но еще не переехал. Адресс же: напротив Казанского собора, в доме Кохендорфа, в нумере 25. По этому адрессу ты мне и пиши поскорее; ибо очень желаю от тебя письма. На мне грусть страшная.

Белинские доехали хорошо, и с самой пристани я еще не видался с ними*. Зашел на другой день к Некрасову. Он живет в одной квартире с Панаевыми, и потому я виделся со всеми. Альманах идет; нужно спешить*. Про лавку я не хотел спрашивать и не знаю; но, верно, тоже идет*. Но вот известие: чтоб узнать адресс Некрасова, я зашел к Прокоповичу. Он мне объявил причину приезда Некрасова в Ревель — причину, которую он держал в тайне, по разным политическим видам, и не говорил даже и Прокоповичу; да тот догадался по разным данным. Приезжал он видеться с Масальским, чтобы купить у него «Сын отечества». Дело-то, кажется, пошло на лад, и к Новому году у нас может быть новый журнал*.

Я тебе ничего не говорю о Гоголе, но вот тебе факт. В «Современнике» в следующем месяце будет напечатана статья Гоголя — его духовное завещание, в которой он отрекается от всех своих сочинений и признает их бесполезными и даже более. Говорит, что не возьмется во всю жизнь за перо, ибо дело его молиться. Соглашается со всеми отзывами своих противников. Приказывает напечатать свой портрет в огромнейшем количестве экземпляров и выручку за него определить на вспомоществование путешествующим в Иерусалим и проч. Вот. Заключай сам*.

Был я и у Краевского. Он начал набирать «Прохарчина»; появится он в октябре. Я покамест о деньгах не говорил; он же ласкается и заигрывает. У других ни у кого не был еще. Языков открыл контору и выставил вывеску*. На дворе страшный дождь и потому трудно выходить. Я еще живу у Трутовского, завтра же переезжаю на квартиру. Насчет шинели тоже никак нельзя было хлопотать за хлопотами и дождем. Хочу жить скромнейшим образом. Желаю и тебе того же. Нужно дело делать помаленьку. Поживем и увидим. А теперь прощай. Я спешу. Много бы хотелось написать, да иногда лучше и не говорить. Пиши. Жду от тебя ответа в наискорейшем времени. Целуй детей. Кланяйся Эмилии Федоровне. Тоже поклонись и другим, кому следует. С следующей почтой напишу гораздо более. Это только уведомление. Прощай, желаю тебе всего лучшего, бесценный друг мой, — а главное покамест, терпения и здоровья.

Твой брат Ф. Достоевский.

28. M. M. Достоевскому 17 сентября 1846. Петербург

17 сентября.

Любезный брат,

Посылаю тебе шинель. Извини, что поздно. Задержка была не с моей стороны, отыскивал моего человека и наконец-то нашел. Без него же купить не мог. Шинель имеет свои достоинства и свои неудобства. Достоинство то, что необыкновенно полна, точно двойная, и цвет хорош, самый форменный, серый; недостаток тот, что сукно только по 8 руб. ассигнациями. Лучше не было. Зато стоила только 82 руб. ассиг<нациями>. Остальные деньги употреблены на посылку. Что делать: были сукна и по 12 руб. ассигнац<иями>, но цвета светло-стального, отличного, но ты ими брезгаешь. Впрочем, не думаю, чтоб тебе не понравилась. Она еще немного длинна.

И не писал тебе до сих пор из-за шинели. Я уже тебе объявлял, что нанял квартиру. Мне недурно; только средств в будущем почти не имею. Краевский дал 50 руб. сереб<ром> и по виду его можно судить, что больше не даст; мне нужно сильно перетерпеть.

«Прохарчин» страшно обезображен в известном месте. Эти господа известного места запретили даже слово чиновник и бог знает из-за чего; уж и так всё было слишком невинное, и вычеркнули его во всех местах. Всё живое исчезло. Остался только скелет того, что я читал тебе. Отступаюсь от своей повести*.

Нового у нас ничего не слышно. Всё по-старому; ждут Белинского. М-me Белинская тебе кланяется. Все затеи, которые были, кажется, засели на месте; или их, может быть, держат в тайне — черт знает*.

Я обедаю в складчине. У Бекетовых собралось шесть человек знакомых, в том числе я и Григорович*. Каждый дает 15 коп. серебр<ом> в день, и мы имеем хороших чистых кушаний за обедом 2 и довольны. След<овательно>, обед мне обходится не более как 16 руб.

Пишу к тебе наскоро. Ибо запоздал, и человек ждет с посылкой, чтобы нести на почту. У меня еще больше нескладицы, чем когда у тебя зубы болели. Очень боюсь, что шинель тебе поздно придется. Что делать? Я старался всеми силами.

Пишу всё «Сбритые бакенбарды». Так медленно дело идет. Боюсь опоздать*. Я слышал от двух господ, именно от одного 2-го Бекетова и Григоровича, что «Петербур<гский> сборник» в провинции не иначе называется как «Бедными людьми». Остального и знать не хотят, хотя нарасхват берут его там, перекупают друг у друга, кому удалось достать, за огромную цену. А в книжных лавках, н<а>пр<имер> в Пензе и в Киеве, он официально стоит 25 и 30 руб. ассигнац<иями>. Что за странный факт: здесь сел, а там достать нельзя.

Григорович написал удивительно хорошенькую повесть, стараниями моими и Майкова, который, между прочим, хочет писать обо мне большую статью к 1-му января;* эта повесть будет помещена в «Отеч<ественные> записки», которые, между прочим, совсем обеднели*. Там нет ни одной повести в запасе.

У меня здесь ужаснейшая тоска. И работаешь хуже. Я у вас жил как в раю, и черт знает, давай мне хорошего, я непременно сам сделаю своим характером худшее. Желаю Эмилии Федоровне удовольствий, а всего более здоровья, искренно желаю; я много об вас всех думаю. Да, брат: деньги и обеспечение хорошая вещь. Целую племянников. Ну, прощай. В следующем письме напишу более. А теперь, ради Бога, не сердись на меня. Да будь здоров и не ешь так много говядины.

Адресс мой:

У Казанского собора, на углу Большой Мещанской и Соборной площади, в доме Кохендорфа, № 25.

Прощай.

Твой брат Ф. Достоевский.

Старайся есть как можно здоровее, и, пожалуйста, без грибков, горчиц и тому подобной дряни. Ради Бога.

Т<вой> Д<остоевский>.

29. M. M. Достоевскому 26 ноября 1846. Петербург

26 ноября 1846 г.

Ну как ты мог, драгоценнейший друг мой, писать, будто бы я на тебя рассердился за неприсылку денег и потому молчу. Как могла такая идея прийти тебе в голову? И чем, наконец, я мог подать тебе повод так думать обо мне? Если ты меня любишь, то сделай одолжение, откажись впредь навсегда от подобных идей. Постараемся, чтоб между нами было всё прямо и просто. Я вслух и прямо скажу тебе, что я тебе уж и так много обязан и что было бы смешным и подлым свинством с моей стороны не сознаться в этом. Теперь об этом довольно. Буду писать лучше о моих обстоятельствах и постараюсь обо всем тебя пояснее уведомить.

Во-первых, все мои издания лопнули и не состоялись. Не стоило, брало много времени и рано было. Публика, может быть, не подалась бы. Издание я сделаю к будущей осени. Со мной к тому времени публика более ознакомится, и положение мое будет яснее. К тому же я ожидаю нескольких авансов. «Двойник» уже иллюстрирован одним московским художником. «Бедные люди» иллюстрируются здесь в двух местах — кто сделает лучше*. Бернардский говорит, что не прочь начать со мной переговоры в феврале месяце и дать мне известную толику денег на право издать в иллюстрации. До того времени он возится с «Мертвыми душами»*. Одним словом, до времени я к изданию стал равнодушен. К тому же и некогда возиться с этим. Работы и заказов у меня бездна. — Скажу тебе, что я имел неприятность окончательно поссориться с «Современником» в лице Некрасова. Он, досадуя на то, что я все-таки даю повести Краевскому, которому я должен, и что я не хотел публично объявить, что не принадлежу к «Отечеств<енным> запискам», отчаявшись получить от меня в скором времени повесть, наделал мне грубостей и неосторожно потребовал денег. Я его поймал на слове и обещал заемным письмом выдать ему сумму к 15-му декабря. Мне хочется, чтобы сами пришли ко мне. Это всё подлецы и завистники. Когда я разругал Некрасова в пух, он только что семенил и отделывался, как жид, у которого крадут деньги. Одним словом, грязная история. Теперь они выпускают, что я заражен самолюбием, возмечтал о себе* и передаюсь Краевскому затем, что Майков хвалит меня*. Некрасов же меня собирается ругать. Что же касается до Белинского, то это такой слабый человек, что даже в литературных мнениях у него пять пятниц на неделе*. Только с ним я сохранил прежние добрые отношения. Он человек благородный. Между тем Краевский, обрадовавшись случаю, дал мне денег и обещал, сверх того, уплатить за меня все долги к 15 декабря. За это я работаю ему до весны. — Видишь ли, что, брат: из всего этого я извлек премудрое правило. 1-е убыточное дело для начинающего таланта — это дружба с проприетерами изданий, из которой необходимым следствием исходит кумовство и потом разные сальности. Потом независимость положения и, наконец, работа для Святого Искусства, работа святая, чистая, в простоте сердца, которое еще никогда так не дрожало и не двигалось у меня, как теперь перед всеми новыми образами, которые создаются в душе моей*. Брат, я возрождаюсь не только нравственно, но и физически. Никогда не было во мне столько обилия и ясности, столько ровности в характере, столько здоровья физического. Я много обязан в этом деле моим добрым друзьям Бекетовым*, Залюбецкому и другим, с которыми я живу; это люди дельные, умные, с превосходным сердцем, с благородством, с характером. Они меня вылечили своим обществом. Наконец, я предложил жить вместе. Нашлась квартира большая, и все издержки, по всем частям хозяйства, всё не превышает 1200 руб. ассигнац<иями> с человека в год. Так велики благодеяния ассоциации! У меня своя комната, и я работаю по целым дням. Адресс мой новый, куда прошу адресовать ко мне: На Васильевском острове, в 1-й линии, у Большого проспекта, в доме Солошича, № 26, против Лютеранской церкви.

Поздравляю, милейший мой друг, с 3-м племянником*. Желаю всех благ и ему и Эмилии Федоровне. Я вас всех теперь втрое больше люблю. Но не сердись на меня, бесценный мой, что пишу не письмо, а какой-то клочок исписанный: времени нет, меня ждут. Но зато в пятницу еще раз буду писать. Считай же это письмо недоконченным.

Твой друг Ф. Достоевский.

30. M. M. Достоевскому 17 декабря 1846. Петербург

С.-Петербург, 17 декабря 46 г.

Что это с тобою сталось, любезный брат, что ты совершенно замолк? С каждой почтой жду чего-нибудь от тебя, и ни слова. Я в беспокойстве, часто думаю о тебе, о том, что ты хвораешь иногда, и боюсь делать заключения. Ради Бога, напиши мне хоть две строчки. Пожалуйста, напиши и успокой меня. Ты, может быть, все выжидал продолжения моего недавнего послания*. Но на меня не сердись, что я так неточно исполняю слово мое. Я теперь завален работою и к 5-му числу генваря обязался поставить Краевскому 1-ю часть романа «Неточка Незванова», о публикации которой ты уже, верно, прочел в «Отечеств<енных> записках»*. Это письмо пишу я урывками, ибо пишу день и ночь, разве от семи часов вечера, для развлечения, хожу в Итальянскую оперу в галерею слушать наших несравненных певцов*. Здоровье мое хорошо, так что об нем уж и нечего писать более. Пишу я с рвением. Мне всё кажется, что я завел процесс со всею нашей литературою, журналами и критиками и тремя частями романа моего в «Отечеств<енных> записках» и устанавливаю и за этот год мое первенство назло недоброжелателям моим. Краевский повесил нос. Он почти погибает. «Современник» же выступает блистательно. У них уже завязалась перестрелка*.

Итак, брат, я не поеду за границу ни нынешнюю зиму, ни лето, а приеду опять к вам, в Ревель*. Я сам с нетерпением жду лета. Летом буду переделывать старое и подготовливать к осени издание, а там что будет. Что, здоровы ли все у тебя, брат? Не больна ли уж Эмилия Федоровна? На это письмо я немедленно требую ответа. Я живу, как я уже писал тебе, брат, с Бекетовыми на Васильевском острове; нескучно, хорошо и экономно*. Бываю у Белинского. Он всё хворает, но с надеждами. M-me Белинская родила*.

Я плачу все долги мои посредством Краевского. Вся задача моя заработать ему всё в зиму и быть ни копейки не должным на лето. Когда-то я выйду из долгов. Беда работать поденщиком! Погубишь всё: и талант, и юность, и надежду, омерзеет работа, и сделаешься наконец пачкуном, а не писателем.

Прощай, брат. Ты меня оторвал от моей самой любопытной страницы в романе, а дел еще куча впереди. Ах, милый мой, кабы тебе удалось. Мне всё хочется с тобою свидеться поскорее, да и свидеться-то хочется, установив и разрешив мое положение. Я связал себя по рукам и по ногам моими антрепренерами. А между тем со стороны делают блистательные предложения. «Современник», который в лице Некрасова меня хочет ругать, дает мне за лист 60 р. серебром, что равняется 300 р. в «Отеч<ественных> записк<ах>», «Библиотека для чтения» — 250 р. ассиг<нациями> за свой лист и т. д., и я ничего не могу туда: всё взял Краевский за свои 50 р. серебр<ом>, дав денег вперед. Кстати: Григорович написал физиологию «Деревня» в «Отеч<ественных> записках», которая здесь делает фурор*. Ну, прощай, любезный брат. Кланяйся Эмилии Федоровне, Феденьке, Машеньке и Мише. Забыли ль дети меня или нет? Кланяйся Рейнгарту и другим. Ходит ли к вам Анна Ивановна*? Всем старым знакомым тоже поклон.

Твой всегда Ф. Достоевский.

Адресс мой:

На Васильевском острове, в 1-й линии, по Большому проспекту, в доме Солошича, в № 26, в квартире Бекетова.

Теперь, брат, вот что: приезжай этот год на масленицу в Петербург. Хоть на две недели. Но приезжай непременно. Квартира и стол тебе не будут ничего стоить. Чай, сахар и всё содержание тоже. Карманного ты почти ничего не истратишь. Вся поездка обойдется в пустяки. А? Как ты думаешь. Подумай об этом. Что тебе? Я бы был так рад тебя видеть. Да и тебе-то было б приятно пожить в Петербурге. Тебе даже не нужно совсем денег брать, чтобы ехать сюда. Я тебе должен и заплачу за всё. Денег достанем. Ради Бога, приезжай, брат. Ты сидень. Неужели ты хочешь дойти до того, что тебя из Ревеля будут клещами вытаскивать. Приезжай, кроме шуток, на масленице.

Твой Д<остоевский>.

31. M. M. Достоевскому Январь — февраль 1847. Петербург

Любезный брат,

Опять прошу твоего отпущения за то, что не исполнил слова и не написал с следующею почтою. Но такая тоска находила на меня всё это время, что невозможно было писать. Думал я о тебе очень много и мучительно. Тяжела судьба твоя, милый брат! С твоим здоровьем, с твоими мыслями, без людей кругом, с скукой вместо праздника и с семейством, о котором хоть и свята и сладка забота, но тяжело бремя, — жизнь невыносима. Но не унывай духом, брат. Просветлеет время. Видишь ли, чем больше в нас самих духа и внутреннего содержания, тем краше наш угол и жизнь. Конечно, страшен диссонанс, страшно неравновесие, которое представляет нам общество. Вне должно быть уравновешено с внутренним*. Иначе, с отсутствием внешних явлений, внутреннее возьмет слишком опасный верх. Нервы и фантазия займут очень много места в существе. Всякое внешнее явление с непривычки кажется колоссальным и пугает как-то. Начинаешь бояться жизни. Счастлив ты, что природа обильно наделила тебя любовью и сильным характером. В тебе есть еще крепкий здравый смысл и блестки бриллиантового юмора и веселости. Всё это еще спасает тебя. Я много думаю о тебе. Но, Боже, как много отвратительных подло-ограниченных седобородых мудрецов, знатоков, фарисеев жизни, гордящихся опытностию, то есть своею безличностию (ибо все в одну мерку стачаны), негодных, которые вечно проповедуют довольство судьбой, веру во что-то, ограничение в жизни и довольство своим местом, не вникнув в сущность слов этих, — довольство, похожее на монастырское истязание и ограничение, и с неистощимо мелкою злостью осуждающих сильную, горячую душу не выносящего их пошлого, дневного расписания и календаря жизненного. Подлецы они с их водевильным земным счастием. Подлецы они! Встречаются иногда и бесят мучительно*.

Вот сейчас меня прервал своим остроумно-светским визитом несносный болтун Свиридов. Он, брат, кажется, самый назойливый дурак. Привез вопрос из аналитики, и привез-то какие-то дряннейшие, старые разрозненные листы, из которых, кажется, ничего нельзя сделать. Просит меня похлопотать у Бекетова о поправке этих листов. Смешной человек. Сам в них ничего не разбирает и хочет, чтобы другие что-нибудь сделали. Я как-нибудь похлопочу о твоем ответе. Поеду по всем, у кого есть записки*.

Но время уходит. Хотел тебе написать многое. Как досадно, что всё перебито. И потому ограничусь самым последним — напишу кое-что о себе. Я, брат, работаю; не хочу ничего выдавать раньше, чем кончу. Денег между тем нет, и если б не было добрых людей, я бы погиб. Разложение моей славы в журналах доставляет мне более выгоды, чем невыгоды*. Тем скорее схватятся за новое мои поклонники, которые, кажется, очень многочисленны и отстоят меня. Я живу очень бедно и всего, с того времени, как я тебя оставил, прожил 250 руб. сереб<ром>, до 300 р. сереб<ром> употребил на долги. Меня сильнее всех подрезал Некрасов, которому я отдал его 150 руб. сереб<ром>, не желая с ним связываться. К весне сделаю у Краевского большой заем и пришлю тебе 400 руб. непременно. Это как Бог свят; ибо мысль о тебе мучает меня более, чем всё. В Гельсингфорс же вряд ли приеду рано*. Ибо, может быть, буду лечиться окончательно по методе Присница холодной водой. И потому приеду разве в июле. Впрочем, ничего еще не знаю, мой милый. Мое будущее впереди. Но хоть гром трещи надо мной, я теперь не подвинусь, я знаю всё, что могу сделать, работы своей не испорчу и поправлю свои обстоятельства денежные успешным ходом книги, которую издам осенью*. Проклятый Спиридов. Уже почти два часа. Вообрази: я всеми силами давал ему заметить, что у меня нет времени. Он всё сидел и болтал о том, как он вопрос твой составлял, давал знать, как важно тебе его в этом помощничество, как он на Кавказ поедет и напишет о тамошней флоре такое сочинение, какого и не бывало. Черт с ним, шут! Право, с иными людьми поговоришь и точно выйдешь из какой-нибудь канцелярии. Он меня оторвал от тебя, мой возлюбл<енный>. Береги себя, брат. Особенно здоровье. Развлекайся и пожелай мне скорее кончить работу. За ней сейчас последуют деньги, и я у тебя. Лечение у Присница в моем воображении. Может быть, доктора и отсоветуют мне. Как бы я желал тебя видеть. Иногда меня мучает такая тоска. Мне вспоминается иногда, как я был угловат и тяжел у вас в Ревеле. Я был болен, брат. Я вспоминаю, как ты раз сказал мне, что мое обхождение с тобою исключает взаимное равенство. Возлюбленный мой. Это совершенно было несправедливо. Но у меня такой скверный, отталкивающий характер. Я тебя всегда ценил выше и лучше себя. Я за тебя и за твоих готов жизнь отдать, но иногда, когда сердце мое плавает в любви, не добьешься от меня ласкового слова. Мои нервы не повинуются мне в эти минуты. Я смешон и гадок и вечно посему страдаю от несправедливого заключения обо мне. Говорят, что я черств и без сердца. Сколько раз я грубил Эмилии Федоровне, благороднейшей женщине, в 1000 раз лучше меня. Помню, как иногда я нарочно злился на Федю, которого любил в то же самое время даже больше тебя. Я тогда только могу показать, что я человек с сердцем и любовью, когда самая внешность обстоятельства, случая вырвет меня насильно из обыденной пошлости. До того времени я гадок. Неравенство это я приписываю болезни. Читал ли ты «Лукрецию Флориани», посмотри Кароля*. Но скоро ты прочтешь «Неточку Незванову». Это будет исповедь, как Голядкин, хотя в другом тоне и роде. О Голядкине я слышу исподтишка (и от многих) такие слухи, что ужас. Иные прямо говорят, что это произведение чудо и не понято. Что ему страшная роль в будущем, что если б я написал одного Голядкина, то довольно с меня и что для иных оно интереснее дюмасовского интереса. Но вот самолюбие мое расхлесталось. Но, брат! Как приятно быть понятым. Брат, за что ты так любишь меня! Постараюсь тебя обнять поскорее. Будем любить друг друга горячо. Пожелай мне успеха. Я пишу мою «Хозяйку». Уже выходит лучше «Бедных людей». Это в том же роде. Пером моим водит родник вдохновения, выбивающийся прямо из души. Не так, как в «Прохарчине», которым я страдал всё лето. Как бы мне хотелось помочь тебе, брат, поскорее. Но надейся, брат, на те деньги, которые я обещал тебе, как на стену, как на гору. Целуй всех твоих. А покамест сам

Твой Достоевский.

Сойдемся ли мы, брат, когда-нибудь вместе в Петербурге? Что бы ты сказал о статской службе с приличным жалованием?

Не знаю, что родила m-me Белинская. Слышал, что кричит за две комнаты ребенок, а спросить как-то совестно и странно*.

32. Е. П. Майковой 14 мая 1848. Петербург

Милостивая государыня Евгения Петровна,

Спешу извиниться перед Вами; я чувствую, что оставил Вас вчера так сгоряча, что вышло неприлично, даже не откланявшись Вам и только после Вашего оклика вспомнив об этом. Я боюсь, чтоб Вы не подумали, что я был крут и (соглашаюсь) — груб с каким-нибудь странным намерением. Но я бежал по инстинкту, предчувствуя слабость натуры моей, которая не может не прорваться в крайних случаях и прорваться именно крайностями, гиперболически. Вы поймете меня: мне уже по слабонервной натуре моей трудно выдерживать и отвечать на двусмысленные вопросы, мне задаваемые, не беситься именно за то, что эти вопросы двусмысленные, беситься всего более на себя за то, что сам не умел так сделать, чтоб эти вопросы были прямые и не такие нетерпеливые; и, наконец, в то же время трудно мне (сознаюсь в этом) сохранить хладнокровие, видя перед собой большинство, которое, как вспоминаю я, действовало против меня с таким же точно нетерпением, с каким и я действовал против него. Само собой разумеется, вышла суматоха, с обеих сторон полетели гиперболы, сознательные и наивные, и я инстинктивно обратился в бегство, боясь, чтоб эти гиперболы не приняли еще больших размеров…* Но посудите о всей слабости натуры такого человека, как я! Я взял перо, чтоб извиниться просто и со всем смирением, а между тем начал писать свое оправдание по форме!.. Но действительно чувствуя, что я был крут, тяжел и досаден Вам, прибегаю ко всей Вашей терпимости и прошу извинения. Я уверен, что Вы поймете всю назойливость мою с моими извинениями: я слишком дорожу Вашим добрым мнением, поэтому так и опасаюсь потерять его. Может быть, это письмо и лишнее, может быть, я преувеличиваю по моей привычке, может быть, Вы с первой минуты извинили и не обвиняли меня; но этот излишний страх, эта робость за себя перед Вами покажут Вам, если позволите мне сказать, всю степень того сыновнего уважения, которое всегда чувствовал к Вам*.

Вам совершенно преданный

Ф. Достоевский.

14 мая 48.

33. А. А. Краевскому 31 марта 1849. Петербург

Милостивый государь Андрей Александрович,

В письме Вашем Вы упомянули, что последний раз присылаете мне денег и что нужно всё отписать, чтоб иметь право что-нибудь получить*.

Я так и хотел распорядиться. То есть доставить сперва 3-ю часть, которую полагал кончить к понедельнику. Затем сесть немедленно за 4-ю и пятую, которые назначил для мая месяца. Но, сверх всех расчетов моих, кончил 3-ю часть к среде (вышло 3 с лишком листа), в 4-й будет около 4-х, 3 + 4 = 7, то есть 350 руб. сереб<ром>, а отписано уже 100, след<овательно>, от 450 до 500 р. сереб<ром>. С 4-й частью я надеюсь на быстроту отписывания (ибо Вы, вероятно, Андрей Александрович, признаетесь, что отдать 500 р. в несколько месяцев при 800 долгу, да еще жить сверх того, — успех порядочный), с третьей частью я располагал к Вам явиться в конце этой недели и просить Вас о помощи перед праздником, к 10-му же числу я хотел доставить 5-ю.

Теперь я сижу безостановочно над 4-й частию, несмотря на то что едва кончил 3-ю, не даю себе ни крошки отдыху; ибо хочу (основываясь на Вашем обещании при Шидловском*) напечатать непременно 2 части в мае (то есть 4-ю и 5-ю). Я и теперь рву волосы, что эпизод доставлен не весь, а разбит на 3 части. Ничего не кончено, а только возбуждено любопытство. А любопытство, возбужденное в начале месяца, по-моему, уже не то, что в конце месяца; оно охлаждается, и самые лучшие сочинения теряют. Это всё равно, если бы я сцену с Покровским, лучшую в «Бедных людях», разбил на 2 части и томил публику месяц. Где впечатление? Оно исчезнет. Итак, вот насчет двух частей. Я сижу над 4-ю частию. И 4-ю и 5-ю доставлю своевременно не далее как к 15-му; ибо нужно еще доставить ответ «Современнику»*. Но при этой работе примите в соображение следующее:

1) что если б я не брал денег теперь, то к маю было быотписано всего на 650 р. сереб<ром>. А если б я в этот промежуток получил от Вас 100 р., то было бы 550, итого за всю зиму отписанного и оставшегося долгу было бы 250 р.,

2) что я бы давно отписал всё, не только эту сумму, если б не работал на сторону.

Андрей Александрович, скажите, пожалуйста, неужели Вы в 4 года моей работы у Вас не заметили, что я никогда не могу отдать Вам моего долга, если мы всё будем находиться в такой системе забирания и отписывания ден<ег>, в какой были доселе? Да посудите: возьмите в соображение нынешнюю зиму! Я работал как лошадь, и чем далее, тем успешнее, так что и публике нравится, и я, несмотря на все мои соображения прошлой осени, не могу к маю отписать более 650 р, сереб<ром>. Всё еще останусь должен. Отчего это произошло? Неужели неясно отчего, Андрей Александрович! А между тем я у Вас деньги брал. Много брал. Но вот Вам факт: взяв у Вас в последний раз 100 р. (2 месяца тому назад), я просидел целый месяц на изобретенье рассказа, который бы мне доставил еще 50 р. сереб<ром>, ибо мне недостало Ваших 100, чтоб быть покойным. И так как я соображал изобретение повести с направлением и характером того издания, куда хотел тиснуть, то целый месяц думал и ничего не надумал, кроме мигреня и расстройства нервов, да 3-х великолепных сюжетов для трех больших романов.

Будь у меня 50 р. сереб<ром>, Вы бы получили в уплату 150 р. сереб<ром> лишних.

Брав у Вас 100 р. последний раз, я клялся, что не буду больше брать вперед никогда. Но я рассчитывал без хозяина из Москвы*. Пришлют после праздника. А между тем Праздник — какое слово! Мне-то наплевать, а кредиторы только и ждут того, уж они осаждают толпами, ибо у них, несчастных, только и есть что 2 срока в году, в которые почти все отдают.

Послушайте, Андрей Александрович. Неужели Вы никогда не подумали, что я жил, жил и умер. Что будет тогда с моим долгом? У меня долгов столько, что московских денег и не хватило бы уплатить Ваш. Кончимте поскорее эту долговую систему и <пой>дем на мирную задельную плату по святым срокам 1-х чисел. К величайшему горю моему, если б я доработался до мозолей на руках, то физической возможности нет принесть Вам к субботе 4-ю часть, а принесу к 7-му. А между тем мне нельзя будет писать. Меня измучили, ибо 7 лет кредиторства сделали меня раздражительным, и я кинусь на постороннюю работу, то есть принужден буду писать какую-нибудь сказку на сторону. Тут беда самая большая та, что энергия к нашему роману и охота продолжать перервутся посторонней работой опять на полмесяца, а может, и на месяц.

Андрей Александрович. Я являюсь к Вам в эту субботу утром. Ради Бога, отпустите меня с ста рублями, взяты<ми> у Вас. Я возвращу Вам их, не скажу сторицею, а в 5 раз к 15-му числу апреля. И больше не буду брать никогда, а свидетель мой брат. Спросите его: московские деньги явятся в апреле непременно, и тогда я естественно не буду просить у Вас, а то, что теперь Вы мне в последний раз поможете, не забуду. Напомните мне это когда-нибудь. Увидите сами. Посудите: я весь пост ожидал с трепетом и замиранием Страстной субботы по поводу кредиторов. Помните, прошлого года, пятница на Страстной неделе. Она мне до сих пор памятна. Тогда еще приезжало семейство брата из Ревеля. Теперь со мной будет холера, больше ничего. Где тут поэзия?

Ваш Ф. Достое<вский>.

31 марта.

34. M. M. Достоевскому* 18 июля 1849. Петербург. Петропавловская крепость

Я несказанно обрадовался, любезный брат, письму твоему. Получил я его 11 июля*. Наконец-то ты на свободе, и воображаю, какое счастье было для тебя увидеться с семьею*. То-то они, думаю, ждали тебя! Вижу, что ты уже начинаешь устраиваться по-новому. Чем-то ты теперь занят? и, главное, чем ты живешь? Есть ли работа и что именно ты работаешь*? Лето в городе — тяжело! Да к тому же ты говоришь, что взял другую квартиру и уже, вероятно, теснее. Жаль, что тебе нельзя кончить летнего времени за городом.

Благодарю за посылки; они мне доставили большое облегчение и развлечение. Ты мне пишешь, любезный друг, чтоб я не унывал. Я и не унываю; конечно, скучно и тошно, да что ж делать! Впрочем, не всегда и скучно. Вообще мое время идет чрезвычайно неровно, — то слишком скоро, то тянется. Другой раз даже чувствуешь, как будто уже привык к такой жизни и что всё равно. Я, конечно, гоню все соблазнны от воображения, но другой раз с ним не справишься, и прежняя жизнь так и ломится в душу с прежними впечатлениями, и прошлое переживается снова. Да, впрочем, это в порядке вещей. Теперь ясные дни, большею частию по крайней мере, и немножко веселее стало. Но ненастные дни невыносимы, каземат смотрит суровее. У меня есть и занятия. Я времени даром не потерял, выдумал три повести и два романа; один из них пишу теперь*, но боюсь работать много*.

Эта работа, особенно если она делается с охотою (а я никогда не работал так con amore[26], как теперь), всегда изнуряла меня, действуя на нервы. Когда я работал на свободе, мне нужно было беспрерывно прерывать себя развлечениями, а здесь волнение после письма должно проходить само собою. Здоровье мое хорошо, разве только геморрой да расстройство нервов, которое идет crescendo. У меня по временам стало захватывать горло, как прежде, аппетит очень небольшой, а сон очень малый, да и то с сновидениями болезненными. Сплю я часов пять в сутки и раза по четыре в ночь просыпаюсь. Вот только это и тяжело. Всего тяжелее время, когда смеркается, а в 9 часов у нас уже темно. Я иногда не сплю до часу, до двух за полночь, так что часов пять темноты переносить очень тяжело. Это более всего расстроивает здоровье.

О времени окончания нашего дела ничего сказать не могу, потому что всякий расчет потерял, а только веду календарь, в котором пассивно отмечаю ежедневно прошедший день — с плеч долой! Я здесь читал немного: два путешествия к св<ятым> местам и сочинения С<вятого> Димитрия Ростовского*. Последние меня очень заняли; но это чтение — капля в море, и какой-нибудь книге я бы, мне кажется, был до невероятности рад. Тем более что это будет даже целительно, затем что перебьешь чужими мыслями свои или перестроишь свои по новому складу.

Вот все подробности о моем житье-бытье; больше нет ничего. Рад очень, что нашел ты всё семейство свое здоровым. Писал ли ты в Москву о своем освобождении*? Жаль очень, что тамошнее дело не складывается. Как бы я желал хоть один день пробыть с вами. Вот уже скоро три месяца нашему заключению; что-то дальше будет. Может быть, и не увидишь зеленых листьев за это лето. Помнишь, как нас выводили иногда гулять в садик в мае месяце. Там тогда начиналась зелень, и мне припомнился Ревель, в котором я бывал у тебя к этому времени, и сад в Инженерном доме. Мне всё казалось тогда, что и ты сделаешь это сравнение, — так было грустно. Хотелось бы видеть и других кой-кого. С кем-то ты теперь видишься; все, должно быть, за городом. Брат Андрей непременно должен быть в городе; видел ли ты Николю*? Кланяйся им от меня. Перецелуй за меня детей, кланяйся жене, скажи ей, что очень тронут тем, что она меня помнит, и много обо мне не беспокойся. Я только и желаю, чтоб быть здоровым, а скука дело переходное, да и хорошее расположение духа зависит от одного меня. В человеке бездна тягучести и жизненности, и я, право, не думал, чтоб было столько, а теперь узнал по опыту. Ну, прощай! Вот два слова от меня и желаю, чтоб они тебе доставили удовольствие. Кланяйся всем, кого увидишь и кого я знал, не обойди никого. Я же обо всех припоминал. Что-то думают дети обо мне и любопытно знать, какие они делают обо мне предположения: куда, дескать, он делся*! Ну, прощай. Если можно будет, пришли мне «Отечеств<енные> записки». Хоть что-нибудь да прочтешь. Напиши тоже два слова. Это меня чрезвычайно обрадует.

До свидания.

Твой брат Ф. Достоевский.

18 июля.

35. M. M. Достоевскому* 27 августа 1849. Петербург. Петропавловская крепость

27 августа 49.

Очень рад, что могу тебе отвечать, любезный брат, и поблагодарить тебя за присылку книг. Особенно благодарен за «Отечест<венные> записки»*. Рад тоже, что ты здоров и что заключение не оставило никаких дурных следов для твоего здоровья. Но ты очень мало пишешь*, так что мои письма гораздо подробнее твоих. Но это в сторону; после поправишься.

Насчет себя ничего не могу сказать определенного. Всё та же неизвестность касательно окончания нашего дела. Частная жизнь моя по-прежнему однообразна. Но мне опять позволили гулять в саду, в котором почти семнадцать деревьев. И это для меня целое счастье. Кроме того, я теперь могу иметь свечу по вечерам, и вот другое счастье. Третье будет, если ты мне поскорее ответишь и пришлешь «Отечественные записки»; ибо я, в качестве иногороднего подписчика, жду их как эпохи, как соскучившийся помещик в провинции*. Хочешь мне прислать исторических сочинений*. Это будет превосходно. Но всего лучше, если б ты мне прислал Библию (оба Завета). Мне нужно. Но если возможно будет прислать, то пришли во французском переводе. А если к тому прибавишь и славянский, то всё это будет верхом совершенства.

О здоровье моем ничего не могу сказать хорошего. Вот уже целый месяц, как я просто ем касторовое масло и тем только и пробиваюсь на свете. Геморрой мой ожесточился до последней степени, и я чувствую грудную боль, которой прежде никогда не бывало. Да к тому же, особенно к ночи, усиливается впечатлительность, по ночам длинные, безобразные сны, и, сверх того, с недавнего времени мне всё кажется, что подо мной колышется пол и я в моей комнате сижу, словно в пароходной каюте. Из всего этого я заключаю, что нервы мои расстроиваются. Когда такое нервное время находило на меня прежде, то я пользовался им, чтоб писать, — всегда в таком состоянии напишешь лучше и больше, — но теперь воздерживаюсь, чтоб не доконать себя окончательно. У меня был промежуток недели в три, в который я ничего не писал; теперь опять начал. Но всё это еще ничего; можно жить. Авось успею поправиться.

Ты меня просто удивил, написав, что, по твоему мнению, московские ничего не знают об нашем приключении*. Я подумал, сообразил и вывел, что это никаким образом невозможно. Знают, наверно, и в молчании их я вижу совершенно другую причину*. Впрочем, этого и ожидать должно было. Дело ясное.

Как здоровье Эмилии Федоровны? Что это какое ей несчастие! Вот уже второе лето ей приходится так нестерпимо скучать! Прошлый год холера и другие причины, а нынешний уж бог знает что! Право, брат, грешно впадать в апатию. Усиленная работа con amore — вот настоящее счастье. Работай, пиши, — чего лучше*.

Ты пишешь, что литература хворает*. А тем не менее номера «Отечественных записок» по-прежнему пребогатые, конечно не по части беллетристики. Нет статьи, которая читалась бы без удовольствия. Отдел наук блестящий. Одно «Завоевание Перу» — целая «Илиада» и, право, не уступит прошлогодней «Завоевание Мехики». Что за нужда, что статья переводная*!

Прочел я с величайшим удовольствием вторую статью разбора «Одиссеи»; но эта вторая статья далеко хуже первой, Давыдова. Та была статья блистательная, особенно то место, где он опровергает Вольфа, написано с таким глубоким пониманием дела, с таким жаром, что этого трудно было и ожидать от такого старинного профессора. Даже в этой статье он умел избежать педантизма, свойственного всем ученым вообще, а московским в особенности*. Из всего этого ты можешь заключить, брат, что книги твои доставляют мне чрезвычайное удовольствие и что благодарен тебе за них донельзя. Ну, прощай; желаю тебе всякого успеха. Пиши поскорее. Весьма не худо бы ты сделал, если б написал москвичам о наших делах и формально спросил бы их, в каком состоянии дело о деревне?

Целуй всех детей. Я думаю, что в Летний-то сад их водят. Кланяйся Эмилии Федоровне и всем, кого увидишь из знакомых. Ты пишешь, что хотел бы видеть меня… Когда-то это будет! Ну, до свидания.

Твой Федор Достоевский.

Напиши мне, кто такой г. (Вл. Ч.), помещающий свои статьи в «От<ечественных> зап<исках>». Да еще: кто автор разбора стихотворений Шаховой в июньском номере «Отечеств<енных> записок»*. Узнай, если можно.

Между 10-м и 15-м сентября мои деньги, брат, выйдут. Если можно будет, помоги мне опять. Нужно немного. Есть у меня счет с Сорокиным за «Бед<ных> людей», но позабыл сколько; впрочем, сумма крайне ничтожная. Он почти всё заплатил.

Ф. Достоевский.

36. M. M. Достоевскому* 14 сентября 1849. Петербург. Петропавловская крепость

Письмо твое, люб<езный> брат, книги (Шекспир, Библия, «Отеч<ественные> записки») и деньги (10 р. сереб<ром>) я получил и за всё это тебя благодарю*. Рад, что ты здоров. Я же всё по-прежнему. То же расстройство желудка и геморрой. Не знаю уж, когда это пройдет. Вот подходят теперь трудные осенние месяцы, а с ними моя ипохондрия. Теперь небо уж хмурится, а светлый клочок неба, видный из моего каземата, — гарантия для здоровья моего и для доброго расположения духа. Но всё же покамест я еще жив, здоров. А уж это для меня факт. И потому ты, пожалуйста, не думай обо мне чего-нибудь особенно дурного. Покамест всё хорошо относительно здоровья. Я ожидал гораздо худшего и теперь вижу, что жизненности во мне столько запасено, что и не вычерпаешь.

Еще раз благодарю за книги. Это всё хоть развлечение. Вот уже пять месяцев, без малого, как я живу своими средствами, то есть одной своей головой и больше ничем. Покамест еще машина не развинтилась и действует. Впрочем, вечное думанье и одно только думанье, безо всяких внешних впечатлений, чтоб возрождать и поддерживать думу, — тяжело! Я весь как будто под воздушным насосом, из которого воздух вытягивают. Всё из меня ушло в голову, а из головы в мысль, всё, решительно всё, и, несмотря на то, эта работа с каждым днем увеличивается. Книги хоть капля в море, но все-таки помогают. А собственная работа только, кажется, выжимает последние соки. Впрочем, я ей рад.

Перечитывал присланные тобою книги. Особенно благодарю за Шекспира. Как это ты догадался! В «Отечественных записк<ах>» английский роман чрезвычайно хорош*. Но комедия Тургенева непозволительно плоха. Что это ему за несчастье? Неужели же ему так и суждено непременно испортить каждое произведение свое, превышающее объемом печатный лист? Я не узнал его в этой комедии. Никакой оригинальности: старая, торная дорога! Всё это было сказано до него и гораздо лучше его. Последняя сцена отзывается ребяческим бессилием. Кое-где мелькнет что-нибудь, но это что-нибудь хорошо только за неимением лучшего*. Что за прекрасная статья о банках! И как общепонятна*!

Благодарю всех, которые обо мне помнят. Кланяйся Эмилии Федоровне, брату Андрею и целуй детей, которым особенно желаю здороветь. Уж не знаю, брат, как и когда мы увидимся! Прощай и не забывай меня, пожалуйста. Напиши мне хоть чрез две недели.

До свиданья.

Твой Ф. Достоевский.

14 сентяб<ря>. 49 год.

Пожалуйста же, будь обо мне покойнее. Если добудешь что-нибудь читать, то пришли.

37. M. M. Достоевскому 22 декабря 1849. Петербург. Петропавловская крепость

Петропавловская крепость.

22 декабря.

Брат, любезный друг мой! всё решено! Я приговорен к 4-хлетним работам в крепости (кажется, Оренбургской) и потом в рядовые*. Сегодня 22 декабря нас отвезли на Семеновский плац. Там всем нам прочли смертный приговор, дали приложиться к кресту, переломили над головою шпаги и устроили наш предсмертный туалет (белые рубахи)*. Затем троих поставили к столбу для исполнения казни. Я стоял шестым, вызывали по трое, след<овательно>, я был во второй очереди и жить мне оставалось не более минуты. Я вспомнил тебя, брат, всех твоих; в последнюю минуту ты, только один ты, был в уме моем, я тут только узнал, как люблю тебя, брат мой милый! Я успел тоже обнять Плещеева, Дурова, которые были возле, и проститься с ними. Наконец ударили отбой, привязанных к столбу привели назад, и нам прочли, что его императорское величество дарует нам жизнь. Затем последовали настоящие приговоры*. Один Пальм прощен. Его тем же чином в армию*.

Сейчас мне сказали, любезный брат, что нам сегодня или завтра отправляться в поход. Я просил видеться с тобой. Но мне сказали, что это невозможно*; могу только я тебе написать это письмо, по которому поторопись и ты дать мне поскорее отзыв. Я боюсь, что тебе как-нибудь был известен наш приговор (к смерти). Из окон кареты, когда везли на Семен<овский> плац, я видел бездну народа*; может быть, весть уже прошла и до тебя, и ты страдал за меня. Теперь тебе будет легче за меня. Брат! я не уныл и не упал духом. Жизнь везде жизнь, жизнь в нас самих, а не во внешнем. Подле меня будут люди, и быть человеком между людьми и остаться им навсегда, в каких бы то ни было несчастьях, не уныть и не пасть — вот в чем жизнь, в чем задача ее. Я сознал это. Эта идея вошла в плоть и кровь мою. Да, правда! та голова, которая создавала, жила высшею жизнию искусства, которая сознала и свыклась с возвышенными потребностями духа, та голова уже срезана с плеч моих. Осталась память и образы, созданные и еще не воплощенные мной. Они изъязвят меня, правда! Но во мне осталось сердце и та же плоть и кровь, которая также может и любить, и страдать, и желать, и помнить, а это все-таки жизнь! On voit le soleil![27]*Ну, прощай, брат! Обо мне не тужи! Теперь о распоряжениях материальных: книги (Библия осталась у меня) и несколько листков моей рукописи (чернового плана драмы и романа и оконченная повесть «Детская сказка»)* у меня отобраны и достанутся, по всей вероятности, тебе. Мое пальто и старое платье тоже оставляю, если пришлешь взять их. Теперь, брат, предстоит мне, может быть, далекий путь по этапу. Нужны деньги. Брат милый, коль получишь это письмо и если будет возможность достать сколько-нибудь денег, то пришли тотчас же. Деньги мне теперь нужнее воздуха (по особенному обстоятельству). Пришли тоже несколько строк от себя. Потом, если получатся московские деньги, — похлопочи обо мне и не оставь меня… Ну вот и всё! Есть долги, но что с ними делать?!

Целуй жену свою и детей. Напоминай им обо мне; сделай так, чтоб они меня не забывали. Может быть, когда-нибудь увидимся мы? Брат, береги себя и семью, живи тихо и предвиденно. Думай о будущем детей твоих… Живи положительно.

Никогда еще таких обильных и здоровых запасов духовной жизни не кипело во мне, как теперь. Но вынесет ли тело: не знаю. Я отправляюсь нездоровый, у меня золотуха. Но авось-либо! Брат! Я уже переиспытал столько в жизни, что теперь меня мало что устрашит. Будь что будет! При первой возможности уведомлю тебя о себе.

Скажи Майковым мой прощальный и последний привет. Скажи, что я их всех благодарю за их постоянное участие в моей судьбе. Скажи несколько слов, как можно более теплых, что тебе самому сердце скажет, за меня Евгении Петровне. Я ей желаю много счастия и с благодарным уважением всегда буду помнить о ней. Пожми руку Николаю Аполлонов<ичу> и Аполлону Майкову; а затем и всем.

Отыщи Яновского. Пожми ему руку, поблагодари его. Наконец, всем, кто обо мне не забыл. А кто забыл, так напомни. Поцелуй брата Колю. Напиши письмо брату Андрею и уведомь его обо мне. Напиши дяде и тетке. Это я прошу тебя от себя, и кланяйся им за меня. Напиши сестрам: им желаю счастья!

А может быть, и увидимся, брат. Береги себя, доживи, ради Бога, до свидания со мной. Авось когда-нибудь обнимем друг друга и вспомним наше молодое, наше прежнее, золотое время, нашу молодость и надежды наши, которые я в это мгновение вырываю из сердца моего с кровью и хороню их.

Неужели никогда я не возьму пера в руки? Я думаю, через 4-ре года будет возможно. Я перешлю тебе всё, что напишу, если что-нибудь напишу. Боже мой! Сколько образов, выжитых, созданных мною вновь, погибнет, угаснет в моей голове или отравой в крови разольется! Да, если нельзя будет писать, я погибну. Лучше пятнадцать лет заключения и перо в руках.

Пиши ко мне чаще, пиши подробнее, больше, обстоятельнее. Распространяйся в каждом письме о семейных подробностях, о мелочах, не забудь этого. Это даст мне надежду и жизнь. Если б ты знал, как оживляли меня здесь в каземате твои письма. Эти два месяца с половиной (последние), когда было запрещено переписываться, были для меня очень тяжелы. Я был нездоров. То, что ты мне не присылал по временам денег, измучило меня за тебя: знать, ты сам был в большой нужде! Еще раз поцелуй детей; их милые личики не выходят из моей головы. Ах! Кабы они были счастливы! Будь счастлив и ты, брат, будь счастлив!

Но не тужи, ради Бога, не тужи обо мне! Знай, что я не уныл, помни, что надежда меня не покинула. Через четыре года будет облегчение судьбы. Я буду рядовой, — это уже не арестант, и имей в виду, что когда-нибудь я тебя обниму. Ведь был же я сегодня у смерти, три четверти часа прожил с этой мыслию, был у последнего мгновения и теперь еще раз живу*!

Если кто обо мне дурно помнит, и если с кем я поссорился, если в ком-нибудь произвел неприятное впечатление — скажи им, чтоб забыли об этом, если тебе удастся их встретить. Нет желчи и злобы в душе моей, хотелось бы так любить и обнять хоть кого-нибудь из прежних в это мгновение. Это отрада, я испытал ее сегодня, прощаясь с моими милыми перед смертию. Я думал в ту минуту, что весть о казни убьет тебя. Но теперь будь покоен, я еще живу и буду жить в будущем мыслию, что когда-нибудь обниму тебя. У меня только это теперь на уме.

Что-то ты делаешь? Что-то ты думал сегодня? Знаешь ли ты об нас? Как сегодня было холодно*!

Ах, кабы мое письмо поскорее дошло до тебя. Иначе я месяца четыре буду без вести об тебе. Я видел пакеты, в которых ты присылал мне в последние два месяца деньги; адресс был написан твоей рукой, и я радовался, что ты был здоров.

Как оглянусь на прошедшее да подумаю, сколько даром потрачено времени, сколько его пропало в заблуждениях, в ошибках, в праздности, в неуменье жить; как не дорожил я им, сколько раз я грешил против сердца моего и духа, — так кровью обливается сердце мое. Жизнь — дар, жизнь — счастье, каждая минута могла быть веком счастья. Si jeunesse savait[28]! Теперь, переменяя жизнь, перерождаюсь в новую форму. Брат! Клянусь тебе, что я не потеряю надежду и сохраню дух мой и сердце в чистоте. Я перерожусь к лучшему. Вот вся надежда моя, всё утешение мое.

Казематная жизнь уже достаточно убила во мне плотских потребностей, не совсем чистых; я мало берег себя прежде. Теперь уже лишения мне нипочем, и потому не пугайся, что меня убьет какая-нибудь материальная тягость. Этого быть не может. Ах! кабы здоровье!

Прощай, прощай, брат! Когда-то я тебе еще напишу! Получишь от меня сколько возможно подробнейший отчет о моем путешествии. Кабы только сохранить здоровье, а там и всё хорошо!

Ну, прощай, прощай, брат! Крепко обнимаю тебя; крепко целую. Помни меня без боли в сердце. Не печалься, пожалуйста, не печалься обо мне! В следующем же письме напишу тебе, каково мне жить. Помни же, что я говорил тебе: рассчитай свою жизнь, не трать ее, устрой свою судьбу, думай о детях. — Ох, когда бы, когда бы тебя увидать! Прощай! Теперь отрываюсь от всего, что было мило; больно покидать его! Больно переломить себя надвое, перервать сердце пополам. Прощай! Прощай! Но я увижу тебя, я уверен, я надеюсь, не изменись, люби меня, не охлаждай свою память, и мысль о любви твоей будет мне лучшею частию жизни. Прощай, еще раз прощай! Все прощайте!

Твой брат Федор Достоевский.

22 декабря 49-го года.

У меня взяли при аресте несколько книг. Из них только две были запрещенные. Не достанешь ли ты для себя остальных? Но вот просьба: из этих книг одна была «Сочинения Валериана Майкова», его критики — экземпляр Евгении Петровны. Она дала мне его как свою драгоценность*. При аресте[29] я просил жандармского офицера отдать ей эту книгу и дал ему адресс. Не знаю, возвратил ли он ей. Справься об этом! Я не хочу отнять у нее это воспоминание. Прощай, прощай еще раз.

Твой Ф. Достоевский.

Не знаю, пойду ли я по этапу или поеду. Кажется, поеду. Авось-либо!

Еще раз: пожми руку Эмилии Федоровне и целуй деток. Поклонись Краевскому, может быть…

Напиши мне подробнее о твоем аресте, заключении и выходе на свободу.

38. M. M. Достоевскому* 30 января — 22 февраля 1854. Омск

Наконец-то я, кажется, могу поговорить с тобою попространнее и повернее*. Но прежде чем напишу строчку, спрошу тебя: скажи ты мне, ради Господа Бога, почему ты мне до сих пор не написал ни одной строчки*? И мог ли я ожидать этого? Веришь ли, что в уединенном, замкнутом положении моем я несколько раз впадал в настоящее отчаяние, думая, что тебя нет и на свете, и тогда по целым ночам раздумывал, что было бы с твоими детьми, и клял мою долю, что не могу быть им полезным. Другой раз, когда я узнавал наверное, что ты жив, меня брала даже злоба (но это было в болезненные часы, которых у меня было много), и я горько упрекал тебя. Но потом и это проходило; я извинял тебя, старался приискать все оправдания, успокаивался на лучших и ни разу не потерял в тебя веры: я знаю, что ты меня любишь и хорошо обо мне вспоминаешь. Я писал тебе письмо через наш штаб. До тебя оно должно было дойти наверное, я ждал от тебя ответа и не получил*. Да неужели же тебе запретили? Ведь это разрешено, и здесь все политические получают по нескольку писем в год. Дуров получал несколько раз, и много раз на запросы начальства о письмах разрешение писать их подтверждалось. Кажется, я отгадал настоящую причину твоего молчания. Ты, по неподвижности своей, не ходил просить полицию или если и ходил, то успокоился после первого отрицательного ответа, может быть, от такого человека, который и дела-то не знал хорошенько. Ты мне доставил этим много и эгоистического горя: «Вот, — подумал я, — если он и о письме не может выхлопотать, будет же он хлопотать об чем-нибудь важнее для меня!» Пиши и отвечай скорее, а прежде всего пиши официально, не ожидая случая, и пиши подробнее и пространнее. Я теперь от вас как ломоть отрезанный, — и хотел бы прирасти, да не могу. Les absents ont toujours tort[30]. Неужели и между нами это должно случиться? Но не беспокойся, я в тебя верю.

Вот уже неделя, как я вышел из каторги. Это письмо посылается тебе в глубочайшем секрете, и об нем никому ни полслова. Впрочем, я пошлю тебе письмо и официальное, через штаб Сибирского корпуса. На официальное отвечай немедленно, а на это при первом удобном случае. Впрочем, и в официальном ты должен изложить самым подробным образом всё главное о себе за все эти 4 года. Что же касается до меня, то я бы рад был послать тебе целые томы. Но так как и на это письмо едва имею время, то и напишу главнейшее.

Что главнейшее? И что именно в последнее время было для меня главное? Как подумаешь, так и выйдет, что ничего не упишу я тебе в этом письме. Ну как передать тебе мою голову, понятие, всё, что я прожил, в чем убедился и на чем остановился во всё это время. Я не берусь за это. Такой труд решительно невозможен. Я ни одного дела не люблю делать вполовину, а сказать что-нибудь ровнешенько ничего не значит. Впрочем, главная реляция перед тобой. Читай и выжимай, май, что хочешь. Я обязан это сделать и потому принимаюсь за воспоминания.

Помнишь ли, как мы расстались с тобой, милый мой, дорогой, возлюбленный мой*? Только что ты оставил меня, нас повели, троих: Дурова, Ястржембского и меня, заковывать. Ровно в 12 часов, то есть ровно в Рождество, я первый раз надел кандалы. В них было фунтов 10 и ходить чрезвычайно неудобно*. Затем нас посадили в открытые сани, каждого особо, с жандармом, и на 4-х санях, фельдъегерь впереди, мы отправились из Петербурга. У меня было тяжело на сердце и как-то смутно, неопределенно от многих разнообразных ощущений. Сердце жило какой-то суетой и потому ныло и тосковало глухо. Но свежий воздух оживлял меня, и так как обыкновенно перед каждым новым шагом в жизни чувствуешь какую-то живость и бодрость, то я в сущности был очень спокоен и пристально глядел на Петербург, проезжая мимо празднично освещенных домов и прощаясь с каждым домом в особенности. Нас провезли мимо твоей квартиры, и у Краевского было большое освещение. Ты сказал мне, что у него елка, что дети с Эмилией Федоровной отправились к нему, и вот у этого дома мне стало жестоко грустно. Я как будто простился с детенками. Жаль их мне было, и потом, уже годы спустя, как много раз я вспоминал о них, чуть не со слезами на глазах. Нас везли на Ярославль, и потому к утру, после трех или 4-х станций, мы остановились чем свет в Шлиссельбурге в трактире. Мы налегли на чай, как будто целую неделю не ели. После 8-ми месяцев заключения мы так проголодались на 60 верстах зимней езды, что любо вспомнить. Мне было весело, Дуров болтал без умолку, а Ястржембскому виделись какие-то необыкновенные страхи в будущем. Все мы приглядывались и пробовали нашего фельдъегеря. Оказалось, что это был славный старик, добрый и человеколюбивый до нас, как только можно представить, человек бывалый, бывший во всей Европе с депешами. Дорогой он нам сделал много добра. Его зовут Кузьма Прокофьевич Прокофьев. Между прочим, он нас пересадил в закрытые сани, что нам было очень полезно, потому что морозы были ужасные. Другой день был праздничный, ямщики садились к нам в армяках серо-немецкого сукна с алыми кушаками, на улицах деревень ни души. Был чудеснейший зимний день. Нас везли пустырем, по Петербургской, Новгородской, Ярославской и т. д. Городишки редкие, не важные. Но мы выехали в праздничную пору, и потому везде было что есть и пить. Мы мерзли ужасно. Одеты мы были тепло, но просидеть, наприм<ер>, часов 10, не выходя из кибитки, и сделать 5–6 станков* было почти невыносимо. Я промерзал до сердца и едва мог отогреться потом в теплых комнатах. Но, чудно: дорога поправила меня совершенно. В Пермской губернии мы выдержали одну ночь в сорок градусов. Этого тебе не рекомендую. Довольно неприятно. Грустная была минута переезда через Урал. Лошади и кибитки завязли в сугробах. Была метель. Мы вышли из повозок, это было ночью, и стоя ожидали, покамест вытащат повозки. Кругом снег, метель; граница Европы, впереди Сибирь и таинственная судьба в ней, назади всё прошедшее — грустно было, и меня прошибли слезы. По всей дороге на нас выбегали смотреть целыми деревнями и, несмотря на наши кандалы, на станциях брали с нас втридорога. Один Кузьма Прокофьич взял чуть ли не половину наших расходов на свой счет, взял насильно, и, таким образом, мы заплатили только по 15 руб. сереб<ром> каждый за трату в дороге. 11-го января мы приехали в Тобольск*, и после представления начальству и обыска, где у нас отобрали все наши деньги, были отведены, я, Дуров и Ястржембский, в особую каморку, прочие же, Спешнев и другие, приехавшие раньше нас, сидели в другом отделении, и мы всё время почти не видались друг с другом*. Хотелось бы мне очень подробнее поговорить о нашем шестидневном пребывании в Тобольске и о впечатлении, которое оно на меня оставило. Но здесь не место. Скажу только, что участие, живейшая симпатия почти целым счастием наградили нас. Ссыльные старого времени (то есть не они, а жены их) заботились об нас, как об родне. Что за чудные души, испытанные 25-летним горем и самоотвержением. Мы видели их мельком, ибо нас держали строго. Но они присылали нам пищу, одежду, утешали и ободряли нас*. Я, поехавший налегке, не взявши даже своего платья, раскаялся в этом <нрзб>[31] Мне даже прислали платья. Наконец мы выехали и через три дня приехали в Омск*. Еще в Тобольске я узнал о будущем непосредственном начальстве нашем. Комендант был человек очень порядочный*, но плац-майор Кривцов — каналья каких мало, мелкий варвар, сутяга, пьяница, — всё, что только можно представить отвратительного. Началось с того, что он нас обоих, меня и Дурова, обругал дураками за наше дело* и обещался при первом проступке наказывать нас телесно. Он уже года два был плац-майором и делал ужаснейшие несправедливости.

Через 2 года он попал под суд. Меня Бог от него избавил. Он наезжал всегда пьяный (трезвым я его не видал), придирался к трезвому арестанту и драл его под предлогом, что тот пьян как стелька. Другой раз, при посещении ночью, за то, что человек спит не на правом боку, за то, что вскрикивает или бредит ночью, за всё, что только влезет в его пьяную голову. Вот с таким-то человеком надо было безвредно прожить, и этот-то человек писал рапорты и подавал аттестации об нас каждый месяц в Петербург. С каторжным народом я познакомился еще в Тобольске и здесь в Омске расположился прожить с ними четыре года. Это народ грубый, раздраженный и озлобленный. Ненависть к дворянам превосходит у них все пределы, и потому нас, дворян, встретили они враждебно и с злобною радостию о нашем горе. Они бы нас съели, если б им дали. Впрочем, посуди, велика ли была защита, когда приходилось жить, пить-есть и спать с этими людьми несколько лет и когда даже некогда жаловаться, за бесчисленностию всевозможных оскорблений. «Вы дворяне, железные носы, нас заклевали. Прежде господином был, народ мучил, а теперь хуже последнего, наш брат стал» — вот тема, которая разыгрывалась 4 года. 150 врагов не могли устать в преследовании, это было им любо, развлечение, занятие, и если только чем спасались от горя, так это равнодушием, нравственным превосходством, которого они не могли не понимать и уважали, и неподклонимостию их воле. Они всегда сознавали, что мы выше их. Понятия об нашем преступлении они не имели. Мы об этом молчали сами, и потому друг друга не понимали, так что нам пришлось выдержать всё мщение и преследование, которым они живут и дышат, к дворянскому сословию. Жить нам было очень худо. Военная каторга тяжеле гражданской. Все четыре года я прожил безвыходно в остроге, за стенами, и выходил только на работу. Работа доставалась тяжелая, конечно не всегда, и я, случалось, выбивался из сил, в ненастье, в мокроту, в слякоть или зимою в нестерпимую стужу. Раз я провел часа четыре на экстренной работе, когда ртуть замерзла и было, может быть, градусов 40 морозу. Я ознобил себе ногу. Жили мы в куче, все вместе, в одной казарме. Вообрази себе старое, ветхое, деревянное здание, которое давно уже положено сломать и которое уже не может служить. Летом духота нестерпимая, зимою холод невыносимый. Все полы прогнили. Пол грязен на вершок, можно скользить и падать. Маленькие окна заиндевели, так что в целый день почти нельзя читать. На стеклах на вершок льду.

С потолков капель — всё сквозное. Нас как сельдей в бочонке. Затопят шестью поленами печку, тепла нет (в комнате лед едва оттаивал), а угар нестерпимый — и вот вся зима. Тут же в казарме арестанты моют белье и всю маленькую казарму заплескают водою. Поворотиться негде. Выйти за нуждой уже нельзя с сумерек до рассвета, ибо казармы запираются и ставится в сенях ушат, и потому духота нестерпимая. Все каторжные воняют как свиньи и говорят, что нельзя не делать свинства, дескать, «живой человек». Спали мы на голых нарах, позволялась одна подушка. Укрывались коротенькими полушубками, и ноги всегда всю ночь голые. Всю ночь дрогнешь. Блох, и вшей, и тараканов четвериками. Зимою мы одеты в полушубках, часто сквернейших, которые почти не греют, а на ногах сапоги с короткими голяшками — изволь ходить по морозу. Есть давали нам хлеба и щи, в которых полагалось 1/4 фунта говядины на человека; но говядину кладут рубленую, и я ее никогда не видал. По праздникам каша почти совсем без масла. В пост капуста с водой и почти ничего больше. Я расстроил желудок нестерпимо и был несколько раз болен. Суди, можно ли было жить без денег, и если б не было денег, я бы непременно помер, и никто, никакой арестант, такой жизни не вынес бы. Но всякий что-нибудь работает, продает и имеет копейку. Я пил чай и ел иногда свой кусок говядины, и это меня спасало. Не курить табаку тоже нельзя было, ибо можно было задохнуться в такой духоте. Всё это делалось украдкой. Я часто лежал больной в госпитале*. От расстройства нервов у меня случилась падучая, но, впрочем, бывает редко*. Еще есть у меня ревматизмы в ногах. Кроме этого, я чувствую себя довольно здорово. Прибавь ко всем этим приятностям почти невозможность иметь книгу, что достанешь, то читать украдкой*, вечную вражду и ссору кругом себя, брань, крик, шум, гам, всегда под конвоем, никогда один, и это четыре года без перемены, — право, можно простить, если скажешь, что было худо. Кроме того, всегда висящая на носу ответственность, кандалы и полное стеснение духа, и вот образ моего житья-бытья. Что сделалось с моей душой, с моими верованиями, с моим умом и сердцем в эти четыре года — не скажу тебе. Долго рассказывать. Но вечное сосредоточение в самом себе, куда я убегал от горькой действительности, принесло свои плоды. У меня теперь много потребностей и надежд таких, об которых я и не думал. Но это всё загадки, и потому мимо. Одно: не забудь меня и помогай мне. Мне нужно книг и денег. Присылай, ради Христа.

Омск гадкий городишка. Деревьев почти нет. Летом зной и ветер с песком, зимой буран. Природы я не видал. Городишка грязный, военный и развратный в высшей степени. Я говорю про черный народ. Если б не нашел здесь людей, я бы погиб совершенно. К. И. И<вано>в был мне как брат родной. Он сделал для меня всё, что мог. Я должен ему деньги. Если он будет в Петербурге, благодари его. Я должен ему рублей 25 серебром. Но чем заплатить за это радушие, всегдашнюю готовность исполнить всякую просьбу, внимание и заботливость как о родном брате. И не один он! Брат, на свете очень много благородных людей.

Я уже писал, что твое молчание иногда меня мучило. Спасибо за присылку денег. С первым же письмом (хотя бы и официальным, ибо не знаю еще, могу ли тебе передавать теперь известия), с первым же письмом пиши мне подробнее обо всех твоих обстоятельствах, об Эмилии Федоровне, детях, обо всех родных и знакомых, об московских, кто жив, кто умер, о твоей торговле; напиши, на какой капитал ты стал торговать*, выгодно ли, есть ли у тебя что-нибудь и, наконец, можешь ли ты мне помогать деньгами и сколько ты в состоянии мне пересылать ежегодно. Но денег не посылай в официальном письме, разве если я не найду тебе другого адресса. Покамест пересылай от Михаила Петровича (понимаешь)*. Но у меня еще есть деньги; зато книг нет. Если можешь, пришли мне журналы на этот год, хоть «Отечеств<енных> записок». Но вот что необходимо: мне надо (крайне нужно) историков древних (во французск<ом> переводе) и новых,[32] экономистов и отцов церкви. Выбирай дешевейшие и компактные издания. Пришли немедленно*. Я командирован в Семипалатинск, почти в киргизскую степь. Адресс я тебе вышлю. Во всяком случае вот он: в Семипалатинск, Сибирского линейного № 7 батальона рядовому. Это официальный адресс. На этот присылай письма. Но для книг я вышлю другой. А покамест пиши от Михаила Петровича. Знай только, что самая первая книга, которая мне нужна, это немецкий лексикон*.

Не знаю, что ждет меня в Семипалатинске. Я довольно равнодушен к этой судьбе. Но вот к чему не равнодушен: хлопочи за меня, проси кого-нибудь. Нельзя ли мне через год, через 2 на Кавказ, — все-таки Россия! Это мое пламенное желание, проси, ради Христа*! Брат, не забывай меня! Вот я пишу к тебе и распоряжаюсь всем, даже состоянием твоим. Но у меня вера в тебя не погасла. Ты мой брат и любил меня. Мне нужно денег. Мне надо жить, брат. Не бесплодно пройдут эти годы. Мне нужно денег и книг. Что истратишь на меня — не пропадет. Ты не ограбишь своих детей, если дашь мне. Если только буду жив, то им с лихвой возвращу. Ведь позволят же мне печатать лет через шесть, а может, и раньше. Ведь много может перемениться, а я теперь вздору не напишу. Услышишь обо мне.

Мы увидимся, брат, очень скоро. Я верю в это как в дважды два. На душе моей ясно. Вся будущность моя и всё, что я сделаю, у меня как перед глазами. Я доволен своею жизнию. Одного только можно опасаться: людей и произвола. Попадешь к начальнику, который невзлюбит (такие есть), придерется и погубит или загубит службой, а я так слабосилен, что, конечно, не в состоянии нести всю тягость солдатства. «Там все люди простые», — говорят мне в ободрение. Да простого-то человека я боюсь более, чем сложного. Впрочем, люди везде люди. И в каторге между разбойниками я, в четыре года, отличил наконец людей. Поверишь ли: есть характеры глубокие, сильные, прекрасные, и как весело было под грубой корой отыскать золото. И не один, не два, а несколько. Иных нельзя не уважать, другие решительно прекрасны. Я учил одного молодого черкеса (присланного в каторгу за разбой) русскому языку и грамоте*. Какою же благодарностию окружил он меня! Другой каторжный заплакал, расставаясь со мной*. Я ему давал денег — да много ли? Но за это благодарность его была беспредельна. А между тем характер мой испортился; я был с ними капризен, нетерпелив. Они уважали состояние моего духа и переносили всё безропотно. A propos.[33] Сколько я вынес из каторги народных типов, характеров! Я сжился с ними и потому, кажется, знаю их порядочно. Сколько историй бродяг и разбойник<ов> и вообще всего черного, горемычного быта! На целые томы достанет. Что за чудный народ. Вообще время для меня не потеряно. Если я узнал не Россию, так народ русский хорошо, и так хорошо, как, может быть, не многие знают его. Но это мое маленькое самолюбие! Надеюсь, простительно.

Брат! Пиши мне непременно о всех главных обстоятельствах твоей жизни. Адресуй в Семипалатинск официально и неофициально, как уже знаешь. Пиши обо всех наших знакомых петербургских, пиши об литературе (поболее частностей) и, наконец, об московских. Что брат Коля? Что (и это главное), что сестрица Сашенька? Жив ли дядя*? Что брат Андрей? К тетке я пишу через сестрицу Верочку по случаю. Письмо это втайне. Ради Бога, это письмо мое держи в тайне и даже сожги: не компрометируй людей. Не забудь же меня книгами, любезный друг. Главное: историков, экономистов, «Отечеств<енные> записки», отцов церкви и историю церкви. Перешли в разное время, но пересылай немедленно. Я распоряжаюсь в твоем кармане, как в своем, но это оттого, что я не знаю твоих денежных обстоятельств. Напиши мне об этих обстоятельствах что-нибудь точное, чтоб я имел понятие. Но знай, брат, что книги — это жизнь, пища моя, моя будущность! Не оставь же меня, ради Господа Бога. Пожалуйста! Спроси разрешения, можно ли будет тебе послать мне книг официально. Впрочем, осторожнее. Если можно официально, то высылай. Если ж нет, то через брата К<онстантина> И<ванови>ча, на его же имя; мне перешлют. Впрочем, К<онстантин> И<ванови>ч будет сам в Петербурге — в этом году: он тебе всё расскажет. Что за семейство у него! Какая жена! Это молодая дама, дочь декабриста Анненкова, что за сердце, что за душа, и сколько они вытерпели!

Я постараюсь тебе найти другой адресс из Семипалатинска, куда я отправлюсь через неделю. Я еще немного нездоров и потому на некоторое время задержан. Пришли мне Коран, «Critique de raison pure»[34] Канта и если как-нибудь в состоянии мне переслать неофициально, то пришли непременно Гегеля, в особенности Гегелеву «Историю философии». С этим вся моя будущность соединена! Но, ради Бога, старайся и проси об моем переводе на Кавказ, да наведайся у людей знающих, можно ли мне будет печатать и как об этом просить. Я попрошу года через два или три. Вот до тех-то пор корми меня, пожалуйста. Без денег меня задавит солдатство. Смотри же! Не поможет ли мне хоть чем-нибудь другая родня, хоть на первый раз? В таком случае пусть деньги дают тебе, а ты уж мне пересылай. Впрочем, я в письмах к Верочке и к тетке у них не прошу. Догадаются сами, если сердце велит*.

Филиппов, уезжая в Севастополь*, подарил мне 25 руб. серебр<ом>. Он оставил их у коменданта Набокова, так что и я не знал. Он думал, что у меня не будет денег. Добрая душа. Все наши ссыльные живут помаленьку. Тол<л>ь кончил каторгу, он в Томске и живет порядочно*. Ястржембский в Таре кончает*. Спешнев в Иркутской губернии, приобрел всеобщую любовь и уважение. Чудная судьба этого человека! Где и как он ни явится, люди самые непосредственные, самые непроходимые окружают его тотчас же благоговением и уважением*. Петрашевский по-прежнему без здравого смысла*, Момбелли и Львов здоровы, а Григорьев, бедный, совсем помешался и в больнице*. А что-то у вас? Видишься ли ты с m-me Плещеевой, что сын? От проходящих арестантов я слышал, что он в Орской крепости и живет*, а Головинский давно на Кавказе*. Как ты с литературой и в литературе? Пишешь ли что-нибудь? Что Краевский и в каких вы отношениях? Островский мне не нравится*. Писемского я совсем не читал, от Дружинина тошнит, Евгения Тур привела меня в восторг. Крестовский тоже нравится*.

Много бы хотелось мне написать тебе; но времени так прошло много, что я даже в затруднении с этим письмом. Но ведь не может же быть, чтобы мы много оба изменились друг к другу. Расцелуй детей. Помнят ли они дядю Федю? Всем знакомым поклон; но письмо это в глубоком секрете. Прощай, прощай, дорогой мой! Услышишь обо мне и, может быть, увидишь меня. Да увидимся же непременно! Прощай. Прочти хорошенько всё, что я тебе пишу. Пиши ко мне чаще (хоть официально). Обнимаю тебя и всех твоих бессчетно раз.

Твой.

P. S. Получил ли ты мою «Детскую сказку», которую я написал в равелине? Если у тебя, то не распоряжайся ею и не показывай ее никому*. Кто такой Чернов, написавший «Двойник» в 50 году*? Да, пришли мне, пожалуйста, сигар, неважных, но американских, и папирос, только непременно с сюрпризом.

22-го числа февраля.

Завтра, кажется, я наверно еду в Семипалатинск. К<онстантин> И<ванович> будет здесь до мая. Я думаю, что ты можешь, если захочешь мне что-нибудь переслать — книг н<а>пример, прислать еще на прежнее имя Михаила Петровича.

На Семипалатинск я, может быть, дам тебе другой адрес (неофициальный). Официально же пиши мне непременно, как можно скорее и чаще. Ради Бога, похлопочи за меня. Нельзя ли мне на Кавказ или куда-нибудь вон из Сибири?

Теперь буду писать романы и драмы, да много еще, очень много надо читать. Не забывай же меня и еще раз прощай. Перецелуй детей. Твой. До свидания.

39. Н. Д. Фонвизиной* Конец января — 20-е числа февраля 1854. Омск

Наконец, добрейшая Н<аталия> Д<митриевна>, я пишу Вам, уже выйдя из прежнего места. Последний раз, как я писал Вам*, я был болен и душою и телом. Тоска меня ела, и я думаю, что написал пребестолковое письмо. Эта долгая, тяжелая физически и нравственно, бесцветная жизнь сломила меня. Мне всегда грустно писать в подобные минуты письма; а навязывать в такое время свою тоску другим, хотя бы очень расположенным к нам, я думаю, малодушие. Это письмо я посылаю по оказии и рад-радехонек, что могу этот раз поговорить с Вами; тем более что я назначен в Семипалатинск в 7-й батальон, и потому уже не знаю, каким образом можно будет писать к Вам и получать от Вас письма. Вы еще давно писали мне о моем брате. Тогда я уже приготовил и письмо к Вам и к брату, но остерегся посылать, да, кажется, хорошо сделал. Я читал все Ваши адрессы в письме к С<ергею> Д<урову> и возьму их на всякий случай. Они, может быть, и надежны, но последнее письмо Ваше дошло вскрытое, и потому надо сильно остерегаться. Лучше же, если Вы захотите мне сделать счастье писать ко мне, то адресуйтесь к моему брату в Петербурге, или, может быть (не наверно только), он сам лично увидит Вас, или, наконец, пришлет к Вам доверенного человека. Брат мой теперь торгует, и потому, я думаю, адресс его найти нетрудно, напр<имер> в публикациях. Я сам адресса его не знаю. Впрочем, и Вам не советую полагаться на почту. Но так как, надо полагать, между Москвой и Петербургом ездят же Вам знакомые лица, то лучше всего доставить ему письмо ко мне по такой оказии. Таким образом, я буду иметь дело только с братом, и лучше всего в подобных случаях иметь одно сношение, чем два. Оно безопаснее. Впрочем, если найдете совершенно безвредную возможность писать ко мне другим путем, то, конечно, и это будет прекрасно, даже лучше, затем что я еще сам не знаю, каким образом буду я писать к брату. Я потому только так располагаю на него, что уж с ним-то непременно завяжу переписку. К тому же Вы живете в Марьине, а это обыкновенный путь из Москвы в нашу деревушку в Тульской губернии*. Я раз 20 проезжал этой дорогой взад и вперед и потому могу представить себе ясно место Вашего убежища или, лучше сказать, Вашего нового заключения. С каким удовольствием я читаю письма Ваши, драгоценнейшая Н<аталия> Д<митриевна>! Вы превосходно пишете их, или, лучше сказать, письма Ваши идут прямо из Вашего доброго, человеколюбивого сердца легко и без натяжки. Есть натуры замкнутые и желчные, которые редко застают у себя добрую минуту экспансивности. Я знаю таких. И между тем это вовсе недурные люди, даже очень напротив.

Не знаю, но по Вашему письму я угадываю, что Вы с грустию нашли опять родину. Я понимаю это; я несколько раз думал, что если вернусь когда-нибудь на родину, то встречу в моих впечатлениях более страдания, чем отрады. Я не жил Вашею жизнию и не знаю многого в ней, как и всякий человек в жизни другого, но человеческое чувство в нас всеобще, и, кажется, при возврате на родину всякому изгнаннику приходится переживать вновь, в сознании и воспоминании, всё свое прошедшее горе. Это похоже на весы, на которых свесишь и узнаешь точно настоящий вес всего того, что выстрадал, перенес, потерял и что у нас отняли добрые люди. Но дай Вам Бог еще долгих дней! Я слышал от многих, что Вы очень религиозны, Н<аталия> Д<митриевна>. Не потому, что Вы религиозны, но потому, что сам пережил и прочувствовал это, скажу Вам, что в такие минуты жаждешь, как «трава иссохшая»*, веры, и находишь ее, собственно, потому, что в несчастье яснеет истина. Я скажу Вам про себя, что я — дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных. И, однако же, Бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен; в эти минуты я люблю и нахожу, что другими любим, и в такие-то минуты я сложил в себе символ веры, в котором всё для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпа<ти>чнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной.

Но об этом лучше перестать говорить. Впрочем, не знаю, почему некоторые предметы разговора совершенно изгнаны из употребления в обществе, а если и заговорят как-нибудь, то других как будто коробит? Но мимо об этом. Я слышал, Вы куда-то хотите ехать на юг*? Дай Вам Бог выпросить позволение. Но когда же, скажите, пожалуйста, когда же мы будем совсем свободны или по крайней мере так, как другие люди? Уж не тогда ли, когда совсем не надо будет свободы? Что касается до меня, то я желаю лучше всего или уж ничего. В солдатской шинели я такой же пленник, как и прежде. И как я рад, что в душе моей нахожу еще надолго терпения, что благ земных не желаю и что мне надо только книг, возможности писать и быть каждодневно несколько часов одному. О последнем я очень беспокоюсь. Вот уже очень скоро пять лет, как я под конвоем или в толпе людей, и ни одного часу не был один. Быть одному — это потребность нормальная, как пить и есть, иначе в насильственном этом коммунизме сделаешься человеконенавистником. Общество людей сделается ядом и заразой, и вот от этого-то нестерпимого мучения я терпел более всего в эти четыре года*. Были и у меня такие минуты, когда я ненавидел всякого встречного, правого и виноватого, и смотрел на них как на воров, которые украли у меня мою жизнь безнаказанно. Самое несносное несчастье, это когда делаешься сам несправедлив, зол, гадок, сознаешь всё это, упрекаешь себя даже — и не можешь себя пересилить. Я это испытал. Я уверен, что Бог Вас избавил от этого. Я думаю, в Вас, как в женщине, гораздо более было силы переносить и прощать.

Напишите мне что-нибудь, Н<аталия> Д<митриевна>. Я еду в глушь, в Азию, и уж там-то, в Семипалатинске, кажется, совершенно оставит меня всё прошлое, все впечатления и воспоминания мои, потому что последние люди, которых я любил и которые были передо мной, как тень моего прошедшего, должны будут расстаться со мной. Ужасно я сживчив, тотчас срастусь с тем, чем окружат меня, и с болью потом отрываюсь от этого. Живите, Н<аталия> Д<митриевна>. Живите счастливее и дольше! Когда мы увидимся, тогда вновь познакомимся, и, может быть, еще много счастливых дней будет на каждом из нас. Я в каком-то ожидании чего-то; я как будто всё еще болен теперь, и кажется мне, что со мной в скором, очень скором времени должно случиться что-нибудь решительное, что я приближаюсь к кризису всей моей жизни, что я как будто созрел для чего-то и что будет что-нибудь, может быть тихое и ясное, может быть грозное, но во всяком случае неизбежное. Иначе жизнь моя будет жизнь манкированная. А может быть, это всё больные бредни мои! Прощайте, прощайте, Н<аталия> Д<митриевна>, или, лучше сказать, до свидания, будем верить, что до свидания!

Ваш Д<остоевский>.

Ради Господа Бога, простите меня за то, что я пишу Вам такие неопрятные и перемаранные письма! Но, ей-богу, не могу не перечеркивать. Не сердитесь же, пожалуйста.

40. M. M. Достоевскому 30 июля 1854. Семипалатинск

Семипалатинск. Июля 30/54 года.

Вот уже два месяца, как не писал я к тебе, любезный друг и брат мой. Нельзя было, почти невозможно. Но скажи мне, отчего ты молчишь*? Сколько писем уже послал я тебе! Ты же, кроме своего январского письма, отвечал мне только на одно, на первое. Этот ответ, то есть второе письмо твое, писанное в апреле, я получил в начале июня и до сих пор не отвечал тебе на него. Уверяю тебя, дорогой мой, что почти совсем не было времени до самой настоящей минуты. Наконец, если и было хоть сколько-нибудь свободных минут, то я нарочно откладывал до времени более удобного, всё ожидая, что оно скоро придет. Мне же не хотелось бы писать тебе урывками и наскоро. Конечно, ты знаешь или, наконец, можешь угадать, чем я теперь занят. Ученье, смотры бригадного и дивизионного командиров и приготовления к ним. Приехал я сюда в марте месяце. Фрунтовой службы почти не знал ничего и между тем в июле месяце стоял на смотру наряду с другими и знал свое дело не хуже других. Как я уставал и чего это мне стоило — другой вопрос; но мною довольны, и слава Богу! Конечно всё это для тебя не очень интересно; но по крайней мере ты знаешь, чем я был исключительно занят. Что ни пиши, однако же, на письме, однако же[35], никогда ничего не расскажешь. Как ни чуждо всё это тебе, но, я думаю, ты поймешь, что солдатство не шутка, что солдатская жизнь со всеми обязанностями солдата не совсем-то легка для человека с таким здоровьем и с такой отвычкой или, лучше сказать, с таким полным ничего-незнанием в подобных занятиях. Чтоб приобрести этот навык, надо много трудов. Я не ропщу; это мой крест, и я его заслужил. Я пишу это только для того, чтобы вынудить от тебя хоть несколько строк, без которых мне, право, тяжело жить на свете. Сообрази, наконец, что если на каждое письмо ждать друг от друга ответа и без того не писать, то ведь промежутки будут, пожалуй, месяца по три. Каково же переносить всё это! Ты знаешь, что значит для меня письмо от тебя. Неужели же мы будем с тобою считаться письмами, как визитами. И так уж давно не видались, и так уж давно ничего не писали друг другу!

От сестер Вареньки и Верочки я получил наконец письма. Какие ангелы! Я уверен, что они меня так же любят, как говорят. Как мило написала Варенька. Вся душа в этом прекрасном письме. Я думал им отвечать с первой же почтой, но вот уже третью откладываю. Очень был занят, а маленького письма им писать не хочу. Я не знаю, чем показать им мою любовь и внимание. Да благословит их Бог! Теперь ты знаешь мои главнейшие занятия. По правде, более не было никаких, кроме служебных. Внешних событий, переворотов жизненных, экстренных случаев тоже никаких. А душу, сердце, ум — что выросло, что созрело, что завяло, что выбросилось вон, вместе с плевелами, того не передашь и не расскажешь на клочке бумаги. Живу я здесь уединенно; от людей по обыкновению прячусь. К тому же я пять лет был под конвоем, и потому мне величайшее наслаждение очутиться иногда одному. Вообще каторга много вывела из меня и много привила ко мне. Я, например, уже писал тебе о моей болезни. Странные припадки, похожие на падучую, и, однако ж, не падучая. Когда-нибудь напишу о ней подробнее.

Впрочем, сделай одолжение и не подозревай, что я такой же меланхолик и такой же мнительный, как был в Петербурге в последние годы. Всё совершенно прошло, как рукой сняло. Впрочем, всё от Бога и у Бога. Благодарю брата Колю за приписку. Я было хотел и сам написать ему, но пусть до времени подождет и извинит меня, горемычного. В одном пусть будет уверен, что он очень мил и близок моему сердцу и что я вспоминаю о нем с горячим чувством. Расцелуй его за меня и пожелай ему всего хорошего. Расцелуй тоже детей. Поклонись от меня Эмилии Федоровне. Я иногда с ужасом вспоминаю об 49 годе и об тех двух месяцах, которые она провела одна, тогда как ты был арестован. Здорова ли, довольна ли она теперь? В каторге я так много промечтал и продумал о прошедшем и будущем и, главное, об вас всех.

Иные воспоминания мне больны и горьки, но я не гоню их. Мне и горькое сладко.

Поклонись от меня сестре Сашеньке; поцелуй и поздравь ее от меня*. Здорова ли она теперь? Поцелуй ее от меня и скажи ей обо мне что-нибудь хорошее. Вообще рекомендуй меня. Пожелай ей от меня много, много всякого счастья.

Милый мой, ты пишешь мне о деньгах и спрашиваешь, надо ли мне? Но ты сам знаешь мое положение. Можешь прислать, так пришли. Ведь ты моя главная надежда. Так, как на тебя, я ни на кого не надеюсь.

Прощай, мой милый! Пиши побольше о себе. Пиши мне непременно о своем здоровье и более подробностей о том, как воспитываются твои дети. Прощай, друг мой, вот и письмо кончено, а что написал? Грустно жить в письмах, не видавшись 5 лет. Теперь буду писать и больше и чаще. Но сам отвечай мне как можно скорее. Прощай, до свидания.

Твой брат Федор Достоевский.

41. Е. И. Якушкину 15 апреля 1855. Семипалатинск

Апреля 15.

Благодарю Вас, многоуважаемый Евгений Иванович, за Вашу память обо мне и за Ваше ко мне внимание. Я неожиданно, к моему счастью, нашел в Вас как будто родного. Еще раз благодарю. О себе скажу, что живу я большею частию одними надеждами, а настоящее мое не очень красиво. К тому же примешалось и дурное здоровье. Мой товарищ Д<уров> вышел из военной службы и, как я слышал, определен в Омск к статским занятиям. (Всё это по болезни.)

Пушкина я получил. Очень благодарю Вас за него*. Брат мой писал мне, что он еще весною прошлого года послал мне через Вас некоторые книги, как, н<а>прим<ер>, Святых отцов, древних историков, и из вещей — ящик сигар. Но я ничего не получил от Вас. Теперь уведомьте, пожалуйста: посылали ли Вы ко мне? Если посылали, то пропало дорогой. Если не посылали, то, конечно, сами не получали*. Сделайте одолжение, уведомьте об этом брата.

Мои занятия здесь самые неопределенные. Хотелось бы делать систематически. Но я и читаю и пописываю какими-то порывами и урывками. Времени нет, особенно теперь; совсем нет. Пишете Вы о сборе песен. С большим удовольствием постараюсь, если что найду. Но вряд ли. Впрочем, постараюсь. Сам же я до сих пор ничего не собирал подобного. Меня останавливала мысль, что если делать, то делать хорошо. А случайно сбирать, хоть бы народные песни, — ничего не сберешь*. Без усилий ничего не дается. К тому же занятия мои теперь другого рода. Сколько нужно прочесть и как я отстал! Вообще в моей жизни безалаберщина.

Уведомьте, ради Бога, кто такая Ольга Н.* и Л. Т. (напечатавший «Отрочество» в «Современнике»)*?

Прощайте, дорогой Евгений Иванович. Не забывайте меня, а я Вас никогда не забуду.

Ваш Д<остоевский>.

Прилагаю при сем письмо к К. И. Иванову. Перешлите, пожалуйста, в Петербург, в дом Лисицына, у Спаса Преображения. Но, вероятно, адресс Вы сами знаете.

42. М. Д. Исаевой 4 июня 1855. Семипалатинск

Семипалатинск, 4 июня 55.

Благодарю Вас беспредельно за Ваше милое письмо с дороги, дорогой и незабвенный друг мой Марья Дмитриевна. Надеюсь, что Вы и Александр Иванович позволите мне называть вас обоих именем друзей. Ведь друзьями же мы были здесь; надеюсь, ими и останемся. Неужели разлука нас переменит?* Нет, судя по тому, как мне тяжело без вас, моих милых друзей, я сужу и по силе моей привязанности… Представьте себе: это уже второе письмо, что я пишу к Вам. Еще к прошедшей почте был у меня приготовлен ответ на Ваше доброе, задушевное письмо, дорогая Марья Дмитриевна. Но оно не пошло. Александр Егорыч, через которого я был намерен отдать его на почту, вдруг уехал в Змиев* в прошлую субботу, так что я даже и не знал о его отъезде и только узнал в воскресенье. Человек его тоже исчез на два дня, и письмо осталось у меня в кармане. Такое горе! Пишу теперь, а еще не знаю, отправится ль и это письмо. Ал<ександра> Ег<оровича> еще нет. Но за ним послали нарочного. К нам с часу на час ждут генерал-губернатора,* который в эту минуту, может быть, и приехал. Слышно, что пробудет здесь дней пять. Но довольно об этом. Как-то Вы приехали в Кузнецк, и, и чего Боже сохрани, не случилось ли с Вами чего дорогою? Вы писали, что Вы расстроены и даже больны. Я до сих пор за Вас в ужаснейшем страхе. Сколько хлопот, сколько неизбежных неприятностей, хотя бы от одного перемещения, а тут еще и болезнь, да как это вынести! Только об Вас и думаю. К тому же, Вы знаете, я мнителен; можете судить об моем беспокойстве. Боже мой! да достойна ли Вас эта участь, эти хлопоты, эти дрязги, Вас, которая может служить украшением всякого общества! Распроклятая судьба! Жду с нетерпением Вашего письма. Ах, кабы было с этою почтою; ходил справляться, но Ал<ександра> Ег<оровича> всё еще нет. Вы пишете, как я провожу время и что не знаете, как расположились без Вас мои часы. Вот уж две недели, как я не знаю, куда деваться от грусти. Если б Вы знали, до какой степени осиротел я здесь один!* Право, это время похоже на то, как меня первый раз арестовали в сорок девятом году и схоронили в тюрьме, оторвав от всего родного и милого. Я так к Вам привык. На наше знакомство я никогда не смотрел как на обыкновенное, а теперь, лишившись Вас, о многом догадался по опыту. Я пять лет жил без людей, один, не имея в полном смысле никого, перед кем бы мог излить свое сердце. Вы же приняли меня как родного. Я припоминаю, что я у Вас был как у себя дома. Александр Иванович за родным братом не ходил бы так, как за мною. Сколько неприятностей доставлял я Вам моим тяжелым характером, а вы оба любили меня. Ведь я это понимаю и чувствую, ведь не без сердца ж я. Вы же, удивительная женщина, сердце удивительной, младенческой доброты, Вы были мне моя родная сестра. Одно то, что женщина протянула мне руку, уже было целой эпохой в моей жизни. Мужчина, самый лучший, в иные минуты, с позволения сказать, ни более ни менее как дубина. Женское сердце, женское сострадание, женское участие, бесконечная доброта, об которой мы не имеем понятия и которой, по глупости своей, часто не замечаем, незаменимо. Я всё это нашел в Вас; родная сестра не была бы до меня и до моих недостатков добрее и мягче Вас. Потому что если и были вспышки между нами, то, во-первых, я был неблагодарная свинья, а, во-вторых, Вы (сами) больны, раздражены, обижены, обижены уже тем, что не ценило Вас поганое общество, не понимало, а с Вашей энергией нельзя не возмущаться несправедливостью; это благородно и честно. Вот основание Вашего характера; но горе и жизнь, конечно, много преувеличили, много раздражили в Вас; но Боже мой! всё это выкупалось с лихвою, сторицею. А так как я не всегда глуп, то я это видел и ценил. Одним словом, я не мог не привязаться к Вашему дому всею душою, как к родному месту. Я вас обоих никогда не забуду и вечно вам буду благодарен. Потому что я уверен, что вы оба не понимаете, что вы для меня сделали и до какой степени такие люди, как вы, были мне необходимы. Это надо испытать, и только тогда поймешь. Если б вас не было, я бы, может быть, одеревенел окончательно, а теперь я опять человек. Но довольно; этого не расскажешь, особенно на письме. Письмо уже потому проклятое, что напоминает разлуку, а мне всё ее напоминает. По вечерам, в сумерки, в те часы, когда, бывало, отправляюсь к вам, находит такая тоска, что, будь я слезлив, я бы плакал, а Вы верно бы надо мной не посмеялись за это. Сердце мое всегда было такого свойства, что прирастает к тому, что мило, так что надо потом отрывать и кровенить его. Живу я теперь совсем один, деваться мне совершенно некуда; мне здесь всё надоело. Такая пустота! Один Ал<ександр> Егорыч, но с ним мне уже потому тяжело, что я поневоле сравниваю Вас с ним, и, конечно, результат выходит известный. Да к тому же его и нет дома. Без него я ходил раза два в Казакова сад,* куда он переехал, и так было грустно. Как вспомню прошлое лето, как вспомню, что Вы, бедненькая, всё лето желали проехаться куда-нибудь за город, хоть воздухом подышать, и не могли, то так станет Вас жалко, так станет грустно за Вас. А помните, как один раз нам-таки удалось побывать в Казаковом саду, Вы, Алек<сандр> Иван<ович>, я, Елена.* Как свежо я всё припомнил, придя теперь в сад. Там ничего не изменилось, и скамейка, на которой мы сидели, та же… И так стало грустно. Вы пишете, чтоб я жил с Врангелем, но я не хочу, по многим важным причинам. 1) Деньги. С ним живя, я, очевидно, должен буду больше тратить: квартира, прислуга, стол, а мне тяжело было бы жить на его счет. 2) Мой характер. 3) Его характер. 4) Я как поглядел, к нему-таки часто таскается народ, и даже помногу. Исключить себя из компании иногда невозможно, а я терпеть не могу незнакомых лиц. Наконец, я люблю быть один, я привык, а привычка вторая натура. Но довольно. Я еще почти ничего Вам не рассказал. Проводив Вас до леса и расставшись с Вами у той сосны (которую я заметил), мы возвратились с Врангелем рука в руку (он вел свою лошадь) до гостеприимного хутора Пешехоновых.* Тут-то я почувствовал, что осиротел совершенно. Сначала еще было видно ваш тарантас, потом слышно, а наконец всё исчезло. Сев на дрожки, мы говорили об вас, об том, как-то вы доедете, об Вас в особенности, и тут, к слову, Врангель расска<за>л мне кой-что, меня очень порадовавшее. Именно в самый день отъезда, утром, когда Петр Михайлович? приглашал Врангеля куда-то на весь вечер, он отговорился и на вопрос: почему? — отвечал: провожаю Исаевых. Тут были кое-кто. П<етр> М<ихайлович> тотчас осведомился: стало — дескать, Вы коротко знакомы? Врангель резко отвечал: что хоть знакомство это недавнее, но все-таки это был один из приятнейших для него домов и что хозяйка этого дома, то есть Вы, такая женщина, какой он с Петербурга еще не встречал, да и не надеется более встретить, такая, «каких Вы, — прибавил он, — может быть, и не видывали и с которой знакомство я считаю себе за величайшую честь».* Этот рассказ мне очень понравился. Человек, который бесспорно видал женщин самого лучшего общества (ибо в нем и родился), имеет, кажется, право в таком суждении на авторитет. В этих разговорах и ругая Пешехоновых, мы приехали в город почти на рассвете, и кучер, которому предварительно не дали приказания, привез прямо к моей квартире. Таким образом пропал предполагаемый чай, чему я был очень рад, затем что ужасно хотелось остаться одному. Дома я еще долго не спал, ходил по комнате, смотрел на занимающуюся зарю и припоминал весь этот год, прошедший для меня так незаметно, припомнил всё, всё, и грустно мне стало, когда раздумался о судьбе своей. С тех пор я скитаюсь без цели, настоящий Вечный жид.* Почти нигде не бываю. Надоело. Был у Гриненки, который командирован на Копал* и на днях выходит (он будет и в Верном!*, был у Медера, который находит, что я похудел, у Жунечки* (поздравлял с именинами), где встретил Пешехоновых и поговорил с ними, бываю у Велихова* и, наконец, хожу в лагерь на учение. Иногда хвораю. С каким нетерпением я ждал татар-извозчиков. Ходил-ходил к Ордынскому, и каждый вечер Сивочка* бегал справляться. Заходил на вашу квартиру, взял плющ (он теперь со мной), видел осиротелую Сурьку, бросившуюся ко мне со всех ног, но не отходящую от дому. Наконец извозчики воротились. Ваше письмо, за которое благодарю Вас несчетно, было для меня радостью. Я и татар расспрашивал. Они мне много рассказали. Как хвалили Вас (все-то Вас хвалят, Марья Дмитриевна!). Я им дал денег. На другой день я видел Коптева у Врангеля. Он тоже мне кое-что рассказал, но об самом интересном, о Ваших деньгах для дороги, не мог спросить его: вопрос щекотливый. Я до сих пор не придумаю, как Вы доехали! Как мило Вы написали письмо, Марья Дмитриевна! Именно такого письма я желал; как можно больше подробностей, и вперед так делайте. Я как будто вижу Вашу бабушку. Негодная старуха! Да она Вас сживет со свету. Пусть остается с своими моськами «по гроб своей жизни». Я надеюсь, что Александр Иванович завещание вытянет, так должно, а ее не возьмет. Ее надо уверить, что так будет лучше: иначе она должна дать подписку, что умрет через три месяца (за каждый месяц по 1000 рублей), иначе не принимайте. Неужели Вам, Вам, Марья Дмитриевна, придется ходить за ее моськами, да еще с Вашим здоровьем! Ведь эти старухи так несносны! Письмо Ваше прочитывал Врангелю (местами, конечно). Не утерпел и сходил к Елене: одна, бедная. Как мне было жаль, что Вы хворали дорогой. Когда-то дождусь Вашего письма! Я так беспокоюсь! Как-то Вы доехали. Жму крепко руку Александру Ивановичу и целую его. Надеюсь, что он напишет мне вскорости. Обнимаю его от всего сердца и как друг, как брат желаю ему лучшей компании. Неужели и в Кузнецке он будет так же неразборчив в людях, как в Семипалатинске? Да стоит ли этот народ, чтоб водиться с ним, пить-есть с ними и от них же сносить гадости! Да это значит вредить себе сознательно! И как противны они, главное, как грязно. После иной компании так же грязно на душе, как будто в кабак сходил. Надеюсь, Александр Иванович за мои пожелания на меня не рассердится. Прощайте, незабвенная Марья Дмитриевна! Прощайте! ведь увидимся, не правда ли? Пишите мне чаще и больше, пишите об Кузнецке, об новых людях, об себе как можно больше. Поцелуйте Пашу; верно, шалил дорогой!* Прощайте, прощайте! Неужели не увидимся.

Ваш Достоевский.

43. А. Е. Врангелю 14 августа 1855. Семипалатинск

Семипалатинск, 14 августа / 55.

С первого же слова прошу у Вас извинения, дорогой мой Алекс<андр> Егорович, за будущий беспорядок моего письма. Я уже уверен, что оно будет в беспорядке. Теперь два часа ночи, я написал два письма. Голова у меня болит, спать хочется, и к тому же я весь расстроен. Сегодня утром получил из Кузнецка письмо. Бедный, несчастный Александр Иванович Исаев скончался.* Вы не поверите, как мне жаль его, как я весь растерзан. Может быть, я только один из здешних и умел ценить его. Если были в нем недостатки, наполовину виновата в них его черная судьба. Желал бы я видеть, у кого бы хватило терпения при таких неудачах? Зато сколько доброты, сколько истинного благородства! Вы его мало знали. Боюсь, не виноват ли я перед ним, что подчас, в желчную минуту, передавал Вам, и, может быть, с излишним увлечением, одни только дурные его стороны. Он умер в нестерпимых страданиях, но прекрасно, как дай Бог умереть и нам с Вами. И смерть красна на человеке. Он умер твердо, благословляя жену и детей* и только томясь об их участи. Несчастная Марья Дмитриевна сообщает мне о его смерти в малейших подробностях. Она пишет, что вспоминать эти подробности — единственная отрада ее. В самых сильных мучениях (он мучился два дня) он призывал ее, обнимал и беспрерывно повторял: «Что будет с тобою, что будет с тобою!». В мучениях о ней он забывал свои боли. Бедный! Она в отчаянии. В каждой строке письма ее видна такая грусть, что я не мог без слез читать, да и Вы, чужой человек, но человек с сердцем, заплакали бы. Помните Вы их мальчика, Пашу? Он обезумел от слез и от отчаяния. Среди ночи вскакивает с постели, бежит к образу, которым его благословил отец за два часа до смерти, сам становится на колени и молится, с ее слов, за упокой души отца. Похоронили бедно, на чужие деньги (нашлись добрые люди), она же была как без памяти. Пишет, что чувствует себя очень нехорошо здоровьем. Несколько дней и ночей сряду она не спала у его постели. Теперь пишет, что больна, потеряла сон и ни куска съесть не может. Жена исправника и еще одна женщина помогают ей. У ней ничего нет, кроме долгов в лавке. Кто-то прислал ей три рубля серебром. «Нужда руку толкала принять, — пишет она, — и приняла… подаяние!»

Если Вы, Александр Егорович, еще в тех мыслях, как несколько дней тому назад в Семипалатинске (а я уверей, что у Вас благородное сердце и Вы от добрых мыслей не отказываетесь из-за какой-нибудь пустой причины, совершенно не идущей к делу), то пошлите теперь с письмом, которое я прилагаю от себя к ней, ту сумму, о которой мы говорили. Но повторяю Вам, любезнейший Александр Егорович, я более чем тогда в мыслях считать все эти 75 руб. (прежние 25) моим долгом Вам. Я Вам отдам непременно, но не скоро. Я знаю очень хорошо, что Ваше сердце само жаждет сделать доброе дело… Но рассудите: Вы их знакомый недавний, знаете их очень мало, так мало, что хотя покойный Ал<ександр> Ив<анович> и занял у Вас денег на поездку, но предлагать Вам ей от себя — тяжело!

С своей стороны я пишу ей в письме моем всю готовность Вашу помочь и что без Вас я бы ничего не мог сделать. Пишу это не для того, чтоб Вам была честь доброго дела или чтоб Вам были благодарны. Я знаю: Вы как христианин в том не нуждаетесь. Но я-то сам не хочу, чтоб мне были благодарны, тогда как я того не стою; ибо взял из чужого кармана, и хоть постараюсь отдать Вам скорее — но взял почти что на неопределенный срок.

Если намерены послать деньги, то вложите их в мое письмо ей, которое при сем прилагаю (незапечатанное). Очень было бы хорошо от Вас, если б Вы написали ей хоть несколько строк. Положим, Вы были очень мало знакомы. Но он остался Вам должен; теперь она знает, что Вы дали мне деньги, — и потому написать есть случай, даже бы надо было, — как Вы думаете? Не много, несколько строк… Но Боже мой! Я, кажется, Вас учу, как писать! Поверьте мне, Алекс<андр> Егорович, я очень хорошо знаю, что Вы понимаете, может быть, лучше другого, как обходиться с человеком, которого пришлось одолжить. Я знаю, что Вы с ним удвоите, утроите учтивость; с человеком одолженным надо поступать осторожно; он мнителен; ему так и кажется, что небрежностию с ним, фамильярностию хотят его заставить заплатить за одолжение, ему сделанное. Всё это Вы знаете так же, как и я; если Бог дал нам смысл и благородство, то мы иначе и не можем быть. Noblesse oblige,[36] а Вы благородны, это я знаю.

Но я знаю тоже, по Вашим словам, что Ваш кошелек не совсем исправен в эту минуту. И потому если послать не можете, то и моего письма к ней не посылайте, а после возвратите мне. Меня же, сделайте мне милость, уведомьте с 1-й почтой, ПОСЛАЛИ ВЫ ПИСЬМО ИЛИ НЕТ?

Он Вас вспомнил при смерти. Кажется, так было, что он (его слова) «не смеет и думать предложить Вам взамен долга», — но просит передать Вам книгу «в память о себе» («Сподвижников Александра», помните это богатое издание;* он получил ее из Петропавловска, где оставил). Вам книгу пришлют.

Пишу к Вам в Барнаул, по адрессу, который Вы мне дали, а еще не знаю, в Барнауле ли Вы? Кажется, Вы написали тогда, что писать в Барнаул надо после 23-го числа.* Посылаю на авось, через Крутова.* Хорошо ли через Крутова? Напишите мне. Что Вы поделываете, весело ли Вам? Кстати, правда ли, я слышал (впрочем, уже не раз), что m-lle А<ба>за выходит замуж?*

Если будете посылать деньги, не мешкайте. Уж конечно, никогда не может быть более затруднительного положения, как теперь.

Не зная, застанет ли Вас это письмо в Барнауле и не пролежит ли до Вашего приезда, пишу к Марье Дмитриевне с этой же почтой другое письмо, которое посылаю завтра на ура! Посылаю Вам тоже Вашу субботнюю корреспонденцию. Я распечатал письмо, как Вы говорили. Если Крутов завтра успеет принесть и ПОНЕДЕЛЬНИЧЬИ письма, то вложу и их.

До свиданья. Смерть голова болит. Я так расстроен. Перо в руках не держится. Обнимаю Вас от души.

Ваш Ф. Д<остоевский>.

44. П. Е. Анненковой 18 октября 1855. Семипалатинск

Милостивая государыня Прасковья Егоровна,

Я так давно желал писать к Вам и так давно жду удобного случая, что не могу пропустить теперешнего. Податель письма моего — Алексей Иванович Бахирев, очень скромный и очень добрый молодой человек, простая и честная душа. Я знаю его уже полтора года и уверен, что не ошибаюсь в его качествах.*

Я всегда буду помнить, что с самого прибытия моего в Сибирь Вы и всё превосходное семейство Ваше брали во мне и в товарищах моих по несчастью полное и искреннее участие.* Я не могу вспоминать об этом без особенного, утешительного чувства и, кажется, никогда не забуду. Кто испытывал в жизни тяжелую долю и знал ее горечь, особенно в иные мгновения, тот понимает, как сладко в такое время встретить братское участие совершенно неожиданно. Вы были таковы со мною, и я помню встречу с Вами, когда Вы приезжали в Омск и когда я был в каторге.*

С самого приезда моего в Семипалатинск я не получал почти никаких известий о Константине Ивановиче и многоуважаемой Ольге Ивановне, знакомство с которою будет всегда одним из лучших воспоминаний моей жизни.* Полтора года назад, когда я и Дуров вышли из каторги, мы провели почти целый месяц в их доме. Вы поймете, какое впечатление должно было оставить такое знакомство на человека, который уже четыре года, по выражению моих прежних товарищей-каторжных, был как ломоть отрезанный, как в землю закопанный. Ольга Ивановна протянула мне руку, как родная сестра, и впечатление этой прекрасной, чистой души, возвышенной и благородной, останется самым светлым и ясным на всю мою жизнь. Дай Бог ей много-много счастья — счастья в ней самой и счастья в тех, кто ей милы. Я бы очень желал узнать что-нибудь об ней. Мне кажется, что такие прекрасные души, как ее, должны быть счастливы; несчастны только злые. Мне кажется, что счастье в светлом взгляде на жизнь и в безупречности сердца, а не во внешнем. Так ли? Я уверен, что Вы это глубоко понимаете, и потому так Вам и пишу.

Жизнь моя тянется кое-как, но уведомляю Вас, что я имею большие надежды… Надежды мои основаны на некоторых фактах; обо мне сильно стараются в Петербурге, и, может быть, через несколько месяцев я что-нибудь и узнаю.* Вы, вероятно, уже знаете, что Дуров по слабости здоровья выпущен из военной службы и поступил в гражданскую в Омске. Может быть, Вы имеете о нем известия. Мы с ним не переписываемся, хотя, конечно, друг об друге хорошо помним.

Барон Врангель, Вам знакомый,* Вам кланяется. Я с ним очень дружен. Это прекрасная молодая душа; дай Бог ему всегда остаться таким.

Мое глубочайшее уважение, полное и искреннее, Вашему супругу. Желаю Вам полного счастья.

Не слыхали ли Вы чего об одном гадании, в Омске, в мое время? Я помню, оно поразило Ольгу Ивановну.*

Прощайте, многоуважаемая Прасковья Егоровна. Я уверен, что Бог приведет нам свидеться и, может быть, скоро. Я этого очень желаю. Я с благоговением вспоминаю о Вас и всех Ваших.

Позвольте пребыть, с глубочайшим уважением, Вам совершенно преданным.

Ф. Достоевский.

18 октября 55.

От Константина Ивановича я получил нынешним летом несколько строк.*

А. И. Бахирева я очень уважаю, но не во всем с ним откровенен.

45. M. M. Достоевскому 13-18 января 1856. Семипалатинск

Семипалатинск, 13 генваря/56.

Пользуюсь случаем писать тебе, друг мой. С прошлого года, когда я писал тебе с M. M. Х<оментовским>, я не мог найти до сих пор ни одной другой оказии. Теперь она представляется. Надо сознаться, что прошлого года ты мне плохо отплатил за мое длинное письмо: не отвечал почти ничего, даже не отвечал на некоторые мои вопросы, на которые я ждал от тебя подробного ответа. Не знаю, что тебя останавливало: леность? — но она была совсем не у места; дела? — но я уже писал тебе, что никогда не поверю существованию таких дел, которые не дают и минуты свободной. Осторожность? Но если уж я пишу тебе, то, вероятно, нечего опасаться. Надеюсь, что этот раз ты напишешь мне что-нибудь побольше, хотя и долго еще мне придется ждать твоего ответа, — месяцев семь. Этот раз хотел тоже настрочить тебе очень много и подробно обо всем моем житье-бытье, с тех пор как я оставил Омск и прибыл в Семипалатинск.

Но ограничиваюсь одним этим листком, — собственно, потому, что Александр Егорович Wrangel, податель этого письма,* очень подробно и очень интимно может уведомить тебя обо мне если не во всех, то во многих отношениях. Прими его как можно лучше и постарайся всеми силами как можно короче с ним познакомиться и сойтись. Этот молодой человек того стоит: душа добрая, чистая, я уж не говорю, что он для меня столько сделал, показал мне столько преданности, столько привязанности, чего родной брат не сделает. (Это к тебе не относится.) Сделай же одолжение, постарайся полюбить его и сойтись с ним короче. Ты уже отрекомендован ему мною как нельзя лучше. Да и притом, помня твой уживчивый, добрый и деликатный характер, который всем нравился, который все любили, я думаю, что тебе это будет нетрудно. В двух словах изображу тебе на всякий случай характер Ал<ександра> Ег<оровича>, чтоб тебе было легче и чтоб ты уж ничем более не затруднялся. Это человек очень молодой, очень кроткий, хотя с сильно развитым point d’honneur,[37] до невероятности добрый, немножко гордый (но это снаружи, я это люблю), немножко с юношескими недостатками, образован, но не блистательно и не глубоко, любит учиться, характер очень слабый, женски впечатлительный, немножко ипохондрический и довольно мнительный; что другого злит и бесит, то его огорчает — признак превосходного сердца. Très comme il faut.[38] Он самым бескорыстнейшим образом взялся хлопотать обо мне и помогать мне всеми силами. Впрочем, мы с ним сошлись, и он меня любит. Далее я еще скажу тебе о нем кое-что, а теперь покамест перейду к себе.

Ты, вероятно, уже знаешь, голубчик мой, что обо мне очень сильно хлопочут в Петербурге и что у меня есть большие надежды. Если не всё удастся получить, то есть если не полную свободу, то по крайней мере несколько. Брат Алек<сандра> Егоровича (служащий в конногвардии)* был у тебя; я это знаю по его письму к брату, и, вероятно, он сообщил тебе о всех стараниях, сделанных для меня в Петербурге.* Алек<сандр> Егор<ович>, я уверен, remuera ciel et terre[39] с своей стороны, по приезде в Петербург, в мою пользу. Он тебе расскажет обо всем этом больше и подробнее, чем я могу тебе написать в этом письме. С своей стороны говорю тебе только, что я теперь в совершенно пассивном положении и решился ждать (мимоходом уведомляю тебя, что я произведен в унт<ер>-офицеры,* что довольно важно, ибо следующая милость, если будет, должна быть, натурально, значительнее унт<ер>-офицерства). Меня здесь уверяют, что года через два или даже через год я могу быть официально представлен в офицеры. Признаюсь тебе, что я хотел бы перейти в статскую службу, и даже теперь желаю этого, и даже, может быть, буду стараться об этом. Но теперь по крайней мере решился ждать пассивно ответа на все эти настоящие усилия, которые делаются теперь для меня в Петербурге. Повторяю тебе, Ал<ександр> Егор<ович> гораздо больше и подробнее тебе об этом расскажет. Я же прибавлю вот что: друг мой! не думай, чтоб какие-нибудь социальные выгоды, или что-нибудь подобное, заставляли меня до такой степени упорно стараться о себе. Нет. Поверь, что, бывши в таких передрягах, как я, выживешь наконец несколько философии, — слово, которое толкуй, как хочешь. Но есть два обстоятельства, которые заставляют меня как можно скорее выйти из стесненного положения и ввергают в такое лихорадочное участие к самому себе. Об этих обстоятельствах я тебя и должен уведомить. 1-е) Это то, что я хочу писать и печатать. Более чем когда-нибудь я знаю, что я недаром вышел на эту дорогу и что я недаром буду бременить собою землю. Я убежден, что у меня есть талант и что я могу написать что-нибудь хорошее. Ради Бога, не принимай моих слов за фатовство. Но кому же мне и поверять мечты и надежды мои, как не тебе? К тому же я хотел непременно, чтоб ты знал, для каких соображений мне нужна свобода и некоторое общественное положение.

Теперь приступаю ко второму пункту, для меня очень важному, но об котором ты никогда ничего не слыхал от меня. Надобно знать тебе, мой друг, что, выйдя из моей грустной каторги, я со счастьем и надеждой приехал сюда. Я походил на больного, который начинает выздоравливать после долгой болезни и, быв у смерти, еще сильнее чувствует наслаждение жить в первые дни выздоровления. Надежды было у меня много. Я хотел жить. Что сказать тебе? Я не заметил, как прошел первый год моей жизни здесь. Я был очень счастлив. Бог послал мне знакомство одного семейства, которое я никогда не забуду. Это семейство Исаевых, о котором я тебе, кажется, писал несколько, даже поручал тебе одну комиссию для них. Он имел здесь место, очень недурное, но не ужился на нем и по неприятностям вышел в отставку. Когда я познакомился с ними, он уже несколько месяцев как был в отставке и всё хлопотал о другом каком-нибудь месте. Жил он жалованием, состояния не имел, и потому, лишась места, мало-помалу они впали в ужасную бедность. Когда я познакомился с ними, еще они кое-как себя поддерживали. Он наделал долгов. Жил он очень беспорядочно, да и натура-то его была довольно беспорядочная. Страстная, упрямая, несколько загрубелая. Он очень опустился в общем мнении и имел много неприятностей; но вынес от здешнего общества много и незаслуженных преследований. Он был беспечен, как цыган, самолюбив, горд, но не умел владеть собою и, как я сказал уже, опустился ужасно. А между прочим, это была натура сильно развитая, добрейшая. Он был образован и понимал всё, об чем бы с ним ни заговорить. Он был, несмотря на множество грязи, чрезвычайно благороден. Но не он привлекал меня к себе, а жена его, Марья Дмитриевна. Это дама, еще молодая, 28 лет, хорошенькая, очень образованная, очень умная, добра, мила, грациозна, с превосходным, великодушным сердцем. Участь эту она перенесла гордо, безропотно, сама исправляла должность служанки, ходя за беспечным мужем, которому я, по праву дружбы, много читал наставлений, и за маленьким сыном. Она только сделалась больна, впечатлительна и раздражительна.

Характер ее, впрочем, был веселый и резвый. Я почти не выходил из их дома. Что за счастливые вечера проводил я в ее обществе! Я редко встречал такую женщину. С ними почти все раззнакомились, частию через мужа. Да они и не могли поддерживать знакомств. Наконец ему вышло место, в Кузнецке, Томской губернии, заседателем, а прежде он был чиновником особых поручений при таможне; переход от богатой и видной должности к заседательству был очень унизителен. Но что было делать! Почти не было куска хлеба, и я едва-едва достиг того, после долгой, истинной дружбы, чтоб они позволили мне поделиться с ними. В мае месяце 55-го года я проводил их в Кузнецк, через два месяца он умер от каменной болезни. Она осталась на чужой стороне, одна, измученная и истерзанная долгим горем, с семилетним ребенком и без куска хлеба. Даже похоронить было мужа нечем. У меня денег не было. Я тотчас занял у Алекс<андра> Егор<овича> сначала 25 и потом 40 руб. серебр<ом> и послал ей. Слава Богу, теперь ей помогают родные, с которыми она была несколько в ссоре, через мужа. Родные ее в Астрахани. Ее отец, сын французского эмигранта, m-r de Constant; он старик и занимает значительную должность директора карантина в Астрахани. Состояния не имеет, но живет своим жалованием, очень значительным. Теперь же скоро выйдет в отставку, и потому доходы его сократятся. У него, кроме того, еще 2 дочери на руках.* Наконец, осталась родня мужа, родня дальняя; один из братьев мужа служит в Гвард<ейском> финск<ом> стрел<ковом> батальоне капитаном.* Я знаю, что и фамилья мужа была очень порядочная. Теперь вот что, мой друг: я давно уже люблю эту женщину и знаю, что и она может любить. Жить без нее я не могу, и потому, если только обстоятельства мои переменятся хотя несколько к лучшему и положительному, я женюсь на ней. Я знаю, что она мне не откажет. Но беда в том, что я не имею ни денег, ни общественного положения, а между тем родные зовут ее к себе, в Астрахань. Если до весны моя судьба не переменится, то она должна будет уехать в Россию. Но это только отдалит дело, а не изменит его. Мое решение принято, и, хоть бы земля развалилась подо мною, я его исполню. Но не могу же я теперь, не имея ничего, воспользоваться расположением ко мне этого благороднейшего существа и теперь склонить ее к этому браку. С мая месяца, когда я расстался с ней, моя жизнь была ад. Каждую неделю мы переписываемся. Ал<ександр> Ег<орович> был знаком с Исаевыми, но только в последнее время их жизни в Семипалатинске. Он видел Марью Дмитриевну, но знает ее только несколько. Я был с ним несколько откровенен на этот счет, но не совершенно. Он не знает содержания этого письма, но, думаю, будет говорить с тобой обо всем этом деле. До сих пор я всё думал выйти в статскую службу. Начальник Алтайских заводов полковник Гернгросс, друг Ал<ександра> Егор<овича>, очень желает, чтоб я перешел служить к нему, и готов дать мне место с некоторым жалованьем в Барнауле. Я об этом думаю, но опять-таки жду, не будет ли чего до весны из Петербурга? Если мне нельзя будет выехать из Сибири, я намерен поселиться в Барнауле, куда приедет служить и Алекс<андр> Егор<ович>.* Через несколько времени, я знаю наверно, возвращусь в Россию. Но во всяком случае не знаю, можно ли мне будет рассчитывать на одно жалование. Оно не может быть велико. Конечно, я буду изыскивать все средства и зарабатывать деньги. Для этого превосходно было бы, если б мне позволили печатать. Кроме того, здесь в Сибири с очень маленьким капиталом (ничтожным) можно делать хорошие и верные спекуляции. Если б я здесь в Семипалатинске имел только 300 руб. сер<ебром> лишних, то я на эти 300 нажил бы в год непременно еще 300; край новый и любопытный. Во всяком случае, мне стыдно будет, незабвенный друг мой, просить у тебя содержать меня. Но я уверен, что ты, хоть год еще, будешь несколько помогать мне. Главное, помоги мне теперь. Если мне выйдет какая-нибудь милость, то я попрошу помощи у дяди; пусть даст мне хоть что-нибудь, чтоб начать новую жизнь. Само собою разумеется, что раньше события я никому в мире не напишу, что я намерен жениться. Тебе я говорю это под страшным секретом. Да и тебе, признаюсь, не хотел говорить. Это дело сердца, которое боится огласки, боится чуждого взгляда и прикосновения. Так по крайней мере в моем характере. И потому, ради Христа, не говори об этом никому, совершенно никому. Да и про всё письмо мое вообще не говори никому и никому не показывай. Ради Бога, ни слова об этом сестрам; они тотчас испугаются за меня, и начнутся советы благоразумия. А мне, без того, что теперь для меня главное в жизни, не надо будет и самой жизни. В тебя только одного и верю, мой добрый, мой лучший друг. Ты один у меня. Теперь скажу тебе несколько слов о моих здешних обстоятельствах вообще, только несколько слов, ибо барон тебе всё сам расскажет лучше моего. Здоровье мое очень порядочно; припадков уже не было давно. Поставил я себя здесь на прекрасную ногу. Несмотря на то что я солдат, все, кто здесь позначительнее, знакомы со мною, и даже за честь почитают. Начальство меня любит и уважает. Корпусный командир (генерал-губернатор) знает меня и обо мне старается.* В Барнауле горный начальник, генерал, готов сделать с своей стороны всё, что может, а он на своем месте может много.* Но самым лучшим для себя считал бы я перебраться в Россию, сначала хоть служить где-нибудь. Потом, если б я выхлопотал себе позволение печатать, я бы был обеспечен. Всё это и будет; в этом я уверен, но, может быть, еще надо будет подождать. До тех же пор, может быть, придется жить в Сибири. Что делать, подожду. Главное, если б посетила меня хоть какая-нибудь милость — перейти в статскую службу и получить покамест хоть какое-нибудь местечко с жалованьем. Не знаю, удадутся ли все мечты мои, сбудутся ли они? Может быть, что возможность этой женитьбы и расстроится. Тогда, я знаю себя, я опять убит и несчастен. Денег надобно, — вот что!

Я говорю тебе, что мне совестно будет просить у тебя тогда, но хоть немного, хоть вначале помоги мне. Теперь скажу тебе несколько слов о моих настоящих денежных обстоятельствах. Я просил у тебя письмом через брата Ал<ександра> Егор<овича> прислать мне 100 руб. серебром. Друг мой, эти 100 руб. едва мне помогут, ибо я много задолжал. Всего у меня рублей 50 сереб<ром> долгу, и если твои деньги придут скоро, то у меня останется еще руб. 50 сереб<ром>, с которыми я могу подождать перемены моих обстоятельств, наприм<ер> в случае милости. Тогда уже мне надобно будет значительно денег; нужно одеться, нужно обзавестись, впрочем, нечего и исчислять, что нужно. Эти 50 руб. сереб<ром>, которые мне останутся, тоже надобно будет очень скоро истратить; я весь обносился, всё надобно будет завести и белье, и мундир справить, шинель новую сделать. Мне останется мало; жить менее 15 руб. сереб<ром> в месяц нельзя, исключая непредвиденных расходов, об этом справься у Wrangel`я. Здесь всё дорого. Впрочем, более я и не прошу. Я перебьюсь как-нибудь этими 100 рублями серебр<ом>. Может быть, Варенька что-нибудь пришлет — ангельская душа. (Как она мило пишет письма, откуда она этому научилась, что за прелесть ее письма! не то что Ваши, милостивый государь, — а получше-с.) В случае же перемены участи, когда мне понадобится денег очень значительно, я, как писал уже тебе, обращусь к дяде. Неужели откажет? Но, друг мой! если б ты знал, как мне тяжело признаться тебе еще в одном обстоятельстве! У меня еще есть долг кроме этого долгу. Я должен Ал<ександру> Егор<овичу>, забрав у него в разное время, 125 руб. сереб<ром>. Не спрашивай, куда они пошли! Я и сам не знаю! Я знаю только то, что я живу очень бедно, во всем себе отказываю, а, между прочим, задолжал! Я не требую, друг мой, чтоб ты за меня отдал Алек<сандру> Егоровичу! Это будет слишком! Но я только знаю, что я должен отдать ему, хоть он и краснеет, когда я заговорю ему о долге, и даже огорчается, если я напоминаю ему о нем. (Он деликатнейший человек!) Впрочем, довольно об деньгах! Я знаю, что ты меня не забудешь! Моя же единственная мысль как-нибудь поскорее себя обеспечить и не быть вам всем в тягость. Прибавлю еще несколько слов об Александре Егоровиче. Слушай! Если удастся тебе с ним сойтись, наблюдай за ним, не оставляй его одного. Скажу тебе большой секрет, и может быть, дурно делаю, что говорю тебе про него, но для его же пользы. Il est amoureux fou d’une dame d’ici, d’une dame parfaitement comme il faut, très riche et d’une famille considérée.[40] Она приедет почти в одно время в Петербург.*

Не показывай виду Врангелю, что знаешь про это, но будь ему как брат родной, как я был ему, займи мою должность, наблюдай за ним, потому что он способен сделать dans cette affaire[41] ужаснейшие дурачества, то есть трагические, а я бы этого не хотел. Есть некто маркиз де Траверсе (сын ревельского), и хоть они росли вместе и друзья, но мой барон имеет повод считать его своим соперником, поэтому они могут вдвоем наделать больших глупостей. Не пишу тебе больше ничего. Если ты подружишься с Алекс<андром> Егоров<ичем> и получишь его доверенность, то он тебе сам больше расскажет. Если же нет, так тебе и нечего знать больше. Но во всяком случае, пользуясь этим немногим, что я тебе написал, следи за ним. Это характер слабый, нежный, даже болезненный; останавливай его. Но во всяком случае, ради Христа Божия, никому ни одного слова об этом. И Врангелю не говори, что я тебе это написал, даже в минуту откровенности, если сойдетесь. Я для него же сделал, ибо очень люблю его. Этот секрет знает он, я и ты теперь; более никто. Честное слово, что ты будешь молчать. С братом он вовсе не откровенен, но я так интересуюсь всем, что касается до Алекс<андра> Егор<овича>, что думаю написать его брату несколько слов. Кроме этого секрета я тебе расскажу, что он не совсем ладит с отцом, который человек характера упрямого, странного, мнительного и подозрительного. Отец любит его ужасно, но требует, наприм<ер>, чтоб он до сих пор не смел сделать ни шагу без его воли, до мелочей (всё из любви), сам богат и даже очень, а с детьми скуп; а мой барон и сам не хочет брать, ибо тот имеет привычку попрекать деньгами, данными детям. Всего в нескольких строках не расскажешь. Но я предвижу и знаю, что у него могут быть большие неприятности с отцом. Если он будет с тобой откровенен — утешай его в неприятностях, внуши ему, что отец все-таки отец и что нужно как-нибудь ладить. У него есть сестра, это, кажется, ангел-хранитель всего семейства. Я читал ее письма и знаю ее по рассказам барона.

18 генваря. Я написал письма сестрам, дяде (у которого ничего не прошу), Иванову, Майкову и князю Одоевскому. Я прошу князя содействовать, когда я буду хлопотать о позволении печатать.* Может быть, я успею написать очень скоро одну статью о России, патриотическую.*

Если позволят напечатать, я буду просить, будут и деньги. Знаком ли ты с Евг<ением> Ник<олаевичем>[42] Як<ушкиным>? Если не знаком, то познакомься. Он принимает во мне большое участие. Пожалуйста, познакомься получше с Ивановым.

Ради Бога, не надумайся и не пугайся много о том, что я говорил тебе о моей привязанности. Может быть, будет, может быть, нет. Я честный человек и не захочу употреблять свое влияние, чтоб заставить это благородное существо принесть мне жертву. Но когда будет возможность, хоть через 5 лет, я исполню свое намерение.

Пожалуйста, не сердись на меня за просьбу о деньгах. Помоги мне только теперь. Скоро, очень скоро, может быть, судьба моя переменится.

Прощай, друг мой, живи счастливо, не забудь меня. Теперь с отъездом Wrangel’я я остался совсем сиротой. Очень грустно.

Перецелуй детей, поклонись Эмилии Федоровне. Здорова ли она? Дай Бог вам всем счастья. Люби меня и помни обо мне. Я тебя тоже очень люблю.

Твой Д(остоевский).

46. A. H. Майкову 18 января 1856. Семипалатинск

Семипалатинск, 18 генваря 56.

Давно хотелось мне ответить на Ваше дорогое письмо, дорогой мой Ап<оллон> Ник<олаеви>ч. Как-то повеяло на меня старым, прежним, когда я читал его. Благодарю Вас бессчетно за то, что меня не забыли. Не знаю, почему мне казалось всегда, что Вы меня не забудете, разве уж по одному тому, что я Вас забыть не мог. Вы пишете, что много прошло времени, много изменилось, много пережилось. Да! должно быть. Но одно то хорошо, что мы как люди не изменились. Я за себя отвечаю. Много любопытного мог бы я Вам написать о себе. Не пеняйте только, что теперь пишу письмо наскоро, урывками и, может быть, неясное. Но я испытываю в эту минуту то, что, вероятно, испытали и Вы, когда ко мне писали: невозможность высказать себя после стольких лет не только в одном, но даже и в 50 листах. Тут нужно говорить глаз на глаз, чтоб душа читалась на лице, чтобы сердце сказывалось в звуках слова. Одно слово, сказанное с убеждением, с полною искренностию и без колебаний, глаз на глаз, лицом к лицу, гораздо более значит, нежели десятки листов исписанной бумаги.

Благодарю Вас особенно за сведения о себе. Я-то вперед знал, что так у Вас кончится и что Вы женитесь. Вы пишете мне, помню ли я Анну Ивановну? Но как же забыть. Рад ее и Вашему счастью, оно мне и прежде было не чуждо; помните в 47 году, когда всё это начиналось.* Напомните ей обо мне и уверьте ее в беспредельном моем уважении и преданности. Родителям Вашим скажите, что я знакомство и ласку их вспоминал и вспоминаю с наслаждением.* Получила ли Евгения Петровна книгу — разборы и критики в «Отеч<ественных> запис<ках>», писанные незабвенным Валерианой Николаевичем? Когда меня арестовали, у меня взяли эту книгу, потом возвратили, но под арестом я никак не мог доставить Евгении Петровне, а я знал, что она ей была дорога. Меня всё это очень печалило. За 2 часа до отправления в Сибирь я просил коменданта Набокова отдать книгу по принадлежности. Отдали ли?* Поклонитесь от меня Вашим родителям. Я от души желаю им счастья и долгой-долгой жизни. Может быть, Вы через брата знаете некоторые подробности обо мне. В часы, когда мне нечего делать, я кое-что записываю из воспоминаний моего пребывания в каторге, что было полюбопытнее. Впрочем, тут мало чисто личного. Если кончу и когда-нибудь будет очень удобный случай, то пришлю Вам экземпляр, написанный моей рукой, на память обо мне.* (Кстати, я и забыл и принужден теперь сделать отступление.) Письмо это доставит Вам Александр Егорович барон Врангель, человек очень молодой, с прекрасными качествами души и сердца, приехавший в Сибирь прямо из лицея с великодушной мечтой узнать край, быть полезным и т. д. Он служил в Семипалатинске; мы с ним сошлись, и я полюбил его очень. Так как я Вас буду особенно просить обратить на него внимание и познакомиться с ним, если возможно, получше, то и дам Вам два слова о его характере: чрезвычайно много доброты, никаких особенных убеждений, благородство сердца, есть ум, — но сердце слабое, нежное, хотя наружность с 1-го взгляда имеет некоторый вид недоступности. Мне очень хотелось бы, чтоб Вы с ним познакомились вообще для его пользы. Круг полуаристократический или на ¾ аристократический, баронский, в котором он вырос, мне не совсем нравится, да и ему тоже, ибо с превосходными качествами, но многое заметно из старого влияния. Имейте Вы на него свое влияние, если успеете. Он того стоит. Добра он мне сделал множество. Но я его люблю и не за одно добро, мне сделанное. В заключение: он немного мнителен, очень впечатлителен, иногда скрытен и несколько неровен в расположении духа. Говорите с ним, если сойдетесь, прямо, просто, как можно искреннее и не начинайте издалека. Извините, что я Вас так прошу о бароне. Но, повторяю Вам, я его очень люблю. (Мои замечания о нем, да и вообще всё письмо это держите в секрете; впрочем, Вас учить нечего.)

Вы говорите, что вспоминали обо мне горячо и говорили: зачем, зачем? Я сам Вас вспоминал горячо, а на слово Ваше: зачем? — ничего не скажу, — будет лишнее. Вы говорите, что много пережили, много передумали и много выжили нового. Это и не могло быть иначе, и я уверен, что мы и теперь поладили бы с Вами в мыслях. Я тоже думал и переживал, и были такие обстоятельства, такие влияния, что приходилось переживать, передумывать и пережевывать слишком много, даже не под силу. Зная меня очень хорошо, Вы, верно, отдадите мне справедливость, что я всегда следовал тому, что мне казалось лучше и прямее, и не кривил сердцем, и то, чему я предавался, предавался горячо. Не думайте, что я этими словами делаю какие-нибудь намеки на то, за что я попал сюда. Я говорю теперь о последовавшем за тем, о прежнем же говорить не у места, да и было-то оно не более, как случай. Идеи меняются, сердце остается одно. Читал письмо Ваше и не понял главного. Я говорю о патриотизме, об русской идее, об чувстве долга, чести национальной — обо всем, о чем Вы с таким восторгом говорите. Но, друг мой! Неужели Вы были когда-нибудь иначе? Я всегда разделял именно эти же самые чувства и убеждения. Россия, долг, честь? — да! я всегда был истинно русский — говорю Вам откровенно. Что же нового в том движении, обнаружившемся вокруг Вас, о котором Вы пишете как о каком-то новом направлении? Признаюсь Вам, я Вас не понял. Читал Ваши стихи и нашел их прекрасными; вполне разделяю с Вами патриотическое чувство нравственного освобождения славян. Это роль России, благородной, великой России, святой нашей матери. Как хорошо окончание, последние строки в Вашем «Клермонтском соборе»!* Где Вы взяли такой язык, чтоб выразить так великолепно такую огромную мысль? Да! разделяю с Вами идею, что Европу и назначение ее окончит Россия. Для меня это давно было ясно. Вы пишете, что общество как бы проснулось от апатии. Но Вы знаете, что в нашем обществе вообще манифестаций не бывает. Но кто ж из этого заключал когда-нибудь, что оно без энергии? Осветите хорошо мысль и позовите общество, и общество Вас поймет. Так и теперь: идея была освещена великолепно, вполне национально и рыцарски (это правда, надо отдать справедливость) — и наша политическая идея, завещанная еще Петром, оправдалась всеми.* Может быть, Вас смущал, и смущал еще недавно, наплыв французских идей в ту часть общества, которое мыслит, чувствует и изучает? Тут была и исключительность, правда. Но всякая исключительность по натуре своей вызывает противоположность. Но согласитесь сами, что все здравомыслящие, то есть те, которые дают тон всему, всему, смотрели на французские идеи со стороны научной — не более,* и сами, может быть даже преданные исключительности, были всегда русскими. В чем же Вы видите новость? Уверяю Вас, что я, например, до такой степени родня всему русскому, что даже каторжные не испугали меня, — это был русский народ, мои братья по несчастью, и я имел счастье отыскать не раз даже в душе разбойника великодушие, потому собственно, что мог понять его; ибо был сам русский. Несчастие мое дало мне многое узнать практически, может быть, много влияния имела на меня эта практика, но я узнал практически и то, что я всегда был русским по сердцу. Можно ошибиться в идее, но нельзя ошибиться сердцем и ошибкой стать бессовестным, то есть действовать против своего убеждения. Но зачем, зачем я Вам всё это пишу? Ведь знаю, что ничего не выскажу в строчках, зачем же это писать! Скажу Вам еще кое-что о себе. В каторге я читал очень мало, решительно не было книг. Иногда попадались. Выйдя сюда, в Семипалатинск, я стал читать больше. Но все-таки нет книг и даже нужных книг, а время уходит. Не могу Вам выразить, сколько я мук терпел оттого, что не мог в каторге писать. А, между прочим, внутренняя работа кипела. Кое-что выходило хорошо; я это чувствовал. Я создал там в голове большую окончательную мою повесть. Я боялся, чтобы 1-я любовь к моему созданию не простыла, когда минут годы и когда настал бы час исполнения, — любовь, без которой и писать нельзя. Но я ошибся; характер, созданный мною и который есть основание всей повести, потребовал нескольких лет развития, и я уверен, я бы испортил всё, если б принялся сгоряча неприготовленный. Но, выйдя из каторги, хотя всё было готово, я не писал. Я не мог писать. Одно обстоятельство, один случай, долго медливший в моей жизни и наконец посетивший меня, увлек и поглотил меня совершенно. Я был счастлив, я не мог работать. Потом грусть и горе посетили меня. Я потерял то, что составляло для меня всё. Сотни верст разделили нас.* Я Вам не объясняю дела, может быть, когда-нибудь объясню; теперь не могу. Однако же я не был совершенно праздным. Я работал; но я отложил мое главное произведение в сторону.* Нужно более спокойствия духа. Я шутя начал комедию и шутя вызвал столько комической обстановки, столько комических лиц и так понравился мне мой герой, что я бросил форму комедии, несмотря на то что она удавалась, собственно для удовольствия как можно дольше следить за приключениями моего нового героя и самому хохотать над ним. Этот герой мне несколько сродни. Короче, я пишу комический роман, но до сих пор всё писал отдельные приключения, написал довольно, теперь всё сшиваю в целое.* Ну вот Вам реляция об моих занятиях: не мог не рассказать; это оттого, что заговорил с Вами и вспомнил наше старое, незабвенный друг мой. Да! Я много раз был счастлив с Вами: как же бы я мог Вас забыть! Вы пишете мне кое-что о литературе. За нынешний год я почти ничего не читал. Скажу Вам и свои наблюдения: Тургенев мне нравится наиболее — жаль только, что при огромном таланте в нем много невыдержанности.* Л. Т. мне очень нравится, но, по моему мнению, много не напишет (впрочем, может быть, я ошибаюсь).* Островского совсем не знаю, ничего не читал в целом, но читал много отрывков в разборах о нем. Он, может быть, знает известный класс Руси хорошо, но, мне кажется, он не художник. К тому же, мне кажется, он поэт без идеала. Разуверьте меня, пожалуйста, пришлите мне, ради Бога, что получше из его сочинений, чтоб я мог знать его не по одним критикам.* Писемского я читал «Фанфарон» и «Богатый жених», — больше ничего. Он мне очень нравится. Он умен, добродушен и даже наивен; рассказывает хорошо. Но одно в нем грустно: спешит писать. Слишком скоро и много пишет. Нужно иметь побольше самолюбия, побольше уважения к своему таланту и к искусству, больше любви к искусству. Идеи смолоду так и льются, не всякую же подхватывать на лету и тотчас высказывать, спешить высказываться. Лучше подождать побольше синтезу-с; побольше думать, подождать, пока многое мелкое, выражающее одну идею, соберется в одно большое, в один крупный, рельефный образ, и тогда выражать его. Колоссальные характеры, создаваемые колоссальными писателями, часто создавались и вырабатывались долго и упорно. Не выражать же все промежуточные пробы и эскизы? Не знаю, поняли ли Вы меня? Что же касается до Писемского, то, мне кажется, он мало сдерживает перо. Наши дамы-писательницы пишут как дамы-писательницы, то есть умно, мило и чрезвычайно спешат высказываться.* Скажите, почему дама-писательница почти никогда не бывает строгим художником? Даже несомненный, колоссальный художник George Sand не раз вредила себе своими дамскими свойствами. Много мелких Ваших стихов читал в журналах за всё время. Они мне очень нравились. Мужайте и работайте. Скажу Вам по секрету, по большому секрету; Тютчев очень замечателен; но… и т. д. Какой это Тютчев; не наш ли? Впрочем, многие из его стихов превосходны.*Прощайте, дорогой друг мой. Извините за бессвязность письма. В письме никогда ничего не напишешь. Вот почему я терпеть не могу m-me de Sévigné. Она писала уже слишком хорошо письма.* Кто знает? Может быть, когда-нибудь я обниму Вас. Дал бы Бог! Ради Бога, никому (вполне никому) не сообщайте письма моего. Обнимаю Вас.

Ваш Д<остоевский>.

47. A. E. Врангелю 23 марта 1856. Семипалатинск

Семипалатинск, 23 марта / 56 г. Пятница.

Добрейший, незаменимый друг мой Александр Егорович! Где Вы, что с Вами? и не забыли ли Вы меня? С следующего понедельника начинаю ждать от Вас обещанного письма с таким нетерпением, как будто счастья и осуществления всех настоящих надежд моих.* Под этим конвертом найдете Вы незапечатанные три письма: одно к брату, другое к ген<ерал>-ад<ъютанту> Эдуарду Ивановичу Тотлебену.* Не удивляйтесь! всё расскажу! А теперь приступаю прямо по порядку и начинаю с себя. Если б Вы только знали всю мою тоску, все мое уныние, почти отчаяние теперь, в настоящую минуту, то, право, поняли бы, почему я ожидаю Вашего письма как спасенья? Оно должно многое, многое разрешить в судьбе моей. Вы обещали мне написать в возможно скором времени по прибытии в Петербург и уведомить о всем том, чего я надеюсь и о чем Вы так братски хлопотали за меня целый год, — откровенно, не утаивая ничего, не прикрашивая истину и отнюдь не обнадеживая меня шаткими надеждами. Таких-то известий жду от вас, как жизни. Не показывайте моего письма никому, ради Бога. Уведомляю Вас, что дела мои в положении чрезвычайном. La dame (la mienne)[43],* грустит, отчаивается, больна поминутно, теряет веру в надежды мои, в устройство судьбы нашей и, что всего хуже, окружена в своем городишке (она еще не переехала в Барнаул) людьми, которые смастерят что-нибудь очень недоброе: там есть женихи. Услужливые кумушки разрываются на части, чтоб склонить ее выйти замуж, дать слово кому-то, имени которого еще я не знаю. В ожидании шпионят над ней, разведывают, от кого она получает письма? Она же всё ждет до сих пор известия от родных, которые там у себя, на краю света, должны решить здешнюю судьбу ее, — то есть возвратиться ли в Россию или переезжать в Барнаул. Письма ее последние ко мне во всё последнее время становились всё грустнее и тоскливее. Она писала под болезненным впечатлением: я знал, что она была больна. Я предугадывал, что она что-то скрывает от меня. (Увы! я этого Вам никогда не говорил: но еще в бытность Вашу здесь par ma jalousie incomparable[44] я доводил ее до отчаяния, и вот не потому-то она теперь скрывает от меня.) И что ж? Вдруг слышу здесь, что она дала слово другому, в Кузнецке, выйти замуж. Я был поражен как громом. В отчаянии я не знал, что делать, начал писать к ней, но в воскресенье получил и от нее письмо, письмо приветливое, милое, как всегда, но скрытное еще более, чем всегда.* Меньше прежнего задушевных слов, как будто остерегаются их писать. Нет и помину о будущих надеждах наших, как будто мысль об этом уж совершенно отлагается в сторону. Какое-то полное неверие в возможность перемены в судьбе моей в скором времени и, наконец, громовое известие: она решилась прервать скрытность и робко спрашивает меня: «Что, если б нашелся человек, пожилой, с добрыми качествами, служащий, обеспеченный, и если б этот человек делал ей предложение — что ей ответить?» Она спрашивает моего совета. Она пишет, что у нее голова кружится от мысли, что она одна, на краю света, с ребенком, что отец стар, может умереть, — тогда что с ней будет? Просит обсудить дело хладнокровно, как следует другу, и ответить немедленно. Protestation d’amour[45] были, впрочем, еще в предыдущих письмах, <нрзб> прибавляет, что она любит меня, что это одно еще предположение и расчет. Я был поражен как громом, я зашатался, упал в обморок и проплакал всю ночь. Теперь я лежу у себя <нрзб>. Неподвижная идея в моей голове! Едва понимаю, как живу и что мне говорят. О, не дай Господи никому этого страшного, грозного чувства. Велика радость любви, но страдания так ужасны, что лучше бы никогда не любить. Клянусь Вам, что я пришел в отчаяние. Я понял возможность чего-то необыкновенного, на что бы в другой раз никогда не решился… Я написал ей письмо в тот же вечер, ужасное, отчаянное. Бедненькая! ангел мой! Она и так больна, а я растерзал ее! Я, может быть, убил ее этим письмом. Я сказал, что я умру, если лишусь ее. Тут были и угрозы, и ласки, и униженные просьбы, не знаю что. Вы поймете меня, Вы мой ангел, моя надежда! Но рассудите: что же делать было ей, бедной, заброшенной, болезненно мнительной и, наконец, потерявшей всю веру в устройство судьбы моей! Ведь не за солдата же выйти ей. Но я перечел все ее письма последние в эту неделю. Господь знает, может быть, она еще не дала слово, и, кажется, так; она только поколебалась. Mais — elle m’aime, elle m’aime,[46] это я знаю, я вижу — по ее грусти, тоске, по ее неоднократным порывам письмах и еще по многому, чего не напишу Вам. Друг мой! я никогда не был с Вами вполне откровенным на этот счет. Теперь что мне делать! Никогда в жизни я не выносил такого отчаяния… Сердце сосет тоска смертельная, ночью сны, вскрикиванья, горловые спазмы душат меня, слезы то запрутся упорно, то хлынут ручьем. Посудите же и мое положение. Я человек честный. Я знаю, что она меня любит. Но что если я противлюсь ее счастью? С другой стороны, не верю я в жениха кузнецкого! Не ей, больной, раздражительной, развитой сердцем, образованной, умной, отдаться бог знает кому, который, может быть, про себя и побои считает законным делом в браке. Она добра и доверчива. Я ее отлично знаю. Ее можно уверить в чем угодно. К тому же сбивают с толку кумушки (проклятые) и безнадежность положения. Решительный ответ, то есть узнаю всю подноготную ко 2-му апреля, но, друг мой, посоветуйте же, что мне делать? Впрочем, к чему я спрашиваю Вашего совета? Отказаться мне от нее невозможно никак, ни в каком случае. Любовь в мои лета не блажь, она продолжается два года, слышите, два года, в 10 месяцев разлуки она не только не ослабела, но дошла до нелепости. Я погибну, если потеряю своего ангела: или с ума сойду, или в Иртыш! Само собой разумеется, что если б уладились дела мои (насчет манифеста),* то я был бы предпочтен всем и каждому; ибо она меня любит, в этом я уверен. Скажу же Вам, что у нас, на нашем языке (у меня с ней), называется устройством судьбы моей: переход из военной службы в статскую, место при некотором жалованье, класс (хоть 14-й) или близкая надежда на это и какая-нибудь возможность достать денег, чтобы прожить по крайней мере до устройства окончательного дел моих. Само собой разумеется, что выход из военной или поступление в статскую — хоть это только и без класса и без больших денег — сочтется с ее стороны за чрезвычайную надежду и воскресит ее. Я же с своей стороны объявлю Вам мои надежды; чего мне надобно наверно, чтоб отбить ее от женихов и остаться перед ней честным человеком, а потом уже спрошу Вас: чего мне ожидать из того, что мне надобно, что может сбыться, что не сбыться? — так как Вы в Петербурге и многое знаете, чего я не знаю.

Мои надежды, дорогой, бесценный и, может быть, единственный друг мой, Вы, чистое, честное сердце, — мои надежды — выслушайте их. Как ни думаю, они мне кажутся довольно ясными. Во-первых, неужели не будет никакой милости нынешним летом, по заключении мира* или при коронации? (Вот этого-то известия я и ожидаю от Вас теперь с судорожным нетерпением.) Второе, положим, то еще в области надежд; но неужели нельзя мне перейти из военной в статскую и перейти в Барнаул, если ничего не будет другого по манифесту? Ведь Дуров перешел же в статскую. Я Вам говорю, что уж этот один переход воскресит ее и она прогонит всех женихов; ибо в последнем и в предпоследнем письмах она пишет, что любит меня глубоко, что жених только расчет, что умоляет меня не сомневаться в любви ее и верить, что это только одно предположение, последнему я верю; может быть, ей предлагали и ее уговаривают, но она еще не дала слова; я справлялся о слухах, отыскивал их источник, и оказывается много сплетен. К тому же, если б дала слово, она бы мне написала. След<овательно>, это еще далеко не решено. Ко 2-му апрелю жду от нее письма. Я требовал полной откровенности и тогда узнаю всю подноготную. О друг мой! Мне ли оставить ее или другому отдать. Ведь я на нее имею права, слышите, права! Итак: переход мой в статскую службу будет считаться большою надеждою и ободрением. 3) Долго ли я буду без чина? Как Вы думаете? Неужели будет заперта моя карьера? Такие ли преступники, как я, получали всё? Не верю я тому! Верю, что через два года, если даже теперь ничего не будет, я ворочусь в Россию. Теперь самое важнейшее — деньги. Две вещи, одна — статья,* другая — роман, будут готовы к сентябрю.* Хочу формально просить печатать. Если позволят, то я на всю жизнь с хлебом. Теперь, не так как прежде, столько обделанного, столько обдуманного и такая энергия к письму! Надеюсь написать роман (к сентябрю) получше «Бедных людей». Ведь если позволят печатать (а я не верю, слышите: не верю, чтоб этого нельзя было выхлопотать), ведь это гул пойдет, книга раскупится, доставит мне деньги, значение, обратит на меня внимание правительства, да и возвращение придет скорей. А мне что надобно: 2–3 тысячи в год ассигнациями. Итак, честно ли я поступлю с ней или нет? Что ж, этого мало, что ли, для содержания нашего? Года через два возвратимся в Россию, она будет жить хорошо, и, может быть, даже наживем что-нибудь. Ну неужели, имев столько мужества и энергии в продолжение 6-ти лет для борьбы с неслыханными страданиями, я не способен буду достать столько денег, чтобы прокормить себя и жену. Вздор! Ведь, главное, никто не знает ни сил моих, ни степени таланта, а на это-то, главное, я и надеюсь. Наконец, последний случай: ну, положим, что еще год не позволят печатать?* Но я, при первой перемене судьбы, напишу к дяде, попрошу у него 1000 руб. серебр<ом> для начала на новом поприще, не говоря о браке; я уверен, что даст. Ну неужели не проживем на это году? А там дела уладятся. Наконец, я могу напечатать incognito и все-таки взять денежек. Поймите же, что все эти надежды только в том случае, если нынешнее лето ничего не будет (манифест). А что, если будет? Нет, я не подлец перед ней! А так как она сама упоминает, что рада без сожаленья бросить всех женихов для меня, если б только у нас уладились дела, то, значит, я еще ее избавлю от беды. Но что я говорю! Это решено, что я ее не оставлю! Она же погибнет без меня! Алекс<андр> Егорович, душа моя! Если б Вы знали, как жду письма Вашего! Может быть, в нем есть положительные известия, тогда пошлю его ей в оригинале, а если нельзя, вырву строки о надеждах на устройство судьбы моей и пошлю.

Но понимаете, в каких я теперь хлопотах! Есть у меня до вас много просьб: ради Христа, исполните все. 1-я просьба. Вы найдете тут письмо к Эд<уарду> Ив<ановичу> Тотлебену. Вот у меня какая идея: с этим человеком когда-то я был знаком хорошо; с братом его я друг с детства.* Еще за несколько дней до ареста моего я случайно встретился с ним, и мы так приветливо подали друг другу руки. Что же? Он, может быть, не забыл меня. Человек он добрый, простой, с великодушным сердцем (он это доказал), настоящий герой севастопольский, достойный имен Нахимова и Корнилова. Снесите ему мое письмо. Прочтите его сначала хорошенько. Вы, верно, заметите по тону моего письма к нему, что я колебался и не знал, как ему писать. Он теперь стоит так высоко, а я кто такой? Захочет ли вспомнить меня? На всякий случай я и написал так. Теперь: отправьтесь к нему лично (надеюсь, что он в Петербурге) и отдайте ему письмо мое наедине. Вы по лицу его тотчас увидите, как он это принимает. Если дурно, то и делать нечего; в коротких словах объяснив ему положение и замолвив словечко, откланяйтесь и уйдите, попрося наперед у него насчет всего этого дела секрета. Он человек очень вежливый (несколько рыцарский характер), примет и отпустит Вас очень вежливо, если даже и ничего не скажет удовлетворительного. Если же Вы по лицу его увидите, что он займется мною и выкажет много участия и доброты, о, тогда будьте с ним совершенно откровенны; прямо, от сердца войдите в дело; расскажите ему обо мне и скажите ему, что его слово теперь много значит, что он мог бы попросить за меня у монарха, поручиться (как знающий меня) за то, что я буду вперед хорошим гражданином, и, верно, ему не откажут. Несколько раз по просьбе Паскевича государь прощал преступников-поляков. Тотлебен теперь в такой милости, в такой любви, что, право, его просьба будет стоить Паскевичевой. Вообще же я во многом надеюсь на Вас. Вы скажете горячее слово, я уверен. Ради Бога, не откажите мне в этом. Напирайте собственно на то, чтоб мне оставить военную службу (но главное, если можно чего-нибудь более, то есть даже полного прощения, то не упускайте этого из виду). Нельзя ли, например, уволить меня с правом поступления в статскую 14-м классом и с возможностию возвратиться в Россию, а главное, печатать? Вообще прочтите внимательно мое письмо к Тотлебену. Нельзя ли будет пустить в ход стихотворение?* Я читал в газетах, что на обеде Майков говорил ему стихи.* Не знаком ли он с ним? Если так, то расскажите всё Майкову, под секретом, и попросите, чтоб и он попросил за меня Тотлебена и отправился бы к нему вместе с Вами. Не встретите ли как-нибудь младшего брата Тотлебена, Адольфа? Тот мне друг. Скажите ему обо мне, и тот бросится на шею к брату и будет умолять его хлопотать за меня. Само собою разумеется, Вы мое письмо к Тотлебену запечатайте в конверт и так подайте. Мне же как можно скорее пришлите уведомление обо всем этом, хорошо ли, худо ли будет. Но вот беда: чтоб Lamotte не уехал к тому времени по своему округу! Он поедет на месяц. Я думаю, не уедет! Кажется, наверно так. Поторопитесь отвечать мне. Боюсь еще одного: хорошо ли, например, принял письмо мое кн<язь> Одоев<ский>.* Не обескуражены ли Вы и, может быть, нехотя пойдете к Тотлеб<ену>. Ангел мой! Не оставляйте меня, не доводите меня до отчаяния!

2-я просьба. Напишите мне подробно и скорее: как Вы нашли моего брата? В каких он мыслях обо мне? Прежде это был человек, меня любивший горячо! Он плакал, прощаясь со мною. Не охладел ли он ко мне! Не изменил ли характера! Как грустно было бы мне это! Не обратился ли он весь в наживу денег и забыл всё старое? Не верится мне как-то этому. Но опять: чем же объяснить, что он не пишет иногда по 7 по 8 месяцев, пишет бог знает что, даже в бесцензурном письме с Хоментовским не отвечал ничего на мои вопросы, и так мало я вижу прежнего, задушевного! Никогда не забуду, что он сказал Хоментовскому, передавшему ему мою просьбу похлопотать за меня, что мне лучше оставаться в Сибири. В декабре мы писали (помните, через Вашего брата), я просил денег, прося их выслать на Ламота. Вы знаете, как я нуждался! Что ж, ни слуху ни духу! Я понимаю, что он может их не иметь, ибо он торгует, но в крайних случаях спасают человека. Притом же недолго я буду у них на шее и всё отдам. Притом же и прошу-то его об деньгах, помня его же слова при прощании со мною. В письме к нему, здесь приложенном, прошу его кроме тех 100 выслать мне еще, сколько может больше. Мне нужно это на всякий случай (если б я получил свободу, то тотчас же полетел бы в Кузнецк, а без денег этого сделать нельзя). Кроме того, если уедет она в Барнаул, уговорю ее принять от меня; я ведь Вам не могу написать, но мне нужны, нужны деньги до зарезу; один раз в жизни они только так бывают нужны. 300 руб. серебром спасли бы меня. Но даже 200 и то хорошо, включая сюда те 100, которые уже я просил в декабре. Разумеется, я это Вам пишу как другу, а Вы не вздумайте сами чем-нибудь помочь! Я и то перед Вами подлецом, должен Вам пропасть! Во всяком случае, перечтите мое письмо к брату. Этого, что теперь пишу к Вам, ему не показывайте. Но я его отсылаю за пояснениями к Вам: расскажите ему всё. Что, если он, подобно всевозможным дядюшкам и родным в романах, сердится на любовь мою к ней и отговаривает Вас помогать мне! Но ведь мне 35 лет. Что он думает? Что я его люблю из-за денег, которые он мне присылает. Вздор! У меня гордость есть. Я буду есть один хлеб, и погибнем я и она, но не надобно мне от него денег, посланных с таким чувством. Не хочу подаяния! Мне нужно брата, а не денег! Мы с ним когда-то и вздорили, но горячо любили друг друга, и, клянусь Вам, я бы голову за него отдал. У меня дурной характер, но когда дойдет до дела, тогда я стою за друзей. Когда нас арестовали, то уж тут, кажется бы, в первую минуту ужаса, позволительно бы подумать прежде всего о себе. Что же? Я думал только об нем, о том, как поразит арест его семью, как поразит его бедную жену;* я умолял третьего моего брата, которого арестовали ошибкой, не объяснять ошибки арестовавшим как можно долее и послать денег брату, полагая, что у него нет.* Неужели он забыл всё старое и рассердится на то, что я прошу много денег, и когда? Когда для меня самый критический момент всей жизни. Напишите, как он принял Вас, как Вы его нашли (откровенно), напишите его образ мыслей обо всем этом деле и слушайте только своего золотого сердца, добрейший друг; да будьте пооткровеннее с Майковым на мой счет. Это превосходный человек и меня любит. Разумеется, просите держать все в секрете. 3-я просьба. Ради Бога, поймите меня, помогайте мне, не думая, что я чем-нибудь могу повредить своей карьере моею любовью к ней, и 2-е) не подумайте, чтоб я поступал с нею нечестно, отвлекая ее от выгодного брака с другим, имея в виду только одну мою эгоистическую пользу. Нет ни выгоды ей в ее браке с другим, ни малодушного эгоизма во мне, и потому этого нельзя думать. В противном случае, клянусь, я готов жизнь мою за нее отдать и отказался бы от всех надежд моих в ее пользу. Рассудите: она в каждом письме своем и даже в последнем пишет, что любит меня более всего на свете, пишет, что сватающийся человек только расчет с ее стороны, и особенно умоляет меня верить, что это только еще одно предположение. Поймите же и ее положение. Она с жадностью ждет перемены в судьбе моей, и всё нет да нет ничего! Она приходит в отчаяние и, понимая, что она мать, что у ней есть ребенок, поколебалась на возможность, если мои дела не устроятся, выйти замуж. Еще две почты назад она писала мне, успокаивая мою ревность, что ни один из кузнецких не стоит моего пальца, что она хотела бы мне сказать что-то, но боится меня, что кругом нее интригуют всякие гады, что всё это так грубо делается, без малейшего знания приличий, уверяет в том же письме, что она более чем когда-нибудь чувствует, что я необходим ей, а она мне, и пишет: «Приезжайте скорее, вместе посмеемся». Конечно, посмеемся над проделками кумушек, давших себе слово выдать ее замуж. Но ведь она, бедная, слабая, всего боится. Ведь, наконец, собьют ее с толку, а главное, загрызут, если увидят, что она не поддается на их проделки, и она будет жить одна среди врагов. Поймите же, что это для нее смерть и гибель выйти там замуж! Я знаю, что если б малейшая надежда в судьбе моей — и она бы воскресла, укрепилась духом и, получив письмо отца (с разрешением), уехала бы в Барнаул или в Астрахань. Что же касается до меня, то, конечно, мы были бы с ней счастливы. В браке со мной она была бы всю жизнь окружена хорошими людьми и хорошим, большим уважением, чем с тем чиновником. Я сам ведь буду чиновник и скоро, может быть. Я уверен, что могу прокормить семью. Я буду работать, писать. Ведь если не будет теперь никаких даже милостей, все-таки можно будет перейти в штатскую, взять 14-й класс поскорее, получать жалование, а главное, я могу печатать, даже incognito печатать. Буду с деньгами. Наконец, ведь это всё не сейчас, а к тому сроку дело уладится. Знаете, что я ей отвечал и чего прошу у нее? Вот что: что так как раньше окончания траура, раньше сентября то есть,* она не может выйти замуж, то чтоб подождала и не давала тому решительного слова. Если же до сентября мое дело не уладится, то тогда, пожалуй, пусть объявит согласие. Согласитесь, что если б я бесчестно и эгоистически действовал с ней, то повредить бы ей не мог просьбой подождать до сентября. К тому же она любит меня. Бедненькая! Она измучается. Ей ли с ее сердцем, с ее умом прожить всю жизнь в Кузнецке бог знает с кем. Она в положении моей героини в «Бедных людях», которая выходит за Быкова (напророчил же я себе!). Голубчик мой! пишу Вам всё это для того, чтоб Вы действовали всем сердцем и всей душой в мою пользу. Как на брата надеюсь на Вас! Иначе я дойду до отчаяния! К чему мне жизнь тогда! Клянусь Вам, что я сделаю тогда что-нибудь решительное! Умоляю Вас, ангел мой! А если Вам когда-нибудь понадобится человек, которого надо будет послать за Вас в огонь и в воду, то этот человек готов, это я, а я не покидаю тех, кого люблю, ни в счастье, ни в беде, и доказал это! и потому, ангел мой, 4-я просьба. Ради Бога, не теряя времени, напишите ей в Кузнецк письмо и напишите ей яснее и точнее все надежды мои. Особенно если есть что-нибудь положительное в перемене судьбы моей, то напишите это ей во всех подробностях, и она быстро перейдет от отчаяния к уверенности и воскреснет от надежды, напишите всю правду и только правду. Главное, подробнее. Это очень легко. Вот так: «Мне передал Ф<едор> М<ихайлович> Ваш поклон (она Вам кланяется и желает счастья), — так как, я знаю, Вы принимаете большое участие в судьбе Ф<едора> М<ихайловича>, то спешу порадовать Вас, есть вот такие-то известия и надежды для него…» и т. д. Наконец: «Я много думал о Вас. Поезжайте в Барнаул, там Вас примут хорошо» и т. д. Вот так и напишите, да еще: она писала мне, что Вы, уезжая, ей написали. Очень рада и благодарна, что Вы ее не забыли, но пишет, что ничего не видно из письма Вашего, что ей хорошо будет в Барнауле, что Вы даже не пишете, согласен ли Барнаул принять меня, и что она не знает поэтому: не примут ли ее с досадою, как попрошайку, когда она явится туда. Верно, Вы были в хлопотах и расстройстве сами, когда так неполно и вскользь ей написали. Понимаю это и не ропщу на Вас. Но, ради Бога, поправьте теперь дело. Для меня, для меня это сделайте, мой ангел, брат мой, друг мой! Спасите меня от отчаяния! ведь Вы больше чем кто другой могли бы понять меня!

Наконец: ради Христа, уведомьте меня обо всем ходе дел моих как можно подробнее и поскорее; в этом полагаюсь совершенно на Вас. Уговаривайте брата помогать мне, действуйте перед ним как ходатай за меня. Внушите ему, что я только осчастливлю себя браком с нею, что нам немного надо, чтоб жить, и что у меня достанет энергии и силы, чтоб прокормить семью. Что если позволят писать и печатать, тогда я спасен, что я не буду им никому в тягость, не буду просить их помогать себе, и, главное: не сейчас же я женюсь, а выжду чего-нибудь обеспеченного. Она же с радостию подождет, только бы имела надежду на верное устройство судьбы моей. Скажите тоже, что мне 35 лет и что во мне благоразумия хватит на 10-х. Прощайте, дорогой мой, голубчик мой! Да! забыл! Ради Христа, поговорите с братом о денежных делах моих. Уговорите его помочь мне последний раз. Поймите — в каком я положении. Не оставляйте меня! Ведь такие обстоятельства, как мои, только раз в жизни бывают. Когда же и выручать друзей, как не в такое время. Обнимаю, целую Вас. Что Ваши дела? Ведь я ничего-то о Вас не знаю! Жду с нетерпением письма от Вас. С сожалением кончаю письмо; теперь опять я один с моими слезами, сомнениями и отчаянием.

Напишите мне, ради Бога: Катерина Осиповна в Петербурге или нет? Похлопочите о моих и ее делах у Гернгроссов.* Прощайте; обнимаю и целую Вас еще раз! Вы надежда моя, Вы спаситель мой!

Ваш Д<остоевский>.

48. M. M. Достоевскому 24 марта 1856. Семипалатинск

Семипалатинск, 24 марта / 56.

Брат и друг мой, милый и дорогой мой Миша, письмо это передаст тебе Ал<ександр> Егор<ович> Вранг<ель>. Пишу к тебе, а за подробностями отсылаю к Ал<ександру> Ег<оровичу>, с которым, полагаю, ты хорошо познакомился. Мало что упишешь в нескольких строчках письма, добрый друг мой! Мне бы хотелось видеть тебя, говорить с тобой, и душа в душу, пересказать тебе всё, что теперь меня волнует и мучает. Скажу тебе одно: никогда столько грусти, тоски и отчаяния не было в жизни моей, как теперь! Тебя прошу о помощи: не оставляй хоть ты меня в эту минуту. Ал<ександр> Ег<орович> многое расскажет тебе. В письме с ним я писал уже тебе об одной даме, с которой был знаком в Семипалатинске, которая переехала с мужем в Кузнецк, где муж ее и умер. Писал тоже тебе о надеждах моих, о любви нашей. Друг мой милый! Эта привязанность, это чувство к ней для меня теперь всё на свете! Я живу, дышу только ею и для нее. В разлуке с ней мы обменялись клятвами, обетами. Она дала мне слово быть женой моей. Она меня любит и доказала это. Но теперь она одна и без помощи. Родители ее далеко (они ей помогают, присылают денег). Видя, что так долго не разрешается судьба моя, нет ничего, чего мы вместе с ней ожидали, что облегчение судьбы моей еще сомнительно (хотя я уверен в нем), она впала в отчаяние, тоскует, грустит, больна. В маленьком этом городишке интригуют. Ее осаждают просьбами выйти замуж, все вдруг сделались Кочкаревыми.* Если она не даст слова, все сделаются ее врагами. Ее сбивают, указывают на беспомощность ее положения, и вот она наконец, долго таившись от меня, написала мне об этом. Пишет, что любит меня больше всего на свете, что возможность выйти замуж за другого еще одно предположение, но спрашивает: «Что ей делать?» — и молит меня, чтоб я не оставил ее в эту критическую минуту советом. Это известие меня поразило как громом. Я истерзан мучениями. Что, если ее собьют с толку, что, если она погубит себя, она, с чувством, с сердцем, выйдя за какого-нибудь мужика, олуха, чиновника, для куска хлеба себе и сыну она только могла бы это сделать! Но каково же продать себя, имея другую любовь в сердце. Каково же и мне? Может быть, накануне переворота в судьбе моей и ее устройства по-новому. Потому что я слишком обнадежен, чтоб потерять надежду. Если не теперь, то когда-нибудь я достигну полного устройства дел моих, а теперь если не всё, то немногое могло бы спасти нас обоих! А это немногое так возможно и скоро! Я здесь даже нашел людей, которые готовы дать мне место,* а всегда можно добиться перехода из военной в статскую службу. Меня даже могут перевесть 14 классом (меня, наприм<ер>, обнадеживали, что на следующий год меня могут представить в офицеры). Я получу место, жалование. Если бы даже не было никакой милости нынешним летом* и все старания обо мне остались бы тщетными, то даже этот переход в статскую службу уладил бы мои дела окончательно.* А это-то уже возможно! Наконец, конечно, жалованье было бы малое, но я могу сам добывать деньги, я бы добился до позволения печатать. Полежаев, Марлинский печатали же. Тогда я и обеспечен и по-здешнему даже богат (от литературы я многого ожидаю. Представь себе сочинение замечательное, как «Бедные люди»; и тогда на меня все обратят внимание даже свыше). Наконец: если б нынешнюю зиму, в которую я располагаю просить о позволении напечатать роман и одну статью, над которою сижу теперь,* если б несмотря на мои убеждения, что достигну этого позволения, — если б мне и отказали, то 1-й год брака я бы мог обеспечить себя и жить, не прибегая, наприм<ер>, к тебе с просьбою помочь; ибо если б переменилась судьба моя хоть как-нибудь, то я имею намерение обратиться к дяде и попросить его (не говоря о браке) помочь мне для начала новой жизни. Даст! Я уверен в том. Теперь посуди сам мое положение. Ее надо обнадежить, уверить, спасти; я далеко от нее; на письмах дело ладится плохо. Пойми же мое отчаяние! Пойми и то, брат (ради Христа, будь мне братом и пойми, что это не 20-летняя страсть, что мне 35 лет скоро, что я умру с тоски, если потеряю ее!), что всю жизнь мою хотел я посвятить на то, чтоб сделать ее счастливою. Я не могу тебе написать ни моих надежд, ни моего отчаяния. Мы более 6 лет не видались. Поймем ли мы друг друга так, как надо, как брат понимает брата? Любишь ли ты меня по-прежнему, не изменился ли ты, — не знаю этого ничего! Друг мой, ангел мой! Есть у меня надежда, уверенность, что ты все-таки брат мне! Спаси меня! помоги мне! Есть у меня до тебя 2 просьбы, одна ничтожная, другая важная, но обе, исполненные, помогли бы мне, и ты бы сделал мне благодеяние, слышишь, брат, благодеяние! Вот эти просьбы (умоляю тебя, не откинь их и исполни как можно скорее. Вспомни, что, может быть, и я буду тебе полезен, что не забывал же и я тебя в критическом случае. Ты знаешь, что я люблю тебя. Брат, ангел мой, помоги же мне! Неужели все, все оставят меня!): 1-е, о чем прошу тебя. У ней есть сын, мальчик, которому едва только минуло 8 лет. Когда умер муж, она, как мать, как заброшенная на край света и, наконец, как слабая женщина, пришла в страшное отчаяние о судьбе ребенка. Я ее обнадеживал. Старик-отец писал ей, что он не оставит внука, отдаст его в гимназию и потом в университет. Но что будет, думает она, если умрет старик, тогда кто будет содержать сына? И потому она думает, что лучше будет отдать его в корпус, где нынче так прекрасно воспитывают и где правительство не оставляет своих воспитанников уже всю жизнь, даже во время службы, раз уже взяв их на свое попечение. По чину мужа его нельзя иначе отдать, как в Павловский корпус.* Я вполне согласился с нею и сказал ей, что Голеновский, мой родственник, занимает в этом корпусе значительное место,* что он имел бы особое попечение за ребенком и его нравственностию и что, наконец, ты, как родной брат мне, не отказал бы исполнить мою усердную просьбу хоть иногда брать ребенка по воскресеньям к себе. Таким образом не остался бы он совершенным сироткой, посещал бы хороший дом, где видел бы хорошие примеры, и таким образом ей можно было быть спокойною и за развитие его характера и нравственности. Когда же она дала мне слово быть моею женою, я подтвердил ей, что буду хлопотать у родных моих о ее сыне, и в случае если она достигнет поместить его в Павловский корпус (что она сделает и сама, не утруждая никого просьбами), то родные мои, некоторым образом уже как родные и ее сыну, примут в нем и участие более горячее, более родственное. Это ей было очень приятно. Она, бедная, была в такой тоске. Скажу тебе, милый мой, что я действительно надеялся крепко на тебя. Что бы стоило тебе в самом деле иногда взять его к себе в воскресенье. Не объел же бы тебя бедненький сиротка. А за сиротку тебе Бог еще больше подаст. К тому же, когда-то твоего брата, который был в изгнании, в несчастье, заброшенный на край света, оставленный всеми, отец и мать этого ребенка приняли у себя как брата родного, кормили, поили, ласкали и сделали его судьбу счастливее. К тому же самое поступление мальчика еще не скоро будет, ему еще только 8 лет. Теперь пойми меня: я хочу просить тебя, чтоб ты написал ей в этом смысле. Именно так: «М<илостивая> г<осударыня> Марья Дмитриевна! Брат мой, Ф<едор> М<ихайлович> Д<остоевский>, много раз писал мне, как радушно, с каким родственным участием был он принят Вами и Вашим покойным мужем в Семипалатинске. Нет слов, чтобы изъявить Вам всю благодарность за то, что Вы сделали бедному изгнаннику. Я его брат и потому могу это чувствовать. Давно уже хотел я благодарить Вас. Брат уведомил меня, что Вы намерены поместить Вашего сына, когда выйдут ему лета, в Павловск<ий> корпус. Если когда-нибудь он там будет и если я хоть чем-нибудь могу облегчить одиночество ребенка на случай, если б он не имел в Петербурге ни родных, ни знакомых, то, поверьте, я почту себя счастливейшим человеком, тем более что хоть этим могу выказать Вам живейшую благодарность за радушный прием моего брата в Вашем доме. Поверьте еще, что всё, что писал мне брат о Вас и знакомстве с Вашим домом, было мне чрезвычайно приятно и наполнило сердце мое радостию за моего бедного брата. Нет слов, чтобы выразить Вам всё мое уважение. Позвольте пребыть и т. д.»

На эту тему прошу тебя написать покороче и получше. Пойми, что ты для меня можешь сделать, тем более что это тебе ничего не стоит. Ты вольешь в нее надежду. Она увидит, что она не оставлена, а главное, страшно поможешь мне в делах моих. Ибо расположение родных моих к ней для нее теперь чрезвычайно важно, ибо я уведомил ее, что писал тебе о возможности нашего брака. Само собою разумеется, об этом браке ни слова. Адресовать: Ее высок<облагородию> М<арии> Дм<итриевне> Исаевой, в город Кузнецк, Томскойгубернии.

Ради Христа, сделай это для меня, брат. Ты мне сделаешь, повторяю, благодеяние. На коленях прошу тебя об этом. Не убей меня отказом! 2-я просьба важная. Я уже писал тебе, друг мой, что я в страшной нужде и просил у тебя 100 руб. сереб<ром>. Ни слуху ни духу от тебя. Боже мой! Что, если я надоел тебе, что ты рад от меня совсем отвязаться, а я пишу тебе такие письма! Но я решаюсь писать тебе еще раз и просить у тебя огромной помощи. Друг мой! Мне нужно так много денег, что и вымолвить страшно. Но я последний раз прошу у тебя, более никогда в жизни тебя не буду беспокоить и при 1-м обороте счастья всё отдам тебе.

Мне нужно кроме тех 100 руб., которые я просил у тебя, еще 200 руб. Послушай, брат! Помнишь, ты то время, когда ты женился? Не поделился ли я с тобой последним тогда? Знаю, не упрекай меня в неблагодарности! Ты мне столько передавал за всю жизнь мою денег, что мое ничего против твоего. Но всё хорошо вовремя. К тому же неужели бы ты мог быть способен отказать в помощи брату в таком несчастии. Теперь пойми, что никогда еще в жизни моей не было такой ужасной минуты! Эти деньги могли бы помочь мне в самом критическом обстоятельстве. Если нельзя 300, то пришли 200. Но, ради Бога, пришли! Более не буду тебя беспокоить.*

Я надеюсь на перемену моей судьбы и убежден, что скоро в состоянии буду добывать себе хлеб. Брат! Еще я хотел сказать тебе кое-что, но мне так грустно, так грустно! Брат, неужели ты ко мне изменился! Как ты холоден, не хочешь писать, в 7 месяцев раз пришлешь денег и 3 строчки письма. Точно подаяние! Не хочу я подаяния без брата! Не оскорбляй меня! Друг мой! Я так несчастлив! Так несчастлив! Я убит теперь, истерзан! Душа болит до смерти. Я долго страдал, 7 лет всего, всего горького, что только выдумать можно, но наконец есть же мера страданию! Не камень же я! Теперь всё это переполнилось. Ангел мой! Если я тебя оскорбляю упреками и если я несправедлив к тебе, то на коленях прошу у тебя прощения. Не сердись на меня, мне ведь так тяжело! Не будь ко мне так небрежен! Помоги, услышь меня!

Радушный братский поклон мой Эмилии Федоровне и всему семейству. Ради Христа, никому ни слова о моих намерениях насчет женитьбы. Напиши письмо к М<арье> Д<митриевне> как можно скорее, не задерживая, и как можно почтительнее. Эта женщина стоит того!

49. Э. И. Тотлебену 24 марта 1856. Семипалатинск

Ваше превосходительство Эдуард Иванович,

Простите меня, что осмеливаюсь утруждать Ваше внимание письмом моим. Боюсь, что, взглянув на подпись его, на имя, Вами, вероятно, забытое, — хотя я когда-то (очень давно) и имел честь быть Вам известным,* — боюсь, что Вы рассердитесь на меня и на дерзость мою и бросите письмо, не прочитав его. Умоляю Вас, будьте ко мне снисходительнее. Не обвиняйте меня в том, что я не понимаю всей неизмеримой разницы между моим положением и — Вашим. В моей жизни было слишком много печального опыта, чтоб я мог не понять этой разницы. Я очень хорошо понимаю и то, что не имею никакого права припоминать теперь, что был когда-то Вам известен, припоминать с тем, чтоб считать это хоть за одну тень права на внимание Ваше. Но я так несчастен, что почти поневоле поверил надежде, что Вы не закроете своего сердца для несчастного изгнанника, подарите ему хоть одну минуту внимания и, может быть, благосклонно выслушаете его.

Я просил передать Вам это письмо барона Александра Егоровича Врангеля. В бытность свою здесь, в Семипалатинске, он сделал для меня столько, сколько родной брат не мог бы сделать. Я так счастлив был его дружбой! Он знает все мои обстоятельства. Я просил его передать Вам письмо мое лично. Он сделает это, несмотря на то что не имеет удовольствия знать Вас и на то, что я даже не имею возможности уверить его, что письмо будет принято Вами снисходительно. Сомнение, понятное в сердце человека, бывшего каторжником. Я имею к Вам огромную просьбу, только робкую надежду, что она будет Вами услышана.

Может быть, Вы слышали о моем аресте, суде и высочайшей конфирмации, последовавшей по делу, в котором я был замешан в 1849 году. Может быть, Вы обратили на судьбу мою некоторое внимание. Я основываю предположение это на том, что с младшим братом Вашим, Адольфом Ивановичем, я был очень дружен, почти с детских лет любил его горячо. И хотя я с ним не видался в последнее время, но уверен, что он пожалел обо мне и, может быть, передал Вам мою грустную историю. Я не осмеливаюсь утруждать Вашего внимания рассказом об этом деле. Я был виновен, я сознаю это вполне. Я был уличен в намерении (но не более) действовать против правительства. Я был осужден законно и справедливо; долгий опыт, тяжелый и мучительный, протрезвил меня и во многом переменил мои мысли. Но тогда — тогда я был слеп, верил в теории и утопии. Когда я отправлялся в Сибирь, у меня по крайней мере оставалось одно утешение: что я вел себя перед судом честно, не сваливал своей вины на других и даже жертвовал своими интересами, если видел возможность своим признанием выгородить из беды других.* Но я повредил себе: я не сознавался во всем и за это наказан был строже. Я, может быть, мог бы принести некоторое оправдание. Перед тем я был два года сряду болен, болезнию странною, нравственною. Я впал в ипохондрию. Было даже время, что я терял рассудок. Я был слишком раздражителен, с впечатлительностию, развитою болезненно, со способностию искажать самые обыкновенные факты и придавать им другой вид и размеры. Но я чувствовал, что, хотя эта болезнь и имела сильное враждебное влияние на судьбу мою, она была бы очень плохим оправданием и даже унизительным. Да я и не сознавал тогда этого хорошо. Простите меня за такие подробности. Но будьте великодушны и выслушайте меня до конца.

Для меня настала каторга — 4 года грустного, ужасного времени. Я жил с разбойниками, с людьми без человеческих чувств, с извращенными правилами, не видал и не мог видеть во все эти 4 года ничего отрадного, кроме самой черной, самой безобразной действительности. Я не имел подле себя ни одного существа, с которым бы мог перемолвить хоть одно задушевное слово; я терпел голод, холод, болезни, работу не по силам и ненависть моих товарищей-разбойников, мстивших мне за то, что я был дворянин и офицер. Но, клянусь Вам, не было для меня мучения выше того, когда я, поняв свои заблуждения, понял в то же время, что я отрезан от общества, изгнанник и не могу уже быть полезным по мере моих сил, желаний и способностей. Я знаю, что я был осужден справедливо, но я был осужден за мечты, за теории…

Мысли и даже убеждения меняются, меняется и весь человек, и каково же теперь страдать за то, чего уже нет, что изменилось во мне в противоположное, страдать за прежние заблуждения, которых неосновательность я уже сам вижу, чувствовать силы и способности, чтоб сделать хоть что-нибудь для искупления бесполезности прежнего, и — томиться в бездействии!

Теперь я солдат, служу в Семипалатинске и нынешним летом произведен в унтер-офицеры.* Я знаю, что многие приняли и принимают во мне искреннее участие, что за меня хлопотали и просили. Меня обнадеживали и обнадеживают. Монарх добр, милосерд. Я знаю, наконец, что трудно тому, кто решился доказать, что он честный человек и желает сделать что-нибудь доброе, хоть когда-нибудь не достичь своей цели. Что-нибудь и я могу сделать! Не без способностей же я, не без чувств, не без правил!.. Великая, огромная просьба есть у меня до Вас, Эдуард Иванович! Одно только затрудняет меня: я не имею никакого права беспокоить Вас собою. Но у Вас благородное, возвышенное сердце! Об этом можно говорить; Вы так славно доказали это еще недавно, в виду целого света!* Я уже давно, раньше других, имел счастье получить о Вас это мнение и уже давно-давно научился уважать Вас. Ваше слово может много значить теперь у милосердного монарха нашего, Вам благодарного и Вас любящего. Вспомните о бедном изгнаннике и помогите ему! Я желаю быть полезным. Трудно, имея в душе силы, а на плечах голову, не страдать от бездействия. Но военное звание — не мое поприще. Я готов тянуться из всех сил; но я больной человек, и, кроме того, я чувствую, что я более склонен к другому поприщу, более сообразному с моими способностями. Вся мечта моя: быть уволенным из военного званья и поступить в статскую службу где-нибудь в России или даже здесь; иметь хоть некоторую свободу в избрании себе места жительства. Но не службу ставлю я главною целью жизни моей. Когда-то я был обнадежен благосклонным приемом публики на литературном пути. Я желал бы иметь позволение печатать. Примеры тому были: политические преступники, по благосклонному к ним вниманию и милосердию, получали позволение писать и печатать еще прежде меня. Звание писателя я всегда считал благороднейшим, полезнейшим званием. Есть у меня убеждение, что только на этом пути я мог бы истинно быть полезным, может быть, и я обратил бы на себя хоть какое-нибудь внимание, приобрел бы себе опять доброе имя и хотя несколько обеспечил свое существование, ибо я ничего не имею, кроме некоторых и очень небольших, может быть, литературных способностей. Не скрою от Вас, что кроме теперешнего желания моего переменить свою участь на другую, более соответствующую моим силам, одно обстоятельство, от которого, может быть, зависит счастье всей моей жизни (обстоятельство чисто личное),* побудило меня попробовать осмелиться напомнить Вам о себе. Не всего разом прошу я, но только возможности выйти из военной службы и права поступить в статскую.

Прочтя эти просьбы мои, не обвините меня в малодушии! Я столько перенес страданий, что, право, доказал одною возможностью их перенесть и терпение, и даже некоторую долю мужества. Но теперь я упал духом и сам чувствую это. Я всегда считал за малодушие беспокоить собою других, кого бы то ни было. Тем более мне беспокоить собою Вас. Но имейте жалость ко мне, умоляю Вас! Я мужественно переносил до сих пор мое бедствие. Теперь же обстоятельства сломили меня, и я решился на попытку, только на попытку. Мысль писать Вам и просить Вас о себе не приходила ко мне прежде, клянусь Вам. Мне как-то совестно и тяжело было бы напомнить Вам о себе. С самым бескорыстным и восторженным чувством следил я всё это последнее время за подвигом Вашим. Если б Вы знали, с каким наслаждением говорил я о Вас другим, Вы бы поверили мне. Если б Вы знали, с какою гордостию припоминал я, что имел честь знать Вас лично! Когда здесь узнали об этом, то меня закидали вопросами о Вас, и мне было так приятно говорить о Вас! Я не боюсь Вам написать это. Ваш подвиг так славен, что даже такие слова не могут показаться лестью. Податель письма этого может засвидетельствовать перед Вами искренность и бескорыстие чувств моих к Вам. Благодарность русского к тому, кто в эпоху несчастья покрыл грозную оборону Севастополя вечной, неувядаемой славой, — понятна. Но, повторяю, и в мыслях моих не было беспокоить Вас собою. Но теперь, в минуту уныния и не зная, к кому обратиться, я припомнил, как Вы были со мною всегда радушны, просты и ласковы. Я припомнил Вас всегда с смелыми, чистыми и возвышенными движениями сердца и — поверил надежде. Мне подумалось: неужели Вы оттолкнете меня теперь, когда Вы ступили на такую славную и высокую степень, а я упал так низко-низко? Простите же смелость мою; особенно простите меня за это длинное (слишком длинное, я понимаю это) письмо, и если что можете сделать для меня, умоляю Вас, сделайте.

У меня есть до Вас еще одна чрезвычайная просьба, в которой, умоляю Вас, не откажите мне. Когда-нибудь напомните обо мне Вашему брату Адольфу Ивановичу и передайте ему, что я его люблю по-прежнему; что во время 4-хлетней каторги, перебирая в уме всю прежнюю жизнь мою, день за днем, час за часом, я не раз встречал его в моих воспоминаниях… Но он знает, что я люблю его! Я помню, он был очень болен в последнее время. Здоров ли он? Жив ли он? Простите и за эту просьбу. Но я не знаю, через кого бы я мог исполнить это давнишнее желание мое, и — обратился к Вам.

Я знаю, что, написав это письмо, я сделал новую вину против службы. Простой солдат пишет к генерал-адъютанту! Но Вы великодушны, и Вашему великодушию вверяю себя.*

С глубочайшим уважением и с искренним благодарным чувством русского осмеливаюсь пребыть Вашего превосходительства всепокорнейшим слугою.

Федор Достоевский.

Семипалатинск.

24 марта 1856 года.

50. А. Е. Врангелю 13 апреля 1856. Семипалатинск

Семипалатинск, 13 апреля 1856 г.

Спешу Вам отвечать на Ваше милое, добрейшее письмо, добрый друг мой, которое Вы мне написали от 12 марта и которым я был обрадован 3-го дня. А я так нетерпеливо ждал от Вас известия. Но в последнее время и надеяться перестал на скорое полученье; ибо Демчинский, приехавший недели две тому из России, говорил, что Вы промешкали в Казани, а потом сюда писали из Москвы (Спиридонову), что Вы только день или два пробыли в Москве и отправились уже 9 марта в Петербург. По всем этим слухам я и рассчитывал, что получу, самое раннее, на Святой;* и вот получил раньше! Вы не поверите, как Вы меня обрадовали и как мне нужно было Ваше письмо. А в том, что я его получу от Вас, в уверенности, что Вы меня не забудете и будете стараться обо мне, — в этом у меня и мысли не было усумниться, подумать, что Вы меня забудете. Я знаю Вас, добрейшее, благороднейшее сердце, и недаром же я Вас так любил. Вы не поверите, в каком положении я был всё это последнее время… Но об этом потом, а для порядка начну сначала с Вашего письма, добрейший мой Александр Егорович. Вы начинаете тем, что, несмотря на многие развлечения, не могли забыть своего сердечного горя. Верю, мой друг; это не так скоро забывается; теперь я это очень хорошо знаю, да и вообще много узнал, чего прежде и не предполагал, чтоб так оно было. Но, признаюсь Вам, крайне бы желал узнать, что теперь именно между вами; ибо об этих делах, с самого письма Вашего из Ялуторовска, не имею понятия. Теперь Вы, конечно, имеете на этот счет, может быть, уже решительное мнение, ибо, сколько я Вас понял, эта особа, может быть, уже приехала в Петербург.* Но, по крайней мере, Вы теперь в кругу родных; как я рад, что с отцом Вашим Вы сошлись. Ради Христа, не нарушайте этого согласия. Рассчитывайте на дальнейшее и имейте в виду. Вам уже пора, по моему мнению, начать рассчитывать и распределять свое будущее. Я вовсе не хочу сказать, чтоб Вы поступали против своих настоящих чувств и мыслей. Вас, например, Вы пишете, хотят женить. Выгодно, но ведь не одни деньги в жизни. Всё это давно уже известно и об этом нечего говорить. Всякий поступает по совести, а порядочный человек по совести и рассчитывает. Пишете Вы, добрейший и незабвенный друг мой, что в июле рассчитываете быть в Сибири и проехать через Семипалатинск. Вы не поверите, как я обрадовался, что Вы не переменили своих намерений и хотите возвратиться в Сибирь, а к зиме даже располагаете устроиться в Барнауле. Я Вас буду ждать, как солнца. Но, друг мой, правда ли те слухи, которые здесь распространились о Вас: именно, что будто бы корпусный команд<ир> назначил Вас к себе, в Омск, чиновником по особым поручениям (рассказывают, что он был очень удивлен, что Вы не проехали через Омск), именно тем, чем Вы не хотели быть. Тогда, пожалуй, чтоб избегнуть этого и если не будет уже возможности переменить, Вы останетесь в Петербурге, а не поедете сюда! Впрочем, Вы теперь уже об этом знаете. Вам, верно, написали отсюда. Ради Бога, друг мой, ради Бога, уведомьте наверно, если можно. Приедете ли Вы или нет, когда, куда, чем приедете сюда и как Вы надеетесь устроить свои дела в Петербурге. Кроме того, что я алчу Вас видеть, Вы мне теперь необходимы как воздух, да и всегда мне необходимы были, и я это помню. — Вы не поверите, как я обрадовался тому, что мой брат Вам понравился и что Вы, кажется, сойдетесь с ним. Сделайте это, ради Бога; не раскаетесь.* Как я рад, что он всё тот же и любит меня. Много я Вам написал о моих сомнениях даже на его счет в прошлом письме.* Но если б Вы знали, в каком грустном, в каком ужасном я был положении и как я раскаиваюсь в моих предположениях насчет брата. Скажите ему, что я его целую; не пишу ему потому, что и вам-то едва успеваю ответить. Напишу ему скоро письмо официальное, в котором будет: жив, здоров — и только. Что написать в официальном письме, кроме этого? Но в следующем письме к Вам напишу и ему. В прошлом письме я просил у него еще 100 руб. Не для меня, мой друг, а для всего, что только теперь есть у меня самого дорогого в жизни, и, главное, на всякий случай. Если только он может исполнить мою просьбу, пусть исполнит, и Господь его наградит за это, а он меня, может быть, этим осчастливит и избавит от отчаянья. Как знать, что случится. К тому же, если позволят печатать, тогда я уже буду с своими деньгами и начну новую жизнь и не буду беспокоить, что у меня всегда было на сердце, ибо брат сам добывает себе трудом кусок хлеба. Писал я Вам, друг мой, сходить к Тотлебену и отдать мое письмо. Теперь Вы уже, может быть, это сделали. Вы не поверите, с каким замиранием сердца буду ждать на этот счет Вашего ответа. Заранее благодарю Вас за всё, что Вы для меня делаете. Только, ради Христа, не обнадеживайте понапрасну меня, из желания меня успокоить. Факты, одни факты напишите мне.

Просил и Вас и брата написать к Марье Дмитриевне и, если возможно, поскорее. Повторяю мою просьбу; ради Бога, сделайте это. Вы пишете, что готовится что-то из милостей для нас, но что именно — это держат в секрете. Сделайте милость, друг мой бесценный, нельзя ли хоть что-нибудь узнать заране относительно меня. Это мне нужно, нужно! Если что узнаете, сообщите немедленно. О Кавказе я и не думаю.* О барнаульском батальоне тоже. Теперь всё это пустяки. Вы пишете, что все любят царя. Я сам обожаю его. Производство мое мне лично очень важно, сознаюсь. Но если ждать офицерства, то это ждать еще долго, а мне хоть что бы нибудь теперь, при коронации. Самое лучшее и здравое, конечно, хлопотать о позволении печатать. Я думаю переслать Вам в скором времени стихи на коронацию, частным образом. Но пойдут они тоже и официальным путем. Вы, верно, встретитесь с Гасфортом. Он ведь едет на коронацию. Не поговорите ли Вы ему, чтоб он сам представил мои стихи?* Нельзя ли будет это сделать? Уведомьте тоже меня, до которого времени можно будет писать к Вам, ибо если Вы оставите Петербург, то нехорошо будет, если письма пропадут. Я говорил Вам о статье об России. Но это выходил чисто политический памфлет. Из статьи моей я слова не захотел бы выкинуть. Но вряд ли позволили бы мне начать мое печатание с памфлета, несмотря на самые патриотические идеи. А выходило дельно, и я был доволен. Сильно занимала меня статья эта! Но я бросил ее. Ну, как откажут напечатать! К чему же пропадать моим трудам? А теперь мне время дорого, чтоб тратить его понапрасну, из удовольствия писать для себя. Да и политические обстоятельства изменились.* И потому я присел за другую статью: «Письма об искусстве». Е<е> в<ысочество> Мария Николаевна — президент Академии. Хочу просить позволения посвятить статью мою ей и напечатать без имени. Статья моя — плод десятилетних обдумываний. Всю ее до последнего слова я обдумал еще в Омске. Будет много оригинального, горячего. За изложение я ручаюсь. Может быть, во многом со мной будут не согласны многие. Но я в свои идеи верю, и того довольно. Статью хочу просить прочесть предварительно Ап. Майкова. В некоторых главах целиком будут страницы из памфлета. Это собственно о назначении христианства в искусстве.* Только дело в том, где ее поместить? Напечатать отдельно — купят 100 человек, ибо это не роман. В журналах дадут деньги. Но «Современник» был всегда мне враждебен. «Москвитянин» тоже.* «Русский вестник» напечатал вступление к разбору Пушкина Каткова, где идеи совершенно противуположные моим.* Остаются одни «Отечест<венные> записки», но что делается с «Отечеств<енными> записками» теперь — я не знаю. И потому поговорите с Майковым и братом, только так, в виде проекта, возможно ли будет ее где-нибудь напечатать за деньги, и сообщите мне. А главное, сижу за романом, и это мое наслаждение.* Только этим я могу составить себе имя и обратить на себя внимание. Но, конечно, лучше начать прежде серьезной статьей (об искусстве) и на нее просить разрешения печатать, ибо на роман до сих пор смотрят как на пустячки. Так мне кажется. — Если будет возможность говорить и хлопотать о переводе моем в статскую службу, именно в Барнаул, то, ради Бога, не оставляйте без внимания. Если возможно говорить об этом с Гасфортом, то, ради Бога, поговорите; а если можно не только говорить, но и делать, то не упускайте случая и похлопочите о моем переводе в Барнаул в статскую службу. Это самый близкий и самый верный шаг для меня. Впрочем, согласен с Вами совершенно, что надобно ждать коронации. Господь знает, может быть, и больше будет, чем даже и мы ожидаем. Время близко, но бог знает сколько может воды утечь в это время. Я говорю про мои обстоятельства, которые Вы знаете.

Ангел мой, я был расстроен, я был в горячке, в лихорадке, когда писал Вам и брату в прошлый раз. Вот что было в самом деле: ибо теперь дело разъяснилось во многом. Мне кажется, я должен Вам написать всё это после того, что написал в прошлом письме. На масленице я был кое-где на блинах, на вечерах, даже танцевал.* Тут был Слуцкий, и я часто с ним виделся (мы знакомы). Обо всем этом, о том, что я даже пускался танцевать, и о некоторых здешних дамах я написал Марье Дмитриевне. Она и вообрази, что я начинаю забывать ее и увлекаюсь другими. Потом, когда настало объяснение, писала мне, что она была замучена мыслью, что я, последний и верный друг ее, уже ее забываю. Пишет, что мучилась и терзалась, но что ни за что не выдала бы мне свою тоску, сомнения, «умерла бы, а не сказала ни слова». Я это понимаю; у ней гордое, благородное сердце. И потому пишет она: «Я невольно охладела к Вам в моих письмах, почти уверенная, что не тому человеку пишу, который еще недавно меня только одну любил». Я заметил эту холодность писем и был убит ею. Вдруг мне говорят, что она выходит замуж. Если б Вы знали, что со мной тогда сталось! Я истерзался в мучениях, перечитал ее последние письма, а по холодности их поневоле пришел в сомнение, а затем в отчаяние. Я еще не успел ей ничего написать об этом, как получаю от нее то письмо, о котором писал Вам в прошлый раз, где она, говоря о своем беспомощном, неопределенном положении, спрашивает совета: что ей отвечать, если человек с какими-нибудь достоинствами посватается к ней? После этого прямого подтверждения всех сомнений моих я уже и сомневаться не мог более. Всё было ясно, и слухи о замужестве ее были верны, и она скрывала их от меня, чтоб не огорчать меня. Две недели я пробыл в таких муках, в таком аде, в таком волнении мыслей, крови, что и теперь даже припомнить не могу от ужаса. Ей-богу, я хотел бежать туда, чтоб хоть час быть с ней, а там пропадай моя судьба! Но тень надежды меня остановила. Я ждал ее ответа, и эта надежда спасла меня. Теперь вот что было: в муках ревности и грусти о потерянном для нее друге, одна, окруженная гадами и дрянью, больная и мнительная, далекая от своих и от всякой помощи, она решилась выведать наверно: в каких я к ней отношениях, забываю ли ее, тот ли я, что прежде, или нет? Для этого она, основываясь кой на чем, случившемся в действительности, и написала мне: что ей отвечать, если кто-нибудь ей сделает предложение? Если б я отвечал равнодушно, то это бы доказало ей, что я действительно забыл ее. Получив это письмо, я написал письмо отчаянное, ужасное, которым растерзал ее, и еще другое в следующую почту.* Она была всё последнее время больна, письмо мое ее измучило. Но, кажется, ей отрадна была тоска моя, хоть она и мучилась за меня. Главное, она уверилась по письму моему, что я ее по-прежнему, беспредельно люблю. После этого она уже решилась мне всё объяснить: и сомнения свои, и ревность, и мнительность, и, наконец, объяснила, что мысль о замужестве выдумана ею в намерении узнать и испытать мое сердце. Тем не менее это замужество имело основание. Кто-то в Томске нуждается в жене и, узнав, что в Кузнецке есть вдова, еще довольно молодая и, по отзывам, интересная, через кузнецких кумушек (гадин, которые ее обижают беспрестанно) предложил ей свою руку. Она расхохоталась и ответила кузнецкой даме-свахе, что она ни за кого не выйдет здесь и чтоб ее больше не беспокоили. Те не унялись; начались сплетни, намеки, выспрашиванья: с кем это она так часто переписывается? У ней есть там одно простое, но доброе семейство чиновников, которое она любит. Она и сказала чиновнице, что если выходить замуж, то уже есть человек, которого она уважает и который почти делал ей предложение. (Намекала на меня, но не сказала кто.) Объявила же она это, зная, что хоть и хорошие люди, а не утерпят и разгласят всюду, а таким образом, коли узнают, что уже есть жених, то перестанут сватать других и оставят ее в покое. Не знаю, верен ли был расчет, но сын Пешехонова, там служащий, написал отцу, что Марья Дмитриевна выходит замуж, а тот и насплетничал в Семипалатинске, таким образом я и уверен был некоторое время, что всё для меня кончилось. Но друг мой милый! Если б Вы знали, в каком грустном я положении теперь. Во-первых, она больна: гадость кузнецкая ее замучает, всего-то она боится, мнительна, я ревную ее ко всякому имени, которое упоминает она в своем письме. В Барнаул ехать боится: что, если там примут ее как просительницу, неохотно и гордо. Я разуверяю ее в противном. Говорит, что поездка дорого стоит, что в Барнауле надо новое обзаведение. Это правда. Я пишу ей, что употреблю все средства, чтоб с ней поделиться, она же умоляет меня всем, что есть свято, не делать этого. Ждет ответа из Астрахани, где отец решит, что ей делать: оставаться ли в Барнауле или ехать в Астрахань? Говорит, что если отец потребует, чтоб она приехала к нему, то надо ехать, и тут же пишет: не написать ли отцу, что я делаю ей предложение,[47] и только скрыть от отца настоящие мои обстоятельства? Для меня всё это тоска, ад. Если б поскорее коронация и что-нибудь верное и скорое в судьбе моей, тогда бы она успокоилась. Понимаете ли теперь мое положение, добрый друг мой. Если б хоть Гернгросс принял участие. Право, я думаю иногда, что с ума сойду!

51. А. Е. Врангелю 23 мая 1856. Семипалатинск

Семипалатинск, 23 мая 1856 (среда).

Дорогой, добрейший мой Александр Егорович, спешу (в полном смысле слова: спешу) отвечать Вам. И потому не взыщите, если письмо написано наскоро и безалаберно. После всё объясню.

Во-первых, благодарю Вас несказанно за всё то, что Вы сделали, за все старанья Ваши за меня. Вы мой второй брат, дорогой и возлюбленный! Тотлебен благороднейшая душа, я в этом был уверен всегда. Это рыцарская душа, возвышенная и великодушная. Брат его такого же характера. Ради Христа, скажите Эрнсту, что я без слез не мог читать Вашего письма и я не знаю, есть ли слова, чтоб выразить мои чувства к нему.* Адольфа расцелуйте за меня.* Что-то будет! Дело, я сам понимаю, на хорошей дороге. Дай Бог счастья великодушному монарху! Итак, всё справедливо, что рассказывали постоянно о горячей к нему любви всех! Как это меня радует! Больше веры, больше единства, а если любовь к тому, — то всё сделано. — Каково же кому-нибудь оставаться назади? Не примкнуть к общему движенью, не принесть свою лепту!? О, дай Бог, чтоб моя судьба поскорее устроилась. Вы мне пишете прислать что-нибудь. Посылаю стихи на коронацию и заключение мира. Хороши ли, дурны ли, но я послал здесь по начальству с просьбою позволить напечатать (то есть об этой просьбе Петр Михайлович только доложил Гасфорту).* Просить же официально (прошением) позволения печатать, не представив в то же время сочинения, по-моему, неловко. Потому я начал с стихотворения. Прочтите его, перепишите и постарайтесь, чтоб оно дошло к монарху. Но вот в чем дело: миновать Гасфорта нельзя. Ведь, может быть, придется здесь служить. Гасфорт 10-го июня едет в Петербург. Конечно, он явится к царю. Стихотворение мое он повезет, но надобно, чтоб он был предупрежден и, главное, получше настроен в мою пользу. Будете ли Вы в Петербурге при приезде Гасфорта? Встретитесь ли с ним? Если б встретились, то прошу Вас не говорить ему о Тотлебене. Он горячее примется, если успех дела отнесут лично к нему. Но превосходно было бы, если б Тотлебен, встретив его где-нибудь или даже (но на такую милость от Тотлебена я и надеяться не смею) сделав сам визит Гасфорту (что Гасфорту страшно польстит), попросил бы его представить мое стихотворение царю с просьбой печатать и замолвить за меня доброе слово, если его будут обо мне спрашивать, то есть достоин к производству. Не правда ли, что тогда дело обделалось бы хорошо! Итак, друг мой, будете ли Вы или нет при Гасфорте в Петербурге, сообщите эту мысль Тотлебену, осторожно (ибо я много прошу), и если увидите, что он это одобряет, объясните ему всё. — Вы не поверите, как Вы меня вдохновили этими известиями. Жду не дождусь Вас увидеть! О! Как бы поскорее! Как много надо переговорить!

X. выехала в начале мая из Барнаула, и теперь вы уже, верно, давно увиделись и — счастливы!* О, дай Бог счастья, а не тех ужасов, которые иногда могут быть, — говорю по опыту! Но не засидитесь в Петербурге. Приезжайте, ради Бога, приезжайте. Брату скажите, что я обнимаю его, прошу у него прощения за все горести, которые я нанес ему; на коленях перед ним. — Дела мои ужасно плохи, и я почти в отчаянии. Трудно перестрадать, сколько я выстрадал! Но не буду утомлять Вас, тем более что всего передать не могу, и таким образом я один совершенно с своей безвыходной тоской. О! Кабы Вы были здесь, без Вас того не было бы! Дело в том, что она отказалась теперь формально ехать в Барнаул; но это бы ничего! Но во всех последних письмах, где все-таки мелькает нежность, привязанность и даже более, она мне намекает, что она не составит моего счастья, что мы оба слишком несчастны и что нам лучше[48] <…> О Паше она просит меня хлопотать в Сибирский корпус, просит и Вас похлопотать у Гасфорта, не примет ли даже в этом году в малолетнее отделение (Паше девятый год)? Я обещался хлопотать бескорыстно и потому — умоляю, — что можете — сделайте. Но умоляю тоже, ради Бога, уговорите брата, чтоб он справился подробно и прилежно, нельзя ли Пашу поместить в Павловск<ий> корпус, хоть не теперь, так в будущем году? Если можно, то чтоб брат написал Марье Дмитриевне, в возможно скором времени, все подробности, обнадежил бы ее совершенно, а Вы, Ал<ександр> Егор<ович>, ради Христа и для меня, обнадежьте ее, что может быть хороший случай доставки Паши в Петербург, что ей не надо и с места сдвигаться, чтобы отправлять сына в Петербург, что другие довезут, а в Петербурге Паша найдет друзей. Уверьте ее, успокойте ее! Особенно умоляю в том брата…* Что я еду в Кузнецк, я не сказал Белехову, но я проеду туда хоть на несколько часов. Не сказал потому, что Белехов в последнюю минуту как-то стал почесываться. Однако отпускает. Еду почти наверно, если завтра Бел<ехов> не переменится. Всё на свой счет. Не обвиняйте меня, что я трачу без пути; но я готов под суд идти, только бы с ней видеться. Мое положение критическое. Надобно переговорить и всё решить разом! Не беспокойтесь; в дороге со мной ничего не случится; я осторожен. Вернусь через 10 дней, но увижу ее. Что я проеду в Кузнецк, я держу в тайне. Ради Христа, и Вы не говорите никому, кроме брата. Друг мой! Я в ужасном волнении. Вы пишете, что хлопочете о переводе моем в барнаульский батальон. Ради всего, что для Вас свято, не переводите меня раньше офицерства (если Бог пошлет его). Это будет смерть моя. Во-первых, elle ne sera pas là.[49] Во-вторых, каково привыкать к другим лицам, к новому начальству. Здесь я от караулов избавлен, там нет. Начальство батальонное — плохое. И зачем? для чего? Чтоб жить вместе? А она будет, может быть, в Омске. Ради Бога, оставьте эту идею. Она меня приводит в отчаянье.

Демчинский к Вам тоже не совсем расположен. (Со мной он в приятельских отношениях. Ламот превосходный человек.) Все удивляются здесь, как, по Вашим письмам, Вам так много предлагают, а Вы едете сюда, где скучали, для чего, для каких причин?[50] Я сказал Ламоту по секрету, что это вследствие Ваших семейных отношений к родным, и сплел историю, очень ловко, пусть Л<амот> рассказывает.* <Буду и> у Полетики — <если> застану дома. Еду дней на десять.

Прощайте, друг мой, храни Вас Бог, жду Вас, как ангела Божия. Вы мне более чем друг и брат. Вы мне Богом посланы.

52. A. E. Врангелю 14 июля 1856. Семипалатинск

Семипалатинск, 14 июля 1856.

Спешу Вам отвечать с первою же почтой, добрейший, бесценный мой Александр Егорович. А долго же я от Вас ждал хоть одной строчки! Не упрекаю Вас; Вы всегда мне брат были; я это чувствую и знаю. Но если б Вы знали, как мне нужно было Ваше дружеское участие, Ваша память обо мне во всё это время. Тысячу раз собирался писать к Вам сам; но всё боялся, что Вы тем временем выедете к нам и письмо мое Вас не застанет. Впрочем, что ж бы я Вам стал писать? Не упишешь ничего, что надобно, на письме. И теперь тоже. — Благодарю Вас еще в 100-й раз за все Ваши старанья обо мне. Поблагодарите обоих Тот<лебенов>.* Вы не можете представить себе, с каким восторгом я гляжу на поведение таких душ, как Вы и они оба, относительно меня! Что я Вам сделал, что Вы меня так любите? Что я им сделал, благородным душам! Благослови вас всех Господь! Итак, теперь я могу надеяться крепко, но… уже поздно! Я был там, добрый друг мой, я видел ее! Как это случилось, до сих пор понять не могу! У меня был вид до Барнаула, а в Кузнецк я рискнул, но был! Но что я Вам напишу? Опять повторяю, можно ли что-нибудь уписать на клочке бумаги! Я увидел ее! Что за благородная, что за ангельская душа! Она плакала, целовала мои руки, но она любит другого. Я там провел два дня. В эти два дня она вспомнила прошлое, и ее сердце опять обратилось ко мне. Прав я или нет, не знаю, говоря так! Но она мне сказала: «Не плачь, не грусти, не всё еще решено; ты и я и более никто!» Это слова ее положительно. Я провел не знаю какие два дня, это было блаженство и мученье нестерпимые! К концу второго дня я уехал с полной надеждой. Но вполне вероятная вещь, что отсутствующие всегда виноваты. Так и случилось! Письмо за письмом, и опять я вижу, что она тоскует, плачет и опять любит его более меня! Я не скажу, Бог с ней! Я не знаю еще, что будет со мной без нее. Я пропал, но и она тоже. Можете ли Вы себе представить, бесценный и последний друг мой, что она делает и на что решается, с ее необыкновенным, безграничным здравым смыслом! Ей 29 лет; она образованная, умница, видевшая свет, знающая людей, страдавшая, мучившаяся, больная от последних лет ее жизни в Сибири, ищущая счастья, самовольная, сильная, она готова выйти замуж теперь за юношу 24 лет, сибиряка, ничего не видавшего, ничего не знающего, чуть-чуть образованного, начинающего первую мысль своей жизни, тогда как она доживает, может быть, свою последнюю мысль, без значенья, без дела на свете, без ничего, учителя в уездной школе, имеющего в виду (очень скоро) 900 руб. ассигн<ациями> жалованья.* Скажите, Алекс<андр> Егоров<ич>, не губит она себя другой раз после этого? Как сойтись в жизни таким разнохарактерностям, с разными взглядами на жизнь, с разными потребностями? И не оставит ли он ее впоследствии, через несколько лет, когда еще она <3 нрзб>, не позовет ли он ее смерти! Что с ней будет в бедности, с кучей детей и приговоренною к Кузнецку? Кто знает, до чего может дойти распря, которую я неминуемо предвижу в будущности; ибо будь он хоть разыдеальный юноша, но он все-таки еще не крепкий человек. А он не только не идеальный, но… Всё может быть впоследствии. Что, если он оскорбит ее подлым упреком, когда поверит <?>, что она рассчитывала на его молодость, что она хотела сладостраст<но> заесть век, и ей, ей! чистому, прекрасному ангелу, это, может быть, придется выслушать! Что же? Неужели это не может случиться? Что-нибудь подобное да случится непременно; а Кузнецк? Подлость! Бог мой, — разрывается мое сердце. Ее счастье я люблю более моего собственного. Я говорил с ней обо всем этом, то есть всего нельзя сказать, но о десятой доле. Она слушала и была поражена. Но у женщин чувство берет верх даже над очевидностью здравого смысла. Резоны упали перед мыслию, что я на него нападаю, подыскиваюсь (Бог с ней); и защищая его (что, дескать, он не может быть таким), я ни в чем не убедил ее, но оставил сомнение: она плакала и мучилась. Мне жаль стало, и тогда она вся обратилась ко мне — меня жаль! Если б Вы знали, что это за ангел, друг мой! Вы никогда ее не знали; что-то каждую минуту вновь оригинальное, здравомыслящее, остроумное, но и парадоксальное, бесконечно доброе, истинно благородное — у ней сердце рыцарское: сгубит она себя. Не знает она себя, а я ее знаю! По ее же вызову я решился написать ему всё, весь взгляд на вещи; ибо, прощаясь, она совершенно обратилась опять ко мне всем сердцем. С ним я сошелся: он плакал у меня, но он только и умеет плакать! Я знал свое ложное положение; ибо начни отсоветовать, представлять им будущее, оба скажут: для себя старается, нарочно изобретает ужасы в будущем. Притом же он с ней, а я далеко. Так и случилось. Я написал письмо длинное ему и ей вместе. Я представил всё, что может произойти от неравного брака. Со мной то же случилось, что с Gil Blas’ом и archevêque de Grenade,[51] когда он сказал ему правду.* Она отвечала горячо, его защищая, как будто я на него нападал. А он истинно по-кузнецки и глупо принял себе за личность и за оскорбление — дружескую, братскую просьбу мою (ибо он сам просил у меня и дружбы и братства) подумать о том, чего он добивается, не сгубит ли он женщину для своего счастья; ибо ему 24 года, а ей 29, у него нет денег, определенного в будущности и вечный Кузнецк. Представьте себе, что он всем этим обиделся; сверх того, вооружил ее против меня, прочтя наизнанку одну мою мысль и уверив ее, что она ей оскорбительна. Мне написал ответ ругательный. Дурное сердце у него, я так думаю! Она же после первых вспышек уже хочет мириться, сама пишет мне, опять нежна… опять ласкова, тогда как я еще не успел оправдаться перед нею. Чем это кончится, не знаю, но она погубит себя, и сердце мое замирает. Верьте мне, не верьте, Алекс<андр> Егор<ович>, говорю Вам как Богу, но ее счастье мне дороже моего собственного. Я как помешанный в полном смысле слова всё это время. Смотры у нас были, и я, измученный и душевно и телесно, брожу как тень. Не заживает душа и не заживет никогда. От Вас думал хоть строчку получить (никого-то нет со мною), и Вы молчите; а теперь Господь знает, увидимся или нет? Ради Бога, не оставляйте меня! Что стоит Вам черкнуть два-три слова? Пишите мне через почту, умоляю Вас. Ведь Вы мне друг, брат, не правда ли? Чем это всё кончится, не знаю. Хоть бы сердце вырвать да похоронить, а с ним всё! Ради Бога, пишите как можно скорее о своей судьбе: приедете или нет? Я ничего Вам не, смею советовать; сами знаете. Но, ради Бога, уведомляйте меня скорее. Вы пишете про Маркиза* и спрашиваете советов. Что сказать, не знаю! Вы пишете, что она его ненавидит, дурной признак! Лучше была бы равнодушна!* Слышал от Демчинского, что Андр<ей> Родион<ович> говорил ему, будто бы X. хочет зимой за границу. Так ли? Что тогда Вы?

Напишите Марье Дмитриевне, что хотите? Если б Вы, знали, с каким чувством и уважением она говорит о Вас. Но Вы ее никогда не знали! О Паше просил Слуцкого и других хлопотать в Омске, да еще о пособии (отец тоже ее не забывает и помогает). Пособие двинулось вперед. Слуцкий так обязателен, отвечал мне до невероятности вежливо. Сделал всё, что мог. Но о Паше пишет, что нет вакансии и что только один государь может утвердить сверхкомплектного, а в кандидаты запишут. Похлопочите у Гасфорта, ради Бога, может быть, еще есть надежда принять его на нынешний год.* Еще одна крайняя просьба до Вас. Ради Бога, ради света небесного, не откажите. Она не должна страдать. Если уж выйдет за него, то пусть хоть бы деньги были. А для того ему надо место, перетащить его куда-нибудь. Он теперь получает 400 руб. ассиг<нациями> и хлопочет держать экзамен на учителя выше, в Кузнецке же. Тогда у него будет 900 руб. Я еще не знаю, что можно для него сделать, я напишу об этом. Но теперь поговорите о нем Гасфорту (как о молодом человеке достойном, прекрасном, со способностями; хвалите его на чем свет стоит, что Вы знали его; что ему не худо бы дать место выше. У него, кажется, есть класс. Если Вы будете в милости у Гасфорта, ради Бога, скажите, что Вам это стоит. Гернг<россу> тоже о нем напишите что-нибудь. Я Вам напишу еще, скажу, что именно: а теперь только слово закиньте Гасфорту при случае. Его зовут: Николай Борисович Вергунов. Он из Томска. Это всё для нее, для нее одной. Хоть бы в бедности-то она не была, вот что!)* Ей-богу, не знаю, кто интриговал против Вас в Омске. Здесь все говорили об этом; но никто ничего не знает. Однако месяц тому назад пронесся слух, что Вы назначены советником в Барнаул, и чрезвычайно вероятный так с виду. Так ли? ради Бога, напишите скорее. Вы пишете сюда иным часто о том, что Вам предлагают места, что Вы делаете знакомства и проч. Здесь смотрят иронически, кажется, все, и потому предупреждаю Вас, не пишите им в этом роде. Всех удивляет, что Вы едете в Сибирь, тогда как Вам в Петербурге много обещают, и, не понимая Вашей причины, думают, что Вы хвастаете. Ламот даже преиронически улыбается, говоря об Вас, а Демч<инский> говорит, что Ваши письма читать — надо мундир надевать. Плюньте на всё. Пишите им, но не оскорбляя их мелкого самолюбия. С горными я познакомился только с Пишко и Самойловым; хорошие люди; остальных не застал. С Гернгр<оссом> разъехался на дороге. Если меня произведут, то желаю в Барнаул. А если иначе и в Россию, тем лучше.* Ради Христа, не забывайте меня.

Есть еще к Вам одна самая экстренная просьба. Если можете — сделайте, а если нет — суда нет! Друг мой, если произведут, да и вообще, в августе мне нужны деньги, очень, крайне, хоть зарежься. Вы не поверите, сколько мне стоили мои экспедиции,* а я рискну на другую. У меня долгу до 100 руб. сер<ебром>. Живу я бедно, но расходы экстренные.

Мне, чувствую это (на всякий случай), нужны, очень нужны будут деньги. Теперь именно нужны до зареза. Молите брата (которого прошу расцеловать без конца), чтоб выслал, если может, скорее. Вас же прошу вот что: если есть у Вас действительно надежда и убеждение, что мне позволят печатать (но только в этом случае), то, ради Бога, займите (ибо у Вас самих, верно, нет) 300 руб. сер<ебром> до января. Уж если позволят печатать, то я и не такие деньги отдать могу в январе. Я Вас не окомпрометирую. Только если есть у Вас у кого занять. Но если Вам очень тяжело — не хлопочите, ибо тяжко занимать. У X. не занимайте, ради Бога, ибо это уже слишком большая жертва будет для меня с Вашей стороны. Если займете, то высылайте тотчас же на Ламота. Ради Бога, простите за подобные просьбы. Во-первых, я Ваших обстоятельств не знаю в этом роде, а во-вторых, я сам как помешанный. Ради Бога, не подумайте чего-нибудь. Прощайте, скоро еще что-нибудь напишу. Ради Бога, пишите скорее обо всем. Не забывайте меня.

Ваш Ф. Достоевский.

Обнимаю Вас бессчетно вместе с братом. Другим поклон. Не скрывайте от меня ничего.

53. M. M. Достоевскому 9 ноября 1856. Семипалатинск

Семипалатинск, 9 ноября, 1856.

Добрый брат мой, друг мой неизменный и верный, письмо это передаст тебе Ал<ександр> Егор<ович>, которому я так много обязан.* Я получил письмо твое с прошлого почтой. Удивляюсь, что ты так поздно узнал о моем производстве. Я 30-го октября уже знал это. (Поблагодари К. И. Иванова и Ольгу Ивановну. Они мне прислали приказ;* да, кроме того, 30-го же октября, из штаба, пришла к военному губернатору* бумага о моем производстве.) Повторяю вместе с тобою: дай Бог долго и счастливо царствовать нашему ангелу-государю! Нет слов, чтобы выразить ему мою благодарность. Обнимаю тебя от всей души и благодарю за поздравление. Письма твоего я ждал бесконечное время. Друг мой, брось свою систему: хоть понемножку, да почаще уведомляй меня о себе. Иногда тебе нечего выслать мне, я знаю это, но что до этого, все-таки пиши! Ты обещаешься, друг мой, выслать мне деньги с будущею почтою и уверяешь в помощи добрейших сестер и тетушки. Добрый друг, если б ты только знал, как я нуждаюсь. Эта помощь придет очень кстати; ибо я не знал бы, как обмундироваться. Обмундировка здесь стоит гораздо дороже (в 1½ раза), чем в Петербурге. Я взял, что необходимо, в лавках в долг. Но многое еще остается завести. Между прочим, у меня совсем нет белья. Теперь я получаю жалованье. Но жалованье, в первое время, с вычетами и проч. невелико. К тому же я задолжал (конечно, таким людям, которые будут ждать на мне, но все-таки должен). Пишу это, друг мой, тебе не потому, чтоб не нашел ничего важнее, как тотчас же заговорить о деньгах и просить тебя о присылке. Нет! Да и ты сам меня не считаешь таким, я уверен в том, но вот для чего: для того, чтоб хоть немного оправдаться перед тобой, ибо я перед тобой много виноват, надеясь на твои деньги и истратив больше, чем могу тратить. Но, брат милый! Если были траты экстренные, то я в них был не властен. Ту, которую я любил, я обожаю до сих пор. Чем это кончится, не знаю. Я сошел бы с ума или хуже, если б не видал ее. Всё это расстроило мои дела (не думай, что я с ней делюсь, ей отдаю; не такая женщина, она будет жить грошем, а не примет). Это ангел Божий, который встретился мне на пути, и связало нас страдание. Без нее я бы давно упал духом. Что будет, то будет! Ты очень беспокоился о возможности моего брака с нею.* Друг милый, кажется, этого никогда не случится, хоть она и любит меня. Это я знаю. Но что будет, то будет! Она умоляет тебя простить ее за то, что она тебе не ответила. Она была в страшно худых обстоятельствах в это время. А после долгого промедления ей показалось совестно отвечать. Письмо твое восхитило ее.* Но довольно об этом.

Теперь у меня начинается новая жизнь! Ал<ександр> Его<рович> спрашивает: о чем еще просить и чего я желаю? (он предан мне, как брат родной). Я и сам не знаю, чего желать теперь; ибо возврата в Россию я и без перевода в армию скоро достигну. Если б я желал возвратиться поскорее в Россию, то для того, чтоб обнять вас и посоветоваться с знающими докторами о болезни моей (припадки). Всего скорее я б желал отставки и потому прошу Ал<ександра> Егор<овича> написать мне поскорее и поутвердительнее: могу ли я надеяться просить о ней по слабости здоровья? Отставка полезна была бы мне: во-1-х) для поправления здоровья, 2) свобода; возможность заниматься литературой (удобнее) и, наконец, дала бы мне более денег. Ибо даже здесь мне уже 2 раза предлагали (надеявшиеся, что меня выпустят по манифесту совсем на свободу) занятия, которые, может быть, совершенно обеспечили бы меня.* Но я рассчитываю, ожидаю и надеюсь на позволение печатать; на то заранее и слишком скоро понадеявшись, я и задолжал необдуманно (я рассчитывал на «Детскую сказку», которую вы думали напечатать? Почему не напечатали, была ли попытка, а если была, то что сказали? — ради Христа, напиши обо всем этом).* Друг мой, я был в таком волнении последний год, в такой тоске и муке, что решительно не мог заниматься порядочно. Я бросил всё, что и начал писать, но писал урывками. Но и тут не без пользы, ибо вылежалась, обдумалась и полунаписалась хорошая вещь. Да, друг мой, я знаю, что сделаю себе карьеру и завоюю хорошее место в литературе. К тому же я думаю, что литературой, обратив на себя внимание, я выпутаюсь из последних затруднений, оставшихся в моей горькой доле. Меня мучает сильно обилие материалу для письма. Мучают тоже вещи в другом роде, чем романы. Я думаю, я бы сказал кое-что даже и замечательного об искусстве, вся статья в голове моей и на бумаге в виде заметок,* но роман мой влек меня к себе. Это сочинение очень, большое. Роман комический, началось с шуточного и составилось то, чем я доволен. Будут очень и очень хорошие вещи в нем. Ради Бога, не сочти меня хвастуном. Нет человека справедливее и строже меня к самому себе в этом отношении, и если б знали то мои бывшие критики! Отрывки, совершенно оконченные эпизоды, из этого большого романа, я бы желал напечатать теперь. Это бы дало мне и известность и деньги. Ради Христа, справься по возможности: возможно ли это, и напиши ко мне.

Ангел мой, я боялся за тебя ужасно. Твои сигары, когда я прочел о них в твоем письме, потом в газетах, испугали меня. Я ужаснулся риску всем, что имеешь, на такое рискованное предприятие. Это значит искушать судьбу. Один раз, была удача с папиросами; но решаться на вторую удачу и искушать судьбу — слишком рискованно.* Я всё лето боялся за тебя. Дай Бог, чтоб тебе повезло! Впрочем, я говорю, мало зная это дело.

Милый друг, ты пишешь о сестрах: это ангелы! Что за прекрасное семейство наше! Что за люди в нем! Где брат Андрей и что с ним делается? Давно уже ни слуху ни духу; напишу ему непременно. Письмо это пишу тебе наскоро, чтоб только ответить на твое. Но скоро буду опять писать к Ал<ександру> Егор<овичу>. Тогда опять напишу тебе, подробнее и полнее; ибо тогда и о себе буду знать более. Сестрам и дяде надо бы теперь написать, но одну почту еще подожду от сестер писем. Варенька хотела прислать мне белья (а я весь обносился и, несмотря на дороговизну, принужден был занять, чтоб сделать себе что-нибудь из белья), она спрашивает: на какой адрес прислать белье? Я до сих пор не понимаю ее вопроса: но на тот же адрес, на который она письма пишет? Если увидишь, расцелуй ее за меня, а не увидишь, так напиши, что я целую их всех. Варенька добрая прислала мне 25 руб. (которые я получил только в августе, с нарочным), и Бог знает, как они помогли мне!

Я нанял себе квартиру, с прислугою, с отоплением и со столом за 8 руб. сереб<ром> в месяц.* Одним словом, живу, как жид. Ради Бога, брат, неужели ты до сих пор не можешь мне прямо адресовать писем, а не через начальство? Ведь, я уверен, даже по манифесту, ты освобожден от последнего надзора. Ради Бога, пиши прямо. (Государь — это сама ангельская доброта!) Тороплюсь окончить тебе письмо. Здоровье мое по-прежнему. Но осенью я таки хворал несколько. Припадки же не покидают. Нет-нет да и придут.* Каждый раз после них я падаю духом; я чувствую, что от них теряю память и способности. Уныние и какое-то нравственно-униженное состояние — вот следствие моих припадков. Здоров ли ты? Здоровы ли домашние? Что Эмилия Федоровна, кланяйся ей и расцелуй детей за меня. Пиши немедленно и непременно. Если нечего послать, то посылай пустое письмо. Ангел мой, мне письмо твое дороже денег! Ведь я один, совсем один, ведь ты не знаешь ничего о моем положении. Да и что рассказать на 4-х страницах бумаги, когда годы нужно, чтобы передать всё друг другу! О, если б нам увидеться. Прощай, ангел мой, не надолго, скоро напишу опять, только и ты напиши, чаще как можно пиши. Обнимаю тебя, твой весь Ф. Дост<оевский>.

Смотри же, пиши!

54. Ч. Ч. Валиханову 14 декабря 1856. Семипалатинск

Семипалатинск, 14 декабря 56.

Письмо Ваше, добрейший друг мой, передал мне Александр Николаевич.* Вы пишете так приветливо и ласково, что я как будто увидел Вас снова перед собою. Вы пишете мне, что меня любите. А я Вам объявляю без церемонии, что я в Вас влюбился. Я никогда и ни к кому, даже не исключая родного брата, не чувствовал такого влечения как к Вам, и Бог знает, как это сделалось. Тут бы можно много сказать в объяснение, но чего Вас хвалить! Вы, верно, и без доказательств верите моей искренности, дорогой мой Вали-хан, да если б на эту тему написать 10 книг, то ничего не напишешь: чувство и влечение дело необъяснимое. Когда мы простились с Вами из возка, нам всем было грустно после целый день. Мы всю дорогу вспоминали о Вас и взапуски хвалили. Чудо как хорошо было бы, если б Вам можно было с нами поехать! Вы бы произвели большой эффект в Барнауле.* В Кузнецке (где я был один) (NB Это секрет) я много говорил о Вас одной даме, женщине умной, милой, с душою и сердцем, которая лучший друг мой. Я говорил ей о Вас так много, что она полюбила Вас, никогда не видя, с моих слов, объясняя мне, что я изобразил Вас самыми яркими красками. Может быть, эту превосходную женщину Вы когда-нибудь увидите и будете тоже в числе друзей ее, чего Вам желаю. Потому и пишу Вам об этом.* Я почти не был в Барнауле. Впрочем, был на бале и успел познакомиться почти со всеми. Я больше жил в Кузнецке (5 дней). Потом в Змиеве и в Локте.* Демчинский был в своем обыкновенном юморе во всё время. Семенов превосходный человек. Я его разглядел еще ближе.* Много бы можно было Вам рассказать, чего в письме не упишешь. Но когда-нибудь кое-что узнаете, а вот теперь, когда в душе моей вдруг, неожиданно (и ждал и не ждал) накопилось столько горя, забот и страху за то, что мне дороже всего на свете, теперь, когда я совершенно один (а действовать надо), — теперь я раскаиваюсь, что не открыл Вам главнейших забот моих и целей моих и всего, что уже с лишком два года томит мое сердце до смерти! Я был бы счастлив. Дорогой мой друг, милый Чекан Чингисович, я пишу Вам загадки. Не старайтесь их разгадывать, но пожелайте мне успеха. Может быть, скоро услышите обо всем от меня же. Приезжайте, если возможно, скорее к нам, а уже в апреле непременно. Не переменяйте своего намерения. Так бы хотелось Вас увидеть, да и Вы верно не соскучитесь. Вы пишете, что Вам в Омске скучно — еще бы!* Вы спрашиваете совета: как поступить Вам с Вашей службой и вообще с обстоятельствами. По-моему, вот что: не бросайте заниматься. У Вас есть много материалов. Напишите статью о Степи. Ее напечатают (помните, мы об этом говорили). Всего лучше, если б Вам удалось написать нечто вроде своих «Записок» о степном быте, Вашем возрасте там и т. д.* Это была бы новость, которая заинтересовала бы всех. Так было бы ново, а Вы конечно знали бы что писать (например, вроде «Джона Теннера» в переводе Пушкина, если помните).* На Вас обратили бы внимание и в Омске, и в Петербурге. Материалами, которые у Вас есть, Вы бы заинтересовали собою Географическое общество. Одним словом, и в Омске на Вас смотрели бы иначе. Тогда бы Вы могли заинтересовать даже родных Ваших возможностью новой дороги для Вас. Если хотите будущее лето пробыть в Степи, то ждать еще можно долго. Но с 1-го сентября будущего года Вы бы могли выпроситься в годовой отпуск в Россию. Год прожив там, Вы бы знали что делать. На год у Вас были бы средства; поверьте, что их нужно не так много. Главное, с каким расчетом жить и какой взгляд иметь на это дело. Всё относительно и условно. В этот год Вы бы могли решиться на дальнейший шаг в Вашей жизни. Вы бы сами выяснили себе результат, то есть решили бы, что делать далее. Воротясь в Сибирь, Вы бы могли представить такие выгоды или такие соображения (мало ли что можно изобразить и представить!) родным своим, что они, пожалуй, выпустили бы Вас и за границу, то есть года на два в путешествие по Европе. Лет через 7–8 Вы бы могли так устроить судьбу свою, что были бы необыкновенно полезны своей родине. Наприм<ер>: не великая ли цель, не святое ли дело быть чуть ли не первым из своих, который бы растолковал в России, что такое Степь, ее значение и Ваш народ относительно России, и в то же время служить своей родине просвещенным ходатайством за нее у русских. Вспомните, что Вы первый киргиз — образованный по-европейски вполне. Судьба же Вас сделала вдобавок превосходнейшим человеком, дав Вам и душу и сердце. Нельзя, нельзя отставать; настаивайте, старайтесь и даже хитрите, если можно. А ведь возможно всё, будьте уверены. Не смейтесь над моими утопическими соображениями и гаданиями о судьбе Вашей, мой дорогой Вали-хан. Я так Вас люблю, что мечтал о Вас и о судьбе Вашей по целым дням. Конечно, в мечтах я устраивал и лелеял судьбу Вашу. Но среди мечтаний была одна действительность: это то, что Вы первый из Вашего племени, достигший образования европейского. Уж один этот случай поразителен, и сознание о нем невольно налагает на Вас и обязанности. Трудно решить: какой сделать Вам первый шаг. Но вот еще один совет (вообще) — менее загадывайте и мечтайте и больше делайте: хоть с чего-нибудь да начните, хоть что-нибудь да сделайте для расширения карьеры своей. Что-нибудь все-таки лучше, чем ничего. Дай Вам Бог счастья.

Прощайте, дорогой мой, и позвольте Вас обнять и поцеловать раз 10. Помните меня и пишите чаще. Цуриков мне нравится, он прям, но я еще мало знаю его. Съедетесь ли Вы с Семеновым и будете ли вместе в Семипалатинске? Тогда нас будет большая компания. Тогда, может быть, много переменится и в моей судьбе. Дал бы Бог! Вам кланяется Демчинский. Пишу Вам у него на квартире, за тем столом, на котором мы обыкновенно завтракали или вечером пили чай в ожидании обиженных сирот.*

Напротив меня сидит Цуриков и тоже Вам пишет. Демчинский же спит и храпит. Теперь 10 часов вечера. Я не понимаю, отчего очень устал. Хотелось бы Вам написать кое-что о Семипалатинске; есть вещи очень смешные. Да не упишешь и 10-й доли, если писать как следует. Прощайте же, добрый мой друг. Пишите мне чаще. А я всегда буду Вам отвечать. Может быть, рискну в другой раз написать и о своих делах. Поклонитесь от меня Д<уро>ву и пожелайте ему от меня всего лучшего. Уверьте его, что я люблю его и искренно предан ему.

Ad<d>io![52]

NB. С.* Вам кланяется, рассказывала, как Вы ее сманивали в Омск. Она о Вас помнит и очень Вами интересуется.

55. А. Е. Врангелю 21 декабря 1856. Семипалатинск

Семипалатинск, 21 декабря 1856 г.

Добрейший, бесценный мой Александр Егорович. Вот уже сколько времени с нетерпеньем жду Вашего письма и ничего не получаю. Получили ль Вы мое, в котором я уведомлял Вас, что недели на две хочу уехать из Семипалатинска?* Но если Вы и получили, то, конечно, Ваш ответ на него еще не мог прийти; я же говорю про то письмо Ваше, которое Вы обещали написать мне, еще и не ожидая от меня ответа. Вы хотели мне выслать офицерские вещи. Я уже уведомил Вас, добрейший друг мой, чтоб Вы не разорялись напрасно для меня, что всей экипировки мне не надо (ибо во всяком случае она поздно придет) и что если мне действительно очень нужны были некоторые из вещей, н<а>прим<ер> кивер, форменные погоны, нумерные пуговицы и т. д., то это единственно потому, что здесь этого нет, — надо выписывать. И потому-то я Вас и уведомлял, что вот эти мелочи я готов принять от Вас с благодарностию. Но если заготовка этих вещей и покупки их задержали Вас, так что Вы, ожидая окончания этих закупок, и не писали ко мне, — то напрасно, конечно напрасно! Друг мой добрый и незабвенный, Вы, которому я и без того так много обязан, — неужели какие-нибудь подобные мелочи могут помешать Вам писать ко мне? Но, может быть, я ошибаюсь, может быть, время уже успело изгладить в Вашей душе память обо мне и Вы не так уже любите меня, как прежде! Кто знает! Но нет! Мне грешно говорить это. Вы так много для меня сделали, что сомнение, которое бы могло закрасться в сердце мое, было бы неблагодарностию к Вам! Не хочу этих сомнений, гоню их и, обняв Вас от души, хочу говорить с Вами по-прежнему, как бывало в Семипалатинске, когда Вы для меня были всем: и другом и братом, и когда мы оба делили друг с другом свои заботы… сердечные.

Во-первых, давно ли Вы видели Тотлебена? В Петербурге ли он? А если там, то передали ли Вы ему мою благодарность? Скажите ему, друг мой, что нет у меня слов, чтобы выразить ему ее, и что я вечно буду благоговеть пред ним, всю мою жизнь, и никогда не забуду того, что он для меня сделал.* Ради Бога, добрый друг мой, напишите мне обо всем этом поскорее. Обещал я Вам письмо большое и вот пишу на полулисте. Причина тому, что не знаю, застанет ли Вас мое письмо в Петербурге. Вы писали мне, что хотите ехать в Ирбит, и, Бог знает, может быть, Вы вздумаете доехать и до Барнаула. В таком случае, не знаю, пролежит ли мое письмо до Вашего возвращения, или Вам его перешлют уже из Петербурга туда, где Вы будете находиться. Вот почему и пишу Вам коротко о том, об чем мог бы написать и подлиннее. Есть и еще причина, которую Вы поймете из следующих слов: «Бог знает, как бы я желал переговорить с Вами изустно, а не на письме!» Если б я мог видеть Вас, я бы Вам кое-что передал, а теперь нельзя. Скажу только одно: я ездил в Барнаул и в Кузнецк с Демчинским и Семеновым (член Географического общества). В Барнаул мы приехали 24-го декабря[53] (в день именин X.), и Гернгросс, не видав еще нас, прямо пригласил нас через Семенова на бал. Он мне очень понравился. Не знаю, почему он теперь, вдруг, стал несколько предубежден против Вас. Он прямо мне говорил это. Она мне очень понравилась, всем, но напрасно она видимо отдалялась от меня. Она была со мной вежлива, мила, всё было, по-видимому, хорошо, но она очевидно не доверяла мне. Но если б даже она и подозревала, что я знаю об Вашем романе<?>, неужели она считала меня неблагородным человеком? Надо заметить, что она об Вас видимо старалась говорить как можно суше, даже с легонькой насмешкой. Не знаю, почему мне это очень понравилось — то есть не насмешка, а тактика. Она очень умна. Я уверен, что она когда захочет — обольстительна. Я желал всеми силами души, чтоб и сердце ее своими качествами соответствовало остальному. Но она его далеко припрятала от любопытных. Раза четыре мы с ней сходились на бале и говорили. Я нарочно не танцевал, чтоб говорить с ней.

О барнаульских я не пишу Вам. Я с ними со многими познакомился; хлопотливый город, и сколько в нем сплетен и доморощенных Талейранов! В Барнауле я пробыл сутки и отправился один в Кузнецк. Там пробыл 5 дней и, воротившись, пробыл еще сутки в Барнауле. Обедал у Гернгросса и был у него до вечера. Он обошелся со мной превосходно. За столом я сделал маленькую неловкость: сын их, мальчик лет 8, мне очень понравился; он ужасно похож на мать. Я это сказал. Она возразила, что нет сходства. Я начал подробно разбирать это сходство. Представьте же себе: этого мальчика, как я после узнал, они считают в семействе чуть не уродом! Хорош мой комплимент!

Друг мой, Вы, кажется, были очень откровенны с X. в Петербурге и показывали ей мои письма? Так ли это? По крайней мере, когда я ездил в Кузнецк, она сказала Семенову (с которым я превосходно сошелся), что я поехал в Кузнецк жениться, что там есть женщина, которую я люблю, и что она знает это от Вас?

Портрет Ваш получил. Благодарю, друг мой, благодарю! Чемодана, который Вы мне подарили, не получил. Гернгросс ни слова не сказал мне о нем. А мне спросить было совестно. Конечно, он забыл, но это всё равно, ибо, может быть, чемодан у Остермейера. Получу после, если он у него. Книги Ваши и минералы, по всей вероятности, в Змиеве у Остермейера, в тех 4-х ящиках, которые были отправлены летом к нему. В Змиев мы, в обратный путь, приехали ночью. У Остермейера я быть не мог. Но будьте уверены, что всё будет спасено и доставлено Вам. Я еще надеюсь быть в Змиеве.

Теперь, друг мой, хочу объявить Вам об одном важном для меня деле. Вам, как другу моему, это должно быть открыто. Коротко и ясно: если не помешает одно обстоятельство,* то я до масленицы женюсь* — Вы знаете на ком. Никто, кроме этой женщины, не составит моего счастья. Она же любит меня до сих пор, и я выполнял ее желание. Она сама мне сказала: «Да». То, что я писал Вам об ней летом, слишком мало имело влияния на ее привязанность ко мне.* Она меня любит. Это я знаю наверно. Я знал это и тогда, когда писал Вам летом письмо мое. Она скоро разуверилась в своей новой привязанности. Еще летом по письмам ее я знал это. Мне было всё открыто. Она никогда не имела тайн от меня. О, если б Вы знали, что такое эта женщина!

Я Вам пишу наверно, что я женюсь; между прочим, может быть одно обстоятельство, о котором долго рассказывать, но которое может отдалить брак наш на неопределенное время. Это обстоятельство совершенно постороннее. Но мне, по всем видимостям, кажется, что оно не случится. А если его не будет, то следующее письмо Вы получите от меня, когда уже всё будет кончено.

Денег у меня нет ни копейки. По самым скромным и скупым расчетам мне, на всё, надо 600 руб. серебром. Я намерен их занять у Ковригина (он в Омске, но скоро приедет). Мы с ним в последнее время сошлись очень хорошо. Я надеюсь, что он мне даст. А если не даст, то всё рушится, по крайней мере, на неопределенное время. Я займу у Ковригина на далекий срок, т<о> е<сть> на год по крайней мере. Но с будущей почтой пишу в Москву к дяде, человеку богатому, который не раз помогал нашему семейству, и прошу у него 600 руб. серебром.* Если даст мне, то я тотчас же отдам Ковригину. Если же не даст, то надо самому достать деньги, ибо этот долг — священный долг и отдать его надо как можно скорее.

На брата я надеяться не могу. Если б у него были деньги, он дал бы мне. Но он пишет, что обстоятельства его худы, по крайней мере теперь. И потому одна надежда и на отдачу долга и на средства к будущей жизни моей; это: если мне позволят печатать. Не удивляйтесь, друг мой, что я, не имея ничего, занимаю такие куши, как 600 руб. серебром. Но у меня есть готового для печати с лишком на 1000 руб. серебром. След<овательно>, будет чем отдать, если позволят печатать и если дядя не пришлет. Но если печатать не позволят еще год — я пропал. Тогда лучше не жить! Никогда в жизни моей не было для меня такой критической минуты, как теперь. И потому поймите, бесценнейший друг мой, как важно для меня хоть какое-нибудь известие о позволенье печатать. И потому умоляю Вас, как Бога, если могли что-нибудь узнать об этом (я просил Вас об этом еще в прошлом письме), то уведомьте немедленно. Умоляю Вас об этом, и если в Вас еще прежние чувства ко мне, Вы примете мою просьбу и исполните ее. Так ли, друг мой, обманываюсь я или нет? (почему не напечатана моя «Детская сказка», о которой Вы мне писали? Не отказали ли? Это очень важно мне знать. Разумеется, я готов печатать, хоть навсегда, без имени или псевдонимом).* Если Ковригин даст денег, я постараюсь выехать между 20-м и 25-м января и дней через 20 возвращусь в Семипалатинск уже с женой. В Барнауле надеются, не знаю почему, что Вы там будете. Не сойдемся ли мы там?

Видите ли Вы моего брата? Ради Бога, увидайтесь с ним, поговорите обо мне в мою пользу. Я не прошу у него денег: у него нет. Но прошу его, если он может, выслать мне кой-какие вещи! Мне бы очень хотелось иметь их. Да скажите брату, чтоб написал мне всё, что знает о всех закулисных тайнах теперешней литературы. Это для меня очень важно.

Но прежде чем прощусь с Вами в этом письме — еще просьба: об ней прошу Вас на коленях. Помните, я Вам писал летом про Вергунова. Я просил Вас ходатайствовать за него у Гасфорта.* Теперь он мне дороже брата родного. Слишком долго рассказывать мои отношения к нему. Но вот в чем дело. Ему последняя надежда устроить судьбу свою — это держать экзамен в Томске, чтоб получить право на чин и место в 1000 руб. ассигн<ациями> жалованья. Всё дадут, если он выдержит экзамен. Но без протекции ничего не будет. Всё зависит от директора гимназии Томской статского советника Федора Семеновича Мещерина. Если б кто-нибудь из лиц влиятельных написал о Вергунове Мещерину, уведомляя, что когда он будет держать экзамен, то обратить на него внимание, то конечно Мещерин всё сделает. О Вергунове не грешно просить: он того стоит. И потому прошу Вас, если у Вас есть кто-нибудь из родных или знакомых по Министерству просвещенья, имеющих важную должность, то нельзя ли написать Мещерину письмо о Вергунове? Видите ли Вы Аполлона Майкова? Он знаком с Вяземским. Что, если б это написал Вяземский! Ради Бога, сделайте хоть что-нибудь, подумайте и будьте мне родным братом.

Прощайте, дорогой друг мой, обнимаю Вас. Пишите, ради Христа, поскорее и уведомьте обо всем. Прощайте.

Ваш весь Д<остоевский>.

NB. Не пишите X. о том, что я Вам писал о ней. Не выдавайте меня. Кто знает, может быть, ей не понравится…

56. M. M. Достоевскому 22 декабря 1856. Семипалатинск

Семипалатинск, 22 декабря, 56 г.

Здравствуй, добрый друг мой. Вот уже сколько времени, как я жду от тебя обещанного письма — письма, которое ты обещал написать мне с первой же почтой, вслед за письмом твоим от 15-го октября. Не знаю, что задержало тебя. Клянусь тебе, милый брат мой, что я не могу примириться с твоими резонами, которыми ты объяснял мне длину интервалов между твоими письмами ко мне. Как бы ни был занят человек — у него всегда найдется 5 минут, чтоб написать несколько строк родному брату. Но я понимаю: тебя верно уведомили из Москвы, что мне оттуда выслали денег. Ты же в своем письме от 14-го[54] октября обещал мне выслать хоть несколько денег с следующей почтой. «Итак, он получил деньги, — подумал ты. — След<овательно>, не нуждается, а потому и письма ему не надо писать». Хорошо, друг мой! Но не говорил ли я тебе, не писал ли, что мне не деньги нужны от тебя, а память и внимание братские. Ты мне писал, что дела твои худы, что денег у тебя нет. Неужели я не могу понять, что ты, человек семейный, обязанный многими заботами, можешь не иметь для меня денег! И какое право имел бы я претендовать на тебя за неприсылку денег, тогда как ты один помогал и поддерживал меня до сих пор! Разве я не знаю и не понимаю всю тяжесть твоих забот по твоим же письмам! И потому пойми, что я ропщу на тебя не потому, что ты обещал мне денег и не прислал (я знаю, что если не прислал, так верно их не было; в твоей доброте и в твоем сердце я не сомневаюсь). Но знай, друг мой, что мне горько то, что, кроме присылки денег, ты, кажется, не считаешь нужным иметь со мной никаких отношений. Может быть, ты скажешь, что тебе нечего писать ко мне. Но рассуди беспристрастно. В прошлом письме ты пишешь мне, что дела твои худы, обещаешь в очень скором времени мне еще письмо — и вдруг молчанье, ни строчки. Что я должен заключить? Что дела твои еще хуже, что они имели влияние на нашу переписку, что, может быть, ты болен или находишься в положении крайне запутанном. А если так, неужели ты думаешь, что я ко всему этому совершенно равнодушен? Нет, я измучился за тебя, я ломал голову о твоем положении, мне тяжело было слышать, что тебе не удается, и я горячо желал получить от тебя какое-нибудь известие. Предполагая во мне равнодушие, ты обижаешь меня. Прерви же наконец свое молчание, друг мой, отвечай мне хоть что-нибудь, пиши и в особенности отвечай на это письмо поскорее. Ты сам увидишь, что это письмо довольно важное, для меня по крайней мере.

Может быть, из прежних писем за последние 2 года и неоднократных намеков моих ты мог видеть, что я любил одну женщину. Имя ее Марья Дмитриевна Исаева. Она была жена моего лучшего друга, которого я любил как брата. Конечно, любовь моя к ней была скрытая и безнадежная. Муж ее был без места; наконец, после долгих ожиданий, он получил место в городе Кузнецке, Томской губернии. Приехав туда, он через 2 месяца умер. Я был в отчаянии, разлучившись с нею. Можешь себе представить, как увеличилось мое отчаяние, когда я узнал о смерти ее мужа. Одна с малолетним сыном, в отдаленном захолустье Сибири, без призора и без помощи! Я терял голову. Я занял и послал ей денег. Я был столько счастлив, что она приняла от меня. О том, что я сам входил в долги, я не рассуждал. Наконец она списалась с своими родными, с отцом своим в Астрахани. С тех пор он помогал ей, и она жила кое-как. Отец звал ее к себе. Она бы поехала, но ей хотелось пристроить прежде сына в Сиб<ирский> кадетский корпус. В Астрахани ей бы не на что было воспитать его; надо бы платить за него деньги. Она боялась обременить отца и боялась упреков сестер, у которых она была бы нахлебницей. В Сибирском же кадетском корпусе дают воспитание прекрасное, и выходящие только 3 года обязаны прослужить в Сибири. Переписка наша тянулась. Я уверен был, что и она по крайней мере поняла, что я люблю ее. Но я, быв солдатом, не мог ей предложить быть моей женой. Ибо чем бы мы жили? Какую бы судьбу она со мной разделила. Но теперь, тотчас же после производства, я спросил ее: хочет ли она быть моей женой, и честно, откровенно объяснил ей все мои обстоятельства. Она согласилась и отвечала мне: «Да». И потому брак наш совершится непременно. Есть только одно обстоятельство, которое может расстроить или, по крайней мере, отдалить наш брак на неопределенное время. Но 90 вероятностей на 100, что этого обстоятельства не будет, хотя надо всё предвидеть. (Об этом обстоятельстве я не пишу: долго рассказывать, после всё узнаешь.) Могу только сказать, что почти наверно я женюсь на ней. Если я женюсь, то свадьба будет сделана до ½ февраля, то есть до масленицы. Так уж у нас решено, если всё уладится и кончится благополучно. И потому, друг бесценный, друг милый, прошу и молю тебя, не тоскуй обо мне, не сомневайся, а главное, не пробуй меня отговаривать. Всё это уже будет поздно. Решенье мое неизменимо, да и ответ твой придет, может быть, когда уже всё будет кончено. Я знаю смысл всех твоих возражений, представлений и советов, они все превосходны, я уверен в твоем добром, любящем сердце; но, при всем здравом смысле твоих советов, они будут бесполезны. Я уверен, ты скажешь, что в 36 лет тело просит уже покоя, а тяжело навязывать себе обузу. На это я ничего отвечать не буду. Ты скажешь: «Чем я буду жить?» Вопрос резонный; ибо, конечно, мне стыдно, да и нельзя рассчитывать женатому на то, что ты, н<а>прим<ер>, будешь содержать меня с женой. Но знай, мой бесценный друг, что мне надо немного, очень немного, чтоб жить вдвоем с женой. Я тебе ничего не пишу о Марье Дмитриевне. Это такая женщина, которой по характеру, по уму и сердцу из 1000 не найдешь подобной. Она знает, что я не много могу предложить ей, но знает тоже, что мы очень нуждаться никогда не будем; знает, что я честный человек и составлю ее счастье. Мне нужно только 600 руб. в год. Чтоб получать эти деньги каждогодно, я надеюсь на одно, именно на милость царя, на милость обожаемого существа, правящего нами. Я надеюсь на позволенье печа<та>ть. Я смею питать в себе уверенность, что моя надежда не химера. Я надеюсь, что мудрый монарх наш, это ангельское сердце, кинет и на меня свой взгляд и позволит и мне, по мере сил моих, быть полезным. А в своих силах, если только получу позволение, я уверен. Не сочти, ради Христа, за хвастовство с моей стороны, брат бесценный, но знай смело, будь уверен, что мое литературное имя — непропадшее имя. Материалу в 7 лет накопилось у меня много, мысли мои прояснели и установились; и теперь, когда каждый несет лепту свою на общую пользу, — не откажут и мне быть полезным. Верю, надеюсь и благоговею к решению монарха. А если позволят печатать — я уверен в 600 руб. в год. О возможности иметь детей — заботиться еще далеко. А если будут, то и воспитаны будут, будь уверен. Ты скажешь, что, может быть, заботы мелкие изнурят меня. Но что же за подлец я буду, представь себе, что из-за того только, чтоб прожить как в хлопочках,* лениво и без забот, — отказаться от счастья иметь своей женой существо, которое мне дороже всего в мире, отказаться от надежды составить ее счастье и пройти мимо ее бедствий, страданий, волнений, беспомощности, забыть ее, бросить ее — для того только, что, может быть, некоторые заботы когда-нибудь потревожат мое драгоценнейшее существование. Но конец оправданиям! Примирись с фактом, друг мой. Он неотразим, если Бог всё устроит, и всевозможные резоны, самые благоразумные, будут похожи на известное восклицание: «Mais qu’allait-il faire dans cette galère».[55]

Я согласен, что глупо было попасть сыну Оронта на галеру, к туркам, согласен во всем, во всем, во всех резонах, — но, как ни восклицай, как ни жалей, все-таки он dans cette galère, попал в нее, и факт неотразим.* Бесценный друг мой, брат милый, не восставай на меня, а помоги мне, и тогда ты будешь мне более другом и братом, чем когда-нибудь. Засим считаю необходимым уведомить тебя о распоряжениях, которые я намерен сделать, чтоб достигнуть цели, и о некоторых обстоятельствах дела. Денег у меня нет ни копейки, а деньги 1-е дело, и потому я решаюсь занять. Я знаю здесь одного человека, расположенного ко мне, богатого и доброго. Я попрошу у него. Мне нужно немало. Надобно сделать хоть какие-нибудь приготовленья, нанять квартиру хоть в три комнаты, иметь хоть необходимейшую мебель. Надобно одеться, надобно и ей помочь. Надобно 100 вещей самых необходимых, но которые стоят денег. Надобно послать за ней закрытую повозку, которую повезут три лошади туда и сюда 1500 верст, — сочти прогоны. Надобно заплатить за свадьбу. Сам я еще не мог до сих пор кончить моей офицерской экипировки. Жалованье мое достаточно, чтоб жить. Но завести всё, сразу, тяжело. Мне прислали 200 руб., из них часть пошла на заплату долга, другая пошла на необходимое белье (ибо сестра прислала одни рубашки), на множество вещей, самых необходимых, самых грубых и простых, но которые стоят денег. Наконец, так как я фронтовой офицер, то мне по крайней мере надо 2 мундира сейчас же: один для службы, для ученья, для караулов, а другой смотровый. Нужна шинель, нужны офицерские принадлежности, каска, шпага, шарф, темляк* и т. д. и т. д. Нужны сапоги, наконец, — всё это стоит денег, и потому 200-т руб., с необходимыми посторонними расходами, — далеко недостало.

Наконец, после женитьбы надо жить, до тех пор пока объяснится последнее обстоятельство в судьбе моей, именно: возможность печатать, и потому я намерен занять 600 руб. сереб<ром>. Этого только что разве будет достаточно. Занять же я эту сумму могу, ибо имею уже в руках для печати с лишком на 1000 руб. сер<ебром>. Я не обманываю, занимая, тем более что займу на долгий срок и прямо объясню этому человеку мои обстоятельства, не утаивая ничего. С этой же почтой пишу сестре Вареньке и уведомляю ее обо всем по возможности. В письме предуведомляю ее, что с следующей же почтой пишу к дяде. У дяди я прошу 600 руб. сереб<ром>. Письмо к дяде будет написано очень благоразумно, будь уверен. Вареньку же прошу не удивляться, не ахать, не отсоветовать, а уговорить тетушку, чтоб передали мое письмо дяде в добрую минуту, когда она придет к нему. От дяди я ничего не скрываю. Если даст, то я тотчас же расплачусь здесь, а не даст, — одна надежда на себя, на Бога и Его ангела — монарха нашего! Тебя же умоляю, добрый Миша, тотчас по прочтении этого письма напиши в Москву сестре и посоветуй ей, чтоб они верно отдали письмо мое дяде. Ибо, боясь его, они могут и не передать письма моего. Дяде пишу по почте, в следующую же почту. Ради Бога, брат, сделай это для меня. — Теперь же изложу тебе еще просьбу, прямо к тебе. Брат, ангел мой, помоги мне последний раз. Я знаю, что у тебя нет денег, но мне надобны некоторые вещи, именно для нее. Мне хочется подарить их ей; покупать здесь невозможно, стоит вдвое дороже. Если б я имел деньги, я б тебе выслал; но я не имею и потому, умоляю, не откажи мне в этом последнем пособии. Но умоляю тебя и вот в чем: если тебе чуть-чуть тяжело (то есть если денег у тебя нет, ибо в желании твоем одолжить меня я уверен), — то, ради Христа, не мучь себя и не высылай ничего. Я пойму, я брат твой, и я слишком много имел от тебя доказательств твоей привязанности, чтоб сомневаться в тебе.

Вот вещи, которые я желаю иметь; они почти необходимы.

1) К Пасхе шляпку (здесь нет никаких), конечно, весеннюю.

2) (Теперь же) шелковой материи на платье (какой-нибудь, кроме glasé[56]) — цветом, какой носят (она блондинка, росту высокого среднего, с прекрасной тальей, похожа на Эмилию Федоровну станом, как я ее помню).

Мантилью (бархатную или какую-нибудь) — на твой вкус.

Полдюжины тонких голландских носовых платков, дамских.

2 чепчика (с лентами, по возможности голубыми) недорогих, но хорошеньких.

Косынку шерстяного кружева (если недорого).

NB. Если требования эти покажутся тебе требованиями, если тебе сделается смешно, читая этот реестр, оттого что я прошу чуть ли не на 100 руб. сер<ебром>, — то засмейся и откажи. Если ж ты поймешь всё желание мое сделать ей этот подарок и то, что я не удержался и написал тебе об этом, то ты не засмеешься надо мной, а извинишь меня. — Но прощай! Целую тебя от всей души. Пожелай мне счастья, добрый друг мой. Обнимаю тебя. Кланяйся Эмилии Федоровне, целуй детей и, ради Христа, отвечай на это письмо тотчас же.

Твой брат Ф. Достоевский.

Поздравляю тебя с наступающим Новым годом. Дай Бог тебе более успеха.

57. M. M. Достоевскому 9 марта 1857. Семипалатинск

Семипалатинск, 9 марта 1857 года.

Вот уже две недели, бесценный, дорогой брат, как я воротился с женою из Кузнецка, а только теперь нашел минутку, чтоб написать тебе. Дорогой мой, милый мой, ради Бога, не сердись на меня, что я не с первой же почтой по прибытии пишу тебе. Ты у меня всегда в уме и в сердце. Я люблю тебя, как только можно любить. Но конечно ты, зная жизнь, поверишь мне, что у меня с новым порядком вещей завелось столько хлопот, забот и дел, что и не знаю, как голова не треснет. Однако я все-таки успел написать дяде и сестре (по ее же просьбе немедленно). Дядя помог мне, и на время я обеспечен, а там буду надеяться на милость Божию. Сам же не оплошаю, буду работать еще с большею ревностью. Но ты, вероятно, потребуешь подробного описания, как уладились мои дела. Не пускаясь в большие подробности, скажу вообще, что всё кончилось благополучно. Мой добрый знакомый, на которого я надеялся в ожидании помощи от дяди, помог мне и дал мне 600 руб. сер<ебром> на годичный срок (и даже более).* Вообще скажу тебе, друг мой, что не этот один человек, а многие еще и кроме него принимали во мне искреннее участие.* Двое еще, н<а>прим<ер>, хотели непременно, чтоб я взял у них денег (без всякого срока), — хотели рассориться со мной, если я не приму их дружеских услуг. Я принужден был занять сверх 600 руб. еще 200 руб. сереб<ром>, итого 800, которые, возвратясь в Семипалатинск, истратил почти все, то есть истратил ровно 700 руб. сереб<ром> в общем и окончательном итоге. Может быть, ты удивишься, брат, куда я мог девать такую сумму? Я бы и сам не предполагал, что столько истрачу; но не было никакой возможности истратить меньше. Сборы в дорогу, экипировка моя и ее (ибо у ней было насчет всего необходимого не очень богато) — но самая необходимая экипировка, можно сказать бедная, путешествие в 1500 верст, в закрытом экипаже (она слабого здоровья — морозы и дурные дороги — иначе нельзя) — где я платил круглым счетом за четыре лошади, свадьба в Кузнецке, хотя и самая скромная, наем квартиры, обзаведенье, хоть какая-нибудь мебель, посуда в доме и на кухне* — всё это взяло столько, что и понять нельзя. В Кузнецке я почти никого не знал. Но там она сама меня познакомила с теми, кто получше и которые все ее уважали. Посаженным отцом был у меня тамошний исправник с исправницей, шаферами тоже порядочные довольно люди, простые и добрые, и если включить священника да еще два семейства ее знакомых, то вот и все гости на ее свадьбе.* В обратный путь (через Барнаул) я остановился в Барнауле у одного моего доброго знакомого.* Тут меня посетило несчастье: совсем неожиданно случился со мной припадок элилепсии, перепугавший до смерти жену, а меня наполнивший грустью и унынием. Доктор (ученый и дельный) сказал мне, вопреки всем прежним отзывам докторов, что у меня настоящая падучая и что я в один из этих припадков должен ожидать, что задохнусь от горловой спазмы и умру не иначе, как от этого. Я сам выпросил подробную откровенность у доктора, заклиная его именем честного человека. Вообще он мне советовал остерегаться новолуний. (Теперь подходит новолуние, и я жду припадка.)* Теперь пойми, друг мой, какие отчаянные мысли бродят у меня в голове. Но что об этом говорить! Еще, может быть, и неверно, что у меня настоящая падучая. Женясь, я совершенно верил докторам, которые уверяли, что это просто нервные припадки, которые могут пройти с переменою образа жизни. Если б я наверно знал, что у меня настоящая падучая, я бы не женился. Для спокойствия моего и для того, чтоб посоветоваться с настоящими докторами и принять меры, мне необходимо выйти как можно скорее в отставку и переехать в Россию, но как это сделать? Одна надежда! Позволят печатать, получу денег и тогда перееду. Наконец, и кроме того меня пугает, если припадок случится в отправлении службы. В карауле, н<а>прим<ер>, затянутый в узкий мундир — я задохнусь непременно, судя по рассказам свидетелей припадка, которые видели, что делается с моей грудью и с моим дыханием. Но Бог милостив, только повторяю тебе в 10-й раз: пойми, как важна для меня возможность печатать. В Семипалатинск я привез жену захворавшую. Хотя я, уезжая, заготовил всё по возможности, но по неопытности моей и половины не было сделано из того, что нужно, и потому у нас было две недели постоянных хлопот. На этот случай приехал бригадный командир. Смотр, служба — одним словом, я совсем замотался — и потому прости, что не написал сейчас же по прибытии. Жена моя теперь оправилась. Она просит тебя простить ее, что не пишет тебе теперь ничего. Она напишет, и скоро. Она уверяет меня, что не приготовилась. Всех вас она бесконечно любит. Она вас всех любила и прежде, когда я (в 54-м году) читал ей всякое письмо ваше, и знала о вас все подробности. По рассказам моим, она тебя чрезвычайно уважает и всё мне ставит тебя в пример. Это доброе и нежное создание, немного быстрая, скорая, сильно впечатлительная; прошлая жизнь ее оставила на ее душе болезненные следы. Переходы в ее ощущениях быстры до невозможности; но никогда она не перестает быть доброю и благородною. Я ее очень люблю, она меня, и покамест всё идет порядочно. Получив деньги от дяди (которого я благодарю от всего сердца), я уплатил часть долга; теперь у меня рублей 250 сереб<ром> есть в комоде; но ведь надо прожить по крайней мере до тех пор, пока получу позволенье печатать, и потому я рад, что хоть на это время обеспечен. В будущее же я как-то слепо верую. Только бы дал Бог здоровья. Удивительное дело: из тяжкого несчастья и опыта я вынес какую-то необыкновенную бодрость и самоуверенность. Может быть, это и худо. Дай Бог, чтоб у меня достало столько благоразумия, чтоб не быть излишне самоуверенным. Но не беспокойся и не тоскуй обо мне. Всё пойдет хорошо. Но вот о тебе я сильно тоскую, бесценный, дорогой друг мой, добрый, благородный мой брат! Письмо твое я получил, благодарю за твои посылки, они еще не пришли, но, друг мой, мне так тяжело было, читая о тягости твоих обстоятельств, что ты на нас истратился!* Благодарю тебя 1000 раз, а жена не знает как и благодарить тебя. Но, ангел мой, твои дела всё еще не поправляются! Они решительно пугают меня. Ты надеешься на сигары; что, если они не пойдут! а ведь это как легко может случиться. Мне кажется, что важнейшее неудобство — высокая цена твоих сигар. Но в этом я не знаю толку. Дай Бог, дай Бог тебе! Переживи этот кризис — и, ради Христа, не рискуй больше; не забирайся много, а помаленьку, это крепче. Но какова же сестра Саша? За что она нас всех заставляет краснеть? Именно краснеть! Ибо все в семействе нашем благородны и великодушны. В кого она так грубо развита? Я давно удивлялся, что она, младшая сестра, не хотела никогда написать мне строчки. Не оттого ли, что она подполковница? Но ведь это смешно и глупо. Напиши мне, ради Бога, об ней побольше и подробнее. Жаль, что я спешу, я бы и сам написал тебе больше и подробнее. Теперь задам тебе вопрос. Я, милый мой, спрашивал тебя об участи «Детской сказки». Скажи мне положительно (и умоляю тебя в том), хотели ли ее серьезно печатать? Если хотели, то пробовали иль нет, а если не пробовали, то почему именно? Ради Бога, напиши мне это всё. Эта просьба моя будет ответом на твое предположение, что мне не запрещено печатать. Согласись, что судьба этой вещицы, «Детской сказки», для меня интересна во многих отношениях.*Друг мой, как мне жаль бедного Буткова! И так умереть! Да что же вы-то глядели, что дали ему умереть в больнице! Как это грустно!*Прощай, ангел мой. Кланяйся всем, кто меня помнит, я всех помню и кого любил — люблю по-прежнему. Я виноват перед Верочкой и ее мужем — давно не писал им, скоро всем напишу. Перецелуй детей и особенно напомни обо мне Эмилии Федоровне. Дай Бог ей всякого счастья!

Жена даже не приписывает тебе. На мое приглашение она отвечала, что напишет тебе сама, особое письмо, равно и к Вареньке. Но просила тебе и Эмилии Федоровне передать ее искренний поклон и пожелание всего лучшего. Я свидетель — что от искреннего сердца. Прощай.

Твой брат Ф. Дост<оевский>.

58. Е. И. Якушкину 1 июня 1857. Семипалатинск

Семипалатинск, 1-е июня <1>857.

Милостивый государь Евгений Иванович,

Александр Павлович передал мне всё то, что Вы поручили ему сказать мне.* Я не знаю, чем и как заслужил я привязанность Вашу и чем могу отблагодарить Вас когда-нибудь! Я бы желал Вас видеть и иметь честь узнать Вас короче. За краткостию не пишу Вам ничего о себе и о моих обстоятельствах или надеждах. Александр Павлович будет так добр и передаст Вам всё, чего я надеюсь достичь в непродолжительном времени, равно как и надежду быть в Москве. Но покамест перейдем прямо к делу, которое меня интересует почти более всего, в чем заключаются все будущие надежды мои в жизни, то есть — вступление вновь в литературу.

Александр Павлович прислал мне от Вашего имени 100 руб. серебром.

Добрейший Евгений Иванович, скажите мне как возможно Вам скорее: какие это деньги, откуда и чьи? Вероятно, Ваши, то есть Вы, движимый братским участием, присылаете их мне в надежде подстрекнуть меня на литературную деятельность и тем желаете мне помочь вдвойне. Александр Павлович пишет, что Вы берете на себя труд хлопотать о напечатанье моих сочинений и надеетесь, продав их куда-нибудь, выручить для меня значительную плату. Конечно, я не останусь глух на призыв Ваш, только уж и не знаю, как благодарить Вас за Ваше внимание ко мне. До сих пор я хотя и желал, но удерживался от печатанья. Мне всё казалось, что я не имею права. Но, кажется, мои опасения были пустые. Меня уже многие торопили печатать. Я давно уже решился начать, но не знал, как обделать дело. Во-1-х) не знал, куда послать. Редакции журналов теперь для меня большею частию незнакомы. Мне же непременно хотелось (и так я желаю и теперь) печатать не под своим именем. В последнее время я думал о «Русском вестнике». Приятель мой Плещеев (теперь в Оренбурге) уведомил меня, что писал обо мне Каткову.* Итак, я желал бы начать с «Русского вестника». Но вот в чем затруднение: что предложить в «Вестник»? Скажу Вам без обиняков, что у меня давно уже определено, с чего начинать, и с другого я не начну. Хотя и есть кое-что другое, но, кроме романа и повести, я ни с чего другого не начну.

В последнее же время, то есть года 1½ сряду, я обдумывал и занимался романом, к несчастью слишком объемистым. Я говорю, к несчастью: потому что захочет ли «Вестник» напечатать роман величиною с Диккенсовы романы? Вот что главное. 2-е) что хотелось бы мне узнать: имеете ли Вы в виду издателей или журнал, в котором желали бы поместить что-нибудь мое. А 3-е) где лучше и выгоднее было бы поместить, то есть какой журнал в настоящее время можно предпочесть в этом смысле? Объясню Вам, что именно я пишу, хотя, конечно, не буду рассказывать Вам содержанье. Это длинный роман, приключенья одного лица, имеющие между собой цельную, общую связь, а между тем состоящие из совершенно отдельных друг от друга и законченных само по себе эпизодов. Каждый эпизод составляет часть. Так что я, наприм<ер>, очень могу помещать по эпизоду, и это составит отдельное приключенье или повесть. Разумеется, мне бы желалось поместить всё по порядку. Скажу Вам еще, что роман состоит из 3-х книг, каждая листов 20 печатных, и из нескольких частей. Написана только 1-я книга в 5 частях. Остальные две книги напишутся не теперь, а когда-нибудь, ибо, во-1-х) они составляют хотя продолжение приключений того же лица, но в другом виде и характере и несколько лет спустя. 1-я же книга есть сама по себе полный и совершенно отдельный роман в 5 частях. Вся она написана, но еще не отделана, и потому я примусь теперь отделывать ее по частям и по частям буду доставлять Вам. Получив Ваш ответ, тотчас же вышлю Вам 1-ю часть 1-й книги. Эта часть составляет совершенно отдельную и конченную повесть.* Вас же убедительнейше прошу отвечать на мои вышеприведенные вопросы. Поговорите с редакторами, если имеете знакомых, и предложите им. Что скажут и что дадут с листа. Другим же я ничем (литературным) не занимаюсь теперь, кроме этого романа, ибо сильно лежит к нему сердце.

Извините меня, Евгений Иванович, за такие подробности, но я вполне хочу воспользоваться Вашим обязательным предложением. Благодарю Вас за всё еще раз. Крепко жму Вам руку. Вы меня выводите на дорогу и помогаете мне в самом важном для меня деле. До свиданья! Я надеюсь, что до свиданья! Ваш весь навсегда

Ф. Достоевский.

59. M. M. Достоевскому 3 ноября 1857. Семипалатинск

Семипалатинск. Ноября 3. 1857 г.

Любезный друг и брат, получив твое маленькое письмецо, в котором ты уведомлял меня о твоей заграничной поездке, или, лучше сказать, о твоем наскоке на Европу, я не отвечал тебе тотчас, ожидая обещанной присылки сигар (так как ты обещал их выслать с следующей почтой), и тут же разом отвечать тебе. Но ни сигар, ни письма — не было, и потому пищу, не дождавшись, во-первых, чтоб поскорей с тобой побеседовать, а во-вторых, изложить перед тобой кое-что из настоящих обстоятельств моих. Во-1-х, о моей частной жизни. Живем мы кое-как, ни худо, ни хорошо. Я служу, хотя намерен в скором времени просить отставку, потому что считаю за грех запускать болезнь мою без излечения. И сама совесть говорит мне: так ли служат; когда я сам сознаю и чувствую, что, по причине болезни, едва могу исполнить самые легкие обязанности. Лучше уступить место другому и посторониться. Я же, и в отставке и в болезни, найду случай быть полезным занятиями литературными. Всякая ненормальность, всякая противуестественность, наконец, отмстит за себя. Жить упорно в Семипалатинске, усиливая болезнь и запуская ее, — по-моему, повторяю, грех.

Надеюсь на высочайшую милость превосходного монарха нашего, уже даровавшего мне столько. Он призрит меня, несчастного больного, и, может быть, позволит возвратиться мне в Москву, для пользования советами докторов и для излечения болезни. Кроме того, где я достану себе пропитание, как не в Москве, где теперь столько журналов и где, верно, меня примут в сотрудники. Ты понять не можешь, брат, что значит переговариваться, хотя об литературных делах, заочно, писать — и не иметь даже необходимейших книг и журналов под рукой. Хотел было я, под рубрикой «писем из провинции», начать ряд сочинений о современной литературе. У меня много созревшего на этот счет, много записанного, и знаю, что я обратил бы на себя внимание. И что же: за недостатком материалов, то есть журналов за последнее десятилетие, — остановился.* И вот так-то погибает у меня всё, и литературные идеи и карьера моя литературная.

Ты пишешь мне, дорогой мой, о моем романе и просишь меня прислать прямо к тебе; но вот что я скажу тебе на это: я давно уже получил предложение из «Русского вестника», бесспорно первого русского журнала в настоящее время,* и уже завел переписку в Москве через превосходных знакомых моих и через Плещеева, который теперь в Оренбурге и вот уже год работает для «Вестника».

Что же касается до моего романа, то со мной и с ним случилась история неприятная, и вот отчего: я положил и поклялся, что теперь ничего необдуманного, ничего незрелого, ничего на срок (как прежде) из-за денег не напечатаю, что художественным произведением шутить нельзя, что надобно работать честно и что если я напишу дурно, что, вероятно, и случится много раз, то потому, что талантишка нет, а не от небрежности и легкомыслия. Вот почему, видя, что мой роман принимает размеры огромные, что сложился он превосходно, а надобно, непременно надобно (для денег) кончать его скоро, — я призадумался. Ничего нет грустнее этого раздумья во время работы. Охота, воля, энергия — всё гаснет. Я увидел себя в необходимости испортить мысль, которую три года обдумывал, к которой собрал бездну материалов (с которыми даже и не справлюсь — так их много) и которую уже отчасти исполнил, записав бездну отдельных сцен и глав. Более половины работы было готово вчерне. Но я видел, что я не кончу и половины к тому сроку, когда мне деньги будут нужны до зарезу. Я было думал (и уверил себя), что можно писать и печатать по частям, ибо каждая часть имела вид отдельности, но сомнение всё более меня мучило. Я давно положил за правило, что если закрадывается сомнение, то бросать работу, потому что работа, при сомнении, никуда не годится. Но жаль было бросать. Твое письмо, в котором ты говоришь, что по частям никто не возьмет, заставило меня окончательно бросить работу. Два соображения были тому причиною. «Что же будет? — думал я, — или писать хорошо, но тогда я и через год не получу денег, потому труд мой бесполезен, или кончать как-нибудь и испортить всё, то есть поступить бесчестно; да и не в силах я был это сделать». И потому весь роман, со всеми материалами, сложен теперь в ящик.* Я взял писать повесть, небольшую (впрочем, листов в 6 печатных).* Кончив ее, напишу роман из петербургского быта, вроде «Бедных людей» (а мысль еще лучше «Бедных людей»),* обе эти вещи были давно мною начаты и частию написаны, трудностей не представляют, работа идет прекрасно, и 15-го декабря я высылаю в «Вестник» мою 1-ю повесть.* Там дадут вперед и дадут немало. Буду с деньгами. Но вот беда: к 1-му генварю не буду иметь совсем денег, и так как, начиная это письмо, я решил объяснить тебе все мои обстоятельства и просить кой о чем, то и приступаю к этому делу.

В феврале, когда я женился, я занял здесь денег 650 р. серебр<ом>. Занял я у одного господина, человека очень порядочного, но странного. Я был с ним в отношениях близких. Это человек лет 50-ти; давая мне деньги (он человек богатый), он сказал мне: «Не только на год, но даже на два, не стесняйте себя, у меня есть, я рад Вам помочь», и даже не хотел взять заемного письма.* Потом, приехав из Кузнецка, я получил из Москвы от дяди 600 руб. сереб<ром> и даже потом еще 100. Из всего имения у меня кроме моего мундира были только подушка и тюфяк. Всё, до последней мелочи, нужно было завести вновь, кроме того: в продолжение года я ездил раза четыре в Кузнецк и обратно, истратил много на дела моей жены, тогда еще невесты, заплатил долги, за три года сделанные Хоментовскому и еще кой-кому до 300 р. сереб<ром> (ибо мне нужны были деньги, когда у нее муж умер), и т. д. и т. д. Семипалатинск же самый дорогой город на свете. Здесь как будто необитаемый остров, где Робинзон находил самородки золота и ни за какие деньги не мог купить нужной вещи.* С открытием области здесь всё вздорожало. Я, например, плачу 8 р. сереб<ром> в месяц за квартиру, без дров и без воды. Хотел бы найти квартиру меньше и дешевле, да нет таких, ибо всё занято, 3 года назад наехало до 100 чиновников, и ни один до сих пор не выстроил дома. По провинциальному обычаю, кто ни придет, надо подать закуску; знай, что фунт самого гадкого русского сыру стоит до рубля серебр<ом>. Здесь 150 купцов, но торговля азиатская. Европейским товаром (то есть панским) торгуют купца три-четыре. Привезут брак московских фабрик и продают за цену неимоверную, за цену, которую может назначить только один горячешный в бреду и в сумасшествии. Попробуй заказать мундир или штаны; за сукно, стоящее 2 руб. сереб<ром> в Москве, берут до 5-ти. Одним словом, это самый дорогой городишка в мире. И потому неудивительно, что дороги, поездки, свадьба, отдача долгов, покупка всего самого необходимого для устройства первоначального и жизнь — съели все наши деньги. К 1-му декабря у меня ни рубля не останется. А между тем всего только три месяца после моей свадьбы господин, давший мне денег, начал напоминать о них. Это меня удивило; я именно говорил ему: «Если можете ждать год на мне, то дайте, если же не можете, не давайте». В ответ он именно сказал: «Хоть два года». Я поспешил дать ему заемное письмо, сроком до 1-го января наступающего года. Я надеялся получить деньги за роман. Теперь все надежды рушились; по крайней мере, рушились на 1-е января. Между прочим, этот господин женился, неизвестно за что на меня сердится, и — тут началась такая история, что я и не рад, что связался. Всё деликатно — но я знаю, что он намерен к 1-му января протестовать… Не пишу тебе всего, но мое положение слишком тяжелое. Одним словом, 1-го января я должен уплатить во что бы то ни стало. Между прочим, мне пришла неожиданная помощь, которая будет иметь влияние и на будущее. Эта помощь — Плещеев. Я с ним уже давно в переписке. Это та же симпатическая, благородная, нежная душа, как и прежде. Он в статской службе, в Оренбурге, потому не едет в Россию, что влюбился и женится на 16-летней бедной, но образованной девушке (в настоящую минуту — может быть, даже женат;* я жду от него письма, а мы переписываемся очень часто). Месяца 2 назад он уведомляет меня, что получает наследство. Родственник, об котором он и не думал, умер в Москве. Наследников много; на его долю, по завещанию, приходится ровно 50 000 руб. сереб<ром>. Плещеев тотчас же пишет ко мне, что если мне надо денег, то он даст мне сколько угодно, даже до пяти тысяч руб. сереб<ром>.* Но наследство свое он раньше не получит, как в апреле будущего (58-го года). Он пишет, что если удастся нам сойтись в Москве, то мы уже не разлучимся, и говорит, что готов употребить капитал на какое-нибудь верное литературное предприятие, причем пишет, что, конечно, главным лицом буду я (то есть я). Я отвечал, что возьму у него 1000 руб. сереб<ром>. Эта тысяча, вместе с деньгами, которые я получу за 2 мои повести, помогут мне заплатить долги, выйти в отставку и в июне 58 года приехать в Россию. За 1-ю повесть, которая (если считать по 75 руб. с листа) будет стоить 500 р. сереб<ром>, я получу деньги около февраля. Но я буду просить вперед руб<лей> 300 и потому получу до 800 р. сереб<ром>. Обе мои повести будут стоить до 1000. Итак: в феврале я получаю деньги наверно, в апреле от Плещеева тоже наверно, — но что мне делать к 1 января 58 года? Мало того: что мне делать в декабре этого года? К 1-му декабря у меня выйдет последний оставшийся рубль; чем жить? Занять теперь не у кого! Тех людей нет, у которых я решился бы занять. Продать нечего. Жалование вперед я взять не могу (у нас новый командир,* да и сумма вперед всегда выдается хлопотливо). Наконец, этот долг, который терзает, мучит меня. Вот почему, любезный друг, я обращаюсь к тебе в последний раз: помоги мне в последний раз. Пришли мне 650 руб. сереб<ром>, если только можешь, всего на каких-нибудь три месяца. Две гарантии тебе, что я отдам непременно, наверно: если не веришь, что в феврале я получу наверно за свою работу деньги, то в апреле я получу от Плещеева наверняка. В феврале же тотчас же вышлю тебе, в марте получишь. Клянусь тебе! И потому если можешь пожертвовать 650 р. на три месяца, то спаси меня в последний раз, как 1000 раз спасал. Будь еще раз мне благодетелем, поверь, друг мой, что ни за что в мире я бы не решился употребить во зло твою доверенность, в марте получишь — клянусь всем, что есть свято! Помоги, друг и брат. Этот долг до того нравственно терзает меня, что никогда в жизни я не был в таком двусмысленном, грубом положении. Я всего тебе не пишу, но эпизод для романа будет великолепный из моей истории. Прощай, голубчик брат. Знай, что вся моя надежда на тебя. Я бы спросил у Плещеева, но у него теперь нет, к тому же он женится. Умоляю тебя об одном: не тяни своего ответа и отвечай тотчас, по получении моего письма, ибо я с крайним нетерпением и тоской буду ждать его.

Жена тебе кланяется. Она писала Вареньке и Верочке, ни одна не ответила. Это ей очень горько. Она говорит, что вы, значит, все на нее сердитесь и не хотите ее в свою родню. Я разуверяю, но бесполезно. Она вас не знает лично. Ей очень грустно.

Моего пасынка Пашечку приняли в Омский кадетский корпус, по просьбе матери, поданной еще полтора года назад. Мы его отправили. Корпус прекрасный, инспектор высокой души человек. Я знаю его лично.* Но мне жаль маленького мальчика, только 10 лет, а я его так полюбил. Но приняли, отказаться было нельзя, да и смешно.

Ради Бога, брат, отвечай немедленно, не тяни ответа. Пойми, сколько это для меня значит!

60. M. H. Каткову 11 января 1858. Семипалатинск

Милостивый государь,

Еще в августе получил я от Вашего сотрудника, А. Н. Плещеева, уведомление, что Вы не отказались бы напечатать в «Русском вестнике» что-нибудь моей работы. Я давно уже желал сделать Вам предложение — напечатать роман, которым я теперь занимаюсь. Но так как он был не кончен, то и предлагать было нечего. Мне именно хотелось, чтоб Вы прочли сначала роман мой и потом уже нашлось бы время вступить в переговоры. Мне случилось, лет девять назад, напечатать столько дурного, что теперь поневоле не хотелось действовать заочно. Но обстоятельства мои изменились, и я вынужден действовать не так, как предположил сначала. Позвольте мне объясниться.

Роман мой я задумал на досуге, во время пребывания моего в г. Омске. Выехав из Омска, года три назад, я мог иметь бумагу и перо и тотчас же принялся за работу. Но работой я не торопился; мне приятнее было обдумывать всё, до последних подробностей, составлять и соразмерять части, записывать целиком отдельные сцены и, главное — собирать материалы. В три года такой работы я не охладел к ней, а, напротив, пристрастился. Обстоятельства к тому же были такие, что систематически, усидчиво заниматься я решительно не мог. Но в мае м<еся>це прошлого года я сел работать начисто. Начерно почти вся 1-я книга и часть 2-й были уже написаны. Несмотря на то, я до сих пор не успел еще кончить даже 1-ю книгу; но, впрочем, работа идет беспрерывно. Роман мой разделяется на три книги; но каждая книга (хотя и может делиться на части, но я отмечаю только главы), — но каждая книга есть сама по себе вещь совершенно отдельная. И потому предложить я Вам хотел сначала одну только книгу. 2-ю книгу я не могу, да и не желаю печатать в одном и том же году; равномерно и 3-ю. Но в три года все три книги могут быть напечатаны.* Прочтя 1-ю книгу, Вы сами увидите, что такое разделение совершенно возможно. Обстоятельства мои в этом году были такого рода, что я, при перемене образа жизни, стал крайне нуждаться в деньгах. Представив Вам свой роман (1-ю книгу) в рукописи, я намерен был просить у Вас денег до напечатания, и, может быть, Вы бы уважили мою просьбу. Для того я спешил его кончить. Но работа для денег и работа для искусства — для меня две вещи несовместные.* Все три года моей давнишней литературной деятельности в Петербурге я страдал через это. Лучшие идеи мои, лучшие планы повестей и романов я не хотел профанировать, работая поспешно и к сроку. Я так их любил, так желал создать их не наскоро, а с любовью, что, мне кажется, скорее бы умер, чем решился бы поступать с своими лучшими идеями нечестно. Но, быв постоянно должен А. А. Краевскому (который, впрочем, никогда не вымогал из меня работу и всегда давал мне время), — я сам был связан по рукам и по ногам.* Зная, наприм<ер>, что у него нет ничего для выхода книжки, я иногда 26 числа, то есть за 4 дня до выхода, принуждал себя выдумывать какую-нибудь повесть и нередко выдумывал и писал в 4 дня.* Иногда выходило скверно, иной раз недурно, судя по крайней мере по отзывам других журналов. Конечно, я часто имел по нескольку месяцев времени, чтобы приготовить что-нибудь получше. Но дело было в том, что я сам никогда не знал, что у меня столько м<еся>цев впереди; потому что сам всегда поставлял себе сроку не более м<еся>ца; зная, что надобно было к следующему м<еся>цу выручать г-на Краевского. Но проходил месяц, проходило их пять, а я только мучился, как бы выдумать повесть получше, потому что дурное печатать тоже не хотелось, да было бы и нечестно перед г-ном Краевским. В то время я, вдобавок ко всему, был болен ипохондрией, и нередко в сильнейшей степени. Только молодость сделала то, что я не износился, что не погибли во мне жар и любовь к литературе, да кроме молодости любовь к задушевным идеям задуманных романов, для которых я ждал время, чтоб начать и кончить. Те годы оставили на меня тяжелое впечатление, до того тяжелое, что теперь мысль спешить кончать 1-ю книгу моего романа, чтоб поскорее получить деньги, была для меня почти невыносима. Вот почему я и не торопился. К тому же разные хлопоты и болезнь несколько задержали меня. Несмотря на то, я хотел послать Вам в январе (то есть теперь) половину 1-й книги, а 2-ю половину не более как через месяц, так что в марте весь роман (то есть 1-я книга) был бы у Вас в руках. Но одно непредвиденное обстоятельство и тут остановило меня. (Кстати: Вы, вероятно, удивляетесь и, может быть, с улыбкой думаете, читая письмо мое: «К чему он пустился в такие подробности?» Но сделайте одолжение, дочтите меня до конца. Дело в том, что я имею к Вам огромнейшую просьбу и все эти подробности у места.) Обстоятельство, приостановившее в настоящую минуту мой роман, вот какое: прошлого года я имел крайнюю нужду в деньгах и потому вошел в долги. Для расплаты их и для дальнейшего своего обеспечения мне крайне нужно было иметь к 1-му числу настоящего января месяца 1000 руб. серебр<ом>. Об этих деньгах я писал моему брату в Петербург. Две недели назад я получил от него письмо. Он пишет, что достал мне только 500 руб. серебр<ом>, войдя моим именем в некоторые литературные обязательства, а именно: один граф Кушелев задумал издавать с будущего года журнал «Русское слово».* Его factotum[57] некто г-н Моллер пришел к брату и просил через него моего сотрудничества. Зная, что мне нужны деньги, брат мой, не зная намерений моих, но зная, что я пишу роман, вздумал продать его в будущее «Русское слово».* Пятьсот рублей дали вперед и с обеих сторон написали и подписали условие. Что мне теперь делать? Деньги получаю с будущею почтою и вижу необходимость выручать брата, подписавшего условия. У меня был один роман, задуманный очень давно, который я очень любил и даже начал когда-то писать. Теперь я вынул его из ящика и решился продолжать и окончить, чтоб немедленно отослать брату. Роман очень небольшой; через два, много через два с половиною месяца надеюсь и кончить и отослать и тогда тотчас же принимаюсь за старую работу. Но так как я получил только 500 руб., а не 1000, которая мне необходимо нужна была, так как не только расплатиться окончательно с долгом, но даже обеспечить себя этими 500-ми я не могу, то я и решился на крайнюю меру: именно, обратиться к Вам с покорнейшею просьбою и предложить Вам, если угодно Вам будет иметь для напечатания в этом году, мой роман, то не можете ли Вы мне выслать теперь же, вперед за роман, недостающие мне и крайне необходимые 500 руб. серебр<ом>. Я знаю, что предложение мое довольно эксцентричное; но всё дело в том, как Вы его примете. Одного не хотелось бы мне: чтоб Вы как-нибудь не подумали, что я так высоко ценю свои таланты, что мне нипочем подобные предложения. Поверьте, что меня заставила одна только крайность. Взамен этих 500 руб. (если Вы их вышлете) обязуюсь выслать Вам мою 1-ю книгу романа всю в продолжение лета, так что если захотите, то с сентября можете и печатать. В ней будет печатных листов четырнадцать или пятнадцать, так что она во всяком случае будет дороже стоить 500 руб. серебр<ом>, и Вы, получа рукопись, разом воротите ту часть платы, которую теперь вышлете. Выслать роман в обещанный срок обязуюсь непременно (я нарочно взял срок побольше). Сверх того, так как Вы мне выдадите деньги (если будет так) вперед, даже не поглядев на рукопись, то я обязуюсь с своей стороны, в случае если Вам мое сочинение не понравится, взять его назад и написать Вам как можно скорее другое. Ведь случалось же и мне когда-то между дурным писать и сносное. Может, и теперь удастся. В плате с листа мы уговоримся, когда Вы прочтете рукопись. Впрочем, Вы плату назначите сами, и я вполне на решение Ваше полагаюсь. Кроме этих удостоверений, то есть кроме моего честного слова, я никаких обеспечений Вам более дать не могу, по крайней мере теперь. Впрочем, если Вам угодно будет потребовать еще какое-нибудь обеспечение — то я исполню. Наконец, для большего удостоверения скажу Вам, что роман, который я Вам обещаю, — самая задушевная работа моя, уже с давнего времени.* Я, впрочем, понимаю, что это тоже небольшое обеспечение, и случается так, что любимейшее произведение писателя бывает иногда прескверное, вследствие кое-каких причин. Во всяком случае, обязуюсь сделать как можно лучше.

Надеюсь, что Вы будете так добры, почтите меня во всяком случае хоть каким-нибудь уведомлением. Теперь я подаю в отставку и надеюсь в конце лета, выхлопотав себе позволение, приехать жить в Москву.* Тогда я буду иметь удовольствие явиться к Вам лично. Теперь же адрес мой: в г. Семипалатинск, в Западной Сибири, Федору Михайловичу Достоевскому.

Простите за наружную небрежность письма моего, как-то за помарки и проч., и не сочтите за неуважение. Я, ей-богу, не умею писать лучше. Я адресую для верности на два адреса: в редакцию «Русского вестника» и в Вашу типографию.

Примите, милостивый государь, уверение в чувствах глубочайшего уважения, с которыми пребываю

Вашим покорнейшим слугою

Ф. Достоевский.

Семипалатинск.

11 января. 1858 год.

P. S. Вы, может быть, спросите: почему я не отдаю роман, который пишу для «Русского вестника», в «Русское слово». Но, во-1-х, я не знаю, что такое будет «Русское слово», ни редакции, ни направления — ничего. 2) Что им за высланные деньги (500 руб.) нужно как можно скорее прислать статью, а маленький роман, который я им назначаю, конечно, кончу скорее, чем большой, который пишу для «Русского вестника». Судьба моя, вероятно, работать из-за денег, в самом стеснительном смысле слова.

Д<остоевский>.

61. M. M. Достоевскому 18 января 1858. Семипалатинск

Семипалатинск, 18 генваря 1858.

Три письма от тебя, дорогой мой друг, я получил; одно от 25 ноября, два другие от 17-го и 19-го декабря. Хотел было отвечать тотчас же на первое; но невозможно было. Ты писал о том, что вышлешь деньги, и о связях с «Русским словом». Не зная, вышлешь ли ты, я и не мог ничего написать тебе положительно. Вот почему переждал до получения денег. Теперь же отвечаю на всё. Но прежде всего позволь от всей души поблагодарить за присылку денег. Ты спас меня, и я теперь хоть на сколько-нибудь обеспечен. А без них я бы пропал; извернуться как-нибудь — не было ни единого способа.

Спешу отвечать тебе по порядку на твои письма, — в том порядке, как и что у тебя прежде написано.

Сигары я получил (не знаю, писал ли я тебе об этом). Но господин, для которого я выписывал, отказался от них, по причине весьма уважительной: для него они были слишком слабы. Он мне давал своих. Ten-Cate* его надувает, но присылает ему очень крепких; а ему то и надо. Сигары твои я выкурил сам. Остаюсь тебе за них должен. Сквитаемся. Скажу еще, что твои сигары превосходны, но в дороге ужасно истерлись. Во всяком случае, я удивляюсь, почему они у тебя не шли. Далее: ты пишешь о «Русском слове». Положим, что идея барская хороша; что капитал для вспомоществования образуется. Но неужели деньгами можно создать редакцию? А без редакции и без оригинальности журнал вздор! Не знаю, кого-то он* наймет в редакторы?* Но я что-то плохо верю в успех «Русского слова». Как альманах журнал, может быть, некоторое время будет хорош.

Впрочем, покамест какое мне до этого дело? Дай Бог успеха. Благодарю за то, друг Миша, мой неизменный друг, что ты завязал с «Русским словом» сношения и так мастерски обделал всё дело. Теперь слушай же про мои обстоятельства. Роман мой (большой) я оставляю до времени. Не могу кончать на срок! Он только бы измучил меня. Он уж и так меня измучил. Оставляю его до того времени, когда будет спокойствие в моей жизни и оседлость. Этот роман мне так дорог, так сросся со мною, что я ни за что не брошу его окончательно. Напротив, намерен из него сделать мой chefd’œuvre. Слишком хороша идея и слишком много он мне стоил, чтоб бросить его совсем. Теперь же вот что: у меня уже восемь лет назад составилась идея одного небольшого романа, в величину «Бедных людей». В последнее время я, как будто знал, припомнил и создал его план вновь. Теперь всё это пригодилось. Сажусь за этот роман и пишу. Кончить надеюсь месяца в два. Кроме того: в большом романе моем есть эпизод, вполне законченный, сам по себе хороший, но вредящий целому. Я хочу отрезать его от романа. Величиной он тоже с «Бедных людей», только комического содержания. Есть характеры свежие.* В «Русское слово» дают сроку год. Итак, вот об чем я тебя прошу: напиши мне немедленно, если я, наприм<ер>, пришлю тебе роман в апреле для «Русского слова» и листов печатных (в сравнении с листами других журналов) будет в нем более 5 (так и будет), то пришлют ли мне из «Русского слова» за остальные листы немедленно, в апреле же м<еся>це, деньги или будут ждать до будущего года, то есть до напечатания? Если пришлют, то я тотчас же после твоего уведомления посылаю роман тебе для «Русского слова». Если же не пришлют, то я решаю так: пусть «Русское слово» подождет до осени; осенью я пришлю туда вещь оконченную (именно эпизод из большого романа, переделанный совершенно отдельно), — а тот роман, который будет готов в конце марта, пошлю Каткову в «Русский вестник». Расчет ясный: в «Русское слово» я не опоздаю; к выходу журнала статья будет, если даже доставлю и осенью. Но теперь надо спасать себя. Катков же через Плещеева сделал мне предложение. Получив от тебя 500 руб., а не 1000, я все-таки не знаю, что делать, потому что роздал почти все деньги, из присланных тобою 500, кредиторам… Сам остался почти без ничего и все-таки остался должен ровно 350 р. серебром. Вот почему я и выкинул такую штуку: с прошлого почтой написал Каткову, подробно и обстоятельно, что желаю участвовать в его журнале; предлагаю ему; мой большой роман (который я теперь, на время, совсем решил оставить), уведомляю, что доставлю ему его в августе* м<еся>це (не раньше), и прошу вперед, по затруднительным; моим обстоятельствам, 500 руб. сереб<ром>, которые и прошу выслать немедленно по получении моего письма. Написав это, я рассудил так: «Ведь дают же в „Русском слове”, ничего, не видя, вперед, почему же бы не дать и из „Русского вестника”?» Таким образом, мне в марте (в половине) могут прислать еще 500 руб. сереб<ром> (я вообще думаю, что терять своего нечего; я восемь лет ничего не печатал, и потому, может быть, я буду занимателен для публики как новинка!

Редакторы это, верно, знают и потому, может быть, и дадут вперед, а мне же чего терять свое, да еще будучи в затруднительном положении?) Если Катков пришлет деньги, то я бы ему тотчас же и послал, не большой роман (который я оставил), но другой, небольшой, который пишу теперь, хотя я и писал ему о большом романе (тогда еще не знал, что его оставлю). Но ведь Каткову всё равно, если только вещь будет хорошая. Если я пошлю Каткову, то тогда я наверно могу с него взять еще 500 руб. тотчас же, ибо роман и длиной выйдет листов в восемь; след<овательно>, взяв еще 500, я немного останусь должен. Катков, видя мою аккуратность и хороший роман (предполагая, что он будет хороший), вышлет еще 500 наверно. А это куды бы хорошо. Само собою разумеется, что «Русское слово» получит от меня тогда к сентябрю (именно лишний эпизод из большого романа). Я поступлю с «Русским словом» честно: доставлю к сроку и, кроме того, постараюсь сделать как можно лучше; потому что этот эпизод мне нравится самому по идее; да и вещь-то будет совершенно законченная. Итак, вот все мои распоряжения. Напиши, как ты обо всем этом думаешь?

Теперь еще: ты пишешь мне в первом письме, что тебе нужна будет к будущему году моя повесть. Потом в других письмах упоминаешь, что у тебя до меня есть дело (вероятно, то же самое). Очень пеняю тебе, зачем ты не пишешь подробно, то есть что ты хочешь издавать, с кем и как?* Насчет повести будь уверен: даю слово, будет. Развязавшись с большим романом, я как будто вновь окрылился: кончу для «Русского вестника», потом для «Слова», и времени будет еще много. Только напиши мне обо всем подробнее.

Узнай еще, брат, что я уже подал в отставку (на днях) по болезни. Ты знаешь мои планы. Если не позволят жить в Москве (что я прошу в просьбе об отставке), то я напишу письмо к государю; он милостив и разрешит, может быть, больному; ибо я буду проситься «для пользования советами столичных докторов».* Если же и тут не позволят (но каким же образом Тол<л>ь и Пальм в Петербурге, если другим не позволяют? Может быть, действительно нашли нужным запретить, въезд некоторым, но, вероятно, не всем), то тогда уеду в Одессу, где жить и хорошо и дешево, и, вероятно, не навек. Государь милостив и разрешит со временем въезд в столицы. Вот таков мой план. След<овательно>, я выеду, если всё уладится, не иначе как летом. У Плещеева я непременно думаю взять 1000 руб. Мы с ним сквитаемся, и я знаю, как сквитаться. Без его же денег мне нельзя тронуться с места.

Вот почему у меня образовалась к тебе еще огромнейшая, настоятельнейшая просьба; обращаюсь еще раз к твоей доброте, которую[58] <…>

Откровенное объяснение. Я хоть и написал о платье, но мне вдруг стало теперь совестно. Нет, брат! Я слишком без стыда тебя беспокою и потому вот что скажу: напиши откровенно, то есть если придется тебе заплатить деньги, то не высылай, я обернусь и так. Если же можно тебе как купцу купить на кредит готовое платье, то купи, но единственно если можно на кредит; напиши мне тоже цены. Есть, кажется, и дешевле, а то меня будет мучить совесть. А на кредит, то и я успею выслать деньги. Летом деньги будут хорошие.

Плещеев женился.* Он об тебе часто вспоминает и тебе кланяется.

NB. Не заботься о худой мерке. Покупай на свой рост. Твое платье я могу же носить. Разве скажи, чтоб капельку пошире да подлиннее, чем на тебя.

NB. Если же тебе придется заплатить за платье хоть копейку наличными, то не высылай.

Ты пишешь о портретах всей семьи. Я этому ужасно рад, а жена только и говорит об них. Присылай поскорее, ради Бога. Жена кланяется и тебе и Эмилии Федоровне. Я тоже целую ручку у Эмилии Федоровны, а тебя обнимаю крепко-крепко. Поклонись всем, кому знаешь. Поцелуй брата Колю, если он в Петербурге.

Твой весь Ф. Достоевс<кий>.

Детей своих поцелуй всех до единого особенно. Помнят ли меня. Выслав портреты, приложи описание, чтоб я мог узнать каждого из них.

62. Александру II* Начало марта 1858. Семипалатинск

Всепресветлейший, державнейший,

великий государь император

Александр Николаевич,

самодержец всероссийский,

государь всемилостивейший![59]

Просит Сибирского линейного батальона

№ 7-го прапорщик Федор Михайлов

сын Достоевский о нижеследующем.

В службу Вашего императорского величества поступил я, из дворян С.-Петербургской губернии, кондуктором <1>838 <года> января 16, в кондукторскую роту Главного инженерного училища, <с> соизволения его императорского высочества генерал-инспектора инженерной части, за хорошее поведение и знание фронтовой службы произведен в унтер-офицеры <1>840 <года> ноября 29-го, по высочайшему повелению переименован в портупей-юнкера <1>840 <года> декабря 27-го в оной же роте. Произведен по экзамену в полевые инженер-прапорщики тысяча восемьсот сорок первого года августа пятого дня, имея от роду девятнадцать лет, с оставлением в Главном инженерном училище для продолжения полного курса наук в верхнем офицерском классе, на действительную службу в инженерный корпус — <1>843-го <года> августа 12-го, зачислен при С.-Петербургской инженерной команде с употреблением при чертежной Инженерного департамента <1>843 <года> августа 23-го, высочайшим приказом уволен за болезнью от службы с чином поручика <1>844 <года> октября 19, из списков С.-Петербургской инженерной команды исключен <1>844 <года> декабря 17, по высочайшему повелению разжалован <1>849 <года> декабря 19 с отсылкою в каторжную работу в крепостях. По окончании срока рядовым <1>854 <года> марта 2-го, в сей Сибирский линейный батальон № 7 по высочайшему повелению произведен в унтер-офицеры <1>856 <года> января 15, по высочайшему повелению за отличие по службе произведен в прапорщики 1856 года октября 1-го, в оном же батальоне, по выборам дворянства не служил. В продолжение сей моей службы в походах и в делах против неприятеля не находился. Особых поручений по высочайшим Вашего императорского величества повелениям и от своего начальства не имел Орденами и знаками отличия награждаем не был, высочайших благоволений, всемилостивейших рескриптов и наград не получал. В штрафах находился по высочайше утвержденной конфирмации, состоявшейся в 19 день декабря 1849 года, последовавшей на всеподданнейшем докладе генерал-аудиториата за принятие участия в преступных замыслах, распространение письма литератора Белинского, наполненного дерзкими выражениями против православной церкви и верховной власти, и покушение вместе с прочими к распространению сочинений против правительства посредством домашней литографии. Лишен чина поручика, всех прав состояния с ссылкою в каторжную работу в крепостях на четыре года. Но по высочайшему Вашего императорского величества повелению, сообщенному г-ном военным министром от 18-го апреля 1857 года за № 2468 к г-ну командиру отдельного Сибирского корпуса, объявлено мне и законным детям даровать прежние права по происхождению, но без права на прежнее имущество. В отпуску был 1843 года с 21 июня на 28 дней и на срок явился. Обучался в главном Инженерном училище. Женат на вдове губернского секретаря Исаева Марье Дмитриевой, детей не имею. Православного исповедания, находится при мне. За мною, родителями моими и женою имения родового и благоприобретенного не состоит. От роду мне ныне 35 лет.

Ныне, по расстроенному совершенно на службе здоровью, чувствую общую слабость сил в организме, при истощенном телосложении, и частовременно страдаю нервною болью лица, вследствие органического страдания головного мозга, я не могу далее продолжать службу Вашего императорского величества, о чем прилагаю у сего за подписью прикомандированного к Сибирскому линейному батальону № 7 лекаря Ермакова свидетельство за № 26-м, учиненное в присутствии оного № 7 батальона штабс-капитана Бахирева.* А потому всеподданнейше прошу.

Дабы повелено было сие прошение принять и меня, поименованного, по вышепрописанным болезням, означенным, в свидетельстве за № 26-м, от воинской службы на основании 469 ст. 1-го продолжения 11 копии II части Свода военных постановлений уволить с повышением чина, за что я после отставки ни о каком другом казенном содержании просить не буду, прилагаю у сего мой реверс января 16-го дня 1858 года,* к поданию надлежит командиру Сибирского линейного батальона № 7-го. Сие прошение набело переписывал Сибирского линейного батальона № 7-го унтер-офицер Андрей Андреев сын Шилицын, а сочинял сам проситель.

К сему прошению Сибирского линейного батальона № 7 прапорщик Федор Михайлов сын Достоевский руку приложил.

Жительство иметь буду в столичном городе Москве.[60]*

63. M. M. Достоевскому 31 мая 1858. Семипалатинск

Семипалатинск, 31 мая 1858 года.

Спешу тебе отвечать, любезный друг, с первой же почтой. Удивляюсь тому, что мои письма так медленно до тебя доходят. А между тем я писать не ленив. Если ты обо мне беспокоился, то и я о тебе тоже. Особенно в последнее время. Я так и решил, что с тобой что-нибудь случилось, а главное — что ты болен. Известие о твоей потере (3000 руб.) меня очень огорчило. Ты говоришь, что не потеря денег тебя огорчала, а критическое положение и проч. Нет, брат, можно пожалеть и о деньгах. У тебя дети растут, а 3000 не скоро достанешь. Неужели нет никакой надежды воротить их? Мне досадно, друг мой, что я, как нарочно, подвернулся тут с моими комиссиями и просьбами. Но что делать! Ты пишешь, что скоро вышлешь. Благодарю тебя, брат. Надеюсь, что это в последний раз я тебя беспокою. Хотел было подождать вещей и тут и отвечать. Но вещи еще могут замедлить. Пишешь, что вышлешь фрак и одни брюки. По-моему, лучше бы сюртук. Ведь он всегда полезнее. Как-нибудь сколочусь и сделаю здесь, хотя в деньгах у меня большая крайность. Ты пишешь, друг мой, чтоб я присылал тебе написанное. Не помню (вообще у меня память стала очень плоха), — не помню, писал ли я тебе, что я открыл сношения с Катковым («Русский вестник») и послал ему письмо, в котором предложил ему участвовать в его журнале, и обещал повесть в этом году, если он мне пришлет сейчас 500 руб. серебр<ом>. Эти 500 руб. я получил от него назад тому с месяц или недель пять, при весьма умном и любезном письме. Он пишет, что очень рад моему участию, немедленно исполняет мое требование (500 руб.) и просит как можно менее стеснять себя, работать не спеша, то есть не на срок. Это прекрасно. Я сижу теперь за работой в «Русский вестник» (большая повесть);* но только то беда, что я не уговорился с Катковым о плате с листа, написав, что полагаюсь в этом случае на его справедливость. В «Русское слово» тоже пришлю в этом году; это я надеюсь. Но не роман мой, а повесть.* Роман же я отложил писать до возвращения в Россию. Это я сделал по необходимости. В нем идея довольно счастливая, характер новый, еще нигде не являвшийся. Но так как этот характер, вероятно, теперь в России в большом ходу, в действительной жизни, особенно теперь, судя по движению и идеям, которыми все полны, то я уверен, что я обогащу мой роман новыми наблюдениями, возвратясь в Россию. Торопиться, милый друг мой, не надо, а надо стараться сделать хорошо. Ты пишешь, дорогой мой, что я, вероятно, самолюбив и теперь желаю явиться с чем-нибудь очень хорошим и потому сижу и высиживаю это очень хорошее на яйцах. Положим, что так; но так как я уже отложил попечение явиться с романом, а пишу две повести, которые будут только что сносны (и то дай Бог), то и высиживания во мне теперь нет. Но что у тебя за теория, друг мой, что картина должна быть написана сразу и проч. и проч.? Когда ты в этом убедился? Поверь, что везде нужен труд, и огромный. Поверь, что легкое, изящное стихотворение Пушкина, в несколько строчек, потому и кажется написанным сразу, что оно слишком долго клеилось и перемарывалось у Пушкина.* Это факты. Гоголь восемь лет писал «Мертвые души».* Всё, что написано сразу, — всё было незрелое. У Шекспира, говорят, не было помарок в рукописях. Оттого-то у него так много чудовищностей и безвкусия, а работал бы — так было бы лучше.* Ты явно смешиваешь вдохновение, то есть первое, мгновенное создание картины или движения в душе (что всегда так и делается), с работой. Я, наприм<ер>, сцену тотчас же и записываю, так, как она мне явилась впервые, и рад ей; но потом целые месяцы, год обрабатываю ее, вдохновляюсь ею по нескольку раз, а не один (потому что люблю эту сцену) и несколько раз прибавляю к ней или убавляю что-нибудь, как уже и было у меня, и поверь, что выходило гораздо лучше. Было бы вдохновение. Без вдохновения, конечно, ничего не будет.

Правда, у вас теперь дают большую плату. Значит, Писемский получил за «1000 душ» 200 или 250 руб. с листа. Этак можно жить и работать, не торопясь. Но неужели ты считаешь роман Писемского прекрасным? Это только посредственность, и хотя золотая, но только все-таки посредственность. Есть ли хоть один новый характер, созданный, никогда не являвшийся? Всё это уже было и явилось давно у наших писателей-новаторов, особенно у Гоголя. Это всё старые темы на новый лад.* Превосходная клейка по чужим образцам, сазиковская работа по рисункам Бенвенуто Челлини.* Правда, я прочел только две части; журналы поздно доходят к нам. Окончание 2-й части решительно неправдоподобно и совершенно испорчено. Калинович, обманывающий сознательно, — невозможен. Калинович по тому, как показал нам автор прежде, должен был принести жертву, предложить жениться, покрасоваться, насладиться в душе своим благородством и быть уверенным, что он не обманет. Калинович так самолюбив, что не может себя даже и про себя считать подлецом. Конечно, он насладится всем этим, переночует с Настенькой и потом, конечно, надует, но это потом, когда действительность велит, и, конечно, сам себя утешит, скажет и тут, что поступил благородно. Но Калинович, надувающий сознательно и ночующий с Настенькой, — отвратителен и невозможен, то есть возможен, только не Калинович. Но довольно об этих пустяках.

Друг мой, жду отставки и не дождусь. Прямо жить в Москве я не просился, а прямо написано в просьбе об отставке — так, как требует форма: жительство иметь буду в городе Москве. Если не возразят, то я и поеду. Поеду, но с чем? Денег, до окончания повести, у меня не будет. Чем я жить буду через два месяца? — не знаю. Потому что через два месяца и денег не будет. Из 500, присланных Катковым, немедленно уплачено было 400 руб. сереб<ром> долгу. Я издерживаю в месяц 40 руб. серебром, но экстренные расходы не оставляют меня. Вот уж 1½ года беспрерывно то да се и всё непредвиденное. Одна надежда на Плещеева. Он обещал мне 1000 руб., но он может сам не получить или, получить через два года. Что тогда будет со мною до окончания года, когда я получу за свою работу? (За работу я раньше не получу.) Не знаю, голова трещит. Теперь и занять здесь не у кого. Но не беспокойся обо мне очень; всё как-нибудь уладится.

Плещеев приедет в Москву и в Петербург.* Он едет в мае. Прими его хорошенько и познакомься с женой его. Сейчас получил посылку Милюкова (его книгу). Завозил какой-то офицер; но я офицера не видал.* Может быть, заедет. Кланяйся Милюкову и всем.

Что с нашими родными? с Варенькой, с Верочкой? Ни слова, ни слова до сих пор. Где брат Андрей, где Коля?

Прощай! Обнимаю тебя. Кланяйся Эмилии Федоровне, целуй детей! Жена вам всем кланяется. Прощай.

Твой Ф. Достоевский.

Напишу еще по получении вещей и отставки. Уведомлю о моем положении. Но, ради Бога, не затягивай и пиши сам, ради Бога!

64. M. M. Достоевскому 11 апреля 1859. Семипалатинск

Семипалатинск, 11 апреля 1859.

Милый брат Миша, пишу тебе только 2 слова. Некогда. Отсылаю с этой почтой три четверти моего романа Каткову.*До сих пор не успел кончить всего. Работал почти всю ночь, встал поздно, времени нисколько, почта отходит. Уже две недели, как я получил 1000 руб. от Кушелева, при письме с похвалами.* Не уведомил тебя до сих пор, ибо всё ожидал от тебя письма и на всё хотел отвечать разом. В твоей радости о том, что моя повесть многим нравится, видна вся твоя прекрасная душа. Но ты пишешь от 6 марта, а не упоминаешь, что повесть моя уже вышла из печати. Разве «Русское слово» выходит не в 1-е число месяца? Ради Бога, вышли мне «Русское слово» или по крайней мере ту книжку, где напечатана моя повесть. Попроси у Кушелева, скажи, чтоб на мой счет записали. Устрой как-нибудь, ради Бога.

Благодарю за обещание выслать белье и жилеты. Я надеялся, что ты вышлешь из кушелевской тысячи. Теперь же; сосчитаемся уже разве по приезде в Тверь.*Друг мой, из этой тысячи осталось уже только 600 руб. С этим надо выехать и прожить до выезда, но это невозможно и недостанет. Я пишу Каткову, чтоб выслал еще 200 руб. и что буду ждать от него до 15 июня. А там уж нельзя ждать, выеду. Писал ему тоже о 100 рублях с листа. Каков-то будет ответ? Он на меня сердится и не отвечал на мое последнее письмо. Как тяжелы, брат, эти сношения заочно, а не лично!

Роман, который я отсылаю Каткову, я считаю несравненно выше, чем «Дядюшкин сон». Там есть два серьезные характера и даже новые, небывалые нигде.* Но как-то еще, кончу роман? Ужасно он мне надоел, даже измучил меня (буквально). Он появится, надеюсь, в августе или в сентябре в «Русском вестнике».*Ожидаю от тебя скоро письма. Я уверен, что напишешь мне обо всем, то есть о мнениях литературных, с которыми встретят «Дядюшкин сон».* Пожалуйста, напиши поболее подробностей! Умоляю тебя.

Ты не пишешь ничего о Плещееве. Выехал ли он в Москву? Завьялов часто у нас бывал. Это добрый и незлобивый малый. Я очень люблю его.*Ты пишешь о Твери и говоришь, что нужно прожить в ней 2 года. Но, друг мой, это ужасно. Я надеюсь, напротив, тотчас же испросить позволения жить в Москве. Начну просить по приезде в Тверь, разумеется. Мне ведь отказали не по высочайшей воле, а просто Инспекторский департамент точно и ясно написал сюда, что он (Инспекторский департамент) не берет на себя разрешить этот вопрос, не зная, позволено ли мне жить в Москве, и советует обратиться о разрешении к государю императору через Третье отделенье.* Еще надежда: 8-го сентября будет совершеннолетие государя наследника.* При совершеннолетии ныне царствующего императора оказаны были огромные милости политическим преступникам.* Я уверен, что государь, и при теперешнем празднестве, вспомнит о нас несчастных и простит всё остальное. Я рассчитываю, что к этому времени (к 8 сентября) необходимо просить о разрешении жить в Москве, только бы быть к этому времени в Твери.

Прощай, добрый мой Миша. Обнимаю тебя крепко-крепко, тебя и всех твоих. Жена тебе кланяется. Завтра Святая: Христос воскресе! Здоровье мое по-прежнему.

Твой Ф. Достоевский.

О моем Паше позаботься.*

65. M. M. Достоевскому 9 мая 1859. Семипалатинск

Семипалатинск, 9 мая 1859 г.

Дорогой друг мой Миша, письмо твое от 8-го апреля я наконец получил с прошедшею почтой и чрезвычайно был огорчен и испуган твоею болезнию.* Боязнь моя еще и до сих пор не прошла. Я очень хорошо понимаю, что такие припадки могут получить самый опасный исход, и если не получу от тебя новых писем о твоем совершенном выздоровлении, то буду сам не свой всё это время. Выезжаю я, если только Бог поможет, 15 июня, но не раньше, а может, и очень позже.* Я писал уже тебе, что отставка моя вышла в Петербурге, в высочайшем приказе, 18 марта, но она только что здесь получена, и надо ожидать по крайней мере до начала июня, покамест кончатся все формальности по корпусу и я буду уволен совершенно. Но если я выеду 15 июня, то вряд ли получу от тебя ответ на это письмо мое, тем более что почта ходит теперь гораздо медленнее, за весенним разлитием рек. Но все-таки, если только любишь меня, отвечай мне на это письмо немедленно (и подробнее о своем здоровье) и адресуй прямо в Семипалатинск. Мне придется прожить в Омске по делу о взятии Паши из корпуса недели две или три,* и мне письмо твое перешлют из Семипалатинска (NB. В Омск не адресуй, а адресуй в Семипалатинск).

Мне, друг мой Миша, так сильно представилось, что ты вдруг умрешь и что я тебя никогда не увижу, что страх и до сих пор лежит на моей душе. Ах, кабы поскорее получить от тебя еще хоть 4 строчки письма!

Благодарю тебя, друг мой, очень за посылки жилетов, рубашек и проч. Но я до сих пор еще ничего не получал. По письму твоему вижу, что ты послал всё это в половине марта. Письмо твое от 9 апреля пришло уже неделю, а посылка от половины марта всё еще сидит где-нибудь на дороге. Ничего в этом не понимаю.

Я тебя уведомлял, что получил от Кушелева деньги. Но журнала от него не получал. Может быть, получу еще: он уведомлял меня, что пришлет мне счет. Может быть, вместе и журнал.*Друг Миша, прошу тебя, исполни мою просьбу, напиши мне всё, что услышишь, без утайки, о моем романе, то есть как об нем говорят, если только кто-нибудь говорил. Пойми, что это для меня чрезвычайно интересно.

С прошлого почтой я писал Кушелеву. Надо было уведомить его о получении денег. Сам просил у него журнал. Насчет же участия в его журнале (он мне писал в своем письме, что с великим нетерпеньем будет ждать от меня моей будущей повести) — я написал ему, что желал бы прежде всего видеть его и переговорить с ним лично. Объяснил ему, что у меня в виду большой роман, листов в 25, что мне чрезвычайно бы желалось начать немедленно писать его (и только его), но что по некоторым обстоятельствам я никак не могу присесть за эту работу и что об этих-то обстоятельствах мне и хотелось бы поговорить с ним лично. Этим я заключил мое письмо к Кушелеву, без всяких объяснений, но тебе я объясню, какие это обстоятельства. Во-1-х) Чтоб сесть мне за роман и написать его, — 1½ года сроку. 2) Чтоб писать его 1½ года, — нужно быть в это время обеспеченным, а я ничего ровно не имею. В-3-х) Ты пишешь мне беспрерывно такие известия, что Гончаров, например, взял 7000 за свой роман (по-моему, отвратительный),* и Тургеневу за его «Дворянское гнездо» (я наконец прочел. Чрезвычайно хорошо) сам Катков (у которого я прошу 100 руб. с листа) давал 4000 рублей, то есть по 400 рублей с листа.* Друг мой! Я очень хорошо знаю, что я пишу хуже Тургенева, но ведь не слишком же хуже, и, наконец, я надеюсь написать совсем не хуже. За что же я-то, с моими нуждами, беру только 100 руб., а Тургенев, у которого 2000 душ, по 400? От бедности я принужден торопиться, а писать для денег, следовательно, непременно портить. И потому, при свидании с Кушелевым, я намерен прямо изложить ему, чтоб он дал мне полуторагодичный срок, 300 руб. с листа и, сверх того, чтоб жить во время работы — 3000 руб. сереб<ром> вперед. Если согласится, то я, сверх того, обязуюсь дать ему на будущий год (к началу) маленькую повесть листа в 1½ печатных. У меня много сюжетов больших повестей, а маленьких нет. Но я надеюсь как-нибудь до нового года наткнуться на вдохновение и состряпать Кушелеву маленькую повесть. Тебе, может быть, покажется, что условия мои вдруг из смиренных сделались уж слишком заносчивы; но всё это, друг мой, связано с одним обстоятельством, которого ты не знаешь. А так как это обстоятельство, в свою очередь, тесно связано с твоим вопросом ко мне о «Бедных людях», — вопросом, на который ты требуешь скорейшего ответа, то я и перейду прямо к «Бедным людям».

Ты хочешь, друг мой, продать их Кушелеву.* Это было бы хорошо, но я прошу тебя этого не делать, потому что у меня другая мысль в голове. Вот она: я оканчиваю теперь Каткову роман (длинный вышел: листов 14 или 15). ¾ его уже отослано; остальное отошлю в первых числах июня. Слушай, Миша! Этот роман, конечно, имеет величайшие недостатки и, главное, может быть, растянутость; но в чем я уверен, как в аксиоме, это то, что он имеет в то же время и великие достоинства и что это лучшее мое произведение. Я писал его два года (с перерывом в середине «Дядюшкина сна»). Начало и средина обделаны, конец писан наскоро. Но тут положил я мою душу, мою плоть и кровь. Я не хочу сказать, что я высказался в нем весь; это будет вздор! Еще будет много что высказать. К тому же в романе мало сердечного (то есть страстного элемента, как например в «Дворянском гнезде»), — но в нем есть два огромных типических характера, создаваемых и записываемых пять лет, обделанных безукоризненно (по моему мнению), — характеров вполне русских и плохо до сих пор указанных русской литературой.*Не знаю, оценит ли Катков, но если публика примет мой роман холодно, то, признаюсь, я, может быть, впаду в отчаяние. На нем основаны все лучшие надежды мои и, главное, упрочение моего литературного имени. Теперь сообрази: роман явится в нынешнем году, может быть, в сентябре. Я думаю, что если заговорят о нем, похвалят его, то мне уже можно будет предложить Кушелеву 300 руб. с листа и проч. С ним уже имеет дело не тот писатель, который написал только «Дядюшкин сон». Конечно, я могу очень ошибаться в моем романе и в его достоинстве, но на этом все мои надежды.* Теперь: если роман в «Русском вестнике» получит успех, и, пожалуй, значительный, тогда, вместо того чтоб издавать «Бедных людей» отдельно, у меня явилась новая мысль: приехав в Тверь, и с твоею помощью, разумеется, голубчик мой, мой вечный помощник, — издать к январю или февралю будущего года 2 томика моих сочинений, в следующем порядке: 1-й том — «Бедные люди», «Неточка Незванова», 6 первых глав, обделанные (которые всем понравились),* «Белые ночи», «Детская сказка» и «Елка и свадьба» — всего листов 18 печатных; 2-й том — «Село Степанчиково» (роман Каткову) и «Дядюшкин сон». Во 2-м томе 24 печатных листа.* (NB. Впоследствии можно издать обделанного или, лучше сказать, совершенно вновь написанного «Двойника» и проч. Это будет 3-й том, но это впоследствии, а теперь только 2 тома.) Издание в 2000 экземплярах будет стоить 1500 руб., не более. Продавать можно по три руб. И потому, если я 1½ года буду писать большой роман, то постепенная продажа экземпляров меня может обеспечить, и я буду с деньгами. Можно и так: продать издание Кушелеву, тысячи за три или даже за 2½-й; но, разумеется, в переговоры теперь вступать никак нельзя; нужно ожидать успеха катковского романа. Тут вся надежда, и этот успех облегчит все переговоры.

NB. Каткову я пошлю всего 15 листов, по 100 руб. — 1500 руб., взял я у него 500, да еще, послав ¾ романа, просил 200 руб. на дорогу, итого взято 700. Приеду я в Тверь без копейки, но зато в самом непродолжительном времени получаю с Каткова 700 или 800 рублей. Это еще ничего. Можно обернуться.

Пугают меня слухами, что если взять Пашу из корпуса совсем, то надо будет заплатить за его содержание рублей по 200 за год, всего 400 руб., а где я их возьму? Это поразит меня как громом. У меня денег теперь всего 600 руб., да с катковскими будет 800, но ведь надо купить экипаж и проч., да проехать 4000 верст в летнее время, когда ехать всего дороже (будут впрягать 4 лошади, а иногда и 5), и потому всего только денег у меня на проезд. Чем я заплачу за Пашу?

Прощай, голубчик мой, родной мой, милый мой Миша, будь счастлив и здоров и дай обнять тебя поскорее. Поклон твоей жене и расцелуй детей. Может, еще многого не написал в письме моем, но спешу ужасно. Есть дело. Прощай, голубчик! Поклон Плещееву; что он ко мне не пишет? Уж не рассердился ли за требование денег? Не может быть! — Жена тебе кланяется. Кланяйся всем, кто меня помнит. До свиданья, друг мой.

66. M. M. Достоевскому* 19 сентября 1859. Тверь

Тверь, 19 сентября 59.

Вчера получил твое письмо, голубчик Миша, да поздно, и потому не мог сейчас отвечать тебе. Письмо твое меня ужасно обрадовало, во-первых, потому, что я вполне один, а во-2-х, что оно пришло раньше, чем я думал. Я думал, что оно придет в субботу. Рад за тебя, что ты опять у своих и доволен.* Только когда-то увидимся? Я хоть и сижу в Твери, а все-таки продолжаю странствовать; когда-то нас опять соединит судьба.

Ходил к Баранову с письмом к Долгорукому. Он мне обещал сделать всё (то есть не более как переслать письмо), но сказал, что напрасно я теперь подаю, что князя Долгорукова теперь нет в Петербурге, а в вояже он не доложит, и потому советовал отложить мне до половины октября, когда князь воротится в Петербург. Тогда и просил прийти с письмом. Рассудив, я полагаю, что это справедливо.*Тем более что если через месяц князь будет в Петербурге, то дело сделает скоро, особенно при ходатайствах и рекомендациях, например от Эдуарда Ивановича.* Так что я даже надеюсь к 1-му декабря быть у вас. И потому подождем.

О Врангеле я прочел в твоем письме с чрезвычайным удовольствием. Я так обрадовался ему. Поклонись от меня, скажи, что мне ужасно хочется его видеть и что если он приедет в Тверь хоть на один день, то сделает чудесно хорошо.* На днях ему напишу. Эдуарду Ив<ановичу> напишу тоже, погодя немного.

Майкову поклонись и скажи, что я не менее его люблю и помню, а если приедет, то сделает прекрасное дело; хоть на день; скажи ему, что я жду его с крайним нетерпением.*К сестрам написал.

Ты пишешь, что не застал Некрасова дома. Но вот что, друг мой: если ты и 16-го его не застал, то не опоздать бы с рукописью? Уйдет время, — и они будут другое печатать в октябрьской книжке. Надобно еще прочесть ее, а ты мне не пишешь: оставил ли у него рукопись? И передал ли ему письмо?* Обещаешь писать 17-го, если увидишь Некрасова. Конечно, увидишь, и потому жду сегодня твоего письма с крайним нетерпением. NB: в сношениях с Некрасовым замечай все подробности и все его слова, и, ради Бога, прошу, опиши всё это подробнее. Для меня ведь это очень интересно.

Вральмана Кольку поцелуй. Котов своих тоже.* Эмилии Федоровне большой поклон. Жена тоже всем вам очень кланяется. Собственно обо мне прибавить больше нечего: думаю о будущем, думаю, как сесть за роман, сокрушаюсь, что много надо писать писем, и мучился ужасно над письмом князю.* Заказал тоже портному (да ведь это при тебе) штаны — испортил. В Твери погода дурная, а скука страшная.

Думаю я о тебе, голубчик мой. Вот ты уехал, а я ведь знаю, что мы вовсе еще не так познакомились друг с другом, как надо, как-то не высказались, не показались во всем. Нет, брат: надо жить вместе, жизнью не скорою, а обыкновенною, и тогда вполне сживемся; ты у меня один, нас и десять лет не разъединили. Не пишешь ты мне ничего о своем здоровье, а главное, что сказал тебе Розенберг? Пожалуйста, с ним советуйся. Прощай, голубчик. Обнимаю тебя, пиши, ради Бога.

Твой Д<остоевский>.

NB. Вспомнил твое: пиши, при прощанье. Обдумываю роман, который тебе пересказывал, и вмест<е> жаль большого романа.* Я думал его писать. Ах, кабы деньги да обеспечение!

Течь не запускай. Сходи к Розенбергу.

67. M. M. Достоевскому* 1 октября 1859. Тверь

Тверь, 1 октября 59.

Дорогой мой Миша, письмо твое я получил вчера уже после того, как отправил тебе мое, с упреками.* Дело в том, мой друг, что я совершенно было упал духом, не получая от тебя ничего. И потому умоляю тебя и впредь, если даже и нечего писать, — напиши просто, что нечего, и не оставляй меня в тревоге, которая еще более увеличивает скверность и безнадежность моего положения. Надеюсь, ты на меня за мое письмо не сердишься. Не сердись, голубчик, и пиши ко мне чаще.

Признаюсь, твое письмо меня удивило. Что же Некрасов? Уж не чванятся ли они?* А может, и просто еще не читал. Я слышал, что Некрасов страшно играет в карты. Панаеву тоже не до журнала,* и не будь Чернышевского и Добролюбова — у них бы всё рушилось. Ты говоришь, что нужно подождать и что это даже деликатнее. Но, друг мой, уже довольно ждали. И потому поезжай, пожалуйста (я тебя убедительно прошу), сам к Некрасову, постарайся застать его дома (это главное) и лично поговори с ним об участи, которую они готовят роману. Главное, узнай — на три или на две книжки они берут роман, какие именно их замечания о романе, — и, поговорив об этом, уже под конец можно упомянуть и о деньгах. Сделай это, ради Христа, и вытяни от них последнее слово. А не поедешь сам, — может быть, никогда не дождешься его к себе, особенно если в карты играет. Надеюсь на тебя.

Теперь, голубчик мой, хочу тебе написать о том, на что я решился по зрелом соображении, я решил так: начать писать роман (большой — это уже решено) — пропишу год. Спешить не желаю. Он так хорошо скомпоновался, что невозможно поднять на него руку, то есть спешить к какому-нибудь сроку. Хочу писать свободно. Этот роман с идеей и даст мне ход. Но чтоб писать его, нужно быть обеспеченным. Запродать его вперед и на это жить — самоубийство. Это значит взять 100 или 120, тогда как я, может быть, выторговал бы 150 или 200. Я сам буду своим судьей и, если роман удастся, сам положу цену. А потому нужно не запродавать вперед и писать, будучи обеспеченным. Но вопрос: где взять денег, чтоб обеспечить себя по крайней мере на год? Сообразив серьезно, я решил непременно издать прежние свои сочинения и издать самому, а не продавать их, — разве дали бы очень много, но очень много не дадут. Слушай: положим, что сочинения пойдут медленно. Но для меня это ничего не значит. Мне нужно 120 или 150 р. в месяц. Только бы это выбрать, след<овательно>, они будут кормить меня. Ты спросишь: где взять денег на издание? Вот что я придумал: во-1-х, издать не вдруг, а книгу за книгой. Всего три книги. В 1-й) «Бедные люди», «Неточка Незванова», 2 части, «Белые ночи», «Детская сказка», «Елка и свадьба», «Честный вор» (переделанный), «Ревнивый муж».* Всего — около 23 листов убористой печати. 2-я часть: «Двойник» (совершенно переделанный)* и «Дядюшкин сон». 3-я часть: «Село Степанчиково». 1-я часть, я думаю, разойдется довольно скоро. Но надо поисправить. «Бедные люди» без перемены со 2-го издания,* а остальное всё в 1-й части надо бы слегка поисправить. Для этого буду просить тебя помочь мне, именно: достать все эти остальные повести 1-й части, некоторые, как «Неточка Незванова», может быть, есть у тебя, а остальные поищи и поищи поскорей, немедля, у Майкова, Милюкова и проч. Поклонись им от меня и попроси убедительно: не дадут ли выдрать из книг эти повести. Если дадут, пришли их ко мне как можно скорее, я поправлю на печатном и, не задерживая, отошлю к тебе. Если к концу октября мы это всё обделаем и все эти повести уже будут у тебя исправленные, то 1-го ноября можно будет отдать в цензуру. Положим, цензура продержит до 1-го декабря. Тогда с 1 декабря печатать 1-й том. Где взять денег? А вот как: опять тебе поклон: возьми нужное количество бумаги для 1-й части у купца и дай от себя вексель на 6 месяцев или даже раньше. Дело в 300 рублях или немного больше. Клянусь, Миша, дорогой мой, я заплачу по векселю, который ты теперь дашь (за меня). Если не пойдет книга и не окупит даже бумагу, то из-под земли достану денег и к сроку выкуплю вексель. На тебя ничего не падет. Что же касается до типографии, то если нельзя и тут по векселю, то половину денег за типографию дам я, а другую займу у кого-нибудь (нельзя ли у Сашеньки?).

Таким образом печатанье может окончиться в январе, в половине, — и в продажу! Я уверен, что 1-й томик произведет некоторый эффект. Во-1-х, собрано лучшее, во-вторых, я напомню о себе, в-3-х, имя интересное, в-4-х, если роман в «Современнике» удастся, то и это пойдет. Между тем к половине декабря я пришлю тебе (или привезу сам) исправленного «Двойника». Поверь, брат, что это исправление, снабженное предисловием, будет стоить нового романа. Они увидят наконец, что такое «Двойник»! Я надеюсь слишком даже заинтересовать. Одним словом, я вызываю всех на бой (и, наконец, если я теперь не поправлю «Двойника», то когда же я его поправлю? Зачем мне терять превосходную идею, величайший тип, по своей социальной важности, который я первый открыл и которого я был провозвестником?).

В декабре же — в цензуру «Двойника» и «Дядюшкин сон». В январе печатать, а к концу февраля 2-й том выходит в свет, а за ним, почти вместе, можно и 3-й — «Степанчиково». Деньги — или в долг, или 1-й том окупит. Наконец, последние два тома (по успеху 1-го) можно даже в крайнем случае и продать. Окуплю издание, а до тех пор живу деньгами «Современника», а потом, по окупке издания, хоть и медленно будет идти, но мне всё равно: ибо на корм мой и медленной продажи достанет, а я тем временем с самого декабря серьезно сажусь за большой роман (который если через год произведет эффект, то может увлечь за собою и остальные экземпляры «Собрания сочинений»). И потому теперь 1-й шаг: тотчас же отвечай мне твое мнение и немедленно, по возможности, высылай экземпляры повестей 1-го тома для поправки.*Друг мой, если ты замедлишь ответом, то знай, что мое время пропадет даром. Я ничего не буду делать (и не в состоянии делать) до окончательного разрешения, то есть одобришь ты или нет и станешь ли мне помогать? — отвечай, ради Бога, скорее.

Майков не был,* от Врангеля получил письмо. Головинский здесь и познакомил меня разом со всем здешним обществом.* Я не намерен слишком поддерживать со всеми, но с друзьями невозможно. В провинции никуда не спрячешься. Это мне отчасти и в тягость. Два-три человека есть хороших. Я очень хорошо познакомился с Барановым и с графиней.* Она меня несколько раз убедительнейше приглашала бывать у них запросто по вечерам. Невозможно не быть у них. Она оказалась уже отчасти мне знакомою. Лет 12 назад Соллогуб представил меня ей (она его кузина), тогда еще девушке, Васильчиковой.*Марья Дмитриевна кланяется. Я обнимаю тебя от всего сердца и всеми силами рад бы вырваться из Твери. В Твери мне теперь будут мешать писать.

Ради Бога, голубчик мой, отвечай. Прощай, крепко целую тебя. Всем кланяйся. Береги здоровье как драгоценность. Эмилии Федоровне, Коле, Саше — поклоны. Пиши чаще. А деньги бы нужны от Некрасова. Во-1-х, тебе, а во-2-х, мне.

68. Александру II 10–18 октября 1859. Тверь*

Ваше императорское величество,

Я, бывший государственный преступник, осмеливаюсь повергнуть перед великим троном Вашим мою смиренную просьбу. Знаю, что я недостоин благодеяний Вашего императорского величества и последний из тех, которые могут надеяться заслужить Вашу монаршую милость. Но я несчастен, а Вы, государь наш, милосердны беспредельно. Простите меня за письмо мое и не казните Вашим гневом несчастного, нуждающегося в милосердии.

Я был судим за государственное преступление в 1849 году, в С.-Петербурге, разжалован, лишен всех прав состояния и сослан в Сибирь, в каторжную работу второго разряда, в крепостях, на четыре года, с зачислением, по истечении срока работ, в рядовые. В 1854 году, по выходе из Омского крепостного острога, я поступил в 7-й Сибирский линейный батальон рядовым; в 1855 году был произведен в унтер-офицеры, а в следующем, 1856 году был осчастливлен высочайшею милостию Вашего императорского величества и произведен в офицеры. В 1858 году Ваше императорское величество изволили даровать мне право на потомственное дворянское достоинство. В том же году я подал в отставку, вследствие падучей болезни, открывшейся во мне еще в первый год каторжной работы моей, и теперь, по получении отставки, переехал на жительство в город Тверь. Болезнь моя усиливается более и более. От каждого припадка я видимо теряю память, воображение, душевные и телесные силы. Исход моей болезни — расслабление, смерть или сумасшествие. У меня жена и пасынок, о которых я должен пещись. Состояния я не имею никакого и снискиваю средства к жизни единственно литературным трудом, тяжким и изнурительным в болезненном моем положении. А между тем врачи обнадеживают меня излечением, основываясь на том, что болезнь моя приобретенная, а не наследственная. Но медицинскую помощь, серьезную и решительную, я могу получить только в Петербурге, где есть медики, специально занимающиеся изучением нервных болезней. Ваше императорское величество! В Вашей воле вся судьба моя, здоровье, жизнь! Благоволите дозволить мне переехать в С.-Петербург для пользования советами столичных врачей. Воскресите меня и даруйте мне возможность с поправлением здоровья быть полезным моему семейству и, может быть, хоть чем-нибудь моему Отечеству! В Петербурге живут постоянно двое братьев моих, с которыми я десять лет был в разлуке; братские заботы их обо мне могли бы облегчить тяжелое мое положение. Но несмотря на все надежды мои, дурной исход болезни или смерть моя могут оставить без всякой помощи мою жену и пасынка. Покамест во мне есть хоть капля здоровья и силы, я буду работать для их обеспечения. Но в будущем волен Бог, а человеческие надежды неверны. Государь всемилостивейший! Простите мне еще и другую просьбу и благоволите оказать чрезвычайную милость, повелев принять моего пасынка, двенадцатилетнего Павла Исаева, на казенный счет в одну из с. — петербургских гимназий. Он — потомственный дворянин, сын губернского секретаря Александра Исаева, умершего в Сибири на службе Вашего императорского величества, в городе Кузнецке Томской губернии, — умершего единственно по недостатку медицинских пособий, невозможных в глухом краю, где служил он, и оставившего жену и сына без всякого состояния. Если же прием в гимназию для Павла Исаева невозможен, то благоволите, государь, повелеть принять его в один из с. — петербургских кадетских корпусов. Вы осчастливите его бедную мать, которая ежедневно учит своего сына молиться о счастии Вашего императорского величества и всего августейшего дома Вашего. Вы, государь, как солнце, которое светит на праведных и неправедных. Вы уже осчастливили миллионы народа Вашего; осчастливьте же еще бедного сироту, мать его и несчастного больного, с которого до сих пор еще не снято отвержение и который готов отдать сейчас же всю жизнь свою за царя, облагодетельствовавшего народ свой!

С чувствами благоговения и горячей, беспредельной преданности осмеливаюсь именовать себя вернейшим и благодарнейшим из подданных Вашего императорского величества.*

Федор Достоевский.

69. M. M. Достоевскому* 20 октября 1859. Тверь

Тверь, 20-го октября 59.

На этот раз пишу тебе только два слова, бесценный мой Миша. Письмо твое от 17-го окт<ября> я получил, а посылки твоей еще не получил, даже повестки из почтамта не получал.* Наш почтамт чрезвычайно неисправен. Впрочем, не знаю еще наверно, когда пошла посылка из Петербурга. Там, может быть, задерживают.

Благодарю тебя, друг мой, за твои старания и за хлопоты при собирании моих сочинений. Я понимаю, как ты стараешься обо мне, и чувствую. Когда-нибудь отплачу.

Получил ли ты то письмо мое (последнее), где я прошу тебя съездить к Некрасову и Калиновскому?* Вообще, друг мой, еще раз умоляю тебя, в каждом письме своем уведомляй, что «такое-то письмо твое, дескать, мною получено» и т. д. Это важно. Пойми это. Да еще умоляю тебя, бесценный мой, поступить по моей просьбе в последнем письме, то есть съездить и к Некрасову, и к Калиновскому. Конечно, повергаю всё на твое соображение. (Могут выйти обстоятельства, каких я не знаю.) Но согласись сам, что совет мой довольно основателен и что к этим людям не худо бы съездить.

Краевский еще в четверг обещал тебе на днях дать знать.* Вот уж вторник. Надо признаться, что они таки тянут.

Насчет Кушелева я, конечно, согласен и благодарю вас обоих (тебя и Майкова). 2000 не худо, но какие же 3 части. Разве «Степанчиково» в 3-й.* Но это в том случае, если Краевский напечатает в этом году (настаивай, голубчик, чтоб в этом году).

NB. Да вот еще что: помнишь — литературные суждения п<олковни>ка Ростанева о литературе, о журналах, об учености «Отеч<ественных> записок» и проч. Непременное условие: чтоб ни одной строчки Краевский не выбрасывал из этого разговора. Мнение по<лковни>ка Ростанева не может ни унизить, ни обидеть Краевского. Пожалуйста, настой на этом. Особенно упомяни.*Деньги твои я получил и благодарил тебя, ты уже знаешь.

Просьба моя в Петербург отправлена.* Жду. Но очень еще долго, может быть, тебя не увижу. Будут справки и проч. Так я предвижу. Разве месяца через два.

Прощай, мой бесценный. Обнимаю тебя и целую. Твой брат, преданный тебе

Дост<оевский>.

Кланяйся всем своим. Врангель не пишет, что с ним? Я послал письмо через него Тотлебену. Не получил ответа. Недели две прошло.

Т<вой>.

70. M. M. Достоевскому* 12 ноября 1859. Тверь

Тверь, 12 ноября 59.

Получил вчера твое письмо (от 9-го), друг Миша, и хочу написать тебе хоть две строчки.* Ты не поверишь, как мне самому теперь тошно сидеть в Твери и даже не иметь никакого понятия о настоящем ходе моего дела. Хоть бы расчет какой-нибудь был, а то и рассчитывать не могу, совершенно не зная, что делается насчет меня в Петербурге. Всем я написал, всех просил и — никакого известия. Согласен с тобой, что я избрал по этому делу самый труднейший путь. Сам ропщу на себя каждый день и — жду. Хоть бы кто-нибудь напомнил обо мне Адлербергу! Что, если письмо мое даже и не представлено? Съездил бы ты в свободную минуту (если она будет) к Врангелю и закинул бы словечко: не возьмется ли Тотлебен сказать Адлербергу или Долгорукому, чтоб Долгорукий сказал Адлербергу или сам представил с своей стороны просьбу мою его императорскому величеству.* Ах, кабы поскорее! Государь милосерд; мы все это знаем; но формы, задержки! <3 нрзб>[61] Главное, что мне надо быть в Петербурге для продажи сочинений. У меня, впрочем, в голове есть план. Именно: не продавать за деньги, а, если можно, напечатать их в 2000 экземп<лярах> у Щепкина и Солдатенкова в Москве. Они денег не дают, а напечатают и при продаже вычитают сначала свой капитал, с благоразумным процентом.* Это мне кажется лучше по многим причинам, о которых долго распространяться, и я бы непременно так сделал, если б по приезде в Петербург тотчас же достал бы денег на житье (кроме того что получу от Краевского). Понимаешь, что всё это меня очень интересует. Тут жизнь и будущность. Впрочем, не бери слова мои à la lettre[62] и, если только представится случай, продавай за деньги; случая же этого ищи, не дожидаясь меня в Петербург. Пойми, что время уходит. Пора бы уж печатать. Время уходит, а вместе с тем теряются и денежные шансы…

Но черт с деньгами! Тебя бы мне хотелось обнять, — вот что! Поскорее бы поселиться возле вас, в вашем кругу. Тяжело мне жить здесь. Приняться ни за что не могу от разных нравственных волнений; время уходит… Ты не поверишь, голубчик Миша, что значит ожидание! Месяц! да еще кончится ли через месяц? Может, пройдет и три и четыре. Пишешь об идее, для которой надо бы тысяч 15–20 — для начала. Меня, брат, самого всё это волнует. Точно мы какие-то проклятые вышли. Смотришь на других: ни таланту, ни способностей — а выходит человек в люди, составляет капитал. А мы бьемся, бьемся… Я уверен, например, что у нас с тобой гораздо больше и ловкости и способностей и знания дела (sic[63]), чем у Краевского и Некрасова. Ведь это мужичье в литературе. А между прочим, они богатеют, а мы сидим на мели. Ты, например, начал свою торговлю. Сколько труда-то, а какие результаты? Что ты нажил? Еще слава Богу, что жил чем-нибудь да детей воспитал. Торговля же твоя дошла до известной точки и остановилась.* Это грустно для человека с способностями. Нет, брат, надо подумать, да еще и серьезно; надо рискнуть и взяться за какое-нибудь литературное предприятие, — журнал например… Впрочем, об этом подумаем и поговорим вместе. Дело еще не ушло.

Из романа моего действительно мало вышло: 13–14 листов. Очень немного, и я получу меньше, чем рассчитывал. Но что за нужда! Присылай мне, ради Бога, отдельный экземпляр, еще до выхода книжки;* пойми, как всё это меня интересует. За 8¾ листов будет 1050 р., след<овательно>, мне придется по выходе книжки, за вычетом тебе долгу (375 р.) — 175 р., а не 125 р. Очень прошу тебя: получи их скорее и, на всякий случай, немедленно вышли их мне. Кто знает, может, и решится судьба моя. Тогда деньги нужны для выезда отсюда. И потому присылай как можно скорее.

Прощай, обнимаю тебя, пиши что-нибудь и поскорее.

Твой Достоевский.

Как выйдет роман — тотчас же и во всей подробности сообщи мне всё, что о нем услышишь. Какие толки будут, если только будут.*

71. А. И. Шуберт 3 мая 1860. Петербург

Вторник, 3 мая <1>860 г.

Многоуважаемая и добрейшая Александра Ивановна, вот уже три дня, как я в Петербурге и воротился к своим занятиям. Вся поездка в Москву представляется мне как сквозь сон; опять приехал на сырость, на слякоть, на ладожский лед, на скуку и проч. и проч. Ходил к Степану Дмитриевичу. Он на прежней квартире, в доме Пиккиева; принял меня очень радостно и много расспрашивал о Вас. Я сказал ему всё, что знал, и, между прочим, передал ему, что Вам бы очень хотелось переменить квартиру, что у Вас нет денег и что Вы ждете их от него.* Он сказал, что квартира Ваша (теперешняя) хороша и вовсе не так дорога, как кажется; но что, конечно, Вам лучше бы было переехать на другую, что он Вам сам говорил про переезд, что для этого-то и в Москву ездил, чтоб сказать это и вообще Вас устроить, но заключил, однако же, тем, что на это надобны большие деньги (чтоб заводиться особняком), а их покамест нет, что он, разумеется, пошлет к Вам этак рублей триста в среду, но что это мало. Тут он прибавил мимоходом, что у Вас деньги есть, но что для этого надо разменять билет, а Вы не хотите. Помнится, Вы, еще в Петербурге, что-то говорили мне про этот билет и про желание Степана Дмитриевича, чтоб Вы его разменяли. Я ничего ему на это не сказал, описал только, как тяжело Вам иногда обедать в пять часов и проч. Рассказал ему и про Ваши успехи на сцене,* про Плещеевых и про m-me Иловайскую. Он того мнения, что знакомства в обществе Вам необходимы для упрочения даже и театрального Вашего положения. Я у него сидел с час. Это было в воскресение; вечером Степан Дмитриевич заходил к брату и был в очень приятном расположении духа. Итак, в среду (то есть завтра) он будет писать к Вам. По крайней мере, так говорил. Вот Вам все подробности о моем свидании с ним.

Воротился я сюда и нахожусь вполне в лихорадочном положении. Всему причиною мой роман. Хочу написать хорошо, чувствую, что в нем есть поэзия, знаю, что от удачи его зависит вся моя литературная карьера.* Месяца три придется теперь сидеть дни и ночи. Зато какая награда, когда кончу! Спокойствие, ясный взгляд кругом, сознание, что сделал то, что хотел сделать, настоял на своем. Может быть, в награду себе поеду за границу месяца на два, но перед этим непременно заеду в Москву. Как-то Вас встречу тогда? Тогда уже Вы обживетесь с Москвой, вполне установите Ваше положение. Дай Вам Бог всего лучшего. Мои желания самые искренние. Очень бы желал тоже заслужить Вашу дружбу. Вы очень добры, Вы умны, душа у Вас симпатичная; дружба с Вами хорошее дело. Да и характер Ваш обаятелен: Вы артистка; Вы так мило иногда смеетесь над всем прозаическим, смешным, заносчивым, глупым, что мило становится Вас слушать. Самолюбие хорошая вещь, но, по-моему, его нужно иметь только для главных целей, для того, что сам поставил себе целью и назначением всей жизни. А прочее всё вздор. Только бы легко жилось — это главное; да была бы симпатия к людям, да еще чтоб удалось и от других заслужить симпатию. Даже и без особенных целей — одно это уже достаточная цель в жизни.

Но я слишком зафилософствовался. Новостей я слышал мало; почти нет. Писемский очень болен, ревматизмами. Я заходил к Ап<оллону> Майкову; он рассказывал мне, что Писемский блажит, сердится, капризится и проч. и проч. Немудрено: болезнь мучительная. Кстати: не знавали ли Вы одного Сниткина: он еще пописывал комические стихи под именем Аммоса Шишкина. Представьте себе: заболел и умер в какие-нибудь шесть дней. Литературный фонд принял участие в его семействе.* Очень жаль. Впрочем, может быть, Вы его не знали. Видел Крестовского. Я его очень люблю. Написал он одно стихотворение и с гордостию прочитал нам его. Мы все сказали ему, что это стихотворение ужасная гадость, так как между нами принято говорить правду. Что же? Нимало не обиделся. Милый, благородный мальчик! Он мне так нравится (всё более и более), что хочу когда-нибудь на попойке выпить с ним на ты.* Удивительно странные бывают иногда впечатления! Мне всё кажется, что Крестовский должен скоро умереть, а почему это впечатление? И сам решить не могу.

Хочется нам что-нибудь сделать порядочное в литературе, какое-нибудь предприятие. Сильно мы заняты этим. Может быть, и удастся. По крайней мере, все эти задачи — деятельность, хотя только 1-й шаг.* А я понимаю, что значит первый шаг, и люблю его. Это лучше скачков.

Степан Дмитриевич рассказывал мне кое-что о Мартынове и об одном краюшке Ваших к нему отношений. Если это правда, сколько Вам надобно осторожности, ловкости, знаний людей, хлопот!* Да тут поневоле характер испортится. Но мне именно нравится в Вас то, что Вы, несмотря на все неприятности, веруете в жизнь, в свое назначение, любите сердцем искусство и не разочаровались в этом. Дай Вам Бог. Это желанье того, кто осмеливается считать себя Вашим другом.

Прощайте, не сердитесь на меня за мою назойливость в дружбе. Впрочем, у меня прескверный характер, да только не всегда, а по временам. Это-то меня и утешает.

Пожмите за меня руку Вашему сыну, Михаиле Михайловичу. Какой милый мальчик.

Жму Вашу руку, целую ее и с полным, искреннейшим уважением остаюсь Вам преданнейший

Ф. Достоевский.

72. Я. П. Полонскому* 31 июля 1861. Петербург

Петербург (Колтовская), 31 июля/61.

Бесценнейший Яков Петрович, простите великодушно, что до сих пор не писал к Вам ничего. Всё время был занят, — верьте Богу. Ездил в Москву прогуляться, хоть и на 10 только дней, но запустил свою работу, а потому с первого июля начиная и до самого конца месяца работал усиленно.* А когда я работаю, так уж норов такой, что хоть и есть иногда свободный час, но уж не до постороннего и не до писем.

Вот почему и Вам до сих пор не писал. Прощаете ли?

Ну как-то Вы поживаете и, главное, здоровы ли? Что делаете? Пишете ли? Читаю все Ваши письма, но Вы уж очень мало в них пишете о себе. Да кстати: когда Вы приедете и всё ли время пробудете только в одной Австрии. Италия под боком, как, кажется, не соблазниться и не съездить? Счастливый Вы человек! Сколько раз мечтал я, с самого детства, побывать в Италии. Еще с романов Радклиф, которые я читал еще восьми лет, разные Альфонсы, Катарины и Лючии въелись в мою голову. А дон Педрами и доньями Кларами еще и до сих пор брежу.* Потом пришел Шекспир — Верона, Ромео и Джулье<т>та — черт знает какое было обаяние. В Италию, в Италию! А вместо Италии попал в Семипалатинск, а прежде того в Мертвый дом. Неужели ж теперь не удастся поездить по Европе, когда еще осталось и сил, и жару, и поэзии. Неужели придется ехать лет через десять согревать старые кости от ревматизма и жарить свою лысую и плешивую голову на полуденном солнце. Неужели так и умереть, не видав ничего!

Но ведь это не от Вас зависит, и потому перейдем к другому. Сначала об Вас: пишете ли Вы, драгоценный голубчик? Три главы Ваши вышли еще в июне и произвели самое разнообразное впечатление.* Во-первых, вообще впечатление вышло неполное — это понятно. Весь роман, напечатанный целиком, произвел бы впечатление гораздо сильнейшее. В публике отзывы (как я слышал) различные, но что хорошо, <ч>то ценители делятся довольно резко на две стороны: или бранят, или очень хвалят — а это самое лучшее: значит, не пахнет золотой срединой, черт ее возьми! Иные в восторге, хвалят очень и ужасно бранятся, что нет продолжения. Один человек, очень неглупый, так просто объявил, что ему роман совсем не нравится, потому что «ничего не развито и романа нет». Брат отвечал ему, что развитие романа еще только началось, и как услышал это ценитель, то разинул рот от удивления: он было вообразил, что эти три главы — и есть весь роман, совершенно оконченный. Он проглядел, что сказано о продолжении впредь. Друг Страхов заучил все эти три Ваши главы наизусть, ужасно любят цитовать из них, и мы, собравшись иногда вместе, кстати иль некстати приплетаем иногда к разговору Ваши стихи. В литературе, как Вы сами можете вообразить, отзывов еще нет, кроме тех, которым не терпится, чтоб не ругнуть. Партия Минаевых, Курочкиных (воображающих, что они составляют партию) ругаются.* Н. Курочкин (брат Василия) получил редакторство «Иллюстрации», — то-то его прибыло!* Они критикуют, что стихи не хороши, а за стих:

Блохою жизни был укушен —*

Минаев сравнивает Вас с Пл. Кусковым, пишущим будто бы об одних комарах и мухах. Но гадости всех этих мозгляков, разумеется, не имеют ни смысла, ни влияния. В Москве я видел Островского. Некрасов, проезжая Москву до меня, был у него, и Островский рассказывал мне, что Некрасов был от Вашего романа в восторге. Брат объявил, что продолжение Вашего романа последует в сентябре. Хорошо ли он сделал? Правда — то, что продолжать надо непременно и печатать скорее (говорю и для Вашей, и для НАШЕЙ выгоды, разумеется), но отнюдь не надо откладывать. Впечатление, пройдет в публике. А ведь я знаю, какое у Вас дальше в романе развитие. Сильно подействует и поставит перед публикой роман самостоятельно и крепко.* Я вот, например, очень плохо сделал, что моих «Униженных и оскорбленных» растянул до июля и ослабил их впечатление. Теперь кончил, слава Богу. К зиме выйдет отдельной книжкой. Я продал одному издателю, взяв 1000, — больше взять нельзя было.*Журнал идет, — до сих пор еще тянется подписка, — хоть кой-какая, да тянется. В литературном мире много полемики, но не об литературе, а в публицистском смысле. Чернышевский начал ряд статей о современной журналистике; преимущественно отвечает своим неприятелям. Очень бойко и, главное, возбуждает говор в публике, а это важно. Поставил себя очень рельефно и оригинально. В этой оригинальности, разумеется, и недостатки его. Мы, может быть, скажем что-нибудь по поводу его полемики, и скажем с полным беспристрастием.* С «Русским вестником» у нас продолжается баталия. Много бы можно рассказать, да уж лучше сами прочтете.*Вчера прочел Ваше письмо к Коте, но ведь брат писал к Вам. Коту же, кажется, ужасно было приятно получить от Вас письмо.* Мы в Колтовской,* живем ни весело, ни скучно. Дела много. Кажется, журнал всё более и более приобретает симпатии. До сих пор каждый номер интересует читателей.

Если Вы в этом году напечатаете еще хоть только 3 главы, то цельно и рельефно поставите Ваше произведение перед публикой. Узнают, с чем имеют дело, и много будут ждать от романа. Даже самые ругатели знают и теперь, что оценить и что хорошо. Вообще мы не ошиблись; ему предназначено иметь и эффект, и значение.

Прощайте, бесценный друг, обнимаю Вас крепко.

Ваш Ф. Достоевский.

P. S. Приезжайте скорее.

73. А. Н. Островскому* 24 августа 1861. Петербург

Милостивый государь Александр Николаевич,

Вашего несравненного Бальзаминова я имел удовольствие получить третьего дня, и тотчас же мы, я и брат, стали читать его. Было и еще несколько слушателей — не столько литераторов, сколько людей со вкусом неиспорченным. Мы все хохотали так, что заболели бока. Что сказать Вам о Ваших «Сценах»? Вы требуете моего мнения совершенно искреннего и бесцеремонного.* Одно могу отвечать: прелесть. Уголок Москвы, на который Вы взглянули, передан так типично, что будто сам сидел и разговаривал с Белотеловой. Вообще эта Белотелова, девицы, сваха, маменька и, наконец, сам герой — это до того живо и, действительно, до того целая картина, что теперь, кажется, у меня она ввек не потускнеет в уме. Капитан только у Вас вышел как-то частнолицый. Только верен действительности, и не больше. Может быть, я не разглядел с первого чтения. Разумеется, я Вашу комедию прочту еще пять раз. Но из всех ваших свах — Красавина должна занять первое место. Я ее видал тысячу раз, я с ней был знаком, она ходила к нам в дом, когда я жил в Москве, лет 10-ти от роду; я ее помню.

Кстати: некоторые из слушателей и из слушательниц Вашей комедии уже ввели Белотелову в нарицательное имя. Уже указывают на Белотелову и отыскивают в своей памяти; девиц Пеженовых.

Я и брат, мы Вам чрезвычайно благодарны. Брат просил меня Вас уведомить, что в конце этой недели (то есть дня через три от этого письма) он вышлет Вам и денег.

Вы пишете, что задумали для нас еще. Ради Христа, не оставляйте этой доброй мысли. Торопить не будем, а ждать будем с самым крайним нетерпением.*Корректор у нас очень хороший, — один студент, знает свое дело хорошо, и если особенно попросить его, то он и особенное внимание обратит. Я сам поговорю с ним.*Сейчас только прочел письмо от Полонского из Теплица.* Он всё еще болен; страшно скучает. К осени будет к нам. Его роман ужасно многим в Петербурге не нравится. Но от некоторых людей мы слышали и большие похвалы. Тем лучше, что с первого разу не нравится. У нас это хороший признак.

Вам душевно преданный и уважающий Вас

Ф. Достоевский.

24 августа/61.

74. H. H. Страхову* 26 июня (8 июля) 1862. Париж

26 июня / 8 июля / 62.

Вы в первых числах июля трогаетесь за границу, дорогой Николай Николаич. С Богом; уж одно то, что к тому времени Вы непременно попадете на прекрасную погоду, так как теперь она везде, по всей Европе скверная; но как вспомню: на кого ж Вы оставите Михаила Михайловича, так даже жутко станет.* Голубчик Николай Николаевич, пора теперь скверная, как Вы пишете, — пора томительного и тоскливого ожидания. Но ведь журнал дело великое; это такая деятельность, которою нельзя рисковать, потому что, во что бы ни стало, журналы как выражение всех оттенков современных мнений должны остаться. А деятельность, то есть что именно делать, о чем говорить и что писать — всегда найдется. Господи! как подумаешь, сколько еще не сделано и не сказано, и потому сижу здесь и рвусь отсюда, из так называемого прекрасного далека,* хоть не телом, так духом к Вам, в Россию. Всякий, всякий должен делать теперь и, главное, попасть на здравый смысл. Слишком у нас перепутались в обществе понятия. Недоумение наступило какое-то. Вы пишете, дорогой Николай Николаевич, что хотите съездить предварительно в Москву. Чтоб не опутали Вас там сенаторы журналистики! Чего доброго, Катков соблазнит Вас какой-нибудь разлинованной по безбрежному отвлеченному полю доктриной… Нет, нет, я ведь шучу. Ах, голубчик, родной мой, как бы хотелось с Вами здесь увидеться! И знаете что: мне кажется, это совершенно возможная и должная вещь. Штука в том, чтоб не сбиться в адрессах. Главное дело в том, чтоб помнить числа. 15 июля (нашего стиля), но не раньше, я выезжаю из Парижа в Кельн. День пробуду в Дюссельдорфе; потом на пароходе вверх по Рейну до Майнца, а там в Oberland, то есть, может быть, в Базель и проч. Значит, 18 или 19-го числа нашего стиля я в Базеле, а 20, 21 или 22-го в Женеве. Следственно, всякое письмо Ваше, откуда бы то ни было, если придет в Париж не позже 15 июля, застанет меня там, и я буду знать, где Вас найти. Даже так, например, Вы мне напишете, положим, из Берлина или Дрездена, что такого-то числа будете там-то (а это Вы можете рассчитать всегда, дней на десять вперед), там я и буду Вас искать. А если Вы сделаете еще такую вещь: купите себе guide[64] Рейхарда,* так что в каждом городе будете знать, какие отели (и какие в них цены), то, например, будучи в Берлине и пиша ко мне, напишите: остановлюсь в Женеве такого-то числа и в такой-то гостинице. Так что я и буду уж спрашивать о Вас в этой гостинице. Вы, может быть, приехав в Женеву, и не остановитесь в этой гостинице, найдете ее неудобной и остановитесь в другой, но это Вам нисколько не помешает оставить в прежней (условленной) гостинице свой адресс для тех, кто о Вас спросит (то есть для меня), и дадите за это portier гостиницы какой-нибудь франк на водку, и таким образом я Вас непременно найду. Как любопытно мне тоже узнать Ваш маршрут. Ах, Николай Николаевич, Париж прескучнейший город, и если б не было в нем очень много действительно слишком замечательных вещей, то, право, можно бы умереть со скуки. Французы, ей-богу, такой народ, от которого тошнит. Вы говорили о самодовольно наглых и говенных лицах, свирепствующих на наших минералах.* Но клянусь Вам, что тут стоит нашего. Наши просто плотоядные подлецы, и большею частию сознательные, а здесь он вполне уверен, что так и надо. Француз тих, честен, вежлив, но фальшив, и деньги у него — всё. Идеала никакого. Не только убеждений, но даже размышлений не спрашивайте. Уровень общего образования низок до крайности (я не говорю про присяжных ученых. Но ведь тех немного; да и, наконец, разве ученость есть образование в том смысле, как мы привыкли понимать это слово?). Вы, может быть, посмеетесь, что я так сужу, всего еще только десять дней пробыв в Париже. Согласен; но 1) то, что я видел в эти десять дней, подтверждает покамест мою мысль, а во-2-х) есть некоторые факты, которых заметить и понять достаточно полчаса, но которые ясно обозначают целые стороны общественного состояния, именно тем, что эти факты возможны, существуют.

Заедете ли Вы в Париж? Заметьте: на три дня в Париж ехать не стоит, а посвятить ему две недели, если Вы только турист, будет скучно. За делом сюда ехать можно. Много есть чего посмотреть, изучить. Мне приходится еще некоторое время пробыть в Париже и потому хочу, не теряя времени, обозреть и изучить его не ленясь, сколько возможно для простого туриста, каков я есмь. Не знаю, напишу ли что-нибудь? Если очень захочется, почему не написать и о Париже, но вот беда: времени тоже нет. Для порядочного письма из-за границы нужно все-таки дня три труда, а где здесь взять три дня? Но там что будет.*Еще, голубчик Николай Николаевич: Вы не поверите, как здесь охватывает душу одиночество. Тоскливое, тяжелое ощущение! Положим, Вы одинокий человек и Вам особенно жалеть будет некого. Но опять-таки: чувствуешь, что как-то отвязался от почвы и отстал от насущной, родной канители, от текущих собственных семейных вопросов. Правда, до сих пор всё мне не благоприятствовало за границей: скверная погода и то, что я всё еще толкусь на севере Европы и из чудес природы видел один только Рейн с его берегами (Николай Николаич! Это действительно чудо). Что-то будет дальше, как спущусь с Альпов на равнины Италии. Ах, кабы нам вместе: увидим Неаполь, пройдемся по Риму,* чего доброго, приласкаем молодую венецианку в гондоле (А? Николай Николаевич?) Но… «ничего, ничего, молчанье!», как говорит в этом же самом случае Поприщин.*До свидания, Николай Николаевич. О заграничных впечатлениях моих не сообщаю Вам никаких подробностей. Всего не опишешь в письме, а по частям и не могу. Да и какие еще мои впечатления-то! Я еще всего девятнадцать дней за границей. Обнимаю Вас от всей души. Передайте мой поклон добрейшему, милому Тиблену (которого, я не знаю за что, я как-то стал любить в последнее время) и милой, бесконечно уважаемой Евгении Карловне. Как ее здоровье? Да кстати: если Вы поедете в Москву, то, пожалуй, письмо мое и не застанет Вас в Петербурге. Во всяком случае и адресую в редакцию «Времени».

Прощайте. Впрочем, лучше: до свидания. Быть того не может, чтоб мы за границей не встретились! Я никогда не простил бы себе этого. Крепко жму Вам руку. Поклонитесь от меня всем общим нашим знакомым. Как ведет себя Ваш неблаговоспитанный кот?

Addio.[65] Ваш Ф. Достоевский.

75. Н. А. Некрасову* 3 ноября 1862. Петербург

Вы, уж конечно, можете сами судить, добрейший и многоуважаемый Николай Алексеевич, как неприятно и тяжело нам лишиться Ваших стихотворений.* Но что делать, если таков Ваш расчет. По крайней мере, сдержите Ваше обещанье после выхода «Современника».* Уж тогда, конечно, Вас ни в чем не заподозрят. Всего лучше обругайте нас в генварском №-ре «Современника», а на февральский наш номер дайте нам Ваших стихов.

Не могу не признаться Вам, между прочим, в двух обстоятельствах, или, лучше, в сомнениях моих: 1) как можно Вам, такому известному человеку в литературе, да еще поэту, так дрожать перед всяким неустановившимся и (по природе своей) летучим и неосновательным мнением? 2) почему участие в нашем журнале могло бы Вас компрометировать и утвердить такие, например, слухи, что Вы предали Чернышевского? Разве наш журнал ретроградный? Уж, кажется, нет, даже и для врагов наших. Можно всё говорить, но только не об ретроградстве. (Я ведь не Вам приписываю теперь это мнение. Я отвечаю только на Ваше подозрение, что публика Вас будет винить в ретроградстве и в отступничестве, если Вы будете у нас печататься.) Но ведь я убежден, что публика не считает нас ретроградами.

Еще: прошлого года Вы тоже у нас напечатали, а ведь наш журнал был такой же.* Тогда это Вам в вину никто не поставил.

Во всяком случае, подождем, и Ваше обещание мы жадно будем иметь в виду.* А теперь — что же делать! До свидания.

Душевно и искренно Вам преданный

Федор Достоевский.

3 ноября.

Брата нет дома. Сообщу ему. Он очень будет жалеть.

76. И. С. Тургеневу* 17–19 июня 1863. Петербург

Петербург, 17 июня/63.

Любезнейший и многоуважаемый Иван Сергеевич, простите меня, ради Бога, за то, что не отвечал Вам на Ваше последнее письмо из Бадена. Мало того, я ужасно виноват перед Вами, до серьезного и немалого угрызения совести, что не отвечал Вам и на два предыдущие Ваши письма.* Но дело в том, что последнее письмо Ваше застало меня в самое хлопотливое и тугое время, то есть во время запрещений нашего журнала.* Тут было столько возни, тоски и прочего, очень дурного, что решительно целый месяц не подымалась рука взять перо. Верите ли Вы этому? А что касается до предыдущих писем, то болезнь жены (чахотка), расставание мое с нею (потому что она, пережив весну (то есть не умерев в Петербурге), оставила Петербург на лето, а может быть и долее, причем я сам ее сопровождал из Петербурга, в котором она не могла переносить более климата), наконец, моя серьезная и довольно долгая болезнь по возвращении из Петербурга — всё это опять-таки помешало мне писать к Вам до сих пор. То есть если б надо было только ответить Вам для соблюдения обыкновенной учтивости, время бы и тогда нашлось. Но мне, помнится, хотелось тогда с Вами поговорить, или, лучше сказать, подробнее описать Вам, что делалось тогда в нашей литературе, — ну а для этого я искал времени и запустил срок.

Итак, наш журнал запрещен, что, думаю, Вы, может быть, уже как-нибудь и знаете,* предположив, что в Бадене есть русские газеты. Запрещение это случилось довольно для нас неожиданно. У нас в апрельской книжке была статья «Роковой вопрос». Вы знаете направление нашего журнала: это направление по преимуществу русское и даже антизападное. Ну стали бы мы стоять за поляков? Несмотря на то нас обвинили в антипатриотических убеждениях, в сочувствии к полякам и запретили журнал за статью в высшей степени, по-нашему, патриотическую. Правда, в статье были некоторые неловкости изложения, недомолвки, которые и подали повод ошибочно перетолковать ее. Эти недомолвки, как мы сами видим теперь, были действительно весьма серьезные, и мы сами виноваты в этом. Но мы понадеялись на прежнее и известное в литературе направление нашего журнала, так что думали, что статью поймут и недомолвок не примут в превратном смысле, — в этом-то и была наша ошибка. Мысль статьи (писал ее Страхов) была такая: что поляки до того презирают нас как варваров, до того горды перед нами своей европейской цивилизацией, что нравственного (то есть самого прочного) примирения их с нами на долгое время почти не предвидится. Но так как изложения статьи не поняли, то и растолковали ее так: что мы сами, от себя уверяем, будто поляки до того выше нас цивилизацией, а мы ниже их, что, естественно, они правы, а мы виноваты. Некоторые журналы («День», между прочим) серьезно стали доказывать, что польская цивилизация только поверхностная, аристократическая и иезуитская, а след<овательно>, вовсе не выше нашей. И представьте себе: доказывают это нам, а мы это самое и имели в виду в нашей статье; мало того: доказывают тогда, когда у нас буквально сказано, что эта польская хваленая цивилизация носила и носит смерть в своем сердце. Это было сказано в нашей статье буквально. Замечательный факт, что очень многие из частных лиц, восстававшие на нас ужасно, по собственному признанию своему, не читали нашей статьи. Но довольно об этом; дело прошлое, не воротишь.

Вы пишете, что намерены прожить в Баден-Бадене всё лето. Знаете ли, что, может быть, мы с Вами и увидимся в Бадене.* Я прошусь за границу и имею надежду, что поеду. Я очень болен падучею, которая всё усиливается и приводит меня даже в отчаяние. Если б Вы знали, в какой тоске бываю я иногда после припадков по целым неделям! Я собственно еду в Берлин и в Париж, по возможности на короткий срок, единственно для того, чтоб посоветоваться с докторами-специалистами по падучей болезни (Труссо в Париже и Рамберг в Берлине). У нас же нет специалистов, и я получаю такие разнообразные и противуречащие советы от здешних докторов, что решительно потерял к ним веру. Если буду недалеко от Вас, нарочно заеду, чтоб с Вами повидаться.

Вашу просьбу о деньгах брат мой теперь не мог выполнить, многоуважаемый Иван Сергеевич. Во-1-х, журнала нет, а во-вторых (признаться искренно), он совершенно разорен запрещением журнала и семейство его должно почти пойти по миру. И потому не будьте в претензии на нас.

До свидания, любезнейший Иван Сергеевич. Может быть, даже скоро увидимся. Более Вам ничего не пишу. Незнаю, будет ли война, но вся Россия, войска, общество идаже весь народ настроены патриотически, как в 12-м году!* Это без преувеличения говорю. Движение начинается великое. Что бы ни было, а Европа не знает нас хорошо. Это огромное земское* движение.

До свидания.

Ваш весь Ф. Достоевский.

19 июня.

Чрезвычайно рад, что замедлил на день отсылкою Вам письма. Вчера мне сообщили письмо Ваше к В. Ф. Коршу. Боже мой, какое ж мы имеем теперь (да хоть и прежде бы например) право на Ваше слово ничего не печатать прежде нашего журнала. Тем более что Вашу статью о Пушкине, конечно, Вы могли бы напечатать и прежде и при существовании «Времени», — так как Вы нам обещали повесть, что для нас, как для издателей журнала, было особенно дорого, ибо наибольшая конкуренция у журналистов почти всегда и особенно теперь — романы и повести. Вы пишете тоже В<алентину> Ф<едоровичу>: «Разрешают ли мне Д<остоевски>е печатанье моих статей в других журналах?»* Опять-таки: какое ж мы имеем право теперь Вас задерживать, тем более что брат даже Вашу просьбу о деньгах покамест не исполнил? Но вот что я Вам скажу, добрейший Иван Сергеевич. Если Вам только можно, то есть если Вы найдете хоть самомалейшую возможность повременить печатанием «Призраков» хоть до осени, то, ради Христа, повремените.* Я Вам не хотел только писать, по некоторым причинам, третьего дня, но теперь скажу, что мы имеем некоторую надежду о том, что журнал наш приостановлен только на время. Наверно не знаем, но есть значительные поводы думать. Объяснится всё это положительно в сентябре. Поймите, Иван Сергеевич, что это только покорнейшая просьба к Вам. Права же какого-нибудь мы не можем, да и прежде не могли выставлять. Дали Вы нам Ваше слово свободно, от своего хотения, ничем другим с нами себя не связывая (то есть, н<а>прим<ер>, деньгами или какими-нибудь условиями). Что же мы можем иметь в смысле какого-нибудь права? Я сам литератор и какое-нибудь положительное требование с нашей стороны считал бы нахальством. И потому это только убедительнейшая просьба, и ничего больше.

Но вот в чем дело: журнал наш существовал почти два с половиной года, без большой поддержки от наших известных литераторов, а Вы не дали нам ничего. Между тем наш журнал был честный журнал, а во-вторых, понимал литературу и ее смысл и назначение, право, получше «Современника» и «Русского вестника».* Ваша поддержка придала бы еще больше сил «Времени». Да вот как: если б мы в январе могли явиться с Вашей повестью, то у нас было бы не 4500, а 5500 подписчиков. Это верно. Я эти слова теперь только повторяю; я их говорил в январе. Поймите теперь, Иван Сергеевич: если журнал явится вновь и даже, может быть, с осени — каково будет значение Вашей поддержки? Если б Вы пригодились «Времени» в это самое критическое для него время, то, может быть, всё было бы выиграно. И потому, если только есть какая возможность — повремените отдавать «Призраки» до осени в другой журнал. Разумеется, если только есть возможность. Права стеснять Вас хоть чем-нибудь мы не имеем ни малейшего. Да и этой просьбой моей, если она хоть чуть-чуть претит Вам, не стесняйтесь нимало. Одно только выставляю Вам на вид: что Вы можете чрезвычайно участвовать в поднятии журнала, а, я думаю, для Вас — это всё, что я могу сказать самого убедительного. Прощайте, до свидания.

Ваш весь Ф. Достоевский.

77. M. M. Достоевскому* 8 (20) сентября 1863. Турин

Турин, 8 (20) сентября/63.

Ты пишешь, милый и добрый Миша, что тебе бог знает как трудно было читать мое письмо и вместе с тем исполнить мою просьбу о деньгах. Но если б ты знал, друг мой, как мне было тяжело от мысли, что ты непременно будешь поставлен в тяжелое положение моим письмом, то ты бы сам сказал, что я достаточно наказан за мой проигрыш. Вообще всё время ожидания твоего письма в скучнейшем Турине проведено было мною мучительнейшим образом и, главное, от тоски по тебе и всех вас. Дело в том, что с самого отъезда из Петербурга я здесь на чужой стороне ровнешенько ни от кого из Вас не получал еще никакого известия. Я бог знает что, например, выдумывал о тебе и надодумывался до таких крайностей, что просто погибал от тоски. О физических наших страданиях говорить нечего. Их и не было, но каждую минуту мы дрожали, что подадут счет из отеля, а у нас ни копейки, — скандал, полиция (sic,[66] это здесь так, безо всяких сделок, если нет поручителя и вещей, были наяву примеры и т. д. и т. д., а я не один),* гадость! Часы заложены в Женеве одному действительно благородному человеку. Даже процентов не взял, чтоб одолжить иностранца, но дал пустяки. Теперь выкупать не буду, деньги нужны, она кольцо заложила. Но у нас написан уговор для выкупа: до конца октября (здешнего стиля). Но всё это пустяки.

Главное в том: что делается с тобой? Вот это для меня главное. Повторяю, я черт знает чего здесь надумался. Думал я, что ты мне сообщишь хоть кой-что о журнале. Но ты пишешь так коротко, что об этом ни полслова.* Разве это возможно? Ради Бога, уведомь. А главное — нужно работать, нужно стараться. Если не «Время», так другое что можно издавать. Иначе пропадем. Я вот чувствую, что мне много нужно будет денег, чтоб обеспечить себя хоть на три месяца писанья романа. Иначе не будет романа.* Но где взять денег? Это я. Еще как-нибудь извернусь. Но ты-то, с семейством-то? Одним словом, я бы желал поскорей воротиться.

Ты спрашиваешь, почему я так скоро оставил Париж. Во-1-х, он мне омерзел, а во-вторых, я сообразовался с положением той особы, с которой путешествую.* Про Колю прочел с грустию. Бессеру я ни в чем не верю. Это не доктор, а шарлатан; так, по-моему. Кабы Боткин. Кланяйся Коле. Навещай его. Посылай кого-нибудь из семейства. Тяжело ему бедному, умирающему. Передай ему, что его целую и часто, каждый день о нем думаю.

О подробностях моего путешествия вообще расскажу на словах. Разных приключений много, но скучно ужасно, несмотря на А<поллинарию> П<рокофьевну>. Тут и счастье принимаешь тяжело, потому что отделился от всех, кого до сих пор любил и по ком много раз страдал. Искать счастье, бросив всё, даже то, чему мог быть полезным, — эгоизм, и эта мысль отравляет теперь мое счастье (если только есть оно в самом деле).* Ты пишешь: как можно играть дотла, путешествуя с тем, кого любишь. Друг Миша: я в Висбадене создал систему игры, употребил ее в дело и выиграл тотчас же 10000 франк<ов>. Наутро изменил этой системе, разгорячившись, и тотчас же проиграл. Вечером возвратился к этой системе опять, со всею строгостью, и без труда и скоро выиграл опять 3000 франков. Скажи: после этого как было не увлечься, как было не поверить — что следуй я строго моей системе, и счастье у меня в руках. А мне надо деньги, для меня, для тебя, для жены, для написания романа. Тут шутя выигрываются десятки тысяч. Да я ехал с тем, чтоб всех вас спасти и себя из беды выгородить. А тут вдобавок вера в систему. А тут вдобавок приехал в Баден, подошел к столу и в четверть часа выиграл 600 франков. Это раздразнило. Вдруг пошел терять и уж не мог удержаться и проиграл всё дотла. После того как тебе послал из Бадена письмо, взял последние деньги и пошел играть; с 4-х наполеондоров выиграл 35 наполеон<дор>ов в полчаса. Необыкновенное счастье увлекло меня, рискнул эти 35 и все 35 проиграл. За уплатой хозяйке у нас осталось 6 наполеондоров на дорогу. В Женеве часы заложил.

В Бадене видел Тургенева. И я был у него два раза, и он был у меня. Тургенев А<поллинарию> П<рокофьевну> не видал. Я скрыл. Он хандрит, хотя уже выздоровел с помощию Бадена. Живет с своею дочерью.* Рассказывал мне все свои нравственные муки и сомнения. Сомнения философские, перешедшие в живье.* Отчасти фат. Я не скрыл от него, что играю. Давал мне читать «Призраки», а я за игрой не прочел, так и возвратил не прочтя. Говорит, что написал для нашего журнала и что если я напишу ему из Рима, то он вышлет мне «Призраки» в Рим.* А что я знаю о журнале?

Надо написать статью. Знаю это. Ибо на 1450 франков, тобой присланных, ничего не сделаешь, то есть много сделаешь, но домой не доедешь. Но писать мне ужасно трудно. Что написал в Турине, всё разорвал. Надоело писать на заказ. Но, однако ж, не отчаиваюсь послать хоть из Рима. Потому что надо.*

Дай Бог небесного царствия дяде. Думаю, тетке много хлопот и пакостей предстоит вынести. Насчет наследства нам не надеюсь. Однако ж уведомь тотчас, ежели что будет.*

Ради Бога, уведомляй обо всем, обо всем. Обнимаю тебя, благодарю и целую.

Твой Ф. Достоевский.

NB. О моем положении никому не говори. Секрет. То есть о проигрыше. До свидания. Ради Бога, пиши. Но пиши теперь уж в Неаполь:

Naples. Italie. Poste restante. A m-r такой-то.

Пиши немедленно, пожалуйста, о своем положении пиши. В Риме найду все ваши прежние письма от всех. Я, может быть, из Рима статейку пришлю.

Ворочусь в срок. Да и денег мало.

Детей всех и Федю расцелуй. Страхову кланяйся особенно и всем, кому знаешь. Скажи Страхову, что я с прилежанием славянофилов читаю и кое-что вычитал новое.* Что Ап<оллон> Григорьев? Что все? Обо всех напиши.

Не слышал ли чего о Родевиче и о Паше?

Пишу как можно короче. Спешу ужасно из гадкого Турина. А писать еще много: Марье Дмитриевне и Варваре Дмитриевне.

Поблагодари Варвару Дмитриевну, как увидишь. Экая славная душа у ней. Боюсь вот чего, боюсь, что Марья Дмитриевна что-нибудь напишет тебе неприятное. Но не думаю. Конечно, до половины октября ей, может, не нужно будет денег. Но почем знать? Я, может быть, поставил ее в фальшивое положение. У ней была трата во 100 руб., которую она не решалась сделать, а после моего письма о том, что ей посылаю деньги, — сделала эту трату. И вот теперь, может, без денег. Трепещу от этого. Хоть бы кто-нибудь меня о ее здоровье уведомил.

78. H. H. Страхову* 18 (30) сентября 1863. Рим

Рим, 18 (30) сентября.

Любезнейший и дорогой Николай Николаевич, брат в последнем письме своем, которое я получил дней 9 тому назад в Турине, писал мне, что Вы будто бы хотите мне написать письмо. Но вот уже я два дня в Риме, а письма от Вас нет. Буду ожидать с нетерпением. Теперь же я сам пишу к Вам, но не для излияния каких-нибудь вояжерских ощущений, не для сообщения кой-каких идей, во весь этот промежуток пришедших в голову. Всё это будет, когда я сам приеду и когда мы нет-нет да и поговорим, как между нами часто бывало. Нет; теперь я обращаюсь к Вам с огромною просьбою и впредь предупреждаю, что имею нужду во всем расположении Вашем ко мне и во всех тех дружеских чувствах (Вы мне позволите так выразиться), которые, как мне показалось, Вы ко мне не раз выказывали.

Дело в том, что, исполнив просьбу мою, Вы буквально спасете меня от многого, до невероятности неприятного.

Всё дело вот в чем.

Из Рима я поеду в Неаполь. Из Неаполя (дней через 12 от сего числа) я возвращусь в Турин, то есть буду в нем дней через пятнадцать. В Турине у меня иссякнут все мои деньги, и я приеду в него буквально без гроша.

Я не думаю, чтоб в настоящую минуту было разрешено «Время».* Да и во всяком случае я имею основание думать, что брат ничем не в состоянии мне теперь помочь.

Без денег же нельзя, и, приехав в Турин, надо бы, чтоб я нашел в нем непременно деньги на почте. Иначе, повторяю, я пропал. Кроме того что воротиться будет не на что, у меня есть и другие обстоятельства, то есть другие здесь траты, без которых мне совершенно невозможно обойтись. И потому, прошу Вас Христом и Богом, сделайте для меня то, что Вы уже раз для меня делали, перед самым моим отъездом.

Вы тогда ходили к Боборыкину («Библиотека для чтения»). Боборыкин, по запрещении «Времени», сам письменно звал меня в сотрудники.* Следственно, обращаться к нему можно. Но в июле Вы обращались к нему с просьбою о 1500-х рублях, и он их Вам не дал, потому что июль для издателей время тяжелое. Впрочем, помнится, он Вам что-то говорил об осени. Теперь же конец сентября. Время подписное, и деньги должны быть. И не 1500 рублей я прошу, а всего только 300 (триста руб.).

NB. Пусть знает Боборыкин, так же как это знают «Современник» и «Отеч<ественные> записки», что я еще (кроме «Бедных людей») во всю жизнь мою ни разу не продавал сочинений, не брав вперед деньги. Я литератор-пролетарий, и если кто захочет моей работы, то должен меня вперед обеспечить. Порядок этот я сам проклинаю. Но так завелось и, кажется, никогда не выведется. Но продолжаю.

Теперь готового у меня нет ничего. Но составился довольно счастливый (как сам сужу) план одного рассказа. Большею частию он записан на клочках. Я было даже начал писать, — но невозможно здесь. Жарко и, во-2-х) приехал в такое место, как Рим, на неделю; разве в эту неделю, при Риме, можно писать? Да и устаю я очень от ходьбы.

Сюжет рассказа следующий: один тип заграничного русского. Заметьте: о заграничных русских был большой вопрос летом в журналах.* Всё это отразится в моем рассказе. Да и вообще отразится вся современная минута (по возможности, разумеется) нашей внутренней жизни. Я беру натуру непосредственную, человека, однако же, многоразвитого, но во всем недоконченного, изверившегося и не смеющего не верить, восстающего на авторитеты и боящегося их. Он успокаивает себя тем, что ему нечего делать в России, и потому жестокая критика на людей, зовущих из России наших заграничных русских. Но всего не расскажешь. Это лицо живое (весь как будто стоит передо мной) — и его надо прочесть, когда он напишется. Главная же штука в том, что все его жизненные соки, силы, буйство, смелость пошли на рулетку. Он — игрок, и не простой игрок, так же как Скупой рыцарь Пушкина не простой скупец. Это вовсе не сравнение меня с Пушкиным. Говорю лишь для ясности. Он поэт в своем роде, но дело в том, что он сам стыдится этой поэзии, ибо глубоко чувствует ее низость, хотя потребность риска и облагораживает его в глазах самого себя. Весь рассказ — рассказ о том, как он третий год играет по игорным городам на рулетке.*

Если «Мертвый дом» обратил на себя внимание публики как изображение каторжных, которых никто не изображал наглядно до «Мертвого дома», то этот рассказ обратит непременно на себя внимание как НАГЛЯДНОЕ и подробнейшее изображение рулеточной игры. Кроме того что подобные статьи читаются у нас с чрезвычайным любопытством, — игра на водах, собственно относительно заграничных русских, имеет некоторое (может, и немаловажное) значение.

Наконец, я имею надежду думать, что изображу все эти чрезвычайно любопытные предметы с чувством, с толком и без больших расстановок.*

Объем рассказа будет minimum 1½ печатных листа, но, кажется, наверно два, и очень может быть, что больше.

Срок доставки в журнал 10 ноября; это крайний срок, но может быть и раньше. Во всяком случае, никак не позже десятого, так что журнал может напечатать его в ноябрьской книжке. В этом даю честное мое слово, а я имею уверенность, что в честном моем слове еще никто не имеет основания сомневаться.

Плата 200 руб. с листа. (В крайнем случае 150.) Но никак не хотелось бы сбавлять цену. И потому лучше настаивать на двустах. Вещь может быть весьма недурная.* Ведь был же любопытен «Мертвый дом». А это описание своего рода ада, своего рода каторжной «бани».* Хочу и постараюсь сделать картину.

Теперь вот что.

Простите, многоуважаемый и дорогой Николай Николаевич, что прямо и бесцеремонно Вас беспокою. Я понимаю, что это беспокойство. Но что ж мне делать? Если я, приехав дней через 15 или 17 (maximum) в Турин, не найду в нем денег, то я буквально пропал. Вы не знаете всех моих обстоятельств, а мне слишком долго их теперь описывать. К тому же Вы были уж раз слишком добры ко мне; а потому спасите меня еще раз.

Вот что надо.

По получении этого письма, прошу Вас (как последнюю надежду), сходите немедленно к Боборыкину. Скажите, что я Вас уполномочил. Покажите часть моего письма, если надо; сделайте предложение. (Разумеется, так, чтоб мне было не очень унизительно, хотя за границей очень можно зануждаться.

Да, к тому же, Вы не можете повести дело без достоинства.) Получите деньги и тотчас же вышлите их мне, то есть выдайте брату. Он уж знает, как послать.

Если нельзя покончить дело с Боборыкиным, то хоть в газеты, хоть в «Якорь» (поцелуйте за меня Ап<оллона> Григорьева),* хоть во всякий другой журнал (разумеется, не в «Русский вестник»), и по возможности избегая «Отечеств<енных> записок». Ради Бога, избегите.* Даже лучше не надо и денег. Даже можно в «Современник», хотя, может быть, там Салтыков и Елисеев подгадят.* (А почем знать, я, может быть, грешу.) Статья моя «Современника» наверно не изуродует. Во всяком случае, можно обратиться прямо к Некрасову. Это sine qua non,[67] и с ним решить дело. Это бы даже очень недурно. Даже лучше «Библиотеки». Некрасов, может быть, не очень на меня сердит. Да и человек он, по преимуществу, деловой. Разумеется, голубчик Николай Николаевич, всё дело надо бы было окончить дня в два, много в три. Я пропал, пропал буквально, если не найду в Турине денег. В Неаполь мне не пишите, а пишите теперь прямо в Турин, и умоляю Вас написать во всяком случае. Получив деньги, снесите их брату. Мне собственно надо 200 р., но никак не меньше, сто же рублей остальных брат отошлет Марье Дмитриевне. Итак, достать надо триста. Теперь всё написал. Вверяю Вам себя и почти судьбу мою. Так это для меня важно. Может быть, я Вам потом расскажу. Но теперь умоляю Вас, затем обнимаю от всего сердца и остаюсь Ваш

Достоевский.

Странно: пишу из Рима и ни слова о Риме! Но что бы я мог написать Вам? Боже мой! Да разве это можно описывать в письмах? Приехал третьего дня ночью. Вчера утром осматривал Св<ятого> Петра.* Впечатление сильное, Николай Николаич, с холодом по спине. Сегодня осматривал Forum и все его развалины. Затем Колизей! Ну что ж я Вам скажу…

Поклонитесь от меня всем: Григорьеву и всем. Брату Вашему особенно.* Да еще прошу Вас очень: непременно передайте мой привет и поклон от всей души Юлии Петровне. Сделайте это при первом же свидании.

Не поможет ли Вам в чем-нибудь Тиблен, разумеется в самом крайнем случае. Ему и Евгении Карловне мой поклон. Передайте ей при первом свидании.

Славянофилы, разумеется, сказали новое слово, даже такое, которое, может быть, и избранными-то не совсем еще разжевано. Но какая-то удивительная аристократическая сытость при решении общественных вопросов.

79. И. С. Тургеневу 6 (18) октября 1863. Турин

Турин, 18 октября / 63.

Любезнейший и многоуважаемый Иван Сергеевич, я всё рыскал, был в Неаполе и завтра еду из Турина прямо в Россию. Несмотря на мои расчеты, я никаким образом не мог решить: как мне послать к Вам за «Призраками»? Во всех местах останавливался я на короткое время, и так случилось, что, выезжая из одного места, я почти еще накануне обыкновенно не знал, куда именно поеду завтра. Все эти разъезды, по одному обстоятельству, отчасти не зависели от моей воли, а я зависел от обстоятельств.* Вот почему и никак не мог рассчитать, куда Вам дать адресс, чтоб Вы могли мне прислать «Призраки».* Я от брата еще в Неаполе получил письмо, в котором он писал мне, что надежды на разрешение издавать «Время» у него большие и что на днях это дело решится. Теперь уже может быть решено, и я сам думаю, по некоторым данным и отзывам, что «Время» будет существовать. Так как решение последует в октябре, то в ноябре брат непременно хочет выдать ноябрьскую книгу.* Не получавшим же шесть месяцев ничего мы выдадим на будущий год шесть книг даром.

Пишу Вам откровенно: Ваша повесть и именно в ноябрьском номере для нас колоссально много значит. И потому, если желаете нам сделать огромное одолжение, то вышлите по возможности немедленно «Призраки» в Петербург. Я к тому времени уже буду в Петербурге. Но так как квартиры я теперь в Петербурге еще не имею, то адресуйте на имя брата, а именно:

На углу Малой Мещанской и Столярного переулка, дом Евреинова, Михаил Михайлович Достоевский.

Сделайте одолжение, при этом напишите мне хоть две строчки. Мне страшно досадно. Я еще в Петербурге решил быть в Бадене (но не за тем, за чем я приезжал), а чтоб видеть<ся> и говорить с Вами. И знаете что: мне многое надо было сказать Вам и выслушать от Вас. Да у нас как-то это не вышло. А сверх того, вышел проклятый «мятеж страстей».* Если б я не надеялся сделать что-нибудь поумнее в будущем, то, право, теперь было бы очень стыдно. А впрочем, что ж? Неужели у себя прошения просить?

В Петербурге ждет меня тяжелая работа. Я хоть и поправился здоровьем чрезвычайно, но знаю наверно, что через 2–3 месяца всё это здоровье разрушится. Но нечего делать. Я еще ничего не знаю, как всё это будет. Журнал надо будет создавать почти вновь. Надо сделать его современнее, интереснее и в то же время уважать литературу — задачи, которые несовместимы по убеждениям многих петербургских мыслителей.* Но с начинающимся презрением к литературе мы намерены горячо бороться. Авось не отстанем. Поддержите же нас, пожалуйста, будьте с нами. Я мое здоровье несу в журнал. Денег я получу мало, я знаю, едва литературный труд окупится (журнал в долгу), а я все-таки остаюсь в Петербурге, где мне докторами запрещено теперь жить и где я сам вижу, что нельзя мне теперь жить.

Да вот что еще: пожалуйста, будем от времени до времени переписываться. От всего сердца говорю Вам это.

До свидания, крепко жму Вам руку.

Ваш Ф. Достоевский.

О путешествии ничего Вам не пишу. Рим и Неаполь сильно меня поразили. Я первый раз там был. Но, знаете, невозможно оставаться дольше одному, и мне ужасно хочется в Петербург.

Напишите, очень прошу Вас, сколько Вам выслать за «Призраки»? Я сообщу это брату. Разумеется, всё, что Вы назначите, будет выполнено.

80. M. M. Достоевскому* 19 ноября 1863. Москва

19 ноября / 63 года. Москва.

Я очень хорошо знаю, любезный брат, что у тебя хлопот и забот теперь по горло,* да что ж мне-то делать: столько навалилось забот и на меня, что и конца не вижу. Ты пишешь, что после 20-го приедешь в Москву. Когда же? После 25-го, разумеется. Если раньше, то мы можем разъехаться, потому что все-таки я надеюсь до 25-го быть в Петербурге.* А нам о многом и как можно скорее надо друг с другом переговорить. Главное, чтоб не обманывали обещаниями и действительно позволили бы поскорее «Правду».* Я признаюсь тебе, что не очень в отчаянии, что совершенно нельзя воскресить «Время». «Правда» может произвести такой же эффект, если не больше, разумеется при благоприятных обстоятельствах, это главное. Что же касается до названия «Правда», то, по-моему, оно превосходно, удивительно и можно чести приписать выдумку названия. Это прямо в точку. И мысль наиболее подходящую заключает, и к обстоятельствам идет, а главное, в нем есть некоторая наивность, вера, которая именно как раз к духу и к направлению нашему, потому что наш журнал («Время») был всё время до крайности наивен и, черт знает, может быть, и взял наивностью и верой. Одним словом, название превосходное. Обертку можно ту же, как и у «Времени», чтобы напоминало собою «Время», раздел в журнале один, как в «Revue des deux Mondes», а в объявлении о журнале, на 1-й строчке, в начале фразы напечатать что-нибудь вроде: «Время требует правды… вызывает на свет правду» и т. д., так чтоб ясно было, что это намек, что «Время» и «Правда» — одно и то же. За одно боюсь, за объявление. Друг мой, тут нужно не искусство даже, не ум, а просто вдохновение. Самое первое — избежать рутины, так свойственной в этих случаях всем разумным и талантливым людям. Напишут умно, кажется, ни к чему нельзя подкопаться, а выходит вяло, плачевно и, главное, похоже на все другие объявления. Оригинальность и приличная, то есть натуральная, эксцентричность — теперь для нас первое дело. Пишешь, что уже сел писать объявление. Знаешь, какая моя идея? Написать лаконически, отрывочно, гордо, даже не усиливаясь делать ни единого намека, — одним словом, выказать полнейшую самоуверенность. Само объявление (о духе журнала и проч.) должно состоять из 4-х-5-ти строк. А там расчет с подписчиками тоже крайне лаконический. Надобно поразить благородной самоуверенностью. Александру Павловичу не понравилось название «Правда». Но ведь это страшный рутинер, и даже добрый знак, что не понравилось. Эти господа сначала завопят: не так, нехорошо, а потом вдруг, смотришь, все разом и начинают пощелкивать языком: хорошо, дескать, прекрасно. Это жрецы минутного. Что Страхову и Разину понравилось — это я понимаю. Люди с толком и, главное, с некоторым чутьем. Но остальные (может быть, и Милюков в том числе) должны забраковать. Кстати, ты ничего не пишешь о Милюкове — верно, и этот раз то же, что и прежде. Молодец! Вот люди-то!

Говорил о деньгах Александру Павловичу. Тот говорит, что не знает, как это сделать, и что это невозможно до раздела.* Я и сам думаю, что невозможно. Саша в счет не идет: тут как-то случайно сделалось. Ты знаешь или нет, что бабушка* неделю назад была в Петербурге и привезла Саше все остальные 8 тысяч руб.? Пожалуй, тебе и не сказали. Мое мнение: лучше как можно позже приезжай в Москву, в самом конце ноября; тут, может быть, и приедешь прямо к разделу. Да и не мешкать в Москву. Мы здесь нанимаем квартиру, и как только перееду, как только устроимся, — тотчас же я и в Петербург. Хлопоты не дают мне ровно ни капли времени писать. Припадков было у меня здесь уже два, из которых один (последний) сильный.

Другая фирма журнала («Правда») не будет иметь никакого влияния на передовую статью. Разбор Чернышевского романа и Писемского произвел бы большой эффект и, главное, подходил бы к делу. Две противоположные идеи и обеим по носу.* Значит, правда. Я думаю, что все эти три статьи (если только хоть 2 недели будет работы спокойной) я напишу.* Здесь я никого не видал, кроме Писемского, которого случайно вчера встретил на улице и который обратился ко мне с большим радушием. Вчера же вечером шла его «Горькая судьбина» в 1-й раз. Я не был. Об участи драмы не знаю. Он говорил, что Анг<лийский> клуб и вся помещичья партия собирает кабалу. Прихвастнул, должно быть.* Прощай, обнимаю тебя. Во всяком случае, скоро увидимся.

Твой Д(остоевский).

Кланяйся всем кому следует. О разделе наследства здесь ничего не знают, кроме того, что в конце ноября. А Алексей Куманин сдуру начал было формальное дело об уничтожении завещания, потому что дядя будто бы сделал его не в своем уме. Но его образумили, и теперь это дело втуне. Этот поступок Алексея, впрочем, величайший здесь секрет. Константина Константиновича (душеприказчика) хвалят.

81. И. С. Тургеневу 23 декабря 1863. Петербург

Петербург, 23 декабря / 63.

Любезнейший и многоуважаемый Иван Сергеевич, П. В. Анненков говорил брату, что Вы будто не хотите печатать «Призраки» потому, что в этом рассказе много фантастического. Это нас ужасно смущает. Прежде всего скажу откровенно, мы, то есть я и брат, на Вашу повесть рассчитываем. Нам она очень поможет в 1-й книге вновь начинающегося нашего журнала, след<овательно> обязанного вновь пробивать себе дорогу. Предупреждаю Вас об этом нарочно, для того чтоб в дальнейших резонах этого письма Вы не подозревали, что я говорю из одних собственных выгод. Прибавлю еще одно обстоятельство, в верности которого даю Вам честное слово: нам гораздо нужнее Ваша повесть, чем щегольство Вашим именем на обертке журнала.

Теперь скажу Вам два слова о Вашей повести по моему впечатленью. Почему Вы думаете, Иван Сергеевич (если только Вы так думаете), что Ваши «Призраки» теперь не ко времени и что их не поймут? Напротив, бездарность, 6 лет сряду подражавшая мастерам, до такой пошлости довела положительное, что произведению чисто поэтическому (наиболее поэтическому) даже были бы рады. Встретят многие с некоторым недоумением, но с недоумением приятным. Так будет со всеми понимающими кое-что, и из старого и из нового поколения. Что же касается из ничего непонимающих, то ведь неужели ж смотреть на них? Вы не поверите, как они сами-то смотрят на литературу. Ограниченная утилитарность — вот всё, что они требуют. Напишите им самое поэтическое произведение; они его отложат и возьмут то, где описано, что кого-нибудь секут. Поэтическая правда считается дичью. Надо только одно копированное с действительного факта. Проза у нас страшная. Квакерство.*После этого и на них смотреть нечего. Здоровая часть общества, которая просыпается, жаждет смелой выходки от искусства. А Ваши «Призраки» довольно смелая выходка, и превосходный будет пример (для всех нас), если Вы, первый, осмелитесь на такую выходку. Форма «Призраков» всех изумит. А реальная их сторона даст выход всякому изумлению (кроме изумления дураков и тех, которые, кроме своего квакерства, не желают ничего понимать). Я, впрочем, знаю пример одной утилитарности (нигилизма), которая хоть и осталась Вашей повестью недовольна, но сказала, что оторваться нельзя, что впечатление сильное производит. Ведь у нас чрезвычайно много напускных нигилистов. Но тут главное — понять эту реальную сторону. По-моему, в «Призраках» слишком много реального. Это реальное — есть тоска развитого и сознающего существа, живущего в наше время, уловленная тоска. Этой тоской наполнены все «Призраки». Это «струна звенит в тумане»,* и хорошо делает, что звенит. «Призраки» похожи на музыку. А кстати: как смотрите Вы на музыку? Как на наслаждение или как на необходимость положительную? По-моему, это тот же язык, но высказывающий то, что сознание еще не одолело (не рассудочность, а всё сознание), а след<овательно>, приносящий положительную пользу. Наши утилитаристы этого не поймут; но те из них, которые любят музыку, ее не бросили и занимаются у нас ею по-прежнему. Форма Ваших «Призраков» превосходна. Ведь если в чем-нибудь тут сомневаться, так это, конечно, в форме. Итак, всё дело будет состоять в вопросе: имеет ли право фантастическое существовать в искусстве? Ну кто же отвечает на подобные вопросы! Если что в «Призраках» и можно бы покритиковать, так это то, что они не совсем вполне фантастичны. Еще бы больше надо. Тогда бы смелости больше было. У Вас являющееся существо объяснено как упырь. По-моему бы, не надо этого объяснения. Анненков не согласился со мной и представил доводы, что здесь намекается на потерю крови, то есть положительных сил, и т. д. А я тоже с ним не согласен.* Мне довольно, что я уж слишком осязательно понял тоску и прекрасную форму, в которую она вылилась, то есть брожением по всей действительности без всякого облегчения. И тон хорош, тон какой-то нежной грусти, без особой злости. Картины же, как утес и проч., — намеки на стихийную, еще не разрешенную мысль (ту самую мысль, которая есть во всей природе), которая неизвестно, разрешит ли когда людские вопросы, но теперь от нее только сердце тоскует и пугается еще более, хоть и оторваться от нее не хочется.* Нет-с, такая мысль именно ко времени и этакие фантастические вещи весьма положительны.[68]

82. M. M. Достоевскому* 29 февраля 1864. Москва

Москва, 29 февраля.

Любезный брат Миша, вчера я благополучно прибыл в Москву и хоть дорогой мало терпел, но зато вчера, здесь, вынес много, точно теми же болями, как и в Петербурге, во время самого тяжелого периода болезни. Но я надеюсь, что это пройдет и скоро, след<овательно>, об этом и говорить больше нечего. Как у вас теперь в доме? Всю дорогу мне всё это случившееся представлялось и мучило меня ужасно. Варю мучительно было жаль, здесь все как узнали, очень жалели.* Марья Дмитриевна очень плакала и даже хотела было написать Эмилии Федоровне, но раздумала. Тем не менее ей очень, очень ее жалко, и это вполне искренно. Дай Бог только, чтоб у вас остальное-то всё шло порядком и хоть бы этим сколько-нибудь утешило. Главное — здоровье, а во-вторых, дела. Береги свое здоровье. Не торопись очень и не выезжай, если чувствуешь себя не совсем здоровым. Насчет же книги — так хоть если б она вышла и в конце марта — не беда.* Было бы хорошо. Вчера я видел «Современник», 1-й номер; критики много, и вообще тех статей, где выражается мнение журнала.* А литература подгуляла. Вот что мне пришло в голову: как бы завести в «Эпохе» прежний отдел, бывший в старину в журналах, — «Литературной летописи». Тут вовсе даже не надо статей. Тут только перечень всех книг и переводов, явившихся за прошлый месяц, но зато всех без исключения. Из-за убеждения, бывшего в свое время, что вся литература сосредоточилась в журналах, перестали обращать внимание на появляющиеся книги. Прежде это было справедливо, но теперь не так, потому что много книг появляется, а публика должна непременно следить по газетным объявлениям, чтоб знать их названия, но все-таки, и зная названия, не имеет об них понятия. Тут же о каждой книге надо сказать строк шесть, много десять, а иногда и две. (Об иной, уж очень любопытной книге можно, разумеется, написать и страницу, и две.) Весь этот отдел мог бы составлять весьма удобно кто-нибудь из молодых людей, а то, например, и Бибиков. Ему нечего делать, как следить за этим. Таким образом, в одном только нашем журнале и будет полный каталог, с необходимейшими объяснениями о вышедших книгах. В «Современнике» как будто уж заводится нечто подобное.* Наконец, в каждые два месяца можно помещать в журнале и обозрение библиографическое других журналов, — не прежние обозрения, где журналы разбирали друг друга, а тоже, как и в «Литературной летописи», перечень всех статей, явившихся за два месяца в журналах и газетах, с отметками против некоторых о их достоинствах в двух словах. Если будут соблюдены точность и полнота, то журнал принимает вид деловитости, вид серьезно пекущегося о литературе органа. Право бы, не худо; даже и теперь можно. Начать и летопись и журналы с 1-го января. Как ты думаешь?

Выдумал еще великолепную статью на теоретизм и фантастизм теоретиков («Современника»). Она не уйдет, особенно если они нас затронут. Будет не полемика, а дело.* С завтрашнего же дня сажусь за статью о Костомарове.* Через неделю уведомлю о ходе дела. Ради Бога, отвечай мне и извести меня, как всё идет у вас. Хоть немного напиши, но уведомь.

Кланяйся Эмилии Федоровне, перецелуй детей, Машу и Катю особенно. Коле передай мой поклон непременно.

Здесь оттепель, мокрять. Снег весь сошел.

До свиданья, голубчик.

Твой весь Ф. Д<остоевский>.

Николаю Николаичу и кой-кому другим мое почтение. Марья Дмитриевна очень слаба.

83. M. M. Достоевскому* 20 марта 1864. Москва

Москва, 20 марта/64.

Милый друг Миша, не отвечал на твое письмо (от 14-го), ожидая, пока придут деньги, а получил я их только вчера, 19-го. За деньги очень благодарю; слишком уж надобилось. Пишешь, что через неделю пришлешь еще столько же (то есть 100). Сделай одолжение, пришли. Эти присланные сто рублей только на затычки пошли. Слишком, слишком надобно. Да еще прибавляешь, что и после этих вторых ста рублей, если понадобится, вышлешь еще сто рублей; понадобится, голубчик, понадобится, слишком понадобится. И потому усиленно прошу тебя, вышли и те (третьи) сто рублей. Знаю, что ты сам как рыба на жаровне. Но авось-либо подписка нам поможет. Я уж только так, молчу, а не меньше твоего терплю; не от одних денег.

Слава Богу, я теперь, кажется, совершенно выздоровел. Всё еще на диете (строгой), всё еще с бесчисленными осторожностями, но все-таки болезнь прошла, и то хорошо. А какие муки я вынес. Теперь только нервы сильнейшим образом расстроены. Боюсь припадка: когда ж ему и быть, если не теперь?

Марья Дмитриевна очень слаба: вряд ли проживет до Пасхи. Алекс<андр> Павлов<ич> прямо сказал мне, что ни за один день не ручается. У нас теперь живет Варвара Дмитриевна. Если б не она, то не знаю, что <бы> и было с нами. Она слишком помогла всем нам своим присутствием и уходом за Марьей Дмитриевной. Вот всё, что могу сообщить о себе. Ни у кого я не был, по причине болезни. Вчера видел на улице Плещеева. Очень он мне обрадовался, полагал, что я в Петербурге. Сообщил кой-что о московских, то есть что вечера у Аксакова, по случаю смерти его сестры, прекратились,* и т. д. и т. д.

Сел за работу, за повесть. Стараюсь ее с плеч долой как можно скорей, а вместе с тем чтоб и получше вышла. Гораздо трудней ее писать, чем я думал. А между тем непременно надо, чтоб она была хороша, самому мне это надобно. По тону своему она слишком странная, и тон резок и дик; может не понравиться; след<овательно>, надобно, чтоб поэзия всё смягчила и вынесла. Но я надеюсь, что всё уладится.*

Главная забота моя, кроме повести, успеть еще написать в мартовскую же книгу критическую статью.* Но все статьи, которые теперь у меня в виду (и которые слишком кстати и журналу и его направлению), — длинные. Что будешь делать? Самое лучшее, делать, не оглядываясь, успею иль нет? Так я и хочу делать.

Но то, что я лично не с вами, — страшно волнует меня. Ежедневно имеется какая-нибудь мысль — поговорить и сообщить. Но вот сиди здесь один. А к вам покамест совершенно нельзя, да и сам теперь ни за что не поеду.

«Записки актера Щепкина» — книга, вышедшая в этом году, конечно, тебе известна. Если не читал — возьми немедленно и прочти; любопытно. Но вот в чем дело (говорю на случай). Ради Бога, не поручай эту книгу разбирать кому-нибудь. Беда. Для разбора такие книги нам драгоценность. Щепкин чуть не до 30 лет был крепостным человеком. А между тем почти с детства соединился с цивилизованным обществом, не переставая быть народом. Мы пишем о соединении с почвой. Поэтому на Щепкина, как на живой пример, надо с этой точки обратить внимание. 2-е) соединение с цивилизацией, то есть с нами, произошло у крепостного Щепкина единственно одной непосредственной силой искусства (театр). Вот и вопрос об искусстве и даже о материальной и социальной пользе его. Ведь статейка-то, с этой точки, вышла бы прелюбопытная. Сообщи эту мысль Страхову. Он не возьмется ли разобрать. (Впрочем, не минуя руководящей статьи, то есть «Ряда статей».)* Теперь, кроме него, кто же напишет?

Известие о Разине меня как обухом по лбу хватило.* Ну, что же теперь делать? Кому-нибудь нельзя дать отдела. Мое мнение — лучше ограничиться перечнем событий с присовокуплением какого-нибудь (политического) письма в редакцию о чем-нибудь частном в политических делах.* Если тебя не давит дело, почему бы тебе не составить хоть на один только март политического отдела? Можно и не всё писать, а частным вопросом заняться и его отделать. Боюсь, что поручишь какому-нибудь бродячему господину, по необходимости. Лучше ничего, чем такой господин. Впрочем, ты всё это в[69] <…>

Здесь есть некто Чаев. С славянофилами не согласен, но очень ими любим. Человек в высшей степени порядочный. Встречал его у Аксакова и у Ламовского. Он очень занимается историей русской. К удовольствию моему, я увидел, что мы совершенно согласны во взгляде на русскую историю. Слышал я и прежде, что он пишет драматические хроники в стихах из русской истории («Князь Александр Тверской»). Плещеев хвалил очень стихи.

Теперь в «Дне» (№ 11-й) объявлено о публичном чтении хроник Чаева с похвалою.* Я поручил Плещееву предложить ему напечатать в «Эпохе». Хорошо ли я сделал?*

84. M. M. Достоевскому* 26 марта 1864. Москва Москва, 26 марта/64

Любезный брат, у Черенина я достал 3-го дня «Эпоху», которую он неизвестно как получил так скоро, и 1½ дни читал я ее и пересматривал. Вот мое впечатление: издание могло бы быть понаряднее, опечатки бесчисленные, до крайнего неряшества, ни одной руководящей, вводной, хотя бы намекающей на направление статьи, кроме статьи Косицы (хотя и хорошей, даже очень, но для 1-го номера нового журнала — недостаточной). Знаю, что всё это от запрещения «Ряда статей».* Но мне-то тем нестерпимее, потому что эти 2 номера решительно имеют теперь вид сборника. Есть и ёрничество, совершенно, впрочем, извинительное, когда издаешь 2 номера на скорую руку, а именно: роман Шпильгагена,* «Процесс»* и «Записки помещика»;* все три статьи занимают целую половину 2-х книг. Жаль, что не читал Ержинского. Если хорошо — так всё спасено, а если нехорошо, то очень плохо. Теперь о хорошей стороне: все статьи, которые я прочел, занимательны (Шпильгагена я не читал; может, и хорошо. Я говорю только об ужасном объеме). Обертка пестра, и названия статей завлекательны. Некоторые статьи очень порядочны, то есть «Призраки» (по-моему, в них много дряни: что-то гаденькое, больное, старческое, неверующее от бессилия, одним словом, весь Тургенев с его убеждениями, но поэзия много выкупит, я перечел в другой раз). Статьи Страхова, Ап. Григорьева,* Аверкиева,* «Что такое польские восстания», компиляция из Смита,* «Ерши»* и «Бедные жильцы» Горского,* даже Милюкова* мне очень понравились. В защиту на все нападения на Горского можно сказать, что это совсем не литература и с этой точки глупо рассматривать, а просто факты и полезные. Не читал еще «Савонаролы». Очень бы желалось знать, какого рода эта статья.* Но всё это меркнет оттого, что запрещен «Ряд статей». Ради Бога, проси Страхова выправить свою статью в цензурном отношении для следующего № или написать новый «Ряд статей». Как можно скорей статью руководящую!

Пожалуюсь и за мою статью: опечатки ужасные и уж лучше было совсем не печатать предпоследней главы (самой главной, где самая-то мысль и высказывается), чем печатать так, как оно есть, то есть с надерганными фразами и противуреча самой себе. Но что ж делать! Свиньи цензора, там, где я глумился над всем и иногда богохульствовал для виду, — то пропущено, а где из всего этого я вывел потребность веры и Христа, — то запрещено.* Да что они, цензора-то, в заговоре против правительства, что ли?

Если не эффект, то любопытство номер произведет наверно. А это хорошо. Вообще же номер — очень порядочный, взяв в соображение время. Насчет же разнообразия я даже и не ожидал, что будет такое. Одно жаль, что никак не разберешь, какого мы направления и что именно мы хотим говорить.* Прошу тебя, голубчик Миша, отвечай мне как можно скорей и подробнее о том, что сказали про журнал. Здесь еще публика не получала, и потому ничьего мнения еще не слыхал.

Марья Дмитриевна до того слаба, что Алек<сандр> Пав<лович> не отвечает уже ни за один день. Долее 2-х недель она ни за что не проживет. Постараюсь кончить повесть поскорее, но сам посуди — удачное ли время для писанья?

Не слыхал ли чего о Паше? Кроме одного письма — ничего не написал, а я велел каждую неделю. Что с ним делается, как он живет? Ради Бога, урвись как-нибудь или поговорить с ним, или пошли к нему на квартиру, что там делается? Это негодяй какой-то!

Вот что еще, брат: он, пожалуй, будет еще потом меня упрекать за то, что я его не выписал в Москву, чтоб проститься с матерью. Но Марья Дмитриевна положительно не хочет его видеть и сама тогда прогнала из Москвы. Ее мысли не изменились и теперь. Она не хочет его видеть. Чахоточную и обвинять нельзя в ее расположении духа. Она сказала, что позовет его, когда почувствует, что умирает, чтоб благословить. Но она может умереть нынче вечером, а между тем сегодня же утром рассчитывала, как будет летом жить на даче и как через три года переедет в Таганрог или в Астрахань. Напомнить же ей о Паше невозможно. Она ужасно мнительна, сейчас испугается и скажет: «Значит, я очень слаба и умираю». Чего же мучить ее в последние, может быть, часы ее жизни? И потому я не могу напомнить о Паше. Хотелось бы мне, чтоб он знал это, если можешь, вырази это ему как-нибудь, но не пугай тоже очень (хотя его, кажется, не испугаешь).

Еще одна важная очень просьба: как умрет Марья Дмитриевна, я тотчас же пришлю телеграмму к тебе, чтоб ты немедленно отправил Пашу, непременно в тот же день, в Москву. Невозможно, чтоб он и на похоронах не присутствовал. Платье у него всё цветное, и потому очень надо, перед отправлением, успеть ему, где-нибудь в магазине готовых плат<ьев> <…>[70] черное — сюртюк, штаны, жилет <…> дешевейшую цену. Всё это я тебе <…> прошу и умоляю тебя как единственного моего друга, сделай это и окажи мне эту великую услугу в моем тяжелом положении немедленно, как получишь телеграмму. А она будет, может быть, скоро.

NB. Да когда будешь отправлять Пашу, то в толчки гони его ехать, а то он, пожалуй, выдумает какую-нибудь отговорку и отложит до завтра. Приставь к нему в тот день для наблюдений кого-нибудь. Ради Бога.

Пишешь, что отправил в понедельник деньги, — еще не получал.

Я всё не совсем здоров, то есть не прежнею болезнию, а остатками, то есть, главное, слабостью. Устаю ужасно, а отчего бы, кажется?

Прощай, голубчик, письмо невеселое, будь здоров. Обнимаю тебя и всех твоих.

Твой весь Ф. Достоевский.

85. M. M. Достоевскому 5 апреля 1864. Москва

5 апреля/64.

Друг мой Миша!

Напишу тебе два слова.

Повесть моя, если б только силы, да досуг, да без перерыва, могла бы быть написана в этом месяце, но уж отнюдь не в первой половине.* Это во всяком случае. Теперь рассуди: книгу за март надобно выдать непременно в апреле. Неблаговидно начинающему журналисту являться с мартовской книгой в мае. Могу ли я кончить и поспеть? По всем признакам — нет. И главное — перерыв, который не от меня зависит и за последствия которого я не могу ручаться.* И потому, голубчик мой, обращаюсь к тебе: как можно скорей напиши мне: к которому числу, самое позднее, надо иметь тебе в руках повесть? По ответу твоему буду судить — кончу иль не кончу. Во всяком же случае, возьми в соображение могущие быть обстоятельства, которые остановят работу и которые не от меня зависят.

Напиши мне тоже: есть ли у тебя что-нибудь в отделе повестей на март кроме моей и что именно?

Мое соображение такое: можно явиться и без известных имен в этом отделе. Об моей повести можно уведомить (я думаю, совершенно не надо), что напечатается в апрельской книжке. Наконец, хочется хорошенько написать и не комкать как-нибудь, а главное, что я, хоть бы, может быть, и мог окончить, но ни сил (физических), ни обстоятельств благоприятных к тому не имею.

И потому я решил так.

До получения от тебя ответа буду усиленно и настойчиво продолжать повесть (будь что будет). Если напишешь, что можно, за нужду, и обойтись без моей повести, то я тотчас же ее отложу и успею-таки в этот номер (наверно, если скоро ответишь) написать что-нибудь в критику (не о Костомарове, так как эта статья велика).

Если ж напишешь, что нельзя обойтись, — буду писать повесть. Впрочем, по числу, тобой означенному для срока присылки, сам решу, что возможно, что невозможно, и только в случае совершенной невозможности оставлю повесть.

Я сознаю, брат, что теперь я тебе плохой помощник. Наверстаю потом. Теперь же положение мое до того тяжелое, что никогда не бывал я в таком. Жизнь угрюмая, здоровье еще слабое, жена умирает совсем, по ночам, от всего дня, у меня раздражены нервы. Нужен воздух, моцион, а и гулять некогда и негде (грязь). Мое теплое (слишком ватное) пальто мне уже тяжело (вчера было +17 градусов в тени). Да что описывать. Слишком тяжело. А главное, слабость и нервы расстроены.

А между прочим, только на тебя и надежда. Брат, деньги у меня текут как вода. Поверь, что расходы огромные. На себя копейки не трачу, летних калош не соберусь купить, в зимних хожу. Не могу существовать без денег. Поддержи же меня теперь, в слишком эксцентрическом положении, и поверь, что скоро заработаю.

Читал на публичном чтении.* Читал и Островский, который, хоть и приветливо, но как бы с обидчивостью, заметил мне, что прежде ты присылал ему «Время», а теперь «Эпохи» не выслал. Я обещал тебе передать. Если находишь нужным, пошли ему билет на Базунова.

Видел Чаева. Он спрашивал меня, какой был твой ответ насчет его драмы «Александр Тверской»? Напиши, пожалуйста. (Стихи хороши. Драмы же я сам еще не читал, а о рекомендации в «Дне» я писал тебе.)

Прощай, обнимаю тебя, ослабел ужасно и едва пером вожу. Теперь 12 часов, а к ночи я делаюсь ужасно слаб и не работаю (что очень худо; прежде лучшая работа была по ночам). Прощай, голубчик.

Твой Ф. Достоевский.

Прочел половину «Загадочных натур». По-моему, ничего необыкновенного. Натуры совсем-таки не загадочные, слишком обыкновенные. Где дело касается до современных идей, то видна молодость и некоторое нахальство. Много истинной поэзии, но какое же и колбасничество. Хорошо только, что не скучно.

Ты скажешь, может быть, чтоб я присылал по частям повесть. Но ведь мне, главное-то, нужно крайний срок знать и повесть поспешностью не испортить.

Пожалуйста, не церемонься и меня не жалей. Мне ведь всё равно что ни писать, только бы кончить. Хотелось бы только повесть кончить получше.

86. M. M. Достоевскому 13–14 апреля 1864. Москва

Москва, 13 апреля/64.

Милый друг мой Миша,

Сегодня получил твои два письма: одно с деньгами 100 руб. и с припиской в две строки, за что (то есть за письмо и за приписку) благодарю тебя от всего сердца; а другое письмо, от 10 апреля, на которое спешу отвечать. Я уже писал тебе о моей повести в двух письмах. Что она не готова и что я оставил тебя в самое критическое время (время первых книг журнала) без повести и без статей,* — я сам слишком мучительно знаю, друг мой милый. Но что же делать, всё это внешний фатализм; всё это не от меня зависело. По году жизни бы отдал за каждую книгу журнала, только бы этого не было. Я в положении ужаснейшем, нервном, больном нравственно и только тащу с тебя деньги, потому что траты мои не уменьшаются, а увеличиваются. Всё это меня мучит, мучит, и я не знаю, чем это кончится. Но о деле: что я писал о повести, то и теперь пишу: повесть растягивается; очень может быть, что выйдет эффектно; работаю я изо всех сил, но медленно подвигаюсь, потому что всё время мое поневоле другим занято. Повесть разделяется на 3 главы, из коих каждая не менее 1½ печат<ных> листов. 2-я глава находится в хаосе, 3-я еще не начиналась, а 1-я обделывается. В 1-й главе может быть листа 1½, может быть обделана вся дней через 5. Неужели ее печатать отдельно? Над ней насмеются, тем более что без остальных 2-х (главных) она теряет весь свой сок. Ты понимаешь, что такое переход в музыке. Точно так и тут. В 1-й главе, по-видимому, болтовня; но вдруг эта болтовня в последних 2-х главах разрешается неожиданной катастрофой. Если напишешь, чтоб я присылал одну 1-ю главу, — я пришлю. Напиши же непременно. Пожертвовать такими пустяками я еще могу и пришлю главу. Но вот что: ты сам писал, что хочешь выдать к празднику книгу. Когда ж присылать? Неужели ж выйти после праздников?* Это задержит подписку. Теперь о подписке. Брат, я уверен и твоя собственная опытность должна бы научить и тебя, что теперь подписка уже почти проходит и что если б мы в каждом номере выдавали бы по Тургеневу, то и тогда бы не подняли сильно подписку. У тебя есть большая вещь Зарубина. Печатай ее. Это недурно.* Возьми у Милюкова рассказов и проч.* Похлопочи только о критике, главное, о критике. Направление наше, конечно, для публики несомненно, но статей-то, специально разрабатывающих направление, мало. О, конечно надо, необходимо надо, чтоб март был даже лучше первых двух номеров. Но что же делать? Да и на подписку за нынешний год уже нельзя надеяться. Но зато мы последующими номерами возьмем; целым годом возьмем и зато к концу года выработаем великолепную подписку на будущий год. За это отвечаю. Деньги же на этот год доставай здесь у тетки. Ты, вероятно, получил уже мое ответное письмо на этот вопрос. Было бы сумасшествием не испробовать (имея столько вероятностей на успех) этот заем! Издавай же книгу скорее, до Пасхи, и приезжай на Святой сюда.

Кстати: достань для марта, если возможно, статью у Горского, с бойким заглавием.* Вот такие-то статьи и читаются публикой. Я видел, как в Москве эту статью стар и мал читали и об ней говорили. Это ясно, это понятно. Это и заманчиво. Статью же Тургенева всё, что называется массой, не хвалит, а таких людей как песку морского.* «Загадочных натур» тоже побольше.* Обещай, что в будущем номере наверно будет продолжение «Подполья». Объяви, что я был болен.* Я читал в газетах объявление о выходе мартовской книги «Отеч<ественных> записок», одно это объявление — прием микстуры.

О Чаеве я тебе писал уже раз и всё ждал ответа. Написал с полстраницы; помню это, как то, что я живу. Ты верно проглядел, или письмо затерялось. О драме этой я лично не имею понятия. Читал он ее здесь на всех литературных чтениях. Аксаков в газете «День» хвалил стихи. Чаев — человек образованный и смыслит русскую историю. Островский сказал, что драматизма нет, но что это хроника, а стихи прекрасные и есть удачные сцены. Драма его была давно уже послана к Боборыкину, Дмитриев (повесть «Лес» и проч.), его приятель, писал ему на днях, что берет его драму от Боборыкина и несет в «Эпоху».* Боборыкин не решался напечатать ее всю, а хотел печатать отдельные сцены. Чаев не согласен. Просил он с Боборыкина 100 руб. с листа. Я сказал, что ты этого ни за что не дашь во всяком случае. (Да и нельзя давать.) И поэтому, если получишь от Дмитриева, не печатай не условившись. Чаев сам хотел тебе писать. Человек он очень хороший. Но драму его прочти со вниманием. Ведь, может быть, и действительно всё-то вместе и тяжело. А такие вещи не дают подписчиков. Ну вот и всё о Чаеве.

2) Теперь о Страхове: как бы он отлично сделал, если б еше прежде хоть две строчечки писнул мне об этом деле. Уезжая, я с ним говорил, что по первому требованию Боборыкина — деньги у тебя готовы. Но вот у тебя и требуют. Я ужасно бы желал знать, как это у них там происходило. Тут не простое любопытство, а честь. Не хотел бы я, чтоб Боборыкину представлялось, что я надул его. Бог видит, что я, несмотря ни на какие обстоятельства, отдал бы сперва туда мою повесть. Если же не дал, то не хочу, чтоб осмеливались подсмеиваться надо мной за 300 р. Если б еще я не брал оттуда 300 руб., то я бы наплевал на насмешку и, если б случились такие обстоятельства, — отдал бы туда повесть. Но когда редакция «Библиотеки» сама связала меня не то что обещанием, а честным словом и деньгами, то уж тогда ей бы не следовало допускать на меня насмешки на страницах своего журнала: куплен, дескать, отвертеться и обидеться не смеешь, повесть все-таки дашь.* Нет-с, я своей личности и свободы моих действий за 300 руб. не продаю.

И потому я ужасно бы желал знать подробности, то есть каким образом и при каких словах Боборыкин потребовал денег? Ужасно бы мне не хотелось отдать эти 300 р. без личных объяснений с Боборыкиным. Написать письма отсюда к Боборыкину я в настоящую минуту не могу: ведь Бог знает, что там произошло и на что я должен отвечать? Хотелось бы это знать сперва. Но там наверно что-нибудь произошло: иначе Ник<олай> Николаевич не стал бы требовать с тебя денег. Бывши в Петербурге, я корчился от болезни и мне было не до «Библиотеки». Помню, Николай Николаевич меня подбивал ехать к Боборыкину, но у меня на то и времени и здоровья не было и… еще было кое-что, что помешало мне ехать. А именно: если только Боборыкин тогда уже знал хоть кое-что о том, что я обиделся, то, мне кажется, самая простая, самая простейшая учтивость требовала, чтоб он сделал сам первый шаг, — не к извинению, а к простому объяснению. Но он и этого не сделал. И потому, ради Бога, передай от меня Николаю Николаевичу, не может ли он для меня, слишком искренно его любящего, сделать так: хоть на несколько минут отдалить Боборыкину отдачу денег. Я понимаю очень хорошо его прескверное, двусмысленное положение, в которое я его поставил (то есть не я, а сам Боборыкин и все обстоятельства). Он был посредником между Боборыкиным и мною в самом начале займа. Он передавал туда мое честное слово, да и посредничеством своим как бы сам гарантировал Боборыкину этот заем. Если Боборыкин сердится, обижается и требует денег, то Николаю Николаевичу, разумеется, мучительно неприятно. И потому, если только он видит себя действительно в крайнем двусмысленном положении, — то пусть отдает; а ты выдай деньги, так и быть, хотя мне может быть из-за этого бесславие: ведь я, отдавая молча деньги, как бы соглашаюсь, что я действительно надул Боборыкина. Но если только возможно хоть капельку повременить, то упроси Николая Николаевича на это. Тем временем узнай от него, от моего имени, об обстоятельствах дела. Надеюсь, он тебе не откажет всё в подробности сообщить, ведь мне бы он, верно, не отказал (я не претендую на самую полную его откровенность и не смею требовать, чтоб он сообщил всё, что было лично между ним и Боборыкиным). Узнав, не было ли тут чего-нибудь и что именно было, я бы сочинил Боборыкину письмецо, самое утонченно-вежливое, оправдательное и безо всякой обиды, переслал бы тебе для передачи Николаю Николаевичу незапечатанным. Ник<олай> Николаевич сам бы его контролировал, то есть в том смысле, чтоб не было чего щекотливого, касающегося собственно Ник<олая> Николаевича (так как он все-таки был посредником в этом деле), — и тогда, с приложением денег, всё бы это было отослано Боборыкину через редакцию журнала «Эпоха» или, если возможно, доставлено через Ник<олая> Николаевича. Одним словом, я очень прошу: 1) уведомить меня (в случае, если еще возможно ждать отдачей денег), как смотрит на это дело Боборыкин. 2) Не обвиняет ли он меня гласно? Не было ли для меня чего оскорбительного, равно как и для Николая Николаевича? И потому сообщи эту часть моего письма Николаю Николаевичу. Что он скажет окончательно, то и будет. Повторяю: если ему будет хотя малейшая тягость от задержки платежа, то пусть немедленно берет у тебя деньги и отдает. Если же можно повременить, то пусть прежде бы я узнал это дело обстоятельнее и там уж поступил как мне следует.

Я бы и без задержки мог написать Боборыкину. Но, во-1-х (я уже упомянул это выше), обстоятельств теперешних, может быть очень щекотливых, не знаю, а во-2-х) не знаю, как посмотрит на это Николай Николаич, который в этом деле был посредником. Одним словом, эта история запутанная.

Да вот еще кстати: пусть не винит меня Николай Николаевич, что я сам ему не пишу. Если б он всё знал, как я здесь живу, то он понял бы, что я до сих пор не успел собраться написать ему об этом деле. Да и теперь у меня столько на шее дел, что дело с Боборыкиным совсем и на ум не просилось. Николаю Николаевичу я хотел было писать по прочтении его статьи в «Эпохе».* И наверно бы позабыл написать о Боборыкине, если б написалось письмо к Ник<олаю> Николаевичу.

Прощай, брат. Обнимаю тебя, будь здоров и бодр,

а я твой весь Ф. Достоевский.

Вторник, 14 апреля. Вчера, в 2 часа ночи, кончил это письмо. Потом Марье Дмитриевне стало очень худо. Она потребовала священника. Я пошел к Александру Павловичу и послал за священником. Всю ночь сидели, в 4 часа причащали. В 8 часов утра я лег отдохнуть, в 10 меня разбудили, Марье Дм<итриев>не в эту минуту легче.

Из денег 100 р., присланных тобою, ко 2-му дню праздника ни гроша не остается. Вот моя жизнь.

Надеюсь, друг милый, что о Боборыкине я написал удачно. Ник<олай> Николаич, может быть, прочтя это, и повременит. Я, впрочем, писал правду. Иначе я бы и сам не мог решить вопроса. Но я-то, я-то, который в такое время только тяну с тебя деньги. Никогда я не переживал времени более мучительного.

Повесть Аполлинарии посылаю отдельно. Обрати внимание. Печатать очень можно.*

87. А. М. Достоевскому 29 июля 1864. Петербург

29-го июля/64. Петербург.

Любезнейший брат Андрей Михайлович,

Спешу удовлетворить твою просьбу, хотя времени ни капли. Все дела брата легли естественно на меня, и я, вот уже скоро три недели, ног под собой не слышу.* Брат Миша умер от нарыва в печени и от последовавшего при этом излияния желчи в кровь. Вот болезнь. Болен он был давно. Доктора сказали, что года два. Но ведь с больной печенью можно долго ходить, не обращая на нее внимания, особенно если много дела. А дела у него была всегда бездна. Прошлого года запретили журнал.* Это его тогда как громом поразило и произвело вдруг такое расстройство во всех его Делах, грозило такой грозной катастрофой, что он весь последний год был постоянно в тревоге, в волнении, в опасениях. Трудно это всё тебе объяснить подробно. Вот в нескольких словах: дела его давно еще, вследствие войны* и последовавшего затем денежного кризиса и упадка общего кредита, — пошли очень худо. Накопились большие долги. Начали мы издавать журнал, затратили деньги, но без долгов не обошлись. Зато было со второго же года 4000 подписчиков, след<овательно>, 60 000 руб. оборота, и так продолжалось всегда, есть и теперь для «Эпохи». Но долги всё не могли уплатиться. Оставалось их, всего-навсе, старых и новых, — тысяч 20, когда запретили «Время». Подписку брат уже успел истратить, заплатив долги. Но при аккуратной выплате долгов — оставался кредит и необходимые обороты (о которых долго объяснять), при которых можно, без затруднений, довести годовое издание до конца с честию. Вдруг всё рушилось, рушился и кредит с запрещением журнала. Год был трудный, и здоровье брата крепко потерпело. Наконец выхлопотал он право издания «Эпохи». Но издавать пришлось в убыток; ибо всем 4000 подписчиков надо было выдать книгу за 6 рублей, а не за полную подписку (15 рублей).* Но брат распорядился хорошо; занял* и имел в виду в продолжение года один верный оборот (заведение своей типографии на 2/3 в кредит, что и начал уже) и посредством этого оборота мог довести журнал до будущей подписки очень хорошо. По его расчетам через 1½ года не было бы ни копейки долгу. Но Бог судил иначе. За три недели с небольшим перед смертию он слегка заболел — рвотой, расстройством желудка, и потом вдруг разлилась желчь. Надо сказать, — он пренебрегал и хотя советовался с докторами и лекарство принимал, но не соглашался перестать работать и засесть дома. Дача у них в Павловске. Он часто ездил в город, хлопотал по журналу, по типографии, по делам. Я хотел ехать по нездоровью за границу, получил паспорт и съездил на неделю в Москву. Воротясь из Москвы в конце июня, с ужасом увидел, что болезнь, которую он называл пустяками, провожая меня в Москву, усилилась. Наконец Бессер (очень знаменитый здесь доктор) напугал его, сказав, что это очень серьезно и надо лечиться. Брат засел на даче. Я за границу не поехал, ездил в Павловск каждый день, а он поминутно порывался в город и ждал выздоровления. Наконец стал слабеть. В воскресенье, 5-го июля, ему стало вдруг легче. Бессер не терял надежды, хотя и объявил, что нарыв в печени. Да мы все никто и не предполагали худого исхода, совершенно никто, даже доктора. Но вдруг он, обрадовавшись, что ему легче, — стал вечером заниматься делами. В понедельник вечером ему доставили одно известие о запрещении цензурой одной статьи.* На другой день он мне сказал, что чувствует себя очень дурно и всю ночь не спал. В его состоянии не надо было совсем заниматься какими бы то ни было делами. Малейшая неудача, какое-нибудь неприятное известие, и, в болезненном состоянии его, это яд. Он из мухи слона мог сделать, не спать и тревожиться всю ночь. Позвали Бессера, и тот, отведя меня в сторону, вдруг объявил мне, что нет никакой надежды, потому что в эту ночь произошло излияние желчи в кровь и кровь уже отравлена. Бессер сказал, что брат уже ощущает сонливость, что к вечеру он заснет и уже более не проснется. Так и случилось: он заснул, спал почти спокойно и в пятницу, 10 числа, в семь часов утра скончался, не проснувшись. Были три консильума. Употреблены были все средства. Привозили докторов из Петербурга, — ничего не помогло.

Сколько я потерял с ним — не буду говорить тебе. Этот человек любил меня больше всего на свете, даже больше жены и детей, которых он обожал. Вероятно, тебе уже от кого-нибудь известно, что в апреле этого же года я схоронил мою жену в Москве, где она умерла в чахотке. В один год моя жизнь как бы надломилась. Эти два существа долгое время составляли всё в моей жизни. Где теперь найти людей таких? Да и не хочется их и искать. Да и невозможно их найти. Впереди холодная, одинокая старость и падучая болезнь моя.

Все дела семейства брата в большом расстройстве. Дела по редакции (огромные и сложные дела) — всё это я принимаю на себя. Долгов много. У семейства — ни гроша и все несовершеннолетние. Все плачут и тоскуют, особенно Эмилия Федоровна, которая, кроме того, еще боится будущности. Разумеется, я теперь им слуга. Для такого брата, каким он был, я и голову и здоровье отдам.

Дела представляются в следующем положении: журнал имеет 4000 подписчиков. В будущем году будет наверно иметь еще более. Следовательно — это, по крайней мере, 60 000 годового оборота. В два года семейство может уплатить все долги и, кроме того, само прожить не только не нуждаясь, но и хорошо. Я остаюсь в сущности редактором журнала. От правительства, кроме того, назначен еще и другой.* На третий год семейство уже может откладывать тысяч по десяти в год — цель, к которой стремился брат, потому что она верная, и которую так отдалило прошлогоднее запрещение журнала. Но весь нынешний год издается себе в убыток, так как большей части подписчиков выдается он за 6 руб., а не за 14 руб. 50 к.; в виде вознаграждения за недоданные им прошлого года 8 нумеров запрещенного «Времени». Этот год для брата был трудный. Но он в начале года занял в Москве 9000 у тетки (на два года сроком) и 6000 руб. у Александра Павловича (акциями, которые и заложил здесь на 5000). На это он стал заводить свою собственную типографию, которую имел намерение заложить тысяч тоже за 5. (Она стоит 10.) Таким образом, он надеялся довести дело до конца (то есть до будущей подписки, которая бы дала minimum 60 000) успешно. Того только и надо было. Здешних долгов, кроме того, до 8000. Но он умер, и хотя Эмилия Федоровна уже назначена опекуншей, журнал утвержден как собственность семейства, но с братом исчез во многом и кредит его. Одним словом, всего-навсе в наличности у нас 5000 руб., которые следует получить за заложенные акции, тысяч до 3, которые еще придется получить в этом году, да типография, только отчасти оплаченная. Затруднение в деньгах есть, но с Божиею помощию мы дойдем благополучно. Теперь вот что скажу тебе, любезный брат. Никогда еще это семейство не было в более критическом положении. Я надеюсь, мы справимся. Но если б ты мог дать взаймы хоть 3000 руб. (те, которые достались тебе после дяди и которые ты, верно, не затратил) семейству на журнал до 1-го марта и за 10 процентов, то ты бы сделал доброе и благородное дело и помог бы и утешил бедную Эмилию Федоровну чрезвычайно. Отдача к 1-му марту — вернейшая. Я готов тоже за нее поручиться. Теперь как хочешь. Рассуди сам. Нам очень трудно будет, хоть я твердо уверен, что выдержу издание до января. Лишних 3000 нас бы совершенно обеспечили.* Но как хочешь. Александр Павлович не побоялся дать брату весной. Пишу это от себя. Эмилия Федоровна кланяется тебе. Писать она еще никому не может. Прощай. Размысли о том, что я написал тебе. Дело будет доброе и благородное и в высшей степени верное. Мой задушевный и братский поклон твоей супруге* и поцелуй твоим детям.*

До свидания, голубчик.

Твой брат Ф. Достоевский.

Кстати: ты неоднократно винил нас всех, что тебе ничего не пишут. Брат все последние два года был постоянно в тревоге. Я же жил последний год подле больной в чахотке бедной моей Маши. Нынешним летом я рассчитывал ехать за границу в Италию и в Константинополь и на обратном пути, через Одессу, думал прогостить у тебя три дня в Екатеринославе, хотя бы пришлось сделать крюку.*

88. И. С. Тургеневу* 20 сентября 1864. Петербург

Петербург, 20 сентября.

Любезнейший и многоуважаемый Иван Сергеевич,

Егор Петрович говорил мне, что Вы, во-1-х, хорошо расположены к нашему журналу, а во-2-х, рассказывал мне, что и Вы, и он в Бадене были в некотором недоумении насчет имени Порецкого, объявленного нашим официальным редактором. Из слов Ковалевского я понял (если не ошибаюсь), что если Вы и дали бы нам, может быть, Вашу повесть или роман в «Эпоху» (то есть в будущем, когда напишете), но незнакомое имя Порецкого теперь Вас способно отчасти остановить. Считаю нелишним объяснить Вам всю суть дела. Порецкий наш знакомый (мой и покойного брата) через Майковых лет еще 17 тому назад. Когда-то он составлял «Внутреннее обозрение» в «Отечеств<енных> записках». Этим занимался он и во «Времени» в 61-м году, потом его сменил Разин. Теперь мне объявили, что я официально редактором быть не могу и чтоб я подыскал официального редактора. Порецкий человек тихий, кроткий, довольно образованный и без литературного имени (если уж не колоссальное литературное имя, как, наприм<ер>, Писемский, то уж лучше пусть совсем без имени; для журнала выгоднее), но главное: статский советник. Я и представил его как редактора, и так как он совершенно подходил к условиям, то его и утвердили. Он помогает в редакции и даже стал писать «Внутреннее обозрение», но издаем мы все, прежние сотрудники, а главное, я. И дело идет, кажется, недурно, и средства у нас теперь есть.

Но вот что: на публику все эти перемены имеют тоже чрезвычайное влияние. Теперь, именно теперь, нам надо показать, что нас не чуждаются прежние капитальные сотрудники, а если Вы будете участвовать в журнале, то публика поймет наконец, что журнал на очень хорошей дороге. И потому не стану от Вас скрывать, сколько будет значить для нас Ваше участие. Напишите мне, Иван Сергеевич, очень Вас прошу об этом, можете ли Вы нам обещать первую Вашу повесть или роман?* Подписчиков у нас довольно. По беспристрастию, по честности литературной (то есть не кривим душой) и по критическому отделу наш журнал будет стоять первым. «Современник» страшно падает, а «Русский вестник» обратился в сборник. Не хвалюсь, впрочем. Одним словом, что будет, то будет, а мы постараемся.

Мы немного запоздали. Смерть брата остановила на два месяца издание, и хоть и все опоздали, но мы больше всех. Но догоним. Я перенес дело в другую типографию, и работаем усиленно. Хочется январскую книгу 65-го года издать раньше всех.* До сих пор я не мог ни одной строки написать сам. Работаю день и ночь и уже имел два припадка падучей. Все дела на мне, а главное — издательская часть; у семейства я теперь один. Но, слава Богу, кой-что уже устроено, и я не теряю надежды.

Повторю Вам еще: Ваше участие для нас слишком много значит. Если нас поддержите — не раскаетесь. Конечно, всякий свое хвалит; но ведь это лучше, чем если б я смотрел на свое теперешнее занятие скептически. Как бы я желал, чтоб Вы получали наш журнал.*

Островский только что прислал теплое письмо. Обещает непременно в течение года две комедии (а у меня есть статья в этом номере об Островском, хоть и хвалебная, но слишком уж, может быть, беспристрастная.* Он ее и не видал еще. Но не хочу и думать, чтоб она произвела на него какое-нибудь враждебное журналу влияние).

До свидания. Крепко жму Вашу руку и пребываю Ваш весь

Ф. Достоевский.

89. А. В. Корвин-круковской 14 декабря 1864. Петербург

Милостивая государыня Анна Сергеевна,

Я Вам пишу: Анна Сергеевна, а наверно не знаю. И потому будьте так добры, уведомьте меня, правильно ли пишу или нет?

Посылаю Вам 181 руб. (сто восемьдесят один рубль) за Вашу повесть «Послушник», которая напечата<на> в «Эпохе», в 9-м (сентябрьском) №, под названием «Михаил». Название «Послушник» было не то чтоб запрещено, а забраковано духовной цензурой. Эту повесть дух<овная> ценз<ура> первоначально запрещала, и потому я должен был согласиться на многие вымарки и исправления. Некоторые из этих исправлений и по моему личному убеждению — были нужны.

(Н<а>п<ример>, все чувства Михаила по поводу монастыря и монахов по возвращении из Москвы и перед отъездом в Москву были вымараны, а по-моему, и хорошо, потому что упоминать о них лишнее. Кто не поймет их и без разжевывания? От этого сокращения повесть становится короче, сжатее и нисколько не темнее. Всё ясно. При этом прибавлю, что величайшее умение писателя — это уметь вычеркивать. Кто умеет и кто в силах свое вычеркивать, тот далеко пойдет. Все великие писатели писали чрезвычайно сжато. А главное — не повторять уже сказанного или и без того всем понятного. Простите за это отступление.) Может быть, я слишком наивен, высовываясь Вам давать советы. (Мне бы и первое письмо Ваше, где Вы просили советов, не следовало бы принимать буквально, не так ли?)*

Повесть Ваша («Михаил») всем близким к редакции людям и постоянным нашим сотрудникам — очень понравилась. Один из них (Страхов, он же пишет «Заметки летописца»), мнению которого я более всех доверяю, — находит у Вас большое прирожденное мастерство и разнообразие. (Разнообразие, как, наприм<ер>, сюжет «Сна» и «Монашеская жизнь».) Вообще «Михаил» многим нравится. «Сон» же не всем. Мое мнение Вы знаете.

Вам не только можно, но и должно смотреть на свои способности серьезно. Вы — поэт. Это уже одно много стоит, а если при этом талант и взгляд, то нельзя пренебрегать собою. Одно — учитесь и читайте. Читайте книги серьезные. Жизнь сделает остальное.

Да еще надобно верить. Без этого ничего не будет.

Идеал Ваш проглянул недурно, хоть и отрицательно. Михаил, который не может по натуре (то есть бессознательно) помириться с чем-нибудь, что ниже идеала, — идея глубокая и сильная.*

Вы мне не ответили на последнее письмо (несколько строк) при отсылке Вам денег за повесть «Сон». И я до сих пор не знаю, получили ли Вы их или нет?

И потому, сделайте одолжение, напишите хоть два слова, что получили деньги за «Михаила» (которые теперь посылаю). За «Михаила» я рассчитал по 50 руб. с листа.

Искренно преданный Вам

Ваш слуга Ф. Достоевский.

14 декабря/64.

Извините, что я опоздал выслать Вам деньги за «Михаила» две недели.

90. И. С. Тургеневу* 13 февраля 1865. Петербург

Февраля 13-го/65.

Многоуважаемый Иван Сергеевич,

П. В. Анненков передал мне еще неделю тому назад, чтоб я выслал Вам братнин долг за «Призраки», триста рублей. Об этом долге я и понятия не имел. Вероятно, брат мне говорил о нем тогда же, но так как память у меня очень слабая, то я, разумеется, забыл; да и прямо это меня тогда не касалось. И жаль мне очень, что я не знал об этом долге еще летом: тогда у меня было много денег, и я наверно тотчас бы Вам, без Вашего требования, его выслал.

Боюсь, что теперь очень запоздал. Но в эти 8 дней выходила книга (январская), да к тому же я едва на ногах стоял больной, а между тем так как в исполнительном по журналу деле я почти один, то, несмотря на болезнь, хлопотал день и ночь. Не скрою тоже, что и денег было мало, у нас подписка запоздала и теперь только с выходом 1-й книги повысилась.

В последнее время, с 28 ноября, когда вышла наша сентябрьская книга, по 12 января (выход январской),* я, в 75 дней, выдал 5 номеров, в каждом номере средним числом 35 листов. Можете представить, каких хлопот это стоило, и это одно уже Вам даст понятие, во что я теперь обратился? Сам не знаю: я какая-то машина.

Теперь буду иметь время не 2 недели, а уже месяц на издание книги. Надеюсь сделать журнал по возможности интересным. Долгов много: очень трудно будет, но выдержу год, и к следующему году станем твердо на ноги.

Вы писали мне, что удивляетесь моей смелости в наше время начинать журнал.* Наше время можно характеризовать словами: что в нем, особенно в литературе, нет никакого мнения; все мнения допускаются, всё живет одно с другим рядом; общего мнения, общей веры нету. Кому есть что сказать и кто (думает по крайней мере) что знает, во что верить, тому грех, по-моему, не говорить. Насчет же смелости — отчего не сметь, когда все говорят всё, что им вздумается, когда самое дикое мнение имеет право гражданства? Впрочем, что говорить об этом. Вот приезжайте-ка да поприсмотритесь на месте к нашей литературе — сами увидите.

В последнее время было, впрочем, несколько литературных явлений, несколько замечательных.

3-го дня вышел 1-й номер «Современника» с «Воеводой (Сон на Волге)» Островского. Не знаю, что такое; еще не читал, за корректурами сидел; одни говорят, что это лучшее, что написал Островский, другие не знают, что сказать.

Посылаю Вам при этом через контору Гинцбурга перевод в 300 руб.

Анненков говорил, что Вы нескоро к нам приедете. Правда ли это?*

Кстати: удивляюсь, почему Вы считаете, что рассказ Ваш «Собака» (которого я не читал) так маловажен, что выйти с ним теперь значит повредить себе в литературе.* Странно мне это, Иван Сергеевич! Разве Вы можете повредить себе, хотя бы и маловажным рассказом?* Ну что ж из того, что явится Ваш маленький рассказ прежде большой поэмы? Кто ж не писал маленьких рассказов?

До свиданья.

Вам наипреданнейший

Федор Достоевский.

91. А. Е. Врангелю* 31 марта — 14 апреля 1865. Петербург

Петербург, 31 марта/65.

Милый, добрый друг мой Александр Егорович, я понимаю, что Вы должны были очень удивиться и, конечно, судя по чувствам Вашим ко мне, оскорбиться моим молчанием в ответ на оба Ваши задушевные, добрейшие письма. Не удивляйтесь и не оскорбляйтесь. Я Вам тотчас же хотел тогда ответить, и не мог. Почему? Прочтете ниже. Но Вас, друга моего в то время, когда у меня не было друзей, свидетеля и моего бесконечного счастья, и моего страшного горя (помните ту ночь в лесу, под Семипалатинском, когда мы их провожали);* друга моего и потом здесь, в Петербурге, ходатая за меня,* — Вас мог ли бы я забыть? Напротив, во все эти годы много раз я об Вас думал и вспоминал. Но что была моя жизнь в это время. Я Вам обязан объяснением и даже отчетом, чтоб разъяснить мое недавнее молчание на Ваши письма. Слушайте же, напишу Вам всю мою историю за всё время, — впрочем, не всю, этого нельзя, потому что в подобных случаях в письмах главнейшего никогда не расскажешь. Иное просто не могу рассказывать. А потому расскажу Вам лучше, по возможности вкратце, последний год моей жизни.

Вы знаете, вероятно, что брат затеял четыре года назад журнал. Я ему сотрудничал.* Всё шло прекрасно. Мой «Мертвый дом» сделал буквально фурор, и я возобновил им свою литературную репутацию.* У брата были огромные долги при начале журнала, и те стали оплачиваться, — как вдруг в 63-м году, в мае, журнал был запрещен за одну самую горячую и патриотическую статью, которую ошибкой приняли за самую возмутительную против правительственных действий и общественного тогдашнего настроения. Правда, и писатель был отчасти виноват (один из наших ближайших сотрудников), слишком перетонил, и его поняли обратно. Дело скоро поняли как надо, но уж журнал был запрещен.* С этой минуты дела брата приняли крайнее расстройство, кредит его пропал, долги обнаружились, а заплатить было нечем. Брат выхлопотал себе позволение продолжать журнал под новым названием «Эпоха». Позволение вышло только в конце февраля 64-го.* 1-й номер не мог появиться раньше 20-го марта. Журнал, значит, опоздал, подписка уже повсеместно кончилась, потому что публика подписывается на все журналы по старой привычке только в 3 месяца, в декабре, январе и феврале. Надо было удовлетворить прежних подписчиков, которые не получили расчету при прекращении «Времени». Им объявлено было, чтоб они досылали по шести рублей за «Эпоху» 1864-го года. Так как новых подписчиков почти не было, а были всё старые, досылавшие по шести рублей, то, стало быть, брат должен был издавать журнал себе в убыток. Это окончательно его расстроило и доконало. Он начал делать долги, здоровье же его стало расстроиваться. Меня подле него в это время не было. Я был в Москве подле умиравшей жены моей. Да, Александр Егорович, да, мой бесценный друг, Вы пишете и соболезнуете о моей роковой потере, о смерти моего ангела брата Миши, а не знаете, до какой степени судьба меня задавила! Другое существо, любившее меня и которое я любил без меры, жена моя, умерла в Москве, куда переехала за год до смерти своей от чахотки. Я переехал вслед за нею, не отходил от ее постели всю зиму 64-го года, и 16-го апреля прошлого года она скончалась,* в полной памяти, и, прощаясь, вспоминая всех, кому хотела в последний раз от себя поклониться, вспомнила и об Вас. Передаю Вам ее поклон, старый, добрый друг мой.

Помяните ее хорошим, добрым воспоминанием. О, друг мой, она любила меня беспредельно, я любил ее тоже без меры, но мы не жили с ней счастливо. Всё расскажу Вам при свидании, — теперь же скажу только то, что, несмотря на то что мы были с ней положительно несчастны вместе (по ее странному, мнительному и болезненно фантастическому характеру), мы не могли перестать любить друг друга; даже чем несчастнее были, тем более привязывались друг к другу. Как ни странно это, а это было так. Это была самая честнейшая, самая благороднейшая и великодушнейшая женщина из всех, которых я знал во всю жизнь. Когда она умерла — я хоть мучился, видя (весь год), как она умирает, хоть и ценил и мучительно чувствовал, что я хороню с нею, — но никак не мог вообразить, до какой степени стало больно и пусто в моей жизни, когда ее засыпали землею. И вот уж год, а чувство всё то же, не уменьшается… Бросился я, схоронив ее, в Петербург, к брату, — он один у меня оставался, но через три месяца умер и он, прохворав всего месяц и слегка, так что кризис, перешедший в смерть, случился почти неожиданно, в три дня.*

И вот я остался вдруг один, и стало мне просто страшно. Вся жизнь переломилась разом надвое. В одной половине, которую я перешел, было всё, для чего я жил, а в другой, неизвестной еще половине, всё чуждое, всё новое и ни одного сердца, которое бы могло мне заменить тех обоих. Буквально — мне не для чего оставалось жить. Новые связи делать, новую жизнь выдумывать! Мне противна была даже и мысль об этом. Я тут в первый раз почувствовал, что их некем заменить, что я их только и любил на свете и что новой любви не только не наживешь, да и не надо наживать. Стало всё вокруг меня холодно и пустынно. И вот, когда я три месяца назад получил Ваше горячее, доброе письмо, полное прежних воспоминаний, мне стало так грустно, что и не знаю, как Вам выразить. Но слушайте далее.

9 апреля/65.

Девять дней прошло с тех пор, как я начал к Вам письмо, и буквально в эти девять дней я не имел ни минуты времени, чтоб его кончить. Можете ли Вы мне поверить, Александр Егорович, что в эти три месяца, после Ваших обоих писем, и особенно после второго, при котором мне больно стало от мысли: что Вы обо мне подумаете, — можете ли Вы мне поверить, что я ни одной минуты, буквально, не мог уделить, чтоб отвечать Вам, и оттого молчал до сих пор? Верьте не верьте, и, однако ж, это было так, это истина, а почему это так? — сейчас узнаете.

Продолжаю прежнее.

После брата осталось всего триста рублей, и на эти деньги его и похоронили. Кроме того, до двадцати пяти тысяч долгу, из которых десять тысяч долгу отдаленного, который не мог обеспокоить его семейство, но пятнадцать тысяч по векселям, требовавшим уплаты. Вы спросите: какими же средствами мог бы он додать шесть книг журнала за остальную половину года (он умер в июле 64 года)? Но у него был чрезвычайный и огромный кредит; сверх того, он вполне мог занять, и заем уже был в ходу.* Но он умер, и весь кредит журнала рушился. Ни копейки денег, чтоб издавать его, а додать надо было шесть книг, что стоило 18 000 руб. minimum, да, сверх того, удовлетворить кредиторов, на что надо было 15 000, — итого надо было 33 000, чтоб кончить год и добиться до новой подписки журнала. Семейство его осталось буквально без всяких средств, — хоть ступай по миру. Я у них остался единой надеждой, и они все — и вдова, и дети, сбились в кучу около меня, ожидая от меня спасения. Брата моего я любил бесконечно; мог ли я их оставить? Предстояло две дороги: 1) прекратить журнал, предоставить журнал (так как журнал все-таки именье и чего-нибудь стоит) кредиторам вместе с мебелью и с домашним хламом и взять семейство к себе. Затем работать, литературствовать, писать романы и содержать вдову и сирот брата; 2-й случай) достать денег и продолжать издание во что бы ни стало. Как жаль, что я не решился на первое! Кредиторы, конечно, не получили бы и 20 на сто. Но семейство, отказавшись от наследства, по закону не обязано было бы ничего и платить. Я же во все эти пять лет, работая у брата и в журналах, зарабатывал от восьми до десяти тысяч в год. Следственно, мог бы прокормить и их и себя, конечно работая с утра до ночи всю жизнь. Но я предпочел второе, то есть продолжать издание журнала. Не я, впрочем, один предпочел это. Все друзья мои и прежние сотрудники были того же мнения.

14 апреля.

Опять перерыв был. Если б только Вы могли знать, Александр Егорович, в каких ужасных и давящих меня занятиях проходит всё мое время!

Продолжаю прежнее.

К тому же надо было отдать долги брата: я не хотел, чтоб на его имя легла дурная память. Средство было: дойти до годовой подписки, оплатить часть долгу, стараться, чтоб журнал был год от году лучше, и года через три-четыре, заплатив долги, сдать кому-нибудь журнал, обеспечив семейство брата. Тогда бы я отдохнул, тогда бы я опять стал писать то, что давно хочется высказать. Я решился. Поехал в Москву, выпросил у старой и богатой моей тетки 10 000, которые она назначала на мою долю в своем завещании, и, воротившись в Петербург, стал додавать журнал. Но дело было уже сильно испорчено: требовалось выпросить разрешение цензурное издавать журнал. Дело протянули так, что только в конце августа могла появиться июльская книга журнала. Подписчики, которым ни до чего нет дела, стали негодовать. Имени моего не позволила мне цензура поставить на журнале, ни как редактора, ни как издателя. Надобно было решиться на меры энергические. Я стал печатать разом в трех типографиях, не жалел денег, не жалел здоровья и сил. Редактором был один я, читал корректуры, возился с авторами, с цензурой, поправлял статьи, доставал деньги, просиживал до шести часов утра и спал по 5 часов в сутки и хоть ввел в журнале порядок, но уже было поздно. Верите ли: 28 ноября вышла сентябрьская книга, а 13 февраля генварская книга 1865-го года, значит, по 16 дней на книгу и каждая книга в 35 листов. Чего же это мне стоило! Но главное, при всей этой каторжной черной работе я сам не мог написать и напечатать в журнале ни строчки своего. Моего имени публика не встречала, и даже в Петербурге, не только в провинции, не знали, что я редактирую журнал.

И вдруг последовал у нас всеобщий журнальный кризис. Во всех журналах разом подписка не состоялась. «Современник», имевший постоянно 5000 подписчиков, очутился с 2300. Все остальные журналы упали. У нас осталось только 1300 подписчиков.

Много причин этого журнального нашего, по всей России, кризиса. Главное, они ясны, хотя и сложны. Но об нем после. Посудите, каково положение наше. Каково, главное, мое положение! Чтоб старые братнины долги не беспокоили хода дела, я перевел их тысяч на десять на себя. Я рассчитывал, что если б журнал имел в этом году, при несчастье, хотя бы только 2500 подп<исчиков> вместо прежних четырех, то и тут всё бы уладилось. По крайней мере, свои долги расплатили бы. Я рассчитывал верно: никогда еще не бывало с самого начала нашего журнализма, с тридцатых годов, чтоб число подписчиков убавилось в один год более чем на 25 процентов. И вдруг почти у всех убавилось наполовину, а у нас на 75 процентов. Приписывать худому ведению дела я не могу. Ведь и «Время» я начал, а не брат, я его направлял и я редактировал. Одним словом, с нами случилось то же самое, как если бы у владельца или купца сгорел бы дом или его фабрика и он из достаточного человека обратился бы в банкрута.

При начале подписки долги, преимущественно еще покойного брата, потребовали уплаты. Мы платили из подписных денег, рассчитывая, что за уплатою все-таки останется чем издавать журнал, но подписка пресеклась, и, выдав два номера журнала, мы остались без ничего.

В этакое-то время и застали меня Ваши письма. Я ездил в Москву доставать денег, искал компаньона в журнал на самых выгодных условиях, но кроме журнального кризиса у нас в России денежный кризис. Теперь мы не можем, за неимением денег, издавать журнал далее и должны объявить временное банкротство,* а на мне, кроме того, до 10 000 вексельного долгу и 5000 на честное слово.

Из них три тысячи надо заплатить во что бы то ни стало. Кроме того, 2000 нужно для того, чтоб выкупить право на издание моих сочинений, которые в закладе, и приступить к их изданию самому. Книгопродавцы дают мне за это право 5000 руб. Но мне это невыгодно. Если я буду издавать их сам — будет выгоднее. Теперь, чтоб заплатить долги, хочу издавать новый роман мой выпусками,* как делается в Англии. Кроме того, хочу издавать «Мертвый дом» тоже выпусками и с иллюстрацией, роскошным изданием,* и, наконец, в будущем году, полное собрание моих сочинений.* Всё это, надеюсь, даст тысяч пятнадцать — но какова каторжная работа.

О друг мой, я охотно бы пошел опять в каторгу на столько же лет, чтоб только уплатить долги и почувствовать себя опять свободным. Теперь опять начну писать роман из-под палки, то есть из нужды, наскоро. Он выйдет эффектен, но того ли мне надобно! Работа из нужды, из денег задавила и съела меня.

И все-таки для начала мне нужно теперь хоть три тысячи. Бьюсь по всем углам, чтоб их достать, — иначе погибну. Чувствую, что только случай может спасти меня. Из всего запаса моих сил и энергии осталось у меня в душе что-то тревожное и смутное, что-то близкое к отчаянью. Тревога, горечь, самая холодная суетня, самое ненормальное для меня состояние и, вдобавок, один, — прежних и прежнего, сорокалетнего, нет уже при мне. А между тем всё мне кажется, что я только что собираюсь жить. Смешно, не правда ли? Кошечья живучесть.

Описал я Вам всё и вижу, что главного — моей духовной, сердечной жизни я не высказал и даже понятия о ней не дал. Так будет и всегда, пока мы в письмах. Я письма не умею писать и об себе не умею в меру писать. Впрочем, оно и трудно: много лет легло между нами, да и каких лет!

И как кстати Вы теперь отозвались мне. Всё Вы мне напомнили прежнее. Я люблю Вас прежнего, молодого, доброго, и таким Вас буду представлять себе всю мою жизнь. Кстати: я Вас еще совсем не знаю как семьянина. Кажется мне (припоминая прежнее), что Вы должны быть теперь счастливы. Но очень хочу угадать, какой новый оттенок, мне неизвестный, положила семейная жизнь на Вашу душу.

Благодарю Вас за фотографии Вашего семейства. Я долго рассматривал карточки, вглядывался и угадывал.

За границей я был два раза — летом 62 и 63 года. Каждый раз ездил на три месяца, был в Германии (почти во всей), в Швейцарии, Франции и в Италии (тоже во всей). Здоровье мое за границей, в оба раза, воскресало с быстротой удивительной. Я положил ездить каждый год на три месяца, тем более что это ничего не значит в денежном отношении, при дороговизне нашей здешней жизни. Ездить же я хотел для поправки здоровья, чтоб отдыхать, поправляться и тем удобнее работать остальные 9 месяцев года в России. Но в прошлом году смерть брата заставила меня остаться, а нынешние долги и занятия доконают меня здесь окончательно. А как бы хотелось хоть на месяц съездить проветрить голову, освежиться, воскреснуть. К Вам бы заехал непременно. И кто знает, может быть, это и случится. Издание «Мертвого дома» может идти без меня, а за границей я постоянно пишу, потому что там времени и спокойствия больше, чем здесь, особенно если жить на одном месте. К Вам бы заехал непременно.

Карточку пришлю непременно, если скоро ответите, не сердясь за долгое молчание. Да и за что же, Боже мой, сердиться, разве я виноват!

Я живу один, при мне Паша — мой пасынок. Ему уже семнадцатый год, учится, Вас очень помнит и Вам кланяется.

А многое бы я Вам порассказал, если б мы свиделись.

Прощайте, добрый друг мой, обнимаю Вас от всей души, горячо. Будьте счастливы. Теперь буду аккуратно отвечать. Пишите скорей.

Боюсь, застанет ли Вас письмо это в Копенгагене. Ваш весь прежний и всегдашний

Федор Достоевский.

92. Н. П. Сусловой 19 апреля 1865. Петербург

Петербург, 19 апреля 65.

Любезнейшая и уважаемая мною Надежда Прокофьевна,

Прилагаю к этому письму к Вам письмо мое к Аполлинарии, или, вернее, копию с письма моего к Аполлинарии, посланного ей с этой же почтой в Монпелье. Так как Вы пишете, что она очень скоро, может быть, приедет к Вам в Цюрих, то и письмо мое к ней в Монпелье, пожалуй, придет туда уже, когда ее там не будет. А так как мне непременно надо, чтобы она это письмо мое получила, то и прошу Вас передать ей эту копию при свидании. Прошу еще Вас прочесть это письмо самой. Из него Вы ясно увидите разъяснение всех вопросов, которые Вы мне задаете в Вашем письме, то есть «люблю ли я лакомиться чужими страданиями и слезами» и проч. А также разъяснение насчет цинизма и грязи.

Прибавлю, собственно для Вас, еще то, что Вы, кажется, не первый год меня знаете, что я в каждую тяжелую минуту к Вам приезжал отдохнуть душой, а в последнее время исключительно только к Вам одной и приходил, когда уж очень, бывало, наболит в сердце. Вы видели меня в самые искренние мои мгновения, а потому сами можете судить: люблю ли я питаться чужими страданиями, груб ли я (внутренно), жесток ли я?

Аполлинария — больная эгоистка. Эгоизм и самолюбие в ней колоссальны. Она требует от людей всего, всех совершенств, не прощает ни единого несовершенства в уважение других, хороших черт, сама же избавляет себя от самых малейших обязанностей к людям. Она колет меня до сих пор тем, что я не достоин был любви ее, жалуется и упрекает меня беспрерывно, сама же встречает меня в 63-м году в Париже фразой: «Ты немножко опоздал приехать», то есть она полюбила другого, тогда как две недели тому назад еще горячо писала, что любит меня. Не за любовь к другому я корю ее, а за эти четыре строки, которые она прислала мне в гостиницу с грубой фразой: «Ты немножко опоздал приехать».

Я многое бы мог написать про Рим, про наше житье с ней в Турине, в Неаполе, да зачем, к чему? к тому же я Вам многое передавал в разговорах с Вами.

Я люблю ее еще до сих пор, очень люблю, но я уже не хотел бы любить ее. Она не стоит такой любви.

Мне жаль ее, потому что, предвижу, она вечно будет несчастна. Она нигде не найдет себе друга и счастья. Кто требует от другого всего, а сам избавляет себя от всех обязанностей, тот никогда не найдет счастья.*

Может быть, письмо мое к ней, на которое она жалуется, написано раздражительно. Но оно не грубо. Она в нем считает грубостью то, что я осмелился говорить ей наперекор, осмелился выказать, как мне больно. Она меня третировала всегда свысока. Она обиделась тем, что и я захотел наконец заговорить, пожаловаться, противоречить ей. Она не допускает равенства в отношениях наших. В отношениях со мной в ней вовсе нет человечности. Ведь она знает, что я люблю ее до сих пор. Зачем же она меня мучает? Не люби, но и не мучай. Тоже много было в том письме сказанного в шутку. Сказанное в шутку она читает как серьезное с досады, и выходит как бы грубость.

Но довольно об этом. Не вините хоть Вы меня. Я Вас высоко ценю, Вы редкое существо из встреченных мною в жизни, я не хочу потерять Вашего сердца.* Я высоко ценю Ваш взгляд на меня и Вашу память обо мне. Я Вам потому так прямо про это пишу, что Вы сами знаете, я ничего от Вас не домогаюсь, ничего от Вас не надеюсь получить, след<овательно>, Вы не можете приписать моих слов ни лести, ни заискиванию, а прямо примете их за искреннее движение моей души.

Вы в Цюрихе и надолго,* пишет Ваша сестра. Слушайте (если можете и хотите): где бы Вы ни были, черкните мне изредка хоть два слова о себе, уведомляйте меня. Я не требую, чтобы Вы утомляли себя, писали часто. Мне хочется только, чтобы Вы иногда вспомнили обо мне. О Вас же мне в высшей степени будет всегда интересно слышать.

Опять хочу повторить Вам свой всегдашний совет и пожелание: не закупоривайте себя в исключительность, отдайтесь природе, отдайтесь внешнему миру и внешним вещам хоть немножко. Жизнь внешняя, действительная развивает нашу человеческую природу чрезвычайно, она материал дает. Впрочем, Вы не смейтесь надо мной очень.

Положение мое ужасающее. Как его улажу, не знаю.* Из письма к Аполлинарии кой-что увидите.

Адрес мой покамест тот же.* Если напишете мне вскорости, отвечу Вам и приготовлю к тому времени адрес более постоянный, который мог бы служить на всё время.

До свидания: когда-то? Прощайте. Будьте счастливы, будьте счастливы всю Вашу жизнь. Крепко жму Вам руку и очень желаю с Вами хоть когда-нибудь встретиться. Что-то мы тогда будем оба? А Вы мне всегда будете очень памятны.

Ваш весь Ф. Достоевский.

P. S. У Вас теперь юность, молодость, начало жизни — экое счастье! Не потеряйте жизни, берегите душу, верьте в правду. Но ищите ее пристально всю жизнь, не то — ужасно легко сбиться. Но у Вас есть сердце, Вы не собьетесь.

А я — я кончаю жизнь, я это чувствую. Всё равно, — Вы мне как молодое, новое дороги, кроме того что я люблю Вас как самую любимую сестру.

93. А. А. Краевскому* 8 июня 1865. Петербург

8 июня/65 год.

Милостивый государь Андрей Александрович,

Сообразив наш давешний, весьма краткий разговор, считаю нелишним изложить Вам письменно всю мою просьбу, для точности и вообще для избежания каких-либо недоумений.

Просьба моя имеет два вида.

1) Я прошу 3000 руб. теперь же, вперед за роман, который обязуюсь формально доставить в ред<акцию> «От<ечественных> записок» не позже первых чисел начала октября нынешнего года.

2) На случай моей смерти или на случай недоставления в срок рукописи романа в редакцию «От<ечественных> записок» представляю в заклад полное и всегдашнее право наиздание всех моих сочинений, равномерно право их продать, заложить, — одним словом, поступить с ними как с полною собственностью.*

NB. Роман мой называется «Пьяненькие» и будет в связи с теперешним вопросом о пьянстве. Разбирается не только вопрос, но представляются и все его разветвления, преимущественно картины семейств, воспитание детей в этой обстановке и проч. и проч.* Листов будет не менее 20, но может быть и более. За лист 150 руб. (За «Мертвый дом» я получал в «Русск<ом> мире» и во «Времени» по 250 р.)*

3) Если бы моя работа не понравилась редакторам «От<ечественных> записок» (или цена показалась бы высока), то они имеют право возвратить ее мне обратно и удержать заклад до тех пор, пока я не выплачу 3000 руб. (с 10-ю процент<ами>). Срок внесения денег в таком случае полагается до 1-го января 66-го года. Предоставляется, сверх того, по контракту право на получение издателю «От<ечественных> записок» гонорария за все те статьи, которые я где-либо и когда-либо напечатаю, вплоть до уплаты 3000 руб. с процентами.

4) Я не имею права самовольно взять мою работу назад или не доставить ее в редакцию «От<ечественных> записок», если б даже и представил 3000 р. с процентами, то есть редакция «От<ечественных> записок» всегда имеет право потребовать с меня работой, сама же имеет полное право, без моего согласия, потребовать назад деньги и возвратить мне рукопись.

Другой вид просьбы.

Я прошу 1500 руб. Обязуюсь формально доставить роман к вышеозначенному сроку. Но прошу только избавить меня от обязанности давать заклад. Прочие же условия могут быть сохранены, как выше сказано.

Позвольте сделать еще одно замечание.

Если только возможна выдача мне разом такой значительной суммы как 3000, то убедительно прошу Вас обратить внимание на то, что такое разрешение всего дела было бы наиболее для меня желательно и, сверх того, удовлетворительно для обеих сторон. За право издания всех сочинений моих, на один только раз, два книгопродавца (Стелловский и Воганов) давали мне уже 2000 сейчас, наличными (зная, что я в нужде).* Следственно, мне кажется, сочинения представляют достаточное обеспечение. Взяв же в соображение, что предлагаемый мною договор и в других пунктах обеспечивает почти во всем редакцию «От<ечественных> записок», надеюсь, что, в случае желания Вашего иметь мой роман в «От<ечественных> записках», Вы не откажете мне, если возможно, выдать мне 3000. Такой договор разрешил бы разом все мои затруднения в настоящем году. Примите уверение в моем искреннем уважении.

Покорный слуга Ваш

Федор Достоевский.

94. И. С. Тургеневу 3 (15) августа 1865. Висбаден

Висбаден, 3/15 августа.

Добрейший и многоуважаемый Иван Сергеевич, когда я Вас, с месяц тому назад, встретил в Петербурге, я продавал мои сочинения за что дадут, потому что меня сажали в долговое за журнальные долги, которые я имел глупость перевесть на себя.* Купил мои сочинения (право издания в два столбца) Стелловский за три тысячи, из коих часть векселями. Из этих трех тысяч я удовлетворил кое-как на минуту кредиторов и остальное роздал, кому обязан был дать, и затем поехал за границу, чтобы хоть каплю здоровьем поправиться и что-нибудь написать. Денег оставил я себе на заграницу всего 175 руб. сереб<ром> из всех трех тысяч, а больше не мог.

Но третьего года в Висбадене я выиграл в один час до 12 000 франков.* Хотя я теперь и не думал поправлять игрой свои обстоятельства, но франков 1000 действительно хотелось выиграть, чтоб хоть эти три месяца прожить. Пять дней как я уже в Висбадене и всё проиграл, всё дотла, и часы, и даже в отеле должен.

Мне и гадко и стыдно беспокоить Вас собою. Но, кроме Вас, у меня положительно нет в настоящую минуту никого, к кому бы я мог обратиться, а во-вторых, Вы гораздо умнее других, а следств<енно>, к Вам обратиться мне нравственно легче. Вот в чем дело: обращаюсь к Вам как человек к человеку и прошу у Вас 100 (сто) талеров.* Потом я жду из России из одного журнала («Библ<иотеки> для чтения»), откуда обещались мне, при отъезде, выслать капельку денег, и еще от одного господина, который должен мне помочь.* Само собою, что раньше трех недель, может быть, Вам и не отдам. Впрочем, может быть, отдам и раньше.* Во всяком случае, сижу один. На душе скверно (я думал, будет сквернее), а главное, стыдно Вас беспокоить; но когда тонешь, что делать.

Адресс мой:

Wiesbaden, Hôtel «Victoria», à M-r Théodore Dostoiewsky.

Ну что, если Вас не будет в Баден-Бадене?

Ваш весь Ф. Достоевский.

95. А. П. Сусловой* 10 (22) августа 1865. Висбаден

Вторник.

Милая Поля, во-первых, не понимаю, как ты доехала. К моей пресквернейшей тоске о себе прибавилась и тоска о тебе.

Ну что, если тебе не хватило в Кельне и для третьего класса? В таком случае ты теперь в Кельне, одна, и не знаешь, что делать! Это ужас. В Кельне отель, извозчики, содержание в дороге — если и достало на проезд, то ты все-таки была голодная. Всё это стучит у меня в голове и не дает спокойствия.

Вот уж и вторник, два часа пополудни, а от Г<ерце>на ничего нет, а уж время бы. Во всяком случае, буду ждать до послезавтраго утра, а там и последнюю надежду потеряю. Во всяком случае, одно для меня ясно: что если никакого не будет от Г<ерце>на известия, значит, его и в Женеве нет, то есть, может быть, куда-нибудь отлучился. Я потому так наверно буду заключать, что с Г<ерце>ном я в очень хороших отношениях, и, стало быть, быть не может, чтоб он во всяком случае мне не ответил, даже если б и не хотел или не мог прислать денег. Он очень вежлив, да и в отношениях мы дружеских. А след<овательно>, если не будет никакого известия, стало быть, его нет в Женеве в настоящую минуту.*

Между тем положение мое ухудшилось до невероятности. Только что ты уехала, на другой же день, рано утром, мне объявили в отеле, что мне не приказано давать ни обеда, ни чаю, ни кофею. Я пошел объясниться, и толстый немец-хозяин объявил мне, что я не «заслужил» обеда и что он будет мне присылать только чай. И так со вчерашнего дня я не обедаю и питаюсь только чаем. Да и чай подают прескверный, без машины, платье и сапоги не чистят, на мой зов нейдут, и все слуги обходятся со мной с невыразимым, самым немецким презрением. Нет выше преступления у немца, как быть без денег и в срок не заплатить. Всё это было бы смешно, но тем не менее и очень неудобно. И потому, если Г<ерце>н не пришлет, то я жду себе больших неприятностей, а именно: могут захватить мои вещи и меня выгнать или еще хуже того. Гадость.

Если ты в Париж доехала и каким-нибудь образом можешь добыть хоть что-нибудь от своих друзей и знакомых, то пришли мне — maximum 150 гульденов, а minimum сколько хочешь.* Если б 150 гульденов, то я бы разделался с этими свиньями и переехал бы в другой отель в ожидании денег. Потому что быть не может, чтоб я скоро не получил, и во всяком случае тебе отдам задолго прежде отъезда твоего из Франции. Во-первых, из Петербурга (из «Библ<иотеки> для чтения») наверно пришлют самое большее дней через 10 на имя сестры твоей в Цюрих,* и во-вторых, если б даже Г<ерце>на и не было в Женеве, то во всяком случае, если он надолго уехал из Женевы, то ему, стало быть, пересылают приходящие на его имя в Женеву письма; а если он ненадолго уехал, то, стало быть, воротившись, сейчас ответит, а след<овательно>, я во всяком случае скоро получу от него ответ. Одним словом, если что можешь сделать для меня, но не отягчая очень себя, то сделай. Адрес мой тот же: Wiesbaden, Hôtel «Victoria».

До свидания, милая, не могу поверить, чтоб я тебя до отъезда твоего не увидел.* Об себе же и думать не хочется; сижу и всё читаю, чтобы движением не возбуждать в себе аппетита. Обнимаю тебя крепко.

Ради Бога, не показывай никому письмо мое и не рассказывай. Гадко.

Твой весь Ф. Д<остоевский>.

Подробно опиши мне свое путешествие, если были неприятности. Сестре поклон.

Если же Герцен пришлет до твоего письма, то я, во всяком случае, уезжая из Висбадена, сделаю распоряжение, чтоб мне письмо твое переслали в Париж, потому что я туда немедленно поеду.

96. А. П. Сусловой* 12 (24) августа 1865. Висбаден

Четверг, 24/12 августа.

Я продолжаю тебя бомбардировать письмами (и всё нефранкированными). Дошло ли до тебя мое письмо от третьего дня (от вторника)? Доехала ли ты сама в Париж? Всё надеюсь получить от тебя сегодня известие.

Дела мои мерзки до nec plus ultra,[71] далее нельзя идти. Далее уж должна следовать другая полоса несчастий и пакостей, об которых я еще не имею понятия. От Герцена еще ничего не получил, никакого ответа или отзыва. Сегодня ровно неделя, как я писал ему. Сегодня же и срок, который я еще в понедельник назначил моему хозяину для получения денег. Что будет — не знаю. Теперь еще только час утра.

Быть не может, чтоб Герц<ен> не хотел отвечать! Неужели он не хочет отвечать? Этого быть не может. За что? Мы в отношениях прекраснейших, чему даже ты была свидетельницею.* Разве кто ему наговорил на меня? Но и тогда невозможно (даже еще более тогда невозможно), чтоб он ничего не отвечал мне на письмо мое. И потому я еще убежден покамест, что письмо мое к нему или пропало (что мало правдоподобно), или он, к несчастью моему, теперь отлучился из Женевы. Последнее самое вероятное. В таком случае должно выйти вот что: или 1) он отлучился ненадолго, и в таком случае я все-таки на днях (когда он воротится) могу надеяться получить от него ответ; или 2) он отлучился надолго, и в таком случае всего вероятнее, что ему перешлют письмо мое, где бы он ни был, потому что наверно уж он сделал распоряжение о пересылке к нему писем, приходящих на его имя. А следств<енно>, я опять-таки могу надеяться получить ответ.

Надеяться получить ответ буду всю неделю до воскресения, — но, разумеется, только надеяться. Положение же мое таково, что уж теперь одной надежды мало.

Но всё это ничто сравнительно с тоской моей. Мучит меня бездействие, неопределенность выжидательного положения без твердой надежды, потеря времени и проклятый Висбаден, который до того мне тошен, что на свет не глядел бы. Между тем ты в Париже, и я тебя не увижу! Мучит меня еще Герц<ен>. Если он получил от меня письмо и не хочет отвечать — каково унижение и каков поступок! да неужели я заслужил его, чем же? Моей беспорядочностью? Согласен, что я был беспорядочен, но что за буржуазная нравственность! По крайней мере, отвечай, или я не «заслужил» помощи (как у хозяина обеда). Но быть не может, чтоб он не отвечал, его наверно нет в Женеве.

Я просил тебя, чтоб ты меня выручила, если можешь занять у кого-нибудь для меня. Я почти не надеюсь, Поля. Но если можешь, сделай это для меня! Согласись, что трудно сыскать положение хлопотливее и тяжелее того, в котором я теперь нахожусь.

Это письмо мое будет последнее до тех пор, пока не получу от тебя хоть какого-нибудь известия. Мне всё кажется, что в Hôtel «Fleurus» письма как-нибудь залежатся или пропадут, если ты не там сама. Потому не франкирую, что нет ни копейки. Продолжаю не обедать и живу утренним и вечерним чаем вот уже третий день — и странно: мне вовсе не так хочется есть. Скверно то, что меня притесняют и иногда отказывают в свечке по вечерам, в случае, если остался от вчерашнего дня хоть крошечный огарочек. Я, впрочем, каждый день в три часа ухожу из отеля и прихожу в шесть часов, чтоб не подать виду, что я совсем не обедаю. Какая хлестаковщина!*

Правда, есть отдаленная надежда: через неделю и уж самое позднее дней через десять получится что-нибудь из России (через Цюрих). Но до тех пор мне без помощи добром не прожить.

Не хочу, впрочем, верить, что не буду в Париже и тебя не увижу до отъезда. Быть того не может. Впрочем, в бездействии так сильно разыгрывается воображение. А уж у меня полное бездействие.

Прощай, милая. Если не случится никаких приключений очень особенных, то больше писать не буду. До свидания.

Твой весь Дос<тоевский>.

P. S. Обнимаю тебя еще раз, очень крепко. Приехала ли Над<ежда> Прок<офьевна> и когда? Кланяйся ей.

4 часа.

Милый друг Поля, сию минуту получил ответ от Герц<ена>. Он был в горах, и потому письмо запоздало. Денег не прислал; говорит, что письмо мое застало его в самую безденежную минуту, что 400 флор<инов> не может, но что другое дело 100 или 150 гульд<енов>, и если мне этим было бы можно извернуться, то он бы их мне прислал. Затем просит не сердиться и проч. Странно, однако же: почему же он все-таки не прислал 150 гульд<енов>? если сам говорит, что мог бы их прислать. Прислал бы 150 и сказал бы, что не может больше. Вот как дело делается. А тут очевидно: или у него у самого туго, то есть нет, или жалко денег. А между тем он не мог сомневаться, что я не отдам: письмо-то мое у него. Не потерянный же я человек. Верно, у самого туго.

Посылать к нему еще просить — по-моему, невозможно! Что же теперь делать? Поля, друг мой, выручи меня, спаси меня! Достань где-нибудь 150 гульденов, только мне и надо. Через 10 дней наверно придет от Воскобойникова в Цюрих (а может, и раньше) на имя твоей сестры. Хоть и мало придет, но все-таки не меньше 150 гульденов, и я тебе отдам их. Не захочу же я, тебя, поставить в скверное положение. Быть того не может. Посоветуйся с сестрой. Но во всяком случае отвечай скорее.

Твой весь Ф. Достоевский.

Теперь-то уж совсем не понимаю, что со мною будет.

97. А. Е. Врангелю* 24 августа (5 сентября) 1865. Висбаден

5 сентября (здешн<его> стиля) 65 года.

Висбаден.

Многоуважаемый и добрый друг Александр Егорович, получили ль Вы мое письмо, которое я Вам послал с месяц тому назад в Копенгаген? Я совершенно рассчитывал, что Вы в Копенгагене, посылая письмо, потому что написал Вам вскорости по выезде моем за границу. Если Вы выехали из Копенгагена раньше 10 июля (нашего стиля) в Россию, то наверно бы отыскали меня в Петербурге. А так как в Петербурге мы не видались, то я наверно рассчитывал, что Вы еще не выезжали в Россию (о намерении этом Вы мне писали прежде). Следственно (думаю теперь) — мы разъехались именно в то время, когда я выехал за границу. Но, может быть, Вам мое письмо переслали из Копенгагена в Россию, и в таком случае, может быть, Вы и отвечали мне по адрессу в Цюрих, как я Вам писал. Но, увы! я засел в Висбадене и в Цюрихе еще не был, а потому ничего не знаю.

Есть здесь священник, Янышев, который был в Копенгагене. Я случайно с ним здесь, в Висбадене, познакомился и узнал, что он Вас знает. Между прочим, он мне сказал, что Вы, намереваясь нынешним летом ехать в Россию, говорили, что к сентябрю воротитесь опять в Копенгаген. Это дало мне надежду написать Вам опять, и, может быть, этот раз мое письмо найдет Вас в Копенгагене.

На этот раз буду писать только о себе и именно об одном только деле. Не сообщайте Вы то, что я Вам напишу, никому, потому что чувствую, что это отчасти чернит меня. Но так как в таком случае фразы совершенно бесполезны и тяжелы, то и признаюсь Вам прямо, — хотя и совестно признаться, — что я, по глупости моей, недели две тому назад весь проигрался, то есть проиграл всё, что со мной было.

Я играл и прежде, с самого приезда моего в Висбаден, но играл счастливо и даже значительно (относительно говоря) выиграл, но по глупости моей свихнулся и всё проиграл в три дня и теперь сижу в самом скверном положении, какое только можно изобрести, и из Висбадена не могу выехать.

Я написал в Россию одному преданному мне человеку (Милюкову) и поручил ему постараться взять у кого-нибудь вперед из издателей для меня, в виде задатка будущих трудов. Он это мне обделает непременно, да и сам, может быть, поможет, но письма от него и денег я, по расчетам моим, не могу раньше ждать как через две недели (от сего числа), и это самое скорое. В ожидании же сижу совершенно без гроша и, что всего хуже, должен в отеле. А это уж хуже всего.

И потому, добрый друг мой, решаюсь обратиться к Вам. Спасите меня и выведите из беды: пришлите мне на самый короткий срок 100 талеров. Этим я здесь расплачусь и тотчас же уеду в Париж, где у меня дело и где я отыщу одного человека (который наверно там) и который тотчас же мне поможет.* Тогда немедленно Вам отдам.

Пишу Вам наугад, в предположении, что Вы в Копенгагене. Но в случае, если Вы еще в России и Вам перешлют это письмо и получите его не позже как через две недели, то есть не позже 19-го сентября здешнего стиля (по-нашему 7-го), то всё равно пришлите мне сюда эти 100 талеров, если можете, в Висбаден. Если же позже получите, то и не присылайте. Я потому так пишу, что невольно должен рассчитывать на худое. Милюков наверно мне всё устроит, но, во-первых, он одна моя надежда в России, а во-2-х) он может не быть в Петербурге, потому что при расставании нашем говорил мне, что думает это лето съездить прогуляться в Нижний. В таком случае я могу еще долго быть без денег и поездка моя в Париж, которая для меня слишком важна, может не состояться. А там я и деньги тоже могу достать. Кроме того, здесь я слишком задолжаю, а это чрезвычайно тяжело. И потому, если можете, ради Бога, пришлите.

Потому так обратился к Вам, что помню Вас прежнего и что в нашей жизни было много моментов, так нас соединивших, что мы, хотя бы и были разъединены жизнию, не можем оставаться более друг другу чужды. Вот почему и решился смело признаться Вам в этом глупом и малодушном моем поступке. Пусть это между нами. Насчет же денег думаю, что если у Вас есть в эту минуту, то Вы не оставите без помощи утопающего.

Если будет у меня какая возможность, заеду непременно в Копенгаген.

Обнимаю вас.

Ваш искренний Федор Достоевский.

Адресс мой:

Allemagne, Nassau, Wiesbaden, poste restante, à m-r Théodore Dostoiewsky.

98. M. H. Каткову* 10(22)—15(27) сентября 1865. Висбаден Черновое

М<илостивый> г<осударь> М<ихаил> Н<икифорович>,

Могу ли я надеяться поместить в Вашем журнале «Р<усский> в<естник>» мою повесть?

Я пишу ее здесь, в Висбадене, уже 2 месяца и теперь оканчиваю.* В ней будет от пяти до шести печатных листов. Работы остается еще недели на две, даже, может быть, и более. Во всяком случае, могу сказать наверно, что через месяц и никак не позже она могла бы быть доставлена в редакцию «Р<усского> в<естни>ка».* Идея повести, сколько я могу предпола<гать>, не могла бы ни в чем противоречить Вашему журналу; даже напротив. Это — психологический отчет одного преступления.

Действие современное, в нынешнем году. Молодой человек, исключенный из студентов университета, мещанин по происхождению, и живущий в крайней бедности, по легкомыслию, по шатости в понятиях поддавшись некоторым странным «недоконченным» идеям, которые носятся в воздухе, решился разом выйти из скверного своего положения. Он решился убить одну старуху, титулярную советницу, дающую деньги на проценты. Старуха глупа, глуха, больна, жадна, берет жидовские проценты, зла и заедает чужой век, мучая у себя в работницах свою младшую сестру. «Она никуда не годна», «Для чего она живет?», «Полезна ли она хоть кому-нибудь?» и т. д. Эти вопросы сбивают с толку молодого человека. Он решает убить ее, обобрать; с тем чтоб сделать счастливою свою мать, живущую в уезде, избавить сестру, живущую в компаньонках у одних помещиков, от сластолюбивых притязаний главы этого помещичьего семейства, — притязаний, грозящих ей гибелью, докончить курс, ехать за границу и потом всю жизнь быть честным, твердым, неуклонным в исполнении «гуманного долга к человечеству», чем, уже конечно, «загладится преступление», если только может назваться преступлением этот поступок над старухой глухой, глупой, злой и больной, которая сама не знает, для чего живет на свете, и которая через месяц, может, сама собой померла бы.

Несмотря на то что подобные преступления ужасно трудно совершаются — то есть почти всегда до грубости выставляют наружу концы, улики и проч. и страшно много оставляют на долю случая, который всегда почти выдает винов<ных>, ему — совершенно случайным образом — удается совершить свое предприятие и скоро и удачно.

Почти месяц он проводит после того до окончательной катастрофы. Никаких на н<его> подозрений нет и не может быть. Тут-то и развертывается весь психологический процесс преступления. Неразрешимые вопросы восстают перед убийцею, неподозреваемые и неожиданные чувства мучают его сердце. Божия правда, земной закон берет свое, и он — кончает тем, что принужден сам на себя донести. Принужден, чтобы хотя погибнуть в каторге, но примкнуть опять к людям; чувство разомкнутости и разъединенности с человечеством, которое он ощутил тотчас же по совершении преступления, замучило его. Закон правды и человеческая природа взяли свое, убежд<ение?> внутреннее<?>, даже без сопр<отивления?>. Преступн<ик> сам решает принять муки, чтоб искупить свое дело. Впрочем, трудно мне разъяснить вполне мою мысль. Я хочу придать теперь худож<ественную> форму, в которой она сложил<ась>. О форме (не закончено)

В повести моей есть, кроме того, намек на ту мысль, что налагаемое юридическ<ое> наказание за преступление гораздо меньше устрашает преступника, чем думают законодатели, отчасти и потому, что он и сам его нравственно требует.

Это видел я даже на самых неразвитых людях, на самой грубой случайности. Выразить мне это хотелось именно на развитом, на нового поколения человеке, чтоб была ярче и осязательнее видна мысль. Несколько случаев, бывших в самое последнее время, убедили, что сюжет мой вовсе не эксцентричен. Именно, что убийца развитой и даже хорош<их> накл<онностей> м<олодой> человек. Мне рассказывали прошлого года в Москве (верно) об одном студенте, выключенном из университета после московск<ой> студент<ской> истории, — что он решился разбить почту и убить почтальона. Есть еще много следов в наших газетах о необыкновенной шатости понятий, подвигающих на ужасные дела. (Тот семинарист, который убил девушку по уговору с ней в сарае и которого взяли через час за завтрак<ом>, и проч.) Одним словом, я убежден, что сюжет мой отчасти оправдывает современность.

Само собою разумеется, что я пропустил в этом теперешнем изложении идеи моей повести — весь сюжет. За занимательность ручаюсь, о художественном исполнении — не беру на себя судить. Мне слишком много случалось писать очень, очень дурных вещей, торопясь, к сроку и проч. Впрочем, эту же вещь я писал неторопливо и с жаром. Постараюсь, хотя бы для себя только, кончить ее как можно лучше.

Лет шесть тому назад я присылал в «Р<усский> в<естник>» одну мою повесть, за которую получил от Вас деньги вперед. Но вышло недоразумение, дело не состоялось, и я взял назад мою повесть, заплатил деньги.* Может быть, я был отчасти виноват, может быть, был отчасти и прав. Всего вернее, что и то и другое было. Теперь же скорее готов обвинить себя в капризе и в заносчивости. Я забыл подробности этого дела. Могу ли я надеяться, что и Вы, многоув<ажаемый> Мих<аил> Ник<ифорович>, не захотите их теперь припоминать?

В продолжение последних лет мне случалось получать плату с листа от 250 руб. (за «Мертвый дом», которого начало печаталось в бывшей газете «Русск<ий> мир») до 125 р., предложенных мне еще недавно в одном издании. Отдаюсь совершенно в назначении мне платы на Ваше усмотрение по прочтении повести.* Я слышал, что так делают многие из литераторов, имеющих с Вами сношения. Но во всяком случае я бы желал получить с листа не меньше minimum’а платы, который мне предлагали до сих пор, то есть 125 руб.

Но, повторяю, полагаюсь во всем на Вас и твердо уверен, что для меня это будет выгоднее.

Извините, что перейду к делам, касающи<мся> меня лично. Теперешние обстоятельства мои очень нехороши. Я выехал в начале июля за границу совершенно больной, для лечения, и почти без денег. Я надеялся вскорости кончить одну работу, но увлекся другой работой (тем, что теперь пишу), о чем и не жалею. Тем не менее я принужден теперь попросить у Вас триста рублей, — разумеется, в таком случае, если Вы захотите взять мою работу. Прошу вас, многоуважаемый Михаил Никифор<ович>, не считать эту просьбу о 300-х рублях чем-нибудь принадлежащим к условиям, которые бы я предложил за мою повесть. Совсем нет. Это просто просьба к Вам помочь мне в эту весьма трудную для меня минуту, — разумеется, — опять повторяю — просьба, могущая иметь место только в том случае, если Вы изъявите согласие принять мою работу.

Адресс мой здесь[72]

Во всяком случае убедительнейше прошу Вас не оставлять меня долго без известия из редакции журнала. Для меня, в моем стесненном положении, всякая минута дорога. Хотя я и сам через месяц надеюсь возвратиться в Россию, но полагаю возможным через три недели выслать Вам мою работу в окончательном виде.

99. А. Е. Врангелю* 8 ноября 1865. Петербург

Петербург, 8-го / 20 ноября / 65.

Добрейший и многоуважаемый друг Александр Егорович, неужели уж четыре недели прошло?* Сосчитал, и действительно так. А что я сделал? Ничего. Странно: по Вашему письму вижу, что Вы как будто и не получили мою записочку с парохода из Кронштадта. Так ли? Напишите. Я Вам лишний фунт задолжал. Это была не записка, а несколько слов на пароходном счете. Не хватило фунта, а между тем на карманные мои расходы пошло всего 5 шиллингов (на пиво. Вода была сквернейшая). Явились такие рубрики счета, которых и подозревать нельзя было и избежать тоже. Я и написал на счете Вам несколько строк, прося заплатить этот фунт в Копенгагене, потому что у меня уже ни копейки не было. Неужели они не явились. Переход был спокойный, но притащились мы только на шестые сутки.

Как приехал — сейчас припадок, в первую ночь, — сильнейший. Оправился, дней через пять — другой припадок, еще сильнее. Наконец, 3-го дня еще, хоть и слабый, но три сряду меня ужасно расстроили.

Тем не менее сижу и работаю, не разгибая шеи.

Катков прислал 300 руб. в Висбаден, дома их нашел у себя: переслал Янышев. Между тем всё на меня обрушилось. Семейство брата (покойного) в полном расстройстве. Только меня и ждали. Всё им отдал и, кроме того, на днях занял еще 100 руб. Что мне делать, не знаю. Советовался только с Полонским. Много говорил мне о том, что надо непременно подождать с журналом,* и советовал написать роман и еще что-нибудь, чтоб подновить свое имя, и тогда уже начинать. Значит, через год. Насчет же вспоможения — качает головой. Но я еще не пробовал, а всё еще хочу попробовать. Я буду просить для семейства брата у министра.

В голове у меня есть одно периодическое издание, не журнал. И полезное и выгодное. Может быть осуществлено в будущем году.* Но пока надо роман кончить.* Работаю из всех сил, а между тем это запрещено докторами, ибо припадки.

Сейчас Вам ничего не могу выслать. Потерпите, добрейший друг. За роман получу не менее 2500 р. Отдам. Ведь уж это верно; я и задаток получил. Только бы кончить!

Пальто и плед пришлю. Может, завтра же вышлю в Любек.*

Что мне делать с Янышевым! Боже мой: к 12-му декабря ему надо непременно выслать долг. Тогда, может, и Вам тоже вышлю. Но где взять? Съезжу к министру. У Каткова же слишком неполитично еще просить вперед. Невозможно. Нелепо. Совсем не те у меня отношения.

Полную преданность и беспредельное уважение свидетельствую Вашей супруге. А главное, желаю ей здоровья — это главное. Поздравляю с дочерью и целую всех детей, особенно умницу.

До свидания, голубчик и старый друг. Крепко жму Вам руку.

Ваш весь Ф. Достоевский.

Всё хотел Вам писать и всё выжидал чего-нибудь положительного.

Паша мой здоров и меня утешает, а брат больной наверно скоро умрет — в этом году, может быть. Буду Вам подробно писать о всех новостях и планах. Не забывайте меня и Вы.

У нас снег, санная дорога, и Нева становится. Пароходы вряд ли могут быть. Перешлю другим образом.

Чемодан получил из Франкфурта. Всё стоило 62 руб.

100. А. Е. Врангелю* 18 февраля 1866. Петербург

Петербург, 18 февраля / 66.

Добрейший и старый друг мой Александр Егорович, я перед Вами виноват в долгом молчании, но виноват без вины. Трудно было бы мне теперь описать Вам всю мою теперешнюю жизнь и все обстоятельства, чтобы дать Вам ясно понять все причины моего долгого молчания. Причины сложные и многочисленные, и потому их не описываю, но кой-что упомяну. Во-1-х, сижу над работой как каторжник. Это тот роман в «Русский вестник». Роман большой, в 6 частей. В конце ноября было много написано и готово; я всё сжег; теперь в этом можно признаться. Мне не понравилось самому. Новая форма, новый план меня увлек, и я начал сызнова.* Работаю я дни и ночи, и все-таки работаю мало: По расчету выходит, что каждый месяц мне надо доставить в «Русский вестник» до 6-ти печатных листов. Это ужасно; но я бы доставил, если б была свобода духа. Роман есть дело поэтическое, требует для исполнения спокойствия духа и воображения. А меня мучат кредиторы, то есть грозят посадить в тюрьму. До сих пор не уладил с ними и еще не знаю наверно — улажу ли? — хотя многие из них благоразумны и принимают предложение мое рассрочить им уплату на 5 лет; но с некоторыми не мог еще до сих пор сладить. Поймите, каково мое беспокойство. Это надрывает дух и сердце, расстроивает на несколько дней, а тут садись и пиши. Иногда это невозможно. Вот почему и трудно найти минуту спокойную, чтоб поговорить с старым другом. Ей-богу! Наконец, болезни. Сначала, по приезде, страшно беспокоила падучая; казалось, она хотела наверстать мои три месяца за границей, когда ее не было. А теперь вот уж месяц замучил меня геморрой. Вы об этой болезни, вероятно, не имеете и понятия и каковы могут быть ее припадки. Вот уже третий год сряду она повадилась мучить меня два месяца в году — в феврале и в марте. И каково же: пятнадать дней (!) должен был я пролежать на моем диване и 15 дней не мог взять пера в руки. Теперь в остальные 15 дней мне предстоит написать 5 листов! И лежать совершенно здоровому всем организмом потому собственно, что ни стоять, ни сидеть не мог от судорог, которые сейчас начинались, только что я вставал с дивана! Теперь дня три, как мне гораздо легче. Лечил меня Besser. Бросаюсь на свободную минуту, чтоб поговорить с друзьями. Как меня мучило, что я Вам не отвечал! Но я и не Вам, я и другим, которые имеют право на мое сердце, не отвечал. Упомянув Вам о моих хлопотливых дрязгах, я ни слова не сказал о неприятностях семейных, о хлопотах бесчисленных по делам покойного брата и его семейства и по делам покойного нашего журнала. Я стал нервен, раздражителен, характер мой испортился. Я не знаю, до чего это дойдет. Всю зиму я ни к кому не ходил, никого и ничего не видал, в театре был только раз на первом представлении «Рогнеды».* И так продолжится до окончания романа — если не посадят в долговое отделение.

Теперь — ответ на Ваши слова. Вы пишете, что мне лучше служить в коронной службе;* вряд ли? Мне выгоднее там, где денег больше можно достать. Я в литературе имею уже такое имя, что верный кусок хлеба (кабы не долги) всегда бы у меня был, да еще сладкий, богатый кусок, как и было вплоть до последнего года. Кстати, расскажу Вам о теперешних моих литературных занятиях, и из этого Вы узнаете, в чем тут дело. Из-за границы, будучи придавлен обстоятельствами, я послал Каткову предложение за самую низкую для меня плату 125 р. с листа ихнего, то есть 150 р. с листа «Современника». Они согласились. Потом я узнал, что согласились с радостию, потому что у них из беллетристики на этот год ничего не было: Тургенев не пишет ничего,* а с Львом Толстым они поссорились.* Я явился на выручку (всё это я знаю из верных рук). Но они страшно со мной осторожничали и политиковали. Дело в том, что они страшные скряги. Роман им казался велик. Платить за 25 листов (а может быть, и за 30) по 125 р. их пугало. Одним словом, вся их политика в том (уж ко мне засылали), чтоб сбавить плату с листа, а у меня в том, чтоб набавить. И теперь у нас идет глухая борьба. Им, очевидно, хочется, чтоб я приехал в Москву. Я же выжидаю, и вот в чем моя цель: если Бог поможет, то роман этот может быть великолепнейшею вещью. Мне хочется, чтоб не менее 3-х частей (то есть половина всего) была напечатана, эффект в публике будет произведен, и тогда я поеду в Москву и посмотрю, как они тогда мне сбавят? Напротив, может быть, прибавят. Это будет к Святой.* И, кроме того, стараюсь не забирать там денег вперед; жмусь и живу нищенски. Мое от меня не уйдет, а если забирать вперед, то я уже нравственно не свободен, когда буду впоследствии окончательно говорить с ними об уплате. Недели две тому назад вышла первая часть моего романа в первой январской книге «Русского вестника». Называется «Преступление и наказание». Я уже слышал много восторженных отзывов.* Там есть смелые и новые вещи. Как жаль мне, что я Вам не могу послать! Неужели у Вас никто не получает «Русского вестника»?

Теперь слушайте: предположите, что мне удастся хорошо окончить, так, как бы я желал: ведь я мечтаю знаете об чем: продать его нынешнего же года книгопродавцу вторым изданием,* и я возьму еще тысячи две или три даже. Ведь этого не даст коронная служба? А продам-то я вторым изданием наверно, потому что ни одно мое сочинение не обходилось без этого. Но вот в чем беда: я могу испортить роман, и я это предчувствую. Если посадят в тюрьму за долги, то наверно испорчу и даже не докончу; тогда всё лопнет.

Но я слишком много разболтался о себе. Не сочтите за эгоизм: это бывает со всеми, которые слишком долго сидят в своем углу и молчат. Вы пишете, что Вы и всё Ваше семейство перехворали. Это тяжело: хоть здоровьем-то заграничная жизнь должна бы Вас была вознаградить! Что было бы с Вами и с Вашим семейством эту зиму в Петербурге! Это ужас, что у нас было, а летом еще, пожалуй, холера пожалует.* Передайте Вашей жене мои искренние чувства уважения и желание всевозможного ей счастья, а главное, пусть начнется с здоровья! Добрый друг мой, Вы по крайней мере счастливы в семействе, а мне отказала судьба в этом великом и единственном человеческом счастье. Да, для семейства Вы многим обязаны. Вы мне пишете о предложении Вашего отца и что Вы отказались. Я не имею права ничего Вам тут советовать, собственно потому что в полноте дела не знаю. Но вот в чем примите совет друга: не решайтесь поспешно, не говорите последнего слова и оставьте окончательное решение до лета, когда сами приедете. Эти решения делаются на всю жизнь; тут переворот всей жизни. Даже если б Вы и порешили летом продолжать службу, то все-таки не говорите окончательного слова и оставьте разрешить впоследствии обстоятельствам.

Летом, я думаю, наверно буду в Петербурге; стало быть, мы увидимся. Тогда поговорим о многом. Кстати, я очень рад, что Вас так интересует наша внутренняя, русская умственная и гражданская жизнь. Мне, как другу, очень приятно, что Вы такой, хотя не во всем с Вами согласен. На многое смотрите Вы несколько исключительно. Не черпаете ли Вы известия из иностранных газет? Там систематически искажают всё, что касается России. Но это обширный вопрос. По-моему, живя за границей, действительно подпадаешь под влияние иностранной прессе. Я это даже на себе испытал. Но, однако ж, во многом, и очень даже, я предчувствую, что с Вами согласен.

«Весть» издается двумя издателями-редакторами: Скарятиным и Юматовым. Прощайте, добрый друг мой, до свиданья. Надеюсь в будущем письме обменяться с Вами более счастливыми известиями. Дал бы Бог! А теперь

Ваш весь Ф. Достоевский.

Поцелуйте милых деток Ваших.

Все Ваши оставшиеся у меня вещи в целости и лежат в комоде. Друг мой, я Вам должен. Подождите несколько; отдам. Теперь же скряжничаю, а если б Вы знали, сколько уж должен был истратить здесь денег!

Не знаю еще, что буду делать, когда кончу роман. Главное, тогда подновится мое литературное имя и можно будет к осени что-нибудь предпринять. У меня есть план, но надо быть благоразумным.

Вот Вам еще факт: страшно усиливается подписка на все журналы и книжная торговля. Это последние сведения от книгопродавцев, да и сам имею факты.

101. M. H. Каткову 25 апреля 1866. Петербург

Петербург, 25 апреля/66.

Милостивый государь Михаил Никифорович,

Сердечно благодарю Вас за помощь, которую Вы мне оказали присылкою 1000 руб., и искренно извиняюсь, что благодарю Вас слишком поздно. Я послал в редакцию «Р<усского> вестника» три главы неделю назад.* Постараюсь не замедлить и с дальнейшим. Здесь мне очень трудно работать, — нездоровье и домашние обстоятельства. Я, однако ж, поспею. А отъезд мой за границу затянулся, по теперешним обстоятельствам, так как я всё еще, с самого возвращения из ссылки, состою под надзором;* да и война теперь в Европе.* Так что совершенно не знаю, где останусь на лето.*

Вы не поверите, с каким восторгом читаю я теперь «Московские ведомости». Все увидели и узнали теперь, что они всегда были независимым органом, безо всяких внушений и субсидий, а это слишком важно, что все узнали это наконец. Это пьедестал. Простите мне мое откровенное слово: но ведь публика (по крайней мере, масса) до сих пор была уверена в противном. Это хорошо, что всё все узнали. И какую низкую роль взяли на себя все эти наши субсидьеры!* Что они защищают? (Субсидьеры — словцо, которое я хочу пустить в ход; оно по преимуществу означает постоянство промысла. Гравер, танцор — означают постоянство промысла, ремесла. Субсидьер — постоянство в получении субсидий, откуда бы ни было и как бы то ни было.)

Откровенно говорю, что я был и, кажется, навсегда останусь по убеждениям настоящим славянофилом, кроме крошечных разногласий, а след<овательно>, никогда не могу согласиться вполне с «Московскими ведомостями» в иных пунктах. Совершенно и вполне понимаю, многоуважаемый Михаил Никифорович, что я не очень Вас устрашу этим. Но вот для чего я это написал: мне хотелось непременно высказать Вам самую сердечную признательность, самое горячее уважение за правду и за прекрасную деятельность Вашу особенно в эту минуту. А чтоб высказать это, не знаю почему, мне показалось необходимо высказать Вам предварительно мои настоящие убеждения. Может быть, это слишком наивно, но почему же не быть хоть раз и наивным?

Корреспонденции «Московских ведомостей» из Петербурга — все верны.* Но здесь очень многие верят, что дело так и кончится одними нигилистами, а корень зла скажется разве только через несколько лет, сам собою, путем историческим. Мне случалось слышать мнение, что «Московские ведомости» слишком мало придают значения нигилизму; что, конечно, центр и начало зла не тут, а вне; но что нигилисты и сами по себе на всё способны. Учение «встряхнуть всё par les quatre coins de la nappe,[73] чтоб, по крайней мере, была tabula rasa[74] для действия», — корней не требует. Все нигилисты суть социалисты. Социализм (а особенно в русской переделке) — именно требует отрезания всех связей. Ведь они совершенно уверены, что на tabula rasa они тотчас выстроят рай.* Фурье ведь был же уверен, что стоит построить одну фаланстеру, и весь мир тотчас же покроется фаланстерами: это его слова. А наш Чернышевский говаривал, что стоит ему четверть часа с народом поговорить, и он тотчас же убедит его обратиться в социализм.* У наших же, у русских бедненьких, беззащитных мальчиков и девочек, есть еще свой вечно пребывающий основной пункт, на котором еше долго будет зиждиться социализм, а именно: энтузиазм к добру и чистота их сердец. Мошенников и пакостников между ними бездна. Но все эти гимназистики, студентики, которых я так много видал, так чисто, так беззаветно обратились в нигилизм во имя чести, правды и истинной пользы! Ведь они беззащитны против этих нелепостей и принимают их как совершенство. Здравая наука, разумеется, всё искоренит. Но когда еще она будет? Сколько жертв поглотит социализм до того времени? И наконец: здравая наука, хоть и укоренится, не так скоро истребит плевела, потому что здравая наука — всё еще только наука, а не непосредственный вид гражданской и общественной деятельности. А ведь бедняжки убеждены, что нигилизм — дает им самое полное проявление их гражданской и общественной деятельности и свободы.

Известия у Вас про рекреацию тоже очень верны.* Все боятся, и уж ясно, что началом этой боязни интрига.* Но знаете, что говорят некоторые? Они говорят, что 4-е апреля математически доказало могучее, чрезвычайное, святое единение царя с народом. А при таком единении могло бы быть гораздо более доверия к народу и к обществу в некоторых правительственных лицах. А между тем со страхом ожидают теперь стеснения слова, мысли. Ждут канцелярской опеки. А как бороться с нигилизмом без свободы слова? Если б дать даже им, нигилистам, свободу слова, то даже и тогда могло быть выгоднее: они бы насмешили тогда всю Россию положительными разъяснениями своего учения. А теперь придают им вид сфинксов, загадок, мудрости, таинственности, а это прельщает неопытных.

Почему бы не сделать, говорят иные, даже следствия гласным?* Ведь у них, в канцелярии, может быть, даже человека нет, который бы сумел говорить с нигилистами. А тут бы, при гласности, всё общество помогло, и энтузиазм народный не поглощался бы, как теперь, канцелярским секретом. Видят и в этом неловкость, робость правительственных мер, приверженность к старым формам. Ну и не доверяют, и начинают бояться реакции.

Примите уверения в полном моем уважении. Вас глубоко уважающий

Фед<ор> Достоевский.

Простите за некоторые помарки в письме. Не сочтите за небрежность. Не умею писать иначе, даже переписывая.

102. А. В. Корвин-Круковской 17 июня 1866. Москва

Москва, 17-го июня/66.

Многоуважаемая Анна Васильевна,

Не сердитесь на меня, что так долго не отвечал. Всё это время был я в нерешимости и сам не знал, что из меня будет летом? Если я Вам не ответил на Ваше письмо сейчас, то это потому, что думал Вас вскорости сам видеть, проездом за границу. Теперь же хоть я и получил позволение ехать, но дела так обернулись, что уж мне и нельзя, по крайней мере сейчас, ехать. Надо кончить непременно одно дело в Москве.* Одним словом, я ничего не мог Вам написать решительного и точного, потому и не отвечал. В Москве я всего дня четыре и совершенно не знаю, когда буду свободен. А главное, у меня теперь кроме окончания романа (который мне ужасно надоел) — столько работы, что я решительно не понимаю, как я мои дела кончу. А дела для меня важные, от них зависит моя будущность. Вообразите, между прочим, что со мной случилось (случай презабавный и очень характерный). Прошлого года я был в таких плохих денежных обстоятельствах, что принужден был продать право издания всего прежде написанного мною, на один раз, одному спекулянту, Стелловскому, довольно плохому человеку и ровно ничего не понимающему издателю. Но в контракте нашем была статья, по которой я ему обещаю для его издания приготовить роман, не менее 12-ти печатных листов, и если не доставлю к 1-му ноября 1866-го года (последний срок), то волен он, Стелловский, в продолжение девяти лет издавать даром и как вздумается всё, что я ни напишу, безо всякого мне вознаграждения. Одним словом, эта статья контракта совершенно походила на те статьи петербургских контрактов при найме квартир, где хозяин дома всегда требует, что если у жильца в его доме произойдет пожар, то должен этот жилец вознаградить все пожарные убытки и, если надо, выстроить дом заново. Все такие контракты подписывают, хоть и смеются, так и я подписал. 1-е ноября через 4 месяца; я думал откупиться от Стелловского деньгами, заплатив неустойку, но он не хочет. Прошу у него на три месяца отсрочки — не хочет и прямо говорит мне: что так как он убежден, что уже теперь мне некогда написать роман в 12 листов, тем более что я еще в «Русский вестник» написал только что разве половину, то ему выгоднее не соглашаться на отсрочку и неустойку, потому что тогда всё, что я ни напишу впоследствии, будет его.

Я хочу сделать небывалую и эксцентрическую вещь: написать в 4 месяца 30 печатных листов, в двух разных романах, из которых один буду писать утром, а другой вечером, и кончить к сроку.* Знаете ли, добрая моя Анна Васильевна, что до сих пор мне вот этакие эксцентрические и чрезвычайные вещи даже нравятся. Не гожусь я в разряд солидно живущих людей. Простите, похвастался! Но что ж мне и осталось более, как не похвастаться; остальное-то ведь уж очень незавлекательно. Но какова же литература-то? Я убежден, что ни единый из литераторов наших, бывших и живущих, не писал под такими условиями, под которыми я постоянно пишу, Тургенев умер бы от одной мысли. Но если б Вы знали, до какой степени тяжело портить мысль, которая в вас рождалась, приводила вас в энтузиазм, про которую вы сами знаете, что она хороша, — и быть принужденным портить ее сознательно!

Вы хотите приехать в Павловск. Напишите мне, когда именно это будет? Мне бы очень, очень хотелось погостить у Вас в Палибине.* Но могу ли я там так работать, как мне надо? Это для меня вопрос. Да и невежливо с моей стороны приехать и по целым дням работать. Напишите мне обо всем. Пожалуйста, не оставляйте меня. Мой поклон всем Вашим.* До свидания.

Искренно преданный Вам

Федор Достоевский.

Если Вы мне сейчас ответите, то вот Вам мой адресс: в Москве, Александру Павловичу Иванову, в Константиновском Межевом институте, в Старой Басманной, у Никиты Мученика, для передачи Федору Мих<айловичу> Достоевскому.

Простите неряшливые помарки письма и не сочтите за небрежность.

103. H. A. Любимову* 8 июля 1866. Люблино

Пятница, 8 июня.[75]

Опоздал одним днем, многоуважаемый Николай Алексеевич, но зато переделал, и, кажется, в этот раз будет удовлетворительно.*

Зло и доброе в высшей степени разделено, и смешать их и истолковать превратно уже никак нельзя будет.* Равномерно прочие означенные Вами поправки я сделал все и, кажется, с лихвою.* Мало того: я даже благодарю Вас, что дали мне случай пересмотреть еще раз рукопись прежде печати:* решительно говорю, что не оставил бы сам без поправок.

А теперь до Вас величайшая просьба моя: ради Христа — оставьте всё остальное так, как есть теперь. Всё то, что Вы говорили, я исполнил, всё разделено, размежевано и ясно. Чтению Евангелия придан другой колорит. Одним словом, позвольте мне вполне на Вас понадеяться: поберегите бедное произведение мое, добрейший Николай Алексеевич!*

4-ю главу доставлю в самом непродолжительном времени.* Однако же не ранее середы. Может быть, доставлю и во вторник.

Преданный Вам весь

Ф. Достоевский.

104. А. П. Милюкову* 10–15 июля 1866. Люблино

Дорогой и многоуважаемый друг Александр Петрович, вот уже месяц с лишком прошло с тех пор, как я Вас оставил в Павловске, и только теперь собрался написать Вам, хотя постоянно думал об этом. Не стану оправдываться делами и хлопотами: просто-запросто постоянно был в заботе, а потому, хотя и имел время написать, всегда откладывал до тех пор, когда мог быть нравственно свободнее.

Но довольно с извинениями; они никогда ничего не улаживают, а лучше прямо к делу. О себе скажу, что я было поселился сначала в Москве, у Дюссо, где стоял тоже Филиппов; но хотя я и прожил там неделю, и обедал в «Московском трактире», и гулял каждый день в Кремлевском саду, и пил квас в Сундучном ряду, но нестерпимая жарища, духота, а пуще всего знойный ветер (самум) с облаками московской белокаменной пыли, накоплявшейся со времен Иоанна Калиты* (по крайней мере, судя по количеству), заставили меня бежать из Москвы. Работать положительно было невозможно. Мой номер у Дюссо, хотя и был весьма недурной, походил на русскую печку, в то время как выметут под* и начнут в нее сажать хлебы. Тут никакой квас и никакая вишневая и грушевая вода Ланина* не могли помочь, и я ударился бежать. Да, сверх того, и тоска взяла страшная. Кроме Филиппова — никого в городе знакомых: все на дачах! Ездил к Плещееву, — нет дома; живет в селе Покровском (если не ошибаюсь); ни Аксаковых, ни Яновского — никого. Родственники* мои живут все на даче в Люблино, близ Кузьминок, за 8 верст от Москвы. Ездить к ним (что сделалось нравственной необходимостью моей в моем одиночестве) требовало издержек, времени и денег. Я думал-думал, да и решился сам переехать (в конце июня) на дачу, в Люблино же, где вдруг оказалась одна дача свободною, и я занял ее (по знакомству) за половинную цену.

Всё это сопряжено было с значительными издержками: я должен был купить самовар, чашки, кофейник, даже одеяло, взять напрокат мебель, внести часть денег за дачу, выписать Пашу из холеры и проч. и проч. Да и вообще все эти переезды (как мой) из Петербурга в Москву хотя и полезны (как мне, например, относительно здоровья и нравственного спокойствия), но всегда сопряжены с чрезмерною тратою времени и денег. Таким образом, хотя я и укрепился окончательно в Люблине, уже более 2-х недель, в одном из прелестнейших местоположений в мире и в приятнейшей компании,* но дела мало сделал и вообще — еще только собираюсь делать, — хотя в последние 2 недели и очень занимался. Но есть возможность еще более (почти вдвое) заниматься, и я берегу свои силы для последнего времени, то есть для августа м<еся>ца.

Катков на даче, в Петровском парке, Любимов (редактор-исполнитель «Русск<ого> вест<ни>ка») тоже на даче. В редакции только и можно застать (и то не всегда) убитого тоской секретаришку, от которого ничего не узнаешь. Однако я с первых дней таки достал Любимова. У него уже были в наборе 3 моих главы. Четвертую же я предложил ему написать ускоренно, что и составило бы половину окончания 2-й части романа (4 печатных листа) и к следующему номеру осталось бы еще 4 главы — то есть полное окончание 2-й части. Но Любимов с первых слов сказал мне: «Я Вас ожидал, чтоб сказать Вам, что теперь, в июне и в июле, не только можно (и должно) печатать понемножку, но даже один месяц и совсем пропустить, ибо летние месяцы, а мы лучше расположимся так, чтоб вся 2-я половина романа пришлась бы более к осени и последние строки заключились бы в декабре, ибо эффект будет способствовать подписке». Вследствие чего и решено было пропустить еще м<еся>ц. Так что 4 главы (4 листа) явятся в номере, имеющем выйти в июле, и уже сданы в набор.*

Но в расчете Любимова (оказалось впоследствии) была еще и другая, весьма коварная для меня мысль, а именно что одну из этих сданных мною 4-х глав — нельзя напечатать, что и решено было им, Любимовым, и утверждено Катковым. Я с ними с обоими объяснялся — стоят на своем! Про главу эту я ничего не умею сам сказать; я написал ее в вдохновении настоящем, но, может быть, она и скверная; но дело у них не в литературном достоинстве, а в опасении за нравственность. В этом я был прав, — ничего не было против нравственности и даже чрезмерно напротив, но они видят другое и, кроме того, видят следы нигилизма. Любимов объявил решительно, что надо переделать. Я взял, и эта переделка большой главы стоила мне, по крайней мере, 3-х новых глав работы, судя по труду и тоске, но я переправил и сдал.*_ Но вот беда! Не видал Любимова потом и не знаю: удовольствуются ли они переделкою и не переделают ли сами? То же было и еще с одной главой (из этих 4), где Любимов объявил мне, что много выпустил (хотя я за это и не очень стою, потому что выпустили место неважное).

Не знаю, что будет далее, — но эта начинающая обнаруживаться с течением романа противоположность воззрений с редакцией начинает меня очень беспокоить.

За роман Стелловскому я еще и не принимался, но примусь. Составил план весьма удовлетворительного романчика, так что будут даже признаки характеров.* Стелловский беспокоит меня до мучения, даже вижу во сне.

Вообще сообщаю Вам всё поверхностно и наскоро, хотя и написал много. Ради Бога, отвечайте мне. Опишите мне себя, Вашу жизнь, Ваши намерения и Ваше здоровье. Напишите тоже и об наших, павловских,* потом еще не слыхали ль чего? Много я Вам не пишу. Мое нижайшее уважение Людмиле Александровне; напомните обо мне Вашим детям и передайте поклон нашим общим знакомым. До свидания, добрый друг, обнимаю Вас и пребываю

Ваш Федор Достоевский.

Припадков еще не было. Водку пью.

Что холера?*

105. M. H. Каткову* 19 июля 1866. Люблино

Многоуважаемый Михаил Никифорович,

Я просмотрел корректуру и два-три слова, не разобранные в рукописи, восстановил.*

Что же касается до переделок и выпусков, сделанных Вами, то некоторые из них, как замечаю теперь, конечно, необходимы, но других выпусков (в конце) мне жалко. Впрочем, будь по-Вашему! Вам, как судье литературному, я вполне верю,* — тем более что сам имею странное свойство: написав что-нибудь, совершенно теряю возможность критически отнестись к тому, что написал, на некоторое время по крайней мере. Впрочем, об одном бы выпуске попросил Вас, на странице 786 (отметил на полях карандашом NB), — нельзя ли восстановить? Тут ясно для читателя, что если он говорит: я счастли<в>, то, уж конечно, не потому, что любуется своим поведением. Впрочем, если нельзя, то нечего делать.

Примите уверение самого искреннего уважения.

Вам преданный Федор Достоевский.

19 июля/66.

P. S. Мне жалко не всех в конце выпусков. Некоторые действительно улучшили это место. Я чувствую уже 20 лет, мучительно, и яснее всех вижу мой литературный порок: многословность — и никак не могу избавиться.

Д<остоевский>.

106. H. A. Любимову* 2 ноября 1866. Петербург

Петербург, 2-го ноября/66.

Милостивый государь Николай Алексеевич,

31-го октября кончил я, и вчера сдал, роман в 10 листов, по контракту, Стелловскому* (я Вам говорил об этом; говорил и Михаилу Никифоровичу, когда просил у него льготы на месяц). Эти 10 печатных листов я начал и кончил в один месяц. Теперь принимаюсь за окончание «Преступления и наказания». Буду работать без устали и к 20 декабря непременно намерен кончить и сделать по крайней мере не хуже того, что уже напечатано.*

Начать присылать роман я, конечно, могу скоро, но не ранее 15-го ноября, по главам, так что и в будущем 10 № «Р<усско>го в<естни>ка» может явиться несколько; и за это я могу отвечать. Но не лучше ли будет, многоуважаемый Николай Алексеевич, если вся 3-я часть романа будет напечатана в 2-х № — в 11-м и 12-м, то есть, если только возможно, в Х-м № не помещать (объявив, впрочем, публике, что в следующих 2-х №№, то есть в настоящем году, непременно будет кончено «Преступление и наказание»).*

Если бы так, то роман кончился бы гораздо эффектнее, так мне кажется. И самому мне это бы очень желалось.

Но, впрочем, совершенно как решит редакция. И потому покорнейше и убедительнейше попрошу Вас, многоуважаемый Николай Алексеевич, уведомить меня: как решит редакция? Я же здесь не буду терять ни минуты и буду готов ко всякому решению.

Еще одна убедительнейшая просьба. В настоящую минуту я совершенно издержал все мои деньги. ¾ взятых мною из редакции денег пошли на кредиторов. А между прочим, они продолжают меня мучить, да и жить мне нечем. Прошу Вас: представьте мое положение на вид Михаилу Никифоровичу и передайте ему чрезвычайную и убедительнейшую просьбу мою — нельзя ли помочь мне еще раз? В настоящее время я нуждаюсь в 500 руб. (в пятистах руб.).* По расчету моему я думаю, что за мной теперь долгу в редакцию до 600 (шестьсот). Будьте уверены и передайте многоуважаемому Михаилу Никифоровичу, что, только испытав все средства и сам дойдя до последнего рубля, решился еще раз беспокоить его. Бог видит, как мне самому это тяжело, — тем более что я уже столько раз пользовался снисхождением редакции.

Александр Федорович Базунов, которому я случайно передал о моем намерении писать к Вам, <сказал>, что он с охотою возьмется выдать мне до половины этой суммы (то есть до 250 руб.) по переводу от редакции.

Примите уверение в искреннем моем уважении.

Ваш покор<ный> слуга

Федор Достоевский.

P. S. Я теперь нанимаю стенографа* и хотя, по-прежнему, продиктованное по три раза просматриваю и переделываю, тем не менее стенография чуть ли не вдвое сокращает работу. Единственно только этим способом мог я кончить, в один месяц, 10 печатных листов Стелловскому; иначе не написал бы и пяти.

Д<остоевский>.

107. Н. А. Любимову* 16 ноября 1866. Петербург

Петербург. Ноябрь 16/66.

Милостивый государь Николай Алексеевич,

С благодарностию уведомляю Вас, что имел чрезвычайное удовольствие получить оба Ваши слишком лестные и обязательные для меня письма. Я написал Вам тогда второй раз потому, что после первого моего письма, в котором заключалась моя просьба, получил из редакции вторичный запрос о высылке романа.

Работаю неутомимо и буду доставлять, по распоряжению Вашему, по мере подготовления.

Не могу удержаться, чтоб не написать Вам об одном литературном известии, хотя бы меня сочли сплетником. А. Н. Майков написал драматическую сцену, в стихах, листа в полтора печатных (не менее, может, и более). Это произведение можно назвать, безо всякого колебания, chef d’ceuvr’ом из всего того, что он написал. Оно называется «Странник».* Три лица. Все трое раскольники-бегуны. Еще в первый раз в нашей поэзии берется тема из раскольничьего быта. Как это ново и как это эффектно! И какая сила поэзии. Я слышал ее на разных чтениях (в домах) и не устаю слушать, но каждый раз открываю новое и новое. Все в восторге. Он будет читать ее здесь на юбилее Карамзина (от Литературного фонда).* Изучение быта и сущности его и учений — глубокое и богатое. Много нового. Он мне говорил Сам, что на этой неделе едет в Москву предложить это произведение редакции «Русского вестника». Он никому не хочет иначе. Во всяком случае — это богатое приобретение в нашей поэзии.

Примите уверение моего глубочайшего уважения.

Ваш покорный слуга Федор Достоевский.

108. Н. А. Любимову 9 декабря 1866. Петербург

Петербург, 9 декабря/66.

Милостивый государь Николай Алексеевич,

Простудился, пролежал два дня и опять опоздал. Спешу, однако же, выслать V-ю главу* и ужасно боюсь, что беспрерывными опаздываниями моими выведу Вас наконец из терпения. (V-я глава от 50-го до 63 листка включительно), VI-я глава (небольшая и заключительная для ноябрьской книги) — почти написана, но требует некоторой переписки и переделки. В два дня может быть готова, если ничто не задержит. Вышлю, стараясь из всех сил скорее.* Но на всякий случай спешу Вас уведомить, что если Вам уже нельзя будет более ждать (я рассчитываю, что Вы заблагорассудите выпустить ноябрьскую книгу до праздника)* — то в таком случае и V-я (теперь высылаемая) глава могла бы послужить заключительною главою для ноябрьской книги, так как остановилась на довольно эффектном месте. Извините, ради Христа, за такие мои замечания и не сочтите за желание с моей стороны вмешиваться каким бы то ни было образом в Ваши распоряжения. Пишу на всякий случай, предугадывая случайности и желая поправить свои собственные промахи и упущения.

Но все-таки изо всех сил буду стараться выслать поскорее VI-ю главу. Она, по существу своему, именно и заключает этот отдел и почти необходимая для первых V глав.*

Остальные же главы для декабрьской книги (окончание романа) будут высылаться по мере подготовки. Спешу, но ни за что не буду портить (разумея по мере сил моих). Но, к удивлению моему, декабрьских глав выйдет немного, всего четыре (от 3-х до 4-х листов), и тем закончится весь роман.* Я полагал и рассчитывал прежде, что выйдет более. Но представляется необходимость повести действие быстрее, чтобы не повредить заключительному эффекту растянутостию. Если пошлет Бог здоровья, то наверно исполню всё, как обещал в последний раз (предполагая, что декабрьская книга выйдет к половине января, как и во все прошлые годы). Во всяком случае, буду спешить и доставлять неуклонно. Пишу Вам еще слабый от болезни; принимаю лекарство и не выхожу со двора.

Примите уверение в глубочайшем моем уважении.

Ваш покорный слуга Федор Достоевский.

Не опоздали ли прежние 4 главы.* Почтамт иногда ужасно неаккуратен.

109. Н. А. Любимову 13 декабря 1866. Петербург

Петербург, 13-го декабря / 66.

Милостивый государь Николай Алексеевич,

Еще раз принужден извиняться перед Вами в том, что беспрерывно беспокою Вас моими письмами.

Сегодня (13-го декабря) высылаю чрез А. Ф. Базунова еще главу (6-ю), о которой в последнем, недавнем письме так много писал Вам.* Но вот что теперь заставляет меня еще раз беспокоить Вас моими соображениями.

После этой 6-й главы, теперь, как уже ясно обозначилась передо мной дальнейшая работа окончания романа — и я уже приступил к ней, теперь — я вижу ясно, что окончание будет еще короче, чем я предполагал. (Так выходит; так лучше и эффектнее будет в литературном отношении.) Таким образом, на декабрьскую книгу может выйти, со всем, с заключительною главою (эпилогом), весьма немного, листов до трех. В таком случае не лучше ли уж отложить эту теперь высылаемую 6-ю главу на декабрьский номер?* Конечно, она бы полнее закончила то, что напечатается в ноябрьской книге; но, с другой стороны, и не очень бы повредило отложить ее до декабря, по вышеизложенному соображению. Во всяком случае — Ваша воля. Как Вы решите, так и будет.

Следующие главы будут высылаться одна за другой непрерывно. К Рождеству твердо надеюсь окончить и переслать весь роман в рукописи, всё окончание.*

Примите уверение в искреннем моем уважении.

Покорнейший слуга Ваш Федор Достоевский.

110. А. Г. Сниткиной 2 января 1867. Москва

Москва, 2 января/67.

Вчера получил твое дорогое послание, бесценный и вечный друг Аня, и был ужасно рад. Наверно и ты получить успела мое письмо в тот (или на другой день), как послала мне свое. Теперь спешу тебя, главное, уведомить о делах. Дело свое я решил (то есть приступил к нему) скорее, чем думал, и теперь оно в главном почти решено. Я было думал начать действовать через Любимова (редактора «Русского вестника»), поехал к нему на другой день по приезде и — к счастью, не застал его дома. Тогда я отправился в редакцию «Русского вестника» и, опять-таки к счастью, зашел к Каткову (к которому не думал сначала заходить сейчас, рассчитывая пустить вперед Любимова). Катков был ужасно занят; я просидел у него 10 минут. Он принял меня превосходно. Наконец я встал, после 10 минут, и, видя, что он ужасно занят, сказал ему, что имею до него дело, но так как он занят, то и прошу назначить мне время: когда приехать к нему, чтоб изложить дело? Он вдруг стал настоятельно просить, чтоб я изложил дело сей же час. Я взял да и объяснил всё в три минуты, начав с того, что женюсь. Он меня поздравил искренно и дружески. «В таком случае, — сказал я, — я прямо Вам говорю, что всё мое счастье зависит от Вас. Если Вам нужно мое сотрудничество (он сказал: «Еше бы, помилуйте!»), то выдайте мне 2000 вперед, так и так — и я изложил всё. Литераторы и всегда берут вперед, — заключил я, — но так как эта сумма очень сильна и таких вперед не выдают, то всё зависит от Вашей доброй воли». Он мне ответил: «Я посоветуюсь с Леонтьевым. Всё дело в том: есть ли у нас такие деньги свободными, пожалуйте ко мне дня через два, а я употреблю всё мое старание». Через 2 дня он сказал мне решенье окончательное: 1000 рублей сейчас можно, а другую тысячу отсрочить просит на два месяца. Я так и принял и поблагодарил.

Теперь, бесценная Аня, дело в таком виде: наша судьба решилась, деньги есть, и мы обвенчаемся как можно скорее, но вместе с тем предстоит и страшное затруднение, что вторая тысяча отсрочивается на такой долгий срок, а ведь нам нужно две тысячи до последней копейки сейчас (помнишь, мы рассчитывали). Как это разрешить — еще не знаю, но все-таки, как бы там ни было, а свадьба наша может устроиться.

И слава Богу, слава Богу! Обнимаю тебя и целую, раз 100 зараз.*

Теперь! Я думаю, что на днях, завтра или послезавтра, получу либо деньги, либо переводы (праздники ужасно мешают) и — тотчас в Петербург, к тебе. Мне страшно грустно без тебя, хоть меня здесь все очень любят.* Могу сказать, что 6-го или 7-го буду в Петербурге. Не говорю совершенно наверно, потому выдача денег зависит от них, но 90 вероятностей на 100, что 6-го или 7-го буду тебя обнимать и целовать тебя, твои ручки и ножки (которые ты не позволяешь целовать). И тогда наступит третий период нашей жизни.

Теперь несколько слов о здешней жизни. Ах, Аня, как ненавистны мне всегда были письма! Ну что в письме расскажешь об иных делах? и потому напишу только сухие и голые факты: во-первых, я уже тебе писал, что Соне всё в тот же день открыл и как она была рада. Не беспокойся, не забыл передать ей твой поклон, и она тебя уже очень, очень любит. По моим рассказам, она уже тебя отчасти знает и ей многое (из рассказов) понравилось. Сестре сказал на другой день, после первого ответа Каткова. Была очень рада. Александру Павловичу сказал на третий день. Он меня поздравил и сделал одно замечание, весьма оригинальное, которое я тебе передам после. Затем наступило время довольно радостное. Новый год встречали весело всей семьею. Были и Елена Павловна, и Марья Сергеевна (удивительная шутиха).* Ровно в 12 часов Александр Павлович встал, поднял бокал шампанского и провозгласил здоровье Фед<ора> Мих<айлови>ча и Анны Григорьевны. Машенька и Юленька, которые ничего не знали, были очень удивлены. Одним словом, все рады и поздравляют.

До сих пор мало кого видел, кроме Яновского (моего одного приятеля) и Аксакова, который ужасно занят. Яновскому Майков, бывши в Москве, сказал про нас, что он «видел тебя и, судя по тебе, ожидает полного счастья Фед<ору> Мих<айлови>чу». Мне очень приятно было, что Майков так отозвался. Яновский много про тебя расспрашивал и тоже очень рад и поздравляет.

С Аксаковым говорил о сотрудничестве.*

Вообрази, до сих пор еще не успел просмотреть двух последних глав. Здесь вышла ноябрьская книга.*

Вчера, в Новый год, Елена Павловна позвала всех к себе на вечер. Стали играть в стуколку.* Вдруг Александру Павловичу подают письмо (присланное в квартиру Елены Павловны с нарочным из Межевого института), а он передает его мне. Кое-кто стали спрашивать: от кого? Я сказал: от Милюкова, встал и ушел читать. Письмо было от тебя; оно очень меня обрадовало и даже взволновало. Воротился я к столу в радости и сказал, что известия от Милюкова неприятные. Через четверть часа почувствовал как бы начало припадка. Пошел в сени, намочил голову и приложил к голове мокрое полотенце. Все несколько взволновались. Я дал поутихнуть и вызвал Соню, которой и показал твой поклон. Затем, когда приехал домой, прочел всё твое письмо вслух Соне и Маше. Не сердись, моя радость, они видели и свидетельницы, как я тебя люблю — как я бесконечно тебя люблю и тем счастлив!

Елена Павловна приняла всё весьма сносно и сказала мне только: «Я очень рада, что летом не поддалась и не сказала Вам ничего решительного, иначе я бы погибла». Я очень рад, что она всё так принимает, и с этой стороны уже совершенно теперь спокоен.

Завтра же начну хлопотать о скорейшем и немедленном получении денег. Хочу тебя видеть каждый день, каждый час всё больше и больше. Скажи спасибо от меня Паше за то, что он тотчас же у тебя был. Обнимаю и целую тебя бессчетно и когда пишу это, то бесконечно мучаюсь, что это только на письме покамест. О, как бы я тебя теперь обнял! Прощай, дорогой друг Аня, будь весела и люби меня. Будь счастлива; жди меня; все тебе кланяются.

Думаю, что больше не напишу тебе, — разве что случится особенное. Мамаше твоей передай поклон.

Еще тебя целую (не нацелуюсь), твой счастливый муж

Ф. Достоевский.

С этакой-то женой да быть несчастливым — да разве это возможно! Люби меня, Аня; бесконечно буду любить.

111. А. П. Милюкову 13 февраля 1867. Петербург

Многоуважаемый Александр Петрович,

Свадьба моя в среду (15 февр<аля>) в Троицком Измайловском соборе, в 8-м часу вечера. Я вполне уверен, что Вы сдержите Ваше обещание (да Вы и должны как родоначальник всего дела)* быть у меня, равно как и Людмила Александровна и Ольга Александровна, которым я пишу, напоминая им их слово, и убежден, что они его сдержат.*

Бедный Биба, конечно, не может быть, и это меня очень огорчает.* Я всё хотел его навестить, но вот уже, кажется, 5-й день не выхожу никуда. Был флюс и измучил меня ужасно, а хлопот полон рот. Завтра надеюсь выйти со двора и очень, очень желал бы к Вам завернуть на минутку.

Ваш весь Ф. Достоевский.

13 февр<аля>/67.

Понедельник.

112. А. П. Сусловой 23 апреля (5 мая) 1867. Дрезден

Дрезден, 23 апреля/5 мая 1867 г.

Письмо твое, милый друг мой, передали мне у Базунова очень поздно,* пред самым выездом моим за границу, а так как я спешил ужасно, то и не успел отвечать тебе. Выехал из Петербурга в Страстную пятницу (кажется, 14-го апреля), ехал до Дрездена довольно долго, с остановками, и потому только теперь улучил время поговорить с тобою.

Стало быть, милая, ты ничего не знаешь обо мне, по крайней мере, ничего не знала, отправляя письмо свое? Я женился в феврале нынешнего года. По контракту я обязан был Стелловскому доставить к 1-му ноября прошедшего года новый роман не менее 10 печатных листов обыкновенной печати, иначе подвергался страшной неустойке.* Между тем я писал роман в «Русском вестнике», написал 24 листа и еще оставалось написать 12.* А тут эти 10 листов Стелловскому. Было 4-е октября, а я еще не успел начать. Милюков посоветовал мне взять стенографа, чтобы диктовать роман, что ускорило бы вчетверо дело, Ольхин, профессор стенографии, прислал мне лучшую свою ученицу, с которой я и уговорился. С 4-го же октября и начали. Стенографка моя, Анна Григорьевна Сниткина, была молодая и довольно пригожая девушка, 20 лет, хорошего семейства, превосходно кончившая гимназический курс, с чрезвычайно добрым и ясным характером. Работа у нас пошла превосходно. 28 ноября[76] роман «Игрок» (теперь уже напечатан) был кончен, в 24 дня. При конце романа я заметил, что стенографка моя меня искренно любит, хотя никогда не говорила мне об этом ни слова, а мне она всё больше и больше нравилась. Так как со смерти брата мне ужасно скучно и тяжело жить, то я и предложил ей за меня выйти. Она согласилась, и вот мы обвенчаны. Разница в летах ужасная (20 и 44), но я всё более и более убеждаюсь, что она будет счастлива. Сердце у ней есть, и любить она умеет.

Теперь вообще о моем положении.

Тебе известно отчасти, что по смерти моего брата я потерял окончательно мое здоровье, возясь с журналом, но, истощившись в борьбе с равнодушием публики и т. д. и т. д., бросил его. Сверх того, 3000 (которые получил, продав сочинения Стелловскому), отдал их безвозвратно на чужой журнал, на семейство брата и в уплату его кредиторам. Кончилось тем, что я наколотил на себя нового долгу по журналу, что с неуплаченными долгами брата, которые я принужден был взять на себя, составило еще свыше 15 000 долгу.* В таком состоянии были дела, когда я выехал в 65-м году за границу, имея при выезде 40 наполеондоров всего капиталу. За границей я решил, что отдать эти 15 000 смогу только, надеясь на одного себя. Сверх того, со смертью брата, который был для меня всё, мне стало очень тошно жить. Я думал еще найти сердце, которое бы отозвалось мне, но — не нашел.* Тогда я бросился в работу и начал писать роман. Катков заплатил больше всех, я и отдал Каткову. Но 37 листов романа и еще 10 листов Стелловскому оказались мне не по силам, хотя я и кончил обе работы. Падучая моя усилилась до безобразия, но зато я развлек себя и спас себя, сверх того, от тюрьмы. Роман мне принес (со вторым изданием)* до 14 000, на это я жил и, сверх того, из пятнадцати тысяч долгу отдал 12. Теперь на мне всего-навсе до 3000 долгу. Но эти три тысячи самые злые. Чем больше отдаешь денег, тем нетерпеливее и глупее кредиторы. Заметь себе, если б я не взял на себя этих долгов, то кредиторы не получили бы ни копейки, и они это знают сами, да и просили они меня перевести эти долги на себя из милости, обещаясь меня не трогать. Отдача 12 000 только возбудила корыстолюбие тех, которые еще не получили по своим векселям. Денег у меня теперь раньше нового года не будет, да и то если начну новую работу, за которой сижу.* А как я кончу, когда они не дают мне покою; вот почему я и уехал (с женой) за границу. Сверх того, за границей жду облегчения падучей, в Петербурге же, в последнее время, почти даже стало невозможно работать. По ночам уж нельзя сидеть, тотчас припадок. И потому хочу здесь поправить здоровье и кончить работу. Денег я взял у Каткова вперед. Там охотно дали. Платят у них превосходно. Я с самого начала объявил Каткову, что я славянофил и с некоторыми мнениями его не согласен. Это улучшило и весьма облегчило наши отношения. Как частный же человек это наиблагороднейший человек в свете. Я совершенно не знал его прежде. Необъятное самолюбие его ужасно вредит ему. Но у кого же не необъятное самолюбие?

В последние дни мои в Петербурге я встретился с Брылкиной (Глобиной) и был у нее. Мы много говорили о тебе. Она тебя любит. Она сказала мне, что ей было очень грустно, что я счастлив с другою. Я буду с ней переписываться.* Мне она нравится.

Твое письмо оставило во мне грустное впечатление. Ты пишешь, что тебе очень грустно. Я не знаю твоей жизни за последний год и что было в твоем сердце, но, судя по всему, что о тебе знаю, тебе трудно быть счастливой.

О, милая, я не к дешевому необходимому счастью приглашаю тебя. Я уважаю тебя (и всегда уважал) за твою требовательность, но ведь я знаю, что сердце твое не может не требовать жизни, а сама ты людей считаешь или бесконечно сияющими, или тотчас же подлецами и пошляками. Я сужу по фактам. Вывод составь сама.

До свидания, друг вечный! Я боюсь, что письмо это не застанет тебя в Москве. Знай во всяком случае, что до восьмого (8) мая нашего стиля я еще в Дрездене (это minimum, может быть, пробуду и долее), а потому, если захочешь отвечать мне, то отвечай тотчас же по получении этого письма: Allemagne (Saxe), Dresden, Dostoiewsky, poste restante. Дальнейшие же адрессы буду сообщать. Прощай, друг мой, жму и целую твою руку.

Твой Ф. Достоевский.

113. А. Г. Достоевской 5(17 мая) 1867. Гомбург

Hambourg.

Пятница, 17 мая, 11½ часов утра.

Здравствуй, милый мой ангел.

Обнимаю тебя и целую крепко-крепко. Всю дорогу думал о тебе.

Я только что приехал.* Теперь половина двенадцатого. Немного устал и сажусь писать. Мне подали чаю и воды умываться. В промежутке напишу тебе несколько строк. В Лейпциге мне пришлось дожидаться с ½ 6-го до 11 ночи, но уж таков Schnellzug.[77] Сидел в воксале, закусил и выпил кофею. Всё ходил по зале огромной и залитой волнами дыма, пропитанного пивом. Разболелась голова, и расстроились нервы. Всё думал о тебе и воображал: зачем я мою Аню покинул. Всю тебя вспомнил, до последней складочки твоей души и твоего сердца, за всё это время, с октября месяца начиная, и понял, что такого цельного, ясного, тихого, кроткого, прекрасного, невинного и в меня верующего ангела, как ты, — я и не стою. Как мог я бросить тебя? Зачем я еду? Куда я еду? Мне Бог тебя вручил, чтоб ничего из зачатков и богатств твоей души и твоего сердца не пропало, а напротив, чтоб богато и роскошно взросло и расцвело; дал мне тебя, чтоб я свои грехи огромные тобою искупил, представив тебя Богу развитой, направленной, сохраненной, спасенной от всего, что низко и дух мертвит; а я (хоть эта мысль беспрерывно и прежде мне втихомолку про себя приходила, особенно когда я молился), — а я такими бесхарактерными, сбитыми с толку вещами, как эта глупая теперешняя поездка моя сюда, — самоё тебя могу сбить с толку. Ужас как грустно стало мне вчера. Так бы, кажется, и обнял тебя, кабы ты со мной была, а назад не воротился, хоть и мелькала мысль. Как вспомню о всех этих Врангелях, Латкиных, Рейслерах* и о многом прочем, что их поважнее, так и собьюсь совсем и спутаюсь. Глупость, глупость я делаю, а главное, скверность и слабость, но тут есть крошечный шанс и… но черт с этим, перестану!

Наконец сели и поехали. Вагон полный. Немцы преучтивые, хотя ужасно зверские снаружи. Представь себе: ночь была до того холодна, как у нас в октябре, в ненастье. Стекла отпотели, — а я-то в своем легоньком пальто и в летних панталонах. Продрог ужасно; удалось часа три заснуть — от холоду проснулся. В три часа закоченелый выпил в подвернувшемся воксале чашку кофею и обогрелся минут десять. Затем опять в вагон. К утру сделалось теплее гораздо. Места здесь есть прекрасные, но всё сумрачно, облачно, сыро и холодно, холоднее, чем в Дрездене. Ждут, что разгуляется. В Франкфурте и двух минут не был, боясь упустить отправляющийся вагон сюда, — и вот я здесь, в Hôtel «Victoria». Комната пять франков в день и — видимо разбойники. Но пробуду дня два и уж самое большее — три. Иначе невозможно — даже если б успех.

А зачем ты заплакала, Аня, милочка, меня провожая? Пиши мне, голубчик, сюда. Пиши обо всех мелочах, но не очень большие письма (не утомляй себя) и не подписывайся всеми буквами (на случай, если я уеду и письма останутся).

Аня, ясный свет мой, солнце мое, люблю тебя! Вот в разлуке-то всё почувствуешь и перечувствуешь и сам узнаешь, как сильно любишь. Нет, уж мы с тобой начинаем срастаться.

Успокой же меня, авось завтра найду твое письмо, ты мое тоже, может, завтра получишь.

Не получив второго от меня письма, не пиши!

Прощай, радость, прощай, свет мой. Немного нервы расстроены, но здоров и не так чтобы очень устал. А что-то ты?

Твой весь до последней частички и целую тебя бессчетно.

Любящий тебя Д<остоевский>.

114. А. Г. Достоевской 6 (18 мая) 1867. Гомбург

Hombourg.

18 мая, 10 часов утра.

Суббота.

Здравствуй, ангел мой Аня, вот тебе еще несколько строк — ежедневных известий. Каждое утро буду тебе писать покамест; и это мне в потребность, потому что думаю о тебе ежеминутно. Всю ночь снилась ты мне и еще, представь себе, Маша, моя племянница, сестра Феди. Мы с ней во сне помирились,* и я очень был доволен. Но к делу.

День вчера был холодный и даже дождливый; весь день я был слаб и расстроен нервами до того, что едва держался на ногах. Хорошо еще, что в вагоне успел кое-как заснуть часа два. Целый день вчера спать хотелось. А тут игра, от которой оторваться не мог; можешь представить, в каком я был возбуждении. Представь же себе: начал играть еще утро<м> и к обеду проиграл 16 империалов. Оставалось только 12 да несколько талеров. Пошел после обеда, с тем чтоб быть благоразумнее донельзя и, слава Богу, отыграл все 16 проигранных да, сверх того, выиграл 100 гульденов. А мог бы выиграть 300, потому что уже были в руках, да рискнул и спустил. Вот мое наблюдение, Аня, окончательное: если быть благоразумным, то есть быть как из мрамора, холодным и нечеловечески осторожным, то непременно, безо всякого сомнения, можно выиграть сколько угодно. Но играть надо много времени, много дней, довольствуясь малым, если не везет, и не бросаясь насильно на шанс. Есть тут один жид: он играет уже несколько дней, с ужасным хладнокровием и расчетом, нечеловеческим (мне его показывали), и его уже начинает бояться банк; он загребает деньги и уносит каждый день по крайней мере по 1000 гульденов.

Одним словом, постараюсь употребить нечеловеческое усилие, чтоб быть благоразумнее, но с другой стороны, я никак не в силах оставаться здесь несколько дней.

Безо всякого преувеличения, Аня: мне до того это всё противно, то есть ужасно, что я бы сам собой убежал, а как еще вспомню о тебе, так и рвется к тебе всё существо. Ах, Аня, нужна ты мне, я это почувствовал! Как вспомню твою ясную улыбку, ту теплоту радостную, которая сама в сердце вливается при тебе, то неотразимо захочется к тебе. Ты меня видишь обыкновенно, Аня, угрюмым, пасмурным и капризным: это только снаружи; таков я всегда был, надломленный и испорченный судьбой, внутри же другое, поверь, поверь!

А между тем это наживание денег даром, как здесь (не совсем даром: платишь мукой), имеет что-то раздражительное и одуряющее, а как подумаешь, для чего нужны деньги, как подумаешь о долгах и о тех, которым кроме меня надо, то и чувствуешь, что отойти нельзя. Но воображаю же муку мою, если я проиграю и ничего не сделаю: столько пакости принять даром и уехать еще более нищим, нежели приехал. Аня, дай мне слово, что никогда никому не будешь показывать этих писем. Не хочу я, чтоб этакая мерзость положения моего пошла по языкам. «Поэт так поэт и есть».

Обнимаю тебя, Аня, свет мой. Авось от тебя сегодня письмецо получу, друг мой единственный. До завтра. Завтра напишу непременно. Во всяком случае ни за что не останусь здесь долго.

Вчера, к ночи, велел затопить камин, который дымил, и я угорел. Ночь спал как убитый, хотя и болела голова. Сегодня же совершенно здоров. Солнце светит, и день великолепный.

Прощай, радость моя.

Твой вечный Ф. Д<остоевский>.

Если не получишь почему-нибудь в какой-нибудь день от меня письма — не беспокойся. Через день получишь. Но полагаю, что этого не случится.

115. А. Г. Достоевской 9 (21) мая 1867. Гомбург

Hambourg.

Вторник, 21 мая, 10 часов утра.

Милый мой ангел, вчера я испытал ужасное мучение: иду, как кончил к тебе письмо, на почту, и вдруг мне отвечают, что нет от тебя письма. У меня ноги подкосились, не поверил. Бог знает что мне приходило в голову, и клянусь тебе, что более мучения и страху я никогда не испытывал. Мне всё приходило в голову, что ты больна, умираешь. С час я ходил по саду, весь дрожа; наконец пошел на рулетку и всё проиграл. Руки у меня дрожали, мысли терялись, и даже, проигрывая, почти как-то рад был, говорил: пусть, пусть. Наконец, весь проигравшись (а меня это даже и не поразило в ту минуту), ходил часа два в парке, бог знает куда зашел; я понимал всю мою беспомощность; решил, что если завтра, то есть сегодня, не будет от тебя письма, то ехать к тебе немедленно. А с чем? Тут я воротился и пошел опять заложить часы (которые по дороге на почту успел выкупить), заложил тому же, как и третьего дня, и вдруг мне мелькнула мысль: что ведь ты, в сущности, и не могла мне написать, то есть прислать письмо к понедельнику. В субботу ты получила мое первое письмо, отвечала мне тут же на почте, затем уж в субботу и не писала более, потому что уж отвечала утром на почте (два лоскуточка). Поэтому в воскресенье и не послала мне письма; в воскресенье же, получив мое письмо (второе), отвечала мне в тот же день и могла послать только, стало быть, в понедельник, а след<овательно>, раньше вторника (то есть сегодня) я и не могу получить. Всё это стало для меня наконец ясно, и поверишь ли, поверишь ли — я точно из мертвых воскрес. Теперь пишу тебе, а сам весь дрожу: ну что, если я ошибся и сегодня не будет от тебя письма? Ну что тогда будет? О, не дай Бог! Теперь спешу на почту. Аня, милая, что же ты для меня такое значишь наконец, что я так мучаюсь? Ведь я никогда, никогда еще до такой степени не мучился и не боялся, как вчера, в тот ужасный час! Нет, Аня, сильно надо любить, чтоб так чувствовать! Господи, ну что, если и сегодня не получу. Тороплюсь докончить это письмо и побегу. Если от тебя опять нет письма, то каково мне: надо ехать, а денег нет. Я и закладные за часы почти проиграл, всего у меня теперь двадцать пять флоринов, а надо расплатиться в отеле, надо заплатить за дорогу, Господи! Теперь опять у меня вчерашние страхи почти возобновились.

Если же ты не больна и всё как следует, то, друг мой, с получением этого письма тотчас же займись поскорее моими делами. Слушай же: игра кончена, хочу поскорее воротиться; пришли же мне немедленно, сейчас как получишь это письмо, двадцать (20) империалов. Немедленно, в тот же день, в ту же минуту, если возможно. Не теряй ни капли времени. В этом величайшая просьба моя. Во-первых, надо выкупить часы (не пропадать же им за 65 гульденов), затем заплатить в отеле, затем дорога, что останется, привезу всё, не беспокойся, теперь уж не буду играть. А главное — спеши послать. Завтра или послезавтра подадут в отеле счет, и, если не будет еще денег от тебя, надо идти к хозяину извиняться, тот, пожалуй, пойдет в полицию: избавь меня от этого мучения, то есть высылай скорее. И обделай это всё сама, одна, хозяйке не говори, то есть не советуйся; нечего им наши дела знать. Сделать же это легко: поди к какому-нибудь банкиру получше, в контору (о банкире хоть на почте справься, у чиновника, который письма выдает), придя в контору банкира, принеси ему 20 империалов и спроси: могут ли они тотчас же перевести деньги в Hambourg (точнее дай адресс) такому-то, то есть мне, poste restante. (Разумеется, могут.) Затем они примут от тебя деньги, с вычетом, разумеется, за комиссию, и выдадут тебе вексель на какого-нибудь здешнего, гамбургского банкира (не беспокойся, они уж знают, на какого; у них везде есть банкиры-корреспонденты). Этот вексель ты вложи ко мне в письмо, запечатай, снеси на почту и застрахуй, скажи, что письмо денежное. Вот и всё. А я здесь, получив от тебя письмо и деньги, пойду к банкиру, и он мне по этому векселю выдаст деньги. Ради Бога, давай банкиру адресс точнее, Hombourg, а не Hambourg, напиши адресс на бумаге. Буду ждать с нетерпением. Получив же, тотчас же приеду.

Друг милый, у нас останется очень мало денег, но не ропщи, не унывай и не упрекай меня. Что до меня касается, то относительно денежных дел наших я почти совершенно спокоен: у нас останется 20 империалов да пришлют еще двадцать. Затем, воротясь в Дрезден, тотчас же напишу Каткову и попрошу у него прислать мне в Дрезден еще 500 рублей. Конечно, он поморщится очень, но — даст. Давши уже столько (3000 руб.), не откажет в этом. Да почти и не может отказать: ибо как же я кончу работу без денег. Конечно скверно, но ведь это всего на 23 листа, а ведь заработаю же я ему.* В ожидании же ответа просидим в Дрездене. Ответ придет не раньше как через месяц. Ангел мой: мучаюсь об тебе, что ты будешь в такой скуке в Дрездене сидеть. Я-то сяду за статью о Белинском* и, в ожидании ответа от Каткова, кончу ее. А там уедем в Швейцарию и поскорей за работу. Ангел мой, может быть, это даже и к лучшему: эта проклятая мысль, мономания, об игре — соскочит теперь с меня. Теперь опять, как и третьего года (перед «Преступлением и наказанием»), трудом возьму. Что будет, то будет. Но страшно мне, что тебе будет скучно. Об тебе, об тебе только я и беспокоюсь. Голубчик мой, кабы поскорей увидеться. Не сердись за это бестолковое письмо; я спешу из всех сил, чтоб поскорей узнать судьбу мою на почте, то есть есть от тебя письмо или нет? Даже весь дрожу теперь. Получу письмо и буду счастлив. Обнимаю тебя, друг мой, не тужи, не горюй, а обо мне не беспокойся: только бы от тебя письмо сегодня получить, и я буду счастлив. До свидания, до близкого, обнимаю тебя, не мучайся, не горюй. К тому же это вовсе не так важно в сущности. Такие ли бывают неудачи в жизни, у каждого, у самого счастливого. Я же, за эти деньги, купил себе избавление от дурацкой идеи и <за> это, может быть, еще дешево заплатил. Ну, что будет, то будет. Обнимаю тебя крепко. Целую бессчетно.

Твой весь, твой муж, тебя обожающий

Фед<ор> Достоев<ский>.

P. S. Ради Бога, торопись с деньгами. Поскорей бы только отсюда выехать! Деньги адресуй poste restante.

Замучил я тебя, ангел мой!

116. А. Г. Достоевской 10 (22) мая 1867. Гомбург

Hombourg.

Среда, 22 мая/67, 10 часов утра.

Здравствуй, милый мой ангел! Вчера я получил твое письмо и обрадовался до безумия, а вместе с тем и ужаснулся. Что ж это с тобой делается, Аня, в каком ты находишься состоянии. Ты плачешь, не спишь и мучаешься. Каково мне было об этом прочесть? И это только в пять дней, а что же с тобою теперь?* Милая моя, ангел мой бесценный, сокровище мое, я тебя не укоряю; напротив, ты для меня еще милее, бесценнее с такими чувствами. Я понимаю, что нечего делать, если уж ты совершенно не в состоянии и выносить моего отсутствия и так мнительна обо мне (повторяю, что не укоряю тебя, что люблю тебя за это, если можно, вдвое более и умею это ценить); но в то же время, голубчик мой, согласись, какое же безумие я сделал, что, не справившись с твоими чувствами, приехал сюда. Рассуди, дорогая моя: во-первых, уже моя собственная тоска по тебе сильно мешала мне удачно кончить с этой проклятой игрой и ехать к тебе, так что я духом был не свободен; во-вторых: каково мне, зная о твоем положении, оставаться здесь!* Прости меня, ангел мой, но я войду в некоторые подробности насчет моего предприятия, насчет этой игры, чтоб тебе ясно было, в чем дело. Вот уже раз двадцать, подходя к игорному столу, я сделал опыт, что если играть хладнокровно, спокойно и с расчетом, то нет никакой возможности проиграть! Клянусь тебе, возможности даже нет! Там слепой случай, а у меня расчет, след<овательно>, у меня перед ними шанс. Но что обыкновенно бывало? Я начинал обыкновенно с сорока гульденов, вынимал их из кармана, садился и ставил по одному, по два гульдена. Через четверть часа обыкновенно (всегда) я выигрывал вдвое. Тут-то бы и остановиться и уйти, по крайней мере до вечера, чтоб успокоить возбужденные нервы (к тому же я сделал замечание (вернейшее), что я могу быть спокойным и хладнокровным за игрой не более как полчаса сряду). Но я отходил, только чтоб выкурить папироску, и тотчас же бежал опять к игре. Для чего я это делал, зная наверно почти, что не выдержу, то есть проиграю? А для того, что каждый день, вставая утром, решал про себя, что это последний день в Гомбурге, что завтра уеду, а следственно, мне нельзя было выжидать и у рулетки. Я спешил поскорее, изо всех сил, выиграть сколько можно более, зараз в один день (потому что завтра ехать), хладнокровие терялось, нервы раздражались, я пускался рисковать, сердился, ставил уже без расчету, который терялся, и — проигрывал (потому что кто играет без расчету, на случай, тот безумец). Вся ошибка была в том, что мы разлучились и что я не взял тебя с собою. Да, да, это так. А тут и я об тебе тоскую, и ты чуть не умираешь без меня. Ангел мой, повторяю тебе, что я не укоряю тебя и что ты мне еще милее, так тоскуя обо мне. Но посуди, милая, что, например, было вчера со мною: отправив тебе письма с просьбою выслать деньги, я пошел в игорную залу; у меня оставалось в кармане всего-навсе двадцать гульденов (на всякий случай), и я рискнул на десять гульденов. Я употребил сверхъестественное почти усилие быть целый час спокойным и расчетливым, и кончилось тем, что я выиграл тридцать золотых фридрих-сдоров, то есть 300 гульденов. Я был так рад и так страшно, до безумия захотелось мне сегодня же поскорее всё покончить, выиграть еще хоть вдвое и немедленно ехать отсюда, что, не дав себе отдохнуть и опомниться, бросился на рулетку, начал ставить золото и всё, всё проиграл, до последней копейки, то есть осталось всего только два гульдена на табак. Аня, милая, радость моя! Пойми, что у меня есть долги, которые нужно заплатить, и меня назовут подлецом. Пойми, что надо писать к Каткову и сидеть в Дрездене. Мне надо было выиграть. Необходимо! Я не для забавы своей играю. Ведь это единственный был выход — и вот всё потеряно от скверного расчета. Я тебя не укоряю, а себя проклинаю: зачем я тебя не взял с собой? Играя помаленьку, каждый день, ВОЗМОЖНОСТИ НЕТ не выиграть, это верно, верно, двадцать опытов было со мною, и вот, зная это наверно, я выезжаю из Гомбурга с проигрышем, и знаю тоже, что если б я себе хоть четыре только дня мог дать еще сроку, то в эти четыре дня я бы наверно всё отыграл. Но уж конечно я играть не буду!

Милая Аня, пойми (еще раз умоляю), что я не укоряю, не укоряю тебя; напротив, себя укоряю, что не взял с собою тебя.

NB. NB. На случай, если как-нибудь письмо вчерашнее затеряется, повторяю здесь вкратце, что было в нем: я просил выслать мне немедленно двадцать империалов, переводом через банкира, то есть пойти к банкиру, сказать ему, что надо переслать, по такому-то адрессу, в Гомбург (адресс вернее), poste restante, такому-то, 20 золотых, и банкир знает уж, как сделать. Просил спешить как можно, по возможности, чтоб в тот же день на почту пошло. (Вексель, который тебе дали бы у банкира, надо вложить в письмо и переслать мне страховым.) Всё это, если поспешить, взяло бы времени не более часу, так что письмо могло бы в тот же день пойти.

Если ты успеешь послать в тот же день, то есть сегодня же (в среду), то я получу завтра, в четверг. Если же пойдет в четверг, я получу в пятницу. Если получу в четверг, то в субботу буду в Дрездене, если же в пятницу получу, то в воскресенье. Это верно. Верно. Если успею все дела обделать, то, может быть, не на третий, а на другой день приеду. Но вряд ли возможно в тот же всё обделать, чтоб выехать (получить деньги, собраться, уложиться, приехать в Франкфурт и не опоздать на Schnellzug).

2) Хоть и из всех сил буду стараться, но вернее всего, что на третий день.

Прощай, Аня, прощай, ангел бесценный, беспокоюсь об тебе ужасно, а обо мне даже нечего совсем тебе беспокоиться. Здоровье мое превосходно. Это нервное расстройство, которого ты боишься во мне, — только физическое, механическое! Ведь не нравственное же это потрясение. Да того и природа моя требует, я так сложен. Я нервен, я никогда покоен быть не могу и без того! К тому же воздух здесь чудесный. Я здоров как нельзя больше, но об тебе решительно мучаюсь. Люблю тебя, оттого и мучаюсь.

Обнимаю тебя крепко, целую бессчетно.

Твой Ф. Д<остоевский>.

117. А. Г. Достоевской 13 (25) мая 1867. Гомбург

Hombourg.

25 мая/67, суббота, 10 часов утра.

Аня, ангел мой, единственное мое счастье и радость, простишь ли ты меня за всё и все мучения и волнения, которые я заставил тебя испытать. О, как ты мне нужна. Вчера сидел целый вечер один, пробовал читать мои три перечитанные книжонки; а в голове всё одно стучит, одно: что-то ты? Что с нами будет теперь? Я не говорю про дальнейшее. Дальнейшее просто неразгаданно. Но Бог спасет как-нибудь. Я и никогда в жизни моей дольше шести месяцев не рассчитывал, так же как и всякий, живущий одним своим трудом, чуть не поденным. На труд-то вот я и надеюсь теперь. Пойми, Аня: он должен быть великолепен, он должен быть еще лучше «Преступл<ения> и наказ<ания>».* Тогда и читающая Россия моя, тогда и книгопродавцы мои.

В дальнейшее будущее наше я верю, только бы Бог дал здоровья (а здесь припадков не бывает).

Но ближайшее дальнейшее неразгаданно (время, когда придется возвращаться в Россию с долгами и проч.). Уж и не знаю, что будет. Теперь же серьезно и решительно верю в помощь Каткова. (Помогши раз и увидев, что я к зиме работу кончу, поможет и другой, поможет и зимой, когда приедем, беда в том, что всё будет мало.) Но теперь-то только бы переждать, теперь-то только бы быть обеспеченным, до присылки от Каткова. А с чем? У нас и тридцати талеров, верно, не наберется. Одна надежда, что пришлет мамаша. Удивительно, что там происходит и почему не высылают. Одно меня ободряет: если б нельзя было прислать, то, верно, написали бы. Да и никто из них не пишет. Странно. Может быть, выслать не умеют. Авось уведомят.

К тебе, к тебе, Аня, теперь только и мысли, чтоб поскорей к тебе. Вместе сойдемся, вместе обо всем переговорим, обо всем перетолкуем. Жду завтрашнего дня с нетерпением болезненным. Несмотря ни на какую погоду поеду и с вечера начну упаковываться. Одна беда: раньше двенадцати часов наверно не получу письма (коли денежное), а может, и в четыре пополудни. Но во всяком случае выеду и ни за что не останусь. Еще беспокойство одно есть: вчера подали счет хозяйский за неделю, ужасный счет, я отговорился, что еду в воскресение и разом заплачу. Нахмурились, но еще молчат. Но вот беда: счет еще подрастет к воскресению, и боюсь, что присланных денег не хватит на проезд и на счет. Поеду в третьем классе. Застану ли в Франкфурте шнельцуг.* (Ничего-то здесь узнать нельзя.) Не пришлось бы ночевать где-нибудь. Погода же ужасная, холодная и дождливая. Ночи как у нас в октябре, но нужды нет, — непременно поеду. Надену двойное белье, две рубашки и проч. Но авось всё сойдет хорошо. Аня, ангел, только бы к тебе мне приехать поскорее, а там всё уладится исподволь. Как приеду — сейчас напишу к Каткову. Может ответ прийти и через 2 недели, но надо рассчитывать на месяц. Я решил просить тысячу, хотя бы с рассрочкой.* Тогда переедем поскорее в Швейцарию. Проезд будет стоить 50 талеров, но ничего! И там за работу!

До свидания, Аня, сердце мое! Послезавтра у тебя, меньше чем через 48 часов. Часы считаю. Дай Бог, чтобы всё удалось! Прости меня, ангел, прости, сердце мое.

Твой Ф. Д<остоевский>.

118. А. Н. Майкову* 16 (28) августа 1867. Женева

Женева, 28/ 16[78] 67 года.

Эвона сколько времени я молчал и не отвечал на дорогое письмо Ваше, дорогой и незабвенный друг, Аполлон Николаевич.

Я Вас называю незабвенным другом и чувствую в моем сердце, что название правильно: мы с Вами такие давнишние и такие привычные, что жизнь, разлучавшая и даже разводившая нас иногда,* не только не развела, но даже, может быть, и свела нас окончательно. Если Вы пишете, что почувствовали отчасти мое отсутствие, то уж кольми паче я Ваше. Кроме ежедневно подтверждавшегося во мне убеждения в сходстве и стачке наших мыслей и чувств возьмите еще в соображение, что я, потеряв Вас, попал еще, сверх того, на чужую сторону, где нет не только русского лица, русских книг и русских мыслей и забот, но даже приветливого лица нет!* Право, я даже не понимаю, как может заграничный русский человек, если только у него есть чувство и смысл, этого не заметить и больно не прочувствовать. Может быть, эти лица и приветливы для себя, но нам-то кажется, что для нас нет. Право так! И как можно выживать жизнь за границей? Без родины — страдание, ей-богу! Ехать хоть на полгода, хоть на год — хорошо. Но ехать так, как я, не зная и не ведая, когда ворочусь, — очень дурно и тяжело. От идеи тяжело. А мне Россия нужна, для моего писания и труда нужна (не говорю уже об остальной жизни), да и как еще! Точно рыба без воды; сил и средств лишаешься. Вообще об этом поговорим. Обо многом мне надо с Вами поговорить и попросить Вашего совета и помощи. Вы один у меня, с которым я могу отсюда говорить. NB. Кстати: прочтите это письмо про себя и не рассказывайте обо мне кому не нужно знать. Сами увидите. Еще слово: почему я так долго Вам не писал? На это я Вам обстоятельно ответить не в силах. Сам сознавал себя слишком неустойчиво и ждал хоть малейшей оседлости, чтоб начать с Вами переписку. Я на Вас, на одного Вас надеюсь. Пишите мне чаще, не оставляйте меня, голубчик! А я Вам теперь буду очень часто и регулярно писать. Заведемте переписку постоянную; ради Бога! Это мне Россию заменит и сил мне придаст.

Расскажу же Вам эти четыре месяца tant bien que mal[79] и откровенно.

Вы знаете, как я выехал и с какими причинами. Главных причин две: 1) спасать не только здоровье, но даже жизнь. Припадки стали уж повторяться каждую неделю, а чувствовать и сознавать ясно это нервное и мозговое расстройство было невыносимо. Рассудок действительно расстроивался, — это истина. Я это чувствовал; а расстройство нервов доводило иногда меня до бешеных минут. 2-я причина — мои обстоятельства: кредиторы ждать больше не могли, и в то время, как я выезжал, уж было подано ко взысканию Латкиным и потом Печатанным* — немного меня не захватили. Оно, положим (и говорю не для красы и не для словца), долговое отделение с одной стороны было бы мне даже очень полезно: действительность, материал, второй «Мертвый дом» — одним словом, материалу было бы по крайней мере на 4 или на 5 тысяч рублей, но ведь я только что женился и, кроме того, выдержал ли бы я душное лето в доме Тарасова?* Это составляло неразрешимый вопрос. Если же бы мне писать в доме Тарасова, при припадках усиленных, было нельзя, то чем бы я расплатился с долгами? А обуза наросла страшная. Я поехал, но уезжал я тогда с смертью в душе: в заграницу я не верил, то есть я верил, что нравственное влияние заграницы будет очень дурное: один, без материалу, с юным созданием, которое с наивною радостию стремилось разделить со мною странническую жизнь; но ведь я видел, что в этой наивной радости много неопытного и первой горячки, и это меня смущало и мучило очень. Я боялся, что Анна Григорьевна соскучится вдвоем со мною. А ведь мы действительно до сих пор только одни вдвоем. На себя же я не надеялся: характер мой больной, и я предвидел, что она со мной измучается. (NB. Правда, Анна Григорьевна оказалась сильнее и глубже, чем я ее знал и рассчитывал, и во многих случаях была просто ангелом-хранителем моим; но в то же время много детского и двадцатилетнего, что прекрасно и естественно необходимо, но чему я вряд ли имею силы и способности ответить. Всё это мне мерещилось при отъезде, и хотя, повторяю, Анна Григорьевна оказалась сильнее и лучше, чем я думал, но я все-таки и до сих пор не спокоен.) Наконец, наши малые средства смущали меня: поехали мы со средствами весьма невеликими и задолжав вперед ТРИ (!) тысячи Каткову. Я, правда, рассчитывал тотчас же, выехав за границу, приняться немедленно за работу. Что ж оказалось? Ничего или почти ничего до сих пор не сделал и только теперь принимаюсь за работу серьезно и окончательно. Правда, насчет того, что ничего не сделал, я еще в сомнении: зато прочувствовалось и много кой-чего выдумалось; но написанного, но черного на белом еще немного,* а ведь черное на белом и есть окончательное; за него только и платят.

Бросив поскорее скучный Берлин (где я стоял один день, где скучные немцы успели-таки расстроить мои нервы до злости и где я был в русской бане), мы проехали в Дрезден, наняли квартиру и на время основались.

Впечатление оказалось очень странное; тотчас же мне представился вопрос: для чего я в Дрездене, именно в Дрездене, а не где-нибудь в другом месте, и для чего именно стоило бросать всё в одном месте и приезжать в другое? Ответ-то был ясный (здоровье, от долгов и проч.), но скверно было и то, что я слишком ясно почувствовал, что теперь, где бы ни жить, оказывается всё равно, в Дрездене или где-нибудь, везде на чужой стороне, везде ломоть отрезанный. Я было тотчас же хотел за работу и почувствовал, что положительно не работается, положительно не то впечатление. Что же я делал? Прозябал. Читал, кой-что писал, мучился от тоски, потом от жары. Дни проходили однообразно. Мы с Аней регулярно после обеда гуляли в Большом саду, слушали дешевую музыку,* потом читали, потом ложились спать. В характере Анны Григорьевны оказалось решительное антикварство (и это очень для меня мило и забавно). Для нее, например, целое занятие пойти осматривать какую-нибудь глупую ратушу, записывать, описывать ее (что она делает своими стенографическими знаками и исписала 7 книжек), но пуще всего заняла ее и поразила галерея, и я этому очень был рад: потому что в душе ее возродилось слишком много впечатлений, чтоб соскучиться. Ходила она в галерею каждый день. Сколько мы с ней переговорили и перетолковали о всех наших, о петербургских, о московских, о Вас и об Анне Ивановне; было довольно грустно отчасти.

Мыслей моих Вам не описываю. Много накопилось впечатлений. Читал русские газеты и отводил душу. Почувствовал в себе наконец, что материалу накопилось на целую статью об отношениях России к Европе и об русском верхнем слое.* Но что говорить об этом! Немцы мне расстроивали нервы, а наша русская жизнь нашего верхнего слоя и их вера в Европу и цивилизацию тоже. Происшествие в Париже меня потрясло ужасно. Хороши тоже адвокаты парижские, кричавшие: «Vive la Pologne».[80] Фу, что за мерзость, а главное — глупость и казенщина! Еще более убедился я тоже в моей прежней идее: что отчасти и выгодно нам, что Европа нас не знает и так гнусно нас знает. А подробности процесса говнюка Березовского!* Сколько гнусной казенщины; но главное, главное, — как это они не выболтались, как всё еще на одном и том же месте, всё на одном и том же месте!

Россия тоже отсюда выпуклее кажется нашему брату. Необыкновенный факт состоятельности и неожиданной зрелости русского народа при встрече всех наших реформ (хотя бы только одной судебной) и в то же время известие о высеченном купце 1-й гильдии в Оренбургской губернии исправником.* Одно чувствуется: что русский народ, благодаря своему благодетелю и его реформам,* стал наконец мало-помалу в такое положение, что поневоле приучится к деловитости, к самонаблюдению, а в этом-то вся и штука. Ей-богу, время теперь по перелому и реформам чуть ли не важнее петровского.* А что дороги? Поскорее бы на юг, поскорее как можно; в этом вся штука.* К тому времени везде правый суд, и тогда что за великое обновление! (Обо всем об этом здесь думается, мечтается, от всего этого сердце бьется.)

Здесь, хоть и ни с кем почти не встречался, но и нельзя не столкнуться нечаянно. В Германии столкнулся с одним русским, который живет за границей постоянно, в Россию ездит каждый год недели на три получить доход и возвращается опять в Германию, где у него жена и дети, все онемечились.

Между прочим, спросил его: «Для чего, собственно, он экспатри<и>ровался?» Он буквально (и с раздраженною наглостию) отвечал: «Здесь цивилизация, а у нас варварство. Кроме того, здесь нет народностей; я ехал в вагоне вчера и разобрать не мог француза от англичанина и от немца.

— Так, стало быть, это прогресс, по-вашему?

— Как же, разумеется.

— Да знаете ли вы, что это совершенно неверно. Француз прежде всего француз, а англичанин — англичанин, и быть самими собою их высшая цель. Мало того: это-то и их сила.

— Совершенно неправда. Цивилизация должна сравнять всё, и мы тогда только будем счастливы, когда забудем, что мы русские и всякий будет походить на всех. Не Каткова же слушать!*

— А вы не любите Каткова?

— Он подлец.

— Почему?

— Потому что поляков не любит.

— А читаете вы его журнал?

— Нет, никогда не читаю».

Разговор этот я передаю буквально. Человек этот принадлежит к молодым прогрессистам, впрочем, кажется, держит себя от всех в стороне. В каких-то шпицев, ворчливых и брезгливых, они за границей обращаются.

Наконец в Дрездене тоска измучила и меня и Анну Григорьевну. А главное, оказались следующие факты: 1) По письмам, которые переслал мне Паша (он только раз и писал мне), оказалось, что кредиторы подали ко взысканию (стало быть, возвращаться в Россию до уплаты нельзя). 2) Жена почувствовала себя беременной (это, пожалуйста, между нами. Девять месяцев выйдут к февралю: стало быть, возвращаться тем более нельзя). 3) Предстал вопрос: что же будет с моими петербургскими, с Эмилией Федоровной и с Пашей и с некоторыми другими? Денег, денег, а их нет! 4) Если зимовать, то зимовать где-нибудь на юге. Да к тому же хотелось хоть что-нибудь показать Анне Григорьевне, развлечь ее, поездить с ней. Решили зимовать где-нибудь в Швейцарии или в Италии. А денег нет. Взятые нами уже очень поистратились. Написал к Каткову, описал свое положение и попросил еще 500 руб. вперед. Как Вы думаете: ведь прислали! Что за превосходный это человек! Это с сердцем человек! Мы отправились в Швейцарию. Но тут начну Вам описывать мои подлости и позоры.

Голубчик Аполлон Николаевич, я чувствую, что мог Вас считать как моего судью. Вы человек и гражданин, Вы человек с сердцем, в чем Вы убедили меня давно, Вы муж и отец примерный, наконец, суждение Ваше я всегда ценил. Мне перед Вами покаяться не больно. Но пишу только для Вас, одного. Не отдавайте меня на суд людской!

Проезжая недалеко от Бадена, я вздумал туда завернуть. Соблазнительная мысль меня мучила: пожертвовать 10 луидоров и, может быть, выиграю хоть 2000 франков лишних, а ведь это на 4 месяца житья, со всем, со всеми петербургскими. Гаже всего, что мне и прежде случалось иногда выигрывать. А хуже всего, что натура моя подлая и слишком страстная: везде-то и во всем я до последнего предела дохожу, всю жизнь за черту переходил.

Бес тотчас же сыграл со мной штуку: я, дня в три, выиграл 4000 франков, с необыкновенною легкостию. Теперь изображу Вам, как всё это мне представилось: с одной стороны, этот легкий выигрыш, — из ста франков я в три дня сделал четыре тысячи. С другой стороны, долги, взыскания, тревога душевная, невозможность воротиться в Россию. Наконец, третье и главное, — сама игра. Знаете ли, как это втягивает. Нет, клянусь Вам, тут не одна корысть, хотя мне прежде всего нужны были деньги для денег. Анна Григорьевна умоляла меня удовольствоваться 4 тысячами франков и тотчас уехать. Но ведь такая легкая и возможная возможность поправить всё! А примеры-то? Кроме собственного выигрыша ежедневно видишь, как другие берут по 20 000, 30 000 франков. (Проигравшихся не видишь.) Чем они святые? мне деньги нужнее их. Я рискнул дальше и проиграл. Стал свои последние проигрывать, раздражаясь до лихорадки, — проиграл. Стал закладывать платье. Анна Григорьевна всё свое заложила, последние вещицы (что за ангел! Как утешала она меня, как скучала в треклятом Бадене, в наших двух комнатках над кузницей, куда мы переехали). Наконец, довольно, всё было проиграно. (О, как подлы при этом немцы, какие все до единого ростовщики, мерзавцы и надувалы! Хозяйка квартиры, понимая, что нам покамест, до получения денег, некуда ехать, набавила цену!) Наконец, надо было спасаться, уезжать из Бадена. Опять написал Каткову, опять попросил 500 рублей (не говоря об обстоятельствах, но письмо было из Бадена, и он, наверно, кое-что понял). Ну-с, ведь прислал! Прислал! Итого теперь 4000 взято вперед из «Русского вестника». Но, однако ж, вот в чем дело: из этих 500 более половины пошло на уплату процентов и перезаклад нашей мебели в Петербурге, что сделала мать Анны Григорьевны. На ее имя, по моей просьбе, и деньги были высланы из «Р<усского> вестника». Затем 100 руб. пошли на уплату долгов в Бадене, 50 рублей ждем еще, мать Анны Григорьевны вышлет (из тех же 500 руб. Это недополученный остаток), и, наконец, франков двести осталось нам на переезд в Женеву (почему в Женеву? А почем я знаю; не всё ли равно). В Женеву-то мы переехали, наняли chambre garnie[81] у двух старух, и теперь, то есть на четвертый день, у нас всего капиталу 18 франков. Кроме 50 рублей, которые ожидаем на днях от Анны Николаевны, месяца на два не предстоит в виду никакого получения.

Но чтоб окончить с Баденом: в Бадене мы промучились в этом аде 7 недель. В самом начале, как только что я приехал в Баден, на другой же день, я встретил в воксале Гончарова. Как конфузился меня вначале Иван Александрович.* Этот статский или действительный статский советник* тоже поигрывал. Но так как оказалось, что скрыться нельзя, а к тому же я сам играю с слишком грубою откровенностию, то он и перестал от меня скрываться. Играл он с лихорадочным жаром (в маленькую, на серебро), играл все 2 недели, которые прожил в Бадене, и, кажется, значительно проигрался. Но дай Бог ему здоровья, милому человеку: когда я проигрался дотла (а он видел в моих руках много золота), он дал мне, по просьбе моей, 60 франков взаймы. Осуждал он, должно быть, меня ужасно: «Зачем я всё проиграл, а не половину, как он?»

Гончаров всё мне говорил о Тургеневе,* так что я, хоть и откладывал заходить к Тургеневу, решился наконец ему сделать визит. Я пошел утром в 12 часов и застал его за завтраком. Откровенно Вам скажу: я и прежде не любил этого человека лично. Сквернее всего то, что я еще с 67 года, с Wisbaden’a, должен ему 50 талеров (и не отдал до сих пор!)* Не люблю тоже его аристократически-фарсерское объятие, с которым он лезет целоваться, но подставляет вам свою щеку. Генеральство ужасное: а главное, его книга «Дым» меня раздражила. Он сам говорил мне, что главная мысль, основная точка его книги состоит в фразе: «Если б провалилась Россия, то не было бы никакого ни убытка, ни волнения в человечестве». Он объявил мне, что это его основное убеждение о России.* Нашел я его страшно раздраженным неудачею «Дыма». А я, признаюсь, и не знал всех подробностей неудачи.* Вы мне писали о статье Страхова в «От<ечественных> записках»,* но я не знал, что его везде отхлестали и что в Москве, в клубе, кажется, собирали уже подписку имен, чтоб протестовать против его «Дыма».* Он это мне сам рассказывал. Признаюсь Вам, что я никак не мог представить себе, что можно так наивно и неловко выказывать все раны своего самолюбия, как Тургенев. И эти люди тщеславятся, между прочим, тем, что они атеисты! Он объявил мне, что он окончательный атеист. Но Боже мой: деизм нам дал Христа, то есть до того высокое представление человека, что его понять нельзя без благоговения и нельзя не верить, что это идеал человечества вековечный!* А что же они-то, Тургеневы, Герцены, Утины,* Чернышевские, нам представили? Вместо высочайшей красоты Божией, на которую они плюют, все они до того пакостно самолюбивы, до того бесстыдно раздражительны, легкомысленно горды, что просто непонятно: на что они надеются и кто за ними пойдет? Ругал он Россию и русских безобразно, ужасно. Но вот что я заметил: все эти либералишки и прогрессисты, преимущественно школы еще Белинского, ругать Россию находят первым своим удовольствием и удовлетворением.* Разница в том, что последователи Чернышевского просто ругают Россию и откровенно желают ей провалиться (преимущественно провалиться!). Эти же, отпрыски Белинского, прибавляют, что они любят Россию. А между тем не только всё, что есть в России чуть-чуть самобытного, им ненавистно, так что они его отрицают и тотчас же с наслаждением обращают в карикатуру, но что если б действительно представить им наконец факт, который бы уж нельзя опровергнуть или в карикатуре испортить, а с которым надо непременно согласиться, то, мне кажется, они бы были до муки, до боли, до отчаяния несчастны. 2-е) Заметил я, что Тургенев, например (равно как и все, долго не бывшие в России), решительно фактов не знают (хотя и читают газеты) и до того грубо потеряли всякое чутье России, таких обыкновенных фактов не понимают, которые даже наш русский нигилист уже не отрицает, а только карикатурит по-своему. Между прочим, Тургенев говорил, что мы должны ползать перед немцами, что есть одна общая всем дорога и неминуемая — это цивилизация и что все попытки русизма и самостоятельности — свинство и глупость. Он говорил, что пишет большую статью на всех русофилов и славянофилов.* Я посоветовал ему, для удобства, выписать из Парижа телескоп. «Для чего?» — спросил он. «Отсюда далеко, — отвечал я. — Вы наведите на Россию телескоп и рассматривайте нас, а то, право, разглядеть трудно». Он ужасно рассердился. Видя его так раздраженным, я действительно с чрезвычайно удавшеюся наивностию сказал ему: «А ведь я не ожидал, что все эти критики на Вас и неуспех „Дыма” до такой степени раздражат Вас; ей-богу, не стоит того, плюньте на всё». «Да я вовсе не раздражен, что Вы!» — и покраснел. Я перебил разговор; заговорили о домашних и личных делах, я взял шапку и как-то, совсем без намерения, к слову, высказал, что накопилось в три месяца в душе от немцев: «Знаете ли, какие здесь плуты и мошенники встречаются. Право, черный народ здесь гораздо хуже и бесчестнее нашего, а что глупее, то в этом сомнения нет. Ну вот Вы говорите про цивилизацию; ну что сделала им цивилизация и чем они так очень-то могут перед нами похвастаться!».

Он побледнел (буквально ничего, ничего не преувеличиваю!) и сказал мне: «Говоря так, Вы меня лично обижаете. Знайте, что я здесь поселился окончательно, что я сам считаю себя за немца, а не за русского, и горжусь этим!» Я ответил: «Хоть я читал „Дым” и говорил с Вами теперь целый час, но все-таки я никак не мог ожидать, что Вы это скажете, а потому извините, что я Вас оскорбил». Затем мы распрощались весьма вежливо, и я дал себе слово более к Тургеневу ни ногой никогда. На другой день Тургенев, ровно в 10 часов утра, заехал ко мне и оставил хозяевам для передачи мне свою визитную карточку. Но так как я сам сказал ему накануне, что я, раньше двенадцати часов, принять не могу и что спим мы до одиннадцати, то приезд его в 10 часов утра я принял за ясный намек, что он не хочет встречаться со мной и сделал мне визит в 10 часов именно для того, чтоб я это понял. Во все 7 недель я встретился с ним один только раз в вокзале. Мы поглядели друг на друга, но ни он, ни я не захотели друг другу поклониться.

Может быть, Вам покажется неприятным, голубчик Аполлон Николаевич, эта злорадность, с которой я Вам описываю Тургенева, и то, как мы друг друга оскорбляли. Но, ей-богу, я не в силах; он слишком оскорбил меня своими убеждениями. Лично мне всё равно, хотя с своим генеральством он и не очень привлекателен; но нельзя же слушать такие ругательства на Россию от русского изменника, который бы мог быть полезен. Его ползание перед немцами и ненависть к русским я заметил давно, еще четыре года назад.* Но теперешнее раздражение и остервенение до пены у рта на Россию происходит единственно от неуспеха «Дыма» и что Россия осмелилась не признать его гением.* Тут одно самолюбие, и это тем пакостнее.

Но черт с ними со всеми!

Теперь выслушайте, друг мой, мои намерения: я, конечно, сделал подло, что проиграл. Но говоря сравнительно, я проиграл немного своих-то денег. Тем не менее эти деньги могли служить мне месяца на два жизни, даже на четыре, судя по тому, как мы живем. Я уже Вам сказал; я не мог устоять против выигрыша. Если б я первоначально проиграл 10 луидоров, как положил себе, я бы тотчас бросил всё и уехал. Но выигрыш 4000 франков погубил меня! Возможности не было устоять против соблазна выиграть больше (когда это оказывалось так легко) и разом выйти из всех этих взысканий, обеспечить себя на время и всех моих: Эмилию Федоровну, Пашу и проч. Впрочем, это всё нимало меня не оправдывает, потому что я был не один. Я был с юным, добрым и прекрасным существом, которое верит в меня вполне, которого я защитник и покровитель, а след<овательно>, которое я не мог губить и так рисковать всем, хотя бы и немногим.

Будущность моя представляется мне очень тяжелою: главное, возвратиться в Россию не могу, по вышеизложенным причинам, а пуще всего вопрос: что будет с теми, которые зависят от моей помощи. Все эти мысли убивают меня. Но так или этак, а из этого положения, рано ли, поздно ли, надо выйти. Надеяться же я могу, конечно, только на одного себя, потому что другого ничего нет в виду.

В 65 году, возвратясь из Висбадена, в октябре, я кое-как уговорил кредиторов капельку подождать, сосредоточился в себе и принялся за работу.* Мне удалось, и кредиторам было порядочно заплачено. Теперь я приехал в Женеву с идеями в голове. Роман есть, и, если Бог поможет, выйдет вещь большая и, может быть, недурная. Люблю я ее ужасно и писать буду с наслаждением и тревогой.

Катков сам мне сказал в апреле, что им бы хотелось и было бы лучше начать печатать мой роман с января 1868 года. Так оно и будет, хотя высылать частями я начну раньше.*

Хотя здесь и нет кредиторов, но обстановка моя хуже, чем в 65-м году. Все-таки Паша, Эмилия Федоровна были перед глазами. К тому же я был один. Правда, Анна Григорьевна ангел, и если б Вы знали, что она теперь для меня значит. Я ее люблю, и она говорит, что она счастлива, вполне счастлива, и что не надо ей ни развлечений, ни людей, и что вдвоем со мной в комнате она вполне довольна.

Хорошо. Теперь, стало быть, мне месяцев шесть непрерывной работы. Но к тому времени жене придется родить.* Женева город хороший: тут и доктора и французский язык. Но климат очень дурен, мрачный, а осень, зима — скверность. Может быть, если будут средства, месяца через два с половиной можно еще будет переехать в Италию. Вообще зимовать или в Италии, или в Париже. Вообще где выгоднее и удобнее, не знаю. А может быть, и прямо до весны в Женеве останемся.

Денежные расчеты такие: если напечатать роман, то Катков не откажет еще вперед дать в течение будущего года тоже тысячи три. Тут, стало быть, будет и для нас, и для Паши с Эм<илией> Фед<оровной>, и даже немного и для кредиторов (для ободрения их). Роман же можно продать или запродать, с половины года, вторым изданием.*

Вы один у меня, Вы мой голубчик, мое провидение. Не откажитесь помогать мне в будущем. Ибо во всех этих моих делах и делишках я буду умолять принять участие.

Вам, вероятно, ясна мысль, основная мысль всех этих надежд моих: ясно, что всё это может успеть сделаться и принести свои результаты под ОДНИМ ТОЛЬКО условием, именно: ЧТО РОМАН БУДЕТ ХОРОШ. Об этом, стало быть, и нужно теперь заботиться всеми силами.

(Ах, голубчик, тяжело, слишком тяжело было взять на себя эту заносчивую мысль, три года назад, что я заплачу все эти долги, и сдуру дать все эти векселя! Где взять здоровья и энергии для этого! И если опыт показал уже, что успех может быть, то ведь при каком условии: при одном только, что всякое сочинение мое непременно будет настолько удачно, чтоб возбудить довольно сильное внимание в публике; иначе — всё рушилось. Да разве это возможно, разве это может войти в арифметический расчет!)

Теперь последнее мое слово к Вам. Выслушайте, сообразите и помогите!

У нас теперь 18 франков. Завтра или послезавтра придут от матери Анны Григорьевны 50 рублей, которые она нам не дослала из катковских денег. И вот всё, все средства наши, до нового получения от Каткова. (Мать Анны Григорьевны именно теперь, в эту минуту, в таких обстоятельствах, что ни одной копейкой нам помочь не может.)

Но просить у Каткова, теперь, решительно нельзя. Через 2 месяца дело другое: тогда я вышлю ему тысячи на полторы романа и опишу свое положение. 1000 руб. он зачтет в уплату моего долга, а 500 мне вышлет. Я на это надеюсь вполне: он добр и благороден.

Но как же прожить эти 2 месяца работы? Не судите меня и будьте моим ангелом-хранителем! Я знаю, Аполлон Николаевич, что у Вас у самих денег лишних нет. Никогда бы я не обратился к Вам с просьбою о помощи. Но я ведь утопаю, утонул совершенно. Через две-три недели я совершенно без копейки, а утопающий протягивает руку, уже не спрашиваясь рассудка. Так делаю и я. Я знаю, что Вы расположены ко мне хорошо; но знаю тоже, что помочь мне деньгами Вам почти невозможно. И все-таки, зная это, прошу у Вас помощи, потому что, кроме Вас, — никого не имею, и если Вы не поможете, то я погибну, вполне погибну!

Вот моя просьба:

Я прошу у Вас 150 руб. Вышлите мне их в Женеву, poste restante. Через 2 месяца редакция «Русского вестника» вышлет Вам 500 рублей на мое имя. Я сам буду просить ее сделать так. (А что она вышлет — в этом нет сомнения, только бы я выслал им роман. А я вышлю. Это тоже без сомнения.)

Итак, я прошу у Вас на два месяца. Голубчик, спасите меня! Заслужу Вам вовеки дружбой и привязанностию. Если у Вас нет, займите у кого-нибудь для меня. Простите, что так пишу: но ведь я утопающий!*

С сентября месяца Паша останется без денег. (Об Эмилии Федоровне уже не говорю!) И потому из этих 150 руб. отделите ему 25 руб. и выдайте ему покамест, сказав, чтоб он потеснился и поприжался месяца на два. Потом я напишу Вам, сколько отделить для него покамест из катковских 500 руб. (Для того-то я и намерен просить редакцию «Русского вестника» присылать впредь деньги на Ваше имя; ибо Вас я умоляю быть мне на время помощником в кой-каких моих петербургских делишках, то есть через Ваши руки буду производить кой-какие уплаты и выдачи. Не беспокойтесь, тут не будет ничего, что бы Вас поставило в двусмысленное положение. Я прошу только Вашего дружеского участия, умоляю, потому что никого, никого нет у меня в Петербурге, кроме Вас, на кого бы я мог понадеяться!)

Прошу Вас тоже написать мне как можно скорее. Не оставляйте меня одного! Бог Вас вознаградит за это.

Скажите Паше, чтоб написал мне сюда, в Женеву, обо всем, что с ним было, и если имеет ко мне письма, то чтоб переслал их по примеру прежнего раза. Я получил от него всего только одно письмо за всё это время. Не любит он меня, кажется, совсем. А ведь это очень мне тяжело.

Адресс мой:

M-r Théodore Dostoiewsky, Suisse, Genève, poste restante.

Напишите мне тоже Ваш адресс. Так как я не знаю Ваш дом, то посылаю это письмо через Анну Николаевну Сниткину (мать Анны Григорьевны), она и доставит Вам.

Во всяком случае, прошу Вас убедительнейше, напишите мне, голубчик, как можно скорее и сообщите побольше известий обо всех наших, об том, что делается, что в ходу, что Вы делаете сами. Одним словом, оросите каплей воды душу, иссохшую в пустыне. Ради Бога!

Всем Вашим поклон, родителям* и Анне Ивановне. Ей особенно. От Анны Григорьевны особенно. Сколько мы об Вас вспоминали, сколько мы переговорили.

Когда-то увидимся!

Посоветуйте мне тоже что-нибудь. Скажите мне Ваш взгляд на мое положение. Да не слыхали ли Вы чего об моих делах петербургских, хоть от Паши.

В будущем письме напишу кой о чем о другом.

В Женеве я совершенно уединен и никого из русских не видал.

Ни звука русского, ни русского лица!*

Прощайте, обнимаю Вас крепко-крепко и целую.

Ваш весь Федор Достоевский.

119. A. H. Майкову* 15 (27) сентября 1867. Женева

Женева, 15 сентября/67.

Простите меня, голубчик Аполлон Николаевич, что замешкался Вам ответить, — да еще на Ваше письмо, в котором Вы прислали мне деньги. Дело в том, что кончил вот эту проклятую статью «Знакомство мое с Белинским». Возможности не было отлагать и мешкать. А между тем я ведь и летом ее писал, но до того она меня измучила и до того трудно ее было писать, что я. дотянул до сего времени и наконец-то, со скрежетом зубовным, кончил. Штука была в том, что я сдуру взялся за такую статью. Только что притронулся писать и сейчас увидал, что возможности нет написать цензурно (потому что я хотел писать всё). 10 листов романа было бы легче написать, чем эти 2 листа! Из всего этого вышло, что эту растреклятую статью я написал, если всё считать в сложности, раз пять и потом всё опять перекрещивал и из написанного опять переделывал. Наконец кое-как вывел статью, — но до того дрянная, что из души воротит. Сколько драгоценнейших фактов я принужден был выкинуть. Как и следовало ожидать, осталось всё самое дрянное и золотосрединное. Мерзость!

За эту статью деньги мне дали вперед.* Бабиков с кем-то. Я, бывши в апреле в Москве, выпросил у Бабикова отсрочку (разумеется, не на 5 месяцев, хотя срок был и не определен окончательно). Альманах свой они хотели издать в сентябре или в октябре (так рассчитывали в апреле, это значит, что книга никак раньше Нового года не явится). Итак, лучше поздно, чем никогда. Голубчик, помогите! Сделайте милость, а именно следующее:

Перешлите, родной мой, статью мою Бабикову в Москву, вместе с письмом, которое тут же прилагаю незапечатанное. Бабиков в Москве, в гостинице «Рим». Я бы и сам мог прямо ему послать. Да ну как в «Риме» его нет? Вот почему я и прошу Вас быть отцом родным. А именно так сделать: напишите три строчки Бабикову в гост<иницу> «Рим» и приложите мое письмо без статьи и пошлите ему в «Рим». А статью (если найдете возможным поступить так) пошлите с той же почтой на Страстной бульвар, в магазин Соловьева, бывший Базунова, с двумя строчками Соловьеву, которыми объяснить Соловьеву (самому), что вот статья для передачи Константину Ивановичу Бабикову (что можно надписать на пакете), и с просьбой к Соловьеву, что если Бабиков не в «Риме» и если Соловьев знает, где он, то переслал бы ему (Бабикову). Сделайте так, ради Бога. У меня совесть нечиста по поводу этой статьи, и уж не знаю, что делать. Помогите, голубчик, и простите, что мучаю Вас моими комиссиями.

Письмо к Бабикову прочтите и, если захотите, то прочтите и статью! А прочтя (если только прочтете), напишите мне откровенно Ваше мнение.* Мне бы только не слишком дурно было, — вот что.

Эту статью я по несколько раз думал окончить в три дня, и представьте себе, — как только переехал в Женеву, тотчас же начались припадки, да какие! — как в Петербурге. Каждые 10 дней по припадку, а потом дней 5 не опомнюсь.* Пропащий я человек! Климат в Женеве сквернейший, и в настоящую минуту у нас уже 4 дня вихрь, да такой, что и в Петербурге разве только раз в год бывает. А холод — ужас! Прежде было тепло. Вот почему и работа и письма и всё в последнее время затянулось…

Ваши 125 р. решительно нас спасли. Теперь вздохну немного и опять за роман.* Пишите мне, пожалуйста. Мы с Аней в таком уединении, что письма для нас манна небесная, тем паче от Вас. Раз по пяти перечитываем.

Здесь есть русские газеты, читаю и «Голос» и «Московские» и «Петербург<ские> ведом<ости>». Это счастье. А то ужасно здесь скучно, но что делать: надобно писать.

Писал ли я Вам о здешнем «Мирном конгрессе».* Я в жизнь мою не только не видывал и не слыхивал подобной бестолковщины, но и не предполагал, чтоб люди были способны на такие глупости. Всё было глупо: и то как собрались, и то как дело повели и как разрешили. Разумеется, сомнения и не было у меня в том еще прежде, что первое слово у них будет: драка. Так и случилось. Начали с предложений вотировать, что не нужно больших монархий и всё поделать маленькие, потом что не нужно веры* и т. д. Это было 4 дня крику и ругательств. Подлинно мы у себя, читая и слушая рассказы, видим всё превратно. Нет, посмотрели бы своими глазами, послушали бы своими ушами!

Видел и Гарибальди. Он мигом уехал.*

Кой-что еще Вам хотел написать, но до следующего письма. Верите ли? До сих пор припадочное состояние и боюсь много писать.

Что же мне наши (Паша) и не напишут? Я на днях Эм<илии> Федоровне напишу.

До свидания, голубчик, не сердитесь на меня за что-нибудь. А что наша Южная дорога? Она нам теперь нужнее всего.*

Поклон мой Анне Ивановне. Аня тоже и Вам и Анне Ивановне сердечно кланяется.

Если Вам что нужно узнать о Бабикове, то о нем больше всех могут знать Страхов и Аверкиев.

В следующем письме напишу и побольше и полюбопытнее. А теперь голова несвежа.

Крепко жму Вам руку.

Ваш весь Федор Достоевский.

NB. Вообразите себе! И тут бревно на дороге: ведь я совершенно-то наверно и не знаю, где гостиница «Рим»! Но кажется, кажется, что наверно на Тверской.

На Тверской, в гостиницу «Рим».

Константину Ивановичу Бабикову.

Еще раз благодарю от всей души за помощь!

Ради Бога, пришлите мне Ваш адресс, то есть № и имя дома. Опять прошу Анну Николавну доставить Вам и это письмо.

120. С. Д. Яновскому* 28 сентября (10 октября) 1867. Женева

Женева, 28 сент<ября> / 10 окт<ября> 67.

Любезнейший и почтеннейший Степан Дмитриевич,

Побывали ли Вы за границей? Мы искали Ваших следов по всей Германии, — ни слуху ни духу. Пишу Вам, но адреса Вашего не знаю и потому поручаю Александру Павловичу Иванову доставить Вам это письмо; ведь не может же он не знать места Вашей службы. Стало быть, я убежден, что письмо дойдет до Вас, если только Вы в Москве.

Вот уже скоро месяц, как я засел в Женеве; надо сказать, что это самый прескучный город в мире; он строго протестантский, и здесь встречаешь работников, которые никогда не протрезвляются. Право же, не всё золото, что блестит. Немецкая честность, швейцарская верность и т. д. и т. д. — не могу вообразить себе, кто только мог их придумать. Возможно, сами немцы и швейцарцы. Пишут же и в рижских газетах и в прусских, что стоит балтийским немцам оставить нас, и мы, русские, впадем в прежнее варварство.* Устрялов, а равно Соловьев (поклонник немцев), утверждают, что в Немецкой слободе пили с утра до вечера.* Вольтер прославил женевца Лефорта,* а в ученых трудах о нем пишут, что мир не знавал такого пьяницы.* Не смейтесь надо мной, дорогой Степан Дмитриевич; скажу только, что трудно найти где-нибудь, кроме Германии, такую глупость, такое надувательство и притом такое самодовольство. И вот еще: из года в год ввозят к нам, в Россию, множество иностранных изделий; поэтому многие из наших русских, отправляющихся за границу, уверены вследствие некоего предрассудка, что за границей всё хорошо и недорого. Я же теперь убедился на опыте, что, за исключением предметов первой необходимости, только в Париже и Лондоне изделия хороши и недороги. В прочих городах Европы всё дороже и хуже, чем у нас, я Вас уверяю. Всякий более или менее значительный город (например, Женева) производит и потребляет собственные свои изделия, хотя Франция и под боком. Надо, однако, иметь в виду вот что: в отношении мануфактурных изделий у ряда городов существует своя специальность (более или менее); в одном это вино, в другом — ремни, в третьем — швейцарские шале из красивого дерева, — ну, хорошо же, покупайте в каждом городе те изделия, которые составляют его специальность, покупать остальное — значит бросать деньги на ветер. Наши соотечественники во множестве едут за границу; там они воспитывают детей и прилагают все старания, чтобы заставить их забыть русский язык. Есть такие, которые живут здесь подолгу, например Тургенев. Он мне напрямик заявил, что не хочет больше быть русским, что хотел бы забыть, что он русский, что он себя считает немцем и гордится этим.* Я его с этим поздравил и расстался с ним. В Женеве я попал прямо на «Конгресс мира». В зале, который мог бы вместить три или четыре тысячи человек, с высокой трибуны разглагольствовали разные господа, которые решали судьбу человечества. Проблема была философского порядка, но цель конгресса — практической; вот в чем она состояла: как сделать, чтобы на земле исчезли войны и чтобы воцарился мир? Я впервые в жизни своей слушал и наблюдал революционеров не в книгах, а наяву и притом за работой; поэтому я был немало заинтересован. Сразу же было решено, что, дабы мир воцарился, необходимо истребить огнем и мечом папу и всю христианскую религию. Затем: поскольку великие державы показали, что не могут сушествовать, не имея больших армий и не ведя войн, надо их разрушить и заменить маленькими республиками; затем надо уничтожить огнем и мечом капитал, а равно и всех тех, кто не всецело разделяет этот взгляд. Среди присутствовавших нашлись такие, которые, наслушавшись этой бестолковщины, попытались возражать; им помешали. Начали голосовать: революционеры остались в жалком меньшинстве, но комитет с нескрываемым цинизмом подтасовал голоса и заявил, что революционеры — в большинстве. Не могу понять, почему подобные конгрессы запрещены во Франции. Пусть взбаламученные и доведенные до неистовства этими проповедниками бедняки поймут наконец, на что способны подобные подстрекатели, могут ли они сказать или сделать что-либо серьезное и полезное. Ибо конгресс этот ясно показал, чего стоят все эти престарелые изгнанники и социалисты, и особенно хорошо дал почувствовать, какими силами они располагают и что никто за ними не пойдет, кроме таких же безумцев.

Я намерен на некоторое время еще остаться в Женеве. Я пишу роман и хотел бы если не окончить, то хотя бы довести его до определенной точки.* Анна Григорьевна передает Вам привет (она на четвертом месяце). В Женеве мои припадки возобновились. Это геморроидальное; погода здесь всё время меняется — отсюда мои припадки. Если Вы захотите мне написать, то доставите мне большое удовольствие. Вот мой адрес:

Suisse, Genève, poste restante, M-r Th. D<ostoiewsky>.

У меня к Вам большая просьба, мой добрый друг Степан Дмитриевич. Не подумайте, однако, что именно из-за этого я принялся Вам писать. Не хочу лгать: повод, действительно, представился кстати, но пишу я Вам по двум совершенно различным причинам: первая из них, не слишком важная, — сожаление: повсюду в Германии мы с женой не оставляли надежды встретить Вас или что-нибудь о Вас разузнать, и если бы мы встретились с Вами, мы были бы очень рады; вот уже пять месяцев, как мы живем совершенно одни. Вторая причина — это надежда, что Вы мне ответите. А так как я намерен возвратиться только месяцев еще через пять,* письма с родины будут мне очень дороги: воспоминаниями и радостью. Со своей стороны обещаю Вам отвечать вовремя и чистосердечно. Кстати о путешествии — пошло ли оно Вам на пользу? Что до меня, новости я Вам уже сообщил. Что же касается моей просьбы, то вот в чем она состоит: я работаю и буду работать еще месяцев пять, но все мои деньги израсходованы. Кроме суммы (очень незначительной), которая была у меня с собой, Катков выслал мне по первой же моей просьбе 1000 руб. Но поскольку я не мог еше ничего ему отослать, надеясь отправить сразу половину романа, мне пока очень неловко возобновлять свою просьбу. Я попросил 125 рублей у Майкова, он мне их выслал, но они также истрачены. Однажды, дорогой друг, года три тому, после сердечной дружеской беседы Вы сказали, что если когда-нибудь мне понадобятся деньги, Вы могли бы мне одолжить немного. Сейчас я сказал бы не то, что мне понадобились эти деньги, но что надобность в них срочная — иначе остается только пропасть. Я получу деньги к первому декабря, но сейчас у нас ни гроша, и я отношу в заклад последние свои вещи. Итак, если Вы можете, вытащите меня из затруднения и вышлите 100 рублей, если же это невозможно, пришлите по крайней мере 75 рублей. Я знаю, дорогой друг, что и это представляет некоторую сумму, но пришлите ее, только если Вы можете это сделать. Здесь и речи не может быть о том, чтобы деликатничать. Со своей стороны, уведомляю Вас на всякий случай, что я Вам их верну к Рождеству, но не раньше, учитывая мою отдаленность. Словом, если Вы можете мне помочь, сделайте это, не теряя ни минуты, ибо, не будь я в нужде, я бы никогда не высказал этой просьбы.*

Пишу Вам второпях, хотя настрочил уже довольно длинное письмо. Правду сказать, я в некотором расстройстве, а именно: 1) не могу работать по вечерам, опасаясь припадка; 2) меня очень тревожит будущее: мне надо написать что-нибудь, что не было бы плохо, иначе, без денег, невозможно предстать перед своими кредиторами, а только им я должен по меньшей мере 3000 рублей. С другой стороны, мне надо до тех пор здесь жить. Может быть, мы переберемся в Италию; хотя Женева удобнее для нас: жизнь здесь дешевле, чем в Париже, а доктора, как и акушерки, говорят по-французски, а это важно. Дорогой друг, напишите мне со всей определенностью, что думаете Вы вот о какой идее: не лучше ли было бы для меня (для моего здоровья, для моей падучей) оставить Петербург и перебраться в Москву? Я сам хорошо знаю, что Москва немного лучше, и мне кажется, я Вам уже об этом говорил, но я хотел бы знать, действительно ли этого «лучше» достаточно, чтобы оправдать переезд. Что скажете Вы — пусть только в самом общем смысле?

До свидания, обнимаю Вас от всего сердца. Еще раз поклон от Анны Григорьевны и мое дружеское рукопожатие.

Искренне Ваш Ф. Д<остоевский>.

P. S. Если я не обращаюсь с подобными просьбами к своим родным, то это потому, что моя тетка дала мне три года тому 10 000 рублей на мой журнал и что брат мой по смерти остался должен Ал<ександру> Павловичу по меньшей мере 4000 рублей, а может быть, и все 6000.*

Ф. Д<остоевский>.

121. С. А. Ивановой 29 сентября (11 октября) 1867. Женева

Женева, 11 октяб<ря> / 29 сент<ября> 67.

Здравствуйте, милый друг Сонечка, не браните меня за слишком долгое молчание, — ни меня, ни Анну Григорьевну. У А<нны> Г<ригорьевны> уже с неделю готово к Вам письмо, но вместе с моим не посылает, хочет еще приписать. Откровенно говорю, что желаю сердечно выманить от Вас ответ. Нам до того скучно здесь в Женеве, что письмо к нам зачтется Вам на небеси в число Ваших добрых дел. Кроме того, Вы знаете, как я Вас люблю и как интересуюсь всем, что бывает с Вами. Путешествовали мы довольно глупо. Правда, надо бы было немного больше денег иметь, чтоб переезжать с места на место на всей воле. Мы же по необходимости придали характеру нашей поездки вид житья за границей, а не путешествия по Европе.

Жить же за границей очень скучно, где бы то ни было. Так как в Париже дорого и пыльно, так как в Италии всё лето было жарко и начиналась холера, то мы всё лето прожили в Германии, по разным местам, выбирая покрасивее местность и получше воздух. Везде было скучно, везде было местоположение хорошее, и везде здоровье мое было недурно. Очень, очень радовало меня еще то, что Анна Григорьевна решительно не скучала, хоть я и не очень веселый человек для житья в продолжение шести месяцев сам-друг, вдвоем, без друзей и без знакомых.

Сколько мы переговорили и вспомнили, и клянусь, что если б вместо заграницы пришлось бы нам провести лето в Люблине, подле Вас, то было бы нам наверно в десять раз веселее.

Анна Григорьевна оказалась чрезвычайной путешественницей: куда ни приедет, тотчас же всё осматривает и описывает, исписала своими знаками множество маленьких книжек и тетрадок, жаль только, что немного еще видела. Наконец наступила осень; для путешествия в Италию денег оказалось у нас уже немного, да явились и другие причины. Хотели было в Париж — и дурно сделали, что не проехали, а отправились в Женеву. Я хоть прежде и бывал раза три в Женеве, но в ней не живал и не знал, что это за климат: решительно по три раза в день меняется погода и припадки мои начались вновь, точь-в-точь как в Петербурге. А между тем мне надо работать и, во всяком случае, просидеть в Женеве месяцев пять. Принимаюсь серьезно за роман (который позвольте посвятить Вам, то есть Вам, Сонечке, Софье Александровне Ивановой, — я это так еще прежде решил), будет напечатан в «Р<усском> в<естни>ке».* Не знаю, будет ли порядочно; ей-богу, если б не нужда, то ни за что бы не решился печатать в эту пору, то есть в наше время. Небо заволакивается облаками. Наполеон объявил, что сам уже заметил у себя на горизонте черные точки. Чтоб поправить мексиканский, итальянский и, главное, германский вопросы, ему надо отвлечь умы войною и угодить французам старым средством: военным успехом. И хоть французов теперь этим, может быть, и не надуешь, но война очень может быть, что и будет.* Про это Вы знаете сами (кстати, получаете ли Вы какие-нибудь газеты, читайте, ради Бога, нынче нельзя иначе, не для моды, а для того, что видимая связь всех дел, общих и частных, становится всё сильнее и явственнее).* Ну-с, а если будет война, то цена на художественный товар должна чрезвычайно упасть. Вот капитальное соображение, которое, признаюсь, меня даже обескураживает. У нас и без войны-то началось к художественным вещам заметное равнодушие в последнее время.

Хуже всего боюсь посредственности; по-моему, пусть лучше или очень хорошо, или совсем худо. Посредственность же в тридцать печатных листов — вещь непростительная.

Прошу Вас, милый друг мой, написать мне и написать подробнее о себе, о Масеньке и обо всех Ваших за все эти 6 месяцев. Как жили Вы в Люблине? Долго ли гостил у Вас Федя? Что делали Вы, собственно Вы, что делаете теперь и что намерены или желаете делать? Вообще нужно нам начать как бы сызнова. Паспорт у меня за границу взят на 6 месяцев, но приходится, кажется, прогостить здесь еще месяцев 6 или больше. Зависит всё от дел. А между тем очень бы хотелось в Россию, по многим причинам. Одно то, что на месте. Кроме того, непременно хочу издавать, возвратясь, нечто вроде газеты (я даже, помнится, Вам говорил это вскользь, но здесь теперь совершенно выяснилась и форма и цель).* А для того надо быть дома и видеть и слышать всё своими глазами. Я, впрочем, очень рад, что у меня есть теперь работа; не было бы ее, я бы умер со скуки; но кончив этот роман, что будет нескоро, уж не знаю, можно ли что-нибудь начать здесь работать, за границей. Я и просто путешественников здешних, по три года здесь живущих, не понимаю. За границу действительно можно с большою пользою и даже с удовольствием поехать на полгода, везде объехать, более двух недель на одном месте ни за что не заживаться, — вот это хорошо. Кроме того, действительно можно поправить<ся> здоровьем! А то живут здесь семьями, детей воспитывают, по-русски отучают, а, главное, возвращаясь домой, прожив последние поскребки, еще думают нас же учить, а не у нас учиться. Да здесь от всего отстанешь и после того надо целый год привыкать, чтоб в тон и в лад попасть. Писателю же особенно (если только он не специалист, не ученый) невозможно заживаться. В нашем ремесле, н<а>пример, первое дело действительность, ну а здесь действительность швейцарская.

Женева на Женевском озере. Озеро удивительно, берега живописны, но сама Женева — верх скуки. Это древний протестантский город, а впрочем, пьяниц бездна. Я сюда попал прямо на «Конгресс мира», на который приезжал и Гарибальди. Гарибальди скоро уехал, но что эти господа, — которых я в первый раз видел не в книгах, а наяву, — социалисты и революционеры, врали с трибуны перед 5000 слушателей, то невыразимо!* Никакое описание не передаст этого. Комичность, слабость, бестолковщина, несогласие, противуречие себе — это вообразить нельзя! И эта-то дрянь волнует несчастный люд работников! Это грустно. Начали с того, что для достижения мира на земле нужно истребить христианскую веру. Большие государства уничтожить и поделать маленькие; все капиталы прочь, чтоб всё было общее по приказу, и проч. Всё это без малейшего доказательства, всё это заучено еще 20 лет назад наизусть, да так и осталось. И главное, огонь и меч — и после того как всё истребится, то тогда, по их мнению, и будет мир. Но довольно. Отвечать Вам буду, милый друг мой, непременно и без задержек.

Напишите об сестрицах. Особый поклон Юленьке. Что Витя? Всех и братьев и сестер за меня и за жену перецелуйте.

Анна Григорьевна напишет Вам скоро. Обнимаю Вас и жму Вам руку. Поклон Елене Павловне.

Вас очень любящий

Федор Достоевский.

Suisse, Genève, poste restante.

A M-r Dostoiewsky.

122. С. Д. Яновскому* 1(13)—2(14) ноября 1867. Женева

Женева, 1-го / 13 ноября 67.

Добрейший, незабвенный друг мой Степан Дмитриевич,

Если Вы уже в Москве и, следственно, не нашли на своем столе моего письма, не судите меня поспешно, не обвиняйте. Письмо Ваше со 100 рублями я получил уже более двух недель назад, и если я не отвечал Вам до сих пор, то не по лености или безразличию, но только вследствие моей мучительной теперешней ситуации. Вы понимаете, когда в душе мрак, тяжко обращаться к кому-либо, особенно для такого ипохондрика, как я. Ваше письмо доставило нам, Анне Григорьевне и мне, огромное удовольствие. Мысленно я следовал за Вами и сопровождал Вас и в Риме, и в Неаполе, вспоминая свое пребывание в Италии, в Риме и Неаполе, представлял себе, как Вы останавливаетесь перед шедеврами искусства. Из всего путешествия в южную Италию только об искусстве я вспоминаю с удовольствием и радостью. Что до природы, то она меня восхитила только в Неаполе. В Северной Италии, то есть в Ломбардии, природа несравненно прекраснее. Вы побывали в Милане; но ездили ли Вы на озеро Комо, которое находится поблизости? И почему, почему было не добраться до Венеции? Это непростительно. Потому что Венеция не только очаровывает, она поражает, она пьянит. Но мы побываем в Венеции в другой раз вместе. Даю Вам честное слово.

В этот раз я пока здесь мало ездил и мало видел. Это прежде всего потому, что характер поездки уже не тот: я не путешествую, а живу за границей, жить же в Европе для меня более чем невыносимо. Но что делать? Я не мог выкроить времени, чтобы многое показать Анне Григорьевне: мы были в Германии, останавливались в Дрездене и в Баден-Бадене, а теперь прибыли в Женеву и застряли здесь на берегу озера Леман. Ваши 100 рублей вытащили меня из беды, правда только на некоторое время. Хочу объяснить Вам свое положение: я должен 4000 рублей «Русскому вестнику», который мне их дал вперед. Эти четыре тысячи рублей были израсходованы на мою свадьбу, на уплату ряда мелких долгов, на некоторые другие расходы и на поездку за границу. Вот уже давно от денег моих ничего не осталось, а, с другой стороны, мне не удалось еще послать в «Русский вестник» ни одного листа моего нового романа (за который 4000 рублей и были получены вперед). Почему я не работал? Работа не шла. Не знаю почему, но ничего не приходило мне в голову. В настоящий момент я работаю еще над первой частью, между тем как нужно, чтобы роман непременно появился в январском номере «Русского вестника». Но он и появится.*

Вопрос, который я должен разрешить, для меня мучителен: если я напишу плохой роман, мое положение (финансовое) сразу же рухнет. Кто в этом случае станет давать мне деньги вперед? А между тем я существую только благодаря авансам и переизданиям. В подобном же случае не будет больше ни авансов, ни переизданий. Таким образом, мне надо выполнить работу, которая ни в коем случае не должна быть плохой, — и это необходимо, чтобы не погибнуть. Таков первый вопрос.

Как же, скажите мне, приступать к работе при такой требовательности к себе. Рука дрожит, разум мутится.

2-й вопрос. Я покинул Россию, оставив из своего долга, который я уплатил на четыре пятых, одну пятую часть неоплаченной. Эта пятая часть достигает 3000 рублей в виде векселей.* Если я покажусь в Петербурге, меня посадят в долговое отделение. Стало быть, необходимо рассчитаться. Чем? Откладывая из каких запасов? И это с моей работой?

3-й вопрос. Моя добрая Аня, единственная моя радость и единственная моя утешительница здесь, через три месяца должна родить. Представьте только, через три месяца, а у меня нет ни копейки. Ваши 100 рублей пошли на уплату некоторых мелких долгов, на покупку каких-то вещей (которых на зиму совсем недостаточно), на наши ежедневные расходы. Теперь мы снова начали отдавать свои вещи в заклад, то есть Анна Григорьевна отдает свои платья, — нам не на что купить хлеба.

Сегодня ровно пять недель, как я обратился к Каткову с следующей просьбой: сверх выданных четырех тысяч рублей выслать, если возможно, еще 500 рублей, по сто рублей в месяц (это чтобы облегчить финансовое положение редакции). Через пять месяцев я закончу мой роман, который должен составить самое малое 30 листов, следственно, через пять месяцев, по получении последних 100 рублей, весь мой долг (4500 рублей) будет выплачен.* Сегодня ровно пять недель, как я послал свое письмо. Правда, я никогда не получал ответов из «Русского вестника» раньше чем через месяц: это их правило и для друзей и для врагов, но пять недель — это и впрямь слишком. В «Московских ведомостях» постоянно жалуются на заграничную службу русской почты, пишут, что письма то теряются, то приходят с опозданием. Не могу представить себе, что письмо мое было задержано. Если же дело не в этом, то почему мне не отвечают? Если они не хотят давать мне денег вперед, им всего-то и ответить: нет. С другой же стороны, журнал ждет моего романа, — не в его интересах молчать.

Если бы тем временем не пришли Ваши деньги, мы бы уже давно пропали, Аня и я.

Но попытайтесь теперь уяснить себе: каковы перспективы, которые открываются предо мной. Мы живем в одной комнате, которая, правда, далеко не плоха и просторна, у добрых старых хозяек. Но эта комната становится уже слишком холодной: нет никаких возможностей ее отапливать; не представляю себе, что будет зимой. Ведь зимой, в конце февраля (по новому стилю), жена должна родить. Вообразите, что всё будет происходить в одной комнате: роды, доктор, швейцарская нянька и мой роман. Были бы у меня деньги, я бы снял дополнительно за 20 франков соседнюю комнату, из которой выехали жильцы и которая сейчас свободна. Но что будет, если я не получу ответа от Каткова. А если и получу, что такое 100 рублей в месяц? На пять предстоящих месяцев мне надо самое малое 150 рублей в месяц.

В довершение всего еще один вопрос: я настолько был поглощен всё последнее время планом и идеей романа, что в течение нескольких месяцев только и был этой идеей занят. Наконец роман продуман, тщательно разработан. Вопрос упростился. Не должно быть ошибок ни в разработке, ни в исполнении. Сроку для высылки романа у меня ровно месяц, и это последний срок. Как можно окончить в месяц такую работу (то есть первую часть, которая будет насчитывать самое малое шесть печатных листов)? И больше всего меня мучает, что я отдаю себе отчет, ясно вижу, что если бы я располагал достаточным временем (или по крайней мере равным временем и на исполнение, и на разработку), это бы вполне удалось.

Кроме того, я опасаюсь припадков падучей. Вначале в Женеве у меня приступы были почти каждую неделю. Климат отвратительный. С гор дуют порывы ледяного ветра, погода меняется три-четыре раза на дню. Но вот уже около месяца у меня нет припадков. Боюсь, что сейчас, когда я собираюсь начать изо всех сил работать, болезнь настигнет меня и поразит.

Ах, друг мой Степан Дмитриевич, падучая в конце концов унесет меня! Моя звезда гаснет, — я это чувствую. Память моя совершенно помрачена (совершенно!). Я не узнаю более лиц людей, забываю то, что прочел вчера, я боюсь сойти с ума или впасть в идиотизм. Воображение захлестывает, работает беспорядочно; по ночам меня одолевают кошмары.* Но хватит об этом! Довольно о себе. Следующий раз буду больше говорить на другие темы. Я собирался обсудить с Вами вопрос о Швейцарии. Но хватит, может быть, так будет лучше. Аня крепко, крепко жмет Вашу руку. Я обнимаю Вас, мой друг, и не забывайте, что я всегда искренне преданный Вам

Д<остоевский>.

123. А. Н. Майкову* 31 декабря 1867 (12 января 1868). Женева

Женева, 12 янв<аря> / 31 декаоря 67

Дорогой и добрый друг Аполлон Николаевич, настало наконец время, что могу написать Вам несколько страничек! Что Вы обо мне подумали: что я забыл Вас? Я знаю, что Вы этого не подумаете. Но меня не вините; Вы скорей всех всё поймете. Верите ли: ни одного часу не было времени; я говорю буквально. Я всех забыл. Что делает мой бедный Паша, которому я уже два месяца денег не посылал? (Ни копейки нет, буквально, чтоб отослать!) Пишу к Вам и опишу всё, а от Вас буду ждать с болезненным нетерпением ответа. Неизвестность меня убивает.

А со мной было вот что: работал и мучился. Вы знаете, что такое значит сочинять? Нет, слава Богу, Вы этого не знаете! Вы на заказ и на аршины, кажется, не писывали и не испытали адского мучения. Забрав столько денег в «Русском вестнике» (ужас! 4500 р.), я ведь с начала года вполне надеялся, что поэзия не оставит меня, что поэтическая мысль мелькнет и развернется художественно к концу-то года и что я успею удовлетворить всех. Это тем более казалось мне вероятнее, что и всегда в голове и в душе у меня мелькает и дает себя чувствовать много зачатий художественных мыслей. Но ведь только мелькает, а нужно полное воплощение, которое всегда происходит нечаянно и вдруг, но рассчитывать нельзя, когда именно оно произойдет; и затем уже, получив в сердце полный образ, можно приступить к художественному выполнению. Тут уже можно даже и рассчитывать без ошибки. Ну-с: всё лето и всю осень я компоновал разные мысли (бывали иные презатейливые), но некоторая опытность давала мне всегда предчувствовать или фальшь, или трудность, или маловыжитость иной идеи. Наконец я остановился на одной и начал работать, написал много, но 4-го декабря иностранного стиля бросил всё к черту. Уверяю Вас, что роман мог бы быть посредствен; но опротивел он мне до невероятности именно тем, что посредствен, а не положительно хорош. Мне этого не надо было. Ну что же мне было делать? ведь 4-е декабря! А между тем обстоятельства житейские представлялись в следующем виде.

Писал ли я Вам, — не помню (я ничего ведь не помню), — что я наконец, когда уже пресеклись все мои средства, написал Каткову просьбу высылать мне по 100 р. ежемесячно? Кажется, писал. Согласие воспоследовало, и мне стали присылать аккуратно. Но в письме моем к Каткову (в благодарственном) я подтвердил положительно, честнейшим словом, что роман ему будет и что я в декабре вышлю в редакцию количество романа значительное. (Еще бы, когда писалось и столько было написано!) Потом я написал ему, что расходы мои чрезвычайны и что нельзя ли выслать из определенной мне суммы (пятисот руб.) один раз (на декабрь) не 100, а 200 р. В декабре воспоследовало согласие и присылка, и именно к тому времени, когда я роман — уничтожил. Что мне было делать? Все надежды мои рухнули (я постиг — ведь наконец, что работа и роман есть вся и главная моя надежда, что напиши я роман удовлетворительный, то оплачу долг в редакцию, Вам, пришлю значительно Паше и Эм<илии> Федоровне и сам просуществую; а напиши я роман хороший, то и второе издание продам и, может быть, что-нибудь получу и половину или 2/3 вексельного долга заплачу и в Петербург ворочусь). Но всё рухнуло. Получив 200 р. от Каткова, я написал ему подтверждение, что роман будет непременно для январского номера, просил извинения, что придет первая часть в редакцию поздно, но к 1-му января (нашего стиля) непременно, и очень просил не выпускать первого «Русского вестника» без моего романа (№ никогда ведь не выходил ранее половины месяца).

Затем (так как вся моя будущность тут сидела) я стал мучиться выдумыванием нового романа. Старый не хотел продолжать ни за что. Не мог. Я думал от 4-го до 18-го декабря нового стиля включительно. Средним числом, я думаю, выходило планов по шести (не менее) ежедневно. Голова моя обратилась в мельницу. Как я не помешался — не понимаю. Наконец 18-го декабря я сел писать новый роман, 5-го января (нового стиля) я отослал в редакцию 5 глав первой части (листов около 5) с удостоверением, что 10 янв<аря> (нового стиля) вышлю остальные две главы первой части. Вчера, 11-го числа, я выслал эти 2 главы и таким образом отослал всю первую часть, — листов 6 или 6½ печатных.

Первую посылку они должны были получить 30 декабр<я> (нашего стиля), а вторую получат 4-го января; следственно, если захотят, то первую часть еще могут напечатать в январе. Вторую часть (из которой, конечно, не написано ни строчки) я дал честное слово прислать в редакцию к 1-му февраля (нашего стиля) неуклонно и аккуратно.

Поймите же, друг мой, мог ли я думать о письмах к кому-нибудь и об чем бы я стал писать, спрашивается? А потому поймите как гуманный человек и извините как друг мое вынужденное молчание. Да и время это было очень тяжелое.

Теперь об романе, чтоб кончить эту материю: в сущности, я совершенно не знаю сам, что я такое послал. Но сколько могу иметь мнения — вещь не очень-то казистая и отнюдь не эффектная. Давно уже мучила меня одна мысль, но я боялся из нее сделать роман, потому что мысль слишком трудная и я к ней не приготовлен, хотя мысль вполне соблазнительная и я люблю ее. Идея эта — изобразить вполне прекрасного человека. Труднее этого, по-моему, быть ничего не может, в наше время особенно. Вы, конечно, вполне с этим согласитесь. Идея эта и прежде мелькала в некотором художественном образе, но ведь только в некотором, а надобен полный.* Только отчаянное положение мое принудило меня взять эту невыношенную мысль. Рискнул как на рулетке: «Может быть, под пером разовьется!» Это непростительно.

В общем план создался. Мелькают в дальнейшем детали, которые очень соблазняют меня и во мне жар поддерживают. Но целое? Но герой? Потому что целое у меня выходит в виде героя. Так поставилось. Я обязан поставить образ. Разовьется ли он под пером? И вообразите какие, само собой, вышли ужасы: оказалось, что кроме героя есть и героиня, а стало быть, ДВА ГЕРОЯ!!* И кроме этих героев есть еще два характера — совершенно главных, то есть почти героев. (Побочных характеров, в которых я обязан большим отчетом, — бесчисленное множество, да и роман в 8 частях.) Из четырех героев — два обозначены в душе у меня крепко, один еще совершенно не обозначился,* а четвертый, то есть главный, то есть первый герой, — чрезвычайно слаб.* Может быть, в сердце у меня и не слабо сидит, но ужасно труден. Во всяком случае времени надо бы вдвое более (minimum), чтоб написать.

Первая часть, по-моему, слаба. Но мне кажется, еще есть одно спасение: то, что еще ничего не скомпрометировано и может быть развито в дальнейших частях удовлетворительно (о, если бы!). Первая часть есть, в сущности, одно только введение. Одно надо: чтоб она возбудила хоть некоторое любопытство к дальнейшему. Но об этом я положительно не могу судить. У меня единственный читатель — Анна Григорьевна: ей даже очень нравится; но ведь она в моем деле не судья.

Во второй части должно быть всё окончательно поставлено (но далеко еще не будет разъяснено). Там будет одна сцена (из капитальных), но ведь еще как выйдет? — хотя записалось начерно и хорошо.*

Вообще всё в будущем, но от Вас жду строгого отзыва. 2-я часть решит всё: она самая трудная; но Вы мне напишите и о первой (хотя я искренно знаю, что она нехороша), но все-таки напишите. Кроме того, умоляю Вас, уведомьте меня, только что выйдет «Русский вестник», — напечатан ли мой роман? Всё еще боюсь ужасно, что опоздал. А явиться в январе для меня капитально необходимо. Уведомьте же, ради Бога, тотчас, чтоб мне знать, хоть двумя строчками.*

Каткову, при отсылке 1-й части, я написал о романе почти точно то же, что и Вам. Роман называется «Идиот». А впрочем, никто себе не судья, особенно сгоряча. Может быть, и первая часть недурна. Если я не развил главного характера, то ведь так по законам всей планировки выходит. Вот почему и жду Вашего суждения с таким алчным нетерпением. Но довольно об романе. Вся эта работа с 18-го декабря до того меня разгорячила, что я ни думать, ни говорить не могу ни о чем другом. Теперь скажу несколько слов о нашем здесь житье, с тех пор как я Вам не писал.

Мое житье, конечно, работа. Но хорошо то, что теперь я, благодаря постоянной присылке ежемесячно ста рублей, — совершенно не нуждаюсь. Живем с Анной Григорьевной умеренно, но совершенно достаточно. Но предстоят и траты, и необходимо иметь всегда хоть маленькую сумму в запасе. Через полтора месяца Анна Григорьевна (которая великолепно переносит свое болезненное состояние) сделает меня отцом.* Понимаете сами, какие тут предстоят расходы. Но попрошу на это время по 200 р. в месяц, и редакция пришлет. Я же уж отослал туда на 1000 р. почти. А к 5-му февраля отошлю еще на 1000 (и, может быть, хорошего, покапитальнее, поэффектнее), стало быть, и могу спросить сумму позначительнее. Кстати, голубчик, если б не уничтоженный роман, то, конечно, к Новому году я бы Вам заплатил то, чем Вы меня одолжили. Но теперь прошу Вас подождать на мне еще месяца два, ибо раньше 2-й части ничего не могу спросить в редакции позначительнее. Но к тому сроку уплачу непременно. Но главное, но самое ужасное мое сокрушение — это мысль, что делается с Пашей? Сердце мое обливается кровью, и мысль о нем, при всех литературных мучениях моих в декабре, приводила меня просто в отчаяние! Что он делает? Я в ноябре и в декабре не посылал ему денег, но он еще до ноября не писал мне ничего. При последней выдаче денег (60 р. от Каткова) через Вас я писал ему длинное письмо и еще поручал ему сделать маленькую справку, чрезвычайно для меня важную, а для него легкую. Я умолял его отвечать мне. Ни одной строчки ответа. Ради Бога, напишите мне о нем хоть что-нибудь. Ненавидит он меня, что ли? За что же, за что же? За то ли, что я послал ему из самого последнего и жду с жгучим нетерпением, когда еще пошлю? Не может быть, чтоб ненавидел. Я приписываю всё не его сердцу, а его легкомыслию и неумению решиться даже письмо написать, так как не решился до двадцати лет хоть таблицу умножения выучить.

Он жил у Эмилии Федоровны и задолжал-таки, несмотря на то что я до ноября высылал ему достаточно. Через Вас я оплатил тогда Эмилии Федоровне. Но что было в ноябре и декабре? Они сами терпят. Федя работает, но не может всех содержать, а раньше как через месяц я не могу выслать денег (через Вас, конечно, умоляю Вас, голубчик, к Вам будут приходить деньги от Каткова. Не брезгайте моей просьбой и не тяготитесь ими! Они — бедные. А я Вам на всю жизнь Ваш слуга, я Вам докажу, как ценю то, что Вы для меня сделали). Завтра пошлю письмо Феде. Живут ли они у Алонкина? Я просил именно о том Пашу, чтоб он мне написал имя и отчество Алонкина (я забыл), чтоб написать Алонкину. Мне Алонкин поверит, но их сгонит, если от меня ни слуху ни духу, потому что я за их квартиру ему поручился. Ни от Паши, ни от Эмилии Федоровны не было ответа об имени и отчестве. А как я напишу письмо без имени и отчества Алонкину? Он купец, он обидится.

Впрочем, может быть, и раньше пошлю им денег, хотя страшная теперь нужда в ожидании родин. Хоть живем и не нуждаясь в насущном, но, однако ж, вещи постоянно в закладе. При каждом получении денег выкупаем, а к концу месяца опять закладываем. Анна Григорьевна — моя истинная помощница и утешительница. Любовь ее ко мне беспредельна, хотя, конечно, есть много различного в наших характерах. (Она Вам и Анне Ивановне чрезвычайно кланяется. Она ужасно любит Вас за то, что Вы цените, как следует, ее мать, которую она обожает. Высоко она вас обоих ставит во всех отношениях, и Вас и Анну Ивановну, и глубоко, с сердечным жаром, самым искренним, уважает Вас.)

Всего более натерпелись мы из материальных неудобств в Женеве от холода. О, если б Вы знали, как глупо, тупо, ничтожно и дико это племя! Мало проехать, путешествуя. Нет, поживите-ка! Но не могу Вам теперь описать даже и вкратце моих впечатлений; слишком много накопилось. Буржуазная жизнь в этой подлой республике развита до nec plus ultra.[82] В управлении и во всей Швейцарии — партии и грызня беспрерывная, пауперизм, страшная посредственность во всем; работник здешний не стоит мизинца нашего: смешно смотреть и слушать. Нравы дикие; о, если б Вы знали, что они считают хорошим и что дурным. Низость развития: какое пьянство, какое воровство, какое мелкое мошенничество, вошедшее в закон в торговле. Есть, впрочем, несколько и хороших черт, ставящих их все-таки безмерно выше немца. (В Германии меня всего более поражала глупость народа: они безмерно глупы, они неизмеримо глупы.) У нас даже Ник<олай> Ник<олаевич> Страхов, человек ума высокого, — и тот не хочет понять правды: «Немцы, говорит, порох выдумали». Да их жизнь так устроилась! А мы в это время великую нацию составляли, Азию навеки остановили, перенесли бесконечность страданий, сумели перенести, не потеряли русской мысли, которая мир обновит, а укрепили ее, наконец, немцев перенесли, и все-таки наш народ безмерно выше, благороднее, честнее, наивнее, способнее и полон другой, высочайшей христианской мысли, которую и не понимает Европа с ее дохлым католицизмом и глупо противуречащим себе самому лютеранством.* Но нечего об этом! А то, что так тяжело по России, такая тоска по родине, что решительно чувствую себя несчастным! Читаю газеты, каждый № до последней литеры, «Моск<овские> вед<омости>» и «Голос». Спасибо «Голосу» за его новое направление.* Поговорил бы с Вами много, много, друг мой, и сколько накопилось-то! Но, может быть, в этом году обниму Вас. А писем от Вас жду непременно. Ради Бога, пишите, голубчик. В моем мрачном и скучном уединении — ведь это единственное утешение мое. Анна Григорьевна находит себя счастливою тем, что со мной. Но мне надо и Вас, надо и родины.

В Швейцарии еще довольно лесу, на горах его осталось еще несравненно более, чем в других странах Европы, хотя страшно уменьшается с каждым годом. И представьте себе: 5 месяцев в году здесь ужасные холода и бизы (вихри, прорывающиеся сквозь цепь гор). А 3 месяца почти та же зима, как у нас. Дрогнут все от холода, фланель и вату не снимают (бань у них никаких — вообразите же нечистоту, к которой они привыкли), одеждой зимней не запасаются, бегают почти в тех же платьях, как и летом (а одной фланели слишком мало для такой зимы), и при всем этом нет ума хоть капельку исправить жилища! Ну что сделает камин с углем или с дровами, хоть топи весь день? А весь день топить стоит 2 франка в день. И сколько лесу истребляется даром, а тепла нет. И что ж? Ведь только бы одни двойные рамы — и даже с каминами можно бы жить! Я уж не говорю — печь поставить. Тогда весь этот лес можно бы спасти. Через 25 лет его совсем не останется. Живут как настоящие дикие. Зато и переносливы же. У меня в комнате, при ужасной топке, бывало только +5° Реомюра (пять градусов тепла!). Сидел в пальто и в этом холоде ждал денег, закладывал вещи и придумывал план романа — хорошо? Говорят, во Флоренции в эту зиму было до -10 градусов. В Монпелье (Montpellier) было 15° Реомюра холоду. У нас в Женеве холод дальше 8 градусов не восходил, но ведь всё равно, если в комнате вода мерзнет. Теперь я переменил недавно квартиру и имею 2 комнаты хороших, одна постоянно холодная, а другая теплая, и у меня теперь постоянно в этой теплой +10 или +11 тепла, следственно, еще можно жить.

Написал столько, а ничего почти не успел высказать! Тем-то я и не люблю писем. Главное, жду письма от Вас. Ради Бога, напишите поскорее. Письмо ко мне, в теперешней моей тоске, восходит почти до значения доброго дела. Да, забыл Вас попросить: не сообщайте никому того, что я написал Вам об романе, до времени. Не хочу, чтоб как-нибудь дошло до «Русского вестника», потому что я туда солгал, написав, что у меня вчерне много уж написано и теперь только переписываю и переделываю. Я и без того успею и — кто знает, может быть, в целом-то выйдет и совсем недурной роман. Но опять об романе; говорю Вам — помешался на нем.

Здоровье мое очень удовлетворительно. Припадки бывают очень редко, и это уже 2½ или даже 3 месяца сряду.

Мой поклон искренний Вашим родителям. Передайте поклон и Страхову, если встретите. А ему поручите передать мой поклон Аверкиеву и Долгомостьеву. Особенно Долгомостьеву. Не видали ли Вы его где-нибудь?*

Обнимаю Вас и целую. Ваш верный и любящий

Федор Достоевский.

Особенный мой поклон Анне Ивановне.

От Яновского я получил письмо. Человек очень добрый, но иногда удивительный. Я люблю его очень.

С Новым годом, с новым счастьем! Будьте, будьте счастливы, — хоть Вы будьте счастливы!

Когда будет напечатано «Слово о полку Игореве» и где? Пришлите мне, ради Бога, сейчас как напечатаете, где бы я ни был тогда.*

124. С. А. Ивановой 1 (13) января 1868. Женева

Женева, 1 (13) января/1868 г.

Милый, бесценный друг мой Сонечка, несмотря на Вашу настойчивую просьбу писать Вам — я молчал. А между тем кроме того что ощущал сильную и особую потребность говорить с Вами, — уж по тому одному, что непременно надобно было ответить Вам на один пункт Вашего письма* и ответить сейчас, как можно скорее, — надо было отвечать. Скажите: как могло Вам, милый и всегдашний друг, прийти на мысль, что я уехал из Москвы, рассердись на Вас, и руки Вам не протянул! Да могло ли это быть? Конечно, у меня память плоха, и я не помню подробностей, но я положительно утверждаю, что этого не могло быть ничего и что Вам только так показалось. Во-первых, поводу не могло быть никакого; это я знаю как дважды два четыре, а во-вторых, и главное: разве я так легко разрываю с друзьями моими? Так-то Вы меня знаете, голубчик мой! Как мне это больно было читать. Вы должны были, Соня, понимать, как я Вас ценю и уважаю и как дорожу Вашим сердцем. Таких, как Вы, я немного в жизни встретил. Вы спросите: чем, из каких причин я к Вам так привязался? (Спросите — если мне не поверите.) Но, милая моя, на эти вопросы отвечать ужасно трудно; я запоминаю Вас чуть не девочкой, но начал вглядываться в Вас и узнавать в Вас редкое, особенное существо и редкое, прекрасное сердце — всего только года четыре назад, а главное, узнал я Вас в ту зиму, как умерла покойница Марья Дмитриевна.* Помните, когда я пришел к Вам после целого месяца моей болезни, когда я вас всех очень долго не видал? Я люблю вас всех, а Вас особенно. Машеньку, например, я люблю чрезвычайно за ее прелесть, грациозность, наивность, прелестную манеру; а серьезность ее сердца я узнал очень недавно (о, вы все талантливы и отмечены Богом), — но к Вам я привязан особенно, и привязанность эта основывается на особенном впечатлении, которое очень трудно анатомировать и разъяснить. Мне Ваша сдержанность нравится, Ваше врожденное и высокое чувство собственного достоинства и сознание этого чувства нравится (о, не изменяйте ему никогда и ни в чем; идите прямым путем, без компромиссов в жизни. Укрепляйте в себе Ваши добрые чувства, потому что всё надо укреплять, и стоит только раз сделать компромисс с своею честию и совестию, и останется надолго слабое место в душе, так что чуть-чуть в жизни представится трудное, а с другой стороны выгодное — тотчас же и отступите перед трудным и пойдете к выгодному. Я не общую фразу теперь говорю; то, что я говорю, теперь у меня самого болит; а о слабом месте я Вам говорил, может быть, по личному опыту. Я в Вас именно, может быть, то люблю, в чем сам хромаю). Я в Вас особенно люблю эту твердую постановку чести, взгляда и убеждений, постановку, разумеется, совершенно натуральную и еще немного Вами самими сознанную, потому что Вы и не могли сознать всего, по Вашей чрезвычайной еще молодости. Я Ваш ум тоже люблю, спокойный и ясно, отчетливо различающий, верно видящий. Друг мой, я со всем согласен из того, что Вы мне пишете в Ваших письмах, но чтоб я согласился когда-нибудь в Вашем обвинении, — в том, что во мне хоть малейшее колебание в моей дружбе к Вам произошло, — никогда! Просто, может быть, всё надо объяснить какой-нибудь мелочью, какой-нибудь раздражительностью минутной в моем скверном характере, — да и та не могла никогда лично к Вам относиться, а к кому-нибудь другому. Не оскорбляйте же меня никогда такими обвинениями.

А за то что так долго не отвечал, несмотря на просьбу Вашу писать к Вам скорее, даю Вам честное слово, что каждый месяц буду Вам присылать по письму аккуратно. В письме к Александру Павловичу и Верочке я разъяснил, насколько мог, причину моего молчания. Я был в таком скверном нравственном настроении и напряжении всё это время, что ощущал потребность заключиться в самом себе и тосковать одному. Тяжело мне было садиться за письмо, да и что бы я написал? Об моей тоске? (она бы проглянула наверно в письме): но это материя плохая. Да и хлопотливое было мое положение. От работы моей зависит вся моя участь. Сверх того, я забрал около 4500 р. в ред<акции> «Русского вестника» вперед, а им честное слово дал и повторял его целый год во всяком письме в редакцию, что роман будет. И вот, почти перед самой отсылкой в редакцию романа, мне пришлось забраковать его, потому что он мне перестал нравиться. (А коли перестал нравиться, то нельзя написать хорошо.) Я уничтожил много написанного.* Между тем в романе и отдача моего долга, и жизнь насущная, и всё будущее заключалось. Тогда я, недели три тому назад (18-е декабря нового стиля), принялся за другой роман и стал работать день и ночь.* Идея романа — моя старинная и любимая, но до того трудная, что я долго не смел браться за нее, а если взялся теперь, то решительно потому, что был в положении чуть не отчаянном. Главная мысль романа — изобразить положительно прекрасного человека. Труднее этого нет ничего на свете, а особенно теперь.* Все писатели, не только наши, но даже все европейские, кто только ни брался за изображение положительно прекрасного, — всегда пасовал. Потому что это задача безмерная. Прекрасное есть идеал, а идеал — ни наш, ни цивилизованной Европы — еще далеко не выработался. На свете есть одно только положительно прекрасное лицо — Христос, так что явление этого безмерно, бесконечно прекрасного лица уж конечно есть бесконечное чудо. (Всё Евангелие Иоанна в этом смысле; он всё чудо находит в одном воплощении, в одном появлении прекрасного.)* Но я слишком далеко зашел. Упомяну только, что из прекрасных лиц в литературе христианской стоит всего законченнее Дон Кихот. Но он прекрасен единственно потому, что в то же время и смешон.* Пиквик Диккенса (бесконечно слабейшая мысль, чем Дон Кихот; но все-таки огромная) тоже смешон и тем только и берет. Является сострадание к осмеянному и не знающему себе цены прекрасному — а стало быть, является симпатия и в читателе. Это возбуждение сострадания и есть тайна юмора.* Жан Вальжан, тоже сильная попытка, — но он возбуждает симпатию по ужасному своему несчастью и несправедливости к нему общества.* У меня ничего нет подобного, ничего решительно, и потому боюсь страшно, что будет положительная неудача. Некоторые детали, может быть, будут недурны. Боюсь, что будет скучен. Роман длинный. Первую часть написал всю в 23 дня и на днях отослал.* Она будет решительно неэффектна. Конечно, это только введение, и хорошо то, что ничего еще не скомпрометировано; но ничего почти и не разъяснено, ничего не поставлено. Мое единственное желание, — чтоб она хотя некоторое любопытство возбудила в читателе, для того чтоб он взялся за вторую. Вторую, за которую сажусь сегодня, окончу в месяц (я и всю жизнь ведь так работал).* Мне кажется, она будет покрепче и покапитальнее первой. Пожелайте мне, милый друг, хоть какой-нибудь удачи! Роман называется «Идиот», посвящен Вам, то есть Софье Александровне Ивановой.* Милый друг мой, как бы я желал, чтоб роман вышел хоть сколько-нибудь достоин посвящения. Во всяком случае, я себе сам не судья, особенно так сгоряча, как теперь.

Здоровье мое совершенно удовлетворительно, и я тяжелую работу могу выносить, хотя наступает для меня тяжелое время, по болезненному состоянию Анны Григорьевны. Просижу в работе еще месяца четыре, а там мечтаю переехать в Италию. Уединение мне необходимо. Сокрушаюсь о Феде и о Паше. К Феде тоже пишу с этой же почтой. Мне, впрочем, очень тяжело за границей, ужасно хочется в Россию. Мы с Анной Григорьевной одни-одинешеньки. Жизнь моя: встаю поздно, топлю камин (холод страшный), пьем кофе, затем за работу. Затем в четыре часа иду обедать в один ресторан и обедаю за 2 франка с вином. Анна Григорьевна предпочитает обедать дома. Затем иду в кафе, пью кофей и читаю «Московские ведомости» и «Голос» и перечитываю до последней литеры. Затем полчаса хожу по улицам, для движения, а потом домой и за работу. Потом опять топлю камин, пьем чай, и опять за работу. Анна Григорьевна говорит, что она ужасно счастлива.

Женева скучна, мрачна, протестантский глупый город, с скверным климатом, но тем лучше для работы. Увы, мой друг, раньше сентября, может быть, никак не ворочусь в Россию! Только что ворочусь — немедленно поспешу обнять Вас. У меня в мыслях начать, по приезде в Россию, одно новое издание.* Но всё зависит, разумеется, от успеха теперешнего моего романа. И вообразите, так работаю, а не знаю еще: не опоздал ли для январского номера? Вот уж неприятность-то будет!

Как-то я с Вами сойдусь, как-то увижусь, как-то встречусь! Часто я мечтаю об вас о всех. На днях видел во сне Вас и Масеньку — целую повесть во сне видел; героиня была Масенька. Поцелуйте ее покрепче от меня. Но что это с Вашим здоровьем? Вы меня испугали. Не тоскуйте, друг мой, — в этом главное, а главное: не спешите, не заботьтесь очень много; всё придет своим чередом и придет хорошо, само собою. В жизни бесконечное число шансов; слишком много заботиться — значит время терять. Желаю Вам энергии и твердости характера, — в них я, впрочем, уверен. Голубчик мой, занимайтесь своим образованием и не пренебрегайте даже и специальностию, но не торопитесь, главное; Вы еще слишком молоды, всё придет своим порядком, но знайте, что вопрос о женщине, и особенно о русской женщине, непременно, в течение времени даже Вашей жизни, сделает несколько великих и прекрасных шагов. Я не о скороспелках наших говорю, — Вы знаете, как я смотрю на них.* Но на днях прочел в газетах, что прежний друг мой, Надежда Суслова (сестра Аполлинарии Сусловой) выдержала в Цюрихском университете экзамен на доктора медицины и блистательно защитила свою диссертацию. Это еще очень молодая девушка; ей, впрочем, теперь 23 года, редкая личность, благородная, честная, высокая!*

Много, слишком много задумал было писать к Вам и вот уже сколько исписал, а не написал и 1/10-й доли. До следующего письма, милый друг мой!

Мне хотелось бы поговорить с Вами об одном очень интересном предмете, особенно касающемся Вас.* Не забывайте меня и пишите. Здоровье сохраняйте пуще всего. Обнимите еще раз Масеньку. Я слышал, что <…>[83] произведен в генерал-лейтенанты папской армии и будет играть на дудочке польку своего сочинения на разбитие Гарибальди,* а кардинал Антонелли и генерал-канцлер (за даму) танцевать в присутствии папы, а Юленька будет смотреть и сердиться. Поцелуйте ее тоже, если допустит поцеловать (от меня!), Витю тоже от меня поцелуйте и хваленого Лелю. Затем всех, а братцу Александру Александровичу пожмите от меня руку покрепче.

Обнимаю Вас и целую. Всегдашний друг Ваш

Федор Достоевский.

Честное слово свое писать Вам каждый месяц — исполню. Но, ради Бога, пишите тоже ко мне!

125. А. Н. Майкову* 18 февраля (1 марта) 1868. Женева

Женева, 18 февр<аля> / 1 марта /68.

Добрый, единственный и бесценный друг (все эти эпитеты к Вам применимы и со счастьем их применяю), не сердитесь на мое бессовестное молчание. Судите меня с тем же умом и с тем же сердцем, как прежде. Молчание мое хоть и бессовестное, но почти ведь буквально невозможно мне было отвечать, — хоть и порывался несколько раз. Завяз с головой и со всеми способностями во 2-й моей части, приготовляя ее к сроку. Окончательно испортить не хотелось, — слишком много от успеха зависит. Теперь же даже и не успеха надо, а только чтоб не случилось окончательного падения: в дальнейших частях еще можно будет поправиться, потому что роман выходит длинный. Отослал наконец и 2-ю часть (опоздал сильно, но, кажется, поспеет). Что Вам сказать? Сам ничего не могу про себя самого выразить. До того даже, что всякий взгляд потерял. Нравится мне финал 2-й части;* но ведь это только мне; что скажут читатели? Остальное всё как и в первой части, то есть, кажется, довольно вяло. Мне бы хоть бы только без большой скуки прочел читатель, — более ни на какой успех и не претендую.

Голубчик, Вы мне обещали тотчас же по прочтении 1-й части отписать сюда Ваше мнение о ней. И вот каждый день шляюсь на почту, и нет письма, а вероятно, уж Вы «Русский вестник» имели. Заключение вывожу ясное: что роман слаб и так как Вам говорить мне такую правду в глаза, по деликатности, и совестно и жалко, то Вы и медлите. А я именно в такой правде нуждаюсь! Жажду какого-нибудь отзыва. Без этого просто мучение.*

Правда, Вы мне написали 2 письма еще до выхода, — но не может быть, чтоб Вы, в таком деле, со мной письмами считались! Но довольно об этом.

Если б Вы знали, друг мой, с каким счастьем я перечитываю по нескольку раз каждое письмо Ваше! Если б Вы только знали, какова моя здешняя жизнь и что для меня значит получение письма от Вас! Никого-то я здесь не вижу, ни о чем-то не слышу, а с начала года так даже и газеты («Московск<ие> ведомости» и «Голос») совсем не приходили. Живем с Анной Григорьевной глаз на глаз и хоть живем довольно согласно и друг друга любя и, кроме того, оба заняты, а все-таки скучно, — мне по крайней мере. Анна Григорьевна уверяет совершенно искренно (я в этом убедился), что она очень счастлива. Представьте себе, до сих пор еще у нас нет ничего и ожидаемый джентльмен еще не являлся на свет. Я каждый день жду, потому что все признаки. Ждал вчера в мои именины; не было. Жду сегодня и уж завтра-то, кажется, наверно. Анна Григорьевна ждет с благоговением, любит будущего гостя чрезмерно, переносит бодро и крепко, но в самое последнее время у ней нервы расстроились и иногда посещают ее мрачные мысли: боится умереть и проч. Так что положение довольно тоскливое и хлопотливое. Денег у нас самая малая капелька, но, по крайней мере, не бедствуем окончательно. Предстоят, впрочем, траты. В этом, однако, положении Анна Григорьевна мне стенографировала и переписывала, кроме того, успела сама всё сшить и приготовить, что следует ребенку.

Сквернее всего то, что Женева уж слишком скверна; мрачное место. Сегодня воскресение: ничего не может быть мрачнее и гаже ихнего воскресения. Переехать же теперь никуда нельзя, недель пять просидим здесь по болезни, а там еще неизвестно как деньги. Наступающий месяц для меня тяжел будет: болезнь жены и 3-я часть, которую, хотя и опоздаю, а все-таки надо безостановочно выслать. А затем и 4-ю; вот тогда, я думаю, и выедем из Женевы, этак к маю. Хорошо еще, что здесь зима вдруг смягчилась. Весь здешний февраль был теплый и ясный, точь-в-точь как у нас в Петербурге в апреле, в ясные дни.

Обо всем, об чем мне сюда пишете, всегда и беспрерывно интересуюсь. В газетах ищу всегда чего-нибудь в этом же роде, как потерянной иголки, — соображаю и угадываю. Подлость и мерзость нашей литературы и журналистики и здесь ощущаю. И как наивна вся эта дрянь: «современники», н<а>пр<имер>, лезут на последние барыши всё с теми же Салтыковыми и Елисеевыми — и всё та же заскорузлая ненависть к России, всё те же ассоциации рабочих во Франции и больше ничего.* А что Салтыков на земство нападает, то так и должно.* Наш либерал не может не быть в то же самое время закоренелым врагом России и сознательным. Пусть хоть что-нибудь удастся в России или в чем-нибудь ей выгода — и в нем уж яд разливается. Я это тысячу раз замечал. Наша крайняя либеральная партия в высшей степени стакнулась с «Вестью»,* и не может быть иначе. А про цинизм и гадость всей этой швали, — я иногда из газет вижу. Прислали мне сюда из ред<акции> 1-й № «Русского вестника». Прочел от доски до доски. Вашего нет, — должно быть, Вы или опоздали, или для скрашивания февральской книжки Вас берегут, а в 1-й Полонский (стихотвор<ение> премилое)* и Тургенев с повестью весьма слабою.* Прочел разбор «Войны и мира».* Как бы желал всё прочесть. Половину я читал. Должно быть, капитальная вещь, жаль, что слишком много мелочных психологических подробностей, капельку бы поменьше. А впрочем, благодаря именно этим подробностям как много хорошего. Ради Бога, пишите мне чаще о литературных новостях. Вы о «Вестнике Европы» упоминали (это Стасюлевич?). Мне кажется, такого направления у нас много развелось.* Представьте: об «Москве», об «Москвиче» — понятия не имею.

Ваша «Софья Алексеевна» — совершенная прелесть, но у меня мысль махнула: как бы хорошо могло бы быть, если б вот этакая «Софья Алексеевна» очутилась эпизодом в целой поэме из того времени, то есть поэме раскольничьей, или в романе в стихах из того времени! Неужели Вам такие намерения никогда не заходят в голову? А такая поэма произвела бы огромный эффект.* Но что же, что же наконец «Слово о полку Игореве» — Вы не пишете, где оно будет? Вероятно, в «Русском вестнике».* В таком случае я прочту его! Можете представить, с каким нетерпением жду. Кроме чтения, о котором Вы упоминали, — не читали ли Вы где его в публике? Опишите мне всё. Что Вы читали на юбилее Крылова, кроме того, что мне прислали? Я читал в газетах, но неясно.*

В последнее время у нас как будто затихло;* только вот о подписке на голодных читаю.* Славянство и стремления славянские, должно быть, вызывают у нас целую тьму врагов из русских либералов.* Когда-то эти проклятые подонки застарелого и ретроградного выскребутся! Потому что русского либерала нельзя никак считать чем-нибудь иначе, как застарелым и ретроградным. Это — так называемое прежде «образованное общество», сбор всего отрешившегося от России, не понимавшего ее и офранцузившегося — вот что либерал русский, а стало быть, ретроград. Вспомните лучших либералов — вспомните Белинского; разве не враг отечества сознательный, разве не ретроград?

Ну, черт с ними! Здесь я только полячишек дрянных встречаю по кофейным, громадными толпами, — но в сношения не вхожу ни в какие. С священником я не познакомился.* Но вот родится ребенок — придется сойтись. Но, друг мой, вспомните, что священники наши, то есть заграничные, не все такие же, как висбаденский, о котором я Вам говорил, уезжая из Петербурга (а познакомились ли Вы с этим? Это редкое существо: достойное, смиренное, с чувством собственного достоинства, с ангельской чистотой сердца и страстно верующее. Ведь он, кажется, ректор теперь в Академии).* Впрочем, дай Бог, чтоб и здешний оказался хорош, хотя он не может не быть избалован аристократией. Здесь, в Женеве (по «Journal des Etrangers»), ужасно много русской аристократии, так даже странно, что всю зиму зимовали не в Montreux, например, а в Женеве, где климат плохой.

Если перееду куда-нибудь, то в Италию, но до этого еще далеко, и, во всяком случае, тотчас же Вас уведомлю, так что в адрессе Вам не будет задержки. А Вы мне, ради Христа, пишите. Здоровье мое не скажу чтоб очень хорошо. С весной припадки стали опять почаще. Читал Ваш рассказ о Вашем присяжничестве, и у самого сердце билось от волнения.* Об судах наших (по всему тому, что читал) вот какое составил понятие: нравственная сущность нашего судьи и, главное, нашего присяжного — выше европейской бесконечно: на преступника смотрят христиански. Русские изменники заграничные даже в этом согласны. Но одна вещь как будто еще и не установилась: мне кажется, в этой гуманности с преступником еще много книжного, либерального, несамостоятельного. Иногда это бывает. Впрочем, издали я могу ужасно ошибаться. Но, во всяком случае, наша сущность, в этом отношении, бесконечно выше европейской. И вообще все понятия нравственные и цели русских — выше европейского мира. У нас больше непосредственной и благородной веры в добро как в христианство, а не как в буржуазное разрешение задачи о комфорте.

Всему миру готовится великое обновление через русскую мысль (которая плотно спаяна с православием, Вы правы), и это совершится в какое-нибудь столетие — вот моя страстная вера. Но чтоб это великое дело совершилось, надобно чтоб политическое право и первенство великорусского племени над всем славянским миром совершилось окончательно и уже бесспорно. (А наши-то либералишки проповедуют распадение России на союзные штаты!* О говнюки!)

Имею к Вам опять огромнейшую просьбу, или, лучше сказать, 2 просьбы, и надеюсь всего от Вашего доброго сердца и братского участия ко мне. Вот в чем дело: я написал Каткову с отправлением 2-й части и прошу у него 500 руб. Это ужас — но что же мне делать? Возможности нет не просить. Сначала у меня были мечты: 1) написать 4 части (то есть 23–24 листа) и 2) написать хорошо — и тогда уже обратиться с большой просьбой. Но, повторяю — возможности нет. Теперь, со 2-ю частию, сдано в редакцию всего 11½ листов, — значит, рублей на 1700 примерно. Всего я должен туда 4560 р. (Ух!)=значит, остается теперь еще долгу на 2860 р., и вот при этаком-то положении долга я прошу опять 500 р., то есть возвышаю опять долг на 2860+500=3360 р. Но в виду то, что к 1-му мая доставлю опять на 1700 р., а следов<ательно>, останется всего долга тоже рублей на 1700 и не более. Мучился я, посылая эту просьбу о 500 р., чрезмерно. Главное то, если б роман был хорош! Тогда бы и просить было несколько извинительнее.

Пришлет или нет — не знаю. Но, однако, на всякий случай, сообщаю Вам всё, а вместе с тем и две великие просьбы мои: 1-я просьба: я просил Каткова, в случае согласия на эти 500 р., распорядиться так, чтоб 300 р. были высланы мне сюда, в Женеву, а 200 р. в Петербург, на Ваше имя, Вам лично. И однако, несмотря на то что, может быть, Вы и получите эти 200 р., я все-таки перед Вами остаюсь подлецом и не могу уплатить Вам (который, уже конечно, нуждаетесь) ни копейки! Меня и Анну Григорьевну это так мучает, что мы иногда по ночам говорим об этом; но все-таки просьба моя: подождите еще немножко на мне и тем спасите меня от ужасных страданий. Страдания же мои в том — 2-я просьба, — что я даже вообразить не могу без ужаса, что делается теперь с несчастной Эмилией Федоровной? У ней Федя, но не жестоко ли и не грубо ли с моей стороны надеяться и взваливать всю заботу о семействе на бедного молодого человека, который слишком молод, слишком бьется, чтоб прокормить их, и, уж конечно, может потерять терпение, а это ведет на дурную дорогу. Очень, очень может привести. Чем-нибудь помочь я должен и обязан. Хоть крошкой. Кроме их есть Паша. Опять та же история: невозможно молодому мальчику, несовершеннолетнему, жить своим трудом, это невозможно, нелепо и грубо с моей стороны. Жестоко. Это значит толкать его на погибель; не вытерпит. А мне его Марья Дмитриевна завещала, последняя просьба ее. И потому умоляю Вас, если получите эти 200 р., распорядиться так: сто руб. отдать Эмилии Федоровне, все разом, и 100 р. Паше, но Паше выдать теперь только 50 р. (не говоря ему, что у Вас есть другие 50) и через 2 месяца еще 50, разом же. (Кроме житья необходимы поправки в белье, в платье, необходимы и некоторые пустяки, одним словом, нельзя менее 50 разом.) Эти 200 р., если Катков согласится, к Вам могут прийти отселе через две недели, но могут замешкать и на месяц. Я же Пашу уведомлю так, чтоб он слишком рано к Вам не заходил. Вы мне писали, что они Вас тогда очень беспокоили; простите им, голубчик! Эмилии же Федоровне доставьте сами или дайте знать через Пашу, чтоб она к Вам пришла получить. Всё это, разумеется, если получите: так я и им напишу. Ну вот, это 2-я просьба моя. Беспокою я Вас чрезвычайно, но, друг мой, избавьте меня от этих страданий. Вообразить их положение для меня такое страдание, что лучше мне самому это вынести. И подумать, что всё, вся судьба моя зависит от успеха романа! Ох, трудно быть поэтом при таких условиях! Какова же судьба, н<а>пр<имер>, Тургенева, и как он смеет после этого являться с Ергуновым! А что он мне сам сказал буквально, что он немец, а не русский, и считает за честь считать себя немцем, а не русским, то это буквальная правда!*

До свидания, друг мой. Главное, чему я рад за Вас, это то, что Вы не допускаете праздности Вашему духу. В Вас кипят и желания, и идеалы, и цели. Это много. В наше время если апатия захватит человека, то он пропал, умер и погребен.

До свидания, обнимаю Вас крепко и желаю всего лучшего. Пишите мне и напишите хоть что-нибудь о моем романе. Ну хоть что-нибудь.

Читаю политические новости все постоянно. Врак, конечно, бездна; но пугает меня ужасно некоторое ослабление и принижение нашей иностранной политики в последнее время.* Кроме того, и внутри у нас много врагов реформ государевых.* На него только одна и надежда. Он уже доказал свою твердость.* Дай Бог ему еще долго царствовать.

Анна Григорьевна кланяется Вам, Анне Ивановне и Евгении Петровне. Я тоже; напомните им обо мне, пожалуйста. Кажется, сегодня у меня что-нибудь будет. Миша или Соня — так уж положено.

Прощайте, дорогой друг.

Ваш весь Ф. Достоевский.

126. А. Н. Майкову* 21–22 марта (2–3 апреля) 1868. Женева

Женева, 20 мар<та> / 2 апреля.

Любезнейший и добрый друг Аполлон Николаевич, во-первых, благодарю Вас чрезвычайно, голубчик, за исполнение всех моих поручений, которые оказываются очень хлопотливыми и за которыми Вам пришлось столько ходить.* Простите, что мучаю Вас, но ведь Вы один человек, на которого могу понадеяться (что вовсе не составляет резону Вас мучить). Во-вторых, благодарю за привет, поздравление и пожелание счастья нам троим. Вы правы, добрый мой друг, Вы с натуры описали это ощущение быть отцом и с натуры взяли Ваши прекрасные слова: всё совершенно верно. Я ощущаю, вот уж месяц почти, ужасно много нового и совершенно до сих пор мне неизвестного, ровно с той минуты, как я первый раз увидел мою Соню, до сей минуты, когда мы ее только что, общими стараньями, мыли в корыте. Да, ангельская душа и к нам влетела. Ощущений моих, впрочем, Вам описывать не буду. Они растут и развиваются с каждым днем. Вот что, голубчик мой, прошлый раз, когда я Вам писал в такой тревоге, я забыл (!) написать Вам то, об чем еще в Дрездене прошлого года мы условились с Аней (и об чем она мне ужасно попрекала за то, что я забыл теперь), — это то, что Вы у меня крестный отец Сони. Голубчик, не откажите! У нас так уж почти 10 месяцев как решено. Если Вы откажетесь, это будет несчастьем Сони. Первый крестный отец, и тот отказался! Но Вы не откажетесь, друг мой. Присовокупляю, что Вам это не составит ни самомалейших каких-нибудь забот, а что мы покумимся, — так тем лучше. Крестная мать Анна Николавна — говорила она Вам?* Сообщите мне, ради Бога, Ваш ответ поскорей — потому что это надо для крещения.* Вот уж месяц, а она еще не крещена! (так ли в России?) А Ваша крестница (я уверен в том, что она Ваша крестница) — сообщаю Вам — прехорошенькая, несмотря на то что до невозможного, до смешного даже похожа на меня. Даже до странности. Я бы этому не поверил, если б не видел. Ребенку только что месяц, а совершенно даже мое выражение лица, полная моя физиономия, до морщин на лбу, — лежит — точно роман сочиняет! Я уж не говорю об чертах. Лоб до странности даже похож на мой. Из этого, конечно, следовало бы, что она собой не так-то хороша (потому что я красавец только в глазах Анны Григорьевны — и серьезно, я Вам скажу!). Но Вы, сами художник, отлично хорошо знаете, что можно совершенно походить и не на красивое лицо, а между тем быть самой очень милой. Анна Григорьевна Вас чрезвычайно просит, чтоб Вы были крестным. Она Вас и Анну Ивановну ужасно любит и до бесконечности уважает.

Вы слишком большой пророк: Вы пророчите мне, что у меня теперь новые заботы и что я стану эгоистом, и это, к несчастью и по невозможности иначе, сбылось: вообразите: весь этот месяц я не написал ни одной строчки! Боже мой, что я делаю с Катковым, с моими обещаниями, честными словами, обязанностями! Я был до невероятности рад, когда, вследствие моего уведомления, что я опоздаю, по случаю родин, «Русский вестн<ик>» выставил в конце первой части романа, что продолжение в апрельской, а не в мартовской книге.* Но, увы! и для апрельской у меня остается теперь никак не более 20 дней (опоздав ужасно) и ни строчки не написано! Завтра же пишу к Каткову и извиняюсь — но ведь из моих извинений им не шубу шить. А все-таки надо поспеть к апрельской книге, хоть и поздно. А между тем, кроме всего остального, всё мое существование (денежными средствами) зависит от них же. Подлинно, положение отчаянное. Но что делать: весь-то месяц прошел в чрезвычайных тревогах, хлопотах и заботах. Случалось по целым ночам напролет не спать, и не то чтоб от нравственного беспокойства одного, а потому что так действительно нужно было. А для падучей это ужасно. Нервы мои расстроены теперь до последней степени. Март здесь стоял до безобразия гадкий — со снегом и с морозом, почти как в Петербурге. Анна Григорьевна была ужасно расстроена физически (не говорите этого НИ ЗА ЧТО Анне Николавне, потому что она и бог знает что вообразит. Просто Аня долго не может оправиться и, вдобавок, сама кормит). Молока, конечно, мало. Употребляем и рожок. Ребенок, впрочем, очень здоров. (Ах, чтоб не сглазить!) Аня же уж начинает выходить гулять. Третий день как удивительные солнечные дни стоят, и начинается уже зелень. Я же едва опомнюсь от всего этого. Забота тоже страшная — деньги. Прислано нам было 300 р. Это, с променом, 1025 франков. Но у нас уже почти нет. Расходы увеличились, надо заплатить было прежние должишки, выкупить заложенные вещи, а равно через три недели от сего дня предстоят большие траты, по поводу перемены квартиры (с этой нас сгоняют за крик ребенка), и, кроме того, предстоят кой-какие расплаты — ужас. Да и жить надо, начиная от сего дня, по крайней мере, месяца два до надежды еще получить из «Р<усского> вестника». Но из «Р<усского> вестника» во всяком случае нельзя получить, не послав туда 2-й части, — а когда я напишу? Разве опять в 18 дней, как то, что было напечатано в январской книге?

Распоряжения Ваши с деньгами были очень хороши. И как ни горько мне Вас тревожить, но пришлите мне оставшиеся у Вас 25 р. сюда, в Женеву, если возможно, немедленно. Вот до какого зарезу нужда! (NB. Положите просто 25-рублевый кредитный билет в письмо, рекомандируйте,* чтоб не пропало на почте, и пошлите сюда, по моему адрессу. Здесь разменяют и наш русский кредитный билет. Только вот что: теперь, кажется, у нас новые кредитные 25-рублевого достоинства. Боюсь, что здесь еще их не знают. Так пошлите лучше из старых билетов.)

Очень рад, что Вы Паше выдали 50 руб., а не 25. Ничего. Рад ужасно, что он на службе. Голубчик, наведывайтесь иногда, изредка хоть об нем! Если буду ему писать, то напишу, что я, узнав от Вас, что Вы ему выдали заимообразно 25 р., уже заплатил Вам. Только вот что: неужели и Паша не напишет мне ничего и не поздравит с Соней. Другие поздравили: Вы, Страхов, из Москвы, знакомые Анны Григорьевны из Петербурга,* а от Паши — не только и теперь нет ничего, но даже и ответа на мое письмо, которое я месяца полтора писал ему, адресуя на Ваше имя (получили ли Вы? Вы об этом что-то не упоминаете), ответа не получил. А на то письмо можно бы было ответить. Кстати, еще и чрезвычайно важное: ведь я все-таки не знаю, был ли он в Москве или нет? Ходил ли к Каткову? Это для меня ужасно важно знать.* Представьте, я послал Каткову большое извинительное письмо, единственно по этому поводу! Мне чрезвычайно нужно узнать. Нельзя ли узнать, голубчик, ради Бога!

(Эмилию Федоровну я официально, торжественно уведомил, что у меня родилась дочь, — ничего, никакого от нее ответа! Да и прежде, на чрезвычайно важный от меня спрос насчет их квартиры и хозяина дома Алонкина, — никакого от нее ответу не было. Даже удивляет меня. Ведь это даже уже грубо до безобразия!)

Насчет завещания и прочих Ваших советов я ведь всегда, всегда был совершенно Ваших мнений сам.* Но, друг мой, искренний и преданный друг (может быть, единственный!), к чему Вы меня таким добрым и щедрым считаете! Нет, друг мой, нет, я не бог знает как добр, и это меня печалит. А Пашу мне бедная Марья Дмитриевна на смертном одре оставила! Как можно совсем бросить? (Да этого Вы и не советуете.) Нет-нет, а все-таки надо помочь, тем более что я его искренно люблю; я ведь его в моем доме больше 10 лет растил! Всё равно что сын. Мы с ним жили вместе. И в таких ранних летах, и одного, на свои собственные руки оставить — да разве это возможно! Все-таки хоть иногда, как я ни беден, а надо помочь. Ветрогон он большой, правда; да ведь я, может быть, в его лета еще хуже его был (я помню). Тут-то и поддержать. Доброе, хорошее впечатление в его сердце теперь оставить, — это ему при дальнейшем развитии пригодится. А что он служит и сам добывает теперь, этому я ужасно, ужасно рад, — пусть поработает. А Вас обнимаю и целую братски за то, что Вы ходили к Разину и там об нем заботились.*

Что же касается до Эм<илии> Федоровны, то ведь тут опять-таки покойный брат Миша. А ведь Вы не знаете, чем всю жизнь, с первого моего сознания, был для меня этот человек! Нет, Вы этого не знаете! Федя же мой крестник и тоже молодой человек, тяжелым трудом добывающий себе хлеб.* И тут, если только возможно, надо иногда поддержать (ибо человек молодой, не всё же ему на шею, тяжело-с). Да Вы-то сами, голубчик мой, себя таким практикантом и эгоистом чего выставляете: не Вы ли мне 200 р. взаймы дали, а со смертию брата Миши и с падением журнала 2000 р. почти потеряли!* А впрочем, я обо всем об этом напрасно заговорил. Ваши же советы, во всяком случае, я совершенно считаю правильными. А насчет меня собственно есть пословица: не хвались, идучи на рать. Я к тому это вот пишу, что надо бы помочь и т. д. А почем я знаю, что со мной самим будет?

Как ни безобразна, как ни гадка для меня стала заграничная жизнь, а знаете ли, что я иногда со страхом помышляю о том, что будет с моим здоровьем, когда Бог приведет в Петербург воротиться? Уж когда здесь припадки, — что же там? Решительно теряются умственные способности, память например.

Всё, что Вы пишете про Россию, и, главное, Ваше настроение (розовый цвет), меня очень радует.

Это совершенная правда, что нечего обращать внимание на разные частные случаи; было бы целое и толчок и цель у этого целого, а всё остальное и невозможно иначе при таком огромном перерождении, как при нынешнем великом государе.* Друг мой, Вы решительно точно так же смотрите, как и я, и выговорили наконец-то, что я три года назад, еще в то время, когда журнал издавал, говорил даже вслух и меня не понимали, именно: что наша конституция есть взаимная любовь монарха к народу и народа к монарху. Да, любовное, а не завоевательное начало государства нашего (которое открыли, кажется, первые славянофилы) есть величайшая мысль, на которой много созиждется. Эту мысль мы скажем Европе, которая в ней ничего ровно не понимает.* Наше несчастное, оторванное от почвы сословие умников,* увы! — тем и должно было кончить. Они с тем и умрут, их не переделаешь. (Тургенев-то!)* На новейшее поколение — вот куда надо смотреть. (Классическое образование могло бы очень помочь. Что такое лицей Каткова?)* Здесь я за границей окончательно стал для России — совершенным монархистом. У нас если сделал кто что-нибудь, то, конечно, один только он (да и не за это одно, а просто потому, что он царь, излюбленный народом русским, и лично потому, что царь. У нас народ всякому царю нашему отдавал и отдает любовь свою и в него единственно окончательно верит. Для народа — это таинство, священство, миропомазание). Западники ничего в этом не понимают, и они, хвалящиеся основанностию на фактах, главный и величайший факт нашей истории просмотрели. Мне нравится Ваша мысль о всеславянском значении Петра. Я первый раз в жизни эту идею услыхал, и она совершенно верная.*

Но вот что: я здесь читаю «Голос». В нем иногда ужасно печальные факты представляются. Например, об расстройстве наших железных дорог (новопостроенных), об земских делах, об печальном состоянии колоний.* Ужасное несчастье, что у нас еще людей, исполнителей мало. Говоруны есть, но на деле первый-другой, обчелся. Я, разумеется, не в высоких делах исполнителей разумею, а просто мелких чиновников, которых требуется множество и которых нет. Положим, на судей, на присяжных хватило народу. Но вот на железных-то дорогах? Да еще кое-где. Столкновение страшное новых людей и новых требований с старым порядком. Я уже не говорю про одушевление их идеей: вольнодумцев много, а русских людей нет. Главное, самосознание в себе русского человека — вот что надо. А как гласность-то помогает царю и всем русским, — о Господи, даже враждебная, западническая.

Мне бы ужасно хотелось, чтоб у нас устроились поскорей железные дороги политические (Смоленская, Киевская, да поскорей, да и ружья новые тоже поскорей бы!).* Для чего Наполеон увеличил свое войско и рискнул на этакую неприятную для народа своего вещь, в такой критический для себя момент? Ч<ерт> его знает. Но добром для Европы не кончится. (Я как-то ужасно этому верю.) Плохо, если и нас замешают.* Кабы только хоть два годика спустя. Да и не один Наполеон. Кроме Наполеона страшно будущее, и к нему надо готовиться. Турция на волоске,* Австрия в положении слишком ненормальном* (я только элементы разбираю и ни об чем не сужу), страшно развившийся проклятый пролетарский западный вопрос (об котором почти и не упоминают в насущной политике!)* — и, наконец, главное, Наполеон старик и плохого здоровья. Проживет недолго. В это время наделает неудач еще больше, и Бонапарты еще больше омерзеют Франции — что будет тогда? К этому России непременно надо готовиться и поскорей, потому что это, может быть, ужасно скоро совершится.*

Как я рад, что наследник в таком добром и величественном виде проявился перед Россией и что Россия так свидетельствует о своих надеждах на него и о своей любви к нему.* Да, хоть бы половина той любви, как к отцу, и того было бы довольно. А нашему, а Александру дай Бог жить-поживать еще хоть сорок лет. Он чуть ли не больше всех своих предшественников, вместе взятых, для России сделал. А главное то, что его так любят. На этой опоре всё русское движение теперь, всё перерождение основано, и только на ней. О друг мой, как бы я желал воротиться, как тошна моя жизнь здесь. Скверная жизнь. И, главное, работа нейдет на лад. Если б только мне роман порядочно окончить, как было бы хорошо! Это начало всему моему будущему.* Анна Григорьевна не тоскует и искренно говорит, что счастлива. А мне тошно. Никуда не хожу и никого не вижу. Да если б и были знакомые — так, кажется, не ходил бы. Совсем опустился, — а работа все-таки не идет. Выхожу в день только на два часа из квартиры, в пять часов, и иду в кафе читать русские газеты. Никого-то не знаю здесь и рад тому. С нашими умниками противно и встретиться. О бедные, о ничтожные, о дрянь, распухшая от самолюбия, о говно! Противно!* С Г<ерценом> случайно встретился на улице, десять минут проговорили враждебно-вежливым тоном с насмешечками, да и разошлись.* Нет-с, не пойду-с. Как они, о, как они отстали, до какой степени они ничего не понимают. А распухли-то, распухли-то как!

Я здесь с жадностию читаю объявления в газетах о выходе номеров журналов и оглавления. Странные имена и составы книжек, н<а>пр<имер> «Отеч<ественные> записки», да, тряпье вместо знамен, это правда! Голубчик, не давайте им ничего, подождите. А вопрос, где печататься, Вас, по-видимому, даже заботит. Не беспокойтесь, друг мой. Я теперь Вам наскоро пишу, а то бы с Вами поговорил. У меня есть одна мысль для Вас, но она требует особого изложения, в целом письме, а теперь некогда. Скоро напишу. Мысль эта по поводу Вашей «Софьи Алексеевны» у меня зародилась. И поверьте, что серьезно, не смейтесь. Сами увидите, что это за мысль! Я изложу. Это не роман и не поэма. Но это так нужно, так будет необходимо, и так будет оригинально и ново и с таким необходимым, русским направлением, что сами ахнете! Я Вам изложу программу. Жаль, что не в живом разговоре, а на письме. Этим прославиться можно будет, и, главное, это даже надо будет особой книгой издать, напечатав несколько отрывков предварительно, а книга должна будет разойтись в громадном числе экземпляров.

Так Вы таки кончили «Апокалипсис»? А я-то вообразил, что Вы его оставили. Разумеется, от духовной цензуры не уйдет ни за что, да и невозможно иначе, но если Вы переводили совершенно верно, то, разумеется, позволят.* Я получил письмо от Страхова. Обрадовало меня.* Хочу ему поскорей ответить, но так как он мне своего адресса не написал (забыл!), то я и отвечу через Вас. А Вас попрошу доставить. Голубчик, пишите мне чаще, Вы не поверите, что значат для меня Ваши письма! Вот уже 3-е число апреля, здешнего стиля, а 25-го последний срок (minimum!) высылке романа, а у меня ни строки, ни единой строки не написано! Господи, что со мной будет! Ну, до свиданья, целую Вас и обнимаю, Аня Вам кланяется, оба мы кланяемся Анне Ивановне. Ваш весь

Федор Достоевский.

P. S. Ради Бога, пишите мне всё, что услышите (если только услышите), об «Идиоте».* Мне это надо, надо, непременно надо! Ради Бога! Финал 2-й части, об котором я Вам писал, — то самое, что напечатано в конце первой части. А я-то на это надеялся! В совершенную верность характера Настасьи Филипповны я, впрочем, и до сих пор верю. Кстати: многие вещицы в конце 1-й части — взяты с натуры, а некоторые характеры — просто портреты, н<а>п<ример> генерал Иволгин, Коля.* Но Ваше суждение может быть и очень верно.*

127. А. Г. Достоевской 23 марта (4 апреля) 1868. Саксон ле Бэн

Bains-Saxon.

4-го апреля — 9½ часов вечера.

Ангел Аня, вместо меня придет к тебе завтра, в 5 часов, это письмо, — если только ты вздумаешь наведаться вечером на почту. (Очень может быть, что не вздумаешь, в горе, за хлопотами с Соней (которой я недостоин), какой я отец?) А главное — так как уже получишь утром от меня письмо. А между тем хорошо бы, если б и это письмо ты прочла завтра!

Дело в том, что от этой подлой m-me Дюбюк я получил в 7 часов, сегодня, 20 франк<ов>, но так как у меня было только 50 сантимов и 20-ть франков, во всяком случае бы недостало расплатиться и к тебе приехать, то я пошел играть в 8 часов и — всё проиграл! У меня теперь те же 50 сантимов. Друг мой! Пусть это будет моим последним и окончательным уроком, да, урок ужасен! Слушай, милая, как-то раз, то есть в последний раз, прежде ты мне прислала очень скоро деньги, так что я мог с утренним поездом и отправиться. Самое скверное, то есть долгое будет, если я возвращусь во вторник. Но если б Бог сделал так, чтоб они пришли в понедельник рано, то я бы мог, может быть, приехать и в понедельник! О, если б это могло только случиться!

NB (Кстати, на случай, если мое письмо сегодняшнее, пущенное к тебе в 6 часов, не дойдет до тебя (то есть пропадет, чего, кажется, быть не может), то объявляю тебе, что я в нем писал о том, что всё, дотла, проиграл и кольцо заложил и что мне нужно в самом скором времени 100 фр. При этом умолял тебя, чтоб ты не тосковала, что так много, 100 фр., то есть почти всё, и давал тебе последнее и великое слово мое — уже более не играть, а прямо получив эти 100 франков — к тебе ехать.)

Теперь, ангел мой радостный, ненаглядный, вечный и милый, — выслушай то главное, которое я намерен теперь сказать тебе!

И, во-первых, знай, мой ангел, что если б не было теперь этого скверного и низкого происшествия, этой траты даром 220 фр., то, может быть, не было бы и той удивительной, превосходной мысли, которая теперь посетила меня и которая послужит к окончательному общему нашему спасению! Да, мой друг, я верю, что, может быть, Бог, по своему бесконечному милосердию, сделал это для меня, беспутного и низкого, мелкого игрочишки, вразумив меня и спасая меня от игры — а стало быть, и тебя и Соню, нас всех, на всё наше будущее!

Выслушай же.

Эта мысль мерещилась мне еще от отъезда моего сюда; но она только мерещилась, и я бы ни за что ее не исполнил, если б не этот толчок, если б не эта беспутная потеря последних крох наших. А теперь исполню. Я, признаюсь тебе, даже нарочно медлил писать к Каткову, что уже неделю тому назад надо бы было сделать (чтоб извиниться насчет моего опаздывания). Я ждал результата поездки моей сюда. Теперь же, проигравшись весь, весь завтрашний день просижу над этим письмом и напишу его здесь, то есть вполне приготовлю. Как только ворочусь в Женеву — в тот же день и пущу в Москву.

В этом письме совершенно откровенным и прямым тоном объясню ему всё мое положение. Это письмо до того будет искренно и прямодушно, что, мне кажется, я безо всякого труда буду писать его.

Начну с того, что объясню ему причину, почему опоздал. Причина случайная — родины. Этого больше не повторится (то есть опаздывания), он поймет это. Затем скажу ему, что и мое и твое здоровье в Женеве только расстроилось, что переехать в лучший климат и мне, и, главное, тебе советуют доктора и что это только и способно меня успокоить.

Но так как я не могу теперь, ни в каком случае, рассчитывать на большие средства, да и времени у меня нет, чтоб переезжать, то и намерен (то есть желаю ужасно) переехать недалеко, два шага от Женевы, в город Вевей, на правом берегу озера, где нет биз и резких перемен климата.

В этом городке, где прекрасный и здоровый климат, но который ужасно похож на дачу, то есть на деревню, я проживу в полном уединении до окончания моего романа. А уединение и спокойствие мне для этого необходимо. К осени роман будет окончен; присылать буду безостановочно. Тем временем жена моя поправит здоровье, и мы выкормим наше дитя, не боясь простудить его, вынося на внезапную здешнюю бизу.

Затем напишу ему, что мне тяжело уже жить за границей. Между тем есть 3000 руб. вексельного долгу. Вся надежда моя на роман и на успех его. Я душу мою в него хочу положить, и, может быть, он будет иметь успех. Тогда вся будущность моя спасена. Роман будет кончен осенью, и если будет хорош, — у меня купят на второе издание. (Разумея, что если Каткову весь долг уплатится, то есть отпишется.) Тогда я, воротясь, прямо предложу кредиторам второе издание.

И так скажу ему: от Вас, Михаил Никифорович, зависит всё мое будущее! Помогите мне теперь кончить этот роман хорошо (а мне мерещится, что он будет хорош) — поддержите меня теперь, дайте мне возможность хорошего климата и уединения вплоть до осени — и вот чего я желаю:

Взял я у Вас, Михаил Никифорович, всего теперь 5060 р. вперед. Но так как доставлено мною романа почти 12 листов, то можно считать примерно, что за мной остается теперь около 3300 р. Я прошу прислать мне теперь еще 300 р., долгу будет, стало быть, 3600 р., но менее чем в два месяца я пришлю еще от 10 до 12 листов, стало быть, долгу будет уже только около 2000.

До полной присылки этих 10–12 листов, то есть полной 2-й части (или по прежнему счету 3-й и 4-й части),* я обещаюсь денег больше не просить. Но после присылки, через два месяца, попрошу еще, но зато еще через два месяца придет 3-я часть, то есть 5-я и б-я, и тогда за мной останется всего только одна тысяча, не более, а может быть, менее. Но затем будет еще 4-я часть (то есть 7-я и 8-я), и я вполне мой долг выплачу. (NB. Я действительно не помню, как я решил в последнем свидании с Катковым,* по 150 р. лист или по 125 считать, это я ему и напишу: то есть если роман будет хорош, то есть произведет эффект, то 150, если так условлено, если же не очень хорош, а только хорош, то по чрезвычайной его величине (40 листов) я согласен взять и по 125 р.)

Триста рублей, то есть почти сейчас, мне нужно, главное, теперь потому (если только возможно, чтоб мой переезд состоялся), что как мы ни считали с женою, а все-таки менее 1000 франков, чуть ли не на два месяца, с переездом и уплатою мелких долгов, невозможно.

Итак, в руках Ваших, Михаил Никифорович, почти моя участь.

Во всяком случае, 2-е издание «Идиота» все-таки принадлежит Вам, до тех пор пока я не уплачу Вам всего, то есть не кончу романа, а там к Вам же обращусь с просьбою дать мне средства переехать к осени в Россию.

Вот содержание моего письма. Прибавлю еще, что в видах твоего и моего здоровья и всех наших обстоятельств попрошу его отвечать мне немедленно. С этим ответом для меня сопряжено почти всё, а Вы, скажу ему, слишком благородный человек, чтоб обидеться этою просьбою отвечать скорее. Вы для меня почти провидением были всё это время, и через Вас я счастлив тем, что еще год назад дали мне помощь для брака. Вот как я на Вас смотрю.

Итак, вот какое письмо, милый ангел мой Аня, хочу я послать Каткову в тот же день как приеду. Клянусь тебе, друг мой, что я надеюсь на благоприятный ответ!

Теперь выслушай, Аня, далее.

Ответ от Каткова и 1000 ф. придут (я твердо надеюсь, что придут) 1-го мая здешнего стиля. Я в этом уверен как в Боге. Весь вопрос теперь заключается собственно в нас самих, то есть во мне и тебе, и как Бог нам даст сладить это дело; дело же и весь вопрос в следующем.

Удастся ли нам к 1-му мая здешнего стиля (когда Катков уже пришлет ответ) сделать так, чтоб — за всеми уплатами и за всеми расходами и с переездом (к 1-му мая) в Вевей — сохранить 400 или по крайней мере 350 франков? Выслушай:

Я так рассчитываю: закладов около 200 франков будет, то, что возьмет кредит, m-me Ролан и проч., тоже 100 франков. Жосселен — 200 франков (на худой конец) и, наконец, 100 франков для твоих летних платьев (это во что бы то ни стало!)*

Итого, стало быть, — на 600 франков. Значит, останется 400 фр. (Но мы с тобой, когда ворочусь, разочтем всё подробно. Может быть, m-me Жос<се>лен и больше возьмет. Но это ничего! Главное, поскорей из Женевы!) Теперь:

Про Вевей мы еще с тобой много поговорим, но, однако, я полагаю, что мы там уже не 100 франков, а много что 50 будем за квартиру платить. Да и пища, конечно, дешевле. Переедем через озеро. Жозефину с собой возьмем.

Если даже останется только 300 франков чистых, со всеми расходами, по переезде в Вевей, то и эти 300 франков все-таки немало, потому что в Вевее наверно всё дешевле женевского.

Теперь, ангел мой, милая, радость, небо мое бесконечное, жена моя добрая, — одна у меня забота! Выслушай:

Эта забота — что будет с тобою? Вевей городок еще меньше Женевы. Правда, местоположение — картинка и климат прелестный, но ведь ничего-то нет более, кроме, может быть, библиотеки. Правда, в шести верстах, не более — Vernex-Montreux, там музыка, воксал, гуляния и проч., — но все-таки опять уединение до осени! Скучно тебе будет, моему ангелу, и вот чего я боюсь!

Для того ли я взял тебя от матери, чтоб ты так скучала и такую тяготу выносила? но, милая, подумай, в чем наше теперь главное: главное — это успех моего романа! (О, прочь теперь игру, проклятый мираж, ничего не будет подобного никогда более!) Если же роман успеет, то и всё спасено. И к тому же его надо кончить непременно как можно скорее, к осени. Стало быть, во всяком случае путешествовать уж нельзя было, до времени, а надо было на месте сидеть. Женева мне опротивела. В Вевее же мы будем как в деревне, как на даче. Я буду писать день и ночь, и новое место меня надолго успокоит, припадки в прелестном климате утихнут, женевская тоска пройдет, может быть. В виду буду иметь то, что если кончу роман и удачно и скоро, то скорее освобожусь. Через два месяца я попрошу еще рублей 300 или 400. Следственно, жить будет чем. Между тем ты там поправишься тоже здоровьем в хорошем климате, и мы к окончанию романа выкормим и укрепим Соню. (О, если б мамаша приехала! Как бы помогла она нам во всем!)* Затем к осени, когда кончится роман и весь долг Каткову (или около того) выплатится, я попрошу рублей 1000, и в сентябре, в половине или в конце, мы оставим Веве и поедем через Италию, которую я хочу показать тебе, через Флоренцию, Неаполь, Венецию, Вену — в Россию. (Если будет мамаша, то предварительно можно посетить два-три места в Швейцарии.) В Россию мы приедем, конечно, без денег, но если успех романа (о чем я увижу, услышу и мне знать дадут), то я получу заказы и продать «Идиота» могу. Я прямо скажу кредиторам: если вы посадите меня теперь, то есть потребуете, чтоб я сейчас продал роман, то я продам его за бесценок. Подождите на мне месяца четыре — и я с вами расплачусь.

Чем мы будем жить в России? Но в России я найду средства, найду новую работу, новый заказ.

Итак, всё от романа и от успеха и от поездки нашей в Вевей зависит. Может быть, всё будущее. И чем дальше, тем легче будет. И может быть, года через три мы окончательно на хороших ногах будем стоять.

Аня, милая! Не знаю, как тебе, но мне вся эта теперешняя мысль нравится. Катков непременно поможет, я убежден, я уверен. Я тебе прочту письмо к нему, которое напишу здесь завтра, как только ворочусь и обниму тебя и Соню. О милые! Но согласись, согласись, радость моя, что если б не было теперь со мной этого мерзейшего проигрыша, то я бы не решился на этот шаг, который нас от всего избавит и который я считаю теперь верным! Господи, да, может быть, еще Бога благодарить надо будет за этот случай, что установил меня теперь окончательно на одной надежде — на работе моей.

Не думай, о, не думай, мой ангел, что я из 100 франков, которые ты мне пришлешь, хоть один франк проиграю теперь! Да если б теперь я знал бы наверно, что я что-нибудь и выиграл бы, если б еще раз рискнул, то, право, мне было бы совестно и пред тобою и пред собою за этот выигрыш после теперешней окончательной решимости моей и новых надежд моих!

И если б ты знала, как это всё меня вдруг теперь успокоило и с какою верою и надеждою буду я писать завтра письмо к Каткову. Это уже не прежние письма будут! Я теперь в такой бодрости, в такой бодрости! Одно, одно меня мучит: как подумаю, сколько времени мне теперь еще не видать вас, тебя и Соню! Может, даже до вторника! Только и буду думать, что об Вас день и ночь! Но, главное, мучает меня, что ты придешь в отчаяние, заплачешь, заболеешь, и, пожалуй, молоко тебе в голову бросится. И зачем, зачем я давеча тебе всего этого не написал, а послал это отчаянное письмо! Но давеча мне хотя и мерещилось, но я все-таки окончательно еще не выяснил себе эту превосходную мысль, которая мне пришла теперь! Она пришла мне уже в девять часов или около, когда я проигрался и пошел бродить по аллее. (Точно так же как в Висбадене было, когда я тоже после проигрыша выдумал «Преступление и наказание» и подумал завязать сношения с Катковым. Или судьба, или Бог.)

Аня, верь Богу, милая, верь Его милосердию и знай, что никогда я не был бы в силе и в надежде! Только об вас, об вас обеих тоскую ужасно! Что с тобой будет, что с Соней! Может быть, ты так будешь тосковать, истощать себя! А Соня! Соня! Кабы мне поскорее быть при вас!

Милая, до 1-го мая проживем кредитом, закладами, майковскими деньгами. Теперь я тотчас же за работу сажусь, и ура!

Но вы, вы обе — о Боже мой! Проживем еще любовью, сердечным согласием. Я теперь так ободрен, так уверен, что мы переедем в Вевей. Ей-богу, ей-богу, это лучше выигрышу! (А главное, тоже, кабы мамаша приехала, это главное! Денег на прожитье достанет, об этом и говорить нечего!)

Обнимаю тебя, обнимаю Соню, будьте веселы, будьте счастливы, ждите меня! Трепещу за вас.

Не мучай себя, спи больше, кушай больше. Кстати, скажи как-нибудь ловче дома, что я приеду в понедельник, на день опоздав. О милая! Благословляю вас! О, кабы поскорей и счастливо свидеться!

Я здоров совершенно.

Одного только боюсь, что ты не пойдешь вечером на почту и это письмо тебе не попадется сегодня. Может быть, я его адресую тебе на дом.

До свидания, ангел, до радостного! Обнимаю вас обеих.

Ваш весь Ф. Достоевский.

В Вевее непременно будем. Верь, верь, надейся!

128. С. А. Ивановой 29 марта (10 апреля) 1868. Женева

Женева, Апреля 10-го / Марта 30[84] /68.

Милый, бесценный друг мой Сонечка, простите, что не сейчас отвечал Вам на Ваше дорогое мне письмо. Да и теперь пишу совершенно наскоро. Я занят ужасно, измучен заботой, а главное, беспрерывною мыслию, что вот не поспею выслать в редакцию продолжение романа, вот опоздаю.* Не говорю уже о хлопотах всех этих 5 недель.* Верите ли, что по целым ночам напролет бывал на ногах. Март же месяц у нас в Женеве стоял мерзейший, холодный и дождливый, так что Анна Григ<орьевна> очень-очень медленно поправлялась. Я почти ничего написать романа не успел. Во 2-м номере «Русского вестника» объявлено, что «продолжение романа в апрельской книжке». Значит, месяц мне дали льготы, а я тут, пожалуй, опоздаю и к апрелю-то! Каково вынести эту мысль. Мне осталось теперь ровно 10 дней до самой крайней отправки. Буду сидеть день и ночь.* Ах, Сонечка, тут дело для меня вдвойне, втройне хлопотливое и, главное — капитальное, гораздо более имеющее важности на всю судьбу мою (нисколько не преувеличивая), чем кажется с первого взгляда. Во-первых, боюсь, чтоб добрые отношения мои с «Р<усским> вестником» не нарушились. Вы представить себе не можете, до какой степени до сих пор Катков был со мной деликатен и до крайности доверчив! Он высылал мне денег весь год, по первым просьбам моим, так что к Новому году за мной накопилось долгу в редакции «Русского вестника» 5060 руб. Сумма ужасная! Все-таки ведь я мог и заболеть и умереть и не прислать ничего или прислать что-нибудь скверное. Это доверенность чрезвычайная. Теперь я уже напечатал (в двух номерах) на 1800 р., но опять послал просить 400 р. (ибо в ужасном положении). Просить-то послал, а сам опять не готов, и потому надо работать день и ночь. Слава Богу, что Анне Григорьевне легче и она может уж теперь мне помогать (потому что она стенографирует и переписывает), а то я бы один не справился. Второе и главнейшее обстоятельство в том, чтоб роман вышел хорош. Выйдет худо — и всё пропало. Надо, чтоб он непременно выдержал второе издание, то есть принес бы мне продажею второго издания хоть три, хоть две тысячи;* без этого я никак не могу воротиться в Россию (где долги и всякие хлопоты по устройству); и кроме того, если не удастся роман, то мигом и цена и мне упадет. Дадут половину того, что получаю с листа, да и то с трудом, а я всегда нуждаюсь в деньгах вперед. Я ужасно боюсь за роман и минутами почти совсем уверен, что не удастся. Идея слишком хороша, а на выполнение меня, может быть, и не хватит, особенно так спеша и за границей (верите ли, ангел мой, что значит долго быть за границей и отвыкать от России: мыслей тех нет, восторга нет, энергии нет, как в России. Как ни странно, а это так). Меня, впрочем, ободрили: я получил несколько писем и отзывов из Петербурга, тотчас по выходе первой части, от людей слишком компетентных. Там провозгласили роман совершенством, выше всего, что я написал, — одним словом, восторг. Но я в это не верю: идея одна из тех, которые не берут эффектом, а сущностью. Эта сущность хороша в замысле, но какова-то еще в исполнении? Но если б даже и удалось выполнить, то эффектный роман все-таки выгоднее. Он продается дороже. А для меня деньги — всё — так они мне нужны, проклятые! Голубчик Соня, роман посвящен Вам, что и написано en toutes lettres[85] в начале его. Но я уверен, что Вы его еще и не читали и не видали, — во-первых, потому, что Вам не до того,* а во-вторых, что Вы журнала наверно не получаете. (С первым письмом моим в редакцию попрошу, чтоб Вам доставили «Русский вестник» за нынешний год с пересылкою, а уж Вы позаботьтесь о точности адресса.) Роман будет огромный, в 40 листов, писать буду всё лето, но Женева для меня и для всех нас до того ужасна, что мы все и здоровьем плохи, и я не напишу ничего. Прошу 400 р. у Каткова для переезда два шага отсюда в Вевей (по озеру 4 часа езды на пароходе), всё совершится в один день. Вевей — город, который лежит в той самой излучине озера, где Montreux, Шильон, Villeneuve, то есть места, известные всему свету по необыкновенной мягкости и прелести климата. Место защищено со всех сторон горами. Местоположение же известно всему свету: это одна из самых живописных точек на всем земном шаре. Кроме того, там дешевле жить. Наконец, Женева так опротивела, что точно нарыв на сердце. Много я в ней вынес тоски, Ан<на> Григорьевна тоже. Ребенок наш, Соня (ангел наш) — здоров, но там ему будет во сто раз лучше. Там я буду писать роман месяца четыре, пока кончу. Адресс мой Вам сообщу, но покамест, до формального моего заявления, продолжайте адресовать в Женеву: где бы я ни был — придет. (Вы тоже не забывайте мне Ваш адресс, потому что теперь надо чаще переписываться. Я вас всех бесконечно люблю. Мы с Анной Григорьевной только об Вас и вспоминаем. В семействе нашего дорогого покойника, в одном только (в Вашем) я и нашел себе настоящих родных, теплый, сердечный угол. Мы не должны разлучаться, хотя будем и на многих тысячах верстах расстояния.)

Но довольно о себе говорить, теперь о Вас, а Вы, с Вашего последнего письма, у меня с Анной Григорьевной (которая Вас любит не меньше меня, любит и почитает) из головы не выходите. У нас у обоих явилась одна мысль, один проект относительно Вас, и я спешу Вам сообщить его. Об этом проекте надо Вам написать длиннее и подробнее вчетверо, а теперь только два слова. Вот что: не хотите ли заняться стенографией? Слушайте внимательно, Сонечка: стенография есть искусство высокое, не унижающее ремесло (хотя таковых и нет совсем, по моим идеям), а дающее честь и огромные средства обладающему искусством. Это искусство свободное, — а следств<енно>, женщины находят в нем свою дорогу (пример — Анна Григорьевна, которая, впрочем, далеко не успела усовершенствоваться, но непременно хочет продолжать, приехав в Петербург). Это искусство в лучших представителях своих требует даже очень большого и отчасти специального образования. Вы поймете это: составлять отчеты серьезных заседаний для газет надо человеку очень образованному. Мало передать слово в слово, надо обработать потом литературно, передать дух, смысл, точное слово сказанного и записанного. (При политической передаче нужно, например, иметь довольно крепкое историческое образование, особенно новейшей истории. Вы это поймете, хотя пишу кратко. (NB. Кстати: если примете мою мысль, то запаситесь как-нибудь в деревню всей «Consulat et l’Empire»[86] Тьера* на первый случай; в ней слишком много современной истории, и читайте не как роман, а, так сказать, изучая. Это на первый случай; но, конечно, надо прочесть серьезно подобных книг, может быть, 50, чтоб иметь серьезное и твердое знание, твердое основание для искусства.)) Теперь: мы к осени или к зиме, в случае моей удачи (романа) — надеемся быть в Петербурге. Я приеду в Москву, переговорим серьезно и окончательно, и если будем все согласны — то переезжайте с нами в Петербург, на время изучения. Это года полтора-два, не более. Это не будет разлука с семьею; Вы будете раза по три в год ездить в Москву (мне, например, часто придется ездить, потому что я не желаю порвать мои литер<атурные> связи с «Русским вестником»). Вы будете жить у нас; Вы нас ничем не стесните. Мы с Анной Григорьевной с восторгом говорим теперь об этом, и только об этом, чуть об Вас заговорим, что случается каждый день. К тому же в Петербурге будет и Саша. О, милый друг, если б Вы знали, как это Вам будет полезно. Отлучка из семейства Вам на время необходима, потому что настроение Ваших мыслей ужасно. Вы пишете, что, может быть, Вы в семействе лишняя и составляете ему ущерб! Да Вы себе цены не знаете и никогда не знали. Вы-то ущерб! Вы себя всегда низко ценили, Вы себе цены не знаете. Вы духом, общим направлением, сущностью своею уже дороги для семьи. О, не разрушайте эту гармонию, эту целость! Попробуйте-ка отлучиться из семейства на время и увидите, как вы взаимно друг другу необходимы; тогда и узнаете себе цену. Вы скажете, что я, говоря так, себе противуречу, отзывая Вас в Петербург? Нет, потому что тут посторонний элемент входит: вам необходимо на время разлучиться, чтоб именно эту цену взаимную узнать, а во-вторых, что у Вас слишком большие обязанности и относительно их и относительно себя. Знаете ли, что с этим знанием — Вы будете поддержкой и семье и на всю жизнь иметь хорошее обеспечение. Вы только начинаете жизнь: через 10 лет страшно много изменится у нас. Может быть, каждая губерния в России будет нуждаться в стенографе для земских заседаний и судов. Стенографов и теперь ищут и не находят. Надо ловить минуту и усвоить искусство, когда еще оно так мало известно у нас. Кроме того: Вы пишете в письме Вашем насчет самопожертвований, которые приводят Вас в ужас: «Всю жизнь жить против своего убеждения ужасно» — Ваши слова. Боже Вас сохрани делать это! О, не губите себя, не унижайте себя нравственно, не губите и семью, потому что никто в ней не будет счастлив Вашим несчастьем.* Ну похожи ли Вы на мою племянницу! Ну можете ли Вы отдать себя негодяю-мужу, вроде ее мужа?* Это свинство! Но знайте, друг мой (дорогая сердцу моему Соня, как дочь дорогая!), — знайте, что Вы не можете не быть замужем, Вы должны быть счастливы (непременно!) и чем даст Бог скорее, тем лучше! И выбрать свободным сердцем и по убеждению. Что ж, друг милый, Вам это, живя с нами, так же будет легко, как и оставаясь в Москве, в родительском доме. Я не говорю, что это будет легко, но ТАК ЖЕ легко. Друг мой, не сердитесь на меня, что я изложил всё это Вам, девице, так грубо и обнаженно. Я говорю, как друг, как брат; я говорю всё.

Но вот и конец письму. Спешу. Об этом, согласитесь, нужно листы исписать и много еще говорить. Анна Григорьевна, которой первой мелькнул этот проект, напишет Вам при первой возможности (сама кормит, не спит по ночам, 6-ти недель нет). Но когда Вы мне ответите (я ведь не жду, например, последнего слова, полного согласия тотчас в Вашем ответе), то тогда я уже отошлю на № тексту и у меня будет несколько дней свободнее. Тогда подробнее напишу. Теперь же обнимаю Вас крепко, Анна Григорьевна тоже, и люблю Вас всем моим сердцем. Обнимите за меня Верочку крепче, скажите ей, как я ее люблю и ей сочувствую; Масеньку и всех. Поклон мой всем. Будем преданы друг другу и не будем разлучаться. Составимте общую семью. Анна Григорьевна обнимает вас всех. Она с болью жалеет об папаше; она понимает это. Она сама отца любимого 2 года назад потеряла.* Милая Соня, неужели Вы не верите в продолжение жизни и, главное, в прогрессивное и бесконечное, в сознание и в общее слияние всех. Но знайте что: «le mieux n’est trouvé que par le meilleur».[87] Это великая мысль! Удостоимся же лучших миров и воскресения, а не смерти в мирах низших! Верьте! О, как бы я желал быть с Вами и много говорить с Вами! А ведь мы уже ровно год как не видались, даже больше. Это много.

До свидания, дорогая, золотая моя.

Ваш весь, весь, друг, отец, брат, ученик — всё-всё!

Ф. Достоевский.

Покрепче Верочку обоймите.

Ради Бога, чтоб Масенька музыки не бросала! Да поймите же, что ведь для нее это слишком серьезно. Ведь в ней ярко объявившийся талант. Музыкальное образование для нее необходимо, на всю жизнь!

129. А. Н. Майкову* 18 (30) мая 1868. Женева

Женева, 18/30 мая/68.

Благодарю Вас за Ваше письмо, дорогой мой Аполлон Николаевич, и за то, что, рассердясь на меня, не прекратили со мной переписку. Я всегда, в глубине сердца моего, был уверен, что Аполлон Майков так не сделает.

Соня моя умерла, три дня тому назад похоронили. Я за два часа до смерти не знал, что она умрет. Доктор за три часа до смерти сказал, что ей лучше и что будет жить. Болела она всего неделю; умерла воспалением в легких. Ох, Аполлон Николаевич, пусть, пусть смешна была моя любовь к моему первому дитяти, пусть я смешно выражался об ней во многих письмах моих многим поздравлявшим меня. Смешон для них был только один я, но Вам, Вам я не боюсь писать. Это маленькое, трехмесячное создание, такое бедное, такое крошечное, — для меня было уже лицо и характер. Она начинала меня знать, любить и улыбалась, когда я подходил. Когда я своим смешным голосом пел ей песни, она любила их слушать. Она не плакала и не морщилась, когда я ее целовал; она останавливалась плакать, когда я подходил. И вот теперь мне говорят в утешение, что у меня еще будут дети. А Соня где? Где эта маленькая личность, за которую я, смело говорю, крестную муку приму, только чтоб она была жива? Но, впрочем, оставим это, жена плачет. Послезавтра мы наконец расстанемся с нашей могилкой и уедем куда-нибудь. Анна Николавна с нами: она только неделю раньше ее смерти приехала.

Я работать последние две недели, с самого открытия болезни Сони, не мог. Опять написал извинение Каткову, и в «Русском вестнике», в майском номере, опять явится только три главы.* Но я надеюсь, что теперь день и ночь буду работать, не отрываясь, и с июньского номера роман будет выходить, по крайней мере, прилично.

Благодарю Вас, что не отказались быть крестным отцом. Она крещена была за 8 дней до смерти.

Я знаю, друг мой, что очень виноват перед Вами, до сих пор не возвратив Вам взятых у Вас денег, и что, кроме того, из тех, которые еще недавно получил от Каткова, отдал часть Эмилии Федоровне и Паше и ничего еще Вам, тогда как Вы теперь, должно быть, очень нуждаетесь.* Но сожалением не поправишь, и потому скажу прямо всё, что могу сказать точного: в настоящую минуту отдать ничего не могу, у самого почти ничего нет и, оставляя Женеву, даже платье свое и женино заложил (говорю только Вам). У Каткова же попросить в сию минуту — не смею, так как вот уже три месяца его обманываю. Но через 1½ месяца и самое большее через 2 (верно говорю) — попрошу Каткова выслать Вам от меня 200 р. Это верно. Что же касается до того, что до сих пор об Вас не подумал, то это, ей-богу, несправедливо. У меня очень болело; но что я Вам скажу? Ничего не могу сказать. Вспомните только одно, Аполлон Николаевич, что, занимая у Вас тогда эти 200 р., я и тогда почти наполовину занимал для них, для родных, и через Вас же пошло им 75 руб. из тех 200. Кажется, так было, сколько помню. Вас же слишком благодарю за то, что спасли меня тогда, и слишком ценю Вашу деликатность со мной до сих пор, несмотря на то что Ваше положение было тяжелое, об чем я теперь узнал.

Кстати, одна большая просьба: не передавайте известия о том, что моя Соня умерла, никому из моих родных, если встретите их. По крайней мере, я бы очень желал, чтоб они не знали этого до времени, разумеется в том числе и Паша. Мне кажется, что не только никто из них не пожалеет об моем дитяти, но даже, может быть, будет напротив, и одна мысль об этом озлобляет меня. Чем виновато это бедное создание перед ними? Пусть они ненавидят меня, пусть смеются надо мной и над моей любовью — мне всё равно.

Простите, что Паша Вас так беспокоит. Что с ним будет — не понимаю? К чему он ведет?* Эти два места, которые у него были, могли бы сделать его честным и независимым. Какое направление, какие взгляды, какие понятия, какое фанфаронство! Это типично. Но опять-таки, с другой стороны, — как его так оставить? Ведь еще немного, и из этаких понятий выйдет Горский или Раскольников.* Ведь они все сумасшедшие и дураки. Что с ним будет, не знаю, — только Богу молюсь за него. Кстати еще: на мое письмо, три месяца назад, — он ничего не ответил. Нежнее нельзя было написать ему. Он смотрит на меня единственно только как на обязанного посылать ему деньги, до того, что даже не написал мне двух строк, хотя бы в приписке в чьем-нибудь письме, чтоб поздравить меня, когда родилась Соня. Мне не хотелось бы, чтоб он узнал о ее смерти.

Я узнал тоже, что у него в руках некоторые пришедшие ко мне в этот год письма — чрезвычайно важные. (Одно из них от прежней моей знакомой Круковской.) Как бы их переслать мне сюда. Это очень, очень для меня важно.* Может быть, и другие есть у него письма.

До свидания, друг мой. Постараюсь писать Вам с нового места. Montreux, про которое Вы пишете, есть одно из самых дорогих и модных мест во всей Европе. Поищу где-нибудь деревеньку подле Вевея. Ваш перевод Апокалипсиса — великолепен, но жаль, что не всё. Вчера читал его.*

Ваш весь Федор Достоевский.

Жена Вас благодарит за всё и просит образок Сони оставить для нее.

130. А. Н. Майкову* 22 июня (4 июля) 1868. Веве

Вевей, 4 / 22 июля /68.

Любезнейший, добрейший и лучший друг мой Аполлон Николаевич, простите меня, голубчик, за долгое молчание! Ради Христа. Причина молчания пустейшая: я до того запоздал в «Русский вестник», что всё это время работал день и ночь буквально, несмотря на припадки. Но увы! Замечаю с отчаянием, что уже не в состоянии почему-то стал так скоро работать, как еще недавно и как прежде. Ползу как рак, а начнешь считать — листа 3½ аль 4 каких-нибудь, чуть не в целый месяц. Это ужасно, и что со мной будет, не знаю. Романа еще листов 27 остается, а может, и 30, а главное, стыдно помещать такими кусочками и отрывками, как я вот уже третью книжку тяну: себе только врежу, не говоря о том, какое мнение, вероятно, имеют обо мне в редакции «Русск<ого> вестника», а это мне дороже мнения публики. Послал на июньский номер 4 главы (последнюю отослал вчера) — и дал ЧЕСТНОЕ СЛОВО, что к июльскому номеру, своевременно, будет выслано всё окончание 2-й части (5 листов minimum).* Времени у меня, самое большее, остается 3 недели. Ну что мне делать и как тут хорошо кончить? Завтра сажусь за работу, а сегодня гуляю, то есть должен написать три письма.

Друг мой Аполлон Николаевич, я знаю и верю, что Вы истинно и искренно жалеете меня. Но никогда я не был более несчастен, как во всё это последнее время. Описывать Вам ничего не буду, но чем дальше идет время, тем язвительнее воспоминание и тем ярче представляется мне образ покойной Сони. Есть минуты, которых выносить нельзя. Она уже меня знала; она, когда я, в день смерти ее, уходил из дома читать газеты, не имея понятия о том, что через два часа умрет, она так следила и провожала меня своими глазками, так поглядела на меня, что до сих пор представляется и всё ярче и ярче. Никогда не забуду и никогда не перестану мучиться! Если даже и будет другой ребенок, то не понимаю, как я буду любить его; где любви найду; мне нужно Соню. Я понять не могу, что ее нет и что я ее никогда не увижу.

Другое несчастье мое — состояние Анны Григорьевны. Она ужасно тоскует, плачет по целым ночам, и это сильнейшим образом действует на ее здоровье. Сам я, как говорю Вам, писал день и ночь (не думаю, чтоб было порядочно, потому что очень тяжело было писать). Ей, по Вашему совету, много задавал работы, но она быстро кончала, а потом опять та же мука. Я вижу, что ей очень надо развлечения. Но судьба уж как заладит преследовать, так уж со всех концов: средств нет, чтоб переехать куда-нибудь в большой город (во Флоренцию, в Неаполь), да и не по сезону, а в Париж тоже невозможно, да и далеко. Большой город, с музеями, с галереями и т. д. (как Дрезден прошлого года) сильно бы развлек ее: она любительница, любит смотреть и учиться. А как нарочно должны здесь сидеть и даже по тому одному, что переезд самый ничтожный отнимает ужасно время (по опыту), а надо сидеть и работать, — иначе не докончишь, а стало быть, и последние ресурсы уничтожатся. Переехали мы из Женевы сюда в Вевей не без хлопот и со средствами самыми скуднейшими (болезнь, смерть и похороны ребенка стоили несколько денег, на которые мы рассчитывали), и вот в Вевее не только всё по-старому гадко, но даже и хуже. Конечно, гаже житья в Женеве ничего и представить нельзя. Но здесь положительно не лучше, и мы все (втроем, с нами Анна Николавна) подозреваем, что слова женевских докторов, предупреждавших нас, справедливы: здесь воздух, расстраивающий нервы. Мы чувствуем это все трое. Правда, для здоровья в Женеве, в других отношениях (бизы), было несравненно хуже. Поживем немного, а там посмотрим, не умирать же. Жаров здесь нет; панораму озера Вы знаете; в Вевее она положительно лучше, чем из Монтре и Шильона, которые рядом. Но, кроме этой панорамы (и правда, еще некоторые места есть в горах для прогулки, чего не было в Женеве), остальное всё слишком гадко, и за одну панораму мы боимся слишком дорого заплатить. О, если б Вы понятие имели об гадости жить за границей на месте, если б Вы понятие имели об бесчестности, низости, невероятной тупости и неразвитости швейцарцев. Конечно, немцы хуже, но и эти стоят чего-нибудь! На иностранца смотрят здесь как на доходную статью; все их помышления о том, как бы обманывать и ограбить. Но пуще всего их нечистоплотность! Киргиз в своей юрте живет чистоплотнее (и здесь в Женеве). Я ужасаюсь; я бы захохотал в глаза, если б мне сказали это прежде про европейцев. Но черт с ними! Я ненавижу их дальше последнего предела! Но в Женеве по крайней мере я имел газеты русские, а здесь ничего. Для меня это очень тяжело. От Паши я получил наконец большое письмо. Пишет тоже о 4-х посланных мне письмах: невероятно мне это, куда ж они могли деться? А с другой стороны, трудно и не верить ему совсем. Письмо он написал складно. Я порадовался, что он может излагать дело ладно и без ошибок. Но положение его действительно должно быть ужасное. Это мне так тяжело, что во сне даже снится. (Чем отблагодарю я Вас за все Ваши старания и заботы о нем. Разумеется, Вам нельзя давать ему денег: что Вы это? Вы так добры, что, пожалуй, и сделаете. Я Вам сам должен, и, кроме того, Вам самим постоянная нужда в деньгах; Вы с семейством и с доходами чуть-чуть достающими.) Вот, однако же, дело, которое я Вам должен сообщить и по которому прошу Вашего совета:

Паша мне писал, что нельзя ли ему, по крайней мере, сделать на мое имя заем, и назначал человека, который мог бы дать под мою расписку деньги. Этот человек — один Гаврилов, бывший фактор типографии, в которой печатался наш журнал. Человек так себе, пожилой, не без некоторых достоинств, хитроватый и имеющий деньжонки. Он у меня раз купил второе издание романа («Униж<енные> и оскорб<ленные>») за 1000 р. Другой раз он ко мне как-то пришел; я спросил его: «Гаврилов, у Вас есть деньги?» — «Есть немного». — «Дайте мне 1000 руб.?» — «Извольте», — и принес в тот же день, под вексель, разумеется на отличные проценты, не помню какие. Эту 1000 я третьего года ему отдал всю. Действительно, этот человек мог бы дать. По просьбе Паши я написал ему письмо, а Паше послал и расписку в 200 р. (за 160 р., которые Паша хотел бы взять у него на мое имя, для себя и для Эм<илии> Федоровны, находящейся в нищете и заболевшей). Срок 1-е января. Не знаю, получил ли с него Паша? Голубчик, ради Бога, если увидите Пашу, спросите его, получил ли он, и если еще он не отвечал мне, то понудьте его отвечать немедленно,* но так, чтоб письма его не пропадали. (Очень может быть, что он как-нибудь посылает так небрежно, что они пропадают, а пожалуй, и другие причины — не знаю.) Вас же прошу написать мне (а Вы, верно, не будете так же долго не отвечать мне, как я Вам, потому что простите меня за это и поймете действительную тягость моего положения и работы), получил ли Паша с Гаврилова, потому что я ужасно беспокоюсь о том, что с ним будет, если он не получит? Я ведь чувствую, что он в последней крайности. Разумеется, я не прошу Вас нарочно ехать с дачи отыскивать Пашу. Он, вероятно, и к Вам сам явится. Но между тем вот об чем я хотел спросить Вашего совета:

Очень может быть, что Гаврилов, если у него есть деньги налицо, был бы опять расположен мне дать рублей тысячу на год (то есть 800, если Паше дал 200); разумеется, под вексель. Вексель можно и отсюда написать. Да, сверх того, через 1½ года (по контракту) мне придется получить с Стелловского за «Преступление и наказание» (которое он наверно напечатает в своем издании моих сочинений, имея право по контракту, но только не раньше 1-го января 1870 года и так как уже он опубликовал об этом в газетах)* — не менее 650 р. или 700 в виде доплаты (так у нас по контракту, и это наверно). Не заложить ли мне этот контракт, то есть право получения по нем с Стелловского денег, — Гаврилову, чтоб заохотить его дать эту тысячу? Не предложить ли это Гаврилову? А мне 800 р. были бы очень теперь спасительны, даже за огромные проценты. Кроме некоторых долгов, которые необходимо уплатить, — надо внести проценты за заложенную мою мебель и вещи в Петербурге, иначе пропадут, — а это дороже тысячи руб. Наконец, из этих 800 капелька денег осталась бы и мне сюда, а уж Бог видит, как нам здесь надо. Я писал Паше, чтоб он сходил к Гаврилову и, не говоря ему всего, зондировал бы его насчет того, мог бы он дать или нет? Но Паша человек юный и неопытный. (Притом я хоть и написал Паше об этой моей мысли занять для себя 800 руб., но, признаюсь Вам, я смотрю на эту мысль даже и теперь только как на фантазию и много не жду от нее, потому что сам еще не решился, да и не знаю, что может сказать Гаврилов.) Одним словом, я бы желал знать, как у него обошлось с Пашей, чтоб судить о его расположении, и 2-е) желал бы Вашего совета: делать или не делать? Прибавлю, что Гаврилов — человек горячий (и трусливый вместе) и предприимчивый. По его собственному признанию, он от «Унижен<ных> и оскорбленных» был с барышком. Этот человек, если он только издает иногда и не прекратил теперь этих попыток издательских, как прежде, мог бы уж по тому одному не отказать мне в деньгах, что надеялся бы выгодно купить у меня право издания (ну хоть «Идиота», если окончание будет хорошо), хотя я, разумеется, и не заикнусь делать предложения. На всякий случай, его адресс теперешний: у Вознесенского моста, в доме Китнера, при типографии Головачева, Гаврилов, фактор в типографии. Я, голубчик, не смею утруждать Вас и не прошу ходить к Гаврилову, потому что и не надо, но на всякий случай только сообщаю этот адресс.

Я до того заработался, что отупел и голова как забитая. От Вас писем жду всегда как царства небесного. Голос из России, от друга — что же драгоценнее? Нечего мне Вам написать, никаких новостей, тупею и дурею я здесь. И, однако же, пока не кончу романа — ничего предпринять нельзя. А тогда, во что бы то ни стало, приеду в Россию. А чтоб кончить роман, нужно сидеть пять месяцев по 8 часов в день minimum, не вставая. Долг Каткову я наполовину уж отработал. Отработаю и остальное. Пишите мне, друг мой, Христа ради, пишите. Жена кланяется Вам и Анне Ивановне. Она вас обоих очень любит. Засвидетельствуйте Анне Ивановне мое уважение. Анна Николавна тоже просила Вам поклониться. До свидания. Обнимаю Вас. Вам преданный и искренний

Ф. Достоевский.

В 4-х главах, которые прочтете в июньском номере (а может, только в 3-х, потому что четвертая запоздала), попробовал эпизод современных позитивистов из самой крайней молодежи. Знаю, что написал верно (ибо писал с опыта; никто более меня этих опытов не имел и не наблюдал), и знаю, что все обругают, скажут нелепо, наивно, и глупо, и неверно.* Адресс мой:

Suisse, Vevey (Lac de Genève).

A m-r Dostoiewsky, poste restante.

131. A. H. Майкову* 21 июля (2 августа) 1868. Веве

Вевей, 19[88]/2 августа/68.

Добрейший и любимый друг мой, незабвенный Аполлон Николаевич, беру перо, чтоб написать Вам три строки.

Я послал Вам большое письмо в июне м<еся>це, в ответ на Ваше, написанное в мае. То письмо Ваше (майское) доказало мне, что Вы не только на меня не сердитесь ни за что (что я мог сдуру вообразить, по больному моему характеру), — но даже и любите меня по-прежнему. Не ответил я сию минуту, потому что день и ночь сидел 20 дней сряду за работой, которая плохо шла.* Но на письмо мое к Вам, ответное, июньское, большое и чрезвычайно для меня важное, я от Вас никакого ответа не получил до сих пор. Причины передо мной стоят две: 1) или Вы на меня за что-нибудь рассердились, или 2) пропало мое письмо или Ваше.

Я ни за что не верю первой причине: Ваше письмо (последнее, майское) было такое, что я не могу понять, можно ли после таких добрых чувств ко мне опять вдруг на меня рассердиться, и потому я слепо верю, что письмо мое пропало. Верю потому еще, что имею причины так думать: я слышал, что за мной приказано следить.* Петербургская полиция вскрывает и читает все мои письма, а так как женевский священник, по всем данным (заметьте, не по догадкам, а по фактам), служит в тайной полиции,* то и в здешнем почтамте (женевском), с которым он имеет тайные сношения, как я знаю заведомо, некоторые из писем, мною получаемых, задерживались. Наконец, я получил анонимное письмо о том, что меня подозревают (черт знает в чем), велено вскрывать мои письма и ждать меня на границе, когда я буду въезжать, чтобы строжайше и нечаянно обыскать.*

Вот почему я твердо уверен, что или мое письмо не дошло, или Ваше ко мне пропало. NB (Но каково же вынесть человеку чистому, патриоту, предавшемуся им до измены своим прежним убеждениям, обожающему государя, — каково вынести подозрение в каких-нибудь сношениях с какими-нибудь полячишками или с «Колоколом»!* Дураки, дураки! Руки отваливаются невольно служить им. Кого они не просмотрели у нас, из виновных, а Достоевского подозревают!)

Но не в том дело. Письмо это Вам доставит сестра жены моей* из рук в руки.

Это все-таки не письмо, а три строчки, потому я уж и не знаю, что написать Вам. Все-таки ведь я не имею Вашего письма у себя. Аполлон Николаевич, друг мой. (Вы меня сами называли другом!) Как мне тяжело было в это время иногда от мысли, что Вы на меня сердитесь!

Напишите же мне, напишите в обоих случаях: если сердитесь, то объясните причину. Если не сердитесь, напишите, что меня любите.

Я был очень несчастен всё это время. Смерть Сони и меня и жену измучила. Здоровье мое некрасиво; припадки; климат Вевея расстроивает нервы.

При первых средствах намерен выехать из Вевея. (Но, во всяком случае, если сейчас ответите, то адресуйте по-прежнему: Vevey (Lac de Genève), poste restante.)

Романом я недоволен до отвращения. Работать напрягался ужасно, но не мог: душа нездорова. Теперь сделаю последнее усилие на 3-ю часть. Если поправлю роман — поправлюсь сам, если нет, то я погиб.*

У жены расстроены нервы, худеет и здоровье хуже и хуже.

Я написал перед Вашим письмом письмо к Паше; он просил, нельзя ли занять у одного отдающего под залог деньги (бывшего знакомого фактора типографии)* на мое имя. Так как и в Вашем письме подтвердили Вы о его нуждах, то я позволил занять и послал расписку в 200-х рублях, так как они просили и требовали. До сих пор от Паши никакого ответа.

Перед Вами я преступник. Ваши 200 до сих пор за мной! Отдам, не обвиняйте меня! Если б Вы знали, сколько я вынес, но отдам! Что скажет 3-я часть.

Если перееду, то, главное, чтоб спасти жену.

Она кланяется Вам, жмет руку. Мой и ее поклон искренний многоуважаемой Анне Ивановне.

Ваш весь Ф. Достоевский.

Имею причины подозревать, что и Паша ни письма, ни расписки от меня не получил. Расписка в 200 рублях. Если перехватили на почте, то где же она может быть? Все-таки документ важный.

Не обратиться ли мне к какому-нибудь лицу, не попросить ли о том, чтоб меня не подозревали в измене Отечеству и в сношениях с полячишками и не перехватывали моих писем? Это отвратительно! Но ведь они должны же знать, что нигилисты, либералы «современники» еще с третьего года в меня грязью кидают* за то, что я разорвал с ними, ненавижу полячишек и люблю Отечество. О подлецы!

132. Редактору одного из иностранных журналов Конец августа — начало сентября 1868. Веве Черновое

Господин редактор,

Позвольте иностранцу прибегнуть к благосклонной помощи Вашего уважаемого журнала для ниспровержения лжи и восстановления истины.

Вот уже год, как я живу в Швейцарии. Выезжая прежде из России за границу, я только проезжал мимо, путешествовал. Теперь же в первый раз поселился на месте, не езжу как путешественник, а живу в чужой земле, на одном месте. Таким образом, в первый раз в моей жизни заметил во всей силе многое из того, чего бы мне и в голову не пришло, если б я только проезжал путешественником.

Между прочим, меня чрезвычайно поразило необыкновенное незнание европейцев почти во всем, касающемся России. Люди, называющие себя образованными и цивилизованными, готовы часто с необычайным легкомыслием судить о русской жизни, не зная не только условий нашей цивилизации, но даже, наприм<ер>, географии. Не буду распространяться об этой неприятной и щекотливой теме.* Замечу только, что самые дикие и необычайные известия из современной жизни России находят в публике полную и самую наивную веру. Нельзя не заметить, что масса этих известий увеличивается как в газетах, так и в отдельных изданиях, что, конечно, составляет признак всё большего и большего интереса, который возбуждает мое Отечество в массах европейской публики.

Всем известно, что есть в Европе несколько периодических изданий, почти специально назначенных ко вреду России.* Не прекращается тоже в разных краях Европы и появление отдельных сочинений с тою же целью. Эти книжки имеют большею частию вид обнаружения тайн и ужасных секретов России. Человек, европеец или русский, долго страдавший и негодовавший в России, собиравший сведения, случайно поставленный так, что мог добраться до истины и до обнаружения чрезвычайных фактов, успевает наконец покинуть несчастную страну, в которой он задыхался от негодования, и где-нибудь за границей, где уже русское правительство над ним бессильно, издает наконец книгу — свои наблюдения, записки, секреты. Его издатель спешит надписать на заглавной странице «собственность издателя» — и вот масса публики, в чем я твердо убедился в этот год жизни моей за границей, с самой наивной добросовестностию верит, что всё это правда, святая истина, а не спекуляция на благородных чувствах читателя, не продажа на фунты или на метры благородного негодования, отлично фабрикованного для двух целей — для вреда России и для собственной выгоды, потому что благородное негодование все-таки продается, и продается с выгодой. Книжка издателю окупается, «труд» сочинителя тоже.

Таких книжек я видел много, некоторые из них читал. Фабрикованы они или иностранцами, или даже русскими, — во всяком случае людьми, необходимо бывшими в России. В них называются известные имена, сообщается история известных лиц, описываются события, действительно бывшие, — но всё это описание неверно, с искажением для известной цели. И чем более автор лжет, тем становится он наглее. Промахи против истины и умышленные клеветы до такой степени иногда наглы и бесстыдны, что становятся даже забавны; я часто смеялся, читая эти сочинения. Тем не менее они вредны, — так, как и всякая клевета, всякое искажение истины. От всякой клеветы, как бы она ни была безобразна, все-таки что-нибудь остается. Кроме того, в массах европейской публики распространяются ложные, искаженные мнения и тем сильнее, чем малоизвестнее европейцам русская жизнь, а ложные мнения, ложные убеждения могут вредить в этом случае и не одной России. Таково по крайней мере мое убеждение.

И, однако, признаюсь, я никогда не взял бы на себя труда обнаруживать в этом случае ложь и восстановлять истину: труд слишком был бы уж унизителен. По прочтении некоторых из этих сочинений мне становится всегда почему-то чрезвычайно стыдно: или за автора, или за себя, что я взял на себя труд читать такую наглую нелепость.

Но вот на днях случайно попалась мне на глаза книжонка «Les mystères du Palais des Czars (sous l’Empereur Nicolas I). Par Paul Grimm. Propriété de l’éditeur. Vurzbourg, F.-A. Julien libraire-éditeur, 1868».[89] В этой книжке описывается собственная моя история, и я занимаю место одного из главнейших действующих лиц. Действие происходит в Петербурге, в последний год царствования императора Николая, то есть в 1855 году. И хоть бы написано было: роман, сказка; нет, всё объявляется действительно бывшим, воистину происшедшим с наглостью почти непостижимою. Выставляются лица, существующие действительно, упоминается о происшествиях нефантастических, но всё до такой степени искажено и исковеркано, что читаешь и не веришь такому бесстыдству. Я, например, назван моим полным именем Théodore Dostoiewsky, писатель, женат, председатель тайного общества.*

133. А. Н. Майкову* 26 октября (7 ноября) 1868. Милан

Милан, 7 октября[90] / 26 ноября[91] 68.

Дорогой друг Аполлон Николаевич,

Давно уже, недели три назад, получил я Ваше письмо и не отвечал сейчас, потому что занят и душою и телом работой; и хоть и можно было найти час-другой, чтоб ответить, но мне так тяжело бывает в рабочее время, что, ей-богу, сил нет писать,* тем более когда от души хотел бы поговорить. А тут стал ждать Ваше второе письмо, которое получил наконец вчера и за которое очень Вас благодарю, бесценный друг. Но прежде всего — никакого никогда я не имел на Вас неудовольствия и говорю это честно и совестливо, но, напротив, думал, что Вы на меня рассердились за что-нибудь. Во-первых, то, что Вы перестали писать, а для меня Ваше письмо здесь — событие в жизни; Россией веет, праздник, буквально говоря. Но как Вы-то могли подумать, что я из-за какой-нибудь идеи или фразы мог обидеться! Нет, у меня сердце другое. И вот что: познакомился я с Вами 22-х лет (в первый раз у Белинского, помните?).* С тех пор много раз швыряла меня жизнь туда и сюда и изумляла иногда своими вариациями, а в конце концов теперь, в эту минуту — ведь один Вы, то есть один такой человек, в душу и сердце которого я верю и которого я люблю и с которым идеи наши и убеждения наши сошлись в одно. Можете ли Вы мне не быть дороги, почти как покойный брат был для меня?* Письма Ваши меня обрадовали и ободрили, потому что нравственное состояние мое очень плохо. И во-первых, работа меня измучила и истощила. Вот уж год почти, как я пишу по 3½ листа каждый месяц, — это тяжело. Кроме того, — нет русской жизни, нет впечатлений русских кругом, а для работы моей это было всегда необходимо. Наконец, если Вы хвалите мысль моего романа,* то до сих пор исполнение его было не блестящее. Мучает меня очень, что напиши я роман вперед, в год, а потом месяца два-три переписки и поправки, и не то бы вышло, отвечаю. Теперь, как уж всё мне самому выяснилось, я это ясно вижу.

Я так прямо и начал Вам с себя и с романа. Но хочу объяснить сначала мое положение, из него яснее увидите дальнейшее. Итак, вот оно, мое положение:

Более 3½ листов в месяц писать нельзя, — это факт, если писать целый год сряду. Но через это вышло то, что в этом году я не кончу роман и напечатаю всего только половину последней четвертой части. Даже месяц назад я еще надеялся кончить, но теперь прозрел — нельзя! А между тем 4-я часть (большая, 12 листов) — весь расчет мой и вся надежда моя! Теперь, когда я всё вижу как в стекло, — я убедился горько, что никогда еще в моей литературной жизни не было у меня ни одной поэтической мысли лучше и богаче, чем та, которая выяснилась теперь у меня для 4-й части, в подробнейшем плане. И что же? Надо спешить из всех сил, работать не перечитывая, гнать на почтовых, и в конце концов все-таки не поспею! В какое же положение, не говоря уже о себе, ставлю я «Русский вестник» и как оказываюсь перед Катковым? Катков же так благородно поступал со мной. Им надо будет додавать окончание романа в будущем году в приложении, а это уже убыток журналу! Я решился даже написать туда и отказаться от платы за всё то, что будет напечатано в будущем году, чтоб вознаградить журнал за убыток печатания в приложении. А это сильно подрывает мои интересы денежные.

Жизнь моя здешняя слишком уж мне становится тяжела. Ничего русского, ни одной книги и ни одной газеты русской не читал вот уже 6 месяцев. И, наконец, полное уединение. Весной, когда мы потеряли Соню, мы переселились в Вевей. Тут прибыла к нам мать Анны Григорьевны.* Но Вевей расстроивает нервы (что известно всем здешним докторам, и не могли предуведомить, когда я советовался). Под конец жизни в Вевее и я и жена — мы заболели. И вот два месяца назад мы переехали через Симплон в Милан. Здесь климат лучше, но жить дороже, дождя много и, кроме того, скука смертная. Анна Григорьевна терпелива, но об России тоскует, и оба мы плачем об Соне. Живем мрачно и по-монастырски. Характер Анны Григорьевны восприимчивый, деятельный. Здесь ей заняться нечем. Я вижу, что она тоскует, и хоть мы любим друг друга чуть не больше, чем 1½ года назад, а все-таки мне тяжело, что она живет со мной в таком грустном монастыре. Это очень тяжело. В перспективе же бог знает что. По крайней мере, если б кончен был роман, то я был бы свободнее. В Россию воротиться — трудно и помыслить. Никаких средств. Это значит как приехать, так и попасть в долговое отделение. Но ведь я уж там не рабочий. Тюрьмы я с моей падучей не вынесу, а стало быть, и работать в тюрьме не буду.* Чем же я стану уплачивать долги и чем жить буду? Если б мне дали кредиторы один спокойный год (а они мне три года ни одного спокойного месяца не давали), то я бы взялся через год уплатить им работой. Как ни значительны мои долги, но они только 1/5-я доля того, что я уже уплатил работой моей. Я и уехал, чтоб работать. И вот идея «Идиота» почти лопнула. Если даже и есть или будет какое-нибудь достоинство, то эффекта мало, а эффект необходим для 2-го издания, на которое я еще несколько месяцев назад слепо рассчитывал и которое могло дать некоторые деньги. Теперь, когда даже и роман не кончен, — о втором издании нечего и думать.*

Переехав в Россию, я бы знал чем заняться и добыть денег; я таки добывал их в свое время. А здесь я тупею и ограничиваюсь, от России отстаю. Русского воздуха нет и людей нет. Я не понимаю, наконец, совсем русских эмигрантов. Это — сумасшедшие!

Вот в таком-то положении наши дела. Но в Милане оставаться тоже нельзя: слишком неудобно жить и слишком уж мрачно. Хотим переехать через месяц во Флоренцию, и там я кончу роман.* Деньги я всё еще получаю от Каткова; ужас сколько проживаем en tout,[92] хотя живем, страшно обрезая себя. Скоро, с окончанием романа, кончится, разумеется, и получение денег от Каткова. Опять хлопоты и заботы. Но все-таки долг мой Каткову, считая с тем, что забрано первоначально, чрезвычайно теперь уменьшен.

От вашей жизни я отстал совершенно, хотя всё сердце мое у вас и потому Ваши письма — для меня манна небесная. Ужасно я порадовался известию о новом журнале. Я никогда не слыхал ничего о Кашпиреве, но я очень рад, что наконец-то Николай Николаевич находит достойное его занятие; именно ему надо быть редактором и не ограничивать себя как-нибудь отделом в новом журнале, а стать душой всего журнала. Это, в таком случае, будет благонадежно. С полгода назад он мне писал сюда и очень-очень порадовал своим письмом. Я не ответил, не зная его адресса, который, он не приложил. Он сообщил мне в этом письме выписку своего письма к Каткову, в котором предлагал ему занять в «Русском вестнике» критический отдел. Я не знаю, что отвечал Катков Николаю Николаевичу, но знаю про себя, что там, и в газете и в журнале, все места, редакторства и отделы заняты и крепко заняты, по гоголевскому выражению, что как сядет человек, то скорее под ним место затрещит, чем он слетит с места.* По-моему, между нами, если б даже и Катков захотел что-нибудь изменить в этом занятии мест, то не всегда бы мог исполнить. Но теперь чего же лучше Николаю Николаевичу, но пусть только, главное, он будет полным хозяином на своем месте. Желательно бы очень, чтоб журнал был непременно русского духа, как мы с Вами это понимаем, хотя, положим, и не чисто славянофильский. (По-моему, друг мой, нам слишком гоняться за славянством, право, не надо, то есть слишком. Надо, чтоб они сами к нам пришли.) После Славянского съезда в Москве* некоторые из славян же, возвратясь к себе, подшучивали свысока над русскими за то, что «руководствовать других взялись и как бы импонировать славянам, а у самих-то еще что и какое малое самосознание» и т. д. и т. д. И поверьте, что многие из славян, в Праге например, судят нас совершенно с западных точек зрения, с немецкой и с французской, и даже, может быть, удивляются, что у нас славянофилы, например, мало заботятся об общепринятых формах западной цивилизации. Так что нам, например, гоняться-то бы подождать за славянами. Изучать их — дело другое; помочь тоже можно; но брататься лезть не надо, но только лезть, потому что братьями их считать и как с братьями поступать с ними, несомненно, должно. Надеюсь тоже очень, что Николай Николаевич придаст журналу и политический оттенок, не говоря уж о самопознании. Самопознание — это хромое наше место, наша потребность. Во всяком случае, у Николая Николаевича будет блистательно, и я с неистощимым удовольствием готовлюсь читать его статьи, которых так давно не читал, с той самой «Эпохи». Хорошо, если б журнал поставил себя сразу независимее собственно в литературном мире; чтоб, например, не платить двух тысяч за гнусную кутью вроде «Минина» или других исторических драм Островского,* единственно для того, чтоб иметь Островского; а вот если комедию о купцах даст, то и заплатить можно. Или «Роя» Кохановской, которой имя я увидел с ужасом, после всей мерзости и всего срама, которые я вынес два года назад, читая «Роя»,* — эту аллилуйю с маслом, от которой даже Аксаков морщился. А вот если даст что-нибудь вроде «Гайки», ну тогда и погордиться можно.* Или напыщенного и исписавшегося Ергунова.* Одним словом, литераторов, по-моему, надо бы взять наконец в руки и за одно имя не платить, а только за дело — чего ни один журнал доселе еще не осмеливался сделать, не исключая «Времени» и «Эпохи». Без литературного же произведения первой руки в 1-х двух нумерах журнала — и выходить нельзя; это значит упустить 1000 подписчиков в самом начале. Я не советы даю, а от любви говорю. Надеюсь, что Николай Николаевич мне пришлет журнал. Быть участником журнала, разумеется, согласен от всей души. Только теперь занят. Вот кончу роман, тогда можно подумать.* Хотелось бы мне, чтоб журнал был капитально хорош. Напишите мне поболее об этом подробностей, голубчик мой. Даете ли Вы сами что-нибудь в журнал? Дайте им для первого номера что-нибудь целое и большое, Ваше «Слово о полку Иг<ореве>»* например. Как называется журнал? Публиковались ли, объявляя подписку? Если хотят издавать с нового года, то давно пора.

Я читал книжонку, об которой Вы мне писали, как раз незадолго до Вашего уведомления и, признаюсь, был взбешен ужасно.* Наглее ничего представить нельзя. Конечно, наплевать, я так было и хотел сначала; но меня смущает и то, что если я не протестую, то тем самым как бы дам мое оправдание подлой книжонке. Но где протестовать? В «Nord»? Но я по-французски не умею хорошо написать и, кроме того, желал бы поступить с тактом. Думаю перебраться во Флоренцию и посоветоваться в русском консульстве, спросить наставления, как поступить. Конечно, перебираюсь во Флоренцию не для одного этого. Вы мне предлагаете съездить в Венецию (которую хвалят зимою в санитарном отношении во всех гидах и все доктора). Я ужасно бы рад, хотя бы собственно для того, чтоб развлечь Анну Григорьевну, и не знаю, может быть, и сделаем, ибо действительно переезд недолгий, но, во-первых, времени очень уж мало, во-вторых, это будет стоить нам обоим, если даже ехать в третьем классе и жить хоть три дня, 100 франков не менее, а для нас теперь ужас что значит сто франков, хотя, н<а>пример, нам не редкость получить 1000 франков от Каткова. Но получишь, и тотчас же отделить надо на жизнь на месяц или полтора, потом заплатить долги, которые всегда накопятся, переезд, одежда. А так как будущее очень не обеспечено, то надо сильно поджать ноги. А прежде всего кончить роман и работать день и ночь; ибо иначе ничего не будет.

С Ламанским желалось бы увидеться очень. Книгу Самарина рад бы прочесть ужасно, тем более что обо всем этом сам всегда думаю, но где я ее достану?* Здесь ужас что такое. Даже в Женеве, где есть русские книги, лежат на прилавках только «Что делать»* и разная дрянь наших эмигрантов. Если и есть еще русские книги, — какой-нибудь томик Гоголя, Пушкина, — то случайно. В продаже русских книг нигде ни порядку, ни толку, ни мысли. И редко где даже и продают. Здесь, в Италии, ничего нет. Желал бы достать Самарина, да негде.

Мучаюсь и беспокоюсь тоже об родных. Паше я не мог ничего прислать всё лето, но и он уж хорош. Но я на него не сержусь; не за что ему любить меня особенно, а к ошибкам его по службе я не могу быть строг. Бедный, неразвитый мальчик, один и без помощи, — как не наделать ошибок, но боюсь худшего и ужасно бы желал поскорей помочь ему. Эмилия Федоровна в ноябре месяце тоже должна съехать с моей квартиры у Алонкина, потому что я не могу платить за квартиру. Всё это меня беспокоит и все-таки прежде всего надо кончить работу!

А уж про мой долг Вам, друг мой, Вам, — мне стыдно и подумать! Мучает он меня ужасно и именно тем, что Вы поступили со мной как родной брат, да еще не всякий поступит.

У Вас же у самих семья. Но получаю же ведь я деньги! И потому — отдам. Придет и для меня рассвет, а главное, хотелось бы мне в Россию. В России я бы обернулся лучше. И подумать еще, что Соня наверно была бы жива, если б мы были в России!

Анна Григорьевна Вас любит и об Вас думает и говорит с радостию. Передайте мой и ее поклон усердный (она уже три раза спрашивала сегодня, пишу ли я от нее поклон) Вашей супруге и Вашим родителям.* А от меня тоже и всем меня помнящим. Мне жаль Ковалевского, — добрый и полезнейший был человек, — так полезен, что, может быть, только по смерти его это совершенно почувствуется.*

Ваш весь Ф. Достоевский.

Ради Бога, пишите ко мне. Адресс во всяком случае:

Italie, Milan, à M-r Dostoiewsky, poste restante.

134. A. H. Майкову* 11 (23) декабря 1868. Флоренция

11/23 декабря/68. Флоренция.

Спешу Вам ответить, дорогой друг Аполлон Николаевич, и именно спешу, хотя так бы хотелось от сердца поговорить. Вообразите, что я натащил на себя? Я писал Вам, кажется, что я с окончанием «Идиота» застрял и кончить в декабрьском нумере не успел и не успею.* Об этой mea culpa[93] я уведомил Каткова совершенно откровенно, то есть что окончание романа придется напечатать в виде приложения подписчикам в будущем году. Теперь я вдруг решил иначе (только не знаю, согласятся ли с моим решением в редакции «Русского вестника»). Я решил кончить всё, и 4-ю часть и заключение, в декабрьском № нынешнего года, с тем, однако, чтоб декабрьская книжка «Русск<ого> вестника» несколько запоздала, а именно: сегодня послал Каткову уведомление, что к 15 января нашего стиля заключение «Идиота» будет уже в редакции; предварительные же главы буду высылать постепенно, каждые пять дней. Штука в том, что у них без того декабрьская книга каждый год опаздывала и даже так, что январская книга следующей подписки выходила даже ранее декабрьской прошлого года. Номер, таким образом, выйдет к 20-му января — немного запоздает, стало быть. Не знаю, как решат. Но мне от сего дня надо будет написать и отослать листов 7 печатных в 4 недели. Я вдруг увидал, что я это в состоянии сделать, не портя романа очень. К тому же всё, что осталось, всё уже записано более или менее начерно и я каждое слово наизусть знаю. Если есть читатели «Идиота», то они, может быть, будут несколько изумлены неожиданностию окончания; но, поразмыслив, конечно согласятся, что так и следовало кончить. Вообще окончание это из удачных, то есть собственно как окончание;* я не говорю про достоинство собственно романа; но когда кончу, кой-что напишу Вам как другу, что я думаю сам о нем. Итак, вот в каком я положении. А между тем накопилось 4 письма, на которые и слишком должен ответить, хотя бы по тому одному, что самому хочется. Вы, конечно, не можете себе вообразить, как Ваши письма меня здесь оживляют. Вот уже с мая месяца не читал ни одной русской газеты! Получаю только один «Русский вестник», и день получения книжки — целый праздник. Кстати; Николаю Николаевичу я пишу, чтоб он мне прислал «Зарю» сюда во Флоренцию, так-таки с первого №, иначе жить не могу. Пусть поставят в редакции «Зари» на счет, если хотят; ведь, может быть, и сочтемся. Судите после того, как же мне дороги письма такого изведанного и испытанного приятеля, как Вы. А когда Вы пишете мне о Ваших беседах с Страховым, то ведь я точно сам тут присутствую.* Я от Страхова письмо тоже получил; много литературных новостей. Порадовало меня, между прочим, известие о статье Данилевского «Европа и Россия», о которой Ник<олай> Ник<олаеви>ч пишет как о капитальной статье.* Признаюсь Вам, что о Данилевском я с самого 49-го года ничего не слыхал, но иногда думал о нем. Я припоминал, какой это был отчаянный фурьерист. И вот из фурьериста обратиться к России, стать опять русским и возлюбить свою почву и сущность! Вот по чему узнается широкий человек!* Тургенев сделался немцем из русского писателя, — вот по чему познается дрянной человек. Равномерно никогда не поверю словам покойного Аполлона Григорьева, что Белинский кончил бы славянофильством.* Не Белинскому кончить было этим. Это был только паршивик — и больше ничего. Большой поэт в свое время; но развиваться далее не мог. Он кончил бы тем, что состоял бы на побегушках у какой-нибудь здешней м-м Гегг адъютантом по женскому вопросу на митингах и разучился бы говорить по-русски, не выучившись все-таки по-немецки.* А знаете ли, кто новые русские люди? Вот тот мужик, бывший раскольник, при Павле Прусском, о котором напечатана статья с выписками в июньском номере «Русского вестника». Это не тип грядущего русского человека, но, уж конечно, один из грядущих русских людей.*

Но на эту тему начнешь — ведь и не кончишь. Хочу я у Вас, дорогой мой, спросить дружеского совета: что делать? Но у Вас одного, конечно. Не надо, чтоб другим были известны мои домашние дела. Вот в чем дело: через месяц я отработаюсь в «Русский вестник». В «Идиоте» всего окажется около 42-х печатных листов. Взял я у них (считая то, что взял перед свадьбой моей, и безделицу, которую еще попрошу) до 7000 руб. Да-с, до семи тысяч. Правда, оно так и выходит, что мы проживали во всё это время средним числом в год до 2000 р., — и то со всеми разъездами, с платьем, с ребенком, со всем, — чего уж никак не могли бы сделать в Петербурге.

По моему расчету (не входя в подробности), я все-таки останусь должен в редакцию «Русского вестника» до 1000 р. Может быть, они этим и не потяготятся; они знают, что я заработаю. Но вопрос: чем же мне жить? Кончив роман, я еще месяца два протяну, ну а там что делать? Обращаться к Каткову? Если они намерены пользоваться моим сотрудничеством, то, конечно, они будут присылать деньги, по моим просьбам, но хуже всего для меня будет то, что я все-таки не буду знать, на каком я буду у них основании? То есть как должный в редакцию писатель, — это я понимаю. Но они никогда не отвечают, — так даже, что я не знаю, приятен ли им мой роман* или нет и желают ли они моего сотрудничества? А это, даже по одним только денежным расчетам, уже довольно важно знать.

Проклятые кредиторы убьют меня окончательно. Дурно сделал я, что выехал за границу; право, лучше было бы в долговом просидеть. Если б я мог отсюда войти с ними в соглашение, — а я и этого-то не могу, потому что нет меня там лично.

Главное же, я к тому говорю, что у меня есть на уме, например, два или даже три издания, требующие одной только воловьей механической работы и между тем которые бесспорно дали бы деньги.* Мне ведь на этот счет иногда удавалось. Здесь же у меня на уме теперь 1) огромный роман, название ему «Атеизм» (ради Бога, между нами), но прежде чем приняться за который, мне нужно прочесть чуть не целую библиотеку атеистов, католиков и православных. Он поспеет, даже при полном обеспечении в работе, не раньше как через два года. Лицо есть: русский человек нашего общества, и в летах, не очень образованный, но и не необразованный, не без чинов, — вдруг, уже в летах, теряет веру в Бога Всю жизнь он занимался одной только службой, из колеи не выходил и до 45 лет ничем не отличился. (Разгадка психологическая: глубокое чувство, человек и русский человек.) Потеря веры в Бога действует на него колоссально. (Собственно действие в романе, обстановка — очень большие.) Он шныряет по новым поколениям, по атеистам, по славянам и европейцам, по русским изуверам и пустынножителям, по священникам; сильно, между прочим, попадается на крючок иезуиту, пропагатору, поляку; спускается от него в глубину хлыстовщины — и под конец обретает и Христа и русскую землю, русского Христа и русского Бога. (Ради Бога, не говорите никому; а для меня так: написать этот последний роман, да хоть бы и умереть — весь выскажусь.)* Ах, друг мой! Совершенно другие я понятия имею о действительности и реализме, чем наши реалисты и критики. Мой идеализм — реальнее ихнего. Господи! Порассказать толково то, что мы все, русские, пережили в последние 10 лет в нашем духовном развитии, — да разве не закричат реалисты, что это фантазия! А между тем это исконный, настоящий реализм! Это-то и есть реализм, только глубже, а у них мелко плавает. Ну не ничтожен ли Любим Торцов в сущности,* — а ведь это всё что только идеального позволил себе их реализм. Глубок реализм — нечего сказать! Ихним реализмом — сотой доли реальных, действительно случившихся фактов не объяснишь. А мы нашим идеализмом пророчили даже факты. Случалось.*

Голубчик мой, не смейтесь над моим самолюбием, но я как Павел: «Меня не хвалят, так я сам буду хвалиться».*

Но покамест нужно жить! «Атеизм» на продажу не потащу (а о католицизме и об иезуите у меня есть что сказать сравнительно с православием).* Есть у меня идея одной довольно большой повести, листов в 12 печатных, и привлекает меня.* Есть и еще одна мысль.* На что решиться и кому предложить труды? «Заре»?* Но ведь я беру деньги вперед, а там вряд ли дадут. Конечно, не обойдусь, может быть, без их помощи, но туда надо посылать готовую статью, а это тяжело. Чем жить, пока готовишь статью? Это и «Русский вестник» с лихвой мне даст (150 р. за лист, да еще вперед тысячами, по крайней мере давал). Окончание «Идиота» будет эффектно (не знаю, хорошо ли?). Но предлагать самому книгопродавцам второе издание — значит потерять половину. Надо, чтоб сами пришли, как всегда и было со мною, а придут ли? Я понятия не имею об успехе или неуспехе романа. Впрочем, всё решит конец романа.

Во всяком случае, прошу у Вас, друг мой, совета. Главного совета жду от Вас, когда прочтете окончание «Идиота». С января же я свободен, а не в моем положении сидеть сложа руки: надо жить и долги отдавать. Напишите мне, друг мой (между нами только одними), всё о «Заре», каковы ее денежные средства и может ли она выдать вперед, говоря вообще, и мне, говоря в частности? Я же Вам признаюсь, что для меня попросить вперед у «Зари» будет нечто слишком решительное. Оставлять «Русский вестник», хотя бы на время, несколько щекотливо, особенно оставаясь туда должным. (Если б я только знал личный взгляд на мое сотрудничество в «Русском вестнике»! Впрочем, конечно, знаю: дают деньги.) Во всяком случае, напишите мне кое-что и об этом обо всем. Опять-таки тоже: хорошо ли самому кабалиться и лезть в исключительное сотрудничество, тем более если на него смотрят довольно хладнокровно. Отстал я ужасно от вас — ничего не знаю. Во всяком случае, всё, что я Вам написал, прося совета, — между нами.

Благодарю Вас очень, родной мой, что пристроили Пашу. Уж если у Порецкого не уживется, то чего же ему надобно?* Опять просьба, голубчик, опять просьба: я только что попросил у Каткова 100 р., с тем чтоб он выслал их на Ваше имя, а Вас умоляю еще раз быть так же бесконечно добрым, как Вы до сих пор ко мне были: эти 100 р. Паше и Эмилии Федоровне, по 50 руб. в каждые руки. Что делать, друг мой, невозможно! Паше-то надо хоть чем-нибудь помочь, а Эмилия Федоровна хоть и враг мой исконный (не знаю за что), хоть и ненавидит меня, но невозможно этот раз не дать ей хоть 50 руб. Ах, друг мой, Вы не поверите, что за глупость и что за наглость в этих головах. «Он, дескать, обязан нам помогать», — стала на том! Почему же, позвольте спросить, обязан. Я из сострадания, да еще единственно потому, что она жена брата, готов помочь чем могу, но обязанным себя отнюдь не считаю. Она основывается на том, что брат Миша посылал мне деньги в Сибирь. Но это было в сложности так немного, что я уже, по крайней мере, в пять раз более отдал и ему и им. Я в Сибири 2000 руб. за две мои напечатанные тогда повести получил,* — не мог он мне всё помогать. Я еще при жизни его ему отдал. Она говорит про меня: «Он нас разорил, мы имели фабрику, жили богато; он приехал и уговорил начать журнал» (чтоб печатать свои сочинения, которые в другие журналы не принимали; это прибавляет Владиславлев и, вероятно, про «Записки из Мертвого дома»). Но когда я приехал, фабрика была в упадке; папиросы, которые пошли вначале, совершенно лопнули под конец и были задавлены Миллером и Лаферм; долгов же было пропасть, и он всё охал, предчувствуя банкрутство. Всё это может засвидетельствовать Николай Иванович, его приказчик, который и купил на 2-й год журнала* у него фабрику за 1000 руб. — всю фабрику!* Это не великое богатство. Журнал основан был им и затеян по его идее и с 1-го года имел 4000 с лишком подписчиков, в продолжение 4-х лет, это значит minimum 20 000 руб. серебр<ом> чистого барыша ежегодно. На это существуют книги редакции, чтобы знать, да есть и свидетели. Журнал спас брата от банкрутства. Я же получал за всё мое сотрудничество никогда не более семи или восьми тысяч в год. Запрещение журнала разорило брата. Когда он умер, были долги. Скажите, ради Бога, что бы сказало это семейство, если б я отказался продолжать журнал? Они закричали бы: у нас было состояние, да дядя, бывший пополам с братом (а я никогда не был пополам), отказался издавать и нас разорил. Это буквально слова Феди в клубе: у нас было имение, но дядя так плохо вел дела, что нас разорил. А я выпросил тогда у тетки 10 000 и дал на журнал. Журнал же затеялся с общего совета всех сотрудников, на этом совете и они все участвовали: продолжать или нет? Решили продолжать; я и стал продолжать. Я с 10 000 выдал 8 книг и заплатил множество долгов. Журнал не пошел, потому что думали, что я умер (ведь я это положительно знаю!), а не брат (нас всегда смешивали), да и редактором уж имя Достоевского не стояло. Лопнул журнал — и все долги на меня упали. Я после того моими сочинениями (продажей Стелловскому и «Преступлением и наказанием») еще 10 000 заплатил. Остался теперь кончик, который не могу выплатить, а Эмилия Федоровна буквально говорит: он нас разорил; зачем он нам свои 10 000 не отдал? Он обязан помогать потому, что брат его содержал, и проч. Хорошо! Ну, приезду в Петербург — другое пойдет. Я их наконец вразумлю. Оставил я им, уезжая, мою квартиру у Алонкина. С Алонкиным мы стали наконец знакомы приятельски, и хоть он как деловой человек и сердится на меня, что я не плачу (так контракт был, что с них он не имеет права требовать, а с меня), но все-таки во мне уверен и подождет. Но он требовал векселя от меня. Я ее просил сходить к Алонкину и предложить ему самому написать вексель, послать мне за границу, и я бы воротил подписанный. Она обиделась и не пошла, — обиделась тем, что будто бы я не хочу их на квартире держать, тогда как Алонкин не хотел, а не я.

Теперь пишет, что ждет от меня денег, потому что я ей обещал. Выдайте ей эти 50 руб., голубчик, родной мой, не говоря ничего, и тем забастую. А Паше надо помочь хоть капельку, хотя он не так ведет себя, как бы я желал. Зачем он лжет беспрерывно. Он уверяет, что письма его пропадают поминутно. Ни одно письмо, ни от кого, не пропало, только у него одного пропадают. Он мне писал, что Гаврилов мог бы дать ему взаймы под мое обеспечение. Я написал бумагу, что должен Гаврилову, и, сверх того, послал другую в обеспечение займа, будущими деньгами, которые наверно получу от Стелловского в этом или в будущем году. Так у нас по контракту. Эти две бумаги до сих пор у Паши. Он мне писал, что Гаврилов не согласился. Я потребовал от Паши высылки мне назад моих бумаг; но он не высылает и теперь на настоятельные приказания мои ему (через Эм<илию> Ф<едоров>ну) обещался выслать одну бумагу. Я напишу ему теперь, чтоб он обе бумаги принес и отдал Вам. (Вас же попрошу сохранить их до моего приезда.) Боюсь подумать, но тут может быть какая-нибудь непорядочность с его стороны. Спросите у него эти бумаги. Адресс же Эмилии Федоровны: на Петербургской стороне, по Съезжинской улице, дом Корба, № 13, кварт<ира> № 5. Умоляю Вас, голубчик, добрый Вы как ангел человек, не сердитесь на меня, что я Вас еще раз в этом утруждаю, — тем более что Вам же еще должен (но Вам теперь скоро отдам, скоро; иначе быть не может. Простите, что так говорю; но, друг мой, ведь Вы сами трудами живете). Паше всех моих подозрений не сообщайте.

Флоренция хороша, но уж очень мокра. Но розы до сих пор цветут в саду Boboli на открытом воздухе. А какие драгоценности в галереях! Боже, я просмотрел «Мадонну в креслах» в 63-м году, смотрел неделю и только теперь увидел.* Но и кроме нее сколько божественного. Но всё оставил до окончания романа. Теперь закупорился.

Ваше «У часовни» — бесподобно. И откуда Вы слов таких достали! Это одно из лучших стихотворений Ваших, — всё прелестно, но одним только я не доволен: тоном. Вы как будто извиняете икону, оправдываете: пусть, дескать, это изуверство, но ведь это слезы убийцы и т. д.* Знайте, что мне даже знаменитые слова Хомякова о чудотворной иконе, которые приводили меня прежде в восторг, — теперь мне не нравятся, слабы кажутся.* Одно слово: «Верите Вы иконе или нет!» Может быть, Вы поймете то, что мне хочется сказать; это трудно вполне высказать. Ах, как о многом хотелось бы поговорить. Пишите мне. Адресс мой:

Italie, Florence, à m-r Th. Dostoiewsky, poste restante.

Анна Григорьевна Вам и Анне Ивановне от души кланяется. Ей ведь еще скучнее, чем мне, я, по крайней мере, занят усиленно.

P. S. Может случиться, что ведь из ред<акции> «Русского вестника» и не придут к Вам деньги (100 руб.).

P. S. Я Страхову пишу: В редакцию журнала «Заря», дойдет ли?

Обнимаю Вас.

Ваш Ф. Достоевский.

135. H. H. Страхову* 12 (24) декабря 1868. Флоренция

Флоренция, 12/24 декабря/68.

Вы меня много обрадовали, дорогой Николай Николаевич, во-первых, письмом, а во-вторых, добрыми известиями в письме.* На первое письмо Ваше я не ответил уже по тому одному, что Вы адресса Вашего не приложили, хотя письмо то «заключил в моем сердце».* Буквально говорю: такие письма, как от Вас, от Майкова, — для меня здесь как манна небесная. Теперь сижу во Флоренции уже недели с две, и, кажется, долго придется просидеть, всю зиму, по крайней мере, и часть весны. А помните, как мы с Вами сиживали по вечерам, за бутылками, во Флоренции (причем Вы были каждый раз запасливее меня: Вы приготовляли себе 2 бутылки на вечер, а я только одну, и, выпив свою, добирался до Вашей, чем, конечно, не хвалюсь)? Но все-таки те 5 дней во Флоренции мы провели недурно.* Теперь Флоренция несколько шумнее и пестрее, давка на улицах страшная. Много народу привалило, как в столицу;* жить гораздо дороже, чем прежде, но сравнительно с Петербургом все-таки сильно дешевле. И все-таки все мечты мои устремлены к Вам, в Россию, в Петербург, да, видно, бодливой корове Бог рог не дает. Но какая же, однако, я бодливая корова, помилуйте! Я, может быть, глупая корова, во многих делах — это правда, согласен, но если бодливая, то разве нечаянно.

Что совсем было прекратилась литература, так это совершенно верно.* Да она, пожалуй, и прекратилась, если хотите. И давно уже. Видите, дорогой мой Николай Николаич, ведь с какой точки зрения смотреть: по-моему, если иссякло свое, настоящее русское и оригинальное слово, то и прекратилась, нет гения впереди, — стало быть, прекратилась. Со смертию Гоголя она прекратилась. Мне хочется поскорее своего. Вы очень уважаете Льва Толстого, я вижу; я согласен, что тут есть и свое; да мало. А впрочем, он, из всех нас, по моему мнению, успел сказать наиболее своего и потому стоит, чтоб поговорить о нем.*

Но оставим это, а вот что: что это Вы пишете про себя: «Нет, Вы на меня не надейтесь». Эти слова Ваши не могут иметь серьезного основания, Николай Николаевич. Если Вам стало наконец отвратительно вечно писать, к срокам, заказные статьи, то ведь это и всем нам точно так.* Эти сроки и заказы одолевают наконец всякое настроение и всякий жар, особенно к летам. Но успокойтесь, сердцевины Вашего влечения Вы никогда не потеряете. Что же? Не пишите 12-ти статей в год, а пишите три. Это напишете с удовольствием, особенно если разгорячитесь. Но ведь достаточно не только трех, двух, но даже одной статьи покапитальнее, чтоб уж дать тон журналу (новому особенно) и обратить на него внимание. Но ведь главное — редакторство. Редакторство — вещь капитальнейшая: свой глаз, своя рука и всегдашнее направление. Теперь же, особенно теперь, — это самое главное. Нет, не разуверяйте меня насчет «Зари»! Из писем Ап<оллона> Ник<олаеви>ча и даже из Вашего я вижу, что, к счастью, у нового журнала много будет молодого и горячего; много соберется около него людей, которые захотят что-нибудь сделать. А было бы молодо, будет и свежо; а что будет толково и даже назидательно, то в этом я, зная Вас, не хочу сомневаться.

Теперь вот что, Николай Николаевич: я жду «Зари»; ради Бога, пришлите экземпляр сюда, во Флоренцию, и не задерживая. Поставьте на счет (если уж очень надо?). Может быть, как-нибудь и сочтемся. Вы не поверите, что для меня это будет значить! Это надо самому испытать на себе, чтоб постичь. Напишите мне, если не секрет, число Ваших подписчиков. Я Вам пишу: «напишите мне». Это значит, я серьезно убежден, что Вы меня не забудете. Я понимаю, что Вам много дела; но напишите страницу — для меня и то будет радостью. Вы да Ап<оллон> Ни<колаеви>ч — только ведь двое и есть у меня. Я надеюсь через месяц совершенно отработаться в «Русский вестник», но зато этот месяц буду сидеть, не отрываясь от работы. Хорошо еще, что во Флоренции тепло, хотя и сыро; а в Милане я не знал, сидя дома, во что закутаться. Про Швейцарию же и говорить нечего — это Лапландия.

Да, дорогой мой, много бы хотелось переговорить с Вами; после 2-х лет, я думаю, даже и взгляды и убеждения должны отчасти измениться!

То, что Вы мне пишете про Данилевского, меня очень интересует. Ведь он непременно должен быть тот отчаянный фурьерист (и натуралист), кажется, Данилевский, которого я тогда знал. Исполать ему — коли в силах был из фурьериста стать русским, да еще передовым, как Вы рекомендуете. Жду его статьи как голодный хлеба.*

Итак, наше направление и наша общая работа — не умерли. «Время» и «Эпоха» все-таки принесли плоды — и новое дело нашлось вынужденным начать с того, на чем мы остановились.* Это слишком отрадно. А знаете, не худо бы в продолжение года, в «Заре», пустить статью об Аполлоне Григорьеве, то есть не то чтоб биографию, а вообще о его литературном значении.*

Пишу Вам наугад: в редакцию «Зари». Надеюсь, дойдет.

Мой адресс:

Italie, Florence, à M-r Th. Dostoiewsky, poste restante.

До свидания, жена сейчас напомнила, чтоб я не забыл Вам написать от нее поклон. Если б Вы знали, как мы часто обо всех вас вспоминаем. Одни сидим. Но вот я отработаюсь и — не без милости же Бог! Может, и возвращусь как-нибудь в будущем году в Петербург. То-то радость! Того только и жду. А покамест до свиданья.

Ваш искренне Федор Достоевский.

136. С. А. Ивановой 25 января (6 февраля) 1869. Флоренция

Флоренция, 6 февр<аля> / 25 января / 69

Мой добрый, милый и многоуважаемый друг Сонечка,

Я Вам не отвечал тотчас же на письмо Ваше (которое Вы написали без означения числа) и умер от угрызений совести, потому что очень Вас люблю. Но я не виноват, и теперь пойдет иначе. Теперь в аккуратности переписки дело лишь за Вами, а я буду в тот же день отвечать; и так как каждое письмо из России для меня теперь событие и волнует меня (а от Вас самым сладким образом), то пишите часто, если меня любите. Не отвечал же я Вам так долго потому единственно, что оставил все дела и не отвечал даже на самонужнейшие письма до окончания романа.* Теперь он кончен наконец! Последние главы я писал день и ночь, с тоской и беспокойством ужаснейшим. Я написал перед этим за месяц в «Русский вестник», что если он с 12-й книжкой согласится несколько опоздать, то всё будет кончено. Срок присылки последней строчки я назначил 15 генв<ря> нашего стиля и поклялся в этом. И что ж? Последовали два припадка, и я все-таки на десять дней опоздал против назначенного последнего срока: должно быть, только сегодня, 25-го генваря, пришли в редакцию последние две главы романа. Можете, стало быть, вообразить, в каком я теперь беспокойстве насчет того, что они, может быть, потеряли терпение и, не видя 15-го генваря окончания, выпустили книгу раньше! Это будет для меня ужасно. Во всяком случае, в редакции, должно быть, на меня ужасно озлоблены; а я, как нарочно, находясь в эту минуту без копейки денег, послал к Каткову просьбу о присылке денег.

Здесь во Флоренции климат, может быть, еще хуже для меня, чем в Милане и в Вевее; падучая чаще. Два припадка сряду, в расстоянии 6 дней один от другого, и сделали то, что я опоздал эти 10 дней. Кроме того, во Флоренции слишком уж много бывает дождя; но зато, когда солнце, — это почти что рай. Ничего представить нельзя лучше впечатления этого неба, воздуха и света. Две недели было холоду, небольшого, но по подлому, низкому устройству здешних квартир мы мерзли эти две недели, как мыши в подполье. Но теперь, по крайней мере, я отделался и свободен, и до того меня измучила эта годичная работа, что я даже с мыслями не успел сообразиться. Будущее лежит загадкой: на что решусь — не знаю. Решиться же надо. Через три месяца — два года как мы за границей. По-моему, это хуже, чем ссылка в Сибирь. Я говорю серьезно и без преувеличения. Я не понимаю русских за границей. Если здесь есть такое солнце и небо и такие действительно уж чудеса искусства, неслыханного и невообразимого, буквально говоря, как здесь во Флоренции, то в Сибири, когда я вышел из каторги, были другие преимущества, которых здесь нет, а главное — русские и родина, без чего я жить не могу. Когда-нибудь, может быть, испытаете сами и узнаете, что я не преувеличиваю для красного словца. И, однако же, все-таки мое ближайшее будущее мне неизвестно. Первоначальный положительный расчет мой в настоящее время отчасти лопнул. (Я написал слово: расчет положительный; но, разумеется, каждый из моих расчетов, как человека без капиталу, а живущего работой, основан на риске и на обстоятельствах.) Расчет этот состоял в том, что на 2-е издание романа я успею поправить мои дела и возвратиться в Россию; но романом я не доволен; он не выразил и 10-й доли того, что я хотел выразить, хотя все-таки я от него не отрицаюсь и люблю мою неудавшуюся мысль до сих пор. Но во всяком случае дело в том, что он для публики не эффектен, и следственно, 2-е издание если и состоится, то принесет так немного, что ничего на эту сумму не выдумаешь.* Кстати, о романе я не знаю, здесь сидя, никакого мнения читающей публики в России. Первоначально мне присылали, раза два, вырезки из иных газет, наполненные восторженными похвалами роману.* Но теперь всякое мнение давно затихло. Но хуже всего, что я решительно не знаю мнения о нем самих издателей «Русского вестника».* Деньги они присылали мне всегда, по первой просьбе, до самого последнего времени; из этого я выводил отчасти благоприятное следствие. Но я очень мог ошибаться. Теперь Майков и Страхов уведомили меня из Петербурга, что начался новый журнал «Заря», которого Страхов редактором, прислали мне 1-ю книжку журнала и просят моего сотрудничества.* Я обещал, но я связан с «Русским вестником» и постоянством сотрудничества (всего лучше придерживаться одного), и тем, что Катков дал мне три тысячи вперед, еще до выезда из России. Правда, по расчету я еще очень порядочно должен в журнал и теперь, потому что перебрал всего, с прежними тремя тысячами, до семи тысяч, — так что уж и по этому одному участвовать должен в «Русском вестнике». Ответ «Р<усского> вестника» теперь, на мою просьбу о деньгах, — решит всё. Но обстоятельства мои все-таки останутся в положении неопределенном. Мне непременно надобно воротиться в Россию; здесь же я потеряю даже возможность писать, не имея под руками всегдашнего и необходимого материала для письма, то есть русской действительности (дающей мысли) и русских людей. А сколько справок необходимо делать поминутно, и негде. Теперь у меня в голове мысль огромного романа, который, во всяком случае, даже и при неудаче своей, должен иметь эффект, — собственно по своей теме. Тема — атеизм. (Это не обличение современных убеждений, это другое и — поэма настоящая.)

Это поневоле должно завлечь читателя. Требует большого изучения предварительно.* Два-три лица ужасно хорошо сложились у меня в голове, между прочим, католического энтузиаста священника (вроде St. François Xavier).* Но написать его здесь нет возможности. Вот это я продам 2-м изданием и выручу много; но когда? Через 2 года. (Впрочем, не передавайте тему никому.) Придется писать другое покамест, чтоб существовать.* Всё это скверно. Надо, чтоб обернулись обстоятельства иначе. А как они обернутся?

Знаете ли Вы, друг мой, что Вы совершенно правы, говоря, что в России я бы вдвое более и скорее и легче добыл денег. Скажу Вам для примеру: у меня в голове две мысли, два издания: одна — требующая всего моего труда, то есть которая уж не даст мне заниматься, например, романом, но которая может дать деньги очень порядочные. (Для меня это без сомнения.)* Другая же мысль, почти только компилятивная, работа почти только механическая, — это одна ежегодная огромная, и полезная, и необходимая настольная для всех книга, листов в шестьдесят печатных, мелкой печати, которая должна разойтись непременно в большом числе экземпляров и появляться каждый год в январе месяце. Мысли этой я не скажу никому, потому что слишком верная и слишком ценная, барыш ясный; работа же моя — единственно редакционная.* Правда, редакция должна быть с идеей, с большим изучением дела, но вся эта ежегодная работа не помешала бы мне и писать роман. А так как мне нужны бы были сотрудники, то я первую Вас выбрал бы сотрудницей (тут нужно и переводить), с тем чтоб барыши делить пропорционально, и поверьте, что Вы получали бы по крайней мере в 10 раз больше, чем получаете теперь* или будете получать за Вашу работу. Насчет литературных идей, то есть изданий, мне приходили в жизни довольно порядочные, скажу без хвастовства. Я сообщил их и книгопродавцам, и Краевскому, и брату-покойнику; что было осуществлено, то принесло барыш.* По крайней мере, я на мои теперешние идеи надеюсь. Но все-таки главная из них — мой будущий большой роман. Если я не напишу его, то он меня замучает. Но здесь писать невозможно. А возвратиться, не уплатив по крайней мере 4000 и не имея 3000 для себя на первый год (итого 7000), невозможно.

Но довольно обо мне, надоело! Так или этак, а всё это должно разрешиться, иначе я умру с тоски. Анна Григорьевна тоже очень тоскует, она же теперь опять в таком положении.* Она пишет Верочке, которую я обнимаю, и всех вас.

Я вас сегодня всех во сне видел и покойника брата Александра Павловича. Видел и Масеньку. Мне очень было приятно. Кстати, Масенька делает великолепно, что не хочет брать менее 2-х руб. за урок.* Бедный Федя принужден был обстоятельствами спустить свою цену и, конечно, повредил себе, не будучи виноват.*

Когда я читаю Ваши письма, Сонечка, то точно с Вами говорю. Слог Ваших писем — совершенный Ваш разговор: вдумчивый, отрывистый, малофразистый.

Сел — думал написать ужасно много и о многом, но покамест — довольно и этого. К тому же всё о себе, материя скучная. Много есть и мук: давно не посылал Паше и, кроме того, не могу заплатить самых святых долгов. Эмилии Федоровне тоже перестал, вот уже два месяца с половиной, оплачивать квартиру. Послал и тем и другим на днях немного, но самому уж слишком надо. Знаете что, Сонечка: пишите мне почаще непременно и поболее об Ваших семейных делах. Я Вам тоже буду обстоятельнее писать. Во всяком ведь случае, это будет лучше. Постараюсь во что бы то ни стало в этом году воротиться в Россию.* Обнимаю Вас крепко; обнимаю мамашу и всех. Съедемся, то уж не расстанемся. Масеньку целую. Всех детей. Елене Павловне мой поклон и искренний привет. Искренний привет Марье Сергеевне. Напишите мне о Ваших похождениях и работах в «Русском вестнике» подробно. Любимов так много значит. Если закреплю мои отношения с «Русским ве<стнико>м», то напишу об Вас Каткову. Я Вам слишком много уж обещал и ничего не сдержал. Не давали обстоятельства. А теперь обнимаю Вас еще раз и пребываю Ваш весь от всего сердца

Федор Достоевский.

137. H. H. Страхову* 26 февраля (10 марта) 1869. Флоренция

Флоренция, 26 февраля / 10 марта /69

Каждый день порываюсь отвечать Вам, дорогой и многоуважаемый Николай Николаевич, на Ваше приветливое и любопытнейшее письмо, и вот только что теперь исполняю желание мое. Несколько раз я уже отвечал Вам мысленно и каждый день прибавлял что-нибудь к мысленному письму, и если б всё это записывать, то образовался бы, кажется, целый том. Запоздал же я отвечать сначала по нездоровью (после припадка ждал, пока освежеет голова), а потом Вы сами были виноваты отчасти в том, что я всё откладывал писать: по письму Вашему я вообразил, что «Заря» выйдет на днях,* а она вон еще сколько запоздала против первого месяца! Мне же всё хотелось познакомиться со вторым томом и тогда уже изложить все мои впечатления.* Потому что всем этим я очень взволнован; впрочем, постараюсь писать в некотором порядке.

Во-первых, вот главная сущность впечатлений о «Заре». Для меня «Заря» — явление отрадное и необходимое. Но это для меня; для многого множества она, в настоящую минуту, вероятно, точь-в-точь соответствует тому впечатлению, которое я прочел о ней на днях в «Голосе» (единственная газета русская, здесь получающаяся). Это полное выражение мнения средины и рутины, то есть большинства. Эта статейка написана явно с враждебною целью,* статейка ничтожная, об которой не следовало бы и упоминать; но по одному случаю она показалась мне чрезвычайно любопытною, именно: что автор этой статейки просмотрел мысль журнала (а он очевидно просмотрел; потому что если б он ее понял, то не преминул бы осмеять ее). Он именно спрашивает в недоумении: какая причина журнала? Что его вызвало? То есть что нового он хочет сказать?* Это, пожалуй, будет спрашивать и большинство. А так как в первые же месяцы каждого нового журнала в публике (совершенно даже равнодушной) начинает непременно образовываться оппозиция журналу, то долго еще будет раздаваться эта оппозиция (очень дурно, если журнал некоторыми второстепенными промахами оправдает эту оппозицию). Но это всё ничего; это всё мелочи и пустяки. Знаете ответ: «Пусть бранят, значит, не молчат, а говорят». Вы же, без сомнения, веруете (как и я) в то, что успех всякой новой идеи зависит от меньшинства. Это меньшинство будет необходимо за вас (даже несмотря на все промахи и ошибки журнала, которые, кажется, будут). Это меньшинство окрепнет и установится к концу года наверно. Почему я так утвердительно говорю? Потому что в журнале есть мысль, и именно та самая, которая теперь необходима, которая неминуема и которой, одной, предстоит расти, а всем прочим «малитися». Но мысль эта трудная и щекотливая, Вы это сами знаете. За эту мысль, особенно когда ее начнут понимать, то есть когда вы ее еще больше растолкуете, вас назовут отсталыми, камчадалами и, пожалуй, продавшимися, тогда как она есть единственная передовая и либеральная мысль, для нас в наше время. Когда же это растолкуете окончательно, тогда все и пойдут за вами.* А покамест рутина всегда видит либерализм и новую мысль именно в том, что старо и отстало. «Отечественные записки», «Дело» наверно считаются самыми передовыми.* Всё это вы сами знаете великолепно, а пуще всего то, что вам принадлежит будущность. Теперь знаете ли, чего я боюсь? Что Вы (и многие из вас) испугаетесь трудов и оставите огромное дело.* Ах, Николай Николаевич, эти труды так огромны и требуют столько веры и упорства, что Вы их только после долгого времени узнаете вполне. Так мне кажется. Я же их сам только краюшком знаю, когда соредакторствовал брату; но «Время» и «Эпоха», как Вы сами знаете, до такой откровенности и обнаженности в выражении своей мысли никогда не добирались и держались большею частию средины, особенно вначале.* Вы же прямо начали с верхушки; Вам труднее, а стало быть, надо крепко стоять.

Вы в эти два-три года почти молчания Вашего* сильно выиграли, Николай Николаевич. Это мое мнение, судя по Вашим «Бедность» и статье в «Заре». Я всегда любовался на ясность Вашего изложения и на последовательность; но теперь, по-моему, Вы стоите несравненно крепче. Жаль, что не «Бедностью» Вы начали в «Заре», то есть жалею, что «Бедность» была напечатана раньше. Как брошюра, вероятно, она была замечена очень немногими, и, вероятно, множество из тех, которые очевидно прочли бы ее с симпатией при ее появлении, даже, может быть, и не знают до сих пор о ее существовании, то есть просто не заметили ее. (Эта брошюрка у Вас впоследствии вся раскупится, будьте уверены. Я ведь убежден, что ее не много теперь разошлось.)* Кстати, заметили Вы один факт в нашей русской критике? Каждый замечательный критик наш (Белинский, Григорьев) выходил на поприще, непременно как бы опираясь на передового писателя, то есть как бы посвящал всю свою карьеру разъяснению этого писателя и в продолжение жизни успевал высказать все свои мысли не иначе как в форме растолкования этого писателя. Делалось же это наивно и как бы необходимо. Я хочу сказать, что у нас критик не иначе растолкует себя, как являясь рука об руку с писателем, приводящим его в восторг. Белинский заявил себя ведь не пересмотром литературы и имен, даже не статьею о Пушкине,* а именно опираясь на Гоголя, которому он поклонился еще в юношестве.* Григорьев вышел, разъясняя Островского и сражаясь за него.* У Вас бесконечная, непосредственная симпатия к Льву Толстому, с тех самых пор как я Вас знаю. Правда, прочтя статью Вашу в «Заре», я первым впечатлением моим ощутил, что она необходима и что Вам, чтоб по возможности высказаться, иначе и нельзя было начать как с Льва Толстого, то есть с его последнего сочинения. (В «Голосе» фельетонист говорил, что Вы разделяете исторический фатализм Льва Толстого. Наплевать, конечно, на глупенькое слово, но не в том дело, а в том: скажите, откуда они берут такие мудреные мысли и выражения? Что значит исторический фатализм? Почему именно рутина и глупенькие, ничего не замечающие далее носу, всегда затемнят и углубят так свою же мысль, что ее и не разберешь? Ведь он, очевидно, что-то хочет сказать, а что он читал Вашу статью, то это несомненно.) Именно то, что Вы говорите, в том месте, где говорите о Бородинской битве, и выражает всю сущность мысли и Толстого и Вашу о Толстом. Яснее бы невозможно, кажется, выразиться. Национальная, русская мысль заявлена почти обнаженно.* И вот этого-то и не поняли и перетолковали в фатализм!* Что касается до остальных подробностей о статье, то жду продолжения (которое до сих пор еще не дошло до меня). Ясно, логично, твердо сознанная мысль, написанная изящно до последней степени. Но кой с чем в подробностях я не согласился.* Разумеется, при свидании мы бы с Вами не так поговорили, как на письме. В конце концов я считаю Вас за единственного представителя нашей теперешней критики, которому принадлежит будущее. Но знаете ли что: я прочел Ваше письмо с беспокойством. Я вижу по тону его, что Вы волнуетесь и беспокоитесь, что Вы в большом волнении. Боюсь еще за непривычку Вашу к срочной работе и к упорной работе. Вы должны непременно написать в год три или четыре большие статьи (Вам много еще надо разъяснять, будьте уверены), а между тем Вы точно падаете духом, и не в меру малая вещь Вас колеблет как бы и большая. Между тем Вы в журнале, очевидно, самое необходимое лицо по сознательному разъяснению мысли журнала. Без Вас журнал не пойдет (это я говорю Вам одному). Итак, надо твердо решиться на подвиг, Николай Николаевич, на долгий и трудный подвиг, и не смотреть на неприятности. Всякая неприятность несравненно ниже Вашей цели, а потому надо сносить, выучиться сносить и вообще закрепиться.* Но оставить дело Вы не имеете даже и права; я прокляну Вас тогда первый.

Теперь скажу Вам, вкратке, об остальном впечатлении на меня журнала. (Похвалу мою ему Вы знаете: у него мысль и будущность; прием его великолепен; он обнажает мысль, не закрывается, отвергает средину, начинает с верхушки; но теперь перейду к неприятному в моем впечатлении.) Прежде всего, журнал мал объемом и скуп, что выражается даже его наружностию. Листы романа Писемского (то есть самые дорогие ценой издателю, — это все поймут) напечатаны так растянуто, то есть таким крупным шрифтом, что я даже и не видывал такого.* Статья Данилевского, из капитальных по разъяснению мысли журнала, печатается скупо, то есть слишком помаленьку; дурной эффект обнаружится впоследствии. Если в ней 20 глав, то, по моему мнению, надо бы напечатать всю статью в 4-х, много, в 5-ти книгах; нужды нет, что выйдет помногу; журнал заявляет, стало быть, что это его статья капитальная. А то, печатаясь как теперь, статья растянется нумеров на 10 или на все 12, — так сказать, примозолится публике; видя всё ее да ее, публика потеряет к ней как бы уважение.* Я сужу материально; не пренебрегайте матерьяльным взглядом, видимостями. Мало статей;* право, на меня такое впечатление произвел первый номер. Мне показалось, что надо бы еще статейки две. Нет насущной, текущей политики и нет фельетона. Ежемесячное политическое обозрение так же необходимо, как и ежедневная газета, особенно для русской публики; и заметьте, теперь время горячее. Политического обозревателя хорошего у нас можно найти (кстати, тот молодой человек, чиновник, который писал в последних номерах «Эпохи» политическое обозрение; забыл даже фамилью его. Очень, очень талантливый и, кажется, превосходный молодой человек*). Другое дело фельетонист: фельетониста талантливого у нас трудно найти; сплошь минаевщина и салтыковщина; но, Боже мой, сколько текущих, повседневных и необыкновенно примечательных явлений и как бы разъяснение их послужило в свою очередь разъяснению мысли журнала! Кстати, кто писал театральный фельетон? Очень, очень приятная и точная статья!*

Вы избегаете полемики? Напрасно. Полемика есть чрезвычайно удобный способ к разъяснению мысли, у нас публика слишком любит ее. Все статьи, например, Белинского имели форму полемическую. Притом же в полемике можно выказать тон журнала и заставить его уважать. Притом же Вам лично отсутствие полемического приема может даже и повредить: у Вас язык и изложение несравненно лучше григорьевского.* Ясность необычайная; но всегдашнее спокойствие придает Вашим статьям вид отвлеченности. Надо и поволноваться, надо и хлестнуть иногда, снизойти до самых частных, текущих, насущных частностей. Это придает появлению статьи вид самой насущной необходимости и поражает публику.

Только что почтамт увеличил плату за пересылку, как тотчас же я и прочел в «Голосе» объявление «Зари» подписчикам об увеличении цены журналу. Это так и это по праву; но ведь подписчик тотчас же скажет: «Хорошо-с; вот вы неумолимо требуете денег; sine qua non;[94] но будьте же и сами исправны. А то начали тем, что вышли 8-го числа, а на второй месяц и еще на неделю опоздали». Ох, Николай Николаевич, в первый год журнал должен не жалеть своих усилий. Покойный брат вот что говорил: «Если бы у сеятеля дома и совсем хлеба не оставалось, но если уж он раз вышел сеять, то уж не жалей, что от семьи хлеб отнял и пришел в землю бросать; сей как следует, иначе не взойдет и не пожнешь». А у вас вдруг уж 2000 подписчиков. Тут-то бы и усилить пожертвования, чтоб добрать третью тысячу. И добрали бы наверно, и на 2-й год как бы легко было. Ну а теперь не доберете, и трудов себе самим только больше наделали в будущем. Впрочем, будущность ваша, но нужно упорство и ужасный труд. Кто у вас заправляет собственно насущною деловою частию журнала? Тут нужен человек крепкий и упорный и подымчивый. Надо раза по три в сутки иногда в типографию съездить.

Жду с нетерпением продолжения трех статей, особенно Вашей и Данилевского. Об романе Писемского сказать ничего теперь не могу; надо прочесть дальше. Впрочем, на этот счет у вас лучше всех других: «Райский», я и прежде знал, что ничтожен;* а уж Тургенева повесть в «Русском вестнике» (я читал) — такая ничтожность, что не приведи Господи.* По первой части Писемского заключаю, что не может не быть весьма талантливых вещей и в остальных частях.

Благодарю Вас очень, добрейший и многоуважаемый Николай Николаевич, что мною интересуетесь. Я здоров по-прежнему, то есть припадки даже слабее, чем в Петербурге. В последнее время, 1½ месяца назад, был сильно занят окончанием «Идиота». Напишите мне, как Вы обещали, о нем Ваше мнение; с жадностию ожидаю его.* У меня свой особенный взгляд на действительность (в искусстве), и то, что большинство называет почти фантастическим и исключительным, то для меня иногда составляет самую сущность действительного. Обыденность явлений и казенный взгляд на них, по-моему, не есть еще реализм, а даже напротив.* В каждом нумере газет Вы встречаете отчет о самых действительных фактах и о самых мудреных. Для писателей наших они фантастичны; да они и не занимаются ими; а между тем они действительность, потому что они факты. Кто же будет их замечать, их разъяснять и записывать? Они поминутны и ежедневны, а не исключительны. Ну что ж это будет, если глубина идеи наших художников не пересилит в изображениях их глубину идеи, н<а>прим<ер>, Райского (Гончарова)? Что такое Райский? Изображается, по-казенному, псевдорусская черта, что всё начинает человек, задается большим и не может кончить даже малого? Экая старина! Экая дряхлая пустенькая мысль, да и совсем даже неверная! Клевета на русский характер при Белинском еще. И какая мелочь и низменность воззрения и проникновения в действительность. И всё одно да одно. Мы всю действительность пропустим этак мимо носу. Кто ж будет отмечать факты и углубляться в них? Про повесть Тургенева я уж не говорю: это черт знает что такое! Неужели фантастичный мой «Идиот» не есть действительность, да еще самая обыденная! Да именно теперь-то и должны быть такие характеры в наших оторванных от земли слоях общества, — слоях, которые в действительности становятся фантастичными. Но нечего говорить! В романе много написано наскоро, много растянуто и не удалось, но кой-что и удалось. Я не за роман, а за идею мою стою. Напишите, напишите мне Ваше мнение и как можно откровеннее. Чем больше Вы обругаете, тем больше я оценю Вашу искренность. «Русский вестник» не успел напечатать конец в декабре и обещал его в приложении. Полагаю, что приложат к февральской книге. Я бы желал, чтоб Вы прочли конец. Тем не менее я нахожусь в очень хлопотливом положении. Впрочем, я сам очень многим недоволен в моем романе. А я, к тому же, еще отец его.

Вот в чем дело: поблагодарите от меня Данилевского, Кашпирева, Градовского и всех тех, которые принимают во мне участие.* Это во-первых. А во-2-х, голубчик Николай Николаевич, надеюсь на Вас в одном очень щекотливом для меня деле и прошу всего Вашего дружеского в нем участия. Вот это дело:

Вы чрезвычайно лестно для меня написали мне, что «Заря» желает моего участия в журнале. Вот что я принужден ответить: так как я всегда нуждаюсь в деньгах чрезвычайно и живу одной только работой, то всегда почти принужден был всю жизнь, везде, где ни работал, брать деньги вперед. Правда, и везде мне давали. Я выехал скоро два года назад из России, уже будучи должен Каткову 3000 рублей, и не по старому расчету с «Преступлением и наказанием», а по новому забору. С той поры я забрал еще у Каткова до трех тысяч пятисот рублей. Сотрудником Каткова я остаюсь и теперь, но вряд ли дам в «Русский вестник» что-нибудь в этом году. У меня теперь есть три идеи, которыми я дорожу. Одна из них составляет большой роман.* Полагаю, что они изберут роман, чтобы начать будущий год. Несколько месяцев у меня теперь свободных. Конечно, «Русский вестник» будет присылать мне деньги и в этом году, хотя я и остался там несколько должен. Но нужды мои увеличиваются (жена опять беременна), расходов много, а жили мы в последнее время с такой экономией, что даже отказывали себе во всем. В последние полгода мы прожили всего-навсе только 900 рублей, и это с переездами из Вевея в Милан и во Флоренцию, и, сверх того, из этих 900 рублей сто было отослано недавно Паше и Эмилии Федоровне. В настоящую минуту я еще не получил от Каткова денег, нуждаюсь чрезвычайно, почти до последней степени. «Русский вестник» прав: я опоздал и к тому же просил свести счеты. Полагаю, недели три еще промедлят присылкой; но не в том главное дело, а дело в ближайшем будущем. Короче, мне необходимы деньги до последней степени, и потому я предлагаю редакции «Зари» следующее: во-1-х, я прошу выслать мне сюда во Флоренцию, теперь же, вперед 1000 руб. (тысячу рублей); сам же обязуюсь, во-2-х, к 1-му сентября нынешнего года, то есть через полгода, доставить в редакцию «Зари» повесть, то есть роман. Он будет величиною в «Бедных людей» или в 10 печатных листов; не думаю, чтобы меньше; может быть, несколько больше. Не опоздаю доставкой ни одного дня. (На этот счет я довольно точен.) Если опоздаю хоть месяц, то, пожалуй, решаюсь не получить за него остальной платы. Идея романа меня сильно увлекает. Это не что-нибудь из-за денег, а совершенно напротив. Я чувствую, что сравнительно с «Преступлением и наказанием» эффект «Идиота» в публике слабее. И потому всё мое самолюбие теперь поднято: мне хочется произвести опять эффект; а обратить на себя внимание в «Заре» мне еще выгоднее, чем в «Русском вестнике». Видите, я Вам всё пишу ужасно откровенно. Плату с листа я предлагаю в 150 руб. (с листа по расчету «Русского вестника», если лист «Зари» меньше), то есть то, что я получаю с «Русского вестника». Меньше не могу. (Мы с братом вперед давали еще более.) Постараюсь справить работу как можно лучше; Вы сами поймете, голубчик, что вся моя выгода в этом.* Теперь собственно к Вам, Николай Николаевич, чрезвычайная просьба моя:

1) Способствовать дружески успеху этого дела, если найдете это подходящим делом для журнала. 2) Если получите согласие Кашпирева, то чрезвычайно и убедительнейше прошу прислать мне деньги нимало не медля, распорядившись так: 200 (двести рублей) из этой тысячи выдать от меня, с передачею моей чрезвычайной благодарности, Аполлону Николаевичу Майкову, которому я их уже с лишком год должен. Другие 200 руб. (двести рублей) передать от меня сестре моей жены Марье Григорьевне Сватковской (она знает для чего)* по прилагаемому адрессу: Марья Григорьевна Сватковская, на Песках, у 1-го Военно-сухопутного госпиталя, по Ярославской улице, дом № 1, хозяйке дома. Остальные затем 600 руб. (шестьсот рублей) прошу Вас выслать прямо мне сюда, во Флоренцию, по следующему адрессу: Italie, Florence, à M-r Théodore Dostoiewsky, poste restante. Наконец, 3) Если всё это возможно устроить, то уведомить меня и выслать мне деньги нимало не медля. Об этом прошу Вас как старого друга; ибо до того нуждаюсь в настоящую минуту, как никогда не нуждался. Наконец, если и не обделается дело, то тоже прошу Вас немедленно меня об этом уведомить, чтоб уж я напрасно не надеялся и не рассчитывал, а главное, чтобы знать. Кроме того, если и уладится дело, то, до времени, об этом лучше не говорить лишним людям. Наконец, я бы желал, чтоб роман, который я доставлю к 1-му сентябрю в редакцию «Зари», был напечатан в осенних номерах журнала этого года. Так мне выгоднее по некоторым расчетам. Но, разумеется, если редактор захочет напечатать в будущем году, то я не воспротивлюсь. Одним словом, оставляю на волю редакции и заявляю только желание.

Теперь как старому другу и сотруднику сообщу Вам в секрете и еще одно мое чрезвычайное беспокойство: эти 200 руб., которые я должен более года Аполлону Николаевичу, кажется, причиною его теперешнего молчания; он вдруг прекратил со мною всякую переписку. Я просил Каткова, в декабре, выслать 100 руб. Эмилии Федоровне и Паше, на имя Аполлона Николаевича (как и всегда делалось в этих случаях), а его просил, в последнем письме моем, передать эти 100 руб. Эм<илии> Федоровне. Он, вероятно, подумал, что я получил знатный куш, купаюсь в золоте, ему не возвращаю долга, а его же прошу передать 100 руб. Эм<илии> Федоровне. «Помогать другим есть деньги, а возвратить долг нет» — вот что он, вероятно, подумал. А между тем если б он знал, в какое положение я сам поставил себя. Забрав много в «Русск<ом> вестнике» (на необходимое), я в последние полгода так нуждался с женой, что последнее даже белье наше теперь в закладе (не говорите этого никому). В «Русском же вестнике» просить не хотел до окончания романа. Но они теперь сводят счеты и до сих пор медлят ответом. Конечно, я виноват, что в целый год не заплатил, и уж слишком много страдал от этой мысли, но в эти два года за границей я прожил всего только 3500 руб. Тут и переезды, и некоторые посылки в Петербург, и Соня, — не было из чего выслать. А он, к тому же, никогда не спрашивал с меня, я и думал, что он может подождать, каждый месяц почти надеясь выслать ему. Эти 100 руб. Эмилии Федоровне, должно быть, его обидели; но ведь Эмилия Федоровна чуть с голоду не умирает, как было не помочь! При мрачном положении моем мысль, что вот и еще преданный человек оставляет меня, — мне ужасно мучительна. Не говорил ли он с Вами чего, или не знаете ли Вы чего? Если знаете, то сообщите, голубчик! С другой стороны, странно мне, что из-за 200 рублей порвалась связь, иногда дружеская, продолжавшаяся между нами с 46-го года.* К тому же, я и без того всеми забыт. Ну вот сколько написал; а между тем что это значит перед свиданием и приятельским разговором? Холодно, недостаточно, ничего не выражено — эх, когда-то увидимся! Может быть, как-нибудь это и обделается. Я кое на что надеюсь. До свидания; Анна Григорьевна жмет Вам руку и благодарит за память. Еще раз поклон всем, кто меня помнит. Что Аверкиев? Кланяйтесь ему. Как жалко мне Долгомостьева.*

Ваш весь и душевно преданный

Федор Достоевский.

NB. Если Вам придется отдавать двести рублей Аполлону Николаевичу, то не забудьте, добрейший Николай Николаевич, упомянуть при этом, что я сам буду благодарить его письмом, но что теперь не уведомил его письмом потому, что не мог знать заранее о решении редакции «Зари».

Вот уже 10-е марта, а я всё еще не получил 2-й ном<ер> «Зари». Хожу каждый день на почту, и всё: niente, niente.[95] К тому же дождь и холод, скверно.

138. С. А. Ивановой 8 (20) марта 1869. Флоренция

Флоренция, 8/20 марта/69.

Вы отвечали аккуратно и тотчас же, дорогой и милый друг мой Сонечка, на мой вызов начать аккуратнее и точнее нашу переписку, а я же первый и не сдержал слова: промедлил больше двух недель Вам отвечать. И не могу сказать, что за делами; дела мои я давно покончил и сдал;* но за тоскливым положением. «Русский вестник» на мою просьбу о деньгах отвечал через семь недель (целый Великий пост), и деньги я только что теперь получил, и всё это несмотря на то что сам же их уведомлял 2 месяца назад о крайнем моем положении. Получил письмо из редакции с большими извинениями, что не могли выслать раньше и что задержали их дела редакции и счеты и хлопоты в начале каждого года. Это правда, что в начале каждого года к ним и подступиться нельзя, это у них и прежде и всегда было, и я помню, что мне и в 66–67 годах тоже не отвечали в Петербург по месяцу; но всё же нам с женой от этого во Флоренции было не легче, и даже очень нелегко. Если бы не заняли у одного господина 200 ф<ранков>* да не получили по мелочи еще 100 ф<ранков>, то просто умирай от неприятностей в совершенно незнакомом городе. Но пуще всего тревожила нас, во всё это время ожидания, неизвестность. Вот почему, дорогой друг мой, у меня и руки не поднимались писать не только к кому-нибудь, но даже к Вам. Конечно, они сохраняют меня сотрудником и даже с удовольствием, что и по письму их видно; да и не стали бы присылать деньги вперед, если б не так. Кроме того, я Катковым не только доволен, но даже благодарен ему за то, что давал вперед. Нынче журналы обеднели и вперед не дают; а я получил от них несколько тысяч вперед (четыре) еще до того срока, как стал отрабатываться, то есть печатать роман. И потому ни сердиться на них, ни изменять им я не могу, а главное, желал бы им быть полезным. Вы говорите, что, по слухам, их журнал падает? Неужели это правда? Мне казалось бы, что нет, — не потому, разумеется, что я участвую, а потому, что это решительно лучший и твердо сознающий свое направление журнал у нас в России. Это правда, что он сух, что литература в нем не всегда хороша (хотя не хуже других журналов; все первые вещи явились у них: «Война и мир», «Отцы и дети» и т. д., не говоря о прежних, старинных годах, и это публика все-таки помнит*). Критика редкая (но иногда очень меткая, особенно в том, что не касается так называемой изящной литературы), но, главное, наверное появится в каждый год, о чем знает каждый подписчик, три-четыре статьи, самых дельных, самых метких, самых характерных и надобных в настоящее время, и самых новых, и, главное, непременно только у них и ни в одном другом журнале, — об чем знает публика. Вот почему, мне кажется, журнал не может слишком упасть, несмотря на свою сухость и как бы специальность.

В 67-м году сам Катков, при Любимове и секретаре редакции, говорил мне, что у них прибыло 500 подписчиков лишних, говорил же, приписывая «Преступлению и наказанию». «Идиот», я верю, не мог дать новых подписчиков; это мне жаль, и вот почему я очень рад, что они, несмотря на видимый неуспех романа, всё еще держатся за меня. Уведомили меня с извинением, что не могли напечатать конец в декабрьской книге, но разошлют подписчикам особо. Ну, это сквернее всего для меня. Получили ль хоть Вы конец? Напишите, пожалуйста. Мне, впрочем, посылают сюда «Р<усский> вестник» и за этот год, авось вышлют с февральской книжкой. Из Петербурга мне, впрочем, писали откровенно, что «Идиота» хотя многие ругают и хотя в нем много недостатков, но зато все читают с большим интересом (то есть те, которые читают). Мне это только и нужно. А насчет недостатков я совершенно и со всеми согласен; а главное, до того злюсь на себя за недостатки, что хочу сам на себя написать критику. Страхов хочет мне прислать свой разбор «Идиота», а он не принадлежит к моим хвалителям.*

Всё я Вам пишу о себе; но так как уже начал на эту тему, то уж слушайте, голубчик мой, дальше; потому что эти литературные обстоятельства составляют, по некоторым комбинациям, всё мое теперешнее, будущее и возвращение в Россию. А как бы, как бы хотелось мне обнять всех вас и даже быть с вами постоянно, что, может, и сбудется! Не говорю уже, друг мой, о том (что Вы совершенно поймете), что в литературном деле моем есть для меня одна торжественная сторона, моя цель и надежда (и не в достижении славы и денег, а в достижении выполнения синтеза моей художественной и поэтической идеи, то есть в желании высказаться в чем-нибудь, по возможности вполне, прежде чем умру). Ну вот я и задумал теперь одну мысль, в форме романа. Роман этот называется «Атеизм»; мне кажется, я весь выскажусь в нем. И представьте же, друг мой: писать его здесь я не могу; для этого мне нужно быть в России непременно, видеть, слышать и в русской жизни участвовать непосредственно; надо, наконец, писать его два года. Здесь же я этого не могу и потому должен писать другое. Всё это делает мне всё дальше и дальше жизнь за границей несносною. Знаете ли, что я теперь без шести или по крайней мере без пяти тысяч наличных денег никак не могу возвратиться в Россию. Я рассчитывал сначала на роман, то есть на успех «Идиота». Если б успех был равный «Преступлению и наказ<анию>», то у меня были бы эти 5000. Но теперь эти расчеты надо отложить на дальнейшее, и потому Господь знает, когда я возвращусь. А мне надо, надо воротиться. Вы пишете о Тургеневе и о немцах. Тургенев за границей выдохся и талант потерял весь, об чем даже газета «Голос» заметила.* Я не боюсь онемечиться, потому что ненавижу всех немцев, но мне Россия нужна; без России последние силенки и талантишка потеряю. Я это чувствую, живьем чувствую.

И потому слушайте о моих литературных обстоятельствах, от которых зависит мое настоящее положение, возвращение в Россию и всё будущее. Продолжаю писать: «Заря» прислала мне через Страхова 2-е письмо; это уже формальное приглашение от редакции писать для них. Просят коллективно Страхов, редактор Кашпирев и еще некоторые сотрудники, которых я и не знаю (Градовский, н<а>пример), и Данилевский (которого я уже 20 лет не видал), — не романист Данилевский, а другой, замечательнейший человек. Кроме того, видно, что в «Заре» совокупилось уже много новых сотрудников, очень замечательных по направлению (глубоко русскому и национальному). Первый номер «Зари» произвел на меня впечатление сильное и именно своим откровенным и сильным направлением и двумя главными статьями: Страхова и Данилевского. (Страхова статью прочтите, Сонечка, непременно; Вы подобного по критике еще сродясь не читали.)* Данилевского статья «Европа и Россия» будет огромная статья, во многих номерах. Это редкая вещь.* Этот Данилевский был прежде социалист и фурьерист, замечательнейший человек и тогда еще, когда попался, двадцать лет тому назад, по нашему делу; был удален* и вот теперь воротился вполне русским и национальным человеком.* До сих пор он ничего не писал. (Его статью я Вам особенно рекомендую.) Вообще журнал имеет будущность, если только они как-нибудь уживутся вместе, тем более что Страхов, который, в сущности, настоящий редактор, по моему мнению, мало способен к непрерывной, периодической работе. Я, может, и ошибаюсь, дай-то Бог. Я отвечал на их предложение, что я всегда готов участвовать, но так как я, по положению моему, нуждаюсь всегда в деньгах вперед, а Катков мне всегда давал вперед, то и у них прошу для своего обеспечения теперь же 1000 руб. вперед. (Это немного; да и чем же я буду жить, работая? Не у Каткова же просить денег, когда занят работою для другого журнала.) Письмо послал на днях и теперь жду ответа. Я знаю только одно, что если у них есть деньги, то они наверно пришлют; но знаю и то, что у них может не быть, потому что знаю по опыту, как труден первый год издания журнала.* Вообще мне никакой особенной выгоды в денежном отношении не будет, если пришлют мне тысячу; у Каткова я бы то же получил и даже гораздо больше. Разве то, что в настоящую минуту будет побольше денег (что очень мне теперь нужно), да то, что из этой тысячи я могу сейчас же отделить 400, чтоб помочь Паше и Эм<илии> Федоровне и, сверх того, заплатить один несноснейший и мучительный для меня долг в Петербурге, долг чести, без векселя. Только для этого одного долга я и спросил у них тысячу вперед. Кроме того, как мне кажется, будет маленькая выгода еще в том, что я явлюсь перед публикой в другом журнале и если явлюсь хорошо, то и в «Русском вестнике» меня будут побольше ценить. Но боюсь, что в «Русском вестнике» обидятся, хотя я исключительного сотрудничества «Русскому вестнику» не обещал, а стало быть, могу, в свободное время, участвовать и в других журналах. Но в том беда еще, что я «Р<усскому> вестнику» должен остаюсь еще чуть не до 2000 руб., так как всего я получил от них, с теперешней присылкой, до 7000 руб., и всегда вперед. Вот этим они могут обидеться. Но я уже им написал, еще три месяца назад, что роман, который я им напишу, будет готов не для этого, а для будущего, семидесятого года.* Вещь же, которую я хочу писать для «Зари», повесть, будет готова в четыре месяца и возьмет у меня именно то только время, которое я и назначил себе для гулянья,* для отдыха после 14 месяцев работы. Но вообще боюсь, что выйдут сплетни, которые мне повредят в «Р<усском> вестнике». И потому, Сонечка (так как Вы тоже в сношениях с редакцией), не проговоритесь как-нибудь там, что я в сношениях с «Зарей», да и не говорите вообще никому, если б даже и пришел такой случай. Кстати: что Вы там переводите? Напишите мне непременно, чтоб я мог прочесть Ваш перевод. Непременно.*

Ну так вот, я описал Вам подробно положение моих надежд в настоящую минуту. Главный расчет мой в том, что «Идиот» и повесть в «Заре» (которую напечатают в нынешнем году) могут быть проданы в конце года, вторым изданием,* а следств<енно>, дадут мне возможность уже положительную думать о возвращении в Россию. Я уже Вам объяснял, как необходимо мне это во всех отношениях. Но пуще всего я хочу видеть Вас и быть подле всех вас. Уж очень нам здесь скучно становится. Анна Григорьевна теперь будет занята своим делом; но это ожидается к сентябрю, где я тогда буду — не знаю, потому что Флоренция нам обоим безмерно надоела. Между тем и надо непременно поселиться где-нибудь на всё лето и на сентябрь, в постоянном и в спокойном месте — мне для работы, а Ане для сентября.* С нами будет жить к тому времени мамаша Анны Григорьевны. Как бы хорошо было, если б всё это произошло в России, если б мы могли хоть к августу возвратиться в Россию; но не может, кажется, быть такой комбинации в настоящее время.

Продолжайте мне непременно писать, ангел мой, о всех подробностях вашей жизни, собственно Вашей и всех вас. Мы, и без писем Ваших, беспрерывно говорим о Вас с Аней, а как получим письма, то и нет конца нашим мечтам и предположениям. Бедная Ваша мамаша, сколько она потеряла со смертию незабвенного Александра Павловича, больше вас всех она потеряла! Она грустит теперь, что лучшие ваши годы (Ваши и Машеньки) проходят так скучно. Я, Сонечка, голубчик мой, непременно хочу вернуться к Вашей свадьбе и быть на ней. Не сердитесь на меня за это желание; Вам слишком хорошо известно, как я смотрю на это: всё это должно быть и сделаться по Вашей воле и к общему удовольствию.* Так оно и будет, в это я верую. Меня очень беспокоит то, что Вы пишете о нездоровье Саши; это дурно: но скажите, что за причина ему была оставить университет и заняться таким неблагодарным делом (неблагодарным, я знаю наверно), как инженерство путей сообщения.* И какие расчеты были у Александра Павловича? Вот по таким же точно, может быть, расчетам и меня с братом Мишей свезли в Петербург в Инженерное училище, 16-ти лет, и испортили нашу будущность.* По-моему, это была ошибка.

Вы пишете, что видели Федю. Человек он добрый, это правда, и, по-моему, ужасно похож, по сущности своего характера, на покойного брата Мишу, своего отца, в его годы, кроме его образования разумеется. Необразование ужасно гибельная вещь для Феди. Конечно, ему скучно жить; при образовании и взгляд его был бы другой и самая тоска его была бы другая. Эта скука и тоска его, конечно, признак хорошей натуры, но в то же время может быть для него и гибельна, доведя его до какого-нибудь дурного дела; вот этого я боюсь за него.* Вообще вся эта семья, так мне близкая, меня приводит в отчаяние. Эмилия Федоровна жалуется на свою бедность, дочь ее Катя растет в большой тоске. Миша, которого Вы не знаете и который лучше Феди, почти ничего не делает и всё ищет места.* При мне было бы им лучше. Мысль об них меня беспрерывно мучает, я уже не говорю о Паше. Ах, ангел мой, Вы не знаете, до какой степени я уже успел принять от них всякой неприятности. Злоба, клевета, насмешки — всё это на меня. Во всех своих несчастьях они винят одного меня. Эмилия Федоровна уверяет, что у них была фабрика и они, до моего приезда, жили богато, а когда я приехал и начал журнал, то все обеднели. Всё это ложь; когда я возвратился из ссылки, фабрика была обременена долгами и в полном упадке. Притом же и при начале журнала она продолжалась еще два года; но так как она ничего уже не приносила, кроме хлопот, то брат и продал при мне своему приказчику за ничтожнейшую сумму.* Журнал же начал брат, и незадолго до возвращения моего испросил позволения у правительства издавать журнал. Начал он его с тем, чтоб спастись от тюрьмы за долги. Журнал этот пошел через меня и имел 4500 подписчиков; он доставил брату, за три года, до 60 000 руб. чистого барыша. Что ж они на меня теперь жалуются? Когда умер брат, денег не было ни копейки, а нужно было додать 8 номеров журнала.* Они теперь обвиняют меня: зачем я не бросил журнал и не отдал им 10 000, которые взял у тетки? Каково обвинение! Да за что я буду отдавать и почему я должен? От сердца помочь я готов, но почему же должен? Потому, дескать, что брат меня содержал в Сибири. Совсем нет. Во всю Сибирь он выслал мне всего до 1000 руб. серебр<ом>, не более, остальное я заработал собственной работой. Да сверх того, имея полное право потребовать с брата права участия в барышах журнала, я никогда не требовал. А за сочинения мои, за «Мертвый дом» н<а>пример, я взял с брата всего по 200 руб. с листа, тогда как другие журналы мне предлагали по 250 руб. Они уверяют, с насмешкой, что и журнал-то я основал, чтоб иметь возможность печатать свои сочинения, которые нигде не принимали. Это, вероятно, они говорят про «Мертвый дом» и про «Преступление и наказание». Теперь они кричат, что я их бросил, я, который им всё отдал! Когда умер брат, я, достав денег, собрал их же, всех сотрудников и знакомых, и журнал решено было издавать по их же просьбе. Скажите, если б я бросил журнал, что бы они теперь говорили? «Мы были богаты, потому что был журнал с 4000 подписчиков. Федору Михайловичу стоило бы дать 10 000, дотянуть год, и мы были бы теперь богаты, но он журнал бросил». Вот что они бы говорили! Как они злобно смотрели на мою свадьбу (я разумею Эмилию Федоровну, Владиславлевых, Катю и, может быть, Пашу), какие насмешки они говорили тогда, что они внушали про меня, потихоньку, Анне Григорьевне, как пугали ее, как мерзили ей меня! (Всё это я теперь узнал; всё это факты, уверяю Вас.) Жаль, что я Вам всего не могу написать. Теперь я сам едва имею чем жить, а они кричат, что я их бросил! Я выехал из России, уже бывши должным Каткову 3000. Поверите ли Вы, что эти два года я жил всего на 4000 р., с переездами, с рождением Сони, и, сверх того, из этих же денег, из этих же 4000, нашел возможным, за два года, истратить на них более 700 руб. (считая всё) да за квартиру ихнюю 500 руб. Алонкину еще должен, — итого истратил на них до тысячи двухсот руб. Они же костят меня и ругают (это я знаю положительно) за то, «что я их бросил, тогда как брат меня содержал в Сибири». А по справедливости, брат мне бесчисленно должен остался. Вместо того чтоб бросить эти 10 000, да потом до двенадцати (если не более) тысяч уплатить кредиторам, да еще и теперь быть должным, — лучше бы я Вам отдал теперь пять тысяч, которые покойный Александр Павлович отдал брату за три месяца до его смерти. Александр Павлович тогда сказал мне, на мой совет дать их брату, чтоб я их гарантировал. Разумеется, серьезно и положительно ни я их не мог гарантировать, потому что сам ничего не имел, ни Александр Павлович не мог меня спрашивать серьезно, то есть в деловом отношении. Да и дал он брату уже без меня и безо всякой моей подписи. Но ведь я же понимаю, что не в подписи дело, а в том, что я, первый, навел на мысль Вашего папашу отдать деньги брату, и, сверх того, он тогда же пожелал, чтобы я их обеспечил. А стало быть, по совести, я признаю себя в этих деньгах виноватым торжественно, и если когда-нибудь благословит меня Бог выбраться из этих петербургских кредиторов и что-нибудь написать с успехом, вроде «Преступления и наказания», то второе издание ваше. И покамест я жив, то вечно буду иметь в мысли отдать всем вам эти 5000. И это будет; я верую.

Ах, Сонечка, как начну на эту тему, то и распишусь безмерно. Слишком уж меня эти петербургские мучают. Прощайте! Обнимаю вас всех. Я люблю Вас и всех Ваших больше всех и Александра Павловича слишком помню и ценю. Обнимаю вас всех. Всем поклон. Машу целую. Марье Сергевне, Елене Павловне напомните обо мне. Обнимаю и целую крепко Верочку.

Ваш весь Федор Достоевский.

Пишите мне. Адресс тот же.

Анна Григорьевна всех вас целует крепко и любит искренно.

139. H. H. Страхову* 18 (30) марта 1869. Флоренция

Флоренция, 30/18 марта/69.

Во-первых, благодарю Вас, многоуважаемый Николай Николаевич, за то, что не замедлили Вашим ответом: в моих обстоятельствах это составляет половину дела, потому что определяет мои занятия и намерения. Благодарю Вас, во-вторых, за распоряжение о присылке «Зари», а в-третьих — за доброе известие об Аполлоне Николаевиче. Я напишу ему сам, в ответ на его письмо, на днях. Если он меня Вам хвалил, то будьте уверены, что и я его постоянно. В это последнее время недоумения, происшедшего от моей мнительности, я ни капли не потерял к нему моего сердечного расположения. А о том, что он хороший и чистый человек, — в этом для меня слишком давно нет сомнения, и я весьма рад, что Вы с ним так сошлись.

Если «Заря» не имеет покамест такого успеха, какого бы желательно, то ведь все-таки же она имеет успех и почти значительный, а это не шутка.* Хоть третью тысячу подписчиков вы, может быть, и не доберете, но, поддержав успех в продолжение года, вы, повторяю это с упорством, станете на твердое основание. Из ежемесячных журналов нет ни одного с таким точным и твердым направлением. Второй номер на меня произвел чрезвычайно приятное впечатление.* Про Вашу статью и не говорю. Кроме того что это — настоящая критика, — именно то самое слово, которое теперь всего необходимее и всего более разъясняет дело.* Статья же Данилевского, в моих глазах, становится всё более и более важною и капитальною. Да ведь это — будущая настольная книга всех русских надолго; и как много способствует тому язык и ясность его, популярность его, несмотря на строго научный прием.* Как хотелось бы мне поговорить об этой статье с Вами, именно с Вами, Николай Николаевич; но слишком много надо говорить. Она до того совпала с моими собственными выводами и убеждениями, что я даже изумляюсь, на иных страницах, сходству выводов; многие из моих мыслей я давно-давно, уже два года, записываю, именно готовя тоже статью, и чуть не под тем же самым заглавием, с точно такою мыслию и выводами.* Каково же радостное изумление мое, когда встречаю теперь почти то же самое, что я жаждал осуществить в будущем, уже осуществленным — стройно, гармонически, с необыкновенной силой логики и с тою степенью научного приема, которую я, конечно, несмотря на все усилия мои, не мог бы осуществить никогда. Я до того жажду продолжения этой статьи, что каждый день бегаю на почту и высчитываю все вероятности скорейшего получения «Зари» (и хоть бы по три-то главы печатала редакция вместо двух! Прочтешь две главы и думаешь: целый месяц еще, а пожалуй, и 40 дней! — так как «Заря» все-таки не отличается же аккуратностию выхода, не правда ли?). Потому еще жажду читать эту статью, что сомневаюсь несколько, и со страхом, об окончательном выводе; я всё еще не уверен, что Данилевский укажет в полной силе окончательную сущность русского призвания, которая состоит в разоблачении перед миром русского Христа, миру неведомого и которого начало заключается в нашем родном православии. По-моему, в этом вся сущность нашего будущего цивилизаторства и воскрешения хотя бы всей Европы и вся сущность нашего могучего будущего бытия. Но в одном слове не выскажешься, и я напрасно даже заговорил. Но одно еще выскажу: не может такое строгое, такое русское, такое охранительное и зиждительное направление журнала не иметь успеха и не отозваться радостно в читателях после нашего жалкого, напускного, с раздраженными нервами, одностороннего и бесплодного отрицания.

2-я книжка «Зари» составлена, кроме того, обильно. В ней есть очень хорошие статьи. Приятно видеть книжку.

Но несколько строк в Вашем письме, многоуважаемый Николай Николаевич, на время весьма удивили меня. Что это Вы пишете — и с такою тоской, с такою видимою грустию, — что статья Ваша не имеет успеха, не понимают, не находят ее любопытною. Да неужели ж Вы, действительно, убеждены были, что все так, тотчас же, и поймут? По-моему, это было бы даже плохою рекомендациею для статьи. Что слишком скоро и быстро понимается, то не совсем прочно. Белинский только в конце своего поприща заслужил известность желаемую, а Григорьев так и умер, ничего почти не достигнув при жизни. Я привык Вас до того уважать, что считал Вас мудрым и для этого обстоятельства. Сущность дела так тонка, что всегда улетает от большинства; они понимают, когда уже очень разжуют им, а до того им кажется всегда всякая новая мысль не особенно любопытною. И чем проще, чем яснее (то есть чем с большим талантом) она изложена, — тем более и кажется она слишком простою и ординарною. Ведь это закон-с! Простите меня, но я даже усмехнулся на Ваше очень наивное выражение, что «не понимают люди даже очень смышленые». Да эти-то скорей других и всегда не понимают и даже вредят пониманию других, — и это имеет свои причины, слишком ясные, и, конечно, тоже закон. Но ведь сами же говорите Вы, что за Вас восторженно стоят и Градовский, и Данилевский, что Аксаков к Вам заехал и т. д.* Мало Вам этого? Но я все-таки твердо уверен, что в Вас настолько есть самосознания и внутренней потребности движения вперед, что Вы не потеряете уважения к своей деятельности и не оставите дела! А то не пугайте, пожалуйста. Вы уйдете — «Заря» распадется. Теперь о делах: личные, денежные обстоятельства мои теперь несколько поисправились присылкою от Каткова, который видимо ценит меня как сотрудника, а я ему за это очень благодарен. Но я до того зануждался, что и эти присланные деньги мне помогли почти только на минуту. Очень скоро я буду опять нуждаться; но поверьте мне, многоуважаемый Николай Николаевич, что не одни деньги, а истинное сочувствие к «Заре» (в котором Вы-то, может быть, сомневаться не будете) возбуждают мое желание в ней участвовать. Несмотря на всё это, я не могу никак принять предложение Кашпирева в том виде, как Вы изобразили в Вашем письме, — именно потому, что это для меня физически невозможно. Тысяча рублей, да еще с рассрочкой (и первая выдача не сейчас, а сейчас-то и составляет главное), — для меня теперь слишком мало. Согласитесь сами, что заняться вещью, говоря относительно, объемистою, в 10, в 12 листов, — и во всё это время иметь в виду только тысячу рублей, чуть не до сентября, в моем положении слишком недостаточно. Конечно, и прежде, делая такое предложение, я был бы в тех же условиях. Но настоятельная нужда моя была, месяц назад, ПРИ МОЛЧАНИИ «РУССКОГО ВЕСТНИКА», до того сильна, что тысяча рублей сейчас и разом имела для меня чрезвычайную ценность. Теперь же мне выгоднее сесть, и сесть как можно скорее, за роман на будущий год в «Русский вестник», который до того времени не оставит меня без денег, да и расставаться с Катковым я никогда не был намерен. Но вот что я могу, в настоящую минуту, представить «Заре» вместо прежних условий и в том случае, если все-таки хоть сколько-нибудь оценят мое сотрудничество и предложение мое не будет противуречить видам журнала.

У меня есть один рассказ, весьма небольшой, листа в 2 печатных, может быть, несколько более (в «Заре», может быть, займет листа 3 или даже 3½). Этот рассказ я еще думал написать четыре года назад, в год смерти брата, в ответ на слова Ап<оллона> Григорьева, похвалившего мои «Записки из подполья» и сказавшего мне тогда: «Ты в этом роде и пиши». Но это не «Записки из подполья»; это совершенно другое по форме, хотя сущность — та же, моя всегдашняя сущность, если только Вы, Николай Николаевич, признаете и во мне, как у писателя, некоторую свою, особую сущность. Этот рассказ я могу написать очень скоро, так как нет ни одной строчки и ни единого слова, неясного для меня в этом рассказе. Притом же много уже и записано (хотя еще ничего не написано).* Этот рассказ я могу кончить и выслать в редакцию гораздо раньше первого сентября (хотя, впрочем, думаю, вам раньше и не надо; не в летних же месяцах будете вы меня печатать!). Одним словом, я могу его выслать даже через два месяца. И вот всё, чем в нынешнем году я в состоянии принять участие в «Заре», несмотря на всё желание писать туда, где пишете Вы, Данилевский, Градовский и Майков. Но вот при этом мои условия, которые и прошу Вас передать, в ответ на первый ответ, Кашпиреву.

Я прошу, во-первых, СЕЙЧАС вперед — 300 рублей. Из них 125 рублей, немедленно (в случае согласия), прошу Вас, Николай Николаевич, очень — передать Марье Григорьевне Сватковской (адресс я Вам писал в прошлом письме), остальные же 175 рублей выслать мне сюда, во Флоренцию, не более как через месяц от сегодняшнего числа (то есть от 30/18 марта), то есть я бы желал, чтоб к 18-му апреля, нашего стиля, эти 175 руб. были уже здесь у меня. В таком случае я, через два месяца, вышлю повесть и постараюсь не оконфузиться, то есть представить работу по возможности лучше. (Не за деньги же я выдумываю сюжеты; не было бы у меня замышлено рассказа, то я бы и не представлял условий.)

Теперь, Николай Николаевич, не рассердитесь (дружески прошу) за эту условность, за торг и т. д. Это вовсе не торг, — это точное и ясное изложение моих обстоятельств, и чем точнее, чем яснее, — тем ведь и лучше в делах. Но я слишком хорошо Вас-то, по крайней мере, знаю, чтоб быть уверенным в Вашем на меня взгляде. Не писали бы Вы мне таких добрых писем, если б не уважали меня до известной степени и как человека, и как литератора. А Ваше мнение я всегда (и во всех наших отношениях) ценил.

Теперь собственно к Вам большущая просьба, Николай Николаевич: уведомьте меня о решении Кашпирева,* немедленно, по получении письма моего. Это необходимо мне крайне, для распределения моих расчетов и, главное, занятий. Если будете заняты, то напишите только хоть несколько уведомляющих строк.

Адресс Марьи Григорьевны Сватковской:

На Песках, напротив Первого Военно-сухопутного госпиталя, по Ярославской улице, дом № 1-й (хозяйке дома), то есть в собственном доме.

До свидания, многоуважаемый и добрейший Николай Николаевич. Ваши письма для меня составляют слишком многое. Анна Григорьевна Вам очень кланяется. А я Вам совершенно преданный

Федор Достоевский.

P. S. Плата за мой лист прежняя, как я уже и писал: 150 руб. с листа печати «Русского вестника». Само собою, что если в повести будет более 2-х листов, то редакция «Зари» доплатит остальное.

P. S. Кто это говорил Вам дурно про мое здоровье: здоровье мое чрезвычайно хорошо, а припадки хоть и продолжаются, но буквально вдвое реже, чем в Петербурге, по крайней мере с переселения в Италию.

140. H. H. Страхову* 6 (18) апреля 1869. Флоренция

Флоренция, 18-е / 6-е апреля.

Благодарен Вам за все Ваши хлопоты весьма, многоуважаемый Николай Николаевич.* С Вами удивительно приятно иметь дело уж по одной аккуратности Вашей. И между тем я опять с просьбами к Вам; это даже бессовестно. И потому одного прошу прежде всего: если просьбы мои хотя бы только чуть-чуть затруднительны — бросьте их; главное, не желаю быть Вам в тягость, а, обращаясь к Вам, повинуюсь одной только необходимости.

Приступим же.

1-я просьба: Вы пишете, что в половине апреля будут отправлены ко мне деньги (175), и обещаетесь сами иметь над отправкой наблюдение. Особенно благодарю Вас за это обещание, потому что на точность и аккуратность остальной редакции, не зная ее близко, не могу надеяться. Но вот что: если только возможно — нельзя ли ускорить срок присылки денег хотя бы только пятью или четырьмя днями? Вот в этом просьба. Дело в том, что по домашним обстоятельствам надо мне перебраться из Флоренции. Здесь начинает становиться жарко, климат (летом) нейдет, по отзывам медицины, к положению Анны Григорьевны. К тому же и доктора и его помощницу надо сыскать теперь говорящих на языке понятном и порядочных. Во Франции дорого, а в Германии хорошо, и именно в Дрездене, где уже мы проживали и даже знакомство имеем.* Между тем с каждой текущей неделей весь этот переезд становится для жены труднее, хотя ей месяца четыре еще остается, и потому чем скорей, тем лучше.* Одним словом, тут много обстоятельств. На днях мы ждем сюда, во Флоренцию, мать Анны Григорьевны и при первой возможности хотим все втроем сняться с якоря и направиться через Венецию в Дрезден. 175 руб. деньги небольшие для такого длинного переезда; а так как у меня и теперь денег нет, то всё это время, до самого отъезда, придется жить в долг, рассчитывая заплатить из ожидаемых же денег. Сделав два дня тому расчет, я ужаснулся, как мало останется, и потому и прошу убедительно, если возможно прислать поскорее, то и прислать, хотя бы даже несколькими днями раньше. Дорого яичко к красному дню. Ну вот — это первая просьба.

2-я просьба — насчет «Зари». Удивительно поздно я ее получаю. По некоторым же признакам (читая иногда в «Голосе») убеждаюсь, что она выходит несколько раньше, чем я получаю. Ждешь, ждешь — мука нестерпимая. Вы не поверите, какая мука ждать! Нельзя ли, Николай Николаевич, получать и мне в свое время? При этом осмеливаюсь прибавить, для разъяснения, что я и в самом начале имел в виду не даром получать «Зарю», а за те же деньги. Я убежден, что в повести моей будет с пол-листа больше, чем за сколько я получу теперь денег. И потому, при окончательном расчете, пусть редакция вычтет. Ну вот 2-я просьба, но при этом маленькая частность: если, например, в минуту получения этого письма «Заря» уже вышла, то вышлите мне ее немедленно во Флоренцию, так как еще меня застанете во Флоренции. Если же еще не вышла, то уже и не высылайте во Флоренцию, а по новому адрессу: Allemagne, Saxe, Dresden, poste restante, à M-r Théodore Dostoiewsky.

3-я просьба — щекотливая, но зато если чуть-чуть затруднительна, то бросьте ее без церемонии, то есть если даже чуть-чуть. Именно: я написал сейчас, что убежден, что в повести моей будет хвостик, за который придется редакции мне приплатить. Но кроме того, что стоит «Заря», я бы желал иметь несколько книг, которых я до сих пор еще не читал, а именно: «Окраины России» Самарина* и всю «Войну и мир» Толстого. «Войну и мир» я, во-1-х, до сих пор прочел не всю (о 5-м, последнем, томе и говорить нечего), а во-вторых, и что прочел, то порядочно забыл. Итак, если возможно (не торопясь) выслать мне эти две книги, на мой счет, преспокойно взяв их у Базунова в кредит, то есть таким образом, чтоб это никому ничего не стоило и за что я сам рассчитаюсь при расчете. Выслать же прошу по адрессу в Дрезден. Ну вот это третья просьба! Хороша? Видите ли, многоуважаемый Николай Николаевич, если эта просьба заключает в себе хоть каплю неприятности или хлопот, то бросьте ее. Я же потому прошу, что мне читать решительно нечего? Вы вот спрашиваете в письме Вашем, что я читаю. Да Вольтера* и Дидро всю зиму и читал. Это, конечно, мне принесло и пользу и удовольствие, но хотелось бы и теперешнего нашего.

Окончание моего «Идиота» я сам получил только что на днях, особой брошюркой (которая рассылается из редакции прежним подписчикам). Не знаю, получили ли Вы?

Я прошу Марью Григорьевну Сватковскую поговорить с Базуновым — не купит ли он 2-е издание? Если заломается, то и не надо. Цену я (сравнительно с прежними изданиями моими) назначаю ничтожную, 1500 р. Меньше не спущу ни копейки. Хотелось бы 2000. Базунов будет не рассудителен, если откажется? Ведь уж ему-то, кажется, известно, что нет сочинения моего, которое не выдерживало бы двух изданий (не говоря уже о трех, четырех и пяти изданиях).* Об этом сообщении моем не говорите, впрочем, никому, прошу Вас, до времени.

Раз навсегда — замолчите и не говорите о своем «бессилии» и об «скомканных набросках».* Тошно слушать. Подумаешь, что Вы притворяетесь. Никогда еще не было у Вас столько ясности, логики, взгляда и убежденного вывода. Правда, Ваша «Бедность русской литературы»* мне понравилась больше, чем статья о Толстом. Она шире будет. Но зато первая половина статьи о Толстом — ни с чем не сравнима: это идеал критической постановки. По-моему, в статье есть и ошибки, но, во-1-х, это только по-моему, а во-2-х, и ошибки такие хороши. Эта ошибка называется: излишнее увлечение, а это всегда делу спорит, а не вредит. Но, в конце концов, я еще не читывал ничего подобного в русской критике.*

Про статью Данилевского думаю, что она должна иметь колоссальную будущность, хотя бы и не имела теперь. Возможности нет предположить, чтоб такие сочинения могли заглохнуть и не произвести всего впечатления.* Про «Фрола же Скобеева» хотел было написать к Вам письмо, с тем чтоб его напечатать в «Заре», да некогда и слишком волнуюсь; впрочем, может быть, и исполню. Не знаю, что выйдет из Аверкиева, но после «Капитанской дочки» я ничего не читал подобного.* Островский — щеголь и смотрит безмерно выше своих купцов. Если же и выставит купца в человеческом виде, то чуть-чуть не говоря читателю и зрителю: «Ну что ж, ведь и он человек». Знаете ли, я убежден, что Добролюбов правее Григорьева в своем взгляде на Островского. Может быть, Островскому и действительно не приходило в ум всей идеи насчет «темного царства», но Добролюбов подсказал хорошо и попал на хорошую почву.* У Аверкиева не знаю — найдется ли столько блеску в таланте и в фантазии, как у Островского, но изображение и дух этого изображения — безмерно выше. Никакого намерения. Предвзятого. Аннушка прекрасна безо всяких условий, отец тоже. Фрола бы только я сделал немножко подаровитее. Знаете ли, Николай Николаевич: Велик-Боярин, Нащокин, Лычиков — ведь это наши тогдашние джентльмены (не говоря о другом), ведь это сановитость боярская безо всякой карикатуры. Ведь на них не только нельзя бросить карикатурного осклабления à la Островский, но, напротив, надо подивиться их джентльменству, то есть русскому боярству. Это — grand monde[96] того времени в высшей и правдивейшей степени, так что если и засмеется кто, так только разве над тем, что кафтан другого покроя. Прежде всего и главнее всего слышится, что это изображение в самом деле именно то настоящее, что и было. Это великий новый талант, Николай Николаевич, и, может быть, повыше многого современного. Беда, если его хватит только на одну комедию.

Хотел бы кой-что написать Вам о мартовской «Заре», да не напишу. То есть я разумею об изящной литературе мартовского (да и февральского) номера, но — подожду еще. Не годится мне-то писать, да и боюсь.

Поклон мой всем. Крепко жму Вам руку. Анна Григорьевна очень Вам кланяется.

Ваш весь Ф. Достоевский.

P. S. Само собою деньги (175 руб.) надо высылать во Флоренцию; без них я и подняться не могу. «Заря» тоже, если вышла уже, во Флоренцию. Если же хоть чуть-чуть замедлила, то в Дрезден.

Ради Христа, не извещайте о моей повести раньше, то есть так, как сделано было про «Цыган».*

141. А. Н. Майкову* 15 (27) мая 1869. Флоренция

Флоренция, 15/27 мая/69.

Сколько, сколько времени не отвечал я Вам на Ваши добрые искренние отзывы, добрый и единственный друг мой! Но Вы правы; потому что Вас и одного только Вас считаю я человеком по сердцу своему из всех тех, с которыми случалось встречаться и жизнь изживать вот уже почти в продолжение сорока восьми лет.* Из всех встретившихся, во все 48 лет, вряд ли у меня был (не говорю уж есть) хоть один такой, как Вы* (я о брате покойном не говорю).* Мы с Вами хоть и розной общественной жизни, но по сердцу и по сердечным встречам, по душе и дорогим убеждениям — почти однокашники. Даже выводы ума и всей прожитой жизни нашей до странности, в последнее время, стали схожи у нас обоих, и, думаю, что и сердечный жар один и тот же. Посудите, например, друг мой, по следующему факту: помните ли Вы, как прошлого года, кажется, летом и, кажется, именно ровно год назад (перед дачным временем, сколько припомню), я написал Вам письмо (на которое месяца три или четыре не получал от Вас ответа; тут пресеклась наша переписка, и когда вновь опять началась осенью, то мы начали писать совершенно уже про другое и забыли то, на чем летом остановились). Ну так в этом письме, в конце, я писал к Вам, полный серьезного и глубокого восторга, о новой идее, пришедшей мне в голову, собственно для Вас, для Вашей деятельности (то есть, если хотите, идея пришла сама по себе, как нечто самостоятельное и для меня вполне целое, но так как сам себя я никоим образом не мог считать возможным исполнителем этой идеи, то назначил ее, в желаниях моих, для Вас, естественно. Так даже, что, может, она и родилась-то во мне именно, как я уже сказал, для Вас или, лучше сказать, нераздельно с образом Вашим как поэта).* Если б Вы тогда, летом, тотчас бы мне ответили, я бы послал Вам огромное разъяснение идеи, с подробностями; я уже и обдумал тогда, всё до последней строчки, что Вам написать. Но, кажется, и лучше вышло, что Вы мне тогда не ответили. Посудите: идея моя состояла тогда в том (теперь я скажу только несколько слов про нее), что мог бы появиться, в увлекательных, обаятельных стихах, — в таких стихах, которые сами по себе, безо всякого усилия, наизусть заучиваются, что всегда бывает с глубокими и прелестными стихами, — мог бы появиться, говорю я, ряд былин (баллад, песней, маленьких поэм, романсов, как хотите назовите; тут уж сущность и даже размер стихов зависят от души поэта и являются вдруг совершенно готовые в душе его, даже независимо от него самого…). Сделаю отступление значительное: поэма, по-моему, является как самородный драгоценный камень, алмаз, в душе поэта, совсем готовый, во всей своей сущности, и вот это первое дело поэта как создателя и творца, первая часть его творения. Если хотите, так даже не он и творец, а жизнь, могучая сущность жизни, Бог живой и сущий, совокупляющий свою силу в многоразличии создания местами, и чаще всего в великом сердце и в сильном поэте, так что если не сам поэт творец (а с этим надо согласиться, особенно Вам как знатоку и самому поэту, потому что ведь уж слишком цельно, окончательно и готово является вдруг из души поэта создание), — если не сам он творец, то, по крайней мере, душа-то его есть тот самый рудник, который зарождает алмазы и без которого их нигде не найти. Затем уж следует второе дело поэта, уже не так глубокое и таинственное, а только как художника: это, получив алмаз, обделать и оправить его. (Тут поэт почти только что ювелир.) Ну так вот, в этом ряде былин, в стихах (представляя себе эти былины, я представлял себе иногда Ваш «Констанцский собор»)* — воспроизвести, с любовью и с нашею мыслию, с самого начала с русским взглядом, — всю русскую историю, отмечая в ней те точки и пункты, в которых она, временами и местами, как бы сосредоточивалась и выражалась вся, вдруг, во всем своем целом.* Таких всевыражающих пунктов найдется, во всё тысячелетие, до десяти, даже чуть ли не больше. Ну вот схватить эти пункты и рассказать в былине, всем и каждому, но не как простую летопись, нет, а как сердечную поэму, даже без строгой передачи факта (но только с чрезвычайною ясностию), схватить главный пункт и так передать его, чтоб видно, с какой мыслию он вылился, с какой любовью и мукою эта мысль досталась. Но без эгоизма, без слов от себя, а наивно, как можно наивнее, только чтоб одна любовь к России била горячим ключом — и более ничего. Вообразите себе, что в третьей или в четвертой былине (я их в уме тогда сочинил и долго потом сочинял) у меня вышло взятие Магометом 2-м Константинополя* (и это прямо и невольно явилось как былина из русской истории, сама собою и без намерения; потом я сам подивился, как, без всякого сомнения и даже без обдумывания и без сознания, у меня так пришлось, что взятие Константинополя я причел прямо к русской истории, не усумнившись нимало). Вся эта катастрофа в наивном и сжатом рассказе: турки облегли Царьград тесно; последняя ночь перед приступом, который был на заре;* последний император* ходит по дворцу («Король ходит большими шагами»),* идет молиться образу Влахернской Божией матери;* молитва; приступ, бой; султан с окровавленной саблей въезжает в Константинополь. Труп последнего императора отыскивают по приказанию султана в куче убитых, узнают по орлам, вышитым на сапожках.* Святая София,* дрожащий патриарх,* последняя обедня, султан, не слезая с коня, скачет по ступеням в самый храм (historique[97]), доскакав до средины храма, останавливает коня в смущении, задумчиво и с смятением озирается и выговаривает слова: «Вот дом для молитвы Аллаху!» Затем выбрасывают иконы, престол, ломают алтарь, становят мечеть,* труп императора хоронят, а в русском царстве последняя из Палеологов является с двуглавым орлом вместо приданого;* русская свадьба, князь Иван III в своей деревянной избе вместо дворца,* и в эту деревянную избу переходит и великая идея о всеправославном значении России, и полагается первый камень о будущем главенстве на Востоке, расширяется круг русской будущности, полагается мысль не только великого государства, но и целого нового мира, которому суждено обновить христианство всеславянской православной идеей и внести в человечество новую мысль, когда загниет Запад, а загниет он тогда, когда папа исказит Христа окончательно и тем зародит атеизм в опоганившемся западном человечестве.

Да и не эта одна мысль об этой эпохе: была у меня мысль, рядом с изображением деревянной избушки и в ней умного, с величавой и глубокой идеей князя, в бедных одеждах митрополита,* сидящего с князем, и прижившейся в России «Фоминишны» — вдруг, в другой уже балладе, перейти к изображению конца пятнадцатого и начала 16-го столетия в Европе, Италии, папства, искусства храмов, Рафаэля, поклонения Аполлону Бельведерскому, первых слухов о реформе, о Лютере, об Америке, об золоте,* об Испании и Англии* — целая горячая картина, в параллель со всеми предыдущими русскими картинами, — но с намеками о будущности этой картины, о будущей науке, об атеизме, о правах человечества, сознанных по-западному, а не по-нашему,* что и послужило источником всего, что есть и что будет. В горячей мысли моей я думал даже, что не надо кончать былины на Петре, например,* об котором непременно нужно особенное хорошее слово и хорошая поэма-былина с смелым и откровенным взглядом, нашим взглядом.* Я бы прошел до Бирона, до Екатерины и далее, — я бы прошел до освобождения крестьян и до бояр, рассыпавшихся по Европе с последними кредитными рублишками, до барынь, блядующих с Боргезанами,* до семинаристов, проповедующих атеизм,* до всегуманных и всесветных граждан русских графов, пишущих критики и повести,* и т. д. и т. д. Поляки бы должны были занять много места.* Затем кончил бы фантастическими картинами будущего: России через два столетия и рядом померкшей, истерзанной и оскотинившейся Европы, с ее цивилизацией. Я бы не остановился тут ни перед какой фантазией…

Вы считаете меня в эту минуту, конечно, за сумасшедшего, собственно и главное за то, что я так расписался, потому что обо всем этом надо говорить лично, а не писать, ибо в письме ничего понятно не передашь. Но я разгорячился. Видите ли: прочтя в Вашем письме о том, что Вы пишете эти баллады,* я страшно удивился тому: как это нам, так долго разлученным, пришла одна и та же мысль, одной и той же поэмы? Обрадовавшись этому, я потом задумался: так ли это мы оба понимаем, то есть одинаково ли? Видите ли: моя мысль в том, что эти баллады могли бы быть великою национальною книгой и послужить к возрождению самосознания русского человека много. Помилуйте, Аполлон Николаевич! Да ведь эти поэмы все мальчики в школах будут знать и учить наизусть. Но, заучив поэму, он заучит ведь и мысль и взгляд, и так как этот взгляд верен, то на всю жизнь в душе его и останется. Так как это стихи и поэмы, сравнительно короткие, то ведь весь мир читающий русский прочтет их, как «Констанцский собор», который многие до сих пор наизусть знают. И потому — это не просто поэмы и литературное занятие, — это наука, это проповедь, это подвиг. Когда я прошлого года хотел писать Вам и склонить Вас, чтоб Вы принялись за эту мысль, я думал про себя: да как я передам ему, чтоб он понял меня совершенно? И вдруг, через год, Вы сами вдохновляетесь ТОЙ ЖЕ самой идеей и находите нужным ее писать! Значит, идея верна! Но одно, одно надо и непременно: надо, чтоб поэмы были необыкновенной поэтической прелести, чтоб увлекли и увлекли непременно, увлекли до невольного заучивания. Друг мой! Вспомните, что, может быть, вся Ваша поэтическая карьера до сих пор была только одно предисловие, введение и что теперь только придется Вам вполне по силам сказать новое слово, Ваше новое слово! И потому смотрите на дело серьезнее, глубже и больше восторга. А главное — простоты и наивности больше. Да вот еще: пишите рифмой, а не старым русским размером. Не смейтесь! Это важно: теперь рифма — народна, а старый русский размер — академизм. Ни одно сочинение белыми стихами наизусть не заучивается. Народ уже не сочиняет песен прежним размером, а сочиняет в рифмах.* Если не будет рифмы (и не будет почаще хорея) — право, Вы дело погубите. Можете надо мной смеяться, но я правду говорю! Грубую правду!

Об Ермаке же ничего Вам сказать не могу; Вы, конечно, лучше знаете.* По-моему, сначала казачье — удальство, бродяжничество и разбой. Потом уже указывается гениальный человек под бараньим тулупом; угадывает колоссальность дела и будущее значение его, но уже тогда, когда почти всё дело пошло на лад и удачно обделалось. Тут рождается русское чувство, православное чувство единения с русским корнем (даже непосредственное, может быть, чувство вроде тоски), — а из того выходит посольство и челобитье великому государю, выражающему в понятиях народа вполне русский народ. (NB. Главное и полнейшее выражение этого понятия дошло до полного, последнего своего развития знаете ли когда, по-моему? В нашем столетии. Разумеется, я говорю об народе, а не о прогнивших боярах и семинаристах.)

Но довольно теперь об этом. Я только верю одному: что мы с Вами сходимся в идеях, и радуюсь этому. Пришлите мне, пожалуйста, хоть что-нибудь из написанного, а если можно, то больше пришлите.* Не употреблю во зло. Сами видите, что это меня до волнения интересует!

Вы спросите: почему я так долго Вам не писал? Но я так долго не писал, что мне и отвечать на это уже затруднительно. Главное — тоска, а если говорить и разъяснять больше, то слишком уже много надобно говорить. Но тоска такая, что если б я был один, то, может быть, заболел бы с тоски. Хорошо еще, что я с Анной Григорьевной, которая, как Вы знаете, опять с надеждами. Эти надежды волнуют нас обоих.* (С нами живет тоже теперь мать Анны Григорьевны, что при теперешнем ее положении необходимо.) Мы имели недавно большую неудачу, оставшись во Флоренции, тогда как уже месяц тому назад решено было переезжать в Дрезден. Всё произошло через деньги. Я кончил тем, что обещал повесть (очень малая будет) в «Зарю».* Милейший Николай Николаевич (который, может быть, теперь на меня сердится) обделал дело: 125 рублей доставил Марье Григорьевне Сватковской для внесения процентов (60 р.) и остальные 65 для раздела Паше и Эмилии Федоровне (Паше 25 р. и Эм<илии> Ф<едоров>не 40) — и, кроме того, обещал мне выслать сюда, во Флоренцию, 175 р. к определенному сроку. Вот на этот-то срок и деньги я и рассчитывал для выезда в Дрезден. Но произошла маленькая неловкость: вместо того чтоб выслать деньги по почте и застраховать, «Заря» выслала через какое-то комиссионерство, — и я получил дней 10 или 12 позже (и так как получил не по почте, то имел даже шанс и совсем не получить, потому что комиссионерство могло и совсем меня не отыскать во Флоренции). Таким образом, мы недели две, в ожидании денег, зажили лишних и поистратились; денег-то на переезд и недостало. Послал просьбу в «Русский вестник», чтоб выручили. Я в «Русский вестник» к январю доставлю роман. В Дрездене буду работать не разгибая шеи. Но вообще хлопот и дрязг много. Жара во Флоренции наступает ужасная, город душный и раскаленный, нервы у нас всех расстроены, что вредит особенно жене, теснимся мы в настоящую минуту (и всё en attendant[98]) в теснейшей маленькой комнатке, выходящей на рынок. Надоела мне эта Флоренция, а теперь, от тесноты и от жару, даже и за работу сесть нельзя. Вообще тоска страшная, а пуще — от Европы; на всё здесь смотрю, как зверь. Решил во что бы то ни стало воротиться к будущей весне в Петербург (как кончу роман) — хотя бы меня в долговое посадили. Я уже не говорю о духовных интересах, но и материальные интересы мои здесь, за границей, страждут. Вообразите, например, следующее обстоятельство: как бы там ни было, а ведь сочинения мои (все) и третьим, и четвертым, и пятым изданием расходились. «Идиот» (каков там ни есть, теперь спорить не буду) есть все-таки добрый товар. Я знаю наверно, что второе издание разошлось бы всё в один год. Отчего же не издать? Теперь именно время, а главное, мне по одному обстоятельству особенно хочется. Что же я сделал? Недель шесть назад послал я к Марье Григорьевне Сватковской следующее поручение: заехать в лавку к А. Ф. Базунову (с рекомендательной запиской от меня) и сказать ему следующие два слова: не возьмется ли он за 2-е издание «Идиота» (к будущей зиме бы оно уже было готово, если б теперь взялся) — цена 2000 р. (даже полагал спустить за 1500, если все деньги разом, а то так дал бы рассрочку). Законности и формальности контракта не задержали бы, потому что я мог бы послать отсюда форменное и засвидетельствованное полномочие. Я просил Марью Григорьевну Базунова только спросить, без особенной настойчивости, чтоб сказал да или нет, и меня сюда уведомить. Если нет (хотя он-то уж знает, как мои книги до сих пор расходились и каков это товар) — то ведь как угодно, мне всё равно. Я и сам издам, воротясь, и убытка не понесу. Кажется, поручение не отягчительное, не правда ли? Могло бы в минуту окончиться, двумя словами с Базуновым. И что ж? Вот уже шесть недель от Марьи Григорьевны ни слуху ни духу. Между тем я и попросил-то ее (в первый раз в жизни) потому, что она сама с горячностию предлагала мне свои услуги, по поручениям и надобностям в Петербурге, прошлым летом в Швейцарии.

Таким образом, мои интересы видимо страдают, и единственно от того, что я в отсутствии. Да и не одно это! Множество, множество вещей, без которых я не могу обойтись, осталось в России! Писал я Вам или нет о том, что у меня есть одна литературная мысль (роман, притча об атеизме), пред которой вся моя прежняя литературная карьера была только дрянь и введение и которой я всю мою жизнь будущую посвящаю? Ну так мне ведь нельзя писать ее здесь; никак; непременно надо быть в России. Без России не напишешь.*

А сколько беспокойств! Сколько дрязг! Пощадили бы хоть меня! Аполлон Николаевич, ради Бога, напишите мне о Паше и о том, какие у них дрязги с Эмилией Федоровной! Положим, это вздор, но для меня-то важно. Эмилия Федоровна хоть ничего мне не писала о Паше, но прислала мне на днях письмо с укорами. Это люди с удивительным рассуждением. Правда, они бедны, но ведь я могу только сделать то, что могу.

Послушайте, Аполлон Николаевич, есть у меня и еще до Вас просьба. Можете сделать — сделайте, а нет — так и не делайте. И, ради Бога, не утруждайте себя. Труда, положим, немного, но просьба деликатная. Дело в том же Базунове. Прошу Вас очень зайти к нему в лавку и спросить его: расположен он или нет издать «Идиота» за 2000? (Я не хочу спускать на 1500.) С Базуновым Александром Федоровичем, как Вы, может быть, сами знаете, можно говорить прямо. При этом никаких стараний с Вашей стороны и особенно никаких упрашиваний, — разве (по дружбе), если б завязался разговор (Базунов любит спрашивать совета), сказать доброе слово об «Идиоте». Но главное — никакой особой горячности. Узнав — написать ко мне. Ну вот и вся просьба.

Конечно, конечно, Вы бы мне в этом (деле для меня очень важном, несмотря на то что я сбавлять не хочу, и если «нет» — то как угодно, своего не потеряю, сам издам или подожду), — Вы бы мне в этой просьбе не отказали. Но вот в чем щекотливость дела: то, что я это дело ведь ей поручил и даже под секретом, хотя в то же время уведомил ее, что и Вас извещу. Так не обиделась бы она тем, что я мимо нее Вас прошу? И в то же время чем же тут, однако же, обижаться, тем более что ей известно, что Вы про это дело должны узнать от меня. Кроме того, она же ведь мне не отвечает, несмотря на то что необходимое время проходит, а между тем дело это для меня важное. Хоть бы уведомила меня, что не хочет брать на себя поручения, тогда бы у меня, по крайней мере, были руки развязаны, а то ни слуху ни духу.* Впрочем, думаю, что ничего, то есть никакой щекотливости не составило бы, если б Вы, например, зайдя к Базунову, спросили от меня: не было ли ему от меня какого-нибудь предложения об издании «Идиота»? А там, судя по разговору, поговорить с ним и об условиях. Ну так вот в этом — покорнейшая просьба моя к Вам, Аполлон Николаевич! Можете — сделайте, очень прошу Вас. Разумеется, я Вас не кончать дело прошу (потому что его и нельзя кончать, ибо тут нужен контракт и доверенность), а только начать, то есть узнать, расположен ли Базунов и верно ли его слово, и уведомить меня об этом хоть двумя словами. Ради Бога, только не пеняйте на меня и не браните меня за то, что я Вас всё утруждаю и мучаю.

Впрочем, считаю нужным дать Вам знать, что я, на днях, пишу к Марье Григорьевне и прошу ее дело о Базунове оставить в покое, а просьбу мою к ней считать как бы и не существовавшею. Это бы я написал ей и без того, то есть если б и не думал Вас просить о Базунове. А лучше всего, лучше всего — если б Вы взяли на себя труд повидать самое Марью Григорьевну и просто спросить ее: делала ли она что-нибудь по моему делу или забыла о нем! Но боюсь утруждать Вас, слишком уж много ходьбы.

Я всё еще надеюсь скоро отсюдова выехать и опять-таки в Дрезден. Письма, ко мне адресуемые в Дрезден, перешлются ко мне сюда, во Флоренцию, если б я остался во Флоренции, потому что я уже списался с дрезденским почтамтом. Но это крайний случай, и я все-таки надеюсь, что выеду в Дрезден отсюдова скоро, а потому, если захотите мне написать (чего буду ждать с алчностию), то пишите отныне во всяком случае по следующему адрессу: Allemagne, Saxe, Dresden, à M-r Théodore Dost<oiewsk>y, poste restante.

Собственно переезд в Дрезден совершается нами по многим и необходимым соображениям, а главное — это город испытанный, сравнительно дешевый, даже с знакомыми, и там-то Анна Григорьевна предполагает осуществить свои надежды. (Это будет к началу сентября, то есть надежды). Анна Григорьевна горячо Вас благодарит за Ваши добрые слова, она часто об Вас вспоминает и всё по России тоскует. Я очень рад, что теперешнее занятие развлечет несколько ее тоску. До свидания, друг мой! Три листка написал, а что сообщил? Ничего. Слишком уж долго мы были разлучены, а от разлуки слишком много накопляется непонятного. Всё, что у вас в Петербурге делается, до меня отчасти доходит: имею «Русский вестник», «Зарю» и читаю «Голос», который здесь в библиотеке* получается. Как Вам нравится «Россия и Европа» Данилевского? По-моему, это произведение — важное в последней степени, но боюсь, что оно у них в журнале недостаточно выставлено.* «Комедию о Фроле Скобееве» Аверкиева я считаю лучшим произведением за нынешний год. С первого чтения был даже в восторге; теперь, со второго чтения, стал смотреть поосторожнее.* Жму Вам руку крепко и обнимаю Вас.

Ваш весь и всегда Федор Достоевский.

142. А. Н. Майкову 27 октября (8 ноября) 1869. Дрезден

Дрезден, 27 октября / 8 ноября /69.

Письмо Ваше, бесценный друг, с 100 рублями и с билетом Гирша я получил вчера, в воскресение. Так как в воскресение Гирш заперт,* то я и не мог Вам отвечать вчера же. Сегодня же Гирш билет разменял, так что я всё получил, о чем Вас и уведомляю. Выходит из всего этого, что если б я Вам не написал и если б Вы были не такой, как Вы есть, то я бы ничего и не получил до сих пор и даже, может быть, в будущем, то есть не только денег, но даже и уведомления. Вы пишете, чтоб я не злился на Кашпирева; без сомнения, не злюсь, особенно если Вы утверждаете, что он сам в затруднительных обстоятельствах и всё происходило от этого. Но перенесите себя мыслию и в мое положение и рассудите: можно ли было не беситься? Я решаю так, что при самых христианских, как Вы пишете, чувствах не беситься от негодования было невозможно. Ответить всегда он мог. Теперь дело прошлое, я говорю только про прошедшее, и особенно если его самого так мучают. Говорю Вам искренно, что настоящей злобы во мне не было и тогда, когда я писал Вам.

О том же, чем я собственно Вам обязан, я уж и не говорю. Никогда не забуду. Спасибо.

Я так и надеялся, что Вы не покажете ему мое письмо. Я просил только сообщить ему смысл письма. И я слишком благодарен Вам, что Вы не показали ему письма в оригинале.

Насчет же процентов и издержек моих, которые он берет на свой счет, то всё это совершенно лишнее. При свидании скажите ему, ради Бога, что я ни за что на это не соглашусь. Не ростовщик же я! Мало ли что в жизни случается. Косвенно я могу обвинить всякого человека во всякой моей неудаче: Вас, Яновского, Краевского, Аксакова, Салтыкова — всех. Я иду покупать шубу: встретится первый незнакомый, но который скажет мне, что в этом магазине великолепные и недорогие шубы. Я иду туда, и оказывается, что я переплатил 20 руб. лишних: неужели же спрашивать их с этого незнакомого? Во всяком жизненном явлении бесконечность комбинаций, в которых никак нельзя обвинить лишь одну их первоначальную причину; а Кашпирев в моих комбинациях не первоначальная, а даже косвенная причина. Ни за что не хочу никаких вознаграждений; поблагодарите его от меня за готовность; но мне довольно и одной только готовности; на деле не приму. А Вас еще раз благодарю; подлинно вовремя поспели; еще немного и — сплошал бы я совсем.

А между тем много у меня до Вас просьб. Понимаю, что гнусно мне Вам надоедать; но, не видя малейшей возможности устроиться без Вашего содействия и посредничества, решаюсь Вас опять беспокоить. Не сердитесь, ради Бога.

Первое, о чем хочу просить, — это некоторого посредничества Вашего между мною и Кашпиревым насчет моей повести. Я и сам ему напишу, но Ваше слово, то есть слово человека, которого Кашпирев, вероятно, ценит и, главное — благоприятеля «Зари», — будет очень веско. Вот в чем дело: во-1-х, повесть (которая раньше двух недель от сего числа в «Зарю» выслана быть не может) будет не в 3½ листа, как я первоначально писал Кашпиреву (впрочем, назначая только minimum числа листов, а не maximum), — будет, может быть, листов в шесть или в 7 печати «Русского вестника». Две трети повести уже написано и переписано окончательно. Старался сократить из всех сил, но не мог. Но дело не в объеме, а в достоинстве; но об достоинстве мне сказать нечего, ибо сам ничего не знаю на этот счет; решат другие. Но заботит меня то, что Кашпирев хочет (и писал мне об этом) публиковать вперед о моей повести. Не хотелось бы мне этого ни за что. То есть ни за что! Упросите его не публиковать, в частном разговоре, когда с ним увидитесь! Я чувствую, что не моя тут воля и что он в этом деле полный хозяин; не могу я ему запретить; но не послушает ли он просьбы?*

2) По первоначальному уговору я сам ему писал, что он волен напечатать мою повесть в этом году или в будущем, хотя при этом и заявлял желание, чтоб в этом году. Я буду его просить сам, при отправлении, чтоб он поместил повесть в декабре (или даже в ноябрьской книге, если поспею выслать). Но мне слишком, слишком будет тяжело, если он отложит до будущего года. Тут у меня свой особый расчет, так обстоятельства сошлись. Я не про денежный расчет говорю, тут совсем другое. Я бы желал, чтоб в декабрьской книжке. Это для меня слишком важно. Когда брат издавал «Время», то у нас к концу первого года было взаимно решено, что для начинающегося, издающегося первый год журнала последние книги первого года важнее для подписки, чем январская и февральская наступающего года. Успех подписки совершенно оправдал этот расчет. Если Кашпирев хочет публиковать о моей повести заране, значит, ценит же меня как писателя, а если ценит, то ему более с руки напечатать меня в декабре. Прошу Вас заговорить с ним об этом и по присылке в редакцию повести этому способствовать. Для меня очень это важно; впрочем, его воля.*

3) Повесть в 7 печатных листов «Русского вестника» будет иметь в «Заре», может быть, 8½ листов. Я бы в высшей степени желал, чтоб повесть поместили в одном номере, а не разбивали на два. В этом я особенно буду настаивать. Сообщите ему и об этом, пожалуйста.*

4) Я взял у него теперь 500 руб. вперед. Если будет до 7, например, листов («Русского вестника»), то мне придется дополучить еще 500 руб. (Ну, положим, меньше семи, а шесть листов; значит, дополучить 400.) Не может ли он уплатить раньше выхода книжки, например в декабре в первой половине, когда подписка уж сильно обозначается? Буду просить его об этом при посылке повести, а Вас прошу очень (не откажите, ради Бога!) принять от него эти деньги (когда бы он их ни заплатил). Если согласитесь — так ему и напишу. Из этих денег с благодарностию горячею, беспредельною поспешу возвратить Вам долг 200 руб. Их возьмите себе прямо от Кашпирева; так ему и напишу. Остальные же 200 или 300 пойдут на выкуп из заклада, в Петербурге же, некоторых заложенных нами перед отъездом вещей, преимущественно жениных. Выкупить хотим по крайней мере на 200 руб. Вещи же, которые можно выкупить на эти деньги, стоят покрайней мере 600, а они пропасть могут, если долго не выкупать.* С этою целью к Вам явится (не раньше как когда уже деньги будут у Вас) младший брат Анны Григорьевны — Иван Григорьевич; он и выкупит, а Вы ему, безо всякого сомнения, можете вручить деньги (то есть когда уже они будут у Вас в руках. Раньше Вас беспокоить не буду). Это чрезвычайная просьба к Вам наша, и потому, собственно, Вас беспокоим, что при трудности получения с «Зари» денег нельзя действовать мне с нею непосредственно. Разумеется, если в декабре он не может выдать, то всё это произойдет в январе. К Вам же, раньше получения Вами денег — никто не придет за ними. Придут к Вам, когда уже они будут у Вас. Но я только о том и прошу Вас, чтоб Вы согласились взять на себя получение денег с Кашпирева, — разумеется, только тогда, когда он в состоянии будет заплатить, то есть я не рассчитываю вовсе на то, чтоб Вы были хоть чем-нибудь тут утруждены. И так уж я слишком много Вам задал беспокойства. Я не достать от Кашпирева прошу Вас деньги, а только принять их, когда можно будет.

Наконец и главнейшая просьба моя — об Эмилии Федоровне. Получив теперь 100 руб. от Вас и билет на Гирша, я, стало быть, получил с «Зари» всего 175 руб., а так как Кашпирев обещал мне 200, то нельзя ли остающиеся 25 руб. неотлагательно вручить Эмилии Федоровне?! Ради Христа, не откажитесь попросить Кашпирева! Сердце мое изныло; слишком я уж долго ничего не помогал! А ей и Кате до того худо теперь, что хуже уж и быть не может. Послав же повесть, буду просить Кашпирева из всех сил вручить ей еще хоть 25 р. на первый случай по получении повести (это вышеупомянутого расчета не нарушит) и тоже через Ваше содействие. Друг мой, Вы в этом деле не мне, а Богу послужите. У Паши Вы всегда можете узнать ее адресс. А главное — эти оставшиеся теперь 25 доставьте ей теперь же от Кашпирева. Двадцать-то пять руб., может быть, у него найдутся сейчас! Не откажите же похлопотать! Успокойте меня, ибо очень беспокоюсь духом. А Паша пусть подождет на время; и ему помогу.

Об рассказах Ваших из русской истории хотел совсем теперь не писать, потому что хотел написать много, но не удержался и пишу несколько строк. Я их читал, они мне нравятся безусловно, — что об этом и говорить.* Но в них есть важный чрезвычайный недостаток, а именно: Вы напишете еще, может быть, рассказа два да так и забросите дело. Я в этом почти уверен; просто затянете дело. А между тем какую бы пользу Вы могли принести!* Представьте себе, что Вы полагаете целый год безустанной работы на эти рассказы, напишете не торопясь, обделаете их рассказов 25 по крайней мере (ведь я уверен, что рассказы из истории послепетровской, с здравой русской точки зрения, выйдут еще занимательнее и, главное, полезнее). Тогда составилась бы у Вас книга, отдельно изданная (как можно не замедляя и ОТНЮДЬ (!) не продавая книгопродавцам, а на свой счет непременно), — книга, которая принесла бы чрезвычайную пользу во всех школах, гимназиях и проч., где она сделалась бы обязательною. Ни Карамзина, ни Соловьева там целиком не читают,* а Ваша книга могла бы быть прочтена целиком и укрепить навеки ясные и здравые мысли в молодом уме школьника или гимназиста. Если Вы сообщаете, что и старики говорят, что есть чему им поучиться в Ваших рассказах, то уж наверно купят для своих детей. Книга лет 20 будет книгою совершенно необходимою при воспитании. Половина рассказов, напечатанных заране в журналах, отрекомендовали бы книгу и объяснили бы ее. Станем судить с одной только экономической точки зрения: ведь это капитал и, может быть, большой. В 20 лет, может быть, много изданий будет. Неужели всё это бросить и не воспользоваться. Ведь это Ваша идея, Ваша собственная!* Если Вы затянете дело, то какой-нибудь талантливый человек, вроде Разина («Божий мир»),* Вас предупредит, возьмет Вашу идею, напишет сам рассказы и издаст и получит барыш, а Вас подорвет. Не бросайте же дела — вот что главное.

Кстати: не будет ли какой возможности сказать Кашпиреву наконец настоятельно, чтоб прислал мне «Зарю»! Сентябрьский номер у них вышел 8-го октября, а теперь 27-го, а я всё не получаю! Ведь я считаю себя подписчиком, я объявил это и заплачу деньги. Воображаю, что терпят у них иногородние подписчики! Нет, так журнал издавать невозможно. Будь у них одни Пушкины и Гоголи в сотрудниках, и тогда журнал лопнет при неаккуратности. Сами себя бьют. Краевский взял аккуратностию и рациональным ведением дела в коммерческом отношении.* И каждую-то книгу я так получаю! Экое мученье!

Ведь чем больше понравится подписчику журнал, тем более он ощущает досады при таком ведении дела. Они и преданных-то подписчиков отобьют от себя!

Я думаю так: если я сотрудник, то как же мне не знать журнала, в котором участвую?

Теперь о Стелловском. Посылаю Вам при этом копию с копии контракта моего с ним в 65-м году, переписанную точнейшим образом, даже с соблюдением грамматических ошибок подлинника.* К этому контракту принудил меня Стелловский силою, пустив на меня тогда (через Бочарова) векселя Демиса и Гаврилова и грозясь засадить меня в тюрьму, так что уж и помощник квартального приходил ко мне для исполнения. Но я с помощником квартального тогда подружился, и он мне много тогда способствовал разными сведениями, которые потом пригодились для «Преступления и наказания».* Контракт этот ужасен. Прошу Вас — сообщите его Паше немедленно. Пусть просмотрит внимательно вместе с своим нотариусом. Ибо Стелловский такая шельма, что подденет, где и не предполагаешь. Мои мысли покамест такие: пусть Стелловский покупает «Идиота» за 1000; при этом я согласен на 500 наличными, а остальные 500 векселями на короткий срок. Насчет платы вперед за «Преступление и наказание», то я бы, чтобы не было смешения и путаницы, и подождал бы до будущего года, то есть до напечатания, так что дело будет идти об одном «Идиоте». Впрочем, если ему хочется, то можно и теперь, но с особыми предосторожностями, чтоб не было тут крючка. Но лучше об одном «Идиоте» отдельно. О печатании «Преступления и наказания» не должно быть и речи теперь; ибо он печатать может, когда кончится срок мой с Базуновым, то есть с 1-го января 1870 (об этом справиться бы у Базунова Паше; впрочем, я уверен, что Базунову продано право до 1870-го года).* Проект контракта пусть Паша составит с своим нотариусом, принесет Вам на усмотрение и пришлет ко мне, а там уже предложить Стелловскому на окончательное его решение. Но непременно руководствоваться Паше и нотариусу высылаемой теперь копией внимательно; ибо Стелловский, очень может быть, имеет в виду завернуть крючок; например: в копии с контракта сказано в одном месте, что плату за «Преступление и наказание», если бы Стелловский пожелал напечатать, я получаю такую-то и т. д., по расчету с листа и т. д., печатать же он может только с 70-го года, причем и плату я получаю после напечатания. Теперь если он выдаст мне за «Преступление и наказание» вперед, раньше 1870-го, то он, пожалуй, придерется и скажет потом: если Вы получили плату вперед за «Преступ<ление> и наказание», то тем самым контракт нарушен, ибо по контракту я имею право печатать только в 1870-м и тогда только заплатить. Так что во всяких пунктах контракта об «Идиоте», чуть-чуть двусмысленных, нужно упомянуть буквально, что таким-то и таким-то теперешним распоряжением и соглашением прежний контракт ни в одном пункте не нарушается, а остается в полной целости, и т. д.

Впрочем, всё увидим на деле. Но дело-то надо бы повести поскорее. Стелловский не может не напечатать «Преступл<ения> и наказания», то есть отказаться от своего права, а стало быть, ему могло бы быть выгодно напечатать и «Идиота». Стало быть, это дело может быть и в самом деле серьезным. А мне 1000 руб. ух как была бы нужна.

Жаль только, что Стелловский такой плут и крючок. Он, например, очень хочет выговорить себе лишний год права печати «Идиота», то есть чтоб считали два года его права с конца будущего года. А если так, то не имеет ли он в виду как-нибудь поймать меня. Напишется, например, в контракте, что печатать он будет в том же формате, как его издание «Русских литераторов», потом приплетет сюда «Преступление и наказание» и скажет, что я ему, продав «Идиота», тем самым дозволил протянуть право издания всех моих сочинений еще на год (а может, и на неопределенное время); ибо так как он купил, чтоб напечатать в формате прежде изданных им моих сочинений, и напечатано рядом с «Преступл<ением> и наказанием», то, значит, он уже не может продавать «Идиота» отдельно, а должен продавать вместе с сочинениями, а стало быть, и сочинения должны продаваться с правом лишнего года и т. д., и прежний контракт нарушен и проч. и проч.

Всего бы лучше, чтобы право на издание «Идиота» кончалось с правом на издание сочинений.* Одним словом, сообщите этот листок письма Паше. Поблагодарите его, голубчика, за его старания. Напишу ему. (И как он поумнел, судя по его письму!) А дело, если его делать, то как можно скорее. Только, во всяком случае, нужно помнить неустанно, что Стелловский шельма, и тем руководствоваться. Из этой 1000 руб. Стелловского, если устроится, помогу и Паше и Эмилии Федоровне.

Повесть моя, кажется, будет называться «Вечный муж», но не знаю наверно.

До свидания, дорогой мой. Анна Григорьевна Вам кланяется и благодарит. Люба здорова и начинает всё понимать. Люба кланяется Вам и Паше.

Ваш весь Ф. Достоевский.

143. А. Н. Майкову* 12 (24) февраля 1870. Дрезден

Дрезден, 12/24 февраля/1870.

Как мне ни совестно, любезный и многоуважаемый Аполлон Николаевич, Вас беспокоить, но на этот раз обстоятельства решительно заставили меня опять обратиться к Вам. Я в крайнем беспокойстве по одному случаю, а к Вам обращаюсь как к доброму ко мне человеку, и хотя слишком не имею прав на Ваши услуги, но думаю иногда про себя, что, может быть, Вы хоть отчасти тот же самый остались для меня Аполлон Николаевич, принимавший во мне в свое время весьма теплое участие.* А ведь я Вам разве что надоел, а особенно большим ничем ведь перед Вами не провинился. А потому простите и на этот раз мою докуку.

Дело мое вот в чем: месяцев около двух тому назад я послал отсюда Паше засвидетельствованную по форме доверенность (может быть, и раньше несколько). Я не помню, но мне кажется почти наверно, что послал ее на Ваше имя, и, стало быть, о существовании этой доверенности в руках Паши Вы, может быть, знаете.* Затем всё заглохло, и месяц я не получал никакого ответа. Наконец полтора месяца назад я получил от Паши письмо, в котором он просит меня согласиться на предложение Стелловского увеличить срок льготы Стелловского еще на год. Я тотчас же согласился, и, главное, потому, что в письме своем он положительно (а не в виде только намерений и догадок, как прежде) извещал меня, что дело решено окончательно и что если я потороплюсь выслать мой ответ, то между 15 и 20-м января (наш<его> стиля) оно наверно окончится. Подробностей не разъяснял, «и без того торопился», прибавлял только: «Вы мне верите и потому оставайтесь спокойны».*

Я тотчас отослал ему мое согласие; в первый раз он мне писал так утвердительно, так что я даже понадеялся взаправду. И вот с тех пор — ни строки. Наконец ровно 15 дней тому назад я написал к нему с категорическим требованием немедленно меня уведомить, написать мне только две строки, только да или нет. Но до сих пор от него все-таки ни единого слова. Как в воду кануло.

И еще одно обстоятельство: в письме своем, именно в том, в котором просил у меня разрешить продажу на лишний год, то есть в последнем своем письме, он просил меня адресовать ему ответ на имя сестры моей Александры Михайловны в ее дом (на Петербургской стороне, по Большому проспекту, № 69) и просил об этом, особенно настаивая, упоминая при этом, что у Александры Михайловны он проводит теперь целые дни. Мне было всё равно, и я безо всякого сомнения написал к нему по новому адрессу и даже рад был, что не обеспокою моими деловыми поручениями Вас, хотя и упомянул ему в ответ, чтоб он непременно обратился к Вам пригласить Вас (по доброму обещанию Вашему), когда придет срок получать с Стелловского деньги.

Теперь эта настойчивость его о новом адрессе мне особенно вспоминается; хотя он ни слова не упоминал о Вас, но не хотелось ли ему избежать Вашего присутствия в этом деле.

Боже избави меня подозревать его в чем-нибудь подлом, да и не верю я в это, но я положительно знаю, что он легкомыслен. Я долго не верил во всё это дело с Стелловским. Наконец решился послать доверенность, уверенный, по крайней мере, в его честности и всё зная, что в крайнем случае он должен же будет обратиться к Вам. Но он легкомыслен: может быть, он завладел этими деньгами с так называемыми невинными целями, — например, пустить в оборот. Я ведь совершенно убежден, что такая мечтающая голова, как у Паши, способна вообразить себе и об теперешних спекуляциях на бирже. Может быть, какой-нибудь приятель выпросил у него деньги на месяц, так что, может быть, он и об сроке-то лишнем писал ко мне, сам уже получив деньги, но желая продлить срок, чтоб я ждал не тревожась и в надежде.

Всё это от Павла Александровича может и могло случиться. Одной только открытой и преднамеренной подлости я в нем ни за что не могу предположить и был бы от этого в горе гораздо более, чем если б я потерял совсем все эти деньги. А между тем я мог и еще больше потерять: со Стелловского, по контракту, я должен буду в этом году получить наверно рублей около 900 за «Преступление и наказание» — и наверно, потому что он об этом несколько раз в газетах публиковал.* Могла теперь и эта будущая сумма заехать в настоящий уговор Паши с Стелловским (полномочие контракта широкое), тогда ведь я больших денег лишусь в совокупности-то.

Но может быть и то, что всё это дело с Стелловским у него просто разошлось, а на требования мои уведомить Паша молчит по лености. Мне и самому странно было еще в самом начале, что Стелловский покупает теперь, тогда как совершенно удобно мог бы купить, если ему надо, в конце года, когда он печатать намерен. Что ему за охота выдавать деньги полгода раньше? Теперь же он, будучи от природы бестья, нарочно тянул с Пашей, чтоб узнать, в каком положении его продавец, то есть я, есть ли у меня деньги, чего я ожидаю и проч., и наверно узнал, что через полгода я еще более буду нуждаться, чем теперь. Не Павлу Александровичу с его крючками перехитрить Стелловского.

Теперь вот в чем собственно моя просьба к Вам: потребуйте к себе Пашу, а от него отчет по делу, то есть да или нет, больше ничего. Сверх того, потребуйте, чтоб он немедленно передал Вам, в Ваши руки, доверенность, которую я ему выслал, и, получив ее, оставьте у себя.

Если Паша в чем-нибудь виноват, то он получит только то, что заслуживает. Если же он не виноват ни в чем, то и я перед ним не виноват нисколько. Я слишком показал ему самую простодушную доверенность, выслав ему отсюда доверенность, писанную и засвидетельствованную. Я не виноват, что он, получив эту бумагу, вдруг бросил всё и замолчал, то есть не понял, что, имея такую доверенность в руках, он, из одной уже деликатности к самому себе, должен бы был мне отвечать, тем более что это ему ничего не стоило.

Если он откажется Вам выдать доверенность, то скажите ему, что я тогда принужден поместить публикацию в газетах об уничтожении доверенности, и тогда хуже ему будет.

Доверенность же эту в руках его я не могу оставить. Он будет таскаться с ней по всем лавочкам книгопродавцев, продавая издание, а стало быть, напрасно срамить меня.

Впрочем, если он и передаст доверенность Вам, то этим ничего не объяснится. Если он и заключил какой-нибудь контракт с Стелловским, то так, стало быть, я до времени об этом и не узнаю. Всего бы лучше было, если б можно было, еще до свидания с Пашей, спросить самого Стелловского, то есть имел ли он, Стелловский, какое-нибудь дело по поводу покупки романа «Идиот» Федора Достоевского. По-моему, тотчас же можно бы было узнать всю правду, потому что Стелловский вряд ли имеет какие-нибудь причины скрывать ее. Паша же не может и не имеет права претендовать на эти справки: он сам довел до них, так бесцеремонно, с доверенностью в руках, бросив всё дело. Он сам, повторяю, был слишком неделикатен к самому себе.

Не смею просить вас самого справляться у Стелловского. Но если б Вы это для меня сделали, — никогда бы я не забыл Вашего одолжения.*

Две недели тому назад послал к Кашпиреву самую покорнейшую и убедительнейшую просьбу прислать мне остальные деньги за повесть (которая теперь у него непременно набрана вся во второй книжке, и, стало быть, ему очень легко сделать мой расчет). Ни строчки ответа, и, однако, что ему стоит рассчитаться теперь, то есть каких-нибудь две недели раньше, а теперь уж неделю! Ему ничего не стоит, а я просто погибаю. Здесь я теряю весь свой кредит по лавочкам и у хозяев, отсрочивая платежи; хоть я и заплачу через две недели, но кредит прекращается; это мне объявили. За что же? И почему он боится уплатить мне теперь? Я так думал, что он наверно напечатает мою повесть всю, — так и рассчитывал. По газетам я видел, что Лескову, например, он выдавал и по 1500 р. вперед.* А как, должно быть, выдавалось Писемскому,* а для меня нет, даже тогда, когда я прошу уже не вперед, а своего и пишу такие постыдные просительные письма. Никогда еще со мной этого не было, и никогда я не был в такой нужде, выработав, однако же, в четыре месяца около 1500 р. Я ему пишу еще, но, ради Бога, скажите ему обо мне, напомните, должно быть, он забыл! Я опять в такой нужде, что хоть повеситься.*

Очень бы рад был узнать, пошел ли их журнал, прибавилось ли сколько-нибудь подписчиков? Здесь, в стороне, в глаза бросаются все эти мелкие ошибки издания, которые они ни во что, должно быть, не ставят, смотря свысока на высшие цели, и которые, наверно, у них отняли подписчиков тысячу, если не больше. И не понимают, что сами виноваты! А между тем жалко: «Заря» — журнал с хорошим направлением. И что за манеру взяли они публиковать заранее об всякой вещице, которая у них будет напечатана! «В следующей книжке начнется роман „Цыгане”», и это появится раза два, на заглавном листе, заглавными буквами.* Журнал, который с самого первого номера, в направлении своем и в критике, стал на самый высокий тон, — тот журнал не может так торжественно извещать об «Цыганах», без того чтоб «Цыгане» не были произведение, равное по силе «Мертвым душам», «Дворянскому гнезду», «Обломову», «Войне и миру». А между тем роман «Цыгане» хоть и не без достоинств, но вовсе уж не «Мертвые души». Всякий подписчик накидывается на возвещенных «Цыган» с жадностию и говорит потом: «Э, так вот они чему обрадовались, значит, тонко!» Таким образом и журналу вредят, и роману вредят. То же самое и повести госпожи Кобяковой.* Ну к чему они выставили все имена и все статьи при публикации за нынешний год?* Если б промолчали, то про них думали бы все, что они богаты. Прочтя же перечень возвещенных статей, всякий скажет: «Э, да у них еще только-то!»

Первый № «Зари» за этот год представляет самое серенькое впечатление: полное отсутствие современного, насущного, горячего (у них это всегда), беллетристика ничтожная (даже мою-то повесть разбили на две части).* Ваш великолепный перевод не может ведь считаться беллетристикой: это поэма в стихах и в то же время ученая статья, а не беллетристика;* такие стихи помещаются для богатства, для щегольства, а надо собственно и беллетристики. Даже и переводный роман дрянь.* Даже и критика, хотя и в прежних тоне и силе, но все-таки ведь повторение уже в третий раз или в четвертый прежней идеи.* Декабрьская книжка прошлого года вышла в свет раньше праздников, и что же? Январская за нынешний год выходит 23 января (по газетам). Ну не скажет ли каждый подписчик: «Уж ежели первый номер, в такое горячее, подписное время, не сумели выдать раньше, что же будет с 10-м, 11-м, 12-м номерами?» Я убежден, что все в редакции, с Кашпиревым во главе, считают все эти промахи пустяками, мелочами. Но ведь таких мелочей можно насчитать несколько десятков, и уж наверно они у них лишнюю тысячу подписчиков скрали! И еще при такой могучей конкуренции, как, н<а>прим<ер>, «Вестник Европы», совокупивший у себя всё, что есть блестящего из имен (Тургенева, Гончарова, Костомарова),* печатающий каждый номер любопытнейшим и богатейшим образом и повадившийся выходить в первое число каждого месяца! Но в «Заре» думают, должно быть, что всё это пустяки, было бы направление! Да я и не про направление говорю, а про издательское умение. То-то и жалко, что «Вестник Европы» несомненно будет первым журналом. Состоялась ли у «Зари» подписка-то?*

После большого промежутка между припадками теперь они принялись меня опять колотить и злят меня особенно тем, что мешают работать. Сел за богатую идею; не про исполнение говорю, а про идею. Одна из тех идей, которые имеют несомненный эффект в публике. Вроде «Преступления и наказания», но еще ближе, еще насущнее к действительности и прямо касается самого важного современного вопроса. Кончу к осени, не спешу и не тороплюсь. Постараюсь, чтоб осенью же и было напечатано, а нет, так всё равно.* Денег надеюсь добыть по крайней мере столько же, сколько за «Преступление и наказание», а стало быть, к концу года надежда есть и все дела мои уладить, и в Россию возвратиться. Только уж слишком горячая тема. Никогда я не работал с таким наслаждением и с такою легкостию. Но довольно! Убиваю я Вас моими бесконечными письмами!.. Если можно — скажите Кашпиреву (о присылке денег) и исполните всё насчет Паши, как я просил, — ввек не забуду. Мои Вам кланяются.

Ваш Федор Достоевский.

144. H. H. Страхову* 26 февраля (10 марта) 1870. Дрезден

Дрезден, 26 февр<аля> / 10 март<а> 1870.

Спешу поблагодарить Вас, многоуважаемый Николай Николаевич, за память и за письмо. На чужбине письма от прежних добрых знакомых дороги. Вон Майков так совсем, кажется, перестал мне писать.* С жадностию прочел тоже Ваши несколько строк одобрения о моем рассказе.* Это мне и лестно и приятно; читателям, как Вы, я бы и всегда желал угодить, или, лучше — только им-то и желаю угодить. Кашпирев тоже доволен — в двух письмах упомянул. Очень рад всему этому и особенно рад тому, что Вы пишете о «Заре»: если она стала твердо, то и славно.* По направлению я совершенно ей принадлежу, а стало быть, ее успех всё равно что свой успех. Мне она отчего-то «Время» напоминает — время «нашей юности», Николай Николаевич! А впрочем, хотите, скажу откровенно: я несколько боялся за успех подписки. За успех журнала не боялся; рано ли, поздно ли журнал приобрел бы наконец подписчиков; но за нынешнюю подписку несколько опасался. Мне всё казалось здесь, что журнал мог бы издаваться и поаккуратнее и даже посамоувереннее. Но я ошибся, и это славно. 2500 подписчиков тем славно, что обозначают установившийся журнал. Разумеется, 3500 подписчиков было бы не в пример лучше. И не понимаю решительно, почему их нет у журнала с таким необходимейшим направлением и при таких статьях, какие являлись в прошлом году?* Совершенно убежден, что эти тысяча неявившихся подписчиков уже были и стучались в двери редакции, но только так как-то проскользнули у ней между пальцев. И всё-то, может быть, зависело от таких мелочей, — от какой-нибудь ловкости, юркости издательской! Все эти мелочи так важны в издательском деле. Слишком понимаю, что вмешиваюсь теперь не в свое дело, но посудите: по газетному объявлению февральский № «Зари» вышел 16 февр<аля>,* и вот уже 26 февраля, а я еще не получал! Допустить не могу, чтобы контора редакции делала это только со мной (почему же с одним со мной?) А стало быть, ясно для меня, что страдают так и другие иногородние. Верите ли, сегодня ушел с почты скрежеща зубами, — до того мне хочется наконец прочесть книжку. Здесь каждое получение «Зари» для меня праздник, именины. Думал даже телеграфировать сегодня в редакцию. (Кто знает, может быть, действительно забыли послать мне; справьтесь, ради Бога, прошу Вас.) Бесспорно, всё это мелочи. Но если этих мелочей наберется несколько, то вовсе немудрено, что целая тысяча подписчиков ускользнет.

Я, по получении первого номера «Зари», написал Майкову, что книга не произвела на меня сильного впечатления. Ужасно мало показалось мне беллетристики. Одна моя повесть. Вы ее хвалите, но ведь не бог знает же она что, чтоб ею одной обойтись, да еще вдобавок не повесть, а полповести, 5 листочков. («Слово» Майкова — стихи, а не беллетристика.)* Ваша же статья хоть и превосходна, но все-таки на старую тему* (я не с моей точки зрения говорю, а с точки зрения подписчиков). Кстати, кто это Вам сказал, что статья Ваша о Тургеневе лучше, чем о Толстом? Статья о Тургеневе прекрасная и ясная статья,* но в статьях о Толстом Вы поставили, так сказать, Вашу основную точку, с которой и намерены продолжать Вашу деятельность, — вот как я смотрю на это.* И если позволите сказать — я буквально со всем согласен теперь (прежде не был) и из всех нескольких тысяч строк этих статей я отрицаю всего только две строки, не более не менее, с которыми положительно не могу согласиться.* Но об этом после! Важно то, что все-таки журнал основался, — а стало быть, и слава Богу!

Кстати, что это Вы пишете про свое здоровье: всё скриплю? Разве Вы больны чем-нибудь постоянным? В первый раз это слышу от Вас. Мое же здоровье — так себе. Вы знаете — припадки, а остальное всё хорошо.

Вы пишете мне: «Не поможете ли?» — то есть насчет участия в «Заре».* На этот счет объяснюсь с Вами, многоуважаемый Николай Николаевич, совершенно прямо и откровенно: участвовать в «Заре» я желаю всей душой и всем сердцем, да и «Заре» желаю не только от сердца, но и по самым дорогим мне убеждениям самого блистательного успеха. Но чтоб я мог приготовить что-нибудь поаккуратнее для «Зари», нужно, чтоб и «Заря» помогла мне вперед. Может ли она сделать это для меня? В этом и весь вопрос.

Этот разговор о деньгах вперед не каприз, не заносчивость и не ломанье самонадеянное с моей стороны, и это тем более, что не меня просят, а я сам себя предлагаю, потому что Ваше приглашение помочь не могу счесть за формальное предложение. Считаю излишним и скучным распространяться о моих денежных обстоятельствах, но вся суть Вам будет слишком понятна из двух слов: я всю жизнь работал из-за денег и всю жизнь нуждался ежеминутно; теперь же более, чем когда-нибудь. К весне должен непременно достать денег; за работу же мою мне всю жизнь и все давали вперед и помногу, даже и иначе никогда не бывало. Да иначе и не может быть, ибо у меня никогда не случается зараз значительной суммы, с которою я бы мог выдержать несколько месяцев и уже потом, выдержав, продавать роман готовый, как делают наши старшие литераторы.*

Но при этом скажу Вам прямо, что я никогда не выдумывал сюжета из-за денег, из-за принятой на себя обязанности к сроку написать. Я всегда обязывался и запродавался, когда уже имел в голове тему, которую действительно хотел писать и считал нужным написать. Такую тему имею и теперь. Распространяться об ней не буду, но вот что скажу: редко являлось у меня что-нибудь новее, полнее и оригинальнее. Я могу так говорить, не будучи обвинен в тщеславии, потому что говорю еще только про тему, про воплотившуюся в голове мысль, а не про исполнение. Исполнение же зависит от Бога; могу и испакостить, что часто со мною случалось, но что-то мне говорит внутри меня, что вдохновение не оставит меня. Но за новость мысли и за оригинальность приема ручаюсь и покамест смотрю на мысль с восторгом. Это будет роман в двух частях — не менее 12, но и не более 15 листов (так я думаю). По крайней мере, никак не более. Доставлен может быть в редакцию к 1-му декабря нынешнего (1870) года наверно.* Я хочу обеспечиться временем, чтоб написать порядочно. (NB. Он бы мог быть доставлен и к 1-му ноября, но, признаюсь, мне глубоко не желалось бы напечатать вторую большую повесть в одном и том же журнале, в одном и том же году.* Не лучше ли, как и теперь, в январе и феврале будущего года? Впрочем, иначе, кажется, и не могло бы быть.)

Вот всё, что я могу выставить с моей стороны. Со стороны же редакции вот чего прошу: тысячу рублей вперед в такой форме: пятьсот рублей через месяц от сего числа и остальные пятьсот, пожалуй, хоть вразбивку, начиная через месяц по выдаче первых пятисот рублей, ежемесячно по сту, и так в продолжение пяти месяцев. Всё дело и главное в том, чтоб доставки были аккуратны. Первые же 500 руб. непременно через месяц и непременно разом.

Если Вы, многоуважаемый Николай Николаевич, найдете сами, на свой собственный взгляд, это предложение мое возможным и исполнимым, то сообщите Василию Владимировичу, и затем как он решит. В случае его согласия дайте мне знать,* чтоб уж мне не рассчитывать понапрасну и чтоб я мог распорядиться на весь этот год моим временем и трудом окончательно.

Прибавлю еще, что с моей стороны такое предложение не считаю ни чрезмерным и ни задорным, во-1-х, потому, что я десятки раз делал подобные и даже несравненно значительнейшие предложения, которые все почти были приняты; надеюсь, что и теперь всё еще сохранил некоторый кредит; во-2-х же, журнал «Заря», как я из газет знаю, выдавал же и по 1500 руб. вперед прошлого года.* Во всяком случае, я с моим полным удовольствием и работать буду с жаром; а затем как решит издатель.

Еще прибавлю, что я всегда, во всю мою литературную жизнь, исполнял точнейшим образом мои литературные обязательства и ни разу не манкировал; сверх того, ни разу не писал собственно из-за одних денег, чтоб отделаться от принятого на себя обязательства. Если портил, то портил от чистого, сердца, а не злоумышленно.

Сверх того, обязуюсь, вплоть до доставки рукописи, уже не беспокоить редакцию просьбами о иных вспоможениях деньгами, кроме этих тысячи рублей. И наконец, обязуюсь не умереть в этом году.

Итак, жду Вашего ответа и кроме всего этого имею до Вас величайшую и неотступнейшую просьбу: если возможно, вышлите мне, на будущий кредит (так же как Вы высылали мне «Войну и мир»), книжку Станкевича о Грановском. Окажете мне этим огромную услугу, которую век буду помнить. Книжонка эта нужна мне как воздух и как можно скорее, как материал необходимейший для моего сочинения, — материал, без которого я ни за что не могу обойтись.* Не забудьте же, ради Христа, если только найдете возможным выслать.

Анна Григорьевна Вам кланяется и сердечно Вас вспоминает. Мы теперь возимся с нашей Любочкой. Ах, зачем Вы не женаты и зачем у Вас нет ребенка, многоуважаемый Николай Николаевич! Клянусь Вам, что в этом ¾ счастья жизненного, а в остальном разве только одна четверть.

Неужели и сегодня не получу «Зарю»! Точу зубы на Вашу статью. Женский вопрос — этакая тема.* Жду огромного наслаждения. Именно Вы можете написать об этом так, как надо! Я всегда с Ваших статей разрезаю книгу и не для комплимента это говорю.

А знаете ли, очень может быть, что в нынешнем году свидимся.

Вам душевно преданный Федор Достоевский.

145. H. H. Страхову* 24 марта (5 апреля) 1870. Дрезден

Дрезден, 24 марта / 5 апреля 1870.

Спешу ответить Вам, многоуважаемый Николай Николаевич, и прежде всего о себе. Скажу Вам откровенно и окончательно, что, рассчитав всё, я никак не могу и не смею обещать роман для осенних книжек.* Мне кажется, что это положительно невозможно; да и редакцию я бы просил не стеснять меня в работе, которую я хочу сделать начисто, со всем старанием, — так, как делают те господа (то есть великие).* За одно я отвечаю, что к январю будущего года поспею. Мне эта работа моя дороже всего. Это одна из самых дорогих мыслей моих, и мне хочется сделать очень хорошо. Теперь же, в настоящее время, я работаю одну вещь в «Русский вестник», кончу скоро.* Я туда еще остался значительно должен. Если б, имея теперь крайнюю нужду, я обратился теперь, описав всё, к Каткову, то ясное дело, что и будущая работа моя должна принадлежать ему. Я откровенно Вам всё объясняю. (На вещь, которую я теперь пишу в «Русский вестник», я сильно надеюсь, но не с художественной, а с тенденциозной стороны; хочется высказать несколько мыслей, хотя бы погибла при этом моя художественность. Но меня увлекает накопившееся в уме и в сердце; пусть выйдет хоть памфлет, но я выскажусь. Надеюсь на успех. Впрочем, кто же может садиться писать, не надеясь на успех?)

Теперь повторю Вам, что говорил еще прежде; я всегда всю жизнь работал тем, кто давали мне вперед деньги. Так оно всегда случалось и иначе никогда не было. Это худо для меня с экономической точки зрения, но что же делать! Зато я, получая деньги вперед, всегда продавал уже нечто имеющееся, то есть продавался только тогда, когда поэтическая идея уже родилась и по возможности созрела. Я не брал денег вперед на пустое место, то есть надеясь к данному сроку выдумать и сочинить роман. Я думаю, тут есть разница. Теперь же я и в работе хочу быть спокоен. Я в «Русский вестник» кончу скоро и за роман сяду с наслаждением. Идея этого романа существует во мне уже три года, но прежде я боялся сесть за него за границей, я хотел для этого быть в России. Но за три года созрело много, весь план романа, и думаю, что за первый отдел его (то есть тот, который назначаю в «Зарю») могу сесть и здесь, ибо действие начинается много лет назад. Не беспокойтесь о том, что я говорю о «первом отделе». Вся идея потребует большого размера объемом, по крайней мере такого же, как роман Толстого.* Но это будет составлять пять отдельных романов, и до того отдельных, что некоторые из них (кроме двух средних) могут появляться даже в разных журналах как совсем отдельные повести или быть изданы отдельно как совершенно законченные вещи. Общее название, впрочем, будет «Житие великого грешника», при особом названии отдела. Каждый отдел (то есть роман) будет не более 15 листов. Для второго романа я уже должен быть в России, действие во втором романе будет происходить в монастыре, и хотя я знаю русский монастырь превосходно, но все-таки хочу быть в России.* Я ужасно бы хотел поговорить с Вами подробнее; но что же выскажешь на письме? Скажу еще раз: мне невозможно обещать для нынешнего года; не торопите меня и получите вещь совестливую, а может быть, и хорошую. (По крайней мере, из этой идеи я сделал цель всей моей будущей литературной карьеры, ибо нечего рассчитывать жить и писать далее, как лет 6 или 7.) Пусть «Заря» не обижается тем, что дает деньги за девять месяцев раньше: я и за два года вперед, иногда получал. Ведь не посеешь — не пожнешь, а Вы знаете, Николай Николаевич, в точности, что это я не из задора говорю, а потому, что так всегда у меня складывались обстоятельства. Да и деньги-то ведь небольшие в сущности. Если же я обращусь к другим, то и труд мой, естественно, должен принадлежать другим. Литератор я был всегда честный. «Заре» же желал бы и сам служить, ибо направление мне по душе. Вот всё о моем этом деле. Об одном прошу серьезно, Николай Николаевич, — если дело это возможно, то уведомьте меня, как старый добрый приятель и сотрудник, поскорее. Мои нужды до того растут, что мне нельзя терять времени; так чтобы знать уж наверно. У меня на руках жена и ребенок, да, кроме того, нужно спокойствие и обеспечение. Пусть Кашпирев решится на что-нибудь, на да или нет; по крайней мере, чтобы знать, ибо время мне дорого. В этом случае и нет будет выгоднее оттягивающегося да, ибо время не потеряю.*

Мартовскую книжку «Зари» прочел с великим удовольствием. С нетерпением жду продолжения Вашей статьи, чтобы всё понять в ней. Я предчувствую, что Вы, главное, хотите представить Г<ерцена> как западника и поговорить об Западе, в противоположении с Россией, так ли?* Вы чрезвычайно удачно поставили главную точку Г<ерцена> — пессимизм.* Но признаете ли Вы действительно сомнения его («Кто виноват», «Крупов» и т. д.) неразрешимыми?* Вы это, кажется, обходите и, кажется мне, для того, чтоб высказать специально Вашу главную мысль. Во всяком случае с страшным нетерпением жду продолжения статьи; тема слишком задирающая и современная. И каково же это будет, когда Вы докажете, что Г<ерцен> раньше многих других сказал, что Запад гниет?* Что скажут западники времен Грановского? Не знаю, то ли будет у Вас, я только предугадываю. Кстати (хотя это и не входит в тему Вашей статьи), но не правда ли, что есть и еще одна точка в определении и постановке главной сущности всей деятельности Г<ерцена> — именно та, что он был, всегда и везде, — поэт по преимуществу. Поэт берет в нем верх везде и во всем, во всей его деятельности. Агитатор — поэт, политический деятель — поэт, социалист — поэт, философ — в высшей степени поэт! Это свойство его натуры, мне кажется, много объяснить может в его деятельности, даже его легкомыслие и склонность к каламбуру в высочайших вопросах нравственных и философских (что, говоря мимоходом, в нем очень претит).

Женский вопрос (в феврале), по-моему, изложен у Вас превосходно.* Но отвечаю на Ваш вопрос — почему я нашел в «Заре» недостаток самоуверенности?* Я, может быть, неточно выразился, но вот что: Вы слишком, слишком мягки. Для них надо писать с плетью в руке. Во многих случаях Вы для них слишком умны. Если б Вы на них поазартнее и погрубее нападали — было бы лучше. Нигилисты и западники требуют окончательной плети.* В статьях о Толстом Вы как бы умоляете их согласиться с Вами,* а в последних статьях о Толстом Вы впадаете в какое-то уныние и разочарование, тогда как, по-моему, тон должен быть торжественный и радостный до дерзости:*ну что Вы думаете — понимают они в самом деле тонкий, блестящий юмор Ваш в письмах Косицы?* Когда я здесь читал об г-же Конради, подражающей Писареву, или об том, где Вы просите Вашего корреспондента, после того как Вы, к своему удивлению, чувствуете, что не можете считать себя ни дураком, ни подлецом, — и тотчас же оговариваетесь, как бы в страхе: «Я вас прошу понять меня, как следует»,* — то я здесь хохотал, а неужели Вы думаете, что такой тон им понятен? Одним словом: Вам подобным тоном не писать — невозможно; ибо эта серьезность, любовь и почтительность к делу есть теперь тон журнала, и этот тон высок, что и прекрасно и составляет сущность «Зари»; но иногда, по-моему, надо понижать тон, брать плеть в руки и не защищаться, а самим нападать, гораздо погрубее. Вот что я разумел под самоуверенностью. Впрочем, может быть, я сужу ошибочно — из азарта.

Две строчки о Толстом, с которыми я не соглашаюсь вполне, это — когда Вы говорите, что Л. Толстой равен всему, что есть в нашей литературе великого. Это решительно невозможно сказать! Пушкин, Ломоносов — гении. Явиться с «Арапом Петра Великого» и с «Белкиным» — значит решительно появиться с гениальным новым словом, которого до тех пор совершенно не было нигде и никогда сказано. Явиться же с «Войной и миром» — значит явиться после этого нового слова, уже высказанного Пушкиным, и это во всяком случае, как бы далеко и высоко ни пошел Толстой в развитии уже сказанного в первый раз, до него, гением, нового слова. По-моему, это очень важно. Впрочем, я не могу всего высказать в нескольких строках.

Неужели Милюков уже до такого предела доходит? Что он делает вообще теперь?

Извините, Чаева роман «Подспудные силы» мне очень понравился: очень поэтично и написано покамест хорошо. А зачем же Вы его упустили? «Свекровь» — строже как произведение, но ведь это не роман, и, сверх того, стихи.* (Я то есть сужу с площадной точки зрения — необходимой, говоря о подписчиках.)

Анна Григорьевна Вам сердечно кланяется. Ах, кабы поскорее домой, Николай Николаевич, поскорее бы!

Весь Ваш Ф. Достоевский.

P. S. Повторяю, жду от Вас, как от доброго старого приятеля, извещения меня поскорее. Да и деньги ух как нужны; хорошо, если б Кашпирев не оттягивал присылку, если скажет да.

Всё забываю спросить: неужели книга Данилевского «Европа и Россия» не появится отдельно?* Да как же это можно? Ради Бога, не забудьте об этом уведомить.

146. А. Н. Майкову* 25 марта (6 апреля) 1870. Дрезден

Дрезден, 25 марта / 6 апреля /1870.

Виноват, многоуважаемый и добрейший Аполлон Николаевич, что до сих пор промедлил ответом, когда каждый день рвался писать к Вам. Но, во-первых, работа, а во-вторых, здоровье и мнительность, возродившаяся в уединении, — мнительность о здоровье, и я очень тосковал. Сердце неправильно очень стучало, и спать не могу. Пошел, однако ж, к доктору, из знаменитых профессоров, осмотрел меня всего — «решительно ничего, одни нервы. Но нервы сильно расстроены». На лето надо бы куда-нибудь переехать из Дрездена, хорошо бы на море, покупаться. Хорошо бы и для жены. Бесспорно, лучше всего воздух родины, и всё, что Вы писали об этом в Вашем письме, — золотая правда, правда из правд.* Но, Аполлон Николаевич, разве Вы не знаете, почему я не возвращаюсь и не могу бросить этой проклятой заграницы? Каково приехать и прямо поступить в долговое отделение? До некоторой поры мне никак невозможно возвращение, и неужели Вы думаете, что я сам не тоскую и не стремлюсь душою в Россию? А жена как тоскует; разве мне весело смотреть на ее тоску? Мало того: я положительно знаю, по фактам, что дела мои в экономическом отношении пошли бы втрое лучше, чем здесь идут. На этот счет хочу Вам высказаться окончательно: клянусь Вам, дорогой друг, что я бы не посмотрел на то, что меня непременно в долговое посадят, — то ли я видывал в своей жизни? Отсидел бы год и выкупился бы. Но я знаю, что если прежде (еще лет пять назад) это было возможно, то теперь — знаю наверно — решительно невозможно. С моим здоровьем я не вынесу и полугода в заключении публичном, а главное, ничего не сработаю. А писать — тем куча. Про здешнее же писание Вы говорите золотые слова; действительно, я отстану — не от века, не от знания, что у нас делается (я наверно гораздо лучше Вашего это знаю, ибо ежедневно (!) прочитываю три русские газеты до последней строчки и получаю два журнала), — но от живой струи жизни отстану; не от идеи, а от плоти ее, — а это ух как влияет на работу художественную! Всё это правда, но — как мне быть? Войти в соглашение с кредиторами, упросить, чтобы дали год сроку и тогда всё уплачу? Да согласятся ли? Если уплатить половину, то, может быть, и дали бы год сроку. Я об этом думаю день и ночь. Даже если б 30% уплатить, то, может быть, согласились бы! Но с ними и в сношения трудно войти теперь; Бог знает, все ли еще в Петербурге? А надобно; иначе средства нет. Всех долгов опасных, то есть вексельных, я думаю, теперь 4000 руб. Следственно, две тысячи на уплату да 1000 на подъем отсюда и на первый приезд в Петербург — вот, стало быть, 3000 необходимы. Где это взять? Но верьте мне, если б я тогда не выехал из Петербурга,* то в два бы года всё уплатил совершенно. Но ведь я и выехал потому, что Печаткин подал ко взысканию,* об чем я услышал заранее. Каково бы мне тогда, только что женившись, засесть в тюрьму? Я этого не снес и поехал, — ну вот и всё.

Впрочем, об этом буду сильно думать летом, когда что-нибудь окажется. Теперь я работаю в «Русский вестник». Я там задолжал и, отдав «Вечного мужа» в «Зарю», поставил себя там, в «Р<усском> в<естни>ке», в двусмысленное положение. Во что бы то ни было надо туда кончить то, что теперь пишу. Да и обещано мною им твердо, а в литературе я человек честный. То, что пишу, — вещь тенденциозная, хочется высказаться погорячее. (Вот завопят-то про меня нигилисты и западники, что ретроград!) Да черт с ними, а я до последнего слова выскажусь.* И знаете, в какой я смуте? — решительно не могу решить: будет успех или нет? То мне кажется, что чрезвычайно удачно выйдет и я деньги на 2-м издании хвачу, то кажется, что совсем не удастся. Но лучше пусть совсем провалюсь, чем успех середка на половине. Вы меня огрели дубиной по лбу Вашей заметкой об «усилиях воображения», подмеченных Вами в «Вечном муже».* Сколько мне это тоски стоило; но, однако же, как Бог даст. Не надеясь на успех, нельзя с жаром работать. А я с жаром работаю. Стало быть, надеюсь.

Но я еще не поблагодарил Вас за Ваше доброе участие и за хождение к мерзавцу Стелловскому и прочее. Вы и не подозреваете, сколько Вы для меня этим сделали. Вы мне мир души возвратили и рану залечили. Я Вам (и только Вам) признаюсь во всем окончательно: я уж думал, что Паша обманул меня! Как я страдал, как я молился за него, и наконец-то Ваше письмо рассеяло все сомнения мои: это только ветреный мальчик, но добрый и честный. Повторяю — Вы рану в моей душе залечили. А с Стелловским — черт с ним! Да я отчасти и рад, — можете себе представить! До того тяжело иметь дело с этим мерзавцем!*

А между тем я положительно в ужасном теперь состоянии (мистер Микобер*). Денег нет ни копейки, а надо просуществовать до осени, когда у меня будут деньги. Просить в «Русском в<естни>ке» почти невозможно; во-первых — ну как откажут, а во-вторых — это будет безмерно забираться у них вперед. От них я наверно получу, но только осенью; зато получу значительно.* Что я Вам пишу теперь, то знаю наверно. Но до осени совсем нечем жить будет. Вы думаете, я здесь трачу, роскошествую. Верите ли, что я с самого переезда в Дрезден, 8 месяцев, жил одним «Вечным мужем», почти 100 талеров в месяц, а тут и родины, и самый необходимый ремонт, и жить недешево — так что в конце концов задолжал, и до сих пор есть долги. Н. Н. Страхов месяц назад приглашал меня положительно к дальнейшему участию в «Заре».* Я ответил ему предложить Кашпиреву мой роман к будущему году, но с тем, чтоб 500 руб. теперь и по сту рублей ежемесячно в продолжение пяти месяцев, так что выйдет всего 1000 руб. По-моему, немного; давал же Кашпирев и по полторы тысячи вперед за год Стебницкому.* (Да и журнала издавать нельзя, не выдавая вперед, иначе всех писателей упустишь.) Николай Николаевич ответил, что Кашпирев согласен, что деньги пришлют в апреле, но чтоб я доставил мою вещь в нынешнем году на осенние месяцы. Я отвечал, что в нынешнем году мне положительно невозможно. Кашпирев еще, впрочем, мне ничего не писал сам. Жду последнего от них ответа.* Согласитесь сами, что если я заберусь в «Русском вестнике» еще, то и работа моя будущая будет надолго принадлежать «Русскому вестнику». То, что я пишу теперь в «Р<усский> в<естни>к», я кончу месяца через три наверно.* Тогда, погуляв месяц, сел бы за работу в «Зарю». Я теперь года полтора сряду не работал, и меня томит писать («Вечного мужа» не считаю). Над тем, что пишу в «Р<усский> в<естни>к», я не очень устану; зато в «Зарю» я обещаю вещь хорошую и хочу сделать хорошо. Эта вещь в «Зарю» уже два года как зреет в моей голове. Это та самая идея, об которой я Вам уже писал.* Это будет мой последний роман. Объемом в «Войну и мир», и идею Вы бы похвалили — сколько я, по крайней мере, соображаюсь с нашими прежними разговорами с Вами. Этот роман будет состоять из пяти больших повестей (листов 15 в каждой; в 2 года план у меня весь созрел). Повести совершенно отдельны одна от другой, так что их можно даже пускать в продажу отдельно. Первую повесть я и назначаю Кашпиреву: тут действие еще в сороковых годах. (Общее название романа есть «Житие великого грешника», но каждая повесть будет носить название отдельно.) Главный вопрос, который проведется во всех частях, — тот самый, которым я мучился сознательно и бессознательно всю мою жизнь, — существование Божие. Герой, в продолжение жизни, то атеист, то верующий, то фанатик и сектатор, то опять атеист: 2-я повесть будет происходить вся в монастыре. На эту 2-ю повесть я возложил все мои надежды. Может быть, скажут наконец, что не всё писал пустяки. (Вам одному исповедуюсь, Аполлон Николаевич: хочу выставить во 2-й повести главной фигурой Тихона Задонского; конечно, под другим именем, но тоже архиерей, будет проживать в монастыре на спокое.*) 13-летний мальчик, участвовавший в совершении уголовного преступления, развитый и развращенный (я этот тип знаю), будущий герой всего романа, посажен в монастырь родителями (круг наш образованный) и для обучения. Волчонок и нигилист-ребенок сходится с Тихоном (Вы ведь знаете характер и всё лицо Тихона). Тут же в монастыре посажу Чаадаева (конечно, под другим тоже именем). Почему Чаадаеву не просидеть года в монастыре? Предположите, что Чаадаев, после первой статьи, за которую его свидетельствовали доктора каждую неделю,* не утерпел и напечатал, например, за границей, на французском языке, брошюру, — очень и могло бы быть, что за это его на год отправили бы посидеть в монастырь. К Чаадаеву могут приехать в гости и другие: Белинский наприм<ер>, Грановский, Пушкин даже. (Ведь у меня же не Чаадаев, я только в роман беру этот тип.) В монастыре есть и Павел Прусский, есть и Голубов,* и инок Парфений.* (В этом мире я знаток и монастырь русский знаю с детства.) Но главное — Тихон и мальчик. Ради Бога, не передавайте никому содержания этой 2-й части. Я никогда вперед не рассказываю никому моих тем, стыдно как-то. А Вам исповедуюсь. Для других пусть это гроша не стоит, но для меня сокровище. Не говорите же про Тихона. Я писал о монастыре Страхову, но про Тихона не писал. Авось выведу величавую, положительную, святую фигуру. Это уж не Костанжогло-с* и не немец (забыл фамилию) в «Обломове»,[99].* и не Лопухины, не Рахметовы.* Правда, я ничего не создам, а только выставлю действительного Тихона, которого я принял в свое сердце давно с восторгом.* Но я сочту, если удастся, и это для себя уже важным подвигом. Не сообщайте же никому. Но для 2-го романа, для монастыря, я должен быть в России. Ах, кабы удалось! Первая же повесть — детство героя: разумеется, не дети на сцене; роман есть. И вот, благо я могу написать это за границей, предлагаю «Заре». Неужто откажут? Да и 1000 руб. — не бог знает какие деньги. Как хотят; этак действуя, всё и всех упустят. Впрочем, их дело. Я вчера писал Страхову и попросил поскорее последнего решения. Иначе мне надо же что-нибудь предпринять, не теряя времени; обратиться в «Р<усски>й в<естни>к» — тоже время пройдет, — так уж, по крайней мере, не задерживали бы меня ответом из «Зари». (Весь-то роман, я думаю, я буду лет шесть писать.) Если можете сказать словцо в мою пользу в «Заре», то скажите, голубчик. Ибо страшно тяжело в «Р<усски>й в<естни>к» обращаться в эту минуту; через три месяца дело иное.* Да и самому мне бы хотелось работать в «Заре». Направление то, которое я наиболее разделяю, кроме кой-чего разумеется. Впрочем, как хотят. Бедность-то моя меня съела, а то стал бы я лезть сам с предложениями. И заметьте, только что свяжусь с журналом, сейчас торопят сроком, сейчас бы им к самому раннему сроку! Да я лучше умру, чем теперь себя стесню. Один «Русский в<естни>к» меня не стеснял. Благороднейшие люди!

Кстати, дорогой Аполлон Николаевич, откуда могла к Вам зайти идея о Яновском? И в мысли не было у меня, ни разу, ни одного мгновения! Я так удивился, прочтя у Вас. Да и истории Яновского, в этом отношении, я совсем не знаю. Разве у него было что-нибудь подобное?*

Про нигилизм говорить нечего. Подождите, пока совсем перегниет этот верхний слой, оторвавшийся от почвы России. Знаете ли: мне приходит в голову, что многие из этих же самых подлецов-юношей, гниющих юношей, кончат тем, что станут настоящими, твердыми почвенниками, чисто русскими. Ну а остальные пусть сгниют. Кончится тем, что и они замолчат, в параличе. А мерзавцы, однако же!

Анне Григорьевне слишком лестно мнение Анны Ивановны. Знаете ли, она у меня самолюбива и горда. Но если б Вы знали, как я с ней счастлив. Одно несчастие — не можем покамест возвратиться. Но ведь воротимся же, может быть! Люба делает зубки и мучается. Здоровый ребенок; вы бы подивились. Но если б не Анна Николавна, мать Анны Григорьевны, то умерла бы и Люба. Пропали бы мы без нее.

Эх, о многом хотел бы я Вас порасспросить, но — до свидания, однако же. Не забывайте меня совсем и не оставляйте, а я Ваш, Вы знаете, всегдашний и неизменный

Федор Достоевский.

Аня Вам и Анне Ивановне кланяется. Я тоже свидетельствую мое глубокое уважение Анне Ивановне и благодарность сердечную за отзыв об Ане.

Кстати: Кашпирев, выслав мне, месяц назад, 400 руб., прибавил, что будет еще остаточек, примерно от 50 до 100 руб. Но до сих пор не высылает.* Если этот остаточек есть, то намекните ему, ради Христа, дорогой Аполлон Николаевич, чтоб выслал. Для меня 50 руб. слишком, слишком дороги.

Нравятся ли Вам критики Страхова? Я высоко ставлю.

147. H. H. Страхову* 28 мая (9 июня) 1870. Дрезден

Дрезден, 28 мая / 9 июня 1870.

Благодарю Вас за письмо, добрейший Николай Николаевич. Вы пишете всегда такие коротенькие письма, но имеющие свойство пошевелить меня. Мнение Ваше о критической Вашей деятельности считаю и неполным и неправильным. Во-1-х, я так думаю: не будь теперь Ваших критик, и ведь у нас совсем уж не останется никого, в целой литературе, кто бы смотрел на критику как на дело серьезное и строго необходимое. Не останется даже никого из пишущих критиков, кто бы сколько-нибудь ценил потребность (и уважение к нему) правильного философского осмысления текущих и минувших вещей, а стало быть, ценил и критику, то есть собственное дело свое. Итак, за Вами, прежде всего, этот строгий и философский взгляд на критику, чего у других нет, — что и делает «Зарю» единственным журналом, имеющим критику и правильный взгляд на нее. (В «Русском вестнике» критика легкомысленная, правда впадающая в тон общего направления журнала, но слишком мелкая. По-моему, их П. Щ.* имеет некоторое сходство с Милюковым.) А стало быть, если б за Вами только это и было, то уж это громадно много. А потом извольте Вам сказать, что влияния не так скоро создаются, что сумбур нашего современного общества имеет тот же смысл, то есть свои законы движения, и что, наконец, Вы даже не имеете никакой возможности судить о непосредственной полезности и влиятельности Ваших статей и действительно ли они пишутся для тех только, «кто и без Вас так же думал». Это неправда.

Вот Вам, однако же, по моему соображению, и некоторая мерка судить о влиянии: журнал «Заря» — по преимуществу журнал направления и критики; число подписчиков через 2–3 года покажет и влияние ее в публике, а с тем вместе несомненно и влияние критики, потому что критика есть главная черта «Зари», главная ее специальность для публики. Публика, хотя бессознательно, но всегда так обнаруживает себя.

А ведь я думал, что Вы похвалите Струве!* По крайней мере, за доброе намерение. Шваховат я в философии (но не в любви к ней; в любви к ней я силен). Мне, впрочем, когда я внимательно читал диссертацию Струве, самому показалась новым материальность души. Любопытна же мне была диссертация, главное, потому, что я предчувствовал, что это именно теперешняя, последняя манера мыслить немецких философов. Только знаете, Николай Николаевич, ведь они Вас сочтут за отсталого старика, сражающегося еще луком и стрелами, тогда как у них уже давно ружья пошли. Что касается до меня, то я Вашу статью прочел два раза и с наслаждением. Кроме того, Вы удивительно умеете писать. Литературный язык Ваш лучше, чем у них у всех. А это, как хотите, не может быть под конец не замечено. Я очень порадовался, что Вы с таким презрением относитесь к теперешней манере философствовать, но и очень бы желал, чтоб Вам они отвечали.

А какой ерыжный* тон во всей теперешней литературе! Про беспорядок и сумятицу в идеях — Бог с ними, они и должны были произойти. Но этот тон всеобщий! Какая ерыжность, какая уличность! И ни одной-то усвоенной, крепкой мысли, хоть какой-нибудь, хотя бы и ложной! Что у них за философы, что у них за фельетонисты! Полная дрянь. Но есть зато, единицами, люди, которые и мыслят, и влияние имеют — и так всегда бывает при таком беспорядке. Только чтоб эти единицы пересилили сумбур публики, и Вы увидите, что она примет их тон наконец.

Кстати, кто этот молодой профессор, который передовыми статьями в «Голосе» «совершенно убил Каткова, так что уж того теперь и не читают»? Имя этого счастливца! Напишите мне, ради Бога, скорее, возвестите!* Давно уже, еще лет двадцать с лишком назад, при первом появлении «Ярмарки тщеславия» в Англии, я зашел к Краевскому, и на слова мои, что вот, может быть, Диккенс напишет что-нибудь и к новому году можно будет перевести, Краевский вдруг отвечал мне: «Кто? Диккенс? Диккенс убит! Теперь там Теккерей явился; убил наповал; Диккенса никто и не читает теперь!» Об этом профессоре я в «Заре» прочел. «Голос» я читаю; были очень хорошие статьи. Напишите же, Николай Николаевич, имя-то профессора, пожалуйста.

Да вот еще давно хотел Вас спросить: не знакомы ли Вы с Львом Толстым лично? Если знакомы, напишите, пожалуйста, мне, какой это человек? Мне ужасно интересно узнать что-нибудь о нем.* Я о нем очень мало слышал как о частном человеке.

Пишу в «Русский вестник» с большим жаром и совершенно не могу угадать — что выйдет из этого? Никогда еще я не брал на себя подобной темы и в таком роде.* Томлюсь мечтой устроить свое переселение в Россию в нынешнем году; все усилия употреблю. Ах, Николай Николаевич, мне так нестерпимо жить за границей, что и передать нельзя этого!

Большая у меня до Вас просьба, многоуважаемый Николай Николаевич, пожалуйста, помогите, хотя и совестно Вас утруждать. Просьба следующая.

Вам небезызвестно, может быть, что Василий Владимирович дал мне слово (о чем и писал с точностию и сам определил числа и сроки) высылать мне ежемесячно, 15-го числа каждого месяца, по 100 руб. Первая подобная высылка определена им самим к 15-му мая (нашего счисления). И вот уже 28-е мая, а ровно ничего еще я не получил!* Вы не поверите, Николай Николаевич, как расстраивает все мои дела и весь мой здешний быт — такое отношение к делу. Я так тогда и распорядился; 500 рублей у меня все ушли (у меня и долги здесь, и закупки необходимейшие). Из высланных тогда 500 я оставил себе ровно до 15 мая. А вот уже две недели прошло с 15 мая. И квартира, и лавочка, и содержание — всё остановилось, а вдобавок заболел ребенок и ходит доктор. Вы не можете себе представить, как это влияет на мои занятия, не говоря уже ни о чем другом. Я на несколько дней иногда не способен работать.

Если уж с первой присылкой (обещанных ста рублей ежемесячно) вышла такая неточность, то что будет впоследствии, с другими присылками? Теперь же лето, у вас все на дачах, застой; обо мне совсем забудут. А я разве только к зиме могу надеяться на какое-нибудь получение мимо «Зари».* Что же мне делать? Пусть не пеняют и на меня, если я окажусь неточным.

Клянусь Вам, как это ни смешно, что точность высылки чуть не важнее для меня самих денег. В конце концов деньги, какие-нибудь и откудова-нибудь, все-таки ведь явятся; но спокойствия, но возможности избавиться от забот хоть на время работы — этого уже не будет. Это уже нарушено.

Вся просьба моя к Вам: напомните обо мне Василию Владимировичу, сделайте это для меня как старый приятель! И вот еще: я раскаиваюсь теперь, что просил его высылать помесячно. Я предчувствую, что каждый месяц так будет. Если только возможно для него — не лучше ли, чтоб он мне выслал все 500 разом (обещанные вразбивку по 100 р. ежемесячно). Если только возможно! Если же нет, то хоть 300 или даже 200, — все-таки не в каждый месяц будет у меня это беспокойство и потрясение жизни. Действительно, потрясение; ведь я месяцев пять еще ни от кого не могу ждать ничего, кроме этих 100 руб. ежемесячно. И потому, остановись они, и жизнь останавливается.

Всё это — подробности мелкие, дрянные, но помогите мне, пожалуйста, Николай Николаевич, переговорите с Василием Владимировичем. Я очень нуждаюсь.

Жена Вам кланяется и благодарит за память. Она тоже нездорова, кормит ребенка, а теперь и ночей не спит с ним по болезни.

Вам искренно преданный и сочувствующий

Ваш Федор Достоевский.

148. H. H. Страхову* 11 (23) июня 1870. Дрезден

Июнь. 11/23 1870. Дрезден.

Благодарю Вас, добрейший Николай Николаевич, за скорый ответ, но письмо Ваше меня испугало, во-первых, за Вас: мне кажется, что я вовлек Вас, из-за себя, в неприятности с Кашпиревым. Как бы я не желал этого! Впрочем, может, я не так хорошо понял Ваше письмо. Во всяком случае благодарю Вас за старание обо мне. Отказ Кашпирева меня поразил,* и я теперь совершенно не понимаю, что буду делать. Время же самое критическое для меня: из тех 500 руб. я ничего не сохранил — именно рассчитывая на постоянную присылку. Как и чем я продержусь, и придумать не могу. Ребенок болен, и расходы усиленные. Знакомств у меня здесь почти никаких, а в «Русский вестник» я положительно не желал бы обращаться с просьбами до положенного мною срока.*

Мне случайно достался здесь «Вестник Европы» за нынешний год, и я просмотрел все нумера. Меня изумило даже. Неужели такая неслыханная еще до сих пор у нас посредственность (разве исключая булгаринскую «Северную пчелу») — могла иметь подобный успех (6000 экземпляров и 2-е издание!). Вот что значит всем по плечу. Какое подлое подлаживание под уличное мнение. Самая последняя казенщина либерализма! Вот что, значит, успевает у нас! Издают, впрочем, ловко, в 1-е число каждого месяца, и литераторов много,* Я прочел, между прочим, «Казнь Тропмана» Тургенева.* Вы можете иметь другое мнение, Николай Николаевич, но меня эта напыщенная и щепетильная статья возмутила. Почему он всё конфузится и твердит, что не имел права тут быть? Да, конечно, если только на спектакль пришел; но человек, на поверхности земной, не имеет права отвертываться и игнорировать то, что происходит на земле, и есть высшие нравственные причины на то. Homo sum et nihil humanum…[100] и т. д.* Всего комичнее, что он в конце отвертывается и не видит, как казнят в последнюю минуту: «Смотрите, господа, как я деликатно воспитан! Не мог выдержать».* Впрочем, он себя выдает: главное впечатление статьи в результате — ужасная забота, до последней щепетильности, о себе, о своей целости и своем спокойствии, и это в виду отрубленной головы!* Плевать, впрочем, на них всех. Надоели они мне ужасно. Я считаю Тургенева самым исписавшимся из всех исписавшихся русских писателей,* — что бы Вы ни писали «за Тургенева», Никол<ай> Николаевич, — уж простите.*

С мнениями Вашими о Вашей деятельности еще раз в высочайшей степени не согласен.*

А как бы славно было хоть на минутку увидеться. И отчего бы Вам не съездить на месяц за границу? Двести рублей с проездом, не более, а если 300 — то и по Европе можно проехать. Заехали бы в Дрезден, повидались бы. Разве нельзя?

До свидания, благодарю Вас еще раз. Не оставьте меня, позаботьтесь — если только можно.

Ваш весь Федор Достоевский.

Анна Григорьевна Вам кланяется. Она совсем измучена и кормлением и заботами. А тут еще эти неприятности!

149. M. H. Каткову 8 (20) октября 1870. Дрезден

Дрезден, 8/20 октября 1870 г.

Милостивый государь

многоуважаемый Михаил Никифорович,

Я выслал сегодня в редакцию «Русского вестника» всего только первую половину первой части моего романа «Бесы». Но в очень скором времени вышлю и вторую половину первой части.* Всех частей будет три; каждая от 10 до 12 листов. Теперь замедления не будет.

Если Вы решите печатать мое сочинение с будущего года,* то мне кажется необходимо, чтоб я известил Вас предварительно, хотя бы в двух словах, об чем собственно будет идти дело в моем романе.

Одним из числа крупнейших происшествий моего рассказа будет известное в Москве убийство Нечаевым Иванова. Спешу оговориться: ни Нечаева, ни Иванова, ни обстоятельств того убийства я не знал и совсем не знаю, кроме как из газет.* Да если б и знал, то не стал бы копировать. Я только беру совершившийся факт. Моя фантазия может в высшей степени разниться с бывшей действительностью, и мой Петр Верховенский может нисколько не походить на Нечаева; но мне кажется, что в пораженном уме моем создалось воображением то лицо, тот тип, который соответствует этому злодейству. Без сомнения, небесполезно выставить такого человека; но он один не соблазнил бы меня. По-моему, эти жалкие уродства не стоят литературы. К собственному моему удивлению, это лицо наполовину выходит у меня лицом комическим.* И потому, несмотря на то что всё это происшествие занимает один из первых планов романа, оно тем не менее — только аксессуар и обстановка действий другого лица, которое действительно могло бы назваться главным лицом романа.

Это другое лицо (Николай Ставрогин) — тоже мрачное лицо, тоже злодей. Но мне кажется, что это лицо — трагическое, хотя многие наверно скажут по прочтении: «Что это такое?» Я сел за поэму об этом лице потому, что слишком давно уже хочу изобразить его. По моему мнению, это и русское и типическое лицо. Мне очень, очень будет грустно, если оно у меня не удастся. Еще грустнее будет, если услышу приговор, что лицо ходульное. Я из сердца взял его. Конечно, это характер, редко являющийся во всей своей типичности, но это характер русский (известного слоя общества). Но подождите судить меня до конца романа, многоуважаемый Михаил Никифорович! Что-то говорит мне, что я с этим характером справлюсь. Не объясняю его теперь в подробности; боюсь сказать не то, что надо. Замечу одно: весь этот характер записан у меня сценами, действием, а не рассуждениями; стало быть, есть надежда, что выйдет лицо.

Мне очень долго не удавалось начало романа. Я переделывал несколько раз. Правда, у меня с этим романом происходило то, чего никогда еще не было: я по неделям останавливал работу с начала и писал с конца. Но и, кроме того, боюсь, что само начало могло бы быть живее. На 5½ печатных листах (которые высылаю) я еще едва завязал интригу. Впрочем, интрига, действие будут расширяться и развиваться неожиданно. За дальнейший интерес романа ручаюсь. Мне показалось, что так будет лучше, как теперь.

Но не все будут мрачные лица; будут и светлые. Вообще боюсь, что многое не по моим силам. В первый раз, например, хочу прикоснуться к одному разряду лиц, еще мало тронутых литературой. Идеалом такого лица беру Тихона Задонского.* Это тоже Святитель, живущий на спокое в монастыре. С ним сопоставляю и свожу на время героя романа.* Боюсь очень; никогда не пробовал; но в этом мире я кое-что знаю.

Теперь о другом предмете.

Судите меня как хотите, Михаил Никифорович, но я до того обеднял, что, как ни совестно мне это, не могу не обратиться к Вам с просьбой! Мне совершенно нечем существовать, а у меня жена и ребенок. При слабом здоровье, она месяц тому назад откормила ребенка, а теперь, вместо того чтоб отдохнуть, не спит с ним по ночам. У нас не только няньки — и служанки нет. Это убивает душу мою; работа же иногда развлекает, а иногда и тяжела в таком положении.

Я знаю, что я Вам должен очень много. Но на этом романе я сквитаюсь с редакцией. Теперь же прошу у Вас 500 руб. Я знаю, что это ужасно много; но я почти ровно столько же здесь должен. Позвольте мне надеяться на доброту Вашего сердца. Умоляю уведомить меня поскорее; боюсь, что в Германии пропадают иногда теперь письма. Я с ума сойду от одной мысли, что письмо это пропало. Адресс мой тот же:

Saxe, Dresden. À m-r Théodore Dostoiewsky, poste restante.

Примите уверение в глубочайшем моем уважении.

Искренно преданный Вам Федор Достоевский.

Перечел письмо, и — совестно. Не осудите меня, Михаил Никифорович!

150. A. H. Майкову* 9 (21) октября 1870. Дрезден

Дрезден, 9/21 октября/1870.

На письмо Ваше, дорогой и многоуважаемый Аполлон Николаевич, — письмо, которым Вы меня и обрадовали и удивили, — не отвечал до сих пор потому, что сидел за досадной работой и во что бы ни стало хотел кончить.* А потому не только на два, на три накопившиеся письма не ответил, но даже и не читал ничего во всё это время (кроме газет, разумеется). Работа, которую я затянул, есть только начало романа в «Русский вестник», и по крайней мере полгода еще буду писать его день и ночь, так что уж он мне заране опротивел. Есть, разумеется, в нем кое-что, что тянет меня писать его; но вообще — нет ничего в свете для меня противнее литературной работы, то есть собственно писания романов и повестей, — вот до чего я дошел. Что же касается до мысли романа, то ее объяснять не стоит. Хорошо рассказать в письме никак нельзя, это во-первых, а во-вторых, довольно будет с Вас наказания, если вздумаете прочитать роман, когда напечатают. Так чего же два-то раза наказывать?

Пишете Вы мне много про Николая Чудотворца. Он нас не оставит, потому что Николай Чудотворец есть русский дух и русское единство.* Мы уже теперь с Вами не ребята, многоуважаемый Аполлон Николаевич, мы знаем, например, вот какой факт: то, что в случае — не то что русской беды, а просто больших русских хлопот, — самая нерусская часть России, то есть какой-нибудь либерал — петербургский чиновник или студент, и те русскими становятся, русскими себя начинают чувствовать, хотя и стыдятся признаться в том. Я вон как-то зимою прочел в «Голосе» серьезное признание в передовой статье, что «мы, дескать, радовались в Крымскую кампанию успехам оружия союзников и поражению наших». Нет, мой либерализм не доходил до этого; я был тогда еще в каторге и не радовался успеху союзников, а вместе с прочими товарищами моими, несчастненькими и солдатиками, ощутил себя русским, желал успеха оружию русскому и — хоть и оставался еще тогда всё еще с сильной закваской шелудивого русского либерализма, проповедованного говнюками вроде букашки навозной Белинского и проч.,* — но не считал себя нелогичным, ощущая себя русским. Правда, факт показал нам тоже, что болезнь, обуявшая цивилизованных русских, была гораздо сильнее, чем мы сами воображали, и что Белинскими, Краевскими и проч. дело не кончилось. Но тут произошло то, о чем свидетельствует евангелист Лука: бесы сидели в человеке, и имя им было легион, и просили Его: повели нам войти в свиней, и Он позволил им. Бесы вошли в стадо свиней, и бросилось всё стадо с крутизны в море, и всё потонуло. Когда же окрестные жители сбежались смотреть совершившееся, то увидели бывшего бесноватого — уже одетого и смыслящего и сидящего у ног Иисусовых, и видевшие рассказали им, как исцелился бесновавшийся.* Точь-в-точь случилось так и у нас. Бесы вышли из русского человека и вошли в стадо свиней, то есть в Нечаевых, в Серно-Соловьевичей и проч. Те потонули или потонут наверно, а исцелившийся человек, из которого вышли бесы, сидит у ног Иисусовых. Так и должно было быть. Россия выблевала вон эту пакость, которою ее окормили, и, уж конечно, в этих выблеванных мерзавцах не осталось ничего русского. И заметьте себе, дорогой друг: кто теряет свой народ и народность, тот теряет и веру отеческую и Бога. Ну, если хотите знать, — вот эта-то и есть тема моего романа. Он называется «Бесы», и это описание того, как эти бесы вошли в стадо свиней. Безо всякого сомнения, я напишу плохо; будучи больше поэтом, чем художником, я вечно брал темы не по силам себе. И потому испорчу, это наверно. Тема слишком сильна. Но так как еще никто, из всех критиков, судивших обо мне, не отказывал мне в некотором таланте, то, вероятно, и в этом длинном романе будут места недурные. Ну вот и всё.

А что у вас в Петербурге, кажется, еще много умного народу, которые хоть и ужаснулись мерзавцев, вошедших в свиней, но всё еще мечтают о том, как хорошо было в либерально-туманные времена Белинского и что надо бы воротить тогдашнее просвещение. Ну-с, вот эту-то мысль даже можно увидать теперь в самых новообращенных националистах и проч. Старики не сдаются: Плещеевы, Павлы Анненковы, Тургеневы и целые журналы вроде «Вестника Европы» держатся этого направления. А продолжают ли на выпусках, в гимназиях, раздавать гимназисткам книги вроде полного собрания сочинений Белинского, в которых тот плачет, зачем Татьяна осталась верна мужу?* Нет, долго еще это не искоренится, и потому, мне кажется, нам нечего бояться даже и внешних политических потрясений, н<а>прим<ер> европейской войны за славян, хотя дело страшное: мы одни, а они-то все.*Дают теперь нам обстоятельства года два или три наверного мира — поймем ли наше положение? Приготовимся ли? Настроим ли дорог и крепостей? Заведем ли еще хоть миллион штук оружия? Станем ли твердо на окраинах, и решатся ли у нас на реформу в подушном поборе* и рекрутчине? Вот чего надо, а прочее, то есть русский дух, единение, — всё это есть и будет и в такой силе, в такой целости и святости, что даже мы не в силах проникнуть во всю глубину этой силы, не только иностранцы, и — моя мысль — девять десятых нашей силы именно в том состоит, что иностранцы не понимают и никогда не поймут всей глубины и силы нашего единения. О, как они умны! Вот уже три года читаю усидчиво все политические газеты, то есть главное большинство. До какой степени хорошо они знают свои дела! Как предсказывают вперед! Какое умение иногда ударить в самую настоящую точку! (Какое сравнение с нашими политическими газетами с подражающею дрянью, кроме лишь разве «Моск<овских> ведомостей».) И что же? Чуть лишь дело коснется до России, — точно горячешный человек в темноте забормочет черт знает что такое! Я думаю, звезду Сириус основательнее знают в Европе, чем Россию. Это-то вот до времени и есть наша сила. А другая сила была бы наша собственная вера в свою личность, в святость своего назначения. Всё назначение России заключается в православии, в свете с Востока, который потечет к ослепшему на Западе человечеству, потерявшему Христа. Всё несчастие Европы, всё, всё безо всяких исключений произошло оттого, что с Римскою церковью потеряли Христа, а потом решили, что и без Христа обойдутся. Ну, представьте же Вы себе теперь, дорогой мой, что даже в таких высоких русских людях, как, например, автор «России и Европы», я не встретил этой мысли о России, то есть об исключительно православном назначении ее для человечества.* А коли так — то действительно еще рано спрашивать от нас самостоятельности.

Но слишком ушел в лес, а между тем уже четвертая страница. Живу кое-как, стараюсь работать, везде опоздал, везде манкировал обещаниями — и оттого страдаю. Тоскует и Анна Григорьевна, так что и не знаю, что делать. Весной надо бы воротиться, — да всё денег нет, то есть не на уплату долгов, а только на то, чтоб воротиться. Здесь знакомств имею мало, а русских в Дрездене такая куча, как англичан. Всё дрянь народ, то есть вообще говоря… И Боже мой, какая есть дрянь! И для чего они скитаются?

Девочка моя здорова, выкормлена, отучена от груди, начинает сильно понимать и даже говорить, — но очень нервный ребенок, так что боюсь, хотя здорова. Что это Вы, многоуважаемый друг, пишете о Паше, о таком факте, как его женитьба, и сообщаете мало подробностей. Ради Христа, сообщите, если знаете сами. Я от Паши никакого уведомления не получал. А ведь он мне дорог. Разумеется, было бы очень смешно, с моей стороны, отсюдова, после 3-х лет разлуки, претендовать на влияние над его решениями. Но все-таки грустно. Есть у меня племянник Миша, тот женился еще раньше Паши, но тот мальчик очень умный и с характером. А Паша — это дело другое, то есть насчет характера и хоть какой-нибудь выдержки.

Если напишете мне что-нибудь, то очень, очень меня одолжите. Жена Вам кланяется. Люба целует. До свидания, будьте здоровы и благополучны.

Ваш весь Федор Достоевский.

151. H. H. Страхову* 9 (21) октября 1870. Дрезден

Дрезден, 9/21 октября/1870 г.

Вот уже три недели, как получил Ваше письмо, многоуважаемый Николай Николаевич, и до сих пор еще не отвечал на него и уверен, что Вы бог знает что теперь обо мне думаете. А между тем мне Ваше письмо было дорого: без нежностей говоря, я весьма обрадовался тому, что Вы вновь пожелали завязать сношения письменные. Никогда еще я так не ценил людей, как теперь в моем скверном уединении. Надежда возвратиться осенью в Петербург — мне не удалась: средств недостало; пришлось опять отложить до весны и мучительно проскучать в Дрездене еще зиму.

Не ответил я Вам до сих пор потому, что буквально сидел, не разгибая шеи, за романом в «Р<усский> вестник». До того не удавалось, до того много раз пришлось переделывать, что я наконец дал себе слово не только не читать и не писать, но даже и не глядеть по сторонам, прежде чем кончу то, что задал себе. И это ведь еще только самое первое начало. Правда, романа много написано из середины и много забракованного (разумеется, не целиком). Но тем не менее я все-таки сижу еще на начале. Признак дурной, и, однако, хочется сделать что-нибудь получше. Говорят, что тон и манера рассказа должны у художника зарождаться сами собою. Это правда, но иногда в них сбиваешься и их ищешь. Одним словом, никогда никакая вещь не стоила мне большего труда. Вначале, то есть еще в конце прошлого года, я смотрел на эту вещь как на вымученную, как на сочиненную, смотрел свысока. Потом посетило меня вдохновение настоящее — и вдруг полюбил вещь, схватился за нее обеими руками, — давай черкать написанное. Потом летом опять перемена: выступило еще новое лицо,* с претензией на настоящего героя романа, так что прежний герой (лицо любопытное, но действительно не стоящее имени героя) стал на второй план.* Новый герой до того пленил меня, что я опять принялся за переделку. И вот теперь, как уже отправил в редакцию «Р<усского> вестника» начало начала, я вдруг испугался: боюсь, что не по силам взял тему. Но серьезно боюсь, мучительно! А между тем я ведь ввел героя не с бух-да-барах. Я предварительно записал всю его роль в программе романа (у меня программа в несколько печатных листов), и вся записалась одними сценами, то есть действием, а не рассуждениями. И потому думаю, что выйдет лицо и даже, может быть, новое; надеюсь, но боюсь. Пора же наконец написать что-нибудь и серьезное. А может быть, и лопну. Что бы там ни было, а надо писать, потому что с этими переделками я ужасно много времени потерял и ужасно мало написал.

Но о деле: Вы не можете себе представить, многоуважаемый Николай Николаевич, как мне тяжело было изменить моему обещанию «Заре».* Но я до того доведен, что еще немного, и я с ума сойду! Не мог я предвидеть таких остановок и переворотов в моей работе.

Но если я не кончу предварительно одного, то я ничего не сделаю и в другом. Моя вещь в «Зарю» будет в будущем году, но — в конце года, а в антракте я возвращусь в Петербург. Что же касается до повести, то не знаю, в состоянии ли буду выполнить даже и это обещание. Два месяца назад (давая это обещание) я был в другом положении. Одно скажу: все мои симпатии и пожелания обращены к «Заре», и если я, с своей стороны, хоть одной каплей могу послужить «Заре», то сочту себя счастливым. Подождите на мне — и тогда произносите обо мне окончательное суждение. А теперь пока пощадите.

Я Ваше письмо прочел с большим удовольствием. Мне в нем понравилась особенно некоторая перемена Вашего собственного взгляда на Ваши труды.* Говорю Вам и предрекаю, что Вы непременно должны найти горячих приверженцев и немало. Уж одно то, что Вы проповедуете истину! Я с большим нетерпением жду целого ряда Ваших статей за нынешний сезон. Так или этак, а истина должна восторжествовать. Вы пишете о криках: да ведь тем лучше.* А об «Вестнике Европы» и об успехе его и говорить нечего, как то, что это журнал петербургских чиновников и всем по плечу (в пошлом, а не в популярном смысле этого выражения). Он не мог не иметь успеха и продержится еще очень долго — несколько лет. Но Вы победите.* Одно бы пожелать надо «Заре»: этой бюрократической аккуратности «В<естника> Европы». (NB. Заметили ли Вы, однако, что все лучшие журналы, бывшие в России, не отличались аккуратностию? Но лучше бы этому не подражать.) В последней книжке «Зари» я прочел только Вашу статью о Полонском.* Остальное лишь переглядел — времени не было, но, кажется, книжка превосходно составлена. Все статьи читаются и именно соответствуют интересу минуты. Анна Григорьевна говорила мне, что роман Авсеенко хорош.* Дай Бог, прочту непременно. Статья о Полонском мне понравилась очень. Бесспорно важная тема о том: в чем заключается истинная поэзия? Но еще бы, мне кажется, лучше было, если б Вы распространились при этом и о том, что именно составляет фальшивую, напускную поэзию.* Клянусь Вам, Николай Николаевич, что публика теперешняя уже далеко не та, чем во времена нашей юности. Теперешней уже многое надо вновь растолковывать. Ах, Николай Николаевич — будьте позлее! Много этим пользы принесете и другим и себе. Впрочем, чего же я Вас учу! Но Вы мне дороги. Я недаром Вашу статью разрезываю первую, и день получения книжки с Вашей статьей для меня праздник.

Как Ваше здоровье? Не могу похвалиться здоровьем, — вот что скверно. Теперь для меня наступает зима усиленной работы день и ночь. Хочу одолеть к весне всё. Это единственная возможная манера работать, то есть без отдыха, иначе надорвешься и не кончишь. Живу я скучно и слишком регулярно. Каждодневно делаю прогулку и прочитываю по нескольку газет, между прочим, и две русские.* По-моему, все эти потрясающие современные события будут иметь непосредственное и скорое влияние и на нашу русскую жизнь, а стало быть, и на литературу.* Во всяком случае времена необыкновенные. Не думаю, чтоб литература проиграла в своем влиянии и значении. Напротив, во всяком случае выиграет, но, читая, например, газеты русские, так и чувствуешь, до какой степени это скороспело и без собственной мысли. (Кроме «Москов<ских> ведомостей», разумеется.)

Не ответите ли Вы мне как-нибудь, дорогой Николай Николаевич. Вот осчастливите. А я уж обещаюсь быть аккуратным.

Вам искренно преданный

Ваш Федор Достоевский.

152. H. H. Страхову* 2 (14) декабря 1870. Дрезден

Дрезден, 2/14 декабря 1870.

Простите и Вы меня, многоуважаемый Николай Николаевич, что не сию минуту отвечаю на письмо Ваше. Все мои заботы не по силам. Вы пишете мне об обещанной в «Зарю» статье,* о романе.* Я давно уже, с боязнию, ждал Вашего вопроса и — что могу ответить? Теперь, в настоящую минуту, я почти совсем себя придавил. Обязательство в «Русский вестник» было моим долгом, говоря буквально, то есть я остался туда должен значительную сумму. Меня не беспокоили, обращались со мной деликатнейшим и благороднейшим образом. Говоря с полною точностию, повесть (роман, пожалуй), задуманный мною в «Р<усский> вестник», начался еще мною в конце прошлого (69-го) года.* Я надеялся окончить его даже к июлю месяцу, хотя бы он разросся свыше 15 листов.

Я вполне был уверен, что поспею в «Зарю». И что же? Весь год я только рвал и переиначивал. Я исписал такие груды бумаги, что потерял даже систему для справок с записанным. Не менее 10 раз я изменял весь план и писал всю первую часть снова. Два-три месяца назад я был в отчаянии. Наконец всё создалось разом и уже не может быть изменено, но будет 30 или 35 листов. Если б было время теперь написать не торопясь (не к срокам), то, может быть, и вышло бы что-нибудь хорошее. Но уж наверно выйдет удлинение одних частей перед другими и растянутость! Написано мною до 10 листов всего, 5 отослано, 5 отсылаю через две недели и затем буду работать каждый день как вол, до тех пор как кончу. Вот мое положение; что же могу я в эту минуту отвечать Вам утвердительно?

Верьте, что всё, что написал я Вам, — честная правда, до последнего слова. Не мог же я знать вперед, что целый год промучаюсь над планом романа (именно промучаюсь).

Наконец, если б я, чтобы сдержать мое летнее обещание «Заре»,* бросил роман и принялся за другой в «Зарю», то, согласитесь сами, было ли бы возможно физически писать его? Я не мог бы никак бросить теперешнюю работу, именно потому, что она так болезненно досталась мне. Я к Вам обращаюсь, к Вашему тонкому пониманию участи писателя: решите сами, возможно ли это?

Итак, буду писать, — но будущего не знаю. Одно знаю: вторая половина романа достанется мне неимоверно легче, чем первая. Если кончу (что, впрочем, наверно) летом, то к концу года помещу в «Заре» или повесть, или начало романа (то есть такое начало романа, которое, само по себе, есть отдельный роман). Вы просите заглавие? Не могу дать. Вот в чем дело: повестей задуманных и хорошо записанных у меня есть до шести. Каждая такого свойства, что я с жаром присел бы за нее. Но если б я был свободен, то есть если б не нуждался поминутно в деньгах, то ни одну бы не написал из всех шести,* а сел бы прямо за мой будущий роман. Этот будущий роман уже более трех лет как мучит меня, но я за него не сажусь, ибо хочется писать его не на срок, а так, как пишут Толстые, Тургеневы и Гончаровы. Пусть хоть одна вещь у меня свободно и не на срок напишется. Этот роман я считаю моим последним словом в литературной карьере моей. Писать его буду во всяком случае несколько лет. Название его: «Житие великого грешника*. Он дробится естественно на целый ряд повестей. Но не знаю, смогу ли начать его в этом году, если даже к июлю кончу в «Р<усский> вестник».* Итак, всё во времени. Заглавия теперь дать не могу. Сговоримся же обо всем лично или в конце апреля, или в мае будущего года.* (Я был бы и осенью в Петербурге, если б не запоздал с романом, а стало быть, и с деньгами. Теперь же, в декабре, возможности нет перевезти ребенка, а потому и сижу здесь до весны.) Чтоб окончить в настоящую минуту, скажу Вам, что редакция во всяком случае может обещать меня (без заглавия), и я, что бы ни случилось, слово сдержу.* (NB. Хотя, признаюсь, работа дорого достается, начинаются сильные приливы крови к голове; боюсь, не доконать бы себя. Но меня роман в «Р<усский> вестник» измучил за год.)

Вы пишете насчет Писемского и Клюшникова.* Но ведь Писемский, во всяком случае, напишет любопытно.* Вы говорите, что их имена не привлекут. Сделайте так: напишите, что в будущем году непременно явятся у вас следующие, — и затем выставьте все имена, то есть Толстого, Кохановскую, Писемского, Клюшникова, Чаева, меня и проч. и проч., — и поверьте, что выйдет по крайней мере прилично.* Ну какой же журнал может обещать больше этого по беллетристике?

В будущем году направление «Зари» могло бы обратить на себя внимание, вследствие клонящихся к тому политических обстоятельств в Европе.* Во всяком случае, все будущие ближайшие годы, как кажется, не обойдутся без начала разрешения Восточно-славянского вопроса.* Если б даже и не состоялась подписка на будущий год вполне удовлетворительная, то журналу как «Заря», то есть с таким направлением, нельзя унывать. Будущность несомненно его возвысит, и даже близкая. Будущность принадлежит этому направлению, а нигилисты исчезнут яко прах. Дело, стало быть, в исполнении задачи.

Вы спрашиваете моего мнения о последних книжках. На лету не скажешь, а если б увидеться, то, кажется, долго и много бы говорил. И как хочется высказать. Для меня «Заря» — вещь родная. Она, почти одна из журналов, стоит за те мнения, которые я ценю теперь выше моей жизни и которым, по убеждению моему, принадлежит будущность. Насчет же теперешнего исполнения, то (исключая Ваших статей, которыми упиваюсь) оно не совсем, по-моему, удовлетворительно. Но всё это — длинная тема. Вот Вам одна крошечная заметочка: по-моему, нельзя бы помещать в одном номере две такие статьи, как об Америке Огородникова и о «Грамотности и народности» Константинова, — они обратно противуположны по направлению.* Огородникову американец плюнул в глаза, а он пишет: это мне понравилось.* Из русского ему нравится и он с почтением говорит лишь о студенте Я., явившемся в глубь Америки, чтоб узнать на опыте, каково работать американскому работнику (!).* И вдруг в том же номере статья Константинова.

Но, впрочем, всё это я напрасно пишу.

Мне не нравится в Ваших статьях лишь то, что Вы их редко помещаете. Ну, возможно ли было манкировать Вам в ноябрьскую книгу, голубчик Николай Николаевич, то есть в самую подписную книгу из всех! (Замечу, что в ноябрьской книге, так или этак, но все статьи чрезвычайно занимательны.* Если б к тому же и Ваша — то вышло бы вдвое занимательнее.)

К статье о Карамзине (Вашей) я пристрастен, ибо такова почти была и моя юность и я возрос на Карамзине.* Я ее с чувством читал. Но мне понравился и тон. Мне кажется, Вы в первый раз так резко высказываете то, о чем все молчали. Резкость-то мне и нравится.* Именно смелости, именно усиленного самоуважения надо больше. Нисколько не удивляюсь, что эта статья Вам доставила даже врагов.

«Король Лир» Тургенева мне совсем, не понравился. Напыщенная и пустая вещь. Тон низок.* О выписавшиеся помещики! Ей-богу, не из зависти говорю.

Вы говорите, что интересная для Вас минута пришла. Но теперь именно такое время настает, что чем дальше, тем интереснее для нашего направления.

Все-то меня не то что забыли, а вроде того, что забросили. Здоров ли А<поллон> Николаев<ич> Майков?

Здесь очень много столпилось русских. На этой неделе все собрались (собственной инициативой) и послали адресс канцлеру по поводу 19 октября. Адресс написал им я.*

До свидания, многоуважаемый Николай Николаевич, не забывайте меня и верьте моим искренним чувствам к Вам. Неужели мы скоро свидимся? Как хочется в Россию. Анна Григорьевна больна по России. До свидания, дорогой Николай Николаевич.

Ваш Федор Достоевский.

P. S. Анна Григорьевна вам кланяется.

153. H. H. Страхову* 10 (22) февраля 1871. Дрезден

Дрезден, 10/22 февраля 1871.

Обращаюсь к Вашему доброму, тонкому и всегда почти верному пониманию людей и вещей, любезнейший и многоуважаемый Николай Николаевич, и попрошу Вас быть настолько ко мне добрым, чтобы не оставить меня в некотором неприятном недоумении.

В октябрьском или ноябрьском (а может, и в декабрьском — виноват, не имею под рукою) номере «Зари» за прошлый год были помещены 2 статьи одного г-на Константинова.* В одной из этих статей он, для подкрепления одного мнения, выставляет на вид, что журнал «Время» и некоторые другие журналы известного направления имели малый успех.*«Время» имело в первый год более 2500 подписчиков, а на третий год (год запрещения) до 4500 подписчиков.

Книги редакции целы до сих пор; целы и свидетели. Даже Базунов может засвидетельствовать. К чему же наездничать, как г-н Константинов, и извращать факты? Он не церемонится с фактами: ему так надо, и он утверждает как о верном о том, чего не знает. Признаюсь Вам, многоуважаемый Николай Николаевич, что мне было тяжело с этим встретиться в «Заре». Тут не самолюбие говорит. Когда третьего года Писемский в своем романе, в «Заре», поместил обо мне несколько брезгливых отзывов как о литераторе,* я только посмеялся натуре и нетерпению Писемского и нисколько не претендовал на журнал, который, пожелав напечатать у себя мою повесть (о чем и заявил мне и публике) и прежде чем поместить обо мне хоть какой-нибудь отзыв, дал у себя место плевку на меня другого писателя. Но теперь мне обидно; журнал «Время» был столько же моим делом, сколько и брата. Редакторами мы были оба.* Успех журнала был неслыханный. Только два журнала имели такой успех сразу: первоначальная «Библиотека для чтения» и первоначальный «Современник».* Я не считаю малодушием и тщеславием, что гордился этим. Извращенный факт вредит и истории литературы: теперь уже есть, стало быть, свидетельство «Зари» (в которой много прежних сотрудников «Времени»)* о том, что «Время» не имело успеха. Пусть этот факт и ничтожен для истории русской журналистики, согласен; но ведь и он может понадобиться; ведь понадобился же этот факт г-ну Константинову в подкрепление какого-то мнения? Собственно для меня же, признаюсь Вам, этот факт имеет и некоторое личное значение: на меня до сих пор есть обвинение некоторых людей, что я будто бы разорил брата, отвлекши его от прежних торговых занятий и уговорив его, вместо того, издавать журнал.* Обвинение это произносится с горечью, и те, которые произносят его, с книгами редакции «Времени» справляться не будут. Строчка же в журнале (строчки так мало, так легко прочесть ее) сильно подкрепит обвинение на меня в их же совести. Между тем брат получил за три года с журнала по крайней мере 65 тысяч чистого барыша, и если умер без копейки и в долгах, то ведь это уж совсем не касается до журнала.

У этого же г-на Константинова написано в той же статье, что статья «Роковой вопрос» умно написана, но бестактно напечатана.* Эти жалкие бестактные редакторы заставили, однако же, читать свой журнал всю Россию (4500 подписчиков — это вся Россия, по крайней мере тогда). К тому же Вам, многоуважаемый Николай Николаевич, лучше всех известны обстоятельства напечатания этой статьи. Мое мнение до сих пор не изменилось: не статья была напечатана бестактно, а донесено было о ней бестактно, теми людьми, которые и не прочли ее всю, а дочитали уже после.* Г-ну Константинову, видимо, известно, что Вы знаете все обстоятельства этого дела и что Вы из главных сотрудников в «Заре»: статью он находит умною, но в пострадавших и беззащитных людей (ибо как же мне защищаться гласно, то есть печатно, и доказать, что такая статья напечатана не бестактно?) — кинул ругательством. Он совершенно знал, что нельзя ему будет ответить. Ловкий человек.

Итак, кто же этот наездник, нашедший в «Заре» такое гостеприимство? Гостеприимство же действительно чрезвычайное: у него под Ватерлоо разбивает Наполеона Блюхер (которого там и не было), и «Заря» всё это поместила у себя без оговорки и без возражения.*Простите меня за мою хандру, Николай Николаевич; всё это слишком лично — я сознаюсь. Мне надо было бы пропустить без внимания; потому что пустяки. Но как-то горечь укоренилась в сердце и не лезет вон. Не знаю, тщеславие ли это, малодушие ли, — но мне очень больно почему-то было прочесть, что бывшая деятельность моя (как журналиста), в которую я втянул и брата, — бестактные, неудавшиеся пустяки и ничего больше.

Я давно хотел написать Вам об этом, тогда же, как прочел; но сильно был занят. Теперь опять сажусь за работу. Почти некогда читать, но очень жалею, что не удалось прочесть Вашей статьи о русской литературе в «Заре».* Редакция исключила меня из числа своих подписчиков на этот год и не прислала номера (Вам, конечно, неизвестно, что я не даровой номер получал, а в кредит, до общего расчета с редакцией моими сочинениями, стало быть, я все-таки был подписчиком «Зари»), Никак не могу понять, за что меня исключили?* Нахожу только два возможные объяснения: или недоверие к моей состоятельности в уплате, так как я и без того много должен в редакцию, или некоторое враждебное ко мне чувство редакции за то, что не мог сдержать обещания насчет статьи.* Признаюсь, что вторую причину я искренно отвергаю — это было бы слишком, то есть не неприязненное чувство редакции отвергаю, а этот способ дать мне его почувствовать. Редакция «Русского вестника» в конце 69-го года и в начале 70-го питала ко мне чувства неприязненные за то, что я на 70-й год, несмотря на обещание, ничего не прислал им, а отдал в «Зарю», но, несмотря на это и на то что я оставался должным «Р<усскому> вестнику» до 2000 руб., они все-таки не лишили меня журнала, а продолжали присылать постоянно.

Неужели же до такой степени на меня сердятся? Между тем в газетных объявлениях я выставлен в числе сотрудников. Это значит: «Задолжал, так не отвертишься; все-таки дашь повесть, как бы тебя ни третировали». Неужели так это?* Но чем же иначе объяснить?

Пишу это Вам одному, Николай Николаевич. Ведь настолько-то, может быть, уважаете же Вы меня, чтоб не подумать обо мне, что я, просто-запросто, хочу теперь через Ваше посредство выканючить себе книжку «Зари», не имея чистых денег на подписку? К самой же «Заре» мне совестно обратиться в таких обстоятельствах, а стало быть, до лета просижу без «Зари». Мне всё обходится дороже, чем другим. Боже, что другие-то литераторы делают с редакторами, да еще нарочно, а не потому, что нужда колотит в загорбок молотом, и им всё сходит (Тургенев, например, с Катковым, когда печатались «Отцы и дети», и не из нужды, а из жадности).

Еще раз простите меня за это письмо. Жалобы, дрязги — какая гадость! И эту-то гадость я Вам посылаю вместо письма! Не сердитесь. Или лучше так: сперва выбраньте меня, а потом скажите: «Ведь и он капельку справедлив».

Здоровы ли Вы? Черкните мне хоть что-нибудь когда-нибудь. Неужто и Вы на меня так сердитесь?

Весь Ваш искренно Ф. Достоевский.

154. А. Н. Майкову* 2 (14) марта 1871, Дрезден

Дрезден, 2/14 марта/1871.

Любезнейший и многоуважаемый друг Аполлон Николаевич, прежде всего о нашем нескончаемом деле.

Я решился его окончить, то есть начать иск судом. И труднее иски выигрывались, а мое право по контракту несомненное. Одним словом, вот чего я желаю и на чем порешил безвозвратно: так как иск дело такое, которым я Вас утруждать не смею, да к тому же Вы и не адвокат, то прошу Вас изо всех сил: передоверьте (так как Вы имеете право на то по доверенности от меня) дело какому-нибудь известному адвокату (Спасовичу, Архангельскому или тому подобное) — чего бы ни стоило, и пусть тот тотчас же начнет против Стелловского формальный законный иск в получении денег* (причем сумму надо обозначать по расчету листов; если будет ошибка, то суд решит). Впрочем, адвокат знает, как сделать. Главное, сообщите адвокату копию с контракта и попросите его особенно изучить пункты 8-й и 13-й.* 13-й — главное, ибо я хочу требовать неустойки. Вот это-то и прошу Вас сообщить адвокату.

Главное, надо констатировать, что Стелловский не хотел уплатить, иначе нельзя будет и искать по 13-му пункту. Но адвокат, вероятно, начнет с того, что потребует с Стелловского формально всей уплаты чистыми деньгами (без векселя). (Это делается, кажется, с помощию полиции, — впрочем, не знаю. Адвокат знает.) И если Стелловский откажется, например, в трехдневный срок уплатить, то и начать иск по 13-му пункту, то есть требовать сверх уплаты и неустойку. Если же заплатит, то черт с ним и с 13-м пунктом. Тогда дело кончено.

Итак, вся моя просьба к Вам: 1) немедленно передать и передоверить всё дело адвокату, но только хорошему и чего бы это ни стоило.

2) Сделать это без малейшего промедления и не опасаясь нисколько за мои интересы. (NB. Ведь по закону адвокат получает плату по окончании дела — так, кажется? Так что Вас ничто не остановит.) Но, ради Бога, сделайте без малейшего промедления, сейчас по получении этого письма. Не сомневайтесь ни в чем: ведь это мое собственное желание, и если я сгублю мои деньги, то ведь я сам того хочу. И потому, ради Бога, передайте адвокату. Если у Вас сохранены еще мои письма к Вам при начале дела, то при передаче адвокату дела — прочтите ему или дайте прочесть некоторые места из этих писем, чтоб он видел мой взгляд.

Наконец, 3) можно еще раз попробовать до адвоката собственными силами. И для того по получении этого письма вот бы как сделать: напишите, дорогой друг, сейчас же самую лаконическую записку Стелловскому (без мнительности и ничего не опасаясь за мои интересы), что я желаю начать иск по закону и потому Вы в последний раз обращаетесь к нему, Стелловскому, приглашая уплатить. При этом в записке назначьте ему (пожалуйста, посуше и неумолимее, формальнее) день, н<а>прим<ер> послезавтра, и час, в который он может Вас застать дома и принести все деньги. Тут же прибавьте, что дальше этого дня и часу Вы ждать не будете и не хотите и что так я требую.

Будут два случая: или Стелловский не придет к Вам, тогда тотчас же к адвокату и начинать иск. Или Стелловский придет и заплатит. Тогда взять с него деньги или все, или не менее половины; вексель же (если предложит, в случае половины, вексель) не длиннее как на 3 месяца ни за что.

Или Стелловский придет без денег и начнет требовать, тянуть, делать предложения. В таком случае ничего не слушайте. А если попросит отсрочки (н<а>прим<ер>, скажет, что через 2 недели получит и заплатит) — то ничего не слушайте. Самую большую отсрочку дайте ему до завтра, то есть еще на день. И ни часу долее. Ради Бога (это главное для иска), не входите с ним при этом в какие бы то либо разговоры и рассуждения по делу.

Наконец, если уж и начнется иск, а Стелловский во время иска, но до суда явится с деньгами, что несомненно, ибо, поверьте, не захочет иска, то тогда сам адвокат будет знать, как решить.

Главное же, не тяните; сделайте буквально так, как я Вас прошу. Ведь деньги мои, ведь я сам желаю так сделать, и если я потеряю их моим способом действий — то ведь Вам всё равно: я сам хотел. Сделайте же буквально так, как я прошу (и без всяких мнительностей, без предварительных разузнаваний, посещений Стелловского, подсылок к нему, справок и проч.). Ради Бога, буквально так, как я прошу. И не теряйте ни одного дня.

Иначе Стелловского Вы до того избалуете разными послаблениями, что дурак он будет, если отдаст.

Ради Бога тоже, не справляйтесь у меня и не требуйте от меня разрешений, чтоб не тянуть дела. Сделайте буквально, как я прошу теперь, — вот и всё.

NB. Сроку не давайте ему в Вашей записке более 2-х дней, ни за что, ни за что! И сейчас к адвокату.

Адвоката же, опять повторяю, возьмите хорошего (отнюдь не господина с густыми бровями,* а настоящего адвоката. Знатный адвокат хоть и пустое мое дело, — но, может быть, возьмется, потому что дело литературное, даст огласку, и потому не откажется).

Главное, буквально как я прошу, без смущений, без вопросов и не опасаясь за мои интересы. Ради Бога, так.

Лестный Ваш отзыв о начале моего романа привел меня в восторг.* Боже, как я боялся и боюсь. Когда прочтете это, — вероятно, уже прочтете и вторую половину 1-й части в февральской книжке «Р<усского> вестника». Что-то скаже-те?* Боюсь, боюсь. А за дальнейшее — просто в отчаянии, справлюсь ли. Кстати, ведь всего будет 4 части — сорок листов. Ст<епан> Т<рофимови>ч лицо второстепенное, роман будет совсем не о нем; но его история тесно связывается с другими происшествиями (главными) романа, и потому я и взял его как бы за краеугольный камень всего. Но все-таки бенефис Степана Трофимовича будет в 4-й части: тут будет преоригинальное окончание его судьбы.* За всё другое — не отвечаю, но за это место отвечаю заранее. Но опять повторяю: боюсь, как испуганная мышь. Идея соблазнила меня, и полюбил я ее ужасно, но слажу ли, не изговняю ли весь роман, — вот беда!

Вообразите, что я уже получил несколько писем из разных концов с поздравлениями за первую часть.* Это ужасно, ужасно ободрило меня. Но без лести к Вам прямо говорю: Ваш отзыв для меня больше всего стоит. Во-1-х, Вы уже не польстите мне, а во-вторых, у Вас, в отзыве Вашем, проскочило одно гениальное выражение: «Это тургеневские герои в старости». Это гениально!* Пиша, я сам грезил о чем-то в этом роде; но Вы тремя словами обозначили всё, как формулой. Ну, благодарю Вас за эти слова: Вы мне всё дело осветили.

Ужасно туго работается, чувствую себя нездоровым, и наступает для меня очень скоро частый период припадков. Боюсь не поспеть в срок, опоздать. Не хотелось бы портить поспешностию. Правда, план хорошо составлен и изучен, но поспешностию можно всё испортить.

Непременно решился воротиться весною. То-то наговоримся. «Беседу» получил: что-то далее будет. Эстетического отдела нет вовсе, это правда Ваша. Чем «Заря» хуже какого бы то ни было журнала? По-моему, лучше. Но беспорядок и неумелость редакторской части (вот увидите) похоронят ее. С мнением Вашим о Страхове не согласен: это единственный критик в наше время. Строгая критика — ведь это специальность «Зари». Выждав время и улучшив редакторскую часть — взяли бы свое. Пусть «Беседа» существует, по-моему, она вовсе не могла бы повредить «Заре» конкуренцией. Но она повредит.* До свидания. Благодарю Вас за Ваши добрые ко мне чувства. У нас распускаются почки, совершенное начало весны. Но до свидания и скорого.

Ваш весь Ф. Достоевский.

Ради Бога, не забывайте, черкните иногда мне строчки две.

155. H. H. Страхову* 18 (30) марта 1871. Дрезден

Дрезден, 18/30 марта 1871 г.

Во-первых, многоуважаемый Николай Николаевич, простите меня, что так долго не отвечал на письмо Ваше. Всё произошло от обстоятельств. Некоторое время хворал, а главное, тосковал после припадка падучей. Когда припадки долго не бывают и вдруг разразится, то наступает тоска необычайная, нравственная. До отчаяния дохожу. Прежде эта хандра продолжалась дня три после припадка, а теперь дней по семи, по восьми, хотя сами припадки в Дрездене гораздо реже приходят, чем где-нибудь. Во-вторых, тоска по работе: мочи нет, как туго пишется. Надо в Россию, хотя и совершенно отвык от петербургского климата. Но все-таки во что бы то ни стало, а надобно воротиться.

Но нечего пересчитывать; все эти тоски, одним словом, всё отвлекало меня, и только теперь сажусь поговорить с Вами, хотя, после письма Вашего, чрезвычайно много о Вас думал.

Вы не можете представить себе, какие грустные и тяжелые соображения пришли ко мне по прочтении письма Вашего. Что же это такое? Всё, чем была оригинальна «Заря», что давало ей свой особый индивидуальный вид между другими журналами, — всё это найдено у них препятствием к успеху. И это единственный русский журнал, в котором оставалась чистая литературная критика! Да именно потому, что все бросили ее, она и нужна теперь. Она давала «Заре» свою физиономию. Они испугались говору и насмешек. Напротив, чаще, в каждом номере, нужно было настаивать на своей идее, и будущность была бы за ними. Не знаю, как другие, а я по получении «Зари» каждый раз разрезывал прежде всего Ваши статьи и упивался ими. Разумеется, иногда не во всем соглашался (например, в приемах, в тоне, то есть в излишней мягкости Вашей, и, кроме того, в преувеличении некоторых явлений литературы и жизни[101]), — но интерес был всегда чрезвычайный. Ваша статья о Карамзине так глубока и так мужественно-откровенна, что я порадовался здесь, что еще раздается у нас такой голос. Вы мне что-то вскользь писали тогда, но я и сам кое-что читал потом, и, сколько могу судить, ее, кажется, осудили как ретроградную. Уж не редакция ли Ваша вместе с другими?*

Во всяком случае Ваш голос замолчать не может и не должен. Без сомнения, то, что Вы мне сообщили о Ваших новых отношениях к «Заре», есть полуотставка. Что же, Николай Николаевич, как же Вы решаетесь? Месяца через три-четыре мы, может быть, увидимся и тогда наговоримся вдоволь, но покамест, без сомнения, продолжать покамест в «Заре», напечатать там еще несколько превосходных статей, а к осени серьезно подумать о своем положении. Ведь если Вы не утвердитесь в «Заре» на прочных и совершенно приличествующих Вам основаниях, то годится ли Вам оставаться? (Я вовсе не амбицию имею в виду; я хлопочу о критике, о существовании у нас литературного органа с здравой критикой.) Что же, если «Заря» сама ее находит не так нужною?

Я надеюсь, Николай Николаевич, что я пишу Вам теперь конфиденциально и что письмо это останется между наших четырех глаз. Кстати: Вы написали в письме Вашем, чрезвычайно вскользь, что хотите сесть за литературные воспоминания. Что это будет? И будет ли что-нибудь?* Вы упомянули о времени издания нашего бывшего журнала, об Ап. Григорьеве, о нас. Я слишком понимаю, что эта полоса жизни могла резко, а может быть, и приятно (как воспоминание Вашей молодости) отпечататься в Вашей памяти. Но об этом не рано ли слишком писать, да и интересно ли в данный момент? Думаю, что и рано, да и неинтересно будет для других. И однако, мне пришло вот что в голову:

Действительно, какое-нибудь значительное, серьезное сочинение, вне Ваших обыкновенных критических статей (то есть, главное, не в этой форме), а что-нибудь новое, хотя бы и действительно в историко-литературном роде, — было бы прекрасным теперь для Вас предприятием. (NB. Я с чрезвычайным наслаждением, например, прочел Ваши горячие, превосходные страницы в статье о Карамзине, где Вы вспоминаете о Ваших годах учения.)* Если «Заря» оставляет Вам теперь столько свободного времени, то к осени Вы бы могли что-нибудь приготовить. Что Вы думаете о «Беседе», например? Там совершенно нет литературной критики, но мне кажется, они ни за что не отказались бы напечатать приготовленное Вами летом сочинение, а это бы могло послужить дальнейшим шагом. Я не хочу изворотов и виляний в изложении Вам моей мысли и потому скажу прямо: это не может быть изменой «Заре». Я не подговариваю Вас оставить прежнее знамя и бежать под другое. Но согласитесь же сами, что тут всё, всё заключается в разрешении вопроса: хочет Вашего сотрудничества сама «Заря» или не хочет? Уважает ли его или нет? А ведь это непременно должно в скором времени совершенно выясниться.

Что касается до «Беседы», то я решительно не знаю, что это будет такое, хотя первый номер и прочел. Они мне прислали журнал и просили сотрудничества. Разумеется, с величайшею готовностию буду сотрудничать, если будет время.* Я-то уж нигде и ничем не связан; кроме долгов. Но деньги — вещь не столь деликатная и совершенно восполняются деньгами же. (Это не значит вовсе, что я не думаю о моей повести в «Зарю»; думаю, очень думаю и во что бы то ни было доставлю.)*

Опять повторю: жду с чрезвычайным желанием и даже волнением момента встречи с прежними близкими людьми в Петербурге. Но еще одна просьба, кстати: не говорите, если случится, утвердительно кому-нибудь о скором моем приезде. Я бы желал, чтоб хоть одну первую-то неделю после прибытия мои кредиторы оставили меня в покое; жду, что так и накинутся, и боюсь, потому что денег не имею, а всё только надежды.

Черкните мне что-нибудь, Николай Николаевич, я человек Вам преданный и Вас уважающий и говорю Вам это вполне искренно. Адресс мой здесь покамест всё один и тот же (poste restante непременно).

Не пишется, Николай Николаевич, или пишется с ужасным мучением. Что это значит — я понять не могу. Думаю только, что это — потребность России во что бы то ни стало. Надо воротиться. Чрезвычайно благодарю Вас, что не забыли написать мне о моем романе. Ужасно Вы ободрили меня. С замечанием Вашим о тоне в высшей степени согласен; я мучился долго этой невыдержкой тона.* С возвращением в Россию придется перервать даже работу. Во всяком случае в нынешнем году роман кончу.*

Благодарен Вам тоже за некоторое разъяснение моих недоумений. Если б пришлось повторить, я бы не написал Вам того письма.* Я был тогда в ужасном, болезненном нервном раздражении.

Где Вы будете жить летом: в городе или на даче?* Хорошо бы, если бы я заране знал. Мне кажется, я явлюсь в самую середину лета. А какие хлопоты с переездом, дорогой Николай Николаевич! Уехали мы сам-друг с молодой женой, а теперь хотя возвращаюсь с такой же молодой женой, но и с детьми! (Секрет: одной 1½ года, а другой еще X, Y, Z.*) Каковы же хлопоты переезда!

Вам преданнейший и весь Ваш

Федор Достоевский.

156. H. H. Страхову* 23 апреля (5 мая) 1871. Дрезден

Дрезден, 5 мая / 23 апреля 71.

Письмо Ваше, как и всегда, меня чрезвычайно заинтересовало, многоуважаемый Николай Николаевич. Но какие же странные известия: я не мог представить, что Вы так уж совсем покончили с «Зарей». Из письма Вашего вывожу это, да еще пишете, что рады отдохнуть и набрали переводов. Нет, так нельзя, Николай Николаевич. Вы не можете бросать так Ваше большое дело. У нас нет критика ни одного. Вы были буквально единственный. Я два года радовался, что есть журнал, главная специальность которого, сравнительно со всеми журналами, — критика. И что же они сами уничтожили то, что у них было самостоятельного, оригинального, своего. Я упивался Вашими статьями, я Ваш страстный поклонник и твердо уверен, что у Вас есть и кроме меня достаточно поклонников и что во всяком случае надо продолжать. Оставлять — малодушие. Простите меня за такое слово; но я, давно уже зная Ваш характер лично, уверен, что Вы слишком не в меру обескураживаетесь после первой неудачи. Но неудача всегда бывает, во всяком деле. И притом Вы ведь сами не выдержите: погуляете, как Вы пишете, но на переводах одних не останетесь и станете издавать брошюры отдельно.* Так зачем же вместо того не обеспечить себя, не пристроиться к новому журналу «Беседе»?* А мне так кажется, что в «Беседе» именно люди, которые Вас могут получше понять и поглубже оценить, чем в «Заре».

При этом вот какое я вывел заключение, Николай Николаевич, и которое, вероятно, Вы тоже знаете, но не прониклись еще им вполне, так, как был и я до самого последнего времени. Вот в чем дело: вследствие громадных переворотов, начиная с гражданских и доходя до тесно литературного цикла, у нас разбилось, рассеялось на некоторое время и понизилось общественное образование и понимание. Люди вообразили, что им уже некогда заниматься литературой (точно игрушкой, каково образование!), и уровень критического чутья и всех литературных потребностей страшно понизился. Так что всякий критик, кто бы у нас ни появился, не произвел бы теперь надлежащего впечатления. Добролюбовы и Писаревы имели успех именно потому, что, в сущности, отвергали литературу — целую область человеческого духа.* Но потакать этому невозможно и продолжать критическую деятельность все-таки должно. Простите же и меня за совет, но вот как бы я поступил на Вашем месте теперь.

У Вас была, в одной из Ваших брошюр, одна великолепная мысль, и, главное, первый раз в литературе высказанная, — это что всякий чуть-чуть значительный и действительный талант — всегда кончал тем, что обращался к национальному чувству, становился народным, славянофильским.* Так свистун Пушкин вдруг, раньше всех Киреевских и Хомяковых, создает летописца в Чудовом монастыре,* то есть раньше всех славянофилов высказывает всю их сущность и, мало того, — высказывает это несравненно глубже, чем все они до сих пор. Посмотрите опять на Герцена: сколько тоски и потребности поворотить на этот же путь и невозможность из-за скверных свойств личности. Но этого мало: этот закон поворота к национальности можно проследить не в одних поэтах и литературных деятелях, но и во всех других деятельностях. Так что, наконец, можно бы вывесть даже другой закон: если человек талантлив действительно, то он из выветрившегося слоя будет стараться воротиться к народу, если же действительного таланта нет, то не только останется в выветрившемся слое, но еще экспатриируется, перейдет в католичество* и проч. и проч. Смрадная букашка Белинский (которого Вы до сих пор еще цените)* именно был немощен и бессилен талантишком, а потому и проклял Россию и принес ей сознательно столько вреда (о Белинском еще много будет сказано впоследствии; вот увидите). Но дело в том, что эта мысль Ваша до того сильна, что непременно должна быть развита особо, специально. Напишите статью на эту именно тему, развейте ее специально и поместите в «Беседе». Наверно, они ей обрадуются. Это будет та же критика, только в иной форме. Две-три таких статьи в год, и я Вам предрекаю успех, и, кроме того, в публике Вас не забудут, а именно скажут, что Вы перешли в круг, в котором Вас более понимают. «Беседа» не «Заря». Главное, зачем бросать литературу?

Но простите; если б мы говорили лично, то лучше поняли бы друг друга. Увы, если Вы едете в Киев, то я Вас ни за что не застану в Петербурге. Я ворочусь только в июне, так расположились денежные средства мои. Итак, до осени. Хорошо бы, если б Вы, выезжая из Петербурга, написали мне еще письмецо. Письма Ваши я получаю с радостию. Но вот что скажу о Вашем последнем суждении о моем романе: во-1-х, Вы слишком высоко меня поставили за то, что нашли хорошим в романе,* и 2) Вы ужасно метко указали главный недостаток. Да, я страдал этим и страдаю; я совершенно не умею, до сих пор (не научился), совладать с моими средствами.* Множество отдельных романов и повестей разом втискиваются у меня в один, так что ни меры, ни гармонии. Всё это изумительно верно сказано Вами, и как я страдал от этого сам уже многие годы, ибо сам сознал это. Но есть и того хуже: я, не спросясь со средствами своими и увлекаясь поэтическим порывом, берусь выразить художественную идею не по силам. (NB. Так, сила поэтического порыва всегда, например, у V. Hugo сильнее средств исполнения. Даже у Пушкина замечаются следы этой двойственности.) И тем я гублю себя. Прибавлю, что переезд и множество хлопот этим летом страшно повредят роману. Но благодарю Вас за сочувствие.

Как жаль, что долго еще не увидимся. А покамест я

Ваш весь, сполна преданный Вам

Федор Достоевский.

157. H. H. Страхову* 18 (30) мая 1871. Дрезден

Дрезден, 18/30 мая.

Многоуважаемый Николай Николаевич, Вы прямо так-таки и начали Ваше письмо с Белинского.* Я это предчувствовал. Но взгляните на Париж, на Коммуну. Неужели и Вы один из тех, которые говорят, что опять не удалось за недостатком людей, обстоятельств и проч.? Во весь XIX век это движение или мечтает о рае на земле (начиная с фаланстеры), или, чуть до дела (48 год, 49 — теперь) — выказывает унизительное бессилие сказать хоть что-нибудь положительное. В сущности всё тот же Руссо и мечта пересоздать вновь мир разумом и опытом (позитивизм). Ведь уж, кажется, достаточно фактов, что их бессилие сказать новое слово — явление не случайное. Они рубят головы — почему? Единственно потому, что это всего легче. Сказать что-нибудь несравненно труднее. Желание чего-нибудь не есть достижение. Они желают счастья человека и остаются при определениях слова «счастье» Руссо, то есть на фантазии, не оправданной даже опытом. Пожар Парижа есть чудовищность: «Не удалось, так погибай мир, ибо Коммуна выше счастья мира и Франции».* Но ведь им (да и многим) не кажется чудовищностью это бешенство, а, напротив, красотою. Итак, эстетическая идея в новом человечестве помутилась. Нравственное основание общества (взятое из позитивизма) не только не дает результатов, но и не может само определить себя, путается в желаниях и в идеалах. Неужели, наконец, мало теперь фактов для доказательства, что не так создается общество, не те пути ведут к счастью и не оттуда происходит оно, как до сих пор думали. Откуда же? Напишут много книг, а главное упустят: на Западе Христа потеряли (по вине католицизма), и оттого Запад падает, единственно оттого. Идеал переменился, и — как это ясно! А падение папской власти рядом с падением главы римско-германского мира (Франция и друг<ие>). Какое совпадение!

Всё это требует больших и долгих речей, но вот что я собственно хочу сказать: если б Белинский, Грановский и вся эта шушера поглядели теперь, то сказали бы: «Нет, мы не о том мечтали, нет, это уклонение; подождем еще, и явится свет, и воцарится прогресс, и человечество перестроится на здравых началах и будет счастливо!» Они никак бы не согласились, что, раз ступив на эту дорогу, никуда больше не придешь, как к Коммуне и к Феликсу Пиа.* Они до того были тупы, что и теперь бы, уже после события, не согласились бы и продолжали мечтать. Я обругал Белинского более как явление русской жизни, нежели лицо: это было самое смрадное, тупое и позорное явление русской жизни. Одно извинение — в неизбежности этого явления. И уверяю Вас, что Белинский помирился бы теперь на такой мысли: «А ведь это оттого не удалось Коммуне, что она все-таки прежде всего была французская, то есть сохраняла в себе заразу национальности. А потому надо приискать такой народ, в котором нет ни капли национальности и который способен бить, как я, по щекам свою мать (Россию)». И с пеной у рта бросился бы вновь писать поганые статьи свои, позоря Россию, отрицая великие явления ее (Пушкина), — чтоб окончательно сделать Россию вакантною нациею, способною стать во главе общечеловеческого дела. Иезуитизм и ложь наших передовых двигателей он принял бы со счастьем. Но вот что еще: Вы никогда его не знали, а я знал и видел и теперь осмыслил вполне. Этот человек ругал мне Христа по-матерну, а между тем никогда он не был способен сам себя и всех двигателей всего мира сопоставить со Христом для сравнения. Он не мог заметить того, сколько в нем и в них мелкого самолюбия, злобы, нетерпения, раздражительности, подлости, а главное, самолюбия. Ругая Христа, он не сказал себе никогда: что же мы поставим вместо Него, неужели себя, тогда как мы так гадки. Нет, он никогда не задумался над тем, что он сам гадок. Он был доволен собой в высшей степени, и это была уже личная, смрадная, позорная тупость. Вы говорите, он был талантлив. Совсем нет, и Боже — как наврал о нем в своей поэтической статье Григорьев.* Я помню мое юношеское удивление, когда я прислушивался к некоторым чисто художественным его суждениям (н<а>прим<ер>, о «Мертв<ых> душах»). Он до безобразия поверхностно и с пренебрежением относился к типам Гоголя и только рад был до восторга, что Гоголь обличил.* Здесь, в эти 4 года, я перечитал его критики: он обругал Пушкина, когда тот бросил свою фальшивую ноту и явился с «Повестями Белкина» и с «Арапом». Он с удивлением провозгласил ничтожество «Повестей Белкина».* Он в повести Гоголя «Коляска» не находил художественного цельного создания и повести, а только шуточный рассказ. Он отрекся от окончания «Евгения Онегина». Он первый выпустил мысль о камер-юнкерстве Пушкина. Он сказал, что Тургенев не будет художником, а между тем это сказано по прочтении чрезвычайно значительного рассказа Тургенева «Три портрета». Я бы мог Вам набрать таких примеров сколько угодно для доказательства неправды его критического чутья и «восприимчивого трепета», о котором врал Григорьев (потому что сам был поэт). О Белинском и о многих явлениях нашей жизни судим мы до сих пор еще сквозь множество чрезвычайных предрассудков.

Неужели я Вам не писал про Вашу статью о Тургеневе?* Читал я ее, как все Ваши статьи, — с восхищением, но и с некоторой маленькой досадой. Если Вы признаете, что Тургенев потерял точку и виляет и не знает, что сказать о некоторых явлениях русской жизни (на всякий, случай. относясь к ним насмешливо), то должны бы были и признать, что великая художественная способность его ослабела (и должна была ослабеть) в последних его произведениях. Так оно и есть в самом деле: он очень ослабел как художник. «Голос» говорит, что это потому, что он живет за границей;* но причина глубже. Вы же признаете и за последними произведениями его прежнюю художественность. Так ли это?

Впрочем, я, может быть, ошибаюсь (не в суждении о Тургеневе, а в Вашей статье). Может быть, Вы не так только выразились… А знаете — ведь это всё помещичья литература. Она сказала всё, что имела сказать (великолепно у Льва Толстого). Но это в высшей степени помещичье слово было последним. Нового слова, заменяющего помещичье, еще не было, да и некогда. (Решетниковы ничего не сказали. Но все-таки Решетниковы выражают мысль необходимости чего-то нового в художническом слове, уже не помещичьего, — хотя и выражают в безобразном виде.*)

Как желал бы я Вас еще застать в Петербурге. Понятия не имею, когда ворочусь. (Между нами — мечтаю через месяц.) Но если не придут деньги и упущу срок, то придется остаться опять. Но это ужасно и бессмысленно.

Роман я или испорчу до грязи, до позора (я уже начал портить), или осилю, и хоть что-нибудь да из него выйдет хорошее. Пишу наудачу. Вот теперешний мой девиз. (Всё это между нами, ради Бога.)

А я так мечтал встретить Вас в Петербурге первого. Без сомнения, проехаться Вам в высшей степени необходимо. Но — не останьтесь как-нибудь в Киеве совсем. Ваши письма стали страшно пугать меня за Вас. Вы один из людей, наисильнейше отразившихся в моей жизни, и я Вас искренно люблю и Вам сочувствую. Вы просто в унынии (об смерти начали говорить!). Ах, хорошо бы было нам повидаться!

А «Заря»-то, кажется, и совсем не выйдет. Неужели так? Как грустно. Я апрельского номера вот уже 2 месяца не получаю и в объявлениях не вижу. У меня есть мысль, что «Заря» могла бы спастись от падения, целый план. Но долго описывать, да и специальностей о «Заре» я не знаю. Я только вообще думаю, что не худо бы журналам (хоть одному начать) специализироваться. Например, «Заре» в одну эстетико-критическую сторону и более ничем не заниматься, никаких других отделов. А ведь, право, могло бы удаться. Жаль, что не могу развить перед Вами мою мысль сейчас.

Об Тургеневе читал у Вас (в письме) с наслаждением. Эта шельма художественно верна самому себе. Я его знаю своими боками.*Много бы мог разъяснить, но оставляю до свидания.

Ваш весь искренно Вам преданный

Ф. Достоевский.

Если можете черкнуть — напишите. Адресс тот же. Жена Вам кланяется.

158. В. Д. Оболенской* 20 января 1872. Петербург

Петербург, 20 января/1872.

Милостивая государыня княжна Варвара Дмитриевна,

Ваше письмо от 6-го декабря я имел честь получить только на этой неделе. Во-первых, адресс был неверен, и, кроме того, я был целый месяц в Москве,* так что письмо Ваше прождало меня всё время у меня на столе в Петербурге. Благодарю Вас очень за внимание к моему роману: я всегда сумею оценить искренний отзыв, как Ваш, и Ваши похвалы мне весьма лестны. Для таких-то отзывов и живешь и пишешь, тогда как в нашем литературном мирке всё, напротив, так условно, так двусмысленно и со складкой, а стало быть, всё так скучно и официально, особенно похвалы и лестные отзывы. Насчет же Вашего намерения извлечь из моего романа драму, то, конечно, я вполне согласен, да и за правило взял никогда таким попыткам не мешать; но не могу не заметить Вам, что почти всегда подобные попытки не удавались, по крайней мере вполне.*

Есть какая-то тайна искусства, по которой эпическая форма никогда не найдет себе соответствия в драматической. Я даже верю, что для разных форм искусства существуют и соответственные им ряды поэтических мыслей, так что одна мысль не может никогда быть выражена в другой, не соответствующей ей форме.

Другое дело, если Вы как можно более переделаете и измените роман, сохранив от него лишь один какой-нибудь эпизод, для переработки в драму, или, взяв первоначальную мысль, совершенно измените сюжет?.. И, однако же, отнюдь прошу не принимать моих слов за отсоветование. Повторяю, я совершенно сочувствую Вашему намерению, а Ваше желание непременно довести дело до конца мне чрезвычайно лестно…* Еще раз извините мой поздний ответ, — но виноват без вины.

Адресс мой, на всякий случай: Петербург, Серпуховская улица, дом № 15.

Примите, княжна, уверение в глубочайшем моем уважении.

Ваш покорнейший слуга

Федор Достоевский.

159. H. A. Любимову* Конец марта — начало апреля 1872. Петербург

<…>[102] 72 г.

Милостивый государь

многоуважаемый Николай Алексеевич,

Я не ответил на письмо Ваше, ожидая выхода мартовской книжки. Вы замечаете мне, что роман сильно затянулся: что делать, я, судя в целом, виноват без вины (но все-таки виноват), а Вы имеете полное право, сознаюсь в том, негодовать. Затем Вы даете мне полные сроки, то есть Вашими словами: «Когда мною написано будет всё или по крайней мере значительная доза», — и тогда уже начать печатать.

Я считаю возможным вот что предложить с моей стороны и, сверх того, кой об чем попрошу Вас, многоуважаемый Николай Алексеевич. У меня две мысли насчет продолжения печатания: 1) у Вас в руках 2½ листа, у меня через два дня будет отделана еще глава. Таким образом, будет всего на (апрельскую) книжку 4 листа.* Угодно ли В<ам> напечатать в апреле, — тогда уведомьте меня одной строчкой, и я немедленно вышлю Вам главу. Затем, говорю это твердо, доставка пойдет без перерывов, до самого окончания 3-й части, то есть романа, правда, не по четыре листа, но я постараюсь, чтоб не менее 2½, до 3-х листов на номер. Повторяю, я говорю это твердо. Я столько раз был неисправен, что в этот раз употреблю все силы исправить прошедшее.

2-я мысль: если Вы уже так непременно желаете начать печатание 3-й части, когда она будет кончена или написана весьма значительная доля, чтоб не было перерывов, то я покорнейше и особенно просил бы Вас: начать печатанье с августовского номера. Тогда можно кончить разом в августовской и сентябрьской книгах, в двух номерах, по 6 или 7 листов (никак не более, судя по величине 3-й части), или в 3-х книгах (август, сентябрь и октябрь) — одним словом, как Вы пожелаете. Для меня это много составит <…>а Я имею убеждение, что кончу может <быть>, гораздо скорее, чем сам рассчитываю. <Таким> образом, если начать, например, печатать с июньской книги и кончить до осени, то это значит (для меня) повредить роману. Без глупой похвальбы скажу: публика несколько интересовалась романом. В последнее время при выходе каждого номера об нем писали и говорили, по крайней мере у нас в Петербурге, довольно. До августа срок очень длинный и для меня, конечно, вредный: роман начнут забывать. Но, напомнив разом при напечатании вдруг 3-й части, я надеюсь опять оживить впечатление, и именно в то время, когда опять начинается зимний сезон, в котором роман мой будет первою новостию, хотя и очень ветхою. Сверх того, у меня (знающего окончание романа) есть одно убеждение (очень позволительное), что эта 3-я часть по достоинству будет выше первых двух и особенно второй (а вторая-то и производила в эту зиму в Петербурге впечатление). Таким образом, роман обновится — а это мне очень будет полезно для 2-го издания, сейчас по окончании.

Вот почему и попрошу Вас покорнейше <уведо>мить меня теперь же, со<гласны> Вы на это (то есть до августа) в случае, <если> не захотите начать с апреля? Если же с апреля, то главу немедленно вышлю.*

Мне кажется, то, что я Вам выслал (глава 1-я «У Тихона», 3 малые главы), теперь уже можно напечатать. Всё очень скабрезное выкинуто, главное сокращено, и вся эта полусумасшедшая выходка достаточно обозначена, хотя еще сильнее обозначится впоследствии. Клянусь Вам, я не мог не оставить сущности дела, это целый социальный тип (в моем убеждении), наш тип, русский, человека праздного, не по желанию быть праздным, а потерявшего связи со всем родным и, главное, веру, развратного из тоски, но совестливого и употребляющего страдальческие судорожные усилия, чтоб обновиться и вновь начать верить. Рядом с нигилистами это явление серьезное. Клянусь, что оно существует в действительности. Это человек, не верующий вере наших верующих и требующий веры полной, совершенной, иначе… Но всё объяснится еще более в 3-й части.*

Примите от всей души уверение моего полного, искреннего и совершенного уважения и простите мне чернильное пятно на верху страницы; не сочтите за небрежность, что я не переписал письма.

Ваш всегдашний слуга

Федор Достоевский.

<Во всяком> случае прошу Вас, уведомьте меня теперь же о Вашем <решении>.

160. A. A. Романову 10 февраля 1873. Петербург

Ваше императорское высочество

милостивейший государь,

Дозвольте мне иметь честь и счастие представить вниманию Вашему труд мой.* Это — почти исторический этюд, которым я желал объяснить возможность в нашем странном обществе таких чудовищных явлений, как нечаевское преступление. Взгляд мой состоит в том, что эти явления не случайность, не единичны, а потому и в романе моем нет ни списанных событий, ни списанных лиц. Эти явления — прямое последствие вековой оторванности всего просвещения русского от родных и самобытных начал русской жизни. Даже самые талантливые представители нашего псевдоевропейского развития давным-давно уже пришли к убеждению о совершенной преступности для нас, русских, мечтать о своей самобытности. Всего ужаснее то, что они совершенно правы; ибо, раз с гордостию назвав себя европейцами, мы тем самым отреклись быть русскими. В смущении и страхе перед тем, что мы так далеко отстали от Европы в умственном и научном развитии, мы забыли, что сами, в глубине и задачах русского духа, заключаем в себе, как русские, способность, может быть, принести новый свет миру, при условии самобытности нашего развития. Мы забыли, в восторге от собственного унижения нашего, непреложнейший закон исторический, состоящий в том, что без подобного высокомерия о собственном мировом значении как нации никогда мы не можем быть великою нациею и оставить по себе хоть что-нибудь самобытное для пользы всего человечества. Мы забыли, что все великие нации тем и проявили свои великие силы, что были так «высокомерны» в своем самомнении, и тем-то именно и пригодились миру, тем-то и внесли в него, каждая, хоть один луч света, что оставались сами, гордо и неуклонно, всегда и высокомерно самостоятельными.

Так думать у нас теперь и высказывать такие мысли — значит обречь себя на роль пария. А между тем главнейшие проповедники нашей национальной несамобытности с ужасом и первые отвернулись бы от нечаевского дела. Наши Белинские и Грановские не поверили бы, если б им сказали, что они прямые отцы Нечаева. Вот эту родственность и преемственность мысли, развившейся от отцов к детям, я и хотел выразить в произведении моем. Далеко не успел, но работал совестливо.

Мне льстит и меня возвышает духом надежда, что Вы, государь, наследник одного из высочайших и тягчайших жребиев в мире, будущий вожатый и властелин земли Русской, может быть, обратите хотя малое внимание на мою попытку, слабую — я знаю это, — но добросовестную, изобразить в художественном образе одну из самых опасных язв нашей настоящей цивилизации, цивилизации странной, неестественной и несамобытной, но до сих пор еще остающейся во главе русской жизни.*

Позвольте мне, всемилостивейший государь, пребыть с чувствами беспредельного уважения и благодарности Вашим вернейшим и преданнейшим слугою.

Федор Достоевский.

10 февраля 1873 г.

161. М. П. Погодину* 21 февраля 1873. Петербург

21 февраля/73.

Многоуважаемый Михаил Петрович,

Сейчас прочел статью о Белинском. Зачем Вы не хотите подписаться под такою превосходною вещью полным именем? Что за Старый читатель журналов?

Статья тотчас же пошла в набор.* Сегодня среда, завтра это получите. Черкните, ради Бога, немедленно три строки о позволении подписать: М. Погодин.* (Клянусь Вам, подумают, что это я сам сочинил, чтоб подтвердить мои указания о Белинском. Здесь многие меня обвиняли за эту статью.)*

Теперь еще: я несколько раз подымался написать Вам на Ваши приветы мне что-нибудь потеплее. Но последние две недели был болен, а пуще всего расстроен нервами и до того, что даже сидел дома и в редакцию не ездил некоторое время. А потому ждал минуты кое-что написать Вам и до сих пор не написал.

О Ваших статьях, находящихся в редакции, напишу Вам особо.* А теперь всего больше желал бы, чтобы Вы вполне поверили моему глубокому уважению и самой искренней к Вам преданности.

Ваш весь Ф. Достоевский.

162. M. П. Погодину* 26 февраля 1873. Петербург

26 февраля/73.

Многоуважаемый Михаил Петрович,

Вы не правы (повторяю от души), говоря, что «наконец-то откликнулись, по необходимости». Я Вам правду написал, что хотелось ответить погорячее.* Мне Ваши отзыв и рукопожатие дороги; а не ответил потому, что положение мое такое.

Секретаря у нас нет, но я настою, что будет, ибо вижу, что он необходим. Но будь и секретарь — я всё равно знаю на опыте, что необходимо говорить мне лично с авторами статей, с приносящими новые; перечитывать эти статьи (а это ужасно); ознакомиться с грудами статей, оставшимися от прежнего редактора. Перечитывать статьи берет огромное время и расстраивает мое здоровье, ибо чувствую, что отнято время от настоящего занятия. Затем, имея статью и решив напечатать, — переправлять ее с начала до конца, что зачастую приходится. Литературные сценки Генслера (в сегодняшнем №) я почти вновь пересочинил.* Затем надо читать рухлядь газет. А главная горечь моя — бездна тем, о которых хотелось бы самому писать. Думаю и компоную я статью нервно, до болезни; принимаюсь писать и, о ужас, в четверг замечаю, что не смогу кончить. Между тем отрезать ничего не хочу. И вот бросаю начатое и поскорей, чтоб поспеть (ибо дал слово Мещерскому, что будет статья, и на нее непременно рассчитывают), нередко в четверг ночью схватываюсь за новую какую-нибудь статью и пишу, чтоб поспеть в сутки, ибо в пятницу ночью у нас прием статей кончается. Всё это действует на меня, повторяю, болезненно. Где же тут написать письмо, если хочешь что-нибудь написать в письме.

Меня мучит многое, например совершенное отсутствие сотрудников по библиографическому отделу. Воротился на этой неделе из Крыма Страхов, я обрадовался (будет критика), а он вдруг серьезно заболел.

Наконец, многое надо сказать, для чего и к журналу примкнул. Но вижу, как трудно высказаться. Вот цель и мысль моя: социализм сознательно, и в самом нелепо-бессознательном виде, и мундирно, в виде подлости, — проел почти всё поколение. Факты явные и грозные. Самый необразованный простак и тот, читаешь в газетах, вдруг где-нибудь отрезал словцо — глупейшее, но несомненно вышедшее из социалистического лагеря. Надо бороться, ибо всё заражено.

Моя идея в том, что социализм и христианство — антитезы. Это бы и хотелось мне провести в целом ряде статей, а между тем и не принимался.*

С другой стороны, роятся в голове и слагаются в сердце образы повестей и романов. Задумываю их, записываю, каждый день прибавляю новые черты к записанному плану и тут же вижу, что всё время мое занято журналом, что писать я уже не могу больше, — и прихожу в раскаяние и в отчаяние.

Ну вот для Вас краткая картинка моего бытия. Я бы хотел приехать в Москву. Поговорил бы с Вами от души и о многом. Может, и буду на мгновение весной, но это не наверно. Вы спрашиваете про мое здоровье. Может быть, Вы слышали, что я эпилептик. Средним числом у меня припадок раз в месяц и уже много лет, с Сибири, с тою разницею, что в последние два года мне надо, чтоб войти после припадка в нормальное состояние, — пять дней, а не три, как было все чуть не двадцать лет. И вот странность: пять уже месяцев прошло с тех пор, как у меня был последний припадок! Остановились. Не знаю, чему приписать, и боюсь какого-нибудь кризиса. Но о здоровье мало думаю.

Карточки у меня нет,* но я Вам достану и пришлю вместе с новоотпечатанным моим романом «Бесы». Если прочтете, то сообщите, многоуважаемый Михаил Петрович, мнение Ваше.

С Белинским я познакомился в июне 45-го года и тут же с Некрасовым.*

Майкову передам всё. Давно уже, целую неделю, его не видал.

«Гражданин» пошел недурно, но лишь относительно недурно. Подписчиков 1800, то есть уже более прошлогоднего, а между тем подписка всё еще не прекращается и течет в известном порядке. Но многого на этот год не будет, так мне кажется; разве что дойдем до 2500. Иван Сергеевич Аксаков в прошлом месяце был в Петербурге, говорил, что у него в первые два года было не больше подписчиков.* Отдельная же распродажа номеров упятерилась (если не более) против прошлого года.

Вообще к концу года надо бы войти в систему и в порядок; теперь же чувствую, этого недостает. Новое дело, и отчаиваюсь, что для него не способен.

Корректурные листы речи получены мною давно, и читал, и по обыкновению много мыслей вспыхнуло при чтении,* но хочу сообщить Майкову, которого долго не вижу. Недели две назад я был в сильной простуде.

Речь в Славянском комитете мы прочли все, но напечатать не могли (и теперь не прошло бы время, по-моему; почему же прошло?) — единственно потому, что уже «Гражданин» печатал об этом статьи Филиппова, то есть о распре греков и болгар.* Читали ли Вы? Если читали, то, наверно, усмотрели, что тут есть один пункт, противуречащий отчасти Вашему взгляду.* И так как «Гражданин» заявил свой взгляд ранее у себя, то это значило себе противуречить. В каноническом, или, лучше сказать, в религиозном, отношении я оправдываю греков. Для самых благородных целей и стремлений нельзя тоже и искажать христианство, то есть смотреть на православие, по крайней мере, как на второстепенную вещь, как у болгар в данном случае. Между тем, в общем, нахожу взгляд Филиппова несколько сузившимся (из горячности). Читали ли Вы, многоуважаемый Михаил Петрович, в «Русском вестнике», февраль этого года, статью «Панславизм и греки» Константинова (не Леонтьева ли, печатавшего уже кое-что и давно уже о Востоке)?* Эта статья меня даже поразила. Если не читали, то прочтите и напишите мне хоть два слова о ней. Хочу писать статью по ее поводу. Меня поразил особенно последний вывод о том, что собственно должен означать для России Восточный вопрос отныне? (Борьба со всей идеей Запада, то есть с социализмом.) Страннее всего, что «Р<усский> вестник» это у себя напечатал, правда с оговоркою.*

О Феодосии и Киеве сделаю всё так, как Вы говорите, и Вам напишу.*

Называете меня с Майковым молодыми людьми, многоуважаемый Михаил Петрович, имеете полное право, ибо, наверно, ни я, ни Майков, в Ваших летах, не в состоянии, будем затевать, как Вы, работы, подобные Вашим о Петре,* писать так быстро, чисто, ясно и победоносно, как Вы в ответах Костомарову* и почти что и Иловайскому. (Великолепная у Вас была мысль и настоящая точка приложения сил (как в механике) открыта Вами вызовом Иловайскому в «Русском вестнике».* Ибо, в сущности, на Вашей стороне все-таки стоит целое здание, а они, еще не натаскав для своего здания и кирпичей, раскидывают, что накопилось, в драке.) Тем не менее борьба вещь хорошая. Борьба настоящая есть материал для мира будущего. Только Костомарова не могу читать без негодования.

Кажется, ответил на всё. Куда Вы отправляетесь в деревню, многоуважаемый Михаил Петрович?

Я совершенно не знаю, как проведу лето: решительно думается мне иногда, что я сделал большое сумасбродство, взявшись за «Гражданин». Например: без жены и без детей я жить не могу. Летом им надо в деревню для здоровья и от Петербурга по возможности подальше. Между тем я должен остаться при «Гражданине». Значит, расстаться с семейством. Совсем невыносимо.

Крепко жму Вам руку и храни Вас Бог.

Ваш весь Ф. Достоевский.

163. М. П. Федорову* 19 сентября 1873. Петербург

Петербург, 19 сентября/73.

Милостивый государь Михаил Павлович,

Простите великодушно, что слишком долго не отвечал Вам. Сначала, после первого письма Вашего, отметил было места в комедии, чтоб их хоть капельку поправить; но всё был в раздумье и не решался.* А потому и медлил ответом. Теперь же, после второго письма Вашего, был болен и даже лежал, а между тем должен был исполнять и занятия по редакции,* так что до сих пор почти не было минуты, чтоб Вам ответить.

Вот что скажу я Вам окончательно: я не решаюсь и не могу приняться за поправки. 15 лет я не перечитывал мою повесть «Дядюшкин сон».* Теперь же, перечитав, нахожу ее плохою. Я написал ее тогда в Сибири, в первый раз после каторги, единственно с целью опять начать литературное поприще и ужасно опасаясь цензуры (как к бывшему ссыльному). А потому невольно написал вещичку голубиного незлобия и замечательной невинности. Еще водевильчик из нее бы можно сделать, но для комедии — мало содержания, даже в фигуре князя — единственной серьезной фигуре во всей повести.

И потому как Вам угодно: хотите поставить на сцену — ставьте; но я умываю руки и переправлять сам ни одной строчки не буду. Кроме того, об одном прошу настоятельно и обязательно: имени моего на афише чтобы не было, то есть «Переделано из повести „Д<ядюшкин> с<он>” господ<ина> Достоевского» или в этом роде, — прошу Вас, чтобы не было выставлено. Если же непременно надо, просто напишите: «Переделано из повести». Только чтоб не было моего имени. Конечно, лучше бы было совсем ее не ставить. Вот мой совет. Но так как я уже дал Вам слово вначале, а Вы употребили труд, то уже нечего делать: всё в Вашей воле.*

Замечу только одно и то мимоходом: кажется, нет пропорции в величине актов? Посоветовались бы Вы в Москве с кем из актеров, знающих сцену практически (я тоже ведь никогда ничего не писал для сцены), и во всяком случае хорошо бы сократить. Что еще идет в повести, не пройдет на сцене. Сцена не книга. А потому чем больше сокращений, тем бы, мне кажется, лучше.

Рукопись у меня. Не высылаю, полагая, что у Вас, конечно, есть список. Если же нет, напишите. Тотчас же вышлю.

Примите уверение искреннего моего уважения.

Вам преданный Федор Достоевский.

164. В. П. Мещерскому* 3–4 ноября 1873. Петербург

Из типографии.

Многоуважаемый князь, на Вашу обделку ответа «С<анкт>-П<етербургским> ведомост<ям>» я вполне согласен, это очень ловко; всё то же сказано, но несравненно неотразимее, чем в виде прямого обвинения (которому никто из читателей и не поверил бы, так что во всяком случае, с нашей стороны, был бы холостой заряд).*

Но 7 строк о надзоре, или, как Вы выражаетесь, о труде надзора правительства, я выкинул радикально. У меня есть репутация литератора и, сверх того — дети. Губить себя я не намерен.*

Ваш Ф. Достоевский.

165. А. Ф. Кони Февраль 1874. Петербург

Милостивый государь Анатолий Федорович,

Позвольте мне от души поблагодарить Вас, во-первых, за отмену распоряжения о моем аресте и, во-вторых, за лестное для меня слово, написанное Вами обо мне в письме к многоуважаемой и добрейшей г-же Куликовой, с которою этот случай дал мне большое удовольствие ближе познакомиться.*Но Вам надо точнее знать о том, когда я буду в состоянии исполнить требуемое. В настоящее время я, кроме всего, езжу каждодневно лечиться сжатым воздухом, но полагаю, что к марту, может быть, и кончу лечение. А потому, если не станет это вразрез с Вашими соображениями, я, кажется, совершенно (и во всяком случае) буду готов исполнить приговор в самых первых числах марта.*

Впрочем, если по каким-нибудь соображениям надо будет и ранее — то я, без сомнения, всегда готов. И того слишком довольно, что я теперь, на эти несколько дней, избавлен Вашими стараниями, за что еще раз позвольте отблагодарить Вас.

Примите уверение моего искреннего и глубокого уважения. Ваш покорный слуга

Федор Достоевский.

166. А. Г. Достоевской 12 (24) июня 1874. Эмс

Эмс, 15/27, среда.*

Вот я и в Эмсе, голубчик дорогой Аня, приехал вчера около полудня, но до того устал с дороги и от хлопот в Эмсе, что решительно не мог вчера же вечером (как рассчитывал) написать тебе; голова кружилась, и в ушах звенело. Из Петербурга выехал я в пятницу утром в холодный дождливый день и в Эйдкунен* прибыл бодро и даже ночью успел проспать часа четыре в лежачем положении. Холод в Эйдкунене был еще сильнее, чем в Петербурге, и так шло до Берлина, где тоже в 1-й день было так холодно, что хотел было надеть ватное пальто. В 2-ю ночь почти не спал в вагоне. Было много интересных и даже смешных приключений в дороге, расскажу при свидании. В Берлин приехал в воскресение, и банкирская контора Мендельсона, на которую был сделан у меня от Виникена перевод, была заперта. Доктора не принимают тоже по воскресеньям, и я должен был нестерпимо скучать весь день. Спать, впрочем, не лег (приехали в 7 часов утра), ходил в Королевский музеум смотреть Каульбаха, в котором нашел одну холодную аллегорию и больше ничего.* Но другие картины, древние, разных школ, там недурны, и мы с тобой, в первый приезд наш,* напрасно там не побывали. Но, Боже, что это за скучный, ужасный город Берлин! Скучно и тоскливо (по вас) было до невероятности. Всё смотрел на фотографию Любочки, раза три взглядывал, припоминал. Немцы в воскресение были все на улицах и в праздничном платье, народ грубый и неотесанный. Мне в кондитерской один молодой человек советовал съездить в театр Кроля за Тиргартеном, где увеселительный сад и опера. Действительно, шел «Фиделио»,* и мне очень хотелось съездить, но, придя домой, до того почувствовал себя усталым, что так и свалился спать. Наутро был у Мендельсона и был у Фрёрихса.* Этот светило науки немецкой живет во дворце (буквально). Дожидаясь вызова, я спросил у одного ожидавшего больного, сколько платят Фрёрихсу, и он ответил мне, что это неопределенно, но что он сам даст 5 талеров. Я решил дать три. Больных он держит минуты по три, много пять минут. Меня держал буквально 2 только минуты и лишь дотронулся только стетоскопом до моей груди. Затем изрек одно только слово: «Эмс», сел молча и написал 2 строки на клочке бумажки: «Вот вам адресс доктора в Эмсе, скажите, что от Фрёрихса». Я положил три талера и ушел: было зачем ходить. В этот день были наконец открыты магазины, и я отправился покупать Анне Гавриловне* шаль, которая стоила мне много хлопот. Искал-искал магазина. Магазинов в Берлине бездна, товаров бездна, но добиться долго не мог: или не понимают, или показывают очевидно не то. Наконец в одном магазине дали мне адресс в другой, и там хоть и не было шалей, но за ними послали, и я наконец купил. Думаю, что хороша очень и даже, может быть, материя лучше твоей, потому что цвет чернее, самый черный, какой только может быть, а твоя ударяет в рыжеватый оттенок. Они уверяют, что качество цвета очень ценится. Велика как твоя, без всяких вышивок, но с легкой бахромой (иначе не бывает). Спросили 22 талера. Я торговался, уходил из магазина, и наконец-то согласились отдать за 19. Была тут и другая шаль, которую отдавали за 18, но цвет был не так черен. Я решился взять в отчаянии найти другую. Когда я их уверял, что была куплена шаль (твоя) с вышивками и дешевле, то они спросили, давно ли это, и когда я сказал, что 5 лет назад, то они засмеялись: «С тех пор, — сказали они, — почти все товары поднялись процентов на 25». Так как Анна Гавриловна дала 14 руб. серебряных, то по курсу это было бы талеров 16, значит, я переплатил лишку не более 3 или много что 3½ руб. Эту переплату, голубчик Аня, уж мы лучше подарим Анне Гавриловне (они так любят тебя и детей), и ты, наверно, на меня за это не станешь сердиться. Теперь эту шаль буду таскать с собой в чемодане, потому что переслать в Россию по почте возможности нет и представить, дорого возьмут, сам привезу. Затем накупил много папирос, а так как оставалось время съездить в сад Кроля, то поехал. В этот день погода была ясная. Этот сад мерзость ужаснейшая, но публики бездна, и немцы гуляют с наслаждением. За мои 10 входных грошей я имел право пройти и в театр, но только стоять в галерее. Театр — огромная темная зала, где до 1000 человек публики, сцена в 10 шагов длины, оркестр в 12 человек (весьма недурной), и дают, можешь себе представить, — «Роберта».* Я прослушал половину 1-го акта и убежал от страшных немецких певцов прямо домой, ибо пора было ехать. Наконец отправились в 10 часов вечера в Эмс. Здесь ночи темные, как зимой. В эту ночь не спал нисколько, сидели мы, как сельди в бочонке, но когда стало рассветать, — Аня, милая, ничего я в жизни не видал подобного! Что Швейцария, что Вартбург (помнишь?)* сравнительно с этой последней половиной дороги до Эмса. Всё, что представить можно обольстительного, нежного, фантастического в пейзаже, самом очаровательном в мире; холмы, горы, замки, города, как Марбург, Лимбург с прелестными башнями в изумительном сочетании гор и долин — ничего еще я не видал в этом роде, и так мы ехали до самого Эмса в жаркое, сияющее от солнца утро. Эмс совершенно в этом роде. Вчерашний же день был очарователен. Эмс — это городок в глубоком ущелье высоких холмов — этак сажень по двести и более высоты, поросших лесом. К скалам (самым живописным в мире) прислонен городок, состоящий по-настоящему из двух только набережных реки (неширокой), а шире негде и строиться, ибо давят горы. Есть променады и сады — и всё прелестно. Местоположением я очарован, но говорят, что это самое местоположение, в дождь или хмурое небо, переменяется в мрачное и тоскливое до того, что способно в здоровом человеке родить меланхолию. Но зато удобствами я далеко не очарован. Цены, цены — ужас! Всё, что мы с тобой воображали, рассчитывая, о частной квартирке для меня в Эмсе, оказалось невозможным, ибо частных квартир — нет совсем ни одной. Лет 5 тому назад Эмс мало значил, но теперь, когда вдруг его прославили и стали в него съезжаться со всей Европы, всякий домохозяин догадался, что надо ему делать: все дома переладили и перестроили в отели. И потому есть два сорта отелей: домов 10 под настоящими, формальными отелями, и затем все (буквально) остальные дома называются приват-отелями. В них те же номера, та же прислуга и даже почти во всех рестораны.

В самом маленьком доме до 20 №-в. Номера почти все небольшие. Я остановился в «Hôtel de Flandre» у железной дороги, и мне за 25 грошей дали комнатку, в которой нельзя повернуться, без самой необходимой мебели (без шкапа для платья и без комода) и указали мне на стене три гвоздика, на которые я бы мог развешивать платье. Прислуга ужасная. Я тотчас отправился искать квартиру и заходил домов в 15. Везде одни цены. Впрочем, за 25 грошей (меньше нет цены за комнату) и за талер показывали комнатки все-таки больше и лучше моей и комфортнее, но маленькие, и главное — кругом всё набито квартирантами, кто поет, кто хлопает дверями, а я ведь располагаю роман писать!* Табльдот* везде в отелях и ресторанах в час пополудни, ибо все встают в 6 часов утра, чтобы в 7 быть на месте, у источника, и пить воду, которую уже потом, после 8½ часов, не дадут и источник запрут. В 4 часа, еще не обедав, я пошел к доктору, чтобы знать, по крайней мере, окончательно, на сколько он меня присудит недель пробыть в Эмсе. Пошел к доктору Орту (Бретцелеву), а не к Гутентагу (Фрёрихсову), и отдал Орту письмо Бретцеля. Орт тоже живет в великолепной квартире, и тоже у него толпа посетителей. Он прочел Бретцелеву записку и осмотрел меня очень внимательно и сказал, что у меня временный катар и более ничего; похожего на чахотку нет ничего, но что болезнь довольно важная, потому что без лечения чем дальше, тем менее будет способности дышать, кроме общего расстройства (желудка, лихорадок и проч.). Нашел, что у меня расстроена наиболее задняя часть груди, и когда я ему сказал, что я не чувствую ничего особенного, стоял на своем, но сказал, что с дороги я должен был непременно расстроиться, но что через несколько дней эта задняя сторона может облегчиться, обещал успех от лечения наверно, но предписал пить не из Кренхена, как Кошлаков, а из другого источника, Кессельбрунена, под предлогом, что я наклонен к поносу, как писал ему Бретцель. Досадую теперь ужасно, что так и забыл сказать ему, что я наклонен более к запорам, чем к поносу, и боюсь, чтобы из предписания пить кессельбрунен не вышло ошибки. Дней через 5 пойду к нему опять и объяснюсь. Он предписал мне диету — есть больше кислого и с уксусом (салату, например) и есть мясо с жиром. Сверх того, пить красное вино, или французское, или здешнее, эмское, местное. С завтрашнего дня начну вставать в 6 часов и ходить пить воду (два стакана в день). Это эмское вино, кислятина первостепенная, стоит 20 грошей бутылка! К французскому же и приступу нет: по талеру бутылка Медока, который у нас, у Фейка, в 50 коп. Затем стал искать обеда и нашел, что в больших отелях («Russischer Hof»[103] и «Englisch-отель») есть кроме табльдота в час diners à part,[104] но по талеру и 10 грошей, то есть по 40 грошей. Спросил такой обед: подали кушаний 10, хорошо приготовленных, из которых 5 мясных, так что я устал есть и половину обеда отослал назад. Но за 25 грошей, в табльдоте, дают меньше. Других обедов — нет во всем Эмсе. По порциям можно везде, но за порцию берут грошей по 15! Наконец я решился взять в одном доме квартиру. Хозяйка — одна старая дама в очках, имеющая, впрочем, мужа, вежливая, но хитрая старуха. Прислуга женская. У ней 26 номеров в доме. Мне показали на выбор две квартиры — одна прекрасная и большая комната, комфортно меблированная, с балконом, 14 талеров в неделю, а другая квартира из 2-х комнат, но уже меньше гораздо, тоже очень комфортно меблированных, но только одна комната совсем светлая, а другая, спальня, хоть и имеет 2 окна, но окна выходят на капитальную стену в 2-х аршинах расстояния, и в ней гораздо темнее, тоже 14 талеров в неделю. Я торговался ужасно и выторговал по 12 талеров в неделю. Кроме того, она взялась сама приготовлять мне кофе, обед, вечером чай и чего-нибудь закусить на ужин — это за полтора талера в день. Таким образом, в неделю с квартирой будет 22½ талера. Я забыл тебе сказать (и главное), что Орт назначил срок моему леченью не, 6 недель, а 4 только. Таким образом, хоть деньги и идут ужасно, но их достанет. Вечером я переехал из отеля к хозяйке. На всякий случай тебе адресс дома («Haus Blücher», № 7),[105] но непременно пиши только на poste restante, ибо, почем знать, я могу съехать отсюда.

В заключение об Эмсе — здесь давка, публика со всего мира, костюмы и блеск, и все-таки одна треть №№-в не заняты. Магазины подлейшие. Хотел было купить шляпу, нашел только один магазинишко, где товар вроде как у нас на толкучем. И всё это выставлено с гордостью, цены непомерные, а купцы рыло воротят.

Ангел мой Аня, пиши ко мне, бедному, почаще. Письмо от вас придет, может, только послезавтра, а ты не поверишь, как я беспокоюсь, чтоб знать о детях. Нервы у меня расстроены (с дороги), и вчера вечером, когда я остался один, просто хоть плачь. Вспоминаю об моих ангельчиках Любе и Феде и боюсь за них: смотри за ними, голубчик, и обо всем пиши откровенно. Не заболела бы ты как-нибудь! Вчера ночью вздрагивал ужасно (а уже три ночи сряду всё ты мне снишься). Прощай, крепко обнимаю тебя и целую и благословляю моих ангелов. Завтра встану в 6 часов и пойду пить воду, ложиться, стало быть, надо в 10 часов вечера. Когда же писать роман — днем, при этаком блеске и солнце, когда манит гулять и шумят улицы? Дай Бог только начать роман и наметать хоть что-нибудь. Начать — это уже половина дела. Стало быть, придется мне гораздо раньше воротиться к вам. В следующем письме напишу об этом больше. Напишу дня через три-четыре, после твоего письма. Поклон всем и няне. Целую тебя тысячу раз и люблю до бесконечности. Представь, ты мне третьего дня в Берлине снилась в каком виде: что будто мы только что женились и я везу тебя за границу и люблю ужасно, но что будто есть уже и Люба и Федя, только где-то не с нами, и мы об них говорим. До свиданья.

Твой Достоевский.

167. Н. А. Некрасову* 20 октября 1874. Старая Русса

20 октября. Старая Русса/74.

Многоуважаемый Николай Алексеевич,

Получать «От<ечественные> записки» для меня, в настоящую минуту, не только соблазнительно, но и почти необходимо. За этот год я читал всего только первые четыре №. Далее, в мае, хотел было подписаться, но отложил до оседлого времени. Теперь я здесь сижу прочно, не выеду всю зиму, а потому и весьма благодарен Вам за предложение получать журнал теперь же.*

Безо всякого сомнения, я, как автор, ничего ровно не могу сказать Вам об успехе или неуспехе работы (то есть хотя бы и с моей одной точки зрения). Пишу-то я пишу, а выйдет то, что Бог даст. При этом постараюсь явиться с январской книжки.* Но во всяком случае уведомлю Вас заранее, еще в ноябре, в конце, о ходе дела. Работу же пришлю (или привезу) ни в каком случае не позже 10-го декабря.

Благодарю за пожелание здоровья и настроения. Признаюсь Вам, что здоровье досаждает мне более настроения: два припадка сразу падучей, от этого очень неприятное настроение, и именно в данный момент.

Доброго и Вам всего желаю: и здоровья, и начинаний. Не готовите ли чего к 1 №? Очень бы приятно именно к 1 №.*

Ваш весь Федор Достоевский.

168. А. Г. Достоевской* 6 февраля 1875. Петербург

6-го февраля/75. Петербург.

Милая Аня,

Вчера первым делом заехал к Некрасову, он ждал меня ужасно, потому что дело не ждет;* не описываю всего, но он принял меня чрезвычайно дружески и радушно. Романом он ужасно доволен, хотя 2-й части еще не читал,* но передает отзыв Салтыкова, который читал, и тот очень хвалит.* Сам же Некрасов читает, по обыкновению, лишь последнюю корректуру. Салтыков сделался нездоров очень, Некрасов говорит, что почти при смерти.* У Некрасова же я продержал часть корректуры, а другие взял с собою на дом.* Мне роман в корректурах не очень понравился. Некрасов с охотой обещал вперед денег и на мой спрос пока дал мне 200 руб.* Хотел бы отправить тебе хоть 75 и сделаю это завтра или послезавтра, но решительно вижу, что нету времени. Я был у Симонова и взял билетов на неделю, сеансы от 3 до 5 часов.* Это такое почти невозможное время, самые деловые часы! И вместо того чтоб дело делать, я должен сидеть под колоколом. Затем заехал в редакцию «Гражданина» и узнал, к чрезвычайному моему огорчению, что князь накануне, 4-го февраля, уехал вдруг в Париж, получив телеграмму, что там умер брат его флигель-адъютант. Пробудет же, может быть, с месяц. Таким образом, у меня в Петербурге почти никого не останется знакомых. У Пуцыковича же узнал, что Sine ira[106] в «С.-Петербургских ведомостях» — вообрази кто! — Всеволод Сергеевич Соловьев!* Затем был у Базунова, его не застал и взял «Русский вестник».* Затем после обеда в 7 часов поехал к Майкову. Анна Ивановна* уехала в театр. Он же встретил меня по-видимому радушно, но сейчас же увидал я, что сильно со складкой. Вышел и Страхов. Об романе моем ни слова и видимо не желая меня огорчать.* Об романе Толстого тоже говорили немного,* но то, что сказали — выговорили до смешного восторженно. Я было заговорил насчет того, что если Толстой напечатал в «Отеч<ественных> записках»,* то почему же обвиняют меня, но Майков сморщился и перебил разговор, но я не настаивал.* Одним словом, я вижу, что тут что-то происходит и именно то, что мы говорили с тобой, то есть Майков распространял эту идею обо мне.* Когда я уходил, то Страхов стал говорить, что, вероятно, я еще зайду к Майкову и мы увидимся, но Майков, бывший тут, ни словом не выразил, что ему бы приятно видеть меня. Когда я Страхову сказал, чтоб он приходил ко мне в Знаменскую гостиницу вечером чай пить в пятницу, то он сказал: вот мы с Аполлоном Ник<олаевичем> и придем, но Майков тотчас отказался, говоря, что в пятницу ему нельзя и что в субботу можно увидеться у Корнилова.* Одним словом, видно много нерасположения. Авсеенко в «Русском мире» обругал «Подростка», но Майков выразился, что это глупо. Статьи «Русского мира» я не видал.*

Корректур было много, лег спать я поздно, но выспался. Теперь уже два часа, надо не опоздать к Симонову, а меж тем надо и заехать в «Гражданин» за твоим письмом.

Сейчас принесли еще корректуру — все 2 последние главы, их уже Салтыков не читал, и мне надобно перечитывать со всеми подробностями, так что сегодня, кроме бани, никуда не пойду. До свидания, милая, обнимаю тебя и детишек, не претендуй на деловитый слог письма — времени нет и не знаю, будет ли впредь.

До свиданья.

Твой весь Ф. Достоевский.

Вообрази, Порфирий Ламанский умер от того, что закололся в сердце кинжалом! Его, впрочем, хоронили по христианскому обряду.*

169. А. Г. Достоевской* 9 февраля 1875. Петербург

Петербург. Февраля 9/75.

Голубчик мой Аня, вчера вечером получил твои два письма разом. Вероятно, 1-е письмо пролежало лишний день в Старой Руссе на почте.* Скажи в почтамте, чтоб этого не делали, а то я напрасно буду беспокоиться. Известие о провалившемся потолке меня очень тревожит: во-первых, могло убить детей, а во-2-х, уверяю тебя, она* не до мая будет ждать, а до апреля, когда ей будет уже не так страшна угроза, что мы съедем ввиду летних жильцов.* Да иначе и не может быть, потому что ихняя переделанная квартира, близ самого парка, должна пойти не менее 200 руб. в лето. Пиши мне непременно каждый день, Аня: без известий о тебе и о детишках я не могу пробыть в здешней тоске. Вчера только что написал и запечатал к тебе письмо, отворилась дверь и вошел Некрасов. Он пришел, «чтоб выразить свой восторг по прочтении конца первой части»* (которого еще он не читал, ибо перечитывает весь номер лишь в окончательной корректуре перед началом печатания книги). «Всю ночь сидел, читал, до того завлекся, а в мои лета и с моим здоровьем не позволил бы этого себе». «И какая, батюшка, у Вас свежесть. (Ему всего более понравилась последняя сцена с Лизой.)* Такой свежести в наши лета уже не бывает и нет ни у одного писателя. У Льва Толстого в последнем романе* лишь повторение того, что я и прежде у него же читал, только в прежнем лучше» (это Некрасов говорит). Сцену самоубийства и рассказ* он находит «верхом совершенства». И вообрази: ему нравятся тоже первые две главы.* «Всех слабее, говорит, у Вас восьмая глава» (это та самая, где он спрятался у Татьяны Павловны) — «тут много происшествий чисто внешних» — и что же? Когда я сам перечитывал корректуру, то всего более не понравилась мне самому эта восьмая глава и я многое из нее выбросил. Вообще Некрасов доволен ужасно. «Я пришел с Вами уговориться о дальнейшем. Ради Бога, не спешите и не портите, потому что слишком уж хорошо началось». Я ему тут и представил мой план: то есть март пропустить и потом апрель и май вторая часть, затем июнь пропустить и июль и август третья часть и т. д.* Он на всё согласился с охотою, «только бы не испортить!» Затем насчет денег: «Вам, говорит, следует всего без малого 900; 200 руб. Вы получили, стало быть, следует без малого 700; если к этому прибавить 500 вперед — довольно ли будет?» Я сказал: «Прибавьте, голубчик, тысячу». Он тотчас согласился. «Я ведь, говорит, только ввиду того, что летом, пред поездкой за границу, Вам опять еще пуще понадобится». Одним словом, в результате то, что мною в «Отеч<ественных> записках» дорожат чрезмерно и что Некрасов хочет начать совсем дружеские отношения.* Просидел у меня часа 1½, так что я опять чуть не опоздал к Симонову. Весь вчерашний день я был совсем как больной от расстроенных от неспанья нервов. Деньги, полагаю, что получу завтра или послезавтра. Тогда, Аня, и вышлю то, что по расчету должно остаться у нас, то есть около 1000, а до тех пор как-нибудь займи хоть у батюшки.* Потому что не только у меня времени нет выслать эти 75, которые я обещал, но даже и не из чего, потому что деньги идут в ужасающих размерах. Вчера вечером был у Корнилова и отдал ему 45 р. по 10 взносу в Славянский,* и в «Любителей»,* и 25 р. от неизвестного (пари).* Корнилов принял меня удивительно ласково и внимательно, очень меня расспрашивал, ходил со мной и рассказывал, рекомендовал и знакомил. (Между прочим, познакомил с своим старшим братом.* <3 нрзб>)[107] Было человек до 20 разного народу (Майков не пришел). Был Страхов и просил зайти к себе вечером в понедельник. Дело в том, голубчик Аня, что за неимением достаточных денег ни у кого (по делам) и быть не могу. Но пуще всего лечебница Симонова: она пришлась в такие часы (от 3 до 5), что всё мое время парализует. Конечно надо вставать раньше (часов в 9) и ложиться раньше. Но меня в 2 последние ночи измучили, я спал по 4 часа в сутки и менее. Нынешнюю ночь думал наверстать и лег вчера в 2. Но нервы до того расстроены, что часа 1½ не мог заснуть, ночью беспрерывно просыпался, и хоть встал в 11-м часу, но все-таки настоящих семи часов не спал. С завтрашнего, с понедельника, надо как-нибудь приняться за дело. Совсем забыл про иные твои распоряжения, например, надо ли дать сколько-то денег Полякову или нет.* Впрочем, думаю, всё обделаю, не беспокойся. Я только об вас беспокоюсь. До свидания, ангел, люблю тебя и чувствую и, сверх того, нужду в тебе ужасно большую. Целую детишек и благословляю. 15-го-то думаю уехать отсюда наверно, а то так бы и раньше. Обнимаю тебя, голубчик, будь здорова и уведомляй о каждой мелочи. Всем, поклон.

Твой весь, тебя целующий муж,

Ф. Достоевский.

170. А. Г. Достоевской* 12 февраля 1875. Петербург

Петербург. Среда, 12/75.

Милая Аня, получил от тебя письмо от 10 (понедельник), очень напуганное.* Не беспокойся обо мне, ради Бога; если я чем чувствую себя нехорошо, то это нервами, потому что в гостинице, и не на своем месте, и со всеми этими предстоящими хлопотами — не могу выспаться. Не пугайся же, всё устроится, а я, разумеется, ни одного лишнего дня не буду. Лечебница Симонова взяла всё мое время и не дает мне кончить ни одного из дел. Спешу написать тебе, и пойду сейчас к Некрасову, и, если можно, возьму денег. Пишешь, чтоб я прислал: клянусь, у меня нет ни одной свободной минуты. Получу от Некрасова — всё пришлю, разом; а до тех пор займи у священника.* Вчера, как сидел у меня Коля* — вошел Корнилов (значит, отдать визит),* был чрезвычайно мил и просидел больше получасу. Вот деликатнейший человек. Затем, после Симонова, поехал к Майкову обедать. Это дело вот в чем: я Страхову, у Корнилова, выразил часть моей мысли, что Майков встретил меня слишком холодно, так что я думаю, что он сердится, ну а мне всё равно. Страхов тогда же пригласил меня к себе, в понедельник, а пригласительное письмо Майкова* было вследствие того, что Страхов ему передал обо мне. Майков, Анна Ивановна и все были очень милы, но зато Страхов был почему-то очень со мной со складкой. Да и Майков, когда стал расспрашивать о Некрасове и когда я рассказал комплименты мне Некрасова* — сделал грустный вид, а Страхов так совсем холодный. Нет, Аня, это скверный семинарист* и больше ничего; он уже раз оставлял меня в жизни, именно с падением «Эпохи», и прибежал только после успеха «Преступления и наказания».* Майков несравненно лучше, он подосадует, да и опять сблизится, и всё же хороший человек, а не семинарист. Сейчас от Майкова, вечером, зашел к Сниткиным. Александр<а> Николаевича не было дома, жены его тоже, но я просидел у жены Михаила Николаевича, и потом пришел он из Воспитательного, и я чрезвычайно приятно провел у них время до 11 часов, в разговорах. За тальмой* схожу еще раз.

Если в субботу не выеду, то хотелось бы ужасно в воскресенье. До свидания, милая, многого не пишу, потом расскажу. Обнимаю тебя крепко и целую, ты мне очень нужна.

Детишек всех обнимаю очень, целую и благословляю. Твой тебя крепко любящий

Ф. Достоевский.

Здесь вышел один колоссальный анекдот об известных нам лицах, расскажу как приеду.*

Паспорт до сих пор еще не получил, но не беспокойся.

171. А. Г. Достоевской 24 мая 1875. Петербург

Петербург, 25[108] мая/75. Суббота.

Милый голубчик Аня, я кое-как вчера приехал и не знаю только, успею ли уехать завтра, в воскресенье. Есть поезд, который, отправившись завтра утром в 11 часов, будет в Берлине в понедельник, то есть на другой день, в полночь. Это бы всего лучше, но предчувствую, что меня завтра задержат, и к тому же, может быть, в сегодняшнюю ночь не высплюсь. У Шармера* все-таки задержали платье на сутки для последних поправок, а сегодня еще не принесли его, как обещали. Кроме того, они сами вызвались и взялись сшить мне жилет за 8 рублей к сегодня вечером или к завтраму утром. Но если завтра они принесут позже 9, то вот уж и нельзя отправиться, ибо поезд уходит в 11. Взял сапоги, был у Пуцыковича и у Мещерского. Майков к обеду не пришел и заранее отказался, отговорившись, что где-то обедает. Слишком ясно, что не захотел со мной видеться: я к нему и не зайду.* Был у Кашпиревых, они очень радостно меня приняли и восторженно отзываются о «Подростке».* Был у Корша: он на даче где-то, верст за 50, и бывает лишь в Петербурге по вторникам, середам и четвергам.* Заходил в банк к Мише: ничего особенного, он готов не закладывать имения и ждать.* Александра Михайловна подает опять просьбу и хочет непременно тягаться, по указаниям судебной палаты.* Поляков черт знает зачем едет в Рязанскую губ<ернию>.*

Я вчера очень устал. Нынешнюю ночь хоть и спал хорошо, но надо бы часом или двумя больше. Здесь ясное солнце, но холодно. Здесь, Аня, все женщины, почти без исключений, надели черное и ходят во всём черном, что очень недурно <нрзб.> — мода, что ли, такая, не знаю. Скажи Федечке, что я очень, очень долго его видел с парохода, а Лилечку, как она мне кланялась. В самом деле, я видел и разглядел ясно, как вы все пошли с парохода. Аня, голубчик, ради Бога, смотри за ними и сбереги их. А тебя люблю бесконечно, ты мне ночью снилась. Пиши о себе всё до последней подробности, не забудь бабку и баню. До свидания, голубчик, теперь уже напишу из Эмса. Очень вероятно, почти на половину шансов, что завтра не успею выехать и меня задержат, тогда завтра напишу отсюда. Квартир здесь пропасть, но все дороги. Купил Суворина (в дороге он утомителен),* «Русский вестник»* мне пришлют в Ems. Целую твои глазки и всех наших деток, твой вечный и неизменный муж

Ф. Достоевский.

Впрочем, изменный к лучшему.

172. А. Г. Достоевской* 10 (22) июня 1875. Эмс

Эмс, 10/22 июня / 75. Вторник.

Письмецо твое, дорогая моя Анечка, получил я в воскресенье, то есть то, которое ты писала во вторник, от 3-го июня, и пометила, что в 7 часов утра. И, однако, оно в тот же день из Старой Руссы не пошло, потому что на конверте печать старорусская от 4-го июня, и это именно потому, что в почтамте у вас нарочно задержали письмо на сутки, для того чтоб от 3-го успеть отправить прежнее письмо (от 28 мая), провалявшееся в почтамте 5 дней. Если б они послали оба письма разом, то тогда явно бы изобличилась их небрежность.* Пожалуйста, побранись с ними хорошенько, Аня, чтоб они не делали глупостей. Очень меня беспокоит то, что ты пишешь о своих нервах и о своей раздражительности. К чему же это приведет? Я здесь от всего беспокоюсь, потому что сам раздражаюсь ужасно. Ради Бога, голубчик, не смотри мрачно, есть в тысячу нашего хуже, а нам еще и радоваться можно, хоть бы на деток. Мне так приятно было прочесть то, что ты об них пишешь. Но всё забочусь, и день и ночь об них думаю, и обо всех нас: всё хорошо, а вдруг случай какой-нибудь. Случайного я пуще всего боюсь.

Во всяком случае увидимся скоро. Не думаю, чтобы здесь я долго зажился. И хоть даже ничего не успею написать романа,* все-таки приеду раньше. Не знаю, принесет ли этот раз мне какую-нибудь пользу леченье. Пока никакой пользы не вижу. Правда, сегодня всего еще десять дней леченью.

Мокроты скопляется еще больше, чем в Старой Руссе, и ранка, чувствую это ясно, не заживает. Да к тому же и климат совершенно во вред лечению. С последнего письма моего, до самого сегодня, дождь лил как из ведра, буквально не прерываясь: что будет хорошего лечиться в такой сырости, беспрерывно слегка простужаешься. Сырость и к тому же скука; я думаю, я с ума наконец сойду от скуки или сделаю какой-нибудь неистовый поступок! Невозможно больше выносить, чем я выношу. Это буквально пытка, это хуже заключения в тюрьме. Главное, хоть бы я работал, тогда бы я увлекся. Но и этого не могу, потому что план не сладился и вижу чрезвычайные трудности.* Не высидев мыслью, нельзя приступать, да и вдохновения нет в такой тоске, а оно главное. Читаю об Илье и Эпохе (это прекрасно)* и «Наш век» Бессонова. Вислоухие примечания и объяснения Бессонова, который даже по-русски изъясняться не умеет, приводят меня в бешенство на каждой странице.* Читаю книгу Иова, и она приводит меня в болезненный восторг: бросаю читать и хожу по часу в комнате, чуть не плача, и если б только не подлейшие примечания переводчика, то, может быть, я был бы счастлив. Эта книга, Аня, странно это — одна из первых, которая поразила меня в жизни, я был еще тогда почти младенцем!*

Кроме этого, развлечений здесь никаких, ни малейших. Только и есть что два раза в день на водах музыка, но и та испортилась: редко-редко играет что-нибудь интересное, а то всё какое-нибудь попурри, или «Марш немецкой славы» какой-нибудь, Штраус, Оффенбах и, наконец, даже «Emspastillen Polka»,[109] так что уж и не слушаешь.* К тому же мешает толпа, густая, пятитысячная, на теснейшем сравнительно пространстве, толкаются, ходят без толку, точно куры. Но в эти дни дождя еще теснее, все жмутся мокрые, с мокрыми зонтиками под какую-нибудь галерею, и главное все разом, потому что пьют воду, а не являться в определенный час нельзя, и вот в это время оркестр играет «Emspastillen Polka». Газет русских всего выписывается две. Я получил «Русский вестник» — весь наполнен дрянью.* Русские хоть и есть, но еще не так много, и все, как и прежде, незнакомые. По курлисту прочел, что приехал Иловайский <московский> профессор) с дочерью, — тот самый Иловайский, который председательствовал в Обществе любителей российской словесности, когда читалось, как Анна Каренина ехала в вагоне, и когда при этом Иловайский громко провозгласил, что им («любителям») не надо мрачных романов, хотя бы и с талантом (то есть моих), а надо легкого и игривого, как у графа Толстого.* Я его в лицо не знаю, но не думаю, чтобы он захотел знакомиться, а я, разумеется, сам не начну. Всё надеюсь, не приедет ли еще хоть кто-нибудь, но тогда, Бог даст, я буду уже сидеть за романом и мне времени не будет. Ах, что-то удастся написать и удастся ли хоть что-нибудь написать. Беспокоюсь ужасно, потому что один. Хоть я и дома, в Руссе, сидел один, но знал, по крайней мере, что в другой комнате детки, мог выйти к ним иногда, поговорить с ними, даже подосадовать на то, что они кричат, — это придавало мне только жизни и силы. А пуще всего знал, что подле — Аня, которая действительно моя половина и с которою разлучаться, как вижу теперь, действительно невозможно, и чем дальше, тем невозможнее.

Ну вот и всё обо мне. Я раздумал съезжать и остался в Hôtel «Luzern». Кстати, вот тебе на всякий случай мой адрес: Bad-Ems, Haus «Luzern», Logement N 10, à M-r Dostojewsky. (То есть ты по-прежнему всегда пиши poste restante, а это я тебе на всякий случай.) Все-таки хозяева эти довольно деликатные люди, как я вижу больше и больше. Под окнами стучат меньше, а дети хозяев 4-х и 3-х лет, девочка и мальчик, полюбили меня и приносят мне цветов. Эти хозяин и хозяйка (Meuser) имеют дом и землю, и хозяйка сама стряпает и варит кофей, а он — учитель в школе и дает уроки. Соседи мои весь день не дома и являются домой лишь чтоб спать, это один бравый, молодой и очень красивый немец из Берлина, купец, и один 19-летний подросток, француз m-r Galopin, весьма учтивый молодой человек. Внизу, в бельэтаже, прямо подо мной, приезжее немецкое семейство снимает три комнаты. Барыня, мать этого семейства, довольно толстая немка, до того рассеянна, что вместо 2-х лестниц всходит иногда 4 в 3-й этаж и попадает прямо в мою дверь, отворит ее с размаха и стоит, секунды на три, не узнавая, куда зашла. Потом крик: «Ah, mein Gott!»[110] — и бежит к себе вниз: так было уже два раза, раз утром, другой раз вечером. Впрочем, я и сам точно так же рассеян: не далее как вчера вместо своего отеля «Luzern’a» вошел рядом в отель «Genz», взял с доски мой ключ, то есть 10 №, поднялся в 3-й этаж и начинаю отворять мой 10-й № (совершенно точно так же расположено, как и в «Luzern»), но хозяйка и служанка прибежали и объяснили мне, что я живу не здесь, а рядом в «Luzern’е». Хорошо еще, что они уже узнали меня в лицо, то есть что я живу в соседнем «Luzern’е», а то, конечно, могли принять за вора.

Аня, милочка, пиши мне каждые три дня и пиши как можно больше подробностей. Писем я жду как манны небесной. Не сердись на меня, ангел мой, что я в моих письмах хандрлив. Бог даст, сяду за работу и забуду хандру. А тут, пожалуй, и лечение пойдет успешнее. Сегодня солнце и тепло. От одной тоски знаю, что не избавлюсь, это по вас: всё боюсь, что с вами случится что-нибудь. Обабился я дома за эти 8 лет ужасно, Аня: не могу с вами расставаться даже и на малый срок — вот до чего дошло. Аня, милочка, всё думаю о будущем, и о ближайшем и об отдаленном, одно: дал бы Бог веку, и мы с тобой что-нибудь устроили бы для детей.

Голубчик, живи веселее, ходи, гуляй, отгоняй дурные мысли. Есть ли у тебя доктор?* Надо непременно бы пригласить, чтоб ездил. Известия об Ив<ане> Григорьевиче ужасно характерны. Он несчастен в полном смысле слова; одного боюсь, что у него терпения недостанет.* Но он, как и ты, Аня, исполнен чувства долга, знает, что обязан детьми, и наверно укрепится и не решится на что-нибудь. А с ней надо действительно построже: ее надо совсем бы бросить.

Обнимаю тебя и благословляю детей, всех. Аня, почему не назвать, если будет девочка, Анной? Пусть будет в семье вторая Нюта! Так ли? Я даже очень так хочу.

Еще раз обнимаю тебя и всех вас.

Твой весь Ф. Достоевский.

Всем поклон.

Снишься ты мне часто. Впрочем, начались сниться и кошмарные сны (действие воды). Ужасно боюсь припадка, слишком долго не было. Значит, если придет, то в месяц раза три, так всегда после долгого перерыва. Что тогда делать с романом?

173. А. Н. Плещееву 21 августа 1875. Старая Русса

Старая Русса, 21 августа 75.

Дорогой и многоуважаемый Алексей Николаевич!

Прости, что тебя беспокою. Я выслал 3 главы (всего будет 5 на сентябр<ьскую> книгу) 3-й части моего романа.* Не знаю, в Петербурге ли Николай Алексеевич? Кажется, наверно нет,* а потому, как к старому другу, обращаюсь к тебе: нельзя ли закинуть кому-нибудь хоть словечко, чтоб не поленились мне сюда прислать корректуры как можно скорее?* Я думаю, что к 5-му сентября буду в Петербурге.* Но выслать ничему не помешает… И вот что главное: нельзя ли как-нибудь, чтоб ничего не выкидывали? У меня каждое лицо говорит своим языком и своими понятиями. Притом же «Странник», говорящий «от Писания», у меня говорит чрезвычайно осторожно, я сам держал цензуру каждого слова.* Ради Бога, Алексей Николаевич, если можешь, помоги в чем-нибудь хоть капельку.

Весь твой Ф. Достоевский.

174. Я. П. Полонскому* 4 февраля 1876. Петербург

4 февраля/76.

Многоуважаемый Яков Петрович,

Благодарю за привет и рад, что от Вас.* К Вам собираюсь месяца три, но всё разные хлопоты, доходившие до мучений, мешали. «Дневником» моим я мало доволен, хотелось бы в 100 раз больше сказать. Хотел очень (и хочу) писать о литературе и об том именно, о чем никто с тридцатых еще годов ничего не писал: О ЧИСТОЙ КРАСОТЕ. Но желал бы не сесть с этими темами и не утопить «Дневник». В четыре дня продал 3000 экземпляров в Петербурге. Что же до Москвы и до городов, то не знаю, продастся ли там хоть один экземпляр, так это не организовано, и к тому же все буквально не понимают, что такое «Дневник» — журнал или книга?* Но о «Дневнике» потом. Ну как можно, скажите, так всё хворать? А давно я Вас не видел. Непременно зайду на днях.* А теперь еще раз благодарю за письмо.

Весь Ваш Ф. Достоевский.

P. S. Да кем же нам и быть, как не одинако<во>го пошиба людям?*

175. X. Д. Алчевской* 9 апреля 1876. Петербург

Петербург, 9 апреля/76.

Глубокоуважаемая Христина Даниловна!

Очень прошу Вас извинить, что отвечаю Вам не сейчас. Когда я получил письмо Ваше от 9 марта,* то уже сел за работу. Хоть я и кончаю работу примерно к 25-му месяца, но остаются хлопоты с типографией, затем с рассылкой и проч.* А нынешний месяц к тому же заболел простудой, да и теперь еще не выздоровел.

Письмо Ваше доставило мне большое удовольствие, особенно приложение главы из Вашего дневника; это прелесть; но я вывел заключение, что Вы одна из тех, которые имеют дар «одно хорошее видеть».

Про приют г-жи Чертковой я, впрочем, ничего не знаю (но узнаю при первой возможности); я верю, что всё так и есть, как Вы написали, но, может быть, рядом есть и что-нибудь нежелательное, — этого Вы не хотели заметить.* Всё это рисует характер, и я слишком Вас уважаю за эту самую черту. Кроме того, вижу, что Вы сама — из новых людей (в добром смысле слова) — деятель, и хотите действовать. Я очень рад, что познакомился с Вами хоть в письмах. Не знаю, куда меня пошлют на лето доктора: думаю, что в Эмс, куда езжу уже два года, но, может быть, и в Ессентуки, на Кавказ; в последнем случае, хоть, может быть, и крюку сделаю, а заеду в Харьков на обратном пути. Я давно уже собирался побывать на нашем юге, где никогда не был. Тогда, если Бог приведет и если Вы мне сделаете эту честь, познакомимся лично.*

Вы сообщаете мне мысль о том, что я в «Дневнике» разменяюсь на мелочи. Я это уже слышал и здесь. Но вот что я, между прочим, Вам скажу: я вывел неотразимое заключение, что писатель — художественный, кроме поэмы* должен знать до мельчайшей точности (исторической и текущей) изображаемую действительность. У нас, по-моему, один только блистает этим — граф Лев Толстой.* Victor Hugo, которого я высоко ценю как романиста (за что, представьте себе, покойник Ф. Тютчев на меня даже раз рассердился, сказавши, что «Преступление и наказание» (мой роман) выше «Misérables»[111]), хотя и очень иногда растянут в изучении подробностей, но, однако, дал такие удивительные этюды, которые, не было бы его, так бы и остались совсем неизвестными миру. Вот почему, готовясь написать один очень большой роман, я и задумал погрузиться специально в изучение — не действительности, собственно, я с нею и без того знаком, а подробностей текущего. Одна из самых важных задач в этом текущем, для меня например, молодое поколение, а вместе с тем — современная русская семья, которая, я предчувствую это, далеко не такова, как всего еще двадцать лет назад.* Но есть и еще многое кроме того.

Имея 53 года,* можно легко отстать от поколения при первой небрежности. Я на днях встретил Гончарова, и на мой искренний вопрос: понимает ли он всё в текущей действительности или кое-что уже перестал понимать, он мне прямо ответил, что многое перестал понимать. Конечно, я про себя знаю, что этот большой ум не только понимает, но и учителей научит, но в том известном смысле, в котором я спрашивал (и что он понял с ¼ слова. NB. Это между нами), он, разумеется, — не то что не понимает, а не хочет понимать. «Мне дороги мои идеалы и то, что я так излюбил в жизни, — прибавил он, — я и хочу с этим провести те немного лет, которые мне остались, а штудировать этих (он указал мне на проходившую толпу на Невском проспекте) мне обременительно, потому что на них пойдет мое дорогое время…»* Не знаю, понятно ли я Вам это выразил, Христина Даниловна, но меня как-то влечет еще написать что-нибудь с полным знанием дела, вот почему я, некоторое время, и буду штудировать и рядом вести «Дневник писателя», чтоб не пропадало даром множество впечатлений. Всё это, конечно, идеал! Верите ли Вы, например, тому, что я еще не успел уяснить себе форму «Дневника», да и не знаю, налажу ли это когда-нибудь, так что «Дневник» хоть и два года, например, будет продолжаться, а всё будет вещью неудавшеюся. Например: у меня 10–15 тем, когда сажусь писать (не меньше); но темы, которые я излюбил больше, я поневоле откладываю: места займут много, жару много возьмут (дело Кронеберга, например);* №-ру повредят, будет неразнообразно, мало статей; и вот пишешь не то, что хотел. С другой стороны, я слишком наивно думал, что это будет настоящий дневник. Настоящий дневник почти невозможен, а только показной, для публики. Я встречаю факты и выношу много впечатлений, которыми очень бываю занят, — но как об ином писать? Иногда просто невозможно. Например: вот уже три месяца, как я получаю отовсюду очень много писем, подписанных и анонимных, — всё сочувственные. Иные писаны чрезвычайно любопытно и оригинально, и к тому же всех возможных существующих теперь направлений.

По поводу этих всех возможных направлений, слившихся в общем мне приветствии, я и хотел было написать статью, и именно впечатление от этих писем (без обозначения имен). К тому же тут мысль, всего более меня занимающая: «В чем наша общность, где те пункты, в которых мы могли бы все, разных направлений, сойтись?». Но, обдумав уже статью, я вдруг увидал, что ее, со всею искренностью, ни за что написать нельзя; ну а если без искренности — то стоит ли писать? Да и горячего чувства не будет.

Вдруг, третьего дня, утром, входят ко мне две девицы, обе лет по 20. Входят и говорят: «Мы хотели с Вами познакомиться еще с поста. Над нами все смеялись и сказали, что Вы нас не примете, а если и примете, то ничего с нами не скажете. Но мы решили попытаться, и вот пришли, такая-то и такая-то». Их приняла сначала жена, потом вышел я. Они рассказали, что они студентки Медицинской академии, что их там женщин уже до 500 и что они «вступили в академию, чтоб получить высшее образование и приносить потом пользу».* Этого типа новых девиц я не встречал (старых же нигилисток знаю множество, знаком лично и хорошо изучил). Верите ли, что редко я провел лучше время, как те два часа с этими девицами. Что за простота, натуральность, свежесть чувства, чистота ума и сердца, самая искренняя серьезность и самая искренняя веселость! Через них я конечно познакомился со многими такими же, и, признаюсь Вам — впечатление было сильное и светлое. Но как описать его? Со всею искренностью и радостью за молодежь — невозможно.* Да и личность почти. А в таком случае какие же я должен заносить впечатления?

Вчера вдруг узнаю, что один молодой человек, еще из учащихся (где — не могу сказать), и которого мне показали, будучи в знакомом доме, зашел в комнату домашнего учителя, учившего детей в этом семействе, и, увидав на столе его запрещенную книгу, донес об этом хозяину дома, и тот тотчас же выгнал гувернера. Когда молодому человеку, в другом уже семействе, заметили, что он сделал низость, то он этого не понял. Вот Вам другая сторона медали. Ну как я расскажу об этом? Это личность, а между тем тут не личность, тут характерен был особенно, как мне передавали, тот процесс мышления и убеждений, вследствие которых он не понял, и об чем можно было бы сказать любопытное словцо.

Но я заболтался, к тому же я ужасно не умею писать писем. Простите и за почерк, у меня грипп, болит голова и нынешний день — лом в глазах, потому пишу, почти не видя букв.

Позвольте пожать Вам руку и сделайте мне честь считать меня в числе многих глубоко уважающих Вас людей.

Примите в том мои уверения.

Ваш слуга Федор Достоевский.

176. С. Е. Лурье* 16 апреля 1876. Петербург

16 апреля.

Многоуважаемая Софья Ефимовна,

Мне очень трудно так прямо, в письме, переслать к Вам несколько названий необходимых для Вас книг.* Не захотите ли сами зайти ко мне на одну минутку в один из текущих дней, от 3-х до 4-х пополудни? Хоть я и занят, но для Вас найду несколько минут ввиду Вашей чрезвычайной ко мне доверенности, которую умею оценить. Книгу выбрать надо сообразно с складом ума, а потому лучше узнать друг друга ближе.*

А в ожидании

Ф. Достоевский.

177. В. А. Алексееву* 7 июня 1876. Петербург

Милостивый государь,

Извините, что отвечаю только сегодня на письмо Ваше от 3-го июня, но был нездоров припадком падучей болезни.

Вы задаете вопрос мудреный — тем собственно, что на него отвечать долго.* Дело же само по себе ясное. В искушении диавола явились три колоссальные мировые идеи, и вот прошло 18 веков, а труднее, то есть мудренее, этих идей нет и их всё еще не могут решить.

«Камни и хлебы» значит теперешний социальный вопрос, среда. Это не пророчество, это всегда было. «Чем идти-то к разоренным нищим, похожим от голодухи и притеснений скорее на зверей, чем на людей, — идти и начать проповедовать голодным воздержание от грехов, смирение, целомудрие — не лучше ли накормить их сначала? Это будет гуманнее. И до Тебя приходили проповедовать, но ведь Ты Сын Божий, Тебя ожидал весь мир с нетерпением; поступи же так, как высший над всеми умом и справедливостью. Дай им всем пищу, обеспечь их, дай им такое устройство социальное, чтоб хлеб и порядок у них был всегда — и тогда уже спрашивай с них греха. Тогда, если согрешат, то будут неблагодарными, а теперь — с голоду грешат. Грешно с них и спрашивать.

Ты Сын Божий, стало быть, Ты всё можешь. Вот камни, видишь, как много. Тебе стоит только повелеть — и камни обратятся в хлеб.

Повели же и впредь, чтоб земля рождала без труда, научи людей такой науке или научи их такому порядку, чтоб жизнь их была впредь обеспечена. Неужто не веришь, что главнейшие пороки и беды человека произошли от голоду, холоду, нищеты и из всевозможной борьбы за существование».

Вот 1-я идея, которую задал злой дух Христу. Согласитесь, что с ней трудно справиться. Нынешний социализм в Европе, да и у нас, везде устраняет Христа и хлопочет прежде всего о хлебе, призывает науку и утверждает, что причиною всех бедствий человеческих одно — нищета, борьба за существование, «среда заела».

На это Христос отвечал: «Не одним хлебом бывает жив человек», — то есть сказал аксиому и о духовном происхождении человека. Дьяволова идея могла подходить только к человеку-скоту, Христос же знал, что хлебом одним не оживишь человека. Если притом не будет жизни духовной, идеала Красоты, то затоскует человек, умрет, с ума сойдет, убьет себя или пустится в языческие фантазии. А так как Христос в Себе и в Слове Своем нес идеал Красоты, то и решил: лучше вселить в души идеал Красоты; имея его в душе, все станут один другому братьями и тогда, конечно, работая друг на друга, будут и богаты. Тогда как дай им хлеба, и они от скуки станут, пожалуй, врагами друг другу.

Но если дать и Красоту и Хлеб вместе? Тогда будет отнят у человека труд, личность, самопожертвование своим добром ради ближнего — одним словом, отнята вся жизнь, идеал жизни. И потому лучше возвестить один свет духовный.

Доказательство же, что дело в этом коротеньком отрывке из Евангелия шло именно об этой идее, а не о том только, что Христос был голоден и дьявол посоветовал Ему взять камень и приказать ему стать хлебом, — доказательство именно то, что Христос ответил разоблачением тайны природы: «Не одним хлебом (то есть как животные) жив человек».*

Если б дело шло только об одном утолении голода Христу, то к чему было бы заводить речь о духовной природе человека вообще? И некстати, да и без дьяволова совета Он мог и прежде достать хлеба, если б захотел. Кстати: вспомните о нынешних теориях Дарвина и других о происхождении человека от обезьяны.* Не вдаваясь ни в какие теории, Христос прямо объявляет о том, что в человеке кроме мира животного есть и духовный. Ну и что же — пусть откуда угодно произошел человек (в Библии вовсе не объяснено, как Бог лепил его из глины, взял от земли), но зато Бог вдунул в него дыхание жизни (но скверно, что грехами человек может обратиться опять в скота).

Покорный слуга Ваш Ф. Достоевский.

Писарева училась и якшалась с новейшей молодежью, где дела не было до религии, а где мечтают о социализме, то есть о таком устройстве мира, где прежде всего будет хлеб и хлеб будет раздаваться поровну, а имений не будет. Вот эти-то социалисты, по моему примечанию, в ожидании будущего устройства общества без личной ответственности, покамест страшно любят деньги и ценят их даже чрезмерно, но именно по идее, которую им придают.

178. А. Г. Достоевской* 15 (27) июля 1876. Эмс

Эмс, 15/27 июля. Четверг / 76.

Милый друг мой Аня, вчера получил 2-е крошечное письмо твое от 9-го июля и спешу, не дожидаясь наших сроков, тотчас тебе ответить. Дело в том, что письмо твое произвело на меня тяжелое впечатление. Значит, тебе трудно будет поправиться здоровьем; но почему же ты пишешь, что придется взять лишь 15 ванн. Но, может быть, регулы и не 10 дней будут, а в новом воздухе и при новых условиях жизни пройдут обыкновенно, и к тому же, если даже и 10 дней, то всё же останется тебе с лишком месяц для ванн: разве ты их берешь через день? И разве нельзя брать каждый день? Ангел мой, я только и мечтаю здесь об том, что ты, после этого года родов, кормления и трудов за «Дневником», поправишь наконец в Руссе свое здоровье. Ах, родная моя, у меня сердце болит по тебе; я здесь перебрал всё, как ты мучилась, как ты работала, — и для какой награды? Хоть бы мы денег получили побольше, а то ведь нет, и если есть что, так разве еще в надежде на будущий год, а это журавль в небе. Я, Аня, до того влюбился в тебя, что у меня и мысли нет другой, как ты. Я мечтаю о будущей зиме: поправились бы здоровьем в Руссе, и, переехав в Петербург, уже больше не будешь мне стенографировать и переписывать, я это решил, а если будет много подписчиков, то непременно возьмешь помощницу, хоть Никифорову.* Но, впрочем, подробнее изложу все мои мысли, когда свидимся. Рад за детей, если здоровы. Люби Лешу, мне так хотелось бы видеть Федю. Не пренебрегай Лилей и, если можно, начни ее хоть помаленьку учить читать. У Лили, по-моему, твой характер: будет и добрая, и умная, и честная, и в то же время широкая; а у Феди мой, мое простодушие. Я ведь этим только, может быть, и могу похвалиться, хотя знаю, что ты про себя, может быть, не раз над моим простодушием смеялась. Так ли, Аня? Но, впрочем, тебе всё позволено: ты хозяйка моя и повелительница, ты владычица, а мне счастье подчиняться тебе. То есть я свое за собой оставляю и уж от капризов и ипохондрии моей избавиться не могу, но ты никогда не знала, Аня, сколько у меня, несмотря на всё это, любви к тебе было, а теперь, я чувствую, точно обновился и точно вновь начал любить тебя, да и никогда не любил тебя так, как теперь. Подожди, ангел мой, я еще тобой займусь, и ты, может быть, увидишь и во мне хорошее.

Про себя мне почти нечего написать: умираю здесь от скуки, а главное — без тебя. Лечение мое до сих пор идет просто плохо. Нервы расстроены ужасно, бывает горловая спазма, что, в последние годы, чрезвычайно редко случалось, разве при крайнем расстройстве нервов. Вчера и третьего дня начинал чувствовать как бы наступление припадка, то есть захватывало душу, как бывает в последнее мгновение перед припадком, когда он случался наяву. Возможность припадка пугает меня, тогда что станется с «Дневником», за который еще я не принимался?* Да и напишу ли еще что, потому что чувствую себя расстроенным и как-то расслабившимся. Впрочем, хожу, гуляю, аппетит есть, но сплю мало, часа по три, по четыре в ночь, потому что всё потею. Потею и днем ужасно, и это не от того, что стоят жаркие дни: это кризис вод, я знаю это, и кто знает, — может быть, мне и не пойдут на этот раз впрок воды, ибо они оказывают хорошее влияние под непременным условием спокойствия нервов. По ночам же, когда в поту, является скверный, сухой кашель. Здесь, несмотря на прелестные дни, не проходит дня, чтоб не налетал часами вдруг вихрь, в буквальном смысле слова, а третьего дня была страшная гроза. С этим вихрем ужасно легко при постоянной испарине простудиться.

Приготовляясь писать, перечитываю мои прежние заметки в моих письменных книгах и, кроме того, перечитал всю захваченную мною сюда переписку. Подписался в библиотеке для чтения (жалкая библиотека), взял Zola,* потому что ужасно пренебрегал за последние годы европейской литературой, и представь себе: едва могу читать, такая гадость. А у нас кричат про Zola как про знаменитость, светило реализма.* Что до житья моего, то кормят меня скверно и не скажу, чтоб мне было очень покойно: жильцы ужасно бесцеремонны, стучат по лестницам, хлопают дверями, кричат громко. Не знаю, что скажет Орт; ему бы только поскорей отвязаться от больного, никогда не рассмотрит подробно, кроме 1-го разу, да и первый-то этот раз единственно смотрит из приличия, чтоб не испугать больного небрежностью с самого первого разу. Впрочем, может быть, и поправлюсь; только бы нервы успокоить, тогда лечение пойдет на лад. Но непременно пошло бы на лад, если б мы приехали сюда с тобой вместе, то есть если б только это было возможно. Без тебя я не могу оставаться подолгу, это положительно. А между тем, уезжая, я хоть и знал, как мне тяжело будет, но всё же, в основе, радовался, что отъездом — облегчу тебя, потому что слишком заморил тебя при себе и скукой и работой, так что ты отдохнула бы от меня и освежилась душой. И вот в своем post scriptum’е ты вдруг поражаешь меня. Да и написаны-то эти 4 строчки таким быстрым почерком и такими разбежавшимися литерами, точно у тебя рука дрожала от волнения. Значит, ты встретила его в самый последний час, в субботу утром. Да еще прибавляешь: «Подробности после» — это значит мне дожидаться до воскресения! А между тем, Анька, я просто боюсь. Друг мой милый и единственный: хоть я знаю, что муж, не скрывающий в этом случае своего страху, сам ставит себя в смешной вид в глазах жены, но я имею глупость, Аня, не скрывать: я боюсь, действительно боюсь, и если ты, смеясь своим милым смехом (который я так люблю), приписала: «Ревнуй», то достигла цели. Да, я ревную, Аня! у меня характер Федин, и я не могу скрыть перед тобой моего первого ощущения. Голубчик, я тебе сказал: «Веселись, поиграй с кем захочешь», но это потому позволил, что люблю тебя даже до невозможности. Твой богатый, милый, роскошный характер (сердце и ум), при твоей широкости, небывалой у других женщин, завял и соскучился подле меня, в тоске и в работе, и я мог позволить <одна строка нрзб>,[112] веря в широкость, в совесть и, главное, в ум Аньки. <Десять строк нрзб>, веселая и очаровательная <одиннадцать строк нрзб>. Милая, прелестная ты моя, я пишу это всё и как бы еще надеюсь, а между тем это так мучает всего меня. Пишешь, что ты любишь меня и скучаешь, но ведь ты это писала еще до встречи с ним, до post scriptum’а. Анечка, Анечка, ты <2 нрзб>, а попомни меня, не обидь очень, потеряю в тебе тогда моего друга. Главное, ведь ты мне всего не расскажешь, это наверно. Повторяю тебе: всё в твоей воле. <Девять строк нрзб>. Анька, идол мой, милая, честная моя, <нрзб> не забудь меня. А что идол мой, бог мой — так это так. Обожаю каждый атом твоего тела и твоей души и целую всю тебя, всю, потому что это мое, мое! До свидания, — а когда оно будет! Напиши все подробности (хоть все-то и скроешь). В каком платье ты была? Становлюсь перед тобой на колени и целую каждую из твоих ножек бесконечно. Воображаю это поминутно и наслаждаюсь. Анька, бог мой, не обидь.

Детей благословляю, целую, говори с ними обо мне, Аня! Еще раз целую тебя, да каждую минуту тебя целую, и даже письмо твое, это самое, 2-е, целовал, целовал раз 50.

Твой весь Ф. Достоевский.

179. Вс. С. Соловьеву* 16 (28) июля 1876. Эмс

Эмс, 16/28 июля/76.

Милый и дорогой Всеволод Сергеевич, приветливое письмецо Ваше от 3-го июля из Петергофа я получил лишь вчера здесь, в Эмсе. Мы были в Старой Руссе, но, чтоб выпустить июньский «Дневник», приехали с женой, оставив детей в Руссе с бабушкой,* в Петербург и, выпуская, сидели на своей петербургской квартире вплоть до 5-го июля. Дела накопилось тогда много, и, кроме того, Анна Григорьевна снаряжала меня за границу, куда я и отправился 5-го июля. Таким образом, Ваше письмо от 3-го июля попало в Старую Руссу и уже оттуда лишь Анна Григорьевна, промедлившая за делами в Новгороде, переслала мне его сюда, в Эмс. Так мы и растерялись. Но, честное слово даю Вам, что, выезжая из Старой Руссы, я и прежде Вашего письма намеревался побывать у Вас в Петергофе, как обещал Вам. Но никак не мог исполнить моего желания — совершенно сбившись с ног от хлопот (разных и неожиданных, кроме выхода №, вдруг навязавшихся). Я уехал, не порешив и с некоторыми собственными самыми необходимыми делами. Но теперь здесь, в скуке, на водах, Ваше письмецо решительно оживило меня и дошло прямо к сердцу, а то я стал было и очень уж тосковать, так как не знаю почему, как попадаю в Эмс, сейчас начинаю тосковать мучительно, с ипохондрией, иногда почти беспредметно. Уединение ли тому причиною среди восьмитысячной многоязычной толпы, климат ли здешний, — не знаю, но тоскую здесь, как никто. Вы пишете, что Вам нужно меня видеть; а мне-то как желалось Вас теперь видеть.

Итак, июньская тетрадь «Дневника» Вам понравилась.* Я очень рад тому и имею на то большую причину. Я никогда еще не позволял себе в моих писаниях довести некоторые мои убеждения до конца, сказать самое последнее слово. Один умный корреспондент из провинции укорял меня даже, что я о многом завожу речь в «Дневнике», многое затронул, но ничего еще не довел до конца, и ободрял не робеть.* И вот я взял да и высказал последнее слово моих убеждений — мечтаний насчет роли и назначения России среди человечества, и выразил мысль, что это не только случится в ближайшем будущем, но уже и начинает сбываться. И что же, как раз случилось то, что я предугадывал: даже дружественные мне газеты и издания сейчас же закричали, что у меня парадокс на парадоксе, а прочие журналы даже и внимания не обратили, тогда как, мне кажется, я затронул самый важнейший вопрос.* Вот что значит доводить мысль до конца! Поставьте какой угодно парадокс, но не доводите его до конца, и у вас выйдет и остроумно, и тонко, и comme il faut,[113] доведите же иное рискованное слово до конца, скажите, например, вдруг: «Вот это-то и есть Мессия», прямо и не намеком, и вам никто не поверит именно за вашу наивность, именно за то, что довели до конца, сказали самое последнее ваше слово. А впрочем, с другой стороны, если б многие из известнейших остроумцев, Вольтер например, вместо насмешек, намеков, полуслов и недомолвок вдруг решились бы высказать всё, чему они верят, показали бы всю свою подкладку разом, сущность свою, то, поверьте, и десятой доли прежнего эффекта не стяжали бы. Мало того: над ними бы только посмеялись. Да человек и вообще как-то не любит ни в чем последнего слова, «изреченной» мысли, говорит, что:

Мысль изреченная есть ложь.*

И вот, сами судите, дорого ли мне иль нет после всего этого Ваше приветливое слово за июньский №. Значит, Вам понятно было мое слово, и Вы приняли его именно так, как я мечтал, когда писал статью мою. За это спасибо, а то я был уже немножко разочарован и укорял себя, что поторопился. И если таких понимателей, как Вы, найдется в публике еще немного, то цель моя достигнута и я доволен: значит, не пропало высказанное слово. А тут как раз и обрадовались: «парадоксы! парадоксы!»… и это говорят именно те, у которых никогда ни одной мысли своей не бывало в голове.

Кстати, здесь в вокзале получаются из русских газет «Московск<ие> ведомости», «Инвалид», «Голос» и «Journal de St. Pétersbourg». «Русского мира» нет. Если, неравно, Вы что-нибудь об июньском № написали в «Русском мире», то осчастливьте меня здесь, в моем мраке, пришлите мне фельетон этот в письме (то есть в простом и обыкновенном конверте, — дойдет).* Адрес мой здесь: Allemagne, Bad-Ems. A M-r Théodore Dostoiewsky. Poste restante. Я же пробуду здесь до 7-го августа (нашего стиля). Пью здесь воды, но никогда бы не решился на муку жить здесь, если б эти воды не помогали мне действительно. Описывать Эмс нечего, нечего! Я обещал августовск<ий> «Дневник» в двойном числе листов,* а между тем еще и не начинал, да и скука, апатия такая, что на предстоящее писание смотрю с отвращением, как на предстоящее несчастье. Предчувствую, что выйдет сквернейший №. Во всяком случае, черкните мне сюда, голубчик.

А я Ваш весь и обнимаю Вас сердечно.

Ф. Достоевский.

Супруге Вашей передайте мой поклон и искреннее желание всего хорошего, самого лучшего.

180. А. Г. Достоевской* 21 июля (2 августа) 1876. Эмс

Эмс, 21 июля / 2 августа/ 76. Среда.

Милочка Анечка, вчера получил твое письмо от 15 июля. Во-первых и прежде всего, расцелуй Федю и поздравь его с прошедшим днем рождения; если я и не написал прежде, то здесь про себя помнил о его празднике и мысленно поздравил его. Во-вторых, напиши маме и поблагодари ее от меня за ее приписку и поздравление.* Милый друг, если мама уехала, а у тебя еще и няньки нет, то воображаю, как тебе тяжело оставаться одной с детьми при нашей дрянной прислуге. Да неужели нет возможности переменить их всех, — иначе они нас просто в кабалу возьмут, а тебя измучают. Всё это меня беспокоит немало, верь мне, Анька. Я очень рад, что ты вздумала отслужить молебен, так и надо.* Всего больше скучаю о том, что так редко получаю твои письма: из двух дней в третий (а в сущности в 4-й) получать от тебя известия очень тяжело. Нельзя ли, голубчик, через день; хоть ничего нового не будет в письме, а все-таки я прочту твое: «мы здоровы» — и буду спокойнее. Я не требую больших писем, пиши хоть по одной страничке (да и нельзя иначе при переписке очень частой), а все-таки присылай почаще.* Все-таки я буду покойнее. Я, мой ангел, замечаю, что становлюсь как бы больше к вам приклеенным и решительно не могу уже теперь, как прежде, выносить с вами разлуки. Ты можешь обратить этот факт в свою пользу и поработить меня теперь еще более, чем прежде, но порабощай, Анька, и чем больше поработишь, тем я буду счастливее. Je ne demande pas mieux.[114] С 18 на 19 число я вынес ночью ужасный кошмар, то, что я тебя лишился. Если б ты знала, Аня, как я мучался. Вся твоя жизнь со мною припомнилась мне, и я укорял себя, как мало ты была вознаграждена, и, поверишь ли, кошмар продолжался и весь день после того, как я пробудился, так он был жив. Всё 19-е число я продумал о тебе и протосковал, и если б возможно было хоть на 10 минут с тобой свидеться, то, кажется, я был бы безмерно осчастливлен. Напиши непременно, не случилось ли с тобой чего-нибудь восемнадцатого или 19-го числа. А в следующую ночь, то есть на утро в 5 часов, когда проснулся и встал ногами с постели, то почувствовал такое сильное головокружение, что не мог держаться на ногах и падал, и так было минуты три. Затем головокружение, хоть и в меньшей степени гораздо, продолжалось весь день. Я был на источнике, потом у обедни, но всё не проходило. Когда стал читать, то буквы мелькали тускло, хотя и мог читать. Вечером пошел к Орту (о котором отчасти переменил мнение: он человек довольно симпатичный, и когда очень надо, то вникнет, а знание его как врача здесь не подвержено сомнению и он пользуется даже славой). Я попросил его осмотреть меня и сказать, не будет ли со мной удара? Он осмотрел меня чрезвычайно внимательно, со всеми приемами: сжимал мне голову, прислушивался, закрывал мне глаза и внезапно открывал их, — и положительно сказал мне, что нет ни малейшей опасности, что не только удара не может быть, но что у меня даже и не к голове прилив крови, а только так кажется; но что всё это происходит от моей болезни (легких), что вследствие эффекта действия вод несколько парализован мой желудок, который, в моей болезни, совершенно подчинен расстроенным легким, но что всё это временное и при дальнейшем питье кренхена уничтожится; кроме того, воды действуют на меня на этот раз несколько сильнее, чем прежде, но что всё это по ходу болезни и что все эти припадки головокружения через два-три дня пройдут сами собой. Впрочем, дал мне порошки (Зейдлица) от нервов и желудка и приказал, не ужинав, принять на ночь — «и вы проспите прекрасно и всё пройдет». Так я и сделал, принял порошок и спал превосходно и сегодня, 21-го, чувствую себя как всегда. На вопрос же мой (положительный) — так ли развилась моя болезнь, что мне уже недолго жить? — он даже засмеялся и сказал мне, что я не только 8 лет проживу, но даже 15, — но прибавил: «Разумеется, если климат, если не будете простужаться, если не будете всячески злоупотреблять своими силами и вообще если не будете нарушать осторожную диету». Всё это, милый мой ангел, пишу тебе в такой подробности, чтоб ты за меня не беспокоилась (что видно из письма твоего): всё, стало быть, по-старому; болезнь хоть не пройдет, но будет действовать очень медленно, разумеется, при некоторых мерах всегдашней предосторожности; но мало-помалу ведь и это можно устроить.

Здесь вчера на водах я встретил Елисеева (обозреватель «Внутренних дел» в «Отеч<ественных> записках»), он здесь вместе с женой, лечится, и сам подошел ко мне. Впрочем, не думаю, чтоб я с ними сошелся: старый «отрицатель» ничему не верит, на всё вопросы и споры и, главное, совершенно семинарское самодовольство свысока.* Жена его тоже, должно быть, какая-нибудь поповна, но из разряду новых «передовых» женщин, отрицательниц.* Он хотел здесь по случаю приезда священника склонить его торжественно отслужить молебен за успех черногорского оружия (была телеграмма о большом сражении и победе черногорцев)* и склонял меня уговаривать Тачалова (священника). К обедне сам не пошел, а я Тачалову сказал, но тот благоразумно уклонился под предлогом, что известие о победе еще недостаточно подтвердилось (и правда), но я уговорил Тачалова сделать русским приглашение подписаться на славян. Это он сделал, был у меня, написал бумагу (воззвание), под которой подписался и сам пожертвовал 15 марок, я подписался сейчас после него и тоже дал 15 марок, затем от меня он пошел к Елисееву: не знаю только, подпишется ли Елисеев, ибо семинаристы любят лишь манифестации, а пожертвовать что-нибудь очень не любят. Затем бумага пойдет через церковного сторожа по всем русским. Составится ли что-нибудь, неизвестно. Сегодня я Елисеевых на водах не встречал. Не рассердился ль он на меня за то, что я вчера кольнул семинаристов. Жена же его на меня положительно осердилась: она заспорила со мной о существовании Бога, а я ей, между прочим, сказал, что она повторяет только мысли своего мужа. Это ее рассердило очень. Вообрази характер и самоуверенность этих семинаристов: приехали оба лечиться, по совету петербургского доктора Белоголовова,* а здесь не взяли никакого доктора, свысока уверяют, что это вовсе не нужно, и принялись пить кренхен без всякой меры: «Чем больше стаканов выпьем, тем лучше» — не имея даже понятия о диете.

Голубчик мой, я всё еще не принимался за работу, и клянусь тебе, Аня, отчасти виною ты: всё об тебе думаю, мечтаю, жду твоих писем, — и не работается. В такой тоске, в которой я пробыл 19-е, можно ли было работать? Но, ради Бога, пиши мне о всех своих обстоятельствах и не скрывая в письмах неприятностей: иначе я буду мучиться и преувеличивать. Есть ли, наконец, нянька? Ах, ангел мой, тяжело мне здесь без вас. Я, впрочем, всё исполняю: пью воды, делаю моцион. С кушанием только справиться не могу: дают страшную скверность. Напрасно, милочка, не прислала мне письмо того провинциала, который ругается. Мне это очень нужно для «Дневника».* Там будет отдел: «Ответ на письма, которые я получил».* И потому, если можно, пришли его с первой почтой, не жалея марок и не уменьшая письма своего.

Напиши мне тоже ясно и точно и непременно о моем пальто: где я его, приехав в Петербург, найду? Ну, до свидания, ангел мой, целую тебя до последнего атома и в особенности ножки твои. Госпожа ты моя и владычица, не стою я тебя, но обожаю и женку мою никому не отдам, хоть и не стою. Целуй детей, Федю, Любу, особенно Лешу. Благословляю их.

Твой весь всем сердцем Ф. Достоевский.

181. Л. В. Головиной* 23 июля (4 августа) 1876. Эмс

Эмс, 23 июля / 4 августа 76.

Многоуважаемая Любовь Валерьяновна,

Пишу к Вам в город Гадяч, а сам не уверен, точно ли Вы этот город назначили мне, когда позволили писать к Вам, — такова моя ужасная память.* Я понадеялся на нее и не записал Ваш адрес тогда же, вот будет беда, если я ошибся, и это тем более, что, очутившись в Эмсе совершенно один, ощутил истинную потребность напомнить о себе всем из тех, от которых видел искреннее и дорогое для меня участие. Здесь я всего две недели, а в Петербурге, в последний месяц особенно, так был занят и столько было у меня хлопот, что даже и теперь вспоминаю с тоской.* А, впрочем, и здесь не лучше: я никак не могу быть один. Здесь шумная, многотысячная толпа со всего света съехавшихся лечиться, и хоть русских много и нашел даже знакомых, но всё не те, а потому скучаю ужасно. Восхитительные здешние виды и окрестностей и города даже еще усиливают тоску: любуешься, а не с кем поделиться.

Но я всё о себе. Каково Ваше здоровье? Весело ли Вам? Сколько я Вас разглядел, Вы прекрасная мать, любите Ваш дом и, сверх того, любите Вашу Малороссию. О том, как Вы будете жить летом в Гадяче, Вы говорили мне с весельем и удовольствием. Лучше этого, то есть лучше таких чувств и наклонностей, ничего бы и не надо. Но неужели Вы и вправду не светская женщина?* Если б я был на Вашем месте, мне кажется, я непременно, хоть на время, стал бы светской женщиной, несмотря на то что это и вправду скучное занятие. Пусть это было бы даже и жертва, но я счел бы себя даже обязанным принесть эту жертву. Впрочем, развивать этого не стану, да и сопоставление себя с светской женщиной считаю очень смешным, хотя, право, у меня была какая-то мысль.

Мне хочется тоже пожелать Вам как можно больше счастья. Мне кажется, счастье всего больше Вам пристало, оно к Вам идет. Я хоть и довольно уединенный человек, но знаю нескольких женщин, даже немало, которые со мной и искренни и доверчивы. Так как я всего более люблю искренность, то поневоле часто вспоминаю о друзьях моих, в то время когда случается их покинуть, как теперь например. Перебирая в воображении и в сердце все эти знакомые и милые лица, я всякой из них чего-нибудь да пожелаю, и именно того, что, по взгляду моему, каждой из них наиболее идет. Одной я пожелал даже испытать какое-нибудь сильное ощущение, вроде даже горя, — потому что, показалось мне, ей это решительно необходимо, ну уже конечно на минутку. Но Вам, воображая Вас, я несколько раз даже пожелал уже беспрерывного счастья, без малейшего облачка, и это во всю жизнь. Так мне кажется. Припоминая Ваш образ и Ваше лицо, я не могу представить Вас иначе, как в счастье. Оно к Вам идет и именно пристало, почему — не знаю. Зато знаю то, что желаю Вам счастья, и не потому только, что оно к Вам идет, а и от всего искреннего моего сердца, много-много, и да благословит Вас Бог.

Здесь я встретил барона Гана, помните, того артиллерийского генерала, с которым мы лечились вместе под колоколом.* Я бы его не узнал, он был в штатском платье. «Как, вы не узнаете меня, а помните, как мы вместе сидели под колоколом, а вместе с нами такие хорошенькие дамы». После этого напоминания я конечно сейчас узнал его. Он рассказал мне, что Фрёрих в Берлине приговаривал его к смерти и что болезнь его неизлечима, но что сейчас затем он поехал к вундерфрау* в Мюнхен (о которой Вы, верно, что-нибудь слышали; она лечит каким-то особенным секретом, и к ней съезжаются со всего света) и что та ему чрезвычайно помогла, — «но это было прошлого года, а нынешний год, представьте себе, она прогнала меня и не захотела лечить, и вот я здесь». Здесь же, то есть в Эмсе, он лечится уже не сгущенным, а разреженным воздухом — «и представьте, ведь помогает». Я сказал ему, что и я тоже приговорен и из неизлечимых, и мы несколько даже погоревали над нашей участью, а потом вдруг рассмеялись. И в самом деле, тем больше будем дорожить тем кончиком жизни, который остался, и право, имея в виду скорый исход, действительно можно улучшить не только жизнь, но даже себя, — ведь так? И все-таки я упорствую и не верю докторам, и хоть они и сказали все, хором, что я неизлечим, но прибавили в утешение, что могу еще довольно долго прожить, но с тем, однако ж, непременным условием, чтоб непрерывно держать диету, избегать всяческих излишеств, всего более заботиться о спокойствии нервов, отнюдь не раздражаться, отнюдь не напрягаться умственно, как можно меньше писать (то есть сочинять) и — Боже упаси — простужаться; тогда, о, тогда при соблюдении всех этих условий «вы можете еще довольно долго прожить». Это меня, разумеется, совершенно обнадежило.

Впрочем, барон Ган совершенно не собирается умирать. Статское платье его сшито щегольски, и он с видимым удовольствием его носит. (Генералы наши, я заметил это, с особенным удовольствием надевают статское платье, когда едут за границу.)* К тому же здесь так много «хорошеньких дам» со всего света и так прелестно одетых. Он, наверно, снимет с себя здесь фотографию, в светском платье, и подарит карточки своим знакомым в Петербурге. Но это премилый человек.

Вы любите и семью, и дом, и родину, и, стало быть, Вы патриотка. А коли патриотка, то любите и близкое России, совсем русское дело освобождения славян. Здесь, в курзале, множество газет, есть и несколько русских. Большое развлечение — час прихода почты, когда тотчас же схватываешь газеты и читаешь — разумеется, прежде всего о славянах. Если Вы следите тоже за этой драмой у славян, то советую Вам читать «Московские ведомости»; в этой газете всё об Восточном вопросе изложено яснее и понятнее, чем во всех других. Это именно высшее понимание дела. — Ну вот исписал все 4 страницы, а меж тем, право, хотел Вам сказать хоть не больше, так что-нибудь получше. Но так всегда; я писем писать совсем не умею. Но не взыщите, многоуважаемая и добрая Любовь Валерьяновна, и поверьте моему глубочайшему к Вам уважению и всем тем хорошим чувствам, которые ощущаю в сердце моем всегда, когда вспоминаю Вас.

Вам очень преданный Федор Достоевский.

182. К. И. Маслянникову* 5 ноября 1876. Петербург

5 ноября 1876 г.

Милостивый государь многоуважаемый г. К. И. М.,

Боюсь, что опоздал отвечать Вам и Вы, справившись раз или два, уже не придете более в магазин Исакова за письмом.*

Во-первых, благодарю Вас за Ваше лестное мнение о моей статье, а во-вторых, за Ваше доброе мнение обо мне самом.* Я и сам желал посетить Корнилову, впрочем вряд ли надеясь подать ей помощь. А Ваше письмо меня прямо направило на дорогу.

Я тотчас отправился к прокурору Фуксу. Выслушав о моем желании повидаться с Корниловой и о просьбе на высочайшее имя о помиловании, он ответил мне, что всё это возможно, и просил меня прибыть к нему на другой день в канцелярию, а он тем временем справится. На другой день он послал бумагу к управляющему в тюрьме о пропуске меня к Корниловой несколько раз, сам же чрезвычайно обязательно обещал мне содействовать и в дальнейшем. Но главное в том, что в настоящее время нельзя подавать просьбу, потому что защитник Корниловой два дня назад уже подал на кассацию приговора в Сенат, а потому дело не имеет еще окончательного вида, и только тогда как Сенат откажет, и наступит срок просьбы на высочайшее имя.*

Так как в этот день идти в тюрьму было уже поздно, то я пошел лишь на другой день. Мысль моя (которую одобрил и прокурор) была — удостовериться сначала, хочет ли еще Корнилова и помилования, то есть возвратиться к мужу и проч.? Я ее увидел в лазарете: она всего 5 дней, как родила. Признаюсь Вам, что я был необыкновенно изумлен результатом свидания: оказалось, что я почти угадал в моей статье всё буквально. И муж приходит к ней, и плачут вместе, и даже девочку хотел он привести, «да ее из приюта не пускают», как с печалью сообщила мне Корнилова. Но есть и разница против моей картины, но небольшая: он крестьянин настоящий, но ходит в немецком сюртуке, служит черпальщиком в Экспедиции заготовления государственных бумаг за 30 руб. в месяц, но вот, кажется, и вся разница.

С Корниловой я проговорил полчаса наедине. Она очень симпатична. Сначала я лишь вообще объяснил ей, что желал бы ей помочь. Она скоро мне доверилась, конечно, и по тому соображению, что из-за пустяков не разрешил бы прокурор мне с ней видеться. Ум у ней довольно твердый и ясный, но русский и простой, даже простодушный. Она была швеей, да и замужем продолжала заказную работу и добывала деньги. Очень моложава на лицо, недурна собой. В лице прекрасный тихий душевный оттенок, но несомненно, что она принадлежит к простодушно-веселым женским типам. Она теперь довольно спокойна, но ей «очень скучно», «поскорей бы уже решили». Я, еще ничего не говоря ей о ее беременном состоянии, спросил: как это она сделала? Кротким, проникнутым голосом она мне отвечала: сама не знаю, «точно что чужая во мне воля была». Еще черта: «Я как оделась, так я в участок не хотела идти, а так вышла на улицу и уж сама не знаю, как в участок прибыла». На вопрос мой: хотела бы она с мужем опять сойтись, она ответила: «Ах, да!» — и заплакала! Она прибавила мне с проникнутым выражением, что «муж приходит и плачет о ней», то есть выставляя на вид мне: «Вот, дескать, какой он хороший». Она горько заплакала, припоминая показание тюремного пристава против нее в том, что будто она с самого начала своего брака возненавидела и мужа, и падчерицу. «Неправда это, никогда я этого не могла ему сказать». «С мужем под конец стало мне горько, я всё плакала, а он всё бранил», и в утро, когда случилось преступление, он побил ее.

Я ей не утаил о возможности просьбы на высочайшее имя, если не удастся кассация. Она выслушала очень внимательно и очень повеселела: «Вот вы меня теперь ободрили, а то какая скука!»*

Я намеком спросил: не нуждается ли она пока в чем. Она, поняв меня, совершенно просто, необидчиво, прямо сказала, что у ней всё есть, и деньги есть и что ничего не надо. Рядом на кровати лежала новорожденная (девочка). Уходя, я подошел посмотреть и похвалил ребеночка. Ей очень было приятно, и когда я, сейчас потом, простился, чтоб уходить, она вдруг сама прибавила: «Вчера окрестили, Екатеринушкой назвали».

Выйдя, поговорил о ней с помощницей смотрительши, Анной Петровной Борейша. Та с чрезвычайным жаром стала хвалить Корнилову: «Какая она стала простая, умная, кроткая». Она рассказала мне, что поступила она к ним несколько месяцев назад в тюрьму совсем другая: «Грубая, дерзкая и мужа бранила. Почти как полоумная была». Но, побыв немного в тюрьме, быстро стала изменяться совсем в противоположную сторону. Замечательно то, что уже давно она беспокоится и ревнует, «чтобы муж не женился» (она воображает, что он уже и теперь это может сделать).* До приговора он редко ходил. Еще черта. Эта Анна Петровна уверяет, что «муж ее вовсе не стоит, он туп и бессердечен, и что будто Корнилова два раза посылала просить его прийти и он наконец-то пришел». Между тем Корнилова именно напирала мне на том, что муж приходит к ней и над ней плачет, то есть хотела выставить передо мной, «какой это хороший человек» и т. д.

Одним словом, всего не упишешь и не различишь. Я убежден в том, что всё было от болезни еще пуще прежнего, и хоть не имею строгих фактов, но свидание мое с ней как будто всё мне подтвердило.

Итак, о просьбе нельзя думать до кассационного решения. Когда это будет — не знаю. Но потом, в случае неблагоприятного ей решения (что вернее всего), я напишу ей просьбу. Прокурор обещал содействовать. Вы тоже, и дело, стало быть, имеет перед собой надежду. В Иерусалиме была купель, Вифезда, но вода в ней тогда лишь становилась целительною, когда ангел сходил с неба и возмущал воду. Расслабленный жаловался Христу, что уже долго ждет и живет у купели, но не имеет человека, который опустил бы его в купель, когда возмущается вода.* По смыслу письма Вашего думаю, что этим человеком у нашей больной хотите быть Вы. Не пропустите же момента, когда возмутится вода. За это наградит Вас Бог, а я буду тоже действовать до конца.* А засим позвольте засвидетельствовать перед Вами мое чувство самого глубокого к Вам уважения.

Ваш Ф. Достоевский.

183. А. Ф. Герасимовой* 7 марта 1877. Петербург

С.-Петербург, 7 марта 1877 г.

Милостивая государыня г-жа Герасимова,

Письмо Ваше измучило меня тем, что я так долго не мог на него ответить. Что Вы обо мне подумаете? И в Вашем тяжелом душевном настроении примете, пожалуй, мое молчание за оскорбление.

Знайте, что я завален работой. Кроме срочной работы с моим «Дневником» я завален перепиской. Таких писем, как Вы написали, приходит ко мне по нескольку в день (буквально), а на них нельзя отвечать двумя строчками. Я выдержал три припадка моей падучей болезни, чего уже многие годы не бывало в такой силе и так часто. Но после припадков я по два, по три дня ни работать, ни писать, ни даже читать ничего не могу, потому что весь разбит, и физически, и духовно. А потому, узнав это теперь, извините меня за долгий неответ.

Письмо Ваше я ни в коем случае не мог счесть ни детским, ни глупым, как Вы пишете сами. Главное то, что теперь это общее настроение, и таких молодых страдающих девушек очень много.* Но много я Вам писать на эту тему не буду, а выражу лишь основные мои мысли и вообще по этому вопросу, и относительно Вас в частности. Дело в том, что просить Вас успокоиться и, оставшись в родительском доме, приняться за какое-нибудь интеллигентное занятие (за специальность какую-нибудь по образованию и проч.), кажется — не послушаетесь. Но, однако, чего же Вы спешите и куда торопитесь? Вы торопитесь быть поскорее полезною. А между тем с таким душевным рвением, как Ваше (предполагая, что оно искреннее), можно бы, действительно, не торопясь бог знает куда, а занявшись правильно своим образованием, приготовить себя на деятельность во сто раз более полезную, чем темная и ничтожная роль какой-нибудь фельдшерицы, бабки и лекарки. Вы рветесь на медицинские здешние курсы. Я положительно бы Вам отсоветовал поступать на них. Там не дается ни малейшего образования, мало того, происходит нечто худшее. И что в том, что Вы когда-нибудь будете бабкой или лекаркой? Этакую специальность, если уж слишком захотите пойти по ней, можно взять и после, а не лучше ли бы теперь преследовать другие цели, заняться высшим образованием? Посмотрите на всех наших специалистов (даже профессоров университета), чем они страдают и чем вредят (вместо того чтобы приносить пользу!) своему же делу и призванию? Тем, что у нас большинство наших специалистов — все люди глубоко необразованные. Не то в Европе, там встретите и Гумбольдта, и Клод-Бернара, и проч<их> людей с универсальной мыслью, с огромным образованием и знанием, не по одной своей специальности.* У нас же люди даже с огромными талантами, Сеченов например, в сущности человек необразованный и вне своего предмета мало знающий.* О противниках своих (философах) не имеет понятия, а потому научными выводами своими скорее вреден, чем приносит пользу. А большинство студентов и студенток — это все безо всякого образования. Какая тут польза человечеству! Так только поскорее бы место с жалованьем занять.

Здесь, в Петербурге, на Васильевском острове, при одной гимназии, стараниями некоторых влиятельных лиц начались уже для женщин университетские курсы.* Теперь многие из этих влиятельных лиц всё хлопочут, постоянно и неустанно, чтоб правительство соединило с этими курсами и известные права, по возможности такие же, которые, по выдержании экзамена, дает университет мужчинам, то есть возможность поступления на известные места и службы и проч. Я говорил про Вас одной из очень влиятельных дам, именно старающейся устроить эти женские курсы уже на правах.*Она мою просьбу приняла горячо и обещала мне, если Вам можно перебраться в Петербург, поместить Вас на эти курсы в непродолжительном времени, хотя несколько все-таки надобно погодить. Поверьте, что Вы здесь, по крайней мере, раздвинете и возвысите Ваше образование, а может быть, и дождетесь прав, о которых хлопочут покровители этих курсов. Тогда могли бы выбрать специальность или прямо место по выдержании экзамена. Я из Вашего письма уяснить себе Ваше домашнее положение не мог и не знаю, как принимать Вашу фразу: бежать от отца, ибо не понимаю, почему бы отцу Вашему не согласиться и не позволить Вам продолжать Ваше образование в этих университетских курсах на Васильевском острове? Это не Медицинская академия, не карьера повивальной бабки, которая могла бы пугать его совершенно натурально, как бы и я испугался за мою дочь (ибо желал бы для моей дочери возвышения образования и полезной человеческой деятельности, а не понижения).* К тому же, в крайнем случае, Ваш отец всегда бы мог сам справиться об этих курсах и именно у одной из их покровительниц, вот этой самой дамы (благородной сердцем и благодетельной), которую я за Вас просил. Это Анна Павловна Философова, жена государственного статс-секретаря Философова. По крайней мере я с моей стороны могу Вам обещать покровительство этой дамы вполне. Она же всей молодежи, и особенно женщинам, ищущим образования, глубоко и сердечно сочувствует.

Быть женою купца Вам с Вашим настроением и взглядом, конечно, невозможно.* Но быть доброй женой и особенно матерью — это вершина назначения женщины. Вы поймете сами, что я ничего не могу Вам сказать и о том молодом человеке, о котором Вы пишете.* Вы его называете малодушным, но если он так Вам сочувствует и готов Вам во всем содействовать, то он уже не малодушен. Впрочем, не знаю ничего. Главное, был бы добр и благороден. Если он к тому же добр и благороден взаправду, то, может быть, еще Вы ниже его духовно, а не он Вас. Впрочем, Вы пишете, что его не любите, а это всё. Ни из какой цели нельзя уродовать свою жизнь. Если не любите, то и не выходите. Если хотите, напишите мне еще. Эта дама (имя ее в секрете; впрочем, в крайнем случае, отцу Вашему можете сказать) Вам будет тоже помогать. Извините, если письмо мое найдете не соответствующим тому, чего Вы ожидали, но ведь Вы слишком много надавали вопросов, и нелегко на них отвечать.

Ваш весь Ф. Достоевский.

184. С. Е. Лурье* 11 марта 1877. Петербург

11 марта / 77. Петербург.

Многоуважаемая и дорогая Софья Ефимовна,

Я, право, не знаю и вообразить не могу, что Вы можете обо мне подумать за молчание, да еще на такой вопрос Ваш? А между тем со мной вышла одна дикая случайность. Когда Ваше письмо принесли, я сидел за обедом. Служанка внесла пачку писем (4 разом, я получаю теперь очень много). Я велел ей отнести в мою комнату и положить на стол, на подносик (указанное место, чтоб клали все приходящие ко мне письма и бумаги). После обеда я увидел пачку, разобрал ее, писем оказалось три, я прочел их. Что было четыре, заключаю только теперь по соображению. Но тогда, когда подавали мне за обедом, я их в руках служанки не сосчитал и до сих пор не прикоснулся. На подносике этом накопилось писем пятьдесят, все прочитанные. Затем я был болен (три припадка падучей), затем выпускал № «Дневника», опоздал!* и теперь только принялся перебирать некоторые отмеченные мною за весь месяц для ответа письма. (На самые необходимые я отвечаю немедленно.) И вдруг в ворохе писем я нахожу Ваше, не распечатанное, пролежавшее целый месяц! Как-нибудь, должно быть, скользнуло в середину и пролежало время. Теперь, прочитав письмо Ваше, я просто в отчаянии. И какое милое письмо! Вашим доктором Гинденбургом и Вашим письмом (не называя имени) я непременно воспользуюсь для «Дневника». Тут есть что сказать.*

Воображаю, что Вам скучно. Пишете очень важный вопрос насчет доктора. Голубчик мой, скрепитесь: не любя ни за что нельзя выйти.* Но, однако, поразмыслите: может быть, это один из тех людей, которых можно полюбить потом? Вот мой совет: от решительного слова уклоняйтесь до времени. У матери Вашей выпросите время для размышления (ничего отнюдь не обещая). Но к человеку этому присмотритесь, узнайте об нем всё короче. Если надо, сойдитесь и с ним более дружественно, для честности, однако, намекнув ему, чтоб он как можно меньше надеялся. И после нескольких месяцев строгого анализа — решите дело в ту или в другую сторону. Жизнь же с человеком немилым или несимпатичным — это несчастье. Но вот, однако ж, прошел месяц. Может быть, Вы уже давно как-нибудь решили и мой совет придет поздно. 35 и 19 лет мне не кажутся большой разницей, вовсе даже нет. Не знаю почему, но мне бы самому, лично, хотелось, чтоб этот человек Вам понравился, так чтоб Вы вышли замуж! Одно Вы не написали: какого он закона? Еврей? Если еврей, то как же он надворный советник? Мне кажется, евреи только слишком недавно получили право получать чины. Чтоб быть же надворным советником, надо служить по крайней мере 15 лет.

До свидания, друг мой.

Желаю Вам полного и всякого счастия. Не забудьте обо мне, не поминайте лихом, извещайте о себе. Я очень занят и очень расстроен моими припадками падучей.

Крепко жму Вашу руку.

Ваш по-прежнему Федор Достоевский.

185. С. Е. Лурье* 17 апреля 1877. Петербург

Петербург, 17 апреля / 77.

Многоуважаемая и добрейшая Софья Ефимовна,

Я всё нездоров, и всё в хлопотах, и из сил выбился. Думал, выпустив №, отдохнуть и всем ответить на письма (Вам первой), но столько прибыло новых писем, требовавших самого немедленного ответа из-за самых разнообразных, но не терпящих ни малейшего отлагательства причин, и столько явилось новых посетителей, из которых иные до того странные, что не было возможности не развязаться с ними как можно скорее, — что на это и ушло всё мое время (и уходит здоровье), и только теперь я схватываю несколько минут, чтоб Вам ответить. Во-первых, спасибо за то, что Вы ко мне так привязаны. А во-вторых — напечатал я о Гинденбурге по Вашему письму: не повредил ли Вам этим чем-нибудь в Вашем кругу?* Сомнение это зародилось во мне только теперь. Когда я писал и печатал, в соображении моем были только Вы, а теперь думаю и про всю Вашу среду. Уведомьте меня, и если я чем-нибудь Вас огорчил или рассердил, то простите.

Ваше письмо очень любопытно, но, главное, Вы спрашиваете: что Вам делать при семейном разногласии, особенно по вопросу об экзамене?* Мое бы мнение такое: не будьте с родителями жестки, не идите слишком напролом; ведь всё равно их мнений Вы не переделаете, а между тем они всё же Вам родители, отец и мать, и не можете же Вы поступить с ними жестоко и растерзать их сердца.* Если любите несчастных и хотите служить человеколюбию, то знайте, что самое высшее несчастие в том, если люди хорошие, добрые и великодушные не понимают или перестают понимать, вследствие своей среды и прежней жизни, известных идей и вступают в явное разногласие даже с теми, которых желают любить и осчастливить. Всего чаще это встречается между отцами и детьми. Без сомнения, и Вы не можете отдать в жертву всё свое и все самые дорогие свои убеждения, но всё же Вы должны быть снисходительны и сострадательны к ним до последнего предела. В этом настоящий подвиг человеколюбия, и нечего рваться куда-нибудь далеко за подвигом человеколюбия, тогда как он всего чаще у нас дома, перед глазами нашими. Не знаю Ваших теперешних отношений, но нельзя ли Вам, во-1-х, стать с ними мягче, а во-вторых, обещать им что-нибудь, но не сейчас, отзываясь тем, что Вы еще молоды и что хоть год, а Вам надо еще побыть одной. Про образование же, про экзамены, конечно, решите чем-нибудь удобнее (и в свою пользу), если уничтожите жестокость отношений с Вашими родными и сойдетесь с ними. Но обещайте им что-нибудь непременно. Через год же много воды утечет. Кстати, насчет Вашего рассказа о 12 и 30 тысячах руб. приданого скажу лишь, что я не совсем понял причину Вашего гнева на жениха.* Мне кажется, он лишь самым наглядным и простим образом выразил тем, что любит Вас больше денег, потому что, хоть и мог бы взять невесту в 30 000, но не хочет, а берет лишь невесту с 12-тысячным приданым, потому что любит не деньги, а ее самое. Вот как я понимаю из Вашего письма, или тут что-нибудь мне неизвестное.

Вы спрашиваете: что же бы он сказал, если б у меня не было и 12 000 руб.? По-моему, то же самое, то есть хочу эту девушку даже и без приданого, потому что люблю ее самое, а не приданое. Ведь не виноват же он, что за Вами есть 12 000 приданого? Впрочем, главное не в том, а в том: мил ли он Вам и по мыслям ли Вам или нет? Если нет, то, конечно, не выходите, хотя вспомните, что в Ваши лета нельзя и трудно судить людей без ошибок.

Насчет Виктора Гюго я, вероятно, Вам говорил, но вижу, что Вы еще очень молоды, коли ставите его в параллель с Гете и Шекспиром.* «Les Misérables»[115] я очень люблю сам.* Они вышли в то время, когда вышло мое «Преступление и наказание» (то есть они появились 2 года раньше). Покойник Ф. И. Тютчев, наш великий поэт, и многие тогда находили, что «Преступление и наказание» несравненно выше «Misérables».* Но я спорил со всеми искренно, от всего сердца, в чем уверен и теперь, вопреки общему мнению всех наших знатоков. Но любовь моя к «Misérables» не мешает мне видеть их крупные недостатки. Прелестна фигура Вальжана,* и ужасно много характернейших и превосходных мест. Об этом я еще прошлого года напечатал в моем «Дневнике». Но зато как смешны его любовники, какие они буржуа-французы в подлейшем смысле! Как смешны бесконечная болтовня и местами риторика в романе, но особенно смешны его республиканцы — вздутые и неверные фигуры. Мошенники у него гораздо лучше. Там, где у него эти падшие люди истинны, там везде со стороны Виктора Гюго человечность, любовь, великодушие, и Вы очень хорошо сделали, что это заметили и полюбили. Особенно что полюбили фигуру l’abbé Myriel.[116] Мне это ужасно понравилось с Вашей стороны.*

Вы пишете мне анекдоты про Ваших местных чудаков.* Рассказал бы я Вам про чудаков, которые меня иногда посещают, и, уж конечно, удивил бы Вас.

Не скучайте, скрепитесь на время, а там и опять в Петербург или в Москву (где тоже есть курсы). Я верю, что Вы успеете, потому что у Вас есть характер.

В середине мая я уеду из Петербурга в деревню, но до того времени Вы мне, может быть, и напишете. Тогда сообщу Вам и адрес мой (летний то есть).

Преданный Вам искренно Ф. Достоевский.

186. А. Г. Достоевской 6 июля 1877. Петербург

Среда, 6 июля/77. Петербург.

Милый друг мой Аня, обнимаю тебя и целую. Деток тоже всех поголовно. Как вы съездили?* Жду с нетерпением твоего письма.* Только об вас и думаю.

Я приехал вчера весь изломанный дорогой. Подробностей не пишу, потому что спешу как угорелый, дела ужасно много и застал много хлопот. Приехал поезд в 11 часов утра. Приезжаю на квартиру, а Прохоровна только что передо мной ушла, ждала меня со вчерашнего дня. Послал за ней. <21 строка нрзб>[117]

Как приехал, сей же час, не дожидаясь Прохоровны, за которою отправил дворника, отправился в типографию. Александров сказал мне, что они всё набрали, но ничего не отпечатали, потому что нет цензора. Ратынский уехал в Орловскую губ<ернию> в отпуск, Александров ходил и к Пуцыковичу (чтоб тот, в Комитете, выхлопотал мне цензора), и сам ходил в Комитет. Секретарь и докладывать не захотел, а, выслушав, объявил, что я из-под цензуры вышел, так пусть и издаю без цензуры. Это значит, если всё отпечатано будет к 9-му июля, то выйдет (накинув еще 7 дней) 16-го числа. Затем стали считать набор. Вдруг оказывается, что и с привезенным мною пакетом вчера и с объявлениями не будет доставать 5 стран<иц>. Стало быть, предстоит сочинять. Полчаса считали строки, и вдруг мне пришло в голову спросить самый пакет, и я увидел, что они последней отсылки от 1-го июля еще не получали, то есть 5 дней, и я приехал раньше. Предпоследнюю же отсылку от 30 июня получили 4-го числа, то есть накануне моего приезда. Я по крайней мере обрадовался, что сочинять не надо будет. Затем поспешил в Цензурный комитет. И секретарь и Петров, все хоть и вежливы, но уговаривали меня изо всех сил печатать нецензурно, не то у вас будут сплошь вычеркивать. (Вероятно, у них какие-нибудь особые инструкции насчет теперешней литературы вообще, так что, очевидно, они мне не лично угрожали, а вообще такой ход дела, что велено строже.) Я этого ужасно боюсь, но я все-таки стоял на том, чтоб мне дали цензора, обещали вчера же, но вот уже сегодня утро, а известий никаких нет, и опять сейчас придется ехать в Комитет, а между тем можно бы первый лист уже печатать.* Навалили на меня корректур. Вчера отдержал лист, но более не мог. В мое отсутствие заходила Марья Николаевна, написала мне записку, чтоб я ей назначил день, когда ей ко мне явиться.* Ясно, что я должен сам заехать. Между тем времени ни минуты. Сейчас еду в типографию и цензуру. Затем буду сидеть за корректурами. И проч. и проч. Вчера поздно вечером пришел в типографию пакет с текстом от 1-го июля.* Никого не видал. Николя заходил и вчера (без меня) и 3-го дня. Все думают, что у меня времени куча, только к ним ездить да болтать с ними. Не съезди я сегодня к Марье Николаевне — ведь обидится.

На днях, послезавтра, если не завтра, напишу подробнее. А сегодня ничего не знаю, как еще меня решат. В этом и забота и обида. Целую вас всех: ты мне снилась в вагоне. Снилась и вчера. Целую вас всех тысячу раз.

Твой вечный и неизменный Ф. Достоевский.

Кланяйся всем.

P. S. Сейчас заходил переплетчик. Бог знает, как они все узнали, что я приехал. Он хоть и хворый, но сам ведет дела. Я ему сказал, что дам знать, когда надо. Потом заходил подписчик и подписался. (Сколько их, должно быть, перебывало, да с тем и ушли.) Давеча, когда еще спал, изо всех сил звонил один мальчишка из Садовой от какого-то купца Николаева с требованием и с деньгами продать книгу, роман «Униженные и оскорбленные» (!) Разбудили меня. С тем и отправил.*

Пиши подробности о детях. Будь терпелива. Целую твои ножки и еще всю, то есть в каждое место, и об этом много думаю.

187. А. Г. Достоевской 15–16 июля 1877. Петербург

15 июля/77.

Милый друг мой Аня, завтра, 16 июля, хочу выехать из Петербурга вечером с курьерским поездом.* С самого 8-го июля, когда получил от тебя письмо из Киева, от 6-го июля, не получал от тебя до сих пор ни одной строчки!*Что с вами сталось, что сделалось, понять не могу! Неужели письмо пропало на почте? Почему же ни одно твое письмо, ни к дворнику, ни к Коле, ни к Марье Николаевне, за всё лето, не пропадало? Как мне не думать и не сомневаться? Вот уже трое суток хожу как пришибленный. Ночью сплю часа по 4 не больше и всё вижу кошмары. Удивительная задалась мне поездка: приехал — хлопоты, неудачи и сейчас припадок. Тут в болезненном состоянии выпуск №, и вот только чуть-чуть освежилась голова — муки об вас, об тебе и об детках! Дальше выносить не могу и завтра выезжаю. Завтра подожду до 2-х часов: если не придет от тебя письмо, то телеграфирую с нарочным (если только примут телеграмму в Мирополье или в Суджу, с доставкою в Малый Прикол). В телеграмме буду просить тебя телеграфировать мне немедленно (а для того попросить послать для этого нарочно Гордея в Суджу) к Елене Павловне в Москву, на Знаменке, дом Кузнецова, у которой нарочно для этого остановлюсь.* В воскресение, 17 июля, я буду в Москве и прожду в Москве телеграммы до понедельника до 2-х часов. Если не получу от тебя ответной телеграммы, то уже не поеду в Даровое взглянуть на места моего детства, а отправлюсь прямо к вам в Прикол. Что делать, Аня, тяжело мне теперь в эту минуту. Сегодня с вечера началось сердцебиение и не проходит. Всё думаю, думаю, и бог знает что приходит в голову. Мне всё представляется, что дорогою из Киева который-нибудь из них, Федя или Лиля, попал под вагон и ты в отчаянии.

Таким образом, это письмо придет, может быть, вместе со мною, а потому о подробностях по выпуску № и проч. писать здесь не буду, тем более что во всяком случае скоро увидимся. Что-то будет, как-то свидимся!

Сегодня перед вечером ездил к Марье Николаевне, отвозил ей №№.* Она мне сообщила, что ты ей еще очень недавно писала, что намерена съездить в Киев и в Харьков. Это меня заставило задуматься: очень может быть, что ты поехала и в Харьков, тем более что тебе, помнится мне, этого желалось. Таким образом, и особенно с детьми, ты спешила и рвала; устала, устали и дети, письма мне из Харькова писать не хотела, домой, в Прикол, воротилась поздно, а тут еще, пожалуй, Гордей пьян напился, — и вот письмо ко мне пошло вместо обещанной субботы — в понедельник или во вторник. Только и тут ведь надо было бы ему уже прийти. Подожду до завтра. В Москве буду ровно столько времени ждать твоей телеграммы, пока нужнейшие дела покончу, то есть буду в понедельник у Салаева* и куплю себе 8 бутылок ессентуки (по настоянию Михаила Николаевича Сниткина). Если же получу в Москве телеграмму, то проеду на сутки в Даровое.

Если ты была в Харькове, то в этом одно только дурное: то, что ты сделала это, по обыкновению твоему, скрытно от меня. Да, Аня, ты во все 10 лет нашей жизни была ко мне недоверчива, и не знаю, виноват ли я в этом? Думаю, что нет, а недоверчивость в твоем характере. Насчет же поездки в Харьков ведь ты знаешь, что я бы не воспротивился. Всё, что ты делаешь — то хорошо. Твоему уму и расчету я давно во многом доверяюсь, но ты мне не доверяешься, а если б доверилась, то написала бы мне, не ожидая возвращения в Прикол, из Харькова, и я не сидел бы в такой муке, как теперь. Не знаю почему, но мне очень хочется поверить толкованию Марьи Николаевны, что ты была в Харькове. Потому что иначе приходится думать о несчастье, о смерти кого-нибудь из детей.

Об делах, повторяю, при свидании. Да и мало их было, денег получил немного, а истратил много. NB. Рудин внес (очень недавно) 150 р. Печаткину, но хозяину не заплатил.* Я не видал его.

Завтра упаковка и хлопоты, равно как и телеграмма. Завтра, 16-го, рождение Феди: целую его и благословляю, равно Лилю и Лешу, поздравляю их всех, а тебя особенно. Милый ангел мой Аня: становлюсь на колени, молюсь тебе и целую твои ноги. Влюбленный в тебя муж твой! Друг ты мой, целые 10 лет я был в тебя влюблен и всё crescendo и хоть и ссорился с тобой иногда, а всё любил до смерти. Теперь всё думаю, как тебя увижу и обниму. А думаешь ли ты обо мне сколько-нибудь? Ну, до свидания, до близкого! В Троицкую лавру, если б и получил телеграмму, не поехал бы, так хочется поскорее с вами увидаться. А в Даровое, если получу телеграмму, хотелось бы съездить всего только дня на 1½: иначе я эти места никогда уже не увижу более!*

Обнимаю вас всех еще раз.

Твой весь Ф. Достоевский.

Суббота, 16 июля, 2 часа пополудни.

Прождал письма до 2-х часов (киевское письмо тогда пришло ко мне в полдень). Не получил ничего, а теперь в сомнении и решил сегодня не выезжать, а выехать завтра — единственно потому, что, как мне кажется, пускать теперь телеграмму поздно. Пойдет она в 3 часа. Пока дойдет в Суджу, пока пошлют из Суджи нарочного — и приедет он в Прикол, пожалуй, в полночь, тебя разбудит, ты не выспишься, на меня рассердишься. Лучше пошлю завтра, в воскресение, 17-го, часов в 9 утра, и дойдет она к вам еще засветло. Если в понедельник (18-го) отправите Гордея в Суджу подать ответную телеграмму, то он даже в полдень поспеет подать ее, ну в 2 часа, и все-таки я к вечеру в понедельник могу получить ее у Елены Павловны. Я же, выехав завтра в Москву, поспею в Москву в понедельник утром. В понедельник будний день, и я всё успею сделать: и у Салаева буду, и ессентуки куплю, и даже, пожалуй, увижусь с Аксаковым,* Затем, если не получу телеграммы, то выеду, если не успею в понедельник же вечером, то во вторник утром (всё судя по поезду), и в среду буду у вас. Если же получу телеграмму и у вас благополучно, то съезжу в Даровое. Милый друг мой, сегодня ровно 8 дней, как я не получал от тебя известия, и ровно 10 дней, как ты мне писала из Киева! Срок тяжелый, нельзя не задумываться. Не только одно, но и 2 письма могли бы уже прийти! До свидания, ангел мой, храни вас всех Бог. Буду опять сегодня мучиться. Но авось придет еще письмо в продолжение дня или завтра. Целую тебя и детей, а тебя крепко-крепко.

Твой весь Ф. Достоевский.

Федю поздравляю.

Адресс Елены Павловны: Москва, на Знаменке, дом Кузнецова, Елене Павловне Ивановой.

188. Д. В. Аверкиеву* 5 ноября 1877. Петербург

5-го ноября / 77. Петербург.

Многоуважаемый Дмитрий Васильевич,

Прочтя Ваше письмо, я с величайшим удовольствием пожелал как можно скорее исполнить Ваше поручение насчет комедии (то, что Вы написали об ней, то есть тема, непогрешимость, «высокообразованность скороспелых богачей, зависть адвокатов» и проч. — всё это показалось мне чрезвычайно живым и именно тем, что теперь нужно на сцену).*

Я не отвечал Вам до сих пор единственно потому, что всё рассчитывал ответить уже о результате, то есть пойти туда и посондировать. Но между тем засел дома больной в лихорадке, не велено никуда ни ногой, и принимаю хинин и проч. Кажется, однако, скоро мой арест кончится, и я схожу к Салтыкову (Щедрину), которому мне и без того надо отдать визит. Заметьте себе, однако, что я вовсе не со всеми знаком в редакц<ии> «От<ечественных> зап<исок>». Я знаю лишь Некрасова, Щедрина и Плещеева, с остальными же на учтивых словах и вижусь редко. Некрасов по болезни принимает в редакции слишком мало участия, Плещеев не имеет никакого, а значит, всё — Салтыков. По моему мнению, он единственно издает журнал, пользуется дружбой и доверенностью Некрасова неограниченной и, кажется, пайщик издания. Он всё и решит. Впрочем, прямо скажу: тут может быть лишь один вопрос (мимо всякого вопроса о достоинстве комедии): «Настолько ли имя Ваше ретроградно, что уже несмотря ни на что Вам надо будет непременно отказать?»* Они именно держатся такого взгляда, и приди хоть сам Мольер, но если он почему-либо сомнителен, то и его не примут. Ну вот, я Вам объяснил тайну; само собою разрешить я ее не могу, но с Щедриным поговорю в непродолжительном времени, предлагая ему Вашу вещь совершенно от себя, так что самолюбие Ваше не пострадает, — тогда напишу. А пока свидетельствую полное уважение Вам и Вашей супруге* и жму Вам руку.

Ф. Достоевский.

189. Д. В. Аверкиеву* 18 ноября 1877. Петербург

Петербург, 18 ноября/77.

Многоуважаемый Дмитрий Васильевич,

Третьего дня я видел Некрасова и Салтыкова и говорил о чем Вы знаете.* Некрасов лежит и похож на труп, изредка шепчет, скоро умрет, но «Отеч<ественными> записками» занимается, и я именно застал его и Салтыкова в совещании о выходе следующего №. Я совершенно неприметно к чему клоню речь, между разговором спросил у обоих: что они думают о Вас как о писателе? Некрасов прямо, с первого слова, сказал: «Что же думать о человеке, который, сколько он там лет пишет, только и делал, что кричал и говорил против нас и того направления, которому мы служим?» Сказано это было и весьма резко, и решительно, а так как поддержал тут же и Салтыков то же самое,* то я и нашел необходимым совсем уж не заговорить ни о комедии Вашей, ни о предложении, о котором они и остались в полной неизвестности.*

Полагаю, что Вас не скомпрометировал, — Вы видите, что здесь произнесено суждение не литературное, а направительное.

Сообщая Вам это, посоветовал бы Вам не отчуждаться от «Русского вестника», — но знаю, что в этом Ваш взгляд и Ваша воля, а потому, конечно, Вы поступите, как пожелаете.*

В заключение свидетельствую Вам искреннейшее мое уважение, равно и супруге Вашей, и крепко жму Вам руку.

Ф. Достоевский.

190. Н. Л. Озмидову* Февраль 1878. Петербург

Февраля 1878 г. Петерб<ург>.

Добрейший и любезнейший Николай Лукич,

Во-первых, простите, что так непростительно запоздал с ответом за хворостью и всякими недосугами. Во-вторых, что я Вам могу ответить и какой намек могу Вам дать на Ваш роковой и вековечный вопрос?* И в двух ли строках письма уложится это дело? Вот если б мы говорили с Вами несколько часов — другое дело, но ведь и тогда ничего бы, может быть, и не вышло, неверующие всего труднее убеждаются словами и рассуждениями. А не лучше ли бы Вам прочесть повнимательнее все послания ап<остола> Павла? Там очень много говорится собственно о вере, и лучше и сказать нельзя.* Хорошо, если б Вы тоже прочли всю Библию в переводе. Удивительное впечатление в целом делает эта книга. Выносите, например, такую мысль несомненно: что другой такой книги в человечестве нет и не может быть. И это — верите ли Вы, или не верите.

Намеков тут никаких быть не может. Скажу Вам лишь одно слово: всякий организм существует на земле, чтоб жить, а не истреблять себя.

Наука определила так и уже подвела довольно точно законы для утверждения этой аксиомы. Человечество в его целом есть, конечно, только организм. Этот организм бесспорно имеет свои законы бытия. Разум же человеческий их отыскивает. Теперь представьте себе, что нет Бога и бессмертия души (бессмертие души и Бог — это всё одно, одна и та же идея). Скажите, для чего мне тогда жить хорошо, делать добро, если я умру на земле совсем? Без бессмертия-то ведь всё дело в том, чтоб только достигнуть мой срок, и там хоть всё гори. А если так, то почему мне (если я только надеюсь на мою ловкость и ум, чтоб не попасться закону) и не зарезать другого, не ограбить, не обворовать, или почему мне если уж не резать, так прямо не жить на счет других, в одну свою утробу? Ведь я умру, и всё умрет, ничего не будет! Таким образом, и выйдет, что один лишь человеческий организм не подпадает под всеобщую аксиому и живет лишь для разрушения себя, а не для сохранения и питания себя. Ибо что за общество, если все члены один другому враги? И выйдет страшный вздор. Прибавьте тут, сверх всего этого, мое я, которое всё сознало. Если оно это всё сознало, то есть всю землю и ее аксиому, то, стало быть, это мое я выше всего этого, по крайней мере не укладывается в одно это, а становится как бы в сторону, над всем этим, судит и сознает его. Но в таком случае это я не только не подчиняется земной аксиоме, земному закону, но и выходит из них, выше их имеет закон. Где же этот закон? Не на земле, где всё закончено и всё умирает бесследно и без воскресения.* Нет ли намека на бессмертие души? Если б его не было, то стали ли бы Вы сами-то, Николай Лукич, о нем беспокоиться, письма писать, искать его? Значит, Вы с Вашим я не можете справиться: в земной порядок оно не укладывается, а ищет еще чего-то другого, кроме земли, чему тоже принадлежит оно. Впрочем, что ни пиши, ничего из этого не выйдет. Крепко жму Вам руку и прощаюсь с Вами. Не оставляйте Вашего беспокойства, ищите и, может быть, найдете.

Ваш слуга и искренний доброжелатель

Ф. Достоевский.

191. В. В. Михайлову* 16 марта 1878. Петербург

С.-Петербург, 16 марта 1878 г.

Многоуважаемый Владимир Васильевич,

дорогой корреспондент,

Ваше прелестное, умное, симпатичное письмо получено мною 19-го ноября прошлого года, а теперь 16-е марта 1878 года. И вот только теперь я собрался Вам отвечать, — можете ли Вы примириться с этим? Правда, в декабрьском № «Дневника», который вышел в январе, было к Вам несколько слов,* — но это не облегчает дела. Я и не оправдываюсь, но выставлю хоть две причины. Слишком больное и расстроенное состояние вплоть до самого последнего № «Дневника». Так и положил тогда никому не отвечать, пока не издам последнего №. Ну а затем, почти вплоть до сих пор, еще пущее нездоровье, всё падучая и мрачное затем расположение духа. Ну вот это первая причина, верьте ей. Вторая причина — мое страшное, непобедимое, невозможное отвращение писать письма. Сам люблю получать письма, но писать самому письма считаю почти невозможным и даже нелепым: я не умею положительно высказываться в письме. Напишешь иное письмо, и вдруг вам присылают мнение или возражение на такие мысли, будто бы мною в нем написанные, о которых я никогда и думать не мог. И если я попаду в ад, то мне, конечно, присуждено будет за грехи мои писать по десятку писем в день, не меньше. Вот вторая причина, верьте ей.

Письмо Ваше произвело на меня чрезвычайно милое и дружественное к Вам впечатление. Я получаю очень много дружественных писем, но таких корреспондентов, как Вы, немного. В Вас чувствуешь своего человека, а теперь, когда жизнь проходит, а меж тем так бы хотелось еще жить и делать, — теперь встреча с своим человеком производит радость и укрепляет надежду. Есть, значит, люди на Руси, и немало их, и они-то жизненная сила ее, они-то спасут ее, только бы соединиться им. Вот для того, чтобы соединиться, и Вам отвечаю и жму Вам руку от всего сердца.

Всё Ваше письмо прочел раза три и (виноват) прочел и еще кой-кому, и еще кой-кому прочту. Взгляд мне Ваш хочется передать здесь, дух Ваш русский (настоящий) втолковать кому-нибудь из здешних. (NB. Читал, между прочим, Аполлону Николаевичу Майкову, поэту. Он был восхищен и даже взял на время Ваше письмо к себе. С этим человеком я в очень многом согласен в мыслях.)

О подробностях письма Вашего писать не стану. О здешнем много бы можно написать, но я коротко писать не умею, да и просто — не умею писать писем. Но если спросите что-нибудь, то есть если захотите именно от меня ответа в чем-нибудь, то отвечу, обещаю это. А теперь одно дело: Вы не прочь мне еще писать, как упомянули в Вашем письме. Я это очень ценю и на Вас рассчитываю. В Вашем письме меня очень заинтересовало, между прочим, то, что Вы любите детей, много жили с детьми да и теперь с ними бываете. Ну вот и просьба к Вам, дорогой Владимир Васильевич: я замыслил и скоро начну большой роман, в котором, между другими, будут много участвовать дети и именно малолетние, с 7 до 15 лет примерно.* Детей будет выведено много. Я их изучаю и всю жизнь изучал, и очень люблю, и сам их имею. Но наблюдения такого человека, как Вы, для меня (я понимаю это) будут драгоценны. Итак, напишите мне об детях то, что сами знаете. И о петербургских детях, звавших Вас дяденькой, и о елизаветградских детях, и о чем знаете. (Случаи, привычки, ответы, слова и словечки, черты, семейственность, вера, злодейство и невинность; природа и учитель, латинский язык и проч. и проч. — одним словом, что сами знаете.)* Очень мне поможете, очень буду благодарен и буду жадно ждать. Я в Петербурге буду наверное до 15-го мая, после того буду, вероятно (с моими детьми), в Старой Руссе. До 15-го мая адрес мой теперешний.

Посылаю Вам мою фотографическую карточку и еще раз прошу прощения. Хоть и невежлив был с Вами, но люблю Вас.

А теперь до свидания. Верьте моей сердечной искренности и глубочайшему к Вам уважению.

Ваш весь Федор Достоевский.

192. Н. П. Петерсону 24 марта 1878. Петербург

Петербург. Марта 24/78.

Милостивый государь Николай Павлович,

О книгах для керенской библиотеки мною уже давно сделано распоряжение о высылке, и в настоящее время Вы, конечно, всё получили.*

Теперь же о рукописи в декабрьском неподписанном письме. В «Дневнике» я не ответил ничего, потому что надеялся разыскать Ваш адресс по книге подписчиков (Керенск, штемпель конверта) и переписаться с Вами лично, но за множеством недосуга и нездоровья откладывал день ото дня. Наконец пришло Ваше письмо от 3 марта и всё объяснило. Отвечаю не сейчас потому, что опять стал болен. А потому покорнейше прошу извинить замедление.

Первым делом вопрос: кто этот мыслитель, мысли которого Вы передали? Если можете, то сообщите его настоящее имя.* Он слишком заинтересовал меня. По крайней мере, сообщите хоть что-нибудь о нем подробнее как о лице; всё это — если можно.

Затем скажу, что в сущности совершенно согласен с этими мыслями. Их я прочел как бы за свои. Сегодня я прочел их (анонимно) Владимиру Сергеевичу Соловьеву, молодому нашему философу, читающему теперь лекции о религии, — лекции, посещаемые чуть не тысячною толпою. Я нарочно ждал его, чтоб ему прочесть Ваше изложение идей мыслителя, так как нашел в его воззрении много сходного. Это нам дало прекрасных 2 часа. Он глубоко сочувствует мыслителю и почти то же самое хотел читать в следующую лекцию (ему осталось еще 4 лекции из 12).* Но вот положительный и твердый вопрос, который я еще в декабре положил Вам сделать:

В изложении идей мыслителя самое существенное, без сомнения, есть — долг воскресенья преждеживших предков, долг, который, если б был восполнен, то остановил бы деторождение и наступило бы то, что обозначено в Евангелии и в Апокалипсисе воскресеньем первым. Но, однако, у Вас, в Вашем изложении, совсем не обозначено: как понимаете Вы это воскресение предков и в какой форме представляете его себе и веруете ему? То есть понимаете ли Вы его как-нибудь мысленно, аллегорически, н<а>прим<ер> как Ренан, понимающий его прояснившимся человеческим сознанием в конце жизни человечества до той степени, что совершенно будет ясно уму тех будущих людей, сколько такой-то, например, предок повлиял на человечество, чем повлиял, как и проч., и до такой степени, что роль всякого преждежившего человека выяснится совершенно ясно, дела его угадаются (наукой, силою аналогии) — и до такой всё это степени, что мы, разумеется, сознаем и то, насколько все эти преждебывшие, влияв на нас, тем самым и перевоплотились каждый в нас, а стало быть, и в тех окончательных людей, всё узнавших и гармонических, которыми закончится человечество.*

Или:

Ваш мыслитель прямо и буквально представляет себе, как намекает религия, что воскресение будет реальное, личное, что пропасть, отделяющая нас от душ предков наших, засыплется, победится побежденною смертию, и они воскреснут не в сознании только нашем, не аллегорически, а действительно, лично, реально, в телах. (NB. Конечно не в теперешних телах, ибо уж одно то, что наступит бессмертие, прекратится брак и рождение детей, свидетельствует, что тела в первом воскресении, назначенном быть на земле, будут иные тела, не теперешние, то есть такие, может быть, как Христово тело по воскресении Его, до вознесения в Пятидесятницу?)*

Ответ на этот вопрос необходим — иначе всё будет непонятно. Предупреждаю, что мы здесь, то есть я и Соловьев по крайней мере, верим в воскресение реальное, буквальное, личное и в то, что оно сбудется на земле.

Сообщите же, если можете и хотите, многоуважаемый Николай Павлович, как думает об этом Ваш мыслитель, и, если можете, сообщите подробнее.*

А об назначении: чем должна быть народная школа, я, разумеется, с Вами во всем согласен.*

Адресс мой прежний: то есть у Греческой церкви, Греческий проспект, дом Струбинского, квартира № 6.

NB. Этот адресс до 15 мая (впрочем, и после можно писать на него, хотя я и уеду, но письма до меня дойдут).

Глубоко Вас уважающий

Ф. Достоевский.

193. Неустановленному лицу 27 марта 1878. Петербург

Петербург, 27 марта/78.

Милостивая государыня,

На Ваше письмо от 20 февраля отвечаю лишь теперь, через месяц, за недосугом и нездоровьем, а потому весьма прошу Вас не рассердиться.

Вы задаете вопросы, на которые надо писать вместо ответа трактаты, а не письма. Да и вопросы-то разрешаются лишь всею жизнию. Ну что если б я Вам написал хоть 10 листов, но одно какое-нибудь недоумение, которое при устном разговоре могло бы быть тотчас разъяснено, — и вот Вы меня не понимаете, не соглашаетесь со мною и отвергаете все мои 10 листов? Ну разве можно на эти темы говорить между собою людям вовсе незнакомым через переписку. По-моему, совершенно невозможно, а для дела так и вредно.

Из письма Вашего я заключаю, что Вы добрая мать и многим озабочены насчет Вашего подрастающего ребенка. Но к чему Вам разрешение тех вопросов, которые Вы мне прислали, — не могу понять. Вы слишком многим задаетесь и болезненно беспокоитесь. Дело может быть ведено гораздо проще. К чему такие задачи: «Что такое благо, что нет?» Эти вопросы — вопросы лишь для Вас, как и для всякого внутреннего человека, но при воспитании-то Вашего ребенка к чему это? Все, кто способны к истине, все те чувствуют своею совестию, что такое благо, а что нет? Будьте добры, и пусть ребенок Ваш поймет, что Вы добры (сам, без подсказывания), и пусть запомнит, что Вы были добры, то, поверьте, Вы исполните пред ним Вашу обязанность на всю его жизнь, потому что Вы непосредственно научите его тому, что добро хорошо. И при этом он всю жизнь будет вспоминать Ваш образ с большим почтением, а может быть, и с умилением. И если б Вы сделали много и дурного, то есть по крайней мере легкомысленного, болезненного и даже смешного, то он несомненно простит Вам, рано ли, поздно ли, в воспоминании о Вас всё Ваше дурное ради хорошего, которое запомнит. Знайте тоже, что более Вы для него ничего и не можете сделать. Да этого и слишком довольно. Воспоминание о хорошем у родителей, то есть о добре, о правде, о честности, о сострадании, об отсутствии ложного стыда и по возможности лжи, — всё это из него сделает другого человека рано ли, поздно ли, будьте уверены. Не думайте, по крайней мере, что этого мало. К огромному дереву прививают крошечную ветку, и плоды дерева изменяются.

Ваш ребенок 8 лет: знакомьте его с Евангелием, учите его веровать в Бога строго по закону. Это sine qua non,[118] иначе не будет хорошего человека, а выйдет в самом лучшем случае страдалец, а в дурном так и равнодушный жирный человек, да и еще того хуже. Лучше Христа ничего не выдумаете, поверьте этому.

Представьте себе, что ребенок Ваш, выросши до 15 или 16 лет, придет к Вам (от дурных товарищей в школе, например) и задаст Вам или своему отцу такой вопрос: «Для чего мне любить Вас и к чему мне ставить это в обязанность?» Поверьте, что тогда Вам никакие знания и вопросы не помогут, да и нечего совсем Вам будет отвечать ему. А потому надо сделать так, чтоб он и не приходил к Вам с таким вопросом. А это возможно будет лишь в том случае, если он будет Вас прямо любить, непосредственно, так что и вопрос-то не в состоянии будет зайти ему в голову — разве как-нибудь в школе наберется парадоксальных убеждений; но ведь слишком легко будет разобрать парадокс от правды и на вопрос этот стоит лишь улыбнуться и продолжать ему делать добро.

К тому же, излишне и болезненно заботясь о детях, можно надорвать им нервы и надоесть; просто надоесть им, несмотря на взаимную любовь, а потому нужно страшное чувство меры. В Вас же, кажется, чувства меры, в этом отношении, мало. Вы пишете, наприм<ер>, такую фразу, что, «живя для них (для мужа и сына), жила бы лично эгоистическою жизнью, а имеешь ли право на то, когда вокруг тебя люди, нуждающиеся в тебе?» Какая праздная и ненужная мысль. Да кто же Вам мешает жить для людей, будучи женой и матерью? Напротив, именно живя и для других, окружающих, изливая и на них доброту свою и труд сердца своего, Вы станете примером светлым ребенку и вдвое милее Вашему мужу. Но если Вам пришел в голову такой вопрос, значит, Вы вообразили, что нужно прилепиться и к мужу, и к ребенку,* забыв весь свет, то есть без чувства меры. Да Вы этак только надоедите ребенку, даже если б он Вас и любил. Заметьте еще, что Вам может показаться Ваш круг действия малым и что Вы захотите огромного, чуть не мирового круга действия. Но ведь всякий ли имеет право на такие желания? Поверьте, что быть примером хорошего даже и в малом районе действия — страшно полезно, потому что влияет на десятки и сотни людей. Твердое желание не лгать и правдиво жить смутит легкомыслие людей, Вас всегда окружающих, и повлияет на них. Вот Вам и подвиг. И тут можно страшно много сделать. Не ездить же, бросив всё, за вопросами в Петербург в Медицинскую академию или шататься по женским курсам.* Я этих вижу здесь каждый день: какая бездарность, я Вам скажу! И даже становятся дурными людьми мало-помалу из хороших. Не видя деятельности подле себя, начинают любить человека по книжке и отвлеченно; любят человечество и презирают единичного несчастного, скучают при встрече с ним и бегают от него.

На вопросы, Вами заданные, решительно не знаю, что сказать, потому что и не понимаю их. Конечно, виноваты в дурном ребенке, в одно и то же время, и дурные его природные наклонности (так как человек несомненно рождается с ними), и воспитатели, которые не сумели или поленились вовремя овладеть дурными наклонностями и направить их к хорошему (примером). Во-2-х, на ребенка, как и на взрослого, влияет и большинство среды, в которой он находится, и влияют и отдельные личности до полного овладения им. Никакого тут вопроса нет, и всё это — судя по обстоятельствам (а Вам надо побеждать обстоятельства, так как Вы мать и это Ваш долг, но не мучением, не чувствительностью, не докучанием любовью, а добрым внешним примером). По вопросу же о труде и говорить не хочу. Заправите в добрых чувствах ребенка, и он полюбит труд. Но довольно, написал много, устал, а сказал мало, так что, конечно, Вы меня не поймете.

Примите уверение в моем уважении.

Ваш слуга Федор Достоевский.

Петр Великий мог бы оставаться на жирной и спокойной жизни в московском дворце, имея 1½ мильона государственного доходу, и, однако ж, он всю жизнь проработал, был в труде и удивлялся, как это люди могут не трудиться.*

194. Э. Абу* 2 (14) апреля 1878. Петербург

Saint-Pétersbourg, 14 avril 1878.

Monsieur le Président,

Vous me faites grand honneur en m’invitant au Congrès littéraire international, dont nos confrères de Paris ont pris l’initiative.

Le but que vous vous proposez touche de trop près aux intérêts des lettres, pour que je ne me fasse pas une obligation de répondre à votre appel.* Il y a, en outre, pour moi un attrait tout particulier dans cette solennité littéraire, qui doit s’ouvrir sous la présidence de Victor Hugo, le grand poète dont le génie a exercé sur moi, dès mon enfance, une si puissante influence.

Je dois prévoir toutefois, que ma santé peut me créer des difficultés. Il m’est indispensable de faire une saison d’eaux, et je ne sais rien encore ni du lieu ni de l’époque que les médecins prescriront.

Je ferai tous mes efforts pour concilier cette nécessité avec mon vif désir de prendre part au Congrès. Mais, ne disposant pas de mon entière liberté d’action, je dois vous en informer, pour qu’en présence de cette incertitude vous décidiez s’il convient ou non de m’adresser une carte de délégué.

Veuillez agréer, Monsieur le Président, l’expression de mes sentiments de haute considération.

Théodore Dostoiewsky.

Перевод с французского

С.-Петербург, 14 апреля 1878.

Господин президент.

Вы оказываете мне великую честь своим приглашением на международный литературный конгресс, устраиваемый по инициативе наших парижских собратьев.

Выдвигаемая Вами цель слишком близка интересам литературы, чтобы я не счел себя обязанным ответить на Ваш зов.1 Помимо этого лично меня особенно влечет к этому литературному торжеству то, что оно должно открываться под председательством Виктора Гюго, поэта, чей гений оказывал на меня с детства такое мощное влияние.

Я должен предусмотреть тем не менее, что состояние моего здоровья может создать для меня затруднения. Мне необходимо пройти курс лечения на водах, и я пока еще ничего не знаю о месте и времени, которые предпишут мне мои врачи.

Я напрягу все усилия, чтоб согласовать эту необходимость с моим живейшим желанием принять участие в конгрессе. Но, не располагая полной свободой действий, я вынужден известить Вас об этом, чтобы Вы решили ввиду этой неопределенности, надлежит ли посылать мне билет делегата.

Благоволите принять, господин президент, выражение чувств высокого уважения к Вам.

Федор Достоевский.

195. Ф. Ф. Радецкому* 16 апреля 1878. Петербург

Дорогой нам, всем русским, генерал

и незабвенный старый товарищ

Федор Федорович,

Может быть, Вы меня и не помните как старого товарища в Главном инженерном училище. Вы были во 2-м кондукторском классе, когда я поступил, по экзамену, в третий;* но я припоминаю Вас портупей-юнкером, как будто и не было тридцати пяти лет промежутка.* Когда, в прошлом году, начались Ваши подвиги, наконец-то объявившие Ваше имя всей России, мы здесь, прежние Ваши товарищи (иные, как я, давно уже оставившие военную службу), — следили за Вашими делами, как за чем-то нам родным, как будто до нас не как русских только, но и лично касавшимся.* Раз встретившись нынешней зимой с многоуважаемым Александром Ивановичем* и заговорив о войне, мы с восторгом вспомянули о Вас и о победах Ваших.* Александр Иванович, услышав от меня, что я хотел бы Вам написать, стал горячо настаивать, чтоб я не оставлял намерения. И вот вдруг оказывается, что Вы, дорогой нам всем русский человек, тоже нас помните. Глубоко благодарим Вас за это. Здесь мы трепещем от страха, чем и как закончится война, — трепещем перед «европеизмом» нашим.* Одна надежда на государя да вот на таких, как Вы.

Дай же Вам Бог всего лучшего и успешного. С моей стороны посылаю Вам горячий русский привет и глубокий поклон. Теперь у нас светлый праздник: Христос воскресе! И да воскреснет к жизни труждающееся и обремененное? великое Славянское племя усилиями таких, как Вы, исполнителей всеобщего и великого русского дела.

А вместе с тем да вступит и наш русский «европеизм» на новую, светлую и православную Христову дорогу. И бесспорно, что самая лучшая часть России теперь с Вами, там, за Балканами. Воротясь домой со славою, она принесет с Востока и новый свет.* Так многие здесь теперь верят и ожидают.

Примите, многоуважаемый Федор Федорович, этот привет и глубокий поклон мой как сердечное и искреннее выражение чувств от старого товарища и от благодарного русского

покорнейшего слуги Вашего

Федора Достоевского.

Петербург.

16 апреля/78 год.

197. H. M. Достоевскому 16 мая 1878. Петербург

Вторник, 16 мая/78.

Дорогой и любезный брат Николай Михайлович, сегодня скончался у нас Алеша* от внезапного припадка падучей болезни, которой прежде и не бывало у него.* Вчера еще веселился, бегал, пел, а сегодня на столе. Начался припадок в ½ 10-го утра, а в ½ третьего Лешечка помер. Хороним в четверг, 18-го, на Большом Охтенском кладбище. До свидания, Коля, пожалей о Леше, ты его часто ласкал (помнишь, представлял пьяного: Ванька-дуляк?). Грустно, как никогда.

Все плачем.

Твой брат Ф. Достоевский.

P. S. Не знаешь ли, где живет Федор Михайлович?* Надо бы его известить.

198. П. А. Исаеву 16 мая 1878. Петербург

Вторник, 16 мая/78.

Милый Павел Александрович,

Сегодня скончался у нас Алеша от внезапного, никогда не бывавшего до сих пор припадка падучей болезни. Еще утром сегодня был весел, спал хорошо. В ½ 10-го ударил припадок, а в ½ третьего Леша был уже мертв.* Хоронить будем на Большеохтенском кладбище в четверг, 18-го мая. Пожалей моего Лешу, Паша. Дай Бог здоровья твоим деткам.* Кланяйся супруге.*

Твой всегдашний Ф. Достоевский.

199. А. Г. Достоевской* 20–21 июня 1878. Москва

Москва. Вторник, 20 июня, вечером.

Здравствуй, милая Аня. Как твое здоровье — это главное. Здоровы ли Федя и Лиля? Смотри за ними, ради Христа. — А теперь опишу тебе лишь самое главное, без больших подробностей, которые доскажутся при свидании. Дорогой я устал ужасно, так что и теперь еще невмочь, да, сверх того, схватил такой кашель в вагоне (всё сквозной ветер), какого почти и не запомню. Приехали в Москву в 12-м часу вечера. Нанял в «Victori’ю» на Страстном бульв<аре>. Везет меня извозчик, я и спрашиваю его: «Хорошая это гостиница?» — «Нет, сударь, нехорошая». — Резкий и твердый ответ удивил меня. — «Чем же нехорошая?» — «Да там ни один порядочный гость не остановится никогда». — «Как так?» — «А так что только для виду. Там никто никогда не остановится, разве самый незнающий. Эти номера как в банях. Как ночь, так с Страстного бульвара кавалеры девок водят, на час времени и занимают. Все знают, и скандалы бывают». Я спросил, какая же гостиница лучше. Он мне очень расхвалил «Европу», против Малого театра (тоже очень недалеко от Страстного бульвара). Я и велел ехать в «Европу».* Действительно, стоят все семействами и видимо почтенные люди. Мне дали номер в 2 р. 50 к., дорогонько и в третьем этаже, но лезть в 4-й этаж показалось мне тяжело, и я занял. Всю ночь напролет не спал, мучаясь удушливым, разрывным кашлем. Встал в 10 часов утра, кашель кончился (теперь вечером опять подымается). В 1-м часу поехал к Каткову и застал его в редакции. (Он живет на даче и только наезжает.) Катков принял меня задушевно, хотя и довольно осторожно. Стали говорить об общих делах, и вдруг поднялась страшная гроза. Думаю: заговорить о моем деле, он откажет, а гроза не пройдет, придется сидеть отказанному и оплеванному, пока не пройдет ливень.* Однако принужден был заговорить. Выразил всё прямо и просто. При первых словах о желании участвовать лицо его прояснилось, но только что я сказал о 300 рублях за лист и о сумме вперед, то его как будто передернуло. «Видите ли что, — сказал он мне, — мы всего только на прошлой неделе совещались общим советом: продолжать ли вести „Русский вестник” или закрыть его на будущий год, потому что я сам, по нездоровью, не в силах наблюдать за обоими изданиями («Моск<овскими> вед<омостями>» и «Р<усским> в<естником>»), а потому позвольте мне подумать, что вам ответить, так как придется решиться опять продолжать журнал и значительно на него затратить». Узнав же, что я всего в Москве на 3, на 4 дня, обещал мне дать ответ завтра, в среду, 21 числа, для чего и просил меня заехать к нему в редакцию в 2 часа пополудни.

Я теперь, в 10 часов вечера, во вторник, 20-го, сижу и думаю, что завтра он мне несомненно откажет. Если же не откажет, то будет хлопотать на сильной сбавке с 300 р. Письмо это пошлю тебе завтра, 23,[119] после того как увижусь с Катковым, и потому оставляю на завтра post scriptum, из которого разом всё и узнаешь.

Ливень прошел на минутку, и между 1-м и 2-м ливнем я успел проехать к сестре Варе, у которой и выждал перемены погоды почти до 5 часов. Возвратясь в гостиницу, пообедал и в 7-м часу отправился в Нескучный сад к Соловьеву. (Извозчик туда и назад 2 руб.) Соловьева застал, очень странный, угрюмый и поношенный.* Я ему рассказал тоже откровенно. Он очень удивился, что Лавров (и еще другой кто-то) у меня не были. Теперь он не знает, где Лавров (но не в Москве). А Юрьев в другой губернии в деревне. Тем не менее желание их приобресть мой роман — верное, и люди состоятельные. Итак, с ними теперь ни видеться, ни списаться нельзя, а разве только состоится их предложение мне в сентябре.* Но думаю, что тогда и еще кое-кто предложит. Во всяком случае, возвратясь в Старую Руссу, примусь работать. Но если откажет Катков, то придется жить, примерно до октября, бог знает чем.

С Соловьевым решили ехать в Оптину пустынь в пятницу (Калужской губер<нии>, на границе Тульской, Козельского уезда).* Завтра Соловьев ко мне придет в гостиницу в 5 часов пополудни.

У книгопродавцев не был, буду завтра. У Елены Павл<овны> еще не был, тоже завтра. До свиданья, Аня, обнимаю тебя. Завтра post scriptum, решающий в нашей участи многое. Устал ужасно. Поцелуй детей, скажи, что папа целует. Поцелуй и Ваню.* Поклон Анне Николаевне. Очень жутко за детей. Целую тебя очень. Итак, до p<ost> scriptum’а (Москва, гостиница «Европа», против Малого театра, занимаю № 21-й).

Среда, 11 часов утра (21 июня).

Post scriptum.

Новости: сейчас ко мне Катков прислал из редакции рассыльного с извинением, что сегодня он дать мне ответа не может, потому что, по встретившимся внезапно обстоятельствам, должен немедленно съездить в деревню (рассыльный выразился: в именье), а потому и просил меня побывать у себя завтра, в четверг, 22, то есть прийти в редакцию, где и получу от него ответ. Он, стало быть, завтра воротится.

Не вижу изо всего этого ничего для себя доброго. Ничего.

До свидания, голубчик. Завтра напишу о результате и отправлю к тебе вечером. А теперь отправляю это письмо. Сегодня обойду книгопродавцев. <2 строки нрзб>[120] Детей целую.

Твой Ф. Достоевский.

NB. Ночью спал опять всего 4 часа. Нервы расстроены ужасно. Желудок тоже.

200. А. Г. Достоевской* 22 июня 1878. Москва

Москва, четверг, 22 июня.

Милая Аня, пишу тебе совсем наскоро, столько дела, беготни и проч., что совсем спутался и времени ни минуты. Получил сейчас от тебя письмо: позволь попенять на краткость, могла бы хоть капельку распространиться. Любочку расцелуй, да уж и Федю тоже. Сегодня был у Каткова и не знаю, как тебе и написать. Надо пересказать, потому что очень длинно, а на письме не упишешь. Короче, он рад, деньги вперед, 300 р. и проч. — за это ничуть не стоят, а меж тем всё еще не решено, будет ли мой роман в «Р<усском> в<естни>ке» и даже будет ли еще и сам «Р<усский> в<естни>к». В октябре решится, и я обещал приехать в Москву.* Деньги же Катков не только даст, но и особенно просил меня взять вперед: то есть 2000 теперь, 2000 в октябре (или в конце сентября и проч.). Одним словом, всё расскажу на словах при свидании. От денег же я не отказался, и тебе в Петербург незачем будет ехать.

У книгопродавцев был у всех, всё расскажу при свидании, но получил лишь от Преснова (7 руб.). Да от Васильева пока 50 руб., а перед отъездом моим доставит полный счет. И про это всё расскажу при свидании.

Был у Аксакова, встретил Пуцыковича. Очень всё интересно, но всё при свидании.* Завтра утром поеду с Соловьевым в Оптину пустынь. Во вторник буду в Москве (вероятно). Был у меня Прохоровщиков (почитатель), вот тот, который третьего года был у государя в Ливадии, московский миллионер.* Очень хочет и зовет меня Новикова (Киреева).* Не знаю, когда к ней. Много рассказывать придется, когда приеду. Тороплюсь.

Итог: с Катковым я в наилучших отношениях, в каких когда-либо находился. — Он особенно велел кланяться тебе. Сегодня мы просидели и проговорили более 2-х часов. У него, отчасти до тебя, просьба. При Лицее есть ломоносовские стипендиаты. Это Лицей содержит даром из сирот беднейшего класса, но дает им высшее образование. Один ученик, Александров, страдает золотухой, болью в ноге и проч. Ему 15 лет. Доктора решили — выключить из Лицея. Катков же по доброте сердца и на свой счет, не выключая, посылает его в Старую Руссу (завтра). Но не знает совсем, куда и как послать. А потому посылается формальная (не от Каткова) казенная бумага от Лицея к Рохелю — в том смысле: что вот, дескать, воспитанник Александров, под Ваше покровительство и т. д., поместите удобнее, лечите и пришлите счет содержания. Так они и сделают. Но Катков особенно просит меня и тебя принять в этом деле участие, то есть (это я говорю) или позвать к себе, или отправиться тебе самой к Рохелю и предупредить об воспитаннике Александрове; и чтоб он особенно взял бумагу Лицея во внимание (не с Катковым же ему ссориться). Но так как в бумаге просят Александрова и поместить, и кормить, а не только что лечить, то допытайся у Рохеля, какие он может сделать распоряжения, чтобы приютить мальчика. Если же возможно, прибавил Катков, то нельзя ли нанять ему квартиру, где-нибудь у какого-нибудь священника, который бы надзирал над ним и проч., а он бы лечился тем временем. — Главное в том, что воспитанник вовсе не аристократ, а из беднейшего народного сословия. Катков прибавляет, что очень не худо, если б Рохель представил счет поскромнее, потому что за этого мальчика некому платить, сказал Катков, у него ничего нет и плачу за него лишь я. Приехав, примусь за м-м Рохель в этом смысле.*

Ну вот пока всё, Аня. Во вторник, в среду я буду обратно в Москве, тут будут всякие дела. Нервы расстроены. Рвусь возвратиться в Старую Руссу, где всё расскажу тебе. А теперь прощай. Целую тебя. Вижу тебя во сне. Целуй детишек, будь весела. Молился у Иверской.*

Твой Ф. Достоевский.

Детишек целуй, Елену Павловну видел 10 минут, она живет на даче в Сокольниках и наезжает в №№ раз в неделю.* Дала мне золотые часы Ольги Кирилловны, которые и привезу.

Деток обнимаю. Целую Ваши ручки и ножки, хотя и не стоите Вы того по краткости Ваших писем.

Твой Ф. Достоевский.

201. А. Г. Достоевской* 29 июня 1878. Москва

Москва, четверг, 29 июня/78, вечером.

Милый голубчик Аня, только что сейчас воротился из Оптиной пустыни. Дело было так: мы выехали с В. Соловьевым в пятницу, 23 июня. Знали только, что надо ехать по Москов<ско>-Курской жел<езной> дороге до станции Сергиево, то есть станций пять за Тулой, верст 300 от Москвы. А там, сказали нам, надо ехать 35 верст до Опт<иной> пустыни. Пока ехали до Сергиева, узнали, что ехать не 35, а 60 верст. (Главное в том, что никто не знает, так что никак нельзя было узнать заране.) Наконец, приехав в Сергиево, узнали, что не 60 верст, а 120 надо ехать, и не по почтовой дороге, а наполовину проселком, стало быть, на долгих, то есть одна тройка и ту останавливаться кормить. Мы решили ехать и ехали до Козельска, то есть до Оптин<ой> пустыни, ровно два дня, ночевали в деревнях, тряслись в ужасном экипаже. В Опт<иной> пустыни были двое суток. Затем поехали обратно на тех же лошадях и ехали опять два дня, итого, считая со днем выезда, ровно семь дней. Вот почему и не писал тебе долго, а из Оптиной пустыни писать было слишком неудобно, потому что надо было посылать нарочного в Козельск и т. д. Обо всем расскажу, когда приеду.* Приехал в Москву, остановился опять в «Европе» и тотчас поехал к Елене Павловне за письмами. Ее, разумеется, не застал, она в Сокольниках, но уговорено было еще прежде, что письма будет получать и сохранять швейцар. Итак, получил все три твои письма, за которые очень благодарю и тебя целую. — Но пока деньги не в кармане — радоваться нечему. Там (у Каткова) не разберешь, за неделю могли передумать. Завтра отправлюсь к Каткову. Если получу, то одну часть возьму на себя (то есть на груди, попрошу зашить Варю), а другую вышлю по почте.* Но все дела, по расчету моему, не могу окончить скоро, а потому, вероятно, выеду в Старую Руссу в воскресенье в 8 ч. 30 м. утра и приеду к вам в понедельник, 3-го июля, в 1-м часу пополудни. Если же не получу денег, то приеду раньше.

Вообще, милый друг, тут много может быть для тебя непонятного, то есть неизвестного. Но все подробности оставляю до приезда, расскажу при свидании.

Целую тебя очень, целую деточек. Вероятно, получишь это письмо в воскресенье, хотя я сейчас же, то есть в четверг, несмотря на ночь, иду опустить его в ящик. Целую еще раз вас всех очень, целую Ваню, поклон Анне Николаевне. А тебе[121] еще раз, особенно ручку и всё остальное.

Твой весь Ф. Достоевский.

Может быть и то, что в редакции Каткова не застану, а распоряжение сделать забыто, и потому придется получить (если получить) не завтра, а послезавтра и т. д. А потому и не дивись, если запоздаю против обещанного.

Весь ужасно изломан, припадков не было, но боюсь, что будут, пора.

202. С. А. Юрьеву* 11 июля 1878. Старая Русса

Старая Русса, 11 июля/78.

М<илостивый> г<осударь> Сергей Андреевич!

Я получил Ваше письмо третьего дня, 9 июля. Я узнал Вас и стал Вас уважать с того времени, когда начала издаваться редактированная Вами «Беседа».* С тех пор я слышал от некоторых, что и Вы отзывались обо мне с симпатией. Я очень бы рад был с Вами познакомиться лично. В письме Вашем прочел выражение, что я сохранил о Вас мое мнение, «несмотря на то что мы с Вами так давно уже не виделись». Но разве мы с Вами когда-нибудь виделись и были лично знакомы? Вы не поверите, как часто подобные напоминания тяжело на меня действуют. Дело в том, что у меня уже двадцать пять лет падучая болезнь, приобретенная в Сибири. Эта болезнь отняла у меня мало-помалу память на лица и на события до такой степени, что я (буквально) забыл даже все сюжеты и подробности моих романов, и так как иные не перепечатывал с тех пор, как они напечатаны, то они остаются мне буквально неизвестны. И потому не рассердитесь, что я забыл те обстоятельства и то время, когда мы были знакомы и когда встречались с Вами. Со мной это часто бывает и относительно других лиц. Если будете столь любезны, напомните мне, хотя бы когда при случае, о времени и обстоятельствах нашего прежнего знакомства.

Насчет моего романа вот Вам вся полная истина в ответ на Ваше лестное приглашение:*

Роман я начал и пишу, но он далеко не докончен, он только что начат. И всегда у меня так было: я начинаю длинный роман (NB. Форма моих романов — 40–45 листов) с середины лета и довожу его почти до половины к новому году, когда обыкновенно является в том или другом журнале, с января, первая часть. Затем печатаю роман с некоторыми перерывами в том журнале, весь год до декабря включительно, и всегда кончаю в том году, в котором началось печатание. До сих пор еще не было примера перенесения романа в другой год издания.

Когда я после долгого сотрудничества в «Русском вестнике» напечатал мой роман «Подросток» у Некрасова, по предложению последнего, хотя ждал этого романа «Р<усский> вестник», — я уведомил М. Н. Каткова, что все-таки считаю себя преимущественно его сотрудником. Вот почему насчет теперешнего романа уже вошел в сношение с Мих<аилом> Никифоровичем и даже взял из их редакции 2000 руб. вперед (как и всегда прежде брал вперед). Тем не менее о романе моем мы с ним окончательно не решили по причинам, которые, по подробностям их, трудно уместить в письме, но которые в сущности их заключаются в обстоятельствах посторонних, до литературной сущности романа не относящихся, но могущих случиться и быть разъясненными лишь в конце сентября или в октябре сего 1878 года.

Таким образом, я и могу дать Вам совершенно точный ответ на Ваше предложение поместить мой роман в «Русской думе» лишь в октябре месяце, если сами Вы к тому времени будете находиться в Москве. Тогда именно объяснится, где я буду печатать мой роман.

Что же касается до «Русской думы», то известия об ее начале я принял с чрезвычайным и искренним сочувствием, помня «Беседу», и всегда буду считать для себя лестным ей по мере сил служить.*

Если найдете нужным меня о чем-нибудь уведомить, то я до 25 августа здесь, в Старой Руссе.

<Ф. Достоевский.>

203. А. Г. Достоевской* 9 ноября 1878. Москва

Москва, 9 ноября/78.

Милый мой голубчик Аня. Вчера, отправив тебе письмо, уже в четвертом часу пополудни, пошел к книгопрод<авцу> Соловьеву. Застал его дома. Он приготовил счет и деньги. Что-то говорил мне весьма неясно о счете, и я его попросил лучше написать о всем тебе самой; выдал он мне 109 руб. 90 к. При этом на одно «Преступ<ление> и наказание» пришлось 87 р. Что же до «Бесов», то у него еще прежних своих есть, говорит он, экземпляров двести, так что он «сотенку бы и возвратил с удовольствием».* «Мертвого же дома» есть еще базуновского (доставшегося ему от Базунова)* 300 экз<емпляров>. Был очень любезен и по обыкновению своему хитрил и путался. — Между прочим, сказал мне: «А у Михаила Никифоровича были с поздравлениями?».* И когда я сказал, что нет, прибавил: «Как же это не сходить, там такой был съезд, молебен и проч. Как же это вам не сходить?» Я подумал: в самом деле, зайти поздравить можно, и пошел. Действительно, съезд был и продолжался. На этот раз меня прямо пригласили к хозяйке Софье Петровне. Она встретила меня необыкновенно любезно и даже не пустила в кабинет Каткова, а просила посидеть сначала у ней. Было в ее гостиной много гостей, ее дочери и проч. Дам, впрочем, одна или две, и то родственницы, а остальное всё мужчины и всё какие-то старички родственники (князь Шаховской, отец,* например, и другие). Я посидел с ¼ часа, и она всё время со мной проговорила; сидела же нездоровая, в мигрени. Затем прошел в кабинет к Каткову. У него сидели тоже два каких-то светских московских старичка. И вдруг вошел сам генерал-губернатор кн. Долгорукий, в четырех звездах и с алмазным Андреем Первозванным. Раскланявшись сановито и с соблюдением всего своего сана (немного комическим) с Катковым, начал подавать руки гостям и первому мне. Тут Катков поспешил сейчас же сказать ему мое имя, и Долгорукий изволил вымолвить: «Как же, та-ка-я Зна-ме-ни-тость, гм-гм-гм» — решительно точно 40 лет назад, в доброе старое время. Затем происходил общий разговор, в котором Катков показал себя в высшей степени порядочным человеком, ибо, начав рассказ о приобретении им подмосковного имения, поминутно обращался от Долгорукова ко мне, несмотря на то что я сидел несколько сзади Каткова, у окна. Посидев немного, я встал и простился. Катков проводил меня до дверей. К Софье Петровне я уже не заходил, а прошел другим ходом, между прочим, через столовую, и заметил, что стол накрыт не более как на 20 или даже на 18 кувертов. А так как только Каткова семейства садится за стол не менее 12 человек, то я и заключил, что званого обеда никакого нет, а обедают лишь ближайшие родственники. — Затем отправился (уже в 5-м часу) к Любимову. Того не застал, но встретила жена его, почти совсем еще моложавая дама (хотя есть взрослая уже дочь). Она меня удержала с попреками, зачем я еще вчера второй раз не зашел (как обещался было) и что она меня весь вечер ждала. Пришел затем Любимов, удивительно любезный. Говорили о романе. Катков непременно хотел сам читать, и как Любимов (еще 7-го числа вечером) ни упрашивал его дать ему прочесть, но Катков не согласился и оставил у себя, ему же сообщил и план романа, и всё, что я слегка, во время свидания, передал ему о романе. (Значит, интересуется очень.) Любимов обещал мне, по просьбе моей, ускорить чтение. «Я буду приставать к нему», — сказал он. После того пристал ко мне, чтоб я остался обедать «чем Бог послал». Я согласился. И вот не знаю, так ли они всегда обедают или был у них праздничный день (обедали кроме меня еще две дамы гостьи и один профессор Архипов): закуски, вина, 5 блюд, из которых живая разварная стерлядь по-московски. Если это каждый день у них, то, должно быть, хорошо им жить. Обед был очень оживленный. Любимов подтвердил, что у Катковых никакого званого обеда нет. Обед и разговор был очень оживлен, затем уже в 7 часов поехал к Елене Павловне и не застал ее дома. Узнал от детей Елены Павловны, что Машенька (Иванова) в Москве, и хочу непременно к ней сегодня съездить. Адрес же узнал уже сегодня от Вари, которая зашла ко мне в гостиницу. Вот и всё, до сей минуты, мои здесь похождения. Завтра, может быть, еще напишу тебе. Но вот уже теперь 2 часа, а письма от тебя нету. Заеду, может быть, сегодня к Рассохину, а может, и завтра. По вечерам сижу в № и читаю процессы. Завтра собираюсь пойти в Малый театр.*

Беспокоюсь об Вас. Что-то ты, мой голубчик, и что-то детки? Хочется поскорей получить от вас письмецо. Не знаю, придется ли отправиться отсюда к вам в субботу (вероятно, нет), но не думаю, чтоб задержали дальше воскресения. Обнимаю вас всех и целую. Тебя особенно и деток особенно. Опять ты мне снилась во сне. До свидания, ангел мой.

Твой весь Ф. Достоевский.

Корректуры Любимов сам вызвался присылать ко мне в Петербург. Маркевичу они посылают.*

Очень целую тебя.

P. S. Книгопродавцы все в восторге от нового журнала «Лилины выдумки», просят на комиссию, обещают большой успех. Передай обоим авторам и издателям и крепко их поцелуй.*

204. А. Г. Достоевской* 10 ноября 1878. Москва

Москва, 10 ноября/78.

Дорогой мой голубчик Аня, вчера в 6 часов вечера получил твое милое письмецо, которое очень меня обрадовало и успокоило. Слава Богу, что вы здоровы, деток поцелуй и поблагодари Лилечку за письмецо, а Федю за старание.* Известие о Навроцком показывает разве то только, что они все-таки в своей «Русской речи» не будут моими явными ругателями.* Что же до посещения Шера, то я к нему, вероятно, не поеду, потому что он всё же не был у меня сам в Петербурге. Не знаю, впрочем. Времени-то у меня совсем мало, а то, может быть, заехал бы к Ольге Федор<ов>не Шер, что совсем уже другое дело.* Но времени мало. Вчера заходил ко мне в 6 часов Любимов — отдать визит и кой о чем поговорить. Он сказал, что насчет денег всё решено. Катков передал ему рукопись, не успев прочесть всю, но перелистовав всю, он же (Любимов то есть) прочел 1-ю треть и нашел всё очень оригинальным.* Но скверно то, что выдача денег зависит, главное, от кассира ихнего, Шульмана, который всем командует, до такой степени, что и Катков у него насчет выдачей вообще в полной зависимости. Скажет: «Нет денег в кассе» — и ничего не поделаешь. Тысяча, впрочем, будет, но хотелось бы мне, чтоб не задержали меня и чтоб выехать если не завтра, в субботу, то уж непременно бы в воскресенье. А тут еще, говорил Любимов, Катков захворал. Теперь час пополудни, и пойду сейчас к нему для окончательного решения. Затем схожу к Рассохину, у которого вчера быть не успел. Затем к Варе, которая звала к себе. Вчера же, узнав от Вари адресс Машеньки Ивановой, поехал к ней, не застал дома и узнал от детей, Оли и Наташи, что и Верочка только что приехала, с Юлей, из деревни на три дня в Москву и остановилась у Машеньки. Ее тоже не было дома. Сказав, что приеду вечером, поехал домой и после обеда отправился сперва к Елене Павловне, которую еще не видал, и, пробыв у ней с полчаса, поехал к Верочке. Там всех нашел в сборе и просидел у них до полночи. Верочка предобрая и премилая, она не знала о смерти Алеши.* Итак, вот все мои дела. Вчера имел глупость взять билет в театр, на бенефис, идет комедия Островского в первый раз.* — Итак, милый мой ангел, вероятно, выеду отсюда в воскресенье, хотя и желал бы завтра, в субботу. Целую тебя крепко. Больше не пиши писем. Лилю и Федю целую. Обнимаю всех, а с тобой хочется увидеться особенно поскорее сверх всех других причин. Во всяком случае, здесь мне очень скучно. Еще раз целую. Как вы живете? Здорова ли ты, ангел мой?

Твой вечный Ф. Достоевский.

205. В. П. Гаевскому 10 марта 1879. Петербург

10 марта / 79.

Многоуважаемый Виктор Павлович,

Я с величайшим удовольствием готов читать в пятницу, если Вам понадоблюсь, о чем и спешу уведомить. Но что читать? Этого я еще не решил (не успел). Впрочем, если публика Ваша будет новая, то есть другие люди, а не прежние разберут билеты, — то почему же не повторить того, что читал 9-го марта?*

Или надо цензору заранее представить, на случай, если что другое? Если же цензору не надо, а для публикации нужно точное наименование читаемого, то можно просто написать: рассказ, или отрывок из романа, или как-нибудь в этом роде, без точного определения до времени. Впрочем, как Вам угодно. Я постараюсь что-нибудь надумать и выбрать из прежде изданного. Но если б можно, повторяю, тот рассказ под секретом, который я уже читал, то было бы всего покойнее.

Примите уверение в моем уважении.

Ваш покорный слуга

Ф. Достоевский.

206. В. Ф. Пуцыковичу* 12 марта 1879. Петербург

Петербург, 12 марта/79.

Многоуважаемый Виктор Феофилович,

Вчера получил Ваше письмо. Вы в скверном расположении духа, не давайте себя убивать обстоятельствами. Поверьте, что всё перемелется — мука будет. То, что Вы пишете насчет Михаила Никифоровича, даже и невероятно. Тут что-нибудь другое, какое-нибудь недоразумение. Если б он раздумал и не захотел принять Ваших просьб или предложений, то так бы и известил Вас, а не уклонялся бы. А потому до разъяснения дела нельзя ничего сказать.*

«Братья Карамазовы» производят здесь фурор — и во дворце, и в публике, и в публичных чтениях, что, впрочем, увидите из газет («Голос», «Молва» и проч.).* До свидания, спешу ужасно, ибо очень занят. Постарайтесь получить ответ от М<ихаила> Н<икифорови>ча. Теперь, конечно, может быть, скоро воротитесь. Если получите от Петрова и если эти деньги могли бы Вам послужить (для выезда), то располагайте ими, могу Вас ими ссудить на время.* Вам совершенно преданный

Ф. Достоевский.

207. К. К. Романову* 15 марта 1879. Петербург

Ваше императорское высочество,

Я в высшей степени несчастен, будучи поставлен в совершенную невозможность исполнить желание Ваше и воспользоваться столь лестным для меня предложением Вашим.* Завтра, в пятницу, 16 марта, в 8 часов вечера, как нарочно, назначено чтение в пользу Литературного фонда.

Билеты были разобраны публикою все еще прежде объявления в газетах, и если б я не мог явиться читать объявленное в программе чтения учредителями фонда, то они, из-за моего отказа, принуждены бы были воротить публике и деньги.

Повторяю Вам, Ваше высочество, что чувствую себя совершенно несчастным. Я со счастьем думал и припоминал всё это время о Вашем приглашении прибыть к Вам, высказанное мне у его императорского высочества Сергея Александровича, и вот досадный случай приготовил еще такое горе!* Простите и не осудите меня. Примите благосклонно выражение горячих чувств моих, а я остаюсь вечно и беспредельно преданный Вашему императорскому высочеству покорный и всегдашний слуга Ваш

Федор Достоевский.

15 марта/79.

208. H. A. Любимову 10 мая 1879. Старая Русса

10 мая/79. Старая Русса.

Милостивый государь

многоуважаемый Николай Алексеевич,

Сегодня выслал на Ваше имя в редакцию «Р<усского> вестника» два с половиною (minimum) текста «Братьев Карамазовых» для предстоящей майской книги «Р<усского> в<естни>ка».

Это книга пятая, озаглавленная «Pro и contra», но не вся, а лишь половина ее. 2-я половина этой 5-й книги будет выслана (своевременно) для июньской книги и заключать будет три листа печатных. Я потому принужден был разбить на 2 книги «Р<усского> в<естни>ка» эту 5-ю книгу моего романа, что, во-1-х) если б даже и напряг все усилия, то кончил бы ее разве к концу мая (за сборами и переездом в Старую Руссу — слишком запоздал), стало быть, не получил бы корректур, а это для меня важнее всего; во-2-х) эта 5-я книга, в моем воззрении, есть кульминационная точка романа, и она должна быть закончена с особенною тщательностью. Мысль ее, как Вы уже увидите из посланного текста, есть изображение крайнего богохульства и зерна идеи разрушения нашего времени в России, в среде оторвавшейся от действительности молодежи, и рядом с богохульством и с анархизмом — опровержение их, которое и приготовляется мною теперь в последних словах умирающего старца Зосимы, одного из лиц романа. Так как трудность задачи, взятой мною на себя, очевидна, то Вы, конечно, поймете, многоуважаемый Николай Алексеевич, и извините то, что я лучше предпочел растянуть на 2 книги, чем испортить кульминационную главу мою поспешностью.* В целом глава будет исполнена движения. В том же тексте, который я теперь выслал, я изображаю лишь характер одного из главнейших лиц романа, выражающего свои основные убеждения. Эти убеждения есть именно то, что я признаю синтезом современного русского анархизма. Отрицание не Бога, а смысла Его создания. Весь социализм вышел и начал с отрицания смысла исторической действительности и дошел до программы разрушения и анархизма. Основные анархисты были, во многих случаях, люди искренно убежденные. Мой герой берет тему, по-моему, неотразимую: бессмыслицу страдания детей — и выводит из нее абсурд всей исторической действительности.

Не знаю, хорошо ли я выполнил, но знаю, что лицо моего героя в высочайшей степени реальное. (В «Бесах» было множество лиц, за которые меня укоряли как за фантастические, потом же, верите ли, они все оправдались действительностью, стало быть, верно были угаданы. Мне передавал, например, К. П. Победоносцев о двух-трех случаях из задержанных анархистов, которые поразительно были схожи с изображенными мною в «Бесах».) Всё, что говорится моим героем в посланном Вам тексте, основано на действительности. Все анекдоты о детях случились, были, напечатаны в газетах, и я могу указать где, ничего не выдумано мною. Генерал, затравивший собаками ребенка, и весь факт — действительное происшествие, было опубликовано нынешней зимой, кажется, в «Архиве» и перепечатано во многих газетах.* Богохульство же моего героя будет торжественно опровергнуто в следующей (июньской) книге, для которой и работаю теперь со страхом, трепетом и благоговением, считая задачу мою (разбитие анархизма) гражданским подвигом. Пожелайте мне успеха, многоуважаемый Николай Алексеевич.

Корректуру жду с превеликим нетерпением. Адресс: Старая Русса, Ф<едору> М<ихайлови>чу Достоевскому.

В посланном тексте, кажется, нет ни единого неприличного слова. Есть лишь одно, что ребеночка 5 лет мучители, воспитавшие его, за то, что она не могла проситься ночью, обмазывали ее же калом. Но это прошу, умоляю не выкидывать. Это из текущего уголовного процесса. Во всех газетах (всего 2 месяца назад, Мекленбург, мать — «Голос») сохранено было слово «кал».* Нельзя смягчать, Николай Алексеевич, это было бы слишком, слишком грустно! Не для 10-летних же детей мы пишем. Впрочем, я убежден, что Вы и без моей просьбы сохранили бы весь мой текст.

Еще об одном пустячке. Лакей Смердяков поет лакейскую песню, и в ней куплет:

Славная корона — Была бы моя милая здорова.

Песня мною не сочинена, а записана в Москве. Слышал ее еще 40 лет назад. Сочинилась она у купеческих приказчиков 3-го разряда и перешла к лакеям, никем никогда из собирателей не записана, и у меня в первый раз является.

Но настоящий текст куплета:

Царская корона — Была бы моя милая здорова.

А потому, если найдете удобным, то сохраните, ради Бога, слово «царская» вместо «славная», как я переменил на случай. (Славная-то само собой пройдет.)*

Каково здоровье Михаила Никифоровича? Будьте так добры, передайте ему мое наиглубочайшее уважение.

Свидетельствую мое почтение Вашей супруге.

Примите, многоуважаемый Николай Алексеевич, искреннее уверение в самых лучших моих к Вам чувствах.

Ваш покорный слуга Ф. Достоевский.

P. S. Нельзя ли включить на последней странице извещение: «Окончание 5-й книги „Pro и contra” в следующем № 6»?

На июньскую книжку пришлю текст к 10-му июня (самое позднее), а то и раньше того. Таким образом войду в сроки и буду присылать еще ранее 10-го числа каждого месяца. Буду печатать каждый месяц без перерывов.

209. К. П. Победоносцеву* 19 мая 1879. Старая Русса

Старая Русса, 19 мая 79.

Милостивый государь

дорогой и многоуважаемый Константин Петрович,

Хоть сегодня всего лишь 19 мая, но письмо мое дойдет к Вам не ранее 21-го, а потому и спешу поздравить Вас с днем Вашего ангела. Кстати, припоминаю, что ровно год назад я был у Вас в этот день утром, и кажется мне, что прошло тому всего каких-нибудь недели две-три, много месяц, — до того непозволительно быстро идет и уходит наше время!

Вот уже месяц, как я здесь, совершенно один с семейством и никого почти не видал. Погода была в большинстве хорошая, здесь давно уже отцвели черемуха и яблони и в полном цвету сирень. Я сидел и работал, но сделал не так много, отослал, однако же, половину книги (2½ листа) на майскую книгу «Р<усского> в<естни>ка», но сижу жду корректуры и не знаю, что будет. Дело в том, что эта книга в романе у меня кульминационная, называется «Pro и contra», а смысл книги: богохульство и опровержение богохульства. Богохульство-то вот это закончено и отослано, а опровержение пошлю лишь на июньскую книгу. Богохульство это взял, как сам чувствовал и понимал, сильней, то есть так именно, как происходит оно у нас теперь в нашей России у всего (почти) верхнего слоя, а преимущественно у молодежи, то есть научное и философское опровержение бытия Божия уже заброшено, им не занимаются вовсе теперешние деловые социалисты (как занимались во всё прошлое столетие и в первую половину нынешнего). Зато отрицается изо всех сил создание Божие, мир Божий и смысл его. Вот в этом только современная цивилизация и находит ахинею. Таким образом льщу себя надеждою, что даже и в такой отвлеченной теме не изменил реализму. Опровержение сего (не прямое, то есть не от лица к лицу) явится в последнем слове умирающего старца. Меня многие критики укоряли, что я вообще в романах моих беру будто бы не те темы, не реальные и проч. Я, напротив, не знаю ничего реальнее именно этих вот тем…

Послал-то я послал, а между тем мерещится мне, вдруг возьмут да и не напечатают в «Р<усском> в<естни>ке» почему-либо.*

Но об этом довольно. Что у кого болит, тот о том и говорит.

Читаю здесь газеты и ничего не пойму. Просто ни об чем не пишут. Вчера только прочел в «Новом времени» о распоряжении министра народного просвещения, чтоб преподаватели опровергали в классах социализм (а стало быть, входили бы с воспитанниками в препирательства?). Идея до того опасная, что и представить себе нельзя.*

Здесь, когда я приехал, разговаривали об офицере Дубровине (повешенном) здешнего Вильманстрандского полка.* Он, говорят, представлялся сумасшедшим до самой петли, хотя мог и не представляться, ибо бесспорно был и без того сумасшедший. Но вот как начнешь судить по стоящему перед глазами примеру, то в сотый раз поражаешься двумя фактами, которые у нас ни за что не хотят измениться. А именно: взяв в объект хотя бы лишь один полк Дубровина, а с другой стороны — его самого, то увидишь такую разницу, как будто бы существа с разнородных планет, между тем Дубровин жил и действовал в твердой вере, что все и весь полк вдруг сделаются такими же, как он, и только об этом и будут рассуждать, как и он.* — С другой стороны, мы говорим прямо: это сумасшедшие, и между тем у этих сумасшедших своя логика, свое учение, свой кодекс, свой Бог даже и так крепко засело, как крепче нельзя. На это не обращают внимания: пустяки, дескать, не похоже ни на что, значит, пустяки. Культуры нет у нас (что есть везде), дорогой Константин Петрович, а нет — через нигилиста Петра Великого. Вырвана она с корнем. А так как не единым хлебом живет человек, то и выдумывает бедный наш бескультурный поневоле что-нибудь пофантастичнее, да понелепее, да чтоб ни на что не похоже (потому что хоть всё целиком у европейского социализма взял, а ведь и тут переделал так, что ни на что не похоже).

Вот и четыре страницы, и представьте, дорогой Константин Петрович, написал Вам именно то, о чем не хотел писать! Но нечего делать. Крепко жму Вам руку и шлю самые искренние пожелания Вам всего лучшего и долгих-долгих лет. Мне приятно теперь, что Вы эти слова мои получите и прочтете.

Если напишете мне хоть полсловечка, то сильно поддержите дух мой. Я и зимой к Вам приезжал дух лечить.

Пошли же Вам Бог спокойствия мысли — больше этого пожелания я не знаю, чего бы еще можно пожелать человеку в наши дни.

Многоуважаемой супруге Вашей глубокий мой поклон.

Вам совершенно преданный всегдашний слуга Ваш

Ф. Достоевский.

Адресс мой: Старая Русса. Ф<едору> М<ихайлови>чу Достоевскому.

210. Н. А. Любимову* 25 мая 1879. Старая Русса

25 мая 1879.

Все Ваши отметки на корректурах* я принял во внимание и в смысле их всё переделал,* взамен чего и Вас прошу обратить внимание на нижеследующие объяснения.

Густые краски в анекдоте «о сеченой 7-милетней девочке» взяты мною буквально из обстоятельств дела Кронеберга в 76 г.* Это дело и защиту адвоката Спасовича я тогда поместил в издаваемом мною «Дневнике писателя» и не пожалел красок, но не сгустил их вовсе, ибо это дело в чистом виде даже неизобразимо. Статья моя произвела тогда в Петербурге и во всей России фурор. И если б Вы знали, от каких лиц, от каких дам и из каких зданий я получал массу восторженных благодарственных писем, приветов, одобрений. Называть только этих лиц не хочу. Итак, густые краски не возбудили тогда отвращения, ибо употреблены были для святой цели. А Вы заметили мне, что, судя по моим выпискам, адвокат говорит умеренно. Но умеренность-то эта и возмутила, потому что была в высшей степени неумеренностью и бесчестной невоздержанностью (Спасович), ибо страшное истязание, за которое по нашим законам ссылают в Сибирь, он свел до размеров наказания «розочкой», на этом-то я его и разбил тогда (Кронеберг — поляк и Спасович — поляк).*

Чтобы Вам не противоречить, я смягчил. Но очень прошу Вас принять в соображение даже и впредь именно: что было в «Дневнике», то было дело особое, но теперь здесь, в романе — это ведь не я говорю густыми красками, преувеличениями и гиперболами (хотя против действительности нет преувеличений), а лицо моего романа Иван Карамазов. Это его язык, его слог, его пафос, а не мой. Это мрачно-раздраженный и много молчавший человек. Ни за что бы он никогда и не заговорил, если бы не случайная, вдруг разгоревшаяся его симпатия к брату Алексею. Кроме того, это еще очень молодой человек. Как же он мог бы заговорить, о чем так долго молчал и на чем надсадил сердце, не прорвавшись, без особ<енного> увлечения, без пены у рта. Но я именно и хотел, чтобы выдалось лицо и чтобы читатель заметил именно эту страстность, этот наскок, этот литературный обрывистый подход.

Далее: Вы отметили как излишнюю подробность замечание о том, что 5-тилетний ребенок не мог научиться проситься. Так, может быть, и была бы излишнею, если б шла от меня как автора. Но идет она опять-таки от лица и характерно рисует лицо.* О, много подобных черт кажутся ненужными! Но эти черты, как они необходимы для художественной задачи! Да уже одно то, что 23-летний молодой человек это приметил, уже показывает, что он об этом думал и мучился серьезнее, чем многие молодые люди его лет. Сострадают обыкновенно в целом. На мелкие же подобные подробности не обращают внимания, а уж если 23-летний обратил, значит, принял к сердцу. Значит, дебатировал в уме своем, значит, был адвокатом детей, и как он там дальше ни представлялся бесчувственным, но сострадание и самая сердечная, нежная любовь к детям в нем есть. Этот Иван делает потом в романе косвенно преступление, но не из расчета, не из жадности к наследству, а, так сказать, по принципу, во имя идеи, с чем сам потом совладать не может и выдает себя именно потому, может быть, что раз, когда-то, его сердце, разбирая страдания детей, не упустило такую ничтожную по-видимому подробность. Сама же подробность не грязна, ибо всё, что относится к детям, — чисто, светло и прекрасно. Даже это. Вспомните Амура Гвидо Рени, пьющего вино и пустившего струю на первом плане. Классическая из классических знаменитость.*

Насчет генерала я поправил по Вашему желанию. Действительно, у меня как бы ко всем генералам относилось. Собственно факт еще смягчен. Вспомните, что еще в это самое время генерал, наместник Сибирский, хотел объявить себя даже независимым политически.* Мало ли что тогда было. Дело истории.

О разбойнике, резавшем детей, было у меня совсем не ясно, соглашаюсь. Теперь по исправлении совершенно ясно. Я только хотел попросить Вас особенно, многоуважаемый Николай Алексеевич, впредь в сомнительных случаях (если только будут) обращать внимание, от чьего лица говорится. Ибо иное лицо по характеру своему иногда не может иначе говорить. Я же постараюсь тщательнее относиться к делу.

P. S. Так же точно все рассуждения о том, что страдания есть, а виновных нет, принадлежат лицу, а не автору. Это-то уж, кажется, ясно.

211. Н. А. Любимову* 11 июня 1879. Старая Русса

Старая Русса, 11 июня/79.

Милостивый государь

многоуважаемый Николай Алексеевич,

Третьего дня я отправил в редакцию «Русского вестника» продолжение «Карамазовых» на июньскую книжку (окончание 5-й главы «Pro и contra»).* В ней закончено то, что «говорят уста гордо и богохульно».* Современный отрицатель, из самых ярых, прямо объявляет себя за то, что советует дьявол, и утверждает, что это вернее для счастья людей, чем Христос. Нашему русскому дурацкому (но страшному социализму, потому что в нем молодежь) — указание и, кажется, энергическое: хлебы, Вавилонская башня (то есть будущее царство социализма) и полное порабощение свободы совести — вот к чему приходит отчаянный отрицатель и атеист! Разница в том, что наши социалисты (а они не одна только подпольная нигилятина, — Вы знаете это) — сознательные иезуиты и лгуны, не признающиеся, что идеал их есть идеал насилия над человеческой совестью и низведения человечества до стадного скота, а мой социалист (Иван Карамазов) — человек искренний, который прямо признается, что согласен с взглядом «Великого Инквизитора» на человечество и что Христова вера (будто бы) вознесла человека гораздо выше, чем стоит он на самом деле. Вопрос ставится у стены: «Презираете вы человечество или уважаете, вы, будущие его спасители?»

И всё это будто бы у них во имя любви к человечеству: «Тяжел, дескать, закон Христов и отвлеченен, для слабых людей невыносим» — и вместо закона Свободы и Просвещения несут им закон цепей и порабощения хлебом.

В следующей книге произойдет смерть старца Зосимы и его предсмертные беседы с друзьями. Это не проповедь, а как бы рассказ, повесть о собственной жизни. Если удастся, то сделаю дело хорошее: заставляю сознаться, что чистый, идеальный христианин — дело не отвлеченное, а образно-реальное, возможное, воочию предстоящее и что христианство есть единственное убежище Русской Земли ото всех ее зол. Молю Бога, чтоб удалось, вещь будет патетическая, только бы достало вдохновения. А главное — тема такая, которая никому из теперешних писателей и поэтов и в голову не приходит, стало быть, совершенно оригинальная. Для нее пишется и весь роман, но только чтоб удалось, вот что теперь тревожит меня! Пришлю же непременно на июльскую книгу, и тоже 10-го июля, не позже. В этом постараюсь изо всех сил.

Получил Ваше письмо, многоуважаемый Николай Алексеевич, насчет высылки денег и жду с нетерпением обещанной тысячи. Нахожусь почти без денег, а занимать не желал бы. А потому чрезвычайно прошу выслать эту тысячу рублей как можно скорее, если возможно, то нимало не медля, потому что настоятельно нужно.

Где проживает Михаил Никифорович, в Москве или в именье, и как его здоровье? Передайте ему от меня горячий привет и поклон.

А теперь, если у Вас есть ко мне хотя бы некоторое дружелюбие (сужу по тому, как мы виделись и говорили), то не сделаете ли мне, если можете, одно одолжение, уважаемый Николай Алексеевич. Я Вам писал как-то раз вскользь о Пуцыковиче, бывшем издателе «Гражданина». Он писал мне, что Михаил Никифорович обещал ему высылать что-то помесячно за корреспонденции в Берлин. Между тем он дошел теперь (пишет мне) до самой крайней нищеты в Берлине. Человек же он весьма и весьма недурной. Теперь он остановился на мысли, с виду рискованной, но, право, недурной — издавать «Гражданин» в Берлине помесячно, выпусками-книжками. Хочет рискнуть печатать в кредит, потому что даже и на еду у него денег нет. Подлости он не напишет никогда, а лишний орган русский, хотя бы и за границей издаваемый, в хорошем направлении — дело недурное. Если б возможно было его поддержать, хотя бы чем-нибудь самым малым (буквально), какой-нибудь сотней или двумя рублей, то он издал бы первый №, а там бы можно было посмотреть, что из этого выйдет. Его бы можно было руководить и направлять. Надеется он на подписку, хотя бы сначала и малую. Я Вас просил бы убедительнейше лишь о том, чтоб Вы, переговорив с Михаилом Никифоровичем, сообщили мне: каков его взгляд на Пуцыковича и правда ли, что Михаил Никифорович обещал ему высылать помесячно (за корреспонденции) некоторую сумму в Берлин? По крайней мере, он сам мне положительно это писал. Жду Вашего сообщения об этом. Пожалуйста, добрейший Николай Алексеевич, урвите время и черкните мне хоть 2 словечка о сем предмете. Этот Пуцыкович мне жалок, и я его несколько люблю. Сам же он погибает и почти в отчаянии. Засим с великим уваженьем и преданностью.

Ваш Ф. Достоевский.

P. S. Мое почтение Вашей многоуважаемой супруге.

Адрес Пуцыковича: Berlin, Dorotheen-Strasse, 60, Victor Putzykovitch.

212. E. А. Штакеншнейдер* 15 июня 1879. Старая Русса

15-го июня 1879 г. Старая Русса.

Многоуважаемая Елена Андреевна,

От души благодарю Вас за Ваше милое письмецо от 23-го мая. Не отвечал до сих пор за делами и за тоской. Всё скверная погода, холода, вихри и страшный дождь. Вдобавок заболели дети кашлем, и нас это очень беспокоит: всё думали, не коклюш ли?

Дела же мои — это писание романа. Работа идет медленно. Каждый месяц даю не более двух с половиной печатных листов. А между тем работа трудная и мучительная, — пиша, всегда измучаюсь. Отсылаю всегда 10-го каждого месяца. Сегодня же 15 число, стало быть, завтра уже надо садиться писать.* Итого погулял всего 5 дней в нынешнем, например, месяце. Да и какое гулянье: сегодня ревет (буквально) ветер с дождем и ломает вековые деревья перед окнами. С истреблением лесов решительно изменяется климат России: негде держаться влаге и нечему остановить ветра.

Здоровье мое вовсе не удовлетворительно, и помышляю о поездке в Эмс. Если вздумаю поехать, то состоится поездка не раньше половины июля будущего месяца. Тогда уеду до сентября, что, впрочем, не помешает работе. Ну вот и всё обо мне, кроме внутреннего, душевного, но ведь этого в письме не опишешь, потому-то и ненавижу писать письма.

Советую и Вам беречь здоровье, заправиться здоровьем на зиму. А зимой как-то встретимся, о чем будем толковать, какие будут насущные вопросы?

Я предчувствую, что все мы более, чем когда-нибудь, будем мысленно в разброде, кто в лес, кто по дрова. Хотелось бы тоже работать, а изменяют силы.

Читаю газеты и изумляюсь ежедневно всё более и более. Подкопы в губерниях под банки, Ландсберги и проч. и проч. Ну вот опишите, например, Ландсберга, которого преступление считают столь невероятным, что приписывают его помешательству.* Опишите — и закричат: невероятно, клевета, болезненное настроение и прочее и прочее. Болезнь и болезненное настроение лежат в корне самого нашего общества, и на того, кто сумеет это заметить и указать, — общее негодование.

Кстати, Вы мне пишете о критике Евг. Маркова. Оба тома «Русской речи» лежат у меня на столе, а я еще не притронулся прочесть критику. Противно. И если имею понятие о смысле его статей, то из посторонних газет.* Самый лучший мой ответ будет в том, чтоб порядочно кончить роман; по окончании романа уже в будущем году отвечу разом всем критикам. За 33 года литературной карьеры надобно наконец объясниться.

Про Евг. Маркова я сказал Навроцкому еще прошлого года, когда он приходил ко мне просить советов насчет будущего еще издания журнала и объявил мне, что один из столпов журнала и одна из надежд его есть Евг. Марков, — я объявил (по неосторожности моей), что Евг. Марков есть старое ситцевое платье, уже несколько раз вымытое и давно полинявшее.

Так как я не обязывал Навроцкого к секретам, то, полагаю, он ему это и передал. Прибавьте к тому, что Евг. Марков сам в нынешнем году печатает роман с особой претензией опровергнуть пессимистов и отыскать в нашем обществе здоровых людей и здоровое счастье. Ну и пусть его. Уж один замысел показывает дурака. Значит ничего не понимать в нашем обществе, коли так говорить.*

Но всё это пустяки, а, повторяю — самое лучшее запастись здоровьем, что опять-таки советую и Вам, моя дорогая, прежде всего. Осенью увидимся. Анна Григорьевна шлет Вам и всем Вашим поклон. Я — тоже, и преглубокий. Покровскому передайте от меня что-нибудь хорошее, но дарить мои сочинения в именины — это уж слишком мне много чести.* Крепко жму Вашу руку. Не забывайте, пишите.

Ваш весь Ф. Достоевский.

213. Ф. Тома* Начало июля 1879. Старая Русса

Monsieur!

Le Congrès littéraire m’a fait l’insigne honneur de m’élire membre du Comité d’honneur. Je l’en remercie du fond de mon cœur. Comment ne pas être fier de figurer parmi tant de noms illustres, au rang des gloires les plus eminentes de notre littérature contemporaine?

Est-il besoin d’ajouter, que mon vif désir est d’apporter mon concours le plus actif à l’œuvre que poursuit l’Association?1 J’espère que cette année ma santé me permettra d’être au milieu de vous et de prendre part à vos travaux.

Veuillez, Monsieur et très respecté confrère, exprimer aux membres du Congrès ma très sincère gratitude pour cette marque unanime de sympathie qu’ils ont bien voulu me témoigner, et agréer pour vous, Monsieur, l’expression de mes sentiments de très haute considération.

<Th. Dostoiewsky.>

Перевод с французского

Милостивый государь!

Литературный конгресс оказал мне высокую честь, избрав меня членом почетного Комитета. Я благодарю его от всего сердца. Как не гордиться тем, что твое имя оказалось среди стольких прославленных имен, в ряду самых выдающихся знаменитостей нашей современной литературы?

Нужно ли говорить, что я горячо желаю всемерно способствовать делу, которому служит Ассоциация?* Я надеюсь, что в этом году здоровье позволит мне быть среди вас и участвовать в ваших трудах.

Соблаговолите, милостивый государь и высокочтимый собрат, передать делегатам конгресса мою самую искреннюю благодарность за единодушное признание, которым им было угодно меня почтить, вас же, милостивый государь, прошу принять уверение в моем глубочайшем уважении.

<Ф. Достоевский.>

214. А. П. Философовой 11 июля 1879. Старая Русса

11 июля/79 г. Старая Русса.

Дорогая, уважаемая и незабвенная Анна Павловна, ровно месяц, как получил Ваше милое письмецо и до сих пор не ответил, — но не судите, не осуждайте.* (Да и Вы ли станете судить, — Вы, добрая беззаветно и беспредельно, с Вашим прекрасным умным сердцем!) Я всё время был здесь, в Руссе, в невыносимо тяжелом состоянии духа, и хоть и было время побеседовать с Вами, но так иногда тяжело становилось, что каждый раз откладывал, когда приходилось взяться за перо. Главное, здоровье мое ухудшилось, дети все больны — сначала сын тифом, а потом оба теперь коклюшем, погода ужасная, невозможная, дождь льет как из ведра с утра до ночи и ночью, холодно, сыро, простудно, на целый месяц не более трех дней было без дождя, а солнечный день выдался разве один. В этом состоянии духа и при таких обстоятельствах всё время писал, работал по ночам, слушая, как воет вихрь и ломает столетние деревья (sic![122]). Написал весьма мало, да и давно уже заметил, что чем дальше идут годы, тем тяжелее мне становится работа. Все мысли, стало быть, неутешительные и мрачные, а мне хотелось побеседовать с Вами в другом настроении души.

Чрезвычайно мы (я и жена) порадовались, что Вы вздумали поехать на Кавказ, во-1-х, несомненная польза от лечения, в это я верю, только бы удалось Вам не попасть к худому доктору. (О, берегитесь медицинских знаменитостей: все они с ума сошли от самомнения и от заносчивости, уморят. Выбирайте всегда среднего доктора, какого-нибудь скромного немца, ибо, клянусь, немцы как доктора лучше русских, это свидетельствую Вам я, славянофил!) Во-вторых — поездка подальше, в такое характерное место, как Кавказ, сильно развлечет и отвлечет Вас от утомительно однообразной (хотя и чрезмерно характерной с виду) нашей санктпетербургской дребедени и пошлости. Отдохнете, только имейте силу духа забыть недавнее и непосредственнее отдаться впечатлениям природы и нового места. А затем в августе в деревню к милым деткам. Как хорошо, что у Вас есть они, — сколько очеловечивают они существование в высшем смысле. Детки — мука, но необходимы, без них нет цели жизни. А европейские социалисты проповедывают всё о воспитательных домах! Я знаю великолепных душой людей, женатых, но детей не имеющих, — и что же: при таком уме, при такой душе — всё чего-то им недостает и (ей-богу, правда) в высших задачах и вопросах жизни они как бы хромают.

У Вас есть горькие строки о людской жестокости и о бесстыдстве тех самых, на которых Вы, истинно любя их, пожертвовали, может быть, всю жизнь и деятельность Вашу (про Вас это можно сказать). Но не удивляйтесь и не огорчайтесь — никогда более и не надо ждать ни от кого. Не осуждайте меня как бы за высший профессорский тон: я сам оскорблен многими и, право, иными невинно, другие же были оскорблены моим характером (в сущности тем, что я говорил им искреннее слово, по их же просьбе) и горько отплатили мне за это искреннее слово — и что же, я наверно досадовал и негодовал более, чем Вы. Правда, более того, что Вы претерпели от тех и других, редко могло быть — ибо сам я был свидетелем и сколько раз слышал я Ваше имя, обвиняемое теми и другими. Но вот что хорошо тут всегда: знайте, что всегда есть такая кучка людей, которые оценят, сообразят и сочувствуют непременно и верно. У Вас есть сочувственники, понимающие Вашу деятельность и прямо любящие Вас за нее. Я таких встречал и свидетельствую, что они есть. Меня же сочтите как горячего из горячих почитателей Ваших и прекрасного, милого, доброго, разумного сердца Вашего. Жена же моя Вас сразу полюбила, а знает Вас меньше моего.*

Грудь моя здесь так расстроилась, до того, что я 17-го числа июля еду в Эмс на шесть месяцев[123] до сентября. Ужас, что вынесу скуки в уединенном лечении моем. Напишите мне тогда хоть строчку (Allemagne, Ems, M-r Théodore Dostoiewsky, poste restante).

Глубокое мое уважение Вашему супругу,* до свидания, дорогая Анна Павловна, жму Вам руку и целую ее. Анна Григорьевна очень Вас любит и свидетельствует Вам свою беззаветную преданность.

Ваш Ф. Достоевский.

Напомните обо мне Вашим деткам.

215. Н. А. Любимову 7 (19) августа 1879. Эмс

Эмс, 7/19 августа/79.

Милостивый государь

многоуважаемый Николай Алексеевич,

Спешу выслать Вам при сем книгу шестую «Карамазовых», всю, для напечатания в 8-й (августовской) книге «Русского вестника». Назвал эту 6-ю книгу: «Русский инок» — название дерзкое и вызывающее, ибо закричат все не любящие нас критики: «Таков ли русский инок, как сметь ставить его на такой пьедестал?» Но тем лучше, если закричат, не правда ли? (А уж я знаю, что не утерпят.) Я же считаю, что против действительности не погрешил: не только как идеал справедливо, но и как действительность справедливо.

Не знаю только, удалось ли мне. Сам считаю, что и 1/10-й доли не удалось того выразить, что хотел. Смотрю, однако же, на эту книгу шестую как на кульминационную точку романа. — Само собою, что многие из поучений моего старца Зосимы (или, лучше сказать, способ их выражения) принадлежат лицу его, то есть художественному изображению его. Я же хоть и вполне тех же мыслей, какие и он выражает, но если б лично от себя выражал их, то выразил бы их в другой форме и другим языком. Он же не мог ни другим языком, ни в другом духе выразиться, как в том, который я придал ему. Иначе не создалось бы художественного лица. Таковы, например, рассуждения старца о том, что есть инок, или о слугах и господах, или о том, можно ли быть судьею другого человека,* и проч. Взял я лицо и фигуру из древлерусских иноков и святителей: при глубоком смирении надежды беспредельные, наивные о будущем России, о нравственном и даже политическом ее предназначении. Св. Сергий, Петр и Алексей митрополиты разве не имели всегда, в этом смысле, Россию в виду?

Чрезвычайно прошу Вас (умоляю), многоуважаемый Николай Алексеевич, поручить корректуру надежному корректору, так как сам эту книгу, за отсутствием, не могу корректировать. Особенно прошу обратить внимание на корректуру от 10 до 17-го полулистка включительно (главка под рубрикой: «О Священном писании в жизни отца Зосимы»). Эта глава восторженная и поэтическая, прототип взят из некоторых поучений Тихона Задонского, а наивность изложения — из книги странствований инока Парфения.* Просмотрите сами, многоуважаемый Николай Алексеевич, будьте отцом родным! Когда корректуры всей книги будут отсмотрены, то сообщите Михаилу Никифоровичу. Мне бы хотелось, чтоб он прочел и сказал свое мнение, ибо очень дорожу его мнением.

В этой книге, надеюсь, ничего не найдете вычеркнуть или поправить как редактор, ни словечка, за это ручаюсь.

Очень еще прошу сохранить все разделения на главы и подглавы, как есть у меня. Тут вводится в роман как бы чужая рукопись (Записка Алексея Карамазова), и само собою, что эта рукопись разграфирована Алексеем Карамазовым по-своему. Здесь вставлю ропщущее NBene: в июньской книге, в главе «Великий Инквизитор», не только нарушены мои рубрики, но даже всё напечатано сплошь, страниц 10 сряду, без перенесения на другую строчку даже. Это очень меня огорчило, и на это приношу Вам мою сердечную жалобу.

Следующую, 7-ю книгу, под названием «Грушенька», которою закончится в этом году 2-я часть «Карамазовых», вышлю неуклонно примерно к 10-му сентября и уже из Старой Руссы. Эта 7-я книга предназначена мною на 2 книги «Русского вестника», сентябрьскую и октябрьскую. Будет всего в книге 7-й листа 4, так что на сентябрь придется всего лишь листа 2, не более, но что делать: в этой 7-й книге два отдельные эпизода, как бы две отдельные повести. Зато с окончанием этой 2-й части восполнится совершенно дух и смысл романа. Если не удастся, то моя вина как художника. 3-ю же часть романа (не более числом листов 1-й части) отлагаю, как уже и писал Вам, до следующего года. Здоровье, здоровье помешало! 2-я часть выйдет, таким образом, как бы несоразмерно длинна. Но что было делать, так пришлось.*

Приношу Вам чрезвычайную благодарность мою насчет исполнения просьбы моей о порядке высылки денег жене моей в Старую Руссу, она уже меня уведомила.

Заранее спешу и еще об одной просьбе: августовскую книгу «Р<усского> вестника» не забудьте, многоуважаемый Николай Алексеевич, приказать выслать своевременно в Старую Руссу! Я именно приеду домой к ее выходу.

Примите уверение в глубочайшем и искреннем моем уважении.

Ваш всегдашний слуга

Федор Достоевский.

Всего в высылаемой книге шестой «Русский инок» 53 почтовых полулистка.

216. А. Г. Достоевской* 13 (25) августа 1879. Эмс

Эмс, 13/25 августа/79.

Сейчас получил твое милое письмо от 8-го августа, друг мой Аня, и буду отвечать по порядку. Пишешь, что беспокоишься обо мне, то есть о моем лечении. Не знаю, что сказать тебе об успехах. Завтра ровно 3 недели, как я лечусь. Остается ровно еще 2 недели, так порешил сегодня Орт. 28 августа (нашего стиля) я, стало быть, кончу лечение и 29 же выеду отсюда. В дороге пробуду 5 дней, приеду в Старую Руссу, вероятно, 3-го, даже, может быть, и 2-го, но вероятнее, что 3-го. Так что последнее письмо от тебя может быть послано ко мне 23 или 24, а то не застанет. Впрочем, еще впереди 2 недели, и могут выйти изменения. Чувствую я себя теперь, на теперешней точке лечения, бодрее и сильнее, больше энергии, сонливость, например, исчезла вовсе — и это решительно надо приписать водам. Впрочем, нисколько, кажется, не прибавляюсь в теле и не полнею. Разрывной кашель мой сильно утишился, почти исчез, но всё же я кашляю и перхотливость сильная, хотя отхаркивание и очень легкое и, кроме того, начинает утолять кашель. Сплю же по ночам все-таки нехорошо, просыпаюсь часто и даже всё еще потею, хоть и не столь, как прежде. Аппетит есть, но желудок не совсем в порядке. Ну вот и всё, что могу сообщить теперь о себе, кроме разве того, что, кажется, лечение удастся. Но всё это пальятивно, на малое время, болезнь останется при мне, а истрачено 700 руб. — Здешняя погода тоже мешает лечению; хоть и тепло здесь, даже очень, но сыро, и хоть и сияет солнце, но раза по три в день дождь и особенно по ночам. Бывает, что всю ночь напролет идет, а мне сырость — первый враг. Была бы лучше погода, было бы успешнее и лечение.

Известие о бедной Эмилии Федоровне очень меня опечалило. Правда, оно шло к тому, с ее болезнью нельзя было долго жить.* Но у меня, с ее смертью, кончилось как бы всё, что еще оставалось на земле для меня от памяти брата. Остался один Федя, Федор Михайлович, которого я нянчил на руках.* Остальные дети брата выросли как-то не при мне. Напиши Феде о моем глубоком сожалении, я же не знаю, куда писать ему, а ты не приложила адресс. (Не забудь сообщить адресс мне в следующем письме.) Представь, какой я видел сон 5-го числа (я записал число): вижу брата, он лежит на постели, а на шее у него перерезана артерия, и он истекает кровью, я же в ужасе думаю бежать к доктору, и между тем останавливает мысль, что ведь он весь истечет кровью до доктора. Странный сон, и, главное, 5-е августа, накануне ее смерти.*

Я не думаю, чтоб я был очень перед ней виноват: когда можно было, я помогал и перестал помогать постоянно, когда уже были ближайшие ей помощники, сын и зять.* В год же смерти брата я убил на их дело, не рассуждая и не сожалея, не только все мои 10 000, но и пожертвовал даже моими силами, именем литературным, которое отдал на позор с провалившимся изданием, работал как вол, даже брат покойный не мог бы упрекнуть меня с того света. Но довольно об этом. Я всё, голубчик мой, думаю о моей смерти сам (серьезно здесь думаю) и о том, с чем оставлю тебя и детей. Все считают, что у нас есть деньги, а у нас ничего. Теперь у меня на шее «Карамазовы», надо кончить хорошо, ювелирски отделать, а вещь эта трудная и рискованная, много сил унесет. Но вещь тоже и роковая: она должна установить имя мое, иначе не будет никаких надежд. Кончу роман и в конце будущего года объявлю подписку на «Дневник» и на подписные деньги куплю имение, а жить и издавать «Дневник» до следующей подписки протяну как-нибудь продажей книжонок.* Нужна энергическая мера, иначе никогда ничего не будет. Но довольно, еще успеем переговорить и наспориться с тобою, потому что ты не любишь деревни, а у меня все убеждения что 1) деревня есть капитал, который к возрасту детей утроится, и 2) что тот, кто владеет землею, участвует и в политической власти над государством. Это будущее детей и определение того, чем они будут: твердыми ли и самостоятельными гражданами (никого не хуже) или стрюцкими.* Но довольно. Ты пишешь о Феде, что он всё уходит к мальчикам. Он в таких именно летах, когда происходит кризис из 1-го детства к сознательному осмыслию. Я замечаю в его характере очень много глубоких черт и уж одно то, что он скучает там, где другой (ординарный) ребенок и не подумал бы скучать. Но вот беда: это возраст, в котором переменяются прежние занятия, игры и симпатии на другие. Ему уже давно нужна бы была книга, чтоб он помаленьку полюбил читать осмысленно. Я в его лета уже кое-что читал. Теперь же, не имея занятий, он мигом засыпает. Но скоро начнет искать других и уже скверных утешений, если не будет книги. А он до сих пор еще не умеет читать. Если б ты знала, как я об этом здесь думаю и как это меня беспокоит. Да и когда же это он выучится? Всё учится, а не выучится!

Про Нила опять у вас не решено по поводу приезда Бергеманши.* Но помилуй, Аня, что это такое? Ну зачем она приедет, для чего? Чтоб мешать? Ну зачем ты ее звала? Сделай ты мне такое одолжение, Аня, напиши ты ей (ты письмо это получишь 17-го, будет, стало быть, время), — напиши, что не можешь принять ее, что обстоятельства изменились и проч. Ну сделай же мне это одолжение, спрячь в карман хвастливый, пустой, ложный стыд перед нею! Если поедешь до нее, то она приедет без тебя и тебя не застанет, а ты всю поездку к Нилу сорвешь и скомкаешь, торопясь, без удовольствия, а может, и с опасностию. Если же она приедет позже (да еще на неделю, каково!), то, пожалуй, доживет до того, как я приеду, нарочно останется, чтоб меня встретить, то-то мне приятно будет. Право, не знаю, как ты это всё устроишь. Лучше уж бы вы к Нилу ехали и совершили бы путешествие не торопясь, а в свое удовольствие, на память деткам.

До свидания, голубчик, не сердись на мои наставления. Целую тебя крепко, тебя и все «прелестные предметы». Целую тебя 1000 раз, но не более. Завтра останется ровно 2 недели моему здешнему молчанию, ибо это не уединение только, а молчание. Я совсем разучился говорить, говорю даже сам с собой, как сумасшедший. Грустно мне здесь. Начал кое-как писать, но скука всё убивает.

До свидания. Твой вечно Ф. Достоевский.

Аня, ты говоришь, что много выходит денег. Напиши, сколько у тебя теперь в руках денег. Не отчет о расходах я прошу, а только сумму. Переписку не прерву. Буду посылать по письму в каждые три дня.

Всем поклон. Пуцыкович выдал наконец № «Гражданина».* Прислал мне. Ждет подписки и обещается отдать 40 марок. № выданный обратится, конечно, в библиограф<ическую> редкость, и надобно сохранить его. Написал так, что, кажется, не пропустят в Россию. 40 же марок не отдаст.

Деток целую и благословляю. Лилю очень благодарю за ее миленькую приписочку, а Федю очень прошу утешить меня и выучиться читать. Затем, детки голубчики, слушайте маму. Целую вас крепко.

217. К. П. Победоносцеву* 24 августа (5 сентября) 1879. Эмс

Эмс, 24 августа / 13[124] сентября / 79

Многоуважаемый и достойнейший Константин Петрович, получил здесь Ваши оба письма и сердечно Вам благодарен за них, особенно за первое, где Вы говорите о моем душевном состоянии. Вы совершенно, глубоко справедливы, и мысли Ваши меня только подкрепили. Но я душою больной и мнительный. Сидя здесь, в самом полном и скорбном уединении, поневоле захандрил. Но, однако, спрошу: можно ли оставаться, в наше время, спокойным? Посмотрите, сами же Вы указываете во 2-м письме Вашем (а что такое письмо?) на все те невыносимые факты, которые совершаются. Я вот занят теперь романом (а окончу его лишь в будущем году!) — а между тем измучен желанием продолжать бы «Дневник», ибо есть, действительно имею, что сказать, — и именно как Вы бы желали — без бесплодной общеколейной полемики, а твердым небоящимся словом. И главное, все-то теперь, даже имеющие, что сказать, боятся. Чего они боятся? Решительно призрака. «Общеевропейские» идеи науки и просвещения деспотически стоят над всеми, и никто-то не смеет высказаться. Я слишком понимаю, почему Градовский, приветствующий студентов как интеллигенцию, имел своими последними статьями такой огромный успех у наших европейцев: в том-то и дело, что он все лекарства всем современным ужасам нашей неурядицы видит в той же Европе, в одной Европе.*

Мое литературное положение (я Вам никогда не говорил об этом) считаю я почти феноменальным: как человек, пишущий зауряд против европейских начал, компрометировавший себя навеки «Бесами», то есть ретроградством и обскурантизмом, — как этот человек, помимо всех европействующих, их журналов, газет, критиков — все-таки признан молодежью нашей, вот этою самою расшатанной молодежью, нигилятиной и проч.? Мне уж это заявлено ими, из многих мест, единичными заявлениями и целыми корпорациями. Они объявили уже, что от меня одного ждут искреннего и симпатичного слова и что меня одного считают своим руководящим писателем. Эти заявления молодежи известны нашим деятелям литературным, разбойникам пера и мошенникам печати, и они очень этим поражены, не то дали бы они мне писать свободно! Заели бы, как собаки, да боятся и в недоумении наблюдают, что дальше выйдет. — Здесь я читаю мерзейший «Голос», — Господи, как это глупо, как это омерзительно лениво и квиетично окаменело на одной точке. Верите ли, что злость у меня иногда перерождается в решительный смех, как, например, при чтении статей 11-летнего мыслителя Евг<ения> Маркова о женском вопросе.* Это уж глупость до последней откровенности. Вы пишете, что Пуцыковича выпуск Вам не понравился. Да, действительно, но ведь с этим человеком даже и говорить нельзя и советовать ему нельзя, он обидчиво уверен в себе. Но, главное, ему бы только подписка, а остальное всё он производит с чрезвычайно легкой совестью. Мнение Ваше о прочитанном в «Карамазовых» мне очень польстило (насчет силы и энергии написанного), но Вы тут же задаете необходимейший вопрос: что ответу на все эти атеистические положения у меня пока не оказалось, а их надо.* То-то и есть и в этом-то теперь моя забота и всё мое беспокойство. Ибо ответом на всю эту отрицательную сторону я и предположил быть вот этой 6-й книге, «Русский инок», которая появится 31 августа. А потому и трепещу за нее в том смысле: будет ли она достаточным ответом. Тем более что ответ-то ведь не прямой, не на положения прежде выраженные (в «В<еликом> инквизиторе» и прежде) по пунктам, а лишь косвенный. Тут представляется нечто прямо противуположное выше выраженному мировоззрению, — но представляется опять-таки не по пунктам, а, так сказать, в художественной картине. Вот это меня и беспокоит, то есть буду ли понятен и достигну ли хоть каплю цели. А тут вдобавок еще обязанности художественности: потребовалось представить фигуру скромную и величественную, между тем жизнь полна комизма и только величественна лишь в внутреннем смысле ее, так что поневоле из-за художественных требований принужден был в биографии моего инока коснуться и самых пошловатых сторон, чтоб не повредить художественному реализму. Затем есть несколько поучений инока, на которые прямо закричат, что они абсурдны, ибо слишком восторженны. Конечно, они абсурдны в обыденном смысле, но в смысле ином, внутреннем, кажется, справедливы. Во всяком случае очень беспокоюсь и очень бы желал Вашего мнения, ибо ценю и уважаю Ваше мнение очень.* Писал же с большою любовью.

Но вижу, что слишком распространился о своем произведении. 1-го или 2-го сентября буду в Петербурге (поспешаю чрезвычайно в Ст<арую> Руссу в семейство), заеду к Вам (не знаю, в какой час, не могу решить заранее), и если посчастливится, то и застану Вас, может быть, хоть на минутку. До свидания, добрейший и искренно уважаемый Константин Петрович, дай Вам Бог много лет здравствовать — лучшего пожелания в наше время и не надо, потому что такие люди, как Вы, должны жить. У меня порою мелькает глупенькая и грешная мысль: ну что будет с Россией, если мы, последние могикане, умрем? Правда, сейчас же и усмехнусь на себя. Тем не менее все-таки мы должны и неустанно делать. А Вы ли не деятель? Кстати: Пуцыкович, услышав от меня содержание письма Вашего насчет отправки преступников в Сахалин, пристал ко мне, чтоб я дал напечатать в «Гражданине». Я, разумеется, не дал.

Весь Ваш Ф. Достоевский.

218. Н. А. Любимову 16 ноября 1879. Петербург

Петербург, 16 ноября/79.

Милостивый государь

многоуважаемый Николай Алексеевич,

Вчера отправил к Вам окончание 8-й книги «Карамазовых», которое, вероятно, уже и получено в редакции. Еще раз очень извиняюсь, что опоздал. Во всей этой 8-й книге появилось вдруг много совсем новых лиц, и хоть мельком, но каждое надо было очертить в возможной полноте, а потому книга эта вышла больше, чем у меня первоначально было намечено, и взяла больше и времени, так что опоздал на этот раз совсем и для себя неожиданно. Чрезвычайно прошу Вас, многоуважаемый Николай Алексеевич, о корректуре, такой же прекрасной, как и до сих пор.

Я Вам писал, что в ноябре закончу, и остановлюсь до будущего года, а между тем обстоятельства сложились иначе, ибо и на декабрьскую книгу пришлю еще 9-ю новую книгу, чтобы тем закончить часть. Эта 9-я книга возникла у меня тоже внезапно и неожиданно: дело в том, что первоначально я хотел лишь ограничиться одним судебным следствием, уже на суде. Но, советуясь с одним прокурором (большим практиком),* увидал вдруг, что целая чрезвычайно любопытная и чрезвычайно хромающая у нас часть нашего уголовного процесса (больное место нашего уголовного процесса) у меня в романе, таким образом, бесследно исчезнет. Эта часть процесса называется «Предварительным следствием» с старою рутиною и с новейшей отвлеченностью в лице молоденьких правоведов, судебных следователей и проч. А потому, чтоб закончить часть, и напишу еще 9-ю книгу под названием «Предварительное следствие», которую и доставлю Вам в декабре по возможности раньше.* К тому же намечу еще сильнее характер Мити Карамазова: он очищается сердцем и совестью под грозой несчастья и ложного обвинения. Принимает душой наказание не за то, что он сделал, а за то, что он был так безобразен, что мог и хотел сделать преступление, в котором ложно будет обвинен судебной ошибкой. Характер вполне русский: гром не грянет — мужик не перекрестится. Нравственное очищение его начинается уже во время нескольких часов предварительного следствия, на которое и предназначаю эту 9-ю книгу. Мне как автору это очень дорого. Одно неловко: вся-то эта девятая книга выйдет, может быть, всего листа в полтора печатных. Но зато книга выйдет целая и законченная.*

Итак, доставлю эту 9-ю книгу в декабре, и тогда же и извинительное письмо в редакцию (для напечатания), по поводу перенесения окончания романа в будущий год, о котором (письме) я Вам писал еще летом. Это письмо мне непременно хочется напечатать, на совести моей лежит.*

Но в письме этом будет приписочка, именно: теперь тянется еще только 2-я часть романа, раздвинувшаяся на 20 печатных листов. Я первоначально действительно хотел сделать лишь в 3-х частях. Но так как пишу книгами, то забыл (или пренебрег) поправить то, что давно замыслил. А потому и пришлю при письме в редакцию и приписку, чтоб эту вторую часть считать за две части, то есть за 2-ю и 3-ю, а в будущем году напечатана будет, стало быть, лишь последняя четвертая часть. Таким образом, 4-я, 5-я и 6-я книги романа составят вторую часть, а 7-я, 8-я и 9-я книги составят 3-ю часть. Во всех трех частях будет, таким образом, в каждой по три книги, и почти по ровному числу печатных листов. Такова же будет и 4-я часть, то есть в 3-х книгах и от 10 до одиннадцати печатных листов. Об этом обо всем нахожу необходимым известить Вас, многоуважаемый Николай Алексеевич, теперь, то есть заранее. В случае, если найдете какие препятствия, то еще есть время порешить предварительно. Но надеюсь, что препятствий Вы не найдете, дело неважное.

У меня в том, что теперь выслал, выведены два поляка, которые говорят или чисто по-польски (между собою), или ломаною смесью русского с польским. Фразы чисто польские у меня правильны, но в смешанной речи польские слова, может быть, вышли несколько и дико, но, я думаю, тоже правильно. Желательно мне очень, чтобы в этих польских местах корректура была продержана по возможности тщательнее. Переписано же у меня, кажется, четко.*

Вставлен анекдот о пане Подвысоцком — легендарный анекдот всех мелких польских игрочишек — передергивателей в карты. Я этот анекдот слышал три раза в моей жизни, в разное время и от разных поляков. Они и не садятся в «банчишку», не рассказав этот анекдот. Легенда относится к 20-м годам столетия.* Но тут упоминается Подвысоцкий, фамилия, кажется, известная (в Черниговской губернии есть тоже Подвысоцкие). Но так как в этом анекдоте собственно о Подвысоцком не говорится ничего обидного, позорного или даже смешного, то я и оставил настоящую фамилью. Не думаю, чтобы кто-нибудь когда-нибудь мог обидеться и быть в претензии.

Итак, вышлю еще в декабре.

Примите, многоуважаемый Николай Алексеевич, мое искреннее уважение.

Ваш покорный слуга Ф. Достоевский

P. S. Если не Подвысоцкий, то можно бы напечатать: Подвисоцкий, по-польски совсем другой смысл, но лучше, если оставить «Подвысоцкий», как у меня.

NB. Песня, пропетая хором, записана мною с натуры и есть действительно образчик новейшего крестьянского творчества.*

219. В. В. Самойлову* 17 декабря 1879. Петербург

Петербург, 17 декабря / 79.

Милостивый государь

многоуважаемый Василий Васильевич,

Благодарю Вас глубоко за Ваше прекрасное письмо. Слишком рад такому автографу, а Ваше мнение обо мне дороже всех мнений и отзывов о моих работах, которые мне удавалось читать.* Я слышу мнение это тоже от великого психолога, производившего во мне восторг еще в юности и в отрочестве моем, когда Вы только что начинали Ваш художественный подвиг. Вашим гениальным талантом Вы, конечно и наверно, немало имели влияния на мою душу и ум.* На склоне дней моих мне приятно Вам об этом засвидетельствовать. Дай Бог нам обоим жить долго. Крепко жму Вашу руку.

Примите уверение в моем глубочайшем и искреннейшем уважении к Вам и к прекрасному таланту Вашему.

Ф. Достоевский.

220. А. Н. Курносовой* 15 января 1880. Петербург

15 января 1880 г.

Прежде всего простите, что замедлил ответом: две недели сряду сидел день и ночь за работой, которую только вчера изготовил и отправил в журнал, где теперь печатаюсь.* Да и теперь от усиленной работы голова кружится. На письмо же Ваше что могу я ответить? На эти вопросы нельзя отвечать письменно. Это невозможно. Я большею частью дома от 3 до 5 часов пополудни, большею частью, хоть и не наверно каждый день. Если захотите, то зайдите ко мне, и хоть у меня времени вообще мало, но глаз на глаз несравненно больше и увидишь и скажешь, чем на письме, где все-таки отвлеченно. Ваше письмо горячо и задушевно. Вы действительно страдаете и не можете не страдать. Но зачем Вы падаете духом? Не Вы одни теряли веру, но потом спасли же себя. У Вас разрушили, Вы пишете, веру во Христа. Но как же Вы не задали себе прежде всего вопроса: кто люди-то эти, которые отрицают Христа как Спасителя?* То есть не то я говорю, хорошие они или дурные, а то, что знают ли они Христа-то сами, по существу? Поверьте, что нет, — ибо, узнав хоть несколько, видишь необычайное, а не простое, похожее на всех хороших или лучших людей существо. Во-вторых, все эти люди до того легковесны, что даже не имеют никакой научной подготовки в знании того, что отрицают. Отрицают же они от своего ума. Но чист ли их ум и светло ли их сердце? Опять-таки не говорю, что они дурные люди, но заражены общей современной болезненной чертой всех интеллигентных русских людей: это легкомысленным отношением к предмету, самомнением необычайным, которое сильнейшим умам в Европе не мыслилось, и феноменальным невежеством в том, о чем судят. Уж эти одни соображения могли бы, кажется, Вас остановить в отрицании Вашем, по крайней мере, заставить задуматься, усомниться. Я знаю множество отрицателей, перешедших всем существом своим под конец ко Христу. Но эти жаждали истины не ложно, а кто ищет, тот наконец и найдет.

Благодарю Вас очень за теплые слова Ваши ко мне и обо мне. Жму Вашу руку и, если захотите, до свидания.

Ваш Ф. Достоевский.

221. Е. Ф. Юнге* 11 апреля 1880. Петербург

Петербург, 11 апреля / 80.

Милостивая государыня

глубокоуважаемая Катерина Федоровна,

Простите, что слишком долго промедлил Вам отвечать на прекрасное и столь дружественное письмо Ваше, не сочтите за небрежность. Хотелось ответить Вам что-нибудь искреннее и задушевное, а ей-богу, моя жизнь проходит в таком беспорядочном кипении и даже в такой суете, что, право, я редко когда принадлежу весь себе. Да и теперь, когда я наконец выбрал минуту, чтоб написать Вам, — вряд ли, однако, я в состоянии буду написать хоть малую долю из того, что сердце бы хотело Вам сообщить. Мнение Ваше обо мне я не могу не ценить: те строки, которые показала мне, из Вашего письма к ней, Ваша матушка, слишком тронули и даже поразили меня.* Я знаю, что во мне, как в писателе, есть много недостатков, потому что я сам, первый, собою всегда недоволен. Можете вообразить, что в иные тяжелые минуты внутреннего отчета я часто с болью сознаю, что не выразил буквально и 20-й доли того, что хотел бы, а может быть, и мог бы выразить. Спасает при этом меня лишь всегдашняя надежда, что когда-нибудь пошлет Бог настолько вдохновения и силы, что я выражусь полнее, одним словом, что выскажу всё, что у меня заключено в сердце и в фантазии. На недавнем здесь диспуте молодого философа Влад<имира> Соловьева (сына историка) на доктора философии* я услышал от него одну глубокую фразу: «Человечество, по моему глубокому убеждению (сказал он), знает гораздо более, чем до сих пор успело высказать в своей науке и в своем искусстве». Ну вот так и со мною: я чувствую, что во мне гораздо более сокрыто, чем сколько я мог до сих пор выразить как писатель. Но всё же, без лишней скромности говоря, я ведь чувствую же, что и в выраженном уже мною было нечто сказанное от сердца и правдиво. И вот, клянусь Вам, сочувствия встретил я много, может быть даже более, чем заслуживал, но критика, печатная литературная критика, даже если и хвалила меня (что было редко), говорила обо мне до того легко и поверхностно, что, казалось, совсем не заметила того, что решительно родилось у меня с болью сердца и вылилось правдиво из души. А потому можете заключить, как приятно должна была подействовать на меня такая тонкая, такая глубокая оценка меня как писателя, которую прочел я в Вашем письме к Вашей матушке.

Но я всё о себе, хотя трудно не говорить о себе, говоря с таким глубоким и симпатичным мне критиком моим, которого вижу в Вас. — Вы пишете о себе, о душевном настроении Вашем в настоящую минуту. Я знаю, что Вы художник, занимаетесь живописью. Позвольте Вам дать совет от сердца: не покидайте искусства и даже еще более предайтесь ему, чем доселе. Я знаю, я слышал (простиле меня), что Вы не очень счастливы. Живя в уединении и растравляя душу свою воспоминаниями, Вы можете сделать свою жизнь слишком мрачною. Одно убежище, одно лекарство: искусство и творчество. Исповедь же Вашу, теперь по крайней мере, не решайтесь писать, это будет, может быть, Вам очень тяжело. — Простите за советы, но я бы очень желал Вас увидеть и сказать Вам хоть два слова изустно. После такого письма, которое Вы мне написали, Вы, конечно, для меня дорогой человек, близкое душе моей существо, родная сестра по сердцу — и не могу же я Вам не сочувствовать.

Что Вы пишете о Вашей двойственности?* Но это самая обыкновенная черта у людей… не совсем, впрочем, обыкновенных. Черта, свойственная человеческой природе вообще, но далеко-далеко не во всякой природе человеческой встречающаяся в такой силе, как у Вас. Вот и поэтому Вы мне родная, потому что это раздвоение в Вас точь-в-точь как и во мне, и всю жизнь во мне было. Это — большая мука, но в то же время и большое наслаждение. Это — сильное сознание, потребность самоотчета и присутствие в природе Вашей потребности нравственного долга к самому себе и к человечеству. Вот что значит эта двойственность. Были бы Вы не столь развиты умом, были бы ограниченнее, то были бы и менее совестливы и не было бы этой двойственности. Напротив, родилось бы великое-великое самомнение. Но все-таки эта двойственность — большая мука. Милая, глубокоуважаемая Катерина Федоровна, верите ли Вы во Христа и в Его обеты? Если верите (или хотите верить очень), то предайтесь Ему вполне, и муки от этой двойственности сильно смягчатся, и Вы получите исход душевный, а это главное.

Простите, что написал такое беспорядочное письмо. Но если б Вы знали, до какой степени я не умею писать писем и тягочусь писать их. Но Вам всегда буду отвечать, если Вы еще напишете. Нажив такого друга, как Вы, не захочу потерять его. А пока прощайте, всем сердцем преданный Вам друг Ваш и родной по душе

Ф. Достоевский.

Простите за наружный вид письма, за помарки и проч.

222. А. С. Суворину* 14 мая 1880. Старая Русса

Старая Русса, 14 мая/80.

Многоуважаемый Алексей Сергеевич,

Благодарю Вас за Ваше любезное письмо. Перед самым отъездом из Петербурга получил я от Юрьева (как председателя Общества люб<ителей> р<оссийской> словесности) и, кроме того, от самого Общества официальное приглашение прибыть в Москву и сказать «свое слово», как они выражаются, на заседаниях «Любителей» 27 и 28 мая, 26-го же мая будет обед, на котором тоже говорить будут речи. Говорить будет Тургенев, Писемский, Островский, Ив. Аксаков и, кажется, действительно многие другие. Сверх того, меня выбрало Славянское благотв<орительное> общество присутствовать на открытии памятника и в заседаниях «Любителей» как своего представителя. Я решил, что выеду из Руссы 23. Приезжать мне опять в Петербург (за билетом) невозможно, а потому если на станции Чудово не добуду билета на экстренный поезд, то поеду по обыкновенному билету. Благодарю за Ваше предложение взять мне билет, но выходит, что мне сподручнее и выгоднее взять самому. Известие, что Вы, может быть, не поедете, мне очень неприятно: веселее было бы нам, петербургским гостям, быть там в более сплошной, кучке. А потому: нельзя ли Вам постараться приехать? Постарайтесь-ка! Известие о Буренине, уехавшем на Волгу, мне тоже не нравится: я ждал, не напишет ли он чего-нибудь об моем последнем отрывке «Карамазовых», ибо мнением его дорожу.* Насчет глупенькой «каймы» не знаю, что Вам сказать. Словами в «Нов<ом> времени» (о кайме) я конечно доволен. Если сам что-нибудь напишу, то когда-нибудь потом, когда начну мои «Литературные воспоминания» (а их начну непременно). Но если бы теперь Вы, например, как издатель газеты поместили бы в ней всего пять строк в том смысле что: «Мы-де получили от Ф. М. Достоевского формальное заявление, что никогда ничего подобного рассказанному в „Вестн<ике> Европы” (насчет каймы) не было и не могло быть», и проч. и проч. (формулировка по Вашему усмотрению), то я был бы Вам весьма за это благодарен.* Насчет дела Веймара в высшей степени согласен с Вами.* — Но зачем Вы хвалите Пашкова и зачем Вы написали (сейчас прочел в № от 13 мая), что Пашков хорошо делает, что проповедует?* И кто это духовное лицо, которое дня три тому назад напечатало у Вас статью в защиту пашковцев. Неприглядная эта статья.* Извините, пожалуйста, за эту откровенность. Мне именно потому и досадно, что всё это является в «Новом времени» — в газете, которую я люблю. Искренно Вас уважающий

Ф. Достоевский.

P. S. Где бы Вы остановились в Москве, если б надумали приехать? Я постараюсь остановиться или в «Европейской гостинице» (против Малого театра), или, если не добуду в ней места, то в гостинице Дюссо (весьма недалеко от «Европейской»). 24-го вечером, вероятно, буду в Москве.*

223. А. Г. Достоевской 23–24 мая 1880. Москва

Москва, 23/24 мая / 80.

Милый друг мой Аня, ты представить не можешь, как меня расстроило дорогой известие о кончине императрицы* (мир ее душе, помолись за нее). Услышал я про это в вагоне, только что выехали из Новгорода, от пассажиров. Сейчас у меня явилась мысль, что празднества Пушкину состояться не могут. Думал даже вернуться из Чудова, но удержался от неведения: «Если празднеств, дескать, не будет, то могут открыть памятник без празднеств, с одними литературными заседаниями и речами». И вот только 23, уже выехав из Твери, купил «Москов<ские> ведомости» и в них прочел извещение от генерал-губернатора Долгорукого, что государь повелел отложить открытие памятника «до другого времени». Таким образом, приехал в Москву уже совсем без цели. Думаю выехать во вторник, 28, утром в 9 часов. До тех пор по крайней мере воспользуюсь случаем, что попал в Москву, и кое-что узнаю, повидаю Любимова и переговорю о капитальном,* тоже Каткова, обойду книгопродавцев и проч. Только бы успеть. Узнаю наконец и об литературных интригах подноготную. С Анной Николавной* расстались в Чудове, задушевно облобызавшись. Обещала воротиться, если только будет какая возможность. День был жаркий. Я буквально ничего не спал и усталый и совершенно изломанный добрался в Москву к 10 часам по-московскому. В воксале ждали меня с торжеством Юрьев, Лавров, вся редакция и сотрудники «Русской мысли» (Николай Аксаков, Барсов и человек 10 других). Перезнакомился. Тотчас же стали звать к Лаврову на нарочно приготовленный ужин. Но я так был измучен дорогой, до того немыт, в грязном белье и проч., что отказался. Завтра, 24-го, поеду к Юрьеву во 2-м часу. Лавров сказал, что самая лучшая и комфортабельная гостиница в Москве — «Лоскутная» (на Тверской, сейчас близ площади, где Иверская Божия матерь), и тотчас же побежал и привел кучера, сказав, что это извозчик, но он, кажется, был не извозчик, а лихач или его кучер. Привезя в гостиницу, денег не хотел брать, но я ему дал насильно 70 коп. В «Лоскутной» всё занято, но мне отыскали № в 3 р., очень порядочно меблированный, но окнами выходящий во двор и в стену, так что думаю, что завтра будет темно.

Предвижу, что статья моя* до времени напечатана не будет, ибо странно ее печатать теперь. Таким образом, поездка до времени не окупится. Теперь уже час ночи. Очень тяжело без вас троих, без тебя и без милых деток. Целую всех вас крепко, тебя первую, а затем Лилю и Федю. Поцелуй их за меня покрепче и скажи, что я их ужасно люблю. С книгопродавцев, вероятно, не успею ничего получить, ибо в 2 дня они не справятся.* Ну, до свидания. Не знаю, получу ли от тебя письмецо. Пиши на имя Елены Павловны.* Полагаю, однако, что тебе отвечать на это письмо мне нельзя, ибо получу не раньше 29, а 29 я хочу уже быть в Руссе. Вот если ты бы сама догадалась написать Елене Павловне, было бы прекрасно. Если случится (Боже сохрани) какое несчастье, то телеграфируй мне уже в гостиницу «Лоскутная», на Тверской, Ф. М. Достоевскому, занимаю № 32.

Еще раз обнимаю всех трех и крепко целую.

Твой Ф. Достоевский.

224. А. Г. Достоевской 25 мая 1880. Москва

Москва. Воскресение, 25 мая / 80.

«Лоскутная» гостиница на Тверской.

Милый друг мой Аня, вчера утром посетили меня в торжественном визите Лавров, Ник<олай> Аксаков и один доцент университета Зверев, пришли заявить почтение. Должен был в то же утро отдавать всем троим визиты. Взяло много времени и разъездов. Затем отправился к Юрьеву. Встреча восторженная с лобызаниями. Узнал, что они хотят просить, чтоб дозволили открыть памятник осенью, в октябре, а не в июне и в июле, как, кажется, наклонно сделать начальство; но тогда открытие будет эскамотировано,* ибо никто не приедет. О ходе дел от Юрьева не мог добиться толку, человек беспорядочный, в новом виде Репетилов.* Однако же с хитростью. (Интриги, однако, были несомненные.)* Между прочим, я заговорил о статье моей, и вдруг Юрьев мне говорит: я у Вас статью не просил (то есть для журнала)! Тогда как, я помню в письмах его, именно просил.* Штука в том, что Репетилов хитер: ему не хочется брать теперь статью и платить за нее. «Но на осень, на осень Вы нам дайте, никому как нам, мы просим первые, слышите, а к тому времени Вы ее тщательнее отделаете» (то есть точно уж ему известно, что она теперь не тщательно отделана). Я, разумеется, тотчас же прекратил о статье и обещание на осень дал лишь вообще. Не понравилось мне это ужасно. — Затем поехал к Новиковой, был встречен очень любезно. Затем визиты, затем к Каткову: не застал дома ни Каткова, ни Любимова. Отправился по книгопродавцам. Двое (Кашкин) переменили квартиры. Все обещали что-нибудь дать в понедельник. Не знаю, дадут ли. Поеду, однако, в понедельник и постараюсь записать новые квартиры. Затем заехал к Ив<ану> С<ергеевичу> Аксакову. Он еще в городе, но дома не застал, в банке.* Затем, воротясь домой, обедал. Затем в 7 часов поехал к Каткову: застал и Каткова, и Любимова, был встречен очень, очень радушно и переговорил с Любимовым насчет доставки «Карамазовых». Очень настаивают, чтоб на июнь. (Воротясь, придется чертовски работать.) Затем упомянул о статье, и Катков настоятельно стал просить ее себе, то есть все-таки на осень. Взбешенный на Юрьева, я почти обещал. Так что теперь если «Русская мысль» захочет статью, то сдеру непомерно, иначе — Каткову. (Статью к тому же времени можно еще распространить.)

От Каткова (у которого опрокинул чашку с чаем и весь замочился) — отправился к Варе. Застал, и хоть было уже около 10 часов, но мы поехали с ней к Елене Павловне. Варя только что получила письмо от брата Андрея (насчет дворянских документов) для передачи мне.* Письмо взял себе. Елена Павловна, оказалось, переехала на другую квартиру и содержать номера бросила. Отправились на другую квартиру и застали у ней в гостях Машу и Нину Ивановых (с которыми Елена Павловна помирилась) и Хмырова. Ивановы отправляются дня через три в Даровое, тоже и Хмыров, ибо там тоже гостит его жена у Веры Михайловны. Посидели с час. Воротясь домой, нашел письмо, занесенное лично Ник<олаем> Аксаковым и Лавровым. Зовут 25-го (то есть сегодня) на обед и явятся за мной в 5 часов. Устраивают сотрудники «Русской мысли», но будут и другие. Я думаю, будет человек от 15 до 30 по намекам Юрьева (еще когда был у него). Кажется, обед делается по поводу моего приезда, то есть в честь меня, будет же где-нибудь, верно, в ресторане. (Эти все московские молодые литераторы восторженно хотят со мной познакомиться.) Теперь 3-й час. Через 2 часа они придут. Не знаю только, в сертуке ли быть или во фраке. Ну вот и весь мой бюллетень. Денег у Каткова не спрашивал, но сказал Любимову, что, может быть, летом понадобится. Тогда Любимов ответил, что по первому востребованию вышлет, куда я прикажу. Завтра надо объехать книгопродавцев, заехать к Елене Павловне: нет ли от тебя письма, быть у Машеньки, которая ужасно просила меня, и проч. Послезавтра, во вторник, 27 выеду в Руссу, но не знаю еще, с утренним или с полуденным поездом. Боюсь, что завтра мне не дадут дела делать: Юрьев всё кричал, что ему «надо со мной беседовать, беседовать» и проч. Очень мне вообще скучно, и нервы расстроены. Более, я думаю, тебе не напишу, разве в случае чего-нибудь очень характерного. До свидания, голубчик. Целую тебя крепко и деток. Очень поцелуй Лилю и Федю. Очень вас люблю.

Твой Ф. Достоевский.

225. А. Г. Достоевской* 26 мая 1880. Москва

Москва, 25/26 мая/80.

Гостиница «Лоскутная» на Тверской

(№ занимаю 33-й).

Милый друг мой Аня, вот и еще тебе письмо (пишу во 2-м часу ночи). Может быть, придет к тебе после моего отъезда (ибо все-таки намерен выехать во вторник, 27-го), но пишу тебе на всякий случай, ибо обстоятельства так складываются, что, может быть, я и еще на некоторое время останусь. Но по порядку. Сегодня, 25-го, в 5 часов, приехали за мной Лавров и Ник<олай> Аксаков и повезли меня в собственной коляске в «Эрмитаж».* Они были в сертуках, и я поехал в сертуке, хотя обед, как оказалось, был именно устроен в честь меня. В «Эрмитаже» уже ждали нас литераторы, профессора и ученые, всего 22 человека. Юрьев с 1-го слова заявил мне, в торжественной встрече, что на обед рвались многие и что если б только был дан сроку еще всего один день, то собрались бы сотни гостей, но устроили они слишком поспешно, а потому и боятся, что когда узнают многие другие, то станут их упрекать, что их не позвали. Было 4 профессора университета, один директор гимназии Поливанов (друг фамилии Пушкиных), Иван Сергеевич Аксаков, Николай Аксаков, Николай Рубинштейн (московский) и проч. и проч. Обед был устроен чрезвычайно роскошно. Занята целая зала (что стоило немало денег). Балыки осетровые в 1½ аршина, полторааршинная разварная стерлядь, черепаший суп, земляника, перепела, удивительная спаржа, мороженое, изысканнейшие вина и шампанское рекой. Сказано было мне (с вставанием с места) 6 речей, иные очень длинные. Говорил Юрьев, оба Аксаковы, 3 профессора, Николай Рубинштейн. За обедом получены были две приветственные телеграммы, одна от одного самого уважаемого профессора, выехавшего внезапно из Москвы.* Говорилось о моем «великом» значении как художника «всемирно отзывчивого», как публициста и русского человека. Затем бесконечное число тостов, причем все вставали и подходили со мной чокаться. Дальнейшие подробности при свидании. Все были в восторженном состоянии. Я отвечал всем весьма удавшеюся речью, произведшею большой эффект, причем свел речь на Пушкина. Произвело сильное впечатление.

Теперь одно пренесносное и затруднительнейшее дело: депутация от «Любителей р<оссийской> словесности» была сегодня у кн<язя> Долгорукого, и он объявил, что открытие памятника последует между 1-м и 5-м числом июня. Точного, однако, числа не обозначил. И вот все они в восторге: «Литераторы, дескать, и некоторые депутации не разъедутся, и хоть не будет музыки и театральных представлений, то всё же будут заседания „Любителей словесности”, речи и обеды». Когда же я объявил, что уезжаю 27-го, то поднялся решительный гам: «Не пустим!» Поливанов (состоящий в комиссии по открытию памятника), Юрьев и Аксаков объявили вслух, что вся Москва берет билеты на заседания и все берущие билеты (на заседания «Люб<ителей> р<оссийской> словесности») берут, спрашивая (и посылая по нескольку раз справляться): будет ли читать Достоевский? И так как они не могли всем ответить, в каком именно заседании буду я говорить, в первом или во 2-м, то все стали брать на оба заседания. «Вся Москва будет в огорчении и негодовании на нас, если вы уедете», — говорили они мне все. Я отговаривался, что мне надо писать «Карамазовых»; они серьезно стали кричать о депутации к Каткову просить отложить мне срок. Я стал говорить, что ты и дети будут беспокоиться, если я так надолго останусь, и вот (совсем не в шутку) не только предложили послать к тебе телеграмму, но даже депутацию в Старую Руссу к тебе, просить тебя, чтоб я остался. Я отвечал, что завтра, то есть в понедельник, 26-го, решу.

Сижу теперь в страшном затруднении и беспокойстве: с одной стороны, упрочение влияния моего не в одном Петербурге, а и в Москве, что много значит, с другой — разлука с вами, затруднения по «Карамазовым», расходы и проч. Наконец, хоть «Слово» мое о Пушкине теперь уже непременно будет напечатано, но где — ведь я почти что, в субботу, обещал ее Каткову. А стало быть, «Любители» и Юрьев будут в горе. А отдать им — рассердится Катков. Думаю пока непременно уехать, если не 27-го, то 28-го или 29-го, когда от Долгорукого получен уже будет точный срок открытия. Может быть, до этого получения ответа придется выждать. С другой же стороны, опять-таки Долгорукий говорит еще сам от себя, из Петербурга же точного срока пока не получил (да и сам, кажется, на несколько дней едет в Петербург). Так что я, положим, что остался бы до 5-го июня, а вдруг получится повеление отложить еще до 10-го или до 15-го, тогда всё мне ждать? Завтра скажу Юрьеву, что уеду 27-го, но если останусь, то в случае каких-нибудь точных и серьезных обстоятельств. Во всяком же случае теперь в ужасном беспокойстве. После обеда заезжал к Елене Павловне, но от тебя не нашел. Конечно, еще рано из Руссы, но неужели и завтра не получу? С Еленой Павловной доехал к Машеньке Ивановой и рассказал ей, что обедал с Рубинштейном, была восхищена. Во всяком случае, как получишь это письмо мое, непременно мне ответь: всё равно, если я выеду, то Елена Павловна перешлет письмо нераспечатанным в Руссу. И потому непременно и сейчас же ответь. Адресс самый точный Елены Павловны: на Остоженке, в приходе Воскресенья, что на Остоженке, дом Дмитревской, с передачею Ф. М. Дос<тоевско>му. Если же захочешь телеграфировать, то телеграфируй или к Елене Павловне, или прямо ко мне, в гостиницу «Лоскутная», на Тверской, — также верно получу. (Письма же лучше адресуй на Елену Павловну.)

NB. Я выбран в члены Общества люб<ителей> российской словесности еще год назад, но прежний секретарь Бессонов, по небрежности, не уведомил меня о выборе, в чем мне и принесли извинение. Обнимаю тебя, дорогая моя, крепко, деток целую, вижу странные и знаменательные сны по ночам.

Твой весь Ф. Достоевский.

А речь я сказал хорошо. Еще раз обнимаю тебя. Деток расцелуй, расскажи им о папе.

Твой весь Ф. Достоевский.

P. S. Думаю все-таки настоять и выехать 27-го, правда, тогда, пожалуй, речь не придется напечатать, ибо будет иметь значение не как речь, а как статья. Это надо обделать.

Утонченность обеда до того дошла, что после обеда, за кофеем и ликером, явились две сотни великолепных и дорогих сигар. Не по-петербургски устраивают.

Post scriptum.

25 мая,[125] 2 часа пополудни.

Милая Аня, распечатал вчера еще запечатанный к тебе конверт, чтоб сделать приписку. Сегодня утром пришел ко мне Иван Серг<еевич> Аксаков с тем, чтоб настоятельнейшим образом просить меня остаться на открытие, так как оно произойдет, как все ожидают, до 5-го. Он говорит, что мне нельзя уехать, что я не имею права на то, что я имею влияние на Москву и, главное, на студентов и молодежь вообще, что это повредит торжеству наших убеждений, что, слышав вчера за обедом конспект моей речи, он проникся убеждением, что я должен говорить, и проч. и проч. С другой стороны, объявил мне, что я, как депутат от Слав<янского> благот<ворительного> общества, и не могу уехать, ибо все депутаты ввиду слуха о близком открытии остались ждать. Он ушел, и тотчас пришел Юрьев (у которого я сегодня обедаю), говорил то же самое. Долгорукий сегодня (25-го) уехал в Петербург и дал слово прислать телеграмму из Петербурга о точном дне открытия памятника. Телеграмму ждут не позже среды, 28, а может быть, и завтра. Я решил так: остаться ждать телеграммы о дне открытия, и если действительно открытие назначено между 1-м и 5-м июня, то остаться. Если же позже, то уехать в Руссу 28-го или 29, об этом и сообщил Юрьеву. — Главное, я всё не могу узнать, где Золотарев. Юрьев дал слово, что сегодня узнает и приедет мне скажет. Тогда я могу уехать даже и как депутат Слав<янского> благотв<орительного> общества, возложив присутствовать на торжестве на одного Золотарева.* (Кстати: венки на памятник заготовляются на свой счет, а венок стоит 50 руб. (!)) <4 строки нрзб> Затем Юрьев начал приставать, чтоб статья была напечатана в «Русской мысли». Тут я высказал ему всё, то есть что почти обещал Каткову. Он страшно взволновался и огорчился, извинялся, утверждал, что я его не так понял, что вышло qui pro quo,[126] и когда я намекнул, что беру за мою работу деньги, то закричал, что Лавров определил мне заплатить за работу мою всё, что я спрошу, то есть даже 400 или 500 руб. Я и сказал Юрьеву, что я, почти обещав статью Каткову, именно имел в виду просить отсрочку «Карамазовых» именно по поводу того (перед публикой), что вместо «Карамазовых» явится статья о Пушкине. Теперь же если я отдам в «Р<усскую> мысль», то выходит, что я выпрошу у Каткова отсрочку именно с целью воспользоваться этой отсрочкой, чтоб работать на врага его Юрьева.* (Представь, таким образом, в каком я положении! Но Юрьев сам виноват.) Катков обидится. Правда, Катков 400 руб., например, не даст (да и 300 руб. дает лишь за «Карамазовых», а за статью, пожалуй, и не дадут 300 р.), так что лишние сотни полторы от Юрьева окупили бы мое здесь промедление до открытия памятника. Одним словом, хлопот и затруднений бездна. Как и что будет, не знаю, но решил пока остаться до 28. Таким образом, если не назначат открытия памятника до 5-го, то 29-го или 30-го ворочусь в Руссу (постаравшись где-нибудь поместить статью). — Ты же мне хоть что-нибудь напиши немедленно (опять повторяю просьбу). Неужели же я так ни строчки от тебя не получу? Пиши непременно по тем адрессам, которые я вчера в письме (которое вместе с post scriptum этим получишь) назначил. Если хочешь, телеграфируй. — Юрьев рассказал, что сегодня множество лиц приходили к нему ругаться: зачем он скрыл от них вчерашний обед? Приходили даже 4 студента просить места на обед. Между прочим, приходили Сухомлинов (который здесь), Гатцук, Висковатов и другие. — Сейчас поеду по книгопродавцам. До свидания. Еще раз целую вас всех.

Твой весь Ф. Достоевский.

Юрьев имел уже статью Ив<ана> Аксакова о Пушкине.* Вот почему, вероятно, 3-го дня и отвиливал. Услышав же то, что я вчера на обеде говорил о Пушкине, вероятно, решил, что и моя статья необходима. Тургенев тоже написал статью о Пушкине.*

226. А. Г. Достоевской* 27 мая 1880. Москва

Москва, 27 мая/80.

3 часа пополудни.

Гостиница «Лоскутная»,

в № 33.

Милый друг мой Аня, опять новости. Когда я приехал, меня тогда Юрьев и Лавров препроводили в гостиницу «Лоскутную», и я занял 32-й № за 3 руб. На другое утро явился ко мне управляющий гостиницей (еще молодой человек, имеющий вид образованного господина) и нежным голосом предложил мне перебраться в другой № напротив, 33-й. Так как № 33-й был несравненно лучше моего 32-го, то я тотчас же согласился и перебрался. Подивился только про себя, как такой хороший № ходит по той же цене, то есть по три рубля; но так как управляющий ничего не говорил о цене №, а просто просил перебраться, то я и заключил, что тоже в три рубля. Вчера, 26-го, я обедал у Юрьева, и вот Юрьев вдруг говорит, что в Думе я записан в «Лоскутной» гостинице, № 33-й. Я удивился и спросил: «Почему знает Дума?» «Да ведь вы же стоите на счет Думы», — ответил Юрьев. Я закричал, Юрьев начал твердо возражать, что я не могу иначе поступить, как приняв от Думы помещение, что все гости стоят на счет Думы, что дети даже Пушкина,* племянник Пушкина Павлищев (стоит в нашей гостинице) — все на счет Думы, что, отказавшись принять гостеприимство Думы, я оскорблю ее, что это наделает скандалу, что Дума гордится, считая в числе гостей своих людей, как я, и проч. и проч. Я решил наконец, что если и приму от Думы квартиру, то не приму ни за что содержания. Когда я воротился домой, то управляющий опять ко мне зашел спросить: всем ли я доволен, не надо ли мне еще чего-нибудь, покойно ли мне — всё это с самою подобострастною вежливостью. Я тотчас же спросил его: правда ли, что я стою за счет Думы? — «Точно так-с». — «А содержание?» — «И всё содержание Ваше тоже-с от Думы». — «Да я этого не хочу!» — «В таком случае вы оскорбите не только Думу, но весь город Москву. Дума гордится, имея таких гостей, и проч.». Что мне теперь, Аня, делать? Не принять нельзя, разнесется, войдет в анекдот, в скандал, что не захотел, дескать, принять гостеприимство всего города Москвы и проч. Потом вечером я спрашивал Лаврова и Юрьева, — и все удивляются моей щепетильности и прямо говорят, что я оскорблю всю Москву, что это запомнится, что об этом толки будут. Таким образом, решительно вижу, что надо принять полное гостеприимство. Но зато как же это меня стеснит! Теперь буду нарочно ходить обедать в рестораны, чтоб, по возможности, убавить счет, который будет представлен гостиницей Думе. А я-то два раза уже был недоволен кофеем и отсылал его переварить погуще: в ресторане скажут: ишь на даровом-то хлебе важничает. Два раза спросил в конторе почтовые марки: когда представят потом счет Думе, скажут: ишь обрадовался, даже марки на казенный счет брал! Так что я стеснен и иные расходы непременно возьму на себя, что, кажется, можно устроить. В результате: сколько бы я ни прожил в Москве, непременно не очень проживусь.

(NB. Получил вчера с Соловьева, с Кашкина и с Преснова, всего в сложности до 170 руб., счеты увидишь сама, как приеду. Из Центрального маг<азина> и от Морозовых еще не получил.)*

Вчера в 4 часа пополудни всем стало известно со слов Долгорукого (твердых слов), что открытие памятника последует 4-го июня и что так настоятельно хотят в Петербурге. Окончательная телеграмма от Долгорукого о точном дне открытия придет лишь завтра, но все здесь твердо уверены, что открытие будет 4-го. Получены, кроме того, об этом же письма из Петербурга. Депутации (множество) от разных городов и учреждений ждут и не разъезжаются. Господствует сильнейшее оживление. Меня решительно не пускают. Решил теперь, что, кажется, непременно останусь, и если открытие произойдет 4-го, то выеду отсюда в Руссу, стало быть, 8-го и 9-го буду у вас. Сейчас утром приходил Григорович и приходил Юрьев. Кричат, что отсутствие мое почтется всей Москвой за странность, что все удивятся, что вся Москва только и спрашивает: буду ли я, что о моем отъезде пойдут анекдоты, скажут, что у меня не хватило настолько гражданского чувства, чтоб пренебречь своими делами для такой высшей цели, ибо в восстановлении значения Пушкина по всей России все видят средство к новому повороту убеждений, умов, направлений. 2 причины стоят у меня препятствием и мучают мою душу: 1-я — «Русский вестник» и принятая еще месяц назад обязанность доставить «Карамазовых» на июньский №. Воротясь 10-го июня, что я напишу в какие-нибудь 10 дней? Любимов же 4-го дня ответил, что отсрочка дальнейшая, на июль, зависит от Маркевича; если он что-нибудь доставит из своего романа, то можно отсрочить, а то так нет. Ответ же от Маркевича получится не ранее 10 июня.* Таким образом, я в неизвестности и беспокойстве. Думал бы начать здесь «Карамазовых», но ввиду беспрерывной суетни, посещений и приглашений почти невозможно. 2-я причина, меня мучащая, — это тоска по вас: ни одной-то строчки до сих пор не получил от тебя, а ведь уговорились, что ты будешь писать на адрес Елены Павловны! Что с тобой делается, скажи, ради Бога, почему не пишешь, здорова ли ты, целы ли, здоровы ли дети? Если б ты что написала мне по поводу того, ждать или не ждать мне здесь открытия, я бы был спокоен. Ведь по газетам узнала же ты, что скончалась императрица, как бы тут-то не написать, предвидя, что я непременно должен находиться в затруднении. Каждый день, вчера в дождь, езжу в ужасную даль к Елене Павловне справляться: нет ли письма? Туда и назад рубль извозчику. Напиши, напиши непременно.

Но, кажется, решусь остаться наверно. Вот хоть бы узнать наверно число, а то что если опять отложат! Вчера, по настоятельному приглашению, был на вечере у Лаврова. Лавров — это мой страстный, исступленный почитатель, питающийся моими сочинениями уже многие годы.* Он издатель и капиталист «Русской мысли». Сам он очень богатый неторгующий купец. Два брата его купцы, торгуют хлебом, он же выделился и живет своим капиталом. 33 года, симпатичнейшая и задушевная фигура, предан искусству и поэзии. На вечере у не<го> было человек 15 здешних ученых и литераторов, тоже некоторые из Петербурга. Появление мое вчера у него произвело восторг. Не хотел было оставаться на ужин, но, видя, что огорчу смертельно всех, остался. Ужин был как большой обед, утонченно приготовленный, с шампанским. После ужина шампанское и сигары в 75 руб. сотня. (Обед 3-го дня был по общей подписке, весьма скромный, не свыше 3-х руб. с персоны, но всю роскошь, цветы, черепаший суп, сигары, залу — всё это Лавров прибавил уже от себя.) Воротился домой в 4-м часу. Сегодня Григорович сообщил, что Тургенев, воротившийся от Льва Толстого, болен, а Толстой почти с ума сошел и даже, может быть, совсем сошел.* Приехал и Анненков, то-то будет наша встреча.* Надо мне опять повидать Каткова и Любимова, чтоб еще уговориться. Юрьев же приезжал сейчас за статьей, умоляя непременно ее в «Русскую мысль». Золотарев приедет (получено известие). От вас только одних не получаю известия. Аня, ради Христа, напиши по адресам, какие я дал. Все ли письма от меня получила? До сих пор писал каждый день. Ты, Аня, любишь говорить: люблю ли я тебя? А у самой обо мне тоски никакой, а я об тебе тоскую. Что детки! Хоть бы капельку об них услышать. Шутка ли, почти еще две недели разлуки. До свидания, голубчик мой, целую тебя крепко, детишек целую и благословляю. Если будет что особенное, напишу и завтра.

Твой весь Ф. Достоевский.

P. S. В нашей гостинице кроме меня стоят от Думы еще трое: два профессора из Казани и из Варшавы* и Павлищев, родной племянник Пушкина. Кланяйся батюшке.*

227. А. Г. Достоевской* 28 мая 1880. Москва

Москва, 27/28.

2 часа пополуночи.

Гостиница «Лоскутная»,

в № 33.

Милый друг мой Аня, наконец-то получил от тебя сегодня вечером 5 строк карандашом от 24 числа. И вот я получаю только 27-го вечером! Долго же идет письмо. Ужасно обрадовался да и огорчился, ибо всего только 5 строк, да и то с «милым Федором Михайловичем». Ну да Бог с тобой. Надеюсь получить впредь получше. Ты теперь уже всё знаешь по моим письмам: кажется, придется непременно остаться на открытие памятника. Вечером был у Каткова. Выслушав всё (он уже и от других слышал, как меня ждет «Москва»), он твердо сказал, что мне нельзя уезжать. Завтра будет телеграмма от Долгорукого и будет назначен точный день открытия. Но все говорят про 4-е число. Если 4-го будет открытие, то выеду, вероятно, 8-го (если даже не 7-го) и 9-го буду в Руссе. К Каткову я заехал с целью получить отсрочку на «Карамазовых» до июльской книжки. Он выслушал всё очень дружественно (и вообще был донельзя ласков и предупредителен, как никогда со мной прежде), но об отсрочке не сказал ничего точного. Всё зависит от Маркевича, то есть пришлет ли он продолжение своего романа. Я рассказал Каткову о знакомстве моем с высокой особой у графини Менгден и потом у К<онстантина> К<онстантиновича>.* Был приятно поражен, совсем лицо изменилось. В этот раз я у него чаю не пролил, зато потчевал дорогими сигарами. Провожать меня вышел в переднюю и тем изумил всю редакцию, которая из другой комнаты всё видела, ибо Катков никогда не выходит никого провожать. Вообще думаю, что с «Р<усским> вестником» дело как-нибудь уладится. О статье же о Пушкине я не упомянул ни слова. Авось забудут, так что можно будет передать Юрьеву, с которого наверно получу денег больше. Мечтаю даже найти до 8-го числа капельку времени и приняться здесь за «Карамазовых» на всякий случай, только вряд ли это возможно. — Если будет успех моей речи в торжественном собрании, то в Москве (а стало быть, и в России) буду впредь более известен как писатель (то есть в смысле уже завоеванного Тургеневым и Толстым величия. Гончарова, например, который не выезжает из Петербурга, здесь хоть и знают, но отдаленно и холодно). — Но как я проживу без тебя и без деток это время? Шутка ли, целых 12 дней, о детках сижу и мечтаю, и всё мне грустно. Воротилась ли бабушка?* Как ты одна сидишь, не боишься ли чего, не тревожишься ли? Ради Бога, пиши почаще и, если, Боже сохрани, что случится, тотчас же телеграфируй. Кстати (и обрати внимание): впредь адресуй мне все письма прямо ко мне: Москва, в гостиницу «Лоскутную», на Тверской, Ф. М. Достоевскому, в № 33-м. А то что мне каждый-то день по вечерам ездить к Елене Павловне за твоими письмами? Во-первых, очень от меня далеко, а во-2-х, теряю время, так что если б случилось чем заняться («Карамазовыми»), то совсем некогда. Да и надоем там. Сегодня ездил к ней от Каткова, получил твое письмо и застал у ней опять Ивановых. Машенька играла Бетховена очень хорошо. У нас дождички пополам с солнцем и довольно ветрено и свежо. Машенька едет с Наташей послезавтра в Даровое, а Ниночка остается. Ниночка дика и неразговорчива, ничего из нее не вытащишь, точно конфузится. Все живут подле Елены Павловны. Ну, до свидания. Кажется, всё написал, что надо. Если завтра будет что нового, напишу и завтра, а если нет, то послезавтра. О Льве Толстом и Катков подтвердил, что, слышно, он совсем помешался.* Юрьев подбивал меня съездить к нему в Ясную Поляну: всего — туда, там и обратно, менее двух суток. Но я не поеду, хоть очень бы любопытно было. Сегодня обедал в «Московском трактире» нарочно, чтоб уменьшить счет в «Лоскутной». Но рассудил, что «Лоскутная», пожалуй, все-таки проставит в счет Думе, что я каждодневно обедал. В «Лоскутной» утонченно вежливы, ни одно письмо твое не пропадет, и так как я ни в каком случае теперь уже не переменю гостиницу, то ты смело можешь мне посылать письма, адресуя прямо в «Лоскутную». До свидания, целую Вас, «милая Анна Григорьевна». Обними покрепче и погорячее деток, скажи, что так папа велел.

Твой весь Ф. Достоевский.

Дети Елены Павловны при ней и очень милые.

228. А. Г. Достоевской 29 мая 1880. Москва

Москва, 28/29 мая.

2 часа пополуночи.

Гостиница «Лоскутная»,

в № 33-м.

Милая моя Аня, нового только то, что пришла от Долгорукова сегодня телеграмма об открытии памятника 4-го числа. Это уже твердо. Таким образом, я могу выехать 8-го или даже 7-го из Москвы и, уж разумеется, поспешу. Но остаться здесь я должен и решил, что остаюсь. Дело главное в том, что во мне нуждаются не одни «Любители р<оссийской> словесности», а вся наша партия, вся наша идея, за которую мы боремся уже 30 лет,* ибо враждебная партия (Тургенев, Ковалевский и почти весь университет) решительно хочет умалить значение Пушкина как выразителя русской народности, отрицая самую народность.* Оппонентами же им, с нашей стороны, лишь Иван Серг<еевич> Аксаков (Юрьев и прочие не имеют весу), но Иван Аксаков и устарел, и приелся Москве. Меня же Москва не слыхала и не видала, но мною только и интересуется. Мой голос будет иметь вес, а стало быть, и наша сторона восторжествует. Я всю жизнь за это ратовал, не могу теперь бежать с поля битвы. Уж когда Катков сказал: «Вам нельзя уезжать, вы не можете уехать» — человек вовсе не славянофил, — то, уж конечно, мне нельзя ехать.

Сегодня утром, в 12 часов, когда еще я спал, приехал ко мне с этой телеграммой Юрьев. Я при нем стал одеваться. В это время вдруг докладывают, что приехали две дамы. Я был не одет и послал спросить: кто такие? Человек воротился с запиской, что какая-то г-жа Илина хочет просить у меня позволения выбрать из всех моих сочинений места, подходящие к детскому возрасту, и издать книжку для детского чтения. Каково! Да ведь эту мысль мы давно бы должны были с тобой сами исполнить и издать такую книжку для детей, которая непременно пойдет и даст, может быть, 2000 р. выгоды. Подари ей 2000 рублей — вот дерзость! Юрьев тотчас же пошел (так как он же, по ветрености своей, и направил ее ко мне) объяснить ей, что я отнюдь не согласен, принять же ее не могу. Он ушел, и вдруг приехала Варвара Михайловна и не успела войти, как вошел Висковатов. Узнав, что у меня гости, Варя тотчас убежала. Воротился Юрьев и объявил, что другая посетившая дама была сама по себе, фамилью не сказала, а объявила только, что пришла заявить свое беспредельное уважение, удивление, благодарность за всё, что я ей доставил моими сочинениями, и проч. С тем, однако, и ушла, я ее не видал. Я посадил гостей за чай, и вдруг вошел Григорович. Все они просидели часа два, и когда Юрьев и Висковатов ушли, Григорович остался, не намереваясь уходить. Начал мне рассказывать разные разности за все тридцать лет, вспоминать старое и проч. Наполовину, конечно, врал, но было и любопытное. Затем в 5-м часу объявил, что разлучаться со мной не хочет, и стал упрашивать меня вместе идти обедать. Мы пошли опять в «Московский трактир», где обедали долго, а он всё говорил. Вдруг пришли Аверкиев и его супруга. Аверкиев подсел к нам, а Дона Анна* объявила, что зайдет ко мне (очень мне ее надо!). Оказалось, что подле нас обедают родственники Пушкина, два племянника его, Павлищев и Пушкин,* и еще один какой-то. Павлищев тоже подошел и объявил, что тоже ко мне придет. Одним словом, мне, как и в Петербурге, не дают покоя. После обеда Григорович стал упрашивать меня ехать с ним в парк «подышать чистым воздухом», но я отказался, расстался с ним, воротился домой пешком и через 10 минут отправился к Елене Павловне за письмом. Но письма у ней не оказалось, а встретил только Ивановых. Машенька завтра уезжает. Просидел до 11 часов и воротился домой пить чай и писать тебе письмо. Вот весь мой бюллетень.

Главное, скверно, что письма наши ходят по три и по четыре дня. Уведомленная мною, что я возвращусь, ты, конечно, перестанешь писать ко мне, ожидая меня 28-го, и когда-то еще дойдут до тебя вчерашнее и сегодняшнее письмо мое о новом решении! Боюсь, что ты будешь в недоумении и беспокоиться. — Но нечего делать. Худо только то, что от тебя, может быть, не получу 2 дня писем, а я по вас изныл. Грустно мне здесь, несмотря на гостей и обеды. Ах, Аня, как жаль, что не могло так устроиться (конечно, никак), чтоб и ты со мной приехала. Даже Майков, говорят, изменил решение и приедет. Будет много хлопот, надо являться в Думу в качестве депутата (еще не знаю когда) для получения билета на церемонию. Окна домов, окружающих площадь, отдаются внаем по 50 рублей за окно. Кругом устраиваются деревянные эстрады для публики тоже за непомерную цену. Боюсь тоже дождливого дня, чтоб не простудиться. На обеде в день открытия говорить не буду. В заседании же «Любителей», кажется, буду говорить на 2-й день. Кроме того, взамен театрального представления думают устроить чтение известными литераторами (Тургенев, я, Юрьев) произведений Пушкина по выбору (меня просят прочесть сцену инока-летописца* и из «Скупого рыцаря» монолог Скупого). Кроме того, Юрьев, я и Висковатов прочтем по стихотворению на смерть Пушкина: Юрьев — Губера, Висковатов — Лермонтова, а я — Тютчева.*

Время идет, а мне мешают. До сих пор не заехал за деньгами в Центр<альный> магазин и к Морозовым. Не был у Чаева, надо заехать к Варе, хотел бы тоже познакомиться с архиереями Николаем Японским и здешним викарием Алексеем — очень любопытными людьми.* Сплю нехорошо, во сне вижу только кошмары. Боюсь в день открытия простудиться и кашлять на чтении.

Со страшным нетерпением буду ждать от тебя письмеца. Что-то детки, Господи, как мне хочется их увидеть. Здорова ли ты, весела ли иль сердишься? Тяжело мне без вас. Ну, до свидания. Завтра к Ел<ене> Павловне не поеду, обещалась сама прислать письмо, если будет. Обнимаю вас всех крепко, деток благословляю.

Твой весь Ф. Достоевский.

P. S. Если что случится, телеграфируй в «Лоскутную». Письма пиши в «Лоскутную». Верно ли доходят мои письма? Вот беда, если какое-нибудь пропадет!

Золотарева еще нет. Венок <3 нрзб>.

229. А. Г. Достоевской* 30–31 мая 1880. Москва

Москва, 30 мая/80.

Гостиница «Лоскутная»,

в № 33-м.

Пишу тебе, хоть письмо пойдет лишь завтра, милая Аня. Нового почти ничего. Предстоит только очень много хлопот и разных чиновничьих церемоний: являться в Думу, выхлопатывать билеты, где стоять и сидеть в празднестве, и проч. А главное, венки: их надо два, говорят, их Дума же и выдает — за 30 <р.> оба. Глупо. А Золотарев не едет, но приедет, и я всю церемонию у памятника взвалю на него: в одном фраке и без шляпы можно простудиться. — Вчера утром были Аверкиевы и приходили племянники Пушкина, Павлищев и Пушкин, познакомиться. Затем ездил к Юрьеву (насчет всех этих билетов и церемоний), не застал дома. Обедал дома, а после обеда пришел Висковатов, изъяснялся в любви, спрашивал, отчего я его не люблю, и проч. Все-таки был лучше, чем всегда.* (Кстати: передал мне, что Сабуров (министр просвещения), его родственник, читал некоторые места «Карамазовых», буквально плача от восторга.) В девять часов мы отправились к Юрьеву, опять не застали. Висковатов вдруг припомнил, что здесь Анна Николавна Энгельгардт, и предложил к ней заехать. Мы поехали и прибыли в 10 часов в гостиницу Дюссо. Она уже спала, но была очень рада, и мы просидели час, говорили о прекрасном и высоком. Она приехала не на памятник, а для свидания с какими-то родственницами, а теперь больна: у ней распухла нога. Сегодня утром, когда я спал, был у меня Ив<ан> Сергеевич Аксаков и не приказал будить. Затем ездил к Поливанову (секретарю Общества, директору гимназии). Поливанов объяснил мне все шаги в Думе и билеты и откомандировал молодого человека мне помогать.* Познакомил меня с семейством, сошлась целая ватага учителей и гимназистов, и мы пошли (в том же здании) рассматривать вещи и портреты Пушкина, которые пока хранятся в этой гимназии. Затем, придя домой, застал записку Григоровича, приглашающего к 6-ти часам обедать у Тестова. Не знаю, пойду ли. Покамест сел написать тебе мой бюллетень. В 8-м часу потянусь к Елене Павловне за твоим письмом. (Вчера, 29-го, ничего не получил.) Затем домой и сяду за мою статью, которую надо подделать.* Вообще житье гадкое, погода здесь прекрасная. Все-то здешние у себя дома, а я один в гостях. Вечером еще припишу.

30/31 мая. Час ночи.

В трактире у Тестова Григоровича не нашел, воротился домой и обедал дома. Потом поехал к Елене Павловне; ее дома не застал, а дети ее сказали мне, что письма от тебя не было. Рассчитываю, что, может быть, завтра будет от тебя письмо наверно. Сообразив теперь, понимаю, что по всем прежним письмам моим ты всё заключала, что я приеду 28-го. Но теперь, уж верно, ты получила и те письма, где я колебался: остаться или нет, стало быть, уж теперь ответишь. Дурно то, что, уезжая, мы как-то не договорились, ибо ты могла бы мне все-таки, хотя и рассчитывая, что я ворочусь, писать на имя Елены Павловны, на всякий случай, чтоб не оставить меня в неведении о тебе и о детях. Рассчитываю тоже, что ко 2-му числу получу от тебя письмо уже прямо в «Лоскутную». (Письма же на имя Елены Павловны, то есть прежние, ты, конечно, и прежде могла бы писать безбоязненно, ибо, хоть я бы и уехал, всё же бы их никто не распечатал, и она переслала бы их обратно в Руссу.) В «Лоскутную» же адресовать ко мне для меня будет гораздо выгоднее, чтоб не ездить к Елене Павловне, потому что теперь скоро (со 2-го числа) наступит большая возня, надо будет рано вставать и весь день маяться, так что ездить к Елене Павловне даже и не нашел бы вовсе времени. Да и к тебе перестану писать подробные бюллетени, как теперь: не будет совсем времени, 3-го числа будет Дума принимать гостей, речи, фраки, клаки и белые галстухи. А там открытие, думский обед, затем 5-го и 6-го по утрам заседания, а вечером литературные чтения. Да 2-го вечернее заседание «Любителей», где решат, кому в какое время читать. Я, кажется, буду читать уже во 2-й день, то есть 6-го. Ездил к Морозову и в Центральный магазин. От Морозова получил всего 14 рубл<ей>, а в Центральном хоть и сказали мне, что ты писала к ним, чтоб мне выдали 50 руб., но просят отсрочки до 6-го или 7-го числа. Так как 7-го надо, сверх того, сделать прощальные визиты, а их много, то выеду разве только 8-го, с каким поездом — уведомлю потом. Но 8-го постараюсь выехать наверно. Заезжал к Варе. Много мне рассказывала про своих внуков и спрашивала совета. Умная она и хорошая женщина. — Вечером кой-что успел просмотреть в рукописи. Что детки? Очень тоскливо по них, не слышно их голосочков. И всё думаю: не случилось ли у вас чего? Если что, Боже сохрани, случится, непременно телеграфируй. До свидания, голубчик. Ах, кабы получить от тебя хоть что-нибудь завтра! Обнимаю тебя и деток и крепко вас всех целую. А «Карамазовы»-то, «Карамазовы»! Эх, в какую суетню въехал. Но теперь все-таки озабочен открытием: партия у них сильная.* Обнимаю тебя опять и опять.

Твой Ф. Достоевский.

Вчера сломалась днем моя золотая рукавная запонка, которую чинили, одна половинка осталась в рукаве рубашки, а другая, должно быть, где-нибудь вылетела на улице.

230. А. Г. Достоевской* 1 июня 1880. Москва

Москва, 31 мая / 80.

1 час пополуночи.

Гостиница «Лоскутная»,

в № 33-м.

Милая Аня, хотел было сегодня тебе не писать, потому что почти не об чем, но так как получил наконец твое письмецо (от 29-го) и так как действительно предстоят скоро дни, что за суетой ничего тебе писать не буду или много что по две строчки, то и решился написать теперь. Очень рад, что вы все здоровы, рад за деток и за тебя, и как будто тоска свалилась с сердца, хотя все-таки скучно. Неприятно мне, что бабушка не подождет до моего приезда. Автограф Гоголя Аксаков мне обещал, хотя не знаю, успею ли теперь взять у него.* К тому же я перезабыл и смешал в голове все адрессы, так что надо опять справиться у Юрьева, где кто живет. Сегодня заходил ко мне какой-то (забыл фамилью) математик и долго сидел в ресторане в читальной, ожидая, когда я проснусь. Когда я проснулся, он вошел и пробыл ровно 3 минуты и даже не сел: зашел объявить о своем глубоком уважении, удивлении к таланту, преданности, благодарности, высказал горячо и ушел. Седоватый человек, пресимпатическое лицо.* Затем посетил меня Лопатин, тот молодой человек, на которого возложил Поливанов хлопотать о моих билетах в Думе, о доставлении мне всех нужных сведений и проч. Я с ним разговорился и, к приятному удивлению моему, нашел в нем человека чрезвычайно умного, весьма мыслящего, чрезвычайно порядочного и в высшей степени моих убеждений. Одним словом, весьма приятная встреча. Затем был Григорович, много врал и злословил. Там, кажется, действительно приготовляются что-то сказать нам в пику в заседаниях и на обедах.* Григорович тоже депутатом от Литер<атурного> фонда, в числе четырех: Тургенева, Гаевского, Краевского. Всем выдал фонд по 150 р. на расходы. Наше только Славянское общество не выдало ничего, да и не могло. Григорович жалуется, что 150 р. мало. Действительно так, здесь деньги идут, и хоть я и мало здесь заплачу в гостинице, но проживусь все-таки крепко: извозчики, табак, особые расходы, покупка венков и проч. Кстати, 2 обязательные венка приготовляет Дума за 30 р. с депутата за оба. Если Золотарев не приедет, то, уж конечно, я заплачу. Надо тоже купить запонки. Обедал в «Московском трактире». Затем был у Елены Павловны и получил твое письмецо. Маня* ее премилая девушка 20 лет, и в гостях у них я заметил одного молодого доктора, интересовавшегося очень Маней. Затем с Висковатовым отправились к Ан<не> Ник<олаевне> Энгельгардт, которая всё сидит дома с больной ногой, и застали у ней доктора, который говорит, что болезнь довольно серьезна, если чуть-чуть пренебречь. Затем воротились с Висковатовым домой пешком. Утром были две грозы и ливень, а теперь ночь прелестная. Ну вот и все пока мои похождения. Как-то я прочту мою речь? Аксаков объявил, что у него то же самое, что у меня. Это дурно, если мы так уже буквально сойдемся в мыслях. Как-то прочту потом на вечерних литературных чтениях сцену Пимена и Скупого рыцаря и тоже (главное) на смерть Пушкина Тютчева? Любопытно, как встречусь с Анненковым? Неужели протянет руку?* Не хотелось бы столкновений. Ну, до свидания, голубчик Аня. Расцелуй деток крепко, напомни им обо мне. Кланяйся Анне Николавне, что она, хорошо ли съездила? Я-то неудачно. Надо бы зайти к Каткову, Прощай, обнимаю тебя крепко.

Твой весь Ф. Достоевский.

Деток благословляю.

P. S. Оринька подле тетеньки, играет с ней в карточки, где ему сюда.*

231. А. Г. Достоевской* 3 июня 1880. Москва

Москва, 2/3 июня/80 г.

2 часа ночи.

Гостиница «Лоскутная»,

в № 33-м.

Милый дружочек мой Анечка, вчера вечером ездил к Елене Павловне за твоим письмом и ничего не получил, а сегодня пришло от тебя в «Лоскутную» 2 письма, одно в 4 часа пополудни, а другое вечером. Одним словом, в «Лоскутную», по-видимому, скорее доходит, чем к Елене Павловне. Как я рад, что вы все здоровы и меня помните. Детишек крепко поцелуй за их славные приписки и непременно купи им гостинцев, слышишь, Аня? Детям и медицина предписывает сладкое. — Про замечание твое, что я тебя мало люблю, скажу, что оно глуписсимо: я только о тебе и думаю да еще о детках. И во сне тебя вижу.

Здесь у нас опять была кутерьма. Вчера вдруг отложили опять празднество, но теперь уже твердо известно, что открытие будет 6-го. Венки изготовляет Дума по 8 р. за венок, надо 2, закажу завтра. Золотарева нет. Поезд из Петербурга с разными депутатами на празднество придет только послезавтра. — Теперь дальше: 3-го дня вечером было совещание у Тургенева* почти всех участвующих (я исключен), что именно читать, как будет устроен праздник и проч. Мне говорят, что у Тургенева будто бы сошлись нечаянно. Это мне Григорович говорил как бы в утешение. Конечно, я бы и сам не пошел к Тургеневу без официального от него приглашения; но простофиля Юрьев, которого я вот уже 4 суток не вижу, еще 4 дня назад проговорился мне, что соберутся у Тургенева. Висковатов же прямо сказал, что уже три дня тому получил приглашение. Стало быть, меня прямо обошли. (Конечно, не Юрьев, это дело Тургенева и Ковалевского, тот только спрятался и вот почему, должно быть, и не кажет глаз.) И вот вчера утром, только что я проснулся, приходят Григорович и Висковатов и извещают меня, что у Тургенева составилась полная программа праздников и чтений вечерних. И так как-де позволена музыка и представление «Скупого рыцаря» (актер Самарин), то чтение Скупого рыцаря у меня взято, взято тоже и чтение стихов на смерть Пушкина (а я именно эти-то стихи и желал прочесть). Взамен того мне определено прочесть стихотворение Пушкина «Пророк». От «Пророка» я, пожалуй, не откажусь, но как же не уведомить меня официально? Затем Григорович объявил мне, что меня просят прибыть завтра в залу Благородного собрания (подле меня), где будет окончательно всё регламентировано. Они ушли, и приходит Лопатин, молодой человек, прикомандированный от Поливанова (председателя Комиссии) руководить меня. Тот объявляет, напротив, что уже всё регламентировано (значит, моего мнения не спрашивали), меня же просят прибыть в Благородное собрание уже на генеральную репетицию, с публикой и, главное, с воспитанниками гимназий (бесплатными), и репетиция, главное, устраивается для них, чтоб и они могли слышать. Таким образом, я поставлен в прещекотливое положение: решено без меня, моего согласия на чтение назначенных мне сочинений не спрашивали, а между тем нельзя не быть на репетиции и не прочесть для молодежи: скажут, Достоевский не хотел читать для молодежи. Наконец, совсем неизвестно, в чем прибыть завтра: во фраке ли, так как публика, или в сертуке. Я был очень вчера недоволен. Обедал один, вечером заехал к Анне Николавне,* у ней сидел доктор (ее знакомый и даже родственник), я посидел полчаса, и они оба меня проводили до гостиницы. Сегодня утром опять зашли Григорович и Висковатов, и Григорович стал приставать обедать всем троим вместе в «Эрмитаже», а потом идти в сад «Эрмитажа» провести вечер. Они ушли, и я поехал к Каткову, у которого дня три не был. У него как раз застал Любимова, только что получившего письмо от Маркевича, который и обещает доставить роман на июнь. Так что я с этой стороны могу теперь быть спокоен. Это очень хорошо.* У Каткова застал новости: он только что получил официальное письмо от Юрьева как председателя Общ<ества> люб<ителей> рос<сийской> словесности (и которого Катков с незапамятных годов членом). Юрьев уведомляет, что билет пригласительный на празднества был послан в «Московские ведомости» ошибочно и что совет «Любителей» по устройству празднеств отменил это приглашение как не согласное с решением совета, так что приглашение надо считать не бывшим. Форма письма самая сухая и грубая. Меня уверял Григорович, что Юрьева заставили это подписать, главное, Ковалевский, но, конечно, и Тургенев. Катков был видимо раздражен. «Я бы и без них не поехал», — сказал он мне, показав письмо. Хочет всё напечатать в «Ведомостях».* Это уж, разумеется, просто свинство, да и главное, что и права они не имели так поступать. Мерзость, и если б только я не ввязался так в эти празднества, то, может быть, прервал бы с ними сношения. Резко выскажу всё это Юрьеву. — Затем спросил у Каткова: кто здесь лучший зубной врач, и он мне назвал Адельгейма на Кузнецк<ом> мосту, сказав, чтоб я объявил Адельгейму, что прислал меня он, Катков. Пружинка моя совсем уж сломалась и держалась на ниточке. Съездил к Адельгейму, и тот вставил мне новую за 5 руб. От него приехал домой, и с Григоровичем и Висковатовым поехали в «Эрмитаж», обедали по рублю. Между тем начался дождь. Чуть утихло, мы вышли и уселись на одного извозчика втроем до саду «Эрмитажа». Дорогой поднялся дождик. Приехали в сад мокрые и спросили в ресторане чаю. Билеты же взяли рублевые с правом входа в театр «Эрмитажа». Дождь не унимался. Григорович врал разные рассказы. Затем пошли в театр уже на 2-й акт: шла опера «Paul и Virginie»,* театр, оркестр, певцы — всё недурно, только музыка плоха (в Париже выдержала несколько сот представлений). Прелестная декорация третьего акта. Не дослушав, вышли и отправились по домам. Я у себя в «Лоскутной» застал твое 2-е письмо. Чрезвычайно волнует меня завтрашняя репетиция. Григорович обещал за мной зайти, чтоб ехать вместе. Немного промок. Я еще прежде с дороги простудил немного левую руку, и она мозжит. Вчера утром заехал к архиерею викарию Алексею и к Николаю (Японскому). Очень приятно было с ними познакомиться. Сидел около часу, приехала какая-то графиня, и я ушел. Оба по душе со мной говорили. Изъяснялись, что я посещением сделал им большую честь и счастье. Сочинения мои читали. Ценят, стало быть, кто стоит за Бога. Алексей глубоко благословил меня. Дал вынутую просвирку.* До свидания, голубчик, если можно будет, то напишу и завтра. Очень люблю тебя. Деток крепко целуй. Анне Николавне глубокий мой поклон и, сверх того, поцелуй у ней за меня ручку. Твой весь без раздела.

Ф. Достоевский.

Но ты ошибаешься.* Сны прескверные. Слушай: ты всё пишешь о записке в дворянство.* Во-1-х, если б и можно было, то мне некогда, а главное, это дело надо делать из Петербурга, через людей. Лично всё объясню тебе, непременно сделаю в Петербурге. Здесь же все хлопоты ни к чему не послужат: я знаю твердо, убежден.

Был у Ив<ана> Аксакова — на даче. Чаев тоже на даче. К Муравьеву съезжу, если найду время.* Еще раз весь твой тебя любящий.

232. А. Г. Достоевской* 4 июня 1880. Москва

Москва, 3/4 июня. Вторник.

2 часа пополуночи.

Гостиница «Лоскутная»,

в № 33-м.

Милый мой голубчик Анечка, сегодня опять получил дорогое твое письмецо и очень тебе благодарен, что не забываешь своего Федечку. Со времени частых твоих писем я решительно стал за вас спокойнее и благополучнее. Рад и за детишек. Сегодня утром пришел ко мне Лопатин и принес расписание дней и церемоний. Выдал ему 17 руб. заказать венки в Думе (2 венка). Золотарева нет. Затем приходил один присяжный поверенный Соловьев* отрекомендоваться, человек ученый, и явился лишь говорить о мистически-религиозных вопросах. (Новое поветрие.) Затем пришли Григорович и Висковатов, а затем и Юрьев. Мы страшно все напали на Юрьева за письмо его к Каткову и распекли его ужасно. Затем обедал в «Московском трактире» с Григоровичем и Висковатовым и там познакомился с актером Самариным, старикашка 64 лет, всё говорил мне речи. Он будет играть на празднестве в честь Пушкина Скупого рыцаря в костюме (отбил у меня). В «Москов<ском> трактире» всегда очень полно, и редко кто не оглядывается и не смотрит на меня: все знают, что это я. Самарин рассказывал много анекдотов о московской артистической жизни. Затем, прямо с обеда, поехали в общее заседание комиссии «Любителей» для устройства окончательной программы утренних заседаний и вечерних празднеств. Были Тургенев, Ковалевский, Чаев, Грот, Бартенев, Юрьев, Поливанов, Калачев и проч. Всё устроили к общему согласию. Тургенев со мною был довольно мил, а Ковалевский (большая толстая туша и враг нашему направлению) всё пристально смотрел на меня. Я читаю на второй день утренних заседаний 8-го июня, а 6-го июня вечером читаю на празднестве (разрешена музыка) сцену Пимена из «Б<ориса> Годунова». Многие читают, почти все: Тургенев, Григорович, Писемский и проч. На 2-й же вечер 8-го прочту 3 стихотв<орения> Пушкина (2 из «Западн<ых> славян» и «Медведицу»)* и в финале для заключения празднества — «Пророк» Пушкина — маленькое, страшно трудное для чтения стихотворение, меня назначили нарочно в финале, чтоб произвести эффект, — не знаю: произведу ли? Ровно в 10 часов воротился домой и застал у себя 2 карточки Суворина с надписанными строчками, что придет в 10 часов. 2 карточки были ошибкой (склеились), и я, подумав, что он был уже и во второй раз, но меня не застал, поехал в «Славянский базар» (очень недалеко от меня), где он стоит, и застал его с женою за чаем. Ужасно был рад. Он у «Любителей» за статьи свои на фербанте,* как и Катков.* Ему даже не дали билета на утренние заседания. У меня же был один билет (Варин, от которого она отказалась), и я предложил ему. Очень был рад. Уж даст он им знать потом. Сказал, что здесь и Буренин. Завтра условились быть у Чаева в Оружейной палате, где он нам всё покажет, в 1 час пополудни. Хотели прийти Григорович и Висковатов. Не знаю, придут ли в Оружейную. С заседания же они, в 10-м часу, укатили в «Эрмитаж» и ужасно просили, чтоб и я приехал, но я пошел к Суворину. Суворин, узнав, что мы завтра в Оружейную, упросил, чтоб и его с женой взяли, а затем стал пробить, чтоб обедать вместе в «Москов<ском> трактире», он с женой, я, Григорович и Висковатов, а затем чтоб поехать в «Эрмитаж». Он, кажется, бедный, с женою скучает. На вечерних чтениях, где билеты за деньги, он, конечно, будет. Репетиция чтений для воспитанников заведений отменена. Послезавтра, 5-го, начинаются мытарства: надо всем депутатам во фраках являться в Думу, и, боюсь, времени не будет тебе писать. Завтра же в нашу «Лоскутную» прибудет поезд петербургских депутатов. 8-го всё кончится, 9-го, стало быть, сделаю визиты, а 10-го выеду — в котором часу, напишу потом. Майков телеграфировал, что приедет. Полонский тоже. Ну вот и всё, моя радость. Таким образом, жди меня 11-го числа, и это, кажется, уж наверно. Суворин просит мою статью.* Решительно не знаю, кому дать и как это устроить. А вот пусть послушает меня на чтении.

Крепко обнимаю тебя, моя Анька. Крепко целую тебя за «очень-очень и очень».* Детишек целую и благословляю. Ты пишешь, что видишь сны, а что я тебя не люблю. А я всё вижу прескверные сны, кошмары, каждую ночь о том, что ты мне изменяешь с другими. Ей-богу. Страшно мучаюсь. Целую тебя тысячу раз.

Твой весь Ф. Достоевский.

Поцелуй деток.

233. А. Г. Достоевской* 5 июня 1880. Москва

5 июня/80 год. Москва.

8 часов пополудни.

Гостиница «Лоскутная»,

в № 33-м.

Милая моя Анютка, милое письмецо твое от 3-го июня получил сейчас и спешу написать тебе поскорее, сколько успею. Нет, голубчик, не требуй теперь длинных писем, потому что и просто-то письма вряд ли можно теперь будет писать. Буквально всё время, все минуты теперь будут заняты, да и недостанет их, это наверно, на здешнее даже, не то что на письма. По порядку: вчера утром я, Суворин, его жена, Буренин и Григорович были в Кремле, в Оружейной палате, осматривали все древности, показывал смотритель Ор<ужейной> палаты Чаев. Затем ходили в Патриаршую ризницу. Всё осмотрев, зашли в трактир Тестова закусить и остались обедать. Затем был на минутку у Анны Ник<олаевны> Энгельгардт и разъезжал по мелким покупкам. Затем по условию отправились в сад «Эрмитаж». Там уже были Суворины, Григорович и проч. В саду же встретил почти всех прибывших в эти дни из Петербурга депутатов. Множество всяких лиц подходили ко мне — и не запомню кто: Гаевский, Лентовский, певец Мельников и проч. Сидел и всё время пил чай с Сувориными и с Бурениным и изредка с Григоровичем, который то подходил, то уходил. И вдруг разнеслась весть, что праздник отложен. Распустил слух Мельников. Было 11 часов, и я поехал к Юрьеву. Его не застал, но застал его сына, и тот меня разуверил, что вздор. (Так и оказалось.) Приехав домой, принялся готовиться к чтению 6-го числа вечером. Это, Аня, дело бедовое. Представь себе, что открытие памятника будет 6-го числа, с 8 часов утра я на ногах. В два часа кончится церемония и начнется акт в университете (но, ей-богу, не буду). Затем обед в Думе, и в тот же день, вечером в 9 часов, я, усталый, измученный, наевшийся и напившийся, должен читать монолог Летописца — самый трудный к чтению, требующий спокойствия и обладания сюжетом. Чувствую, что я еще не готов. Сверх того, я почти начинаю вечер — самое неудобнейшее положение. Досидел до 4-х часов утра, и вдруг сегодня в 10-м часу разбудил меня Золотарев, наконец прибывший. Спал я всего 5½ часов. За ним Федор Петрович Корнилов, за ними Лопатин с венками (венки стоят 14, а не 17 рублей, но без лент). Ленты я навязал Золотареву, равно и завтрашние хлопоты. Таким образом, за венки 14 руб., выходит, заплачу один я. Правда, Золотареву будут не меньше стоить дальнейшие аксессуары. В 2 часа поехали в Думу, все депутации (депутаций до 100) являлись к Ольденбургскому и проч. Церемониал, суетня, беспорядок — не описываю слишком, невозможно описать. Видел (и даже говорил) с дочерью Пушкина (Нассауской).* Подходил ко мне Островский — здешний Юпитер. Любезно подбежал Тургенев. Другие партии либеральные, между ними Плещеев и даже хромой Языков, относятся сдержанно и как бы высокомерно: дескать, ты ретроград, а мы-то либералы. И вообще здесь уже начинается полный раздор. Боюсь, что из-за направлений во все эти дни, пожалуй, передерутся. История исключения Каткова из празднеств возмущает ужасно многих.* Пришел домой и обедал дома в надежде получить от тебя письмецо, ответить тебе, затем просмотреть Пимена и мою статью, затем приготовить рубашку, фрак к завтраму, а затем пораньше лечь спать. Но пришел Гайдебуров, и вдруг затем Майков, а затем Висковатов. Майков приехал читать свои стихи. Ничего, мил и обнюхивает воздух. Я с ними поговорил, но, однако, их выпроводил. Дописываю теперь тебе эти строки. Золотарев не приходит, а эти проклятые венки у меня еще не прибранные. Утром давеча был у Вари. Завтра весь день до ночи занят. Послезавтра заседание «Любителей», но в этом заседании я не читаю, и потом обед человек в 500 с речами, а может быть, и с дракой. Затем 8-го утром моя речь в заседании «Любителей», а вечером на 2-м празднике «Любителей» между другими я читаю несколько стихотворений Пушкина и заканчиваю «Пророком». Ты пишешь, чтоб я выезжал 8-го, а я только 9-го примусь делать визиты. Выеду 10-го и прибуду 11-го, да и то если не задержат на лишний день, а это очень возможно. Но я тогда уведомлю. Выезжать же мне гораздо выгоднее с поездом в 1 час пополудни, чем с утрешним, ибо тут только одна ночь не спать, а с утрешним две, потому что ночь накануне я не буду спать или просыпаться в 6 часов. Письма же собственно о моих торжествах писать нечего, ибо мой день 8-го числа, а 6-го я только Пимена прочту. Подумай, надо будет статью поместить. Хоть три претендента, но Юрьев что-то опять отлынивает, Катков, после своей истории, станет, пожалуй, совсем равнодушным ко всему делу открытия, а Суворин, пожалуй что, и не повторит желания. Тогда плохо. А потому очень могу опоздать день. Давеча от Александрова получил 18–75 к.* Заезжал к Варе и, кажется, совсем простился. Она уезжает к дочери на дачу. — До свидания, голубчик, разумеется, 1000 вещей не успел написать, что упишешь в письме? Но теперь писем совсем, совсем писать некогда! Да и в эту минуту истощен и обессилен весь. А еще долго надо сидеть. А когда выспаться? Обнимаю тебя крепко-накрепко, детишек целую ужасно и благословляю.

Ваш весь Ф. Достоевский.

О любви писать не хочу, ибо любовь не на словах, а на деле. Когда-то доберусь до дела? Давно пора.

Но хоть по нескольку строк все-таки буду писать.

234. А. Г. Достоевской* 7 июня 1880. Москва

Москва. Июня 7-го 80 г. Полночь.

Гостиница «Лоскутная», в № 33-м.

Милый мой дорогой голубчик Аня, пишу тебе наскоро. Открытие монумента произошло вчера, где же описывать? Тут и в 20 листков не опишешь, да и времени ни минуты. Вот уже 3-ю ночь сплю только по 5 часов, да и эту ночь тоже. — Затем был обед с речами. Затем чтение на вечернем литературном празднестве в Благородном собрании с музыкою.* Я читал сцену Пимена. Несмотря на невозможность этого выбора (ибо Пимен не может же кричать на всю залу) и чтение в самой глухой из зал, я, говорят, прочел превосходно, но мне говорят, что мало было слышно. Приняли меня прекрасно, долго не давали читать, всё вызывали, после чтения же вызвали 3 раза. Но Тургенева, который прескверно прочел, вызывали больше меня.* За кулисами (огромное место в темноте) я заметил до сотни молодых людей, оравших в исступлении, когда выходил Тургенев. Мне сейчас подумалось, что это клакеры, claque,[127] посаженные Ковалевским. Так и вышло: сегодня, ввиду этой клаки, на утреннем чтении речей Иван Аксаков отказался читать свою речь после Тургенева (в которой тот унизил Пушкина, отняв у него название национального поэта),* объяснив мне, что клакеры заготовлены уже давно и посажены нарочно Ковалевским (всё его студенты и все западники), чтоб выставить Тургенева как шефа их направления, а нас унизить, если мы против них пойдем. Тем не менее прием, мне оказанный вчера, был из удивительных, хотя хлопала одна лишь публика, сидевшая в креслах. Кроме того: толпами мужчины и дамы приходили ко мне за кулисы жать мне руку. В антракте прошел по зале, и бездна людей, молодежи, и седых, и дам, бросались ко мне, говоря: «Вы наш пророк, вы нас сделали лучшими, когда мы прочли „Карамазовых”». (Одним словом, я убедился, что «Карамазовы» имеют колоссальное значение.) Сегодня, выходя из утреннего заседания, в котором я не говорил, случилось то же. На лестнице и при разборе платьев меня останавливали мужчины, дамы и прочие. За вчерашним обедом две дамы принесли мне цветов. Некоторых из них я узнал по фамилии: Третьякова, Голохвастова, Мошнина и другие. К Третьяковой поеду послезавтра с визитом (жена имеющего картинную галерею). Сегодня был второй обед, литературный, сотни две народу. Молодежь встретила меня по приезде, потчевали, ухаживали за мной, говорили мне исступленные речи — и это еще до обеда. За обедом многие говорили и провозглашали тосты. Я не хотел говорить, но под конец обеда вскочили из-за стола и заставили меня говорить. Я сказал лишь несколько слов,* — рев энтузиазма, буквально рев. Затем уже в другой зале обсели меня густой толпой — много и горячо говорили (за кофеем и сигарами). Когда же в ½ 10-го я поднялся домой (еще 2 трети гостей оставалось), то прокричали мне «ура», в котором должны были участвовать поневоле и несочувствующие. Затем вся эта толпа бросилась со мной по лестнице и без платьев, без шляп вышли за мной на улицу и усадили меня на извозчика. И вдруг бросились целовать мне руки — и не один, а десятки людей, и не молодежь лишь, а седые старики. Нет, у Тургенева лишь клакеры, а у моих истинный энтузиазм. Майков здесь и был всему свидетелем, должно быть, удивился. Несколько незнакомых людей подошли ко мне и шепнули, что завтра, на утреннем чтении, на меня и на Аксакова целая кабала. Завтра, 8-го, мой самый роковой день: утром читаю статью, а вечером читаю 2 раза, «Медведицу»* и «Пророка». «Пророка» намерен прочесть хорошо. Пожелай мне. Здесь сильное движение и возбуждение. Вчера на думском обеде Катков рискнул сказать длинную речь и произвел-таки эффект, по крайней мере в части публики.* Ковалевский наружно очень со мной любезен и в одном тосте, в числе других, провозгласил мое имя, Тургенев тоже. Анненков льнул было ко мне, но я отворотился. Видишь, Аня, пишу тебе, а еще речь не просмотрена окончательно. 9-го визиты и надо окончательно решиться, кому отдать речь. Всё зависит от произведенного эффекта. Долго жил, денег вышло довольно, но зато заложен фундамент будущего. Надо еще речь исправить, белье к завтраму приготовить. — Завтра мой главный дебют. Боюсь, что не высплюсь. Боюсь припадка. — Центральный магазин не платит, хоть ты что. До свидания, голубчик, обнимаю тебя, целуй деток. 10-го, вероятно, выеду и приеду 11-го к ночи. Готовься. Крепко вас всех обнимаю и благословляю.

Твой вечный и неизменный Достоевский.

NB. Письмо это, должно быть, будет последним.

235. А. Г. Достоевской* 8 июня 1880. Москва

Москва, 8 июня / 80.

8 часов пополудни.

Гостиница «Лоскутная»

(в № 33-м).

Дорогая моя Аня, я сегодня послал тебе вчерашнее письмо от 7-го, но теперь не могу не послать тебе и этих немногих строк, хоть ужасно измучен, нравственно и физически, так что это письмо ты получишь, может быть, вместе с первым. Утром сегодня было чтение моей речи в «Любителях». Зала была набита битком. Нет, Аня, нет, никогда ты не можешь представить себе и вообразить того эффекта, какой произвела она! Что петербургские успехи мои! Ничто, нуль сравнительно с этим! Когда я вышел, зала загремела рукоплесканиями и мне долго, очень долго не давали читать. Я раскланивался, делал жесты, прося дать мне читать, — ничто не помогало: восторг, энтузиазм (всё от «Карамазовых»!). Наконец я начал читать: прерывали решительно на каждой странице, а иногда и на каждой фразе громом рукоплесканий. Я читал громко, с огнем. Всё, что я написал о Татьяне, было принято с энтузиазмом. (Это великая победа нашей идеи над 25-летием заблуждений!). Когда же я провозгласил в конце о всемирном единении людей,* то зала была как в истерике, когда я закончил — я не скажу тебе про рев, про вопль восторга: люди незнакомые между публикой плакали, рыдали, обнимали друг друга и клялись друг другу быть лучшими, не ненавидеть впредь друг друга, а любить. Порядок заседания нарушился: всё ринулось ко мне на эстраду: гранд-дамы, студентки, государственные секретари, студенты — всё это обнимало, целовало меня. Все члены нашего Общества, бывшие на эстраде, обнимали меня и целовали, все, буквально все плакали от восторга. Вызовы продолжались полчаса, махали платками, вдруг, например, останавливают меня два незнакомые старика: «Мы были врагами друг друга 20 лет, не говорили друг с другом, а теперь мы обнялись и помирились. Это вы нас помирили, Вы наш святой, вы наш пророк!». «Пророк, пророк!» — кричали в толпе.* Тургенев, про которого я ввернул доброе слово в моей речи,* бросился меня обнимать со слезами. Анненков подбежал жать мою руку и целовать меня в плечо. «Вы гений, вы более чем гений!» — говорили они мне оба. Аксаков <Иван> вбежал на эстраду и объявил публике, что речь моя — есть не просто речь, а историческое событие! Туча облегала горизонт, и вот слово Достоевского, как появившееся солнце, всё рассеяло, всё осветило. С этой поры наступает братство и не будет недоумений. «Да, да!» — закричали все и вновь обнимались, вновь слезы. Заседание закрылось. Я бросился спастись за кулисы, но туда вломились из залы все, а главное, женщины. Целовали мне руки, мучали меня. Прибежали студенты. Один из них, в слезах, упал передо мной в истерике на пол и лишился чувств.* Полная, полнейшая победа! Юрьев (председатель) зазвонил в колокольчик и объявил, что Общество люб<ителей> рос<сийской> словесности единогласно избирает меня своим почетным членом. Опять вопли и крики. После часу почти перерыва стали продолжать заседание. Все было не хотели читать. Аксаков вошел и объявил, что своей речи читать не будет, потому что всё сказано и всё разрешило великое слово нашего гения — Достоевского. Однако мы все его заставили читать. Чтение стало продолжаться, а между тем составили заговор. Я ослабел и хотел было уехать, но меня удержали силой. В этот час времени успели купить богатейший, в 2 аршина в диаметре лавровый венок, и в конце заседания множество дам (более ста) ворвались на эстраду и увенчали меня при всей зале венком: «За русскую женщину, о которой вы столько сказали хорошего!»* Все плакали, опять энтузиазм. Городской глава Третьяков благодарил меня от имени города Москвы. — Согласись, Аня, что для этого можно было остаться: это залоги будущего, залоги всего, если я даже и умру. — Придя домой, получил твое письмо о жеребенке,* но ты пишешь так неласково о том, что я засиделся. Через час пойду читать на 2-м литературном празднестве. Прочту «Пророка».* Завтра визиты. Послезавтра, 10-го, поеду. 11-го приеду — если что очень важное не задержит. Надо поместить статью, но кому — все рвут!* Ужас. До свидания, моя дорогая, желанная и бесценная, целую твои ножки <4–5 нрзб.> Обнимаю детей, целую, благословляю. Целую жеребеночка. Всех вас благословляю. Голова не в порядке, руки, ноги дрожат. До свидания, до близкого.

Твой весь-наивесь Достоевский.

236. С. А. Толстой 13 июня 1880. Старая Русса

Старая Русса, 13 июня 1880 г.

Глубокоуважаемая графиня София Андреевна,

Вчера лишь воротился из Москвы в Старую Руссу и нашел вашу прелестную коллективную телеграмму.* Как хорошо с вашей стороны, что вы (все) обо мне вспомнили. Почувствуешь, что имеешь таких добрых друзей, и светло становится на сердце.

О происшествиях со мною в Москве Вы, конечно, узнали из газет. Но газеты и не могли, даже если б хотели, передать все факты, потому что корреспонденты многому и не могли быть свидетелями. Верите ли, дорогие друзья мои, что в публике после речи моей множество людей, плача, обнимали друг друга и клялись друг другу быть впредь лучшими, и это не единичный факт, я слышал множество рассказов от лиц совсем мне незнакомых даже, которые стеснились кругом меня и говорили мне исступленными словами (буквально) о том, какое впечатление произвела на них моя речь. Два седых старика подошли ко мне, и один из них сказал: «Мы двадцать лет были друг другу врагами и двадцать лет делали друг другу зло: после Вашей речи мы теперь, сейчас помирились и пришли Вам это заявить». Это были люди мне незнакомые. Таких заявлений было множество, а я был так потрясен и измучен, что сам был готов упасть в обморок, как тот студент, которого привели ко мне в ту минуту студенты-товарищи и который упал передо мной на пол в обмороке от восторга. Факт, по-видимому, невероятный, но он, однако же, явился в «Современных известиях», газете Гилярова-Платонова, который сам был свидетелем факта.* Что же до дам, то не курсистки только, а и все, обступив меня, схватили меня за руки и, крепко держа их, чтобы я не сопротивлялся, принялись целовать мне руки. Все плакали, даже немножко Тургенев. Тургенев и Анненков (последний положительно враг мне)* кричали мне вслух, в восторге, что речь моя гениальная и пророческая.* «Не потому, что Вы похвалили мою Лизу, говорю это», — сказал мне Тургенев.* Простите и не смейтесь, дорогие мои, что я в такой подробности всё это передаю и так много о себе говорю, но ведь, клянусь, это не тщеславие, этими мгновениями живешь, да для них и на свет являешься. Сердце полно, как не передать друзьям! Я до сих пор как размозженный. Не беспокойтесь, скоро услышу «смех толпы холодной».* Мне это не простят в разных литературных закоулках и направлениях. Речь моя скоро выйдет (кажется, уже вышла вчера, 12-го, в «Московских ведомостях»*), и уже начнут те ее критиковать — особенно в Петербурге! По газетным телеграммам вижу, что в изложении моей речи пропущено буквально всё существенное, то есть главные два пункта: 1) всемирная отзывчивость Пушкина и способность совершенного перевоплощения его в гении чужих наций — способность, не бывавшая еще ни у кого из самых великих всемирных поэтов, и, во-2-х, то, что способность эта исходит совершенно из нашего народного духа, а стало быть, Пушкин в этом-то и есть наиболее народный поэт.* (Как раз накануне моей речи Тургенев даже отнял у Пушкина (в своей публичной речи) значение народного поэта.* О такой же великой особенности Пушкина: перевоплощаться в гении чужих наций совершенно никто-то не заметил до сих пор, никто-то не указал на это.)* Главное же, я, в конце речи, дал формулу, слово примирения для всех наших партий и указал исход к новой эре. Вот это-то все и почувствовали, а корреспонденты газет не поняли или не хотели понять.

Но оставим это: речь моя вышла вчера или сегодня в «Московских ведомостях» (увы, без моей корректуры, наскоро, ужас!), а к 1-му числу июля я издаю «Дневник писателя», то есть единственный № на 1880-й год, в котором и помещу всю мою речь, уже без выпусков и со строгой корректурой.* Тогда и пришлю ее Вам, глубокоуважаемая Софья Андреевна, на Вашу строгую и тонкую критику, которой не боюсь и которую всегда люблю, будь она даже мне неблагоприятна.

В Москве сделал несколько знакомств; не знаете ли Вы или не слыхали ли об одной Вере Николаевне Третьяковой. Какая прелестная женщина.

А сколько женщин приходили ко мне в «Лоскутную» гостиницу (иные не называли себя) с тем только, чтоб, оставшись со мной, припасть и целовать мне руки (это уже после речи). А знаете, я столько наговорил о себе и нахвастался, что стыдно ужасно. Милая, добрая Софья Андреевна, черкните мне Вашим прелестным размашистым почерком хоть одну страничку: ей-богу, утешите. При личном свидании я Вам многое, многое расскажу. Так Юлия Федоровна* гостила у Вас. Глубокий ей от меня поклон и всевозможные пожелания, потому что я ее очень люблю.

А Владимира Сергеевича пламенно целую. Достал три его фотографии в Москве: в юношестве, в молодости и последнюю в старости;* какой он был красавчик в юности.

Приехал и сажусь за «Карамазовых» и буду писать до октября день и ночь. В Эмс не поеду. Примите, глубокоуважаемая графиня, мой глубоко сердечный привет. Слишком, слишком ценю Ваше расположение ко мне и потому Ваш весь навсегда.

<Ф. Достоевский>.

237. Е. А. Штакеншнейдер* 17 июля 1880. Старая Русса

Старая Русса, 17 июля / 80.

Глубокоуважаемая Елена Андреевна,

Нуждаюсь во всем Вашем человеколюбии и разумном снисхождении к людям, чтоб простить меня за то, что так промедлил ответом на прекрасное и приветливое Ваше ко мне письмецо от 19 июня. Но вникните, однако же, в факты и, может быть, найдете в себе силу даже и ко мне быть снисходительной. 11-го июня я возвратился из Москвы в Руссу ужасно усталый, но тотчас же сел за «Карамазовых» и залпом написал три листа. Затем, отправив, принялся перечитывать всё, написанное обо мне и о моей московской речи в газетах (чего до тех пор и не читал, занятый работой), и решил отвечать Градовскому, то есть не столько Градовскому, сколько написать весь наш profession de foi[128] на всю Россию. Ибо знаменательный и прекрасный, совсем новый момент в жизни нашего общества, проявившийся в Москве на празднике Пушкина, был злонамеренно затерт и искажен. В прессе нашей, особенно петербургской, буквально испугались чего-то совсем нового, ни на что прежнее не похожего, объявившегося в Москве: значит, не хочет общество одного подхихикивания над Россией и одного оплевания ее, как доселе, значит, настойчиво захотело иного. Надо это затереть, уничтожить, осмеять, исказить и всех разуверить: ничего-де такого нового не было, а было лишь благодушие сердец после московских обедов.* Слишком-де уже много кушали. Я еще в Москве решил, напечатав мою речь в «Моск<овских> ведомостях», сейчас же издать в Петербурге один № «Дневника писателя», — единственный номер на этот год, а в нем напечатать мою речь и некоторое к ней предисловие, пришедшее мне в голову буквально в ту минуту на эстраде, сейчас после моей речи, когда вместе с Аксаковым и всеми Тургенев и Анненков тоже бросились лобызать меня и, пожимая мне руки, настойчиво говорили мне, что я написал вещь гениальную! Увы, так ли они теперь думают о ней!* И вот мысль о том, как они подумают о ней сейчас, как опомнились бы от восторга, и составляет тему моего предисловия. Это предисловие и речь я отправил в Петербург в типографию и уж и корректуру получил, как вдруг и решил написать и еще новую главу в «Дневник», profession de foi, с обращением к Градовскому. Вышло два печатных листа, написал — всю душу положил и сегодня, всего только сегодня, отослал ее в Москву,[129] в типографию. Вчера был день рождения моего Феди,* пришли гости, а я сидел в стороне и кончал работу! А потому будьте же снисходительны ко мне и Вы, Елена Андреевна, и не сердитесь за то, что замедлил ответом. Я Вас люблю, и Вы это знаете.

Впечатлений моих в Москве и проч. не могу пересказывать на письме, теперешнего настроения почти тоже. Весь в работе, в каторжной работе. К сентябрю хочу и решил окончить всю последнюю, четвертую часть «Карамазовых», так что, воротясь осенью в Петербург, буду, относительно говоря, некоторое время свободен и буду приготовляться к «Дневнику», который, кажется, уж наверно возобновлю в будущем 1881 году.* — Вы на даче? Откудова же к Вам доходят вести из Москвы? Не знаю, как Вам передавал Гаевский, но дело с Катковым не так было.* Каткова оскорбило Общество люб<ителей> р<оссийской> словесности, устраивавши праздник, отобрав у него назад посланный ему билет; а говорил речь Катков на думском обеде как представитель Думы и по просьбе Думы.* Тургенев же совсем не мог бояться оскорблений от Каткова и делать вид, что боится, а напротив, Катков мог опасаться какой-нибудь гадости себе. У Тургенева же была подготовлена (Ковалевским и университетом) такая колоссальная партия, что ему нечего было опасаться. Оскорбил же Тургенев Каткова первый. После того как Катков произнес речь и когда такие люди, как Ив<ан> Аксаков, подошли к нему чокаться (даже враги его чокались), Катков протянул сам свой бокал Тургеневу, чтобы чокнуться с ним, а Тургенев отвел свою руку и не чокнулся. Так рассказывал мне сам Тургенев.*

Вы пишете, чтоб я прислал Вам мою речь. Но я не имею у себя экземпляра, а единственный экземпляр, который имел, в типографии, где печатается «Дневник». «Дневник» выйдет около 5-го августа, обратите на него внимание и сообщите Андрею[130] Андреевичу — дорогому моему сотруднику.* Мне хочется знать его мнение. Передайте мой задушевный поклон Марье Федоровне, Ольге Андреевне и Софье Ивановне,* напомните обо мне и всем Вашим. Об осени ничего не говорю. Будьте только здоровы, набирайте здоровья к зиме. Жена Вам и всем Вашим задушевно кланяется.

Ваш весь Ф. Достоевский.

Напишите мне, пожалуйста, еще.

238. Н. А. Любимову 10 августа 1880. Старая Русса

Старая Русса, 10 августа/80 г.

Милостивый государь

глубокоуважаемый Николай Алексеевич,

Вместе с этим письмом препроводил в редакцию «Р<усского> вестника» «Карамазовых» на августовскую книжку: окончание книги одиннадцатой, 72 почтовых полулистка, 3½ печатных листа ровно.*

Убедительнейше прошу прислать своевременно корректуру. Не задержу ни минуты.

Двенадцатая и последняя книга «Карамазовых» прибудет в редакцию неуклонно около 10-го или 12-го будущего (сентября) месяца. Величиной будет тоже в три или в 3½ листа, не более.* Затем останется «Эпилог» романа, всего в 1½ печатных листа, — это уже на октябрьскую книгу.

Теперь о высылаемом.

6-ю, 7-ю и 8-ю главы* считаю сам удавшимися Но не знаю, как Вы посмотрите на 9-ю главу,* глубокоуважаемый Николай Алексеевич. Назовете, может быть, слишком характерною! Но, право, я не хотел оригинальничать. Долгом считаю, однако, Вас уведомить, что я давно уже справлялся с мнением докторов (и не одного). Они утверждают, что не только подобные кошмары, но и галюсинации перед «белой горячкой» возможны. Мой герой, конечно, видит и галюсинации, но смешивает их с своими кошмарами. Тут не только физическая (болезненная) черта, когда человек начинает временами терять различие между реальным и призрачным (что почти с каждым человеком хоть раз в жизни случалось), но и душевная, совпадающая с характером героя: отрицая реальность призрака, он, когда исчез призрак, стоит за его реальность. Мучимый безверием, он (бессознательно) желает в то же время, чтоб призрак был не фантазия, а нечто в самом деле.

Впрочем, что я толкую. Прочтя, увидите всё сами, глубокоуважаемый Николай Алексеевич. Но простите моего Черта: это только черт, мелкий черт, а не Сатана с «опаленными крыльями».* — Не думаю, чтоб глава была и слишком скучна, хотя и длинновата. Не думаю тоже, чтобы хоть что-нибудь могло быть нецензурно, кроме разве двух словечек: «истерические взвизги херувимов». Умоляю, пропустите так: это ведь Черт говорит, он не может говорить иначе. Если же никак нельзя, то вместо: истерические взвизги — поставьте: радостные крики. Но нельзя ли взвизги?* А то будет очень уж прозаично и не в тон.

Не думаю, чтобы что-нибудь из того, что мелет мой Черт, было нецензурно. Два же рассказа о исповедальных будочках хотя и легкомысленны, но уж вовсе, кажется, не сальны. То ли иногда врет Мефистофель в обеих частях «Фауста»?*

Считаю, что в Х-й и последней главе, достаточно объяснено душевное состояние Ивана, а стало быть, и кошмар 9-й главы. Медицинское же состояние (повторяю опять) проверял у докторов.*

Хоть и сам считаю, что эта 9-я глава могла бы и не быть, но писал я ее почему-то с удовольствием и сам отнюдь от нее не отрекаюсь.

Белая горячка поражает моего героя исступленным припадком именно в минуту, когда он дает показание в суде (это уже в двенадцатой будущей книге).

Итак, выразил Вам все мои сомнения, глубокоуважаемый Николай Алексеевич. Буду ждать с чрезвычайнейшим нетерпением корректур.

Как Вы поживаете и всё ли еще на даче? Благословил ли Вас Бог погодой? У нас восхитительнейшая, только чтоб не сглазить, а в Петербурге дождь, казалось бы, так близко. Здесь я только здоровею, несмотря на работу. Буду иметь большое удовольствие прислать Вам мой «Дневник писателя», который выйдет 12-го августа в Петербурге, — единственный номер на этот год.*

Глубочайший поклон мой Вашей супруге.

Будьте столь добры, передайте мое глубочайшее уважение Михаилу Никифоровичу.

При сем прилагаю расписку в получении тысячи рублей. Премного благодарен за своевременное исполнение просьбы.

Августовскую книжку «Р<усского> вестника» умоляю прислать мне в Старую Руссу. Июльскую получил с благодарностию.

Примите уверение в глубочайшем уважении моем и совершенной преданности.

Ваш всегдашний слуга

Ф. Достоевский.

239. А. Г. Достоевской 11 августа 1880. Старая Русса

Старая Русса,

11 августа/80.

Полночь.

Милый друг Аня, как-то ты доехала?* Хотелось бы получить от тебя поскорее хоть строчку.* Как живешь? Где спишь? Где ешь? Что «Дневник»? — Проводив тебя, мы с Федей оставили Любу с Соней, Анфисой и Марьей, все они пошли к батюшке,* а мы с Федей на извозчике (узнав от него про гулянье) отправились в городской сад, что на Красном берегу, рядом с дворцовым садом.* Там было много народу, спускали шар и пели военные песельники.* Федя очень слушал. Но так как было сыро, то мы рано воротились, зашли за Любой, и затем дети полегли спать. Я ночь всю просидел. Встал в 12 часов. Детки уже ходили отправлять тебе письмо. Ведут они себя очень хорошо. Федя пошел было ловить на берег рыбу, но я, застав его над обрывом, велел ему воротиться, и он тотчас же беспрекословно исполнил. У Лили всё утро сидела Анфиса, потом все пошли к батюшке, а я гулять. Батюшка, видимо, принимает участие и беспрерывно зовет детей к себе, — конечно, чтоб меня облегчить. Федя теперь не отстает от Сергуши, у которого объявилось какое-то ружье, из которого можно стрелять горохом. С прогулки зашел за детьми, пообедали вместе, говорили о тебе и «что-то ты там?» — а после обеда дети опять отправились к батюшке. Я опять с прогулки за ними зашел. Дорогою Федя справлялся о тебе: «Папа, когда уехала мама, ведь вчера? Ну так приедет она завтра? Али послезавтра?» Воротясь домой, напились чаю и полегли, а я сел тебе писать. Вот и все наши происшествия. Одним словом, всё ладно и спокойно, детки ведут себя хорошо и хотят вести себя хорошо. Исполняют данное тебе слово. Погода восхитительная. У Феди совсем нет шляпы. Летняя вся разорвалась (Лиля зашивала ее), да и не по сезону, а от фуражки (очень засаленной) оторвался козырек. Хорошо, если б ты привезла ему. В Гостином дворе, близ часовни, в угловом игрушечном магазине были детские офицерские фуражки с кокардочкой по рублю.

Хорошо, кабы ты поскорее воротилась. Должно быть, устанешь. Боюсь, что заболеешь. Выйдет ли «Дневник» завтра? Сегодня в «Нов<ом> времени» второе объявление о «Дневнике»,* и ни слова в газете, хотя бы в хронике. Икни Гончаров, и тотчас закричали бы во всех газетах: наш маститый беллетрист икнул, — а меня, как будто слово дано, игнорируют. Я убежден, что у Пантелеева какая-нибудь задержка.* Хоть бы поскорее. А затем воротись и ты, не мешкая долее. Поклонись Марье Николаевне* и попроси ее по крайней мере до 25 августа уведомлять почаще о ходе «Дневника». Не надеюсь на хороший ход. Но впоследствии, наверно, разойдется. Ну, до свиданья, до скорого. Напишу, может быть, еще раз завтра, на всякий случай. Только бы ничего не случилось с тобой! Много уж ты набрала себе комиссий.* К этому письму завтра Лиля приложит и от себя, да Федя что-то хочет нацарапать. Они же и снесут на почту. Теперь спят. Марья спит в комнате, где рукомойник. Гарсон ночует на дворе. До свидания, обнимаю тебя.

Твой Ф. Достоевский.

240. М. А. Поливановой 16 августа 1880. Старая Русса*

Старая Русса, 16-е августа 80.

Глубокоуважаемая Марья Александровна,

Простите великодушно, и со всей добротой Вашей, что не ответил Вам тотчас же. Если я когда-нибудь в моей жизни был столь до невозможности завален и притиснут работой, то это именно в это лето. Кроме того что сижу над окончанием романа, я только что издал в Петербурге объемистый № «Дневника писателя» и писал его именно всё это последнее время с жаром. Это неестественное накопление работы, думаю, отразится и на моем здоровье. Этот выпуск «Дневника» будет Вам выслан завтра же. Прочтите и напишите мне о нем что-нибудь. В мнениях тех людей, которых я уважаю и в ум и сердце которых верю, я всегда нуждаюсь для духовной поддержки. Вы же мне столько написали хорошего и доброго о впечатлении, произведенном на Вас «Дневником» еще прежним.* В ум же и в доброе верное чувство Ваше я не могу не верить, помня наше свидание в Петербурге.* В одно это свидание я не только научился Вас ценить и уважать, но и поверил Вам, а уж в кого я поверю, то уж раз навсегда. Вы пишете, что хотели бы еще писать ко мне. Напишите непременно. Повторяю, только искренние и прозорливые сердца, как Ваше, способны поддержать человека.

Вы задаете мне, в письме Вашем, очень трудный вопрос на разрешение и который, увы, столь всеобщ.* Есть ли человеческое существо в наше время, которое бы не тосковало от подобного вопроса? Двоиться человек вечно, конечно, может, но, уж конечно, будет при этом страдать. Если нет надежды на исход, на добрый всепримиряющий исход, то надо, по возможности не надрывая ничего, найти себе исход в какой-нибудь новой, посторонней деятельности, способной дать пищу духу, утолить его жажду. Думаю, что так всего лучше. К тому же Ваш вопрос слишком общ и вообще задан. Нужно многое знать в частностях и подробностях. А знаете ли, что я сам, например, меньше чем кто другой способен и имею право решать такие вопросы? Это потому, что самое положение мое, как писателя, слишком особливо ввиду таких вопросов. Я имею у себя всегда готовую писательскую деятельность, которой предаюсь с увлечением, в которую полагаю все старания мои, все радости и надежды мои и даю им этой деятельностью исход. Так что предстань мне лично такой же вопрос, и я всегда нахожу духовную деятельность, которая разом удаляет меня от тяжелой действительности в другой мир. Имея такой исход при тяжелых вопросах жизни, я, конечно, как бы подкуплен, ибо обеспечен, и даже могу судить пристрастно, по себе. Но каково тем, у которых нет такого исхода, такой готовой деятельности, которая всегда их выручает и уносит от тех безвыходных вопросов, которые иногда чрезвычайно мучительно становятся перед сознанием и сердцем и, как бы дразня и томя их, настоятельно требуют разрешения?

До половины сентября я наверно в Старой Руссе. Затем перееду в Петербург. Не знаю, удастся ли побывать осенью или в начале зимы в Москве. Даже бы надо уже по делам только. А между тем не знаю. — С января будущего года наверно примусь издавать опять «Дневник писателя».

Крепко жму Вам руку. С искренним и глубоким уважением Вам вполне преданный

Ф. Достоевский.

241. Н. Л. Озмидову* 18 августа 1880. Старая Русса

Старая Русса, 18 августа/80.

М<илостивый> г<осударь> Николай Лукич!

Я письмо Ваше прочел со всем вниманием,* и что же я могу на него ответить? Вы сами, весьма умно, заметили, что в письме всего не упишешь. Я даже думаю, что и ничего нельзя написать удовлетворительно, кроме общих положений. Приезжать же ко мне за советами тоже для Вас совсем бесцельно, потому что вовсе не считаю себя таким компетентным судьей для разрешения Ваших вопросов. Вы говорите, что до сих пор не давали читать Вашей дочери что-нибудь литературное, боясь развить фантазию. Мне вот кажется, что это не совсем правильно: фантазия есть природная сила в человеке, тем более во всяком ребенке, у которого она, с самых малых лет, преимущественно перед всеми другими способностями, развита и требует утоления. Не давая ей утоления, или умертвишь ее, или обратно — дашь ей развиться именно чрезмерно (что и вредно) своими собственными уже силами. Такая же натуга лишь истощит духовную сторону ребенка преждевременно.* Впечатления же прекрасного именно необходимы в детстве. 10-ти лет от роду я видел в Москве представление «Разбойников» Шиллера с Мочаловым, и, уверяю Вас, это сильнейшее впечатление, которое я вынес тогда, подействовало на мою духовную сторону очень плодотворно.* 12-ти лет я в деревне, во время вакаций, прочел всего Вальтер-Скотта, и пусть я развил в себе фантазию и впечатлительность, но зато я направил ее в хорошую сторону и не направил на дурную, тем более что захватил с собой в жизнь из этого чтения столько прекрасных и высоких впечатлений, что, конечно, они составили в душе моей большую силу для борьбы с впечатлениями соблазнительными, страстными и растлевающими. Советую и Вам дать Вашей дочери теперь Вальтер-Скотта, тем более что он забыт у нас, русских, совсем, и потом, когда уже будет жить самостоятельно, она уже и не найдет ни возможности, ни потребности сама познакомиться с этим великим писателем; итак, ловите время познакомить ее с ним, пока она еще в родительском доме, Вальтер-Скотт же имеет высокое воспитательное значение. Диккенса пусть прочтет всего без исключения.* Познакомьте ее с литературой прошлых столетий (Дон Кихот* и даже Жиль Блаз*). Лучше всего начать со стихов. Пушкина она должна прочесть всего — и стихи и прозу. Гоголя тоже, Тургенев, Гончаров, если хотите; мои сочинения не думаю, чтобы все пригодились ей. Хорошо прочесть всю историю Шлоссера* и русскую Соловьева.* Хорошо не обойти Карамзина.* Костомарова пока не давайте.* Завоевание Перу, Мексики Прескотта* необходимы. Вообще исторические сочинения имеют огромное воспитательное значение. Лев Толстой должен быть весь прочтен. Шекспир, Шиллер, Гете — все есть и в русских, очень хороших, переводах. Ну вот этого пока довольно. Сами увидите, что впоследствии, с годами, можно бы еще прибавить! Газетную литературу надо бы, по возможности, устранить, теперь по крайней мере. Не знаю, останетесь ли Вы довольны моими советами. Написал я Вам по соображению и по опыту.* Если угожу — буду очень рад. Личное свидание считаю пока совсем ненужным, тем более что я именно в эту минуту слишком занят. Да и повторяю опять: вовсе не считаю себя в этих вопросах особенно компетентным. Номер «Дневника» Вам выслан. Он стоит с пересылкою лишь 35; — 65 коп. считаю за мной.

Истинно Вам преданный

Ф. Достоевский.

242. И. С. Аксакову* 28 августа 1880. Старая Русса

Старая Русса, 28 августа/80.

Дорогой и глубокоуважаемый Иван Сергеевич, я и на первое письмо Ваше хотел отвечать немедленно, а получив теперь и второе, для меня драгоценное письмо Ваше, вижу, что надо говорить много и обстоятельно. Никогда еще в моей жизни я не встречал критика столь искреннего и столь полного участием к моей деятельности, как теперь Вы. Я даже забыл и думать, что есть и что могут быть такие критики.* Это не значит, что я с Вами во всем согласен безусловно, но вот какой, однако же, факт: это то, что я сам нахожусь, во многом, в больших сомнениях, хотя и имел 2 года опыта в издании «Дневника». Именно о том: как говорить, каким тоном говорить и о чем вовсе не говорить? Ваше письмо застало меня в самой глубине этих сомнений, ибо я серьезно принял намерение продолжать «Дневник» в будущем году, а потому волнуюсь и молю кого следует, чтоб послал сил и, главное — умения. Вот почему обрадовался ужасно, что имею Вас, ибо вижу теперь, что Вам могу изложить хоть часть сомнений, а Вы всегда мне скажете глубоко искреннее и прозорливое слово. Я уж это вижу, из двух Ваших писем понимаю. Но вот моя беда: написать придется к Вам немало, а я теперь не свободен и писать не способен. Вы не поверите, до какой степени я занят, день и ночь, как в каторжной работе! Именно — кончаю «Карамазовых», следственно, подвожу итог произведению, которым я, по крайней мере, дорожу, ибо много в нем легло меня и моего. Я же и вообще-то работаю нервно, с мукой и заботой. Когда я усиленно работаю — то болен даже физически. Теперь же подводится итог тому, что 3 года обдумывалось, составлялось, записывалось. Надо сделать хорошо, то есть по крайней мере сколько я в состоянии. Я работы из-за денег на почтовых — не понимаю. Но пришло время, что все-таки надо кончить, и кончить не оттягивая. Верите ли, несмотря что уже три года записывалось — иную главу напишу да и забракую, вновь напишу и вновь напишу. Только вдохновенные места и выходят зараз, залпом, а остальное всё претяжелая работа. Вот почему теперь, сейчас, несмотря на жгучее желание, не могу написать Вам: дух во мне не тот да и разбивать себя не хочу. Напишу же Вам около 10-го будущего месяца (сентября), когда освобожусь. Да и обдумаю пока, потому что вопросы-то трудные и надо их ясно изложить. А потому на меня не сердитесь, не примите за равнодушие: если б Вы знали, как Вы в таком случае ошибетесь! А пока обнимаю Вас искренно и благодарю душевно. Мне Вы нужны, и я Вас не могу не любить.

Ваш искренний Ф. Достоевский.

243. H. A. Любимову 8 сентября 1880. Старая Русса

Старая Русса, 8 сентября/80 г.

Милостивый государь

многоуважаемый Николай Алексеевич,

Как ни старался кончить и прислать Вам всю двенадцатую и последнюю книгу «Карамазовых», чтоб напечатать зараз, но увидел наконец, что это мне невозможно. Прервал на таком месте, на котором действительно рассказ может представлять нечто целое (хотя, может быть, и не столь эффектное), да и действие, кстати, у меня на время прерывается. Это «Суд». Не думаю, чтоб я сделал какие-нибудь технические ошибки в рассказе: советовался предварительно с двумя прокурорами еще в Петербурге.* Остановил рассказ на перерыве пред «Судебными прениями». Остаются речи прокурора и защитника — и тут надобно дело сделать по возможности лучше, тем более что и адвокат и прокурор представляют у меня отчасти типы нашего современного суда (хотя и ни с кого лично не списанные) с их нравственностью, либерализмом и воззрением на свою задачу. Этими двумя речами я теперь и занимаюсь, и они с «приговором» и закончат двенадцатую и последнюю часть романа. Останется «Эпилог» в 1½ печатных листа. Но у меня твердое намерение и желание окончить и напечатать окончание 4-й части вместе с «Эпилогом».* Это уже будет на октябрьскую книгу «Р<усского> вестника», а покамест на сентябрьскую посылаю лишь часть двенадцатой книги (правда, большую), 5 глав. Будет, без очень малого (без двух-трех страниц), 3 листа. Ужасно и убедительнейше буду просить Вас прислать мне и теперь, как и в прошлый раз, вовремя корректуру. Я здесь, в Старой Руссе, minimum до 25-го сентября. Лето прекраснейшее. Передайте мое глубочайшее уважение Вашей супруге, жена от всего сердца Вам кланяется и желает Вам всего лучшего. Мой глубокий поклон и привет Михаилу Никифоровичу.

Примите, глубокоуважаемый и дорогой Николай Алексеевич, горячее изъявление моей сердечной и искреннейшей преданности.

Ваш всегдашний слуга

Ф. Достоевский.

P. S. Такую статью, как «Против течения», давным бы давно надо пустить в «Р<усском> вестнике». К тому же у нас всё до сих пор предания 48 года, Луи Блан, Ламартин.* Особенно для молодых умов назидательно.

Старая Русса.

Новгородской губернии.

Ф<едору> М<ихайловичу> Достоевскому.

244. Н. А. Любимову 8 ноября 1880. Петербург

Ноября 8/80 г.

Милостивый государь

глубокоуважаемый Николай Алексеевич,

Вместе с сим отсылаю в редакцию «Р<усского> вестника» заключительный «Эпилог» «Карамазовых», которым и покончен роман. Всего 31 полулисток почтовой бумаги и, кажется, не более чем 1¾ листа «Р<усского> вестника».

Я убедительно и особенно прошу выслать мне корректуру в 2-х экземплярах (а не в одном). Второй экземпляр мне совершенно здесь необходим для предстоящих публичных чтений в конце ноября (после 20-го). Я всё свое перечитал, а тут новое. Прочту последнюю главу: похороны Илюшечки и речь Алеши мальчикам. По опыту знаю, что такие места в чтениях производят некоторое впечатление.*

Ну вот и кончен роман! Работал его три года, печатал два — знаменательная для меня минута. К Рождеству хочу выпустить отдельное издание.* Ужасно спрашивают, и здесь, и книгопродавцы по России; присылают уже деньги.

Мне же с Вами позвольте не прощаться. Ведь я намерен еще 20 лет жить и писать. Не поминайте же лихом.

Хотел было сейчас по окончании «Карамазовых» побывать в Москве, но, кажется, не удастся. Крепко жму Вам руку и благодарю Вас за Ваше участие. А пожалуй, и за редакторскую ферулу: она иногда мне необходима.

Ваш последний № удивительно составлен. Но будут ли продолжаться статьи «Против течения»? Они здесь сильно замечены. Если б в ноябре и в декабре поместить! Поверьте, они необходимы, ибо решительный успех.*

Мое глубочайшее уважение глубокоуважаемой супруге Вашей. Будьте так добры, передайте от меня искренний привет глубокоуважаемому Михаилу Никифоровичу.

Жена моя шлет Вам глубокий поклон.

Примите сердечное уверение в моей искренней и всегдашней приверженности.

Ваш весь Ф. Достоевский

С.-Петербург,

Кузнечный переулок,

дом № 5, квартира № 10

(близ Владимирской церкви).

Ф. М. Достоевскому.

245. А. А. Толстой 5 января 1881. Петербург

5 января/81.

Милостивая государыня

графиня Александра Андреевна,

В будущее воскресенье буду иметь честь явиться к Вам от 3-х до 4-х часов.*

С глубоким уважением пребываю всегдашним слугою Вашим

Ф. Достоевский.

246. Н. А. Любимову 26 января 1881. Петербург

Января 26/81.

Милостивый государь

глубокоуважаемый Николай Алексеевич,

Так как Вы, столь давно уже и столь часто, были постоянно благосклонны ко всем моим просьбам, то могу ли надеяться еще раз на внимание Ваше и содействие к моей теперешней последней, может быть, просьбе?* По счету, присланному мне из редакции «Русского вестника», мне остается дополучить за «Карамазовых» еще 4000 рублей с чем-то. В настоящее время я крайне нуждаюсь в деньгах. Будьте так добры, сообщите о том глубокоуважаемому Михаилу Никифоровичу. Не возможно ли будет сделать распоряжение о высылке мне всей суммы? Вы не поверите, как Вы тем одолжите меня. Я именно предпринимаю одну затрату и нуждаюсь в деньгах до крайности, иначе дело уйдет из рук.

Простите, что, не дождавшись собственного распоряжения конторы «Русского вестника», ускоряю дело моею просьбою. Без особой надобности не решился бы.

Свидетельствую глубочайшее уважение Вашей глубокоуважаемой супруге и прошу Вас очень передать таковое же Михаилу Никифоровичу.

С глубочайшим уважением пребываю Вам воистину и вполне преданный

Ф. Достоевский.

247. Е. Н. Гейден 28 января 1881. Петербург Черновое

26-го[131] числа в легких лопнула артерия и залила наконец легкие.1 После 1-го припадка последовал другой, уже вечером, с чрезвы<чайной> потерей крови, с задушением. С ¼ <часа> Фед<ор> Мих<айлович> был в полном убеждении, что умрет; его исповедовали и причастили. Мало-помалу дыхание поправилось, кровь унялась. Но так как порванная жилка не зажила, то кровоистечен<ие> может начаться опять. И тогда, конечно, вероятна смерть. Теперь же он в полной памяти и в силах, но боится, что опять лопнет артерия.2

Примечания

В пятнадцатом томе Собрания сочинений Ф. М. Достоевского печатаются наиболее значительные письма Достоевского, отобранные из полного состава его писем, которые были опубликованы в томах XXVIII1, XXVIII2, XXIX1, ХХIХ2 и XXX1 (с учетом дополнения в т. ХХХ2) издания: Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1972–1990; в разделе примечаний к нему воспроизводятся относящиеся к 1864 г. дневниковая запись Достоевского с его размышлениями по поводу смерти жены («Маша лежит на столе…») и черновой набросок незавершенной статьи «Социализм и христианство», связанные с соответствующими письмами по содержанию (см.: наст. том. С. 715–717, 774–775).

Тексты писем Ф. М. Достоевского подготовили и примечания к ним составили А. В. Архипова (160–161, 162 (примеч. совм. с Т. И. Орнатской), 163–167), А. И. Батюто (76–90, 92–96, 98, 101–109, 143–157), А. М. Березкин (221, 223–235), И. А. Битюгова (1-37, 158, 159, 186–189; 210 — совм. с И. Д. Якубович), Н. Ф. Буданова (247), Г. Я. Галаган (168–173), Е. И. Кийко (190–209, 211–220, 222, 236–246), Т. И. Орнатская (43, 47, 50–52, 55, 91, 97, 99, 100, 110–142), Г. В. Степанова (176–185), И. Д. Якубович (38–42, 44–46, 48, 49, 53, 56–75, 174, 175).

Редакторы тома — И. А. Битюгова и Т. И. Орнатская. Вступительная статья к примечаниям написана И. А. Битюговой.

Редакционно-техническая работа по подготовке рукописи тома к печати осуществлена Е. Н. Джусоевой; ею же составлен алфавитный список произведений, неосуществленных замыслов и документальных материалов, вошедших в данное издание.

Цитаты из не опубликованных в данном томе писем Достоевского, ссылки на них и комментарии к ним даются по Полному собранию сочинений Ф. М. Достоевского в 30 томах; сведения об источниках, по которым печатаются тексты писем Достоевского, местах их хранения, о первых публикациях и (в большинстве случаев) обоснования датировок в наст. томе не приводятся (см. их в упомянутом выше издании). В конце тома приложены составленные его редакторами список условных сокращений, использованных в примечаниях к текстам писем, и указатель упоминаемых в томе лиц, отношения с которыми Достоевского обычно ясны из комментария (подробные справки о них см. в т. ХХУШ1, ХХ1Х2, ХХХ1 названного выше издания).

Представленные в этом томе письма Ф. М. Достоевского охватывают период с весны 1834 по январь 1881 г., т. е. начиная с двенадцатилетнего возраста будущего писателя и до его предсмертных дней. В эпистолярном наследии Достоевского нашли отражение основные события его жизненного пути. Мы узнаем об его отроческих годах в Москве, пребывании его в пансионах Н. И. Драшусова и Л. И. Чермака, приезде в Петербург для поступления в Главное инженерное училище, обучении там, юношеской дружбе с И. Н. Шидловским, потере матери и отца, окончании училища, выходе в отставку с целью посвятить себя литературной деятельности и вхождении с «Бедными людьми» в литературу, а позднее обо всех этапах его творчества. В письмах рассказывается об аресте Достоевского весной 1849 г. по «делу» петрашевцев и заключении в Петропавловской крепости, о его переживаниях на Семеновском плацу в день предстоявшей смертной казни, неожиданно отмененной высочайшим повелением. Перерыв в переписке наступает во время четырех лет каторги. Далее идут сообщения, относящиеся к отправке Достоевского по окончании срока в Семипалатинск рядовым, знакомству его там с семейством М. Д. Исаевой, переехавшим впоследствии в Кузнецк, смерти ее мужа, роману с ней, осложненному соперничеством с молодым учителем, свадьбе, возвращению Достоевскому по «высокой милости» прав потомственного дворянства, удовлетворению его прошений о прекращении по состоянию здоровья военной службы и, наконец, возвращению его с женой и пасынком в Россию, сначала в Тверь, потом в Петербург. Письма дают представление о совместной деятельности Достоевского и его старшего брата по изданию журналов «Время» и «Эпоха», их закрытии; в них говорится о смерти первой жены и брата Михаила, об увлечении А. П. Сусловой, а затем после знакомства с матерью и сестрами А. В. и С. В. Корвин-Круковскими — старшей из них Анной, о встрече с рекомендованной писателю в качестве стенографистки для скорейшего окончания романа «Игрок» А. Г. Сниткиной, которая вскоре стала его женой, о жизни его за границей (ранние поездки 1862 и 1863 гг., совместное четырехгодичное пребывание в Европе с А. Г. Достоевской, последующие посещения Эмса для лечения). В письмах запечатлены и события семейной жизни Достоевского (смерть в Женеве двухмесячной дочери Сони, рождение Любови, Федора и некоторое время спустя Алеши, который умирает двух с половиной лет от припадка эпилепсии; жизнь в 1870-е гг. в летний период с семьей в старой Руссе (одно лето — в Малом Приколе)), и его творческая работа над созданием своих произведений, и поездка весной 1880 г. на Пушкинский праздник в Москву, отмеченная успехом его речи о Пушкине на заседании Общества любителей российской словесности, и участие в литературных чтениях, и посещение петербургских салонов Е. А. Штакеншнейдер, С. А. Толстой и других. Последнее письмо в томе набросано под его диктовку в день кончины Достоевского, последовавшей от легочного кровотечения.

Откровенные, обычно с жаром написанные корреспонденции Достоевского освещают все эти биографические моменты его жизни, как бы заменяя личный дневник, но зачастую являясь также общественно-литературным документом с ярко выраженной индивидуальной позицией писателя, остро реагирующего на происходящее вокруг него в русской жизни. Повседневные явления, газетные факты постоянно привлекают внимание Достоевского, становясь в его письмах предметом глубоких размышлений, а порой и эмоционально-художественных обобщений. Достоевский предстает в них в борьбе противоречий, в постоянном развитии, в поисках синтеза. Недаром еще в одном из ранних писем к брату Михаилу от 16 августа 1839 г. он утверждал: «Человек есть тайна. Ее надо разгадать, и ежели будешь ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком» (см.: наст. том. С. 21).

Из писем вырисовываются отношения Достоевского с женой, детьми, многочисленными родственниками и рядом его современников. Среди корреспондентов — постоянные адресаты (такие, например, как M. М. Достоевский (до 1864 г.). в 1860-е — начале 1870-х гг. А. Н. Майков, H. H. Страхов, любимая племянница С. А. Иванова, а в 1870-е — начале 1880-х гг. А. Г. Достоевская) и вовсе незнакомые писателю люди, обращавшиеся к нему с волнующими их вопросами, исповедями. Личные переживания, взаимоотношения с людьми неотделимы у Достоевского от творческого начала, подчинены ему. Так, отвечая 16 августа 1880 г. М. А. Поливановой, решившейся посвятить Достоевского в свою интимную семейную драму, он признается: «А знаете ли, что я сам, например, меньше чем кто другой способен и имею право решать такие вопросы? Это потому, что самое положение мое, как писателя, слишком особливо <…>. Я имею у себя всегда готовую писательскую деятельность, которой предаюсь с увлечением, в которую полагаю все старания мои, все радости и надежды мои и даю им этой деятельностью исход» (наст. том. С. 642).

Материальная необеспеченность, получение часто денег вперед и напряженная работа к определенному сроку, порой болезненное состояние (припадки) — таковы характерные обстоятельства творческого труда Достоевского. Художественное творчество — главный аспект его писем. Они вводят в историю создания и публикации «Бедных людей». «Двойника», ранних повестей и рассказов, «Села Степанчикова…», «Дядюшкина сна», «Записок из Мертвого дома», «Униженных и оскорбленных», «Игрока», «Преступления и наказания», «Идиота», «Вечного мужа». «Бесов», «Подростка», «Братьев Карамазовых», «Дневника писателя» разных лет и других его произведений. Из писем нам становятся известны его неосуществленные замыслы, такие, например, как «Письма об искусстве», «План для рассказа» (в «Зарю»), «Атеизм» или «Житие великого грешника» и другие, самостоятельные или нашедшие в дальнейшем какое-либо развитие в законченных произведениях; вместе с сохранившимися подготовительными планами его больших романов замыслы эти свидетельствуют об интенсивном творческом процессе, богатстве писательской фантазии Достоевского. В письмах Достоевский формулирует и особенности своего художественного метода. Так, например, в письме от 11 (23) декабря 1868 г. к А. Н. Майкову, защищая «положительно-прекрасного» героя завершаемого им романа «Идиот», Достоевский подчеркивает своеобразие своего «идеализма» (или так называемого «фантастического реализма»): «Совершенно другие я понятия имею о действительности и реализме, чем наши реалисты и критики. Мой идеализм — реальнее ихнего. Господи! Порассказать толково то, что мы все, русские, пережили в последние 10 лет в нашем духовном развитии, — да разве не закричат реалисты, что это фантазия! А между тем это исконный, настоящий реализм! <…> Ихним реализмом — сотой доли реальных, действительно случившихся фактов не объяснишь. А мы нашим идеализмом пророчили даже факты. Случалось» (наст. том. С.390). Достоевский часто останавливается в письмах на отрицательных, больных, трагических сторонах действительности; эти размышления тесно связаны, как правило, с его думами о судьбах России и русского народа в их соотношении с Европой и европейской цивилизацией, о гармоническом разрешении мировых противоречий. Заключительной самохарактеристикой, дающей ключ как к художественному, так и к эпистолярному наследию Достоевского, служит заметка в его записной тетради 1880 г.: «При полном реализме найти в человеке человека. Это русская черта по преимуществу, и в этом смысле я, конечно, народен (ибо направление мое истекает из глубины христианского духа народного), — хотя и неизвестен русскому народу теперешнему, но буду известен будущему» (ПСС. Т. XXVII. С. 65).

Указатель имен, упомянутых в данном томе[132]

Абаза О. 108, 685

Абаза (урожд. Штуббе) Ю. Ф. 635, 819–820

* Абу Э. 558–559, 799–800

* Аверкиев Д. В. 239, 324, 341, 409, 424, 433–434, 548–550, 617–618, 711, 713, 737, 752, 754, 767, 796–798

Аверкиева С. В. 550, 617–618, 797, 815

Авсеенко В. Г. 471, 508, 780, 784, 788, 797

Агеев Петр см. Парфений

Агин А. А. 672

Адельгейм Л. Э. 624

Адлерберг А. В. 207, 702

* Аксаков И. С. 237–238, 295, 419, 434, 497, 548, 565, 601, 605–607, 609–610, 619, 621–622, 625, 630–633, 637, 644–645, 708, 711, 724, 728, 741, 751, 776, 796, 802, 809, 813–814, 816, 818–819, 824

Аксаков К. С. 674, 816

Аксаков Н. П. 603–607

Аксаков С. Т. 711

Аксакова В. С. 237, 711

Аксаковы, семья 287

Александр I 107, 685

* Александр II 127, 128, 139, 143, 147, 153–154, 157, 167, 169, 176, 187, 189–191, 195, 204–205, 207, 357, 378, 535–537, 560, 565, 603, 688–690, 697, 699, 702–703, 720, 726–727, 735–736, 778, 791, 804, 812–813

* Александр III 357 («наследник»), 494–495, 734, 737, 773, 815

Александр Александрович см. Александр III

Александр Александрович см. Иванов А. А.

Александр Алексеевич см. Куманин А. А.

Александр Андреевич см. Достоевский А. А.

Александр Николаевич см. Сниткин А. Н.

Александр Павлович см. Иванов А. П.

Александра Федоровна, императрица 684

Александров, московский книгопродавец 629

Александров А. А. 565, 802

Александров М. А. 544

* Алексеев В. А. 521–523, 786–787

Алексеев М. П. 657, 660, 665, 667

Алексей см. Лавров-Платонов А. Ф.

Алена (Елена) Фроловна см. Крюкова А. Ф.

Алеша, Леша см. Достоевский А. Ф.

Алмазов Б. Н. 784

Алонкин И. М. 339, 355, 386, 392–393, 416, 718

* Алчевская X. Д. 518–521, 785–786, 794, 806

Альтман М. С. 701, 808

Амвросий, оптинский старец 802

Андрей, Андрюша см. Достоевский Андрей М.

Андрей Андреевич см. Достоевский Андрей А.

Андрей Михайлович см. Достоевский Андрей М.

Анна Васильевна см. Корвин-Круковская А. В.

Анна Ивановна см. Майкова А. И.

Анна Николаевна см. Сниткина А. Н.

Анненков И. А. 93, 109, 680, 685

Анненков П. В. 232, 234, 254–255, 467, 613, 622, 631–632, 637, 671, 691, 698, 706, 707, 710, 713, 727–728, 812, 819

* Анненкова (урожд. Гебль) П. Е. 88, 108–109, 685–686

Антонелли Дж. 346

Антропов Л. Н. 748

Анфиса см. Румянцева А. И.

Арефьев Ф. 665

Архангельский, адвокат 479

Архипов И. П. 571

Архипова А. В. 653, 687

Афанасий II, византийский патриарх 753

Ахшарумов Д. Д. 679

Ахшарумов Н. Д. (псевдоним — А. Чернов) 94, 683

Бабаев Э. Г. 781

Бабиков К. И. 322–323, 725

Багно В. Е. 732, 823

Базунов А. Ф. 291, 423, 431–433, 439, 476, 507, 570, 711, 754

Базунов И. Г. 242, 322, 803

Байрон Дж. Н. Г. 14–15, 26, 28, 660, 662

Баканин А. И. 214 («студент»)

Бакунин М. А. 729

Бальзак О. де 12, 36, 45, 55, 658, 665, 669

Баранов П. Т. 199, 203, 700–702

Баранова (урожд. Васильчикова) Е. А. 203, 702

Барбье А.-О. 25, 662

Барсов Е. В. 603

Барсуков И. П. 506

Барсуков Н. П. 728

Бартенев П. И. 626, 728

Басевиль (Бассевиль), французский историк 730

Батюто А. И. 653

Батюшков К. Н. 678

Бахирев Алексей И. 108–109, 685

Бахирев Андрей И. 190, 697

Безобразов И. А. 733

Безсомыкин И. 658

Бекетов Ал. Н. 65, 70

Бекетовы, братья 65–69, 672, 674

Белехов см. Велихов

Белинская М. В. 61–63, 65, 68, 72, 671–673

Белинская О. В. 61–63

Белинский В. В. 72, 673

Белинский В. Г. 50–57, 59, 61, 65. 67–68, 190, 305, 316, 382, 402, 404, 406, 419, 457, 466–468, 486–487, 495, 497, 658–660, 663 665, 667–668, 670–674, 707, 742, 747, 752. 764, 770, 774, 776, 812, 820

Белихов (Белехов), подполковник 104, 149, 685, 696

Беллини В. 673

Белоголовый Н. А. 531, 789

Белопольский В. Н. 792

Бельчиков Н. Ф. 679, 687

Бем А. Л. 808

Бенни А. И. 737

Беранже П.-Ж. 47, 667

Берви В. В. (псевдоним — Н. Флеровский) 560, 801

Бергеман А. П. 592 («Бергеманша»), 809

Бергман А. А. 51

Бергман М. И. 51

Бережецкий И. И. 27, 657, 663

Березовский А. И. 312, 726

Бернар К. 538

Бернардский Е. Е. 66, 672

Бессер В. В. 223, 248–249, 279

Бессонов П. А. 514, 608, 753

Бестужев-Марлинский (Марлинский) А. А. 133

Бестужев-Рюмин К. Н. 793

Бетховен Л. ван 502, 615, 667, 778

Бибиков П. А. 235

Бисмарк О.-Э.-Л. фон Шёнхаузен 730

Битюгова И. А. 653, 699, 790

Бичер-Стоу Г. 756

Благонравов А. Ф. 821

Блатосветлов Г. Е. 697, 739

Блан Л. 647, 824

Блох, минский доктор 793

Блюхер Г.-Л. 477

Боборыкин П. Д. 226–228, 244–247, 708, 785, 788, 800

Бобрищев-Пушкин П. С. 680

Боев Н. 756

Болотов А. П. 25

Боргезе, римский род 754

Борейша А. П. 536–537, 791

Бореи Д.-Т. де 673

Боткин С. П. 223, 799

Бочаров И. П. 438, 755

Брант Л. В. 670, 674

Брашман Н. Д. 25

Бретцель Я.-Б. 504

Бронте Ш. 678

Брунст А. И. 576, 806

Брунст Е. Г. 576, 806

Брылкина (Глобина) Е. Н. 299, 725

Бугаев H. H. 816

Буданова Н. Ф. 653

Буква см. Василевский И. Ф.

Булгарин Ф. В. 52, 668, 670, 674

Буренин В. П. 602, 627–628, 811–812

Буташевич-Петрашевский (Петрашевский) М. В. 94, 680, 682

Бутков Я. П. 73, 675, 695

Бутлеров А. А. 792

Бюргер Г.-А. 667

Вагнер Н. П. 784

*Валиханов Ч. Ч. 157–160, 693–694

Ваня см. Сниткин И. И.

Варя, Варенька см. Карепина В. М.

Василевский И. Ф. (псевдоним — Буква) 820

Васильев, московский книгопродавец 565

Васильев, уфимский исправник 726

Ватланов, уфимский пристав 726

Ватсон Э. К. 710

Веймар О. Э. 602, 812

Вейнберг П. И. 704

Вейс А. 667

Веневитинов Д. В. 659

Вера, Верочка см. Иванова В. М.

Вергунов Н. Б. 151–153, 164, 654, 691, 694

Верди Дж. 673

Берне О. 47

Веселитская Л. И. (псевдоним — В. Микулич) 815

Вессель-паша 800

Вико Дж. Б. 91

Викторович В. А. 823

Вильмонт Н. 823

Виноградов В. В. 696

Висковатов (Висковатый) П. А. 610, 616–619, 622–624, 626–627, 629, 686, 727, 816

Владиславлев М. И. 591, 725, 808

Владиславлевы, семья 416

Власов Е. А. 507

Вл. Ч. см. Чачков В.

Воганов, петербургский книгопродавец 265

Волгин И. Л. 788, 790, 811, 815, 822

Волоцкой М. В. 664

Вольтер 325, 423, 528, 730, 751

Вольф А. 673

Вольф Ф.-А. 79, 677

Воскобойников H. H. 271

* Врангель А. Е. 101–111, 118. 123–132, 137, 141–156, 160–165, 200, 203, 207, 255–262, 271–273, 276–281, 300, 681, 684–694, 696, 700, 714–720

Врангель Е. П. 117, 142, 700

Врангель M. E. 111, 115–116, 128, 686

Вяземский П. А. 164, 663

Гаврилов М. Г. 375–376, 378, 393, 438, 739, 740

* Гаевский В. П. 573, 621, 628, 637, 804, 820

Галаган Г. Я. 653, 826

Ган Т. 533–534, 790

Гарибальди Дж. 323, 330, 346, 731, 733

Гартунг М. А. см. Пушкина М. А.

Гасфорт Г. X. 143–144, 147–148, 152–153, 164, 190, 684, 686, 690–691

Гатцук А. А. 610

Гегг М. 388, 742

Гегель Г.-В.-Ф. 93, 681

* Гейден Е. Н. 649, 826

Гельдерлин И.-К.-Ф. 667

Геннадий II Схоларий 753

Генслер И. С. 496, 774

Герасимов Г. 694

* Герасимова А. Ф. 537–540, 792–793

Гербель Н. В. 666

Гернгросс А. Р. 114–115, 132, 152–153, 161–162, 656, 688–689, 692

Гернгросс Е. И. 106, 132, 147–148 («X»). 152, 154, 161–162, 164, 685–686, 688, 690–692

Геруа А. К. 10

Герцен А. И. 267–271, 316, 358, 451–452, 671, 695, 718–719, 731, 737, 740, 744, 759

Гете И.-В. 12, 28, 30, 39, 41, 48, 60, 543. 644, 658, 665, 667, 700, 794

Гиббон Э. 677

Гибнер И. 783

Гизо Ф.-П.-Г. 91, 663

Гиляров-Платонов Н. П. 634

Гин M. M. 784

Гинденбург, минский врач 540, 542, 793

Гинцбург Г. О. 255

Глинка Ф. Н. 762

Глобина Е. Н. см. Брылкина

Е. Н. Гогенестер, немецкая знахарка 533, 790

Гоголь Н. В. 29–30, 46–47, 53, 55–58, 63, 66, 133, 192–193, 217, 384, 386, 438, 444, 457, 489, 621, 644, 664–668, 670, 672, 689, 698, 704–710, 719, 741, 747, 761, 771, 816

Гозенпуд А. А. 753

Голеновская (урожд. Достоевская, во втором браке Шевякова) А. М. 7, 83, 93. 100, 114, 117, 155–157, 173, 200, 202–203, 232, 441, 512, 661–662, 683, 689, 709, 782

Голеновский Н. И. 134. 653, 659

* Головина (урожд. Карнович) Л. В. 532–534, 790

Головинский В. А. 94, 203, 652

Голохвастова (урожд. Андреевская) О. А. 631

Голубов К. Е. 457, 743, 761

Гомер 27–29, 79, 663, 677

Гончаров И. А. 60, 197, 315–316, 405–406, 444–445, 457, 473, 519, 614–615, 641, 644, 671, 699, 703–704, 727, 748, 758, 786

Гордей, старорусский ямщик 546, 548

Горский В. 739

Горский П. Н. 239, 244, 372, 712

Горчаков А. М. 766

Готский-Данилович Э. М. 781

Гофман Э.-Т.-А. 12–13, 27, 659

Граббе X. Д. 667

Граве А. Ф. де 88, 680

Градовский А. Д. 593, 636–637, 746, 749, 751, 762, 809

Градовский Г. К. 406, 412, 419–420

Грановский Т. Н. 449, 457, 488, 491, 671

Гребцов Н. 788

Гриббе А. К. 509, 778, 781

Гриббе А. П. 509, 781

Гриббе В. В. 778

Грибоедов А. С. 227, 310, 321, 708, 726, 813

Григорович Д. В. 50, 52–53, 65, 69, 612–613, 617, 619, 621, 623–628, 656–658, 668–669, 671–672, 674, 704, 818

Григорьев А. А. 224, 228, 239, 388, 396, 402, 404, 419–420, 424, 483, 489, 674, 687, 697, 708, 711, 741–743, 745, 747–748, 752, 757, 771, 797

Григорьев Н. П. 94, 680, 682

Гримм П. 740, 741

Гриненко, сослуживец Достоевского по Семипалатинску 104, 685

Гроссман Л. П. 658–659, 662, 669, 676, 783, 801, 809, 822, 825–826

Грот Я. К. 626

Губер Э. И. 618, 674, 815

Губин В. И. 768

Гумбольдт А.-Ф. фон 792

Гусако, певец 673

Гюго В. 12, 15, 28, 344, 487, 518, 519, 543, 558. 559, 658, 660, 663, 679, 733, 794

Давыдов И. И. 79, 677

Даль В. И. 675

Дальвиц, барон 9

Данилевский Н. Я. 388, 396, 405–406, 412, 418–420, 424, 433, 742, 744–746, 748–752, 754, 757, 760, 764, 767

Данилов, студент 743

Дарвин Ч. Р. 523, 787, 792

Дебу И. М. 676

Дельер Я. А. см. Плющевский-Плющик Я. А.

Демис Л. Н. 438

Демчинский В. П. 141, 149, 152–153, 158, 160–161

Державин Г. Р. 28, 663

Дефо Д. 178, 696

Джусоева Е. Н. 653

Дидро Д. 423

Диккенс Ч. 175, 344, 455, 460, 644, 681, 733, 760, 823

Димитрий Ростовский 77, 676

Дмитревская, московская домовладелица 608

Дмитриев М. Д. 694

Дмитриев Н. Д. 244

Дмитрий Иванович Донской, князь 710, 823

Добролюбов Н. А. 201, 424, 486, 707, 730, 747, 752, 754, 770

Долгомостьев И. Г. 341, 409, 737

Долгоруков (Долгорукий) Василий А. 199, 200, 207, 700, 702–703

Долгоруков (Долгорукий) Владимир А. 570, 603, 607–609, 612, 614, 616

Долинин А. С. 674, 707, 749, 781–783

Доницетти Г. 673

* Достоевская (урожд. Сниткина) А. Г. 291, 294–309, 311–312, 314–321, 323, 326, 328–335, 337–340, 344–345, 347, 350, 352–354, 357, 359–369, 371–374, 378–379, 383, 386–387, 396, 399, 409, 414, 417, 422, 425, 433, 440, 449, 454, 458, 463, 468–469, 471, 490, 501–516, 520, 523–527, 529–532, 544–548, 562–567, 569–573, 585–593, 603–633, 638, 640–641, 646–647, 654, 669, 723–725, 729, 731, 736, 738–740, 743–744, 746, 751, 754–755, 773, 778–779, 781–784, 789–790, 795, 801–804, 808–810, 813–819, 822, 824–826

Достоевская A. M. см. Голеновская А. М.

Достоевская (в замуж. Савостьянова) В. А. 713

Достоевская Варвара М. см. Карепина В. М.

Достоевская Вера М. см. Иванова В. М.

Достоевская (урожд. Федорченко) Д. И. 250 («супруга»), 713

Достоевская Е. А. см. Рыкачева Е. А.

Достоевская (в замуж. Манасеина) Е. М. 85, 87, 94, 99-100, 157, 170, 173, 188, 194–195, 199, 207, 236, 415–416

Достоевская Л. Ф. 440, 449, 458, 462, 469, 502, 506, 512–513, 515, 516, 524, 526, 529, 530, 532, 544–548, 562, 564–567, 571–573, 591–593, 604, 606–608, 612–613, 615, 618–623, 625, 627, 629, 633, 640–641, 654, 670, 702, 725, 750, 803, 826

*Достоевская (урожд. Констант, в первом браке Исаева) М. Д. 101–108, 112–114, 123–125, 129–137, 143, 145–146, 148–153, 155, 158, 162–163, 166, 171–173, 178, 188, 190, 194–195, 199–200, 203–205, 225, 228, 234, 236, 239–240, 247, 250, 255–257, 342, 351, 355, 654, 684–689, 691–695, 707, 712, 715, 719, 732

Достоевская (в замуж. Владиславлева) M. M. 48, 50, 53, 55, 57, 60, 62, 64–65, 69, 72, 76–77, 79, 81–83, 85, 87, 94, 99-100, 157, 170, 173, 188, 194, 195, 199, 207, 236, 301, 342, 345, 725, 808

* Достоевская (урожд. Нечаева) М. Ф. 5–6, 15, 190, 653, 656, 664, 666

Достоевская С. Ф. 352–354, 359–361, 365, 367, 370–373, 378, 383, 409, 654, 728, 732

Достоевская (урожд. фон Дитмар) Э. Ф. 31, 33–34, 36, 48–50, 53, 55, 57, 60, 62, 64–69, 71, 75–77, 79, 81–82, 85, 87, 91, 99, 117, 129, 137, 157, 169–170, 173, 188, 194–195, 199, 200, 203, 207, 234, 236, 249, 258, 314, 318–319, 321, 324, 335, 338–339, 350–351, 354–355, 371, 375, 386, 391, 400, 407–409, 413, 415–416, 430, 432, 437, 440, 591, 664, 722, 735, 808

Достоевский Александр А. 713

Достоевский А. Ф. 524, 526, 529–530, 532, 544–545, 547–548, 561–562, 572, 654, 800–801, 804

Достоевский Андрей А. 713

* Достоевский Андрей М. 5–7, 10, 13, 17, 33–34, 77, 81, 83, 93, 129, 156, 194, 247–251, 605, 656–657, 660–667, 675–676, 681–682, 688–689, 713, 783

* Достоевский М. А. 6-13, 16–21, 23, 190, 653, 656–662, 666, 808

* Достоевский M. M., брат Достоевского 8-17, 20–22, 24–41, 44–72, 75–96, 98-100, 110–118, 128–129, 131–137, 142–145, 148–149, 154–158, 163–173, 176–180, 182–183, 185–188, 191–208, 212, 214–215, 218, 220–225, 228–232, 234–252, 254, 256–260, 298, 355, 382, 391–392, 399, 405, 414–416, 435, 476–477, 591, 654–684, 686, 687–690, 692, 695–696, 698–705, 707–714, 717, 736, 741, 743, 750, 752, 767, 808

Достоевский М. М., племянник Достоевского 67, 69, 72, 75–77, 79, 81–83, 85, 87, 94, 99-100, 157, 170, 173. 188, 194–195, 207, 469, 512, 673, 736. 750

* Достоевский Н. М. 5–6, 77, 83, 93, 99, 188, 194, 200, 203, 205, 207, 223, 236, 545, 546, 561–562, 661–662, 676, 700, 782, 801

Достоевский Ф. M., племянник Достоевского 34, 36, 48, 50, 53, 55, 57, 60, 62, 64, 69, 71, 75–77, 79, 81–83, 85, 87, 94, 99-100, 157, 170, 173, 188, 194–195, 207, 224, 301, 329, 344, 350–351, 355, 392, 400, 414–415, 561, 591, 705, 736, 750, 801, 808

Достоевский Ф. Ф. 506, 512–513, 515–516, 524, 526, 529, 530, 532, 544–548, 562, 564–567, 571–573, 591–593, 604, 606–608, 612–613, 615, 618–623, 625, 627, 629 633, 637, 640–641, 654, 769, 789 803, 813, 820

Драшусов Н. И. 653, 655

Дружинин А. В. 94, 677, 695, 704

Дубровин В. П. 578, 805

Дуров С. Ф. 81, 86–88, 95, 100, 109, 126, 160, 663, 680, 681

Дьяченко В. А. 748

Дюкан М. 763

Дюма А. (отец) 72

Дюссо, владелец гостиницы в Москве 619

Дядин А. В. 25

Евгения Андреевна см. Рыкачева Е. А.

Евнин Ф. И. 784

Екатерина II 727

Екатерина (Катерина) Прокофьевна см. Рохель Е. П.

Елагин Н. П. 25, 30, 662

Елена, Елена Ивановна, семипалатинская знакомая М. Д. Достоевской 103, 105, 684

Елена Павловна см. Иванова Е. П.

Елисеев Г. З. 348, 530–531, 708, 710, 733, 739, 754, 789

Елисеева Е. П. 530–531, 789

Емельянов Е. 701

Ержинский О. 238, 711

Ермак Тимофеевич 429, 754

Ермаков, батальонный лекарь 190, 697

Жаворонков А. З. 781

Жаклар А. В. см. Корвин-Круковская А. В.

Ждан-Пушкин И. В. 681, 696

Жемарин, петербургский купец 739

Жирмунский В. М. 671

Жодель Э. 29, 664

Жозефина, служанка Достоевских в Женеве 362

Жорж Занд см. Санд Жорж

Жуковский В. А. 659, 663, 677, 678

Жуковский Ю. Г. 708

Жунечка, семипалатинский знакомый Достоевского 104, 685

Завьялов, семипалатинский знакомый Достоевского 195, 699

Зайцев В. А. 823

Зайчневский П. Г. 734

Залюбецкий, знакомый Достоевского из круга братьев Бекетовых 67

Зарубин П. А. 243, 712

Захаров В. Н. 812

Зверев Н. А. 604

Зейдлиц, медик 530

Зильберштейн И. С. 509

Золотарев И. Ф. 609, 613, 618, 621, 623, 625, 628–629, 814

Золя Э. 525, 787–789

Зотов Р. М. 16, 660

Зоя (Софья) Палеолог 427 («последняя из Палеологов»), 753

Иван I Данилович Калита 287, 725

Иван III Васильевич 427, 753

Иван Григорьевич см. Сниткин И. Г.

Иванов, брат К. И. Иванова 93

Иванов Александр А. 346, 368, 400, 414

Иванов Александр П. 60, 134, 174, 231, 236, 239, 247, 250, 285, 295, 328, 343, 414, 416–417, 670, 675, 676, 695, 709, 713, 722, 738

Иванов Алексей А. 346

Иванов В. А. 330, 346

Иванов И. И. 464, 763

Иванов К. И. 91, 93–94, 101, 108–109, 117, 154, 679, 685, 686

Иванова (урожд. Достоевская) В. М. 5, 58–60, 83, 93, 99, 114, 117, 155–157, 173, 180, 194, 200, 295, 343, 369–370, 399, 414, 417, 542, 605, 662, 670, 675–676, 689, 724, 796, 813, 826

Иванова Е. П. 295–296, 331, 400, 417, 546, 548, 564, 566–567, 571–572, 604–606, 608, 612–613, 615, 617–620, 622, 802, 813

Иванова М. А. 295, 296, 329, 369–370, 400, 414, 417, 571–572, 605–606, 608, 615, 617

Иванова М. К. 622, 816

Иванова Н. А. 572, 615

Иванова О. А. 572

Иванова (урожд. Анненкова) О. И. 88, 93, 108–109, 154, 685–686

* Иванова (в замуж. Хмырова) С. А. 295–296, 328–331, 341–346, 365–370, 396–400, 410–417, 605, 654, 717, 730–733, 738–739, 745–746, 749–750

Иванова Ю. А. 295, 330, 572

Ивановы, семья 730, 750

Иванчина-Писарева М. С. 295, 400, 724

Игнатьев Н. П. 800

Илина, лицо неустановленное 616

Иловайский Д. И. 498, 514–515, 777, 784

Иосиф Флавий 681

Исаев, брат А. И. Исаева 113, 686

Исаев А. И. 101–107, 112–113, 132–135, 166, 178. 180, 190. 205, 654, 684–685, 688

* Исаев П. А. 105–106, ИЗ, 134–135, 149, 152–153, 166, 180, 195–196, 199, 204–205, 224, 239–240, 261, 278, 287, 296, 314, 318–320, 324, 334–335, 338–339, 344, 351, 354–355, 371–372, 374–376, 378, 391, 393, 400, 407–408, 413, 415–416, 430, 437–438, 440–443, 445, 455, 469, 562, 654, 685, 689–692, 699, 702, 735, 739, 743, 756

Исаев Ф. П. 562

Исаева В. П. 562, 801

Исаева М. Д. см. Достоевская М. Д.

Исаева М. П. 562, 801

Исаева H. M. 562, 801

Исаков Я. А. 535, 790

Калачев Н. В. 626

Калиновский Д. И. 206, 702

Каменский З. А. 659

Кант И. 93

Каракозов Д. В. 720

Карамзин Н. М. 7, 437, 474. 482–483, 644, 656, 730, 755, 766, 823

Каратыгин В. А. 658

* Карепин П. А. 34, 41–44, 46, 662, 666–667, 675–676

Карепина (урожд. Достоевская) В. М. 7, 32, 60, 83, 99, 114, 115, 117, 155–157, 168–170, 173, 180, 194, 200, 563, 567, 571–572, 605, 616, 618, 620, 626, 629, 662, 664, 675, 676, 689

Карпов В. Н. 737

Kapp А.-Ж. 53, 668

Касаткин И. Д. (в монашестве — Николай Японский) 618, 625, 817

Катанаев И. М. 106, 171, 694

Катанаева А. Н. 106, 171

Катарский И. М. 823

Катерина Михайловна см. Достоевская Е. М.

* Катков М. Н. 144, 174, 180–184, 186, 187, 191–194, 197–199, 215, 273–277, 279, 281–284, 287–290, 294–295, 298, 304–305, 307–309, 311, 313–315, 319–321, 327, 332–333, 335, 337, 350–351, 353, 356, 360–362, 364, 367, 371, 376, 382, 384, 386–387, 389, 398, 400, 407–408, 410–411, 413, 419–420, 450, 460, 464–465, 478, 563–571, 574, 577, 582, 583, 589, 603, 605, 607–610, 613–616, 622, 624, 626, 628–629, 631, 637, 640, 646–649, 691, 696, 699, 705, 707–708, 719, 720–723, 725, 727, 736, 738, 743, 747, 760, 763, 767, 773, 784, 801, 803–804, 814, 816, 818–821, 825

Каткова (урожд. Шаликова) С. П. 570

Каульбах В. 501, 778

Кашкин В. Д. 605, 611

Кашпирев В. В. 384, 406, 408, 412, 419–421, 434–438, 445, 447–449, 451, 453, 456, 458–459, 461–462, 512, 745, 749, 751, 755–756, 758, 761–762, 782

Кашпирева С. С. 512, 782

Кетчер Н. X. 678

Кийко Е. И. 653, 799, 821

Киреев А. А. 802

Киреевские см. Киреевский И. В. и Киреевский П. В.

Киреевский И. В. 486, 744

Киреевский П. В. 486. 783

Кирпотин В. Я. 664, 673, 820

К. К. см. Романов К. К.

Клейст Г. 667

Клеман М. К. 669

Клюшников В. П. 425, 444, 473, 751–752, 766

Кобякова А. П. см. Студзинская А. П.

Ковалевская (урожд. Корвин-Круковская) С. В. ,654, 681, 713, 721

Ковалевский Ег. П. 251, 387, 741

Ковалевский М. М. 616, 623–624, 626, 630–631, 800, 821

Ковригин H. H. 163–164, 171, 178–179, 694, 696

Кожевников В. А. 798–799

Кокорев В. А. 712

Коллинз У. 750

Колосов М. А. 613, 815

Колошин С. П. 711

Кольцов А. В. 673

Коля см. Достоевский H. M.

Комаровская А. Е. 825

Кондаков М. П. 753

* Кони А. Ф. 500–501, 778, 791, 807, 824

Конради (урожд. Бочкарева) Е. И. 452

Констант В. Д. 113, 166, 224, 236, 686

Констант Д. С. 113, 130, 134, 146–147, 152, 166

Констант Л. Д. 166, 686

Констант С. Д. 166, 656

Константин XI Драгас 427, 753

Константин Николаевич см. Бестужев-Рюмин К. Н.

Константинов Н. см. Леонтьев К. Н.

Коптев И. X. 104

*Корвин-Круковская (в замуж. Жаклар) А. В. 252–254, 284–285, 372, 654, 713, 727, 739

Корвин-Круковская (урожд. Шуберт) Е. Ф. 654, 721

Корвин-Круковский В. В. 721

Корнель П. 28–29, 663–664

Корнилов В. А. 127

Корнилов И. П. 508, 510–511, 780, 782

Корнилов С. К. 535–537

Корнилов Ф. П. 510, 628, 781

Корнилова Е. П. 535–537, 791–792

Корш В. Ф. 220–221, 706, 707

Корш Е. В. 512, 782

Костомаров К. Ф. 6, 8-10, 17, 656–657

Костомаров Н. И. 235, 241, 445, 498, 644, 710, 756, 762, 776, 823

Костров В. С. 737

Кохановская (наст. фамилия — Соханская) Н. С. 385, 474, 741

Кохендорф Б. Н. 63, 65

Кошлаков Д. И. 504

* Краевский А. А. 52, 54–55, 57, 59–63, 66–69, 71, 73–76, 87, 94, 181–182, 206–208, 264–266, 399, 434, 460, 467, 621, 671, 675–676, 696, 702–703, 708, 718, 738, 755

Крестовский В. см. Хвощинская Н. Д.

Крестовский В. В. 210, 704, 711, 737, 756, 762, 767

Кривцов В. Г. 88, 681

Кронеберг А. И. 52, 674

Кронеберг И. Я. 52

Кронеберг (Кроненберг) С. Л. 519, 580, 786, 806

Крутов, неустановленное лицо 108

Крылов И. А. 348, 734

Крюкова А. (Е.) Ф. 5, 656

Ксавье (Ксаверий) Франсуа 399, 745

Кудрявцев К. 13

Кузнецов, петербургский домовладелец 546, 548

Кукольник Н. В. 53, 670

Кулешов В. И. 677

Куликова В. Н. 500, 778

* Куманин А. А. («дядя») 11, 13, 22–25, 60, 83, 93, 114, 127, 134, 157, 163, 169–170, 172, 178, 224, 232, 250, 657, 661–662, 671, 682, 694, 707, 709

* Куманина А. Ф. («тетка») 11, 13, 22–25, 83, 93, 155, 169, 224. 244, 250, 259, 328, 415, 661, 662, 689, 717, 730, 782

* Курносова А. Н. 598–599, 811

Курочкин В. С. 212, 704, 739

Курочкин Н. С. 212, 704

Кусков П. А. 212

Кушелев-Безбородко Г. А. 182, 194, 196–197, 198, 206, 696–697, 699

Кушникова M. M. 694

Лабрюйер Ж. де 658

Лавров В. М. 563, 603–606, 609–610, 801, 814

Лавров-Платонов А. Ф. (в монашестве — Алексей) 618, 625, 817

Лавровский П. А. 677

Ламанский В. И. 386

Ламанский Е. И. 739, 749

Ламанский П. И. 508, 780

Ламартин А.-М.-Л. 647, 660, 824

Ламовский А. М. см. Ломовский А. М.

Ламотт С. А. 128, 149, 153–154

Ландсберг К. Ф. 584, 507

Ланин Н. П. 722

Ларошфуко Л.-Ф.-С. де 658

Латкин В. Н. 300, 311, 726

Леаль М. 807

Лебедев H. E. 795

Левин Ю. Д. 662

Левитов А. И. 762

Лемке М. К. 735

Лентовский М. В. 628

Леонтьев К. Н. (псевдоним — Н. Константинов) 474, 475–477, 498, 766 767, 769, 776, 820

Леонтьев П. М. 294, 736

Лермонтов М. Ю. 618, 664, 815

Лесаж А.-Р. 152, 644, 692, 823

Лесков Н. С. 443–444, 456. 737, 756, 761

Лессинг Г.-Э. 667

Леткова-Султанова Е. П. 790, 819

Лефорт Ф. Я. 325, 730

Лиля см. Достоевская Л. Ф.

Лишин Г. А. 817

Лойола Игнатий 745

Ломачевский Д. П. 706

Ломновский П. К. 8, 9

Ломовский (Ламовский) А. М. 238

Ломоносов М. В. 453

Лопатин Л. М. 621, 623, 625, 628

* Лурье С. Е. 521, 540–543, 786, 793–795

Львов Ф. Н. 94, 680, 682

* Любимов Н. А. 286–294, 400, 411, 492–493. 570–572, 575–577, 579–583, 588–590, 595–597, 603, 605, 612, 613, 624, 638–640, 646–649, 721–724, 743, 772–773, 804–806, 808, 810, 821, 824–825

Любимова, жена Н. А. Любимова 570–571, 577, 583, 640, 647, 649

Люстих В. И. 792

Лютер М. 428, 779

Ляпухин, семипалатинский почтальон 694

* Майков А. Н. 83, 117–122, 128–129, 144, 164, 200, 202–203, 206, 210, 291–292, 295, 309–324, 327–341; 346–359, 370–379, 381–395, 398, 408, 420, 425–447, 453–459, 466–469, 475, 478–481, 497–498, 507–508, 510–512, 552, 627, 629, 631, 654–655, 671, 674, 678–679, 682, 686–688, 691, 695, 700–701, 704, 723, 726–729, 731–745, 748, 751–757, 760–762, 764, 767–769, 780, 782, 785, 818

Майков В. Н. 65, 67, 85, 118, 670, 672–674, 679, 687, 726, 741

Майков Н. А. 83, 728, 741

Майкова (урожд. Штеммер) А. И. 69, 118, 312, 321, 324, 341, 352–353, 358, 376, 379, 458, 507, 511, 674, 686–687, 741, 780

* Майкова (урожд. Гусятникова) Е. П. 72–73, 83, 85, 118, 352, 674–675, 687, 728, 741

Майковы, семья 251, 341

Макаров И. 796

Максимилиан, мексиканский император 730

Максимовский М. 800

Малерб Ф. де 29, 664

Маня см. Иванова М. К.

Мария Александровна, императрица 603, 612, 813

Мария Николаевна, вел. княгиня 144

Мария Федоровна, цесаревна 614 («высокая особа»), 815

Маркевич Б. М. 571, 612, 614, 624, 803, 814

Марков Е. Л. 584, 594, 807, 809

Маркс К. 731

Марлинский А. А. см. Бестужев-Марлинский А. А.

Мартынов А. Е. 210, 704

Мартьянов П. К. 681

Марья, прислуга в старорусском доме Достоевских 640–641

Марья Федоровна см. Штакеншнейдер М. Ф.

Масальский К. П. 63

Маслов И. И. 816

* Маслянников К. И. 535–537, 790–792

Массе Ф.-М.-В. 624–625, 817

Маша см. Достоевская M. M.

Машенька см. Иванова М. А.

Медер, семипалатинский сослуживец Достоевского 104, 685

Межевич В. С. 38, 39, 665

Мезенцов (Мезенцев) Н. В. 812

Мезер, хозяин гостиницы «Люцерн» в Эмсе 515

Мейербер Дж. 503, 779

Мельгунов Е. А. 695

Мельников И. А. 628

Мельников-Печерский П. И. 784

Менгден А. Ф. 614, 815

Менделеев Д. И. 792

Меренберг Н. А. см. Пушкина Н. А.

Меркурова М. К. 657

Меркуровы, семья 11–12, 16, 40, 657

Мехмед II Фатих (Завоеватель) 753

Мещерин Ф. С. 164

Мещерский А. П. 507

* Мещерский В. П. 496–500, 507, 512, 773, 777–778

Микулич В. см. Веселитская Л. И.

Миллер (урожд. Чирикова) Е. Н. 622, 816

Миллер И. П. 816

Миллер О. Ф. 622, 816, 819

Милль Д. С. 759

* Милюков А. П. 193, 202, 231, 239, 243, 272, 286–289, 295–297, 453 459, 663, 680, 698, 704, 712, 721–722, 724

Милюков Б. А. 296 («Биба»), 724

Милюкова Л. А. 288, 296

Милюкова О. А. 296

Минаев Д. Д. 212, 704, 739

Михаил Александрович см. Рыкачев М. А.

Михаил Никифорович см. Катков M. H.

Михаил Павлович, вел. князь 7, 189

Михайлов А. Ф. 812

* Михайлов В. В. 551–553, 798

Михайлов М. Л. 749

Михайловский Н. К. 680, 821

Михайловский-Данилевский А. И. 685

Михневич В. О. 818

Миша см. Достоевский M. M. (брат)

Моллер Е. А. 182

Мольер 166, 549, 694, 794

Момбелли Н. А. 94, 682

Морозов А. В. 611, 618, 620

Морозов Ф. В. 611, 618, 620

Моцарт В.-А. 667

Мочалов П. С. 643

Мошнина, неустановленное лицо 631

Музиль Н. И. 803

Муравьев А. Н. 676

Муравьев M. H. 721

Муравьев H. M. 817

Муравьев H. H. 581, 806

Муравьев-Апостол М. И. 625, 817

Набоков И. А. 93, 118, 679

Навроцкий (псевдоним — Н. А. Вроцкий) А. А. 572, 584, 803

Надеждин Н. И. 659

Наполеон I Бонапарт 25

Наполеон III 357, 730, 736–738

Наташа см. Иванова Н. А.

Нахимов П. С. 127

Нащокин, петербургский домовладелец 41

* Некрасов Н. А. 50–56, 60, 63, 66–67, 69, 71, 200–201, 203, 206, 208, 212, 217–218, 497, 506–507, 509, 511, 517, 549, 569, 667–674, 696, 699–702, 704, 706, 747, 765, 772, 779–781, 784, 789, 797, 802, 812

Немшевич К. 404 («превосходный молодой человек»), 748

Нечаев С. Г. 464, 467, 494, 763

Нечаева В. С. 655–656, 658, 660–662, 665–666, 697, 711, 713, 796

Нечаева (в замуж. Антипова) О. Я. 232, 709

Низар Ж.-М.-Н.-Д. 15, 660

Никитенко А. В. 35, 37–38, 56, 670, 672

Никифорова М. В. 524, 526, 787

Николаев, петербургский купец 545, 795

Николай I 81, 656, 689, 740, 761

Николай Александрович, вел. князь 699

Николай Александрович, неустановленное лицо 677

Николай Алексеевич см. Любимов Н. А.

Николай Михайлович см. Достоевский H. M.

Николай Николаевич, вел. князь 689-690

Николай Японский см. Касаткин И. Д.

Николенька, Николя см. Достоевский H. M.

Нил Столбенский (Столобенский) 592, 809

Ниночка см. Иванова Н. А.

Новикова (урожд. Киреева) О. А. 565, 605, 802

Обер Д.-Ф.-Э. 673

Ободовский П. Г. 41, 44

* Оболенская В. Д. 491, 772

Огарев Н. П. 729, 737, 749

Огородников П. И. 474, 766

Одоевский В. Ф. 54, 57, 117, 128, 668–670, 686, 688

Оземов, автор курса физики 25

* Озмидов Н. Л. 550–551, 643–644, 677, 798, 822–823

Озмидова О. Н. 550–551, 643–644

Окель, петербургский врач 679

Оксман Ю. Г. 673, 740

Ольга Андреевна см. Эйснер О. А.

Ольга Кирилловна см. Сниткина О. К.

Ольга Н. см. Энгельгардт С. В.

Ольденбургский П. Г., принц 628, 684

Ольхин П. М. 297

Оля см. Иванова О. А.

Опекушин А. М. 818

Опта, разбойник 802

Ордынский Б. И. 677, 678

Ордынский К. 104

Орел Я. О. 711

Орлов А. А. 16, 660

Орлова А. В. 61–63, 671–672

Орнатская Т. И. 653, 713

Орт, врач в Эмсе 504, 505, 525, 530, 590

Основский Н. А. 672, 699–700

Осокин Н. А. 712

Остермейер, барнаульский знакомый А. Е. Врангеля 162

Островская Н. А. 728

* Островский А. Н. 94, 121–122, 212–214, 242, 244, 252, 255, 385, 390, 402, 424, 572, 601, 628, 682, 687, 705, 713, 741, 743, 747, 752, 803, 818

Остроградский М. В. 18

Оффенбах Ж. 514, 783

Павел Леднев (Прусский) 389, 457, 761

Павлищев Л. Н. 611, 613, 617–618

Павлов И. П. 792

Палшины, семья 693

Пальм А. И. 81, 187, 679

Панаев И. И. 54–55, 63, 201, 671–672, 674, 701

Панаева А. Я. 55, 57, 63, 669, 672, 674

Пантелеевы, владельцы типографии в Петербурге 641, 822

Парфений (в миру — Петр Агеев), инок 589, 761

Паскаль Б. 11, 18, 655

Паскевич И. Ф. 128

Паттон О. П. 35, 37

Пашков В. А. 602, 812

Перетц А. Е. 752

Песоцкий И. П. 38, 665

*Петерсон Н. П. 553–555, 767, 798–799

Петр I Великий 120, 356, 428, 498, 558, 579, 727, 736, 754

Петр Андреевич см. Карелии П. А.

Петр Георгиевич см. Ольденбургский П. Г.

Петр, митрополит 588

Петрашевский М. В. см. Буташевич-Петрашевский М. В.

Петров А. К. 377 («женевский священник»), 734, 739

Петров П. Н. 766

Петров, московский книгопродавец 544, 574, 804

Печаткин В. П. 311, 726, 760, 796

Печаткин Е. П. 796

Пешехонов П. М. 103, 104, 684, 691

Пешехонов, сын П. М. Пешехонова 146

Пиа Ф. 488

Пиккиев, петербургский домовладелец 9

Писарев Д. И. 452, 486, 739, 770, 797

Писарева Н. 523, 757

Писемский А. Ф. 94, 122, 192–193, 210, 232, 251, 404–405, 473, 476, 601, 626, 698, 704, 707, 709, 746, 751, 756, 765–767, 818

Писиова А. З. 659

Пишко Н. Э. 153

Плаксин В. Т. 25

Планш Г. 660

Плетнев Р. В. 808

Плещеев А. А. 94

* Плещеев А. Н. 81, 174, 177, 179–180, 188, 193, 195, 199, 236, 238, 287, 467, 516–517, 549, 628, 675, 652, 695–696, 698–699, 701, 703, 749, 784

Плещеева (урожд. Руднева) Е. А. 94, 193, 696

Плющевский-Плющик Я. А. (псевдоним — Я. А. Дельер) 772

По Э. А. 659

Побединский Ф. 756

* Победоносцев К. П. 576–579, 593–595, 804–805, 809

Победоносцева, жена К. П. Победоносцева 577

* Погодин М. П. 495–499, 710, 773–777

Поддубная Р. Н. 672

Покровский М. П. 585, 507

Полевой Н. А. 12, 655

Полежаев А. И. 133

Полетика В. А. 149

Поливанов Л. И. 607, 619, 623, 626, 816

* Поливанова М. А. 619, 641–643, 654–655, 819, 822

Полина см. Анненкова П. Е.

* Полонский Я. П. 211–214, 277, 348, 471, 517–518, 627, 697, 704–705, 762, 765, 767, 784–785

Поляков Б. Б. 510, 512, 781–782

Поляков С. С. 736

Порецкий А. У. 251, 391, 713, 743

Пороховщиков (Прохоровщиков) А. А. 565, 502

Потанин Г. Н. 693

Православный (псевдоним) 602 («духовное лицо»), 812

Прескотт У. 79, 644, 677, 823

Преснов, московский книгопродавец 565, 611

Присниц В., немецкий врач 71

Прокопович Н. Я. 63, 672

Прокофьев К. П. 87, 88

Прохоров Г. Р. 697

Прохоровна, няня в доме Достоевских 544

Прохоровщиков А. А. см. Пороховщиков А. А.

* Пуцыкович В. Ф. 507. 512, 544, 565, 573–574, 582–583, 593–595, 804, 809

Пушкин А. А. 611 («дети Пушкина»), 814

Пушкин А. С. 15, 26, 28, 47, 53, 56, 100, 144, 159, 192, 221, 226, 229, 386, 402, 438, 453, 467, 486–489, 603, 606–607, 610–614, 616–620, 622–623, 626, 628–636, 644, 654, 660, 663, 668, 677, 691, 693–694, 696, 698, 706, 707, 747, 751, 753, 764, 767, 771, 813–822

Пушкин А. Л. 617, 815

Пушкин Г. А. 611 («дети Пушкина»), 814

Пушкина (в замуж. Гартунг) М. А. 611, 814

Пушкина (в первом браке Дубельт; с 1868 г. с титулом графини Меренберг в морганическом браке с принцем Н.-В. Нассауским) Н. А. 611 («дети Пушкина»), 628, 814, 817

Пущин И. И. 628

Пыпин А. Н. 710, 762, 766, 779

* Радецкий Ф. Ф. 559, 800

Радклиф А. 704

Разин А. Е. 231, 237, 251, 438, 711, 736, 755

Рамберг, берлинский врач 220

Ранке Л. 91

Расин Ж.-Б. 28, 29, 663

Рассохин, московский книгопродавец 571–572

Ратынский Н. А. 544, 795

Ратьков П. А. 60

Рафаэль 47, 398, 428

Рачинский А. Б. 751

Рачинский С. А. 784

Редсток Г. В. 812

Рейнгардт Н. И. 69

Рейнус Л. М. 822

Рейхард Г. 705

Ренан Э.-Ж. 554, 725, 774, 799

Рени Г. 580, 806

Решетников Ф. М. 772

Решетов Н. 660

Ризенкампф А. Е. 660, 681

Родевич М. В. 224

Розенберг К. О. 200

Розенблюм Л. М. 752

Романов А. А. см. Александр III

* Романов К. К. 574, 614, 804, 815

Романов С. А., вел, князь 574, 804

Ронсар П. 29, 664

Росси Э, 663

Россини Дж. 673

Ростунов И. И. 800

Рохель А. А. 566

Рохель Е. П. 566

Рубенс П. П. 806

Рубинштейн Н. Г. 606–608, 818

Рудин А. А. 547, 796

Румянцев И. И. («батюшка», «священник», «отец Иоанн») 510–511, 613, 640, 781–782, 815, 822

Румянцева А. И. 640

Румянцева С. И. 640

Руновский А. И. 766

Руссо Ж.-Ж. 487–488

Рыкачев М. А. 826

Рыкачева (урожд. Достоевская) Е. А. 713, 826

Саблин В. М. 679

Сабуров А. А. 619

Савельев А. И. 559, 657, 659, 663, 800

Сазиков И. П. 193, 698

Салаев Ф. И. 546, 548, 795

Салиас де Турнемир Е. В. (псевдоним — Евгения Тур) 94, 687, 754

Салтыков-Щедрин M. E. 348, 434, 507. 549, 708, 710, 733, 749, 779–781, 797, 802

Сальви Л. 673

Самарин И. В. 623, 626, 748

Самарин Ю. Ф. 386, 423, 729, 741, 751

Самойлов, горный инженер в Барнауле 153

* Самойлов В. В. 598, 810

Санд Жорж 40, 53, 72, 122, 665, 666, 668, 674, 789

Сапожников П. 694

Сахаров И. П. 678

Саша см. Голеновская А. М.

Сватковская (урожд. Сниткина) М. Г. 378, 408, 420–421, 423, 430–433, 740, 749, 751, 754

Свиридов (Спиридов) Н. 70, 71, 141. 674

Свистунов П. Н. 680

Севастьянов, уфимский купец 726

Севинье М.-Р.-Ш. де 122, 688

Семенов см. Семенов-Тян-Шанский П. П.

Семенов С. М. 680

Семенов-Тяя-Шанский (Семенов) П. П. 158, 160–162, 682, 693, 695

Сенека Луций Анней 29, 664

Сенковский О. И. 767

Сервантес де Сааведра М. 344 («Дон-Кихот»), 644, 732, 823

Сергий Радонежский 588

Серно-Соловьевич Н. А. 467

Серов А. Н. 279, 720

Серчевский, переводчик 35

Сеченов И. М. 538, 792, 799

Сивочка, неустановленное лицо 104, 685

Сильва Ж. да 507

Симонов Л. Н. 507, 509–511, 780, 790

Сирано де Бержерак С. де 694

Скандии А. В. 685, 691, 693

Скарятин В. Д. 281, 734

Скоробогатов, майор 696

Скотт В. 643–644

Сливицкий А. М. 816

Слуцкий Я. А. 145, 152

Смирдин А. Ф. 15, 660, 678

Смит Ф. см. Шмитт Ф.

Сниткин А. Н. 511

Сниткин А. П. 210, 704

Сниткин И. Г. 436, 516, 784, 802

Сниткин И. И. 564, 567, 502

Сниткин M. H. 511, 546

Сниткина А. Г. см. Достоевская А. Г.

Сниткина (урожд. Мильтопеус) А. Н. 296. 309, 315, 320–321, 324, 352–353, 363, 371, 376, 383, 414, 430, 458, 526, 529, 564, 567, 603, 615, 621–622, 625, 725, 735, 738, 741, 788–789, 813, 815

Сниткина M. H. 545–546, 641, 795

Сниткина О. К. 566, 784, 802

Соколов М. 783

Соколов Т. С. см. Тихон Задонский

Солдатенков К. Т. 207, 703

Соллогуб В. А. 54, 57, 203, 669, 670, 702, 754

Соловьев Вл. С. 554–555, 563–567, 600, 636, 762, 799, 801, 811, 819–820

* Соловьев Вс. С. 507, 526–528, 780, 788–789

Соловьев И. Г. 322, 569, 611, 803

Соловьев М. 784

Соловьев Н. И. 737, 768

Соловьев С. М. 325, 437, 644, 755, 823

Соловьев Ф. Г. 626, 817

Солошич В. М. 67, 69

Соня см. Румянцева С. И.

Сорокин, петербургский книгопродавец 80

Соханская Н. С. см. Кохановская Н. С.

Спасович В. Д. 479, 579, 580, 806

Спешнев Н. А. 88, 94, 679–680, 682, 750

Спиридов Н. см. Свиридов Н.

Спиридонов П. М. 147, 154, 691

Ставровская М. Д. 782

Ставровская Ф. Д. 782

Станкевич А. В. 449, 758

Стасов В. В. 762

Стасюлевич M. M. 348, 820

Стахеев Д. И. 748

Стелловский Ф. Т. 265, 284–285, 288–289, 297–298, 375, 392–393, 438–443, 455, 479–480, 708, 717, 721, 723, 755–756, 760, 768, 795, 807

Степанова Г. В. 653

Стонов Д. 796

Стоюнин В. Я. 735

Стоюнина M. H. 735

* Страхов H. H. 212, 215–217, 219, 224–229, 231, 236–239, 245–247 253, 256 («писатель»), 324, 339, 354, 358, 384–385, 388, 394–396, 398, 400–409, 411–413, 417–425, 446–453, 456, 458–463, 469–478, 481–490, 496, 508, 510, 511, 654, 705–706, 708, 711, 713, 715 727–728, 737, 739, 742–752, 757–760, 762–772, 780, 782, 787, 792, 819–820, 824

Страхов П. Н. 228, 717

Строев В. M. 664

Струбинский А. П. 555, 796

Струве Г. Е. 460, 762, 784

Студзинская (урожд. Кобякова) А. П. 444, 756

Субботин Н. 742

* Суворин А. С. 531, 601–602, 626–629, 667, 681, 782, 811–812, 817

Суворина (урожд. Орфанова) А. И. 626–628

Сулоцкий А. И. 681

* Суслова А. П. 222, 224, 247, 262–264, 267–271, 297–299, 345, 654, 707, 708, 713, 717–719, 724–725

* Суслова Н. П. 262–264, 268, 345, 718, 733

Сухозанет Н. О. 690

Сухомлинов М. И. 610

Сытина З. А. 694

Сю Э. 35, 52, 664–665, 668

Талейран Ш.-М. 162

Тамбурини А. 673

Тарновская П. 786

Тачалов А. В. 531

Теккерей У. М. 460

Теннер Дж. 159, 693

Теренций Публий 763

Тестов И. Я. 619, 628

Тиблен Е. К. 228

Тиблен Н. Л. 228

Тизенгаузен Г. 789

Тимашев А. Е. 703

Тихон Задонский (в миру — Т. С. Соколов) 457, 465, 589, 755, 761

Тихонравов Н. С. 814

Ткачев П. Н. 739

Толль Ф. Г. 680, 682, 701

* Толстая А. А. 648, 720, 825

Толстая А. И. 599–600, 811

* Толстая (урожд. Бахметева, в первом браке Миллер) С. А. 634–636, 656, 819–820

Толстой А. К. 514–515, 749, 762

Толстой Д. А. 578

Толстой Л. Н. 101, 121, 348, 395, 402–403, 423–424, 444, 447, 449, 451–453, 456, 460, 473–474, 482, 508–509, 518, 613–615, 644, 684, 687, 720, 744, 746–749, 751–752, 758, 762, 770, 780–781, 783–785, 796, 807, 814, 825

* Тома Ф. 585–586, 807

Торрес-Каиседо Ж. М. 807

Тотлебен А. И. 127–128, 138, 141, 147, 150, 688–689, 691

* Тотлебен Э. И. 123, 127–128, 137–141, 143, 147, 150, 161, 199–200 207, 686, 688–691, 694, 700, 703

Траверсе Н. А. 116, 152, 692

Тредьяковский В. К. 29, 664

Третьяков П. М. 631

Третьяков С. М. 633

Третьякова В. Н. 631, 635

Троицкий И. И. 681

Трубецкой С. П. 682

Трусон (Трузсон) П. X. 10

Труссо, парижский врач 220

Трутовский К. А. 63–64, 662

Туниманов В. А. 687, 696, 698, 708, 781, 784

Тур Евгения см. Салиас де Турнемир Е. В.

* Тургенев И. С. 54–56, 80, 121, 197–198, 218–222, 224, 229–230, 232–234, 238–239, 243–244, 251–252, 254–255, 266–267, 285, 316–318, 325, 348, 351, 356, 388, 405–406, 444–445, 447, 457, 462, 467, 473, 475, 478, 481, 489–490, 601, 610, 613–614, 616, 618, 621, 623–624, 626, 628, 630–632, 634–635, 637–638, 644, 669, 671, 673–674, 678, 687, 699, 704, 706–710, 713–714, 718, 720, 727–728, 730, 734–737, 741, 747–749, 756–758, 762–763, 766, 770–772, 800, 807, 814, 816, 818–821

Тургенева (в замуж. Брюэр) П. И. 707

Тьер Л.-А. 91, 368, 738

Тьерри (Тьери) О. 91

Тэн И. 560–561, 801

Тюменцев Е. 694

Тютчев H. H. 122, 672, 687

Тютчев Ф. И. 122, 518, 528, 543, 618, 687, 788, 794, 815

Успенский Н. В. 762

Устрялов Н. Г. 325, 730

Утин Н. И. 316

Ушаков А. С. 772

Федашка, Федя см. Достоевский Ф. Ф.

Федор Михайлович, Федя см. Достоевский Ф. М. (племянник)

Федоров Г. А. 661

* Федоров М. П. 499–500, 777

Федоров Н. Ф. 553–555, 798–799

Фет А. А. 665, 749, 751

Филипп, митрополит Московский и всея Руси 753

Филипп II, испанский король 823

Филиппов H. H. 737

Филиппов О. А. 286–287

Филиппов П. Н. 93, 682

Филиппов Т. И. 498, 776

Философов В. Д. 539, 588, 808

* Философова А. П. 539–540, 560–561, 586–588, 793, 801, 808

Флеровский Н. см. Берви В. В.

Фонвизин М. А. 680, 681

* Фонвизина Н. Д. 88, 95–98, 680, 683, 686, 728

Фон-Фохт H. H. 722

Францева М. Д. 680, 683

Фрёрих Ф.-Т. 502, 504, 533, 775

Фридлендер Г. М. 665, 744, 785, 787

Фуке Ф. де ла Мотт 12, 658

Фукс Э. Я. 535, 537

Фукье А. 711

Фурье Ш. 283, 750

Хаецкий, лицо неустановленное 561, 801

Хвощинская Н. Д. (псевдоним — В. Крестовский) 94, 682, 687

Хмыров Д. Н. 605, 745, 750

Хмырова С. А. см. Иванова С. А.

Хоментовский M. M. 110, 128, 178, 694

Хомяков А. С. 486, 708, 744

Цебрикова М. К. 762

Цезарь Гай Юлий 18

Цуриков А. Н. 157, 160, 693

Чаадаев П. Я. 457, 761, 770

Чаев Н. А. 238, 242. 244, 474, 618, 625–626, 628, 711–712, 757, 760

Чачков В. (криптоним — Вл. Ч.) 79, 678

Челлини Б. 193, 698

Черданиев П. С. 790

Черенин M. M. 238

Чермак Л. И. 653, 657, 713

Чернов А. см. Ахшарумов Н. Д.

Чернов С. Л. 800

Черноглазое, переводчик 35, 37

Чернышевский Н. Г. 201, 213, 218, 232, 283, 316, 386, 457, 705–707, 742, 747, 761, 823

Черткова Е. И. 518, 785

Чиж В. Ф. 821

Чистова И. С. 695

Чуйко В. В. 788

Шармер Е. Ф. 512

Шарнгорст В. Л. 8

Шатобриан Ф.-Р. де 15, 660

Шахова Е. Н. 79, 678

Шаховской, князь, отец зятя M. H. Каткова 570, 803

Шевырев С. П. 53, 660, 668, 674, 691

Шейн П. В. 810

Шекспир У. 11, 22, 27–30, 46, 48, 52, 80, 192, 543, 644, 655, 662–663, 665, 678, 698, 794

Шеллинг Ф.-В.-Й. 659

Шер В. Д. 572, 582, 804

Шер (урожд. Нечаева) О. Ф. 572, 782, 804

Шидловский, брат И. Н. Шидловского 60

Шидловский И. Н. 7–9, 11, 13, 15, 20–21, 26–27, 60, 74, 653, 657–660, 663, 671

Шидловский Ю. Е. 675

Шилицын А. А. 190

Шиллер И.-Ф. 27, 28, 38–39, 44, 48, 53, 55–56, 643–644, 658, 663, 665–666, 676, 823

Шинкель К.-Ф. 778

Шлоссер Ф.-К. 644, 823

Шмитт Ф. 239, 711

Шпилевский С. М. 613, 814

Шпильгаген Ф. 238, 242, 244, 711–712

Шренк Л. И. 13

* Штакеншнейдер А. А. 596, 638, 646, 810, 824

Штакеншнейдер Е. А. 583–585, 636–638, 654, 723, 807, 810, 815, 820, 823

Штакеншнейдер М. Ф. 638, 821

Штакеншнейдер С. И. 638, 821

Штраус И. (отец) 514, 783

Штраус И. (сын) 514, 783

Штраус Й. 514, 783

Штюлер А. 778

Шуберт (урожд. Куликова, во втором браке Яновская) А. И. 209–211, 703–704, 761

Шуберт M. M. 211

Шульман, кассир в редакции журнала «Русский вестник» 572

Шуйский С. В. 709

Щебальский П. К. 459, 734, 751, 762

Щепкин М. С. 61. 237, 711

Щепкин H. M. 207, 703

Щербань Н. В. 706

Эдельсон Е. Н. 737

Эйсснер (урожд. Штакеншнейдер) О. А. 638, 821

Элпидин М. К. 742

Эмилия, Эмилия Федоровна см. Достоевская Э. Ф.

Эммануэль С. 784

Энгельгардт А. Н. 619, 622, 624, 628, 816

Энгельгардт С. В. (псевдоним — Ольга Н.) 101, 684

Юматов H. H. 281, 734

* Юнге (урожд. Толстая) Е. Ф. 591–601, 811

* Юрьев С. А. 563, 568–569, 601, 603–618, 621, 623–624, 626, 628–629, 633, 801, 803, 813–814, 816–817, 819

Языков М. А. 64, 628

Якубович И. Д. 653

Якушкин В. Е. 683

* Якушкин Е. И. 100–101, 117, 174–175, 681, 683, 695, 698

* Яновский С. Д. 83, 209–210, 287, 295, 324–328, 331–334, 341, 434, 458, 703, 728–731, 743, 761

Янышев И. Л. 271–272, 277, 349 («священник <…> висбаденский»), 718, 734

Ярошевский М. Г. 792

Ястржембский И.-Ф. Л. 87–88, 94, 650, 682

Алфавитный список произведений, неосуществленных замыслов и документальных материалов, помещенных в томах 1—14[133]

Бедные люди 1, 31

Белые ночи 2, 152

Бесы 7, 7

Бесы. Глава девятая. У Тихона 7, 633

Бобок 12, 49

(Борьба нигилизма с честностью. (Офицер и нигилистка)) 10, 347

Брак. (Роман, вместо «Современного человека») 10, 301

Братья Карамазовы 9, 5; 10, 5

Великолепная мысль. Иметь в виду. Идея романа. Романист… 10, 326

Вечный муж 8, 5

В повесть Некрасову 10, 334

<Вступительное слово, сказанное на литературном утре в пользу студентов С.-Петербургского университета 30 декабря 1879 г. перед чтением главы «Великий инквизитор»> 10, 297

Г-н — бов и вопрос об искусстве 11, 47

Господин Прохарчин 1, 308

Господин Щедрин, или Раскол в нигилистах 11, 339

Два лагеря теоретиков. (По поводу «Дня» и кой-чего другого) 11, 219

Две заметки редактора 12, 181

Двойник 1, 147

Дневник писателя. 1873 12, 5

Дневник писателя. 1876 13, 5

Дневник писателя. 1877 14, 5

Дневник писателя. Единственный выпуск на 1880 14, 416

Дневник писателя. 1881 14, 472

Дорого стоят детишки… 10, 353

<Драма в Тобольске> 10, 329

Дядюшкин сон 2, 391

Елка и свадьба 2, 144

<Житие Великого грешника> 10, 313

Журнальная заметка. О новых литературных органах и о новых теориях 11, 287

Журнальные заметки 11, 302

Зависть 7, 665

<Заметки, планы, наброски> 10, 328

Записки из Мертвого дома 3, 205

Записки из подполья 4, 452

Заседание общества любителей просвещения 28 марта 12, 165

Зимние заметки о летних впечатлениях 4, 388

Игрок 4, 585

Идея. Чиновник, скучно… 10, 328

Идея. Юродивый (присяжный поверенный)… 6, 663

Идиот 6, 5

Из дачных прогулок Кузьмы Пруткова и его друга 12, 213

Из повести о молодом человеке 10, 307

(История Карла Ивановича) 10, 336

История о. Нила 12, 175

Как опасно предаваться честолюбивым снам. (Коллективное) 1, 407

Книжность и грамотность 11, 88

Козлову 10, 330

<Композитор> 10, 329

<Крах конторы Баймакова> 10, 353

Крокодил. Необыкновенное событие, или пассаж в Пассаже 4, 551

Кроткая. Фантастический рассказ 13, 340

Маленькие картинки 12, 123

Маленькие картинки (в дороге) 12, 193

Маленький герой 2, 357

Мальчик у Христа на елке 13, 15

Мечтатель 10, 332

Мужик Марей 13, 52

Мысли новых повестей 10, 327

Мысль на лету. В губернский город приезжает фельдмаршал… 10, 326

На европейские события в 1854 году 10, 339

<На коронацию и заключение мира> 10, 344

На первое июля 1855 года 10, 342

Наши монастыри (журнал «Беседа» 1872 г.) 12, 162

Необходимое заявление 11, 367

Необходимое литературное объяснение по поводу разных хлебных и нехлебных вопросов 11, 276

Не разбойничай, Федул… 10, 354

Несколько слов о Михаиле Михайловиче Достоевском 11, 361

Неточка Незванова 2, 203

Новые идеи романов, драм и повестей 10, 298

Новые повести 10, 327

<Объявление о подписке на журнал «Время» на 1861 г.> 11, 5

<Объявление о подписке на журнал «Время» на 1862 г.> 11, 203

<Объявление о подписке на журнал «Время» на 1863 г.> 11, 244

<Объяснения и показания Ф. М. Достоевского по делу петрашевцев> 12, 217

Одна мысль (поэма). Тема под названием «Император» 6, 662

Описывать все сплошь одних попов… 10, 346

Опять «Молодое перо». Ответ на статью «Современника» «Тревоги „Времени”» («Современник», март, № 3) 11, 316

Ответ редакции «Времени» на нападение «Московских новостей» 11, 333

Ответ «Русскому вестнику» 11, 177

<Отрывки> 10, 336

Отцы и дети 10, 330

<Перечни тем> 10, 337

Петербургская летопись 2, 5

Петербургская летопись. (Коллективное) 2, 519

Петербургские сновидения в стихах и прозе 3, 482

План для рассказа (в «Зарю») 10, 302

Подросток 8, 139

Пожар в селе Измайлове 12, 168

Поиски, повесть 10, 307

Ползунков 2, 34

По поводу элегической заметки «Русского вестника» 11, 208

Попрошайка 12, 189

NB. После Библии зарезал 10, 306

Последние литературные явления. Газета «День» 11, 145

<Предисловие к публикации перевода романа В. Гюго «Собор Парижской богоматери»> 11, 241

<Предисловие к публикации «Три рассказа Эдгара Поэ»> 11, 160

Преступление и наказание 5, 5

Примечание <к статье H. H. Страхова «Воспоминания об Аполлоне Александровиче Григорьеве»> 11, 376

<Примечание к статье «Процесс Лассенера»> 11, 162

Роман в девяти письмах 1, 295

<Роман о князе и ростовщике> 10, 309

<Роман о помещике> 10, 302

Ростовщик 10, 301

Ряд статей о русской литературе. Введение 11, 12

«Свисток» и «Русский вестник» 11, 163

Село Степанчнково и его обитатели 3, 5

Скверный анекдот 4, 339

Слабое сердце 2, 49

<Слесарик> 10, 335

Смерть поэта (идея) 10, 307

Сон смешного человека. Фантастический рассказ 14, 120

Сороковины 10, 330

Стена на стену 12, 171

Столетняя 13, 85

Униженные и оскорбленные 4, 5

Хозяйка 1, 337

Честный вор 2, 129

Чтобы кончить. Последнее объяснение с «Современником» 11, 371

Чужая жена и муж под кроватью 2, 89

Щекотливый вопрос. Статья со свистом, с превращениями и переодеваниями 11, 252

Эпиграмма на баварского полковника 10, 346

Список условных сокращений

Места хранения рукописей

ИРЛИ — Институт русской литературы (Пушкинский Дом) Российской академии наук (С.-Петербург).

РГАЛИ — Российский государственный архив литературы и искусства (Москва).

РГБ — Российская государственная библиотека (Москва).

РГВИА — Российский государственный военно-исторический архив (С.-Петербург).

Печатные источники

Алчевская — Алчевская X. Д. Передуманное и пережитое. М., 1912.

Анненков — Анненков П. В. Литературные воспоминания. М., 1960.

ВдЧт — «Библиотека для чтения» (журнал).

Белинский — Белинский В. Г. Полн. собр. соч. М., 1953–1959. T. 1-13.

Бельчиков — Бельчиков Н. Ф. Достоевский в процессе петрашевцев. М., 1971.

Библиотека — Гроссман Л. Библиотека Достоевского; По неизданным материалам / С прилож. каталога библиотеки Достоевского. Одесса, 1919.

Биография — Биография, письма и заметки из записной книжки Ф. М. Достоевского / С портретом Ф. М. Достоевского и приложениями. СПб., 1883 (Полн. собр. соч. Ф. М. Достоевского; Т. 1).

Валиханов — Валиханов Ч. Ч. Собр. соч.: В 5 т. Алма-Ата, 1968. Т. 4.

ВЕ — «Вестник Европы» (журнал).

Венок — Венок на памятник Пушкину: Сб. статей. СПб., 1880.

ВЛ — «Вопросы литературы» (журнал).

Волоцкой — Волоцкой М. Ф. Хроника рода Достоевского. 1506–1933. М., 1933.

Вольф. Хроника — Вольф А. И. Хроника петербургских театров с конца 1826 до начала 1881 года. СПб., 1877–1884. Ч. 1–3.

ВР — «Время» (журнал).

Врангель — Врангель А. Е. Воспоминания о Ф. М. Достоевском в Сибири. 1854–1856 гг. СПб., 1912.

Г — «Голос» (газета).

Герцен — Герцен А. И. Собр. соч. М., 1954–1956. Т. 1-30.

Гр — «Гражданин» (газета).

Григорович — Григорович Д. В. Литературные воспоминания. М., 1961.

Гроссман. Жизнь и труды — Гроссман Л. П. Жизнь и труды Ф. М. Достоевского: Биография в датах и документах. М.; Л., 1935.

Гроссман. Семинарий — Гроссман Л. П. Семинарий по Достоевскому: Материалы, библиография и комментарии. М.; Пг., 1922.

Д — «Дело» (журнал).

Д. Материалы и исследования — Ф. М. Достоевский: Материалы и исследования / Под ред. А. С. Долинина. Л., 1935.

Долинин — Долинин А. С. Последние романы Достоевского. М.; Л., 1963.

Достоевская А. Г. Воспоминания — Достоевская А. Г. Воспоминания. М., 1971.

Достоевская А. Г. Дневник — Достоевская А. Г. Дневник. 1867. М., 1923.

Достоевская Л. Ф. — Достоевская Л. Ф. Достоевский в изображении своей дочери. СПб., 1992.

Достоевский А. М. — Достоевский А. М. Воспоминания. Л., 1930.

Достоевский в воспоминаниях — Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников. М., 1964. Т. 1–2.

Достоевский в воспоминаниях (1990) — Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников. М., 1990. Т. 1–2.

Достоевский и его время — Достоевский и его время / Под ред. В. Г. Базанова и Г. М. Фридлендера. Л., 1971.

ДП — Достоевский Ф. М. Дневник писателя. СПб., 1873, 1876, 1877, 1880. 1881.

Д. Переписка с женой — Достоевский Ф. М., Достоевская А. Г. Переписка. Л., 1976.

Д. Письма — Достоевский Ф. М. Письма / Под ред. А. С. Долинина. Л.; М., 1928–1959. Т. 1–4.

Д. Письма к жене — Письма Ф. М. Достоевского к жене / Предисл. и примеч. Н. Ф. Бельчикова; Общая ред. В. Ф. Переверзева. М.; Л., 1926.

3 — «Заря» (журнал).

Звенья — Звенья: Сборники материалов и документов по истории литературы, искусства и общественной мысли XIV–XX вв. М.; Л., 1932–1951. Т. 1–9.

ИВ — «Исторический вестник» (журнал).

Из архива Достоевского — Из архива Достоевского: Письма русских писателей. М.; Пг., 1923.

Известия ОЛЯ — «Известия Отделения литературы и языка АН СССР» (журнал).

КА — «Красный архив» (журнал).

ЛА — Литературный архив: Материалы по истории литературы и общественного движения. М.; Л., 1938–1961. Т. 1–6.

Летопись жизни и творчества Достоевского — Летопись жизни и творчества Ф. М. Достоевского: В 3 т. 1821–1881. СПб… 1993–1994.

ЛН — «Литературное наследство». М., 1931–1983. Т. 1-94.

Майков А. И. Письма к Достоевскому — Ашимбаева Н. Т. Письма А. Н. Майкова к Ф. М. Достоевскому // Памятники культуры: Новые открытия / Ежегодник. 1982. Л., 1984. С. 60–68.

Материалы и исследования — Достоевский: Материалы и исследования. Л., 1974–1994. Т. 1-11.

МВед — «Московские ведомости» (газета).

Милюков — Милюков А. П. Литературные встречи и знакомства. СПб., 1890.

НВр — «Новое время» (газета).

Некрасов — Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем. М., 1948–1953. Т. 1-12.

Некрасов. ПСС — Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем: В 15 т. Л., 1981 — (издание продолжается).

Нечаева. «Время» — Нечаева В. С. Журнал М. М. и Ф. М. Достоевских «Время». 1861–1863. М., 1972.

Нечаева. В семье и усадьбе Достоевских — Нечаева В. С. В семье и усадьбе Достоевских: (Письма М. А. и М. Ф. Достоевских). М., 1939.

Нечаева. Ранний Достоевский — Нечаева В. С. Ранний Достоевский. М., 1976.

Нечаева. «Эпоха» — Нечаева В. С. Журнал Ф. М. и M. M. Достоевских «Эпоха». 1864–1865. М., 1975.

ОЗ — «Отечественные записки» (журнал).

Описание — Описание рукописей Ф. М. Достоевского / Под ред. В. С. Нечаевой. М., 1957.

Островский — Островский А. Н. Полн. собр. соч.: В 12 т. М., 1973–1980.

Письма Михаила Достоевского к отцу — Письма Михаила Достоевского к отцу / Публ. К. А. Кумпан, А. М. Конечного // Памятники культуры: Новые открытия / Ежегодник. 1980. Л., 1981. С. 69–87.

ПСС — Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1972–1990.

Пушкин — Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 30 т. М.; Л., 1937–1959.

РА — «Русский архив» (журнал).

PB — «Русский вестник» (журнал).

РВед — «Русские ведомости» (газета).

РК — «Русский курьер» (газета).

РЛ — «Русская литература» (журнал).

РМ — «Русская мысль» (журнал).

PC — «Русская старина» (журнал).

РСл — «Русское слово» (журнал).

С — «Современник» (журнал).

Салтыков-Щедрин — Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч.: В 20 т. М., 1965–1977.

Сб. Достоевский, I — Ф. М. Достоевский: Статьи и материалы. Сборник I / Под ред. А. С. Долинина. Пб., 1922.

Сб. Достоевский, II — Ф. М. Достоевский: Статьи и материалы. Сборник II / Под ред. А. С. Долинина. Л.; М., 1924.

СП — «Северная пчела» (газета).

СПбВед — «Санкт-Петербургские ведомости» (газета).

Суслова — Суслова А. П. Годы близости с Достоевским: Дневник; Повесть; Письма // Вступ. статья и примеч. А. С. Долинина. М., 1928.

Творчество Достоевского. 1921 — Творчество Ф. М. Достоевского. 1821–1881-1921: Сб. статей и материалов. Одесса, 1921.

Толстой — Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. М.; Л., 1928–1964. Т. 1-90.

Туниманов — Туниманов В. А. Творчество Достоевского. 1854–1862. М.; Л., 1979.

Тургенев. Письма — Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем: В 28 т. Письма. М.; Л., 1961–1968. Т. 1 — 13.

Тургенев. Сочинения — Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем: В 28 т. Соч. М.; Л., 1960–1968. Т. 1 — 15.

Тургенев. Сочинения. 2-е изд. — Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Соч.: В 12 т. 2-е изд., испр. и доп. М., 1978–1985.

Фридлендер — Фридлендер Г. М. Реализм Достоевского. М.; Л., 1964.

Шестидесятые годы — Шестидесятые годы: Материалы по истории литературы и общественному движению. М.; Л., 1940.

Э — «Эпоха» (журнал).

Комментарии

1

М. Ф. Достоевская 3 мая 1835 г. писала детям: «Милые дети, благодарю вас за ваши письма; верьте, что всякая строчка ваша в разлуке моей с вами утешает меня несказанно. Целую вас, прощайте» (Нечаева. В семье и усадьбе Достоевских. С. 90).

(обратно)

2

9 мая отмечался день «тезоименитства» Николая I.

(обратно)

3

Шутливый отклик на шутливое же сообщение в письме М. Ф. Достоевской М. А. Достоевскому от 3 мая 1835 г. о няне Алене Фроловне (см.: Там же. С. 89–90). Об Алене Фроловне А. М. Достоевский рассказывал в воспоминаниях: «Алена Фроловна была, действительно, замечательная личность, и как я начинаю себя помнить, не только была в уважении у родителей моих, но даже считалась как бы членом нашего дома, нашей семьи. Она не была нашею крепостною, но была московская мещанка, и званием этим она очень гордилась. <…> Она была для женщины довольно высокого роста и притом очень толста, так что живот ее почти висел до колен. Ела она страшно много <…> почти ежегодно ей кидали кровь <…> после этого она всегда говорила, что она исчезает, желая высказать этим, что она похудела. <…> Выражение это впоследствии сделалось обычным ее ответом на вопрос о здоровье…» (Достоевский А. М. С. 24, 27).

(обратно)

4

Под написанным Ф. М. Достоевским А. Достоевский проставляет свою подпись.

(обратно)

5

M. M. Достоевский в своей приписке сообщал: «Экзамен наш, к сожалению, отложен, и говорят, что будет между 24 и 30 июня» (Нечаева. В семье и усадьбе Достоевских. С. 102).

(обратно)

6

Приписано Ф. М. Достоевским к письму М. А. Достоевского М. Ф. Достоевской от 26 мая 1835 г. вслед за припиской M. M. Достоевского. А. Достоевский проставляет свою подпись.

(обратно)

7

В мае 1837 г. Ф. М. и M. M. Достоевские приехали в Петербург для поступления в Главное инженерное училище (в сопровождении отца).

(обратно)

8

К вступительным экзаменам братьев взялся подготовить преподаватель училища капитан К. Ф. Костомаров, имевший репутацию отличного репетитора (см.: Григорович. С. 35).

(обратно)

9

В инженерном училище низшим классом считался четвертый, высшим — первый. Ф. М. Достоевский был принят в третий класс.

(обратно)

10

После смерти жены 27 февраля 1837 г. М. А. Достоевский 1 июля этого же года вышел в отставку и переселился на постоянное жительство в Даровое.

(обратно)

11

Из всех произведений H. M. Карамзина юный Достоевский проявлял наибольший интерес к «Истории государства Российского». Рассказывая об отрочестве Федора Михайловича, его младший брат А. М. Достоевский писал: «„История” же Карамзина была его настольною книгою, и он читал ее всегда, когда не было чего-либо новенького» (Достоевский А. М. С. 69).

(обратно)

12

A. M. Достоевский поступил в пансион Л. И. Чермака в августе 1837 г. вместо выбывших после трехгодичного в нем обучения Ф. М. и M. M. Достоевских.

(обратно)

13

Под написанным Ф. М. Достоевским M. M. Достоевский проставляет свою подпись.

(обратно)

14

С И. Н. Шидловским, высокообразованным и романтически настроенным юношей, М. А. Достоевский и его сыновья Федор и Михаил познакомились по приезде в Петербург в мае 1837 г. в Обуховской гостинице, где они остановились и от которой он недалеко проживал; вскоре он стал другом и духовным наставником братьев Достоевских (см.: Летопись жизни и творчества Достоевского. Т. 1. С. 38). В письме к отцу от 20 августа 1837 г. M. M. Достоевский писал о нем: «Ах, папенька, ежели бы Вы знали, какой это достойный молодой человек. Мы не знаем, как благодарить его. Он так любит нас, как будто родной. Всякое воскресенье навещает нас, и мы, ежели бывает хорошая погода, идем с ним в церковь, а там заходим к нему и к обеду возвращаемся домой» (Достоевский А. М. С. 365–366; см. также: Алексеев М. П. Ранний друг Ф. М. Достоевского. Одесса, 1921).

(обратно)

15

Под написанным Ф. М. Достоевским M. M. Достоевский проставляет свою подпись.

(обратно)

16

Ф. М. Достоевский был принят в Главное инженерное училище 16 января 1838 г. (см.: Материалы и исследования. Т. 5. С. 181; Биография. С. 35).

(обратно)

17

Об установившихся в среде кондукторов Инженерного училища обычаях, возможных «разве только в самом диком обществе», в частности о жестоком обращении старших из них с вновь поступившими, «рябцами», см.: Григорович. С. 37–41. А. И. Савельеву, служившему в эту пору в Инженерном училище дежурным офицером, запомнилось, что Достоевский «не мог мириться с обычаями, привычками и взглядами своих сверстников-товарищей»; он и его приятель Бережецкий «употребляли все средства, чтобы прекратить эти обычные насилия <…> старались защитить и сторожей и всякого рода служащих в училище» (Достоевский в воспоминаниях. Т. 1. С. 99).

(обратно)

18

Сохранились два письма М. А. Достоевского к К. Ф. Костомарову; в одном из них, от 1 марта 1838 г., выражается признательность за оказанные им «пособия» в поступлении старшего сына в инженерные юнкера (см.: ЛН. Т. 86. С. 358–360).

(обратно)

19

Деньги за Ф. М. Достоевского в Инженерное училище (950 руб. ассигнациями) были внесены его дядей А. А. Куманиным (см.: Достоевский А. М. С. 412).

(обратно)

20

Имеется в виду Петропавловская крепость, в которой располагалась С.-Петербургская инженерная команда.

(обратно)

21

Достоевский ошибается. И. Н. Шидловский уезжал не в Курск, а вХарьков, где он окончил ранее юридический факультет университета (см.: Алексеев М. П. Ранний друг Ф. М. Достоевского. Одесса, 1921. С. 5, 11; Письма Михаила Достоевского к отцу. С. 72, 73).

(обратно)

22

О сближении братьев Достоевских с «давнишним знакомцем» И. Н. Шидловского отставным ротмистром Меркуровым и его женой рассказывалось в письме М. М. Достоевского к М. А. Достоевскому от 17 февраля 1838 г. (см.: Письма Михаила Достоевского к отцу. С. 73).

(обратно)

23

Достоевский, по всей вероятности, познакомился с «Гамлетом» Шекспира в переводе Н. А. Полевого, вышедшем в 1837 г. и ставшем значительным явлением литературной и общественной жизни той поры. Именно в этом переводе он цитирует «Гамлета» в 1848 г. в рассказе «Чужая жена и муж под кроватью». В пору написания этого письма оба старших брата Достоевских находились под сильным влиянием Шидловского, увлекавшегося, как и они, Шекспиром и особенно Шиллером.

(обратно)

24

Приводится рассуждение из сочинения Б. Паскаля «Мысли» (1669), ставшего известным в России по французским изданиям (рус. пер. — 1843). У Паскаля: «Пренебрежение философствованием и есть истинная философия» (см.: Ларошфуко Ф. де. Максимы; Паскаль Б. Мысли; Лабрюйер Ж. де. Характеры. М., 1974. С. 113).

(обратно)

25

Упомянутые письма неизвестны.

(обратно)

26

Кроме отдельных переводов из Гофмана, опубликованных на страницах «Московского телеграфа», «Московского наблюдателя», «Московского вестника», «Телескопа», «Сына отечества», под «русским» Гофманом Достоевский подразумевал, по-видимому, и изданное в Москве в 1836 г. ввосьми частях собрание его повестей и сказок «Серапионовы братья» (впереводе И. Безсомыкина). Остальное, в том числе роман «Житейские воззрения кота Мурра», Достоевский прочел по-немецки. Об увлечении Достоевского Гофманом в Инженерном училище см.: Григорович. С. 47.

(обратно)

27

Об отношении Достоевского к творчеству Бальзака см.: Д. Письма. Т. 1. С. 465–466; Гроссман Л. П. Бальзак // Библиотека. С. 27–63; наст. изд. Т. 2. С. 572; Т. 5. С. 542–543. Роман Бальзака «Евгения Гранде» Достоевский в 1844 г. перевел на русский язык.

(обратно)

28

С «Фаустом» и лирикой Гете Достоевский познакомился в оригинале и затем неоднократно обращался к ним в своих произведениях («Подросток», «Бесы», «Братья Карамазовы» и др.). См. об этом: наст. изд. Т. 7. С. 748; Т. 8. С. 565–566, 804; Т. 10. С. 139, 154, 366, 370.

(обратно)

29

Имеется в виду «История русского народа» Н. А. Полевого (М., 1829–1833. Т. 1–6).

(обратно)

30

«Уголино» — «драматическое представление» Н. А. Полевого, поставленное на сцене Александрийского театра в бенефис В. А. Каратыгина 17 января 1838 г. С Н. А. Полевым лично был знаком И. Н. Шидловский. Он высоко оценил драму «Уголино», но критически отозвался о романтических штампах, присущих как этому, так и другим произведениям Полевого (см.: Нечаева. Ранний Достоевский. С. 76–77). В. Г. Белинский в майском номере «Московского наблюдателя» писал об «Уголино» Полевого как о «лучшем доказательстве той непреложной истины, что нельзя писать драм, не будучи поэтом» (Белинский. Т. 2. С. 443).

(обратно)

31

«Ундина» — вышедшее отдельным изданием в 1837 г. поэтическое переложение В. А. Жуковским одноименной романтической повести Ф. де ла Мотт Фуке.

(обратно)

32

Из прочитанных Достоевским в юности произведений В. Гюго наиболее глубокий след в его сознании оставили «Последний день приговоренного к смерти» (1829) и «Собор Парижской богоматери» (1831), в предисловии к русскому переводу которого, опубликованному в 1862 г. во «Времени», Достоевский назвал Гюго провозвестником «основной мысли всего искусства девятнадцатого столетия» о «восстановлении погибшего человека, задавленного несправедливо гнетом обстоятельств, застоя веков и общественных предрассудков» (наст. изд. Т. 11. С. 241). Литературу вопроса об отражении проблематики и поэтики этих и других произведений Гюго в творчестве Достоевского см.: ПСС. Т. XXVIII, С. 404.

(обратно)

33

Альбан — герой повести Гофмана «Магнетизер» (1813), наделенный необыкновенной способностью проникновения в жизнь природы, сверхъестественной силой воздействия на людей и презирающий общепринятую мораль, что приводит в конце концов к гибели понравившейся ему девушки, невесты другого, и ее близких. Повесть к этому времени была дважды напечатана в России в переводе Д. В. Веневитинова под заглавием «Что пена в вине, то сны в голове» (Моск. вестн. 1827. Ч. 5. № 19; Сорок одна повесть иностранных писателей / Изд. Н. Надеждина. М., 1836. Ч. 5). Достоевский скорее всего познакомился с нею в оригинале. Повесть произвела впечатление на Белинского и многих других русских читателей того времени. На связь романтического типа Альбана с образом Раскольникова указал Л. П. Гроссман (см.: Библиотека. С. 113). В 1861 г. в статье «Три рассказа Эдгара Поэ» Достоевский дает обобщающую характеристику гофмановской фантастики, вдохновляемой «светлым идеалом» (см.: наст. изд. Т. 11. С. 160–161). О влиянии Гофмана на ранние повести Достоевского и другие его произведения см.: наст. изд. Т. 1. С. 445, 447, 460; Т. 2. С. 171, 561, 573; ПСС. Т. XXVIII1. С. 405.

(обратно)

34

А. И. Савельев позднее свидетельствовал в своих записках: «Ф<едор> М<ихайлович> знал имена начальников в войсках на войне и на гражданском поприще, которые получали награды не по заслугам, а благодаря родству и связям с сильными мира сего. Он знал проделки бывшего инспектора классов Инженерного училища, как он помещал и поддерживал (тех кондукторов, которых родители ему платили или делали подарки и пр.» (Достоевский в воспоминаниях. Т. 1. С. 103).

(обратно)

35

Рассуждения Достоевского о соотношении философии и поэзии, их взаимодействии близки к кругу идей романтической философии (в частности, русских шеллингианцев) о связях между художественным и научным познанием, о роли интуиции, «откровения» в постижении гармонии «целого». Эти убеждения могли сложиться у Достоевского под воздействием (статей в «Телескопе», «Молве» и «Московском наблюдателе», принадлежавших бывшим «любомудрам», Н. И. Надеждину, а также раннему Белинскому.

(обратно)

36

Протестуя против метафизического подхода к природе, Достоевский сближается с научной мыслью того времени, развивавшей диалектические тенденции натур философии Шеллинга (см.: Каменский З. А. Русская философия XIX века и Шеллинг. М., 1980).

(обратно)

37

Характеризуя свое угнетенное состояние, Достоевский вспоминает героя поэмы Байрона «Шильонский узник» (1816), с которой он познакомился в переводе В. А. Жуковского (1822); именно этот перевод вспомнился ему позднее, летом 1868 г., когда он жил в Веве, на берегу Женевского озера, недалеко от замка Шильон (см.: ПСС. T. XXVIII2. С. 308).

(обратно)

38

М. М. Достоевский сообщал М. А. Достоевскому 28 ноября 1838 г. о том, что написал «много стихотворений» и послал их И. Н. Шидловскому. «Поэзия, — признавался он, — содержит всю мою теперешнюю жизнь, все мои ощущения, горе и радости. Это дневник мой!» (Письма Михаила Достоевского к отцу. С. 80). О ранних творческих начинаниях М. М. Достоевского см. статью: Писцова А. З. Ревельский период жизнии деятельности М. М. Достоевского // Научн. тр. Ташкентского ун-та.1974. Вып. 474. По страницам рус. и зарубеж. литератур. С. 55–74.

(обратно)

39

Суждение об «эгоизме» Байрона, возможно, сложилось у молодогоДостоевского под влиянием Шидловского, чья отрицательная оценка английского поэта сформировалась в 1828–1830 гг. под воздействием статей Н. И. Надеждина в «Вестнике Европы» и С. П. Шевырева в органе «любомудров» «Московском вестнике». Но Достоевский уже в эти годы рассматривал Байрона в ряду поэтических гениев, сопоставляя его прежде всего с Пушкиным. Критические высказывания о личности Байрона встречаются иногда и в его поздних записных тетрадях. Итоговую глубокую оценку исторического значения великого английского поэта Достоевский дает в гл. II, § 2 «Дневника писателя» 1877 г.

(обратно)

40

Цитата из стихотворения Пушкина «Поэту» (1830). По воспоминаниям А. М. Достоевского, оба старших брата в отрочестве, несмотря на некоторую разницу литературных вкусов, на Пушкине «мирились» и «чуть не всего знали наизусть» (Достоевский А. М. С. 70).

(обратно)

41

Достоевский интересовался литературным трактатом Ф. Шатобриана «Гений христианства» (1802), содержавшим полемику с эстетикой просветителей. Их апелляции к разуму общественного человека в трактате противопоставлялись мистическое, чудесное, интуиция и фантазия. Этот манифест раннего французского романтизма оказал большое влияние на развитие европейской литературы первой трети XIX в.

(обратно)

42

Имеется в виду статья о В. Гюго в «Сыне отечества» за март — апрель 1838 г., но не Ж.-М.-Н.-Д. Низара (автора помещенной в этой же книжке журнала статьи о Ламартине), а Г. Планша. Отказывая поэзии, романам и драмам Гюго 1820-1830-х гг. в серьезной мысли, Планш считал их достоинства чисто внешними, что явно противоречило мнению Достоевского (см. письмо 7, примеч. 11).

(обратно)

43

Посылая стихотворение «Видение матери» отцу, M. M. Достоевский писал в конце января 1839 г.: «Я не могу вспомнить покойной маменьки без сильного душевного движения! Летом я видел ее во сне; видел, будто она нарочно сошла с небес, чтоб только благословить меня, и это было причиною рождения моего стихотворения. Я посылал его брату; ончитал его Шидловскому, и Ш<идловский> в восхищении от него» (Письма Михаила Достоевского к отцу. С. 82). Текст стихотворения (без заключительных строф) воспроизведен в воспоминаниях А. Е. Ризенкампфа (см.: ЛН. Т. 86. С. 325–326).

(обратно)

44

До нас дошло лишь несколько стихотворений И. Н. Шидловского. Публикацию и характеристику их см. в воспоминаниях Н. Решетова «Люди и дела давно минувших дней» (РА. 1886. № 10. С. 226–232) и в книге М. П. Алексеева «Ранний друг Ф. М. Достоевского» (Одесса, 1921. С. 13–18).

(обратно)

45

А. Ф. Смирдин выпустил три тома издания «Сто русских литераторов» (1839–1845). Первый том, вышедший в 1839 г., включал сочинения десяти авторов; наряду с Пушкиным в нем фигурировали А. А. Орлов, лубочный романист, осмеянный критикой 1830-х гг., и Р. М. Зотов, автор исторических романов и драм, над которыми иронизировал Белинский (см.: Белинский. Т. 3. С. 99).

(обратно)

46

Это письмо М. А. Достоевского неизвестно. Ф. М. Достоевский благодарит отца за присланные ему 75 руб. ассигнациями (см.: Нечаева. В семье и усадьбе Достоевских. С. 120–121).

(обратно)

47

М. А. Достоевский в ответном (последнем) письме Ф. М. Достоевскому от 27 мая 1839 г. объяснил причины нападок в «послании» старшего брата: «Брата за письмо не вини, я его в нескольких письмах разбранил, что он, ведя переписку с Шидловским, об тебе писал глухо <…> не имея сам о тебе ни малейшего сведения…» (Там же. С. 121).

(обратно)

48

A. M. Достоевский пробовал поступить в Инженерное училище в1842 г., но принят ввиду большого конкурса не был. В этом же году он поступил в училище гражданских инженеров (см.: Достоевский А. М. С. 130–134, 141).

(обратно)

49

В письме от 27 мая 1839 г. из Дарового М. А. Достоевский, отвечая на эти отчаянные просьбы о денежной помощи, призывал к экономии и в самых мрачных красках рисовал положение дел в имении: «Пишешь ты, что терпишь и в лагерях будешь терпеть нужду в самых необходимейших вещах, как-то: в чае, в сапогах и т. п., и даже изъявляешь на ближних твоих неудовольствие. <…> Как ты несправедлив ко мне в сем отношении! <…> пишу тебе, что за нынешним летом последует решительное и конечное расстройство нашего состояния. <…> С начала весны и до сих пор ни одной капли дождя, ни одной росы. Жара, ветры ужасные всё погубили. Озимые поля черны, как будто и не были сеяны <…> от сильной засухи, хотя уже конец мая, но всходов еще не видно. Это угрожает не только разорением, но и совершенным голодом! После этого станешь ли роптать на отца за то, что тебе посылает мало. <…> Теперь посылаю тебе тридцать пять рублей асс<игнациями>, что по московскому курсу составляет 43 р. 75 к.; расходуй их расчетливо, ибо, повторяю, что я не скоро буду в состоянии тебе послать» (Нечаева. В семье и усадьбе Достоевских. С. 120–121).

(обратно)

50

М. А. Достоевский умер 8 июня 1839 г. Современники, в том числе А. М. Достоевский, считали, что он был убит своими крепостными. Подробнее см.: Нечаева. В семье и усадьбе Достоевских. С. 49–61; Нечаева. Ранний Достоевский. С. 85–94. Г. А. Федоровым (см.: Федоров Г. А. К биографии Ф. М. Достоевского: Домыслы и логика фактов // Лит. газ. 1975. 18 июня. № 25) факт убийства был подвергнут сомнению, хотя собранные им контраргументы пока не решают вопроса. Впервые о смерти отца Ф. М. Достоевский сообщил старшему брату в Ревель в не дошедшем до нас письме от второй половины июня 1839 г. Это явствует из письма M. M. Достоевского (одновременно он направил и неизвестное нам письмо Ф. М. Достоевскому) к А. А. и А. Ф. Куманиным от 30 июня 1839 г., в котором он писал: «На этой неделе получил я от брата Федора письмо, в котором он извещает меня о несчастии, постигшем семейство наше. Видимо, провидению угодно было вновь поставить на пробу твердость нашего духа и заставить нас до дна испить чашу горести. Мы теперь круглые сироты, без матери и без отца. Не говорю уж о себе и о брате: мы, слава Богу, в летах… но эти бедные малютки… Боже мой. Боже мой! что они тебе сделали?! Из деревни я не получил еще никакого известия, а брат пишет очень неясно о всем происшедшем; поэтому я почти ничего не знаю подробно. Слышал только, что вы взяли детей к себе, и пролил слезы благодарности! Бог наградит вас за ваше доброе сердце! Дяденька! Тетенька! замените им родителей; не дайте почувствовать им ужасный гнет сиротства; заставьте небо радоваться, ангелов ликовать от вашего доброго дела! бедный Коля, бедная Сашенька!

Не знаю, кто будет опекуном? Если б я не сознавал вполне всех Ваших благодеяний, всего того, что Вы для нас сделали, я не стал бы просить Вас увеличить их еще новым добрым делом, приняв это почтенное звание на себя. Но чувствуя, понимая всю сострадательность Вашего доброго сердца, прошу вас от лица всего нашего семейства, как старший сын покойника — принять братьев и сестер под свою опеку. Кому ж ближе заступать это место, как не Вам, дяденька? <…> С этою же почтою я отвечаю брату и пишу в деревню. Там не знают моего адреса <…>.

Боже мой! Боже мой, какою ужасною смертью умер папенька! два дня на поле… может быть, дождь, пыль ругались над бренными останками его; может быть, он звал нас в последние минуты, и мы не подошли к нему, чтоб смежить его очи. Чем он заслужил себе конец такой! Пусть же сыновние слезы утешат его в той жизни!..» (Достоевский А. М. С. 413–414).

(обратно)

51

После смерти М. А. Достоевского заботу о пятерых младших детях Достоевских (Александре, Николае, Вере, Андрее и Варваре) взяли на себя Куманины, которые, однако, от официального опекунства отказались. Опекуном был назначен сначала каширский исправник Н. П. Елагин, который «занялся прилежным <…> обкрадыванием и в полтора года нанес много вреда наследникам» (Нечаева. В семье и усадьбе Достоевских. С. 61; ЛН. Т. 86. С. 363). После выхода Варвары Михайловны Достоевской замуж за П. А. Карепина 21 апреля 1840 г. (см.: Достоевский А. М. С. 116) опекуном детей стал последний.

(обратно)

52

Юный Достоевский не только сам постоянно, как видно из его писем, читал Шекспира, но и рекомендовал его своим товарищам. К. А. Трутовский вспоминал: «…Федор Михайлович советовал мне читать и многих других русских и иностранных писателей, и Шекспира в особенности» (Достоевский в воспоминаниях. Т. 1. С. 108). В своем объяснительном слове по поводу речи о Пушкине в 1880 г. Достоевский писал о «всемирности, всепонятности и неисследимой глубине мировых типов человека арийского племени, данных Шекспиром на веки веков» (наст. изд. Т. 14, С. 418). Идеи и образы Шекспира нашли отражение во многих произведениях Достоевского (см. об этом: Гроссман Л. П. Гении Европы // Библи отека. С. 89–94; Левин Ю. Д. Достоевский и Шекспир // Материалы и исследования. Т. 1. С. 108–134).

(обратно)

53

См. примеч. 4 к письму 6.

(обратно)

54

См. примеч. 2 к письму 10.

(обратно)

55

Имеется в виду Н. П. Елагин.

(обратно)

56

Сборники стихотворений французского поэта-сатирика А.-О. Барбье «Ямбы» (1831) и «Плач» (1833) стали известны в России сразу же после их выхода в свет. К концу 1830-х гг. они уже имели довольно широкий круг русских читателей. Интерес к ним характерен и для будущих петрашевцев (см.: Алексеев М. П. Огюст Барбье // Барбье О. Ямбы и поэмы. Одесса, 1922. С. XXIX–XXXI). В сатире «Идол» из сборника «Ямбы» Барбье развенчивал культ Наполеона, изображая его жестоким «наездником», взнуздавшим Францию и заставившим ее скакать «по человеческим телам, как по песку, в крови по грудь» до тех пор, пока она не пала сама и не сломала хребет своему «палачу».

(обратно)

57

Эти стихотворения M. M. Достоевского, кроме «Видения матери» (см. письмо 8, примеч. 10), до нас не дошли. Отрывок еще одного его юношеского стихотворения см.: ЛН. Т. 86. С. 328.

(обратно)

58

Сохранился отзыв И. Н. Шидловского о стихах M. M. Достоевского. «Ваша поэзия, — писал Шидловский M. M. Достоевскому 17 января1839 г., — своим изящным характером возвращает меня к младенчеству, к той чистой простоте, чуждой современного суемудрия, байроновского бешеного эгоизма, без которой нельзя внити в царствие Божие…» (Биография. С. 38).

(обратно)

59

В главе восьмой «Евгения Онегина» герой находится в ситуации, сходной с той, которую переживал Шидловский (любовь к женщине, ставшей женой другого).

(обратно)

60

Драма Шидловского «Мария Симонова» и стихотворение его о славе неизвестны (см. также примеч. 11 к письму 8).

(обратно)

61

Вероятно, речь идет об И. И. Бережецком, кондукторе старшего класса, который, по воспоминаниям А. И. Савельева, «был юноша очень талантливый и скромный, тоже, как Достоевский, любящий уединение, как говорится, человек замкнутый, особняк…». «Бывало, на дежурстве, — писал Савельев, — мне часто приходилось видеть этих двух приятелей. Они были постоянно вместе или читающими газету „Северная пчела”, или произведения тогдашних поэтов: Жуковского, Пушкина, Вяземского, или литографированные записи лекций…». Как одно из «особенно выдающихся душевных качеств обоих друзей» Савельев отмечал их «сострадание к бедным, слабым и беззащитным» (Достоевский в воспоминаниях. Т. 1.С. 99-100).

(обратно)

62

Дон Карлос и маркиз Поза — герои драмы Шиллера «Дон Карлос»(1787). Мортимер — героически настроенный юноша, персонаж из его же драмы «Мария Стюарт» (1780).

(обратно)

63

Позднее в статье «Книжность и грамотность» (1861) Достоевский писал: «Да, Шиллер, действительно, вошел в плоть и кровь русского общества, особенно в прошедшем и запрошедшем поколении. Мы воспитались на нем, он нам родной и во многом отразился на нашем развитии. Шекспир тоже» (наст. изд. Т. 11. C. 102).

(обратно)

64

Вопрос о месте Пушкина среди других гениев мировой литературы продолжал занимать Достоевского и позднее (см. «Введение» к «Ряду статей о русской литературе», «Ответ „Русскому вестнику”» с разбором «Египетских ночей», речь о Пушкине в «Дневнике писателя» 1880 г. и комментарии к ним: наст. изд. Т. 11, 14).

(обратно)

65

В 1860-х гг. Достоевский охарактеризовал «Илиаду» Гомера как эпопею «такой мощной, полной жизни, такого высокого момента народной жизни», что она навсегда останется и будет действовать на душу заключенным в ней идеалом «вековечной гармонии» (наст. изд. Т. 11. С. 78).

(обратно)

66

К концу 1830-х гг. во Франции шекспировские сонеты не пользовались еще особой известностью. Так, в т. 1 известного тринадцатитомного «Полного собрания сочинений Шекспира», вышедшего под редакцией Ф. Гизо (Paris, 1821), были включены прозаические переводы шести сонетов.

(обратно)

67

Ко времени восторженного отзыва Достоевского о поэзии В. Гюго были изданы (кроме ранних «Од и баллад») сборники его стихотворений «Восточные мотивы» (1829), «Осенние листья» (1831), «Песни сумерек»(1835). «Внутренние голоса» (1837).

(обратно)

68

Г. Р. Державина, особенно его оду «Бог», часто читали в семье Достоевских в детские годы писателя (см.: Достоевский А. М. С. 69). Како вдохновенном лирике, «высокая поэзия» которого сохранила значение и в настоящем, говорил Достоевский о Державине в кружке Дурова, подтвердив это мнение мастерским чтением оды «Властителям и судиям» (Милюков. С. 179).

(обратно)

69

Высокая оценка трагедий Корнеля и Расина — свидетельство своеобразия эстетических взглядов Достоевского уже в ранние годы. Белинский, например, рассматривал этих писателей как представителей «ложного» класицизма и отошел от этой романтической оценки лишь в конце жизни (см. также: Библиотека. С. 96–97).

(обратно)

70

Иван Никифорович — персонаж гоголевской «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» (1834).

(обратно)

71

Трагедия Э. Жоделя «Плененная Клеопатра» (1552) — первая во Франции трагедия по античному образцу. П. Ронсара — автора торжественной эпопеи «Франсиада» — Достоевский уподобляет Тредьяковскому с его «Телемахидой». Творчество Ф. Малерба способствовало ослаблению латинского и итальянского влияний на французскую поэзию XVII в.; он имел при жизни громадный успех.

(обратно)

72

К трагедии Сенеки «Медея» близок план ранней одноименной трагедии Корнеля.

(обратно)

73

Цитата из д. 5, явл. 3 трагедии Корнеля «Цинна, или Милосердие Августа» (1639).

(обратно)

74

Иван Иванович Перерепенко — персонаж названной выше гоголевской повести.

(обратно)

75

Эта драма M. M. Достоевского не сохранилась.

(обратно)

76

М. М. Достоевский приказом от 19 февраля 1840 г. был из Ревельской инженерной команды прикомандирован к С.-Петербургской, где он должен был держать экзамен в полевые офицеры (см.: Материалы и исследования. Т. 2. С. 235). Однако, как видно из наст. письма, Михаил Михайлович задержался в Ревеле и выехал в Петербург позднее, — может быть, перед самым экзаменом.

(обратно)

77

На эти размышления Достоевского, по наблюдению современного исследователя, оказал воздействие роман Лермонтова «Герой нашего времени», только что вышедший (в мае 1840 г.) отдельным изданием (см.: Кирпотин В. Я. Ф. М. Достоевский: Творческий путь (1821–1859). М., 1960. С. 98–99).

(обратно)

78

Экзамен M. M. Достоевский выдержал, и 9 января 1841 г. был произведен в инженер-прапорщики (см.: Материалы и исследования. Т. 2. С. 235).

(обратно)

79

По всей видимости, речь идет о старшей сестре Варваре Михайловне Карепиной.

(обратно)

80

Речь идет о предстоящей свадьбе M. M. Достоевского и Эмилии фон Дитмар, которая состоялась в январе 1842 г. (см.: Волоцкой. С. 82).

(обратно)

81

Достоевский жил в эту пору на частной квартире вместе с младшим братом Андреем Михайловичем (см.: Биография. С. 50).

(обратно)

82

«Какая была у меня болезнь, — вспоминал Андрей Михайлович, — теперь я не могу определенно сказать, — кажется, я где-то простудился <…> я долгое время лежал и наконец впал в беспамятное состояние. Брат ухаживал за мною очень внимательно, он давал лекарства, предписываемые доктором, который ездил ежедневно» (Достоевский А. М. С. 126).

(обратно)

83

В память матери, Марии Федоровны.

(обратно)

84

Перевод ч. 1 романа Э. Сю «Матильда, или Записки молодой женщины» (1841) был опубликован в 1842 г. без обозначения имени переводчика: полный перевод «Матильды», пересмотренный и исправленный В. М. Строевым, появился в 1846–1847 гг. Первые переводы Сю на русский язык относятся еще к 1830-м гг., но именно «Матильда» и переведенные затем «Парижские тайны» (1842–1843; рус. пер. — 1844) положили начало широкой популярности его романов в России. Отношение к ним было неоднозначным. Так, Белинский в 1844 г. в статье о «Парижских тайнах» писал, что Сю «первому вошло в голову сделать выгодную литературную спекуляцию на имя народа» (Белинский. Т. 8. С. 173). Об отношении к Сю Достоевского см.: Фридлендер. С. 126–133.

(обратно)

85

Замысел публикации коллективного перевода «Матильды» Достоевскому осуществить не удалось (ввиду отъезда третьего компаньона и его матери, обещавшей дать ссуду на печатание, — см.: ПСС. T. XXVIII2. С. 87), но роман этот оставил след в его творческом воображении (см. комментарии к «Неточке Названовой»: наст. изд. Т. 2. С. 571–572).

(обратно)

86

Датируется на основании содержания: наст. письмо последовало за ответом М. М. Достоевского на письмо Ф. М. Достоевского от 31 декабря 1843 г., который был отправлен с опозданием.

(обратно)

87

Это письмо M. M. Достоевского неизвестно.

(обратно)

88

«Евгения Гранде» Бальзака в переводе Достоевского была напечатана в журнале «Репертуар русского и Пантеон всех европейских театров»(1844. Кн. 6–7). См. о нем в кн.: Бальзак О. Евгения Гранде. М.; Л., 1935; Нечаева. Ранний Достоевский. С. 103–126.

(обратно)

89

По предположению М. П. Алексеева, характер героя несохранившейся драмы Достоевского «Жид Янкель» представлял собою вариацию типов шекспировского Шейлока, героя драмы «Венецианский купец» (1600), и гоголевского Янкеля из «Тараса Бульбы» (1835–1842) (см.: Алексеев М. П. О драматических опытах Достоевского // Творчество Достоевского. 1921. С. 52–54).

(обратно)

90

Датируется по упоминанию вышедшего в июле перевода «Семелы» Шиллера (см. ниже, примеч. 5) как появившегося «недавно».

(обратно)

91

Речь идет о «Репертуаре русского и Пантеоне всех европейских театров», издателями которого были в это время И. П. Песоцкий и В. С. Межевич (последний являлся также и редактором журнала).

(обратно)

92

Переводом трагедии Шиллера «Дон Карлос» M. M. Достоевский занялся по настойчивому совету Ф. М. Достоевского (см.: ПСС. T. XXVIII1. С. 88).

(обратно)

93

См. письмо 19, примеч. 3.

(обратно)

94

Имеется в виду эстетический трактат Шиллера «О наивной и сентиментальной поэзии» (1795–1796), переведенный M. M. Достоевским (ОЗ. 1850. № 2. Отд. II. С. 93-114).

(обратно)

95

Драматические сцены Шиллера «Семела» были переведены А. А. Фетом (ОЗ. 1844. № 7). Поэма Гете «Герман и Доротея» (1797) была напечатана на русском языке в 1842 г. в переводе Ф. Арефьева, на который Белинский откликнулся отрицательной рецензией (см.: Белинский. Т. 6. С. 559).

(обратно)

96

Отрывок из романа Ж. Санд «Последняя Альдини» (1837) был воспроизведен на русском языке в пересказе под заглавием «Il primo tenore» («Первый тенор» — итал.) в «Библиотеке для чтения» (1838. Т. 27. Отд. II. С. 142–240). Об увлечении в молодости творчеством Ж. Санд

(обратно)

97

Достоевский вспоминал впоследствии в июньском выпуске «Дневника писателя» 1876 г. Работа над переводом романа «Последняя Альдини» не прошла для будущего писателя бесследно. Так, исследователями отмечалась некоторая общность в обрисовке героинь этого романа Ж. Санд и повести Достоевского «Неточка Незванова», а также в изображении в обоих произведениях музыкальной атмосферы и демократической артистической среды (см., например: Нечаева. Ранний Достоевский. С. 127–129).

(обратно)

98

M. M. Достоевский поручался за брата дважды. В письме от 25 сентября 1844 г., отстаивая его право «предаться литературе» и пророча ему «много <…> в будущем», M. M. Достоевский писал П. А. Карепину: «Ему предстоит теперь трудное дело — проложить себе дорогу, завоевать имя. Он пожертвовал всем своему таланту, и талант — я знаю, я уверен — его не обманет. Дай Бог, чтоб он только не пал, чтоб он только вынес первые удары, а там… кто может знать, что будет впереди? Он хочет во что бы то ни стало продать нам свою часть. Согласитесь сами, что отдает он нам ее за бесценок! <…> просит он единовременно 500 рублей серебром и потом по 10 рублей серебром в месяц. <…> Он дает подписку, что отказывается от своей части. <…> Брат так честен, что ему можно и без расписки дать эти деньги. Я за него, если хотите, в качестве второго опекуна, — ручаюсь» (ЛН. Т. 86. С. 365). 3 октября 1844 г. M. M. Достоевский сообщил Карепину о большом денежном долге Федора и снова юридически гарантировал его просьбу (см. примеч. 6 к письму 19).

(обратно)

99

См. письмо 17, примеч. 1.

(обратно)

100

Имеются в виду «Письма о „Дон Карлосе”» (1788) и статья «О наивной и сентиментальной поэзии» (1795–1796). См. также ниже, примеч. 3.

(обратно)

101

Издать задуманные в 1844 г. выпуски переводов Шиллера не удалось. Позднее вышли следующие переводы M. M. Достоевского из Шиллера: «Дон Карлос» — БдЧт. 1848. Т. 86. Отд. II. С. 111–202; Т. 87. Отд. II. С. 1-32, 81-136; «Наивная и сентиментальная поэзия. Статья первая» — ОЗ. 1850. № 2. Отд. II. С. 93-114; «Разбойники» — в кн.: Драматические сочинения Шиллера в переводах русских писателей, изданные под редакцией Н. В. Гербеля. СПб., 1857. Ч. 3. С. 1-171 (тут же исправленный и дополненный «Дон Карлос»); стихотворение «Боги Греции» — Светоч. 1860. № 1. С. 11.

(обратно)

102

Приказ об отставке от службы по домашним обстоятельствам «полевого инженер-подпоручика Достоевского» с присвоением звания «поручика» был подписан 19 октября 1844 г. (см.: Рус. инвалид. 1844. 24 окт. № 239).

(обратно)

103

Имеется в виду раздел оставшихся после смерти родителей деревень Даровое и Черемошня Каширского уезда Тульской губернии.

(обратно)

104

M. M. Достоевский умолял П. А. Карепина в письме от 3 октября 1844 г.: «Брат Федор Вам готов дать акт, свидетельство или подписку — всё, что угодно, что он торжественно отказывается от своей части; я же, с своей стороны, какое угодно Вам поручительство…» (ЛН. Т. 86. С. 368).

(обратно)

105

M. M. Достоевский писал Карепину еще 25 сентября 1844 г.: «Я читал, с восхищением читал его (Ф. М. Достоевского. — Ред.) драмы. Нынешней зимою они явятся на петербургской сцене» (ЛН. Т. 86. С. 365). Известно также, что еще в начале 1841 г. перед отъездом M. M. Достоевского в Нарву на его прощальном вечере Ф. М. Достоевский читал отрывки из задуманных им драм «Мария Стюарт» и «Борис Годунов», над которыми он продолжал работать и в следующем году (см.: Биография. С. 41, 49; ЛН. Т. 86. С. 328). Об этих замыслах см.: Алексеев М. П. О драматических опытах Достоевского // Творчество Достоевского. 1921. С. 49–52. А. М. Достоевский вспоминал в открытом письме к А. С. Суворину от 5 февраля 1881 г.: «Еще в 1842 г., то есть гораздо ранее „Бедных людей”, брат мой написал драму „Борис Годунов”. Автограф лежал часто у него на столе, и я — грешный человек — тайком от брата нередко зачитывался с юношеским восторгом этим произведением. Впоследствии <…> кажется в 1875 г., я в разговорах с братом покаялся ему, что знал о существовании его „Бориса Годунова” и читал эту драму. На вопрос мой: „Сохранилась ли брат, эта рукопись?”— он ответил только, махнув рукой: „Ну, полно! Это… это детские глупости!”» (НВр. 1881. 8 февр. № 1778).

(обратно)

106

Имеется в виду первая редакция «Бедных людей».

(обратно)

107

Цитата из комедии Гоголя «Ревизор» (д. 5, явл. VIII).

(обратно)

108

Кроме публикуемого в данном томе известны еще три письма Достоевского Карепину (см.: ПСС. T. XXVIII2. С. 92–99. 101–104).

(обратно)

109

Исполнив тотчас просьбу Ф. М. Достоевского (см. выше, примеч. 6), M. M. Достоевский в том же письме Карепину от 3 октября1844 г. выражал веру в будущее брата: «Он подал, как Вы уже знаете, в отставку. Но это меня не много беспокоит; человек с его дарованиями без хлеба не останется. Он избрал для себя новую, лучшую дорогу, и так как два дела делать вдруг нельзя, он вполне предался тому, к которому чувствовал более склонности» (ЛН. Т. 86. С. 366).

(обратно)

110

Достоевский имеет в виду следующие слова из монолога Хлестакова («Ревизор», д. 2, явл. VII): «Что, если в самом деле он потащит меня в тюрьму? Что ж? если благородным образом, я, пожалуй… нет, нет, не хочу».

(обратно)

111

Речь идет о первой редакции «Бедных людей», законченной в ноябре 1844 г., и работе до половины марта 1845 г. над окончательным текстом романа.

(обратно)

112

Источник цитируемого отзыва Беранже установить не удалось. Шамбертен — сорт красного вина из Бургундии.

(обратно)

113

Достоевскому удалось приехать в Ревель к брату 9 июня 1845 г. (см.: Достоевский и его время. С. 283).

(обратно)

114

Скорее всего, мысль эта подсказана Достоевскому статьей Белинского «Александрийский театр» (1845), которая была опубликована во второй части «Физиологии Петербурга», составленной Н. А. Некрасовым и только что появившейся (ср.: Белинский. Т. 8. С. 539–541, 548).

(обратно)

115

Брокен — главная вершина Гарца. Отбрасываемая его восточной скалой тень носит название брокенского призрака и окружена местными легендами. Сцена «Вальпургиева ночь» из ч. 1 «Фауста» Гете происходит у подножия Брокена.

(обратно)

116

В «Русском инвалиде» (1845. 22 марта. № 64) в отделе «Смесь» была помещена статья А. Вейса «Поэты в Германии». В ней приведены трагические факты из жизни Лессинга, Моцарта, Бетховена, Гельдерлина, Граббе, Бюргера, Клейста и других, которые произвели столь сильное впечатление на только что подавшего в отставку и решившего всецело посвятить себя литературному труду Достоевского.

(обратно)

117

Достоевский гостил в Ревеле у брата с 9 июня 1845 г. и возвратился в Петербург пароходом, отбывшим из Ревеля 1 сентября 1845 г. (см.: Достоевский и его время. С. 283).

(обратно)

118

Последняя фраза «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». У Гоголя: «Скучно на этом свете, господа!».

(обратно)

119

Речь идет о работе над «Двойником».

(обратно)

120

Редактировавшийся Н. А. Некрасовым «Петербургский сборник», в котором были напечатаны «Бедные люди» Достоевского, вышел в свет 15 января 1846 г. (см. письмо 24).

(обратно)

121

Этот стилизованный под речь Голядкина пассаж восходит к гл. XII «Двойника», где герой объясняется с «его превосходительством».

(обратно)

122

В фельетонах «Журнальная всякая всячина», постоянно печатавшихся в «Северной пчеле», Ф. В. Булгарин неизменно характеризовал себя как поборника правды. Белинский посвятил этому ироническую заметку «„Северная пчела” — защитница правды и чистоты русского языка» (ОЗ. 1845. № 12; ср.: Белинский. Т. 9. С. 371).

(обратно)

123

Объявление об издании альманаха «Зубоскал» было написано Достоевским (ОЗ. 1845. № 11. Отд. «Библиографическая хроника»). По предположению Григоровича, оно послужило одним из поводов к запрещению альманаха (см.: Григорович. С. 82). Текст объявления и комментарий к нему см.: ПСС. Т. XVIII. С. 5-10. 213–216.

(обратно)

124

Имеется в виду пародия на многотомные романы Э. Сю, изобилующие изображением различного рода тайн, ужасов и романтических приключений.

(обратно)

125

Анекдот «Пушкин и ящерицы», высмеивавший С. П. Шевырева (который воспринимался кругом Белинского прежде всего как представитель «официальной народности»), был опубликован в альманахе «Первое апреля» (СПб., 1846). См.: Некрасов. Т. 5. С. 551.

(обратно)

126

В альманахе «Первое апреля» напечатан анекдот «Славянофил», но сюжет его иной, чем указанный в письме Достоевского (см.: Некрасов. Т. 5. С. 602, 644).

(обратно)

127

Замысел «Записок лакея о своем барине» осуществлен не был. Вместо них Достоевский написал «Роман в девяти письмах».

(обратно)

128

«Les Guêpes» («Осы») — сатирическая газета, основанная в 1839 г. французским писателем и журналистом А. Карром.

(обратно)

129

«Зубоскал» был запрещен цензурой. Часть предназначенных для него материалов Некрасов использовал в альманахе «Первое апреля».

(обратно)

130

Выражение Ноздрева в «Мертвых душах» Гоголя (т. 1, гл. IV).

(обратно)

131

Оценка, данная Достоевским роману Ж. Санд «Теверино» (1845; рус. пер. — 1845), близка к отзыву об этом романе Белинского (см.: Белинский. Т. 9. С. 397).

(обратно)

132

См. письмо. 19, примеч. 3.

(обратно)

133

О желании В. Ф. Одоевского видеть у себя Достоевского свидетельствует записка Н. А. Некрасова, сообщавшего Одоевскому 27 ноября 1845 г.: «Я виделся с г-ном Достоевским. Он теперь так занят и просил меня извинить его перед Вами, что не может быть у Вас ранее, как после первого декабря» (Некрасов. Т. 10. С. 48).

(обратно)

134

Вскоре (видимо, в конце 1845 г.) В. А. Соллогуб посетил Достоевского «и выразил <…> в восторженных словах то глубокое и вместе с тем удивленное впечатление, которое <…> произвела его повесть, так мало походившая на все, что в то время писалось…» (Соллогуб В. А. Воспоминания. М.; Л., 1931. С. 413–414).

(обратно)

135

И. С. Тургенев после полугодичного пребывания за границей вернулся в Петербург около 10 ноября 1845 г. (см.: Клеман М. К. Летопись жизни и творчества И. С. Тургенева. М.; Л., 1934. С. 39).

(обратно)

136

Тургеневу было тогда 27 лет.

(обратно)

137

Об отражении в повести Тургенева «Андрей Колосов» (ОЗ. 1844. № 11) черт из жизни писателя см.: Тургенев. Сочинения. Т. 5. С. 544–545.

(обратно)

138

Люсьен де Рюбампре — герой романов Бальзака «Утраченные иллюзии» (1837–1843) и «Блеск и нищета куртизанок» (1844–1847).

(обратно)

139

См. письмо 22, примеч. 4.

(обратно)

140

«Роман в девяти письмах» был напечатан в № 1 «Современника» за1847 г.

(обратно)

141

«Роман в девяти письмах» был напечатан в № 1 «Современника» за1847 г.

(обратно)

142

Речь идет о корректуре «Двойника», который был напечатан в № 2 «Отечественных записок» за 1846 г.

(обратно)

143

«Петербургский сборник» с помещенными в нем «Бедными людьми».

(обратно)

144

Анонимный рецензент «Иллюстрации» во враждебном отзыве на «Петербургский сборник» (1846. 26 янв. № 4) выражал недовольство успехом в литературе 1840-х гг. произведений «сатирического рода», к которому были отнесены «Бедные люди». Утверждая, что роман «не имеет никакой формы и весь основан на подробностях утомительно однообразных», он вышучивал его и сравнивал с обедом, сплошь состоящим из «сахарного горошка». Против «Иллюстрации» и ее редактора Н. В. Кукольника выступил Н. А. Некрасов в рецензии на третий выпуск альманаха «Новоселье», которая содержала иронический разбор помещенной в нем «трескучей» повести Кукольника «Старый хлам» (см.: Блинчевская М. «Бедные люди» или «Северная пчела»? // Неделя. 1971. 6-12 дек. № 50. С. 9).

(обратно)

145

«Северная пчела», возглавившая кампанию против социально-критической литературной школы, презрительно названной Ф. В. Булгариным в извещении о выходе «Петербургского сборника» «натуральной» (СП.1846. 26 янв. № 22), дала (в лице Л. В. Бранта и Булгарина) уничижительную оценку и первому роману Достоевского (см. об этом: наст. изд. Т. 1. С. 435–436).

(обратно)

146

А. В. Никитенко сочувственно отозвался об основном — социально-аналитическом, по его определению, — направлении романа «Бедные люди», но упрекал Достоевского в растянутости, излишестве «пошлых мелочей» (см.: БдЧт. 1846. Отд. V. С. 18–36).

(обратно)

147

Белинский (ОЗ. 1846. № 2, 3) выступил с отповедью «Северной пчеле», а в статье о «Петербургском сборнике» дал развернутую оценку общественного и литературного значения Достоевского. Указав на зависимость Достоевского в «Бедных людях» от Гоголя, критик в то же время подчеркнул «самобытный», самостоятельный характер его творчества. При разборе «Бедных людей» он отметил глубокий гуманизм Достоевского, понимание им «трагического элемента» жизни, внутреннюю красоту и благородство души его униженного героя, «простоту», «обыкновенность» построения романа и т. д. (см.: Белинский. Т. 9. С. 493; наст. изд. Т. 1. С. 436, 437, 448).

(обратно)

148

Статьи В. Ф. Одоевского и В. А. Соллогуба о «Бедных людях» в печати не появились.

(обратно)

149

Нам почти ничего не известно о «похождениях» Достоевского в «высшем свете». Предложение В. А. Соллогуба поехать к нему «запросто пообедать», по словам графа, испугало писателя, который «промолвил <…>растерянно, потирая одну об другую свои руки»: «…право, я в большом свете отроду не бывал и не могу никак решиться…». Достоевский «только месяца два спустя решился однажды появиться» в «зверинце» Соллогуба (Соллогуб В. А. Воспоминания. М.; Л., 1931. С. 415; см. также воспоминания Л. Ф. Достоевской: ЛН. Т. 86. С. 300–301).

(обратно)

150

Мнение об анализе (а не синтезе) как основе творческого своеобразия молодого Достоевского было высказано в печати 1840-х гг. не Белинским, а В. Н. Майковым в статье «Нечто о русской литературе в1846 г.» (ОЗ. 1847. № 1. Отд. V. С. 3–4). О мнении Майкова Достоеский мог узнать еще до публикации указанной статьи или через Белинского, или при личной встрече с Майковым (см. об этом: наст. изд. Т. 1. С. 438–439).

(обратно)

151

О болезненности и нервной раздражительности молодого Достоевского сохранилось несколько авторитетных свидетельств современников. См. об этом примеч. 14 к письму 38.

(обратно)

152

Вера Михайловна, средняя сестра Достоевского, 7 января 1846 г. вышла замуж за А. П. Иванова, врача и преподавателя физики Межевого института (см.: Летопись жизни и творчества Достоевского. Т. 1. С. 105; ЛН. Т. 86. С. 370).

(обратно)

153

Цитата из «Записок сумасшедшего» Гоголя (записка от «Числа 1-го»).

(обратно)

154

Еще до окончания «Двойника» Достоевский на вечере у Белинского читал повесть, которая очень понравилась критику и членам его кружка (см.: ДП. 1877. Нояб. § 2; Григорович. С. 91; Анненков. С. 283). По выходе повести в свет Белинский отметил: «…как талант необыкновенный, автор нисколько не повторился во втором своем произведении, — и оно представляет у него совершенно новый мир»; «герой романа — г-н Голядкин — один их тех обидчивых, помешанных на амбиции людей, которые так часто встречаются в низших и средних слоях нашего общества» (ОЗ. 1846. № 3; Белинский. Т. 9. С. 563–566). Позднейшая переоценка «Двойника» отразилась в статье «Взгляд на русскую литературу 1846 года» (С. 1847. № 1), где критик кроме «неумения слишком богатого силами таланта определять разумную меру и границы художественному развитию задуманной им идеи» указал и другой существенный, с его точки зрения, недостаток «Двойника» — «фантастический колорит» (см.: Белинский. Т. 10. С. 40–41). Подробнее см.: наст. изд. Т. 1. С. 448–450.

(обратно)

155

Недовольный своим зависимым и материально необеспеченным положением Белинский писал А. И. Герцену 2 января 1846 г.: «Я твердо решился оставить „Отечественные записки” и их благородного, бескорыстного владельца. Это желание уже давно было моею idée fixe…» (Белинский. Т. 12. С. 252). Об уходе из журнала Белинский известил А. А. Краевского между 7 и 15 февраля 1846 г. (см.: Там же. С. 589).

(обратно)

156

Имеется в виду задуманный Белинским альманах «Левиафан», в котором он собирался опубликовать повести Достоевского, И. С. Тургенева, И. И. Панаева, Герцена, поэму А. Н. Майкова, статью Т. Н. Грановского и т. д. (см.: Белинский. Т. 12. С. 254–255). Выпустить альманах Белинскому не удалось. Многие из предназначенных для него материалов перешли потом в «Современник», который с 1847 г. начал выходить под редакцией Н. А. Некрасова и Панаева.

(обратно)

157

Достоевский работу над названными повестями не завершил; «Повесть об уничтоженных канцеляриях» частично была им использована при создании «Господина Прохарчина», а отзвуки «Сбритых бакенбард» можно обнаружить в более поздней повести «Село Степанчиково и его обитатели» (см. об этом: ПСС. Т. 1. С. 460–461; наст. изд. Т. 1. С. 454–455).

(обратно)

158

Герцен в это время готовил к печати роман «Кто виноват?», Гончаров — «Обыкновенную историю».

(обратно)

159

Достоевскому удалось приехать к брату в Ревель пароходом 25 мая 1846 г. (см.: Достоевский и его время. С. 283).

(обратно)

160

Переписка И. Н. Шидловского и Достоевского (за исключением одного позднего письма Шидловского) не сохранилась.

(обратно)

161

M. M. Достоевский перевел сатирическую поэму Гете «Рейнеке-Лис». Перевод был опубликован несколько позднее (ОЗ. 1848. № 2, 3) и до сих пор не утратил значения классического образца (см.: Жирмунский В. М. Гете в русской литературе. Л., 1981. С. 372).

(обратно)

162

Имеется в виду А. А. Куманин.

(обратно)

163

См. письмо 24, примеч. 11.

(обратно)

164

См. письмо 25, примеч. 7.

(обратно)

165

Речь идет об альманахе «Левиафан» (см. письмо 25, примеч. 4).

(обратно)

166

М. В. Белинская с дочерью и сестрой А. В. Орловой осталась на лето в Ревеле, где познакомилась с M. M. Достоевским и его семьею, которые были к ней «радушны», хотя, судя по ответу Белинского на ее письмо, проявили себя как люди непрактичные (см.: Белинский. Т. 12. С. 287, 301).

(обратно)

167

Имеется в виду повесть «Господин Прохарчин» (ОЗ. 1846. № 10).

(обратно)

168

Речь идет о возвращении Достоевского вместе с семьей Белинского на пароходе из Ревеля в Петербург осенью 1846 г.

(обратно)

169

См. письмо 25, примеч. 4.

(обратно)

170

Возможно, речь идет о комиссионной продаже Н. А. Некрасовым «Петербургского сборника».

(обратно)

171

С нового 1847 г. Некрасов и И. И. Панаев приобрели и начали издавать не «Сын отечества», а «Современник». Официальным редактором журнала стал А. В. Никитенко.

(обратно)

172

О предполагаемой публикации «Завещания» Гоголя в «Современнике» Достоевскому мог сообщить друг Гоголя Н. Я. Прокопович. Оно появилось в печати лишь в начале 1847 г. в составе «Выбранных мест из переписки с друзьями». Ироническое восприятие его Достоевским отражает позицию круга Белинского по отношению к религиозной моралистике Гоголя.

(обратно)

173

Имеется в виду открытая в октябре 1846 г. H. H. Тютчевым и М. А. Языковым «Контора агентства и комиссионерства», предназначенная для снабжения провинциалов предметами жизненного обихода и книгами. В 1847–1850 гг. через нее рассылался «Современник». Однако из-за отсутствия порядка в делах контора часто терпела материальный урон и в конце 1850-х гг. прекратила свое существование (см.: Панаева. С. 207–209, 432).

(обратно)

174

Ввиду отсутствия автографа «Господина Прохарчина» трудно судить о размерах купюр, сделанных цензурой. Однако окончательный текст рассказа позволяет предположить, что Достоевскому удалось восстановить часть из них (см. об этом: наст. изд. Т. 1. С. 455).

(обратно)

175

Речь, вероятно, идет о задуманном Белинским альманахе и о приобретении сторонниками Белинского нового журнала.

(обратно)

176

О сближении с братьями Бекетовыми см.: Григорович. С. 93; Поддубная Р. Н. Кружок Бекетовых в идейных исканиях Ф. М. Достоевского // Вопросы русской литературы. Львов, 1974. Вып. 2. С. 3-10.

(обратно)

177

См. письмо. 25, примеч. 5.

(обратно)

178

Имеется в виду будущая статья В. Н. Майкова «Нечто о русской литературе в 1846 г.» с отзывом о «Бедных людях» и «Двойнике» и характеристикой своеобразия таланта Достоевского (см.: наст. изд. Т. 1. С. 438–439, 450).

(обратно)

179

Речь идет о повести Д. В. Григоровича «Деревня» (ОЗ. 1846. № 12).

(обратно)

180

Намерение подготовить издание своих сочинений, в том числе «Двойника», к «будущей осени» Достоевскому выполнить не удалось. Первое двухтомное собрание его сочинений вышло в свет в 1860 г. в издании Н. А. Основского. «Двойник» был впервые переиздан в новой редакции в т. III собрания сочинений Достоевского 1866 г. Отдельное издание «Бедных людей» появилось в начале ноября 1847 г. без иллюстраций.

(обратно)

181

Достоевский высоко оценил «политипажи» Е. Е. Вернадского и А. А. Агина к «Мертвым душам» в фельетоне «Петербургской летописи» от 1 июня 1847 г. (см.: наст. изд. Т. 2. С. 26).

(обратно)

182

Расхождение Достоевского с Н. А. Некрасовым и кругом «Современника» началось ранее. Не позднее января 1846 г. Некрасов и И. С. Тургенев уже написали пародийное послание Белинского Достоевскому, начинающееся строкой «Витязь горестной фигуры…» (см. об этом: ЛН. Т. 49–50. С. 389–390; Некрасов. ПСС. Т. 1. С. 423–424 и 687–688; Тургенев. Сочинения. 2-е изд. Т. 1. С. 332, 544–546).

(обратно)

183

Достоевский имеет в виду, вероятно, устные суждения В. Н. Майкова (напечатанный отзыв его о Достоевском появился позднее — см. письмо 24, примеч. 9).

(обратно)

184

После восторженного признания «Бедных людей» и сочувственной оценки «Двойника» отношение Белинского к творчеству Достоевского претерпело ряд изменений (о переоценке критиком «Двойника» см. письмо 25, примеч. 2). О «Господине Прохарчине» Белинский отрицательно отозвался в статье «Взгляд на русскую литературу 1846 года» (С. 1847. № 1). «Роман в девяти письмах», понравившийся в кругу Белинского при первом знакомстве, вскоре тоже его разочаровал. См. об этом: Кирпотин В. Я. Достоевский и Белинский. М., 1976. С. 38–46.

(обратно)

185

Достоевский в это время работал над повестью «Хозяйка».

(обратно)

186

См. письмо. 28, примеч. 3.

(обратно)

187

Речь идет о недавно родившемся втором сыне M. M. Достоевского Михаиле.

(обратно)

188

См. окончание письма 29.

(обратно)

189

Печатание «Неточки Незвановой» было начато с января 1849 г. и прекращено в мае (ОЗ. 1849. № 1, 2, 5). Объявление о ее предстоящей публикации в журнале см.: ОЗ. 1846. № 12. Отд. VI. С. 118–119.

(обратно)

190

В сезон 1846–1847 гг. особым успехом у петербургской публики кроме прежних итальянских певцов А. Тамбурини и Л. Сальви пользовались «новая драматическая примадонна», обладательница «высокого сопрано, свежего и обработанного», Д. Бореи, «тенор» Гусако, «баритон» Коллини и «бассо-буффо» Э. Росси. В репертуаре итальянской труппы были оперы Верди, Доницетти, Беллини, Россини, Обера (см.: Вольф А. Хроника петербургских театров. СПб., 1877. Ч. 1. С. 123; Ч. 2. С. 130–131).

(обратно)

191

Под «перестрелкой» Достоевский имеет в виду, вероятно, выступление В. Н. Майкова против Белинского в статье «Стихотворения Кольцова» (ОЗ. 1846. № 11, 12) и ответную критику «фантастического космополитизма» Майкова в готовившемся в это время к печати обзоре Белинского «Взгляд на русскую литературу 1846 года» (С. 1847. № 1). О содержавшейся в ней полемике с Майковым Достоевский мог узнать заранее (или через Майковых, или от лиц из круга Белинского). Под «перестрелкой» Достоевский имеет в виду, вероятно, выступление В. Н. Майкова против Белинского в статье «Стихотворения Кольцова» (ОЗ. 1846. № 11, 12) и ответную критику «фантастического космополитизма» Майкова в готовившемся в это время к печати обзоре Белинского «Взгляд на русскую литературу 1846 года» (С. 1847. № 1). О содержавшейся в ней полемике с Майковым Достоевский мог узнать заранее (или через Майковых, или от лиц из круга Белинского).

(обратно)

192

Летом 1847 г. Достоевский не смог приехать в Ревель, но 25 сентября 1847 г. M. M. Достоевский сам «отбыл пароходом в Петербург» (см.: Достоевский и его время. С. 283).

(обратно)

193

См. письмо. 28, примеч. 3.

(обратно)

194

У М. В. Белинской 24 ноября 1846 г. родился сын Владимир, который вскоре умер (см.: Оксман Ю. Летопись жизни и творчества В. Г. Белинского. М., 1958. С. 462, 491, 494).

(обратно)

195

Название «физиология» в применении к очеркам и рассказам, изображавшим внешний облик и быт представителей различных социальных слоев, профессий, жизнь низов города и деревни, прочно утвердилось в русской литературе (вслед за французской) после выхода в свет в 1845 г. изданного Н. А. Некрасовым сборника «Физиология Петербурга» — программного для писателей «натуральной школы» 1840-х гг. Об успехе повести Д. В. Григоровича «Деревня» (ОЗ. 1846. № 12), отклоненной редакцией «Современника» (в частности, И. И. Панаевым), в кружке Бекетовых и об отношении к ней Белинского см.: Григорович. С. 98-101; ср. также отзывы о ней: Тургенев. Сочинения. Т. 14. С. 33; Белинский. Т. 1 °C. 42–43.

(обратно)

196

Вероятно, речь идет об А. И. Штеммер — будущей жене А. Н. Майкова (см. воспоминания Достоевского о встречах с невестой Майкова в письме к нему от 18 января 1856 г. (№ 46)).

(обратно)

197

Мысль о необходимом согласии в человеке внешнего и внутреннего связывает это письмо с кругом идей повести «Хозяйка» (1847), замысел которой относится к концу 1846 г. и над которой Достоевский начал усиленно работать в январе — феврале 1847 г.; ср. близкие суждения молодого Достоевского о характере русского мечтателя в «Петербургской летописи» (1847), «Неточке Незвановой» (1847–1849), «Белых ночах» (1848) (наст. изд. Т. 1. С. 459; ПСС. Т. I. С. 508; Т. II. С. 485, 487).

(обратно)

198

Эту характеристику «фарисеев жизни» Достоевский развернет и усилит в рассказе «Маленький герой» (1849), где «умный человек» m-r M* отнесен к «породе житейских плутов, прирожденных Тартюфов и Фальстафов» (наст. изд. Т. 2. С. 367).

(обратно)

199

В это время M. M. Достоевский должен был держать экзамен перед очередным продвижением по службе. Отправляя ему 20 февраля 1847 г., после визита в Ревель, свои черновые записи, Н. Свиридов сообщал, что они были проверены товарищами Федора Михайловича — математиками (см.: ЛН. Т. 86. С. 371–372).

(обратно)

200

Отрицательные отзывы о творчестве раннего Достоевского, как в реакционной прессе (рецензии Л. В. Бранта и Ф. В. Булгарина), так и критиков других изданий (рецензии С. П. Шевырева, А. А. Григорьева, статьи Э. И. Губера, К. С. Аксакова и др.), были весьма многочисленны. Им кроме первоначальной высокой оценки Белинского противостояла известная Достоевскому в авторском чтении статья В. Н. Майкова «Нечто о русской литературе в 1846 г.» (см. об этом: наст. изд. Т. 1. С. 434–439, 448–450, 456–457).

(обратно)

201

M. M. Достоевский должен был по новому назначению весной 1847 г. переехать в крепость Свеаборг под Гельсингфорсом (см.: Достоевский и его время. С. 283). Ф. М. Достоевский туда к нему не приезжал.

(обратно)

202

Речь идет об отдельном издании «Бедных людей» (СПб., 1847).

(обратно)

203

Кароль фон Росвальд — герой романа Ж. Санд «Лукреция Флориани» (ОЗ. 1847. № 1; отдельное издание в переводе А. Кронеберга: С. 1847. № 1. Прил.). О возможном влиянии образа этого героя Ж. Санд на характер Ордынова в «Хозяйке» см.: Д. Письма. Т. 1. С. 496.

(обратно)

204

См. письмо 30, примеч. 7.

(обратно)

205

Вероятно, имеется в виду столкновение Достоевского с кем-то из представителей круга «Современника» (см. письмо 29, примеч. 3), случившееся в доме Майковых, где часто происходили «субботние встречи» литераторов (см., например, письмо Н. А. Некрасова А. Н. Майкову от 20 сентября 1847 г. — Некрасов. Т. 10. С. 77). Об очередной ссоре Достоевского с Некрасовым приблизительно в это время вспоминает А. Я. Панаева (см.: Панаева. С. 176–177).

(обратно)

206

С исключительной теплотой отзывался Достоевский о Е. П. Майковой в прощальном письме к брату из Петропавловской крепости от 22 декабря 1849 г. (см. письмо № 37).

(обратно)

207

Речь идет о расчетах за публиковавшуюся в 1849 г. в «Отечественных записках» «Неточку Незванову».

(обратно)

208

Имеется в виду Ю. Е. Шидловский, в то время цензор «Отечественных записок».

(обратно)

209

Возможно, Достоевский собирался отвечать на статью П. В. Анненкова «Заметки о русской литературе прошлого года» (С. 1849. № 1). Где высказывалось отрицательное отношение к «молодой школе» беллетристов «Отечественных записок», к которой кроме автора «Хозяйки», «Слабого сердца» и «Честного вора» были отнесены Я. П. Бутков и M. M. Достоевский.

(обратно)

210

Из Москвы Достоевский, по-видимому, ожидал получения денег от П. А. Карепина в связи с обсуждавшимся в это время планом приобретения родительских владений (сельцо Даровое и деревня Черемошня) Карепиными или Ивановыми с выплатой сонаследникам их долей.

(обратно)

211

Является ответом на письмо M. M. Достоевского от 9 июля 1849 г. (см.: Искусство. М., 1927. Кн. 1. С. 109–110). Ответное письмо M. M. Достоевского от 23 июля 1849 г. см.: Там же. С. 111–112.

(обратно)

212

9 июля 1849 г. M. M. Достоевский писал брату: «Я знаю, что для твоего доброго и великодушного сердца будет отрадно узнать, что я уже две недели живу в кругу семейства… Я уверен, что всё это несчастное для нас время ты думал и скорбел более обо мне, чем о себе… Я уверен в этом, потому что я знаю тебя, знаю любовь твою и дружбу к себе… и верь мне, милый друг мой, что мысль о тебе разве только на немногие минуты покидает меня. <…> Я думаю тогда о твоем болезненном состоянии и о впечатлительности твоей, которая по необходимости должна удвоить твои страдания. Желаю тебе от всего сердца здоровья и больше бодрости и надежды» (Там же. С. 109–110).

(обратно)

213

M. M. Достоевский был арестован по делу петрашевцев в ночь с 5 на 6 мая, когда был выпущен взятый вместо него по ошибке Андрей Михайлович (см.: Достоевский А. М. С. 188–206: ПСС. Т. XXVIII1. С. 155–156, 444–445). Ф. М. Достоевский вспоминал впоследствии в «Дневнике писателя» 1876 г. о своих волнениях за судьбу старшего брата (см.: наст. изд. Т. 13. С. 156). Несмотря на оправдание M. M. Достоевского, негласный надзор за ним, установленный с 6 июля 1849 г., сохранялся до конца жизни (см.: Материалы и исследования. Т. 1. С. 254–265).

(обратно)

214

В письмах от 23 июля и 18 августа 1849 г. M. M. Достоевский сообщал о работе над романом «Деньги», который в его тревожном состоянии подвигался «чрезвычайно медленно», и о замысле драмы (Искусство. Кн. 1.С. 111–112).

(обратно)

215

Из повестей и романов, задуманных и написанных в Петропавловской крепости, известен только рассказ «Маленький герой» (первоначально: «Детская сказка»), который был опубликован через восемь лет М. М. Достоевским за подписью: «М-ий» (ОЗ. 1857. № 8).

(обратно)

216

«Ты не можешь себе представить, как я обрадовался, узнав, что ты получил позволение писать. Это было моею любимою мечтою в продолжение моего ареста, и я по себе сужу, что возможность писать и создавать составляет для тебя теперь невыразимое облегчение. Я уверен, что ты напишешь нечто далеко выходящее из круга обыкновенных литературных явлений. <…> Теперь по крайней мере у тебя есть утешение, есть труд, над которым можно забыться», — писал M. M. Достоевский брату 23 июля (Искусство. Кн. 1. С. 111–112).

(обратно)

217

По истечении двух месяцев заключения «давали читать книги больше духовного содержания…» (Биография. С. 109). По свидетельству И. М. Дебу, «книги были допущены только по окончании следствия» (Там же). Возможно, Достоевский читал популярные в то время сочинения А. Н. Муравьева «Путешествие по святым местам» (1836) и «Путешествие по святым местам русским» (1840), а также «Сочинения св. Димитрия, митрополита Ростовского» скорее всего в последнем к тому времени издании (М., 1842. Ч. 1–5; в 1849 г. выходило и новое издание).

(обратно)

218

M. M. Достоевский 18 августа отвечал на вопрос брата о московских родственниках — Карепиных, Ивановых и Куманиных — следующее: «В Москву я не писал о нашем аресте. Они, кажется, ничего не знают об этом, по крайней мере ничего не пишут.<…> Пусть их и не знают» (Искусство. Кн. 1. С. 113).

(обратно)

219

«Николя живет теперь в Мурине — он гостил у меня три дня. Он славный мальчик. Андрей тоже иногда заходит ко мне», — сообщал М. М. Достоевский 23 июля и — дополнительно — 18 августа: «Андрюша, как я слышал, назначается архитектором в губернию, но в город — еще неизвестно. <…> Николя у нас теперь» (Там же. С. 112, 113).

(обратно)

220

«У детей насчет тебя предположения различны. Каждый день рождает у них что-нибудь новенькое <…> они решительно теряются в догадках. В одном пункте они только согласны между собою — это то, что ты принесешь им много конфет и игрушек», — отвечал M. M. Достоевский в письме от 23 июля (Там же. С. 112).

(обратно)

221

Является ответом на письмо М. М. Достоевского от 18 августа 1849 г. (см.: Искусство. М., 1927. Кн. 1. С. 112–113). Ответное письмо M. M. Достоевского от 10 сентября 1849 г. см.: Там же. С. 113–114.

(обратно)

222

Ранее, в письме от 23 июля 1849 г., M. M. Достоевский сообщал, что послал в Петропавловскую крепость пять томов «Отечественных записок» (вероятно, имеются в виду ежемесячные номера); 18 августа он писал о пересылке еще «1-го, 2-го и 8-го нумеров». Таким образом, в общей сложности Достоевский получил все вышедшие к этому времени номера журнала за 1849 г. (с января по август), в том числе № 1, 2 и 5 с «Неточкой Незвановой»; о № 5, вышедшем уже во время заключения Достоевского, А. А. Краевский посылал специальный запрос в III Отделение и получил дозволение ранее разрешенные цензурой повести арестованных Достоевского и Пальма оставить «в упомянутом №, но с тем, чтобы под ними не означались фамилии сочинителей» (см.: Гроссман. Жизнь и труды. С. 56); еще в своем первом письме из Петропавловской крепости к младшему брату А. М. Достоевскому от 20 июня 1849 г. Достоевский выражал беспокойство о «третьей части <…> романа», напечатанной без его «надзора» (ПСС. T. XXVIII1. С. 155–156). Кроме «Отечественных записок» в августе Достоевскому была отправлена «История тридцатилетней войны» Шиллера (см.: Искусство. Кн. 1. С. 112–113).

(обратно)

223

«Ты пеняешь мне за то, что я мало пишу к тебе, милый друг мой; ради всего святого не пеняй и не сердись. Право, это не от лени. Мне всегда становится грустно, когда я принимаюсь писать к тебе, а наводить тоску и на тебя мне бы не хотелось», — отвечал на упрек брата M. M. Достоевский в письме от 10 сентября 1849 г. (Там же. С. 114).

(обратно)

224

Достоевский шутит, откликаясь на следующие слова в письме брата от 23 июля 1849 г.: «… рецензент его («Современника». — Ред.), известный под именем Иногороднего подписчика, исписался до последних пределов…» (Там же. С. 111). «Письма Иногороднего подписчика…» — литературные фельетоны А. В. Дружинина: они построены в форме беседы автора с провинциальным соседом-помещиком, неудавшимся литератором и «просвещенным читателем». Достоевского задел отзыв Дружинина о романе «Неточка Незванова» в февральском и мартовском «Письмах…» за1849 г. (см. об этом: наст. изд. Т. 2. С. 574).

(обратно)

225

«Непременно постараюсь доставить для тебя чего-нибудь исторического — историка Гиббона, например», — обещал M. M. Достоевский в письме от 18 августа (Искусство. Кн. 1. С. 113).

(обратно)

226

См. письмо 34, примеч. 7.

(обратно)

227

Московские родственники, видимо, узнали об аресте Достоевского поздней осенью; об их реакции см.: ЛН. Т. 86. С. 373–374.

(обратно)

228

В письме от 1 октября 1849 г. M. M. Достоевский выражал недовольство написанной им в этом месяце маленькой повестью (возможно, «Два старичка»; см.: ОЗ. 1849. № 11): «…с удовольствием разорвал бы ее, если б было можно» (Искусство. Кн. 1. С. 115).

(обратно)

229

«Литература наша спит: летние жары имели и на нее влияние. По части беллетристики не вышло ни одного я уже не говорю сколько-нибудь замечательного произведения, но даже и такого, чтоб прочесть без скуки. „Современник” как прошлого года удалился в Парголово и выдает оттуда по-прошлогоднему какие-то парголовские нумера. Бесцветность страшная», — писал М. М. Достоевский 23 июля 1849 г. (Там же. С. 111).

(обратно)

230

Имеется в виду семичастная книга В. Прескотта «Завоевание Мехики» (ОЗ. 1848. № 1–9) и его труд, посвященный Перу, напечатанный по-русски в виде четырех статей (ОЗ. 1849. № 1–3, 5–6). Отвечая Н. Л. Озмидову (18 августа 1880 г.) и неустановленному лицу (Николаю Александровичу) (19 декабря 1880 г.), Достоевский рекомендовал включить в круг чтения подростков исторические сочинения Прескотта.

(обратно)

231

Первая статья о переводе «Одиссеи» В. А. Жуковским (ОЗ. 1849. № 3. С. 1-58; без подписи) написана студентом Главного педагогического института П. А. Лавровским и отредактирована директором этого института «старинным» профессором Московского университета И. И. Давыдовым. Автором второй статьи — «Новые стихотворения В. Жуковского. Два тома. „Одиссея”. I–XII песни» (ОЗ. 1849. № 8. С. 1-36; без подписи) — был Б. И. Ордынский (см.: Кулешов В. И. «Отечественные записки» и литература 10-х годов XIX века. М., 1959. С. 384). В первой статье Достоевскому были созвучны рассуждения Лавровского о национальном и всемирном значении творений Гомера. Особенно, по-видимому, понравились ему возражения Лавровского на книгу немецкого филолога Ф.-А. Вольфа «Proiegomena ad Homerum» (1795). в которой отвергалось существование Гомера, а «Илиада» и «Одиссея» рассматривались как сборники отдельных стихотворений, которые были составлены в различные времена лицами, известными с древних времен под названием Гомеридов. В статье Ордынского эта полемика продолжена, но действительно без «жара», присущего Лавровскому. В ней Достоевского могло привлечь сравнение Жуковского и Пушкина как переводчиков: отмечая, что Жуковский отличается необыкновенным умением претворять переводимое им «в свою собственность», Ордынский заключал: «Словом. В. А. Жуковский — переводчик субъективный: переводя, он отрешается от своей личности. Пушкин гораздо более обладал способностью переноситься в иное время, в иную землю, был гораздо объективнее Жуковского» (ОЗ. 1849. № 8. С. 21).

(обратно)

232

Отвечая на вопросы, M. M. Достоевский 10 сентября 1849 г. писал: «Господин, подписывающий статьи свои литерами, Вл. Ч.”, есть некто г-н Владимир Чачков, которого ты, может быть, видел иногда. Рецензию на стихотворения Шаховой писал Ап. Майков. Он болен, бедный. Мы с ним сошлись в последнее время» (Искусство. Кн. 1. С. 114). Достоевского заинтересовали статьи Чачкова в отделе «Театральная хроника» (ОЗ. 1849. № 1–8). Рецензия Майкова была посвящена вышедшему сборнику стихов Е. Н. Шаховой «Мирянка и Отшельница» (ОЗ. 1849. № 6. С. 95— 100). Должно быть, Достоевскому импонировала в ней приводимая Майковым «параллель ученого и поэта», суждения критика о творчестве Шекспира, посвящающего нас «в такие таинства натуры, которые познать и изобразить дается только избранным» (Там же. С. 99).

(обратно)

233

Является ответом на письмо M. M. Достоевского от 10 сентября 1849 г. (см.: Искусство. М., 1927. Кн. 1. С. 113–114). Ответное письмо М. М. Достоевского от 1 октября 1849 г. см.: Там же. С. 115–116.

(обратно)

234

В письме от 10 сентября 1849 г. M. M. Достоевский сообщал: «Из книг препровождаю тебе: 1) Библию (во французском переводе нигде не мог найти), 2) сентябрьскую книжку „О <течественных> з<аписок>”, 3) сочинения Батюшкова, 4) драмы Шекспира в русском переводе Кетчера — книги все чужие. Когда прочтешь, напиши только, и я постараюсь достать других» (Там же. С. 113–114). Позднее, 1 октября, он переслал Достоевскому еще четыре тома «Полного собрания сочинений русских авторов» (в издании А. Ф. Смирдина), три тома сочинений В. И. Даля и один том (вероятно, второй, вышедший в 1849 г.) «Сказаний русского народа» И. П. Сахарова (см.: Там же. С. 115).

(обратно)

235

«Английский роман» — «Джейн Эйр» Ш. Бронте (1848; рус. пер.: ОЗ. 1849. № 5-10).

(обратно)

236

По поводу «Холостяка» И. С. Тургенева (ОЗ. 1849. № 9) M. M. Достоевский сообщал: «Не знаю, нравится ли тебе комедия Тургенева. Мне в ней многое нравится, хоть и мало сценического элемента. Она написана для Щепкина, который, как говорят, дает ее в свой бенефис» (Искусство. Кн. 1. С. 114). Отрицательный отзыв Достоевского о «Холостяке» можно отчасти объяснить тем, что в это время его волновали иные темы.

(обратно)

237

Из трех статей «Банки: их польза и действия» (ОЗ. 1849. № 3. С. 69-100; № 9. С. 1-28; № 10. С. 107–136; подпись: «И. А».) Достоевский мог прочесть к этому времени только первую и вторую, и его похвала относится или к ним обеим, или к статье в сентябрьском номере «Отечественных записок» «Банки в Германии и Бельгии».

(обратно)

238

Заключение генерал-аудиториата по делу Достоевского см.: наст. изд. Т. 12. С. 407–408. Каторжные работы Достоевский отбывал не в Оренбургской, а в Омской крепости. В Оренбургскую крепость был направлен А. Н. Плещеев.

(обратно)

239

Выражение «предсмертный туалет» восходит к «Последнему дню приговоренного к смерти» (гл. 48) В. Гюго: «la toilette d’un condamné» («туалет осужденного» — франц.).

(обратно)

240

Подробнее о событиях 22 декабря 1849 г. на Семеновском плацу см.: Биография. С. 117–122; Достоевский в воспоминаниях. Т. 1. С. 226–234 (воспоминания Д. Д. Ахшарумова).

(обратно)

241

А. И. Пальма в чине поручика перевели в Литовский егерский полк (Одесса).

(обратно)

242

Свидание Достоевского с братом состоялось 24 декабря, в день отправки писателя в Сибирь (см.: Милюков. С. 192–200).

(обратно)

243

По сообщению III Отделения, «народа было на Семеновском плацу 3000 человек; всё было тихо, и все были проникнуты особенным вниманием» (Петрашевцы / Изд. В. М. Саблина. М., 1907. С. 153).

(обратно)

244

Усеченная цитата из гл. 29 «Последнего дня приговоренного к смерти» Гюго: «Un forcat, cela marche encore, cela va et vient, cela voit le soleil» («Ведь каторжник тоже ходит, движется, тоже видит солнце» — франц.). Об отражении в творчестве Достоевского мотивов «шедевра» Гюго, «самого реальнейшего и самого правдивейшего произведения из всех им написанных», см.: наст. изд. Т. 6. С. 643–644; ПСС. Т. IX. С. 379, 429–430; Т. XXIV. С. 6, 387–388.

(обратно)

245

Под «Детской сказкой» подразумевается «Маленький герой».

(обратно)

246

Переживания Достоевского в ожидании смертной казни, как и чувства, испытанные другими петрашевцами в «три четверти часа» до объявления о «помиловании», нашли отражение в романе «Идиот», в рассказе князя Мышкина, проникнутом протестом против смертной казни (см.: наст. изд. Т. 6. С. 23–24, 644; ПСС. Т. IX. С. 430, а также: Т. XXI. С. 40).

(обратно)

247

Стоял мороз в 21 градус. «По рассказу <…> Спешнева, несмотря на такую температуру, они должны были снять верхнее платье и простоять в рубашках во всё время чтения приговора. <…> Всё это, утверждал Спешнев, продолжалось более получаса. <…> „Потрите щеку”, „потрите подбородок”, — говорили они друг другу. По возвращении в крепость всех их обошел доктор Окель вместе с комендантом Набоковым, чтобы освидетельствовать, не простудился ли кто-нибудь» (Биография. С. 122). О холоде вспоминает и Д. Д. Ахшарумов: «…мы все содрогались от холода <…> страшно зябли» (Достоевский в воспоминаниях. Т. I. С. 229).

(обратно)

248

Скорее всего речь идет о статьях В. Н. Майкова, собранных его матерью в виде книги (см. упоминание об этой «книге» в письме Достоевского к А. Н. Майкову от 18 января 1856 г. (№ 46)). Вероятно, «книга» была возвращена и позднее послужила основой для публикации в 1899 г. А. Н. Чудиновым сочинений В. Н. Майкова под названием «Критические опыты 1845–1847 гг.» (см.: Бельчиков. С. 263).

(обратно)

249

Датируется на основании содержащегося в письме сообщения: «Вот уже неделя, как я вышел из каторги», срок которой, судя по официальным документам, окончился у Достоевского 23 января. В конце письма имеется позднейшая приписка Достоевского о скорой («завтра, кажется») отправке в Семипалатинск с проставленной им датой — 22 февраля. Известно, что по выходе из острога писатель прожил в Омске у К. И. Иванова «почти целый месяц» (см. письмо 44).

(обратно)

250

Достоевский подразумевает письмо к брату, отправленное до этого официальным путем. Имеются также сведения о ряде писем, отправленных Достоевским неофициально еще в период каторги.

(обратно)

251

Отвечая на упреки брата, M. M. Достоевский писал в апреле1856 г.: «Я хочу наконец оправдаться перед тобою, хочу в первый раз преступить приказ, данный мне, не вести с тобою тайной переписки, под опасением большой ответственности. И потому слушай и верь всякому моему слову. Это будет искреннее и чистосердечное признание. После нашей разлуки с тобою спустя месяца три я начал хлопотать о дозволении писать тебе. Видит Бог и моя совесть, я хлопотал долго и усердно. Я ничего не выхлопотал. Мне отвечали на основании законов, что до тех пор, пока ты на каторжных работах, это невозможно» (Д. Письма. Т. 1. С. 527).

(обратно)

252

Об обращении M. M. Достоевского в III Отделение 30 января1854 г. с просьбой о пересылке брату письма и денег см.: ПСС. Т. XXVIII1. С. 452.

(обратно)

253

Последнее свидание братьев Достоевских состоялось в Петропавловской крепости 24 декабря 1849 г. перед отправкой Достоевского в Сибирь. Присутствовавший при этом А. П. Милюков рассказывал: «Смотря на прощанье братьев Достоевских, всякий заметил бы, что из них страдает более тот, который остается на свободе в Петербурге, а не тот, кому сейчас предстоит ехать в Сибирь на каторгу. В глазах старшего брата стояли слезы, губы его дрожали, а Федор Михайлович был спокоен и утешал его» (Достоевский в воспоминаниях. Т. 1. С. 191).

(обратно)

254

Ср. в «Записках из Мертвого дома»: «…кандалы сами по себе не бог знает какая тягость. Весу они бывают от восьми до двенадцати фунтов. Носить десять фунтов здоровому человеку неотягчительно. <…> Кандалы — одно шельмование, стыд и тягость, физическая и нравственная» (наст. изд. Т. 3. С. 368, 369).

(обратно)

255

Станок — местное, сибирское название станции, где меняют лошадей.

(обратно)

256

Судя по «Донесению о доставленных в Тобольск преступниках Дурове, Достоевском и Ястржембском», они прибыли туда 9 января 1850 г. (см.: ЛН. Т. 22–24. С. 704).

(обратно)

257

В Тобольске находились прибывшие ранее, для дальнейшего распределения по назначенным пунктам, М. В. Петрашевский, отправленный сюда прямо с места казни, Н. А. Спешнев, Н. П. Григорьев, Ф. Н. Львов, Ф. Г. Толль. Н. Д. Фонвизина устроила их встречу с приехавшим и позднее и содержавшимися отдельно Достоевским, С. Ф. Дуровым и И.-Ф. Л. Ястржембским (см.: ЛН. Т. 60, кн. 1. С. 621).

(обратно)

258

В Тобольске на поселении в это время жили декабристы И. А. Анненков, М. А. Фонвизин, П. С. и Н. С. Бобрищевы-Пушкины, А. М. Муравьев. П. Н. Свистунов и С. М. Семенов. Подробности встречи петрашевцев с женами декабристов известны из письма Н. Д. Фонвизиной от 18 мая 1850 г. из Тобольска к брату мужа. Здесь она сообщает, что выдала С. Ф. Дурова за своего родственника и неоднократно посещала «племянника» и его товарищей. Далее Н. Д. Фонвизина пишет: «Мы в Омск писали и рекомендовали бедных друзей наших, — как в родственнике нашем, таки в товарище его многие теперь в Омске принимают участие, доставляют даже по временам ему мои послания и от него ко мне. Я по целым часам в бытность их здесь с ними беседовала…» (ЛН. Т. 60, кн. 1. С. 622). О встрече Достоевского с Фонвизиной см. также: Францева М. Д. Воспоминания // ИВ. 1888. № 6. С. 628–632. Сам Достоевский вспоминал об этой встрече в «Записках из Мертвого дома» (см.: наст. изд. Т. 3. С. 280) и в «Дневнике писателя» (1873. Янв. Гл. «Старые люди»; см.: наст. изд. Т. 12. С. 13–14).

(обратно)

259

Достоевский был доставлен в Омск 23 января 1850 г. (см.: ИВ. 1898. № 1. С. 220–221).

(обратно)

260

Имеется в виду полковник А. Ф. де Граве. См. аналогичный отзыв о коменданте в «Записках из Мертвого дома» (наст. изд. Т. 3. С. 216).

(обратно)

261

Сцену первой встречи с плац-майором (В. Г. Кривцовым) Достоевский описывает в «Записках из Мертвого дома» (см.: наст. изд. Т. 3. С. 216, 458). Сведения о суровом приеме Кривцовым Достоевского и Дурова дошли до Фонвизиных в Тобольск. 11 февраля 1850 г. священник А. И. Сулоцкий писал М. А. Фонвизину: «Немудрено вовсе, что Кривцов обругал их, — это совершенно в его духе» (ЛН. Т. 60, кн. 1. С. 624).

(обратно)

262

Помещение в госпиталь было одним из способов облегчить участь Достоевского. Сулоцкий неоднократно сообщал Фонвизиным о помещении Дурова и Достоевского в лазарет, где «главный лекарь Троицкий, по просьбе Ив<ана> Викентьевича (Ждан-Пушкина. — Ред.), толковал с ним (Достоевским. — Ред.), предлагал ему лучшую пищу, иногда и вино; но он отказывается от всего этого, а просит только о том, чтобы принимать почаще в лазарет и помещать в сухой комнате» (ЛН. Т. 60, кн. 1. С. 624; см. также: Достоевский в воспоминаниях. Т. 1. С. 241).

(обратно)

263

Это первое из дошедших до нас упоминаний самого Достоевского о случавшихся у него припадках эпилепсии. После смерти писателя в печати появились свидетельства, относящие начало его болезни к более раннему времени. Так, А. С. Суворин в статье «О покойном» писал, что Достоевский заболел падучей уже в детстве (см.: НВр. 1881. 1 февр. № 1777). Против этого возражал А. М. Достоевский (Там же. 8 февр. № 1778). С. Д. Яновский как врач свидетельствовал, что Достоевский «страдал падучею болезнью еще в Петербурге <…> до ссылки в Сибирь», но она «в 1846–1847 и 1848 годах обнаруживалась в легкой степени» (НВр. 1881. 24 февр. № 1753; см. также: Достоевский в воспоминаниях. Т. 1. С. 158–159, 406–407). Различные версии о начале заболевания излагают в воспоминаниях о писателе А. Е. Ризенкампф (см.: ЛН. Т. 86. С. 331) и С. В. Ковалевская (см.: Достоевский в воспоминаниях. Т. 1. С. 346–347).

(обратно)

264

В рапорте генерала Главного штаба Военного министерства, посланном в Омск в 1850 г., объявлялось «высочайшее повеление» относительно получения книг лицами, отданными в военную службу и в арестантские роты за политические преступления: «…кроме духовных книг, других не давать» (см.: ПСС. Т. IV. С. 303). А. И. Сулоцкий сообщал Фонвизиным 15 февраля 1850 г.: «Мы через Троицкого наконец добились позволения переслать им по кр<айней> ме<ре> книги св. Писания и духовные журналы — и я отправил ныне Псалтырь на Р<усском> языке и Хр<истианское> чтение за 1828 <…> и за 1847-й», а 18 августа 1850 г. писал: «Достоевский просил достать для него „Историю” и „Древности Иудейские” Иосифа Флавия» (ЛН. Т. 60, кн. 1. С. 624–625). По свидетельству писателя П. К. Мартьянова, Достоевский читал в омском госпитале романы Ч. Диккенса «Давид Копперфильд» и «Замогильные записки Пиквикского клуба» (Достоевский в воспоминаниях. Т. 1. С. 240).

(обратно)

265

Судя по воспоминаниям А. М. Достоевского, M. M. Достоевский открыл табачную фабрику и начал торговлю папиросами с сюрпризом по получении своей части денег после продажи имения отца в 1852 г. (см.: Достоевский А. М. С. 243).

(обратно)

266

Михаил Петрович, вероятно, вымышленное лицо.

(обратно)

267

М. М. Достоевский выслал книги весной 1854 г. через Е. И. Якушкина, но до писателя они не дошли.

(обратно)

268

По свидетельству А. Е. Врангеля, Достоевский собирался заняться переводами, в частности хотел «переводить „Философию” Гегеля и „Психию” Каруса» (Врангель. С. 34).

(обратно)

269

Возможно, что желание писателя быть переведенным на Кавказ связано с навеянным романтическими мотивами русской литературы отношением к этому краю как к поэтическому и героическому. Перевод в действующую армию на Кавказ давал также возможность скорейшего получения офицерского чина.

(обратно)

270

Черкес этот выведен Достоевским под именем Алея в «Записках из Мертвого дома» (см.: наст. изд. Т. 3. С. 260–264).

(обратно)

271

Достоевский описывает настоящий эпизод в «Записках из Мертвого дома»: каторжный Сушилов расплакался при прощании с автором «Записок…» (см.: наст. изд. Т. 3. С. 480).

(обратно)

272

Имеется в виду А. А. Куманин.

(обратно)

273

М. М. Достоевский, сообщая А. М. Достоевскому в августе 1854 г. о судьбе брата, предлагал ему: «Не хочешь ли быть в складчине и тоже изредка помогать ему?» (ЛН. Т. 86. С. 375).

(обратно)

274

Петрашевец П. Н. Филиппов был отправлен в военно-арестантские роты в Измаил. В 1851 г. переведен в Кавказский отдельный корпус.

(обратно)

275

Ф. Г. Толль отбывал каторгу в Керевском заводе. С 1853 г. ему было разрешено жить в Томске.

(обратно)

276

И.-Ф. Л. Ястржембский вышел на поселение в 1856 г.

(обратно)

277

Н. А. Спешнев отбывал каторгу в Нерчинском заводе. Манифестом 26 августа 1856 г. освобожден от каторги. Об отражении личности Спешнева в творчестве Достоевского см.: ПСС. Т. XII. С. 220–222; Т. XVII.С. 404–406; Т. XVIII. С. 351–352.

(обратно)

278

М. В. Петрашевский отбывал каторгу в Шилкинском и Нерчинском заводах. Отношение Достоевского к Петрашевскому было противоречивым. В 1849 г. в показаниях следственной комиссии по делу петрашевцев Достоевский писал: «Меня всегда поражало много эксцентричности и странности в характере Петрашевского. <…> Я слышал несколько раз мнение, что у Петрашевского больше ума, чем благоразумия». Однако здесь же Достоевский заметил: «Впрочем, я всегда уважал Петрашевского как человека честного и благородного» (см.: ПСС. Т. XVIII. С. 118). О Петрашевском см. также: Семенов Тян-Шанский П. П. Мемуары. Пг., 1917. С. 195–196.

(обратно)

279

Н. А. Момбелли, приговоренный к пятнадцати годам каторги, отбывал ее в Александровском сереброплавильном заводе. По амнистии 1856 г. был определен рядовым на Кавказ. Ф. Н. Львов, отбывавший двенадцатилетний каторжный срок в Шилкинском, Александровском и Нерчинском заводах, по амнистии 1856 г. вышел на поселение (см.: С. 1861. № 9.С. 107–127; 1862. № 2. С. 205–240). О Н. П. Григорьеве, впавшем в «умственное помешательство» еще в Петропавловской крепости, С. П. Трубецкой сообщал И. И. Пущину в июне 1850 г.: «Последний совершенно уничтожен и телесно и нравственно. <…> Он, говорят, много не помнит и делает иногда о себе вопросы, которые изумляют других» (ЛН. Т. 60, кн. 1. С. 622). См. также: ЛН. Т. 63. С. 190.

(обратно)

280

А. Н. Плещеев отбывал солдатчину в Оренбургском линейном батальоне.

(обратно)

281

Петрашевец В. А. Головинский был приговорен к смертной казни, замененной солдатчиной в Оренбурге; в 1851 г. был переведен в Кавказский корпус.

(обратно)

282

Подобный отзыв, возможно, объясняется тем, что Достоевский, как он пишет А. Н. Майкову 18 января 1856 г., в это время А. Н. Островского «ничего не читал в целом, но читал много отрывков в разборах о нем». В 1860-1870-е гг., ближе познакомившись с творчеством драматурга, Достоевский высоко оценил творчество Островского, особенно его пьесы из купеческого быта.

(обратно)

283

В. Крестовский — псевдоним Н. Д. Хвощинской, которая начала печататься в «Отечественных записках» с 1850 г.

(обратно)

284

Речь идет о рассказе «Маленький герой».

(обратно)

285

Рассказ А. Чернова (Н. Д. Ахшарумова) «Двойник» (см.: ОЗ. 1850. Т. 69. № 3. С. 1-66) — подражание «Двойнику» Достоевского.

(обратно)

286

Является ответом на письмо Фонвизиной от 8 ноября 1853 г. (см.: ВЛ. 1981. № 5. С. 311–312).

Датируется по аналогии с предыдущим письмом к M. M. Достоевскому, с которым оно было вместе послано неофициальным путем.

(обратно)

287

Письма Достоевского к Фонвизиной периода каторги неизвестны. В ответ на упомянутое письмо Фонвизина писала в ноябре 1853 г.: «…благодарю Бога и Вас за доставленную мне радость письмом Вашим, хотя в нем собственно об Вас и мало радостного. Главное, что Вы живы и по возможности переносите тяжесть Вашей жизни теперешней» (ВЛ. 1981. № 5.С. 311–312).

(обратно)

288

Имение Фонвизиных Марьино, где им предписано было жить по возвращении из Сибири, находилось в Московской губернии в двух верстах от г. Бронницы. Туда Фонвизина прибыла в мае 1853 г. (см.: Францева М. Д. Воспоминания // ИВ. 1888. № 6. С. 632). Деревня Достоевских Даровое находилось в Каширском уезде Тульской губернии.

(обратно)

289

Выражение восходит к Библии (Псалтырь, пс. 101, ст. 5, 12; Книга пророка Исайи, гл. 42, ст. 15).

(обратно)

290

Речь идет о предполагавшейся поездке Фонвизиной в Одессу, где были похоронены ее сыновья.

(обратно)

291

В «Записках из Мертвого дома» Достоевский называет «вынужденное общее сожительство» в каторге самой сильной мукой (см.: наст. изд. Т. 3. С. 224). Эта же мысль присутствует в посланном Достоевским в Цензурный комитет неопубликованном «Дополнении» ко второй главе «Записок…», где острог сравнивается писателем с телегой, наполненной грызущейся сворой собак (см.: ПСС. Т. IV. С. 252).

(обратно)

292

Несколько позднее, в 1856 г., M. M. Достоевский объяснял брату свое долгое молчание тем, что не имел возможности высказываться откровенно в официальных письмах, считая, «что лучше вовсе не писать, чем писать подобные» (Д. Письма. Т. 1. С. 528).

(обратно)

293

Достоевский поздравлял сестру с замужеством. Александра Михайловна в 1854 г. вышла замуж за Н. И. Голеновского.

(обратно)

294

Речь идет о первом томе «Сочинений» Пушкина в издании П. В. Анненкова, вышедшем в свет в феврале 1855 г.

(обратно)

295

По поводу этой посылки публикатор письма в «Русской старине» В. Е. Якушкин, сын Якушкина, писал: «Посылка Достоевскому от его брата Михаила, о которой говорится <…> была действительно получена г-м Е-ъ (имя Якушкина в публикации опущено. — Ред.): он послал ее по почте на имя одного знакомого чиновника, но тот, извещенный, что эту посылку он должен передать Достоевскому, убоялся сношений с политическим преступником и, чтобы совершенно избегнуть каких-нибудь неприятностей, вовсе отказался от получения посылки, которая так неизвестно где и пропала. Таким образом, Ф. М. Достоевский не получил ни посылки брата, ни книг, отправленных с нею вместе» (PC. 1883. № 9. С. 645).

(обратно)

296

Среди записей «Сибирской тетради» есть несколько отрывков народных песен, появившихся в ней во второй половине 1855 г., — № 215, 277, 295 (см.: ПСС. Т. IV).

(обратно)

297

Под псевдонимом «Ольга Н». в «Отечественных записках» и «Современнике» печаталась С. В. Энгельгардт.

(обратно)

298

«Отрочество» Л. Н. Толстого было напечатано в девятой книжке «Современника» за 1854 г. (подпись: «Л. Н. Т.»).

(обратно)

299

В конце мая 1855 г. муж Марии Дмитриевны А. И. Исаев, долгое время находившийся в Семипалатинске без места, был назначен управляющим по «корчемной части» в г. Кузнецк (уездный город Томской губернии) в 500 верстах от Семипалатинска, куда и переехала семья Исаевых.

(обратно)

300

Имеется в виду уездный город Змеиногорск Томской губернии (теперь относится к Алтайскому краю), на дороге из Семипалатинска в Кузнецк, центр серебро-свинцовых рудников с большим горным заводом. Летом 1855 г. Достоевский дважды приезжал в Змеиногорск для встреч с М. Д. Исаевой (см.: Врангель. С. 64–66, 84–91).

(обратно)

301

Генерал-губернатором Западной Сибири с 1851 г. был Г. X. Гасфорт. Во время посещения Гасфортом Семипалатинска летом 1855 г. Достоевский пытался передать через него стихи вдовствующей императрице «На первое июля 1855 года» (см.: наст. изд. Т. 10. С. 342–344). Как пишет А. Е. Врангель, генерал-губернатор «наотрез отказал, добавив: за бывших врагов правительства никогда я хлопотать не буду; если же в Петербурге сами вспомнят, то я противодействовать не буду» (Врангель. С. 78). Однако в августе 1855 г. стихи, приложенные к рапорту Гасфорта, были направлены военному министру (см.: ЛН. Т. 22–24. С. 708). Возможно, что на решение Гасфорта ходатайствовать за Достоевского повлияло то, что стихотворение к этому времени уже было переслано в Петербург Врангелем и передано императрице через принца П. Г. Ольденбургского (см.: Врангель. С. 78–79).

(обратно)

302

Врангель вспоминал, что семья Исаевых стала для Достоевского самой близкой в Семипалатинске, он «пропадал у Исаевых по целым дням» (Врангель. С. 38–39).

(обратно)

303

«Во всем Семипалатинске, — рассказывает Врангель, — была одна дача с огромным садом, за Казацкою слободкою близ лагеря. <…> Федору Михайловичу <…> я предложил <…> переехать ко мне из своей берлоги. Дача эта принадлежала богатому купцу-казаку и именовалась „Казаков сад”.<…> В начале апреля мы с Федором Михайловичем переехали в наше Эльдорадо, — в „Казаков сад”» (Врангель. С. 42, 43).

(обратно)

304

Неустановленное лицо; возможно, приятельница Исаевой Елена Ивановна (см.: Врангель. С. 44).

(обратно)

305

Речь идет о семипалатинском судье П. М. Пешехонове, у которого часто бывал Достоевский.

(обратно)

306

Исаева, «натура страстная и экзальтированная», по словам Врангеля, «была начитанна, довольно образованна, любознательна, добра и необыкновенно жива и впечатлительна» (Врангель. С. 38).

(обратно)

307

Образ Вечного жида восходит к средневековой легенде об Агасфере, отказавшемся помочь Христу нести крест к месту казни и за это обреченном на вечные скитания. Образ получил широкий резонанс в мировой литературе и стал синонимом понятия «вечный скиталец».

(обратно)

308

Копал — уездный город Семиреченской области у северного склона Джунгарского Алатау.

(обратно)

309

Верный — ныне г. Алма-Ата.

(обратно)

310

Гриненко, Медер и Жунечка (сокращенное имя), — вероятно, знакомые Достоевского по военной службе.

(обратно)

311

По свидетельству Врангеля, у отличавшегося хлебосольством и добродушием батальонного командира Велихова Достоевский, являвшийся к нему, «как и всюду, в своей серой солдатской шинели», скоро «сделался домашним человеком» (Врангель. С. 25).

(обратно)

312

Сивочка — неустановленное лицо.

(обратно)

313

Врангель вспоминал, что еще в начале знакомства Достоевский, часто навещавший семью Исаевых по вечерам, «согласился давать уроки их единственному ребенку — Паше, шустрому мальчику восьми-девяти лет» (Врангель. С. 38).

(обратно)

314

В упоминаемом письме М. Д. Исаева сообщала, что ее муж умер 4 августа 1855 г. (см.: Сб. Достоевский, I. С. 385).

(обратно)

315

У М. Д. и А. И. Исаевых, как уже отмечалось, был один сын — Павел.

(обратно)

316

Очевидно, имеется в виду одна из книг шеститомного иллюстрированного издания историка А. И. Михайловского-Данилевского «Александр I и его сподвижники в 1812, 1813 и 1814 гг. Военная галерея Зимнего дворца» (СПб., 1845–1850).

(обратно)

317

А. Е. Врангель находился в это время в Бийске (см.: Врангель С. 126).

(обратно)

318

Крутов, — очевидно, сослуживец Достоевского или Врангеля.

(обратно)

319

С «красавицей Ольгой Абаза» (и «умницей Е. И. Гернгросс») Достоевский познакомился во время поездки в Змеиногорск (впоследствии обе эти дамы «оказали услуги и содействие Достоевскому по его делам» — Врангель. С. 89).

(обратно)

320

Об А. И. Бахиреве, брате командира роты, в которой служил Достоевский, А. В. Скандин в статье «Достоевский в Семипалатинске» пишет: «Он, окончивши кадетский корпус, много поработал над самообразованием и любил литературу: имел много дельных книг, выписывал „Современник”, а Некрасова знал наизусть. <…> Достоевский и Бахирев близко познакомились и даже одно время жили вместе, на одной квартире. <…> Когда же Ал. И. Бахирев поехал в отпуск, Достоевский снабдил его рекомендательными письмами» (ИВ. 1903. № 1. С. 216). Вероятно, одно из этих писем было адресовано Анненковой.

(обратно)

321

В «Дневнике писателя» 1873 г. (Янв. Гл. «Старые люди») Достоевский вспоминает о свидании в Тобольске с женами декабристов. Среди них была и Анненкова. Дочь и зять ее также приняли участие в судьбе писателя (см.: Громыко М. М. Ф. М. Достоевский и семья декабриста И. А. Анненкова // Политические ссыльные в Сибири. Новосибирск, 1983. С. 102–122).

(обратно)

322

Анненкова приезжала в Омск на крестины внучки в апреле 1853 г. (см.: Там же. С. 112–113).

(обратно)

323

Декабристы, бывшие в Тобольске, старались принять участие в судьбе петрашевцев: «Прасковья Егоровна Анненкова особенно хлопотала об этом. Наконец, дочь ее О. И. И<ванова>, вместе с Натальей Дмитриевной Фонвизиной <…> проникли в самый острог, где и познакомились с знаменитым писателем и его товарищами». Сообщается в заметке и о встречах Ивановой с Достоевским в Омске (см.: PB. 1888. № 4. С. 447).

(обратно)

324

Достоевский связывал надежды на перемену в своей судьбе с написанным летом 1855 г. стихотворением на день рождения императрицы (см. примеч. 3 к письму 42).

(обратно)

325

А. Е. Врангель по пути к месту службы в Семипалатинске в ноябре 1854 г. останавливался в Тобольске, где жили Анненковы (см.: Врангель. С. 11).

(обратно)

326

О. И. Иванова рассказывала Достоевскому о поразившем ее спиритическом сеансе, на котором был предсказан факт получения ею значительного наследства (см.: PB. 1888. № 4. С. 447).

(обратно)

327

Речь идет о К. И. Иванове.

(обратно)

328

Из Семипалатинска в Петербург, судя по данному письму, А. Е. Врангель отправился после 18 января 1856 г. (ср.: Врангель. С. 136–137). Ему писатель передал кроме этого письма и письмо к А. Н. Майкову от 18 января (см. письмо 46).

(обратно)

329

Речь идет о M. E. Врангеле.

(обратно)

330

Достоевский дал Врангелю письмо к В. Ф. Одоевскому, прося последнего помочь исходатайствовать ему право печататься (см. об этом ниже и в письме 47).

(обратно)

331

Результатом рапорта Г. X. Гасфорта было производство Достоевского 20 ноября 1855 г. в унтер-офицеры (см.: ЛН. Т. 22–24. С. 714–717).

(обратно)

332

Младшие сестры М. Д. Исаевой — Варвара, Софья и Лидия Констант.

(обратно)

333

О брате А. И. Исаева сведений не сохранилось.

(обратно)

334

Намерение Достоевского перейти на гражданскую службу и переехать в Барнаул, являвшийся в то время административным и торговым центром Алтайского округа, не осуществилось. Лишь 18 марта 1859 г. по «высочайшему приказу» прапорщик Достоевский был «уволен за болезнию от службы подпоручиком» (см.: ПСС. T. XXVIII1. С. 495, 518).

(обратно)

335

Речь идет о Г. X. Гасфорте.

(обратно)

336

Как пишет Достоевский в этом же письме, хлопотал о переводе Достоевского в Барнаул А. Р. Гернгросс.

(обратно)

337

Имеется в виду Е. И. Гернгросс.

(обратно)

338

См. письмо. 47, примеч. 9, а также письмо Достоевского к Э. И. Тотлебену (№ 49), содержавшее просьбу об устранении препятствий к возвращению Достоевского на литературный путь.

(обратно)

339

В задуманной «патриотической статье» о России писатель, вероятно, хотел развить сформулированные им в письме к А. Н. Майкову от 18 января1856 г (№ 46) идеи о роли России в освобождении славянских народов от турецкого ига и о будущих судьбах Европы после Крымской войны.

(обратно)

340

Майков в письме к П. А. Висковатову вспоминает о 1847 г.: «…тогда же был в самой горячей завязке мой роман с Анной Ивановной» (Сб. Достоевский, I. С. 267–268). Очевидно, к этому же времени относится и знакомство Достоевского с будущей женой Майкова.

(обратно)

341

С отцом Майкова Николаем Аполлоновичем и особенно матерью его Евгенией Петровной Достоевский сблизился во второй половине 1840-х гг.

(обратно)

342

По поводу названной «книги» В. Н. Майкова Достоевский ранее писал брату из Петропавловской крепости (см. письмо 37, примеч. 11).

(обратно)

343

О записях Достоевского о каторге, сделанных писателем в Семипалатинске, вспоминал А. Е. Врангель (см.: Врангель. С. 70). Впоследствии они были использованы при создании «Записок из Мертвого дома». Записи не сохранились. Никаких сведений о посылке Майкову рукописи не имеется.

(обратно)

344

Достоевский имеет в виду стихотворения Майкова, вошедшие в его сборник «1854-й год» (СПб… 1854). В последних строках поэмы «Клермонтский собор» идея русской государственности сопрягается с патриотической гордостью за русский народ и верой в его будущее.

(обратно)

345

Позднее темы, затронутые в письме, были развиты Достоевским во «Введении» к «Ряду статей о русской литературе» (см.: наст. изд. Т. 11).

(обратно)

346

Возможно, речь идет об увлечении петрашевцев идеями французского утопического социализма (подробнее см. об этом: наст. изд. Т. 12. С. 12–13, 217–272).

(обратно)

347

Достоевский имеет в виду свое увлечение М. Д. Исаевой и разлуку с ней после ее отъезда в Кузнецк (см. письмо 42).

(обратно)

348

О задуманном еще на каторге, но оставшемся неосуществленным «главном произведении своем» Достоевский упоминал на протяжении 1850-х гг. неоднократно (см., например, письма 58, 59, 60, 61 и др.).

(обратно)

349

К неосуществленному замыслу «комического романа» восходят повести «Дядюшкин сон» и «Село Степанчиково и его обитатели». По первоначальному плану они, очевидно, представляли собой эпизоды единого романа (см. об этом: наст. изд. Т. 3. С. 506–507; Туниманов. С. 7-14).

(обратно)

350

В ноябрьском выпуске «Дневника писателя» 1877 г. Достоевский вспоминал: «Помню, что, выйдя, в 1854 году, в Сибири из острога, я начал перечитывать всю написанную без меня за пять лет литературу («Записки охотника», едва при мне начавшиеся, и первые повести Тургенева я прочел тогда разом, залпом, и вынес упоительное впечатление)» (см.: наст. изд. Т. 14. С. 339).

(обратно)

351

Достоевский имеет в виду Л. Н. Толстого.

(обратно)

352

Достоевский мог познакомиться с пьесами А. Н. Островского по статьям Ап. Григорьева в «Москвитянине» в 1852–1855 гг.: «В литературе и на сцене», «Русская изящная литература в 1852 году» и «О комедиях Островского и их значении», где обильно цитировались произведения драматурга, а также по статье И. С. Тургенева «Несколько слов о новой комедии г. Островского „Бедная невеста”» (С. 1852. № 3).

(обратно)

353

В письме к M. M. Достоевскому от 30 января-22 февраля 1854 г. (№ 38) Достоевский называет нравящихся ему женщин-беллетристок: Е. В. Салиас де Турнемир (Евгению Тур) и Н. Д. Хвощинскую (В. Крестовского), много печатавшихся в журналах 1850-х гг.

(обратно)

354

Первый сборник стихотворений Ф. И. Тютчева появился в приложении к четвертой книжке «Современника» за 1854 г., там же, где была напечатана поэма Майкова «Клермонтский собор». Недоумение Достоевского связано с тем, что в 1840-е гг. Тютчев печатался только под инициалами «Ф. Т». или «Ф. Т — в». Спрашивая Майкова: «не наш ли?», Достоевский имел в виду H. H. Тютчева, их общего знакомого по кружку Белинского. Об отношении Достоевского к Тютчеву см.: Бельчиков Н. Достоевский и Тютчев // Былое. 1925. № 5. С. 155–162: Архипова А. В. Достоевский о Тютчеве // РЛ. 1975. № 1. С. 172–176.

(обратно)

355

Маркиза де Севинье довела до совершенства эпистолярное искусство, характерное для классицизма XVII в. Публикация ее писем началась с 1726 г. («Lettres de m-me de Sévigné à m-me la comtesse de Grignan, sa fille»).

(обратно)

356

Врангель, уехавший из Семипалатинска в Петербург во второй половине января 1856 г., собирался продолжить начатые его братом хлопоты о перемене участи Достоевского.

(обратно)

357

Речь идет о письмах к M. M. Достоевскому и Э. И. Тотлебену от 24 марта 1856 г. (№ 48 и 49).

(обратно)

358

Имеется в виду М. Д. Исаева.

(обратно)

359

Письма Исаевой к Достоевскому неизвестны, как и упомянутое ниже «отчаянное» письмо Достоевского к ней.

(обратно)

360

Достоевский ожидал появления манифеста в связи с предстоящей коронацией Александра II, надеясь на объявление амнистии. Действительно, в манифесте, обнародованном в день коронации 26 августа 1856 г., было объявлено прощение бывшим петрашевцам. Им возвращались права дворянства и разрешалось жить в любых городах России за исключением обеих столиц.

(обратно)

361

Завершивший Крымскую войну Парижский мирный договор был подписан 18 марта 1856 г. Достоевский, вероятно, еще не знал его содержания.

(обратно)

362

Об этой статье Достоевского см. примеч. 12 к письму 45.

(обратно)

363

О замысле романа см. примеч. 10 к письму 46.

(обратно)

364

О хлопотах, связанных с решением вопроса о предоставлении Достоевскому права печататься, см.: Врангель. С. 78–79.

(обратно)

365

Имеется в виду А. И. Тотлебен, товарищ Достоевского по Главному инженерному училищу.

(обратно)

366

Речь идет о стихотворении «На коронацию и заключение мира» (см.: наст. изд. Т. 10. С. 344–346). Советуя «пустить в ход стихотворение», Достоевский несомненно исходил из прошлого опыта: после отправки в Петербург стихов на день рождения императрицы (см.: Там же. С. 342–344) ему было присвоено унтер-офицерское звание.

(обратно)

367

Обед в честь Э. И. Тотлебена был устроен в Обществе любителей шахматной и военной игры 5 декабря 1855 г. (см.: СПбВед. 1856. 3 янв. № 2). В указанном номере газеты приведено и стихотворение А. Н. Майкова, прочитанное им на обеде.

(обратно)

368

Письмо Достоевского к В. Ф. Одоевскому с просьбой помочь ему получить разрешение печататься (ср. письмо 45, примеч. 3) неизвестно.

(обратно)

369

Об обстоятельствах ареста и освобождения M. M. Достоевского см. письмо 34, примеч. 2. Достоевский в показаниях на следствии стремился оправдать брата (см.: наст. изд. Т. 12. С. 238–239; ПСС. Т. XVIII. С. 139–140, 312, 329, 341–342).

(обратно)

370

А. М. Достоевский, арестованный вместо брата Михаила, пробыл под арестом с 23 апреля по 6 мая 1849 г. По его свидетельству, он не мог узнать о просьбах Достоевского, связанных с братом Михаилом.

(обратно)

371

Муж Исаевой умер 4 августа 1855 г.

(обратно)

372

Катерина Осиповна — Е. И. Гернгросс, которая уже ранее оказывала Достоевскому «услуги и содействие» (см.: Врангель. С. 89). И теперь Достоевский рассчитывал на нее и ее мужа А. Р. Генгросса в вопросе об устройстве своих и «ее» (Марии Дмитриевны) «дел» в Барнауле.

(обратно)

373

Кочкарев — персонаж комедии «Женитьба» Н. В. Гоголя.

(обратно)

374

Достоевский имеет в виду предложение А. Р. Гернгросса «дать место с некоторым жалованием» в Барнауле в случае получения им отставки.

(обратно)

375

«Милости» ожидались в связи с коронацией Александра II.

(обратно)

376

M. M. Достоевский в ответном письме от 18 апреля 1856 г. предупреждал брата: «В статскую службу переходи, когда будешь офицером, а не раньше. Вспомни о детях своих» (Д. Письма. Т. 1. С. 529).

(обратно)

377

Достоевский работал в эту пору над «комическим романом» (см. письмо 46, примеч. 10) и собирался писать статью о России (см. письмо 45, примеч. 12).

(обратно)

378

Речь идет о П. А. Исаеве. Павловский кадетский корпус возник в Петербурге в 1829 г. в результате преобразования Императорского военно-сиротского дома.

(обратно)

379

Н. И. Голеновский, муж младшей сестры Достоевского Александры, был инспектором классов в Павловском кадетском корпусе.

(обратно)

380

Отвечая на письмо брата, M. M. Достоевский подробно описал свое материальное положение, осложненное состоянием дел на фабрике: «С самого начала, рассчитав свои средства, я увидел, что могу уделить тебе только 150 р. с<еребром> в год. Но посылал почти всегда более. Я сейчас скажу тебе, почему я не мог определить тебе более. Я начал фабрику, как ты сам знаешь, без всякого капитала. У меня пошло хорошо. Но самое расширение производства, вместо того чтобы увеличить мои средства, только стеснило их. Я должен был сделать кредит, ждать деньги с купцов по нескольку месяцев и потому сам покупать всё на векселя. <…> Я не понимаю, как у меня еще до сих пор не поседели волосы от забот. <…> Вот почему послал тебе недели три тому назад через б<арона> Вр<ангеля> только 100 р. с<еребром>. Если будут приходить деньги, то сейчас же вышлю еще, но только если будут, а между тем немедленно напишу в Москву к сестрам, авось уговорят тетушку» (Д. Письма. Т. 1. С. 528).

(обратно)

381

По воспоминаниям А. М. Достоевского, Федор Михайлович познакомился ближе с Э. И. Тотлебеном, когда жил в 1841 г. на одной квартире с его братом Адольфом Ивановичем, также учащимся офицерского класса Инженерного училища. В это время Э. И. Тотлебен был прикомандирован к саперному батальону в Царском Селе (см.: Достоевский А. М. С. 125).

(обратно)

382

См. показания Достоевского по делу петрашевцев (наст. изд. Т. 12).

(обратно)

383

См. письмо 45, примеч. 4.

(обратно)

384

Достоевский имеет в виду заслуги Тотлебена во время обороны Севастополя в 1854 г.

(обратно)

385

Речь идет о предполагаемом браке Достоевского с М. Д. Исаевой.

(обратно)

386

Письмо Достоевского было передано Тотлебену Врангелем (см. письмо 47). Тотлебен, приняв живое участие в судьбе писателя, препроводил его письмо в Штаб генерал-инспектора по инженерной части великого князя Николая Николаевича. В бумагах Штаба сохранилось дело «О производстве в прапорщики унтер-офицера (из политических преступников) Сибирского линейного батальона Федора Достоевского» (РГВИА, ф. 312, 3.1022). «Дело» начато 23 мая 1856 г. К ходатайству приложено письмо Достоевского Тотлебену, на котором имеется карандашная резолюция: «Его высочество приказать соизволил написать представление в форме записки к г-ну военному министру, просить ходатайства о производстве Федора Достоевского в прапорщики в один из полков 2-й армии. Если же это признано будет неудобным, то с чином 14-го класса уволить его для определения к статским делам; в обоих случаях дозволить ему литературные занятия с правом печатания на узаконенных основаниях». На основании этого распоряжения 29 мая 1856 г. была составлена «записка» на имя военного министра Н. О. Сухозанета 2-го, в которой, в частности, говорилось:

«Принимая во внимание молодые лета и неопытность Достоевского семь лет тому назад, которые допустили его увлечься сумасбродными идеями, отличные отзывы об нем всех прежних его сослуживцев и товарищей, свидетельствующих о его способностях, и в особенности к литературным трудам, и хорошей нравственности, а также и продолжительное время, проведенное им в каторжных работах, я не сомневаюсь в искренности его раскаяния и потому, желая дать ему случай загладить свою вину и приносить пользу обществу, против которого он погрешил, имею честь покорнейше просить Ваше высокопревосходительство исходатайствовать всемилостивейшее соизволение государя императора о производстве Достоевского в прапорщики с назначением на службу в один из полков 2-й армии или, если это признано будет неудобным, то об увольнении его вовсе от воинской службы, с чином 14-го класса для определения к статским делам, и чтобы в обоих случаях было ему дозволено заниматься литературою, с правом печатать сочинения на узаконенных основаниях».

Почти одновременно с письмом Г. X. Гасфорта из Омска от 2 июня, адресованным военному министру Н. О. Сухозанету, по просьбе Достоевского в Штаб поступает его стихотворение «На коронацию и заключение мира» (см.: наст. изд. Т. 10. С. 344). В письме содержалась просьба «повергнуть оное на высочайшее государя императора воззрение и, если признается возможным, исходатайствовать высочайшее соизволение на напечатание оного в одном из петербургских периодических изданий…». На полях письма помета: «Принять к сведению. 27 июня 1856 г. Генерал от артиллерии Сухозанет» (ЛН. Т. 22–24. С. 718–719). Кроме того, Гасфорт в ответ на запрос военного министра ходатайствовал о производстве Достоевского в прапорщики (Там же. С. 722). 19 сентября 1856 г. Н. О. Сухозанет доносил генерал-инспектору по инженерной части: «…имею честь уведомить Ваше императорское высочество, что государь император, во внимание к засвидетельствованию командира отдельного Сибирского корпуса генерала от инфантерии Гасфорта о чистосердечном раскаянии унтер-офицера Сибирского линейного № 7-го батальона Достоевского и перемене им образа мыслей, высочайше повелеть соизволил произвести его в прапорщики, с оставлением на службе в том же батальоне и с продолжением за ним секретного надзора впредь до совершенного удостоверения в его благонадежности». Приказ о производстве Достоевского в прапорщики отдан 1 октября 1856 г. (см.: Там же. С. 723).

(обратно)

387

Святая неделя в 1856 г. приходилась на 15–21 апреля.

(обратно)

388

Имеется в виду Е. И. Гернгросс.

(обратно)

389

В «Воспоминаниях» Врангель пишет: «До моего отъезда я побывал у него (M. M. Достоевского. — Ред.); узнав, что я направляюсь в Семипалатинск, где уже находился в это время сосланный туда Ф<(едор> М<ихайлович>, он поручил мне передать брату письмо, немного белья, книги и 50 рублей денег. Также взял я письмо к Ф<едору> М<ихайловичу> от Аполлона Майкова» (Врангель. С. 11).

(обратно)

390

См. письмо 47.

(обратно)

391

Еще год назад Достоевский хотел служить на Кавказе (см. письмо 38, примеч. 20).

(обратно)

392

Речь идет о стихотворении «На коронацию и заключение мира» (см. о нем примеч. 11 к письму 47).

(обратно)

393

Оптимистический пафос задуманного «политического памфлета» о России (см. письмо 45, примеч. 12) не был созвучен унизительным условиям Парижского договора.

(обратно)

394

Подробнее об этом замысле Достоевского и об отражении его в «Ряде статей о русской литературе» см.: наст. изд. Т. 11. C. 393–394.

(обратно)

395

Расхождения с кругом «Современника» начались у Достоевского еще в 1846 г. (см. письмо 29, примеч. 3). Что касается «Москвитянина», то Достоевский не мог забыть резкого отзыва С. П. Шевырева о «Бедных людях» и особенно о «Двойнике», помещенного в этом журнале в 1846 г. (см.: ПСС. Т. I. С. 474, 490–491).

(обратно)

396

В январской и мартовской книжках «Русского вестника» M. H. Катков опубликовал статью «Пушкин. Сочинения Пушкина, издание П. В. Анненкова. СПб., 1855. 6 томов». Позднее в статье «Г-н — бов и вопрос об искусстве» Достоевский дал разбор этой статьи (см. об этом: наст. изд. Т. 11. С. 435–436).

(обратно)

397

Вероятно, речь идет о «комическом романе», о котором Достоевский уже писал А. Н. Майкову (см. письмо 46, примеч. 10).

(обратно)

398

В воспоминаниях А. В. Скандина «Достоевский в Семипалатинске» приводится свидетельство местной жительницы Мамонтовой: «Достоевский в Семипалатинске бывал во многих домах, в том числе и у судьи Пешехонова, жившего открыто и широко. На вечерах у него бывала всегда масса гостей, для которых угощение было на славу. Танцы и карты процветали. В этом доме танцевал и Достоевский, особенно он был в ударе перед отъездом из Семипалатинска…» (ИВ. 1903. Т. 1. С. 212).

(обратно)

399

Переписка Достоевского с М. Д. Исаевой 1856 г. не сохранилась.

(обратно)

400

Имя «Эрнст», вероятно, названо здесь ошибочно вместо правильного имени Э. И. Тотлебена (Эдуард). Достоевский благодарит Тотлебена за хлопоты по производству его в прапорщики (см. письмо 49, примеч. 6).

(обратно)

401

Об А. И. Тотлебене см. письмо 47, примеч. 10, а также письмо 49, примеч. 1.

(обратно)

402

Имеется в виду П. М. Спиридонов. Г. X. Гасфорт сообщал военному министру: «Исправляющий должность военного губернатора Семипалатинской области полковник Спиридонов представил ко мне, от 19 мая сего года, стихи, сочиненные унтер-офицером Сибирского линейного № 7 батальона Федором Достоевским» (ЛН. Т. 22–24. С. 718).

(обратно)

403

Речь идет о Е. И. Гернгросс.

(обратно)

404

М. М. Достоевский написал М. Д. Исаевой в середине апреля (см. письмо 53, примеч. 5).

(обратно)

405

В это время Врангель, тяготившийся службой в Семипалатинске, искал нового места; в воспоминаниях он перечисляет ряд предложений, о которых он, по-видимому, и сообщал в письмах (см.: Врангель. С. 135–136).

(обратно)

406

Имеются в виду Э. И. и А. И. Тотлебены.

(обратно)

407

Речь идет об увлечении М. Д. Исаевой Н. Б. Вергуновым.

(обратно)

408

Достоевский сравнивает создавшееся положение с ситуацией из романа А.-Р. Лесажа «Похождения Жиль Блаза из Сантильяны» (1715). В главах III и IV седьмой книги романа рассказывается о том, как герой, попавший на службу к архиепископу Гренадскому и ставший его фаворитом, в один миг лишается службы и расположения своего патрона и изгоняется из Гренады. Причиной перемены в судьбе Жиль Блаза было то, что, верный обещанию говорить правду о проповедях архиепископа, он вынужден был отметить, что последняя проповедь прелата, написанная после апоплексического удара, оказалась слабее предыдущих.

(обратно)

409

Имеется в виду маркиз Н. де Траверсе.

(обратно)

410

Речь идет о Е. И. Гернгросс.

(обратно)

411

Летом 1857 г. П. А. Исаев был определен казеннокоштным воспитанником в Сибирский кадетский корпус.

(обратно)

412

Возможно, что этот эпизод из биографии писателя нашел художественное преломление в истории взаимоотношений Ивана Петровича и Наташи в романе «Униженные и оскорбленные» (см.: Д. Письма. Т. 1. С. 516–517, а также: ПСС. Т. III. С. 522).

(обратно)

413

Возможность переезда Достоевского в европейскую Россию стала обсуждаться только в 1858 г. одновременно с вопросом о выходе его в отставку.

(обратно)

414

Имеются в виду две поездки, предпринятые Достоевским с целью повидать Исаеву (см. о них: Врангель. С. 65, 84–88).

(обратно)

415

Достоевский писал А. Е. Врангелю 9 ноября 1856 г.: «Прилагаю к нему (M. M. Достоевскому) письмо. Ради Бога, передайте поскорее, не задержите письмо» (ПСС. Т. XXVIII1. С. 244).

(обратно)

416

В бумагах Достоевского сохранился типографски отпечатанный «Высочайший приказ о производстве унтер-офицера Достоевского за отличие по службе в прапорщики с оставлением в том же батальоне. 1856, октября 1» (РГБ, ф. 93, I. 4.5).

(обратно)

417

См. письмо 51, примеч. 3.

(обратно)

418

M. M. Достоевский писал брату 18 апреля 1856 г. после его сообщения о предполагаемой женитьбе: «Не скрою от тебя, друг мой, что твое желание сильно меня испугало. <…> Я боюсь за тот путь, на который ты вступаешь, путь самых мелких прозаических забот, грошовых треволнений, одним словом, за эту мелкую монету жизни, на которую ты разменяешь свои червонцы. Выдержишь ли ты всё это? Не упадешь ли ты духом?<…> Друг мой, об одном прошу тебя — не женись до тех пор, пока не устроятся твои обстоятельства» (Д. Письма. Т. 1. С. 529).

(обратно)

419

О несохранившемся письме М. М. Достоевского к М. Д. Исаевой можно судить по его письму к брату от 18 апреля 1856 г.: «Марье Дмитриевне я писал уже третьего дня. Я почти слово в слово списал с твоей программы» (Там же). См. также письмо 48.

(обратно)

420

Речь идет о предложениях А. Р. Гернгросса (см. письмо 45, примеч. 9).

(обратно)

421

«Детская сказка», написанная в 1849 г. в Петропавловской крепости, была напечатана братом писателя в августовском номере «Отечественных записок» за 1857 г. под заглавием «Маленький герой. (Из неизвестных мемуаров)» с подписью-анаграммой «М-ий».

(обратно)

422

О замысле статьи об искусстве Достоевский писал Врангелю 13 апреля 1856 г. (см. письмо 50, примеч. 8).

(обратно)

423

M. M. Достоевский еще 18 апреля 1856 г. сообщал брату: «Я начал теперь выделывать кроме папирос сигары и употребил на это в конце прошлого года кучу денег» (Д. Письма. Т. 1. С. 528).

(обратно)

424

Достоевский в Семипалатинске нанимал квартиру в доме Палшиных. где «он снимал две комнаты с обедом» (Скандин А. В. Достоевский в Семипалатинске // ИВ. 1903. № 1. С. 207).

(обратно)

425

Ссылаясь на воспоминания семипалатинских знакомых Достоевского, А. В. Скандин пишет, что «припадки падучей болезни у Достоевского бывали часто и почти всегда по ночам, но продолжались недолго» (Там же. С. 208).

(обратно)

426

А. Н. Цуриков привез Достоевскому письмо от Валиханова из Омска от 5 декабря 1856 г.

(обратно)

427

О поездке в Барнаул в ноябре 1856 г. Достоевский подробно сообщал А. Е. Врангелю в письме от 21 декабря (см. письмо 55). В свою очередь Валиханов писал Достоевскому 5 декабря 1856 г.: «После Вашего отъезда я только ночевал в Вашем граде и утром на другой день отправился в путь. Вечер этот был для меня ужасно скучен. Расстаться с людьми, которых я так полюбил и которые тоже были ко мне благорасположены, было очень и очень тяжело» (Валиханов. С. 46).

(обратно)

428

Речь идет о М. Д. Исаевой, для встречи с которой Достоевский ездил в Кузнецк.

(обратно)

429

О Змиеве (Змеиногорске) см. письмо 42, примеч. 2. Локтевский сереброплавильный завод и рудник в Алтайском горном округе находился в 304 верстах от Барнаула и в 70 верстах от Змеиногорска на крупном изгибе реки Алея, известном под именем Локтя (см.: Географическо-статистический словарь Российской империи / Сост. П. Семенов. СПб., 1867. Т. 3. С. 84).

(обратно)

430

П. П. Семенов (позднее Тян-Шанский), с которым Достоевский познакомился в кругу петрашевцев, находился в это время в Семипалатинской области как глава экспедиции, снаряженной Географическим обществом в Среднюю Азию. О встречах с Достоевским в Семипалатинске и Барнауле он оставил воспоминания (см.: Достоевский в воспоминаниях. Т. 1. С. 217–221).

(обратно)

431

Валиханов писал Достоевскому: «Омск так противен со своими сплетнями и вечными интригами, что я не на шутку думаю его оставить. Как Вы думаете об этом. Посоветуйте, Федор Михайлович, как это устроить лучше».

(обратно)

432

По свидетельству друга Валиханова по Сибирскому кадетскому корпусу, последний с юношеских лет мечтал об изучении киргизской степи: «…нас обоих интересовал один и тот же предмет — Киргизская степь и Средняя Азия» (Потанин Г. Н. Биографические сведения о Чокане Валиханове // Записки Русского географического общества по отделению этнографии. СПб… 1904. Т. 29. С. XVI–XVII).

(обратно)

433

С «Записками» Джона Теннера (Нью-Йорк, 1830; франц. пер. — 1835) Достоевский был знаком по статье Пушкина «Джон Теннер», включенной в первое посмертное издание сочинений поэта (СПб., 1838–1841. Т. 1–9). Советуя Валиханову писать «вроде Джона Теннера», Достоевский несомненно опирался на высокую оценку, данную Пушкиным «Запискам». В числе достоинств «Записок», представляющих «самый полный и, вероятно, последний документ бытия народа, коего скоро не останется и следов» (Пушкин. Т. 12. С. 104). Пушкин отметил их достоверность и правдивость, а также «простодушие» и «смиренную простоту повествования».

(обратно)

434

О ком именно идет речь, неясно. Валиханов писал Достоевскому: «Кстати о сиротах. В последний вечер я занят был любовью по Вашему совету с С. Расспросите ее, кажется, мы провели вечер приятно».

(обратно)

435

О ком идет речь, неизвестно.

(обратно)

436

Имеется в виду письмо к А. Е. Врангелю от 9 ноября 1856 г. (см.: ПСС. Т. XXVIII1. № 112). Ср. также примеч. 1 к письму 53.

(обратно)

437

О роли Э. И. Тотлебена в облегчении участи Достоевского и получении разрешения печататься подробнее см. письмо 49, примеч. 6.

(обратно)

438

Речь идет скорее всего об отсутствии денег для женитьбы и первоначального обзаведения.

(обратно)

439

Свадьба Достоевского и М. Д. Исаевой состоялась 6 февраля 1857 г.

(обратно)

440

Речь идет об увлечении Исаевой Н. Б. Вергуновым.

(обратно)

441

А. А. Куманин деньги прислал.

(обратно)

442

Речь идет о рассказе «Маленький герой» (см. письмо 53, примеч. 7).

(обратно)

443

См. об этом в письме 52.

(обратно)

444

Держать в хлопочках (устар.) — пестовать, нянчиться.

(обратно)

445

Неточно процитированная фраза, неоднократно повторяемая Жеронтом (у Достоевского ошибочно: Оронт) в «Плутнях Скапена» (1671) Мольера (д. II, явл. 11): «Mais que diable allait-il à cette galère?» <«Но какого черта ему понадобилось на этой галере?» — франц.>. Фраза заимствована Мольером из комедии Сирано де Бержерака «Одураченный педант» (1654).

(обратно)

446

Темляк — тесьма с кистью на шпаге, серебряный темляк — знак офицерского чина.

(обратно)

447

Достоевский пишет брату о H. H. Ковригине.

(обратно)

448

А. Е. Врангелю Достоевский сообщал, что одолжил деньги также у своего бригадного командира M. M. Хоментовского.

(обратно)

449

После свадьбы Достоевские наняли в Семипалатинске квартиру на Крепостной улице в доме почтальона Ляпухина. По воспоминаниям З. А. Сытиной, квартира состояла из четырех комнат, меблированных «просто, но очень удобно» (ИВ. 1885. № 1. С. 125–126).

(обратно)

450

В «брачном обыске» Достоевского сказано, что «поручителями по невесте» были исправник И. М. Катанаев, в доме которого М. Д. Исаева была своим человеком (см.: Герасимов Г. Материалы к пребыванию Ф. М. Достоевского в Семипалатинске // Сибирская летопись. 1916. № 11–12. С. 567), и крестьянин М. Д. Дмитриев: «поручителями по женихе» — чиновник П. Сапожников и учитель Н. Б. Вертунов; венчал Достоевских священник Е. Тюменцев. См. также: Кушникова M. M. Черный человек сочинителя Достоевского: Загадки и толкования. Новокузнецк.1992. С. 23–24.

(обратно)

451

Достоевский останавливался в Барнауле у П. П. Семенова, но не на две недели, как вспоминает мемуарист (см.: Достоевский в воспоминаниях. Т. 1.С. 220), а на четыре дня.

(обратно)

452

Судя по отметкам Достоевского в записных тетрадях, в дальнейшем припадки у него часто совпадали с новолуниями и с полнолуниями (см. записи припадков: ПСС. Т. XXVII. С. 102–112).

(обратно)

453

M. M. Достоевский выслал по просьбе брата подарки для Исаевой.

(обратно)

454

См. письмо 53, примеч. 7.

(обратно)

455

О последних годах жизни Я. П. Буткова почти ничего не известно. Напечатав в 1849 г. в «Отечественных записках» повесть «Странная история», он на много лет замолчал и только в год смерти опубликовал повесть «Степная идиллия» (СПб., 1856. Ч. 1–2). Умер писатель 28 ноября 1856 г. всеми забытый, в страшной бедности (см.: Чистова И. С. Достоевский и Бутков // РЛ. 1971. № 7. С. 98-111).

(обратно)

456

Муж сестры Достоевского А. П. Иванов, преподаватель Константиновского межевого института в Москве, был связан с Е. И. Якушкиным как служащим канцелярии, состоящей в Межевом ведомстве. Письмо А. П. Иванова к Достоевскому, в котором он «передал» сказанное Якушкиным, неизвестно.

(обратно)

457

Переписка Достоевского с Плещеевым, судя по содержанию данного письма, началась в конце 1856 г. В письме от 20 января 1857 г. он сообщал Достоевскому о своем сотрудничестве в «Русском вестнике» и предлагал: «Присылайте мне, друг мой, всё, что Вы напишете. Будьте уверены, что напечатают с радостью. Я берусь за это» (Д. Материалы и исследования. С. 437–438).

(обратно)

458

Замысел романа из трех книг, объединенных «приключениями одного лица» в различные эпохи его жизни, осуществлен не был. Достоевский, очевидно, остановился на стадии создания общего плана и первоначальных набросков отдельных эпизодов (см.: наст. изд. Т. 3. С. 506–507). Возможно, что первая наиболее законченная часть первой книги, составляющая «совершенно отдельную и конченную повесть», это будущее «Село Степанчиково и его обитатели». См. также письмо 46 и примеч. 9, 10 к нему.

(обратно)

459

Неосуществленный замысел Достоевского «Письма из провинции» был, возможно подсказан жанром печатавшихся в конце 1840-начале1850-х гг. в «Современнике» без подписи статей А. В. Дружинина «Письма Иногороднего подписчика в редакцию „Современника”». Цикл статей Дружинина был написан от лица просвещенного помещика, живущего в своей деревне и внимательно читающего столичные журналы. Достоевский в повести «Село Степанчиково и его обитатели», однако, говорит о «пустословии» его «писем» (см.: наст. изд. Т. 3. С. 84).

(обратно)

460

Во второй половине 1850-х гг. успех журнала «Русский вестник» стремительно возрастал. Число его подписчиков увеличивалось. Е. А. Мельгунов писал А. И. Герцену 28 февраля 1857 г.: «Успех „Русского вестника” невероятный, небывалый» (ЛН. Т. 62. С. 364) — и даже в пору острой полемики с редакцией журнала считал, что «Русский вестник» «стоит читать» (наст. изд. Т. 11. С. 163).

(обратно)

461

О замысле неосуществленного романа Достоевского см. письмо 58, примеч. 3.

(обратно)

462

Имеется в виду «Село Степанчиково и его обитатели».

(обратно)

463

Речь идет, вероятно, о романе «Униженные и оскорбленные».

(обратно)

464

Работа над повестью «Село Степанчиково…», которую Достоевский, как видно из письма, предполагал опубликовать в «Русском вестнике», сильно затянулась. Она была завершена лишь в начале 1859 г.

(обратно)

465

Достоевский пишет об H. H. Ковригине.

(обратно)

466

Достоевский имеет в виду следующие строки из романа Д. Дефо «Робинзон Крузо»: «…всё свое золото я бы охотно отдал за три-четыре пары английских башмаков и чулок» (Дефо Д. Жизнь и приключения Робинзона Крузо. М., 1982. С. 203).

(обратно)

467

Речь идет о Е. А. Рудневой. Свадьба ее с Плещеевым состоялась осенью 1857 г.

(обратно)

468

Получив в дальнейшем от Плещеева 1000 руб., Достоевский выплачивал долг частями до 1880 г.

(обратно)

469

После смерти совершившего растрату и застрелившегося командира батальона Велихова командовать Сибирским линейным № 7 батальоном стал майор Скоробогатов (см.: Врангель. С. 216).

(обратно)

470

Речь идет об И. В. Ждан-Пушкине.

(обратно)

471

Достоевский пишет Каткову о работе над романом в трех книгах, желая заинтересовать его и добиться аванса, однако, как он сообщал брату, «весь роман, со всеми материалами, сложен теперь в ящик» (см. письмо 59). В апреле 1857 г. Достоевскому были возвращены права потомственного дворянина и тем самым дано разрешение печататься. С этого момента планы писателя приобрели более конкретный характер. К 1858 г. из ряда предварительных замыслов окончательно выделились два, получившие свое воплощение в повестях «Село Степанчиково и его обитатели» и «Дядюшкин сон».

(обратно)

472

Достоевский воспользовался словами Пушкина из «Моцарта и Сальери» (сцена II).

(обратно)

473

О тяжелом материальном положении, вынуждавшем Достоевского в 1840-е гг. работать спешно, «к сроку», и о взаимоотношениях с А. А. Краевским, к которому он испытывал острое чувство неприязни как к журналисту-дельцу, свидетельствует переписка писателя того времени, и в частности письмо к M. M. Достоевскому от 7 октября 1846 г.: «…система всегдашнего долга, которую так распространяет Краевский, есть система моего рабства и зависимости литературной» (ПСС. T. XXVIII1. С. 128). См. также: Виноградов В. В. Достоевский и А. А. Краевский // Достоевский и его время. С. 17–22.

(обратно)

474

Достоевский сообщал брату в письме от 16 ноября 1845 г., что «Роман в девяти письмах» был написан «в одну ночь. <…> Утром отнес к Некрасову и получил за него 125 руб. ассиг<нациями>» (см. письмо 23).

(обратно)

475

Журнал Г. А. Кушелева-Безбородко «Русское слово» начал выходить с 1859 г. (объявление об издании см.: СПбВед. 1858. 25 окт. № 233).

(обратно)

476

Речь идет о повести «Дядюшкин сон», замысел которой восходит к «комическому роману», начатому Достоевским еще в 1855 г. (см.: наст. изд. Т. 2. С. 579; Туниманов. С. 7-26).

(обратно)

477

Речь идет о повести «Село Степанчиково и его обитатели».

(обратно)

478

Приказ об отставке, ожидаемый Достоевским, вышел только 18 марта 1859 г. Жительство ни в Москве, ни в Петербурге ему разрешено не было (подробнее см. письмо 62, примеч. 3).

(обратно)

479

Вероятно, название фирмы сигар.

(обратно)

480

Имеется в виду издатель «Русского слова» Г. А. Кушелев-Безбородко.

(обратно)

481

Журнал «Русское слово» начал выходить под редакцией самого Кушелева-Безбородко и приглашенных им в соредакторы Я. П. Полонского и Ап. Григорьева (см.: Соколов В. П. Боевые журналы бурной эпохи. 1.Начало «Русского слова» // Рус. библиофил. 1914. № 1. С. 79–83; Про хоров Г. Р. Начало «Русского слова» и Г. Е. Благосветлов // Звенья. Т. 1. С. 298–299).

(обратно)

482

Создававшееся по новому плану произведение — повесть «Село Степанчиково и его обитатели». Эпизод из большого романа для «Русского слова» — повесть «Дядюшкин сон».

(обратно)

483

M. M. Достоевский, вероятно, уже в это время обдумывал возможность издания собственного журнала, для которого ему была нужна повесть брата (см.: Нечаева. «Время». С. 30–31).

(обратно)

484

Речь идет о письме к Александру II (см. письмо 62).

(обратно)

485

См. письмо 59, примеч. 9.

(обратно)

486

Прошение Достоевского на высочайшее имя об отставке находится в делах Военного министерства. Оформлено на официальном бланке писарской рукой; текст обращения к императору напечатан. Проходящая через все три листа документа (разбитая на части) роспись: «К сему прошению ~ в столичном городе Москве» — автограф Достоевского. Командир отдельного Сибирского корпуса Г. X. Гасфорт, представляя прошение, приложил его к своему рапорту, датированному 8 марта 1858 г. (см.: ЛН. Т. 22–24. С. 727).

(обратно)

487

В приложенном к прошению «свидетельстве» лекаря Ермакова о здоровье Достоевского от 21 декабря 1857 г. сообщается: «Свидетельствовал я совместно с штабс-капитаном сего батальона Бахиревым прапорщика того же батальона Федора Михайловича Достоевского, причем оказалось: лет ему от роду 35, телосложение посредственное, в 1850 году в первый раз подвергся припадку падучей болезни (Epilepsia), которая обнаруживалась: вскрикиванием, потерею сознания, судорогами конечностей и лица, пеною перед ртом, хрипучим дыханием, с малым, скорым сокращенным пульсом. Припадок продолжался 15 минут. Затем следовала общая слабость и возврат сознания. В 1853 году этот припадок повторился и с тех пор является в конце каждого месяца.

В настоящее время г-н Достоевский чувствует общую слабость сил в организме при истощенном телосложении и часто временно страдает нервною болью лица вследствие органического страдания головного мозга.

Хотя г-н Достоевский пользовался от падучей болезни почти постоянно в течение четырех лет, но облегчения не получил, а потому службы его величества продолжать не может» (ЛН. Т. 22–24. С. 729).

(обратно)

488

Реверс — прошение об отставке с обязательством об отказе от обращения в казну за денежной помощью. См.: ПСС. Т. XXVIII1. С. 382.

(обратно)

489

В ответ на это прошение высочайший приказ об увольнении Достоевского в отставку по болезни с награждением следующим чином подпоручика был издан после дополнительных запросов только 18 марта 1859 г. Жительство ему было разрешено в Твери, без права выезда в С.-Петербургскую и Московскую губернии, с установлением за ним секретного надзора (см.: ЛН. Т. 22–24. С. 726–736).

(обратно)

490

Имеется в виду «Село Степанчиково и его обитатели».

(обратно)

491

В «Русское слово» Достоевский писал повесть «Дядюшкин сон».

(обратно)

492

Сведения о пушкинской манере работы над стихом Достоевский мог получить из присланной ему Е. И. Якушкиным книги П. В. Анненкова «Материалы для биографии А. С. Пушкина» (Пушкин А. С. Сочинения. СПб., 1855. Т. 1). К тому приложены семь снимков из тетради с черновыми набросками «Полтавы» с многочисленной правкой Пушкина.

(обратно)

493

Над «Мертвыми душами» Гоголь начал работать в 1835 г. Т. 1 было публикован в 1842 г.

(обратно)

494

Об отношении Достоевского к Шекспиру в целом см. письмо 10, примеч. 3.

(обратно)

495

Роман А. Ф. Писемского «Тысяча душ» был напечатан в «Отечественных записках» (1858. № 1–6). Плещеев писал о нем Достоевскому: «Читаете ли Вы „1000 душ” Писемского в „Отеч<ественных> зап<исках>”? По-моему, это такая вещь, перед которой вся нынешняя пишущая братия бледнеет. Сколько правды и знания русской действительности! Здесь характеры есть» (Д. Материалы и исследования. С. 441).

(обратно)

496

Петербургский фабрикант и серебряных дел мастер И. П. Сазиков выполнял ювелирные работы по рисункам различных авторов. Достоевский сравнивает работу Сазикова, дело которого состояло только в точном выполнении готовых рисунков, с работами знаменитого скульптора, медальера, золотых дел мастера XVI в. Б. Челлини (таков же смысл противопоставления Гоголя Писемскому).

(обратно)

497

В начале 1858 г. А. Н. Плещеев получил разрешение на «временное жительство» в столицах. Об этом он сообщил Достоевскому в письме от 10 апреля (см.: Д. Материалы и исследования. С. 439).

(обратно)

498

Имеется в виду книга А. П. Милюкова «Очерк истории русской поэзии» (2-е изд., доп. СПб., 1858). Сохранился вырванный из этой книги шмуцтитул с дарственной надписью автора Достоевскому (см.: ЛН. Т. 86. С. 29). С кем была передана книга Милюкова Достоевскому, неизвестно.

(обратно)

499

Речь идет о «Селе Степанчикове и его обитателях».

(обратно)

500

Цензурное разрешение третья книга «Русского слова», в которой был опубликован «Дядюшкин сон», получила 13 марта 1859 г.

(обратно)

501

См. примеч. 3 к письму 62.

(обратно)

502

Достоевский имеет в виду героев повести «Село Степанчиково и его обитатели» Фому Опискина и полковника Ростанева (см.: Туниманов. С. 26–66).

(обратно)

503

Повесть «Село Степанчиково и его обитатели» не появилась в «Русском вестнике». Она была опубликована в последних книжках «Отечественных записок» за 1859 г. (см.: наст. изд. Т. 3. С. 512).

(обратно)

504

Весной 1859 г. Достоевский многократно просил брата передавать ему мнения литературных кругов о повести «Дядюшкин сон». Ответные письма M. M. Достоевского этого периода неизвестны. По всей вероятности, с подобной же просьбой Достоевский обращался к А. Н. Плещееву. Плещеев в письме от 10 апреля 1859 г. сообщал: «О Вашей повести я писал Вам свой отзыв самый искренний. Посторонних отзывов не слышал. Нынче, впрочем, Некрасов мне говорил, что он слышал, что повесть очень хороша» (Д. Материалы и исследования. С. 433; см. также: наст. изд. Т. 2. С. 583).

(обратно)

505

Завьялов — лицо неустановленное.

(обратно)

506

Решение Инспекторского департамента Военного министерства см.: ЛН. Т. 22–24. С. 732.

(обратно)

507

8 сентября 1859 г. отмечалось совершеннолетие сына Александра II, великого князя Николая.

(обратно)

508

В связи с совершеннолетием Александра II в 1834 г. получили облегчение своей участи некоторые декабристы.

(обратно)

509

Речь идет о П. А. Исаеве.

(обратно)

510

M. M. Достоевский писал 19 августа 1859 г.: «Весной я был так близок к смерти» (Д. Материалы и исследования. С. 510).

(обратно)

511

Выехать из Семипалатинска Достоевским удалось только 2 июля1859 г.

(обратно)

512

Достоевский пробыл в Омске в июле 1859 г. три или четыре дня (см.: Вайнерман В. Достоевский и Омск. Омск, 1991. С. 68–90).

(обратно)

513

Речь идет о номере журнала «Русское слово», где была напечатана повесть «Дядюшкин сон».

(обратно)

514

Отношение Достоевского к роману И. А. Гончарова «Обломов» (ОЗ. 1859. № 1–4) менялось, и оценки нередко были, на первый взгляд, как бы взаимоисключающими. Анализ их см.: Битюгова И. А. Роман И. А. Гончарова «Обломов» в художественном восприятии Достоевского // Материалы и исследования. Т. 2. С. 191–198.

(обратно)

515

По-видимому, M. H. Катков предлагал И. С. Тургеневу напечатать «Дворянское гнездо» в «Русском вестнике», но роман появился в «Современнике» (1859. № 1). Гонорар за него был повышен до 200 руб. с листа (см.: Некрасов. Т. 10. С. 392). Художественные достоинства «Дворянского гнезда» Достоевский оценивал неизменно чрезвычайно высоко (см.: наст. изд. Т. 14. С. 430).

(обратно)

516

Достоевский в письме от 14 марта 1859 г. просил брата переговорить с Г. А. Кушелевым-Безбородко об отдельном издании романа «Бедные люди» (см.: ПСС. T. XXVIII1. С. 322).

(обратно)

517

См. письмо 64, примеч. 4.

(обратно)

518

Надежды, которые Достоевский возлагал на успех повести «Село Степанчиково и его обитатели», не оправдались. Прежде всего, встретились непредвиденные трудности при ее напечатании: «Русский вестник» и «Современник» отказались от публикации повести. Кроме того, в критике на нее на первых порах не было никаких откликов. Оценена по достоинству она была лишь позднее (см.: наст. изд. Т. 3. С. 519–520)

(обратно)

519

Роман «Неточка Незванова» при первой публикации был разделен на три части. Говоря о первых шести главах, Достоевский, возможно, имел в виду первые две части романа: «Детство» и «Новая жизнь», опубликованные в «Отечественных записках» в январе и феврале 1849 г. и составляющие 5 глав. Третья часть романа «Тайна» была напечатана уже после ареста писателя в майской книжке журнала. Работу над ней Достоевский, вероятно, не считал вполне законченной. Отзывы на первую публикацию романа см.: наст. изд. Т. 2. С. 501–502.

(обратно)

520

Издание это было осуществлено в 1860 г. Благодаря содействию А. Н. Плещеева, Н. А. Основский предложил напечатать сочинения Достоевского в долг в своей типографии (см.: Д. Материалы и исследования. С. 449). В издании Основского план, разработанный Достоевским в этом письме, почти полностью сохранен.

(обратно)

521

Является ответом на письмо M. M. Достоевского от 16 сентября 1859 г. (см.: Д. Материалы и исследования. С. 513–514). Ответное письмо М. М. Достоевского от 21 сентября 1859 г. см.: Там же. С. 514–516.

(обратно)

522

Письмо M. M. Достоевского написано по возвращении в Петербург после поездки в Тверь и Москву.

(обратно)

523

Достоевский просил тверского губернатора П. Т. Баранова переслать его письмо главному начальнику III Отделения князю В. Л. Долгорукову, чтобы через него ходатайствовать перед царем о разрешении жить в Петербурге.

(обратно)

524

Достоевский собирался написать Э. И. Тотлебену письмо с просьбой содействовать его возвращению в Петербург. M. M. Достоевский извещал его, что Тотлебен в Риге, но А. Е. Врангель «берется переслать к нему письмо» (Там же. С. 514).

(обратно)

525

Врангель, вернувшись осенью 1859 г. в Петербург из кругосветного плавания, посетил M. M. Достоевского, о чем последний сообщал брату: «Сам он (Врангель. — Ред.) бог знает где был в это время. Ходил кругом света, был и в Африке, и в Америке, через Маньчжурию прошел к Амуру. <…> Он хочет писать тебе. Напиши ему. <…> Он ждет отца из-за границы, и как дождется — хочет съездить к тебе» (Там же. С. 514).

(обратно)

526

Об А. Н. Майкове M. M. Достоевский писал 16 сентября: «Майков тоже хочет ехать (в Тверь. — Ред.). Прими его братски. Он, кажется, очень любит тебя» (Там же. С. 514), а 21 сентября сообщал: «В четверг на этой неделе отправляется в Тверь Майков» (Там же. С. 515).

(обратно)

527

После возвращения рукописи «Села Степанчикова…» редакцией «Русского вестника» М. М. Достоевский начал переговоры с Н. А. Некрасовым о напечатании повести в «Современнике».

(обратно)

528

Колька — H. M. Достоевский. Здесь Достоевский имеет в виду строчки из письма M. M. Достоевского от 16 сентября: «Спрашивал про тебя у Коли, но он всё врет. Такой стал враль, что и слушать нечего». «Котами» M. M. Достоевский называл своих детей (Там же. С. 513, 514).

(обратно)

529

Речь идет о письме к князю В. А. Долгорукову.

(обратно)

530

В письме M. M. Достоевского от 21 сентября 1859 г. говорится о замыслах двух романов Достоевского: «…ты теперь колеблешься между двумя романами, и я боюсь, что много времени погибнет в этом колебании. Зачем ты мне рассказывал сюжет? Майков раз как-то давно-давно сказал мне, что тебе стоит только рассказать сюжет, чтоб не написать его. Милейший мой, я, может быть, ошибаюсь, но твои два больших романа будут нечто вроде «Lehrjahre» und «Wanderungen» («Годы учения» и «Странствования» — нем.)» (Там же. С. 515). «Большой роман», который «жаль» оставлять, — это, скорее, старый замысел (см. письмо 58, примеч. 3). Пересказывал же Достоевский брату, судя по более позднему письму к нему, роман «с страстным элементом» (см.: ПСС. Т. XXVIII1. С. 348). Оба замысла сравниваются с романами Гете «Годы учения…» (1795–1796) и «Годы странствований Вильгельма Мейстера» (1829).

(обратно)

531

Ответное письмо M. M. Достоевского от 2 октября 1859 г. см.: Д. Материалы и исследования. С. 516–518.

(обратно)

532

Судя по письму M. M. Достоевского от 2 октября 1859 г., являющемуся ответом как на письмо «с упреками», так и на данное письмо, Достоевский очень беспокоился об ответе Н. А. Некрасова по поводу возможности напечатания «Села Степанчикова…» в «Современнике», упрекал брата, что тот мало заботится о его делах, и он поэтому «не может работать», «едва спит» (Там же. С. 517).

(обратно)

533

M. M. Достоевский отвечал на эту фразу: «В нынешнем письме ты пишешь — „Уж не чванится ли Некрасов?”. Ну может же такое предположение прийти в голову. Не чванится он, а просто у него денег нет. Вот он и не едет. Сверх того, он знает, что он мне прихвастнув, сказал, что деньги хоть все вперед я могу получить. Теперь сообрази: если я пристану к нему к горлу, то он, может быть, скрепя сердце и с сожалением отдаст мне твой роман, а еще вдобавок, чтоб спасти самолюбие, обругает его» (Там же. С. 517–518).

(обратно)

534

И. И. Панаев, один из редакторов «Современника», вел в журнале под псевдонимом «Новый поэт» отдел «Петербургская жизнь». А. Н. Плещеев писал о Панаеве Достоевскому 10 апреля 1859 г.: «Панаев пуст, и его тоже никто не ставит в грош, но он сам это знает; и уже не прикидывается авторитетом. Он по крайней мере тем хорош, что забавен своими анекдотами» (Д. Материалы и исследования. С. 444).

(обратно)

535

Рассказ «Честный вор», входивший в цикл «Рассказы бывалого человека. (Из записок неизвестного)», действительно, в отдельном издании 1860 г. претерпел значительные изменения: из двух очерков «Отставной» и «Честный вор» был сделан один (см.: ПСС. Т. II. С. 482, а также с. 422–427 — раздел «Варианты»), «Ревнивый муж» был объединен с рассказом «Чужая жена» в один — под заглавием «Чужая жена и муж под кроватью» (см.: Там же. С. 479, а также с. 417 — раздел «Варианты»). Об этих рассказах см.: наст. изд. Т. 2. С. 549–557.

(обратно)

536

«Двойник» был переделан только для издания 1865 г.

(обратно)

537

Достоевский имеет в виду отдельное издание «Бедных людей» (1847).

(обратно)

538

M. M. Достоевский отвечал брату: «Всё, что ты мне пишешь об издании своих сочинений, прекрасно, и я даже тебе сказал, что на все твои предположения я согласен. Сочинения твои я буду отыскивать и присылать тебе. Но вот что: мне кажется, что ты теперь долго ничего не напишешь. Всё время будет проходить в хлопотах по изданию» (Д. Материалы и исследования. С. 518).

(обратно)

539

A. H. Майков собирался навестить Достоевского в Твери, но не осуществил своего намерения.

(обратно)

540

M. M. Достоевский обрадовался этим светским знакомствам: «Я очень рад, что ты кое с кем познакомился, особенно рад, что познакомился в доме Баранова. Толль им только обязан тем, что живет теперь в Петербурге» (Там же. С. 518).

(обратно)

541

Описывая губернский город в романе «Бесы», Достоевский отталкивался от впечатлений своей жизни в Твери в конце 1859 г. (см.: Емельянов Е. Достоевский в Твери // Писатели в Тверской губернии. Калинин, 1941. С. 76). Ряд действующих лиц романа связан также с тверским обществом. Так, П. Т. Баранов и его жена являются прототипами четы Лембке (см.: Альтман М. С. Достоевский: По вехам имен. Саратов. 1975. С. 77–79).

(обратно)

542

По словам Л. Ф. Достоевской, «жена тверского губернатора Баранова, урожденная Васильчикова, была двоюродной сестрой графа Соллогуба, писателя, имевшего литературный салон в Петербурге»; знакомая с Достоевским с того времени, она «никогда не могла его забыть и, узнав о приезде Достоевского в Тверь, поспешила возобновить отношения <…> и убеждала мужа позаботиться о Достоевском» (Достоевская Л. Ф. С. 82).

(обратно)

543

Датируется на основании упоминания в письме M. M. Достоевского от 11 октября (см.: Д. Материалы и исследования. С. 523) и сообщения Достоевского брату 18 октября: «Письмо мое к государю пойдет завтра».

(обратно)

544

Прошение императору должен был передать двоюродный брат тверского губернатора П. Т. Баранова министр двора граф В. Ф. Адлерберг. Оно было вручено Александру II уже после того, как вопрос о жительстве Достоевского в Петербурге был решен начальником III Отделения В. А. Долгоруковым. На письме Достоевского Александру II имеется помета «27 ноября», вероятно дата поступления прошения в III Отделение, и запись рукой Долгорукова: «Высочайше повелено относительно Исаева снестись с кем следует. 27 ноября 1859 г.» — и — несколько ниже — вторая: «Что касается до самого Достоевского, то просьба его уже решена по письму, которое он ко мне писал».

(обратно)

545

Является ответом на письмо M. M. Достоевского от 17 октября 1859 г. (см.: Д. Материалы и исследования. С. 524). Ответное письмо M. M. Достоевского от 21 октября 1859 г. см.: Там же. С. 525–527.

(обратно)

546

Достоевский ожидал посылку со своими сочинениями, которые он хотел подготовить для нового издания. M. M. Достоевский писал ему: «Нынче послал я тебе по почте, бесценный друг мой, твои сочинения.<…> Кажется, недостает только „Детской сказки”, или „Маленького героя”. Поправляй теперь, сколько душе угодно» (Там же. С. 524).

(обратно)

547

Достоевский просил брата еще раз похлопотать у Н. А. Некрасова и издателя журнала «Светоч» Д. И. Калиновского о возможности напечатать в одном из этих изданий повесть «Село Степанчиково и его обитатели».

(обратно)

548

Речь идет о публикации повести «Село Степанчиково…» в «Отечественных записках». M. M. Достоевский сообщал брату: «Роман твой всё еще у Краевского. Когда я был у него в четверг, он обещал мне на днях дать знать» (Там же).

(обратно)

549

Речь идет о предполагаемом издании сочинений Достоевского.

(обратно)

550

Достоевский имеет в виду разговор о литературе из главы 3 части II повести «Село Степанчиково и его обитатели», в частности рассуждения полковника Ростанева: «Ну да, „Отечественные записки”, и превосходное название <…> так сказать, всё отечество сидит да записывает… Благороднейшая цель! преполезный журнал! и какой толстый! Пойди-ка, издай такой дилижанс! А науки такие, что глаза изо лба чуть не выскочат… <…> И знаешь, обо всем толкование: что, например, значит метла, лопата, чумичка, ухват? По-моему, метла так метла и есть; ухват так и есть ухват! Нет, брат, подожди! Ухват-то выходит, по-ученому, не ухват, а эмблема или мифология. <…> Вот оно как! До всего дошли!» (наст. изд. Т. 3. С. 164–165, 528–529).

(обратно)

551

Подразумевается прошение о разрешении жительства в Петербурге, направленное Александру II (см. письмо 68).

(обратно)

552

Является ответом на письмо М. М. Достоевского от 9 ноября 1859 г. (см.: Д. Материалы и исследования. С. 529–530). Ответное письмо M. M. Достоевского от 16 ноября 1859 г. см.: Там же. С. 531.

(обратно)

553

M. M. Достоевский писал брату 9 ноября 1859 г.: «Ах, как хочется тебя видеть и, главное, пожить вместе с тобою. Всё это время я так и тянулся к тебе. Особенно грустно мне было вчера, в мои именины. Без зова сошлись все знакомые — если б ты был вместе с нами» (Там же. С. 530).

(обратно)

554

В середине октября 1859 г. Достоевский обратился к Александру II с просьбой о разрешении проживать в столице (см. письмо 68). Но уже 29 октября Э. И. Тотлебен сообщил Достоевскому об устном согласии начальника III Отделения В. А. Долгорукова и управляющего III Отделением А. Е. Тимашева на постоянное проживание писателя в Петербурге. 3 ноября Достоевский направляет им официальные письма, по которым и состоялось решение. Извещение о нем, вероятно, задержалось в связи с тем, что прошение писателя, адресованное Александру II, было передано ему только около 27 ноября.

(обратно)

555

H. M. Щепкин и К. Т. Солдатенков имели репутацию бескорыстных книгоиздателей-просветителей. Здесь почти дословно процитирован отзыв А. М. Плещеева о H. M. Щепкине из письма Плещеева к Достоевскому от 27 октября 1859 г. (см.: ЛА. Т. 6. С. 262).

(обратно)

556

M. M. Достоевский жаловался брату в письме от 9 ноября 1859 г.: «Этот месяц, как это, впрочем, и всегда бывает, торговля шла прескверно, то есть вовсе не было никакой торговли; оттого я теперь без денег» (Д. Материалы и исследования. С. 530).

(обратно)

557

По поводу просьбы о присылке отдельного экземпляра «Села Степанчикова…» еще до выхода книжки M. M. Достоевский писал 16 ноября 1859 г.: «Касательно экземпляра Краевский сказал, что не знает, может быть, уже разобраны формы, но обещал», а в следующем письме от 23 ноября сообщал: «Нынче <…> послал я тебе один экземпляр твоего романа» (Там же. С. 531).

(обратно)

558

Информируя брата о том, как было принято «Село Степанчиково…», 23 ноября 1859 г. М. М. Достоевский писал ему: «„О<течественные> з<аписки>” вышли в прошлую субботу. Тебя еще никто не читал. Многие ждут второй части, чтоб прочесть, и хорошо делают. Цензуровал тебя Гончаров и выкинул, говорят, из первой части одно только слово. Какое, не знаю. Гончаров сказал Яновскому, что надеется, что ты им останешься доволен. Роман хвалил с оговорками. Какими, не знаю» (Там же. С. 532).

(обратно)

559

О своем переезде в Москву А. И. Шуберт вспоминала: «Меня манило на московскую сцену то, что там серьезно относятся к своему делу…». Упоминала она и о том, что ее намерение оставить Петербург «…особенно поддерживал Ф. М. Достоевский» (Шуберт А. И. Моя жизнь. СПб., 1913.С. CXXIV, СХХХ).

(обратно)

560

Уже после первого выступления Шуберт на сцене Малого театра в № 14 газеты «Московский вестник» за 1860 г. говорилось: «Шуберт была прекрасна <…> выказала столько теплого чувства, в интонации ее было столько задушевности, искренности, а движения были так мягки, грациозны и милы, что она вызвала самые единодушные рукоплескания».

(обратно)

561

Речь идет о работе над «Униженными и оскорбленными».

(обратно)

562

Причиной смерти А. П. Сниткина явились обстоятельства его участия в гоголевском «Ревизоре», поставленном петербургскими литераторами. Спектакль состоялся 14 апреля 1860 г., и в нем, кроме Достоевского, участвовали А. Ф. Писемский, И. С. Тургенев, Н. А. Некрасов, И. А. Гончаров, Д. В. Григорович, А. Н. Майков, А. В. Дружинин и П. И. Вейнберг. Достоевский играл почтмейстера Шпекина, а роль «квартального, — вспоминал П. И. Вейнберг, — соглашается играть только что начинающий литератор Сниткин <…> (и увы! умерший жертвою этого спектакля, потому что простудился на нем и схватил горячку)» (Достоевский в воспоминани ях. Т. 1. С. 332).

(обратно)

563

О дружеском отношении Достоевского к В. В. Крестовскому свидетельствует А. П. Милюков. В доме последнего, где на встречах сотрудников журнала «Светоч» присутствовал и Крестовский, Достоевский стал часто бывать сразу по возвращении в Петербург.

(обратно)

564

Речь идет о выработке программы ежемесячного журнала (вместо разрешенного еще в 1858 г. еженедельника), прошение об издании которого было подано M. M. Достоевским в Цензурный комитет 18 июня 1860 г.

(обратно)

565

А. Е. Мартынов был партнером Шуберт еще во время ее бенефиса в 1858 г. Актриса очень тепло вспоминает о нем (см.: Шуберт А. И. Моя жизнь. С. XL–XLV, ССХХII). О чем идет речь в данном письме, неясно.

(обратно)

566

Ответное письмо Полонского от 17 (29) августа 1861 г. см.: Из архива Достоевского. С. 69–71.

(обратно)

567

Достоевский работал в это время над окончанием романа «Униженные и оскорбленные» для июльской книжки «Времени», а также над заключительными главами первой части «Записок из Мертвого дома» и над «Рядом статей о русской литературе».

(обратно)

568

«Готические» романы А. Радклиф пользовались большой популярностью в России (здесь под ее именем был издан ряд литературных подделок). Действие в них происходило обычно в средневековых замках, изобиловало таинственными встречами, нападениями разбойников, что создавало атмосферу «ужасного» и «загадочного».

(обратно)

569

В журнале «Время» печатался «роман в стихах» Полонского «Свежее преданье» (1861. № 6. С. 393–432).

(обратно)

570

Д. Д. Минаев в «Дневнике Темного человека» язвительно отозвался о романе (РСл. 1861. № 7. С. 16–22).

(обратно)

571

В 1861–1862 гг. Н. С. Курочкин (брат редактора «Искры» В. С. Курочкина) отредактировал лишь несколько номеров еженедельника (№ 183–206); официальным редактором «Иллюстрации» он стал с 1865 г.

(обратно)

572

Строка из второй главы романа «Свежее преданье».

(обратно)

573

Роман остался незаконченным; позднее Полонский изложил план его предполагавшегося окончания (см.: Полонский. Я. П. Полн. собр. стихотворений. СПб., 1896. Т. 3. С. 447–450).

(обратно)

574

«Униженные и оскорбленные» вышли отдельным изданием в конце 1861 г.

(обратно)

575

Имеется в виду статья Н. Г. Чернышевского «Полемические красоты. Коллекция первая. Красоты, собранные из „Русского вестника”» (С. 1861. № 6). Об отношении к ней Достоевского см.: ПСС. Т. XIX. С. 332–333.

(обратно)

576

Подразумевается полемика с журналом M. H. Каткова «Русский вестник», начатая Достоевским в третьем номере «Времени» за 1861 г. статьями «Образцы чистосердечия» и «„Свисток” и „Русский вестник”» и продолженная в майском и июльском номерах статьями «Ответ „Русскому вестнику”» и «Литературная истерика». Характер полемики был обусловлен неприятием общественно-литературной позиции катковского журнала (см.: наст. изд. Т. 11. С. 483–496).

(обратно)

577

Вероятно, речь идет о Ф. М. Достоевском, племяннике писателя.

(обратно)

578

Колтовская — дачная местность на окраине Петербургский стороны в районе Колтовской набережной. Здесь Достоевский жил летом 1861 г. вместе с семьей M. M. Достоевского.

(обратно)

579

Является ответом на письмо Островского (без даты), сопровождавшее присылку комедии «За чем пойдешь, то и найдешь» (заключительной пьесы трилогии о Бальзаминове).

(обратно)

580

«Сценами» Достоевский называет опубликованную вскоре во «Времени» (1861. № 9. С. 5-49) комедию Островского «За чем пойдешь, то и найдешь».

(обратно)

581

Островский писал в постскриптуме: «Я еще задумал для Вас пьесу, только не торопите». Вероятно, речь идет о драме «Грех да беда на кого не живет», опубликованной в № 1 журнала «Время» за 1863 г. (см.: Островский. Т. 11. C. 134).

(обратно)

582

В названном выше письме Островский просил редакцию «получше смотреть корректуры».

(обратно)

583

Речь идет о письме Я. П. Полонского от 17 (29) августа (см. письмо 72 и вводное примеч. к нему).

(обратно)

584

Ответное письмо Страхова от 10 июля 1862 г. см.: ЛН. Т. 86. С. 384.

(обратно)

585

Озабоченность Достоевского объясняется неблагоприятными обстоятельствами, в которых оказался журнал «Время» из-за запрещения двух статей и общей обострившейся политической обстановки в стране. Страхов был одним из основных сотрудников редакции журнала.

(обратно)

586

Слова Гоголя из главы XI тома I «Мертвых душ».

(обратно)

587

Речь идет о путеводителе Г. Рейхарда «Passagier auf der Reise in Deutschland etc.».

(обратно)

588

Страхов заметил: «Тут разумеются „Минеральные воды”, загородное гулянье, устроенное Излером и долго бывшее единственным и модным» (Биография. С. 241). Сад «Минеральные воды» (в просторечии «Минерашки») находился в Новой деревне.

(обратно)

589

В письме от 18 июня 1862 г. M. M. Достоевский предлагал брату: «Да написал бы ты в Париже что-нибудь для „Времени”. Хотя бы письма из-за границы» (Д. Материалы и исследования. С. 535). Заграничные впечатления Достоевского отразились в написанных им по возвращении «Зимних заметках о летних впечатлениях».

(обратно)

590

Достоевский встретился со Страховым 22 июля (4 августа) 1862 г. в Женеве и совершил вместе с ним путешествие в Италию; около недели они провели во Флоренции.

(обратно)

591

Неточная цитата из «Записок сумасшедшего» (1835) Гоголя.

(обратно)

592

Является ответом на письмо Некрасова от 3 ноября 1862 г. (см.: Некрасов. Т. 10. С. 479–480).

Датируется на основании связи с указанным письмом Некрасова.

(обратно)

593

После закрытия «Современника» и ареста Н. Г. Чернышевского в 1862 г. Некрасов предполагал сотрудничать в журнале «Время» и обещал предоставить редакции два стихотворения. Но в связи с распространившимися слухами о его «измене» направлению «Современника» поэт отказался от своего намерения, следующим образом объяснив это Достоевскому: «…теперь мне неудобно появиться с моим именем в чужом журнале. <…> Начнет выходить „Современник”, дело разъяснится для публики, и тогда я исполню мое обещание» (Там же. С. 480).

(обратно)

594

«Современник» был приостановлен в июне 1862 г.; возобновить издание Некрасову удалось лишь в январе 1863 г.

(обратно)

595

В № 10 «Времени» за 1861 г. было напечатано стихотворение Некрасова «Крестьянские дети».

(обратно)

596

Некрасов свое обещание выполнил. Во «Времени» (1863. № 1) был напечатан отрывок из поэмы «Мороз, Красный нос» под заглавием «Смерть Прокла».

(обратно)

597

Является ответом на письмо Тургенева от 13 (25) мая 1863 г. (см.: Тургенев. Письма. Т. 5. С. 125–126).

(обратно)

598

Известно лишь одно из упоминаемых здесь писем. В письме от 27 марта (8 апреля) 1863 г. Тургенев просил помочь начинающему писателю Д. П. Ломачевскому, устроив его хотя бы корректором в журнал «Время» (см.: Там же. С. 108–109). По-видимому, Достоевский встретился с Ломачевским, и тот принес в редакцию рукопись под названием: «Русская колония Александрова близ Потсдама» (осталась ненапечатанной).

(обратно)

599

Внешним поводом к запрещению «Времени» (24 мая 1863 г.) послужила статья H. H. Страхова «Роковой вопрос». Истинные же причины крылись глубже: уже в 1862 г. журнал привлек к себе внимание министерств и специальных комиссий, которые признали его направление «вредным», содержавшим явное «осуждение действий правительства».

(обратно)

600

Тургенев действительно знал об этом событии. 8 (20) июня он писал Н. В. Щербаню: «Вы, стало быть, еще не прочли в „Северной почте” указа о запрещении этого журнала по поводу статьи „Роковой вопрос” в апрельской книжке?» (Тургенев. Письма. Т. 5. С. 130, 572).

(обратно)

601

См. примеч. 4 к письму 79.

(обратно)

602

Речь идет о событиях, связанных с польским восстанием 1863 г.

(обратно)

603

Слово «земское» употреблено здесь в значении «общее», «общенациональное».

(обратно)

604

Еще 19 (31) января 1863 г. Тургенев писал П. В. Анненкову, сотрудничавшему в газете В. Ф. Корша «С.-Петербургские ведомости»: «Лекции о Пушкине я все-таки не могу выслать или, лучше сказать, я могу их выслать, но с тем условием, чтобы они были напечатаны после вещи, которую я оканчиваю для „Времени”» (Тургенев. Письма. Т. 5. С. 87). Письмо Тургенева В. Ф. Коршу не сохранилось. Последний упоминал о нем в письме к Анненкову (см.: Д. Письма. Т. 1. С. 561).

(обратно)

605

«Призраки» были напечатаны в первой же (сдвоенной) книжке «Эпохи» за 1864 г.

(обратно)

606

Намек на полемику с «Современником» и «Русским вестником» по эстетическим вопросам, которую Достоевский вел в 1861–1862 гг. Наиболее полное выражение эта полемика нашла в статье «Г-н — бов и вопрос об искусстве», направленной против «Современника» (см.: наст. изд. Т. 11. С. 47) и в статье «Ответ „Русскому вестнику”», разоблачавшей неуважение M. H. Каткова к русской литературе в целом и к Белинскому и Пушкину в особенности (Там же. С. 117).

(обратно)

607

Является ответом на письмо M. M. Достоевского от 2 сентября 1863 г. (см.: Д. Материалы и исследования. С. 541–542). Ответное письмо М. М. Достоевского от 16 сентября 1863 г. см.: Там же. С. 542–543.

(обратно)

608

Достоевский путешествовал с А. П. Сусловой.

(обратно)

609

M. M. Достоевский сообщал только, что «по случаю запрещения журнала» его денежные дела плохи (Там же. С. 541).

(обратно)

610

Вероятно, речь идет о задуманном еще в конце 1862 г. «большом романе» под названием «Исповедь». О нем говорилось в объявлении «От редакции» в декабрьской книжке «Времени» за 1862 г. и первом номере журнала за 1863 г. Замысел «Исповеди» предваряет «Записки из подполья».

(обратно)

611

Намек на перемену отношений с Сусловой, пережившей любовную драму к моменту приезда Достоевского в Париж (см.: Долинин А. С. Достоевский и Суслова // Сб. Достоевский, II. С. 179–190).

(обратно)

612

В этих словах отразились и беспокойство о больной М. Д. Достоевской, и переживания, связанные со сложной историей отношений с Сусловой.

(обратно)

613

В 1860–1863 гг. И. С. Тургенев жил в Париже и Баден-Бадене с дочерью Полиной.

(обратно)

614

Эти «нравственные муки» и «сомнения философские» запечатлены в уже написанных «Призраках» и, в еще большей степени, в философском отрывке «Довольно», замысел которого к этому времени уже занимал Тургенева (см.: Тургенев. Сочинения. Т. 9. С. 476–477, 488–491).

(обратно)

615

«Призраки» не были высланы в Рим, а привезены самим Тургеневым в Петербург. Об этом M. M. Достоевский сообщил брату в письме от 14–15 января 1864 г.: «Тургенев уже более недели в Петербурге, и нынче он отдал мне свою повесть» (Д. Материалы и исследования. С. 545).

(обратно)

616

Возможно, имеется в виду задуманная Достоевским статья, посвященная разбору только что опубликованных романов Н. Г. Чернышевского «Что делать?» и А. Ф. Писемского «Взбаламученное море». См. примеч. 6 к письму 80.

(обратно)

617

М. М. Достоевский еще 22 августа сообщил брату, что 20 августа 1863 г. умер их дядя А. А. Куманин; в письме же, на которое отвечает Достоевский, он сообщал: «Поговаривают, что он нам понемножку оставил, так тысячи по две. Я думаю, что это только слухи. Завещание вскроют через шесть недель…» (Там же. С. 642).

(обратно)

618

Записные тетради Достоевского 1860-х гг. свидетельствуют о том, что в это время он, возможно по совету А. А. Григорьева, с особым «прилежанием» читал сочинения А. С. Хомякова и газету И. С. Аксакова «День» (см.: Биография. С. 203–209)

(обратно)

619

Ответное письмо Страхова, датируемое предположительно 29 сентября 1863 г., см.: Шестидесятые годы. С. 256–257.

Датируется 1863 г. по содержанию: Достоевский только что уехал из Турина, где получил от M. M. Достоевского письмо от 2 сентября 1863 г.

(обратно)

620

Журнал «Время» был запрещен 24 мая 1863 г. См. примеч. 2 и 3 к письму 76.

(обратно)

621

Из письма П. Д. Боборыкина к Достоевскому от 30 сентября 1863 г. известно, что в мае 1863 г., т. е. действительно после запрещения «Времени», он передавал Достоевскому через его брата Михаила Михайловича приглашение сотрудничать в «Библиотеке для чтения» (см.: Гроссман. Жизнь и труды. С. 127).

(обратно)

622

Достоевский подразумевает печатавшиеся в газете «День» (1863. 23 марта. № 12; 20 апр. № 16) корреспонденции Касьянова (И. Аксакова) «Из Парижа» и хронику M. E. Салтыкова-Щедрина «Наша общественная жизнь». Об отражении материала корреспонденции Аксакова и хроники Щедрина в сюжетной канве «Игрока» см. в комментариях к этому роману (ПСС. Т. V. С. 400).

(обратно)

623

Из этого плана вырос роман «Игрок».

(обратно)

624

Несколько перефразированная цитата из комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума» (д. II, явл. 1).

(обратно)

625

Это условие было принято, и Достоевский получил вперед 300 руб. Однако целый ряд причин помешал писателю сдержать слово, данное Боборыкину.

(обратно)

626

В данном случае Достоевский воспользовался оценкой И. С. Тургенева, отмечавшего в своем восторженном отзыве о «Записках из Мертвого дома»: «Картина бани просто дантовская» (из письма к Достоевскому от 26 декабря 1861 г. (7 января 1862 г.) — Тургенев. Письма. Т. 4. С. 320).

(обратно)

627

А. А. Григорьев был в это время редактором еженедельной газеты «Якорь», издававшейся Ф. Т. Стелловским.

(обратно)

628

С «Русским вестником» M. H. Каткова и «Отечественными записками» А. А. Краевского на страницах журнала «Время» велась активная полемика.

(обратно)

629

В сентябрьском номере «Времени» за 1862 г. Достоевский открыл полемику с журналом «Современник», положившую, в частности, начало его ожесточенным спорам с Салтыковым-Щедриным (подробно см.: Туниманов В. А. Достоевский и Салтыков-Щедрин (1856–1863) // Материалы и исследования. Т. 1. С. 92-113). Сотрудники Щедрина Ю. Г. Жуковский и Г. З. Елисеев тоже оказались вовлеченными в полемику.

(обратно)

630

Речь идет о соборе Св. Петра.

(обратно)

631

Имеется в виду П. Н. Страхов.

(обратно)

632

Достоевский имеет в виду обстоятельства совместного путешествия с А. П. Сусловой. См. письмо 77 и примеч. 1, 4, 5 к нему.

(обратно)

633

См. примеч. 8 к письму 77.

(обратно)

634

Подразумевается письмо от 16 сентября 1863 г., в котором M. M. Достоевский писал: «Теперь о журнале. Дело о нем еще длится. Надежды есть у меня большие, но еще ничего решительно не могу сообщить тебе. Боюсь только, что решение выйдет не раньше половины будущего м<еся>ца…» (Д. Материалы и исследования. С. 542, 543). Решение последовало лишь 24 января 1864 г.

(обратно)

635

Достоевский приезжал в Баден-Баден играть в рулетку и пробыл там с 4–5 по 8 сентября н. ст. 1863 г. В это время он неоднократно встречался с Тургеневым. Выражение «мятеж страстей», подразумевающее игру, восходит к строфе X поэмы Тургенева «Параша» (1843): «Тем лучше, — скажут мне, — разгар страстей опасен…» (Тургенев. Сочинения. Т. 1. С. 98).

(обратно)

636

«Петербургские мыслители» — главным образом члены редакции «Отечественных записок» — М. А. Антонович, M. E. Салтыков-Щедрин и А. А. Краевский.

(обратно)

637

Является ответом на письмо M. M. Достоевского от 15 ноября 1863 г. (см.: Д. Материалы и исследования. С. 544).

(обратно)

638

M. M. Достоевский писал: «Я сильно хлопотал последнее время по журналу, ездил по разным лицам и был наконец у министра. Результатом всех моих хлопот было то, что я узнал, что воскресить, Время” нет никакой возможности, но что мне позволяют издавать новый журнал».

(обратно)

639

Достоевский приехал в Петербург 26 ноября 1863 г.

(обратно)

640

M. M. Достоевский писал: «Я, брат, решился и буду издавать „Правду”. Название „Эпоха” всеми было забраковано. Никто не придумал имени новому детищу, так что я уже сам окрестил его. <…> Прошение уже мною подано».

(обратно)

641

Речь идет о 5000 р., причитавшихся M. M. Достоевскому по завещанию А. А. Куманина. Он писал по этому поводу: «После двадцатого мне необходимо съездить на два или на три дня в Москву. <…> Поговори с Александром Павловичем, нельзя ли так устроить, чтоб получить мне кстати и деньги».

(обратно)

642

Имеется в виду О. Я. Нечаева, очень любившая младшую сестру Достоевского. Очевидно, упоминаемая здесь сумма — часть наследства А. А. Куманина, полученная А. М. Голеновской до раздела.

(обратно)

643

Речь идет о романе Н. Г. Чернышевского «Что делать?» и о романе А. Ф. Писемского «Взбаламученное море». «Две противоположные идеи», — очевидно, утопический социализм, теория разумного эгоизма как основа деятельности революционной интеллигенции с целью подготовки предпосылок крестьянской революции в «Что делать?», с одной стороны, и либерально-охранительная позиция, в особенности характерная для последней части романа «Взбаламученное море», — с другой.

(обратно)

644

Планируемых статей Достоевский не написал.

(обратно)

645

Подразумевается постановка «Горькой судьбины» в Московском Малом театре 18 ноября 1863 г., в бенефис С. В. Шумского. Первое представление пьесы состоялось 18 октября 1863 г. в Петербурге на сцене Александрийского театра, и запрещения, которого опасался автор, не последовало. Кабала — здесь: заговор.

(обратно)

646

Словечком «квакерство» Достоевский полемически подчеркивает недостаток эстетического начала в современной литературе (убеждения квакеров, членов религиозной секты в Англии и Америке середины XVII в., характеризовались ригоризмом, утилитаризмом, неприятием искусства).

(обратно)

647

Цитата из «Записок сумасшедшего» (1835) Гоголя.

(обратно)

648

Отражением разногласий между Достоевским и П. В. Анненковым явилась известная непоследовательность образа Эллис у Тургенева. Не соотнося более Эллис с упырями непосредственно, писатель оставил в окончательном тексте несколько намеков на то, что она все-таки вампир, т. е. существо, повинное в потере «положительных сил» героем «Призраков» (см.: Тургенев. Сочинения. Т. 9. С. 97, 98, 104, 108, 109).

(обратно)

649

Достоевский имеет в виду описанное в «Призраках» вечное «завывание бури, леденящее дыхание расколыхавшейся бездны» возле утеса Блакганг на острове Уайт, бездны, внушающей человеку мысль о жестокой безучастности природы и «ужас» перед лицом смерти (см.: Тургенев. Сочинения. Т. 9. С. 87).

(обратно)

650

Ответное письмо М. М. Достоевского от 2 марта 1864 г. см.: Д. Материалы и исследования. С. 548.

Датируется по содержанию и по связи со следующим письмом.

(обратно)

651

Речь идет о смерти дочери M. M. Достоевского.

(обратно)

652

Первый номер «Эпохи» вышел в свет 24 марта 1864 г.

(обратно)

653

В первом номере «Современника» за 1864 г. были напечатаны обозрение M. E. Салтыкова-Щедрина «Наша общественная жизнь», статья А. Н. Пыпина «Вопрос о национальности и панславизм» (подпись: «—А—»), «Внутреннее обозрение» Г. З. Елисеева и обозрение «Политика» Э. К. Ватсона.

(обратно)

654

Достоевский имеет в виду помещенные в первой книжке «Современника» за 1864 г. перечни литературных и музыкальных сочинений, поступивших в некоторые книжные магазины Петербурга. В эти перечни были включены и книги, вышедшие в свет задолго до 1864 г. Замысел Достоевского осуществлен не был.

(обратно)

655

Указанную статью Достоевский не написал.

(обратно)

656

Замысел этой неосуществленной статьи возник в связи с полемикой между историками Н. И. Костомаровым и М. П. Погодиным. В приложениях к «Месяцеслову» на 1864 г. Костомаров опубликовал статью «Куликовская битва», в которой поставил под сомнение личную доблесть и силу характера князя Дмитрия Донского. Погодин возражал на эту статью в специальном «письме» («Два слова о статье „Куликовская битва”, помещенной в календаре»), опубликованном в газете «День» (1864. 25 янв. № 4. С. 19–22). На «письмо» Погодина Костомаров отвечал в газете «Голос» (1864. 1 (13) февр. № 32).

(обратно)

657

Ответное письмо М. М. Достоевского от 23 марта 1864 г. см.: Д. Материалы и исследования. С. 550.

(обратно)

658

Аксаковские «вечера» происходили еженедельно по пятницам: они приурочивались к выходу очередного номера газеты «День». Душой этих встреч была сестра И. С. Аксакова Вера Сергеевна. «Пятницы» проводились регулярно с 15 октября 1861 г., дня выхода в свет первого номера газеты «День», по февраль 1864 г. (дата смерти В. С. Аксаковой — 24 февраля этого года).

(обратно)

659

Подразумеваются «Записки из подполья».

(обратно)

660

Статья не была написана.

(обратно)

661

Речь идет о книге «Записки и письма М. С. Щепкина. С его портретом, факсимиле и статьею о его сценическом таланте, писанною С. Т. Аксаковым» (М., 1864), упомянутой в объявлении «Эпохи» о новых поступлениях в книжный магазин А. Ф. Базунова (1864. № 3). Статья об этой книге в «Эпохе» не появилась.

(обратно)

662

В начале 1864 г. А. Е. Разин, составлявший во «Времени» и «Эпохе» раздел «Внутреннее обозрение», был направлен в Польшу на службу по крестьянским делам.

(обратно)

663

Вняв этому совету, M. M. Достоевский поместил в «Эпохе» (1864. № 3) политический очерк «Рим, папа и Антонелли», принадлежавший С. П. Колошину (подпись: «С. К.»).

(обратно)

664

Достоевский имеет в виду заметку Я. О. Орла «О драмах из русской истории г-на Чаева» (День. 1864. 14 марта. № 11).

(обратно)

665

Н. А. Чаев напечатал в «Эпохе» пьесу «Сват Фадеич. Предание в лицах» (1864. № 2) и драматическую хронику «Дмитрий Самозванец»(1865. № 1; подробнее см.: Нечаева. «Эпоха». С. 119, 120).

(обратно)

666

Является ответом на письма M. M. Достоевского от 21 и 23 марта 1864 г. (см.: Д. Материалы и исследования. С. 549–550).

(обратно)

667

В журнале «Время» несколько статей под общим названием «Ряд статей о русской литературе» принадлежали перу самого Достоевского (см.: наст. изд. Т. 11. C. 12-158). Предполагалось, что издание «Эпохи» так же начнется «Рядом статей…», формулирующих общественную и литературно-эстетическую позицию почвенников, и что эти статьи будет писать H. H. Страхов («Косица»). Но первую же из написанных им статей не пропустила цензура.

(обратно)

668

Перевод романа Ф. Шпильгагена «Загадочные натуры» печатался в № 1–4 «Эпохи» за 1864 г.

(обратно)

669

Имеется в виду переводная статья «Из уголовных дел Франции. Госпожа де Прален (Praslin). Процесс 1847 года» из книги А. Фукье «Знаменитые процессы всех народов» (Paris, 1857–1874. Т. 1–9).

(обратно)

670

Речь идет об очерке О. Ержинского «Старые и новые порядки. (Записки помещика)».

(обратно)

671

Имеется в виду статья А. А. Григорьева «Русский театр. I. По возобновлении в первый раз», посвященная артистам александрийской сцены.

(обратно)

672

Подразумевается первая часть статьи Д. В. Аверкиева «Университетские отцы и дети» (продолжение ее было напечатано в мартовской книжке «Эпохи» за 1864 г.).

(обратно)

673

Достоевский говорит о работе «„История польского восстания и войны 1830 и 1831 годов” Ф. Смита. Переведено с немецкого гвардии штабс-капитаном Квитницким. Том I и II. СПб., 1863 г. (Статья первая)».

(обратно)

674

«Ерши» — отрывок из романа В. В. Крестовского «Петербургские трущобы».

(обратно)

675

Подразумевается очерк П. Н. Горского «Бедные жильцы. В больнице и на морозе. (Из записок Страстотерпцева)».

(обратно)

676

Имеется в виду небольшой рассказ из серии «Листки из памятной книжки» А. П. Милюкова.

(обратно)

677

Речь идет о неподписанной статье «Иероним Савонарола. Опыт исторической монографии», принадлежавшей Н. А. Осокину.

(обратно)

678

Эта «статья» — первая часть «Записок из подполья» («Подполье»). Автограф ее не сохранился, и потому нам неизвестны изменения в тексте, появившиеся вследствие вмешательства цензуры.

(обратно)

679

Испытывая потребность заявить как можно определеннее о направлении журнала, Достоевский вскоре после смерти брата напечатал пространное объявление «Об издании ежемесячного журнала „Эпоха”…» (Э. 1864. № 8). В нем говорилось о необходимости продолжения почвеннических традиций «Времени». Вместе с тем здесь было допущено и отступление от прежних позиций. Достоевский, например, заявлял: «Не хулить, не осуждать, а любить уметь — вот что надо теперь наиболее настоящему русскому».

(обратно)

680

Речь идет о «Записках из подполья».

(обратно)

681

«Перерыв» в работе над «Записками из подполья» был связан с предсмертной болезнью М. Д. Достоевской.

(обратно)

682

Это чтение состоялось 4 апреля 1864 г. в доме Кокорева на Маросейке. Достоевский читал отрывок из «Записок из Мертвого дома».

(обратно)

683

Продолжение «Записок из подполья», о которых идет речь, появилось в апрельской книжке журнала; о «статьях» см. в письме 82, примеч. 5, 6

(обратно)

684

Праздники — Святая (т. е. Пасхальная) неделя.

(обратно)

685

Имеется в виду роман П. А. Зарубина «Происшествия сороковых годов». Первая часть его была напечатана в мартовской книжке «Эпохи» за 1864 г., вторая — в апрельской

(обратно)

686

Для апрельской книжки «Эпохи» за 1864 г. у А. П. Милюкова были «взяты» статья «О малороссийской литературе» и второй рассказ «Листки из памятной книжки» (первый рассказ под таким названием был напечатан в январско-февральском номере «Эпохи» за 1864 г.). Кроме того, в августовской книжке «Эпохи» за тот же год была помещена его повесть «Посмертные записки одного скитальца».

(обратно)

687

Ни в мартовской, ни в последующих книжках «Эпохи» сочинения П. Н. Горского не печатались.

(обратно)

688

Имеется в виду повесть «Призраки».

(обратно)

689

Речь идет о романе Ф. Шпильгагена «Загадочные натуры».

(обратно)

690

В конце мартовской книжки «Эпохи» за 1864 г. M. M. Достоевский поместил объявление «От редакции»: «Продолжение повести Ф. М. Достоевского „Записки из подполья”, по случаю болезни автора, отложено до следующей книги».

(обратно)

691

О драматической хронике Н. А. Чаева «Дмитрий Самозванец» см. примеч. 8 к письму 83.

(обратно)

692

Эта «насмешка» была допущена в статье «Приемный день у редактора», напечатанной в декабрьском номере «Библиотеки для чтения» за 1863 г. Достоевский узнал об этом из письма M. M. Достоевского от 27 января 1864 г. (см.: Д. Материалы и исследования. С. 546–547).

(обратно)

693

Имеется в виду статья H. H. Страхова «Письмо в редакцию „Эпохи”», напечатанная под псевдонимом «Н. Косица» в январско-февральской книжке этого журнала за 1864 г.

(обратно)

694

Повесть А. П. Сусловой «Своей дорогой» была напечатана в июньской книжке «Эпохи» за 1864 г.

(обратно)

695

В основном это были дела по изданию и редактированию журнала «Эпоха».

(обратно)

696

См. письмо 76, примеч. 2.

(обратно)

697

Крымская война 1853–1855 гг. не могла не отразиться на делах табачной фабрики, приобретенной M. M. Достоевским в 1852 г.

(обратно)

698

В 1864 г. по сравнению с предыдущим годом число подписчиков на «Эпоху» уменьшилось почти вдвое. Следовательно, цифра «4000» названа Достоевским для того, чтобы произвести впечатление на брата и убедить его в своей потенциальной платежеспособности: он хотел занять у Андрея Михайловича крупную сумму для поддержания издания «Эпохи».

(обратно)

699

M. M. Достоевскому удалось сделать заем у шурина А. П. Иванова и у тетки А. Ф. Куманиной.

(обратно)

700

По убедительному предположению В. С. Нечаевой, это была статья H. H. Страхова «Воздушные явления» для майской книжки журнала, вышедшей в свет 12 июля (см.: Нечаева. «Эпоха». С. 16).

(обратно)

701

Речь идет об А. У. Порецком.

(обратно)

702

Надежды Достоевского на заем у брата не оправдались.

(обратно)

703

Речь идет о Д. И. Достоевской.

(обратно)

704

У А. М. Достоевского было в это время четверо детей: Александр, Андрей, Варвара и Евгения.

(обратно)

705

Эти намерения Достоевского не осуществились.

(обратно)

706

Датируется по содержанию (упоминания о покойном брате, будущей январской книжке «Эпохи», письме А. Н. Островского) и по ответному письму Тургенева от 3 (15) октября 1864 г. (см.: Тургенев. Письма. Т. 5. С. 287–288).

(обратно)

707

Тургенев отвечал на просьбу Достоевского: «Начну с уверения, что мои чувства к Вашему журналу нисколько не изменились — что я от всей души готов содействовать его успеху, по мере сил — и даю Вам обещание первую написанную мною вещь поместить у Вас; но определить срок, когда эта вещь будет написана, мне невозможно…» (Там же. С. 287).

(обратно)

708

Январская книжка «Эпохи» за 1865 г. вышла почти без опоздания: 13 февраля.

(обратно)

709

В начале 1864 г. Тургенев просил П. В. Анненкова похлопотать, чтобы «Эпоха» высылалась ему по почте в Париж.

(обратно)

710

В июльском номере «Эпохи» за 1864 г. была напечатана статья Д. В. Аверкиева «Значение Островского в нашей литературе. (Письмо к редактору «Эпохи»)», подписанная: «Один из почитателей Островского». Опасаясь, чтобы эта статья не вызвала раздражения со стороны Островского и не повлекла за собой его отказ от сотрудничества в «Эпохе», Достоевский снабдил наиболее спорные тезисы ее своими примечаниями (см.: ПСС. Т. XX. С. 229, 418–420).

(обратно)

711

Это письмо Корвин-Круковской не сохранилось. Оно было послано Достоевскому вместе с повестью «Сон», опубликованной в № 8 «Эпохи» за 1864 г. Писатель ответил на него настойчивым советом продолжать писать и попросил корреспондентку «сообщить <…> побольше о себе» (текст письма воспроизведен в воспоминаниях С. В. Ковалевской — см.: Ковалевская С. В. Воспоминания; Повести. М., 1974. С. 65, а также: ПСС. T. XXVIII1. С. 521. № 172).

(обратно)

712

По более позднему свидетельству Ковалевской, герой рассказа ее сестры Михаил напоминает Алешу Карамазова: «Когда <…> я читала этот роман <…> это сходство бросилось мне в глаза, и я заметила это Достоевскому. <…>

— А ведь это, пожалуй, и правда! — сказал Федор Михайлович, ударив себя рукой по лбу. — Но, верьте слову, я и забыл о Михаиле, когда придумывал своего Алешу. Разве, впрочем, бессознательно он мне пригрезился, — прибавил он, подумав» (Ковалевская С. В. Воспоминания; Повести. С. 68; ср.: также: Орнатская Т. И. Достоевский и рассказы А. В. Корвин-Круковской // Материалы и исследования. Т. 6. С. 240–241).

(обратно)

713

Ответное письмо Тургенева от 21 февраля (5 марта) 1865 г. см.: Тур генев. Письма. Т. 5. С. 349–350.

(обратно)

714

Январская книжка «Эпохи» за 1865 г. вышла не 12 января, а 13 февраля.

(обратно)

715

Не обещая участия в «Эпохе» в ближайшее время, Тургенев писал Достоевскому 28 декабря 1864 г. (9 января 1865 г.): «…я могу теперь только сочувствовать Вам, удивляться смелости, с которой Вы, в наше время, беретесь за литературное дело, — и желать Вам здоровья и сил — но больше ничего» (Тургенев. Письма. Т. 5. С. 316).

(обратно)

716

Сведения П. В. Анненкова оказались неточными. На непродолжительное время Тургенев приезжал в Россию летом того же 1865 г. (см.: Тургенев. Письма. Т. 6. С. 5-13). В первых числах июля 1865 г. он встретился с Достоевским.

(обратно)

717

В письме Тургенева к Достоевскому от 28 декабря 1864 г. (9 января 1865 г.) относительно рассказа «Собака» говорилось: «Анненков сам Вам скажет — что явиться мне теперь с таким вздором перед публикой — значило бы окончательно добить всякий свой кредит» (Тургенев. Письма. Т. 5. С. 316).

(обратно)

718

Большинство отзывов о рассказе «Собака», появившемся в 1866 г., действительно было отрицательным (см.: Тургенев. Сочинения. Т. 9.С. 502–503).

(обратно)

719

Является ответом на письма Врангеля от 10 (22) ноября 1864 г. (см.: Материалы и исследования. Т. 3. С. 273–274) и 26 декабря 1864 г. (см.: РГАЛИ, ф. 212. I. 63). Ответное письмо Врангеля от 23 апреля (5 мая) 1865 г. см.: Материалы и исследования. Т. 3. С. 274–277.

(обратно)

720

Речь идет о романе Достоевского с М. Д. Исаевой и об отъезде ее вместе с мужем и сыном в Кузнецк (см.: Врангель. С. 50–52).

(обратно)

721

Двадцатидвухлетний Врангель, прибывший в Семипалатинск на должность областного прокурора, сразу же начал хлопотать через высокопоставленных петербургских знакомых и родственников об улучшении положения Достоевского в Сибири, о переводе его в Тверь, а потом и в Петербург (см.: Материалы и исследования. Т. 3. С. 258–259).

(обратно)

722

Имеется в виду журнал «Время».

(обратно)

723

О восприятии современниками «Записок из Мертвого дома» см.: наст. изд. Т. 3. С. 547–550.

(обратно)

724

Подробнее о запрещении «Времени» и об истории со статьей H. H. Страхова «Роковой вопрос» см. письмо 76, примеч. 2.

(обратно)

725

Разрешение на издание «Эпохи» было получено 27 января 1864 г.

(обратно)

726

М. Д. Достоевская умерла не 16, а 15 апреля. На следующий день в записной книжке Достоевского появились записи, связанные с ее смертью. Они представляют собою глубокие раздумья, переросшие в философские размышления о личном бессмертии, о противоборстве в душе человеческой эгоизма и самопожертвования, о возможности будущей мировой гармонии, о непрерывной связи человека с теми, кто жил до него и кто придет ему на смену. Вот эти записи:

«16 апреля. Маша лежит на столе. Увижусь ли с Машей?

Возлюбить человека, как самого себя, по заповеди Христовой, — невозможно. Закон личности на земле связывает. Я препятствует. Один Христос мог, но Христос был вековечный от века идеал, к которому стремится и по закону природы должен стремиться человек. Между тем после появления Христа как идеала человека во плоти стало ясно как день, что высочайшее, последнее развитие личности именно и должно дойти до того (в самом конце развития, в самом пункте достижения цели), чтоб человек нашел, сознал и всей силой своей природы убедился, что высочайшее употребление, которое может сделать человек из своей личности, из полноты развития своего я, — это как бы уничтожить это я, отдать его целиком всем и каждому безраздельно и беззаветно. И это величайшее счастие. Таким образом, закон я сливается с законом гуманизма, и в слитии, оба, и я и все (по-видимому, две крайние противоположности), взаимно уничтоженные друг для друга, в то же самое время достигают и высшей цели своего индивидуального развития каждый особо.

Это-то и есть рай Христов. Вся история, как человечества, так отчасти и каждого отдельно, есть только развитие, борьба, стремление и достижение этой цели.

Но если эта цель окончательная человечества (достигнув которой ему не надо будет развиваться, то есть достигать, бороться, прозревать при всех падениях своих идеал и вечно стремиться к нему, — стало быть, не надо будет жить) — то, следственно, человек, достигая, оканчивает свое земное существование. Итак, человек есть на земле существо только развивающееся, след<овательно>, не оконченное, а переходное.

Но достигать такой великой цели, по моему рассуждению, совершенно бессмысленно, если при достижении цели всё угасает и исчезает, то есть если не будет жизни у человека и по достижении цели. Следственно, есть будущая, райская жизнь.

Какая она, где она, на какой планете, в каком центре, в окончательном ли центре, то есть в лоне всеобщего Синтеза, то есть Бога? — мы не знаем. Мы знаем только одну черту будущей природы будущего существа, которое вряд ли будет и называться человеком (след<овательно>, и понятия мы не имеем, какими будем мы существами). Эта черта предсказана и предугадана Христом, — великим и конечным идеалом развития всего человечества, — представшим нам, по закону нашей истории, во плоти; эта черта: „Не женятся и не посягают, а живут, как ангелы Божии”. Черта глубоко знаменательная.

1) Не женятся и не посягают, — ибо не для чего: развиваться, достигать цели посредством смены поколений уже не надо и

2) Женитьба и посягновение на женщину есть как бы величайшее оттолкновение от гуманизма, совершенное обособление пары от всех (мало остается для всех). Семейство, то есть закон природы, но все-таки ненормальное, эгоистическое в полном смысле состояние от человека. Семейство — это величайшая святыня человека на земле, ибо посредством этого закона природы человек достигает развития (то есть сменой поколений) цели. Но в то же время человек по закону же природы, во имя окончательного идеала своей цели, должен беспрерывно отрицать его. (Двойственность.)

NB. Антихристы ошибаются, опровергая христианство следующим главным пунктом опровержения: 1) „Отчего же христианство не царит на земле, если оно истинно; отчего же человек до сих пор страдает, а не делается братом друг другу?”

Да очень понятно почему: потому что это идеал будущей, окончательной жизни человека, а на земле человек в состоянии переходном. Это будет, но будет после достижения цели, когда человек переродится по законам природы окончательно в другую натуру, которая не женится и не посягает, и, 2-е. Сам Христос проповедовал свое учение только как идеал, сам предрек, что до конца мира будет борьба и развитие (учение о мече), ибо это закон природы, потому что на земле жизнь развивающаяся, а там — бытие, полное синтетически, вечно наслаждающееся и наполненное, для которого, стало быть, „времени больше не будет”.

NB2. Атеисты, отрицающие Бога и будущую жизнь, ужасно наклонны представлять всё это в человеческом виде, тем и грешат. Натура Бога прямо противоположна натуре человека. Человек, по великому результату науки, идет от многоразличия к Синтезу, от фактов к обобщению их и познанию. А натура Бога другая. Это полный Синтез всего бытия, саморассматривающий себя в многоразличии, в Анализе.

Но если человек не человек — какова же будет его природа?

Понять нельзя на земле, но закон ее может предчувствоваться и всем человечеством в непосредственных эманациях (Прудон, происхождение Бога), и каждым частным лицом.

Это слитие полного я, то есть знания и Синтеза, со всем. „Возлюби всё, как себя”. Это на земле невозможно, ибо противуречит закону развития личности и достижения окончательной цели, которым связан человек. След<овательно>, это закон не идеальный, как говорят антихристы, а нашего идеала.

NB. Итак, всё зависит от того: принимается ли Христос за окончательный идеал на земле, то есть от веры христианской. Коли веришь во Христа, то веришь, что жить будешь вовеки.

Есть ли в таком случае будущая жизнь для всякого я? Говорят, человек разрушается и умирает весь.

Мы уже потому знаем, что не весь, что человек, как физически рождающий сына, передает ему часть своей личности, так и нравственно оставляет память свою людям (NB. Пожелание вечной памяти на панихидах знаменательно), то есть входит частию своей прежней, жившей на земле личности в будущее развитие человечества. Мы наглядно видим, что память великих развивателей человека живет между людьми (равно как и злодеев развитие) и даже для человека величайшее счастье походит на них. Значит, часть этих натур входит и плотью и одушевленно в других людей. Христос весь вошел в человечество, и человек стремится преобразиться в я́ Христа как в свой идеал. Достигнув этого, он ясно увидит, что и все, достигавшие на земле этой же цели, вошли в состав его окончательной натуры, то есть в Христа. (Синтетическая натура Христа изумительна. Ведь это натура Бога, значит, Христос есть отражение Бога на земле.) Как воскреснет тогда каждое я — в общем Синтезе — трудно представить. Но живое, не умершее даже до самого достижения и отразившееся в окончательном идеале — должно ожить в жизнь окончательную, синтетическую, бесконечную. Мы будем — лица, не переставая сливаться со всем, не посягая и не женясь, и в различных разрядах (в дому отца моего обители многи суть). Всё себя тогда почувствует и познает навечно. Но как это будет, в какой форме, в какой природе, — человеку трудно и представить себе окончательно.

Итак, человек стремится на земле к идеалу, противуположному его натуре. Когда человек не исполнил закона стремления к идеалу, то есть не приносил любовью в жертву своего я людям или другому существу (я и Маша), он чувствует страдание и назвал это состояние грехом. Итак, человек беспрерывно должен чувствовать страдание, которое уравновешивается и райским наслаждением исполнения закона, то есть жертвой. Тут-то и равновесие земное. Иначе земля была бы бессмысленна.

Учение материалистов — всеобщая косность и механизм вещества, значит, смерть. Учение истинной философии — уничтожение косности, то есть мысль, то есть центр и Синтез вселенной и наружной формы ее — вещества, то есть Бог, то есть жизнь бесконечная».

(обратно)

727

О причинах смерти M. M. Достоевского подробно писал Н. Н. Страхов в письме к своему брату П. Н. Страхову от 15 июля 1864 г. Утверждая, что журнал «Эпоха» «его (т. е. M. М. Достоевского. — Ред.) доконал», Страхов писал: «…запрещение журнала, брань, которая на него сыпалась, наконец, неудача новых книжек, придирки цензуры — всё это на него сильно действовало. В половине июня <…> он получил неприятное известие — задержали мою статью — он не спал ночь; на другой день заснул и уже не выходил из беспамятства. Желчь отравила кровь…» (ЛН. Т. 86. С. 397).

(обратно)

728

Речь идет о предполагавшемся займе у А. Ф. Куманиной.

(обратно)

729

Объявление о прекращении «в настоящее время журнала „Эпоха”» было помещено в № 157 газеты «Голос» за 9 июня 1865 г.

(обратно)

730

Речь идет о задуманном в это время романе «Пьяненькие».

(обратно)

731

Это намерение не было осуществлено.

(обратно)

732

1 июля 1865 г. Достоевский заключил контракт с Ф. Т. Стелловским на издание трехтомного собрания своих сочинений.

(обратно)

733

Дальнейшая жизнь А. П. Сусловой действительно была тяжелой: отъезд в провинцию, полицейский надзор, неудачный брак с В. В. Розановым, который был почти на двадцать лет моложе ее, уход от него и долгая, всепоглощающая ненависть к покинутому мужу (см.: Сб. Достоевский, II. С. 251–258).

(обратно)

734

Ср. характеристику Н. П. Сусловой в письме Достоевского к С. А. Ивановой от 1 (13) января 1868 г.: «…редкая личность, благородная, честная, высокая!» (письмо 124).

(обратно)

735

В Цюрихе Н. П. Суслова пробыла до конца 1867 г. В этом году она защитила докторскую диссертацию в Цюрихском университете. См. письмо 124, примеч. 15.

(обратно)

736

Подразумевается закрытие «Эпохи» и принятые Достоевским на себя журнальные долги.

(обратно)

737

Адрес этот — дом И. М. Алонкина в Столярном переулке близ Сенной площади; здесь Достоевский прожил с 1864 г. по 20 января 1867 г.

(обратно)

738

Ответное письмо Краевского от 11 июня 1865 г. см.: РГБ, ф. 93. II. 5. 139.

(обратно)

739

Краевский не согласился на просьбу Достоевского, мотивируя свой отказ отсутствием денег и большим запасом беллетристики в редакции «Отечественных записок».

(обратно)

740

Упоминаемый здесь в качестве отдельного самостоятельного произведения роман «Пьяненькие» вошел впоследствии в состав «Преступления и наказания» (главы, рисующие Мармеладова и его семейство). Подробно об этом см.: ПСС. Т. VII. С. 308–311.

(обратно)

741

Первая публикация «Записок из Мертвого дома» была осуществлена в еженедельной газете «Русский мир» за 1860–1861 гг. и в ряде номеров журнала «Время» за 1861 г.

(обратно)

742

Вскоре Достоевскому удалось получить эту сумму (3000 руб.), правда, на кабальных условиях Ф. Т. Стелловского (см.: Достоевская А. Г. Воспоминания. С. 58–59).

(обратно)

743

О долгах по журналу «Эпоха» см. письмо 91.

(обратно)

744

Достоевский имеет в виду свою поездку в Висбаден в 1863 г.

(обратно)

745

Тургенев прислал Достоевскому половину этой суммы.

(обратно)

746

Подразумевается А. И. Герцен.

(обратно)

747

Достоевский забыл об этом долге и вернул его лишь в 1876 г.

(обратно)

748

Датируется по сопоставлению с письмами 94 и 96 и по содержанию. Известно, что А. И. Герцен, упоминаемый в письме, проводил лето в Женеве только в 1865 г. Следующее письмо к Сусловой помечено датой: «Четверг, 24/12 августа»; упоминаемое в нем настоящее письмо было отправлено «третьего дня (от вторника)». Вторник приходился в 1865 г. на 10 августа.

(обратно)

749

Письмо Достоевского к Герцену от 3 (15) августа 1865 г. с просьбой одолжить 300 флоринов не сохранилось (см.: ПСС. T. XXVIII2. С. 525. № 192): после крупного проигрыша в рулетку он не мог рассчитаться с хозяином гостиницы. Герцен в это время был в горах.

(обратно)

750

Очевидно, Сусловой не удалось достать денег для Достоевского. Он уехал из Висбадена благодаря помощи А. Е. Врангеля и И. Л. Янышева.

(обратно)

751

Н. П. Суслова должна была приблизительно в это время переехать в Цюрих для продолжения образования.

(обратно)

752

Достоевский предполагал встретиться с Сусловой в Париже. Эта встреча не состоялась.

(обратно)

753

Датируется по содержанию.

(обратно)

754

Достоевский и Суслова встречались с А. И. Герценом во время их пребывания в Неаполе и Ливорно в октябре 1863 г.

(обратно)

755

Намек на сходную ситуацию в комедии Гоголя «Ревизор» (д. 2явл. II. III).

(обратно)

756

Ответное письмо Врангеля от 11 (23) сентября 1865 г. см.: Материалы и исследования. Т. 3. С. 279–280.

(обратно)

757

Речь идет об А. П. Сусловой.

(обратно)

758

Датируется по сопоставлению с письмом к А. Е. Врангелю от 16 (28) сентября 1865 г., в котором есть такие строки: «…я написал письмо к Каткову с предложением моей повести в „Русский вестник” и с просьбою выслать сюда 300 руб. вперед» (ПСС. T. XXVIII2. С. 140).

(обратно)

759

Речь идет о будущем романе «Преступление и наказание», еще не слившемся с прежним замыслом — «Пьяненькие».

(обратно)

760

Печатание романа в «Русском вестнике» началось с января 1866 г.

(обратно)

761

Речь идет о разногласиях Достоевского с Катковым по поводу повести «Село Степанчиково и его обитатели» (см.: ПСС. Т. III. С. 498–499; Т. XXVIII1. С. 328–330).

(обратно)

762

За роман «Преступление и наказание», так же как и за романы «Идиот» и «Бесы», Достоевский получал по 150 руб. за лист.

(обратно)

763

Является ответом на письмо Врангеля от 3 (15) ноября 1865 г. (см.: Материалы и исследования. Т. 3. С. 279–280).

(обратно)

764

Достоевский пробыл в гостеприимной семье Врангеля в Копенгагене неделю. Врангель писал позднее в своих воспоминаниях: «Очень радостна была наша встреча, всплыли, конечно, воспоминания о Сибири, о „Казаковом саде”, о наших сердечных увлечениях и пр. и пр. Много говорили и о покойнице Марии Дмитриевне, и о красавице Марине О., которую так ревновала к нему его жена…» (Врангель. С. 215).

(обратно)

765

О задуманном журнале Достоевский говорил с Врангелем при встрече.

(обратно)

766

В это время Достоевский вынашивал замысел будущего «Дневника писателя», осуществленный лишь в 1873 г.

(обратно)

767

Речь идет о романе «Преступление и наказание».

(обратно)

768

Врангель просил возвратить ему «пальто и плед» по возможности скорее и лучше пароходом, отходящим «всякую субботу» из Кронштадта в Любек.

(обратно)

769

Является ответом на письма Врангеля от 5 (17) декабря 1865 г. и 31 января 1866 г. (см.: Материалы и исследования. Т. 3. С. 280–283).

(обратно)

770

О ходе работы над романом «Преступление и наказание» см.: наст. изд. Т. 7. С. 308–328.

(обратно)

771

Достоевский был на премьере оперы А. Н. Серова «Рогнеда» 27 октября 1864 г.

(обратно)

772

«Коронная служба» — служба в государственном учреждении.

(обратно)

773

Возможно, Достоевскому были известны от общих знакомых собственные признания И. С. Тургенева середины 1860-х гг. о том, что он охладел к литературному труду и, может быть, вообще расстанется с художественным творчеством (см.: Тургенев. Сочинения. Т. 9. С. 454).

(обратно)

774

Л. Н. Толстой не раз расходился с Катковым. Так, 14 ноября 1865 г. он писал А. А. Толстой: «Между мной и им столько же общего, сколько между Вами и Вашим водовозом» (Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. М., 1953. Т. 61. С. 115). Результатом очередной размолвки в 1866 г. было то, что в 1867 г. в «Русском вестнике» не появился роман «Война и мир».

(обратно)

775

Святая неделя в 1866 г. приходилась на 3–9 апреля.

(обратно)

776

Речь идет об устных отзывах на «Преступление и наказание». Первым (и тоже почти «восторженным») печатным отзывом явился анонимный разбор нескольких глав романа в газете «Голос» от 17 февраля (1 марта)1866 г.

(обратно)

777

Отдельным изданием «Преступление и наказание» вышло в 1867 г.

(обратно)

778

Зима 1866 г. была в Петербурге очень суровой, но уже в феврале в прессе появились заметки, в которых выражалось «тревожное опасение насчет появления страшной гостьи, забравшейся <…> в Россию еще в начале осени прошлого гола и продолжающей до этих пор свой непрошенный и докучливый визит» (Г. 1866. 13 (25) марта. № 72). Летом холера действительно появилась в Петербурге.

(обратно)

779

Т. е. три главы из второй части романа «Преступление и наказание» (в отдельном издании эти главы вошли в третью его часть).

(обратно)

780

Под «теперешними обстоятельствами» подразумевается реакция властей на покушение Д. В. Каракозова на Александра II 4 апреля 1866 г.

(обратно)

781

Речь идет о приближавшейся австро-прусской войне, неизбежность которой была очевидной уже за несколько месяцев до ее начала (в июне 1866 г.).

(обратно)

782

Лето 1866 г. Достоевский провел под Москвой, в Люблине, на даче своих родственников, где продолжал работу над романом «Преступление и наказание».

(обратно)

783

К «нашим субсидьерам» Достоевский причислял и такие органы демократической печати, как «Современник», защищавшие «нигилизм», который скомпрометировал себя покушением Каракозова.

(обратно)

784

В начале 1866 г. Катков напечатал несколько корреспонденции из Петербурга (по-видимому, их-то и имеет в виду Достоевский) с описанием покушения на Александра II.

(обратно)

785

Об отношении Достоевского к радикальной молодежи 1860-х гг. и к «русскому социализму» см.: ПСС. Т. V. С. 379–380; Т. VII. С. 336–338; Т. XX. С. 191–194.

(обратно)

786

Достоевский неоднократно приписывал эту фразу «теоретикам» из разночинно-демократического лагеря (см. об этом: ПСС. Т. XII. С. 336).

(обратно)

787

Имеются в виду следующие слова передовой статьи «Московских ведомостей»: «…есть люди столько бессовестные, что даже и в эту минуту, при первом серьезном внимании, обращенном на зло, начинают говорить о какой-то будто бы начинающейся у нас реакции, грозящей нашему общественному прогрессу» (МВед. 1866. 21 апр. № 84).

(обратно)

788

Вероятно, Достоевский откликался на сообщение «Московских ведомостей» об обнаружившемся в России, но созревшем, по мнению газеты, «вне» ее нигилистическом заговоре, с упоминанием о недостатке официальных известий о нем, «вытекающем из необходимости тайны производящегося следствия» (Там же).

(обратно)

789

Следствие по делу 4 апреля велось закрыто (председателем следственной комиссии был назначен граф M. H. Муравьев).

(обратно)

790

К лету 1866 г. у Достоевского возник острый конфликт с «Русским вестником» (см. о нем в письме 104).

(обратно)

791

В течение 1866 г. Достоевский закончил роман «Преступление и наказание» и успел написать новый роман — «Игрок», который и был представлен Ф. Т. Стелловскому 1 ноября ст. ст. 1866 г. — в день, установленный условиями контракта с ним.

(обратно)

792

В 1866 г. Корвин-Круковская в Павловск не приезжала, а Достоевскому не довелось побывать в Палибине.

(обратно)

793

Речь идет о С. В., Е. Ф. и В. В. Корвин-Круковских.

(обратно)

794

Датируется по содержанию с исправлением описки в дате письма: в 1866 г. пятница приходилась на 8 июля.

(обратно)

795

Эти строки являются отзвуком конфликта Достоевского с редакцией «Русского вестника» (см. письмо 104).

(обратно)

796

Речь идет об эпизоде чтения Соней Евангелия Раскольникову (см.: ПСС. Т. VI. С. 241–253; о характере претензий редакции «Русского вестника», высказанных по поводу этого эпизода, и его переделке см.: Там же. Т. VII. С. 326–329).

(обратно)

797

О каких поправках идет речь, неизвестно.

(обратно)

798

Рукопись глав, предназначенных для июньской книжки «Русского вестника» за 1866 г., поступила в набор приблизительно через неделю после отправки наст. письма. Около 19 июля 1866 г. Достоевский уже держал корректуру этих глав.

(обратно)

799

Любимов и Катков были не вполне удовлетворены поправками, сделанными Достоевским. Правка текста романа, в соответствии с их новыми или повторными требованиями, продолжалась и в корректуре (подробнее см.: ПСС. Т. VII. С. 325–328).

(обратно)

800

В письме А. П. Милюкову от 10–15 июля 1866 г. Достоевский пишет о четырех главах романа, предназначавшихся для июньской книжки «Русского вестника», которая вышла в свет в июле 1866 г. (см. письмо 104). Так как Любимов советовал Достоевскому в летние месяцы «печатать понемножку», то, возможно, упоминаемая глава IV — это глава, не включенная в июньскую книжку журнала.

(обратно)

801

Датируется по содержанию (упоминание о печатании четырех глав в июньском номере, выход которого ожидался в июле, намерение беречь силы для предстоящей в августе работы) и по связи с письмом 103.

(обратно)

802

При Иване Калите было начато строительство Успенского собора и построено или заложено несколько других церквей и соборов. Основным материалом для возведения этих зданий служил белый камень, залегавший в больших количествах неподалеку от Москвы.

(обратно)

803

Под — «кирпичная, гладкая выстилка или глиняная набойка и смазка внутри всякой печи, где кладутся дрова» (см.: Даль В. Толковый словарь <…> живого великорусского языка. М., 1980. Т. 3. С. 218).

(обратно)

804

Купец Н. П. Ланин владел магазином минеральных вод.

(обратно)

805

Т. е. семья Ивановых.

(обратно)

806

О "приятнейшей компании", окружавшей Достоевского в Люблине, H. H. Фон-Фохт писал: "Было много молодежи, несколько очень хорошеньких и взрослых барышень, так что по вечерам на прогулку у нас собиралось со взрослыми до двадцати человек. Всё это общество было всегда беззаботно весело, всегда царствовало во всем полное согласие. <...> И душою этого общества всегда были А. П. Иванов и Ф. М. Достоевский" (Достоевский в воспоминаниях. Т. 1. С. 376).

(обратно)

807

Речь идет о вышедшей в июле июньской книжке «Русского вестника» за 1866 г… в которой были напечатаны VII–IX главы второй части. При окончательном распределении глав эти три главы превратились в первые четыре главы четвертой части (гл. VIII журнального текста была поделена на две: II и III).

(обратно)

808

В редакционном примечании «Русского вестника», напечатавшего в1889 г. публикуемое письмо к Милюкову, по поводу этих и следующих строк Достоевского сказано: «Девятая глава второй части, где описывается посещение Раскольниковым Сони, несчастной женщины, поддерживавшей своим печальным ремеслом существование семьи, и чтение ими Евангелия, возбудила некоторые сомнения в редакции, и M. H. Катков не решался печатать главу в том виде, как она была доставлена автором. Федор Михайлович <…> согласился на переделку. <…> Из письма видно, что ему нелегко было отказаться от задуманной утрированной идеализации Сони как женщины, доведшей самопожертвование до такой ужасной жертвы. Федор Михайлович значительно сократил разговор при чтении Евангелия.<…> Н. А. Любимов и принялся улаживать это дело, склоняя Федора Михайловича к уступчивости и умеряя требования Михаила Никифоровича» (PB. 1889. № 2. Отд. «Сообщения и известия». С. 361).

(обратно)

809

Речь идет о романе «Игрок».

(обратно)

810

Имеется в виду Э. Ф. Достоевская с детьми.

(обратно)

811

Упоминание о водке, вероятно, связано с бытовавшим мнением, что во время эпидемии холеры надо пить водку.

(обратно)

812

Является ответом на письмо Каткова (без даты) (см.: РГБ, ф. 93. II.5.55).

(обратно)

813

Речь идет о корректуре глав VII–IX второй части «Преступления и наказания».

(обратно)

814

В своем письме Катков писал: «…убедительно прошу Вас не сетовать на меня за то, что я позволил себе исключить некоторые из приписанных Вами разъяснительных строк относительно характера и поведения Сони.

<…> Скажу только, что ни одна существенная черта в художественном изображении не пострадала. Устранение резонирующих мест придало ему только большую объективность…» (Там же).

(обратно)

815

Ответное письмо Любимова от 7 ноября 1866 г. см.: ЛН. Т. 86. С. 130.

(обратно)

816

Речь идет о романе «Игрок». О контракте с Ф. Т. Стелловским см. письмо 102, примеч. 2.

(обратно)

817

Печатание «Преступления и наказания» закончилось в двенадцатой книжке «Русского вестника» за 1866 г.

(обратно)

818

Отвечая Достоевскому, Любимов писал: «Относительно присылки романа поступайте, как найдете лучше сами. Присылайте по мере отработки. Помещение можно отложить до XI №, объявив, как Вы пишете, публике. Во всяком случае, надеемся скоро читать продолжение и окончание Вашего романа, всеми признанного замечательным произведением и производящего такое впечатление» (Там же). В объявлении для публики, напечатанном в десятой книжке «Русского вестника» за 1866 г., сообщалось: «Продолжение романа „Преступление и наказание” будет помещено в следующей книге».

(обратно)

819

Относительно просьбы о деньгах Любимов написал Достоевскому: «На днях Вы получите перевод на 500 руб. с<еребром> согласно Вашему желанию» (Там же).

(обратно)

820

Речь идет об А. Г. Сниткиной, которая через несколько месяцев стала женою писателя.

(обратно)

821

Является ответом на письмо Любимова от 7 ноября 1866 г. (см.: ЛН. Т. 86. С. 130).

(обратно)

822

Речь идет о первой части поэмы А. Н. Майкова «Жаждущий», напечатанной вскоре в первом номере «Русского вестника» за 1867 г. и впоследствии публиковавшейся как самостоятельное произведение под заглавием «Странник».

(обратно)

823

Майков выступал на карамзинском вечере Литературного фонда 3 декабря 1864 г. (см.: Штакеншнейдер Е. А. Дневник и записки. М.; Л.,1934. С. 347–348).

(обратно)

824

Речь идет о пятой главе третьей части «Преступления и наказания».

(обратно)

825

Эта глава была выслана 13 декабря 1866 г.

(обратно)

826

Т. е. до Рождества (25 декабря).

(обратно)

827

«Эффектное место» — свидание Дуни со Свидригайловым, во время которого она стреляет в своего «мучителя». Публикация очередного отрывка романа в ноябрьской книжке закончилась все-таки главой VI, которую Достоевский успел написать и выслать.

(обратно)

828

В декабрьской книжке «Русского вестника» были напечатаны последние две главы романа и эпилог.

(обратно)

829

Имеются в виду главы I–IV третьей части романа (по журнальному распределению глав).

(обратно)

830

См. письмо 108.

(обратно)

831

См. письмо 108, примеч. 5.

(обратно)

832

Это обещание было выполнено.

(обратно)

833

А. Г. Достоевская вспоминала позднее: «Федор Михайлович пробыл в Москве двенадцать дней и успешно окончил переговоры с редакцией „Русского вестника”. <…> Таким образом явилась возможность устроить свадьбу до Великого поста» (Достоевская А. Г. Воспоминания. С. 105).

(обратно)

834

Достоевский, как обычно, жил в семье сестры В. М. Ивановой.

(обратно)

835

М. С. Иванчина-Писарева, отличавшаяся особенным остроумием, «рельефно выведена» в «Вечном муже» «в виде бойкой подружки Марьи Никитишны» (Там же. С. 129).

(обратно)

836

И. С. Аксаков безрезультатно пытался привлечь Достоевского к участию в издававшейся им в 1867–1868 гг. газете «Москва».

(обратно)

837

В ноябрьской книжке «Русского вестника» началась публикация последних глав «Преступления и наказания».

(обратно)

838

Стуколка (стукалка) — азартная карточная игра.

(обратно)

839

Именно Милюков обратился через посредство одного из своих сослуживцев к преподавателю стенографии П. М. Ольхину, порекомендовавше ему для работы у Достоевского одну из лучших своих учениц А. Г. Сниткину.

(обратно)

840

Имеются в виду дочери Милюкова.

(обратно)

841

Биба — сын Милюкова, крестник Достоевского.

(обратно)

842

Это письмо Сусловой не сохранилось. О характере его можно судить по реакции А. Г. Достоевской, тайно от мужа прочитавшей письмо. 27 апреля (9 мая) она записала в «Дневнике»: «Прочитав письмо, я так была взволнована, что просто не знала, что делать. Мне было холодно, я дрожала и даже плакала. Я боялась, что старая привязанность возобновится и что любовь его ко мне исчезнет» (Достоевская А. Г. Дневник. С. 28). Ранее, 23 апреля (5 мая), в тот день, когда, как записано в дневнике, «Федя писал письмо», Достоевская отметила, что он «был страшно сердит, не знаю на кого и на что» (Там же. С. 22).

(обратно)

843

Имеется в виду роман «Игрок».

(обратно)

844

Речь идет о работе над романом «Преступление и наказание».

(обратно)

845

О характере работы Достоевского-редактора в 1864–1865 гг., о его попытках спасти гибнувшую «Эпоху» и о крахе журнала см. письма 87, 91.

(обратно)

846

Намек на отказ Сусловой принять предложение Достоевского. В ее дневнике под 2 ноября 1865 г. записано: «Сегодня был Ф. М., и мы все спорили и противоречили друг другу. Он уже давно предлагает мне руку и сердце и только сердит этим…» (Суслова. С. 129).

(обратно)

847

Отдельным изданием «Преступление и наказание» вышло в 1867 г.

(обратно)

848

Речь идет о романе «Идиот».

(обратно)

849

Переписывался ли Достоевский с К. Н. Глобиной, неизвестно.

(обратно)

850

А. Г. Достоевская вспоминала позднее: «Прошло недели три нашей дрезденской жизни, как однажды муж заговорил о рулетке <…>. Я стала уговаривать мужа поехать в Гомбург на несколько дней, уверяя, что за его отсутствие со мной ничего не случится. Федор Михайлович пробовал отговариваться, но так как ему самому очень хотелось „попытать счастья”, то он согласился и уехал в Гомбург, оставив меня на попечение нашей хозяйки» (Достоевская А. Г. Воспоминания. С. 157–158).

(обратно)

851

Перечисленным лицам Достоевский был должен разные суммы.

(обратно)

852

По позднейшему свидетельству Л. Ф. Достоевской, причиной этой ссоры Достоевского с племянницей были обстоятельства брака M. M. Достоевской и М. И. Владиславлева (подробнее см.: Достоевская Л. Ф. С. 95–96; Д. Переписка с женой. С. 393–394). Примирение произошло вскоре после возвращения Достоевского из-за границы.

(обратно)

853

Речь идет о будущем романе «Идиот».

(обратно)

854

Статья предназначалась для задуманного К. И. Бабиковым, но не состоявшегося альманаха «Чаша». Она была написана к началу осени 1867 г., отправлена в Петербург, но там затерялась.

(обратно)

855

Это письмо Достоевской не сохранилось. В своем дневнике она так передает его содержание: «Получила письмо сначала от Феди, а потом <…> от мамы <…>. Федя писал, что почти всё проиграл, а мама прислала только 35 рублей. Меня это ужасно огорчило <…> я плакала долго и много, но потом написала письмо Феде, в котором просила его лучше приехать домой поскорее, чем там оставаться» (Достоевская А. Г. Дневник. С. 62–63).

(обратно)

856

Достоевская ожидала ребенка.

(обратно)

857

Имеется в виду роман «Идиот».

(обратно)

858

Т. е. скорый поезд.

(обратно)

859

M. H. Катков прислал 500 руб.

(обратно)

860

Является ответом на письмо Майкова (без даты) (см.: Сб. Достоевский, II. С. 338–339). Ответное письмо Майкова от 27 августа 1867 г. см.: Майков А. Н. Письма к Достоевскому. С. 63–64.

Пропущенный в дате месяц устанавливается по содержанию: Достоевский, в частности, ссылается на события, о которых он узнал из июльских номеров газеты «Голос» за 1867 г.

(обратно)

861

Возможно, имеются в виду события, связанные с арестом петрашевцев. Братья А. Н. и В. Н. Майковы также имели отношение к этому движению, но В. Н. Майков умер за два года до следствия, а А. Н. Майков был отпущен, хотя и оставлен под тайным надзором.

(обратно)

862

Намек на слова из монолога Чацкого в комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума» (д. III, явл. 21); процитированы в конце письма.

(обратно)

863

Вексель Латкину неизвестен. Срок векселя В. П. Печаткину истек еще в ноябре 1864 г.

(обратно)

864

В доме Тарасова в Первой роте Измайловского полка помещалось петербургское долговое отделение — «Дом содержания неисправных должников» (в просторечии «яма» или «тарасовская кутузка»).

(обратно)

865

Первые записи к роману «Идиот» были сделаны в сентябре — ноябре 1867 г.

(обратно)

866

А. Г. Достоевская вспоминала позднее: «От нашего дома до парка и обратно составляло не менее шести-семи верст, и мой муж, любивший ходить пешком, очень ценил эту прогулку. <…> В те времена в парке <…> по вечерам играла то полковая, медная, то инструментальная музыка» (Достоевская А. Г. Воспоминания. С. 151).

(обратно)

867

Темы отношений России и Запада, «русского верхнего слоя» и народа и круг идей, связанных с ними, будут вскоре затронуты в романах «Бесы» и «Подросток» (см. об этом: ПСС. Т. XII. С. 166–167; Т. ХIII. С. 452–455), а позднее развиты в «Дневнике писателя» 1873–1881 гг.

(обратно)

868

25 мая (6 июня) 1867 г. польский эмигрант А. Березовский совершил покушение на Александра II, находившегося со свитой в Париже по случаю открытия Всемирной выставки. Березовский промахнулся, и 30 мая (11 июня) Александр II выехал из Парижа в Берлин. Вскоре после покушения парижские адвокаты вышли на демонстрацию, во время которой выражали сочувствие полякам и Березовскому криками «Vive la Pologne!»; по поводу этой демонстрации совет адвокатов собрался на специальное заседание с целью вынесения официального выговора демонстрантам, но решение о выговоре не было принято. Под тем же знаком сочувствия к Березовскому проходил и суд присяжных (он состоялся 3 (15) июля). Вместо смертной казни Березовский был осужден на принудительные работы

(обратно)

869

О происшествии на ярмарке в «торговом селе Березовка Бирского уезда Уфимской (а не Оренбургской. — Ред.) губернии» Достоевский узнал из «Голоса», который регулярно читал за границей. В № 192, 244 и 254 за июль 1867 г. рассказывалось о купце Севастьянове, к которому явился пристав Ватланов и от имени исправника Васильева потребовал 5000 руб. Купец отказался дать взятку. Вскоре он был схвачен сотскими, и под угрозой расправы исправник потребовал у его жены уже 10 000 руб. Севастьянов вновь отказал и тотчас же был высечен розгами. После экзекуции исправник предложил купцу расцеловаться с ним и его подручными, говоря при этом: «Мы с Вами не сошлись в принципах. Вы позабрали себе большой капитал и не хотели с нами поделиться. Теперь мы с вами квиты, вы молчите, и мы не будем говорить» (Г. 1867. 14 (26) июля, № 192). Севастьянов молчать не согласился, и дело попало в суд (как известно, купцы 1-й и 2-й гильдий были освобождены от телесных наказаний еще при Екатерине II).

(обратно)

870

В 1860-е гг. правительством Александра II были реформированы центральное и местное управление, порядок судопроизводства, система народного просвещения, деятельность печати.

(обратно)

871

Эпоха Петра I и его реформаторская деятельность постоянно привлекали внимание Достоевского. Признавая необходимость петровских преобразований, позволивших русской культуре усвоить плоды многолетнего развития европейской мысли, Достоевский неоднократно подчеркивали то, что эти реформы образовали глубокую пропасть между высшими классами и народом. Через несколько лет в записной тетради 1872–1873 гг. Достоевский отметит: «Все реформы нынешнего царствования суть прямая противуположность (по существу) реформам Петра Великого и упразднение их во всех пунктах. <…> Нынешнее царствование решительно можно считать началом конца петербургского периода (столь длинного) русской истории. (Задыхание России в тесных петровских рамках)» (см.: ПСС. Т. XXI. С. 268).

(обратно)

872

В 1857–1859 гг. правительство создало несколько акционерных обществ для строительства сети железных дорог. Одной из основных целей этого строительства было обслуживание хлебного рынка. Для этого предусматривалось прежде всего несколько южных линий, построенных в конце 1860 — начале 1870-х гг.: Москва — Курск — Харьков (1868); Москва — Рязань — Козлов — Воронеж (1869); Москва — Смоленск — Минск — Брест (1871). Тогда же сеть дорог связала Одессу с Украиной и Бессарабией.

(обратно)

873

Позиция М. Н. Каткова в начале 1860-х гг. была откровенно националистической, шовинистской. На то, что в данном случае речь идет о П. А. Висковатове, указала жена писателя (см.: Достоевская А. Г. Воспоминания. С. 403).

(обратно)

874

Встреча с И. А. Гончаровым произошла 25 июня (Гончаров пробыл в Баден-Бадене с 18 июня по 19–20 июля).

(обратно)

875

Еще в 1863 г. Гончаров был произведен в действительные статские советники.

(обратно)

876

Отношение Гончарова к И. С. Тургеневу в течение многих лет было болезненно-пристрастным. Причины такого отношения изложены с исчерпывающей полнотой самим Гончаровым в своеобразной исповеди «Необыкновенная история. (Истинные события)», написанной в 1875–1878 гг. и не предназначавшейся для печати (см. ее текст: Сборник Российской Публичной библиотеки. Пг., 1924. Вып. 1. С. 88-173).

(обратно)

877

Здесь в тексте письма описка: речь идет о событии 1865 г.

(обратно)

878

Эта «главная мысль» вложена в романе в уста Потугина.

(обратно)

879

Роман «Дым» тотчас по выходе привлек широкое внимание читающей публики. Друг Тургенева, П. В. Анненков, так рассказывал об этом в письме своему корреспонденту: «Петербург в эту минуту читает „Дым”, и не без волнения. <…> Большинство испугано романом, который приглашает верить, что вся русская аристократия, да и вся русская жизнь, есть мерзость» (Новь. 1888. Т. XXIII, № 20. С. 201). Майков отнесся к роману отрицательно. Позднее он писал Достоевскому: «Насчет Тургенева так и должно было быть. Воображает из прекрасного далека, что Россия на коленях примет всё, что он плюнет, — а оказалось, что она смеет думать сама и тебя судить. „Да как же она смеет? Да чтоб ей провалиться!” Вот весь процесс в чем» (Д. Письма. Т. 2. С. 388).

(обратно)

880

В ответном письме Майкова от 27 августа 1867 г. сообщалось, что H. H. Страхов «написал очень учтивый и хороший разбор „Дыма”». Статья Страхова появилась в майском номере «Отечественных записок» за 1867 г. (подробнее о ней см.: Тургенев. Сочинения. Т. 9. С. 536–537).

(обратно)

881

Знакомая Тургенева, H. A. Островская, так передала в своих «Воспоминаниях» рассказ самого писателя о впечатлении, произведенном «Дымом» в кругу петербургской аристократии: «…когда вышел „Дым”, они, настоящие генералы, так обиделись, что в один прекрасный вечер в Английском клубе совсем было собрались писать мне коллективное письмо, по которому исключали меня из своего общества» (Тургеневский сборник. Пг., 1915. С. 91).

(обратно)

882

Позднее, в «Дневнике писателя» 1873 г., Достоевский, ссылаясь на Э. Ренана, писал, что Христос «есть идеал красоты человеческой, тип недостижимый, которому нельзя уже более повториться даже и в будущем» (ПСС. Т. XXI. С. 11; ср. также широко известные строки о Христе из его письма к Н. Д. Фонвизиной: наст. том. С. 96).

(обратно)

883

Речь идет о Н. И. Утине. В 1863 г., будучи предупрежден о предстоящем аресте, он эмигрировал за границу и жил сначала в Лондоне, затем в Женеве.

(обратно)

884

В данном письме Достоевского, как и в ряде близких по времени других писем к Майкову, H. H. Страхову и С. Д. Яновскому, высказаны те его антизападнические и почвеннические настроения конца 1860-х гг., которые отразились в романе «Бесы».

(обратно)

885

Имеется в виду несохранившаяся статья Тургенева «Семейство Аксаковых и славянофилы», задуманная, как явствует из комментируемого письма, в 1867 г. (а не в 1869 г.; ср.: Тургенев. Сочинения. Т. 14. С. 572). В 1874 г. она должна была войти в состав «Литературных и житейских воспоминаний» (см.: Тургенев. Письма. Т. 13, кн. 1. С. 272), но из-за резко отрицательного отношения И. С. Аксакова к самому факту появления подобной статьи Тургенев отказался от своего намерения. Не включал ее писатель и в собрания сочинений 1880 и 1883 гг. (см.: Тургенев. Сочинения. Т. 14. С. 305).

(обратно)

886

Достоевский вспоминает о встречах с Тургеневым в сентябре 1863 г. в Баден-Бадене.

(обратно)

887

Выход романа «Дым» до крайности обострил идеологические расхождения между писателями. На их дальнейших личных взаимоотношениях сказалось переданное Тургеневу Анненковым известие о том, что якобы некое письмо Достоевского об их баденской встрече было передано последним в редакцию «Русского архива» для опубликования в 1890 г. Тургенев вынужден был обратиться с письмом к П. И. Бартеневу (см.: Тургенев. Письма. Т. 7. С. 17–18). Виновником этой неприятной истории оказался Майков, показавший письмо Достоевского племяннику П. И. Бартенева Н. П. Барсукову (см. письмо Барсукова Бартеневу от 19 января 1868 г.: ЛН. Т. 86. С. 411).

(обратно)

888

Подразумевается работа над романом «Преступление и наказание».

(обратно)

889

Речь идет о романе «Идиот», первая запись к которому была сделана 2 (14) сентября 1867 г., а 24 декабря 1867 г. (5 января 1868 г.) в «Русский вестник» были отправлены пять глав первой части (см.: ПСС. Т. IX. С. 337–357). Именно об этом сроке Достоевский договаривался с Катковым во время встречи в Москве 6 апреля 1867 г.

(обратно)

890

Дочь Достоевского Соня родилась 22 февраля (5 марта) 1868 г.

(обратно)

891

Вторым изданием роман «Идиот» вышел только в 1874 г.

(обратно)

892

Майков деньги прислал.

(обратно)

893

Т. е. Н. А. и Е. П. Майковым.

(обратно)

894

См. примеч. 2.

(обратно)

895

Является ответом на несохранившееся письмо Майкова с вложенными в него 125 руб. 20 сентября 1867 г., еще не получив письма от Достоевского, Майков начал писать ему очередное письмо; оно было продолжено 24 сентября, уже по получении комментируемого письма (начальную часть письма см.: Сб. Достоевский, II. С. 340–341; последующую: Май ков А. Н. Письма к Достоевскому. С. 64–65).

(обратно)

896

См. письмо 115, примеч. 2. Достоевский получил за статью 200 руб. серебром.

(обратно)

897

24 сентября Майков писал Достоевскому: «Письмо Ваше и статью получил и переслал к Соловьеву в Москву. Статья вот какое впечатление производит: автор взялся рассказывать всё, да как стал писать, и увидал, что рассказывать нельзя. Нет, это только в посмертных мемуарах можно» (Майков А. Н. Письма к Достоевскому. С. 64).

(обратно)

898

А. Г. Достоевская в своем «женевском» дневнике записала 29 августа (10 сентября) 1867 г.: «Сегодня <…> с Федей сделался припадок <…> очень сильный, сильнее прежних, т. е. гораздо сильнее были судороги в лице, так что голова качалась, потом он довольно долго не приходил в себя. <…> Это припадок ровно через неделю, это уж слишком часто; мне кажется, невиновата ли тут погода, которая теперь переменилась. <…> Сегодня он хотел работать, но писал очень немного, вот опять 4 дня прошло для работы, потому что теперь у него сильное бывает умопомрачение после припадка, дня 4 или 5 он решительно не может прийти в себя» (ЛН. Т. 86. С. 174–176).

(обратно)

899

Речь идет о работе над романом «Идиот».

(обратно)

900

Конгресс Лиги мира и свободы открылся в Женеве 28 августа (9 сентября) 1867 г. Достоевский, узнав от Н. П. Огарева (избранного вице-президентом конгресса от русских эмигрантов), что вход на заседания свободный, посетил вместе с А. Г. Достоевской заседание 30 августа (11 сентября) (подробный пересказ хода заседания дан в «женевском» дневнике Достоевской — ЛН. Т. 86. С. 176–177).

(обратно)

901

Вероятно, Достоевский откликается на речь, произнесенную Бакуниным 29 августа (10 сентября) (очевидно, он знал содержание речи в передаче бельгийской или французской печати или пересказе Огарева).

(обратно)

902

Дж. Гарибальди приезжал на открытие конгресса. 9 сентября он был избран почетным президентом конгресса, но 11 сентября покинул Женеву.

(обратно)

903

О южных железнодорожных линиях см. примеч. 12 к письму 118.

(обратно)

904

Печатается перевод текста первой публикации в журнале: Le monde slave. Revue mensuelle. Paris. 1930. Mars. P. 322–327. Французский текст см.: ПСС. Т. XXVIII2. С. 496–498. Подлинник неизвестен.

Ответное письмо Яновского от 9 октября 1867 г. см.: ИРЛИ, № 29915 (частично опубликовано: Сб. Достоевский, II. С. 370–371)

(обратно)

905

Над вопросом об «окраинах» России, в частности «балтийских». Достоевский размышлял и ранее. Не случаен его интерес к книге Ю. Ф. Самарина «Окраины России», первая часть которой так и называлась: «Русское Балтийское поморие» (Прага, 1868. Вып. 1–3). Ср. примеч. 18 к письму 133.

(обратно)

906

H. Г. Устрялов в своей книге «История царствования Петра Великого» (СПб., 1858–1864. Т. 1–6) писал о Немецкой слободе: «Жизнь в Слободе была веселая и разгульная; пиршества, балы, маскарады продолжались по нескольку дней сряду; мужчины любили много пить, часто заводили ссоры и убивали друг друга на дуэлях» (Т. 1. С. 109). О «веселом товарище Петра» он рассказывает; «Лефорт, по единогласному свидетельству современников <…> не отличался искусством в военном деле <…> едва ли и любил труды военные: удовольствия веселой жизни, дружеская попойка с разгульными друзьями, пиры по нескольку дней сряду, с танцами, с музыкою, были для него, кажется, привлекательнее славы ратных подвигов. Неумеренное празднование немецкой масленицы прекратило его жизнь» (Там же. С. 121–122).

(обратно)

907

Речь идет о сочинении Вольтера «Histoire de l’Empire de Russie sous Pierre le Grand, par l’auteur de l’Histoire de Charles XII». Здесь Вольтер пишет о происхождении Лефорта, годах его учения и службы, о дружеских отношениях с Петром и о его влиянии на царя (см.: OEuvres complètes de Voltaire. Paris. S. a. T. 31. P. 114–116).

(обратно)

908

С конца XVIII в. появляются издания, посвященные Лефорту, в том числе книга Басевиля «Краткая история жизни Лефорта» (1784). Была известна Достоевскому и популярная, ходившая в списках рукопись H. M. Карамзина «Записка о древней и новой России» (1811). Отрывок из нее, касающийся взаимоотношений Петра и Лефорта, был процитирован Н. А. Добролюбовым в статье «Первые годы царствования Петра Великого», без сомнения замеченной Достоевским (см.: ПСС. Т. XVIII. С. 248–249).

(обратно)

909

О встрече и разговоре с И. С. Тургеневым см. письмо 118.

(обратно)

910

Речь идет о работе над романом «Идиот».

(обратно)

911

Достоевский возвратился в Петербург только летом 1871 г.

(обратно)

912

Яновский выслал Достоевскому 100 руб. Долг был возвращен 5 февраля 1872 г.

(обратно)

913

Имеется в виду семья Ивановых и А. Ф. Куманина.

(обратно)

914

На титульном листе романа в «Русском вестнике» (1868. № 1. С. 83) после заглавия следовало: «Посвящено Софье Александровне Ивановой». В отдельном издании 1874 г. посвящение было снято.

(обратно)

915

В Мексике в 1867 г. был взят в плен индейцем Хуаресом мексиканский император Максимилиан, ставленник Наполеона III. В Италии Дж. Гарибальди продолжал бороться за объединение Италии и грозил папскому Риму и Венеции, находившимся под защитой французских войск. И наконец, сильнейшее беспокойство императора вызывали победа Пруссии в прусско-австрийской войне и политика Бисмарка, стремившегося к объединению немецких государств в единую Германию. Все это создавало в Европе предвоенную атмосферу и привело в конце концов к франко-прусской войне 1870–1871 гг.

(обратно)

916

Сам Достоевский, живя за границей, ежедневно «часа два проводил зачтением „Голоса”, „Московских” и „Петербургских ведомостей”. Прочитывал и иностранные газеты» (см.: Достоевская А. Г. Воспоминания. С. 166). Вообще же привычка следить за русской и иностранной периодической печатью выработалась у него еще в 1840-х гг.

(обратно)

917

Имеется в виду будущий «Дневник писателя».

(обратно)

918

В Конгрессе Лиги мира и свободы, задуманном республиканской пацифистски настроенной интеллигенцией при активном участии В. Гюго, Дж. Гарибальди и др., программа которого отличалась неопределенностью и половинчатостью, не приняли, в частности, участия ни К. Маркс, ни А. И. Герцен. Отрицательное отношение первого было вызвано уже тем, что устроители конгресса намеренно отделились от проходившего почти в это же время (со 2 по 8 сентября) в Лозанне Второго конгресса Международного товарищества рабочих. Герцен же не принял участия в работе конгресса потому, что абсолютное большинство участников, представлявших западноевропейскую демократию, открыто выказывали враждебное отношение к России (причины отказа были изложены самим Герценом в несохранившемся открытом письме к председателю учредительной комиссии Ж. Барни — см.: Герцен. Т. 29, кн. 2. С. 631).

(обратно)

919

Печатается перевод текста первой публикации в журнале: Le monde slave. Revue mensuelle. Paris. 1930. Mars. P. 327–331. Французский текст см.: ПСС. Т. XXVIII2. С. 501–503. Подлинник неизвестен.

Является ответом на письмо Яновского от 9 октября 1867 г. (см.: Сб. Достоевский, II. С. 371–374). Ответное письмо Яновского от 16 декабря 1867 г. см.: Там же. С. 372–374.

Датировка уточняется на основании следующей записи в «женевском» дневнике А. Г. Достоевской: «Четверг. 14 (2) <ноября> <…> Федя <…> оканчивал свое письмо к Яновскому…» (ЛН. Т. 86. С. 265).

(обратно)

920

Первые пять глав первой части романа «Идиот» действительно появились в январском номере «Русского вестника» за 1868 г.

(обратно)

921

Этот долг Достоевского образовался в результате крушения журнала «Эпоха».

(обратно)

922

Работа над романом «Идиот» продолжалась еще в течение всего 1868 г.

(обратно)

923

Яновский, успокаивая Достоевского как врач, писал ему: «Вы говорите, что лиц людей не узнаете, прочитанного вчера не запомните; это всё происходит не от истощения или упадка сил, а от чрезвычайной сосредоточенности на одной мысли. Я пари готов держать о том, что состояние это далеко не в такой степени бывает у Вас развито в то время, когда Вы покончите Вашу работу!» (Сб. Достоевский, //. С. 374).

(обратно)

924

Ответное письмо Майкова от 7 января 1868 г. см.: Сб. Достоевский, II. С. 343–345.

(обратно)

925

О мотивах и образах, предварявших замысел «Идиота», см.: ПСС. Т. IX. С. 337–338.

(обратно)

926

Имеются в виду уже определившиеся к этому времени герои романа — Настасья Филипповна и Рогожин.

(обратно)

927

Вероятно, речь идет о еще не сформировавшемся образе Аглаи.

(обратно)

928

В это время Достоевский продолжал разрабатывать характер главного героя (см.: Там же. С. 363–386)

(обратно)

929

Под «капитальной» сценой на этой стадии подразумевалась, вероятно, сцена именин Настасьи Филипповны и ее ухода с Рогожиным и его компанией, ставшая потом составной частью главы XVI (см.: ПСС. Т. VIII. С. 140–149).

(обратно)

930

Сразу же по выходе январской книжки «Русского вестника» с начальными семью главами романа, около 26 февраля 1868 г., Майков написал Достоевскому письмо, в котором рассказал о «сильном» впечатлении, произведенном романом на знакомых ему читателей (Майков А. Н. Письма к Достоевскому. С. 65). О довольно критическом мнении Майкова об «Идиоте» см. письмо 126, примеч. 33.

(обратно)

931

Дочь Соня родилась у Достоевских 22 февраля (5 марта) 1868 г.

(обратно)

932

В этих словах выразилась вера Достоевского в то, что «идея всемирного человеческого обновления» осуществится «не в революционном виде», а «в виде божеской правды», «в виде Христовой истины» (см.: ПСС. Т. ХХIII. С. 41) и что залог этого — в самом русском народе, в его религиозно-нравственных идеалах, готовности к самоотречению и подвигу. Затронутый здесь круг идей (Россия — Европа, православие — католицизм) будет впоследствии развит в «Дневнике писателя» 1873–1881 гг.

(обратно)

933

В 1860-1870-е гг. газета «Голос» активно выступала в защиту реформ в стране, считая своим долгом участвовать в их практической разработке, ратовала за развитие капитализма в России, отстаивая интересы русских промышленников и торговцев.

(обратно)

934

В ответ на эту просьбу H. H. Страхов сообщил Достоевскому о том, что Долгомостьев умер. В письме от середины марта 1868 г. он писал о покойном: «Долгомостьев умер страшно; он сошел с ума у меня на квартире, и я был свидетелем зрелища почти невыносимого» (Шестидесятые годы. С. 257).

(обратно)

935

В письме от 3 ноября 1867 г. (см.: Сб. Достоевский, II. С. 342–343) Майков сообщал Достоевскому о работе над стихотворным переводом «Слова о полку Игореве». Этот перевод был полностью напечатан в журнале «Заря» (1870. № 1. С. 82–98; отрывок же из него появился впервые в 1868 г. в № 8 «Модного магазина»).

(обратно)

936

Это письмо Ивановой не сохранилось, но содержание его передано А. Г. Достоевской в ее «женевском» дневнике. «Она писала, — сообщается здесь, — о своем тягостном положении в семье, говорила, что мать ее принуждает идти замуж и видит в этом счастье не только ее, но и всего семейства, говорит, что детей много, что они небогаты <…> говорит, что не может же до такой степени убить себя, сломать свою жизнь, чтобы, нелюбя человека, решительно никого не зная, идти замуж. Что ей самой очень тяжело быть в тягость семейству, что она для того, чтобы самой зарабатывать деньги, нарочно изучила английский язык, чтобы переводить что-нибудь, но что переводов у нее нет. Она просит Федю посоветовать ей, что бы ей делать…» (ЛН. Т. 86. С. 249–250).

(обратно)

937

Речь идет о зиме 1863–1864 гг. (М. Д. Достоевская умерла 15 апреля 1864 г.).

(обратно)

938

Об этой стадии работы над романом «Идиот» см. письмо 123.

(обратно)

939

Подразумевается вторая редакция романа «Идиот» (см.: ПСС. Т. IX. С. 358–359).

(обратно)

940

О том, как отразились черты евангельского Христа в образе князя Мышкина, см. в комментарии к роману (Там же. С. 394–395).

(обратно)

941

Об особом интересе и внимании Достоевского именно к Евангелию от Иоанна и о его отражении в романе «Идиот» см.: Там же. С. 396–398.

(обратно)

942

Роман Сервантеса Достоевский в «Дневнике писателя» 1877 г. назвал «величайшей и самой грустной книгой из всех, созданных гением человека» (наст. изд. Т. 14. С. 288; ср. также: Багно В. Е. Достоевский о «Дон Кихоте» Сервантеса // Материалы и исследования. Т. 3. С. 126–135).

(обратно)

943

Имеется в виду герой юмористического романа Ч. Диккенса «Посмертные записки Пиквикского клуба» (1837; рус. пер. — 1838), благородный, благодушный и незлобивый чудак мистер Пиквик.

(обратно)

944

Речь идет о герое романа В. Гюго «Отверженные» (1862; рус. пер. вышел в том же году).

(обратно)

945

Пять начальных глав романа были отосланы в Петербург 24 декабря 1867 г. (5 января 1868 г.).

(обратно)

946

Продолжение романа (вторая часть) было отправлено в Петербург только через полтора месяца.

(обратно)

947

См. письмо 121, примеч. 1.

(обратно)

948

Возможно, будущий «Дневник писателя».

(обратно)

949

Об отношении Достоевского к так называемому «женскому вопросу» и к «скороспелкам» («нигилисткам») см. в «Дневнике писателя» 1876 г. (наст. изд. Т. 13. С. 184, 211, 256).

(обратно)

950

14 декабря 1867 г. Н. П. Суслова получила в Цюрихском университете диплом доктора медицины, хирургии и акушерства. 3 (15) марта 1868 г. в № 63 «Голоса» говорилось: «… г-жа Суслова вернулась в Петербург и находится здесь уже несколько времени, собираясь начать медицинскую практику».

(обратно)

951

Достоевский собирался привлечь Иванову к участию в задуманном альманахе (см. письмо 136).

(обратно)

952

Намек на поражение отряда Дж. Гарибальди при Ментане 3 ноября 1867 г.

(обратно)

953

Является ответом на письмо Майкова от 7 января 1868 г. (см.: Сб. До стоевский, II. С. 343–345). Ответное письмо Майкова (около 26 февраля 1868 г.) см.: Майков А. Н. Письма к Достоевскому. С. 65–67.

(обратно)

954

Под «финалом 2-й части» подразумевается сцена именин Настасьи Филипповны, т. е. заключительная глава первой части романа.

(обратно)

955

В ответном письме Майков писал: «…успех. Возбужденное любопытство, интерес многих лично пережитых ужасных моментов, оригинальная задача в герое <…>. Генеральша, обещание чего-то сильного в Настасье Филипповне, и многое, многое — остановило внимание всех, с кем говорил я, между прочими Тютчев. Соловьев, Милюков, Ламанский, мои все и многие, кого Вы не знаете. <…> Словом, можете быть за эту часть спокойны…». Письмо завершалось сообщением: «Сейчас пришел Соловьев и просит передать Вам свой искренний восторг от „Идиота”. Он свидетельствует, что видел на многих сильное впечатление: образы, говорит, в мозг врезываются» (Майков А. И. Письма к Достоевскому. С. 65).

(обратно)

956

Речь идет о бывших главных сотрудниках «Современника» М. Е. Салтыкове-Щедрине и Г. З. Елисееве, взявших (вместе с Н. А. Некрасовым) в аренду журнал «Отечественные записки» и 23 января выпустивших № 1 журнала за 1868 г. Елисеев поместил в номере статью «Наказ императрицы Екатерины о сочинении проекта Нового уложения», Некрасов — «Притчу о, Киселе”» и «Выбор»; никаких материалов об «ассоциациях рабочих во Франции» в номере не было.

(обратно)

957

Темой очерка Салтыкова-Щедрина «Новый Нарцисс, или Влюбленный в себя», помещенного в январском номере «Отечественных записок», были первые шаги земства (введенного реформой 1864 г.).

(обратно)

958

«Весть», политическая и литературная газета, выходила в Петербурге с 1863 (до № 32 она именовалась «Русским листком») по 1870 г. Основал ее Н. А. Безобразов, а с 1863 г. руководящую роль в ней стали играть крайне реакционные публицисты В. Д. Скарятин и H. H. Юматов, именовавшие свою группу «охранительными либералами» и обвинявшие даже М. Н. Каткова в социалистических тенденциях (см.: Весть. 1866. 11 нояб. № 90).

(обратно)

959

Речь идет о стихотворении «Вакханка и сатир».

(обратно)

960

Этот нелестный отзыв Достоевского о рассказе И. С. Тургенева «История лейтенанта Ергунова» совпал с мнением многих современников и очень малочисленными оценками критики (см.: Тургенев. Сочинения. Т. 10. С. 492–430).

(обратно)

961

Имеется в виду статья П. К. Щебальского «„Война и мир”, соч. графа Толстого. Москва, 1868 г. Томы I, II и III», представлявшая собою, в сущности, пересказ содержания романа (см.: PB. 1868. № 1. С. 300–320).

(обратно)

962

В письме от 7 января Майков писал, что в «ехидном журнале западников» «Вестнике Европы» «в последнем № советуется предоставить Западный край самому себе, дать полякам все блага наших реформ и быть уверенным, что это примирит и привяжет их…» (Майков А. Н. Письма к Достоевскому. С. 344).

(обратно)

963

Речь идет о стихотворении Майкова «Стрелецкое сказание о царевне Софье Алексеевне» (см.: Майков А. Н. Избр. произведения. Л., 1977. С. 384–389). Оно было напечатано в № 2 «Русского вестника» за 1868 г. Вероятно, Майков посылал Достоевскому рукописный текст стихотворения.

(обратно)

964

О своей работе над поэтическим переводом «Слова о полку Игореве» Майков сообщал Достоевскому еще в письме от 3 ноября 1867 г. (см. примеч. 11 к письму 123).

(обратно)

965

На состоявшемся 3 февраля 1868 г. литературном вечере в пользу Литературного фонда, посвященном столетию со дня рождения И. А. Крылова, Майков прочел стихотворения «У памятника Крылову» и «Стрелецкое сказание…»

(обратно)

966

Вероятно, речь идет о тревожившей Достоевского угрозе войны с Пруссией.

(обратно)

967

В 1868 г. из-за серьезного неурожая ряд центральных губерний страдал от сильного голода. В связи с этим 23 января 1868 г. был образован особый комитет под председательством наследника (будущего Александра III), собиравший и распределявший пожертвования; в журналах и газетах регулярно печатались статьи с призывом помочь «бедствующим братьям».

(обратно)

968

Речь идет о широко освещавшихся в печати событиях в Сербии и Болгарии, связанных с усилением борьбы за национальную самостоятельность (см., например: Г. 1868. 17 февр. № 48; 18 февр. № 49; 2 марта. № 62).

(обратно)

969

По-видимому, в недошедшем письме Майков советовал Достоевскому познакомиться с женевским священником А. К. Петровым.

(обратно)

970

Имеется в виду И. Л. Янышев; ректором Петербургской духовной академии он стал в 1866 г.

(обратно)

971

По судебной реформе 1864 г. старые сословные суды были заменены новыми, общими для всех сословий. В отличие от дореформенного суда дела слушались при открытых дверях, с участием присяжных и адвоката, а судебные материалы печатались в газетах. Однако частые оправдательные приговоры новых судов по преступлениям, заслуживающим суровой кары, вскоре стали вызывать у Достоевского недоумение. Это отразилось, в частности, на страницах романа «Бесы».

(обратно)

972

Намек на один из пунктов прокламации П. Г. Зайчневского «Молодая Россия» (1862), гласивший: «Мы требуем изменения современного деспотического правления в республиканско-федеративный союз областей, причем вся власть должна перейти в руки национального и областных собраний. На сколько областей распадется земля русская, какая губерния войдет в состав какой области — этого мы не знаем: само народонаселение должно решить этот вопрос» (см.: Лемке М. К. Политические процессы. Пб., 1907. С. 514).

(обратно)

973

Об этом эпизоде отношений Достоевского и Тургенева см. письмо 118.

(обратно)

974

Возможно, что «ослаблением» и «принижением» иностранной политики Достоевский считал или твердый нейтралитет России в отдельных европейских конфликтах 1860-х гг. (австро-итальянское столкновение, датско-прусская война, австро-прусская война и т. п.), или политику правительства Александра II в отношении Пруссии, дававшую, например, возможность французской печати упрекать русскую дипломатию в том, что она идет на поводу у Бисмарка. Не исключено, однако, что Достоевский мог иметь в виду и то, что реформы Александра II в какой-то мере отвлекали правительство от внешнеполитических проблем.

(обратно)

975

Реформаторская деятельность Александра II действительно встречала сопротивление в реакционных кругах. Не могла она удовлетворить также народ и передовые общественные круги. В стране происходили многочисленные студенческие выступления, а крестьянская реформа вызвала в одном только 1861 г. более 1800 волнений крестьян.

(обратно)

976

Вероятно, о «твердости» Александра II Достоевский говорит в связи с разгромом в 1864 г. восстаний в Польше, Литве и Белоруссии, расправой с ишутинцами и Д. В. Каракозовым, массовыми арестами революционеров-демократов, а также в связи с колониальной политикой, осуществлявшейся в Средней Азии.

(обратно)

977

Ответное письмо Майкова от апреля 1868 г. см.: Майков А. Н. Письма к Достоевскому. С. 68–69.

Датируется по содержанию: Достоевский отвечает на письмо Майкова от 7-14 марта 1868 г. (см.: Сб. Достоевский, II. С. 345–349).

(обратно)

978

Майков в письме от 7-14 марта сообщал о посещении им Э. Ф. Достоевской и визите к нему П. А. Исаева, а также об исполнении денежных распоряжений Достоевского.

(обратно)

979

А. Н. Сниткина бывала в семье Майковых.

(обратно)

980

В письме от 17 апреля 1868 г. Майков писал: «Не забудьте же, что я крестный отец Сони» (Сб. Достоевский, II. С. 351).

(обратно)

981

Редакционным примечанием такого содержания сопровождались главы XIII–XVI первой части (см.: PB. 1868. № 2. С. 656). В апрельской книжке журнала появилось начало второй части романа с редакционным извещением, что «болезнь лишила» автора «возможности выслать ранее продолжение своего труда» (см.: ПСС. Т. IX. С. 359).

(обратно)

982

Рекомандировать — послать заказным, застраховать (от франц. recommandé — заказной).

(обратно)

983

Имеются в виду M. H. и В. Я. Стоюнины.

(обратно)

984

Исаев в Москву не ездил.

(обратно)

985

Достоевский отвечает на следующее сообщение из письма Майкова от 7-14 марта 1868 г.: «Краем уха слышал я, что здесь ходят такие толки: хорошо, что у Вас родилась дочь, а не сын, потому что в случае Вашей смерти сочинения Ваши наследует семейство брата, а не жена и дочь, если Ф. М. не сделает завещания <…> не худо Вам сделать такое распоряжение, кто знает — может быть, затеют процесс, если что-либо такое свершится» (Сб. Достоевский, II. С. 348). Достоевский после этого письма сразу же набросал проект «заявления», состоящего из трех пунктов, по которому А. Г. Достоевской в случае смерти мужа передавались все права на издание его сочинений, в том числе и по контракту с Ф. Т. Стелловским; на нее же возлагалась обязанность рассчитаться с «Русским вестником».

(обратно)

986

А. Е. Разин служил в это время в канцелярии по делам Царства Польского.

(обратно)

987

Ф. М. Достоевский (младший) давал уроки музыки.

(обратно)

988

Вероятно, эти деньги Майков дал еще M. M. Достоевскому в период, когда вместо «Времени» было получено разрешение издавать «Эпоху» и когда M. M. Достоевский испытывал серьезные денежные затруднения (ср. заметку в записной книжке 1863–1864 гг.: «2000 — Майкову по векселю» — ЛН. Т. 83. С. 185).

(обратно)

989

Достоевский имеет в виду следующие рассуждения Майкова из письма от 7-14 марта 1868 г.: «Народная любовь (к Александру II. — Ред.) — вот наша конституция! Вот чего не поймет никогда не русский человек! И мы живем все-таки в хорошее время, хотя в умах и брожение, и борьба, и непонимание, великое непонимание! Но, знаете, всё это ничего! Россия в ее основных принципах необходима для мира, для истории, и в этом ее сила, и это ничего, что даже умные люди этого не понимают: история, провидение, Бог — как хотите называйте — их не спросят, понимают они или нет! <…> Пусть бранят меня, что я вижу всё в розовом цвете — да ведь мы с Вами Vates (пророки). <…> Не видь того, что мы видим, — ну пулю в лоб, и конец! Нет, опять повторю, славное время, над которым пылают зори будущего, — и пусть много грязи они еще освещают, уберется грязь, сама собой высохнет» (Сб. Достоевский, II. С. 348–349).

(обратно)

990

Достоевский повторяет основной тезис славянофильской теории государственности, с которой он был знаком уже в 1840-е гг. Это отразилось в его показаниях на следствии по делу петрашевцев (см.: ПСС. Т. XVIII. С. 123).

(обратно)

991

Под «сословием умников» Достоевский подразумевает западников.

(обратно)

992

Речь идет о западнических симпатиях И. С. Тургенева, проявившихся в романе «Дым».

(обратно)

993

Московский Лицей памяти цесаревича Николая Александровича был основан в 1868 г. на средства М. Н. Каткова, П. М. Леонтьева и С. С. Полякова.

(обратно)

994

В мартовском письме Майков излагал свой взгляд на будущий учебник «средней» истории и, в частности, о петровской эпохе писал так: «…слабость и падение Востока, возрождение его с громов полтавских: общеславянское значение Петра и рост России». И прибавлял: «А кстати о Петре: Соловьев нашел и печатает — как он тогда уже решил Восточный вопрос и как его понял — как мы с Вами! <…> Погодите — и не сердитесь — мы все будем гордиться Петром…» (Сб. Достоевский, II. С. 346–347).

(обратно)

995

Под «колониями» здесь имеются в виду удаленные территории Российской империи, в частности отдельные области Сибири, образованное в 1867 г. Туркестанское генерал-губернаторство и недавние приобретения России на Дальнем Востоке.

(обратно)

996

Достоевский откликается на следующие сообщения из письма Майкова от 7-14 марта 1868 г.: «А вот <…> радостные вести: утверждены и начаты работы по Московско-Смоленско-Витебской дороге, и другая от Курска до Азовского моря. <…> А вот через год армия будет перевооружена…» (Сб. Достоевский, II. С. 348–349).

(обратно)

997

Провозгласив, что «империя — это мир», часто твердя о своем миролюбии и даже высказывая идею разоружения, Наполеон III тем временем тайно готовился к войне, надеясь таким образом усилить престиж личной власти. В преддверии войны с Пруссией, с помощью которой он мечтал укрепить бонапартистский режим и предотвратить назревавшую революцию, Наполеон издал закон о наборе в подвижную национальную гвардию. Настроение тревожного ожидания отразилось и в русской печати. «Франция может воевать только с Пруссиею и с Россией», — писал «Голос» (1868. 17 (29) марта. № 77). Как известно, во время франко-прусской войны 1870–1871 гг. Россия соблюдала по отношению к Пруссии доброжелательный нейтралитет.

(обратно)

998

Речь идет о той критической ситуации, в которой оказалась Османская империя к концу 1860-х гг. Страна была накануне полного банкротства, финансового, экономического и политического: стремительно увеличивались ее долги, росла зависимость от европейских держав (Турция практически превратилась в полуколонию), усиливалась борьба славян против османского ига и т. д.

(обратно)

999

Отклик на газетную корреспонденцию, в которой говорилось о «противоестественности» положения Австрии, где «главенствуют немцы и мадьяры», тогда как «огромное большинство народонаселения — славяне — осуждены на политическое бесправие» (Г. 1868. 6 (18) февр. № 37).

(обратно)

1000

«Пролетарскому западному вопросу» на протяжении марта 1868 г. были посвящены многочисленные корреспонденции «Голоса».

(обратно)

1001

20 апреля 1868 г. императору исполнялось 60 лет. Он страдал «каменной» болезнью и умер от нее 9 января 1873 г. Неудачная внешняя политика Второй империи 1850-1860-х гг. ослабила позиции Наполеона и вызвала недовольство внутри страны.

(обратно)

1002

Речь идет о деятельности вел. кн. Александра Александровича в качестве председателя Комитета по сбору пожертвований в пользу голодающих.

(обратно)

1003

Имеется в виду роман «Идиот».

(обратно)

1004

Подразумеваются русские эмигранты-западники, к которым Достоевский причислял прежде всего Тургенева и А. И. Герцена.

(обратно)

1005

В феврале — марте 1868 г. Герцен жил в Женеве подле тяжело больного Н. П. Огарева.

(обратно)

1006

Отрывок «Из Апокалипсиса» (переложение библейского текста Майковым) был напечатан в № 4 «Русского вестника» за 1868 г.

(обратно)

1007

В письме H. H. Страхова кроме известий о смерти нескольких общих знакомых (И. Г. Долгомостьева, Е. Н. Эдельсона, В. С. Кострова, B. Н. Карпова, H. H. Филиппова и А. И. Бенни) сообщался и ряд литературных новостей (например, о переходе «Отечественных записок» к А. А. Краевскому, о намерении самого Страхова сотрудничать в «Русском вестнике»). Достоевского несомненно обрадовал отзыв критика об «Идиоте», а также строки письма «о веселых редакционных временах», т. е. о литературном кружке «Времени» и «Эпохи». Письмо завершалось перечнем успехов членов этого кружка в настоящее время: «…Вы идете блистательно, — писал Страхов, — Аверкиев развивается, я еще не пропал. Признаюсь, я не без радости видел даже успех беспутного В. Крестовского или истинно даровитого Стебницкого. Часто в эти два года мне приходилось с радостью замечать: все наши! все наши на первом плане. Даже Н. И. Соловьев совершил блистательную карьеру с Вашего благословения» (Шестидесятые годы. С. 259).

(обратно)

1008

В письме от 17 апреля 1868 г. Майков говорил: «…пишите роман, пишите спокойнее, он обратил на себя внимание; первая часть — единогласный восторг; при второй — голоса разделились, одни в восторге и ждут, что будет, с нетерпением, другие говорят, что форсировано, — и тоже ждут продолжения, ибо, может быть, так нужно» (Сб. Достоевский, II. C. 350–351).

(обратно)

1009

О реальных фактах, отразившихся в «Идиоте», и о прототипах героев романа, в частности Коли Иволгина и генерала, см.: ПСС. Т. IX. С. 385–393.

(обратно)

1010

«Суждение» Майкова состояло в том, что все лица первой части романа, кроме главного героя, «как бы живут в фантастическом мире», «на всех хоть и сильный, определительный, но фантастический, какой-то исключительный блеск». «Читается запоем, — отмечал он, — и в то же время — не верится» (Майков А. Н. Письма к Достоевскому. С. 67).

(обратно)

1011

Речь идет о новом четырехчастном строении романа вместо прежнего восьмичастного.

(обратно)

1012

Достоевский виделся с M. H. Катковым 6 апреля 1867 г.

(обратно)

1013

Достоевский пытается этими словами несколько сгладить впечатление от одной из размолвок с женой, происшедшей в сентябре 1867 г. А. Г. Достоевская записала в своем «женевском» дневнике: «…Федя постоянно мне толкует, что я очень дурно одета, что я одета как кухарка, что, на кого на улице ни поглядишь, все одеты, туалеты, только одна я одета как бог знает кто. Право, мне это было так больно слушать, тем более что я и сама вполне хорошо понимаю, что я одеваюсь ужасно, из рук вон плохо. Но что же мне делать <…> ведь если бы он давал хотя бы 20 франков в месяц для одежды…» (ЛН. Т. 86. С. 187).

(обратно)

1014

А. Н. Сниткина приехала в Женеву в начале мая 1868 г.

(обратно)

1015

Речь идет о романе «Идиот».

(обратно)

1016

Имеются в виду хлопоты, связанные с рождением дочери.

(обратно)

1017

Продолжение романа появилось в апрельской книжке «Русского вестника».

(обратно)

1018

Вторым изданием роман «Идиот» вышел в 1874 г.

(обратно)

1019

Подразумевается недавняя смерть А. П. Иванова.

(обратно)

1020

Достоевский имеет в виду сочинение «Histoire du Consulat et l’Empire» (1857) A. Тьера.

(обратно)

1021

В одном из писем к Достоевскому Иванова писала, что мать принуждает ее выйти замуж за нелюбимого человека (см. примеч. 1 к письму 124).

(обратно)

1022

Речь идет о М. М. Достоевской, вышедшей замуж за М. И. Владиславлева; ср. примеч. 1 к письму 114.

(обратно)

1023

Г. И. Сниткин умер в 1866 г.

(обратно)

1024

Является ответом на письмо Майкова от 10 мая 1868 г. (см.: Сб. Достоевский, II. С. 351–353). Ответное письмо Майкова от 24 мая 1868 г. см.: Майков А. Н. Письма к Достоевскому. С. 69–70.

(обратно)

1025

В майском номере «Русского вестника» появились главы III–V второй части «Идиота».

(обратно)

1026

Майков писал 10 мая о своих денежных затруднениях в связи с болезнью Н. А. Майкова (см.: Сб. Достоевский, II. С. 351).

(обратно)

1027

10 мая Майков сообщил Достоевскому, что П. А. Исаев вновь бросил работу и, желая обратиться к Е. И. Ламанскому с просьбой о деньгах, просил Майкова и H. H. Страхова поручиться за него (см.: Там же. С. 351–352, а также с. 401–402 — письмо Исаева к Достоевскому).

(обратно)

1028

Речь идет о восемнадцатилетнем тамбовском гимназисте Витольде Горском, убившем в доме купца Жемарина 6 человек. Судебный процесс по делу Горского подробно освещался в газете «Голос», а имя убийцы, испытавшего на себе, по мнению Достоевского, влияние нигилистических теорий 1860-х гг., попало на страницы романа «Идиот» (см.: наст. изд. Т. 9. С. 391).

(обратно)

1029

«Важность» письма А. В. Корвин-Круковской объясняется, должно быть, тем, что история знакомства с Анной Васильевной и ее семьей в это время художественно преломлялась в ряде глав романа «Идиот» (см.: ПСС. Т. IX. С. 386–387).

(обратно)

1030

О майковском «Апокалипсисе» см. письмо 126, примеч. 29.

(обратно)

1031

Является ответом на письмо Майкова от 24 мая 1868 г. (см.: Майков А. Н. Письма к Достоевскому. С. 69–70).

(обратно)

1032

В июньском номере «Русского вестника» были напечатаны главы VI–VIII второй части романа «Идиот»; упоминаемая здесь глава IV (т. е. девятая) запоздала и была напечатана в июльском номере вместе с главами X–XII (см.: ПСС. Т. IX. С. 357). Сопровождавшее посылаемые главы письмо не сохранилось.

(обратно)

1033

Деньги у М. Г. Гаврилова П. А. Исаев получил.

(обратно)

1034

Речь идет об издании: Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. / Изд. Ф. Стелловского. СПб., 1865–1870. Т. I–IV. «Преступление и наказание» вошло в том IV.

(обратно)

1035

Посещение князя Мышкина компанией Бурдовского описано в главах VII–X второй части романа «Идиот» (главы VII и VIII см. в июньском номере журнала, а главы IX и X — в июльском). Подробнее об отражении в этом эпизоде романа «опыта» самого Достоевского см.: ПСС. Т. IX. С. 392–393.

(обратно)

1036

Ответное письмо Майкова (без даты) см.: Майков А. Н. Письма к Достоевскому. С. 72–74. Письмо, очевидно, было написано 30 сентября 1868 г.

(обратно)

1037

Речь идет о работе над романом «Идиот».

(обратно)

1038

В «Алфавитном указателе лиц, состоящих под полицейским надзором в С.-Петербурге за 1867 г.» рядом с именами П. Н. Ткачева, Г. Е. Благосветлова, Д. И. Писарева. Г. З. Елисеева, Д. Д. Минаева и В. С. Курочкина числится и имя Достоевского (см.: Герцен А. И. Полн. собр. соч. и писем / Под ред. М. К. Лемке. М.; Пг., 1923. Т. 20. С. 113–114). Стоило Достоевскому уехать за границу, как последовал запрос обер-полицеймейстера, «куда именно и на какой срок» он выехал. И уже в ноябре в Петербург поступило следующее донесение: «В числе экзальтированных русских, находящихся в Женеве, агент называет Достоевского, который очень дружен с Огаревым» (ЛН. Т. 86. С. 598).

(обратно)

1039

Имеется в виду А. К. Петров, упоминаемый также в письме 125.

(обратно)

1040

Инструкция III Отделения от 28 ноября 1867 г. за № 1292 предписывала: «Секретно. Господину начальнику Одесского жандармского управления. Поручаю вашему высокоблагородию, при возвращении из-за границы в Россию отставного поручика Федора Достоевского, произвести у него самый тщательный осмотр, и если что окажется предосудительного, то таковое немедленно представить в III Отделение собственной его императорского величества Канцелярии, препроводив в таком случае и самого Достоевского арестованным в это отделение. Управляющий Отделением свиты его величества генерал-майор Мезенцев» (см. публикацию Ю. Г. Оксмана в сб.: Творчество Достоевского. 1921. С. 36–38). Обыск был произведен, но Достоевские предварительно сожгли часть рукописей, и полиция ничего предосудительного у них не нашла (см. об этом: Достоевская А. Г. Воспоминания. С. 198–199).

(обратно)

1041

Об обострившихся в этот период отношениях Достоевского с А. И. Герценом см.: Материалы и исследования. Т. 1. С. 232–235.

(обратно)

1042

Т. е. М. Г. Сватковская.

(обратно)

1043

В ответном письме Майков попытался успокоить Достоевского. «Да что Вы так беспокоитесь насчет своего романа? — писал он. — Уж одно, что он очень интересен, заставляет публику его читать. Прозреваемая мною мысль великолепна. Да ведь и не кончен еще, нельзя сказать положительного приговора окончательно. Отзывы разные, главный упрек в фантастичности лиц, даже один господин говорил, что „эдаких дач нет в Павловске, он все обошел нарочно”. Но дело все-таки в том, что читают, — так что и тут особенно тревожиться Вам нечего» (Майков А. Н. Письма к Достоевскому. С. 73).

(обратно)

1044

Подразумевается М. Г. Гаврилов.

(обратно)

1045

Речь идет об оценке романа «Преступление и наказание» революционно-демократическими кругами («Современник», «Искра», «Дело», «Неделя»), увидевшими в нем нападение на передовое студенчество и вообще на революционную молодежь 1860-х гг.

(обратно)

1046

Речь прежде всего идет о книге: La Russie en 1839 /Par le Marquis de Custine. 2-е éd., revue, corrigée et augmentée. Paris, 1843. T. 1–4. Достоевский познакомился с нею еще в 1840-х гг.

(обратно)

1047

Вероятно, имеются в виду «Колокол», «Полярная звезда» и другие запрещенные в России заграничные эмигрантские издания.

(обратно)

1048

О реакции Достоевского на «книжонку» П. Гримма и о его намерении «протестовать против нее» см. в письме 133. В этом, по выражению А. Н. Майкова, «самомерзейшем романе немецко-французского изделья» (Майков А. И. Письма к Достоевскому. С. 71) действие отнесено к 1855 г. Достоевский, один из главных героев книги, только что вернувшийся из Сибири, вновь принимает участие в тайном революционном заговоре. Заговорщиков арестовывают, Достоевского допрашивают в III Отделении, где подвергают телесному наказанию и отправляют в Петропавловскую крепость. Жене Достоевского удается вымолить у Николая I прощение мужу, но оно опоздало: приговоренный к ссылке в Сибирь писатель умирает по дороге туда в Шлиссельбурге. Несчастная жена уходит в монастырь, Николай I кончает самоубийством. По свидетельству А. Г. Достоевской, «рассказ страшно возмутил Федора Михайловича, и он даже хотел писать опровержение (очевидно, публикуемый набросок. — Ред.), но потом решил, что не стоит придавать значения глупой книжонке» (Достоевская А. Г. Воспоминания. С. 182).

(обратно)

1049

Является ответом на письма Майкова от 17 сентября и 30 сентября 1868 г. (см.: Майков А. Н. Письма к Достоевскому. С. 70, 72–74). Ответное письмо Майкова от 22 ноября 1868 г. см.: Там же. С. 74.

(обратно)

1050

Речь идет о работе над романом «Идиот».

(обратно)

1051

В тексте письма описка; вероятно, следует читать: «22 года назад». Достоевский действительно познакомился с А. Н. и В. Н. Майковыми, как он сам указывает, в 1846 г. (см. также: ПСС. Т. XVIII. С. 168, 355–357).

(обратно)

1052

Имеется в виду M. M. Достоевский.

(обратно)

1053

Отзыв Майкова о романе из письма от 30 сентября 1868 г. см. в примеч. 7 к письму 131.

(обратно)

1054

Речь идет об А. Н. Сниткиной.

(обратно)

1055

См. письмо 118, примеч. 4.

(обратно)

1056

См. примеч. 4 к письму 128.

(обратно)

1057

Достоевские приехали во Флоренцию в конце ноября 1868 г.

(обратно)

1058

Ср. у Гоголя в «Мертвых душах»: «Толстые же никогда не занимают косвенных мест, а всё прямые, и уж если сядут где, то сядут надежно и крепко, так что скорей место затрещит и угнется под ними, а уж они не слетят» (Т. 1, гл. I).

(обратно)

1059

В Москву на этнографическую выставку, открывшуюся в мае 1868 г., съехалось много представителей ученых и политических кругов из западно- и южнославянских стран.

(обратно)

1060

Историческая хроника А. Н. Островского «Козьма Захарьич Минин, Сухорук» была напечатана в журнале «Современник» (1862. № 1). Журнал «Время» в этом же году дал две противоречащие друг другу оценки драмы. Одна из них содержалась в критическом обзоре «Сочинения К. С. Аксакова» (№ 3. С. 79–88): другая принадлежала А. А. Григорьеву (№ 7. С. 1 —46). Не принимая исторической драматургии Островского, Достоевский в целом высоко ценил его талант.

(обратно)

1061

Повесть Н. Кохановской (И. С. Соханской) «Рой — Феодосий Саввич на спокое», написанная в славянофильском духе, была напечатана в газете «День» (1864. № 5-13) (отзыв Достоевского совпал с отзывом И. С. Тургенева об этой повести, охарактеризованной последним как «образчик славянотрупердой галиматьи»: «Каждое слово „Роя” словно в мурмолке ходит, и потому всё впечатление тяжелое. Всё уж это больно искусственно, хотя талант большой» — Тургенев. Письма. Т. 5. С. 252, 268).

(обратно)

1062

Резкий отзыв И. С. Аксакова относился к концу повести, противоречившему его славянофильской доктрине. 23 апреля 1864 г. он писал Соханской: «Конец „Роя” не удовлетворил никого, а меня раздосадовал. <…> Рой из христианского деятеля обращается в пошлого человека, который во славу Божию ест, пьет и прохлаждается, бездействует и сибаритствует, который скучает и не знает, что с собой делать» (Рус. обозрение. 1897. № 8. С. 482–483). Повесть Соханской «Гайка» (1860) была посвящена защите патриархальных семейных устоев.

(обратно)

1063

Ергуновым Достоевский называет здесь И. С. Тургенева (по имени героя его повести «История лейтенанта Ергунова»). Ср. письмо 125, примеч. 7.

(обратно)

1064

В «Заре» Достоевский опубликовал повесть «Вечный муж» (1870. № 1–2).

(обратно)

1065

См. примеч. 11 к письму 123.

(обратно)

1066

О полной нелепых измышлений книге П. Гримма см. письмо 132 и примеч. к нему.

(обратно)

1067

Речь идет о книге Ю. Ф. Самарина «Окраины России» (см. письмо 120, примеч. 1). Достоевский ее прочитал. В записной тетради 1875–1876 гг. он отметил: «Высший смысл этой книги совпадает с древним пониманием народа о своем значении. 3-й Рим — Москва, а 4-го не будет» (ПСС. Т. XXIV. С. 181).

(обратно)

1068

В 1867 г. в Женеве М. К. Элпидиным был перепечатан из «Современника» роман Н. Г. Чернышевского «Что делать?».

(обратно)

1069

Речь идет об А. И., Е. П. и Н. А. Майковых.

(обратно)

1070

В письме от 30 сентября 1868 г. Майков писал о смерти Ег. П. Ковалевского: «Очень жаль этой потери; конечно, не для Литер<атурного> фонда только, но по влиянию его на нашу славянскую и азиатскую политику, по влиянию на общественные высокие сферы, где он сильно ратовал в прояснении русской идеи…» (Майков А. И. Письма к Достоевскому. С. 73)

(обратно)

1071

Является ответом на письмо Майкова от 22 ноября 1868 г. (см.: Майков А. Н. Письма к Достоевскому. С. 74–76).

(обратно)

1072

См. предыдущее письмо.

(обратно)

1073

О работе над финалом и эпилогом романа «Идиот» см.: ПСС. Т. IX. С. 381–382.

(обратно)

1074

В письме от 22 ноября 1868 г. Майков писал: «Я хожу к Страхову — наши беседы все — б<ольшей> ч<астью> объяснение фактов психологических, научных, литературных» (Майков А. Н. Письма к Достоевскому. С. 75).

(обратно)

1075

О цикле статей Н. Я. Данилевского «Россия и Европа» H. H. Страхов сообщал Достоевскому в письме от 25 ноября 1868 г. (см.: Д. Письма. Т. 2. С. 441).

(обратно)

1076

Данилевский был арестован вместе с другими петрашевцами, но не был отдан под суд, а подвергся высылке из Петербурга. С 1853 г. он путешествует по России, а с 1865 г. начинает работать над книгой «Россия и Европа», печатавшейся первоначально в журнале «Заря» (1869. № 1-12). Достоевский прочитал первую главу книги в марте 1869 г. Ср. письмо 135, примеч. 8.

(обратно)

1077

А. А. Григорьев в статьях, помещенных во «Времени» и «Эпохе», неоднократно говорил о том, что взгляды Белинского претерпевали эволюцию именно в плане смягчения прежнего враждебного отношения к славянофильству. В статье «Знаменитые европейские писатели перед судом нашей критики» он отмечал: «Белинский был прежде всего доступен — даже иногда неумеренно доступен, всякому новому проявлению истины. Можно без особенной смелости предположить, что в 1856 году он стал бы славянофилом» (Вр. 1861. №. 3. С. 47). А в «Парадоксах органической критики» он с особенной категоричностью утверждал: «…нет ни малейшего сомнения в том, что, проживи еще несколько лет великий критик, он всё бы это понял и всё бы это лучше всех нас выяснил. <…> Увлечение Белинского (западничеством. — Ред.), нет сомнения, сменилось бы иным и столь же пламенным увлечением» (см.: Э. 1864. № 5,6; Григорьев Ап. Соч. СПб., 1876. Т. 1. Критические статьи. С. 621, 628).

(обратно)

1078

Эти слова о Белинском почти буквально будут повторены в главе «Старые люди» «Дневника писателя» 1873 г. (см.: наст. изд. Т. 12. С. 13), а несколько ранее в подготовительных материалах к «Бесам» (см.: ПСС. Т. XII. С. 341). Ср. также письмо 150, примеч. 3. М. Гегг — секретарь Лиги мира и свободы.

(обратно)

1079

Достоевский говорит о статье Н. Субботина «Русская старообрядская литература за границей» (PB. 1868. № 7. С. 99-129; № 8. С. 325–352), в которой рассказывалось о содержании журнала «Истина», издававшегося философом-самоучкой К. Е. Голубовым и заполненного в основном его сочинениями.

(обратно)

1080

Отзывы М. Н. Каткова и Н. А. Любимова о романе неизвестны, но о впечатлении, произведенном первой частью «Идиота» на редакцию «Русского вестника», Достоевский знал еще весной от С. Д. Яновского. 12 апреля 1868 г. последний писал; «На днях я виделся с одним господином, участвующим в „Москов<ских> ведом<остях>” и близким ко всему семейству Каткова; господин этот мне сказал, что салон Катковых в восторге от романа…» (Сб. Достоевский, II. С. 376).

(обратно)

1081

Речь идет о замысле, охарактеризованном в письме 136.

(обратно)

1082

Имеется в виду неосуществленный замысел. Заглавие «Атеизм» уже к июлю — августу 1869 г. перестало упоминаться в связи с этим замыслом. В декабре первоначальный план изменился и появилось другое заглавие: «Житие великого грешника». Подробнее см.: наст. изд. Т. 9. С. 500–518.

(обратно)

1083

Подразумевается герой пьесы А. Н. Островского «Бедность не порок» (1854), восторженно принятой славянофильской критикой, и в частности А. А. Григорьевым (см. об этом: Островский. Т. 1. С. 550–558).

(обратно)

1084

Достоевский вспоминает об известном московском процессе студента Данилова — убийцы ростовщика и служанки. Процесс совпал по времени с печатавшимся тогда романом «Преступление и наказание» (подробно см. в комментарии к этому роману: ПСС. Т. VII. С. 349–350).

(обратно)

1085

Неточная цитата из «Второго послания к коринфянам святого апостола Павла» (у Павла: «Как многие хвалятся по плоти, то и я буду хвалиться» — гл. 11, ст. 18). О «фантастическом» реализме Достоевского см. письмо 137, примеч. 27.

(обратно)

1086

Круг идей, связанных с антитезой католицизма и православия, отразился во многих сочинениях Достоевского, и прежде всего в «Идиоте» (гл. VII части четвертой), «Бесах» (гл. I части второй; ср. также — подготовительные материалы к роману: ПСС. Т. XII. С. 347, 360).

(обратно)

1087

Вероятно, речь идет о повести «Вечный муж».

(обратно)

1088

Возможно, имеется в виду замысел романа «Брак» (см.: ПСС. Т. V. С. 319, 404).

(обратно)

1089

Повесть «Вечный муж» была напечатана в «Заре» (1870. № 1–2).

(обратно)

1090

Майков сообщал, что П. А. Исаева «определили в канцелярию к Порецкому» и что он собирается «держать экзамен на чин» (Майков А. Н. Письма к Достоевскому. С. 75). А. У. Порецкий служил в это время начальником инспекторского отдела Канцелярии министра государственных имуществ.

(обратно)

1091

«Две повести» — рассказ «Маленький герой», напечатанный в августовском номере «Отечественных записок» за 1857 г., и повесть «Дядюшкин сон», появившаяся в № 1 журнала «Русское слово» за 1859 г.

(обратно)

1092

Подразумевается журнал «Время».

(обратно)

1093

H. H. Страхов писал об обстоятельствах продажи табачной фабрики M. M. Достоевского: «…фабрика его давно уже шла в убыток, давая ему только опору для поддержания кредита и постепенного наращения долгов. Когда журнал пошел с чрезвычайным успехом, он постарался развязаться с невыгодным делом, уплатил долги и продал фабрику. <…> Расчет его был очень хороший, но, когда неожиданно стряслось запрещение журнала, он оказался вдруг и без денег, и без всякого торгового кредита. Удар для него был страшный…» (Биография. С. 264).

(обратно)

1094

Достоевский «просмотрел» картину «Madonna della Sedia», и в 1862 г. Страхов вспоминал об этом: «…мне не хотелось упустить случая познакомиться с великими произведениями искусства. <…> Однажды мы пошли <…> вместе; но так как мы не составили никакого определенного плана и нимало не готовились к осмотру, то Федор Михайлович скоро стал скучать, и мы ушли, кажется не добравшись даже до Венеры Медицейской» (Биография. С. 244). А. Г. Достоевская так писала о посещении галереи: «Часто мы с мужем бывали в Palazzo Pitti, и он приходил в восторг от картины Рафаэля „Madonna della Sedia”» (Достоевская А. Г. Воспоминания. С. 184; см. также: Биография. С. 297).

(обратно)

1095

Речь идет о стихотворении Майкова «У часовни» («Дорог мне, перед иконой…»). Достоевский говорит о строках:

Это — медный грош вдовицы, Это — лепта бедняка, Это… может быть… убийцы Покаянная тоска.

(Майков А. Н. Избр. соч. Л., 1977. С. 172)

Подробнее о стихотворении см.: Материалы и исследования. Т. 9. С. 254–255.

(обратно)

1096

Слова эти принадлежат не А. С. Хомякову, а И. В. Киреевскому; их приводит А. И. Герцен в части 4 «Былого и дум» (подробнее об этом см.: Д. Письма. Т. 2. С. 439–441).

(обратно)

1097

Является ответом на письмо Страхова от 24–25 ноября 1868 г. (см.: Шестидесятые годы. С. 259–261). Ответное письмо Страхова от 29–31 января 1869 г. см.: Там же. С. 261–262.

(обратно)

1098

В письме от 24–25 ноября 1868 г. Страхов сообщал о «начинающемся» журнале «Заря» и о сгруппировавшихся вокруг него единомышленниках самого критика и Достоевского (см.: Там же. С. 260).

(обратно)

1099

Слова «заключил в моем сердце» будут вскоре использованы в романе «Бесы» (письма Степана Трофимовича Варвара Петровна Ставрогина «складывала в особый ящичек, помеченные и рассортированные; кроме того, слагала их в сердце своем» — наст. изд. Т. 7. С. 15)

(обратно)

1100

Достоевский вспоминает о путешествии (вместе со Страховым) летом 1862 г.

(обратно)

1101

В 1865–1871 гг. Флоренция была столицей Итальянского королевства.

(обратно)

1102

В письме от 24–25 ноября 1868 г. Страхов писал: «…начинается новый журнал „Заря”. Его непременно нужно было начать, а то, как выражается один из моих новых и юных знакомых, Незеленов <…> совсем было прекратилась литература. А знаете ли, с которых пор он считает прекращение литературы? Со времени прекращения „Эпохи”» (Шестидесятые годы. С. 260). К этим строкам он сделал примечание: «Разумеется, в гиперболе о прекращении литературы под литературой понималась журнальная струйка народного и эстетического направления» (Там же).

(обратно)

1103

Об отношении Достоевского к творчеству Л. Н. Толстого в 1860-1870-е гг. см.: Фридлендер Г. М. Достоевский и мировая литература. Л., 1983. С. 223–248.

(обратно)

1104

Достоевский отвечает на слова Страхова, говорившего в письме от 24–25 ноября 1868 г. о своем участии в «Заре»: «На себя я надеюсь меньше всего. Увы <…> охота писать почти пропала; пишу статью о Л. Н. Толстом через силу и в месяц приготовил печатный лист. <…> Нет, вы на меня не надейтесь» (Шестидесятые годы. С. 260).

(обратно)

1105

Страхов писал о Данилевском в названном выше письме: «Самое капитальное произведение, намеченное для журнала, — это ряд статей Ник<олая> Яковл<евича> Данилевского, которого Вы, вероятно, помните по истории 47–48 годов и по ссылке в Вятку. Он теперь действ<ительный> с<татский> советник и в первый раз выступает на поприще литературы с рядом статей „Россия и Европа”. Это — целое учение, славянофильство в более определенных и ясных чертах» (Там же). См. также письмо 134, примеч. 5.

(обратно)

1106

Подразумевается, что «Заря» будет продолжать дело «Эпохи» и проводить ее направление (см. выше, примеч. 5). Далее Страхов писал об издателе «Зари» В. В. Кашпиреве: «Познакомившись с ним ближе, я увидел, что он воспитанник „Времени” и „Эпохи”, что он воспитался на них, как другие русские люди на „Современнике”, „Русском слове” и пр. Итак, есть плоды и нашей деятельности; они редки; но действительные плоды, а не пустоцвет» (Там же).

(обратно)

1107

Такой специальной статьи об А. А. Григорьеве в «Заре» напечатано не было. Ответом на просьбу Достоевского явился изданный в 1876 г. первый (и единственный) том «Сочинений Аполлона Григорьева: Издание H. H. Страхова», включивший все основные статьи критика за 1851–1864 гг.

(обратно)

1108

Речь идет о романе «Идиот».

(обратно)

1109

«2-м изданием» Достоевский называет первое отдельное издание «Идиота».

(обратно)

1110

Возможно, имеются в виду отзывы о первой части романа, появившиеся в газетах «Голос», «Биржевые ведомости», «Харьковские губернские ведомости».

(обратно)

1111

См. примеч. 9 к письму 134.

(обратно)

1112

17 сентября 1868 г. А. Н. Майков писал Достоевскому: «Мне поручено просить Вас быть сотрудником. Страхов будет писать о том же <…> черкните, могу ли я дать Ваше имя к именам Ламанского, Григорьева (Вас. Вас), Гильфердинга, Бестужева, Кохановской, Писемского, Фета, Толстого («Война и мир») и пр.» (Майков А. Н. Письма к Достоевскому. С. 70).

(обратно)

1113

Замысел «огромного» романа (или цикла романов) «Атеизм» сформировался в период завершения «Идиота». Основной круг идей замысла, оставшегося неосуществленным, изложен Достоевским в письме А. Н. Майкову от 11 (23) декабря 1868 г. (см. письмо 134).

(обратно)

1114

Миссионер Ксавье Франсуа, насаждавший католицизм на Востоке и канонизированный католической церковью, был ревностным сподвижником основателя ордена иезуитов Игнатия Лойолы. По-видимому, именно он должен был послужить прототипам одного из героев романа «Атеизм», непоколебимо твердого в своем фанатизме иезуита (см.: ПСС. Т. IX. С. 504).

(обратно)

1115

Для «Зари» была написана повесть «Вечный муж».

(обратно)

1116

Достоевский имеет в виду свой старый замысел, условно названный им «Записной книгой» (см.: ПСС. Т. XX. С. 180–181 и 370–371) и воплотившийся позднее в «Дневнике писателя».

(обратно)

1117

Идея этой «настольной книги» не была осуществлена, но она продолжала занимать писателя: вскоре замысел подобного «литературного предприятия» возникает в романе «Бесы» (см.: наст. изд. Т. 7. С. 123–124).

(обратно)

1118

С. А. Иванова выполняла различные поручения редакции «Русского вестника», а, по свидетельству ее будущего мужа Д. Н. Хмырова, «со второй половины 60-х годов до середины 70-х годов <…> состояла постоянной сотрудницей журнала <…> по переводу с английского языка…» (РГБ, ф. 93. I.6.17).

(обратно)

1119

Вероятно, речь идет о журналах «Время» и «Эпоха».

(обратно)

1120

А. Г. Достоевская ожидала ребенка. 14 (26) сентября 1869 г. у Достоевских родилась дочь Люба.

(обратно)

1121

М. А. Иванова давала уроки музыки.

(обратно)

1122

Ф. М. Достоевский (младший) также давал уроки музыки.

(обратно)

1123

Достоевский смог вернуться в Россию только летом 1871 г.

(обратно)

1124

Является ответом на письмо Страхова от 29–31 января 1869 г. (см.: Шестидесятые годы. С. 261–262). Ответное письмо Страхова от 8 марта 1869 г. см.: Там же. С. 262–263.

(обратно)

1125

В письме от 29–31 января 1869 г. Страхов не называл сроков выхода второго номера «Зари». Он только писал: «Первая книжка отзывается еще неурядицей: она мала, дурно напечатана <…> виновата в этом неопытность редактора и нерасчетливая гоньба за дешевизной. Вторую книжку выпустим толще и лучше» (Там же. С. 261).

(обратно)

1126

Первый номер «Зари» вышел в свет 8 января, второй — 18 февраля.

(обратно)

1127

Речь идет о фельетоне (без подписи) с разбором первого номера журнала, помещенном в № 50 «Голоса» от 19 февраля (3 марта) в разделе «Библиография и журналистика». «Враждебность» «статейки» особенно проявилась по отношению к печатавшемуся в «Заре» роману А. Ф. Писемского «Люди сороковых годов». Коснулся рецензент и внешнего вида журнала «Заря»: «Даже наружный, недостаточно изящный вид журнала и на первых же порах сказавшаяся неаккуратность в выходе его книжек мало ручаются за дельность и серьезность издания». «Статейка» заключалась следующим примечанием: «На днях вышла вторая книжка <…> и содержание ее, о котором скажем в следующей статье, не изменило пока нашего взгляда на этот журнал».

(обратно)

1128

В указанном выше фельетоне «Голоса» ставилась под сомнение сама необходимость нового «ежемесячного издания», не отвечающего «потребностям минуты» и предлагающего «чтение более спокойное, чем горячее служение текущим вопросам со стороны ежедневной газеты».

(обратно)

1129

Еще в момент основания журнала Достоевский рассчитывал на него как на носителя «русского духа» и выражал надежду, что это будет «предприятие» «серьезное и прекрасное» (см. письма к А. Н. Майкову и С. А. Ивановой от 26 октября (7 ноября) 1868 г. — ПСС. T. XXVIII2. С. 317, 320). С самого начала в журнале были опубликованы работы, ярко отразившие его неославянофильскую ориентацию. К ним относятся цикл статей «Россия и Европа» Н. Я. Данилевского (З. 1869. № 1–6 и 8-10), статья «Политические теории XIX века» А. Д. Градовского (З. 1869. № 1, 3–4) и статьи Страхова о «Войне и мире» Л. Н. Толстого (З. 1869. № 1–2; 1870. № 1).

(обратно)

1130

Во второй половине 1860-х гг. журналы «Отечественные записки» и «Дело» представляли в литературе демократическое направление, «заменив» запрещенные к этому времени журналы «Современник» и «Русское слово». В прогрессивной среде они были самыми популярными органами печати.

(обратно)

1131

Действительно, «Заря» не сумела снискать сколько-нибудь заметной популярности у читающей публики и в самом начале 1872 г. (на № 2) прекратила свое существование.

(обратно)

1132

С первых шагов «Время» действительно стремилось занять «срединное» положение в журналистике, полемизируя с «Русским вестником» M. H. Каткова и пытаясь наладить контакты с передовыми журналами (см. об этом: ПСС. Т. XVIII. С. 205–208).

(обратно)

1133

На самом деле со времени появления «Заметок летописца» (Э. 1865. № 1–2) и публикации «Новые письма Аполлона Григорьева» (Там же. № 2) Страхов довольно часто печатался, и преимущественно в «Отечественных записках». В 1866–1867 гг. он выступал и с критическими статьями, посвященными творчеству Достоевского, Толстого, Тургенева («Наша изящная словесность»), и с работами естественнонаучного характера, и даже с прозой и стихами («Последний из идеалистов. Отрывок из ненаписанной повести», «Старые стихотворения») (ОЗ. 1866. № 4–7, 9; 1867. № 1).

(обратно)

1134

Речь идет о цикле статей Страхова 1867 г., опубликованных отдельной брошюрой под полемическим заглавием «Бедность нашей литературы» (СПб., 1868), и первой статье о «Войне и мире» Толстого. Во всех семи статьях цикла «Бедность нашей литературы» он придерживался близкой Достоевскому «русской», «самобытной» линии, высказывая общие с Достоевским взгляды по отношению к ряду современных писателей — А. Н. Островскому, Л. Н. Толстому, Н. А. Некрасову, Н. А. Добролюбову, Н. Г. Чернышевскому и др. Сходной в это время была позиция Достоевского и Страхова в трактовке «нигилизма» и «западничества». Были близки Достоевскому мысли Страхова о русской литературе как проявлении «душевной мощи великого народа» (С. 13), об «историческом и вековечном значении Пушкина» (С. 56).

(обратно)

1135

Речь идет о цикле статей Белинского о Пушкине, публиковавшемся в «Отечественных записках» в 1843–1846 гг. (см.: Белинский. Т. 7. С. 97-582).

(обратно)

1136

По-видимому, подразумеваются следующие слова Белинского из статьи «Несколько слов о поэме Гоголя: „Похождения Чичикова, или Мертвые души” (Москва, 1842)»: «…мы в Гоголе видим более важное значение для русского общества, чем в Пушкине: ибо Гоголь более поэт социальный, следовательно, более поэт в духе времени; он также менее теряется в разнообразии создаваемых им объектов и более дает чувствовать присутствие своего объективного духа, который должен быть солнцем, освещающим создания поэта нашего времени. Повторяем: чем выше достоинство Гоголя как поэта, тем важнее его значение для русского общества» (Белинский. Т. 6. С. 259).

(обратно)

1137

Действительно, А. А. Григорьев первым откликнулся на пьесу Островского «Семейная картина» (Москвитянин. 1855. № 3. Февр.; см.: также: Григорьев А. А. Соч. СПб., 1876. Т. 1. С. 114), а в 1863 г. назвал молодого писателя «первым и единственным русским драматургом» (Якорь. 1863. № 6. С. 108).

(обратно)

1138

Имеется в виду, по-видимому, следующее суждение Страхова: «При Бородине все другие отношения сгладились и исчезли; друг против друга стояли два народа — один нападающий, другой защищающийся. <…> Вопрос о национальностях был поставлен на Бородинском поле, и русские решили его здесь в первый раз в пользу национальностей <…> и можно бы сказать, что на эту мысль написано всё это произведение» (З. 1869. № 1. Раздел «Критика». С. 149–152).

(обратно)

1139

Корреспондент «Голоса», упрекнув Страхова за то, что статья его в сущности «вовсе не серьезна, потому что повторяет всё то, что давно уже говорилось о таланте графа Толстого», подчеркнул, что «во взгляде на исторические события автор разделяет ребячески-фаталистические понятия автора» (Г. 1869. 19 февр. (3 марта). № 50).

(обратно)

1140

По-видимому, Достоевский имеет в виду противопоставление «Войны и мира» произведениям с «запутанными и таинственными приключениями», «описанием грязных и ужасных сцен» и «изображением страшных душевных мук» (З. 1869. № 1. Раздел «Критика». С. 149). Возможно, Достоевский почувствовал намек на «Идиота», о котором Страхов обещал написать статью и не выполнил этого обещания.

(обратно)

1141

Речь идет о следующих страховских «ламентациях» из письма от 29–31 января 1859 г.: «Начал писать Вам с радостным духом и с самохвальством, а сегодня готов только ругаться и плакаться. Типография медленно работает и задерживает выход книжки. <…> Кашпирев — чудесный человек, но такой хомяк, так привык к дворянской лени и бездеятельности, вдобавок так холоден и спокоен, что выводит меня из себя. <…> Не стану Вам всего рассказывать, но Вы легко поймете, что было и есть немало и других дурных элементов. <…> В этих волнениях и заботах теперь вся моя жизнь» (Шестидесятые годы, С. 261).

(обратно)

1142

Роман Писемского (см. примеч. 3) был напечатан вслед за стихотворением А. Н. Майкова «Дорог мне, перед иконой…» («У часовни») (ср. примеч. 24 к письму 134), открывавшим номер. Причем стихотворение было набрано более крупным шрифтом, чем роман; далее же с каждой вещью шрифт уменьшался.

(обратно)

1143

В первом номере «Зари» были опубликованы две главы труда Данилевского «Россия и Европа»: «I. 1864 и 1854 годы. — Вместо введения» и «II. Почему Европа враждебна России?».

(обратно)

1144

В номере была лишь одна статья — страховская (о ней см. выше); к статьям Достоевский, по-видимому, отнес и «Театральные заметки» Л. Н. А<нтропо>ва, посвященные разбору произведений В. А. Дьяченко, И. В. Самарина, Д. И. Стахеева и новой комедии Островского «На всякого мудреца довольно простоты».

(обратно)

1145

Вероятно, речь идет о К. Немшевиче, печатавшемся в трех последних номерах «Эпохи» (1864. № 12; 1865. № 1,2).

(обратно)

1146

См. примеч. 20.

(обратно)

1147

Высоко ценя критический талант А. А. Григорьева («Без сомнения, — писал он в 1864 г., — каждый литературный критик должен быть в то же время и сам поэт; это, кажется, одно из необходимейших условий настоящего критика. Григорьев был бесспорный и страстный поэт…» — ПСС. Т. XX. С. 136), Достоевский весьма одобрительно относился и к особенностям формы, характерным для работ Страхова, — логике, ясности и простоте изложения.

(обратно)

1148

Роман И. А. Гончарова «Обрыв» печатался в 1869 г. в «Вестнике Европы» (№ 1–5). До этого начальные главы романа появились на страницах «Современника» (1860. № 2) и «Отечественных записок» (1861. № 1). Достоевский отвечает на следующие слова Страхова из его письма от 29–31 января 1869 г.: «Кстати, „Обрыв” Гончарова есть истинное безобразие. Эти лица из какого-то большого света — чистая выдумка, на ногах не стоят, а публику интересуют» (Шестидесятые годы. С. 262). В этом суждении имеются в виду петербургские главы романа, которыми сам Гончаров был неудовлетворен.

(обратно)

1149

Речь идет о повести И. С. Тургенева «Несчастная», напечатанной в «Русском вестнике» (1869. № 1).

(обратно)

1150

В письме от 29–31 января 1869 г. Страхов писал Достоевскому: «А я обещаюсь Вам написать об „Идиоте”, которого читаю с жадностью и величайшим вниманием» (Шестидесятые годы. С. 262). Однако он так и не написал обещанного «разбора».

(обратно)

1151

В публицистике и в письмах Достоевского 1860-1870-х гг. часто встречаются высказывания о «фантастическом» характере самой русской жизни пореформенного периода, что обусловило и определение писателем своего реализма как «фантастического» (см., например, письмо 134, главу «Нечто о вранье» «Дневника писателя» 1873 г. — наст. изд. Т. 12. С. 138; главу вторую (§ 1) мартовского выпуска «Дневника писателя» 1876 г. — наст. изд. Т. 13. С. 104).

(обратно)

1152

В письме от 29–31 января 1869 г. Страхов писал: «Напишите Вы нам что-нибудь — покорно просим и Кашпирев, и Данилевский, и Градовский, и я. Нужно ли Вам говорить, что в „Заре” Вам так же развязаны руки, как во „Времени”?» (Шестидесятые годы. С. 261).

(обратно)

1153

См. письма 134, примеч. 11; 136, примеч. 6.

(обратно)

1154

Соглашение между Достоевским и «Зарей» не состоялось, поскольку редакция не смогла выслать деньги сразу. К работе над «повестью» или «романом» Достоевский не приступил. Но в письме к Страхову от 18 (30) марта 1869 г. (см. письмо 139) предложил «Заре» рассказ «листа в 2 печатных» («Вечный муж»). Это предложение было принято.

(обратно)

1155

М. Г. Сватковская должна была внести проценты за заложенные вещи Достоевских.

(обратно)

1156

В письме от 3–8 марта 1869 г. Майков писал Достоевскому: «Сейчас был у меня Страхов и сказал, что Вы опять пишете ему, будто я сержусь. Это уж из рук вон! Впрочем, предоставляю ему отвечать и прошу его быть моим адвокатом» (Майков А. Н. Письма к Достоевскому. С. 77).

(обратно)

1157

См. письмо 123, примеч. 10.

(обратно)

1158

Речь идет об окончании работы над романом «Идиот».

(обратно)

1159

По предположению А. С. Долинина, эти деньги были заняты у B. И. Ламанского. жившего в то время во Флоренции (см.: Д. Письма. Т. 2. С. 448).

(обратно)

1160

В «Русском вестнике» кроме самого Достоевского в 1850-1860-е гг. печатались M. E. Салтыков-Щедрин («Губернские очерки» — PB. 1856. № 4–6; 1857. №7 —10), И. С. Тургенев («Накануне», «Отцы и дети» — PB. 1860. № 1–2; 1862. № 2), Л. H. Толстой («Казаки», «Поликушка», первые две части «Войны и мира» (под заглавием «Тысяча восемьсот пятый год») — PB. 1863. № 1–2; 1865. № 1–2; 1866. № 2–4), а также поэты А. Н. Плещеев, Н. П. Огарев, М. Л. Михайлов, А. К. Толстой, А. А. Фет и др.

(обратно)

1161

См. примеч. 26 к письму 137. Замечание о том, что критик «не принадлежит к моим хвалителям», объясняется, по-видимому, тем, что Достоевский отнес к себе слова H. H. Страхова из его разбора «Войны и мира» (см. письмо 137, примеч. 16). В своем предположении Достоевский не ошибся: 12 апреля 1871 г. в письме к нему Страхов откровенно признался в том, что считает «Идиота» его неудачей (см.: Шестидесятые годы. C. 411). Отразившаяся в комментируемом письме неуверенность в искренности Страхова-критика (как и вообще сомнение в добром отношении столь давнего приятеля) вылилась позднее в критическую оценку его и как личности, и как литератора («сочинителя трех-четырех скучненьких брошюрок и целого ряда обиняковых критик по поводу…»). См. также письмо 170, примеч. 7 и 8.

(обратно)

1162

Фельетонист «Голоса» писал: «Прошло уже то время, когда всякое новое произведение г-на Тургенева шевелило ум и сердце, возбуждало многоразличные толки и живейший интерес в обществе…» (Г. 1869. 19 февр. (3 марта). № 50).

(обратно)

1163

О статьях Страхова, посвященных разбору романа «Война и мир» (З. 1869. № 1, 2; 1870. № 1), см. письма 137, примеч. 14 и 16; 139, примеч. 3; 144, примеч. 7.

(обратно)

1164

См. письмо 137, примеч. 5 и 19.

(обратно)

1165

Об Н. Я. Данилевском-петрашевце см. письмо 134, примеч. 5. По мнению Н. А. Спешнева, он был лучшим знатоком Фурье (см.: Дело петрашевцев. М.; Л., 1937. Т. 2. С. 288; о толковании Данилевским фурьеризма см.: Там же. С. 118–149).

(обратно)

1166

Ср. суждение о Данилевском в письме 134. В работе «Россия и Европа» (к которой он приступил в 1865 г.) Данилевский отвергает преемственный характер развития всемирной истории и стремится доказать, что единственными носителями исторической жизни являются чередующиеся и резко отличные друг от друга «культурно-исторические типы»; хронологически последний «культурно-исторический тип» Данилевский видит в России и славянстве.

(обратно)

1167

Имеется в виду «опыт» издания журналов «Время» и «Эпоха».

(обратно)

1168

В «Русский вестник» был обещан, вероятно, роман о детстве героя-«атеиста», выделившийся из обширного замысла романа «Атеизм».

(обратно)

1169

По ряду причин (переезд из Флоренции в Дрезден, жаркое лето и др.) работа над «Вечным мужем» началась лишь в конце августа — начале сентября и продолжалась до начала декабря 1869 г.

(обратно)

1170

Большинство переводов в «Русском вестнике» печаталось анонимно, но, по свидетельству Д. Н. Хмырова, Ивановой принадлежали «переводы романов Уильки Коллинза „Бедная мисс Финч”, „Вторая жена”, „Новая Магдалина” и др.» (РГБ, ф. 93. I.6.17).

(обратно)

1171

Роман «Идиот» вышел вторым изданием лишь в 1874 г., повесть «Вечный муж» — в 1871 г.

(обратно)

1172

В начале августа 1869 г. Достоевские поселились в Дрездене, где 14 (26) сентября у них родилась дочь Люба.

(обратно)

1173

С. А. Иванова вышла замуж только в 1876 г. за педагога Д. Н. Хмырова. Она сообщала об этом писателю в письме от 14 августа1876 г.

(обратно)

1174

А. А. Иванов до конца дней так и служил по министерству путей сообщения, не оставляя своей мечты стать хозяином на маленькой ферме.

(обратно)

1175

В Главное инженерное училище был принят только будущий писатель; старшему же его брату поступить туда не удалось, и он был определен на службу в ревельскую инженерную команду.

(обратно)

1176

Ф. М. Достоевский (младший) хоть и вынужден был по недостатку средств оставить в это время консерваторию и давать уроки музыки, чтобы помогать семье, все же сумел стать профессиональным пианистом; в последние годы жизни вел в Саратове торговлю музыкальными инструментами (см.: Волоцкой. С. 104).

(обратно)

1177

М. М. Достоевский (младший), музыкант-скрипач, так и не нашел своего места в жизни и умер в богадельне в пятидесятилетнем возрасте.

(обратно)

1178

См. письмо 134, примеч. 22.

(обратно)

1179

Об обстоятельствах издания Достоевским журнала «Эпоха» и о крахе журнала см. письма 87, 91, 112.

(обратно)

1180

Является ответом на письмо Страхова от 8 марта 1869 г. (см.: Шестидесятые годы. С. 262–263). Ответное письмо Страхова от 27 марта 1869 г. см.: Там же. С. 263.

(обратно)

1181

Достоевский откликается на следующее сообщение Страхова в письме от 29 января 1869 г.: «…первая книжка («Зари» — Ред.) произвела дурное впечатление, это ужасно скверно; придется долго поправляться. Но все-таки совершенно верно, что у нас две тысячи подписчиков» (Шестидесятые годы. С. 262).

(обратно)

1182

В № 2 «Зари» кроме статей Страхова и Н. Я. Данилевского были напечатаны стихотворение А. Н. Майкова «Сабля царя Вукашина. Из сербских народных песен», ошибочно приписанное А. А. Фету стихотворение «Дикарка», продолжение романов А. Ф. Писемского «Люди сороковых годов» и В. П. Клюшникова «Цыгане», а также статьи А. В. Рачинского и П. К. Щебальского.

(обратно)

1183

Во второй (З. 1869. № 2) статье о «Войне и мире» Страхов сопоставлял роман Л. Н. Толстого с пушкинскими «Капитанской дочкой» и «Повестями Белкина». Не претендуя на широкие обобщения, Страхов, по его словам, стремился дать в своей статье лишь «некоторые черты частной характеристики „Войны и мира”» (З. 1869. № 2. С. 151).

(обратно)

1184

В № 2 «Зари» были напечатаны третья и четвертая главы работы Данилевского «Россия и Европа».

(обратно)

1185

Историко-философская концепция Востока и Запада, в основе которой лежала идея особой роли России, призванной объединить славянский мир и нравственно обновить духовно разлагающуюся буржуазную Европу, помочь общему движению народов к «мировой гармонии», сложилась у Достоевского уже ко времени работы над романом «Идиот». Указанный Достоевским замысел статьи на эту тему (вероятно, для задумывавшегося им в это время периодического издания) реализован не был, но названный круг идей был подробно обоснован им в «Дневнике писателя» 1876, 1877, 1881 гг.

(обратно)

1186

В письме от 29–31 января 1869 г. Страхов писал Достоевскому: «Московские славянофилы благосклонны к „Заре”. Аксаков сделал экстраординарные визиты — мне и Градовскому…» (Шестидесятые годы. С. 262). Речь идет об И. С. Аксакове.

(обратно)

1187

Сохранился набросок, сделанный Достоевским в феврале — марте 1869 г. и озаглавленный «План для рассказа (в «Зарю»)» (подробно о нем см.: ПСС. Т. IX. С. 492–494).

(обратно)

1188

В. В. Кашпирев удовлетворил просьбу Достоевского.

(обратно)

1189

Является ответом на письмо Страхова от 27 марта 1869 г. (см.: Шестидесятые годы. С. 263). Ответное письмо Страхова от 12 апреля 1869 г. см.: Там же. С. 264.

(обратно)

1190

В письме от 27 марта Страхов сообщал: «Сейчас отвез Марье Григорьевне (Сватковской. — Ред.) 125 рублей; остальные 175 будут отправлены к Вам в половине апреля, о чем я буду иметь наблюдение» (Там же. С. 263).

(обратно)

1191

Достоевские жили в Дрездене с 19 апреля (1 мая) по 21 июня (3 июля) 1867 г.

(обратно)

1192

А. Г. Достоевская писала об этом: «Ввиду приближавшегося семейного события (рождения ребенка. — Ред.) необходимо было переселиться в страну, где бы говорили по-французски или по-немецки, чтобы муж мог свободно объясняться с доктором, акушеркой, в магазинах и пр.» (Достоевская А. Г. Воспоминания. С. 186).

(обратно)

1193

О книге Ю. Ф. Самарина «Окраины России» см. письмо 120, примеч. 1.

(обратно)

1194

Интерес Достоевского к скептической философии Вольтера усиливается в конце 1860-х гг. в связи с замыслом романа «Атеизм».

(обратно)

1195

К 1869 г. роман «Бедные люди» выходил в свет трижды; трижды было напечатано после журнальной публикации и «Преступление и наказание». Остальные романы и повести переиздавались в собраниях сочинений в 1860 и 1865–1867 гг.

(обратно)

1196

Достоевский отвечает на следующие слова Страхова из письма от 27 марта 1869 г.: «Не браните меня — я, право, делаю что могу <…> собственно я в себе не сомневаюсь, но сил у меня совсем нет. Если бы написать все статьи, которые мне приходят в голову, да написать живо, бойко — то можно было бы (как мне кажется) перекричать всю петербургскую литературу. Но вместо живых и бойких статей у меня выходят одни скомканные наброски» (Шестидесятые годы. С. 263).

(обратно)

1197

Об этой брошюре Страхова см. письмо 137, примеч. 10.

(обратно)

1198

О статье Страхова, посвященной «Войне и миру» Л. Н. Толстого, см. письма 137, примеч. 14, 16; 139, примеч. 3.

(обратно)

1199

О статье Н. Я. Данилевского и об отношении Достоевского к его идеям см. письма 134, примеч. 5; 135, примеч. 8.

(обратно)

1200

Намерение написать «письмо» о пьесе Д. В. Аверкиева «Комедия о российском дворянине Фроле Скобееве» (З. 1869. № 3) осталось невыполненным.

(обратно)

1201

Взгляд Н. А. Добролюбова на творчество А. Н. Островского отразился в его статьях «Темное царство» (1859) и «Луч света в темном царстве» (1860). А. А. Григорьев возражал против характеристики Островского как критика «темного царства». В статье «После „Грозы” Островского» (1860) он писал: «Самодурство — это только накипь, пена, комический отсадок; оно, разумеется, изображается поэтом комически <…> но не оно — ключ к его созданиям!» «Новое» же «слово» Островского, по мысли Григорьева, «не более не менее как народность» (см.: Григорьев An. Соч. СПб., 1876. Т. 1. Критические статьи. С. 464, 479).

(обратно)

1202

Достоевский пишет об объявлении «От редакции», открывавшем январский номер «Зари» за 1869 г. Начало романа В. П. Клюшникова «Цыгане» появилось в № 2 «Зари» за 1869 г., продолжение — в № 3–4, 10 и 12. Ср. письмо 143.

(обратно)

1203

Является ответом на два письма Майкова: от 3–8 марта 1869 г. и недатированное, написанное в день похорон Н. Ф. Щербины, т. е. 12 апреля 1869 г. (см.: Майков А. Н. Письма к Достоевскому. С. 76–80).

(обратно)

1204

Достоевский познакомился с Майковым у Белинского в 1846 г. (см.: ПСС. Т. XVIII. С. 355).

(обратно)

1205

Отклик на слова Майкова из письма от 12 апреля 1869 г.: «Мне же хочется поговорить по душе. Мысли определенной нет, что бы надобно было сообщить, а просто нужен сочувственный аккомпанемент другой души на то, что звучит в груди» (Майков А. И. Письма к Достоевскому. С. 77).

(обратно)

1206

Речь идет о M. M. Достоевском.

(обратно)

1207

Имеется в виду письмо 126.

(обратно)

1208

Возможно, что вместо упоминаемого здесь стихотворения «Констанцский собор» (у Майкова оно называется «Приговор» («На соборе на Констанцском…»), 1860) Достоевский хотел назвать «Клермонтский собор» (1853) — одно из популярнейших произведений поэта, представлявшее собою отклик на Крымскую войну.

(обратно)

1209

Развиваемый Достоевским проект «Великой национальной книги», своеобразно перекликающийся с идеями романа «Атеизм», не был осуществлен ни самим Достоевским, ни Майковым. Отдельные мотивы этого замысла нашли отражение в «Дневнике писателя» 1881 г. (Янв. Гл. I. § 5).

(обратно)

1210

Речь идет о событиях XV в.: взятии в 1453 г. армией султана Мехмеда II Фатиха (Завоевателя) последнего оплота Византии — Константинополя.

(обратно)

1211

Подготовка к штурму Константинополя началась в ночь на 29 мая, а на рассвете турки двинулись на город.

(обратно)

1212

Последним императором Византии был Константин XI Драгас.

(обратно)

1213

Достоевский цитирует начальную строку первой песни («Видение короля») из «Песен западных славян» (1834) Пушкина, представляющих собою, по словам писателя, «шедевр из шедёвров <…>, не говоря уже о пророческом и политическом значении этих стихов» (Дневник писателя. 1877. Февр. Гл. I. § 1).

(обратно)

1214

Икона Богородицы Влахернитиссы, находившаяся во Влахернском храме в Константинополе, считалась „непреоборимым щитом”; она «была своего рода палладием империи и сопровождала ее армии в походах» (см.: Кондаков Н. П. Иконография Богоматери. Пг., 1915. Т. 2. С. 60–61).

(обратно)

1215

Желая своими глазами убедиться в смерти Константина XI, Мехмед II приказал солдатам отыскать его среди груды мертвых тел. Труп императора был обнаружен «по пурпурным сапожкам с золотыми орлами, которые носили только византийские императоры» (см.: История Византии. М., 1967. Т. 3. С. 196).

(обратно)

1216

Имеется в виду собор св. Софии в Константинополе.

(обратно)

1217

Последним патриархом православной церкви в Византии был Афанасий II. Победители в этом же 1453 г. избрали новым патриархом Геннадия II Схолария, перебежавшего к туркам во время осады Константинополя.

(обратно)

1218

Согласно легенде, Мехмед II в знак победы над «неверными» въехал на белом коне в храм св. Софии и, удивившись необычайной красоте этого великолепного здания, велел превратить его в мечеть. С этого времени храм стал носить название Айя-София; фрески его были замазаны, и к нему были пристроены четыре легких минарета.

(обратно)

1219

Решение выдать «последнюю из Палеологов» племянницу Константина XI Зою (Софью), «Фоминишну», за Иоанна III принадлежало папе Павлу II, в связи с чем в 1469 г. в Москву были направлены послы с письмом, содержавшим предложение руки греческой царевны. Иоанн, получив через отправленных в Рим послов сведения о «личных достоинствах» Софьи, послал за ней. По прибытии ее в Москву (12 ноября 1472 г.) состоялись обручение и свадьба. С этого времени в России устанавливается новый государственный герб в виде двуглавого орла, подобный гербу Византийской империи, и при русском дворе многое начинает меняться.

(обратно)

1220

До 1492 г. Иоанн III (как и другие московские князья до него) жил в деревянных теремах. В 1493 г. он построил новый деревянный дворец, сгоревший в том же году. Каменный же дворец был заложен лишь в 1499 г.

(обратно)

1221

Имеется в виду митрополит Филипп.

(обратно)

1222

Речь идет о событиях XVI в. — колонизации Северной Америки европейцами (Англией, Испанией, Францией, Нидерландами и Швецией), а также начавшейся в XVI в. добыче золота испанцами на территории Южной Америки (прежде всего в мексиканских и перуанских рудниках).

(обратно)

1223

По-видимому, имеется в виду война за «испанское наследство» (1701–1714) между Францией и коалицией, состоявшей из Австрии, Англии и Нидерландов.

(обратно)

1224

Провозглашенному Французской буржуазной революцией XVIII в. «казенному», по выражению Достоевского, представлению о правах человека писатель противопоставлял «русское решение вопроса», основанное на «вечных», нерушимых нормах нравственности и совести (см., например: Дневник писателя. 1877. Февр. Гл. II. § 4).

(обратно)

1225

Именно так Майков закончил «Клермонтский собор».

(обратно)

1226

Об эволюции взглядов писателя на Петра I и его реформаторскую деятельность см.: ПСС. Т. XVIII. С. 26, 35–37, 104–107, 220–221, 297–299; Т. XIX. С. 18–19; Т. XX. С. 12–15; Т. XXIII. С. 46–47). Некоторый итог своим размышлениям о значении преобразований Петра для современной ему России Достоевский подвел в июньском выпуске «Дневника писателя» 1876 г., в гл. 2 «Утопическое понимание истории».

(обратно)

1227

Боргезаны — представители родовитой итальянской фамилии Боргезе.

(обратно)

1228

Очевидно, намек на Н. А. Добролюбова, Н. Г. Чернышевского и Г. З. Елисеева, которых в полемике с ними противники их неоднократно пренебрежительно именовали «семинаристами».

(обратно)

1229

Возможно, намек на В. А. Соллогуба и Е. А. Салиаса де Турнемира.

(обратно)

1230

О воззрениях Достоевского на исторические взаимоотношения России и Польши в XIX в. см.: ПСС. Т. XX. С. 97-101, 252–253, 316–318.

(обратно)

1231

В письме от 12 апреля 1869 г. Майков писал: «Затеял я написать русскую историю в 10 или 12 рассказах для сельских и других первоначальных школ. <…> Я беру только капитальные эпохи, приурочивая их к известным для всех именам, и пишу живую историю, пишу чувством и воображением, чтобы заставить почувствовать и вообразить» (Майков А. Н. Письма к Достоевскому. С. 79).

(обратно)

1232

Достоевский зорко подметил уже в 1869 г. появление в народной среде частушек — нового жанра, возникновение которого относится именно ко второй половине XIX в.

(обратно)

1233

В письмах Майкова, на которые отвечает Достоевский, упоминаний о Ермаке нет. Но второй «рассказ из русской истории», опубликованный Майковым в «Заре» (1869. № 8), завершается повествованием о походе Ермака в Сибирь.

(обратно)

1234

В письме от 12 апреля 1869 г. Майков писал: «…четыре рассказа, особенно 2-й, 3-й, 4-й, написаны поэтически и без вранья. Я уверен, что Вам бы понравилось» (Майков А. Н. Письма к Достоевскому. С. 79). Были ли высланы Достоевскому эти написанные «рассказы», неизвестно.

(обратно)

1235

А. Г. Достоевская ожидала ребенка.

(обратно)

1236

См. письмо 137, примеч. 30.

(обратно)

1237

О замысле романа «Атеизм» см. письма 134, примеч. 11; 136, примеч. 6.

(обратно)

1238

М. Г. Сватковская передала просьбу Достоевского H. H. Страхову. 25 июня 1869 г. Страхов ей сообщил: «По Вашему поручению я говорил с Базуновым; он решительно отказывается купить „Идиота”, а соглашается напечатать на таких условиях: сперва он выручит всё, что будет стоить издание, и, сверх того, 25%; а затем остальная продажа совершается в пользу автора, за вычетом 30%, которые идут Базунову» (Д. Письма. Т. 2. С. 456). Отдельной книгой роман был напечатан лишь в 1874 г. в издании самого Достоевского.

(обратно)

1239

Имеется в виду флорентийская библиотека с читальным залом при ней (см.: Достоевская А. Г. Воспоминания. С. 184).

(обратно)

1240

От отношении Достоевского к книге Н. Я. Данилевского см. письма 134, примеч. 5; 135, примеч. 8.

(обратно)

1241

Свое первоначальное мнение о пьесе Д. В. Аверкиева «Комедия о российском дворянине Фроле Скобееве» Достоевский высказал Страхову в письме от 6 (18) апреля 1869 г. (см. письмо 140).

(обратно)

1242

Речь идет о дрезденской банкирской конторе.

(обратно)

1243

В октябрьском номере «Зари» за 1869 г. было все же помещено объявление о предстоящем печатании «повести Достоевского» (без указания заглавия).

(обратно)

1244

В редакции «Зари» согласились напечатать повесть в декабрьском номере (см. об этом: ПСС. Т. IX. С. 471–472), но Достоевский задержал отправку до 5 (17) декабря. Майков передал В. В. Кашпиреву просьбу Достоевского. По получении повести, после уведомления о высылке 100 руб., Кашпирев писал: «В особом письме объясню Вам все причины, по которым я вынужден был отложить печатание Вашей повести до январской книжки; теперь скажу лишь то, что ноябрьская книжка вышла 30 ноября, следовательно, в нее ни в коем случае не могло бы попасть начало повести, хотя бы Вы ее прислали к 25-му ноября. Декабрьская же книжка почти вся отпечатана и выйдет гораздо раньше праздников…» (РГБ, ф. 93. II. 63).

(обратно)

1245

Повесть «Вечный муж» все-таки была напечатана в № 1–2 журнала «Заря» за 1870 г. В январском номере были опубликованы главы I–IX, в февральском — Х — XVII.

(обратно)

1246

О причинах и обстоятельствах отдачи почти всего приданого А. Г. Достоевской под залог см.: Достоевская А. Г. Воспоминания. С. 140–144.

(обратно)

1247

Достоевский говорит о двух «рассказах из русской истории» Майкова, появившихся в 1869 г. в «Заре» (№ 5 и 8).

(обратно)

1248

В письме к Достоевскому Майков подробно изложил план всех задуманных «рассказов»: они должны были охватить русскую историю от принятия христианства при Владимире до освобождения крестьян в 1861 г. (см.: Майков А. И. Письма к Достоевскому. С. 79).

(обратно)

1249

Речь идет об «Истории государства Российского» H. M. Карамзина (1816–1829) и «Истории России с древнейших времен» С. М. Соловьева (начала выходить в 1851 г.).

(обратно)

1250

«Идея» Майкова осталась неосуществленной.

(обратно)

1251

В 1857 г. вышло первое издание книги А. Е. Разина «Мир Божий». Она состояла из трех разделов: «Разнообразие природы», «Борьба человека с враждебными силами природы» и «Борьба между людьми». Последний представлял собой курс краткой всемирной истории с разъяснением понятий о государстве, законах, договорах и т. д.

(обратно)

1252

Речь идет о журнале «Отечественные записки», издававшемся А. А. Краевским с 1839 по 1868 г.

(обратно)

1253

См. письма 91, примеч. 13; 93, примеч. 4.

(обратно)

1254

В «Преступлении и наказании» были использованы «сведения», полученные от И. П. Бочарова; сам же он послужил прототипом Чебарова (см.: Д. Письма. Т. 2. С. 509).

(обратно)

1255

«Преступление и наказание» было издано Ф. Т. Стелловским в 1870 г. в составе «Полного собрания сочинений» Достоевского (т. IV).

(обратно)

1256

План продажи Стелловскому отдельного издания романа «Идиот» не удался; по-видимому, причиной послужило невыполнение им прежних денежных обязательств в связи с переизданием «Преступления и наказания».

(обратно)

1257

Ответное письмо Майкова от 25 февраля 1870 г. см.: Майков А. Н. Письма к Достоевскому. С. 81–83.

(обратно)

1258

Возможно, намек на участие, проявленное Майковым по отношению к Достоевскому в 1867 г. Нуждаясь сам, Майков одолжил тогда писателю 125 руб. и ходатайствовал перед комитетом Литературного фонда о предоставлении ему помощи.

(обратно)

1259

Речь идет о доверенности на право продажи романа «Идиот» издателю Ф. Т. Стелловскому. Она была послана Достоевским П. А. Исаеву 10 (22) декабря 1869 г.

(обратно)

1260

Исаев писал Достоевскому 5 января 1870 г.: «Вы мне верите, и достаточно, папа, будьте только, дорогой, убеждены, что продажу наверно устрою» (Сб. Достоевский, II. С. 416).

(обратно)

1261

Объявление Стелловского об издании «Преступления и наказания» в составе «полного» четырехтомного собрания сочинений Достоевского появилось позже — 11 декабря (Г. 1870. № 342).

(обратно)

1262

Выполняя просьбу Достоевского, Майков сделал несколько попыток встретиться со Стелловским. После этих неудачных попыток Майков намекнул Исаеву, что Достоевский раздумал продавать «Идиота» и желает, чтобы он доставил доверенность на ведение дела со Стелловским ему, Майкову. Исаев обиделся и, по словам Майкова, «торжественно вручил» ему доверенность (Майков А. Н. Письма к Достоевскому. С. 81). Это сообщение Майкова снимало с Исаева подозрения Достоевского. Одновременно Майков сообщил об отсутствии денег у Стелловского.

(обратно)

1263

Эта сумма называлась в газетах «Биржевые ведомости» и «Судебный вестник», освещавших конфликт между издателем В. В. Кашпиревым и Н. С. Лесковым. Дело разбиралось в Петербургском окружном суде 12 августа 1869 г. Суд отказал в иске обеим сторонам.

(обратно)

1264

Речь идет, по-видимому, о гонораре, полученном А. Ф. Писемским за роман «Люди сороковых годов» (З. 1869. № 1–9).

(обратно)

1265

В письме от 25 февраля 1870 г. Майков сообщал: «Получивши Ваше письмо, немедленно отправил я головомой Кашпиреву и получил ответ, что деньги уже посланы» (Майков А. Н. Письма к Достоевскому. С. 81).

(обратно)

1266

См. письмо 140, примеч. 13.

(обратно)

1267

Раздражение Достоевского было вызвано объявлением Кашпирева «Об издании ежемесячного журнала „Заря” в 1870 году» (Г. 1869. 12 дек. № 343), в котором наряду с известными литераторами упоминалась посредственная писательница А. П. Кобякова (псевдоним А. П. Студзинской).

(обратно)

1268

Подразумевается перечень из указанного объявления, в котором назывались: «„Несколько очерков из современной жизни” А. Ф. Писемского; „Вечный муж”, рассказ Ф. М. Достоевского; „Лесная река”, повесть в двух частях, Н. Боева; рассказы В. В. Крестовского; повести А. Кобяковой». Далее в алфавитном порядке перечислялись имена тридцати литераторов, обещавших «Заре» свои произведения.

(обратно)

1269

См. примеч. 4 к письму 142.

(обратно)

1270

См. письмо 123, примеч. 11.

(обратно)

1271

Речь идет о романе Г. Бичер-Стоу «Ольдтоунские старожилы» (З. 1870. № 1).

(обратно)

1272

См. письма 140, примеч. 9; 144, примеч. 7.

(обратно)

1273

Достоевский мог в данном случае высказать свое впечатление от январского номера «Вестника Европы» 1870 г., в котором были напечатаны «Странная история» И. С. Тургенева, первые главы исследования Н. И. Костомарова «Костюшко и революция 1794-го года» и злободневное «Внутреннее обозрение».

(обратно)

1274

В письме Майкова от 25 февраля 1870 г. нет известия о подписке. Он сетовал в упомянутом письме: «Медленность и неумелость этой редакции, откладывание на завтра, что можно и должно сделать сегодня, просто в отчаяние приводят» (Майков А. Н. Письма к Достоевскому. С. 82). 14 февраля 1870 г. H. H. Страхов писал Достоевскому: «…подписка <…> тянется до сих пор и будет, вероятно, еще долго тянуться. Авось 2500 с хвостиком наберем» (Шестидесятые годы. С. 265).

(обратно)

1275

Речь идет о романе «Бесы», который был закончен в ноябре 1872 г. Печатание его началось в № 1 «Русского вестника» за 1871 г.

(обратно)

1276

Является ответом на письмо Страхова от 14 февраля 1870 г. (см.: Шестидесятые годы. С. 265). Ответное письмо Страхова от 17 марта 1870 г. см.: Там же. С. 266.

(обратно)

1277

Через несколько дней Достоевский получил от А. Н. Майкова письмо, написанное 25 февраля 1870 г.

(обратно)

1278

Имеется в виду отзыв Страхова в письме от 14 февраля 1870 г. о повести «Вечный муж»: «Ваша повесть производит весьма живое впечатление и будет иметь несомненный успех. По-моему, это одна из самых обработанных Ваших вещей, — а по теме — одна из интереснейших и глубочайших, какие только Вы писали, я говорю о характере Трусоцкого…» (Там же. С. 265).

(обратно)

1279

14 февраля 1870 г. Страхов сообщал: «Журнал стоит хорошо. <…> Книжки опрятнее, толще и стали наполняться статьями многих, которые, как на смех, пальцем не хотели шевельнуть, чтобы помочь журналу в первый год» (Там же).

(обратно)

1280

Достоевский имеет в виду публикации, в которых наиболее четко проявилась славянофильская ориентация «Зари»: статьи Страхова о «Войне и мире» Л. Н. Толстого, его же «Критические заметки о текущей литературе» и работу Н. Я. Данилевского «Россия и Европа».

(обратно)

1281

Объявление о выходе в свет № 2 «Зари» за 1870 г. было напечатано в № 47 «Голоса» (1870. 16 февр.).

(обратно)

1282

См. письмо 123, примеч. 11.

(обратно)

1283

Речь идет о третьей статье Страхова о «Войне и мире» Толстого (З. 1870. № 1), развивавшей концепцию первых двух статей критика об этом романе (см. ниже, примеч. 9, а также письма 137, примеч. 14, 16; 139, примеч. 3).

(обратно)

1284

В письме от 14 февраля 1870 г. Страхов писал: «За Тургенева меня очень хвалили, за Толстого один человек похвалил восторженно, другие помалчивают, — это я говорю о разговорах, а в печати я, кроме брани, ничего не встречаю» (Шестидесятые годы. С. 265). В 1869 г. Страхов опубликовал в «Заре» (№ 9, 12) две статьи об И. С. Тургеневе — «За Тургенева» и «Еще раз за Тургенева» (подпись: «Н. Косица»).

(обратно)

1285

В статьях Страхова о «Войне и мире» (З. 1869. № 1–2: 1870. № 1) анализ романа велся с почвеннических позиций, восходящих к идейно-эстетической концепции А. А. Григорьева (теория «хищных» и «смирных» типов).

(обратно)

1286

Достоевский имеет в виду следующие строки из заметки Страхова «Литературная новость», посвященной выходу пятого тома «Войны и мира»: «…„Война и мир” есть произведение гениальное, равное всему лучшему и истинно великому, что произвела русская литература» (З. 1869. № 3. С. 109).

(обратно)

1287

Подразумеваются следующие строки из письма Страхова от 14 февраля 1870 г.: «Для беллетристики есть у нас романы Чаева, Ахшарумова, Варнека и т. п., но первостепенных вещей, кроме Вашего „Вечного мужа”, пожалуй, и не будет. Кохановская еще ничего не приготовила — и приходится ждать, не наплывет ли чего само собою. Не поможете ли, многоуважаемый Федор Михайлович? Редакция, кажется, исправна перед Вами, а если и были грехи, то, надеюсь, в этот год их не будет» (Шестидесятые годы. С. 265).

(обратно)

1288

Намек главным образом на Тургенева, все романы которого (за исключением еще не написанной «Нови») печатались после того, как авторская работа была завершена. Обычным же делом в литературной практике Достоевского была продолжающаяся работа над последующими частями романов после публикации начальных глав.

(обратно)

1289

См. письмо 134, примеч. 11.

(обратно)

1290

Нежелание Достоевского начинать публикацию задуманного романа в конце текущего 1870 г. на страницах «Зари» объяснялось, по-видимому, невозможностью одновременной активной работы над двумя романами («Бесы» и «Житие великого грешника»).

(обратно)

1291

В письме от 17 марта 1870 г. Страхов сообщал: «Теперь о Вашем будущем романе. Кашпирев собирается высылать Вам деньги и вступить с Вами в окончательное соглашение. Но, кажется, есть два главные препятствия: 1) деньги, может быть, найдутся — и скоро, через неделю, но наверное будут только в апреле; 2) желательно бы иметь Ваш роман для осенних книжек. Для Вас, мне кажется, нет в этом никакого неудобства, никакой неприятности. По крайней мере, я не вижу, почему, спустивши шесть-семь месяцев, Вы не можете явиться в том же журнале. „Вечный муж” должен считаться маленькою вещью сравнительно с обыкновенным размером Ваших романов» (Там же. С. 266).

(обратно)

1292

Имеется в виду выдача вперед денег Н. С. Лескову за роман «Божедомы».

(обратно)

1293

Речь идет о книге А. В. Станкевича «Тимофей Николаевич Грановский (биографический очерк)» (М., 1869). Эту книгу Достоевский получил (по-видимому, через Страхова) и широко использовал при работе над образом Степана Трофимовича Верховенского (в «Бесах»), одним из прототипов которого стал Т. Н. Грановский (см.: ЛСС. Т. XII. С. 169–172, 176, 178, 224–225 и др.).

(обратно)

1294

Об отношении Достоевского к статье Страхова «Женский вопрос» (З. 1870. № 2) см. примеч. 11 к письму 145.

(обратно)

1295

Является ответом на письмо Страхова от 17 марта 1870 г. (см.: Шестидесятые годы. С. 265). Ответное письмо Страхова от 16 апреля 1870 г. см.: Там же. С. 266.

(обратно)

1296

См. письмо 134, примеч. 11.

(обратно)

1297

Имеются в виду И. С. Тургенев, Л. Н. Толстой и И. А. Гончаров, материальная обеспеченность которых обусловливала их независимость от журнальных гонораров и давала свободу в определении сроков публикаций.

(обратно)

1298

Подразумевается роман «Бесы».

(обратно)

1299

Т. е. «Война и мир».

(обратно)

1300

В наброске «Жития…», относящемся к маю 1870 г., очерчена жизнь героя в монастыре, куда он поступает в качестве послушника, и намечен план бесед его с Тихоном Задонским. Тема русского монастыря получила развитие в «Бесах» (глава «У Тихона») и в ряде глав романа «Братья Карамазовы», связанных с изображением старца Зосимы и его окружения.

(обратно)

1301

Эта просьба Достоевского была вызвана сообщением Страхова в письме от 17 марта 1870 г. о результатах переговоров с В. В. Кашпиревым, согласившимся выслать гонорар за будущий роман, но не оговорившим точного срока отсылки денег. Деньги были высланы Достоевскому 30 марта 1870 г.

(обратно)

1302

В журнале «Заря» (1870. № 3) была опубликована статья Страхова «Литературная деятельность Герцена». Вторая и третья статьи под тем же названием появились в апрельском и декабрьском номерах «Зари» за 1870 г.

(обратно)

1303

Мысль о пессимизме А. И. Герцена как определяющей черте его миросозерцания проходит через всю статью Страхова.

(обратно)

1304

Этот вопрос Достоевского связан, вероятно, со страховской интерпретацией романа «Кто виноват?» и повести «Доктор Крупов». В итоге анализа критик следующим образом сформулировал общее заключение Герцена о жизни и человеке: «Что-нибудь одно из двух — или не жить, или жить и страдать, — такова дилемма. <…> На вопрос: кто виноват? — роман отвечает: сама жизнь, самое свойство человеческих душ, не могущих отказаться от счастья и предвидеть, как далеко заведут их собственные чувства» (З. 1870. № 3. Отд. II. С. 110). Те же мысли развивались Страховым во второй и третьей статьях о Герцене (З. 1870. № 4, 12).

(обратно)

1305

Страхов не употреблял выражения «Запад гниет». Но мысль об этом присутствует уже в заключении первой его статьи о Герцене, где сказано: «С неотразимою силою в нем (т. е. в Герцене. — Ред.) укоренилось убеждение, что Запад страдает смертельными болезнями, что его цивилизации грозит неминуемая гибель, что нет в нем живых начал, которые могли бы спасти его…» (З. 1870. № 3. Отд. II. С. 127).

(обратно)

1306

Речь идет о статье Страхова «Женский вопрос» (З. 1870. № 2), в которой подвергалась критике трактовка проблем женской эмансипации в книге Д. С. Милля «Подчиненность женщины». В полемике с Миллем, говорившим об исторической предопределенности неравноправия женщины в силу «властолюбия мужчин» и сохраняющегося за ними перевеса «физической силы». Страхов подходит к «женскому вопросу» с позиций гуманно-христианских, вводя в рассмотрение проблемы нравственный аспект.

(обратно)

1307

В письме Достоевскому от 17 марта 1870 г. Страхов спрашивал: «…почему Вы нашли в „Заре” недостаток самоуверенности? Скажите откровенно; я, право, не такой щекотливый, чтобы не выслушать правду и от Вас» (Шестидесятые годы. С. 266).

(обратно)

1308

В понимании Достоевского нигилизм и западничество имели общие «европейские» истоки. По мысли писателя, нигилизм в России — явление чужеродное, не имеющее глубоких корней в национальной почве. Однако отношение Достоевского к настроениям русской молодежи не было однозначным. Оно претерпело сложную эволюцию. Уже в начале 1870-х гг. Достоевский подчеркивал принципиальное различие между «истинным нигилизмом» и презренной «нигилятиной». В главе «Одна из современных фальшей» «Дневника писателя» 1873 г. он писал: «Я сам старый „нечаевец”. <…> Нет-с, нечаевцы не всегда бывают из одних только лентяев, совсем ничему не учившихся» (наст. изд. Т. 12. С. 152–153).

(обратно)

1309

Подразумевается вступление к первой статье Страхова о «Войне и мире». Убеждая русскую интеллигенцию западнической и нигилистической ориентации в необходимости «действительного образования». Страхов допускает здесь просительные интонации (см.: З. 1869. № 1. Отд. II. С. 118–121).

(обратно)

1310

Имеется в виду следующее суждение Страхова из третьей статьи о «Войне и мире»: «В изящной литературе, в журналистике, в массе читающих и пишущих людей — везде господствуют такая слабость мысли, такое искажение инстинктов и понятий, такое обилие предрассудков и заблуждений, что невольно является страх за наше духовное развитие, невольно приходит в голову мысль, не поражены ли мы какою-нибудь неизлечимою болезнью, не суждено ли русскому уму и сердцу заглохнуть и вымереть под язвами, разъедающими наш духовный строй» (З. 1870. № 1. Отд. II. С. 141). На это «больное общество» (там же) способна оказать нравственное влияние, по мысли Страхова, лишь «Война и мир» Толстого.

(обратно)

1311

Об этих двух «письмах» Страхова «За Тургенева» и «Еще раз за Тургенева» см. письмо 144, примеч. 8.

(обратно)

1312

Цитата из статьи («письма») Страхова «За Тургенева» (З. 1869. № 9. Отд. II. С. 226).

(обратно)

1313

Роман Н. А. Чаева «Подспудные силы» публиковался в «Русском вестнике» (1870. № 2–7). Оценка Страховым произведений Чаева была им дана в письме от 17 марта 1870 г.: «Чаева роман мы упустили — что Вы о нем скажете? „Свекровь”, по-моему, чудесная вещь, гораздо лучше „Подспудных сил”» (Шестидесятые годы. С. 266). Трехактная пьеса Чаева «Свекровь. Песня в лицах. (Из времен уделов)» была напечатана в мартовском номере «Зари» за 1870 г.

(обратно)

1314

Книга Н. Я. Данилевского «Россия и Европа» вышла отдельным изданием в 1871 г. (2-е издание — 1888 г., 3-е издание — 1889 г.).

(обратно)

1315

Является ответом на письмо Майкова от 25 февраля 1870 г. (см.: Майков А. И. Письма к Достоевскому. С. 82).

(обратно)

1316

25 февраля 1870 г. Майков писал: «Вам, для писания, необходимо вернуться домой. <…> Если припадки не оставляют Вас — то, след<овательно>, главной причины заграничное житье не устраняет; с другой стороны, отсутствие своей среды, впечатлений общих, разговоров, общих интересов, всего калейдоскопа жизни, влияющего на нашу мысль, — всё это не может быть полезно для здоровья» (Там же).

(обратно)

1317

Достоевский уехал за границу в начале 1867 г.

(обратно)

1318

Книгопродавец и владелец склада бумаги В. П. Печаткин накануне отъезда Достоевских за границу (14 (26) апреля 1867 г.) подал ко взысканию два векселя на общую сумму около тысячи руб. Векселя были выданы ему Достоевским, по-видимому, после крушения журнала «Эпоха».

(обратно)

1319

Речь идет о романе «Бесы».

(обратно)

1320

Достоевский имеет в виду следующее суждение Майкова о «Вечном муже» в его письме от 25 февраля 1870 г.: «Я чувствую у Вас уже усилие воображения; тогда как жизнь, встречи и пр<очие> моменты всегда доставляли Вам богатые краски, неимоверно свежие». Майков добавлял, что он говорит это и «в видах будущего романа» (Там же).

(обратно)

1321

Достоевский называет Ф. Т. Стелловского «мерзавцем», поскольку из сообщений Майкова складывалось впечатление, что, печатая незаконно «Преступление и наказание». Стелловский избегает встречи с доверителями писателя.

(обратно)

1322

Достоевский сравнивает себя с вечно нуждающимся, сидевшим в долговой тюрьме мистером Микобером — персонажем из романа Диккенса «Дэвид Копперфилд».

(обратно)

1323

Эти надежды не сбылись, так как работа над «Бесами» из-за многочисленных переделок подвигалась очень медленно. Поэтому в письме к М. Н. Каткову от 8 (20) октября 1870 г. (см. письмо 149) Достоевский просил выслать ему 500 руб. в счет будущего гонорара за этот роман.

(обратно)

1324

См. примеч. 15 к письму 144.

(обратно)

1325

См. письма 143, примеч. 6; 144, примеч. 16. Стебницкий — псевдоним Н. С. Лескова.

(обратно)

1326

В. В. Кашпирев ответил согласием на просьбу Достоевского. 30 марта 1870 г. он писал: «К первой книжке будущего года буду ждать Вашего романа <…>. От всей души благодарю, что, задумав новый роман, Вы не обошли „Зарю” и к первой к ней обратились» (РГБ, ф. 93. II. 5.63).

(обратно)

1327

Роман «Бесы» был окончен лишь в ноябре 1872 г.

(обратно)

1328

См. письмо 134, примеч. 11.

(обратно)

1329

Тихон Задонский (в миру Тимофей Савельевич Соколов, 1724–1783) — мыслитель и проповедник, глубоко чтимый Достоевским; до ухода в Задонский монастырь был епископом воронежским и елецким. Некоторые черты личности и элементы духовного наследия Тихона Задонского (необычайная проницательность, глубокое смирение, любовь к людям, проповедь всепрощения) оказали воздействие на мысль Достоевского-художника при работе над образами архиерея Тихона («Бесы», гл. «У Тихона») и старца Зосимы («Братья Карамазовы») (см.: ПСС. Т. IX. С. 511–513).

(обратно)

1330

После опубликования в «Телескопе» первого «Философического письма» (1836), в котором П. Я. Чаадаев выступил в качестве сурового критика самодержавия, церкви, отрицательно оценивая православие с точки зрения его социально-устроительной роли, он был объявлен Николаем I сумасшедшим.

(обратно)

1331

Личность и идеи крестьянина-старообрядца К. Е. Голубова, ученика инока Павла (прозванного Прусским), сыграли заметную роль в творческой истории «Бесов» (см.: наст. изд. Т. 7. С. 694–695). Ср. письмо 134, примеч. 8.

(обратно)

1332

Парфений (Петр Агеев) — автор получившей большую популярность и любимой Достоевским книги «Сказание о странствии и путешествии по России, Молдавии, Турции и Святой земле постриженника Святыя горы Афонския инока Парфения» (1855).

(обратно)

1333

Герой второго тома «Мертвых душ» Гоголя.

(обратно)

1334

Подразумевается Штольц.

(обратно)

1335

Имеются в виду герои романа Н. Г. Чернышевского «Что делать?» Лопухов и Рахметов.

(обратно)

1336

Черта личности Тихона, особенно привлекавшая Достоевского, — милосердие в сочетании с глубоким пониманием темных побуждений души человеческой. Таким он изображен в «Бесах» в главе «У Тихона».

(обратно)

1337

К этому времени Достоевский уже был должен в «Русский вестник» крупную сумму — аванс за роман «Бесы». Через три месяца он предполагал закончить этот роман и окончательно рассчитаться с «Русским вестником». О предполагаемом романе для «Зари» см. примеч. 11.

(обратно)

1338

Речь идет о разладе С. Д. Яновского с женой, актрисой А. И. Шуберт. Прочитав «Вечного мужа», Майков писал Достоевскому 25 февраля 1870 г.: «…узнал историю Яновского и его характер, так что для меня был двойной интерес» (Майков А. Н. Письма к Достоевскому. С. 82). Близкое участие Достоевского в семейной драме Яновского и письма Достоевского к Шуберт (см.: ПСС. T. XXVIII2. С. 7-15) не позволяют считать вполне убедительной категоричность возражений писателя по поводу Яновского как возможного прототипа Трусоцкого (см.: наст. изд. Т. 8. С. 698).

(обратно)

1339

30 марта 1870 г. В. В. Кашпирев писал Достоевскому: «По расчету Вам приходится дополучить за „Вечного мужа” 47 руб<лей>. Извините, что промедлил с высылкой; причиной тому было желание ответить Вам решительно на Ваше предложение и выслать разом сумму покрупнее. Посылаю Вам теперь <…> 500 рублей; затем, согласно Вашему предложению, буду высылать Вам вплоть до января ежемесячно по 100 рублей приблизительно в половине каждого месяца. Первую сотню вышлю в половине мая» (РГБ, ср. 93. II. 5.63).

(обратно)

1340

Является ответом на письмо Страхова от 16 апреля-6 мая 1870 г. (см.: Шестидесятые годы. С. 266–267). Ответное письмо Страхова от 4 июня 1870 г. см.: Там же. С. 267–268.

(обратно)

1341

Имеется в виду П. К. Щебальский, который вел в «Русском вестнике» отдел «Библиографические заметки». В период с января по май 1870 г. в журнале появилось лишь одно его развернутое критическое выступление (РВ. 1870. № 4) — рецензия на второе издание «Писем русского офицера» Ф. Н. Глинки (М., 1870).

(обратно)

1342

Речь идет о докторской диссертации Г. Е. Струве «Самостоятельное начало душевных явлений» (PB. 1870. № 2), в которой развивалась мысль о материальности души.

(обратно)

1343

«Ерыжный» (ярыжный) — кабацкий.

(обратно)

1344

Подразумевается А. Д. Градовский. Не называя его фамилии, анонимный автор «Зари» давал высокую оценку напечатанному в «Голосе» в марте 1870 г. циклу его передовых статей о народной партии, остзейском вопросе и в особенности об административной реформе.

(обратно)

1345

Личное знакомство Страхова с Л. Н. Толстым состоялось в Ясной Поляне в середине августа 1871 г. 10 марта 1878 г., имея возможность познакомить Достоевского с Толстым в Соляном городке на лекции Вл. С. Соловьева, Страхов не сделал этого (см.: Достоевская А. Г. Воспоминания. С. 320, 460). Достоевскому так и не пришлось лично познакомиться с Толстым.

(обратно)

1346

Достоевский говорит о романе «Бесы».

(обратно)

1347

Вскоре Достоевский получил от В. В. Кашпирева в качестве аванса за свой будущий роман, предназначенный в «Зарю», 900 руб. (см.: ПСС. T. XXIX1. С. 132).

(обратно)

1348

Т. е. из «Русского вестника», в котором печатались «Бесы».

(обратно)

1349

Является ответом на письмо Страхова от 4 июня 1870 г. (см.: Шести десятые годы. С. 267–268). Ответное письмо Страхова от 12 сентября 1870 г. см.: Там же. С. 268–269.

(обратно)

1350

В. В. Кашпирев не отказывал категорически в выплате денег, но задерживал ее. Страхов писал Достоевскому 4 июня 1870 г.: «Через недельку, вероятно, получите. Вот уже три недели, как приостановлены все платежи. И люди богатые допускают такое беспокойство себе и другим, столько лжи, столько сплетней!» (Там же. С. 267).

(обратно)

1351

Из письма Достоевского Страхову от 28 мая (9 июня) 1870 г. (см. письмо 147) видно, что Достоевский рассчитывал получить из «Русского вестника» очередной гонорар или аванс только к концу 1870 г.

(обратно)

1352

Среди наиболее известных литераторов и ученых, печатавшихся в «Вестнике Европы» в первом полугодии 1870 г., были И. С. Тургенев, Я. П. Полонский, А. К. Толстой, А. И. Левитов, Н. В. Успенский, М. К. Цебрикова, В. В. Крестовский, В. В. Стасов, А. Н. Пыпин, Н. И. Костомаров и др. (Там же. С. 268).

(обратно)

1353

В очерке Тургенева «Казнь Тропмана» (ВЕ. 1870. № 6) описана казнь Жана Батиста Тропмана, осужденного за убийство семейства Кинков. Тургенев по приглашению М. Дюкана присутствовал при обряде подготовки убийцы к казни и его гильотинировании, состоявшемся 7 (19) января 1870 г. в Париже (см.: Тургенев. Сочинения. Т. 14. С. 147–171, 490–495).

(обратно)

1354

Неточно процитированный афоризм из комедии Теренция «Сам себя наказывающий» (д. I, ст. 77): «Homo sum: humani nihil a me alienum puto» («Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо» — лат.).

(обратно)

1355

Имеется в виду следующее замечание Тургенева: «Но тут я отвернулся — и начал ждать — а земля тихо поплыла под ногами» (Тургенев. Сочинения. Т. 14. С. 168).

(обратно)

1356

Тему тургеневского очерка Достоевский воспринимал с особенной остротой. Пережив в молодости смертный приговор и приготовление к казни, он описал последние минуты и секунды жизни приговоренного к смерти в романе «Идиот» (см. письмо 37, примеч. 9).

(обратно)

1357

Эта мысль была повторена Достоевским в романе «Бесы» в характеристике Кармазинова, прототипом которого был Тургенев. Степан Трофимович говорит с иронией Варваре Петровне: «Кармазинов, этот исписавшийся глупец, ищет для меня темы! <…> Ваш Кармазинов — это старая, исписавшаяся, обозленная баба!» (наст. изд. Т. 7. С. 321).

(обратно)

1358

Имеется в виду статья Страхова «За Тургенева» (З. 1869. № 9; подпись: «Н. Косица»).

(обратно)

1359

Достоевский возражает на следующее ироническое замечание Страхова о самом себе в письме от 4 июня 1870 г.: «Помните ли Вы время, когда Плещеев был нашим первым поэтом? Так и я теперь первый критик». И далее: «…я способен бы был разбить всех их верою в свое дело; но вера без дел <…> нет, лучше замолчу» (Шестидесятые годы. С. 268).

(обратно)

1360

Достоевский смог выполнить это обещание лишь к середине января 1871 г.

(обратно)

1361

В январском номере «Русского вестника» за 1871 г. были опубликованы две первые главы первой части романа; в февральском — третья и четвертая главы; в апрельском — пятая (заключительная) глава первой части романа.

(обратно)

1362

Речь идет об убийстве 21 ноября 1869 г. слушателя Петровской земледельческой академии И. И. Иванова пятью членами тайного общества «Народная расправа» во главе с С. Г. Нечаевым. Первое сообщение о совершенном убийстве появилось 27 ноября (МВед. 1869. № 258). В конце 1869 — начале 1870 г., по мере прояснения обстоятельств дела, «Московские ведомости» регулярно знакомили читателей с деталями убийства и с деятельностью организации Нечаева.

(обратно)

1363

До начала процесса над группой молодежи, в той или иной степени связанной с организацией Нечаева, т. е. до 1 июля 1870 г., фигура Петра Верховенского представлялась творческому воображению Достоевского как фигура «мошенника» и политического честолюбца. Процесс способствовал углублению образа Верховенского, который из беспрерывно лгущего, комического лица вырастает в фигуру зловещую и даже демоническую (см.: ПСС. Т. XII. С. 202–204).

(обратно)

1364

См. письмо 146, примеч. 14.

(обратно)

1365

Имеется в виду глава «У Тихона», не пропущенная Катковым (см.: наст. изд. Т. 7. С. 757–763).

(обратно)

1366

Является ответом на письмо Майкова от 23 сентября 1870 г. (см.: Рус. современник. 1924. Кн. 1. С. 208–211).

(обратно)

1367

Имеется в виду завершение работы над первой половиной первой части «Бесов».

(обратно)

1368

Николай Чудотворец — христианский святой, особо почитавшийся на Руси. «Ревнитель» о вере, «печальник» о людях, творящий добро, помощник и защитник в повседневных делах — таким предстает Николай Чудотворец в народных преданиях и легендах.

(обратно)

1369

Столь резкий отзыв о Белинском в период работы над «Бесами», где памфлет на либералов-западников 1840-х гг. являлся одним из идеологических стержней романа, во многом мотивирован убеждением Достоевского1860-х гг. в том, что Белинский был родоначальником «либералишек и прогрессистов» (см. письмо 134). О сложности отношения Достоевского к Белинскому можно судить по главе «Старые люди» январского «Дневника писателя» 1873 г. (см.: наст. изд. Т. 12. С. 9-13).

(обратно)

1370

Подобная интерпретация евангельского текста (Евангелие от Луки, гл. 8, ст. 32–37), взятого в качестве эпиграфа к роману «Бесы», легла в основу замысла этого романа.

(обратно)

1371

Подразумевается «статья девятая» из цикла статей Белинского «Сочинения Александра Пушкина» (1843–1846). Анализ образа Татьяны служит здесь критику поводом для пропаганды идей борьбы с семейным деспотизмом и защиты прав женщины. В речи о Пушкине Достоевский дал иное, нежели Белинский, истолкование отказа Татьяны, увидев в нем проявление «чистой русской души», сознающей, что невозможно основать свое счастье на несчастии другого человека (см.: наст. изд. Т. 14. С. 432).

(обратно)

1372

Опасения Достоевского относительно возможности «европейской войны за славян» оказались, в известной мере, не беспочвенными. Когда в 1877 г. Россия начала войну с Турцией, угнетавшей балканских славян, Англия и Франция оказали значительную финансовую и военную помощь Турции.

(обратно)

1373

«Подушный побор», или подушная подать, — вид личного налога, взимавшегося со времен Петра I со всего населения, за исключением дворянства, духовенства, почетных граждан и служащих государственных учреждений (чиновников). Таким образом, всею своею тяжестью эта подать давила на крестьянство.

(обратно)

1374

Речь идет о работе Н. Я. Данилевского «Россия и Европа» (см. также письма 134, примеч. 5; 135, примеч. 8).

(обратно)

1375

Является ответом на письмо Страхова от 12 сентября 1870 г. (см.: Шестидесятые годы. С. 268). Ответное письмо Страхова от 23 ноября 1870 г. см.: Там же. С. 268–269.

(обратно)

1376

Имеется в виду Ставрогин. О коренном переломе в творческой истории «Бесов» см.: наст. изд. Т. 7. С. 700–704.

(обратно)

1377

Подразумевается Петр Верховенский.

(обратно)

1378

См. письмо 146, примеч. 11.

(обратно)

1379

Это замечание Достоевского вызвано сообщением Страхова в письме от 12 сентября 1870 г., в котором говорилось: «Наконец дошли до меня и кой-какие весьма восторженные отзывы о моих статьях, которые показали мне, что я имею резкий успех, хотя, конечно, не в большой массе…» (Шестидесятые годы. С. 268).

(обратно)

1380

См. письмо 144, примеч. 8.

(обратно)

1381

Это предсказание не сбылось. В 1872 г. «Заря» закрылась, а «Вестник Европы» издавался до 1918 г.

(обратно)

1382

Речь идет о статье Страхова «Полонский и Некрасов» (З. 1870. № 9), посвященной анализу «Сочинений» Я. П. Полонского (СПб., 1869–1870. Т. 1–3), «Стихотворений» Н. А. Некрасова (СПб., 1869) и его поэмы «Мороз, Красный нос» (СПб., 1870).

(обратно)

1383

Имеется в виду роман В. Г. Авсеенко «На распутье». В № 9 «Зари» за 1870 г. были опубликованы первые шесть глав романа.

(обратно)

1384

В статье «Полонский и Некрасов» (см. примеч. 7) концепцию «истинной» поэзии Страхов развивает, опираясь на поэзию Полонского как поэта, по его мнению, «искреннего» и «свободного в своем творчестве». Ему противопоставляется Некрасов (в журнале которого появилась резко критическая рецензия Н. Щедрина на первые два тома «Сочинений» Полонского — ОЗ. 1869. № 9) как поэт критического, отрицательного направления, чьи произведения актуальны лишь для определенного периода. Единение Достоевского со Страховым в оценке поэзии Некрасова во время работы над романом «Бесы» — один из моментов сложной эволюции отношения автора «Бесов» к этому поэту, обусловленной острейшей противоположностью, полемичностью идейных концепций Достоевского и «Отечественных записок».

(обратно)

1385

Речь идет о «Московских ведомостях» и «Голосе».

(обратно)

1386

Имеется в виду начавшаяся 19 июля 1870 г. франко-прусская война.

(обратно)

1387

Является ответом на письмо Страхова от 23 ноября 1870 г. (см.: Шестидесятые годы. С. 268–269).

(обратно)

1388

Речь идет, по-видимому, о статье Страхова. Он писал Достоевскому 23 ноября 1870 г.: «На ноябрь я не успел написать статьи, но на декабрь уже готова» (Там же. С. 269).

(обратно)

1389

Подразумевается неосуществленный замысел «Житие великого грешника». Страхов писал 23 ноября 1870 г.: «…напишите, в какой форме можно Вас обещать? Нельзя ли заглавие? То-то было бы хорошо. <…> Пожалуйста, Федор Михайлович, напишите подробно, как и в каком виде, к каким срокам „Заря” может обещать Вас» (Там же).

(обратно)

1390

Имеется в виду роман «Бесы».

(обратно)

1391

См. письмо 147, примеч. 7.

(обратно)

1392

О неосуществленных замыслах Достоевского 1867–1870 гг., ряд мотивов из которых получил развитие в последующем творчестве писателя, см.: ПСС. Т. IX. С. 485–499.

(обратно)

1393

Речь идет о предположительной дате окончания «Бесов». Роман был закончен в ноябре 1872 г.

(обратно)

1394

Время предполагавшегося возвращения Достоевских в Россию.

(обратно)

1395

Имя Достоевского появилось в объявлении об издании «Зари» в № 33 «Голоса» (1871. 2 февр.).

(обратно)

1396

Страхов писал 23 ноября 1870 г.: «Можно бы обещать Писемского и Клюшникова. но, право, это едва ли привлечет и чуть ли не испугает. Осрамились они в 1869 году и повредили-таки „Заре”» (Шестидесятые годы. С. 269). В 1869 г. «Заря» опубликовала роман А. Ф. Писемского «Люди сороковых годов» (№ 1–9) и роман В. П. Клюшникова «Цыгане» (№ 2–4, 10, 12).

(обратно)

1397

Этот отзыв о Писемском дан несмотря на то, что «бытовой реализм» автора «Тысячи душ» был чужд Достоевскому и личность Писемского не вызывала у него симпатий.

(обратно)

1398

Редакция «Зари» последовала этому совету Достоевского.

(обратно)

1399

См. письмо 151, примеч. 11.

(обратно)

1400

Восточному и славянскому вопросам, главным содержанием которых была борьба балканских и западных славян за свое освобождение, посвящены многие главы «Дневника писателя» 1876–1877 гг.

(обратно)

1401

Речь идет о статьях П. И. Огородникова «От Нью-Йорка до Сан-Франциско и обратно в Россию» (З. 1870. № 4–6, 9, 11, 12) и Н. Константинова (псевдоним К. Н. Леонтьева) «Грамотность и народность» (З. 1870. № 11, 12). Об отражении в истории создания «Бесов» статьи Огородникова см. примеч. 16. О причинах отрицательного отношения Достоевского к статье Константинова см. письмо 153, примеч. 2.

(обратно)

1402

Слов «плюнул в глаза» в статье Огородникова нет. Возможно, Достоевский имел в виду рассказ о бесцеремонном вторжении «янки» в вагон для эмигрантов (З. 1870. № 11. С. 14).

(обратно)

1403

Слова русского студента-эмигранта Я. (Янова), приведенные в статье Огородникова (З. 1870. № 11. С. 21), дословно процитированы в «Бесах» — в рассказе Шатова о жизни в обуржуазившейся Америке (см.: наст. изд. Т. 7. С. 133–134).

(обратно)

1404

Помимо статей П. И. Огородникова и К. Н. Леонтьева в № 11 «Зари» за 1870 г. были опубликованы посвященная расколу статья Н. Я. А<ристо>ва «По поводу диспута г-на Нильского», работа А. И. Руновского «Русские люди на Кавказе», очерк П. Н. Петрова «Цесаревна Анна Петровна». Первая из названных статей должна была привлечь особое внимание Достоевского, поскольку интерес к раскольникам проявился у него уже в 1840-е гг. (см.: Биография. С. 87).

(обратно)

1405

Имеется в виду статья Страхова «Вздох на гробе Карамзина. (Письмо в редакцию)» (З. 1870. № 10), направленная против характеристики Карамзина как реакционера в работе А. Н. Пыпина «Очерки общественного движения при Александре I» (ВЕ. 1870. № 9).

(обратно)

1406

12 апреля 1871 г. Страхов писал Достоевскому: «Кстати, спасибо Вам за отзыв о моем „Вздохе”, я эту статейку очень ценю сам. Пожалуй, я лучше ничего и не писал» (Шестидесятые годы. С. 271).

(обратно)

1407

Ответ на следующее суждение Страхова о повести И. С. Тургенева «Степной король Лир» в письме от 23 ноября 1870 г.: «„Король Лир” <…> произвел довольно сильное впечатление, хотя, несмотря на всю эффектность — многих совершенно оттолкнули брезгливость тона и вялость рассказа. Как боязлив стал Тургенев! У него, очевидно, бродят разные мысли на счет русской жизни — но он не решается их прямо и ясно высказывать и всё рассказывает странные истории и курьезные случаи, будто бы не имеющие дальнейшего значения» (Там же.) (С. 269).

(обратно)

1408

Речь идет о коллективном письме русских, проживавших в Дрездене, к министру иностранных дел государственному канцлеру России А. М. Горчакову от 30 ноября (12 декабря) 1870 г. в связи с циркуляром 19 (31) октября 1870 г., который извещал правительства держав, подписавших Парижский мирный договор 1856 г., что Россия не считает себя связанной постановлениями, ограничивавшими ее суверенные права на Черном море (см.: ПСС. Т. XXIX1. С. 382).

(обратно)

1409

Ответное письмо Страхова от 22 февраля 1871 г. см.: Шестидесятые годы. С. 269-270

(обратно)

1410

В 1870 г. в журнале «Заря» (№ 11, 12) была опубликована одна статья Н. Константинова (псевдоним К. Н. Леонтьева) — «Грамотность и народность».

(обратно)

1411

Н. Константинов писал: «Слабый успех „Дня”, „Русской беседы” „Времени”, „Эпохи” и „Якоря” сравнительно с другими более космополитическими изданиями доказал, между прочим, что даже и теоретически наше общество еще не доросло до русизма, не говоря уже о практических его приемах. Надо, чтобы за народ умели взяться; надо, чтобы нам не испортили эту роскошную почву, прикасаясь к которой мы сами всякий раз чувствуем в себе новые силы» (З. 1870. № 12. С. 292). В ответном письме Страхов замечал по этому поводу: «О малом успехе „Времени”. Я это место выправлял; не понимаю, как я пропустил, не сделал оговорки. Вероятно, меня помирило то, что тут говорится разом о многих журналах» (Шестидесятые годы. С. 270).

(обратно)

1412

Имеется в виду отзыв о Достоевском главного героя романа А. Ф. Писемского «Люди сороковых годов» (ч. III, гл. XIV): «Талантлив, но скучен». Роман Писемского был опубликован в № 1–9 «Зари» за 1869 г.

(обратно)

1413

Ф. М. Достоевский, находясь под надзором полиции, не мог быть официальным редактором «Времени». В этом качестве выступал его брат, М. М. Достоевский. Однако фактически журналом руководил Ф. М. Достоевский.

(обратно)

1414

Первым издателем «Библиотеки для чтения» (с 1834 г.) был О. И. Сенковский, а «Современника» (с 1836 г.) — Пушкин. В конце 1830 — начале 1840-х гг. тираж «Библиотеки для чтения» был 7000 экз., а тираж «Современника» в 1836 г. составил 2400 экз.

(обратно)

1415

Имеются в виду помимо самого Страхова А. Н. Майков, Н. Я. Данилевский, Я. П. Полонский, В. В. Крестовский, Д. В. Аверкиев.

(обратно)

1416

В разорении брата Михаила Михайловича безосновательно обвиняли Достоевского жена и дети покойного.

(обратно)

1417

Леонтьев утверждал: «Но „Время”, хотя имело большой успех, только постепенно уясняло свою задачу и скоро погубило себя одной умно написанной, но бестактно напечатанной статьей» (З. 1870. № 11. Отд. II. С. 198). Статья Страхова «Роковой вопрос» (Вр. 1863. № 4). о которой говорит Леонтьев, явилась, как известно, причиной запрещения журнала «Время».

(обратно)

1418

Подразумеваются M. H. Катков и его сотрудник К. А. Петерсон — автор помещенной в № 109 «Московских ведомостей» за 1863 г. и граничившей с политическим доносом заметки «По поводу статьи „Роковой вопрос” в журнале „Время”» (см. об этом: наст. изд. Т. 11. С. 550–552).

(обратно)

1419

Леонтьев писал: «Никто не станет отрицать, что талант генерала, способ вооружения, усталость или свежесть и сытость грамотных или безграмотных солдат, позиция, наконец, самые ничтожные, случайные причины решают судьбу битв. Известно, что <…> под Ватерлоо растолстевший Наполеон оказался более нерешительным и медленным, чем сухой Блюхер» (З. 1870. № 12. Отд. II. С. 295). Замечание Достоевского обусловлено тем, что основную тяжесть изнурительного сражения с армией Наполеона под Ватерлоо (18 июня 1815 г.) вынесла на своих плечах английская армия под командованием Веллингтона. Союзническая немецкая армия под командованием Блюхера лишь способствовала разгрому армии Наполеона.

(обратно)

1420

Имеется в виду статья Страхова «Взгляд на нынешнюю литературу» (З. 1871. № 1).

(обратно)

1421

В письме от 22 февраля 1871 г. Страхов сообщал: «Когда я объявил <…> что Вы не получили „Зари”, то мне сказали, что книжка давно отослана. Вероятно, соврали, потому что такого бешенства лжи, какое господствует в нашей редакции, я еще не видывал. Но, вероятно. Вам тотчас же отправят книжку» (Шестидесятые годы. С. 269–270).

(обратно)

1422

Речь идет, по-видимому, об обещанной в «Зарю» «вещи» (см. письмо 152, примеч. 2).

(обратно)

1423

В 1871 г. Достоевский не печатался в «Заре».

(обратно)

1424

Ответное письмо Майкова от 13 марта 1871 г. см.: Майков А. Н. Письма к Достоевскому. С. 85–87.

(обратно)

1425

Речь идет о взыскании с Ф. Т. Стелловского гонорара за издание «Преступления и наказания» (см. примеч. 2).

(обратно)

1426

Подробно о контракте см.: ПСС. Т. XXIX1. С. 451.

(обратно)

1427

Т. е. чиновника Цветухина, нанятого Майковым в качестве «ходока» к Стелловскому. С апреля 1871 г. посредником между Майковым и Стелловским стал В. И. Губин.

(обратно)

1428

О начале романа «Бесы» Майков, в переписке с Достоевским, отзывался дважды. Хотя письмо его с первым, наиболее значительным отзывом неизвестно, характер отзыва очевиден из данного письма Достоевского (см. также примеч. 5).

(обратно)

1429

В письме от 13 марта 1871 г. Майков сообщал о впечатлении, произведенном на него новыми главами «Бесов»: «Прочел и вторую часть. Может быть, потому, что я предупрежден, а мне действительно видно, что на лицах, уже выведенных, отражается только как рефлект чего-то такого, что уж происходит, началось и явится позже. Тем не менее вторая часть (то есть в книжке „Р<усского> в<естника>”) сама по себе очень интересна; обрисовалось лицо Шатова очень хорошо, господина с короткими фразами, не говоря уже о старых знакомых; заинтересовала Лизавета Ник<олаевна>, но главную прелесть этого отрывка составляет сестра Липутина (Лебядкина. — Ред.), сумасшедшая — оригинальное и любопытное явление. Сам Липутин (Лебядкин. — Ред.) пока не ясен — пьяница, забулдыга и сплетник. Не знаю, сплетничество и, так сказать, шпионство в городе вяжется ли с его постоянно пьяным состоянием; но всё это должно разъясниться. Вообще надо поздравить Вас с этим романом, судя по началу; дает ожидать многое» (Майков А. Н. Письма к Достоевскому. С. 85–86).

(обратно)

1430

В окончательном тексте «Бесов» три части. «Бенефис» — выступление Степана Трофимовича на «литературном утре» (главы первая и вторая третьей части — «Праздник», «После праздника»), оказавшее влияние на его последующую судьбу (уход из дома, встреча с книгоношей, нравственное прозрение и обновление незадолго до смерти). Главный признак духовного перерождения Степана Трофимовича — осознание им разрыва интеллигенции (не только «детей», но и «отцов») с народной правдой.

(обратно)

1431

Речь идет, в частности, об отзывах Н. И. Соловьева в письме Достоевскому от 17 февраля 1871 г. (см.: ПСС. Т. XXIX1. С. 181) и H. H. Страхова в письме Достоевскому от 22 февраля 1871 г. Последний писал: «Роман Ваш читается с жадностию; успех уже есть, хотя не из самых больших. Следующие части, вероятно, подымут и до самого большого. Степан Трофимыч — прелесть. Я нахожу, что тон рассказа не везде выдерживается; но первые страницы, где взят этот тон, — очарование» (Шестидесятые годы. С. 270–271).

(обратно)

1432

В связи с этой восторженной оценкой Достоевским отзыва из неизвестного письма к нему Майкова последний писал ему 13 марта 1871 г.: «Возвращаю Вам по принадлежности название — гениальное замечание о Троф<име> Степановиче (Степане Трофимовиче. — Ред.): гениально его создание, а я только, как мальчик в сказке Андерсена (помните: двое мошенников взялись сшить королю платье, которого только дурак не увидит, и ничего не сшили, и король вышел голый и ходил так три дня; и только мальчик воскликнул: да король-то голый!), — назвал его своим именем» (Майков А. Н. Письма к Достоевскому. С. 85).

(обратно)

1433

Сходные по направлению «Заря» и «Беседа» не успели «повредить» друг другу, так как просуществовали недолго — до 1872 г.

(обратно)

1434

Является ответом на письмо Страхова от 22 февраля 1871 г. (см.: Шестидесятые годы. С. 269–271). Ответное письмо Страхова от 12 апреля 1871 г. см.: Там же. С. 271–272.

(обратно)

1435

В письме от 22 февраля 1871 г. Страхов сообщал Достоевскому о внутриредакционных разногласиях в «Заре» и об отношении к журналу читателей. О статье Страхова «Вздох на гробе Карамзина. (Письмо в редакцию)» (З. 1870. № 10) см. письмо 152, примеч. 18 и 19.

(обратно)

1436

22 февраля 1870 г. Страхов писал Достоевскому: «Всё чаще и чаще мне приходит на мысль — писать воспоминания, хотя бы для того, чтобы спасти честь (или способствовать спасению) таких людей, как Вы, Ап. Григорьев, Эдельсон и проч. Люди благороднейшие, рыцарски-честные иногда подвергаются в нашей поганой литературе упрекам в каком-то искании выгод, в неискренности, в подлости. Составились предрассудки, укоренилась ложь, а мы бессильны и ничего не делаем» (Там же. С. 270).

(обратно)

1437

В статье «Вздох на гробе Карамзина. (Письмо в редакцию)» Страхов вспоминал: «О моя семинария! Когда-нибудь я напишу о тебе „особую поэму”, разумеется в прозе, но — никогда я не помяну тебя лихом. Ты запечатлелась в моем воображении картиною светлою, идиллическою…» (З. 1870. № 10. С. 208).

(обратно)

1438

Достоевский не смог сотрудничать в «Беседе» по недостатку времени.

(обратно)

1439

Это намерение Достоевского не осуществилось.

(обратно)

1440

См. письмо 154, примеч. 7.

(обратно)

1441

Роман «Бесы» был закончен лишь в ноябре 1872 г.

(обратно)

1442

Речь идет о письме Страхову от 10 (22) февраля 1871 г. (письмо 153), в котором Достоевский возмущался напечатанной в «Заре» статьей К. Н. Леонтьева «Грамотность и народность».

(обратно)

1443

В письме от 12 апреля 1871 г. Страхов сообщал: «Нынешнее лето я думаю провести в Киеве. Так случилось, что там будут у меня и знакомые и даже родные. Но до июня, конечно, останусь в Петербурге. <…> Надеюсь с Вами увидеться еще весною» (Шестидесятые годы. С. 271).

(обратно)

1444

Сын Достоевских Федор родился 16 июля 1871 г.

(обратно)

1445

Является ответом на письмо Страхова от 12 апреля 1871 г. (см.: Шестидесятые годы. С. 271–272). Ответное письмо Страхова от 4 мая 1871 г. см.: Там же. С. 272–273.

(обратно)

1446

В 1871 г. в Петербурге вышла «брошюра» Страхова «Критический разбор „Войны и мира”. Оттиски статей из „Зари”…». Достоевский оказался прав: творческая деятельность Страхова в последующие годы (и десятилетия) была очень активной. В 1873 г. он неоднократно выступал на страницах редактировавшегося Достоевским «Гражданина» (см.: ПСС. Т. XVII. С. 282–284). Годом ранее в свет вышла его книга «Мир как целое. Черты из науки и природы» (СПб., 1872). Позднее — сборники статей и книги «Борьба с Западом в нашей литературе. Исторические и критические очерки» (1882–1896); «Критические статьи об И. С. Тургеневе и Л. Н. Толстом» (СПб., 1885); «Заметки о Пушкине и других поэтах» (СПб., 1888); «Из истории литературного нигилизма» (СПб., 1890); «Воспоминания и отрывки» (СПб., 1892); «Философские очерки» (СПб., 1895) и др.

(обратно)

1447

Этому совету Достоевского Страхов не последовал.

(обратно)

1448

О восприятии Достоевским критического наследия Н. А. Добролюбова, в котором он видел достойного оппонента, с чьими воззрениями во многом соглашался, но решительно не разделял его взгляда на искусство, дает возможность судить статья Достоевского «Г-н — бов и вопрос об искусстве» (см.: наст. изд. Т. 11. С. 423–439). Об отношении Достоевского к Д. И. Писареву, талант которого он признавал, но отрицал его «нигилизм» в области эстетики, см.: Д. Письма. Т. 2. С. 472.

(обратно)

1449

Речь идет о статье Страхова «Бедность нашей литературы», вышедшей в 1868 г. отдельной брошюрой.

(обратно)

1450

Т. е. Пимена в трагедии «Борис Годунов». Противопоставление молодого Пушкина («свистуна»), который «раньше всех славянофилов» постиг истинную суть русской народности, И. В. Киреевскому и А. С. Хомякову, не понявшим и не оценившим его творчества, — одно из свидетельств критического отношения Достоевского (наиболее открыто проявившегося в начале 1860-х гг.) к пристрастно-нетерпимой эстетике славянофилов.

(обратно)

1451

Возможно, намек на П. Я. Чаадаева.

(обратно)

1452

О причинах пристрастно-полемических отзывов Достоевского о Белинском в период создания романа «Бесы», а также об эволюции отношения Достоевского к критику в общем контексте его собственного идейно-творческого развития см. письмо 150, примеч. 3.

(обратно)

1453

В письме от 12 апреля 1871 г. Страхов писал о «Бесах»: «Во второй части чудесные вещи, стоящие наряду с лучшим, что Вы писали. Нигилист Кириллов — удивительно глубок и ярок. Рассказ сумасшедшей, сцена в церкви и даже маленькая сценка с Кармазиновым — всё это самые верхи художества. <…> Очевидно — по содержанию, по обилию и разнообразию идей Вы у нас первый человек и сам Толстой сравнительно с Вами однообразен» (Шестидесятые годы. С. 271).

(обратно)

1454

Достоевский говорит это по поводу следующих страховских характеристик его писательской манеры в «Бесах»: «…впечатление в публике до сих пор очень смутное; она не видит цели рассказа и теряется во множестве лиц и эпизодов, которых связь ей не ясна». И далее: «Вы пишете большею частью для избранной публики, и Вы загромождаете Ваши произведения, слишком их усложняете. Если бы ткань Ваших рассказов была проще, они бы действовали сильнее. Например, „Игрок”, „Вечный муж” произвели самое ясное впечатление, а всё, что Вы вложили в „Идиота”, пропало даром. Этот недостаток, разумеется, находится в связи с Вашими достоинствами. Ловкий француз или немец, имей он десятую долю Вашего содержания, прославился бы на оба полушария и вошел бы первостепенным светилом в историю всемирной литературы. И весь секрет, мне кажется, состоит в том, чтобы ослабить творчество, понизить тонкость анализа, вместо двадцати образов и сотни сцен остановиться на одном образе и десятке сцен. Простите, Федор Михайлович, но мне всё кажется, что Вы до сих пор не управляете Вашим талантом, не приспособляете его к наибольшему действию на публику. Чувствую, что касаюсь великой тайны, что предлагаю Вам нелепейший совет — перестать быть самим собою, перестать быть Достоевским. Но я думаю, что в этой форме Вы все-таки поймете мою мысль» (Там же).

(обратно)

1455

Является ответом на письмо Страхова от 4 мая 1871 г. (см.: Шестидесятые годы. С. 272–273). Ответное письмо Страхова от 8 июня 1871 г. см.: Там же. С. 273–274.

(обратно)

1456

См. письмо 156, примеч. 7.

(обратно)

1457

Сходная скептическая трактовка Коммуны и идей западноевропейского социализма вообще нашла отражение в «Бесах», а позднее — в черновых материалах к роману «Подросток».

(обратно)

1458

Ф. Пиа был в 1871 г. членом якобинско-бланкистского «большинства» Совета Коммуны, сторонником террора. В дни Коммуны издавал в Париже газету «Vengeur» («Мститель»).

(обратно)

1459

Имеется в виду, по-видимому, мысль А. А. Григорьева о неизбежном переходе Белинского от западничества к славянофильству, если бы этому не помешала смерть критика. Ср. письмо 134, примеч. 6.

(обратно)

1460

Достоевский в полемическом увлечении забывает о том, что собственные его взгляды на Гоголя-художника и на общий смысл гоголевского творчества сформировались под сильнейшим и непосредственным влиянием суждений о Гоголе Белинского: высокую оценку Гоголя как обличителя и сатирика Достоевский вслед за Белинским дал во «Введении» к «Ряду статей о русской литературе» (наст. изд. Т. 11. С. 134). Вместе с тем расхождение Достоевского с критиком по поводу Гоголя несомненно существовало уже в период их тесного общения: Белинский в 1840-х гг. выдвигал в гоголевском творчестве на первое место его критический пафос; Достоевский же, восхищаясь художественным артистизмом Гоголя, склонялся к мысли, что искусство сильно прежде всего «своими яркими художественными типами и характерами» (ПСС. Т. XXII. С. 106).

(обратно)

1461

В одиннадцатой статье о Пушкине Белинский писал, что «Повести Белкина» — «вроде повестей Карамзина, с тою только разницею, что повести Карамзина имели для своего времени великое значение, а повести Белкина были ниже своего времени» (Белинский. Т. 7. С. 577). С такой оценкой Белинским «Повестей Белкина» Достоевский полемизировал еще в «Бедных людях».

(обратно)

1462

Речь идет о статье Страхова «Последние произведения Тургенева», напечатанной в № 2 «Зари» за 1871 г. Возможно, Достоевский намекал на эту статью Страхова в письме последнему от 18 (30) марта 1871 г. (см. письмо 155).

(обратно)

1463

Вероятно, имеется в виду критический фельетон «Голоса»: «Теперь Тургенев отшатнулся от России и Россия отшатнулась от Тургенева» (1869. 19 февр. (3 марта). № 50).

(обратно)

1464

Об отношении Достоевского к демократической беллетристике 1860-х гг., разрабатывавшей тему народа, см. статью «Рассказы Н. В. Успенского» (ПСС, Т. XIX. С. 178–186). Обращаясь в настоящем письме к оценке произведений Ф. М. Решетникова, Достоевский включается в дискуссию, вызванную выходом в 1868 г. романа Решетникова «Где лучше?».

(обратно)

1465

Может быть, Достоевский припоминает один из эпизодов своего общения с И. С. Тургеневым в середине 1840-х гг., когда Тургенев, совместно с Н. А. Некрасовым, написал на него пародию «Витязь горестной фигуры…». См. также письмо 29, примеч. 3.

(обратно)

1466

Является ответом на письмо Оболенской к Достоевскому из Тулы от 6 декабря 1871 г. (см.: РГБ. ф. 93. II. 7.30).

(обратно)

1467

В словах: «я был целый месяц в Москве» — явное преувеличение. Судя по письмам Достоевского к жене, он выехал в Москву в конце декабря и 8-12 января вернулся в Петербург.

(обратно)

1468

Оценивая роман Достоевского «Преступление и наказание» как «лучшее произведение русской словесности» и признаваясь в том, что мысль о его переделке «в драму для представления на императорских театрах» стала для нее «лелеемой мечтой», Оболенская обращалась к писателю с просьбой «о дозволении» такой переработки. До Оболенской аналогичную попытку дважды предпринял московский книготорговец и литератор А. С. Ушаков, но обе его инсценировки были отклонены цензурой.

(обратно)

1469

Осуществила ли Оболенская свое намерение, неизвестно. На русской сцене «Преступление и наказание» было впервые разрешено к исполнению в инсценировке Я. А. Дельера (псевдоним Я. А. Плющевского-Плющика) в 1899 г. и тогда же поставлено петербургским литературно-артистическим кружком (Малый театр).

(обратно)

1470

Ответное письмо Любимова от 5 апреля 1872 г. см.: Сб. Достоевский, II. С. 420.

(обратно)

1471

Говоря о «2 ½ листах», Достоевский имел в виду главу «У Тихона», которой собирался открыть публикацию третьей части, дополнив ее до «4 листов» второй главой «Арест С<тепана> Т<рофимовича>» (позднее десятая глава второй части «Степана Трофимовича описали»).

(обратно)

1472

Н. А. Любимов в ответ писал: «Начать печатать теперь, чтобы по-прежнему ожидать от недели к неделе высылки малыми долями, нам бы не хотелось. Просим принять во внимание интересы журнала и посудить самим, как удобнее поступить, чтоб, не вредя роману, удовлетворить ожиданье публики, не затягивая дела. Если отложить до августа, да и в августе будем иметь лишь долю романа, хотя и значительную, то и дело осенью будет в том состоянии, в каком желательно, чтоб оно было теперь или по крайней мере в ближайшем будущем. Если бы Вы нашли возможным в срок, остающийся до майской или много июньской книжки, значительно продвинуть роман, то, может быть, было бы хорошо не стесняться летними месяцами. Во всяком случае будьте сами судьею дела, но в сужденье Вашем будьте снисходительны к интересам журнала» (Сб. Достоевский, II. С. 420). Достоевский согласился на предложение печатать третью часть «Бесов» летом и в соответствии с ее первоначальным планом предоставил в распоряжение редакции до второй половины июля пять ее глав. Однако публикация вновь не состоялась (см.: ПСС. Т. XXIX1. С. 251, 494).

(обратно)

1473

Речь идет о переработанной, «смягченной» редакции главы «У Тихона» (см.: Там же. С. 226, 484). Любимов без M. H. Каткова не мог решить вопроса о ее судьбе. Как видно из последующих писем, Достоевский долго боролся за включение этой главы в роман, предприняв отчасти с этой целью осенью поездку в Москву, но в конце концов уже по возвращении в Петербург должен был в ноябре 1872 г. согласиться с отказом Каткова (см.: Там же. С. 251, 252, 254, 494, 495).

(обратно)

1474

А. Г. Достоевская сопроводила копию письма следующим примечанием: «Письмо это было адресовано е<го> и<мператорскому> высочеству наследнику цесаревичу Александру Александровичу по следующему поводу: его высочество, всегда интересовавшийся произведениями Федора Михайловича, в разговоре с К. П. Победоносцевым выразил желание знать, как автор „Бесов” смотрит на свое произведение. В начале 1873 года вышло отдельное издание этого романа, и тогда, через К. П. Победоносцева, Федор Михайлович поднес книгу его высочеству, сопроводив подношение вышенаписанным письмом».

(обратно)

1475

Автокомментарий к «Бесам» Достоевский дал также в статье «Одна из современных фальшей», вошедшей в состав «Дневника писателя» 1873 г. и опубликованной в «Гражданине» 10 декабря 1873 г. (см.: наст. изд. Т. 12. С. 148).

(обратно)

1476

Ответное письмо Погодина от 23 февраля 1873 г. см.: Звенья. Т. 6. С. 444–445.

(обратно)

1477

Достоевский обращался к Погодину в качестве редактора еженедельника «Гражданин», издаваемого кн. В. П. Мещерским с января 1872 г. В редакции «Гражданина» уже находилось несколько статей Погодина, присланных до вступления Достоевского в должность редактора (см. примеч. 4). Одна из них «К характеристике Белинского. (Справка с объяснением)» была опубликована в № 9 «Гражданина» (1873. 26 февр. С. 272–275).

(обратно)

1478

Статья Погодина вышла с подписью: «Старый читатель журналов М. Погодин» (Гр. 1873. 26 февр. № 9. С. 275), что очень обидело автора. 1 марта 1873 г. он писал Достоевскому: «Что за штуку выкинул „Гражданин”, сделав две подписи под моей статейкой. Непременно в следующем нумере объяснитесь: под статьей-де было подписано „Старый читатель журналов”, но после, по нашему желанию, автор согласился выставить свое имя на корректуре и т. п. Помилуйте, „Старый читатель журналов М. Погодин” — ведь это вопиющая нелепость» (Звенья. Т. 6. С. 452). Никакого объяснения, однако, в «Гражданине» не последовало.

(обратно)

1479

Имеется в виду глава «Старые люди», которая вместе с «Вступлением» открывала «Дневник писателя» 1873 г. (Гр. 1873. 1 янв. № 1. С. 15–17). О соотношении этой главы с заметкой Погодина см.: ПСС. Т. XXI. С. 380–381.

(обратно)

1480

Такого «особого» письма Достоевский не написал. О статьях Погодина, находившихся в редакции «Гражданина», см.: ПСС. Т. XXIX1. С. 500.

(обратно)

1481

Является ответом на письмо Погодина от 23 февраля 1873 г. (см.: Звенья. Т. 6. С. 444–445). Ответное письмо Погодина от 1 марта 1873 г. см.: Там же. С. 451–452.

(обратно)

1482

Имеется в виду письмо Достоевского от 21 февраля 1873 г. (см. письмо 161).

(обратно)

1483

Речь идет о сочинении И. Генслера «Гаваньские сцены. (Жанр)» (Гр. 1873. 26 февр. № 9. С. 277–282; 5 марта. № 10. С. 320–322).

(обратно)

1484

Мысли о сопоставлении социализма и христианства занимали Достоевского на протяжении многих лет. Они присутствовали в его сознании уже в 1840-е гг., в период общения с Белинским, что отражено в главе «Старые люди» из «Дневника писателя» 1873 г. (см.: наст. изд. Т. 12. С. 9-13). К 1864 г. относится работа над статьей «Социализм и христианство», которая не была доведена до конца. Вот ее текст:

Социализм и христианство

В социализме — лучиночки, в христианстве — крайнее развитие личности и собственной воли.

Бог есть идея человечества собирательного, массы, всех.

Когда человек живет массами (в первобытных патриархальн<ых> общинах, о которых остались предания) — то человек живет непосредственно.

Затем наступает время переходное, то есть дальнейшее развитие, то есть цивилизация. (Цивилизация есть время переходное.) В этом дальнейшем развитии наступает феномен, новый факт, которого никому не миновать, это развитие личного сознания и отрицание непосредственных идей и законов (авторитетных, патриархальных, законов масс). Человек как личность всегда в этом состоянии своего общегенетического роста становился во враждебное, отрицательное отношение к авторитетному закону масс и всех. Терял поэтому всегда веру и в Бога. (Тем кончались всякие цивилизации. В Европе, например, где развитие цивилизации дошло до крайних пределов, то есть до крайних пределов развития лица, — вера в Бога в личностях пала.) Это состояние, то есть распадение масс на личности, иначе цивилизация, есть состояние болезненное. Потеря живой идеи о Боге тому свидетельствует. Второе свидетельство, что это есть болезнь, есть то, что человек в этом состоянии чувствует себя плохо, тоскует, теряет источник живой жизни, не знает непосредственных ощущений и всё сознает.

Если б не указано было человеку в этом его состоянии цели — мне кажется, он бы с ума сошел всем человечеством. Указан Христос. (Ни один атеист, оспоривавший божественное происхождение Христа, не отрицал того, что ОН — идеал человечества. Последнее слово — Ренан. Это очень замечательно.)

В чем закон этого идеала? Возвращение в непосредственность, в массу, но свободное и даже не по воле, не по разуму, не по сознанию, а по непосредственному ужасно сильному, непобедимому ощущению, что это ужасно хорошо.

И странное дело. Человек возвращается в массу, в непосредственную жизнь, след<овательно>, в естественное состояние, но как? Не авторитетно, а, напротив, в высшей степени самовольно и сознательно. Ясно, что это высшее самоволие есть в то же время высшее отречение от своей воли. В том моя воля, чтоб не иметь воли, ибо идеал прекрасен.

В чем идеал?

Достигнуть полного могущества сознания и развития, вполне сознать свое я — и отдать это всё самовольно для всех. В самом деле: что станет делать лучшего человек, всё получивший, всё сознавший и всемогущий? Если вы его оставите в раздробленном на личности состоянии, то вы дальше брюха ничего не получите. Социалисты дальше брюха не идут. А наша «Молодая Россия» — только и делает уже несколько лет, что стремится всеми силами своими доказать, что дальше и всего того, что в нем заключается, ничего и нет. Пусть смеют они отрицать их. Да они и не станут отрицать. Они с гордостию в этом признаются: сапоги лучше Шекспира, о бессмертии души стыдно говорить и т. д., и т. д. А по Христу получите:

Есть нечто гораздо высшее бога-чрева. Это — быть властелином и хозяином даже себя самого, своего я, пожертвовать этим я, отдать его — всем. В этой идее есть нечто неотразимо прекрасное, сладостное, неизбежное и даже необъяснимое.

Необъяснимое именно. Начни объяснять социалист, — он скажет: это потому, что если представить себе, что всякий отдаст всё, даже себя, даже я свое для всех, то, значит, не будет бедного, а все страшно будут богаты. И соврет социалист грубо, гнусно и пузато. Ибо хотя действительно так, то есть все будут богаты, но на этом социализм и останавливается. Да и быть того не может, потому что социалист не может себе и представить, как можно добровольно отдавать себя за всех, по его, это безнравственно. А вот за известное вознаграждение — вот это можно, вот это нравственно. А вся-то штука, вся-то бесконечность христианства над социализмом в том и заключается, что христианин (идеал), всё отдавая, ничего себе сам не требует.

Мало того: даже враждебен к идее о вознаграждении, о гонораре, он понимает ее как бессмыслицу и примет вознаграждение только от любви к дающему или потому только, что чувствует, что после этого еще сильнее будет любить дающего (новый Иерусалим, объятия, зеленые ветви).

Впрочем, социализм даже и до такого объяснения христианства рационально не доходил, а доходили только некоторые его представители, да и то поэты. Всё же будущее основание и норму социального муравейника социализм полагает в цели — в сытом брюхе, а для этого в беспрекословных муравьиных обязанностях, и высшая его мораль при этом, высшее ободрение человечеству состоит в том уверении и ободрении прозелитов, что обязанности эти сладки, ибо будут делаться для самих себя, в собственном интересе, travail, дескать, attroyant.[134]

Социализм назвался Христом и идеалом, а здесь Христос или там… не верьте Апокалипс<ису>.

Социализм есть последнее, крайнее до идеала развитие личности, а не норма, то есть сознательно развитые единицы личностей, в высшей степени, соединенные тоже в высшей степени во имя красоты идеала, и дойдет до убеждения, сколько разумного, столько и всем человеком (то есть самого непосредственного), что самое высшее распоряжение собой — это пожертвовать даже собой.

Патриархальность было состояние первобытное. Цивилизация — среднее, переходное. Христианство — третья и последняя степень человека, но тут кончается развитие, достигается идеал, след<овательно>, уж по одной логике, по одному лишь тому, что в природе всё математически верно, след<овательно>, и тут не может быть иронии и насмешки, — есть будущая жизнь».

В записной тетради 1872–1875 гг. есть запись (по времени близкая письму к Погодину), в которой о социализме и христианстве говорится не в плане противопоставления («антитезы»), а в плане сопоставления этих понятий: «Социализм — это то же христианство, но оно полагает, что может достигнуть разумом» (ПСС. Т. XXI. С. 254). И наконец, в «Дневнике писателя» 1881 г., подводя итоги многолетним размышлениям, Достоевский так формулирует свое утопическое понимание «русского социализма», апеллируя к крестьянским, народным идеалам: «Не в коммунизме, не в механических формах заключается социализм народа русского: он верит, что спасется лишь в конце концов всесветным единением во имя Христово. Вот наш русский социализм!

(наст. изд. Т. 14. С. 489).

(обратно)

1485

Погодин просил Достоевского в письме от 23 февраля 1873 г. «прислать карточку» (Звенья. Т. 6. С. 444).

(обратно)

1486

Ответ на вопрос Погодина: «В котором году Вы встретились с Белинским?» (Там же. С. 445).

(обратно)

1487

Вероятно, речь идет о газете И. С. Аксакова «День», выходившей в 1861–1865 гг. и бывшей в то время самым влиятельным органом славянофильского направления.

(обратно)

1488

Погодин возглавлял Славянский благотворительный комитет, основанный в 1858 г. московскими славянофилами. Произнесенную в Славянском комитете речь Погодин послал в январе 1873 г. для опубликования в «Гражданине». 23 февраля 1873 г. он писал Достоевскому: «Я до сих пор не знаю, получена ли была маленькая „Речь” в Слав<янском> ком<итете> в январе, которую нужно было печатать тогда же в ответ константинопольским клеветам. Теперь время прошло» (Там же).

(обратно)

1489

В 1870 г. болгарская церковь провозгласила независимость от греческой церкви, что вызвало протест греческого патриарха, который на соборе 1872 г. объявил болгар схизматиками, т. е. раскольниками. Статья Т. И. Филиппова, посвященная определению Константинопольского собора, была напечатана в «Гражданине» (1872. № 23–28).

(обратно)

1490

В речи Погодина в Славянском благотворительном комитете в 1872 г. выражалось сочувствие болгарам, провозгласившим самостоятельность своей церкви.

(обратно)

1491

Статья «Панславизм и греки» (подпись: Н. Константинов) действительно принадлежала К. Н. Леонтьеву (см.: PB. 1873. № 2. С. 904–934). Леонтьев в своей статье рассматривал Восточный вопрос шире, чем споры греков с болгарами или болгар с турками. Он противопоставлял весь «Восток» (включая Россию, Грецию, славян и мусульманские страны, вплоть до Индии и Китая) — оплот традиции и религии странам Западной Европы, охваченным революционным брожением (PB. 1873. № 2. С. 934).

(обратно)

1492

Публикуя статью «Панславизм и греки», редакция «Русского вестника» сделала примечание, в котором отметила, что не берется «защищать всё, что <…> сказано» в ней: «В некоторых мнениях мы можем оказаться несогласными с автором» (PB. 1873. № 2. С. 904).

(обратно)

1493

Речь идет о статьях Погодина, присланных им ранее в «Гражданин». В письме от 23 февраля 1873 г. он напоминал Достоевскому, что «„Феодосию” следует напечатать перед весною, так как теперь много толкуют о Крыме» (Звенья. Т. 6. С. 444). Статьи эти в «Гражданине» напечатаны небыли.

(обратно)

1494

Возможно, имеется в виду изданная в 1873 г. трагедия Погодина «Петр I», написанная в 1831 г., но не напечатанная ранее из-за цензурного запрета.

(обратно)

1495

Полемика Погодина с Н. И. Костомаровым началась в 1860 г. с диспута в Петербургском университете о происхождении русских князей. Возможно, Достоевский имеет в виду полемические статьи Погодина против Костомарова, присланные в «Гражданин».

(обратно)

1496

«Вызов г-ну Иловайскому» Погодина (PB. 1873. № 2. С. 935–937) был продолжением полемики историков по вопросу о происхождении русского государства. Погодин придерживался так называемой норманской теории, согласно которой основатели государства — варяжское племя Русь — норманского (скандинавского) происхождения. Д. И. Иловайский и Костомаров были антинорманистами и считали руссов славянами (Иловайский) или литовцами (Костомаров).

(обратно)

1497

Является ответом на два письма Федорова — без даты (лето 1873 г.) и от 27 августа 1873 г. ИРЛИ, № 29879).

(обратно)

1498

Весной 1873 г. студент Федоров обратился к Достоевскому с просьбой разрешить постановку на сцене его инсценировки повести «Дядюшкин сон». У Достоевского эта просьба не вызвала возражений, и в письме от 11 мая 1873 г. он просил дать ему возможность предварительно прочесть сделанную инсценировку. В июле 1873 г. Федоров, видимо, послал Достоевскому текст инсценировки «Дядюшкина сна» (см.: ПСС. Т. XXIX1.С. 264–265).

(обратно)

1499

Речь идет о работе по редактированию «Гражданина».

(обратно)

1500

Повесть «Дядюшкин сон» впервые была напечатана в 1859 г. Однако в 1860 и 1866 гг. она переиздавалась, и Достоевский вносил в текст изменения (см.: ПСС. Т. II. С. 460–466 — раздел «Варианты»).

(обратно)

1501

По-видимому, Федоров прислушался к совету Достоевского и оставил работу над инсценировкой.

(обратно)

1502

Является ответом на письмо Мещерского без даты (см.: ИРЛИ, № 29777).

(обратно)

1503

Имеется в виду «Ответ на запрос С.-Петербургских ведомостей», написанный Мещерским и опубликованный без подписи в разделе «Петербургское обозрение» (Гр. 1873. 5 нояб. № 45. С. 1200–1201). Он был частью полемики «Гражданина» с газетой «С.-Петербургские ведомости» по поводу объявления об условиях подписки на «Гражданин» на 1874 г. (см.: ПСС. Т. XXIX1. С. 518–519).

(обратно)

1504

В «Петербургском обозрении» Мещерского, среди других материалов, говорилось «о каких-то новых швейцарских прокламациях, найденных между учащейся молодежью в некоторых открытых заведениях Петербурга и Москвы» (Гр. 1873. 5 нояб. № 45. С. 1198). Мещерский делал вывод, что причиной распространения среди учащейся молодежи «увлечений», пагубно сказывающихся на их участи, является разобщенный и замкнутый образ жизни студентов. Чтобы исключить возможность дурных влияний на молодежь. Мещерский предлагал устройство специальных больших домов «с дешевыми квартирами для студентов всех званий в столицах на началах общежития, с общими для желающих спальнями, с столовыми, библиотеками и т. п.» (Там же. С. 1199). Здесь же, видимо, и содержались строки о надзоре правительства за студентами, вызвавшие отпор Достоевского. В письме к Достоевскому Мещерский сообщил, что фразу «о надзоре» он изменил, но не согласен изменить свою «главную» мысль: «Полагаю, что Вы не того мнения, что студенты должны быть вне надзора; главное, чтобы надзор был открытым». Однако Достоевский настоял на своем, и никаких следов этой мысли в опубликованном тексте не осталось.

(обратно)

1505

11 июня 1873 г. Достоевский как редактор «Гражданина» был приговорен С.-Петербургским окружным судом к штрафу в 25 руб. и двум суткам ареста за то, что в № 5 «Гражданина» от 29 января 1873 г. была напечатана статья В. П. Мещерского «Киргизские депутаты в С.-Петербурге», в которой рассказывалось об аудиенции, данной Александром II киргизской депутации, и о комическом эпизоде, случившемся во время этой аудиенции. Публиковать такое сообщение можно было только с разрешения министра двора, о чем Достоевскому не было известно. А. Ф. Кони в своих воспоминаниях «Встречи с Ф. М. Достоевским» сообщает, что приговор Окружного суда поступил к нему как к прокурору Окружного суда, который должен был распорядиться об аресте Достоевского, и что он решил отсрочить исполнение приговора: «Узнав от одной своей знакомой, что состояние здоровья Достоевского, предпринятое им лечение и разные обстоятельства личного характера делают для него крайне неудобным немедленное лишение свободы, я просил ее сообщить Федору Михайловичу, что приговор будет обращен к исполнению лишь тогда, когда он сам найдет это для себя удобным» (Вестн. лит. 1921. № 2. С. 7; см. также: Творчество Ф. М. Достоевского. М., 1959. С. 69–70). «Знакомая» Кони и Достоевского — В. Н. Куликова, дочь актера и драматурга Н. И. Куликова, с семьей которого Достоевский познакомился в 1860 г. (см.: Кони А. Ф. Собр. соч.: В 8 т. М., 1968. Т. 6. С. 432, 468)

(обратно)

1506

Достоевский отбыл арест 21–22 марта 1874 г. (см.: Достоевская А. Г. Воспоминания. С. 257–258).

(обратно)

1507

Достоевский прибыл в Эмс для лечения эмфиземы легких 11 (23) июня 1874 г., во вторник, а писал письмо на следующий день, в среду, т. е. 12 (24) июня. О том, что дата проставлена им ошибочно, Достоевский написал жене в следующем письме от 16 (28) июня (см.: ПСС. Т. XXIX1. С. 330).

(обратно)

1508

Эйдкунен — железнодорожная станция в Пруссии, в одной версте от русско-прусской границы. Там находилась таможня.

(обратно)

1509

Берлинский королевский музей состоял из двух зданий: Старого, построенного в 1824–1828 гг. по проекту К.-Ф. Шинкеля, и Нового, построенного в 1843–1855 гг. по проекту А. Штюлера. Вестибюль Нового музея был расписан фресками В. Каульбаха «Битва гуннов», «Разрушение Иерусалима», «Вавилонское столпотворение», «Игры гениев» и др.

(обратно)

1510

Речь идет о пребывании Ф. М. и А. Г. Достоевских в Берлине в 1867 г. с 17 (22) апреля по 19 апреля (1 мая) (см.: Достоевская А. Г. Воспоминания. С. 146–148).

(обратно)

1511

«Фиделио» — опера Л. Бетховена.

(обратно)

1512

Фрёрихс — известный берлинский врач, к которому Достоевскому советовали обратиться петербургские знакомые, с тем чтобы Фрёрихс определил, следует ли писателю лечиться в Эмсе.

(обратно)

1513

Анна Гавриловна — жена В. В. Гриббе, хозяина дома в Старой Руссе, который летом снимала семья Достоевских. В 1876 г. Достоевские купили этот дом.

(обратно)

1514

Опера Дж. Мейербера «Роберт дьявол» (1824). Упоминание о ней есть в «Белых ночах» (см.: наст. изд. Т. 2. С. 171, 562).

(обратно)

1515

Вартбург — горный замок в Тюрингии, близ г. Эйзенаха, в живописной местности, прославленной как место легендарного состязания средневековых поэтов — миннезингеров, а также в связи с пребыванием в нем в 1521–1522 гг. Лютера, работавшего в Вартбурге над немецким переводом Библии. Построен в XI в., впоследствии многократно перестраивался (1838–1890). Достоевские могли посетить его в июне 1867 г. при переезде из Дрездена в Баден-Баден.

(обратно)

1516

Речь идет о романе для «Отечественных записок» Н. А. Некрасова, будущем «Подростке».

(обратно)

1517

Табльдот (франц. table d’hôte) — общий обеденный стол с общим меню в пансионах, курортных столовых и ресторанах Западной Европы.

(обратно)

1518

Является ответом на письмо Некрасова Достоевскому от 12 октября 1874 г. (см.: Некрасов. Т. 11. С. 335–336).

(обратно)

1519

Некрасов писал: «С 1-го № 1875 года будут высылаться Вам „О<течественные> з<аписки>”, а если захотите иметь и этот год, то напишите только» (Там же).

(обратно)

1520

В письме Некрасова от 12 октября 1874 г. сказано: «Очень рад, что мы можем смело рассчитывать на Ваш роман с 1 № „О<течественных> з<аписок>” 1875 включительно, как и рассчитывали» (Там же). В январском номере «Отечественных записок» за 1875 г. были напечатаны первые пять глав «Подростка».

(обратно)

1521

Первый номер «Отечественных записок» за 1875 г. открывался стихотворением Некрасова «Уныние».

(обратно)

1522

Ответное письмо Достоевской от 10 февраля 1875 г. см.: Д. Переписка с женой. С. 151–152.

(обратно)

1523

Еще 18 января 1875 г., сообщая Достоевскому о сдаче в цензуру № 1 «Отечественных записок» (с первыми пятью главами «Подростка») и беспокоясь о сроках присылки окончания первой части романа, Н. А. Некрасов спрашивал Достоевского: «А сами Вы приедете сюда в этом месяце?» (см.: Некрасов. Т. 11. С. 348).

(обратно)

1524

Речь идет о второй половине первой части «Подростка», опубликованной в № 2 «Отечественных записок» за 1875 г. О восторженной оценке Некрасовым начальных глав этого романа Достоевский сообщил в письме к жене от 9 февраля 1875 г.

(обратно)

1525

M. E. Салтыков-Щедрин читал главы 5–7 второй половины первой части «Подростка» в первой корректуре. Позднее его отношение к роману Достоевского меняется. В письме к Некрасову от 3 (15) июня 1875 г., характеризуя майский номер «Отечественных записок» (с главами 5–9 второй части «Подростка»), Щедрин отмечал, что художественный отдел журнала «вообще плох», а «роман Достоевского просто сумасшедший» (см.: Салтыков-Щедрин. T. XVIII2. С. 185).

(обратно)

1526

Салтыков-Щедрин заболел еще в декабре 1874 г., простудившись на похоронах матери. О его состоянии Некрасов писал А. Н. Пыпину 13 февраля 1875 г.: «Салтыков был крайне опасен. Теперь ему несколько лучше; но всё еще он слаб и не встает с постели» (см.: Некрасов. Т. 11 С. 349).

(обратно)

1527

Имеется в виду корректура глав 6-10 первой части «Подростка».

(обратно)

1528

Речь идет о гонораре в счет последующих частей романа.

(обратно)

1529

В специальной лечебнице петербургского врача Л. Н. Симонова для легочных больных осуществлялся курс лечения при помощи сжатого воздуха (под колоколом). См. примеч. 4 к письму 181.

(обратно)

1530

Вс. С. Соловьев под псевдонимом «Sine ira» напечатал две рецензии о «Подростке» (СпбВед. 1875. 2 и 29 февр. № 32 и 58), в которых дал высокую оценку роману (подробнее см. об этом: наст. изд. Т. 8. С. 767–768).

(обратно)

1531

С № 1 «Русского вестника» за 1875 г. началось печатание романа Л. Н. Толстого «Анна Каренина».

(обратно)

1532

Речь идет о жене А. Н. Майкова.

(обратно)

1533

Имеется в виду сдержанное отношение Майкова и H. H. Страхова к роману «Подросток». Оно объяснялось фактом публикации этого произведения на страницах демократических «Отечественных записок» (см. об этом: Д. Материалы и исследования. С. 364).

(обратно)

1534

Отзывы относились к начальным главам «Анны Карениной».

(обратно)

1535

В № 9 «Отечественных записок» за 1875 г. была напечатана статья Толстого «О народном образовании».

(обратно)

1536

В это время факт появления в 1875 г. в «Отечественных записках» статьи Толстого и романа Достоевского обыгрывался в консервативной прессе в связи с «оговоркой» в «Литературных и журнальных заметках» Н. К. Михайловского по поводу начала публикации «Подростка» о возможности печатания в «Отечественных записках» лишь произведений, не противоречащих идейной ориентации журнала (см.: ОЗ. 1875. № 1. Отд. II. С. 341); как отмечалось в корреспонденции «Гражданина», из разъяснений редакции «Отечественных записок» следовало, что она не приняла бы этот роман Достоевского, если бы «всё содержание» его «было обличением уродства и безнравственности наших нигилистов-социалистов»; подчеркивалось также отсутствие подобной оговорки по отношению к Толстому, роман которого «Анна Каренина» «Отечественные записки» «безуспешно» пытались «отбить» у «Русского вестника», параллельно «настойчиво» ведя переговоры с Достоевским (Гр. 1875. 2 февр. № 5).

(обратно)

1537

По-видимому, «идею» о компромиссном сближении Достоевского с «Отечественными записками».

(обратно)

1538

О визите Достоевского к И. П. Корнилову 8 февраля 1875 г. см. письмо 169.

(обратно)

1539

Статья В. Г. Авсеенко «Очерки текущей литературы. Новогодняя книжка „Отечественных записок”», опубликованная в газете «Русский мир» (1875. 29 янв. № 27) за подписью «А. О.», явилась первым печатным откликом о «Подростке». Резко оскорбительный и тенденциозный по своему характеру разбор романа был продолжен Авсеенко после выхода февральского номера «Отечественных записок» (см.: Рус. мир. 1875. 27 февр. № 55). Критик обвинял Достоевского в безнравственности и отрыве от действительной жизни (подробнее об этом см.: наст. изд. Т. 8. С. 765–766). Познакомившись с этими выступлениями Авсеенко. Достоевский дал позднее уничтожающую оценку Авсеенко — критика и романиста в апрельском выпуске «Дневника писателя» 1876 г. (см.: наст. изд. Т. 13. С. 121–127).

(обратно)

1540

П. И. Ламанский покончил самоубийством в ночь на 31 января 1875 г. (см.: Иллюстрированная неделя. 1875. № 7. С. 111).

(обратно)

1541

Является ответом на письмо Достоевской от 6 и 7 февраля 1875 г. (см.: Д. Переписка с женой. С. 145–147). Ответное письмо Достоевской от 12 февраля 1875 г. см.: Там же. С. 154.

(обратно)

1542

Задержка писем Достоевского объяснялась перлюстрацией их на старорусском почтамте исправником Э. М. Готским-Даниловичем, которому поручили осуществлять негласный надзор за Достоевским. См. об этом: Достоевская А. Г. Воспоминания. С. 277–278; Жаворонков А. З., Белов С. В. Дело об отставном подпоручике Федоре Достоевском // РЛ.1963. № 4. С. 197–202; Нечаева В. С. Когда был снят секретный надзор за Ф. М. Достоевским // РЛ. 1964. № 2. С. 170–172; а также: ЛН. Т. 86. С. 596–605.

(обратно)

1543

Имеется в виду А. Г. Гриббе, хозяйка старорусской дачи, на которой жили Достоевские.

(обратно)

1544

О «происшествии» с полом, напугавшем детей, Достоевская сообщала мужу в письме от 6 февраля 1875 г. (см.: Д. Переписка с женой. С. 145). Достоевские прожили на даче А. Г. и А. К. Гриббе до начала сентября.

(обратно)

1545

Подразумеваются главы 6-10 первой части «Подростка».

(обратно)

1546

Сцена встречи на улице Лизы с Аркадием и их диалог в последней главе первой части «Подростка».

(обратно)

1547

Речь идет о романе «Анна Каренина» (в № 1 «Русского вестника» за 1875 г. были опубликованы главы I–XIV первой части романа). Об отношении к этому роману Л. Н. Толстого редакции «Отечественных записок», и в частности Н. А. Некрасова и M. E. Салтыкова-Щедрина, см.: Бабаев Э. Г. Лев Толстой и русская журналистика его эпохи, М., 1978. С. 140–142, 180–192.

(обратно)

1548

Имеется в виду сцена самоубийства Оли и рассказ Подростка о судьбе Оли и ее матери в главе 9 первой части романа «Подросток».

(обратно)

1549

Некрасову понравились главы 6 и 7 первой части «Подростка». Оттенок удивления, переданный словом «вообрази» (в письме Достоевского), А. С. Долинин связывает с главой 7 первой части, в которой Макар Долгорукий стилизован под некрасовского Власа (см.: Д. Письма. Т. 3. С. 342). См. также: Долинин. С. 128; Туниманов В. А. Достоевский и Некрасов // Достоевский и его время. С. 33–67.

(обратно)

1550

План Достоевского был осуществлен не полностью: третья часть романа «Подросток» была опубликована в сентябрьской, ноябрьской и декабрьской книжках «Отечественных записок» 1875 г.

(обратно)

1551

Достоевская вспоминала: «Вернувшись в Руссу, муж передавал мне многое из разговоров с Некрасовым, и я убедилась, как дорого для его сердца было возобновление задушевных сношений с другом юности» (Достоевская А. Г. Воспоминания. С. 280).

(обратно)

1552

Имеется в виду священник старорусской Георгиевской церкви отец Иоанн (И. И. Румянцев).

(обратно)

1553

«Славянский» — Петербургский Славянский благотворительный комитет.

(обратно)

1554

Т. е. в петербургский отдел Общества любителей духовного просвещения. Достоевский посещал заседания Общества. Об одном из них он написал отчет, опубликованный в «Гражданине» 2 апреля 1873 г.

(обратно)

1555

Речь идет о «пари» между Достоевским и его женой о том, какого пола будет у них ребенок.

(обратно)

1556

Ф. П. Корниловым, членом Государственного совета.

(обратно)

1557

Имеется в виду адвокат Б. Б. Поляков.

(обратно)

1558

Является ответом на письмо Достоевской от 10 февраля 1875 г. (см.: Д. Переписка с женой. С. 152).

(обратно)

1559

Достоевскую напугало сообщение мужа в письме от 7 февраля 1875 г. о тифе в Петербурге (см.: ПСС. Т. ХХ1Х2. С. 11).

(обратно)

1560

Достоевский рекомендовал жене обратиться к И. И. Румянцеву.

(обратно)

1561

Коля — H. M. Достоевский.

(обратно)

1562

Достоевский посетил И. П. Корнилова 8 февраля 1875 г. (см. письмо 169).

(обратно)

1563

См.: Майков А. Н. Письма к Достоевскому. С. 88.

(обратно)

1564

Т. е. отзывы о романе «Подросток» (см. письмо 169, примеч. 8).

(обратно)

1565

В 1840–1844 гг. H. H. Страхов учился в Костромской духовной семинарии. О Страхове-«семинаристе» как определенном общественно-социальном типе, о личных качествах критика и его литературной деятельности см. в записной тетради Достоевского 1876–1877 гг. (ПСС. Т. XXIV. С. 239–241). См. также: Долинин А. С. Ф. М. Достоевский и H. H. Страхов // Шестидесятые годы. С. 238–254; Розенблюм Л. М. Творческие дневники Достоевского. М., 1981. С. 30–45.

(обратно)

1566

О размолвке с Достоевским после прекращения «Эпохи» Страхов упоминает в составленной им биографии Достоевского (см.: Биография. С. 284). После выхода в свет «Преступления и наказания» Страхов публикует в «Отечественных записках» (1867. № 2–4) статью «Наша изящная словесность» с характеристикой сложного отражения в романе Достоевского идей демократической молодежи 1860-х гг. (см.: ПСС. Т. VII. С. 345–356).

(обратно)

1567

Тальма — женская длинная накидка без рукавов.

(обратно)

1568

По предположению А. С. Долинина, под «известными» лицами здесь подразумеваются члены царской семьи; «анекдот» — скандальная история с обнаружившейся клептоманией великого князя Николая Константиновича (см.: Г. 1874. 15 дек. № 346; Перетц А. Е. Дневник. М.; Л., 1927. С. 55, 85).

(обратно)

1569

Речь идет об известном петербургском портном Е. Ф. Шармере (см. упоминания о нем в «Преступлении и наказании» и «Бесах»: наст. изд. Т. 6. С. 125; Т. 7. С. 216).

(обратно)

1570

См. письмо 170.

(обратно)

1571

Речь идет об В. В. и С. С. Кашпиревых.

(обратно)

1572

Имеется в виду адвокат Е. В. Корш, который в качестве доверенного лица H. M. Достоевского и родственников Достоевского по линии матери Шеров и Ставровских вел дела по продаже и закладу унаследованных ими куманинских имений, рязанского в частности.

(обратно)

1573

M. M. Достоевский-младший был одним из сонаследников.

(обратно)

1574

По особому распоряжению А. Ф. Куманиной братья Достоевские объявлялись наследниками недвижимого имущества при условии выплаты своим сестрам денежной компенсации. В 1876 г. А. М. Шевякова предъявила судебный иск своим братьям Ф. М. и H. M. Достоевским. Подробнее об этом «деле» см.: ПСС. Т. ХХIХ2. С. 209.

(обратно)

1575

Поездка адвоката Б. Б. Полякова была связана с обсуждавшимися наследниками проектами продажи или заклада рязанского имения.

(обратно)

1576

Речь идет о книге А. С. Суворина «Очерки и картинки» (СПб., 1875.Т. 1–2).

(обратно)

1577

В «Русском вестнике» продолжалась публикация «Анны Карениной» Л. Н. Толстого.

(обратно)

1578

Является ответом на письмо Достоевской от 3 июня 1875 г. (см.: Д. Переписка с женой. С. 173–174). Ответное письмо Достоевской от 15 июня 1875 г. см.: Там же. С. 189–190.

(обратно)

1579

О причинах задержки писем Достоевской см. примеч. 1 к письму 169.

(обратно)

1580

Речь идет о «Подростке», публикацию третьей части которого Достоевский предполагал начать с августовской книжки «Отечественных записок».

(обратно)

1581

Имеется в виду план третьей части «Подростка».

(обратно)

1582

Илья и Энох — ветхозаветные пророки. По предположению А. С. Долинина, Достоевский брал в Эмс Библию, поскольку поучения странника Макара (работа над этой частью романа шла в Эмсе) выдержаны в библейском стиле. Сюжет обличения антихриста Ильей и Энохом и убиение последних антихристом, широко распространенный в апокрифических сказаниях и народных стихах, находился в сфере пристального внимания Достоевского и в период работы над романами «Бесы», «Подросток», «Братья Карамазовы» (см.: ПСС. Т. XI. С. 168; Т. XII. С. 347; Т. XIII. С. 330; Т. XIV. С. 89, 264; Т. XV. С. 541, 565; Т. XVI. С. 351–352. 361–363; Т. XVII. С. 319, 423).

(обратно)

1583

Имеется в виду сборник «Наш век в русских исторических песнях» (десятый выпуск «Песен» (М., 1874), собранных П. Киреевским), изданный Обществом любителей российской словесности под редакцией и с дополнениями П. А. Бессонова.

(обратно)

1584

С судьбой Иова, которому Бог для проверки глубины и искренности его веры послал различные испытания (в том числе и смерть детей), Достоевский познакомился в раннем детстве. А. М. Достоевский вспоминал: «Первою книгою для чтения была у всех нас одна. Это Священная история Ветхого и Нового Завета на русском языке (кажется, переведенная с немецкого сочинения Гибнера). Она называлась собственно: „Сто четыре священных истории Ветхого и Нового Завета”. <…> Помню, как в недавнее уже время, а именно в 70-х годах, я, разговаривая с братом Федором Михайловичем про наше детство, упомянул об этой книге; и с каким он восторгом объявил мне, что ему удалось разыскать этот же самый экземпляр книги (то есть наш, детский) и что он бережет его как святыню» (Достоевский А. М. С. 63). В этих воспоминаниях имеется в виду книга «Сто четыре священные истории Ветхого и Нового Завета, выбранные из Священного писания и изряднейшими нравоучениями снабженные, изданные Иоанном Гибнером, в переводе М. Соколова и с его примечаниями» (см. также: Гроссман. Семинарий. С. 68). Судьба Иова находилась в сфере внимания Достоевского в период работы над романами «Подросток» и «Братья Карамазовы» (см.: наст. изд. Т. 8. С. 538; Т. 9. С. 109. 327, 651, 678).

(обратно)

1585

Речь идет об Иоганне Штраусе (отце либо сыне) или Йозефе Штраусе и Жаке Оффенбахе как авторах оперетт. «Марш немецкой славы» — один из многочисленных «ультрапатриотических» маршей, наводнивших Германию после франко-прусской войны. О репертуарах немецких оркестров 1870-х гг. см.: Гозенпуд А. Достоевский и музыкально-театральное искусство. Л., 1981. С. 115. О неприязненном отношении писателя к оперетте Достоевская вспоминает: «…сам не ездил в Буфф и меня не пускал. — Если уж есть возможность, — говаривал он, — идти в театр, так надо выбрать пьесу, которая может дать зрителю высокие и благородные впечатления, а то что засоривать душу пустячками!» (см.: Достоевская А. Г. Воспоминания. С. 100).

(обратно)

1586

Имеется в виду, вероятно, майский номер «Русского вестника», в котором кроме глав I–IX романа П. И. Мельникова-Печерского «На горах» был опубликован ряд частных статей, касающихся вопросов судебной реформы в Польше, «картин» общественных «болезней», позитивизма, спиритических сеансов Н. П. Вагнера (авторы — М. Соловьев, С. Эммануэль, Г. Струве, С. Рачинский и др.), а также рецензия об «Анне Карениной» В. Г. Авсеенко, критика, особенно раздражавшего Достоевского.

(обратно)

1587

16 февраля 1875 г. на заседании Общества любителей российской словесности под председательством Д. И. Иловайского Б. Н. Алмазов прочел по корректурам февральского номера «Русского вестника» (с согласия М. Н. Каткова и Л. Н. Толстого) главы XXIX—XXX первой части «Анны Карениной» (см. об этом: Толстой. Т. 20. С. 616–617).

(обратно)

1588

Беспокойство Достоевского связано с беременностью жены.

(обратно)

1589

Речь идет о семейной драме И. Г. и О. К. Сниткиных, о которой Достоевская сообщила мужу (после получения письма от матери) 3 июня1875 г. (см.: Д. Переписка с женой. С. 174).

(обратно)

1590

В сентябрьском номере «Отечественных записок» были опубликованы главы 1–4 третьей части романа «Подросток».

(обратно)

1591

Этот вопрос о Н. А. Некрасове (находившемся в это время в Карабихе) обусловлен тем, что Достоевский еще не получил от него ответа на свое письмо из Эмса от 21 июня (3 июля) 1875 г. (письмо не сохранилось) с просьбой отодвинуть начало публикации третьей части «Подростка» на сентябрьский номер «Отечественных записок». 20 августа 1875 г. Некрасов известил Достоевского о своем согласии на его просьбу (см.: Некрасов. Т. 11. С. 370).

(обратно)

1592

Достоевский обращается с этой просьбой к А. Н. Плещееву, поскольку с 1872 г. последний был секретарем редакции «Отечественных записок». Корректуры первых четырех глав первой части были высланы Достоевскому в Старую Руссу.

(обратно)

1593

Достоевские вернулись в Петербург к 15 сентября.

(обратно)

1594

В связи с неортодоксальными, в чем-то даже «еретическими» элементами миросозерцания странника Макара, проповедующего род своеобразного христианского социализма, Достоевский опасался духовной цензуры. Отсюда и «чрезвычайная осторожность» Достоевского в сочетании с заботами, чтобы его герой говорил «своим языком и своими понятиями». Ср.: Д. Письма. Т. 3. С. 353; см. также: Туниманов В. А. Достоевский и Некрасов // Достоевский и его время. С. 33–68: Бенин Ф. Достоевский и Некрасов // РЛ, 1971. № 3. С. 24–48; Гин М. Достоевский и Некрасов // Север. 1971. № 11. С. 103–123; № 12. С. 106–124.

(обратно)

1595

Является ответом на письмо Полонского от 4 февраля 1876 г. (см.: Из архива Достоевского. С. 75–77).

(обратно)

1596

Полонский в письме от 4 февраля 1876 г. восторженно отозвался о январском выпуске «Дневника писателя»: «Только прочел январский № Вашего дневника — и загорелось во мне сильное желание побывать у Вас и с Вами побеседовать. <…> В Вашем дневнике есть одно достоинство, которое, чего доброго, не понравится нашей читающей публике: в нем есть ум и серьезность. <…> Ваш полуфантастический рассказ о Христовой елке глубоко, чуть не до слез меня тронул — не знаю, отблагодарю ли Вас за это тем, что пошлю Вам и свою „Елку” (в сборнике «Озими»). Не знаю, прав ли я, но мне кажется, что и от моей „Елки” веет тем же духом, как и от Вашей» (Там же. С. 75).

(обратно)

1597

Достоевский имеет в виду строки из фельетона П. Д. Боборыкина: «Г-н Достоевский хочет попытаться освободить себя из-под гнета журнальных предпринимателей, беседовать с публикою прямо от своего лица», эта попытка «возбуждает в публике некоторое недоумение: как смотреть на „Дневник писателя”, задуманный г-ном Достоевским? Как на журнал в беллетристической форме или как на настоящий дневник, проявляющий все особенности его писательской физиономии» (СПбВед. 1876. 11 янв. № 11).

(обратно)

1598

В записной тетради Достоевского имеется помета для памяти, относящаяся к февралю 1876 г.: «Заехать к Полонскому» (ПСС. Т. XXVII. С. 112).

(обратно)

1599

Достоевский отвечает на слова письма Полонского: «…читая дневник Ваш, я волей-неволей должен был почувствовать, что мы с Вами дети одного и того же поколения, так что если бы мы разглядели те нравственные нити, которые связуют нас, мы не поддались бы тому духу розни или нравственного распадения, который нет-нет да и подскажет на ухо: видеться хорошо, а не видаться еще лучше» (Из архива Достоевского. С. 75).

(обратно)

1600

Является ответом на письмо Алчевской от 10 марта 1876 г. (см.: РГАЛИ, ф. 212. I.56; частично опубликовано: ЛН. Т. 86. С. 448). Ответное письмо Алчевской от 19 апреля 1876 г. см.: Алчевская. С. 67–72.

(обратно)

1601

Достоевский запамятовал: не от 9, а от 10 марта.

(обратно)

1602

Речь идет о работе над мартовским выпуском «Дневника писателя» 1876 г.

(обратно)

1603

Алчевская с письмом к Достоевскому отослала и главу из своего дневника (с датой: «30 ноября 1871 г. Петербург»), которая начинается словами: «Сегодня в 9 ч. утра я поехала в школу „оборвышей” Елизаветы Ивановны Чертковой» — и содержит затем, как верно отметил Достоевский, восторженное, идиллическое описание школы для 42 детей бедняков (РГАЛИ, ф. 212. I.56).

(обратно)

1604

В ответном письме Алчевская выразила горячее желание принять Достоевского у себя в Харькове, но планы съездить на юг Достоевскому осуществить не удалось. Встретились они впервые в Петербурге, куда Алчевская приехала 19 мая 1876 г. (см. подробное описание их встречи в ее дневнике: Алчевская. С. 73–78).

(обратно)

1605

Под словом «поэма» Достоевский понимал первоначальную стадию воплощения поэтической «идеи» произведения (см. об этом в письме Достоевского к А. Н. Майкову от 15 (27) мая 1869 г., а также в кн.: Фридлендер Г. М. Достоевский и мировая литература. Л., 1985. С. 135–136).

(обратно)

1606

Достоевский находился под впечатлением печатавшегося в «Русском вестнике» романа Л. Н. Толстого «Анна Каренина», «злободневность» которого позднее особо подчеркнул в февральском выпуске «Дневника писателя» 1877 г. (см.: наст. изд. Т. 14. С. 58–62).

(обратно)

1607

Достоевский имел в виду замысел романа «о русских теперешних детях, ну и конечно о теперешних их отцах», о котором он писал в январском выпуске «Дневника писателя». В начале марта 1876 г. Достоевский создает план романа «Отцы и дети». Замысел остался неосуществленным, но главные социальные и этические проблемы, намеченные в плане, нашли отражение в романе «Братья Карамазовы» (см.: ПСС. Т. XVII. С. 6–8, 430–435; Т. XXII. С. 7).

(обратно)

1608

Достоевский ошибся: в апреле 1876 г. ему было уже 54 года.

(обратно)

1609

Достоевский, вспоминая в «Дневнике писателя» 1877 г. об одной из встреч с Гончаровым, писал: «Встречаемся мы с ним очень редко, в несколько месяцев раз, и всегда случайно, всё как-нибудь на улице. <…> Я люблю встречаться с этим милым и любимым моим романистом. <…> Из краткого разговора с ним я всегда уношу какое-нибудь тонкое и дальновидное его слово» (см.: наст. изд. Т. 14. С. 233–234).

(обратно)

1610

Делу С. Л. Кроненберга целиком посвящена вторая глава «Дневника писателя» 1876 г.

(обратно)

1611

Открытые в 1872 г. при Медико-хирургической академии в Петербурге четырехгодичные Курсы для образования ученых акушерок в 1876 г. были преобразованы в пятилетние и переименованы в Женские врачебные курсы. Эти курсы положили начало высшему женскому медицинскому образованию в России (см.: Тарновская П. Женский медицинский институт и женские врачебные курсы // ВЕ. 1903. № 8. С. 497–504).

(обратно)

1612

Размышления Достоевского о судьбах и характере русской молодой женщины, о необходимости высшего образования для женщин нашли отражение в майском и июньском выпусках «Дневника писателя» 1876 г.

(обратно)

1613

Ответное письмо Лурье от 25 апреля 1876 г. см.: ВЛ. 1971. № 9. С. 181–182.

(обратно)

1614

По-видимому, это ответ Достоевского на первое письмо Лурье к нему, нам неизвестное.

(обратно)

1615

В письме от 25 апреля 1876 г. Лурье просила писателя: «Назначьте день и час, когда Вы будете свободны, чтобы принять меня» (Там же. С. 181). Свидание их состоялось, скорее всего, в конце апреля 1876 г. Достоевский рассказал о посещении Лурье в июньском выпуске «Дневника писателя» 1876 г. (см.: наст. изд. Т. 13. С. 212–214).

(обратно)

1616

Является ответом на письмо Алексеева от 3 июня 1876 г. (см.: ИРЛИ, ф. 100, № 29932; частично опубликовано: Д. Письма. Т. 3. С. 362).

Дата проставлена по подлиннику (ныне утраченному) первым публикатором письма Ф. Побединским, который также сообщает сведения об адресате — музыканте Алексееве и его взаимоотношениях с любимым писателем (см.: Голос минувшего на чужой стороне. Париж, 1927. № 5. С. 119).

(обратно)

1617

Алексеев писал Достоевскому 3 июня 1876 г.; «Позвольте Вас спросить, что Вы хотите сказать <…> упоминая <…> слова из Евангелия о камнях, обращенных в хлебы. Это было предложено диаволом Христу, когда он его искушал, но камни не сделались хлебами и не обратились в пищу, и затем нигде не говорится в Евангелии о камнях, обращенных в хлебы» (ИРЛИ, ф. 100, № 29932). Вопрос Алексеева касался § II главы второй майского выпуска «Дневника писателя» 1876 г., озаглавленного «Одна несоответственная идея» и посвященного самоубийству Н. Писаревой. В предсмертном письме двадцатипятилетней Писаревой, оставившей распоряжение о деньгах, Достоевский усмотрел настроения, характерные для молодежи, проповедующей идеи социализма. «Эта важность, приданная деньгам, есть, может быть, последний отзыв главного предрассудка всей жизни „о камнях, обращенных в хлебы”, — писал он в «Дневнике писателя». — Одним словом, проглядывает руководящее убеждение всей жизни, то есть „были бы все обеспечены, были бы все и счастливы…”» (наст. изд. Т. 13. С. 182).

(обратно)

1618

«Камни, обращенные в хлебы» — образ, заимствованный из евангельской притчи об искушении Христа дьяволом (см.: Евангелие от Матфея, гл. 4, ст. 3–4). Достоевский неоднократно обращался к этому евангельскому мотиву в своих романах и статьях, в частности в «Подростке», главе третьей январского выпуска «Дневника писателя» 1876 г. и ряде выпусков 1877 г. (см. об этом: ПСС. Т. ХХIХ2. С. 249–250). Чрезвычайно важное значение образ «камней, превращенных в хлебы» приобрел в романе «Братья Карамазовы» (см.: наст. изд. Т. 9. С. 284–286). Письмо Достоевского к Алексееву явилось важнейшим документом из предыстории формирования философско-эстетической проблематики главы «Великий инквизитор» (см. об этом: ПСС. Т. XV. С. 407–409).

(обратно)

1619

С начала 1860-х гг. в России стали издавать труды Ч. Дарвина и статьи о нем. О Дарвине писали и близкие к Достоевскому критики, например Н. Н. Страхов. В его статьях «Дурные признаки. (О книге Ч. Дарвина «Происхождение видов»)» (Вр. 1862. № 11. С. 158–172). «Переворот в науке. „Происхождение человека и подбор по отношению к полу” Ч. Дарвина…» (З. 1872. № 1. С. 1 —18) и рецензии на третье издание русского перевода книги Дарвина «О происхождении видов» (Гр. 1873. 6 июля. № 29) учение английского естествоиспытателя характеризуется как «огромный шаг» вперед в движении естественных наук и вместе с тем критикуется механическое перенесение положений дарвиновского учения на жизнь человеческого общества, свойственное ряду последователей эволюционизма. Достоевский полемизировал с идеями социального дарвинизма в набросках памфлета «Офицер и нигилистка», «Дневнике писателя» 1873, 1876 и 1877 гг., романах «Преступление и наказание» и «Братья Карамазовы» (см. об этом: Фридлендер. С. 157–161).

(обратно)

1620

Является ответом на письмо Достоевской от 9 июля 1876 г. (см.: Д. Переписка с женой. С. 218–219). Ответное письмо Достоевской от 19 июля 1876 г. см.: Там же. С. 232.

(обратно)

1621

Подруга Достоевской М. В. Никифорова в дальнейшем помогала ей в ведении издательских дел.

(обратно)

1622

Речь идет о подготовке июльско-августовского выпуска «Дневника писателя».

(обратно)

1623

Достоевский читал в Эмсе роман Э. Золя «Чрево Парижа» (1873), о котором высказал отрицательное суждение в главе второй июльско-августовского выпуска «Дневника писателя» 1876 г. Как свидетельствует его записная тетрадь того же года, Достоевский намеревался посвятить разбору этого романа специальный раздел «Дневника писателя». Достоевский считал, что Золя увлекается внешними сторонами жизни в ущерб изображению главного — духовной жизни человека. «Это не искусство <…>. Главное, всё это неверно, всё это преувеличено, а потому далеко не réalité», — писал Достоевский (ПСС. Т. XXIV. С. 238, 239). Он упрекал Золя в отсутствии нравственного идеала, в том, что он оставляет «человечество при одной только грязи текущего» (Там же. С. 248). В библиотеке Достоевского находилось пять романов Золя на французском языке: «Чрево Парижа», «Завоевание Плассана», «Добыча», «Карьера Ругонов» и «Проступок аббата Муре» (см.: Библиотека. С. 141).

(обратно)

1624

Начиная с 1871 г. в России ежегодно во множестве печатают переводы романов Золя. Имя Золя приобретает большую популярность, в журналах появляется много статей о нем, возникает дискуссия о натурализме и развитии русского романа. О Золя писали П. Д. Боборыкин, В. В. Чуйко, В. Г. Авсеенко, Вс. С. Соловьев и др. См. об этом: ПСС. Т. XXIII. С. 392.

(обратно)

1625

Является ответом на письмо Соловьева от 3 июля 1876 г. (см.: ВЛ. 1971. № 9. С. 182). Ответное письмо Соловьева от 21 июля 1876 г. см.: Там же. С. 183–184.

(обратно)

1626

Бабушка — А. Н. Сниткина.

(обратно)

1627

Соловьев писал Достоевскому 3 июля 1876 г.: «…сейчас прочел июньский „Дневник” Ваш и совершенно нахожусь под его впечатлением. Сравниваю Ваш взгляд на Жорж Занда с только что напечатанными в „Вестнике Европы” рассуждениями о ней Эмиля Золя. Сравниваю то, что Вы называете „Вашим парадоксом”, со всем, что слышал, читал и о чем думал в последнее время по поводу восточных событий. Сравниваю Ваш рассказ об этой милой девочке (о С. Лурье в главке «Опять о женщинах». — Ред.) и Ваше к ней отношение с тем, о чем много и горячо думал, — и Вы не поверите, как мне дорог июньский „Дневник”» (Там же. С. 182).

(обратно)

1628

Сотрудник библиотеки в Киеве Н. Гребцов писал Достоевскому 8 июня 1876 г.: «Ваша мысль гениальна — издавать „Дневник”. Все его «любят — именно любят. <…> Вы пишете то, что думаете — это-то и редкость, это и хорошо». Вместе с тем он упрекал писателя: «Но Вы не доводите до конца <…> часто тратите слова на очень неинтересный сюжет», не затронуты «проклятые вопросы». Задача «Дневника», по мнению автора письма, «дать нелицеприятный и строгий анализ нашей современной жизни» (Достоевский и его время. С. 272–273).

(обратно)

1629

В главе второй июньского выпуска «Дневника писателя» 1876 г. (главки «Мой парадокс», «Вывод из парадокса», «Восточный вопрос», «Утопическое понимание истории») Достоевский высказал суждения по давно и остро волновавшим его проблемам: Россия и Запад, историческая миссия России. «Русское предназначение в его идеале», по Достоевскому, заключено в служении всеобщему примирению. России следует возглавить все-единение славян, разрешив тем самым Восточный вопрос. В этом виделось Достоевскому начало осуществления Россией ее исторической миссии. О восприятии июньского выпуска «Дневника писателя» 1876 г. см.: Волгин И. Л. Достоевский и русское общество // РЛ. 1973. № 3. С. 123–132, а также: ПСС. Т. XXII. С. 288–315.

(обратно)

1630

Цитата из стихотворения Ф. И. Тютчева «Silentium» (1836). Это стихотворение Достоевский цитировал в «Братьях Карамазовых», в подготовительных материалах к «Подростку» и записной тетради к «Дневнику писателя» 1876 г. (см.: ПСС. Т. XIV. С. 423, 425; Т. XVI. С. 68; Т. XXIV. С. 132). См. также примеч. 15 к письму 46.

(обратно)

1631

Вс. Соловьев напечатал в «Русском мире» две статьи о «Дневнике писателя» 1876 г. (в основном об июньском выпуске): «Ф. М. Достоевский и Эмиль Золя о Жорж Занде. Еще несколько слов о натуральном романе» и «Мысли по поводу Восточного вопроса» (РМ. 1876. 11 и 18 июля. № 189 и 196). Вторая статья была прислана Соловьевым Достоевскому с письмом от 21 июля 1876 г.

(обратно)

1632

Имеется в виду объявление на последней странице июньского выпуска «Дневника писателя» 1876 г. о появлении к 31 августа объединенного выпуска за июль и август «в двойном количестве листов». Этот выпуск был подписан цензором к печати 2 сентября.

(обратно)

1633

Является ответом на письмо Достоевской от 15 июля 1876 г. (см.: Д. Переписка с женой. С. 223–224). Ответное письмо Достоевской от 27 июля 1876 г. см.: Там же. С. 240–242.

(обратно)

1634

А. Н. Сниткина в своей приписке поздравила Достоевского с днем рождения сына Федора.

(обратно)

1635

Достоевская сообщила мужу в письме от 18 июля 1876 г. о молебне, состоявшемся по ее заказу в связи с днем рождения сына Федора и покупкой дома в Старой Руссе (Там же. С. 227).

(обратно)

1636

В ответ на эту просьбу Достоевская писала 27 июля 1876 г. из Старой Руссы: «Я бы рада была это исполнить, но вот беда: ведь нужно относить на почту, а это очень затруднительно <…> оставим как есть; ты ведь знаешь, что в экстр<енном> случае я тебе напишу и даже телеграфирую, и потому будь спокоен на наш счет» (Там же. С. 240–241).

(обратно)

1637

Г. З. Елисеев был сыном священника, сам окончил духовную семинарию и Московскую духовную академию, преподавал в Казанской духовной академии; первоначально выступил в печати как историк церкви. Отрицательный отклик Достоевского вызвало недавнее внутреннее обозрение Елисеева (ОЗ. 1875. № 12), содержавшее предложение готовить священников двух разрядов: служителей и просветителей (см. об этом: ПСС. Т. XXII. С. 137, 391). Некоторые факты биографии Елисеева были полемически, пародийно обыграны писателем в характеристике «семинариста-нигилиста» Ракитина в романе «Братья Карамазовы» (см.: Там же. Т. XV. С. 457, 539, 597).

(обратно)

1638

Е. П. Елисеева — жена Г. З. Елисеева — происходила из семьи военных (см.: Тизенгаузен Г. Г. З. Елисеев и его воспоминания // Шестидесятые годы. С. 414–415).

(обратно)

1639

Летом 1876 г. войска черногорцев вели ожесточенные бои с турецкими войсками в Герцеговине при Вучьем Доле и на албанском фронте у крепости Медун, завершившиеся 21 июля (2 августа) разгромом турецкой армии.

(обратно)

1640

Н. А. Белоголовый — известный петербургский доктор, близкий к кругу «Отечественных записок», лечил Н. А. Некрасова.

(обратно)

1641

Речь идет о письме П. С. Черданцева от 23 июня 1876 г. из Петропавловска, в котором он передал Достоевскому замечания на «Дневник писателя», принадлежавшие «отставному приходскому учителю, человеку со своеобразными убеждениями», чрезвычайно противоречивыми. В них защищалось применение телесных наказаний в учебных заведениях, а дети рассматривались как субъекты судопроизводства и в то же время резко осуждались «высшие руководители» России; подвергалось сомнению и сочувствие Достоевского «бедному труженику». Сам П. С. Черданцев высоко ценил «Дневник писателя», читал его ее наслаждением», считал, что «слово, упадшее на добрую землю, может принести хорошие плоды» (ИРЛИ, ф. 100, № 29894).

(обратно)

1642

Специальный отдел «Ответ на письма» в «Дневнике писателя» выделен не был, но начиная с 1873 г. Достоевский неоднократно использовал письма читателей в различных главах «Дневника писателя», помещая иногда и короткие ответы на них (см.: Волгин И. Л. Письма читателей к Ф. М. Достоевскому // ВЛ. 1971. № 9. С. 173–196).

(обратно)

1643

Принадлежность письма Достоевскому и личность адресата установлены его первым публикатором И. А. Битюговой (см.: РЛ. 1961. № 4. С. 143–147). Об истории письма см. также в воспоминаниях Е. П. Летковой-Султановой (Звенья. Т. 1. С. 475).

(обратно)

1644

В черновой рукописи воспоминаний о Достоевском Головина пояснила: «Перед предполагаемым моим отъездом в Малороссию, в Полтавскую губернию, Гадячского уезда, мы условились писать друг другу» (ИРЛИ, ф. 230, № 660).

(обратно)

1645

Имеются в виду хлопоты, связанные с написанием и изданием «Дневника писателя».

(обратно)

1646

Головина отметила в черновой рукописи своих воспоминаний: «Я не любила свет, выезды» (ИРЛИ, ф. 230, № 660).

(обратно)

1647

В феврале 1875 г. Достоевский проходил курс лечения легких сжатым воздухом («под колоколом») в лечебнице Л. Н. Симонова в Петербурге, где и познакомился с Л. В. Головиной и генералом Т. Ф. Ганом. Головина вспоминала: «На первом же сеансе я начала оглядывать всех с нами находящихся и увидала рядом со мною, с правой стороны, человека с очень бледным, т. е. желтым, лицом, очень болезненным; он сидел согнувшись в кресле, с „Русским вестником” в руках <…> у нас завязался оживленный разговор». Упомянув ряд своих бесед с Достоевским в лечебнице, а затем по ее приглашению у нее дома, Головина продолжает: «…когда он читал что-нибудь, то я обязательно должна была ехать туда и сидеть в первом ряду. <…> В 1876 г. он уехал лечиться в Эмс, и мы решили переписываться. Переписка установилась дружеская, но грустная…» (Звенья. Т. 1. С. 473–475).

(обратно)

1648

Вундерфрау — знахарка (нем. Wunderfrau). Достоевский имеет в виду знахарку из Мюнхена по фамилии Гогенестер.

(обратно)

1649

Ср. описание «русского генерала за границей» в главе первой июльско-августовского выпуска «Дневника писателя» 1876 г. (см.: наст. изд. Т. 13. С. 219).

(обратно)

1650

Является ответом на письмо Маслянникова от 31 октября 1876 г. (подпись: «К. И. М.»; см.: ВЛ. 1971. № 9. С. 193–194). Ответные письма Маслянникова от 20 ноября и 2 декабря 1876 г. см.: Там же. С. 194–195 (опубликованы с ошибочной датой в первом письме).

(обратно)

1651

Маслянников просил Достоевского адресовать ответ в «книжный магазин Исакова, кассиру, для передачи тому, кто явится за ним и спросит письмо под буквами „К. И. М.”» (Там же. С. 193).

(обратно)

1652

Письмо Маслянникова от 31 октября 1876 г. было посвящено делу Е. П. Корниловой, приговоренной к двум годам и восьми месяцам каторги за то, что она выбросила из окна четвертого этажа свою шестилетнюю падчерицу. В § 1 («Простое, но мудреное дело») главы первой октябрьского выпуска «Дневника писателя» 1876 г. Достоевский писал о «болезненном аффекте, бывающем в беременном состоянии», и высказал предположение, что именно этим был вызван поступок Корниловой, выразив озабоченность и судьбой ее еще не родившегося ребенка. Глава заканчивалась следующими словами: «А неужели нельзя теперь смягчить как-нибудь этот приговор Корниловой? Неужели никак нельзя? Право, тут могла быть ошибка… Ну так вот и мерещится, что ошибка!» (см.: наст. изд. Т. 13. С. 315). В указанном письме Маслянников рассказывал Достоевскому о «глубоком впечатлении» от этого выпуска «Дневника писателя», называя его «высокоталантливым литературным произведением», содержащим в тоже время «замечательно правильный взгляд на поступок Корниловой» (ВЛ. 1971. № 9. С. 193). Маслянников характеризует Достоевского «как самого душевного и исполненного всякой любви человека» (Там же).

(обратно)

1653

Уверовав в желание Достоевского смягчить приговор по делу Корниловой, Маслянников сообщал, что имеет «некоторую, а при случае и солидную, возможность помочь» ему в этом деле, и просил «повидаться с Корниловой и посоветовать и даже настоять над ней о подаче прошения на имя государя о помиловании или смягчении ее участи». Сам Маслянников служил тогда, по его свидетельству, в том ведомстве, от которого зависело рассмотрение просьб о помиловании. «Разделяя совершенно взгляд покойного Федора Михайловича на характер преступления Корниловой, — вспоминал он, — я всей душой желал оказать ей помощь, надеясь на либерального по тому времени ближайшего начальника (А. Ф. Кони. — Ред.), в руках которого находилась возможность дать успешное движение моему докладу» (НВр. 1882. 12 окт. № 2380, см.: также: Биография. Прил. С. 113). 2 декабря 1876 г. Маслянников писал Достоевскому: «…почту за приятнейший долг иметь честь лично засвидетельствовать Вам свое глубочайшее уважение и условиться насчет плана действий по нашему делу. Кстати, у меня собрался теперь и некоторый пригодный для дела материал» (ВЛ. 1971. № 9. С. 195).

(обратно)

1654

Достоевский несколько раз посетил Корнилову в Доме предварительного содержания преступников и рассказал об этом в § 1 «Опять о простом, но мудреном деле» главы первой декабрьского выпуска «Дневника писателя». Хорошо зная каторгу, пережив ужас пребывания в ней, Достоевский писал здесь: «Много вынесет она (Корнилова. — Ред.) из каторги? Не ожесточится ли душа, не развратится ли, не озлобится ли навеки? Кого, когда исправила каторга? <…> Неужели ж нельзя оправдать, рискнуть оправдать?» (наст. изд. Т. 13. С. 383). По поводу этой главки «Дневника писателя» Маслянников заметил, что Достоевский дал в ней «такой тонкий и глубокий анализ душевного состояния Корниловой во время совершения преступления и после осуждения, который может всегда доставлять читателю весьма художественное наслаждение» (НВр. 1882. 12 окт. № 2380; также: Биография. Прил. С. 118).

(обратно)

1655

А. П. Борейша подобным же образом охарактеризовала Корнилову на судебном заседании в апреле 1877 г. (см.: ПСС. Т. XXV. С. 409).

(обратно)

1656

Эпизод исцеления Христом больного у купальни Вифезда в Иерусалиме см.: Евангелие от Иоанна, гл. 5, ст. 1–8.

(обратно)

1657

В письме от 11 декабря 1876 г. Маслянников сообщал Достоевскому, что приговор суда по делу Корниловой «кассирован вследствие нарушения» одной из статей процессуального устава и «поступил на рассмотрение другого суда с участием присяжных заседателей» (ВЛ. 1971. № 9. С. 195). Подачи прошения на высочайшее имя не потребовалось, 22 апреля 1877 г. суд вторично рассмотрел дело Корниловой и вынес ей оправдательный приговор, признав, что ее преступление было совершено в состоянии аффекта. Достоевский присутствовал на суде. Адвокатом Корниловой был хорошо знакомый писателю В. И. Люстих. О значении выступлений Достоевского по делу Корниловой, произведших сильное впечатление на русское общество, суд присяжных и экспертов-медиков, см.: Достоевский и его время. С. 276–277; Биография. Прил. С. 108.

(обратно)

1658

Является ответом на письмо Герасимовой от 16 февраля 1877 г. (см.: Д. Письма. Т. 3. С. 383). Ответное письмо Герасимовой от 15 марта 1877 г., см.: Там же. С. 385–386.

(обратно)

1659

Герасимова писала: «Я — дочь одного кронштадтского богатого купца, год тому назад кончила курс в здешней гимназии. <…> Живется мне в родительском доме крайне скверно: отец — злейший враг всего нового, прогрессивного, матери нет, а есть мачеха, семья громадная, ни малейшей свободы, кругом — ни одной „живой души”, дрязги, сплетни, семейные отношения самые натянутые, — вообще жизнь куда как неказиста. И вот при такой-то милой обстановке совсем некстати давно уже явилось у меня желание другой жизни, разумной, человеческой, жизни не для себя только, а для других. Мне хотелось поступить в Академию, мне кажется, что на медицинском поприще я принесу свою долю пользы человечеству: меня так и тянет туда» (Там же. С. 383).

(обратно)

1660

А. Гумбольдта — знаменитого немецкого географа, естествоиспытателя и путешественника, автора четырехтомного философского труда «Космос» Достоевский охарактеризовал в записной тетради 1876–1877 гг. как ученого «с мировой мыслью и с мировым обобщением» (см.: ПСС. Т. XXIV. С. 292). Признавая известного современного ему французского физиолога и патолога К. Бернара крупным ученым, Достоевский, однако, критически относился к его теориям, что нашло отражение в «Преступлении и наказании» и «Братьях Карамазовых» (см.: ПСС. Т. VII. С. 392 и наст. изд. Т. 5. С. 571; Т. 10. С. 87, 96, 364).

(обратно)

1661

Достоевский вообще не слишком высоко оценивал философские и публицистические работы современных ему русских ученых — естествоиспытателей и химиков, отчасти солидаризируясь с позицией H. H. Страхова, автора многих полемических статей и книги «О методе естественных наук и значении их в общем образовании» (СПб., 1867) (см. заметки в записных тетрадях Достоевского и высказывания его о И. М. Сеченове и Д. И. Менделееве: ПСС. Т. XX. С. 170; Т. XXI. С. 250; Т. XXIV. С. 148, 200, 292). Эти суждения Достоевского, в значительной степени тенденциозные, пристрастные, могут быть верно поняты лишь в общем контексте многосоставной полемики писателя с позитивистской философией, оказавшей сильное влияние на взгляды многих великих ученых XIX в., в том числе Ч. Дарвина, А. А. Бутлерова, Д. И. Менделеева, И. М. Сеченова (см. об этом: Белопольский В. И. Достоевский и позитивизм. Ростов-на-Дону, 1985). По мнению М. Г. Ярошевского, полемика Достоевского с теорией условных рефлексов Сеченова в романе «Братьи Карамазовы» отчасти предваряет труды И. П. Павлова (см.: Ярошевский М. Г. Достоевский и идейно-философские искания русских естествоиспытателей // Вопр. философии. 1982. № 2. С. 103–112).

(обратно)

1662

Речь идет о Высших женских (Бестужевских) курсах, официально открывшихся годом позже — в 1878 г. Одним из инициаторов их организации был хорошо знакомый Достоевскому профессор Петербургского университета К. Н. Бестужев-Рюмин. Писатель был членом Общества для доставления средств Высшим женским курсам (см.: Материалы и исследования. Т. 4. С. 252).

(обратно)

1663

Достоевский обратился к одной из учредительниц Высших женских курсов А. П. Философовой. «Очень, очень благодарна Вам и г-же Философовой за участие и готовность помочь мне», — писала Герасимова в письме Достоевскому от 15 марта 1877 г. (Д. Письма. Т. 3. С. 385).

(обратно)

1664

Герасимова отвечала на это: «Отец мой — человек необразованный, неначитанный. Он не только против Академии, как Вы думаете, но против женского образования вообще, да и не одного женского. <…> Пробовала я ему говорить об университетских курсах <…> но получила такого рода ответ: пока я жив, ты не будешь жить в Петербурге…”» (Там же. С. 385–386).

(обратно)

1665

Достоевский имеет в виду строки из письма Герасимовой к нему от 10 февраля 1877 г.: «Неужели придется сделаться женою какого-нибудь ожиревшего купца, заглушить в себе все человеческие чувства…» (Там же. С. 383).

(обратно)

1666

Герасимова писала Достоевскому о предложении выйти замуж, сделанном ей молодым человеком, которого она не любит (Там же. С. 383).

(обратно)

1667

Является ответом на письмо Лурье от 13 февраля 1877 г. (см: ИРЛИ, ф. 100, № 29768, л. 10–11). Ответное письмо Лурье от 28–29 марта 1877 г. см.: ИРЛИ, ф. 100, № 29768, л. 12–14.

(обратно)

1668

Речь идет о февральском выпуске «Дневника писателя», объявленном на 28 февраля и подписанном к печати лишь 4 марта (см.: наст. изд. Т. 14. С. 518, 520–521).

(обратно)

1669

Описание похорон доктора Гинденбурга, содержавшееся в письме Лурье, было перепечатано Достоевским в главке «Похороны „Общечеловека”» главы третьей «Дневника писателя» за март 1877 г. (см.: наст. изд. Т. 14. С. 101–103). Готовя эту публикацию, Достоевский сделал в письме Лурье свыше десяти мелких поправок. В письме от 28–29 марта 1877 г. Лурье писала: «…я буду очень довольна, если Вы в своем „Дн<евнике> пис<ателя>” упомянете Гинденбурга, если Вам угодно, то поставьте всю его фамилию, для него еще больше чести, если больше людей будут о нем знать, да и им не хуже…» (ИРЛИ, ф. 100, № 29768, л. 13 об.).

(обратно)

1670

Лурье писала Достоевскому 13 февраля 1877 г.: «За меня сватаются два жениха, один доктор, другой кандидат университета, оба богатые <…> мамаша хочет, чтоб я непременно вышла за доктора, красавца и богача, и надворный советник он. <…> Его фамилия Блох <…>. Но разве я могу выйти замуж не любя? Пожалуйста, дайте мне совет. <…> Я ему скажу, что не люблю его, тогда он, конечно, не захочет жениться, а ему 35 л<ет>, а мне еще нет 19» (ИРЛН. ф. 100, № 29768, л. 10 об.).

(обратно)

1671

Является ответом на письмо Лурье от 28–29 марта 1877 г. (см: ИРЛИ, ф. 100. № 29768, л. 12–14; частично опубликовано: Д. Письма. Т. 3. С. 386). Ответное письмо Лурье от 7 мая 1877 г. см.: ИРЛИ, ф. 100 № 29768, л. 15–16.

(обратно)

1672

См. письмо 184, примеч. 2.

(обратно)

1673

Лурье спрашивала Достоевского: «Не готовиться ли к экзамену? Согласия родителей я никогда не получу, и даже папаша говорит, что средств не даст…» — и далее сообщала писателю, что старается быть полезной людям: «…даю уроки (конечно, бесплатные и без ведома родителей) в одном училище. <…> У меня есть 25 (верно) бедных, где я бываю, помогаю, насколько возможно…» (ИРЛИ, ф. 100, № 29768, л. 13), но замечала, однако, что это не может заполнить ее жизнь.

(обратно)

1674

7 мая 1877 г. Лурье сообщила Достоевскому: «Я послушалась Вашего совета, Федор Михайлович, обещала целый год до будущего августа остаться в Минске, чем родители очень довольны…» (ИРЛИ, ф. 100, № 29768, л. 15 об.).

(обратно)

1675

Лурье возмутило заявление ее жениха-доктора о том, что хотя у нее «только 12 тыс. приданого, а не 30 т.», как у ее подруги, но «он предпочитает» ее; «… после этого, — пишет она, — я наотрез отказала матери даже говорить о нем. Что же это в самом деле такое, ну а если у меня и совсем не будет приданого, что тогда?» (ИРЛИ, ф. 100, № 29768, л. 12).

(обратно)

1676

Достоевский отвечает на следующие слова из письма Лурье от 28–29 марта 1877 г.: «Почему Вы, Федор Михайлович, до сих пор не советовали мне читать Гюго. Я читаю его „Misérables” и положительно в восхищении…» (Д. Письма. Т. 3. С. 386). Она отдает предпочтение Гюго перед Гете и Шекспиром, ибо «…нет у них <…> тех прочувствованных, из души вылившихся мест, той любви и веры в человечество, того горячего патриотического чувства, которым проникнуто каждое его (Гюго. — Ред.) слово» (Там же). Несколько ранее, в записной тетради 1875–1876 гг., Достоевский сам сравнивал Гюго с Шекспиром: «У Виктора Гюго бездна страшных художественных ошибок, но зато то, что у него вышло без ошибок, равняется по высоте Шекспиру» (ПСС. Т. XXIV. С. 119).

(обратно)

1677

«Отверженных» Гюго Достоевский впервые прочел в 1862 г. во Флоренции (см. об этом: Биография. С. 244). Чрезвычайно высокая оценка «Отверженных» содержится в предисловии Достоевского к публикации романа Гюго «Собор Парижской богоматери» (Вр. 1862. № 9). По его утверждению, это «…роман, в котором великий поэт и гражданин высказал столько таланта, выразил основную мысль своей поэзии в такой художественной полноте, что весь свет облетело его произведение» (наст. изд. Т. 11. С. 241; см. также: ПСС. Т. VII. С. 404–405; Т. XIII. С. 382; Т. XXIV. С. 133, 159, 166).

(обратно)

1678

Об этом суждении Ф. И. Тютчева о «Преступлении и наказании» Достоевский писал 9 апреля 1876 г. X. Д. Алчевской (см. письмо 175), а также в записной тетради 1875–1876 гг. (см.: ПСС. Т. XXIV. С. 119).

(обратно)

1679

В записной тетради 1877 г. Достоевский отнес Жана Вальжана к таким душам, которым «великая идея передается» и которые «заняты высшими идеями жизни» (ПСС. Т. XXV. С. 227).

(обратно)

1680

7 мая 1877 г. Лурье писала Достоевскому: «Когда я писала Вам первое письмо, я прочла всего 2 тома его „Misérables”. Теперь я согласна, что там много недостатков, но это не умаляет цену Myriel’y, Valgean’y…» (ИРЛИ, ф. 100, № 29768, л. 16).

(обратно)

1681

В письме Лурье приведены два «анекдота» из жизни «минских чудаков» — «барышни» и «молодого человека», показывающие их необразованность, в частности незнание ими того, что Достоевский вернулся из Сибири и является автором «Дневника писателя». «А это один из лучших молодых людей у нас, — замечает Лурье о последнем, — какая тоска с ними!» (ИРЛИ, ф. 100, № 29768, л. 13).

(обратно)

1682

В начале июля 1877 г. Достоевская вместе со старшими детьми Любой и Федей ездила в Киев «поклониться тамошним святыням», отправившись из Малого Прикола (где они отдыхали этим летом) вместе с Достоевским, который проводил их до станции Коренево и последовал в Петербург (см.: Достоевская А. Г. Воспоминания. С. 312–313).

(обратно)

1683

Достоевская сообщила мужу о своем пребывании в Киеве в письме от 5 июля 1877 г. (см.: Д. Переписка с женой. С. 249).

(обратно)

1684

Подав вследствие конфликта с Н. А. Ратынским (см. об этом: РЛ. 1970. № 4. С. 114–118) 21 февраля 1877 г. прошение в Главное управление по делам печати о разрешении издавать «Дневник писателя» без предварительной цензуры и получив в конце марта положительную на него резолюцию (см.: ПСС. Т. ХХIХ2. С. 185, 308), Достоевский, однако, в дальнейшем все же предпочитал прибегать к предварительной цензуре, чтобы обезопасить себя от возможных нареканий или угрозы прекращения издания. 5 июля 1877 г. цензором «Дневника писателя» был утвержден в Цензурном комитете (временно до приезда Ратынского из отпуска) H. E. Лебедев (подробнее см.: ПСС. Т. XXV. С. 329–330).

(обратно)

1685

M. H. Сниткина, двоюродная сестра Достоевской, выполняла поручения по рассылке «Дневника писателя» (см.: Д. Переписка с женой. С. 249).

(обратно)

1686

Речь идет о пересланном из Малого Прикола окончании главы третьей майско-июньского выпуска «Дневника писателя» 1877 г.

(обратно)

1687

Последнее издание романа «Униженные и оскорбленные» (Ф. Т. Стелловского, т. II «Полного собрания сочинений» Достоевского) вышло в 1865 г. Запрос на книгу от «купца» (вероятно, книгопродавца) Николаева подсказал Достоевскому мысль о подготовке нового собственного издания «Униженных и оскорбленных», которое было осуществлено в 1879 г. С «требованием» продать роман обратились из магазина ввиду того, что с конца 1872-начала 1873 г. Ф. М. и А. Г. Достоевские организовали собственное книжно-торговое дело на дому (см.: Достоевская А. Г. Воспоминания. С. 245–251).

(обратно)

1688

Достоевский выехал из Петербурга в Москву не 16, а 17 июля вечером.

(обратно)

1689

Достоевская сообщала в письме из Малого Прикола 14 июля: «Я тебе написала 2 письма, одно из Киева от вторника 5-го, другое отсюда от субботы 9-го, это третье, надеюсь, что ты их получил» (Д. Переписка с женой. С. 256). Письмо Достоевской от 9 июля 1877 г. не сохранилось.

(обратно)

1690

См. телеграмму от 17 июля 1877 г. (ПСС. Т. ХХIХ2. С. 169, 296).

(обратно)

1691

См. письмо 186, примеч. 4.

(обратно)

1692

Достоевский должен был встретиться с Ф. И. Салаевым по делам продажи своих сочинений в Москве (см.: Д. Переписка с женой. С. 256).

(обратно)

1693

Речь идет о деньгах, переданных А. А. Рудиным, знакомым Достоевских по Старой Руссе, по их просьбе, В. П. или Е. П. Печаткину за поставляемую для «Дневника писателя» бумагу; под «хозяином» подразумевается А. П. Струбинский, в доме которого на Греческом проспекте жили тогда Достоевские.

(обратно)

1694

Достоевский осуществил свое намерение и по пути в Малый Прикол из Москвы заехал на два дня — 20 и 21 июля — в Даровое, имение, принадлежавшее его родителям и перешедшее к его сестре В. М. Ивановой. «Сорок лет я там не был и столько раз хотел туда съездить, — рассказывал Достоевский в главе первой июльско-августовского «Дневника писателя» 1877 г., — <…> это маленькое и незамечательное место оставило во мне самое глубокое и сильное впечатление на всю потом жизнь и где всё полно для меня самыми дорогими воспоминаниями». И далее, обобщая свои размышления о значении подобных впечатлений для него и людей его поколения, писатель заключал: «Без святого и драгоценного, унесенного в жизнь из воспоминаний детства, не может и жить человек» (наст. изд. Т. 14. С. 202–203). По свидетельству Достоевской, основанному на рассказах родных и самого Достоевского по возвращении, он посетил в Даровом «самые различные места в парке и окрестностях, дорогие ему по воспоминаниям, и даже сходил пешком (версты две от усадьбы) в любимую им в детстве рощу „Чермашню”, именем которой он потом назвал рощу в романе „Братья Карамазовы”. Заходил Федор Михайлович и в избы мужиков, своих сверстников, из которых многих он помнил. Старики и старухи и сверстники, помнившие его с детства, радостно его приветствовали, зазывали в избы и угощали чаем» (Достоевская А. Г. Воспоминания. С. 313). См. также: Стонов Д. Сельцо Даровое // Красная нива. 1926. № 16 (воспоминания крестьянина И. Макарова); Нечаева В. С. Из литературы о Достоевском: (Поездка в Даровое) // Новый мир. 1926. № 3. С. 128–144.

(обратно)

1695

Встреча с И. С. Аксаковым состоялась в Москве 18 или 19 июля 1877 г. Она описана в главе первой июльско-августовского выпуска «Дневника писателя» 1877 г., где воспроизведен разговор Достоевского с одним «давним московским знакомым», с которым он «редко» видится, но «мнение» которого «глубоко» ценит. Достоевский приводит темы их беседы — о значении для человека «святых воспоминаний» детства (в связи с намерением Достоевского «посетить» Даровое), о разрушении строя старой семьи, запечатленного в автобиографических повестях Л. Н. Толстого, и возникновении «случайных семейств», о новых вопросах, являющихся у народа после реформы, о выходе восьмой (последней) части «Анны Карениной». Высказывания собеседника созвучны настроениям самого Достоевского (см.: наст. изд. Т. 14. С. 203–204).

(обратно)

1696

Является ответом на письмо Аверкиева от 21 октября 1877 г. (см.: РГБ, ф. 93. II. I.76).

(обратно)

1697

Аверкиев 21 октября 1877 г. обратился к Достоевскому, после публикации «Подростка» снова сблизившемуся с редакцией «Отечественных записок», «с покорнейшею просьбой» по поводу своей новой комедии «Непогрешимые». Эту пьесу, поясняет Аверкиев, по причинам, «важным» для него «лично», ему не хотелось бы помещать в «Русском вестнике», «вследствие исключительного сотрудничества», в котором он «считается почему-то не только солидарным, но как бы ответственным за всё», в нем помещаемое, хотя, по его словам, ему «надоело печататься» там и многие публикуемые в этом журнале статьи ему «не только не нравятся, но, как г-на Авсеенко, просто претят». «Вот мне и вздумалось, — пишет Аверкиев, — попытать счастья, нельзя ли напечататься где-либо в другом месте. Самым подходящим журналом мне кажутся „Отечеств<енные> записки”. Вы знаете там всех, а я никого, а потому я и решаюсь просить Вас позондировать это дело. Если и не удастся, то всё как будто легче получить отказ не лично, а через третье лицо». О своей комедии он сообщает, что она «из современного быта и в стихах», «непогрешимость» представлена в ней как «un vice à la mode» <модный порок — франц.>, по выражению «мольеровского Дон Жуана». «В ней, — поясняет Аверкиев, — задеты и скороспелые богачи или финансисты, как их зовут для пущей важности, и либеральные баре, и адвокаты, и газетчики. Эти лично, а мимоходом и другие. Нигилистов нет, ибо они уже повывелись, а остались, вообще говоря, одни гилисты, от слова гиль. Комедия написана в чисто комическом духе, что ныне редкость, без всякого сентимента, без убийств и полиции и вообще без всяких натянутостей, на что ныне мода. Надеюсь, что смеху в ней достаточно. <…> Я, как Вам известно, довольно прилежный, хотя, быть может, и достаточно негодный, ученик старых писателей и к новшествам не расположен: я думаю, что пошлость убивается смехом» (РГБ, ф. 93. II. 1.76). После выхода «Комедии о российском дворянине Фроле Скобееве» (1869) Достоевский возлагал на Аверкиева большие надежды, рассматривая его в одном ряду с Островским и даже отдавая в некотором отношении (при меньшем «блеске в таланте и в фантазии») ему предпочтение (см. письмо 140).

(обратно)

1698

Консерватор по убеждениям, Аверкиев, наиболее известный современникам как автор «Комедии о <…> Фроле Скобееве» и драмы «Каширская старина» (1872), с первых шагов своей литературной деятельности занял позиции, враждебные революционно-демократическому крылу русской литературы и журналистики. Еще в первой половине 1860-х гг. он поместил большое количество пародий и эпиграмм на деятелей прогрессивной печати в юмористическом журнале «Оса», редактировавшемся А. А. Григорьевым. Имея в виду эти и подобные им публицистические выступления Аверкиева, Д. И. Писарев в 1865 г. в статье «Прогулка по садам российской словесности» назвал его рыцарем «мракобесия и сикофантства». Со столь же резкими определениями фигурировало его имя в публицистике М. Е. Салтыкова-Щедрина 1860-х гг., включившего сатирические намеки на Аверкиева в «Историю одного города» и «Современную идиллию».

(обратно)

1699

Речь идет о С. В. Аверкиевой, с которой Достоевский встречался как в 1870-х, так и в начале 1880-х гг.

(обратно)

1700

Ответное письмо Аверкиева от 22 ноября 1877 г. см.: РГБ, ф. 93. II. 1.76.

(обратно)

1701

См. письмо 188, примеч. 1.

(обратно)

1702

См. письмо 188, примеч. 2.

(обратно)

1703

Об отношениях Аверкиева со старой и новой редакциями «Отечественных записок» см.: ЛН. Т. 49–50. С. 631, 634.

(обратно)

1704

Выражая Достоевскому признательность в письме от 22 ноября 1877 г. за «благорасположение» и «хлопоты», Аверкиев отказывался понимать руководителей «Отечественных записок», последовательно отстаивавших позиции своего журнала. «Меня, признаюсь, несколько поразило, — писал он, — выражение Некрасова, что я всё, что ни писал, писал против них и их направления. Говоря откровенно, я полагал, что мои шпильки столь же мало тревожат других, как их меня. Выходит наоборот. Выходит, что в самом деле есть какое-то направление, в чем доселе я смел сомневаться. По крайности, сомневался в их серьезности. Но, быть может, я сужу слишком по-художнически». И далее он соглашается не отходить от «Русского вестника», о «разрыве» с которым «и не думал», заботясь, по его словам, лишь о том, чтобы у него были «два издателя или покупателя».

(обратно)

1705

Является ответом на письмо Озмидова от 2 января 1878 г. (см.: ИРЛИ, ф. 100, № 29798).

(обратно)

1706

Высказав сожаление по поводу того, что Достоевский прекращает издание «Дневника писателя», Озмидов писал: «В особенности я жалею, что не буду слышать от Вас мыслей о необходимости понятия о бессмертии души для человеческого прогресса. У меня составилось понятие о необходимости любви к ближнему и прогресса из других основ и свойств человека, а потому весьма желательно было бы услыхать Вас…» (Там же).

(обратно)

1707

Послания апостола Павла (14) входят в Новый завет.

(обратно)

1708

Затронутая здесь и выше проблема соотношения личного, эгоистического и нравственного начал человеческой личности волновала Достоевского на протяжении всей его жизни.

(обратно)

1709

Ответное письмо Михайлова от 2 апреля 1878 г. см.: РГБ, ф. 93. II. 6.102.

(обратно)

1710

Речь идет о следующем обращении к Михайлову: «Корреспонденту, написавшему мне длинное письмо (на пяти листах) о Красном Кресте, сочувственно жму руку, искренно благодарю его и прошу не оставлять переписки и впредь» (см.: наст. изд. Т. 14. С. 414).

(обратно)

1711

Подразумеваются «Братья Карамазовы».

(обратно)

1712

Достоевскому были интересны наблюдения над детьми Михайлова — известного педагога, преподавателя реального училища, бывшего содержателя пансиона для мальчиков, еще в 1860-х гг. выступавшего в печати со статьями на темы воспитания.

(обратно)

1713

Очевидно, в не дошедшем до нас письме Достоевскому от 3 марта 1878 г. Петерсон повторил просьбу прислать книги в библиотеку г. Керенска Пензенской губ. (ныне г. Вадинск), где он в это время служил.

(обратно)

1714

Речь идет о Н. Ф. Федорове — русском философе-утописте. Считая грехом всякую собственность, в том числе на идеи и на книги, Федоров при жизни ничего не опубликовал под своим именем. В последствии В. А. Кожевников и Н. П. Петерсон, ученики философа, издали его избранные заметки и статьи под общим названием «Философия общего дела» (Верный, 1906. Т. 1; М., 1913. Т. 2; см. также: Федоров Н. Ф. Соч. М., 1982). Центральная идея Федорова — преодоление смерти. Нужно жить, учил он, не для себя (эгоизм) и не только для других (альтруизм), но со всеми и для всех, объединившись в союз живущих (сыновей) для воскрешения умерших (отцов) (см.: Философия общего дела. Т. 2. С. 8).

(обратно)

1715

Лекции Вл. С. Соловьева, называвшиеся «Чтения о богочеловечестве», состоялись в Петербурге в марте 1878 г. Достоевский, очевидно, имеет в виду восьмую лекцию. Соловьев говорил в ней о клеточно-атомном строении «человеческой особи», которая, по его определению, является «физическим организмом», представляющим собой «агрегат множества органических элементов» (Соловьев Вл. С. Собр. соч. СПб., 1905. Т. 3. С. 113). В отличие от Федорова, верившего в то, что «молекулы и атомы» живого организма не уничтожаются даже после смерти и что их можно «собрать», «соединить» и таким образом воскресить умершего (см.: Философия общего дела. Т. 1. С. 442), Соловьев отрицал «полную действительность» реального человека. Он утверждал, что «человек идеальный» «неизмеримо более существен и реален, нежели видимое проявление человеческих существ» (Соловьев Вл. С. Собр. соч. Т. 3. С. 115–116).

(обратно)

1716

Э.-Ж. Ренан в книге «Жизнь Иисуса» (1863) писал: «Кто знает: может быть, когда-нибудь род человеческий на самой высшей ступени своего прогресса, через миллионы веков, достигнет абсолютного понимания вселенной и в этом понимании откроет путь возвращения вновь к жизни того, что раз вкусило жизнь?» (Ренан Э. Жизнь Иисуса. Берлин, 1875. С. 240). В 1876 г. в «Философских диалогах и фрагментах» Ренан вновь возвратился к мысли о возможном воскресении умерших. См. об этом: Кийко Е. И. Достоевский и Ренан // Материалы и исследования. Т. 4. С. 106–121.

(обратно)

1717

Пятидесятница (или Троица) — христианский праздник, отмечаемый на пятидесятый день после Пасхи. Вознесение — сороковой день после Пасхи. Достоевский ошибочно соединил эти два праздника в один.

(обратно)

1718

Ответное письмо Петерсона неизвестно. Впоследствии Петерсон сообщил издателю «Русского архива», что Федоров сам хотел изложить Достоевскому свою философию, но работа затянулась и «не была закончена и в 1879, и в 1880 гг., а затем Достоевский умер» (РА. 1909. № 6. С. 701).

(обратно)

1719

Очевидно, Петерсон изложил в письме к Достоевскому близкие ему взгляды Федорова на задачи народного образования, о которых можно судить по их характеристике в статье: Кожевников В. А. Н. Ф. Федоров: Воспитатель и учитель // РА. 1904. № 4. С. 545–554.

(обратно)

1720

Этот фразеологический оборот восходит к Библии: «…оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей…» (Бытие, гл. 2, ст. 25).

(обратно)

1721

Медико-хирургическая академия в Петербурге была преобразована в 1799 г. из медико-хирургического училища и достигла блестящего расцветав 1860-е гг., когда ведущие кафедры возглавляли С. П. Боткин, И. М. Сеченов и др. Лекции этих ученых, пропагандировавших естественно-материалистические воззрения, посещались не только слушателями академии, но и прогрессивно настроенной молодежью. Высшие женские курсы были учреждены в Петербурге в 1869 г., а в 1872 г. при Медико-хирургической академии открылись Высшие медицинские женские курсы.

(обратно)

1722

См. письмо 141, примеч. 23.

(обратно)

1723

Является ответом на приглашение Абу принять участие в международном литературном конгрессе, датированное 14 (26) марта 1878 г. (опубликовано в 1984 г. в Копенгагене с неточной датой — см. об этом: ПСС. Т. XXX1. С. 275).

(обратно)

1724

Международный литературный конгресс, созванный по инициативе Общества французских литераторов для обсуждения вопросов, связанных с международной охраной прав литературной собственности, открылся в Париже 30 мая (11 июня) 1878 г. Помимо Тургенева, произнесшего на одном из открытых заседаний конгресса речь (см.: Тургенев. Сочинения. Т. 15. С. 53), Россию представляли П. Д. Боборыкин, M. M. Ковалевский и др. (см.: Congrès Littéraire International de Paris, 1878. Paris, 1879; Боборыкин П. Д. Международный литературный конгресс. Письма I–III // РВед. 1878. 20 июня. № 155; 1, 18 и 21 июля. № 165, 182 и 185). Болезнь и смерть сына Алеши помешали Достоевскому принять участие в конгрессе.

(обратно)

1725

Ответное письмо Радецкого от 4 мая 1878 г. см.: РГБ, ф. 93. II. 8.2.

(обратно)

1726

В 1837 г. Достоевский сдал экзамены в третий кондукторский класс Главного инженерного училища (при низшем четвертом), куда и был зачислен приказом в начале 1838 г. (см. письма 4, примеч. 3; 6, примеч. 1).

(обратно)

1727

Достоевский, говоря о «тридцати пяти» годах, называет срок, прошедший со дня окончания им училища (1843 г.); Радецкий в письме от 4 мая 1878 г. указал, что он не видел Достоевского 41 год; в действительности же они не виделись 37 лет, так как Радецкий окончил училище в 1841 г. (см.: Максимовский М. Исторический очерк развития Главного инженерного училища. 1819–1869. СПб., 1869. Прил. С. 98).

(обратно)

1728

В октябрьском выпуске «Дневника писателя» 1877 г. Достоевский упомянул Радецкого в числе генералов, окончивших Главное инженерное училище и принимавших участие в русско-турецкой войне 1877–1878 гг. (см.: наст. изд. Т. 14. С. 302).

(обратно)

1729

В письме от 4 мая 1878 г. Радецкий просил передать бывшему воспитателю в училище А. И. Савельеву поклон и благодарность «за то, что он свел нас» (РГБ. ф. 93. II. 8.2).

(обратно)

1730

В сражении у Шипки-Шейново 27–28 декабря 1877 г., окончившемся окружением армии Весселя-паши и захватом 22 тыс. пленных, отряд под командованием генерала Радецкого нанес решающее поражение турецкой армии. Войска Радецкого вошли в январе 1878 г. в Адрианополь и остановились в 15 км от Константинополя в местечке Сан-Стефано, что предопределило исход войны (см.: Ростунов И. И. Боевые действия русской армии на Балканах в 1877–1878 гг. // Русско-турецкая война 1877–1878 гг. и Балканы. М., 1978. С. 23–25).

(обратно)

1731

19 февраля (3 марта) 1878 г. в Сан-Стефано был подписан русско-турецкий мирный договор, который зафиксировал русскую официальную программу решения Восточного вопроса. Договор свидетельствовал, что курс русской политики, по сравнению с позицией других европейских держав, больше отвечал целям национально-освободительного и антифеодального движения балканских народов. Конфликты с европейскими державами, последовавшие за подписанием Сан-Стефанского договора, привели к частичным уступкам и компромиссам со стороны России. В результате в марте 1878 г. миссия Н. П. Игнатьева направилась в Вену, а затем в июне — июле состоялся Берлинский конгресс, внесший в ущерб интересам славянства существенные изменения в русскую программу решения балканского вопроса (см.: Чернов С. Л. Основные этапы развития русской официальной программы решения Восточного вопроса в 1877–1878 гг. // Русско-турецкая война 1877–1878 гг. и Балканы. С. 36–40).

(обратно)

1732

Реминисценция из Евангелия (см.: Евангелие от Матфея, гл. 11, ст. 28: «Придите ко мне все труждающиеся и обремененные, и я успокою вас»).

(обратно)

1733

Переживания Достоевского, вызванные смертью сына Алеши, нашли отражение в «Братьях Карамазовых» (см.: Достоевская А. Г. Воспоминания. С. 320–324).

(обратно)

1734

30 апреля 1878 г. у Алеши случился, по выражению Достоевской, первый припадок «родимчика» (см.: Гроссман. Жизнь и труды. С. 272).

(обратно)

1735

Ф. М. Достоевский — племянник писателя.

(обратно)

1736

См. письмо 197, примеч. 1.

(обратно)

1737

У Исаева было две дочери: Вера и Мария.

(обратно)

1738

Речь идет о H. M. Исаевой.

(обратно)

1739

Ответное письмо Достоевской от 25 июня 1878 г. см.: Д. Переписка с женой. С. 264

(обратно)

1740

Гостиница «Европа» (ныне «Армения») находилась на Неглинной ул., Д. 4.

(обратно)

1741

Достоевский должен был договориться с M. H. Катковым о печатании в его журнале задуманного им романа «Братья Карамазовы». Переговоры, как предполагал Достоевский, могли осложниться тем, что предыдущий его роман «Подросток» печатался в «Отечественных записках».

(обратно)

1742

Достоевский посетил Вл. С. Соловьева в связи с их договоренностью о совместном путешествии в Оптину Пустынь, которое, как надеялась Достоевская, должно было отвлечь мужа от грустных мыслей, связанных с кончиной сына Алеши (см.: Достоевская А. Г. Воспоминания. С. 322).

(обратно)

1743

В. М. Лавров и С. А. Юрьев (на равных основаниях с В. А. Федотовым) предполагали в июне 1878 г. получить разрешение на издание журнала «Русская дума», в котором, по рекомендации Соловьева, хотели напечатать новый роман Достоевского. Выпуск журнала под названием «Русская мысль» им удалось начать позднее, с 1880 г. (издатель — Лавров, редактор — Юрьев).

(обратно)

1744

Оптина Введенская Макариева мужская пустынь — старинный монастырь, основанный, как гласит предание, бывшим предводителем шайки разбойников Оптою еще в XV в. возле города Козельска (см.: Историческое описание Козельской Введенской Оптиной пустыни. 3-е изд. M. 1876).

(обратно)

1745

Ваня — пятилетний сын И. Г. Сниткина, которого мать привезла в Старую Руссу в семью Достоевских летом 1878 г. лечиться ваннами.

(обратно)

1746

Является ответом на письмо Достоевской от 20 июня 1878 г. (см.: Д. Переписка с женой. С. 262–263).

(обратно)

1747

Первые две книги «Братьев Карамазовых» Достоевский привез в Москву 7 ноября 1878 г.

(обратно)

1748

В этот день, 22 июня 1878 г., И. С. Аксаков произнес речь на заседании Московского Славянского благотворительного общества, в которой критиковал шедшие вразрез с интересами России и славянства уступки царской дипломатии Турции под давлением Англии, Австро-Венгрии и Германии на Берлинском конгрессе, начавшемся 13 июня 1878 г. (см. об этом: Аксаков И. С. Соч. М., 1886. Т. 1. С. 297–308).

(обратно)

1749

Достоевский ошибся: речь идет об А. А. Пороховшикове. Этот московский купец, владелец ресторана «Славянский базар», прославился тем, что в 1876 г. ездил к царю в Ливадию с требованием объявить войну Турции. В письме к Н. А. Некрасову от 13 октября 1876 г. M. E. Салтыков-Щедрин писал, что об этом происшествии в Петербурге ходил «совершенно гомерический рассказ» (Салтыков-Щедрин. Т. 19, кн. 1. С. 27).

(обратно)

1750

Речь идет об О. А. Новиковой, дочери А. А. Киреева, знакомого Достоевского по Петербургскому Славянскому благотворительному обществу.

(обратно)

1751

А. А. Александров лечился летом 1878 г. в Старой Руссе, встречался там с Достоевским и позднее рассказал о знакомстве с писателем и его работе над «Братьями Карамазовыми» в своих воспоминаниях (см.: Александров А. Федор Михайлович Достоевский: (Страничка воспоминаний) // Светоч и дневник писателя. 1913. № 1. С. 53–56).

(обратно)

1752

Иверская икона Божией матери — святыня Афона; точная ее копия была перевезена в 1648 г. в Москву, хранилась в часовне у Воскресенских ворот Кремля. Это здание не сохранилось.

(обратно)

1753

Е. П. Иванова содержала номера (см. письмо 224).

(обратно)

1754

Является ответом на три письма Достоевской, из которых известно одно — от 25 июня 1878 г. (см.: Д. Переписка с женой. С. 264).

(обратно)

1755

Достоевская вспоминала: «Вернулся Федор Михайлович из Оптиной пустыни как бы умиротворенный и значительно успокоившийся и много рассказывал мне про обычаи пустыни. <…> С тогдашним знаменитым „старцем” о. Амвросием Федор Михайлович виделся три раза: раз в толпе при народе и два раза наедине, и вынес из его бесед глубокое и проникновенное впечатление» (Достоевская А. Г. Воспоминания. С. 323). Первая книга «Братьев Карамазовых» писалась под живым впечатлением от увиденного в Оптиной пустыни (см.: наст. изд. Т. 9. С. 588, 603, 638, 642–643).

(обратно)

1756

Имеются в виду переговоры с M. H. Катковым о напечатании в «Русском вестнике» романа «Братья Карамазовы». Получив от Каткова аванс, Достоевский выслал жене 800 р.

(обратно)

1757

Является ответом на письмо Юрьева от 27 июня 1878 г. (см.: Д. Пись ма. Т. 4. С. 362–363).

(обратно)

1758

«Беседа» — ежемесячный журнал, близкий к славянофильскому направлению, издавался в Москве в 1871–1872 гг. Еще в декабре 1870 г. Юрьев хотел привлечь к изданию «Беседы» Достоевского, в связи с чем просил своих знакомых сообщить ему адрес писателя, жившего тогда в Германии (см.: ЛН. Т. 86. С. 417).

(обратно)

1759

Речь идет о «Братьях Карамазовых». Юрьев писал Достоевскому 27 июня 1878 г.: «Я осмеливаюсь беспокоить Вас покорнейшею просьбою позволить напечатать Ваш новый роман, который, как я слышал, почти уже кончен, в „Русской думе”».

(обратно)

1760

О предполагаемом журнале см. письмо 199, примеч. 4.

(обратно)

1761

Ответное письмо Достоевской от 10 ноября 1878 г. см.: Д. Переписка с женой. С. 271–272.

(обратно)

1762

В книжном магазине И. Г. Соловьева продавались, очевидно, 4-е издание романа «Преступление и наказание» (СПб., 1877. Т. 1–2) и отдельное издание «Бесов», вышедшее в Петербурге в 1873 г.

(обратно)

1763

«Записки из Мертвого дома» были напечатаны отдельным изданием книгопродавцем и издателем А. Ф. Базуновым в 1862 г. дважды (см. об этом: ПСС. Т. IV. С. 277–278).

(обратно)

1764

Речь идет о поздравлении M. H. Каткова с именинами.

(обратно)

1765

Имеется в виду князь Шаховской, отец зятя Каткова.

(обратно)

1766

10 ноября 1878 г. в Малом театре в бенефис Н. И. Музиля состоялась премьера «Бесприданницы» А. Н. Островского (см.: Островский. Т. 5. С. 501). Достоевский присутствовал на этом спектакле (см. письмо 204).

(обратно)

1767

Б. М. Маркевич был постоянным сотрудником изданий Каткова «Московские ведомости» и «Русский вестник», хотя жил в Петербурге.

(обратно)

1768

Вероятно, Достоевская послала мужу сочинения их детей, Лили и Феди.

(обратно)

1769

Является ответом на письмо Достоевской от 8 ноября 1878 г. (см.: Д. Письма. Т. 4. С. 370).

(обратно)

1770

Достоевская писала: «Лиля посылает письмо, а Федя начал огромное послание, но потом раскаялся и бросил писать» (Там же).

(обратно)

1771

Анна Григорьевна сообщала мужу: «Вчера был у нас Навроцкий, редактор „Русской речи”; ему сказали, что ты уехал вчера в Москву, и он оставил свою карточку» (Там же). Вероятно, А. А. Навроцкий хотел заручиться согласием Достоевского участвовать в его журнале, который начал выходить с января 1879 г.

(обратно)

1772

В своем письме Анна Григорьевна сообщала адрес В. Д. Шера на тот случай, если Достоевский найдет нужным к нему сходить в связи с делами по наследству Куманиной. О. Ф. Шер (урожд. Нечаеву) Достоевский, очевидно, считал необходимым навестить, так как она была единокровной сестрой его матери.

(обратно)

1773

Речь идет о первых двух книгах «Братьев Карамазовых».

(обратно)

1774

Алеша Достоевский скончался 16 мая 1878 г.

(обратно)

1775

См. письмо 203, примеч. 5.

(обратно)

1776

9 марта 1879 г. Достоевский читал в зале Благородного собрания в пользу Литературного фонда главу III третьей книги «Братьев Карамазовых» «Исповедь горячего сердца. В стихах». Отчет об этом литературной вечере был помещен в «Голосе» (1879. 11 марта. № 70).

(обратно)

1777

Является ответом на письмо Пуцыковича от 9 марта 1879 г. (см.: ИРЛИ. ф. 100, № 29828).

(обратно)

1778

Пуцыкович сообщал Достоевскому, что M. H. Катков не принял его в назначенное время, хотя перед тем обещал ему помочь в хлопотах о возобновлении издания «Русского гражданина».

(обратно)

1779

Об отзывах о «Братьях Карамазовых» в русской периодике начала 1879 г. см.: наст. изд. Т. 9. С. 618–620.

(обратно)

1780

В своем письме Пуцыкович жаловался, что он сидит без денег, а московский книгопродавец Петров обещал выдать ему деньги в счет долга Достоевскому за проданные книги только 10 марта 1879 г.

(обратно)

1781

Является ответом на письмо Романова от 15 марта 1879 г. (см.: ЛН. Т. 15. С. 160).

(обратно)

1782

Приглашая провести у него вечер «завтра, 16-го марта, начиная с 9 ч.», великий князь писал: «Вы встретите знакомых Вам людей, которым, как и мне, Вы доставите большое удовольствие своим присутствием» (Там же). Достоевский провел у К. К. Романова вечер 22 марта 1879 г. (см.: ЛН. Т. 86. С. 136).

(обратно)

1783

Достоевский имеет в виду, очевидно, обед у сына Александра II, С. А. Романова, состоявшийся 5 марта 1879 г. На этом обеде кроме Достоевского присутствовали К. П. Победоносцев и К. К. Романов (см.: ЛН. Т. 15. С. 160).

(обратно)

1784

По первоначальному плану пятая книга романа должна была содержать не только изложение «крайнего богохульства» и «анархизма» Ивана, но и их опровержение «в последнем слове умирающего старца Зосимы», что соответствовало бы и названию всей книги: «Pro и contra». В ходе работы Достоевский выделил тему «Великого инквизитора» в самостоятельную главу и тем самым значительно увеличил объем пятой книги. В связи с этим поучениям старца Зосимы была посвящена уже следующая, шестая книга романа, появившаяся только в августовском номере «Русского вестника». Автокомментарий к главам «Бунт» и «Великий инквизитор» Достоевский повторил 19 мая 1879 г. в письме к К. П. Победоносцеву (№ 209).

(обратно)

1785

Рассказ о мальчике, затравленном собаками, был напечатан в «Русском вестнике» (1877. № 9. С. 43–44), а до этого — в «Колоколе» (1860. № 74. Смесь).

(обратно)

1786

См. примеч. 5 к письму 210, а также: наст. изд. Т. 9. С. 271–272.

(обратно)

1787

Пожелания Достоевского были выполнены.

(обратно)

1788

Ответное письмо Победоносцева от 9 июня 1879 г. см.: ЛН. Т. 15. С. 138.

(обратно)

1789

При печатании в «Русском вестнике» «Преступления и наказания» и «Бесов» у Достоевского возникали конфликты с M. H. Катковым, требовавшим переделки текста романов. Отсюда опасение автора, что «Братья Карамазовы» также вызовут возражения со стороны консервативного редактора «Русского вестника».

(обратно)

1790

Речь идет о напечатанном 17 мая 1879 г. (НВр. № 1154) циркуляре министра народного просвещения, в котором было сказано, что следует «обратить особое внимание на необходимость назначения на должности учителей и наставников лиц с особою осторожностью, так как наставникам приходится <…> укреплять в порученных их наблюдению питомцах чувства преданности престолу и уважения к религии».

(обратно)

1791

Жителям Старой Руссы, где служил причастный к организации «Земля и воля» В. Д. Дубровин, были известны обстоятельства его ареста, поэтому они с особой заинтересованностью следили за его судьбой. В 1879 г. Достоевский приехал в Старую Руссу 20 апреля, а 22 апреля в газетах появился отчет о суде над Дубровиным и сообщение о его казни (см., например: Г. 1879. 22 апр. № 110).

(обратно)

1792

Достоевский, очевидно, имеет в виду призывы Дубровина, обращенные к народу, «устроить новое государство без царей», о которых писатель мог узнать из отчетов в газетах (см. «Судебную хронику» в указанном номере «Голоса»).

(обратно)

1793

Подлинник неизвестен; печатается по копии (рукою М. А. Поливановой), в которой обращение и подпись отсутствуют; подробнее см.: РЛ. 1990. № 1. С. 177–181; ПСС. Т. ХХХ2, С. 91.

(обратно)

1794

Высылая 10 мая 1879 г. в редакцию «Русского вестника» первую половину пятой книги «Pro и contra» романа «Братья Карамазовы», Достоевский писал Любимову, что для него очень важно получить корректуры этих глав, являющихся «кульминационной точкой романа» (см. письмо 208).

(обратно)

1795

Корректурные листы романа «Братья Карамазовы» не сохранились, и характер правки писателя, выполненной по «отметкам» Любимова, которые относились к главе «Бунт», неизвестен.

(обратно)

1796

В рассказе Ивана Карамазова повторены некоторые детали «дела» С. Л. Кроненберга, которые Достоевский особенно подчеркивал в главе второй февральского выпуска «Дневника писателя» 1876 г., посвященной этому процессу.

(обратно)

1797

Процесс Кроненберга вызвал большой резонанс в самых различных слоях общества, и позиция Достоевского, вскрывшего «фальшь» речи адвоката В. Д. Спасовича, была широко поддержана. Так. X. Д. Алчевская, высоко оценившая февральский выпуск «Дневника писателя» 1876 г., писала Достоевскому: «„Дело Кронеберга” <…> chef d’oeuvre Вашего „Дневника” (по признанию самых строгих судей) <…> я знаю людей, которые придают огромное значение этой статье. Они говорят: „Пройдет несколько лет, забудется дело Кронеберга, забудется всё, что писалось и говорилось поэтому делу <…> одна только эта статья никогда не утратит своего значения и будет служить живым уроком и обществу, и адвокатуре, и всем нам”…» (Алчевская X. Д. Передуманное и пережитое. М., 1912. С. 69–70). Характерной непосредственной реакцией на освещение Достоевским дела Кроненберга являлось обращение к писателю неизвестной, за подписью «Мать»: «Если бы можно было сейчас, сию минуту, очутиться возле Вас, с какой радостью я обняла бы Вас, Федор Михайлович, за Ваш февральский „Дневник”. Я так славно поплакала над ним и, кончив, пришла в такое праздничное настроение духа, что спасибо Вам» (ВЛ. 1971. № 9. С. 181). См. также: наст. изд. Т. 13. С. 448–449.

(обратно)

1798

Иван Карамазов, говоря о том, что у него «очень много собрано о русских детках», воспроизводит подробности «истязаний» родителями пятилетней девочки, почерпнутые Достоевским из отчета о харьковском процессе Е. и А. Брунстов, который был опубликован в «Голосе» (1879. № 79, 80, 82) (см.: наст. изд. Т. 9. С. 665–666).

(обратно)

1799

Достоевский, по всей вероятности, имеет в виду не картину итальянского художника болонской школы Г. Рени (1575–1642), живопись которого носит суровый аскетический характер, а знаменитое полотно его современника, фламандца П. П. Рубенса (1577–1640) «Вакх» (Гос. Эрмитаж, Петербург) с упомянутым амуром из окружения Вакха.

(обратно)

1800

Речь идет о H. H. Муравьеве, бывшем с 1847 по 1861 г. генерал-губернатором Восточной Сибири и получившем титул Амурского после заключения между Россией и Китаем договора, уточнявшего границы двух государств (по Амуру). Однако позднее, вследствие неприятия его проекта реорганизации губернаторства Восточной Сибири (разделения на два), в котором, вероятно, увидели претензию на независимую политическую деятельность, он принужден был в 1861 г. оставить эту должность (см.: Барсуков И. Граф H. H. Муравьев-Амурский по его письмам, официальным документам, рассказам современников и печатным источникам. СПб., 1891).

(обратно)

1801

Ответное письмо Любимова от 20 июня 1879 г. см.: РГБ, ф. 93. II. 6.33 (в Описании, с. 420, ошибочно: «20 июля 1879 г.»).

(обратно)

1802

Речь идет о заключительных (V–VII) главах пятой книги (а не «главы», как ошибочно пишет Достоевский) «Братьев Карамазовых».

(обратно)

1803

Неполная и неточная цитата из Апокалипсиса, ср.: «И даны были ему уста, говорящие гордо и богохульно, и дана ему власть действовать сорок два месяца» (Откровение Иоанна, гл. 13, ст. 5).

(обратно)

1804

Является ответом на письмо Штакеншнейдер от 23 мая 1879 г. (см.: Материалы и исследования. Т. 5. С. 264).

(обратно)

1805

Речь идет о работе над шестой книгой «Братьев Карамазовых», которая была закончена только 7 (19) августа 1879 г.

(обратно)

1806

К. Ф. Ландсберг, офицер из аристократической среды, награжденный орденами, убил шестидесятипятилетнего Е. А. Власова и его прислугу. Ландсберг совершил преступление для того, чтобы выкрасть свою собственную расписку на пять тысяч рублей, которые он брал взаймы и должен быть вернуть убитому. Была подана кассация со ссылкой на версию о помешательстве Ландсберга. Судебное разбирательство по делу началось 3 июля под председательством А. Ф. Кони.

(обратно)

1807

Две статьи Е. Л. Маркова из цикла «Критические беседы», посвященные творчеству Достоевского, были напечатаны в майском и июньском номерах журнала «Русская речь» под заглавием «Романист-психиатр». В них содержался упрек, что в романах Достоевского «Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы» «жизнь людей является гораздо хуже, темнее и бессмысленнее, чем в действительности».

(обратно)

1808

Речь идет о романе Маркова «Берег моря» (Д. 1879. № 1, 2, 4, 6, 9), герои которого поселились в Крыму, на небольшом винограднике. Добывая средства к существованию собственным трудом, они довольствовались малым и наслаждались идиллической близостью к природе, не уставая восторгаться ее красотой.

(обратно)

1809

В письме от 23 мая 1879 г. Штакеншнейдер сообщала Достоевскому: «Покровский подарил мне к именинам Ваши сочинения» (Материалы и исследования. Т. 5. С. 264). Будучи в 1870-е гг. частым посетителем салона Штакеншнейдер, М. П. Покровский, по свидетельству последней, неоднократно давал самую высокую оценку творчеству Достоевского. «Не Покровский ли, — пишет она в своих воспоминаниях, — и меня научил поклоняться Достоевскому, так сказать, открыл мне его, и в его произведениях открывал такие горизонты, которые без него были бы для меня совершенно недоступными? Не ради ли него я возобновила и знакомство с Достоевским» (Штакеншнейдер Е. А. Дневник и записки (1854–1886). М.; Л., 1934. С. 461). Скорее всего Покровский преподнес Штакеншнейдер последнее прижизненное собрание сочинений Достоевского, вышедшее в 1865–1870 гг. в четырех томах, в издании Ф. Т. Стелловского.

(обратно)

1810

Является ответом на письмо Тома, подписанное кроме него Ж. де Сильва, М. Леалем и Ж. М. Торресом-Каиседо (все четверо были «президентами» Международной литературной ассоциации), от 21 июня (3 июля) 1879 г. (см.: ПСС. Т. XXX1. С. 300).

(обратно)

1811

В указанном письме сообщалось об единодушном избрании — на лондонской сессии Международного литературного конгресса 28 мая— 2 июня (9-14 июня) 1879 г. — Достоевского как «одного из самых прославленных представителей современной литературы» членом Почетного комитета Международной литературной ассоциации. Наряду с Достоевским членами Почетного комитета ассоциации состояли выбранный ранее И. С. Тургенев и Л. Н. Толстой, избранный на той же сессии в Лондоне.

(обратно)

1812

Это письмо Философовой неизвестно.

(обратно)

1813

В своих воспоминаниях Достоевская писала: «Бывал Федор Михайлович изредка у А. П. Философовой, которую очень ценил за ее энергическую деятельность и говорил, что у нее „умное сердце”» (Достоев ская А. Г. Воспоминания. С. 357).

(обратно)

1814

Имеется в виду В. Д. Философов.

(обратно)

1815

Эти рассуждения содержатся в главе III «Из бесед и поучений старца Зосимы» в разделах, имеющих дополнительные заглавия: «Нечто об иноке русском и о возможном значении его». «Нечто о господах и слугах и о том, возможно ли господам и слугам стать взаимно по духу братьями», «Можно ли быть судиею себе подобных? О вере до конца».

(обратно)

1816

О прототипах Зосимы см.: Плетнев Р. Сердцем мудрые: (О «старцах» у Достоевского) // О Достоевском: Сб. статей / Под ред. А. Л. Бема. Прага, 1933. Вып. 2, а также: Альтман М. С. 1) Из арсенала имен и прототипов литературных героев Достоевского // Достоевский и его время. С. 213–218; 2) Достоевский: По вехам имен. Изд. Саратовского университета, 1972 (по указателю имен).

(обратно)

1817

Указывая, что седьмая книга, предварительно названная «Грушенька», будет состоять из двух «отдельных повестей», Достоевский, вероятно, имел в виду события, описанные им затем в двух книгах: «Алеша» (книга седьмая) и «Митя» (книга восьмая). Окончательный состав седьмой книги определился между 8 и 16 сентября, т. е. к моменту отправки большей части рукописи в редакцию. В седьмой книге был оставлен только первый «эпизод» (встреча Алеши с Грушенькой), в соответствии с чем и объем ее уменьшился до 2½ листов. Впоследствии в связи с решением дополнить повествование рассказом о «предварительном следствии» (книга девятая), не предусмотренным первоначальным планом, Достоевский разделил «Братьев Карамазовых» на четыре части, обозначив, что третья часть начинается седьмой книгой.

(обратно)

1818

Является ответом на письмо Достоевской от 8 августа 1879 г. (см.: Д. Переписка с женой. С. 297–298).

(обратно)

1819

Извещая о смерти жены M. M. Достоевского, Достоевская писала: «Вчера я получила телеграмму от Ф. М. Достоевского (племянника. — Ред.), что умерла Эмилия Федоровна. Она скончалась 6-го августа, хоронят, сегодня. 8-го. Очевидно, они не знают, что ты за границей, потому что зовут на похороны. <…> Я было не хотела писать тебе этого, но, может быть, ты захочешь им написать» (Там же. С. 298).

(обратно)

1820

Старший сын M. M. Достоевского, Федор Михайлович, был крестником Достоевского.

(обратно)

1821

Достоевская отмечала, что ее муж придавал значение снам и очень тревожился, когда видел во сне покойных брата или отца (см.: Д. Письма к жене. С. 316, а также: Достоевская А. Г. Воспоминания. С. 75).

(обратно)

1822

Сын — Ф. М. Достоевский (младший), пианист; зять — муж M. M. Достоевской, профессор Петербургского университета М. И. Владиславлев.

(обратно)

1823

В данном случае Достоевский, очевидно, имел в виду продажу не только собственных сочинений, но и посредническую торговлю книгами («исключительно для иногородних»), которая была открыта от его имени Достоевской с 1 января 1880 г. (см.: Достоевская А. Г. Воспоминания. С. 346–349; Зильберштейн И. С. На службе у Достоевского в 1879–1881 гг. // ЛН. Т. 86. С. 332).

(обратно)

1824

Достоевский повторяет здесь суждения, высказанные им в «Дневнике писателя» 1876 г. в главке «Земля и дети» (см.: наст. изд. Т. 13. С. 264–268).

(обратно)

1825

Достоевская сообщала в своем письме: «Вчера получили письмо от Бергеман. Пишет, что приедет к нам 22-го августа и прогостит неделю. А мы хотим ехать 21 к Нилу» (Д. Переписка с женой. С. 298). А. П. Бергеман в Старую Руссу не приехала, но поездка в монастырь, основанный Нилом Столбенским, не состоялась.

(обратно)

1826

Имеется в виду № 5 возобновленного «Русского гражданина», вышедший 31 июля 1879 г. (с письмом Достоевского к редактору — В. Ф. Пуцыковичу — в его поддержку — см.: ПСС. Т. XXX1. С. 91).

(обратно)

1827

Является ответом на письма Победоносцева от 16 и 19 августа 1879 г. (см.: ЛН. Т. 15. С. 138–142).

(обратно)

1828

Имеется в виду статья А. Д. Градовского «Задача русской молодежи» (Г. 1879. 1 авг. № 211), автор которой, доказывая студентам бесплодность «хождения в народ», утверждал: «Вы можете принести пользу народу, только оставаясь самими собою, то есть частью русской интеллигенции, постепенно увеличивая число образованных, разумных и нравственных русских людей».

(обратно)

1829

Ответ на реплику Победоносцева, назвавшего Е. Л. Маркова, после прочтения его статьи о женских курсах, «фельетонным философом». Речь идет о статье Маркова «Горе от ума. По поводу Высших женских курсов» (Г. 1879. 15 и 18 авг. № 224 и 227).

(обратно)

1830

В пятой книге «Братьев Карамазовых» «Pro и contra» Победоносцев особо выделил главу «Великий инквизитор»: «Ваш „Великий инквизитор”, — писал он 16 августа 1879 г., — произвел на меня сильное впечатление. Мало что я читал столь сильное. Только и ждал — откуда будет отпор, возражение и разъяснение — но еще не дождался» (ЛН. Т. 15. С. 139).

(обратно)

1831

В действительности автор «Братьев Карамазовых» едва ли считался с критическими замечаниями своего сановного покровителя. Так, прочитав главу «Бунт», Победоносцев писал Достоевскому 9 июня 1879 г.: «Это очень сильная глава — но зачем Вы так расписали детские истязания!» (Там же. С. 138). Достоевский не только не принял во внимание упрек Победоносцева, но как бы в ответ на него привел в шестой книге пример жестокой эксплуатации и нравственного растления детей в условиях капитализирующейся России 1870-х гг., причем заставил говорить об этом «русского инока», оппонента Ивана. Впоследствии Победоносцев утверждал в письме к И. С. Аксакову от 30 января 1881 г., что Зосиму Достоевский якобы задумал по его «указаниям» (см.: ИРЛИ, № 22583). Между тем изданных писем обоих корреспондентов по поводу шестой книги романа ясно, что Победоносцев не знал заранее, о чем будет идти в ней речь и кто будет возражать Ивану (ср.: Гроссман Л. Достоевский и правительственные круги 1870-х годов // ЛН. Т. 15. С. 89).

(обратно)

1832

Речь идет об А. А. Штакеншнейдере, который в середине 1870-х гг. был прокурором Изюмского окружного суда. Достоевский встречался с ним у его сестры — Е. А. Штакеншнейдер (см.: Штакеншнейдер Е. А. Дневник и записки (1854–1886). М.; Л., 1934. С. 423–441). Достоевская в своих воспоминаниях пишет: «С Адрианом Андреевичем, как с талантливым юристом, Федор Михайлович советовался во всех тех случаях, когда дело касалось порядков судебного мира, и ему Федор Михайлович обязан тем, что в „Братьях Карамазовых” все подробности процесса Мити Карамазова были до того точны, что самый злостный критик (а таких было немало) не смог бы найти каких-либо упущений или неточностей» (Достоевская А. Г. Воспоминания. С. 354–355).

(обратно)

1833

Девятая книга была закончена и отправлена в редакцию «Русского вестника» только 14 января 1880 г.

(обратно)

1834

В письме от 8 декабря 1879 г. Достоевский сообщал Любимову, что девятая книга романа будет «три листа minimum, может быть, 3½»(ПСС. Т. XXX1. С. 132). Окончательный объем ее составил около пяти печатных листов.

(обратно)

1835

Это письмо было напечатано в декабрьском номере «Русского вестника» 1879 г.

(обратно)

1836

Готовясь писать восьмую книгу, в которой значительное место отведено разговорам поляков, Достоевский выписал в русской транскрипции необходимые ему польские выражения с их русским переводом.

(обратно)

1837

Анекдот о пане Подвысоцком см.: наст. изд. Т. 9. С. 476–477.

(обратно)

1838

Речь идет о песне, которую поют крестьянские девушки в Мокром. Песня была известна в разных вариантах (см.: Русские народные песни, собранные П. В. Шейном. М., 1870. Ч. 1. С. 220–221)

(обратно)

1839

Является ответом на письмо Самойлова от начала декабря 1879 г. (см.: РГБ, ср. 93. II. 8.75).

(обратно)

1840

Самойлов писал Достоевскому: «Милостивый государь Федор Михайлович, читая Ваши произведения, я всегда был поражен тонкостью Вашего наблюдения, и в каждом созданном Вами лице, психологически разнообразном, я видел живых людей с их слабостями и достоинствами, и мне стало грустно, что в продолжение моей сценической деятельности мне неудалось воспроизвести ни одну из Ваших личностей именно потому, что Вы, обладая таким правдивым талантом, не хотели оставить память о себе на сцене, о чем я очень сожалею как за публику, так и за себя, который мог бы прибавить одну из лучших ролей моего репертуара.

С истинным почтением к Вам и Вашему высокому таланту остаюсь готовый к услугам

В. Самойлов».

(обратно)

1841

В 1841–1842 гг. Достоевский усиленно посещал Александрийский театр (см.: Биография. С. 49), где и видел игру Самойлова — начинающего в то время актера труппы этого театра, заслужившего уже, однако, похвалы прессы.

(обратно)

1842

Является ответом на письмо Курносовой от 11 января 1880 г. (см.: Материалы и исследования. Т. 10. С. 219–222).

(обратно)

1843

Речь идет о девятой книге «Братьев Карамазовых».

(обратно)

1844

Курносова признавалась Достоевскому, что она хочет в ответ на свои сомнения услышать его «слово», потому что верит в него «как ни в одного человека в мире». Подчеркивая, что никто, кроме него, не может служить для нее «таким нравственным светилом», она говорила далее о своей нравственной растерянности: «…душа хочет <…> светлого, чего-то хорошего, во что бы можно было верить всю жизнь, во имя чего можно было бы и пострадать даже, если нужно; а у меня нет; люди с вечно мрачной душой, живущие сами не сознавая „зачем” и „что”, эти люди отняли, разбили у меня веру в Христа — как Бога всегда сущего, а оставили мне только недосягаемый идеал человека, человека, к которому я стремлюсь всей душой, но в существование которого не верю; кругом же… кругом ничего нет, что бы поддержало эту веру; прошла вера в Христа, исчезла вера и в возможность хорошего на земле, и вот мне скверно, мрачно — подчас не знаю, зачем я живу…» (Там же. С. 220). О Курносовой и ее переписке с Достоевским см.: Волгин И. Последний год Достоевского. М., 1986. С. 106–107.

(обратно)

1845

Является ответом на письмо Юнге, написанное, по-видимому, в марте 1880 г. (см.: Юнге Е. Ф. Воспоминания. М., 1914. С. IX–XII; Д. Письма. Т. 4. С. 408–409). Ответное письмо Юнге от 25–26 апреля 1880 г. см.: РГАЛИ, ф. 212. I. 104 (частично опубликовано: Лит. газ. 1971. 11 авг. № 33).

(обратно)

1846

А. И. Толстая познакомила Достоевского с письмом своей дочери — Е. Ф. Юнге, — где говорилось о сильнейшем впечатлении, произведенном на нее «Братьями Карамазовыми». Достоевский-романист для Юнге «почти достижение идеала искусства — человек, который реалист, точный исследователь, психолог, идеалист и философ» (см.: Юнге Е. Ф. Воспоминания. С. V–VII)

(обратно)

1847

Диспут, посвященный защите докторской диссертации Вл. С. Соловьева «Критика отвлеченных начал», состоялся в Петербургском университете 5 апреля 1880 г. Достоевский присутствовал на нем (см.: НВр. 1880. 7 апр. № 1476).

(обратно)

1848

В письме к Достоевскому Юнге признавалась: «…у меня двойственность в характере, доведенная до последней степени. Двойственность эта заставляет меня всегда делать то, что я вполне сознаю, что не должна бы делать, и это каким-то самым роковым образом, будто все обстоятельства слагаются так, чтобы я это сделала. Особенно в мелочах это проявляется очень интересно» (Д. Письма. Т. 4. С. 409).

(обратно)

1849

Является ответом на письмо Суворина от 12 мая 1880 г. (см.: РГБ, ф. 93. II. 9. 33; частично опубликовано: ЛН. Т. 86. С. 500).

(обратно)

1850

Суворин сообщил Достоевскому, что В. П. Буренин в начале мая 1880 г. уехал из Петербурга. Буренин одним из первых откликнулся на начавшуюся публикацию последнего романа Достоевского. На основании знакомства только с первой частью «Братьев Карамазовых» он сделал следующий вывод: «Несмотря на исключительность характеров, рисуемых автором, несмотря на психиатрический их склад, в них отражаются самые основные стороны русской жизни с ее своеобразными общественными и умственными искажениями, порожденными глубокой внутренней ломкой ее общего строя и тревожными порывами к самосознанию…» (НВр. 1879. 9 марта. № 1087). Очередная статья Буренина о «Братьях Карамазовых» появилась через три месяца (НВр. 1880. 15 авг. № 1603) и была посвящена уже одиннадцатой книге романа.

(обратно)

1851

В 1880 г. в «Вестнике Европы» (№ 1–5) были напечатаны воспоминания П. В. Анненкова «Замечательное десятилетие» о литературной жизни России 1840-х гг. В части воспоминаний, помещенной в апрельской книжке журнала, Анненков рассказывал, что якобы после того как «Бедные люди» были восторженно встречены Белинским, Достоевский потребовал, чтобы роман этот, предназначенный к опубликованию в «Петербургском сборнике» Некрасова, «был отличен от всех других статей книги особенным типографским знаком, например каймой. Роман и был действительно обведен почетной каймой в альманахе» (ВЕ. 1880. № 4. С. 479). В соответствии с пожеланием Достоевского 17 мая в «Новом времени» (№ 1515) было напечатано редакционное сообщение: «Ф. М. Достоевский, находясь в Старой Руссе, где он лечится, просит нас заявить от его имени, что ничего подобного тому, что рассказано в „Вестнике Европы” П. В. Анненковым насчет „каймы”, не было и не могло быть». В отдельном издании воспоминаний Анненкова фраза о «Бедных людях»: «Роман и был действительно обведен почетной каймой в альманахе» — отсутствует, но в остальном текст остался без изменений (см.: Воспоминания и критические очерки: Собрание статей и заметок П. В. Анненкова (1849–1868). СПб., 1881. Т. 3. С. 139, а также: Захаров В. По поводу одного мифа о Достоевском // Север. 1985. № 11. С. 113–120).

(обратно)

1852

Суворин писал Достоевскому: «Я часто бываю на процессе Михайлова и Веймара — поучительный роман это дело, убеждающее, что организация решительно существует, что это не отдельные кружки». 6 мая в Петербургском военном окружном суде началось слушание дела членов организации «Земля и воля». Среди прочих к суду были привлечены А. Ф. Михайлов (за попытку освобождения осужденных по процессу 193-х и за участие в убийстве в 1878 г. шефа жандармов Н. В. Мезенцова) и О. Э. Веймар (за участие в подготовке покушения в 1879 г. на Александра II).

(обратно)

1853

В. А. Пашков, богач и филантроп, полковник в отставке, основал христианско-протестантскую секту русских последователей лорда Г. В. Редстока. В «Новом времени» (1880. 13 мая. № 1510) была напечатана заметка с сочувственным отзывом о проповеднической деятельности Пашкова.

(обратно)

1854

Речь идет о статье (НВр. 1880. 11 мая. № 1508) за подписью «Православный» с примечанием от редакции газеты: «Мы должны сказать, что статья эта принадлежит духовному лицу». Статья была полемически направлена против «С.-Петербургских ведомостей», в которых Пашков резко критиковался как руководитель новой секты, и защищала пашковцев, делающих, с точки зрения автора статьи, много добрых дел. Достоевскому тем более было неприятно появление статьи «духовного лица» в защиту последователей Редстока, что еще в «Дневнике писателя» 1876 г. (Март. Гл. 2. § 2. «Лорд Редсток») он писал, имея в виду английского сектанта: «Желательно, чтоб на этот раз никто из нашего духовенства не поддакивал его проповеди» (наст. изд. Т. 13. С. 114).

(обратно)

1855

Приехав в Москву 24 мая 1880 г. утром. Достоевский поселился в гостинице «Лоскутной» на Тверской ул. (см. письмо 223).

(обратно)

1856

Жена Александра II, Мария Александровна, скончалась 22 мая1880 г.

(обратно)

1857

Имеется в виду продолжение публикации «Братьев Карамазовых» в «Русском вестнике».

(обратно)

1858

А. Н. Сниткина возвращалась из Старой Руссы в Петербург.

(обратно)

1859

Речь о Пушкине.

(обратно)

1860

Имеются в виду книгопродавцы, торговавшие произведениями Достоевского.

(обратно)

1861

Бывая в Москве, Достоевский и ранее часто навещал Е. П. Иванову (золовку своей сестры В. М. Ивановой), с которой его, со времени их сближения в середине 1860-х гг., связывало чувство искренней симпатии и доверия (см. сохранившиеся письма Достоевского к ней: ПСС. Т. XXIX1. С. 219, 252–253; Т. ХХ1Х2. С. 37–39). Достоевская в примечании к письму мужа к ней от 29 декабря 1866 г. писала: «Елена Павловна Иванова была belle-sœur Веры Михайловны, то есть жена брата ее мужа. Вера Михайловна, желая счастья Федору Михайловичу, мечтала о том, чтобы он женился на Елене Павловне, когда скончался ее муж, многие годы больной и смерти которого ждали со дня на день. Ф<едор> М<ихайлович>, мечтавший о семейном счастии, склонялся на уговоры сестры, признавая многие достоинства Елены Павловны. Живя летом 1866 г. в Люблине вблизи Москвы, вблизи дачи Ивановых и встречаясь иногда с Еленой Павловной, Ф<едор> М<ихайлович> спросил ее однажды, „пошла ли бы она за него замуж, если б была свободна?”. Она не ответила ничего определенного, и Ф<едор> М<ихайлович> не считал себя с нею связанным никаким обещанием. Тем не менее Ф<едора> М<ихайловича> очень тяготила мысль, что он, может быть, внушил ей надежды, которым не суждено осуществиться. Муж Елены Павловны умер в 1869 г. Сама она до конца своей жизни сохранила как с Ф<едором> М<ихайловичем>, так и со мною и моими детьми самые дружеские отношения» (см.: Д. Письма к жене. С. 313). Ср. письмо 110.

(обратно)

1862

Т. е. сведено на нет (от франц. escamoter — незаметно скрыть, подменить).

(обратно)

1863

Персонаж комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума».

(обратно)

1864

Имеется в виду борьба различных общественно-политических группировок, развернувшаяся в период подготовки к Пушкинским торжествам (см.: наст. изд. Т. 14. С. 698–700).

(обратно)

1865

В письме от 5 апреля 1880 г. С. А. Юрьев просил у Достоевского статью о Пушкине для публикации в редактируемом им журнале «Русская мысль» (см.: ЛН. Т. 86. С. 509).

(обратно)

1866

И. С. Аксаков был председателем правления Московского купеческого общества взаимного кредита.

(обратно)

1867

Достоевская просила мужа во время его пребывания в Москве оформить причисление сына Феди к московскому дворянству (см.: ЛН. Т. 86. С. 500).

(обратно)

1868

Ответное письмо Достоевской от 29 мая 1880 г. см.: Д. Переписка с женой. С. 330.

(обратно)

1869

В ресторане гостиницы «Эрмитаж» (на углу Неглинной ул. и Петровского бульвара) неоднократно устраивались чествования виднейших деятелей культуры. Сообщение об обеде в честь Достоевского, который дали 25 марта почитатели писателя, воспользовавшиеся его приездом в Москву, см.: РК. 1880. 26 мая. № 141.

(обратно)

1870

Возможно, автором этой телеграммы был Н. С. Тихонравов, ректор (1877–1883) Московского университета. Упомянутые телеграммы неизвестны.

(обратно)

1871

И. Ф. Золотарев вместе с Достоевским был избран депутатом на Пушкинские торжества в Москве от Петербургского Славянского благотворительного общества (см.: ЛН. Т. 86. С. 500).

(обратно)

1872

Имеется в виду ожесточенная полемика, которую вела либеральная «Русская мысль» В. М. Лаврова и С. А. Юрьева с реакционно-охранительными «Московскими ведомостями» M. H. Каткова.

(обратно)

1873

Статья И. С. Аксакова «Пушкин» была напечатана не в «Русской мысли», а в «Русском архиве» (1880. № 2).

(обратно)

1874

Тургеневская речь по поводу открытия памятника Пушкину была опубликована в «Вестнике Европы» (1880. № 7).

(обратно)

1875

Ответное письмо Достоевской от 30 мая 1880 г. см.: Д. Переписка с женой. С. 330–331.

(обратно)

1876

На Пушкинских торжествах присутствовали все дети А. С. Пушкина: М. А. Гартунг, А. А. Пушкин, Г. А. Пушкин, Н. А. Меренберг.

(обратно)

1877

См. письмо 223, примеч. 5.

(обратно)

1878

В 1880 г. в «Русском вестнике» печатался роман Б. М. Маркевича «Перелом». После очередной публикации в июньском номере следующие главы появились только в сентябрьском.

(обратно)

1879

Позднее, 30 декабря 1880 г., В. М. Лавров писал Достоевскому, благодаря его за присланный экземпляр «Братьев Карамазовых»: «Эта книга с Вашей надписью будет служить мне, во всю мою жизнь, напоминанием о тех немногих отрадных моментах, которые я имел счастие провести в живом общении, как человек с человеком, с тем, кто по своему великому художественному таланту и еще более по своей способности понимать и делать понятными другим сокровеннейшие движения человеческой души казался мне в своих произведениях титаном, которому можно только удивляться, созерцать его величие, пред которым можно только благоговеть как перед творцом, созидающим вновь человека как бы из первобытного хаоса, из пошлости и грязи ненормальных жизненных условий вновь возвращающим ему образ и душу человека, страдающим вместе с ним в его падении и торжествующим вместе с ним победу над эгоистическими, животными стремлениями» (ЛН. Т. 86. С. 524).

(обратно)

1880

В конце 1870 — начале 1880-х гг. Л. Н. Толстой переживал глубокий идейный перелом, приведший его к созданию нравственно-религиозного учения. На переданное ему Тургеневым приглашение принять участие в Пушкинских торжествах Толстой ответил отказом.

(обратно)

1881

См. письмо 222, примеч. 2.

(обратно)

1882

Имеются в виду С. М. Шпилевский — депутат от Казанского университета и М. А. Колосов — депутат от Варшавского университета.

(обратно)

1883

Речь идет об И. И. Румянцеве.

(обратно)

1884

Является ответом на письмо Достоевской от 24 мая 1880 г. (см.: Д. Переписка с женой. С. 318). Ответное письмо Достоевской от 31 мая 1880 г. см.: Там же. С. 334.

(обратно)

1885

Имеется в виду знакомство Достоевского с цесаревной Марией Федоровной — женой наследника престола Александра Александровича (будущего царя Александра III). Цесаревна сначала услышала Достоевского 29 апреля 1880 г. в зале графини А. Ф. Менгден на концерте в пользу больницы Общины Св. Георгия и, по свидетельству К. К. Романова, «осталась в восторге» от прочитанной им гл. III «Верующие бабы» из второй книги «Братьев Карамазовых». Вслед за этим писатель получил приглашение на приватный вечер 8 мая 1880 г. к К. К. Романову, где в присутствии Марии Федоровны читал исповедь старца Зосимы (глава вторая шестой книги «Братьев Карамазовых») и «Мальчика у Христа на елке» и снова произвел на нее сильное впечатление. См. об этом: ЛН. Т. 86. С. 137, 306–308; Волгин И. Последний год Достоевского. М., 1986. С. 204–212; ПСС. T. XXX1. С. 343–344.

(обратно)

1886

В письмах от 29 и 30 мая 1880 г. Достоевская сообщала, что ее мать, А. Н. Сниткина, вернулась в Старую Руссу 28 мая и собирается уехать к сыну Ивану (см.: Д. Переписка с женой. С. 330, 331).

(обратно)

1887

См. письмо 226, примеч. 5.

(обратно)

1888

Речь идет о воспринятой у славянофилов и развитой почвенниками идее самобытного, отличного от западноевропейского пути исторического развития России и ее всемирного назначения.

(обратно)

1889

Имеется в виду давний спор между западниками и славянофилами о народности, «народной правде», путях сближения интеллигенции с народом.

(обратно)

1890

Т. е. С. В. Аверкиева, которую так называли после сыгранной ею роли Доны Анны в любительском спектакле по пушкинскому «Каменному гостю», поставленному в январе — феврале 1880 г. в салоне Е. А. Штакеншнейдер в присутствии Достоевского (см.: Достоевская А. Г. Воспоминания. С. 354; Микулич В. Встречи с писателями. Л., 1929. С. 144–146; Эйсснер А. Из воспоминаний о Достоевском… // Знамя. 1991. № 11. С. 166–167).

(обратно)

1891

Подразумевается Анат. Л. Пушкин.

(обратно)

1892

Т. е. пятую сцену «Бориса Годунова» — «Ночь. Келья в Чудовом монастыре».

(обратно)

1893

Имеются в виду стихотворения «На смерть Пушкина» Э. И. Губера, «Смерть Поэта» М. Ю. Лермонтова и «29 января 1837 г.» Ф. И. Тютчева.

(обратно)

1894

См. письмо 231, примеч. 6.

(обратно)

1895

Ответное письмо Достоевской от 3 июня 1880 г. см.: Д. Переписка с женой. С. 339.

(обратно)

1896

Об отношении Достоевского к П. А. Висковатову см. примеч. 13 к письму 118.

(обратно)

1897

Имеется в виду Л. М. Лопатин, который, по свидетельству другого участника организационных мероприятий во время Пушкинских торжеств, «был пристроен <…> к Достоевскому для бесед с ним и для забот о всем нужном для него» (см.: Сливицкий А. М. Лев Иванович Поливанов по личным моим воспоминаниям и его письмам // Памяти Л. И. Поливанова (к 10-летию по кончине). М., 1909. С. 90). См. также письмо 230.

(обратно)

1898

Речь о Пушкине.

(обратно)

1899

Т. е. партия либералов-западников (см. письмо 228).

(обратно)

1900

Является ответом на письмо Достоевской от 29 мая 1880 г. (см.: Д. Переписка с женой. С. 330).

(обратно)

1901

Достоевская, собиравшая автографы знаменитых людей, просила мужа достать автографы Гоголя. И. С. Аксаков впоследствии прислал Достоевскому автограф письма Гоголя к К. С. Аксакову, датируемого мартом 1841 г. (см.: Известия ОЛЯ. 1972. Т. 31, вып. 4. С. 358).

(обратно)

1902

Возможно, это был Н. Н. Бугаев — профессор-математик, секретарь Московского математического общества, бывший его депутатом на Пушкинских торжествах.

(обратно)

1903

Либеральная группировка была озабочена тем, чтобы не допустить на Пушкинском празднике выступлений в реакционном духе. Разрабатывался, по-видимому, и план действия на тот случай, если такого рода нежелательные выступления (прежде всего M. H. Каткова) состоятся (см., например: Тургенев. Письма. Т. 12, кн. 2. С. 238).

(обратно)

1904

М. К. Иванова.

(обратно)

1905

См. письмо 222, примеч. 2.

(обратно)

1906

Имеется в виду О. Ф. Миллер, уделявший много времени заботам о Е. Н. Миллер — жене его дяди И. П. Миллера, в семье которого он вырос.

(обратно)

1907

Является ответом на письма Достоевской от 30 и 31 мая 1880 г. (см.: Д. Переписка с женой. С. 330–331 и 334).

(обратно)

1908

Речь идет, по-видимому, о собрании вечером 31 мая 1880 г. на квартире управляющего Московской удельной конторой И. И. Маслова, где обычно останавливался И. С. Тургенев во время своих приездов в Москву (см.: Тургенев. Письма. Т. 12, кн. 2. С. 264, 559)

(обратно)

1909

А. Н. Энгельгардт.

(обратно)

1910

См. примеч. 3 к письму 226.

(обратно)

1911

3 июня 1880 г. в № 152 «Московских ведомостей» было опубликовано письмо С. А. Юрьева, вслед за чем сообщалось, что редакция «Русского вестника», в свою очередь, отказывается от пригласительного билета «за ненадобностью».

(обратно)

1912

Опера французского композитора Ж.-М.-В. Массе «Поль и Виргиния» (1876); русское либретто Г. А. Лишина.

(обратно)

1913

Встреча Достоевского с епископами Алексеем (А. Ф. Лавровым-Платоновым) и Николаем (И. Д. Касаткиным) состоялась на Саввином подворье (Тверская ул., д. 26), где жил Алексей и остановился Николай. Приезд в Москву Николая, главы православной миссии в Японии, вызвал немалый интерес: в газетах рассказывалось о его деятельности. Так, В «Новостях», в частности, сообщалось: «Преосвященный Николай, епископ ревельский и начальник японской православной миссии, как известно, находится в настоящее время в Москве. Проживая на Саввинском подворье, он участвует в различных московских духовных торжествах, а также по приглашению служит литургии в различных храмах. За простоту, любезность и обходительность москвичи полюбили его <…>. В домашних беседах преосвященный Николай говорит о положении православной церкви в Японии, и рассказы его настолько увлекательны, что слушатели без утомления внимают им по нескольку часов сряду» (1880. 2 июня. № 144).

(обратно)

1914

По-видимому, ответ на шутливое предупреждение в письме Достоевской от 31 мая: «…прошу тебя не очень кутить, а главное, не заглядываться на хорошеньких барышень…» (Д. Переписка с женой. С. 334).

(обратно)

1915

См. письмо 224, примеч. 6.

(обратно)

1916

Достоевская хотела получить от М. И. Муравьева-Апостола для своей коллекции автографов (см. примеч. 1 к письму 230) письмо H. M. Муравьева.

(обратно)

1917

Является ответом на письмо Достоевской от 1 июня 1880 г. (см.: Д. Переписка с женой. С. 336).

(обратно)

1918

Ф. Г. Соловьев — депутат от Московского совета присяжных поверенных на Пушкинских торжествах.

(обратно)

1919

Имеется в виду «Сказка о медведихе» («Как весенней теплою порою…»).

(обратно)

1920

Т. е. «в опале» (от нем. verbannen — изгонять).

(обратно)

1921

А. С. Суворин неоднократно выступал в «Новом времени» против С. А. Юрьева — редактора «Русской мысли», обвиняя его журнал в эклектическом смешении славянофильских и западнических воззрений; эти его выступления в «Недельных очерках и картинках» и других статьях (см.: НВр. 1880. 3 февр., 4 марта, 13, 15 и 27 апр. № 1413, 1442, 1482, 1484, 1494) и вызвали отрицательное отношение к нему возглавляемого Юрьевым Общества любителей российской словесности.

(обратно)

1922

Подразумевается будущая речь о Пушкине.

(обратно)

1923

Так писала Достоевская 1 июня 1880 г. о силе своей любви к мужу.

(обратно)

1924

Является ответом на письмо Достоевской от 3 июня 1880 г. (см.: Д. Переписка с женой. С. 339).

(обратно)

1925

Имеется в виду Н. А. Меренберг, младшая дочь Пушкина.

(обратно)

1926

См. письмо 231, примеч. 4.

(обратно)

1927

См. письмо 223, примеч. 5.

(обратно)

1928

Является ответом на письмо Достоевской от 5 июня 1880 г. (см.: Д. Переписка с женой. С. 341–342).

(обратно)

1929

6 июня 1880 г. Достоевский сначала присутствовал в 10 часов утра в Страстном Успенском соборе на торжественной обедне и панихиде по Пушкину (см.: Достоевский и его время. С. 297). В 12 часов дня на Тверской площади началась сопровождаемая оркестром под управлением Н. Г. Рубинштейна церемония открытия памятника Пушкину (по проекту А. М. Опекушина), с оглашением акта передачи памятника Москве. Церемония происходила при многочисленном стечении народа и депутатских делегаций (см.: Достоевский в воспоминаниях. Т. 2. С. 420–421 и др.). В 2 часа дня открылось посвященное Пушкину заседание в актовом зале Московского университета с речами ректора и профессоров университета. Затем Достоевский участвовал в обеде, устроенном Московской городской думой в зале Благородного собрания и начавшемся в 5 часов вечера, где речи произнесли И. С. Аксаков, М. Н. Катков и другие, а А. Н. Майков прочел свое стихотворение «Пушкину». В 9 часов вечера празднование завершилось литературно-музыкальным и драматическим вечером, данным от Общества любителей российской словесности в зале Благородного собрания (см.: Венок. С. 29–37).

(обратно)

1930

Достоевский прочел монолог Пимена из «Бориса Годунова», И. С. Тургенев — «Опять на родине» («Вновь я посетил…») и «Тучу». Выступали также А. Ф. Писемский, А. Н. Островский, Д. В. Григорович и другие (см.: Достоевский в воспоминаниях (1990). Т. 2. С. 347–348).

(обратно)

1931

Речь Тургенева о Пушкине см.: Тургенев. Сочинения. Т. 15. С. 66–76. О восприятии ее Достоевским и его единомышленниками см. письмо 236 и примеч. 9 к нему.

(обратно)

1932

Корреспондент «Петербургского листка» (1880. 11 июня. № 110) сообщал, что Достоевский провозгласил тост «за Пушкина как величайшего поэта, „чистейшего, честнейшего, умнейшего в России человека”».

(обратно)

1933

Имеется в виду «Сказка о медведихе».

(обратно)

1934

Катков присутствовал на обеде 6 июня как гласный Московской городской думы. Основной идеей его речи был призыв к примирению враждующих сторон русской интеллигенции (см.: Венок. С. 213).

(обратно)

1935

Является ответом на письмо Достоевской от 6 июня 1880 г. (см.: Д. Переписка с женой. С. 344).

(обратно)

1936

Речь Достоевского о Пушкине см. в составе августовского выпуска «Дневника писателя» 1880 г. (наст. изд. Т. 14. С. 425–440).

(обратно)

1937

Известна масса свидетельств об огромном впечатлении (прежде всего эмоциональном), которое произвела речь Достоевского на слушателей. «Когда г-н Достоевский кончил, в зале поднялось что-то невероятное, — писал В. О. Михневич, — не было человека, который бы не хлопал, не стучал и не кричал „браво” в каком-то исступлении. Женщины махали платками, многие из них встали для этого на стулья, были и такие, что впали в истерическое состояние: в воздух летели шапокляки и цилиндры, тысячи рук простирались по направлению к оратору… У многих глаза сверкали и лица пламенели, как в минуты самого сильного душевного возбуждения. Казалось, дальше уже нельзя идти в изъявлении восторга, но вышло, что можно» (Новости. 1880. 13 июня. № 154). О восприятии Пушкинской речи слушателями см. также: РК. 1880. 11 июня. № 156; Молва. 1880. 14 июня. № 162; Достоевский в воспоминаниях. Т. 2. С. 338–343, 350–352, 373–378, 391–394; ЛН. Т. 86. С. 504–505, 511–512.

(обратно)

1938

Имеется в виду сказанное о пушкинской Татьяне: «…такой красоты положительный тип русской женщины почти уже и не повторялся в нашей художественной литературе — кроме разве образа Лизы в „Дворянском гнезде” Тургенева» (см.: наст. изд. Т. 14. С. 430).

(обратно)

1939

Эпизод с обмороком слушателя был упомянут многими и стал своего рода символом нервного возбуждения, охватившего присутствовавших. Так, И. С. Аксаков писал: «Всё пришло в такой экстаз, что один юноша, ринувшись к Достоевскому на эстраду, упал в нервный обморок» (РА. 1891. № 2. С. 97). См. также: Достоевский в воспоминаниях. Т. 2. С. 341, 351, 377–378.

(обратно)

1940

В «Молве» сообщалось, что по окончании заседания «на эстраду вошли несколько девушек с огромным лавровым венком: это слушательницы женских курсов принесли венок г-ну Достоевскому. После восторженной овации заседание было закрыто» (1880. 10 июня. № 158). Ср. также: ЛН. Т. 86. С. 505. Вернувшись из Москвы, Достоевский рассказывал впоследствии жене, как «позднею ночью» отвез поднесенный ему «громадный лавровый венок» на Страстную площадь, «положил его к подножию памятника своего „великого учителя” и поклонился ему до земли» (Достоевская А. Г. Воспоминания. С. 364–365).

(обратно)

1941

В письме Достоевской от 6 июня 1880 г. рассказывалось о покупке жеребенка и о том, с каким «восторгом необыкновенным» это приобретение было встречено детьми (см. также: Достоевская А. Г. Воспоминания. С. 363–364).

(обратно)

1942

В своих воспоминаниях H. H. Страхов отмечал: «Всего значительнее было чтение стихотворения „Пророк”. Достоевский дважды читал его, и каждый раз с такой напряженной восторженностью, что жутко было слушать. <…> Правая рука, судорожно вытянутая вниз, очевидно, удерживалась от напрашивающегося жеста; голос был усиливаем до крика. Чтение выходило слишком резким, хотя произношение стихов было прекрасное» (Биография. С. 312). «Когда он читал „Пророка”, — вспоминала Е. П. Леткова-Султанова об одном из выступлений Достоевского, — казалось, что Пушкин именно его и видел перед собой, когда писал: „Глаголом жги сердца людей”» (Достоевский в воспоминаниях. Т. 2. С. 384).

(обратно)

1943

Пушкинская речь Достоевского была передана M. H. Каткову для публикации в «Московских ведомостях». См. об этом запись М. А. Поливановой (Достоевский в воспоминаниях. Т. 2. С. 360–361) и письмо С. А. Юрьева к О. Ф. Миллеру (ЛН. Т. 86. С. 509–510).

(обратно)

1944

Речь идет о телеграмме, которая была послана на имя Достоевской из Саблино 10 июня 1880 г. С. А. Толстой, Ю. Ф. Абаза и Вл. С. Соловьевым: «Перешлите Федору Михайловичу. Радуемся за всё. Понимайте. Примите от нас более, чем слова» (ЛН. Т. 86. С. 509). Телеграмма подписана: «София, Юлия, Владимир Соловьев». В публикации «Литературного наследства» все три имени ошибочно объединены общей фамилией Соловьевы.

(обратно)

1945

См.: Совр. известия. 1880. 9 июня. № 157, а также письмо 235, примеч. 4.

(обратно)

1946

Достоевский, очевидно, имеет в виду рассказ П. В. Анненкова о «кайме» (см. письмо 222, примеч. 2).

(обратно)

1947

H. H. Страхов вспоминал: «Живо осталось в моей памяти, как П. В. Анненков, подошедши ко мне, с одушевлением сказал: „Вот что значит гениальная художественная характеристика! Она разом порешила дело!”» (Достоевский в воспоминаниях. Т. 2. С. 351).

(обратно)

1948

См. письмо 235, примеч. 3.

(обратно)

1949

Цитата из стихотворения Пушкина «Поэту» (1830).

(обратно)

1950

Речь о Пушкине была полностью напечатана в № 162 «Московских ведомостей» от 13 июня 1880 г.

(обратно)

1951

Отмеченные Достоевским «главные два пункта» его речи вызвали наиболее резкие возражения у сторонника «идеи христианского пессимизма» К. Н. Леонтьева.

(обратно)

1952

Этот аспект речи И. С. Тургенева отметил также Страхов: «Главный пункт, — писал он впоследствии, — на котором остановилось общее внимание, состоял в определении той ступени, на которую Тургенев ставил: Пушкина. Он признавал его вполне народным, то есть самостоятельным поэтом. Но он ставил еще другой вопрос: есть ли Пушкин поэт национальный. <…> Всё это и другое подобное было иным не совсем по душе» (Биография. С. 309). Неудовлетворенность речью Тургенева отмечали и другие мемуаристы. Да и сам Тургенев признавал, что его речь на публику «большого впечатления не произвела» (Тургенев. Письма; Т. 12, кн. 2. С. 271). См. об этом: Тургенев. Сочинения. Т. 15. С. 326–327 (примеч. Н. В. Измайлова).

(обратно)

1953

Это свойство таланта Пушкина впервые отметил Белинский (см.: Кирпотин В. Достоевский и Белинский. М., 1976. С. 258–261).

(обратно)

1954

«Дневник писателя. Единственный выпуск на 1880 год. Август» (ценз. разр. — 1 авг. 1880 г.) вышел в свет 12 августа 1880 г. (см. объявление о выходе: МВед. 1880. 17 авг. № 227).

(обратно)

1955

Ю. Ф. Абаза.

(обратно)

1956

Соловьеву в это время было 27 лет.

(обратно)

1957

Является ответом на письмо Штакеншнейдер от 19 июня 1880 г. (см.: Материалы и исследования. Т. 5. С. 266–267).

(обратно)

1958

Успех Пушкинской речи Достоевского в значительной степени был связан с ее эмоциональным воздействием. Об этом писали газеты, а потом и журналы. «Несомненно, что Достоевский электризировал всех — именно электризировал. Речь его, появившись в печати, потеряла 9/10 своего обаяния», — писал И. Ф. Василевский (Буква) в «Молве» (1880. 14 июня. № 162).

(обратно)

1959

И. С. Тургенев, подобно другим слушателям Достоевского, первое время находился под обаянием его речи. Однако потом он проанализировал ее содержание и нашел в ней защиту враждебных ему славянофильских взглядов. Развернутый полемический отзыв о речи Достоевского содержится в письме Тургенева к M. M. Стасюлевичу от 13 (25) июня 1880 г. (см.: Тургенев. Письма. Т. 12, кн. 2. С. 272).

(обратно)

1960

Ф. Ф. Достоевский родился 16 июля 1871 г.

(обратно)

1961

Работа над «Братьями Карамазовыми» закончилась в начале ноября 1880 г.

(обратно)

1962

Рассказ В. П. Гаевского Штакеншнейдер передала в своем письме следующим образом: «Гаевский тоже по своему петербургскому вероисповеданию не любит Каткова и приверженец Тургенева. Он рассказал, как дело было и что Тургенев ни за что не хотел идти на обед, чтобы не встретиться с Катковым, и пошел только, когда его друзья ему обещали, что при первой неприятности, которую ему сделает Катков, они все вместе с ним выйдут из залы» (Материалы и исследования. Т. 5. С. 266).

(обратно)

1963

Речь M. H. Каткова была воспринята как его политическое поражение не только либеральной прессой («Голос», «Русские ведомости»), но и Н. К. Михайловским. В июльской книжке «Отечественных записок» он писал: «Были резоны и у г. Каткова для примирительной речи. „Да здравствует солнце, да скроется тьма!” — закончил г. Катков свою речь стихом Пушкина. О да! Да здравствует солнце, да скроется тьма! Я боюсь только, что при этом придется скрыться и г. Каткову. Мне кажется даже, что он и сам этого боится, а потому и сказал примирительную речь» (Михайловский Н. К. Соч. СПб., 1897. Т. 4. С. 924).

(обратно)

1964

M. M. Ковалевский в своих воспоминаниях рассказывал, что когда Катков позволил себе протянуть бокал в направлении Тургенева, тот, «при всем своем добродушии <…> уклонился от этой дерзкой попытки возобновить старые отношения: „Ведь есть вещи, которых нельзя забыть, — доказывал он в тот же вечер Достоевскому, — как же я могу протянуть руку человеку, которого я считаю ренегатом”» (Ковалевский М. Воспоминания об И. С. Тургеневе // Минувшие годы. 1908. № 8. С. 13).

(обратно)

1965

См. письмо 218, примеч. 1.

(обратно)

1966

М. Ф. Штакеншнейдер, О. А. Эйсснер и С. И. Штакеншнейдер.

(обратно)

1967

Достоевский отправил в редакцию «Русского вестника» заключительные главы (VI–X) одиннадцатой книги «Братьев Карамазовых» «Брат Иван Федорович».

(обратно)

1968

В ходе работы объем двенадцатой книги («Судебная ошибка») увеличился почти вдвое, и она была напечатана в сентябрьском и октябрьском номерах журнала.

(обратно)

1969

Речь идет о главах «Первое свидание со Смердяковым», «Второй визит к Смердякову», «Третье, и последнее, свидание со Смердяковым».

(обратно)

1970

Имеется в виду глава «Черт. Кошмар Ивана Федоровича».

(обратно)

1971

Черт говорит Ивану: «Воистину ты злишься на меня за то, что я не явился тебе как-нибудь в красном сиянии, „гремя и блистая”, с опаленными крыльями, а предстал в таком скромном виде» (наст. изд. Т. 10. С. 55).

(обратно)

1972

Цитата из главы IX одиннадцатой книги романа (см.: наст. изд. Т. 10. С. 154). В «Русском вестнике» было напечатано: «…радостные взвизги херувимов» (PB. 1880. № 8. С. 744).

(обратно)

1973

Рассказ об «исповедальных будочках» в тексте романа остался без изменения. О литературных предшественниках черта в «Братьях Карамазовых» см.: Кийко Е. И. Реализм фантастического в главе «Черт. Кошмар Ивана Федоровича» и Эдгар По // Материалы и исследования. Т. 4. С. 256–262.

(обратно)

1974

О том, что Достоевскому удалось очень точно передать болезненное психическое состояние Ивана Карамазова, писал автору «Братьев Карамазовых» А. Ф. Благонравов — врач по профессии. Это же впоследствии отметил и В. Чиж, который утверждал, что «психиатр может читать эту главу как часть истории болезни, составленной умелой рукой» (Чиж В. Достоевский как психопатолог. М., 1885. С. 18).

(обратно)

1975

См. письмо 236, примеч. 11.

(обратно)

1976

Достоевская уехала в Петербург по делам издания августовского выпуска «Дневника писателя» 1880 г.

(обратно)

1977

Достоевская написала из Петербурга 11 августа (см.: Д. Переписка с женой. С. 348–349).

(обратно)

1978

И. И. Румянцеву.

(обратно)

1979

Дворцовый сад примыкал к «небольшому путевому дворцу, предназначенному для высокопоставленных лиц, приезжавших иногда в город» (Рейнус Л. М. Достоевский в Старой Руссе. Л., 1971. С. 28).

(обратно)

1980

«В воскресенье, 10 августа, в городском саду было устроено народное гулянье в пользу старорусского ремесленного приюта. <…> Чистой прибыли от гуляния в пользу приюта осталось 204 рубля» (Новгородские губ. вед. 1880. 30 авг. № 35).

(обратно)

1981

Объявление о предстоящем «во вторник, 12 августа», выходе августовского выпуска «Дневника писателя» 1880 г. см.: НВр. 9 и 10 авг. № 1597 и 1598.

(обратно)

1982

Этот выпуск «Дневника писателя» печатался в типографии братьев Пантелеевых.

(обратно)

1983

См. письмо 186, примеч. 4.

(обратно)

1984

Достоевская сообщала 11 августа, что побывала в редакции «Голоса» и «Нового времени» (где справлялась о публикации объявлений), у книгопродавцев, разослала для продажи две тысячи отпечатанных экземпляров «Дневника писателя» (см.: Д. Переписка с женой. С. 348–349).

(обратно)

1985

Является ответом на письмо Поливановой от 22 июля 1880 г. (см.: РГБ, ф. 93. II. 7.105; частично опубликовано: Гроссман. Жизнь и труды. С. 303; Волгин И. Последний год Достоевского. М., 1986. С. 306). Ответное письмо Поливановой от 25 августа 1880 г. см.: РГБ, ф. 93. II. 7.105 (частично опубликовано: Волгин И. Последний год Достоевского. С. 307–308).

(обратно)

1986

В письме от 25 августа 1880 г. Поливанова сообщала Достоевскому, что, теряя веру в добро и истину, она всегда обращается к «Дневнику писателя» Достоевского.

(обратно)

1987

Достоевский ошибся: его свидание с Поливановой состоялось в Москве во время Пушкинских праздников (см.: Достоевский в воспоминаниях. Т. 2. С. 358–364).

(обратно)

1988

В письме от 22 июля 1880 г. Поливанова спрашивала Достоевского: «Может ли ненормальное положение вещей, ненормальное и тяжелое отношение между хорошими людьми тянуться без конца, целыми годами до самой смерти и не найти разрешения? Неужели разрешение это зависит только от характеров?» (РГБ, ф. 93. II.7.105). Вопрос Поливановой был вызван ее тяжелыми личными переживаниями.

(обратно)

1989

Ответное письмо Озмидова от 1 сентября 1880 г. см.: ИРЛИ, № 29798.

(обратно)

1990

Это письмо Озмидова неизвестно.

(обратно)

1991

С мнением Достоевского Озмидов не согласился: «Вы пишете, что фантазию можно убить, вовсе не дававши книг. Но ведь это у интеллигентов, кои ничего не делают, мы же, и дочурка моя также, целый день работаем над настоящим, интересным, ибо мы творим, жизненным делом, и потому, думается мне, мало шансов убить фантазию» (Там же).

(обратно)

1992

Художественные идеи Шиллера, оказав воздействие на формирование нравственных и эстетических воззрений молодого Достоевского, впоследствии нашли отражение в его творчестве (см.: Вильмонт Н. Достоевский и Шиллер // Великие спутники. М., 1966).

(обратно)

1993

Диккенс был одним из любимейших писателей Достоевского на протяжении всей его жизни. Некоторые мотивы произведений Диккенса нашли отражение в творчестве Достоевского (см.: Катарский И. М. Достоевский и Диккенс // Материалы и исследования. Т. 2. С. 277–284).

(обратно)

1994

«Дон Кихота» Сервантеса Достоевский назвал в «Дневнике писателя» 1877 г. «величайшей и самой грустной книгой из всех, созданных гением человека», посвятив ей в нем специальный раздел, озаглавленный «Ложь ложью спасается» (см. также: Багно В. Е. Достоевский о «Дон Кихоте» Сервантеса // Материалы и исследования. Т. 3. С. 126–135). Дон Кихот стал литературным прообразом князя Мышкина. Об этом см. в примечаниях к роману «Идиот» (наст. изд. Т. 6. С. 626).

(обратно)

1995

Эпизоды из книги А.-Р. Лессажа «История Жиль Блаза из Сантильяны» (1707; рус. пер. — 1832) упоминаются в художественных произведениях Достоевского, его записных тетрадях и письмах. Е. А. Штакеншнейдер также писала, что Достоевский рекомендовал ей прочесть «Жиль Блаза» (см.: Достоевский в воспоминаниях. Т. 2. С. 320).

(обратно)

1996

Вероятно, Достоевский имеет в виду «Всемирную историю» немецкого историка Ф.-К. Шлоссера (1776–1861), русский перевод которой вышел под редакцией Н. Г. Чернышевского и В. А. Зайцева (СПб., 1861–1869. Т. 1 — 18).

(обратно)

1997

С. М. Соловьев — автор «Истории России с древнейших времен», 29 томов которой вышли в свет в 1851–1879 гг. Достоевский внимательно следил за появлением очередных томов этого труда.

(обратно)

1998

Имеется в виду «История государства Российского» H. M. Карамзина (СПб., 1816–1829. Т. 1-12), к которой Достоевский проявлял особенный интерес и в детские, и в зрелые годы (см. письмо 4, примеч. 5). См.: Архипова А. В. Достоевский и Карамзин // Материалы и исследования. Т. 5. С. 101–112.

(обратно)

1999

Достоевский относился к историческим работам Н. И. Костомарова критически. Попытка Костомарова поставить под сомнение вопреки историческим фактам личную доблесть князя Дмитрия Донского вызвала возмущение Достоевского (см.: Викторович В. А. О двух историко-публицистических замыслах Достоевского // Материалы и исследования. Т. 4. С. 137–147). В 1880 г. в период подготовки к юбилею Куликовской битвы Достоевский вновь призывал историков дать отпор Костомарову.

(обратно)

2000

Речь идет о книгах В. Прескотта «История завоевания Мексики» (1843) и «История завоевания Перу» (1847). Об их переводах на русский язык и первой публикации в «Отечественных записках» см. примеч. 9 к письму 35. В библиотеке Достоевского была другая работа этого автора — «История царствования Филиппа II, короля испанского» (рус. пер. — 1858; см.: Библиотека. С. 147).

(обратно)

2001

В ответ Озмидов писал Достоевскому: «Вашими советами доволен весьма. Все поименованные Вами писатели будут прочтены, но я не думаю, чтобы они давали именно всё то, чего я желаю. Дело в том, что человечество до сих пор старалось более всего в том направлении, как бы вселить в человека знания (то есть развивали ум), и хотя это также необходимо (но далеко не в той мере, как ныне признается), но ведь счастье дает не это, а доброта (в высоком смысле)».

(обратно)

2002

Является ответом на письма Аксакова от 20 и 23 августа 1880 г. (см.: Известия ОЛЯ. 1972. Т. 31, вып. 4. С. 353–358). Ответное письмо Аксакова от 3 сентября 1880 г. см.: Там же. С. 358–359.

(обратно)

2003

Высказанная здесь благодарность за критические замечания по поводу «Дневника писателя» 1880 г. была особо отмечена Аксаковым, о чем он писал H. H. Страхову в 1883 г., посылая ему тексты писем Достоевского для публикации (см.: Биография. С. 344).

(обратно)

2004

Одним из консультантов автора «Братьев Карамазовых» был А. А. Штакеншнейдер, другим — А. Ф. Кони.

(обратно)

2005

«Эпилог» «Братьев Карамазовых» был напечатан только в ноябрьской книжке «Русского вестника» 1880 г.

(обратно)

2006

Речь идет о цикле статей Н. А. Любимова «Против течения, беседы двух приятелей о революции», печатание которых началось в августовской книжке «Русского вестника» 1880 г. под псевдонимом «Варфоломей Кочнев» и продолжалось до 1884 г. В 1893 г. статьи были изданы отдельной книгой под названием «Крушение монархии во Франции». Поставленную перед собой задачу осветить события французской революции XVIII в. автор «бесед» сформулировал следующим образом: «У нас очень силен культ французской революции, хотя нигде, конечно, не распространены так мало, как у нас, сведения об этом событии. Может быть, и культ поддерживается главным образом тем, что о событии этом имеются у нас лишь самые неясные, мифические представления» (PB. 1880. № 8. С. 612). Достоевский проявлял большой интерес к истории французской революции. В его библиотеке (см.: Библиотека. С. 148) имелись французские издания сочинений названных в этом письме историков: «История революции 1849 г.» (1870. Вып. 1–4) Л. Блана и «История жирондистов» (1847. Т. 1–8) А. Ламартина. Упомянув Л. Блана, Достоевский, возможно, имел в виду и другой его труд — двенадцатитомную «Историю французской революции», в первом томе которой (1847) положительно оценивался якобинский период революции.

(обратно)

2007

30 ноября 1880 г. в зале городского Кредитного общества был устроен вечер в пользу Общества вспомоществования студентам Петербургского университета. А. Г. Достоевская, вспоминая об этом вечере, писала: «Федор Михайлович прочел „Похороны Илюшечки”. Чтение это, несмотря на тихий голос, было до того художественно, до того затронуло сердца, что я кругом себя видела скорбные и плачущие лица, и это не только у женщин. Студенты поднесли мужу лавровый венок и проводили его большою толпою до самого подъезда. Федор Михайлович мог убедиться, до чего его любит и чтит молодежь. Сознание этого было очень дорого мужу» (Достоевская А. Г. Воспоминания. С. 352).

(обратно)

2008

Отдельное издание «Братьев Карамазовых», в двух томах, вышло в начале декабря 1880 г. (на титуле обоих томов — 1881 г.). «Издание это, — как пишет Достоевская, — имело сразу громадный успех, и в несколько дней публика раскупила половину экземпляров» (Там же. С. 369).

(обратно)

2009

См. письмо 243, примеч. 3.

(обратно)

2010

В своих воспоминаниях А. А. Толстая, двоюродная тетка Л. Н. Толстого, рассказывает: «Я встретила Достоевского в первый раз на вечере у графини Комаровской. С Л<ьвом> Н<иколаевичем> он никогда не видался, но, как писатель и человек, Л<ев> Н<иколаевич> его страшно интересовал. Первый его вопрос был о нем:

— Можете ли Вы мне истолковать его новое направление? Я вижу в этом что-то особенное и мне еще непонятное…

Я призналась, что и для меня это еще загадочно, и обещала Достоевскому передать последние письма Льва Николаевича, с тем, однако ж, чтобы он пришел за ними сам. Он назначил мне день свидания, — и к этому дню я переписала для него эти письма, чтобы облегчить ему чтение неразборчивого почерка Л<ьва> Н<иколаевича>. При появлении Достоевского я извинилась перед ним, что никого более не пригласила, из эгоизма, — желая провести с ним вечер с глаза на глаз. Этот очаровательный и единственный вечер навсегда запечатлелся в моей памяти; я слушала Достоевского с благоговением: он говорил, как истинный христианин, о судьбах России и всего мира; глаза его горели, и я чувствовала в нем пророка <…> через пять дней после этого разговора Достоевского не стало» (Воспоминания графини А. А. Толстой // Толстовский музей. Т. 1. Переписка Л. Н. Толстого с А. А. Толстой. 1857–1903. СПб., 1911. С. 25–26). По-видимому, Толстая передала Достоевскому не несколько писем Л. Н. Толстого, а одно, датируемое 2–3 февраля 1880 г., где Толстой высказал свое отрицательное отношение к церковному вероучению (см.: Толстой. Т. 63. С. 6–9). Последние слова Толстой о том, что ее «свидание» с Достоевским произошло за «пять дней» до кончины писателя, ввело комментаторов данного письма Достоевского в заблуждение: предполагалось, что посещение Достоевского было перенесено и состоялось не в «воскресенье», 11 января, а «около 23 января 1881 г.» (см.: ПСС. Т. XXX1. С. 394). Однако, по-видимому, это ошибка памяти мемуаристки, так как в письме к Толстому от 17 января 1881 г. она сообщает последнему об уже состоявшемся визите к ней Достоевского, которого она «давно любила заочно» и который «со своей стороны любит» Толстого, и о передаче ему «прошлогоднего письма» племянника к ней (см.: Толстовский музей. Т. 1. С. 332).

(обратно)

2011

Об этом последнем письме, написанном рукою Достоевского, очевидно, после первого кровотечения, которое произошло в ночь с 25 на 26 января 1881 г. (см. письмо 247, примеч. 1), упоминает в своей записной книжке А. Г. Достоевская (ошибочно называя в качестве адресата M. H. Каткова и относя письмо к 25 января): «…написав, позвал меня и прочел его мне. Между прочим, он упомянул, что, может быть, это его последняя просьба, я на это со смехом сказала, что вот будешь опять писать „Карамазовых”, опять будешь просить вперед» (Гроссман. Жизнь и труды. С. 319). В своем некрологе, посвященном памяти Достоевского, Катков останавливается на этом полученном редакцией «Русского вестника» письме и отмечает, что «только теперь <…> стал понятен скорбный смысл» скользнувшего мимо их внимания «зловещего» слова «последняя», в котором «сказалось предчувствие смерти еще прежде, чем совершилось роковое кровоизлияние», погасившее жизнь Достоевского (МВед. 1881. 30 янв. № 30).

(обратно)

Примечания

1

«Гений христианства» (франц.).

(обратно)

2

Здесь и далее подлинник поврежден (оборван); дополнения вносятся по сохранившейся (неполной) карандашной копии, снятой неизвестной рукой

(обратно)

3

в ярости (франц.; букв.: бешеный человек)

(обратно)

4

в этом есть нечто возвышенное! (франц.).

(обратно)

5

«Андромаху» (франц.).

(обратно)

6

«Ифигению» (франц.)

(обратно)

7

«Федра» (франц.).

(обратно)

8

Уголок страницы срезан.

(обратно)

9

«Будем друзьями, Цинна» (франц.).

(обратно)

10

«Горация» (франц.).

(обратно)

11

«Сида» (франц.).

(обратно)

12

Дон Родрига (франц.).

(обратно)

13

бесповоротно (франц.).

(обратно)

14

брюссельского (франц.).

(обратно)

15

с пятой части (франц.)

(обратно)

16

посмотрим (франц.).

(обратно)

17

высшего предела (лат.).

(обратно)

18

человек, который ни о чем не думает (франц.).

(обратно)

19

Я сказал. (лат.).

(обратно)

20

немножко на пикардийский лад (франц. с исп. огласовкой; пикардийцев считала чистосердечными, но вспыльчивыми, резкими, грубыми)

(обратно)

21

«Последняя Альдини» (франц.).

(обратно)

22

шамбертена (франц.)

(обратно)

23

«Я ваш клакер-пропагандист» (франц.).

(обратно)

24

«Ос» (франц.).

(обратно)

25

Споры (франц.).

(обратно)

26

с любовью (итал.).

(обратно)

27

Видишь солнце! (франц.).

(обратно)

28

Если бы молодость знала! (франц.).

(обратно)

29

Подлинник в этом месте поврежден, несколько слов восполняется по первой публикации.

(обратно)

30

Отсутствующие всегда неправы. (франц.).

(обратно)

31

Три густо зачеркнутые позднее другими чернилами строки.

(обратно)

32

Vico, Гизо, Тьери, Тьера, Ранке и т. д. и т. д. (примеч. Достоевского).

(обратно)

33

Кстати. (франц.).

(обратно)

34

«Критику чистого разума» (франц.).

(обратно)

35

Так в подлиннике.

(обратно)

36

Благородство обязывает (франц.).

(обратно)

37

чувством чести (франц.).

(обратно)

38

Очень порядочный. (франц.).

(обратно)

39

подвигнет небо и землю (франц.; букв.).

(обратно)

40

Он безумно влюблен в одну здешнюю даму, даму в высшей степени порядочную, очень богатую и из почтенной семьи. (франц.).

(обратно)

41

в этом деле (франц.).

(обратно)

42

Описка; нужно: Ивановичем

(обратно)

43

Дама (моя) (франц.).

(обратно)

44

моей исключительной ревностью (франц.).

(обратно)

45

Уверения в любви (франц.).

(обратно)

46

Но — она меня любит, она меня любит (франц.).

(обратно)

47

Отмечено знаком: NB

(обратно)

48

Далее страница оторвана (вероятно, А. Г. Достоевской).

(обратно)

49

ее там не будет (франц.).

(обратно)

50

Следующий далее текст поврежден.

(обратно)

51

с Жиль Блазом и архиепископом Гренадским (франц.).

(обратно)

52

Прощайте! (итал.).

(обратно)

53

Описка; нужно: ноября

(обратно)

54

Выше было: 15-го

(обратно)

55

«Но что ему понадобилось на этой галере». (франц.).

(обратно)

56

глянцевой (франц.).

(обратно)

57

доверенное лицо (лат.).

(обратно)

58

Далее часть текста не сохранилась.

(обратно)

59

Написано писарской рукой на официальном бланке с напечатанным текстом обращения.

(обратно)

60

Проходящая через все три листа документа (разбитая на части) запись: К сему прошению в столичном городе Москве. — автограф Достоевского.

(обратно)

61

Зачеркнуто позднее.

(обратно)

62

буквально (франц.).

(обратно)

63

так (лат.)

(обратно)

64

путеводитель (франц.).

(обратно)

65

Прощайте. (итал.).

(обратно)

66

так (лат.).

(обратно)

67

непременное условие (лат.).

(обратно)

68

Конец письма не сохранился.

(обратно)

69

Далее часть текста не сохранилась.

(обратно)

70

Здесь и далее подлинник поврежден (оборван).

(обратно)

71

донельзя (лат.).

(обратно)

72

Далее в подлиннике пропуск.

(обратно)

73

за четыре угла скатерти (франц.; букв.).

(обратно)

74

чистая доска (лат.).

(обратно)

75

Описка; нужно: июля

(обратно)

76

Так в копии, вместо: октября

(обратно)

77

скорый поезд (нем.).

(обратно)

78

Название месяца пропущено.

(обратно)

79

с грехом пополам (франц.).

(обратно)

80

«Да здравствует Польша» (франц.).

(обратно)

81

меблированную комнату (франц.).

(обратно)

82

донельзя (лат.).

(обратно)

83

Имя в подлиннике зачеркнуто.

(обратно)

84

Описка; нужно: 29

(обратно)

85

полностью (франц.)

(обратно)

86

«Консульство и империя» (франц.).

(обратно)

87

«лучшее дается лишь лучшему» (франц.).

(обратно)

88

В подлиннике описка.

(обратно)

89

«Тайны царского двора (при Николае I). Сочинение Поля Гримма. Собственность издателя. Вюрцбург, книжное издательство Ф.-А. Жюльена, 1868» (франц.).

(обратно)

90

Так в подлиннике.

(обратно)

91

Так в подлиннике.

(обратно)

92

в целом (франц.).

(обратно)

93

моей вине (лат.).

(обратно)

94

непременное условие (лат.)

(обратно)

95

нет, нет (итал.).

(обратно)

96

высший свет (франц.).

(обратно)

97

исторический факт (франц.).

(обратно)

98

в ожидании (франц.)

(обратно)

99

Почем мы знаем: может быть, именно Тихон-то и составляет наш русский положительный тип, который ищет наша литература, а не Лавровский (описка; надо: Лаврецкий. — Ред.), не Чичиков, не Рахметов и проч. (примеч. Достоевского).

(обратно)

100

Я человек, и ничто человеческое… (лат.).

(обратно)

101

Я не про Льва Толстого говорю (примеч. Достоевского).

(обратно)

102

Здесь и далее подлинник поврежден (обгорел); в бесспорных случаях пропуски в тексте восполнены по смыслу.

(обратно)

103

«Русский двор» (нем.).

(обратно)

104

отдельные обеды (франц.).

(обратно)

105

То есть я стою в № 7 (номер комнаты, а не дома) (примеч. Достоевского).

(обратно)

106

Без гнева (лат.).

(обратно)

107

Фраза густо зачеркнута А. Г. Достоевской и прочтению не поддается.

(обратно)

108

Описка; нужно: 24

(обратно)

109

полька «Эмские таблетки» (нем.).

(обратно)

110

«Ах, Боже мой!» (нем.).

(обратно)

111

«Отверженных» (франц.).

(обратно)

112

Эта строка и другие места ниже густо зачеркнуты А. Г. Достоевской и прочтению не поддаются.

(обратно)

113

благопристойно (франц.).

(обратно)

114

Я не желаю ничего лучшего. (франц.).

(обратно)

115

«Отверженных» (франц.).

(обратно)

116

аббата Мириэля (франц.).

(обратно)

117

Эти строки густо зачеркнуты А. Г. Достоевской и прочтению не поддаются.

(обратно)

118

непременное условие (лат.).

(обратно)

119

Описка; нужно: 21

(обратно)

120

Эти строки густо зачеркнуты А. Г. Достоевской и прочтению не поддаются.

(обратно)

121

Так в подлиннике.

(обратно)

122

так! (лат.).

(обратно)

123

Описка; нужно: недель

(обратно)

124

Описка; нужно: 5

(обратно)

125

Описка; нужно: 26 мая

(обратно)

126

недоразумение (лат.).

(обратно)

127

клака (франц.).

(обратно)

128

исповедание веры (франц.).

(обратно)

129

Ошибочно, вместо: в Петербург

(обратно)

130

Описка; нужно: Адриану

(обратно)

131

Исправлено из: 23-го

(обратно)

132

Знаком * (звездочка) отмечены имена адресатов Достоевского; курсивом набраны страницы примечаний.

(обратно)

133

В списке выделены особо художественные тексты из «Дневника писателя».

(обратно)

134

труд <…> привлекателен (франц.).

(обратно)

Оглавление

Письма 1834-1881

  1. M. Ф. Достоевской Апрель (после 20) — начало мая 1834. Москва

  2. М. Ф. Достоевской 9 мая 1835. Москва

  3. M. Ф. Достоевской 26 мая 1835. Москва

  4. М. А. Достоевскому 23 июля 1837. Петербург

  5. M. A. Достоевскому 6 сентября 1837. Петербург

  6. М. А. Достоевскому 4 февраля 1838. Петербург

  7. M. M. Достоевскому 9 августа 1838. Петербург

  8. M. M. Достоевскому 31 октября 1838. Петербург

  9. М. А. Достоевскому 5-10 мая 1839. Петербург

  10. M. M. Достоевскому 16 августа 1839. Петербург

  11. А. А. и А. Ф. Куманиным 25 декабря 1839. Петербург

  12. M. M. Достоевскому 1 января 1840. Петербург

  13. M. M. Достоевскому 19 июля 1840. Петергоф

  14. M. M. Достоевскому 22 декабря 1841. Петербург

  15. M. M. Достоевскому 31 декабря 1843. Петербург

  16. M. M. Достоевскому Вторая половина января 1844. Петербург*

  17. M. M. Достоевскому* Июль — август 1844. Петербург

  18. П. А. Карепину 7 сентября 1844. Петербург

  19. M. M. Достоевскому 30 сентября 1844. Петербург

  20. M. M. Достоевскому 24 марта 1845. Петербург

  21. M. M. Достоевскому 3 сентября 1845. Петербург

  22. M. M. Достоевскому 8 октября 1845. Петербург

  23. M. M. Достоевскому 16 ноября 1845. Петербург

  24. M. M. Достоевскому 1 февраля 1846. Петербург

  25. M. M. Достоевскому 1 апреля 1846. Петербург

  26. M. M. Достоевскому 26 апреля 1846. Петербург

  27. M. M. Достоевскому 5 сентября 1846. Петербург

  28. M. M. Достоевскому 17 сентября 1846. Петербург

  29. M. M. Достоевскому 26 ноября 1846. Петербург

  30. M. M. Достоевскому 17 декабря 1846. Петербург

  31. M. M. Достоевскому Январь — февраль 1847. Петербург

  32. Е. П. Майковой 14 мая 1848. Петербург

  33. А. А. Краевскому 31 марта 1849. Петербург

  34. M. M. Достоевскому* 18 июля 1849. Петербург. Петропавловская крепость

  35. M. M. Достоевскому* 27 августа 1849. Петербург. Петропавловская крепость

  36. M. M. Достоевскому* 14 сентября 1849. Петербург. Петропавловская крепость

  37. M. M. Достоевскому 22 декабря 1849. Петербург. Петропавловская крепость

  38. M. M. Достоевскому* 30 января — 22 февраля 1854. Омск

  39. Н. Д. Фонвизиной* Конец января — 20-е числа февраля 1854. Омск

  40. M. M. Достоевскому 30 июля 1854. Семипалатинск

  41. Е. И. Якушкину 15 апреля 1855. Семипалатинск

  42. М. Д. Исаевой 4 июня 1855. Семипалатинск

  43. А. Е. Врангелю 14 августа 1855. Семипалатинск

  44. П. Е. Анненковой 18 октября 1855. Семипалатинск

  45. M. M. Достоевскому 13-18 января 1856. Семипалатинск

  46. A. H. Майкову 18 января 1856. Семипалатинск

  47. A. E. Врангелю 23 марта 1856. Семипалатинск

  48. M. M. Достоевскому 24 марта 1856. Семипалатинск

  49. Э. И. Тотлебену 24 марта 1856. Семипалатинск

  50. А. Е. Врангелю 13 апреля 1856. Семипалатинск

  51. А. Е. Врангелю 23 мая 1856. Семипалатинск

  52. A. E. Врангелю 14 июля 1856. Семипалатинск

  53. M. M. Достоевскому 9 ноября 1856. Семипалатинск

  54. Ч. Ч. Валиханову 14 декабря 1856. Семипалатинск

  55. А. Е. Врангелю 21 декабря 1856. Семипалатинск

  56. M. M. Достоевскому 22 декабря 1856. Семипалатинск

  57. M. M. Достоевскому 9 марта 1857. Семипалатинск

  58. Е. И. Якушкину 1 июня 1857. Семипалатинск

  59. M. M. Достоевскому 3 ноября 1857. Семипалатинск

  60. M. H. Каткову 11 января 1858. Семипалатинск

  61. M. M. Достоевскому 18 января 1858. Семипалатинск

  62. Александру II* Начало марта 1858. Семипалатинск

  63. M. M. Достоевскому 31 мая 1858. Семипалатинск

  64. M. M. Достоевскому 11 апреля 1859. Семипалатинск

  65. M. M. Достоевскому 9 мая 1859. Семипалатинск

  66. M. M. Достоевскому* 19 сентября 1859. Тверь

  67. M. M. Достоевскому* 1 октября 1859. Тверь

  68. Александру II 10–18 октября 1859. Тверь*

  69. M. M. Достоевскому* 20 октября 1859. Тверь

  70. M. M. Достоевскому* 12 ноября 1859. Тверь

  71. А. И. Шуберт 3 мая 1860. Петербург

  72. Я. П. Полонскому* 31 июля 1861. Петербург

  73. А. Н. Островскому* 24 августа 1861. Петербург

  74. H. H. Страхову* 26 июня (8 июля) 1862. Париж

  75. Н. А. Некрасову* 3 ноября 1862. Петербург

  76. И. С. Тургеневу* 17–19 июня 1863. Петербург

  77. M. M. Достоевскому* 8 (20) сентября 1863. Турин

  78. H. H. Страхову* 18 (30) сентября 1863. Рим

  79. И. С. Тургеневу 6 (18) октября 1863. Турин

  80. M. M. Достоевскому* 19 ноября 1863. Москва

  81. И. С. Тургеневу 23 декабря 1863. Петербург

  82. M. M. Достоевскому* 29 февраля 1864. Москва

  83. M. M. Достоевскому* 20 марта 1864. Москва

  84. M. M. Достоевскому* 26 марта 1864. Москва Москва, 26 марта/64

  85. M. M. Достоевскому 5 апреля 1864. Москва

  86. M. M. Достоевскому 13–14 апреля 1864. Москва

  87. А. М. Достоевскому 29 июля 1864. Петербург

  88. И. С. Тургеневу* 20 сентября 1864. Петербург

  89. А. В. Корвин-круковской 14 декабря 1864. Петербург

  90. И. С. Тургеневу* 13 февраля 1865. Петербург

  91. А. Е. Врангелю* 31 марта — 14 апреля 1865. Петербург

  92. Н. П. Сусловой 19 апреля 1865. Петербург

  93. А. А. Краевскому* 8 июня 1865. Петербург

  94. И. С. Тургеневу 3 (15) августа 1865. Висбаден

  95. А. П. Сусловой* 10 (22) августа 1865. Висбаден

  96. А. П. Сусловой* 12 (24) августа 1865. Висбаден

  97. А. Е. Врангелю* 24 августа (5 сентября) 1865. Висбаден

  98. M. H. Каткову* 10(22)—15(27) сентября 1865. Висбаден Черновое

  99. А. Е. Врангелю* 8 ноября 1865. Петербург

  100. А. Е. Врангелю* 18 февраля 1866. Петербург

  101. M. H. Каткову 25 апреля 1866. Петербург

  102. А. В. Корвин-Круковской 17 июня 1866. Москва

  103. H. A. Любимову* 8 июля 1866. Люблино

  104. А. П. Милюкову* 10–15 июля 1866. Люблино

  105. M. H. Каткову* 19 июля 1866. Люблино

  106. H. A. Любимову* 2 ноября 1866. Петербург

  107. Н. А. Любимову* 16 ноября 1866. Петербург

  108. Н. А. Любимову 9 декабря 1866. Петербург

  109. Н. А. Любимову 13 декабря 1866. Петербург

  110. А. Г. Сниткиной 2 января 1867. Москва

  111. А. П. Милюкову 13 февраля 1867. Петербург

  112. А. П. Сусловой 23 апреля (5 мая) 1867. Дрезден

  113. А. Г. Достоевской 5(17 мая) 1867. Гомбург

  114. А. Г. Достоевской 6 (18 мая) 1867. Гомбург

  115. А. Г. Достоевской 9 (21) мая 1867. Гомбург

  116. А. Г. Достоевской 10 (22) мая 1867. Гомбург

  117. А. Г. Достоевской 13 (25) мая 1867. Гомбург

  118. А. Н. Майкову* 16 (28) августа 1867. Женева

  119. A. H. Майкову* 15 (27) сентября 1867. Женева

  120. С. Д. Яновскому* 28 сентября (10 октября) 1867. Женева

  121. С. А. Ивановой 29 сентября (11 октября) 1867. Женева

  122. С. Д. Яновскому* 1(13)—2(14) ноября 1867. Женева

  123. А. Н. Майкову* 31 декабря 1867 (12 января 1868). Женева

  124. С. А. Ивановой 1 (13) января 1868. Женева

  125. А. Н. Майкову* 18 февраля (1 марта) 1868. Женева

  126. А. Н. Майкову* 21–22 марта (2–3 апреля) 1868. Женева

  127. А. Г. Достоевской 23 марта (4 апреля) 1868. Саксон ле Бэн

  128. С. А. Ивановой 29 марта (10 апреля) 1868. Женева

  129. А. Н. Майкову* 18 (30) мая 1868. Женева

  130. А. Н. Майкову* 22 июня (4 июля) 1868. Веве

  131. A. H. Майкову* 21 июля (2 августа) 1868. Веве

  132. Редактору одного из иностранных журналов Конец августа — начало сентября 1868. Веве Черновое

  133. А. Н. Майкову* 26 октября (7 ноября) 1868. Милан

  134. A. H. Майкову* 11 (23) декабря 1868. Флоренция

  135. H. H. Страхову* 12 (24) декабря 1868. Флоренция

  136. С. А. Ивановой 25 января (6 февраля) 1869. Флоренция

  137. H. H. Страхову* 26 февраля (10 марта) 1869. Флоренция

  138. С. А. Ивановой 8 (20) марта 1869. Флоренция

  139. H. H. Страхову* 18 (30) марта 1869. Флоренция

  140. H. H. Страхову* 6 (18) апреля 1869. Флоренция

  141. А. Н. Майкову* 15 (27) мая 1869. Флоренция

  142. А. Н. Майкову 27 октября (8 ноября) 1869. Дрезден

  143. А. Н. Майкову* 12 (24) февраля 1870. Дрезден

  144. H. H. Страхову* 26 февраля (10 марта) 1870. Дрезден

  145. H. H. Страхову* 24 марта (5 апреля) 1870. Дрезден

  146. А. Н. Майкову* 25 марта (6 апреля) 1870. Дрезден

  147. H. H. Страхову* 28 мая (9 июня) 1870. Дрезден

  148. H. H. Страхову* 11 (23) июня 1870. Дрезден

  149. M. H. Каткову 8 (20) октября 1870. Дрезден

  150. A. H. Майкову* 9 (21) октября 1870. Дрезден

  151. H. H. Страхову* 9 (21) октября 1870. Дрезден

  152. H. H. Страхову* 2 (14) декабря 1870. Дрезден

  153. H. H. Страхову* 10 (22) февраля 1871. Дрезден

  154. А. Н. Майкову* 2 (14) марта 1871, Дрезден

  155. H. H. Страхову* 18 (30) марта 1871. Дрезден

  156. H. H. Страхову* 23 апреля (5 мая) 1871. Дрезден

  157. H. H. Страхову* 18 (30) мая 1871. Дрезден

  158. В. Д. Оболенской* 20 января 1872. Петербург

  159. H. A. Любимову* Конец марта — начало апреля 1872. Петербург

  160. A. A. Романову 10 февраля 1873. Петербург

  161. М. П. Погодину* 21 февраля 1873. Петербург

  162. M. П. Погодину* 26 февраля 1873. Петербург

  163. М. П. Федорову* 19 сентября 1873. Петербург

  164. В. П. Мещерскому* 3–4 ноября 1873. Петербург

  165. А. Ф. Кони Февраль 1874. Петербург

  166. А. Г. Достоевской 12 (24) июня 1874. Эмс

  167. Н. А. Некрасову* 20 октября 1874. Старая Русса

  168. А. Г. Достоевской* 6 февраля 1875. Петербург

  169. А. Г. Достоевской* 9 февраля 1875. Петербург

  170. А. Г. Достоевской* 12 февраля 1875. Петербург

  171. А. Г. Достоевской 24 мая 1875. Петербург

  172. А. Г. Достоевской* 10 (22) июня 1875. Эмс

  173. А. Н. Плещееву 21 августа 1875. Старая Русса

  174. Я. П. Полонскому* 4 февраля 1876. Петербург

  175. X. Д. Алчевской* 9 апреля 1876. Петербург

  176. С. Е. Лурье* 16 апреля 1876. Петербург

  177. В. А. Алексееву* 7 июня 1876. Петербург

  178. А. Г. Достоевской* 15 (27) июля 1876. Эмс

  179. Вс. С. Соловьеву* 16 (28) июля 1876. Эмс

  180. А. Г. Достоевской* 21 июля (2 августа) 1876. Эмс

  181. Л. В. Головиной* 23 июля (4 августа) 1876. Эмс

  182. К. И. Маслянникову* 5 ноября 1876. Петербург

  183. А. Ф. Герасимовой* 7 марта 1877. Петербург

  184. С. Е. Лурье* 11 марта 1877. Петербург

  185. С. Е. Лурье* 17 апреля 1877. Петербург

  186. А. Г. Достоевской 6 июля 1877. Петербург

  187. А. Г. Достоевской 15–16 июля 1877. Петербург

  188. Д. В. Аверкиеву* 5 ноября 1877. Петербург

  189. Д. В. Аверкиеву* 18 ноября 1877. Петербург

  190. Н. Л. Озмидову* Февраль 1878. Петербург

  191. В. В. Михайлову* 16 марта 1878. Петербург

  192. Н. П. Петерсону 24 марта 1878. Петербург

  193. Неустановленному лицу 27 марта 1878. Петербург

  194. Э. Абу* 2 (14) апреля 1878. Петербург

  195. Ф. Ф. Радецкому* 16 апреля 1878. Петербург

  197. H. M. Достоевскому 16 мая 1878. Петербург

  198. П. А. Исаеву 16 мая 1878. Петербург

  199. А. Г. Достоевской* 20–21 июня 1878. Москва

  200. А. Г. Достоевской* 22 июня 1878. Москва

  201. А. Г. Достоевской* 29 июня 1878. Москва

  202. С. А. Юрьеву* 11 июля 1878. Старая Русса

  203. А. Г. Достоевской* 9 ноября 1878. Москва

  204. А. Г. Достоевской* 10 ноября 1878. Москва

  205. В. П. Гаевскому 10 марта 1879. Петербург

  206. В. Ф. Пуцыковичу* 12 марта 1879. Петербург

  207. К. К. Романову* 15 марта 1879. Петербург

  208. H. A. Любимову 10 мая 1879. Старая Русса

  209. К. П. Победоносцеву* 19 мая 1879. Старая Русса

  210. Н. А. Любимову* 25 мая 1879. Старая Русса

  211. Н. А. Любимову* 11 июня 1879. Старая Русса

  212. E. А. Штакеншнейдер* 15 июня 1879. Старая Русса

  213. Ф. Тома* Начало июля 1879. Старая Русса

  214. А. П. Философовой 11 июля 1879. Старая Русса

  215. Н. А. Любимову 7 (19) августа 1879. Эмс

  216. А. Г. Достоевской* 13 (25) августа 1879. Эмс

  217. К. П. Победоносцеву* 24 августа (5 сентября) 1879. Эмс

  218. Н. А. Любимову 16 ноября 1879. Петербург

  219. В. В. Самойлову* 17 декабря 1879. Петербург

  220. А. Н. Курносовой* 15 января 1880. Петербург

  221. Е. Ф. Юнге* 11 апреля 1880. Петербург

  222. А. С. Суворину* 14 мая 1880. Старая Русса

  223. А. Г. Достоевской 23–24 мая 1880. Москва

  224. А. Г. Достоевской 25 мая 1880. Москва

  225. А. Г. Достоевской* 26 мая 1880. Москва

  226. А. Г. Достоевской* 27 мая 1880. Москва

  227. А. Г. Достоевской* 28 мая 1880. Москва

  228. А. Г. Достоевской 29 мая 1880. Москва

  229. А. Г. Достоевской* 30–31 мая 1880. Москва

  230. А. Г. Достоевской* 1 июня 1880. Москва

  231. А. Г. Достоевской* 3 июня 1880. Москва

  232. А. Г. Достоевской* 4 июня 1880. Москва

  233. А. Г. Достоевской* 5 июня 1880. Москва

  234. А. Г. Достоевской* 7 июня 1880. Москва

  235. А. Г. Достоевской* 8 июня 1880. Москва

  236. С. А. Толстой 13 июня 1880. Старая Русса

  237. Е. А. Штакеншнейдер* 17 июля 1880. Старая Русса

  238. Н. А. Любимову 10 августа 1880. Старая Русса

  239. А. Г. Достоевской 11 августа 1880. Старая Русса

  240. М. А. Поливановой 16 августа 1880. Старая Русса*

  241. Н. Л. Озмидову* 18 августа 1880. Старая Русса

  242. И. С. Аксакову* 28 августа 1880. Старая Русса

  243. H. A. Любимову 8 сентября 1880. Старая Русса

  244. Н. А. Любимову 8 ноября 1880. Петербург

  245. А. А. Толстой 5 января 1881. Петербург

  246. Н. А. Любимову 26 января 1881. Петербург

  247. Е. Н. Гейден 28 января 1881. Петербург Черновое

Примечания

Указатель имен, упомянутых в данном томе[132]

Алфавитный список произведений, неосуществленных замыслов и документальных материалов, помещенных в томах 1—14[133]

Список условных сокращений

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

43

44

45

46

47

48

49

50

51

52

53

54

55

56

57

58

59

60

61

62

63

64

65

66

67

68

69

70

71

72

73

74

75

76

77

78

79

80

81

82

83

84

85

86

87

88

89

90

91

92

93

94

95

96

97

98

99

100

101

102

103

104

105

106

107

108

109

110

111

112

113

114

115

116

117

118

119

120

121

122

123

124

125

126

127

128

129

130

131

132

133

134

135

136

137

138

139

140

141

142

143

144

145

146

147

148

149

150

151

152

153

154

155

156

157

158

159

160

161

162

163

164

165

166

167

168

169

170

171

172

173

174

175

176

177

178

179

180

181

182

183

184

185

186

187

188

189

190

191

192

193

194

195

196

197

198

199

200

201

202

203

204

205

206

207

208

209

210

211

212

213

214

215

216

217

218

219

220

221

222

223

224

225

226

227

228

229

230

231

232

233

234

235

236

237

238

239

240

241

242

243

244

245

246

247

248

249

250

251

252

253

254

255

256

257

258

259

260

261

262

263

264

265

266

267

268

269

270

271

272

273

274

275

276

277

278

279

280

281

282

283

284

285

286

287

288

289

290

291

292

293

294

295

296

297

298

299

300

301

302

303

304

305

306

307

308

309

310

311

312

313

314

315

316

317

318

319

320

321

322

323

324

325

326

327

328

329

330

331

332

333

334

335

336

337

338

339

340

341

342

343

344

345

346

347

348

349

350

351

352

353

354

355

356

357

358

359

360

361

362

363

364

365

366

367

368

369

370

371

372

373

374

375

376

377

378

379

380

381

382

383

384

385

386

387

388

389

390

391

392

393

394

395

396

397

398

399

400

401

402

403

404

405

406

407

408

409

410

411

412

413

414

415

416

417

418

419

420

421

422

423

424

425

426

427

428

429

430

431

432

433

434

435

436

437

438

439

440

441

442

443

444

445

446

447

448

449

450

451

452

453

454

455

456

457

458

459

460

461

462

463

464

465

466

467

468

469

470

471

472

473

474

475

476

477

478

479

480

481

482

483

484

485

486

487

488

489

490

491

492

493

494

495

496

497

498

499

500

501

502

503

504

505

506

507

508

509

510

511

512

513

514

515

516

517

518

519

520

521

522

523

524

525

526

527

528

529

530

531

532

533

534

535

536

537

538

539

540

541

542

543

544

545

546

547

548

549

550

551

552

553

554

555

556

557

558

559

560

561

562

563

564

565

566

567

568

569

570

571

572

573

574

575

576

577

578

579

580

581

582

583

584

585

586

587

588

589

590

591

592

593

594

595

596

597

598

599

600

601

602

603

604

605

606

607

608

609

610

611

612

613

614

615

616

617

618

619

620

621

622

623

624

625

626

627

628

629

630

631

632

633

634

635

636

637

638

639

640

641

642

643

644

645

646

647

648

649

650

651

652

653

654

655

656

657

658

659

660

661

662

663

664

665

666

667

668

669

670

671

672

673

674

675

676

677

678

679

680

681

682

683

684

685

686

687

688

689

690

691

692

693

694

695

696

697

698

699

700

701

702

703

704

705

706

707

708

709

710

711

712

713

714

715

716

717

718

719

720

721

722

723

724

725

726

727

728

729

730

731

732

733

734

735

736

737

738

739

740

741

742

743

744

745

746

747

748

749

750

751

752

753

754

755

756

757

758

759

760

761

762

763

764

765

766

767

768

769

770

771

772

773

774

775

776

777

778

779

780

781

782

783

784

785

786

787

788

789

790

791

792

793

794

795

796

797

798

799

800

801

802

803

804

805

806

807

808

809

810

811

812

813

814

815

816

817

818

819

820

821

822

823

824

825

826

827

828

829

830

831

832

833

834

835

836

837

838

839

840

841

842

843

844

845

846

847

848

849

850

851

852

853

854

855

856

857

858

859

860

861

862

863

864

865

866

867

868

869

870

871

872

873

874

875

876

877

878

879

880

881

882

883

884

885

886

887

888

889

890

891

892

893

894

895

896

897

898

899

900

901

902

903

904

905

906

907

908

909

910

911

912

913

914

915

916

917

918

919

920

921

922

923

924

925

926

927

928

929

930

931

932

933

934

935

936

937

938

939

940

941

942

943

944

945

946

947

948

949

950

951

952

953

954

955

956

957

958

959

960

961

962

963

964

965

966

967

968

969

970

971

972

973

974

975

976

977

978

979

980

981

982

983

984

985

986

987

988

989

990

991

992

993

994

995

996

997

998

999

1000

1001

1002

1003

1004

1005

1006

1007

1008

1009

1010

1011

1012

1013

1014

1015

1016

1017

1018

1019

1020

1021

1022

1023

1024

1025

1026

1027

1028

1029

1030

1031

1032

1033

1034

1035

1036

1037

1038

1039

1040

1041

1042

1043

1044

1045

1046

1047

1048

1049

1050

1051

1052

1053

1054

1055

1056

1057

1058

1059

1060

1061

1062

1063

1064

1065

1066

1067

1068

1069

1070

1071

1072

1073

1074

1075

1076

1077

1078

1079

1080

1081

1082

1083

1084

1085

1086

1087

1088

1089

1090

1091

1092

1093

1094

1095

1096

1097

1098

1099

1100

1101

1102

1103

1104

1105

1106

1107

1108

1109

1110

1111

1112

1113

1114

1115

1116

1117

1118

1119

1120

1121

1122

1123

1124

1125

1126

1127

1128

1129

1130

1131

1132

1133

1134

1135

1136

1137

1138

1139

1140

1141

1142

1143

1144

1145

1146

1147

1148

1149

1150

1151

1152

1153

1154

1155

1156

1157

1158

1159

1160

1161

1162

1163

1164

1165

1166

1167

1168

1169

1170

1171

1172

1173

1174

1175

1176

1177

1178

1179

1180

1181

1182

1183

1184

1185

1186

1187

1188

1189

1190

1191

1192

1193

1194

1195

1196

1197

1198

1199

1200

1201

1202

1203

1204

1205

1206

1207

1208

1209

1210

1211

1212

1213

1214

1215

1216

1217

1218

1219

1220

1221

1222

1223

1224

1225

1226

1227

1228

1229

1230

1231

1232

1233

1234

1235

1236

1237

1238

1239

1240

1241

1242

1243

1244

1245

1246

1247

1248

1249

1250

1251

1252

1253

1254

1255

1256

1257

1258

1259

1260

1261

1262

1263

1264

1265

1266

1267

1268

1269

1270

1271

1272

1273

1274

1275

1276

1277

1278

1279

1280

1281

1282

1283

1284

1285

1286

1287

1288

1289

1290

1291

1292

1293

1294

1295

1296

1297

1298

1299

1300

1301

1302

1303

1304

1305

1306

1307

1308

1309

1310

1311

1312

1313

1314

1315

1316

1317

1318

1319

1320

1321

1322

1323

1324

1325

1326

1327

1328

1329

1330

1331

1332

1333

1334

1335

1336

1337

1338

1339

1340

1341

1342

1343

1344

1345

1346

1347

1348

1349

1350

1351

1352

1353

1354

1355

1356

1357

1358

1359

1360

1361

1362

1363

1364

1365

1366

1367

1368

1369

1370

1371

1372

1373

1374

1375

1376

1377

1378

1379

1380

1381

1382

1383

1384

1385

1386

1387

1388

1389

1390

1391

1392

1393

1394

1395

1396

1397

1398

1399

1400

1401

1402

1403

1404

1405

1406

1407

1408

1409

1410

1411

1412

1413

1414

1415

1416

1417

1418

1419

1420

1421

1422

1423

1424

1425

1426

1427

1428

1429

1430

1431

1432

1433

1434

1435

1436

1437

1438

1439

1440

1441

1442

1443

1444

1445

1446

1447

1448

1449

1450

1451

1452

1453

1454

1455

1456

1457

1458

1459

1460

1461

1462

1463

1464

1465

1466

1467

1468

1469

1470

1471

1472

1473

1474

1475

1476

1477

1478

1479

1480

1481

1482

1483

1484

1485

1486

1487

1488

1489

1490

1491

1492

1493

1494

1495

1496

1497

1498

1499

1500

1501

1502

1503

1504

1505

1506

1507

1508

1509

1510

1511

1512

1513

1514

1515

1516

1517

1518

1519

1520

1521

1522

1523

1524

1525

1526

1527

1528

1529

1530

1531

1532

1533

1534

1535

1536

1537

1538

1539

1540

1541

1542

1543

1544

1545

1546

1547

1548

1549

1550

1551

1552

1553

1554

1555

1556

1557

1558

1559

1560

1561

1562

1563

1564

1565

1566

1567

1568

1569

1570

1571

1572

1573

1574

1575

1576

1577

1578

1579

1580

1581

1582

1583

1584

1585

1586

1587

1588

1589

1590

1591

1592

1593

1594

1595

1596

1597

1598

1599

1600

1601

1602

1603

1604

1605

1606

1607

1608

1609

1610

1611

1612

1613

1614

1615

1616

1617

1618

1619

1620

1621

1622

1623

1624

1625

1626

1627

1628

1629

1630

1631

1632

1633

1634

1635

1636

1637

1638

1639

1640

1641

1642

1643

1644

1645

1646

1647

1648

1649

1650

1651

1652

1653

1654

1655

1656

1657

1658

1659

1660

1661

1662

1663

1664

1665

1666

1667

1668

1669

1670

1671

1672

1673

1674

1675

1676

1677

1678

1679

1680

1681

1682

1683

1684

1685

1686

1687

1688

1689

1690

1691

1692

1693

1694

1695

1696

1697

1698

1699

1700

1701

1702

1703

1704

1705

1706

1707

1708

1709

1710

1711

1712

1713

1714

1715

1716

1717

1718

1719

1720

1721

1722

1723

1724

1725

1726

1727

1728

1729

1730

1731

1732

1733

1734

1735

1736

1737

1738

1739

1740

1741

1742

1743

1744

1745

1746

1747

1748

1749

1750

1751

1752

1753

1754

1755

1756

1757

1758

1759

1760

1761

1762

1763

1764

1765

1766

1767

1768

1769

1770

1771

1772

1773

1774

1775

1776

1777

1778

1779

1780

1781

1782

1783

1784

1785

1786

1787

1788

1789

1790

1791

1792

1793

1794

1795

1796

1797

1798

1799

1800

1801

1802

1803

1804

1805

1806

1807

1808

1809

1810

1811

1812

1813

1814

1815

1816

1817

1818

1819

1820

1821

1822

1823

1824

1825

1826

1827

1828

1829

1830

1831

1832

1833

1834

1835

1836

1837

1838

1839

1840

1841

1842

1843

1844

1845

1846

1847

1848

1849

1850

1851

1852

1853

1854

1855

1856

1857

1858

1859

1860

1861

1862

1863

1864

1865

1866

1867

1868

1869

1870

1871

1872

1873

1874

1875

1876

1877

1878

1879

1880

1881

1882

1883

1884

1885

1886

1887

1888

1889

1890

1891

1892

1893

1894

1895

1896

1897

1898

1899

1900

1901

1902

1903

1904

1905

1906

1907

1908

1909

1910

1911

1912

1913

1914

1915

1916

1917

1918

1919

1920

1921

1922

1923

1924

1925

1926

1927

1928

1929

1930

1931

1932

1933

1934

1935

1936

1937

1938

1939

1940

1941

1942

1943

1944

1945

1946

1947

1948

1949

1950

1951

1952

1953

1954

1955

1956

1957

1958

1959

1960

1961

1962

1963

1964

1965

1966

1967

1968

1969

1970

1971

1972

1973

1974

1975

1976

1977

1978

1979

1980

1981

1982

1983

1984

1985

1986

1987

1988

1989

1990

1991

1992

1993

1994

1995

1996

1997

1998

1999

2000

2001

2002

2003

2004

2005

2006

2007

2008

2009

2010

2011

Реклама на сайте