«Доблестью побеждаю!..»

…По площади, разгоняя толпу, проехали два конных жильца. И сейчас же вдали раздались мерный, рассыпчатый треск литавров и трубные звуки.

Костя повернулся им навстречу.

Народные толпы расступились широкою улицей и, сколько глаз хватал, до ворот Китай-города видна была сплошная волна входившей в город конницы. Яркими блесками сверкали обнажённые сабли и бердыши, вспыхивали пламенем копья и наконечники стрел, порой над ними взмётывались золотыми огнями поднятые трубы и тогда гремели призывом их медные голоса.

Как-то сразу надвинулась на Костю и Павла Рябинина красно-белая стена трубачей.

Маленькие серые лошади, чищенные и холёные, по восемь в ряд, вступили на улицу. На расшитых алым сукном сёдлах, в алых с жёлтыми тесьмами и кисточками кафтанах и в круглых, подбитых ватою и отороченных мехом белых шапках, сидели литаврщики. По сторонам седла, подле передней луки были прикреплены ремнями небольшие полушария медных литавр, обтянутых кожею. Перед этими восемью ехал на рослой белой лошади старый литаврщик с большим барабаном. Его кафтан расшит был золотым позументом. Седая борода ниспадала на грудь, и строго смотрели чёрные глаза из-под нависших бровей. За первым рядом литаврщиков ехало восемь трубачей с длинными медными трубами, обвитыми жёлтыми тесьмяными лентами.

— Бом… бом… — ударял старый литаврщик в тяжёлый барабан… И сразу трещали малые литавры, рассыпались трелями. Ярко вспыхивали разом поднятые кверху трубы, надувались румяные щёки молодцов-трубачей, и короткий весёлый перелив резких трубных звуков взлетал к небу. И сейчас же опускались трубы, упирались раструбом в правое бедро, бил глухо большой барабан и ему вторили малые литавры. Была красота и сила во властном призыве труб, и было забвение страшного прошлого в глухом рокоте барабанов, и были радость и счастье богатой и успокоенной жизни в блистании жёлтым расшитых алых кафтанов и белых шапок.

За трубачами, немного отступя, на дивном, сером в яблоках арабском жеребце ехал воевода, начальник полка. Богатое, белого ремня конское оголовье было убрано с восточной роскошью. Между ушей коня стояла серебряная трубка и с неё спускались пёстрые страусовые перья. К переносью, под серебряными цепочками ниспадала из-под чёлки длинная, доходившая до самых храпков, кисть из белых шёлковых, золотых и серебряных нитей. Под шеей висел «науз», такая же кисть из пряденого золота и серебра. Тёмная грива была заправлена в золотую сеть. Вместо поводьев от удил тянулись двумя рядами серебряные цепи, — «поводные» из небольших колец и «гремя-чая'7 из дутых в виде колец погремушек. Над коленом были надеты серебряные бляхи, а у копыт тонкими ремнями были подвязаны «остроги» — серебряные шпоры с бубенчиками. Поверх узды был надет «охват» из белого бархата, расшитого золотом. На нагруднике были нашиты большие золотые бляхи. От кожаного с белым сукном седла к хвосту лошади, накрывая её спину и круп, шёл парчовый «плат», расшитый золотым узором.

Точно понимая всю красоту и ценность наряда, жеребец не шёл, а плясал вслед за трубачами, высоко вскидывая блестящими в мокром снегу копытами, — передними темно-серыми и задними, где ноги были «в чулках», прозрачно-розовыми. Он далеко откинул хвост, разделанный пером, в один волос, и, раздув до красноты свои нежные, серые ноздри, прядал шёлковыми ушами и выворачивал темную глубину блестящих выпуклых глаз.

На седле, по-старческому красиво, глубоко, как старик, но легко, как юноша, сидел воевода. Он был небольшого роста и, как водится, немного тучен, но тучность его скрадывалась мускулистою крепостью тела и лёгким чеканным зерцалом с разрезом на левом боку и на плечах, застёгнутым свежими, белыми сыромятными ремнями. Оно было без рукавов и из-под блестящих стальных плиток зерцала выходили складками рукава белой рубахи, стянутой у кистей поручниками и жёлтой кожи рукавицами, подбитыми мехом.

Крупные доски зерцала были украшены мелкой чеканной работой и на средней доске был выбит полковой герб: двуглавый орёл с тремя коронами, окруженный лавровым венком. Под зерцалом был надет белый парчовый кафтан, и других доспехов не было на воеводе. На голове воеводы был надет высокий стальной шелом. В этом снаряжении старик казался сильным и красивым. Ноги в сапогах светло-жёлтого сафьяна уходили в глубокие кованного серебра стремена.

Лицо воеводы всё лучилось улыбкой. Улыбались серые сверлящие глаза из-под кустистых бровей, улыбались щёки, покрытые тонким переплётом мелких морщинок, змеилась улыбка под серебром усов и в холёной бороде. Серебро, золото, сталь, белое сукно, конь серебряный, всадник серебряный, кисти «науза», бляхи наколенников, снег под ногами — всё было чистое и светлое, — белое и радостное.

За воеводой, между двух прапорщиков, ехал в лёгких доспехах, на громадной серой лошади, великан-старик с тёмно-серой бородой, распустившейся по груди. Левой рукой ременными поводьями он сдерживал могучего коня, а правой, согнутой в локте, держал древко знамени. Ветер играл полотнищем белого атласа с бахромою, и на нём виден был расшитый шелками двуглавый орёл с опущенными вниз крыльями, с тремя коронами, окруженный лавровым венком и надписью по латыни «Virtute supero!''.

Дальше блестящей громадой, без строя, на резвых аргамаках надвинулся полк. Всадники были один лучше другого и богатством одежды, и красотою лёгких коней, и удалью посадки. Ни мушкетов, ни иного огненного боя у них не было, но висели на боку на широких поясах сабли, украшенные цветными камнями, золотою и серебряною чеканкой, тонкой насечкой на кольцах ножен и на их наконечниках и филигранными цепями на рукоятках.

— Государев полк! — сказал кто-то позади Кости. Восторгом дышало это слово.

— А что за Государев полк? — быстро обернулся к говорившему Павел Рябинин.

— Государев полк — один! Его, Государева полку, стольники, стряпчие, дворяне московские и жильцы бьются своим обычаем. Только у них и бою, что под ними аргамаки резвые, да сабли востры. На которое место ни придут, никакие полки супротив их не стоят!..

Из волны конников выделился молодой красавец на вороном жеребце. На задних ногах плясал вороной, передними черкал по снегу, словно ступить не хотел. Хвост развевался султаном. Алая тесьма заплетала гриву, алый плат, золотыми нитками расшитый, закрывал спину жеребца. Бряцали цепные поводья, звенели весёлым звоном, а всадник, точно слившийся с конём в одно, улыбался из-под отороченной мехом шапки. И соболь меха сливался с соболем бровей и тёмным блеском молодых глаз. Сабля прыгала и моталась на золотом поясе и был широк чеканный конец её ножен.

Мелькнул всадник мимо Кости, сверкнул ему молодой безусой улыбкой, — будто знакомый, будто сам Костя отразился в лихом строю Государева полка.

Больше тысячи коней!.. Больше тысячи всадников!.. Кони один резвее другого, один краше, породнее, чем другой: арабской, персидской, татарской породы. Рослые горбоносые дербеты калмыцких степей, легкие рязанские аргамаки, кони, приведённые из далёких стран, из-за снеговых гор, от самой Палестины… Мелкие, но крепкие приволжские бахматы… Серые, вороные, рыжие, гнедые, караковые, пёстрою тачною, лёгким проездом, коротким скоком на месте, надвигались они — один порыв и стремление вперёд. Кажется, попусти их чуть-чуть, — и ринется полк и сметет сабельным боем всякого врага и супостата.

— Эти поляка побьют! — сказал тот же голос позади Кости.

— Эва! Куда поляку супротив Государева полка устоять!

И когда влился в толпу длинной, на сотни шагов волной Государев полк, народ не выдержал, и громкое, ликующее, захватывающее «Ура!» вылилось из народной груди.

— Ура! Ура-ра-ра…Ур-ра… а… а… а!.. — вопила вся площадь.

Испуганные лошади кидались, но сдерживаемые всадниками взвивались на дыбы, прядали, бочили, и ещё пестрей, ещё красивей и грозней была проносящаяся широким проездом громада нарядных всадников. Где-то далеко впереди бил тяжёлый барабан старшего литаврщика: бумм… бумм… Ему вторили, рассыпаясь дробью, малые литавры и рвали небо медные звуки весёлых труб. Проходил Государев полк…

— Сказывают, у Патриаршего двора Царь с Царицей да с Иосафом Патриархом полки смотрят, — сказал неподалеку кто-то в толпе. Дрогнуло Костино сердце. Царь… Царица… Патриарх… Вот бы кого поглядеть!.. Вот бы перед кем пройти самому на коне в Государевом полку. Вот бы кому сослужить службу, подвигом потешить, победою порадовать! Постоять бы против турка аль против шведа либо поляка!..

Стройная музыка, загремев, отвлекла Костины мысли. Волынщики, литаврщики и трубачи играли ладную песню. Трубные звуки сливались с треском литавров, словно одно было связано с другим. Синее с белым знамя, с вышитою на нём шелками и золотом рукою с мечом, колыхалось над закованным в железо, прямым и худощавым воином. Шёл немецкий драгунский полк с большими мушкетами. Весь ровный, на вороных гольштинских конях с большими, тяжёлыми головами, одинаково одетый в стальные шлемы, латы и тяжёлые сапоги с отворотами, он двигался по четыре в ряд, тесным строем, с ровными промежутками между швадронов.

Длинный, худой полковник, с бледным неподвижным лицом, небольшими усами и острою бородкою, сидел на вороной лошади, опустив ноги. Драгуны проезжали молча и их лошади шли мерным шагом, не играя. Холодом железа и стали, веяло от их блестяще-тёмных рядов. За драгунами тронулся иноземный полк гусарского строя с огненным боем.

Бело-голубое знамя с изображением грифа высилось сзади волынщиков и трубачей. Гусары были одеты пёстро, но одинаково и ехали таким же ровным строем по четыре, как и драгуны. Костя любовался ими, но почему-то холодно было к ним его сердце и всё хотелось ему думать о Государевом полку.

Дальше, за стройными немецкими полками с их красивою музыкой, дико выла зурна, и визгливо орали люди с румяно-жёлтыми лицами и косыми глазами. Громадное красное знамя закрывало пол — всадника. Это шла низовая сила: татарские, башкирские и калмыцкие полки. В белых, обшитых по краям подола и коротких рукавов красною тесьмою тегиляях, простёганных узорными жёлтыми, нитками, с высокими алыми стоячими воротниками, в красных суконных, алых шапках, отороченных собачьим мехом, — они надвигались пёстрою ордою. У них висели на правой руке, подле локтя, небольшие круглые Щиты. Алые, расшитые жёлтым саадаки со стрелами были у левого стремени, большие луки качались за плечами. Их маленькие лошади с косматыми гривами, чёлками и хвостами до земли, с большими лобастыми головами на коротких толстых шеях, шли мелкою тропотою, и их беспорядочный ход отвечал пестроте тегиляев, лучных саадаков, золоченых луков и дикому крику, заглушаемому стоном зурны. Они косили глаза на толпу и немолчно галдели гортанными, гнусными голосами. Бесконечно тянулась эта присягнувшая Московскому Царю орда. Мелькали перед Костей белые, рыжие, гнедые, вороные, пёстрые в тёмных пятнах, чалые, соловые, буланые, пегие в рыжих, пегие в черных пежинах лошади, с ушами, мечеными ивернем, со злыми тёмными глазами. Косились жёлтые хари всадников, щерились белыми зубами, проходили со своим немолчным говором…

Когда последний их полк прошёл, толпа сомкнулась на растоптанном, потревоженном конскими копытами снегу и разбрелась по широкой Кремлёвской площади.

Часы на Спасской башне своим золотым солнцем с лучами показывали без малого одиннадцать, — было близко к полудню, и Косте надо было спешить домой к обеду.

Костя шёл необычно взволнованный. Первый раз видел он Государево войско. Его царского величества конную рать. Быстрый и лёгкий проход этой рати, пронесшейся перед ним, подобно сонному видению, пробудил в нём неясные и смутные мысли о чём-то таком, о чём раньше Костя никогда не думал.

Костя был отрок учёный и образованный. К нему ходило четыре учителя. Он знал латинскую и греческую грамоту, свободно говорил по-немецки, его готовили в Посольский приказ. Он слыхал о войне с поляками, о боях под Смоленском, он знал имена Жигимонта-короля, злейшего врага нашего благочестивого Царя, знал воевод — боярина Шеина и князя Прозоровского, — всего два года отделяло его от тех тревожных дней, когда опасались за самую Москву. Но войска он не видел, а одиночные стрельцы, рейтары, солдаты и жильцы, что порой проходили или проезжали по улицам, не поражали его внимания.

Отец Анемподист много и часто рассказывал ему о том, что было четверть века назад, когда всем народом на Земском Соборе выбирали Царя. Русь тогда лежала в развалинах. К Москве нельзя было подъехать, так смердели окрестные деревни человеческими и конскими трупами. Народ вымирал с голоду. Не было скота, поели лошадей, пожирали собак, кошек и крыс. На Кремлёвской площади, где стояла польская рать короля Владислава, нашли после неё котлы с похлёбкой из человечины. Москва погорела на три четверти, везде были обгорелые трубы, уголья да черепки разбитой посуды. Ещё стояло в памяти у всех страшное и долгое лихолетье. Народом правили воры и распутники, поляки-католики властвовали в православном Кремле, все изменяли друг другу, предавали и продавали свою честь и доброе имя, народ измалодушествовался, дошёл до бездны, и, казалось, безвозвратно погиб. Заруцкие, Ляпуновы, Тушинские воры, Сапеги, Мнишки казнили Русских людей. Сами Русские нынче кланялись одним, а завтра их проклинали. Смерды не повиновались господам, крестьяне не сеяли хлеба — Русь вымирала…

Но осталось далеко позади лихолетье… Прошло двадцать пять тяжёлых годов войн с поляками и шведами, невыгодных миров, вызывающей наглости иностранных послов… И вот мимо Кости, как сонное видение, пронеслась сейчас мощная Государева рать. Откуда эти прекрасные аргамаки? Откуда эти молодые лица в драгоценных бранных доспехах тонкой чеканки? Откуда золото, серебро, атлас, шёлк, бархат и парча? Откуда немецкие и шотландские полки с суровыми лицами воинов? И в Костиных мыслях, над всей этой пламенной пестрой красотой воинского праздника, вставало плавно зыблемое в воздухе, высоко над головами, знамя Государева полка и на нём надпись: Virtute supero! — Доблестию побеждаю! Откуда всё это?

Ведь, по рассказам отца Анемподиста, — подлее, гаже, льстивее и трусливее, чем был Русский народ в еще недавнее смутное время, нельзя было ничего себе и представить. Дьявол владел Русскими душами… А вот встала Русь — и - Virtute supero! Крепче уроков отца Анемподиста врезались в Костину память кем-то в толпе сказанные нынче слова: «…А его, Государева полку, стольники, стряпчие, дворяне Московские и жильцы бьются своим обычаем. Только у них и есть бою, что аргамаки резвые, да сабли востры. На которое место ни придут, никакие полки супротив них не стоят…

«Что такое Русь? — думал Костя. — Или Русь, как птица Феникс?» И перед Костей встали строки той книги, что читал он ещё вчера.

«Феникс же есть птица в великой Индии. Единогнёздна она и не имеет ни подружия, ни чад, но одна в гнезде пребывает. Пищу же творит, слетающе в кедры Ливана, и тамо исполняет крыле свои благоуханием. Егда же состареет, то возлегает на высоту и взимает там огня небесного и, сходяще, зажигает гнездо своё и сама сгорает. И паки из пепла гнезда своего возрождается червём, из того же червя паки бывает птица. Таковы суть сей птицы нрав и естество». Так, видно, и Русь, — думал Костя, — состарилась, и испепелил её огонь Божий, и сгорела она в нечессти и пагубе… А, сгорев, опять возродилась в новой неописуемой красоте… Virtute supero!

Доблестью победила! Из грязи измен, подлости, предательства, доносов и низкопоклонства, словно чудом Божиим, родились дворяне московские, — «на которое место ни придут, никакие полки супротив них не стоят».

Правильно говорил как-то отец Анемподист: «Не бойся упасть, а бойся не встать. За падением бывает восстание ' А когда лежишь да не встаёшь, — тогда пагуба естеству твоему!»…

Историческая повесть «Всё проходит»

октябрь 1924 — март 1925 г. г., часть 1-я, дер. Сантени (Франция)

Издательство «Медный всадник», г. Берлин (Германия)

Литература:

Казачье зарубежье. П. Н. Краснов, Любите Россию! Составитель К. Н. Хохульников, Ростов-на-Дону., Терра, 1999.