«Мотылёк»

Лидия Чарская Мотылёк

Неоконченная повесть

ГЛАВА I Птичка выпорхнула из гнезда

Мама перекрестила дрожащей рукой Шуру, и произнесла, глотая слезы:

— Ну, с Богом, детка моя! Пиши почаще, нас, стариков, не забывай.

— Помни одно: не делай ничего такого, что могло бы смутить твой покой… Нет ничего лучше, как иметь чистую совесть и сознавать свою правоту, — прибавил папа и также благословил и обнял Шуру. Потом, резко отвернулся и что-то уж очень подозрительно долго сморкался, пристально глядя на паровоз.

Шура Струкова, дочь скромного уездного чиновника, шестнадцатилетняя девушка, со свежим миловидным круглым лицом и ясными, искрящимися карими глазами, через силу улыбалась, сквозь слезы.

Она была похожа на девочку в своем гимназическом коричневом платье, оставшемся еще от прошлого года и теперь надетом ею в дорогу. Толстая длинная русая коса пускалась у неё ниже пояса, оттягивая назад маленькую головку. А непокорные завитки мелких кудрей красиво обрамляли привлекательное личико Шуры.

Только лишь нынешней весной Шура окончила гимназию и теперь ехала в Петроград поступать на педагогические курсы.

Вся семья Струковых, не исключая и старой няни Матвеевны и Шуриного друга детства — Евгения Николаевича Вяземцева, пришли проводить девушку на вокзал.

— Ты кошелек-то, кошелек береги, Шуринька, шутка ли сказать — экую уйму деньжищ отец тебе отвалил, а в пути-то, чуть зазеваешься, ан жулик-то тут как тут; сцапает живым манером да и был таков, — ворчливо, по своему обыкновению, бубнила старая няня, вынянчившая не только Шуру, но и её мать, худенькую, хрупкую, всегда чем-то озабоченную и встревоженную женщину.

— Няня права, — проговорил Иван Степанович Струков, — береги хорошенько деньги, Шура, помни: они даром не даются. Не от избытка, к тому же, поделился я ими с тобою, сама знаешь, а чтобы ты имела возможность доехать до места с удобством и не смотреть в руки дяди…

Щура вспыхнула.

— Ах, папочка, не беспокойтесь пожалуйста! Все будет хорошо — вот увидите.

— Каждое первое число по двадцати пяти рублей получать от меня будешь аккуратно: пятнадцать дяде вноси за стол и комнату, а остальные на книги, учебники, на ремонт гардероба и так далее.

— Я скоро перестану брать эти деньги, вот увидите, папочка, потому что обязательно уроки постараюсь найти. Вит вам и легче будет, — улыбаясь, говорила Шура.

— Ладно уж… Лишнее это, как будто… Лучше учись хорошенько да лекции аккуратно посещай, — уже несколько раздраженно проронил Иван Степанович и нервно покрутил седенькую бородку.

Неизгладимые следы долгой и упор ной житейской борьбы, забот и усидчивой работы лежали на этом несколько суровом лице преждевременно состарившегося человека. И теперь Струкова неотступно преследовала одна и та же мысль: хорошо ли он сделал, что сдался на просьбу остальных членов семьи, а больше всего самой Шуры отпустить дочь, в сущности еще совсем ребенка, в далекую столицу. Правда, там Шура будет жить не одна, а в доме его двоюродного брата, который всегда очень хорошо относился к нему, насколько может хорошо относиться важный петроградский сановник к бедному провинциальному родственнику.

Ведь только благодаря приглашению Сергея Васильевича Мальковского поселиться у них в доме, Иван Степанович и рискнул отпустить свою Шуру в столицу на курсы.

Но, тем не менее, старик тревожился за дочь.

— Экая досада, право, что ты не можешь ехать вместе с нею, Евгений, — обратился он к высокому студенту-электротехнику, находившемуся тут же в числе провожавших Шуру и оживленно о чем-то переговарившемуся с нею, с её старшей сестрой — Нютой, служившей машинисткой в Уездном Присутствии, и с их братом, гимназистом Левой, живым темноглазым подростком.

— Да, досадно… Ведь надо же было, как нарочно, расходиться маминому ревматизму… Пока совсем не поправится, не могут уезжать. Вы, знаете, как она нервничает и страдает во время припадков боли. Грешно было бы ее оставить одну. — И Евгений Николаевич, произнеся все это, снова обратился к Шуре, возобновляя прерванную беседу: — Во всяком случае, через две недели я буду в столице и помогу вам чем сумею. И уроки, если надо, поищу для вас и в театр пойдем вместе.

— Счастливица, в театр! — восхищенно произнесла Нюта, высокая бледная девушка с нездоровым цветом лица.

— Ну вот, нашла невидаль — в театр… — вмешался баловень семьи, Лева, — уж если идти, так по-моему в цирк. Там тебе и лошади, и дрессированные животные, и клоуны, и акробаты — чего только душа не попросит.

— Эх и молод же ты, брат… По молодости только и простительно тебе театру предпочитать цирк, — усмехнулся Женя Вяземцев, и его красивое лицо, с благородными чертами и открытом взглядом светлых голубых глаз, снова обратилось к Шуре:

— Так вот, Шура, через две недели весь к вашим услугам, а пока без меня никуда не ходите… Не отнимайте у меня возможности быть вашим гидом… Обойдем прежде всего музей Александра III, Эрмитаж… и…

— Женюшка, — касаясь его рукава худенькой сухой рукой, шепнула Анна Ильинична Струкова студенту, — на пару слов, Женюшка, — и отвела его в сторону.

— Послушай, друг мой, на тебя вся надежда… Я знаю, как ты относишься к нашей девочке и вот, какое тебе за это от меня спасибо… — Тут голос Струковой дрогнул и оборвался, и две крупные слезы повисли и неё на ресницах… — Не даром мы с твоей мамой мечтали, планы строили, небось, сам знаешь какие. С детства вы вместе растете и, кажется мне, крепко привязались друг к другу… Так вот, если ты, действительно сильно любишь мою Шуру, будь снисходителен к ее недостаткам, ведь наша Шура добрая, благородная девочка, и если и легкомысленная немного, то это не такой уж и грех в сущности… Но и легкомысленность ее может бед наделать. Так что ты и помоги ей советом, как старший. Тебе уже двадцать два года, ты опытнее, умнее. Скажи ей на прощание чего там опасаться надо в столице, кого сторониться и вообще… Ты уже прожил год в Петрограде, изучил его достаточно, так вразуми теперь и ее — нашу детку.

— Не беспокойтесь Анна Ильинична, — мягко возразил Евгений Николаевич, — я уже обо всем переговорил с Шурой, и она дала мне слово не предпринимать ничего серьезного, не посоветовавшись со мной. Это решено.

Он хотел прибавить еще что-то, но тут прозвучал второй звонок, и все засуетились и заговорили сразу.

— Чулки светлые у тебя вместе с платками покладены, Шуринька… Да платки-то не растеряй… Новые ведь… И банку-то с вишеньем не разбей ненароком, — волнуясь наказывала няня.

— Когда в цирк попадешь, афишу не выбрасывай, мне пришли в письме непременно, — перекрикивал старушку Лева.

— Пиши почаще, Шура, не ленись, — шепнула Нюта, — не то наши старички, сама знаешь, как волноваться будут.

— Ну, с Богом… Садись в вагон, Евгений тебя проводит до места, одна-то не протеснишься — и обняв еще раз дочь, Струков легонько подтолкнул ее к вагонной площадке.

Но тут к Шуре кинулась Анна Ильинична и еще раз прижала ее к своей груди:

— Молись Богу, Шурочка, детка моя дорогая, не забывай каждый день молиться, и Царица Небесная оградит тебя от всего дурного. Ну, Господь с тобою, иди…

В полумраке вагона Шура едва нашла свое место. Все было битком набито уезжающею публикой.

Евгений Николаевич не без труда усадил девушку между двух каких-то старушек.

— Ну, до скорого свиданья, Шура, помните то, что вы мне обещали вчера, — произнес он, глядя ей прямо в глаза.

Шура вспыхнула и снова, порывисто вскочив с места, быстро взяла своего друга детства за руку и увлекла его за собою в коридор.

Там, у окна, она ему зашептала взволнованным голосом:

— Никогда, Женя, слышите ли, никогда не забуду того, что вы мне вчера говорили в саду. Честное слово. Вы — мой единственный друг и не будет у меня никакого другого друга… И… и… когда мы окончим высшее образование… Да, да… Женя, дорогой мой товарищ, я обещаю вам то же, что обещала вчера…

Евгений Николаевич крепко пожал ее маленькую ручку.

— Спасибо, Шура… Вы знаете, какое для меня счастье ваше слово.

Он не мог больше ничего прибавить от волнения.

Прозвучал третий звонок и юноша едва успел выскочить из вагона.

Шура бросилась в свое отделение и высунулась из окна.

Вот они все здесь, её милые и дорогие: вот папа, её всегда хмурый, суровый по виду, но чрезвычайно благородный душой папа, которого даже дети любят бесконечно, хотя и побаиваются немного… Он снял шляпу, ветер треплет его седые, жидкие волосы… Он что-то говорит, чего уже не слышно за шумом и общими приветствиями и напутствиями уезжающим… Вот мамочкино лицо… милое, кроткое, залитое слезами, — мамочки, их общей любимицы. Вот старушка няня машет руками и кричит что-то, верно, опять о банке, платках и белье.

И усталое лицо Нюты, серьезной, и тихой девушки — уже теперь в двадцать с небольшим лет главной помощницы семьи… И оживленное румяное лицо Левы, отчаянно размахивающего фуражкой. А за ними несколько в отдалении стройная фигура Евгения Николаевича, того самого милого Жени, с которым они играли и дрались в детстве, читали Майн Рида и Жюля Верна в отрочестве и с которым теперь в ранней юности она, Шура, решила связать когда нибудь свою судьбу. Не вдруг и неожиданно пришло это решение. Семья Вяземцевых и Струковых давно мечтали поженить когда-нибудь впоследствии Женю и Шуру. Серьезный, не по летам устойчивый юноша вырос на глазах Анны Ильиничны и Ивана Степановича. И на глазах же у них выросла и окрепла любовь детей, перейдя из детской дружбы в более глубокое и крепкое чувство.

А поезд все ускорял и ускорял ход, отдаляя Шуру от маленькой группы людей, оставшихся на дебаркадере уездного вокзала. Еще немного-и она и вовсе исчезла из вида.

И Шура, усталая и измученная от пережитых впечатлений, опустилась на сиденье дивана и предалась своим мечтам.

ГЛАВА II Дорожные мечты. — Странная особа и её спутница

Поезд шел полным ходом. Колеса выстукивали свой однотонный мотив, а под этот однообразный мотив так хорошо мечталось… Шура с наслаждением откинулась на спинку дивана, прижалась к ней головою и закрыла глаза, не желая рассеивать охвативших ее впечатлений.

Ах, их было, кстати сказать, так много, и ими трепетала вся её молодая душа!..

Ведь еще только три месяца тому назад она была просто гимназисткой Шурой, прекрасно, хотя и неровно учившейся, и, благодаря своим исключительным способностям, получившей право на медаль.

Эта серебряная медаль, полученная Шурой за успехи при окончании гимназического курса, сделала то, чего не могли сделать никакие слезные просьбы и мольбы самой девушки. Дело в том, что два последние года Шура Струкова неизменно приставала к отцу с просьбой отпустить ее по окончании гимназии в Петроград, на педагогические курсы. Ей во что бы то ни стало хотелось получить высшее образование и сделаться учительницею или классной дамой в той же гимназии, где она училась сама. Это ли не было бы счастье! Помогать семье, внося посильную лепту в домашний бюджет, как это делает уже около пяти лет её старшая сестра Нюта, и не каким-нибудь скучным, однообразным трудом, корпением на пишущей машинкой, а живым, интересным! Учить и наставлять детей, да еще где, — в родной гимназии, где все ее, Шуру, так любят… Сама начальница обещала дать ей место в гимназии через четыре года, когда она окончит курсы… Многие девочки, большая половина гимназии, но крайней мере, встретит ее как старую знакомую, потому что к тому времени теперешние «первушки» станут солидными четвероклассницами, а четвероклассницы «первыми».

Трудно было только уговорить отца отпустить ее на курсы… И мать, и Нюта, и Пелагея Федоровна Вяземцева просили за Шуру, но старик был непреклонен долгое время.

— Если бы Нюта попросилась, без лишних слов отпустил бы, потому что она вполне уравновешенная, серьезная молодая девушка. А Шура — мотылек… Легкомысленная, очень быстро она под чужое влияние подпадает, страшно за нее… Каких то она подруг еще там выберет себе!? — стоял на своем старый чиновник.

И только когда Шура, вся дыша гордостью, показала ему заслуженную её усердием награду, Струков поколебался в своем решении.

— Ну, теперь уж грешно тебе будет не отпустить дочку, Иван Степанович, — уговаривала мужа Анна Ильинична. — Смотри как бы не упрекнула тебя наша Шура впоследствии, что ты ей не дал карьеры сделать.

— Молода она очень, дитя ведь, моложе всех своих гимназических подруг. Взглянуть на нее — ребенок ведь! — уже начиная сдаваться понемногу, все же упорствовал отец.

— Так что же такого что молода?… Раз молода, так и глохни в провинции, теряй время, когда душа просит света ученья? — волновалась за дочь Анна Ильинична. — Или ты думаешь, что я люблю Шуру меньше твоего и не боюсь за нее тоже? Но можно все так устроить, что жизнь её в столице мало будет разниться от её жизни здесь… Только надо просить Мальковских не оставлять без присмотра и покровительства. Пиши Мальковскому — он хороший, достойный человек и приютит у себя в доме Шуру.

И вот, результатом этого разговора было с таким трудом вырванное согласие на поездку. Письмо же сенатору Мальковскому довершило начатое: старик-сановник приютил свою троюродную племянницу у себя в доме. И Шуру отпустили, наконец, учиться в столицу.

Спит она теперь, потянулась и съежилась, как кошечка, от удовольствия при одном воспоминании о том часе, когда отец изрек, наконец, свое согласие на её отпуск. Тут то и началась сутолока. Надо было подавать прошение, посылать аттестат в канцелярию курсов, просить отзыва из гимназии… Шура невозможно волновалась до тех пор, пока не пришла, наконец, бумага с курсов. Ее приняли в число слушательниц педагогического института, благодаря блестящему аттестату и рекомендациям гимназического начальства. И начались сборы в дорогу.

Мать, няня, Нюта, засели за починку Шуриного гардероба: кое-что надо было пошить, кое-что починить. Одна Шура не шила и не чинила. Она словно ошалела от счастья и то и дело бегала от одной подруги к другой, делясь с ними своей радостью, или совершала длинные прогулки с Евгением Николаевичем, споря до хрипоты о задачах предстоящей ей через четыре года трудовой жизни…

«Ах, уж эти споры!» Шура невольно улыбнулась, вспоминая их. Кажется, все лето проспорили. И только вот вчера провели тихий, спокойный вечер. Евгений Николаевич забежал к ним ненадолго, когда его больная ревматизмом мать, за которой он ухаживал с редким сыновьим терпением, забылась сном. После вечернего чая они отправились в палисадник.

Сентябрьская ночь была тепла по-летнему. Миллиарды золотых звезд усыпали небо. Оно казалось сказочно-прекрасным, озаренное нежным голубым светом месяца, скользившего среди причудливых облачных гор. Первым заговорил Женя.

— Шура, — начал он трепетно и смущенно таким голосом, какого девушка еще не слышала у него. — Шура, вот вы уезжаете завтра… Окунетесь в новый мир, увидите новых людей… Вам предстоит совершенно иная, нежели здесь, в нашей провинциальной глуши, жизнь… Но я прошу вас, во имя нашей дружбы, во имя наших совместно проведенных детства и юности не забывать никогда, что у вас есть друг Евгений Вяземцев. Бог знает, что вам предстоит там, в чужой для вас столице. Может быть, встретятся ошибки и разочарования на вашем пути. Может быть, понадобится рука надежного друга, поддержка… Так вот, миленькая Шура, помните всегда, что стоит вам только позвать меня, и я явлюсь, не медля ни минуты. Слышите, Шура? Вы должны позвать меня в трудную минуту. Дайте же мне слово сделать это, если хоть немного любите меня.

Что она отвечала ему на это?

Да, она прежде всего дала ему просимое слово, а потом сказала, что любит его крепко, также крепко, как маму и папу, даже больше Нюты и Левы.

Как он весь просиял при этих словах! Милый, хороший Женя! Какие чудные, светлые минуты он дал ей пережить, когда говорил потом, как он будет любить ее до самой смерти и что его мечта — закрепить их дружбу еще большим союзом, то есть жениться через несколько лет, когда они будут оба вполне самостоятельны.

Ах, как это хорошо будет! Он сделается инженером, получит место здесь на заводе, они будут жить в родном городе, среди близких, родных людей… А чтобы она не забыла этого вечера, такого важного в их жизни, он попросил ее принять от него колечко, которое будет ей напоминать о нем. И тут же надел на маленький палец Шуры скромное бирюзовое кольцо, которое до этого дня сам всегда носил, не снимая.

Милое колечко, хороший Женя. Как славно все устроилось у них! Какая светлая жизнь ждет их обоих впереди! Жизнь полная труда, смысла и красоты. Потому что ничто не может так облагородить душу, как работа на пользу человечества. А она, Шура, твердо знает, что Женя принесет пользу своим трудом людям, да и она постарается сделать тоже и с честью нести свои обязанности учительницы, когда окончит курсы. А все свободное время они будут проводить вместе: читать, вести бесконечные споры… Как хороша, как дивно хороша жизнь! Ради этого одного уже следует усердно и усидчиво заниматься долгие четыре года, аккуратно посещать лекции, тщательно вести записки их и готовиться наидобросовестнейшим образом к экзаменам.

И опять счастливая улыбка озарила свежее, юное лицо девушки, и она широко раскрыла радостно засиявшие глаза.

Между тем в вагоне стало темнее. Сентябрьские сумерки заметно сгустились. Кондуктор еще не зажигал огня, но и среди вечернего полумрака Шура успела заметить высокую полную женщину с черными, очень густыми и очень пушистыми волосами, с такими же черными глазами на выкате и с огромными золотыми кольцами, и серьгами в ушах. Очень нарядно одетая в изящный дорожный костюм и шляпу с пером, она стояла в дверях их отделения, улыбалась и кивала головой Шуре, как старой знакомой.

Сначала девушка подумала, что эти кивки и поклоны относятся не к ней и внимательно оглядела своих соседок. Но высокая незнакомка живо рассеяла все её сомнения на этот счет.

— Милая барышня, — произнесла она с чуть заметным акцентом, — вам должно быть очень неудобно здесь, в этой тесноте, а у меня пол купе свободное. Может быть вы пожелаете пройти ко мне? Там нет никого кроме меня и еще одной.

— Благодарю вас, но я, право, боюсь вас стеснить, — смутилась Шура.

— Помилуйте! Я еду с моим сыном, но он нашел своих знакомых и предпочитает их общество нашему. А моя спутница, как вы сами убедитесь, не из разговорчивых. Так что же? Если да, то я тотчас же кликну кондуктора, который и перенесет к нам ваши вещи.

Шуре оставалось только рассыпаться в благодарностях и немедленно же воспользоваться любезным приглашением дамы.

Через несколько минут Шура входила в отделение, занятое незнакомкой. Здесь уже горело электричество. Оно обливало своим прозрачно-бледным светом все небольшое купе и спящую на диване молодую пассажирку. Шура метнула быстрым взглядом в сторону последней и замерла от восхищения. То была девочка лет пятнадцати, прелестная как сказочная фея. Целый каскад золотистых кудрей сбегал ей на плечи и грудь, обрамляя нежно-белое худенькое личико… Она была одета в какой-то причудливый халатик из тонкой ткани, окутывавший всю её хрупкую фигурку, а в ушах девочки горели и переливались драгоценные бриллиантовые шатоны — серьги. Масса браслетов и колец с драгоценными камнями сияли, сверкали и переливались у неё на руках сотнями огней при свете электрического фонаря, ввинченного в потолок вагона. Девочка, по-видимому, спала, потому что дыхание её было ровно и спокойно как у спящей.

— Какая прелесть! — невольно вырвалось у восхищенной Шуры. — Кто это?

Незнакомая дама с улыбкой пожала плечами.

— Неужели вы ее не знаете? А между тем последнее время все иллюстрированные журналы полны снимками этого действительно точеного личика и очаровательной фигурки. Это маленькая знаменитость — бесподобная танцовщица босоножка m-lle Стела Браковецкая, о которой скоро узнает вся Европа.

Глава III Маленькая знаменитость. — Грустное открытие. — Ночной разговор

Восхищенная прелестным видением, Шура не могла оторвать глаз от спящей в то время, как в голове её проносились обрывка воспоминаний.

Ну да, конечно, это — Стела Браковецкая, она отлично помнит ее! Когда Шура прошлое Рождество гостила в Москве у тетки Фани, родной сестры её отца, тетка, желавшая развлечь племянницу, свела ее посмотреть на танцы знаменитой босоножки в один из московских театров миниатюр.

О, в каком восторге вышла из театра в тот вечер Шура! M-lle Стелла была настолько же талантлива, насколько хороша собой. Каким изяществом веяло от ее танцев! Каким воодушевлением сияло прелестное лицо!

Тот вечер живо встал в памяти Шуры и ей захотелось страшно поделиться пережитым тогда восторгом со своей спутницей. И, как бы в ответ на это желание, маленькая спящая красавица открыла внезапно большие синие, похожие на васильки глаза и изумленно остановила их на Шуре. Последняя невольно подвинулась вперед и кивнула ей головой.

— Здравствуйте, m-lle Стелла, — произнесла она, не сводя с юной танцовщицы восхищенного взгляда.

Синие васильки по-прежнему внимательно-удивленно смотрели, пока золотистая головка склонилась в ответ на ее приветствие.

Тогда спутница Стеллы, вошедшая следом за Шурой в купе, опустилась на диван подле молоденькой знаменитости и принялась делать ей руками какие-то странные жесты, быстро-быстро работая пальцами. И по мере того как быстрее и оживленнее работали руки черноволосой дамы, все сосредоточеннее и внимательнее становилось личико Стеллы. Наконец она улыбнулась, и ее задумчиво-серьезное лицо на миг приняло детски-радостное выражение.

— Не удивляйтесь, пожалуйста, m-lle, — обратилась незнакомая дама к Шуре, — но, при всех своих достоинствах и таланте, бедная Стелла с детства обречена на вечное молчание… Она — немая от рождения.

— О! — вырвалось с неподдельным участием из груди Шуры, — о, какое ужасное несчастие! И такая-то красавица не может говорить!

Теперь Шуре хотелось кинуться на шею Стеллы, целовать её бледные, худенькие пальчики, говорить ласковые, хорошие, участливые слова. Но она, сдержанная и застенчивая по натуре, ограничилась лишь тем, что крепко пожала протянутую ей бледную ручку.

А Стелла все продолжала улыбаться и блестеть разгоревшимися глазками. Она радовалась, очевидно, что нашла себе подходящее общество в дороге.

— Бедняжка так одинока! Мишель, сын мой, не очень-то заботится развлекать нас в пути. А вы к тому же и возрастом подходите друг к другу, — говорила, любезно улыбаясь Шуре, спутница Стеллы. — Да, впрочем, она расскажет вам сама, — и с этими словами незнакомка протянула немой вынутую ею за минуту до этого из дорожного несессера записную книжку и карандаш.

— Вот пиши, Стелла, — сказала она жестом.

Немая девочка почти с жадностью схватила карандаш и книжку, и рука её быстро-быстро забегала по страничке белой бумаги; потом, тем же порывистым движением она протянула написанное Шуре и та прочла. «Я очень рада встретить в пути такую милую молодую особу, как вы… А то все одна и одна… Так скучно! Дива и Мишель все уходят из купе, а я сижу поневоле здесь, потому что мне уже успели надоесть любопытные взгляды. К моему горю здесь в поезде уже узнали, что едет Стелла Браковецкая, знаменитая маленькая босоножка, и пялят на меня глаза, точно я не такой человек, как все остальные. Скучно это… Ну вот, я сказала все. Возьмите теперь карандаш вы и напишите мне, потому что вы не умеете говорить пальцами, как Дива… Хотя можете и говорить. Я все слышу и понимаю».

Но Шура почему-то взяла в руки карандаш и написала, к огромному удовольствию Стеллы, о том впечатлении, которое она вынесла в Москве от её танцев.

Глаза немой девочки загорелись ярче.

«Вам понравилось», снова быстро-быстро выводил её карандашик букву за буквой. «О, я так рада!.. Ужасно рада, вашей похвале. Не удивляйтесь этому. У вас такое славное лицо, что вам-то уж верить можно. А меня так замучили, признаюсь… И все так надоело, так надоело кругом!..»

Шура с удивлением взглянула на юную знаменитость. Она никак не могла понять того, что успех и всеобщее восхищение могут быть хоть сколько нибудь нежелательны и скучны.

А между тем, усталое скучающее личико Стеллы невольно подтверждало эти слова.

Через каких-нибудь полчаса девушки разговорились при помощи карандаша и настолько, что казалось, что они уже давно знакомы друг с другом. Шура Струкова узнала много интересного от своей новой приятельницы. Узнала о том, что спутница Стеллы Браковецкой, высокая черноволосая дама, была сама в свое время знаменитой певицей, потом, потеряв голос, сделалась танцовщицей. Когда же постарела на столько, что сама не могла уже выступать на подмостках в качестве босоножки-плясуньи, то обучила этому искусству Стеллу, бывшую наездницу цирка, работавшую там с восьмилетнего возраста под руководством отца-жокея. Стелла сообщила Шуре, что они только что совершили турне по России и едут теперь в Петроград, где дадут несколько вечеров, а оттуда снова в Италию, на родину Франчески Павловны, как звали бывшую певицу, в Неаполь. Долго беседовали девушки пока, наконец, сон не смежил веки Стеллы. Её золотистая головка бессильно опустилась на подушки, и немая забылась, едва успев улыбнуться на прощанье Шуре.

Теперь и Шура стала подумывать о сне. Она развернула свои вещи и разостлала их на верхней полке. На противоположной полке кому-то было приготовлено место. Франческа Павловна вышла совершать свой вечерний туалет, и Шура, не дожидаясь её возвращения, заснула, едва успев коснуться усталой головой подушки.

Шура проснулась от сильного удара в дверь и открыла глаза. В вагоне царила темнота, так как фонарик был задернут темным абажуром. В дверь стучали.

— Это ты, Мишель? — спросила Франческа Павловна сонным голосом.

— Я, собственной персоной, отвори, мама, — послышался звонкий юношеский голос из-за двери.

Задвижка щелкнула и Мишель стремительно вошел в темное купе.

— Ба, сонное царство! Они уж улеглись с петухами… Охота тоже! Ночь-то какая, взгляни, мама! Звезды, луна…

— Тише, Мишель, не разбуди девочек.

— Каких девочек? Пока мы заботились об одной Стефаании… Кто еще здесь?

— Мы без тебя нашли тут молодую попутчицу. Она спит наверху; пожалуйста, не разбуди ее, — шепотом пояснила мать.

— Ага, понимаю, — беззвучно рассмеялся Мишель, — моя дорогая мамочка очень предусмотрительна и не теряет времени даром. Стефания, действительно, судя но её болезненности, не долговечна, и нам нужно обзавестись новой «босоножкой».

— Т-с-с-с, Мишель, помолчи ты, Бога ради…

— Не бойся, мамуля; молоденькие девушки имеют способность спать, как сурки, и никто поэтому нас с тобой не услышит. Но ты скажи мне откровенно, мамулечка, ведь я угадал? Да? Стеллино здоровье внушает опасение, ей надо лечиться и отдыхать, а вместо неё ты создашь новую знаменитость? Не правда ли? Скажи!

— Послушай, Мишель, ты кажется вздумал осуждать меня за это? Разве ты не знаешь, для кого хлопочет твоя бедная мама? Ради кого она так старается? Твой папа был настоящий русский человек и славянин по натуре. Он давал за гроши уроки музыки и больше заботился о чужих бедняках, нежели о собственной семье. И когда он умер, а я потеряла голос — я с тобой, тогда еще малюткой, остались вовсе без гроша и…..

— Знаю, мамочка, все знаю, — перебил снова шепотом тот, кого звали Мишелем. — Знаю, что ты, чтобы прокормить себя с сиротой сыном, стала учиться танцевать и в конце концов сделалась большой артисткой. А теперь учишь своему искусству других… Потому что тебе надо поддерживать твоего неудачника, Мишеля, которого выгнали из гимназии в России и из коллегии в Риме и который на каждом шагу доставляет тебе столько хлопот.

Его голос дрогнул при этих словах. Чутко насторожившейся Шуре показалось, что Мишель, сам назвавший себя неудачником, поцеловал мать. Что-то в роде всхлипыванья послышалось с нижнего дивана.

Плакала Франческа Павловна, как показалось Шуре. Как бы в подтверждение её догадки, Мишель заговорил тем же горячим, прерывистым шепотом:

— Милая ты моя мама, не смей плакать. Ты ничего не делаешь дурного, напротив того, благодетельствуешь этим ничтожным девчонкам. Разве ты не осчастливила Стеллу? Что она представляла собою прежде? А теперь! Чего только у неё нет! Птичьего молока не хватает разве: какие костюмы, бриллианты, драгоценные вещи! Но ведь ты же не теряешь времени и сама говоришь, что сегодня уже встретила молодую особу, которая может быть окажется нам полезной, когда Стелла не будет в состоянии работать, как сейчас.

При последних словах Мишеля Шура, жадно вбиравшая в себя каждую его фразу, вся насторожилась в своем углу. К немалому смущению её, Франческа Павловна стала горячо расхваливать Шуру, её внешность, грацию, образованность.

— Ученая девица, что и говорить! — усмехнулся на это Мишель. — Ну да, уж знаем мы эту ученость: гимназию кончила, а корову через три «а» напишет. Все они таковы. Э, да не всели равно, впрочем: нам не образованность её нужна, а трудоспособность и талант, если бы он оказался. Ну, да об этом завтра. Утро вечера мудренее. Погляжу я на твою хваленую умницу-разумницу, мамуля, а пока спокойной ночи! Лезу в свое поднебесье, спать до смерти хочу…

И, схватившись руками за край дивана, юноша прыгнул на верх.

Шура не переставала волноваться за все время беседы матери с сыном. Злобное раздражение на этих людей, осмелившихся мечтать заманить ее, Шуру Струкову, в невыгодную для неё сделку, лишало ее последней способности соображать что либо. Ей нестерпимо хотелось и затопать ногами и закричать сейчас во всеуслышание:

— Что вы выдумали, что я соглашусь когда нибудь работать на вас незнакомых и чужих мне людей. И не подумаю даже!.. Не воображайте! И никакие бриллианты и наряды, никакие подарки публики, успех и слова не соблазнят меня, потому что я выбрала себе совсем другое будущее, о котором давно мечтаю. И оставьте меня с вашими глупостями в покое — я не для вас и не дли той карьеры, на которую польстилась Стелла Браковецкая.

И Шура демонстративно закашляла в доказательство того, что она не спала и все слышала, от слова до слова, к немалому испугу Франчески Павловны, которая зашевелилась самым беспокойным образом на своем месте.

Только под утро заснула Шура тяжелым сном.

ГЛАВА IV Мишель. — Конец дороги. — Петроград

Голос кондуктора, известившего по обыкновению о подходе поезда к столице, сразу разбудил Шуру. Она быстро поднялась и присела, свесив с дивана ноги.

— Что вы, что вы! Этак и свалиться не долго, — послышался снизу уже знакомый Шуре звонкий и насмешливый голос. Она действительно, не рассчитала своего движения и едва не скатилась с верхнего дивана.

Шура невольно сконфузилась и смущенно взглянула вниз, откуда в ответ ей дружески улыбнулись Франческа Павловна и немая красавица Стелла.

Рядом с ними стоял некрасивый, со вздёрнутым носом и широко открытыми черными южными глазами, юноша лет семнадцати, очень франтовато одетый. Густые темно-рыжеватые волосы были разбросаны в живописном беспорядке, обрамляя неправильное, грубоватое, но интересное лицо.

— Долгонько почивать изволили, — неожиданно заговорил юноша, обращаясь к Шуре. — Впрочем, позвольте представиться — Михаил Алексеевич Семенов, полу русский, полу итальянец. Профессия еще точно не выяснена, пока являюсь исключенным за тихое учение и громкое поведение гимназистом. Одначе, не унываю и всячески прошу делать то же дорогую мою мамушечку, то есть не печалиться на этот счет. Ведь бывают же случаи, что и изгнанные гимназисты становятся не только большими артистами, но и великими людьми… А теперь протяните мне вашу благородную руку, чтобы я помог вам снизойти с ваших высот.

Шура совсем иначе представляла себе ночью невидимого Мишеля — гораздо менее симпатичным, чем он казался ей сейчас. Юноша, со вздернутым носом и кудластой рыжей шевелюрой, положительно внушал ей доверие и ей показалась как-то странным, что это именно он, а никто другой, высказывал вслух далеко несимпатичные мысли прошлой ночью. Правда, и самой Шуре так хотелось нынче верить в людей!

Уже одно это светлое осеннее утро располагало к доверию и искренности… За окном быстро мчавшегося поезда радостно мелькали прелести первых дней бабьего лета. Пестрая листва осенних деревьев говорила о каком-то нарядном красивом празднике. Сентябрьское солнце, собравшись с последними силами, особенно ярко и энергично дарило свои ласки природе, прощаясь с нею перед предстоящими скучными месяцами дождей и слякоти, снега и метелей.

Не мудрено поэтому, что впечатлительная Шура почувствовала в себе бодрящую радость в связи с чудной погодой. К тому же нынешнее утро было первым утром её самостоятельной жизни. А она так долго мечтала о ней и так много ждала от неё.

Девушка очень охотно приняла помощь Мишеля и спрыгнула, опираясь на его руки, вниз.

Немая Стелла радостно приняла ее в свои объятия и тотчас же всецело завладела ею. Снова появилась записная книжка, и маленькая красавица начала писать в ней с лихорадочной поспешностью.

«Как вы спали сегодня? Конечно, отлично, потому что вы свежи нынче, как весенняя роза. А я так рада видеть вас! Надеюсь, мы не потеряем друг друга? Вы обязательно должны записать мне ваш адрес и, конечно, придти на мой первый вечер гастролей. О, непременно! Я вам пришлю билет. Ведь вы приедете, да?»

Шура не могла обещать, не зная, как сложатся обстоятельства, и в нерешительности молчала. Стелла страшно заволновалась, и её худенькая ручка нервно застучала карандашом по тетрадке, а красивое личико исказилось в недовольную, капризную, нетерпеливую гримасу.

— М-м-ы-м-м-ы-м-м-ы! — неприятно замычала немая красавица, явно выказывая признаки раздражения…

— Пожалуйста, обещайте ей исполнить её просьбу, — с заискивающею улыбкой обратилась Франческа Павловна шепотом к Шуре. — Стелла упряма. И раз она вберет что либо в голову, то… вы понимаете — ее не следует раздражать…

— Что и говорить — ослиный характерец, — вставил свое слово Мишель, насмешливо взглянув на юную знаменитость.

— Я не думаю отказываться, я приду непременно, — сконфуженно пролепетала растерянная Шура и тут же усиленно закивала по адресу Стеллы головой.

«Ну, да, я буду, я приду, конечно же, конечно!» писала она через минуту в записной книжке немой.

Лицо Стеллы Браковецкой стало опять спокойно-прелестным.

«О, вы — гений великодушия, вы — добрая фея, и я уже успела полюбить вас, как родную сестру», писала она в то время, как Шура, не отрывая глаз, следила за её рукою и боясь снова вызвать в ней припадок раздражения.

Несомненно, эта девочка была больна неизлечимо. Теперь, при свете утреннего солнца, особенно резко бросилась худоба и воздушность её изящной фигурки и прозрачная перламутровая бледность худенького лица, на котором то и дело вспыхивали багровые пятна нервного румянца.

А васильковые глаза видели так глубоко, что взгляд их казался взглядом откуда-то, из далекого, совсем иного мира.

«Да неужели же эта несчастная больная Стелла гибнет из-за того только, что должна своей непосильной работой содержать господ Семеновых, — эти отставную итальянскую диву и её беспутного сынка?» — вихрем пронеслась в голове Шуры, которой было до слез жаль её случайную молодую приятельницу.

Поезд замедлил ход, подходя к дебаркадеру Петроградского вокзала, и тотчас же поднялась обычная сутолока. Пассажиры высыпали в коридор вагона, протискиваясь к выходу, клича носильщиков, разыскивая свои вещи. Наконец, отделение, в котором ехала Шура, окунулась в полутьме вокзального навеса, и поезд остановился совсем.

Теперь Франческа Павловна и Мишель совсем уже не обращали внимания на их случайную попутчицу. Они минут за десять до приезда простились с Шурой, предварительно спросив и записав её адрес, вернее адрес её дяди-сенатора. Зато Стелла по-видимому, вся, находилась под впечатлением прощания с нею. Она стояла перед Шурой нарядная, эффектная и то же время забавная, с ее огромной, очень старившей ее шляпой и крупными серьгами в детских ушах и крепко пожимала ей руку. А васильковые глаза девочки горели, как две яркие звездочки, прося о чем-то.

«Ты видишь, — без слов, казалось, говорили они, — я одиночка и несчастна в своем одиночестве. И моя слава юной, знаменитой босоножки мне равно ничего не дает. Оттого я зла, капризна и несносна. Не осуждай же меня и полюби меня, если сможешь. А полюбив, не оставляй меня». Этот немой голос, эта призывная мольба дошла до сердца Шуры и нашла в нем отклик. Повинуясь какому-то непреодолимому порыву, девушка неожиданно обняла немую и поцеловала несколько раз в бледную прозрачную щеку. Потом она схватила свой дорожный чемодан и, не обращая внимания на кричавшего ей вслед Мишеля о том, что он донесет ее вещи до извозчика, стремительно выскочила из вагона.

ГЛАВА V Неожиданная благодетельница. — Дядино семейство

Шура не оповестила Мальковских о дне своего приезда в Петроград, поэтому она и не была встречена никем на вокзале. И в первую минуту ей пришлось сильно раскаяться в том. Она совсем растерялась в непривычной обстановке. Кругом шумела, гудела и суетилась незнакомая, чужая ей толпа. Шуру толкали, оттирали назад, раз даже кто-то больно отдавил ей ногу. А довольно-таки тяжелый чемодан сильно оттягивал руки и замедлял ее движение. Звать носильщика Шура считала лишним. Из денег, данных отцом на дорогу, большую часть поглотил проездной билет. Осталось, правда, около двух десятков рублей, но предстояло купить необходимые книги и тетради для занятий на курсах.

И Шура, мысленно подсчитав в уме всю имевшуюся у неё наличную сумму, решила ни в коем случае не увеличивать расходов новыми тратами.

К довершению несчастья извозчик запросил до Сергиевской неслыханную плату. Настолько дорогую, что проходившая мимо со скромным узелком молодая девушка, одетая более чем просто, даже пристыдила его:

— Полно тебе дорожиться, старина! Креста у тебя на шее нет, что ли!? Обрадовался, что над барышней провинциалочкой покуражиться можешь. Эх, ты… А вы не сдавайтесь, барышня… Лучше в трамвай сядете… Хотите, я проведу вас до трамвая. Мне туда же, в ту же сторону ехать, только еще дальше вашего, на Выборгскую сторону. Вот и поедем вместе, ладно?

— Спасибо, — ответила обрадованная Шура, окинув благодарным взглядом свою благодетельницу.

Видя, что Щура совсем выбивается из сил, таща тяжелый чемодан, её случайная спутница энергичнейшим образом выхватила его из рук Струковой:

— Давайте, понесу. Ишь вы какая маленькая! А я, глядите, крепышка. Бог чем другим, а силой не обидел.

Действительно не обидел Господь силою эту некрасивою, коренастую, плечистую и грубоватую на вид девушку, но с добрыми глазами, добрыми и вдумчиво-внимательными.

— Ну, тогда хоть ваш-то узелок дайте мне, — взмолилась Шура, не смея слишком настойчиво протестовать в ответ своей энергичной спутнице.

— Ладно. Сделайте ваше одолжение, если есть охота. Мы в этом не препятствуем, — весело рассмеялась та, блеснув своими удивительно белыми и крупными зубами. — Только узелок больно неказистый. Ну, да чем богата — не взыщите. Не барышня я, даром что — курсистка завтрашняя. Батя то мой простой крестьянин, землепашец, только и всего.

— Курсистка? Вы тоже курсистка? — обрадовалась Шура, — а с каких курсов?

— Да, вот принята на педагогические, на самые разлюбимые мои, — снова широко улыбнулась девушка. — Ребяток впоследствии учить стану.

— Господи, вот неожиданность-то! Да ведь мы с вами коллеги, выходит, ведь и я тоже педагогичка, — совсем уже обрадовалась Шура.

— Расчудесное дело, если так. А только, думается мне, здесь не одни курсы педагогические. Ваши-то на какой улице?

Шура назвала улицу, где находились курсы.

— Вот то славно! — засмеялась собеседница. — Ведь и я туда же как раз принята. Ну, вот и ладно, будем коллегами, значит. Позвольте теперь отрекомендоваться: дочь орловского крестьянина Маша Весеньева, получила среднее образование по милости нашей доброй школьной учительницы, которой по гроб жизни за это благодарна буду. Вы подумайте, голубушка, как мне ее не благодарить-то: меня, дочку бедного крестьянина отличила, благодаря тому только, что училась лучше других в сельской школе; уговорила отца в Орел меня отправить, в гимназию; у своей родной тетки в доме поселила, в гимназию за меня платила, пока не освободили от оплаты вашу покорную слугу. А теперь вот до чего меня возвысила; на курсы педагогические, благодаря ее милости, зачислена.

И голос Маши Весеньевой дрогнул при этих словах, а ее энергичное лицо озарилось мягкой улыбкой.

«Какая славная девушка, — подумала Шура, — и как хорошо, что она будет со мной на одном курсе. На нее можно положиться, это сразу видно, — честный, порядочный человек».

С этими мыслями она, в сопровождении Маши Весеньевой дошла до трамвая. Незаметно среди болтовни пролетело время, и не успела вдоволь наговориться со своей спутницей Шура, как ей надо уже было выходить из вагона.

Девушки обменялись дружеским рукопожатием на прощание, уговорившись встретиться в первый же день на курсах.

Семейство Мальковских занимало бельэтаж роскошного дома на Сергиевской улице. Старик-швейцар с целыми рядами медалей и орденов на груди, очевидно бывший солдат, с удивлением покосился на Шуру, когда девушка заметно робко осведомилась, тут ли живет сенатор Мальковский.

Таких скромных посетительниц старому Сидору не приходилось еще пускать по своей блестящей парадной лестнице.

Он еще раз оглядел стоявшую перед ним молодую девушку, одетую в порыжевшее от времени старенькое осеннее пальто и такую же шляпу и со стареньким, весьма непрезентабельного вида, чемоданом в руках.

— Вы, что же, в услужение к господам Мальковским? — спросил Шуру швейцар.

— Нет, я жить буду здесь, в дядиной квартире, — отчетливо, несколько обиженным тоном, ответила девушка.

Тут уже настала очёредь смутиться старому Сидору. С далеко несвойственной его почтенному возрасту юркостью, он стремительно вскочил со своего места, (старик сидел до этой минуты на высоком табурете у дверей), рванулся к Шуре и стал в буквальном смысле слова вырывать у неё из рук чемодан.

— Уж, извините, ради Бога, барышня, сразу-то не признал в вас баринову сродственницу… Стар я стал больно, глаза, известное дело, плохо работают: уж вы не взыщите. Позвольте вам чемоданчик донести до дверей, а там Дашу ихнюю вызову, либо лакея, пущай возьмут вещи. Пожалуйте, вперед, барышня.

И он, суетясь и волнуясь, проводил Шуру по роскошной, устланной ковром, лестнице во второй этаж, где у раскрытой настежь двери их уже ждал высокий, представительного вида, лакей.

— Вот, Артемий, к их превосходительству барышня — племянница пожаловали, — сообщил последнему швейцар и передал лакею Шурины вещи.

— Как же-с, мы барышню Александру Ивановну давно дожидаем, — с приветливой улыбкой поклонился Шуре Артемий. — Господа в столовой, пожалуйте…

Уже за несколько комнат, Шура услышала веселые молодые голоса, доносившиеся из столовой. Еще несколько секунд и она, предшествуемая лакеем, очутилась на пороге большой несколько темноватой под дуб комнаты, посреди которой стоял накрытый стол. Мальковские сидели за завтраком. Их было здесь шесть человек, вся семья в сборе. Прежде всего, Шуре бросилось в глаза представительная сухощавая фигура главы семейства и её троюродного дяди Сергея Васильевича Мальковского, господина лет пятидесяти с небольшим. У него было совершенно гладко выбритое лицо и только маленькие седоватые баки обрамляли щеки. Большие серые глаза навыкате смотрели внимательно и серьезно, а полные губы улыбались добродушно. Его густые, совершенно почти седые, волосы были тщательно причесаны. Пенсне болталось на груди на тоненькой золотой цепочке.

— Совсем англичанин, — определила про себя дядю Шура и перевела взгляд на сидевшую против него женщину.

Она уже слышала, что дядя Сергей женился несколько лет тому назад вторым браком на еще молодой чрезвычайно симпатичной женщине и теперь с живейшем интересом уставилась на молодую особу, сидевшую на месте хозяйки дома.

Нина Александровна Мальковская принадлежала к тому типу людей, которых нельзя не заметить сразу, а, заметив, невозможно уже забыть. Стройная, черноглазая, черноволосая, причесанная строго-гладко на пробор, с красивыми чертами тонкого благородного лица, с грустно-задумчивым взглядом и рассеянной улыбкой, она была удивительно привлекательна и мила. Строго выдержанный костюм из гладкого темного сукна делал ее похожей на молодую девушку, и она казалась старшей сестрой сидевших здесь же трех своих падчериц, несмотря на то, что могла бы быть матерью двум младшим из них.

Эти две младшие — Кара (Конкордия) и Женя, пятнадцати и шестнадцати лет, так и впились любопытным взглядом в Шуру, едва она появилась на пороге. Это были некрасивые живые девочки. Тут же за столом, визави их, сидела, старшая сестра, о которой Шура знала из писем дяди к отцу, как о будущей знаменитости, так как у Лиды Мальковской был хороший голос, и она усиленно занималась пением. Эго был вылитый портрет старика Мальковского: то же длинное, английского типа лицо, те же серые холодные выпуклые глаза и даже те же губы, с немного иронической улыбкой. Прелесть женственности и мягкости совершенно отсутствовала в этом юном лице. За то что-то безвольное и бесхарактерное читалось в лице сидевшего подле сестры семнадцатилетнего лицеиста, избалованного, изнеженного юноши, розового и упитанного, как племенной теленок.

«Это Мамочка — баловень семьи», промелькнуло в голове Шуры при взгляде на двоюродного брата, о котором она уже не мало слышала от своих родителей.

Мамочка или Матвей Сергеевич Мальковский очень походил лицом и манерами на свою покойную мать, первую жену дяди Сергея, и не мудрено поэтому, что сестры Мамочки, хорошо помнившие покойницу и горячо любившие ее, перенесли теперь эту любовь на брата, отразившего черты покойной.

Мамочке все спускалось, прощалось, благодаря этой любви. То был маленький божок семьи, избалованный всеми её остальными членами.

И единственный, кто еще не совсем превозносил Мамочку и этим не портил его в конец, это был сам Мальковский, старавшийся, так или иначе, действовать на юношу.

Присутствовал здесь за столом и шестой человек — молодая, бесцветная на первый взгляд и молчаливая, особа, разливавшая после завтрака кофе из серебряного кофейника.

Шуре Струковой эта молодая особа была совсем незнакома. Впрочем ей и некогда было делать догадки на этот счет.

При появлении вновь прибывшей на пороге столовой, дядя Сергей отложил в сторону газету, которую читал до той минуты, и с протянутой рукой пошел Шуре на встречу.

— Здравствуй, Сашенька, — произнес он членораздельно, ясно и громко, тем голосом, каким обыкновенно лекторы читают свои лекции и ораторы говорят на собраниях. — Добро пожаловать! Мы давно поджидаем тебя. Вчера твои родители прислали нам письмо на счет дня твоего приезда, но, к сожалению, мы его получили только сейчас, так что не было никакой возможности встретить тебя на вокзале. Ну, да, раз добралась до нас без посторонней помощи — очень рад. Доказывает только твою находчивость… Познакомься же со всеми моими, девочка, позавтракай и затем кузины отведут тебя в свою комнату. Ты будешь жить с Катей и Женей.

— Феничка, позаботьтесь о завтраке для моей племянницы, — бросил он в сторону бесцветной молодой особы, которая, услышав это, тотчас же исчезла в буфетной. Шура же подошла здороваться к тетке. Прекрасные глаза молодой женщины с минуту внимательно задержались на её лице. Она обняла гостью и шепнула ей:

— Я уверена, что мы будем друзьями, если вы, конечно, пожелаете этого, и чуточку полюбите тетю Нюту.

Шуре хотелось сказать, что она уже любит ее — обаятельную, милую женщину, успевшую одним взглядом своих добрых ласковых глаз привлечь сердце племянницы. Она не успела, однако, ничего сказать, потому что в тот же миг Кара и Женя повисли у неё на шее, шепча ей, попеременно в уши:

— Миленькая! Хорошенькая! Очаровательная кузиночка! Милая вы наша провинциалочка! Как хорошо, что вы приехали сюда и будете жить с нами! Мы вам покажем Петроград, свезем в театр, в цирк, в балет, на вечер к tante Софи. У tante Софи такие вечера, что прелесть, для самой «молодой молодежи», как говорит tante Софи… Словом, мы вас введем в наш круг и увидите — вам будет превесело с нами! Увидите!

Они стрекотали обе, как сороки, не давая Шуре опомниться.

— Да вот, если хотите и не устали с дороги, мы вас сегодня же свезем к tante Софи… Только вот погода-то неважная… Женя, — авторитетным голосом и тоном скомандовала старшая из сестер Кара, — открой скорее форточку и высунь руку, взгляни — не идет ли дождь…

— Ну, вот еще!.. Буду я беспокоиться, посмотри сама, если хочешь, — отрезала Женя…

— Ну, тогда… — и Кара, наградив сестру убийственным взглядом, сама бросилась к окну.

— Но ты с ума сошла, напускать сырость и холод в комнату, Кара, в моем присутствии. Или ты забыла, как мне надо беречь свое горло… Нет ничего хрупче голоса, а если он пропадет… — произнесла высокая бледная Лида, с видимым неудовольствием в тоне и голосе.

— … То мир потеряет одну из величайших знаменитостей в лице будущей певицы Мальковской, — с неподражаемо-комической гримасой докончил за старшую сестру Мамочка.

— О, Мамочка, как он остроумен, неправда ли! — так и всколыхнулись сестрички-сороки.

— Лида — трусиха и дрожит за свой голос, точно он не весть какое сокровище. Правда, она талантлива — Лида, но ведь и мы не бесталанны тоже: Мамочка дивно играет на флейте, я — скульпторша, а Женя художница. Семья самых настоящих вундеркиндов…

— И у вас есть какой-нибудь талант, конечно, кузиночка? — неожиданно огорошила Кара вопросом Шуру.

Та невольно смутилась, вдруг почувствовав себя совсем ничтожной среди этого сборища талантливых юных особ: певиц, музыкантов, скульпторш и художниц. Правда, она, Шура, всегда недурно танцевала, но разве танцы могут идти в счет при таком положении вещей? Между тем, Лида успела подойти к ней и сказать:

— Я тоже очень рада вашему приезду, Александрин, и буду рада вдвое, если у вас окажется артистическая натура и вы умеете понимать прекрасное.

— Её пение, например, — снова пискнул фальцетом Мамочка.

Отец незаметно взглянул на него из-за газеты, в чтение которой успел погрузиться снова, и юноша замолк сразу, словно поперхнулся.

Потом Шуру усадили подле тетки, а белокурая бесцветная особа принесла ей подогретых котлет с горошком и яичницу на сковородке — предназначавшуюся на завтрак. Шура с большим аппетитом в пять минут покончила с ним, выпила кофе, налитый той же Феничкой, и, поблагодарив дядю и тетку, позволила двум младшим кузинам увести себя и показать ей её будущий уголок…

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Оглавление