«Сиротская доля»

Клавдия Владимировна Лукашевич Сиротская доля

ФЛЕЙТА ЗАИГРАЛА

В просторной светлой столовой обедало более 60 девочек. Одетые в однообразные серые платья с белыми передниками и белыми пелеринами, они сидели тихо и чинно за двумя длинными столами; лишь по временам некоторые резвые шалуньи перешептывались, толкали друг друга и втихомолку хихикали. Девочки были разных возрастов: совсем маленькие крошки с наивными детскими личиками, девочки-подростки и почти уже взрослые девушки.

Тут же, по краям столов, сидели две особы в темных платьях — должно быть, воспитательницы. Одна была молодая, с добрыми близорукими глазами, которые она постоянно щурила. Другая — была старушка, худощавая, седая, с холодным взглядом светлых, как бы стальных, глаз; держалась она необыкновенно прямо и строго посматривала на девочек.

Было начало осени. В открытые окна столовой врывались теплые ласкающие лучи солнца и доносились уличные звуки: воробьи чирикали, кричали разносчики, трещали и громыхали проезжающие экипажи, телеги, слышались разговоры прохожих.

— Петрова, не мечтай, пожалуйста! Что ты все оборачиваешься?! Ешь скорее! — произнесла громко и раздельно, отчеканивая каждое слово, старушка-воспитательница.

Та, к которой относились эти слова, худенькая, маленькая девочка, с коротко остриженными волосами, торчащими ежом, с большими выразительными, точно удивленными, глазами, вспыхнула, как зарево, и привстала на окрик.

— Садись, ешь, как другие… О чем ты всегда мечтаешь?! Глаза устремила на небо, рот открыла… Этак у тебя ворона кусок изо рта унесет, — сказала старушка.

Воспитанницы рассмеялись звонко и весело, очень довольные возможностью посмеяться. Учительница живо успокоила их.

Петрова застенчиво улыбнулась, села снова на свое место и усердно принялась за еду.

— О чем ты вечно думаешь, Наташа Петрова? — шепотом спросила ее соседка, маленькая, курносая, полная девочка, с черными, точно коринки, глазами, с ямочками на пухлых щеках.

— Ни о чем… так… просто… Я даже совсем не думала… — ответила Наташа.

— Смешная ты! Ни о чем не думать нельзя. Зоя Петровна говорила, что каждый человек всегда о чем-нибудь думает… Значит, ты не как все люди…

— Я смотрела в окно… Там птички чирикали, видно кусочек неба, такое синее-синее… Там хорошо, светло… Право, я ни о чем не думала… Не знаю, что и сказать.

— Ты «незнайка», Петрова. Не хитри… Я знаю, знаю, о чем ты всегда думаешь, — поддразнила шепотом подругу черноглазая девочка и при каждом слове улыбалась и делала уморительные гримасы.

Петрова посмотрела на нее удивленно и вопросительно и опять покраснела.

В это время на улице за окном раздались грустные, заунывные звуки флейты…

Как и что затем произошло, никто не мог никогда хорошенько вспомнить…

Вдруг раздался страшный крик и произошел невообразимый переполох.

— Ай-ай-ай! Флейта! Флейта! Дядя! Флейта! — послышался среди девочек громкий не то возглас, не то вопль… Вслед за ним другой, третий… Все повскакали с мест. Наташа Петрова бросилась к окну первая. За ней все девочки, попадали скамейки, ножи, ложки, вилки; кто-то опрокинул кружку с водой…

Лицо Петровой было багрово-красное, испуганное. Она высунулась в окно и, казалось, не помнила себя.

Учительницы тоже бросились за девочками; они успокаивали их, брали за руки, тянули к столу, произносили угрозы, расспрашивали:

— Что случилось? Кто закричал первый? Почему Петрова побежала к окну? Как смели все повскакать с места? Садитесь, садитесь скорее! Все будете наказаны. Начальница идет!

Все с шумом бросились к оставленным местам. Водворились порядок и тишина.

Начальница, маленькая, еще не старая женщина, в синем платье и с черной кружевной косыночкой на голове, стояла в дверях соседней комнаты и испуганно, недоумевающе строго смотрела на всех.

— Что тут произошло?

Послышались отрывочные, робкие, бестолковые ответы.

— Мы испугались… Мы думали… Там на улице заиграла флейта.

— Ну что же такое, что заиграла флейта? Чего ж пугаться-то, кричать, производить беспорядок?

— Заиграла флейта… Наташа Петрова закричала… Мы испугались…

— Я ничего не понимаю. Надежда Ивановна, объясните, пожалуйста, — обратилась начальница к старушке.

— Я и сама не могу понять, Анна Федоровна, отчего они все переполошились, повскакали с мест, закричали. На улице какой-то мальчишка заиграл на флейте. Кажется, закричала первая Наташа Петрова и бросилась к окну.

— Петрова, поди-ка сюда!

Виновница ужасного переполоха, взволновавшего весь приют, встала и бледная, как полотно, подошла к начальнице; она вся дрожала и крупные слезы скатывались по длинным ресницам.

— Скажи, пожалуйста, отчего ты закричала? Как ты смела вскочить из-за стола?

Девочка молчала.

— Отвечай мне! Как ты решилась на такую дикую выходку? Отчего ты вздумала вскочить? Ты перепугала всех и произвела страшный беспорядок.

Девочка начала всхлипывать.

— Петрова, отвечай сию минуту!

— Наташа, не упрямься. Расскажи Анне Федоровне всю правду и попроси прощения, — проговорила молодая учительница, приблизившись к девочке.

— Там заиграла флейта… — едва слышно прошептала девочка.

— Я слышала это уже десять раз… Что ж из этого? Мало ли кто на улице может играть?! Это не резон, чтобы кричать, вскакивать из-за обеда и всех пугать…

— Я думала, я думала… Флейта заиграла… — девочка смешалась, закрыла лицо руками и горько заплакала.

— Что ты думала? Отчего ты закричала?

Петрова рыдала, не произнося ни слова.

— Отвечай, Наташа, нехорошо упрямиться. Скажи чистосердечно Анне Федоровне, что ты думала, — уговаривала девочку молодая учительница, ласково положив руку на ее плечо.

Но девочка плакала и не ответила больше ни слова.

— Ты будешь строго наказана, Петрова! Стой тут за столом, пока дети будут обедать, затем пообедаешь после одна и придешь ко мне в комнату для объяснений.

Начальница ушла.

Молодая учительница, удивленная непонятным упрямством девочки, укоризненно покачала головой и сказала:

— Понять не могу твоего поведения! Очень стыдно и нехорошо так вести себя, Петрова!

— Что сделалось с нашей «незнайкой», с нашей тихоней? Она, наверно, с ума сошла. Смотрите, какая она белая, точно мукой посыпана! Губы-то как у нее дрожат… Отчего она так закричала? Испугалась, что мальчишка на флейте заиграл. Какая она смешная! Вот-то глупая! — судили и рядили воспитанницы между собою, посматривая на Наташу, стоявшую около своего места.

А у наказанной девочки в это в время в стриженной головке проходили, как в панораме одна картина за другой. Неожиданно заигравшая во дворе флейта напомнила ей недавние лучшие дни ее короткой жизни и того, кто один любил ее, жалел и баловал. Эти дни промелькнули, как падающая звездочка. Не забыть их Наташе, не забыть и дядю Колю, так хорошо игравшего на флейте. Где он? Почему забыл Наташу?! Может, умер под забором, как пророчила тетя Маша, может ходит и играет на флейте по дворам… Его все не любили, все смеялись над ним… Одна Наташа жалела, любила и помнит. Она затаила глубоко в памяти и в сердце эти воспоминания и никому не расскажет о них: другие ее не поймут и будут смеяться. Все всегда смеются над ним. Вот почему она так упорно молчала, когда ее спрашивали начальница и учительницы. И объяснения от нее никто не добился.

ПОСТУПЛЕНИЕ В ПРИЮТ

Шесть месяцев тому назад Наташу Петрову привела в приют тетка.

Маленькая стриженая девочка тихо озиралась большими испуганными глазами в незнакомом месте и хваталась дрожащими руками за платье своей спутницы. Как ни тяжело жилось ей в семье тетки, особенно последнее время, но там все было знакомо, там бывали и светлые дни, а здесь все чужое, неведомое, и как ей всегда говорили тетка и сестра, ее здесь порядком приструнят и воли не дадут.

— Тетя Маша, я домой хочу, — прерывающимся голосом прошептала Наташа, прижимаясь к тетке.

— Что, голубушка, боишься?.. Не умела ценить родных, не умела быть благодарной… Поживи-ка в чужих людях… Не раз вспомнишь наш дом… Увидишь и колотушки и обиды; не раз поплачешь, тогда вспомнишь, что тетя да Липочка доброму учили, — запугивала девочку расходившаяся женщина. Это была особа высокая, полная, с лоснящимся лицом, покрытым веснушками.

Наташа дрожала, как в лихорадке.

— Тетя Маша, возьмите меня домой, — шептала она, сквозь подступившие рыдания.

— Ничего, поживешь и здесь… Тебя давно пора прибрать к рукам, — пугнула ее еще раз тетка и стала униженно кланяться начальнице, которая вышла в приемную.

— Уж вы не оставьте ее своею милостью, госпожа начальница. Она сирота… Не я ее растила. Девочка баловная, ни к чему хорошему не приучена… С ней надо строгостью.

Начальница удивленно посмотрела на говорившую и, подойдя близко к Наташе, погладила ее по голове.

— Ты будешь умной и доброй — и мы станем любить тебя, — сказала она. — Не плачь, милая, тебя здесь никто не обидит. У нас много девочек, и они живут весело и счастливо…

— Эти девочки хороши в людях, а дома с ними сладу нет, — снова заговорила тетка. — Уж не знаю, как и Бога благодарить за то, что Он помог устроить ее в казенное место. Намучались мы с ней… Конечно, оно извинительно: росла без матери, совсем избаловалась.

Начальница снова перевела удивленные глаза с этой полной, энергичной женщины на хрупкую фигурку маленькой испуганной девочки, казавшейся такой забитой и покорной, и в голове ее мелькнуло: «Неужели эта женщина не могла исправить и хорошо повлиять на эту девочку, а эта крошка с большими умными глазами уже такой дурной, испорченный ребенок?!»

Наташа боязливо прислушивалась к словам тетки и в своем горе не понимала хорошенько их значения. Она вся дрожала и умоляющими глазами взглядывала на свою строгую спутницу.

Начальница старалась успокоить и ободрить маленькую девочку. Она гладила ее по голове и говорила ласково:

— Не плачь, душечка, постарайся быть доброй и послушной, и тебе везде будет хорошо.

— Старайся всем угождать; держи твой острый язычок на привязи, да не говори вечно дерзости, как дома, — добавила от себя тетка.

Начальницу удивляла эта женщина: как будто она привела свою племянницу на суд, а не в училище. Другие, особенно матери и отцы, которые приводили в приют девочек, никогда не выставляли на вид их дурного характера, их недостатков, проступков; напротив, все старались наговорить о своих детях как можно больше хорошего; эта же, нисколько не жалела, не щадила ребенка.

— Будете ли вы брать к себе девочку по воскресеньям и праздникам? — спросила начальница.

Наташа вздрогнула, пододвинулась к тетке, охватила ее обеими руками и впилась глазами в ее суровое лицо: так много выражалось в этой немой мольбе.

Холодная женщина осталась непреклонна.

— Нет, нет! Мы люди бедные, занятые… Брать девочку — это такие хлопоты, такая обуза… Средств у нас нет… Мы так рады, что устроили ее в казенное место…

— А навещать ее кто-нибудь будет? Станете ли вы приходить к ней? У нас по воскресеньям от часу до трех дозволены свидания с родными… Можно и побаловать детей, принести булочек, гостинцев…

— Где уж нам приносить гостинцы!.. Пожалуй, навещать изредка будем…

Наташе хотелось заплакать, крикнуть, что дядя Коля непременно будет часто приходить к ней, будет приносить гостинцев — он обещал ей, — но спазмы сдавили горло девочке, и она не могла произнести ни слова.

Тетка ушла, равнодушно поцеловав племянницу и много раз повторила ей на прощанье приказание «вести себя хорошо, не дерзничать и держать язычок на привязи».

Наташа осталась одна-одинешенька, среди чужих людей; она точно застыла, замерла, больше не плакала и не говорила о своем горе.

Начальница взяла ее за руку, провела через две комнаты и открыла дверь. Девочку оглушил шум звонких голосов, крики и стукотня. При их появлении все смолкло и вошедших окружила толпа девочек разных возрастов.

Навстречу им поднялась старушка с худощавым строгим лицом. Она что-то вязала, сидя около длинного стола.

— Надежда Ивановна, вот вам новая воспитанница Наталья Петрова, — сказала начальница, — переоденьте ее в казенное платье. А вы дети, будьте с ней поласковее. Она маленькая и, конечно, ей тяжело.

Начальница ушла. Та, которую называли Надеждой Ивановной, углубилась в чтение какой-то книги; читая, она вязала, почти не глядя на работу.

— Возьмите девочку и познакомьтесь, — сказала она шумливой толпе. — Тише, тише, дети. Не кричите так… Вы ведь не торговки на базаре… Как вам не стыдно!

Старушка снова углубилась в чтение.

— Новенькая! Новенькая! Какая смешная, пучеглазая… Стриженая, точно мальчик, — кричали девочки и теснились все ближе и ближе к Наташе.

— Как твоя фамилия, новенькая? — подскочила к Наташе маленькая, шустрая черноглазая девочка, с глубокими ямочками на полных румяных щеках.

— Не знаю… — тихо отвечала Наташа, посматривая на шумную толпу исподлобья, как перепуганный, затравленный зверек.

— Девицы, она своей фамилии не знает… Ха, ха, ха! Она никто.

— А кто твои папа и мама? — приставали девочки.

— Не знаю… — еще тише отвечала Наташа.

— Она не знает, кто ее отец и мать. Слушайте, девицы! Вот-то смешная!

— Она, верно, глупенькая…

— Будем ее называть «Незнайкой»…

— Она похожа на сыча, девицы… Знаете, такая большеглазая сова…

— Ха, ха, ха! Правда, правда!

«Где ты, совушка, жила? Где ты, вдовушка, была? Я жила в лесище, Во сыром лесище, Во сыром дуплище»,

— пропел чей-то тоненький, пискливый голосок, и Наташу дернула за рукав рыжая косоглазая девочка.

Новенькая казалась совсем ошеломленной, потерянной. Она не плакала, но часто и порывисто дышала, вздрагивала и на темных густых ресницах блестели крупные слезы. Сердце ее усиленно стучало, ей бы хотелось убежать и скрыться от этой шумной толпы; ей казалось, что они все уже ее не любят, дразнят и хотят обидеть… Хотя кто-нибудь бы заступился на нее. Ей так страшно одной среди них… Если бы пришел дядя Коля. Он бы разогнал этих злых девчонок, увел бы Наташу и заступился бы…

— Не приставайте к новенькой, девицы, — послышался спокойный голос. Девочки обернулись; к Наташе подошла высокая, стройная девушка с длинной русой косой, одетая в такое же серое платье, в белый передник и пелерину, как и другие.

Девочки стали к ней ласкаться. Очевидно, это была старшая и любимица приюта.

— Посмотрите, как она перепугалась… Зачем вы ее дразните? Вспомните-ка — и сами были когда-то новенькими… Как тебя зовут, крошка? — ласково спросила молодая девушка, обняв девочку.

— Наташа, — послышался робкий, тихий ответ, и большие испуганные глаза новенькой встретились с ласковыми, участливыми другими глазами.

Наташа пододвинулась к обнявшей ее девушке, как бы прося ее защиты и помощи.

— Как зовут твоих папу и маму? — снова спросила девушка.

— У меня нет папы и мамы… Я их не помню…

Девушка еще крепче обняла Наташу.

— Видите ли, девицы, она сиротка. Не надо над нею смеяться. Сирот грешно обижать.

— Верочка, спросите у нее, где она жила, — обратилась рыженькая рябая девочка к старшей.

— С вами она говорит, а нам так не хотела отвечать… Все «не знаю, да не знаю», — сказал чей-то насмешливый голос.

— Вы ее напугали своими криками. У кого ты жила, Наташа?

— У тети Маши… У дяди Пети… У Липочки… Еще с нами жил дядя Коля, только его потом выгнали…

Девочки вдруг громко неудержимо расхохотались, а у Наташи больно защемило сердце.

— Ха, ха, ха… Дядю Колю выгнали… Кто выгнал? За что выгнали? Верочка, спросите ее, за что выгнали дядю Колю? Хорош гусь, наверно, дядя Коля!

— Скажи, Наташа, за что выгнали твоего дядю Колю? — спросила старшая воспитанница.

Наташа взглянула на нее угрюмо и ничего не ответила и больше говорить не стала. Ей казалось, что кто-то грубо и резко коснулся самого чувствительного, больного места в ее душе. Никогда ни слова больше не скажет она этим девочкам, никому не станет она рассказывать про дядю Колю… Они станут насмехаться над ним, как насмехались тетка и Липочка. Ее всегда обижало это; она в детском уме находила эти насмешки жестокими и несправедливыми. Ведь дядя Коля был тихий и добрый, «несчастный», как он сам говорил про себя. Он никому не сделал в жизни зла; правда, он пил водку. Это было очень дурно, но в последнее время он перестал пить: он обещал Наташе и дяде Пете… Он поступил в монастырь, говорил, что не пьет и работает… Он жалел всех, всем старался угодить и горячо любил маленькую Наташу.

Наташа стояла понуря голову и воспоминания о прошедшей жизни вереницей проносились перед ней… Старшая воспитанница давно уже ушла; другие девочки тоже разбрелись — только человека три-четыре еще хихикали около новенькой. «Какая она тихоня! Ишь, как она смотрит сердито, — сказала бледная блондинка. Знаете, девицы, за что выгнали дядю Колю? Я вам скажу на ушко». Она стала шептать подругам что-то на ухо. Девочки громко смеялись.

— Новенькая, иди-ка переодевайся! — раздался около Наташи голос старушки учительницы.

Девочка переоделась в казенную форму и стала воспитанницей приюта.

ЖИЗНЬ В ПРИЮТЕ

Для Наташи Петровой наступила новая жизнь. Тихая, боязливая, неразговорчивая девочка не могла понравится новым подругам. В учебных заведениях любят тех, кто бесшабашно весел, смел, кто хорошо учится и помогает другим или кто может чем-нибудь поделиться, угостить…

К Петровой никто не приходил, у нее ничего не было. Подруги сначала допытывались у Наташи:

— Что же, Наташа Петрова, к тебе никто не приходит по воскресеньям?

— Не знаю.

— А будут ли к тебе приходить?

— Да…

— А гостинцы тебе приносить будут?

— Не знаю…

— Кто же к тебе будет приходить?

— Дядя… Тетя… Еще другой дядя…

— Они богатые?

— Да… Впрочем нет… Не знаю…

— Смешная ты… Не знаешь, богатые ли у тебя дядя и тетя…. У них денег много?

— Нет, не очень много… Часто и совсем не бывает.

— Что же они не идут?

— Не знаю…

— Наверно, они тебя не любят?

— Не знаю!

— Ну, Петрова… От тебя ничего не вытянешь… Все «не знаю, да не знаю»… В самом деле ты «Незнайка». Скучно с тобой.

Между тем шло воскресенье за воскресеньем, а к Наташе никто не приходил. Первое время она все ждала… ждала мучительно и тревожно, Как ждут обещанного дети. Бывало, в воскресенье сидит она в уголке, тихая, задумчивая, и глаз не спускает с дверей приемной, в которую входят родные. При каждом движении ручки ей кажется, что откроется дверь и войдут дядя Петя, тетя Маша, Липочка… Или вдруг появится милый, дорогой человек, которого так нетерпеливо ждет и ждет Наташа.

Она долгие часы смотрит на дверь, вся дрожит, вся замирает, и ее сердечко готово выпрыгнуть… Если бы пришел кто-нибудь родной, как бы обрадовалась девочка… бросилась бы навстречу, обняла бы и крепко поцеловала, поведала бы все, что пережила она, о чем ей хочется знать, и облегчила бы маленькую душу.

Но время шло, и к Наташе никто не приходил. Сначала она не теряла надежды и горько плакала по ночам после обманутых ожиданий. А потом и ждать перестала. Сидит в уголке как в воду опущенная и с завистью посматривает на других. Вон маленькую толстушку Аню Ястребову как нежно ласкает мать: то голову поцелует, то щечку, то к себе прижмет, дает ей что-то, опять целует, Аня смеется — такая веселая, счастливая — что-то шепчет, обняв мать за шею… Вон к двум сестрам, Любе и Наде Андреевым, пришел их дедушка-швейцар. Он всегда приносит им то священную книжку, то по прянику, то булку и читает длинные нравоучения, как они должны вести себя. Несмотря на нравоучения, девочки очень любят дедушку и с нетерпением ждут его.

Любимица всего приюта, Верочка Тимофеева, хотя и круглая сирота, но тоже с радостью ожидает воскресенья: или ее берут к себе знакомые, или к ней приходят какие-то подруги и приносят гостинцы.

Ко всем приходят, всех любят, всех балуют, ласкают, — немного таких, как Наташа. Она совсем одна, покинута, забыта, никому не дорога, не нужна. Такое одиночество делает детей угрюмыми или озлобленными, сосредоточенными в своем горе.

Наташа замкнулась, как улитка в раковину. Она ни с кем не разговаривала, никогда от души не смеялась и даже редко улыбалась. Маленькая стриженая головка девочки привыкла думать; большие удивленные зоркие глаза привыкли все видеть, все наблюдать. Как бывало прежде в доме тетки, так и теперь здесь, Наташа забивалась куда-нибудь в уголок, в уединение и наблюдала и обо всем рассуждала сама с собой. Она никому не сообщала своих наблюдений, потому что привыкла молчать и таить все в себе.

Соня Малкова и Дуня Григорьева перед воскресеньем всегда так нежно целуют Анну Мухину, и платье казенное ей зашивают, и постель стелют, — это чтобы она им побольше дала… Когда Анюта Мухина развязывает свой узелок с гостинцами, то Дуня Григорьева жует ртом, ее бледное круглое лицо становится красным, глаза прыгают, и она ласкается, как кошка, к Анюте… Она больше всего любит гостинцы, любит поесть… За обедом у всех выпрашивает лишнюю порцию; за гостинцы все готова отдать: книгу, ленточку, тетрадь, свои карандаши, перья, бумагу выменивает на пастилку или леденец. Ей бы всегда что-нибудь жевать… За то она такая полная, точно налитая, неповоротливая и ленивая. Соня Малкова, рыжая, косоглазая девочка, очень хитрая; старается свою вину свалить на других, очень часто лжет, обманывает, и за нее подруг наказывают. Аня Мухина любит всем приказывать, всегда важничает, перед всеми хвастается. Лучше всех Верочка… Она ко всем одинакова добра и ласкова, всем готова помочь. И какая она хорошенькая, какая у нее чудная коса. Так разбирала втихомолку, про себя, своих новых подруг Наташа Петрова. К ней все относились равнодушно, холодно, чаще всего подсмеивались над ней, называли ее «Сычом, Тихоней, Незнайкой». С ней было скучно. Бедность, одиночество, застенчивость — очень часто отталкивают людей, а блеску, красоте и богатству — поклоняются.

В приюте все очень льнули к Анюте Мухиной. Шаловливая, изящная брюнетка, с живыми серыми глазками, с ярким румянцем, — эта двенадцатилетняя девочка была чем-то вроде кумира своих подруг. Мать ее служила экономкой у какой-то важной графини и очень баловала свою дочку. Она часто брала к себе девочку, носила ей массу лакомств, ленточек, конфет; приносила зимой букеты живых цветов и дорогие бонбоньерки. Рассказы Анюты волновали весь приют, как волшебная сказка.

— Ах, девицы, какие комнаты у нашей графини!.. И рассказать-то невозможно… Такие все прелести… Вы и представить себе не можете… Зала белая с золотом. Мебель атласная, зеркала огромные, на потолке разные картины нарисованы… Знаете, летят ангельчики и держат гирлянды цветов… Одна гостиная у нас китайская, и потолок сделан, как небо, и звездочки и луна сделаны, как настоящие… А на столах слоны и львы, разные китайские звери и люди и диковинная китайская мебель, вся расшитая разноцветными шелками… Другая гостиная помпадур… Это, знаете, все так пышно, пышно и мебель с розовыми цветами. А спальня у нашей графини вся зеленая, и стены шелковые, и кровать под балдахином, а на полу подушки лежат, куда графиня свои ноги ставит, и такие зеркала, что можно себя со всех сторон увидеть.

Полураскрыв свои рты, слушали девочки Анюту. Они все завидовали ей и считали ее, ходившую по этим роскошным комнатам, каким-то высшим существом. Девочка рассказывала подругам, что графиня ест всегда на золоте и на серебре, что каждая чайная чашка у нее стоит двести рублей. Она рассказывала им о балах графини, как играет там музыка, как танцуют военные все в золоте и барыни все в бриллиантах и шампанское разносят во льдинах; сколько огней горит, какие наряды у барынь, а маленький брат Анюты, вымазанный и одетый арабом, в золотой тачке развозил букеты цветов… И дамы берут эти букеты и дают брату конфет.

— Счастливая ты, Анюта, все это видела своими глазами… Ах, хоть бы разок в щелочку взглянуть, — завидовали подруги.

— Вот где угощенье-то… Попробовать бы… Я бы все, что у меня есть, отдала, только бы меня хоть разок на балу попотчевали, — говорила Дуня Григорьева.

— А я бы согласилась хоть поломойкой быть у графини, лишь бы все это видеть… — возражала Соня Малкова.

— А я бы полжизни своей отдала, чтобы только меня графиней сделали, — замечала Надя Андреева.

— И я бы тоже, — вторила ей сестра Люба.

— Хоть бы годик так пожить… Эх, не всем дается такое счастье, — с грустью вторила ей сестра.

— Когда я кончу приют, то поступлю к графине камер-юнгферой. Я буду у нее жить в отдельной комнате буду ее одевать и причесывать, и у меня будет своя горничная. Графиня сама мне сказала, — хвасталась Анюта.

— Счастливая ты, Анюта! Вот какая жизнь хорошая тебя ждет. Заживешь ты барыней и нас всех забудешь, хором говорили девочки, завистливыми глазами посматривая на самодовольно улыбавшуюся подругу.

— Нет, я вас не забуду. Вы ко мне приходите и, может, еще я вам покажу, как живет графиня, — обещала Анюта.

Однажды, во время такого разговора, присутствовала Верочка. Она слушала Анюту и своих молоденьких сотоварок насмешливо, наконец рассмеялась и проговорила, покачав сомнительно головой:

— Ничего-то вы, девицы, не понимаете… Ничего не видели дальше своего приюта. Как будто все графини счастливые! Как будто всем у графинь жить хорошо?! Моя бабушка всегда говорила, что «через золото чаще всего слезы льются… Счастлив тот, кто молод, здоров, да у кого хлеб есть…»

Девочки были недовольны словами своей любимицы и стали громко возражать.

— Нет, Верочка, хорошо быть графиней… Что вы не говорите, а лестно на золоте да на серебре есть, на шелку спать, да на балах веселиться… Жить в богатстве это что ни на есть самое большое счастье… Все-то тебя любят, хвалят… Что хочешь, то и сделаешь.

Из темного уголка комнаты на Верочку смотрели восхищенные детские глаза, на которые никто не обращал внимания. Наташу Петрову никто не замечал, а она радостно кивала стриженой головой. Да, она думала точно так же, как и Верочка. Для ее счастья не надо ни золота, ни серебра, ни богатых палат, ни дорогих кушаньев… Она ничего этого не хочет и графиней быть не хочет. Если бы возможно было ей перелететь в маленькую тесную кухню. Прислонив ноты к кастрюльке и пригнув голову, чтобы смотреть в ноты, ее милый дядя Коля заиграл бы на флейте… Наташа стала бы петь «Среди долины ровные»… Потом бы они посмеялись, поговорили бы по душе… Или вдруг в следующее воскресенье к ней пришел бы дядя Коля. О, какое бы это было огромное счастье для девочки! Как мало надо иному для счастья… И даже это немногое не дается.

Так шла жизнь в приюте.

Подошло Рождество. Большая часть девочек разъехалась по домам. В приюте была сделана елка. Наташа видела ее в первый раз. Елка поразила девочку, но не обрадовала. Все воспитанницы получили гостинцы и книжки. Наташе приятно было получить подарок, но ей хотелось бы с кем-нибудь поделиться своей радостью, показать кому-нибудь… Среди девочек у нее подруг не было, и никто ею не интересовался. После елки девочке стало еще грустнее, а когда она легла спать, то долго и неутешно плакала.

В эту ночь она видела во сне, будто она сидит в маленькой кухне, на столе горит лампа, а около стола на табурете сидит дядя Коля и играет на флейте, а Наташа поет какую-то новую песню. Так им хорошо, весело… Вдруг дверь с шумом отворилась и на пороге показались тетя Маша и Липочка и еще какие-то неведомые страшные люди. Они вырвали у дяди Коли флейту и оторвали ему голову.

Наташа громко закричала и проснулась. Она вся дрожала и всхлипывала, вся ее голова была в поту, грудь давило; ей было очень тяжело и страшно.

— Петрова, Петрова, успокойся! Проснись! Что ты так кричишь? Что с тобой?

В полумраке спальни, около постели девочки стояла испуганная молодая учительница, Зоя Петровна, и трясла ее за плечи.

— Ты, наверно, неловко лежала, Наташа Петрова! Повернись на бок!

Девочка всхлипывая, перевернулась.

— Скажи, Наташа, ты видела дурной сон? Как ты страшно закричала.

— Да.

— Что же ты видела?

— Дяде Коле голову оторвали.

— Ну, успокойся и спи… Это пустяки. Перекрестись и скажи: «Господи, в руки Твои передаю дух мой!» Тогда наверно скоро и спокойно заснешь.

Этот ужасный сон поднял целый рой воспоминаний в душе маленькой девочки. Она опять мучительно затосковала о дяде Коле, вообще о близкой родной душе, о ласке и участии, которых ей недоставало. Мучительно тяжело живется ребенку без нежной ласки, как цветочку без красного солнышка.

Лежа с закрытыми глазами на постели, Наташа мечтала: «А вдруг, в это воскресенье придет дядя Коля или, может быть, дядя Петя. Он принесет ей, наверно, леденцов, пастилы, булок, денег. Она непременно поделится с подругами и Дуня Григорьева будет ее любить. На деньги она купит себе тетрадку и попросит написать стихи, как у Верочки Тимофеевой. Она ей показывала свой альбом со стихами. И какие там хорошие стихи. Например:

„Кто любит более тебя Пусть пишет далее меня“.

А дальше-то написать и нельзя… Вдруг придут тетя Маша и Липочка… Вдруг она, Наташа, вырастет. Она непременно попросится жить к той графине, про которую рассказывает Анюта Мухина. И дядю Колю возьмет с собой… Он будет у графини музыкантом или швейцаром, как дедушка Андреевых…»

Но действительность, однообразная и унылая, сменяла эти детские грезы.

Прошло уже шесть месяцев, а никто не приходил к Наташе. Написать, разузнать о своих родных — она не умела и ей в голову не приходило. Она только одиноко тосковала, худела и бледнела.

За последнее время произошел случай с флейтой, который переполошил весь приют. От девочки ничего не узнали, и она была наказана за произведенный беспорядок. Как вдруг случилось нечто неожиданное.

МОНАХ ПРИШЕЛ

В одно из воскресений, во время приема родных, Наташа сидела в столовой, углубившись в чтение. Подперев голову рукой, она водила пальцем по странице и что-то про себя шептала. Кругом нее жужжали, как пчелы в улье, девочки, веселые и радостные, нетерпеливо ожидавшие родных.

— Наташа Петрова, к тебе какой-то монах пришел, раздался чей-то громкий голос.

Девочка вскочила, вся изменилась в лице, прижала руки к груди и дрожащими побледневшими губами повторила:

— Монах?

— Ну да. Чего ты осовела?

— Нет… Вы шутите…

— Какая ты несносная, Петрова! Говорят тебе, пришел монах. Еще не верит… Там, в приемной… Иди ж скорее!

— Правда?! — выкрикнула Наташа и как будто захлебнулась — не то от слез, не то от смеха.

Ее лицо вспыхнуло, как зарево, большие глаза заблестели, и плача и смеясь, ничего не видя, не сознавая от безумной радости, бросилась она в приемную. Все кругом казалось ей в тумане: она не видела ни подруг, ни воскресных гостей… Вдали, около двери, мелькнул ей милый, дорогой образ. Робкий, сконфуженный стоял около двери монах, голова у него была набок, одежда плохая. Он застенчиво переминался с ноги на ногу и не решался сесть.

Всхлипывая, как-то странно качая головой, прижав руки к груди, промчалась Наташа через всю приемную и, зарыдав, бросилась на шею монаху.

— Не приходили… долго… Я все ждала… — только и вырвалось из настрадавшейся груди.

От волнения они не могли говорить и стояли обнявшись. Наташа плакала и по лицу монаха тоже текли слезы.

Все с удивлением смотрели на эту сцену. Девочки смеялись. Конечно, смешон был этот кривой, некрасивый монах, такой несчастный, растерянный, и малень кая стриженая девочка, плакавшая на его груди.

К ним подошла молодая учительница и сказала:

— Садитесь, пожалуйста… Вот здесь. Петрова, успокойся и перестань плакать.

— Успокойся, Наташечка! Не плачь, милая… Это от радости, барышня… Я ей довожусь дядей… Давно не виделись… Она очень обрадовалась, — униженно раскланиваясь перед учительницей, говорил монах.

— Садитесь, пожалуйста… Очень приятно познакомиться. Петрова, дай же стул твоему дяде и вытри слезы. Надо смеяться от радости, а не плакать, — говорила Зоя Петровна.

Они сели рядом. Наташа крепко держала дядю за руку.

— Наташечка, милая, как ты тут живешь?

Ласковый, родной голос заставил сладко забиться маленькое сердечко. Большие глаза с укором, но и с беспредельным счастьем взглянули на монаха.

— Я был долго болен, Наташечка… Да и написать не мог.

— Я ничего не знала…. Все думала о вас…

— Добренькая ты девочка… А тетя к тебе приходила?

— Нет.

— А дядя Петя?

— Никто не приходил…

— Вот какой Петенька, обещал…

— Наташечка, милая, ты очень скучала?

Девочка ничего не ответила, а только глубоко вздохнула.

— Кто старое помянет, тому глаз вон… Теперь я здоров и буду часто приходить к тебе.

Наташа ожила, улыбнулась, глаза ее блестели, как звезды. Щеки разгорелись.

— Где же вы были так долго, дядя Коля? — весело, прерывающимся голосом спросила она.

— Я лежал в больнице, Наташечка.

— А я-то все ждала, ждала… Где же вы теперь живете?

— Живу опять в монастыре и работаю.

— А вы не… не? — девочка смешалась и сконфузилась.

Сконфузился и монах и опустил голову.

— Я знаю, Наташечка, что ты хочешь спросить… Был грех один раз… Совестно… Больше пить не стану. Я очень по тебе тосковал. Придти было не в чем: пальто рваное и худое… Простудился, заболел… Думал, в вине забуду свое горе.

— Не пейте, дядя Коля, водку! Не пейте, миленький! Вы тогда нехороший… Уж я не знаю, как и просить вас! Это ничего, что у вас пальто рваное. Мне ничего не надо, только вы приходите. Мне здесь хорошо! Если вы не будете пить, я всегда буду веселая и буду всегда ждать воскресенья.

— Не буду, Наташечка, ведь я сам знаю, какая эта водка гадость. Пьяный и на человека-то не похож… Обещал тебе и не сдержал слова… Совестно!

— Как я рада, что вы пришли… Я очень скучала о вас, о дяде Пете, о тете Маше, о Липочке… Вы сходите к ним и скажите, чтобы они непременно пришли ко мне…. А то я все одна и одна…. У девочек всегда по воскресеньям родные бывают…

Не узнать было в этой веселой, разговорчивой девочке вечно скучающей, молчаливой Наташи Петровой.

Какое счастье, когда возможно высказать все, что думаешь, излить душу перед человеком, которого любишь, который внимательно, участливо слушает каждое слово, для которого интересна каждая мелочь вашей жизни, который рад всем сердцем помочь, утешить, защитить, и для которого, вы знаете, что милы и дороги.

Наташа торопилась все выспросить и все рассказать.

— Как живут дядя Петя, тетя Маша, Липочка?

— Не знаю, Наташечка. Я у них не был. Петенька два раза приходил ко мне в больницу. Обещал тебя навестить. Да, верно, нельзя…. У него, сама знаешь, много работы.

— Вы сходите к ним, дядя Коля. Скажите, что я о них скучаю. Пусть придут ко мне. Как вы думаете, тетя Маша не рассердится? Она ведь и меня и вас не любила… Говорила, что мы дармоеды, милые родственнички, сели на шею…

— Не стоит, Наташечка, про то вспоминать… Все-таки она нас с тобой держала и кормила… Я схожу к ним. Может и не рассердится.

— Дядя Коля, я всегда думала про вас и по ночам плакала… Тут раз во дворе флейта заиграла. Я как закричу, как брошусь к окну: думала, что это вы… И испугалась и обрадовалась. Играл какой-то мальчишка. Все девочки вскочили, закричали, столы попадали.

Девочка рассмеялась. Монах тоже засмеялся, глядя на нее.

— Уморительная ты, Наташечка!.. Зачем же я пойду играть по дворам. Ведь это нехорошо, совестно. Ведь, положим, мы нищие, но все-таки из хорошей семьи. А по дворам ходят, видишь ли, милая, положим, тоже хорошие люди, только которым совсем не стыдно… А мне было бы стыдно… Кажется, лучше бы умер с голоду, а не пошел бы играть по дворам.

Девочка серьезно кивнула головой.

— Да, дядя Коля… Я ведь это понимаю. Оттого я и не хотела сказать, что я подумала на вас. Мне тоже было совестно. Меня ведь наказали за то, что я не сказала, отчего я так закричала.

— Как же это, Наташечка, наказали? Уж лучше бы сказала все откровенно, — огорчился дядя.

— Нет, нет. Я ведь знаю. Все станут смеяться над вами.

— Пусть смеются, Наташечка, лишь бы тебя не наказывали.

— Я не хочу, чтобы над вами смеялись. Знаете, дядя Коля, когда над вами смеются, мне становится больно тут и тут.

Девочка указала на голову и на грудь.

— Добренькая ты моя! И чем только заслужил я любовь твою? Я — гадкий, слабый, несчастный старик… Прости меня, Наташечка, милая!

— Вы лучше всех людей не свете! Такого незлого, хорошего больше нет на свете, — шепотом проговорила Наташа, и погладила руку дяди. — Вы не знаете, дядя Коля, какие есть злые девочки. Вот у нас в приюте Соня Малкова всех обижает, над всеми смеется, хитрит, обманывает…

— Ты не дружись с такими, Наташечка, не бери с них примера. Будь со всеми добра и держи себя в сторонке.

— Я ни с кем не дружусь. Меня девочки не любят.

— Не любят? Быть не может! Это что же, Наташечка, милая?

— За то, что я скучная, за то, что я «Сыч» и «Незнайка», и за то, что у меня нет гостинцев.

— Что же это значит «Сыч» и «Незнайка?»

— У меня, дядя Коля, глаза такие, как у сыча. Все девочки это говорят.

— Какие пустяки! У тебя хорошие, умные глазки. А у сыча глаза круглые и глупые…

— А «Незнайка» я оттого, что всегда говорю «не знаю».

— Ты не говори так, Наташечка, тебя и не станут дразнить.

— Хорошо. Теперь я не буду говорить.

— Чего бы не сделала теперь счастливая маленькая девочка!

— Я буду часто приходить к тебе и буду приносить тебе гостинцев. Наверно, тогда тебя тоже будут любить?

— спросил монах, погладив по голове девочку.

— Да, конечно, дядя Коля! Лучше всего вы принесите халвы. У нас все девочки ужасно любят халву.

— Принесу, принесу непременно. Сегодня я тебе только булочку принес сладенькую. Мягкая, хорошая булочка.

— Знаете, дядя Коля, если вы в будущее воскресенье принесете мне халвы, то после приема я пойду в нашу спальню и, когда буду развертывать свой пакет, все девочки будут смотреть на меня, Дуня Григорьева будет целовать меня… я всем дам понемножку.

— Конечно, Наташечка, надо делиться, только ты и себе оставь.

— Оставлю, ведь я тоже очень люблю халву.

— Тебя тут, наверно, обижают, Наташечка?

— Нет. Тут хорошо. Девочки такие смешные. Одна девочка, Анюта Мухина, богатая-пребогатая… Она поступит к графине, когда кончит приют, а у графини все вещи золотые, серебряные и все комнаты шелковые…

— Пустяки, Наташечка, не может быть этого… Это все сказки…

— Правда, правда, дядя Коля… Анюта все это сама видела… Правда же!..

Наташа рассмеялась. Она могла теперь говорить без умолку, и даже трудно было ее остановить. То она гладила дядю по рукам, то обнимала за шею, то прижимала к его плечу голову.

В это время раздался звонок, который указывал, что время родным уходить.

— Ах, как скоро прошло время! Как скоро уже и звонят! — воскликнула огорченная Наташа. — Вы придете в будущее воскресенье, дядя Коля? Да, непременно? Пожалуйста! Я буду вас ждать всю неделю! — со слезами на глазах умоляла девочка.

— Не знаю, Наташечка… Если отпустят, приду. Далеко ведь… Я человек подневольный…

— Попроситесь… я буду каждый день утром и вечером молить Бога, чтобы вы пришли… Придите, миленький дядя Коля! Мне так скучно без вас!

— Хорошо… Я постараюсь всеми силами… Приду, Наташечка, милая, ты не скучай!

Монах ушел. Все родные тоже разошлись.

ОТРАВЛЕННАЯ РАДОСТЬ

Сияющая, веселая, с блестящими глазами, с улыбающимся, восторженным лицом, прибежала Наташа в спальню. Туда девочки обыкновенно относили по праздникам свои гостинцы и прятали их в шкафы, стоявшие около кроватей. По праздникам большая часть девочек расходилась к родным, оставались немногие сироты. Они проводили время, кто как хотел, и надзирательница, надеясь на их благоразумие, часто оставляла их одних. Так было и теперь.

— Петрова, какой монах приходил к тебе сегодня? — спросила Соня Малкова сияющую Наташу.

— Это мой дядя Коля… Я его все ждала… Давно ждала. Я так рада, — улыбнувшись ответила Наташа, развертывая свой пакетик.

— Какой смешной, — заметила подруга.

Наташа стала серьезной: оживление мигом сбежало с ее лица.

— Вовсе не смешной! Он хороший, добрый, ласковый… Он очень хороший.

— Как же не смешной?! Голова набоку, ногу волочит, волосы висят, как мочалы, и одежда грязная и рваная…

— Ну так что же из этого?! — вспыхнув, запальчиво проговорила Наташа. — Может, ваш дядя еще хуже, горбатый и с бельмом на глазу… Я ничего не говорю и не смеюсь над вашим дядей!

— Глупая ты, Петрова… У меня даже и дядито никакого нет!

— Ну так тетя, которую вы любите…

— У меня и тети нет… Я никого не люблю… А твой дядя вот какой кривой… — девочка прошлась по комнате прихрамывая, повернув набок голову и делая гримасы.

Подруги рассмеялись.

— А Петрова-то как к нему бежала, — заметила сквозь прерывающийся смех Дуня Григорьева. — Головой трясла, как баран, сама всхлипывает, вся дрожит… И обняла своего смешного монаха…

— Фу, такого грязного урода! Я бы ни за что к нему и близко-то не подошла! — выкрикнула, расхохотавшись, Соня Малкова.

Бледная, дрожащая, сжав кулаки, бросилась Наташа на подруг…

— Вы все злые, злые, отвратительные, гадкие! Вы хуже всех на свете! Вы не смеете моего дядю обижать! Я скажу про вас Зое Петровне, начальнице! Злые девчонки! — исступленно кричала Наташа, не помня себя и, громко зарыдав, бросилась на постель.

— Она помешалась, девицы… Петрова, ты не смей толкаться! Мы на тебя пожалуемся! Ты помешалась с твоим монахом!

— Смотрите, девицы, она уронила свой пакет с гостинцами.

— Что там есть? Одна сухая булка… Вот так гостинец принес ей дядюшка монах, — рассмеялась Малкова.

— Не смейте трогать мою булку! Злые, противные, мерзкие! Я вас ненавижу… И все вас будут ненавидеть! — кричала Наташа, вскакивая, вся красная, с мокрым от слез лицом, и вырывая от подруг булку.

Казалось, она бросится драться… Она снова упала на кровать и плакала долго и горько, пока не позвонили к обеду и не показалась в дверях наставница.

— Что с Петровой? — указала она на рыдавшую девочку.

— Мы стали ее спрашивать, какой у нее монах был, а она закричала, заплакала… Она такая сердитая… оправдывались хитрые девочки.

Наташа не возражала, но плакала горько, отчаянно, судорожно. За что отравили неразумные дети ее радость? Что она им сделала? Злые девочки оскорбили ее самое святое, чистое чувство и заставили больно страдать маленькое обиженное сердце.

— Не плачь, Петрова, успокойся! Отчего ты так часто плачешь? Это нехорошо! Идите скорее обедать, — сказала детям наставница.

И воспитанницы, как ни в чем не бывало, пошли обедать. Как могли они спокойно сесть за стол и обедать, причинив товарке незаслуженную обиду?! Но девочки есть всякие…

* * *

Нерадостная жизнь потекла для Наташи Петровой в приюте. Способностями она не отличалась: учиться ей было трудно, и она ничем не выдавалась среди подруг. Она дичилась и совестилась всех; всех подруг она называла на «вы» и была всегда грустная и молчаливая.

У некоторых девочек явилось новое удовольствие подсмеиваться и дразнить Наташу. Особенно это было весело потому, что повод к насмешкам так волновал и сердил маленькую девочку. Соня Малкова научилась в совершенстве представлять монаха. При каждом удобном случае она ходила волоча ногу, скривив голову набок, уморительно раскланивалась и делала гримасы. Подруги весело смеялись, часто и другие давали подобные же представления. Больно отзывались эти злобные шутки в сердце одинокой девочки, но она более не бросалась на подруг, не кричала, она молчала, затаив в себе все обиды, горе и неправду. Когда она видела, что начинаются насмешки над ее дядей, она старалась скрыться или низко потупляла голову. Ей казалось, что она одна на свете, для всех чужая, всеми не любимая, и горько и больно было ей.

Случалось, впрочем, что справедливая и добрая Верочка Тимофеева подходила к Наташе, обнимала ее, прижимала нежно к себе. Как радостно забьется, бывало, сердечко девочки, какими благодарными, счастливыми глазами посмотрит на нее Наташа. При Верочке не смели обижать Наташу: она всегда вступалась за обиженных. Но Верочка было добра и ласкова одинаково со всеми в приюте, всем бывало с ней хорошо, и никому она не делала исключений. Наташа очень любила Верочку, но не решалась, не смела подходить к ней; другие живые, смелые девочки всегда завладеют ею, обнимут, целуют и никого к ней не подпускают. Она была любимица всего приюта. А милой и доброй девушке никогда и в голову не приходило выведать, что таится в уме и сердце забитой девочки, смотревшей, как затравленный зверек.

— Наташа Петрова, отчего ты не поиграешь с другими, не посмеешься? — спросит, бывало, Верочка, обняв девочку.

— Так… — ответит та и глубоко-глубоко вздохнет.

— Ты все скучаешь? О чем ты всегда думаешь?

Девочка вздохнет еще тяжелее и проговорит:

— Я ни о чем не думаю… Так…

Одни воскресенья светили для Наташи, как яркие огоньки. Несмотря на насмешки, на обиды, она вставала в воскресенье с радостной мыслью: «Сегодня придет дядя Коля».

И он приходил — жалкий, продрогший, бедно одетый.

Наташа уже не бросалась к нему навстречу, как в первый его приход, хотя в глубине души она ликовала и рвалась к нему… Она, как и другие девочки, шла степенно через весь зал и застенчиво садилась около дяди, взглядывая кругом, краснея, — она не решалась по-прежнему приласкаться к нему и даже взять его за руку.

— Наташечка, милая, что ты все какая-то невеселая? — спросил ее однажды Николай Васильевич, так звали монаха.

— Нет… Ничего… Я веселая, дядя Коля.

— Что же, ты как будто и не рада мне?

— Что вы, дядя Коля… Я рада, очень рада, — тихо ответила девочка.

— Может, у тебя какое-нибудь горе на душе?

— Нет, дядя Коля.

— Или тебя обидели?

— Здесь некоторые девочки часто всех обижают… Вон, Соня Малкова такая сердитая.

— Ты не разговаривай с ней, Наташечка…

— Я и не говорю. Она сама всех задевает.

— Я тебе, Наташечка, сегодня халвы принес… Лавочник уверял, что вкусная-превкусная… Смотри-ка…

Он развернул бумагу. В ней был маленький, не больше полфунта, кусочек халвы. Смущенно посмотрела на этот кусочек девочка, и в ее голове мелькнуло, что подруги будут смеяться над ней: у нее всегда хуже, чем у других, всего так мало. Отчего дядя Коля не мог ей принести много, много халвы и много гостинцев?!

— Дядя Коля, вы мне лучше не приносите гостинцев, — проговорила печально Наташа.

— Отчего же, Наташечка? Я так рад побаловать тебя…

— Подруги смеются и дразнят… У меня всегда мало… Они говорят, что у меня и гостинцы нехорошие… И никогда от меня ничего не берут…

Дядя удивленно посмотрел на племянницу и замолчал. Он понял все, но не сказал Наташе, как он целую неделю копил копеечки, чтобы купить ей халвы, как долго плелся он из своего монастыря, отстоявшего почти на 10 верст от их приюта, как продрог дорогой в этот холодный, ветреный день.

Наташа задумалась и молчала… Наконец, как бы очнувшись, она проговорила:

— Когда я вырасту большая, я куплю вам, дядя Коля, новый хороший пиджак и другой шарф, только не красный… Красный некрасиво… Все смеются. И пальто и шляпу куплю…

— Ты хочешь сказать подрясник, Наташечка… Это у меня подрясник. Я ведь еще не настоящий монах. Платье, Наташечка, дорого, — трудно собраться купить.

Николай Васильевич конфузливо оглянул себя, обдернул подрясник, поправил шарф, посмотрел кругом и покраснел. Он увидел много маленьких глаз, насмешливо устремленных на него. Он опустил голову и молчал, как бы что-то обдумывая.

— Наташечка, милая… Лучше я не буду приходить к тебе, — сказал монах, заглядывая в лицо девочки слезящимися глазами.

— Ах, что вы, дядя Коля?! — воскликнула Наташа и слезы градом брызнули из ее глаз. Она отвернулась и старалась скрыть их.

— Не плачь, не плачь, Наташечка! Что подумают люди? — испугался дядя. — Я не хотел тебя огорчить. Я только подумал, что тебя подруги дразнят… Одежда у меня очень неважная… Совестно сюда ходить… У вас здесь так светло, чисто…

— Нет, приходите всегда! — горячо воскликнула девочка. — Пусть все дразнят, смеются… Пускай меня не любят… Вы все-таки приходите!

Наташа говорила скоро, волнуясь, едва сдерживая слезы. Ей хотелось, чтобы дядя понял, как испугали ее его слезы.

— Если вы не будете ко мне приходить, то я умру, закончила она убежденно свою речь. — Да, непременно умру… Ведь у меня только вы… и еще дядя Петя… Он не приходит ко мне…

— Как ты нехорошо сказала, Наташечка! Зачем умирать? У тебя вся жизнь впереди… Поживешь еще, милая, и весело и хорошо… И будешь счастлива…

— Да, дядя Коля, когда я вырасту, то найму себе маленькую комнатку и буду жить вместе с вами… Я выучусь хорошо работать… Я ведь буду портнихой, дядя Коля, и вам сошью… По вечерам мы станем книги читать… Вы будете на флейте играть, я стану петь…

— Доживем ли мы до такой счастливой жизни, Наташечка, милая? Дай-то Бог!

— А где ваша флейта? — вдруг радостно спросила девочка, оживляясь.

— Моя флейта спрятана… Не играю на ней. Скучно. Сейчас вспомню, как мы с тобой игрывали, как ты, бывало, хорошо пела. Поешь ли ты здесь, Наташечка?

— Нет, не пою…

— Отчего же? Ты бы пела… Наверно, всем бы понравилось. У тебя такой славный голосок…

— Мне совестно. Подруги, наверно, смеяться станут.

— Над чем же смеяться! Если кто умеет петь — это большое утешение… Хорошая песня в горе утешить может.

— Помните, дядя Коля, какая чудесная песня «Среди долины ровныя»? — вспомнила Наташа.

— Да, эта песня, можно сказать, самая распрекрасная. Теперь уже таких складывать не умеют… Ты хорошо ее пела, Наташечка…

Девочка улыбнулась тихой, счастливой улыбкой.

В таких отрадных воспоминаниях проходили воскресенья для Наташи, а кончались они нередко печально.

Возвратившись в спальню, девочка видела насмешливые лица подруг, кто-нибудь представлял то ее, то дядю Колю. Она находила у себя на столике портреты в смешном виде, она узнавала дорогого ей человека. Очень часто ее рисовали на большой классной доске или пели какую-то глупую песню, которая кончалась словами: «дядюшка монах, закричал ахах». Нужно было много характера, кротости, чтобы скрепя сердце переносить все эти обиды.

ГОД ЗА ГОДОМ

Год за годом прошли восемь лет. Из маленькой стриженой девочки с большими удивленными глазами, молчаливой и запуганной, как лесной зверек, — выровнялась худенькая, невысокого роста девушка, с длинной темно-русой косой, застенчивая и молчаливая. Это была Наташа Петрова. Большие умные глаза по-прежнему смотрели пытливо и печально. Да и нечему было ей особенно радоваться. Год за годом канули в вечность — восемь однообразных лет. Еще два года — и Наташа окончит учение в приюте и выйдет портнихой; выйдет юной, неопытной девушкой, чтобы идти одинокой в этом огромном мире, где так много соблазнов, горя, искушений и где она может затеряться, как песчинка на дне морском. Кто пригреет, поддержит и наставит неопытное дитя. Да, семнадцатилетняя девушка, выпущенная из четырех стен закрытого учебного заведения, конечно, неопытный ребенок.

За восемь лет, проведенных в приюте, Наташа научилась порядочно шить и кроить, и это было ее источником добывания средств на будущее. В жизни приюта произошло несколько событий: ушла прежняя начальница и поступила новая, — очень строгая и раздражительная; вышла замуж Зоя Петровна, и воспитанницы с грустью проводили свою любимую наставницу; умерла воспитанница Дуня Григорьева: она наелась слив с косточками, и это было причиной ее тяжелых страданий и смерти; Наташа Петрова и другие воспитанницы искренне пожалели свою подругу: молодость снисходительна и скоро забывает все обиды.

Если бы спросили Наташу Петрову, что произошло в ее жизни за это время, — она бы ничего не могла рассказать особенного.

Все восемь лет она безвыходно провела в приюте, и ее жизнь замкнулась в очень узкие интересы. Лучшие дни ее жизни были воскресенья; их она ожидала всегда с тревогой и мучительным вопросом: «А вдруг не придет дядя Коля?!» Случалось, что он не приходил одно и два воскресенья!.. Однажды не пришел пять воскресений подряд… Наташа за это время выстрадала немало и, по обычаю наивных детей в закрытых учебных заведениях, надавала массу обещаний. Каждое воскресенье девочка просыпалась раньше всех с тревогой и думой все о том же. В полумраке раннего зимнего утра, лежа на кровати с открытыми глазами, Наташа вспоминала и думала: «Придет ли он сегодня? Если придет, — то с сегодняшнего дня ровно две недели не буду есть ни одной конфетки и ничего сладкого…», другой раз она горячо молила Бога: «Господи, помоги, сделай, чтобы дядя Коля пришел!» — и обещала класть ут ром и вечером по 50 земных поклонов. После болезни, после своих обычных невзгод — Николай Васильевич приходил сконфуженный, виноватый. Одним ласковым словом он умел успокоить и порадовать девочку.

— Дядя Коля, а я так ждала, так беспокоилась… Сегодня обещание дала… — говорила девочка взволнованно и радостно.

— Какое дала ты обещание, Наташечка, милая? — улыбаясь спрашивал ее монах.

— Если вы придете, то я должна на коленях проползти три раза вокруг какой-нибудь церкви…

— Ну вот, Наташечка, какие ты неисполнимые обещания даешь! Разве Богу милостивому и справедливому это нужно!

— Я для себя, дядя Коля.

— И для себя это не идет. Поползешь ты — народ будет смеяться; коленки себе попортишь… Только искушение одно. Уж лучше я за тебя сделаю.

— Нет, нет. Я должна сама.

— Проси в том обещании прощения. Бог простит, ты еще дитя… А в другой раз давай хорошие, угодные Богу обещания. Ну там, для церкви что-нибудь сработать, или бедному помочь, или от грубости, от лени воздержаться… Это хорошо.

Наташа подумала, что дядя Коля был прав, что есть обещания гораздо лучше и угоднее Богу, чем то, которое она придумала.

Случилось, что за длинный промежуток времени жизни в приюте однажды Наташа была удивлена и обрадована. В воскресенье, в приемной зале вместе с дядей Колей она увидела высокого, сутуловатого, белокурого господина в очках, прилично одетого. Она узнала сразу дядю Петю, подбежала, раскраснелась и не знала от волнения, что говорить, что спрашивать.

— Как выросла наша девочка… Какая стала славная… — сказал дядя приветливо.

— Наташечка девица у нас скромная и учится отменно… Только скучает она, Петенька… Всегда одна… Я прихожу. Да, что во мне-то — проговорил монах, веселый и довольный.

— Ах, дядя Коля, — воскликнула девушка, — зачем вы так говорите. Я всегда рада, когда вы приходите.

— Извини, Наташа, я того… обещал тебе приходить. Из работы не вылезаю, Машеньке и Липочке тоже времени нет, — сказал вновь пришедший, краснея и запинаясь.

— Что делают тетя Маша и Липочка? Как бы хотела их видеть… — говорила Наташа.

— Да, они все по домашности… Дела хозяйкам много… Только жаль, вот Липа очень располнела…

— Они движения имеют мало, — вставил свое словечко Николай Васильевич.

— Да, говорю ей: «Ходи больше и не кушай много…» Ты скоро и кончишь, Наташа, надо подумать о тебе.

Наташа сразу выросла во мнении подруг, когда они узнали, что у нее такой «важный» дядя. Он принес ей корзинку лакомств и подарил три рубля.

С этими тремя рублями вышла целая история. Когда оба дяди собрались уходить, то Наташа старалась незаметно сунуть в руку дяде Коле бумажку… Тот удивленно растопырил пальцы и уронил деньги.

— Что это, Наташечка?

— Это вам… Вам нужно, дядя Коля… Возьмите, — раскрасневшись до слез и переконфузившись, шептала девушка.

— Возьмите и купите другой шарф.

— Нет, Наташечка, тебе нужнее… Зачем ты мне даешь?! Что это, право?

Все трое стояли смешавшись, не зная, как поступить в таком затруднительном положении.

— Это я тебе, Наташа… Сбереги. Как у меня будут, я и Коле тоже дам.

Расстались они все весело. Дядя Петя обещал навещать Наташу, обещал прислать к ней тетю Машу и Липочку, обещал, что подумает и устроит ее после выпуска. Девушке казалась ее жизнь обновленной, ей представлялось будущее заманчивым: и у нее что-то было она не одинокая, о ней думают и заботятся.

Два воскресенья после этого никто не приходил к Наташе. Она опять затосковала. Наконец, неожиданно в будни явился Николай Васильевич. Он вошел, и у девушки, хорошо изучившей своего дядю, как говорится, упало сердце. Он сильно изменился, похудел, постарел; вид у него был растерянный и испуганный.

«С ним чтото случилось…» — мелькнуло в голове Наташи. «Уж не пьет ли опять?» — со страхом подумала она.

— Дядя Коля, отчего вы долго не были у меня? Здоровы ли вы?

— Здоров, Наташечка… Только одно было огорчение… Как ты? Что у тебя новенького? — Николай Васильевич едва выговаривал слова.

— У вас совсем больной вид, дядя Коля. Николай Васильевич закрыл лицо руками и заплакал.

— Дядя Коля, голубчик, миленький, что с вами? Отчего вы плачете? Скажите мне… — испугалась Наташа и обняла дядю Колю и стала гладить его руки.

— Наташечка, пройдет… Ты не огорчайся, милая… Со всяким бывает… Мне тяжело…

«Он, наверно, выпивши», — с горечью подумала девушка, и ей стало больно и обидно, досадно на него, дававшего ей обещания, и совестно всех кругом. Она замолчала, и некоторое время оба молчали. У Наташи был тоже убитый, огорченный вид. Николай Васильевич почувствовал это.

— Наташечка, ты не огорчайся, — снова заговорил он. — Все мы под Богом ходим. Воля Божья!.. Надо смиряться и не роптать.

Наташа вздрогнула.

— Дядя Коля, скажите, не мучьте меня… Что случилось?

Николай Васильевич опять заплакал.

— Братец Петенька приказали долго жить.

— Как? Что вы говорите? — удивилась Наташа.

— Вчера… Мария Ивановна очень убиваются… Наташа заплакала. К ним подошла учительница, расспросила, стала утешать, хотела увести Наташу и напоить ее водой.

— Нет, я посижу с дядей, — сквозь слезы сказала девушка.

— Если ты хочешь, Наташа Петрова, я попрошу начальницу, она тебя отпустит на похороны и попрощаться с дядей.

— Впервые за восемь лет Наташа Петрова вышла из приюта и по такому грустному поводу.

Каково же было удивление девушки, когда дядя Коля привел ее к тому же самому дому, из которого восемь лет тому назад ее, маленькую стриженую девочку, тетя Маша повела в приют. Как памятен ей этот дом! Кругом все изменилось: выросли новые дома, стала чище улица. Но девушка узнала тот домик, где она жила с дядей Петей и дядей Колей. Рой воспоминаний нахлынул в ее голову и кружился, как неотвязный рой мух. С сильно бьющимся сердцем, рыдая, вошла Наташа в памятную для нее квартиру. Все там было по-старому. Только в маленькой, узкой зале, завешенной по обычаю белым, I лежал на столе покойник. Наташа и Николай Васильевич горько поплакали, прощаясь с ним.

Тетка Мария Ивановна и ее дочь Липочка сначала не узнали своей родственницы. Обе они давно и думать забыли, что у них где-то в приюте есть маленькая племянница. Затем, узнав ее, удивились, как она выросла и изменилась, — они стали горько плакать, жаловаться на свою судьбу и вспоминать, рассказывать о покойном.

«Как они постарели… Липочка такая полная, неподвижная… Бедные, как они будут жить без дяди Пети…» — думала Наташа и от всего сердца жалела их.

Вернулась Наташа в приют совсем разбитая, измученная душой и с сознанием еще более глубокого одиночества. Так в жизни и всегда бывает: надежды разбиваются, радость сменяет горе и наоборот.

НЕОЖИДАННОЕ ОТКРЫТИЕ

За год до выпуска, с которым оставляли приют Наташа Петрова, Соня Малкова, Анна Мухина, две Андреевы, Аня Ястребова и многие другие девушки, случилось некоторое событие в жизни приюта, оживившее ее тихое течение. У Наташи Петровой открыли сильный и красивый голос. Застенчивая, скромная девушка, всегда певшая в приютском хоре и ничем не выдававшаяся среди подруг, однажды в праздник разошлась, вспомнила старину и, сидя задумчиво в столовой у окна, запела про себя: «В селе малом Ванька жил».

— Наташа Петрова, что ты там мурлыкаешь? Спой погромче, — сказала Аня Ястребова.

— Спой, правда, Наташа… Что-то скучно сегодня! Скоро все мы расстанемся, разбредемся в разные стороны… развесели нас песней, — подхватило несколько голосов.

— Да что вы, девицы? Разве я умею петь?! Да и песен-то новых не знаю, — отвечала Наташа, покраснев.

— Ну вот, опять! Не знаю! Да не знаю! Опять хочешь, чтобы мы тебя «Незнайкой» звали, как маленькую… Без разговоров, изволь петь. Не спорь! У тебя, право, кажется, голос есть… — кричали и тормошили девушки подругу.

— Ну, хорошо. Я спою вам старую песню. Я только одну ее и знаю: «Среди долины ровныя». Только уж вы не осуждайте меня, если будет худо.

— Вот еще выдумала! Ведь мы свои… не на сцене ты будешь петь… И рады твоему пению — все-таки веселье.

Наташа встала и прислонилась к стене. При первых же звуках ее чистого, звонкого и сильного голоса все встрепенулись, замерли, затаили дыхание. С двух сторон в соседних комнатах приоткрылись двери: с одной стороны выглядывали головы учениц и прислуги, а с другой стороны — двух учительниц.

Наташа пела так трогательно-грустно, с таким чувством, точно она передавала не слова старинной, всем уже знакомой песни, а чью-то жизнь, чье-то горе. Да и действительно, ее жизнь одинокой девушки-сироты, была похожа на жизнь этого дуба, который стоял одинешенек среди долины и которого никто не мог защитить он непогодушки.

Наташа устремила вдаль большие задумчивые глаза и унеслась воспоминаниями в прошлое, которое будила эта песня. Голос ее звенел, как серебряный колокольчик, и, казалось, плакал и жаловался на что-то, и вся душа выливалась в чистых звуках. У всех почти подруг на глазах были слезы. Наташа кончила. Несколько мгновений длилось молчание — точно все были зачарованы.

Затем все кинулись к Наташе, стали ее тормошить, целовать, обнимать, говорить:

— Как ты хорошо поешь! Как ты поешь… И чего ты скрывалась, Наташа? Такой талант, такой голос. Спой, душечка, еще.

Наташа точно очнулась и раскраснелась, как зарево.

— Ну что вы, право, девицы, какая я певица? Не знаю я никаких песен хороших…

— Нет, Наташа, ты чудно поешь! И голос у тебя задушевный.

— А мыто не знали? И ты-то таилась. Ну правда, ты тихоня…

К девушкам подошла воспитательница и тоже похвалила Наташу.

— У тебя, Петрова очень развился голос… Право, жаль, если пропадет такой талант… Надо начальнице сказать… Учить бы тебя…

Застенчивая Наташа очень конфузилась, краснела и все время твердила:

— Нет, нет… Не говорите никому. Я ведь не умею петь. Ну какой у меня голос… Пожалуйста, не говорите начальнице. Мне так совестно.

Все-таки подруги упросили Наташу еще раз спеть «Среди долины ровныя». Кроме того она спела «В селе малом Ванька жил» и старинную песню «Гляжу, как безумный, на черную шаль».

Наташа Петрова после пения сразу выросла в глазах подруг: они ею заинтересовались, стали с ней ласковее и часто просили ее петь. Заставили ее петь и при начальнице, и та похвалила ее и сказала: «У тебя, дружочек, развился премилый голосок. Надо бы учить тебя».

Это пение сблизило Наташу с подругами, и ей легче жилось этот последний год, хотя души ей все-таки никто не отдавал, и была она для всех чужая.

Дядя Коля неизменно приходил по воскресеньям. Это вошло уже в обычай, и эти воскресенья только и согревали душу девушки.

В одно из таких воскресений Наташа взволнованно передавала Николаю Васильевичу:

— Чудеса, право, дядя Коля. У меня какой-то необыкновенный голос нашли… Все петь заставляют.

— Что ж, Наташечка, у тебя голосок — точно флейта. Не говорил я разве тебе, что ты певица будешь?

— Ну, какая я певица! Мне так совестно петь; руки и ноги дрожат… Я готова сквозь землю провалиться.

— И чего ты, Наташечка, конфузишься? Ведь пение хорошо, пение — это дар Божий… И другого порадуешь в грусти, развеселишь в горе.

— Все-таки мне совестно петь… Знаете, дядя Коля, на Рождество у нас будет праздник, придет наш благодетель, и я должна ему петь…

«Благодетелем» в приюте называли старичка — купца-попечителя. Он помогал этому приюту деньгами; присылал также детям гостинцы и изредка приезжал сам в приют.

— Это хорошо, Наташа, ты не бойся. Пой во весь голос. Голосок у тебя, как флейта… Положим, я давно уже не слышал! А прежде ты хорошо певала.

— Страшно, совестно, дядя Коля… Кажется, у меня от страха и слова из горла-то не вылетят.

— А ты бойчее. Не бойся. Дело-то хорошее: других порадовать. Вот как бывало ты меня в моей горькой жизни утешала. Почем ты знаешь, может, этот ваш благодетель то тоже не весело живет. Вот песня его развеселит.

Наташа рассмеялась.

— Тоже сказали, дядя Коля, какая утеха в моем пении?

Монах тоже улыбнулся. Но ему все-таки удалось развеселить и успокоить девушку.

— Ах, дядя Коля, как жаль, дяди Пети нет… А то вот мне надо теперь ленточку в косу и воротничок.

— Какую ленточку в косу, Наташечка? Я достану, я могу. Право могу, — засуетился Николай Васильевич.

— Мне совестно, дядя Коля. Мне надо черную ленточку. Где вы достанете? Вы себя обидите…

— Нет, я уж достану… Ты только объясни. Я в ленточках-то ничего не понимаю. Надо тебе быть в параде… Ты не беспокойся: ленточку я принесу. Это я могу и даже рад… Ты ведь никогда у меня ничего не просила.

Наташа конфузливо объяснила, как и в чем дело, и даже принесла образчик ленточки.

Годовой праздник приюта и елка всегда бывали в первый день Рождества. Все девицы волновались и готовились к этому дню. Для старшего класса это был последний праздник в стенах заведения, где девушки провели 10 лет. В числе этих девушек была и Наташа Петрова. На своем приютском празднике она должна была петь перед благодетелем и волновалась больше других.

Накануне праздника Николай Васильевич пришел полузамерзший, красный и принес Наташе ленточку, воротничок и даже мыло и баночку помады.

— Ах. Дядя Коля, зачем мыло и помада? — говорила девушка.

— Это, Наташечка, для красы. Помажь голову: лучше волоса блестеть будут… А мыло хорошее — лицо от него будет белое…

— Добрый, хороший вы у меня, дядечка! Один вы у меня друг и отец и все на свете.

Не знала девушка, какими трудами были добыты эта лента, мыло и помада. Как работал Николай Васильевич, как отказывал себе во всем и в трескучий мороз шел 10 верст от своего монастыря, чтобы исполнить просьбу племянницы.

Наташа волновалась.

— Ну, дядя Коля, и плетут наши девицы! Будто, как услышит благодетель мое пение, сейчас меня учить станут… Что будто я потом в театре петь стану, как настоящая певица… И все мне хлопать в ладоши станут. И теперь-то, как я запою, так они все и хлопают. Мне даже совестно!

— Что ж, Наташечка, все это на правду похоже… Помнишь, когда ты была маленькая, мы об этом с тобой говаривали.

Еще бы не помнила про это незабвенное время Наташа?!

Время пролетело незаметно. Подошел и приютский праздник. Воспитанницы очень волновались, но больше всех Наташа Петрова.

— Сегодня твоя судьба решится, Наташа, — говорили ей подруги. — Наверное, благодетель обратит на твое пение внимание… Тебя учить будут у хорошего учителя. У тебя такой чудный голос… Ты будешь знаменитая певица… Не забудь тогда про нас, Наташа. Хоть какое-нибудь на самой верхушке местечко дай, чтобы тебя послушать.

Наташа то краснела, то бледнела. Ей стало казаться что-то возможное в словах подруг, но она застенчиво возражала:

— Пустяки вы говорите, девицы. Уж мне-то нечего ждать. И какой такой мой голос. Все выдумка.

Праздник удался на славу. Большая елка подымалась до самого потолка и украшена была великолепно. Воспитанницы водили кругом елки хоровод, пели песни, даже плясали русскую.

Попечитель — высокий старик с окладистой бородой — и приглашенные гости были очень довольны. Дети веселились от души. Всем им раздали от благодетеля подарки и мешочки с гостинцами.

Елку потушили и начальница обратилась к попечителю и гостям и предложила: «У нас одна девица хорошо поет. Не угодно ли вам ее послушать?»

— Не волнуйся, Наташа, пой громче! — шептали ей подруги.

Наташа встала, прислонилась к двери и запела «Среди долины ровныя». Пела она не так хорошо, как всегда… Но тем не менее ее чистый, звонкий голос, ее задушевность поразили всех. Наташу все хвалили, поздравляли, восхищались.

— Отлично поет барышня… Просто удивительно… До сердца доходит песня, — говорил басом старик-попечитель и даже отер красным шелковым платком глаза.

— Да, голос редкий… Надо бы учить ее. Да кому же у нас учить в приюте?! Жаль, пропадает такой талант, закинула удочку начальница.

— Да-да, учить надо. Так оставить не следует-с. Прекрасно поет она… — согласился благодетель и, подозвав Наташу, очень хвалил, пожал ее руку и подарил ей десять рублей.

Наташа была, как в чаду, после праздника. Воспитанницы увивались около нее, обнимали, целовали, трещали как сороки: «Слышала ты, Наташа, слышала, что сказал благодетель? Тебе надо учиться пению. Вот он приедет, и велит тебя учить…»

— Кому-то до меня есть дело? Точно у благодетеля своих дел мало, — сомневалась Наташа.

Но даже старушка учительница говорила: «Мне кажется, Наташа Петрова, что благодетель что-нибудь устроит для тебя».

Наташа стала ждать и надеяться и много мечтала она в тишине: и так чисты, благородны и прекрасны были эти мечты.

В воскресенье на приеме Наташа, раскрасневшаяся, оживленная и счастливая, говорила дяде Коле:

— Пела неважно, дядя Коля. Ужасно боялась… Очень хвалил меня благодетель. Подарил мне за пение 10 рублей и сказал, что надо меня учить.

— Ну, дай Бог ему здоровья. Уж я буду молиться, чтобы ему за тебя Бог счастье послал, — ответил счастливый Николай Васильевич.

— Знаете, дядя Коля, я теперь так хочу учиться петь… Мне иногда кажется, что у меня в груди есть много звука… Что я могла бы хорошо запеть, да не умею. Я так люблю пение… Поешь, все забываешь и уносишься куда-то в небо… Право… Вот вы смеетесь, дядя Коля. Отчего вы смеетесь? — мечтательно говорила Наташа.

— Я не смеюсь, Наташечка… Я просто рад за тебя… Песня, музыка, вот хоть бы моя флейта, — это отрада в жизни, утешает в горе и веселит в радости… Помнишь, как нас с тобой утешала песня да музыка… Так-то, поди, и всех… А ведь есть кто несчастнее нас. Запоешь, либо послушаешь хорошую песню и забудешься.

— Да-да… — мечтательно ответила Наташа. Она устремила свои большие глаза вдаль; в них загорелся светлый огонек, и на лице ее пробудилось вдохновенье, и она заговорила с увлечением.

— Зачем я живу? Так… ни себе ни людям в радость… Ну, стану портнихой? Какая польза? Что платье сошью какой-нибудь капризной барыне? И сама-то едва сыта буду, и близким не помогу. А тут, дядя Коля, вдруг я буду петь и сто человек меня будут слушать… Я буду петь все хорошие песни, чтобы действительно утешать людей в горе… Ведь есть такие песни, дядя Коля?

— Конечно есть, Наташечка. Сколько угодно… Мы-то их с тобой не знаем.

— Потом я могу давать концерты в пользу бедных монахов.

— Нет, Наташечка, в пользу бедных монахов не давай концертов. Ведь у нас есть обитель, и стол, и все ж лучше в пользу бедных сирот, — перебил ее Николай Васильевич.

— Хорошо. Сколько я пользы принесу… Скольких я могу сделать счастливыми. И вы, дядечка, уже никогда не будете нуждаться. У нас все будет тогда.

— Обо мне-то что думаешь. Я старик и жизнь отжил… Лучше ты себе все сделай.

— Нет, сделаю все вам… Вы для меня единственный, лучший друг, все равно что отец и мать. Самый дорогой человек.

— Добренькая ты, Наташечка, — сердце у тебя золотое, — проговорил Николай Васильевич и вздохнул.

Когда он уходил, Наташа сунула ему 5 рублей.

— Это мне дал благодетель; я с вами делюсь пополам.

— Не возьму, не возьму. Ни за что, — заговорил Николай Васильевич, пряча руки назад. — Какие выдумки! Мне не надо, обижаешь ты меня, — говорил Николай Васильевич и даже сердился.

Наташа заволновалась.

— Вы со мной всегда все делите… И я хочу… Мои первые деньги за концерт, — шутливо сказала она и заставила старика взять.

У Николая Васильевича даже слезы навернулись на глазах: «Ну хорошо, хорошо… Пригодятся… Припрячу… Добренькая ты, Наташечка», — говорил он конфузливо и задушевно прощаясь с племянницей.

А Наташа была так счастлива, что впервые за всю свою жизнь могла хоть чем-нибудь помочь дяде Коле.

ВЫПУСК

Прошел еще год. Это был последний год пребывания Наташи Петровой и ее подруг в приюте.

После памятного праздника, когда Наташа пела перед большим обществом, девушка сначала все чего-то ждала, на что-то надеялась. В сиротской доле часто приходится ждать и не дождаться. Попечитель, похваливший ее пение, конечно, скоро забыл о ней и не вспоминал даже. Разве мало было у него приютов и опекаемых! Ходили слухи, что он выдавал каких-то племянниц замуж, уезжал куда-то…

— Подожди, Наташа, он вспомнит… Может, при случае начальница ему скажет… Так было бы хорошо, если бы ты стала учиться петь, у тебя чудный голос… — говорили ей подруги.

Наташа скоро и ждать перестала: ей ли, одинокой сироте, надеяться на лучшую долю.

Николай Васильевич, не меньше ее ожидавший и мучившийся ее сомнениями, старался ее утешить:

— И без пения, Наташечка, можно прожить… Пение-то еще не наверно, а у тебя знание в руках и верный кусок хлеба. Будешь работать… И людей хороших встретишь. Сердце у тебя золотое: оценят его и поймут… Узнаешь и ты красные деньки.

— Кому оно нужно мое сердце-то? — говорила девушка печально. — Конечно, дядя Коля… Я не унываю. Проживу, работать буду. Начальница сказала, что место мне достанет. Буду портнихой.

— Не унывай, Наташечка, все будет хорошо. Лишь бы здоровья Бог тебе дал.

Однажды старичок-попечитель невзначай приехал в приют. Все всполошились. Воспитанницы решили, что он приехал для Наташи, что он вот-вот сейчас объявит ей радость. У Наташи тоже зажглась в душе надежда, уверенность. Но когда собрались воспитанницы в зале и попечитель вошел туда, он стал осматривать потолки, стены, что-то считал, вымерял, записывал и заговорил с начальницей о ремонте.

Начальница хотела напомнить о Наташе, вызвала ее и проговорила, положив ей руку на плечо:

— Вот та наша воспитанница, у которой такой хороший голос и которую вы слушали на Рождество.

— Да-да, прекрасно пела… Учитесь, учитесь, барышня. Не надо таланты зарывать в землю, — ласково сказал попечитель и опять стал осматривать комнаты, что-то высчитывать и записывать.

У Наташи точно упало сердце: она поняла, что мечты ее разлетелись в прах и надежды никакой нет. Подруги ее тоже видели, что ошиблись, но все-таки пробовали ее уговаривать: «Ты бы, Наташа, пошла да и напомнила ему, попросила бы его…»

— Правда, он богатый, добрый… — Он, наверное, согласится за тебя платить… Что ему стоит?!

— Ах, девицы, как это вы в чужом кармане деньги считаете? Богатый, так он и тратит много. Вон наш приют содержит. А просить его я не буду: у меня и язык-то не повернется. Я ему чужая… У него, поди, своих бедных много… Может, голоса-то есть и получше моего. Всякому своя доля.

Последний год для девушек в приюте проходил в особенных заботах, тревогах, думах. Их больше баловали, больше им было свободы. Таких одиноких, безродных сироток, как Наташа, было двое: она да еще Саша Самсонова. Но у той была какая-то благодетельница, которая за нее платила и которая после выпуска хотела взять ее к себе, вместо портнихи.

По вечерам молодые девушки собирались в кружок и мечтали, говорили о будущем и все надеялись на что-то светлое, хорошее.

— Ах, девицы, уж я просто не дождусь выпуска… Так мне надоел этот приют. Даже стены-то его опостылели! Мама мне сколько платьев-то шьет… Два шелковых. Правда. Я вам покажу. Может быть, меня графиня нынче за границу с собой возьмет, — хвасталась вертлявая хорошенькая Анюта Мухина. Она действительно томилась в приюте и считала дни и минуты до окончания. Жизнерадостной избалованной девушке жизнь представлялась в розовом свете. Мать ее поминутно приходила в приют и обшивала дочку, как принцессу; большинство ее шикарных платьев на шелку перешивались из платьев графини. И судьба этой хорошенькой девушки, ее наряды, ее будущая жизнь представлялась приютским подругам, как жизнь сказочной принцессы.

— Счастливая ты, Анюта! Ты заживешь лучше всех нас. В таком богатом доме, среди золота и серебра… Насмотришься, как и в чужих странах живут, и всякие диковины увидишь. Вот-то тебе счастье! И хорошенькая ты… И балуют тебя все, — не без зависти говорили подруги.

— А мне уже маменька жениха нашла, хороший человек, не пьющий, приказчиком служит и 70 рублей в месяц получает. Сказал, что будет меня беречь и работать не будет неволить. Что хочу, то и буду делать, весело рассказывала Аня Ястребова. Это была премиленькая девушка: маленького роста, здоровая, цветущая, с красивыми черными глазками и с ямочками на полных щечках.

— Ну вот, тоже и замуж-то идти не корысть: женихами все хороши… А потом покажут себя, — возразил кто-то из девушек.

— Я сама буду хорошая жена и послушная… И мужа стану уважать. Вот и он будет ко мне хорош. Да и хозяйство я люблю, и деточек до безумия люблю, — возражала с милой улыбкой Аня Ястребова, и всем казалось, что она действительно будет хорошей женой и матерью.

— Поступлю в бонны с шитьем, я очень детей люблю, — говорила Люба Андреева.

— А я у дедушки останусь, хозяйничать буду, — заявила ее сестра.

Соню Малкову, с дурным, неуживчивым характером, горячо любила ее мать и мечтала жить только с ней и для нее.

У всех этих девушек были родные, близкие, знакомые. О многих заботились, обшивали, делали подарки: кому часы, кому браслетку, брошку, на платье или альбомы, мелочи. Прожив почти десять лет в закрытом учебном заведении, под вечными заботами, в тепле и в мечтах, все эти дети выходили наивными и незнакомыми с жизнью, о которой они имели свое фантастическое представление. Мир был так велик, столько было в нем людей, и хороший и дурных, что на каждом шагу можно было и дурное встретить и ошибиться.

О Наташе Петровой некому было позаботиться. Дядя Коля ничего не мог сделать для нее. Она чувствовала себя одинокой и несчастной среди всех этих забот и хлопот выпускных подруг. Ей было страшно вступать в жизнь. На приемах Николай Васильевич видел племянницу всегда грустной и молчаливой.

— Ничего, Наташечка, проживем… Бог поможет. Устроишься, и люди добрые найдутся. Ведь и ты можешь Другим что-нибудь хорошее сделать. Право. Жизни-то Ведь своей никто не знает, — старался он ее ободрить.

— Кому она нужна, моя жизнь? Ничего я не могу сделать… и это тяжелее всего. Буду я работать себе только на хлеб, — отвечала понурив голову Наташа, — вы меня не оставите, дядя Коля? Одна я… такая дикая. Мне так жутко… И с подругами-то не умела сойтись, — говорила девушка.

— Не оставлю, Наташечка, никогда не оставлю. Я всегда о тебе думаю.

— Хоть бы тетю Машу найти да Липочку. Может, они придут на выпуск. Так хочется, чтоб были у меня родные, — говорила Наташа печально.

— Вряд ли, Наташечка, впрочем, я разыщу их… Я бы пришел к тебе, да сама знаешь: нет у меня одежды. А у вас парадно: совестно людей.

— Знаю, дядя Коля… Все-таки вы придите…

— Главное, ты не грусти… Кончишь, и заживем хорошо.

Николай Васильевич начинал говорить горячо и убежденно: «Всякий человек может сделать другому хорошее… Ты только желай этого. И все это будет».

От приюта Наташе сделали немного белья, два платья, шубку и все скромное обзаведение и от приюта же ее устроили в мастерскую нарядов, куда она должна была переехать через неделю. Начальница призывала хозяйку мастерской, говорила с ней и познакомила Наташу. Хозяйка была высокая, сутуловатая женщина, сильная, брюнетка с большим носом, говорила она очень льстиво, хвалила себя, свое обращение с мастерицами и девочками, свою мастерскую, хвасталась заказами и уверяла, что она шьет только генеральшам да княгиням, но Наташе она не понравилась, а почему, она сама не знала. Девушка не могла знать, что истинная правда и доброта — скромны, молчаливы, себя не хвалят, о себе не кричат, а ждут, чтобы о них сказали и само дело и другие.

Перед выпуском пришел Николай Васильевич и принес Наташе образок своей работы, ленточку, мыло и помады. Он думал, что ленточка, мыло и помада — необходимая принадлежность туалета в торжественных случаях.

Он сказал, что тетя Маша очень постарела, а Липочка еще пополнела, и они никуда не ходят, живут в маленькой комнатке, в большой нужде.

— Они не очень-то мне обрадовались, Наташечка! Даже испугались и в горницу не пустили… Кажется, рассердились. У двери мы поговорили. Сказали, что не придут. И для чего им идти, если у них ты жить не можешь, — рассказывал Николай Васильевич.

— Я и не собиралась у них жить. Ну и не надо! Бог с ними! Жестокие люди, — раздраженно сказала Наташа. За последнее время она даже стала раздражаться.

Наступил выпуск. Это было в конце мая. Сколько волнений, забот и тревог пережили воспитанницы в этот день. С утра комнаты приюта кишели родными: собрались матери, тетки, знакомые. Они прихорашивали и одевали молодых девушек.

Анюта Мухина, завитая, раскрасневшаяся, в нарядном белом платье, порхала, как бабочка, и была похожа на модную картинку.

Аня Ястребова говорила и смеялась без умолку и была необыкновенно мила. Соня Малкова капризничала со своей мамой и никак не могла одеться к лицу: все ей не нравилось. Все суетились, волновались, громко разговаривали, целовались, давали друг другу обещания, клятвы помнить, писать… Наташа ходила между подругами, как потерянная, со скорбным выражением лица и застывшей на нем думой.

Торжественно был отслужен молебен в зале. Зала была полна почетных гостей, родных, воспитанниц, прекрасно пел хор и громче всех раздавался чистый голосок Наташи.

В конце залы, сзади всех, притаившись в уголке, неподвижно стоял монах… Казалось, он не присутствовал на этом торжестве, — он молча молился, и мысли были где-то далеко. Даже когда кончился молебен, он долго оставался в оцепенении. Наташа в своем сером скромном платье подбежала к нему — он очнулся.

— Спасибо, милый дядя Коля, что пришли. Я все смотрела на вас. Вот я и кончила!

— Поздравляю тебя, Наташечка! Бог поможет… — со слезами сказал Николай Васильевич и не мог продолжать от волнения.

После молебна попечитель раздавал девицам аттестаты, книги, награды. Полились поздравления. Воспитанницы пели прощальные стихи. Затем был завтрак, веселый и оживленный.

В шесть часов воспитанницы стали разъезжаться, навсегда покидая стены приюта, где они беззаботно провели детские годы. Трогательно прощались, все плакали.

— Аня Ястребова, будешь часто писать? — спрашивала Надя Андреева, порывисто и крепко целуя подругу.

— Уж два раза в неделю непременно. А то, может, и чаще. На свадьбу ко мне приходите, девицы. Я всем напишу.

— Прощай, Саша, помни, что ты клялась меня любить.

— Помню, Олечка. И ты себе других подруг не заводи. Девицы, посмотрите, какая у меня шляпка и боа кружевное… Это мне графиня прислала… Мы с мамой на своих лошадях поедем. Прощайте, девицы, приходите непременно ко мне. Я вам все покажу, — суетилась и трещала громче всех Анюта Мухина.

Последними ушли с дедушкой швейцаром сестры Андреевы. Наташа Петрова провожала их. Она оста лась одна в приюте. Здесь она должна была остаться еще несколько дней, а затем уйти прямо на место. Сегодня ее позвала к себе провести вечер начальница.

Совестно, тяжело туда идти… Что она будет там делать и говорить? Она всегда стеснялась начальницы, особы строгой и холодной…

Как не хватало Наташе теперь родной, близкой души, участия и заботы… Одна, совсем одна она в этом большом мире… Она прошла в спальню и рыдая упала на постель. Она плакала долго и горько.

Вдруг она почувствовала, что ее кто-то трясет за плечи: это была старая учительница.

— Петрова, Петрова, что так горюешь? Не плачь, душечка. Иди, тебя зовет к себе начальница. — Старушка поцеловала Наташу и отправила к начальнице.

Девушка вступала теперь на новую самостоятельную дорогу; жизнь без забот о насущном куске хлеба кончилась.

В МАСТЕРСКОЙ

Около модного магазина с огромной черной вывеской, помещавшегося в первом этаже большого каменного дома, остановилась пролетка. С пролетки спрыгнула молодая худенькая девушка и попросила стоявшего у ворот дворника взять ее вещи. Вещей было немного: небольшая корзинка, помещавшаяся в ногах извозчика, узел и картонка. Девушка расплатилась с извозчиком, вошла магазин. Она вошла робко, вздрогнула и даже побледнела. Оглянувшись по сторонам, она спокойно, незаметно перекрестилась.

Это была Наташа Петрова. Из приюта она переехала в мастерскую и вступила на новую самостоятельную дорогу.

Навстречу ей выбежала девочка, оглянула ее и скрылась: из-за двери выглянуло несколько голов.

— Новая мастерица… — послышался шепот в дверях.

Из соседней комнаты вышла хозяйка, та самая сутуловатая высокая женщина, с которой Наташа уже раньше познакомилась в приюте.

— Ну вот… и приехали. Отлично! Работы у нас теперь выше головы. Принимайтесь поусерднее. Самое главное в деле — быть добросовестной и даром хозяйский хлеб не есть, — голосом, похожим на мужской, заговорила хозяйка.

Наташа конфузилась и молчала.

— Вы, может, думаете, душа моя, что у нас, как в «панционе» вашем?.. Нет уж, придется потесниться. В людях жить, не то что в «панционе»… Будете стараться и вам будет хорошо… Я человек справедливый. Вы, может, думаете, что в людях жить легко?!

Наташа ничего не думала, но она помнила, как эта же женщина расхваливала свою мастерскую, жизнь у нее мастериц и девочек, и посмотрела на нее удивленно: и даже испуганно. Ей стало жутко от такой неприветливой встречи.

— Спать, душа моя, вам придется в темной комнате… Особого помещения у нас нет… Это ведь не «панцион» Пойдите, там и поставьте вашу корзинку.

«Что она все про пансион говорит. Я ведь и сама знаю, что пришла не в пансион», — подумала Наташа и сердце ее сжалось.

Хозяйка открыла дверь в соседнюю с магазином комнату. Там у двух окон, выходивших на какой-то полутемный двор, работало человек 20 девушек и девочек.

Окна были открыты настежь. Между работавшими шел сдержанный говор, стучали швейные машинки. На столах, на табуретах валялись куски материи. Стояли манекены с готовыми платьями, простыми и нарядными. К обоям стен, к занавескам были приколоты рукава, воротники, выкройки, куски разных кружев и отделок.

Наташа смущенно окинула взглядом своих будущих товарок.

В этот ясный майский день они показались бледными и усталыми. И, несмотря на открытые окна, воздух в комнате был тяжелый и над головами работавших точно струился пар или пыль. Окна выходили на задний двор, где виднелись сарай, прачечная и помойная яма.

Работающие подняли головы, и много глаз устремилось на новую мастерицу и в большинстве недружелюбно:

— Какая барышня-сударушка белоручка, — сказал кто-то вполголоса.

Наташа слышала эти слова.

— С нами не шутите… Мы приютские, образованные, — ответил другой голос.

— Они, эти приютские, только по званию образованные… А поди подола подшить не умеют. Такие-то выскочки, — заметила насмешливо крайняя девушка с впалой грудью и с больными глазами.

Наташа прошла за хозяйкой в проходную темную комнату, сплошь заставленную кроватями, корзинками, какой-то ненужной мебелью и разным хламом.

— Вот здесь в углу вы будете спать. Вон на той кровати. Девочки спят на полу. Там и поставьте свою корзинку и узел положите. После разберетесь.

У Наташи сжалось болью сердце. Она вспомнила приютскую чистенькую спальню, отдельный шкафчик у кровати, высокие комнаты и все прошлое… «Ну, что делать, надо привыкать ко всему, — подумала она. — Лишь бы хозяйка да товарки были хорошие. А то везде жить можно».

— Раздевайтесь. Идите скорее помогать. У нас к Троице так много работы, что дохнуть некогда, — сказала хозяйка.

Наташа быстро разделась и вышла в мастерскую.

— Вот мастерица. А вы ей будете помощница, — указала хозяйка на низенькую полную особу. Она была кокетливо одета с очень высокой прической, в зеленом платье и черном переднике. Через плечо у нее висел сантиметр, а в лифе было воткнуто множество булавок и иголок.

Мастерица дала ей розовый кисейный лиф и велела пришивать к нему оборочки. Наташа села на указанное ей место, около двери, взяла работу и склонилась над ней… С этих пор такова ее доля на всю жизнь… Склонившись над работой с утра до ночи, пройдет ее молодость. Она стала настоящей портнихой, помощницей мастерицы.

Мастерица посмотрела на работу Наташи и насмешливо проговорила: «Как же это вы оборку-то пришиваете? Разве можно в запашивку? Это ведь не деревенский холст!»

— Как же мне пришивать? Покажите.

— Вы ведь ученая… Приютская… С «диплоном»… Где ж нам вас учить, — язвительно проговорила мастерица.

Девушки захихикали… Наташа поняла, что попала к врагам.

Прошла неделя… Наташа вошла в жизнь мастерской, все узнала, все поняла и ужаснулась: «Какая ужасная жизнь! Ни правды, ни света, ни радости…» Неужели она обречена навсегда тянуть эту лямку?

Главная мастерица жила на своей квартире, две помощницы и 14 девочек-учениц жили у хозяйки. Вставали все в 7 утра, в 8 садились за работу и целые дни шили и шили все, не разгибая спин. Они должны были работать до 8 часов, но так как была спешная работа, то сидели и до 11 и до 12. Работали и по воскресеньям.

Главная мастерица, Анна Ивановна, была женщина сердитая, крикунья, беспощадная. Необразованные женщины, поставленные во главе, всегда почти мучат и тиранят подчиненных.

Наташу мастерица язвила на каждом шагу. Все, что она ни делала, было не так, дурно. Она вечно насмехалась над ученой портнихой, над приютом, над «диплоном», как она выражалась.

Скромной, неиспорченной девушке со школьной скамьи было невыносимо и дико в этой обстановке. Наташе особенно было жаль девочек. Они, как и мастерицы, должны были, не разгибая спины, работать с 8 часов утра до 8 часов вечера. Но обыкновенно, когда было много работы, они сидели до 11–12. А после еще убирали мастерскую. От хозяйки, от мастериц они получали толчки, щипки, дранье за уши, за волосы и все должны были терпеть, переносить. Наташа с жалостью и состраданием взглядывала на двух девочек: Лену и Надю. Они были такие худенькие, бледные. У Лены не было родителей, а у Нади мать жила далеко где-то в деревне, и заступиться за девочек было некому. Лена, стриженая, с большими глазами, совсем была глупенькая и неспособная к шитью: что ей ни дай, все сделает не так… Ей попадало постоянно. Ее-то особенно и жалела Наташа. Она почему-то напомнила ей ее детство, ее поступление в приют, ее сиротскую долю. Другая девочка, Надя, работала бы недурно, да была страшная копунья и делала все очень медленно.

Наташа пробовала сначала их учить и показывала им, помогала втихомолку. Но мастерица увидала и закричала на нее:

— Что вы нянчитесь как с писаными торбами с этими тупицами! Это не ваше дело! Вы своей-то работы делать не умеете!

Хозяйка тоже рассердилась и резко сказала:

— Пожалуйста, Наталья, вы у меня не смейте нежничать с девчонками… Баловать и портить и миндальничать с ними нечего!.. Они зазнаются и избалуются…

Бедные девочки сразу поняли новую мастерицу, льнули к Наташе, старались ей услужить во всем. И постель стлали, и сапоги чистили, и подавали то одно, то другое. Но она даже и приласкать их не смела. Украдкой ласкала она их и говорила ободряющее слово. И это было для них светом в тяжелой жизни.

Хозяйка была какое-то беспощадное чудовище… Она плохо кормила мастериц и девочек и вся жила для наживы, барышей, которые тратила на своих беспутных сынков, тянувших из нее, как говорится, последние соки. Свою неудачу она вымещала на других. Наташу она невзлюбила сразу, называла ее «барышней», «белоручкой», укоряла «панционом».

Наташа все терпела. Да и куда бы она пошла? По воскресеньям она ходила в свой приют, заикнулась было о своей жизни начальнице, но та осталась недовольна и проговорила: «Привыкать, Петрова, надо. На своих ногах, это не то, что в приюте — в тепле да в холе… Что делать — терпи, учись! Живут и хуже тебя».

Лучше других в мастерской была Настенька, вторая помощница. Это была маленькая блондинка, веселая и разбитная. Вся цель ее жизни была погулять, попить, поесть… Она постоянно куда-то рвалась, убегала по вечерам и придумывала всевозможные способы, чтобы обмануть хозяйку.

— Вы, Наташа, не обращайте на них внимания… Пусть бранятся. Пойдемте со мною вечером гулять. Тут У одной подруги будет вечеринка, весело!..

— Нет, нет… Я боюсь. Я не привыкла. Я никуда не пойду… И дядя мой не любит этого, — отвечала боязливо Наташа.

— Эх, вы, тихоня! Этак и будете все скучать… И молодость пройдет без радости.

— Я гулять не люблю и боюсь. Я обещала дяде не гулять, — возражала девушка.

— Ну, значит, ты мне не товарка, — рассмеявшись отвечала веселая Настенька.

Однажды, вскоре после поступления в мастерскую, Наташе сказали, что к ней пришел монах и стоит на лестнице. В квартире девушки принимать никого не смели.

Наташа накинула платок и выбежала на черную лестницу. Здесь было темно, грязно, пахло помоями. У закоптелого грязного окна стоял Николай Васильевич. Наташа подбежала к нему. Он молча взял ее за руку…

— Как ты похудела, Наташечка…

Девушка ничего не сказала, но тяжело вздохнула…

— Ну, что же, как тут?

Наташа вдруг обняла дядю Колю за шею, припала к нему на грудь и зарыдала горько.

— Ужасно, ужасно, дядя Коля… Другим девочкам очень плохо. Их тут много… Как с ними обращаются… И я ничего не могу сделать, ничем не могу помочь… Я мучаюсь за них. У меня душа выболела… Потихоньку их ласкаю, помогаю… Мне достается… Так тяжело. Эта маленькая Лена… Не могу видеть этих мук. Их тиранят, дядя Коля.

— Наташечка, милая, успокойся. Уйди, ведь найдешь место.

— Куда я уйду! Я ведь ничего не знаю… А девочки-то как же тут останутся? Какие жестокие есть люди. Наша хозяйка, старшие мастерицы. Они забыли все человеческое. Ужасно, ужасно здесь, дядя Коля…

— Зачем ты так беспокоишься? В этих мастерских почти везде так… Немного есть хороших-то хозяек, Наташечка, — говорил девушке старик.

Наташа устремила на него взгляд полный ужаса и спросила, точно во сне:

— Неужели везде так? Что же делать, дядя Коля? Как помочь этим бедным девочкам? Как спасти их от этой жизни, от побоев, от несправедливости? Как сделать, чтобы мастерицы были добрее? Чтобы хозяйка была справедливая? Как это сделать?

— Наташечка, милая, ведь всех не переделаешь… И всем не поможешь…

— Так тяжело, тяжело, дядя Коля… Вы подумайте, эту девочку Лену, говорят, хозяйка ударила по голове утюгом. Я бы не стерпела. Все молчат. Кто за них заступится? У меня сердце обливается кровью…

— Ну что ты так мучаешься, Наташечка? Добренькая ты… Что же мы может сделать — такие слабые, беспомощные? Лучше уйди отсюда.

В это время из мастерской стремительно выбежала девочка и испуганно проговорила:

— Наталья Сергеевна, вас хозяйка хватилась… Сердится… Кричит…

Наташа торопливо простилась с дядей и бросилась в мастерскую.

— Что же вы баклуши бьете? Работать, так работайте… А не то убирайтесь вон, — грозным окриком встретила ее хозяйка. Наташа покорно села на свое место и принялась за оставленную работу.

— Что еще за монахи к вам ходят? — сердито спросила хозяйка.

— Это мой дядя, — ответила Наташа…

— Нечего тут в будни шляться… На то праздники есть.

Вскоре после этого случилось в мастерской тяжелое происшествие. Хозяйка рассердилась на одну из девочек и ударила ее. У бедной девочки сломалась в руках иголка и кусочек ее попал в глаз и там и засел. Раздался пронзительный крик на всю мастерскую. Наташа бросилась к девочке и, не помню себя, закричала:

— Не смейте вы, не смейте так обращаться, так тиранить девочек! Я пожалуюсь на вас! За что они терпят это?!

Мастерицы и все притихли. Видно было, что собирается гроза…

— Вон из моей квартиры! Вон! — закричала хозяйка и повыбрасывала вон вещи девушки на лестницу.

Девочку увезли к доктору и приказали ей говорить, что она сама обломила иголку.

А Наташу Петрову пожалела и приютила на время дворничиха, жена старшего дворника того же дома, где они жили, женщина сердобольная. Она даже взялась ей найти место. «Эту хозяйку все тут знают, она злая и жадная», — говорила дворничиха.

Вечером к Наташе в дворницкую забежала Настенька и советовала ей:

— Попросите прощения у хозяйки, Наташа. Она вас простит и оставит. Она всегда так кричит… Она сказала, чтобы вы прощения попросили. Она простит.

— Нет… ни за что не вернусь… Лучше с голоду умру… Да и в чем моя вина? Скажите лучше, что Саша?

— Ей доктор вынул из глаза кончик иглы… Глаз весь кровью затек… Больно-то как… Очень она плачет.

— Бедная! Настенька, не обижайте девочек… Они маленькие, глупые… — попросила Наташа.

— Ну вот! Что там с ними нянчиться? Мы все тоже в девочках жили, также горе видели…

В это время в дворницкую вошла радостно дворничиха и проговорила: «Вот вам и место. Завтра идите, тут рядом, по этому адресу… Жить будете в доме. Барыня молодая, богатая…»

Наташа была довольна.

У БАРЫНИ-КУКОЛКИ

С адресом в руках Наташа остановилась в воротах большого каменного дома. Она походила по двору, спустилась к дворнику и узнала, что N 2 квартира в 3 этаже направо.

Наташа вошла в большую светлую кухню. Толстая кухарка недовольным голосом спросила:

— Опять портниха?

Да, по рекомендации. Меня Анна Осиповна прислала.

— А, ну идите. Идите, красавица. Недолго наживете…

Горничная, нарядная и миленькая, в черном платье и белом наплоеном переднике, с белой наколкой на голове, провела портниху по темному коридору. Они вошли в розовую, красивую, точно бонбоньерка, комнату. В кресле сидела молоденькая, хорошенькая барыня, вся в шелку, газе, лентах и кружевах. Обстановка, мебель, множество безделушек на столах, на полках походили на какую-то игрушечку. И сама барыня, беленькая, розовая, с большими наивными глазами, с кудряшками на лбу походила на хорошенькую фарфоровую куколку. Казалось, надо нажать пружинку и барыня-куколка заговорит: «Папа, мама».

Она едва взглянула на вошедшую.

— Опять портниха? — мельком спросила она.

— Да, по рекомендации Анны Осиповны, — ответила горничная.

Барыня рассматривала модные журналы и была очень занята.

— Это ужасно, ужасно! Можно голову потерять от огорчений… Я просто сна, покоя лишилась… Ни пить, ни есть не могу, — проговорил нежный голосок.

Наташа сочувственно взглянула на говорившую и в ее голове мелькнуло: «Бедная барыня, такая молоденькая, хорошенькая, и у нее какое-то большое горе».

— Вы ведь хорошо знаете моды? Спросила барыня Наташу. — Ну, так вы меня поймете. Подумайте, в прошлом году мне сшили 10 платьев, 4 из них в конце сезона… Теперь только что сезон начинается и все надо переделывать. Это ужасно! Оказывается, рукава носят не внизу широкие, а наверху… Не могу же я надеть платье с немодными рукавами… Что обо мне станут говорить?! Мне выйти не в чем… Я просто в отчаянии! Я даже заболела от этого огорчения… Какое платье ни возьмешь — все не годятся…

— Рукава можно переделать, — сказала Наташа сочувственно.

— Переделать, переделать!!! Я это и сама знаю. Но где же я найду таких материй? Теперь и не подберешь. А мой муж человек небогатый. Не может мне делать постоянно новые туалеты… Я должна старые донашивать… А разве их возможно надеть…

— Можно поискать по образчикам, — предложила Наташа.

Барыня-куколка посмотрела на Наташу и проговорила нежным голосом:

— Вы мне понравились. У вас скромный вид. А то ко мне все приходили портнихи, которые из себя желают разыгрывать барышень. Оставайтесь у меня. Мои условия такие: с 9 часов утра и до 9 вечера — 12 рублей в месяц. Обед с моего стола, завтрак и утром кофе с молоком, полагается булка. Кажется, условия хорошие, сыты будете, и жить у меня спокойно. Нового вы шить не будете. Очень нарядное шьет очень хорошая и дорогая портниха… А попроще Анна Осиповна. Главное перешить все рукава. И, вообще, обновить мои туалеты. Вы ведь умеете шить по журналу?

— Да, умею. Я училась в приюте.

— Как вас зовут?

— Наташей.

— Поля, проводите Наташу в мою гардеробную. Я сейчас туда приду.

Гардеробная эта — была большая комната в конце квартиры, заставленная шкафами и сундуками. У полукруглого окна стоял стол и на нем швейная машинка. За шкафами помещалась кровать для портнихи.

— Вот ваша тюрьма, — сказала хорошенькая горничная Поля и рассмеялась.

Вскоре вошла барыня и с ней, казалось, ворвалось дыхание весны с запахом фиалок и ландышей.

— Надо обсудить хорошенько, как переделать мои туалеты, — нежным голоском сказала она.

Горничная Поля стала вынимать из шкафов и сундуков целые вороха платьев, корсажей, юбок… От блеска, отделок, от всевозможных цветов, стекляруса, шелка, газа, кружев у Наташи закружилась голова. Ей стало страшно и показалось, что она никогда не разберется в этих волнах туалетов.

Барыня говорила без умолку.

— Вот к этому лифу я думаю купить «пан» в цвет или немножко темнее… Лучше будут выделяться прошивки… Вот тут на рукавах вы сделаете узенькие-узенькие складочки. Знаете, едва ухватите материю. А из-под складочек три оборочки плиссе и, знаете, так, будто это не прошито, а само выходит. Понимаете? Здесь мы положим мех и бархат. А из-под бархата мягкое шифоне. Поняли?

Наташа ровно ничего не понимала… Ей становилось жутко. Она бы желала справиться со всей этой работой и молила Бога, чтобы он помог ей.

Барыня говорила два часа, без перерыва, без умолку… И чего-чего только она не придумала: и рюшки, и буфы, и оборки, и подкладки, и ленты помпадур, и отделка золотом и серебром, и кружева бристольские, и полувалансьен, и мех, и шелк, и бархат. Наташа слушала, мало что поняла и половину забыла.

Наконец барыня остановилась. Она решила прежде всего переделать легкое черное платье, которое надо было надеть в траур.

Они пошли в будуар, стали примерять черное платье, снова разговоры, разговоры без конца. С трудом порешили, что и как надо сделать.

— Ступайте теперь завтракать, Наташа, — разрешил наконец нежный голосок. От непривычки у Наташи кружилась голова и даже потемнело в глазах.

Только что Наташа села завтракать, как зазвенел электрический звонок, вбежала горничная Поля и торопливо сказала: «Идите скорее к барыне».

— Ах, Наташа, я передумала, — озабоченным голосом заговорила куколка. Нельзя положить эти кружева на черный лиф… Это будет не в тон с мешочком. Я нашла другие. Пришейте поскорее вот это и прикиньте на мне.

Наташа опять стала примерять кое-как, а после, уже перед обедом, доела остывший завтрак. Работы было так много, что времени терять было некогда.

Ровно неделю жила Наташа на новом месте. Она, как говорится, точно в кипятке кипела, бросалась от рюшек к плиссе, от щелка к бархату, от кружев к аграмантам и больше ни о чем не смела думать и говорить.

Хорошенькая барыня, Елизавета Григорьевна, или «Лили», как называли ее муж и безумно любившая и баловавшая ее мать, — была деспот, эгоистка. Она думала, что все должны поклоняться, восхищаться ею, что все кругом должно быть ей в угоду и что самое главное в жизни — выезды и вечера, а важнее всего — красивые туалеты… Она могла часами говорить о них, часами выбирать отделки в гостином дворе, часами примерять лифы и юбки и обсуждать каждую мелочь. Это было какое-то идолопоклонство туалетам, и гардеробная была ей здесь в доме каким-то сокровищем.

Малейшая неудача в шитье платьев, кофточек приводила ее в отчаяние, в ярость…

— Ну, что вы сделали? Это дудка, а не рукав! Как сидит? Это ужасно! Разве у меня рука худая, как щепка? У меня руки красивые, а это их портит… Вы видите, что мне надо плечи короче… Какая у меня фигура получается? Безобразная. Распорите, распорите, перешейте… У вас вкуса нет!

Нежный голосок дребезжал, как расстроенная скрипка, наивные глазки метали искры, кукольное личико становилось злым.

Однажды в будуаре-бонбоньерке произошла такая сцена, которая поразила Наташу и которую она никогда не могла забыть.

Молоденькая хозяйка ждала свою портниху Анну Осиповну с примеркой. Вдруг вместо портнихи была возвращена материя, а портниха прислала письмо такого содержания:

«Простите, я не могу приехать и не могу теперь шить. У моей сестры заболели дети… И я еду к ней помочь ухаживать за ними».

Молоденькая барыня рассердились не на шутку: метала гром и молнии.

— Больше не отдам ей ничего! Знать ее не хочу! Важная причина: дети заболели… А мое платье брошено и не сшито. И главное, дети-то не ее, а сестры. Сестра — мать, и сама может ухаживать за своими детьми… Это безобразие, обман, нечестно! Больше не отдам ей работы!

Наташа похолодела от ужаса: такой бессердечностью веяло от этих криков и жалоб. И она только теперь поняла, какое ледяное, бесчувственное сердце кроется под оболочкой прелестной куколки.

В другой раз история была с Наташей. Ее позвали в столовую показать какую-то работу. В столовой сидела барыня и ее супруг — пожилой осанистый господин. Взглянув на Наташу, он приветливо поклонился ей и проговорил: «А-а-а, вот она, маленькая волшебница, превращающая мою жену в сказочную принцессу».

Елизавета Григорьевна нахмурилась и сказала своему мужу что-то по-французски. Затем, когда Наташа уходила из столовой, она услышала довольно громкий разговор по-русски:

— Ну, что за шутливый тон с портнихой? Она сейчас зазнается.

— Разве портниха не человек? У этой девушки такие умные глаза и такое интеллигентное личико, — возразил барин.

— Самое обыкновенное, простое, вульгарное лицо… И совсем она не умна. Портниха всегда должна знать свое место. Прошу в другой раз с ней не шутить, — сердито отвечала барыня.

Да, Наташа знала свое место. Но ей было обидно слышать, что от нее отнимают все человеческое.

Елизавета Григорьевна была как будто даже и не злая; она дарила прислуге свои старые платья, отдала даже Наташе две шелковые кофточки. Она была образованная и умела говорить на разных языках, пела и играла на рояле. Но она была взбалмошная, капризная, избалованная барыня. Весь смысл, все счастье и радость она видела в туалетах, выездах и визитах.

Простая, вульгарная Наташа, сидя в гардеробной, «в тюрьме», как ее называла Поля, ужасалась, изумлялась от этой жизни. Сидя согнувшись над работой или постукивая машинкой, необразованная, бедная девушка томилась духовной жаждой и думала без конца; хотела бы услышать, как живут на свете другие, почитать, поучиться чему-нибудь, кому-нибудь послужить, помочь, утешить. А эта барыня — молодая, богатая, здоровая — ничего не хотела знать и видеть прекрасного на земле, с дивной природой и искусствами, где так много других жизней.

Елизавета Григорьевна была недовольна Наташей и часто на нее кричала:

— У вас вкусу, душенька, нет… Нет изящества… Ну зачем вы здесь наклеили бант? Это вульгарно… Ах, оборка не так…

Наташа мучилась, старалась угодить, находилась в вечном волнении и страхе. Когда она примеряла своей хорошенькой хозяйке платье, то руки ее дрожали и на лбу выступал холодный пот.

— Не так! Не так!.. Ну что за рукава? Это мыльные пузыри… Зачем тут выхватили?.. О, и мука же с вами, Наташа! Нет у вас вкуса… изящества… Вам бы только на кукол шить, а не на людей.

И чем больше старалась угодить Наташа, тем больше капризничала молодая женщина.

— Она со всеми портнихами так, — говорила кухарка, утешая не раз плакавшую Наташу.

А Поля не любила Наташу за то, что барыня подарила ей две кофточки.

Наконец разразилась гроза. Все вышло из-за ошибки. Однажды утром Наташа принесла лиф и хотела примерить.

— Это что такое? — спросила барыня-куколка, и глаза ее раскрылись широко-широко.

— Это бархатный корсаж.

— Разрезали шелк? — закричала хозяйка.

— Да… Вы приказали.

— Я?! Я приказала? Как вы смеете это говорить! Да что я, с ума сошла что ли? Все мне все, испортили. Все погубили, — и барыня залилась слезами.

Наташа стояла ошеломленная, испуганная и вся дрожала.

— Простите. Я переделаю. Пожалуйста, простите, робко заговорила она.

— Что, что вы переделаете?! Когда вы все испортили.

— Лиф переделаю. Скажите, как?

— Нет, я не могу с вами говорить. Мне дурно, дурно! Вы просто глупы. Уходите с глаз моих долой. Я больше вас не хочу держать. Вы не портниха, а сапожница.

В слезах ушла Наташа в кухню и, рыдая, стала одеваться.

Она даже не знала хорошенько, за что ее выгнали, в чем была ее вина и какую она сделала ошибку.

— Вы что же, что уходите? — спросила кухарка.

— Да барыня ее прогнала, — ответила за нее Поля.

— Вы еще долго у нас прожили… Кажется, два месяца. А то у нас что неделя, то портниха меняется. Наша барыня насчет платьев беда капризная — на нее никто не угодит.

Поля в это время убежала на громкий звонок барыни и сейчас же вернулась.

— Вот вам расчет… Ну и наделали же вы дела: разрезали не тот шелк да на другой лиф пришили, а шелк-то заграничный у барыни, такого здесь не купишь…

С обидой на сердце вышла Наташа из этого дома и пошла искать себе комнату.

На окраине города, на Васильевском острове, она нашла себе за 5 рублей в месяц крошечный угол и решила ходить работать поденно.

В СВОЕМ УГЛУ

Этот угол был очень маленький: всего 4 аршина в длину и 3 в ширину. Комнатка, скорее даже клетушка, находилась в мезонине деревянного дома. Наташа снимала ее у столяра, на окраине столицы, и была очень довольна своими хозяевами. Наташа сняла комнату за 5 рублей в месяц. В комнате помещались только стол, два стула, из которых один был ломаный, и сундук, служивший девушке постелью.

Было воскресенье. Наташа только что вернулась от обедни, положила на стол несколько пакетиков и стала прибирать свой уголок. Она вытерла пыль, повесила на стену картинку, изображавшую девицу с цветком в руках, несколько фотографических карточек, затем она достала из сундучка чашку и коробочку с сахаром. Дверь приотворилась и оттуда выглянуло доброе, приветливое лицо старушки-хозяйки.

— Наталья Сергеевна, возьмите-ка вот два цветочка, поставьте на окно… Сразу веселее в комнате станет.

— Спасибо, хозяюшка, спасибо! Какая вы добрая! Все вы обо мне беспокоитесь… Какие хорошенькие цветочки!

Наташа поставила на окно герань и фуксию, и комната действительно сразу приняла уютный вид.

— Вы молоденькая… Вам цветочки и подойдут. А нам, старикам, не очень-то к лицу, — хозяйка засмеялась. Наташа звонко ее поцеловала.

— Спасибо, хозяюшка. А я сегодня к себе в гости на новоселье жду: дядя у меня монах, придет, две подруги… Уж вы одолжите мне посуды — хочу чайком их угостить.

— Бери, милушка, бери все, что есть у меня… Чашек хватит, тарелок тоже и три ножа есть и три вилки хороших и масленка, коли надо, а вот ложек всего две и то не серебряные.

— Ничего, ничего… Ложек довольно. Ведь только помешать. Мы поделимся.

— А если хотите, голубушка, я к соседке сбегаю, она мне и ложек даст. Я ей тоже не отказываю.

— Нет, не надо. Зачем беспокоиться. Дайте, пожалуйста, еще стул и табуретки. Да пожалуйте и вы с мужем чайку попить ко мне на новоселье.

— Приду, приду милушка. Муж-то уйдет. Справляйтесь, а я к вам посуду перетаскаю. Тесно только… Ну да ничего, и в тесноте люди живут.

Наташа собиралась угостить своих гостей на славу. Она нарезала на тарелку колбасы и на другую ситного, положила сладких крендельков и пряников, а на блюдце варенья. Все было более чем скромно… Хозяйка носила посуду, а Наташа все укладывала. Она оглянулась кругом и улыбнулась. Немного гостей ожидала девушка, а хлопот, как у всякой хозяйки было, как говорится, полон рот.

Она не успела все прибрать и приготовить как следует, как послышались шаги, голоса и в комнату вошел Николай Васильевич с корзиночкою в руках.

Наташа радостно бросилась к нему.

— Дядя Коля, голубчик, как я рада вам!!! Вы у меня на новоселье… А я в своем углу…

— Поздравляю тебя, Наташечка, с новосельем! Вот тебе и хлеб и соль. Не обессудь. Уж знаешь мои средства.

— Зачем это, дядя Коля? Я так рада, что вы у меня!

Николай Васильевич принес маленький черный хлебец, на верху его стояла солонка собственного изделия и, кроме того, в корзинке пять пирожных.

— Неправда ли у меня хорошо, дядя Коля? — спросила улыбаясь Наташа.

— Очень хорошо, Наташечка… Какие обои миленькие… И обстановка тоже ничего… И вид из окон прекрасный…

Наташа рассмеялась.

— Ну что за вид во двор… Мужики да куры ходят, да крыши видны… Обстановки-то нет у меня… Главное, дядя Коля, у меня свой угол. Буду его зарабатывать сама. И я тут хозяйка… Что хочу, то и делаю. Какое счастье! Я так рада!

Николай Васильевич рассмеялся тихим смехом, заражаясь весельем девушки и проговорил ей в тон:

— Заживешь, Наташечка, ты теперь, как принцесса. А там, Бог даст, женишок подвернется и замуж тебя выдадим.

— Я об этом не думаю… Хочу работать, пробиться на дорогу, хотелось бы поучиться, почитать. И пользу кому-нибудь, кроме себя, приносить… Иначе жить тяжело… Научите меня, дядя Коля! — тревожно говорила Наташа.

Николай Васильевич смутился.

— Право, я и сам-то не ученый, Наташечка. Уж не знаю, что тебе и посоветовать… Сразу-то ничего и не придумаешь… Вот, разве книжки тебе божественные принесть.

— Ну, и не думайте… Время покажет. А сегодня будем кутить. У меня сегодня новоселье… И будут дорогие гости… Вы, моя хозяйка и две подруги приютские. Вы их видели — Андреевы. У них еще дедушка швейцар.

Николай Васильевич сделал испуганное лицо, завертелся на стуле и покраснел.

— Гости? Я не знал, Наташечка… Я не могу, я уйду. Я, ты знаешь, стесняюсь. И притом девицы… Я и говорить с людьми разучился. При девицах очень стеснитель но. Я уйду, Наташечка, как хочешь. Я приду к тебе в другой раз…

— Ведь у меня не бал, дядя Коля; странный вы человек. Нечего стесняться, все свои… Не пущу я вас. Я так вам рада!.. Не пущу ни за что!

Николай Васильевич умолк и как-то съежился. Он действительно разучился быть с людьми и испытывал не только чувство стеснения, но даже и страха.

Вскоре в комнатку Наташи вошли две девушки — Андреевы, свеженькие, миленькие. Подруги звонко, радостно расцеловались. Полились расспросы, разговоры, рассказы.

— Надя, Люба, как я рада вас повидать.

— А, вот как ты живешь, Наташа? Это твой дядя? Очень приятно. Мы вас знаем давно. Наташа вас так любит. Она всегда ждала вас в приюте. И мы все это знали.

Николай Васильевич переконфузился до слез, кланялся и только говорил: «Да-с, да-с, верно-с…» Он забился в угол комнаты и, казалось, готов был лучше провалиться сквозь землю, чем завести разговор с девицами. Наташе стало жаль его, и она занялась подругами. Обе девушки жили хорошо, спокойно у своего дедушки и работали на сторону. Наташа рассказала кое-что про свою жизнь.

— Знаешь ли, Наташа, я встретила недавно Анюту Мухину, — вдруг вспомнила Люба.

— Ну, что? Воображаю, что она тебе порассказала. Чудеса?.. — спросила Наташа и превратилась вся во внимание, приготовившись услышать сказку из «Тысячи и одной ночи».

— Нет, ты ошибаешься… Ты и представить себе не можешь, как жизнь ее обманула… Стала она худая, бледная… Похудела, подурнела… Грустная какая, и не узнать ее.

— Да неужели? Что ты говоришь? Может ли это быть? Что с ней? Как мне ее жаль!

— Правда, правда… Ее мать уже больше не живет у этой графини… У них там вышла какая-то история. Анюта заплакала и сказала: «Ах, в жизни так много горя через роскошь-то».

Как жаль Анюту! Бедная-бедная!.. Как она радовалась на свою жизнь, как ждала богатства и счастья, печально говорила Наташа.

— Я ее звала к себе. Она сказала: «Никуда не пойду и видеть никого не хочу»… Уж не знаю, что с ней случилось. Конечно, много на свете злых людей. Может, мать ее оклеветали перед графиней… Может, Анюта не сумела графине угодить… Графиня-то капризная, важная…

— Да, да, есть очень капризные барыни, — сказала Наташа и вспомнила Елизавету Григорьевну.

Ах, как жаль Анюту! Даже вспомнить не могу. Правду говорила Верочка Тимофеева, что через золото чаще всего слезы льются.

— Аня Ястребова замужем, живет хорошо. Муж у нее тихий, работящий, любит ее. Какой у нее сынок славный… Ну вот точно ангельчик. Ты поди к ней, Наташа, она рада будет.

— Некогда… Моя жизнь тяжелая. Надо теперь работы искать.

Хозяйка принесла маленький пузатый самовар… Гости стали пить чай. Пришла хозяйка, веселая старушка, всех оживила и развеселила своими шутками. Только Николай Васильевич жался в угол и ни слова ни с кем не говорил.

— Да что это ты, отец святой, такой молчаливый… Иди-ка сюда, к нам в компанию, — сказала хозяйка.

— Нет-с… Я после, ничего… Я не хочу чаю, — конфузливо отнекивался Николай Васильевич.

— Иди, иди сюда, батюшка. Потеснее-то — подружнее…

Николай Васильевич совсем растерялся и молчал.

Уже стемнело, когда гости разошлись. Ушла хозяйка. Наташа осталась вдвоем с Николаем Васильевичем. Он вдруг вздохнул весело и облегченно — точно у него гора свалилась с плеч, и живо заговорил:

— Прекрасно, Наташечка, весело сошло твое новоселье… Прекрасные девицы твои подруги… Так обстоятельно рассуждают… Сейчас видно, что девицы с образованностью…

— Ну, дядя Коля, выто все молчали… Точно бука… улыбнулась Наташа.

— Я ведь, Наташечка, не привык к обществу девиц… Очень стеснительно с ними говорить… Только весело у тебя… Компания очень приятная.

— Тесно очень, еле повернулись. Все-таки хорошо, что у меня свой уголок. А помните, дядя Коля, далекое время… Наши музыкальные вечера на кухне у дядя Пети?

Да, да… Вот что, Наташечка… Я, того… Вспомнил… Может быть… Того… Поиграть бы.

Николай Васильевич засуетился, достал из кармана подрясника узелок и развернул его дрожащими руками.

— Флейта, флейта! — воскликнула Наташа и захлопала в ладоши, — милый, старый дружок.

Да, это была старая флейта и старые потрепанные ноты. Сколько воспоминаний встало из прошлого… Девушка смеялась и готова была заплакать.

— А можно поиграть? — застенчиво спросил Николай Васильевич.

— Можно, конечно, можно!.. У меня хозяева хорошие, добрые… Ничего не скажут. Сыграйте, дядя Коля. Какая мне сегодня радость. Добрый вы, дядя Коля! — весело сказала Наташа.

Она оживилась — глаза ее блестели и лицо горело, Раскраснелось.

— Вот ты и веселенькая стала, Наташечка… Право, как я рад, что захватил флейту-то… Я не решался. Думал и то и се, и что хозяева не дозволят играть… Флейта-то… Оно беспокойно… Вот Марья Ивановна и Липочка не любили.

— Играйте, играйте, дядя Коля. Николай Васильевич заиграл.

Дребезжащие, заунывные звуки старой флейты точно жаловались на какое-то горе, плакали о чем-то… Наташа откинула голову назад и мечтала… Дверь в комнату приотворилась и оттуда выглянуло несколько голов.

Николай Васильевич окончил и сказал:

— Спой, Наташечка…

— Я уже давно не пою…

— Ничего, спой «Среди долины ровныя».

— Хорошо, только я боюсь как бы не испугать всех.

Наташа запела. Это был теперь сильный, звучный, молодой голос, отдавшийся во всех уголках маленькой квартирки…

Наташа пела долго и много. Хозяйка и хозяин слушали и отирали глаза. «Точно ангельское пение», — говорила старушка.

Долго пела Наташа. Николай Васильевич проиграл все, что только знал… И эти двое одиноких людей пережили отрадные минуты. И хозяева были очень довольны — послушали пение и музыку. И в крошечном бедном углу можно переживать хорошие минуты.

Так потекла жизнь Наташи. Она нашла себе поденную работу и ходила далеко, почти за 8 верст каждый день. С утра до ночи склонившись над швейной машинкой, выслушивая требования новой строгой хозяйки, не смея передохнуть минутки, — проходила ее молодая жизнь.

Девушка возвращалась домой поздно, усталая и без сил падала в постель; вставала еще в темноте и шла на работу… Только воскресенья ждала Наташа как отдых, как удовольствие… И как любила она свой уголок, где могла отдохнуть. Каждое воскресенье к ней приходил Николай Васильевич. Они читали книжки; иногда Наташа пела, дядя играл на флейте. Приходили хозяева, пили чай, старушка шутила. Так и коротали они праздники.

Однажды вечером, когда Наташа пела, а Николай Васильевич играл, дверь в их комнату открылась и хозяйка тревожно проговорила:

— Наталья Сергеевна, вас тут спрашивают две женщины…

На пороге стояли две полные особы. Наташа не узнала их, а скорее догадалась, почувствовала, кто они.

— Тетя Маша, Липочка! — воскликнула девушка.

Она смешалась, испугалась. Опять вспомнилось далекое прошлое.

Много лет тому назад, точно так же, за пением и за игрой на флейте застали ее и дядю Колю эти же две женщины. Как досталось тогда певице и музыканту. Дядю Колю выгнали. С тех пор все изменилось…

Теперь Наташа тоже чувствовала себя будто виноватой, сконфуженной… Николай Васильевич растерялся и поспешно убирал флейту и суетился, желая помочь раздеться пришедшим. Наташа как будто готовилась кого-то и что-то защищать.

— Тетя Маша, Липочка… Сколько времени мы не виделись… Как это вы меня вспомнили, нашли?

— Мы тебя давно ищем! — сказала тетка, едва дыша.

— На какую вышину ты забралась, — вялым, гнусливым голосом проговорила другая женщина помоложе, полная и черноглазая.

— Сейчас, сейчас. Чайку напьемся, — засуетилась Наташа. Она выбежала к хозяевам, пошепталась, вызвала Николая Васильевича, опять пошепталась… Он куда-то исчез.

Наташа смотрела на тетку и двоюродную сестру и мысленно удивлялась: если бы она их встретила на улице, она бы их не узнала, — так они изменились. Тетка стала совсем седая старуха, сморщенная, грязная, бедно одетая, а двоюродная сестра Липочка с красным носом была так полна, что еле дышала. Нужда, но еще более лень — положили на нее глубокие следы.

— Мы-то тебя искали… Думали повидаться, все-таки родные. Ты теперь на ногах, пристроилась. Думали уже, не вышла ли замуж.

Наташа молчала и много воспоминаний пробежало в ее голове: она тоже искала и просила их придти, порадовать ее участием в самые тяжелые, одинокие минуты, она умоляла дать ей немного внимания и ласки… и ей ничего не дали…

— Вот и жила ты у нас… И дядя Петя тебя облагодетельствовал — в приют отдал. Благодеяния-то теперь редко кто помнит, Наташа, — заговорила тетушка.

— К чему она все это говорит? — удивилась Наташа и переглянулась с Николаем Васильевичем, который возвратясь из лавки молча стоял у дверей…

— Липочка, покушайте ливерной колбасы… Вы прежде любили… Вот и варенье брусничное, вот ситный мягкий, теплый еще. Все ваше любимое. Тетя, пожалуйте чай пить, — угощала Наташа гостей.

— Ах, теперь мне все равно, я ничего не люблю, — вяло проговорила Липочка.

— Вы играете на фортепиано и поете по-прежнему, Липочка? — спросила Наташа сестру.

— Не пою. У нас и фортепиано нет. Как папенька помер — все продали…

— Не до пения, душа моя, когда есть нечего, да с квартиры выгнали… Ведь у нас всего 8 рублей пенсии после мужа осталось.

Наташе стало жаль их, и слезы навернулись на ее глаза.

— Как выгнали? — спросила она.

— Так и выгнали: велели съезжать. У нас три месяца не плачено и денег нет. Вот я и пришла к тебе. Ты ведь на своих ногах… И всем нам обязана… Возьми ты пока к себе Липу… Она твоего угла не съест. Тесновато у тебя, да ничего: проживете как-нибудь. Я-то у знакомой купчихи пока устроюсь… Я ей гадаю на картах — она любит. А Липе негде жить.

— Конечно, тетя… — начала было Наташа. Николай Васильевич вдруг засуетился в своем углу, закашлял, точно подавился. Наташа взглянула на него — он был красен, как рак, и смотрел на нее умоляющими глазами.

Наташа поникла головой. Она поняла дядю, но ответить иначе не могла и не хотела.

— Конечно, Липочка, устраивайся у меня. Я рада, что у меня свой угол, — ответила Наташа.

Липочка осталась жить у своей двоюродной сестры… Комнатка, в которой и одной-то было тесно, должна была теперь вместить двоих…

— Ничего, потеснитесь. Люди свои, — ободряющим голосом говорила тетка. — Липа ляжет на сундук, я ей постель и подушки принесла, а ты, Наташа, пристройся на полу…

Вскоре сундук, корзинка и постель Липочки так загородили бедную комнату, что и повернуться было негде.

Наташа поняла, что больше у нее не будет своего угла… Но что могла она сделать? Она — тихая, кроткая, всю жизнь уступавшая другим. Ничего не мог сделать и Николай Васильевич — кроме того, что жалеть Наташу и страдать за нее.

ПОДЕННО

Остановившись у парадной двери в пятом этаже большого каменного дома, Наташа еще раз прочла объявление: «Нужна портниха поденно хорошо шить и кроить по журналу».

Наташа робко позвонила. Ей открыла дверь деревенская девушка. В прихожей уже стояло несколько девушек, наверно, тоже пришедших по объявлению, как и Наташа. Все они недружелюбно посматривали на вновь вошедшую.

Из комнаты выглянуло двое мальчиков. Они расхохотались и крикнули: «Еще одна такая же пришла. Смешные! Стоят в прихожей, точно солдаты на часах».

Рядом в комнате слышались голоса. Туда поочередно входили и выходили девушки. Казалось, это был какой-то докторский прием. А в прихожей раздавались звонки и приходили все новые и новые личности: старые и молодые, нарядные и простые.

Дошла очередь и до Наташи. Она вошла в гостиную. У стола сидела полная дама в капоте. Двое мальчиков кувыркались по мебели и хохотали. Дама поднялась и хотела их шлепнуть, но они увернулись.

— Ох, уж как мне надоели эти портнихи! Ходят, ходят, а толку мало, — проговорила полная дама. — Ну что ж, вы шили где-нибудь? — спросила она Наташу.

Мальчики шептались, хихикали и указывали на Наташу пальцами. Ей было неловко.

— Вы, голубушка, шить-то умеете? — снова спросила барыня.

— Умею, я училась.

— Мне нужно без претензий и без фокусов. Работать, так работать. Я ведь деньги, а не щепки плачу… Обе дать будете на кухне; булочек у меня не полагается… ну остальное, как и везде. С 8 часов утра и до 9 вечера, 60 копеек в день.

Наташа хотела сказать, что везде полагается с 8 часов утра и до 8, но не решалась и промолчала, подумав, что не беда, если она проработает лишний час.

— Вы мне понравились… У вас скромный вид… Завтра и приходите, — сказала барыня. — А все-таки и с другими поговорю.

— Может, вы кого-нибудь наймете, тогда я останусь без работы, — сказала Наташа.

— Нет, нет… Эти портнихи зазнались и Бог знает чего требуют… А вы, кажется без претензий.

Барыня не сказала, что ни одна портниха не согласилась работать с 8 до 9 вечера, обедать на кухне и не получать утром и вечером булки. Наташа была в этом деле еще новичок.

Когда Наташа, проходила мимо сотоварок, ожидавших, как и она, работы, у нее шевельнулось чувство жалости: она уже пристроена. Но что же могла сделать она — такая же голодающая, как и эти.

На другой день, в 8 часов утра, Наташа уже сидела на новом месте и стучала машинкой. Барыня ей надавала всякой работы: для себя платье, капот, две кофточки, детям — костюмчики, белье, даже мужу халат.

Наташа принялась усердно за работу. Поместили ее в столовой у окна. Комната была проходная, и это ее смущало. Только что она расположилась кроить, как мимо нее юркнули два мальчика, толкнули ее, что-то утащили со стола и, как ураган, пронеслись со смехом мимо.

Наташа смутилась и не знала, что делать. Через несколько минут Наташу стало что-то щекотать за ухом; она сначала отмахивалась, а потом поймала назойливый предмет рукой. Оказалось, к аршину привязали перо и шалуны мальчики забавлялись из-за двери и хихикали.

— Оставьте меня в покое!.. Вы мне мешаете работать. Я вашей мамаше скажу, — серьезно заметила наконец Наташа.

— Фискалка! Фискалка! — послышалось из-за двери.

Девушка почувствовала, что эти мальчишки отравят ей тут существование.

В 12 часов хозяйка послала новую портниху завтракать в кухню. Когда она туда вошла, кухарка ей сказала: «Я, милая моя, живу тут недавно… Уж очень плохо насчет харчей… Все усчитывают, урезывают… Ребят своих барыня откармливает на убой, а людям все вареное мясо да вареное мясо… Верите ли, смотреть на него не могу».

Наташа молча села за стол, и, действительно, ей дали вареного мяса. Завтрак был скудный и несытный.

Хозяйка вышла в кухню, посмотрела пытливым взглядом и заметила кухарке:

— Опять ты рано затопила печку! Конечно, тебе не жаль хозяйских дров… Отчего у тебя хлеб тут валяется?

— Вы, милая, не рассиживайтесь здесь подолгу. Не теряйте даром времени, — обратилась она к портнихе.

Наташа, окончив торопливо завтрак, пошла в столовую. Здесь через некоторое время в нее стали лететь бумажки. Из-за двери слышалось хихиканье.

За обедом был жидкий суп, вареная говядина и каша. Всего мало, все невкусно; хозяйка опять вышла на кухню и отдала наказ: не терять много времени за едой.

После обеда снова шалости мальчиков, которые то кидали в девушку бумажками, то пускали заводных зверей, то поддразнивали.

Наташа шила не разгибая спины, молчала, терпела, но от всего пережитого у нее подымалась в душе какая-то обида, горечь, гнетущее чувство. Работой Наташи хозяйка осталась очень довольна, и это несколько ободрило портниху и дало ей некоторое удовлетворение.

На другой день мальчики так шалили, что довели портниху до слез. Они уносили из столовой вещи, хватали работу, дергали девушку за платье, бросали в нее всякую всячину. Наташа потеряла терпение и пожаловалась матери. Та осталась недовольна:

— Ну, голубушка, уж вы и неженка! Что могут сделать дети? Дети везде одинаковы. И мальчики всегда шалуны, — она вс-етаки прикрикнула на сынков.

Эта матушка была баловница своих сорванцов и всю любовь выражала тем, что кормила их на убой. Дети, позанимавшись час с учительницей, остальное время были без призору, ничего не делали, не были заняты, а потому придумывали глупости и надоедали всем в доме. У отца их была какая-то лавка, и его никогда не было дома.

Хозяйка, Матрена Никитишна, была просто жадна. Над портнихой она сидела, как аргус, и не давала ей дохнуть, разогнуться от работы. «Не теряйте времени, я ведь не щепки плачу», — твердила она постоянно.

Если иногда Наташа на минутку выходила в кухню, то за ней тотчас следили зоркие детские глаза и который-нибудь из мальчиков жаловался матери: «Мама, а портниха-то в кухне прохлаждается… Ты за дверь, а она шмыг в кухню, с Анной там и болтает».

Хозяйка рассерженная вылетала на кухню:

— Чего вы тут, Наташа, прохлаждаетесь и время теряете?! Я ведь вам не щепки плачу!!!

— Я только что вышла… Мне надо швы разгладить, — возражала Наташа.

— Знаю я, знаю! Уж вы мне не говорите… Сама вижу. Все портнихи одинаковы.

Наташе была обидна эта явная несправедливость. Но болыпе всего ее изводили своими шалостями мальчики. Это были ее враги, она ничего не могла с ними сделать: они доводили ее до раздражения и до бессильных слез. Они просто отравляли ей жизнь. Мать же слушать не хотела. Она зорко следила за тем, чтобы Наташа не прогуляла минутки и чтобы прислуга не съела лишнего. Работой и усердием девушки Матрена Никитишна была очень довольна и хвалила свою портниху.

Так проходила трудовая жизнь Наташи. По вечерам, особенно под праздники, девушка всегда со страхом возвращалась домой.

В одну из суббот Наташа вбежала в свою комнату в слезах, расстроенная. Хозяйка потребовала, чтобы она кончила какую-то кофточку, и девушка долго засиделась за работой. Со страхом бежала она ночью домой по темных улицам. Там по окраине, где она жила, народ под праздники гулял, бывали буйства и драки… В тот вечер Наташа попала в разгульную толпу: там дрались пьяные, и один камень попал ей в ногу, а пьяная толпа со смехом погналась за беззащитной девушкой.

— Господи, что за жизнь! — воскликнула Наташа, со слезами вбегая в свою комнатку. Комнатка эта, за которую она платила трудовые деньги, давно уже стала не ее. Тетка приходила каждый день, бесцеремонно располагалась и гадала дочери на картах. Эти две женщины ничего не делали, жили бесцельно, откуда-то доставали какие-то подачки, пособия и интересовались лишь своей будущностью, о которой узнавали по картам. Липа так располнела, что ей трудно было даже спуститься по лестнице.

В сетовании Наташи тетка и Липа не принимали никакого участия. Только тетка вяло проговорила: «Ну что ж за беда! Эти пьяные уж всегда такие».

Воскресенья тоже не радовали Наташу. Она теперь часто брала в праздники лишнюю работу и сидела, не разгибая спины.

Однажды за работой девушка запела вполголоса песню.

— Ах, да не ной ты, Наташа. Просто в ушах звенит… Голова трещит, — проговорила гнусливым голосом ее двоюродная сестра. Наташа замолчала и больше не пела.

В другой раз тетка сказала:

— Ты бы пошла, Наташа, погулять. Душно в комнате. Липочка приляжет отдохнуть.

Наташе хотелось сказать, что пойти гулять должны они, что она устала, имеет право отдохнуть, но, конечно, она не решилась так сказать, а встала покорно и ушла из своей комнаты.

Николай Васильевич приходил теперь редко. Они сидели с Наташей в углу на сундуке и тихо разговаривали. Не по себе им было тут, слова замирали на губах, говорить не хотелось.

Однажды по уходе старика Липа вдруг сказала:

— Ну что это, право, Наташа, шляется сюда этот полупомешанный дядюшка… Только мешает нам всем.

Наташа вдруг встала, вся вспыхнула, как зарево, глаза ее сверкнули гневом, и она заговорила таким голосом, которого даже не подозревала в ней двоюродная сестра:

— Нет, Липочка, этого никогда не будет! Дядю Колю я не выгоню! Он для меня первый друг. И вы мне это не говорите!!! Этого не будет, чтобы я его выгнала. Лучше я отсюда уйду навсегда!

Липочка взглянула испуганно на Наташу и больше об этом разговоров не заводила, но дулась на Наташу и подолгу шепталась с матерью. В их разговорах полушепотом прорывались такие слова: «От родственников житья нет… Благодарности никто не помнит… В счастье все дружки-приятели…»

Наташа слушала, терпела и молчала.

От усидчивой работы, от плохого питания Наташа побледнела и похудела, как щепка; у нее начались постоянные головные боли. Она страдала молча, стараясь скрыть все тяжелое от всех. Да и кому было до нее дело? Кто мог ей помочь?

Только одни внимательные, любящие глаза следили за ней и все замечали… С ней вместе страдал и ее друг.

— Наташечка, отчего ты такая бледненькая стала? — спрашивал Николай Васильевич.

— С чего мне розоветь, дядя Коля. Голова вечно болит, — ответила уныло Наташа.

Она за последнее время стала даже раздражительной.

— Наташечка, я же вижу, как тебе трудно.

— Конечно, трудно. Света Божьего не вижу. Еда плохая. Да и дома не отдохну… Что заработаешь, надо за комнату отдать или сапоги купить… Иногда последнюю копейку тетя или Липочка выпросят.

— Тяжело, знаю, Наташечка. Потерпи, может, лучше будет. Никто своей судьбы не знает.

— Терплю, дядя Коля, терплю… Все выношу. Еще хватает сил. Жду…

Наташа проговорила эти слова раздраженно-насмешливо, а Николай Васильевич смотрел на нее со страхом. Он никогда не слышал от нее такого тона и таких слов.

Однажды Николай Васильевич застал свою племянницу заплаканной и такой огорченной, что у него душа перевернулась.

— Сил моих нет. Измучилась я с ними! — воскликнула девушка, здороваясь с дядей.

— Что случилось еще?

— Ужасный случай… Там, где я работаю, я ушла на минутку на кухню. А мальчики прибежали в столовую. Они такие шалуны, удержу нет. Стали вертеть машинку; один подсунул палец, и другой повернул и проколол брату палец. Не могу забыть этот ужасный крик! Я так испугалась, мне даже дурно сделалось. А хозяйка меня же бранила, кричала, срамила, что я не досмотрела… разве я виновата?!

Вспоминая прожитый день, Наташа горько плакала.

— Наташечка, ты бы уж не мучила себя так! Ушла бы… Бог с ними!

— Ну куда я уйду? Буду ходить да искать работы… Наверное, еще хуже будет… Здесь хоть работой моей довольны…

— Куда ей идти? В другом месте, наверно, хуже будет. Не такие еще хозяйки есть, — возразила тетка.

— Уж вы ее не учите! Сама не маленькая. Чем она жить-то будет? — сказала сердито Липочка.

Николай Васильевич посмотрел на них недоброжелательно.

Наташа снова стала ходить поденно в тот же дом. Шалуны мальчики на другой день уже забыли про свое горе и придумывали новые затеи и шалости.

В один из морозных вечеров Николай Васильевич поджидал Наташу около того дома, где она работала. Он был в волнении и не обращал внимания на сильный мороз. Едва вышла девушка, как старик бросился к ней и заговорил торопливо, растерянно: «Я думал о тебе, Наташечка, все искал… Нашел… Хвалят очень…»

Наташа удивилась, встретив дядю, и спросила:

— Отчего вы, дядя Коля, тут? Что случилось?

— Место тебе нашел.

— Что вы беспокоитесь, дядя Коля… Я не пойду… Все равно. Везде одинаково.

— Нет, Наташечка… Ну как же! Иные люди хорошие. Хвалят. Завтра же сходи.

— Нет, не пойду! Все равно. Здесь я уже привыкла.

— Нет, пойди. Я нарочно шел издалека. Замерз… Искал долго. Люди не даром хвалят.

Девушка не соглашалась уходить с места. Николай Васильевич настаивал и упрашивал.

— Хвалят их. Дама-то докторша. У них портниха долго жила. Замуж вышла. Я-то давно искал тебе место… Измучился, глядя на тебя… Очень все одобряют.

— А вдруг верное потеряешь?! Трудно здесь, плохо. Мальчики ужасные… Что же делать…

— Иди, Наташечка, завтра же. Вот и адрес.

— Добрый вы, дядя Коля… Для вас пойду, чтоб вы не даром хлопотали.

— Иди, иди. Тете и Липочке не говори. Я-то ведь давно бегаю, Наташечка… Не могу смотреть на тебя.

Девушка поняла заботы и тревоги своего друга, пожалела хлопоты старика и согласилась пойти на новое место.

СОЛНЕЧНЫЙ ЛУЧ

День был морозный, ясный. Снег, выпавший накануне, блестел и переливался разноцветными огоньками; воздух был холодный, бодрящий. Такие дни в нашей туманной столице зимой редки.

Наташа вошла в большой кабинет. Золотистый луч солнца проглянул через окно и косыми столбами скользнул по полу, по мебели, по стене. Этот светлый луч, впервые блеснувший за всю мрачную зиму, показался вошедшей девушке добрым предзнаменованием.

Большая комната была докторский кабинет. Около стен стояли шкафы с книгами, с инструментами, по стенам висели портреты; на столе лежала масса книг, газет. И диваны, и столы, и обои — все здесь было темное, серьезное. Посреди комнаты стоял большой письменный стол. Из-за стола поднялась женщина средних лет с докторским значком на груди. У нее были тонкие черты лица, несколько строгие; гладкая прическа дополняла строгий туалет. Серьезный взгляд умных темных глаз остановился со вниманием на Наташе. Эти внимательные прищурившиеся глаза, наверно, привыкли заглядывать в человеческую душу.

— Сядьте, дитя мое, — сказала женщина-врач. — И потолкуем о наших важных делах. — Она приветливо улыбнулась.

— Благодарю вас… Я постою… — тихо ответила Наташа.

— Садитесь, садитесь, моя хорошая, нечего стоять.

Хозяйка села сама, посадила против себя Наташу и посмотрела на нее снова пристально, прищурившись.

— Значит вы, голубчик мой, хотите у нас шить? Наверное, сумеете и купить что нужно и скроить?

— Да умею… Только не знаю, угожу ли? Я работаю нескоро… Потому пошла бы дешевле, — смущенно говорила девушка.

Хозяйка положила руку на плечо Наташи и сказала ласково:

— На нас угодить не трудно. Мы все люди занятые. Наряды носим простые, скромные. Надо для дома пошить всякую всячину: и платья, и белье…

— Я могу, я постараюсь, — ответила Наташа.

— У меня тут в доме был один милый и хороший человечек — портниха Сашенька. Она нас и обшивала и любила. Но теперь вышла замуж и уехала далеко. И мы без нее обносились.

— Когда прикажете придти? — живо спросила Наташа, и у нее почему-то радостно забилось сердце.

Оставайтесь хоть сейчас. Очень буду рада. Мы с дочерью теперь же все и покажем.

В это время в кабинет постучали.

— Войдите, — сказала хозяйка.

В комнату, как ураган, ворвались две молодые жизни: девушка и студент-медик.

— Мама, не была ли я права, когда говорила, что профессор Измайлов — знаток своего дела… Какую сегодня он прочел интересную лекцию о Пушкине… Как он прекрасно разобрал и осветил его произведения!

— Мама, хочу поговорить с тобой о вчерашней операции.

— Подождите, друзья мои… Видите, я должна покончить очень важный обмундировочный вопрос с этой милой девушкой. Как вас зовут, деточка, я и не спросила?

— Наташа.

— А по батюшке?

— Сергеевна.

— Ну, Наташа Сергеевна… Уж вы не взыщите. Я попросту буду вас называть Наташей… Пойдемте устраивать вам амбулаторный пункт… Это в Лидочкиной комнате, — хозяйка говорила мягко, спокойно и ласково улыбалась.

— Идите за мной, Наталья Сергеевна, — крикнула девушка и побежала вперед. Она и ее брат-медик, как две капли воды, походили на мать: те же немного строгие красивые черты лица и тот же умный взгляд темных глаз.

Молодая девушка вошла в комнату рядом со столовой. Это был и кабинет, заваленный книгами, и спальня, так как за ширмой стояла кровать.

— Здесь у окна будете работать, Наташа. Здесь вам будет спокойно, и светло, и не скучно. Лидочки целые дни дома не бывает, а по вечерам вас не будет — обеим удобно, — сказала хозяйка.

— Наталья Сергеевна, милочка, сшейте вы мне поскорее кофточку, совсем простенькую. А то я так обтрепалась, что даже на курсы не в чем ходить. Смотрите… Эта отказывается: локти, как решето, — попросила Лидочка, ласково взглядывая в лицо портнихи и, как мать, щуря глаза.

— А мне, деточка, сшейте что-нибудь теплое, для дома. Я по утрам занимаюсь и мерзну в кабинете, — сказала хозяйка.

— Сошью, с удовольствием… все, что прикажете, ответила Наташа с готовностью. О, как хотелось ей угодить этим людям. Что-то человечное, хорошее, светлое, как тот яркий луч, приветствовавший девушку при входе, ворвалось в усталую, измученную душу поденщицы, что-то новое, отличное от всего, что видела портниха до сих пор, чудилось ей в этом доме, в этих лицах; главное, с ней обращались по-человечески, в ней признавали живую душу… Это она поняла сразу, и сердце ее переполнилось благодарностью.

Наташа торопливо сняла мерку с хозяйки и с Лидочки.

Ей надавали массу материи. Мать и дочь не переставали шутить над своими туалетами.

Торопливо стала портниха кроить. Она была вся одно внимание, одно желание — угодить им, заслужить их доверие; она будет стараться, торопиться, она не прогуляет ни одной минутки, чтобы только они остались довольны. Так хотелось ей здесь ужиться: работать и на приветливую даму, и на эту веселую ласковую девушку.

К обеду из гимназии пришел мальчик-гимназист Володя, очень скромный и тихий, тоже похожий на мать. Наташу позвали обедать в столовую.

— Идите, деточка, садитесь с нами… Вот здесь, — сказала ей хозяйка, указывая место.

— Позвольте мне на кухне обедать, — сказала Наташа и вспыхнула, как зарево.

— Пустяки. Точно на кухне лучше… Не стесняйтесь. Мы в своей семье… А то вы без нас еще мало есть стане те: вон вы какая худенькая и бледная, вероятно, малокровная. Надо вас подкормить.

За обедом все делились с матерью новостями дня, и она входила в каждую мелочь жизни детей, обо всем расспрашивала, все обсуждала и толковала, как с друзьями. Молчаливее других был сын-медик. Он много ел, мало говорил и краснел, очевидно стесняясь новой личности. Лидочка называла его «букой».

Наташа работала весь день, как говорится, не покладая рук, и очень торопилась. После обеда вся семья опять разошлась. Днем никого не было дома. Вечером в комнату, в которой работала портниха, торопливо вошла хозяйка и испуганно воскликнула:

— Меня и то Степа упрекнул. А я не знала. Вы еще шьете, Наташа? Ну, не стыдно ли вам? Сказано до 8 часов, а теперь уже десятый… Воображаю, как вы устали, бедняжка.

— Я торопилась… Ничего, не беспокойтесь. Я ведь привыкла.

— От дурных привычек надо отвыкать, моя деточка. Я этого не могу позволить. Посмотрите, на что вы похожи. Бледная, худенькая. Ну, складывайте скорее работу и марш! Пейте молоко и по домам… И чтобы вперед этого не было!

— Я барышне кофточку хотела примерить. Они просили поскорее. Я бы им завтра рано кончила…

— Неужели уже готова? Да вы волшебница, моя деточка… Только, как доктор, я не позволю работать через силу. И Степа мой забунтует.

— Ничего. Я привыкла, — отвечала Наташа и благодарными глазами взглянула на хозяйку.

Девушка не шла домой, а, казалось, летела на крыльях. Ей бы хотелось сейчас встретить и рассказать дяде Коле, поделиться с ним впечатлениями этого дня. Это его рекомендация, его заботы, его хлопоты. Новые чувства и мысли пережила Наташа в этот первый день. Незнакомы ей были на прежних местах, где она жила, ни сердечное отношение, ни заботливость… Что она этим людям? Значит, помимо родственных связей, бывают друг к другу какие-то другие отношения, которых она не предполагала. Можно жалеть и неродных, даже незнакомую портниху. «Не сон ли это, не сказка ли, не обман ли?» — думала Наташа.

После недели своего пребывания у Ольги Петровны Печаткиной бедная портниха поняла и открыла новые истины: она сознала, почувствовала, что она не только неудачница, сирота-портниха, но и человек… Что горничная-эстонка Ида создана не специально, чтобы убирать комнаты, чистить платье, подавать, и кухарка Паша — вечно стряпать и мыть кухонную посуду, но что они здесь прежде всего люди. Что в этом доме уважают их человеческое достоинство, входят в интересы их жизни. В горе кухарки Паши, у которой в деревне у брата умерли от дифтерита два сына, приняла участие вся семья. Все жалели Пашу, расспрашивали, утешали, помогали. И ей было легче от этого участия… Когда горничная Ида несколько дней ходила скучная и бледная — ее уложили в постель, лечили и сама барыня подавала ей лекарство и делала компрессы.

В воскресенье Николай Васильевич пришел в бедный угол своей племянницы. Наташа встретила его в каком-то необыкновенно восторженном состоянии. У нее было новое выражение лица: счастливая улыбка блуждала на нем, глаза сияли.

— Наташечка, ты выглядишь прекрасно и порозовела, и глазки у тебя веселенькие…

— Ах, милый дядя Коля, какие есть люди на свете! Знаете, так хорошо мне!.. — девушка начала торопливо рассказывать.

— Барыня сама заботится обо мне, чтобы и ела я вовремя, и сидела прямо, и гуляла днем… Ну что я им? Работу на два часа сократили, говорят, 12 часов не может девушка сидеть согнувшись. А везде работают так портнихи, ведь я не барышня какая-нибудь, чтобы обо мне так заботиться. И Володя и Лидия Григорьевна такие хорошие… Только вот барин, Степан Григорьевич, немного горды.

— Говорил я тебе, Наташечка, что ты встретишь хороших людей… Свет ведь велик, — возражал Николай Васильевич и радостно улыбался и тоже оживился.

— И всему причина вы, дядя Коля… все лучшее в моей жизни от вас… Вы нашли, устроили, просили…

Тетка и Липа никогда не принимали участия в этих разговорах и жили особняком.

— А вы выглядите плохо, дядя Коля… Отчего так похудели? — вдруг встревожилась Наташа и сжала руки дяди…

— Прихварываю все… Ничего, Наташечка. Это от старости. Старики все хворают. Вот я теперь спокоен, что тебе хорошо… Поправлюсь.

— Лечитесь, дядя Коля, миленький… Возьмите, у меня есть немного денег. Пожалуйста, лечитесь, — просила Наташа.

Наташе казалось, что ее жизнь началась снова. В чужую, незнакомую семью она рвалась, как на праздник… Она боялась пропустить хоть день. Жизнь чужих людей становилась ей с каждым днем интереснее и ближе.

Ольга Петровна работала для других, Лидочка и Володя учились, но и их тоже захватывали общественные интересы. Лидочка писала какие-то лекции, а Володя издавал в гимназии журнал «Аэролит». После того, как Наташа шила ему белье, он перестал ее дичиться и приходя из гимназии, заходил в комнату портнихи и Рассказывал ей гимназические новости. Наташа живо всем интересовалась и скоро знала по фамилиям всех учеников и учителей мальчика. Иногда мальчик читал девушке свои стихи, которые он готовил в «Аэролит», и она находила их превосходными, а автор был очень рад, найдя такую внимательную слушательницу.

Степан Григорьевич изо всей семьи был угрюмее и молчаливее других. Он очень много занимался. Но, когда он начинал по вечерам говорить с матерью, с сестрой или иногда начинал спорить с товарищами, то Наташа рядом в комнате слушала, затаив дыхание… Он говорил так горячо, убежденно о том, что все должны быть равны, что люди должны помогать друг другу, что в любимом труде — огромное наслаждение, и многое другое, что девушка понимала смутно, но что ей казалось справедливым, прекрасным.

Портниха, рядом в комнате сидя, склонившись над работой, постукивая машинкой, жила сердцем и мыслями со всеми членами семьи. Большие наблюдательные глаза Наташи следили за всеми; умная головка, привыкшая думать, — все запомнила. Обо всем хотела бы расспросить Наташа, и она желала ответов… Но говорить она не смела, не решалась.

Степан Григорьевич никогда не разговаривал с Наташей и при встречах как-то быстро кланялся и краснел. Наташа тоже вспыхивала, как зарево. «Изо всей семьи он один такой, гордый, — думала девушка. — С барышнями своего круга он разговаривает, а ко мне относится с презрением». И это отношение огорчало девушку.

Однажды за обедом Лидочка, которая часто шутила и смеялась, сказала матери: «Мама, мы со Степой сегодня спорили, какую картину можно нарисовать с Наталии Сергеевны. Сидит она, вечно склонившись над работой, молча и задумавшись… Глаза такие грустные… Степа говорит, что „Покорность судьбе“, а я говорю „Пенелопу“. Как ты думаешь, мамочка?»

— Охота тебе пустяки болтать, — остановил брат сестру и покраснел.

— Нет, вы ошибаетесь, друзья мои… Под этой кажущейся покорностью судьбе бьется горячее сердце и склоненная головка полна беспокойных запросов. Не правда ли, Наташа? — спросила Ольга Петровна.

Наташа вспыхнула, растерялась и ответила робко: «Я не знаю». Но она была поражена, как прозорлива ее хозяйка и как знает она человеческую душу.

В другой раз, под вечер, вся семья собралась в столовой. Степан Григорьевич принес книгу и предложил новую повесть.

— Володя, открой дверь в комнату к Наталье Сергеевне, пусть и она послушает, — сказал он тихо брату.

Наташа слышала эти слова, они так тронули, так поразили ее, что она даже заплакала. «Нет, он не гордый… Подумал даже обо мне… Господи, какие есть хорошие люди на свете», — мелькнуло в уме портнихи.

Через несколько времени Наташа услышала, что студент укорял сестру: «Никогда ты мне ничего не зашьешь, а еще сестра. Неужели тебе не стыдно, что твой брат вечно из кармана вещи теряет!»

— Ну, право же, Степа, нет времени. Сорок страниц лекций надо составить, — оправдывалась девушка.

Наташа вошла в столовую и, опустив голову, сказала:

— Позвольте, Степан Григорьевич, я вам зашью карманы.

Студент ответил, улыбаясь:

— Будьте для меня добрым гением… А не то моя сестрица занята высшими делами, а о брате забывает.

— Если что нужно… Я всегда с удовольствием зашью. Только прикажите.

— Какая вы, право… — начал было студент, но не договорил и ушел.

Прошло несколько дней. Наташа пришла на работу особенно грустная: слезы то и дело навертывались на ее глаза, и она не могла подавить глубоких вздохов. Она не заметила, как к ней тихо подошла Лидочка и обняла ее за шею.

— Наташа, милая, вечно у вас грустные глаза, вечно вы молчите, о чем-то думаете и шьете… Правду говорит Степа, что ваши грустные глаза смущают его душу.

— Вот уж я не думала, что Степан Григорьевич обращает внимание на мои глаза, — ответила девушка печально.

— Мы все так любим ваши славные глаза… Отчего вы сегодня такая печальная, Наташа, отчего?

Ласковое обращение вызвало отклик долго сдерживаемого горя, душевной борьбы, скрываемой девушкой. Наташа припала головой на стол и зарыдала.

— Что с вами, Наташа, милая? О чем вы плачете? — испуганно спрашивала Лида. Может, вам у нас не хорошо? Что с вами?

— У меня дядя очень болен… Он у меня один… Все не свете — и отец, и друг, и брат… Всю жизнь он обо мне заботился.

Лида присела около портнихи и, задавая осторожно заботливые вопросы, узнала всю жизнь Наташи. Портниха помимо своей воли вылила всю свою душу. Лида в заключение крепко обняла и поцеловала портниху: «Ну, не грустите, Наташа! Теперь вы не одиноки. Мы ваши друзья… Даже наш „бука“ и тот говорил мне, что вы славная, симпатичная».

Портниха вскинула удивленные глаза на барышню и посмотрела на нее вопросительно. А та рассмеялась и ушла.

С тех пор Наташу окружила какая-то особая неуловимая атмосфера внимания в семье Печаткиных… Даже Володя говорил с ней особенно сердечно, старался ее развлечь. Ольга Петровна и Лида постоянно спрашива ли о здоровье дядя Коли, отпускали Наташу к нему в больницу и посылали гостинцев.

Степан Григорьевич как-то подошел к портнихе и насупившись сказал ей:

— Что это вы не подышите свежим воздухом среди дня? Сидите 12 часов не разгибая спины… Это же самоистязание!

Это ее удивило.

— Благодарю вас, Степан Григорьевич. Но я не хочу прогуливать столько времени. Ольга Петровна и так добры ко мне.

— Вы должны заботиться о своем здоровье и беречь его.

Наташа улыбнулась: так дика показалась ей эта фраза. Но молодой человек проговорил: «Ваше здоровье дорого не вам одной, а потому…» Он не договорил и ушел, как часто делал это в последнее время. Наташа смутилась, покраснела до корней волос и стала серьезной; сердце ее, то сладко замирало от радостного предчувствия, то, казалось, переставало биться от ожидания и огорчения. «Зачем Степан Григорьевич сказал такие слова», — думала Наташа, опустив руки и задумавшись.

Было ли это нарочно или случайно, но с тех пор студент все чаще старался встречаться с молодой девушкой. Оба они краснели и смущались, и глаза их загорались чистым прекрасным огоньком, который ни для кого в доме не был тайной.

Однажды Наташа наколола палец и у нее сделался нарыв. Студент взялся ей прорезать. Он сделал это аккуратно и внимательно, но страшно волновался… Окончив операцию, она вдруг крепко сжал Наташину руку.

— Ой, что это вы делаете, Степан Григорьевич? Зачем? — смущенно и испуганно сказала Наташа, отдергивая руку.

— Наташа, я вас люблю… Вы мне понравились с первой минуты, как вошли в наш дом. Согласны ли вы быть моей женой? — спросил молодой человек, заглядывая в глаза девушки любящими глазами.

— Что вы говорите? Зачем, зачем? Я вам не пара. Я простая девушка… Ольга Петровна и Лидочка никогда не согласятся… — ответила Наташа и, закрыв лицо руками, заплакала.

В эту минуту в комнату вбежала Лида и, застав смущенных и растерянных молодых людей, поняла, что между ними произошло объяснение.

— Лида, согласишься ли ты называть Наталью Сергеевну своей сестрой? — спросил ее брат и опять взял за руку Наташу.

— Соглашусь, соглашусь! Ну вот и отлично, договорились! Мамочка, мамочка, иди скорее поздравлять жениха и невесту, — кричала веселая девушка, как ураган, промчавшись по комнатам.

— Мамочка, у нас радостное событие. Иди скорее! — кричала шумно Лида.

Ольга Петровна просто и сердечно отнеслась к этому событию.

— Степа не мог полюбить недостойную девушку. Дай Бог вам счастья, — сказала она.

Наташа и смеялась и плакала и не смела верить своему счастью. Мысленно она горячо молилась и благодарила Бога. Ей казалось, что она тоже давно любит Степана Григорьевича, но она никогда не смела себе в этом сознаться. Счастье — огромное, светлое — охватило ее. Как хорошо жить на свете! Какие все добрые! Как дядя Коля будет рад… Ему все сказать скорее, — думала девушка.

— Наташа, завтра же ты переезжаешь к нам. Я не могу позволить, чтобы невеста моего сына жила Бог знает где, — говорила ласково Ольга Петровна. Степа перевезет твои вещи.

Наташа шла домой и не узнавала улиц: они казались ей светлыми, широкими, все люди — добрыми и веселыми. И земля, и небо, и весь мир, казалось, улыбались ее огромному счастью, ее светлой первой любви… Лишь бы дядя Коля скорее узнал обо всем… Ему скорее сказать…

Но дома ее ждало страшное горе.

— Наташа, к тебе монах приходил, — гнусливым голосом проговорила Липа, встречая Наташу на пороге, — Николай Васильевич помер.

Наташа похолодела от ужаса и горя.

Похороны, первое жгучее горе, тяжелые заботы — все разделила с молодой девушкой ее новая семья, ее жених. И легче ей было переносить это горе… Наташа узнала от сиделки в больнице, что Николай Васильевич до последней минуты вспоминал и думал о ней и умер с ее именем на губах.

* * *

Был теплый осенний день. На кладбище было тихо, спокойно. Пожелтевшая листва золотила деревья. Птицы распевали. И в этом приюте вечного покоя, казалось, особенно было торжественно. В отдаленном разряде, над скромной могилой склонились двое молодых людей. Это была молодая девушка и доктор. Девушка, скромно одетая во все черное, припала к могиле и плакала.

— Ну, полно, Наташечка! Простилась и довольно. Пойдем… Зачем так расстраивать себя.

Девушка поднялась. Все лицо ее было залито слезами… Это была Наташа Петрова.

— Все лучшее в моей жизни связано с ним, с моим незабвенным дядей Колей. Несчастный, жалкий, больной, но с такой чистой, незлобивой, любящей душой.

Оглавление

ФЛЕЙТА ЗАИГРАЛА

ПОСТУПЛЕНИЕ В ПРИЮТ

ЖИЗНЬ В ПРИЮТЕ

МОНАХ ПРИШЕЛ

ОТРАВЛЕННАЯ РАДОСТЬ

ГОД ЗА ГОДОМ

НЕОЖИДАННОЕ ОТКРЫТИЕ

ВЫПУСК

В МАСТЕРСКОЙ

У БАРЫНИ-КУКОЛКИ

В СВОЕМ УГЛУ

ПОДЕННО

СОЛНЕЧНЫЙ ЛУЧ

Реклама на сайте