Лидия Алексеевна Чарская Сирена
Глава I В чужом краю
Густой, серый и бесформенный туман непроницаемой пеленой стлался по дороге. Было холодно и сыро, как осенью, хотя лето только что начиналось, холодное северное лето.
Маленькая двухколесная тележка, плачевно скрипя всеми своими рессорами, мягко подпрыгивала по проселочной дороге. Вдали глухо шумело море, неспокойное в этот мглистый, туманный, серый вечер.
— Далеко? — обратился ехавший в бричке человек к вознице.
Великан латыш, весь съежившийся и ушедший с головою в высокий стоячий воротник своего белого вадмала,[1] казавшийся каким-то фантастическим существом в сером облаке тумана, повернул к нему свое бесстрастное бритое лицо и произнес невнятно:
— He понимай по-рюсска! Но, но! — прикрикнул он тут же на свою малорослую лошадку, и без того бежавшую стремительно-быстрой рысцой. Еще стемнело. Туман сгустился больше, в его прихотливые волнообразные очертания приняли чудовищные размеры. Промозглый, сырой, далеко не летний вечер, казалось, плакал без слез. Колючая струйка сырости проникла под серый кожан путешественника, заставив его задрожать мелкой, зябкой дрожью. Какая-то сонливость отягощала веки, сковывала истомой и реяла над ним в виде сонной, нерадостной грезы.
— Где мы? — попытался он еще раз спросить возницу.
Тот понял на этот раз вопрос. Медленно повернулся на козлах, поднял кнут и, указывая им на три стороны поочередно, произнес тем же деревянно-бесстрастным тоном:
— To Зегевольд… To Трейден… Редевольд дальсе…
Что-то темное огромным чудовищем выдвинулось из бесформенной массы тумана. Лес! — мелькнула догадка в усталой голове ехавшего, и под шум моря он забылся.
Легкие, как незримые мотыльки, сонные грезы закружились над головою задремавшего путешественника… Встали далекие, милые картины недавнего светлого прошлого.
Его звали Сергеем Александровичем Скоринским. Он был студентом второго курса и, пользуясь летними вакациями, ехал на урок.
На первый свой урок!
Скоринские были небогаты. Отец — мелкий чиновник, мать — учительница музыки, сестра Наташа — гимназистка шестого класса и он, Сережа, — студент.
Ему страстно хотелось быть полезным семье, и он бесконечно обрадовался, когда ректор университета рекомендовал его на урок в Лифляндский край, к какому-то оригиналу-барону, жившему еще по образцу прежних феодалов в старинном замке на морском берегу.
Пятьдесят рублей ежемесячно — порядочная сумма для бедняка-студента, и немудрено поэтому, что Сережа Скоринский горячо поблагодарил ректора и с восторгом принял его рекомендацию.
Он сел вчера вечером в вагон, крепко расцеловавшись с провожавшими его родителями и с сестрою, а с полдня уже трусил на этой бричке, управляемой исполином-латышом, в глубь края.
Его сонные грезы рисовали ему милые образы близких — доброе лицо отца, кроткие черты матери и лукавые глазенки шалуньи-сестры.
Вдруг неожиданный толчок.
Тележка стала.
— Редевольд! — произнес тот же бесстрастный голос над его ухом.
И Сережа окончательно проснулся.
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .
Что это? Перед ним теснится что-то серое, бесформенное, утонувшее в море тумана… Точно огромное чудовище, выгнувшее спину, а кругом лес, странный, черный и таинственный, глухо рассказывающий о чем-то…
— Редевольд! — еще раз произнес латыш.
— Подъемный мост! — догадался Сережа, и ему показалось странным встретить теперь, в наше время, этот остаток грозной феодальной старины…
— Но куда же идти, однако?
— Куда идти? — обратился он к вознице.
— He понимай по-рюсска? — отвечал ему с неподражаемым равнодушием тот же бесстрастный голос.
— Ах, шут тебя возьми, — скорее растерялся, нежели рассердился юноша.
— Что же мне теперь делать? Ах да, заплатить надо прежде всего этому чучелу! — сообразил он, и, достав портмоне из кармана, рассчитался с возницей. Тот пробормотал что-то, чего Сережа не понял, и, медленно взгромоздясь в свою таратайку, задергал вожжами. Бойкая лошаденка взяла с места рысцой, и снова запели, запищали и заскрипели рессоры удаляющейся брички…
Латыш уехал, оставив Сережу одного.
— Ну и нравы! — с комическим отчаянием развел руками молодой Скоринский и двинулся вперед, прямо по горбатому мосту, изогнувшему над рвом свою огромную круглую спину…
Шаг, другой… третий… пять и десять и двадцать шагов, и неожиданно его вытянутые в мглистый серый сумрак тумана руки уперлись во что-то влажное, твердое, как скала.
«Ага, ворота! — сообразил юноша. — Будем стучать!»
И в тот же миг его здоровые кулаки заработали о тесовые доски. Оглушительный лай неприятными, пронзительными звуками врезался ему в уши… Целая свора собак бросилась, казалось, к внутренней стороне ворот…
К собачьему лаю скоро присоединились и другие звуки… Кто-то, гремя ключами, шел по двору.
— Кто там есть? — послышался глухой голос, произнесший эти слова по-немецки.
— Я… впустите, пожалуйста… Сергей Скоринский, из Петербурга, — взмолился юноша, отлично чуть ли не с трехлетнего возраста владевший иностранными языками.
— Учитель молодых господ? — не говорил, a, скорее, стонал голос: так он был глух и безжизнен за стеной…
— Да… да, учитель… Только впустите поскорее…
Снова загремели ключи… Узкая полоска света тонким жалом просунулась сквозь щель ворот и дерзко прорезала серую мглистую туманную пелену… Ворота распахнулись, и в тот же миг высокий человек с фонарем в руках очутился лицом к лицу с Сережей. Собаки с оглушительным воем кинулись на вновь прибывшего. Но высокий человек свирепо замахнулся на них связкой ключей и гаркнул своим глухим и в то же время мощным голосом изо всей силы:
— Трильба… Турбой… Норд… Тубо! Тубо, вам говорят, безмозглые псы!..
Собаки мигом поджали хвосты и стушевались… Они безмолвно обнюхивали пришельца и поглядывали на него с вполне явным недоброжелательством.
Сережа быстрым оком взглянул на их укротителя. Серое, бесцветное, сумрачное лицо. Угрюмые глаза и что-то бесстрастное, холодное в складках около губ и носа.
— Кремень человек! Этот не расчувствуется! — вывел свое заключение юноша о новом знакомце.
А Кремень-человек, между тем, запер ворота, отогнал собак и, сделав знак Скоринскому следовать за собою, неторопливо зашагал по двору.
Сережа с любопытством старался рассмотреть странную, совершенно новую для него обстановку, но туман мешал ему сделать это. Было видно только, что двор был окружен высокой стеной. Кое-где она развалилась от времени, и новенький тесовый забор заменял местами старые камни и плиты… Эта стена, этот двор, этот подъемный мост, — все напоминало ему какую-то чуть тронутую влиянием веков старую крепость. Посреди огромного двора стояло мрачное серое здание, глянувшее на Сережу темными, слепыми глазами своих неосвещенных окон… Это и был замок Редевольд, под кровом которого ему суждено было провести целое лето.
Сердце Скоринского сжалось… Неуютность и мрачность нового жилья неприятным холодком повеяли ему в душу.
Его молчаливый, не менее мрачный, нежели самый замок, спутник привел его на огромное каменное крыльцо… Два каменные льва с копьями в пасти, с хвостами, обвитыми змеями, стояли у входа, как бы преграждая собою путь каждому, решавшемуся с недобрым замыслом проникнуть сюда.
— Герб баронов Редевольд! — с нескрываемой гордостью произнес спутник Сережи, указывая на каменных львов связкою ключей.
— Вы латыш? — живо спросил юноша, обрадованный внезапным нарушением молчания его мрачным спутником.
— Я немец! — отвечал тот тоном оскорбленной гордости, и его глаза слабо сверкнули в надвигающихся сумерках туманной ночи. Печально на ржавых петлях запела входная дверь… и на Сережу повеяло сразу воздухом живого жилья… Они шли теперь — немец и он — по длинному, казалось, бесконечному коридору… Снова запели ржавые петли, и Сережа очутился в крошечной комнате с высоким сводом и скромным убранством. Единственное окно комнаты выходило в сад, но в его темные стекла беспокойно бились мохнатые ветви ели, выросшей под самым окном… Узкая кровать, умывальный столик, письменный стол с рваной клеенкой, старый круглый комод, несколько стульев и кресел — вот и все, более чем скромное, убранство маленькой комнаты.
— Вот ваше помещение! — произнес глухой голос немца, — можете ложиться… В 8 ровно встают молодые господа… Вы должны быть готовы к этому времени… Спокойной ночи!
— Спокойной ночи! — поспешил ответить Сережа, довольный уже тем, что сейчас останется наедине сам с собою…
Немец ушел, суровый, угрюмый, молчаливый и таинственный, как привидение.
А юноша быстро разделся, с наслаждением прыгнул в постель, вытянул в ней уставшие от долгой тряски ноги и в тот же миг уснул как убитый…
Глава II Первое знакомство
Сережа спал… Во сне ему казалось, что где-то близко плещет море седовато-синей волной… или ручеек журчит, быстрый, смеющийся, неугомонный.
Если бы он мог открыть глаза в эту минуту, он бы понял, что это не ручеек и море. Но он спал. Спал и не слышал. Ничего не слышал, как мертвый.
Между тем в его комнате происходило нечто. Во-первых, серого, мглистого и бесконечного тумана точно и не было ночью.
Солнце сияло вовсю, лучистое, радостное и прекрасное июньское солнце. Оно заливало расплавленным золотом своего огнистого сияния всю комнату разом и две небольшие фигурки в длинных, как у египетских жрецов, ночных рубашках, вертевшихся у его постели.
Это были два мальчика — старший лет двенадцати, красивый, надменный, с гордым взглядом серых, круглых, как у молодого ястреба, глаз, с тонким носом и раздувающимися ноздрями. Черные густые брови сходились у него на переносице и придавали что-то строго-суровое его недетски выразительному лицу. И все же он был хорош собой.
Его брат — десятилетний ребенок с огромною белокурою головою, слабый и хрупкий, казался бы настоящим дурнушкой с его толстыми губами и вздернутым носом, если бы не карие, мягкие, влажные глаза, добрые и прекрасные; они скрашивали это худенькое, белобрысое и болезненно-унылое личико. Оба мальчика, чуть слышно ступая босыми ногами, приблизились к постели спавшего Скоринского и осторожно склонились над ним.
— О, Эддик, смотри, как он хорош! Какое благородное, открытое лицо у него! — произнес с восторгом темноглазый мальчик.
— Вздор ты мелешь, Павел, — резко оборвал его брат, и его серые, стальные глаза с нескрываемой враждебностью остановились на сонном и действительно красивом лице Сережи. — В нем столько мещанства. Сейчас видно, что перед его фамилией не стоит частичка «фон», необходимая для каждого порядочного человека. Ведь он — прислуга!.. Пойми, глупыш, такой же слуга, как Иоганн, Анна и Франц.
— А между тем я сам слышал, как папа велел ему накрывать с нами, а не в людской столовой, — осторожно возразил белокурый мальчик.
— Это оттого, что он ученый. У него медаль. Но руки ему ни я, ни папа подавать не будем… Вот увидишь! — безапелляционно решил Эддик, и его серые, стальные глаза зажглись недобрым огоньком.
— Как жаль!.. Он такой красивый! — мечтательно произнес Павел, разглядывая сонное лицо Сережи своими прекрасными карими глазами…
— Бедняк он! — презрительно произнес его брат, оттопыривая нижнюю губу, — бедняк, нищий.
— А разве дурно быть бедняком? — робко осведомился младший брат у старшего. Старший, Эдуард, презрительно сощурился.
— Ты глуп, если не понимаешь этого. Бедность и нищета не дают поклонения и подобострастия окружающих, — произнес он тоном, не допускающим возражений.
— А мне кажется… — робко заикнулся Павел.
Как раз в эту минуту Сережа пошевелился. Мальчики в три прыжка очутились у двери. Но было уже поздно. Блестящие синие глаза учителя широко раскрылись.
— Кто вы, маленькие духи? — произнес он, беззвучно смеясь.
— Барон Эдуард Вальтер фон дер Редевольд! — с надменною гордостью в сверкающем взоре произнес чернобровый Эдуард и стал в вызывающую позу, глубоко запустив руки в карманы своих еще по-детски коротеньких брюк.
— Павел Редевольд! — просто и ласково произнес младший барон, протягивая Скоринскому свою худенькую ручонку. Сережа взглянул на смешную надменную фигурку старшего барона и невольно расхохотался. Так он был забавен в своей надменной кичливости!
— Вы мне напоминаете маленького петушка, который неудачно пробует на заборе свой молодой голос! — произнес он, внимательным, зорким взглядом окидывая стройную, широкоплечую, но все же комичную фигуру Эдуарда.
— А… вы… вы… вы напоминаете… ощипанную ворону, попавшую в гнездо орла! — дерзко отвечал Эдуард, вполне довольный своею находчивостью.
Но Скоринский, казалось, не разделил его мнения.
— He совсем остроумно, как будто! — засмеялся он и насмешливым взором окинул Эдуарда. — Но кто же это орел, позвольте вас спросить? Вы или ваш папа?
Чернобровый барончик закусил губы. Лицо его вспыхнуло ярким румянцем.
— Пойдем! — произнес он решительно по адресу брата. — Нам здесь совсем не место!
И первый, передернув плечами, вышел из комнаты. Маленький белокурый Павел метнулся было за ним. Что-то робкое, трусливое, порабощенное промелькнуло в белобрысом худеньком личике мальчика…
И вдруг он вспыхнул.
— Нет, нет! — произнес сам себе младший Редевольд, — ни за что! — И в два прыжка снова очутился у постели.
— Вы простите… — залепетал он, путаясь и краснея, как виноватый, — вы простите ради Бога, monsieur Serge. Ведь вас так надо назвать, кажется?.. Но… но… брат Эдуард бывает немножечко слишком странный подчас… А я… я… вы мне так нравитесь, monsieur Serge! И я надеюсь, вы не лишите меня вашей дружбы!
И совсем растерянный, смущенный маленький Павел Редевольд робко протянул обе руки Сергею. Тот горячо пожал эти худенькие лапки, похожие на лапки цыпленка.
— О, monsieur Serge, — произнес горячо мальчик, — как я буду любить вас! Вы такой умный, смелый и красивый.
— Павел! Павел! Да скоро ли ты явишься, бездельник! — звонко пронесся, будя утреннюю тишину, повелительный окрик Эдуарда.
— Вы слышите? Он зовет меня! — пугливо озираясь, прошептал мальчик и стремительно отбежал от постели…
— Разве ты его так боишься? — удивился Сережа.
— О-о! Он такой большой и сильный и так больно дерется! — произнес ребенок, и карие глаза его наполнились страхом.
— А разве ты не можешь пожаловаться отцу?
— О, вы не знаете Эдуарда! Он прибьет меня тогда еще сильнее. — И пугливо кивнув своей не по туловищу большой головой, Павел вприпрыжку, шлепая босыми ногами, кинулся за дверь и в один миг скрылся за нею.
Сергей быстро вскочил с постели и стал одеваться.
Июньское солнце играло. Плавясь целым морем червонного золота, оно дробилось сотнями золотых искр, веселое, радостное и жгуче-ласковое повсюду.
Сережа открыл окно… Сочный, смолистый запах благовонною волною ворвался в комнату. Весь двор Редевольда точно купался в золотом море. В саду было прохладно, зелено и хорошо… Смолистые ели шептали что-то таинственное и веселое, помахивая веером своих иглистых ветвей. Березы стояли дальше, белоствольные, робкие и стройные, как молодые девушки в воскресных платьях.
Среди сада на ровной утоптанной площадке виднелась маленькая часовня, красиво выложенная из белого мрамора. Жимолость и дикий плющ сплелись вокруг нее и таинственной сетью пышно-зеленых бархатных листьев оцепили кружевным покровом белый мрамор… А там дальше белели стены, серые, угрюмые, с пробитой брешью позади сада, как раз за мраморной часовней в самой чаще еловых аллей…
Через брешь и повыше стен уходила ввысь башня… К ней лепилось, точно ища ее покровительства, огромное полуразрушенное здание с темными, поросшими мхом стенами, давно поддавшееся разрушению своих каменных громад.
Это были развалины старого замка, забытые, покинутые, но странно красивые в этом волшебном сиянии праздничного солнца.
За ними громоздилась скала над крутым обрывом, образовавшимся над морем.
Сказочно-прекрасное, серебристо-зеленоватое и говорливое, говорливое без границ, оно тихо плескалось об эту единственную скалу студеной волной.
— Красиво, — вырвалось из груди Сережи, — чудо, как красиво: забытый людьми таинственный и дивный уголок земного шара! Вот бы своих сюда! отца, маму, Наташу, — задумываясь, мечтательно заключил Сережа.
Неожиданно раздавшийся позади него кашель заставил его быстро обернуться.
На пороге комнаты стоял его ночной спутник, такой же угрюмый и суровый, как и окружающие его таинственные развалины замка… Дневное светило, казалось, не изменило его лица, не придало ему ни оживления, ни света… Оно было так же темно и непроницаемо, как и ночью.
— Молодые господа готовы и ждут вас уже в классной, господин учитель! Я отнес туда же и ваш утренний кофе! — Прозвучал его глухой, не поддающийся ни малейшей вибрации, голос.
— Сейчас иду! — весело отозвался Сережа и стал с наслаждением плескаться в студеной струе, со звоном забившей из нехитро устроенного домашнего рукомойника. Потом, расчесав свою пышную шевелюру, он поспешил за стариком.
Глава III Юный педагог
Снова потянулись бесконечно-длинные темные коридоры… Один… другой… третий… Со сводчатыми потолками, с глубокими нишами по бокам. И не было, казалось, им конца и счета, этим коридорам.
Наконец солнце шаловливо выглянуло откуда-то сбоку, и через высокую дверь Сережа и его спутник вошли в светлую комнату, обильно залитую светом.
Огромные окна, выходящие в сад, были раскрыты настежь, и целое море зелени и аромата врывалось в комнату.
Последняя оказалась классной. Посреди стоял большой стол… За столом сидели два мальчика, уже знакомые Сереже благодаря их утреннему посещению…
Беспокойно и дико озирающийся no сторонам Эдуард, точно маленький львенок, запертый в клетку, и бледный рахитичный Павел с его покорными, как у овечки, добрыми и ласковыми глазами. Сережа радушно кивнул головою обоим. Павлик весь залился слабым румянцем и вскочил со своего места. Эдуард вспыхнул, топнул ногою и, дернув брата за полу куртки, произнес почти громко на всю классную: «Не смей лебезить перед учителем, глупый мальчишка!».
Потом, как ни в чем не бывало, стал насвистывать какую-то немецкую песенку.
Сережа сразу понял, что ему предстоит борьба немалая с гордым и избалованным маленьким человечком. Он сдержался, однако, от резкого слова, готового было сорваться с его уст, и произнес насколько можно спокойнее:
— Когда я вхожу в класс, вы должны встать и поклониться.
Эдуард фыркнул и не шевельнулся.
— Эдуард Редевольд, встаньте! — прозвучал властными нотками голос Сережи.
— Мне отлично и так! — отозвался насмешливо мальчик.
— Встаньте, Эдуард!
Тот хотел не обратить внимания на это приказание, но случайно встретясь с глазами Сережи, вздрогнул. Большие темные глаза смотрели на него в упор, не отрываясь. Проворчав что-то о насилии, Эдуард Редевольд поднялся и неуклюже мотнул головой.
Сережа сделал вид, что не замечает его недовольства.
— А теперь, — весело проговорил он, обращаясь к обоим мальчикам, как ни в чем не бывало, — ваш отец писал нашему директору гимназии, что желал бы видеть одного из вас естественником, а другого юристом. Значит, больше всего времени я буду уделять естественным наукам и истории Рима, Греции и латинскому языку. С вашим прежним учителем вы много прошли?
— О, он бесподобно рассказывал о белых слонах. Так никто не сумеет рассказать больше, — ввернул не без ехидства свое слово Эдуард.
— Ну, а я расскажу вам, не как урок, разумеется, — сегодняшний день мы урок пропустим, расскажу вам про крокодилов.
— Я не хочу про крокодилов! — капризно произнес Эдуард. — Я их терпеть не могу, крокодилов.
— Ну, и не слушай! Я буду рассказывать одному Павлику, — рассмеялся Сережа и тут же начал свое повествование. Он говорил о том, как в прежние далекие времена приносились человеческие жертвы крокодилам, которые считались священными у египтян. Он говорил о молодом мальчике, обреченном в жертву, о горе матери, которая не смела даже плакать о несчастном сыне, боясь гнева страшного божества, и о седых длиннобородых жрецах, которые распоряжались жизнью своего народа.
Сережа говорил увлекательно, красиво.
С пылающими щеками слушал его Павлик Редевольд. Эдуард, стоя лицом к окну, внимательным взором следил за движениями мухи, бившейся о стекло и, казалось, не обращал внимания на рассказ учителя.
Но вот Сережа дошел до того места, как юношу-невольника вывели на берег, около которого находилось отвратительное чудовище, чуть прикрытое водой.
— Рамзес стоял, — красиво вибрирующим голосом рассказывал Сережа, — на берегу Нила, где собралась огромная толпа народа. У воды жрецы произносили свои заклинания. Алчная пасть чудовища была широко раскрыта в ожидании добычи. Несчастный юноша в длинной белой одежде с ужасом ждал конца.
Муха, казалось, перестала занимать Эдуарда. Он живо обернулся с пылающим лицом.
— О, — вскричал он, нервно стуча кулаком, — неужели ваш Рамзес позволит бросить себя в пасть чудовища!
И самым живейшим интересом зажглись его серые глаза.
— Нет, — спокойно возразил Сережа. — У Рамзеса был нож с собою, спрятанный под рубашкой. В ту минуту, когда жрецы приступили к нему, чтобы взять его, он выхватил нож и, размахивая им, ринулся в толпу. Толпа раздалась, в ужасе ожидая возмездия со стороны разгневанного божества. Но Рамзес благополучно достиг рощи и исчез за нею.
— Браво! Браво! Экий молодчинище! — не сдерживаясь более, кричал старший Редевольд со сверкающими глазами. И вдруг, спохватившись, сурово нахлобучил свои черные брови и спросил:
— Откуда вы слышали такую чудесную повесть?
— Я ее нигде не слышал. Я ее сам сочинил, мальчуган, — отвечал Сережа.
— Сами сочинили? Сами? — Глаза Эдуарда расширились.
— Сам! — улыбнулся Сережа.
— И вы много умеете рассказывать «такого»?
И взор старшего Редевольда так и впился в учителя.
— Много. Но не думай, что каждый урок будет так же интересен, как этот. Мне хотелось только доказать тебе, что изучение крокодила, благодаря его прошлому исторически-религиозному значению, не лишено интереса.
— А вы и про белых слонов знаете, пожалуй?
— Пожалуй, знаю и про белых слонов.
— Ах!
Серые глаза Эдуарда сверкнули. Лицо его преобразилось мигом.
Он протянул руку Сереже со словами:
— Я ошибся немного… И теперь ничего не имею против того, чтобы быть вашим другом.
Сережа пристально взглянул на мальчика и, не подавая ему своей руки, погладил только кудрявую, черную головенку и произнес спокойно и веско:
— He так-то легко сделаться моим другом, Эдуард. Так, кажется, зовут тебя, мальчуган? Надо уметь заслужить прежде всего мою дружбу, понял?
Мальчик вспыхнул от обиды, хотел было сбросить со своей головы ласкавшую его руку и раздумал.
Ему приветливо улыбалось такое благородное, такое смелое, юношеское лицо, что не почувствовать доброго влечения к Скоринскому он не мог.
Он буркнул что-то в ответ и снова отошел в угол.
— Браво, браво, молодой человек! Вы отлично, как я погляжу, справляетесь с моими головорезами, — послышался незнакомый голос с порога.
Сережа и мальчики живо обернулись. Пред ними был сам владелец замка — барон Редевольд.
Это был высокий, еще не старый человек, но с заметно седеющей шевелюрой. У него было серьезное доброе лицо и горделивая осанка.
Он быстрыми шагами подошел к юноше и, пожимая ему руку, произнес по-русски с чуть заметным акцентом:
— Славно справляетесь с моими ребятами. В сущности, не дурные у меня сыновья. Старший избалован немножко. Что поделаешь? Покойная жена его слишком любила. На всем здесь лежит ее печать, хотя более трех лет, как баронесса Лина покоится в могиле. Этот замок, этот горбатый мост, ров и развалины — все это оставлено по ее просьбе неприкосновенным, как памятник прежних лет. Баронесса Лина любила рыцарские времена и охотно читала романы из той эпохи. Редевольд был близок ее душе… Вот почему, приехав сюда, вы почувствовали себя героем феодального времени. He правда ли?
Сереже нравился этот высокий, худой, благородный человек, с рыцарской вежливостью говоривший с ним.
Пугавшая его было заглазно семья немецкого барона теперь казалась ему крайне симпатичной и гостеприимной.
Правда, старший из мальчиков своим властным характером внушал кой-какие опасения, но в глубине души юноша не терял надежды подчинить себе маленького Эдуарда и расположить его в свою сторону.
Удар гонга в саду возвестил о завтраке, и все четверо направились в столовую замка.
Глава IV Редевольская колдунья
Заходящее солнце лениво купало в море свои пурпуро-красные, умирающие лучи… И море под влиянием солнца, стало пурпуро-красным в этот вечерний тихо-радостный час… Кроткою, робкою лаской повеяло от моря… Желтые лютики и бело-палевая кашка, ободренная вечерней прохладой, закивала-заулыбалась с утеса навстречу прощальным пурпуровым лучам…
Сережа Скоринский сидел на скале и смотрел в море… Его багровые волны дробились о скалу с ласковым лепетом и радостным шумом… Позади него возвышались грозно-таинственные руины старого замка и стена, отделяющая новый замок от печальных развалин… Налево берег, песчаный и пустынный, низменный берег, обсаженный вербою, с бедной рыбацкой деревенькой в двух верстах отсюда, где, как муравьи, копошились люди-рыбаки у своих лодок.
Сережа сидел на скале, свесив ноги над морем, пурпурово-алым и красным, как кровь… Ему казалось, что вот-вот, стоит только взмахнуть руками, и он полетит, подобно огромной птице, куда-то вдаль, далеко-далеко над ало-пурпуровыми, кровавыми волнами… Он думал о семье, о близких. Думал о том, что переживает воочию какую-то странную сказку. Этот таинственный замок, этот рыцарски-вежливый и печальный барон, этот затерянный в глуши Остзейского края уголок, — все было так фантастично, необыкновенно и красиво.
С Павликом Редевольдом они были, казалось, давно друзьями на всю жизнь. Эдуард до вчерашнего дня еще сторонился его, но вчера отношения их круто изменились.
— Вы знаете, monsieur Serge, — сказал как-то после урока Павлик Редевольд, — что в северной башне показывается белая женщина каждую полночь?
— И ты веришь подобным нелепостям, мальчуган? — пристыдил он ребенка.
— Ах, monsieur Serge, но там ни одна душа не смеет переночевать, в северной башне; ее, т. е. белой женщины так боятся! Даже Эддик боится, а ведь он такой храбрый! — кивнул он с гордостью на брата. Тот только высокомерно повел бровями.
— Как, и ты трусишь, Эдуард? — усмехнулся юноша.
— А вы не струсите уж будто! — дерзко засмеялся тот.
— He струшу.
На лице Эдуарда отразилось полное изумление.
— И вы переночуете в башне?
— Ну, конечно!
— Ну?
— Чтобы показать вам всю нелепость подобных толков, — заключил весело Сережа.
В тот же вечер, после ужина, захватив с собою подушки и плед, он отправился в башню, где и проспал благополучно до следующего утра.
А утром, вернувшись в жилое помещение замка, был несказанно поражен встречей, устроенной ему Эдуардом.
— Вы смелый, как рыцарь! — вскричал мальчик, пожимая его руку, — и я уважаю вас.
— Славный мальчуган, непосредственный и умный, — мысленно рассуждал Сережа, вспоминая старшего барона. — Сегодня же буду писать Наташе о нем. Она так любит ребят!
Он поднялся со скалы, с сожалением в последний раз окинул взором море и хотел уже идти, как внезапный шорох привлек его внимание.
Вся облитая ало-багровым закатом, перед ним стояла девушка, вернее, девочка, лет пятнадцати на вид… Она была стройна и тонка. Какая-то зеленая шелковая ткань окутывала ее фигурку, подвижную и гибкую, как у змеи. Огненно-красные до колен волосы прикрывали стан, струясь кровавыми, как само солнце в час заката, волнами вдоль спины, плеч и груди, красивые, волнующиеся и непроницаемо густые… Из-под кудрявившихся надо лбом прядей глядели глаза… Две зеленые звезды с огромными черными зрачками, со взглядом русалки, веселым и таинственным в одно и то же время… Алый рот с мелкими зубами и маленькое, маленькое личико, все опаленное огнем загара, обветренное морскими ветрами, загадочно улыбалось ему странною, очаровательною и в то же время необычайной красотой. Зеленые звезды залучились, заискрились… Ало-красные губы раскрылись… И странное существо усмехнулось неожиданно и насмешливо, обнажая ряд своих белых и острых, как у мышонка, зубов.
— Кто вы? — произнес Сережа, пораженный неожиданным и странным видением.
Потом, видя, что она его не понимает, повторил по-немецки свою фразу:
— Кто вы? откуда вы пришли?
Она быстрым движением поправила венок белых лилий, сползший ей на лоб и, закусив огнисто-красную прядь своих пышных кудрей зубами, произнесла чуть слышно по-немецки:
— Я Сирена! Или вы не знаете этого? Пришла оттуда! — она указала тоненьким смуглым пальчиком на скалу, море и вдруг рассмеялась…
Смех у нее был тихий и звенящий… Такой смех должен был бы быть у русалок, если бы они существовали на свете. И когда она смеялась, красные волны ее кудрей колыхались вокруг ее стана и покрывали ее всю, всю с головы до пят.
— Ну, ну, не дурачьте меня, пожалуйста, — рассмеялся в свою очередь юноша, — я знаю, что вы самая обыкновенная девочка и пришли не из моря, а из соседней усадьбы, вернее всего…
Она усмехнулась… И опять лицо ее стало таинственно-странным и чудно-красивым.
— Monsieur Serge, — произнесла она своим рокочущим голоском, — вы догадливее, чем следует быть мальчику в ваши годы. И сейчас вы сказали отчасти правду… Сейчас я пришла из пасторского домика, что там за деревней. Но все-таки я Сирена, и там под скалой ворчит и плещется мой старый отец! — с веселой таинственной усмешкой она повела пальчиком на море и продолжала так же весело свою речь… — Старый царь — Морской Гребень, седой, как лунь, и ворчливый, как сама старость… У меня есть целая свита бледнооких красавиц наяд… А сельди, камбалы и прочая рыбная живность созданы для того, чтобы бродить за мною стадами и охранять покой царевны-Сирены… Поняли вы меня?
И снова смех, рокочущий и звонкий, чудесно нарушающий тишину царственно-спокойного часа заката.
Засмеялся и Сергей. Ему показалась забавной эта странная девушка-подросток с ее поэтичными бреднями и красивым, почти коричневым от загара лицом.
— Я не верю вам! Ни одному слову не верю! — произнес он со смехом и смело заглянул недоверчивым взглядом в ее оригинальные зеленовато-черные глаза. Сирена нахмурилась. Темно-красные брови ее сошлись над переносицей. Лицо сразу постарело и осунулось как будто…
— Ах, вы! — произнесла она, топнув маленькой сильной ногой, обутой в род сандалий с ремнями у ступней. — Ах, вы… — И, помолчав немного, она заговорила неожиданно, краснея и сердито покусывая свои алые губки:
— Слушай ты, неверующий человек… Вот что сказала мне морская волна, седая, как волосы и борода моего папы Гребня… Слушай, что она сказала… Хороший юноша, учитель из замка, вот что она сказала… Только зачем он приходит на твою скалу. Он простой сын земли. У него есть семья там, в Петербурге, родители, о которых он скучает… A здесь два маленькие барона, из которых один только недавно полюбил его после того, как он провел ночь в северной башне.
— Откуда, каким образом? Откуда вы узнали все это, Сирена? — произнес, захлебываясь от волнения и неожиданности, Сережа.
— Откуда узнала? — заливаясь своим рокочущим мелодичным смехом, произнесла она, — о, Сирена все знает!.. Знает, о чем шепчут седые волны… Знает, о чем поют звезды в полночной вышине… о чем лепечут желтые лютики, вербы песчаному берегу… о чем болтают песчинки на дне моря и глухо шуршат травы там далеко, в лесу… Все знает дочь старого Гребня, царевна Сирена, повелительница вод! — И, вся гордая, ликующая, она притихла на мгновение с поднятой рукой, словно застыв над морем, в двух шагах от отвеса огромной скалы…
И вдруг лукавый смех задрожал в ее губах, алых и веселых… Она, как безумная, завертелась no небольшой площадке скалы, рискуя ежеминутно свергнуться в море… Ее густые волосы красным сиянием развевались по ветру. Зеленые глаза с огромными точками зрачков загорелись изумрудными огнями.
Что-то волшебное было в ее небольшой фигуре, кружащейся по скале с стремительной быстротой…
— Берегись! Берегись меня! — протяжным резким криком прозвучал далеко ее голос.
— Я редевольская колдунья. Берегись меня! — и, широко взмахнув руками, бросилась в море, мелькнув со скалы огромной красно-зеленой птицей.
— Сирена! — в ужасе вскричал Сергей и замер на месте, устремив глаза вниз, в гулко бьющуюся о каменистый утес пучину.
И вдруг веселый голосок прозвучал откуда-то снизу.
— He бойся… Я здесь… Редевольская колдунья никогда не утонет… Папа Гребень уже позаботился о том… Прощай, доверчивый, легковерный мальчик.
Сережа Скоринский быстро наклонился вниз и увидел зеленую фигурку, плывшую к берегу… Это была Сирена… Ее красные волосы плыли за нею… Лицо смеялось…
— Прощай! — донесся еще раз до Сережи ее звонкий серебристый голосок, и она сразу исчезла, как исчезает с неба мгновенно и быстро лучистая осенняя звезда.
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .
Ha другой же день Сережа спросил своих учеников:
— Друзья мои, не знаете ли вы Сирену?
— О, Сирену? Monsieur Serge, где вы видели ее? — вскричали оба мальчика в один голос.
Сережа описал подробно его вчерашнюю встречу.
— О, Сирена — это прелесть! — горячо вскричал старший, Эдуард, — это самая смелая девочка во всем мире. Она бесстрашна и предприимчива, как мужчина… Она уплывает в море в самую большую непогоду… Одна под парусом. Она ничего не боится…
— Она дочь пастора Сирена и ужасно странная девочка! Ее зовут у нас еще Дочерью волн за то, что она постоянно плещется в море.
— Вы с ней говорили что-нибудь обо мне?
Мальчики замялись. Потом Эдуард тряхнул черными кудрями и, чуточку краснея, произнес:
— Да… т. е. нет… Я один говорил, когда еще не знал, что вы такой хороший… И просил ее, Сирену, попугать вас хорошенько, но потом, когда я понял и оценил вас… И тотчас же сказал на берегу об этом Сирене. Надеюсь, она не причинила вам ничего дурного?
— Ровно ничего дурного, мальчуган, — и Сережа дружески похлопал по плечу старшего ученика.
Личность Сирены перестала быть для него загадкой.
Глава V Страшная ночь
Mope в эту ночь разбушевалось не на шутку… Еще с вечера обложенное зловещими тучами небо предвещало бури… Ветер свирепо гонял черные массы по свинцовому полю там, в вышине и внизу, во внезапно потемневшей пучине; седыми призраками, громоздясь друг на друга, бешено носились свирепые и пенистые чудовища-валы…
Подъемный мост в замок глухо скрипел под их адскими напорами… Страшно и грозно рокотало море, бешено набегая на берег…
Уложив мальчиков спать, Сережа поспешил к окошку своей комнаты… Деревья в саду не уступали в шуме рокоту моря, и их вершины низко склонялись на все стороны, покорные владычеству разыгравшейся стихии…
Ветер рвал и швырял все на своем пути, безумно разгулявшийся в своей вакхической пляске.
Юноша глядел на бесовское празднество стихии… Потом поспешно разделся и лег в постель, прощаясь заранее с надеждой уснуть в эту ночь под дикий свист, ропот, гул и завывание бури. И все-таки уснул. Он видел во сне мать, отца, товарищей, Наташу… И вдруг разом проснулся.
Чей-то дикий крик пронесся над замком, пронесся и замер вдали… Еще и еще… Уже не один, а много криков… И не криков даже, а стонов и воплей без счета, без конца… Как безумный вскочил он с постели и, подбежав к окну, распахнул его… Мгновенно жутко-стремительная волна бури и вихря ворвалась и закружилась в дикой пляске по комнате вокруг него… Слабый огонек ночника погас… Свистя, звеня и напевая свою боевую песню, ветер гулял теперь по шторам и занавесям, по обоям и постели, врываясь всюду, грозный, страшный и стремительный, как молодой, сильный и разгневанный бог…
Через его грозные напевы доносились и другие звуки… Они неслись с берега, со стороны рыбацкой деревни… Это были мольбы о помощи, отчаянные вопли скорби и ужаса, наполовину заглушенные ревом бури.
Захлопнуть окно, одеться и выбежать из замка на берег было для Сережи делом нескольких минут.
На берегу мелькали фонари — слабые, маленькие огоньки в эту темную свирепую бурную ночь… Здесь он увидел всех людей из замка… Они метались по берегу и что-то кричали… А там дальше, налево мигали и прыгали целые десятки огней… В рыбацкой деревне волновались, бегали и суетились люди. Оттуда и неслись зловещие крики отчаяния и скорби.
— Что? Что там такое? — взволнованно крикнул Сережа. Но звук его голоса умер, затих тут же, бессильный победить грозную песнь разыгравшегося моря. И вдруг ясно и жутко пронесся со стороны его одинокий выстрел — сигнал, сказавший без слов о близкой возможности гибели тех, кто находился там сейчас, среди разбушевавшейся стихии…
Этот выстрел пояснил все. He расспрашивая больше ни о чем людей из замка, юноша кинулся вдоль берега, со всех ног, прямо по направлению рыбацкой деревни, где мелькали, точно плясали, маленькие, бледно сиявшие огоньки и сновали потерявшиеся, опешившие, растерянные в своем отчаяния люди…
He помня себя, Сережа бежал изо всех сил навстречу вихрю и буре к злополучной прибрежной слободке… Вот ближе и ближе слабо мерцающие огоньки, вот они ярче горят в сгустившейся темноте ночи… И чем ближе они, тем безнадежнее и печальнее звучат людские голоса, вопли, крики и стоны…
В каких-нибудь полчаса юноша достиг деревни.
— Что такое? Что случилось? — крикнул он, заслонив рот руками для сохранения звука от натиска ветра.
Но его никто не понял.
Тогда он повторил свой вопрос по-немецки. Высокий коренастый латыш с фонарем приблизился к нему вплотную.
— Несчастье, господин, — произнес он дрожащим голосом. — Наши молодцы ушли вчера в море с сетями… И теперь гибнут… Иолас, сын старой Ирмы, тоже… Наш любимец, гордость приморской слободки… И Иоганн, и Фридрих… И Андек с ними… Жалко, господин!.. Старая Ирма и мать Андека воют… Душу раздирают их слезы… А поделать ничего нельзя… Идти за ними все то же, что на смерть… У каждого из нас есть жены и дети…
Он тряхнул прямыми, как палки, волосами, развеваемыми вихрем, и отошел в сторону, махнув рукой. Сережа увидел камень, торчавший на берегу. У камня были две женщины, старые, седые, с развевающимися по ветру космами волос. Одна из них сидела, тупо раскачиваясь из стороны в сторону, обеими руками обхватив колени… Ее морщинистое лицо носило следы безумия, горя… Свет фонаря, прикрепленного к камню, падал на ее глаза, сверкавшие страшным огнем все потерявшего в жизни человека… Другая женщина неистовствовала… По морщинистому лицу катились градом слезы… Костлявые руки тянулись к морю. Она дико и неистово вскрикивала каждые три минуты:
— Иолас! Мой Иолас! Сын мой ненаглядный!
Около нее была девушка, вернее, девочка лет пятнадцати, хорошенькая голубоглазая Ида, сестра Иоласа… Она ломала свои худенькие, еще детские ручки и, рыдая, голосила:
— Братец! Братец Иолас! Где ты? Где ты?
Их крики рвали сердце Сережи. Он бросился в самую середину толпы метавшихся по берегу латышей и закричал неистово, заглушая на миг самый ропот бушующей стихии:
— Да нельзя разве их спасти! Спасти! Спасти.
— Спасти! Спасти! Спасти! — словно издеваясь над ним, ответило эхо моря… Люди не отвечали…
Они только взглянули на него, как на безумного, и, покачивая головами, ответили криком чего-то, чего нельзя было разобрать за стоном ветра и бури.
И снова замелькали люди с фонарями, снова рокотало море, и старуха Ирма и тоненькая Ида выкрикивали громкими, дикими, теперь уже охрипшими надорванными голосами:
— Иолас! Иолас! Где ты, Иолас?
И вдруг крики стихли… Точки двигающихся по берегу огоньков остановились… Люди тоже перестали метаться… Все взоры, как по команде, устремились куда-то в одну точку, к противоположной стороне берега, от моря.
И Сережа повернул голову вслед за остальными…
— Она! — закричало несколько десятков голосов… По откосу берега с фонарем в руке скользила небольшая женская фигурка… При свете фонаря, высоко поднятого над головой, можно было разглядеть короткую грубую холщовую юбку, неуклюжую синюю куртку, какую носят шведские и финские моряки, и мужскую матросскую фуражку, надвинутую на лоб и окруженную красными, пышными, развеянными по ветру кудрями.
— Сирена! — сорвалось заглушенными бурею звуками с уст Сережи.
— Пасторская дочка! — эхом отозвались ему люди на берегу.
В несколько прыжков она была среди них, странная девушка с огненно-красными до колен волосами.
— Выстрел с моря… Наши гибнут… Лодку мне… — прозвучал отрывистыми звуками ее звонкий голос…
— Но, барышня! — И высокий седовласый латыш выступил вперед, обнажая голову.
— Что «но»? Что «но», старый Мартус? — И темно-красные брови Сирены грозно сдвинулись над переносицей. — He думаешь ли ты противоречить мне, старина? He поможет!.. Ой вы! Иоганн… Петер рыжий… Брат Андека, Мартин, ко мне и живо баркас! В одну минуту! — быстро скомандовал ее звучный молодой голос.
— Но, барышня… В такую бурю… Мы не смеем… Вы идете на верную гибель… Нет, положительно не смеем пустить вас…
И старый Мартус низко опустил свою седую, как лунь, голову.
— Слушай, старина! — Маленькая, сильная загорелая рука Сирены легла на плечо старого рыбака. — Ты жил много… Больше всех здешних слободских жил ты на свете. Твоих красавцев сыновей тоже взяло когда-то море. Видишь, вон плачет старая Ирма… мать молодца Иоласа. Ты знаешь, старина, что значит для родительского сердца потерять ребенка! Недаром же ты стал весь белый, как гребень седой волны, старик… He мешай же мне, Мартус, не мешай, старина, сделать большое дело…
— Но, барышня, вы погибнете в море! — послышались робкие голоса из толпы…
— Погибну? — и странным смехом залилась необычайная девушка. — Да разве вы не знаете, что проповедует мой отец в церкви? Положи жизнь за ближних твоих… Если бы он не уехал напутствовать умирающего, то был бы здесь тоже. — И гордая, как маленькая королева, она двинулась к мосткам, полуснесенным вихрем. Здесь прикрепленный к столбу, вбитому в дно моря, качался баркас… В одну минуту рыбаки бросились за нею и преградили ей дорогу.
— Там гибель… и смерть… Гибель и смерть! — затаенным ужасом звучали вокруг нее голоса.
И вот в ту же минуту раздался новый выстрел с моря.
— Это Иолас… Андек… У них есть ружье… Я знаю… Иду!! Иду!! К вам на помощь! — прозвенел, прорезав дикий рев моря, звонкий крик Сирены, похожий на крик ночной птицы… И одним прыжком она вскочила на баркас…
— Кто со мною? — прозвенел оттуда ее голос…
— Я с вами, барышня! — и молодой латыш, почти мальчик, впрыгнул в баркас.
— Ага, Мартин! С Богом поезжай спасать брата! — крикнула весело Сирена, дружески хлопнув юношу по плечу.
— И я! — и Адам Ленд присоединился к храбрецам.
— Возьмите и старого Мартуса. Если девушка-ребенок не боится моря, мне ли, отжившему старику, трусить темной пучины, поглотившей моих бедных сыновей.
— И меня тоже! — прозвучал голос Якова Дена, считавшегося одним из лучших гребцов.
— И меня! И меня возьмите с собой, Сирена! — послышался откуда-то голос из-за спин и голов рыбаков, и прежде, чем Сирена могла ответить, Сережа Скоринский тоже прыгнул в баркас…
Глава VI Под хрустальной пеленою
Нелегкая работа предстояла гребцам. Зловещий вихрь метал легкое суденышко из стороны в сторону… Черные волны то высоко выбрасывали баркас на гребне своих валов, то стремительно низвергали его в пучину…
Казалось, вот он исчезнет навеки в черной клокочущей пропасти, называемой морем… На веслах сидело четверо…
Адам, Яков, Мартус и юноша Мартин…
Фонарь, прикрепленный на корме, освещал слабым светом напряженные, суровые и угрюмые лица латышей… Они гребли изо всех сил, напрягая мышцы, но ветер и волны были вдвое, втрое, вдесятеро сильнее их. Они бросали, как щепку, баркас вправо и влево, и расстояние от берега до лодки уменьшалось с убийственной медленностью… Сирена правила рулем и изредка отдавала краткие приказания… И странно! Беспрекословно повиновались гребцы этой необычайной девушке, почти ребенку, знавшей море, как свои пальцы на руке.
— Вправо! Забирай вправо, Мартин! — одиноко звенел ее резкий, властный голос среди бушующей стихии. — А ты, Адам, приналяг… Вот я вижу вдали огонек старого Петера!..
Сережа, находившийся один без дела в баркасе, взглянул вперед и в надвигающемся мраке ночи увидел яркую звездочку в вышине.
— Я буду править на огонь! — ни к кому не обращаясь, заявила Сирена и с силой, трудно ожидаемой от ее маленькой руки, повернула руль… Потом глаза ее неожиданно встретились с глазами Скоринского.
— Вы умеете править? — сурово прозвучал ее голос, и, не дождавшись его ответа, она произнесла:
— Садитесь на руль… Я должна отыскать «их» глазами!
Сережа повиновался. Он невольно подчинился этому властному существу, распоряжавшемуся в море, как дома.
Старший Мартус, после долгого молчания, произнес мрачно:
— Здесь близко грифы… Если мы завязнем в них — конец. Баркас разобьет вдребезги, как игрушку…
— Жаль старую Ирму… Брата Андека постигнет та же участь… Все мы погибнем в пучине, — откликнулся Адам, с последними силами налегая на весла…
Mope бушевало… По-прежнему грозно вздымались седые гребни… заливая баркас… Из сил выбивались гребцы, налегая на весла… С нахмуренным, сосредоточенным лицом стояла на коленях посреди баркаса Сирена, держась обеими руками за его борта, и напряженным взглядом мерила даль… Ее зеленые глаза сверкали, как у кошки, и лицо, казалось, было белее гребня седой волны…
Вдруг она вздрогнула и закричала:
— Я вижу там… Я вижу там… белеет их парус…
— Где, где? — вырвалось из груди пяти человек.
— Там!
Маленькая рука вытянулась вперед. Где-то вдали белела точка… Это был парус, во все стороны бросаемый на крыльях ветра.
— Они погибнут… Это ясно, как день! Без весел им ничего не поделать, — произнес Яков Ленд, не переставая грести.
— Мы должны их спасти! Должны, во чтобы то ни стало! — И голос Сирены зазвучал суровыми, упрямыми нотами.
Снова налегли с удвоенной силой на весла люди. Снова воцарилось молчание, значительное и мрачное, как эта ночь. Совсем стемнело… Только яркая звездочка одинокого огонька сияла на маяке.
Только ее, да белый парус и видно было среди сгустившейся темноты… Вот она ближе и ближе… Вот неожиданно вынырнула огромная плывучая башня с фонарем, вся вымокшая от брызг фигура человека.
— Мой старый Петер! — кричит Сирена, изо всех сил напрягая свой звонкий голос, — идем на помощь туда! — И она махнула рукою куда-то вдаль, неопределенно.
— Спаси вас Бог, барышня! — прозвучал старческий голос с верхушки маяка.
Снова ночь… Снова молчание… Только волны ревут, не умолкая, как безумный…
И вдруг отчаянный треск… Грохот… и белая точка с быстротою молнии исчезла в волнах.
— Погибли… Паруса не видно, все погибли! — вырвалось снова стоном из груди пяти человек.
Только Сирена по-прежнему молчала, напряженно вглядываясь в темноту своими кошачьими глазами.
Новый выстрел прозвучал над морем среди общего хаоса звуков…
— Так и есть! Они успели достигнуть серого камня, — радостно сорвалось с уст девушки, — и вскарабкались на него! Иолас, Иолас, — напрягая голос и сложив руки рупором, прокричала она.
— А-а-а-а-а! — долетело откуда-то заглушенным звуком…
— Так и есть! Гребите скорее!.. Они на скале, — прерываясь от волнения, звенел голос Сирены… — Надо торопиться, иначе порывом ветра их снесет в море…
— Но, барышня… путь к серому камню опасен: там подводные грифы встречаются на каждом шагу, — несмело произнес старый Мартус.
— Так что же? Им погибать, что ли, по-твоему, старина? — И снова грозно сверкнули на старика зеленые глаза Сирены.
Точно серое привидение, выскользнул из мрака большой камень… На плоской площадке его копошились люди… Иолас, Андек и другие пять молодцов из рыбацкой слободки.
Отчаянно борясь с волнами, баркас причалил к скале.
— Закиньте веревку! Закидывай веревку! — крикнул под самым ухом Сережи знакомый голос… — Зацепи и за камень… Так… Теперь прыгай, Иолас!.. Андек… все вы… другие!
Баркас отчаянно закачался, едва не черпая воды…
Раз!
Темная фигура соскользнула со скалы и с шумом прыгнула на дно лодки… За ней другая… Третья… Еще и еще… Юноша Мартин ринулся к брату и замер в его объятиях.
— Что? Назад! — повелительными нотами прозвучал голос Сирены. — Ты хочешь погубить всех нас, мальчишка!
Мартин, сконфуженный, застыл на своем месте.
И снова, в следующую же минуту, голос Сирены прозвучал в баркасе:
— Правьте на маяк! На маяк правьте, молодцы!
Под шум, свист и лепет бури снова повернул баркас. Иолас стоял на коленях на дне лодки и говорил спокойно, закуривая свою трубку:
— Кабы не вы, несдобровать бы нам… Думал, уж не увижу свою старуху… Еще малость и сбросило бы нас в море… Уж последнюю трубку докуривал на скале… А теперь долой с ваших мест!.. Мы будем грести обратно.
И четверо из вновь прибывших заняли места Мартуса, Адама, Якова и Мартина… И снова запрыгала, завертелась лодка, легкая, как ореховая скорлупка, на груди расходившихся валов.
Андек, изо всех сил налегая на весла, с трубкой в зубах, говорил медленно и тягуче:
— Жаль нашей лодки… Пошла камнем ко дну… Дорого заплачена… другую не скоро купишь…
И вдруг замолк сразу.
Отчаянный, оглушительный треск раздался под ними. В тот же миг баркас накренился на бок, и огромный вал набежал с шумом и поглотил всех, сидящих в нем…
Глава VII Героиня
Первое, что почувствовал Сережа, было ощущение колючего холода, охватившего его со всех сторон… Студеная движущаяся масса покорно расступилась перед ним и спокойно накрыла его своей хрустальной пеленою…
— Я тону! — вихрем пронеслось в его мыслях, — я тону! Прощай, мама! отец! Наташа!
Он попробовал плыть и не мог… Бешеные валы закружили его, как щепку… В дикой пляске водоворота он не мог сделать ни одного движения ни рукой, ни ногой… Непонятная слабость заполнила все его члены… Голова закружилась… дыхание сперло в груди… Он слабо крикнул и, лишившись чувств, пошел ко дну, как камень…
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .
Прошла минута, другая… Несколько сотен минут… Несколько десятков часов, быть может… Сережа не мог сообразить, сколько именно, когда открыл глаза и удивленным взглядом обвел окружающую его обстановку. Он находился в странной комнате — круглой, как внутренность башни. Сквозь крошечное оконце пробивались солнечные лучи, радостные и пугливые, как целое стадо веселых молодых змеек. Близко, близко за стеною шумело море, но не бурное и грозное, каким он запомнил его в последнюю минуту, а тихое и кроткое, как всегда.
— Где я? — произнес слабо юноша, озираясь тем же изумленным взором.
Обветренное, морщинистое, бритое лицо и седая голова склонились над ним.
— He бойтесь, молодой господин, — прозвучал над ним добродушный голос, — вы на маяке у старого Петера.
— А те? Где остальные? Они погибли? — взволнованно вскричал Сережа.
— Живы и уже отправились на берег. За ними выслали лодку. Слава Богу, не погиб никто… Все спаслись, к счастью. Ваша лодка разбилась о подводный гриф вблизи маяка, и я успел выкинуть вам спасательные круги…
— Но я… я не мог видеть круга, я лишился чувств. Кто же спас меня? — живо заинтересовался Сережа.
— О, вас спасла молодая барышня… Она сильна, как барс, и плавает, как рыба… Недаром она находится большую часть времени в море, — не без гордости заключил старик.
— Где же она, Сирена? — спросил с живостью Скоринский.
— Здесь я! — послышался вдруг веселый голос, и смеющееся личико Сирены просунулось в дверь.
Сережа быстро вскочил, шагнул к девушке и глубоко прочувствованным голосом произнес:
— Вы спасли мне жизнь, как мне благодарить вас? Вы поступили, как героиня.
Она вскинула на него удивленными глазами.
— Я поступила так, как поступил бы каждый человек на моем месте, monsieur Serge.
— Моя мать будет горячо молиться за вас, узнав, что вы спасли ее сына. А мы? Мы будем друзьями, не правда ли, Сирена? — спросил Сережа, протягивая ей руку.
— Конечно, если дружба дочери Морского Гребня вам не страшна, — улыбнулась она лукаво, — Елена Рам с ее старым отцом будут рады вас видеть в пасторском доме.
И прежде, чем он успел ответить что-либо, Сирена исчезла за дверью, легкая и быстрая, как птица.
На лестнице послышались голоса.
Это поднимался на маяк барон с сыновьями, чтобы взять Сережу с собою в замок.
Примечания
1
Кафтан.
(обратно)
Комментарии к книге «Сирена», Лидия Алексеевна Чарская
Всего 0 комментариев