«Девочка Лида»

Лидия Филипповна Маклакова (Л. Нелидова) Девочка Лида

Глава I

— Вы не спешите, осторожней носите. Поспешишь — людей насмешишь! — говорила няня, разгибая на минуту свою старую спину и принимая из рук Любы стопку белья.

Няня стояла на коленях на полу, перед раскрытым чемоданом. Ее голова, туго повязанная поверх седых волос темным платочком, то и дело поднималась и опускалась над ящиком, а милое старое, морщинистое лицо смотрело строго и озабоченно. Няня была сильно занята — она укладывалась.

В сторонке, ближе к стенам, на стульях, на детских кроватях, на столе и на сундуке было разложено и приготовлено к укладыванию белье. Лежали горками простыни, наволочки, сорочки, чулки, панталоны; были приготовлены также платья и теплые вещи. На полу, подле чемодана, стояли два саквояжа, шкатулка и большая плетушка. Видно было по всему, что кого-то собирали в дорогу.

В детской было шумно и весело, так весело, что если бы кто постоял и послушал у закрытой двери, то непременно подумал бы, что в ней справлялся какой-нибудь праздник. Но ничуть не бывало: все веселье состояло для детей в том, что няня позволила им помогать себе. И это было чудо как весело!

Нужно было бегать взад и вперед по комнате к чемодану и от чемодана, разбирать разложенные вещи, носить и подавать няне то, что она спрашивала. При этом позволялось в промежутке повертеться на одной ножке, попрыгать, покружиться мельницей. Няня была в хорошем расположении духа, ни на что не сердилась и, несмотря на веселый гам, напевала какую-то песенку.

Детей в комнате было четверо: старший — Коля, рослый и толстый мальчик; маленькая худенькая темноглазая Лида; розовая, пухлая, как булочка, — Любочка и Жени — трехлетний бутуз.

Жени засунул один палец в рот, другой — за пояс своей рубашонки и в раздумье остановился посреди комнаты. Ему ни за что не хотелось отстать от старших — дело было такое веселое! Подумав, Жени решился оказать всем посильную помощь. Маленькими шажками подошел он к комоду, захватил из нижнего ящика огромную кучу полотенец и носовых платков и, с трудом удерживая все это руками и придерживая подбородком, потащил к чемодану.

— Дети, — предупредила вдруг няня, — не носите зараз помногу и забирайте поаккуратнее, а то вы уж очень мнете белье. Мама нам после спасибо не скажет, когда ей придется все мятое надевать.

Нянин темный платочек на минуту поднялся над чемоданом; она повернулась к детям и как раз увидала Жени. Он медленно, еле передвигая ноги, приближался к ней со своею огромною ношей.

— Ах ты, Женька, Женька!.. — Няня всплеснула руками. — Ну можно ли так, сколько набрал! Клади скорей половину сюда, на сундук!

Но было уже поздно. Не успела няня договорить, как глаза Жени вдруг с испугом уставились на нее. Он ли что зацепил, его ли что-нибудь зацепило, только он покачнулся, ручонки его раздвинулись, белье выпало из них, платки и полотенца разлетелись по сторонам, а сам Жени повалился на пол.

— Вот тебе и на!

Все на минуту сконфуженно смолкли. Няня заговорила сердито:

— Что значит няню не слушаться!.. Сказала я — так нет, ухом не ведет. Набрал столько, что и большому не удержать.

Няня наклонилась и стала подбирать разбросанное белье.

— Что ж ты не встаешь? — обратилась она к Жени. Жени не поднимался. Он как упал, так со страху и остался на полу. Он боялся няни, думал, что она сердится.

Но няня уже не сердилась, взглянула на малыша и не смогла удержаться — засмеялась, а за ней расхохотались и дети, громче всех, конечно, Лида, известная хохотушка. Впрочем, Женька был и в самом деле пресмешной в эту минуту: толстенький, маленький, круглый как шарик; рубашонка его задралась, волосы упали на лоб, и из-под челки он украдкой посматривал на няню: что она?.. Очень ли недовольна?

— Ну, друг милый, вставай! — сказала няня, поднимая его. — Только больше уж не трогать у меня ничего, а то опять, пожалуй… Не годишься ты в помощники, мал еще.

Она оправила ему рубашонку, пригладила рукой волосы и отвела на середину комнаты.

Жени совсем опечалился. Ему так хотелось помогать старшим. А делать было нечего: если няня раз что сказала, так уж не переменить ни за что. Такая, право!.. Жени вздохнул, поплелся в уголок к креслу, поставил его около чемодана, запряг веревкой стул и повез няню на Кузнецкий мост, на Тверскую и по всем улицам, какие только знал.

— Ну вот и умница, — похвалила его няня и мимоходом погладила по головке.

Укладывание между тем продолжалось своим чередом. Дело шло хорошо и уже подходило к концу. Уложили белье и принялись за платья. Лида с Любой помогали няне и держали за подол юбки, пока няня аккуратно, по швам, складывала их. Коля скалывал, где было нужно, булавками. Платья положили поверх белья, чтобы не так мялись, а еще сверху платьев — теплые вещи, чтобы легче было достать, если сделается холодно в дороге.

— Ах, няня, — сказала Лида, — вот теперь как нам весело помогать тебе, а зато потом ведь будет вдвое скучнее.

— Что так, матушка? — спросила няня.

— Да как же! Все уедут, останемся мы одни…

— Уж и одни!

— Да, конечно, одни! Мама уедет, ты уедешь, Милочка уедет…

— Папа с вами останется, — заметила няня.

— Один только папа и останется! Да ведь он все сидит у себя в кабинете или куда-то уезжает. Ему с нами некогда бывать. Все книжки читает, — прибавила Лида с сожалением.

— А я вот все не пойму, куда это вы едете, няня? — спросила Любочка.

— Лечиться на морские купанья, — ответила за всех поспевавшая Лида.

— На какие купанья? — переспросила Любочка.

— На морские.

— А где это?

— В море.

— А где море?

— Далеко отсюда.

— А что такое за море?

— Такая вода.

— Вода?

— Да, такая большая-большая вода! — пояснила, широко размахнув руками, Лида.

— Няня, правда это? — спросила Люба.

— Правда, Дуся. В море много воды, и мама будет купаться в нем.

— Да ведь и у нас в деревне, в пруду, много воды и купальни есть. Зачем же туда ехать? И у нас можно купаться, как в прошлом году.

Там, в море, вода не такая, как в пруду; там вода соленая, — пояснила няня.

— Соленая?.. Что ты, няня! Кто это тебе сказал?

— Да уж кто бы ни сказал, а говорю верно. В море вода соленая, — повторила с убеждением няня.

— И если взять в рот, и во рту будет солоно?

— Уж конечно. Ее нельзя пить, никто ее и не пьет. Да как же вы ничего не знаете про море, дети? Разве никогда не слыхали? Папу бы попросили, он бы вам рассказал, а то в книжке бы почитали. Это получше, чем над сказками по вечерам глаза портить.

Лида нахмурила брови. Ей стало досадно за нянино замечание и тем досаднее, чем вернее оно к ней относилось. Ей захотелось как-нибудь вывернуться.

— Кто тебе сказал, что мы не знаем, няня? Я читала про море, я знаю.

— Знаешь? — спросила няня. — Что же ты знаешь?

— Да так, знаю про море… вообще…

Лида старательно припоминала в эту минуту «Сказку о рыбаке и рыбке»: «Жил старик со своею старухой у самого синего моря». В другой сказке она читала, что в море есть кит. Но кроме сказок, она про море ничего не читала.

Няня прищурилась и зорко поглядела на Лиду:

— А что же ты давеча рассказать не сумела, когда Люба тебя спросила?

— Как не сумела?! Я ведь говорила: море — вода.

— Что же это значит: вода? Этого мало… Вон и в стакане вода.

— Все равно! Море — вода. Все равно!..

— Нет, не все равно, — серьезно заметила няня.

Но никакой серьезный тон не мог уже подействовать на Лиду. Она забыла, с чего начала, забыла, с кем спорила, и заговорила громко и сердито.

Минутки две-три няня стояла напротив Лиды и смотрела, не перебивая ни полусловом. Потом потеребила себя за кончик платочка, подумала, наконец подошла к Лиде, взяла ее одной рукой за плечо, а другой — похлопала несколько раз поверх юбок.

— Вот тебе! Вот тебе, экая спорщица, крикунья! И не говори впредь…

Но Лида не дала договорить няне. В минуту она повисла у нее на шее, стала теребить и душить ее поцелуями.

— Милая!.. Яблочко, персик!.. Прости, голубонька! Не буду! Ах, что я буду делать без тебя? Я без тебя умру, когда ты уедешь.

Лида все цеплялась за няню, приговаривала и обнимала ее.

— Не умрешь. Бог милостив, а только… Беда мне с тобой, Лида, — промолвила няня. — Ну-тка, пусти меня!

Няня насилу высвободилась из Лидиных объятий и снова подошла к чемодану, а Лида так и осталась на месте.

— Няня! А ты зачем едешь? Ты ведь не больна, тебе не нужно купаться? — спросил няню Коля.

— Я-то не больна, да мама наша больна за двоих. Надо будет там поберечь ее, ходить за ней хорошенько. Кроме меня, никто сделать этого не сумеет, а то она еще пуще расхворается, и пользы не будет никакой.

— Милая няня, ты поезжай, потому что маме нужно. Только мне тебя так жалко, так жалко, просто даже сказать не могу!

Лида подошла к няне сзади и крепко обняла ее обеими руками.

В комнате на минуту все притихло.

Прошло немного времени, и наконец все было увязано, уложено и готово. Чемодан стоял еще раскрытый, но уже набитый так туго, что не оставалось свободного местечка. Саквояжи были тоже почти полны. Одна плетушка стояла пустая: в нее надо было положить чай, сахар, хлеб, пирожки, а все это не было еще приготовлено.

Няня обошла комнату и осмотрела везде, не забыли ли чего дети, не нужно ли еще что-нибудь уложить, но ничего не нашла.

— Ну, детушки, — сказала она, — хорошо, все уложили. Готово, значит! Коля, сбегай-ка, друг милый, вниз, позови Митрия. Сейчас закроем чемодан и завяжем.

Коля побежал, а няня взяла половую щетку и начала подметать и убирать комнату.

Вернулся Коля с Дмитрием, дворником, или, лучше сказать, на Дмитрии, потому что сидел у него на плечах. Дмитрий был высокий, сильный человек; лицо У него было доброе, и сам он был тоже добрый. Дмитрий очень любил детей, особенно маленьких. Он сейчас же подхватил себе на руки Жени и начал бегать с обоими мальчиками по комнате. Лида с Любой пустились догонять их, ловить за ноги, и поднялась такая возня, что няня уши зажала.

Дети всегда радовались приходу Дмитрия. Он непременно приносил что-нибудь с собою: какие-нибудь дудочки, трещотки, волчки либо еще какой-нибудь гостинец. Иногда просто играл с ними, а то сказки рассказывал. Как было его не любить!

— Будет, ребятки! Устал, запыхался совсем! — сказал наконец Дмитрий, когда все набегались до того, что сделались красны как раки, а няня выбилась из сил, унимая шалунов.

— Да полно, полно же вам наконец! — ворчала старушка. — Побегали, и будет. Дети, посидите лучше, отдохните; скоро обедать пойдем. Экой ты, Митрий, — прибавила она, когда дети уселись наконец смирно по стульям. — Тебя за делом позовешь, а ты уж беспременно штуку какую-нибудь учинишь.

Няня с укоризной покачала головой, а Дмитрий ничего не ответил, только усмехнулся да почесал себе затылок.

— Что сделать-то прикажете, Ирина Игнатьевна? Зачем я вам надобен был? — спросил он через минуту.

— А вот чемодан запереть, завязать, — ответила няня. — Мне одной не справиться, сил моих не хватает.

— Извольте-с, с нашим удовольствием. Веревочку только пожалуйте, а то вязать нечем.

— Сейчас, сейчас! Этого добра, веревок-то, у меня много.

Няня открыла верхний ящик своего комода, достала толстую длинную веревку и подала ее Дмитрию.

— Ну теперь, господа, на подмогу ко мне прошу! — обратился он к детям.

— Ты уж опять не придумай чего, Митрюшка, — жалобно начала было няня, но дети уже вскочили и побежали все к чемодану.

Дмитрий действовал проворно: закрыл крышку, потом приподнял чемодан с одной стороны своими сильными руками так легко, как будто это была маленькая шкатулочка, и поддел под него веревку. Дети стали в кружок и во все глаза смотрели, как он управляется.

— Живет, до Китаю доедет! — сказал Дмитрий, разгибаясь и отбрасывая волосы с лица. — Прошу всех господ покорнейше на крышку влезть. Полезайте, ребятки!

Дмитрий взял Жени на руки и посадил на чемодан. Коля, Лида и Люба, цепляясь друг за друга, влезли на него сами и стали давить крышку руками, ногами; Дмитрий «понапер еще маленечко коленкой», няня вставила ключ, замок щелкнул — и чемодан был торжественно заперт.

Через четверть часа в комнате была уже тишина и полный порядок. Саквояжи и завязанный чемодан стояли в сторонке, у стены, а дети мыли руки, причесывались и оправляли платья, потому что пора было идти вниз обедать.

Глава II

Милая мама!.. Какая она была печальная, больная! Щеки худые, бледные, добрые глаза такие печальные, с покрасневшими веками. Видно было, что она плакала, и еще было видно, что у нее сильно болела голова. Однако она приласкала всех детей и старалась улыбаться за столом. Хотела было даже сама донести Жени До зала, но не смогла, едва подняла и сейчас опустила. Впрочем, Жени был порядочный бутуз, и даже няня насилу его поднимала.

Дети смотрели на свою маму, и никогда еще она не казалась им такой доброй, милой и в то же время такой больной. Им сделалось очень жаль ее, жаль расстаться с нею завтра, и они печально и тихо сели за стол.

Пришел из кабинета папа и сел на свое обычное место, на другом конце стола, напротив мамы, и сейчас же заметил, что все были невеселы.

— Что это с вами нынче? — спросил он, посматривая кругом себя. — Ребятишки, что носы повесили?

Никто ему не отвечал, дети молча ели суп.

— Ирина Игнатьевна, — обратился он к няне, — дети, верно, нашалили, и вы их наказали?

— Нет, батюшка, не шалили они, и я не наказывала. Мы вот все наверху у себя убирались, сейчас только вниз сошли, — ответила няня.

— Ну так что с вами? Любаша, а? Ты чего такая? — Папа легонько ущипнул за щеку Любу и незаметно дал сзади маленький подзатыльник своему соседу — Коле.

Дети рассмеялись, развеселились и на время забыли, что завтра надо будет провожать маму; забыли заодно и все наставления, которые делала няня про то, как нужно сидеть за столом.

Лида с Любой принялись воевать из-за хлебной горбушки. Обе очень любили горбушку, и, как на беду, обе сразу ее увидали и вместе схватились за нее. Горбушка от черного хлеба была такая поджаристая, такая вкусная — ни одной не хотелось уступить.

— Я прежде увидала ее, — сказала тихо Лида.

— А я прежде взяла, — ответила Любочка. — Ты еще и не думала, а я уж протянула руку к тарелке.

— Ну так что ж, что ты протянула руку? Ведь ты слышала, я первая сказала: горбушка моя!

— Ничего ты не говорила.

— Нет, сказала!

— Нет, не говорила.

— Сказала, сказала!..

Няня была занята на другом конце стола: она резала Жени говядину и не могла ничего видеть. Тарелка с хлебом ездила между тем по скатерти: Лида старалась захватить горбушку себе, Люба — отнять у нее, и, может быть, дело кончилось бы плохо, как вдруг… горбушка исчезла.

Девочки с изумлением взглянули друг на друга — ни у той, ни у другой ее не было. Лида приподняла край скатерти, поглядела под стол — нет ничего. Не упала ли она как-нибудь на колени? Нет, тоже не видно.

Ах, она у папы!.. Он преспокойно как ни в чем не бывало обмакивал ее в соус. И как это он успел? Никто и не заметил.

— Ну что? — смеясь, спросил папа. — Никому не досталось! Вперед уступайте друг другу или делитесь, а не спорьте так, что недалеко и до драки. Ну вот вам по кусочку. А в другой раз заспорите — все съем, ничего не оставлю.

Девочки присмирели.

— Папа! — начал Коля. — Расскажи нам, пожалуйста, про море. Какое бывает море?

— Море? — повторил папа. — Отчего это тебе вздумалось спросить?

— Да так. Мы нынче с няней обсуждали, куда мама поедет. Люба спросила про море, а няня сказала, нужно тебя попросить рассказать. Расскажи, папа!

— А правда, папа, что в море вода соленая? — перебила Люба.

— Правда.

— А как же это так?

— Долго рассказывать, а теперь некогда: надо есть. Вот после обеда потолкуем, если хотите.

— Ах, конечно, хотим, хотим, папа! — закричали Дети. Папа чудесно рассказывал!

— Ну так приходите в диванную после обеда. Всем сделалось весело после такого приглашения. За столом, подле мамы, сидел с одной стороны маленький Жени, а с другой — старшая дочь Милочка.

Милочка была высоконькая голубоглазая девочка. Мама брала ее с собой за границу, и Лида заметила, что она от этого стала еще больше важничать.

— Папа, я тоже приду послушать тебя, — сказала Мила. — Я немножко читала, это очень интересно, а ты, верно, хорошо все расскажешь.

— Приходи, приходи, моя умница, — ответил папа. Обед кончился благополучно. Подали жаркое и к нему огурцы, и хоть Лиде с Любой очень хотелось поспорить за огурчик-двойчатку, однако они, помня давешнюю горбушку, решились уступить его уж лучше Коле, чтобы не было обидно ни той ни другой. Потом был любимый сладкий пирог, а потом все встали из-за стола.

Глава III

Диванная — славная, уютная комната в два окна, глядящих прямо в палисадник. Пол ее весь покрыт старым персидским ковром с мелкими цветочками и пестрыми звездочками, которые было так хорошо считать и рассматривать. Вдоль стен стояли диваны и подле каждого — кресло и столик. С потолка спускалась лампа с абажуром, разрисованным какими-то удивительными узорами и фигурами: на одной стороне кривлялся паяц в огромном колпаке, а кругом летали не то мухи, не то жучки, не то просто какие-то закорючки; на другой был букет цветов и две бабочки. Все это было точно живое, когда лампу зажигали и внутри светил желтый огонек.

Дети очень любили эту комнату. Все после обеда обыкновенно приходили в нее посидеть, так как папа не позволял бегать сразу после еды, говорил, что это вредно для здоровья.

Мама устала от обеда — ей принесли из спальни подушку, и она прилегла отдохнуть на диване. Жени примостился возле мамы, Коля подле Жени, Мила с работой у столика; Любочка взяла себе низенький табурет, а Лида, известная егоза, поместилась прямо на полу, на ковре, и уверяла, что ей так будет отлично, удобнее всех.

Папа ушел к себе в кабинет, и все с нетерпением ждали его и его рассказ: всем хотелось послушать про синее море. Лида стучала от большого нетерпения кулаком по коленке и вспоминала свой давешний спор с няней. Милочка прилежно обшивала кружевами новый воротничок и подымала от работы свои голубые глаза только для того, чтобы время от времени с укоризной взглянуть на сестру; но та ничего не замечала.

Пришел из кабинета папа, придвинул к дивану кресло, закурил сигару и сел. Все головы повернулись к нему. Папа обнял одною рукой Колю за плечи и спросил:

— Про что ты просил меня рассказать, Коля?

— Про море, папа.

— А что это такое — море?

— Море — вода, — ответил Коля, — очень большая вода.

— Большая вода! — повторил, улыбаясь, папа. — Пожалуй… И все-таки — какая она? Как наш пруд на даче или больше?

— Конечно, больше, папа, — ответил Коля.

— Больше и гораздо больше. Пруд в сравнении с морем так же мал, как стакан воды перед прудом, даже еще меньше. Москва — большой город, наша деревня — тоже большая; таких деревень и городов много, много по всей земле. Кроме городов, есть поля и леса, большие равнины и огромные горы. И все-таки на свете воды больше, чем суши, то есть сухой, твердой земли. Каждое отдельное море также очень велико. Если стать на одном берегу нашего пруда, то другой берег виден хорошо; на нем можно все разглядеть: и деревья, и кусты, и человека, коли он там станет. В море же не то, в море другого берега совсем не видно, и когда люди выезжают в открытое море, то они только и видят под собой воду, а над собой — небо.

— Батюшки! Совсем не видать земли! Да ведь это, должно быть, страшно, папа! — заметила Люба. — Я бы ни за что не поехала.

— А я бы поехала, непременно поехала бы! — закричала по своему обыкновению Лида, но, увидав, что мама поморщилась, продолжала потише, размахивая руками и блестя глазами: — Я бы знаете что сделала? Я бы взяла лодочку маленькую-маленькую, челночок, села бы в нее, взяла весло и уехала бы далеко-далеко, туда, в самое море.

Папа засмеялся:

— Ну, на маленькой лодочке да еще с одним веслом ты бы не далеко уехала.

— Отчего?

— Оттого что на лодочке в море опасно пускаться: как раз водой зальет, будет бросать как щепку. По морю плавают на кораблях, на пароходах; можно и на лодках, только недалеко, у берега.

— А какие бывают корабли, папа?

— Ну, подожди немного. Прежде узнаем хорошенько, какое бывает море, а потом — и какие корабли по морю плавают… Так вот, мы сказали, что море очень большое, больше всякого пруда, всякого озера. Но не одним этим оно отличается, есть еще и другие особенности. Во-первых, вода в море…

— Соленая, — перебил Коля.

— Верно, даже горько-соленая. Если мы возьмем стакан воды и прибавим в нее соли, то вкус ее будет не совсем такой, как вкус настоящей морской воды. В ней есть еще горечь, она горько-соленая. Пить ее нельзя, да и проглотить трудно — такая она неприятная.

— А как же те люди, которые плавают по морю, когда они много дней не могут доплыть до берега?.. Что же они пьют, папа? — спросила Люба.

— Ну а как ты думаешь?

— Они, верно, берут с собой воду. Во всё набирают: во все графины, пузырьки, в чашки, в стаканы…

— Погоди, погоди! — улыбаясь, прервал ее папа. — Нужно было бы слишком много графинов и пузырьков, чтобы набрать воды достаточно для всех людей на корабле. Они поступают проще и не берут так много мелкой посуды. Для этого есть на кораблях особенные огромные бочки, хранилища для воды; в них запасают воду и сохраняют во время плавания. При этом берут с собой побольше других напитков: вина, пива — и при удобном случае пристают к берегу, чтобы набрать свежей воды. А кто знает, как называется, в отличие от соленой морской, обыкновенная вода, которую мы пьем?

— Она называется пресной водой. Так, папа? — ответила Мила.

— Так, дитя мое. Как называется обыкновенная вода? — спросил папа, обращаясь ко всем детям.

— Пресною, — повторили все, кроме Лиды.

— Хорошо. Значит, мы теперь узнали, что море очень большое, что в нем не пресная, а горько-соленая вода. Пойдем дальше, не узнаем ли еще чего-нибудь? Пробовал ли кто-нибудь из вас опускать в пруд палку у берега?

— Я пробовал.

— Ну и что же?

— Моя палка до дна доходила. У берега мало воды, земля видна.

— Ну, а на середине пруда не пробовал?

— На середине нельзя достать; там большим веслом не достанешь — там глубоко.

— Ну вот, так же и в море: у берега мелко, не много воды, а чем дальше от берега, тем становится глубже. Море очень глубоко. Глубина его считается не аршинами, а саженями.[1]

— Где в тысячу, а то и три тысячи и более саженей.

— Папа! Да как же могли смерить такую глубину? — спросила Люба.

— Простым шестом, палкой, смерить, конечно, нельзя. Для этого есть особенный снаряд. Сейчас расскажу вам, как он устроен.

Папа докурил сигару и погасил ее в пепельнице. Милочка подняла глаза от работы и с минуту смотрела на него, как бы не решаясь заговорить.

— Позволь мне рассказать, папа, — промолвила она наконец. — Я недавно читала про это в своей новой книжке и, кажется, запомнила.

— Очень рад. Изволь, коли знаешь.

Папа замолчал, а Мила оставила работу, как примерная девочка выпрямилась, оправила платье и, сложив на коленях руки, начала рассказывать очень спокойным и ровным голосом:

— Для того чтобы смерить, как глубоко море, употребляется особенный снаряд, который называется лотом.

Лида не поняла, как называется снаряд, но спрашивать ни за что не хотела.

Зато Коля не церемонился и переспросил Милу:

— Мила, как, ты сказала, называется снаряд-то?

— Лот, — повторила Мила. — Устраивается этот лот очень просто: берут длинную, очень длинную веревку и к ней привязывают гирю. Гиря эта устроена особенным образом: в нижнем конце ее сделано небольшое углубление, которое смазывается салом. Потом, когда корабль плывет по морю, эту гирю опускают в море. Гиря, разумеется, сейчас же уходит вниз и тянет веревку в воду до тех пор, пока сама не дойдет до дна. А как опустится на самое дно, то остановится. Люди наверху сейчас же заметят это: они увидят, что веревка больше не тянется вниз, значит, гиря дошла до дна. Тогда они делают заметку на веревке, на том месте, до которого она была в воде, и потом вытаскивают лот наверх. Вытащат веревку, всю, до самой гири, смерят, сколько намокло в воде, и по веревке узнают, как глубоко море, а по тому, что попадет и прилипнет к салу в углублении гири, узнают, какое у моря дно.

Милочка рассказывала так спокойно, так плавно, будто по книжке читала, нисколько не смущалась и ни разу не запнулась. Во все время рассказа Лида не сводила с нее глаз, но видно было, что не одно внимание заставляло ее смотреть так. Она жадно ловила каждое слово, и с каждым словом ей становилось все грустней. Ей снова вспомнился ее спор с няней…

Да, она совсем не знала ничего такого умного и интересного. Она совсем не умела рассказывать так, как Мила. Правда, она хорошо сказки сказывала, — так хорошо, как никто, даже лучше няни, а уж на что та была мастерица. Но что же сказки!.. Их всякий знает.

Лида опустила голову и подумала, что, кажется, все бы отдала, только бы быть на месте Милы, только бы ей, а не Миле сказал бы папа: «Аи да молодец! Нет, какова у меня дочка!»

Папа ласково смотрел на Милу. Милочка ничего не ответила, только чуть улыбнулась, а Лида обхватила руками колени и уткнулась в них лицом.

— Вот мы сколько узнали теперь про море, — снова начал папа. — А какого цвета оно? Кто знает, какое на вид море?

— Море синее, — поглядев исподлобья, скоро проговорила Лида.

— И если налить воды в стакан, так она тоже синяя будет, папа? — спросила Люба.

— Нет, совсем нет. Она будет прозрачная и бесцветная, как обыкновенная вода, которую мы пьем.

— Так как же это: в море синяя, а в стакане белая?.. Разве это может быть?

— А разве та самая вода, которую ты пьешь, такая же прозрачная в реке и в пруду, как в стакане? В стакане ты все видишь на дне, а в пруду?

— Нет, папа, в пруду ничего не видно.

— А цвет у них одинаковый?

— Нет. В стакане вода светлая, а в пруду темная. Да отчего же это так, папа?

— Оттого, — ответил папа, — что в пруду воды много. Посмотри на стекло в оконной раме: оно белое, прозрачное. Ну а если много таких белых стекол положить одно на другое, что будет?.. Видала ты, как стекольщики носят в своих ящиках стекла? Какие они?

— Зеленые, темные.

— Ну вот, видишь! Положенные одно на другое, они — темные, а между тем каждое отдельное стекло прозрачно и чисто. Так точно и вода в синем глубоком море. Впрочем, чем больше соли в морской воде, тем цвет ее синей, а на севере, в холодных морях, вода кажется зеленоватой. Зависит цвет моря также и от того, что в нем водится очень много всяких мелких, маленьких живых существ. Меняется его цвет и от цвета неба. Море — как зеркало: в хорошую погоду, когда небо голубое, и море бывает синее; в дурную же, когда по небу ходят темные тучи, и море темнеет; а в сильную бурю оно кажется почти черным. Кто не видал моря, тот и представить себе не может, какое оно огромное и великолепное. Чего, чего только нет в нем, в его глубокой соленой воде! Есть такие чудеса, каких не увидать на земле: огромные бело-розовые раковины, целые леса водяных растений и леса из коралловых ветвей — красных, розовых, белых. Каких только рыб не плавает в море! Словно островок, показывается и пускает высоко фонтаны огромный кит, а маленькие летучие рыбки с прозрачными крылышками перелетают низко, над самой водой.

Хорошо море в тихую погоду, когда оно ровное, гладкое, будто зеркало, когда далекие корабли, с распущенными белыми парусами, кажутся белокрылыми птицами на нем. Страшно море в бурю, когда подымаются черные волны, растут выше и выше и падают, разбиваются друг о друга, будто ссорятся; тогда корабли, собрав свои паруса-крылья, кажутся щепками, мелкими пташками среди валов. Хочется им припасть к берегу — и не могут, и относит их ветром, хлещет волнами…

— Ах, бедные корабли! Бедные люди на них! Страшно им как! — заговорили разом Люба и Коля. — Ведь потонут эти корабли, папа? Непременно потонут?!

Папа улыбнулся, хотел сказать что-то, но не сказал. Он посмотрел на Лиду.

Она сидела на полу, упершись локтями в колени, положив на ладонь бледное худое лицо. Темные, широко раскрытые глаза смотрели куда-то в одну точку. Она думала о море, о котором рассказал папа. Оно представлялось ей почерневшим, бушующим, с высокими, грозными волнами, и ей не было страшно. Папа сказал, что по морю не ездят в лодках, а ей все-таки хотелось взять маленькую узкую лодочку — такую, как она видела у старого рыбака на озере, — сесть в нее и поехать туда, далеко, в самую бурю.

— Что с тобой, Лида? — смеясь, сказала вдруг Милочка. — Ты точно спишь с раскрытыми глазами. Проснись, пожалуйста. — И она тронула ее за плечо.

Лида взглянула на всех так, как будто действительно только что проснулась, и начала усердно моргать.

— А ведь ты не сказал нам самого главного, папа, — проговорил Коля. — Я ведь затем тебя и спрашивал про море, что мне хотелось знать: почему мама едет купаться в нем? Почему она не хочет купаться в пруду, у нас в деревне, как в прошлом году?

— Почему? — повторил папа. — Теперь ты уже знаешь, Коля, что в море вода не такая, как в прудах и реках, стало быть, и купаться в ней совсем не то, что в пресной воде. Есть болезни, при которых морское купанье особенно помогает. Соленая вода укрепляет тело, да, кроме того, и воздух близ моря бывает свежий, здоровый, полезный. Вот, Бог даст, поедет на море наша мама и вернется оттуда такая же здоровая и розовая, как прежде была, и ты сам увидишь тогда, насколько полезно действие моря.

Мама лежала на своих подушках бледная, как наволочки, и казалась очень усталой.

— Ну, что будет потом, про то никому не известно, а пока, ребятишки, боюсь, утомили мы с вами маму, заболтались совсем. Ступайте к себе наверх, играйте, — довольно сидеть. В другой раз еще потолкуем о море, а теперь будет.

Папа встал, а за ним поднялись и дети. Все чинно вышли из диванной, осторожно ступая, чтобы не стучать каблуками. Но едва они очутились за дверями, как поднялась возня: Коля ущипнул за руку Любу, та завизжала и бросилась бежать, Коля за ней, Лида за Колей и по дороге сбила с ног Женьку.

Когда все наконец благополучно собрались в детской, то увидали, что няня уже накрывала на стол и расставляла чашки для вечернего молока.

Глава IV

В детской, на хорошеньких новых часах с блестящими медными гирьками, с пастушкой и барашками на картинке, пробило семь. Последний звонкий удар разбудил Лиду.

Лида вскочила на своей постели, раскрыла заспанные глаза и посмотрела кругом.

Все дети еще спали; няни в комнате не было.

Лида подумала, что еще рано, и снова прилегла на подушку; она хотела припомнить свой сон.

Ей снилось, будто она — маленькая птичка с большим носом; будто этот нос все растет, становится длиннее и длиннее, достает до самого синего моря и будто она пьет из него горько-соленую воду. Лида подумала: что, если б у нее в самом деле был такой длинный нос?

Ей показалось это очень смешно, и она громко расхохоталась.

— Чего ты, егоза? — спросила няня, входя и внося кувшин воды для умыванья. — Чему обрадовалась?

Но Лида уже не радовалась: она увидела няню и разом вспомнила, что сегодня няня уезжает, что и мама уезжает. После веселого смеха ей вдруг сделалось совсем грустно, и она медленно стала натягивать чулки и обуваться.

Проснулся Коля и закричал петухом, да так громко, что Жени испугался со сна и заплакал. Няня пригрозила шалуну, подошла к Жениной кроватке и стала его успокаивать.

Разбудили наконец и Любочку, известную соню.

Пошло всеобщее причесывание, умывание, одевание. Только на этот раз не няня помогала детям умываться и одеваться. Няня стояла в стороне и только показывала и рассказывала маминой горничной, толстой Матрене, как что делать, где что взять, куда положить.

Лиде казалось, что Матрена слишком помадит волосы, что она нехорошо заплетает косы — не так, как няня, и больно дергает. Она сердилась и капризничала, так что няня не вытерпела и закричала на нее:

— Постыдись, озорница! Большая девочка, а хуже маленьких! Если ты при мне этак манеришься, так что же без меня-то будет?

Няня отвела Лиду за руку в сторону, сама завязала фартук и пришпилила к косам бант.

— Ах, няня, без тебя все пойдет вдвое хуже, — печальным голосом ответила Лида.

— Вот тебе на!.. Утешила меня, старую, нечего сказать! — заметила, покачав головой, няня.

— Да уж я знаю, без тебя все мои несчастья начнутся. Что же мне делать, если я такая… дурная. Уж я не могу!.. Право, не могу!

— Вздор! — начала было няня, но в эту минуту пришла снизу Милочка и объявила, что мама просит привести детей пить молоко в столовую. Все были уже готовы и вместе с няней отправились по лестнице вниз.

Внизу началась обычная предотъездная суматоха. Дмитрия послали аа извозчиками на железную дорогу. Чемодан и саквояжи стали перетаскивать в сени. Молодая, вертлявая горничная Аксюша суетилась, бегала взад и вперед, выносила в переднюю узелки и картонки. Няня, с дорожною мужскою сумкой через плечо, в накрахмаленном белом чепце и новых скрипучих башмаках, расхаживала по комнатам, делала наставления Аксюше и Матрене и осматривала, все ли припасено, не забыто ли что-нибудь.

В столовой все сидели за завтраком.

Мама казалась еще бледнее в дорожном темно-синем платье. Милочка была совсем серьезная, сидя в последний раз на своем обычном месте за самоваром.

— Будьте же добрыми, умными детьми без меня, — говорила тихим, милым голосом мама, обнимая Жени. — Пусть, когда я приеду, мне скажут про вас, что вы были послушными, славными. Папу не беспокойте, не огорчайте. Завтра или послезавтра приедет тетя Катерина Петровна. Пока меня не будет, она будет вам вместо меня.

— Вместо тебя, мама? Как это? — удивилась Лида.

— Значит, ее нужно любить и слушаться так же, как меня.

— Ну уж это ни за что, — с негодованием закричала вдруг Лида. — Я ее ни капельки не люблю, не то что как тебя. Я ее совсем не могу любить, она ужасно против…

Мама с таким беспокойством и так печально взглянула на Лиду, что Лида не договорила и опустила голову.

— Поди сюда ко мне, Лида, — позвала ее мама. Лида медленно подошла.

— Ты знаешь, кто такая Катерина Петровна? Лида кивнула.

— Катерина Петровна — моя родная сестра, а вам она — тетя родная. Она добрая и хорошая, ее следует любить. Если ты не любишь, что же делать! Верно, после полюбишь. Но слушаться… — Мама на минуту остановилась и продолжала тихим, серьезным голосом: Слушаться ты ее должна, Лида. Понимаешь, должна.

Лида исподлобья быстро взглянула на маму, еще ниже опустила голову и промолчала.

— Мама, я буду любить тетю Катерину Петровну, коли ты хочешь, — ласково заговорила Любочка, зашла с другой стороны и прижалась к маме розовым личиком.

Мама хотела что-то ответить, но в эту минуту в дверях показалась кумачовая рубаха Дмитрия. Дмитрий объявил, что извозчики дожидаются у крыльца.

Все встали. Вбежала Аксюша и стала подавать маме бурнус, калоши, перчатки, башлык. Няня помогала Милочке. Дмитрий вышел в сени, вместе с извозчиком вынес и положил в пролетку чемодан и мешки.

Дети смирно стояли и во все глаза смотрели на то, что делалось вокруг них.

— Готово-с, барыня. Совсем-с, — сказала Аксюша и застегнула последнюю пуговку на мамином бурнусе.

— Готово, дитятко, — промолвила няня, опуская Миле вуальку на лицо.

— Что, все готово? — спросил папа у Дмитрия.

— Готово-с, — ответил и Дмитрий.

— Ну, а готово — значит, пора. — Папа хотел было идти, но няня вдруг остановила его.

— Присесть-то было бы надо перед путем, — промолвила она очень серьезно.

Папа улыбнулся, однако сел. За ним сели и все: и дети, и Матрена с Аксюшей, и Дмитрий, и кухарка Аннушка, тоже вдруг появившаяся в комнате.

— Половина десятого, не опоздать бы! — сказал папа, поднимаясь со стула. — Прощайтесь скорее. Ребятишки, целуйте маму, да не тормошите слишком. Ну а что же это никто не плачет! Ну, Люба, Коля, ну скорей. Аи-аи! Ай-й-ай!..

Папа закрыл лицо рукой и сделал вид, будто плачет.

Люба смотрела на него с улыбкой и полными слез глазами, как бы не зная, что делать: смеяться или плакать. Но вдруг взглянула на Лиду и разразилась горькими рыданиями. Жени держался все время за ее юбку, увидал слезы и тоже заревел.

Няня с укоризной махнула на папу рукой, сделала знак Матрене, чтоб она утешила Жени, и повела скорее маму под руку из комнаты.

Сели на извозчиков. В маминой пролетке подняли верх, и маминого, лица уже не видно — видны только ноги да низ юбки. Папа стоит подле, заботливо усаживая маму. Милочка осторожно и ловко влезает в другой экипаж. Аксюша бегает кругом, подправляет, подсовывает то одно, то другое.

С крыльца сходит няня с озабоченным, строгим лицом. Она уже заносит на подножку большую ногу в резиновой калоше, чтобы сесть, но вдруг оглядывается на дом, спускается, подходит к маме и говорит ей что-то. У пролетки опускают верх. Мама поднимается и, опираясь одной рукой на плечо няни, другой крестит детей, собравшихся с Матреной у открытого окна. Видно, что она насилу стоит; слезы текут у нее по бледному лицу и капают на белый башлык. Няня тоже подозрительно моргает, сжимает губы, а ветерок относит ей на глаза концы черной шелковой косыночки, повязанной поверх белого чепца.

Сели. Поехали. На повороте видна еще маленькая ручка Милочки в перчатке; она машет носовым платком. Но вот завернули за угол, ничего не видать…

— Ах мама, милая мама! Ах няня, нянечка, сердце мое!

Лида не плакала, она спрыгнула с окна и, не слушаясь Матрены, побежала одна наверх, в детскую.

Глава V

— Ах, как скучно! Просто сил нет. Ну что это за тоска за такая! Все уехали. Право, я не знаю, что делать от скуки! — И Любаша зевала так, как будто было по крайней мере десять часов вечера.

А было всего только семь, и вечер был прелестный: солнышко садилось, дневной жар уменьшился, повеял ветерок.

— Матрена, поведи нас гулять, пожалуйста, — сказала вдруг Лида.

— Ну куда это еще! — с неудовольствием отозвалась Матрена. — Погуляли поутру — и будет.

— Да что поутру! Поутру гораздо хуже, а теперь… Ты погляди только, как чудно теперь! Пойдем, пожалуйста, Матрена.

— А в самом деле, на улице теперь хорошо, должно быть. Вот бы пойти, — сказал Коля, перевешиваясь в окно.

— Матрена, что ж ты ничего не отвечаешь? Пойдешь ты? — продолжала просительным голосом Лида.

— Ах, да отвяжитесь вы от меня! Куда это еще идти? Темно скоро станет, сейчас спать пора. Вон уж Жени и то спит.

— И не думает он спать!

— Все равно, сказано — не пойду. Нашли время гулять!

Матрена уселась поплотней в свое кресло, сложила руки на животе и закрыла глаза. Видно было, что, если бы не Жени, она бы с удовольствием заснула.

— Няня пошла бы, я знаю, непременно пошла бы! — заговорила нервным голосом Лида. Щеки у нее покраснели; она хотела что-то прибавить еще, но удержалась.

— Ах, какая скука! — снова вздохнула Любочка. — Лида, расскажи нам что-нибудь. Сказочку… А то я, право, не знаю, что делать.

— Что тут рассказывать! Кто теперь сказки сказывает!.. Зимой сказки сказывают, а теперь надо бегать, гулять.

— Да что же делать, когда не хочет она! Ничего, Лида, ведь мы скоро на дачу поедем, там нагуляемся. А теперь расскажи что-нибудь. Голубонька, душечка!

Лида покачала головой.

— Расскажи, Лидуся, расскажи, — приставала Люба. — Ты так отлично рассказываешь, лучше всех.

— Лучше всех, правда, — горячо подтвердил Коля. — Чем так-то сидеть, расскажи, Лида, — прибавил он.

Странная, довольная улыбка мелькнула на губах Лиды.

— Нет, рассказывать я не стану. Я сегодня ничего хорошего не придумаю, я уж знаю. А хотите вот что?.. Хотите, я вам почитаю? — предложила Лида.

— Ну хорошо, почитай. Что же ты почитаешь?

— А вот новую книжку. Здесь одна сказочка есть, такая сказка… Только ты, Коля, уж я знаю, наверное скажешь: «Все глупости».

— Конечно, все сказки — глупости, выдумки, — заметил Коля.

— Ну так что же, что выдумки?! А все-таки чудо как хорошо, — сказала, зажмурившись, Лида. — Сядем к окошку — светлей будет, и солнышко будет видно. Ну слушайте.

— Как называется сказка-то твоя? — спросил Коля.

— «Маруся». Ну, слушайте же!

— Ну слушаем.

Лида вскарабкалась в высокое креслице; дети подсели поближе к ней, поближе к окошку. И Лида начала звонким, неровным голосом.

МАРУСЯ

Сказка

Жил-был на белом свете — только не здесь, а далеко-далеко отсюда, в хорошей, привольной стороне, что Украиной зовется, — жил-был казак по прозванию Невтугай. Хорошо было жить казаку: дал ему Бог жену пригожую, добрую, дал и утеху под старость — малую дочку. Дочку Марусей назвали, и не чаяли в ней души отец с матерью.

Жили все ладно, счастливо. Только, сказывают умные старые люди, не бывает долго никому счастья на свете. Пошла под вечер к озеру за водой молодица, пошла да так и не вернулась домой. Куда сгинула, пропала, никто дознаться не мог. Сказывали, будто нашли в осоке алую ленту, но больше того, как ни искали, ничего не нашли. И осталась сиротою малая дочка, и вдовым остался казак Невтугай.

Погоревал, потужил, да и женился на другой; взял за себя старый жену молодую. Красавица была молодая жена: косы до пят, соболиные брови, карие очи. Гордо и вольно смотрела она этими очами из-под соболиных бровей, и так в первый же день на Марусю взглянула, что у бедной девочки вся душа в пятки ушла.

Невзлюбила красавица-мачеха падчерицу. За что про что, того не сказала, а только так невзлюбила, что всю жизнь ей отравила. Стала бить-колотить, золотую косу ей остригла, всякие платья-наряды отняла. Не было той черной работы, какую бы не сработала Маруся, такого тяжелого труда, что бы не велела ей мачеха делать.

А отец старый глядел, молчал, только седой головой качал. Боялся сам, не вступался, не защищал дочку.

И зачахла, завяла бедняжка, высохла вся как в поле былинка. Куда делось веселье детское, игры-забавы, песни звонкие! Осталась одна песенка заветная; выйдет Маруся на тихое озеро, горько в той песне плачется, что оставила ее мама одну на белом свете, малую, беззащитную сиротинушку.

Вернулась раз Маруся домой, гусей своих с воды пригнала. Мачеха в окно увидала, на порог хаты выскочила, зоркими очами стадо окинула, в минуту всех гусей перечла. Недостает одного гуська. Накинулась она на падчерицу:

— Ах ты, зелье этакое, негодница! Так-то ты мне гусей стережешь!.. Скоро половину стада растеряешь! Ступай вон, девчонка поганая, и нет тебе места в хате, пока не найдешь мне моего гуська.

Ударила мачеха Марусю коленом в спину и вытолкала вон за ворота.

Зарыдала бедная горькими слезами и поплелась назад гуся искать.

А вечер уж потемнел, и ночь сошла на землю. Пала роса. От болота туман-пар поднялся. Пошла Маруся в лес. Мокрая трава босые ей ноги знобила; ветки колючие голые плечи и руки царапали, волосы растрепанные за сучья цеплялись. Все дальше шла Маруся. Вот под ногами болото зачавкало, лес редеть стал, и из-за кустов озеро тихо выглянуло.

Сыро, безлюдно, темно! Как тут гуся найти?!

Постояла-постояла в думе Маруся, да и махнула рукой. Села на кочку под кустик, голову на руки положила и стала перед собою глядеть.

Чудно-хорошо было озеро! Стояло оно ровное, гладкое будто зеркало, и гляделось в него небо синее, а с синего неба Божьи очи — частые звездочки. Месяц молодой серебряный из-за дымчатого облачка выплывал и лучи свои ясные в прозрачных волнах купал. Кругом — ракиты, березы, верба молодая, и все тихо, тихо, не шелохнется ни единый листочек.

Смотрит, смотрит Маруся. И видит она, чего никогда прежде не видала. Из-за густой осоки головою русалка кивает: смеется личико бледное, блестят жемчужные зубы, и волосы зеленые по ветру вьются. И смотрит и слушает Маруся. И слышит она: раздался над водой тихий голос, тихий, жалостный, не то ветер шелестит, не то вода звенит. Расслышала слова:

Моя дочка, моя ясочка, Ты зачем сюда пришла? Видно, злая ведьма-мачеха Тебя с хаты прогнала. Не встать уж мне, не выплыти: Пески в воде усыпали всю косу мне, всю русую; Руки в камыше увязли, А сердце мне змея-тоска Сосет, грызет без устали. Погубила меня Ведьма-мачеха твоя, Погубила меня, Утопила меня.

И забурлило что-то на середине озера, словно бы кто камешек кинул. Маруся к воде потянулась, захотела подняться, привстать и… проснулась.

Смотрит: лежит она у кочки, близ озера. Занимается над водою заря ясная, лучами ей прямо в очи глядит. Вспомнила про гуся Маруся, на ноги поднялась и пошла искать по берегу, по лесу, по полю. Устала, измаялась, нигде не нашла, домой к вечеру воротилась.

Разгневалась, разъярилась мачеха, с кулаками на нее напустилась:

— Ах ты, дрянная девчонка, негодница! Где ты все шаталась, пропадала?

Исколотила ее пуще прежнего и опять прогнала гуся искать.

Пошла снова в лес Маруся. Вечером к озеру, к знакомой кочке прибрела, прилегла, и сама не приметила, как заснула. И услышала снова Маруся песню:

Моя дочка, моя ясочка, Ты зачем сюда пришла? Видно, злая ведьма-мачеха Тебя с хаты прогнала. Не встать уж мне, не выплыти: Пески в воде усыпали всю косу мне, всю русую; Руки в камыше увязли, А сердце мне змея-тоска Сосет, грызет без устали. Погубила меня Ведьма-мачеха твоя, Погубила меня, Утопила меня.

Ближе и внятней раздалась песня, и как будто рыбка закружилась в воде. Вся в тоске встрепенулась Маруся, с кочки неслышно скатилась, к воде спустилась, руками воды коснулась и… очнулась от крепкого сна.

Глядит: занялась зорька ясная и розовым огнем схватила полнеба. Встала на ноги, отряхнулась Маруся и побрела снова по лесу искать гуся.

Долго бродила, всюду ходила. Нет, не нашла. Сердце у нее сжалось. Как идти, как сказать! Опять побьет мачеха. Однако нечего делать, собралась с духом, пошла.

Увидала ее без гуся, из себя вышла ведьма; у ворот встретила и во двор не впустила, крепко избила, назад воротила.

Отошла Маруся, оглянулась назад и увидала своего отца. Стоял старый, кулаком слезы утирал, — жаль было отцу свою дочку.

Вот пропала из очей родимая хата. Не видать отца, не видать мачехи-красавицы у ворот, не видать и вишневого сада. И села родногр не видать.

Пошла в чащу, отыскала лесную кочку Маруся, прилегла, протянула ноги босые, израненные, положила под голову руки исцарапанные, на плечо дырявую сорочку натянула и забылась крепким сном.

Все тихо. Но вот опять заслышалась песня:

Моя дочка, моя ясочка, Ты зачем сюда пришла? Видно, злая ведьма-мачеха Тебя с хаты прогнала. Не встать уж мне, не выплыти: Пески в воде усыпали всю косу мне, всю русую; Руки в камыше увязли, А сердце мне змея-тоска Сосет, грызет без устали. Погубила меня Ведьма-мачеха твоя, Погубила меня, Утопила меня.

Ясно, звонко раздалась над водою та песня около берега, около Марусиного уха. Нагнулась Маруся, глядит: из воды на нее другое лицо глядит. Тихо сияют лазурные очи, тихо лепечут бледные губы, протянулись ласковые руки…

— Мама! — крикнула сердцем Маруся, сама потянулась и… скатилась с берега в озеро.

Занялась зоренька ясная, осветила лесную кочку и не увидала на кочке Маруси. Не видала больше мачеха падчерицы, не видал старый батько малой дочки своей.

Давно то было, и быльем поросло Марусино озеро. Заглохло, заросло ракитой кругом, нет к озеру пути человеку. И одни только Божьи пташки поют, перепархивают, в ветках зеленых гнезда вьют, да рыбки серебряные плещутся. А порой в ясную ночь выплывают на берег две русалочки, садятся на лесную кочку и не наглядятся друг на друга. И гусек белый с ними рядом сидит. Нашла гуся Маруся. Утопила его мачеха в озере, нарочно искать заставляла. Посидят, крепко обнявшись, пока светит месяц да звезды сияют, и уплывут на зорьке назад в синие волны.

Недолго жил, скоро помер казак старый, а мачеха злая из села ушла и не воротилась, и что с нею сталось, никому не известно.

Лида кончила и замолчала над книгой. Слушатели ее не прерывали молчания, будто ждали продолжения.

В детской стемнело. Длинный косой луч заходящего солнца заглянул в последний раз в комнату и осветил детей: внимательные лица Любочки и Коли, стриженую головку Жени и среди них на высоком креслице Лиду, бледную, с потемневшими глазами, с вытянутой вперед худенькою голою рукой, которой она по обыкновению размахивала во время чтения.

Матрена мирно спала и громко храпела в уголке, в своем кресле.

Глава VI

В передней сильно зазвенел колокольчик.

— Барин, должно быть! — сказала Аксюша и опрометью бросилась отворять дверь.

В самом деле приехал папа. Он был не один. С ним вместе вошла в комнату высокая худощавая дама в нарядном черном платье со шлейфом. Она откинула с лица вуаль, сняла шляпку, перчатки и, повернувшись лицом к папе, спросила:

— А где же дети?

— И сам не знаю, — улыбаясь, ответил папа. — В детской, должно быть. Пойдемте теперь в вашу комнату, отдохните с дороги, а потом я вам покажу мое маленькое стадо.

Гостья ничего не ответила, а папа взял ее под руку и повел через коридор в комнату.

В детской между тем поднялась суматоха. Прибежала снизу, вся запыхавшись, Аксюша и взволнованным голосом объявила, что «тетенька изволили приехать».

Матрена вскочила с кресла и как безумная заметалась спросонок. Она схватила банку помады и начала без милосердия мазать стриженые волосы Коле, стащила рубашонку с Жени, стала напяливать через голову другую; закричала на девочек, чтоб они скорей переодевались.

— Зачем это? — возразила Лида. — Совсем не нужно.

— Ну рассказывайте еще! — сердито прикрикнула на нее Матрена. — Надевайте поскорей чистые блузки да фартуки новые возьмите, — там в шкафу висят.

Но Лида отказалась наотрез и принялась уговаривать Любочку:

— Люба! Ведь без тети мы бы не стали переодеваться, ведь так бы остались? Значит, и при тете не нужно. Ведь это значит тетю обманывать. Я не хочу, я не стану переодеваться. Я не хочу тетю обманывать!

Все это было бы, пожалуй, верно, если бы Лидино платье не нуждалось в перемене независимо от тетиного приезда. Короткая ситцевая юбочка была сильно помята, оборка в нескольких местах оторвалась, а белый фартук смахивал на пыльную тряпку.

— Погубить меня, видно, хочешь, — начала, переходя от сердитого к жалобному тону, Матрена. — Хочешь показать тетеньке, что вот, мол, не смотрит няня за нами, в грязи, мол, нас водит.

Лида принялась с жаром уверять, что совсем она этого не хочет показать, что она…

Но тут Любочка увидала через стеклянную дверь папу и громко всем объявила об этом. Лида замолчала на полуслове. Матрена отошла в сторону.

Дверь отворилась. В комнату вошел папа, а за ним приехавшая высокая гостья — тетя Екатерина Петровна.

— Вот это мой мальчуган — первый номер, а это — номер второй, — говорил папа, представляя Колю и Жени. — А это — девчурки. — И он подвел к тете Лиду и Любу.

Катерина Петровна нагнулась и поцеловала в лоб трех старших детей; Жени же она подняла с полу и расцеловала в обе пухлые щечки.

Тетя была худощавая нарядная, с тонкою талией, такая высокая, чуть ли не с папу ростом. Большие глаза смотрели серьезно из-под темных бровей, а маленький рот, показалось Лиде, как будто совсем не умел улыбаться.

— Которая же старшая? Я так давно не видела, забыла совсем. Да неужели же Любочка переросла Лиду? — спросила тихим, необыкновенно ровным голосом тетя.

Голос ее не понравился Лиде.

— Переросла, давно переросла, — отвечал папа. — А Лида у нас вовсе не растет, так и остается малышкой, маленькой обезьянкой.

Папа выдвинул Лиду вперед и поставил посередине комнаты, как раз напротив тети.

Лиде вдруг сделалось ужасно неловко. Она вспомнила свой разговор с мамой и покраснела до ушей. Тетя так пристально смотрела на нее серьезными темными глазами, точно хотела по лицу отгадать, о чем она думала. Лиде захотелось убежать куда-нибудь, спрятаться, а папа как раз взял ее за руку и притянул еще ближе.

— Как вы находите, на кого она похожа? — спросил он тетю.

— Не знаю, право, — отвечала тетя, еще пристальней поглядев на девочку. — На мать не похожа, на вас тоже нет.

— На вас, на тетю похожа. Вы вглядитесь только — портрет.

Катерина Петровна смерила глазами маленькую худенькую фигурку, стоявшую перед ней, покачала головой и ничего не ответила, но Лида вспыхнула пуще прежнего. Ей показалось, что тетя недовольна таким сравнением. Она взглянула на свое замазанное, измятое платье, на свои красные, немытые руки и на тетин длинный шлейф и ее отличные перчатки, и ей стало досадно, зачем она не принарядилась, как приказывала Матрена. Она уже забыла о своей похвальной правдивости и Думала только, что, будь она поизрядней, тетя, может быть, и не смерила бы ее таким недовольным взглядом.

Лида вырвала свою руку из папиной и убежала в угол, к окну.

Тетя не долго просидела на этот раз в детской, к удовольствию Матрены и Лиды. Она скоро поднялась со своего кресла, обошла комнату, беглым взглядом окинула в ней все предметы, мимоходом провела пальцем по пыльному зеркалу, потрепала по щечке Жени и вышла.

Долго в этот вечер не могла Матрена угомонить своих питомцев. Все ее возгласы: «Тише, дети! Да замолчите ли вы? Спать пора!» — не привели ни к чему. Разговорам не было конца. Едва лишь утомленная приказаниями и упрашиваниями опускала она на подушку голову, как с трех подушек в трех кроватках подымались три головы и начинались новые споры и беседы.

— И ты можешь говорить, что она тебе нравится! — говорила Лида, сдерживая по возможности голос и с гримасой боли прижимая левой рукой правую, которую только что ушибла о железную спинку кровати, размахивая руками во время разговора.

— Да чем же она дурна? — старательным шепотом спрашивала Любочка, с любопытством подняв голову над подушкою. — У нее какое платье отличное!

Так разве я тебе про платье говорю? Ты послушай только, какой у нее голос.

— Ну какой?

Такой ровный-ровный, ужасно гадкий! А еще, мне кажется, она злая.

— Почему?

— Так. Она никогда не смеется, не улыбнется даже. Заметила ты, Люба?

— Да, это правда. Только, ты помнишь, мама нам говорила, что она была больна очень. Может быть, у нее и теперь что-нибудь болит, оттого она и не смеется.

— Ну, могла бы улыбнуться хоть разик.

— А какие у нее часы славные — чудо! Золотые, большие, будто у мужчины.

Коля был очень рад, когда мама купила ему подтяжки, как у папы, как у мужчины. Он вообще любил все мужское.

— Все-таки я рада, что она приехала, — сказала Любочка. — Теперь все пойдет хорошо.

— Все пойдет очень гадко, я уж знаю! — чуть не крикнула Лида и даже приподнялась на постели. — По мне, уже или мама с няней пусть будут старшие, или уж никто. С Матреной можно отлично ладить — спит себе целый день, — можно устраивать все, что захочешь. А ей, то есть тете, я, наверное, ни в чем не понравлюсь. Она меня опять не полюбит, как в прошлый свой приезд. Я это уж сегодня заметила.

— Почему?

— Да так, уж я знаю. Так она посмотрела… Долго еще продолжались разговоры в том же духе, долго еще рассуждали и разбирали по ниточкам новую тетю. Заметили ее строгие глаза, гладкие волосы, чудесный воротничок и черное с камешком кольцо на левой руке.

Для большего удобства Лида перелезла на постель к Любе. Няня никогда не позволяла этого — но ведь няня не позволяла и болтать Бог знает до каких пор ночью.

Матрена уже давно спала. Было половина двенадцатого, когда наконец все смолкло и успокоилось в детской.

Глава VII

Прошло несколько дней, и на всем стало заметно присутствие тети. Все в доме приняло какой-то особенно парадный, необычайно аккуратный вид.

Мама любила чистоту, няня тоже усердно соблюдала порядок; но это было не то: теперь все точно глянцем покрылось, так и блестело, как лакированное. Аксюша бегала с половыми щетками и пыльными тряпками вдвое больше прежнего. Матрена жаловалась, что ей вовсе покою нет, а Лида ворчала:

— Что же это за наказание! Нельзя по полу на коньках ездить; нельзя качаться, повесившись на ручку двери; на диван нельзя с ногами сесть. Все нельзя да нельзя!

Тетя замечала, что для коньков бывает зимой лед, для качанья будут летом качели на даче, а ерзать по мебели в обуви никогда не годится, ни в какое время года, так как мебель от этого портится, да и платье страдает.

Тетя завела строгий порядок в распределении ежедневных занятий. В семь часов дети должны были быть на ногах. Теперь нельзя уже было потянуться, поваляться минутку-другую в теплой постельке, как делалось, бывало, прежде, когда няня с добродушной улыбкой только подходила, похлопывала по спине, поглаживала по животику с обыкновенною своею приговорочкой: «Расти велик, будь счастлив!»

Теперь настали другие времена. Аккуратно с последним ударом семи часов тетя, уже гладко причесанная, одетая в белую пышную блузу, входила в детскую и говорила своим тихим голосом:

— Дети, вставать пора!

И затем не допускалось уже никаких проволочек.

Дети в ту же минуту должны были подыматься и одеваться, причем Матрена им почти не помогала. По окончании туалета все вместе с тетей сходили в столовую вниз.

И это были уже не прежние веселые завтраки в детской, у круглого столика, когда все уписывалось с таким аппетитом, что в хлебной корзинке и в кувшине не оставалось ни крошечки хлеба, ни капельки молока; когда при этом буянили так, что нередко и кувшин и корзинка попадали под столик, а на все замечания, воркотню няни отвечали таким заливистым хохотом, что няня, как ни хмурилась, а и сама не могла утерпеть: переставала ворчать и начинала смеяться.

Теперь папа сидел за столом какой-то серьезный, задумчивый, все говорил, что дел у него очень много. Тетя Катерина Петровна хозяйничала и разливала чай так, что, по выражению Лиды, отбивала у нее охоту попросить себе вторую чашку. Тетя запрещала лазить пальцами в стаканы и кувшин с молоком, резать хлеб с двух сторон ради горбушек и проливать на скатерть все, что только подвертывалось под руку.

Тотчас после утреннего завтрака старшие дети отправлялись в классную, приготовляли тетради и книги, повторяли уроки и поджидали тетю. Тетя не заставляла себя долго ждать. Она умела делать все хоть не спеша, а проворно. Распорядившись по хозяйству, она переодевалась из белой блузы в темное платье и приходила заниматься с детьми.

За время последней болезни мамы дети поотстали немного в занятиях, и тете было с ними немало труда. Она учила их русскому и французскому языкам, священной истории, арифметике и музыке.

Тетя была терпелива, очень терпелива — ей никогда не надоедало объяснять детям непонятные для них слова. Отдавала она приказания и делала выговоры не повышая тона, все тем же ровным, спокойным голосом; она не любила наказывать, а браниться, кажется, даже совсем не умела.

Коля учился прилежно; Люба, когда не ленилась, тоже хорошо отвечала свои коротенькие уроки. Но Лида!.. Недаром Матрена считала ее способной рассердить ангела на небе. Своими постоянными причудами, капризами и выходками она выводила из терпения даже тетю. К несчастью, Лида выказывала обыкновенно все свои недостатки именно тогда, когда гораздо разумнее было бы хорошо вести себя: при гостях, когда в доме появлялось какое-нибудь новое лицо. Тетя Катерина Петровна в самое короткое время познакомилась с различными образчиками Лидиного характера.

Училась Лида, пожалуй, очень хорошо, но только тогда, когда хотела, и по тем предметам, которые любила. Она славно рассказывала священную историю, шутя выучивала всевозможные стихи и басни; была большая охотница до рисования, до всяческих новостей, сказок, рассказов. Но чуть дело подходило к чистописанию, грамматике, еще того хуже — к арифметике, — все круто менялось. Бумага всегда бывала такая шершавая, скверные перья цеплялись за нее, и оттого, верно, вместо буквы «р» выходило «ф», а вместо «ф» — такой удивительный знак, которому и название трудно придумать. В диктанте Лида ухитрялась сделать десять ошибок в девяти словах; а когда тетя поправляла ее и говорила, что пять умножить на шесть будет тридцать, а ни в каком случае не двадцать четыре, Лида делала глупые глаза и спрашивала: «Да как же это так?»

Но самые крупные ссоры и большие несчастия случались с Лидой не на уроках. Время с половины десятого до часу дня, определенное для учебных занятий, было, пожалуй, самым благополучным временем. Как бы то ни было, каждый занят был своим делом; тетя сидела подле серьезная, важная, — никому не приходило в голову дурачиться.

Но вот снизу начинало долетать бряцанье ножей и ложек, стук посуды. Вкусный запах крупеника или молочного супа возбуждал аппетит. Дети слышали, как Аксюша подходила к лестнице, как подымалась на первые три ступеньки и наконец звала звонким голосом: «Завтракать подано! Кушать пожалуйте!»

Все бежали вниз завтракать, а после завтрака наступало для детей свободное время. Каждый мог делать что угодно. Коля приносил ящик со столярными инструментами: рубил, пилил, плотничал. Люба устраивалась где-нибудь в уголке со своими куклами и котятами, и едва только Жени замечал это, как сейчас же бросал няньку, бежал к сестре, и они мирно играли вдвоем.

Вначале Лида тоже принималась за какое-нибудь занятие: возилась с куклой, раскрашивала картинки.

Но вот кукла отброшена в сторону, краски отодвинуты. Лида вскочила с места и объявила решительно, что «одной играть — страшная скука, а давайте лучше все вместе играть».

— Хорошо, — согласился Коля. — Только во что?

— В путешественников, — предложила Лида.

— А как это?

— Да это я сама придумала. Я тебе сейчас расскажу: мы будто путешественники и едем по лесу, такой большой-большой дремучий лес; принесем из залы стульев — это и будет лес; и будто на нас нападают разбойники, а мы станем защищаться и тоже на них нападем. Там уж дальше я потом скажу, а теперь поняли? Хорошо?

— Кто же будет разбойник? — спросила Любочка.

— Коля будет разбойник, а ты, Люба, будешь мама, а Жени будет сын, а я буду муж. Ну, бежим за стульями!

— Да как же? Ведь тетя не позволила передвигать мебель! Она рассердится, — вдруг вспомнил, останавливаясь на бегу, Коля.

— Ничего, ничего, мы потом опять на место поставим… Ничего, говорю я тебе!

— Нет, все-таки… Уж лучше мы без стульев, Лида! — начал было Коля, но Лида не дала договорить Коле:

— Вот ты всегда так! Ты все мне только портишь. Ах, пожалуйста, уж не спорь! Я уж теперь не могу! Я сама потом тете все скажу… Ну, Коля, ну мой голубчик, пожалуйста! Увидишь, как хорошо будет.

Матрена по привычке дремала над чулком в углу, на скамеечке; тетя сидела в своей комнате у рабочего столика и, видно, сильно была занята работой, если не обратила внимания на страшный шум, с которым устраивался дремучий лес. Все стулья из залы были снесены и поставлены на середину комнаты, — лес вырос совсем непроходимый. Из большого кресла вышла телега.

— А вот это будет наша поклажа, — объявила Лида и забрала свои краски и Колины инструменты. — Ты, Коля, будешь отнимать у нас поклажу.

— Лида, можно мне взять Лизу с собой? Она будет моя дочка, — спросила про куклу Люба.

— Можно. Ну, Коля, теперь уходи поскорее в лес на опушку и подкарауливай нас. Скорей! — скомандовала Лида.

Вначале все шло благополучно: Лида в качестве мужа и кучера, сидя на облучке телеги — на спинке кресла, — усердно махала кнутом. Люба настоящею мамашей с семейством, с Жени и Лизой, угнездилась в кресле.

Коля ползком пробирался по лесной опушке.

Ты, Коля, вавизгни, как нападать будешь. Так нужно! — шепотом учила Лида, не глядя на брата.

Коля напал, взвизгнул; Лида ответила ему отчаянным криком, бросилась на защиту поклажи и крикнула Любе, чтоб она спасалась в лес.

Люба со своими «детками» только что славно устроилась, она уютно примостила их подле себя «на телеге» и покрыла шубкой — старым няниным зеленым платком. Любе очень не хотелось никуда перебираться.

— Ничего, Лида! Я лучше в телеге побуду. Будто бы разбойник…

Но Лида не могла уже ничего слушать.

— Люба, иди скорее! Теперь будет самое интересное. Скорей спасайся, скорей в лес!

Нечего делать — Люба с семейством начала выкарабкиваться из телеги, исполняя приказание, но с первых же шагов запуталась в частых деревьях. Как ни тащила она за руку Жени, тот ничего не понимал, упирался, цеплялся ногами за ножки стульев, падал вместе с Лизой между стульями и вдруг поднял оглушительный рев.

Ах какая досада! Лида только что собиралась ловко отвоевать поклажу! Но было уже не до поклажи. Жени кричал так громко, что тетя каждую минуту могла услышать, прийти… Лида опрометью кинулась на помощь Женьке, но впопыхах свалила всю поклажу — Колины инструменты — и мимоходом, между стульев, наступила каблуком на восковое лицо куклы Лизы.

Мигом игра расстроилась: Коля негодовал; Любочка разразилась горькими рыданиями над бедною Лизой. На общий шум прибежала в комнату испуганная тетя и проснулась Матрена.

— О чем плач? Что случилось?!

— Лидка! Ты все мои пилки растеряла. Я тебя отколочу! — кричал Коля, забыв, что он уже больше не разбойник.

— Ты ей нос раздавила! Ах, ее даже склеить нельзя, бедную мою Лизочку! — плакала Люба.

Матрена вытаскивала из-под стульев растерянного, заплаканного Жени и громко ворчала:

— Что же это за Божеское наказание! Минутки покоя нет. И что за шалунья за такая, выдумщица! Не барышня, а как есть с улицы сорванец!

Тетя не бранила Лиду, а молча смотрела, нахмурив темные брови.

— Я ведь не велела переносить мебель из других комнат. Кто это сделал? — спросила она, показывая на стулья.

— Это лес. Это я для игры придумала, тетя, — отвечала Лида.

— Посмотри, Лида, ты нас всех обидела: меня обидела тем, что не послушалась, наделала такого беспорядка, когда знаешь, что я этого не люблю. Ты испортила вещи Любочке и Коле, заставила плакать маленького брата. Нет, ты, видно, не умеешь играть с другими. Ступай посиди одна в кресле, пока не придумаешь чего-нибудь поумнее этой игры.

Лида стояла беспокойная, сердитая и теребила кончик своего фартука.

— Моя игра была хорошая, это они — глупые, — объяснила она.

— Лида, пойди и сядь в кресло, — повторила тетя.

— Тетя, я не хочу сидеть в кресле, я хочу играть.

— Очень верю; но для этого надо прежде научиться играть с другими, а ты пока умеешь только портить игру другим. Я говорю: пойди и сию минуту садись на место.

Лида исподлобья быстро взглянула на тетины брови, сердито дернула плечом и пошла к окну, к креслу.

Тетя боялась оставить комнату — как бы опять не случилось беды, и присела с работой у столика.

Лида не могла спокойно просидеть и трех минут. Она вертелась, поднималась на месте, наконец нашла себе удобное положение, вытянулась во весь рост в длинном кресле, а ноги положила рядом на стул.

— Лида! Так не сидят маленькие девочки, в особенности наказанные. Кресла сделаны не для того, чтобы валяться в них.

— А няня всегда говорила, что вредно сидеть целый день навытяжку, аршин проглотивши… — не задумываясь, отвечала Лида, не переменяя положения. Ей так хотелось играть! Она думала о том, как отлично можно было устроить эту игру, и совсем не думала про то, с кем и что она говорила.

Тетя подошла к ней, отодвинула из-под ног стул и посадила прямее в кресле.

Приближалось время обеда — новая история: Лида объявила, что ни за что не станет переодеваться к обеду. Она утверждала, будто мама всегда говорила, что всякие платья — страшный вздор, что тот глупый, кто думает о нарядах.

— К тому же вы ведь знаете, я сейчас буду опять такая же мятая, и руки сейчас же запачкаю. Не к чему мне, значит, переодеваться. Не хочу! — твердила она.

Тетино терпение явно подходило к концу.

— Матрена, — сказала она, и даже ее ровный голос звучал уже не так ровно, — ты возьмешь эту большую девочку, сама вымоешь ей руки и переменишь платье, как маленькой. Она не умнее маленького ребенка.

Делать нечего, приходилось делать то, что приказывала тетя.

Много терпенья и уменья нужно было тете, чтобы ладить с Лидой. Может быть, она даже пожалела, что приехала, если бы не утешали ее другие дети. А другие дети и впрямь утешали ее, с ними она ладила отлично.

Все в доме, начиная с кота Васьки и кончая самими же детьми, все любили Любу. Любиного покровительства искала кухарка Аннушка для своих цыплят; к Любе под кровать притаскивала кошка новорожденное семейство, спасаясь от опытов и преследования Лиды; Люба была лучшею няней для Жени, и за это ее особенно жаловала Матрена.

Тете Катерине Петровне случалось нередко пожурить Любу немножко за леность, но вообще тетя постоянно ставила ее в пример старшей сестре и говорила даже, что если бы все маленькие девочки были похожи на Любу, то всем тетенькам, мамам и няням легче жилось бы на свете.

Тетя постоянно жалела об отсутствии своей любимицы и крестницы Милочки, хотя Коля прилежанием и аккуратностью немного напоминал ее. Учился Коля хорошо, и если Лида рассказывала и рисовала лучше него, зато он отлично шел по арифметике, писал красиво и быстро, а главное — никогда не забывал приготовлять уроки, что с Лидой нередко случалось. Коля умел плести корзинки из ивовых прутьев, клеить коробочки, с помощью своих столярных инструментов он мастерил всякие машины, столы и скамейки для Любиных кукол. Последнее время Коля был очень серьезен и занят; сестры шептались между собой, что, верно, он хочет устроить мельницу, или железную дорогу, или самострельную пушку — какую-то машину, одним словом. Коля только усмехался в ответ на все приставания сестер и с особенным старанием прибирал подальше свои гвоздики, винтики, катушки и колесики.

Жени, как самый младший, был баловник и любимец всей семьи. Жени очень хорошо замечал всеобщую к себе слабость и нередко капризничал так, что пугал тетю.

У Жени были Лидины темные глаза; тетя опасалась, как бы он не вырос похожим на Лиду, и приняла его под свое особенное покровительство. Она совсем «пришила его к своим юбкам», как говорила Лида, даже за обедом велела еажать подле себя.

Обедали в пять часов, когда приезжал папа. После обеда дети шли на прогулку с тетей и Матреной; затем Коля и Лида брали урок музыки. В восемь часов пили чай, а в половине десятого дети отправлялись спать.

Беспокойная и озабоченная после бурно проведенного дня, ложилась Лида в постель. «Ведь я не нарочно рассыпала пилочки и раздавила Любину куклу, а тетя меня наказала. А стулья-то? Да ведь я думала их после игры сейчас же на место поставить. Ведь как же было без них устроить лес!»

Лида не вспомнила, как нарочно сердила тетю своими дурными манерами, как упрямилась и не хотела переодеваться. Она уже мечтала о том, что скоро переедут они на дачу и тогда можно будет устроить игру в путешественников в настоящем лесу, с настоящими деревьями. Она так и заснула с этой мыслью и во сне увидала, будто путешествует в какой-то далекой стране, где нет ни Матрены, ни тети.

Любочке долго не спалось. Бедная Лиза с обвязанным лицом лежала подле нее. Неужто куклу нельзя полечить? Бедная Лиза!

Коля устал. Он не доискался одной пилочки — такая тоненькая, верно, в щелочку под пол провалилась. Коля заметил перед сном задумчивое лицо Лиды. Ему стало жалко сестру. «Завтра ей свою машину секретную покажу», — решил он.

Жени ложился спать раньше других. Белокурая головка его едва различима на белой наволочке; он спит безмятежно, пухлые губки чмокают во сне.

Глава VIII

Папа в легком пальто, со шляпой и зонтом в руках, вошел в комнату. Тетя тоже была почти готова: она приколола у зеркала вуаль и стала натягивать перчатки. Никто не знал, куда это они собирались.

— Ну, тетя, так кто же у вас особенно отличился? Кого мы берем с собой? — спросил вдруг папа.

— Папа, что такое? Куда берем? — забросали его вопросами со всех сторон.

— Нет, не скажу. Хочу прежде узнать, кто умницей был. А может, и никто не был? Тогда никого не возьму, — шутил папа.

Тетя снисходительно улыбнулась:

— Они все сегодня учились недурно, и особенных шалостей до сих пор еще не произошло. Коля отлично приготовил задачи. Впрочем, он ведь старший, — прибавила она.

— Отлично приготовил задачи, верно, много занимался? — ласково обратился папа к Коле. — Ну поедем же теперь с нами, покатаешься, отдохнешь. Ступай одевайся живей.

— Папа, да куда же вы едете? — спросила Любочка.

— Едем дачу смотреть.

— Да-а-чу? — жалобно протянула Лида. — Ах, папа!

— Ну что?

— Ах, папа, мне бы так хотелось тоже поехать! Я все время только и думала что о даче. Я придумала…

— Ты бы больше думала о своих уроках и придумала бы поскорей, как получше вести себя, — перебила ее тетя. — Тогда про тебя бы подумали — на дачу тебя взяли. А пока оставайся, да не забудь повторить старые гаммы.

Лида повесила голову.

В комнату вошел Коля, веселый, в новой шапочке, в любимой поддевке. Все вышли на крыльцо, а через минуту стало слышно, как задребезжали по мостовой колеса пролетки.

— Счастливые! — вздохнув, проговорила Лида и бросилась к окну поглядеть, как они будут вдоль улицы ехать.

— Ничего, Лида! Они теперь поедут и найдут дачу, а там и мы переедем. Все сейчас же и переедем! Не огорчайся! — утешала ее Любочка.

Ты, Люба, ничего не понимаешь. Они ведь дачу-то не сразу наймут, они сперва будут осматривать, в дома заходить.

— Да, ну так что же?

— Ну так это и есть самое лучшее, самое интересное посмотреть всякие дома, как они устроены, какие комнаты, что в них наставлено. Помнишь, в прошлом году? Ах, это мое самое любимое!

Лида от большого огорчения не садилась за фортепиано, как приказывала тетя, а ходила по зале скучная и лениво вертела в руках все, что попадалось на глаза, и чуть не свалила за окно горшки с цветами — то и дело высовывалась поглядеть, не едут ли папа и тетя. Однако гаммы надо же было вытвердить. Тетя сама напомнила, значит, ни за что не забудет, заставит играть непременно.

Лида присела к роялю, но за урок все-таки не принялась.

Ей вдруг вспомнилось, как уже много времени прошло с тех пор, как уехала мама, — много дней, целая неделя… Нет, больше, больше двух недель. Такие сделались долгие скучные дни! Даже играть скучно без няни. А спать-то!.. Эта Матрена такая ленивая, никогда не заправит хорошенько лампадку: она погорит, погорит с вечера, да и погаснет. Лида просыпается, и ей делается страшно в потемках. Лида знает, что бояться нечего; она и не боится, как немножко, подумает, увидит, что кругом все тихо, все спят спокойно. Но только она не любит лежать в потемках. У лампадки такой тоненький, малюсенький огонечек; он так славно выглядывает из-за красного стеклышка и озаряет все кругом таким тихим сиянием. Няня никогда не забывала заправить лампадку!

Что-то они теперь делают?.. Вот она, Лида, сидит за роялем и сейчас гаммы играть будет. А они что делают? Мама, верно, лежит с книжкою на подушках, а няня сидит с чулком где-нибудь в уголке и мурлычет себе втихомолку под нос. Как бы Лиде хотелось увидеть теперь и маму, и няню, и Милу! Лида никак не может припомнить маму. Задумается, зажмурит глаза и все-таки не вспомнит никак. Ей хочется увидеть всю маму, — всю, как она есть, а ей вдруг вместо того вспомнятся мамины новые серьги в ушах под зачесанными волосами, или черная родинка на Щеке, или мамина белая рука с зеленым колечком, с голубыми нежными жилками.

А вместо няниного лица Лиде все вспоминаются кончики няниного платка, который она так потешно повязывает рожками кверху. Только зажмурит глаза крепко-прекрепко, думает, вот увидит сейчас нянин портрет, и, как назло, сейчас приходят на ум эти смешные, досадные кончики-рожки, болтаются перед глазами и мешают припомнить нянино старое, похожее на печеное яблоко, милое, милое лицо… А сестра? Мила, верно, теперь чему-нибудь учится. Может быть, на фортепиано играет. Лида тоже сейчас будет учиться играть. Тетя задала ей целую страницу из коричневой старой тетрадки. Все такие трудные ноты, и их так много, точно букашки с длинными хвостиками расселись, как по жердочкам, по линейкам, на всей странице.

Лида положила на пюпитр старую коричневую тетрадку с ободранным корешком, влезла на табурет, расставила по клавишам, как учила тетя, пальчики и хотела уже ударить первую ноту, как вдруг ей пришла новая мысль в голову: отчего это верхние черненькие клавиши такие худенькие, а нижние, белые, напротив, толстые? Отчего направо все ноты так жалобно поют, а на левом конце гудят, будто сердятся? Если поднять крышку рояля, так, верно, все будет видно. Лида видела раз, как настройщик настраивал рояль, только ей хотелось самой, одной посмотреть. Тетя не велела… Ну ничего! Один разик-то можно. Она теперь посмотрит и никогда, никогда больше не будет.

Лида отвинтила и с трудом подняла тяжелую крышку. Она стала смотреть, как каждый раз, когда она прижимала клавишу пальцем, снизу под струнами выскакивала какая-то маленькая беленькая штучка. Вот одна, вот две! Вот она взяла несколько нот рядом, и выскочило несколько белых фигурок. Это было очень забавно! Лида добралась до струн, увидала ключ и хотела было уже приняться за него, как вдруг на часах пробило половину.

Половина которого?

Она подбежала к стене и взглянула на часы. «Батюшки мои! Половина восьмого. Как же быть теперь? Они сию секунду приедут».

Лида захлопнула крышку, влезла на табурет, поскорей развернула тетрадку и принялась разыгрывать гаммы.

Не прошло и четверти часа, как Любочка закричала из другой комнаты: «Едут, едут! Наши приехали!»

Обе девочки выбежали в переднюю встречать.

— Ну что, наняли?

— Наняли. Да еще какую прелесть наняли, Лида! — говорил Коля, скидывая свою поддевку.

— Где же?

— Ты этого места не знаешь. В Нескучном.

— В Нескучном?.. Хорошее имечко. А там есть лес?

— Нет, леса нет, а есть сад большой, большой парк.

— Что же это такое, леса нет! Как же это так, леса нет! — рассердилась и разворчалась Лида; но вдруг просияла.

Папа разговаривал с тетей о том, что недалеко от Нескучного — Воробьевы горы, что можно будет иногда ходить гулять на Воробьевы горы.

Воробьевы горы! Лида никогда не видала никаких гор. Ей всё обещали поездку на Воробьевы горы, но откладывали исполнение обещания, и вот теперь она будет жить близко от них. Лида примирилась даже с тем, что не было леса.

День вышел совсем счастливый. Папа с тетей порешили переехать как можно скорее, как только управятся с укладыванием, а укладываться думали начать завтра же. Тетя устала от поездки, наутро ей предстояло много хлопот, и она сказала Лиде, что прослушает ее гаммы уже на даче.

Лида не ожидала такой удачи. Против всякого обыкновения, она аккуратно сложила старую коричневую тетрадку, бережно опустила нотный пюпитр и даже улыбнулась, поворачивая в замке ключ. Она готова была поцеловать этот ключик при мысли, что пройдет целых три, а может быть, и четыре, пять дней, прежде чем она снова подойдет к роялю, повернет ключик в другую сторону, развернет старую коричневую тетрадку и снова заиграет эти длинные-длинные, похожие одна на другую, несносные гаммы.

Глава IX

Тетя никогда ни на что не жаловалась. Она не любила ныть, как сама говорила. За утренним чаем она, однако, вздохнула и неожиданно произнесла:

— Что за несчастье эта уборка! Сколько времени придется переносить беспорядок! Кажется, нет ничего хуже переездов.

Матрена совсем скисла и только что не плакала.

— И что это за дачи за такие, затеи пустые! — ворчала она. — С одной укладкой-то хлопот не оберешься. Наказание Божеское, прости, Господи!

Пришла из кухни Аннушка-кухарка и объявила тете, что как угодно, а завтрак ей готовить некогда. «Пусть уж дети холодного чего покушают; потому как никоим манером не управиться — посуды убирать уж очень много». У Аннушки тоже было недовольное лицо.

Дети не могли понять этого. Что это с ними? Отчего им невесело? Переезжать, убираться, укладываться — да лучше этого ничего быть не могло! А большие, как нарочно, бывают всегда такие сердитые как раз в это время. Все ворчат и гонят прочь маленьких. Все: «Не ваше дело!» — да: «Убирайтесь с дороги!»

Рано утром поднялась суматоха. Все зашумело, затолкалось, засуетилось, точно в уборку перед большим праздником.

Лида носилась взад и вперед по комнатам, вверх и вниз по лестнице и, помимо всякого обыкновения, никому не мешала, не производила никаких особенных беспорядков. Тетя заметила это и, в виде одобрения, позвала ее помогать себе. Тетя в старом платье, в длинном переднике, с полотенцем в руках стояла на табурете перед буфетом и уставляла на полки дорогую посуду. Лида с сияющей, счастливой улыбкой осторожно выступала на цыпочках, подавала тете со стола тоненькие чашки, десертные тарелочки, цветочные вазы из гостиной. Лида чувствовала, что она хорошая девочка, что она сама будто взрослая, и была очень счастлива.

Коля оказался особенно полезен. Он делал все осторожно и аккуратно, и тетя давала ему очень важные поручения. Вдвоем с Аксюшей он укладывал в корзинку с сеном посуду, которая должна была ехать на дачу.

— Не так, не так! Постой, батюшка! — горячилась Аксюша, вырвала из рук у Коли чайник и запихнула его по-своему в корзинку.

Коля с минуту смотрел спокойно.

— Нет, ты не так сделала, — заметил он. — Ты носик ему нехорошо повернула; он так будет толкаться и расколотится непременно.

Коля вынул чайник, устроил его носиком в угол, где было много сена и мало посуды, старательно укутал его еще сеном сверху, и даже Аксюша согласилась, что и впрямь так надежнее.

Стали нагружать возы. Два ломовых извозчика вместе с Дмитрием вынесли старый диван и другой, новый, тетин. Тетя вынула все из комодов. Аннушка, Аксюша, Матрена потянулись каждая со своими узлами, корзинами, корзиночками, узелками, узелочками.

— Бедные лошади! Митрий, ты не вели много наваливать — им не свезти.

— Ничего, барышня. Шагом пойдем, — ответил извозчик сердобольной Любаше.

— Ну все, кажись! — сказал Дмитрий, утирая рукавом капли пота. — Завязывай, что ли!

Лида свесилась над перилами лестницы и смотрела, как натягивали веревки.

Какие огромные были возы! Какие смешные диваны! Толстые такие, неуклюжие, легли на телегу и подняли кверху тонкие короткие ножки. Вон кровати — тетина, папина — две большие, а подле них, будто детки, все маленькие, мал мала меньше.

— Хорошо ли связали? Смотрите, не растерять бы дорогой чего, — говорил папа, выходя на крыльцо.

— Да уж будьте благонадежны, сударь.

— Ну, с Богом! Трогай!

Аксюша с Дмитрием должны были идти за возами. Аксюша повязала от солнца свой розовый платочек колпачком, на самые брови.

Лошади тронули. Возы чуть-чуть колыхнулись. На солнце ярко заблестел бок самовара; железный ковшик в железном ведерке стал болтаться и тихо позванивать по камешкам мостовой.

— Ну, папа, голубчик, милый! Пожалуйста, едем сегодня, папа! — чуть не со слезами приставала Лида.

— Да ведь ты слышишь, что говорит тетя?.. Нельзя!

— Не то чтобы нельзя, — заметила тетя, — а только поздно теперь, да и беспорядок большой везде. Поедемте, пожалуй, — неожиданно заключила она.

Хорошо, что у папы был аккуратный портной, а то несдобровать бы его пуговицам и отворотам на сюртуке. Лида уцепилась за отвороты, подпрыгнула до самого папиного подбородка, чмокнула его, спрыгнула на пол и три раза обежала вокруг папы.

— Ужасные у тебя манеры, Лида! — заметила, покачав головой, тетя.

Но Лида уже ничего не слыхала. Она летела стремглав по лестнице в детскую и во все горло кричала: «Едем! Мы едем! Едем!»

— Кому же идти за извозчиком? Дмитрия нет, Матрена возится с Женькой.

— Папа, я найму извозчиков, — вызвался Коля.

— Ой ли! Сумеешь? Ну попробуй ступай.

Коля вышел на улицу. В первый раз было у него такое важное поручение. Коле хотелось, чтобы на углу не стояло ни одного знакомого извозчика, чтобы нужно было пройти подальше и поторговаться, как делают большие — няня и тетя…

Коле было очень весело. Он был совсем как большой, когда один, в откинутой пролетке, въезжал во двор, а сестры глядели из окна.

Дорога была отличная, и погода отличная, и извозчики тоже отличные.

— Вот и Нескучное, — сказал папа.

Дети увидали белую каменную ограду, ворота с фигурами на белых столбах и глубокую густую аллею.

— А где же наша дача?

— Дальше, дальше. Извозчик, налево! — командовал Коля. — Стой.

Лошадь остановилась у ворот небольшого деревянного дома. В окне мелькнул розовый платочек Аксюши, и сама она выбежала встречать.

— Чудесно здесь! — весело говорила Аксюша, помогая всем вылезать из пролетки.

Дети мигом рассыпались во все стороны. Дача была удобная, с мезонином; комнат не много, но все просторные, чистые; два балкона и отдельный сад с ягодными и цветочными грядками и решетчатою сквозною загородкой.

Скоро стемнело, нельзя было идти смотреть большой парк.

Хорошо было ложиться спать после хлопотливо проведенного дня. Наскоро поставленные кровати стояли вкривь и вкось по комнате. Кругом громоздились в беспорядке сундуки и разная мебель. Это было чудесно. А завтра опять поставят зеркало в простенок, стулья по стенкам, стол у окна и трогать ничего не велят.

Глава X

— Да ты погоди, матушка! Куда летишь? Нешто можно так в сад идти?! — сказала Матрена, останавливая Лиду.

— А что? — удивилась Лида.

— Как что? Пригладиться, прибраться надо, вот что!

— Шляпки, перчатки наденьте, — заметила тетя.

— Ах, тетя, зачем?

— Затем, что в парк идешь. Парк — не лес и не свой сад.

— Ну, перчатки, я думаю, лишнее, — заметил папа. — А шляпы наденьте — волосы не так растреплются и голову солнцем не будет печь. Идемте!

Папа поднялся с места, и дети — Коля, Лида и Люба — отправились за ним.

— Так вот оно что! Это, значит, каждый раз, как в парк идти, надо причесываться, да приглаживаться, да переодеваться? Покорно благодарю! Я уж лучше дома, в маленьком саду сидеть буду, коли так. Да-с!

— Дома ты не усидишь, а парк приучит тебя к порядку, — сказал папа и легонько провел пальцем по Лидиным надутым губкам.

— Скажи, папа, чей это сад? Чье все Нескучное? — спросил Коля.

— Царское. Оно принадлежит царице. Там дальше мы увидим и дворец ее.

Широкие густые аллеи, лиловые шапки сирени и розовые кусты жимолости по зеленым лужайкам — все это очень понравилось Лиде. Она забыла свою досаду, крикнула Коле, чтобы он догонял ее, и пустилась бежать по дорожке. Бежала, бежала… У этого Коли такие длинные ноги! Вот он совсем близко, сейчас схватит ее. Лида ловко, как котенок, повернулась, согнула спину, юркнула у Коли под самыми руками и полетела через дорожку в траву.

— Лида, куда ты? Лида, Лида, стой!

Что такое?.. Лида обернулась. Коля больше не гнался за нею, он так и остался на краю дорожки, а папа звал ее недовольным голосом.

— Папа! Чего тебе? — Лида медленно шагала в траве.

— Иди сюда! Разве ты не знаешь, что в таких садах нельзя по траве бегать?

— Нельзя?!. Отчего нельзя?

— Оттого что не позволено, а не позволено оттого, что если бы позволяли, то и травы бы совсем не осталось, — всю бы вытоптали. Слишком много народу ходит.

— А почему здесь нет таких дощечек с надписями? — спросил Коля.

— Вероятно, есть, только мы еще не видали, может быть, дальше будут. Как встретим, надобно будет заставить Лиду прочесть.

Но бедной Лиде пришлось оконфузиться еще раз. На краю сиреневой клумбы, близко от края дорожки, скромно выглядывал из травы беленький душистый нарцисс.

— Ах какая чудесная звездочка! — закричала Лида, и не успел папа сообразить, в чем дело, как она уже сорвала цветок.

— Нет, положительно ты дикая девочка, Лида! С тобой ходить нельзя! — с досадою сказал папа. — Ну слыханное ли это дело…

— Папа, я знаю, что нельзя на грядках рвать, а ведь этот не на грядке, ведь он почти что на самой дорожке рос. Он один, сам вырос. Его никто не сеял. Я думала, можно, — всячески оправдывалась Лида. — Папа, ты лучше не сердись, а понюхай, — неожиданно заключила она. — Как пахнет-то… Ах, прелесть!

Папа покачал головой, показывая, что совсем не желает нюхать, но Лида не унималась.

— Нет, ты понюхай непременно! — приставала она. — Пряником пахнет. И сам какой милый!

Лида с утра еще заметила, что папа настроен по-доброму. Она повисла на его руке и не отстала до тех пор, пока папа не наклонил голову низко, до самой ее руки, и не понюхал цветка.

Красивый дворец, с блестевшими на солнце окнами, стоял в зелени, повреди цветов.

Был конец мая. Белые, розовые, лиловые гиацинты пряменько, чинно, как умные дети, выстроились рядами, каждый у своей палочки. Высокие тюльпаны покачивались, а душистые нарциссы подняли к небу бледные, нежные личики и сияли на солнце чистыми снежными лепестками.

— Что это там видно, папа? Вон там, светлое, внизу, между деревьев?

— Это вода, Москва-река, дети.

— Вот бы искупаться!

— При нашей даче купальня есть; только, боюсь, рано еще теперь. Впрочем, нынешняя весна такая теплая, может быть, вода уже и нагрелась.

— Ах, наверно, нагрелась! Пойдем, папа.

— Подожди! Если пойдем, то попоздней, когда вода всего теплее будет. Мы с Колей отправимся, а девочки пусть тетю просят, как тетя захочет.

В цветнике прогуливались дачники. Все были нарядные, несмотря на утро, и Лида долго глядела на маленькую парочку — девочку и мальчика, чинно выступавших впереди своей гувернантки.

«Какие смирные! Вот бы тетя их похвалила! Непременно мне в пример бы поставила», — невольно подумала Лида.

— Взгляни, папа, вон, кажется, дощечка с надписью, — указал Коля.

Все подошли. По приказанию папы Лида прочла вслух:

«Воспрещается в Императорском Нескучном саду ходить по траве, рвать цветы, портить деревья и кусты, ловить птиц и делать всякие неприличные поступки».

— Ну, как вам понравился парк? — спросила тетя, когда все вернулись и сели за стол.

— Мне очень понравился, только я устала, — сказала Люба.

— По-моему, парк отличный, — проговорил с полным ртом Коля, уписывая после прогулки за обе щеки, за себя и за Любу.

— А ты что же, Лида, молчишь?

— Да мне он нисколько не понравился. Ведь это скоро надоест по дорожкам-то прогуливаться, а побежать никуда нельзя, — такая надпись сделана. И сорвать тоже нельзя ничего. Значит, и хлыстика нельзя будет срезать, и дудочки… — совсем уж печально докончила Лида.

— Да что ты, деревенский мальчишка, что ли, скажи на милость! — сказала, пожимая плечами, тетя. — Ну а я так очень довольна, что мы наняли дачу именно здесь. Авось ты хоть сколько-нибудь остепенишься, научишься порядочно держать себя.

— Ах, какая жара! — пропищала Люба.

— Да, очень жарко. Хорошо было бы выкупаться, — сказала тетя.

— Вот и чудесно! Слышишь, папа, тетя сама предлагает! Значит, пойдем? — спросила Лида.

— Значит, пойдете.

Порешили идти, и в пять часов, через два часа после обеда, все, с полотенцами и простынями, двинулись по дороге к купальне. Взяли даже Жени с Матреной.

— Пусть они впереди идут, а мы с тобой подождем, посидим здесь на лавочке, — сказал папа Коле.

— Люба, побежим! Хочешь?

И, не дожидаясь ответа, Лида схватила Любу за руку, закинула назад голову и во всю прыть помчалась по крутой дорожке с горы. Это так отлично — бегать с горы! Точно кто-то подталкивает сзади: скорей, скорей, скорей! В лицо дует ветер, башмаки почти не касаются земли… Напрасно кричали им сверху, что они упадут, что вспотеют перед купанием, — остановиться было уже нельзя. У Лиды слетела шляпа, Люба уронила полотенце… Ух! Они насилу удержались на ногах перед мостиком у купальни.

— Посмотрите, на кого вы теперь похожи! Ты всегда все некстати затеешь! — с неудовольствием обратилась тетя к Лиде, но Лида пропустила упрек мимо ушей и первая влетела в купальню.

В просторной купальне, с лавочками по сторонам, с крутой лесенкой в воду, было прохладно, пахло мокрым бельем. Вода казалась темной, почти черной. Но это казалось, как в море, оттого только, что воды было много. Если же зачерпнуть ее в пригоршню, то она выходила чистая и светлая, чище, чем в деревне, в пруде. Очень жутко в первый раз влезать в воду! Лида замочила одну ногу, ступила другой, — нет, холодно. Вон даже мурашки по всему телу забегали.

— Да ты голову-то живей мочи! — кричала из воды Матрена.

Лида нагнулась, смочила волосы. Вода стекла по волосам и защекотала, потекла по шее, по голой спине… Нет, уж лучше разом броситься. Бух!

В воде было почти так же тепло, как на воздухе.

Любочка, осторожно держась за перильца и ежась всем телом от свежести, сошла по ступенькам, присела, окунулась и поплыла к Лиде. Обеим стало вдруг очень весело. Лида предложила быть китами, набирать воды в рот и пускать вверх фонтаны; Люба устроила бурю, а Лида была корабль, плыла и тонула; потом из корабля Лида сделалась маленьким-маленьким щеночком, которого будто бы барыня велела утопить, она тонула, и Люба спасала ее. Стали прыгать с лестницы, с третьей ступеньки, потом со второй, с первой, с самой вышины. Лида объявила, что вода — настоящий кипяток, и тетя приложила немало труда, чтобы заставить ее наконец вылезти вон.

Выкупались и папа с Колей, проворно и без шума. Все снова собрались на верхней дорожке. Дети были такие смешные — гладкие-гладкие, точно облизанные. Одна только тетя как будто и не купалась: все так же аккуратно было застегнуто светлое платье, так же красиво зачесаны темные глянцевитые косы.

— Неужели мы сейчас домой пойдем, папа? — жалобно спросила Люба. Она после купанья даже гулять разохотилась.

— Коли хотите, пройдемтесь немного, пожалуй.

— Ну а я отправлюсь, — сказала тетя. — У меня дела много.

Тетя ушла с простынями, с Матреной и Жени, а дети с папой снова спустились к реке, прошли вдоль берега и принялись подниматься по узкой дорожке. Лида вздумала было бежать в гору, но запыхалась; однако смирно идти все-таки не могла, стала пробираться по дорожке на самом краю оврага.

— Смотри ты, коза, — сорвешься, слетишь! — солидно заметил Коля.

— Не беспокойся, пожалуйста, уж не слечу. А коли и слечу, так не беда. Там так отлично.

— Что же там такое? — спросил, заглядывая вниз, Коля.

Глубокий овраг весь зарос соснами, травой, дикою малиной. Сбоку, из-под густых нависших кустов, сочилась вода, падала светлою струйкой и проворно бежала внизу по самому дну оврага.

— Видишь, как бежит? И как журчит славно: жур-жур-журрр… Слышишь, будто разговаривает?

— Да, но все-таки не советую тебе лететь туда: крапивы здесь много, — смеясь, заметил Коля.

Лида, однако ж, забежала вперед, осторожно, держась за ветки, пробралась между цепким малинником и крапивой к ручью, напилась из горсточки, поболтала обеими руками и опять убежала поскорей по дорожке обгонять папу.

Несмотря на купанье, всем скоро сделалось жарко; папа предложил присесть наверху.

— Идите скорее сюда! Здесь лавочка есть! — кричала сверху Лида.

Крутая дорожка оканчивалась узкою площадкой, посыпанной красным песком и густо обсаженной сиренью, жимолостью и акацией. С одной стороны зелени не было и с вышины было видно просторное зеленое поле; Далеко за полем — узенькая темная полоска леса, а на поле близко — широкая блестящая полоса Москвы-реки.

— Вот сюда, в холодок, папа! — звала Лида на лавочку под сиренью.

Все уселись, утомленные, красные. Лида еще раз обежала площадку, заглянула всюду, куда только можно было заглянуть, и наконец примостилась на краю лавочки подле папы.

— Ох, устала! А как жаль, что ты тоже очень устал, папа, — прибавила она через минуту.

— Тебе-то что из этого?

— Да так. Если бы ты не устал, ты бы, верно, рассказал нам теперь что-нибудь.

Лида искоса поглядела на папу. Папа засмеялся:

— Нет, слишком жарко; не идут рассказы на ум. Отложим их до другого раза, а теперь лучше так о чем-нибудь поболтаем.

— Ну хорошо.

Лида уперлась обоими локтями в папино колено, положила на руки подбородок и подняла к папе раскрасневшееся лицо:

— А скажи мне, папа, откуда он течет?

— Кто он, Лида? Я ведь не знаю, про что ты меня спрашиваешь.

— Ручей, папа, — тот, что мы в овраге видели.

— Отчего же не спустилась в овраг, не поглядела сама? — спросил папа.

— Да я спускалась. Я к самому тому месту сходила, откуда он льется, — ничего не видать. Кругом сухо, а он бежит из земли, из-под камешка, и все льется, все льется, будто кто-нибудь подливает.

— Это, верно, вода по трубе из Москвы-реки проведена, — заметил Коля.

— Нет, — возразил папа. — Она сама течет в Москву-реку. Это родник.

— Родник?

— Да, родник… Родником называется вода, которая сама собой родится, льется из-под земли. Люди ее туда не наливают, не проводят по трубам, она сама набирается, сама и течет. Ты видела, как она выходит из земли: вдруг показывается, словно родится из-под травы, из-под кустика, — оттого и называется родником.

— Да, как же это делается? Откуда же в землю-то вода попадает, папа? Я никак не пойму, — сказала Лида и еще ближе придвинулась к папе. — Я тоже подумала: верно, ее провели откуда-нибудь.

— Нет, из родников вода льется сама, а в землю попадает она сверху, дождем.

— Дождем, папа?

— Да, дождем, градом или снегом. Дождь падает сверху из тучи и поливает землю. На земле от дождя делается грязь, маленькие и большие лужи. Но какой бы сильный ни пошел дождь, какие бы глубокие ни налились лужи, все-таки земля раньше или позже обсохнет. Что же это делается, когда земля сохнет? Сушит ее, конечно, и солнышко сверху, но много воды уходит и внутрь, в глубину, в самую землю. Видела ты когда-нибудь, что делается с водой, когда тетя поливает цветы?

— Видела. Тетя польет из лейки, вода минуточку постоит и потом сейчас же уйдет вся в землю.

— Так. А не замечала ли, что с нею потом делается?

— Потом она проходит через всю землю в горшке и выливается в дырочку на дне горшка, на поддонник.

— Ну а потом что же?

— Ничего. Она так и стоит на поддоннике.

— Отчего же она дальше не проходит, через поддонник?

— Она не может. Поддонник ведь нарочно ставится.

— Ну так послушай же, что я тебе расскажу, — перебил Лиду папа. — То, что делается с водою в тетиных цветочных горшках, то же самое бывает с дождевою водой на земле. Польет дождик землю, сделается сперва на земле грязно и сыро, а потом вода станет понемножку протекать, пробираться себе сквозь землю, просачиваться все глубже и глубже, так глубоко, как только ей будет возможно.

— Да я думаю, ей это будет всегда возможно, папа. Что же может удержать воду в земле?.. В земле ведь нет тетиных глиняных поддонников! — заметил Коля.

— Поддонников нет, но есть что-то другое, что, как глиняные тарелочки, не пропускает через себя воду.

— Что же это такое, папа?

— Это такая земля — глина… Вы, верно, знаете, что земля бывает не вся одинаковая, а различная, верно, это замечали, когда рылись в саду. Бывает чернозем, черная как уголь земля, — помните, еще к нам в деревне на грядки в огород привозили? Бывает песок, белая, похожая на мел известка и, наконец, глина. Вода через всякую землю может пройти: через песок пройдет, через чернозем пройдет, через известку, а как дошла до глины, так стой, — дальше не может идти.

— Отчего?

— Оттого, что глина не пропускает через себя воду.

— А отчего глина не пропускает через себя воду? — пристала Лида.

— Упрямится. Не пущу, говорит, да и полно. Ни за что не хочет пускать, вот как ты вчера, когда заперла дверь перед самым Любиным носом.

— Ах, папа, какой ты, право! Я тебя ведь в самом деле серьезно спрашиваю: отчего глина не пропускает воду? Скажи! От нетерпения Лида забарабанила кулаком по папиному колену.

— В самом деле, папа, разве вода не может пройти через глину? Отчего не может? — с любопытством спросил Коля.

— В самом деле не может, друг мой. Оттого не может, что глина не такая, как черная, простая земля; она не рассыпчатая, не рыхлая, а плотная, вязкая, точно тесто. Верно, ты и сам замечал это когда-нибудь?

— Замечал, папа, — припомнил Коля. — Из глины, как из теста, можно разные штуки лепить.

— Да, да! — радостно вступила в разговор Любочка. — Из глины всего можно наделать, всяких бубличков, пирожков. А из песка нельзя. Я пробовала, никак нельзя: песок рассыпается и пирожок так и крошится весь на маленькие кусочки.

— Ну, так вот видишь ты, Лида, глина совсем особенная земля: она лепится, точно тесто, не рассыпается, как песок, как простая земля, и бывает такая вязкая, такая плотная, что вода не может пройти через нее. Глина задерживает воду. Сейчас ты поймешь, что делается с дождевой водой. Дождевая вода долго не остается на земле: она пробирается в глубину, в землю, по чернозему, через песок, по известке, все глубже и глубже, до тех пор пока не встретит где-нибудь глину. Тут уж делать нечего, дальше идти нельзя. Плотная, вязкая глина не пропускает через себя воду, и дождевая вода останавливается над глиной, в глубине под землею. Между тем идет новый дождь, еще раз поливает землю, и новая вода опять просачивается сквозь землю до самого глиняного места. Осенью и летом часто идут Дожди; зимой падает и весной тает снег, — много воды пройдет через землю, наберется в глубине над залежами глины, — так много, что тесно ей станет, места не хватит. Как же быть? Вниз, поглубже, уйти нельзя — не пропускает вязкая глина; остается наверх попытаться проникнуть. Вот вода и ищет, нет ли где в земле скважинки, трещинки, чтобы пробраться наверх. Находит она трещинку и пробирается через белую известку, через желтый песок, пестрые камешки и черную землю до тех пор, пока не выйдет на свет и не польется по земле родником и ручьем. Вот вам и весь сказ, вся история родника. Как видите, все делается само собой, очень просто. Поняла ли ты теперь, откуда берется родник, Лида?

— Поняла, папа. А знаешь ли что, папа? — встрепенувшись, объявила вдруг Лида. — Я знаю теперь, отчего он бежит такой резвый, веселый. Он соскучился сидеть под разным песком да черноземом, в потемках; он и рад побегать по травке, по солнышку. Правда ведь, да?

— Не знаю. Я его не спрашивал, — смеясь, сказал папа.

— А скажи, отчего он такой холодный? — спросила Лида. — Я пила горсточкой, подставила руку — такая холодная, студеная вода, холоднее, чем у нас в купальне. Отчего она такая холодная, папа?

— Ну а как бы ты думала?

— Не знаю.

— Подумай хорошенько. Может быть, ты знаешь, отчего летом в прудах и в реках вода бывает теплая, нагревается, а зимой замерзает?

— Про это знаю, конечно. Летом жарко от солнца, вода и делается теплою, а зимой солнце холодное, ничего не греет, и воду тоже не греет.

— Вот по этой причине и в родниках бывает всегда холодная вода. Ее солнце не греет; для нее все равно — зима или лето. Какие бы ни были горячие солнечные лучи, им все-таки не достать, не пробраться к ней через землю. Они пригреют землю сверху, осветят и приголубят все, что на ней живет и растет, а в глубине под землею все останется по-прежнему — холодно и темно. Из холодного темного места родник выбежит светлою холодною струей. Ты, верно, не сходила в самый низ оврага, не пробовала там воду?

— Нет, папа.

— Ну а вот там вода гораздо теплее. Там родник течет уже ручьем по земле; он открыт со всех сторон солнцу, и солнце греет его, как греет все вокруг него, как согрело воду в Москве-реке, в нашей купальне.

— Ах, сегодня солнце было очень горячее! — заметила Люба.

— Глядите, глядите на солнце! — закричала вдруг Лида и вспрыгнула на лавку.

Все обернулись.

Солнце стояло на небе сияющим огненным шаром и медленно, важно опускалось за облако к далекому лесу.

— Однако оно скоро ведь сядет, — заметил папа. — Уж поздно. Который может быть час?

И он вынул из жилета часы.

— Восьмой уже. Пора, детки. Пока что, пока доберемся до дому. Дома нас, верно, уже самовар дожидается.

Все встали с лавки.

Лида уцепилась было за папу, стала просить еще одну секундочку подождать, рассказать ей еще одну только, одну-единственную вещичку. Но папа ничего не захотел рассказывать, подхватил Лиду и потащил, как котенка, с горы.

В воздухе потемнело. Тетя давно уже ждала, сидя за самоваром.

Лида сейчас же заметила, что брови у тети совсем низко и совсем близко к носу. Брови, однако, скоро расправились: Коля подошел к ее креслу, стал рассказывать про родник, про родниковую студеную воду, и тетя переменила гнев свой на милость.

Глава XI

Тетя не успокоилась, пока не привела всего в полнейший порядок, и жизнь на даче пошла по-городскому, без малейшего изменения. Точно так же вставали все в семь часов; с половины десятого и до завтрака дети так же учились; затем в четыре часа шли с Матреной гулять в большой сад; в пять часов обедали и потом снова гуляли, только уже не с Матреной, а с тетей, изредка с папой, когда у него было время.

Лида не любила послеобеденных прогулок. С ней постоянно что-нибудь приключалось, вызывая тетино неудовольствие и замечания. Не помогали сборы перед гуляньем: переодевание, чистое платьице, даже перчатки. Напрасно тетя заставляла Любочку идти с ней за руку или Колю взять ее под руку — выходило только хуже. Лидина тоненькая вертлявая фигурка казалась еще тоньше и вертлявее рядом с кругленькой фигуркой Любочки или с аккуратным, степенным Колей.

— Настоящая обезьянка, когда прыгает на задних лапках и просит орехов, — замечал папа, а тетя только махала рукой.

В Нескучном дач было мало, а дачников еще меньше, так как не все дома были заняты. По воскресеньям приезжали гуляющие, в будни же мало кого можно было встретить в темных аллеях сада. Маленькая парочка, которую в первый день приезда заметила Лида, постоянно прогуливалась в цветнике и немедленно обратила на себя благосклонное внимание тети.

Раз как-то случилось Лиде на бегу за обручем толкнуть маленькую девочку; Лида пролетела мимо, даже не извинившись, а девочка вежливо посторонилась и сказала «pard-n» (извините), как будто бы она была виновата. Между собой и с гувернанткой дети говорили всегда по-французски, и Лида смеялась, говоря, что у них только и слышно: «pard-n» (извините) да «merci» (спасибо).

— Совсем нечему смеяться! — строго заметила тетя. — Это, кажется, премилые дети, отлично одеты и держат себя превосходно. А я здесь знаю кого-то, про кого этого сказать никак нельзя и кому не мешало бы брать пример с них, вместо того чтобы смеяться.

— Вот я так и знала, тетя, что вы непременно мне это скажете, — ответила Лида.

— А если знала, тем лучше. Значит, ты сама видишь, как тебе далеко до них. На твоем месте я постаралась бы хоть наполовину быть такой милой, как эта девочка.

Лида замотала головой и вдруг носком башмака подбросила камень так, что он перелетел через всю дорожку. Незнакомая милая девочка, уж конечно, никогда бы не сделала этого.

Случайно дети познакомились между собой.

Жени расхворался, простудился и сидел дома; Матрене нельзя было отлучиться, и тетя отпустила детей на утреннюю прогулку с Аксюшей. Лида обрадовалась. После няни Аксюша была ее любимицей. Аксюша одевалась всегда в розовое платье, голову покрывала розовым платочком, а щеки у нее были розовей и платочка и платья. У нее был громкий, веселый голос, она чудесно пела разные веселые и печальные песни, и Лида слушала ее по целым часам в девичьей у гладильной доски или у рабочего столика.

— Смотри же, Лида, будь умницей, — говорила тетя, осматривая и отпуская детей.

— Да, тетя, — ответила Лида.

Маленькая ватага с розовой Аксюшей во главе вышла за ворота.

Лиде с самого утра было очень весело и хотелось смеяться. А то вдруг захотелось высоко подпрыгнуть, пощекотать кого-нибудь или самой засмеяться погромче и кого-нибудь ущипнуть. Однако она вспомнила свое обещание тете и смирно пошла рядом с Любочкой.

На дорожке, вверху цветника, попались им навстречу «милые дети», как называла их Лида. Дети были без гувернантки, с толстою няней в нарядном чепце. Толстая няня вдруг остановилась, минутку подумала, поглядела на Аксюшу, потом круто повернулась и пошла назад по дорожке, подле Аксюши. Через минуту она спросила Аксюшу, чьи дети с нею, чья она сама. Аксюша ответила, предложила ей тот же вопрос, и вскоре они уже разговаривали между собой, как старые знакомые.

— Присесть бы где, — проговорила толстая няня. Присели.

Дети, все пятеро, остановились на дорожке перед скамейкой, искоса поглядывая друг на друга, и молчали.

Незнакомая девочка была совсем не такая, как Лида и Люба. На ней было пышное кисейное платьице без всякого фартука; шляпка не с широкими полями, как у Лиды с Любой, а с цветами и перьями, совсем не закрывала лица и позволяла разглядеть бледные щеки и черные прищуренные глаза. Мальчик, в какой-то затейливой курточке, был повыше ростом и поплотнее сестры, но она держала его за руку и смотрела как старшая.

— Что же вы, детки? — спросила толстая няня. — Познакомьтесь, поиграйте друг с дружкой, веселей будет. Что розно-то ходить!

Лида, казалось, только и ждала этого приглашения. Она всегда была охотница до новых знакомств, а сегодня ей как-то особенно хотелось, чтобы случилось что-нибудь новое, особенное, необыкновенное.

— Меня зовут Лидой, — объявила она и подошла к детям. — А это мой брат Коля, а вот та девочка — моя сестра Люба. А вас как зовут?

— Зиночкой, — ответила девочка.

— А его? Ведь он ваш брат?

— Да, он мой брат; его Петей зовут.

— Хотите играть во что-нибудь, Зиночка и Петя? — предложил Коля.

— Да, да! Теперь нас много, можно отличную игру устроить. Давайте! Во что хотите?

— Все равно. Мы в фанты умеем играть.

— Ах нет, это ужасная гадость — фанты! Лучше во что-нибудь другое. Во что бы?

— Напрасно вы так говорите про фанты, это очень хорошая — игра, — заметила Зиночка. — У нас по воскресеньям даже большие гости играют в фанты. Это иногда может быть очень интересно, уверяю вас.

— Нет, нет, какая это игра — сидеть друг против друга и городить всякий вздор! Это совсем не игра. Хотите в прятки? В прятки — вот это отлично!

Зиночку, казалось, особенно удивили Лидины слова «гадость», «городить вздор». Она пожала плечом так, как это делала в гостиной мамина знакомая, важная дама: наклонила голову немножко набок и сказала:

— Пожалуй, в прятки. Только кто же будет искать?

— А это надо сосчитаться, непременно сосчитаться. Иначе нельзя. Становитесь в кружок, — командовала Лида.

Лиде сделалось совсем весело. Ей еще с утра было хорошо; она так и знала, что нынче выйдет непременно счастливый день. Правда, она не приготовила французского перевода и совсем позабыла про гаммы, но это она еще успеет после прогулки, после обеда. А теперь нужно играть. Это такая чудесная игра — прятки.

Дети стали в кружок. Коля вошел в середину и стал обходить всех, тыкая в каждого пальцем и приговаривая так, чтобы на каждого приходилось по одному слову:

Таня, Ваня, что под нами, Под железными столбами? Стульчик, мальчик, Сам корольчик.

Слово «корольчик» пришлось на Петю.

— Вы корольчик, вы корольчик! Вам искать, — объявил ему Коля.

— Мне искать? Я не хочу искать, — отказался Петя.

— Нет, нет! Теперь уж нельзя, так по справедливости вышло. Скорее, господа, прячьтесь! А вы, чур, не подглядывать, вы спиной повернитесь! — кричала ему Лида, убегая.

Петя хотел что-то сказать, но не успел открыть рот, как вокруг никого не осталось. Дети все разбежались; Лида утащила за руку медлившую Зиночку.

Нечего делать, Петя пошел и присел на скамейку. Кто это придумал играть?.. Пете не хотелось играть. Нужно будет отыскивать, бегать. Пете не хотелось отыскивать, бегать. Его толстые ножки в светлых узеньких панталончиках не любили быстро передвигаться. Петя прислонился к спинке скамейки, опустил на воротничок пухлые бледные щеки и стал слушать, что говорили между собой няня с Аксюшей.

— Готово, пора!.. Пора! — кричали ему со всех сторон. Он не слыхал.

— Ах, да пора же! — крикнула что было силы Лида и высунула на минуту из-за куста веселое раскрасневшееся лицо.

Петя не увидал ее. Он встал и медленно пошел по дорожке. Ах, он совсем не умел искать! Он глядел на песок, на дорожку, на небо, он так смешно задирал голову, когда раздвигал кусты, что Люба не утерпела и громко расхохоталась.

— Люба, Люба, что же ты! Молчи, — шепнул, зажимая ей рот, Коля.

Но было уже поздно. Петя уже увидал их.

— Ага, вот вы!

— Хохотунья этакая! Никогда не стану больше прятаться с тобой! — сердито говорил Коля.

Лида выглянула из-за куста: они повернули за угол. Лида выскочила и на цыпочках, красная, высунув язык и едва переводя дух, побежала к скамейке.

— Аксюша, голубушка, спрячь меня!

Никто не умел прятать так, как Аксюша. Она всегда помогала Лиде.

— Куда же я спрячу тебя, матушка ты моя? — сказала, оглядываясь кругом, Аксюша. — Ишь место-то какое гладкое. Как есть некуда.

— Куда-нибудь, куда хочешь, только поскорей. Поскорей только, Аксюша!

Аксюша поднялась с лавки и в недоумении осматривала дорожку. Лида от нетерпения крутила себе пальцы и взрывала ногой песок. Вдали послышались голоса.

— Ах, они сейчас сюда придут! Ах, Аксюша, ради Бога, как же быть! — зашептала Лида в отчаянии. — Аксюша, ты садись, а я к тебе за юбку спрячусь, — придумала она вдруг.

— Нехорошо, Лидочка. Увидит кто…

— Ничего, ничего, только они бы не увидали. Ах, Аксюша, вот они идут! Ах, пожалуйста…

Лида почти насильно усадила Аксюшу и в минуту завернулась вся ее розовой юбкой. Еще немножко и она бы опоздала. Она почувствовала, как Аксюша придвинулась поближе к толстой няне, как расправила складки на платье, как приставила зонтик к тому месту, где она сидела. Сквозь розовый ситец юбки Лида увидала детей на дорожке, близко. Она вся съежилась, сделалась совсем маленькая-маленькая и притаилась, едва дыша.

Нет, никогда бы Пете не найти Зиночки: она так ловко подобрала белое платьице и завернулась темной мантилькой, что чуть видно было в зелени темную мантильку и черные башмачки. Петя нечаянно наткнулся на нее, а то бы не отыскал ни за что.

— Теперь одной Лиды недостает, — заметил Коля. — Ну, эту вы не скоро найдете — она хорошо прячется.

Петины бледные щеки немножечко покраснели, а волосы вспотели под шляпой.

— Я устал. Я не хочу больше искать, — вдруг сказал Петя.

— Теперь только Лида осталась; она последняя, — говорила, утешая его, Любочка.

— Все равно, я устал. Что это я все один ищу! Я с няней домой пойду.

— Петя, нельзя, — сказала по-французски Зиночка. — Вы говорите, ее очень трудно найти? — прибавила она, обращаясь к Коле. — Так будемте ее все вместе искать. Давайте ему помогать.

— Нет, нельзя! Это не по правилам. Ну, впрочем, что ж, пожалуй, — согласился Коля, глядя на плаксивое выражение лица Пети.

Все рассыпались в разные стороны. Но напрасны были усердные обшариванья кустов, общие поиски за всеми скамеечками по дорожкам, — Лида не находилась нигде. Петя еле волочил ноги и совсем опустил нижнюю губу. Вышел из терпения и самый терпеливый — Коля.

— Что это она точно сквозь землю провалилась! В самом деле устали искать! Лида, где ты? Откликнись. Скажи одно словечко. Скажи: здесь, Лида.

— Зде-есь! — тихонечко и близко пропищал, пропел тоненький-тоненький голосок.

— Батюшки! Да она здесь где-то, — сказала Люба, оглядываясь вокруг. — Аксюша, ты, верно, знаешь, ты ее спрятала?

— И, матушка, Господь над тобой! Мы вот тут с няней разговором занялись. Видом не видали, слыхом не слыхали, — говорила, отмахиваясь обеими руками, Аксюша.

Новые усердные поиски и снова без всякого успеха.

— Да где же это она? Лида, скажи еще раз, где ты?

— Здесь!

Все повернулись как раз в противоположную сторону. Сквозь розовую юбку Лида разглядела — все стояли спиной. Мигом сдернула она широкую шляпу и вынырнула из-за скамьи…

— Здесь! — крикнула она и повисла, подпрыгнув, на спине Коли.

— Как? Что? Откуда?

— Я у Аксюши за юбкой сидела, — заявила, кружась по песку, Лида.

— За юбкой?! — с удивлением переспросила Зиночка. — Как же это? Ведь неловко.

— Ничуть не неловко! Отлично было! А вы никого не нашли, вам опять искать, — заявила Лида, подлетая к Пете.

— Мне искать?.. Опять искать! — начал Петя, и не успела Лида ответить, как губа у него совсем опустилась, глаза наполнились слезами и слезы закапали по щекам.

— Что вы? Что с вами?

— Петя, о чем же вы плачете? — с испугом спросила Любочка.

— Опять искать! — повторял, всхлипывая и сморкаясь, Петя. — Опять искать! M-n Dieu (Мой Бог)!

Зиночка, сощурившись и пожимая плечом, совсем как мамина знакомая дама, рассуждала с Колей о том, что в прятки играть в саду вовсе неловко, и предлагала свои любимые фанты.

— Посмотрите, ваш Петя плачет, — позвала ее Лида.

Услыхала, испугалась и подбежала толстая няня:

— Батюшки, красавчик мой! Кто вас обидел?

— Петя, что с тобой? — недовольно допрашивала Зиночка. — В саду, того и гляди, пройдет кто-нибудь! Перестань сейчас, как не стыдно! — добавила она строго.

Петя никому не отвечал, утирал слезы, всхлипывал и повторял: «Опять искать! M-n Dieu! (Мой Бог)!»

— Ну, послушайте, Петя, ну о чем же вы плачете? — говорил, успокаивая его, Коля. — Ведь Лида не знала. Лида поможет вам теперь спрятаться, а я буду искать вместо вас. Хорошо? — предлагал Коля.

— Я не хочу играть, я домой хочу, — проговорил Петя сквозь слезы.

— Право, я ведь не нарочно, — извинялась Лида.

— Ничего, он всегда такой, он у нас все плачет, — заявила Зиночка, пожимая плечом. — Мы пойдем домой, Петя, — обратилась она к брату, — но ты прежде перестанешь плакать и вытрешь глаза. А то они у тебя будут красные, и мне будет совестно идти с тобой. Раскланяйся хорошенько со всеми, и пойдем.

Петя, все еще всхлипывая и утираясь, обошел поочередно детей. Зиночка любезно протянула всем ручку в перчатке.

— До свидания. Вы ведь каждый день гуляете в парке?

— Да, да, — отвечали дети.

— Ну и мы тоже, — значит, увидимся. Тогда я покажу вам новую игру, меня гувернантка наша выучила. Даже большие гости играли в нее в прошлое воскресенье. А в прятки большие гости не играют никогда.

Зиночка еще раз кивнула головой и пошла по дорожке об руку с братом, а толстая няня, расцеловавшись с Аксюшей, заковыляла уточкой позади.

Папа вернулся из города так рано, обедать подали так скоро, а до обеда о стольких вещах нужно было потолковать, рассудить, что Лиде совсем не осталось времени заглянуть в перевод или присесть за фортепиано, за гаммы. Ну ничего, она еще, верно, после обеда успеет. А то, может быть, тетя и не спросит совсем. Уроки ведь старые. Может быть, ей сегодня во всем выйдет счастливый день.

За обедом Лиде непременно хотелось заговорить при тете про новых знакомых, рассказать ей про «милых детей». Лида знала, что, стоит только кого-нибудь побранить, тетя сейчас же непременно заметит.

— Какой он глупый! Правда, Коля? — спросила Лида за супом.

Коля занялся вкусной косточкой; он доставал вилкой мозг и не слыхал вопроса.

— Правда, он глупый, Коля? — повторила Лида.

— Кого это ты все бранишь, Лидочка? — отозвалась с другого конца стола тетя.

— Я не браню, тетя, а правда он такой, право!.. — затараторила Лида, захлебываясь супом и давясь словами. — Знаете, тот мальчик с девочкой, тетя, которые еще вам так понравились… Он такой толстый, смешной, этот мальчик, глупый, и притом плакса ужасный. А девочка будто большая, а сама маленькая-маленькая, меньше меня, я думаю.

— Что такое? Ничего не понимаю, — с удивлением сказала тетя. — Разве можно кушать и говорить вместе? Съешь прежде свой суп!

Коля управился с косточкой и подробно рассказал тете, как они встретились, познакомились и играли с детьми.

— Зиночка мне понравилась, умница, должно быть. А Петя бледный такой. Может быть, он больной, — заключил Коля.

Лида открыла было рот возражать, но тетя перебила ее.

— Все может быть, и все это прекрасно, — сказала она, — но я очень недовольна тем, что вы знакомитесь без меня. Хорошо, что на этот раз так случилось, дети попались, по-видимому, хорошие; но ведь мало ли кто может встретиться. Я положительно запрещаю вам заводить всякие новые знакомства без моего ведома. Необходимо, чтоб я прежде сама взглянула, не иначе. Надобности никакой нет, вас самих четверо, а от дурного знакомства бывает немало вреда.

Таким нравоучением закончился обед.

После обеда все собрались на прогулку. Вечер теплый, чудесный. Матрена снаряжает поздоровевшего Жени. Люба приготовила обруч, Коля — серсо: они будут играть в парке. Тетя растягивает машинкой коричневые новые перчатки и осторожно, пальчик за пальчиком, засовывает в них руку.

«Что это? И папа идет!..»

Лида совсем разогорчилась. Лидии счастливый день стал разом портиться. Она не успела приготовить французского перевода, не выучила урока музыки. Ее не берут гулять, а оставляют дома учиться. Вот они уходят. Лида расслышала, как зашлепали Матренины башмаки без каблуков, как хлопнула за нею балконная дверь. Они совсем ушли, совсем!..

«Какое это несчастье! Папа все не ходил, не ходил гулять, а вот теперь, как нарочно, пошел именно тогда, когда ей нельзя. Может быть, он там будет что-нибудь рассказывать им, и она не узнает».

— Прощай, Лидуся! — прозвучал под окном ласковый голос Любы.

— Прощай, Лида! Смотри же, исправляйся, не теряй времени, — послышался ровный голос тети, и вся она, в черной кофточке, в новых коричневых перчатках, показалась у раскрытого окна.

Лиде стало еще обиднее. Не то чтоб ей так уж обидно было наказание, — нет, она, пожалуй, знала, что заслужила его, — она много раз уже плохо приготовляла уроки. Но почему это случилось с ней именно сегодня, когда весь день у нее был такой счастливый, когда ей было так весело с самого утра? И еще Лиде всегда не нравилось то, как тетя ее наказывала. Хоть бы она сама посердилась, погорячилась когда-нибудь хоть немножко. Лучше бы побранила ее! А то нет! Как будто ей все равно. Все такая же спокойная, важная. Вот и теперь спокойно сказала: «Прощай, Лида!» — спокойно прошла в своих новых коричневых перчатках. Точно ей ничего, будто ничего не случилось. А вот она, Лида, сидит тут одна. Они там гуляют, а она сидит…

Няня совсем не такая. Няня и сердится, и бранит, а Лида все слушает. А как только няня кончит, не совсем еще кончит, а так, тихонечко бурчит еще себе что-то под нос, Лида на цыпочках подкрадывается, схватывает ее сзади обеими руками за шею и начинает тормошить, теребить, целовать в шею, в душку, в платочек на голове, в оба уха. Няня мотает головой, ворчит, гонит ее от себя, но Лида крепко держится, и все целует. Няня поднимется было с кресла — Лида повиснет у нее на спине, болтает ногами, и няня, позабыв обиду, с чулком в руках, носит ее за спиной по комнате, в шутку предлагая: «Не нужно ли кому горлачиков, горлачей хороших?»

«Милая, милая няня! Что это они не пишут? Всего два письма получили с дороги. Маме нездоровится, няня не умеет писать, а отчего же Мила не пишет? Ведь все говорят, что Мила не ленивая, а что это она, Лида, — ленивая. Нет, она больше не будет ленивая.

Она сейчас возьмет свою зеленую французскую книжку и будет учиться. В комнате душно, не пойти ли в сад? Тетя, верно, позволила бы». Лиде кажется, что перевод ее пойдет лучше на любимой лавочке, возле забора, в акациях.

«Эта маленькая девочка добра, но этот мальчик не столь добр».

«Cette petite fille est b-nne, mais ce petit garc-n…»

«Девочка добрая, а мальчик не добрый, ну что же из того? Ну кому это нужно, кому интересно? Какая глупость! Хоть бы их никогда и не было со всей их добротой!»

Аксюша сказывала, будто вчера новые соседи приехали, наняли дачу рядом. Дача стояла такая пустая, такая сонная, будто спала, зажмурив свои глаза, закрыв наглухо ставнями окна. И сад тоже дремал, втихомолку зарастая травою по всем дорожкам. Любопытно было бы посмотреть, какие они теперь стали, когда хозяева приехали. Проснулись ли дача и сад? Какие-нибудь пять минут не много времени отнимут у перевода, а потом, после, нельзя будет поглядеть, тетя не любит, когда дети торчат у забора.

Дача проснулась, раскрыла веки — тяжелые ставни, и кто-то усердно протирал ей тусклые, заспанные глаза. На подоконнике стояла женщина с подобранной юбкой и мыльной мочалкой отмывала оконные стекла. Другие, вымытые уже, ярко блестели, и вечернее солнышко зайчиком играло в них. Кроме женщины с подобранной юбкой, в доме никого не было видно, и все казалось тихо по-прежнему. В саду тоже…

Лида встала на цыпочки на нижнюю перекладину решетки, просунула голову между двух палок и стала внимательно смотреть в сад.

В саду, на скамье у дорожки, повернувшись к Лиде спиной, сидел мальчик. Жиденькие ветки акации слегка закрывали его, однако Лида свободно могла разглядеть красную, как ягодка, рубашку, темную кудрявую голову над загорелой шеей и две большие ноги в сапогах на толстой подошве. Лица не было видно. Темная кудрявая голова то и дело подымалась и снова наклонялась к коленкам. Лида никак не могла разглядеть, что у него было на коленях: корзина — не корзина, какой-то ящик. Подле на лавке стояла аптечная склянка, две коробочки, лежал мокрый сачок и розовая легкая сетка на длинной палке.

Мальчик поднял вдруг ящик и вместе с ящиком опустился на колени в траву. Сквозь акацию Лида разглядела смуглые щеки и темные быстрые глаза. Мальчик выдвинул крышку деревянного ящика: он оказался совсем пустой, и только на дне для чего-то наклеены были небольшие кусочки нарезанной пробки.

«Что это он думал делать?»

Он открыл маленькую коробку, вынул из нее булавку, совсем особенную булавку, — очень тоненькую и очень длинную, с крохотной круглой головкой. Потом подвинул к себе мокрый сачок, осторожно заглянул в него, запустил руку и вытащил какое-то черное мохнатое создание с целым десятком лапок и усиков, с узеньким длинным хвостом. Некрасивая букашка обвилась вокруг пальца.

Лида никак не могла понять, для чего нужно ловить и брать в руки такую гадость.

Но мальчик и не поморщился. Он взял приготовленную тоненькую булавку, проткнул как раз посередине мохнатое, усатое тельце и приколол букашку на пробочку на дне ящика.

«Так вот оно что!» Лида слыхала когда-то, что для чего-то ловят и сберегают разных козявок; ей не случалось видеть, как это делается. Она совсем высунулась между палками и не спускала глаз с мальчика.

Он снова запустил руку в сачок, и через минуту большой жук с толстым брюшком, с блестящей коричневой спинкой очутился на булавке на дне ящика. Мальчик открыл картонку, достал из нее крошечную божью коровку и другого жучка, поменьше, зеленого, как листик, как изумрудный камешек в серьгах у мамы.

«Бедные!..»

Мохнатая букашка изгибалась, извивалась вокруг булавки некрасивым узеньким тельцем; толстый коричневый жук отчаянно дрыгал задними пушистыми ножками; зеленый жучок трепетал нарядными крылышками и показывал под ними другие, тоже нарядные, нежные и прозрачные; божья коровка сидела как красная пуговка и только жалобно поводила усиками на крохотной черной головке.

«Бедные! Ведь если бы они умели плакать, они бы заплакали. Они бы, пожалуй, закричали, они бы застонали от боли. Конечно бы закричали. Еще бы! Когда палец уколешь — и то больно. Каково же, если насквозь проткнут да посадят еще на булавку! Попробовал бы он сам, этот злой черный мальчик… За что он их мучает?! Злой!»

Смуглый мальчик нимало не подозревал Лидиного негодования и спокойно продолжал свое дело. Кончив с сачком и коробочкой, он приступил к сетке.

Лида вспомнила, что такие сетки продавались в магазине для ловли бабочек. «Неужели же он и бабочку приколет булавкой?.. Нет, это уж было бы слишком!»

Мальчик долго не вынимал руки из сетки, и Лида видела, как что-то трепетало, билось в розовой сетке. Он ловко выдернул руку — в ней была светлая огромная бабочка: черный кантик шел вокруг желтых золотистых крылышек, нежный пушок покрывал брюшко и спинку, два изогнутых усика покачивались на блестящей головке.

«Неужели он не пожалеет и ее?»

Мальчик с минуту смотрел на красавицу бабочку, легонько дул в помятые узорные крылышки.

Лида с беспокойством ждала, что будет дальше.

Он наклонился к коробке с булавками.

«Ах он злой, злой, злой мальчик! Никого-то ему не жалко! Как ему не стыдно!..»

— Послушайте, как вам не стыдно! — закричала вдруг, сама не помня как, Лида…

Мальчик опустил руку, поднял голову и посмотрел кругом.

Лиде вдруг сделалось ужасно стыдно. Она совсем не думала сказать этого, она сама не знала, как это так вышло. Ей захотелось поскорей спрятаться, убежать, но не тут-то было. Решетка крепко держала ее; голова и плечо завязли между двух палок, и она не могла высвободить их никаким образом. Мальчик повернул голову к изгороди и увидал ее.

— Вы, кажется, что-то сказали мне? — спросил он, с удивлением глядя на нее сквозь акацию.

Лида совсем переконфузилась и молчала.

«Ну что же делать! Теперь уж нечего делать! Теперь уж все равно!» решила она про себя и подняла глаза.

— Я хотела вам сказать: зачем вы мучаете бедную бабочку?

Мальчик встал; не выпуская бабочки из рук, он раздвинул акации, подошел к забору прямо к Лиде, хотел было что-то ответить, но ничего не ответил и вдруг громко расхохотался.

— Какая же вы потешная маленькая девочка! Лида сконфузилась, обиделась и оглядела себя. Смуглый злой мальчик не переставал смеяться. «Чему? Что он нашел смешного?..» То, что Лида никак не могла вытащить головы и плеча из решетки и что ей пришлось крепко уцепиться обеими руками за верхнюю перекладину, чтобы совсем не упасть, не повалиться вперед? Или что у нее свалилась на спину шляпа и косы, кажется, совсем расплелись, перепутались, все в паутине и листьях? Платье тоже как-то неловко поднялось, попало в решетку…

Он все улыбался.

Лида крепко дернула плечом, разом высвободилась из западни и даже не поморщилась от боли в ссаженном локте.

— Совсем нечему смеяться! — строго и обиженно заговорила она. — Вам смешно, а вот бедной бабочке так, я думаю, ни крошечки не смешно. Зачем вы ее мучаете? За что?

— Я ее на булавку хочу посадить, — ответил мальчик. — У меня их там много сидит, поглядите-ка.

Он протянул руку за ящиком и поднес его Лиде к забору.

— Я уже видела. Я смотрела, когда вы их насаживали. Бедные! Вон как шевелятся! Что же вы будете потом делать с ними, когда они умрут?

— Буду учиться.

— Учиться?! — с удивлением повторила Лида.

— Да. У меня есть такая книга, «Естественной историей» называется, — веселым, ласковым голосом объяснял мальчик. — В ней говорится про разных зверей, про всяких, какие только бывают на свете, и про этих тоже написано. Я буду читать в книге, а сам стану рассматривать их, какие они на самом деле. Этак гораздо лучше запомнить все, да и учиться веселей, занимательней.

— Да зачем же про букашек учиться? Нас этому тетя не учит. Всякий сам знает…

— А вот и не знаете, — перебил ее мальчик. — Ну, как этого жука зовут, большого того, темного?

— Не знаю.

— Это плавунец — водяной жук; он в воде живет и плавает отлично, оттого так и назван. Глядите, видите у него на задних ножках, будто шерстка, маленькие перышки выросли? Ими он разгребает воду. А вот это бронзовка — красивый зеленый жучок; его вы, верно, в цветниках видели, — он все на цветах, на розах живет. Бабочку зовут мотылек-махаон…

— А вас как зовут? — перебила его Лида.

— Лёвой, — улыбаясь, сказал мальчик.

— А у вас есть сестра?

— Нет.

— А брат?

— Тоже нет.

— А папа есть?

— И папы тоже нет.

— И папы нет?! Так кто же у вас есть?

— Мама есть.

Лида с минуту помолчала.

— А меня Лидой зовут, — объявила она. — У меня есть сестры и два брата, и папа с мамой есть. Только теперь мама уехала за границу лечиться и с нами тетя живет.

— Какой у вас сад славный, — сказал Лева, подошел ближе к забору, схватился за перекладину и совсем забыл свою бабочку. Бабочка шевельнулась в ослабленных пальцах, взмахнула светлыми крылышками и перелетела через забор на сирень, на высокую липу.

— Улетела! Ловите! Ах какая досада!

— Ни за что, ни за что! — закричала и запрыгала Лида. — Вот вам! Не хотели ее отпустить, так она сама улетела. Я очень рада!.. Вот вам-с!

Лида радостно завизжала и даже присела к земле от восторга.

— Какая вы смешная девочка, Лида! — сказал Лева, и ему вдруг сделалось совсем не досадно, а тоже весело и смешно. — Вы, верно, веселая, да? Я тоже веселый. А знаете, вы напрасно обрадовались за бабочку, — заметил он. — Она не далеко улетит и теперь все равно жить уж больше не будет.

— Отчего?

— Оттого, что я все-таки помял ее, стер пыльцу с крылышек, — толковал Лева. — У них ведь, у бабочек, крылья цветною пылью покрыты; они очень нежные, и если хоть немного помять их, то бабочка умирает.

Лева уперся ладонями в перекладину, прыгнул и уселся верхом на заборе.

— Какой вы большой! — глядя на него снизу, заметила Лида.

— Еще бы!.. Я — гимназист.

— Гим-на-зи-ист! — протянула Лида и уставилась еще пристальней, будто надеялась разглядеть что-то особенное в гимназисте.

— Я уже целый год был в гимназии. Как я умею в лапту играть важно!

— А откуда вы все про бабочек знаете? — спросила Лида.

— В своей книге прочел. У меня много книг. Мне мама подарила чудесную книгу.

— С картинками?

— Да, с картинками.

— Ах, покажите мне! Она у вас здесь? Покажите, пожалуйста!

— Хорошо, — согласился Лева. — Сейчас принесу. А то вот что, — прибавил он, — пойдемте-ка лучше к нам. Я вам все покажу, все свои книги и картинки и ящик для аквариума покажу. Я хочу себе здесь на даче аквариум сделать. Пойдемте!

Лева протянул руку. Лида рванулась вперед, но вдруг опомнилась и тотчас же отступила.

— Я вам Жука покажу, не букашку-жука, а большого Жука. У меня собака такая есть, Жуком называется. Он такой черный, лохматый, вот сами увидите.

Лида печально потрясла головой:

— Я бы пошла, только мне нельзя. Мне никак нельзя.

— Отчего нельзя?

— Никак нельзя: тетя не позволит, рассердится. Ведь мы с вами незнакомы. Это, пожалуй, и папа бы не позволил.

— Ну так я к вам приду. Подождите, сейчас принесу только книгу.

Лева прыгнул с забора, побежал было и очень удивился, когда Лида сказала, что и этого тоже никак нельзя.

— Да можно же! Мне мама везде позволила бывать, везде, где я захочу.

Лида подошла ближе к забору и тихим голосом, с печальным видом рассказала про решение тети за обедом.

Как же быть! Переговариваться через забор совсем неудобно. Леве вдруг непременно захотелось показать ей свои картинки, — почитать, погулять вместе с этой маленькой, смешной, похожей на мальчика девочкой.

— Это очень жаль! А я бы вам Жука показал. Как же быть, Лида? Разве вы… Хотите, будемте на «ты»? — совершенно неожиданно, перебив самого себя, предложил Лева.

— На «ты»? Хорошо, — согласилась Лида. — Я тоже больше люблю говорить на «ты». Я всем говорю «ты» — и папе, и маме. Только тете не говорю, потому что тетя…

— Лида! Лида! — послышалось вдруг с балкона. Лида разом остановилась и вздрогнула. Неужели уже так поздно? Неужели они воротились с прогулки?.. Лиде вдруг вспомнилось, что она не повторила перевода, что даже не принималась за музыку. Она пришла на минутку поглядеть дачу и совсем не заметила, как прошли два часа. В голове у Лиды вдруг что-то зашептало: «La petite fille… le petit gars-n…la tante… la tante…» (Маленькая девочка… маленький мальчик… тетя… тетя…) В ушах запели разные ноты: «До, си, соль…» Ей даже сделалось холодно.

— Лида! Лида, где ты? — снова раздалось из окошка.

— Лида! Вас, кажется, зовут. Тебя зовут, Лида, — сказал ей Лева.

— Сейчас, сейчас! Ах, это тетя, — зашептала Лида, и невольное отчаяние послышалось в ее шепоте.

— Ты, верно, урока не выучила, боишься?

— Да.

— Она сердится?

— Нет, только она такая… — Лида не договорила. Ровный голос тети послышался в третий раз.

— Мне надо идти поскорей. Ах, что это я хотела вам сказать?! Ах, забыла! Ну, все равно, после… Ну, прощайте! Ну, прощай, Лева!

— Прощай.

«Какая смешная девочка! На бабочку, на стрекозу похожа. Такая же попрыгунья-стрекоза, позабыла приготовить свои уроки. А отчего она так испугалась? Неужели ее будут наказывать? Ведь она такая худая, и у нее такие маленькие руки…» Лева поглядел на свои широкие ладони с крепкими, гибкими пальцами и подумал, что, если бы он был Лидина тетя, он ее не стал бы наказывать. Он когда и большой вырастет, никого не станет наказывать. Его мама ведь никогда не наказывала.

Лева спрыгнул с забора.

В саду потемнело. В ящике еще шевелились крылышки, лапки и усики. Водяной жук-плавунец дрыгал пушистыми ножками; блестящая бронзовка трепетала нарядными крылышками; божья коровка дрожала, и все жучки, букашки и коровки поднимали кверху, к Леве, головки и усики, будто хотели спросить Леву, чем же они перед ним провинились, за что их так наказал Лева.

Что же это такое? Как же быть? Верно, им в самом деле очень больно? Конечно, больно. Им и всегда было больно, только Лева никогда не думал об этом. Он бы и теперь не подумал, если бы не девочка Лида.

Лева решил подробно расспросить маму. Мама все знает. Мама, наверное, сумеет пособить горю, устроить как-нибудь так, что им не будет так мучительно больно.

Лева направился к дому, а Лида…

Бедная девочка Лида! Боже, как несчастливо кончился Лидии счастливый день!

Лида лежала на постели ничком, закутавшись с головой в простыню, уткнувшись в подушки лицом. Люба крепко спала, Коле ничего не было слышно, но Лида горько плакала.

«Да, она была виновата, она это знала, но все-таки… Разве она ленилась? Нет, она не ленилась. Она пошла поглядеть дачу. А потом, она никогда не видала, как собирают букашек; а потом она заговорилась с этим мальчиком Левой…»

Она играла гаммы целый вечер. Ее позвали чай кушать, а она не пошла. Тетя сказала, что она капризничает, а она не капризничала, ей совсем не хотелось пить чай. Потом она снова играла. Потом тетя пришла ее слушать и сказала, что игра никуда не годится; позвала папу, прослушал и папа и согласился, что точно никуда не годится. А Лиде весь вечер казалось, что по клавишам ползли мохнатые букашки, жуки. На нотах сидела бабочка махаон, заслоняла их желтыми крыльями и мешала смотреть…

Они сказали, что маме напишут, расскажут, какая она ленивая, нехорошая, непослушная девочка. Что же она тогда станет делать? Они непременно, непременно напишут. И няня узнает, и Мила…

Ах, когда же она будет хорошая девочка, не будет лазить по заборам, а будет смирно сидеть и прилежно учиться: «La petite fille… le petit gar? — n… la tante… la tante…»

Лида еще раз легонечко всхлипнула, повернулась на бочок и заснула.

Глава XII

— Тетя!.. Где тетя?

Коля кричал так громко и вбежал так шумно, что даже удивил всех.

— Что с тобой, Коля? А я думала, что одна Лида умеет производить шум.

Лида, бледная и красноглазая после вчерашних слез, сидела на этот раз очень тихо за тетрадкой у окна, подле Любочки.

— Тетя, письмо! От мамы письмо! — запыхавшись весь, объявил Коля.

Мигом все вскочили и окружили тетино кресло.

«Ее высокоблагородию Екатерине Петровне… в Москву, на дачу…» Лида с Любой три раза успели прочитать адрес, а тетя все еще разглядывала конверт: из какого места послано, какого числа, когда получено в московском почтамте. Наконец она взяла деревянный ножичек и аккуратно подрезала сверху. На колени ей выпали толстое письмо и тоненькая записочка с пунцовой облаткой.

— Нам, нам! Это нам, тетя! — закричали дети.

Коля схватил записку и высоко поднял в руке.

— Тише! Не мешайте читать, — заметила тетя.

— Пойдемте в уголок, я вам прочту, — шепотом предложил Коля.

— Нет, ты опусти письмо, нам не видно. Ты вон большой какой вырос, Коля! Мы тоже хотим смотреть. Ты опусти руку-то! — пищали Лида и Люба.

Лида влезла на стул. Коля наклонился над письмом.

«Ненаглядные мои птички, дорогие мои деточки! — писала мама. — Как же вы живете и каково ведете себя без меня? Что мой Коля? Все ли он такой же пай-мальчик? Может быть, он и за младшими сестрами присматривает, чтобы и они были умницы?..»

«А я-то не присматривал. Надо будет присматривать», — про себя порешил Коля.

«Что Лида…»

— Коля, это мне. Дай, я сама прочту. Я хочу сама, — говорила Лида, вцепившись обеими руками в записку.

— Тише, Лида, ты разорвешь! Да ты и не поймешь ничего.

— Я хочу! Я сама! — Лида не выпускала и тянула к себе тоненькую бумажку.

— Вот и присматривай тут! — заметил, тяжело вздохнув, Коля.

Лида поднесла записку к самому носу и, поминутно запинаясь, захлебываясь от волнения, стала разбирать мамин связный тоненький почерк.

«Что Лида, мо-я сле-за…»

— Коля, как же это — «слеза»? Что же это значит — «слеза»'' — жалобно спросила Лида.

— Ну, ведь говорил я, что не разберешь ничего. Давай уж сюда!.. «Что Лида, моя егоза, а не слеза, моя егоза-попрыгунья? — бойко зачитал Коля. — Не слишком ли она много прыгает, не огорчает ли папу и тетю? Здорова ли моя булочка-Любочка, мой маленький бутуз Жени?»

Мама писала про себя, что ей понемножку становится лучше; что в синем море отлично купаться; что Милаша все такая же умница и утешение ее, а няня все такая же добрая, бережет ее еще больше прежнего.

— Надо отвечать маме. Тетя, можно нам теперь ответить маме? — спросил Коля.

— Можно, — согласилась тетя. — Садитесь и пишите; письмо вам будет вместо урока. Но только вы должны написать хорошенько.

Тетя раздала каждому по пол-листика почтовой бумаги и положила на середину стола конверт с маркой и с готовым, уже написанным адресом.

— Это очень долго — сперва на доске писать, а потом на бумажку опять набело переписывать. Я лучше уж прямо письмо напишу, — объявила Люба.

Ей пришлось скоро раскаяться. Придумывать письмо и одновременно писать было очень трудно. А тут еще, как нарочно, попалась для начала такая трудная буква — большое М. Вышло криво. Люба вытерла гуммиластиком, написала еще раз, — перо зацепилось за взъерошенную бумагу, и вышла клякса. Люба приложила промокательную бумагу, потерла еще немножко и вдруг заметила, что трет уже не по письму, а по своей тарелке. На месте большого М вышла большая дыра.

— Ах, Боже мой! Что же это такое? — зашептала в отчаянии Люба. — Коля! Погляди-ка.

— Ну что тебе? — спросил, неохотно поднимая голову, Коля.

— Вон какая дырка протерлась. Как же мне теперь быть? Коля, ты оставь мне маленький кусочек на твоей бумажке, я у тебя напишу. А то тетя рассердится.

Коля взял в руки испорченный лист. Кроме дыры, он был весь помят и измазан гуммиластиком и чернилами.

— Никуда не годится! Эко тебя, матушка, угораздило! Туда же, прямо набело писать хочет! (Коля уже давно писал прямо набело.) Я не могу дать тебе места; мне самому едва хватит. Я большое письмо напишу, — заявил он, огорчив отказом бедную Любу.

Бедная Люба совсем оторопела. Она готовилась уже было полить злополучный лист поверх клякс и пятен слезами, как вдруг Лида предложила ей свой. Лида в то утро была очень добрая и прилежная. Она тихо сидела, наклонившись над столиком, и усердно выводила буквы по аккуратно разлинованной доске.

— Не бойся, Лида, я теперь не запачкаю. Я скоро кончу, — проговорила Люба.

И действительно, Коля все еще сидел, уткнувши нос, над тетрадкой, Лида все еще грызла и слюнявила свой грифель, в то время как Люба с торжеством положила перо, сладко улыбнулась и двинула стулом.

— Ты кончила, Люба? — спросила тетя.

— Кончила, тетя, — радостно отозвалась Люба.

— Ну, покажи.

Люба осторожно, двумя пальчиками за уголочек поднесла тете чистый листок.

Тетя отчего-то улыбнулась.

На листке круглыми, похожими на самое Любу, буквами было написано:

«Милая мама! Я тебя крепко целую, и никогда меня не забывай.

Твоя Люба».

— Что же ты так мало написала, Люба? Ничего не написала Миле и няне. Разве ты их позабыла?

— Нет. У меня места не было, — ответила, опустив голову, Люба.

— Как места не было? Ведь весь же лист пустой? — с удивлением заметила тетя.

— Это не мой лист. Это Лидии.

— А где же твой?

— На моем дырка. Он испортился, — проговорила Люба чуть слышно.

— То есть это ты его испортила?

Тетя пожурила Любу за неаккуратность, нашла, что занималась она слишком мало, так как было всего половина двенадцатого, и велела принести басни Крылова. Люба уселась на табурет подле тетиного столика и заунывным голосом, с тоскливым видом стала читать вслух, какая бывает «беда, коль пироги начнет печи сапожник» и свою любимую басню про щуку и кота. На этот раз басня Любе совсем не понравилась.

Тетя осталась очень довольна Колиным письмом. Он писал совсем как большой, без линеек, и подробно рассказал маме про свои занятия, про все свое дачное житье-бытье.

— Молодец, Коля, отлично! — сказала, потрепав его по щеке, тетя. — Ну, Лиде я этого не скажу. Ты уже большая девочка, тебе пора бы поскладнее писать.

«Мама, голубонька моя, душечка, скажи няне, — читала тетя в середине Лидиного письма, — что я теперь всегда умею одеваться сама. Я сама застегиваю туфли, дорогая моя, и завязываю шнурки, мама милая, тоже сама. И юбку, мамочка душечка, завязываю тоже сама. А Матрена мне только платье застегивает, потому что у лифа, знаешь, мамочка моя золотая, крючки сзади и я не могу сама руками достать на спине. Матрена очень больно царапается гребенкой по голове, и я скоро научусь причесываться тоже сама…»

— Ты все пишешь о том, что ты делаешь, Лида, а что же не скажешь словечка про то, чего ты не делаешь? — спросила тетя.

Лида покраснела и молчала.

— Что же ты молчишь?

Лида подняла голову. Ей хотелось объяснить: она не написала потому, что знала, что про это уж наверное тетя напишет; но Лида опять ничего не сказала и пошла убирать свои книжки.

Тетя аккуратно сложила две половинки листика вместе со своим листом, мелко исписанным ровным тоненьким почерком. Лида Бог весть чего отдала бы, чтобы прочитать это длинное чистенькое письмо. Как пишут большие друг к другу? О чем написала теперь маме тетя?

Тетя провела мокрым пальцем по нижнему краю конверта, но, верно, на нем было мало клею — один краешек все отставал, как ни прижимала она его платком и ладонью.

— Принеси мне свечку и спички, Коля, а ты, Люба, подай сургуч.

Огонек стеариновой свечки слабо засветился при дневном свете. Очень весело смотреть, когда запечатывают письма. Тетя зажгла сургуч, так что он загорелся синеватым блестящим пламенем, потом опустила сургуч на середину конверта, ловко размазала круглую красненькую лепешечку и приложила печать. Две замысловатые буковки выпукло вышли на сургуче.

Детям было весело думать, что через несколько дней этот самый конвертик с красной сургучной лепешечкой придет к маме и мама сломает лепешечку, сорвет конверт и прочтет все, что они ей написали.

Глава XIII

— Какая досада! — говорил папа за завтраком. — Кажется, дождь будет. А я было думал устроить большую прогулку.

— Когда, папа? Куда? — закидали его вопросами дети.

— Да теперь уже никуда. Видите, какие тучи нависли.

— Ах, если бы на Воробьевы горы! — со вздохом сказала Лида.

— Нет, уж видно, придется до другого раза отложить, а сегодня посидеть дома. Пожалуй, и гроза соберется.

Гроза, однако же, не собралась, и к двум часам небо немножко расчистилось. Идти далеко куда-нибудь было уже поздно; папа предложил побродить хоть по парку. Тетя сказала, что у нее голова болит, и тоже согласилась пойти. Взяли на всякий случай зонты и отправились.

— Сегодня Зиночка с Петей, наверное, не придут, дождя побоятся, — заметил Коля.

Не успел он сказать это, как Зиночка, Петя и толстая няня показались на повороте дорожки. Зиночка, увидев новых знакомых, сейчас же повернула, подошла к ним, поклонилась тете и папе и поздоровалась со всеми детьми. Петя тоже раскланялся, как следовало умному мальчику. Он был все в той же затейливой курточке, но смотрел веселее вчерашнего.

— А мы думали, что вы ни за что не придете, — сказал Коля. — Погода такая…

— Ничего, мы близко живем. Только бы платье не испортилось. Няня с собою зонтик взяла.

— А папа хотел было устроить сегодня большую прогулку, да вот эти тучи противные помешали, — рассказывала Люба.

— Большую прогулку! Куда? — спросила Зиночка.

— Куда-нибудь подальше, не в парк. А вы любите подальше гулять?

— Очень люблю. Мне парк уже надоел.

— А вы ходите подальше гулять? — допрашивала Люба.

— Нет, не ходим. Наша гувернантка больна, а няня никуда не хочет идти, — с неудовольствием отвечала Зиночка.

— Папа, позови их с нами гулять. Пригласи, папа, — говорил Коля, дергая за пальто папу.

Папа обратился к Зиночке и сказал, что если ее папа и мама позволят, то он охотно будет брать ее и брата на прогулки вместе со своими детьми.

Зиночка вежливо поблагодарила, и даже Петя казался довольным.

— А вы умеете хорошо ходить, маленькая барышня? — спросил папа.

— Умею. Мы один раз весь парк обошли.

— Ну, это еще не слишком много. А бегать тоже умеете?

— Тоже умею, — смеясь, отвечала Зиночка.

— А мне что-то не верится.

— Отчего?

— Да так, не верится. Покажите, коли хотите, чтоб я поверил.

— Да как же я одна побегу?

— Зачем одна! — Дети, глядите-ка, дорожка какая широкая. Ну-ка, все за руки! Ну, живей! Раз, два, три — марш!

Дети крепко схватились за руки и все впятером пустились вниз по аллее.

Зиночка семенила, ловко перебирая светлыми башмачками; Лида высоко отбрасывала худые ноги; Коля был «коренником», а по обеим сторонам отставали две «пристяжные» — кругленькая Любочка и толстый Петя.

С верхней дорожки прямо навстречу детям спускался мальчик в красной рубашке, круглой шляпе и высоких, до колен, сапогах. Лида сейчас же узнала смуглого Леву. Рядом с ним на длинной цепочке шел черный лохматый Жук.

Лева встал рано. Ему было дано поручение от старой Марины нарвать щавелю к соусу; нужно было почистить площадку перед балконом и выкупаться, — он едва справился к чаю. Погода между тем испортилась, в воздухе потемнело, и далеко идти не хотелось. Лева сел почитать с мамой. В двенадцать часов Марина позвала кушать; соус к обеду вышел отличный. После обеда Лева с Жуком долго лежали на диванчике и наконец порешили идти рыбу удить. Бабочек без солнца никаких не было, а рыба перед дождем, в серенькую погодку, отлично клюет.

— Стойте, стойте! Не могу больше! — говорила, совсем запыхавшись, Зиночка. Люба и Петя давно уже отстали и догоняли остальных.

— Стоп, машина! — сказал Коля и остановил своих разбежавшихся «пристяжных».

В эту самую минуту Лева с Жуком спустились с дорожки как раз напротив детей.

— А, Лида!.. Здравствуй! — радостно сказал Лева. — Куда ты это так бежишь?

— Здравствуй! — могла только выговорить запыхавшаяся Лида и весело подала руку.

— Погляди, вот мой Жук. Видишь, какой? Жук, смирно! — говорил Лев, представляя своего любимца. — А это твои братья и сестры? — спросил он, глядя на детей.

— Да, только не все. Вот это — Коля, мой брат, а вот Люба…

Лида вдруг смолкла. На дорожке послышался голос тети. Голос этот разом напомнил ей что-то, от чего она вдруг побледнела. Ведь тетя не велела знакомиться ни с кем без ее позволения. Как же она теперь увидит Леву?.. Лида поглядела вокруг себя: у детей были удивленные лица; Лева ждал окончания церемонии; за спиной подошли и стали папа и тетя, и Лида представляла, какие глаза должны были быть у тети, когда она отвечала на вежливый поклон Левы.

Наконец Коля прервал общее молчание и на минуту выручил Лиду. Еще с деревни Коля был большой охотник до рыбной ловли; он отлично знал дело, умел выждать рыбу, не торопился и не опаздывал вытаскивать удочки и часто приносил Аннушке карасей к обеду. Но все это бывало в деревне, теперь же, на даче, ему еще ни разу не удалось поудить: тетя боялась отпустить его одного, а пойти было не с кем.

— Что это у вас такое? — спросил Коля, показывая на перекинутую через плечо у Левы веревочную сетку с узким горлышком, натянутым на камышовый кружок.

— А это сетка, рыбу сажать, — отвечал Лева. — Она удобнее, чем ведерко: ее легко носить, а ведерко тяжелое.

— Разве вы идете рыбу удить?

— Да.

— А где же у вас удочка?

— Да вот же она, — объяснил Лева, показывая гладкую толстую палку, которую держал в руке.

— Как же это-она такая коротенькая? — с любопытством спросил Коля.

— Она ведь складная. Это мама мне подарила. Хотите, я вам покажу? Пойдемте вон к той лавке. А ты, Лида, не хочешь ли тоже поглядеть?

— Нет, — коротко ответила Лида.

Коля и Лева отошли в сторону, к скамейке, а все остальные молча двинулись вперед по дорожке.

— Это, кажется, сын нашей соседки по даче? Какой славный, здоровый мальчик! — заметил папа.

— Да. Только когда это вы успели познакомиться с ним? — с удивлением спросила тетя.

Лида открыла было рот отвечать, но в эту минуту Зиночка и Петя подошли прощаться. Толстая няня торопила их почему-то домой. Тетя ласково кивнула в ответ на их поклоны, а папа попрощался с Зиночкой за руку и сказал, что верит ей теперь, так как сам видел, что она славно умеет бегать.

Зиночкины бледные щечки зарумянились от удовольствия, и она решила непременно упросить свою маму отпустить ее с новыми знакомыми в далекую прогулку.

Тетя между тем продолжала расспрашивать Лиду.

— Он тебе, кажется, «ты» говорит, этот мальчик? — говорила она.

— Да, тетя.

— Где же и когда ты успела с ним так подружиться?

— Вчера вечером… На заборе, тетя.

Тетя всплеснула руками.

— На каком заборе? — смеясь, спросил папа.

— У нас на заборе, в саду, папа, — начала Лида. Папин смех немножко ободрил ее. Она рассказала папе, как подошла посмотреть дачу, как загляделась на жуков и заговорилась с этим мальчиком, Левой. — Я совсем, совсем позабыла, что тетя не велела знакомиться. Я только потом вспомнила, — заключила Лида и подняла на папу умоляющие глаза.

— Вот и разгадка ее вчерашнего поведения! — начала было тетя.

Ее перебил Коля. Он бежал за руку с Левой. Жук с громким лаем поспевал сзади.

Тетя, папа! — кричал Коля. — Отпустите меня на рыбную ловлю.

— Я уже сказала тебе раз, что нельзя, Коля.

— Да ведь это одному нельзя, тетя, а я ведь с ним, вдвоем с Левой пойду.

— Ну, вдвоем-то, я думаю, еще опаснее. Как раз будете оба в воде, — заметила, покачав головой, тетя.

— Нет, не беспокойтесь… Мы не станем дурачиться, — серьезно ответил Лева. — А если как-нибудь нечаянно упали бы в воду, так вот Жук вытащит нас, не даст утонуть.

И он потрепал лохматую шею Жука.

— Позвольте, тетя, пожалуйста! — почти сквозь слезы проговорил Коля.

Папа сказал несколько слов по-французски.

— Ну, Бог с тобой, иди уж, — сказала тетя наконец. Коля не заставил ее повторять два раза.

— Я за удочкой, подождите меня! — крикнул он и пустился стрелой по дорожке.

В ожидании все присели на лавочку. Папа стал ласково беседовать с Левой, расспрашивать, сколько ему лет, где он живет и где учится. Лева отвечал спокойно, весело и сам задавал вопросы папе. Он рассказывал точно большой, говорил разные слова, которых Лида даже не понимала, а смеялся как маленький, громко, как Лида, и, как она, пригибался головою к коленкам. Лева рассказал папе, что учился уже целый год в гимназии, уже экзамен держал и лучше всех отвечал из естественной истории. Он очень любит естественную историю, больше всего другого.

Папа спросил, за что же так любит естественную историю Лева.

— А как же ее не любить! Я ее всегда любил, — отвечал Лева. — Ведь это занимательно очень. Там ведь, знаете, про все рассказано: про всяких зверей, про букашек разных, про деревья, про разную траву. И такое все интересное! Так на них смотреть — ничего не узнаешь. Сами они рассказать не умеют, как мы, как люди. Ну а в естественной истории все это написано, про все их житье-бытье. Мама тоже любит естественную историю; мы с ней все читаем, и она все знает, больше учителя знает.

Лева пустился было рассказывать про новую книжку, которую подарила ему мама, но пришел Коля с удочкой на плече и калошами на сапогах, и оба, вместе с Жуком, отправились по дорожке к реке.

«Ах, счастливые! Счастливые эти мальчики!» — подумала, смотря им вслед, Лида. Она даже и не просилась, — она знала, что ее не отпустят.

Глава XIV

Четыре часа, а Коли все не было. Пошел дождь, сперва мелкий, потом крупный, все чаще, чистый ливень, а его все не было. Хорошо, что тетя ничего не слыхала. Она сказала, что после вчерашних неприятностей с Лидой у нее опять заболела голова, и прилегла отдохнуть в своей комнате.

К пяти часам Коля вернулся наконец — розовый, мокрый, холодный, веселый. Вода так и текла у него по лицу и по платью, а в Левиной сетке трепетали красноперые рыбки. Сестры заранее приготовили ему все переодеться. Матрена поворчала, назвала Колю озорником, непоседой, но от тети ему не досталось. Тетя даже не заметила, что на Коле была другая рубашка и вместо новых черных — старые серые панталоны с заплаткой.

Обед прошел тихо. У тети все еще болела голова, и она сейчас же после обеда снова ушла к себе в комнату. Люба выпросила у Аннушки большую стеклянную банку; Коля налил в нее воду из умывальника, пустил рыбок и поставил на столе в детской.

— Вот это голец, усатый такой; а та крошечная рыбка — верхоплавка, на самом верху всегда плавает. Вон караси, серебряные с красными перышками; у линя же спинка потемнее, и сам он побольше, — толковал и показывал сестрам Коля.

— А тот мальчик, Лева, поймал что-нибудь? — спросила Люба.

— Два карася всего только и поймал; он мне отдал. Он очень уж нетерпеливый, никак дождаться не может, сейчас удочку и выдернет. Так нельзя! Тут уж нужно сидеть смирно, ждать и глаз не спускать с поплавка. А иначе нельзя, — рассуждал Коля.

— А отчего ты не вернулся, как дождь пошел?

— Да я было хотел, а он стал смеяться. Говорит, что я «сахарный, что ли, растаять боюсь». Ну, я и остался. Он такой странный мальчик, этот Лева. Но ничего, славный, должно быть, мне понравился.

Коля наклонился и стал крошить рыбкам корочку белого хлеба.

— Вы так все время и сидели на одном месте, всё удили? — спросила Лида.

— Нет. Я бы, пожалуй, и просидел, — рыба у меня так отлично клевала, — да Лева не захотел. Мы ходили туда, в ту сторону, за парк; почти до того места дошли, где вчера были.

— Где это мы вчера были? — спросила Лида.

— Ас папой-то! Разве не помнишь, в болоте? Ах, да ты ведь вчера не была с нами! — сообразил Коля.

Лида огорчилась.

— Вот вы какие, без меня пошли! Куда это вы без меня ходили? Вот вы какие гадкие! — сердито говорила она.

— Лида, ты не сердись. Мы ведь недалеко ходили, — утешала ее Любочка. — Мы только вышли из парка и пошли по лужку. А на лужке росли незабудки. Я захотела нарвать незабудок, побежала за ними да и завязла в болоте.

— Завязла в болоте!.. Ах, Люба! — сказала, завистливо вздохнув, Лида.

— Нет, Лида, не говори, — прервала ее Любочка. — Я вчера так испугалась: хочу одной ногой ступить — вязну, хочу другой — и другая нога тоже уходит. И грязь такая холодная, в башмаки залилась.

— Как же ты выбралась?

— Меня папа за руку вытащил.

— Так ты и не нарвала незабудок?

— Нет, нарвала, только бросила; незабудки завяли, пока мы наверху в парке сидели. Мы ведь потом наверху долго сидели; тетя работала, а папа рассказывал нам про болото.

Лида сделала совсем печальное лицо:

— Вот я так и знала! Как только я не пойду, непременно все самое хорошее случится. Как назло! Коля, что вам папа рассказывал про болото?

— И про болото, и про озеро. Он вчера много рассказывал; его сама тетя просила, — сообщил Коля.

Как тут быть! Папа в другой раз, пожалуй, не захочет рассказывать. И все будут знать, и Коля будет знать, и Люба будет знать, а она, Лида, одна не будет знать ничего про болото.

— Коля! — сказала, подходя, Лида. — Коля, расскажи, что вам вчера говорил папа.

— Да ведь он долго рассказывал. Я всего не упомнил.

— Ну ничего, что вспомнишь. Коля, голубчик, душечка, пожалуйста!

У Лиды было такое ласковое, просительное личико. Коле вдруг вспомнилось письмо мамы.

Мама просила присматривать за младшими сестрами. Тетя больна, ей нужны спокойствие, отдых. Как раз следовало бы теперь приглядеть за детьми, соблюсти тишину и порядок. Правда, Лида сегодня как в воду опущенная, — ну, да ведь ее не поймешь! Нельзя поручиться, что она сейчас же опять на голове не пойдет. Рассказать им разве, в самом деле? Они будут сидеть смирно, слушать.

— Коля, золотой мой, серебряный! — приставала Лида. — Ну!.. Ну миленький!

— Ну хорошо, так и быть! Берите себе стулья, садитесь, — сказал, обращаясь к сестрам, Коля. — Только, чур, у меня ни гу-гу. Тетя больна. Коли станете шуметь, я не стану рассказывать.

Девочки смирно уселись рядком подле брата. Коля, совсем как папа, вытянул ноги и расположился в старом нянином кресле.

— Болото, — откашлявшись, начал Коля, — болото бывает такое сырое, мокрое, и на нем растет густая зеленая-зеленая трава. Если пойти по болоту, так ноги станут вязнуть, а из-под земли выступит вода…

— Коля! Да это я все сама знаю. Я хочу узнать, отчего бывает болото, — перебила Лида.

— Погоди ты! Ты меня не перебивай. Я уж все расскажу сам, как папа… Болото бывает на земле оттого же, отчего бывают родники, — , оттого что глина не пропускает через себя воду. Глина не всегда ведь бывает глубоко под землею, иногда она лежит ближе. С неба, из тучи, льется дождик, поливает землю, везде делается грязь, маленькие лужицы и большие лужи. На глине также наливается большая, глубокая лужа. Дождевая вода недолго остается на земле, — она пробирается в глубину, в землю. Только ей это не везде удается: в простую землю она проходит легко, а как дойдет до глины, глина не поддается и не пропускает ее через себя. А вы помните, отчего глина не пропускает через себя воду? — с важностью спросил Коля.

— Помним, помним! Оттого что она плотная, вязкая. Ты уж рассказывай, — ответила Лида.

— Ну так вот, дождевая вода никак не может пробраться сквозь глину, глина ее никуда не пускает, и вода так и остается, так и стоит себе наверху, на земле.

— Значит, ее высушит солнце?

— Не всегда. Иногда вода бывает очень большая, глубокая; да, кроме того, идут новые дожди и все подбавляют новой воды. Как солнце ни старается, сколько ни греет, никак не может высушить всего. Вода все стоит да стоит…

— Ах, теперь я знаю, что дальше будет! — закричала вдруг Лида. — На воде вырастет трава, и выйдет болото. Так, так, так?! Ну, Коля!

Но Коля молчал.

— Что же ты, Коля?

— Да что же! Ты все перебиваешь, кричишь. Этак нельзя ведь рассказывать, — ответил Коля. — Ты говоришь, что знаешь, — ну и рассказывай, коли знаешь. Я тебя перебивать не стану.

Лида посмотрела на Колю и подумала, что он уж слишком важничает. Однако вслух этого не сказала и даже извинилась перед братом.

Лиде непременно хотелось узнать все, что папа рассказывал про болото.

— На чем я остановился? — спросил, потирая себе лоб, Коля. — Ах да!.. Ну так вот, вода все стоит да стоит. Ее печет солнцем, заметает пылью, ветер наносит в нее всякий сор, сухие ветки и листья, разные обломки и остатки. Вода начинает портиться, гнить; на ней показываются зелень, плесень, вырастают разные маленькие травки; потом вырастает густая трава, и потом выходит болото.

«Ну ведь я так же и сказала!» — проговорила про себя Лида.

— Ветер приносит вместе с сором и пылью разные семена от разных цветков и деревьев, — продолжал Коля. — Семена попадают в воду, пускают ростки, и болото зарастает все гуще и гуще, так что наверху совсем даже не видно воды. Только не всякая трава и не всякие цветы могут расти на болоте, точно так же как болотная трава не растет на сухом месте. На болоте вырастает низенький мох, зеленый, серый и бурый, и высокая осока с прямыми долгими лис-тьями. Потом, помнишь, Лида, палочник? У него еще вместо цветов такие славные коричневые шишечки, точно щетки, которыми лампы чистят. Растет иногда и елка, и береза; из цветов — незабудки, кувшинки, а из ягод — наливная красная клюква и морошка, сама желтенькая, а с виду на малину похожа. В болоте и звери водятся.

— Лягушки! — заметила Лида.

— Нет, не одни лягушки, а разные болотные птицы: длинноносые бекасы, и дупеля, и дикие утки. Им хорошо, привольно в болоте: есть где половить лягушек, водяных червей и букашек. За дичью ходят на болото охотники; они надевают высокие болотные сапоги, берут ружье и собаку, да и шагают…

— Да ведь они завязнут! Как же им не страшно? — испугалась за охотников Люба.

— Иногда, верно, и бывает страшно, особенно коли случится в окошко попасть.

— В окошко? — переспросила Лида. — Как это так, Коля, в окошко?

— А это, рассказывал папа, бывают в болоте такие дырки, узкие ямки, — окошками называются. С виду-то они ничего, неглубокие, но чуть ступишь ногой — во все стороны так и расступится жидкая грязь, ямка сделается шире, нога уйдет в нее глубже, и начнет ее точно всасывать, точно втягивать в глубину. Беда, если попасть в такое окошко! Выкарабкаться из него очень трудно. Папа говорил, случалось так, что не только люди, но даже лошади и собаки увязали в болоте, хоть они и бегают получше нашего. Помнишь, Лида, в «Юрии Милославском»?

Лида кивнула головой.

Люба даже зажмурилась от страха, а Коля продолжал: — Бывает и еще хуже окошка. Бывает в болоте такое место, что если пойти по нему, то все оно станет колыхаться, трястись под ногами, и не только под ногами, а далеко вокруг. Такое место называется трясиной. По трясине очень опасно ходить: в ней так много воды, что она так и выступает, так и чавкает на каждом шагу.

— Коля! А в том болоте, где Люба вчера завязла, была трясина? Оно было большое, это болото? — спросила Лида.

— Бо-ольшое!.. — начала было, разведя руками, Люба, но Коля перебил ее:

— Какое там большое!.. Пустячное!

— А я совсем никогда не видала болота. Только и видела маленькое у нас в деревне, у озера.

— Где это ты у нас в деревне озеро увидала? — спросил Коля.

— Как где? — повторила Лида. — А в роще, под горкой.

— Так то пруд, а не озеро.

— Ну, все одно.

— Нет, не все одно.

Лида хотела было заспорить, но Коля остановил ее:

— Ну что споришь, когда не знаешь! Ведь папа вчера нам рассказывал: совсем не все равно — пруд или озеро. Пруд делают люди: выкапывают где-нибудь яму, а в яму набирается вода. А озеро никто не делает; его не копают, а оно само бывает, как речка, как горка. Поняла теперь, Лида?

— Поняла, поняла! — запела она и вдруг вскочила с места. — Все поняла и больше ничего понимать не хочу. Коля, довольно рассказывать. Надоело.

Лида вспрыгнула на стул, со стула — через Любу, через стол, — на окошко и высунула голову в форточку.

— И мне тоже надоело! — заявила и даже зевнула Любочка.

— Вот неблагодарные! — сердито проворчал Коля. — Надоело! Не слушали бы, коли надоело. Разве я вас заставлял слушать? Сами просили!

— Коля, ты не сердись. Ты отлично рассказывал, я все поняла, — кричала Лида из форточки. — А только дождя теперь нет, вот что! — объяснила она.

Дождя, точно, не было. Любу отправили в спальню спросить тетю, можно ли гулять пойти. Тетя сказала, что можно, только в свой маленький садик.

В саду Коля не захотел играть в палочку-постукалочку и в догонялки бегать тоже не захотел. Он заложил руки за спину и стал смирно ходить по дорожке, а сестренкам сказал, что надоели ему все эти глупости.

У тети прошла головная боль. За чаем она ласково спросила детей, что они делали, отчего так тихо сидели после обеда.

— Мы все Колю слушали. Он нам про болото рассказывал, — громогласно объявила Лида.

Матрена усаживала Жени к столу в высокое креслице, услыхала, в чем дело, и вставила от себя похвалу.

— Все время рассказывал, матушка, — проговорила она, обращаясь к тете. — Детей усадил и наказал смирно сидеть. Уж такой у нас умник, такой уж разумник, и сказать невозможно! — не могла нахвалиться Матрена.

Папа поцеловал Колю, и тетя поцеловала и положила в чай две ложки варенья.

Коле сделалось весело. Он отпил из чашки так, что чаю осталось немножко, на донышке, размешал ложкой земляничные ягоды, стал их вылавливать и думать, что ему теперь одного только недоставало.

Тетя! Вы напишете это маме? Она меня просила. Я для нее это…

— Напишу, друг мой, напишу непременно, — отвечала тетя.

Тетя отдохнула и была очень добрая. Коля попросил позволения отнести Леве рыбную сетку и пригласить Леву к себе. Тетя поморщилась, однако ей было жаль на этот раз огорчать Колю отказом и она согласилась.

В саду около балкона было светло и сухо, а в воздухе стояла такая теплынь, что детям даже позволили снять калоши и кофточки. Чудесно было бегать в тоненьких башмачках, в легкой блузе, с непокрытой головой по песчаной, крепко укатанной широкой дорожке.

Пришел Лева. Коля перестал важничать. Лида опять предложила играть в любимую свою палочку-постукалочку. Коля не сказал на этот раз, что все глупости, и первый погнался за Лидой.

Глава XV

Зиночка нетерпеливо ждала хорошей погоды. Ей непременно хотелось отправиться в далекую прогулку. В гостиной при гостях она все мешала маме разговаривать, все просила заранее позволить, отпустить ее. Матери это скоро надоело, и она сказала, что отпустит ее куда угодно, лишь бы она не приставала и не мешала бы ей. Зиночке только этого и было нужно.

Очень приятно, надев нарядное платье, сидеть с нарядными гостями в гостиной. Но гости все приезжают большие, папины или мамины. А эти большие, надо правду сказать, бывают иногда довольно скучны. Иногда говорят такое, что ничего не поймешь. Переспрашивать, самой заговаривать с ними нельзя — можно только слушать и отвечать, когда спрашивают. А спрашивают они все такое скучное: как здоровье да как уроки идут!

С маленькими бывает гораздо веселее. С маленькими можно поговорить о чем-нибудь интересном. Зиночка расскажет своим новым знакомым, какое ей шьют ко дню рождения новое отличное платье с бантами, с широкими рукавами, как у самой мамы; что папа приготовил сюрпризом маме в подарок пару пони — маленьких лошадок в шарабан. Можно будет и самой побегать в лошадки. Мама, верно, позволит покататься на своих новых пони, но она не любит позволять Зиночке бегать, самой быть лошадкой.

Петя тоже охотно собирается на прогулку. На гулянье всегда берут с собой разные хорошие вещи: паштеты, конфеты и сладкие пирожки. А Петя большой охотник до сладостей и пирожков.

Все дело теперь за хорошей погодой. А хорошая погода, как на беду, не наставала. Люба по целым дням распевала: «Дождик, дождик, перестань»; Лида сердилась, а Коля с Левой ходили в серенькие деньки на рыбную ловлю.

Лева стал ежедневным и любимым гостем в семье. Папа говорил, что ему нравилось смотреть на такого сильного, здорового, бойкого мальчика; Коля любил Леву за рыбную ловлю, и если тетя с Матреной не жаловали громкий-голос и Левину веселую повадку, зато Лида объявляла, что Лева лучше Коли, лучше Пети, лучше всех знакомых.

Коля не мог влезть на большой тополь на песчаной дорожке: доберется до толстого сучка на середине дерева, да и боится выше, а сам говорит — голова кружится. А Лева!.. Лева засучит рукава, схватится голыми руками и сильными ногами за ствол — и через минуту уж был таков… сидит на самой верхушке! Сквозь тонкие ветки только и видна его красная рубашка да кудрявая голова, да слышно, как он напевает, посвистывает. Жук лает, бегает вокруг, а Лида думает, что, может быть, она тоже не побоялась бы, полезла бы на верхушку, туда, на тонкие ветки. Но тетя не позволила, совсем не велела ей лазить, сказала: нельзя, — она девочка. Лева знал все про всяких зверьков, про букашек, про птиц. Он рассказывал, как из головастика выходит лягушка, а из некрасивой куколки — пригоженькая, блестящая бабочка. Еще Лева один раз сказал Лиде, что не беда, что она девочка; что, если б он был тетя, он бы позволил ей лазить по деревьям и на рыбную ловлю тоже бы отпустил. А Коля сказал, что, если б его спросили, он бы ни за что не позволил, потому что Лида только бы сорвалась в воду и перепачкала бы свои юбки.

Лева отлично умел узнавать по небу погоду. Посмотрит, как солнце садится, и без ошибки скажет, что будет завтра: дождь, или ветер, или вёдро — ясное время. Много дней подряд огорчал он все общество. Выйдут все на полянку, на лужок против солнышка:

— Ну что, Лева?

— Опять то же, — отвечал Лева. — Видите, в тучу садится — значит, к дождю, а кругом по небу красно — значит, ветрено будет.

Лида топала ногой и сердилась; Зиночка щурилась на солнце и пожимала плечом, а Люба предлагала петь всем вместе, хором: «Дождик, дождик, перестань». Авось он перестанет, послушается.

Дождик наконец-то решился послушаться. Тучи сползлись все к краю неба; солнце садилось светлое, ясное. Лева объявил, что завтра, наверное, день будет хороший.

Целый вечер все то и дело поглядывали на небо. Ничего, небо не хмурилось, и последние тучки уходили куда-то далеко-далеко, к темному лесу.

Одна тетя ни за что не хотела поверить хорошей погоде, говорила, что Левины предсказания — пустяки. Однако велела Аннушке сделать с вечера тесто на ватрушки для завтрашней прогулки.

Глава XVI

Вышла Левина правда.

Ясный розовый луч пробрался через синюю шторку под белый полог и разбудил Лиду.

Она высунулась из-под полога. Матрена еще не открывала окошка, но в комнате сиял яркий свет. Люба сидела на кровати, болтала ногами, отчего-то улыбалась. Жени плескался в тазу, умывался, обливался и смеялся. И Матрена тоже смеялась. И Лиде показалось, что все в комнате чему-то смеется: и умывальник, и зеркало, и окошко. Лида и сама засмеялась…

Ни одного облачка не было в синем небе! Лиде пришлось зажмуриться от яркого солнца. Вышла Левина правда — погода стояла чудесная.

На даче Коля спал в одной комнате с папой. Мальчик прибежал в одних панталонах, с болтавшимися подтяжками, отворил дверь и закричал:

— Лида, Люба, едем! Папа сказал: мы едем! Одевайтесь скорей!

— Едем, едем! — радовалась Лида.

Только куда? Папа с тетей как-то говорили про Кунцево, а Лиде давно-давно хотелось поглядеть на Воробьевы горы. Дай Бог, чтобы на Воробьевы горы!

— Куда же мы, папа, поедем? — спросил Коля.

— В Кунцево, — отвечал папа. Лида повесила голову.

Она готова была уже совсем рассердиться, как в комнату вошли Лева, Зиночка с братом и толстою няней и пожелали всем доброго утра.

На руке у Левы висела корзинка, крепко обвязанная тесемкой.

— Что это у тебя, Лева? — спросил Коля.

— Секрет, — смеясь, отвечал Лева.

— Секрет?!

— Да, этот секрет нам посылает Марина на прогулку, на общую пользу. Нет, нет, нет, теперь не покажу никому! Когда приедем, тогда увидите.

Петя подошел к корзинке, понюхал секрет и сказал, что он славно пахнет.

Напились молока. Пробило одиннадцать часов. Пора было ехать.

У Зиночки с Петей была своя лошадь: они сели втроем с толстой няней. Аксюша привела двух извозчиков. Лиде так хотелось сесть с папой, и с Левой, и с Колей. Она уцепилась было за папин рукав, но тетя взяла ее за руку и приказала садиться с собой и с Матреной в пролетку. Счастливая Любочка уместилась на коленях у папы, рядышком с братом; Лева с секретом взгромоздился на козлы.

— Ну, мала куча, невеличка! — сказал извозчик, трогая свою лошадку, и Лиде слышно было, как все рассмеялись, как смеялись и разговаривали во второй пролетке.

Лида попробовала было забавлять Жени, но Матрена сказала, что нечего его разгуливать, что ему спать время. И точно, Жени скоро заснул, а над ним задремала и Матрена.

С тетей о чем же было разговаривать! С тетей Лида разговаривать не любила. Она принялась расспрашивать извозчика, как зовут его лошадь, и отчего у нее такой коротенький хвост, и отчего лошади, когда бегают, бывают в мыле, а люди никогда не бывают.

Извозчик отвечал очень охотно на все расспросы, но тетя скоро прекратила дружескую беседу, сказав, что нисколько не желает, чтобы Лида перезнакомилась еще и со всеми извозчиками.

Зиночкина статная серая лошадка бойко бежала впереди и остановилась у ворот парка. За ней стали и другие пролетки.

— Что же мы теперь будем делать? — сказала Зина, когда все высадились и пошли по дорожке.

— А вот походим посмотрим парк, — отвечал папа.

— Побежимте, тогда скорей все увидим. Хотите в лошадки? — предложил Коля.

Дети остановились. Коля вынул из кармана длинный шнурок, обмотал вокруг пояса Леве, привязал два конца на руки Лиде и Зиночке, а сам схватился руками в середке.

— А нас-то что же, Коля? — спросила Люба. Петя хотел было уже становиться в пристяжку.

— Куда вас, малышей! — заявил Коля. — Не поспеете, носы разобьете. Задавлю, прочь с дороги! Эй вы, любезненькие! Э-э-эх!

Он свистнул, высоко взмахнул кнутом, и лихая тройка помчалась стрелой по дорожке.

— Малыши! — обиженно проговорила Любочка.

— Сами они малыши! — порешил Петя.

Петя предложил за это съесть все конфеты и ничего никому не оставлять (ему Зиночка, убегая, дала конфеты на сохранение). Убежать самим, сесть за кустик да и съесть все, пока никто не увидел. Петя показал нарядную бонбоньерку. У Любы сделалось вдруг совсем сладко во рту. Петя потащил ее за руку. Люба покачала головой, потом посмотрела на хорошенькую коробочку, лизнула языком нижнюю губу, потом опять покачала головой, выдернула вдруг свою руку, побежала назад и уткнулась лицом в тетину юбку.

Хорошо было в парке! Дождик помыл деревья и кусты, и они стояли нарядные, свежие и трепетали на солнышке зелеными ветками. В траве тихо покачивались колокольчики, клонила кудрявую головку сон-дрема. Кашка показывала румяные щеки, высокая тонкая ромашка тоже подняла вверх свое загорелое личико в чепчике с белой оборочкой. Солнце жарко светило с лазурного неба. Парк был велик; и вскоре все стали жаловаться на жару и усталость.

Папа предложил отдохнуть, пообедать. Лева с Колей отправились разыскивать самоварниц, и скоро все уже сидели в холодке, в бузинной беседке, за столом, на низеньких лавках. Матрена с няней хлопотали у корзин; чужая баба в цветном сарафане принесла молока и посуду; тетя заварила чай.

— Сейчас, верно, Лева секрет свой покажет, — шепнул Петя Любе.

Тетя налила молока в чашки.

Лева встал с места и поставил корзинку на стол. — Секрет! Секрет! — закричали дети, и все головы повернулись к корзине.

Из нее показался секрет: толстый, круглый, румяный. Поджаристая корочка шла юбочкой, складочками и оборочками к верхушке, а на верхушке сидела шапочка из лапши с кисточкой из зеленой петрушки. Папа взял острый нож, разрезал секрет, и чего только не оказалось в нем под румяной, поджаристою корочкой! Грибы, кусочки мяса и куры, как в гнездышках, лежали в рыхлом, рассыпчатом тесте. У Пети слюнки потекли, и даже тетя сказала Леве, что Марина его — искусница, каких мало.

Лева недолго усидел смирно на лавке. Он отказался от чая, захватил себе кусок паштета и тартинку с телятиной и уселся на траву под деревом. Коля тотчас же собезьянничал — пробрался к нему. Лида поглядела на свое новое платье, которому она так радовалась, надевая поутру. Теперь она ему совсем не была рада. Тетя ни за что не позволит новое платье на траве пачкать. Лиде захотелось, чтобы никто не сидел на траве, коли ей нельзя. Что бы такое придумать?

— Папа! — закричала, по обыкновению, Лида, — Папа, поедем на лодке кататься!

— На лодке! — Лева с Колей мигом вскочили с травы.

— Папа, голубчик, поедем!

— Ну что же, я не прочь! Поедем, — согласился папа. — Только где же мы лодку возьмем?

— Уж это достанем, непременно достанем. Я здесь все знаю. Мы сюда с мамой вдвоем приходили и на лодке катались. Уж мы это все с Колей устроим, — пообещал Лева.

— Ну отправляйтесь, устраивайте и поджидайте нас. Мы сейчас же за вами следом.

Счастливые мальчики ушли вместе, а Лида осталась сидеть в своем новом платье.

Тетя отказалась от катанья, сказала, что и Жени ни за что не отпустит, а пойдет вместе с ним к своей старой знакомой, которая жила в парке на даче и к которой она давно собиралась. Встретиться было назначено опять в беседке у столика. Матрена с няней остались пить чай, а папа с Зиночкой, Лидой, Петей и Любой отправились по дорожке к реке.

У берега в лодке уже поджидали всех Лева и Коля. Лодка была небольшая, она низко сидела в воде, и лодочнику даже не нашлось места.

— Не надо лодочника! Не надо, — кричал Лева. — Я сам умею грести.

— Ну ладно, — сказал папа, — отчаливай! Лодочник отпихнул их длинным шестом, папа тронул веслом, Лева — другим. Весла опустились, и в воде закипела белая пена; потом они поднялись кверху и заблестели мокрыми боками на солнце.

Лиде было хорошо. Она всегда любила купаться, быть на воде. А тут еще так отлично случилось: тетя не поехала, и Матрена не поехала, а поехали папа, Лева, Петя, Зиночка — много народу. И день вышел такой светлый, радостный, и река такая спокойная… Лиде сделалось совсем хорошо и весело. Все ее смешило: как Петя сосал, причмокивая, конфетку с ликером, как Лева трудился веслами, а Коля сидел с печальным лицом, потому что не умел грести.

— А сама-то ты небось умеешь? — с обидой спросил Коля.

— Умею.

— Ничего ты не умеешь!

— А вот же умею, умею! Лева, дай мне весла. Я покажу!

— Сиди смирно, Лида, ты перевернешь лодку, — заметил папа.

— Пожалуйста! На минутку! — кричала Лида. Лева не хотел отдавать Лиде весла; а Лида хотела отнять у Левы весла.

— Лева, отдай!

— Не отдам.

— Тише, Лида! — закричал папа.

Но Лида расходилась и ничего уже не слышала. Гадкий Лева упрямился, не хотел уступить, и потому Лида толкнула его под руку, уцепилась за весло, вспрыгнула на лавочку… Вдруг Лида покачнулась так, что насилу на ногах удержалась. Сзади что-то треснуло, что-то тяжело шлепнулось в воду, лодка глубоко зачерпнула воды и плеснула ей водой на чулки…

— Ах, Боже мой! Ах, Зина!..

Лева вдруг оставил оба весла, и не успела Лида схватить их, как он что-то крикнул, сбросил шапку и кинулся в реку.

Лодка, будто живая, закачалась с боку на бок… Папа изо всех сил старался остановить ее, сдержать против течения. Коля съежился весь, как улитка; Петя не донес конфетки до рта; Люба зажмурила глаза, и из-под ресниц у нее текли слезы. Лида стояла одна, высоко на лавочке, с веслом в руке. Она видела, что Зиночки не было в лодке, что на том месте, где она сидела, подломилась тоненькая решетка, что не было Левы… Она ничего не понимала.

— Держи весла вот так, Коля! — сказал папа растерявшемуся Коле и сбросил сюртук.

— Папа, Лева хорошо плавает. Папа, не надо! — просил Коля.

В воде показалась Левина голова и Зиночкино платье.

— Перелезайте все на одну сторону, дети! Ну, Лева!.. Ну, сюда… ближе!.. Вот так, дружок, ну!..

Лодка еще раз наклонилась. Папа принял из воды бесчувственную Зиночку. Лева схватился руками и, подтянувшись, прыгнул через борт.

Все расселись по прежним местам.

— Слава Богу! Слава Богу! — бормотал Коля. Лида так и стояла, замерев, с веслом высоко на лавочке. Лева высвободил у нее из пальцев весло. Папа приказал ей садиться. Лида послушно села. В голове у нее все еще что-то путалось, и ей было страшно поднять глаза.

Лева отряхнулся, вытер платком лицо, надел шляпу и снова сел к веслам.

— Ничего, она отойдет. Она не могла захлебнуться; она и минуты не была под водой, — говорил Лева, глядя на Зиночку и усердно работая веслами.

— Ее надобно укрыть потеплее. Лида, дай мне сюда плед, Лида! — позвал ее папа.

Лида наконец опомнилась, протянула плед, и подняла голову.

Зиночка лежала на коленях у папы с бледным лицом и закрытыми глазами. Мокрые волосы прядями висели по сторонам, с платья ручьями бежала вода.

«Неужели она захлебнулась? Она будет болеть? Она умрет? Неужели она умрет, оттого что я поспорила, поссорилась с Левой?»

Лида тоскливо поглядела вокруг себя: папа, склонившись над Зиночкой, растирал ей шею и грудь концом суконного пледа; Коля грел руки, Люба подняла свою юбку и натянула коротенький подол, чтобы покрыть ноги в мокрых чулках. Ветер с реки дул Зиночке прямо в лицо. Она шевельнула бледными губами, слабо вздохнула и открыла глаза.

— Ну слава Богу! — радостно воскликнул папа. Он теплее укутал Зиночку и еще крепче прижал к себе, но Зиночка заворочалась в большом пледе и села на коленях у папы.

— Как ты чувствуешь себя, милочка? — спросил папа.

— Я очень боюсь, — прошептала Зиночка.

— Чего же ты боишься? Не бойся, теперь все прошло, и Лева везет нас домой. А если ты меня пустишь, сама сядешь на лавочку, то я сяду на весла, и мы приедем домой вдвое скорее.

Папа посадил Зиночку между Любой и Колей; она сидела спокойно. Понемногу все пришло в прежний порядок. Лида смотрела, как Коля и Люба утешали и грели Зиночку; как Петя протянул ей недоеденную конфетку; как Лева сильнее прежнего работал веслами и блестел темными веселыми глазами. Все прошло. Всем опять сделалось спокойно и весело, день был все такой же хороший, но Лиде уже не было весело и хорошо.

С Зиночкой случился легкий обморок от испуга. Она сидела, низко нагнувшись к воде, и мыла после конфет липкие пальцы.

Вскоре она согрелась в шерстяном пледе, перестала бояться и даже сама вылезла из лодки и пошла по дорожке.

— Как же я так в парк пойду? — сказала она, вдруг останавливаясь и показывая на свое мокрое платьице.

— Ничего, ничего! Пойдем скорее, — отвечал, беря ее за руку, папа. — Пойдемте, дети, тетю отыскивать.

Велико было тетино изумление, когда она увидала с высокой террасы дачи своей знакомой подходившую маленькую ватагу.

— Что такое? Боже мой! Что с вами случилось? Папа коротко рассказал ей, в чем дело.

Он не назвал имени Лиды, но Лидино лицо объяснило тете все красноречивее папы. Рассуждать и сердиться было, однако, не время. Тетя и папа принялись извиняться, но добрая старушка, тетина знакомая, радушно предложила всем отдохнуть, посидеть у нее, а сама повела Зиночку к себе в спальню обсушиться и напиться теплого. Кликнули и Леву; вскоре Лева вернулся на террасу в туфлях, шерстяных чулках и фланелевом дамском капоте. Лева выглядел смешно, особенно его большие руки в узеньких дамских рукавчиках. Но Лиде было не до смеха. Коле же Лева совсем не казался смешным, а, наоборот, красивым и сильным. И он бросился на шею Леве:

— Лева, какой ты храбрый!..

— Велика храбрость!

— Конечно, храбрый. Еще бы! Как ты ловко прыгнул.

— Жук бы еще ловчее меня прыгнул, — смеясь, сказал Лева.

Все присели на ступеньках террасы; всем было неловко в чужом, незнакомом доме. Папа читал газету. Тетя вместе с хозяйкой хлопотала около Зиночки и ее платья и не выходила из комнат.

— Мы так и будем все здесь сидеть? — спросила Люба.

— Ходи, коли хочешь, — предложил Коля.

Папа все читал газету.

— Папа! — позвала Люба. — Папа, мы больше никуда не пойдем?

— Вероятно, никуда, — отвечал папа. — Покуда Леве с Зиной нельзя, а когда платье просохнет, пора будет домой.

— Что же нам делать, папа?.. Никогда, никогда не поеду в другой раз в лодке. Если бы не лодка, ничего бы этого не случилось… А скажи, папа, — вдруг вспомнила Люба, — отчего мы туда ехали в лодке медленно, а оттуда скоро? Лева один греб, а все-таки скоро, скорее прежнего!

Коля рассмеялся.

— Какая Люба глупая, ничего не знает! — сказал он Леве.

— А ты, умник, знаешь?

— Знаю, конечно, папа. Оттого что туда мы ехали против течения, вверх по реке: вода нам навстречу текла и мешала. А оттуда лодка плыла вниз по реке, по течению, и течение помогало ей плыть.

— Верно, — сказал папа.

— Отчего же у нас в деревне в пруду все равно куда ехать? — спросила Люба.

— Оттого что в пруду вода не течет; в пруду вода стоит смирно на месте, не помогает и не мешает плыть в какую угодно сторону. А кто знает, где еще стоит, не течет вода?

— В озере, во всех озерах. — сказал Лева.

— Папа, ведь и в болоте тоже? — заметил Коля.

— И в болоте тоже, — ответил папа. — И в пруду, и в болоте, и в озере вода не течет, стоит на одном месте, и потому ее называют стоячей. В реках же и в ручьях вода никогда не останавливается, все бежит, все течет, и про нее говорят, что она текучая вода.

— А откуда течет Москва-река? — снова спросила Люба.

— Издалека.

— Папа! А ведь если бы Лева не вытащил Зиночку, ведь она бы утонула. Ведь Москва-река глубокая?

— Глубокая.

— А отчего она глубокая? Откуда в ней столько воды?

Видно, Любе было очень скучно, если она решилась расспрашивать. Обычно Люба больше любила слушать, как спрашивали и рассуждали другие.

— Поди сюда ко мне, Люба! — Папа посадил Любу себе на колени. — Послушай-ка, что я тебе расскажу: бежит по земле маленький ручеек, бежит и журчит, и встречает вдруг по дороге другой ручеек, такой же светлый, такой же маленький, как он сам. Вот ручейки и сходятся, сливаются, и дальше вместе бегут. Из двух маленьких ручейков выходит ручей побольше, пошире, и его не называют уже ручьем, а зовут речкой. Вода в речке не то что в пруду, — она ни за что не устоит смирно на месте, все бежит вперед. И она встречает по дороге товарищей — другие речки, другие ручьи; всех забирает с собой, наливается глубоко водой и становится сама все больше, все шире, все глубже, и из речки выходит большая река, в которой много воды.

— А куда же течет большая река? — спросил Коля. — Ну а как бы ты думал?

— Не знаю.

— Большие реки в море впадают, — сказал Лева.

— В море, вот как! Значит, если бросить щепку в Москву-реку, она доплывет до моря?

— Затеряется, а так отчего же и не доплыть. Щепка слишком мала, а вон погляди, видишь вон те большие плоты на реке? Если бы захотеть, то можно доплыть на них до самого синего моря.

Дети поднялись с места и смотрели, как медленно двигались по воде широкие длинные плоты.

— Видишь, Люба, как они едут? Люди даже веслами не гребут, а они сами плывут вниз по реке, по течению.

Недаром же реку называют живою дорожкою: к едут по ней, и везет она же.

Дверь на балкон растворилась, и кто-то кликнул Леву в комнаты переодеваться. За разговорами и рассказами время прошло незаметно и не так скучно, как дети опасались. Люба развеселилась и чему-то смеялась с Петей. Одна Лида уныло и смирно сидела, не шевелясь, в своем уголке.

Вернулись на балкон Лева, Зиночка и тетя со своею знакомой. Тетиными стараниями всё понемножку поправилось. Зиночкино кисейное платье было аккуратно выглажено, башмаки высушены, и только перья на шляпе разлохматились и торчали, да вместо пушистых локонов по плечам падали прямые гладкие пряди. Зато Лева смотрел молодцом в своей полотняной рубашке. Она сделалась только свежее, будто из стирки, а темные волосы после купанья рассыпались кудрявыми прядками.

Дети обступили Зиночку, спрашивая, хорошо ли она отдохнула и как себя чувствует.

Зиночка давно уже оправилась и чувствовала себя так, как будто с нею ничего не случилось. Ей очень нравилось, что за нею ухаживают, что все так заботливо расспрашивают ее про здоровье.

Она жалобно наклонила головку набок и сказала: — Merci, теперь мне немного лучше.

Пора было ехать. Послали за экипажами, за Матреной и няней. Папа с тетей извинялись и усердно благодарили хозяйку. Тетя была совсем расстроена. Кроме всех хлопот и неприятностей, ей нужно было еще самой отвезти Зиночку к ее маме, рассказать, что произошло, и извиниться за испорченный туалет и неприятное приключение. А потом, кто знал, Зиночка могла и заболеть после своего испуга и неожиданного купанья.

Тетя сама села с Петей и Зиночкой. Толстая няня влезла в пролетку рядом с Матреной и посадила Любу себе на колени. Лидино давешнее желание исполнилось: ей пришлось ехать с папой и Левой.

Но, Боже мой, какая это вышла молчаливая, печальная поездка! Лида сползла с папиных коленей, едва отвечала на вопросы Коли и совсем не отвечала, совсем не хотела говорить с Левой. Она стояла, уцепившись за козлы, опустив голову, изредка взглядывая исподлобья. Лева заговаривал с ней, добродушно расспрашивал. Лида молчала, отворачивалась, хмурилась больше прежнего и пряталась за извозчика.

Леве это наскучило; он тоже замолчал.

Папа о чем-то раздумывал.

Глава XVII

Коля не мог понять, что сделалось с Лидой. Все кончилось, все прошло. Даже тетя перестала вспоминать неприятное приключение. С Зиночкой дело обошлось благополучно, без всякой простуды. Волосы ей завили с вечера на папильотки, шляпу надели другую, и на следующий же день она пришла здоровая, завитая и нарядная вместе со своею мамой отдать визит тете и поблагодарить Леву.

Тетя не наказала Лиду. Она только заставила ее подробно рассказать, как было дело, и даже не побранила, но Лида ходила как в воду опущенная. Она ни во что не хотела играть и совсем поссорилась с Левой. Коле это было досадно. Без Лиды было скучно играть, никто не умел придумывать таких новых игр, как Лида, а главное — Лева обиделся и стал реже приходить в гости. После прогулки Коля особенно полюбил Леву; ему во что бы то ни стало хотелось поправить дело.

Коля и Лева отыскали Лиду в саду за кадкой.

— Лида, скажи, чего ты такая? Отчего ты не хочешь играть?

Лида не отвечала.

— Ты за то сердишься, что я тебе не отдал весла, Лида? — спрашивал Лева.

Лида потупилась и упрямо молчала.

— Просто она капризничает. Оставь ее, Коля, раз она такая. Пойдем!

— Куда же мы пойдем?

— Куда-нибудь. Пойдем за реку, в поле, далеко. И Любу с собой возьмем… И Жук тоже пойдет…

Лева смотрел на Лиду. Лида не поднимала глаз.

— Сенокос смотреть пойдем. Так отлично будет!.. Лида!..

Лида не шевелилась.

— Да пойдем скорей! — сказал Лева, сердито дернув плечом, и ушел вместе с Колей.

Лида подняла глаза — в глазах были слезы. Она хотела сказать что-то, но было уже поздно, — мальчики были далеко.

Коля с Левой обошли парк, спустились к реке и не узнали зеленого луга. Высокая трава рядами легла по земле.

— Ишь народу-то сколько! — заметил Лева.

С одной стороны поля косцы широко и мерно размахивали длинными косами, скашивали последнюю траву; посредине бабы гребли с утра скошенное сено, а дальше, в другой стороне, сгребали уже высохшее, готовое, в копны, подымали вилами на возы и отвозили к высокому стогу. Возы скрипели. Бабы пели песни. По полю тянуло медовым сладостным ароматом.

Жук не был в расположении заводить новые знакомства. Он невежливо повернулся хвостом к деревенским собакам, лениво тявкнул и улегся на сено у копны.

— Влезем на копну, Коля! — предложил Лева. Влезли. Отлично было барахтаться в пушистом сене!

Коля перевернулся на спину, на бок, на живот.

— Какое поле-то большое! — сказал он, поглядев кругом.

— А по-моему, не очень!

— А ты зажмурься одним глазком и смотри — будто конца нет!

Лева зажмурил один глаз и все-таки увидал конец.

— Это что за поле! — проговорил он. — Вот коли бы ты степь увидал, — вот это другое дело.

— Степь? — переспросил Коля. — Я никогда не видал степи. Что это такое — степь?

— А это тоже поле, только уж не такое, как это, а большое-большое — ух какое огромное! Не нужно зажмуриваться, и так конца не увидишь. Степь больше всего Нескучного; такая, я думаю, как вся Москва, будет. Да нет, что я говорю, — больше Москвы. Мы с мамой три дня ехали и все-таки не проехали всей степи.

— Что же в ней есть, в степи?

Трава растет, высокая, чудесная трава, точно лес.

— А еще что есть?

— Больше ничего нет.

— И деревьев нет?

— Никаких. Ни деревьев, ни горок — ровное поле, и все трава, трава. Куда ни поглядишь — всюду ровно, и трава, точно море, зеленое море из травы. Ах как отлично!

— А речки есть?

— Есть, только редко встречаются, да и сами речки-то небольшие. Степные речки всегда небольшие. В степи ведь жарко — их солнцем сушит.

— Лева, в степи, должно быть, скучно?

— Скучно? Ах ты глупый!..

— Да, конечно. Что же там делать в траве? Там кто-нибудь живет?

— Конечно, живет. Казаки живут, ездят по степи; лошадки у них маленькие, такие проворные… Пастухи тоже живут, пасут скот. У них большие стада: коровы, овцы, табуны лошадей, — всего много. Скот пасется, щиплет траву, а пастухи стерегут. А когда съедят всю траву, переходят на другое место. Все так и кочуют с места на место… Ты говоришь, что делать в траве? Да ведь в ней чего-чего только нет! Кузнечики, сверчки, всякое такое зверье. И птицы есть. Куропаток-то сколько! Так и бегают, скоренько так, проворно шныряют в траве со своими детками. А вечером выползут из норок сурки, суслики, станут на задние лапки, да и свищут по всей степи… А скажи, Коля, — вдруг перебил самого себя Лева, — скажи, когда ты будешь большой, что ты будешь делать?

— Как что буду делать? — не поняв, переспросил Коля.

— Ну, когда ты вырастешь большой, как мама, как твой папа, ты кем будешь? Я буду казаком, я в степь уеду. А ты?

— Я… — задумался Коля. — Я на машине буду, на железной дороге ездить.

— Кондуктором будешь?

— Нет, машинистом, таким, который около печи стоит, который кран повертывает, когда паровоз свистит… Я буду ездить, по всем дорогам поеду. Я новую дорогу построю. Я в степь дорогу построю, — размечтался Коля. — Такая длинная-длинная выйдет дорога!

— Ну уж нет-с! Этому не бывать! — горячо вступился Лева.

— Отчего?

— Оттого что ты своей машиной всех куропаток, всех сусликов перепугаешь, — разбегутся. Коли ты выстроишь дорогу, я буду казаком, и приеду с казаками, и всю твою дорогу разрою. Вот что!

— А я не дам, — сказал Коля.

— А я ночью приеду, ты и не увидишь.

— А я… я… — Коля вдруг остановился: ему не захотелось сердить Леву. — Пойдем домой, Лева, — предложил он. — Вон солнце уже село. Пора чай пить.

— Не пойду я к вам чай пить; я домой пойду, — сказал Лева.

— Ну что ты? Почему?

— Так, не хочу.

— Ну, Лева, ну пожалуйста! Пойдем!.. Лева! — мягко начал вдруг Коля. — Лева, ты помирись с Лидой. Ты только не сердись, скажи ей поласковее. Ну что тебе! Ты знаешь, она такая…

— Я сам такой, — объявил Лева и свистнул Жука. Коле удалось, однако ж, уговорить Леву не уходить домой. Мириться с Лидой он ни за что не хотел, а чай пить согласился, ради Коли. За чайным столом не было Лиды.

— Где же Лида? — спросила тетя. — Я думала, она с вами в саду.

— Нет, мы одни ходили. Мы за реку ходили, тетя, — рассказывал Коля.

— Где же это она может быть? Сходите-ка, ребятки, поищите ее. Верно, где-нибудь в саду сидит, спряталась. Тащите ее чай пить.

Предложение папы пришлось очень не по вкусу Коле. Он только что с аппетитом принялся за чай после прогулки. Так вкусны были поджаристые ватрушки с парным молоком! Коля торопливо допил стакан, Лева захватил ватрушку с собой.

Один Жук ни за что еще не принимался и выбежал бойко и охотно, думая, что идут его покормить.

— Лида, чай пить! — закричал Коля с балкона.

Никто не откликался.

— Лида, где ты? Жук, ищи, ты что стоишь?

Жук поднял лохматую морду, принялся обнюхивать кусты и вдруг побежал вперед по дорожке.

— Может быть, она все там же, за кадкою, — сказал Лева.

Большая кадка с водой для поливки цветов стояла в глубине сада, у ягодных гряд.

— Экая досада! Молоко-то ведь все простынет, — пожалел Коля. — Ну, пойдем поскорей.

— Тише!.. — Лева вдруг остановился. — Слышишь?

За высокой кадкой у клубничных гряд слышался тихий плач.

Бедная Лида! Она была совсем несчастна.

Она уже третий день была несчастна, все после той ужасной прогулки. Она хотела быть смирной, хорошей девочкой; это было так трудно — быть смирной, хорошей девочкой. А с Левой она нарочно поссорилась; она никогда, никогда больше не будет дружить с ним, не станет играть. Он во всем виноват, — он не отдал ей весла. А его все хвалят за то, что он храбрый, спас Зиночку. А ее все бранят за то, что она капризница и шалунья. И он тоже сказал, что она капризная, нехорошая девочка…

Они без нее ушли. Взяли с собой Любу, и Жука взяли, и ушли. Они ее тоже звали пойти посмотреть сенокос, только она не пошла. А если б они сейчас пришли звать ее, она бы ведь, пожалуй, пошла. Ах, она бы непременно пошла! Если б они позвали ее!.. Но нет, они не вернутся. Они теперь, верно, уже возвратились с прогулки, сидят и пьют чай. И все про нее забыли. Ну хорошо же! Раз так, она ни за что не выйдет из-за кадки. Она будет всегда сидеть за кадкой, всю ночь просидит и, наверно, умрет с голоду. Она ведь целый день почти ничего не ела, и вчера не ела, а ей так хотелось есть. Она умрет, а они потом придут и станут все о ней сожалеть и плакать… Лида заметила, что и сама плачет. Вон даже передник весь мокрый от слез. Ах, уж лучше бы они теперь за ней пришли! Лучше бы…

Лида вдруг вздрогнула. Черная лохматая голова показалась в темноте из-за грядки.

— Жук! — вскрикнула Лида.

— Я!.. Я!.. — весело залаял Жук.

— Жучок! Милый ты мой Жученька! — рыдала Лида, прижимаясь заплаканным лицом к мохнатой шее Жука.

— Лида, что ты! Лида, что ты тут делаешь? Да о чем же ты плачешь, Лида?

Лева сел на грядку.

— Лева!.. Ты… не… сер…дись! По…миримся… Я… пра…во…

— Ну полно, Лида! — Леве вдруг сделалось очень жалко Лиду, немножко стыдно и одновременно весело.

— Ну, помиримся. Я не буду больше сердиться, и ты тоже больше не дуйся.

— Я больше не… бу…ду… — всхлипывала Лида.

— Ну и хорошо, и отлично! О чем же ты плачешь? Не плачь, Лида. Мы теперь уже больше не в ссоре. Ну… — Лева поцеловал Лиду в мокрое лицо. — Какая ты!..

— Я тебя очень люблю, Лева.

— И я тебя тоже, Лида. Больше всех тебя люблю. Правда! Не плачь, Лида, — успокоительно уговаривал Лева. — Не плачь и откуси ватрушки.

Лида понемножку стала успокаиваться. Не выпуская Кука, она прижалась головой к Леве и сунула в рот кусочек ватрушки. Лева тоже откусил для компании.

Положение Жука было самое неловкое. Сдобную ватрушку держали у него как раз перед носом! Он жалобно гавкнул и вздернул нос.

— И тебе. Жучок? Вот тебе! Голубчик, милый, милый Жучок!

Лида сунула кусочек в разинутую пасть собаки.

Ватрушку скоро прикончили. — Пойдемте же чай пить, — позвал из зарослей Коля.

Давно не пился так приятно вечерний чай.

Из темного уголка тетя будто не заметила, не хотела заметить Лидиных заплаканных глаз. Коля с Левой уступили Лиде последнюю ватрушку, и Лева сказал, что завтра же опять устроит прогулку за реку на поле и упросит тетю отпустить Лиду. Увидите, уж непременно упросит.

— А Жука возьмем?

— И Жука тоже возьмем.

А Коля возьмет бумажного змея; он ему новый хвост приделал, такой длинный-длинный, из пеньковой веревки от бубликов. Все для Лиды!

Лида была совсем, совсем счастливая после трех своих несчастных дней. У нее болела голова; но зато все любили ее и она сама любила всех…

Вечером свершилось чудо. Прощаясь, Лида вдруг поцеловала тетину руку, чего не делала никогда, как ни приказывала Матрена. Она вся вспыхнула при этом, затем крепко обняла Леву, чмокнула в морду Жука и убежала галопом в детскую.

Глава XVIII

Тетя задумалась над запиской.

— От кого записка?

— Кажется, от Зининой мамы, — шепнул Коля на ушко Лиде.

Коля угадал. Зиночкина мама праздновала свои именины и приглашала тетю и папу с детьми к себе на обед и на вечер. Как быть! Тетя раздумывала, идти ли, а главное — брать ли с собой детей. Тетя решила про себя что-то, написала ответ и ничего не сказала детям. Напрасно Лида следила за тетей любопытным взором — ничего нельзя было прочитать на неизменно спокойном лице тети.

Кончились уроки, кончился и завтрак. Вернулись с прогулки. Пробило три часа.

— Дети! — сказала тетя. — Можете пойти одеваться. Мы сегодня приглашены в гости и не будем обедать дома.

Приглашены в гости! Какое огромное, редкое счастье! Знакомых было не много, детям редко приходилось бывать в гостях, и даже Коля зарделся от радости, надевая пунцовую рубашку поверх бархатных шаровар.

Лида под собой земли не чуяла. Ей казалось, что все должны радоваться вместе с нею.

— Матрена, голубушка, ты знаешь, мы в гости идем крикнула она, влетая в детскую.

— Как не знать… Юбки-то, небось, мне гладить пришлось! — сердито отозвалась Матрена.

«Какая она сердитая всегда», — подумала Лида и очень обрадовалась, когда явилась Аксюша помочь одеться.

— Аксюша! Мы платья наденем белые?

— Белые.

— Любимые, Аксюша?

— Любимые, они самые.

— Аксюша! Ведь нынче будет отличный день! Ведь дождь ни за что не пойдет?

— Зачем дождю идти! Не пойдет, — успокоительно отвечала Аксюша.

— Дождь не пойдет, а мы в гости пойдем! В любимых платьях! В гостях будем играть! Много будет гостей!.. — тараторила и кружилась Лида в руках Аксюши.

— Ах, батюшки светы! Да постоишь ли ты минуточку смирно! Дай косы-то дочесать. Вон у Матрены сестрица-то уж готова.

Аксюша взяла в руки белое платьице и готовилась набросить его через голову на Лиду, но Лида вдруг прыгнула ей на шею, прямо на белое платье.

— Аксюша, милая! Я тебе из гостей гостинчика принесу!

— Не надо мне твоего гостинчика, — рассердилась Аксюша. — У, шалунья! Все платье измяла! Постоишь ли смирно? А то и одевать брошу, уйду. У Матрены небось не завертишься.

Лида присмирела.

Аксюша застегнула последнюю пуговку, обдернула, обтряхнула, обдула со всех сторон. Лиде показалось, что нет лучше и наряднее ее и Любы, когда в белом батистовом платье, в синих лентах она проходила мимо большого зеркала в зале к тете в спальню.

Папа не собирался в гости; ему нужно было в город по делу, и он думал даже не ночевать дома.

Зато Лева придет со своею мамой! Леву приглашали особенно усердно. Зиночкина мама не могла забыть, что Лева спас ее дочку, и даже прислала серебряный ошейник Жуку.

Зиночка и Петя жили в большой каменной даче. Швейцар в ливрее отворил дверь и провел гостей по лестнице в залу.

— Здравствуйте! Здравствуйте! — приветливо говорили, встречая и раскланиваясь, хозяева.

— Здравствуйте! А обед еще не подан! — объявил Петя.

Все рассмеялись.

Высокая худая дама в шелковом платье пригласила маленьких гостей в ожидании обеда в детскую к остальным детям.

— Кто эта барыня? — спросила Зиночку шепотом Лида.

— Это Луиза Карловна, наша гувернантка. Гувернантка Луиза Карловна не понравилась Лиде.

«Верно, злая, — подумала Лида. — И юбки шумят, как у Матрены по воскресеньям».

— Какая у вас детская! Совсем не такая, как наша, — удивилась Лида. — У вас розовые занавески, а у нас синие. Зеркало какое большое! А у нас нянино маленькое. А здесь что? — спросила Лида, указывая на притворенную дверь.

— Здесь моя комната, — отвечала Луиза Карловна и встала с места.

Лида подумала, что она, вероятно, хочет показать ей свою комнату, и даже посторонилась от двери, но Луиза Карловна молча подошла к двери, щелкнула ключом и опустила его в карман.

Это очень не понравилось Лиде, и Лида в свою очередь не понравилась Луизе Карловне. Да и кому же могло понравиться, что большая девятилетняя девочка трогает все руками, как маленькая, говорит на весь дом громко и таращит на все глаза, словно дикий зверек.

Лида очень огорчилась, когда увидела, что обедать детей посадили отдельно от взрослых, в другой комнате. А она-то надеялась разглядеть всех гостей, всех нарядных дам в пышных платьях и кавалеров в странных сюртуках! И потом, она собиралась за столом сесть подле Левиной мамы.

Лиде пришлось сидеть около Луизы Карловны — она тоже осталась в этой комнате вместе с маленькими. Лиде казалось, что Луиза Карловна буквально смотрела ей в рот. Лида, улучив момент, тоже загляделась на нее и пролила подливку на скатерть, за что тотчас же получила замечание. Луиза Карловна останавливала Детей, не позволяла ни шептаться, ни говорить слишком громко и даже пригрозила прогнать из-за стола одного маленького гостя-шалуна.

— Знаете, Люба, какое сегодня пирожное будет? — спросил Петя, подмигнув своей соседке.

— Ну какое?

— Нет, вы отгадайте.

— Сладкий пирог? — добродушно предположила Люба.

— У, какая вы глупая! Сладкий пирог!.. Кто же делает сладкие пироги по таким дням?! Это для будней хорошо. Ну что еще? Придумайте.

— Вафли? Крем? Оладушки с медом? — перебирала Люба свои любимые кушанья.

— Нет, вы, я вижу, не знаете толку в пирожных. Будет желе полосатое и с фруктами. И для нас особенная формочка будет. Ах, вон уже несут! Глядите, глядите!

Лакей поставил на стол против Луизы Карловны нарядное кушанье.

— Прелесть! — причмокнув, сказал Петя.

— А я не люблю желе, — объявила Лида.

— Отчего?

— Так. По-моему, невкусно, похоже на клей. Ужасная гадость!

Так за столом про кушанья не говорят! — заметила Луиза Карловна Лиде.

Коля даже покраснел за сестру, а Лева спросил Зиночку на ушко:

— Неужели эта строгая дама останется с нами на целый вечер?

— Да ведь это наша гувернантка. Она теперь всегда с нами. Не бойтесь! После обеда она будет добрее, — с лукавым видом прибавила Зиночка.

После обеда Луиза Карловна устроилась в уголку в кресле, закрыла глаза и перестала обращать внимание на то, что делалось вокруг нее.

— Бегать нельзя! После еды нехорошо бегать. Давайте в какую-нибудь смирную игру, — уговаривал Коля.

— Ну пожалуй, — согласился Лева. — Во что же?

— В черное и белое, — предложил кто-то из маленьких незнакомых гостей.

— Ну хорошо. Тащите стулья, садитесь!

— Барыня прислала сто рублей: что хотите, то купите, черного, белого не покупайте, «да» и «нет» не говорите. Что вы себе купите? — спросил Коля крошечную разодетую девочку.

— Платьице.

— Какого цвета?

— Красненькое.

— Только одно платьице и купите?

— Ах нет, еще…

— Ах «нет»! «Нет»!.. Фант, фант! — кричали дети.

— А вы, Петя? Вы себе, верно, платья не станете покупать? Вы себе, верно, в кондитерской желе купите, как сегодня, розовое?

— Да, да! Розовое, с белыми полосками, — сказал Петя, вспоминая про желе и забыв о правилах игры.

— Фант! С Пети три фанта, — смеясь, говорили кругом.

— Коля! Можно покупать все, что захочешь? — спросила Люба.

— Все, что угодно.

— Я себе лучше собачку куплю. Такую куплю, как Жучок.

— А какой Жучок? Цветом какой?

— Этого нельзя сказать.

— Нет, скажи. Что-нибудь скажи.

— Нет, ни за что не скажу, ведь он черный…

Общий хохот не дал договорить Любе.

Дольше других держалась Зиночка — до тех пор, пока дело не дошло до шляпки: какое у нее будет чудесное белое перо в новой атласной шляпе.

Все попались.

— Ну, теперь разыгрывать фанты! Чей фант вынется, что тому делать?

Всякие были фанты. Были «монахи», «соломинки», Любе пришлось кричать петухом, а Пете три раза обскакать комнату на одной ноге.

Наконец Лева объявил, что уже надоело, что гораздо лучше в жмурки побегать.

— Теперь можно, — согласился Коля. Принесли чистый платок. Ловить пришлось Лиде.

— Лида! Чур не подглядывать, — убеждал Коля, завязывая ей платок узлом на затылке.

— Нет-нет, Коля! Я по-честному. Видишь? Лида надвинула себе платок на глаза.

— Ну, где стоишь?

— За воротами.

— Что продаешь?

— Квас.

— Лови три года нас.

Коля закружил Лиду посреди комнаты и отбежал к стенке.

— Три года! Как бы не так!

Лида стремглав пустилась вперед. Плотный платок мешал ей дышать и ничего не давал видеть.

— Огонь! Огонь! — кричали ей отовсюду.

— Лида, ты не бросайся так. Ты себе нос расшибешь, — уговаривал ее Коля.

С Лидой случилось кое-что гораздо хуже. Чья-то большая холодная ладонь попалась ей вдруг в протянутые руки.

— Поймала, поймала! — радостно взвизгнула Лида и повалилась с разбегу головой прямо кому-то в колени.

— Ах, Боже мой! Что это у вас за глупая игра, дети! — недовольным голосом проговорила Луиза Карловна и поднялась с кресла. — Снимите вашу повязку! Разве можно так бегать по комнате?

Лида оторопела, переконфузилась, а Луиза Карловна попросила начать какую-нибудь другую игру.

— Какую же?

— Можно в залу танцевать пойти, — предложила всем Зиночка.

Все согласились, но Лида неохотно пошла с другими. В зале Луиза Карловна принялась сама устанавливать пары: Колю с Зиночкой, Любу с Петей. Лиде она подвела незнакомого ей мальчика.

— Вот и вам кавалер.

— Я с ним не хочу. Я не буду с ним танцевать! — бесцеремонно объявила Лида.

— Лида, как не стыдно?! Ну полно, Лида, — убеждал Коля.

— Ну что же, если ей не хочется, — вступаясь за Лиду, сказал Лева.

Мальчик обиделся, а Луиза Карловна сказала Зиночке по-французски, что в первый раз видит такую невоспитанную особу.

— Мы с тобою, Лида, лучше совсем не будем танцевать. Так посидим лучше, — предложил Лева.

Усидеть на месте оказалось, однако, претрудно. Луиза Карловна играла мастерски: ее пальцы в золотых кольцах так и летали по клавишам и разыгрывали такие веселые польки, такие проворные вальсы, что ноги сами просились танцевать.

В залу пришел лакей и зажег по стенам лампы. Огни ярко осветили пестрые юбочки, резвые ножки и розовые веселые лица.

— Лева! — заявила вдруг Лида. — Лева, не могу я больше сидеть!

Музыка заиграла что-то веселое — скоро, скоро, скоро!..

Вместо ответа Лева схватил Лиду за руки и принялся кружить по комнате не вальсом, а полькой, мельницей, скоро, скоро, скоро… Лидины косы разлетелись, легкое платьице поднялось и задевало за спинки стульев, за головы Пети и Любы. Лева вертел ее все быстрей и быстрей. Все расступились, перестали танцевать и смотрели.

— Дети, что же вы? — спросила, оборачиваясь, Луиза Карловна. — Ах, Боже мой! — вскрикнула она. — Тише! Стойте! Вы ушибетесь, перестаньте сейчас! Какие ужасные дети!

Она насилу поймала за платье и рассадила Лиду и Леву по стульям далеко друг от друга.

Лида даже не могла сердиться. Перед глазами у нее плыли, мелькали стены, мебель, окошки, чьи-то толстые ноги и тоненькие ножки стульев, — голова кружилась. На нее опять напала безумная веселость, которая всегда оканчивалась так печально.

Лакей внес в залу десерт: целый поднос с конфетами, фруктами и другими сластями. Дети всей гурьбой подлетели к столу. На минуту все стихло. Только и слышно было, как рвались конфетные бумажки, щелкали и хрустели орехи.

— Петя, закрой глаза и открой рот, — предложила Люба.

— Зачем?

— Уж увидишь. Закрой и отгадай, что будет во рту.

— Конфетка, мармеладка! — объявил, без ошибки угадав, Петя.

— Ну, теперь ты.

Люба зажмурилась и доверчиво разинула рот.

— Аи, аи! Тьфу! Фи, как гадко! — говорила, выплевывая фантик, Люба. — Петя… у, злой, гадкий! Он мне бумагу в рот сунул, — жаловалась она.

В зале было шумно и весело. Все что-то болтали, чему-то смеялись, перебрасывались конфетами, шелухой и фруктами.

— Еще играть! Опять играть! — крикнула Лида и вскочила с места.

— В соседки!

— В рассмешки, в кухню!

— В рассмешки! Давайте в рассмешки. Я буду рассмеивать, — вызвался Лева.

Посреди комнаты сдвинулся тесный кружок.

— Вы кто будете?

— Ступка.

— А ты?

— Ухват.

— А ты, Лида?

— Сковорода.

— Сковорода, ступка, ухват, помело, кастрюля, чумичка! — говорил, пересчитывая по пальцам, Лева.

— Сударыня! Позвольте узнать, что это у вас такое?

— Ступка, — ответила развеселившаяся, разгоревшаяся Зиночка.

— Ступка! Ну а это? Неужели тоже ступка? — спрашивал Лева, указывая на медальон на шейке у Зиночки.

— Ступка, — выговорила Зиночка чуть слышно.

— Странно! Такая нарядная барышня — и на шее ступка. И здесь ступка?

— Ступ… — не договорила Зиночка и залилась тихим тоненьким смехом.

Петю не пришлось и рассмеивать. Он насилу мог объявить, что он — помело, потом расхохотался, подавился конфеткой и насмешил всех до слез.

— Ну, теперь Лида, — объявил вслух, подходя к ней, Лева.

— Она — хохотунья, она ни за что не удержится, — заметила Зиночка.

— Вы так думаете? А вот увидим.

Лида крепко сжала губы.

— Лидия Васильевна, вы, если я не ошибаюсь, сковорода?

— Сковорода.

— Неужели же сковорода? — жалобно спросил Лева.

— Сковорода! — громко ответила Лида.

— Значит, и вместо лица у вас — сковорода?

Этот плут Лева!.. Он спрашивал так, как будто сейчас готов был заплакать, оттого что у Лиды вместо лица сковорода. Все оставили еду и, смеясь, смотрели на Лиду: удержится ли? У Лиды все жилки задрожали от смеха. Она поджала губы, собрала последние силы и крикнула, чтобы не засмеяться:

— Сковорода!

— Тише! Не кричать! — строго заметила Луиза Карловна.

— Боже мой, Боже мой, везде-то у нее сковорода, — плакал Лева. — И это сковорода?..

— Сковорода! — закричала во весь голос Лида.

— Это ни на что не похоже! Я вам говорю, не кричать! Разве вы не слышите? — сказала, подбегая к ней, Луиза Карловна.

— Сковорода! — выпалила и ей Лида.

И Лева, и Лида, и дети — все разом расхохотались, так и покатились от смеха. Во всей комнате только и слышно было:

— Ха, ха, ха! Сковорода!.. Ха, ха, ха!..

— Что это значит — сковорода? Как вы смеете мне говорить: сковорода? — не понимая, в чем дело, повторяла, горячась, Луиза Карловна.

— Сковорода! — повторила сквозь смех раззадоренная общим весельем Лида.

С первой минуты своего появления Лида не понравилась Луизе Карловне. Затем, как на беду, в продолжение дня им пришлось несколько раз столкнуться; неприятное чувство усиливалось, и, наконец, Луиза Карловна не в состоянии была больше терпеть. Она схватила ужасную девочку за руку, вывела из кружка и посадила отдельно на стул в дальнем углу комнаты.

— Вы не будете больше играть! Вы будете сидеть здесь одна целый вечер!

— Сидеть?!

— Да, сидеть, потому что вы кричите, потому что вы — шалунья. Вы — несносная девочка! Невозможно так кричать! — сердито пояснила Луиза Карловна. — Садитесь.

— Я не буду сидеть! — Лида вдруг вспыхнула и встала с места.

— Не будете?

— Ни за что не буду! Вы меня не можете наказывать, — вы не моя гувернантка. Меня тетя может наказывать, а вас я не хочу слушаться!

Лида покраснела еще больше и повернулась, чтобы уйти.

— Не хотите слушаться?! — удивленно, медленно произнося слова, повторила Луиза Карловна. — Посмотрим, как-то вы не послушаетесь.

Она выпустила Лидину руку и вышла из комнаты. В зале всё разом затихло, замерло.

— Ах, Лида, Лида! Что ты опять наделала! — в отчаянии всплеснул руками Коля.

— Что наделала?.. Да она — настоящая старая злая сковорода! — сердито отозвался Лева.

В комнату вошла Луиза Карловна с тетей.

— Ты таки не могла чем-нибудь не отличиться! — близко подойдя к Лиде, строго и тихо заговорила тетя. — Чужие вынуждены приходить ко мне в гостиную жаловаться на тебя…

— Тетя, ведь мы играли… Она не знает… Я… — начала Лида.

— Не болтай, пожалуйста! — перебила тетя. — Луиза Карловна мне все рассказала: ты ей весь день не давала покоя. Да я и сама вижу, в каком ты виде, — сказала тетя, указывая на растрепавшиеся косы и помятое платьице Лиды. — Скоро мы отправимся домой, а пока нет ли у вас какой-нибудь отдельной комнаты? — спросила она, обращаясь к гувернантке. — Она не умеет вести себя, как другие, не умеет играть с детьми. И пусть сидит одна, коли так.

Лида хотела оправдаться, но что-то крепко сдавило ей горло. Лева и Коля подбежали к тете, о чем-то говорили, упрашивали. Тетя махнула на них рукой; крепко держа Лиду, она пошла за Луизой Карловной по длинному коридору и привела Лиду в длинную полуосвещенную комнату.

— Ты останешься здесь, Лида, — сказала она и подвела ее к стулу. — Я не запру дверь, но ты не должна выходить из комнаты — слышишь? — пока мы за тобой не придем.

— Тетя!..

— Стыдно, Лида! — сказала тетя и затворила за собой дверь.

У Лиды закружилась голова; ей показалось, что она сейчас задохнется. Что же это такое! Ее увели из залы и посадили одну в комнате. Зачем?.. Ее, Лиду, наказали… в чужом доме… при всех гостях, при всех чужих детях! Тетя не захотела даже выслушать, прямо повела и заперла, — заперла в эту длинную темную комнату из-за этой ужасной, старой, злой Луизы Карловны… «Сковорода!» — вспомнила Лида и вдруг расхохоталась, но тотчас же смолкла. Это, однако, ужасно! С ней никогда не случалось ничего более ужасного. Все видели: и Зиночка, и Петя, и другие дети. Придут из гостиной взрослые, и Левина мама спросит: «А где же девочка Лида?» — «Ее наказали, заперли», — скажут ей. Нет, Лида сейчас же побежит в гостиную и все расскажет, при всех гостях, при Левиной маме, все тете расскажет. Она совсем не так виновата! Ее не должны были так наказывать.

Лида рванулась к двери, но вдруг остановилась…

Нет, она не сделает этого. Она по-другому сделает.

Лида крутила свои пальцы так, что они хрустели. Во рту было сладко после конфет, но что-то соленое, горькое подступало высоко, к самому горлу.

Тетя не любит ее. Она Любу любит и других любит, а ее, Лиду, нет. Если бы она любила, она бы выслушала ее, не стала бы верить на слово чужой, злой гувернантке. Тетя и дома слушает больше Матрену, если они обе приходят к ней с жалобами. Все оттого, что не любит. Верно, ее меньше Матрены любит. Конечно!.. Оттого-то ей так и нехорошо. Оттого-то с ней и все беды случаются.

Лида забыла про беды, которые случались при маме и няне, хотя обе крепко любили ее. Безумная мысль промелькнула у нее в голове.

Незачем идти теперь рассказывать все в гостиной. Сегодня ее послушают, а завтра опять та же история. Опять она будет несчастная, потому что ее не любят, потому что не хотят ее слушать. Ну и не нужно их любви, если так. Они ее наказывают, мучают… Ну так не будут больше мучить. Довольно!.. Она знает, что сделает. Она уйдет от них далеко-далеко. Совсем уйдет. Прощайте!

Лида встала.

Куда же она пойдет?.. Куда-нибудь, только подальше, за Москву-реку, за поле, далеко, на Воробьевы горы…

Ax да! Вот отлично! На Воробьевы горы, непременно на Воробьевы горы. Ей же так давно хочется увидать Воробьевы горы. Она сейчас же уйдет. Она проберется из дому, ее никто не заметит; они там веселятся, играют себе.

Веселый шум долетел по коридору в приотворенную дверь.

Смеются! Им горя мало, про нее забыли. Прощайте, прощайте!

Лида шагнула вперед, но вдруг повернулась к окошку.

В глубине длинной комнаты в темное окошко смотрела темная, безлунная ночь. У Лиды сжалось сердце.

Из залы донесся взрыв смеха, тоненький голосок Зиночки и Любин веселый хохот.

Нет, нет! Прощайте! Ее здесь никто не любит. Скорей отсюда!.. Прощайте!..

Лида схватилась за ручку двери и лицом к лицу столкнулась с Колей и Левой.

— Лида, вот и мы! Мы, Лида, пробрались, нас никто не увидел. Ты, Лида, не плачь, — говорил Коля, заглядывая ей в лицо.

— Я и не думала плакать. Прощайте! — объявила Лида.

— Как «прощайте»?! Что это значит? Куда ты?

— Я совсем уйду. Я не стану больше жить с вами. Я на Воробьевы горы уйду, там буду жить. Только ты, смотри, не сказывай тете, Коля.

— Да ты бредишь, Лида!

— Нет, не брежу ни капельки. Потому что… Видишь ли, Лева, меня наказали… Я не могу, Лева! — вдруг дрожащим голосом прошептала Лида. — Я не хочу… Я одна…

— Ну полно, Лида!

— Правда, я тоже рассердился бы. Только куда же ты пойдешь? — спросил Лева.

— На Воробьевы горы пойду. Там молочница Устюшка… Я уж как-нибудь…

— Лида, что это ты говоришь! Ты ведь шутишь, Лида? Тетя простит, все будет как прежде. Хочешь, я сейчас пойду попрошу тетю? — уговаривал Коля.

— Не хочу.

— Ты просто с ума сошла! Ведь темно…

— Не беда. Лева стоял молча.

Ты в самом деле, взаправду хочешь уйти? — вдруг спросил он.

— В самом деле, взаправду, Лева. Я сейчас уйду.

— Нет, ты сейчас не ходи. Теперь темно, да ты и дороги не знаешь. А завтра утречком рано встанешь и пойдешь себе… И я с тобой пойду, Лида. Так будет лучше. Да, Лида?

Лида молчала.

— Да перестаньте вы!.. Что только придумали! Разве это можно? — убеждал Коля.

Лева дернул его за руку.

— Ну что, Лида?

Лида подняла глаза на окошко: темно!

— А ты меня не обманешь, Лева?

Лева с серьезным лицом быстро протянул руку.

— Лева, кто-то идет! — зашептал, останавливая его, испуганный Коля.

В комнату вошли тетя и Луиза Карловна.

— Лида, пойдем прощаться, домой пора. Вы зачем здесь? — спросила тетя, заметив мальчиков.

Тетя велела идти прощаться в гостиную.

Как улыбнулась Зиночка! Как захихикал Петя! Лида надвинула себе шляпу совсем низко на брови и прошла за тетей в гостиную. В гостиной никто ничего не заметил. Зиночкина мама, как всегда, кивнула ей головой, а Левина мама ласково, как никогда еще, притянула ее близко к себе, сдвинула шляпу с бровей и поцеловала в лоб, в брови, в горевшие нахмуренные глаза.

Что-то будто растаяло в сердце у Лиды, и что-то сладкое, теплое на миг охватило ее.

Но нет, нет! Все-таки она уйдет!..

— Уйду, уйду, — шептала Лида, шагая впереди тети в темноте по дорожке. — Лева, придешь? — спросила она у крыльца Леву, прощаясь.

— Приду, Лида.

Глава XIX

Лида проснулась поздно. Тетя давно уже уехала с Любой и с Колей к обедне в Новодевичий монастырь.

— Вставай, Лидочка! Тебя вон Лева зовет, сколько времени в саду дожидается, — говорила Аксюша.

— Лева?.. Зачем? — спросила Лида, и вдруг все вчерашнее разом припомнилось ей: «сковорода», длинная комната, Воробьевы горы. Из полога над кроватью смотрела Луиза Карловна, улыбались Зиночкины тонкие губки.

Нечему смеяться! Она только заспалась. Она сказала, что уйдет, — и уйдет, убежит непременно.

— Лида, какая погода! — говорил Лева. — Ты погляди только. Такой погоды никогда не бывало. Здорова ты? Хорошо спала?

— Здорова. Ах, в самом деле, какая погода! То-то и оно! В такую погоду везде хорошо, всем хорошо, — уверял Лева и смотрел на Лиду — и вдруг увидал, что, несмотря на погоду, Лиде совсем нехорошо, совсем по-вчерашнему, как будто все вчерашние беды и неприятности только сейчас приключились с нею.

— Лида, разве ты не раздумала? — спросил Лева и не договорил.

— Нет, нет, ни за что!

— Лида, а лучше бы…

Но Лида не дала договорить Леве.

— Если только любишь меня, пойдем, а нет, так я и одна пойду, — сказала она и повернулась к двери. — Только как вот с Аксюшей быть?

Аксюша сверху звала Лиду пить молоко.

— Да ты скажи… А то вот что, Лида, ты ей лучше уж ничего не говори. Вот твоя шляпка на гвоздике. Идти так идти! Пойдем, я тебя покормлю. У меня… видишь? — Лева хлопнул себя по оттопыренному карману. — И здесь, в коробке, тоже есть. — На плече мальчика висела небольшая металлическая коробка.

Лида стащила шляпу, схватилась за Левину руку и побежала по лестнице с балкона, по садовой дорожке, за ворота; еще раз послышался голос Аксюши, а потом ничего не стало слышно. Повернули за угол, и дом скоро скрылся из глаз.

— Вот уж и совсем домов не видать, — обернувшись, заметил Лева.

Жук рысью мчался впереди.

Пробежали еще немножко и вышли на просторное поле.

— Пойдем тише, Лида, нам ведь еще далеко идти. Ты совсем запыхалась.

— Нет, я ничего. Лева! — помолчав, сказала Лида.

— Ну что?

— Лева, вот я и убежала!

— Убежала, — рассеянно повторил за ней Лева, видимо думая о другом.

— Лева, я туда больше никогда не вернусь… Когда мама с няней приедут, тогда и вернусь, а раньше не вернусь ни за что. Мне никого не жалко… Папу только жалко, и Колю, и Любу, и Жени жалко. И Аксюшу; еще Митрия жалко. Я потом вернусь. Я папе большое письмо напишу, потому что папа ничего ведь не знает.

А теперь ни за что не вернусь, потому что не хочу, не могу, не могу! Пойдем поскорей, Лева.

— Успеем. Нас теперь не догонят. Да и догонять-то некому; Аксюша не догадается. А только куда же мы идем, Лида?

— Как куда? На Воробьевы горы.

— Да, но где ты там будешь, если совсем не вернешься домой?

— Уж где-нибудь. Я, может быть, Устюшу найду. Ты знаешь Устюшу, Лева?

Лева не знал Устюши. Лида давно познакомилась с Устюшей у реки, за садовой оградой; не с одной Устюшей, а с Глашкой косой, с Домашкой и с Дунькой рябой. Матрена проведала про знакомство и тете пожаловалась; тетя рассердилась, приказала не ходить за ограду и Матрене велела не спускать с Лиды глаз. Но за короткое знакомстве Лида все-таки многое узнала. Лида узнала, что все они — Устюшка, и Дунька, и Домашка, и Глашка косая — все они совсем другие, совсем не такие, как она с Любой, как Зиночка, — такие, как нянины внучки в деревне. На них платья и рубашки другие; бегают они босиком и шляпок не носят. Раз в праздник они прибежали в сад и обедали прямо в овраге: съели по такому толстому ломтю черного хлеба с крупной солью, как у Аннушки в кухне, и ничего больше не ели.

Лида это рассказала Аннушке, а Аннушка отвечала:

— Ну что же? В коня и корм. Нешто они барышни?.. Им и черный хлеб всласть, потому они другого, может, и в жисть не видали. Они, матушка, другое дело.

— Другое дело, Аннушка? Значит, они белого хлеба не любят?

— И… не любят, никогда не едали.

— И шляпок и башмаков тоже носить не любят?

— Известное дело, не любят. Какие там башмаки! Были бы лапти.

— Аннушка! Отчего же они не любят? Ведь белый хлеб лучше черного? Отчего у них гадкие платья? Ведь в лаптях больно, Аннушка?

Но тут Аннушка стала пробовать соус к обеду, обварила язык и прогнала Лиду из кухни. Так Лида ничего и не узнала от Аннушки. Лида потом в овраге Устюшу расспросила, и Устюша ей все рассказала.

Устюша сказала, что она и все они — и Домашка, и Дунька, и Глашка — все белый хлеб любят, а только «николы» не едят, и по большим праздникам не едят, разве в Светлое Христово Воскресенье хозяйка к разговеньям испечет. Белый хлеб не в пример вкуснее, слаще черного. И башмаки, как на господах, тоже хорошо, верно, носить, потому что в башмаках, верно, ноге не больно, а так-то, без башмаков да без лаптей, очень больно. Так ногу-то всю и обдерешь по камням. И платье на Лиде лучше ихнего. Устюше хотелось бы такое платье надеть, а Глаша нарядилась бы в розовый сарафан и пошла бы по улице в праздник гулять. А еще всем бы хотелось, чтобы черного хлеба хозяйка давала побольше. А то другой день скажет: «Нетути» — а там и живи как знаешь.

Много рассказала Лиде Устюша. На «Бабушкин курган» в саду повела и «Покойное место» и «Чертов пруд» показала.

— В пруду-то, сказывают, раз бабушка сарафан полоскала и видит, плывет головешка, черная этакая, большенная головешка. И приплыла совсем близко да как учнет ей сарафан пачкать. Не столько она полощет, сколько ей головешка та пачкает. Билась, билась, сердешная, нет, никак головешки отогнать не смогла. На том и осталась, что не отогнала, только белье-то все перепачкала; с тем и воротилась домой. А начальство не велит в пруду белье полоскать, садовый пруд бельем пачкать…

Лида слушала как завороженная.

Устюша жила в работницах у хозяйки-молочницы на Воробьевых горах и каждый день приходила в Нескучное, разносила по дачам молоко.

— Лева! Я как Устюша буду. Я тоже в работницы к хозяйке наймусь, и она меня будет кормить и деньги платить будет. И я буду тоже молоко разносить. Только в Нескучное не пойду, потому что в Нескучном меня тетя увидит; а в другое место пойду, где тетя никогда не гуляет.

— Лида, этого никогда не будет.

— Отчего?

— Да ведь молоко в горлачах, тяжелое. Ты понесешь немножко, да и устанешь и сядешь.

— Ну что же? И посижу немножко, отдохну.

— А хозяйка увидит — побьет.

— Побьет?!.

— Конечно, побьет: взялся за гуж, так уж не говори, что не дюж. Она ведь будет думать, что ты — работница настоящая.

— Ну что же делать!.. А только знаешь, Лева, — улыбаясь, объявила вдруг Лида, — знаешь, она меня, я думаю, ни за что не побьет. Она меня полюбит, уж я знаю. — Лида просияла счастливой улыбкой. — Я знаю, что сделаю: я ей буду вечером разные истории, рассказы рассказывать. Всех их соберу в горницу — Устюшу, и Дуню, и Глашу косую, — и про все им буду рассказывать. Они ничего ведь не знают, вон каким-то глупостям про головешку поверили. А я им все расскажу. Ах как будет отлично!

Лева подумал, что совсем не будет отлично, что хозяйка Лидиных сказок и слушать не станет, пожалуй, ее не полюбит, а прогонит.

«Как тут быть?» — задумался Лева.

Дорога свернула в сторону, и перед глазами внезапно и близко возникли, словно выросли, Воробьевы горы.

— Лева, ведь мы пришли? Ведь это Воробьевы горы? — вдруг вскрикнула Лида.

Лева кивнул.

— Ну, Лева, ну, голубчик, послушай, мы, знаешь что… Мы об этом после, потом, вечером, обо всем потолкуем, — умоляющим голосом начала Лида, уцепившись за Леву. — И к молочнице тоже вечером, после пойдем. Еще успеем. Все это как-нибудь потом, после. А теперь побежим поскорей. Да, Лева? Ты посмотри-ка, Лева… Смотри, смотри!..

Лева поднял голову.

Высокие и неровные, круто от полянки подымались Воробьевы горы. Зеленая трава снизу и доверху покрыла их ковром; березовый лесок покачивал пожелтевшими ветками; с верхушек смотрели деревенские избы, а еще выше, с неба, на избы, на пожелтевший лесок, на зеленую травку, на Лиду с Левой смотрело такое ласковое, теплое, такое ясное солнышко, что Леве тоже вдруг не захотелось ни о чем думать.

— После, потом! — повторил он за Лидой.

Жук с оглушительным лаем несся по тропинке наверх.

— Лева, побежим! — взмолилась Лида, вся дрожа от нетерпения.

— Побежим! Ну, Лида, теперь поспевай знай, держись крепче. Ну, с горки на горку!..

Лида под собою земли не чуяла. Все вчерашнее горе, «сковорода», тетя, молочница, все беды и напасти, и новые планы — всё разом вылетело у нее из головы. «После, потом!..» А теперь она наконец на Воробьевых горах. Вот они, горы!.. Как ей хорошо теперь! Ей еще никогда не было так хорошо, потому что… Лида и сама не знала, почему ей было так хорошо.

Она бежала с горки на горку так, как ей никогда не позволила бы бегать тетя. Шляпа у нее давно болталась по спине на резинке; из кос давно повылетали все ленты и шпильки.

— Лева! Как отлично!

— Отлично! — соглашался Лева, и они снова мчались через кусты, не разбирая тропинок, все выше и выше, высоко, к самому небу.

— Мы взберемся на самую верхушку и сядем, — предложил Лева. — Отдохнем и позавтракаем.

— Не хочу! — отказалась Лида.

— Что же ты будешь делать?

— Все буду бегать, бегать.

— Ну, побежим.

Пришлось, однако же, приостановиться. Лида задохнулась, закашлялась и смирно пошла по тропинке.

— Лева, ведь это не самые высокие горы? Ведь бывают и еще выше?

— Еще бы! Бывают гораздо выше.

— Лева, я бы знаешь что хотела? Я бы хотела взойти на такую высокую гору, на высокую-высокую, выше всего, до самого неба. Поглядеть бы, хорошо ли там, что там наверху.

— Да ты сюда-то вниз погляди, Лида, — сказал Лева. Внизу текла голубая река и вся Москва виднелась как на ладони.

— Батюшки мои, сколько домов! Церквей-то!..

— А вон наше Нескучное, — проговорил Лева.

— А наверху что, на самой горе?

— Наверху Воробьевка, деревня.

Деревня стояла грязная и пыльная, но Лиде все-таки хотелось непременно пройтись, поглядеть, не встретит ли она где Устюши. Нет, нигде ее не было, хоть Лида и усердно заглядывала в покривившиеся ворота, в убогие крохотные оконца.

За деревней далеко тянулись капустные огороды. Посреди гряд, между плотными круглыми кочнами, высоко, на длинном шесте, торчало огородное чучело. Только, видно, мало задавало оно страху. Два гуся выступали красными лапками по грядке, поросенок взрывал рыльцем землю и уписывал капустные листья.

— Ах вы постылые!

Чумазая девчонка в набойчатом сарафане поднялась из-под загороды и погналась с хворостиной.

— Устя! Устюшка! — крикнула Лида.

— Ась! Кто меня?

— Здравствуй, Устя! Ты меня не узнала?

— Чего не узнать! Узнала. Куда Бог несет?

— Мы к вам, Устя, гулять пришли. Пойдем с нами гулять.

— Как же! Пойдешь тут! На огороде заместо чучела стоять, вишь, заставили. Кшш… вы, чтоб вас! Ууу… — крикнула и сердито замахнулась веткой Устюша.

— Да сегодня ведь воскресенье, — заметил Лева.

— Знамо, не середа.

Устюша подошла к плетню и выставила над плетнем свое опаленное солнцем, веснушчатое худое лицо.

— Тебя, Устя, сторожить хозяйка заставила? — робко спросила Лида.

— Зачем! Своя охотка была! Дай, думаю, праздник пойду погуляю, свиней погоняю, — с хохотом говорила Устюша. — Да что я им, и вправду каторжная досталась?! — крикнула она и стукнула кулаком по забору. — Будни работай и праздник работай! Не хочу работать! Гулять пойду.

Устюша подняла ногу и ухватилась руками за плетень.

— Нет, уж лучше не ходи, Устя, — сказала Лида. — Тебя хозяйка побьет.

— Она меня и так побьет! — равнодушно возразила Устюша. — Я посудину, молока горшок ей разбила, — один ответ!

И Устюша прыгнула с забора.

Лева внимательно разглядывал ее: босые грязные ноги, костлявые плечи, еле прикрытые дырявою сорочкой; жиденькую косичку, трепавшуюся в полинялом платке, и выглядывавшее из платка осунувшееся детское лицо. Много разных настоящих работниц видывал Лева, а такой худой еще не видал. Ему всегда представлялось, как они, верно, есть хотят, все такие худые, что хотелось их покормить. Верно, ее все бьют, а есть не дают… Лева вдруг вспомнил про свои оттопыренные карманы.

— Стойте! — закричал он. — Ступайте за мной, я вас в чудесное место сведу.

Лева с Жуком бежали впереди, Лида с Устюшей поспешали за ними, и вскоре все четверо выбежали на полянку, на опушку березовой рощи.

— Вот сюда, на кочку, сюда, в холодок, — пригласил Лева. — Вон и вода, ручеек. Видишь, Лида? Правда, чудесно?

— Чудесно, чудесно! — закричала Лида и плюхнулась коленками прямо в кочку, в траву.

— Что же это? — усмехаясь, спросила Устюша. — Гулять сказали, а сами садиться?

— Мы только минутку, Устя, — ответил Лева. — Минутку посидим, отдохнем, а там опять пойдем погуляем. Садись, Устя, — подвигаясь, сказал Лева. — Будем обедать.

Лева снял с плеча жестяную коробку и достал два небольших хлебца, густо смазанных маслом и переложенных котлетой.

— Ты, Лида, с утра ничего не ела, так на тебе. А это вот Усте.

— А тебе что же?

— Да ведь я завтракал уже дома; мне не очень есть хочется. Что же ты, Устя? Кушай. Не бойся, я себя не обижу.

Лева вытряс из кармана огурцы и ломоть черного хлеба.

— И вам будет по огурчику, когда съедите котлету. Все принялись за еду. Лида делилась с Жуком.

Лева смотрел, как Устюша ела котлету, как запускала зубы в корку белого хлеба, проворно жевала и слизывала языком крошки и масло с губ. Она откусывала большими кусками: большой кусок во рту упирался в щеку, и длинная худая щека натягивалась, делалась на минутку округлой и толстой. «Что, если это ей часто давать, — думал Лева, — каждый день давать котлету и хлеба, ведь у нее щеки такими и остались бы, сделались бы насовсем толстые и круглые».

— Который тебе год, Устя? — спросил Лева.

— А мне почем знать, — пережевывая большой кусок, ответила Устюша.

— А давно ты в работницах?

— Летошное лето пришла.

— Харчи-то у тебя свои или хозяйские?

— Хозяйские. Харчи хозяйские, и одежа хозяйская, и сама хозяйская, а нонче своя! — крикнула Устюша, вдруг вспрыгнула на ноги и утерла о бока замасленные руки.

Лида хотела что-то сказать, Лева думал Устюшу еще расспросить, но ей не стоялось на месте.

— Уж куда же я вас сведу, уж куда ж я вас поведу! — сулила и торопила она.

Напились в горсточку у ручья и побежали с горы за Устюшей.

Лиде опять сделалось весело. Минутная думка, навеянная Устюшей, вылетела из головы. Лиде надобно бы потолковать с Устюшей, расспросить про хозяйку-молочницу, но уж лучше после, потом… А теперь ей хотелось на все посмотреть, везде побегать, взобраться куда-нибудь потруднее, повыше и закричать громко-громко.

— Лева, ау! — громко кричала Лида.

— Ау! — нарочно басил Лева.

— Ау! — голосила Устюша.

— Гам, гам! — лаял Жук.

И все были радостно возбуждены; и Жук лаял, заливаясь громче прежнего; то и дело смех и лай раскатывались по лесочку.

Никто не замечал времени, хоть время и шло своим чередом. Устюша повела в такие места, которых не знал даже Лева, — к оврагу, к колдобине. Есть было больше нечего, Левины карманы давно опустели. Они угощались щавелем, анисом, закусывали запоздалою малиной. Устюша откопала сладкие корешки, нарвала огуречной травки; она показала травку от порезов, отыскала сонное зелье. Лева не терял времени даром и набивал свою жестянку всяким добром: мохом, травой и цветами.

— Эх, жалко, не захватил я крючка и сачка с собой, — пожалел Лева. — Погляди, Лида, вон малюсенький белый комочек, вон там, на травинке в воде: это кокон водолюба-жука, он туда в паутинку яички свои завернул.

— Тебе надоть, что ль? — спросила Устюша, и не успел Лева ответить, как она уже влезла босыми ногами в ручей.

— Устя! Зачем, не нужно! Осторожно, не оступись, Устя, — колдобина глубокая.

Но Усте не впервой, видно, приходилось бывать в колдобине, и колдобина была знакома ей, как родимая хата. Она бегала, кружилась в воде.

— И я тоже полезу к ней, — решила Лида.

— Поймала, поймала! — крикнула вдруг Устюша. — Гляди-тко, во какого поймала! — И она показала в пальцах черного большого жука.

— Батюшки! Да это сам водолюб! Он, он самый! Давай его сюда, давай, Устя! Вылезай из воды. А ты, Лида, погляди водолюба, но в воду не лезь.

Все присели на корточки глядеть водолюба.

Лида теперь уже не боялась жуков и букашек и не считала их гадкими. Только лягушек не жаловала, потому что лягушки все лупоглазые, холодные и склизкие. Лида сама словила для Левы жужелицу и даже погладила ее пальцем по черной спинке.

— У, какой большой! И круглый, черный, как чернослив. Где же у него мордочка-то, не видать?

— А вон морда; где усы, там и морда, — пояснила Устюша.

— Это редкий жук, — объявил Лева. — Такого большого жука редко можно найти, мне еще не случалось. Да и ловить-то их очень трудно: они ведь весь день в воде и выплывают из воды только вечером.

— Вечером! — повторила Лида. — А разве теперь вечер?

Все огляделись. Теперь был уже вечер. Солнце закатывалось за горкой; месяц показывал бледные рожки; на поляне было еще светло, но под деревьями уже темнело, и над водой спускался легкий туман.

На минуту все стихли.

— Эко дело-то какое! Пора мне, — вздохнув, сказала Устюша и почесала в затылке.

— Куда пора?

— Восвояси. Время. Хозяйка хватится корову доить.

— Ну что ты, Устя! Рано!

Лида огорчилась. Как же быть! А она только что думала разуться, лезть в воду вместе с Устюшей — ловить плавунца и водолюба. Она уж и туфли стащила.

— Устя, останься, — попросила Лида.

— Говорю, нельзя. Изобьет. Корову надо доить. Ну, прощайте, — повернувшись, сказала Устюша.

— Зачем прощаться! Нам тоже пора, вместе и пойдем, — предложил Лева. — Скоро и совсем стемнеет.

У Лиды екнуло сердце. Она застегнула туфли и пошла. «Не потом, значит, не после, а теперь, сейчас. Теперь, сейчас надо толковать с молочницей, советоваться с Устюшей».

— Тут ведь прямо, близехонько в гору, — говорил Лева, показывая дорогу.

— Устя! — начала Лида.

Но Устя не слушала. Она раздумывала, с какой стороны ловчей подобраться: с огорода ль, будто ни в чем не бывало, или под плетень, по задам да прямо в коровник.

Вышли на капустные огороды. По дороге медленно двигался экипаж. Извозчик шел рядом с лошадью, а рядом с извозчиком шагал человек в долгополой поддевке.

— Лида, ведь это Дмитрий, — приглядевшись, сказал Лева. — Дмитрий! — окликнул его Лева.

— Батюшки светы, да никак они! — вскрикнул Дмитрий. — Они и взаправду. Ах, радости! Ах ты ж озорница, ну озорница! — И Дмитрий подхватил Лиду на руки.

Ты за нами приехал, Дмитрий? Да как же ты узнал, тебе кто сказал? — расспрашивал Лева.

— Кто сказал! Сказал Коля — на Воробьевы горы, а Воробьевы-то горы велики. Ведь с утра целый день езжу. Ах ты ж, бедовая твоя голова! — сказал Дмитрий и поставил Лиду в пролетку.

Лида вовсе оторопела. Все вышло так нежданно-негаданно. Устюши не стало, откуда-то взялся Дмитрий. Все точно во сне было. Дмитрий влез сам, сел рядом с Левой, а Лиду посадил себе на колени. Жук поместился в ногах.

— Ехать, что ли? — спросил извозчик.

— Трогай, да поживей. Чай времени-то уж много. Деревней ступай, ближе будет.

Извозчик поехал деревней. По деревне толпился народ, был воскресный праздничный вечер. Сквозь веселые песни заслышался Лиде знакомый голос и плач. Что это?..

Подле крайней избы в открытом хлеве увидали они Устюшу.

— Эх, горемычная! — пожалел Лева.

Лида вздрогнула, рванулась вперед. Сильная рука крепче прежнего охватила ее.

— Сиди, сиди, матушка. Погуляла денек, теперь будет. Тетенька-то уж как беспокоились, — толковал Дмитрий. — Так даже больны приключились. Погоди, попадет вот ужо тебе, озорница!

Лида притихла на коленях у Дмитрия. Она не думала, о чем говорил Дмитрий, не думала о тете; она о чем-то совсем другом задумалась крепко.

Измученная лошадь еле плелась по дороге. Все молчали. Темнело. В темноте блеснули освещенные окна.

— Вот и приехали! — промолвил Дмитрий. Приехали! Куда приехали? Приехали домой, к тете.

Лида вдруг встрепенулась, будто проснулась. Она только теперь поняла все, что случилось. Что же теперь с нею сделают? Что скажет тетя? Что расскажет тете она, Лида? Лиде вдруг сделалось холодно. Она крепко прижалась к Дмитриевой поддевке.

— Что, небось испугалась? То-то! А ты повинись, виновата, мол, скажи. Побранят, побранят, да и простят, — утешал ее Дмитрий.

Господи! Что же это с нею будет!

В комнатах тихо. Дети, видно, ушли уже в детскую. Дмитрий отворил дверь с гостиную. В гостиной горела лампа. Тетя сидела одна перед столом на диване. За колпаком, в темноте, тетиного лица не было видно; видны были только тонкие, крепко сжатые губы.

— Кто там? — спросила тетя. Лида не шевелилась.

— Кто пришел?

Лида хотела сказать что-то, но промолчала.

Тетя вдруг встала и сняла колпак с лампы.

Яркий свет разлился по комнате, осветил тетю и Лиду. Лида крепко сцепила пальцы рук. Пусть бы тетя ее наказала, побранила, прибила, только бы поскорей! Только бы не было так тихо; скорей сказал бы кто-нибудь хоть словечко. Но тетя, как всегда, молчала и пристально смотрела на Лиду.

— Подойди ко мне, Лида. Где ты была?

— На Воробьевых горах была, — прошептала Лида и подняла глаза.

— Тебя привез Дмитрий?

— Да.

Тетя подошла к Лиде ближе, сняла шляпу, дотронулась рукою до кос; подняла юбку и внимательно рассмотрела оторванные оборки, загрязнившийся мокрый подол. Лиде казалось, что конца не будет осмотру. Тетя нагибалась к ботинкам, к чулкам.

— Все сырое, — сказала будто про себя тетя. — Ты сейчас отправишься в детскую и попросишь Матрену натереть тебе ноги вином. Сейчас же ложись в постель. Я пришлю тебе в постель теплого.

Тетя отошла за ключами к столу.

Лида оторопела. «Что же это? Ничего больше? Ослышалась она, или все это сон?» Она не двигалась с места.

— Что же ты? Ступай поскорей.

Лида не шевелилась. Тетя взяла ее за руку и вывела в дверь.

— Белье не забудь переменить, — сказала тетя ей вслед.

Лида поплелась в детскую.

Глава XX

Август месяц стоял пасмурный и ненастный. Мелкий, будто осенний, дождь сеялся частыми капельками, наливал по дорожкам лужи и тихонечко стучался в стекло: тук, тук, тук! Ветер выл в трубах. Везде было темно, сыро и скучно.

Люба откусила голову картонному Петрушке и не придумала еще, что сделать с ногами.

Зато Жени устроил отличную игру. Взял карточку от лото, наложил чурочек, деревянных кирпичиков, поднял на голову и пошел расхаживать по комнате:

— Арбузы, дыни, лимоны хорошие!

— Эй, разносчик! Почем арбузы? — спрашивала Матрена.

— Три рубля.

— Ой, дорого! Что ты, батюшка, разорить хочешь? Уступи по знакомству.

— Ну, три копейки, — уступал, не задумываясь, сговорчивый разносчик.

— Ах, Женька! Ну разве можно так, за три копейки арбуз! Не отдавай, рубль проси, — вступилась Люба.

— Опоздали, сударыня, — объявила Матрена. — По рукам уже ударили. Вот и денежки, извольте получить.

Матрена выкладывала из кармана три семечки-денежки, а Жени в полном удовольствии шел дальше продавать:

— Яблоки, груши хорошие!

Коля с Левой сидели у окна, у круглого столика. На столе лежали тетради. Лева старательно выводил карандашом по бумаге.

— Что это ты делаешь, Лева? — спросила, заглядывая ему через плечо, Люба.

— А вот паука нарисовать хочу. Это крестовик будет, большой лесной паук. Видишь, вот у него брюшко, голова с грудью; а это лапки, восемь мохнатых лапок, по четыре с обеих сторон, — толковал и рисовал Лева. — На голове глаз тоже восемь, он отлично видит.

— А это что за пятнышки, точечки ты сделал на брюшке? — спрашивала Люба.

— Это паутинные бородавки, малюсенькие такие шишечки с дырочками. Через дырочки паук выпускает из себя паутину.

— А зачем он это делает, Лева? Только комнаты портит.

— Затем, что в паутину он мух ловит, — отвечал Лева, — и мух, и мошек себе в пищу. Иногда паук изловит муху больше себя. Так-то ему ни за что бы не справиться, а попалась муха в паутину, он и начинает обхаживать вокруг нее, и все выпускает нитки, и все затягивает муху липкою паутиной по крыльям, по лапкам. Запутает поплотней, запеленает так, что муха шевельнуться не может, и тогда подходит, убивает и кормится — сосет кровь.

— Фу, гадкий! Терпеть не могу пауков! — объявила Люба.

— За что? Мух они убивают потому, что им есть хочется, а между собой, друг с другом, они даже очень добрые, и детей своих очень любят.

— Любят? — с удивлением повторила Люба.

— Да. Ты погляди, — рассказывал Лева, — погляди на моего паука: это — мать. Видишь, у нее в передних лапках маленький клубочек; в паутинном клубочке спрятаны яички. Мать ни за что никому не уступит клубочка; она скорей позволит оторвать у себя все лапки. Она носится с ним, бережет и защищает его как умеет. Когда же из яичек выходят детки, она таскает их на спине и заботится о них, приносит им еду и очень их любит.

— А я их все-таки не люблю, — настаивала Люба, — никто пауков не любит.

— Напрасно ты это думаешь. В деревне пауки в большом даже почете. Они переводят мух в избах, а кроме того, по паутине может крестьянин узнавать, какая будет погода: коли паук развесил паутину к холодной стене, к окошку, — будет вёдро, а перешел потеплее, поближе к печке, — так и знай, жди дождя.

— А твой паук что думает? Где он сделает себе паутину? — спросил Коля, заглянув в тетрадь.

— А мой крестовик вон какую сетку раскинул, — говорил, рисуя, Лева. — И сам в середине сидит и лапки поджал; это значит — будет хорошая погода. А правда, Коля, тетя ваша собиралась на Воробьевы горы, как будет хорошая погода?

— Правда.

Лида вздохнула.

Трудно было узнать Лиду; она простудилась, сидела бледная, кашляла. Тетя так ничего и не сказала ей в тот странный вечер, не бранила и не наказала. Она ее и потом не бранила.

Наутро Лиду призвали в кабинет к папе и при папе заставили рассказать, как все было.

Ах, как Лиде не хотелось рассказывать!

Ах, как ей было стыдно! Всякий раз, как она думала умолчать про что-нибудь, увернуться, тетя тотчас угадывала, будто в сердце у Лиды читала, — она подымала на Лиду темные проницательные глаза, и Лида подробно говорила всю правду. Это длилось очень долго и было хуже всякого наказания!

А затем все пошло по-старому. Тетя была все такая же. Папа реже стал бывать дома, а когда бывал, то был добрый и серьезный, как всегда. Из-за больших дождей Лева чаще прежнего приходил в гости и еще крепче подружился с Лидой. Про старое никто не поминал, не расспрашивал, но Лида ходила сама не своя, все задумывалась. О чем она думала, она бы, пожалуй, и сама не сказала, не сумела бы. Приходили ей в голову разные невеселые мысли, и она сильнее прежнего ожидала маму и няню.

Лида не хотела даже Левиного паука поглядеть.

— Муху, муху нарисовал! Глядите, он теперь муху нарисовал! — радостно закричала Люба и захлопала в ладоши.

— И мне! Покажите и мне мушку! Где мушка? — подбегая, кричал Жени.

— Вот, Жени, гляди! Влезай на табурет. Вот какая, с крылышками! Он ее поймает в паутину, Лева?

— Да, непременно. Вон, видишь, все это идет паутина, вокруг, сеткой! — объяснял, бойко размахивая карандашом, Лева.

Сетка вышла удивительная, огромная, из толстой черной паутины, — никакой мухе не вырваться из нее. Лева в последний раз послюнил карандаш, провел последнюю толстую черную черту и закрутил ее винтом вокруг мухи.

— Теперь кончено, поймана! Сейчас паук подползет и убьет ее.

— Ах, она бедная муха!

— Бедная мушка! Я ее люблю, — объявил Жени.

— Лева, ты теперь про муху нам расскажи, — просила Люба.

— Ишь какая! Нарисовал — так мало, еще расскажи.

— Конечно, расскажи. Про паука рассказывал ведь.

— Ну и будет с тебя.

— А я хочу про муху послушать. Расскажи, Лева… Ну ты расскажи, Коля.

— Я не знаю, — отказался Коля.

— Ну Лида. Лида знает. Ах да, ведь Лида про Муху Горюху знает, — вспомнила вдруг Люба и обрадовалась. — Вот чудесно! Расскажи, Лида! Расскажи, — просила, ласкаясь и приставая, Люба. Лиде совсем не хотелось рассказывать.

— Право, не хочется…

— Ну пожалуйста! — умоляла Люба.

— Да я позабыла, совсем позабыла. Даже как начинается, позабыла.

— Неправда, неправда, все врешь! Все знаешь. Ну хорошо, я тебе, пожалуй, начало-то припомню. Ну, «ехал мужик»…

— Ехал мужик… — повторила Лида.

— И потерял рукавицу…

— И потерял рукавицу…

— Ах, Лида! Да что же ты? Ты уж теперь дальше сама рассказывай. — Люба вышла из терпения. — Ну, «мужик поехал»…

— Поехал… — повторила Лида; но, видно, сказка не шла ей на ум. — Коля! Тетя непременно хочет на Воробьевы горы поехать? — беспокойно спросила она Колю.

— Да, Лида. Тетя папе давеча говорила. А что ты? Тебе разве не хочется?

— Ах, Коля, мне так не хочется! Лучше в какое-нибудь другое место, лучше опять в Кунцево.

— Ну вот еще, опять туда! Это скучно. И Зиночка с Петей на Воробьевы горы поедут, а в Кунцево во второй раз ни за что не поедут. Я тоже не хочу в Кунцево. А ты, Лева? — спросил Коля.

— А мне все равно, — отвечал Лева.

— А ты, Люба?

— Я лучше на Воробьевы горы.

— И я! И я лучше на Воробьевы горы, — вставил свое словцо Жени.

— Ну вот видишь, нас сколько, все на Воробьевы горы. А тебя не поймешь, прежде сама ведь хотела.

Да, прежде! А теперь Коля и представить себе не мог, как не хотелось Лиде ехать. Зиночку пригласили — значит, и Луиза Карловна поедет, и Петя.

— Ну, Лида, дальше, — снова приставала со своей сказкой Люба, — сказывай дальше. Ну, «мужик проехал, увидала рукавицу Муха Горюха…» Ну, Лида!

Но Лида наотрез отказалась. Люба расстроилась, а Мухе Горюхе так и не пришлось горевать в этот вечер.

Глава XXI

Тетя всегда исполняла свои обещания. Еще в Москве, перед отъездом на дачу, пообещала она детям съездить на Воробьевы горы и теперь решила отправиться туда в первый же ясный день.

Ясные дни наступили, последние летние теплые денечки. Дети слышали, как с вечера папа приказывал Дмитрию заказать в городе шестиместную коляску. Аннушка напекла ватрушек, пампушек; запасли по грибы корзинки и пригласили Зиночку с Петей. Жаль только, что папе нельзя было ехать. С августа начались у папы занятия в городе; он часто уезжал из дома и редко бывал с детьми.

Лева вздумал было упрямиться: вдруг не захотел ехать. Насилу его уговорили. Он неохотно уселся в коляску подле Матрены с Жени, рядышком с Колей. На переднем месте сидели тетя, Лида и Люба. Жука некуда было взять; тетя ни за что не позволила посадить его в ноги. Бедный Жук лаял, бегал вокруг коляски; Аксюша увела его в комнаты, а Лева совсем нахмурился и даже не захотел поиграть с Жени.

— Бедный Жучок! Не взяли Жучка, — приговаривала Люба.

— Ничего, он дома нас подождет, — заметил Коля.

— Ишь ты, какой добрый! А если тебя бы дома оставили?

— Я — другое дело. Я ведь не Жучок.

— А я Жучок, я Жучок! — вдруг объявил Жени. — Лева, я Жучок!

Но Лева не обращал никакого внимания.

— Я Жучок, я буду лаять. Гав, гав! — залаял Жени.

— Полно, батюшка! Нешто можно так? — унимала Матрена. — Жучок — собачка.

— Я тоже собачка.

Жени не на шутку вообразил себя собачкой: вставал на четвереньки, ерзал на коленях у Матрены и Левы и лаял на всю коляску.

— Довольно, перестань, Жени! — заметила тетя. Жени как будто и не слышал.

— Слышишь, Жени? Сейчас садись смирно!

— Я Жучок, я собачка! — И Жени залаял еще громче прежнего.

— Ну, я вижу, он в самом деле не умнее собачки. Нечего ему, значит, с нами сидеть. Пусть сидит где все собачки сидят. Пусти его, Матрена! — строго приказала тетя.

Матрена спустила Жени с колен, но он не унимался. Тетя притянула его к себе, покрыла своей черной шалью. Жени уже не было весело, он уже охрип кричать, а все-таки хорохорился, высовывал из-под черной шали раскрасневшееся лицо и лаял, и кричал, что он собачка Жучок.

Тете так-таки и пришлось ехать с Жучком.

«Ведь экий клятой! Видно, в сестрицу пошел», — заметила про себя Матрена.

Тетя подумала то же самое, но пожалела сказать Лиде: так смирно сидела в своей новой шляпке девочка, сложив на коленях руки в перчатках.

Ехать на Воробьевы горы было совсем не то, что идти. Быстро проехали по ровной дороге, и вскоре совсем близко показались горы. Они стояли по-прежнему высокие и зеленые; березовый лесок, как и тогда, шумел кудрявыми ветками; солнце все так же светило с ясного неба, но Лида будто ничего не замечала.

Луиза Карловна вышла из коляски вместе с Петей и Зиночкой. Лошадей отправили в деревню наверх, а сами пошли по лесной тропинке. Матрена оглядела лесочек и объявила, что в «березняке беспременно родятся березовики, а пожалуй, что и белые грибы есть».

— Я совсем не умею искать грибы, — пожаловалась Зиночка.

— Ну, пойдемте со мной, я вас поучу. Я вам грибное местечко сыщу, — сказал Коля. — Я уж сразу вижу, какое место грибное, какое нет. Пойдемте дальше, здесь вы ничего не найдете.

— А вот и нашла, — вдруг вскрикнула и наклонилась Зиночка.

— Да это ж поганка, — смеясь, сказал Коля. — Вы поглядите: видите, какая у нее дрянная тонкая ножка? У хороших грибов корешки всегда толстенькие; разве только опенки те вот тонконогие, да они всегда кучками растут. — И Коля прочитал Зиночке целую лекцию о грибах.

Матрена правду сказала: под березками так и сидели подберезовики, сыроежки, белянки; розовые волнушки выглядывали из-под листьев пушистыми краешками, а красные рыжики прятались в елках, как в гнездышках, под зеленым мхом.

— Батюшки мои! Белый гриб, белый гриб нашел! Я первый нашел! — крикнул и присел к земле Коля.

— Где? Где? Кто нашел белый гриб? Все разом сбежались со всех сторон.

— Я. Нет, господа, чур уж здесь не искать. Здесь мое место, — говорил Коля, отстраняя всех руками. — Ах, вот еще, еще! — Коля, не жалея рук, разрывал мшистую кочку.

— Покажи, Коля. Дай мне в руке подержать! Дай понюхать первый белый грибок, — просила Лида.

— Ну что тут нюхать! Гриб грибом и пахнет.

— Нет, мне хочется. Он травкой пахнет, мхом, болотом пахнет. Какой милый! — говорила, любуясь грибом, Лида.

Вскоре пошли белые грибы и подосиновики. Лида сама отыскала целую семью, мамашу и деток. Люба пришла помогать и даже пожалела выкапывать их из земли.

— Поглядите, Зина, вот вам настоящий гриб, — говорил Коля, показывая крупный белый гриб. — Он всем грибам царь. Это мой любимый гриб.

— А мой любименький — подосиновик и еще волнушки, — сказала Лида.

— Вот дрянь-то нашла!

— Нет, не дрянь, Коля. Чем же дрянь?

— Конечно, дрянь. Вот белый — гриб, все из него можно сделать: сушить, варить, жарить — на все годится. А твои что?

— И мои можно жарить. А зато у твоего белого гриба шапочка темная, будто старая, будто он ее уже сносил. А у подосиновичка — красненькая, будто к празднику нарядился. А волнушки такие розовые, пушистенькие, будто цветочки сидят! А еще лисички хорошие тоже, желтые такие, сморщенные, смешные старушки.

Лида на минутку развеселилась. Она любила собирать грибы. Она не жалела выкапывать их, как Люба; напротив, ей казалось еще, что сами грибы рады, что она их заметила и срывает, что им хорошо лежать у нее в круглой корзинке. Лида не была здесь с Левой, и ничто не напоминало ей прежней прогулки; Луиза Карловна с тетей отстали далеко позади.

Лида стащила перчатки и весело бегала по лесу.

— Лева! — кричала она. — Много ты набрал? Батюшки мои, сколько! Больше меня. Смотрите, Лева больше всех набрал!

Больше всех набрала Матрена; она уже наложила полнехонькое лукошко и брала без корешков одни шапочки. Все снова разбрелись по разным сторонам. Под руководством Коли Зиночка уже начинала отличать хорошие грибы от поганок и без жалости давила ногой мухоморы. Лида сердилась: за что их давить? Они такие веселые, красные, будто смеются! Чем же они виноваты? Пусть себе растут на солнышке да радуются.

Пете скоро надоело бродить по лесу; он уцепился за юбку Луизы Карловны и звал идти отдохнуть. Жени тоже с трудом переваливался в траве на коротких ножках. Корзины были почти полны. Тетя порешила идти в деревню отдыхать и полдничать. Деревня разом напомнила Лиде огороды, горемыку Устюшу, все прежнее. На душе у нее сделалось тоскливо, и она смирно шла рядом с другими.

Экипажи ждали у лучшей избы, с крытым широким крыльцом, прямо над высокой горой. Матрена позвала детей в избу пить молоко. Все разместились по лавкам вокруг стола. С широкого крыльца было отлично смотреть вниз на город, на Москву-реку и на горы.

Так вот какие бывают горы, — проговорила Люба, рассматривая через перильца раскинувшийся внизу пейзаж.

— Здесь очень красиво, — степенно заметила Зиночка и прищурилась, чтобы разглядеть лучше.

— Тетя, а те горы, где вы жили, красивые? — спросил Коля.

— Гораздо красивее, друг мой.

— И они очень высокие? Гораздо выше Воробьевых гор, тетя?

— Да, в Швейцарии горы несравненно выше. Там такие высокие горы, что если стать у подошвы, то не увидишь вершины, и нужно несколько дней, чтобы добраться до нее.

— У «подошвы»! Какое странное слово, тетя! — перебил Коля.

— Подошвой называется самый низ горы, — растолковала тетя. — Вот когда мы подъехали, то были внизу, у подошвы Воробьевых гор; а теперь мы взобрались наверх, на вершину; а для того чтобы попасть на вершину, мы прошли по боку горы, по склону.

— Тетя, а вам нравятся горы? Вот Лева не любит гор, он всего больше степь любит. А вы что любите, тетя?

— Я люблю горы, — сказала тетя. — В горах больше разнообразия: они идут не сплошь, и среди них попадаются ровные места — небольшие и неширокие равнины. Верно, ты заметил это и здесь, на Воробьевых горах?

— Нет, тетя, я ничего не заметил; я кругом не смотрел, а все только грибы собирал.

— Ну так вот, погоди, напьемся чаю и пойдем еще погуляем. Грибов набрали довольно, а теперь ты постарайся рассмотреть хорошенько горы, — посоветовала Коле тетя.

Дети выпили молоко; тетя с Луизой Карловной кончили чай. Все снова стали собираться в поход.

— А что же десерт и пирожное? Когда же десерт будем есть? — спросил Петя.

— Потом, когда вернемся. Теперь, после молока, нехорошо есть фрукты, — ответила тетя.

Пете это очень не понравилось. Он сказал, что устал и не пойдет больше гулять. Жени заигрался с Тютькой, пестрой дворняжкой; всех троих оставили в избе под присмотром Матрены.

— Ну, дети, теперь больше не будем останавливаться собирать грибы, — сказала тетя. — Просто пройдемся немного, прогуляемся, да и домой пора. Теперь не то что весною — скоро темнеет.

Тетя говорила верно: солнце стояло совсем низко на небе, сбоку, и ярко светило последними прощальными лучами.

Дети смирно шли по тропинкам впереди старших. Как не похожа была эта прогулка на прежнюю прогулку Левы и Лиды! Леве все вспоминалась та прежняя веселая прогулка. Вот здесь они бежали втроем взапуски; вот здесь катались в овражке; а на это дерево влезал он, Лева, и Лида за ним полезла и юбку себе разорвала. Очень грустно было вспоминать это!

Все вышли на ту самую полянку, на которой Устюша изловила тогда в колдобине водолюба.

— Посмотри, Коля, — сказала тетя, — вот тебе и полянка посреди гор. С одной стороны горы и с другого бока тоже горы, а между ними ровное низкое место. Такое место между гор называют долиной. С гор в долину стекает вода и течет ручьем по долине. Видишь, вот и здесь бежит ручеек.

Из долины все поднялись на гору и пошли по верху крутого оврага. Тетя рассказывала, что в больших горах бывают ямы и овраги еще круче и еще глубже этого, — такие, что в них и дна не достать; такие овраги называются пропастями. Еще тетя рассказывала, как по склонам гор растет лес, густой, непроходимый бор; как раскапывают высокие горы и находят в них глубоко в земле золото, серебро, железо, медь и драгоценные камни.

Лиде не нравилось, как рассказывала тетя; она больше любила, как рассказывал папа. Тетя говорила про все понемножку, а Лиде хотелось послушать побольше про темный, дремучий бор: есть ли там разбойники, и какие там бывают лютые звери. И еще ей хотелось узнать, как именно раскапывают горы, и кто их копает, и как находят в них золото: маленькими кусочками или блестящими желтыми большими кусками. Лида заглянула в овраг. «Какой глубокий! А каковы же должны быть те пропасти, про которые говорила тетя! Что у них там глубоко-глубоко, на самом дне? Верно, змеи сидят в темноте?»

— Лева, как ты думаешь, есть здесь в овраге змеи? — спросила Лида.

— Змеи? Я думаю, нет, — отвечал Коля. Вместо ответа Лева решил самолично исследовать этот вопрос и стал спускаться в овраг.

— Почему ты думаешь, что нет змей, Коля? А может быть, есть. Правда, этот овраг неглубокий, в нем, пожалуй, их и нет, а вот зато в пропасти уж, я думаю, наверное, есть. В пропасти, верно, много змей сидит в темноте, глаза у них зеленые и светятся. Знаешь, может быть, в пропасти сам Змей Горыныч сидит, — таинственным шепотом сообщила Лида.

— Ах, Лида, какая ты глупая! Да ведь это сказка.

— Сказка… — повторила Лида. — Коля, а если бы это была правда? Если бы напал бы на нас Змей Горыныч? Что бы ты тогда сделал, Коля?

— Экий вздор! Ну какой змей будет нападать на тебя, глупая! У нас больших змей даже не водится.

— Да, да! Ну а все-таки, а если бы они водились? Если бы Змей Горыныч вдруг выполз из пропасти и напал, ведь он бы нас к себе в пропасть, в свой дом утащил? Как ты думаешь, Коля?

— Ах, Лида, не приставай, ты такая смешная! Ведь этого не может быть, так что же толковать по-пустому. Вот и Лева! Ну что, Лева, нашел ли ты змея?

Лева ничего не нашел, только испачкал свои панталоны.

Тетя кликнула детей и приказала идти впереди. Все направились по дороге в деревню. Луиза Карловна завела французский разговор с Лидой. Лида неохотно разговаривала по-французски и совсем не хотела разговаривать с Луизой Карловной. Она поскорей ответила на вопрос, отбежала далеко вперед всех и первая подошла к избе.

Матрена с Жени сидели у ворот на завалинке, беседовали с хозяйкой и с Тютькой. Лида взошла на крыльцо.

Петя не ожидал никого так скоро. Он спокойно уместился в уголку подле корзинки с десертом и даже не заметил, как вошла Лида.

— Петя, что вы это там делаете?

— Я… ничего… я ничего… не делаю, — заикаясь отвечал Петя и торопливо захлопнул корзинку.

— Так вот почему вы с нами гулять не пошли, — сказала Лида, заглянув в корзинку.

— Я ничего не брал. Ничего, — повторял Петя.

— Ах, Петя! Ведь я видела!

— Вы видели, Лида?

— Да, видела.

— Лида! — вдруг переменив голос, жалобно начал Петя. — Лида, пожалуйста, не говорите никому, что вы видели.

— Да нечего будет говорить: все сами увидят.

— Нет, никто нe увидит. Я ведь немножко взял и все опять как было сложил. Пожалуйста, не говорите, Лида, — просил Петя.

Лида молчала.

Не любила она Петю. Не могла она позабыть, как тогда на бале, на празднике, Петя хихикал, как при всех насмехался над нею.

— Пожалуйста, Лида, — умолял Петя.

— А ведь вы меня не пожалели тогда, помните, Петя? — начала было Лида.

Но Петя ничего не помнил. Он поднял к Лиде такое жалкое, умоляющее лицо, что Лида пожалела Петю и поспешила его успокоить:

— Ну полно, не бойтесь! Я никому не скажу.

— Ни за что не скажете? — приставал Петя.

— Ни за что! — серьезно ответила Лида.

Лида в порыве принялась даже завязывать веревкой корзину, чтобы совсем ничего не было заметно.

На крыльцо вбежали дети, взошли тетя и Луиза Карловна.

Теперь самое лучшее будет — десерт будем есть, — сказала Зиночка. — Коля, каких мне папа конфет купил, прелесть! Вот вы увидите, какую я вам конфетку дам! — И она поцеловала себе кончики пальцев.

Тетя выложила на поднос яблоки, виноград, сливы. Луиза Карловна достала из корзины бонбоньерку и передала ее Зиночке.

— Что это! Ее кто-то трогал, развертывал, — заметила Зиночка. — Ах, кто-то съел конфету, самую лучшую мою, большую конфету съел! Кто же это сделал?

Все молчали. Зиночка поглядела на Лиду, и Лида вдруг почувствовала, что покраснела. Ей сделалось страшно. Ведь если она будет краснеть, все непременно подумают, что это она сделала. Лида разом вся вспыхнула.

— Это, верно, Лида, — сказала Зиночка. — Поглядите, какая она красная.

Все обернулись к Лиде.

— Это ты сделала, Лида? — спросила тетя.

— Нет, тетя.

— А я видела, как вы с корзиной что-то делали, когда мы вошли, — заметила Зина.

— Что ты делала с корзиной, Лида? — строго спросила тетя.

— Я ее веревкой завязывала.

— Зачем же ее было завязывать? Ведь она была уже завязана. Кто ее развязал?

— Я не развязывала, тетя, — отвечала Лида и подняла на нее беспокойные блестящие глаза.

— А я думаю, кто завязывал, тот и развязывал, — заметила Луиза Карловна.

Лида опустила голову. Что ей было делать? Она сказала Пете: «Ни за что не скажу». Неужели Петя ее не выручит?!

Но Петя молчал, и тетя сказала печально:

— Ну, Лида, этого я от тебя не ожидала. Это для меня новость.

Зиночка стала подносить всем конфеты и прошла мимо Лиды.

— Вам, верно, больше не хочется — вы уже покушали, — сказала она, обращаясь к Лиде.

Лида будто окаменела. Она не могла даже подняться с места, чтобы уйти. Только этого недоставало! Что это был за ужасный день!

Коля и Люба с жалостью и беспокойством смотрели на Лиду. Лева наотрез отказался от Зиночкиных конфет. Петя вытащил из кармана платок обтереть сладкий рот; вдруг из платка вывалился кусочек конфеты в скомканной нарядной бумажке.

— Вот кто ел конфету! — горячо закричал Лева, вскочив с места. — Смотрите, смотрите сюда, Зина! Вот она, ваша конфета, в кармане у Пети!

Все повернулись к Пете. Петя закрылся платком и заплакал. На платке были пятна и прилипшие кусочки конфеты не оставалось никакого сомнения.

Лида вскочила, выбежала из-за стола и уткнулась в угол, лицом к стенке.

Всем сделалось неприятно и неловко. Все молчали, никто не хотел дотрагиваться до десерта.

Тетя сказала Лиде, что очень рада, что это не она сделала.

Зиночка подошла извиняться. Луиза Карловна подвела за руку Петю просить прощения. Все обступили Лиду, просили ее не сердиться.

Лида подняла разгоряченное, больное лицо, — она ни на кого не сердилась. У нее только болела голова, и ей хотелось домой. Ей хотелось уехать из этого места, с Воробьевых гор. Ей так хотелось, чтобы поскорее кончился этот длинный, бесконечный, мучительный день.

Тетя приказала детям собираться и велела подавать лошадей. Зиночка и Петя целовали Лиду; Луиза Карловна дружелюбно протянула ей руку:

— Прощайте! До свидания!

— Прощайте!

Лида поскорей распрощалась со всеми и села в коляску между Левой и Колей.

Лошади тронулись шагом по улице. В деревне был праздник. Люди разгуливали по дороге и мешали проехать. Коляска медленно подвигалась вперед и наконец поравнялась с капустными огородами.

— Лида, погляди! — сказал Лева. Лида обернулась и увидала Устюшу.

Устюша стояла на гряде посреди огорода и не шевелясь смотрела перед собой на дорогу. Заходящее солнце огненным лучом осветило на минуту ее бледное худое лицо; ветер разнес темные лохмотья и взмахнул темным платком…

— Эх, горемыка!

Лошади подхватили коляску, пронесли мимо огородов и покатили по пустой ровной дороге.

Лева крепко задумался. Эта девочка напоминала ему какое-то страшное, жалкое, замученное насекомое. Беспокойные мысли шевелились в нем при виде ее. Не было на них ответов в любимой естественной истории, и не знал он, к кому обратиться за ответом.

Он поднял было голову, хотел спросить что-то, но не спросил и снова задумался.

Лиде все казалось, что лошади медленно двигаются по дороге. Ей хотелось поскорей уехать отсюда, поскорее быть дома. Ехали молча. Солнце садилось; в воздухе начинало темнеть. Большая звезда загорелась над лесом.

Лева решил, что пора прощаться с Лидой:

— Прощай, Лида! Больше уж не придется нам гулять вместе. Завтра в Москву еду, в гимназию.

— Лева, ты мне письмо напишешь?

— Напишу.

— Большое письмо, Лева?

— Хорошо, напишу большое. И ты мне напиши непременно. Ты, Лида, напиши, когда твоя мама вернется. Я тогда попрошу свою маму, и она к вам приедет и познакомится с твоей мамой, и мы тогда и в Москве будем знакомы, будем вместе гулять. Да, Лида?

— Да, да, непременно!

Лида замолчала. У нее сильно болела голова, и вся она была будто больная.

Что это так медленно едут лошади! Кажется, никогда не доедут до дома… Но вот и знакомые места, поворот, улица, знакомые дачи. Вот и дом блеснул освещенными окнами. «Что это значит? Почему освещены все окошки? Дома один папа, а свет и в гостиной, и в зале, в передней, даже в мезонине, наверху в детской. Зачем приказал папа засветить везде лампы?»

Внезапная мысль мелькнула в голове Лиды, и сердце неровно забилось.

Лошади стали перед воротами.

Лида быстро и крепко обняла Леву, соскочила с подножки и побежала одна к воротам.

— Грибки позабыла! Кошелку-то захвати! — кричала ей вслед Матрена.

Лида ничего не слыхала. Замирая и вздрагивая от волнения, бежала она по дощечкам от ворот к крыльцу. В голове шумело, и сердце стучало так, что больно было в груди.

Парадная дверь не заперта. Отворила дверь в переднюю, — в передней беспорядок, сундуки, дорожные вещи. В светлой зале мелькнуло светлое платье…

— Мама! Няня!.. — пронесся по всему дому рыдающий крик.

В каких объятиях очутилась Лида! Какие родные, нежные руки обхватили ее больную головку! Какие поцелуи покрыли лицо!

— Няня, где ты?

Лида повисла на шее няни.

Несчастливый, мучительный день закончился полным счастьем. Сколько было радости и слез, смеху и поцелуев и общего гвалта, про то не рассказать. Мама вернулась неожиданно; даже папа не ожидал ее. Даже с тетиного лица весь вечер не сходила улыбка.

Давно, три месяца, не было такого уютного чайного стола. Тетя тотчас же уступила Милочке место за самоваром, и Мила хозяйничала неторопливо и искусно, будто маленькая тетя. Доели недоеденный на прогулке десерт. Разгулявшийся Женька залез в высокое креслице подле мамы и все ловил поцеловать мамин пальчик.

Один только папа расслышал, как большие часы в зале пробили одиннадцать. Пора было спать. Мама устала с дороги, а дети — после прогулки.

— Никто не устал, папа, право, — пищали дети.

Но папа ничего не захотел слушать и велел Дмитрию гасить лампы.

В доме стало темно и тихо. Внизу давно улеглись спать взрослые, и часы пробили половину после двенадцати, а наверху в детской еще не все спали.

Старая няня сидела в своем старом кресле.

На коленях у няни, завернувшись в ее кофточку, босая и в одной рубашонке, сидела Лида.

Лида что-то рассказывала няне, что-то шептала, потом умолкала, потом снова рассказывала и снова умолкала. Им было хорошо молчать вместе.

Няня не забыла зажечь лампадку. Длинный огненный язычок выглядывал из-за красного стеклышка и освещал комнату, спящие головки детей по подушкам, седую голову няни… Лида крепко прижалась к няне беспокойной, бедовой головушкой. Кончились ли теперь, надолго ли прошли все ее беспокойства и беды?..

Примечания

1

Одна сажень (равна трем аршинам) — около двух метров длиной.

(обратно)

Оглавление

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII

Глава IX

Глава X

Глава XI

Глава XII

Глава XIII

Глава XIV

Глава XV

Глава XVI

Глава XVII

Глава XVIII

Глава XIX

Глава XX

Глава XXI . .

Реклама на сайте