«Соня Малых»

Клавдия Владимировна Лукашевич Соня Малых

I

Это было с лишком двадцать лет тому назад. Мы жили тогда в городе Иркутске.

В один из морозных ясных дней сибирской зимы, в половине января, к большому белому каменному зданию, расположенному на берегу реки Ангары, подъехал дорожный возок, запряженный тройкой лошадей. Из возка вышла закутанная женщина и маленькая девочка в беличьей шубке и в нерповой шапочке на голове.

Из подъезда белого здания показался представительный швейцар, заслышавший стук экипажа.

Большое белое здание был женский институт.

— Прикажете вещи вносить? — спросил швейцар приехавших.

— Вещей немного: одна маленькая корзиночка и два туеска[1] с гостинцами… Вот возьмите, — сказала закутанная женщина и указала на козлы. Там поверх других вещей была привязана небольшая корзинка и несколько сибирских туесков.

Женщина в сопровождении девочки торопливо вошла в подъезд, и они очутились в большой, светлой, чистой прихожей института. Приехавшая женщина сняла с себя массу платков, кофт и меховую лисью шубу; раскутывая девочку, она безостановочно говорила, обращаясь то к швейцару, то к стоявшим в прихожей сторожам:

— У вас тут, в Иркутске, теплее… А мы-то ведь едем издалека… за шесть тысяч верст, с Сахалина… Ночи были холодные… Мы даже в шубах мерзли. Какая ужасная дорога! Ну, раздевайся, раздевайся скорее, Сонечка: мне ведь недосуг. Не вздумай плакать и скучать!

Швейцар, слушавший словоохотную женщину, сочувственно покачал головой и сказал девочке:

— У нас, барышня, весело, хорошо. Воспитанницы живут дружно, учительницы добрые. Зачем скучать: у нас все по-хорошему.

Дико озиравшаяся девочка казалась маленькой самоедкой. На ногах у нее были обуты сибирские меховые сапоги, на голове пуховый платок, из-под нерповой шапочки смотрели узкие черные раскосые глазки, лицо было широкое, скуластое; девочка была, очевидно, из буряток.

— Пожалуйте в приемную, — сказал швейцар, увидя, что приезжие, наконец, освободились от массы одежд.

Они прошли в комнату направо. Там, у стола, покрытого зеленым сукном, сидела пожилая особа в синем платье.

— Вы привезли новенькую? — спросила она.

— Да. Уж, пожалуйста, примите ее… поскорее… Я — попутчица, взялась только довезти ее и сейчас же еду дальше, в Минусинск.

— Как фамилия девочки?

— Соня Малых. Я привезла ее с Сахалина.

— Знаю… знаю… Сейчас доложу начальнице. Подождите тут.

Особа в синем платье исчезла.

Приезжие робко стояли около стола.

Соня Малых была маленькая, худенькая, очень некрасивая девочка. У нее были красноватые, больные глаза; она смотрела исподлобья, сердито насупившись, перебирала руками черный передник и походила на затравленного зверька.

Когда вошедшая дама в синем платье позвала девочку к начальнице, она как будто испугалась, вздрогнула и порывисто схватила за руку свою спутницу.

— Ничего, ничего, Сонечка, не бойся! Здесь тебе будет хорошо. Вот увидишь… Еще лучше, чем дома… Посмотри, как здесь чисто, и светло, и тепло, — успокаивала ее та.

Они поднялись по широкой лестнице и вошли в огромный белый зал с колоннами. По стенам его висели царские портреты в золоченых рамах, и около стен стояли красные бархатные диваны.

В зал вошла начальница, высокая худощавая красивая старушка в синем платье с черной кружевной наколкой в седых волосах. Она милостиво поклонилась приезжим, села на диван, подозвала девочку и погладила ее по голове.

— Какая малютка… Из какой дали приехала… Будь повеселее, душенька, не надо смотреть такой букой… Точно ты на меня сердишься, хочешь меня укусить, — пошутила начальница и улыбнулась.

Попутчица ее поклонилась и заговорила робко и заискивающе:

— Она хорошая девочка, только росла одна, сирота… Матери нет… Условия жизни на Сахалине тяжелые… Отец вечно занят. Конечно, девочка ни к чему не приучена, ничего не видала хорошего… Уж, ваше превосходительство, не оставьте ее своей милостью. Будьте ей вместо матери. Отец так о ней убивается…

— Не беспокойтесь о девочке: ей будет здесь хорошо, — ответила начальница.

— Я ведь только попутчица… Сейчас должна ехать дальше. Прощай, Сонечка! Не скучай! Пиши папе обо всем. Он просил часто писать.

Девочка не заплакала и, казалось, простилась совершенно равнодушно со своей спутницей. Та поспешно ушла.

Соня Малых осталась одна. Одна среди чужих людей, чуждой новой обстановки, далеко от родины и от ближних… Она потупилась и не подымала головы.

— Мария Семеновна отведите девочку в VII класс и передайте Анне Петровне. А ты, душенька, не смотри такой букой, а то подруги испугаются, — сказала начальница и опять улыбнулась.

Когда маленькая девочка, похожая на зверька, переступила порог класса, ее встретил такой шум детских голосов, что она даже попятилась к двери, как будто собиралась убежать. Навстречу ей поднялась маленькая полная особа тоже в синем платье. Девочки повскакали с мест и окружили вошедших.

— Новенькая, новенькая! Какая маленькая! Какая худышка! Наверное, бурятка… Как она сердито смотрит! Как ваша фамилия? Как вас зовут? Откуда вы приехали? — сыпались вопросы со всех сторон.

Девочка посмотрела на всех сердито, насупилась и ответила грубо:

— Не хочу с вами разговаривать! Не ваше дело.

— Что с тобой, милая? Откуда ты явилась? Разве можно так отвечать! — говорила воспитательница.

Маленькая дикарка сделала гримасу и пожала плечами.

— Это что за мины? Пожалуйста, не пожимай так плечами! Здесь этого делать нельзя. Надо отучаться от таких дурных манер, — строго сказала Анна Петровна.

Девочки громко рассмеялись. Соня посмотрела на них сердито-вызывающим взглядом и мотнула головой.

Никто не встретил здесь маленькую девочку ласково; никто не расспросил ее про дом, про семью; никто не поинтересовался, не знакомо ли ее сердечко с ранними невзгодами и с горем, где она выросла, что видела в жизни.

Одни встретили Соню равнодушно, другие — насмешливо, а некоторые — даже враждебно. Новенькая никому не понравилась.

II

Соня Малых оказалась странной девочкой.

На другой день по приезду в институт ее переодели в лиловое форменное платье, надели на нее белый передник, белую пелерину, рукава, и она стала институткой. Классная дама Анна Петровна указала ей дортуар, ее постель, ее шкафик и велела разложить и убрать привезенные вещи.

— Вот, Малых, твой шкафчик, убери туда аккуратно все твои вещи и держи их в порядке. Я буду часто их осматривать.

Соня быстро вытащила свое имущество из корзинки, кое-как сложила все в ящик и громко захлопнула крышку.

— Нет, такая уборка никуда не годится, — сказала Анна Петровна. — Вынь все из ящика. Уложи снова вещи и в порядке. Какая ты неряха! И греметь так здесь нельзя…

Девочка нехотя открыла крышку, очень медленно стала вынимать свое скромное имущество, усмехнулась, искривив рот, и пожала плечами.

— Опять эта мина! Это что за манеры, за ужимки? Ты, пожалуйста, не забывайся здесь, Малых! Ведь это институт…

— Я не умею убирать «по-вашему»! — насупившись, проговорила девочка.

— Что значит «по-вашему»? Ты должна убрать не по-моему, а просто аккуратно. Не смей так мне отвечать! Какая ты грубиянка!

Анна Петровна сразу невзлюбила новенькую.

Маленькая некрасивая странная девочка не только не понравилась подругам, но даже и прислуге.

Малых отвечала всем заносчиво и дерзко, а когда две девочки, Катя Сысоева и Шура Веселаго, назвали ее «братсковатой»,[2] то она недолго думая накинулась на них и поколотила ту и другую.

— Она злюка! Она дерется, как уличный мальчишка, — плакали и жаловались побитые воспитанницы.

Соня Малых была наказана «без передника» и должна была ходить по коридору одна. Она не плакала от наказания, ходила по коридору с угрожающим видом и заносчиво мотала головой.

— Это ужасная девочка: неряха и грубиянка! Всегда у нее на все готов дерзкий ответ. Она испортит весь класс, — говорила Анна Петровна другим классным дамам и учителям.

Не прошло и двух недель пребывания Сони Малых в институте, как она оказалась зачинщицей всевозможных шалостей и на плохом счету.

Сибирским институткам запрещалось жевать серку.[3] Соня не только всегда жевала сама, но и щедро наделяла привезенной серкой подруг, причем научила их как-то особенно щелкать ртом.

— Малых, опять у тебя во рту серка! Ты знаешь, здесь ее жевать запрещено… Сейчас отдай мне! — говорила негодующим голосом Анна Петровна.

— А папа говорил, что жевать серку полезно, что от нее зубы делаются белыми и крепкими, — невозмутимо возражала девочка.

— Папа твой может и ошибиться… А здесь ты обязана слушаться меня… Нечего сказать, хорошее занятие — грызть вечно эту гадость… Вы отвлекаетесь от дела и забавляетесь ерундой. Отдай сюда серку!

— Нет, мой папа все знает и не ошибается, — отвечала Соня.

Девочка вынимала изо рта жвачку, а через некоторое время она появлялась у нее снова, и классная дама, сердясь и наказывая, опять ее отнимала. Это была непрерывная борьба.

Резкие ответы Сони и ее шалости очень забавляли класс. И хотя подруги не любили ее, но всегда охотно подражали ей в шалостях. Это вносило разнообразие в их монотонную жизнь. А шалости следовали одна за другой.

Однажды в институте к обеду были назначены пельмени, которые особенно любят сибирячки. У Сони явилась смелая мысль, которую она потихоньку передала подругам:

— Заморозимте сегодня в саду пельмени.

— Как? Зачем? Когда? — воскликнули девочки хором и сами обрадовались.

— Ах, это так вкусно, замороженные пельмени!

— Как же их есть? Холодными? Как и фрукты? — спрашивали подруги.

Мороженые яблоки, виноград, груши были любимые гостинцы детей в Сибири. В то время железной дороги еще не было, и свежие фрукты были очень дороги и редки. В Сибири лакомились обыкновенно китайскими морожеными фруктами.

— Пельмени надо разогреть… Мы это сделаем вечером в чаю. Будет очень вкусно, — уверяла всех Малых.

— Ты, Соня, нас научи.

— Хорошо. У меня с моей попутчицей дорогой были замороженные пельмени. Когда мы приезжали на станцию, то клали их в кипяток. А после ели… Ах, как вкусно! Просто пальчики оближете.

— А как же теперь-то с ними быть?

— Выловите их из супа в носовые платки, — не задумываясь, посоветовала Соня.

Необыкновенный план всем понравился.

Осторожно, незаметно пельмени были выловлены из супа и спрятаны в носовые платки. Когда воспитанницы пошли гулять в сад, то унесли с собой и пельмени. Там они положили их в снег и пельмени замерзли; затем, завернув в бумагу, они спрятали их по карманам, чтобы снести в дортуар, спрятать между окнами и вечером в чаю разогреть. Но разогреть пельмени в чаю им не удалось, так как они разогрелись в их карманах. Гардеробная дама заметила какие-то мокрые сальные пятна на передниках воспитанниц, и началась разборка. Весь класс был наказан «без передников», а зачинщица всего должна была встать в «тиковом» переднике к «черному столу». «Черный стол» был вовсе даже не черный, а коричневый. Он стоял в столовой, и наказанная к «черному столу» должна была стоять около него в особом полосатом переднике, пока другие воспитанницы обедали. Наказание это считалось самым позорным, и воспитанницы, стоя у «черного стола», всегда горько рыдали.

Соня Малых тоже закрыла лицо руками и сделала вид, что плачет. Но подруги ее видели, что она вовсе не плакала, а смеялась, и через пальцы ее рук выглядывали на них ее черные задорные глазки.

В столовую вошла начальница; она сделала строгий выговор всему классу и обратилась к Соне:

— Так вести себя, душенька, нельзя! Ты дурной пример для всего класса! Мне придется быть к тебе особенно строгой.

И вдруг Соня Малых опустила руки и сделала «свою мину», т. е. пожала плечами и усмехнулась, искривив рот. Это была просто ее дурная привычка.

Все пришли в ужас. Как могла она сделать эту «мину» самой «mаmаn». Но та, по своей доброте, отнеслась к этому снисходительно, только велела Соне приходить к ней каждый день и сидеть у нее в гостиной с книгой. Классная же дама опять наказала Соню «без сладкого» и долго бранила.

— Эта девочка — ужас, наказание, несчастье для меня и дурной пример для всего класса! — с отчаянием говорила она.

III

Соня Малых училась очень плохо. Нельзя сказать, чтобы она была лишена способностей… Нет, она могла выучить урок очень скоро. Но она была так рассеянна, неусидчива, что забывала все через минуту. К тому же не только ее тетради, передник, платье, руки, но даже и лицо постоянно бывали в грязи и в чернильных пятнах.

Как ни билась с ней Анна Петровна, каких наказаний она ни придумывала — ничего не помогало. Соня изо дня в день была наказана: то «без передника», то «без сладкого», тетради ее рвались, и ее заставляли все переписывать. Анна Петровна даже пробовала ее грязные тетрадки прикалывать ей сзади к пелерине. Но ничто не могло отучить ее от неряшливости.

К Соне Малых никто не приходил по воскресеньям. Когда начинался прием родных и знакомых, Соня обыкновенно забиралась в угол класса, ложилась на стол головой и не говорила ни с кем ни слова.

— Что с тобой, Малых? — спрашивали ее воспитанницы, а иногда и Анна Петровна.

— Ничего.

— Ну, так не смей лежать… Изволь сесть…

— У меня голова болит…

— Тогда иди в лазарет.

— Не хочу, — и опустив голову на парту, она часто лежала так молча весь прием.

— Несносная девочка! — говорила Анна Петровна и оставляла ее без внимания, избегая заводить историю.

После приема родных воспитанницы, веселые, счастливые, раскрасневшиеся, возвращались в класс. Каждая с собой приносила какой-нибудь сверток, пакет, а горничные приносили целые корзины гостинцев. Воспоминания, разговоры и веселый смех не переставали звучать весь этот день. Одной мама принесла пять апельсинов. В Сибири тогда это был редкий гостинец — апельсины стоили не менее 10 рублей десяток. Другой дядя привез с приисков маленький золотой самородок… У кого приехали знакомые и привезли коробку «российских конфет».[4] У всех были радостные новости, иные впечатления, не похожие на их институтскую жизнь. Надо всем носился особый интерес другой жизни, свежих впечатлений. Только те девочки, к которым никто не приезжал, со скрытой завистью слушали подруг. Они, конечно, щедро делились с ними гостинцами и новостями, влетавшими веселой струей в тихую институтскую жизнь.

Одна Соня Малых никогда не принимала никакого участия в общем круговороте. Она сидела, намеренно отвернувшись от всех.

— Соня, вот возьми, попробуй конфет. Это «из России», — скажет ей какая-нибудь сердобольная душа, протягивая красивую коробку.

— Не хочу я ваших конфет! — резко отрежет дикарка.

— Ну, не хочешь — и не надо… Нам больше достанется…

— Соня, съешь мороженое яблоко…

Ответ один и тот же: «Не хочу».

— Капризная ты. Прежде любила, а теперь вдруг не хочешь…

— Ну так что же! Прежде любила, а теперь не люблю! И от вас брать не хочу!

— Неужели и серки не хочешь? — поддразнят ее подруги.

Соня вдруг приходит в ярость:

— Вот я скажу, что вы серу жуете… Попадет вам… Непременно все скажу, — сердито кричала она.

— Злючка! Фискалка! Жалобница! — сыпались на нее укоры.

Но Соня только пугала, обещала, но никогда ни на кого не жаловалась. На нее же жаловались все постоянно.

Прошли Рождество и Пасха. Воспитанницы разъезжались по домам. Среди немногих в институте оставалась и Соня Малых. Она была все та же: резкая, скучающая, неряха. Ни с кем она не сходилась, не дружилась. Никто ее не любил.

Изредка ей писал отец с Сахалина. Однажды он прислал ей денег — 5 рублей. Девочка обрадовалась, решила сейчас же купить китайской пастилы, альбом для стихов, серы, китайского уксусу для пельменей и составила себе целый список покупок.

Но классная дама не позволила, так как Соня очень скверно училась ту неделю и еще хуже вела себя.

Через неделю Анна Петровна сжалилась над дикаркой и сказала ей:

— Можешь, Малых, истратить на себя пятьдесят копеек. А если будешь хорошо себя вести и станешь отвыкать от грязи и грубостей и не будешь пожимать плечами, то я позволю тебе истратить целый рубль. Напиши, что тебе купить.

— Ничего мне не надо! Можете взять мои деньги себе… Я их не хочу, не хочу! — закричала девочка и громко зарыдала.

— Дерзкая, грубиянка ужасная! Встанешь к «черному столу», — сердилась Анна Петровна.

Соня была строго наказана. Сладу с ней не было.

Она училась так плохо, что осталась в классе на второй год.

— Как я рада, что отделалась от этой ужасной девочки, говорила Анна Петровна. — Пусть Эмилия Карловна с ней повозится… Пусть узнает, что это за сокровище! Помается она с ней. Ну, да я надеюсь, что уж это недолго…

На лето Соня Малых осталась в институте.

— Отчего же ты, Малых, не едешь домой? Отчего тебя не берет папа? Я бы, кажется, умерла, если бы меня оставили на лето в институте, — говорили ей подруги.

— Я не хочу домой… Если б я хотела, то поехала бы… Не хочу и не поеду…

— Странная ты, право! — возражали подруги.

А Соня еле сдерживала себя. Губы у нее дрожали, из глаз готовы были брызнуть слезы, которые она глотала, чтобы не показать слабости перед подругами… Но когда она легла в постель, то дала волю своему горю; она не могла заснуть ни одной минуты и горько проплакала всю ночь. Слез ее никто никогда не видел, — она плакала втихомолку.

IV

Новые подруги, среди которых очутилась Соня Малых, оставшись на второй год в VII классе, состояли из тех, которые пришли из подготовительного класса, и вновь поступивших. По учению, по поведению подобрался удивительно хороший класс. Среди всех их особенно выделялась Нина Никитина. Это была первая ученица… Хорошенькая девочка с белокурыми локонами, с кроткими голубыми глазами, она была вся сознание долга, порядка, трудолюбия. При встречах с начальницей или учительницей Нина Никитина как-то особенно скромно и грациозно приседала, склонив хорошенькую головку. «Реверансы» ее славились на весь институт. И начальница даже водила ее в старший класс и говорила: «Покажи, душка, как надо кланяться. Сделай твой миленький реверанс». И Нина, вспыхнув, покорно приседала, и грациозно и скромно.

Девочку любили и баловали, но баловство ее не портило. Она всегда была тиха, вежлива и превосходно училась.

Соня Малых со своей бесшабашной удалью, с неряшливостью и дерзким заносчивым характером почему-то особенно невзлюбила первую ученицу и старалась ей досадить, сделать неприятное.

— Ваша Никитина зубрила-мученица… И всегда приседает, точно заведенная кукла. Всех боится… А уж свои «двенадцать» любит больше всего на свете, — говорила она подругам.

— Так неужели лучше, как ты?! Ничего не делаешь, всем дерзишь и пачкаешь тетради и платья, — возражали ей Шура Козьмина и Нюта Москалева.

— Лучше… А Никитина не настоящий человек. Она кукла… Не хочу и не учусь… И что хочу, то и делаю! — больные, подслеповатые глаза девочки загорелись задорным огнем.

— Нет, не будешь делать, что хочешь… Тебя исключат…

— Пусть исключают! Пусть, пусть… Уж я буду лучше неряха, чем, как ваша Нинка, трусиха, и приседать… Вот этак! — Соня преуморительно передразнивала сотоварку.

Новая классная дама, новый класс совершенно не сходились с Соней Малых. Ей было здесь еще хуже, чем в прежнем классе. Анна Петровна часто оставляла ее в покое. Новая классная дама — Эмилия Карловна — ни в чем не давала ей спуску, обращалась с ней требовательно и резко; то же делал и класс.

Соня пачкала тетради, грубила, опять училась плохо и при каждом выговоре пожимала плечами. Эту манеру совершенно не могла выносить классная дама и выходила из себя.

— Дерзкая, злая девчонка!.. Не смей пожимать плечами! Как смеешь ты злиться?! — кричала она.

— Я совсем не злюсь! — насупившись отвечала девочка.

Но ей не верили.

— Исключат тебя из института… Ты всем отравляешь жизнь… Ты портишь класс.

К Соне никто никогда не обращался с лаской. Она становилась действительно невозможно резкой и озлобленной. Если случалось, что она выучит урок, она уверена, что ее и не спросят хорошенько, оборвут при первой ошибке, скажут: «Ну от тебя-то уже нечего ждать, все равно ничего не знаешь!» Приберет ли Соня вещи, она знала, что Эмилия Карловна ее не похвалит, не поддержит, а всегда скажет: «И сделать-то, неряха, ничего не умеет». Зачем же ей тогда стараться?

Соне все время грозили исключением. Училась она все хуже и хуже. Очень часто на нее нападали такие припадки злости, что приходилось ее отводить в лазарет.

Однажды начальница вошла в класс с письмом в руках.

— Соня Малых, — обратилась она к девочке, — я получила от твоего папы письмо. Невозможно читать его без слез. Он умоляет не исключать тебя… Там, на Сахалине, ты совсем пропадешь: учиться негде, общество твое — уличные мальчишки; твой несчастный отец страдает за тебя. Ты должна пожалеть его и стараться быть лучше, учиться, перейти в другой класс.

Соня слушала молча и пожимала плечами. Эмилия Карловна бросала на нее молниеносные взоры.

— Я хочу испробовать с тобою последнюю меру. Я поручаю тебя Нине Никитиной. Это наша последняя надежда.

— Ниночка, займись с ней, помоги ей в уроках, я поручаю ее тебе. Повлияй на нее ради просьбы отца… Если кто может повлиять на нее, это ты… И мы на тебя надеемся.

Нина Никитина низко присела в знак согласия и вспыхнула, как зарево.

Соня Малых насупилась, как волчонок, улыбнулась презрительно и пожала плечами.

С этих-то пор началась страшная вражда между девочками. Нина Никитина хотела отличиться, так как было задето ее маленькое самолюбие.

— Милая Сонечка, я тебе помогу во всем, во всем. Ты только спрашивай меня, — говорила Нина, подходя к Соне, сидевшей насупившись в углу.

— Если тебе велели, можешь сама меня учить… А спрашивать я тебя не стану и не хочу.

Уроки Нины Никитиной с Соней Малых были мукой для обеих… Нина выбивалась из сил. Соня постоянно говорила ей дерзости, уверяла, что ничего не понимает, и доводила подругу до слез.

— Я ничего не могу с ней поделать… Она нарочно, нарочно ничего не понимает, — жаловалась Нина и подругам и классной даме.

— Надо положить конец этому ученью. Все равно толку не выйдет. С Малых никто не может заниматься. А Ниночка измучилась с такой несносной тупицей, — говорила Эмилия Карловна.

Наконец все разразилось бедой: рассердившись за что-то на Нину, Соня Малых притаилась за дверью умывальной комнаты и спрыснула подругу водой из резинового мячика. Поднялась страшная история: Соня была наказана, уроки девочек прекратились, и Малых после первой же конференции решено было исключить из института и отправить к отцу. Все равно она должна была остаться на третий год в том же классе, и надежды на исправление не оставалось никакой.

V

В институт поступила новая учительница — Инна Яковлевна Знаменская. Она окончила курс на высших женских курсах и вместе со старушкой теткой, которая была родом сибирячка, приехала в Иркутск. Была ли молодая девушка по натуре мягкой, доброй, отзывчивой или она поступила с горячностью молодости, по долгу совести, по принципу — не все ли равно! Но вместе с Инной Яковлевной в монотонную, скучную жизнь института как будто бы ворвалась струя свежего воздуха, пробился сквозь тучи живительный луч солнца. Освежающее, бодрящее впечатление от ее присутствия в школе первые испытали дети на уроках: они полюбили ее уроки, ждали их, как праздника, боялись проронить хоть одно слово учительницы. Инна Яковлевна читала вместе с ними интересные рассказы и сама им декламировала стихи и рассуждала часто не только об именах существительных и прилагательных, но и о случаях жизни, на которые наталкивали их прочитанные рассказы. Очень часто Инна Яковлевна шутила со своими ученицами, но никогда не кричала, не бранила, всегда была ровной и ласковой. Однажды Катя Мистрова не выучила урока Инны Яковлевны и что-то грубо ответила ей.

— Значит ты не хочешь заниматься, девочка… Ну, я и не буду тебя спрашивать, — грустно сказала Инна Яковлевна и больше к Кате не обращалась.

Эти простые слова подействовали на девочку хуже самого строгого наказания.

Начались разговоры новой учительницы с классными дамами, с товарищами, и они узнали ее убеждения, о которых много судили и рядили и даже спорили. Инна Яковлевна говорила: «Не любить детей — это неестественно. Их можно только жалеть. Нет такого дурного, порочного ребенка, которого бы нельзя было исправить».

Особенно горячилась Эмилия Карловна:

— Попробуйте что-нибудь сделать с нашей Малых… Это такая ужасная, испорченная девчонка… Лгунья, злая, грубиянка… Все вам скажут, что я говорю правду… Сколько в ней заложено зла — от условий жизни, от природы… Ее непременно надо исключить, чтобы не портить класс.

Молодая девушка сомнительно качала головой и все чаще и чаще останавливала сострадательный взор на некрасивой, смотревшей исподлобья девочке.

По окончании уроков девочки гурьбой окружали новую учительницу, обнимали, целовали ее и просили «походить с ними по коридору». Соня никогда не была в числе их. Она гуляла или одна или по обязанности под руку с которой-нибудь из подруг. Она смотрела кругом или сердито, или флегматично, печально.

Однажды совершенно неожиданно новая учительница направилась прямо к ней. Она стояла около двери зала и тупо смотрела вдаль.

— Соня Малых, давно ли ты получила письмо от папы? — спросила Инна Яковлевна.

Вопрос был так необычен, неожидан, что девочку это ошеломило. К Соне обращались только за тем, чтобы сделать выговор, выбранить ее или что-нибудь приказать.

Девочка вспыхнула, как зарево, пожала плечами, как-то неестественно хихикнула, закрылась передником и промолчала.

Другие на месте молодой учительницы отошли бы от Сони, пристыдив ее или сказав что-нибудь внушительное. Но чуткая девушка, вероятно, поняла, что происходит в замкнутой детской душе.

Инна Яковлевна обняла Соню, прижала к себе и повела ее «ходить по коридору». Девочки-подруги, некоторые из наставниц смотрели на новую учительницу и на прижавшуюся к ней Соню удивленно, а классная дама Эмилия Карловна даже недружелюбно.

— Что же ты молчишь, милая Соня? — спросила ее молодая девушка, приподымая низко опущенную голову девочки. — Я тебя спрашиваю, когда тебе писал папа? Здоров ли он?

— Папа пишет редко, — едва слышно прошептала девочка.

— Я тобой сегодня довольна. Ты хорошо выучила стихи и была внимательна в классе.

Девочка вздрогнула, изумленно подняла голову и посмотрела на учительницу недоверчиво: «Не шутит ли она? Как это она заметила, что она сегодня, действительно, особенно постаралась». Соня вздохнула и опять пожала плечами, казалось, она не доверяла.

Прошло несколько дней, и Соня робко, застенчиво поджидала вместе с другими девочками выхода молодой учительницы из других классов. Она провожала Инну Яковлевну пристально устремленным взглядом, в котором светилось что-то новое для забитой одинокой девочки… Подходить к ней, обнимать и «гулять по коридору», как другие, она не решалась, да и, наверно, ее оттеснили бы подруги. А Инна Яковлевна никогда не забывала посмотреть на Соню сочувственно, сказать ей несколько приветливых слов, спросить ее о чем-нибудь не касающемся института. Иногда она обнимала Соню и вела ее «походить по коридору». Но подруги бывали всегда недовольны и спорили: все хотели быть поближе к любимой учительнице и гулять с ней.

Стала ли Соня лучше? Нет, ею по-прежнему были все недовольны, особенно классная дама. По-прежнему она грубила, ленилась, пачкала платья и тетради и пожимала плечами. Она готовила старательно уроки только для Инны Яковлевны, только ее тетради она старалась держать в порядке. Ей это удавалось с большим трудом; сколько раз она их переписывала, сколько раз обертывала чистой бумагой, переклеивала на них ленточки, картинки.

Девочка стала такая молчаливая и грустная, точно на душе у нее лежало тяжелое горе. От нее нельзя было добиться ни слова… Никто не знал и не мог понять, что она переживает.

Раз вечером, когда воспитанницы в классе готовили к другому дню уроки, а классная дама зачем-то вышла, поручив надзор над порядком Нине Никитиной, одна из девочек, известная насмешница, Валя Зимченко, повернулась на своей парте, долго смотрела на то, что делала Соня Малых. А та старательно несколько раз переписывала какой-то рассказ, он не удавался, она вырывала листы, снова переписывала… При этом тетрадь ее становилась все тоньше и тоньше.

Валя долго насмешливо смотрела на подругу.

— Что это ты, Малых, всю тетрадь исписала? Вот-то смешная! Чем больше пишешь, тем тетрадь у тебя тоньше… Что ты так старательно выводишь?

— Не ваше дело! — отрывисто и резко проговорила Соня Малых.

— А я знаю… Ты для Инны Яковлевны стараешься.

— Вот и не отгадали! Ни для кого я не стараюсь…

— Нет, стараешься… И ленточку ей розовую и картинку прилепила… Я знаю, ты всегда подлизываешься к ней… Только она-то совсем на тебя внимания не обращает… И видит твои хитрости…

Соня сначала побагровела, потом побледнела.

— Врете вы, врете! Вы сами хитрые… Сами подлизываетесь… Так вот же, вот вам!.. Не воображайте! Видели, видели!.. — закричала она и стала рвать тетрадь исступленно и дико…

Казалось, она готова броситься на всех и всех поколотить.

На пороге стояла классная дама.

— Малых! Ты с ума сошла? Что с тобой? Сейчас угомонись!

Соня закричала и заплакала, упав на парту. Она билась головой о стол, колотила ногами и руками. С нею сделался один из ее припадков…

На другой день классная дама с негодованием показала Инне Яковлевне разорванные тетради, объяснила весь ужас поведения Малых и заявила, что она не приготовила урока, и просила взыскать с нее особенно строго.

Соня смотрела на всех сердито, вызывающе и поминутно пожимала плечами. Она была готова на все. Пусть бранят ее, пусть наказывает новая учительница — ей все равно. Прекрасный огонек, что засветился в ее сердце, потушили… Чего же ей ждать еще? Она сделает всем назло…

Инна Яковлевна ни слова не сказала Соне, спрашивала ее, как и всегда, даже пошутила с ней, сказав: «Малых, ты сегодня похожа на сердитую кошечку»…

После урока Инна Яковлевна увела Соню в пустую селюльку[5] и там наедине долго говорила с ней. От времени до времени дверь в селюльку скрипела и выглядывали любопытные головы, которые быстро скрывались.

И что же увидели девочки? Соня, обняв за шею Инну Яковлевну, тихо плакала у нее на груди…

Но это не были жгучие слезы обиды, негодования, злобы… Это были слезы облегчения… Они примиряли, успокаивали исстрадавшееся сердце… Так тихий весенний дождь, падая на жаждущую землю, и живит и радует, питает росточки растения…

А новая учительница гладила девочку по голове и тихо шептала ей что-то на ухо.

На состоявшейся затем вскоре педагогической конференции решено было Соню Малых оставить до окончания года. Ходили слухи, что особенно об этом просила Инна Яковлевна.

VI

Подошло Рождество. Институт взволновала необычная весть: Соня Малых едет на праздник домои. Та самая Соня, к которой никогда никто не приезжал, которую никогда никто не брал к себе, дикарка, нелюбимая всеми Соня, едет домой.

— Ты едешь к папе на Сахалин?

— Это за шесть тысяч верст?

— Как это ты успеешь съездить и вернуться из такой дали? — удивлялись подруги.

— Нет. Я еду не к папе, — отвечала Соня взволнованно.

— Откуда же нашелся у тебя дом? Никогда ты ни к кому не ездила… И вдруг «домой», — расспрашивали ее и интересовались подруги.

«Домой», по школьному выражению, значило просто в отпуск. Оказалось, что Соню брала к себе на праздник новая учительница Инна Яковлевна. А сама виновница необыкновенного события, Соня, летала сияющая, с блестящими глазами, с разгоревшимися щеками и радостно, задыхаясь, говорила всем: «Я еду домой. Да, я еду домой».

— Две недели в уютной маленькой квартире учительницы, где она жила со старушкой теткой, прошли для Сони Малых как чудный волшебный сон. И здесь, в этом сердечном приюте, дикая, нелюбимая девочка узнала много такого, что перевернуло все ее детское миросозерцание.

По утрам старушка тетя будила Соню, ласково поглаживая по голове, по спине…

— Однако, вставай, Сонюшка, уже шанежки да пшеничники испекла… Инночка тебя чай пить дожидается.

Соне так хорошо и отрадно бывало при звуках этого тихого голоса… Что-то новое испытывала она: ее охватывала радость, неизведанное счастье. Ей хотелось плакать, приласкаться к «тете», но она не умела и не знала, как это сделать, и ей совестно бывало за то, что она такая дикая, скучная, неласковая, не такая, как другие.

Много переговорила девочка с Инной Яковлевной и с ее тетей в длинные зимние сибирские вечера.

— С чего ты взяла, что ты злая, ядовитая, лентяйка? — возразила однажды Инна Яковлевна на откровенное признание Сони.

— Так все говорят… Это правда. Я сама это знаю. Я очень злая…

— Пустяки, Соня. Не может быть злым и ядовитым такой маленький, еще не знакомый с жизнью человек, как ты… Не поверю я… Если порою ты и вспылишь, так это со всяким бывает… А в душе у тебя скрыто много хорошего, и все это хорошее явится само собою.

— Я очень неспособная, неряха, все забываю и всегда ленюсь, пачкаю платья, передники и рву тетради, — обвиняла себя девочка.

— И это неправда… Ты девочка умненькая и, если захочешь, то можешь хорошо учиться. Ты всегда отлично мне готовишь уроки. Разве это не так? И я знаю, что из тебя выйдет хорошая, толковая девушка… и что все переменится к лучшему.

— Да, я только и могу для вас готовить уроки… Сначала, еще когда меня привезли, я иногда готовила уроки и другим… Но мне все равно не верили… А теперь я не могу, я все забываю, ничего не понимаю. Мне очень трудно. И я правда всегда злюсь.

— Не говори, Сонюшка, «не могу», — возражала и старушка тетя, подбадривая девочку. — Человек все может, коли захочет… И ты, милушка, наверно захочешь… И будешь хорошо учиться, и перестанешь пачкать платья, и постараешься не сердиться, себя сдерживать… Не правда ли?

— Правда, — тихо отвечала Соня.

Маленькое оскорбленное сердечко, как цветок под вешними лучами солнца, расцветало и оживало. Ободренная задушевными словами своих новых друзей, девочка чувствовала в себе силы и возможность стать лучше.

В эти же тихие вечера Инна Яковлевна часто читала с Соней хорошие книги, помогала ей в уроках. Очень часто девочка рассказывала свою прошлую жизнь, и слушательницы содрогались от этих правдивых рассказов печальной истории.

— Мамы я не помню… Мне было год, когда она умерла. Папа всегда на работе у каторжников. Там очень тяжело и даже страшно, — рассказывала Соня. — Стряпка[6] у нас злющая, пила водку, всегда меня колотила, и я не смела папе жаловаться. Папа бы ее все равно не прогнал: там негде найти другую. И все там такие. Я всегда убегала на улицу и играла с мальчишками, сколько раз ноги и руки отмораживала….

— Бедная девочка!.. Не красна была твоя жизнь. Конечно, без матери тяжело, — сочувственно говорила тетя и ласкала и обнимала Соню.

— Меня никто не любил… Только папа… Но ему некогда было со мной возиться… Оттого меня не любят, что я бурятка и некрасивая… Вон Нина Никитина красивая, и ее все любят и хвалят…

— Полно тебе, Соня, выдумывать, — возразила Инна Яковлевна. — Знай, дитя, что красота заключается не только в смазливеньком личике… Красота в умных и живых глазах, в приветливом, сострадательном выражении, в ласке и доброте… Бывают некрасивые лица, Да лучше всяких красавиц…

Прошел праздник.

С грустным чувством покидала Соня квартиру учительницы и горько плакала, расставаясь со своими добрыми друзьями. Старушка тетя и Инна Яковлевна ее утешали: «Не плачь, девочка, скоро опять увидимся. Мы тебя полюбили, как родную… Теперь ты наша»…

— У вас так весело, так хорошо! — сквозь слезы говорила Соня, окидывая взглядом милый, тихий приют.

— Однако же и веселье! Что и говорить! — смеясь, возражала старушка. — Мы живем, как в монастыре. И людей-то не видим.

— Нет… У вас так хорошо, так весело, как нигде, — говорила Соня, не умея передать свои ощущения.

Прощание было трогательное.

Прошел месяц и не узнать стало Соню… Перемена была так поразительна, что ее заметили все, начиная с начальницы, Эмилии Карловны и других учительниц. Многие находили, что Соня Малых даже похорошела. А красота ее была чисто духовная: она светилась в ласковой улыбке, в приветливом выражении глаз, в ожившем и повеселевшем личике. Соня стала аккуратнее, вежливее, стала лучше учиться, даже меньше пожимала плечами, разве иногда, забывшись или рассердившись на что-нибудь. Это была просто ее несчастная дурная привычка.

Соня так приналегла на занятия, что даже перешла в другой класс без переэкзаменовки. Больше всех удивлялась Эмилия Карловна и постоянно говорила:

— Уж не знаю, какая муха укусила Малых! Она вдруг так изменилась.

Девочка знала хорошо, что ее изменило, но никому ничего не говорила.

На лето, на каникулы, Инна Яковлевна опять взяла Соню «домой».

Вбежав в знакомую квартиру со счастливым личиком, с ясным взором бросилась девочка к старушке тете и горячо обняла ее.

— Здравствуй, милушка!.. Рада тебе, дружочек!.. Ведь ты теперь наша… И стала другая, побойчее, посмелее, — весело приветствовала ее старушка.

— Ах, как у вас хорошо! Как и светло и весело! — говорила Соня, посматривая кругом на знакомые цветы, скромную обстановку и на мягкие шанги, пельмени, которые на столе уже ожидали гостью.

В первый же день Инна Яковлевна и ее тетя заметили, что девочка конфузится, что-то скрывает, хочет сказать и не решается…

— Что у тебя на душе, Соня? — спросила ее Инна Яковлевна.

— Так… Ничего…

— Ты какая-то странная, моя девочка…

Наконец вечером, перед тем, как идти ложиться спать, Соня вошла в комнату своей учительницы с очень смущенным видом и со свертком в руках.

— Что это такое? — удивилась Инна Яковлевна.

— Это вам… и тете… Китайская материя.

— Какая китайская материя? Откуда?

— Папаша с попутчицей прислал…

— Зачем это?

— Это вам за меня… Пожалуйста, возьмите, — растерянно проговорила Соня, покраснев до волос и протягивая сверток.

Инна Яковлевна положила сверток на стол и привлекла к себе девочку и ласково заговорила.

— Слушай, Соня, и понимай меня. Есть на свете вещи, которые нельзя купить за деньги, за которые нельзя заплатить… Если я тебя беру к себе, забочусь о тебе, ласкаю, то только потому, что полюбила тебя, жалею, понимаю твое одиночество. Мы с тетей делаем это от чистого сердца. Пойми, дитя, за свои чувства мы не можем и не хотим брать подарков. Поэтому я не возьму от тебя материи.

Соня низко наклонила голову и молчала.

— Эту материю, — продолжала Инна Яковлевна, — мы передадим начальнице, она ее сбережет и, когда ты будешь кончать курс, мы сошьем тебе из него к выпуску платье. Поняла? И больше об этом ни слова. Иначе ты меня обидишь! Так и напиши своему папе. О чем же ты плачешь?

— Я и так много писала папе о вас! — сквозь слезы задушевно воскликнула девочка.

— Надеюсь, что не бранила? — улыбнувшись, спросила Инна Яковлевна.

Вместо ответа Соня тоже улыбнулась, крепко обняла Инну Яковлевну и с горячей лаской прижалась к ней.

— Ну, вот и спасибо, девочка. А для меня за мои заботы самым большим подарком будет, если ты всегда будешь хорошей, доброй и будешь стараться учиться…

* * *

Прошло несколько лет. Соня кончила курс одной из лучших учениц. Происшедшую в Соне перемену никто не приписывал влиянию новой молодой учительницы. Все говорили, что это «так», «она сама захотела перемениться». Только сама Соня знала, кто отогрел ее сердце, кто вселил в нее уверенность в своих силах, кто поддержал ее, дикую, злую и своенравную девочку, и направил на добрый путь.

К сожалению, Инна Яковлевна рано умерла, и дети потеряли в ней любящего, верного друга, защитницу, и помощницу. А в благодарном сердце Сони навсегда сохранился светлый образ учительницы, и она, вспоминая ее и рассказывая о ней, часто говорила: «Если бы побольше было таких учительниц, сколько бы счастливых учениц было в училищах и многие могли бы измениться к лучшему, как и я!»

Примечания

1

Сибирское берестяное ведерко с крышкой.

2

Так в Сибири называли бурятов.

3

Особенный род смолы, которую в Сибири жуют, преимущественно простонародье.

4

Так назывались конфеты из Европейской России.

5

Так назывались комнаты, где стояли рояли и институтки занимались музыкой.

6

Так в Сибири называют кухарку.

Оглавление