«Лосевый Чудь»

Игорь Гергенредер

Лосевый Чудь

Буколический сказ

Места эти звались Высокая Травка. Здесь было оренбургское казачество. Едешь четыре дня до Уральских отрогов, а травы с обеих сторон колеи двумя стенами так и клонятся на телегу. Высотой до конской холки.

Через нашу местность бухарские купцы проезжали на Казань. Летние дни разморят, от травяного духа человек пьян; кругом птички паруются. Купец в телегу положит под себя всего мягкого, его истома и пронимает. Тут озорные девки разведут руками заросли и покажутся голые. Недалеко от дороги у них и шалаш, и квас для веселого ожидания. Заслышат телегу и бегут крадком наперехватки. На самый стыд лопушок навешен.

Купца и подкинет. "Ай-ай, какой хороший! Скорей иди, барышня!" А она: "Брось шаль!" Посверкает телом, повертится умеючи - и скрылась. Так же и другая, и третья... Купец уж клянет себя, что не кинул: давай в голос звать. А они опять на виду: груди торчком, коленки играют. "Брось платок! Брось сарафан!"

Он и кинет. Горит человек - что поделать? На одной вещи не остановится. А они подхватывают - и пропали. А он все надеется улестить... Вот так повыманят приданое.

Но чтобы купец хоть какой раз получил за свой товар - не бывало! Какие ни нахалки, но тут казачки строги. Забава есть забава, но продажность в старину не допускалась в наших местах. Побежит купец вдогон - в травах его парни переймут: "Ты что, хрячина некладеный?!" Стерегли своих казачек.

Бухарцы страшно обижались, что ругают хрячиной. Жаловались начальству: у вас, мол, ездить нельзя, такие оскорбленья терпишь от молодых казаков. "Мы свинину не выносим на дух! А казачки-барышни красивые, хорошие..." И ни слова не скажут про озорство. Все-таки хотелось купцам, чтобы им девки показывались.

Но, конечно, такое озорство шло не отовсюду, а только от хутора Персики. Вот где снесли деревню Мулановку, там был в старину казачий хутор. Кто-то говорил, что его назвали по прелестям девок. Но вряд ли. Тогда все выражали гораздо проще.

Выражали грубо, но чего стесняться, если особая красота казачек была: выпуклый зад... Как киргизские кобылы огневые, норовистые, так и те девки были. Умели заиграть хоть кого. Закружат голову и разорят. А вон в станице Донгузской жили казаки-староверы - там ничего подобного. Суровость!

В Персиках веселье было от смешанности. Казаки много женились на калмычках. Около жили башкиры, они делали набеги на Калмыкию, приводили девушек. Те сбегали к казакам, окрестятся и замуж. Так же и красивых башкирок, если замужем за стариком, казаки сманивали. Потому даже русых было мало на хуторе, а светлой - и подавно не найдешь. Народ чернявый.

Среди него выделялась Наташка: вон как среди грачей чайка. За такую красоту лучше б сразу куда упрятать - чтоб без убийств. Белокурая; коса вот такой толщины! Жила с матерью, та пьющая. У Наташки был Аверьян, но его

родители ни в какую, чтобы он на ней женился: голь-голая. А красота чего на нее глядеть? Наташка собирала себе приданое, дразня бухарцев, но мать все пропивала.

А за хутором, на берегу реки Салмыш, жил старый персиянин. Для его дома возили отборную сосну из Бузулукского бора, за триста пятьдесят верст. Богач был. За какие-то заслуги наградило его царское правительство большими деньгами, и он почему-то угнездился у нас. Начальство его почитало, казаки относились с приглядкой. Уж такой приветливый; говорит как гладит, да медком подмазывает. Непонятный! Кто его знает: что он да как?!

Вот по его детям, видать-то, и назвался хутор. Персики: то есть персиянина приплод, малые персы. Старый-старый, жил тихо, а после вдруг наплодил...

Как вышло? Сперва он углядел Наташу на горячем песочке у Салмыша. Над берегом откос, вот с откоса он затрагивает ее: "Подымись ко мне в тень дерева, Наташа! Солнышко попечет". Тут Аверьян выходит на песок из кустов. У них с Наташкой только что была сердечность. Персиянин как ни в чем: "А, и ты, Аверьяш! как хорошо! Подымитесь для обсуждения".

Взошли; он объясняет. Будет он красить в доме полы, и вот что. Если Наташка и Аверьян - так, как их мать родила - исхитрятся по свежей краске до его спальни дойти и не попачкаться, на постели побыть и тем же путем обратно, он такое приданое даст! Ни у одной девки на хуторе не было!

Аверьян так бы его и зарезал. А персиянин посмеивается: "Я ее не коснусь. Вдвоем будете. Идите в обнимку. Хочешь, на руках ее неси, не выпускай. Все останется скрытым: заплот у меня вон какой высокий, без единой щелки".

Аверьян: "Ты иди к мужичью сули, а я - казак! Мы на всякое такое не продажны".

Персиянин: "Ты характер показываешь потому, что соображения не можешь показать. Как по свежей краске пройти сени, коридор, залу и спальню до середины и не попачкаться?"

Аверьян стал задумываться. Персиянин говорит: "Если попачкаетесь, деньги все равно дам. Ничего страшного. Только буду иной раз про себя напоминать. Но это безвредно. Может, и к удовольствию". Глядит на Наташку: что скажет? А она: "Я б согласилась, но только, мне кажется, вы будете подсматривать". Аверьян говорит: да! мы не согласны!

Но Наташка тут: "Тебе-то что?! Погуляешь - другую возьмешь, с приданым! А мне как?" Начинает рыдать. Персиянин успокаивает: зря, мол, Аверьян, так. Все честно. Тот говорит: сколько денег-то? "Три с половиной тыщи рублей!" Тогда были огромные деньги. Аверьян чуть не присвистнул. А Наташка так его прямо за руку. А персиянин такой с ними обходительный.

Аверьян спрашивает: будешь подглядывать? "Врать не хочу. Может, с саду подойду к окошку, из-за занавески гляну. Но вам это нисколько не заметно; значит, вы про то ничего не знаете. Не интересуйтесь!"

Ладно - Аверьян с Наташкой уходят думать. Он даже отправляется в баню, чтобы паром себя прояснить. Тут и мысль ему: мыло! к мыльной руке сажа-то не липнет.

Идут к персиянину: согласны. Утречко раннее, в саду у персиянина птички поют. Заплот кругом в два человеческих роста. Дорожка к крыльцу речной галечкой посыпана. Никого нет. Персиянин один. Выходит из пристройки: я, говорит, жду, жду... Двери дома настежь; крыльцо, сени и сколько внутрь видно

- все покрашено темно-красной краской. Вот как уголь притухает: такой цвет. Прямо рдеют полы.

С собой принесены таз и мыло. Просят персиянина удалиться. Разнагишались, ноги намылили и легоньким шажком... Скользко ужасно, но оба ловкие - чего! Таз и мыло несут. А постель разубрана! Как обрадовались, что дошли и краски ни полпятнышка ни на ком. Свадьбу уж видят. Сколько они ее ждали - тянет, конечно, друг к дружке.

Ну дали жизни!.. Пупки сплотили, избенка гостя приняла, гость видного чина - в четверть аршина. Запер дых - разудал жар-пых. Загонял месяц звездочку, сладка курочке жердочка. Оба сгорают совсем. Наташка крики испускает. Оголовок прущий, вытепляй пуще! Персиянин за окном стоял, истоптал каменную плиту. Туфли на нем мягкие, а следы остались.

Эта плита есть и сейчас. Когда Тухачевский в Гражданскую войну казаков повывел и стала на месте хутора Персики деревня Мулановка, эту плиту с глубокими следами мягких персидских туфлей сволокли к Салмышу. Бабы на нее клали сполоснутое белье.

Ну, а тогда Аверьян с Наташкой нарезвились на персиянской перине! Играли, как котята. Выкидывали коленца. Тыквища белобокие то перину мнут, то на Аверьяна прут. Звездочка от скока прожарена глубоко. Ясный месяц-месяцок далеко кидает сок.

Уморится гость в избенку встревать, приклонит головку, а Наташка белой ручкой берет и водит его по приветливой, по радостной туда-сюда. "Гони, миленький, лень, коли хочет приветень!" Да... Звезда около - гляди соколом! Он и взбодрится. Шапка лилова - молодчиком снова.

Ладно - кончили баловство, опять ноги намылили и осторожненько вышли. Только успели накинуть на себя одежду - персиянин. Они ему: гляди ноги. Ни на одном ноготке краски твоей нет!

Посмеивается. Отсчитал три с половиной тыщи ассигнациями. Аверьян скинул рубаху, завернули в нее пачки денег. А время уж к полудню. И как хорошо-то все вокруг, красиво! С радости куда? На сеновал за Наташкиным конопляником. Казацкая молодежь горячая.

Наташка говорит: "Аверюшка, а я не знала, сладенький, какой ты у меня еще и умненький!" А он: "Я боялся, ты поскользнешься, но ты на скользком крепка!" И так они друг дружку хвалят, на сене милуются. Он ей косу расплетает, а она: "Аверюшка, как мы его! Ой, обхохочусь вусмерть!"

Вдруг: что такое? И оба заморгали. У него на пальцах - красное, липкое. Ах, мать честная! На конце косы - краска. Наташкина коса-то белокурая ниже колен длиной. Когда на постели кувыркали друг дружку, коса летала себе туда-сюда и мазнула по полу.

Веселье с них как рукой кто смахнул. Аверьян успокаивает: не бойся, ничего не будет! Деньги - вон; целы. Воды нагреть да с щелоком - все смоет! Сколько тут краски?! А Наташка глядит по-другому: "Аверька, ты невер! А я чувствую..."

"Да чего это ты чувствуешь?"

"Что приходит, то я и чувствую!"

Аверьян вгорячах: и не надо, мол, воду греть. Пока греть - ты в болезнь умаешься со своим страхом и чувством. Взять овечьи ножницы, отрезать конец косы! Наташка как зыркнет на него: нет, нам не отвязаться... Он смотрит: ну,

меняется девка! Нехорошо у нее в глазах.

Все-таки сходили за ножницами, отмахнули у косы замаранный конец. Наташка требует: это надо сбыть персиянину. Отнести тишком, закинуть ему через заплот... Пошли задами, по назьмам, чтобы не привлекать любопытства. День за середину, жар палит. Аверьян так бы и потряс за грудь персиянина.

Наташка под ноги показывает: гляди, трава сабина. Пожуй - томно не будет.

Аверьян на нее: "Она же отрава!" А Наташка: "Чего нам теперь отрава-то? Попробуй маненько". Тут слепого дождя пролило. Аверьяна взяла какая-то слабость. Наташка его приклоняет: он мокрые листья пососал, стебли. Забылся.

Очухался у персиянина под заплотом. Наташки нет. Но птичек кругом стаи. Щебечут, скачут; всем хорошо, Аверьяну - непонятно! Обежал усадьбу: в заплоте нигде ни щелочки. Ну, изловчился - перелез.

Окно дома в сад открыто. Узнает Наташкин смех. Заглянул: Наташка - ни лопушка на ней - с персиянином на кровати. Но полы не красные, а темно-синие. Такого цвета бывал раньше бархат. А нахальство творится! Наташка прилегла на персиянина, кончиком косы щекочет ему под носом. Тот ее похлопывает, поглаживает по заду, по спелым тыквам белобоким; а пальцы-то в перстнях, камушки - цены нет.

Запрыгнул в окно. Девушка визжать. Персиянин скатил ее на постель, подходит. Он только до пояса раздетый, на поясе кинжал: рукоятка сама на Аверьяна глядит.

Персиянин говорит: "Ты, пожалуйста, не злись! - показывает на свою бороденку, на усы. - Видишь, какие седые. Я ей ничего плохого не сделаю. Вас обоих еще не было на этом свете, а она мне уже снилась вот такая - белокурая барышня, коса толстая, стан тонкий и большой очень белый зад. Тугой, крепкий, очень хороший! У нас в Персии если мужчина такое увидит и не получит - умрет! А если получит, то так любит - тоже умрет".

Прямо перед Аверьяном стоит, объясняет. Рукоятка кинжала сама в руку просится. "Ну так умри!" - Аверьян кинжал хап! И тут ему вроде какой голос велит: "Не коли! Не коли - брось!" А персиянин не шелохнулся, посмеивается. Аверьян ему под нижнее ребро и ткнул кинжалом.

И тут как гроханет! Огонь, гром. Как огненный горох посыпался. И темно. Очнулся в траве сабине, у которой давеча листья сосал. Наташка толкает в плечо, за волосы треплет: "Ты чего заснул, как пьяный некрут! К твоим отцу-матери пора идти - деньги показать".

Он ее за ноги: я тебе другое покажу! Персиянин твой не поможет! Она очень легко вырвалась - такая в ней сила. Дурак ты, говорит, вон гляди... А дом персиянина так и полыхает. И никто тушить не бежит. К персиянину шли с Наташкой днем, а теперь уж темно. Аверьян оглядывается кругом и ничего не поймет. Одни сомнения. А пожар какой! Что сделалось-то?

А Наташка: да мне, чай, не все равно? У тебя есть интерес жениться так идем. А он стоит, не знает, как все понять. Впору опять в траву лечь. Тут ветром дунуло - принесло уголек. Упал под ноги, соломинку пережег. Наташка кричит: "Ой, ожглась! Бежим скорей!" Сама отстала, половинки от соломинки подняла. Он это заметил, но не смог ничего сказать. Растерялся человек.

Вот его мать с отцом увидели пачки денег, три с половиной тыщи ассигнациями: женись! Сразу Наташка стала хорошая. И красоту вспомнили. Такой, мол, красавицы во всей местности нету!

А пожар следствие разобрало: трупа нет. Значит, хозяин уехал, а дом сам поджег. По каким-таким мыслям - начальство будет дальше разбирать. Может, дело государственное... Конечно, было подозрение на Аверьяна: что он персиянина ограбил и куда-то задевал. Откуда вдруг у Наташки такие деньги?

Но какой-то бухарский купец богатый обратился к войсковому атаману. Я, мол, через хутор Персики езжу, барышня Наташа мне понравилась. Я дал ей приданое... Особо никто не удивился. Бывало, эти бухарцы из-за девок на тыщи рублей раскидывали товаров с воза.

Ну, после яблочного* поста - свадьба. Баранов жарят. Гостей собралось несметно: такое приданое огромное... Наташку наряжают. И тут сообщение мимо хутора будет проходить войско. Возвращается из Персии с войны. Везут тяжелораненого генерала. У него последнее желание: если где поблизости свадьба, чтобы невеста к нему подоспела, вложила пальцы в его раны.

Аверьян против. Пусть, мол, по другим хуторам проедут - сейчас свадьбы кругом... Но от генерала опять скачут. Ему, оказывается, уже рассказали, какая невеста, и он хочет, чтобы именно Наташу ему привезли. Аверьян не соглашается. А посыльные казакам говорят: генерал дает хутору десять тыщ рублей. Лишь бы только Наташка явилась к умирающему в шатер. И за то вам десять тыщ!

Этих денег как раз хватит, чтобы купить за Салмышом луга у башкир. У казаков стадо было огромное, а сколько овец! А табуны! Луга очень нужны. Ну, Аверьяна прижали. А ты, мол, как, Наташа: облегчишь гибнущему генералу мученья? Наташка: я, чай, не каменная!

Приезжают в стан. От шатра всех отвели на сорок шагов, Наташка одна входит. Аверьян стоит, злится. Так ему это все не нравится! А из шатра вроде как смех. Казаков отпихнул и бегом в шатер.

Там темненько. Но разглядел впотьмах, что Наташка с голыми грудями прилегла на генерала, и обоим весело. Аверьяну не дали кинуться, руки крутят ему, а генерал просит: "Ты, пожалуйста, не злись. Подойди глянь, какая рана у меня под ребром... Но я за нее ничего плохого не делаю".

Аверьян: а... Так и знал!

"А чего она не пальцы влагает?" Генерал поясняет: это говорится пальцы. А влагаются в раны сосцы, дающие жизнь. Имел бы такие ранения, понимал бы про сосцы. Тугие, поспелые. Каждая девушка это чувствует и, если жалостливая, никогда палец в рану не тыкнет. Дай мне получить жалость для последних дней жизни.

Аверьяна вывели, а он беснуется. На невесте - бесчестье! Казаки: что? какое бесчестье? Человек с войны, лежмя лежит... Молодой ты, а уж без стыда. Поедем завтра луга покупать - успокоишься.

Но он на своем: на мне поругание из-за вас! Обида не дает стерпеть! Казаки тогда: ну, чтоб обида дала, сейчас обсудим. Значит, Аверька говорит, он потерпел ущерб, что Наташка лечила генералу раны. А у нас Фенечка кучерявая сколько мужа с войны-то ждет? Шестнадцати годов вышла и пятый уже ждет. Сердце-то уж - рана. Ходи, Аверька, к Фенечке - лечи рану. На общество не обижайся.

А Фенечка - такая завлекательная казачка! Всем возьмет, как и Наташка.

Только что волос черный, и смуглая; ноги тоже волосом поросшие кучерявеньким. Такие-то бабы непросты - особенно с мужским полом. Гладкая кобылка, скакунчик.

Ладно - уговорился Аверьян с господами казаками. Но идет к знахарке. На хуторе жила старуха-чувашка; слова знала, травы. Колдунья. Аверьян к ней с подарком, с денежкой - и рассказал все-все; как опутал их персиянин и как дальше было... Генерал-то - это он. Что еще учудит?

Старуха ведет в подызбицу. Пошептала в углы, козьим пометом посорила; берет из клетки крысу. Завязала ей лапки, кладет перед котом. Кот старый, головастый такой. Походил вокруг крысы, помочился на нее. Есть не стал. Пометил. Старуха берет ручного скворца, в другую руку крысу - и в погреб. Покричала там: вроде будила кого и выспрашивала...

Вылазит: руки в крови, перышки налипли. Держит жабу. Посадила на то место, где лежала крыса. Жаба сидит. Старуха ей кричит: "Ертэн! Ертэн! Дай сказать - не сердись!" И рассказывает. Персиянин - колдун огромадной силы. Но другие колдуны сговорились и все ж таки с ним совладали. Силу его завязали, а съесть не смогли. Прогнали его. Он в наших местах и угнездился.

А Наташка с Аверьяном его развязали. "Он вам свой хитрость, вы ему свой хитрость - связался узел один! Ой плохо!" - Старуха объясняет: как Аверьян удумал хитрость с мылом-то, тем и привязался к путам, какими был завязан колдун. А как Наташкину косу ножницами овечьими резанули, узел и перерезали - и путы спали с колдуна.

"Ой, Аверька, трудно будет! Очень хочет он Наташка твой!" Велит почаще с Наташкой в бане париться, обкладывать ее на банном полке пареным сеном. Будет от нетерпенья Аверьяна почаще знать, а о том, глядишь, думать некогда...

А по хутору уже разносится: показывается персиянин и в сумерки, и перед рассветом. Сманивает девок. Гуляют девки с парнями - вдруг из дикого малинника, из-за стогов как запоет кто-то. Голос чистый до чего, приятный. Так и заволнует. Глядь: одна девка побегла в дикий малинник или за стога, другая... Вот тогда и пошли дети-то персиянина: персики самые.

Родители уж не больно стали девок от парней беречь. Для персиянина, что ль? "Ладно - уж гуляй попоздней, только на поющий голос не ходи!"

Аверьян ходил ночами: может, услышит голос? Встречи ему охота. Живут с Наташкой, в бане часто парятся, он ее пареным сеном обкладывает, она с ним ладит - но в душу не допускает. Отвлечена! За любовь не похвалит, за ласку-то; не возьмет теплюшу ручкой - по сосцам поводить, посластить их. Ну, он к Фенечке. А уж та к нему ластится! На кровать оладьи с медом подает; только что молоком не умывает. Но томно ему. Уверен, что исхитряется Наташка погуливать с персиянином.

Приходит опять к колдунье. Она его заставила возле козла посидеть, чтоб козлиным духом голову прочистило. Велит почаще у Фенечки бывать. Он объясняет: когда, мол, я у Фенечки, то вдруг чую - вся птица и весь скот на хуторе как взволнуются! Поветрие какое-то идет, в дрожь бросает. И кажется, Наташка уже в том сарае своем за конопляником, где мы ей косу резали. В сарае с ним! Как бы сделать, чтобы она от него ко мне бегом прибегла? Чтоб стала его презирать, чтобы плюнула на него, а ко мне бы стремилась? Как мне его силу себе забрать?

Старуха говорит: "Ой-ой, как трудно будет! Не боишься?" - "Ничего не

боюсь! Вот что хочешь отрежь мне!" - "Зачем резать? Деньги большие возьму..." - И приносит травяной настой.

Аверьян деньги дает, не жалеет, а она ему: как, мол, снова накатит, ты попроси Фенечку не мешать и - в чем был - на лавку сядь. Выпей из этой бутылочки глоток, надень на голову ведро, сиди... Наташка будет к тебе вызвана. Сначала почуешь ее не в телесном виде. А после и сама, настоящая, прибежит. Гляди только, чтобы тогда с Фенечкой не поубивали друг дружку...

Ладно - теперь он к Фенечке за двумя делами идет. Бутылка с собой старухина. Прежде чем любиться, он ее на поставец у кровати поставил...

Вот за полночь. И вроде как птица и скотина со всего хутора на волю вышли. Кажется ему: бегут, летят к сараю Наташкиной матери. А может, то девки, бабы обернулись? К персиянину на гулянку-то невтерпеж... Вскочил с кровати, хочет из бутылки глотнуть, а Фенечка ему стаканчик: "Налей сюда. Там уж сладкая наливочка - от моей бабушки хранится. Хорошо подкрепит тебя. А я уйду на печку, не помешаю".

"Хорошая ты! Уж, пожалуйста, не мешай".

Выпил старухиного настою с наливкой Фенечки: его повело всего, закружило. До лавки чуть дошел нагишом-то, ведро с головы раза три ронял.

Ну, сидит, а самого разбирает. Так палит всего! Ведро на голову надето, а Наташку отчетливо видит. Сперва, правда, только лицо. То злое было, отворачивалось, кому-то другому глазками этак делало... а тут оборачивается к нему. Губы раскатались, ноздри от нетерпенья так воздух и тянут, а глаза во! - как у кошки! И тело проявилось. Уж ему Наташкиного тела не знать. Где надо, толсто - а как кругло! а стан тонок! И все ходит ходуном. Сосцы - как рожки у козочки.

Колышется телом и к нему. На колени к нему. Как проймет их обоих дрожь! Ах, мать честная, - затрясло, заерзалось. Забыла персиянина. Презирает! Пощипливает Аверьяна, льнет, обнимает, голосу волю дала.

А уж он-то! Уж так ее на коленях услащает. Запрет кутак-задвигун избенку и отопрет тут же, и опять, и опять - разудала стать! Избенка качнется, сама на гостя наезжает, берет к себе. Заходи, теплюша, вкусного покушай! Тесно ему, стенки гнутся, да не треснут. Аверьян, голова в ведре, уж как за гостенька рад! Хозяюшку избенки холит на руках: ерзай раскатисто, на кутак ухватиста. Рукам - приятность, гостю - вкуснота, рту - маята: расстегайчик налимий мнится. Не ведро - укусил бы.

Ну, перебыли они. Скинул ведро, а с ним - Фенечка. Прижалась, сидит в обхват.

"Что такое - так тебя растак... разъядри твою малину!"

"Да ты ж меня звал!" - "Тебя?" - "Вот мне помереть, вот так сидючи! Так звал, молил - не совладала с собой. Жалко!"

А он невеселый! А она: "Уж нам ли, Аверюшка, не хорошо?" - "Хорошо, да им-то хорошее! Не стерплю, чтобы чья-то сила лучше моей была!"

Накинул на себя одежку и бегом к тому сараю - Наташкиной матери. Вбегает, а оттуда птичья буря на него. Крыльями лупят, когтями ранят: выметываются в двери. Гомон - ужас... Кое-как отбился, глядит, а в сарае только какой-то гусак и гусыня остались. В сене порылся - никого.

Приходит домой, а Наташка сонная, злая. "Гуляешь, - сквозь зубы цедит, - сволочь! От тебя бабой разит - уйди от меня!" А чего он ей скажет? Но к утру

опять ей не верит.

Идет к колдунье. Рассказал все, просит: давай доведем до конца. Как снова накатит, надо, чтобы она была от него ко мне вызвана. Был бы он по природе меня сильней и лучше - а то благодаря колдовству, мошенству! Не выношу, чтобы его сила над моей была.

Старуха говорит: будет больших денег стоить. "На, бери!" Она дополнительно над бутылкой с настоем пошептала и дает ему шапочку сурчиного меха. Шерстка шелковистая наружу. Чтоб не мешали, говорит, запрись в бане. Выпей настоя глоток, глаза махоткой завяжи, шапочку положи посреди бани. Сиди, жди жара. После иди: ищи по бане руками. Шапочка встретится на уровне твоего пупа, а под шапочкой будет сидеть Наташка.

Ну что... Вот опять он у Фенечки. Только за полночь - взволновало его. Вроде снова птица, скотина летит, бежит к тому сараю... Вскакивает с кровати, а Фенечка как знает: "Идем, миленький, в баню - с вечера не остыла еще. Запрешься и делай, чего тебе охота".

Ведет в баню, у него бутылка в руке. В бане ему стаканчик: "Налей сюда. Там уж капли веселые - от моей бабушки хранятся. Хорошо желаться будет тебе". Выпил настою с каплями - его и закачало. А Фенечка махотку смочила, завязала ему глаза поплотней. "Ухожу я, не помешаю. Запирайся!" Довела до двери его.

Накинул крючок, из предбанника-то наощупки еле-еле в баню вернулся, положил шапочку на пол. Ноги не стоят. Нащупал лавку, ждет сидит... жар по всем жилам потек. И вроде как Наташкина спина проявилась... ноги... а лицом все не оборачивается. Его так и подмывает кинуться. "Ты, - шепчет, - шапочку надень! Шапочку..."

И к ней - хочет Наташку за плечи взять. Ничего нет. Ниже руки - ничего. А как на уровень своего пупа снизил, наткнулся на голое. "Шапочка где? Шерстка шелковистая?!" - ищет ее голову, а она ее прячет: клонит, клонит... этак перегнулась пополам. Он наощупь-то к ее голове тянется до полу - чуть не упал; оперся на нее. И тут шапочка под руками... Ищет под шапкой роток, охочий зевок. Нашел - его словно током как шибанет! Аж зарычал. Сомкнулись у обоих заперло дых.

Кинуло в толканье-то. Такую силу свою почувствовал. Ну, персиянин, плевать на тебя! Сама радость наяривает. Не вмещает избенка гостя, хозяйка в крик: "Ох, ты, родина-отчизна! Укатала туговизна!" Гость избенку так-сяк, наперекосяк, а ей удовольствие. Как ни туг навершник у палицы - ничего приветени не станется! Запирай, кутак, потуже - не такого гостя сдюжу!

Сделалось; махотку сорвал - Фенечка. Распрямилась, к нему обернулась, носиком, губешками об грудь трется: "Уж как меня звал, молил! Дверь отпер, кричишь - бегом прибегла. Боялась, застудишься... Уж нам ли не хорошо?"

А она его в предбаннике давеча к окошку подвела: это он ставень на крючок запер.

"Хорошо! Это тебе пока хорошо, - рычит, - когда он тебя еще не повлек! А то тоже к нему бегала б, небось. Не-е, доколь я в этом деле не пересилю, не будет мне хорошего!"

Бежит к тому сараю. Уж так ему кажется: они там. А оттуда - козы, овцы. Свалили с ног, по нему бегут. Сколько их пробегло! Кое-как поднялся. А в сарае барашек и овечка остались. Все сено перерыл - никого нет.

А Наташка дома зла! И горячая вся, как со сна: никуда вроде не выходила. Костерит его: "Сволочь! И правда гулять буду. С начальством буду!.." Но к утру у него опять к ней веры нет.

Денег не так-то уж и осталось, но берет двести пятьдесят рублей и к старухе. Рассказывает - убивается перед ней. Ну скажи ты - как дело срывается! Что хочешь, но устрой мне преимущество у него отнять.

Старуха повела его в омшаник, мертвых пчел на голову посыпала, пошептала всяко. После чем-то пахучим побрызгала на него - опять с приговоркой. И дает веревочку: на один конец воск налеплен, другой завязан петелькой. "Через твою боль, - старуха говорит, - будем действовать. Стерпишь?" - "Стерплю!"

Ну вот, опять, дескать, надо запереться в бане. Восковой конец веревочки к стенке прилепить: петелька пусть свешивается. Глоток настою выпить, глаза завязать и на лавку сесть, но - высунув язык. Как Наташка в баню призовется, она наперво - веревочку искать. Найдет, петельку тебе на язык накинет, туго затянет и ну тянуть! Терпи из всей мочи. Кажется, уж язык перерезан, оторвется: все одно - выноси боль. Намучает-де тебя, намучает: стерпишь до конца - и уж тут она твоя совсем. Плевать на персиянина захочет, смех над ним.

Ладно - но, придя к Фенечке, прилаживает в бане засов. Вот полночь проходит, и снова этак сильно взволновало его. Все то же кажется. То ли вправду вся птица, скотина с ума посходила, несется к сараю тому. То ли девки с бабами обернулись для озорства с персиянином.

У Фенечки и в этот раз баня в аккурат вечером истоплена. Веревочку к стене прилепил, говорит: "Ты, Фенечка, пожалуйста, не обижайся, но из твоего стакашка пить не буду". - "Как тебе хочется, миленький. Но как выпьешь - вот эту изюминку в рот положи. Если будет трудность, легонькой покажется".

Сам Фенечку из бани выпустил, на засов заперся. Волнуется - стеснение в груди. Все скинул с себя, а не легче. Глотнул из бутылки, изюминку в рот; завязал глаза, сидит - язык высунут. И тут этак-то приятно запело в ушах; жар, колотье по телу. И такая накатила охота - ну страсть!

Вроде шорох вблизи... ага! Наташка вертуном вертится, дразнит. Веревочку от стены отлепила, петелькой перед пупом своим помахивает. И приспускает, приспускает. Раз - и накинула! Он думает: это только кажется, что не на язык, а накинула-то на язык... Но нет петельки на языке. Ну, думает, мать честная, эх, и боль будет сейчас!

А она на веревочке и повела за собой. Поводила по бане, поводила - и давай мучить. Схватить ее, подломить - а, нет! "Не обжулишь", - думает. Мычит, стонет, а руки за спиной удерживает. "Вот она, боль-то какая имелась в виду - но стерплю до конца, сам не прикоснусь. Вправду будешь моя совсем. Наплюешь на персиянина".

И наступала же она на него, напирала! Петельку распустила, льнет; ухватистость плотна, наделась звездочка месяцу на рог. Аверьян тыквушки ладонями приголубил, поддерживает; они откачнутся да наедут елком на оглобельку - размахалась! Разгон чаще - патока слаще. Этак тешатся, стоят, гололобого доят. Гость из избенки - изба за ним, он в обратную - стенки гнет.

От гостеприимства Аверьян рыком рычит, а уж она!.. Коровы размычались в хлеву, думают: быка в бане душат, что ли? Но вот смешочки пошли. Над персиянином смеется! А как же, мол, до конца протерпел - не докоснулся до

нее пальцем, пока сама не посадила курочку на сук. Справилось колдовство. Как кончилось хорошо!

Развязал глаза - что ты будешь делать? Фенечка. Взяла в кольцо, на носке стоит. Он давеча дверь на засов запер, а ставень -нет. Она в предбанник и влезь... "Уж как ты меня кричал! Ровно как ребенка волк схватил и несет. Сердце кровушкой залилось. Как не прийти?"

Он ее обзывать. Столько денег переплатил, а все ты! все ты! Как будто мы и так не можем. Бегаю дураком! Хорошо, те гусыня с гусем, овца с барашком смеяться не могут... Ой! Его и осени! "А-а, пень-распупень, непечена печень! Наташка это с ним - гусыня с гусем, овечка с барашком! Они! Они..."

И в избу. Хвать нож и к тому сараю... Подбегает, а от сарая - тени, тени гуртом. Заглянул: пусто. И в сене никого не находит. А за стеной есть кто-то; озорство, причмоки. Наташкин голос узнает.

Крадком из сарая и вокруг, вокруг; в руке - ножик. А там, за сараем-то, - лосиха и лось. Она то голову ему на загорбок кладет, то носом в шею ткнется. А он боком потирается об нее. Громадный лось, рога - во такие!

Аверьян притих под стенкой. Было б ружье... Или хотя б нож длинный, а этот, в руке: свинью не заколешь, только баранов резать... Да и то правда и ружье не годно против колдовства. Не в оружии дело тут. "Ишь, - думает, чем берет! Был бы ты по природе сильный, как лось, а то... Не стерплю!"

И не может окоротить себя. Такой характер. "Я тебя, старика старого, пырнул, а лося - конечно, побоюсь? Не-е, убей, а в этой силе лучше меня не будь! Может, я ее и не отниму, но попытаюсь".

Выкрался из-за сарая, прыг - и ножом ему под заднюю ляжку, в пах. Так по рукоять и засадил... Как лось лягнет! Гром с пламенем; голова, кажется, раскололась как склянка. На воздух подняло его, и послышалось: "Получи за упорство! Уважаю".

Опомнился в избе у Фенечки. А над ним-то - Фенечка и Наташка. Ухмыляются и друг с дружкой этакие приветливые. Как понять? "Утро, говорят, - просыпайся, миленький, просыпайся, хорошенький!.." И сметану ему, и баранину с чесноком. Двух кур с ним съели, рыбник с сазаном. Казаки жили богато. Все было. Телячьи мозги, пряженные с луком, подают... Пируют пир: хихоньки да хаханьки. И - играть-веселиться.

А силища распирает его. Ходит изба ходуном. Дых переведут, перемигнутся - и опять дразнить его. То пляска, а то глаза завяжут ему, с колокольчиком бегают - в жмурку играют.

Но вот охота ему выйти, а не пускают: "Что ты? Нельзя тебе, миленький... справь нужду в ушат..." Не поймет он такого угождения. А они отвлекают на озорство, он и отдается. Чует только - на голове что-то мешает.

На другой лишь день поглядел на себя в зеркало. Ах ты, уха-а-а из уха: голова наподобие лосиной! И рога, и загорбок, и шерсть. Сперва-то на радостях да с бабьей возней взгляд на себя был замутненный: и шерсти даже не замечал. А тут вот она - по всему телу, особенно по спине. Но тело в основном прежнее, человечье. Ступня интересная: пятка человечья, а вместо пальцев - копыто раздвоенное.

Ну, конечно, нельзя стало ему на хуторе быть. Ушел в Нетулкаевский лес: он тогда рос почти что до наших мест. Наташка с Фенечкой ходили к нему.

После и другие бабы стали, за ними - девки. И сам он набегает из леса. Начнет

на поле с кем озоровать - наутро стога раскиданы стоят.

Или перед зарей станет купаться в Салмыше. Рыбаки думают: кто-то свой. "Не пугай рыбу, мужик!" А из воды вот этакая башка с рогами - ноги и отнимутся.

А то в шалаше пастушьем заснет. Пастух туда нырк: и - ай, сваты-светы! разопри тебя дрожжи! На неделю онемеет. Чудо так чудо. Так и стали звать: Лосевый Чудь... А то, говорят, народ интересный жил на Урале: лесная чудь и горная чудь. Может, по ним зовут.

Так ли, нет ли, тоже и в сарае, бывало, подкараулит. Скотина его принимает, тихая при нем. Баба туда без подозренья, а он нахрапом сзади... Она, бедненькая, взвизгнет - во дворе услышат: а-а, хрюшка визжит... Выйдет с плачем: чего на помощь не прибегли? в двух шагах от вас чего делалось... неуж не слыхали? Домашние сокрушаются: нет! Переглянутся: видать, была тебе примета, да ты проглядела. Ой, глядеть надо!

Отчего у нас бабы и особенно девки так завязывают волосы косынкой, когда красят чего-нибудь? Попадет на волосы чуть краски - не миновать Лосевого Чудя. В глаза ей глянь, так и видно: будет у нее с ним свидание...

Одни завязывают, другие озоруют. И волосы выпустят, и брызжутся нарочно краской.

Отчего в нашей местности народ пошел горбоносый? Особенно и очень высокий? От него. И травы высокой давно нет, и живности, и рыбы нет, и птицы, вон глянь, не слыхать, мелиорация кругом, земля уделана, где тебе дикая малина? И речки стали как корова проплакала, деревни покинуты, а он есть. Еще и недавно видали его.

*Успенский пост с 14(1) августа по 27(14) августа. В пост едят яблоки (Прим. автора)

Пояснения

аршин - 71 см

встревать - всовываться, всаживаться тычком

вытеплять - прогревать

гололобый (перен.) - стоячий половой член с обнаженной головкой

елок - заросшая рытвина, впадинка, канавка

заперло дых - о бурно нарастающем наслаждении половым актом

заплот - сплошная ограда из досок или бревен

звездочка (перен.) - женский половой орган

зыркать - зорко, жадно, остро глядеть

конопляник - огород, засеваемый коноплей, обычно это удобряемая земля позади

двора

костерить - бранить, поносить

кутак - дверной круглый деревянный засов, задвижка

махотка - тряпица, обрывок старой материи

маята - томление, истома, мучение

месяц (перен.) - половой член

навершник - головка, маковка, набалдашник

назьмы - пахотная удобряемая навозом земля

нахрапом - внезапно, бесстыдно, дерзко

некладеный - некастрированный

некрут - рекрут, призываемый в солдаты по повинности; перед отбытием на службу

рекруты мертвецки напивались

оголовок - верхняя утолщенная часть столба

омшаник - утепленный сарай, где зимой держат ульи с пчелами

палица - крепкая палка, дубинка, деревянная колотушка

патока - густая сладкая жидкость, что образуется при варке арбузов, винограда; мед

нетопленый, чистый, сам стекающий с сотов

переймать - перенять, перехватить кого-либо, остановить, поспев наперерез

подызбица - при белой избе теплая пристройка, где зимой держат мелкий скот

поставец - столик с ящиком, с полочками, со шкафчиком

приветень (от "привечать", ласково принимать) - женский половой орган

пряженные с луком - жаренные в масле с луком

сабина - калмыцкий чай, пьяная трава, одурь-трава

сплотить - пригнать одно к другому плотно, вплоть

с приглядкой - присматриваясь, стараясь разглядеть в точности, распознать

теплюша - половой член

тишком - незаметно, скрытно, тайком, украдкой

томно ему - нудно, тоскливо, тяжело; о ком-то, находящемся в угнетенном состоянии

улестить - склонить к чему-либо обещаниями, соблазнить

умаяться - утомиться, умучиться, дойти до изнеможения

хрячина, хряк - кастрированный кабан

щелок - настой кипятка на золе, в нем парили белье