«Южаночка»

Лидия Чарская Южаночка

Глава I Ее ждут

Дедушка, высокий, красивый старик в генеральском сюртуке нараспашку, вынул из бокового кармана жилета, телеграмму и чуть ли не в сотый раз прочел: «Приедем сегодня в три. Бранд». Потом, снова тщательно сложил бумажку, спрятал ее и, чуть-чуть приоткрыв дверь кабинета, громко спросил:

— Все ли у вас готово, Дарья Ивановна?

На пороге комнаты появилась маленькая, толстенькая, розовая старушка в черном фартуке, с ослепительно белым чепцом на головке.

— Все, как есть все готово, ваше превосходительство, — весело отозвалась она, сияя добрыми ласковыми глазами и ямочками на пухлых румяных щеках, — все готово: и комната для дорогой гостеньки и парадный обед и…

— А трубочки удались ли со сливками? — прервал ее на полуслове озабоченным тоном дедушка.

— Уж так-то удались, что и желать лучше нельзя, — так же весело отвечала Марья Ивановна.

— А в новый умывальник свежей воды налили? — еще более озабоченно осведомился генерал.

— Только что Сидоренко целый кувшин вылил, ваше превосходительство, — вся сияя добродушием отозвалась старушка.

Дедушка с довольным видом кивнул белой как снег головой, взглянул на добродушное личико Марьи Ивановны и неожиданно, по юношески весело и радостно засмеялся:

— Едет она! Едет, наконец-то, наша Южаночка!

— Так точно едут-с, ваше превосходительство! — послышался грубоватый голос с порога комнаты и рядом с толстенькой шарообразной фигуркой Марьи Ивановны мгновенно выросла широкоплечая бравая фигура старого солдата, с коротко остриженной седой щетиной на голове с добрым морщинистым лицом с маленькими заплывшими глазками и с рыжими, как у таракана, во все стороны торчащими усами.

И Марья Ивановна и усатый солдат, иными словами денщик Сидоренко, составляли старую дедушкину гвардию. Лет двадцать тому назад дедушка, тогда еще, впрочем, не дедушка, а просто генерал Аркадий Павлович Мансуров, вышел в отставку и овдовел сряду, оставшись с семилетней дочерью на руках. Для маленькой Саши, лишившейся матери и была взята бонна Марья Ивановна. Когда Саша выросла, вышла замуж и уехала с мужем далеко на юг России, где стоял его полк, Марья Ивановна осталась в доме старого генерала присматривать за хозяйством. Что же касается денщика Сидоренко, то он знал Аркадия Павловича Мансурова еще в более отдаленные времена. Дедушка и Сидоренко служили в одном полку, вместе ходили в поход на «турку» вместе делили все трудности походной жизни, вместе были ранены под Плевной, причем серьезно раненого в ногу дедушку, бравый молодец Сидоренко вынес на руках из боя, не смотря на свою простреленную навылет грудь, под громом неприятельских выстрелов. В один и тот же день и генерал Мансуров и денщик Сидоренко вышли в отставку, и не желая более разлучаться друг с другом, поселились вместе доживать свой век. И барин и денщик были связаны самой крепкой неразрывной дружбой. Один дополнял другого. Один без другого никак не мог обойтись. И сейчас, увидя в дверях своего верного слугу, делившего с ним и радость и горе, дедушка, чуть прихрамывая на больную ногу, приблизился к Сидоренко, хлопнул его по плечу и произнес, глубоко прочувственным голосом:

— Что, дружище, настал наконец и на нашей улице праздник? Уж теперь-то скоро увидим нашу Южаночку! Скоро, братец ты мой!

— Уж чего скорее, ваше превосходительство, — отозвался ему в тон слуга, улыбаясь всеми своими морщинами и шевеля тараканьими усами.

В это время Марья Ивановна, не отводившая глаз от окна, неожиданно всплеснула руками и крикнула голосом полным отчаяния и страха.

— Ах, ты Господи! Еще этого не доставало! Снег пошел! Простудится еще чего доброго, наша барышня.

— Простудится? Южаночка простудится? Ха, ха, ха, ха, — веселым смехом разразился дедушка. — Не думаете ли вы, что какой-то снег может повлиять на здоровье Южаночки? Да она, голубушка наша, с детства приучена переносить всякие перемены погоды. В дождь, босыми ноженками ее бегать посылала покойная Саша, ванны из холодной ключевой воды ей делала, с непокрытой голо…

Тут дедушка оборвался на полуслове, не успев докончить начатой фразы. Оглушительный звонок дрогнул в передней и десятками отголосков зазвенел, переливаясь по всей квартире.

— Она! — вырвалось из груди генерала Мансурова и он махнул рукой.

Сидоренко, а за ним и Марья Ивановна с быстротой мало соответствующей их почтенным годам, кинулись в прихожую, перегоняя друг друга. Дедушка хотел было последовать за ними, но радостное волнение было так велико, что совсем лишило его силы. Его ноги задрожали и он невольно остановился на пороге кабинета, протягивая вперед трепещущие руки…

Глава II Она приехала!

— Дедушка!

Что-то шумное, легкое, маленькое и ликующее, мокрое от снега, в белой шубке и таком же капоре, с быстротой стрелы и ловкостью котенка устремилось на грудь дедушки и повисло у него на шее.

И тотчас же целый град горячих поцелуев покрыл лицо старика. Белый капор скатился на спину и перед генералом Мансуровым предстала прелестная смуглая головка, с целым снопом густых смоляных кудрей. Эти кудри падали и на высокий умный лоб девочки и на ее разгоревшиеся от холода щеки и спускались спутанной живописной бахромой на черные, как угольки, огромные и сверкающие весельем и задором глаза.

Девочка была крепка, как молодая репка, стройна, ловка и очень хороша собой. Дедушке же она казалась, положительно, красавицей.

— Вся в мать! Вся в покойницу Сашу! Марья Ивановна! Сидоренко! Глядите! Вся в покойницу барышню Сашу, не правда ли? Что за прелестное дитя! — с выступившими на глаза слезинками произнес старый генерал.

А «прелестное дитя» уже прыгало козленком перед лицом дедушки, держала его за рукав сюртука и болтала без умолку, как сорока:

— Ах, как интересно и ново было ехать, дедушка. Кушать и спать в дороге! Очень хорошо! Только вот «крыса» портила все дело. Всюду совалась с носом. Только и знала, что ворчала: «Ина, не ходите туда, Ина не ходите сюда! Ина сидите смирно, Ина не болтайте ногами и не грызите ногтей!» Вот надоела-то до тошноты право! А то, если бы не она, все бы хорошо было! Ведь я ни на минуточку не забывала, что еду к тебе, дедушка! Я так хотела увидеть тебя поскорее, познакомиться с тобой… Вот и приехала! Вот и узнала! Ты чудо какой хорошенький, дедушка! Точно старый царь Берендей из сказки. Только у Берендея борода, а у тебя нет. Отчего ты не носишь бороды, дедушка? А Сидоренко? Где твой Сидоренко, про которого мне так много рассказывала покойная мамочка?

И, не умолкая ни на минуту, не выпуская из рук полы дедушкиного сюртука, чернокудрая девочка завертелась из стороны в сторону, блестя разгоревшимися глазками, сверкая перламутровыми, зубками, сияя очаровательной улыбкой.

— Вот он — Сидоренко! — не без гордости представил внучке своего верного слугу генерал Мансуров.

— Ах! — пронзительно взвизгнула девочка и одним прыжком отскочив от дедушки, другим, очутилась на шее ошалевшего от неожиданности и счастья старика-солдата. — Голубчик Сидоренко! Молодец Сидоренко! Я вас очень люблю, Сидоренко, и всегда молюсь за вас, за то что вы не дали погибнуть дедушке и спасли его жизнь! Ах, как я вас люблю за это! — срывалось самым искренним тоном с губ Ины.

Старый денщик сиял от радости. Сиял дедушка, сияла Марья Ивановна… У всех троих на лицах изобразились самые умильные, самые счастливые улыбки.

И вдруг, сухой, холодный голос нарушил общее очарование.

— Ина! Куда вы забрались! Постыдитесь! Взрослая десятилетняя барышня висит на шее у прислуги!

Дедушка, Сидоренко и Марья Ивановна живо обернулись в ту сторону, откуда слышался голос.

На пороге кабинета стояла дама, небольшого роста, сухая, тощая с сутуловатой спиной, в скромной блинообразной дорожной шляпе, поверх гладко причесанной головы, в простом, строгого фасона гладком платье, с бледным худым лицом, носившим на себе печать сухости. От нее так и веяло холодком.

— Это и есть крыса! — успела шепотом пояснить дедушке Ина и не сходя с рук Сидоренко, сердито блеснув глазами, проговорила скороговоркой по адресу дамы.

— Во-первых Сидоренко не прислуга, а герой, а во-вторых оставьте меня в покое хоть сегодня!

— Ина! Вы грубая, дерзкая девочка и я попрошу вашего дедушку сделать вам строгий выговор за эти слова! — сильно сдерживаясь от охватившего ее гнева, произнесла дама и, сделав паузу, проговорила резче:

— Сейчас же сойдите на пол и оставьте в покое денщика!

— Сидоренко не денщик вовсе, а дедушкин друг! Молодец! Прелесть! — горячо вскрикнула Ина и, быстро соскользнув с рук солдата подхватила дрожащим восторженным голосом. — Вы разве не знаете, что Сидоренко — дедушкин спаситель? Подумайте только: спаситель. Вообразите только, M-lle Бранд эту картину: — Битва кипит… Турки дерутся… русские дерутся… все дерутся… Русские наступают… Турки их пушками… ружьями, саблями… всем! А русские молодцы! Все вперед! Все вперед! И дедушка тут же. Он ведет свой полк на приступ… Барабаны бьют… музыка… трубы… кричат ура!.. Вдруг откуда не возьмись турок! Огромный! Страшный. Кривая сабля в руке… Глазищи, как у волка… Да как над дедушкой саблей махнет! А Сидоренко тут как тут. По руке турку бац! Сабля лязг, мимо дедушкиной головы, только ногу задела… Дедушка упал. Сидоренко его поднял и марш-маршем назад. А турка — мертвый. По делом ему — чуть-чуть гадкий этакий, не убил дедушку!

И говоря это, Ина вся дрожала, бегала по комнате, махала руками, трепеща от охватившего ее волнения. Но M-lle Бранд, казалось, далеко не разделяла возбуждения девочки.

Тонкая усмешка кривила ее бледные губы.

— Перестаньте дурачиться, Ина, у вас ужасные манеры, — произнесла она строго и быстрыми шагами приблизившись к дедушке, добавила по его адресу с легким поклоном:

— Позвольте представиться, генерал, Эмилия Бранд попутчица и будущая воспитательница вашей внучки.

Дедушка низко наклонил свою серебряную от седины голову и почтительно приветствовал госпожу Бранд.

Последняя, бросив мимолетный взгляд в сторону Ины, непринужденно болтавшей о чем-то, в полголоса с Марьей Ивановной, заговорила снова:

— Очень рада познакомиться с вами, генерал, и в тоже время мне крайне больно нанести вам глубокое разочарование по поводу вашей внучки в первый же момент вашей встречи с ней. Я уже отчаивалась довести ее благополучно к вам. С ней было столько хлопот! Боюсь, что и вам Ина доставит массу неприятностей. Впрочем, вам не придется терпеть их долго. Завтра вечером, не позднее девяти я попрошу вас привезти девочку в институт.

— Как? Уже завтра? — возгласом, полным испуга и недоумения вырвалось у дедушки. — Но побойтесь Бога, сударыня! Я пробуду только сутки с моей внучкой, свидания с которой ожидал целые годы! — и дедушка поник с грустью своей красивой, серебряной головой.

— Что делать, генерал! Такова была воля Агнии Петровны Палтовой, сестры вашего покойного зятя, опекунши Ины. Тетка девочки решила немедленно отослать Ину в наше учебное заведение, так как девочка зарекомендовала себя с самой дурной стороны. Как ни тяжело мне огорчать вас, генерал, но поступление Ины Палтовой в институт вызвано только целью ее исправить строгим казенным режимом. Я не хочу сказать, что это наказание однако, но…

— Наказание… исправление… строгий режим… но вы буквально огорошили меня, сударыня? Чем зарекомендовала себя дурно моя девочка, что нуждается в исправлении? — высоко подняв свои седые брови, спросил взволнованным голосом дедушка.

Тонкие губы госпожи Бранд стали еще тоньше. Она сердито поджала ими и уставившись своими выцветшими глазами в лицо хозяина дома, произнесла совсем уже сухо:

— Вы сами, с минуты на минуту убедитесь, генерал, что продолжительное пребывание Ины у вас в доме немыслимо. Ваша внучка испорченное, своенравное, злое дитя, требующее строжайшего присмотра за собой и самого серьезного исправления. Только в самом дисциплинированном учебном заведении еще можно будет надеяться ее исправить и, даст Бог, наш институт преуспеет в этом, потому и прошу вас, генерал, не медля ни одного дня, доставить к нам вашу внучку — и, с легким поклоном, госпожа Бранд поспешно вышла из кабинета, не удостоив ни единым взглядом виновницу ее негодования, воспользовавшуюся этим и высунувшую вслед удалившейся наставнице язык.

Глава III Черные глаза не лгут

Волнение дедушки было так велико, что он не только забыл предложить госпоже Бранд пообедать у него и отдохнуть с дороги, но и поблагодарить последнюю за все дорожные хлопоты о его внучке. Мысль о том, что его черноглазую Иночку, его ненаглядную Южаночку отдают, как бы в наказание в закрытое учебное заведение, положительно заполнило все существо дедушки, не давая ему покоя. До сих пор генералу Мансурову, не приходилось слышать о том, что его внучка являлась испорченным и скверным ребенком. Правда, тетка мужа его покойной дочери, опекунша Ины, часто писала дедушке, что ее племянница — очень беспокойное, не в меру шаловливое существо и, что рано или поздно ее придется отдать для «шлифовки» в какое-либо учебное заведение для благородных девиц. Но не о испорченности, ни о злом характере девочки не было и речи. Поэтому, и не мудрено, что сообщенное госпожой Бранд известие явилось громовой новостью для доброго старика.

Ему бесконечно стало жаль Южаночку, эту маленькую десятилетнюю круглую сироту девочку, с которой он вел горячую переписку с тех пор, как ребенок научился держать перо в руках и выводить им на почтовых листах свои незамысловатые каракульки. Ни на минуту не поверил однако дедушка словам строгой наставницы, и все его симпатии оставались на стороне Ины.

«Здесь, очевидно, кроется, какое-то недоразумение», — теряясь в догадках, решил дедушка, и ему остро до боли, захотелось сейчас же расспросить обо всем подробно свою юную гостью.

С этой целью он оглянулся в тот угол, где черноглазая Южаночка только что беседовала с его «старой гвардией». Но к великому изумлению генерала, ни черноглазой Южаночки, ни «старой гвардии» уже не было в комнате. Только из столовой смутно доносился звон посуды и веселый детский голосок, заливавшийся серебристым колокольчиком-смехом на всю квартиру.

Предчувствуя что-то недоброе, генерал Мансуров поспешил туда. Первое, что бросилось ему в глаза при появлении его в комнате, это растерянные лица Сидоренко и Марьи Ивановны.

— Что случилось? Где же Южаночка? — не замедлил спросить дедушка, ощущая в душе туже смутную тревогу.

— На верхи-с, ваше превосходительство их высокородие изволили забраться. — отрапортовал Сидоренко опуская руки по швам и вытягиваясь в струнку перед своим генералом.

— На какие верхи? Что ты мелешь, дружище? — широко раскрыл недоумевающие глаза дедушка. Но тут взрыв неудержимого смеха, раздавшийся откуда-то сверху, заставил его поднять голову и разом понять в чем было дело. Ина сидела на буфетном шкафу с огромным блюдом трубочек на коленях. Она весело болтала стройными ножками, обутыми в черные длинные чулки, и заразительным смехом уничтожала десерт, не забывая при этом, прежде нежели отправить трубочку в рот, обмокнуть ее в битые сливки, красиво заполнявшие середину блюда.

— Что ты делаешь, Южаночка! Как можно кушать сладкое до супа и жаркого. И зачем ты влезла на буфет? Еще, сохрани Бог, свалишься оттуда! — с неподдельным ужасом воскликнул дедушка, инстинктивно протянув руки по направлению к буфетной вышке.

— А тебе это очень неприятно, милый дедушка? — лукаво прищурив черные глазки, осведомилась сверху шалунья.

— Очень неприятно, девочка, — самым искренним тоном отвечал тот.

— В таком случае, я слезаю вниз! Голубчик Сидоренко, держите блюдо! Так. Великолепно! А теперь раз, два, три! Поворот напра-аво! Марш-маршем вперед! Ур-р-ра!

И едва только денщик успел принять из рук Ины блюдо, как девочка с веселым смехом скользнула вниз и, разметав руки, пронзительно взвизгнув упала на турецкую оттоманку, стоявшую по соседству с буфетом. Крик испуга не успел сорваться с губ дедушки, когда Ина, как резиновый мячик, подпрыгнув на мягких пружинах оттоманки, уже стояла перед ним и взяв под козырек, звонким голосом рапортовала, копируя солдата.

— Честь имею доложить вашему превосходительству — неприятель еще не показывался. На горных высотах все спокойно. В долинах тоже. А теперь… — Шалунья щелкнула языком, прищурилась и скроив потешную рожицу, — прибавила уже обычным своим тоном: — А теперь обедать, обедать скорее дедушка. Твой бедный солдатик ужасно проголодался делая рекогносцировку. Надо, к тому же, доказать тебе, дедушка, что храбрые войны могут с успехом после трубочек с взбитыми сливками кушать и жаркое и суп…

И с тем же беспечным смехом, Ина подпрыгнула на одной ножке и повисла на шее дедушки. Но вот глаза ее встретились с его глазами. Печальное выражение этих глаз, идущее в разрез с общим выражением лица дедушки, улыбавшимся ласково и нежно, поразило девочку.

— Дедушка! Миленький! Хорошенький! Золотенький дедушка! Отчего ты такой грустный? Отчего у тебя глазки туманные, дедушка? Неужели из-за меня? Скажи, чем я огорчила тебя, дедушка?

И черные глаза Южаночки с тревогой, заботой и лаской заглядывали в лицо деда.

А сердце генерала сжималось все сильнее и сильнее. «Уж не за подобные ли поступки подвергнута строгому наказанию, эта милая, ласковая, черноглазая девочка?» — мысленно задавал себе вопрос Мансуров и тут же решил, во что бы то ни стало добраться до истины.

— Послушай, Южаночка, — проговорил он ласково и серьезно, взяв в обе ладони разгоряченное румянцем смуглое личико внучки и близко притягивая его к своему лицу, — скажи мне правду, за что тебя тетя Агния отослала из дому и отдает в институт? Только правду, одну истинную правду хочу я знать, Южаночка!

— Конечно, я скажу тебе правду, дедушка, я всегда говорю только одну истинную правду, — послышался покорный ответ девочки, произнесенный таким чистосердечным голосом, что трудно было не поверить искренности обладательницы такого милого, правдивого голоска…

А темные брови Южаночки, между тем, нахмурились, черные угольки-глаза чуть-чуть затуманились грустным облачком, а смуглое личико приняло вдруг строго-печальное выражение.

— Я очень, очень дурная девочка! — проговорила Ина самым искренним тоном, — очень дурная девочка, и это тоже сущая правда, дедушка. Я не знаю только, почему я такая дурная, когда мне всей моей душой хочется быть хорошей! Хочется делать все только доброе, прекрасное, а выходит на деле — одно дурное… Не находишь ли ты это поистине ужасным, дедушка? И так это всегда неловко выходит, если б ты только знал! Тетя Агния постоянно бранила меня! За все бранила! И за то, что я по деревьям лазила, и за то, что с татарскими ребятишками потихоньку бегала купаться в море. И что Эмильку Федоровну крысой прозвала, эту самую Эмильку Федоровну, крысу бесхвостую, которую ты сегодня видел. Она служит классной дамой в N-ском институте, в том самом, куда тебе придется отвезти меня завтра, дедушка. Она давнишняя подруга тети и провела у нас все последнее лето. Вот-то была потеха с ней! Ха, ха, ха, ха!

Тут Ина, вспомнив что-то, очевидно, очень веселое, громко, раскатисто рассмеялась во все горло.

— Слушай, слушай, что только было у нас с ней, дедушка! — подхватила она еще с большим одушевлением между шумными взрывами смеха. — Как-то раз я положила Эмильке-крысе, лягушку в постель… Ах, как она кричала… Кричала и дрыгала ногами, точно на ниточке паяц. «Змея! Змея!» — кричит! И умоляла меня: «Спасите меня, спасите!» Я чуть не умерла со смеху. Но ты сам посуди только, дедушка, разве не смешно бояться лягушки, которая никому не может причинить вреда? Разве можно за змею принять лягушку? А кучер Ермила так испугался Эмилькиных криков, что прибежал с оглоблей из конюшни змею убивать! Вот-то была умора! Я так смеялась, что осипла, а тетя страшно рассердилась на меня. Заперла в чулан на целый день и потом на другое утро я узнала, что они меня решили с «крысой» в институт отправить. Ну, вот и все. Я тебе все самое главное рассказала, дедушка, а остальное все в том же роде. Видишь, какая я дурная! — совсем уже печальным голосом заключила Южаночка и все радостное оживление ее скрылось в один миг.

— Все ли, деточка? — серьезным голосом переспросил дедушка, которому в одно и то же время хотелось и пожурить внучку и расцеловать ее прелестное, приунывшее теперь личико. А она уже хмурила лоб, сдвигала брови, изо всех сил стараясь припомнить, не совершила ли она какой-либо еще предосудительный поступок «из важных», чтобы не забыть рассказать его дедушке.

— Вспомнила! Вспомнила! — неожиданно сорвалось из алых губок Ины веселым радостным звуком. — Ах, вот-то еще была потеха. Ты только послушай, что я сделала, дедушка. Ха, ха, ха, ха! Я сняла с верхового Гнедки седло и переложила его на теленка Кичку. А сама села на Кичку и поехала на нем, как на лошади. Кичка прыгал, как полоумный и совершенно ошалев, кинулся к дому, влетел на террасу, где тетя с «крысой» пили кофе, и прямо к столу… Тетя так испугалась, что упала со стула. И опять мне влетело по первое число. Опять целый день в чулане на хлебе и воде. Теперь уже я окончательно все до капельки рассказала тебе, дедушка!

— Нехорошо все это, Южаночка, — покачивая головой, произнес Мансуров, всячески силясь скрыть улыбку, предательски морщившую его губы.

— Знаю что нехорошо, дедушка! — опять делаясь серьезной, проговорила девочка, — но мне кажется, что если бы тетя Агния не наказала меня отдачей в институт, Бог знает, когда еще удалось бы мне повидаться с тобой мой милый, мой хороший дедушка! А я так тебя люблю! — неожиданно закончила она свою речь горячим поцелуем.

— Я и не сомневаюсь в этом, моя крошка! — проговорил старик, нежно поглаживая прильнувшую к нему черненькую головку, — ну, а теперь скорее обедать, а то и суп остынет, и пирожки.

— Слушаю-с ваше превосходительство! — вытягиваясь в струнку отчеканила Ина и к вящему удовольствию совсем очарованного ею Сидоренко, размахивая в такт руками, шумно, как заправский солдат, замаршировала к столу.

Глава IV Кто была Южаночка

Когда молоденькая и хорошенькая Сашенька Мансурова вы шла замуж за капитана Палтова, и уехала на далекую южную окраину России, где квартировал полк ее молодого супруга, Аркадий Павлович Мансуров совсем приуныл в разлуке с дочерью. Сашенька была единственной радостью, единственным утешением в жизни старого генерала. К тому же, Аркадию Павловичу почему-то казалось, что он уже никогда не увидит больше своей ненаглядной дочурки, и эта страшная мысль бесконечно мучила старика.

Прошел год и вскоре он получил известие от молодых супругов о рождении у них дочери. Там, далеко, на берегу теплого, синего моря, на чудесном цветущем юге родилась девочка Южаночка, смуглая, большеглазая, крепкая и здоровенькая, как майский день.

Рассказами об этой девочке, описаниями жизни малютки, были полны письма ее матери к старому генералу. А старый генерал в свою очередь еженедельно осведомлялся о здоровье новорожденной, слал ей игрушки, подарки, нарядные детские капотики, погремушки и разные красивые вещицы, являвшиеся необходимостью в жизни маленькой бэби.

Как сокрушался бедняга, что раненая нога давала себя чувствовать время от времени и не позволяла генералу выезжать из Петербурга, где были лучшие доктора, не перестававшие подлечивать Аркадия Павловича и этим поддерживавшие его жизнь. За то, как мечтал старик увидеть у себя свою маленькую Южаночку, как он прозвал далекую внучку. Увы! Его надеждам не суждено было оправдаться скоро. Александра Аркадьевна Палтова недолго прожила на далеком юге. Красавица Сашенька умерла, оставив на руках мужа четырехлетнюю дочку.

Известие о смерти дочери старик Мансуров получил в то время, когда ожидал всю семью Палтовых к себе гостить.

Это ужасное несчастие едва ли не стоило ему жизни. Он заболел опасно и выздоровел только чрез несколько месяцев благодаря нежному уходу Марьи Ивановны и Сидоренко. Теперь, письма с юга приходили значительно реже. Зять писал тестю мало и скупо.

Капитан Палтов был слишком занят службой в своем далеком захолустье и ему не было времени вести аккуратную переписку с отцом покойной жены. К тому же горе потери любимой женщины так подействовало на молодого офицера, что весь он ушел в него.

Зато какой бесконечной радостью наполнилось сердце старика-генерала, когда в один прекрасный день его верный Сидоренко подал своему барину небольшой конверт, надписанный вкривь и вкось безобразными детскими каракульками. Это было письмо Южаночки! Первое письмо далекой ненаглядной внучки!

С сердечным трепетом вскрыл письмо это старый генерал. Семилетний автор письма торжественно сообщал «милому, золотенькому дедушке», что теперь она Ина уже большая девочка, выучилась писать и будет вести длинную и аккуратную переписку с дедушкой.

И вот с двух противоположных краев России с севера на юг, и с юга на север полетели письма. Дедушка писал внучке, внучка дедушке. Теперь старый генерал знал отлично всю подноготную своей ненаглядной Южаночки. Знал все ее радости и горести, знал все, что не делалось там далеко на юге, в охранявшем русские границы полку.

Ина писала дедушке обо всем: о постоянной задумчивости и угрюмом теперь настроении отца, о строгой тете, родной сестре ее папы, Агнии Петровны, заменявшей в доме место покойной матери, и о своих любимых солдатиках. О последних девочка отзывалась с бурным восторгом. Еще бы! Как ей было не любить их. С самой колыбели Ина проводила среди них свое раннее детство. Из окна своей спаленки она видела, как производилось ученье на плацу, видела с какой ловкостью и быстротой, стройно и красиво двигались солдаты, под звуки военной музыки на парадах, с каким добродушием и готовностью старались угодить ей «маленькой капитанской барышне», в которой буквально не чаяли души. Принести букет цветов Ине из долины, спелой ягоды из лесу, поймать ей голосистую малиновку в роще, притащить зеленую ящерицу с поля, все это каждый солдатик считал своим нравственным долгом. Ей на славу выездили гнедого Красавчика, на котором отец позволил ездить девочке в сопровождении тех же верных солдат по окрестностям. Ей же с особой тщательностью выдрессировали маленькую чекалку,[1] пойманную в лесу, ходившую всюду как собачонка по пятам за своей юной госпожой. Словом, между Иной и «ее солдатиками» была самая трогательная дружба. О них то, о своих верных друзьях и писала, так много и часто далекому дедушке, маленькая внучка.

А года шли, Ина подрастала. Вдруг новое неожиданное несчастье с поразительной быстротой обрушилось над темнокудрой головкой. Владимир Петрович Палтов неожиданно скончался, едва успев вручить дочь под опеку ее тетки и его сестры, о чем возвестило дедушку печальное письмо девятилетней Ины.

Глава V Когда засветились огни…

После обеда в большой гостиной зажгли люстру и дедушка, угостив Южаночку сладким десертом, провел ее туда.

Войдя в большую просторную комнату, девочка внезапно притихла. На ее за минуту до этого оживленном личике отразилась печаль. Ее черные глазки, устремились куда-то вперед, подернутые грустью. Дедушка взглянул по тому направлению, куда смотрели черные глазки и глубоко вздохнул:

— Ты узнала твою маму, девочка? — тихо шепнул он, вглядываясь с печальной улыбкой в портрет висевший на стене гостиной. На этом портрете была изображена совсем еще молоденькая девушка в белом вечернем туалете, как две капли воды похожая на маленькую Ину.

— Я очень любила маму, — проговорила Южаночка и горько-горько плакала, когда Господь взял ее к себе на небо… Если б мама и папа были живы, мы бы приехали все вместе к тебе, дедушка… и… и… меня бы не отдали в этот противный институт…

— Но в этом «противном», как ты называешь его институте, есть много хороших девочек, Южаночка! — произнес, утешая внучку, старый генерал.

— Ах, дорогой мой! — серьезно, совсем, как взрослая проговорила девочка, — ты совсем позабыл, что там есть и крыса, которая ненавидит меня… И… и, потом, как же мне может быть весело с девочками, которые вероятно боятся уплывать далеко в море, лазить по деревьям, скакать верхом, как я умею! А петь песни они уже и верно не умеют, как я милый дедушка.

— А ну-ка спой мне песенку, Южаночка! Покажи твое искусство! — с добрым смехом попросил Мансуров.

И прежде чем успел он закончить свою фразу, Южаночка кинулась к роялю, стоявшему в углу комнаты, подняла крышку и усевшись на высоком табурете, положила на клавиши рояля свои маленькие пальчики, заиграла и запела. Это была прелестная, хорошо знакомая дедушке песня про ангела, улетавшего на небо с душой умершего человека, песня столь часто петая ему его покойной Сашей.

Серебристый голосок Южаночки то звенел колокольчиком на всю квартиру, то затихал до шепота и словно воркующий голубь чуть слышался в тишине.

Из кухни пришли, привлеченные этим пением, Марья Ивановна, кухарка и мальчишка-поваренок. Из буфетной неслышно появился Сидоренко с полотенцем в руках, и все с блаженными лицами замерли на пороге. Марья Ивановна плакала от умиления, кухарка тоже вытирала грязным передником слезы. У Сидоренко шевелились его тараканьи усы, а мальчик Прошка так широко разинул рот от изумления, точно хотел проглотить разом и самый рояль и маленькую певицу, обладающую таким чудесным неземным голоском.

Что же касается дедушки, то он не спускал глаз с Южаночки, его сердце билось сильно, его душа трепетала, сжимаясь сладкой и нежной тоской. И вот, когда все присутствующие, поддавшись очарованию пения, почувствовали себя, словно отрешенными от земли, вдруг свершилось нечто совсем неожиданное. Южаночка неистово забарабанила изо всех сил обоими кулаками по клавишам, бурно вскочила с места, повалив с грохотом табурет, и в одно мгновение растрепав свои черные кудри, упавшие ей на лоб, глаза и щеки, дыбом вставшие на затылке, завертелась волчком по комнате, неистово завывая во весь голос:

Гу-гу-гу-гу. Я по лесу бегу, Прочь с дороги, прочь! Схорони, темна ночь! Мне не птицей лететь… Мне по сучьям хрустеть Я медведь, медведь, медведь, Гу-гу-гу. Я по лесу бегу! Прочь с дороги, прочь!

Последние слова она взвизгнула так пронзительно перед самым носом Прошки, что злосчастный — поваренок отскочил, как ошпаренный, к дверям залы, и с испуганным лицом бросился дальше, в кухню. А Южаночка кинулась к дедушке, уткнула ему в колени свою черненькую как мушка, головку и разразилась веселым, звонким смехом… Дедушка смеялся. Смеялись и Марья Ивановна и кухарка. Что же касается до Сидоренко, то его рыжие тараканьи усы, и морщинисты щеки плясали от удовольствия, а сузившиеся от смеха глаза, с явным обожанием устремились в веселое личико маленькой шалуньи.

— Это медвежий танец, дедушка! Разве не хорош? Как ты его находишь! — хохотала Ина, целуя руки дедушки и блестя своими черными, как угольки разгоревшимися глазами.

— Очень хороший танец! Ты его прекрасно танцуешь, Южаночка! — со смехом отвечал генерал.

— Рады стараться, ваше превосходительство! — вытягиваясь в струнку и скосив глаза в сторону, отрапортовала, как настоящий солдат Ина.

Потом с тем же веселым смехом прыгнула на колени дедушки и покрыла градом горячих поцелуев его глаза, губы, щеки и лоб.

* * *

В тот же вечер, тяжело вздыхая, Марья Ивановна раздевала Южаночку.

— Первую и последнюю ночку под дедушкиным кровом проводите, пташка вы наша голосистая, — говорила она, любуясь разгоревшимся личиком девочки. — Мамашеньку вашу, покойницу Сашу мою, вынянчила, — продолжала со слезами в голосе добрая старушка, — мечтала на старости лет и вас понянчить, да видно, не привел Господь! Ах, кабы вам, птичка наша, пожить бы хоть недельку под крылышком дедушки! — горячо заключила она свою речь.

Южаночка мысленно соглашалась с доброй старухой. Если бы хоть одну недельку только можно было провести под крылышком этого милого, доброго, очаровательного дедушки!

Все, решительно, все говорило кругом о любви к ней и заботах этого чудного старичка!

Как прелестно выглядела ее комнатка, оклеенная заново веселыми голубыми обоями с прехорошенькой мягкой будуарной мебелью с японскими ширмочками, за которыми приютилась ее уютная нарядная кровать и похожий на игрушку умывальник.

А все эти фарфоровые безделушки, расставленные с такой заботливостью на прелестном туалете и изящной этажерке в углу комнаты! А изящный столик, со всеми принадлежностями для письма, не исключая нарядного бювара из голубой кожи с вытесненными на нем золотом миниатюрными голубками. На всем, положительно на всем чувствовалась любящая и заботливая рука дедушки, приложившего все свое старание порадовать любимицу-внучку. И со всем этим приходилось расстаться… Расстаться не далее, как через сутки. С этой тревожной мыслью Южаночка, помолившись Богу, легла в постель. Институт представлялся ей каким-то мрачным чудовищным замком, где орудовала злая волшебница в лице «крысы» и где маленькие заколдованные принцессы-девочки томились у нее в неволе.

Не скоро уснула в эту ночь Южаночка. Но вот незаметно подкравшаяся дрема, так цепко опутала притомившуюся с дороги головку, что девочка и не слышала, как с легким скрипом открылась дверь ее комнаты и дедушка осторожно вошел сюда. Легкими шагами на цыпочках, затаив дыхание, генерал Мансуров приблизился к нарядной постели внучки, склонился над ней и осенил спящую девочку широким крестом. Потом нежно-нежно коснулся губами ее влажного лба и опустившись в близь стоявшее кресло, долго любовался темнокудрой головкой Ины и ее красивым смуглым личиком, чему-то сладко и радостно улыбавшемся во сне.

Глава VI Птичка попадает в клетку

Ровно через сутки Южаночка подъезжала с дедушкой к большому каменному зданию, окруженному деревьями и высокой железной решеткой. Лишь только их карета подкатила к подъезду, из дверей здания вышел старик швейцар, весь увешанный медалями и орденами. Он высадил дедушку и Южаночку из экипажа и ввел их в просторный вестибюль, где топился камин и было очень тепло и просторно.

— Доложи-ка, любезный, Эмилии Федоровне Бранд, что генерал Мансуров привез внучку и просит их выйти на минуту, — попросил дедушка швейцара.

— Слушаю-с, ваше превосходительство! — почтительно отвечал тот и поспешил исполнить возложенное на него поручение. Не прошло и пяти минут времени, как перед дедушкой и Иной с деревянной улыбкой на сухом, вечно недовольном лице, уже стояла госпожа Бранд и поклонившись официальным поклоном, заговорила отчеканивая каждое слово по своей привычке:

— Вы немного опоздали, генерал. Госпожа начальница уже не может принять вас сегодня. Я отведу девочку к ней завтра представиться, а теперь попрошу вас проститься с вашей внучкой, так как уже поздно и девочке необходимо сейчас же лечь спать, чтобы успеть хорошенько выспаться до завтрашнего утра.

— До скорого свидания, милая моя Южаночка! — произнес дедушка и обняв Ину, он несколько раз подряд перекрестил ее дрожащей рукой и нежно поцеловал в разом побледневшую щечку. — До свидания, моя дорогая, дорогая девочка, завтра я приеду навестить тебя, а пока… — и еще раз прижав к своей груди черненькую головку генерал Мансуров поцеловал ее.

— Извините меня, генерал, — неожиданно зазвучал неприятный скрипучий голос классной дамы, но завтра мы не можем, к сожалению допустить вас повидать вашу внучку… Посещения родственников у нас бывают по четвергам и воскресеньям, два раза в неделю, только… Завтра же пятница и, стало быть…

— Значит, завтра я не увижу моего дедушку? — живо перебила свою новую наставницу Ина.

— Ты увидишь твоего дедушку в воскресенье, через три дня! — строгим, не допускающим возражений тоном отвечала госпожа Бранд.

— Никогда в жизни не соглашусь я на это! — горячо вырвалось из груди Южаночки. — Или пустите дедушку завтра или я ни за что на свете не останусь в вашем противном институте! Клянусь вам!

— Ты невозможная девочка! — пожала плечами госпожа Бранд и длинное лицо ее стало еще длиннее.

— Дедушка, миленький, золотенький, ненаглядный мой! Возьми меня сейчас же отсюда, возьми сейчас! Или я умру дедушка! — со страстным отчаянием вырвалось из груди Ины и она цеплялась дрожащими руками за руку деда.

— Южаночка! Дитя мое! — мог только произнести глубоко потрясенный этим порывом внучки генерал и так грустно, так печально взглянул в лицо последней, что и гнев и отчаяние Ины исчезли в тот же миг.

— Если тебе это будет так неприятно, — пробормотала она вся краснея от смущения, — то я… то я… я останусь здесь… Но только ради Бога, навещай меня почаще дедушка! — дрогнувшим голосом заключила она.

— Разумеется, дорогая моя! Разумеется! — силясь замаскировать собственное волнение, произнес дедушка, — а теперь дай мне еще раз перекрестить и поцеловать тебя, крошка!

Чуть побледневшая с широко раскрытыми черными глазами, Ина подставила дедушке свое милое личико. Потом сама горячо и порывисто прижалась алыми губками к его морщинистой щеке и подавив тяжелый вздох, долго смотрела вслед старику, пока его высокая еще стройная фигура не скрылась за дверью.

Лишь только эта дверь захлопнулась за дедушкой Ина живо обернулась к Эмилии Федоровне и произнесла тоном не допускающим возражений.

— Пожалуйста, ведите меня скорее в спальню, только как можно скорее, а то мне расхочется туда идти.

Услыша этот тон, это приказание, в первую минуту госпожа Бранд была так удивлена, что буквально не могла произнести ни слова от изумления. С минуту она стояла, истуканом, с полуоткрытым ртом и с вытаращенными глазами. И вдруг разразилась, как буря.

— Как ты смеешь говорить так со мной! — крикнула она, топнув ногой.

Потом, поборов несколько обуявшую ее злобу, приказала швейцару снять с «новенькой» шубку и галоши, и крепко ухватив Ину за руку, повлекла ее из вестибюля куда-то наверх, по широкой, каменной лестнице.

Эмилия Федоровна неслась как разгневанная фурия по бесчисленным ступеням, ее костлявые пальцы впивались в руку Ины крепко, точно клещи. Девочка, своими маленькими ножками едва успевала за широко шагавшей спутницей.

Таким образом достигли они третьего этажа и вступили в длинный коридор, освещенный тремя-четырьмя висячими лампами. По обе стороны коридора находились двери, ведущие в дортуары, то есть спальни воспитанниц. Перед одной из них Эмилия Федоровна остановилась перевести дыхание, и воспользовавшись этим Ина подняла голову и прочла надпись, четко выведенную на доске прибитой к двери.

«Дортуар младшего класса».

Костлявые пальцы госпожи Бранд, по-прежнему цепкими клещами впивались в руку Южаночки. Последняя попробовала сделать усилие освободиться, но увы! Это не помогло. Клещи вцепились сильнее. Потеряв всякое терпение девочка, вышла, наконец, из себя и резко проговорила, изо всех сил дернув рукой:

— Да отпустите же, меня наконец… Я не баран которого тащат насильно!

— Ты не баран, а глупая, дерзкая девчонка, которую следует примерно наказать! — задыхаясь от гнева, прошипела госпожа Бранд и широко распахнув дверь, втолкнула в нее Южаночку.

Девочка очутилась на пороге длинной комнаты, слабо освещенной зеленоватым светом ночника. Здесь стояло около сорока кроватей, уставленных четырьмя правильными рядами. На каждой из них лежала спящая фигурка, в белой кофточке, и таком же чепце.

Что это были за фигурки, Южаночка не успела хорошенько разглядеть, так как едва она очутилась в дортуаре, как Эмилия Федоровна схватила ее за плечи, подтащила к смутно белевшейся в полумраке печке и, толкнув девочку лицом в угол, между стеной и печкой, прошептала со злостью:

— Наконец-то я добралась до тебя, скверная, дерзкая девчонка! Я буду наказывать тебя до тех пор, пока ты окончательно не исправишься. Поняла? Не изволь же выходить из угла до тех пор, пока я не приду за тобой, — и потрясая своим костлявым пальцем над черненькой головкой, Южаночки Эмилия Федоровна, уже окончательно расстроенная и негодующая, вышла из дортуара.

Глава VII Песенка пробуждения

Южаночка осталась одна.

Лишь только госпожа Бранд скрылась, девочка стремительно повернулась лицом к белым фигуркам, всячески стараясь в полумраке разглядеть их. Оказалось что это были спящие девочки, приблизительно одного возраста с ней.

Ина обладала горячим, пылким воображением. В детстве она со страстным увлечением слушала сказки, которые ей рассказывали покойные родители, няньки и ее верные друзья-солдатики.

Особенно, запала ей в душу одна из них, в которой двенадцать спящих царевен, зачарованных злой колдуньей, просыпаются от песенки молодого пастушка, явившегося в темное подземелье Бабы-Яги.

И сейчас при виде темной огромной комнаты и стольких спящих девочек, эта сказка неожиданно пришла на память Ине.

И веселая шаловливая мысль в тот же миг толкнулась в ее головку.

— Уж не разыграть ли ей, Ине, роль освободителя-пастушка?

И прежде нежели здравый смысл пришел на помощь девочке, она скрестила руки на груди, прислонилась к печке своей черной головенкой и лихо тряхнув кудрями, запела негромким, мелодичным голоском:

В подземелье я стою Мою песенку пою… Под чарующий напев Встанет много спящих дев. Пусть вспорхнут они как птички Улетят из их темнички На зло бабушке Яге, Костяной, кривой ноге Что девиц заворожила По кроваткам разложила, В подземелье я стою Мою песенку пою. Живо, девоньки, вставайте, Злые чары разрушайте На зло Бабушке-Яге Костяной, кривой ноге.

— Кто это там поет? — произнес чей-то заспанный голос и с ближайшей к печке кровати поднялась кудлатая головка со съехавшим на затылок чепцом.

— Душки! Это привидение… Ай, как страшно! — пугливо пропищал другой голосок.

— Привидение в печке! Ай-ай, боюсь-боюсь!

— Это не привидение, а разбойник!

— Разбойник забрался в печку.

— Нет, нет! Он стоит около печки, я вижу его черную фигуру. Ай-ай-ай!

— Нет, это не разбойник. Разбойник не станет петь.

— И так хорошо петь. Так чудесно! — восторженно отозвался новый голосок.

— Слушай, если ты не разбойник и не привидение, то кто же ты там, фигура у печки?

— Да, да, кто ты? Кто ты? Говори скорее! — понеслось изо всех углов длинной полутемной спальни.

— И вслед за этим какая-то белая тоненькая фигурка во весь рост вытянулась на постели, одним прыжком перескочила на высокий ночной столик стоящий как раз под висящим над ним ночником. Затем к ночнику протянулась маленькая ручонка и в тот же миг в дортуаре «младших» стало светло, как днем.

Глава VIII Новые подруги

— Ах, что за красоточка-девочка!

— Это новенькая?

— Ты новенькая?

— Прелесть! Дуся! Очарованье! Позволь мне, душка поцеловать тебя!

— Смотрите, душки, у нее волосы как смола!

— У нее смоляные кудри!

— А глаза точно две звезды!

— Савельева, ты могла бы не прибавлять «две». Всем известно, что трех глаз у людей не бывает.

— Не учи меня, Лина Фальк! Ты несносна!

— Mesdames, не ссорьтесь. Новенькая, как тебя зовут?

— Как твоя фамилия?

— Послушай, ты ужасно хорошенькая. Настоящий амурчик. И какая румяная!.. Мы все такие бледнуши перед тобой. А Фальк так та около тебя тень-тенью. Впрочем, Фальк первая ученица. Учится лучше всех…

— Оттого что Фальк долбяшка. Пережевывает по сто лет каждую строчку.

— Неправда, ты сама зубрила-мученица. Отвяжись от меня… Новенькая, отвечай же нам. Что же ты молчишь, как рыба?

Оглушенная, градом посыпавшихся на нее вопросов, затормошенная всеми этими так неожиданно окружившими ее девочками, Ина едва ли смогла сразу удовлетворить их любопытство. Шум, смех, бурные излияния восторга и начинавшая уже разгораться пикировка все это ошеломило не привыкшую к ничему подобному девочку.

К тому же все эти незнакомые институтки в свою очередь, завладели вниманием Ины. Таких девочек в жизни своей еще не видела Ина. Там на далекой южной окраине под горячими лучами солнца, среди благодатных условий природы, где прошло ее раннее детство, она видела здоровых, рослых, загорелых и румяных детей. Эти же девочки были такие худенькие, худенькие, изжелта-бледные, хрупкие и слабенькие на вид, точь-в-точь как ранние, чахлые, северные цветочки. Правда две три из них казались толстушками, но те же бледные щеки, те же вялые руки и отпечаток усталости был виден и на их лицах. Крепкая, румяная, на диво здоровенькая Южаночка казалась настоящей красавицей среди них.

Оглядев наскоро своих новых подруг, Ина со свойственной ей одной живостью заявила, что ее фамилия Палтова, а прозвище Южаночка, что приехала она с «крысой» из полка к дедушке и Сидоренко с дальней окраины России, и что не успела носа показать сюда, как уже была наказана «крысой».

— Южаночка! Какое прелестное, поэтичное имя! А зовут как? Ина? Чудесно тоже! А кто это крыса?

— Южаночка! Южаночка! Ах как это звучит хорошо! — восторгалась худенькая белокурая девочка с большими синими глазами.

— Да врет она все! И смеется над нами! — неожиданно рассердилась высокая, белобрысая, некрасивая Фальк с подслеповатыми глазками и золотушным лицом. — Не дает только спать по ночам, — всех перебудила бессовестная! Проучить бы ее хорошенько! — метнув сердитым взглядом по адресу Ины, заключила она.

— Ну, да! Так вот сейчас и проучить? Уж очень ты прытка, Каролина! — выступила вперед курносенькая, миловидная девочка, с препотешно торчащими из-под чепца вихрами непокорных волос, и бесцеремонно взяв Ину за руку, обратилась к ней:

— Послушай, новенькая, расскажи толком, какая крыса наказала тебя?

Южаночка быстрым взором окинула вихрастую девочку и улыбнулась ей доверчиво и ласково. Вихрастая девочка со своим вздернутым носиком, быстрыми темными глазами и с короткой заячьей губой, не скрывавшей редкие, как у щуки острые маленькие зубы, очень понравилась ей.

— Меня наказала крыса, то есть Эмилия Федоровна Бранд, разве вы не знаете ее? — в свою очередь обратилась с вопросом к толпившимся во круг нея девочкам Ина.

— Ха, ха, ха, ха! Ха, ха, ха, ха! — неожиданно разразились веселым смехом четыре десятка детских голосов, — ха, ха, ха, вы слышите, mesdam'очки, это она нашу Мильку прозвала крысой, ха, ха, ха, ха!

Потом вихрастая девочка обвила рукой плечи Ины и ласково заглянув ей в глаза смеющимися глазами проговорила:

— Молодец Южаночка! Вот ведь как остроумно окрестила Мильку! Люблю за это! Молодчина! И я такая же! Познакомимся же: меня зовут Даня Верховская, а прозвали меня все эти, — тут курносенькая девочка бесцеремонно ткнула пальцем в подруг, — Щучкой. Зубы у меня видишь ли как у щуки, ну вот щучка и готова. У нас это просто делается, в один миг!

— А меня прозвали Цаплей. Моя фамилия Цаплина, а зовут Зоя!

И миловидная, синеглазая, белокурая девочка, только что громко восторгавшаяся наружностью Ины выступила вперед.

— А я Гаврик! — Шалунья Гаврик, честь имею представиться! — И откуда-то вынырнула необычайно живая, подвижная девчурка лет одиннадцати с бойким, задорным видом, с насмешливыми синими глазами и коротко остриженной под гребенку, как у мальчика, головой.

— Я — Жемчуженка!

— Я — Николаева!

— Савельева!

— Ланская!

И целый град имен, прозвищ и фамилий посыпался на Ину.

Девочки теснились к новенькой, перебивая друг друга, засыпали ее вопросами, бесцеремонно целовали ее и пожимали ей руки, сразу поддаваясь тому неизбежному очарованию, которым обладал этот прелестный ребенок. Одна только Фальк держалась в стороне. Ее худое, бледное, подслеповато-золотушное лицо хранило на себе печать презрения и надменности. Неприятная гримаса то и дело морщила его. Тонкие губы Лины улыбались недобро и неприветно.

— Надулась наша мышь на крупу! — поймав один из ее недоброжелательных взглядов, проговорила Гаврик и наморщила свой хорошенький носик.

И тотчас же обращаясь к Ине проговорила шепотом, но так что и Лина и все другие могли ее услышать:

— Ты, Южаночка, остерегайся этой Линки. Она племянница крысы и то и дело к ней с доносами шлепает! Племянница достойная тетушки… Кто из них лучше: Милька — крыса или Фискалка — Фальк, ей-Богу уж и не…

Но Гаврик не суждено было докончить фразы. Чьи-то легкие крадущиеся шаги послышались в коридоре. Девочки как стая испуганных птиц шарахнулись в стороны, и не прошло и трех секунд, как они уже лежали в своих постелях, точно и не оставляли их с той минуты, как ложились спать.

Дверь скрипнула и Эмилия Федоровна Бранд по явилась на пороге дортуара.

— Ступай спать и да послужит тебе уроком сегодняшнее наказание, — проговорила она, подойдя к Южаночке и взяв ее за руку. Потом она подвела девочку к пустой кровати, стоявшей близ дверей — вот твое место. Ложись спать и помни, что с завтрашнего дня ты должна окончательно переродиться и забыть все свои мальчишеские выходки и шалости. Они неуместны здесь в институтских стенах.

И, проговорив это, Эмилия Федоровна исчезла так же быстро, как и появилась, за порогом спальни.

Южаночка живо разделась, наскоро заплела в косичку свои непокорные кудри и, юркнув в постель, показавшуюся ей такой жесткой и неуютной, заснула очень скоро, утомленная массой новых, живо сменяющихся впечатлений.

Глава IX Первый враг

Ина крепко спала, не видя и не слыша того, что происходило вокруг ее кровати.

Между тем, утро уже наступило. Гулко и весело где-то звенел колокольчик. Под эти звуки просыпались девочки, наскоро накидывавшие на себя нижние юбки, натягивали чулки и неуклюжие казенные ботинки и бежали наперегонки умываться в соседнюю с дортуаром умывальню.

Смех, визг, веселая болтовня и хохот наполняли спальню.

Только одна Южаночка крепко спала, не слыша всей этой кутерьмы и шума.

Возвратившиеся из умывальной девочки порозовевшие от холодной воды, быстро причесывались и, помогая друг другу, надевали зеленые камлотовые платья, белые передники, белые нарукавники и такие же белые пелеринки, завязывавшиеся под горлом небольшим изящным бантом.

— А новенькая-то все спит. И звонка не слышала. Верно очень утомилась с дороги, бедняжка, надо ее разбудить, однако, — с сокрушением произнесла белокурая Зоя Цаплина и хотела было подойти к Ине, как длинная как палка худая Фальк опередила ее, стремительно подскочила к спящей Южаночке и довольно грубо взяв ее за плечо, проговорила, своим резким неприятным голосом:

— Вставай! Вставай! Нечего прохлаждаться — опоздаешь к молитве… Я дежурная сегодня и еще попадет за тебя. Изволь сейчас же вставать!

Резкий голос и грубое прикосновение сразу разбудили спящую девочку. С минуту она сидела на постели ровно ничего не понимая, и усиленно терла глаза. Эта длинная неуютная спальня, все эти зеленые платья и белые пелеринки, казались ей таким странным, необычайным в первый момент ее пробуждения, точно она видела их во сне.

А белые пелеринки уже толпились веселым роем вокруг нее, разглядывали ее любопытными глазами, улыбались ей, торопили ее.

— Скорей, скорей одевайся, сейчас придет «Дуся».

— Дуся? — недоумевая переспросила Южаночка, делая большие глаза.

— Ну, да, — Дуся! А вот и она!

В спальню вбежала молоденькая, пухленькая девушка в сером платье и черном переднике с прелестными ямочками на свежих щеках, хорошенькая и юная, как весенний цветок.

— У нас новенькая, mademoiselle Надин! У нас новенькая, Дуся! — понеслись ей на встречу веселые голоса.

Девушка в сером быстро приблизилась к Ине, положила ей на плечи свои хорошенькие маленькие ручки и спросила, ласково заглянув ей в лицо:

— Ты и есть Палтова, маленькая девочка с юга? Да какая же ты прелесть, однако! Очень, очень рада познакомиться с тобой, а я Надин Смолянская, помощница классной дамы Анны Васильевны Вощининой. Ты ведь знаешь, у нас две классные дамы в каждом классе. Один день присматривает за девочками французская дама, другой немецкая. Фрейлейн Бранд немецкая наставница, ты ее, конечно хорошо знаешь… Она нам не раз говорила о тебе. А я — пепиньерка. Так называются у нас старшие воспитанницы, которые специально посвящают себя воспитанию детей.

— Я ни разу не видела пепиньерок, и совсем до сих пор не знала, что это за звери. Но если все они похожи на вас, то пепиньерки просто чудо что такое! — не спуская глаз с хорошенькой девушки, которая нравилась ей все больше и больше, — произнесла самым чистосердечным тоном Южаночка.

— Ха, ха, ха! Пепиньерки — звери! Ха, ха, ха, ха! — весело расхохотались девочки, услышав слова Ины и сама Дуся-Надин, прозванная так за милый добрый характер своими маленькими воспитанницами едва удержалась от улыбки.

Одна белобрысая Фальк стоя с недовольным вытянутым лицом подле кровати Южаночки, проговорила резко:

— Послушай Палтова, если ты не будешь готова ко второму звонку я запишу тебя.

— Когда я нахожусь здесь с вами, тебе нечего делать замечание твоим подругам, Фальк, — быстро повернувшись к девочке строгим тоном проговорила Дуся, нахмурив свои тонкие бровки. — И потом, следи лучше за собой, а не за другими. У тебя передник наизнанку надет.

Фальк вспыхнула до ушей и вся красная, как пион, произнесла заикаясь:

— Я дежурная сегодня, m-lle Надин, и если девочки не будут готовы к молитве, Анна Васильевна сделает выговор мне, и бросив еще более сердитый взгляд в сторону Южаночки, Фальк, круто повернулась на каблуках и отошла от ее кровати.

— Фальк-злючка! — крикнула ей вдогонку Гаврик, в то время как Южаночка, поднялась на цыпочки, втянула в себя щеки расширила и без того огромные глаза и высунула кончик своего розового языка по адресу сердитой Лины.

Девочки дружно и весело расхохотались ее проделке, но хорошенькая Надин не последовала их примеру. Хорошенькая Надин казалась теперь чуточку смущенной.

— Дитя мое, — густо краснея своими без того румяными щечками, произнесла она, — разве ты не знаешь, что показывание языков очень неприлично и свидетельствует о дурных манерах. Где ты видела, чтобы кто либо, кроме уличных мальчишек показывал язык?

Южаночка задумалась на минуту. Личико ее приняло напряженное выражение. Потом радостные искорки вспыхнули в глубине ее черных глаз.

— Видела, видела! — весело и громко вскрикнула она, хлопая в ладоши и прыгая на одном месте. — Видела, видела. Когда проходил папин денщик Тарас, ротный Михалкин всегда ему язык показывал и кричал при этом: — ишь толсторожий, на капитанских хлебах отъелся, в ширину так и лезет.

— Что???!!!

Едва только Южаночка, успела, захлебываясь от восторга произнести эти слова, как все девочки разразились гомерическим взрывом смеха. А у Дуси-Надин так даже кончик носа покраснел от желания последовать их примеру.

— Молчи, молчи, крошка, так нельзя выражаться! — почти с ужасом прошептала она, замахав своими пухленькими ручками.

— Нельзя! Ну, и не буду, если нельзя! — покорно согласилась Ина. — Слушаю-с, ваше благородие, — неожиданно, совсем уже весело, крикнула она на весь дортуар.

— Так тоже не говорят, детка! — на этот раз уже не будучи в силах удержаться от смеха, произнесла Надин, в то время как девочки хохотали до слез над эксцентричной выходкой новенькой. Такой новенькой еще им не приходилось видеть. Таких новеньких еще и не поступало, в суровые институтские стены.

Невольно, такая новенькая живая и непосредственная, притом хорошенькая как херувим, завоевывала симпатии девочек.

И самую Надин, вполне взрослую девушку, и притом воспитательницу, скорее забавляли, нежели раздражали неподходящие выходки этого прелестного кудрявого черноглазого ребенка. А черноглазый ребенок, уже успев схватить полотенце и перекинув его чрез плечо, со стеклянной мыльницей в руках и с зубной щеткой за щекой, вскидывая по-военному ноги и, протянув руки по швам, маршировала в умывальную комнату настоящим солдатским маршем, высчитывая громко: — Раз! Два! Левой-правой! Раз-два! Левой-правой, раз-два! Раз-два!

Девочки хохотали теперь без удержу и не могли остановиться. Дуся, делала то сердитое, то страдальческое лицо и всеми силами старалась в свою очередь подавить улыбку.

Пока Ина торопливо мылась в умывальной, непозволительно брызгаясь пыльной пеной и водой, к ней подошла живая маленькая Верховская и произнесла без всяких предисловий:

— Ты мне очень понравилась, Палтова, и Гаврику тоже, и мы с Гавриком решили взять тебя к нам.

— Куда к нам? — фыркая от удовольствия под струей свежей студеной воды, бившей фонтаном из крана, подняла на нее свою изумленную, покрытую мыльной пеной рожицу, Ина.

— К нам, в подруги. Я и Гаврюша подруги с первого дня поступления до самой гробовой доски! — торжественно заявила вихрастая Даня. — Хочешь быть подругой втроем с нами?

— Хочу! Ни минуты не задумываясь, проговорила Ина, потому что и Верховская и Гаврик показались ей забавнее и живее других девочек младшего класса.

— Ну вот и отлично! — обрадовалась Даня, — сидеть в классе ты будешь около Гаврика, спать тебя положили рядом со мной, — вот только одно грустно — сидеть в столовой тебе придется около фискалки Фальк.

— Этой, белобрысой?

— Да, да. Она совсем скверная девчонка хотя учится на «ура». Ты не обращай на нее внимания, пожалуйста. Не стоит, право. Впрочем я и Гаврик не дадим тебя в обиду, поверь мне. И так ты отныне будешь нашей подругой и мы обязаны помогать тебе чем только можем. Хочешь в знак дружбы и любви к тебе я разлиную твои тетради, я очень, очень хорошо линую. — И Даня гордо вскинула плечиками, забавно тряхнув своим милым вихром.

Южаночке с каждой минутой нравились все больше и больше и этот белокурый вихор и сама Даня.

— А я выучу тебя петь про ангела, уносящегося на небо с душой ребенка и танцевать медвежий танец! — широко улыбаясь в свою очередь предложила она.

— Какой это танец? — полюбопытствовала Даня.

Южаночка открыла было рот, желая объяснить что это за танец, но в эту самую минуту раздался звонок, призывающий к утренней молитве и одновременно с ним на пороге умывальной появилась высокая дама в синем платье с совершенно седой головой.

— Ага, новенькая! Здравствуй, девочка… Еще не готова? Дети, помогите же ей! Надо вставать раньше, моя милая! — серьезно, но без малейшей примеси гнева, проронила седая дама, кладя руку на плечо Ины.

— Я будила новенькую, но она не вставала! — неожиданно вынырнув из-за спин подруг заявила белобрысая Лина.

— Фальк! Как тебе не стыдно! — прозвенел с укором голос Дуси и она бросила в сторону девочки укоризненный взгляд. Потом, помолчав с минуту, добавила презрительно оттопыривая свою хорошенькую губку. — Я удивляюсь тебе, Фальк, как это тебе доставляет удовольствие приносить постоянно неприятные минуты твоим подругам?

Лицо белобрысой Лины из бледно-желтого стало мгновенно малиновым от стыда и гнева.

— Все из за этой дрянной девчонки! — процедила она сквозь зубы и бросила в сторону Южаночки уничтожающий взгляд. Из этого взгляда можно было понять сразу, что она Лина Фальк объявляет новенькой непримиримую войну с этого часа. Но Южаночка спокойно и стойко выдержала этот взгляд, как ни в чем не бывало. Южаночка не знала страха.

Глава X Утро в институте

Утро институтского дня началось.

Молились девочки в большой столовой, куда их свели, построив предварительно парами по широкой лестнице, устланной ковром. Анна Васильевна Вощинина, французская дама и пепиньерка m-lle Надин шли во главе класса. Лишь только шеренга младшего отделения спустившись со ступеней вошла в длинный коридор, как неожиданно легкие смешки и сдавленное фырканье заставили чутко насторожиться классную даму.

— Кто там шалит в парах? — недовольно окликнула Анна Васильевна девочек, и повернув голову, окинула зорким взглядом свою маленькую паству.

В четвертой паре с конца наблюдался какой-то странный беспорядок. Смуглая черненькая девочка, одетая в синее «собственное» платье, так резко отличавшееся от белых передников и пелеринок ее сверстниц, высоко взбрасывая стройными ножками обутыми в длинные черные чулки и изящные сапоги, маршировала как заправский солдат, громко отсчитывая на весь коридор.

— Раз! Два! Раз-два! Левой-правой! Левой! Вот и этак, вот и так! Так солдаты ходят!

— Это еще что такое! Палтова, сейчас же перестать! — стараясь сделать свое доброе лицо очень и очень строгим, остановила Анна Васильевна расшалившуюся девочку.

Дуся же красноречиво, не говоря ни слова, погрозила Южаночке пальцем.

— Сейчас же перестань вести себя, как мальчишка! — снова проговорила классная дама, хмуря брови, в то время как ее добрые синие глаза с невольной лаской останавливались на милом, живом и жизнерадостном личике новенькой институтки.

— Так точно, ваше… — начала было Южаночка, но не договорила, так как Даня Верховская изо всей силы дернула ее за платье.

— Перестань же, перестань, ради Бога! У нас так не полагается разговаривать с классными дамами, — прошептала она звонким шепотом, впиваясь в то же время в Южаночку восхищенными глазами.

— Не полагается? — удивленно вслух проговорила та. — У нас все солдаты так к начальству обращались, а мы чем лучше их, что…

— Солдатка! — оборвал ее чей-то сердитый голос.

Ина живо обернулась. Белобрысое лицо и красные золотушные глазки Фальк были с ненавистью обращены на нее.

Между тем, девочки успели войти в столовую, огромную комнату, сплошь уставленную столами, с кружками дымящегося чая и румяными «казенными» булками разложенными на столах. По обеим сторонам столов стояли деревянные скамейки, на которых полагалось сидеть воспитанницам. Но ни столы со скамейками, ни кружки с чаем или сухие казенные булки привлекли внимание Южаночки, а нечто совсем иное. Никогда еще в своей жизни Ина Палтова не видела столько девочек, больших и маленьких, черных и белокурых, красивых и некрасивых, одетых совершенно одинаково в зеленые камлотовые платья, белые передники и пелеринки. Девочки сидели, девочки стояли, девочки перебегали от стола к столу, опасливо оглядываясь на классных дам, зорко следивших за ними бдительным оком. От разговоров, возгласов и сдержанного смеха точно какое-то пчелиное жужжанье наполняло огромную комнату.

Лишь только младшее отделение появилось в столовой и заняло «свои столы», «иноземки», то есть воспитанницы других классов повскакали со своих мест, вытягивая шеи в сторону «седьмушек».[2]

— У вас новенькая? Откуда она? Когда поступила? Как фамилия? Отчего такая смуглянка?

Некоторые из воспитанниц, преимущественно старшего класса громко восхищались внешностью Ины, посылали ей издали воздушные поцелуи и улыбки, выкрикивая звонко на всю комнату:

— Какая душка! Какая прелесть! Очарованье! Душонок! Божество! Ангелок! Восторг!

Быстроглазая Гаврик согнулась в три погибели и прошмыгнув к столу «первоклассниц», уже успела овладеть вниманием последних, присерьезно уверяя, что новенькую зовут Фекла, а фамилия ее Дурындова-Умноголовая и что прилетела она ночью через форточку на воздушном шар. Гаврик хотела еще что-то прибавить в этом роде, но тут одна из взрослых воспитанниц вышла на середину столовой и громко, отчетливо на всю комнату прочла:

— «Во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь».

Молитва началась. Девочки притихли. Пчелиное жужжанье разом прекратилось и необходимое спокойствие воцарилось в столовой.

Но вот окончилась молитва, старшее пропели «Отче наш» хором и снова зажужжали пчелы, застучали скамейки, зазвенели веселые детские голоса, обрываемые поминутно шиканьем воспитательного персонала.

За чаем Южаночка сидела между Фальк и Гавриком. Первая то и дело фыркала на нее и отпускала по адресу Ины презрительные гримасы, но девочка ни мало не обращала внимания на это. Черненькая, стриженая как шар круглая головенка Гаврик то и дело наклонялась к ней и шептала на ухо Ине такие забавные замечания, что та без удержу покатывалась со смеху.

Едва успели отпить чай, показавшийся Южаночке каким-то настоем из мочалы, как снова раздался оглушительный звонок, возвещающий о начале уроков.

Mesdames, mettez vous par poires![3] вторили ему классные дамы и снова белые передники и пелеринки, шумно повскакав со своих месть стали строиться в пары.

И снова замелькали перед глазами Южаночки и коридор и лестница и целый ряд ступеней, которым казалось не было конца.

Глава XI Неудачный ответ

Было ровно девять утра, когда маленькие «седьмушки», под предводительством Анны Васильевны и миловидной Дуси, вошли в класс. Последний представлял из себя большую светлую комнату в четыре окна выходящими в сад, с двумя десятками пюпитров, за которыми, обыкновенно, помещалось по две девочки. Пюпитры были расставлены таким образом, что стенка одного, составляла подпору для скамьи другого. Они стояли тремя рядами посредине комнаты, образуя таким образом четыре широкие прохода в комнате, которые на институтском языке назывались «переулками». У правой стены от входа находилась кафедра с колонками вместо ножек. Между колонками было пустое пространство, огороженное с трех сторон фундаментом кафедры. В это пространство учителя и учительницы имели обыкновение протягивать ноги и девочки прозвали его «пещерой». Кафедра помещалась на возвышении, по обе стороны которого шли большие черные доски, на которых девочки писали мелом упражнения и решения задач. Еще одна доска, но уже не черная, а красная висела на стене и на ней красовались фамилии воспитанниц, отличавшихся примерным поведением так называемых парфеток,[4] в отличие от мовешек,[5] девочек, приводивших в ужас своими шалостями «синявок» то есть классных дам. У одного из окон находился столик и два мягких кресла для воспитательниц и почетных посетителей, начальницы с инспектором, инспектрисы и институтских опекунов. Во всю длину задней стены класса тянулись шкафы с верхним платьем воспитанниц, теплыми платками, галошами и капорами. Сюда же в эти шкафы прятались на отдельные полки и всевозможные лакомства, которые приносили родители детям в приемные дни.

Всю эту несложную обстановку успела одним взглядом охватить быстроглазая Южаночка до тех пор, пока Дуся-Надин не окликнула ее.

— Иди сюда, Палтова. Ты будешь сидеть подле Гаврика. Вот твое место!

Едва только Ина уселась подле широко и радостно улыбнувшейся ей Гаврик, как к ним обеим шариком подкатилась Даня, словно вынырнувшая из-под земли.

— Вот и я — теперь, вся уже троица налицо в полном составе!

— Мне говорила Щучка, что ты будешь нашей подругой, — зашептала Гаврик, сияя живыми карими глазами. Смотри же, только не измени. Тебя от нас наверное «отбивать» будут, а ты не смей изменять. Помни: гуляем все трое вместе и в зале и в коридоре и в саду. Гостинцы, которые в прием приносят, на три равные части делить. По утрам другим помогать одеваться нельзя, только друг другу. Будем неразлучной тройкой удалой. Ты, Щучка и я! Ладно?

— Ладно!

— Ну давай лапку! И молчи покамест, а то сейчас Herr Шталь[6] войдет. Немец перец колбаса, купил лошадь без хвоста!

— Как? Ха, ха, ха, ха! — Звонким смехом залилась было Южаночка и тот час же осеклась сразу.

Снова прозвучал звонок. Широко распахнулась дверь класса и в комнату вошел или вернее вбежал старик маленького роста, в очках, с совершенно седыми как лунь волосами.

Это был учитель немецкого языка, господин Шталь, добрейшее в мир существо, за всю свою жизнь, не обидевшее мухи.

Присутствие черноглазой смуглой девочки в «партикулярном» костюм, сразу бросилось на глаза старику. Едва только успел он войти на кафедру, как тотчас же впился в Ину, добрыми ласковыми глазами.

— А-а… у новость на классе, — произнес он ломанным русским языком, — однаво маленькова шюлерин… Пожалуйте сюда, маленькова барышня и говоритъ мене, што ви знайт из немецкого слов, — уже непосредственно обратился он к Ине.

— Надо встать и выйти на середину класса, — успела подтолкнуть Южаночку ее соседка Гаврик.

Та неторопливо встала, прошла по классу и нерешительно остановилась перед кафедрой.

— Сделай реверанс, Палтова, — прозвучал голос Анны Васильевны, вязавшей что-то у столика под окном.

— Обмакнись! Обмакнись! — шептала ей со своей скамейки Гаврик, усиленно кивая своей черной, как шар круглой головенкой.

Но Южаночка продолжала стоять неподвижно и спокойными безмятежными глазами рассматривать учителя. И слово реверанс, и слово «обмакнись», то есть присядь на институтском жаргоне, ей были одинаково непонятны. Но зато ей сразу стало мило и понятно добродушное лицо учителя, с седыми как лунь волосами.

— На дедушку похож! Такой же хорошенький, старенький! — вихрем пронеслось в ее голове и она улыбнулась ему своей чарующей улыбкой, от которой точно стало светлее и радостнее в неуютной казенной классной.

При виде этой улыбки и добродушное лицо Шталя стало еще более мягким и добродушным.

— О каков карош маленьков девушка! Совсем карош маленьков барышня!. А что знайт маленьков барышня по немецку? — произнес он ласково, желая заранее ободрить прелестного ребенка с такими ясными, славными живыми и честными глазками.

Южаночка подняла руку и усиленно потерла себе лоб так, что он стал у нее багрово красный, и старалась всячески припомнить хоть какую-нибудь немецкую фразу, случайно запавшую ей в голову.

Увы! По-немецки тетя Аня или вернее Анна Петровна Палтова не успела выучить Южаночку, а уроки с крысой, прогостившей у них только два летние месяца, мало подвинулись вперед. Зато денщик Тарас, не раз дразнил при Южаночке ротного портного-немца Франца двумя фразами, на сомнительном немецком диалекте, которые и старалась теперь, во что бы то ни стало, припомнить черноглазая девочка.

— Ну? Ну? Что же ви молшит? Нечего не знайт по немецку? О как шаль! Как шаль! — сокрушенно покачал головой добрый старик.

— Нет, нет, я знаю! Пожалуйста, не огорчайтесь! Я целых две фразы знаю по-немецки! — произнесла оживленным голоском Ина, разом припоминая то, что слышала там на далекой, милой окраине от Тараса-денщика.

— Ну! Ну! Gut!Gut!7 Говарит поскорее! — закивал головой учитель, обрадованным голосом подбадривая ее.

— А вот, первая: Sprechen Sie Deutsch — jа Иван Андреич…,[8] А вот и второе: Morgen frЭh[9] — нос утри, — под оглушительный взрыв хохота всего класса торжествуя проговорила Южаночка.

— О! О! — произнес с неподражаемой печалью и разочарованием в голосе господин Шталь, — вы не знайт по-немецку, маленьков барышне. Совзем не знайт, совзем не знайт! — закачал он грустно своей белой, точно снегом покрытой, головой.

— Палтова! Как можешь ты говорить такие глупости господину учителю! — послышался строгий голос классной дамы. — А вы прочие, не сметь смеяться! Молчать! Сейчас же замолчать у меня! — горячилась она.

Девочки смолкли, как по команде. Только кое-где еще вырывался задавленный смешок или кто-нибудь сдержанно фыркал, закрыв лицо пелеринкой.

— Как глупа эта Палтова! — прошептала Лина Фальк своей соседке, всегда несколько грустной, белокурой Зое Цаплиной. На что, кроткая Цапля отвечала таким же тихим шепотом:

— О нет… Она премилая. Только чуточку смешная… Но у нее доброе сердце и мне она нравится.

— Ну, и поздравляю тебя! — резко оборвала ее Лина и повернувшись круто спиной к соседке, впилась в стоявшую все еще перед кафедрой Ину, злыми глазами.

А эта последняя, все еще смотрела на учителя, склонив набок свою хорошенькую головку…

Ей было бесконечно жаль этого милого, доброго старика, так живо напомнившего девочке ее любимца-дедушку и ей захотелось во что бы то ни стало сейчас же успокоить его и утешить. Не откладывая своего доброго побуждения в долгий ящик, Южаночка сделала несколько шагов вперед, приблизилась к кафедре и, прежде чем кто-либо успел остановить ее, положила на плечо учителя свою крошечную ручонку и похлопывая ею по плечу старика, проговорила, так ласково, как только могла и умела говорить ласково она, Южаночка.

— Пожалуйста! О, пожалуйста, не огорчайтесь, господин немец, голубчик! Милый господин немец, не огорчайтесь… Я знаю только две фразы пока, это правда, но через неделю я буду их знать двадцать и тридцать даже, даю вам честное слово милый, дорогой господин немец! Честное слово! Да!

Что-то невообразимое произошло в тот же миг в классе. Взрыв громкого, веселого, неудержимого хохота наполнил комнату.

Смеялись до упаду, смеялись так, как никогда не смеялись еще, должно быть, в этих суровых и хмурых институтских стенах.

Напрасно Анна Васильевна и хорошенькая Дуся перебегали от одной парты к другой, призывая к порядку, смех вспыхивал то здесь, то там, и серебристой волной переливался по классу.

Старик Шталь, то высоко вскидывал брови и, грозя пальцем, с деланной строгостью торжественно провозглашал: «Aber sein Sie still, Kinder!».[10] То сидел растерянный, смущенный, не будучи в силах унять этот поток веселья, безудержно охвативший всех девочек.

Наконец, классной даме и ее помощнице удалось кое-как привести класс в порядок. Смех прекратился. Госпожа Вощинина подошла к Южаночке и проговорила сдержанно и серьезно:

— Так нельзя обращаться к учителям, Палтова. Ты должна быть, как можно, почтительнее к своему начальству. Учителя, ведь это то же начальство. Понимаешь?

— Так точно, понимаю, ваше благородие… То есть, Анна Васильевна… — мгновенно поправившись отрапортовала Ина, опуская руки по швам.

Госпожа Вощинина пытливым взглядом посмотрела на новенькую.

«Что это, упрямство? Шалость или наивность?» — мелькнуло живой мыслью в ее уме.

Но личико Ины было так серьезно в эту минуту и изъявляло такую готовность угодить своей новой воспитательнице, что Анна Васильевна успокоилась сразу и, помолчав с минуту, прибавила:

— И еще советую тебе отвыкнуть, как можно скорее от тех замашек, которые ты приобрела дома… Нельзя благовоспитанной барышне говорить «так точно», «рады стараться» и тому подобные слова, годные лишь для солдата. Поняла ты меня?

— Слушаю-с… То есть хорошо. Не буду говорить ничего такого, — покорно согласилась Ина и по приказанию классной дамы, отвесив немцу-учителю глубокий реверанс пошла на свое место.

— Это ничего что ты по-немецки не умеешь я тебе помогу выучиться! — проговорила Гаврик шепотом, приближая к Южаночке свою стриженную головку.

Последняя радостно закивала и тут же стала внимательно присматриваться и прислушиваться ко всему, что делалось в классе. Господин Шталь, позабыв уже о недавнем инциденте, как ни в чем ни бывало вызывал девочек на середину класса и те читали ему по-немецки какой-то небольшой рассказ. Этот рассказ в устах воспитанниц звучал так плавно и красиво и так монотонно и тягуче при этом, что на невыспавшуюся за последнюю ночь Южаночку он подействовал, как великолепное усыпляющее средство. Веки Ины тяжелели, глаза смыкались и она наверное бы уснула под это однозвучное чтение, если бы внезапно дрогнувший в коридоре звонок не вернул девочку к действительности.

Глава XII Урок рисования

— Мадемуазель Палтова! Пожалуйте в бельевую!

— Что? — Южаночка широко раскрыла изумленные глаза. — В какую бельевую? Меня?

На пороге класса стояла румяная толстая девушка-прислуга в полосатом ситцевом платье, с добродушно улыбающимся лицом.

— Вас, вас-то мне и надо, новенькая барышня! — весело роняла круглолицая Агаша, — пожалуйте со мной в бельевую. Там вас переоденем в казенный наряд.

— Ступай с Агашей и постарайся, вернуться как можно скорее! — приказала Ине Анна Васильевна, отпуская ее.

Румяная девушка в полосатом платье взяла за руку Южаночку и весело шепнув ей:

«А ну-ка барышня, как вы скоро бегать умеете!» Чуть ли не бегом пустилась с ней по коридору.

— Mesdam'очки глядите! Новенькую «преображать» тащат? — высунувшись из дверей соседнего класса говорили маленькие шестушки.

— Честь имеем поздравить с формой!

— На чаек бы с вашей милости! — сострила тут же какая-то шалунья.

Через полчаса Южаночка, действительно преобразилась настолько, что с трудом узнавала саму себя. В большой бельевой комнате, где сидело за шитьем десятка два девушек одетых в такие же полосатые костюмы как и Агаша, Ину живо переодели в зеленое, туго стоявшее точно накрахмаленное камлотовое с глубоким вырезом платье, белый передник, белые рукавчики и такую же белую, завязывавшуюся под горлом миниатюрным бантиком пелеринку. Та же краснощекая Агаша под наблюдением кастелянши, маленькой дамы с черепаховым пенсне, разделила на две пряди и заплела в две коротенькие тугие и толстые косички ее смоляные кудри, тщательно пригладив щеткой.

— Ну, вот вы теперь совсем «наша» барышня, совсем институточка, «белая пелеринка», — шутила Агаша, любуясь неуклюжей фигуркой, путавшейся в длинном безобразно топорщившимся платье до пят.

Южаночка чувствовала себя в нем прескверно. Всюду жало с непривычки. Еще бы! Она так привыкла к своим широким удобным «матроскам» у себя на юге и это узкое, в талии, зашнурованное платье длинное до полу, показалось ей таким неудобным, жестким и противным! А башмаки! Узкие прюнелевые ботинки так жали ногу, привычную бегать в мягких желтых сандалиях там в тепле, по жаре или попросту босиком, благо и покойный капитан Палтов и его жена находили это очень полезным для здоровья.

Прихрамывая, и путаясь в длиннейшей юбке Южаночка медленно побрела в класс.

Там уже начался урок. Еще далеко не старый, но худой, болезненного вида учитель рисования кивнул ей головой в ответ на ее поклон и положил перед ней на пюпитр большой, совершенно чистый лист бумаги, карандаш, резинку и, приказав нарисовать для начала круг, пошел задавать работу на сегодня другим воспитанницам.

Черненькая Гаврик, тот час же, лишь только удалился от их скамейки господин Русов, так звали учителя рисования, придвинулась к Ине и зашептала низко наклонив голову над столом.

— Послушай… Ты очень мила в казенной форме, право… Ей Богу же прелестно!.. Ты душка в ней. Верховская и Щука говорят тоже!

Она быстро вскинула глазами по тому направлению, где сидела Даня. Последняя ничего не говорила, однако глазами, носом, ртом, бровями и всей своей вихрастой головенкой старалась выразить полное восхищение по поводу нового вида Ины.

Переглянувшись с Даней, Южаночка, взяла карандаш и быстро стала водить им по бумаге. Девочка любила рисование и с самого раннего детства с любовью рисовала на лоскутках бумаги животных и птиц, людей и дома. Поэтому, заданный учителем круг поспел у нее в две минуты. На секунду она задумалась над ним, склонив свою черненькую головку. Ей было скучно. Вспомнился далекий юг, покойный отец, денщик Тарас, «своя» рота милые, родные сердцу солдатики и он ее дедушка. Единственный близкий и любимый, оставшийся у нее на свете человек! Он дедушка, и Сидоренко. Славный Сидоренко!..

С живой, радостной улыбкой Южаночка перенеслась мыслью в уютную просторную дедушкину квартиру. Милые образы встали перед ней… Милые образы кивали ей издали… Манили к себе… Вот мелькает красивая, седая голова дедушки, его добрые глаза, губы… А вот белый чепец и пухлы щечки с ямочками Марьи Ивановны, а вот и узкие щелочки глаза, шевелюра, обстриженная короткой щетиной и знакомые рыжие тараканьи усы. Мысль Южаночки работала все быстрее и быстрее, а рука машинально набрасывала на бумагу посреди нарисованного ею круга и маленькие глазки, и широкое лицо, и толстые губы, и тараканьи усы, стоявшие торчком во все стороны… Маленькие пальчики работали усердно. Высунувшийся язычок тоже работал в такт, равномерно переходя от одного угла алого ротика в другой. Точка за точкой, черта за чертой и постепенно в центре круга обрисовывалась чья-то смешная усатая физиономия. Последний штрих, последняя точка. И торжествующая Южаночка далеко отбросила в сторону карандаш.

— Ур-р-ра! Ур-р-ра! Сидоренко вышел! У меня вышел Сидоренко! Как живой, настоящий. О милый! Милый Сидоренко! — весело хлопая в ладоши и прыгая на одном месте закричала она громко и возбужденно на весь класс.

Кто-то неслышно приблизился к ней сзади положил руку на плечо девочки, тихий гармоничный голос зазвучал над ее ухом.

— Чему ты радуешься, дитя мое? И кого это ты нарисовала на бумаге?

Ина обернулась со свойственной ей живостью и увидела высокую полную с величественной внешностью даму в шумящем синем шелковом платье, с белой наколкой на, как лунь седых, волосах. Вокруг синей дамы стояли на почтительном расстоянии девочки, Анна Васильевна, учитель, Дуся и с благоговейным молчанием смотрели на нее.

Но ни почтительное отношение окружающих, ни величественный вид высокой представительной дамы ни мало не смутили Южаночку. Неожиданно она схватила седую незнакомку за руку и тем же ликующим голосом, с теми же сверкающими, как два огромные черные алмаза глазами, кричала захлебываясь от восторга:

— Ну, посмотрите только на него! Ну разве он не похож? Ну совсем, как живой: его волосы щетиной, его усы, его нос и губы… Ах, милый Сидореночко! Таракашка ты мой!

— Какой Сидоренко? Ничего не понимаю? И зачем ты изобразила на листе для рисования чье-то лицо? — Чуть-чуть хмуря свои темные брови, говорила седая дама, стараясь в тоже время удержаться от улыбки, помимо воли морщившей ее губы.

— Как вы не знаете его? Вы не знаете Сидоренко? — с самым непритворным ужасом вскричала Ина, всплеснув своими маленькими руками. — Да ведь это Сидоренко, тот самый Сидоренко, который вынес на руках из боя дедушку… Тогда под Плевной. Вообразите только: русские идут, турки бегут, русские трах-тарарах! Бац! Бац! Бац! Гранаты! Пушки! Штыки! А турки: Алла! Алла! Русские ура! Турок штыком дедушку. Моего дедушку! Понимаете! А Сидоренко! Молодец такой! Тут как тут… И турку бац… На повал… А дедушку на руки и марш-маршем налево кругом… Вот он какой герой — Сидоренко!

И глаза Ины сверкали, как звезды, нежные щеки пылали, руки размахивали перед самым лицом начальницы (так как седая дама в синем была начальница N-ского института княгиня Розова) и остановить девочку решительно было трудно в этот миг.

Княгиня дала ей высказаться, дала утихнуть немного охватившему ее экстазу, потом осторожно взяла ее смуглые ручки, с которых не смотря на и зиму не сошел еще летний загар и проговорила тихо и сдержанно:

— Вот видишь ли, дитя мое, это очень похвально что ты так привязана к солдату спасшему жизнь твоему дедушке. Но это еще не значит, что ты должна так странно выражать свою привязанность, рисуя его изображения на ученических листах и тетрадях во время урока. Постарайся же не делать этого больше!

Голос княгини звучал так нежно и ласково, а прекрасное нежное лицо, склоненное к Ине было так полно доброты и снисходительности, что невольно к нему, к этому лицу горячо и неудержимо потянуло все существо Южаночки. Не отдавая себе отчета в том, что она делает, Ина высоко подпрыгнула на одном месте, закинула за плечи княгини свои сильные маленькие руки и прижалась к ее груди, стараясь дотянуться румяными губками до щеки, очаровавшей ее дамы.

— Вы такая красавица! Такая милочка! — лепетала она снова, разгораясь восторгом, — вы мне Марью Ивановну напоминаете. У нее такое же толстенькое лицо, ямочки на щечках и белые как снег волосы. Вы не знаете дедушкиной экономки Марьи Ивановны? Нет! Ах, какая жалость! Она такая прелесть и я уверена, что если вы познакомитесь с ней, то наверное подружитесь!

Трудно описать то огромное, подавляющее смущение, которое точно сковало всех присутствующих после слов девочки. Лицо Анны Васильевны, делалось то багрово красным, то вдруг белело мгновенно, как платок. Учитель рисования топтался на месте с глазами, округлившимися от удивления. На прелестном личике Надин застыла казалось тоска предсмертного ужаса, а что касается до девочек… То девочки даже не могли смеяться… Они были ошеломлены и подавлены, не исключая и шалуньи Гаврик и Верховской, столь дерзновенным поступком новенькой. Фальк же, зеленая от ужаса, представляла из себя застывшую от неожиданности статую и только чуть слышно шептала побелевшими губами:

— О эта новенькая! Это ужасно! Ужас что такое! Ужас! Ужас!

Только доброе красивое лицо начальницы по прежнему носило на себе выражение снисходительной и мягкой ласки. Она нежно, но настойчиво отвела руки Южаночки от своей шеи и проговорила, приглаживая растрепавшиеся кудри девочки:

— Ну, дитя мое, довольно! Я рада, что ты так сразу привязалась ко мне, но надо уметь несколько сдержаннее выражать свои чувства. Ты подумай только что произошло бы если все триста девочек воспитанниц, вверенного мне института стали бы бросаться на меня и, так бурно выражать мне свою любовь! Будь же умной сдержанной барышней и постарайся заслужить мое одобрение успехом в ученье. Этим ты еще ярче подтвердишь свое чувство ко мне! Постараешься, девочка?

— Рада стараться, ваше… — начала было звучным выкриком Южаночка, но точно поперхнувшись на полуслове, покраснела густым румянцем смущения и виновато моргая длинными ресницами, проговорила тихо: — Я постараюсь… Да я постараюсь сделать вам приятное! Я вас так люблю… Ах, если б вы знали как я люблю вас! Ужасно! Ужасно сильно!

И неожиданно Южаночка звучно чмокнула полную белую руку княгини, покоившуюся на ее плече…

Глава XIII Опять наказана

Изволь повторять за мной: Iсh bin, du bist, er ist.[11]

— Ich bin, дубина… Дубина! Ха, ха, ха, ха, ха!

— Не дубина, а «du bist»! Я не понимаю, что тут смешного! Ты знаешь: кто смеется без причины, тот есть признак дурачины. Изволь же повторять.

И багрово краснея от досады и бестолковости своей ученицы, Лина Фальк затянула снова в нос, певуче-нудным голосом:

Iсh bin, du bist, er ist.

Южаночке скучно. И для чего несносная крыса заставила ее готовить уроки под руководством этой противной Фальк. Противная! Противная! Противная! Никого в жизни кажется не ненавидела до сих пор Южаночка, а вот Фальк ненавидит. Одну только Фальк. Даже крыса не так противна и гадка, как эта Фальк! Крыса своей злостью смешит, Фальк раздражает. А впрочем, одна стоит другой… Южаночка смотрит в лицо белобрысой Лины и оно кажется ей несноснее и антипатичнее чем когда-либо… Вот уже два дня провела Южаночка в институте, успела привыкнуть ко всему понемногу, запомнить много институтских прозвищ, правил, традиций, а к золотушному лицу Фальк она никак не может привыкнуть. И отчего оно у нее такое? Глаза красные, слезящиеся, лицо желтое и прыщи. Почему слезятся глаза и почему прыщи?

— Почему у вас красные глаза и прыщи? — ни мало не задумываясь спрашивает она свою маленькую учительницу.

Фальк подскакивает на скамейке, точно ее укусила блоха. В ее красноватых глазах стоят слезы.

— Ты порядочная дрянь, Палтова, — шипит она, — я не виновата, что меня Господь Бог создал такой.

И она готова расплакаться навзрыд.

Южаночке становится вдруг нестерпимо жаль Фальк, обиженную ею. Правда, ведь она не виновата что родилась такой. И маленькое сердечко Ины уже бьет тревогу. О, зачем, зачем она обидела Фальк!

И тут же, желая исправить свою ошибку, она берет холодную, всегда потную руку белобрысой Каролины, жмет ее и шепчет с виноватым видом сконфуженного зайчонка.

— Это ничего, Фальк, это все вылечить можно. У нас есть доктор на юге, Сморов, он одного солдатика вылечил от золотухи и командирскую собачонку Луньку. Совсем запаршивела Лунька, а он ей мазь прописал и все прошло… Как рукой сняло. И тебе пропишет, хочешь, я его попрошу в письме.

Голос Ины звучит так нежно, убедительно, черные глазенки сияют мягко. В хорошеньком личике столько заботы и желания угодить, а Фальк… Боже Великий, что сделалось с Фальк? Слезы брызгают двумя фонтанами из золотушных глаз немки, она делается красной, как вареный рак и, упав на пюпитр разражается слезами.

— Ты гадкая, злая насмешница, Палтова, ты — дрянь!.. Ты… Оооо! Как я ненавижу тебя! — рвется из груди Фальк истерическим криком.

Южаночка уничтожена в конец. Разве она хотела этого?.. О, напротив того, совсем напротив. А Фальк рыдает все громче и громче… Вокруг них уже собирается толпа. С кафедры спешит госпожа Бранд, за ней из противоположного угла черненькая, апатичного вида девушка в сером, m-lle Карасева, немецкая пепиньерка и помощница Бранд.

— Лина! Лина! О чем ты! — с искренним испугом вопрошает Эмилия Федоровна племянницу.

— О, tante, tante![12] — рыдает всхлипывая Фальк — она… Палтова, эта. Она… назвала меня паршивой собачонкой! — И новый взрыв слез, еще более громкий разрывает грудь Лины.

M-lle Карасева злыми глазами впивается в лицо Южаночки и шипит:

— Ага! Опять твои проделки! И что за ужас произносить такие слова! О, невозможная, испорченная девчонка! Становись сейчас к доске. Ты будешь стоять там до шести часов, слышишь?

До шести часов много времени. Целый длинный час остается до шести. Теперь только пять. Простоять шестьдесят минут у доски о, это нелегкая штука. И за что стоять! За то, что Фальк говорит неправду… Разве она, Ина, назвала ее так? Нет! Желая исключительно ей добра, только добра, она, Южаночка, сделала, может быть, несколько неподобающее сравнение, маленькую неловкость. Но она не виновата. Право же не виновата совсем. И размышляя таким образом, Ина направляется к доске, не пробуя даже просить прощения. Все равно ведь не поможет. Фальк плачет, значит она чувствует себя несчастной. А виной этого несчастья хотя и невольного — она, вот, значит, она и должна расплатиться одна за все.

Южаночка стоит у доски и старается думать о чем-то очень хорошем. Завтра воскресенье и она увидит дедушку своего, милого, дорогого. Ура! Ура! Ура! — мысленно ликует девочка, не решаясь однако теперь уже вслух крикнуть этого «ура». Потом, мысль ее с поразительной быстротой перескакивает на другое. Она и Гаврик держат пари. Надо проделать нечто, что не приходило еще в голову ни одной институтке и что она, Ина, придумала сегодня утром, ужаснув своей смелостью даже шалунью Гаврик. Они так долго спорили и пререкались тогда.

— Сделаю! — выходила из себя Южаночка.

— Нет! — опровергала ее Гаврик.

— А я тебе говорю, что сделаю!

— Не посмеешь?

— Не посмею? Я?

И этого было достаточно, чтобы в следующую же минуту Ина вскричала, вся закипая, в приливе негодования и готовности произвести какой угодно переполох.

— Ну, вот, ты меня и не знаешь! Нет еще ничего такого, перед чем бы задумалась я! Хочешь пари?

— Хочу! Хочу! На банку варенья! — обрадовалась Гаврик.

— Нет, без всякой банки, а просто так. Приходи сегодня после дневного чая в залу, когда там будут бегать наши седьмушки и прочие младшие. Я тебе докажу!

— Идет! — согласилась Гаврик и план был уже готов.

И вот Южаночка наказана так не во время. Так некстати подвела ее эта плакса Фальк! Как же после этого и не проиграть пари!

Добрые две трети девочек находятся теперь в зале, бегают, резвятся там, устраивают игры, танцуют под рояль, и Щука там и Гаврик, обе подруги, а она здесь… Целый час, целый час!

Чтобы как-нибудь скорее и незаметнее провести этот час, Южаночка смотрит в окно. За окном настоящая зима. Снег идет… Погода один ужас! Что, если завтра будет такая, приедет ли дедушка в прием? Ах, если бы приехал! Конечно! Конечно, приедет! Он так любит ее, Ину, и потом, что такое значит погода для старого героя. А?

— Господа! В классе угар! Выходите скорее, надо открывать фортку. — Я столько раз говорила истопнику, что по два раза в день нельзя топить печь, — послышался недовольный голос Карасевой и ее обычно апатичная фигура с несвойственной ей живостью вышла на середину класса.

— В зал, маленькие, ступайте все в зал!

Что это? Или она ослышалась, Южаночка? В зал? Ах, отпускают в зал! Какое счастье! Угар в классе! О, благодетельный угар, о, милая печка! Фрейлейн Бранд, проходя мимо нее, говорит сердито.

— Ступай, Палтова. Перед ужином достоишь что тебе осталось. А теперь марш со всеми остальными в зал.

И ликующая Южаночка выбежала из своего угла, торжествуя неожиданную победу.

Глава XIV Пари. — Печальный финал

— Гаврик! Гаврик! Щука! Даня! Где вы! Вот и я!

И, бесцеремонно расталкивая попадавшихся ей то и дело на пути воспитанниц, своих и чужих классов, Ина ураганом уже неслась по зале, отыскивая своих друзей.

— Боже мой, эта новенькая толкается, как мужик с барки! — послышался недовольный возглас какой-то чопорной девицы пятого класса за спиной мчавшейся девочки.

— У нее манеры извозчика! — вторила ей в тон другая «пятушка».

— Mesdames! Что вы хотите, если ее воспитывали солдаты в полку! — презрительно поводила плечиками третья.

А Южаночке и горя было мало от всех этих замечаний. Она стрелой пронеслась через всю залу, сбив с ног какую-то не во время подвернувшуюся ей «чужеземку», пославшую ей вдогонку негодующее. Monstre![13] и в следующую же минуту уже стояла перед Гаврик и Даней, восседавших на подоконнике широченного окна.

— Вот и я! Пришла выполнить пари! Не ждали? И раньше бы прибежала, да Фальк наябедничала крысе. Крыса наказала, поставила у доски. К счастью, угар в классе… Выпустили рабу грешную. Вот она — я! Сейчас же и пари мое исполню!

И сверкая глазами, пылая румянцем на смуглых щечках, Южаночка скомандовала.

— Смир-р-рно! Ружья, на плечо… А теперь ступай за мной! Шагом марш!

И замаршировала к печке, находящейся в дальнем углу зала. Здесь между ней и огромным портретом одного из покойных императоров, образовался небольшой уютный уголок. Сюда в этот уголок и бросилась Ина в сопровождении своей маленькой команды. Здесь в уголке, живо примостившись на краю деревянной скамейки (такими скамейками, расставленными вдоль стен, изобиловал зал), и быстрее чем Гаврик и Верховская могли этого ожидать, ловкими движениями рук в один момент стащила со своих крошечных ножек и грубые институтские башмаки, и белые нитяные чулки, и очутилась босая.

— Ага! Вот и сделала, что хотела. А теперь глядите! Раз! Два! Три!

И быстро вскочив со скамейки, перебирая своими голыми ножками, сверкая пятками и звонко смеясь, Южаночка снова понеслась по залу.

Гаврик и Щука, «премированные» шалуньи, как их называли в институте, кинулись со всех ног вдогонку за ней.

— Выиграла пари! Выиграла! Ай да Южаночка! Ай да молодчина! — визжала Гаврик, ликующими взглядами окидывая попадавшихся ей навстречу воспитанниц.

— Mesdam'очки! Смотрите! Какой ужас! Палтова — босая, как какая-то деревенская девчонка! С ума она сошла, что ли? — обменивались негодующими замечаниями последние.

— Эта Палтова — разбойник какой-то! Подумайте, она держала с Гаврик пари, что три раза обежит босая вокруг залы! — захлебываясь рассказывала Жемчужинка, маленькая девочка, нежная и хорошенькая с белым личиком и такими же руками.

— Боже! Боже! Но ей достанется от Мильки, если она увидит ее! — прошептала высокая, стройненькая Маша Ланская и крикнула мчавшейся к ней навстречу Ине:

— Палтова! Безумная! Остановись! Тебе говорят, остановись же! Обувайся скорее!

Но Южаночка, как говорится, бровью не повела в ответ на этот благоразумный призыв. Она успела уже сделать два круга, теперь ей оставался еще третий раз обежать залу и тогда пари выиграно, и она докажет свою удаль обеим своим подругам!

Как раз в то время, когда ее босые ножки дробно перебирали, едва касаясь пятками паркета, а сама она неслась быстро, как призовая лошадь, описывая круг на арене цирка, чья-то худая тонкая фигура незаметно метнулась от входа зала в ее противоположный конец, туда, где между печкой и портретом чернели прюнелевые ботинки и сиротливо белели на скамье нитяные Южаночкины чулки. Подбежать к скамейке, схватить то и другое, сунуть под передник, и тем же стремительным шагом вернуться в коридор было для Каролины Фальк делом одной минуты.

В следующее же мгновенье, она стояла перед своей теткой, госпожой Брандт, и шептала, закатывая под лоб свои золотушные глазки.

— О, tante, tante!14 О, какой ужас! Она сняла обувь и бегает по залу — босая!

— Кто? Кто бегает босая по залу? Говори же толком, Лина! — испуганно проронила та.

— Палтова, тетя, Палтова. Кому же другому придет в голову такая мысль. Ах, тетя! вот ее обувь! Я принесла ее тебе! — и Лина протянула злополучные башмаки классной даме.

Между тем, Южаночка, и не подозревая предательства, с легким сердцем заканчивала последний круг своей скачки, головокружительным галопом, под неумолкаемый хохот столпившихся в кучку «чужеземок» и «своих», как неожиданно громкий голос Верховской, стоявшей «на часах» у двери, во все время «номера», испуганно крикнул.

— Милька идет! Ина! Палтова! — беги обуваться скорее.

— Выиграла пари, выиграла! — пронеслось в ту же минуту по залу ответным криком.

И Южаночка стрелой бросилась к заветному уголку, между портретом и печкой.

Каково же было изумление и даже испуг девочки, когда она не нашла там ни башмаков, ни чулок!

— Ищи под скамейкой! Ищи под скамейкой! — кричала ей в самое ухо Даня и белокурый вихор забавно трясся над умным высоким лбом девочки.

Ина, а за ней Гаврик и Щука кинулись все трое под скамью.

Но увы! И там не оказалось злополучной обуви Южаночки!

— Mesdames! Сознайтесь, кто подшутил над Палтовой так глупо и жестоко? — кричала Гаврик, бросаясь от одной воспитанницы к другой.

— Мы не трогали! Мы не брали. Ей Богу! Никто не мог сделать этого из нас! — слышались тут и там взволнованные голоса.

И вдруг все стихло. На пороге залы появилась госпожа Бранд. Одну минуту она молчала и только обводила проницательным взором присмиревшую толпу девочек. Потом зазвучал ее голос и она заговорила резко и повелительно, почти грозно.

— Палтова! Подойди сюда!

Эффект вышел неожиданный. Ина Палтова, должна была подняться со скамейки, на которую успела сесть при входе классной дамы, чтобы спрятать поджатые под себя голые ножки и идти на зов ее воспитательницы.

— Присядь! Присядь к полу! Авось не заметит! — успела шепнуть своему другу на ухо находчивая Даня.

Но увы! Не заметить босые ноги было трудно, невозможно! Совсем даже невозможно! К госпоже Бранд, шла чернокудрая девочка с голыми ножками, потешно шлепая пятками по паркету. При виде этого необычайного зрелища, кто-то не выдержал и фыркнул из «чужеземок». За то «свои» хранили полное гробовое молчание…

А Южаночка все шла и шла и бесконечным казался ей этот путь от печки до дверей залы.

— Накажет! Непременно накажет! И куда только могли деться злополучные чулки и башмаки. Неужто их унесла злая фея? — проносилось в голове девочки.

А над этой победной головушкой уже звучал неприятный голос, уже собиралась гроза.

— За отвратительное, мерзкое мальчишеское поведение, не допустимое в наших стенах, ты будешь строго наказана. Завтра я не позволю тебе выйти к твоему деду. Ты останешься без приема на этот раз!

— Что?

Это «что» сорвалось так неожиданно и так трогательно наивно, что никто даже не засмеялся ему. Черные глаза Южаночки метнулись испуганным взором. Личико ее побледнело. Углы рта болезненно оттянулись вниз…

— Что ты переспрашиваешь, точно глухая? — уже окончательно вышла из себя госпожа Бранд, — Не слышала разве? Я запрещаю тебе за твое дурное поведение видеть дедушку на завтрашний день. Понимаешь?

Увы! Чернокудрая девочка очень хорошо понимала значение этой тяжелой для нее фразы. Ее красивое личико потускнело. Голова опустилась на грудь.

— Теперь ты поняла меня, надеюсь? — произнес над ней все тот же неуловимый голос и тут же добавил уже значительно мягче совсем по-иному:

— Лина, дитя мое, отдай этой скверной девчонке ее чулки и башмаки.

И в тот же миг, как по щучьему веленью перед Южаночкой очутилась ее исчезнувшая было обувь. Немало не смущаясь присутствием в зале «чужеземок», Ина тут же опустилась на паркет и стала медленно натягивать чулки, на свои стройные ножки. А кругом нее уже шумели и волновались, и «свои» и «шестые» и «пятые», словом, все младшее отделение N-ского института.

— Нет, желала бы я знать имя той предательницы, которая выдала Палтову, бедняжку?

— Ведь это такая подлость, такой… — горячась и волнуясь говорила Маша Лонская, прослывшая за образец безупречной честности среди подруг.

— Бог знает, что за гадость. Неужели такой Иудушка может найтись среди институток, — хорохорилась Гаврик и ее темные глазенки прыгали от негодования.

— А я догадываюсь, mesdam'очки, кто сделал это! — не чуть не смущаясь присутствием в зале классной дамы, крикнула Верховская и ее белокурый хохолок снова заплясал свой обычный танец.

— Я знаю имя предательницы! — крикнула она еще раз задорно и громко, вперив в лицо Фальк загоревшиеся гневом глаза.

Белобрысая Лина густо покраснела и испуганным взглядом метнулась на тетку. Последняя, как бы угадывая ее молчаливую мольбу, засуетилась сразу, забила в ладоши и закричала на всю залу по-немецки:

— Седьмые, становитесь в пары! Ступайте готовить уроки… Скорей! Скорей.

— Фальк! Вот кто сделала это! — неожиданно выкрикнул голос Верховской и необычайный шум сразу поднялся в зале после ее слов.

— Фальк предательница! Фальк ябедница! Фискалка-фискалка. Прочь от нас, Фальк! Какая подлость! Какая низость! Вон! Вон! Мы ненавидим тебя! Фальк! Шпионка! Доносчица! Дрянь!

— Молчать! Сию минуту молчать! Лина Фальк никому ничего не доносила! Вы кажется, все с ума сошли сегодня. Я буду жаловаться вашим дамам, шестые и пятые; что вы не умеете себя вести. А маленькие, извольте сейчас же строиться в пары и марш в коридор!

И госпожа Бранд, едва не задохнувшись от охватившего ее волнения, снова захлопала в ладоши.

— Mesdames! Не сметь разговаривать с Фальк, пока она не искупит перед нами своего подлого поступка! — кричала Гаврик и ее бледное лицо и стриженная головка снова замелькала между строившимися в пары седьмыми.

— Гаврик! Я записываю тебя, за дурное поведение и завтра без приема!.. — тоном нетерпящим возражения проговорила госпожа Бранд, спешно вынимая маленькую книжечку из кармана и что-то отмечая в ней карандашом.

Через две, три минуты «седьмушки» двумя ровными шеренгами выходили из залы, предводимые крысой, а позади них замыкая шествие с растерянным лицом и блуждающими виноватыми взорами плелась Фальк.

Девочки как-то разом отшатнулись от нее и никто из них не хотел идти с «доносчицей» в паре…

Глава XV Добрая волшебница

Ненастный сумрачный день. С утра валит хлопьями снег и все небо обложено снежной серой пеленой. И праздник не в праздник, кажется, сегодня. Дежурившая в этот день Анна Васильевна зябко кутается в теплый вязанный платок. Ее настроение тоже очевидно соответствует погоде. Утром институток водили в церковь. Батюшка, еще молодой, симпатичный священник из академиков, прочел проповедь о том, что люди должны любить друг друга поддерживать друг друга в горе и несчастье, стоять друг за друга горой…

Гаврик и Ина молча переглянулись.

— Не то что Фальк! Она всех ненавидит! — прошептала первая из девочек.

— Где она — Фальк? Отчего ее нет в церкви? — тем же шепотом осведомилась Ина.

— Она лютеранка. Они с Милькой поехали в свою церковь молиться, — поспешила пояснить Южаночке Даня Верховская, ее соседка с левой стороны.

И, помолчав немного, проговорила еще тише, но с таким радостно торжествующим выражением в лице, которого у нее до сих пор еще не замечали подруги.

— Слушай, Южаночка! Слушай Гаврик! Что батюшка говорит… Поняли? А? Надо положить душу «за други своя»… Ну, вот я и придумала сейчас, как мне за вас обеих сегодня душу положить…

— Вы обе наказаны Милькой и ты Южаночка, и ты Гаврик… Вот и я накажу себя заодно с вами… Страдаете вы, пострадаю и я. Ей-Богу же, мне это будет и сладко и приятно! И горе и радость пополам! Я тоже не пойду сегодня в прием к маме, уж терпеть и страдать, так уж всем вместе! — неожиданно заключила милая девочка и, опустившись на колени, стала усердно отбивать земные поклоны, касаясь паркета своим белокурым вихром.

После службы институткам дали «парадный обед»: кулебяку с рисом, тетерку с вареньем и кондитерские пирожные, все это полагалось девочкам по воскресным дням.

За обедом Южаночка, однако, не притронулась ни к одному блюду. Даже любимое ею пирожное не произвело на девочку никакого впечатления на этот раз. С грустным личиком и потускневшими глазами она поднималась по лестнице с одной и той же печальной думой, неотвязно преследовавшей ее за последние сутки, и не оставлявшей ее ни на миг.

Сейчас зазвенит колокольчик, возвещающий начало приема… Сейчас по лестнице поднимутся родственники посетители в залу… Сейчас побегут туда веселые, радостные девочки на свиданье к родным, а она… она… она не увидит своего дедушки…

— Южаночка!

Ее наказала Бранд. Наказала самым чувствительным для нее образом… Что-то мучительно стискивало сердце Южаночки, что-то подступало ей к горлу и щекотало его. Что-то затемняло глаза, мешая смотреть. О, если бы она умела плакать!..

Она едва добрела до класса, опустилась на скамейку и, подняв крышку своего пюпитра, юркнула в него курчавой головой.

— Ина! Южаночка! Палтенок! Ты кажется собралась реветь? — И вторая голова, но уже не кудрявая, а стриженая, круглая как шарик скрылась под Ининым пюпитром.

— Нет, я не реву, Гаврик! — послышался голос из глубины ящика или «тируара», как они назывались на институтском языке, — но если б только ты знала, Гаврюша, милая, как мне тяжело и больно! — и большие черные глаза, обычно искрящиеся весельем и задором, а теперь грустные, грустные глаза, выглянули из под крышки пюпитра.

— Знаешь Инок, горю грустью не поможешь! Вон и Даня тоже думает! Наша добровольная мученица Даня! Давайте же облегчим себе нашу пытку. Давайте в крестики играть или в перышки. Во что хочешь? — стараясь быть веселой и развязной, утешала Гаврик свою притихшую подружку.

— Нет, я лучше принесу бирюльки… У Маши Ланской бирюльки есть… Маша одолжи нам твои бирюльки на этот час только! — особенно оживленно, с преувеличенной веселостью засуетилась Даня и подпрыгивая на одной ножке помчалась добывать игрушку.

Как раз в эту минуту зазвенел дробным звуком колокольчик. Болезненно отозвался этот звук в сердце Ины. Это был звонок, призывающий к приему.

— Сейчас. Сейчас придет дедушка! Дежурная вызовет меня, а я не выйду к нему, не выйду! Боже мой! Господи! Что он только подумает обо мне, Милый!

И опять клонилась долу черненькая головка и опять уныло и печально смотрели грустные, туманные глаза.

— Вот бирюльки принесла. Сейчас играть будем. Да не кукситесь вы пожалуйста Гаврик… Ина… Не могу же я одна веселиться за всех троих, — послышался тот же преувеличенно веселый голос Дани.

— Нет, нет мы ничего! — в один голос отвечали ей обе девочки.

Игра началась. Но нечего и говорить, что она не принесла ни малейшей радости играющим. Руки дрожали, глаза то и дело обращались к дверям, в которых от времени до времени показывалась дежурившая на приеме «шестушка» прибегавшая вызывать к посетителям ту или другую из седьмых.

Сердце Южаночки то болезненно билось, то сжималось с чувством почти физической остроты.

— Сейчас! Сейчас! Сейчас шестушка прибежит за мной… Непременно сейчас! — томилась Южаночка и даже капельки пота выступили на ее похолодевшем лбу.

И точно в подтверждение этих мыслей широко распахнулась классная дверь и звонкий детский голос дежурной шестой, весело крикнул с порога:

— Новенькая! Палтова! К вам пришли. Ступайте в прием!

Ина вскочила… Лицо ее вспыхнуло… Глаза заискрились. Она весь мир, казалось, забыла в эту минуту.

— Дедушка! Дедушка! — вырвалось из ее рта и вдруг она бессильно опустилась, как подкошенная, обратно на скамейку.

— Наказана! Она — наказана! Ей нельзя идти к дедушке! Ее не пустят к нему!

— Только не плачь! Только не плачь! — услышала она в тот же миг трепетный голос Дани у своего уха. — Фальк, как филин глаза выпучила на нас… глядит… Не надо давать торжествовать этой дряни.

— Да! Да! Не надо давать ей торжествовать. Не надо! — точно во сне повторяла Южаночка, а глаза ее взглядом затравленного зверька смотрели в лицо подруги, ничего не понимая в этот миг.

— Палтова! — неожиданно услышала она голос классной дамы, сидевшей на кафедре и о чем-то тихо совещавшейся с Дусей-Надин.

— Поди сюда, Палтова, мне надо сказать тебе два слова…

Точно автомат, машинальным движением, Ина поднялась со своего места и очутилась перед госпожой Вощининой. Глаза Анны Васильевны несколько секунд внимательно всматривались в хорошенькое личико представшей перед ней девочки.

Потом, она проговорила, обращаясь к ней.

— Фрейлейн Бранд, сдавая мне вчера вечером дежурство, просила меня лишить тебя свидания с родными на сегодняшний день. Тебя и Гаврик, не объясняя мне однако причины. Очевидно, фрейлен не успела за недостатком времени сделать это. Прошу тебя чистосердечно рассказать все, в чем ты и Гаврик провинились перед фрейлейн Бранд.

Голос Анны Васильевны звучал строго. Глаза глядели пытливо, не спуская их с лица девочки. А бедная Южаночка чувствовала себя такой несчастной в эту минуту… Ей придется сейчас приносить здесь чистосердечную исповедь в то время, как там, в большой приемной зале ждет дедушка, ее милый, дорогой, дедушка и должно быть волнуется за нее!

И опять непрошенный спазм сжал горло Ины, точно железными тисками, а сердце усиленным темпом забилось в груди. Она хотела говорить и не могла произнести ни слова, только глаза ее, расширенные тоской, смотрели, как зачарованные в самое лицо классной дамы. А минуты бежали одна за другой и уходили в вечность, чтобы никогда не возвращаться обратно. Печальные и вместе с тем драгоценные минуты… Дедушка ждал ее там, в приемной, ее милый, дорогой старичок! Южаночке искренно хотелось провалиться куда-нибудь сквозь землю в это время. Ведь все равно язык не слушался ее, губы беззвучно двигались, не произнося ни звука, слова не шли из горла. И вот послышался легкий шелест камлотового платья и высокая тонкая девочка с двумя толстыми косичками за спиной, с лицом умным и открытым, подошла к кафедре.

— Анна Васильевна, я расскажу вам все, как было дело, — проговорила Маша Ланская и слово за словом она передала наставнице все о злополучной истории, о башмаках.

И Анна Висильевна и Дуся внимательно слушали самую исполнительную, серьезную и правдивую девочку класса, чистосердечно рассказавшую им все, не исключая и поступка Фальк.

Когда Маша закончила свою повесть, госпожа Вощинина протянула руку к лицу Южаночки, приподняла это лицо ладонью за подбородок и глядя в черные, по-прежнему тоскливо расширенные глаза, произнесла тихонько:

— Не надо, надеюсь, тебе говорить, девочка, что вчерашний твой поступок заслуживает строгого наказания, но принимая во внимание твои первые шаги в нашем учебном заведении, непривычную для тебя обстановку и думая, что ты теперь никогда уже не повторишь подобных шалостей, я прощаю тебя. И тебя и Гаврик тоже. Вы можете идти на свидание с родными… Я сама буду отвечать за мою самовольность перед фрейлейн Бранд завтра. Ступайте обе.

— Вы прощены… Я прощаю вас! — запело на десятки сладчайших мелодий в ушах Ины. — Вы прощены! Можете идти на свидание к вашим родным! — звенело и переливалось соловьиной трелью во всем ее ликующем существе.

Ина взвизгнула от радости, запрыгала на месте… Захлопала в ладоши… И, вдруг с размаху кинулась к Анне Васильевне и в один миг осыпала градом горячих поцелуев, ее шею, лицо и руки. Потом также стремительно подскочила к Ланской, чуть не задушила в объятиях последнюю и на ходу крикнув Гаврику:

— Нас простила добрая волшебница! — выскочила в коридор.

Глава XVI Снова дедушка

— Дитя мое! Южаночка!

— Дедушка! Милый дедушка!

Южаночка, бледная, с горящими радостным, возбуждением глазами влетела в приемный зал… Милый голос звал ее с порога, милый голос звенел в ушах.

— Южаночка! Деточка моя! Радость!

— Дедушка! Дедушка! Дедушка!

Вот оно доброе, морщинистое лицо, вот она серебряная голова, как у сказочного царя Берендея… Вот они, дрожащие от волнения руки, обнимающие ее… Вся согнувшаяся над маленькой фигуркой, стройная, высокая, мужественная фигура красивого старика…

— Девочка моя!

— Ты узнал меня, узнал сразу, дедушка?

— Еще бы! Из сотни тысяч девочек я узнал бы тебя…

— Ах, как я счастлива, что вижу тебя снова, дедушка… А уж мне казалось…

На минуту замолкает звенящий радостным волнением голосок… Смуглое личико меркнет… Черные глазки тускнеют…

— А я уже думала, что не придется тебя увидеть сегодня дедушка! — роняет тихо, совсем тихо Ина.

— Девочка! Девочка! Как могла ты подумать, Южаночка моя, что я не приеду… — с легким, ласковым укором говорит дедушка и целует смуглую щечку.

— Нет! Нет! Не то, не то дедушка… Я другого боялась… Что ты приедешь, я знала это наверное! — горячо и пылко вырвалось из груди Ины, — но меня пускать к тебе не хотели, ведь я наказана была…

— Ты?

— Собственной персоной, дедушка! Крыса наказала… За то… За то… За то, дедушка, что я на пари с Гавриком три раза по залу без сапог и чулок проскакала! Вот ловко-то было, дедушка! А только одна девочка, фискалка ужасная, меня ненавидит… Утащила мои сапоги и отнесла Крысе. Крыса подобралась тихим маршем, рекогносцировку сделала и в результате я попала в число штрафных, и по дисциплинарному взысканию, должна была лишиться приема. А добрая волшебница сжалилась и спасла меня!

И Южаночка залилась таким звонким, счастливым смехом, что все другие посетители и девочки, сидевшие тут же в зале, стали с удивлением оборачиваться на нее. Та же институтка, которая только что вызывала Ину в прием, очутилась перед ней и, сделав подобающий книксен генералу Мансурову, передала чуть краснея новенькой, что дежурная по приему дама просит не смеяться так громко в зале. Это запрещено.

— Хорошо, я не буду смеяться! — разом стихая и делаясь серьезной, покорно согласилась Южаночка и потом, видя, что девочка медлит отойти, добавила спокойно и серьезно: — Вы можете идти. У меня секреты с дедушкой. Ступайте к вашей даме и кланяйтесь ей от дедушки и от меня!

И уже не глядя на изумленное лицо «шестушки», Ина повернулась как ни в чем ни бывало к дедушке и стала смешно, порывисто, но уже тихо в полголоса рассказывать ему все, что случилось с ней за эти три дня.

Таким образом, в какие-нибудь десять минут генерал Мансуров узнал, что Гаврик и Даня настоящие молодцы-ребята, и, что будь они простыми рядовыми, она, Южаночка, сверхсрочно произвела бы их в «унтеры» и «фельдфебеля». Что Анна Васильевна это гордость полка, то есть института, а Крысе только бы в «нестроевиках» служить, и что из нее самый скверный солдат бы вышел. Зато Маша Ланская! О, эта высоко знамя несет. А Фальк… Фальк настоящий дезертир и… и… шпион вдобавок…

И снова при одном упоминании о Фальк омрачилось личико Ины… Сбежали краски с лица, потух огонь черных, обычно горящих глаз. Перед умственным взором девочки выступили два образа, отталкивавшие ее от себя, с которыми она никак не могла поладить. С этими двумя людьми, с вечно раздражительной, сердитой и подчас несправедливой госпожой Брандт, и с лукавой, эгоистичной, недоброй Линой Фальк ей, Южаночке, придется провести еще долгие-долгие годы…

Эта мысль точно холодным жалом пронизала душу девочки и совсем неожиданно для самой себя она близко-близко придвинулась к дедушке, прижала кудрявую головку к его плечу и, заглядывая ему в лицо огромными, в минуту ставшими снова тоскливыми глазами, прошептала.

— Дедушка, милый дедушка! Возьми меня отсюда… Здесь Крыса и Фальк… Они ненавидят меня за что-то, дедушка! Мне здесь холодно из-за них! Пожалуйста, возьми меня к себе! Я буду тихой и умной у тебя дома… Я как мышка буду… Я тебе не стану докучать. И босая бегать ни-ни… И трубочки есть тоже ни… ни… до обеда… Я Сидоренко буду помогать твой сюртук и сапоги чистить, а Марье Ивановне все зашивать, чинить. Только милый, голубчик мой, дедушка! Возьми меня отсюда! — поникнув головой неожиданно заключила она.

Генерал Мансуров сидел, как в воду опущенный, слушая этот детский отчаянный лепет и сознавая полную невозможность помочь своей любимице.

Если бы он был опекуном Ины, он не колебался бы ни минуты в исполнении ее просьбы. Аркадий Павлович лучше всех прочих понял, что нельзя было пересаживать дикий полевой цветок долин в душную, тесную садовую теплицу. Ина выросла на воле живым, непосредственным ребенком, «полковой» девочкой, баловницей солдат, и было огромной ошибкой со стороны Агнии Петровны запирать ребенка в институт, где ей было и тесно, и душно.

И старый генерал, соображая, как бы помочь беде, ломал свою добрую седую голову, измышляя всякие исходы. А рядом, тесно прижавшись к его плечу, заглядывая ему в лицо с ясным доверием и надеждой Ина ждала ответа…

Не хорошо было на душе ее деда… Ему так безумно хотелось взять на руки эту милую девочку сейчас, сию минуту, и отнести ее подальше отсюда, от этих стен и людей, где вряд ли могли оценить всю непосредственную, чистую натуру живого, чересчур впечатлительного ребенка. Но он, увы! Не мог ничего поделать, пока…

Пока!..

Внезапная мысль мелькнула в голове Аркадия Павловича, мысль от которой неожиданной радостью и надеждой встрепенулось его сердце…

О, если бы только удалось привести ее в исполнение! А пока, пока он приступит к задуманному выполнению плана, надо утешить девочку, хоть отчасти успокоить и порадовать ее.

— Слушай-ка Южаночка, — начал дедушка добрым, веселым голосом — слушай, крошка моя. Грустить и отчаиваться не надо; солдату вешать нос, после первого проигранного сражения, не следует… Ты подумай только: скоро Рождество… Месяц всего остался. Возьму тебя к себе на праздник, благо тетушка твоя опекунша мне это разрешила в письме. Елку такую закатим, что футы-нуты! Рядиться станем… Сидоренко в Марьи Ивановнино платье и чепец. Ха, ха, ха! Как ты думаешь влезет ему чепец Марьи Ивановны, Южаночка? А я Прошкин колпак и фартук одену, а ты…

— Я, дедушка, сюртук и фуражку у Сидоренко возьму! — вмиг забывая все недавние невзгоды, и уже блестя загоревшимися глазами, вскричала Ина.

— Только не потони в ней. Ведь в амуницию Сидоренко таких как ты, четверо влезет, пошутил дедушка. — А потом тройку наймем и за город покатим… Ты, небось, у себя на юге настоящей русской зимы и тройки и не видала Южаночка, а?

— Не видала, дедушка! А это хорошо?

И ярче, все ярче, разгорались милые черные глазенки девочки.

— Уж так-то хорошо, что и желать больше нельзя: ты вообрази себе только… Морозец трещит, за нос знай себе пощипывает… Снежком так ласково в лицо веет… Дорога гладкая, как бархат… Сани летят стрелой… Ты, я, Сидоренко, Марья Иванова не едем, а точно по воздуху летим. Лошади что твоя стрела мчатся… Колокольчики звенят серебряным заливным трезвоном, а ямщик то и дело: «Эй вы, родимые, гоп-ля-ля»?

— Гоп-ля-ля! — помимо ее собственной воли вырвалось эхом на заключительную фразу дедушки, громкий возглас из груди Южаночки и веселым задорным криком пролетел по залу.

Это было так неожиданно и ново, так мало соответствовало чопорному тону институтских приемов, что все посетители были несказанно поражены. Все присутствующие повернули головы в тот угол комнаты, где рядом с высоким бравым отставным генералом сидела хорошенькая с пылающими щеками смуглая девочка и смущенно улыбалась, шепча:

— Ей Богу же, я не нарочно, дедушка. Так это нечаянно вдруг сорвалось, голубчик ты мой. Право же не нарочно. Ей-ей!

И дедушка охотно верил, что это злосчастное «гоп-ля-ля» выскочило неожиданно и непроизвольно из двух алых полосок свежего ротика.

И опять сердце генерала Мансурова стеснило острым приливом почти физически болезненной жалости к дикому маленькому существу, не умеющему владеть своими порывами… Сознание о том, что жизнь этого существа сложится благодаря его непосредственности далеко не сладко в строго корректных стенах учебного заведения, снова наполнило все существо дедушки заботой и грустью…

— Нет, сегодня же надо начать приводить в исполнение задуманный план, — решил генерал Мансуров, беспокойными глазами следя за впечатлением, произведенным выходкой Ины на всю залу.

Действительно, впечатление от лихого выкрика девочки еще не вполне улеглось.

Посетители институтского приема еще продолжали смотреть на маленькое смуглое существо, точно на невиданного ими доселе зверька. Классная дама, дежурившая на приеме, металась по залу, желая во что бы то ни стало узнать виновницу крика… К счастью, она не успела, однако заметить, в котором углу залы раздалось злополучное гиканье и Ина и ее дедушка могли свободно вздохнуть на этот раз.

— Слава Богу, проехало! — задавливая в груди внезапно овладевший ею приступ смеха и лукаво щуря черные глазенки, произнесла шепотом Ина и тут же, делаясь серьезной, добавила тихим голосом: — ну, а как же ты насчет моей просьбы дедушка, возьмешь меня к себе?

— Постой, Южаночка… Не торопи меня, — шутливым голосом, отвечал Мансуров. — Задумал твой дедушка одну задачу решить и…

— Арифметическую, дедушка?

— Нет птичка моя, потруднее! Мне задача — тебе загадка… Как может случиться, что Ине на всю жизнь у дедушки придется очутиться? Вот она задача эта… Не решить тебе ее никогда! Никогда! — заключил смехом свою шутливую выходку генерал.

— На всю жизнь? На всю жизнь? Господи! Да неужели это может случиться! — и маленькие смуглые ручонки сложились как на молитве у детской груди. — Дедушка, милый дедушка, о таком счастье я и мечтать-то не смею! — прошептала Ина и затихла, под нахлынувшими на нее сладкими мечтами…

Боже, как, хороши как дивно хороши были эти мечты!

Молчаливая, серьезная, торжественная сидела теперь Южаночка, как настоящая пай девочка, сложив руки на коленях с мягко сияющим взором больших радостных глаз.

Резкий звон колокольчика заставил ее вздрогнуть от неожиданности.

Прием кончился. Наступил час расставанья. Дедушка встал, обнял поцеловал ее… Перекрестил трижды… Она молчала. Она была такая тихая, кроткая и серьезная сейчас.

— Всю жизнь у дедушки… Если… Если он решит задачу… трудную… трудную… А ей загадка… Что это может быть?.. Но она не будет разгадывать этой загадки, пока не решит свою задачу дедушка… И он решит! О, непременно решит! Он такой умный и большой! Он умнее всех в мире. Он — герой!

И, крепко поцеловав, и еще раз обняв дедушку на прощанье Ина, овеянная радостными грезами, прошла степенно, шагом прогуливающейся «парфетки» в свой класс. Теперь ни Крыса, ни Фальк ни скучные институтские стены были не страшны девочке. Она твердо верила в дедушку — он решит задачу…

В эту же ночь, пока Южаночка крепко и сладко спала на жесткой казенной кровати в институтском дортуаре, дедушка долго сидел за полночь у себя в кабинете над составлением делового письма. В этом письме, обращенном на имя Агнии Петровны Палтовой, дедушка просил уступить ему Южаночку. «Разумеется», писал дедушка своим крупным, четким почерком, «я и сам не хочу нарушать воли моего покойного зятя и хлопотать о том, чтобы меня сделали опекуном внучки. Воля отца моей Ины для меня священна, но я прошу вас только об одном: оставаясь опекуншей девочки, до ее совершеннолетия, не можете ли вы позволить ей жить у меня? Ей очень тяжело в институте. Свободный живой и резвый ребенок не создан для институтских стен. Я же, взяв ее оттуда, позабочусь дать блестящее образование девочке. Заставлю ее посещать гимназию, найму ей учителей и гувернантку и вы можете быть уверены, что воспитание Ины не пострадает от этого…»

Слово за словом ложились, строка за строкой… Рука генерала Мансурова бегала по бумаге, а сердце то сладко билось надеждой, то снова замирало тоской в груди…

Пришлет ли ему свое позволение Агния Петровна, отдаст ли на его руки Ину или же найдет невозможным исполнить его просьбу. Эта мысль всячески мучила его и закончив свое длинное письмо, Аркадий Павлович еще долго сидел в глубокой задумчивости у стола, размышляя о своем поступке.

Глава XVII Подвиг

— Какая прелесть!

Южаночка стояла посреди широкой аллеи, по обе стороны которой возвышались белые рыхлые сугробы только что наметенного за последние сутки снега. В большом институтском саду царевна зима, очевидно, праздновала свою юность. Пышные, белые, сверкающие на солнце миллиардами искр белых, синих, и желтых играли снега… Красиво толпились над ними запушенные блестящим инеем деревья, точно выстроенные на придворном балу маркизы в пудреных париках… Небо казалось серовато синим, точно далекое северное озеро в студеную пору… Голодные вороны с протяжным карканьем метались по саду. Тут и там на вершине старых исполинов-деревьев чернели их гнезда, безобразные как чьи-то всклокоченные головы, торчавшие на ветках… Кое-где, быстрой торопливой походкой пробегала кошка, исхудалая, голодная, тощая как скелет, в чаянии сладкой надежды поживиться на счет зазевавшегося ненароком, злосчастного воробья.

А кругом сверкала, сияла и радовалась белая сказка, сказка холодной, ледяной царевны, сказка красавицы зимы, только что разыгравшейся в эту пору. Как зачарованная стояла среди сада Южаночка, восторженными глазами впиваясь в незнакомую ей еще декабрьскую картину.

— Какая прелесть! Какая прелесть! — шептала она.

Действительно, — прелесть, действительно — красота! Ей, выросшей на далеком, знойном юге, ей баюкаемой в детстве шепотом морского прибоя, ей не приходилось еще видеть этой белой, чистой, сверкающей и победной власти русской чаровницы зимы.

И она жадно вглядывалась в чудесную картину, удивленно хлопая черными ресницами и глотала студеный воздух и белую пыль, и ясным взором охватывая всю эту непривычную ей красоту завороженную волшебником-морозом.

Бац! Что-то влажное, мокрое и мягкое ударило ее в открытый от изумления ротик, и в тот же миг звонкий веселый смех послышался за ней.

— Ха, ха, ха, ха! Аршин проглотила! Стоит как вкопанная и зевает по сторонам. Берегись!

И новый комок пушистого ласкового снега залепляет восторженно-удивленное Инино лицо.

— Гаврик! Ты! Погоди ж ты у меня, разбойница!

Еще миг и подобрав тяжелую безобразную «клоку»,[15] Южаночка летит как стрела, пущенная из лука, в погоню за шалуньей.

Гаврик мчится не тише. Трудно догнать! Даня та уже давно отстала… Она не может бегать слишком скоро, у нее отдышка.

— Гаврик! Гаврик! Стой!

В минуту поймана Гаврик и, она и Южаночка с визгом и хохотом валятся в пушистый, невысокий молодой сугроб.

— Mesdames! Mesdames! Бегите скорее к желтой беседке… Там голубок замерзает… Наши все собрались, скорее, скорее! — роняет на ходу, поравнявшись с борющимися Жемчуженка и вихрем проносится дальше.

— Голубь замерзает! Скорее! Скорее к желтой беседке! Раз! Два! Три!

Гаврик, Южаночка и Даня мчатся теперь, взявшись за руки, с гиканьем и притопыванием, точно заправская тройка. На задней аллее темнеет густая толпа институток. Мелькают клоки, зеленые подолы платьев из под них, «своих» и «чужих» девочек… Все нерешительно топчутся на одном месте. Слышатся жалостные возгласы, вздохи…

— Бедняжечка! Верно он уже мертв!

— Замерз! Конечно! Замерз! И говорить не о чем! Погиб!

— О, бедный, бедный голубчик… А может быть он еще дышит, его можно спасти!

— Mesdames! Кто решится пробежать по сугробу и спасти замерзшего голубка!

— Или хоть просто-напросто убедиться жив он или умер?

Голоса институток звенят затаенным волнением. Точно порванные струны инструмента дрожат в них… Кто решится? Кто полезет в сугроб, глубокий сугроб, доходящий даже самым высоким до колена?

Гаврик, Ина и Щучка подбегают к группе как раз в это самое мгновенье.

— Что за народ собрался! — скалит свои щучьи зубы Даня и смеется во весь рот.

— Верховская! Идол бесчувственный! Нашла время хохотать! Тут, живое существо умерло, а она хохочет, — упрекает девочку чей-то сердитый голос.

— А может быть еще он живой, душки, — выражает свою мысль Гаврик.

— Надо узнать! — подхватывает Южаночка, и прежде чем подруги и «чужеземки» успевают остановить ее…

Она уже в сугробе…

Раз! — Провалилась чуть до пояса, — два — еще! Три! Вот так скачка! Точно заяц по снегу! Левой, правой! Левой! Правой. Раз! Два! Раз! Два! Ловко! Ина фыркает от удовольствия и весело заливчато смеется…

По аллее бегает Маша Ланская и кудахчет как курица, потерявшая цыпленка.

— Палтова, вернись! Ей Богу же, вернись! Фальк наябедничает! Фальк где-то близко!

— Ну, коли страдать так вдвоем веселее. Гуртом дешевле, — с хохотом заявляет Гаврик и птицей взлетает в свою очередь на сугроб. Трах! И она провалилась тоже… Вытащит одну ногу, вязнет другая… А все-таки любо! А все-таки чудо, как хорошо! Вот бы только догнать Ину и все прекрасно. А Южаночка уже далеко… Перед ней огромная поляна… Ноги выше колен то и дело тонут в рыхлом, мокром, молодом снегу. Снегъ забрался в сапоги, в калоши, холодно, щекотно и мокро ногам… И за «клокой» снег, а передник и платье совсем мокры, мокры хоть выжимай. Не дай Бог показаться в таком виде Крысе на глаза!

А там далеко на снегу серым или вернее сизым пятном выделяется что-то… Надо узнать во что бы то ни стало, жив он или уже умер бедный голубок.

Палтова назад! Гаврик! Гаврик! Назад ступайте, — надрываются подруги с края дорожки. — Милька поймает! Ступайте назад! Несчастные! Да будете ли вы слушаться, наконец!

Назад! Как-бы не так! Вернуться, несолоно хлебавши, с полдороги. Нашли дур!

И Южаночка, а за ней Гаврик продолжают зайцами прыгать по сугробу, ныряя как рыбы, в пушистом снегу.

Стоп! Серо-сизое пятно теперь всего в десяти шагах от Инны. «Ну-ка, еще! Будь храбрым солдатом! И марш на приступ, ура!» — подбодряет себя девочка и снова прыгает по колено в снегу.

Вот оно! Наконец-то! Она здесь, она у цели. Быстро наклоняется, хватает серовато-стальной предмет и с громким хохотом подбрасывает его в воздух.

— Старый, рваный, серый чулок! — кричит она, обращая разгоревшееся румянцем личико к задней аллее.

— Ста-ры-й чу-у-лок! — подтверждает она новым протяжным криком, приставляя обе руки трубой ко рту. — Гаврик! Жарь назад! Чулок это, а не голубь!

Гаврик стоит с минуту недоумевающая, красная и мокрая, в снегу. Смотрит с минуту изумленно, делая глупое лицо и вдруг валится в снег и хохочет, хохочет без конца, хохочет…

А Ланская и Даня продолжают топтаться у края аллей и кричат, прикрывая рты…

— Назад, сумасшедшие, назад. Милька плывет на горизонте… Назад скорее… Вам говорят назад.

— Ага, Милька! Плохо дело, ну, айда назад Ина! — И Гаврик, со сбившимся на сторону капором снова, теперь уже первая ныряет в сугробах… Южаночке остается только последовать ее примеру.

Терять времени нельзя, ни минуты, ни одной секунды.

— Скорей! Скорей! — кричат им девочки с задней аллеи и протягивают руки.

Еще одно усилие, другое, третье… Еще скачка с препятствиями на несколько минут и обе и Гаврик и Ина уже стоят в общей толпе. Но, Боже, в каком виде?

— Господи! На что они похожи обе! Как им показаться в таком виде на урок! — с искренним ужасом восклицает Ланская. Действительно, хороши обе, подолы и передники мокры, хоть выжимай. Что делать? Бежать переодеваться и сушиться — Милька узнает и, чего доброго, оставит без приема и за поведение, как Бог свят, влепит кол, — продолжала соображать вслух, всегда находчивая Ланская, — а лучше вот что сделать: на урок Паровоза мы их куда-нибудь спрячем, а на Батюшкин урок Милька уйдет с субботними ведомостями к княгине, а Фальк у пастора с двух часов на уроке в библиотеке будет… Мы же этим временем упросим бельевую «Добрыничку» переодеть их. Только чур, mesdames, не выдавать Палтову и Гаврик ни за что в мире, слышите? Мы все виноваты и все хотели голубя спасать… А они только смелее других оказались и в сугроб полезли. Ужели в этом их вина?

Маша обвела глазами толпу окружавших воспитанниц, своего и чужих классов.

— Не выдадим, разумеется, не выдадим! — закричали звонкие голоса.

— А вы mesdames-чужеземки, — обратилась, помолчав немного, Ланская к чужим, — а вы не выдадите нас?

— Ну вот еще! Вы с ума сошли, Ланская, как вы можете еще спрашивать об этом! Что мы Иудушки, что ли, чтобы выдавать? — обиженным хором отозвались те.

— Так помните, душки, чтобы не спрашивала Милька или кому, не дай Бог попадемся на глаза, — горячо в свою очередь наказывала подругам Щука — один ответ: все виноваты, все за голубем бегали, а замочились только двое, потому что сбились с дороги и попали в сугроб. Так всем и говорить.

— Так всем и говорить! — Охотно отозвался дружный хор.

— Дети в класс! Дети в класс! — послышался неожиданно раздавшийся где-то по близости голос госпожи Бранд и вся толпа девочек стаей испуганных птиц шарахнулась с последней аллеи.

Глава XVIII В пещере. — Скандал

— Лина, дитя мое! Господин пастор ждет тебя в библиотеке, — прозвучал сладкий голос Эмилии Федоровны и нежным движением обняв за плечи племянницу она направилась, было, с ней к дверям класса. Но на минуту остановилась, сделала строгое лицо и обернувшись к своему шумному стаду произнесла по адресу девочек, грозя сухим костлявым пальцем, по-немецки:

— Будьте тихи дети, сейчас придет Афанасий Ананьевич. Надеюсь вы будете хорошо вести себя на его уроке. Дежурная приготовь классный журнал! Я через полчаса вернусь.

И об руку со своей любимицей Линой вышла из комнаты. Лишь только шаги Эмилии Федоровны заглохли в отдалении девочки стремительно повскакали со своих мест.

— Часового! К дверям необходимо поставить часового… Щука! Щука! У ней слух развит божественно. Становись, душка часовым, — кричала Жемчуженка, как паяц на ниточке, размахивая руками.

Даня Верховская не говоря ни слова, послушно вскочила со своего места и в припрыжку поскакала к дверям.

— Горизонт чист и ясен, бурь не предвидится и неприятеля тоже, — громогласно заявила она, успев высунуть свою белокурую вихрастую головенку в коридор.

— Ну, значит, надо как можно скорее, решить теперь, душки, куда нам девать, пока что, Палтову и Гаврик. Ведь они как утки мокрые, ну вот, вот, из воды… Взгляните на них только, mesdam'очки!

И Маша Ланская патетическим жестом ужаса и отчаяния указала на Южаночку и Гаврик подругам. Обе девочки, поистине выглядели ужасно. Мокрые подолы, мокрые передники придавали им вид выскочивших из воды уток. В силу какой-то счастливой случайности Эмилия Федоровна каким-то чудом не успела заметить этих двух злополучных фигур, всячески избегавших, впрочем, встречи с ней.

Но, что ускользнуло от бдительных глаз классной дамы, то могло броситься в глаза учителю географии, урок которого должен был начаться сию минуту.

И Маша Ланская и прочие «седьмушки» отлично понимали что положение Гаврик и Палтовой было далеко не из блестящих. К довершению несчастья, у географа ни у той ни у другой девочки еще не было отметки за ответ в классном журнале и обе могли с успехом быть спрошены учителем как раз сегодня.

Отвечать же перед кафедрой в таком виде было положительно невозможно. Необходимо было изложить способ куда бы спрятать обеих пострадавших на грядущий урок.

Девочки сбились в тесную кучу. Ланская, пользовавшаяся репутацией ни только самой честной, но самой ученой из всего класса, снова выступила вперед:

— Я думаю, если запереть их в шкаф, то они задохнуться. Там мало воздуха и темно, как в склепе… — сильно наморщив свой высокий не детски серьезный лоб, вслух размышляла Маша, — просто залечь под парту — нельзя. Если паровозу вздумается совершить прогулку по «промежуткам» он заметит под скамейками зеленые платья… А вот, если бы в пещеру… Ну, да в пещеру… Они отлично просидят всю географию, там. Чем она, не укромный уголок душки! — внезапно оживляясь от пришедшей ей в голову, блестящей мысли обрадовано проговорила Маша.

— Ну, да в пещеру! Конечно, в пещеру, Южаночка и Гаврик, залезайте-ка в пещеру с Богом! Самой Мильке не придет в голову искать вас там! — послышались возбужденные взволнованные голоса. Не успели они как следует утихнуть, как Гаврик с Иной, точно по команде, разом бросились к кафедре и забившись под нее притихли как мыши.

Почти одновременно с этим, белокурой вихор Дани Верховской зловеще запрыгал и сама она мячиком отскочив от двери сообщила звонким шепотом классу, что паровоз уже катится по коридору.

Едва только девочки успели разбежаться и усесться на своих местах, как дверь в класс широко раскрылась и в комнату не вошел, нет, а действительно вкатился маленький шарообразный человечек с весьма солидным брюшком и толстыми лоснящимися щеками, в которых буквально тонул крошечный нос, заплывшие глазки и рот похожие на букву «О».

Воспитанницы не беспричинно прозвали учителя географии Афанасия Ананьевича Зуброва паровозом. Толстенький человечек отдувался и пыхтел так громко, точно соперничая с настоящим паровозом. Быстро передвигая толстыми короткими ногами, он не без труда взобрался на кафедру и уселся на стуле, отчего все четыре ножки последнего жалобно запели, от непосильной трудности удержать на себе это увесистое тело.

— А ну-ка, девицы, что задано на сегодня? — обратился толстяк добродушным голосом к классу.

— Реки, реки Европы, заданы monsieur Зубров! — откликнулось сразу несколько голосов с первых парт.

— А ну-ка девицы кто мне разгадает загадку? — еще добродушнее, но уже с лукавой усмешечкой на лице произнес снова Афанасий Ананьевич.

Надо сказать, что задавание загадок являлось маленькой слабостью географа. Эти загадки впрочем задавались с научной целью, так по крайней мере думал сам Зубров и старался в этом убедить и своих маленьких учениц. Обыкновенно на каждом своем уроке он задавал такую загадку: Брал какое-либо географическое название за первый слог, приставлял к нему другой, третий, четвертый и получалось слово. Девочки должны были отгадывать его и отгадав невольно запоминали название реки, горы, озера, страны или города входящее в состав такого заданного слова. Маленькие седьмушки поэтому очень любили и самого добродушного географа и его занимательные уроки. Впрочем, это не мешало ему быть очень вспыльчивым порой и весьма щедро сыпать за лень двойками и единицами, а порой и как следует нашуметь и накричать.

Сегодня Афанасий Ананьевич выглядел, однако, благодушнее обыкновенного.

— А ну-ка девицы, разгадайте-ка, заговорил он снова с самодовольной улыбкой: мое первое — река в Италии, мое второе то, чего я совсем не переношу благодаря моей чрезмерной комплекции, должен вам сознаться, девицы, а целое… Целое, девицы, такая пренеприятная, доложу я вам, штука что помимо всяких убытков, она и смерть и гибель с собой иной раз приносит! Вот что!

— Смерть и гибель! — раздумчиво, эхом повторили «девицы» и юные головки усиленно заработали над решением загадки.

Впрочем, не только девочки сидевшие в классе приняли деятельное участие в решении заданной им задачи, Гаврик с Южаночкой, тесно прижавшиеся друг к другу в их темном уголку, под кафедрой так же точно горячо принялись решать ее.

— Чтобы это могло быть, а как ты думаешь? — тихо шепнула Ина подруге.

— Не расспрашивай меня, ради Бога, а то я сейчас чихну. Ты видишь сколько здесь пыли и потом, я ужасно боюсь что сапог паровоза угодит мне по носу. Положение я тебе скажу не из приятных, — тем же шепотом отозвалась та.

— Да! Да! — рассеянно потирая себе лоб, что она всегда делала, когда обдумывала особенно сложные вопросы жизни, поддакнула Ина.

— Да, да! — и не теряя ни минуты тотчас же стала перебирать в уме все итальянские реки, добросовестно приготовленные ею на сегодняшний урок.

— Тибр! Тибр! Нет! — не выходит… Арно… Арно… И это не то, должно быть… По… По… По, всего вернее… Да… Да… по всей вероятности это — По… А дальше? Дальше-то что?.. — не без волнения допытывалась, копошась в своем уме, девочка! Ну, что… не может переносить паровоз? Голода… Что ли… Поголод! Поголод… Нет такого слова на свете. И причем тут его комплекция?.. Разве толстые люди переносят менее голод, нежели худые?.. Нет ни то… Значит ни то… Ах! — внезапно осенила голову Южаночки быстрая мысль, — ах, да ведь жары он не переносит. Жара… Жар… По… Жар… По… Пожар. Пожар! Пожар! Вот, что несет убытки, горе, смерть и гибель! — и Южаночка так обрадовалась сделанному ею открытию, что, совершенно позабыв о тех исключительных обстоятельствах в которых она находилась, девочка высунулась до половины из пещеры, бесцеремонно отстранив со своего пути мешавшую ей ногу учителя и звонким радостным голосом закричала на весь класс, хлопая в ладоши:

— Пожар! Пожар! Я отгадала сразу! Правда? Ведь это пожар, господин паровоз… То есть хотела я сказать Афанасий Ананьевич — смущенно краснея оправилась она тут же от нечаянно соскользнувшего с ее губ слова.

Трудно представить себе тот переполох, который произошел в следующую же минуту в классе. Девочки дружно ахнули, остолбенели и вдруг заговорили все разом тихим шепотом похожим на пчелиное жужжанье.

— Что она делает? Безумная! Сумасшедшая! Вот то дурочка! Ах ты, господи! Все пропало теперь!

— Не выдавать! Чтобы ни было, не выдавать ее mesdam'очки! Ни за что в мире! — вся красная надсаживалась Верховская со своей скамейки.

— Ина! Глупая! Ты с ума сошла! — в свою очередь терзалась в глубине засады Гаврик и с перекосившимся от испуганной гримасы лицом изо всей силы тянула назад Южаночку, в потемки в дальний угол пещеры…

Последняя только что сейчас сообразила всю нецелесообразность своего поступка и живо юркнула в свое убежище. Но увы! Это не могло уже поправить сделанного ею промаха ни на одну каплю. Паровоз, испуганный ошеломленной неожиданностью в первую минуту, вместе со стулом отскочил от пещеры в противоположный угол кафедры. Присутствие под столом чего-то живого, движущегося, говорящего, да еще вдобавок решающего загадки, совсем ошеломило толстого географа. Его маленькие глазки раскрылись шире, щеки отдулись еще больше, рот еще определеннее принял букву «о». Он сидел с минуту неподвижен вытаращив глаза и расставив ноги и, тяжело пыхтел, не говоря ни слова. Только глаза его пронзительным взглядом впились теперь в злополучный темный угол под столом кафедры и уже ни на секунду не отрывались от него.

Самое простое было бы для него заглянуть под стол и извлечь оттуда виновных, но увы! — благодаря своей толщине Афанасий Ананьевич совсем не мог низко наклоняться..

Однако, это беспомощное состояние учителя не могло продолжаться долго И вот, медленно краснея щеками, лбом, носом и самой шеей, географ вспыльчиво произнес, гневно ударив изо всех сил кулаком по столу:

— Что же это за безобразие, девицы! Кто находится под столом? Извольте сейчас же вылезти оттуда! Что за шалости! Стыдитесь барышни! Стыд и срам!

И так как в злополучном углу не ощущалось уже теперь никакого шевеления, окончательно взбешенный Зубров, вскочил со своего места и затопав ногами, закричал еще гневнее на весь класс:

— Сейчас же выходите! Кто там есть, сию же минуту выходить! Или я иду к начальнице… Иду сию же минуту.

Он умолк на минуту и выдержал паузу. И опять ни малейшего шевеления в темном углу..

Еще молчание…

И уже с багрово пылающим лицом Афанасий Ананьевич соскочил с кафедры произнес многозначительное:

— Хорошо же! — и с несвойственной ему легкостью вылетел за дверь при гробовом молчании класса.

— Ну, будет теперь потеха! Выпустил все свои пары и покатился! Сейчас придет «сама», и задаст нам звону! Ах, Южаночка! Южаночка! И зачем только ты не умеешь владеть собой! — тоскливо шептала в томлении Гаврик.

— Вылезайте, душки, скорее, сию же минуту вылезайте! — послышался голос Верховской и ее вихрастая мордашка заглянула в отверстие пещеры, где ни живы, ни мертвы сидели притихшие девочки.

— Вылезайте же и сейчас же закатывайтесь в бельевую. Признайтесь мадам Павловой во всем, она добрая и даст вам во что переодеться, да скорее, а то сейчас «сама» явится и пойдет такая сумятица, что небу жарко станет. Только не бойтесь ничего, мы не выдадим вас!

Все это Даня проговорила, едва переводя дыхание, торопливым голосом, взволнованная как никогда.

— Вылезайте же, Ина, скорее! — зазвучал сряду за ней не менее трепетный голосок Гаврик и обе они, и она и Южаночка, в одну секунду очутились посреди класса.

— В бельевую! В бельевую скорее! А то Милька, сейчас накроет! Она уж от «самой» возвращается теперь! И «сама» и паровоз и весь синедрион16 сию же минуту перед нами предстанут… Не медлите же ни минуты, а мы не выдадим вас! — звенели трепетные голоса не на шутку взволнованных и перепуганных седьмушек.

— Айда в бельевую! — звонко выкрикнула Гаврик и схватившись за руки, обе девочки вылетели из класса и стрелой помчались по коридору…

Глава XIX «Седьмые» на допросе

— Слава Богу! Во время успели!

И вздох облегчения вырвался из детской груди. И Гаврик и Южаночка были, действительно неузнаваемы, вернувшись в класс обратно. Мадам Павлова, начальница бельевого отделения N-ского института, была добрейшем в мире существом и любила воспитанниц, особенно маленьких, самой трогательной любовью. Всем чем могла только, что было в ее силах, эта добрая женщина баловала их.

И часто, часто приходилось великодушной старушке кривить душой перед начальством с целью «покрыть» и выручить из беды ту или другую провинившуюся девочку. Нечего и говорить, что сейчас, по первой же просьбе, как снег на голову свалившихся на нее Гаврик и Палтовой, «Добрыничка», как прозвал весь институт кастеляншу, в одно мгновение ока, словно по щучьему веленью преобразила обеих девочек. Переодевание в бельевой не заняло более десяти минут, после чего, забавно путаясь в длинных но уже сухих с «чужого плеча» платьях, и в чистеньких передниках, Гаврик и Палтова, как ни в чем ни бывало чинным шагом входили в класс.

Это было, как раз, во время, потому, что очень скоро вслед за этим на пороге его появилась с разгневанным лицом и краской раздражения на щеках сама княгиня Розова, и не менее ее взволнованная госпожа Бранд с недельным субботним рапортом под мышкой. За ними шел злополучный, тяжело пыхтевший на всю комнату, паровоз.

Княгиня, лишь только вошла в класс, как тотчас же опустилась в «свое собственное» кресло, находившееся обычно в углу у столика классной дамы, а теперь, выдвинутое вперед на середину класса чьей-то предупредительной рукой.

— Хороши! Очень хороши, нечего сказать радуете свою начальницу, — едва ответив на почтительное приветствие девочек, грозно сдвигая брови проговорила она. — Залезать под кафедру, позволять себе подобные мальчишеские выходки, да еще за уроками, заставлять всеми уважаемого почтенного преподавателя нарушать занятие и идти жаловаться ко мне, о, это непростительный поступок, требующий самого строгого наказания. Пусть виновная сознается в своей возмутительной шалости и понесет назначенную ей кару… А вы, прочие, останетесь завтра без приема за то, что допустили такую недостойную проделку в своем классе!

Лицо княгини разгорелось еще больше. Ее глаза метали молнии, голос дрожал от гнева.

Толстый Зубров и негодующая Бранд стояли двумя стражами по обе стороны ее кресла.

— Ну-с, дети, я жду признания? И еще раз спрашиваю, кто из вас осмелился позволить себе эту недостойную проделку? — после минутной паузы снова зазвучал раздражительный голос начальницы.

Полная тишина воцарилась в классе. Такая тишина, точно все эти зелено-белые девочки потеряли всякую способность проявлять малейшее движение и жизнь.

Гневным взором княгиня обвела класс. Все лица точно окаменели, ноги словно приросли к полу… Глаза, карие, черные, серые, синие и голубые впились в нее…

Брови начальницы нахмурились еще строже, голос прозвучал еще гневнее, когда она проговорила снова.

— И так, я в последний раз спрашиваю вас: кто виноват?

— Все! — неожиданным хором вырвалось из четырех десятков детских губок, — мы все одинаково виноваты, княгиня!

Лицо начальницы стало еще суровее… Еще строже свелись седоватые брови над разгневанными глазами.

— Все уместились в таком крошечном пространстве! Весь класс? — произнесла она не то сердясь, не то недоумевая.

— Все! — снова прозвучало однозвучным хором.

— Какая дерзость — осмеливаться лгать мне прямо в глаза, — загремел в ту же минуту на всю комнату ее негодующий строгий голос. — Я понимаю, вы не хотите выдавать провинившуюся подругу. Но в таком случае будет наказан за одну весь класс! Слушайте же мое последнее слово: или самая виновная назовет себя сейчас же, или вы все останетесь без отпуска на Рождество!

О, это было уже слишком! Лица девочек вытянулись и приняли такое выражение, как будто каждой из них поднесли сейчас по ложке самого горького лекарства. Это было едва ли не самое строгое наказание оставаться на праздничные каникулы без отпуска домой. И немудрено, если сердечко каждой седьмушки болезненно забилось и защемило, и непрошенные слезы мгновенно навернулись на глазах. Но всех больнее, всех мучительнее отозвалось это решение на Ине.

— Из-за меня! Из-за меня и Гаврик произошло все это! — быстрым вихрем пронеслось в ее голове. — Надо непременно сейчас же выйти и признать себя виновной. Нельзя же позволять всему классу страдать из за себя! — решила она и, сгорая от своего неожиданного решения всем своим существом, рванулась вперед.

— Куда ты! Стой, безумная! Не смей идти против класса, — прошептал подле нее знакомый голос и маленькая, но сильная рука Гаврик схватила Ину за конец ее белого передника.

— Класс решил, что виноваты все, значит и вправду виноваты! — тем же страстным шепотом убеждала девочку Гаврик, — а ты-то чем хуже других? Мнимого голубя все спасали… Передники и платья может замочить каждая и в пещеру вследствие этого залезть тоже… Следовательно, стой, молчи и помни: раз ты «выскочка» — мы больше не друзья! — еще страстнее и резче закончила она свою пылкую речь.

Поневоле, Южаночке оставалось последовать благоразумному совету своей соседки. И она снова замерла на месте, принимаясь разглядывать строгое лицо княгини, еще недавно обворожившей ее своей добротой.

Потянулись минуты, убийственно нудные, томительные минуты… И вот начальница встала со своего кресла и произнесла ледяным тоном:

— И так, виновная молчит, а класс предпочитает понести наказание, нежели выдать дерзкую шалунью. Вы, думаете, должно быть, что я шучу и подобная выходка сойдет вам с рук! Нет, мои милые. Мое слово свято и никто из седьмого класса, кроме тех кто отсутствовал сейчас на уроке, не поедет на Рождество!

— Фальк не было на этом уроке, она у пастора! — подскочила к начальнице госпожа Бранд.

— Ну, значит, одна Фальк и поедет! А вы останетесь в институте, все до одной! Все до одной! — словно эхо еще раз произнес голос княгини и разгневанная, негодующая, она вышла из класса.

Прерванный урок возобновился снова; но нечего и говорить, что вызванные учителем для ответов девочки едва находили силы отвечать его сегодня.

Гнетущая тоска подавляла сердца. Всех охватывало одно и то же желание, чтобы только что свершившееся печальное событие приняло более утешительный оборот.

А когда, вернувшись с урока пастора белобрысая Фальк, переступила через порог класса, все головы повернулись в ее сторону, все глаза устремились на нее и никогда еще несимпатичная Фальк, никогда не казалась ее одноклассницам такой ненавистной и неприятной.

— Счастливица! На Рождество поедет, а мы-то несчастные! — мелькало в каждой отуманенной грустью детской головке и сердце болезненно замирало от острого прилива горя в детской груди.

Глава XX Сочельник. — Песнь за доской. — Счастливая мысль Дуси

Сочельник. За окнами попрыгивает морозец, пляшет метелица, пронзительным визгом визжит ветер.

Воспитанницы еще за три дня до сочельника разъехались на праздники по домам. Институт заметно опустел. Помимо десятка, другого учениц старшего и среднего отделения, здесь оставался наказанный класс «седьмушек». Из всех седьмых на рождественские вакации уехала одна Фальк. Она торжествовала. Класс объявил ей войну, зато сама судьба отличила ее перед всем классом. И долго вертелась перед своими побежденными противницами в час отъезда переодетая в нарядное «собственное» платье белобрысая, Лина прежде нежели покинуть институт, как бы разжигая этим еще большую зависть и ненависть к себе класса…

Но вот уехала Фальк. Уехали и другие счастливицы. Наступил сочельник. Еще утром разнеслась по институту другая печальная новость: елки не будет. Княгиня недовольна маленькими и ежегодно устраиваемый для них рождественский праздник отменен.

С печальными унылыми лицами бродили «наказанные»… Тоска и гнет царили у «седьмых» А за окном бушевала вьюга, неистовствовал ветер, а в классе, особенно почему-то сумрачном и неуютном, задумчиво сидели сбившись большой кучей перед печкой около сорока огорченных девочек, изредка перебрасываясь ленивыми фразами между собой.

— Сегодня у нас в Гатчине елка в офицерском собрании! Будет фокусник, живые картины и танцы, — говорила Даня Верховская, усиленно выскабливая перочинным ножичком на стене чей-то вензель.

— Не порти казенное добро, Щука, — остановила девочку всегда благоразумная Ланская и, помолчав с минуту снова заговорила: А у нас, mesdam'очки, какой праздник то сегодня в деревне. В нашу усадьбу крестьяне со звездой приезжают издалека… Колядуют… Поют… Потом их угощают у нас пирогами, телятиной, пивом… Деньгами дарят… А ребят гостинцами. Папа все это устраивает — он добрый!.. — и глаза девочки сильно увлажились при одном воспоминании о доме и отце.

— А что, душки, каково нашим родным лишиться нас в этот праздник! — послышался робкий возглас Жемчуженки, прерываемый вздохом.

— Ну, не скули пожалуйста, Санька, и без того тошно! Сняв голову по волосам не плачут! — резко оборвала девочку Гаврик.

— Ну, да тебе хорошо, ты все равно зимние праздники домой не ездишь, — послышался чей-то голос, исполненный упрека.

— А ты бы, если уже так раскисла, слезное прошение написала бы паровозу… Так вот и так каюсь в содеянном и выдаю виновных головой. Отпустите только домой, моченьки нету! — насмешничая и волнуясь говорила Верховская и ее белокурый хохолок раскачивался в такт всему ее порывисто движущемуся миниатюрному существу.

— Шука! Противная! Как ты смеешь так говорить! Что я доносчица, как Фальк, что ли! — вспыхнула Жемчуженка.

— Так не скули, не мотай душу! — снова отрезала Гаврик.

— Мальчишка! У тебя манеры как у мальчишки!

— А ты, кисляйка, каша разварная, картофельное пюре! Кисель!

— Сама пюре и каша!

— Ну уж не ври, я сильная, и не нытик, как ты!

— Гаврик! Вы дрянь после этого. Впрочем от вас и ожидать большего нельзя. Вы в лазарете недавно мятных лепешек стащили!

— Вы с ума сошли, Рамова! Лепешки мне Эва Дмитриевна дала, а вы, четыре порции желе недавно съели! Срам-то какой. Обжора!

— Не четыре, а всего три! Вы врунья, душка!

И ссора готова была уже и разгореться. Детские страсти закипели… Натянувшиеся как струны нервы должны были найти себе какой-нибудь выход… Бог знает, к чему бы привела, эта своеобразная перебранка, если бы Маша Ланская не выросла перед обеими разошедшимися в их гневе девочками, как из под земли.

— Mesdames! Тише! Тише! Слушайте! Слушайте только. О, как это прекрасно! Верховская, несчастье ты этакое, да перестань же ты казенную стену портить!

И точно по мановению волшебной палочки полная тишина воцарилась в классе.

Тихие, нежные и чистые как звон серебряного колокольчика звуки неслись из угла класса, из за черной аспидной доски, где светлым пятном на зеленом камлотовом платье белелся чей-то передник.

Южаночка, сидела на полу, забившись в угол за классную доску и прислонив кудрявую головку к стене, раскачиваясь из стороны в сторону с закрытыми глазами пела своим нежным чарующим голоском.

Христос Младенец родился в пещере. О, славьте, славьте величие Бога, Славьте Предвечного Иисуса, Пришедшего спасти вас всех. Слетались Ангелы Божии в пещере Сходились пастыри славить Величие Его И ликующим пением Неба Наполнялся весь радостный мир.

Эту песнь когда-то пела Южаночкина мама, эту песнь научила петь Сашенька Мансурова и свою черноглазую крошку-дочурку.

И сейчас вспомнила эту песнь, темнокудрая девочка, и не одну только эту песнь вспомнила она, а и далекую южную окраину, свою красивую нежную покойную мать, всех своих солдатиков друзей и дедушку, милого седенького, дорогого, которому, увы! силой роковой случайности придется теперь без его маленькой Южаночки провести невеселый праздник.

И Ина, видя перед умственным взором все эти дорогие ей лица, прижмурив для полноты иллюзии глаза, пела все нежнее, все мелодичнее, все задушевнее своим серебристым красивым голосом…

Словно очарованные, сбившись тесной толпой стояли девочки, слушая этот дивный то разливающийся как трель соловушки, то затихающий как шелест лесного ветерка голос. В детских лицах застыло восторженное выражение… Во многих глазах сверкали слезинки…

— Mesdam'очки! Душки! Да что же это! — восторженно срывалось с уст восхищенной Жемчуженки, мгновенно забывшей свою ссору с Гавриком, — точно ангел небесный поет! Ей Богу!

— Тише! Тише! Не мешай слушать! — зашикали на нее подруги.

Скрипнула, отворилась дверь… Стремительно вбежала в класс Дуся-Надин и тоже словно зачарованная остановилась, как вкопанная.

— Кто это поетъ? О какая прелесть!

— Палтова, Дуся, Палтова…

— Она? Восторг! О, пой, милая, пой!

А голосок уже звенит, разливается рекой снова…

Христос Младенец! Я пришла к тебе тоже Христос Спаситель! Научи меня жить. Обвей меня кротостью, добротою и правдой И дай мне силы остаться честной всю жизнь.

Зазвенел, зазвенел как речка лесная и смолк голосок! Наступила тишина. Мертвая тишина. Казалось, еще реяли в комнате нежные звуки.

— Палтова! Прелесть ты этакая! Южаночка! Откуда ты так петь научилась!

И Дуся, первая нарушив волшебное очарование минуты стремительно бросилась в угол за доской.

Град поцелуев осыпал лицо, глаза и черные кудри Ины… Ее ласкали… Ее приветствовали, ею восхищались, как никогда…

Девочки совсем, казалось, обезумели от восторга. А она стояла среди них и наивно хлопала своими большими милыми глазами. Чего они все радуются? Что такое сделала она?

И вдруг Дуся, ласкавшая ее с чисто материнской нежностью, ударила себя ладонью по лбу и вся просияв от внезапно пришедшей ей в голову мысли весело вскричала:

— Дети! А что вы мне дадите, если я устрою вам, что завтра же вы все разъедетесь по домам? Настолько ручаюсь за это, что сегодня же пошлю телеграммы и записки всем вашим родным!

— Дуся, Дуся! Вот то было бы счастье! Дуся! Как же вы сделаете это, ангел! Прелесть! Божество наше! — послышались звонкие голоса, и в один миг седьмушки, как мухи облепили свою хорошенькую пепиньерку, обнимая, целуя и тормоша ее.

— Тише вы тише, сумасшедшие! Всю прическу на бок свернули! — отбивалась от них с хохотом резвая Надин. Все это я вам устрою и на чаек даже не попрошу ничего. Только чур! Уговор важнее денег. Слушать меня во всем, беспрекословно… А сейчас… марш в музыкальную комнату… Там вы разучите со мной всю ту песенку, которую только что пела Ина Палтова, да хорошенько, смотрите у меня! А потом… Потом… Слушайте, только: я пошлю за серебряной бумагой, картоном и клеем коридорную Дашу и живой рукой сделаем Вифлеемскую звезду… Сегодня у княгини гости… И вы всем классом пойдете к ней «колядовать», причем Ина споет ее песенку, а вы будете подхватывать хором последние строфы ее… А уж все остальное я беру на себя устроить и, думаю, что вы все будете прощены! Только помните! Слушать меня во всем беспрекословно.

— Будем, будем слушать! Прелесть вы наша! Только выручите нас! — дружным хором отвечали девочки и новой хоть и робкой надеждой засветились детские, разом заблестевшие синие, карие, серые и черные глаза.

Глава XXI Они прощены!

За чайным столом, уставленным всевозможными яствами, в виде печений, кексов, тортов, бисквитов, варений и прочих изделий лучшей петербургской кондитерской, сидела княгиня Розова.

Княгиня была именинница и праздновала этот день в кругу своих родных и знакомых. Нарядные платья дам и залитые золотым шитьем мундиры военных, ловко и изящно сшитые фраки штатских, веселая праздничная болтовня, и потоки яркого света от огромных люстр и бра, украшавших небольшую, но красиво обставленную квартиру начальницы, все это говорило о празднике, о счастье жизни и о том, что все должны быть довольны и радостны в этот день. Веселы были гости, весела была княгиня. Шумный, ни на минуту неумолкаемый разговор шел за чайным столом. Вдруг кокетливо и нарядная горничная приблизилась к хозяйке и наклонившись к ней тихо произнесла на ухо своей госпоже:

— Ваше сиятельство… Там седьмой класс пришел и просит разрешение войти и «поколядовать». Ради завтрашнего праздника прикажете впустить?

На минуту лицо княгини нахмурилось и точно потемнело.

— Но они же наказаны… Я недовольна ими… Какая смелость, — произнесла она в забывчивости слишком громко, так что сидевшие по близости гости услышали ее. Послышались расспросы…

— Седьмушки колядовать? За что их наказали? Чем провинились? Будут петь? Они — крошки?. О, это интересно! Позовите их княгиня! Это так забавно! — послышались просьбы гостей.

Нечего делать, пришлось уступить княгине. Со строго сжатыми губами, но помимо воли ласково засиявшим взглядом начальница коротко приказала, обращаясь к горничной:

— Введите сюда детей, Саша.

Легкий шелест в соседней комнате… Откашливание… робкий шепот за дверью и вот они вошли… Вошли в парадных батистовых передниках (по случаю дня ангела начальницы и принесенных ей поздравлений по утру в зале девочки были в своей парадной форме в тоненьком расшитом в складочку батистовом верхнем белье). Впереди всех выступала с невозмутимо серьезным личиком и огромными тоже серьезными, черными как угольки, глазами темнокудрая девочка, прелестная собой. Она держала огромную звезду артистически склеенную из серебряной бумаги. В центре звезды была наклеена картина, изображавшая Вифлеемскую пещеру и лежавшего в яслях младенца Христа. За ней мерно по парам, тихие и серьезные, выступали сорок девочек с сложенными «коробочкой» руками.

— Этакие цыплята милые! — произнес ласковым голосом какой то седой добродушного вида генерал среди этого торжественного молчания.

— Очаровательные детишки! — вторила ему красивая нарядная как фея, молодая дама, — особенно та со звездой, что за прелестное дитя!

Незаметно следом за детьми проскользнула и Дуся.

— Становитесь в круг, перед образом! Палтова начинай! — тихим шепотом скомандовала она.

Девочки повиновались и бесшумно заняли указанные места.

Христос Младенец родился в пещере О, люди, славьте Величие Бога.

Зазвенел серебряный колокольчик, заполняя хрустальными звуками всю нарядную праздничную квартиру княгини.

Славьте Предвечного Иисуса, Пришедшего спасти нас всех.

Звенел дальше колокольчик разливаясь волной звонкого серебра… Ручейком лесным, соловьиной трелью… Пением жаворонка в небе, радостными гимнами юной, совсем юной весны…

Пришедшего спасти нас всех. Подхватывал стройный хор дружным припевом.

— Какая прелесть! — пробежал шепот восхищения по рядам гостей. А темнокудрая девочка уже пела дальше.

Слетались ангелы Божии к пещере, Сходились пастыри славить Величие Его!

Все дальше и дальше развертывался гимн все горячее и настойчивее проникал он в души гостей и самой хозяйки…

Все непринужденнее, красивее и нежнее звучал голос Ины и голоса ее подруг. Девочка вся ушла в пение… Личико ее разгорелось, глаза сверкали, темные кудри упали на лоб, придавая что-то вдохновенное красоте милого ребенка. О гостях, о княжне-начальнице, о нарядной квартире и важных слушателях обо всем этом, казалось, забыла она в эти минуты… Ее впечатлительная душа невольно переживала все то, о чем говорила песнь. Ее духовным взором уже рисовалась торжественно прекрасная картина:

Теплая южная звездная ночь… Темная небольшая пещера… Кроткое пречистое лицо Девы… Благоговейный взгляд старца Иосифа. А Он Маленький и Прекрасный в яслях ягненка, Он Радость и Надежда Мира — Предвечный Христос!

И охваченная горячим чистым и могучим порывом к Божественному Младенцу, принесшему в пир прощение и радость, Южаночка с глубоким чувством закончила свою песню.

Обвей меня кротостью, добротою и правдой И дай мне остаться честной всю жизнь. И дай мне остаться честной всю жизнь.

Подхватил хор, которому передалось воодушевление маленькой певицы с новым жаром и все смолкло… Мгновенная тишина воцарилась в комнате. Гости и хозяйка оставались безмолвными, охваченные великим значением трогательно-наивным, детски-чистым и бесхитростным исполнением гимна…

Этой тишиной как нельзя лучше воспользовалась Дуся.

— На колени все! Просите княгиню простить вас и отпустить на праздник к родным! — послышался ее прерывистый шепот.

И вот, как по команде сорок девочек опустились на пол и одним общим хором прозвучала робкая фраза, исполненная мольбы.

— Княгиня! Простите нас. Отпустите нас на праздник домой!

Это была трогательная картина… Сорок коленопреклоненных девочек… Сорок пар покорно сложенных с мольбой ручонок… А в воздухе еще словно носились, словно затихали еще, чудесные звуки пропетого только что детскими голосами гимна.

И строго нахмурившееся, было, лицо начальницы при первых же звуках просьбы, как-то само собой невольно расплылось в улыбку. А тут еще гости окружили со всех сторон хозяйку и хором стали просить ее за наказанных. И сердце доброй княгини дрогнуло… Лед растопился… Глаза блеснули мягким, влажным блеском.

— Я прощаю вас дети, Бог с вами, но это в последний раз! Слышите, чтобы о подобной дерзкой выходке я уже не слышала никогда больше. Я отпускаю вас на праздник, можете сейчас же дать знать об этом вашим родным.

— Благодарим вас, княгиня, о благодарим вас! — послышались восторженные, признательные голоса обезумевших от радости девочек и они низко приседали, не смея согласно правилу институтского этикета более ярко и бурно выразить свою благодарность и любовь…

Но вот из группы подруг отделилась Южаночка. Она легкими быстрыми шагами подбежала к начальнице, и не выпуская звезды из одной руки, другую руку закинула, за шею изумленной, опешившей княгини и привстав на цыпочки звонко чмокнула ее в щеку.

— Вот вы какая хорошая! — произнесла девочка, глядя прямо в глаза своей начальнице сияющими от счастья глазами. — Я знала, что вы хорошая и всегда были такой, даже когда рассердились на нас. Я поеду к дедушке и расскажу ему все про вас и все вас полюбят, и он, и Марья Ивановна, и Сидоренко, будьте спокойны, полюбят все также как и я вас люблю!

И новый поцелуй, стремительный и нежный, запечатлелся на другой щеке княгини Розовой. Сдержанный смех и шепот послышался в толпе гостей.

— Какая прелесть! Какая непосредственность! — восхищались дамы и мужчины.

Княгиня, смутившаяся, но отнюдь не рассерженная наивной выходкой девочки, притянула ее к себе и заглянула ей в глаза, такие открытые, прекрасные и правдивые, блестевшие детской чистой радостью, проговорила:

— Если ты меня так любишь, девочка, то постарайся же сделать как можно больше, больше приятного твоей старушке-начальнице. Отучайся от своих неподходящих для благовоспитанной девочки манер и оставайся в то же время всегда такой же искренней и правдивой. Обещаешь ты мне это?

— О, да! Обещаю! Ведь я вас так люблю! Люблю первую, после дедушки и Сидоренко! — пылко вырвалось из груди Ины. — Сидоренко это — дедушкин денщик, спасший ему жизнь, — тут же предупредительно пояснила она гостям княгини. Последняя с улыбкой взяла в обе руки голову девочки и ласково поцеловала ее черные глаза… Потом, обращаясь к остальным детям, сказала:

— Ну, идите с Богом! Поезжайте домой и помните, что старушка-княгиня не всегда может быть такой снисходительной и доброй.

Что это был за праздник! Господи Боже, что это был за веселый праздник Рождества!

Дедушка приложил, казалось, все старание, чтобы порадовать свою ненаглядную Южаночку! Чего только не придумывал он, чтобы потешить Ину в эти полторы недели рождественских вакаций! Чудесная нарядная елка! Самые разнообразные подарки-сюрпризы, поездка в цирк, катанье на тройке вместе с Сидоренко и Марьей Ивановной… веселое гаданье под Новый год… Еще более веселое переряживание по вечерам, в котором принимали деятельное участие помимо старой дедушкиной гвардии и Прошка, и длинные, бесконечно сладкие беседы в тесном семейном кругу…

Южаночка вся сияла от счастья… Мелькавшие быстрой чередой рождественские праздники казались девочке сладким, золотым сном. Незаметно промчались они… Золотой сон прервался и готовился перейти в серую скучную действительность… Надо было возвращаться в институт. Но и в самый день отъезда, судьба решила, казалось, побаловать Ину. Утром лишь только Южаночка успела проснуться… Марья Ивановна подала ей объемистый серый пакет с адресом, надписанным косыми и кривыми каракульками… Сердце Ины дрогнуло и забилось в то время как дрожащие ручонки девочки вскрывали конверт. Сладкое предчувствие охватило душу девочки. Вся сгорая от нетерпения, она вынула грубый лист почтовой бумаги из конверта и прочла:

«Ваше Высокоблагородие!

Дорогая наша барышня Иночка, поздравляют вас с праздниками и с Новым годом ваши солдатики, папашиной роты и желают от Господа Бога милой нашей барышне здоровья Ее Высокоблагородию и низкий поклон посылают. Вашей роты солдатики и Тарас-денщик. Покамест милая наша барышня прощайте и желаем счастья!»

Затуманенными от радостных слезинок глазами Ина прочла письмо… Прижала его к губам и крепко-крепко поцеловала дорогие ей строки… Потом, с радостным визгом вскочила с постели и как была босая, в одной рубашонке, не выпуская из рук драгоценного конверта, заплясала, закружилась по комнате в своем любимом, медвежьем танце…

Глава XXII Она — преступница

— Палтова, вас просят в прием!

Услышала через месяц по своем возвращении в институт, Южаночка, в одно из Воскресений обычно произносимую в таких случаях фразу дежурной «шестушки».

Ина была изумлена. Она знала, что дедушка не мог к ней придти сегодня. Последнее время дедушка реже заглядывал к ней. У него был какой-то озабоченный и не то радостный, не то торжественный вид, очевидно, что-то необычайное происходило с ним в последнее время, но на все вопросы внучки, что с ним случилось, генерал Мансуров отвечал уклончиво и односложно: «Подожди, запасись терпением, Южаночка, скоро ты все, все узнаешь! А пока скажу тебе только одно: твой дедушка уже приступил к решению задачи».

И, не будучи слишком любопытной от природы, девочка ограничивалась этим объяснением и покорно ждала. В прошлый четверг генерал Мансуров зашел всего на минуту к внучке и предупредил Ину, что увидит ее только через неделю, так как ему придется ехать по делу к одному высокопоставленному лицу и он принужден будет пропустить воскресное свидание с внучкой. Поэтому-то, так и изумилась девочка, когда дежурившая в приеме «шестушка» позвала ее туда.

— И кто только мог ко мне придти кроме дедушки сегодня? — задавала себе мысленные вопросы Ина, стремительно бросаясь из класса по дороге в приемный зал..

— Сидоренко! Миленький! Ты — Сидоренко!

И еще издали увидя в углу залы нерешительно топтавшуюся фигуру старого солдата, очевидно, очень неловко чувствовавшего себя среди блестящей толпы важных посетителей-бар. Южаночка одним духом пронеслась через отделяющее их пространство и повисла на шее денщика, к немалому смятению классной дамы и воспитанниц, как дежуривших на приеме, так и принимавших своих родных. И сам Сидоренко, казалось, не ожидал такой чересчур уж радушной встречи. Его старчески-морщинистое лицо багрово покраснело, маленькие глазки растерянно заморгали, тараканьи усы зашевелились.

— Ваше высокоблагородие… Барышня… Иночка… — растерянно залепетал обрадованный и смущенный донельзя этой встречей старик.

— Сидоренко! Сидореночко! Вот радость-то! Вот не ожидала! Ко мне в гости пришел, таракашка ты мой!

И Ина прыгала и скакала на одном месте, хлопая в ладоши, изъявляя всем своим существом самый живой восторг.

— Mesdames! Смотрите! — услышала она неожиданно голос за своей спиной, — на шею солдату виснет, грязному солдату точно отцу родному… и целует его… Фи! Рыжие усы целует… А изо рта у него махоркой пахнет и…

— Что? От кого махоркой пахнет? Кто это сказал?

Южаночка обернулась живо и вперила в говорившую гневные глаза…

Среди дежуривших шестых находилась одна седьмушка. Это была Лина Фальк, за отличие в примерном поведении назначенная самой госпожой Бранд дежурить на приеме. Ее золотушные маленькие глазки впивались в Южаночку насмешливым, ехидным взглядом, белобрысое лицо скривилось в презрительную гримасу. Вся кровь бросилась в лицо Ины при виде этих глаз, этой гримасы… Неожиданным бешенством зажглась ее маленькая, обычно добродушная и незлобная душа.

Ее Сидоренко, спаситель дедушки — грязный солдат! От ее Сидоренко пахнет махоркой! Он, друг дедушки, его старая гвардия! Его гордость! Сердце Ины вспыхнуло, закипело, загорелось от обиды в груди.

— Как ты смеешь говорить так? — в одну секунду очутившись перед ненавистной ей белобрысой Линой, закричала она почти во весь голос.

— Палтова! Не смейте шуметь! Ведите же себя прилично на приеме! — резко остановила ее дежурная «чужая» дама шестых.

Но Ина уже не слышала ничего. Она «зашлась», как говорится, от гнева. Ее Сидоренко! Ее милого, дорогого Сидоренко обидели, оскорбили… И кто же! Кто! Какая-то ничтожная девчонка, недостойная и смотреть-то на такого героя!

И Ина задыхалась от гнева, негодования и душившей ее злобы и безотчетной тоски… Она стояла перед Фальк, вся дрожа с головы до ног и твердила, сверкая глазами и крепко стискивая свои маленькие кулаки:

— А ну, повтори! Повтори, что ты сказала про нашего Сидоренко! — охрипшим от бешенства голосом твердила она, все ближе и ближе подступая к Лине… Та окинула ее вызывающим взглядом, презрительно пожала плечами, надменно вздернула головой и произнесла с недоброй усмешкой на тонких губах:

— Отстань пожалуйста! Чего ты лезешь! Я ненавижу тебя… и твоего Сидоренко… Он — твой Сидоренко — дурак!

— Дурак! А! — не то проговорила, не то простонала Ина, вся побелев, как платок, метнулась к своей противнице и крепко, изо всей силы вцепилась ей в плечи.

— Ай, ай, ай! Она дерется! Она дерется! Да возьмите же ее, возьмите! — вырвалось испуганно из уст последней.

В тот же миг чьи-то острые пальцы впились в свою очередь в плечи Южаночки…

— Дрянная, гадкая девчонка! Ты, Бог знает, что позволяешь себе! Сейчась же отпусти Лину и становись посреди залы, я наказываю тебя за грубость и пускай все посетители приема видят это! — гневный и негодующий прозвучал над головой Южаночки, Бог знает когда и откуда поспевшей на выручку к племяннице, голос госпожи Бранд.

В следующую же минуту сильная рука схватила ее за руку и вывела на середину залы.

Стыд, ужас, отчаяние, все это разом нахлынуло в душу Ины… Румянцем смущения залило ей лицо… Мало того, что все головы посетителей повернулись к ней, что все глаза с любопытством и сочувствием устремились на провинившуюся девочку, разглядывая ее как невиданного зверька… что переживала девочка! Ей, Ине — не позволят теперь двух слов сказать Сидоренко, милому Сидоренко, не разрешат перемолвиться с ним по «душе», порасспросить о дедушке, о его хлопотах, о нем самом, наконец, ее славном, добром «таракашке» — Сидоренко, о Марье Ивановне, обо всех, обо всех. О злые! Гадкие люди! О злая, гадкая Фальк!

Из гордости Ина не плакала. Не проронила ни одной слезинки. Только лицо разгоралось все ярче и ярче, да глаза блестели и горели, как никогда…

А Сидоренко стоял по-прежнему на том же месте, не зная что делать, что предпринять. Наконец, несмело, угловато, то и дело вытягиваясь во фронт перед офицерами, наполнявшими приемный зал института, он бочком пробрался к Южаночке и произнес тихо, наклоняясь к ее уху.

— Ваше высокоблагородие, Иночка… Барышня, не огорчайтесь! Ну пущай вас в роде как бы «под ружье» поставили, либо на часы сверх очереди… Ничего… Все образуется, все пройдет… Не кручиньтесь больно много. Дитё малое без наказания не вырастить… А вы бы, ваше высокоблагородие, чин-чином у начальницы-то, начальница она али заведующая вам что ли? Пошли бы да смиренненько прощения бы и попросили, уж куды как хорошо было бы! Пойди, дитятко, не гордись, попроси Иночка, ваше высокоблагородие прощения у синей-то барышни, а?

Заскорузлая рука старого солдата гладила чернокудрую головку девочки, а глаза любовно и ласково заглядывали в ее лицо.

И под этим мягким ласковым взором снова растоплялось закованное было в путы злобы и ненависти сердечко Ины, и снова всепрощением, теп лом и спокойствием нахлынуло в ее смятенную душу… Она улыбнулась доверчиво старому солдату, кивнула ему головкой и через минуту стояла уже перед госпожой Бранд.

— Простите меня, фрейлейн, простите меня! — смущенно пролепетал ее тихий голос.

Наставница строго взглянула на нее.

— Я прощу тебя только тогда, когда тебя простит Лина! Проси же прощения у нее! — твердо и резко отвечала она.

Что или ослышалась Южаночка? Или слух обманул ее? Просить прощения у Фальк, ненавистной противной Фальк, только что оскорбившей ее милого славного Сидоренко! О, никогда, никогда в жизни!

— Никогда в жизни! — пылко вырвалось легким криком из груди Ины, — никогда! никогда! Никогда!

— В таком случае становись на прежнее место и стой там, пока не окончится прием — резкими звуками прозвучал над ней голос классной дамы и она с досадой отвернулась от девочки.

Не произнося больше ни одного слова, Южаночка вернулась на середину залы, подошла к своему другу и, крепко сжимая руку старого денщика, тихо, чуть слышно прошептала:

— Я просила, но… Но она требует слишком большой жертвы, милый мой Сидоренко!.. Слишком большой и… Я не могу исполнить ее… Не могу… Не могу…

И она печально поникла своей черной головкой.

* * *

— Ну, и охота тебе киснуть из-за такого пустяка! Вот невидаль подумаешь, постоять у всех на виду в прием… Брось думать об этом. Давай лучше поиграем в снежки, а пока, дай душка я поцелую тебя, — и Гаврик, обняв за плечи подругу, тянулась к лицу Южаночки своими пухлыми, малиновыми губами.

— И я тоже, и я тоже хочу поцеловать тебя Ина! — в свою очередь говорила Даня-Щука и тоже потянулась к ней с другой стороны.

Они все трое стояли на небольшой площадке, покрытой снегом. С двух сторон к ней примыкали снежные сугробы, с третьей стена веранды, с четвертой находилась хорошо утоптанная дорожка, убегающая в глубь сада.

Час приема кончился, девочек повели на прогулку… Теплый ласковый февральский денек веял своим предвесенним дыханием… Всюду начинал уже стаивать снег… Сугробы взбухали и чернели. Чуть уловимым ароматом весны тянуло откуда-то издалека… Там и тут отколовшиеся от водосточных труб валялись льдинки, сверкая большими алмазами в лучах февральского солнца.

— Ах, хорошо! Ей Богу, хорошо! — всей грудью впитывая в себя чистый свежий воздух, — восхищалась Гаврик.

— Дивно хорошо! — одобрила Даня, — правда Южаночка, чудесный денек!

Ина только что раскрыла губы, приготовляясь ответить, как зафыркала, заплевала и замотала головой от большого снежного комка, ловко пущенного в нее Гавриком и попавшего ей прямо в губы…

— Ха, ха, ха! — залились смехом все трое и в один миг закипела снежная война.

Гаврик, Верховская и Южаночка словно с цепи сорвались. Вмиг было забыто недавнее горе и Ина уже с громким серебристым смехом то отбивалась от снежных снарядов, то сама с веселыми криками посылала их…

— Разве вы не знаете, mesdames, что нам запрещается играть в такие мальчишеские игры, — неожиданно услышали все трое знакомый, антипатичный голос и фигура Лины Фальк, укутанной в тяжелую клоку, с увязанной самым тщательным образом шарфом головой, словно из-под земли выросла перед играющими.

— Проваливай! Проваливай! Доносчица! — крикнула ей Гаврик, делая сердитое лицо и забрав огромный слиток снега обеими руками, покомкала его и неожиданно пустила в лицо Фальк, позеленевшее от злобы.

— Как вы смеете Гаврик, я тете скажу! — завизжала неистовым голосом белобрысая Лина.

— Пожалуйста, сколько влезет и тетеньке, и бабушке и всем родственникам, чадам и домочадцам, — захохотала шалунья, приготовляясь повторить свой маневр.

— Эй, берегись, Фальк, — крикнула в свою очередь Верховская, пуская комок в сторону зазевавшейся Ины.

— Бац!

Новый взрыв смеха, неподдельного искреннего и чистого, как серебро.

И едва успевает Южаночка отряхнуться, как мокрый котенок от неожиданности нападения подруг, как второй заряд, сильнее первого шлепнул ее в лицо и залепил глаза.

— Ага, вот вы как! Двое на одну, постойте! — и ничего не видя от снега, запушившего ей веки, она быстро наклонилась, не глядя загребла полную пригоршню из сугроба… Что-то твердое на минуту попалось ей под руку, но Ина не имела времени размышлять что это было…

— Раз! Два! Три! — и широко размахнувшись она послала свой снаряд по тому направлению, где по ее мнению должны были находиться ее противники.

Отчаянный крик… И не крик даже, а вопль, пронзительный вопль боли в ту же минуту огласил сад.

— Что это? О, Боже! Что случилось?

Лицо Южаночки с текущими по нему мокрыми ручьями, стаявшего снега обращалось в ту сторону, откуда вырвался крик… Слипшиеся ресницы раскрылись, глаза расширенные от неожиданности и испуга впились не мигая в одну точку.

На снегу, посреди площадки лежала Фальк, с рукой зажавшей правый глаз и отчаянный вопль рвался из ее груди, не умолкая ни на одну минуту.

— Фальк! Фальк! Что случилось? Что с тобой?

Даня и Гаврик бросились к девочке с растерянными, испуганными лицами и всеми силами старались ее поднять.

— О-о! Глаз! Мой глаз! О-о-о! Больно-больно-больно! — вопила отчаянным страшным, диким голосом Фальк.

А с дальней аллеи уже спешила госпожа Бранд, еще издали заметившая что-то неладное, прямо сюда, на площадку. Со всех сторон, изо всех углов стремительно бежали девочки своих и чужих классов, тоже привлеченные и испуганные дикими воплями Фальк.

— Что? Что случилось? Дитя мое? Дитя, Лина! О, скажи хоть слово! — одно только слово скажи, дитя! — лепетала Эмилия Федоровна опускаясь перед племянницей на колени в снег. — Хоть одно слово, Лина, одно слово! — дрожащим голосом, с испуганным бледным лицом молила она.

— Глаз! Глаз! Мне выбили глаз! Я слепая! О, больно, больно, больно! — простонала Фальк и разразилась новыми воплями.

Дрожь ужаса пробежала у всех от этих слов.

— О, какое несчастие! — шептали потрясенные девочки, невольно прижимаясь друг к другу.

Сама же Бранд точно обезумела в эту минуту.

— Она ослепла! Ей выбили глаз! О, Боже! Боже — вскрикнула она и вдруг, увидя Ину стремительно кинулась к ней, схватила ее за плечи и тряся изо всей силы, заговорила сверкая исступленными от ужаса глазами:

— Говори же! Говори, как все это случилось. Говори же! Говори! Ты была здесь! Ты была здесь? Говори скорее?

Но Ина едва ли могла произнести хоть слово, ошеломленная неожиданностью и этими отчаянными воплями, все еще продолжавшими рваться из груди Фальк.

Гаврик выступила вперед и дрожа всем телом сбивчиво заговорила.

— Мы играли… В снежки… Врое… Палтова, Верховская и я. А она, Фальк, подошла к нам… Нельзя… Говорит, нельзя это… Мы кидались снежками… Вдруг она… То есть Фальк, как закричит… Схватилась за глаз, упала… И больше я ничего не знаю!

— Больно! Больно! Доктора! Доктора мне скорее! — вдруг неожиданно сорвался с губ Лины новый стон, еще более потрясающий и ужасный нежели все прежние.

— Крошка моя! Сейчас! Сию минуту! Помогите мне, дети, поднять ее и отнести в лазарет! Вы, старшие, ради Бога! У меня самой руки и ноги отказываются служить! — роняли побледневшие губы Эмилии Федоровны и она с мольбой обращала взоры к взрослым воспитанницам, явившимся сюда же на место катастрофы.

— Сейчас, не беспокойтесь, фрейлейн, мы все, все сделаем! — послышались ответные голоса и несколько воспитанниц старшего класса приблизились к распростертой и стонавшей на снегу Лине, подняли ее и осторожно взяв на руки, понесли по аллее.

Госпожа Бранд кинулась было следом за ними, но вдруг остановилась, как вкопанная. Ее острые глаза заметили нечто лежащее на снегу и сразу все стало для нее ясным. Она быстро наклонилась… Подняла заинтересовавший ее предмет и поднесла близко-близко к глазам… То был осколок льда, с острым концом, блестевший теперь всеми цветами радуги в лучах солнца…

И не одни только глаза Эмилии Федоровны впивались теперь в ее неожиданную находку. Блестящий темный взгляд Южаночки словно намагнетизированный, в свою очередь впивался в него… И ужас, настоящий безграничный ужас, ползущим к сердцу чудовищем постепенно захватывал теперь все ее разом замершее от нового открытия существо.

Теперь только разъяснилась в душе девочки смутная разгадка… Господь Великий и Милосердный! Из-за нее одной искалечена несчастная Фальк. Ведь этот осколок и был тот твердый предмет, который она по ошибке захватила вместе со снегом, в разгаре снежной битвы! О, какой ужас! Какой ужас!

И не помня себя от охватившего ее душу трепетного волнения Ина стремительно бросилась к госпоже Бранд, схватила ее за руки и, в забывчивости дергая их изо всех сил, исступленно, дико, нервно закричала:

— О это я виновата! Я виновата… Я одна… Я одна… Но я не хотела… Не хотела… Честное слово! Я думала снег… И вдруг твердое что-то… Не было времени рассуждать… Я в Гаврик хотела, а она… она… Не нарочно и… Не нарочно… А осколок в глаз попал… в самый! О Господи! Господи! Что делать теперь!

И она схватилась за голову и взглядом полным отчаяния и муки впилась в лицо классной дамы.

Глаза последней разом раскрылись широко… И онатоже поняла все ясно теперь. Взором безграничной ненависти впилась Эмилия Федоровна в белое как мел личико стоявшей перед ней на смерть испуганной и трепещущей, как подстреленная птица Ины… Щеки Бранд побледнели еще заметнее и резче в эту минуту… И вот ее губы дрогнули в конвульсивной гримасе и она заговорила шепотом, так как голос положительно отказывался ей служить.

— О, дрянная! О, жестокая! О, бессердечная девчонка! Кто поверит тебе, что ты не нарочно сделала это! О ты! Ты так завидовала Лине… Ты ненавидела ее… Ты сегодня уже готова была искалечить ее в прием, не подоспей я во время, и вот ты сейчас исполнила задуманный тобой предательский план! Ты нарочно швырнула куском льда в лицо Лины, желая если не изуродовать ее, то причинить ей неприятность, и боль… О, ты — маленькая преступница, ты зло класса и тебе нет места больше среди подруг. Ты нравственно портишь только одних и уродуешь, калечишь других! Ступай за мной!

И дрожащим срывающимся голосом, закончив свою речь, госпожа Бранд схватила за руку ошеломленную, словно застывшую закаменевшую от неожиданности изумления и ужаса Ину и стремительно повлекла ее следом за удаляющимися с Линой на руках старшими воспитанницами…

Глава ХХIII Заключенная

Большая светлая комната с белыми, известковыми стенами… Высокое окно выходившее на дальний уголок двора, куда кроме сторожа и кухонного мужика никто не заглядывает, дверь в лазаретную прихожую, постель у левой стены с прибитой к ней черной доской, ночной столик, два табурета, одно кожаное кресло вот и все, что составляло обстановку теперешнего Южаночкиного помещения.

Прошло более суток, как Эмилия Федоровна привела сюда девочку и, кратко пояснив лазаретной даме, о том что воспитанница Палтова пробудет здесь в наказание до тех пор, пока чистосердечно не раскается в своем злом умысле против подруги, ушла… С ее уходом потянулось мучительное время для маленькой заключенной…

В этой чистой белой комнате такой однообразной и скучной приходилось сидеть Ине без всякого дела, без книг и уроков, да еще с мучительной пыткой неведения, что сталось с Фальк. Смутно припоминалось Южаночке, что «раненую», как называла госпожа Бранд теперь свою племянницу, принесли и положили в комнату налево от входа в лазаретную прихожую. Стало быть, по соседству с ней, Иной… И девочка напрягала свой слух, чтобы уловить какие-либо звуки за стеной… Но, увы! Ничего не было слышно… А между тем, Ина знала отлично, что доктор уже побывал там, так как за ним послали в первую же минуту после несчастья и может быть уже был не однажды и определил конечно состояние глаза Фальк… И вдруг Фальк останется слепой на один глаз. Потеряет зрение… может быть окривеет… О, какой ужас, ужас… Отчаяние, острой почти невыносимой по своей мучительной силе, волной захлестывало душу бедного ребенка. Глухая, страстная тоска и жгучая боль раскаяния в своей оплошности, терзали измученную до нельзя, за эти короткие часы, Южаночку… Она не спала всю ночь… Ей все чудился мучительный вопль Фальк, ее болезненные стоны… И к обеду, и к чаю и к ужину, которые приносила ей лазаретная девушка, Ина не прикоснулась во весь день. Личико ее осунулось и похудело за эти сутки, глаза сделались еще огромнее и горели лихорадочным огнем… Она, то как подстреленная птичка металась по комнате, то бросалась ничком на кровать и сжимала в тоске бессилия и горя свою кудрявую голову…

Февральский день клонился к вечеру. Солнце село… На стене противоположного дома заиграл мягкий отблеск зари… Где-то зазвенели голоса в отдалении… Зазвучал заливчатым звоном колокольчик.

«Воспитанницы пришли на перевязку, сюда в лазарет, — смутно пронеслось в мозгу Ины… — Ах, Боже, как долго тянется время».

И она снова готова была, полная немого отчаяния зарыться головой в подушки и лежать, так лежать бесконечно, без стонов без слез, захлестнувших ее душу и не находивших исхода из груди.

Вдруг легкий шелест у ее дверей заставил ее насторожиться… Чей-то тихий шепот… Шаги… Чуть слышно щелкает задвижка двери и Гаврик и Верховская просовывают разом свои рожицы в ее комнату.

— Вы! — не смея верить глазам вскрикивает Южаночка.

— Тише, ради Бога тише. Молчи! Молчи! И слушай! — делая испуганное лицо и бросаясь опрометью к Ине, лепечет Даня, — ведь мы «удрали» к тебе тихонько… Узнает Милька — беда будет… Она и так рвет и мечет… У княгини целых три часа проторчала подряд. А вернулась от «самой» злющая, презлющая и говорит: княгиня, говорит, разделяет мои взгляды… Пока Палтова не признается в том что из злобы и ненависти умышленно, нарочно искалечила Лину, до тех пор она пробудет наказанная в лазарете… Ах, Инка, Инка, что тебе стоит покаяться! — неожиданно сорвалось с губ Дани и она отчаянно затрясла по привычке своим белокурым вихром. — Признайся уж, душка! Легче будет!

— Ей Богу, признайся! — эхом повторила за ней и Гаврик.

— Как и ты?.. И вы… И вы обе верите в мою вину перед Фальк! И вы обе, и… вы…

Голос Южаночки дрогнул… Глаза стали еще больше, исхудалое личико приняло вымученное выражение… Она даже приподнялась на локте с подушки и пристальным взглядом впилась в лица подруг… Увы! Обе девочки потупились… А правдивое честное личико Дани совсем наклонилось вниз.

Болезненно и остро ущипнуло что-то за сердце Южаночку.

«Они не верят! Мне не верят! — вихрем пронеслось в ее голове… — они, самые близкие… самые дорогие… Так кто же мне поверит тогда!» — в приступе нового отчаяния мысленно говорила бедная девочка.

— Уйдите! — неожиданно в голос крикнула она и почти злобно взглянула глазами на смерть затравленного зверька, на обеих подруг. — Уйдите! Мне не надо вас! Уходите же! Да уходите, ради Бога!

И зажав уши и зажмурив глаза она повернулась лицом к стене и зарылась снова в подушку.

Когда глаза ее открылись снова, ни Щуки ни Гаврик уже не было в комнате.

Ушли! Ушли… И даже не поцеловали меня! Значит, поверили, что я могла сделать эту гадость. Значит!.. Но кто же, кто поймет меня наконец, что я не виновата что я не нарочно сделала это! — почти воплем вырвалось из ее груди.

— Дедушка! Вот кто! Дедушка! Сидоренко! Они поймут, они поверят что их Южаночка не злое, не испорченное существо! — внезапно вспыхнула в голове девочки новая мысль и не помня себя, она закричала вся дрожа от горя и муки, вся трепеща в порыве нестерпимого отчаяния на весь лазарет:

— Дедушка! Сидоренко! Дедушка! Добрый милый! Придите ко мне оба, дедушка, дедушка, Сидоренко! Придите ко мне!

Глава XXIV Еще мука…

— Ты с ума сошла кричать как безумная! Сейчас молчать! Завтра будет операция Лине… Ей нужно отдохнуть и набраться сил к утру… А ты своим ором того и гляди напугаешь ее!..

— Операция?

Южаночка, как вкопанная, вскочила с кровати и продолжая трястись всем телом, как в лихорадке, стояла теперь лицом к лицу с Бранд, вся белая как стена ее комнаты.

— Операция Лине? Зачем? Что? Ей будут резать глаз? — схватывая словно в забытье руки Эмилии Федоровны и щелкая зубами, шептала она.

— Не всели равно тебе?.. — с убийственной холодностью произнесла ее воспитательница, — резать ли, зашивать ли будут веко Лине, или же вовсе вынут ей…

— Кого вынут? — боясь понять прошептала или вернее простонала Южаночка.

— Кого! Конечно глаз!

— Глаз!

Губы девочки дрогнули и раскрылись… Голос не слушался… Глаза расширились и горели теперь, как факелы на белом-белом, еще более осунувшемся лице.

— Боже, мой! Боже! Что вы говорите! О пощадите, фрейлейн, пощадите меня! — прошептала бедная девочка и в ужасе закрыла лицо руками.

— А ты щадила бедную Лину? — в тот же миг послышался свистящий шепот над ее головой, — ты ее пощадила? Нет! Ты предательски набросилась на нее из-за угла! Ты искалечила бедную девочку… Из-за тебя, может быть, ей всю жизнь придется остаться уродом… Вот что ты наделала! Да! И ни я, ни княгиня никогда не забудем твоего злодейского поступка. Княгиня ужаснулась, когда узнала все… Княгиня не хочет тебя видеть больше… Ты ей стала гадка… Гадка своим мерзким поступком, понимаешь?

И еще долго звучал в белой лазаретной комнате прерывистый свистящий шепот классной дамы… Южаночка слышала и не слышала его… Одна только мысль, ужасная роковая сверлила ее мозг жгла ее маленькую истерзанную душу, потрясая все ее измученное существо.

— Операция Лин?! Завтра утром! И может быть, ей будут вынимать, вырезать глаз! О ужас! Ужас!

Южаночка оцепенела… Не горя ни обиды теперь уже не ощущалось в ее душе… Она забыла все: и то, как оклеветали ее, и то что ей не верят… Одному только потрясающему ужасу оставалось место в ее усиленным боем бьющемся сердечко.

— Операция Лине! Ей вынут глаз!

Она не слышала даже, как прекратился зловещий шепот, как ушла от нее фрейлейн Бранд, не видела как вошла лазаретная сиделка и зажгла на ночь в ее палате ночник…

В ближайшей комнате пробило двенадцать часов ночи, когда она очнулась… Очнулась, устало опустилась на табурет и вперила глаза бесцельно в одну точку.

«Завтра операция, а сегодня… Сегодня надо во что бы то ни стало увидеть Фальк… и ей, только ей одной сказать, поклясться самой страшной клятвой, что она Ина не виновата. Нет! Нет! Она не хотела сделать этого, не нарочно она! Пусть не проклинает ее Лина… Пусть не считает ее преступницей…» — кружился в голове Южаночки рой тревожных мыслей и она бросилась было к двери исполнить свое намерение, как неожиданно вспомнила слова госпожи Бранд: «Завтра операция. Лине нужно набраться сил за ночь».

И с отчаянием в душе она вернулась к своей постели, быстро сбросила с себя платье и белье и забилась в бесслезных рыданиях, тяжелых как камень…

Но недолго оставалась она так…

Легкий стон, заглушенный толстой стеной, достиг ее слуха.

— Это она! Это Фальк стонет!.. Непременно она! — мучительным сознанием проникло в душу Ины и она снова вскочила с кровати и, не соображая, не думая не о чем бросилась к дверям, как была босая в одной рубашонке… Слава Богу, дверь оказалась не запертой… Одно движение руки… легкий скрип и Ина очутилась в лазаретной прихожей, чуть освещенной мерцающим светом ночника. Она смутно сознавала куда надо идти, что сделать…

Желание если не увидеть Фальк, не испросить у нее прощения, в невольно причиненном зле, то хотя бы быть близко, где-нибудь около бедной страдалицы и вместе с ней переживать ее боли и пуки.

Еще стон, жалобный протяжный…

Он вырывался из соседней комнаты, куда вела закрытая теперь дверь…

Не помня себя, стремительно, в одной рубашонке, быстро перебирая босыми ножками Южаночка бросилась к этой двери… Схватилась за ручку ее… Нажала ее… Увы! Дверь не поддалась… Дверь была заперта изнутри на задвижку… Но Фальк находилась там, за ней… Теперь Ина, была в этом убеждена. Стоны неслись оттуда, слабые, болезненные, заставлявшие Южаночку вздрагивать с головы до ног. Теперь она уже не отходила от двери… Она опустилась на холодный каменный пол прихожей, и не замечая его ледяного прикосновения к своему полуобнаженному телу, так и замерла прислонившись к дверям курчавой головкой…

— Фальк, милая, бедная! — шептала в исступлении отчаяния несчастная девочка — простишь ли ты мне! О, я не нарочно, клянусь тебе не нарочно Лина! Голубушка! Милая, прости! Разве я знала! Этот осколок… Это ужасно, я и не думала и не подозревала о нем… А как ты страдаешь, какая мука! Какое горе! Лина! Линочка, бедняжечка! О если бы ты снова могла быть здоровой как прежде! Бедная моя! Но я не нарочно, клянусь тебе не нарочно! Верь мне хоть ты Лина, верь, верь, верь!

Беспорядочно, взволнованно срывались фразы с запекшихся от волнения губ Южаночки… Ее глаза расширенные донельзя, впивались в дверь, как бы видя перед собой ту, которая страдала и мучилась там за ней. Ее слух, напряженный до последнего предела, ловил каждый стон, каждый вздох, слышавшийся за стеной…

Она не чувствовала холода, от которого застыло ее онемелое тело… Напротив какие-то острая жгучая теплота все больше и больше разливалась по всем ее членам… Зубы не стучали больше… Мысли беспорядочно путаясь, теряли всю свою ясность… Голова работала все сбивчивее, все туманней и наконец напряженные детские нервы не вынесли, Южаночка уронила голову на каменный пол прихожей и в тот же миг лихорадочное забытье, сковало все ее существо.

* * *

Ее нашла ранним утром дежурная фельдшерица, когда делала второй «ночной» обход, лежащей без движения на каменном полу прихожей у порога палаты Лины Фальк…

Она вся горела, как в огне… И в бреду повторяла:

— Я не виновата! Клянусь не виновата! Лина Фальк! Я не хотела калечить тебя, верь мне! этот осколок попался случайно! Я не виновата! Верьте мне! Верьте же!

Ее тотчас подняли, отнесли в палату, положили в постель, дали знать начальнице, доктору. Когда княгиня спешно вошла, в ее комнату, Южаночка лежала с пылающим лицом, и глядя на всех лихорадочно блестящими глазами, ни кого не узнавая твердила одно:

— Я не виновата! О клянусь, вам я не виновата! Я не хотела зла Фальк! Не хотела никогда, никогда…

Глава XXV На волосок от смерти

— Скажите доктор, она очень опасна больна?

— Сегодня должен быть кризис, генерал.

— Послушайте. Этот ребенок мне дороже жизни… Спасите ее!

— Один Бог может спасать!

— Так она при смерти, да?

— Она опасно больна, я не хочу скрывать этого, но… Будем надеяться на счастливый исход покамест!

— Южаночка! Дитя мое единственное! Что ты сделала со мной! — И Аркадий Павлович Мансуров припал к изголовью постели больной. Доктор торопливо продолжал свое дело по другую сторону лазаретной койки. Он вспрыскивал что-то маленьким острым шприцем в руку девочки и внимательно следил в то же время за выражением ее исхудалого до неузнаваемости лица. Трудно бы признать в этом худеньком, изнуренном и заострившемся личике прежнюю красотку Ину. Огромные глаза ее провалились и глубоко запали в орбитах, кожа стянулась и пожелтела, ссохшиеся от жара губки широко, судорожно раскрывались с трудом глотая воздух…

Порой пожелтевшие веки приподнимаются и глаза огромные, тусклые, смотрят на всех, никого не узнавая… Порой запекшийся ротик шепчет беззвучно.

— Не виновата я! Клянусь я не виновата! Не хотела калечить Фальк! Не хотела! Не хотела! Не хотела!

Дедушка неотступно сидит у постели больной… Иногда возле него появляются и тараканьи усы Сидоренко. Тараканьи усы шевелятся, кожа складывается в бесчисленные морщины и в маленьких глазах предательски блестит что-то…

— Что дружище! Потеряем мы нашу Южаночку, уйдет она от нас? — дрогнувшим голосом говорит дедушка, избегая смотреть в глаза своему старому слуге и другу.

— Никак нет, ваше превосходительство! Господь не попустит, их высокоблагородие Иночка во всяком разе, должны остаться при нас!..

И незаметно, воровски, смахивают слезы оба старика.

Часто-часто заходит теперь, в палату трудно больной, княгиня. Наклоняется над ней, смотрит внимательно и нежно в изменившееся личико и шепчет на ухо госпоже Бранд, которая почти ежечасно забегает теперь справляться о здоровье своей воспитанницы.

— Не знаю, чтобы отдала я, чтобы выжил только этот ребенок.

— А я… а я княгиня! — и выцветшие глаза Эмилии Федоровны обычно холодные, строгие и сухие теперь наполнены слезами и мягким выражением надежды и мольбы…

Чтобы скрыть эти слезы, она спешит в палату Лины, которой уже сделали операцию, зашили веко, и она видит так же хорошо раненным глазом, как и здоровым и только из предосторожности ее держат пока еще в лазарете.

— Тетя! Тетя! — бросается она на встречу госпоже Бранд… — Ей лучше? Она выздоровеет? Неправда ли? Да тетя? Ах, как я была к ней жестока и несправедлива! Да! Да!

И Лина, гордая, сердитая Лина заливается слезами, слезами жалости и скорби к бедной, маленькой умирающей Южаночке.

И фрейлейн Бранд плачет… И фрейлейн Бранд бесконечно жаль свою непосредственную, шаловливую, но добрую и сердечную воспитанницу, доставившую ей так много хлопот и горя!

— О, лишь бы она выздоровела, о лишь бы!

И сердце Эмилии Федоровны рвется от жалости и тоски…

Иногда в дверь Ининой палаты просовываются две испуганно встревоженные рожицы… Это Гаврик и Щука…

С робким «можно?» они входят к ней, делают реверанс дедушке, садятся в безмолвии у постели больной и смотрят, смотрят молча в измученное недугом личико их общего друга.

Потом, также тихо встают, снова приседают перед генералом и неслышно, как мышки, скользят в коридор. Здесь они останавливаются, кидаются в объятья друг друга и горько-горько плачут.

— О, как мы могли ей не поверить, ей Ине! — слышится так часто, часто повторяемая теперь ими фраза и с растерзанными сердцами они возвращаются в класс.

* * *

Должно быть Господь услышал молитвы обращенные к Нему всеми этими людьми, и увидел их безысходное горе…

Южаночка вернулась к жизни… В ту самую, минуту, когда все уже отчаивались видеть ее живой и собравшись у ее кровати в мучительном томлении ожидали рокового конца, перелом болезни повернул к лучшему и Южаночка была спасена. Ее глаза раскрылись сознательно впервые и она остановила на лице деда, свой блеснувший мыслью взгляд.

— Дедушка! — послышался ее слабый-слабый, чуть слышный, голос.

— Милый мой дедушка! — и протянув вперед исхудалую ручонку она прибавила еще тише и слабее:

— А вот и таракашечка мой! Здравствуй, таракашка!

У старого героя-солдата слезы градом хлынули из глаз, и не дрогнувший ни разу перед лицом врага — турки, старый Сидоренко задрожал теперь как лист услыша этот милый тихий голосок, такой слабенький, такой трогательно-жалкий!

И дедушка плакал, и княгиня и госпожа Бранд и белобрысая Лина… Все… Все…

Дедушка целовал худенькую, как цыплячья лапка ручонку и в сердце его разрасталась такая огромная радость, какой никогда еще не испытывал он.

С этого дня и началось быстрое выздоровление Южаночки. Нервная горячка, набушевав вволю над своей маленькой жертвой, отступилась наконец от нее… Южаночка поправлялась… Ее силы благодаря тщательному уходу восстановлялись быстро… А любовь и нежные заботы окружающих только способствовали этому выздоровлению. На всех лицах, во всех обращенных на нее взорах Южаночка читала теперь столько радости и ласки, с тревожной нежностью к ней. Но что лучше всего способствовало скорейшему выздоровлению — это первое же сознательное свидание с Линой. Южаночка впервые после катастрофы увидела теперь оба здоровые глаза своего недавнего врага, увидела и проснувшуюся к ней ласку Лины и девочки трогательно примирились, скрепив свой мир всепрощающим чистосердечным поцелуем.

И с фрейлейн Бранд крепко поцеловалась Ина и дала ей тут же слово стараться во чтобы то ни стало переделать себя…

Прошла еще неделя… Южаночку спустили с кровати и смешно ковыляя, как неоперившийся птенчик, она бродила уже по палате.

Это было в один из славных деньков молодого радостного апреля…

Дедушка пришел сияющий и довольный, точно именинник, получивший желанный подарок.

— Дедушка, милый, что ты? — удивленно спрашивала Южаночка, целуя любимого старика.

Она сама была едва ли не менее сияющей сегодня нежели дедушка… Ее глазки блестели, ее щеки покрылись румянцем и она снова казалась такой же хорошенькой, как и до болезни. Еще бы! Как ей было не радоваться Южаночке! Через три дня наступала страстная неделя и сегодня еще княгиня, зайдя проведать Ину, сообщила ей, что ввиду ее болезни она отпустит ее раньше срока на Пасхальные вакации.

Пасхальные вакации! Колокольный звон, светлая заутреня, сдобные куличи Марьи Ивановны, катанье яиц, прогулка за город. Первые фиалки, дедушка, Сидоренко… О сколько радости ожидает снова ее.

И сам дедушка к тому же, как нарочно, такой праздничный и веселый сегодня.

— Дедушка, что ты?

— Я решил задачу, Южаночка, помнишь эту трудную задачу, о которой мы говорили тогда.

— О, говори, говори скорее, что это все значит, дедушка, — заволновалась Ина.

— А то значит, милая ты моя, дорогая Южаночка что твоему дедушке удалось устроить так, что ты с сегодняшнего дня принадлежишь только ему одному!

— Что? А тетя Агния? — срывается с губ Южаночки и глаза ее расширяются во всю их огромную величину. — Она не отдаст меня, тебе, дедушка. Она ни за что не отдаст!

И голосок еще слабый и нервный после болезни начинает предательски дрожать Южаночка так редко плакавшая в своей жизни, теперь готова разрыдаться навзрыд от досады на дедушку, зачем он так нехорошо шутит с ней сейчас.

— Не отдаст меня тетя Агния! никому не отдаст! — лепечет она с заметным раздражением в голосе.

— Она отдала уже тебя мне, моя Южаночка, она отдала тебя мне! Тетя Агния сняла опеку и все права свои на тебя передала твоему дедушке. Она уступила моей просьбе и только связала меня одним условием продолжать твое воспитание в институте… Но теперь это ничего не значит, Южаночка, тебе не будет трудно, все так любят тебя.

— Дедушка!

Этот крик вырывается из самой глубины детского сердца… Радость, восторг счастье все сливается в нем… Черные глаза горят, черные глаза сверкают.

— Дедушка! Дедушка милый, хороший дорогой ты мой! — лепечет задыхаясь от волнения детский голос, так твоя я теперь? Ты мне это устроил на всю жизнь дедушка? Твоя?

— На всю жизнь, моя крошка ненаглядная, до тех пор пока сама не пожелаешь уйти от меня!

— Никогда! Никогда! С тобой всю жизнь! С тобой, с милым Сидоренко, с Марьей Ивановной со всеми вами. О! Какое счастье, дедушка! Какая это огромная радость для меня!

И прильнувшая к груди дедушки, девочка затихла, охваченная таким большим, таким ярким, всецело поглотившим ее счастьем, о котором она до сих пор только осмеливалась робко мечтать. И дедушка затих, замер, держа в объятиях свою любимицу и тихо радовался своей наконец решенной задаче. И солнце радовалось вместе с ними, веселыми теплыми лучами вливаясь в окна и заливая своей весенней лаской и старого генерала и его маленькую внучку.

Солнце сияло, снег таял; голубело небо, весна шла праздничная нарядная, и казалось вливалась в самую душу Южаночки, принося ей с собой целый мир нового счастья, нарядного и сказочно-прекрасного, как самое шествие весны…

Примечания

1

Чекалка или чекал (здесь) — название шакала на Кавказе.

(обратно)

2

Младший класс в институте называется седьмым, старший — первым; перечень классов идет к верху в понижающем порядке: 7, 6, 5, 4 и т. д.

(обратно)

3

Становитесь в пары!

(обратно)

4

От parfait- превосходный.

(обратно)

5

От mauvais — гадкий.

(обратно)

6

Господин Шталь.

(обратно)

7

Хорошо, хорошо!

(обратно)

8

Говорите ли вы по-немецки? — да…

(обратно)

9

Рано утром.

(обратно)

10

Будьте же тихи, дети.

(обратно)

11

Я есть, ты есть, он есть!

(обратно)

12

О, тетя, тетя!

(обратно)

13

Чудовище!

(обратно)

14

О, тетя, тетя!

(обратно)

15

Клока или салоп — верхняя женская одежда, широкая длинная накидка с прорезами для рук или с небольшими рукавами, часто на подкладке, вате или меху.

(обратно)

16

Синедрион (здесь) — собрание, сборище (шутл. устар.).

(обратно)

Оглавление

Глава I . Ее ждут

Глава II . Она приехала!

Глава III . Черные глаза не лгут

Глава IV . Кто была Южаночка

Глава V . Когда засветились огни…

Глава VI . Птичка попадает в клетку

Глава VII . Песенка пробуждения

Глава VIII . Новые подруги

Глава IX . Первый враг

Глава X . Утро в институте

Глава XI . Неудачный ответ

Глава XII . Урок рисования

Глава XIII . Опять наказана

Глава XIV . Пари. — Печальный финал

Глава XV . Добрая волшебница

Глава XVI . Снова дедушка

Глава XVII . Подвиг

Глава XVIII . В пещере. — Скандал

Глава XIX . «Седьмые» на допросе

Глава XX . Сочельник. — Песнь за доской. — Счастливая мысль Дуси

Глава XXI . Они прощены!

Глава XXII . Она — преступница

Глава ХХIII . Заключенная

Глава XXIV . Еще мука…

Глава XXV . На волосок от смерти . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте