«Болотный цветок»

Вера Крыжановская Болотный цветок

I

Был тихий августовский вечер. На большой террасе виллы Коллеони, в Монако накрывали вечерний чай, и сама хозяйка наблюдала за приготовлениями.

Эмилия Карловна Коллеони была видная женщина лет пятидесяти; белое и свежее, с приветливыми чертами лицо сохранило следы красоты, большие голубые глаза отражали чрезвычайную доброту, и лишь седые, серебристые волосы обнаруживали наступавшую старость.

Была она урожденной баронессой Фарнроде, но выход замуж за скромного художника повлек за собой общее неудовольствие и почти полный разрыв с семьей. Хотя лет восемь тому назад, уже после смерти мужа, у нее и произошло примирение с родными благодаря стараниям ее племянника, барона Реймара, очень расположенного к тетке и ее покойному мужу, тем не менее с некоторыми членами семьи, а особенно с женой брата, рожденной графиней Земовецкой, отношения все-таки остались натянутыми. Впрочем, это охлаждение родственников нимало не тревожило Эмилию Карловну. Муж оставил ей хорошее состояние, вполне ее обеспечивавшее, и чудную, окруженную садом виллу, в которой она жила, занимая нижний этаж и сдавая верх богатым иностранцам.

— А пришел ли барон с прогулки, Мариетта? — спросила она у горничной итальянки, ставившей на стол чайную посуду.

— Да, синьор барон вернулся с полчаса тому назад и сидит у себя в комнате.

— Так сходи и попроси его пить чай.

И поставив цветы в вазу, она еще раз окинула взглядом накрытый стол с тонкой посудой, старинным массивным серебром, обильно уставленный свежим печеньем, маслом, сыром и холодной дичью.

Не успела Мариетта исполнить ее приказание, как балконная дверь отворилась и на террасу вошел племянник.

— Добрый вечер, тетя. Прости, я кажется, заставил тебя ждать? — спросил он, целуя у нее руку.

— Нисколько, мой милый. Мы с Мариеттой только что закончили наши приготовления.

Барон Реймар Фарнроде был человеком высокого роста, плотного сложения, но стройный.

Холодная и даже надменная манера себя держать смягчалась приветливым выражением лица. В больших голубых глазах светились ум и энергия; из-под тонких усов виднелись красиво очерченный рот и ряд ослепительно белых зубов.

Уже два месяца молодой барон гостил на вилле Коллеони и начинал поговаривать об отъезде, но тетка все удерживала его, окружая лаской и закармливая любимыми блюдами.

Сидя за столом, племянник с тетушкой оживленно болтали. В это время у чугунной садовой калитки остановился экипаж, и тотчас из дома выскочила горничная в плоеной наколке, пробежала через сад и стала что-то наказывать кучеру.

— Адаурова опять снаряжается в Монте-Карло. Какую она отчаянную игру ведет! Смотри, тетя, не остаться бы тебе при одном приятном воспоминании, что приютила эту красавицу, — усмехаясь заметил барон, накладывая на тарелку кусок дичи. — В этом отношении я спокойна: она мне уплатила за четыре месяца вперед. Кого мне от души жаль, так это Марину. Бедная девочка производит тяжелое впечатление: в ее глазах столько грусти и усталости. А как она хороша, даже слишком хороша для той обстановки, в которой живет. Но, конечно, рядом с матерью она много теряет, потому что та ослепительно прекрасна. Опасная женщина.

Барон покраснел.

— Опасны они обе, только с той разницей, что одна еще не сознает своей обольстительности, а другая ею злоупотребляет! Вообще, мамаша особа подозрительная. Ты не знаешь, есть у нее какие-нибудь средства, или все эти роскошные экипажи и туалеты оплачиваются щедротами моего милейшего кузена Земовецкого? В таком случае она ему здорово вскочит. Меня это интересует ввиду некоторых, хотя и сомнительных прав на наследство, — рассмеялся барон.

— Ну, я не думаю, чтобы твоя бабушка распустила вожжи, раз дело касается денег; у графини Ядвиги ручка крепкая, очень-то не раскутишься, — с улыбкой ответила тетка. — А о частной жизни Адауровой я мало знаю; так, кое-какие указания Марины, да рассказы, может быть и прикрашенные, одной русской дамы, живущей на вилле Бальмора, которая уверяет, будто знает их.

— Расскажи, расскажи, тетя. Я хотел бы проверить одно предположение, которое на днях пришло мне в голову…

Он остановился, потому что дверь подъезда отворилась. С крыльца сошли две дамы и направились к ожидавшему их экипажу.

Одна из них, лет тридцати пяти, была в полном смысле слова красавицей. Черное кружевное платье и большая черная шляпа с перьями резко оттеняли мраморную белизну лица и металлический отлив чудных пепельных волос. Черты были тонкие и правильные. Лихорадочный блеск красивых глаз и нежный румянец, игравший на щеках, производили впечатление чего-то болезненного. В руках у нее была шитая золотом накидка и перламутровый инкрустированный мешочек.

Она вполголоса разговаривала с шедшей рядом дочерью — стройной молодой семнадцатилетней девушкой. Пышные пепельные, как и у матери, волосы обрамляли прелестное личико матовой белизны и без малейшего румянца; даже тонкие губы с красивым, но резким изгибом казались бледно-розовыми. Вся жизнь этого чистого, как фарфор, личика сосредоточилась в глазах, обрамленных длинными пушистыми ресницами. Выражение лица было задумчивое, почти суровое. На ней было голубое батистовое платье и большая соломенная шляпа, украшенная чайными розами.

— И к чему она таскает с собой дочь в этот притон, где девушка должна присутствовать при том, как Станислав ухаживает за ее мамашей, — с неудовольствием, хмуря брови, заметил барон.

Затем он встал и, опершись на балконные перила, смотрел, как дамы усаживались в экипаж.

— Ты, тетя, хотела мне рассказать про Адаурову, — сказал Реймар, снова садясь за стол. — Видишь ли, одна из моих кузин, Юлианна Червинская, замужем за неким генералом Адауровым, который, кажется, развелся с первой женой. Так вот эта разведенная жена — не твоя ли жилица?

— А ты с ним знаком?

— Нет, я с ним не встречался, да и Юлианну не видал, по крайней мере, лет десять. Она воспитывалась в Варшаве, и на ее свадьбе я не мог быть потому, что тогда отец был при смерти.

— Твое предположение, может быть, верно. Марина мне только намекала на прошлое матери; зато мадам Шванеман, та русская дама, про которую я тебе говорила, рассказывала мне про Адаурову разные разности. Ты знаешь, русские не привыкли щадить своих; хотя, впрочем, она говорила, что Адаурова — жертва несчастного супружества.

Вышла она по страстной любви, но муж ее обманывал, сойдясь с женой какого-то моряка, бывшего в дальнем плавании. История эта дошла, наконец, до Надежды Николаевны. Узнав, что муж принимает свою даму сердца на их квартире, пока она была в деревне, а супруг проживал в городе, удерживаемый службой, она их накрыла… Приготовилась ли она заранее, будучи уверена, что захватит виновных, или оружие нечаянно попало ей в руки, но она застрелила при этом свою соперницу. Лишь благодаря связям удалось потушить это дело: дама была убита, и скандал все равно ее не воскресил бы. После этого Адаурова потребовала развода и взяла к себе дочь, которой было тогда семь лет. Говорят даже, будто девочка была свидетельницей убийства, но я этому не верю.

Располагая личными и довольно значительными средствами, она всегда жила богато и широко; но прожила ли она свое состояние, я — не знаю, хотя это вполне возможно ввиду ее страсти к игре. По мнению мадам Шванеман, она дурит, чтобы заглушить любовь к мужу, которого все еще не может забыть. Кроме того она морфинистка и злоупотребляет этим, по словам доктора Морелли.

— Грязная история и в результате — разбитая жизнь. Но тот ли это генерал Адауров или нет, все равно. Я не понимаю, как отец решается оставлять свою дочь на руках подобной матери, — заметил барон.

В это время Мариетта подала вечернюю почту, и Реймар принялся за чтение газет, а тетка сошла в сад наблюдать за поливкой цветов и газона.

Эмилия Карловна уже кончала свой обход сада, когда стук остановившегося у калитки экипажа привлек ее внимание.

Это вернулась Адаурова дочь и, увидав хозяйку, подошла к ней здороваться.

— Вы уже вернулись, Марина Павловна, — с улыбкой встретила ее та.

— Я только проводила маму до казино. Я не могу там оставаться: в зале так шумно и душно, что у меня голова кружится и не хватает воздуха. Кроме того, я ненавижу игру, а бренчанье денег и громкие окрики крупье мне действуют на нервы. Поэтому я всегда только мешаю маме.

— Вы так и останетесь наверху одна до приезда мамаши?

— Да, конечно. Дома так хорошо: тихо и воздух такой чудный, мягкий; а я люблю тишину и покой. Я все какая-то усталая…

— Нет, это невозможно. Вы напьетесь с нами чаю на балконе, а вашу шляпу и перчатки я отошлю.

Марина, видимо, колебалась.

— Благодарю вас, вы очень добры. Правда, у нас скучновато, когда никого нет дома. Но вы не одни, с вами ваш племянник… — в замешательстве пробормотала она.

— Так что же? Это ничего не значит. Или вы его боитесь? Совершенно напрасно, он совсем не злой, — засмеялась Эмилия Карловна и, взяв под руку молодую девушку, повела ее к террасе.

— Вот привела свою любимицу и прошу тебя, Реймар, развлечь ее, пока я занята с садовником, — поднимаясь на ступеньки крикнула она племяннику. — Должна предупредить, что она тебя боится.

Барон вскочил и пошел навстречу.

— Что я слышу, Марина Павловна? Вы меня боитесь, отчего? Я никогда не считал себя таким страшным, чтобы пугать молодых барышень, — весело улыбаясь сказал барон, удерживая протянутую ему ручку в своей.

Он повернул кнопку, и яркий электрический свет озарил Марину, которая остановилась у кресла хрупкая и нежная, точно видение. Большие бархатные глаза застенчиво и грустно смотрели на него; даже в эту минуту личико ее осталось бледным.

Барон восторженно глядел на нее, и в голове его мелькнула мысль:

«Тетя права, она дивно хороша!»

— Ну-с, признавайтесь — почему вы меня боитесь?

Марина тряхнула хорошенькой головкой.

— Я не то что именно боюсь, хотя у вас и очень строгий взгляд. Но я знаю, что вы осуждаете нас, особенно маму; я это прочла в ваших глазах, а кроме того еще что-то, похожее на презрение, — она глубоко вздохнула.

Яркая краска залила лицо барона. Он взял похолодевшую руку Марины и крепко пожал ее.

— Вы преувеличиваете и несправедливы, — виноватым тоном заговорил он. — Могу ли я презирать такую невинную душу, как вы? Но я хочу быть откровенным: вашу мать я осуждаю за то, что она водит свою дочь в эту игорную трущобу, притон дьявола; но это и все, клянусь вам. Да какое же право, наконец, я имею делаться вашим судьей?

— Да кто же может запретить вам высказывать ваше мнение? На прошлой неделе я невольно слышала ваш разговор, когда вы жестоко осуждали маму. Я могу только сказать, что вы несправедливы и не знаете, что она глубоко несчастна и страдает; все это она делает для того, чтобы забыться…

Барон еще гуще покраснел, вспомнив как беспощадно выразился перед теткой об ее матери.

Ему теперь было совестно, но не мог же он сказать Марине, что на матери лежат другие обязанности, а не только искание забвения в безумствах, хотя бы и для того, чтобы заглушить свое горе. Но он нашелся.

— Мать должна посвящать все силы души, всю любовь, на которую способно ее сердце, заботам о своем ребенке, а у вашей мамаши не хватает, кажется, для вас времени.

В голосе, помимо его воли, послышалось все-таки осуждение, и Марина, снимавшая в это время печатки, нерешительно взглянула на него.

— Вот у вас опять этот строгий вид, которого я так боюсь; а все же вы ужасно неправы. Мама меня любит, она меня не отпустила от себя; вот папа меня не любит и за десять лет ни разу не попытался меня повидать.

Облачко грусти набежало на нежное личико Марины.

— А воспитывались вы дома, при вашей maman?

— Воспитывалась? Да везде понемногу, но до одиннадцати лет провела у мамы. Я была болезненна и учиться много не могла, а моя гувернантка Сюзанн больше занималась хозяйством в доме и гостями, чем мной. Обо мне часто забывали, и я нередко засыпала где-нибудь в кресле, не раздеваясь. У меня была полная свобода лакомиться сколько угодно, я присутствовала на обедах и ужинах, когда бывали гости, но мне, конечно, становилось скучно. Все играли в карты, Сюзанн шепталась с каким-нибудь волочившимся за ней офицером, а я забьюсь, бывало, куда-нибудь в угол и сплю…

Потом мама отдала меня в пансион в Женеве, где я пробыла четыре года. Это было счастливое время, и там я, по крайней мере, отдохнула: вовремя вставала и вовремя ложилась, а главное училась. Я любила учиться, да и все преподаватели были очень добры ко мне. А прошлой весной мама объявила, что мое образование кончено, и взяла меня из пансиона. Лето мы провели в Виши, потом поехали в Биарриц, а затем вернулись в Париж, где мама живет постоянно.

Зима опять была крайне утомительна: одни только балы, театры, визиты и нескончаемые совещания с портнихами. Такая, право, тоска, а главное ни минуты отдыха. Зато как я обрадовалась, когда в феврале на весь пост я поехала к своей тетке, игуменье, в монастырь. Ах, если бы вы только знали, как чудно я провела время.

Марина оживилась, и в ее лучистых глазах вспыхнуло восторженное настроение.

— Там я снова научилась молиться, что совершенно забыла. С тех пор, как меня разлучили с папой и старой няней, никто не говорил со мной ни о Боге, ни о молитве.

— Как, а в пансионе?

— Там воспитанницы были либо лютеранки, либо католички, и я, как православная, не присутствовала на уроках закона Божия, а общие молитвы меня не трогали. Зато в монастыре дело было иное.

Во-первых, я здесь столкнулась с богомольцами, которые отовсюду, и часто издалека, стекались на поклонение святыням; а глубокая, твердая вера этих бедняков не могла не тронуть мое сердце. Затем, тихая жизнь и непрерывная, неслышная работа в обители необыкновенно успокоительно на меня действовали; мне казалось, точно вся мирская суета, все страсти и горести людские остались где-то там, далеко за святой оградой и не смеют перешагнуть за ее врата. Особенно хорошо было в церкви на вечерней службе: просторный храм тонул в таинственном сумраке, сквозь облака кадильного дыма блестели, точно звезды, огни лампад перед иконами, а дивное монастырское пение убаюкивало и уносило душу от земли и ее невзгод ввысь.

Но счастье мое было кратко: через несколько дней приехала мама и увезла меня из монастыря сюда…

Марина глубоко вздохнула.

Барон глядел на нее, как очарованный.

— Вам жаль монастыря? — вполголоса спросил он.

— Да, очень жаль. Вы поняли меня? А представьте себе, когда я описала все это маме, она так странно рассмеялась и сказала:

— Какие глупости! Наши молитвы людские не доходят до Бога и святых, а потому совершенно излишне их беспокоить. Наша же судьба иная. Мы с тобой «болотные цветы» и выросли на зыбкой, ядовитой почве. Она нас питает, но в конце концов непременно затянет…

Разумеется, эти мамины слова внушены ей ее горем, но они меня все-таки крайне огорчили…

Марина, видимо, взволновалась. Барон молчал; его охватило чувство глубокой жалости к этому молодому существу, покаяние которого раскрыло перед ним целый мир духовной нищеты.

Голос подошедшей Эмилии Карловны вывел из задумчивости Реймара и рассеял грустные думы Марины.

— Как, вы все еще в шляпе?

— Мы тут заговорились, а я про нее и забыла, — ответила Марина, принимая с благодарной улыбкой букет, который поднесла ей хозяйка.

Разговор принял другое направление, и было уже около двенадцати часов, когда гостья простилась и ушла к себе.

Барон, облокотясь на стол, так задумался, что наблюдавшая за ним тетка тронула его за рукав и спросила, о чем он мечтает.

— О Марине Адауровой. Ты права, что бедная девушка заслуживает сожаления, а у ее матери нет, должно быть, ни капли совести. Марина — натура отзывчивая и, по-видимому, богато одаренная, а эта полоумная ее систематически портит. Ну, что она видит и слышит? Ведь это ужасно, если она понимает, какую жизнь ведет ее мать.

— Я не думаю, чтобы она вполне отдавала себе отчет в том, что творится вокруг. Марина считает свою мать несчастной. Может быть, та и в самом деле несчастна и в ее беспорядочной жизни есть смягчающие обстоятельства и мотивы, — со вздохом ответила ему тетка.

Барон встал и ходил по террасе, но при последних словах тетки он вдруг остановился.

— Это для нее не оправдание, тетя, — перебил он ее. — Чем бы ни увлеклась женщина, как бы ни была она беспутна, одно чувство должно быть для нее чисто и свято — материнская любовь. А эта… ничего знать не хочет, кроме своей ревности, и приносит ей в жертву своего ребенка, которого и увезла-то с собой не для того, чтобы всецело посвятить себя его воспитанию, а, вероятно, назло мужу, любившему дочь; иначе, она не отняла бы ее у него. А что она делает с Мариной? Она не обращает на девушку никакого внимания, глумится над ее добрыми порывами и всюду таскает ее за собой, делая свидетельницей своих сумасбродств, любовных приключений и мотовства, которыми эта особа заглушает, видите-ли, свою досаду и ревность… Нет, не говори мне про эту тварь и не старайся ее оправдать.

Барон, видимо, был взбешен и поспешно простился с теткой.

II

Помещение, занимаемое Адауровыми, состояло из пяти роскошно меблированных комнат с двумя балконами и двух людских.

У Марины была своя комната с балконом, выходившая в сад. Она очень любила свой уютный уголок, обтянутый розовым кретоном и пропитанный свежим, душистым запахом, доносившимся из цветущего сада.

Вернувшись к себе, Марина надела легкий батистовый капот, дала заплести свои роскошные волосы и села читать.

Стук экипажа, остановившегося у садовой калитки, прервал ее чтение. Догадавшись, что вернулась мать, она встала, распорядилась подать ужин и пошла навстречу, но вид матери испугал ее.

Надежда Николаевна почти упала в кресло и голова ее откинулась на спинку. Цветущий цвет лица сменила землистая бледность; вокруг глаз были черные круги, взгляд потух, щеки ввалились и даже рот как-то опустился; во всей фигуре ясно виднелось полное истощение. В каких-ни-будь несколько часов блестящая, красивая львица превратилась в старуху.

Марина знала, что мать прибегает к морфину и без него ослабевает, но в таком положении она никогда еще ее не видела.

— Ты больна, мама? — испуганно вскрикнула она.

— Нет, нет, не пугайтесь, это только сильная слабость, — ответила бойкая горничная, приготовляя на столе все, что нужно. — Вот я сделаю впрыскивание, и все пройдет, а вы тем временем приготовьте чашку чаю.

Когда Марина вернулась с чашкой в руках, откинутый рукав платья указывал, что впрыскивание произведено, а мать постепенно оправлялась и оживала; она схватила поданную ей чашку и жадно выпила ее до дна.

— Merci, monenfant,[1]  не тревожься. Это ничего, только противная слабость, да и то уж она проходит: я сегодня слишком злилась. Поверишь ли, весь вечер мне страшно не везло, но зато завтра я непременно отыграюсь.

— Пойдем, скушай что-нибудь, тебя это подкрепит.

— Нет, я ужинать не буду. Я хочу спать и отдохнуть, чтобы собраться с силами на завтра. А ты, Мара, иди ложись.

Адаурова поцеловала дочь и ушла к себе. Когда горничная раздевала ее, она спросила, не было ли письма.

— Как же. Простите, сударыня, я забыла, — ответила та и, взяв с ночного столика толстое письмо, подала ей на серебряном подносике.

Адаурова торопливо сорвала конверт. Но по мере того, как она пробегала письмо глазами, лицо ее бледнело, и, наконец, письмо выпало из рук.

И было чего испугаться. Она послала требование о немедленном переводе ей денег, но управляющий писал в ответ, что ничего не может ей прислать.

— Что с вами, сударыня? — испуганно вскрикнула горничная.

— Так, ничего, Фаншетта: просто получила дурное известие. Ступайте себе, мне надо писать, ответ.

Оставшись одна, Надежда Николаевна прошлась несколько раз по комнате в большом волнении; затем она села и, облокотясь о стол, задумалась. Бледное лицо покрылось красными пятнами, и на нем ясно отражалась переживаемая внутренняя борьба: губы нервно вздрагивали, и глаза лихорадочно горели.

— Да! Дальше тянуть не стоит, надо кончать… О, как надоела мне жизнь! Ничего, ничего она не дала, — злобно прошептала она. — Болото меня затянуло: я чувствую, оно подступает и душит… Каждый тяжелый удар больного сердца, каждое впрыскивание морфина, дающее мне лишь мнимую бодрость, но медленно убивающее, приближает меня к роковой развязке. Вот еще! Стану я бороться с нищетой, отказываться от своих привычек, окружающего комфорта и выносить насмешливые сочувственные взгляды завистников?.. Как бы не так! Нет, нет и нет!

Она вскочила с кресла.

— Я хочу, я жажду покоя. Да меня здесь ничто и не удерживает.

Она подбежала к письменному столу и набросала несколько строк.

— Вот все, что могу я сделать для Марины, чтобы она не осталась совершенно одна, без поддержки… В доме отца у нее будет известное положение. И, по правде говоря, что она теряет со мной? Что могу я ей дать? Цыганскую жизнь и ничего больше…

Она сложила бумагу и позвонила.

— Эту телеграмму надо поскорее отправить, вот вам десять франков. А потом ложитесь спать; я еще буду писать и разденусь сама.

Рассеянным взглядом проводила она уходившую горничную и несколько мгновений смотрела на закрывшуюся уже дверь, а потом перевела, по привычке, глаза на передний угол, но там было пусто.

Марина только у себя повесила образ и зажигала перед ним лампаду.

Надежде Николаевне стало досадно на себя за свое малодушие, и она сердито отвернулась. Ведь она же не верит ни в Бога, ни в черта и не допускает, что молитва может быть услышана или исполнена…

Даже в эту минуту, когда она собралась в далекий неведомый путь, ожесточенная душа была нема, в сердце не нашлось ни одного порыва.

Наоборот, по ее убеждению, в ее погибшей жизни и испытанных страданиях повинно было Небо.

Она вздрогнула, и холодная дрожь пробежала по телу. Не совесть ли шевельнулась у нее в этот страшный, роковой час и шепнула ей грустную истину? Но она быстро провела рукой по лицу, словно желая отбросить слабость.

Дверь она решила оставить открытой, не желая, чтобы был шум и чтобы полиция ломилась к ней в комнату; ее смерть должна казаться делом случая.

Она решительно подошла к шкафу и вынула флакон с морфием; сделав себе смертельное впрыскивание, она все прибрала на место, постепенно разделась и легла.

Свинцовая тяжесть стала овладевать ее телом.

— Прощай, моя бедная Мара… Впрочем, для тебя и Станислава это, может быть, счастье, что я покидаю вас. Он-то, по крайней мере, меня скоро забудет, — думала она, закрывая глаза и отдаваясь охватившей ее сладостной дремоте…

Марина вернулась к себе в тревожном настроении: мать показалась ей странной, и смутная грусть сдавила ей сердце. Горячо помолившись, она легла в постель и вдруг разрыдалась; однако горькие и горючие слезы, которыми разрешилась ее тоска, облегчили ее, и она заснула крепким, но тяжелым сном.

Проснулась она поздно и кончала одеваться, когда Фаншетта, бледная и с искаженным от ужаса лицом, влетела к ней в комнату.

— Скорей, скорей, барышня, идите к мамаше. С барыней что-то случилось, и я уж послала за доктором, — бормотала она, задыхаясь.

Марина побледнела и кинулась в комнату матери, где та неподвижно лежала на подушках.

Дочь звала ее и трясла, чтобы привести в чувство, но все было напрасно. Скоро явился доктор и, осмотрев Адаурову, заявил, что она умерла. Марина без чувств упала на ковер.

Известие о внезапной смерти Надежды Николаевны переполошило весь дом. Эмилия Карловна и барон Реймар с глубоким сочувствием отнеслись к ужасному положению бедной Марины, решив поддержать ее и помочь, чем могли.

Из уважения к бедной девушке Эмилия Карловна решила не удалять тело матери, как это сделали бы у других, а указала отдельную комнату, которую обтянули черным и поставили в ней катафалк. Покойная, одетая в белое платье и вся усыпанная цветами, лежала в гробу, точно чудное мраморное изваяние.

Бледная, но без слез, Марина молча стояла на коленях у гроба и не сводила отчаянного взора с неподвижного лица усопшей: она больше любила свою мать, бросившую ее без поцелуя, без единого слова на прощанье, чем сама была любима. Но не о том, что мать мало ее любила, думала она в эту минуту; она только чувствовала горе разлуки и давившее ее сознание полного одиночества.

В этом положении нашел ее барон несколько часов спустя. Он остановился у порога и задумался об умершей.

Закованная в эгоизм, та не вдумывалась в свои поступки и не разбиралась в них; заглохшая совесть не указала ей даже в последнюю минуту, что она не одна на тернистой житейской дороге, и что у нее есть ребенок, которому она обязана была посвятить всю свою любовь и служить примером. Она же преступно разбила свою жизнь, проматывала состояние и в разгуле искала забвения. Как легкомысленно и непристойно она жила, так и умерла, лишь бы избегнуть последствий собственного сумасбродства…

С чувством глубокого сострадания и восхищения глядел барон на Марину, которая в своем белом платье, воздушная, словно видение, застыла в неутешном горе, точно надгробный гений.

Она не заметила, как подошел к ней барон, и лишь когда он тронул ее за руку, она вздрогнула и подняла на него глаза.

— Тетя просит вас сойти к нам. Пойдемте. Здесь вы ничем не можете помочь, а одиночество на вас удручающе действует, — сказал он спокойно и помог ей подняться.

Она послушно встала:

— Как вы и ваша тетя добры ко мне; а ведь, кто же я — посторонняя, чужая вам, — тихо сказала Марина, превозмогая охватившую ее нервную дрожь.

Аромат цветов, смешанный с запахом карболки, сделал воздух в комнате удушливым.

Барон взял со стула белый платок и накинул ей на плечи.

Коллеони встретила ее внизу и нежно обняла.

— Вы побудете у меня, дорогая, и я сейчас распоряжусь устроить вас в моей комнате. А после обеда, как хотите, а я вас уложу — вам необходимо отдохнуть. — И добрая старушка отправилась распоряжаться устройством своей дорогой гостьи.

— Желаете-ли вы, Марина Павловна, известить кого-нибудь из близких о случившемся? Я к вашим услугам.

— У меня нет никого из близких, — с грустью в глазах ответила она.

— А ваш отец?

— Я не знаю, где теперь папа; да и захочет ли он взять меня, так как он вторично женат.

Она задумалась на минуту и наконец с видимым усилием сказала:

— У меня есть к вам просьба, барон.

— Пожалуйста, располагайте мною.

— Мне надобно узнать, не осталась ли мама кому-нибудь должна и, между прочим, графу Земовецкому. Я знаю, ей вчера не везло в игре, и, может быть, он ссудил ее деньгами; так вот я хочу покрыть этот долг. Будьте добры, спросите его. Он, кажется, ваш родственник?

— Да. Станислав мой двоюродный брат и, как только я его увижу, непременно спрошу, не было ли счетов между ним и вашей матушкой.

— Потом, мне хотелось бы узнать, что будут стоить приличные похороны и памятник. У меня в распоряжении несколько тысяч франков, мамины бриллианты и мои золотые вещи; я надеюсь, что этого хватит на расходы.

У Марины появились на глазах слезы.

Разговор прервало появление Эмилии Карловны, которая пришла сказать, что портниха ждет, и увела Марину заказывать траурное платье.

Так прошло время до обеда, после которого хозяйка уложила спать бледную и изнуренную Марину.

Вечером явился граф Земовецкий. Это был красивый и представительный молодой еще человек с прекрасными манерами; только усталая пресыщенность, которой от него веяло, видневшиеся кое-где на лице преждевременные морщины, да просвечивающая лысина свидетельствовали, как широко он пользовался жизнью.

Внезапная смерть Адауровой служила, понятно, темой разговора барона, и Станислава.

— Жаль, жаль ее! Чудная женщина! Хороша была, как Венера, а какой темперамент!.. Так ты убежден, Реймар, что она отравилась?

— Так, по крайней мере, сказал доктор.

— Diable! Правда, вчера ей феноменально не везло в игре, но ведь из-за этого не стоило же кончать самоубийством, — пожимая плечами, заметил граф, спокойно закуривая сигару.

— Кстати, должна она тебе что-нибудь? Марина Павловна просила передать, что желает, в таком случае, уплатить долг матери.

— Фю-ю! И долг-то этот пустой, каких-нибудь тридцать тысяч франков. Да из чего бедняжка заплатит, если они к тому же разорены? Прошу тебя передать ей, что мать ничего мне не должна. По правде говоря, любовь-то ее ведь стоила чего-нибудь, а она ни копейки от меня никогда не требовала, — улыбаясь закончил граф.

— Если ты этим способом желаешь рассчитаться с покойной за ее любовь, я, понятно, буду молчать, — холодно ответил барон.

— Главным образом, я имею в виду бедную девочку, которую мне от души жаль. Надин… т. е. я хочу сказать Надежде Николаевне, очень нравилось, что я прозвал ее дочь «блуждающим огоньком». Пока Марина еще ребенок, но когда она развернется, тогда это будет женщина… восхитительная.

И Станислав вкусно поцеловал кончики пальцев.

Вошла Эмилия Карловна и помешала ответу барона; она была в возбужденном, казалось, состоянии и обмахивалась платком. Поздоровавшись с ними, она села.

— Ах, мой милый Станислав, как я расстроена. Вот уж бессовестная мать, эта Адаурова. Таскала, таскала за собой всюду дочь, разорила ее, а потом равнодушно бросила на произвол судьбы. Как она не подумала о тех опасностях, которым подвергается такая красивая девушка, живя одна, без средств, где-нибудь в меблированных комнатах!

— Это правда, — сказал барон. — Не позаботься ты о ней, бедняжке пришлось бы сидеть одной наверху, рядом с покойницей, что для нее было бы невыносимо тяжело. А что, как она теперь?

— Уснула от усталости. Ах, как мне жаль бедную девочку; но я ее не оставлю. Я напишу отцу и выскажу ему всю правду. Он обязан позаботиться о ней, приютить Марину, создать ей положение и выдать замуж. Ведь, это же его дочь! Чем виноват ребенок, что родители разошлись? Не можешь ли ты, Станислав, доставить мне адрес Адаурова? Он женат вторым браком на твоей кузине, сказала мне Марина.

— Конечно, тетя, ведь он женат на Юлианне. Я его хорошо знаю: это вполне порядочный человек и очень богатый; а кузина Юлианна — хорошенькая женщина, но хитра, как бес, и держит мужа в руках. Я бываю у них, и при первой же встрече поговорю с ним о дочери.

— Нет, спасибо. Дай мне только его адрес, а мое письмо ему перешлют. Не стоит ждать так долго; я напишу, что дочь его здесь без всякой поддержки.

И Эмилия Карловна протянула ему свою записную книжку и карандаш.

На следующий день, поутру, едва Марина успела одеться, как у калитки остановилась коляска, из которой вышел какой-то господин в сопровождении лакея, несшего за ним чемодан.

Это был высокий плотного сложения человек средних лет с правильными чертами лица. Черные густые волосы были чуть подернуты проседью, но легкая походка, молодцеватость фигуры и блестящие живые черные глаза придавали ему моложавый вид.

Он был озабочен, по-видимому, и спросил по-итальянски у Мариетты, где квартира госпожи Адауровой и дома ли ее дочь. По указанию горничной незнакомец пошел к крыльцу, где его уже ждала Марина, видевшая из окна, как он подъехал, и сразу узнала отца, несмотря на долгие годы разлуки.

Марина волновалась и дрожала. Смертельно бледная, она стояла в нерешительности, не зная как его встретить: поклониться ли ему, как чужому, или броситься на шею, как подсказывало сердце.

Идя к ней, Адауров тоже не сводил с дочери глаз. В своем траурном платье она казалась выше и тоньше, а черный креп вокруг шеи яснее оттенял мраморную белизну прекрасного лица и дивный пепельный цвет волос.

Прочел ли Адауров в глазах Марины томившую ее неуверенность, но он положил ей конец, протянув к ней руки.

— Марина, милая, — дрогнувшим голосом глухо сказал он.

— Папа, — почти крикнула она в ответ, охватывая руками его шею и прижимая голову к груди отца.

Это был искренний крик души, и три произнесенных ими слова опрокинули все преграды, воздвигнутые между дочерью и отцом годами и обстоятельствами.

Минуту стояли они, крепко обнимая друг друга; потом Марина повела отца в гостиную, где Фаншетта сняла с него пальто, и она со счастливой улыбкой усадила его рядом с собой на диван.

— Наконец-то, дорогая, ты мне возвращена. Не думай, что я когда-нибудь забывал про тебя; это твоя мать в своей непримиримой злобе не допускала меня до свидания с тобой, — сказал Павел Сергеевич, нежно целуя дочь.

— А как же ты, папа, узнал о маминой смерти? Ведь это случилось так неожиданно…

— Она сама телеграфировала мне в Виши и вызвала меня сюда, к тебе. Ты тоже знала, что я там?

— Нет, я ничего не знала. Мама никогда не упоминала твоего имени, да и мне запретила говорить про тебя. Но я тоже никогда тебя не забывала. Ты не можешь себе представить, как мучила меня мысль, что ты меня забыл и разлюбил. Смотри.

Она вытянула из-за воротника золотую цепочку, достала медальон, который носила на груди, и открыла его. Там был вставлен портрет Павла Сергеевича в молодости.

— Я нашла его как-то в шкатулке у мамы и уже много лет ношу его; утром и вечером я гляжу на твой портрет, чтобы не забыть твое лицо.

Глубоко тронутый, Адауров прижал ее к своей груди.

— Теперь уж никто не отнимет тебя у меня, и мы больше не расстанемся. Я постараюсь своей любовью сгладить все горести прошлого.

Она положила голову на плечо отца и глубоко вздохнула, но вдруг выпрямилась, и в ее глазах блеснули слезы.

— Папа, ведь ты женат… — нерешительно проговорила она. — Захочет ли твоя жена, чтобы я жила у тебя?

Точно легкая тень скользнула по лицу Павла Сергеевича, но тотчас же он твердо сказал:

— Я хозяин в своем доме и, надеюсь, имею право приютить у себя моего единственного ребенка. Твоя belle mereотнесется к тебе, моей дочери, с подобающим вниманием. За расположение и симпатию, понятно, отвечать не могу, но что ты найдешь любезный прием, в этом можешь быть уверена. А теперь сведи меня к покойной, я хочу ее видеть и поклониться ее праху.

Марина встала и повела его в комнату, где стояло тело; открыв дверь и впустив отца, она ушла, оставив его одного.

Горевшие восковые свечи желтоватым полусветом озаряли металлический гроб, газ и груды цветов в ногах усопшей. Павел Сергеевич нетвердой рукой откинул газовый покров и облокотился на край гроба.

Смерть стерла, как будто, следы безумной жизни, и на прекрасном, прозрачном, как воск, лице с закрытыми глазами, оттененными пушистыми ресницами, застыло выражение того величавого покоя, которое грозная посланница вечности, смерть, налагает на тех, кого отзывает из жизни.

В памяти Адаурова, когда он нагнулся над покойной женой, восстала вся их прошлая жизнь.

Как страстно он ее любил; но, несмотря на это, легкомыслие и развращенность окружавшей его среды увлекли и его. Конечно, он не думал, что мимолетная связь с разбитной «красавицей может повлечь за собой трагический конец, что жена в припадке ревности убьет свою соперницу, и, на несчастье, Марина сделается свидетельницей убийства… Потом он раскаялся, но было поздно: жена оставалась глуха к его мольбам о прощении. Мстительная и неумолимая, она отняла у него даже ребенка, которого он обожал. А все-таки он знал, что она любила его по-прежнему, не могла забыть и тщетно искала этого забвения в безумной жизни и игре. Вспоминалась ему теперь радость рождения дочери, проводимые вдвоем вечера и другие подробности их быстро развеянной грезы любви. Покойная дала ему семь лет безмятежного счастья. Но, увы, ее ревнивый эгоизм и желание безраздельно обладать им привели к разрыву. Зато душа ее всегда была для него открытой книгой, в которой он ясно видел все ее достоинства и недостатки.

Невольно напрашивалось сравнение первой жены со второй. Юлианна, лукавая и хитрая, всегда искусно скрывала от него свой душевный мир, ловко окружала его паутиной, и он уже не в силах был порвать эти невидимые путы.

И горячие слезы — последняя дань хоронимому прошлому — безотчетно полились в открытый гроб.

Вошла Марина и увидав, что отец плачет, нежно прижалась к нему.

— Ты плачешь, папа? Значит ты все простил и забыл?

Павел Сергеевич молча кивнул в ответ головой.

— Вот, возьми. Это письмо тебе от мамы, — сказала она, подавая ему толстый запечатанный конверт.

— Три года тому назад, когда мама была очень больна, она отдала его мне, на случай смерти. Выздоровев потом, она его у меня не спрашивала, и я вручаю его теперь.

Тронутый, Адауров спрятал письмо в боковой карман и вышел с Мариною, чтобы обсудить подробности отъезда.

Похороны Адауровой были скромные и совершились на местном кладбище. Из посторонних были только барон с теткой.

По возвращении с кладбища Павел Сергеевич совещался с Эмилией Карловной и, уплатив по счетам, просил приютить у себя Марину пока он съездит в Виши, расплатится и приедет за дочерью, чтобы отсюда уже прямо ехать в Варшаву.

Вечером Эмилия Карловна гуляла у себя в саду, наслаждаясь благоуханным, чудным воздухом светлой, как день, лунной ночи, когда к ней подошел барон.

— Ты одна, тетя?

— Да, друг мой. Марина ушла спать. Она устала, бедняжка, да и отъезд отца взволновал ее. Как я рада за нее! Павел Сергеевич оказался высокопорядочным человеком, истинным джентльменом и, по всему видно, очень ее любит.

— Дай ей Бог всякого счастья. Но я тоже рад, что ты одна и могу с тобой переговорить.

— Так сядем вон там, у балкона, на скамейку. В саду так хорошо, что уходить не хочется.

— Во-первых, к великому моему сожалению, должен тебе заявить, что послезавтра собираюсь уезжать, — начал барон, когда они уселись. — Я получил письмо от управляющего, который вызывает меня по делам домой.

— Боже, как здесь будет скучно без тебя и Марины! Я останусь совсем одна, — вздохнула тетка.

— По этому случаю я хочу сделать тебе следующее предложение. Ты здесь одна, да и я, по смерти отца, тоже остался в одиночестве, а хозяйство на руках прислуги; вот и переезжай ко мне. Виллу можно было бы сдавать внаем, а Каспар такой честный и преданный малый, что совершенно можешь на него положиться. Я буду очень рад иметь тебя при себе, да и ты не будешь скучать.

— Твое предложение, дорогой Реймар, очень заманчиво, но я должна заметить, что мое присутствие окажется лекарством крайне не действенным против гнетущей тебя тоски. Попросту говоря, тебе надо жениться, мой милый. Тебе двадцать восемь лет, ты — последний в роде и потому обязан подумать о его продолжении; а красивая молодая жена быстро разгонит скуку.

— Ах, тетя! Не могу же я жениться только для того, чтобы спасти от вымирания семью баронов Фарнроде, — с досадой ответил он, проводя рукой по своим густым волосам. — Нельзя жениться без любви.

— Кто же про это говорит? Разумеется, ты должен любить женщину, на которой женишься. Уж будто тебе никто не нравится?

Не получая ответа, она наклонилась и с улыбкой взглянула в задумчивые глаза племянника.

— Ну-ка, исповедуйся! Моя опытность, кажется, меня не обманула. Марина тебе приглянулась, так почему бы тебе не жениться на ней? Она очаровательна, а в настоящее время, поселясь в доме отца, приобретет в обществе совсем иное положение.

— Нет, тетя, не будем об этом говорить. Я не стану отрицать, что Марина мне нравится, и в этом главная причина, почему мне надо избегать ее. Но вспомни, на какой нездоровой почве выросла она. Это — болото, покрытое зеленым ковром, под которым скрыта бездна, и горе тому, кто решится ступить на зыбкую почву: тина его засосет… Слишком опасно тянуться за этим «блуждающим огоньком».

Пока она еще ребенок; но когда в ней проснется женщина, со всем тем ядом, который она успела всосать в себя, это может окончиться большим для меня несчастьем. Затем, какой ужасный пример был у нее перед глазами в лице матери, этой прожигательницы жизни, отдавшей себя разгулу, нарядам и кокетству, жившей лишь для улицы и удовольствий и вращавшейся среди таких же беспутных мужчин. Какие понятия о семейной жизни могла вынести Марина из той толчеи, в которой росла, окруженная пошлой, циничной толпой мамашиных обожателей, обкармливавших ее сладостями и осквернявших своей грязью ее детскую душу?

Правда, Марина дивно хороша и будет со временем еще прекраснее, но женщина в ней еще спит пока, и я боюсь ее пробуждения… Что она будет делать в нашей одинокой усадьбе, в хозяйстве, где царят порядок и бережливость, и где хозяйка должна сама смотреть за всем? Удовольствуется ли она честным, любящим мужем-тружеником, который не может мыкаться с ней по Европе и без счета мотать деньги? Да и захочет ли вообще такая красивая женщина ограничиться поклонением одного только мужа? Теперь, в свою очередь, признайся откровенно, милая тетя, прав ли я, и можешь ли ты, по совести, уговаривать меня жениться на этой обаятельной, но опасной девушке?

Эмилия Карловна опустила голову.

— Не стану опровергать твои доводы, но думаю, что ты преувеличиваешь, и этот милый, симпатичный и несчастный ребенок стал бы в твердых любящих руках достойным любви порядочного человека. Но, сохрани Бог, чтобы я стала тебе советовать такой рискованный опыт, тем более, что трезвость твоего суждения и предвидение опасности доказывают, что Марина тебе только нравится, но что роковая, безумная любовь тебя не ослепляет.

Они замолчали, кругом было тихо, как вдруг где-то вблизи послышалось сдержанное рыдание.

Реймар побледнел, вскочил и смущенно оглянулся на дом, у стены которого стояла их скамейка: над ними приходился балкон комнаты Марины. Однако верхнее помещение теперь пустовало, и молодая девушка спала в комнате тетки, на другой стороне дома; тем не менее рыдание донеслось сверху.

Встревоженная Эмилия Карловна в недоумении смотрела то наверх, то на племянника.

— Я схожу поглядеть, спит ли она? Кто же это мог плакать, — сказала она, торопливо направляясь к террасе.

Постель Марины была пуста, а Мариетта доложила, что та не могла, по-видимому, заснуть, встала и сказала, что пойдет наверх за книгой.

— Уж с полчаса, как барышня ушла, — добавила она.

Встревоженная Эмилия Карловна пошла наверх. Везде было пусто и тихо, лишь комната Марины оказалась запертой на ключ, и, сколько она ни стучала, дверь не открылась.

Очень огорченная вернулась она к племяннику, который в беспокойстве, злясь на свою неосторожность, ходил по террасе.

— Бедняжка все слышала, — со слезами на глазах сказала старушка.

На другой день Марина занята была укладкой вещей и не сошла вниз, а обедала у себя в комнате; потом она ездила на кладбище и свезла венок на могилу матери.

На следующий день Фарнроде уехал, а к вечеру приехал за дочерью Адауров.

Утром Марина, уже в дорожном платье, пришла перед отъездом проститься с хозяйкой и поблагодарить ее за доброту и заботы о ней.

Растроганная старушка много и крепко целовала ее и желала ей всякого счастья в будущем.

— А вы напишете мне, как вы там живете? Или сердиты на злую старуху? — с улыбкой сказала она, заглядывая в смущенные глазки Марины.

— Если вы желаете и интересуетесь моей судьбой, я охотно вам напишу. А за что мне сердиться? Напротив, я могу быть вам только благодарна за ваше лестное обо мне мнение. Может быть, я и в самом деле не столь ядовита и опасна, как кажусь.

Что-то тоскливое, горькое мелькнуло на ее лице и, обняв еще раз мадам Коллеони, Марина пошла садиться в экипаж.

III

Уже две недели как во всей квартире Павла Сергеевича царила лихорадочная суета, вызванная полученным из заграницы приказанием генерала привести все в порядок к приезду его с дочерью.

Уборка дома шла под наблюдением старой ключницы, прежней няни Марины, Авдотьи Мироновны, которая одна из прежней прислуги выдержала натиск новой хозяйки и не дала себя выгнать.

Ко дню возвращения Марины под отцовский кров все было готово. Ее ждало уютное гнездышко, состоявшее из голубой спальни, розового бархатного будуара и зеленой гостиной; на окнах висели кружевные занавески, в жардиньерках посажены цветы, драгоценные безделушки расставлены по этажеркам.

Прежде это были комнаты Надежды Николаевны; но после разрыва с женой Адауров приказал их закрыть, ничего не трогая, и теперь отдал дочери. Для второй жены он отвел комнаты в другом конце дома. Сама Юлианна Адамовна гостила пока у родных и должна была вернуться месяца через полтора.

Обойдя комнаты матери, в которых часто играла ребенком, и увидав вновь свою прежнюю «детскую», обращенную ныне в гардеробную, где сохранился даже шкаф с ее игрушками, Марина разрыдалась под наплывом воспоминаний.

Она живо устроилась в своем гнездышке и сразу хорошо себя почувствовала; отсутствие мачехи служило ей громадным облегчением, давая возможность осмотреться и войти в новую жизнь.

Отца она видела лишь за обедом; он рано вставал, проводя утро и часть дня на службе. Эти часы уединения были для Марины истинным наслаждением и благотворно действовали на ее душу; она отдыхала после всех волнений и чувствовала себя, точно очнулась от тяжелого кошмара бродячей жизни. Теперь она без дрожи не могла вспомнить это дикое мыканье с одного модного курорта на другой, томительные разъезды по балам, спектаклям и скачкам, вечную смену туалетов, точно на сцене, и вообще всю эту пустую, шумную, бестолковую жизнь, которая ничего не давала, кроме пресыщения и усталости.

Когда умерла мать, она жалела ее от всей души; но, странное дело, ее кончина не оставила пробела в жизни Марины. У Надежды Николаевны всегда не хватало времени для дочери, и покинула она ее без единого слова на прощанье. Это себялюбивое равнодушие — а Марина догадывалась об истинной причине смерти матери — оставило в ее чуткой, любящей душе смутное впечатление тоски и обиды.

Павел Сергеевич был к ней добр и нежен; послеобеденное время он зачастую проводил с дочерью, катался с ней и подолгу разговаривал; но, в общем, предоставил ей полную свободу, назначил на карманные расходы довольно большие деньги и засыпал подарками. Марина привязалась к нему со всей нежностью своего больного сердца, но выказывала ему свою привязанность как-то застенчиво, и это трогательное чувство все больше и больше привлекало к ней отца.

Стоял сырой октябрьский день. Марина была одна в своей гостиной, а отец уехал по делам и должен был вернуться лишь на следующий день. Она сидела грустная и задумчивая, а на лице снова было горькое выражение, которого не замечалось в последнее время.

В комнатах уже стемнело. Она зажгла электричество и, поставив около себя на табурете большой, обтянутый красной кожей ящик, который привезла из Монако, принялась выбирать из него вещи. Весь стол был завален живописными видами «лазурного берега», Ниццы, Биаррица, Трувиля и пр., разными портретами да безделушками, принадлежавшими покойной Надежде Николаевне. Марина взяла в руки и с пасмурным видом стала разглядывать большую фотографию, изображавшую террасу виллы Коллеони, где за чайным столом сидели сама хозяйка и ее племянник. Эмилия Карловна дала ей эту карточку незадолго до смерти матери, но Марина только сегодня нашла ее в ящике.

«Могу ли я казнить его за жестокое суждение обо мне? — думала она, глядя на открытое энергичное лицо барона Реймара. — Нет, не могу, если хочу быть справедливой. Человек честный и прямой, раб своего долга, как он, вправе требовать от женщины, которую полюбит, таких же строгих правил и цельной души, незапятнанной той грязью, в которой выросла я».

«Конечно, он не мог знать, что вся эта светская толпа и сутолока внушают мне одно лишь отвращение, что я всей душой стремлюсь к скромной, тихой семейной жизни. Он не догадывается, что мне нужна любовь честного энергичного человека, которого я могла бы уважать и любить, который был бы для меня поддержкой, руководителем в жизни, другом и которому с полным доверием я открыла бы всю мою душу».

Она вздохнула, бросила фотографию в ящик и, откинувшись на спинку кресла, глубоко задумалась. Прошлое с удивительной ясностью просыпалось в ее памяти.

Вот перед ней салон матери, вечно набитый людьми всех возрастов, положений и народностей: тут лорды, князья и бароны, художники и музыканты, певцы и финансисты. Вся эта щеголеватая толпа со свободными нравами и неряшливой, циничной болтовней всегда была ей противна; никто ей не нравился, и она смертельно скучала в этом обществе, где ни о чем ином не говорилось, как об игре, обедах, лошадях и любовных похождениях. Попутно вспомнился ей баснословно богатый банкир-еврей, который усиленно ухаживал за ней последнюю зиму, которую они проводили в Париже, и сделал ей предложение. Надежда Николаевна довольно благосклонно приняла его предложение, но Марина отказала наотрез, с редким мужеством заявив при этом, что если ее будут принуждать, то она обратится за защитой к отцу.

Это воспоминание невольно вызвало сравнение себя с матерью, чарующая красота которой покоряла все сердца и собирала вокруг толпу обожателей.

Разумеется, она не была так хороша, как Надежда Николаевна, ей, очевидно, недоставало того, что граф Земовецкий называл в шутку «lе charmedemoniaque». Тем не менее, могла же она нравиться и ей не раз случалось подмечать обращенные на нее восхищенные взгляды. Барону Реймару она тоже несомненно нравилась и слышала это из его собственных уст; а вот он, однако, счел ее опасной наравне с матерью, за которой, впрочем, никогда не ухаживал и даже строго осуждал ее совместно со своим кузеном, графом Станиславом, открыто волочившимся за Надеждой Николаевной, засыпавшим ее цветами и не отходившим от ее кресла, пока та вела свою безумную игру в рулетку. Да, хоть барон Фарнроде и не похож на других, а все же побоялся вырвать ее из окружавшей тины…

На нее нахлынула новая волна горечи. Сегодня она собралась ответить на полученное накануне письмо от Эмилии Карловны, интересовавшейся ее здоровьем, но в эту минуту она чувствовала себя неспособной писать ответ и вообще всякое воспоминание о Монако стало ей невыносимо.

Она начала поспешно укладывать обратно в ящик разбросанные по столу вещи и так углубилась в эту работу, что не заметила, как дверь тихонько отворилась, и нарядная дама в темно-зеленом дорожном костюме, в большой черной шляпе остановилась на пороге, пристально, испытующе в нее всматриваясь.

— Марина, chereenfant, enfinjevousvois,[2] — сказала она звучным голосом и быстро направилась к молодой девушке.

Застигнутая врасплох, Марина встала смущенная и пошла мачехе навстречу.

— Ах, какая вы прелестная! Дайте вас обнять, — продолжала Юлианна, целуя ее в обе щеки. — Но отчего вы бледны и глазки грустные?

Она все еще пытливо осматривала сконфуженную Марину, словно взвешивала, может ли та быть для нее опасной. Но это пристальное оглядывание промелькнуло быстро; она сразу же решила, что, несмотря на свою воздушную красоту, Марина слишком скромна, наивна и вяла, чтобы оспаривать у нее успех в свете. И она еще раз нежно обняла падчерицу.

— Надеюсь, что вашему отцу и мне скоро удастся рассеять эту грусть, которая совсем не пристала вашему возрасту. Мы вас так будем любить и баловать, что вам придется повеселеть. А теперь до свидания: я пойду переоденусь и отдохну. К вечернему чаю я приду за вами, и мы поболтаем.

Оставшись одна, Марина села и задумалась.

Она заметила, но не поняла смысла испытующего взгляда мачехи; со своей стороны и она с любопытством рассматривала Юлианну и должна была сознаться, что вторая жена отца была очень хороша собой.

Юлианна приближалась к тридцати годам. Она была среднего роста, хорошо сложена и стройна; цвет лица был бледно-матовый, глаза большие, исчерна-серые, под густыми, почти сросшимися бровями, нос прямой с тонкими ноздрями. Во всем сказывалась натура страстная, своевольная, но привлекательная, хотя на падчерицу она произвела неблагоприятное впечатление. Марина, чуткая и впечатлительная, инстинктивно почувствовала, что та неискренна и ее не любит, несмотря на расточаемые нежности; а в глазах Юлианны она подметила что-то холодное и жестокое. Несмотря на то, что Марина не давала себе полного отчета, в ней бессознательно пробуждалось чувство недоверия к мачехе.

Со дня приезда хозяйки строй дома совершенно изменился: все оживилось и пришло в движение.

Ежедневно, то к обеду, то вечером бывали гости, мужчины по преимуществу.

Как-то утром Юлианна объявила Марине, что надо позаботиться о туалетах на зиму.

— Да ведь я же в трауре, — возразила Марина, испуганная повторением прежних скучных хлопот с портнихами.

— Я знаю ваш гардероб, но он совершенно недостаточен, дорогая моя. Я очень уважаю ваш траур, но в ваши годы нельзя же замуровать себя, да и ваш отец этого не желает. Я хочу познакомить вас с семьями друзей и родственников, и нам необходимо сделать визиты. Не на больших балах, конечно, а в семейных, интимных кружках вам бывать необходимо, а на подобные случаи надо иметь подходящие туалеты.

И вот началось рысканье по магазинам и портнихам, а в результате — заказ целой серии белых и черных платьев.

Юлианна задумала поскорее во что бы то ни стало выпихнуть падчерицу замуж, чтобы избавиться от неудобной соперницы: свежая, юная прелесть Марины могла, как распускающийся цветок, скоро развернуться и быть ей опасной в деле светских успехов. Однако несмотря на твердую решимость сократить по возможности срок пребывания Марины в отцовском доме, Юлианна окружала ее всевозможными заботами и нежностями, а расчет ее был верен. Она поняла, что Павел Сергеевич обожает дочь и старается вознаградить ее за изгнание и долгую разлуку, а потому, конечно, будет благодарен жене за внимание к Марине.

Однажды утром Марина кончала, наконец, письмо к Эмилии Карловне, как вошла Юлианна. Стараясь приобрести доверие падчерицы, она часто невзначай заходила к той поболтать; но при этом избегала упоминать в разговоре имя ее матери, понимая, насколько это было неприятно молодой девушке.

— Ах, извините, милочка, вы кажется пишете и я вам помешала? — с улыбкой извинилась она.

— Нет, нет, я кончила свое письмо к мадам Коллеони и даже запечатала его. Пожалуйста останьтесь, — покраснев, ответила Марина.

— Я тоже знаю, хотя по имени только, некую Коллеони в Монако. Может быть, это и есть та самая, с которой вы переписываетесь? — расспрашивала Юлианна, усаживаясь.

— Вот именно. Мы жили у нее на вилле, где и скончалась мама. Она и ее племянник, барон Фарнроде, были очень добры ко мне и всячески помогали в это тяжелое время. Мадам Коллеони пожелала, чтобы я написала ей, а я, к моему стыду, только сегодня исполняю свое обещание.

— Я и не знала этих подробностей. Поль не любит говорить о прошлом, и я вполне понимаю и уважаю его горе. Значит, вы познакомились с моим двоюродным братом Фарнроде? Теперь я вспоминаю, что другой мой cousin, граф Земовецкий, говорил мне, что видел Реймара осенью в Монако.

— Ах, вы видели графа? Я его немного знаю. Он тоже играл в Монако и был знаком с мамой.

Марина опустила голову и не видала насмешливого взгляда мачехи.

— Я ведь лето провела у родных; а наша земля граничит с Чарной, имением графини Ядвиги Земовецкой — бабушки Станислава и Реймара. Стах вернулся из-за границы ко дню рождения графини, у которой я его видела.

— Как? У барона и графа одна бабушка? — удивилась Марина.

— Вас поражает, что у немца и поляка общая бабушка? — рассмеялась Юлианна. — Не скрою, такое сочетание довольно странно; тем не менее, факт налицо. Если вам интересно, то я расскажу вкратце генеалогию нашей семьи.

Будущее лето я думаю провести, по обыкновению, у родных, да и Поль собирается приехать туда же, после Виши; вы, конечно, будете со мной, и мне хотелось бы, чтобы вы подружились с моими и хорошо там себя чувствовали.

— Конечно, если они будут ко мне так же добры, как и вы. Я буду вам очень благодарна, если вы расскажете мне…

— Про вашу новую родню? — весело перебила ее Юлианна. — Так слушайте. Но, чтобы вы меня лучше поняли, мне придется начать издалека. После восстания 1830 г. много польских дворян было разорено, в том числе и мой дальний родственник Франциск Чарнинский, который бежал в Австрию.

Во время долгих тяжелых лет изгнания ему посчастливилось жениться на дочери какого-то банкира, будто бы миллионера, а потом попасть под амнистию и вернуться на родину. Имения его, конфискованные и проданные, были конечно безвозвратно потеряны. Тогда он купил Чарну у своей родственницы, графини Земовецкой, муж которой незадолго перед тем застрелился, оставив вдову с семилетним сыном и весьма расстроенное состояние.

У Чарнинских родилась дочь Ядвига, а когда, вскоре затем, умерла графиня Земовецкая, то они взяли к себе маленького Станислава, воспитали его и женили на своей единственной дочери. От этого брака было двое детей: Болеслав, отец известного вам Стаха Земовецкого, и дочь Ванда, которая вышла замуж за барона Фарнроде и была матерью Реймара. Вот вам вся история в нескольких словах. Добавлю только, что мой отец происходит от младшего брата того эмигранта Франциска Чарнинского. Остальные семейные подробности я расскажу вам как-нибудь на месте, когда вы познакомитесь со старой графиней Земовецкой. Король-баба, одно можно сказать, — засмеялась Юлианна.

Марина слушала ее внимательно. Правда, она была совершенно равнодушна к генеалогии чужих для нее людей; зато все, что касалось барона Реймара, пробуждало в ней глубокий интерес пополам с горечью.

Поболтав затем о разных разностях, Юлианна увезла Марину делать визиты.

В короткое время Марина приобрела довольно обширный круг знакомых. Из всей этой массы новых знакомых только одна молодая женщина с первого же раза завоевала живое расположение Марины, и это чувство росло с каждой встречей.

Валентина Антоновна Булавина приходилась по мужу родственницей Адауровым. Молодая чета жила небогато, но Марина отлично себя чувствовала в их доме, где все было уютно, просто и дышало радушием и спокойствием. Умный, живой и разнообразный разговор Булавиной всегда возбуждал глубокий интерес в одиноко росшей девушке, жаждавшей познания, и воспитание которой было заброшено.

IV

Марина часто бывала у Булавиной, которая занималась с ней и много читала по истории, литературе и даже географии России. Павел Сергеевич был доволен таким сближением.

— Я рад, что ты оценила Валентину Антоновну, и что она, со своей стороны, полюбила тебя, — сказал он как-то, целуя Марину. — Бывай у нее почаще: это высокопорядочная, образованная и умная женщина, общество которой принесет тебе громадную пользу.

Марина тем охотнее воспользовалась этим разрешением, что в гостиной ее мачехи появились личности, крайне ей несимпатичные.

Во-первых, граф Станислав Земовецкий, напоминавший ей Монако, смерть матери, знакомство с Фарнроде и разные мелкие неприятные подробности жизни. Встреча с графом даже ошеломила ее; она не знала почему, но присутствие Земовецкого в доме отца ей было невыносимо. Но граф не замечал, казалось, такого неприязненного отношения и отменно вежливо отнесся к Марине, когда Адауров представил его дочери.

— Я уже имею честь быть знакомым с Мариной Павловной, встречаясь с ней у моей родственницы мадам Коллеони, на вилле которой жил тогда мой двоюродный брат барон Фарнроде.

Умолчание о матери Марина приписывала светскому такту графа, и хотя была очень ему за это благодарна, тем не менее вид Станислава и его частые посещения злили ее.

Второй антипатией Марины была одна дама, состоявшая, по словам Булавиной, в большой дружбе с Юлианной.

— Ее муж директорствует в каких-то акционерных предприятиях и зарабатывает громадные деньги. Супруга мотает деньги на туалеты, а муж не остается в долгу и проживает на актрис тоже бешеные суммы, — презрительно пояснила Валентина Антоновна эту характеристику.

Эта особа, Текла Тудельская, была женщина лет тридцати шести, отчасти миловидная, но растолстевшая, хотя очень разбитная, смелая и отчаянная кокетка. Граф Станислав открыто за ней ухаживал.

На Марину Тудельская сразу произвела неприятное впечатление своим подмалеванным лицом, развязными манерами и бесцеремонным приставаньем к Земовецкому. Марина вспомнила, что видела эту даму еще в Монако незадолго до смерти матери; однажды, когда Надежда Николаевна чувствовала себя нездоровой, а Марина каталась с Эмилией Карловной, им навстречу попалась Тудельская, гулявшая под руку с графом Станиславом и нежно на него поглядывавшая.

На третий день Рождества праздновалось рождение Павла Сергеевича, и у Адауровых бывал по этому поводу всегда большой обед и вечер.

В доме целый день толпился народ, но Марину, очаровательную в своем белом платье, эта толпа и шум утомили.

Тудельская, очень нарядная, в кружевном, осыпанном блестками платье, уехала после обеда, так как обещала быть еще на вечере у родных; некоторые из обедавших тоже разъехались, мужчины ушли в кабинет к генералу курить и пить кофе, а дамы-винтерши уселись за карточные столы.

Марина хотела воспользоваться затишьем перед вечером и отдохнуть у себя в комнате. Она незаметно исчезла из залы и через будуар Юлианны вышла в коридор, который вел к ее комнате. Вдруг она вздрогнула, удивленная, и остановилась. Через полуотворенную дверь она услыхала шепот голосов и увидела из-за приподнятой портьеры мачеху и графа Земовецкого, который, держа руки Юлианны, страстно целовал их. Комната, в которой они стояли, соединялась с будуаром генеральши, служа ей не то библиотекой, не то уборной, и обыкновенно посторонние туда не заходили.

— Ты так дивно хороша сегодня, Юлианна, что святого можешь с ума свести, — шептал граф, пожирая ее глазами, и вдруг притянул ее к себе так близко, что лица их коснулись друг друга.

Юлианна действительно была хороша в своем красном платье и с чайной розой в иссиня-черных волосах.

Она тихо засмеялась, отняла руки и оттолкнула графа.

— Брось ты эти глупости, Стах. Того гляди, войдет сюда Поль, и выйдут неприятности; он ревнив, как турок, и в таких делах шутить не любит.

Она хотела уйти, но Земовецкий настиг ее у дверей и смело поцеловал в обнаженную шею.

Оба они давно ушли через другую дверь в будуар, а Марина все еще стояла, словно застыла на месте. Что значила эта сцена: родственная шутка или ухаживание?

Хотя они говорили по-польски, но Марина поняла все, так как успела освоиться с языком, слыша его постоянно вокруг себя.

Юлианна сказала: «Поль ревнив»; стало быть, отец не одобрил бы того, что здесь сейчас произошло. Марина знала, что отец обожал жену; случайно она видела, когда Юлианна зашла вечером в его кабинет, как он посадил ее к себе на колени и стал страстно целовать ее алые губки. Она убежала тогда, сама не зная почему, но чувство горечи охватило ее, и она почувствовала себя лишней, как чувствовала это прежде, живя при матери. Никому она не нужна, никто ее не любит, а единственный человек, которому она желала нравиться, боялся ее. Почему же тогда никто не боялся матери или не боялся Юлианны?

Совершенно расстроенная, убежала она к себе в комнату и старалась овладеть собой; зная, что ей предстоит выйти к гостям, она не хотела выдавать своего волнения.

Приняв успокоительных капель и понюхав английской соли, Марина слегка успокоилась и стала убеждать себя, что это была простая вольность, которую граф позволил себе в отношении своей хорошенькой кузины и подруги детства; кроме того, он ведь влюблен в Тудельскую.

Вообще граф — большой забулдыга, как отозвался о нем однажды барон Реймар; а ее отец, такой красивый и умный, конечно, мог с успехом выдержать сравнение с противным человеком. И, успокоенная последним доводом, Марина пошла обратно в гостиную.

Чистая до глубины души, она действительно прошла сквозь окружавшую ее грязь, не только не замарав себя, но не вынося даже полного понимания всего безобразия и уродства житейской правды: по своей прямо детской наивности, то страстное обожание, которое воздавалось матери, она понимала, как законную дань ее обаятельной красоте, и Надежде Николаевне вовсе не трудно было скрыть от дочери истинные отношения к обожателям.

Когда Марина появилась в гостиной, то нашла там новых гостей, прибывших на вечер. В смущении стала она искать глазами графа, но тот уже весело ухаживал за какой-то дамой и хохотал.

— Должно быть, он просто волокита, не больше, — подумала она.

Юлианна и отец сидели на противоположном конце комнаты с каким-то неизвестным господином, смуглым брюнетом. Увидав дочь, Павел Сергеевич знаком подозвал ее и представил ей художника Соломина.

— Так как Юлианна ленится позировать и все откладывает сеансы, то не будете ли вы так добры, Сергей Сергеевич, написать портрет моей дочери? — смеясь сказал Адауров. — Она у меня девочка терпеливая и спокойная, а так как особенного дела у нее нет, то позировать она вам будет, когда пожелаете.

Художник окинул Марину вдумчивым, испытующим взглядом и улыбнулся.

— Сочту за честь писать портрет Марины Павловны, — с поклоном ответил он. — Не могу однако, не заметить, Павел Сергеевич, что заурядный портрет, по моему мнению, слишком прозаичен и груб, чтобы передать воздушный, удивительно привлекательный образ вашей дочери. Фея, Ундина на берегу озера, видение, лунный луч, словом, нечто фантастическое или мистическое больше подошло бы к ее красоте.

— Может быть «блуждающий огонек», или «болотный цветок»? — вспыхивая, подсказала ему Марина.

— Ах, какая блестящая мысль! Именно «блуждающий огонек», — подхватил восторженно Соломин.

Адауров захохотал.

— Простите, Сергей Сергеевич, я и забыл, что вы — присяжный портретист неземных созданий, таинственных видений, и что вас вдохновляет все невидимое для простых смертных. Пишите, впрочем, что хотите: я вам не мешаю. Сделайте из Марины лунный свет, сфинкса, привидение, но раньше дайте мне портрет дочери и жены. Я предпочитаю иметь х такими, каковы они в действительности, а не в виде грезы, хотя и поэтической.

И он поцеловал руку у жены.

Около Адауровых столпились гости и весело смеялись.

Соломин настаивал прежде всего на картине, которую рассчитывал написать для весенней выставки, а за портреты думал приняться уже впоследствии. Павел Сергеевич сдался и предоставил для сеансов свой фотографический павильон; решено было, что сеансы начнутся немедленно.

Устройство мастерской началось со следующего же дня. Доставленное для картины полотно было громадных размеров. Все окна завесили толстыми занавесями, в разных местах, по указанию художника, установили разноцветные электрические лампочки, и сеансы начались.

Марина была в восторженном настроении и подолгу совещалась с художником о костюме, который и был сделан по рисункам Соломина; у нее обнаружилось вдруг редкое художественное чутье.

За исключением Юлианны и Валентины Антоновны, никто не допускался в мастерскую: картина должна была служить сюрпризом для Адаурова.

Но скоро одна Булавина сидела на сеансе, так как рассеянная светская жизнь вскоре отвлекла Юлианну, а сеансы бывали довольно продолжительны, потому что художник работал с увлечением и был в восторге от терпения и трудолюбия своей «натуры».

Поглощенная картиной, Марина не замечала того, что творилось в доме. Так, она не обратила внимания, что Земовецкий частенько захаживал к ним, когда Павел Сергеевич бывал на службе; а еще чаще в одни и те же часы по утрам Юлианна уходила из дому не то за бесконечными покупками, не то гулять.

Картина была закончена гораздо раньше, чем можно было ожидать, и тщательно закутанное полотно было перенесено в залу на суд Адаурова. Юлианна воспользовалась случаем и созвала близких знакомых.

Наконец, взволнованный художник сам откинул покрывало, скрывавшее его произведение, и в зале все замерли, подавленные впечатлением картины, от которой сразу повеяло очарованной тишиной ночи.

Перед зрителями тянулось болото, поросшее водорослями, на которых повис тонкий пар; местами, точно куски стекла, тускло лоснились прогалины стоялой воды, и кое-где пышно белели чашечки водяных лилий. На окраине неба вздымались темные очертания леса, и лунный свет холодно и строго проглядывал из-за деревьев. В центре картины, до половины погруженный в болотную тину, виден был серовато-зеленый скелет с подернутым мхом черепом; своей костлявой рукой он поддерживал опиравшийся на его плечо предательский «блуждающий огонек» — Марину. Никогда она не была так хороша, как в этой таинственной, фантастической обстановке.

Стройный воздушный стан чуть просвечивал сквозь лиловатое одеяние и терялся в воде; роскошные пепельные волосы были распущены и пестрели в лунном свете серебряными блестками; девственно прекрасные белые руки вырисовывались из-под широких, разрезных до плеча рукавов, сливавшихся с ночным туманом.

Полупрозрачное беловатое лицо освещено было точно изнутри, и усмешка тайной неги шевелила, казалось, алые губы. В одной руке виднелся чуть заметно мерцавший цветок, а другой она манила к себе стоявшего на краю болота юношу в средневековом богатом одеянии.

По сосредоточенному выражению лица и движению, с которым тот сжимал рукоять своего кинжала, видно было, что рыцарь сознавал опасность; а все же он занес уже ногу, чтобы ступить на предательское болото, где сторожила смерть, и завороженный взгляд его был прикован к дивному, окутанному светлой дымкой видению.

Золотисто-бледный крест вырисовывался над головой рыцаря.

— Удивительно!.. Великолепно!.. Unchef-d'oeuvre![3] — слышалось со всех сторон, когда первое впечатление улеглось.

Растроганный Павел Сергеевич обнял и нежно поцеловал Марину, а затем протянул обе руки художнику.

— Ваша картина, Сергей Сергеевич, выше всякой похвалы, и притом какая это сильная вещь! Да, в наше время, когда из искусства изгнана поэзия, надо много решимости и независимости мысли, чтобы написать такое мистическое и поэтическое произведение, а вдобавок водрузить христианский крест как символ спасения человека на пути соблазна. Я покупаю картину, сколько бы она ни стоила, и после выставки беру ее к себе в кабинет.

Граф Станислав тоже был в восторге и просил разрешения Адаурова заказать с нее копию для своей картинной галереи в имении, на что и получил согласие генерала.

— А знаете, Сергей Сергеевич, в вашем «видении» есть один крупный недостаток, — обратился Земовецкий к художнику.

— Какой, какой? — раздались любопытные голоса.

— В нем слишком мало сатанинского. Не ад со всеми его соблазнами глядит на рыцаря этими прекрасными, загадочными очами, а скорее кроткий ангел с мечтательной душой.

— Ну, Стах, какие ты пустяки болтаешь, — перебила его, смеясь, Юлианна. — Я думаю, всем известно, что демоны зачастую принимают ангельский облик, чтобы обманывать смертных, падких на всякого рода обольщения…

Все от души посмеялись, но на том критика и кончилась.

Незанятая более картиной, Марина снова стала невольно входить в курс домашних дел. На первых же порах ей бросилось в глаза, что мачеха не так весела, как прежде; а по временам, когда думала, что на нее не обращают внимания, бывала даже задумчива и озабочена. Но узнав затем, что та готовится быть матерью, Марина объяснила себе тревогу и задумчивость. Юлианны ее болезненным состоянием и перестала об этом думать.

Земовецкий бывал теперь гораздо реже, но зато вслед за ним являлась почти всегда Тудельская, которая неотступно следовала за графом.

В настроении Павла Сергеевича произошла неблагоприятная перемена: он казался озабоченным, раздражительным, нетерпеливым и, что особенно поразило Марину, был иногда неучтив с женой.

Всматриваясь ближе, она заметила, что дурное расположение духа у отца вызывали преимущественно посещения Земовецкого, а раз даже, когда доложили о графе, Павел Сергеевич вдруг встал, ушел в кабинет, под предлогом дел, и даже не показался за чаем.

Когда в тот же вечер, после отъезда графа, Юлианна подошла к мужу, то из кабинета слышался громкий разговор, после чего смущенная генеральша вышла с заплаканными глазами.

Марина вернулась в свою комнату крайне встревоженная.

Нынешняя ссора отца с женой вдруг напомнила ей сцену между Земовецким и мачехой, на которую она наткнулась вечером, в день рождения Павла Сергеевича. Ей вспомнились и слова, сказанные тогда Юлианной: «Поль ревнив и не шутит в таких делах». Не заподозрил ли отец как-нибудь, что Станислав ухаживает за своей кузиной и целуется с ней за его спиной?

Огорченная Марина продолжала наблюдать дальше и от нее не укрылось, что отец становился все холоднее и раздражительнее, мачеха была чем-то встревожена и имела надутый вид, а граф не показывался у них уже три или четыре дня. И вот неожиданный случай подтвердил грустные предчувствия Марины.

Отец обедал в этот день в клубе, а Юлианна отправилась к родным; одна Марина осталась дома, сославшись на мигрень. Пообедав одна, она ушла в библиотеку отца, где очень любила читать, когда Павла Сергеевича не бывало дома. Комната была средней величины и приходилась рядом с курительной; все стены были заняты полками с книгами, а в выходившем на улицу фонаре с разноцветными готическими окнами стояли стол и глубокое вольтеровское кресло. Вечером там зажигалась электрическая лампа, и тяжелая плюшевая портьера отделяла ее от остальной части библиотеки.

Марина забилась в свой любимый уголок и углубилась в чтение, как вдруг услышала в курительной голос отца, но он был не один. В его собеседнике она узнала голос товарища Павла Сергеевича, генерала Карятина.

Она встала, неприятно пораженная внезапным возвращением отца, зная, что обыкновенно тот поздно приезжал из клуба; при ее возбужденном настроении всякая мелочь казалась подозрительной.

— Что бы это могло значить? — думала она.

Она стояла в нерешительности и колебалась, выходить ли ей или обождать, когда отец с гостем уйдет в кабинет.

Но Павел Сергеевич решил, по-видимому, остаться в курительной и крайне раздраженным голосом отвечал на какой-то вопрос приятеля, который Марина недослышала.

— Ты справедливо заметил, Костя, что я последнее время возбужден, и с тобой я буду вполне откровенен. Когда случилась история с Надин, ты был единственным моим поверенным. Не могу скрыть от тебя, что я боюсь нового скандала; боюсь его именно теперь, когда надеялся найти спокойное счастье.

— Послушай, Павел, может быть, все это пустяки, или ты просто сам создаешь себе пугало. Правда, твоя жена любит пококетничать, но какая же красивая женщина этого не делает? Пока она ведь не давала тебе серьезных поводов к неудовольствию, а уж теперь, когда Юлианна Адамовна готовится стать матерью, разумеется, она не примется за глупости.

Собеседники с минуту молчали, а затем опять заговорил Павел Сергеевич:

— Может быть, я и в самом деле слишком подозрителен, но во всяком случае чувствуется что-то сомнительное. Этот кузен Земовецкий, между нами говоря, первейший шалопай, — слишком уж часто бывает здесь. Я стал замечать какие-то шептания, а раз мне даже показалось, что Юлианна как будто выходила из дома, где живет граф.

Правда, она была под вуалью и очень скромно одета; тем не менее, я почти уверен, что не ошибся. Дама шла очень скоро, я следил за ней. Я поспешил домой и спросил прислугу, но швейцар, которого куда-то посылали, не знал ничего, а горничная уверила меня, что Юлианна не выходила сегодня из дому и теперь занята с портнихой. Но этой лукавой девке я не верю: она хитра, как бес и ханжа. Должен тебе заметить, что в доме три подъезда и два из них в переулок, где нет швейцара; один выход, между прочим, ведет в коридор и комнату Зоей. Этот случай не выходит у меня из головы и поселил во мне подозрения; да и вообще, самый вид этого вечно торчащего здесь господина мне претит.

— Позволь, но ведь граф ухаживает, кажется, за Тудельской?

— Гм! А кто его знает? Я не раз подмечал бешеные взгляды, которые бросала Тудельская на Юлианну и графа. Она несомненно ревнует его к жене, значит, имеет на то основания. Но я в таких делах шуток не признаю и смотрю за ними в оба: если накрою почтенную пару, то они дорого поплатятся.

И Павел Сергеевич ударил кулаком по столу.

— Я не потерплю, чтобы этот негодяй-мальчишка наставил мне рога, а если у меня явится хоть малейшее подозрение насчет ребенка, я убью ее, а с ним буду драться.

Голос его дрожал от сдержанного глухого негодования.

— Ты сумасшествуешь, Павел, — неодобрительно заметил Карятин. — Можно ли так увлекаться? Что выдумал: драться на дуэли с фатом из-за какого-то flirt'a? Я убежден, что твоя жена слишком хитра и осторожна, чтобы рискнуть на явную измену.

— Эх, брат, можно многое себе позволить.

— Нет, нет, этого я не допускаю. Разумеется, это не Надежда Николаевна, которая безумно любила тебя и была откровенна даже в своих ошибках; но в данном случае, мне кажется, ты увлекаешься и, при своей подозрительности, можешь по неосторожности устроить жене сцену, которая повредит ее здоровью, а ее положение требует осторожности. Наконец, у тебя взрослая дочь; подумай, как отзовется на ней весь этот скандал.

— Да, ты прав, Костя; я должен быть спокоен и осторожен. Спасибо, друг, за трезвое слово и обещаю тебе, что ничего не выдам, пока у меня не будет в руках явного доказательства преступности жены. — Через несколько минут оба они ушли в кабинет. Марину трясло, как в лихорадке. Едва ушел ее отец, как она скользнула словно тень в противоположную дверь, пробралась к себе в комнату и заперлась.

В душе боролись страх за отца и негодование на мачеху; виденная ею сцена между графом и Юлианной указывала, как будто, что подозрения отца, может быть, и основательны. Но, Боже мой, что будет, если он подметит какой-нибудь эпизод в этом роде? Ведь он убьет Юлианну и Земовецкого! Какое несчастье, какой срам и несомненные угрызения совести впоследствии!

Теперь единственным спасением во всех горестях для нее была молитва, и она стала на колени перед образами.

На следующий день они были вечером в театре, и Марина, к великому неудовольствию, заметила графа в первом ряду кресел. В антракте он пришел поклониться Адауровым и, не замечая, казалось, холодности Павла Сергеевича, остался у них в ложе на весь следующий акт.

Марина была как на иголках, и ее неудовольствие было таково, что, когда Земовецкий ушел, а Юлианна села в глубине ложи, она подошла к мачехе и вполголоса сказала:

— Хотела бы я знать, зачем это граф, как тень, бродит по пятам за вами?

Юлианна чуть вспыхнула.

— Я могу обратиться к вам с тем же вопросом, дорогая Мара, — смело и полунасмешливо ответила она. — Но, по правде говоря, не могу же я выгнать Станислава за то только, что он любуется вами.

Марина промолчала. Она не посмела ответить что-либо, могущее возбудить внимание отца и, может быть, усилить его подозрения, тем более, что в этот миг она уловила усмешку на лице Павла Сергеевича. Значит, он все слышал, хотя и разглядывал внимательно залу в бинокль.

А генерал все слышал, и вдруг его осенила мысль, что Марина, может быть, действительно приглянулась графу: она была достаточно хороша для этого. Тогда перешептывания жены с графом могли оказаться попросту сватовством.

Это соображение его успокоило; ухаживанье с этой стороны опасностью не угрожало, а неудовольствие Марины указывало, что граф ей не нравился и только.

Шел конец марта. Как-то поутру, проводив отца на службу, Марина по обыкновению пошла в будуар мачехи, чтобы читать с нею до завтрака, и в зале остановилась вдруг в замешательстве.

Из будуара доносился громкий разговор и визгливый голос Тудельской:

— Нет, нет! Не буду я молчать, а уличу тебя, бесстыдная кокетка, подлая интриганка, похитившая у меня сердце Станислава. А я-то, дура, столько месяцев служила ширмой для ваших любовных проказ! Но с меня довольно этих шуток, и теперь вы у меня в руках. Я вас выследила и перехватила письмо графа, достаточно выразительное, чтобы открыть глаза этому ослу Адаурову, кто тот кудесник, что награждает его наследником на шестом году супружества. Сегодня же пошлю это письмо твоему мужу и заранее поздравляю с ожидающим тебя приятным объяснением.

Дверь с шумом распахнулась, из будуара вылетела, как бомба, Тудельская и пронеслась, не заметив прислонившейся к стене и подавленной слышанным Марины. Искаженное злобой и покрытое красными пятнами лицо Тудельской, несмотря на белила и румяна, привело Марину в ужас, но тотчас же мысль об отце заслонила собою все.

— Бедный папа! Жизнь его вторично разбита… Что-то будет, когда он узнает про свое бесчестье? Несомненно он вызовет на дуэль графа, и вдруг его убьют?

Невыразимая жалость охватила душу Марины. Чтобы избавить дорогого отца от всего этого срама и горя, она готова была, не задумываясь, пожертвовать жизнью… Но где выход, в чем спасение и возможно ли?

Она бросилась в будуар и застала Юлианну, судорожно рыдавшую на диване, уткнувши голову в подушки.

Схватив мачеху за руку, она стала ее трясти.

— Что вы наделали? — строго, глухим голосом спросила Марина. — Как вы посмели изменить отцу? Если он узнает про свой позор, его жизнь будет разбита; он убьет графа или будет сам убит.

Юлианна вскочила с дивана; страх и злость, видимо, боролись в ней.

— Вы слышали бредни этой фурии?

— Да, я все слышала. Говорите, что в этом письме, которое она собирается прислать отцу?

— Я не знаю, — в замешательстве пробормотала Юлианна. — Это письмо от Стаха ко мне… quelquesparolesd'amour… и ничего более, но этого достаточно, чтобы меня погубить.

Она схватилась обеими руками за голову.

— Вы не знаете, Марина, как ревнив ваш отец, и как он страшен в гневе. Он убьет не только графа, но и меня. Подлая ведьма эта Тудельская! Она без ума от Станислава и собиралась даже разводиться, чтобы выйти за него, а он и ухаживал-то за ней ради забавы; теперь же он, конечно, высказал ей всю истину. Тогда из мести, не знаю как, она украла письмо и хочет сделать неслыханный скандал. Боже мой! Боже мой! Что мне делать? Я лучше отравлюсь или убегу.

Она бросилась на диван, злобно кусая свой батистовый платок.

— Бесноваться теперь не время, сообразите лучше, нельзя ли перехватить это письмо, чтобы как-нибудь предупредить скандал. Я готова охотно вам помочь, если могу.

Юлианна выпрямилась и, опершись на руку, задумалась; через несколько минут она подняла голову и как-то странно взглянула на бледную, стоявшую перед ней Марину.

— Перехватить письмо почти невозможно. Текла примет свои меры, чтобы оно дошло по адресу. Хотя есть средство уладить все это… Но о такой жертве я не смею даже заикнуться…

— Да говорите! Ради отца я на все готова, потому что знаю, как он вас любит.

— Нужно, чтобы вы взяли все на себя… сказали бы, что граф писал вам, и что вы любите друг друга, а что я только покровительствовала вашей любви. Словом, я уж сумею объяснить все, как следует, а вам-то Поль поверит: он знает, что вы неспособны лгать. Но… в результате вам придется выйти замуж за Станислава… Согласитесь ли вы на это?

Марина словно застыла, слушая ее.

— Я должна выйти за графа?.. — глухо переспросила она, бледнея. — В чем же тут помощь? Тудельская все равно не замедлит разоблачить обман…

— О, нет! Ее клевету мы объясним ревностью и желанием вызвать разрыв между вами и графом. Но, повторяю, я не смею ждать от вас подобной жертвы…

Марина прижала руку к сердцу и задумалась; на ее бледном расстроенном лице читалась тяжелая душевная борьба.

Через несколько минут, показавшихся Юлиан-не вечностью, она начала тихим голосом:

— Из любви к бедному папе я готова пожертвовать собой. Но, если у вас в душе осталась хоть капля совести, вы поклянитесь мне на распятии, что никогда в жизни не посягнете более на счастье и честь отца.

Юлианна, с трепетом наблюдавшая за ее душевной борьбой, услыхав такое решение, упала перед Мариной на колени и с плачем стала целовать ее руки.

— Вы — ангел! Бог благословит вас за ваш великодушный подвиг.

Поднявшись с колен, она схватила Марину и повлекла в свою спальню, где на стене у постели висело распятие; там, касаясь рукой креста, Юлианна поклялась, что никогда в жизни не станет рисковать носимым ею именем и отныне посвятит себя лежащему на ней долгу.

— А теперь, — прибавила она, — я тотчас же извещу Стаха о случившемся, а потом приду к вам, чтобы сообща обсудить, как нам действовать дальше.

Марина молча кивнула головой, вырвала руку и бросилась к себе в комнату, где заперлась на ключ.

Упав на кровать, она разрыдалась. Потом, когда припадок отчаяния прошел, она встала, вымыла распухшие, красные от слез глаза и села у окна, стараясь привести в порядок свои мысли. Чтобы сыграть взятую на себя роль, надо было быть спокойной; чувство гнетущей тоски наполнило ее душу.

— Ах мама, мама, — думала она. — Зачем ты не простила, когда еще было время? Разве ты не была довольно отомщена? Но ты была права, говоря, что болото меня затянет… Боже, в какую грязь я окунулась!.. Своей жизнью я покрываю подлый разврат, и этот ребенок будет носить наше имя… А поступить иначе я не могу. Не будь папа так горяч и вспыльчив, тогда другое дело. В гневе он может сделать то, о чем будет потом горевать всю жизнь. Нет, нет, мой долг спасти его. Впрочем, не все ли равно: буду ли я женой этого кутилы и развратника, или кого-либо другого… Действительно честный и вполне порядочный человек побоялся такого «болотного цветка», как я…

Она откинула голову на спинку кресла, закрыла глаза и отдалась охватившему ее чувству усталости.

Прошло часа два времени, как вдруг в дверь постучали, и вошла Юлианна.

Она была все еще очень бледна, но казалась спокойнее и, сев рядом с Мариной, крепко пожала ей руку.

— Завтра граф явится официально просить вашей руки. Всю остальную мою жизнь я буду молить за вас Бога, — вкрадчиво прошептала она.

Видя нервную дрожь, охватившую Марину, Юлианна ее успокаивала и принялась затем обсуждать, что им надо было делать. По-видимому, она обдумала все случайности и приготовила для Марины ответы на всевозможные вопросы, которые мог задать ей отец.

Когда к обеду вернулся Павел Сергеевич, Юлианна казалась веселой, а на лице Марины, кроме тени легкой грусти, тоже не было ничего заметно.

Только что Адауровы встали из-за стола, как лакей подал генералу конверт; по большой монограмме на конверте, Юлианна с Мариной сразу угадали автора.

Марина встревожилась, покраснела и, чтобы положить конец неизвестности, обратилась к отцу:

— Папа, мне надо переговорить с тобой, — нетвердым голосом начала она. — Можешь ты подарить полчаса?

Видя смущение и краску на лице дочери, Павел Сергеевич потрепал ее по щеке и ласково сказал:

— Иди, крошка, со мной в кабинет и докладывай свое дело.

Он взял у лакея письмо и взглянул на монограмму.

— Опять от этой Тудельской.

Он унес с собой предательское послание и кинул его на письменный стол. Усевшись в кресло, он посадил дочь к себе на колени.

— Ну, дорогая, говори, чего тебе хочется. Денег, какую-нибудь золотую вещицу или что-нибудь другое? Да говори же откровенно, не будь такой нерешительной.

Марину на мгновение охватила слабость; из глаз брызнули слезы, и она обняла отца за шею.

— Я боюсь, что ты будешь сердиться, Папа. Я не была с тобой откровенна, как бы следовало. Но, видишь ли, я так долго жила вдали от тебя, что, несмотря на всю твою ласку и доброту ко мне, я все боюсь… мне совестно…

Павел Сергеевич взял ее за подбородок, заглянул в смущенные глазки.

— Подобное предисловие сулит разоблачение какой-то сердечной тайны. Но дрожать и бояться тут нечего. Тебе минет скоро восемнадцать лет, а это пора любви и грез. Ну, назови теперь, кто похитил твое сердечко?

— Мне почему-то казалось, что ты его недолюбливаешь… Это граф Станислав, и завтра он придет просить моей руки.

— Земовецкий? — хмурясь, переспросил Адауров. — Признаюсь, не ожидал услышать от тебя это имя и предпочел бы для тебя иного мужа. Не то, чтобы я в сущности имел что-нибудь против него: он красивый малый, из прекрасной семьи, богат и незапятнанной репутации; но ведь он человек-то легкомысленный, слывет за большого повесу и еще эту зиму открыто флиртовал с Тудельской. Ты должна была это заметить.

— Ах, папа, да он ухаживал за этой противной рожей, чтобы возбудить мою ревность. Он любит меня еще со времен Монако; Юлианна знает это и покровительствует нашей любви.

— А-а? Так вот причина ваших нескончаемых совещаний и шептаний. Подумаешь, какая страсть у этих женщин к сватовству!

— Ты не все знаешь, милый папа. Тудельская безумно влюблена в Станислава Болеславовича и положительно преследует его, вообразив, что он женится на ней, если она разведется. Это ему наконец надоело, и он объявил ей, что любит меня. Сегодня она прилетела сюда, как фурия, накинулась на нас и сделала сцену, требуя, чтобы Юлианна Адамовна помогала ей, а не мне.

При этом она объявила, что ты никогда не выдашь меня за поляка, а чтобы положить конец и вызвать между нами разрыв, она сказала, что немедленно отошлет тебе письмо, которое писал мне граф, и которое она украла, не знаю как. Это подло, гадко с ее стороны, но я уверена, что вот это то самое письмо и есть. Папа, дорогой, отдай его мне, — умоляла Марина, покраснев до корней волос.

Отец протянул ей письмо.

— На, бери его, дружок.

Марина торопливо спрятала письмо за корсаж и, прижимаясь своей бархатистой щечкой к щеке отца, нерешительно прошептала:

— Так я могу надеяться, что ты дашь графу благоприятный ответ?

Павел Сергеевич задумчиво молчал и тяжелое чувство сжало его сердце.

Ничего явного, что можно было бы поставить в вину Земовецкому, у него в виду не имелось; партия во всех отношениях была блестящая, да и Марина слишком хороша собой, чтобы не привязать даже такого пустого человека. А между тем, внутренний голос подсказывал ему, что с графом его дочь не будет счастлива. В Станиславе было нечто, очень ему не нравившееся; его бабушка — старая ханжа, окруженная вечно ксендзами и разными темными личностями, была ему противна; наконец его злила мысль, что Юлианна интриговала и пособляла завлекать Марину.

Встретив боязливый, затуманенный слезами взгляд дочери, он тяжело вздохнул и поцеловал ее.

— Хорошо, я приму предложение графа. Поздравляю тебя, дорогая, и буду Бога молить о твоем счастье.

Марина крепко поцеловала отца и убежала. Притворяться далее она была не в силах. Прямо из кабинета отца она прошла в будуар, где взволнованная и бледная Юлиана сидела за книгой и делала вид, что читала.

Остановившись перед мачехой, она разорвала конверт и вынула два письма: одно было от графа, другое от Тудельской; взглянув на подписи, она швырнула их на стол.

— Вот доказательства вашего позора, уничтожьте их в моем присутствии. Но берегитесь и держите вашу клятву. Я эти письма купила ценой жизни и не желаю, чтобы моя жертва пропала даром. Я хочу, чтобы отец был счастлив!

— Он будет счастлив, клянусь вам, — решительно ответила Юлианна. — Мое легкомыслие слишком дорого мне стоило.

Пробежав письма, она бросила их в камин, и, когда от улик остался лишь пепел, Марина ушла.

Вернувшись к себе, она упала в кресло и закрыла глаза руками. У нее кружилась голова, а будущее представлялось ей мрачной бездной, куда она и катится.

Все кончено… Она будет женой человека, которого не любит и не уважает и который был возлюбленным ее мачехи. Она вздрогнула от отвращения, и вдруг в ее памяти воскрес образ барона Фарнроде. Ах, если бы он был тем человеком, кому она завтра отдаст свое слово!

Но нет, тот не верит в нее; он побоялся и не захотел ее спасти. Она с гневом отогнала воспоминание о бароне; невыразимая тоска и горечь наполнили ее душу, и она зарыдала.

В этих слезах застала ее няня. Авдотья Мироновна испугалась расстроенного вида Марины и стала расспрашивать, что случилось.

Никогда еще Марина не чувствовала в такой степени своего одиночества и потребности поделиться с кем-нибудь горем; теперь у нее не хватало больше сил скрывать и молчать.

— Побожись, няня, что никому не выдашь то, что я тебе скажу, — пробормотала она, обнимая за шею няню.

И когда старуха истово помолилась перед образом, Марина, задыхаясь, рассказала ей все, что произошло.

У Авдотьи Мироновны голова тряслась от волнения, пока она слушала ее.

— Ах, проклятая, — с ненавистью ворчала старуха. — И ты, моя голубка, должна теперь расплачиваться за чужие грехи, чтобы избавить от срама и горя барина? Болезная ты моя, в недобрый, знать, час родила тебя мать! Но Христос и Пресвятая Владычица видят твою дочернюю жертву и благословят тебя. Будь спокойна, твоя старая нянька никому ничего не выдаст до самой могилы, а будет Бога молить, чтобы Христос сохранил тебя.

Взяв Марину за руку, она повела ее к образам и стала с нею на колени.

— Молись Создателю, чтобы Он поддержал тебя, — строго, с полной верой сказала старуха.

Горячий молитвенный порыв успокоил Марину, вселив в нее уверенность в благословение свыше.

Но и на другой день это спокойствие не покидало Марину. Ее прекрасное бледное, задумчивое, по обыкновению, личико было естественно взволновано, когда ее позвали в гостиную, где был граф, а отец взял ее руку и вложил в руку Земовецкого, сказав, что дает свое согласие.

Затем отец уехал на службу, отложив обсуждение разных подробностей до после обеда, и жених с невестой остались одни.

Несколько минут царило неловкое, томительное молчание.

Граф был бледен, и его красивое лицо тоже было взволновано. Каким-то странным взглядом глядел он на опущенную головку Марины. Овладев наконец собой, он схватил руку невесты и поднес к своим губам.

— Простите, что я подобным образом вторгаюсь в вашу жизнь, но, верьте мне, я сделаю все возможное, чтобы быть достойным счастья называть вас своей женой. Я не осмеливался до сих пор думать о вас, но разве можно видеть и не полюбить вас? Клянусь, что безумство, о котором я искренне сожалею, было последним.

Марина вздохнула.

— Верю вам. Так соединим наши лучшие побуждения, чтобы с достоинством выполнить тяжелую для обоих задачу: вы женитесь на мне, чтобы спасти честь вашей кузины, я выхожу за вас, чтобы сберечь счастье и спокойствие отца. Только будущее покажет, одолеем ли мы с вами трудности взятых на себя обязанностей. Но я полагаю, что с глазу на глаз мы не обязаны лгать и разыгрывать несуществующую любовь, потому что основа нашего брака глубоко унизительна для моего женского достоинства. Однако, в свою очередь, обещаю честно выполнить свой долг и не требую от вас ничего, кроме уважения.

— Ваше желание для меня закон.

— Еще одна просьба, граф. Вы понимаете, как трудно играть мою роль, чтобы отец ничего не заметил; поэтому мне хотелось бы сократить, насколько возможно, настоящее положение.

— Понимаю. Я уеду в Чарну под предлогом устройства дома к вашему приезду. Однако мой отъезд надо обставить так, чтобы это не походило на бегство.

Марина утвердительно кивнула головой.

— Я покорюсь неизбежному, конечно, а потом и сама думаю поехать на некоторое время к тетке игуменье. Надеюсь, что отец ничего не будет иметь против этого.

На обед собрались кое-кто из близких знакомых, и помолвка была объявлена; пили за здоровье жениха и невесты и трунили над сконфузившейся Мариной, когда граф должен был поцеловать невесту. Павел Сергеевич был так весел и оживлен, что Марина глядя на него осталась довольна: при восторженности ее натуры, в эту минуту жертва казалась ей легкой.

Вечером решили, что свадьба будет через два месяца, и что через неделю граф уедет в Чарну.

Как ни тяжело было Марине наступавшее время, но она старательно выдержала свою роль счастливой невесты. Ее траур мешал пышно отпраздновать помолвку, а в интимных кругах она весело принимала поздравления. Юлианна тоже была довольна и счастлива, по-видимому, старательно занималась изготовлением приданого и часами таскала падчерицу по магазинам.

Самыми тяжелыми были вечера, которые жених и невеста проводили вместе. Хотя Станислав старался по возможности сгладить неловкость отношений, занимая Марину видами Чарны, рисуя ей планы их будущего помещения и подробно обсуждая устройство и меблировку комнат. Против таких бесед Марина ничего не имела и охотно обсуждала разные вопросы такого рода.

V

Замок Чарна (Черный) был построен еще в XVI столетии. Его мрачная, внушительная громада с тремя островерхими башенками стояла на высоком холме.

Вначале Чарна была укрепленным замком, но со временем валы и стены ограды были срыты, а рвы — засыпаны, и теперь замок окружал громадный, тщательно содержащийся парк, по которому протекала порожистая речка.

Наружный вид замка тоже претерпел изменения. К главному зданию был пристроен новый флигель, не подходивший вовсе к общему феодальному виду постройки: широкая терраса с колонками в итальянском стиле с большим венецианским окном.

Старая графиня не любила, впрочем, эту новую постройку, а занимала помещение около одной из древних башен и восстановила, по возможности, все, что напоминало о прошлом.

После обеда в примыкавшей к спальне графини гостиной сидели она и граф Станислав. По их раскрасневшимся лицам сразу было видно, что разговор был бурный.

Графине Земовецкой было за шестьдесят, но она так хорошо сохранилась, что на вид вряд ли ей можно было дать больше пятидесяти. Фигура была рослая, даже массивная, цвет лица чуть красный, как у полнокровных людей; с сильной проседью волосы спускались двумя прядями на уши; сухие, угловатые черты и тонкие сжатые губы носили отпечаток чего-то жестокого и надменного, а в черных проницательных глазах светилась смесь злобности и слащавого притворства. Теперь она глядела на внука сердито сдвинув брови.

— Повторяю тебе, Стах, твое поведение непозволительно. Можно ли быть до того легкомысленным, чтобы связаться с родственницей? Мало ли Женщин помимо этой негодной Юлианны? Пожалуйста, не возражай! Юлианна ничего не стоит, иначе она не пошла бы замуж за «москаля». Ясно, что в этом «схизматичном» доме ее душой не руководят надлежащим образом, а то она не сошлась бы со своим двоюродным братом и не стала бы, для прикрытия всей этой грязи, придумывать новую подлость — женить тебя на «москальке», давая, таким образом, будущим графам Земовецким мать-еретичку…

Ее голос дрожал от гнева, и глаза сверкали.

Граф, который ходил из угла в угол по комнате, заложив руки в карманы, остановился перед бабушкой и смерил ее сердитым взглядом.

— Ты предпочитаешь, вероятно, чтобы она была публично опозорена, а я ранен или убит на дуэли с Адауровым? — глухо и раздраженно сказал он. — Несомненно, я поступил легкомысленно, да мы оба не знаем, как случилась эта глупость; но раз дело сделано, я требую от тебя, grand' mere,[4] чтобы ты встретила Марину по-род-ственному, хотя бы наружно только. Она так молода, кротка и великодушна, что это во многом облегчает мою неизбежную жертву. Кроме того, она не должна никогда подозревать, что тебе известны причины нашего брака.

— Если бы в данном случае дело шло не о спасении чести одной из Червинских, я никогда, никогда не дала бы согласия на эту противную свадьбу. Но, если уж я мирюсь с фактом, а ты предпочел подобный брак дуэли, то я сама знаю, чего требуют приличия, и не тебе меня учить, как себя держать.

— Я больше от тебя ничего не требую, grand'mere. Я бы и сам предпочел жениться на католичке, потому что не одобряю смешанных браков, но… теперь другого выхода нет, и наша жертва неизбежна.

Чмокнув наскоро графиню в руку и, видимо, довольный окончанием неприятного объяснения, он вышел.

Оставшись одна, взволнованная графиня принялась ходить по комнатам; на лице ее мелькало выражение гнева и презрения, а по временам злобная усмешка кривила тонкие губы.

Хотя на дворе было еще светло, но сквозь узкие с разноцветными стеклами окна проникало мало света, и комнату окутывал полумрак; старинная мебель и портьеры из темно-фиолетового бархата придавали ей еще более сумрачный вид.

Устав от волнения и долгой ходьбы, графиня опустилась в кресло у окна и позвонила.

— Узнай, дома ли отец Ксаверий и, если он у себя, попроси его ко мне, — приказала она лакею.

Но лакей вскоре вернулся с докладом, что «его преподобие» отправился в соседнее село навестить больного.

Графиня молча облокотилась на подоконник и задумалась.

Она так была погружена в свои мысли, что не заметила даже, как зажгли лампы, и подняла голову, лишь когда кто-то встал перед ней у окна.

— Ах, это ты, Камилла? Я думала, что это отец Ксаверий. Какой у тебя растерянный вид, случилось что-нибудь?

Панна Камилла Врублевская, компаньонка и даже отчасти родственница графини, была старая дева, маленького роста, тощая и белобрысая. Одета она была вечно в черное, на руке висели четки, а на шее крест из бус; но, несмотря, однако, на такое полумонашеское одеяние, щеки панны Камиллы были нарумянены, а брови подведены.

— Я только что узнала, графиня, что молодой граф женится, правда ли это? Да?

— Да, да, Камилла, это правда, да только нечему тут особенно радоваться. Стах женится на Адауровой, дочери мужа Юлианны. А кто тебе сказал про его женитьбу?

— Iesus, Maria! На еретичке? — всплеснула руками ошеломленная Камилла. — Это Франк, камердинер молодого графа, рассказал мне, — оправившись продолжала она, — Я услыхала шум на галерее, подле графского кабинета, пошла взглянуть и вижу, что распаковывают большой ящик, только что доставленный с железной дороги. Тут Франек и сказал мне, что это картина, на которой нарисован портрет невесты графа. Картина будет висеть потом в кабинете графа Станислава; но пока там нет места и ее на время поставят в галерее, а граф сказал, что сам укажет, как и где разместить лампы для лучшего освещения, — докладывала панна Камилла.

— Ага, портрет невесты? В таком случае и мне интересно на нее взглянуть. Я ведь не имею ни малейшего представления о ее наружности, а предупредительность Стаха внушает подозрения, что барышня, должно быть, недурна собой, — насмешливо заметила графиня.

Молодой граф занимал вновь пристроенный флигель замка. К его кабинету примыкала длинная стеклянная галерея, увешанная картинами и портретами и уставленная статуями и редкими растениями; галерея выходила на просторную террасу. В этой-то галерее граф решил установить на время картину «Блуждающий огонек», которую ему подарил Павел Сергеевич, решив удовольствоваться копией.

Идя на половину внука, графиня встретила на пути отца Ксаверия и взяла его с собой.

— Пойдемте, отец, взглянуть на портрет будущей жены Станислава. Он только что объявил мне, что женится на дочери мужа Юлианны.

— Ксендз чуть не подпрыгнул.

— На схизматичке? Возможно ли?

— Увы, да! Об этом я хочу с вами особо поговорить; зайдите ко мне после чаю.

Отец Ксаверий утвердительно кивнул головой.

В это время они вошли в галерею, где был полный беспорядок. Статуи и кадки с деревьями были сдвинуты; снятые со стены картины составлены на пол. Хотя картина не была еще повешена и стояла прислоненная к стене, но лампы с рефлекторами уже были зажжены.

Самого графа не было, зато перед картиной стояла кучка прислуги и вполголоса перекидывалась замечаниями. Увидав старую графиню, челядь разбежалась; остался один Францишек, который и пододвинул ей кресло.

Земовецкая долго рассматривала картину и лишь продолжительным «Ого-о» выразила свое удивление.

Ксендз встал за ее креслом и, взглянув на картину, замер в восхищении. Глаза его, как очарованные, впились в фантастическое видение «Блуждающего огонька», и то яркая краска, то глубокая бледность попеременно сменялись на его лице; он не мог отвести взгляда от обаятельного, воздушного образа Марины, и лишь голос графини вызвал его из оцепенения.

— Как вы это находите, отец Ксаверий?

— Немножко откровенный и легкий костюм и, к тому же, я нахожу картину дурным предзнаменованием, — глухим голосом ответил он.

— Да, да. Невеста, вступающая в дом, опираясь на смерть, и влекущая своего рыцаря на явную гибель, не сулит ничего хорошего. Но я убедилась, однако, что жертва, приносимая Станиславом, не из тяжелых, — кисло улыбаясь, сказала графиня и вышла.

— До свидания, отец, я буду ждать вас после чаю.

Было почти одиннадцать часов, когда отец Ксаверий вошел в гостиную графини.

Комната была пуста. Ксендз присел у стола, взял в руки молитвенник и раскрыл его, но мысли его были далеко: перед ним вставал образ Марины. Сердце учащенно билось, и его неотвязно мучила мысль, что эта прекрасная, как греза, женщина будет женой Станислава.

Отец Ксаверий, еще молодой человек, был высокого роста и крупного сложения. Его тонкое и бледное бритое лицо носило какое-то особое выражение, присущее католическому клиру; большие серые глаза были, непроницаемы, а в черной массе кудрявых волос белела, как кусок слоновой кости, тонзура. Но под этой маской наружного спокойствия зоркий наблюдатель подметил бы человека с пылкими страстями, которого сутана (ряса) придавила, может быть, но не погасила.

Приход графини нарушил бурные размышления отца Ксаверия. Она сменила свое шелковое платье на широкий черный бархатный капот и в настоящую минуту казалась менее суровой на вид, чем прежде.

Она сразу заговорила о предстоящей свадьбе и называла ее величайшей глупостью, а то, что Марина была русской, приводило ее в бешенство.

— Вы понимаете, конечно, как мне противно иметь внучкой «москальку-схизматичку». Я ненавижу ее, даже не видав, потому что предвижу, какое пагубное влияние она будет оказывать на своих детей с религиозной и национальной точки зрения. Она станет им внушать любовь к России и охлаждение к вере, а я никогда не забуду, что в 1863 г. русские повесили моего двоюродного брата, красивого и гениального молодого человека, подававшего блестящие надежды. Ну, а в делах веры я не допускаю ни слабостей, ни уступок.

— Почему же вы согласились на подобный брак? Столь веские соображения вполне достаточны для наложения veto, которое я вполне одобряю.

— Ах, другие причины вынуждают меня дать свое согласие, — гневно ответила графиня и вкратце рассказала о любовных похождениях Юлианны с их последствиями.

— Хорош, однако, духовник у пани Юлианны, если не запретил ей греховную любовь между столь близкими родными; должно быть, и граф потерял страх Божий, — негодовал отец Ксаверий.

— О! Стах душу готов продать черту за хорошенькую женщину, но в данном случае он подвергает себя еще большему греху. Вообразите себе, что он был возлюбленным матери Марины, первой жены Адаурова, с которой тот развелся. Они знались заграницей, и в Монако он был в открытой связи с ней.

Странное выражение скользнуло по лицу ксендза.

— Да ведь это преступно, это один из таких грехов, которых не прощает ни церковь, ни Небо. Ваш священный долг воспрепятствовать такому брачному сожительству, основанному на преступном, безнравственном начале. Если только панна Адаурова не развращена окончательно, то она сама содрогнется от ужаса и омерзения быть женой возлюбленного своей матери, — с негодованием возразил отец Ксаверий.

— Трудно, однако, предположить, чтобы она ничего не знала об этом; с другой стороны, она слишком хороша, чтобы Станислав отказался добровольно от своих законных прав. Тем не менее, я серьезно подумаю о том, что вы мне сказали, и сделаю все возможное, чтобы «жертва» Стаха осталась в пределах… платонических, — с ехидным смехом закончила графиня.

— Во всяком случае, — прибавила она, — если мое средство не поможет или окажется недейственным на продолжительное время, у меня в виду другой исход, чтобы искупить преступление и сделать богоугодным, с христианской точки зрения, подобный брак: обратить мою будущую внучку в нашу святую католическую веру. Она еще молода, потому не может иметь твердых вероисповедных начал. В этом отношении я очень рассчитываю на вас, отец мой; ваше мудрое влияние и сила убеждения могут обратить эту душу в истинную веру, а раз она очистится от заблуждений, тогда можно будет исхлопотать для нее и для Стаха отпущение греха.

— Это было бы самое желательное разрешение вопроса, но удастся ли мне это?

— Если кому-нибудь это может удаться, так только вам. Одному вам свободно можно поручить обращение такой опасной грешницы, так как вы неуязвимы для женских прелестей.

Она нагнулась и ласково похлопала по белой, холеной руке ксендза, ища его глаз нежным и довольно выразительным взглядом.

Когда духовник ушел, графиня еще долго сидела в раздумьи.

Если бы кто-то мог видеть ее в эту минуту, то ужаснулся бы той холодной жестокости и неумолимой ненависти, которая отражалась на ее полном лице.

— Да, — пробормотала она сквозь зубы, — никогда Стах не будет обладать поганой «москалькой», и я встану между ними. Ну, а если она окажется слишком опасной и не обратится в нашу веру, тогда она исчезнет… Пусть лучше погибнет эта чужая, лишь бы спасти душу Стаха. Это будет только справедливо…

Отец Ксаверий был настоятелем в замке и совершал службу в древней каплице, роскошно обновленной графиней; жил он во второй башне, где занимал две строго обставленные комнаты.

Было около двух часов ночи, и все в замке покоилось мирным сном; только из открытых окон помещения отца Ксаверия слышались трогательные звуки сонаты AppassionataБетховена, исполнявшейся с замечательным блеском и искусством.

Когда последний аккорд замер под рукой музыканта, он встал, подошел и прислонился к окну. В эту минуту маска, искусно скрывавшая истинные чувства молодого ксендза, была сброшена, и на его бледном лице ясно читалась тяжелая борьба страстных, необузданных чувств.

Простояв несколько времени, он, видимо, на что-то решился, схватил тяжелый двухсвечный шандал и по пустым безмолвным комнатам направился в стеклянную галерею.

Поставив подсвечник так, чтобы свет озарял фигуру Марины, он опустился в кресло, где перед тем сидела графиня, и впился глазами в картину.

При слабом освещении большая часть громадного полотна тонула в полумраке, и только воздушный образ Марины да череп скелета выступали из темноты. Отец Ксаверий наслаждался, глядя на чудные формы, просвечивавшие сквозь легкую ткань; в его воспаленном воображении ему чудилось, что воздушное одеяние колыхалось под дуновением ночного ветерка, что волнистые пряди роскошных волос дрожали, а прекрасные бархатистые глаза смотрели на него и улыбались.

— И ты, дивное существо, будешь принадлежать этому развратнику и забулдыге, который тянет к тебе свою преступную руку? — думал он, задыхаясь. — Твои невинные глаза чисты, они не лгут и действительно не видят той грязи, которой собираются тебя запятнать. Но только никогда, никогда ты ему принадлежать не будешь; а твоя непорочность и чистота души послужат мне орудием, которым я воспользуюсь, чтобы вырыть бездну между тобой и мужем.

Он все не мог отвести глаз от картины и замолчал, а потом засмеялся тихим, ехидным смехом.

— И мне поручается обращать ее в нашу веру, потому что я, видите ли, неуязвим для прелестей женщин?.. Ха, ха, ха! Старая дура! Не понимаешь ты, что для того, чтобы тебя выносить, надо в самом деле ослепнуть и облечься в броню равнодушия. Проклятая сутана!..

И он судорожно скомкал полу рясы.

— Ты закрыла мне дорогу к законному счастью, но для любви ты никогда не была преградой… Я хочу, чтобы ты полюбила меня, златокудрая фея, уже околдовавшая меня. Ты очутишься здесь одинокой и окруженной врагами и, кто знает, может быть будешь счастлива, найдя в моих объятиях защиту и покровительство…

Он весь горел, задыхался и вдруг, подскочив к картине, поцеловал белое плечо «Блуждающего огонька», но в тот же миг вздрогнул и попятился.

Была ли то игра мерцающего пламени свечи, или соединение этого красного света с широкой полосой лунного, заливавшего в эту минуту галерею, но ему почудилось, словно череп выступил из картины и его беззубый рот скорчил злобно-насмешливую гримасу.

— Ты грозишь мне смертью, предательское болото, за то, что я посмел к тебе приблизиться!.. — пробормотал ксендз в паническом страхе и, схватив шандал, бросился в свою комнату…

VI

Вернувшись из Монако в свой старый замок, барон Реймар не находил прежнего душевного покоя.

Тоска и грусть охватили его. Кругом была пустота, которую не заполнить было ни работой, ни чтением. Энергичный и настойчивый, набитый правилами, отступать от которых считал для себя недостойным, барон не хотел сознаться, что именно было причиной его тоски, того душевного разлада, делавшего его раздражительным и даже несправедливым, и под влиянием которого общество казалось ему нелепым, а женщины противными.

С негодованием гнал он прочь воспоминания о Марине, образ которой как чарующее видение неотступно стоял перед ним и словно дразнил его своей прелестью. Каждый раз, когда в его памяти мелькало ее бледное, задумчивое личико с большими бархатными грустными глазами, его охватывало неприятное чувство не то стыда, не то досады, не то недовольства собой и тут же обыкновенно ему, вспоминался последний разговор с теткой, случайно услышанный Мариной.

Месяца через три барон пришел к заключению, что одиночество для него не годится, написал по этому поводу тетке Эмилии и так настойчиво приглашал ее, что та не могла отказать своему любимцу, обещав ему приехать к рождественским праздникам и пробыть до конца зимы.

Обрадованный Реймар выехал встретить тетку и привез ее в замок, где окружил чисто сыновней любовью и всевозможным комфортом.

Но Эмилия Карловна сразу заметила, что племянник изменился, грустит и что в нем происходит внутренняя борьба. Уже в его письмах звучали подозрительные нотки, и все это вместе с плохо скрытым волнением, когда случайно речь заходила о Марине, вызывало подозрение, что молодая девушка произвела на него гораздо более сильное впечатление, чем он сам думал, и что его благоразумное бегство стоило ему очень дорого.

Настала весна, и вот однажды, когда тетка с племянником сидели за послеобеденным кофе, им по обыкновению подали привезенные со станции письма и журналы.

Эмилия Карловна углубилась в чтение письма своего управляющего, старого Каспара, испрашивавшего подробные распоряжения относительно виллы, как вдруг глухое восклицание Реймара привлекло ее внимание.

Она подняла голову, но удивление и испуг лишили ее дара слова. Бледный барон пожирал глазами письмо, шелестевшее в его дрожавшей руке.

— Боже мой! Ты получил какое-нибудь неприятное известие? — спросила она со страхом.

Барон бросил письмо на стол, и по лицу его пошли красные пятна.

— Нет… ничего особенного!.. Бабушка зовет меня на свадьбу Марины Адауровой.

— Графиня?.. На свадьбу Марины?..

— Ах, я хочу сказать про свадьбу Стаха с Мариной! Могла ли ты вообразить себе что-либо подобное? Не прав ли я был, говоря, что эта лукавая святоша выросла на болоте и всосала в себя всю его гниль? Как видишь, она спокойно выходит замуж за возлюбленного своей матери. Это ли не цинично?

Эмилия Карловна была глубоко потрясена.

— Но она, может быть, не знает про это и…

— Ах, что ты мне рассказываешь! — яростно ответил барон. — Взрослая девушка, которая всю жизнь провела в этой цыганской корчме, где перед ней дефилировали все возлюбленные ее маменьки, была бы уж очень простоватой, если бы не догадывалась, какую роль играл там Станислав! В этом ты меня никогда не разубедишь. Конечно, и Станислав хорош, он тоже не знает предела своей распущенности. Впрочем, он выбрал себе подходящую жену, оба они друг друга стоят.

— В отношении Стаха ты прав, и его поступок преступен. Но я глубоко убеждена, что Марина не виновата. Меня удивляет та жестокость, с которой ты осуждаешь эту глубоко несчастную и милую девушку, совершенно неспособную, по-моему, на такую низость. Бог знает, какие обстоятельства заставили ее согласиться на подобный брак, потому что Станислав ей всегда был противен. А может быть, она — жертва интриг своей мачехи, которая желает отделаться таким образом от соперницы по красоте. Ты сам рисовал мне в очень непривлекательном свете Юлианну.

— Все это возможно, но неведению Марины я не верю. А потому, если она согласилась выйти за возлюбленного матери, то это отвратительно, прямо мерзость.

Известие о помолвке Марины с графом Земовецким произвело настоящий переворот в душе барона. Его всецело поглотило новое чувство, которое он считал презрением, но которое было, в сущности, ничем другим как ревностью. Днем и ночью думал он об этой свадьбе и раз десять в день менял свои решения: ехать ему в Чарну или извиниться под каким-нибудь предлогом. Под конец он все-таки объявил тетке, что неудобно отказываться от приглашения бабушки, хотя истинной причиной, которая влекла его туда, было страстное желание снова увидеть Марину и лично убедиться, что именно побудило ее на такой шаг.

Приехал барон в Чарну накануне свадьбы.

Графиня приняла его тепло и приветливо; хотя, вообще говоря, она любила его меньше, чем Стаха, потому что брак ее дочери с протестантским бароном был ей противен. В свое время, она все сделала, чтобы помешать этой свадьбе, но у юной панны Ядвиги проявилась такая железная воля, которая стоила мамашиной. Тем не менее, корректный и трудолюбивый Реймар своим серьезным характером и сердечной добротой с течением времени очень расположил к себе бабушку.

Итак, графиня ласково встретила внука, благодарила за приезд, но на его вопросы относительно предстоящей свадьбы ответила уклончиво.

— Видишь ли, дитя мое, на каждого из нас Бог налагает свое испытание, а меня Господь испытывает в самом важном для меня деле в жизни — вере. Твоя мать вышла за протестанта, а Стах женится на православной; это очень тяжело, но я подчиняюсь Божьей воле. Но кроме этого, что могу я иметь против выбора Станислава?

Несмотря на такой дипломатический ответ, барон чувствовал, что бабушка его недовольна, озабочена и желает остаться одна.

После обеда, на котором присутствовал отец Ксаверий, крайне непонравившийся барону, графиня удалилась к себе, и Реймар остался один со своими тяжелыми мыслями и душевной тревогой.

Побродив по саду, он пошел за книгой в библиотеку Станислава и в галерее неожиданно очутился перед «Блуждающим огоньком». Увидав картину, он остолбенел. Каким образом прозвание, которое он дал Марине, оказалось воплощенным в этом дивном произведении? Ужели она сама, по злопамятству и чувству обиды за высказанное тогда на ее счет мнение, подсказала художнику подобный сюжет?

Но как прекрасно было это обаятельное видение, как дивно хорош этот «болотный цветок», который Станислав срывал теперь, не страшась смерти, караулившей его на этой предательской глади пучины…

Долго рассматривал он картину, и вновь ревность охватила его с такой силой, что ему стало невыносимо кого-либо видеть. Он ушел к себе и, под предлогом головной боли, послал извиниться, что не выйдет к вечернему чаю.

Барон мало спал в эту ночь. Комната его выходила на двор, и из окна он видел, как прибыл Станислав и снова уехал встречать на станцию жену и тестя.

Волнуемый смутными чувствами, в которых никак не мог разобраться, барон с нетерпением ожидал возвращения Станислава; его сердце тревожно забилось, когда у подъезда остановилась коляска, в которой сидели Адауров с дочерью, и когда Земовецкий стал высаживать жену, что-то тихо нашептывая ей на ухо. Барон покраснел, но все-таки от него не укрылось, что молодая была грустна и бледна и избегала, как будто, смотреть на мужа.

Марина действительно чувствовала себя все время как бы под гнетом кошмара. Во время венчания она была так взволнована, что вся церемония прошла точно мимо нее, не оставив никакого впечатления; ее всецело поглотила одна гнетущая мысль, что отныне она навеки связана неразрывными узами с человеком, который ей противен, и что тяжесть взятых на себя обязанностей превышает ее силы. Наружно она выдержала свою роль с таким совершенством, о котором даже не подозревала. Лишь по отъезде графа, когда она осталась одна на несколько часов, слезы и жаркая молитва облегчили ее тяжелый душевный гнет.

В пути она была уже спокойнее. Под маской застенчивой сдержанности в душе Марины таились энергия и сильно развитое чувство долга. Каковы бы ни были причины ее брака, она считала Своей обязанностью пересилить отвращение и сделать их совместную жизнь сносной.

По приезде в Чарну граф повел жену и тестя в апартаменты бабушки. Графиня очень ласково приняла Марину и была любезна с Павлом Сергеевичем, приглашая его подольше погостить у них; но Адауров сказал, что после венчания, немедленно принужден выехать обратно.

После приема у старой графини, Земовецкий провел Марину в ее помещение, роскошно и со вкусом отделанное и через маленький коридорчик соединявшееся с его комнатами. Марина была так утомлена, что приняла ванну и легла спать, приказав разбудить себя в четыре часа, чтобы переодеться.

Замковая «каплица» была роскошно украшена цветами и зеленью; убранный редкими растениями алтарь представлялся живописной беседкой, а яркий свет люстр освещал богатое облачение священника и пышные наряды приглашенных.

Вошла Марина — очаровательная в своем воздушном кружевном платье — и преклонила колени на красной бархатной подушке, лежавшей на ступенях алтаря; а когда она подняла на ксендза свои чудные, бархатные глаза, тот даже на мгновение зажмурился. Это было действительно видение его грез, но только более прекрасное и обаятельное, чем на картине. В это же время злобное, жестокое торжество проснулось в его сердце: между ней и графом, стоявшим на коленях рядом, он вырыл пропасть; это было вполне справедливое наказание за беспутную жизнь.

Спрятавшись за толпой, бледный Реймар стоял, прислонясь к стене и тоже не сводил глаз с новобрачной. Его сердце усиленно билось, и он с тревогой искал в глазах Марины разгадку ее душевной тайны. Но взгляд ее был так чист и искренен, что не было сомнения: она ничего не знала о порочном, преступном прошлом ее мужа. Кроме того, она не выглядела счастливой: в ее глазах таилась глубокая печаль, и стиснутые губы придавали лицу горькое выражение. В таком случае какая же причина вызвала подобный брак?

Реймар взглянул на двоюродного брата. Бледное лицо Станислава не выражало ничего, и ревнивое чувство подсказало барону, что у того тоже не было истинного, глубокого чувства.

«Как мог Станислав, считавший себя таким знатоком женской красоты, оставаться слепым? Или, пресыщенный жизнью, он считает законной данью обладание всякой красивой женщиной?» — думал барон.

После венчания молодых окружили, и начались поздравления. В числе прочих гостей подошел и барон. Неожиданно увидав его перед собой, Марина вздрогнула, и легкий румянец вспыхнул на ее бледном лице, но она тотчас же овладела собой, и на его приветствие ответила холодно вежливой фразой и легким наклонением головы. Барону показалось даже, что она враждебно взглянула на него при этом, и смутное, беспокойное чувство охватило его. Выпив за здоровье новобрачных бокал шампанского, он отошел, а затем спустился в сад и ушел в самую глушь, чтобы успокоиться и привести в порядок мысли.

В доме, между тем, царили оживление и веселье. Молодая графиня своей красотой и привлекательностью произвела на всех прекрасное впечатление.

В десять часов уехал Павел Сергеевич, нежно простившись с дочерью. Марина расплакалась, прощаясь с отцом, но тот дружески потрунил над ее слезами, не подозревая, конечно, какой тяжелой ценой дочь купила ему его призрачное счастье…

Ужин должен был быть около полуночи, и графиня Ядвига с несколькими пожилыми дамами пошла отдохнуть, а прочие гости ушли на террасу или разбрелись по иллюминированным аллеям парка.

Был май месяц, весна рано началась в этом году, и тихая, ясная, чуть прохладная ночь, наполненная запахом цветов и молодой зелени, ласкала негой и покоем.

Марина тоже вышла с гостями на террасу, но незнакомое общество и разговор на мало понятном языке раздражали ее; улучив минуту, она незаметно спустилась в сад и медленно пошла по дорожке вдоль замка.

Тяжелые мысли роились у нее в голове. Теперь, после отъезда отца, она осталась совсем одна; а тут, в тот самый момент, когда началась ее мучительно тяжелая жертва, — совместная жизнь с мужем, она столкнулась с бароном, человеком, который все же занимал особое место в ее сердце. Как надменно и сдержанно он отнесся к ней; его губы едва коснулись ее руки; как холодно и равнодушно глядел он, пока цедил свои банальные пожелания и поздравления… Он, вероятно, презирает ее за то, что она вышла замуж за пустого и легкомысленного графа Станислава, которого он сам осуждал когда-то.

Сердце ее усиленно билось, а в душе поднималось чувство горечи и возмущения. Разумеется, барон не подозревает, что она пожертвовала собой. Но какое же имеет он право осуждать ее, даже если бы она, действительно, полюбила графа? Что ему за дело до этого? Ведь он же сам отвернулся тогда от нее, видя в ней «ядовитый цветок», от которого счел нужным спастись бегством.

Уйдя в свои бурные мысли, она не обращала внимания, куда шла и, когда оказалась перед террасой, убранной цветами, то приняла ее за ту, которая примыкала к ее комнатам. Торопливо войдя по ступенькам, она, к своему удивлению, увидала, что очутилась у входа в широкую и длинную галерею, уставленную зеленью и статуями; неподалеку, перед большой ярко освещенной картиной стоял, скрестив руки, в задумчивой позе барон Фарнроде.

Первой мыслью Марины было уйти: встреча с человеком, о котором она только что думала, была ей неприятна и тяжела; но гордость взяла верх.

Она подошла к нему и сказала:

— Не можете ли вы, барон, помочь мне ориентироваться. Я не знаю, куда попала и как пройти в залу…

Она замолчала, разглядев картину, перед которой стоял барон. То был «Блуждающий огонек».

Барон обернулся и мрачно, почти враждебно взглянул на стоявшую перед ним Марину.

— Я к вашим услугам, графиня. Но что за чудное произведение эта картина! Я только что любовался ею. Какой громадный талант надо иметь, чтобы создать такую сильную вещь.

— Вам понравилась идея картины? Я тоже нахожу, что она очень удачно выполнена, — глухим голосом ответила Марина. — Очень жизненным, не правда ли, вышел и этот предусмотрительный рыцарь, который, хотя и занес уже было ногу, однако не двигается с места, боясь как бы «блуждающий огонек» не увлек его на гибель.

— Да, — сухо ответил барон, — болотная тина породила это заманчивое видение, и его чары отравлены, а счастье, которое оно сулит, есть только тот призрачный огонек, за которым притаилась смерть. Горе тому, кто, поддавшись чувству, пойдет за таким существом без сердца.

При последних словах Марина слегка прикусила губы, точно хотела подавить острое чувство боли.

— Я должна, однако, его защитить, так как служила его прообразом. Хотя не думаю, что граф Станислав рискует в данном случае спасением души. Бедный, одинокий «огонек»! Он и не знал, что добродетель так сурова, безжалостна и слепо судит, не задумываясь даже, заслужен ли приговор?.. Но довольно метафор, будем говорить прямо. Скажите, барон, отчего вы так строги ко мне? Осудить молодую девушку, решив, что она ядовитый цветок только потому, что росла на болоте, довольно легкомысленно; а между тем, насколько мне известно, я не тянулась преступной рукой ни за каким рыцарем «без страха и упрека», не становилась намеренно поперек его дороги и не пыталсь смущать его святую непорочность.

Голос изменил ей, она порывисто дышала, губы дрожали. Барон густо покраснел.

— Простите, графиня, мои необдуманные слова. Да и по какому праву смел бы я вас осуждать? Мне остается только пожалеть, что молодое создание, которому Бог дал ангельскую красоту, вступает в такую нравственную грязь. Вы правы, мои убеждения строги и потому меня возмущает ваш выбор. Берите, кого хотите, хотя бы столь же распущенного человека, как и Станислав, но только не его!..

Марина была бела, как ее платье, и широко раскрытыми глазами недоумевающе глядела на барона. По ее лицу ясно было видно, что она не поняла истинного смысла слов, и тот вздрогнул.

Но барон не успел что-либо прибавить, потому что в эту минуту в галерею вбежала запыхавшись Камилла.

— Я вас всюду ищу. Пани графиня просит сейчас вас пожаловать к ней на пару слов, — обратилась она к Марине.

Та провела рукой по лицу и ответила:

— Хорошо, я иду за вами.

Графиню она нашла в сводчатой, как и гостиная, спальне. Большая постель под балдахином, аналой и потемневшая от времени дубовая резьба по стенам придавали комнате вид опочивальни какой-нибудь настоятельницы средневекового аббатства.

Усадив Марину, графиня пристально, как будто даже сочувственно, поглядела на нее и затем, подавив вздох сожаления, тихим, медоточивым голосом начала:

— Милое дитя, я попросила вас ко мне для очень важного и серьезного разговора. Мне придется коснуться разных неприятных и тяжелых обстоятельств. Бог свидетель, насколько мне это тяжело, но я считаю своим нравственным долгом сказать всю правду…

— Я вас не понимаю, — сказала удивленная таким вступлением Марина.

— Вы сейчас все поймете. Я вас слишком мало знаю, чтобы судить: неведение или нравственная распущенность руководила вами при заключении вашего брака, который, увы, совершился. Но весьма возможно, что вы не отдавали себе отчета, какой ужасный грех вы совершаете, становясь женой человека, который был возлюбленным вашей матери…

— Моей мачехи, хотели вы сказать, вероятно. Ведь, чтобы спасти честь Юлианны и, вместе с тем, сберечь счастье моего отца, я и вышла за графа. Но я не считаю, чтобы это был грех, — презрительно ответила Марина.

— Несомненно, ваше побуждение очень похвально, а все-таки Стах был в Монако возлюбленным вашей родной матери, и потому ваша супружеская жизнь будет мерзостью…

— Это неправда!.. Это ложь! — вне себя от негодования вскрикнула Марина, и в ее голосе зазвучали слезы.

— Я не привыкла лгать, милая моя! Но чтобы положить конец нашим пререканиям, возьмите и прочтите это письмо, писанное вашим мужем, и… вы убедитесь.

Марина почти вырвала у нее письмо и жадно пробежала отмеченные красным карандашом строки:

«Я поражен, с каким талантом ты следишь за мной, где бы я ни был, вдали от тебя, или вблизи; однако твои опасения, как бы я не женился на прекрасной Адауровой, напрасны. Хотя, раз ты осведомлена о моих проказах, не стану отрицать, что эта женщина дьявольски хороша собой и обольстительна; но в мои годы, поверь, не женятся на своей любовнице, у которой к тому же семнадцатилетняя дочь. Столь же неосновательны и твои опасения, что я разоряюсь на Адаурову. Она довольствуется моей любовью и сама оплачивает как свои расходы, так и проигрыши в Монте-Карло. Я же подношу ей только цветы и конфеты»…

Последние строки Марина видела уже как в тумане, в ней все дрожало от стыда, гнева и отчаяния. Перед ней раскрылась завеса и обнажила нравственное падение ее матери, подтвержденное этим письмом, каждое слово которого было для нее пощечиной. Но вместе с тем, она поняла всю низость и злобу этой женщины, которая разоблачила перед ней грустную истину, когда уже все было кончено.

— Зачем же вы сказали мне про это только теперь, когда я уже связала себя навеки? — почти крикнула она.

— Чтобы предупредить отношения, которые считаю преступными, пока наша святая церковь не простит грех и милосердно не разрешит вам супружескую жизнь.

Марина вскочила, судорожно комкая в руке предательское письмо.

— Я не нуждаюсь ни в прощении, ни в дозволении вашей церкви и никогда не буду принадлежать вашему внуку, — сказала она, смерив графиню гневным взглядом, и затем почти бегом бросилась из комнаты.

В гостиной она чуть не столкнулась с входившим бароном, но, по-видимому, даже не заметила его, и сбежала в сад, где в изнеможении упала на скамью под развесистым дубом. Она задыхалась; ни разу еще подобная буря не бушевала в ней. Она винила себя в глупом ослеплении, и в непростительной наивности. Она чувствовала отвращение и к себе самой, и к той грязи, в которую окунулась, но из которой уже не было выхода.

— Умереть!.. Одна смерть освободит меня и разрешит вопрос, — пронеслось в ее разгоряченной голове. — Да, она хочет умереть, но как?..

Мысли путались, как вдруг она вспомнила, что когда они подъезжали утром, она видела в парке, поблизости от дома, речку. Вот где блаженный покой — там, в свежей, тихо журчавшей воде.

Оставшись один после ухода Марины из галереи, барон беспокойно шагал взад и вперёд.

Что Марина ничего не знала о прошлом, было бесспорно, что она не любит Станислава, тоже не подлежало сомнению, а между тем она вышла за него замуж… Почему? Тут скрыта какая-то тайна. Что означает, наконец, это приглашение бабушки? Что может она ей сказать такого, что не терпит отлагательства до завтра? Его охватило непреодолимое желание все знать и все выяснить. Черт возьми, не чужой же он здесь!

Не раздумывая, он быстрыми шагами направился в апартаменты старой графини. Если Марина уже ушла, он переговорит с бабушкой.

При входе в приемную он чуть не столкнулся с выбежавшей Мариной, но та как будто не заметила его и скользнула мимо Она была смертельно бледна, вид у нее был расстроенный, а взгляд какой-то блуждающий, рассеянный.

Барон встревожился, охваченный к тому же недобрым предчувствием, и стремглав вошел в спальню бабушки, что помешало отцу Ксаверию выйти из ниши, в которой он прятался, закрытый тяжелой занавесью.

Графиня вздрогнула, когда неожиданно вошел внук.

— Господи Боже! Ты, кажется, с ума сошел? Что означает твой внезапный приход?

— Я хочу, наконец, знать побудительные причины этого отвратительного брака, который тебе, как женщине набожной и строгих правил, не следовало допускать, — возбужденно сказал барон, что вовсе не соответствовало его хладнокровию.

Графиня пробовала было уклониться от прямого ответа, но настоятельные вопросы внука заставили ее говорить, и она взяла с Реймара клятву молчать.

— Пожалуйста, успокойся! Я и без клятвы буду молчать про семейные дела; а тут, я чувствую, таится какой-то скандал. Что ты сказала Марине? Я видел сейчас, что она как безумная выбежала от тебя.

По строгому лицу графини пробежало выражение тревоги, и она спешно рассказала приключение Юлианны и причины, заставившие Стаха жениться.

— Конечно, только необходимость могла меня принудить согласиться на этот мерзкий брак; но предупредить грех я считала своим долгом, потому что на Стаха нельзя рассчитывать, когда дело касается хорошенькой женщины. Поэтому я обратилась к совести Марины; и вообрази, эта глупая девчонка ничего не знала о похождениях своей мамаши. Сначала она даже верить мне не хотела, но я показала ей письмо Стаха, вполне подтвердившее мои слова. Однако, если она так трагически отнеслась к делу, иди, милый Реймар, и утешь эту дуру, а то она учинит еще скандал, который может обнаружить всю историю. Ведь если Адауров узнает правду, это может плохо кончиться и для Юлианны, и для Стаха.

Барон молча слушал и в первую минуту не знал, что делать. В голове вихрем пронеслась мысль, что Марина — жертва подлой интриги, что он не разгадал ее души, а когда мог спасти, не пожелал этого и теперь виноват в ее разбитой жизни.

Это оцепенение, однако, быстро рассеялось. — Прежде всего, надо отыскать Марину и предотвратить возможное несчастье или скандал.

— Воспользоваться неопытностью и великодушием этого ребенка, чтобы прикрыть свои похождения, вполне достойно кузины Юлианны; но, с другой стороны, и предусмотрительность Станислава тоже вызывает мое полное восхищение, — презрительно сказал барон. — Разумеется, обручальное кольцо безопаснее пули.

— Жертва оплачена титулом графини Земовецкой. Вознаграждение, полагаю, вполне достаточное. А теперь, вместо того, чтобы разводить философию, беги, Реймар, и успокой эту девочку: надо, чтобы она была на ужине.

Барон промолчал, чтобы не высказать слишком много и не выразить в лицо бабке отвращение, вызванное в нем тем бессердечием, эгоизмом и низостью, с которыми та обнаружила перед бедной девушкой позорное прошлое ее матери, да еще в ту минуту, когда уже возврата не было. Ни слова не говоря, он повернулся и быстро вышел из комнаты.

Но где теперь Марина? Он обошел все комнаты и, узнав от лакея, что молодая графиня пошла в сад, немедленно пошел туда же.

Случай ему благоприятствовал, и за поворотом аллеи он заметил фигуру в белом, бежавшую в глубь парка. Барон кинулся в погоню. Сквозь просвет деревьев он ясно разглядел Марину и с ужасом увидал, что она направлялась к речке и остановилась на краю обрывистого берега. Утомленная, она прислонилась к дереву и молилась, должно быть, потому что он видел, как она крестилась, а барон в это время пробежал разделявшее их пространство.

Услышав за собой шаги, Марина двинулась вперед с ясным намерением кинуться в воду, и он едва успел ее схватить, но так сильно рванул назад, что она чуть не упала. Узнав его, она глухо вскрикнула.

Барон скорее нес, чем поддерживал ее, и доведя до скамейки, усадил.

— Марина Павловна, на что вы решились? Подумайте, что случилось бы, не приведи меня Бог вовремя сюда, — с упреком сказал он.

Она вздрогнула и выпрямилась.

— Зачем вы мне помешали?.. Я все равно должна умереть… Это единственный выход из моего положения… Да, ведь вы не знаете…

— Нет я знаю все.

— Вы?.. Знаете?..

— Да, знаю, как подло злоупотребили вашим великодушием и неопытностью, и на коленях умоляю простить мои недавние глупые обвинения, да и другие, столь же неосновательные и жестокие слова.

— Вы, значит, не верите больше, ч, то я такая дурная, испорченная и опасная? — прошептала Марина, и счастливая, детски-радостная улыбка расцвела на ее побледневшем лице.

Барон схватил ее руки и покрыл поцелуями.

Настоящее счастье всей жизни проходило так близко, улыбалось приветливо, а он разгадать его не сумел.

Любовь и поздние сожаления мучили его.

— Вы ангел, Марина, а я был дураком со своими предвзятыми идеями и теперь жестоко наказан. Но обещаю вам, что тотчас переговорю со Станиславом, и ручаюсь, что он будет почитать вас, как сестру. Я уверен, что он достаточно порядочен и не станет навязывать себя женщине, которая вышла за него при подобных обстоятельствах; он даже не посмеет этого! А со временем развод вернет вам свободу. Вооружитесь терпением, Марина Павловна, но обещайте никогда не посягать на свою жизнь.

— Ах, если бы вы только знали, как жизнь мне опротивела теперь, когда я поняла прошлое, — и голос изменил ей.

— Но вашему отцу и мне она бесконечно дорога. Я не уйду отсюда, пока вы мне не обещаете…

— Хорошо, я обещаю, что больше не стану посягать на себя… А будущее один Бог ведает.

— Благодарю вас. А теперь постарайтесь успокоиться и вернитесь в залу. Гости ничего не должны заметить.

Марина кивнула утвердительно и встала.

— Вы правы, я пойду к гостям. Спасибо, что вы избавляете меня от объяснений с графом.

Долгое отсутствие новобрачной и ее смертельная бледность были замечены, конечно, приглашенными, хотя никто ничего не выразил ей, понятно, по этому поводу. Но так как Марина казалась спокойной, а граф и старая графиня были, по-видимому, в наилучшем настроении, то смутное недоумение гостей рассеялось.

После ужина, когда посторонние разъехались, молодая ушла к себе. Барон, следивший все время за двоюродным братом, подошел и сказал, что ему нужно переговорить с ним без свидетелей.

— Странную минуту ты выбрал. Разве завтра у нас не будет времени для разговоров? — нетерпеливо ответил граф.

— Нет. То, что мне нужно тебе сказать, крайне важно и не терпит отлагательства.

— В таком случае, пойдем ко мне и говори скорее.

— Ну, так в чем же дело? Ты чем-то как будто расстроен? — спросил граф, когда они остались с глазу на глаз в кабинете.

— Я только что, да и то случайно, помешал твоей жене броситься в речку…

— Как, уже? — испугался граф, бледнея. — Ну, право же, невропатия Марины превосходит всякую меру. Но я потребую от нее отчета, — зло прибавил он.

— Вот для того, чтобы объяснить тебе причины, побудившие твою жену покуситься на самоубийство, я и хотел поговорить с тобой. Источник их — разговор Марины Павловны с бабушкой, которая не только сказала ей, что ты был возлюбленным ее матери, но и передала твое письмо, подтверждавшее вашу связь. Вместе с этим, она так красноречиво изобразила ей безнравственность ваших супружеских отношений, что бедная Марина Павловна решила покончить с собой. Теперь, если ты не желаешь, чтобы подобный «невропатический» акт повторился, твоя обязанность относиться к ней только как к сестре. Ты слишком порядочный человек, надеюсь, чтобы довести до отчаяния бедную девушку, которую сам считаешь экзальтированной. А если у тебя были иные намерения, тогда ты должен был предупредить бабушку, чтобы она не вмешивалась в твои дела.

Граф слушал его, краснея и бледнея.

— Что за подлая баба, эта старая ханжа! — сквозь зубы пробормотал он, стараясь превозмочь себя. — Конечно, не будь здесь замешана честь Юлианны, я предпочел бы драться с Адауровым, а не женился бы никогда на дочери Надин… Хотя, в данном случае, я не первый и не последний из тех, которые так женятся. Но, Боже упаси, чтобы я был причиной смерти Марины, настроенной к тому же моей почтенной бабушкой. Я вовсе не жажду обладать ею. Она не в моем вкусе: в женщине я люблю жизнь, огонь, страсть. Вот, например, покойная Надин или Юлианна! У тех огонь, а не кровь течет в жилах; а этот бледнолицый, хладнокровный призрак меня не увлекает. Мало разве женщин, которые будут любить меня по-моему! Но я очень признателен тебе за предупреждение.

Пожав друг другу руку, они разошлись. Ревнивая подозрительность барона хотя и замерла на время, но в равнодушие Станислава он не поверил. Тот был слишком тонким знатоком женской красоты, чтобы не оценить чарующую прелесть своей молодой жены, и слишком распутен, чтобы добровольно отказаться от обаятельной женщины, принадлежащей ему по закону. Разумеется, пока он обязан смириться, в виду той злой шутки, которую сыграла с ним графиня Ядвига из слепой ненависти ко всему русскому и православному; но рассчитывать на будущее было бы непростительно, и граф, в конце концов, все-таки мог попробовать добиться своего.

Марина в большой тревоге вернулась к себе. Она надела белый капот, заплела на ночь волосы и отослала горничную. Затем она торопливо открыла шкатулку и достала из нее маленький револьвер дивной работы, который подарил ей муж ее приятельницы, Булавиной, и сунула его в карман. После этого она села у окна, с трепетом прислушиваясь к малейшему шуму. Она не знала, удалось ли барону переговорить с ее мужем, придет ли тот объясняться с ней, и что он скажет? Иногда сознание, что она оправдалась перед бароном, и что он ее любит, вызывало счастливую улыбку на ее лице, однако страх и беспокойство брали верх.

Часы пробили уже час пополуночи, как вдруг она услышала приближавшиеся шаги в коридоре, сообщавшемся с комнатой мужа. Минуту спустя дверь раскрылась, и вошел граф.

Он не снял фрака и был очень бледен; холодно и сумрачно взглянул он на Марину, которая встала дрожа, волнуясь и бледнея.

— Сядьте, мне нужно с вами побеседовать, — сказал он пододвигая ей кресло, в которое та машинально опустилась.

Сам он остался стоять.

— Реймар сказал, что вы с отчаяния хотели покончить с собой, — холодно продолжал он, — узнав от бабушки о моих отношениях с вашей покойной матерью. Слава Богу, что он успел помешать вашему самоубийству. Но, так как я нисколько не желаю обратить ваше пребывание здесь в сплошной скандал, то пришел заявить, что вам нечего опасаться какой-либо назойливости с моей стороны. Позвольте добавить, что если б я только мог подозревать в вас такую наивность, то, конечно, отверг бы предложение Юлианны и предпочел бы дать удовлетворение вашему отцу с оружием в руках. Я не мог себе представить, чтобы вы, выросши в доме вашей матушки, где вообще в разговорах и поступках стеснялись мало, не знали того, что было известно любому лакею или горничной на вилле Коллеони. Но раз это так, я уважаю вашу наивность и Не желаю только быть посмешищем, а потому требую, чтобы наружное приличие было соблюдено. Может быть, впоследствии, через несколько лет, вы будете благоразумнее и поймете, что такое любовь…

— Только не к вам, — вспыхивая, прервала его она.

— Чтобы это не было ни к кому другому, за этим я сам присмотрю. Если уж мне предстоит любоваться вами издали, то я никому, конечно, не позволю к вам приблизиться. А на развод не рассчитывайте: я вам его дам в том лишь случае, если это мне будет удобно. Но это в будущем, а теперь я требую, чтобы для света мы были мужем и женой, как и все другие: вы будете называть меня на ты, мы будем делать вместе визиты, вместе кататься и т. д. В этом отношении я полагаюсь на ваше благоразумие. Помните, что по закону, вы — моя жена, носите мое имя и обязаны меня слушаться. Вот все, что я хотел вам сказать; а теперь позвольте пожелать вам спокойной ночи и откланяться. Ревнивая тень вашей матери не встанет между нами.

Граф направился было к двери, но вдруг снова обернулся к жене.

— Этот коридор ведет прямо в мою спальню, и вы можете запирать его для вашего спокойствия, но для вида эта дверь должна оставаться открытой. Вы меня, надеюсь, поняли? Кстати, позвольте воспользоваться вашей свечой, там темно.

Он взял с туалета серебряный подсвечник, зажег свечу и вышел, но Марина заметила, что рука у него дрожала.

Едва шаги мужа затихли вдали, как она кинулась к двери и закрыла ее на задвижку.

Хаос разнообразных чувств кипел в ней, но сознание, что ока избавилась от страшной неприятности, господствовало над всем, хотя ее давила, как кошмар, мысль, что всю свою одинокую отныне жизнь ей придется играть мучительную комедию с этим человеком, который был ей ненавистен.

«Но нет, он не имеет права приковывать ее навсегда к себе. Придет же наконец день, когда она потребует развода; да Станиславу первому наскучат их ложные отношения и положение, и он отпустит ее на свободу. Следует лишь быть осторожной и не злить его понапрасну».

Успокоившись, она помолилась Богу и легла спать.

VII

Для Марины потянулась томительная, тяжелая жизнь. Замок опустел; барон уехал на другой же день после свадьбы, и она чувствовала себя совсем одинокой между мужем, который был ничем для нее, старой графиней, ненавидевшей ее, и ксендзом.

Граф упорно держался намеченной им программы: объездил с женой всех соседей, гулял и катался с ней верхом, и даже не раз пивал вечерний чай в гостиной жены. Марине эти tete-a-tete были отвратительны, но протестовать не было основания, потому что муж держал себя крайне сдержанно; тем не менее, она его почему-то боялась, и, когда черные глаза Станислава останавливались на жене с каким-то особенным, непонятным для той выражением, ее охватывала нервная дрожь, что вызывало ироническую усмешку на устах графа.

Однажды вечером, несколько дней спустя после свадьбы, Марина вышла на террасу подышать свежим воздухом, и вдруг до нее долетели звуки рояля. Исполнение было артистическое. Сначала раздавались могучие аккорды духовной кантаты, затем, мало-помалу, артист стал, видимо, импровизировать: послышались странные мотивы, то дикие, душераздирающие, то бурные и страстные, но те и другие ясно выражали, что музыкант изливал в мощных звуках борьбу и муки своей души.

Кто бы это мог быть? Во всяком случае, не графиня, не Станислав и не панна Камилла.

Марина слушала внимательно, но любопытство взяло верх. Она сошла в сад и убедилась, что звуки доносились из ближайшей башни, где проживал, как она слышала, отец Ксаверий. Несомненно, это играл он. Значит он прятал мучимую нравственной борьбой душу, чего никто не подозревал, под маской равнодушия и бесстрастия…

С этого дня молодой ксендз заинтересовал Марину, и она стала наблюдать за ним, пытаясь разгадать тайну его жизни. Кроме того, ей внушало даже симпатию вежливое, почтительное и дружественное, по-видимому, отношение к ней отца Ксаверия, а его такт в религиозных вопросах резко отличался от грубой нетерпимости и заметной враждебности графини Ядвиги.

Марина, по природе, всегда была набожна, а теперь, при ее фальшивом положении в новой семье и полном одиночестве, потребность молиться чувствовалась еще настоятельнее. Но ходить в замковую «каплицу» она избегала и всего лишь раз была в большом и прекрасном костеле соседнего села, где по праздникам тоже служил отец Ксаверий с викарием. В таких случаях его возили туда в коляске, и все, живущие в замке, обязаны были присутствовать на богослужении.

Не без труда удалось, наконец, Марине разузнать, что поблизости имеется и православный храм. И вот, в ближайшее воскресенье она приказала заложить коляску и отправилась к обедне, но ее охватил ужас, когда экипаж остановился у полуразвалившейся лачуги, которая оказалась православной церковью.

Привыкнув к богатым столичным церквям и соборам, она содрогнулась при виде разрушенной колокольни, покосившихся стен, сгнивших, дырявых балок и окон, в которых разбитые стекла заклеены были бумагой. Стыд и горечь охватили ее, когда она вошла внутрь: такой нищеты она и вообразить себе не могла.

В церкви было всего лишь две иконы с почти стертой живописью; облачение и ризы на священнике были из старого полинялого ситца, Евангелие — в старом, истрепанном переплете, чаша — жестяная, лампады представляли глиняные плошки с горевшим в них салом вместо масла, а в кадиле, взамен ладана, курился можжевельник. Такая вопиющая нужда невольно вызывала сравнение с богатым костелом, его высокими готическими окнами, чудным убранством алтаря и великолепным облачением причта.

В церкви стояло с десяток бедно одетых крестьян и баб, которые не то с любопытством, не то с недоверием оглядывали нарядную барыню.

После обедни Марина подошла к священнику и заговорила о причинах такого упадка церкви. Отец Андрей, человек средних лет, простой и добродушный, почтительно просил ее зайти к нему на квартиру в бедный, крытый соломой домишко.

Матушка с двумя дочками крайне понравились Марине, и она отдохнула душой в бедном домике, словно в родной семье, не то что в замке, где ее угнетало тайное и явное враждебное к ней отношение.

— А сколько нужно, чтобы обновить храм, пополнить инвентарь и сделать все необходимые переделки? — вдруг спросила она.

— По меньшей мере, тысяч двести, — со вздохом ответил отец Андрей. — А как собрать такую уйму денег?

Обрадованная Марина попросила немедля приступить к работам, на которые жертвовала двадцать пять тысяч. Кроме того она обещала помочь и в деле внутреннего украшения храма. Вся семья заплакала от радости. Провожаемая их благословениями и добрыми пожеланиями, Марина уехала и вернулась в замок такой счастливой, какой уж давно не была.

В тот же день она описала все Павлу Сергеевичу, прося его закупить на ее счет всю необходимую церковную утварь. И несколько недель спустя пришло несколько больших ящиков с иконами, бронзовыми лампадами, парчовым покровом для престола и шелковой завесой. Словом, всего было в изобилии, даже не забыто было несколько фунтов ладана. Лично от себя Павел Сергеевич добавил облачение, два ковра и люстру.

Перестройка церкви тоже подвигалась быстро, к великой радости православного населения.

Разумеется, все это не осталось втайне от господ и челяди; в замке и окрестностях только и разговора было, что о «выходках» молодой графини Земовецкой, как прозвали помощь, оказанную Мариной родной церкви.

Хотя она и заметила, что старая графиня дулась, но не обращала внимания на ее неудовольствие, а ядовитые замечания пропускала мимо ушей. Однако, когда та как-то попробовала отпустить по этому поводу колкость Марине в присутствии графа, тот сердито поглядел на бабушку и многозначительно сказал:

— Я не потерплю, чтобы мою жену стесняли в ее действиях, а ее желание прийти на помощь своей церкви — вполне законно.

Но графиня Ядвига не очень-то давала себя осадить, и замечание внука ее взбесило. Спустя некоторое время после привоза ящиков, богатое содержимое коих привлекло внимание всего замка и дало повод Камилле для обстоятельного доклада, затаенная на время злость графини вылилась, наконец, наружу.

Как-то после обеда, когда графа не было дома, а Марина вернулась только что с поездки на постройку, графиня Ядвига ядовито заметила:

— Благотворительность, дочь моя, конечно, прекрасное дело; тем не менее, следует быть осторожной, даже делая добро. И так уж все кругом говорят про ваше усердие в деле постройки новой русской церкви и частые посещения того грязного, нечистого и невежественного мужика, которого зовут «попом». По моему мнению, ни ему, ни его лачуге здесь не место. Вы же, дорогое дитя мое, совершенно забываете, что принадлежите к семье Земовецких, все жены которых всегда были преданными детьми нашей святой церкви. Я твердо надеюсь, что придет день, когда вы захотите исповедать одну веру с мужем, отречетесь от вашей ереси и тоже вступите в лоно католичества. Вот об этой великой минуте вам следует подумать и сберечь вашу щедрость для истинной церкви Христовой.

Дело происходило на террасе, куда были поданы ягоды, фрукты и конфеты; отец Ксаверий сидел тут же и читал перед тем графине книгу духовно-нравственных размышлений.

Пока графиня говорила, яркая краска заливала лицо Марины. Гордым, твердым тоном, которого трудно было ожидать от ее мягкого мелодичного голоса, ответила она, ставя на стол блюдечко с земляникой:

— Я стремлюсь сохранить свою веру, которую люблю всей душой. А ваше предположение, что я когда-нибудь перейду в католичество, меня крайне поражает. Что могло бы побудить меня отречься от своей церкви? Вы лучше, чем кто-либо, знаете, что я лишь случайно оказалась членом семьи Земовецких; а ваша фанатическая нетерпимость не внушает мне симпатии. Одинаково несправедливым я нахожу ваше презрение к отцу Андрею. Это простой и добрый человек; правда, он беден, но он работает, деля со своей паствой страдания, нужду и то презрение, на которое так щедро наше общество по отношению к мужику и его скромным пастырям. Разве он виноват, что должен жить на картофеле и квасе, вместо того, чтобы лакомиться печеньем и дорогими винами, душить выхоленные руки, кататься в колясках и снисходительно разрешать изысканные грехи своих знатных грешниц.

Вы также ошибаетесь, считая отца Андрея ограниченным и неучем. Хотя его простой, бесхитростный ум и не изощрен в разных схоластических, иезуитских тонкостях, зато он действительно умеет утешить добрым словом свою паству, нужды и страдания которой понимает, и я нисколько не считаю для себя унижением исповедовать ему мучения моей души; он меня поймет и разрешит мои слабости и сомнения. Для моей души нужен не тюремщик, а утешитель.

При последних словах бледное лицо ксендза вспыхнуло, но Марина не обратила на него внимания, потому что в это время графиня, слушавшая ее пока в большом смущении, вдруг перешла в наступление.

— Вы чересчур откровенны, моя милая, — задыхающимся от бешенства голосом прошептала она. — Я не сомневаюсь, что вы чувствуете нечто общее с грязным попом, от которого несет Навозом. Сейчас видно, как мало было ухода за вашей душой, и что в детстве подле вас не было строгой и твердой руки, которая бы вас вела. Лучшим примером такой душевной распущенности была ваша мать: она и покончила-то с собой как безбожница, и ее нравственность не делает чести ее духовнику.

Марина поднялась с места бледная, но спокойная.

— Я попрошу вас, сударыня, оставить мою мать в покое. Она предстала перед Судьей, более сведущим и строгим, но более справедливым, чем могут быть люди. Если еще раз повторятся оскорбления, для которых я не давала повода, то я буду жаловаться графу.

Кивнув слегка головой, она повернулась и сошла в сад.

Происшедшая сцена и особенно обидный намек на ее возможное отречение от веры глубоко возмутили Марину. Правда, графиня не раз заговаривала об этом, но открытое нападение было произведено теперь впервые.

«Что она себе вообразила, эта старая ханжа? Она, которая сама воздвигла преграду между ней и Станиславом? За кого же она ее принимает?»

Марина быстро шла, погруженная в свои мысли, и незаметно очутилась в своем любимом уголке. Это было на берегу речки, которая падала на этом месте на мшистые камни с высоты двух-трех аршин, бурля и пенясь. Против этого маленького водопада, в тени кустов жасмина, акаций и роз, стояла круглая скамейка, а перед ней каменный стол. Марина любила здесь читать и мечтать.

Она села и задумалась, как вдруг песок захрустел под чьими-то шагами и привлек ее внимание. Она подняла голову, и в ту же минуту из-за деревьев показался отец Ксаверий с книгой в руке. Увидав Марину, он отступил назад, извиняясь, что побеспокоил.

— Нет, вы нисколько мне не помешали. Пожалуйста, садитесь и поболтаем, если только вы не намереваетесь обращать меня в католицизм, — шутя сказала она.

Ксендз поклонился, сел, и острая усмешка скользнула на его тонких губах.

— Моя попытка окончилась бы, наверно, полным фиаско ввиду того лестного мнения, которое составилось у вас о католическом духовенстве.

— Ради Бога, не принимайте на свой счет мои слова, вызванные, к тому же, бестактностью графини. Я вовсе не думала осуждать католических священников. Напротив, я глубоко сожалею, что у них отняты все человеческие права, и они лишены семьи, т. е. той сферы привязанности и любви, которой жаждет всякий. Что удивительного, если католический священник, очерствев в исполнении долга, которого он раб, безжалостно роется в душе и совести своего исповедника и по-своему ведет его в рай или ад, а кончает тем, что становится обыкновенно не пастырем, а волком, пожирающим человеческую душу? Простите за откровенность, отец Ксаверий, но я хочу вам только разъяснить, почему, при всем уважении к католической вере, я никогда ее не приму.

— Это ваше неотъемлемое право, графиня, и будьте уверены, что со своей стороны я никогда даже не стану пытаться обращать вас в католицизм, так как уважаю всякое искреннее убеждение, — задумчиво-серьезно ответил отец Ксаверий. — В том, что вы сказали о католическом духовенстве, вообще, увы, многое справедливо. Неумолимый закон накладывает свое ярмо на тысячи пылкой молодежи, осуждает ее на полное одиночество и лишает ее права любить — величайшего дара, данного каждому творению Божию. Кто родился аскетом, тот всюду найдет свою пустыню, но кто на это неспособен, для того борьба тяжела, а иногда и не по силам. Отсюда всякого рода злоупотребления. Человеческая природа требует своего, и то, что должно было быть божественным правом, как, например, любовь, обращается в преступление. Да, немало плохих священников, я сам знаю многих, которые вполне подтверждают поговорку: «Когда сатана воплощается еще на земле, то, конечно, в сутане ксендза».

Марина с удивлением глядела на него и вдруг откровенно рассмеялась.

— Откуда вы взяли такую поговорку? Неужели кто-нибудь посмел вам это сказать в лицо?

— О, я не один раз слышал ее и нахожу, что это изречение иногда бывает совершенно справедливо… Но, к чести нашей сутаны, позволю себе добавить, что большинство наших ксендзов все же честные люди. Воспитание и привычка притупляют более или менее чувства, и они приходят к тому, что души, которыми они руководят, представляются им просто задачами для разгадывания. Но такая победа нередко достигается ценою долгих усилий и тяжелой борьбы…

— И ваша душа, отец Ксаверий, тоже прощла, несомненно, через это тяжелое испытание, прежде чем вы победили себя, — заметила Марина, задумчиво глядя на него.

Лицо ксендза густо покраснело, и глаза заблестели; наклонясь к ней, он глухо спросил:

— Из чего вы это заключаете?

— Почти каждый вечер я слышу, как вы играете, и восхищаюсь вашим талантом. Но только теперь ваша музыка стала мне понятна. Она доказывает, что душа ваша страдает и борется, и что вас не удовлетворяет повелевать душами и править паствой.

Отец Ксаверий опустил голову.

— Правда, в моем душевном одиночестве музыка — моя утешительница; в послушных моему настроению звуках я изливаю то, что не могу открыто высказать людям.

Наступило молчание. Марина задумалась, не замечая странного взгляда, которым смотрел на нее собеседник, и подняла голову, когда он заговорил.

— Позволите ли вы мне, графиня, сказать вам несколько слов по поводу того, что касается лично вас?

— Пожалуйста, я вас слушаю.

— Мне кажется, что наш теперешний разговор рассеял несколько недоверие, которое, к моему величайшему сожалению, я как будто вам внушал; поэтому, пользуюсь благоприятной минутой, чтобы высказать вам, что ваше одиночество и тяжелое фальшивое положение, в котором вы очутились по своему великодушию и неопытности, внушают мне глубокую жалость и симпатию. На графиню Ядвигу и вашего мужа, я, как духовник, имею некоторое влияние, которое охотно употреблю, чтобы избавить вас от неприятностей, а в случае необходимости и защитить; если, конечно, вам будет угодно принять мою почтительную дружбу.

— Понятно, я с признательностью принимаю вашу дружбу и благодарю за выраженное сочувствие, несмотря на мою закоренелую «ересь», — она улыбнулась и протянула ему руку.

— В этой враждебной среде я беззащитна и мне приятно сознавать, что кто-нибудь мне сочувствует. Обещаю, что если графиня будет приставать ко мне или граф начнет делать мне неприятности, я вам пожалуюсь и прибегну к вашей защите. — Ксаверий крепко пожал ей руку.

— Благодарю. Ваше доверие — дар небесный, и я постараюсь оправдать его.

Поговорив еще несколько минут, Марина простилась и ушла в замок, не обратив внимания на то, что коснувшись ее руки, ксендз нервно вздрогнул, и не заметив пожирающего взгляда, которым он проводил ее.

— Ах, — вздохнув полной грудью, прошептал Ксаверий. — Первый шаг сделан. Ты действительно ангел чистоты и неведения, если не подозреваешь даже, что во мне всякий нерв дышит страстью к тебе. Нет, нет! Дружбы мне мало, я всю тебя хочу, хочу обладать душой и телом твоим, чаровница!.. Я завоюю тебя, я завладею тобой!.. Я тоже хочу любить и быть счастливым, иметь то, что есть у многих моих собратьев — обожаемую возлюбленную.

Время в замке тянулось тоскливо и однообразно, но Марина с некоторого времени была тревожно настроена, ввиду того, что в обращении графа свершилась видимая перемена, не сулившая ничего хорошего.

Его вежливая, но равнодушная холодность сменилась раздражительностью; он то избегал жены, то вдруг искал ее общества, всюду возил ее с собой, придумывал разные сближавшие их случаи, хотя и мелкие, но которые Марина принуждена была терпеть, ввиду своего ложного положения и взятой на себя роли. Не раз подмечала она при этом в глазах Станислава такое выражение, которое вселяло в нее ужас и отвращение.

А настроение графа, действительно, было скверное. Молодой, пылкий и чувственный, привыкший удовлетворять каждую свою прихоть, он смотрел на свое смешное положение относительно принадлежавшей ему по закону женщины как на кражу или обиду. При нормальных условиях он остался бы, может быть, к ней равнодушен, потому что, хотя и ценил красоту Марины, но она не была в его вкусе; но именно потому только, что между ним и женой была преграда, это и делало ее особенно обаятельной и желанной в его глазах. Он наблюдал за Мариной, думал о ней, и желание уничтожить разделявшее их препятствие дразнило и возбуждало его.

С каждым днем Марина казалась ему прекраснее, обаятельнее, и не прошло двух месяцев, как он безумно влюбился в свою жену, мечтая день и ночь о том, каким бы образом овладеть ею во что бы то ни стало. Нравственные соображения казались ему смешными, и он конечно воспользовался бы своим правом против Марины, если бы не боялся, что она приведет в исполнение свою угрозу и кончит самоубийством. Этого он не хотел, а потому приходилось запастись терпением и завоевывать ее шаг за шагом, но в успехе он не отчаивался.

Зато бабушку, которая подготовила ему всю эту шутку, он почти ненавидел.

Отношение Марины к отцу Ксаверию было довольно дружественным. Неизменная и почтительная сдержанность ксендза усыпила ее прежнее к нему недоверие, а нравственная поддержка, которую он ей оказывал, хотя и негласно, но при всякой возможности, доказывала как будто, что он действительно желал ей добра.

Он носил ей интересные научные книги, рассказывал из хроники замка много любопытных исторических фактов и трогательных преданий, а по вечерам, когда не бывало никого посторонних, занимался музыкой. Играл он теперь в гостиной старой графини, где для него поставили прекрасный концертный рояль. Марина исправно посещала музыкальные вечера и, сидя в кресле, со странным чувством слушала увлекательные фантазии молодого ксендза. Отец Ксаверий в заурядной обстановке, и этот бледный, бесспорно даровитый музыкант, с блестевшим от вдохновения взором, представлялись ей двумя совершенно различными людьми. Первый — холодный, твердый и непроницаемый, казалось, все победил и покорил; а под тонкими пальцами второго, в урагане удивительных, захватывающих мелодий отражался целый мир страсти, борьбы и муки.

На Марину эта музыка производила глубокое впечатление: она сливалась с этими мощными аккордами, казавшимися ей криком наболевшей, измученной души; это настроение обращалось почти в гипноз и приковывало ее к месту, то очаровывая бурей звуков, то потрясая холодной дрожью. Иногда она не хотела приходить, но сила волшебной музыки неудержимо влекла ее, и она шла и молча усаживалась на свое обычное место.

Однажды, когда Марина простилась и ушла, а отец Ксаверий тоже собрался к себе, графиня удержала его и увела в свою молельню, рядом со спальней. Это была довольно просторная комната с высоким и узким готическим окном; стены были покрыты старой, почерневшей от времени дубовой резьбой, а обстановка состояла из аналоя, кресла рядом с ним и низкого дивана, около которого в стене были устроены дубовые полки, уставленные духовными и разного рода книгами в кожаных переплетах. Тяжелый занавес из зеленой парчи, затканный золотыми цветами, прикрывал стрельчатую, украшенную стальной резьбой дверь.

Сюда графиня Ядвига любила удаляться со своим духовником, чтобы вдали от нескромного уха поверять ему свои прегрешения или совместно обсуждать важные и тайные вопросы.

На этот рай графиня, казалось, особенно была расстроена, недовольна и рассеяна. Усадив ксендза рядом с собой на диван, она с едва сдерживаемым раздражением спросила его:

— Ну-с, как же подвигается обращение этой негодной девчонки? Вы молчите, отец Ксаверий? А ведь необходимо, чтобы дело шло быстрее.

— Такие сложные вещи скоро не делаются, если, понятию, иметь в виду действительное и серьезное обращение, по убеждению, а не из-за каких-либо выгод. Молодая графиня очень упорна и слышать не хочет о перемене веры; а потому, прежде чем иметь возможность убедить ее в превосходстве святой римской церкви, я должен приобрести ее доверие. Вот над чем я теперь работаю и, могу сказать, не безуспешно; а прочее придет со временем. Я не понимаю, отчего вы так спешите?

— Ах! Если бы я только могла отделаться от этой проклятой бледной рожи, я рукой махнула бы на ее обращение — пусть себе жарится в пекле во веки веков, — проворчала графиня, и выражение лютой злобы мелькнуло на ее мясистом лице. — Разве вы не замечаете, что Стах влюбился в нее и…

— Пускай. Тронуть ее он все равно не посмеет, а не то я прогоню его от конфессионала, — густо покраснев, грозно ответил ксендз.

— Я боюсь, что когда влюблен человек с характером Стаха, то даже религиозный вопрос его не удержит; а эта вертушка еще дразнит его своими гримасами и видом недотроги. Но я не хочу, чтобы он сходился с женой раньше, чем она примет католичество и святейший отец даст им свое отпущение. Напишите епископу, что я ничего не пожалею, лишь бы получить благословение из Рима; а вы, со своей стороны, тоже действуйте поусерднее, и я дам вам сумму, о которой вы меня давно просили, для общины св. Сусанны.

— Я постараюсь, конечно. Но из чего вы заключили, что граф стал нетерпелив и жаждет обладать своей женой? — насмешливо спросил ксендз.

— По той злости, скажу, почти ненависти, с которой он относится ко мне. И всем этим я обязана проклятой москальке. Но погоди, змея! Если ты не будешь поступать как я хочу, так я смету тебя с дороги. Потомство Земовецких должно быть обеспечено от проклятия матери-еретички.

— Вы, надеюсь, не замышляете убийства? — спросил ксендз, испытующе смотря на нее.

— Убийство? Нет, а заточение, да! Вы знаете, что я люблю копаться в старых хрониках и разных документах нашего архива! Там я нашла рассказ капеллана, жившего около 200 лет тому назад. Оказывается в это время один из Земовецких, пока был по делам в Москве, влюбился там в русскую, на которой затем и женился, вопреки желанию обеих семей. Он привез ее сюда, где у него родилась дочь, которую, разумеется, крестили в католичество. Уходя на войну, он поручил жену и дочь своему младшему брату, а тот с помощью капеллана пробовал обратить ее в истинную веру, но она упорствовала в своей ереси. В один прекрасный день москалька исчезла, и все думали, что она либо утопилась, либо сбежала к себе на родину. Больше о ней не было слышно. Муж, между тем, погиб в бою, а дочь постриглась в монастыре, и младший брат стал родоначальником нынешних Земовецких. Поучительная история, не правда ли? А я нашла место, где та москалька была заключена; пойдемте, я вам покажу.

Она встала, подошла к книжным полкам, нажала какую-то пружину, и тотчас открылась скрытая в резьбе дверь. Холодный, спертый и сырой воздух пахнул в лицо; но, не обращая на это внимания, графиня нагнулась и взяла стоявший в углу фонарь.

— Зажгите его, отец. Лет тридцать, а то и больше, я туда не ходила.

Ксаверий безмолвно зажег восковую свечу в фонаре, и они вошли в узкий проход, в конце которого лестница в тридцать ступеней оканчивалась внизу массивной, окованной железом дверью, снабженной засовом; тяжелый замок валялся на полу. Когда дверь была отворена, стало видно круглое подземелье с низким каменным сводом. Ксендз приподнял фонарь и с любопытством осмотрел каземат.

У стены, на низкой каменной скамье лежала куча мусора, должно быть сгнившая солома, и одеяло из красной истлевшей материи, все в лохмотьях; наверху висел черный крест с пожелтевшим телом Христа из слоновой кости. Неподалеку от входа, на каменном столе стояла глиняная кружка и серебряный, почерневший от сырости кубок; частью на земле, частью на столе разбросаны были бусы четок; тут же лежала плеть трехвостка и книга в кожаном переплете с серебряными углами.

С злобной усмешкой графиня взяла плеть и взмахнула ею по воздуху.

— Хроника не говорит, сама ли кающаяся бичевала свое грешное тело, или капеллан, а может брат мужа наказывал ее, когда она бывала чересчур строптива. Во всяком случае, это прекрасное средство помогает побеждать упрямство, — лукаво заметила она.

— О, несомненно, — ответил, отворачиваясь, Ксаверий.

Ему невольно представилась картина: Марина, запертая в этой зловонной тюрьме, а он хлещет бичом ее беломраморное тело. Не то от страсти, не то от жалости по его телу пробежала холодная дрожь. Но нет, это нежное, хрупкое создание не умрет в этой отвратительной яме; только такой дьявол, как эта старуха, может придумать подобную подлость. А он зорко будет смотреть, чтобы Марина не попалась в западню.

Было уже поздно, когда отец Ксаверий вернулся в свою комнату, мрачный и возбужденный; он перечел дарственную запись на довольно значительную сумму в пользу общества распространения католичества и затем сердито швырнул его в ящик своего стола.

— Дорого я заплатил за этот клок бумаги, чтобы обрадовать его высокопреосвященство архиепископа… Но как мне гадко было покупать его ценой ласки старой ведьмы. Тьфу! Вот уж служение церкви, о котором не упоминалось в моем обете. Вероятно, это входило в понятие «послушания»?..

Он разразился злобным насмешливым хохотом и, захлопывая с шумом стол, проворчал сквозь зубы:

— Если я уж обязан служить церкви подобным образом, то, конечно, могу без зазрения совести воспользоваться тем же способом в личных интересах, для собственного услаждения.

Несколько дней спустя один из соседей помещиков устроил по случаю семейного торжества пикник. Граф счел нужным присутствовать на празднестве и пожелал, чтобы Марина ехала с ним. По обыкновению, она согласилась не протестуя и в условленный час села в карету рядом с мужем.

Переезд совершался в полном молчании. Откинувшись в угол экипажа, Марина задумалась, позабыв о соседе; наоборот, глаза Станислава упорно взглядывали на очаровательную фигуру жены, и ему казалось, что никогда она не была так хороша, как сегодня. Ее глубокое и явное равнодушие злило и оскорбляло его, избалованного до пресыщения светскими победами, и эта неудача у собственной жены приводила его в бешенство.

На празднике Марина имела большой успех, и целая толпа поклонников осыпала ее любезностями и вниманием; она была очаровательна в белом, убранном кружевами платье, которое донельзя шло к ее воздушной красоте и грациозным, медлительным движениям.

Станислав прямо задыхался от злобы и стал открыто ухаживать за хорошенькой и кокетливой вдовушкой, надеясь возбудить ревность жены, но та даже не заметила явного флирта мужа, и лишь общество подивилось легкомыслию молодого графа. За обедом, которым закончился праздник, Станислав хлебнул больше обыкновенного, и вот, с разгоряченной головой, волнуемый ревнивой злобой, оскорбленным самолюбием и страстью, ехал он домой. Хотя он упорно молчал всю дорогу, тем не менее придумывал разные способы положить конец отношениям с женой, ставшим невыносимыми.

В это время экипаж въехал в парк и, ударившись обо что-то, остановился. На вопрос графа кучер отвечал, что одна из лошадей споткнулась и, должно быть, вывихнула себе ногу, но что шагом еще можно кое-как добраться до замка. Тогда граф приказал лакею сбегать домой за лошадью, пока они тихо поедут дальше.

— Вечер чудный, и мы могли бы дойти пешком, чтобы не утомлять бедное животное, — заметила Марина, высовываясь в окно и осматривая, где они находились.

Садясь на свое место, она столкнулась с мужем, который тоже смотрел в окно, и его щека коснулась ее щеки. При этом прикосновении вся его страсть вмиг вспыхнула. Обхватив жену, он страстно прижал ее к себе и покрыл горячими поцелуями.

— Мара, Мара! Прогони тени,' которые вызваны между нами людской злобой и не дают нам жить естественной жизнью, — шептал он, целуя ее. — Ты не виновата, что роковая случайность столкнула меня с твоей матерью… Дай мне любить тебя и полюби ты меня. Ведь это наше право, наш долг!..

Марина молча отбивалась и старалась высвободиться.

— Оставь, ты не смеешь так поступать. Не вынуждай меня кричать перед людьми… — прошептала она задыхаясь.

— Кричи, мне все равно! Ведь, над тобой же будут смеяться, что ты орешь, когда тебя обнимает муж.

С силой, на которую тот не рассчитывал, она оттолкнула мужа и, распахнув дверцу, выскочила на землю.

Перепрыгнув придорожную канаву, она очутилась в знакомой ей аллее парка, а дальше начиналась уже чаща, прорезанная разветвлявшимися в разные стороны дорожками и прозванная лабиринтом. Марине хотелось поскорее добраться туда, чтобы там спрятаться, тем более, что уже спускались сумерки. Но Станислав угадал ее намерение и хотел объясниться, раз уж вопрос об их отношениях был поставлен на очередь. Не теряя времени, он выскочил из кареты.

— Поезжай тихонько, Войтех, а мы с графиней пойдем до дома пешком, — крикнул он кучеру и зашагал за женой.

Марина сознавала, что граф сейчас ее догонит, а чем дальше она уйдет от большой дороги, тем более рискует очутиться во власти мужа, которого еще ни разу не видала в таком возбужденном состоянии; но отвращение и гнев тотчас вернули ей мужество.

Неподалеку, бурля и пенясь о камни, протекала речка; берег в этом месте был высок и обрывист. Она бросилась к речке и прислонилась к дереву в тот самый момент, когда к ней подошел запыхавшийся взбешенный муж.

— Что означает ваше нападение и это преследование? Разве так держат данное слово? Я считала вас более порядочным человеком.

В тоне ее голоса слышалось глубокое негодование и презрение.

— Это означает только, что я безумно обещал то, что не в состоянии исполнить, а смешная и ненормальная жизнь, которую мы с тобой ведем, продолжаться дальше не может. С меня довольно! Поняла? По всем законам, божеским и человеческим, ты принадлежишь мне, ты — моя жена, и я тебя люблю.

Голос его дрожал от гнева и страсти.

— Когда я выходила за вас замуж, я не узнала прошлого. Ведь я же, поймите, дочь той, которую вы любили всего год назад. Я не потеряла еще страха перед Богом и тем ужасным грехом, который теперь стоит между нами, чтобы…

— Все это глупости, отживший романтизм, — вне себя, перебил ее граф. — Оглянись вокруг и посмотри, что творится в обществе: на всяком шагу ты увидишь то отца возлюбленным своей невестки, то дам, берущих в обожатели мужей сестер; а мужчинами, которые женятся на дочерях своих прежних любовниц, хоть пруд пруди, и гром небесный, однако их не поражает… Прошли те времена, когда верили в угрозы муками ада. Я же хочу найти счастье в твоих объятиях, чаровница; твои бархатные глазки околдовали меня, и волей или неволей, а ты будешь моей…

— А я предпочту смерть в этой реке подобному «счастью». Неужели вы не понимаете, какое непобедимое отвращение внушает мне ваша грязная любовь и вы сами — развратник без веры и совести? Да, да, вы мне отвратительны, гадки… Конечно, я не властна против насилия, но знайте, что день, в который вы нарушите данное мне слово, будет последним в моей жизни.

Видя, что граф с раскрасневшимся лицом собирается подойти к ней, она проворно отступила на самый край берега.

— Уйдите и дайте мне вернуться домой. Или вы намерены, как разбойник, обесчестить меня на большой дороге? — дрогнувшим голосом произнесла она.

От быстрого движения Марины глыба земли обвалилась с берега, и из-под ее ног камни с шумом посыпались в воду.

Испуганный граф побледнел и попятился.

— Иди, но знай, что в свое время мы возобновим этот разговор. Чем тянуть подобную жизнь, я скажу всю правду твоему отцу и готов с ним драться.

Он повернулся и скрылся за поворотом аллеи. Ошеломленная Марина простояла еще некоторое время, а потом пошла в замок. В ней все дрожало и ныло внутри, а сердце билось до боли.

Она ясно видела страсть в глазах мужа; значит, ее единственная верная защита — равнодушие Станислава — более не существовала.

Между тем, в глазах посторонних граф оказался бы совершенно правым, а ее поведение по отношению к мужу, свободно, по-видимому, ею избранному, непростительным. Она сомневалась, конечно, чтобы он привел в исполнение свою угрозу… Ну, а если он все-таки, ей в отместку, поступит, как грозил? Что тогда? И при одной этой мысли холодный пот выступал на лбу. Но и, помимо этого, если что-нибудь дойдет до Павла Сергеевича о их семейном разладе, такой слух несомненно разбудит его прежнюю ревнивую подозрительность, которую рассеяло лишь ее обручение с Земовецким. Ей вспомнились некоторые тяжелые эпизоды подобного рода, а в памятный день столкновения с Тудельской Юлианна сама призналась, что муж неоднократно делал ей уже сцены из-за Станислава, и это именно было причиной решения Марины. Теперь, если так или иначе истина раскроется, ее жертва пропала даром…

Занятая своими тревожными думами, Марина быстро шла, не обращая внимания на кустарник, кочки и ветки, раздиравшие ей платье, на росу, которая вымочила ей ноги. Не отдавая себе отчета, она шла вдоль реки, казавшейся ей верной защитницей, и потому сделала большой обход.

Наступила уже ночь, когда она подходила к замку. Луна была в первой четверти и тускло освещала аллею вдоль стены дома. Марина шла быстро и неожиданно наткнулась на высокую фигуру отца Ксаверия, которого сначала не заметила.

— Как, вы вернулись одна, графиня, и пешком? — спросил удивленный ксендз.

— Да. Лошадь вывихнула себе ногу, и пришлось выйти из кареты. Вот я и пришла через парк, — нехотя ответила она и хотела пройти мимо.

Но зоркий взгляд ксендза уже подметил, что платье ее было выпачкано и мокро, дорогое кружево на одном из рукавов разорвано, а лицо было бледно и глубоко взволновано. Очевидно, между супругами что-то произошло, и он должен знать, что именно.

— И граф отпустил вас одну? — недоверчиво спросил он. — Нет, что-то случилось… вы так бледны и расстроены…

Он схватил ее похолодевшую руку и крепко сжал в своей.

— Скажите, что вас встревожило? Будьте откровенны, графиня. Ведь вы здесь одиноки, без поддержки и совета, между ненавидящей вас пани Ядвигой и графом, который вовсе не так равнодушен, как кажется. Доверьтесь и примите мою помощь. Если мой житейский опыт, знание и духовный авторитет могут быть вам полезны — воспользуйтесь ими безбоязненно, прошу вас.

Марина не отняла своей руки. В его голосе звучало правдивое, горячее участие, а в глазах отражалось искреннее сожаление взрослого, который хотел бы утешить ребенка. Да, он прав: она здесь одна, без друга и советника.

Марина была в таком состоянии, когда душа жаждет излить свое горе, услышать слово утешения и мудрый совет, способный успокоить Душевный разлад. Да почему, наконец, ей не посоветоваться с ним? Ведь это — единственный человек, протягивающий ей здесь руку помощи. По ее неопытности у Марины даже не шевельнулось подозрение, что ксендз мог питать к ней более горячее чувство, и что под его сутаной могла таиться страсть, более сильная и упорная, чем у Станислава, который в своей жизни любил до пресыщения, тогда как этот был впервые порабощен своим чувством.

— Спасибо вам, отец Ксаверий, за доброе слово. Ведь вы тоже служитель того самого Бога, которому мы оба поклоняемся; так почему бы мне и не открыть вам мою душевную муку? — тихо сказала она.

— Да, у меня с графом произошла неприятная сцена, которая ясно показала, что данное после свадьбы слово меня больше не ограждает… Я не вижу выхода из этого положения и не могу даже обороняться открыто, чтобы не вызвать пересудов или громкого скандала, который, дойдя до отца, обратил бы в ничто мою жертву. Одно, что могло бы все разрешить, так это моя смерть… Я устала жить и не дорожу жизнью, но меня удерживает и мучает сомнение, как Господь осудит мою мятежную душу, если она самовольно предстанет пред Ним, не будучи призвана?

Ксендз вздрогнул и пристально поглядел на ее расстроенное лицо и влажные от слез глаза.

— Кто же из нас, смертных, осмелится определять границы милосердия Божия? Но церковь, которой служу я, считает самоубийство столь тяжким грехом, что лишает самоубийцу священной могилы, церковных молитв и изгоняет его с кладбища. Страждущая душа его, — учит церковь, — блуждает во мраке ада… А разве ваше вероучение проповедует не то же самое? Священник, направляющий вашу совесть, должен был разъяснить вам, какой страшный грех — даже сама мысль о самоубийстве. Неужели у вас нет духовного отца, который утешил бы вас и поддержал?..

Марина опустила голову и уклонилась от прямого ответа.

— Да, моя церковь тоже осуждает самовольную смерть, и я буду отвержена, если наложу на себя руки; а все-таки, что же мне остается, чтобы избежать любви моего мужа, к которому я чувствую только отвращение? Вот вы, отец мой, духовник, постарайтесь втолковать ему, как ненавистно мне его чувство; убедите его, что честный человек должен держать данное слово.

— Постараюсь, — сказал отец Ксаверий после некоторого молчания. — Конечно, граф не избег пагубного влияния окружающего его безобразного и безнравственного общества; поведение его доказывает вам, как он мало стесняется правилами христианской нравственности, которую он прямо отрицает, когда она ему мешает; но он все же верует в Бога и доступен голосу чести. Я попробую вразумить его; во всяком случае, рассчитывайте на мою помощь и поддержку.

— Благодарю вас, — ответила Марина, признательно пожимая ему руку, и затем быстро направилась в свои комнаты.

Станислав вернулся к себе в бешенстве. Он никак не ожидал встретить такой отпор и презрение со стороны этой девочки, которую еле удостаивал, бывало, взглядом, и казавшейся ему всегда бесцветной, «пресной» наряду с блестящей красотой Юлианны, демонической Надин и многими другими страстными кокетками, услаждавшими бурную жизнь богатого кутилы. Отделявшая их нравственная преграда обратила его внимание на Марину, и вдруг ее нежная, мечтательная красота, стыдливая грация и та нетронутость, которой от нее веяло, его очаровали; затем, очень скоро это чувство перешло в дикую страсть; которую еще более распаляло ее сопротивление. Сознание, что эта женщина, которя была его достоянием, его отталкивает, бесило Станислава и пробуждало настоящую ненависть к графине Ядвиге. Если бы эта ведьма в своем глупом фанатизме и слепой ненависти ко всему русскому не раскрыла прошлого перед Мариной, никогда он не очутился бы в таком ужасном положении перед женой.

Как тигр в клетке, шагал он по своей комнате, придумывая планы, один рискованнее другого, чтобы положить конец своему невыносимому состоянию. Как бы то ни было, он ни за что не желает дольше жить под одной крышей с бабушкой и решил уехать из Чарны; в ином месте, в другой среде, окруженная иными влияниями, Марина образумится, может быть, и примирится с ним.

Граф провел скверную ночь и утром отправился к бабушке объявить ей свое решение, которое приведет ее, конечно, в ярость, это он знал наверное, но помешать которому она не могла, в виду того, что большое состояние, унаследованное графом от матери, делало его совершенно независимым.

Графиня Ядвига сидела в своем будуаре и, перебирая четки, с набожным видом перелистывала книгу «Жизнеописание мучеников». Когда вошел внук, она положила книгу.

— Отчего ты такой бледный и хмурый, мой друг? — спросила она с улыбкой, протягивая ему руку.

Но Станислав точно не заметил протянутой руки. Голос его дрожал от сдерживаемого гнева, когда он ответил:

— Вот наивный вопрос после той невероятной гадости, которую ты учинила, посеяв раздор между женой и мной. Я давно хотел потребовать у тебя отчета, по какому праву вмешалась ты в мою личную жизнь? Ведь ты же знала, что вынудило нашу свадьбу, и дала на нее согласие, а потом предательски сорвала с глаз этой наивной девочки повязку, скрывавшую от нее прошлое, и создала мне ад, поставив меня в отвратительное положение.

— Моя совесть вынудила меня поступить таким образом, — решительным тоном прервала его графиня. — Я должна была согласиться на вашу свадьбу, чтобы спасти честь Юлианны; но допустить между вами близкие отношения, это противоречило бы моему долгу как христианки, и было бы попранием самых основных правил нравственности.

Граф вспыхнул и смерил ее взглядом, полным глубокого презрения.

— Ты?.. Ты боишься нарушить нравственные правила и христианский долг? Ха, ха, ха! — и он громко захохотал. — Да за кого же ты меня принимаешь, бабушка? Я не мальчик и не настолько глуп и слеп, чтобы не видеть, какую роль играли у тебя отцы Игнатий и Тадеуш, и в какой состоит ныне отец Ксаверий, и потому позволяю себе усомниться, чтобы те отношения, с помощью которых твои преподобные духовники направляли тебя на Небо, входили в понятие «долга христианской нравственности». Но не в этом дело; твоя добродетель меня не касается, и, пожалуйста, не ссылайся на нее в оправдание своих гадостей. Вовсе не стремление спасти меня от греха руководило тобой в этом случае, а твоя слепая ненависть к вере, которую исповедует Марина, и ее русскому происхождению. Женись я на какой-нибудь польке, хоть и распутнице, но католичке, ты обо всем промолчала бы и благословила меня; а с православной ты решила меня разлучить. Так вот я пришел тебе сказать, что мне твоя опека надоела, и что я думаю уехать из Чарны. Через несколько дней я отправляюсь с женой заграницу, а тебе предоставляю полную свободу упражняться в христианских добродетелях при помощи отца Ксаверия, и желаю вместе с ним попасть прямо в рай.

Не ожидая ответа, он повернулся и вышел.

Графиня ничего не ответила по той простой причине, что не могла произнести ни слова: лицо ее стало багрово-лиловым, а бешенство сдавило ей горло, и с минуту она думала, что задохнется.

Вспыльчивая, резкая, жестокая, а благодаря своему богатству и заносчивая, графиня Ядвига не терпела противоречий, и тем более критики своих действий. Никогда и никто еще не смел так откровенно разоблачать и указывать пальцем на подкладку ее отношений к духовникам, отношений, которые она, впрочем, считала простительными и законными. Если ее «заблуждения» и вызывали иногда легкие укоры совести, то она всегда откупалась богатыми дарами на церковь. Стах никогда не посмел бы сделать даже намека подобного рода; а тут вдруг он дерзко оскорбляет ее, и из-за кого же? Из-за этой проклятой москальки-еретички?

В ней пробудилась такая ярость против бедной Марины, что, попадись та ей в руки, она задушила бы, кажется, ее. Но эта буря скоро утихла, скрытая под личиной обычной лукавой слащавости графини, и только в ее глазах еще светилась дьявольская усмешка.

— Никуда ты не уедешь, а просто-напросто исчезнешь, чтобы не мешать спасению души твоего болвана-мужа и не вызывать новых оскорблений против меня, — проворчала она и задумалась, а потом позвонила и приказала просить к ней отца Ксаверия.

Тот тоже провел скверную ночь. Вчерашний случай неожиданно нарушил его видимое спокойствие и пробудил бешеную ревность. Всю ночь он не смыкал глаз, обдумывая способы разлучить Марину с мужем, и все еще был поглощен этими мыслями, когда его позвали к Земовецкой.

Графиня начала с того, что осведомилась, как идет дело обращения Марины.

— Ваша чрезвычайная осторожность, отец мой, разрушит всю нашу работу, — ехидно заметила она на уклончивый ответ духовника. — Должна вам сказать, что эта кокетка так влюбила в себя Станислава, как я не могла даже себе представить. Он теперь без ума от этой бледной рожи, меня обвиняет, что я украла его счастье, и, после целого ряда неслыханных дерзостей и оскорблений, заявил мне сейчас, что уезжает заграницу с женой и больше сюда не вернется.

Ксендз побледнел, а на его лице отразились тревога и такое смущение, что графиня вздрогнула и подозрительно взглянула на него.

«Что значит это волнение? Не попал ли и Ксаверий в сети «москальки», подобно Станиславу?»

Она тотчас сообразила, что за последнее время ксендз изменился: грустный, задумчивый, он, по-видимому, избегал ее и потерял, казалось, прежнее «рвение к интересам церкви».

Графиня стиснула зубы. Только этого не хватало, чтобы ее духовник влюбился в еретичку! Ну уж нет. Этому она положит скоро конец, и Марина дорого заплатит за свои неуместные победы… Наружно она ничем себя не выдала и, после краткой беседы, отпустила Ксаверия, который поспешил уйти с облегченным сердцем.

День прошел томительно и скучно. Граф обедал один на своей половине, а потом уехал, не сказав куда едет и когда вернется. Марина тоже не выходила из своих комнат, но при известии об отъезде мужа облегченно вздохнула.

— Слава Богу. Может быть, на несколько дней она освобождена от его присутствия и ей нечего опасаться новых сцен.

Вечером она решила пойти, как всегда, к старой графине: не следовало возбуждать ее внимания. В гостиной она нашла только отца Ксаверия, пересматривающего связку новых, присланных утром нот, и панну Камиллу, подбиравшую номера иллюстрированного журнала. Приживалка объявила ей, что графине нездоровится, и она отдыхает, но придет к чаю, а пока просит не стесняться и заниматься музыкой.

Отвечая любезно на глубокий поклон ксендза, Марина заметила, что он очень бледен, а взгляд лихорадочный, беспокойный.

— Вы, кажется, сегодня нездоровы, отец Ксаверий? Вы плохо выглядите, — участливо спросила она.

Тот вспыхнул и в замешательстве пробормотал благодарность, но сказал, что чувствует себя прекрасно, и сел за рояль разбирать новую музыкальную вещь.

Марина уселась в кресло в углублении окна, где всегда сидела, и приготовилась внимательно слушать интересовавшую ее симфонию.

Скоро она, однако, заметила, что Ксаверий был сегодня в каком-то особенном настроении: с трудом разбирал ноты, часто ошибался, а потом совсем забыл, казалось, о раскрытой перед ним тетради и не переворачивал листков. Но и игра его становилась все более и более странной: под его руками рояль гремел, жалобно стонал и плакал, потрясая нервы потоком диких и резких звуков, отражавших тот разлад, который царил в его душе. Это была какая-то дьявольская музыка, в которой слились все человеческие страсти. Холодная дрожь пробежала по телу Марины, и она с удивлением смотрела на бледное лицо Ксаверия, а тот глядел куда-то вдаль своими горящими глазами и, казалось, забыл, где он.

Наконец, Марина не выдержала. Слушать долго такую игру, которая разбивала все нервы и причиняла почти физическую боль, она не могла. Она вскочила с места, подбежала к роялю и положила руку на руки ксендза.

— Стойте, стойте, отец Ксаверий. Прекратите вашу ужасную музыку. Можно подумать, что вы хотите вызвать всех демонов, — взволнованно сказала она.

Ксендз вздрогнул, точно его разбудили от сна, и бессильно опустил руки; но бушевавшая в его душе буря, которую он изливал в бешеных звуках, продолжала в нем кипеть.

Мрачным, пожирающим взглядом глядел он на нее с таким выражением, какого она еще никогда у него не видала; затем краска залила его лицо, и он дико захохотал.

— А я люблю эту дьявольскую музыку, — дрожащим от волнения голосом прошептал он. — Мне кажется, что я пляшу на шабаше, где все равны: крестьянин, воин и священник, где я могу утолить все мои желания, где я обладаю всемогуществом зла, и где мне не надо проповедовать почитание Бога, обрекающего свои создания на адские муки.

Он встал и продолжал говорить, задыхаясь и пристально глядя ей в глаза:

— Прямо с шабаша позвала ты меня, обольстительная женщина. Ты разбудила дремавших в моей душе демонов… Я полюбил тебя. Я хочу упиться счастьем и зову на помощь весь ад…

Пораженная Марина со страхом смотрела на него.

«Не помешался ли он?» — мелькнуло у нее в голове.

Она попятилась и собралась бежать, но в этот миг он схватил ее и крепко, до боли, прижал к себе и покрыл лицо жгучими поцелуями.

Отвращение и ужас точно сковали ее; но через мгновение она изо всех сил оттолкнула Ксаверия, так что тот зашатался, и звонкая пощечина запечатлелась на его бритой щеке.

— Наглец! — вне себя крикнула она. — Негодяй, забывший свой сан и оскорбивший женщину!

И она выбежала из комнаты.

Ксаверий прислонился к стене и закрыл глаза. Теперь он снова побледнел, а на его бескровной щеке ярко горел отпечаток полученной пощечины, и он дрожал как в лихорадке; больнее, — чем печать обиды на лице, жгло его воспоминание о невыразимом отвращении и презрении, отразившихся в глазах Марины. Как гадину, оттолкнула она его, прибила, как собаку, и резко напомнила ему о его одеянии, этой сутане, которая вечно преграждает ему дорогу ко всем доступным другим людям радостям жизни.

Тяжелый не то вздох, не то стон вырвался из его груди; но те выдержка и самообладание, в которых он вырос, снова брали над ним власть, временно поколебленную порывом страсти.

Он провел рукой по покрытому холодным потом лицу и выпрямился, намереваясь тоже уйти, но в эту минуту встретился глазами со старой графиней, которая, стоя на пороге своего будуара, пристально и ехидно глядела на него.

— Что с вами, отец мой? Вы чем-то сильно взволнованы. Что это за красное пятно у вас на щеке?

— Это след той пощечины, которой наградила меня молодая графиня, когда я попытался более настойчиво убеждать ее в необходимости отречься от ереси и обратиться к истинной вере. Вы видите, что задача, которую вы возложили на меня, связана с опасностями и неприятностями, — мрачно ответил он.

Злая лукавая усмешка скользнула по лицу Земовецкой.

— Я поражена, мой бедный друг, и не воображала, чтобы эта дикая кошка посмела вас тяжко оскорбить. Однако я вижу, что пора мне вам помочь в этом трудном деле вразумления нашей юной дикарки и предоставить в ваше распоряжение средства более действенные, чем ваша чудная музыка. Пойдемте в мою молельню, отец, и обсудим вместе этот важный вопрос.

VIII

Марина вернулась к себе возмущенная до глубины души. При одной мысли о нанесенном ей тяжком оскорблении, она вся кипела негодованием, но, по мере того, как наступало успокоение, ее гнев сменялся страхом и отчаянием. Она чувствовала себя мухой, попавшей в паутину. Опасность грозила теперь с двух сторон: не только муж будет преследовать ее своей любовью, но еще и этот наглый, распутный ксендз, которого она по своей наивности считала «покровителем».

Долго ходила она по комнате, ища выхода из своего невыносимого положения, и, наконец, пришла к заключению, что ей надо воспользоваться отсутствием графа и уехать отсюда. Старой графине она скажет, что едет навестить заболевшую родственницу, а в сущности решила укрыться в монастыре и оттуда уже написать графу о разводе. Все пережитые волнения вызвали у Марины сильную мигрень, и она легла в постель, отложив до завтра исполнение своих намерений.

На следующий день, позавтракав у себя, Марина приказала подать себе шляпу, зонтик и сошла в сад. Горничную она отпустила к лесничему на крестины, где панна Камилла заменяла графиню Ядвигу в качестве крестной матери, и куда с разрешения графини отправлялась почти вся прислуга, а для изготовления угощения посылался даже второй повар.

У Марины еще не прошла голова после вчерашнего, но она рассчитывала, что боль утихнет на свежем воздухе, а ей предстояло еще обдумать все подробности отъезда, о котором она собиралась вечером переговорить с графиней. Из предосторожности она сунула в карман револьвер.

Опасаясь встречи с Ксаверием, она ушла в пустынную часть парка и просидела там несколько часов, а потом пошла в замок, пугливо осматривая аллеи. Но кругом было пусто, и она подходила уже к дому, не встретив ни души.

Неподалеку от террасы, примыкавшей к ее комнате, Марина наткнулась на старую графиню, которая приветливо рассказала ей, что тоже гуляла, а потом пригласила зайти к ней выпить чашку шоколада.

— Варить его уж нам надо будет самим, потому что Камиллы нет, а лишь одна она умеет мне угодить. Но подкрепиться необходимо, так как обед сегодня будет позже. Кстати, я покажу вам мою коллекцию старинных кружев, — добродушно закончила Ядвига.

Марина охотно бы отказалась от приглашения, настолько графиня была ей противна, а кружева мало ее интересовали, особенно в такое время, когда она думала совсем о другом. Но ей показалось неудобным ответить отказом; тем более, что она будет иметь возможность сказать, между прочим, и о своем отъезде.

Она прошла за Земовецкой в ее будуар, и пока та варила на спиртовой машинке шоколад, Марина рассказала ей о болезни родственницы-игуменьи и о своем желании провести несколько времени в монастыре, пока граф в отлучке.

Графиня, по-видимому, вполне с ней согласилась.

— Разумеется, поезжайте навестить вашу больную. Я уверена, что Стах ничего не будет иметь против; да, наконец, он может потом за вами съездить, — сказала она, подавая чашку.

— Я и думала оставить ему письмо при отъезде, — радостно сказала Марина, довольная, что дело так легко устроилось.

В разговоре она выпила шоколад и съела пирожное, как вдруг почувствовала, что у нее руки и ноги налились точно свинцом. Когда, в испуге, она захотела встать, то у нее закружилась голова, ноги подкосились, и она упала на диван; все завертелось перед глазами, и ей казалось, что она падает в темную пропасть. Затем она потеряла сознание…

Графиня нагнулась над ней, подняла ее похолодевшую руку, и та бессильно упала; злая усмешка искривила ее губы.

— Твой путь окончен, красавица, а келья, куда я тебя помещу, послужит тебе и могилой. Но прежде я тебя обращу в нашу веру и сделаю тебя тихой и смиренной.

Она открыла дверь в молельню, на пороге которой ее ждал ксендз.

— Скорей, Ксаверий, помогите мне снести ее. И так уже поздно, а вам надо во-время поспеть к лесничему.

Ксендз подошел и мрачным суровым взглядом посмотрел на Марину, замертво лежавшую на диване и побелевшую, как ее белое кисейное платье.

— Закутайте ее вот в этот платок. Там внизу холодно, а я не хочу огорчать Стаха, если простужу его «сокровище», — презрительно хихикая, заметила графиня.

Ксаверий завернул Марину в теплый шерстяной платок и, взяв ее на руки, понес в потайной ход следом за графиней, которая шла с зажжённым фонарем. Всякий нерв задрожал в нем, когда он коснулся стройного тела Марины, шелковистые волосы которой щекотали ему щеку.

Наблюдавшая за ним графиня заметила, как он вспыхнул и как дрожали его руки, а чувство ненависти и ревности сверкнуло в его глазах.

«Ты более чем подозрителен, почтенный мой духовник. Следует понаблюдать за тобой. Теперь уж ты только при мне будешь работать над обращением этой «схизматички», — злобно подумала она.

Подземелье, очевидно, заранее было приготовлено к приему новой жертвы. Лампа на потолке была зажжена: гнилая солома и истлевшая покрышка на каменной скамье были заменены матрацом, подушкой и шерстяным одеялом; на земле стояла корзина, а на столе, рядом с плетью, — приготовлен кувшин с водой и стакан.

Марину уложили на постель, и графиня оторвала кусок кружева у ее рукава, а затем оба сообщника ушли, тщательно закрыв дверь на засов.

Лишь около обеда в замке хватились Марины и стали ее всюду искать. Графиня казалась удивленной и сказала, что хотя не видала ее, но предполагает, что она зашла куда-нибудь далеко и потому запоздала. Но когда настал вечер, а Марины все не было, Земовецкая подняла на ноги весь замок, и вернувшаяся от лесничего прислуга была разослана во все стороны. Разумеется, никакие розыски ни ночью, ни на следующий день ни к чему не привели. Допросили людей, но никто ничего не знал, лишь один мальчишка садовник показал, что видел, будто молодая графиня шла к лабиринту. Тогда розыски были направлены в эту сторону, и среди дня один из дворовых нашел на откосе берега совершенно измятую шляпу, а на кусте кусок кружева.

Горничная подтвердила, что это та самая шляпа, которую утром она подавала барыне, и что таким именно кружевом было отделано ее платье. Но этим кончались все следы, и нигде не было ни малейшего указания, что сталось с молодой женщиной, которая словно сквозь землю провалилась.

Дня три спустя после исчезновения Марины вернулся Станислав.

В это время как раз баграми проходили реку и не только люди из замка, но даже соседние крестьяне принимали участие в поисках.

Известие о таинственном исчезновении жены как громом поразило графа и привело его в отчаяние. Он принял деятельное участие в поисках, сам допросил весь наличный состав замка с окрестными жителями и измученный вернулся домой лишь к ночи. Послав Адаурову телеграмму с извещением о случившемся несчастьи, граф засел у себя, чтобы спокойно обдумать случившееся без него происшествие.

Первым его предположением было, что Марина убежала, но он немедленно сообразил, что оно ложно. Он обыскал все помещение жены и везде нашел полный порядок: ее вещи, платья и деньги были нетронуты. Становилось невероятным, чтобы она ушла без манто, в одном кисейном платье и так, что никто ее не видел. Теперь он укорял себя за то, что отлучился из замка; оставайся он дома, преступления не было бы, а убеждение в том, что здесь кроется именно преступление, росло в нем с каждой мнутой. Но кто же мог его учинить?

Вдруг он побледнел, вздрогнул и опустился в кресло: в его голове мелькнула мысль, что в это дело замешана бабушка. Он быстро соображал и взвешивал ненависть ее к Марине, ее слепой, глупый фанатизм и несомненную злобу, возбужденную в мстительной душе старухи их последним разговором, когда он бросил ей в лицо любовную связь с духовниками. Да, не кто иной, как она, из злобы и мести упрятала Марину… Но как и куда?.. Может быть с ней уже покончили, а тело бросили в какой-нибудь тайник?.. Она-то знала в старом гнезде все закоулки, которыми он, светский повеса, никогда не интересовался. Однако, если эта правда когда-нибудь откроется, какой позор падет на имя Земовецких. С другой стороны, возмутительно будет не отомстить за смерть Марины и оставить безнаказанным преступление этой старой карги!

От волнения у графа кружилась голова, и он всю ночь провел в раздумье и тревоге; под конец он пришел к заключению, что прежде чем останавливаться на окончательном решении, надо следить и наблюдать за бабкой.

Наркотик, данный Марине, был настолько силен, что ее сон длился сутки, и очнулась она с тяжелой головой; грудь давило, и она усталым взглядом удивленно окинула незнакомую обстановку.

«Это, верно, кошмар», — подумала она, закрывая усталые глаза.

Промозглый воздух бросил ее в дрожь, но кроме того пересохло горло и мучила жажда. Она раскрыла глаза и привстала.

Нет, это не сон. С ужасом еще раз обвела она глазами каменный стол, тяжелую окованную железом дверь, дымившую под потолком лампу, распятие на стене и ту постель, на которой она лежала. Да ведь она в тюрьме!..

В ужасе Марина кинулась к двери и пыталась ее открыть; она стучала и кричала, но дубовая дверь не поддавалась, а голос замирал под сводами. Она обошла подземелье, ища выхода, но скоро убедилась, что все усилия напрасны. Тогда она подошла к постели и бессильно на нее опустилась.

Марина начинала сознавать, что попала в какую-то западню, вспоминая про шоколад, которым ее угощали, и наступившее затем беспамятство. С какой же цельно, однако, ее заточили? Убить что ли хотят ее? Во всяком случае, она теперь во власти негодной бабы, которая ненавидела ее, а, может быть, и ксендза, выдавшего свою страсть к ней. Она вздрогнула от омерзения, а воображение стало рисовать ей страшные картины; зарыдав, она бросилась на колени перед распятием и стада горячо, со слезами молиться.

Наплакавшись вволю, она снова захотела пить, да и голод давал себя знать. Подойдя к столу, она выпила стакан воды и осмотрела корзину. В ней она нашла хлеб, вино и холодное мясо. Съев кусок хлеба, Марина вернулась на постель; от усталости и пережитого потрясения у нее закружилась голова, и она скоро уснула тяжелым беспокойным сном.

Марина не могла бы сказать, сколько времени она проспала, но ее разбудил скрип открывавшейся двери. Гнев и страх подняли ее на ноги.

Вошла графиня с зажженным фонарем, который поставила на стол, а за ней со свечой в руках отец Ксаверий, закрывший дверь. Выражение лица у графини было жестокое и насмешливое; у ксендза — мрачно-сосредоточенное.

Красная от негодования, Марина смерила врагов гневным взглядом; возмущенная оказанным над нею насилием, она забыла всякий-страх.

— Что это за подлая ловушка, которую вы мне подстроили? Как вы смеете меня держать взаперти? Что вам от меня нужно? Сейчас же выпустите меня, а не то вам это дорого будет стоить, — глухим и неровным от волнения голосом крикнула она.

— Ай, как вы вспыльчивы, дочь моя! Вы меня просто засыпали вопросами, — ехидно ответила графиня, злобно смотря на нее. — А, кажется, место вашего пребывания должно было бы надоумить вас, что в вашем положении полезно быть скромнее и просить, а не угрожать.

— Я хочу уехать и вернуться к моему отцу. На этом условии я готова даже молчать про ваше недостойное поведение.

— Очень вам благодарна, но воспользоваться вашим великодушием не могу. Стах так влюблен в вас, что никуда вас не пустит от себя; он решил помириться с вами. Значит, долг велит мне, прежде всего, обратить его жену в истинную веру, и с сегодняшнего дня мы приступим к вашему просвещению, а отец Ксаверий будет вашим наставником и духовником, но предупреждаю, очень строгим. Волей или неволей, а вы будете католичкой. Впрочем, довольно слов. На колени! Пятьдесят земных поклонов, бия себя в грудь, а затем полчаса лежать. Прежде чем приняться за душу, надо поработить тело. Затем, вы прочтете молитвы, которые вам укажет отец Ксаверий, — приказала графиня.

Марина отрицательно покачала головой.

— Никогда я не откажусь от своей веры и не стану на колени по вашему приказу… Никогда не позволю руководить собой негодяю, посмевшему меня оскорбить, и душа которого полна грязных чувств, запрещенных ему его церковью…

— Довольно, довольно! Вы не только упрямая «схизматичка», а еще лгунья и клеветница! Действуйте, отец мой. Вы видите, что кротостью и увещаниями ничего не сделать, — крикнула графиня, схватив плеть и угрожая ею.

Ксендз побагровел от бешенства, и, не успела Марина опомниться, как он бросился на нее и скрутил ей руки за спиной вынутым из кармана полотенцем.

— Вы очень легки на руку, прекрасная графиня. Может быть, теперь вы станете сговорчивее, — злобно смеясь, сказал ксендз, связав ей руки.

Марина кричала и пробовала высвободиться, но в это время графиня разорвала лиф ее платья, ножницами разрезала подкладку, обнажив ей спину и грудь.

Обезумев от стыда и ужаса, Марина все еще пыталась вырваться из рук своих мучителей, но вдруг дикий раздирающий крик вырвался у нее.

Плеть свистнула по воздуху и ударила ее по спине, оставив багрово-красные рубцы.

— Еще, еще, отец мой! Это отрезвляет самые заносчивые и упрямые головы, — подбодряла графиня.

После второго удара Марина без чувств упала на каменный пол. Когда она открыла глаза, графиня была одна и развязывала ей руки, подав затем шерстяной платок.

— Сегодня был первый урок, ясно показавший вам, к чему приводит упрямство, — строго сказала она. — Итак, постарайтесь покоряться впредь без скандалов. Вот вам молитвенник — молитесь пока и размышляйте.

Марина ничего не могла ответить: в ней дрожал каждый нерв, а зубы стучали, как в лихорадке. Видя, что она сидит как безумная, словно ничего не видя и не слыша, графиня ушла.

Оставшись одна, Марина мало-помалу пришла в себя; но под этим наружным спокойствием таилось неизведанное еще чувство дикой ненависти и непоколебимое решение защищаться, отомстить этим чудовищам или погибнуть.

Нестерпимая боль от кровавых рубцов на спине, плечах и шее лишали ее возможности спокойно обсуждать свои дальнейшие действия. Она намочила в воде салфетку и обложила больные места, что ее облегчило, затем, насколько могла, она поправила платье и, закутавшись в теплый платок, задумалась.

Тут ей вспомнилось, что ведь она как будто брала с собой на прогулку револьвер. При ней ли еще он? Она торопливо сунула руку в карман и облегченно вздохнула — оружие было с нею. Вынув револьвер, она осмотрела его: он был заряжен шестью патронами, а стреляла она достаточно хорошо и была уверена, что не промахнется. Стало быть, она может защищаться, и в крайнем случае, даже убить или ранить своих палачей и бежать из своей тюрьмы. С каждой минутой Марина становилась спокойнее.

Так, она совершенно правильно рассудила, что если у нее откроют оружие, то ее снова усыпят чем-нибудь снотворным, а потому надо было остерегаться пищи, которую ей принесут. Она осмотрела вторую корзину, поставленную у двери, и припрятала часть съестного и две бутылки марсалы; этой провизии ей хватит на известное время.

Но графиня Ядвига хотела, должно быть, дать своей жертве оправиться, потому что прошло несколько дней, а она не показывалась, зато каждую ночь приносили пищу, которую просовывали в дверь и быстро ее затем захлопывали.

Из приносимой провизии Марина выбирала все, что не так быстро портилось, и присоединяла к своим запасам.

Наконец, раз ночью Марина увидала снова перед собой своих мучителей и тотчас сунула руку в карман за оружием. Едва графиня начала свою речь, а Ксаверий взялся за плеть, как Марина выхватила револьвер и прицелилась.

— Первого, кто сделает шаг ко мне, я убью, как собаку. Я не позволю больше себя истязать, — твердо сказала она.

Графиня, храбрая и жестокая с беззащитными, а на деле большая трусиха, вскрикнула, одним прыжком очутилась за дверью и убежала, а за ней пятясь последовал и Ксаверий. Из-за двери послышались еще ругательства и угрозы, а потом все стихло.

IX

По возвращении от Земовецких, Адауров с женой зажили по-старому, мирно и тихо. Подозрения генерала рассеялись, а надежда на рождение ребенка его чрезвычайно радовала.

Одно лишь угнетало Павла Сергеевича — смутное беспокойство за судьбу Марины. Была ли она действительно счастлива?

Письма дочери как будто уверяли его в этом, но внутренний голос шептал, что в них недостает искренности; уж очень много писала Марина про соседей и общество, в котором бывала, и очень мало про свою семейную жизнь, а в особенности про мужа.

Осень стояла удивительно ясная и теплая, а потому Адауровы решили пробыть на даче до половины сентября.

Однажды Павел Сергеевич на своем столе нашел телеграмму Земовецкого, извещавшую его об исчезновении Марины.

Грустное известие ошеломило Павла Сергеевича; но как только он слегка оправился, то решил ехать в Чарну, чтобы самому расследовать на месте это загадочное происшествие. С отъездом приходилось спешить, чтобы не только разузнать о судьбе дочери, но и покончить с этим до родов жены.

Юлианна ежедневно каталась после завтрака и очень любила выезжать в автомобиле, подаренном ей мужем. В этот день она взяла с собою старую тетку, приглашенную погостить к ним, чтобы Юлианна не была одна, пока муж бывал в городе.

Дамы возвращались уже домой, как вдруг на повороте шофер заметил стремительно летевший на них другой мотор. Боясь столкновения, он круто взял в бок, чтобы переехать на другую сторону дороги, но тут автомобиль на что-то наткнулся, опрокинулся и выбросил седоков.

Выкинутая из экипажа Юлианна ударилась сперва об дерево, а затем скатилась в канаву, где и осталась лежать без чувств; тетушка расшибла себе голову, а шофер вывихнул ногу.

Юлианну привезли домой в бессознательном состоянии. Доктор нашел ее положение тяжелым и распорядился вызвать из города Павла Сергеевича.

Несколько часов спустя в жестоких мучениях Юлианна произвела на свет мертвого мальчика, и доктор объявил, что из-за сильного сотрясения она не проживет и ночи.

Горя, как в огне, Юлианна беспокойно металась на постели, часто впадая в бред. Какая-то мысль глубоко запала, казалось, в голову умиравшей, потому все настойчивей слышались слова:

— Согрешила я… согрешила!.. Бог меня покарал!..

Было уже около девяти часов вечера, когда вернулся к себе на дачу Павел Сергеевич, усталый от хлопот в городе и мучимый боязнью за дочь; но расстроенный вид прислуги и явный царивший в доме беспорядок озадачили его.

Спрошенный лакей пролепетал что-то непонятное, но поджидавшая барина старая Авдотья прошла в кабинет и рассказала ему, что случилось.

В первую минуту Павел Сергеевич думал, что сойдет с ума. Вся его жизнь гибла в этот проклятый день, лишивший его дочери, жены и горячо желанного сына. Страшным усилием воли постарался он овладеть собой и собраться с мыслями; по телу его пробегала холодная дрожь, и зубы нервно стучали.

— Жива она? — глухим голосом спросил он.

— Да, барин, а только дохтур сказывал, как уезжал, что она вряд ли до утра доживет. Теперь барыня больше в бреду, а как в себя приходит, то требует своего, значит, духовника; Григорий давно уж в город за им услан, и мы с каждым поездом его обратно ждем.

Адауров сел, облокотился на стол и сжал голову руками; затем он велел подать себе воды и, выпив стакан, на цыпочках пошел в спальню.

Там все было тихо, и в этой зловещей тишине слышалось только тяжелое, порывистое дыхание больной. Павел Сергеевич рукой указал сидевшей горничной выйти из комнаты, а сам наклонился над женой, которую едва мог разглядеть в полумраке.

Юлианна лежала с закрытыми глазами и тяжело дышала; руки ее беспокойно блуждали по одеялу. Павел Сергеевич взял руку жены и опустился на колени у постели; говорить он не мог, и лишь горькие слезы катились из глаз…

От его прикосновения Юлианна вздрогнула и открыла воспаленные глаза; пристально взглянув на мужа, она его не узнала, а под влиянием царившей в голове навязчивой мысли, приняла стоявшего на коленях у изголовья человека за ожидаемого духовника.

.— Отец Витольд, — отрывисто шептала она. — Ох, как он был прав, наш бискуп, да и вы тоже, что Бог накажет меня за то, что я вышла замуж за схизматика-москаля, врага нашей отчизны и церкви. Я и не любила его никогда, а только польстилась на его богатство и положение в обществе… Молитесь за меня, отец, и отпустите мне грехи, чтобы я не умерла отверженной… Я клялась мужу спасением души, что верна буду ему, тогда как ребенок не от него, а от Станислава… Не принеси тогда Марина себя в жертву, Тудельская раскрыла бы ему глаза…

Она говорила все торопливее и бессвязнее, но вдруг дико вскрикнула:

— Горю… горю… Скорее отпустите грехи мои! Йезус, Мария, смилуйтесь надо мной!..

Павел Сергеевич окаменел, едва понимая ее лепет, раскрывший перед ним всю низость души этой женщины, которая подлой неблагодарностью отплатила ему за то, что он вырвал ее из бедной и захудалой многочисленной семьи и окружил любовью, заботами и роскошью.

Юлианна продолжала бормотать что-то, но Павел Сергеевич уже больше ее не слышал. Перед ним опустилась точно черная завеса, и он без чувств рухнул на ковер. В эту минуту открылась дверь и на пороге показался прибывший из города ксендз.

Лишь несколько часов спустя очнулся Павел Сергеевич от обморока. Вся в слезах ухаживавшая за ним Авдотья подала ему стакан вина, а затем нерешительным голосом доложила, что барыня приказала долго жить.

— Сдохла, проклятая, позор и горе моей жизни! — сжимая кулаки, гневно и болезненно проговорил Павел Сергеевич. — Все она у меня украла. Она причина несчастья Мары!..

Видя удивление и ужас на лице старухи, он вкратце сообщил ей о пропаже Марины.

— Ох, убили они, подлые, нашего ангела! А ведь она себя не пожалела, чтобы избавить вас от горя, — с рыданиями, говорила Авдотья и принялась, всхлипывая, рассказывать пораженному Адаурову подробности замужества Марины.

Не описать того, что перечувствовал Павел Сергеевич в эту минуту. Марина внушала ему чувство обожания, и, несмотря на тревогу за ее судьбу, чистое и святое чувство дочерней привязанности, побудившее ее пожертвовать собой для него, успокоительно действовало на его изболевшую душу.

— Я сыщу тебя, дорогая, и отомщу негодяю, посмевшему коснуться тебя своей поганой рукой, — мрачно и решительно пробормотал он про себя.

Любви, которую ему внушала Юлианна, не существовало более. Теперь он лишь с отвращением думал о лукавой, развращенной женщине, которая даже на пороге смерти не нашла для него иного слова, как «москаль-схизматик»! Хороша христианка, которая рыскала по обедням, вечно бормотала себе под нос молитвы, часами простаивала на коленях перед образами и ежемесячно причащалась, а вместе с тем из эгоизма пожертвовала падчерицей и всю жизнь нагло его обманывала!

И Павел Сергеевич резко и горько засмеялся.

А кто знает? Очень может быть, что связь с Земовецким была не единственная! Столь опытная и ловкая «в амурах» дама могла и не раз позабавиться на его счет.

Это неожиданное соображение навело его на мысль взглянуть на переписку жены; он приказал Авдотье подать ключи покойной и открыл ее письменный стол.

Юлианна вела, оказалось, оживленную переписку с родными, многочисленными друзьями и подругами; весь ящик был набит старыми письмами. Однако Павел Сергеевич не нашел ничего, что подтверждало бы его подозрения. Но вот в маленьком портфеле он увидал несколько писем, помеченных штемпелем «Чарна». Три из них были от Станислава, но Адауров презрительно отшвырнул их, не читая; зато одно, писанное крупным жирным почерком графини Ядвиги, обратило на себя внимание некоторыми случайно бросившимися в глаза словами. Он развернул письмо и принялся читать; по мере того, как он пробегал строки, краска негодования заливала его лицо.

Послание графини писано было около двух месяцев тому назад и содержало строгую нотацию.

Она упрекала Юлианну за связь с таким близким родственником, как Стах, а еще больше за ее преступное намерение женить того на еретичке, мать которой, сверх того, была любовницей графа в Монако.

«Я пожалуюсь архиепископу на твоего духовника, который не запретил тебе подобную мерзость. Да и сама ты в обществе такого нечестивого мужа забыла, должно быть, что способствуешь греху, вдвойне ужасному, в виду поганой веры Марины! Как не побоялась ты рисковать спасением души Стаха, злоупотребляя его легкомыслием и рыцарскими побуждениями, лишь бы обеспечить собственную особу? А еще говоришь, что любишь его!..»

Павел Сергеевич думал, что задохнется от злости. В какую шайку негодяев попала его бедная Мара!..

Утром прибыл генерал Карятин, и Адауров рассказал старому приятелю всю правду.

— Видишь, Костя, мои подозрения были основательны, — грустным тоном добавил он. — Окажи мне услугу, возьми на себя похороны и поторопи их насколько возможно. Я не в силах ничем заниматься; между тем, уехать до погребения, значило бы подать повод к пересудам, а я жду не дождусь отправиться поскорее в Чарну.

И все исполнилось по желанию Павла Сергеевича. Ввиду жаркой погоды и быстрого разложения тела не было удивительно, что спешили с похоронами; а так как уже разнесся слух про обморок Адаурова, а его постаревший, осунувшийся вид вполне подтверждал его тяжелое горе и болезненное состояние, то поэтому никого не поражало, что генерал выходил не на все панихиды.

Номером, после похорон, Павел Сергеевич выехал, наконец, в Чарну.

В замке по-прежнему царили беспорядок и тревожное настроение. Непонятное исчезновение молодой графини действовало на всех удручающе. Графиня Ядвига вызывала общее сочувствие: она делала вид, что страшно огорчена, служила обедни и раздавала милостыни, чтобы Бог помог раскрыть истину.

Один Станислав не был одурачен ее кривляньями. Затаив в душе злобу, он следил и наблюдал за нею, и если не добыл пока каких-либо улик, то уловил злобный, глумливый взгляд, который та на него исподтишка бросала, и который обратил его подозрения в уверенность, что она виновница преступления.

Душевное состояние графа было ужасно. Внушенное ему Мариной смешанное чувство любви и оскорбленного самолюбия превратилось теперь, когда он потерял ее, в страсть, которая всецело захватила его; неуверенность в ее судьбе и боязнь, что бессердечная, злая и фанатичная графиня — подстать любому средневековому инквизитору — может мучить свою безвинную жертву, бросали его в дрожь. В этом душевном разладе, не зная, что предпринять для изобличения старой грешницы, не позоря вместе с тем своего древнего имени, Станиславу вспомнился его двоюродный брат Реймар. Хотя он и недолюбливал барона, но сознавал, что тот — человек серьезный, энергичный и мог бы подать добрый совет. Кроме того, он тоже внук графини Ядвиги и вместе с теткой Эмилией интересовался когда-то Мариной. Он решил написать Реймару и, изложив подробности исчезновения жены, убедительно просил того поскорее приехать помочь ему советом и участием в розысках.

Вечерело, Станислав только что вернулся из безуспешной поездки с сопровождавшим его чином полиции. След, на который они как будто напали, оказался и на этот раз ложным. Измученный граф был в отчаянии и бросился на диван в кабинете; в эту минуту лакей доложил о приезде генерала Адаурова.

Станислава и раньше удивляло, что Павел Сергеевич так долго не давал о себе знать, и теперь приезд генерала очень его обрадовал. Он поднялся и пошел навстречу гостю, но остановился, как вкопанный, пораженный происшедшей в том страшной переменой. Адауров постарел наружно лет на двадцать, а во взгляде, которым он смерил графа, читались ненависть и презрение.

— Граф, я желал бы поговорить с вами наедине. У меня есть для вас важные известия, и мне необходимо обсудить с вами некоторые вопросы, — строгим голосом сказал Павел Сергеевич, точно не замечая протянутой ему руки.

Бледное усталое лицо Станислава вспыхнуло.

— Я к вашим услугам, — холодно ответил он, распахивая дверь в кабинет.

На молчаливое приглашение сесть Павел Сергеевич отрицательно покачал головой и сухо спросил, есть ли какие-нибудь указания на то, что сталось с его дочерью. Когда Земовецкий ответил «нет», он заметил:

— Мне только остается принять свои меры, чтобы найти дочь и не лишить ее хотя бы христианского погребения. Но об этом поговорим после, а теперь, прежде всего, я должен вам объявить о смерти вашей кузины и вашего незаконного сына, которым она собиралась меня наградить…

Видя, что тот побледнел и в ужасе отшатнулся, Павел Сергеевич сухо рассмеялся.

— Успокойтесь граф, я никого втихомолку не убиваю. Просто несчастный случай с автомобилем пресек «добродетельную» жизнь Юлианны Адамовны. Затем, принимая меня в бреду за своего духовника, она исповедала мне свои амурные похождения с вами и придуманный ловкий способ их прикрыть. Итак, приступим к главному — сведению наших счетов с вами, так как прочие действующие лица драмы — преступница и ее жертва — уже умерли. Вы, граф, тешились тем, что увлекались обеими моими женами; на первую я уже не имел прав, но другую должно было бы оградить, во-первых, ваше родство, а во-вторых, чувство порядочности, чтобы не платить бесчестием тому, кто гостеприимно и доверчиво принимал вас у себя в доме. Вы не придерживаетсь таких устарелых предрассудков? Положим. Но как же посмели вы, как могли оказаться настолько подлым, чтобы принять самопожертвование наивной девочки, которая из дочерней любви думала этим сберечь мое мнимое счастье? И вы хладнокровно взяли в свои грязные руки бедную Мару, чтобы прикрыть так называемую «честь» гнусной женщины, которую покарал сам Бог? Ваша совесть не дрогнула, когда вы вступали в преступный брак с дочерью вашей возлюбленной? О, вы в полном смысле негодяй, который не стоил бы пули порядочного человека, но я вас все-таки вызываю на дуэль, потому что один из нас лишний на этом свете. Я состарился за эти дни, когда потерял все, что было мне дорого; но Господь даст мне силы, чтобы наказать вас.

Станислав стоял и молча его слушал. В нем все дрожало и кипело от оскорблений, брошенных ему в лицо, но наружно он оставался спокойным!

— Я к вашим услугам, генерал, потрудитесь сами назначить условия поединка. Желаете вы свидетелей?

— Бог будет нашим свидетелем, и без того довольно скандала. Я остановился у православного священника, отца Андрея, и буду ждать вас ровно в шесть утра, а место выбирайте сами.

— Прекрасно, я буду точен. Но позвольте вам сказать, что, не отрицая своей вины, я не признаю за вами права быть судьей в этом деле. Вспомните, ведь ваш развод был также вызван неуважением к семейному очагу. А теперь позвольте проводить вас. — Павел Сергеевич побледнел, но не сказал ни слова, и они расстались молча.

Вернувшись в кабинет, Станислав сел, облокотился на стол и опустил голову на руки; он хотел собраться с мыслями и успокоиться.

Граф не был трусом, а дуэль и даже смерть его не страшили, но такое сплетение трагических событий и вызванное последним разговором волнение окончательно перевернули его душу, потрясенную исчезновением Марины.

«Юлианна умерла, — думал Он, — Марины тоже уже нет, быть может, в живых… Какое странное злополучное совпадение: с той минуты, как погибла невинная, которая пожертвовала собой, чтобы прикрыть их грех, и служившая для них щитом против людской злобы, истина всплывает наружу, раскрытая самой виновной… Ужели и в самом деле существует небесное правосудие — неумолимое, презирающее расчеты людские и карающее грешника в ту минуту, когда тот меньше всего ожидает наказания? Впрочем, разве судьба не потешилась над ним самим? Его безумная, ненасытная погоня за наслаждениями привела его к браку с женщиной, которую он не любил, но которая, словно в насмешку, поработила его до того, что жизнь без нее казалась ему бесцельной и пошлой. А теперь, даже если Марина жива и ее найдут, она потеряна для него навсегда: его дуэль, коли он убьет Адаурова, создаст между ними непроходимую бездну».

Тяжелый вздох вырвался из груди Станислава и тут впервые, может быть, его охватило отвращение к жизни…

Некоторое время он еще просидел в задумчивости, а затем вдруг встал и зажег лампы, освещавшие картину «Блуждающего огонька», которую он уже давно перенес в кабинет.

Сдвинув брови, он долго любовался образом Марины, а потом подошел к письменному столу, открыл ящики и частью изорвал, частью привел в порядок бумаги. Затем он сел и стал писать.

Было около половины шестого утра, когда панна Камилла с вытаращенными от ужаса глазами, в одной юбке и ночной кофте, влетела в спальню графини, бросилась к кровати и схватила спавшую за руку.

Земовецкая вскочила и, увидав испуг своей приживалки, тревожно спросила, что случилось.

— Молодой граф… пан Стах… случилось несчастье, — впопыхах, едва внятно бормотала Камилла, дрожа, как в лихорадке.

Толстое красноватое лицо Земовецкой побледнело.

— Помоги мне одеться и говори толком, что случилось? — сказала она и проворно соскочила с кровати.

Обувая графиню, подавая ей юбки и капот, Камилла рассказывала, что накануне граф приказал камердинеру разбудить его в пять часов и предупредил кучера, чтобы к половине шестого был готов шарабан. В назначенный час Франек пришел будить пана, но увидав, что в спальне его не было, а кабинет освещен, заглянул туда: граф сидел, откинув голову, в кресле перед письменным столом, на котором горела лампа. Думая, что тот просто задремал, он не стал его тревожить, но когда подали к крыльцу экипаж, Франек пошел доложить об этом графу и застал его в прежнем положении; подойдя ближе, он с ужасом заметил, что рядом с креслом на ковре валялся револьвер, а на рубашке видна кровь.

При этом известии графиня задрожала и поспешила на половину внука; но по дороге она дважды пошатнулась, точно у нее кружилась голова.

В кабинете вокруг кресла, на котором лежал Станислав, толпилась прислуга с бледными, растерянными лицами; люди пугливо расступились и отошли, когда вошла графиня. Нетвердым шагом подходила она, держась за Камиллу, и оперлась на письменный стол. С ужасом глядела она на помертвевшее лицо графа, который тоже уставился на нее своими стеклянными, широко раскрытыми глазами; жилет был расстегнут, и несколько капель крови пестрели на рубашке. В эту минуту торопливо вошел Ксаверий.

Нагнувшись к Станиславу, он пощупал его руку, приложил ухо к сердцу и выпрямился.

— Я полагаю, граф скончался, — глухо сказал он. — Тело похолодело, и сердце не бьется…

Графиня закрыла глаза, а потом вдруг рванулась вперед, и лицо ее покрылось сизо-багровыми пятнами. Взмахнув руками, она сделала еще несколько шагов и замертво рухнула на пол. Ее унесли и уложили, а верховой поскакал за доктором.

Слух о происшествии в замке быстро облетел окрестности и около полудня дошел до церковного дома, где остановился Павел Сергеевич, все утро поджидавший Станислава, волнуясь и негодуя. Известие о самоубийстве графа глубоко его поразило и заставило призадуматься; но по зрелом размышлении он счел за лучшее отправиться в замок и лично узнать о подробностях.

Твердо решив не уезжать, пока не узнает надлежащим образом, что сталось с Мариной, Павел Сергеевич хотел знать, как и от кого можно было бы получить разрешение на обыск замка, в случае, если затянется болезнь графини. Обращаться к властям ему не хотелось ввиду смерти графа; в глазах общества покойный все же был его зятем, и ему тяжело было раздувать семейный скандал.

Расстроенная Камилла сообщила ему, заливаясь слезами, что, по словам доктора, граф выстрелил себе прямо в сердце, и смерть была мгновенной, но и графиня почти в безнадежном состоянии: у нее был апоплексический удар, и после обморока отнялась половина тела. Затем она добавила, что получена депеша на имя графа Станислава, которую она позволила себе вскрыть. Депеша оказалась от барона Фарнроде, который телеграфировал, что приезжает с вечерним поездом и просил выслать ему экипаж.

— Ведь это второй внук графини и, стало быть, наследник графа?

— Да, он самый, — ответила Камилла, хмурясь.

— Я знаю барона и вечером зайду к нему, — сказал Адауров.

Письмо Станислава как громом поразило Реймара. Не хотелось верить, что Марина могла пропасть из собственного дома, окруженного громадным штатом прислуги, и притом так, что никто ничего не видел и не знал. Кое-какие намеки в письме возбудили в нем те же подозрения, которые мучили и графа, что бабушка причастна к этому загадочному происшествию. И холодный пот выступил у него на лбу при мысли об этом.

«Боже милостивый! Как жестоко наказывала его судьба за его тогдашний эгоизм и неуместную осторожность. Он побоялся счастья, которое судьба давала ему, а теперь исчезновение любимой женщины разрушило его последнюю надежду обладать ею, когда развод выпустит ее на свободу из плена». Но вдруг его отчаяние сменилось безумным гневом.

«Да, он поедет и разоблачит всю эту мерзость, хотя бы пришлось при этом упрятать старую каргу, на каторгу».

Он взял указатель железных дорог, выбрал поезд, а затем бросился в комнату тетки, которой и рассказал, что случилось.

Эмилия Карловна была ошеломлена известием, но упросила племянника взять ее с собой.

— Я измучаюсь здесь от беспокойства. Если хочешь, я остановлюсь не в замке, а у кого-нибудь в селе; но, по крайней мере, я буду знать, что там происходит. Ах, как мне жаль бедную Марину, — прибавила она со слезами.

Барон с минуту подумал.

— Хорошо, тетя, если ты успеешь собраться через час, едем вместе. Может быть, Бог вдохновит тебя, и твоя женская проницательность усмотрит следы там, где мы слепы. Уж мы поедем прямо в замок, а то Стах обидится, если ты остановишься не у него.

На станции, садясь в присланный из Чарны экипаж, барон узнал неожиданную и печальную весть о самоубийстве двоюродного брата и безнадежном положении бабушки. Нервы Эмилии Карловны не выдержали, и она проплакала всю дорогу. В самом тяжелом настроении прибыл барон с тетушкой в замок, где униженно, подобострастно их встретила панна Камилла с распухшим от слез лицом.

Узнав, что бабушке становится все хуже и хуже, и что она никого не узнает, барон прошел в большую залу, где было выставлено тело графа, а отец Ксаверий только что отслужил первую панихиду.

Реймар никогда не дружил особенно со Станиславом, рассеянную жизнь и распущенность которого не одобрял, но при виде тела красивого мужчины, обласканного судьбой, богато одаренного и безвременно погибшего по собственной вине, он почувствовал глубокую жалость.

Позже приехал Павел Сергеевич и сдался на настойчивые просьбы барона переселиться в замок, чтобы совместно вести розыски Марины.

На другой день скончалась графиня, не произнеся ни слова, и к вечеру в зале стоял второй катафалк.

Гнетущее тяжелое настроение повисло над замком. После обеда, до которого никто не прикоснулся, Эмилия Карловна пошла отдохнуть, а Павел Сергеевич с барон сели в маленькой гостиной курить и беседовать. Разговор шел преимущественно об исчезновении Марины и необходимых мерах, чтобы найти хотя бы ее тело.

— Вы позволите мне, барон, быть совершенно откровенным? Да? В таком случае, признаюсь вам, что, по моему глубокому убеждению, Марина пала жертвой преступления, потому что предположить несчастный случай при настоящих условиях немыслимо. Одна ваша бабушка, женщина фанатичная, да еще, может быть, этот ксендз с сатанинской рожей знают в чем тут суть и, чтобы найти тело Марины, необходимо обыскать весь замок. В таких старых зданиях наверно есть подполья, тайники и прочее, вот там-то и нужно искать ключ к этой загадке.

Барон молча его выслушал и взволновался.

— Подозрение, которое вы высказали, грызет и меня самого. Я знаю, что бабушка ненавидела Марину Павловну. Простите, если я коснусь тяжелых для вас обстоятельств, но я, в свою очередь, тоже откровенно разоблачу многое, вам совершенно неизвестное.

И он вкратце рассказал про то, что произошло в замке в день свадьбы, про объяснение графини Ядвиги с Мариной, покушение ее на самоубийство и преграду, воздвигнутую между Стахом и его женой.

Увлекшись рассказом, барон незаметно для себя выдал свои чувства, что не укрылось от Павла Сергеевича, заметившего с грустной улыбкой:

— Я вижу, что вы были преданным другом моей бедной Мары.

Реймар густо покраснел.

— Больше чем другом, Павел Сергеевич, я люблю вашу дочь всеми силами моей души. У меня на сердце лежат камнем угрызения совести и поздние сожаления, что я не понял во-время, что это за ангел. Я страшно наказан за свое ослепление, но теперь, после моего признания, вы понимаете, что я сыщу Марину Павловну живой или мертвой, хотя бы для этого потребовалось разобрать по камням все это старое гнездо.

X

Отец Ксаверий сидел у себя и обдумывал дальнейший план действий.

Случившиеся непредвиденные события захватили его врасплох. Самоубийство графа доставило ему, правда, даже удовольствие: одним врагом было меньше и притом врагом крайне опасным; но смерть графини его смутила и испугала. Что делать с пленницей? Как посещать ее и носить ей пищу? Он сообразил, что новый владелец замка — лютеранин — не захочет держать при себе ненужного ему капеллана, и он должен будет переехать в свой приход, а затем комнаты покойной графини запрут, и всему конец.

В течение полутора суток, что длилась болезнь Земовецкой, и до переноса тела в большую залу, все ее помещение было набито прислугой, а потому посещение подземелья было решительно невозможно; одно, что ему удалось, это выкрасть ключ от потайной двери.

Он мог бы, разумеется, бросить Марину на произвол судьбы: старое подземелье не выдаст тайны преступления, и никто не услышит предсмертных криков заключенной.

Но не на это рассчитывал Ксаверий: смерти своей жертвы он не хотел, а до обращения ее в католицизм ему было все равно. Его жгла дикая страсть. Но как достичь цели?

Опустив голову на руки, сдвинув брови и закусив губу, он напряженно думал, и вдруг лицо его засияло торжеством. Он вспомнил, что графиня говорила ему про другую дорогу из подземелья, которая выводила на реку, у порогов. Хотя она ему и не показала место, где была вторая дверь, но некоторые, вспомнившиеся ему указания дадут возможность найти второй выход.

«Сегодняшней же ночью он сойдет к Марине обычной дорогой и снесет ей съестные припасы, потому что она уже два дня не получала ничего; а попутно с этим поищет второй выход, которым он и будет пользоваться, чтобы навещать свою пленницу впоследствии, когда захочет, уже прямо из церковного дома. Марину он приучит к послушанию; старая ведьма уже не может их стеснять своей глупой, скотской ревностью, а «москаль» со «швабом» пусть себе ищут сколько угодно… — И он рассмеялся довольным, веселым смехом. — В самом деле, как он раньше не вспомнил про это обстоятельство, которое доставит ему блаженство, несмотря на его сутану, наложившую на него печать отвержения и сделавшую его рабом». Приказав подать ужин к себе в комнату, Ксаверий уложил затем всю провизию в корзину.

Как тень, пробирался он по коридору и уборной до комнаты покойной графини. Все везде тихо и пустынно; усталая прислуга, должно быть, ужинала в людской.

Ксаверий не был ни трусом, ни суеверным; однако, когда он проходил через спальню, его охватила дрожь и чувство панического ужаса.

Высокие стрельчатые окна были раскрыты настежь, и бледный луч луны озарял белесоватым светом пустую кровать и неубранные, в беспорядке лежавшие платье и белье. И вдруг ему почудилось, что с подушек поднимается багровое лицо покойницы, что ее пристальные, стеклянные глаза смотрят на него с бешеной, ревнивой злобой, и что она грозит ему кулаком… Дрожавшей рукой схватил он с туалета подсвечник, зажег и кинулся в молельню.

Бедная Марина, волнуемая страхом и отчаянием, была в эти дни настоящей мученицей… Уже две недели, как длилось ее заточение в сыром, зараженном воздухе погреба. Когда ей перестали носить пищу, она питалась спрятанными раньше припасами; но самое ужасное было, когда потухла ее лампа. Заметив, что свет гаснет, она подтащила к своему ложу остатки вина и провизии и села, с револьвером в руках, готовая защищаться в случае необходимости. По-видимому, ее или осудили на смерть, или хотели сломить страхом и голодом.

И действительно, когда она очутилась в темноте, как в могиле, ее охватили такой страх и отчаяние, что она чуть не сошла с ума. Дрожа от нервного возбуждения, Марина чутко прислушивалась к малейшему шуму; но снаружи все было тихо и слышался лишь писк мышей, которые дрались на полу и грызли остатки еды.

От ужаса волосы вставали дыбом, и была минута, когда она подумывала воспользоваться оружием, чтобы прекратить свою невыносимую муку; но когда она раздвинула лиф, чтобы нащупать сердце, ее рука тронула висевший на груди византийский крест, и револьвер выпал. Символ искупления напоминал словно, что не в самоубийстве, а в молитве надо искать спасения в минуту скорби…

Марина стала молиться, как еще ни разу в жизни не молилась, прося источник вечного милосердия освободить ее, или послать смерть. И восторженный порыв не был бесплоден: удивительное успокоение снизошло на ее душу и дремота заслонила собой весь ужас ее положения.

Спала она так крепко, что не слышала, как заскрипел засов и открылась дверь. Это вошел отец Ксаверий и поставил на стол зажженную свечу.

Подойдя к спавшей, он залюбовался ею. Несмотря на смертельную бледность и застывшее на лице страдальческое выражение, она была дивно прекрасна. Волнуемый страстью, ксендз нагнулся к ней и в эту минуту заметил в ее руке револьвер, который он осторожно вынул и опустил в карман.

— Вот теперь, голубушка, ты будешь сговорчивее и безопаснее, — проворчал он.

Однако, несмотря на всю его осторожность, прикосновение влажной, холодной руки разбудило Марину. В первую минуту она подумала, что, вероятно, на нее взобралась крыса и, вскрикнув, вскочила, но когда почувствовала, как чьи-то руки обхватили ее и горячие уста прижались к ее устам, к ней тотчас вернулось сознание.

Она вмиг поняла, что обезоружена и в полной власти негодяя-ксендза; но разгоряченное лицо Ксаверия возбудило в ней такое гадливое, отталкивающее чувство, что силы ее словно удвоились. Она выпрямилась в державших ее за талию руках и стала отчаянно отбиваться.

Ксаверий упал, между тем, на колени и задыхавшимся голосом шептал:

— Не противься, это бесполезно. Ты в моей власти, и ничто в мире не помешает мне упиться твоей красотой. Дай поцеловать мне твой ротик и раздели мою горячую, преданную любовь. Я буду твоим рабом и верну тебе свободу…

Но Марина даже не слушала его; она боролась и отбивалась с такой силой, что он едва мог ее удержать. В этой борьбе платье рвалось в клочья, летели булавки, и вдруг оборвалась золотая цепь, на которой висел крест, очутившийся у нее в руках. Зажав его крепко, она со всей силы ударила им ксендза по голове.

Острым углом массивного креста она попала в висок с такой силой, что Ксаверий с криком замертво повалился на пол.

С злобным самодовольством, на которое пять минут назад она не считала себя способной, смотрела она на залитое кровью лицо врага и его неподвижное тело; ее объяла сладость освобождения.

Но она вспомнила, что надо бежать, пока можно и пока этот мерзавец не пришел в себя. Дрожащими руками схватила она подсвечник и бросилась к выходу; дверь была полуоткрыта. Как молния, взбежала она на лестницу, пролетела по коридору и открыла дверь в молельню. Здесь она остановилась в нерешительности.

Если графиня увидит, она ее не пропустит и снова захочет заточить. Но нет! Теперь она не дастся в руки, а оглушит ее подсвечником и поднимет на ноги замок, потому что знает, где электрические звонки.

Задув свечу, она решительно откинула портьеру и остановилась в смущении. Что значат открытые окна, пустая постель и беспорядок в комнате?.. Да не все ли равно! Дорога свободна и надо пользоваться.

Она пробежала гостиную и другие комнаты графини и очутилась в широком коридоре, который через столовую вел в ее апартаменты.

В эту минуту открылась дверь, и лакей с посудой на подносе показался на пороге. Увидав ее, он остановился ошеломленный, и поднос вывалился из его рук.

— Jesus, Maria! Покойная графиня, — завопил он, бросаясь назад.

Впрочем, испуг лакея был вполне извинителен. Своим мертвенным лицом, распущенными и всклокоченными волосами, окровавленным и изодранным платьем, со спасительным крестом в руках Марина могла испугать кого угодно.

В столовой Павел Сергеевич с бароном и Эмилией Карловной пили чай; но услыхав неистовый крик лакея, сопровождаемый звоном разбитой посуды, они бросились к двери и остановились, как вкопанные.

В нескольких шагах от них в коридоре стояла Марина, или, вернее, ее тень, потому что в этом видении ничего живого не было, кроме широко открытых горящих глаз. Но вот «призрак» протянул вперед руки, выронил крест и с криком «папа» двинулся к ним…

В ту же минуту Марина зашаталась и упала бы на пол, если бы барон вовремя ее не подхватил.

Адауров с Реймаром отнесли ее в соседнюю комнату и уложили на диван, а Эмилия Карловна, видя, что она полунагая, сняла с себя шаль и закутала ее. Закрывая Марину, она увидела кровоподтеки и рубцы, покрывавшие ее спину и шею.

— Точно следы плети, — ужаснулась она.

— Да, она была в каком-то погребе: платье насквозь пропитано запахом сырости, — заметил Реймар.

. Один Павел Сергеевич ничего не говорил и, стоя на коленях у дивана, покрывал поцелуями похолодевшие руки и бледное лицо дочери, повторяя:

— Мара, Мара, дорогое дитя мое.

Реймар первый опомнился от изумления и, послав тотчас же за доктором, принес сам воды и нюхательной соли, чтобы привести Марину в чувство.

После долгих страданий она пришла наконец в себя и ее первыми словами были:

— Я убила ксендза… крестом, который дала мне игуменья. Он там, в подземелье…

Судорожно обхватив затем руками шею отца, она прижалась к нему, повторяя:

— Защити меня… увези отсюда…

Павел Сергеевич утешал ее и уверял, что впредь никогда с ней не расстанется, и это отчасти успокоило Марину. Она выпила вина и молока; однако возбуждение все же было сильное, и она поминутно вздрагивала, когда стала нервным голосом описывать все, что с ней случилось.

— Увези меня, папа, из этого ужасного места, — просила она, — чтобы я никогда не видела больше ту страшную женщину, которая меня так мучила. После всего того, что произошло, Стах не посмеет меня дольше здесь удерживать…

— Ты свободна, моя ненаглядная: враги твои умерли, — тихо ответил Адауров. — А жертва твоя, увы, была напрасна.

И он вкратце рассказал ей, как узнал правду от Юлианны и последние события: самоубийство графа и смерть графини.

— Ты видишь, дорогая, что для нас с тобой все горести кончены. Ты меня больше не покинешь, а мне в твоем лице возвращена хоть половина моего счастья. Значит, еще стоит жить!..

И Павел Сергеевич нежно прижал ее к своей груди.

Марина дивилась и ужасалась, слушая отца, но была, видимо, слишком утомлена, чтобы ясно оценить значение происшедших событий. Наблюдавшая за ней Эмилия Карловна встревожилась, заметив, что глаза Марины лихорадочно блестят, а по временам ее бросает в краску и по телу пробегает дрожь.

— На сегодня довольно болтать, надо ее уложить. Я приказала приготовить ей ванну, а потом пусть она хорошенько отдохнет.

Опираясь на отца и барона, она добрела до своей комнаты.

Когда ее уложили на диван, и отец вышел, Реймар схватил ее руки и прижал их к своим губам.

— Простите меня, Марина Павловна.

Он прошептал так тихо, что она едва могла услышать, но взгляд, сопровождавший его слова, был полон безграничной любви и стоил самого горячего признания. Блаженная улыбка пробежала по истощенному лицу Марины, и сквозь охватившую ее истому ей рисовалась уже далекая картина счастливого мирного будущего.

Марина чувствовала невыразимое блаженство, когда час спустя, освежившись в ванне и надев чистое белье, она легла в кровать, а горничная расчесала и заплела ей волосы.

— Как вы добры и как я вас люблю, — прошептала она, обнимая Эмилию Карловну, которая заботливо подсовывала ей под голову подушечку. — Побудьте еще со мной.

— Да я вас не оставлю. Я буду спать тут же. Видите, мне приготовлена на диване постель.

Марина облегченно вздохнула, но вдруг привстала и схватила за руку свою собеседницу.

— Скажите, это большой грех, если чувствуешь довольство при мысли, что мои преследователи умерли, и не жалеть Станислава? Ведь он был моим мужем, да и кончил так печально.

— Успокойтесь, дорогая, и не мучайте себя такими вопросами. Господь знает, что делает, и не осудит за естественное и извинительное чувство; а если вам не хочется спать, так уж думайте лучше о будущем, а не о прошлом. Я твердо убеждена, дорогая Мара, что вы будете любимы и счастливы, — с доброй улыбкой успокаивала ее Эмилия Карловна.

Марина покраснела и закрыла глаза.

В это время барон с Павлом Сергеевичем спустились в подземелье и с ужасом осмотрели тюрьму, в которой Марина могла томиться целые годы и даже умереть голодной смертью, если бы Провидение не спасло ее.

С отвращением взглянули они на тело ксендза, лежащее в луже крови; он еще дышал и слабо стонал. Негодяй не внушал им, конечно, жалости, но барон позвал людей и после строго запрета болтать про то, что видели, велел перенести отца Ксаверия в одну из комнат нижнего этажа и перевязать его рану.

Обсудив все, Реймар с генералом решили, ради чести Павла Сергеевича и доброго имени барона, так как преступление учинено было его бабкой, избежать, по возможности, огласки скандальной истории. Кроме того, барон послал нарочного с письмом к епископу, в котором сообщал о проделке Ксаверия, предоставляя его преосвященству замять эту историю.

Прибывший поутру доктор нашел, что здоровье Марины внушает опасение. Больная проснулась в лихорадочном состоянии и по временам никого не узнавала; по мнению врача, ей грозила нервная горячка. Положение отца Ксаверия было безнадежным: полученный в голову удар повредил череп и вызвал кровоизлияние в мозгу.

Он умер на следующий день, не приходя в сознание.

Похороны Станислава и старой графини прошли тихо и без всякой торжественности; погребальную службу справил присланный епископом каноник.

Ксаверия схоронили втихомолку, ночью. Затем тот же каноник долго беседовал с викарием и толковал о чем-то с прислугой. Результатом этих разговоров было полное молчание о происшествии в замке; лишь глухие слухи проникли впоследствии в общество.

Для молодого хозяина замка и его гостей наступило тяжелое и тревожное время. Жизнь Марины висела на волоске, а пережитые нравственные страдания, нервное возбуждение вместе с физическими лишениями в сыром и холодном подземелье были слишком тяжелы для ее нежной, хрупкой натуры. Болезнь развивалась быстро, не поддавалась лечению, и положение больной ухудшалось со дня на день.

Затаив в душе горе, Павел Сергеевич не отходил от постели дочери; тревожно следил за ходом болезни и барон, со страхом допрашивая докторов, Адаурова и тетку, ходившую за Мариной. Его сводила с ума мысль, что, когда для него блеснула надежда отвоевать любимую женщину, смерть может отнять ее у него.

За эти тяжелые дни и ночи, деля вместе тревогу и горе, Адауров и Реймар стали друзьями; чувство привязанности к невинной жертве чужих грехов их объединило и посеяло полное доверие друг к другу.

Уже три недели шла эта изнурительная борьба жизни со смертью, и, наконец, доктор объявил положение больной отчаянным: если в ночь не последует поворота болезни, молодая не доживет до утра. Павел Сергеевич настолько был истощен, по мнению врача, бессонными ночами и вечной тревогой, что ему необходимо было прописать, хотя бы и без его ведома, наркотик, чтобы дать ему несколько часов сна для восстановления сил.

Барон поднес лекарство Адаурову в стакане вина, и тот заснул после обеда глубоким сном до утра; сам же барон бродил, как помешанный.

В нескольких шагах от него умирала Марина… Никогда уже ее чудные, бархатные глаза не глянут на него тем чистым, наивным и любящим взглядом, который поработил его; никогда ее прозрачная, нежная ручка не ответит на пожатие, и завтра он увидит лишь ее труп… Сознание неизбежного смертельного исхода возмущало его. Нет и нет! Хоть один раз, но он должен видеть ее живой…

Он прошел в маленькую гостиную Марины и решил ждать тетку. Эмилия Карловна вышла за чем-то из комнаты больной и очень удивилась, увидав племянника. На просьбы барона дать ему взглянуть на Марину она ответила было отказом, но его горе и просьбы ее поколебали.

— Хорошо, идем. Она все равно тебя не узнает. Ночью она все бредила Стахом и графиней, а теперь уж несколько часов как у нее резко упала температура, и она впала в забытье. Боюсь, что это конец… — со слезами на глазах сказала она.

Испуганный Реймар с замирающим сердцем нагнулся над неподвижно спавшей больной. Она казалась тенью прошлой Марины, а исхудавшее лицо было бело, как подушки, на которых она лежала, прозрачные руки бессильно покоились на одеяле.

Реймар чуть не зарыдал, но сдержал себя, хотя горячая слеза скатилась по щеке и упала на лоб больной. Марина вздрогнула и открыла глаза. Взгляд ее был усталым и безучастным, но видно было, что она в полном сознании.

— Марина, — прошептал барон, — выздоравливайте скорей! Всю свою жизнь я посвящу, чтобы сделать вас счастливой и искупить то зло, которое я причинил вам своим бессмысленным эгоизмом. Вы не знаете, как я вас люблю.

Лицо ее подернулось чуть заметным румянцем.

— Вы меня любите, Реймар? Ваши слова делают меня счастливой и мне страшно хочется жить… Но не такова воля Божия, я чувствую, что умираю. В такую минуту я без стыда могу сознаться, что тоже люблю вас…

Она захотела привстать, барон приподнял ее и, увлеченный страстью, горячо поцеловал.

Темные глаза Марины вспыхнули восторженной радостью; но волнение было, должно быть, слишком сильно, потому что голова ее откинулась назад, а глаза закрылись.

Безумный ужас охватил Реймара, и, он стал с силой трясти ее, вне себя крича:

— Не умирай!.. Живи!.. Я хочу, чтобы ты жила…

Привлеченная его громким криком, прибежала испуганная Эмилия Карловна и трясущимися руками стала приводить Марину в чувство. Вытолкав племянника за дверь, несмотря на его протест и неудовольствие, она послала за доктором, проводившим эту ночь в замке, и доктор нашел, что Марина только в обмороке, но остался при ней. Обморок перешел мало-помалу в глубокий сон, на теле выступила испарина, а поутру, осмотрев больную, старый врач сказал с улыбкой:

— Какое-то сильное волнение вызвало спасительный перелом, и я думаю, сударыня, что наша больная спасена. Пойду обрадовать генерала, который должен проснуться с минуты на минуту.

Недель шесть спустя Павел Сергеевич с Мариной, Эмилия Карловна и барон сидели в гостиной, рядом со столовой. Стоял чудный осенний день, и в открытую на балконе дверь веяло свежим, живительным воздухом.

После спасительного перелома выздоровление Марины шло хотя и медленно, но безостановочно.

В тот день, как она в первый раз встала с постели и ее кресло выкатили в гостиную, Павел Сергеевич вложил ее руку в руку барона. Помолвка, разумеется, держалась в тайне, и свадьба должна была быть отпразднована по окончании годичного траура.

Похудевшая и бледная, но очаровательная в своем траурном платье, Марина задумчиво сидела у стола; лишь по временам, когда она встречала взгляд жениха, глаза ее радостно вспыхивали, и на лице расцветала счастливая улыбка.

Заметив, что невеста не принимает участия в разговоре, барон нагнулся к ней.

— Вы грустите, Мара, — тихо сказал он. — На вас подействовало посещение склепа, видеть который вы так настойчиво, однако, хотели.

— Я не грущу, я просто задумалась о прошлом. Посещение склепа было моей обязанностью: граф застрелился, чтобы не драться с папой, а я еще ношу его имя; по меньшей мере, я должна была помолиться на могиле за упокой его души. И потом, воспоминание о Станиславе меня не пугает: даже в его кабинете, где он умер, я могу легко за него молиться. Вот об отце Ксаверии я подумать не смею без содрогания, и моей ноги никогда не будет в молельне графини.

Она провела рукой по лбу.

— Смейтесь, если хотите, но я до сих пор боюсь отца Ксаверия. Если я под вечер думаю о нем, мне чудится что вокруг меня все трещит, а из темных углов глядит его искаженное, страшное лицо. Брр! А что если его страждущий дух начнет и в самом деле здесь ходить?..

— Ах, дитя мое, не мучайте вы себя такими мыслями. Этот греховодник лежит в могиле и не смеет тревожить живых, — успокаивала ее Эмилия Карловна.

— И я не советую этому мерзавцу начинать свои ухаживания, а не то я наложу на него такое заклятие, что он своих не узнает, — весело засмеялся барон. — Кстати, я давно уже собирался сказать вам, Павел Сергеевич, что мне попал в руки крайне любопытный дневник отца Ксаверия.

— Где?… Когда вы его нашли? — заинтересовались все.

— Да в тот же день, как мы нашли ксендза в подземелье. Когда его подняли и унесли, мне пришло в голову обыскать слегка его нору, в башне, и можете себе представить, я еще на лестнице встретил панну Камиллу, у которой было то же, должно быть, намерение; но я не стесняясь приказал этой противной твари уйти, и она удалилась, кинув на меня злобный взгляд. А я поднялся, осмотрел все помещение и нашел, что его комната вовсе не походит на келью аскета. Но негодяй очень волновался, должно быть, отправляясь в свои похождения, потому что всюду был беспорядок; он даже забыл вынуть ключи из письменного стола. И вот, в маленьком шкафчике на стене, я нашел его дневник, который и унес.

Разбирать всю кипу бумаг, которыми был набит его стол у меня не было ни времени, ни охоты, а потому все забрал с собой посланный епископа. Во время болезни Марины я совсем забыл про это и только теперь, когда несколько успокоился, отыскал дневник и прочел. В нем чрезвычайно ярко освещено трагическое состояние его души и пожиравшая его «демоническая» страсть; но самое любопытное, это описанный им пророческий сон.

— Что же он видел? — заинтересовалась Марина.

— Я лучше прочту это место. Пророчество поразительное по своей точности, — сказал барон, уходя к себе за дневником.

Он скоро вернулся с толстой переплетенной тетрадью и стал перелистывать.

— Вот оно. Сон этот был у него в ночь после того, как он впервые увидел картину «Блуждающий огонек», которую привез Стах и предварительно поставил в галерее. Рассказав об ошеломляющем впечатлении, произведенном на него изображением Марины, он пишет:

«Какой ужасный кошмар преследовал меня сегодня ночью. Не приведи Бог, если это предвещание, которое несомненно сулит мне смерть. Во сне поразившая меня картина ожила: я видел перед собой настоящее болото и лес, а сам, как очарованный, стоял на берегу, не сводя глаз с волшебного видения, к которому меня влекло неудержимо. Я сознавал, что мне грозит смерть, если ступлю на болото, а рыцарь рядом со мной не шевелился; но притягивавшая меня сила превозмогла все. Я бросился в мутную воду, и все глубже, и глубже уходил в липкую, тягучую тину, но я приближался к блуждающему огоньку, который витал передо мной, как легкий, колеблемый ветром туман. Наконец я достиг цели и собрался прижать к груди чарующий призрак, но видение растаяло в моих руках.

Я увидел перед собой лишь искаженные злобной усмешкой уста скелета, который разразился зловещим хохотом.

В ту же минуту крест, сиявший над головой рыцаря, ударил меня по голове с такой силой, что я почувствовал как затрещали черепные кости, а я погрузился в топь.

Болото залило меня, и я потерял сознание…

Проснулся я, обливаясь холодным потом; грудь давило, и целый день мне не стряхнуть было впечатления зловещего сновидения».

— Не правда ли, что рассказ странный и доказывает, как будто что дух человека может иногда прозревать грядущее, — закончил барон и, обернувшись к Марине, добавил, лукаво улыбаясь:

— Смотрите, сколько страстей возбудил опасный «Блуждающий огонек».

Марина, смущенная, слушала его.

— Бог свидетель, что я никогда ни словом, ни взглядом не думала заинтересовать этого человека; я была уверена, что его одеяние охранит его от постыдной слабости. Притом, я вовсе не так хороша, чтобы внушать, особенно священнику, такую пылкую страсть. Вот мама — другое дело; в ней было то могущество, которое покоряло сердца мужчин, а я ничему не научилась в ее школе.

Право, я иногда думаю, что болотная почва, на которой я росла, оставила на мне какие-то вредные, отравленные миазмы, которые увлекают и, вообще, пагубно действуют на испорченные натуры. Я, должно быть, и в самом деле опасный «болотный цветок», если приношу несчастье окружающим. Хотя бы здесь, например, трое погибли из-за меня: отец Ксаверий, Стах и графиня Ядвига. Вы были, пожалуй, правы, Реймар, что опасались меня.

Барон покраснел и, взяв обе руки невесты, поцеловал их.

— Какая вы недобрая. Разве я не был жестоко наказан, не сообразив, что на почве болота растут и лилии. Нет, я вас вовсе не боюсь и верю в наше будущее счастье. Но, чтобы вас наказать, готов послать выдержки из дневника Ксаверия с вашей биографией кому-нибудь из писателей как сюжет для романа.

Марина рассмеялась.

— Правда, моя жизнь похожа на роман. Даже было бы любопытно прочесть свое собственное жизнеописание.

— Ну, а заглавие?

— «Болотный цветок», разумеется, — радостно смеясь, подсказал барон.

Примечания

1

Спасибо, дитя мое.

(обратно)

2

Марина, дорогое дитя, наконец-то, я вас вижу.

(обратно)

3

Шедевр

(обратно)

4

 Бабушка

(обратно)

Оглавление

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

Реклама на сайте