«Опыты в стихах и прозе»

Untitled

Батюшков Константин Николаевич

   ОПЫТЫ В СТИХАХ И ПРОЗЕ

  

   ЧАСТЬ I. ПРОЗА

  

Содержание:

I. Речь о влиянии легкой поэзии на язык, читанная при вступлении в "Общество любителей российской словесности" в Москве 17 июля 1816

П. Нечто о поэте и поэзии

III. О характере Ломоносова

   IV. Вечер у Кантемира

   V. Письмо к И. М. М (уравьеву) -А(постолу). О сочинениях г. Муравьева

   VI. Прогулка в Академию Художеств

   VII. Отрывок из писем русского офицера о Финляндии

   VIII. Путешествие в замок Сирей. (Письмо из Франции к г. Д(ашкову))

   IX. Две аллегории

   X. Похвальное слово сну. (Письмо редактору "Вестника Европы")

   XI. Ариост и Тасс

   XII. Петрарка

   XIII. Гризельда. Повесть из Боккачьо

   XIV. О лучших свойствах сердца

   XV. Нечто о морали, основанной на философии и религии

  

  

  

  

   Et quand personne ne me lira, ay je

   perdu mon temps, de m'estre entrete-

   nu tant d'heures oysifves a pense-

   ments utiles ou agreables'

   Montaigne [] [И если никто меня не прочитает, потерял ли я мое время, проведя столько праздных часов в полезных или приятных размышлениях Монтень (фр ).]

  

  

   I

  

   РЕЧЬ О ВЛИЯНИИ ЛЕГКОЙ ПОЭЗИИ НА ЯЗЫК,

   читанная при вступлении

   в "Общество любителей Российской

   словесности", в Москве 17 июля 1816

  

   Избрание меня в сочлены ваши есть новое свидетельство, милостивые государи, вашей снисходительности. Вы обращаете внимательные взоры не на одно дарование, вы награждаете слабые труды и малейшие успехи; ибо имеете в виду важную цель: будущее богатство языка, столь тесно сопряженное с образованностию гражданскою, с просвещением, и следственно - с благоденствием страны, славнейшей и обширнейшей в мире. По заслугам моим я не имею права заседать с вами; но если усердие к словесности есть достоинство, то по пламенному желанию усовершенствования языка нашего, единственно по любви моей к поэзии, я могу смело сказать, что выбор ваш соответствует цели общества. Занятия мои были маловажны, но беспрерывны. Они были пред вами красноречивыми свидетелями моего усердия и доставили мне счастие заседать в древнейшем святилище муз отечественных, которое возрождается из пепла вместе с столицею царства русского и со временем будет достойно ее древнего величия.

   Обозревая мысленно обширное поле словесности, необъятные труды и подвиги ума человеческого, драгоценные сокровища красноречия и стихотворства, я с горестию познаю и чувствую слабость сил и маловажность занятий моих; но утешаюсь мыслию, что успехи и в малейшей отрасли словесности могут быть полезны языку нашему. Эпопея, драматическое искусство, лирическая поэзия, история, красноречие духовное и гражданское требуют великих усилий ума, высокого и пламенного воображения. Счастливы те, которые похищают пальму первенства в сих родах: имена их становятся бессмертными; ибо счастливые произведения творческого ума не принадлежат одному народу исключительно, но делаются достоянием всего человечества. Особенно великие произведения муз имеют влияние на язык новый и необработанный. Ломоносов тому явный пример. Он преобразовал язык наш, созидая образцы во всех родах. Он то же учинил на трудном поприще словесности, что Петр Великий на поприще гражданском. Петр Великий пробудил народ, усыпленный в оковах невежества; он создал для него законы, силу военную и славу. Ломоносов пробудил язык усыпленного народа; он создал ему красноречие и стихотворство, он испытал его силу во всех родах и приготовил для грядущих талантов верные орудия к успехам. Он возвел в свое время язык русский до возможной степени совершенства - возможной, говорю, ибо язык идет всегда наравне с успехами оружия и славы народной, с просвещением, с нуждами общества, с гражданскою образованностию и людскостию. Но Ломоносов, сей исполин в науках и в искусстве писать, испытуя русский язык в важных родах, желал обогатить его нежнейшими выражениями Анакреоновой музы. Сей великий образователь нашей словесности знал и чувствовал, что язык просвещенного народа должен удовлетворять всем его требованиям и состоять не из одних высокопарных слов и выражений. Он знал, что у всех народов, и древних и новейших, легкая поэзия, которую можно назвать прелестною роскошью словесности, имела отличное место на Парнасе и давала новую пищу языку стихотворному. Греки восхищались Омером и тремя трагиками, велеречием историков своих, убедительным и стремительным красноречием Демосфена: но Вион, Мосх, Симонид, Феокрит, мудрец Феосский и пламенная Сафо были увенчаны современниками. Римляне, победители греков оружием, не талантом, подражали им во всех родах: Цицерон, Вергилий, Гораций, Тит Ливии и другие состязались с греками. Важные римляне, потомки суровых Кориоланов, внимали им с удивлением; но эротическую музу Катулла, Тибулла и Проперция не отвергали. По возрождении муз, Петрарка, один из ученейших мужей своего века, светильник богословия и политики, один из первых создателей славы возрождающейся Италии из развалин классического Рима, Петрарка, немедленно шествуя за суровым Дантом, довершил образование великого наречия тосканского, подражая Тибуллу, Овидию и поэзии мавров, странной, но исполненной воображения. Маро, царедворец Франциска I, известный по эротическим стихотворениям, был один из первых образователей языка французского, которого владычество, почти пагубное, распространилось на все народы, не достигшие высокой степени просвещения. В Англии Валлер, певец Захариссы, в Германии Гагедорн и другие писатели, предшественники творца "Мессиады" и великого Шиллера, спешили жертвовать грациями и говорить языком страсти и любви, любимейшим языком муз, по словам глубокомысленного Монтаня. У нас преемник лиры Ломоносова, Державин, которого одно имя истинный талант произносит с благоговением, - Державин, вдохновенный певец высоких истин, и в зиму дней своих любил отдыхать со старцем Феосским. По следам сих поэтов, множество писателей отличились в этом роде, по-видимому столь легком, но в самом деле имеющим великие трудности и преткновения, особенно у нас; ибо язык русский, громкий, сильный и выразительный, сохранил еще некоторую суровость и упрямство, не совершенно исчезающее даже под пером опытного таланта, поддержанного наукою и терпением.

   Главные достоинства стихотворного слога суть: движение, сила, ясность. В больших родах читатель, увлеченный описанием страстей, ослепленный живейшими красками поэзии, может забыть недостатки и неровности слога, и с жадностию внимает вдохновенному поэту или действующему лицу, им созданному. Во время представления какой холодный зритель будет искать ошибок в слоге, когда Полиник, лишенный венца и внутреннего спокойствия, в слезах, в отчаянии бросается к стопам разгневанного Эдипа? Но сии ошибки, поучительные для дарования, замечает просвещенный критик в тишине своей учебной храмины: каждое слово, каждое выражение он взвешивает на весах строгого вкуса; отвергает слабое, ложно блестящее, неверное и научает наслаждаться истинно прекрасным. - В легком роде поэзии читатель требует возможного совершенства, чистоты выражения, стройности в слоге, гибкости, плавности; он требует истины в чувствах и сохранения строжайшего приличия во всех отношениях; он тотчас делается строгим судьею, ибо внимание его ничем сильно не развлекается. Красивость в слоге здесь нужна необходимо и ничем замениться не может. Она есть тайна, известная одному дарованию и особенно постоянному напряжению внимания к одному предмету: ибо поэзия и в малых родах есть искусство трудное, требующее всей жизни и всех усилий душевных; надобно родиться для поэзии; этого мало: родясь, надобно сделаться поэтом, в каком бы то ни было роде.

   Так называемый эротический и вообще легкий род поэзии восприял у нас начало со времен Ломоносова и Сумарокова. Опыты их предшественников были маловажны: язык и общество еще не были образованы. Мы не будем исчислять всех видов, разделений и изменений легкой поэзии, которая менее или более принадлежит к важным родам: но заметим, что на поприще изящных искусств (подобно как и в нравственном мире) ничто прекрасное не теряется, приносит со временем пользу и действует непосредственно на весь состав языка. Стихотворная повесть Богдановича, первый и прелестный цветок легкой поэзии на языке нашем, ознаменованный истинным и великим талантом; остроумные, неподражаемые сказки Дмитриева, в которых поэзия в первый раз украсила разговор лучшего общества; послания и другие произведения сего стихотворца, в которых философия оживилась неувядающими цветами выражения, басни его, в которых он боролся с Лафонтеном и часто побеждал его; басни Хемницера и оригинальные басни Крылова, которых остроумные, счастливые стихи превратились в пословицы, ибо в них виден и тонкий ум наблюдателя света, и редкий талант, стихотворения Карамзина, исполненные чувства, образец ясности и стройности мыслей; горацианские оды Капниста, вдохновенные страстью песни Нелединского, прекрасные подражания древним Мерзлякова, баллады Жуковского, сияющие воображением, часто своенравным, но всегда пламенным, всегда сильным; стихотворения Востокова, в которых видно отличное дарование поэта, напитанного чтением древних и германских писателей; наконец, послания кн(язя) Долгорукова, исполненные живости; некоторые послания Воейкова, Пушкина и других новейших стихотворцев, писанные слогом чистым и всегда благородным А: все сии блестящие произведения дарования и остроумия менее или более при-ближились к желанному совершенству, и все - нет сомнения - принесли пользу языку стихотворному, образовали его, очистили, утвердили. Так светлые ручьи, текущие разными излучинами по одному постоянному наклонению, соединяясь в долине, образуют глубокие и обширные озера: благодетельные воды сии не иссякают от времени, напротив того, они возрастают и увеличиваются с веками и вечно существуют для блага земли, ими орошаемой!

   В первом периоде словесности нашей, со времен Ломоносова, у нас много написано в легком роде; но малое число стихов спаслось от общего забвения. Главною тому причиною можно положить не один недостаток таланта или изменение языка, но изменение самого общества; большую его образованность и, может быть, большее просвещение, требующее от языка и писателей большего знания света и сохранения его приличий: ибо сей род словесности беспрестанно напоминает об обществе; он образован из его явлений, странностей, предрассудков и должен быть ясным и верным его зеркалом. Большая часть писателей, мною названных, провели жизнь свою посреди общества Екатеринина века, столь благоприятного наукам и словесности; там заимствовали они эту людскость и вежливость, это благородство, которых отпечаток мы видим в их творениях: в лучшем обществе научились они угадывать тайную игру страстей, наблюдать нравы, сохранять все условия и отношения светские и говорить ясно, легко и приятно. Этого мало: все сии писатели обогатились мыслями в прилежном чтении иностранных авторов, иные древних, другие новейших, и запаслись обильною жатвою слов в наших старинных книгах. Все сии писатели имеют истинный талант, испытанный временем; истинную любовь к лучшему, благороднейшему из искусств, к поэзии, и уважают, смею утвердительно сказать, боготворят свое искусство, как лучшее достояние человека образованного, истинный дар неба, который доставляет нам чистейшие наслаждения посреди забот и терний жизни, который дает нам то, что мы называем бессмертием на земли - мечту прелестную для душ возвышенных!

   Все роды хороши, кроме скучного. В словесности все роды приносят пользу языку и образованности. Одно невежественное упрямство не любит и старается ограничить наслаждения ума. Истинная, просвещенная любовь к искусствам снисходительна и, так сказать, жадна к новым духовным наслаждениям. Она ничем не ограничивается, ничего не желает исключить и никакой отрасли словесности не презирает. Шекспир и Расин, драма и комедия, древний экзаметр и ямб, давно присвоенный нами, пиндарическая ода и новая баллада, эпопея Омера, Ариоста и Клопштока, столь различные по изобретению и формам, ей равно известны, равно драгоценны. Она с любопытством замечает успехи языка во всех родах, ничего не чуждается, кроме того, что может вредить нравам, успехам просвещения и здравому вкусу (я беру сие слово в обширном значении). Она с удовольствием замечает дарование в толпе писателей и готова ему подать полезные советы: она, как говорит поэт, готова обнять

  

   В отважном мальчике грядущего поэта!

  

   Ни расколы, ни зависть, ни пристрастие, никакие предрассудки ей не известны. Польза языка, слава отечества: вот благородная ее цель! Вы, милостивые государи, являете прекрасный пример, созывая дарования со всех сторон, без лицеприятия, без пристрастия. Вы говорите каждому из них: несите, несите свои сокровища в обитель муз, отверстую каждому таланту, каждому успеху; совершите прекрасное, великое, святое дело: обогатите, образуйте язык славнейшего народа, населяющего почти половину мира; поравняйте славу языка его со славою военною, успехи ума с успехами оружия. Важные музы подают здесь дружественно руку младшим сестрам своим, и олтарь вкуса обогащается их взаимными дарами.

   И когда удобнее совершить желаемый подвиг? в каком месте приличнее? В Москве, столь красноречивой и в развалинах своих, близ полей, ознаменованных неслыханными доселе победами, в древнем отечестве славы и нового величия народного!

   Так! с давнего времени все благоприятствовало дарованию в Университете московском, в старшем святилище муз отечественных. Здесь пламенный их любитель с радоcтию созерцает следы просвещенных и деятельных покровителей. Имя Шувалова, первого Мецената русского, сливается здесь с громким именем Ломоносова. Между знаменитыми покровителями наук мы обретаем Хераскова: творец "Россияды" посещал сии мирные убежища, он покровительствовал сему рассаднику наук; он первый ободрял возникающий талант и славу писателя соединил с другою славою, не менее лестною для души благородной, не менее прочною, - со славою покровителя наук. Муравьев, как человек государственный, как попечитель, принимал живейшее участие в успехах Университета, которому в молодости был обязан своим образованием в. Под руководством славнейших профессоров московских, в недрах своего отечества он приобрел сии обширные сведения во всех отраслях ума человеческого, которым нередко удивлялись ученые иностранцы: за благодеяния наставников он платил благодеяниями сему святилищу наук; имя его будет любезно сердцам добрым и чувствительным, имя его напоминает все заслуги, все добродетели. Ученость обширную, утвержденную на прочном основании, на знании языков древних, редкое искусство писать он умел соединить с искреннею кротостию, с снисходительностию, великому уму и добрейшему сердцу свойственною. Казалось, в его виде посетил землю один из сих гениев, из сих светильников философии, которые некогда рождались под счастливым небом Аттики для разлития практической и умозрительной мудрости, для утешения и назидания человечества красноречивым словом и красноречивейшим примером. Вы наслаждались его беседою; вы читали в глазах его живое участие, которое он принимал в успехах и славе вашей; вы знаете все заслуги сего редкого человека... и - простите мне несколько слов, в его воспоминание чистейшею благодарностию исторгнутых! - я ему обязан моим образованием и счастием заседать с вами, которое умею ценить, которым умею гордиться.

   И этот человек столь рано похищен смертию с поприща наук и добродетели! И он не был свидетелем великих подвигов боготворимого им монарха и славы народной! Он не будет свидетелем новых успехов словесности в счастливейшие времена для наук и просвещения: ибо никогда, ни в какое время обстоятельства не были им столько благоприятны. Храм Януса закрыт рукою Победы, неразлучной сопутницы монарха. Великая душа его услаждается успехами ума в стране, вверенной ему святым провидением, и каждый труд, каждый полезный подвиг щедро им награждается. В недавнем времени, в лице славного писателя, он ободрил все отечественные таланты: и нет сомнения, что все благородные сердца, все патриоты с признательностию благословляют руку, которая столь щедро награждает полезные труды, постоянство и чистую славу писателя, известного и в странах отдаленных, и которым должно гордиться отечество. Правительство благодетельное и прозорливое, пользуясь счастливейшими обстоятельствами - тишиною внешнею и внутреннею государства, - отверзает снова все пути к просвещению. Под его руководством процветут науки, художества и словесность, коснеющие посреди шума военного; процветут все отрасли, все способности ума человеческого, которые только в неразрывном и тесном союзе ведут народы к истинному благоденствию, и славу его делают прочною, незыблемою. - Самая поэзия, которая питается учением, возрастает и мужает наравне с образованием общества, поэзия принесет зрелые плоды и доставит новые наслаждения душам возвышенным, рожденным любить и чувствовать изящное. Общество примет живейшее участие в успехах ума - и тогда имя писателя, ученого и отличного стихотворца не будет дико для слуха: оно будет возбуждать в умах все понятия о славе отечества, о достоинстве полезного гражданина. В ожидании сего счастливого времени мы совершим все, что в силах совершить. Деятельное покровительство блюстителей просвещения, которым сие общество обязано существованием; рвение, с которым мы приступаем к важнейшим трудам в словесности; беспристрастие, которое мы желаем сохранить посреди разногласных мнений, еще не просвещенных здравою критикою: все обещает нам верные успехи; и мы достигнем, по крайней мере, приближимся к желаемой цели, одушевленные именами пользы и славы, руководимые беспристрастием и критикою.

  

  

   ПРИМЕЧАНИЯ

  

   А. Похвала или порицание частного человека не есть приговор общественного вкуса. Исчисляя стихотворцев, отличившихся в легком роде поэзии, я старался сообразоваться со вкусом общественным. Может быть, я во многом и ошибся; но мнение мое сказал чистосердечно, и читатель скорее обличит меня в невежестве, нежели в пристрастии. Надобно иметь некоторую смелость, чтобы порицать дурное в словесности; но едва ли не потребно еще более храбрости тому, кто вздумает хвалить то, что истинно достойно похвалы.

   В. Добро никогда не теряется, особливо добро, сделанное музам: они чувствительны и благодарны. Они записали в скрижалях славы имена Шувалова, г(рафа) Строгова и г(рафа) Н. П. Румянцева, который и поныне удостаивает их своего покровительства. Какое доброе сердце не заметит с чистейшею радостию, что они осыпали цветами гробницу Муравьева? Ученый Рихтер, почтенный сочинитель "Истории медицины в России", в прекрасной речи своей, говоренной им в Московской медико-хирургической академии, и г. Мерзляков, известный профессор Московского Университета, в предисловии к Вергилиевым Эклогам упоминали о нем с чувством, с жаром. Некоторые стихотворцы, из числа их г. Воейков, в послании к Эмилию, и г. Буринский, слишком рано похищенный смертию с поприща словесности, говорили о нем в стихах своих. Последний, оплакав кончину храброго генерала Глебова, продолжает:

  

   О Провидение! Роптать я не дерзаю!..

   Но - слабый - не могу не плакать пред тобой:

   Там в славе, в счастии злодея созерцаю,

   Здесь вянет, как трава, муж кроткий и благой!

   Слез горестных поток еще не осушился,

   Еще мы... Злобный рок навеки нас лишил

   Того, кто счастием Парнаса веселился

   ...............................................................

   Где ты, о Муравьев! прямое украшенье,

   Парнаса русского любитель, нежный друг?

   Увы! зачем среди стези благотворенья,

   Как в добродетелях мужал твой кроткий дух,

   Ты рано похищен от наших ожиданий?

   Где страсть твоя к добру? сей душ избранных дар?

   Где рано собранно сокровище познаний?

   Где, где усердия в груди горевший жар

   Служить Отечеству, сияя средь немногих

   Прямых его сынов, творивших честь ему?

   Любезность разума и прелесть нравов кротких -

   Исчезло все!.. Увы!.. Честь праху твоему!

  

   ~

   II

  

   НЕЧТО О ПОЭТЕ И ПОЭЗИИ

  

   Поэзия - сей пламень небесный, который менее или более входит в состав души человеческой - сие сочетание воображения, чувствительности, мечтательности, - поэзия нередко составляет и муку и услаждение людей, единственно для нее созданных. "Вдохновением гения тревожится поэт", сказал известный стихотворец. Это совершенно справедливо. Есть минуты деятельной чувствительности: их испытали люди с истинным дарованием; их-то должно ловить на лету живописцу, музыканту и, более всех, поэту: ибо они редки, преходящи и зависят часто от здоровья, от времени, от влияния внешних предметов, которыми по произволу мы управлять не в силах. Но в минуту вдохновения, в сладостную минуту очарования поэтического я никогда не взял бы пера моего, если бы нашел сердце, способное чувствовать вполне то, что я чувствую; если бы мог передать ему все тайные помышления, всю свежесть моего мечтания и заставить в нем трепетать те же струны, которые издали голос в моем сердце. Где сыскать сердце, готовое разделять с нами все чувства и ощущения наши? Нет его с нами - и мы прибегаем к искусству выражать мысли свои, в сладостной надежде, что есть на земле сердца добрые, умы образованные, для которых сильное и благородное чувство, счастливое выражение, прекрасный стих и страница живой, красноречивой прозы - суть сокровища истинные... "Они не могут читать в моем сердце, но прочитают книгу мою", - говорил Монтань; и в самые бурные времена Франции, при звуке оружия, при зареве костров, зажженных суеверием, писал "Опыты" свои и, беседуя с добрыми сердцами всех веков, забывал недостойных современников.

   Некто сравнивал душу поэта в минуту вдохновения с растопленным в горниле металлом: в сильном и постоянном пламени он долго остается в первобытном положении, долго недвижим; но раскаленный - рдеется, закипает и клокочет: снятый с огня, в одну минуту успокоивается и упадает. Вот прекрасное изображение поэта, которого вся жизнь должна приготовлять несколько плодотворных минут: все предметы, все чувства, все зримое и незримое должно распалять его душу и медленно приближать сии ясные минуты деятельности, в которые столь легко изображать всю историю наших впечатлений, чувств и страстей. Плодотворная минута поэзии! ты быстро исчезаешь, но оставляешь вечные следы у людей, владеющих языком богов.

   Люди, счастливо рожденные, которых природа щедро наделила памятью, воображением, огненным сердцем и великим рассудком, умеющим давать верное направление и памяти и воображению, - сии люди имеют без сомнения дар выражаться, прелестный дар, лучшее достояние человека; ибо посредством его он оставляет вернейшие следы в обществе и имеет на него сильное влияние. Без него не было бы ничего продолжительного, верного, определенного; и то, что мы называем бессмертием на земле, не могло бы существовать. Веки мелькают, памятники рук человеческих разрушаются, изустные предания изменяются, исчезают: но Омер и книги священные говорят о протекшем. На них основана опытность человеческая. Вечные кладези, откуда мы почерпаем истины утешительные или печальные! что дает вам сию прочность? Искусство письма и другое, важнейшее - искусство выражения.

   Сей дар выражать и чувства и мысли свои давно подчинен строгой науке. Он подлежит постоянным правилам, проистекшим от опытности и наблюдения. Но самое изучение правил, беспрестанное и упорное наблюдение изящных образцов - недостаточны. Надобно, чтобы вся жизнь, все тайные помышления, все пристрастия клонились к одному предмету, и сей предмет должен быть - Искусство. Поэзия, осмелюсь сказать, требует всего человека.

   Я желаю - пускай назовут странным мое желание! - желаю, чтобы поэту предписали особенный образ жизни, пиитическую диэтику; одним словом, чтобы сделали науку из жизни стихотворца. Эта наука была бы для многих едва ли не полезнее всех Аристотелевых правил, по которым научаемся избегать ошибок; но как творить изящное - никогда не научимся!

   Первое правило сей науки должно быть: живи как пишешь, и пиши как живешь. Talis hominibus fuit oratio, qualis vita [] [Речь людей такова, какой была их жизнь (лат.).]. Иначе все отголоски лиры твоей будут фальшивы. К чему произвела тебя природа? Что вложила в сердце твое? Чем пленяется воображение, часто против воли твоей? При чтении какого писателя трепетал твой гений с неизъяснимою радостию, и глас, громкий глас твоей пиитической совести восклицал: проснись, и ты поэт! - При чтении творцов эпических? Итак, удались от общества, окружи себя природою: в тишине сельской, посреди грубых, неиспорченных нравов читай историю времен протекших, поучайся в печальных летописях мира, узнавай человека и страсти его, но исполнись любви и благоволения ко всему человечеству: да будут мысли твои важны и величественны, движения души твоей нежны и страстны, но всегда покорены рассудку, спокойному властелину их. Этого мало! Эпическому стихотворцу надобно все испытать, обе фортуны. Подобно Тассу, любить и страдать всем сердцем; подобно Камоэнсу, сражаться за отечество, обтекать все страны, вопрошать все народы, дикие и просвещенные, вопрошать все памятники искусства, всю природу, которая говорит всегда красноречиво и внятно уму возвышенному, обогащенному опытами, воспоминаниями. Одним словом, надобно, забыв все ничтожные выгоды жизни и самолюбия, пожертвовать всем - славе; и тогда только погрузиться (не с дерзостию кичливого ума, но с решимостию человека, носящего в груди своей внутреннее сознание собственной силы), тогда только погрузиться в бурное и пространное море эпопеи...

   Жить в обществе, носить на себе тяжелое ярмо должностей, часто ничтожных и суетных, и хотеть согласовать выгоды самолюбия с желанием славы - есть требование истинно суетное. Что образ жизни действует сильно и постоянно на талант, в том нет сомнения. Пример тому французы: их словесность, столь богатая во всех родах, не имеет ни эпопеи, ни истории. Их писатели по большей части жили посреди шумного города, посреди всех обольщений двора и праздности; а история и эпопея требуют внимания постоянного, и сей важности и сей душевной силы, которую общество не только что отнимает у человека рассеянного, но уничтожает совершенно. "Хотите ли быть красноречивыми писателями? - говорит красноречивая женщина нашего времени: будьте добродетельны и свободны, почитайте предмет любви вашей, ищите бессмертия в любви, божества в природе; освятите душу, как освящают храм, и ангел возвышенных мыслей предстанет вам во всем велелепии!" Прелестные строки, исполненные истины! вас рассеянные умы или не поймут или прочитают с гордым презрением.

   Взглянем на жизнь некоторых стихотворцев, которых имена столь любезны сердцу нашему. Гораций, Катулл и Овидий так жили, как писали, Тибулл не обманывал ни себя, ни других, говоря покровителю своему, Мессале, что его не обрадуют ни триумфы, ни пышный Рим; но спокойствие полей, здоровый воздух лесов, мягкие луга, родимый ручеек и эта хижина с простым, соломенным кровом - ветхая хижина, в которой Делия ожидает его с распущенными власами по высокой груди. Петрарка точно стоял, опершись на скалу Воклюзскую, погруженный в глубокую задумчивость, когда вылетали из уст его гармонические стихи:

  

   Sott' un gran sasso

   In una chiusa valle, ond' esce Sorga,

   Si sta: ne chi lo scorga

   V'e, se no Amor, che mai no'l lascia un passo

   E 1'imagine d'una che lo strugge [] [Под большой скалой // В замкнутой долине, откуда вытекает Copra, // Стоит он: и того, кто бы видел его, там нет, //Кроме Амура, который никогда не оставляет его ни на шаг, // И образа той, которая его сокрушает (ит.).].

  

   Счастливый Шолье мечтал под ветхими и тенистыми древами Фонтенейского убежища; там сожалел он об утрате юности, об утрате неверных наслаждений любви. Богданович жил в мире фантазии, им созданном, когда рука его рисовала пленительное изображение Душеньки [] [Богданович жил в совершенном уединении. У него были два товарища, достойные добродушного Лафонтена: кот и петух. Об них он говорил, как о друзьях своих, рассказывал чудеса, беспокоился об их здоровье и долго оплакивал их кончину.]. Державин на диких берегах Суны, орошенной кипящею ее пеною, воспевал водопад и бога в пророческом исступлении. И в наши времена, более обильные славою, нежели благоприятные музам, Жуковский, оторванный Беллоною от милых полей своих, Жуковский, одаренный пламенным воображением и редкою способностию передавать другим глубокие ощущения души сильной и благородной - в стане воинов, при громе пушек, при зареве пылающей столицы писал вдохновенные стихи, исполненные огня, движения и силы.

   Если образ жизни имеет столь сильное влияние на произведения поэта, то воспитание действует на него еще сильнее. Ничто не может изгладить из памяти сердца нашего первых, сладостных впечатлений юности! Время украшает их и дает им восхитительную прелесть. В среднем возрасте зримые предметы слабо врезываются в памяти, и душа, утомленная ощущениями, пренебрегает ими: ее занимают одни страсти; в преклонных летах человек не приобретает, и последним его сокровищем остается то единственно, чем он запас себя в молодости. Таким образом природа соединяет вечер с утром жизни, как вечерняя заря сливается с утреннею в долгие дни лета под нашим северным небом.

   Если первые впечатления столь сильны в сердце каждого человека, если не изглаживаются во все течение его жизни, то тем более они должны быть сильны и сохранять неувядаемую свежесть в душе писателя, одаренного глубокою чувствительностию.

  

   Утешно вспоминать под старость детски леты,

   Забавы, резвости, различные предметы,

   Которые тогда увеселяли нас!

  

   Если бы мы знали подробно обстоятельства жизни великих писателей, то без сомнения могли бы найти в их творениях следы первых, всегда сильных ощущений. Сердце имеет свою особенную память. Руссо помнил начало песни, которую ему напевала его добродушная тетка. Молодой Ариост, в бытность свою во Флоренции, влюбился в прелестную женщину. Он часто посещал ее; целые часы в глубоком безмолвии просиживал, любуясь красавицею, которая вышивала по серебру пурпурным шелком. Впечатление прелестных рук навсегда осталось в памяти любовника, и столь сильно, что впоследствии времени, рассказывая битву Мандрикала с злополучным Сербином, он сравнивает алую кровь, текущую из глубокой раны юноши, с пурпурными начертаниями, которые вышивала по серебру белоснежная рука незабвенной флорентинки. Нежные сердца помнят те места в Вергилии, где поэт говорит о своей милой Мантуе; стихи римского Омера исполнены воспоминаний о юности; они исполнены сих глубоких, неизгладимых впечатлений, которые погружают читателя в сладкую задумчивость, напоминая ему его собственную жизнь и ясную зарю молодости.

   Климат, вид неба, воды и земли - все действует на душу поэта, отверстую для впечатлений. Мы видим в песнях северных скальдов и эрских бардов нечто суровое, мрачное, дикое и всегда мечтательное, напоминающее и пасмурное небо севера, и туманы морские, и всю природу, скудную дарами жизни, но всегда величественную, прелестную и в ужасах. Мы видим неизгладимый отпечаток климата в стихотворцах полуденных: некоторую негу, роскошь воображения, свежесть чувств и ясность мыслей, напоминающих и небо, и всю благотворную природу стран южных, где человек наслаждается двойною жизнию в сравнении с нами, где все питает и нежит его чувства, где все говорит его воображению. Напрасно уроженец Сицилии или Неаполя желал бы состязаться в песнях своих с бардом Морвена и описывать, подобно ему, мрачную природу севера: напрасно северный поэт желал бы изображать роскошные долины, прохладные пещеры, плодоносные рощи, тихие заливы и небо Сицилии, высокое, прозрачное и вечно ясное. Один Тасс, рожденный под раскаленным солнцем Неаполя, мог описать столь верными и свежими красками ужасную засуху, гибельную для крестовых воинов. По сему описанию, говорит ученый Женгене, можно узнать полуденного жителя, который неоднократно подвергался смертному влиянию ветров африканских, неоднократно изнемогал под бременем зноя. - У нас Ломоносов, рожденный на берегу шумного моря, воспитанный в трудах промысла, сопряженного с опасностию, сей удивительный человек в первых летах юношества был сильно поражен явлениями природы: солнцем, которое в должайшие дни лета, дошед до края горизонта, снова восстает и снова течет по тверди небесной; северным сиянием, которое в полуночном краю заменяет солнце и проливает холодный и дрожащий свет на природу, спящую под глубокими снегами, - Ломоносов с каким-то особенным удовольствием описывает сии явления природы, величественные и прекрасные, и повторяет их в великолепных стихах своих:

  

   Закрылись крайние с пучиною леса,

   Лишь с морем видны вкруг слиянны небеса.

   .............................................

   ...Сквозь воздух в юге чистый

   Открылись два холма и берега лесисты.

   Меж ними кораблям в залив отверзся вход,

   Убежище пловцам от беспокойных вод,

   Где, в влажных берегах крутясь, печальна Уна

   Медлительно течет в объятия Нептуна...

   Достигло дневное до полночи светило,

   Но в глубине лица горящего не скрыло;

   Как пламенна гора казалось средь валов

   И простирало блеск багровый из-за льдов.

   Среди пречудныя при ясном солнце ночи

   Верхи златых зыбей пловцам сверкают в очи.

  

   Мы не остановимся на красоте стихов. Здесь все выражения великолепны: горящее лице солнца, противоположенное хладным водам океана; солнце, остановившееся на горизонте и, подобно пламенной горе, простирающее блеск из-за льдов, - суть первоклассные красоты описательной поэзии. Два последние стиха, заключающие картину, восхитительны:

  

   Среди пречудныя при ясном солнце ночи

   Верхи златых зыбей пловцам сверкают в очи.

  

   Но мы заметим, что поэт не мог бы написать их, если бы он не был свидетелем сего чудесного явления, которое поразило огненное воображение вдохновенного отрока и оставило в нем глубокое, неизгладимое впечатление.

  

   ~

   III

  

   О ХАРАКТЕРЕ ЛОМОНОСОВА

  

   По слогу можно узнать человека, сказал Бюффон: характер писателя весь в его творениях. Это с одной стороны справедливо. - Без сомнения, по стихам и прозе Ломоносова мы можем заключить, что он имел возвышенную душу, ясный и проницательный ум, характер необыкновенно предприимчивый и сильный. Но любителю словесности, скажу более, наблюдателю-философу приятно было бы узнать некоторые подробности частной жизни великого человека; познакомиться с ним, узнать его страсти, его заботы, его печали, наслаждения, привычки, странности, слабости и самые пороки, неразлучные спутники человека. "Разум, услаждавшийся величественными понятиями всеобщего порядка, не может быть соединен с сердцем холодным", - говорил о Ломоносове писатель, которого имя равно любезно музам и добродетели. Сия истина утверждена жизнию Ломоносова. Воображение и сердце часто увлекали его в молодости: они были источниками его наслаждений и мучений, неизвестных, неизъяснимых обыкновенным людям. - Конечно, не одна страсть к учению, которая не могла еще вполне овладеть душою отрока, воспитанного среди болот холмогорских, не одна сия страсть, столь благородная и бескорыстная, принудила его оставить родину. Семейственные огорчения и некоторое тайное беспокойство души - было к тому важнейшим побуждением. Но сие беспокойство, сие тусклое желание чего-то нового и лучшего, сия предприимчивость, удивительная в столь нежном возрасте, не означали ли великую душу и нечто необыкновенное?

   Пламенное рвение к учению, неутомимая жажда познаний, постоянство в преодолении преград, поставленных неприязненным роком, дерзость в предприятиях, увенчанная сияющим успехом, - все сии качества соединены были с сильными страстями, с пламенным сердцем; или, лучше сказать, проистекали из оных, и потому должно ли удивляться, что Ломоносов в молодости своей пожертвовал всеми выгодами любви? В Марбурге он женился тайно на дочери бедного ремесленника, и в скором времени обстоятельства принудили его разлучиться с супругою. Музы любят провождать любимцев своих по тернистой тропе несчастия в храм славы и успехов. Бедствия не всегда убивают талант: напротив того, они пробуждают в душе множество прекрасных свойств и знакомят ее с собственными силами. Ломоносов, гонимый судьбою, скитался по Германии, переходил из земли в землю, без пристанища, часто без насущного хлеба: он боролся со всеми нуждами и горестями и никогда, нигде не преступил законов чести, никогда не забывал оставленной супруги. С какой чувствительностию (возвратясь в Петербург) прочитал он письмо ее и воскликнул пред посланным от г. Бестужева: "Боже мой! могу ли ее оставить!" - Слезы прерывали беспрестанно слова его. Сладостно видеть наблюдателю человечества соединение столь глубокой чувствительности с умом обширным, верным и прозорливым! Чувствительность и сильное, пламенное воображение часто владели нашим поэтом, конечно, против воли его. На возвратном пути из Амстердама по морю Ломоносов, сидя на палубе, при шуме волн погружался в сладкую задумчивость. Открытое море, шум ветра и беспрерывное колебание корабля напоминали ему первые лета юности, проведенные посреди непостоянной стихии: они напоминали приморскую его родину и все, что ни есть сладостного для сердца нежного и доброго. Исполненному воспоминаний, однажды во сне ему привиделась страшная буря на волнах Ледовитого моря, кораблекрушение и хладный труп отца его, выброшенный на тот самый остров, куда Ломоносов в молодости своей приставал с ним для совершения рыбной ловли. Он в ужасе проснулся. Напрасно призывает на помощь рассудок свой, напрасно желает рассеять мрачные следы сновидения: мечта остается в глубине сердца, и ничто не в силах изгладить ее. Снова засыпает и снова видит шумное море, необитаемый остров и бледный труп родителя. Так! мы нередко уверяемся опытом, что Провидение влагает в нас какие-то тайные мысли, какое-то неизъяснимое предчувствие будущих злополучии, и событие часто подтверждает предсказание таинственного сна - к удивлению, к смирению слабого и гордого рассудка. Ломоносов это испытал в жизни своей. Отец его погиб в волнах, и тело его найдено рыбаками на том необитаемом острове, который назначил им печальный сын, по внушению пророческого сновидения.

   По краткой биографии, напечатанной при сочинениях Ломоносова, мы теснее знакомимся с поэтом, когда он покидает родину свою. Самое юношество необыкновенного человека любопытно; каждое обстоятельство, каждая подробность драгоценны. Конечно, Ломоносов в откровенной беседе ближних и друзей любил рассказывать им первые свои печали и наслаждения; с каким восхищением он певал на клиросе священные песни и пожирал духовные книги! С каким усилием он промыслил славенскую грамматику и арифметику: врата учености своей! Как сердце его унывало, покидая отца, родину, ближних! Как трепетало от радости, вступая в обширную Москву!.. К сожалению, немного подробностей дошло до нас, и почти все исчезли с холодными слушателями. Одни великие души чувствуют всю важность дружеских поверений знаменитого человека, их современника. Ломоносов - нет сомнения - казался обыкновенным человеком в кругу приятелей своих, людей весьма обыкновенных. И мог ли Тредияковский с братнею быть ценителем величайшего ума своего времени, ценителем Ломоносова?

   Но к счастию нашему, Россия имела в молодом вельможе покровителя дарований. Мы забудем со временем однофамильца Шувалова, который писал остроумные стихи на французском языке, который удивлял Парни, Мармонтеля, Лагарпа и Вольтера, ученых и неученых парижан любезностию, веселостию и учтивостию, достойною времен Лудовика XIV: но того Шувалова, который покровительствовал Ломоносова, никогда не забудем. Имя его навсегда останется драгоценно музам отечественным. Он был все для нашего лирика: деятельный и просвещенный покровитель, попечительный друг, часто снисходительный и всегда постоянный. Без него - Ломоносов не мог бы предпринять сих великих трудов, требующих издержек и беспрестанных пособий. Скажем более: как ученый, как стихотворец Ломоносов обязан ему всем, даже постоянством в любви ко славе. Прозорливый Шувалов в уроженце Холмогор угадал великого человека: счастливый поэт нашел в вельможе истинный патриотизм, обширные сведения, вкус образованный и, что всего лучше, - благородную, деятельную душу! Одним словом (редкое явление!), вельможа и поэт понимали друг друга. Письма Ломоносова к Шувалову суть бесценный памятник словесности русской: в них виден и стихотворец, и покровитель его. Они заключают в себе множество любопытных подробностей, анекдотов и, наконец, известие о кончине профессора Рихмана, достойного товарища Ломоносова. Рихман умер прекрасною смертию[] [Это собственное выражение Ломоносова], и Ломоносов с убедительным, сердечным красноречием ходатайствует за осиротевшее семейство, страшась, чтобы сей случай не был перетолкован противу наук, вечно ему любезных! Часто в письмах своих он жалуется на Тредия-ковского и Сумарокова. Если сии строки доказывают печальную истину - что дарования во все времена, даже при самой колыбели словесности, имеют врагов и завистников, то оне же, к радости нашей, открывают прекрасную душу великого писателя: "Никакого не желаю мщения, - говорит он, - но способов продолжить труды мои для славы, для пользы отечества. Мои зоилы хвалят меня своею хулою, называя мои изображения надутыми; нападая на меня, они нападают на древних..." До последней минуты жизни своей Ломоносов не изменил себе, и прелестная мысль о славе его не покидала. На одре мучений и смерти Рафаэль соболезновал о недоконченных картинах, наш северный гений - о несовершенных трудах своих. "Я умираю, - говорил он Штелину, - я умираю, приятель! На смерть взираю равнодушно: сожалею о том, чего не успел довершить для пользы наук, для славы отечества и Академии нашей. К сожалению, вижу, что благие мои намерения исчезнут вместе со мною..."

   Тень великого стихотворца утешилась. Труды его не потеряны. Имя его бессмертно.

  

   ~

   IV

  

   ВЕЧЕР У КАНТЕМИРА

  

   Антиох Кантемир, посланник русской при дворе Лудовика XV, предпочитал уединение шуму и рассеянию блестящего двора. Свободное время от должности он посвящал наукам и поэзии. В мирном кабинете, окруженный любимыми книгами, он часто восклицал, перечитывая Плутарха, Горация и Вергилия: "Счастлив, кто, довольствуясь малым, свободен, чужд зависти и предрассудков, имеет совесть чистую и провождает время с вами, наставники человечества, мудрецы всех веков и народов:

  

   ...с вами, Греки и Латины

   Исследуя всех вещей действа и причины.

  

   Ум его имел свойства, редко соединяемые: основательность, точность и воображение. Часто, углубленный в исчисления алгебраические, Кантемир искал истины и - подобно мудрецу Сиракуз - забывал мир, людей и общество, беспрестанно изменяющееся. Он занимался науками. Не для того, чтобы щеголять знаниями в суетном кругу ученых женщин или академиков: нет! он любил науки для наук, поэзию для поэзии, - редкое качество, истинный признак великого ума и прекрасной, сильной души! В Париже, где самолюбие знатного человека может собирать беспрестанно похвалы и приветствия за малейший успех в словесности, где несколько небрежных стихов, иностранцем написанных, дают право гражданства в республике словесности, Кантемир... писал русские стихи! И в какое время? Когда язык наш едва становился способным выражать мысли просвещенного человека. Бросьте на остров необитаемый математика и стихотворца, говорил Д'Аламбер: первый будет проводить линии и составлять углы, не заботясь, что никто не воспользуется его наблюдениями; вторы и перестанет сочинять стихи, ибо некому хвалить их: следственно, поэзия и поэт, заключает рассудительный философ, питаются суетностию. Париж был сей необитаемый остров для Кантемира. Кто понимал его? Кто восхищался его русскими стихами? - В самой России, где общество, науки и словесность были еще в пеленах, он, нет сомнения, находил мало ценителей своего таланта. Душою и умом выше времени обстоятельств, он писал стихи, он поправлял их беспрестанно, желая достигнуть возможного совершенства, и, казалось, завещал благородному потомству и книгу, и славу свою. Талант питается хвалою, но истинный, великий талант и без нее не умирает. Поэт может быть суетным - равно как и ученый, - но истинный любитель всего прекрасного не может существовать без деятельности, и то, что было сказано нашим Катуллом о нашем Бавии, -

  

   С последним вздохом он издаст последний стих, -

  

   почти то же можно сказать о великом стихотворце. На одре смерти Сервантес не покидал пера своего. Камоэнс писал "Лузияду" посреди племен диких. Тасс, несчастный Тасс, в ужасном заключении беседовал с музами. Державин, за час пред смертию, хладеющими перстами извлекал звуки из бессмертной лиры своей. Сих ли людей обвиним в суетности?.. Но возвратимся к Кантемиру.

   Однажды по вечеру Монтескье и аббат В., известный остроумец, навестили нашего стихотворца. Он беседовал с своею музою и не приметил входящих друзей, которые имели к нему свободный доступ. Несколько минут Кантемир перечитывал начало послания своего к к<нязю> Никите Трубецкому, и всегда с новым жаром и удовольствием. При чтении спокойное и даже холодное лицо Кантемира приметным образом изменялось: глаза его сверкали, как молнии, щеки разгорелись, и рука его ударяла такту по отверстой пред ним книге. Монтескье взглянул на аббата, кивнул ему головою и намеревался удалиться. Они не хотели беспокоить министра, полагая, что он занят важным государственным делом. Кантемир услышал за собою шорох, оглянулся - и бросился обнимать неожиданных гостей. - "Мы вам помешали: мы пришли не в пору". - "Нимало!" - "Вы читали важные бумаги?" - "Я забавлялся: перечитывал стихи моего сочинения". - "Но какие? мы ни слова не поняли". - "Русские". - "Русские стихи!" - восклицал аббат, пожимая плечами от удивления: "русские стихи! это любопытно..."

  

   Кантемир

  

   Слабое подражание Горацию, Ювеналу и Персию. Вы знаете мою страсть к древним писателям; она завлекла меня далеко. Не в силах будучи сравниться с древними поэтами Рима, я влачусь за ними, как раб за господином, или - как страстный любовник за гордою красавицею. Вы никогда не писали стихов, г. президент, и не знаете сего мучения и удовольствия, которое называют метроманиею?

  

   Монтескье

  

   Ваша правда. Я не писал стихов, но люблю стихи, когда нахожу в них столько же мыслей, сколько слов: когда они ясны, сильны, выразительны, одним словом - хороши, как проза. Я всегда уважал сатиры и послания Горация: они знакомят нас с Римом, со нравами, с образом жизни переродившихся потомков Брутов, Кориоланов и Сципионов; Ювенала перечитываю с удовольствием: прямы и римлянин душою! Он то же в стихах, что Тацит в прозе. Я люблю творения сих поэтов, как памятники языка, образованного целыми веками славы народной, языка мужественного, обильного, выразительного: почтенного родителя языков новейших.

  

   Аббат В.

  

   И г. президент, конечно, сожалеет, что вы пишете русские стихи. Зная совершенно язык латинский и наш французский, столь ясный, точный и красивый, вы лишаете нас удовольствия читать ваши прелестные произведения.

  

   Монтескье

  

   Сожалею и удивляюсь, как можно писать, скажу более, как можно мыслить на языке необразованном? Вы пишете по-русски, а ваш язык и нация - еще в пеленах.

  

   Кантемир

  

   Справедливо: русский язык в младенчестве; но он богат, выразителен, как язык латинский, и со временем будет точен и ясен, как язык остроумного Фонтенеля и глубокомысленного Монтескье. Теперь я принужден бороться с величайшими трудностями: принужден изобретать беспрестанно новые слова, выражения и обороты, которые, без сомнения, обветшают через несколько годов. Переводя "Миры" Фонтенелевы, я создавал новые слова: академия Петербургская часто одобряла мои опыты. Я очищал путь для моих последователей.

  

   Аббат В.

  

   Но скажите, бога ради, как же вы могли присвоить все тонкие выражения и обороты первого щеголя языка французского, нашего семидесятилетнего Фонтенеля?

  

   Кантемир

  

   Как умел! Я следовал рабски по следам его. Перевод мой слаб, груб, неверен. Скифы заставили пленного грека изваять Венеру и обещали ему свободу. Грек был дурной ваятель; в Скифии не было ни паросского мрамора, ни хороших резцов; за неимением их - соотечественник Праксителев употребил грубый гранит, молот, простую пилу и создал нечто похожее на Венеру, следуя заочно образцу, столь славному не только в Греции, но даже в землях варваров. Скифы были довольны, ибо не знали божественного подлинника, и поклонялись новой богине с детским усердием. Скифы - мои соотечественники; Праксителева статуя - книга бессмертного Фонтенеля - а я сей грек, неискусный ваятель.

  

   Аббат В.

  

   О! вы слишком скромны, почтенный князь! Кантемир

   Не довольствуясь опытом моим над Фонтенелем, я принялся за "Персидские письма".

  

   Аббат В.

  

   "Персидские письма" по-русски!

  

   Монтескье

  

   Мог ли я ожидать, что первое, слабое произведение моего пера отнимет у вас столько драгоценного времени?

  

   Аббат В.

  

   Теперь гиперборейцы узнают, как ветрены и малодушны обитатели берегов Сейны.

  

   Кантемир

  

   И как остроумны.

  

   Аббат В.

  

   Я давно на вечерах г-жи Жофрень - которая вас превозносит, но в душе своей ненавидит - давно предсказывал вашу славу, г. Монтескье!

   В земле своей никто пророком не бывал

   Но мое пророчество сбылось, как видите. Легко быть может, что в эту самую минуту на берегах Ледовитого моря, на берегах Лены или Оби, в пустынях Татарии - читают ваши остроумные письма, и имя Монтескье гремит в становищах калмыков и самоедов.

  

   Монтескье

  

   Читают "Персидские письма" при свете лампады, налитой рыбьим жиром...

  

   Аббат В.

  

   Или при свете северного сияния... Конечно странно, чудесно! - А мы говорим с таким пренебрежением о великой Московии!

  

   Кантемир

  

   Калмыки и самоеды не читают философических книг, и, конечно, долго читать не будут. Но в Москве многолюдной, в рождающейся столице Петра, в монастырях малой и великой России есть люди просвещенные и мыслящие, которые умеют наслаждаться прекрасными произведениями муз.

  

   Монтескье

  

   Число таких людей должно быть весьма ограниченно. До сих пор я думал и думаю, что климат ваш, суровый и непостоянный, земля, по большей части бесплодная, покрытая в зиму глубокими снегами, малое население, трудность сообщений, образ правления почти азиатский, закоренелые предрассудки и рабство, утвержденные веками навыка, - все это вместе надолго замедлит ход ума и просвещения. Власть климата есть первая из властей.

  

   Аббат В.

  

   Я с вами согласен; и полагаю, что все усилия исполинского царя, все, что он ни сотворил железною рукою, все - разрушится, упадет, исчезнет. Природа, обычаи древние, суеверие, неисцелимое варварство - возьмут верх над просвещением слабым и неосновательным; и вся полудикая Московия - снова будет дикою Московиею, и вечный туман забвения покроет дела и жизнь преемников Петра Великого.

  

   Кантемир

  

   Я осмелюсь спорить с великим творцом книги о существе законов и с вами, любезный аббат. Россия пробудилась от глубокого сна, подобно баснословному Эпимениду. Заря, осветившая нашу землю, предвещает прекрасное утро, великолепный полдень и ясный вечер: вот мое пророчество!

  

   Аббат В.

  

   Но это не заря - северное сияние. Блеску много, но без света и без теплоты.

  

   Монтескье

  

   Остроумный аббат сказал великую истину. Положим - трудное предположение, едва ли сбыточное дело! - положим, что правительство откроет все пути к просвещению, что будет беспрестанно призывать иностранцев для воспитания юношества, построит теплые домы для училищ, и из сих парников и теплиц просвещения соберет несколько незрелых и несочных плодов; положим, что правительство образует военных людей, довольно искусных, несколько мореходцев, небольшое число артиллеристов, инженеров и проч. Но скажите, может ли правительство вдохнуть вкус к изящному, к наукам отвлеченным, умозрительным? Какая сила изменит климат? Кто может вам даровать новое небо, новый воздух, новую землю?

  

   Аббат В.

  

   И новое солнце? Как можно сеять науки там, где осенью серп земледельца пожинает редкие класы на броздах, потом его орошенных; где зимою от холоду чугун распадается и топор жидкости рубит?..

   Caeduntque secunbus humida vma[] [Они рубят секирами влажные вина! (лат.)]

  

   Монтескье

  

   Холодный воздух сжимает железо; как же не действовать ему на человека? Он сжимает его фибры; он дает им силу необыкновенную. Эта сила физическая сообщается душе. Она внушает ей храбрость в опасности, решительность, бодрость, крепкую надежду на себя; она есть тайная пружина многих прекрасных свойств характера; но она же лишает чувствительности, необходимой для наук и искусств. Теплота, напротив того, расширяя тончайшую плену кожи, раскрывает оконечности нервов и сообщает им чудесную раздражительность. В землях холодных наружная кожа столь сильно сжата воздухом, что нервы, так сказать, лишены жизни, и редко, очень редко сообщают слабые ощущения свои мозгу. Вы знаете, что от бесчисленного количества слабых ощущений зависят воображение, вкус, чувствительность и живость. Надобно содрать кожу с гиперборейца, чтоб заставить его что-нибудь почувствовать [] [II faut ecorcher un Moscovite pour lui donner du sentiment (?) <Надобно содрать кожу с жителя Московии, чтобы дать ему что-либо почувствовать (фр.)>].

  

   Аббат В.

  

   Что можете отвечать на это? Вы станете защищать соотечественников ваших, как министр, и на сильные, неотразимые силлогизмы президента отвечать дипломатическими, отклоняющими истину фразами?

  

   Кантемир

  

   Я родился в Константинополе. Праотцы мои происходят от древней фамилии, некогда обладавшей престолом Восточной империи. Следственно, во мне играет еще кровь греческая, и я непритворно люблю голубое небо и вечнозеленые оливы стран полуденных. В молодости я странствовал с отцом моим, неразлучным сопутником, искренним другом Петра Великого, и видел обширные долины России от Днепра до Кавказа, от Каспийского моря до берегов величественной Москвы. Я знаю Россию и обитателей ее. Хижина земледельца и терем боярина мне равно известны. Руководимый наставлениями отца моего, просвещеннейшего человека в Европе, с ранних лет воспитанный в училище философии и опытности, будучи обязан по званию моему иметь беспрестанные и тесные сношения с иностранцами всех наций, я не мог сохранить предрассудков варварских и привык смотреть на новое отечество мое оком беспристрастного наблюдателя. В Версали, в кабинете короля вашего, в присутствии министров я - представитель великого народа и всемогущей его монархини: но здесь, в обществе дружеском, с великим гением Европы, поставляю обязанностию говорить откровенно; и вы, г. аббат, скорее обличите Кантемира в невежестве, нежели в пристрастии или нечистосердечии. Вот мой ответ: вы знаете, что Петр сделал для России; он создал людей, - нет! он развил в них все способности душевные; он вылечил их от болезни невежества; и русские, под руководством великого человека, доказали в короткое время, что таланты свойственны всему человечеству. Не прошло пятнадцати лет - и великий монарх наслаждался уже плодами знаний своих сподвижников: все вспомогательные науки военного дела процвели внезапно в государстве его. Мы громами побед возвестили Европе, что имеем артиллерию, флот, инженеров, ученых, даже опытных мореходцев. Чего же хотите от нас в столь короткое время? Успехов ума, успехов в науках отвлеченных, в изящных искусствах, в красноречии, в поэзии? - Дайте нам время, продлите благоприятные обстоятельства, и вы не откажете нам в лучших способностях ума. Вы говорите, что власть климата есть первая из властей. Не спорю: климат имеет влияние на жителей; но это влияние, (как вы сами заметили в бессмертной книге своей), это влияние уменьшается или смягчается образом правления, нравами, общежитием. Самый климат России разнообразен. Иностранцы, говоря о нашем отечестве, полагают вообще, что Московия покрыта вечными снегами, населена - дикими. Они забывают неизмеримое пространство России; они забывают, что в то время, когда житель влажных берегов Белого моря ходит за куницею на быстрых лыжах своих, - счастливый обитатель устьев Волги собирает пшеницу и благодатное просо. Самый Север не столь ужасен взорам путешественника; ибо он дает все потребное возделывателю полей. Плуг есть основание общества, истинный узел гражданства, опора законов; а где, в какой стране России не оставляет он благодетельных следов своих? С успехами людскости и просвещения Север беспрестанно изменяется, и, если смею сказать, прирастает к просвещенной Европе. Скажите: когда Тацит описывал германцев, думал ли тогда Тацит, что в диких лесах ее возникнут города великолепные, что в древней Панновии и Норике родятся светильники ума человеческого? Нет, конечно! Но Петр Великий, заключив судьбу полумира в руке своей, утешал себя великою мыслию, что на берегах Невы древо наук будет процветать под тению его державы и рано или поздно, но даст новые плоды, и человечество обогатится ими. Вы, г. Монтескье, наблюдаете беспрестанно мир политический: на развалинах протекших веков, на прахе гордого Рима и прелестной Греции вы постигли причины настоящих явлений, научились пророчествовать о будущем. Вы знаете, что с успехами просвещения изменяются явным и непременным образом все формы правления: вы заметили сии изменения в земле русской. Время все разрушает и созидает, портит и усовершает. Может быть, через два или три столетия, может быть, и ранее, благие небеса даруют нам гения, который постигнет вполне великую мысль Петра - и обширнейшая земля в мире, по творческому гласу его, учинится хранилищем законов, свободы, на них основанной, нравов, дающих постоянство законам, одним словом - хранилищем просвещения. Лестные надежды! вы сбудетесь, конечно. Благодетель семейства моего, - благодетель России - почивает во гробе; но дух его, сей деятельный, сей великий дух - не покидает страны, ему любезной: он всюду присутствует, все оживляет, всему дает душу, и новую жизнь, и новую силу: он, кажется мне, беспрестанно вещает России: иди вперед! не останавливайся на поприще, мною отверстом, и достигнешь великой цели, мною назначенной!

  

   Монтескье

  

   Но искусства? Могут ли они процветать в туманах невских или под суровым небом московским?

  

   Аббат В.

  

   Искусства... Ах! им-то нужен прозрачный воздух и яркое солнце Рима, древней Эллады или умеренный климат нашей Франции.

  

   Кантемир

  

   Полуденные страны были родиною искусств; но сии прелестные дети воображения были часто вытесняемы из родины своей варварством, суеверием, железом завоевателей и, как быстрые волны, разлились по лицу земному. Музыка, живопись и скульптура любят свое древнее отечество, а еще более - многолюдные города, роскошь, нравы изнеженные. Но поэзия свойственна всему человечеству: там, где человек дышит воздухом, питается плодами земли, - там, где он существует, - там же он наслаждается и чувствует добро или зло, любит и ненавидит, укоряет и ласкает, веселится и страдает. Сердце человеческое есть лучший источник поэзии...

  

   Аббат В.

  

   Так! но оно, признайтесь, не столь чувствительно на Севере.

  

   Монтескье

  

   Я видел оперу в Англии и в Италии. От музыки, которую англичане слушают спокойно, итальянцы бывают вне себя и прыгают, как пифия на пророческом треножнике.

  

   Кантемир

  

   Что доказывает это? Что чувствительность народов южных раздражительнее, сообщительнее: но едва ли столь глубока, столь сильна, как чувствительность народов северных. В бытность мою в Лондоне ученый шотландец N. N. показывал мне песни своих горных соотечественников: они напоминают древнего Омера и силою мыслей, глубиною чувств превосходят многие произведения музы италиянской.

  

   Аббат В.

  

   Невероятно!

  

   Кантемир

  

   Мы, русские, имеем народные песни: в них дышит нежность, красноречие сердца; в них видна сия задумчивость, тихая и глубокая, которая дает неизъяснимую прелесть и самым грубым произведениям северной музы.

  

   Аббат В.

  

   Чудесно! по чести, невероятно!

  

   Кантемир

  

   ...Скажите, если грубые дети Севера умеют чувствовать и изъясняться столь живо и приятно, то чего нельзя ожидать нам от людей образованных?

  

   Аббат В.

  

   Но... почтенный защитник Севера... вы знаете, что народные песни... лепетание младенцев!

  

   Кантемир

  

   Младенцев, которые со временем возмужают. Как знать? Может быть, на диких берегах Камы или величественной Волги - возникнут великие умы, редкие таланты. Что скажете, г. президент, что скажете, услыша, что при льдах Северного моря, между полудиких родился великий гений? Что он прошел исполинскими шагами все поле наук; как философ, как оратор и поэт преобразовал язык свой и оставил по себе вечные памятники? Это одно предположение, но дело возможное. Что скажете, если...

  

   Аббат В.

  

   Но к чему сии гипотезы? Легче поверю, что русские взяли приступом Париж и уничтожили все крепости, Вобаном построенные!!! Впрочем, для чудес нет законов, говорил мне Фонтенель с значительною усмешкою, прочитав в первый раз свое глубокомысленное рассуждение об оракулах. Все надежды ваши, может быть, и сбудутся, или вы найдете их в царстве Луны, с утраченными надеждами Астольфа. Но, постите моему чистосердечию... признаюсь, я до сих пор смотрю на вас с удивлением и не могу постигнуть, как можно в Париже - на земле Расина и Корнеля - писать русские стихи?

  

   Кантемир

  

   Это напоминает: как можно быть персиянином?

  

   Монтескье

  

   Вы хотели поразить нас собственным нашим оружием. Но позвольте сделать одно замечание. Вы подражаете Горацию и Ювеналу: следственно, пишете сатиры, - сатиры на нравы... которые еще не установились. Гораций и Ювенал осмеивали пороки народа развратного, но достигшего высокой степени просвещения; остроумный и всегда рассудительный Буало писал при дворе великого короля, в самую блестящую эпоху монархии французской. Теперь общество в России должно представлять ужасный хаос: грубое слияние всего порочного, смешение закоренелых предрассудков, невежества, древнего варварства, татарских обычаев с некоторым блеском роскоши азиятской, с некоторыми искрами просвещения европейского! Какая тут пища для поэта сатирического? Могут ли проникнуть тонкие стрелы эпиграммы сквозь тройную броню невежества и уязвить сердце, окаменелое от пороков, закаленное в невежестве? И что значат сии стрелы в земле, где женщины, хранительницы нравов, едва начинают освобождаться из-под ига мужей своих; в земле, где общественное мнение еще шатается, еще не установилось и не может наказывать своим приговором того, что не подлежит суду законов? Одним словом: как можно смеяся говорить истину властелинам или рабам? Первым - опасно; другим - бесполезно.

  

   Кантемир

  

   Пользуясь покровительством монархов и вельмож, занимающих первые степени в государстве, я без страха говорил истину, и мои сатиры принесли некоторую пользу. Петр Великий, преобразуя Россию, старался преобразовать и нравы: новое поприще открылось наблюдателю человечества и страстей его. Мы увидели в древней Москве чудесное смешение старины и новизны, две стихии в беспрестанной борьбе одна с другою. Новые обычаи, новые платья, новый род жизни, новый язык не могли еще изменить древних людей, изгладить древний характер. Иные бояра, надевая парик и новое платье, оставались с прежними предрассудками, с древним упрямством и тем казались еще страннее; другие, отложа бороду и длинный кафтан праотеческий, с платьем европейским надевали все пороки, все слабости ваших соотечественников, но вашей любезности и людскости занять не умели. Частые перемены при дворе возводили на высокие степени государственные людей низких и недостойных: они являлись и - исчезали. Временщик сменял временщика, толпа льстецов другую толпу. Гордость и низость, суеверие и кощунство, лицемерие и явный разврат, скупость и расточительность неимоверная: одним словом, страсти, по всему противуположенные, сливались чудесным образом и представляли новое зрелище равнодушному наблюдателю и философу, который только ощупью, и с Горацием в руках, мог отыскать счастливую средину вещей. Я старался изловить некоторые черты сих времен; скажу более: я старался явить порок во всей наготе его и намекнуть соотечественникам истинный путь честности, благих нравов и добродетели. Ученый Феофан, архимандрит Кролин, оба достойные пастыря; Никита Трубецкий и другие вельможи одобрили мои слабые опыты, мое перо неискусное, но смелое, чистосердечное. Я первый осмелился писать так, как говорят: я первый изгнал из языка нашего грубые слова славянские, чужестранные, не свойственные языку русскому, - и открыл новую дорогу для грядущих талантов. Сатиры мои будут иметь некоторую цену для потомков наших, подобно древним картинам первых живописцев, предшественников Рафаэля: в них они найдут изображение верное нравов и языка русского, в славном периоде для России: от времен Петра до царствования счастливой, обожаемой нами Елисаветы, - и имя мое (простите мне авторское самолюбие) будет уважаемо в России более потому, что я первый осмелился говорить языком муз и философии, нежели потому, что занимал важное место при дворе вашем.

  

   Аббат В.

  

   Прекрасно! Вы говорите, как истинный философ.

  

   Монтескье

  

   Мы желали бы видеть ваши сатиры на французском языке. Отчасти я согласен с вами: картина нравов народа почти нового всегда любопытна. Но... вот и аббат Гуаско, ваш приятель...

  

   ______________________________

  

   - Вы очень кстати навестили нас! - сказал Кантемир, обнимая аббата. - Вы перевели мои сатиры на французский язык: прочитайте что-нибудь в угождение г. президенту; а у вас, господа, прошу терпения и снисхождения...

   Чтение и разговор продолжались долго, даже за полночь. Наконец Монтескье и аббат В. откланялись министру и расстались... довольны ли им? не знаю.

   Знаю только, что Кантемир, шевеля гаснувшие уголья в камине, сказал аббату Гуаско:

   - Признайся, любезный друг, Монтескье умный человек, великий писатель... но...

   - Но говорит о России, как невежда, - прибавил аббат Гуаско. - Скромный Кантемир улыбнулся, пожелал доброй ночи аббату, и они расстались.

  

   ~

   V

  

   ПИСЬМО К И. М. М<УРАВЬЕВУ>-А<ПОСТОЛУ>

   О сочинениях г. Муравьева

  

   Перечитывая снова рукописи и сочинения М. Н. Муравьева (изданные по его кончине, Москва, 1810), я осмелился сделать несколько замечаний. Две причины были моим побуждением. Вам будет приятно, милостивый государь, беседовать со мною о незабвенном муже, которого утрата была столь горестна для сердца вашего. Все теснее и теснее связывало вас с покойным вашим родственником. Самая дружба питалась, возвеличивалась взаимною любовью к музам, единственным утешительницам сей бурной жизни. Она украсила дни цветущей молодости вашей и поздним летам приготовила сладостные воспоминания. Конечно, каждый стих, каждое слово Вергилия напоминают вам о незабвенном друге вашем; ибо с ним вы читали древних, с ним наслаждались прекрасными вымыслами чувствительного поэта Мантуи, глубоким смыслом и гармонией Горация, величественными картинами Тасса, Мильтона и неизъяснимою прелестью стенаний Петрарки; одним словом, всеми сокровищами древней и новейшей словесности.

   Вторую причину, побудившую меня говорить о сочинениях г. Муравьева, могу смело отнести на счет пользы общественной. В 1810 году г. Карамзин взял на себя приятный труд быть издателем оных, несмотря на важные свои занятия по части истории; ибо он любил в покойном авторе не одно искусство писать, соединенное с обширною ученостию, но душу, прекрасную его душу. Говоря о писателе в кратком предисловии, он заключает следующими словами: "Страсть его к учению равнялась в нем только со страстию к добродетели". Прекрасные слова, и совершенно справедливые! Кто знал сего мужа в гражданской и семейственной его жизни, тот мог легко угадывать самые тайные помышления его души. Они клонились к пользе общественной, к любви изящного во всех родах и особенно к успехам отечественной словесности. Он любил отечество и славу его, как Цицерон любил Рим; он любил добродетель, как пламенный ее любовник, и всегда, во всех случаях жизни, остался верен своей благородной страсти.

   После долгого отсутствия возвращаясь в отчизну и с новым удовольствием принимаясь за русские книги, я искал во всех журналах выгодного или строгого приговора сочинениям г. Муравьева. Четыре года прошло со времени их издания в свет, и никто, ни один из журналистов, не упоминает об них[] [В прошлом 1813 году г Гнедич упомянул о сочинениях г Муравьева, говоря о лучших наших прозаических писателях в "Рассуждении о причинах, замедляющих успехи нашей словесности" Мы с удовольствием слышали, что его превосходительство г. попечитель Санкт-11етербургского учебного округа предписал чтение сочинений г. Муравьева в училищах сего округа]. Чему приписать сие молчание? Лени господ редакторов и холодности читателей к книгам полезным, которых появление столь редко на горизонте нашей словесности. Некоторые из господ журналистов наших поставляют себе долгом говорить только о том, что подействовало на чернь нашей публики. Они захвалят по одному предубеждению юный, возникающий талант или в одном слове напишут ему страшный и несправедливый приговор. Их леность сбирает плоды с одного невежества. К несчастию, они во многом похожи на наших актеров, которые, играя для партера, забывают, что в ложах присутствуют строгие судьи искусства.

   Я пропущу другую причину хладнокровия и малого любопытства нашей публики к отечественным книгам. Они происходят от исключительной любви к французской словесности - и эта любовь неизлечима. Она выдержала все возможные испытания и времени и политических обстоятельств [] [Бурный и славный 1812 год миновался, и любовь к Отечеству, страсть благородная, не ослепляет нас на счет французской словесности. Просвещенный россиянин будет всегда уважать писателей Лудовикова века, не Север есть родина Омеров. Наши воины, спасители Европы от нового Аттилы, потушили пламенник брани в отечестве Расина и Мольера и на другой день по вступлении в Париж, к общему удивлению его жителей, рукоплескали величественным стихам французской Мельпомены на собственном ее театре. Но исключительная страсть к какой-либо словесности может быть вредна успехам просвещения. Истина неоспоримая, которую г. Уваров, в письме к г. Капнисту, изложил столь блестящим образом: "Без основательных познаний и долговременных трудов в древней словесности, - говорит почтенный защитник Омера и экза-метров, - никакая новейшая существовать не может; без тесного знакомства с другими новейшими мы не в состоянии обнять все поле человеческого ума, обширное и блистательное поле, на котором все предубеждения должны бы умирать и все ненависти гаснуть".]. Все было сказано на сей счет; все укоризны, все насмешки Талии и людей просвещенных... остались без пользы, без внимания. Но я твердо уверен, что есть благоразумные читатели, которые, желая находить в чтении приятность, соединенную с пользою, и будучи недовольны нашею литературою, столь бедною в некоторых отношениях, часто с горестию прибегают к иностранной. Такого рода люди - их число ограничено - радуются появлению хорошей книги и перечитывают ее с удовольствием. Для них я спешу сделать некоторые замечания на сочинения г. Муравьева вообще и напомянуть им о собственном их богатстве.

   Собрание сих сочинений (изданных в Москве, 1810) составлено из отдельных пиэс, которые, как говорит г. Карамзин, были написаны автором для чтения великих князей. Он имел счастие преподавать им наставления в российском языке, в нравственности и словесности [] [Ныне благополучно царствующему государю императору и цесаревичу великому князю Константину Павловичу.]. Желая начертать в юной памяти исторические лица знаменитых мужей, а особливо великих князей и царей русских, автор, подобно Фонтенелю, заставляет разговаривать их тени в царстве мертвых. Но французский писатель гонялся единственно за остроумием: действующие лица в его разговорах разрешают какую-нибудь истину блестящими словами; они, кажется нам, любуются сами тем, что сказали. Под пером Фонтенеля нередко древние герои преображаются в придворных Лудовикова времени и напоминают нам живо учтивых пастухов того же автора, которым недостает парика, манжет и красных каблуков, чтобы шаркать в королевской передней, как замечает Вольтер - не помню в котором месте. Здесь совершенно тому противное: всякое лице говорит приличным ему языком, и автор знакомит нас, как будто невольно, с Руриком, с Карлом Великим, с Кантемиром, с Горацием и пр. Он, как Фонтенель, разрешает в маленькой драме своей какую-нибудь истину или политическую, или нравственную; но жертвует ей ничтожными выгодами остроумия и, если смею сказать, скрывается за действующее лице. - Например, желая сказать, что истинное богопочитание неразлучно с человеколюбием, он заставляет разговаривать Игоря и Ольгу, которая была жестокою по добродетели и действовала по ложным понятиям воспитания и народных нравов. В другом разговоре он выводит на сцену Карла Великого и Владимира, имея в виду следующее предложение: "Слава добрых государей никогда не погибает, и беспристрастный глас истории, отделяя от них некоторые легкие несовершенства человечества, представляют добродетели их для подражания потомству". И так далее.

   Сии разговоры и письма обитателя предместия могут заменить в руках наставников лучшие произведения иностранных писателей. В них моральные истины изложены с такою ясностию, с таким добродушием, облечены в столь приятные формы слога, что самая разборчивая критика увенчает их похвалами. Нас лучше удостоверят примеры. Возьмем их наудачу из писем. Сочинитель, удаленный от городского шума, в приятном сельском убежище - "на берегах светлого ручья, по которым разбросано несколько кустов орешника", - пишет к своему приятелю о различных предметах, его окружающих; веселится сельскими картинами, мирным счастием полей и человеком, обитающим посреди чудес первобытной природы. Часто облако задумчивости осеняет его душу; часто углубляется он в самого себя и извлекает истины, всегда утешительные, из собственного своего сердца. Тихая, простая, но веселая философия, неразлучная подруга прекрасной, образованной души, исполненной любви и доброжелания ко всему человечеству, с неизъяснимой прелестью дышит в сих письмах. "Никакое неприятное воспоминание не отравляет моего уединения (здесь видна вся душа автора): чувствую сердце мое способным к добродетели; оно бьется с сладостною чувствительностию при едином помышлении о каком-нибудь деле благотворительности и великодушия. Имею благородную надежду, что, будучи поставлен между добродетели и несчастия, изберу лучше смерть, нежели злодейство. И кто в свете счастливее смертного, который справедливым образом может чтить самого себя?" - Прекрасные, золотые строки! Кто, кто не желал бы написать их в излиянии сердечном? - Потом, описав сладостные занятия любителя муз в тихом кабинете, наш автор прибавляет: "И после того есть еще люди, которые ищут благополучия в рассеянии, в многолюдстве, далеко от домашних богов своих! - Какое счастие отереть слезы невинно страждующего, оказать услугу маломощному, облегчить зависимость подчиненных? Но что я скажу о дружбе? Чувствовать себя в другом, разуметь друг друга столь искренно, столь скоро, при едином слове, при едином взоре? - Кто называет дружбу, называет добродетель". - Сии строки, и многие другие, напоминают нам Монтаня, там, где он, предаваясь счастливому излиянию своего сердца, говорил о незабвенном своем Лабоесе [] [Si on me presse de dire, pourquoi je 1'aimais, je sents que cela ne se peut exprimer qu'en repondant: parceque c'etoit lui, parceque c'etoit moi. Монтань. <Если меня понуждают сказать, почему я его любил, я чувствую, что это можно выразить, только ответив: потому что это был он, потому что это был я (фр.).>]. Тон иных писем важнее - но нравственная цель всегда одинакова. Признаюсь вам, милостивый государь, я не могу удержаться от удовольствия выписывать; притом это единственный и лучший способ показать красоты сочинения и дать ясное понятие об авторе. "Тихий вечер оканчивал знойный день. Солнце, величественнее и медленнее на конце пути своего, покоилося за мгновение пред закатом на крайних горах горизонта, а я прогуливался на крутом береге Волги с добродетельным другом юности моей, с кротким моим наставником. Власы главы его белели уже от хлада старости; весна жизни моей не расцветала еще совершенно. Мы касались оба противуположных крайностей века. Но дружба его и опытность сокращали расстояние, которое разделяло нас, и часто, позабываясь, мнил я видеть в нем старшего и благоразумного товарища. Будучи важнее обыкновенного в тот вечер, он говорил мне: - Сын мой! - сим именем любви я одолжен был нежности сердца его, - озирая холмы сии, одеваемые небесною лазурью, поля, жатвы и напояющие их струи, не чувствуешь ли в сердце твоем благополучия? Чудеса природы не довольны ли для счастия человека? Но одно худое дело, которого сознание оскорбляет сердце, может разрушить прелесть наслаждения. Великолепие и вся красота природы вкушается только невинным сердцем. Одно счастие - добродетель; одно несчастие - порок. И все вечера твои будут так тихи, ясны, как нынешний. Спокойная совесть творит и природу спокойную. - Слова его проникли в душу мою, и я с умилением повергся в объятия старца".

   Другие отрывки принадлежат к вышнему роду словесности. Между ими повесть "Оскольд", в которой автор изображает поход северных народов на Царьград, блистает красотами. Здесь мы видим толпы диких воинов, которых как будто невидимая сила влечет к роскошной столице Восточной империи. Мы переносимся во времена глубокой древности; в степи и дремучие леса полуобитаемой России; то на бурные волны Варяжского моря, покрытые судами отважных плавателей; то в непроходимые снежные пустыни Биармии, освещенные холодным солнцем; то в роскошное царство Михаила, "где игры, удивительные ристалища занимают ежедневно праздность народа. Счастлив, кто видел все сие единожды в жизни! Сладостное воспоминание распространится на остальное течение дней его и облегчит ему бремя ненавистной старости". - Автор с обыкновенным искусством говорит о Труворе и Синеусе, сохраняя всю приличность историческую; выводит честолюбивого Вадима, "которого взоры изображают столько же упреков новгородцам, сколько строгости воинской", и возбуждает в памяти нашей цепь великих отечественных воспоминаний. Сила изобретения блистает в исчислении Оскольдовых ратников. Они отличены резкими чертами один от другого; они живут, действуют перед вами. "Но кто может назвать имена бесчисленного воинства? Таковы тучи пернатых, наполняющих воздух криком, когда, почувствовав приход зимы, оставляют крутые берега Русского моря, не памятуя любви и прекрасных дней, коими там наслаждались летом; удивленный путешественник позабывает дорогу свою, на них взирая; и унывает в сердце, видя себя оставляемого свирепости мразов и бурных ветров". - Вы видите пред полками сонм вдохновенных скальдов с златыми арфами. "Нетерпеливый, добрый между ими, юный славянин, который на влажных берегах моря и на краю земли бесплодной почувствовал вдохновение скальда, оставил сети и парусы, способы скудного пропитания, и воспел соотчичам неслыханные песни о бранях и героях". Этот юный скальд напоминает нам Ломоносова. Конечно, его имел в виду наш автор, и здесь, сохраня всю приличность рассказа, представил нам в блистательном виде отца русского стихотворства, сего чудесного мужа, которого не только дарования поэтические, неимоверные успехи и труды в искусствах и науках, но самая жизнь, исполненная поэзии, - если смею употребить сие выражение - заслуживает внимание позднейшего потомства [] [Мы приглашаем прочесть в "Опытах истории, словесности и нравоучения" г. Муравьева прекрасную статью о заслугах Ломоносова в науках.].

   Искусство, неразлучное с глубоким познанием истории, более всего блистает в описании нравов северных племен. Автор "Оскольда" краткими словами умеет возбудить внимание читателя и перенести его на сцену тогдашнего мира, который знаком ему, как Омеру древняя Троада. Заметим еще, что эпоха, избранная им для поэтического повествования, соединяет все возможные выгоды и доказывает его верный вкус и обширные сведения. Действие происходит в России во времена отдаленные, которые поэту столь удобно украшать вымыслами и цветами творческого воображения. Оскольд, товарищ Руриков, поклоняется Одену, сему кровавому божеству скандинавов, которых и жизнь, и суеверия ознаменованы были мрачною поэзиею. Спутники Оскольдовы имеют или могут иметь свои предания, как славяне имеют свою веру, и от сего рождается приятное разнообразие, истинная принадлежность эпопеи! В некотором отдалении мы видим Царьград, жилище роскоши и неги, колыбель христианской религии, куда кочующие народы Севера вторгались с мечом и пламенем для похищения земных сокровищ - и нередко возвращались с святым знамением веры в свои непостоянные становища. Туда устремлены воины Оскольда и любопытство читателя... К сожалению, сия повесть не кончена: она есть начало большого творения, которое, без сомнения, имел в виду наш автор; но государственные занятия отклонили его от словесности. При конце жизни своей он редко беседовал с музами, уделяя несколько свободных минут на чтение древних в подлиннике и особенно греческих историков, ему от детства любезных.

   Исторические отрывки г. Муравьева заслуживают особенное внимание, и мы смело уверить можем - опираясь на мнение ученейших мужей по этой части, - что на русском языке едва ли находится что-нибудь подобное "Краткому начертанию российской истории", напечатанному в первый раз в 1810 году, и статьям, под названием: "Рассеянные черты из землеописания российского" и "Соединение удельных княжений в единое государство". Они начертаны пером ученого, политика и философа. Вот редкое явление в нашей словесности! Ибо наши писатели не всегда соединяли в себе качества, потребные историку: философию и критику. Мы надеемся, что ученые люди, занимающиеся отечественною историею, сообщат читающей публике свои замечания о сих бесценных отрывках, а наставники включат их в малое число книг, посвященных чтению юношества. История наша - история народа, совершенно отличного от других по гражданскому положению, по нравам и обычаям, история народа, сильного и воинственного от самой его колыбели и ныне удивившего неимоверными подвигами всю Европу, - должна быть любимым нашим чтением от самого детства. "Мы ходим, - говорит красноречивый автор "Землеописания русского", - мы ходим по земле, обагренной кровию предков наших и прославленной отважными предприятиями и подвигами князей и полководцев, которые только для того осенены глубокою нощию забвения, что не имели достойных провозвестников славы своей. Да настанет некогда время пристрастия к отечественным происшествиям, к своим государям, ко нравам и добродетелям, которые суть природные произрастания нашего отечества" [] [Любители истории и словесности ожидают с нетерпением полной "Истории русской" того писателя, который показал нам истинные образцы русской прозы, и в трудолюбивом молчании более десяти лет приготовляет своему отечеству новое удовольствие, новую славу. Его творение будет иметь непосредственное влияние на умы и более всего на словесность.].

   Мы должны упомянуть о философических и нравственных произведениях нашего автора. Здесь более, нежели где-нибудь, видна его душа и горячие впечатления его сердца. К нему можно применить то, что Шиллер сказал о Маттисоне: "Тесное обращение с природою и с классическими образцами напитало его дух, очистило его вкус и сохранило его нравственную грацию; пламенная и чистейшая любовь к человечеству одушевляет его произведения, и все явления природы отражаются в душе его со всеми оттенками, как в тихом зеркале воды". Здесь находим мы самого автора, вступаем с ним в тесное знакомство. Искусство человеческое может всему подражать, кроме движений доброго сердца. Вот истинная оригинальность нашего автора! Он часто, как будто против воли своей, обнажает прекрасную душу и редкую чувствительность; и более всего в отрывке под названием: "Просвещение и Роскошь", где, описывая странный характер Руссо, он готов с ним предаться сладостной мечтательности; в статье о "Блаженстве", где он, определяя счастие, увлекается своим воображением и отдыхает в тишине сельской, на лоне природы, ему всегда любезной. Вы можете читать его во всякое время, и в шуме деятельной жизни, и в тишине уединения; его слова подобны словам старого друга, который, в откровенности сердечной говоря о себе, напоминает вам собственную вашу жизнь, ваши страсти, печали, надежды и наслаждения. Он сообщает вам тишину и ясность своей души и оставляет в памяти продолжительное воспоминание своей беседы. Одним словом, самое бремя печалей и забот - я занимаю его выражение - отпадает по его утешительному гласу.

   В "Забавах воображения", говоря о том государственном человеке, который первый в России ознаменовал дни свои покровительством отечественных муз, которого имя должно быть драгоценно позднему потомству, - ибо перейдет к нему с именами Ломоносова и Державина, - говоря о Шувалове, сочинитель продолжает: "Приятно воспоминать государственного человека, который был чувствителен к прелестям письмен, поэзии и художеств, и посреди сияния знатности и попечений правления удостоивал взорами своими просвещение; как любимец Августов или Кольберт, давал покровительство наукам или призывал дарования из чужих земель". - Конечно, иные черты можно применить к нашему автору, которого память столь любезна и художникам, и ученым. Он посещал их кабинеты, их мастерские; они искали в нем покровителя и часто находили попечительного друга. Имя его и до сих пор почтенные члены Московского Университета произносят со слезами живейшей благодарности. Незабвенное имя для сердец благородных! Оно напоминает отечеству все гражданские добродетели.

   "Все то, что способствует к доставлению вкусу более тонкости и разборчивости, - прибавляет сочинитель в статье о "Забавах воображения", из которой я выписываю сии строки, - все то, что приводит в совершенство чувствования красоты в искусствах и письменах, отводит нас в то же самое время от грубых излишеств страстей, от неистовых воспалений гнева, жестокости, корыстолюбия и прочих подлых наслаждений. Кто восхищается красотами поэмы или расположением картины, не в состоянии полагать благополучия в несчастии других, в шумных сборищах беспутства или в искании подлой корысти. Нежное сердце и просвещенный разум услаждаются возвышенными чувствованиями дружбы, великодушия и благотворительности". - Давно сказано было, что слог есть зеркало души, и относительно к нашему автору это совершенно справедливо. Слог его можно уподобить слогу Фенелона. Та же чистота и точность выражений, стройность мыслей; то же сердечное, убедительное красноречие. Образованный в училище древних, его слог сохранил на себе их печать неизгладимую: простоту, важность и приличие.

   Я не сделаю ни одного замечания на погрешности. Пускай другие ищут ошибок грамматических, галлицизмов и пр.

   Мы предоставим себе сладостное удовольствие хвалить то, что достойно похвал и самой разборчивой критики, которая в словесности нашей более приносит пользы, указывая на красоты, нежели порицая недостатки ядовитым пером своим - и часто несправедливым.

   Вам известно, милостивый государь, что я многим обязан покойному автору; но благодарность меня не ослепляет. Я опирался на суд людей просвещенных, знатоков в нашей словесности, отдавая должную справедливость тому, что заслуживает похвалы; и назову себя совершенно счастливым, если мог быть хотя слабым, но верным отголоском их мыслей и суждений о том человеке, которого память будет мне драгоценна до поздних дней жизни и украсит их горестным и вместе сладким воспоминанием протекшего!

   Долгом поставляю упомянуть здесь о стихотворных его произведениях. Многие из них напечатаны были без имени сочинителя в разных журналах и в последний раз в "Собрании русских стихотворений", изданных г. Жуковским, который взял на себя труд, пересмотрев несколько рукописей автора, приготовить их для печати, особенно то, что не входило в план книги, изданной в Москве в 1810 году. Конечно, любители словесности ожидают с нетерпением третьей части сочинений г. Муравьева, которая будет состоять из его стихотворений. Желательно, милостивый государь, чтобы вы сделали несколько замечаний на жизнь автора: она любопытна не только для любителя словесности, но и для каждого друга добродетели. Истинному патриоту приятно узнать некоторые обстоятельства жизни гражданина, принесшего пользу отечеству беспрерывными трудами и пером своим: мы будем помнить сынов России, прославивших отечество на поле брани; история вписывает уже имена их в свои скрижали; но должны ли мы забывать и тех сограждан, которые, упот-ребя всю жизнь свою для пользы нашей, отличились гражданскими добродетелями и редкими талантами? - Древние, чувствительные ко всему прекрасному, ко всему полезному, имели два венца: один для воина, другой для гражданина. Плутарх, описывая жизнь великих полководцев, царей и законодателей, поместил между ими Гезиода и Пиндара. Мы желаем от всей души, чтобы вы исполнили надежду нашу. Замечания ваши на жизнь г. Муравьева могут служить предисловием к третьей части полного собрания его сочинений.

   Стихотворения г. Муравьева, без сомнения, будут стоять наряду с лучшими его произведениями в прозе. В них то же достоинство: философия, которой источник чувствительное и доброе сердце; выбор мыслей, образованных прилежным чтением древних; стройность и чистота слога. Вот несколько примеров из послания к покойному И. П. Тургеневу, достойному приятелю автора, которого он любил и уважал от самой юности. Наклонности и страсти друзей были одинаковы: добродетель и пламенная любовь к музам. Они запечатлели их священный союз, который могла разрушить единая смерть. Посмотрим, как автор, описывая в своем послании деятельного мудреца, доброго отца семейства, истинного патриота, любителя порядка и счастия ближних, описывает себя и друга своего:

  

   Любовью истины, любовью красоты

   Исполнен дух его, украшены мечты.

   Искусства! вас к себе он в помощь призывает;

   От зависти себя он в вашу сень скрывает;

   Без гордости велик и важен без чинов,

   На пользу общую всегда, везде готов;

   Он свято чтит родство священные союзы;

   И чтоб свободным быть, приемлет легки узы;

   Внимательный супруг и счастливый отец,

   Он властью облечен по выбору сердец. -

   Счастлив, кто может быть семейства благодетель!

   Что нужды, дом тому иль целый мир свидетель!

   Таков Эмилий был, равно достоин хвал,

   Как жил в семье своей иль как при Каннах пал.

  

   Прекрасное начертание добродетельного и деятельного мудреца! Прекрасный и счастливый пример! Далее продолжает поэт:

  

   Служить отечеству - верховный душ обет.

   Наш долг - туда спешить, куда оно зовет.

   Но если, в множестве ревнителей ко славе,

   Мне должно уступить, - ужели буду вправе

   Пренебреженною заслугой досаждать?

   Мне только что - служить; отчизне - награждать.

   Из трехсот праздных мест спартанского совета

   Народ ни на одно не избрал Педарета.

   - Хвала богам, - сказал, народа не виня, -

   Есть триста человек достойнее меня.

  

   Здесь каждая мысль может служить правилом честному гражданину. И какая утешительная мудрость! Какое сладостное излияние чистой и праведной души! Скажем более с одним из лучших наших писателей: счастлив тот, кто мог жить, как писал, и писать, как жил!

  

   Полезным можно быть, не бывши знаменитым;

   Сретают счастие и по тропинкам скрытым.

   Сей старец, коего Вергилий воспевал,

   Что близ Тарента мак и розы поливал,

   И в поздню ночь под кров склонялся домашний,

   Столы отягощал некупленными брашны;

   Он счастье в хижине, конечно, находил

   И пышных богачей душой превосходил!

  

   Тот истинно свободен, куда бы он ни был брошен фортуною, куда бы он ни был поставлен людьми, управлять ими или повиноваться, сиять в венце или скрывать себя в пустыне, - тот истинно счастлив, говорит наш поэт вслед за Горацием,

  

   Кто счастья в крайностях всегда с собою сходен;

   В сиянии не горд, в упадке не уныл,

   В самом себе свое величие сокрыл

   Владыка чувств своих, их бури усмиряет

   И скуку жития ученьем услаждает.

  

   В другом послании, в котором автор более предается игре своего воображения, мы находим блестящее изображение Вольтера,

  

   Сего чудесного, столетнего шалбера,

   По превосходству мудреца,

   Который говорил прекрасными стихами,

   К которому стихи в уста входили сами...

   В его приветствиях не виден труд певца -

   Учтивость тонкого маркиза!

   Заметьте, что маркиз не мог воспеть бы Гиза,

   Не мог бы начертать шестидесяти лет

   В Китае страшного Чингиза;

   Потом унизить свой трагический полет

   В маркизе де Вильет,

   И во власах седых бренчать еще на лире

   Младые шалости иль растворять в сатире

   Свой лицемерный слог;

   Иль философствовать с величеством о мире,

   О мироздателе: - Вольтер все это мог!

   И славну старость вел он с завистью у ног

   Превыше хвал и порицаний.

   В Париже сколько восклицаний,

   Когда явился он к принятию венца!

   Великие умы, красавицы, вельможи,

   Придворных легкий рой из королевской ложи,

   Плескали долго в честь бессмертного творца!

   За ними вся толпа плескала без конца! -

   Такой-то нравится нам в обществе творец,

   Который изжил бы во свете лета юны

   И сделался мудрец

   Волненьями фортуны,

   Открывшими ему излучины сердец.

  

   К несчастию, говорит поэт, трудно быть светским человеком и писателем. Одно вредит другому:

  

   Условья общества для мыслящего - цепи!

   А тот, кто в обществе свой выдержал искус,

   Зевает в обхожденье муз.

   В науке нравиться учу я основанья;

   Но, старый ученик, не знаю ни аза,

   И не задремлется со мной лоза,

   Которой общество чинит увещеванья.

   Меж тем замедлены успехи дарованья,

   Что льстился в юности иметь.

   Замедлены?.. Я выражаюсь мало! -

   Их уничтожено в душе моей начало;

   Прелестна лень поставила мне сеть,

   Из коей я не выду.

   Не быв Ринальдом, я нашел свою Армиду

   И в лени сладостной забыл искусство петь.

   Поэтом трудно быть, а легче офицером, -

   С Доратом я успел сравниться в том,

   Что он, как я, был мушкетером.

  

   Часто в стихах нашего поэта видна сладкая задумчивость, истинный признак чувствительной и нежной души; часто, подобно Тибуллу и Горацию, сожалеет он об утрате юности, об утрате пламенных восторгов любви и беспредельных желаний юного сердца, исполненного жизни и силы. В стихотворении под названием "Муза", обращаясь к тайной подруге души своей, он делает ей нежные упреки:

  

   Ты утро дней моих прилежно посещала:

   Почто ж печальная распространилась мгла,

   И ясный полдень мой покрыла черной тенью?

   Иль лавров по следам твоим не соберу,

   И в песнях не прейду к другому поколенью.

   Или я весь умру?

  

   Нет, мы надеемся, что сердце человеческое бессмертно. Все пламенные отпечатки его, в счастливых стихах поэта, побеждают и самое время. Музы сохранят в своей памяти песни своего любимца, и имя его перейдет к другому поколению с именами, с священными именами мужей добродетельных. Музы, взирая на преждевременную его могилу, восклицают с поэтом Мантуи:

  

   Manibus date lilia plenis:

   Purpureos spargam Mores! [] [Дайте лилий и пурпурных цветов, // Чтоб осыпать щедрой рукой! (лат.)]

  

   С. Петербург, 1814 года

  

   ~

   VI

  

   ПРОГУЛКА В АКАДЕМИЮ ХУДОЖЕСТВ

   Письмо старого московского жителя к приятелю, в деревню его Н.

  

   Ты требуешь от меня, мой старый друг, продолжения моих прогулок по Петербургу. Повинуюсь тебе.

   На этот раз я буду говорить об Академии Художеств, которая после двадцатилетнего нашего отсутствия из Петербурга столько переменилась... "Говори, говори об Академии Художеств! - так воскликнешь ты, начиная чтение моего болтливого письма. - Мы издавна любили живопись и скульптуру, и в твоем маленьком домике на Пресне (которого теперь и следов не осталось!) мы часто заводили жаркие споры о голове Аполлона Бельведерского, о мизинце Гебы славного Кановы, о коне Петра Великого, о кисти Рафаэля, Кореджио, даже самого Саль-ватора Розы, Мурилло, Койпеля и пр. Так - я во многом с тобой соглашался, а ты ни в чем со мною, а еще менее с добрым живописцем Ализовым, с товарищем славного Лосенкова, который часто смешил и сердил нас своим упрямством и добродушием. Мы спорили; время летело в приятных разговорах. Счастливое, невозвратное время! Пожар Москвы поглотил и домик твой со всеми дурными картинами и эстампами, которые ты покупал за бесценок у торгашей на аукционах, а в Немецкой слободе у отставных стряпчих; он поглотил маленькую Венеру, в которой ты находил нечто божественное, и бюст Вольтеров с отбитым носом, и маленького Амура с факелом, и бронзового Фавна, которого Ализов отрыл... будто бы на развалинах какой-то бани близ Неаполя и которым он приводил в восхищение и тебя и меня и всех знатоков нашего квартала. Пожар, немилосердный пожар поглотил даже акациеву беседку, с красивыми скамейками, с дубовым столом, на котором мы, разливая чай, любовались прелестными видами: Москвой-рекою, которая извивается по лугу вокруг стен и высоких башен Девичьего монастыря, Васильевским, Воробьевыми горами с тенистыми рощами - и закатом вечернего солнца. Пожар поглотил наше убежище. Но в памяти моей осталось воспоминание твоей любви к изящным художествам и охоты спорить, которая, конечно, укротилась от времени, а более всего от политических обстоятельств. - Итак, говори об Академии Художеств, о произведениях наших артистов: я буду слушать с удовольствием. Всякая новость из столицы приятна пустыннику, который и на старости лет еще пламенно любит отечество, успехи и славу сограждан". Вот что ты скажешь, развернув мое письмо. - Я начну мой рассказ сначала, как начинает обыкновенно болтливая старость. Слушай.

   Вчерашний день поутру, сидя у окна моего с Винкельманом в руке, я предался сладостному мечтанию, в котором тебе не могу дать совершенно отчета; книга и читанное мною было совершенно забыто. Помню только, что, взглянув на Неву, покрытую судами, взглянув на великолепную набережную, на которую, благодаря привычке, жители петербургские смотрят холодным оком, - любуясь бесчисленным народом, который волновался под моими окнами, сим чудесным смешением всех наций, в котором я отличал англичан и азиатцов, французов и калмыков, русских и финнов, я сделал себе следующий вопрос: что было на этом месте до построения Петербурга? Может быть, сосновая роща, сырой, дремучий бор или топкое болото, поросшее мхом и брусникою; ближе к берегу - лачуга рыбака, кругом которой развешены были мрежи, невода и весь грубый снаряд скудного промысла. Сюда, может быть, с трудом пробирался охотник, какой-нибудь длинновласый финн...

  

   За ланью быстрой и рогатой,

   Прицелясь к ней стрелой пернатой.

  

   Здесь все было безмолвно. Редко человеческий голос пробуждал молчание пустыни дикой, мрачной; а ныне?.. Я взглянул невольно на Троицкий мост, потом на хижину великого монарха, к которой по справедливости можно применить известный стих:

  

   Souvent un faible gland recele un chene immense! [] [Часто малый желудь таит в себе огромный дуб! (фр.)]

  

   И воображение мое представило мне Петра, который в первый раз обозревал берега дикой Невы, ныне столь прекрасные! - Из крепости Нюсканц еще гремели шведские пушки; устье Невы еще было покрыто неприятелем, и частые ружейные выстрелы раздавались по болотным берегам, когда великая мысль родилась в уме великого человека. Здесь будет город, сказал он, чудо света. Сюда призову все художества, все искусства. Здесь художества, искусства, гражданские установления и законы победят самую природу. Сказал - и Петербург возник из дикого болота.

   С каким удовольствием я воображал себе монарха, обозревающего начальные работы: здесь вал крепости, там магазины, фабрики, Адмиралтейство. В ожидании обедни в праздничный день или в день торжества победы, государь часто сиживал на новом вале с планом города в руках против крепостных ворот, украшенных изваянием апостола Петра из грубого дерева. Именем святого должен был назваться город, и на жестяной доске, прибитой под его изваянием, изображался славный в летописях мира 1703 год римскими цифрами. На ближнем бастионе развевался желтый флаг с большим черным орлом, который заключал в когтях своих четыре моря, подвластные России. Здесь толпились вокруг монарха иностранные корабельщики, матросы, художники, ученые, полководцы, воины; меж ними - простый рождением, великий умом - любимец царский Меншиков, великодушный Долгорукий, храбрый и деятельный Шереметьев и вся фаланга героев, которые создали с Петром величие Русского царства...

   Таким образом, погруженный в мое мечтание, я не приметил, что двери комнаты отворились и сын моего старого приятеля Н., молодой, весьма искусный художник, приветствовал меня с добрым утром. "Я пришел нарочно за вами, - сказал он, - сегодня Академия Художеств открыта для любопытных, и я готов быть вашим путеводителем, вашим чичероне, если угодно! - Вы увидите много хорошего, полюбуетесь некоторыми произведениями русского резца и кисти; о других теперь - ни слова. Посмотрите, - продолжал он, открывая окно: - какое прекрасное время! Весь город гуляет, и мы с толпой гуляющих неприметным образом пройдем в Академию". - "С удовольствием, - отвечал я молодому человеку: - около двадцати лет я не видал Академии, и как здесь все идет исполинскими шагами к совершенству, то надеюсь, что и художества приведут меня в приятное изумление. Вот мой посох, моя шляпа, - пойдем!"

   И в самом деле, время было прекрасное. Ни малейший ветерок не струил поверхности величественной, первой реки в мире, и я приветствовал мысленно богиню Невы словами поэта:

  

   Обтекай спокойно, плавно,

   Горделивая Нева,

   Государей зданье славно

   И тенисты острова.

  

   Великолепные здания, позлащенные утренним солнцем, ярко отражались в чистом зеркале Невы, и мы оба единогласно воскликнули: "какой город! какая река!"

   "Единственный город! - повторил молодой человек. - Сколько предметов для кисти художника! умей только выбирать. И как жаль, что мои товарищи мало пользуются собственным богатством; живописцы перспективы охотнее пишут виды из Италии и других земель, нежели сии очаровательные предметы. Я часто с горестию смотрел, как в трескучие морозы они трудятся над пламенным небом Неаполя, тиранят свое воображение - и часто взоры наши. Пейзаж должен быть портрет. Если он не совершенно похож на природу, то что в нем? -

   Надобно расстаться с Петербургом, - продолжал он, - надобно расстаться на некоторое время, надобно видеть древние столицы: ветхий Париж, закопченный Лондон, чтобы почувствовать цену Петербурга. Смотрите - какое единство! как все части отвечают целому! какая красота зданий, какой вкус и в целом какое разнообразие, происходящее от смешения воды со зданиями. Взгляните на решетку Летнего сада, которая отражается зеленью высоких лип, вязов и дубов! Какая легкость и стройность в ее рисунке! Я видел славную решетку Тюльерийского замка, отягченную, раздавленную, так сказать, украшениями - пиками, касками, трофеями. Она безобразна в сравнении с этой".

   Энтузиазм, с которым говорил молодой художник, мне весьма понравился. Я пожал у него руку и сказал ему: "Из тебя будет художник!" Не знаю, понял ли он мои пророческие слова, но, посмотрев на меня с улыбкою удовольствия, продолжал: "Взгляните теперь на набережную, на сии огромные дворцы - один другого величественнее! на сии домы - один другого красивее! Посмотрите на Васильевский остров, образующий треугольник, украшенный биржею, ростральными колоннами и гранитною набережною, с прекрасными спусками и лестницами к воде. Как величественна и красива эта часть города! Вот произведение, достойное покойного Томона, сего неутомимого иностранца, который посвятил нам свои дарования и столько способствовал к украшению северной Пальмиры! Теперь, от биржи, с каким удовольствием взор мой следует вдоль берегов и теряется в туманном отдалении между двух набережных, единственных в мире!" - "Так, мой друг, - воскликнул я, - сколько чудес мы видим перед собою, и чудес, созданных в столь короткое время, в столетие - в одно столетие! Хвала и честь великому основателю сего города! Хвала и честь его преемникам, которые довершили едва начатое им, среди войн, внутренних и внешних раздоров. Хвала и честь Александру, который более всех, в течение своего царствования, украсил столицу Севера! И в какие времена? Когда бремя и участь целой Европы лежала на его сердце, когда враг поглощал землю русскую, когда меч и пламень безумца пожирал то, что созидали веки!.."

   Разговаривая таким образом, мы подходили к Адмиралтейству. "Помню, - скажешь ты, - помню эту безобразную длинную фабрику, окруженную подъемными мостами, рвами глубокими, но нечистыми, заваленными досками и бревнами". Остановись, почтенный мой приятель! кто не был двадцать лет в Петербурге, тот его, конечно, не узнает. Тот увидит новый город, новых людей, новые обычаи, новые нравы. Вот что я повторяю тебе ежедневно в моих записках. И здесь то же превращение. Адмиралтейство, перестроенное Захаровым, превратилось в прекрасное здание и составляет теперь украшение города. Прихотливые знатоки недовольны старым шпицом, который не соответствует, по словам их, новой колоннаде, - но зато колоннада и новые павильоны или отдельные флигели прелестны. Вокруг сего здания расположен сей прекрасный бульвар, обсаженный липами, которые все принялись и защищают от солнечных лучей. Прелестное, единственное гульбище, с которого можно видеть все, что Петербург имеет величественного и прекрасного: Неву, Зимний дворец, великолепные домы дворцовой площади, образующей полукружие, Невский проспект, Исакиевскую площадь, Конногвардейский манеж, который напоминает Партенон, прелестное строение г. Гваренги, Сенат, монумент Петра I и снова Неву с ее набережными!

   Я хотел отдохнуть, и мы сели на одну из лавок бульвара. Площадь была покрыта каретами, бульвар - гуляющими. Между тем как я рассматривал знакомые и незнакомые лица, некто, человек пожилой и хворой, присел на лавку возле меня. - Черты его мне были знакомы, но время изгладило из моей памяти его имя. Знакомый незнакомец глядел на меня пристально, минуту, две, три... и наконец - я узнал в нем Старожилова. "Как ты переменился!" - воскликнули мы оба, глядя пристально друг на друга. "Как все переменилось с тех пор, как я тебя видел здесь!" - прибавил Старожилов с тяжелым вздохом, от которого морщины на его лбу сделались еще глубже. Я не стану тебе говорить о вопросах, которые мы делали взапуски друг другу: можешь их легко угадать; скажу только, что наш старый знакомый, узнав намерение наше посетить Академию, взглянул на часы и сказал мне: "Теперь еще рано; к трем часам я могу поспеть в клуб, где я должен пробовать новое вино и сказать мое мнение насчет важного постановления в клубе, о котором я размышлял целое утро". Важность, с которою он говорил, заставила нас улыбнуться. К счастию, Старожилов того не приметил и продолжал: "Прогулка мне будет полезна; ибо сегодня солнце греет, как летом. Я побреду с вами в Академию - вовсе не из любопытства; там ничего хорошего нет. Я давно недоволен нашими художниками во всех родах - но мне нужно рассеяние, единственно рассеяние!" - прибавил он, кашляя беспрестанно.

   Между тем как мы идем медленными шагами в Академию, соображаясь с походкою подагрика, я скажу тебе мимоходом, что Старожилов, которого мы знали в молодости нашей столь блестящего, столь веселого, столь рассеянного, ныне сделался брюзгою, недовольным, одним словом, совершенным образцом старого холостого человека. Ты помнишь, что в молодости он имел живой ум, некоторые познания и большой навык в свете. Ныне цвет ума его завял, прежняя живость исчезла, познания, не усовершенные беспрестанными трудами, изгладились или превратились в закоренелые предрассудки, и все остроумие его погибло, как блестящий фейерверк. Конечно, рассудок забыл шепнуть ему: старайся быть полезен обществу! Недеятельная жизнь, говорит мудрец херонейский, расслабляет тело и душу. Стоячая вода гниет; способности человека в бездействии увядают, и за молодостию невидимо крадется время:

  

   Прийдут, прийдут часы те скучны,

   Когда твои ланиты тучны

   Престанут грации трепать!

  

   Тогда общество справедливою холодностию отметит тебе за то, что ты был его бесплодным членом. Старожилов, проживший вертопрахом до некоторого времени, проснулся в сорок лет стариком, с подагрою, с полурасстроенным имением, без друга, без привязанностей сердечных, которые составляют и мучение, и сладость жизни; он проснулся с душевною пустотою, которая превратилась в эгоизм и мелочное самолюбие. Ему все наскучило, он всем недоволен: в его время и лучше веселились, и лучше говорили, и лучше писали. Трагедии Княжнина, по его мнению, лучше трагедий Озерова; басни Сумарокова предпочитает он басням Крылова, игру Сахаровой игре Семеновой и так далее. "Как скучна нынешняя жизнь!" - говорит он; и этому поверить можно. Зачем, спрашиваю я, зачем постоянно десять лет является он в клуб? Чтобы слушать, изобретать или распускать городские вести или газетные тайны, чтобы бранить нещадно все новое и прославлять любезную старину, отобедать и заснуть за чашкою кофе при стуке шаров и при единообразном счете маркера, который, насчитав 48, ненавистным числом напоминает ему его лета. Сонный садится он в карету и едва просыпается в театре при первом ударе смычка.

   Разговаривая с ним о старине, которую я выхвалял из снисхождения, мы приближались к Академии.

   Я долго любовался сим зданием, достойным Екатерины, покровительницы наук и художеств. Здесь на каждом шагу просвещенный патриот должен благословлять память монархини, которая не столько завоеваниями, сколько полезными заведениями заслуживает от признательного потомства имя великой и мудрой. Сколько полезных людей приобрело общество чрез Академию Художеств! Редкое заведение у нас в России принесло столько пользы. Но чему приписать это? Постоянному и мудрому плану, которому следует с давнего времени начальство, и достойному выбору вельмож деятельных и просвещенных на место президентское. Я стар уже; но при мысли о полезном деле или учреждении для общества чувствую, что сердце мое бьется живее, как у юноши, который не утратил еще прелестной способности чувствовать красоту истинно полезного и предается первому движению благородной души своей. Вступая на лестницу, я готов был хвалить с жаром монархиню и некоторых вельмож, покровителей отечественных муз; но докучный Старожилов воскликнул, с трудом переводя дух и отдыхая на первых ступенях: "Боже мой! какая крутая лестница! и как она узка, и как безобразна! - И к чему эта Венера с амазонками? Я никогда не был охотник до гипсов; лучше ничего или все - вот мое правило. Здесь надлежало бы поставить что-нибудь свое, произведение наших художников и пр. и пр.". - Толпа у дверей не позволила ему окончить своего критического замечания, и мы остановились, весьма кстати, у двух превеликих сатиров, называемых теламонами или атлантами (мужеские кариатиды). "Вот украшение довольно странное, - заметил молодой художник, - и которое новейшие художники употребляли часто некстати, а более всего в Париже. Женские кариатиды еще безобразнее мужских. Можно ли видеть без отвращения прекрасную женщину, страдающую под тягостным бременем и с необыкновенным усилием во всех членах и мускулах поддерживающую целое здание или огромную часть оного? Одно жестокое сердце может любить такого рода изображения, и затем-то, может быть, французские артисты, тайно угождая вкусу Наполеона, ставили кариатиды везде, где только можно было. В некоторых его замках каждую дверь поддерживают две страдалицы. В самом Музеуме их множество. Здесь же сии кариатиды приличны; ибо могут служить образцами любопытным молодым художникам".

   Мы вошли в ротонду, установленную гипсовыми слепками с антиков. "Вот консул Бальбус, - сказал мне наш спутник, указывая на большого всадника. - Подлинник статуи найден в Геркулануме". - "Но эта лошадь вовсе не красива..." - заметил Старожилов молодому артисту, качая головою.

   "Вы правы, - отвечал он, - конь не весьма статен, короток, высок в ногах, шея толстая, голова с выпуклыми щеками, поворот ушей неприятный. То же самое заметите в другой зале у славного коня Марка Аврелия. Художники новейшие с большим искусством изображают коней. У нас перед глазами Фальконетово произведение, сей чудесный конь, живый, пламенный, статный и столь смело поставленный, что один иностранец, пораженный смелостию мысли, сказал мне, указывая на коня Фалько-нетова: - Он скачет, как Россия! - Но я не смею мыслить вслух о коне Бальбуса, боясь, чтобы меня не подслушали некоторые упрямые любители древности. Вы себе представить не можете, что теряет в их мнении молодой художник, свободно мыслящий о некоторых условных красотах в изящных художествах... Пойдемте далее".

   Мы вошли в другую залу, где находятся слепки с неподражаемых произведений резца у греков и римлян. Прекрасное наследие древности, драгоценные остатки, которые яснее всех историков свидетельствуют о просвещении древних; в них-то искусство есть, так сказать, отголосок глубоких познаний природы, страстей и человеческого сердца. Какое истинное богатство, какое разнообразие! Здесь Вы видите Геркулеса Фарнезского, образец силы душевной и телесной. Вот умирающий боец или варвар; вот комический поэт и бесподобный фавн. Здесь прекрасные группы: Лаокоон с детьми - драматическое творение резца неизвестного! Вот Ария и Петус и семейство несчастной Ниобы. Здесь вы видите Венеру, образец всего красивейшего, одним словом: Венеру Медицис. Вот целый ряд колоссальных бюстов Юпитера Олимпийского,

  

   Кто манием бровей колеблет неба свод,

  

   Юноны, Менелая, Аякса, Кесаря и пр. И наконец, я спрашиваю себя, отчего сердце мое забилось сильнее?

  

   Наполнил грудь восторг священный,

   Благоговейный обнял страх,

   Приятный ужас потаенный

   Течет во всех моих костях;

   В веселье сердце утопает,

   Как будто Бога ощущает,

   Присутствующего со мной!..

   Я вижу, вижу Аполлона

   В тот миг, как он сразил Пифона

   Божественной своей стрелой!

   Зубчата молния сверкает,

   Звенит в руке спущенный лук,

   Ужасная змия зияет

   И вмиг свой испускает дух.

  

   Вот сей божественный Аполлон, прекрасный бог стихотворцев! Взирая на сие чудесное произведение искусства, я вспоминаю слова Винкельмана. "Я забываю вселенную, - говорит он, - взирая на Аполлона; я сам принимаю благороднейшую осанку, чтобы достойнее созерцать его". - Имея столь прекрасного бога покровителем, мудрено ли, спрашиваю вас, мудрено ли, что один из наших поэтов воскликнул однажды в припадке пиитической гордости:

  

   Я с возвышенною везде хожу главой!

  

   "Вот наши сокровища, - сказал художник Н., указывая на Аполлона и другие антики, - вот источник наших дарований, наших познаний, истинное богатство нашей Академии; богатство, на котором основаны все успехи бывших, нынешних и будущих воспитанников. Отнимите у нас это драгоценное собрание и скажите, какие бы мы сделали успехи в живописи и в ваянии? Надобно желать, чтоб оно еще было удвоено, утроено. Здесь многого недостает; но то, что есть, прекрасно: ибо слепки верны и могут удовлетворить самого строгого наблюдателя древности".

   Пройдя две небольшие залы, мы увидели толпу зрителей перед большою картиною. Вот новая картина г. Егорова! Одно имя сего почтенного академика возбуждает твое любопытство... Итак, я перескажу от слова до слова суждение о его новой картине, то есть то, что я слушал в глубоком молчании.

   "Подойдемте поближе, - сказал Старожилов, надевая с комическою важностию очки свои. - Я немного наслышался об этом художнике".

   Художник изобразил истязание Христа в темнице.

   Четыре фигуры выше человеческого роста. Главная из Них - спаситель перед каменным столпом с связанными назад руками и три мучителя, из которых один прикрепляет веревку к столпу, другой снимает ризы, покрывающие искупителя, и в одной руке держит пук розог; третий воин... кажется, делает упреки божественному страдальцу; но решительно определить намерение артиста весьма трудно, хотя он и старался дать сильное выражение лицу воина, - может быть, для противуположности с фигурою Христа.

   "Посмотрите, - сказал нам молодой художник, - как туловище Христа нарисовано правильно, просто и благородно. Кажется, что глубокий вздох готов вырваться из подъятой груди его". - "Но лицо не соответствует красоте всего тела, - возразил Старожилов: - признайтесь сами, что глаза его слишком велики; в них нет ничего божественного". - "Я с вами не совсем согласен: положение головы прекрасно, и в лице вы видите сильное выражение страдания, горести и покорности воле отца небесного". - "К сожалению, эта фигура напоминает изображение Христа у других живописцев, и я напрасно ищу во всей картине оригинальности, чего-то нового, необыкновенного, одним словом, своей мысли, а не чужой". - "Вы правы, хотя не совершенно: этот предмет был написан несколько раз. Но какая в том нужда? Рубенс и Пуссень каждый писали его по-своему, и если картина Егорова уступает Пуссеневой, то конечно выше картины Рубенсовой..." - "Как, что нужды? Пуссень и Рубенс писали истязание Христово: тем я строже буду судить художника, тем я буду прихотливее. Если б какой-нибудь, впрочем, и весьма искусный живописец, вздумал написать картину Преображения, я сказал бы ему: конечно, вы не видали картины Рафаэлевой? Если б поэт вздумал написать нам Ифигению в Авлиде, я сказал бы ему: ее написал Расин прежде тебя; и так далее". - "Но признайтесь, по крайней мере, что мучитель, прикрепляющий веревку, которою связаны руки Христа, написан прекрасно, правильно и может назваться образцом рисунка. Он ясно доказывает, сколько г. Егоров силен в рисунке, сколько ему известна анатомия человеческого тела. Вот оригинальность нашего живописца!" - "Это все справедливо; но к чему усилие сего человека? Чтобы затянуть узел? Я вижу, что живописец хотел написать академическую фигуру и написал ее прекрасно; но я не одних побежденных трудностей ищу в картине. Я ищу в ней более: я ищу в ней пищи для ума, для сердца; желаю, чтоб она сделала на меня сильное впечатление; чтоб она оставила в сердце моем продолжительное воспоминание, подобно прекрасному драматическому представлению, если изображает предмет важный, трогательный. К тому же согласитесь, что другой мучитель поставлен дурно. А воин?., он вовсе лишний, он ни на кого не глядит... хотя глаза его отверсты необыкновенным образом. К чему, спрашиваю вас, на римском воине шлем с змеем и почему в темнице Христовой лежит железная рукавица? Их начали употреблять десять веков - или более - после рождества Христова; не значит ли это..."

   "Конечно так! - сказал Старожилову какой-то незнакомец, который долго вслушивался в разговор (мы приняли его за художника), - конечно так! Если художники наши будут более читать и рассматривать прилежнее книги, в которых представлены обряды, одежды и вооружение древних, то подобных анахронизмов делать не будут. Но признайтесь, государь мой, признайтесь, отложа всякое пристрастие, что эта картина обещает дальнейшие успехи. Если обстоятельства, которые часто не благоприятствовали нашим артистам, если обстоятельства позволят ее живописцу заниматься постоянно сочинением больших картин, то можно ожидать, что он, утвердясь в выборе, в употреблении и согласовании красок и познакомясь со многими механическими приемами (тайны, которые должен угадывать художник в живописном деле), при твердой, правильной и красивой его рисовке, при изобретательном и благоразумном даровании, со временем не уступит лучшим живописцам италиянской, французской и испанской школы".

   Будучи от природы снисходительнее и любя наслаждаться всем прекрасным, я с большим удовольствием смотрел на картину г. Егорова и сказал мысленно: "Вот художник, который приносит честь Академии и которым мы, русские, можем справедливо гордиться".

   В следующих комнатах продолжались выставки, и по большей части молодых воспитанников Академии. Я смотрел с любопытством на ландшафт, изображающий вид окрестностей Шафгаузена и хижину, в которой государь император с великою княгинею Екатериною Павловною угощены новым Филемоном и Бавкидою. Вдали видно падение Рейна, не весьма удачно написанное.

   В той же самой комнате проект на соборную церковь и два проекта для монумента из отнятых у неприятеля пушек: оба не соответствуют прекрасной и высокой мысли. Вот празднование Пасхи в Париже Александром и его победоносными войсками. Какой предмет для патриота! С каким чистейшим удовольствием смотрел я на эту картину! Толпы народа и войска представлены ясно; но я заметил, что цвет неба и облаков холоден и тяжел.

   Множество зрителей всякого звания толпились перед большою картиною, изображающею Христа с учениками и блудницею. Одни хвалили с жаром, другие осуждали. De gustibus non est disputandum [] [О вкусах не спорят (лат.).]. "Видно, что живописец, - сказал нам молодой наш путеводитель, - живописец, скупый на искусство и вкус, не пощадил полотна, розовой и голубой краски". - "И времени", - прибавил Старожилов. Вы видите здесь и другую картину - Венеру розовую, на голубом поле, с голубками и с Купидоном; неудачное подражание Тициану или китайским картинам без теней; Венеру, которая не имеет ни малейшего сходства с Венерою Омера, Овидия или Лукреция, но живым образом напоминает нам какую-нибудь богиню из шуточной поэмы Майкова или из "Энеиды, вывороченной наизнанку". Вы видите там, на другой стене, триумф государя, наподобие Рубенса. Теперь взгляните на этого больного старика с факелом, подражание Жирару де ла Нотте, и признайтесь, что эти живописцы в своем подражании оригинальны. Они-то могут назваться со временем основателями новой италиянской школы, la Scuola Petro-borghese [] [Петербургской школы (ит.).] и затмить своею чудесною кистию славу своих соотечественников - славу Рафаэля, Кореджио, Тициана, Альбана и проч.

   Пускай глаза наши, ослепленные яркими красками сих живописей, на которых Ньютон мог бы открыть все преломления луча солнечного, пускай глаза наши отдохнут на произведении г. Есакова. Вот его резные камни: один изображает Геркулеса, бросающего Иоласа в море, другой - киевлянина, переплывшего Днепр. Большая твердость в рисунке! - Пожелаем искусному художнику [] [Пожалеем об этом искусном художнике: ранняя смерть похитила с ним хорошие надежды. - Изд.] более навыка, без которого нет легкости и свободы в отделке мелких частей. Смелости у него довольно, а знаний?.. "Век живи, век учись, - сказал Старожилов. - Согласитесь однако же, - шепнул он молодому художнику, - согласитесь, что кроме картины Егорова мы ничего еще не видели совершенного или близкого к совершенству".

   "Может быть! - отвечал он, - но прошу вас взглянуть на рисунок Уткина. Этот превосходный рисунок, как вы видите, изображает святую фамилию с Гвидо Рени. Другой рисунок - портрет князя Александра Борисовича Куракина, и с него гравированный портрет сего вельможи". - "Вот истинное искусство!" - сказал Старожилов, изменяя своему прекрасному правилу: Nil admirari [] [Ничему не удивляться (лат.).]. Г. Уткин, известный и уважаемый в Париже, может стать наряду с лучшими граверами в Европе. Конечно, и в отечестве своем найдет он людей просвещенных, достойных ценителей его редкого таланта!"

   Но с каким удовольствием смотрели мы на портреты г. Кипренского, любимого живописца нашей публики. Правильная и необыкновенная приятность в его рисунке, свежесть, согласие и живость красок - все доказывает его дарование, ум и вкус нежный, образованный [] [В собрании портретов г. Кипренского, по важности предмета и по отделке, занимают первое место два портрета великих князей Николая Павловича и Михаила Павловича; голова старика с седою бородою или образец для апостольской головы; им же гравированный портрет, и весьма схожий, славного актера Дмитревского и рисованный черным карандашом - Фигнера, славного соглядатая нашей армии, о котором можно сказать, что Тасс говорил о Вафрине:

  

   ...per dritto sentier tra regie porte

   Trapassa; e or dimanda, e or risponde.

   A dimande e risposte astute, e pronte

   Accoppia baldanzosa audace fronte.

   Di qua, di la sollecito s'aggira

   Per le vie, per le piazze, e per le tende.

   I guerrier, i destrier 1'arme rimira;

   L'arti e gli ordini osserva, e i nomi apprende.

   Ne di cio pago, a maggior cose aspira;

   Spia occulti disegni, e parte intende.

   Tanto s'avvolge, e cosi destro, a piano...

  

   To есть: "Прямым путем проходит чрез врата царские. Делает вопросы, дает ответы; хитрым вопросам и быстрым ответам соответствует его смелое и гордое чело. Туда и сюда проходит торопливыми шагами, чрез пути и площади между шатров неприятельских. Осматривая ряды воинов, коней и оружия, замечает порядок, искусство воинов; познает их имена. Сего не довольно: он стремится к высшей цели; проникает в тайные замыслы и хитрые намерения врагов..."

  

   Наш Фигнер старцем в стан врагов

   Идет во мраке ночи:

   Как тень прокрался вкруг шатров,

   Все зрели быстры очи.

   И стан еще в глубоком сне,

   День светлый не проглянул,

   А он - уж витязь на коне,

   Уже с дружиной грянул...

   Жуковский].

  

   Старожилов, к удивлению нашему, пленился мастерскою его кистью и, отрыв в своей памяти два италиянские стиха, сказал их с необыкновенною живостию...

  

   Manca il parlar di vivo altro non chiedi.

   Ne manca questo ancor s a gli occhi credi. [] [Недостает лишь, чтоб он заговорил, тогда бы он совсем ожил. Лишь этого недостает, если ты веришь своим глазам (ит.)]

  

   "Видите ли, - продолжал он, - видите ли, как образуются наши живописцы? Скажите, что б был г. Кипренский, если б он не ездил в Париж, если бы..." - "Он не был еще в Париже, ни в Риме", - отвечал ему художник. - "Это удивительно! удивительно!" - повторил Старожилов. - "Почему? Разве нет образцов и здесь для портретного живописца? Разве Эрмитаж закрыт для любопытного, а особенно для художника? Разве не позволяется художнику списывать там портреты с Вандика, пейзажисту учиться над богатым собранием картин, единственных в своем роде? Или вы думаете, что нужен непременно воздух римский для артиста, для любителя древности; что ему нужно долговременное пребывание в Париже? В Париже? - согласен; но сколько дарований погибло в этой столице? Рассеяние, все прелести света не только препятствовали развитию дарования, но губили его навеки". "Вот московские виды", - сказал молодой художник, указывая на картины, изображающие Каменный мост, Кремль и пр. с большою истиною и искусством. Какие воспоминания для московского жителя! Рассматривая живопись, я погрузился в сладостное мечтание и готов был воскликнуть почти то же, что Эней у Гелена, в долинах Хаонейских, где все чудесным образом напоминало изгнаннику его священную Трою, рощи, луга и источники родины незабвенной [] ["Procedo, et parvam Trojam, simulatoque magnis // Pergama et arentem Xanthi cognomine rivum, // Agnosco, Scaeaeque amplector limina portae и пр." Aeneid, liber III. <Подвигаюсь вперед и узнаю малую Трою, изображение великого Пергама, иссохший ручей, называемый Ксанф, и обнимаю порог Скейских ворот. Энеида, книга III (лат.).>]; я готов был сказать моим товарищам:

  

   Что матушки Москвы и краше и милее?

  

   Но Старожилов рассеял воспоминание о древней белокаменной столице громким и беспрерывным смехом, рассматривая чудесные мозаики, в той же комнате выставленные. - Я взглянул на него с негодованием, пожал плечами и пошел в другую комнату, где ожидал нас портрет покойного гр<афа> А. С. Строганова, писанный г. Варником. Вокруг него мы нашли толпу зрителей: одни хвалили смелость кисти, отделку платья, белого глазета и весь рисунок картины; другие, напротив того, утверждали, что краски вообще тусклы, отделка груба, нетщательна и пр. и пр. и пр.; а я восхищался удивительным сходством лица.

   "Так это он! точно он! - сказал какой-то пожилой человек нашему путеводителю. - Эта прекрасная картина г. Варника возбуждает в моей памяти тысячу горестных и сладких воспоминаний! Она живо представляет лице покойного графа, сего просвещенного покровителя и друга наук и художеств, вельможу, которого мы будем всегда оплакивать, как дети - нежного и попечительного отца. Полезные советы, лестное одобрение знатока, редкое добродушие, истинный признак великой и прекрасной души, желание быть полезным каждому из нас, пламенная, но просвещенная любовь к отечеству, любовь ко всему, что может возвысить его славу и сияние: вот чем отличался почтенный президент нашей Академии, вот что мы будем вспоминать со слезами вечной признательности и что искусная кисть г. Варника столь живо напоминает всем академикам, которые имели счастие пользоваться покровительством любезнейшего и добрейшего из людей. Черты, незабвенные черты нашего мецената будут нам всегда драгоценны!"

   Художник говорил с большим жаром, и слезы навернулись на его глазах. Я был вне себя от радости; ибо я разделял вполне его чувства. Сам Старожилов был тронут и долго стоял в молчании пред почтенным ликом почтенного старца, престарелого Нестора искусств, истинного образца людей государственных; вельможи, который доказал красноречивым примером целой жизни, что вышний сан заимствует прочное сияние не от богатства и почестей наружных, но от истинного, неотъемлемого достоинства души, ума и сердца.

   Долго сладкое впечатление оставалось в моей душе, и я, занятый разговором почтенного художника, прошел без внимания мимо некоторых картин ученической работы иностранцев, которые на сей раз, как будто нарочно, согласились уступить бесспорно преимущество нашим художникам, выстави безобразные и уродливые произведения своей кисти. Мы остановились у подножия Актеона (изобретения г. Мартоса), большой статуи, отлитой для гр<афа> Н. П. Румянцева г. Екимовым: прекрасное произведение русских художников! "Заметьте, - сказал нам услужливый путеводитель наш, - заметьте, что литейное искусство сделало большой шаг в России, под руководством г. Екимова" [] [Отлитая г. Екимовым фигура Актеона, по разобрании формы, не была ни опилена, ни отчеканена; но отлитие оной так совершенно, что по отбитии путцев, чрез которые течет в форму растопленный металл, осталось только всю фигуру пройти песком, для того, чтоб ей дать общий Цвет. Хвала г. Екимову, особливо за удачное во всех частях отлитие колоссальных статуй для Казанского собора, также конченных без чеканки!].

   Картина г. Куртеля: "Спартанец при Фермопилах" привлекла наше внимание. Прекрасный юноша, сразившийся за свободу Греции, умирает один, без помощи, без друга, в местах пустынных. Кровавый долг Спарте отдан, оружие избито, кровь пролита ручьями из ран глубоких и смертельных, и последние минуты убегающей жизни принадлежат ему: последние взоры, исполненные страдания и любви, устремлены на медальон, изображающий черты ему любезные. "Вот прекрасная мысль, - сказал я моим товарищам, - и выраженная мастерскою кистию". Но они заметили, и справедливо, что в фигуре нет ни соразмерности, ни согласия. "Это туловище небольшого фавна, приставленное к ногам Боргезского борца, - сказал молодой художник. - Конечно, много истины в выражении лица и мертвенности других членов; но, признаюсь вам, я неохотно смотрю на подобные сему изображения! И можно ли смотреть спокойно на картины Давида и школы, им образованной, которая напоминает нам одни ужасы революции: терзание умирающих насильственною смертию, оцепенение глаз, трепещущие, побледнелые уста, глубокие раны, судороги - одним словом, ужасную победу смерти над жизнию. Согласен с вами, что это представлено с большою живостию; но эта самая истина отвратительна, как некоторые истины, из природы почерпнутые, которые не могут быть приняты в картине, в статуе, в поэме и на театре".

   Разговаривая таким образом, мы оставили Академию. Если мое письмо не наскучило пустыннику, то я сообщу тебе продолжение нашей прогулки и разговора о художествах. Прости до первой почты.

   N. N.

  

   P. S. На третий день моей прогулки в Академию я кончил мое письмо к тебе и готов был его запечатать, как вдруг мне пришла на ум следующая мысль: если кто-нибудь прочитает то, что я сообщал приятелю в откровенной беседе?.. "Что нужды! - отвечал молодой художник Н., которому я прочитал мое письмо. - Что нужды? Разве вы обидели кого-нибудь из художников, достойных уважения? Выставя картину для глаз целого города, разве художник не подвергает себя похвале и критике добровольно? Один маляр гневается за суждение знатока или любителя; истинный талант не страшится критики: напротив того, он любит ее, он уважает ее, как истинную, единственную путеводительницу к совершенству. Знаете ли, что убивает дарование, особливо если оно досталось в удел человеку без твердого характера? Хладнокровие общества: оно ужаснее всего! Какие сокровища могут заменить лестное одобрение людей чувствительных к прелестям искусств! Один богатый невежда заказал картину моему приятелю; картина была написана, и художник получил кучу золота... Поверите ли, он был в отчаянии". - "Ты недоволен платою?" - спросил я. - "О нет! я награжден слишком щедро!" - "Что же огорчает тебя?" - "Ах, любезный друг, моя картина досталась невежде и сгниет в его кабинете: что мне в золоте без славы! - В Париже художники знают свою выгоду. Они живут в тесной связи с писателями, которые за них сражаются с журналистами, с знатоками и любителями, и проливают за них источники чернил. Две, три недели, часто месяц занимают они публику после первого выставления картин". - "Это все справедливо; но я мог ошибаться". - "Что нужды, если без намерения!" - "Но я употребил в моем письме новые выражения, например: механический прием (в живописном деле), желая изъяснить то, что французы называют le faire [] [создавать (фр.).] и боюсь..." - "Пускай другие переведут лучше, исправнее; у нас еще не было своего Менгса, который открыл бы нам тайны своего искусства и к искусству живописи присоединил другое, столь же трудное: искусство изъяснять свои мысли. У нас не было Винкельмана... Но запечатайте, запечатайте письмо: его никто не прочитает!" - повторял художник с хитрою улыбкою. И его слова успокоили меня, хотя не совершенно. Признаюсь тебе, любезный друг, я боюсь огорчить наших художников, которые нередко до того простирают ревность к своей славе, что малейшую критику, самую умеренную, самую осторожную, почитают личным оскорблением.

  

   ~

   VII

  

   ОТРЫВОК ИЗ ПИСЕМ РУССКОГО ОФИЦЕРА О ФИНЛЯНДИИ

  

   Я видел страну, близкую к полюсу, соседнюю Гиперборейскому морю, где природа бедна и угрюма, где солнце греет постоянно - только в течение двух месяцев; но где, так же, как в странах благословенных природою, люди могут находить счастие. Я видел Финляндию от берегов Кюменя до шумной Улей, в бурное, военное время, и спешу сообщить тебе глубокие впечатления, оставшиеся в душе моей при виде новой земли, дикой, но прелестной и в дикости своей. Здесь повсюду земля кажет вид опустошения и бесплодия, повсюду мрачна и угрюма [] [Особенно в старой Финляндии.]. Здесь лето продолжается не более шести недель, бури и непогоды царствуют в течение девяти месяцев, осень ужасная, и самая весна нередко принимает вид мрачной осени; куда ни обратишь взоры - везде, везде встречаешь или воды или камни. Здесь глубокие длинные озера омывают волнами утесы гранитные, на которых ветер с шумом качает сосновые рощи; там - целые развалины древних гранитных гор, обрушенных подземным огнем или разлитием океана. В конце апреля начинается весна; снег тает поспешно, и источники, образованные им на горах, с шумом и с пеною низвергаются в озера, которые, посредством явного или подземного соединения с Ботническим заливом, несут ему обильную дань снега. Если озеро тихо, то высокие, пирамидальные утесы, по берегам стоящие, начертываются длинными полосами в зеркале вод. На них-то хищные птицы вьют свои гнезда, и, по древнему преданию скандинавов, в часы пасмурного вечера вызывают криком своим бурю, - из тайной глубины пещер. Ветер повеял с севера, и поверхность сонного озера пробудилася, как от сна!.. Видишь ли, как она пенится? Слышишь ли, с каким глухим и протяжным шумом разбивается о гранитные, неподвижные скалы, которые несколько веков презирают порыв бурь и ярость волн? Соседние леса повторяют голос бури, и вся природа является в ужасном расстройстве. Сии страшные явления напоминают мне мрачную мифологию скандинавов, которым божество являлось почти всегда в гневе, карающим слабое человечество.

   Леса финляндские непроходимы; они растут на камнях. Вечное безмолвие, вечный мрак в них обитает. Деревья, сокрушенные временем или дуновением бури, заграждают путь предприимчивому охотнику. В сей ужасной и бесплодной пустыне, в сих пространных вертепах путник слышит только резкий крик плотоядной птицы; завывания волка, ищущего добычи; падение скалы, низвергнутой рукой всесокрушающего времени, или рев источника, образованного снегом, который стрелою протекает по каменному дну между скал гранитных, быстро превозмогает все препятствия и увлекает в течении своем деревья и огромные камни. Вокруг его пустыня и безмолвие! Посмотри далее: огнь небесный или неутомимая рука пахаря зажгли сей бор; опаленные сосны, исторгнутые из утробы земной с глубокими корнями; обожженные скалы; дым, восходящий густым, черным облаком от сего огнища, - все это образует картину столь дикую, столь мрачную, что путешественник невольно содрогается и спешит отдохнуть взорами или на ближнем озере, которое величественно дремлет в отлогих берегах своих, или на зеленой поляне, где вол жует сочную и густую траву, орошенную водами источника.

   Какие народы населяли в древности землю сию? Где признаки их бытия? Где следы их? Время все изгладило; или сии сыны диких лесов не ознаменовали себя никаким подвигом, и история, начертавшая малейшие события стран полуденных и восточных, молчит о народах севера. Но существовали народы сии - угрюмые, непобедимые сыны первобытной природы или изгнанники из стран счастливейших [] [Руны, которые я видел в Финляндии и потом в Швеции, принадлежат к позднейшим векам. До сих пор историки не могут утвердительно сказать, кто были первые обитатели Финляндии.]; они населяли сии пещеры, питались млеком зверей и полагали пределом блаженства удачу на охоте или победу над врагом, из черепа которого (страшное воспоминание!) пили кровь и славили свое могущество. Когда зима покрывала реки льдами, сыпала иней и снега, тогда дикие чада лесов выходили из логовищей своих и пролагали путь по морям гиперборейским к новым пустыням, к новым лесам. Вооруженные секирою и палицей, они идут войной на стада пустынных чудовищ; их мчат быстрые олени; их несут лыжи по равнинам снежным, они сражаются, побеждают и учреждают кровавую трапезу! Томимые голодом, нуждою, исполненные мужества, решимости, презирая равно и смерть и жизнь, - не знают опасности; в зверском исступлении наполняют криком леса, и эхо повторяет глас их в пространной пустыне. Но сии пустыни, сии вертепы, сии непроходимые леса в средних веках повторяли голос скальда. И здесь поэзия рассыпала цветы свои: она смягчила нравы, укротила зверство и утешила страждущее человечество своими волшебными песнями о богах, о героях, о лучшем мире и о прекрасной будущей жизни. Разные племена народов собрались воедино, составили селения на берегах сего залива. Мало-помалу и самая природа приняла другой вид, не столь суровый и дикий.

   Может быть, на сей скале, осененной соснами, у подошвы которой дыхание зефира колеблет глубокие воды залива, может быть, на сей скале воздвигнут был храм Одена. Здесь поэт любит мечтать о временах протекших и погружаться мыслями в оные веки варварства, великодушия и славы; здесь с удовольствием взирает он на волны морские, некогда струимые кораблями Одена, Артура и Гаральда; на сей мрачный горизонт, по которому носились тени почивших витязей; на сии камни, остатки седой древности, на коих видны таинственные знаки, рукою неизвестною начертанные. Здесь, погруженный в сладкую задумчивость, -

  

   В полночный час

   Он слышит скальда глас,

   Прерывистый и томный.

   Зрит: юноши безмолвны,

   Склоняся на щиты, стоят кругом костров,

   Зажженных в поле брани;

   И древний царь певцов

   Простер на арфу длани,

   Могилу указав, где вождь героев спит:

   "Чья тень, чья тень, - гласит

   В священном исступленье, -

   Там с девами плывет в туманных облаках?

   Се ты, младый Иснель, иноплеменных страх,

   Со славой падший на сраженье!

   Мир, мир тебе, герой!

   Твоей секирою стальной

   Пришельцы гордые побиты...

   Но ты днесь пал на грудах тел

   От тучи вражьих стрел,

   Пал витязь знаменитый! се... уж над тобой посланницы небесны,

   Валкирии прелестны,

   На белых, как снега Биармии, конях,

   С златыми копьями в руках,

   В безмолвии спустились!

   Коснулись до зениц копьем своим - и вновь

   Глаза твои открылись:

   Течет по жилам кровь

   Чистейшего эфира;

   И ты, бесплотный дух,

   В страны безвестны мира

   Летишь стрелой... и вдруг

   Открылись пред тобой те радужны чертоги,

   Где уготовали для сонма храбрых боги

   Любовь и вечный пир.

   При шуме горних вод и тихоструйных лир,

   Среди полян и свежих сеней

   Ты будешь поражать там скачущих еленей

   И златорогих серн. -

   Склонясь на злачный дерн

   С дружиною младою,

   Там снова с арфою златою

   В восторге скальд поет

   О славе древних лет.

   Поет, и храбрых очи,

   Как звезды тихой ночи,

   Утехою блестят.

   Но вечер притекает -

   Час неги и прохлад -

   Глас скальда замолкает;

   Замолк - и храбрых сонм

   Идет в Оденов дом,

   Где дочери Веристы,

   Власы свои душисты

   Раскинув по плечам,

   Прелестницы младые,

   Всегда полунагие,

   На пиршества гостям

   Обильны яствы носят

   И пить умильно просят

   Из чаши сладкий мед...

  

   Таким образом, и в снегах, и под суровым небом пламенное воображение создавало себе новый мир и украшало его прелестными вымыслами. Северные народы с избытком одарены воображением: сама природа, дикая и бесплодная, непостоянство стихий и образ жизни, деятельной и уединенной, дают ему пищу.

   Здесь царство зимы. В начале октября все покрыто снегом. Едва соседняя скала выказывает бесплодную вершину; иней падает в виде густого облака; деревья при первом утреннем морозе блистают радугою, отражая солнечные лучи тысячью приятных цветов. Но солнце, кажется, с ужасом взирает на опустошения зимы; едва явится и уже погружено в багровый туман, предвестник сильной стужи. Месяц в течение всей ночи изливает сребреные лучи свои и образует круги на чистой лазури небесной, по которой изредка пролетают блестящие метеоры. Ни малейшее дуновение ветра не колеблет дерев, обеленных инеем: они кажутся очарованными в новом своем виде. Печальное, но приятное зрелище сия необыкновенная тишина и в воздухе и на земле! - Повсюду безмолвие! Робкая лань торопко пробирается в чащу, отрясая с рогов своих оледенелый иней; стадо тетеревей дремлет в глубокой тишине леса, и всякий шаг странника слышен в снежной пустыне.

   Но и здесь природа улыбается (веселою, но краткою улыбкою). Когда снега растаяли от теплого летнего ветра и ярких лучей солнца; когда воды с шумом утекли в моря, образовав в течении своем тысячи ручьев, тысячи водопадов, - тогда природа приметно выходит из тягостного и продолжительного усыпления. Вдруг озимые поля одеваются зеленым бархатом, луга душистыми цветами. Ход растительной силы приметен. Сегодня все мертво, завтре все цветет, все благоухает. Народные басни всегда имеют основанием истину. Древние скандинавы полагали, что Оден, сей великий чародей, чутким ухом своим слышит, как весною прозябают травы. Конечно, быстрое, почти невероятное их возрастание подало повод к сему вымыслу. - Летние дни и ночи здесь особенно приятны. Дню предшествует обильная роса. Солнце, едва почившее за горизонтом, является во всем велелепии на конце озера, позлащенного внезапу румяными лучами. Пустынные птицы радостно сотрясают с крыльев своих сон и негу; резвые белки выбегают из мрачных сосновых лесов под тень березок, растущих на отлогом береге. Все тихо, все торжественно в сей первобытной природе! Большие рыбы плещут среди озера златыми чешуями, между тем как мелкие жители влажной стихии играют стадами у подошвы скал или близ песчаного берега. Вечер тих и прохладен. Солнечные лучи медленно умирают на гранитных скалах, которых цвет изменяется беспрестанно. Тысячи насекомых (минутные жители сих прелестных пустынь) то плавают на поверхности озера, то кружатся над камышем и наклоненными ивами. Стада диких уток и крикливых журавлей летят в соседнее болото, и важные лебеди торжественным плаванием приветствуют вечернее солнце. - Оно погружается в бездне Ботнического залива, и сумрак вместе с безмолвием воцарился в пустыне... Но какой предмет для кисти живописца: ратный стан, расположенный на сих скалах, когда лучи месяца проливаются на утружденных ратников и скользят по блестящему металлу ружей, сложенных в пирамиды! Какой предмет для живописи и сии великие огни, здесь и там раскладенные, вокруг которых воины толпятся в часы холодной ночи! Этот лес, хранивший безмолвие, может быть, от создания мира, вдруг оживляется при внезапном пришествии полков. Войско расположилось; все приходит в движение: пуки зажженной соломы, переносимые с одного места на другое, пылающие костры хвороста, древние пни и часто целые деревья, внезапно зажженные, от которых густый дым клубится и восходит до небес: одним словом, движение ратных снарядов, ржание и топот коней, блеск оружия, и смешенные голоса воинов, и звуки барабана и конной трубы - все это представляет зрелище новое и разительное! Вскоре гласы умолкают; огонь пылающих костров потухает, ратники почили, и прежнее безмолвие водворилось: изредка прерываемо оно шумом горного водопада или протяжными откликами часовых, расположенных на ближних вышинах против лагеря неприятельского: месяц, склоняясь к своему западу, освещает уже безмолвный стан.

   Теперь всякий шаг в Финляндии ознаменован происшествиями, которых воспоминание и сладостно, и прискорбно. Здесь мы победили; но целые ряды храбрых легли, и вот их могилы! Там упорный неприятель выбит из укреплений, прогнан; но эти уединенные кресты, вдоль песчаного берега или вдоль дороги водруженные, этот ряд могил русских в странах чуждых, отдаленных от родины, кажется, говорят мимоидущему воину: и тебя ожидает победа - и смерть! Здесь на каждом шагу встречаем мы или оставленную батарею, или древний замок с готическими острыми башнями, которые возбуждают воспоминание о древних рыцарях; или передовый неприятельский лагерь, или мост, недавно выжженный, или опустелую деревню. Повсюду следы побед наших или следы веков, давно протекших, - пагубные следы войны и разрушения! Иногда лагерь располагается на отлогих берегах озера, где до сих пор спокойный рыбак бросал свои мрежи; иногда видим рвы, батареи, укрепления и весь снаряд воинский близ мирной кущи селянина. Разительная противуположность!..

  

   Финляндия, 1809.

  

   ~

   VIII

  

   ПУТЕШЕСТВИЕ В ЗАМОК СИРЕЙ

   Письмо из Франции к г. Д<ашкову>

  

   Из деревни Болонь, лежащей близ города Шомона, я поскакал верхом в Сонкур, где ожидали меня б<арон> Де Д<амас> и г. П<исарев>-, с которыми накануне уговорился я посетить замок Сирей и поклониться теням Вольтера и его приятельницы. В окрестностях Сирея назначены были квартиры нашему отряду; полки тянулись по дороге, и мы их опередили в ближнем селении. Сначала погода нам вовсе не благоприятствовала: холодный и резкий ветер наносил снег и дождь; наконец небо прояснилось, и солнце осветило прекрасные долины, рощи и горы. Мы проехали чрез местечко Виньори, где заметили развалины весьма древнего замка на высоком утесе, который господствует над селением и близлежащими долинами.

  

   Em bethurmtes Schloss, voll Majestat,

   Auf des Berges Felsenshrn erhoht! [] [Многобашенный замок, полный величия, // Подымается на скалистом склоне горы (нем.)]

  

   "Кому принадлежит этот замок?" - спросил я у старика, сидящего на пороге сельского домика, тесно примыкающего к развалинам. "Какой-то старой дворянке", - отвечал он, приподняв красный колпак, старый, изношенный, и который, конечно, играл большую роль в бурные годы революции. Это замечание я сделал мимоходом и продолжал вопросы: "Когда построен замок?" - "Во время Шампанских графов, сказывал мне покойный дед [] [Французы и теперь мало заботятся о древних памятниках. - Развалины, временем сделанные, - ничего в сравнении с опустошениями революции: бурные времена прошли, но невежество или корыстолюбие самое варварское пережили и революцию. Один путешественник, который недавно объехал всю полуденную Францию, уверял меня, что целые замки продаются на своз, и таким образом вдруг уничтожаются драгоценные исторические памятники. Напрасно правительство хотело остановить сии святотатства; ничто не помогало, ибо для нынешних французов ничего нет ни священного, ни святого, - кроме денег, разумеется. Какая разница с немцами! В Германии вы узнаете от крестьянина множество исторических подробностей о малейшем остатке древнего замка или готической церкви. Все рейнские развалины описаны с возможною историческою точностию учеными путешественниками и художниками, и сии описания вы нередко увидите в хижине рыбака или земледельца. Притом же немцы издавна любят все сохранять, а французы разрушать: верный знак, с одной стороны - доброго сердца, уважения к законам, к нравам и обычаям предков; а с другой стороны - легкомыслия, суетности и жестокого презрения ко всему, что не может насытить корыстолюбия, отца пороков.]. Храбрые рыцари искали здесь убежища от народных возмущений и укрепили замок башнями, рвами, палисадами. Время и революция все разрушили. Здесь не одна была революция, господин офицер! не одна революция! Я на веку моем пережил одну; тяжелые времена... не лучше нынешних. Посадили дерево вольности... я сам имел честь садить его, вот там, на зеленом лугу... Разорили храмы божий... у меня рука не поднималась на злое!.. Но чем же это все кончилось? Дерево срубили, а надписи на паперти церковной: вольность, братство или смерть - мелом забелили. Чего я не насмотрелся в жизни? и неприятелей на родине моей увидел, и с офицером казачьим теперь разговариваю! Чудеса! По совести чудеса!" - "Ты разорился от войны, добрый старичок?" - "Много пострадал, а бедные соседи еще более. Мы все желаем мира". - "О! мы знаем это: но император ваш не желает". - "Прямой корсиканец! Знаете ли, что он объявил нам?" - Здесь старик покачал головою, посмотрел на меня пристально, и - конечно от робости - заикнулся. - "Говори, говори!" - "Охотно, если прикажете. Император... (это было сказано важным и торжественным голосом) император объявил нам, что он не хочет трактовать о мире с пленными; ибо он почитает вас в плену. Он нарочно завел вас сюда, чтобы истребить до последнего человека: это была военная хитрость, понимаете ли? военная хитрость, не что иное... Но вы смеетесь... и нам это смешно показалось, так смешно, что мы префекта, приехавшего сюда с этим объявлением, камнями и грязью закидали. II s'en souviendra!.. [] [Он об этом вспомнит! (фр.)]. Но вам пора догонять товарищей. - Добрый путь, господин офицер!"

   Размышляя о странном характере французов, которые смеются и плачут, режут ближних, как разбойники, и дают себя резать, как агнцы, я догнал моих товарищей.

   Час от часу дорога становилась приятнее: холмы, одетые виноградником и плодоносными деревьями, между коими мелькали приятные сельские домики, напоминали нам Саксонию, благословенные долины Дрездена, места очаровательные! Разговаривая с товарищами и любуясь красотою видов, мы неприметно проехали несколько миль; каждый замок, каждое местечко мы принимали за Сирей и смеялись своей ошибке. Наконец, поворотя вправо с большой дороги, вдоль по речке Блез, мы увидели жилище славной нимфы Сирейской, которой одно имя рождает столько приятных воспоминаний...

   Во ста шагах от селения возвышается замок на высоком уступе; кругом - рощи и кустарники. Все просто, но природа все украсила.

   К замку примыкает английский сад и несколько тенистых аллей, к которым никогда не прикасались ножницы, даже в те времена, когда безжалостный Ленотр остригал боскеты Версальские, когда последний провин-цияльный дворянин рассаживал по шнуру смиренные акации и овощи в своем огороде. Вольтер, говоря о замке Сирейском, описывая красоты его окрестностей - кажется, в письме к королю Прусскому, - прибавляет:

  

   Тгор d'art me revoke et m'ennuie:

   I aime mieux ces fastes forets! [] [Избыток искусства меня возмущает и надоедает мне: Я предпочитаю эти обширные леса (фр.).]

  

   Эти леса и поныне украшают Сирей своею дикостию. Замок сохранил древнюю наружность; можно отличить новые пристройки и балконы. Они принадлежат к Вольтерову времени. На крутой кровле (a la Mansarde) я заметил некоторые украшения и высокие продолговатые трубы, обложенные лепными изображениями, похожие на трубы замка Pont-sur-Seine, принадлежащего Летиции, матери Наполеона. Мы вошли в Сирей и удивились обширным залам, убранным в новейшем вкусе. Наружность того не обещала

   Замок принадлежит г-же де Семиан, женщине весьма умной, некогда прекрасной. Он был разграблен в революцию и после того времени все строение возобновлено [] [По отступлении русских Сирей был снова разграблен французами за то именно, что русские варвары его пощадили]. К сожалению, мы нашли мало следов прежней обладательницы и ее славного друга, который, как говорит Лебрюн, утомил стогласную Славу.

   В столовой несколько картин, изображающих зверей и охоту Эта живопись, довольно приятная, существовала уже при маркизе, и мы смотрели на нее с большим удовольствием. Пройдя несколько покоев, в правом флигеле замка нам отворили дверь в залу Вольтерову.

   Здесь мы нашли большой мраморный камин, тот самый, который согревал Вольтера; несколько новых мебелей: клавесин, маленький ортан и два комода. Окны до полу. Две круглые стеклянные двери в сад: одна из них украшена надписями, на камне высеченными. На фронтоне мы прочитали Вергилиев стих- Deus nobis haec otia fecit [] [Бог нам предоставил этот досуг (лат.)] из первой эклоги; на косяке несколько стихов из Попе, которого Вольтер всегда любил, и наконец:

  

   Azile des beaux arts, solitude ou mon coeur

   Est toujours occupe dans une paix profonde,

   С'est vous que donnez le bonheur,

   Que proraettait en vain le monde [] [Убежище искусств, одиночество, где мое сердце // Всегда занято в глубоком покое, // Это вы даете счастье, // Которое напрасно обещает свет (фр.)] -

  

   стихи, написанные Вольтером в счастливую минуту наслаждения душевного, в глазах божественной Эмилии, единственной женщины, которую он любил наравне со славою, которой он был обязан всем и которая достойно гордилась дружбою творца Заиры [] [Напрасно мы искали в саду мраморного Амура, который некогда стоял под балконом, с надписью из Антологии "Qui que tu sois voici ton maitre" <Кто бы ты ни был, вот твой властелин (фр )> и пр , которую перевел г Дмитриев: "Кто б ни был ты, пади пред ним // Был, есть иль будет он владыкою твоим"]. Из окон сей залы видны ближние деревни и два ряда холмов, заключающих прелестную долину, по которой извивается речка Блез.

   В глубоком молчании и я, и товарищи долго любовались приятным видом отдаленных гор, на которых потухали лучи вечернего солнца. Может быть, совершенная тишина, царствующая вокруг замка, печальное спокойствие зимнего вечера, зелень, кое-где одетая снегом, высокие сосны и древние кедры, осеняющие балкон густыми наклоненными ветвями и едва колеблемые дыханием вечернего ветра, наконец, сладкие воспоминания о жителях Сирея, которых имена принадлежат истории, которых имена от детства нам были драгоценны, - погрузили нас в тихую задумчивость.

   "Здесь Фернейский мудрец, - так воскликнул г. Р-н, житель Сирея, прервав наше молчание, - здесь славнейший муж своего века, чудесный, единственный, который, как говорят, вырезывал на меди для потомства [] [Qui gravait pour la postИritИ - выражение Паллисота, если не ошибаюсь], который все знал, все сказал [] [Qui a tout dit - Шатобриан, говоря о Вольтере], который имел доброе, редкое сердце, ум гибкий, обширный, блестящий, способный на все, и, наконец, характер вовсе не сообразный ни с умом его, ни с сердцем, - здесь он жил, сей Протей ума человеческого; здесь во цвете лет своих наслаждался он уединением и свободою, которым знал цену, и долго не покидал их для коронованной Сирены, для рукоплесканий и для прихожей г-жи Помпадур. Странный человек! Он многое предвидел, многое предсказал в политике; но мог ли он предвидеть, что несколько десятков лет спустя вы придете в замок Эмилии с оружием в руках, с толпою жителей берегов Волги и людей, пиющих воды Сибирские; и что там, где маркиза прекрасною рукою поливала мак, розы и лилеи, кормила голубей ячменем, - вот у этой самой голубятни, - что там, где она любила отдыхать под тенью древних кедров, у входа в Заирину аллею [] [И до сих пор одна аллея называется Заириною. Там сочинял Вольтер свою трагедию], где Вольтер у ног ее в восторге читал первые стихи бессмертной трагедии и искал похвал и одобрения в голубых глазах своей Урании, в божественной ее улыбке, там, милостивые государи, там вы расставите часовых с ужасными усами, гренадер и Козаков, которые приводят в трепет всю Францию?.." - Мы засмеялись словам г. Р-на, и он продолжал, понизив немного свой голос: "Здесь долгое время был счастлив Вольтер в объятиях муз и попечительной дружбы. Там, где я обитаю, земной рай, писал он к приятелю своему Терио. - Немудрено! Представьте себе лучшее общество, ученейших людей во Франции, придворных, остроумных поэтов - таких, например, как С. Ламбер, который умел соединять любезность с глубокими сведениями, философию с людскостию; и в кругу таких людей - маркизу, которая умела все одушевить своим присутствием, всему давала неизъяснимую прелесть: и вы будете иметь понятие о земном рае Вольтера. - "Она чудо во Франции!" - говорил Вольтер [] [Madame du Chatelet sera comptee au rang des choses qu'il faut voir en France, parmi celles, qu'on у regrettera toujours", - писал Вольтер Кайзерлингу. <Мадам дю Шатле будет причислена к разряду вещей, которые надо видеть во Франции, среди тех, о которых будут всегда сожалеть (фр.).>]. - Ум необыкновенный, лице прекрасное, душа ангела, откровенность ребенка и ученость глубокая - все было очаровательно в этой волшебнице! Она, вопреки г-же Жанлис, вопреки журналисту Жоффруа и всем врагам философии, была достойна и пламенной любви С. Ламбера, и дружбы Вольтера, и славы века своего. Здесь маркиза кончила жизнь свою, на лоне дружества. Все жители плакали о ней, как о нежной, попечительной матери. У бедных память в сердце: они еще благословляли прах ее, когда литераторы наши начали возмущать его спокойствие клеветами и постыдным ругательством. Но Вольтер был неутешен. Вы помните его письмо, в котором он из Бар-Сюр-Оба уведомляет о болезни и потом о смерти маркизы. Беспорядок этого письма доказывал его глубокую горесть. И мог ли он не сожалеть об утрате единственной женщины, о которой и вы, иностранцы - неприятели - говорите с любовию, с уважением!"

   Наш учтивый путеводитель продолжал бы более речь свою, если бы не позвали к обеду.

   Столовая была украшена русскими знаменами... Но мы утешили пугливые тени сирейской нимфы и ее друга, прочитав несколько стихов из "Альзиры".

   Таким образом примирились мы с Пенатами замка и с некоторою гордостию, простительною воинам, в тех покоях, где Вольтер написал лучшие свои стихи, мы читали с восхищением оды певца Фелицы и бессмертного Ломоносова, в которых вдохновенные лирики славят чудесное величие России, любовь к отечеству сынов ее и славу меча русского.

  

   С est du Nord a present gue nous vient la lumiere, [] [С Севера теперь к нам приходит свет (фр.).]

   От Севера теперь сияет свет наук.

  

   Обед продолжался долго. Вечер застал нас, как героев древнего Омера, с чашею в руках и в сладких разговорах, основанных на откровенности сердечной, известных более добродушным воинам, нежели вам, жителям столицы и блестящего большого света.

   Но мы еще воспользовались сумерками: обошли нижнее жилье замка, где живет г-жа де Семиан; осмотрели ее библиотеку, - прекрасный и строгий выбор лучших писателей, составляющих любимое чтение сей умной женщины, достойной племянницы г-жи дю Шатле: любезность, ум и красота наследственны в этом семействе. Есть другая библиотека в нижнем этаже; она, кажется, предоставлена гостям. Древнее собрание книг, важное по многим отношениям, совершенно расхищено в революцию. Вольтеровых книг и не было в замке со времени его отъезда; по смерти маркизы он увез с собою книги, ему принадлежавшие, и некоторые рукописи. "Надобно ехать в Ферней, - говорил г. Р-н, - там, может быть, находятся сии драгоценности". - "Надобно ехать в Петербург, - заметил справедливо г. П<исарев>; - в Эрмитаже и рукописи, и библиотека Фернейские".

   Стужа увеличилась с наступлением ночи. - В Вольте-ровой галерее мы развели большой огонь, который не мог нас согреть совершенно. Перед нами на столе лежали все Вольтеровы сочинения, и мы читали с большим удовольствием некоторые места его переписки, в которых он говорит о г-же дю Шатле. В шуме военном приятно отдохнуть мыслями на предмете, столь любви достойном. - Глубокая ночь застала нас в разговорах о протекшем веке, о великой Екатерине, лучшем его украшении, о ссоре короля Прусского с своим камергером и пр., у того самого камина, на том самом месте, где Вольтер сочинял свои послания к славным современникам и те бессмертные стихи, для которых единственно простит его памяти справедливо раздраженное потомство. - Г. П<исарев> был в восхищении. - Наконец, надобно было расстаться и думать о постеле. Мне отвели комнату в верхнем жилье, весьма покойную, но где с трудом можно было развести огонь. Старый ключник объявил мне, что в этом покое обыкновенно живет г. Монтескьу, родственник хозяйки, весьма умный и благосклонный человек; и что он, ключник, радуется тому, что мне досталась его спальня. - "Vous avez 1'air d'un bon enfant, mon officier" [] ["У вас вид доброго малого, мой офицер" (фр.).], - продолжал он, дружелюбно ударив меня по плечу. Прекрасно; но от его учтивостей комната мне не показалась теплее. Во всю ночь я раскладывал огонь, проклинал французские камины и только на рассвете заснул железным сном, позабыв и Вольтера, и маркизу, и войну, и всю Францию.

   Проснувшись довольно поздно, подхожу к окну и с горестью смотрю на окрестность, покрытую снегом.

   Я не могу изъяснить того чувства, с которым, стоя у окна, высчитывал я все перемены, случившиеся в замке. Сердце мое сжалось. Все, что было приятно моим взорам накануне, - и луга, и рощи, и речка, близ текущая по долине между веселых холмов, украшенных садами, виноградником и сельскими хижинами, - все нахмурилось, все уныло. Ветер шумит в кедровой роще, в темной аллее Заириной и клубит сухие листья вокруг цветников, истоптанных лошадьми и обезображенных снегом и грязью. В замке, напротив того, тишина глубокая. В камине пылают два дубовых корня и приглашают меня к огню. На столе лежат письма Вольтеровы, из сего замка писанные. В них все напоминает о временах прошедших, о людях, которые все исчезли с лица земного с своими страстями, с предрассудками, с надеждами и с печалями, неразлучными спутницами бедного человечества. К чему столько шуму, столько беспокойства? к чему эта жажда славы и почестей? - спрашиваю себя и страшусь найти ответ в собственном моем сердце.

  

  

   НА ДРУГОЙ ДЕНЬ

  

   Ввечеру я простился с товарищами, как будто предчувствуя, что их долго, долго не увижу. Печален

  

   Come navigante

   Ch a detto a dolci amici addio [] [Как мореплаватель, // Который сказал милым друзьям "прости" (ит.).]. -

  

   На дворе ожидал меня козак с верховою лошадью. "Поздно мы пустились в путь!" - сказал он, как мертвец в балладе. - Что нужды? - отвечал я, - дорога известна. Притом же...

  

   Вот и месяц величавой

   Встал над тихою дубравой.

  

   Топот конских ног раздался по мостовой обширного двора. Мы удалились от замка... Между тем ночь становилась темнее и темнее. С трудом находили мы дорогу, пробирались по высоким горам дремучим лесом в виду древнего замка Виньори, где австрийцы расположились биваками посреди лошадей и высоких фур в различных положениях, достойных кисти Орловского. Одни спокойно спали на соломе, которая начинала загораться; другие распевали тирольские и богемские песни вокруг пылающего пня, который осыпал их искрами при малейшем дуновении ветра; другие оборачивали вертел с большою частью барана, в ожидании товарищей, которые толпились вокруг маркитанта, разливающего им вино и водку. Одеяние и лица их еще страшнее казались, освещенные пламенем бивака, и напоминали мне Валленштейнов лагерь, описанный Шиллером, или "Сбиров" Сальватора Розы. - Из Виньори мы поворотили вправо по дороге, проложенной по лесу. Поднялась страшная буря: конь мой от страху останавливался, ибо вдали раздавался вой волков, на который собаки в ближних селениях отвечали протяжным лаем...

   Вот, скажете вы, прекрасное предисловие к рыцарскому похождению! Бога ради, сбейся с пути своего, избавь какую-нибудь красавицу от разбойников или заезжай в древний замок. Хозяин его, старый дворянин, роялист, если тебе угодно, примет тебя как странника, угостит в зале Трубадуров, украшенной фамильными гербами, ржавыми панцирями, мечами и шлемами; хозяйка осыплет тебя ласками, станет расспрашивать о родине твоей, будет выхвалять дочь свою, прелестную томную Агнесу, которая, потупя глаза, покраснеет, как роза, - а за десертом, в угождение родителям, запоет древний романс о древнем рыцаре, который в бурную ночь нашел пристанище у неверных... - и проч. и проч. и проч. - Напрасно, милый друг! Со мной ничего подобного не случилось. Не стану следовать похвальной привычке путешественников, не стану украшать истину вымыслами, а скажу просто, что, не желая ночевать на дороге с волками, я пришпорил моего коня и благополучно возвратился в деревню Болонь, откуда пишу эти строки в сладостной надежде, что они напомнят вам о странствующем приятеле. - Сказан поход - вдали слышны выстрелы. - Простите!

  

   26 февраля, 1814.

  

   ~

   IX

  

   ДВЕ АЛЛЕГОРИИ I

  

   I

  

   Если б достаток позволял мне исполнять по воле все мои прихоти, то я побежал бы к Художнику N. с полным кошельком и предложил ему две мысли для двух картин. Вообще аллегории холодны, особливо те, которыми живописцы хотят изобразить исторические происшествия; но мои будут говорить рассудку, потому что они ясны и точны: они будут говорить воображению и сердцу, если художник выразит то, что я теперь мыслю и чув-ствую.

   - Напишите, - сказал бы я живописцу, который до сих пор не написал ничего оригинального, а только рабски подражал Рафаэлю, но который может изобретать, ибо имеет ум, сердце и воображение, - напишите мне Гения и Фортуну, обрезывающую у него крылья.

   X. А! Я вас понимаю! (Немного подумав.) Вы хотите изобразить жестокую победу несчастия над талантом. - Гения живописи...

   Я. Я не назначаю, именно какого Гения; от вас зависит выбор: Гения поэзии, Гения войны, Гения философии, науки или художества, какого вам угодно; только Гения пламенного, пылкого, наполненного гордости и себяпознания, которого крылья неутомимы, которого взор орлиный проницает, объемлет природу, ему подчиненную; которого сердце утопает в сладострастии чистейшем и неизъяснимом для простого смертного при одном помышлении о добродетели, при одном именовании славы и бессмертия.

   X. (с радостию взяв мел, подбегает к грунтованному холсту). Я вас понимаю, очень понимаю...

   Я. Я уверен, что художник N. меня поймет, когда дело идет о славе.

   X. (взяв меня за руку и краснея при каждом слове).

   Вы не поверите, как я люблю славу: стыдно признаться; но вы хотите... (чертит мелом абрис фигуры) вы хотите... Я. Гения. Чтоб изобразить живо, как я его чувствую, прочитайте жизнь Ломоносова, этого рыбака, который, по словам другого поэта, из простой хижины шагнул в Академию; прочитайте жизнь Петра Великого, который сам себя создал и потом Россию; прочитайте жизнь чудесного Суворова, которого душу, сердце и ум природа отлила в особенной форме и потом изломала ее вдребезги; взгляните, если угодно, на творения вашего Рафаэля, в памяти которого помещалась вся природа! Напитавши воображение идеалом величия во всех родах, пишите смело; ваш Гений будет Гений, а не фигура академическая. Теперь вообразите себе, что он борется с враждебным роком; запутайте его ноги в сетях несчастия, брошенных коварною рукою Фортуны; пусть слепая и жестокая богиня обрезывает у него крылья с таким же хладнокровием, как Лахезиса прерывает нить жизни героя или лучшего из смертных, - Сократа или Моро, Лас Казаса или Еропкина, благодетеля Москвы.

   X. Я разумею. Фортуну изображу, как обыкновенно: с повязкою на глазах, с колесом под ногами.

   Я. Это ваше дело! Теперь заметьте, что побежденный Гений потушает свой пламенник. Нет крыльев, нет и пламенника!

   X. Справедливо.

   Я. Но зато нет слез в очах, ни малейших упреков в устах божественного. Чувство негодования и - если можно слить другое чувство, совершенно тому противное, - сожаление об утраченной Славе, которая с ужасом направляет полет свой, куда перст Фортуны ей указует.

   X. Гений мой будет походить на Аполлона Дельфийского...

   Я. Если бы Аполлон промахнулся, метя в чудовище, то выражение лица его могло бы иметь некоторое сходство с лицем несчастного Гения, у которого Фортуна обрезала крылья.

   X. (задумавшись, и потом с глубоким вздохом). Я вас понял совершенно: художник не всегда был баловнем Фортуны. Мы все, дети Аполлоновы, менее или более боролись с несчастием. Многие победили его, многие утратили свои крылья в жестокой борьбе, и пламенник таланта потух сам собою. Вы будете довольны картиною. Теперь же стану ее компоновать. Простите.

  

   II

  

   Я. Картина ваша прелестна! Для вас Гений не потушил своего пламенника, когда вы изображали его божественное лице.

   X. Я доволен: но спросите у меня, как я страдал! Сколько печальных мыслей бродило в голове моей, когда я изображал Гения, потушившего пламенник свой, и лице этой неумолимой, безрассудной Фортуны, которая, исполняя долг свой, так спокойна! ибо не ведает, что творит! - она с повязкою на глазах. Верите ли, что сердце мое обливалось кровью при одной мысли об участи художников, которые в отечестве своем не находят пропитания...

   Я. (рассматривая картину). Прекрасно!.. Но знаете ли, что можно воскресить вашего Гения?

   X. (с радостию). Воскресить?

   Я. Выслушайте меня: я шел однажды в диком лесу и потерял дорогу. Выхожу на свет, вижу пещеру, осененную густыми ветвями, и в этой пещере... вашего Гения.

   X. Моего Гения?

   Я. Он сидел в глубокой задумчивости, опершись на одну руку. Потухший светильник лежал у ног, а кругом - обрезанные крылья, которые развевал пустынный ветер, с шумом пролетающий в пещере: я ужаснулся.

   X. Далее.

   Я. Глубокий вздох вырвался из груди страдальца; он взглянул на потухший пламенник, и мне показалось, что слезы его падали на холодный помост пещеры.

   X. Слезы, одному дарованию известные! Так плакал умирающий Рафаэль! Далее...

   Я. Вдруг вся пещера осветилась необыкновенным сиянием. Вступают два божества: Любовь и Слава. За ними влечется окованная Фортуна.

   X. Опять эта слепая колдунья!

   Я. Вы ошибаетесь. Любовь оковала ее, сдернула повязку с очей и привела в пещеру, где страдал бедный Гений.

   X. Я воображаю удивление Фортуны, которая в первый раз в жизни разглядела глупость, сделанную в слепоте.

   Я. Слава отдает свои крылья Гению; Любовь зажигает его пламенник; Гений прощает изумленной Фортуне и в лучах торжественного сияния воспаряет медленно к небу.

   X. Вот картина!

   Я. Вы угадали. - Берите животворную кисть вашу.

   X. Я напишу эту картину. Эта работа облегчит мое сердце... Так! надобно, непременно надобно воскресить бедного Гения!

  

   ~

   X

  

   ПОХВАЛЬНОЕ СЛОВО СНУ

  

   Письмо к редактору "Вестника Европы"

  

   Пускай утверждают, что хотят, прихотливые люди и строгие умы, а я утверждаю, милостивый государь, что науки и словесность у нас в самом блистательном состоянии. Укажу вам на книгопродавцев. Посмотрите, как они разживаются: то домик выстроят, то купят деревеньку. Чем же? Торговлею. Какою? Книжною. Следственно, у нас пишут, у нас читают, и из одного следствия к другому я могу вывести, что словесность русская в самом цветущем состоянии. Вот что хотел я доказать и что вы знаете без моих доказательств; ибо вы, милостивый государь, наблюдаете постоянно ход наших успехов, как астроном наблюдает течение любимой планеты. Вы заметили, конечно, что мы заняли все пути к славе и многие материи исчерпали до дна, так что нашим потомкам надобно будет умирать от жажды. - Простите мне это выражение и сосчитайте со мною эпические поэмы, в честь Петра Великого написанные. - Считайте от Ломоносова до Сл<адковс>кого и далее, от кедра до иссопов, и заметьте, что все поэмы исполнены красот, что в них все было сказано, кроме того только, что Ломоносов намеревался сказать и не успел: но это сущая безделка! Теперь прошу взглянуть на обширную область Талии и, наконец, Мельпомены, которая беспрестанно обогащается новыми приобретениями и скоро истощит всю священную древность от сотворения мира. - У французов одна "Аталия"; у нас, благодаря усердию писателей, не одна трагедия переносит нас в землю иудейскую. Я ни слова не скажу о "Российском феатре", на котором основана слава наших праотцев, о журналах, романах и пр., изданных назад тому двадцать лет и более. Их мало читают; но время доказало, что они бессмертны: они уцелели в пожаре столицы. "Добро не горит, не тонет", - говорит пословица. Сердце мое дрожит от радости, когда я начинаю исчислять на досуге все наши сокровища. Тогда я похожу на антиквария, который, не делая никакого употребления из своего золота, любуется им и говорит: "Вот червонец! вот рубль! вот старинная монета! такого-то года! при таком-то царе! Кто ее отливал? из какого рудника это золото? кто употреблял эту монету?" А я говорю: "Вот трагедия 1793 года! Кто ее писал? кто читал ее?" - Творца не мудрено отыскать по творению, но читателей найти не легко: мы еще не любим отечественного. Что нужды мне до других! Я день и ночь роюсь в моих книгах; расставляю их по порядку хронологическому и горжусь моим богатством. Чего у нас нет? Боже мой! Найдите хотя один предмет, одну отрасль ума человеческого, которую бы мы не обработали по-своему? Поэзии - море! и поле Красноречия необозримое! - Загляните только в журналы, но без предубеждения, и вы найдете - сокровища! Здесь похвальное слово такому-то; там надгробное слово такому-то; здесь приветствие, там благодарный глас общества: и все то благо, все добро! Все герои, все полководцы, все писатели увенчаны пальмами красноречия и шагают торжественно в храм бессмертия. - Мы не ограничили себя великими людьми; мы хвалили даже блох [] [Смотри "Вестник Европы" 1810 года.] и будем хвалить все, что пресмыкается и ползает в царстве животных. - Итак, мудрено ли, что какому-то чудаку вздумалось написать "Похвальное слово Сну"? Случай мне доставил исправный список и вовсе не похожий на тот, который напечатан в вашем "Вестнике". Если вы найдете, что читатели ваши не заснут над этим панегириком, то покорнейше прошу напечатать его в журнале и сохранить для потомства, которое, конечно, благодарнее современников, завистливых, строгих и вовсе не способных ценить дарования. Это не мои слова, м. г., а моего приятеля Н. Н., который пишет стихи и прозу, но только не печатает их в вашем журнале и потому вам неизвестен. Имею честь быть и проч.

  

   ПРЕДИСЛОВИЕ

  

   В 18.. году, лет несколько до нашествия просвещенных и ученых вандалов на Москву, жил на Пресненских прудах некто NN., оригинал, весьма отличный от других оригиналов московских. - Всю жизнь провел он лежа, в совершенном бездействии телесном и, сколько возможно было, душевном. Ум его, хотя и образованный воспитанием и прилежным чтением, не хотел или не в состоянии был победить упрямую натуру. - Имея большой достаток при счастливых обстоятельствах (которые единственно могут сохранить в полноте характер человека), он не имел нужды покоряться условиям общества и требованиям должностей. Он делал, что хотел, а хотел одного спокойствия. - Великий Конде говаривал: "Если бы я был царем моей постели, то никогда бы с нее не вставал". Наш оригинал был совершенный царь своей постели. - Целый день он лежал то на одном боку, то на другом, и всю ночь лежал! Редко, очень редко мы видели его сидящего у окна с длинной турецкою трубкою, в татарском или китайском шлафроке, и то когда он занимался домашними делами. Два чтеца попеременно читали ему книги, ибо лень не позволяла заниматься самому чтением, но лень не мешала делать добро. Он сыпал золото нищим и, под непроницаемою корою бесстрастного спокойствия, таил горячее сердце. В уединенном квартале города он воспитывал на свой счет двенадцать бедных девушек, кормил и одевал несколько заслуженных воинов и - странное дело! - не ленился посещать их по воскресным дням. "От этого лучше спится!" - говаривал он тем, которые выхваляли его благотворительность. - Равнодушный ко всему, он слушал спокойно самые важнейшие новости, но при рассказе о несчастном семействе, о страдании человечества вдруг оживлялся, как разбитый параличом от прикосновения электрического прутика. Впрочем, он был самый бесстрастный автомат: никого не обижал, ни с кем не заводил тяжбы, ни над кем не смеялся, никому не противоречил, не имел никаких страстей: страсть его была - лень. Скучал ли он? Утвердительно отрицать не могу, но заключаю, что скука ему была известна, и вот по какому обстоятельству. - Однажды он послал за мною. "Садись или ложись на диван, - сказал он, указывая на турецкую постелю, - я намерен ехать в деревню и воспользоваться первым весенним воздухом. Снег расстаял, и стук по мостовой карет и дрожек начинает меня беспокоить. Но в деревне нельзя быть без общества; соседи мои люди деятельные; с ними надобно говорить, ездить на охоту, заводить тяжбы, мирить, ссорить и пр. и пр. ... О! это меня расстроит совершенно! Двери на крюк соседям. С кем же я буду убивать время? С такими друзьями, как ты, например!" Я привстал и хотел благодарить за учтивость, но ленивец мой замахал обеими руками и продолжал: "Я знаю в Москве человек до шести, людей приятных в обществе и совершенно праздных. Двое из них могут назваться по справедливости добрыми людьми. Леность не позволяет другим пускаться на злые дела, и это хорошо! Мы пригласим их к себе. Но теперь надобны женщины: вот истинное затруднение. Без женщин общество мужчин скоро наскучит... А где найти женщин ленивых?" - "Боже мой! как не найти!" - вскричал я. - "То есть, ленивых по моему образу мыслей, - возразил NN, покачав головою и насупя брови, - их язык вечно деятелен, в вечном движении; это ртуть, это белка на привязи у колеса, это маятник, который..." (леность или доброта сердца не дозволяли кончить сравнений). "Но так и быть, - продолжал лентяй с глубоким вздохом, - я согласен пригласить вдову приятеля моего, генерала А., с двумя дочерьми, добрыми и любезными девушками. Дружба меня сделает снисходительным. Толстая жена откупщика нашего Ж. с племянницею, ленивая Софья, ее дородная сестра, не будут лишние. Впрочем, мы не наскучим друг другу: свобода все украсит. Общество мое пусть называют как хотят московские насмешники; но оно будет приятно мне и гостям. Возьми же лист бумаги, милый друг, и пиши учреждение общества ленивых". - Я взял перо и бумагу и написал под диктатурою нашего лентяя условия, под коими все члены согласились подписать свои имена, и мы накануне 1 мая отправились в подмосковную...

   В шестидесяти верстах от города, на конце густого соснового леса, которого спокойствие ничто не может нарушить, стоит большой господский дом, архитектуры изрядной. К нему примыкает озеро, усеянное островами. Вдали синеет колокольня уездного городка и несколько деревень. Кажется, что все было пожертвовано тишине в сей мирной обители: все службы, начиная с кухни до конюшни, расположены в некотором расстоянии одна от другой и закрыты рощицами. Перед окнами большие плакущие ивы, березы и цветники, засеянные китайским маком. - Здесь все посвящено лени, все питает ее, все приглашает ко сну: под каждым старинным деревом дерновая скамья, в каждой беседке канапе или постель с большими занавесами и со всеми предосторожностями от комаров и мошек, а на дверях надпись из нашего Пин-дара-Анакреона:

  

   Сядь, милый гость! здесь на пуховом

   Диване мягком, отдохни,

   В сем тонком пологу, перловом,

   И в зеркалах вокруг, усни;

   Вздремли после стола немножко:

   Приятно часик похрапеть!

   Златой кузнечик, сера мошка

   Сюда не могут залететь!

  

   Ни крик петухов, ни стук топора, ни топот, ни конское ржание - ничто не нарушает глубокого молчания. - Кроме ручья, журчащего под навесом берега, кроме озера, которое ласкает тихим плесканием пологие берега свои, вы ничего не слышите. Сия тишина бывает прервана или очарована роговою музыкою, которая при закате солнца провожает умирающий день, и нежными, сладостными и протяжными звуками приготовляет сладкое усыпление и веселые мечты хозяину поместья. - Но это редко случается, ибо он боится беспокоить своих музыкантов. - У него нет ни одного деятельного или суетливого человека: все подчинено каким-то правилам особенного порядка; один повар имеет право разнообразить наслаждение эпикурейца. Я не стану описывать его дома. Каждый угадает, что он покоен, тепел и не слишком светел, ибо архитектором располагал по своей воле прихотливый хозяин. Но одна зала достойна вашего замечания. - Ее большие полуовальные окна осенены со всех сторон густыми ветвями вязов и лип, которые в июне наполняют бальзамическим испарением своих цветов окрестный воздух. Все стены обширной залы украшены картинами. Две - изображают идиллии из золотого века; другие - рождение Морфея, его пещеру и владычество его над небом и землею. Здесь видите Смерть в виде усыпленного Гения, там - Эрминию, отдыхающую у пастухов, спящего Эндимиона, который, кажется, весь осребрен сиянием влюбленной Дианы и во сне вкушает сладости, неизъяснимые языком смертного. Здесь вы видите мальчика, уснувшего на краю колодца; Фортуна поддерживает его рукою, но так осторожно, что, кажется, боится разбудить беспечного: прелестное изображение счастливцев и баловней слепой богини, которые забываются на краю своей гибели! Наконец, на колоннаде, украшающей преддверие залы, вы читаете имена знаменитых ленивцев: Лукулла, Сардана-пала, Анакреона, Лафонтена, Шолио, Лафара; тут же имена русских стихотворцев и имя того, который пишет прелестные басни и комедии и необоримую леность свою умеет украшать прочнейшими цветами Поэзии и Философии.

   В этой зале открыто первое заседание Общества ленивых; несколько слов было сказано хозяином; подан им знак - и один из членов, Оратор ленивых, произнес похвальное слово Сну.

  

   ПОХВАЛЬНОЕ СЛОВО СНУ

  

   Пока еще сладостный сон не сомкнул ресниц ваших, и полуоткрытые глаза могут взирать на Оратора, лежащего на мягком пуховике посреди храмины, посвященной лености, почтенные слушатели и прекрасные слушательницы! преклоните ухо ваше к словам моим. Не грозные битвы, не шум воинский, не гибельные подвиги героев, обрызганных кровию, подвиги, клонящиеся к отнятию сна у бедных человеков, нет! я хочу выхвалять способность спать, - и ежели душа есть источник прекрасных мыслей, то поверьте, что речь моя, истекающая из оной, должна вам нравиться, ибо душа моя исполнена любовию к благодарному богу лесов Киммерийских.

   (Громкие рукоплескания раздались в зале. Оратор покраснел от радости. Женщины шептали между собою и поглядывали на него с усмешкою. Хозяин закричал: "внимание! внимание!", как член парламента, требующий внимания посреди шумного народа, когда Фоке и Питт рассуждали о войне или мире. Все умолкло, и Оратор продолжал.)

   Вы улыбаетесь, слушатели, вы отделяете медленно головы свои от мягких подушек, чтобы не пропустить ни одного слова красноречивого Витии, - и я, ободренный сим геройским подвигом, смело вступаю в обширное море красноречия, бурное море, в котором погибала слава многих новейших и древних говорунов.

   Кто не спит, слушатели, кто не вкушает сладости сна? Злодей, преступник! ибо и невинный, приговоренный к смерти, и несчастный страдалец под бременем бедности и зла, - и они смыкают вежды свои, омоченные слезами, и они усыпляют свои горести. - Сладостное усыпление, истинный дар небес, оставшийся на дне сосуда неосторожной Пандоры! ты вместе с надеждою, твоею сестрою, украшаешь жизнь волшебными мечтами!.. Ах! сон есть свидетель и порука совести нашей! Сон, надежда и добрая совесть, как три Хариты, неразлучны: они суть братья и сестры одного семейства. Бросьте взор свой на сего спящего младенца (здесь Оратор указал на картину). Это ангел, который покоится на лоне невинности; розы горят на ланитах малютки, уста его улыбаются... Они ищут, кажется, поцалуев матери; дыхание их легко и сладостно, как дыхание утреннего ветерка, посетившего благоуханную розу.

   Спи же, малютка! пока страсти и люди, ненавистники сна, не лишили тебя способности спать и пока Фортуна поддерживает тебя благодетельною рукою на краю зияющей бездны!

   Взгляните на сон благотворительного смертного: он тих и спокоен, как ночь весенняя (Оратор взглянул на хозяина, который с трудом мог сокрыть сладкие слезы на глазах). Душа его, которой ничто не препятствует излиться наружу, дышит на его устах, на ясном челе его, даже на опущенных ресницах. Сердце его утопает в веселии, пульс его ударяет тихо и ровно, - он счастлив, он совершенно благополучен: ибо он учинил доброе дело, ибо сон напоминает ему несчастного, которого он извлек из пропасти, с которым плакал наедине. Кажется, ангел-хранитель присутствует у ложа праведника и отгоняет благовонными крилами мечты и призраки; кажется, сама Надежда сыплет на него цветы свои обильною рукою, и он - сказать ли горькую истину? - он просыпается едва ли столько счастлив: ибо первый взор его часто, очень часто встречает неблагодарного! Что нужды? он уже наслаждался во сне!

   (Мы заметим, что хозяин, вздохнув очень горестно, прошептал между прочим: "Друзья мои! я жалею от искреннего сердца о том, кто не заснул после доброго дела".)

   Взгляните теперь на оратая, который засыпает на жестком ложе, взгляните на поденщика, который, окончив труд свой, бросается на голый камень и с ношею плеч своих слагает все бремя душевное; взгляните на ратника, утружденного походом, дождем, холодом: он несколько дней сражался со стихиями и со смертию; кровь и пот лились ручьями, голод изнурял его, - но он заснул - и все забыто, и он счастливее сатрапа, засыпающего тонким сном на персях восточной одалиски. Скажите мне теперь, что награждает страдальцев сих за труды, пот и раны? Конечно, не скупые награды царей и вельмож, но сон, благодетель человеков!

   Кто из нас не любил и кто не спал вопреки любви своей?

   (После этого вопроса краткое молчание. Одна из молодых девушек потупила черные глаза, другая покраснела. Старая вдова А. открыла табакерку и поднесла ее с ласковою улыбкою хозяину, устремив на него страстные взоры, которые, казалось, делали следующий вопрос: И ты любил меня в молодости, друг мой, но любовь не лишала тебя сна; не правда ли? - Оратор продолжал.)

   Сладостен сон любовника: он видит бархатные луга, орошенные ручьями, сады Армидины, царство Луны и Сильфов; все предметы и все места украшены присутствием его возлюбленной. Везде она с ним, ходит рука с рукою, везде неразлучна - ив хижине, и в палатах, и в обществе, и в пустыне. Сон и самые печали услаждает. Любовница тебе изменила или новая Галатея невнимательна к твоим песням; целомудренна, как Цинтия или как Зиновия, едва-едва склоняет к тебе суровые взоры?.. Утешься, печальный страдалец! Я не стану тебе советовать вооружаться терпением стоика или потоплять любовь свою в чаше вина [] ["Ou bien buvez, c'est un parti fort sage". Volt (aire) ("Или напейтесь: это - мудрое средство". Вольтер).], или забыть вероломную. Но никто не отнимал у тебя сна. Никто не лишал тебя способности усыплять сердце твое посредством сладостных мечтаний? Спи же, любовник, спи от вечера до утра, от утра до вечера, и - к наказанию твоей каменной Лауры - ты, верно, когда-нибудь проснешься с прежним спокойствием, с прежним равнодушием; ибо сон, успокаивая страсти, истребляет даже их вредное начало. Что есть сердце наше? Море. Удержи дыхание ветров, - и оно спокойно.

   (Море - сердце - дыхание ветров - спокойно!.. - повторяли слушатели, и громкие рукоплескания раздались в зале.)

   Природа, благая мать смертных! Ты начинаешь наказывать преступника, оскорбителя прав твоих, прежде законов человеческих. - Взгляните на юношу, который в первый раз нарушил священные законы нравственности: взор его пасмурен, нетерпелив; он ищет чего-то, ибо убегает самого себя, сего внутреннего полубога, которого мы носим в груди своей; он ищет рассеяния в шумном свете, в опасных удовольствиях, и горе ему, если новые преступления изгладят следы первых! Но если, ведомый рукою совести, он скроется на минуту от взоров человеческих и там, в безмолвном уединении предастся размышлению, то слезы - вестники доброго сердца - слезы раскаяния омочат его ланиты, душа его успокоится, прояснеет, подобно мутной воде, яснеющей от времени в чистом сосуде; душа его придет в лучшее состояние, и сон, - награда великого, доброго дела, - сон заключит его в мягкие объятия; ибо сон, вопреки всем наблюдателям страстей человеческих, идет непосредственно за первым раскаянием, - явная премудрость попечительного Промысла, который врачует язвы сердца нашего посредством благотворного усыпления.

   Но теперь, какие ужасные картины представляются взорам нашим? Преступник, преступник закоренелый в злодеяниях! Глас оскорбленной природы, подобно грому, раздался в его сердце, и глас сей был ужасен: злодей! ты не будешь спать! Вот приговор тиранам, сластолюбцам, рушителям спокойствия общественного! Повторим сильные слова латинского стихотворца: "Ужели страшен рев быка Фаларидова, ужели меч, прицепленный к златому крову и висящий над главою венчанного тирана, страшнее, ужаснее грызений совести того несчастного, который, бледнея, говорит - и столь тихо, что жена, лежащая с ним на одном ложе, слышать не может: я бегу, бегу к погибели"? Знали ли сон Дионисий Сиракузский и те изверги природы, те ряды венчанных злодеев Рима, которых, как говорит Расин, одно имя есть ужасная обида ужасному тирану? Вкушал ли сон и тот счастливый злодей Британии (Кромвель), которого жизнь была загадка, который, подобно древнему тирану, укрывался каждый день в новом убежище? Между тем как герой Севера, сей великий муж, которого жизнь достойна пера Плутархова, ибо малейшее его деяние есть подвиг ума, - между тем, говорю я, как Суворов спал на плаще под открытым небом, в виду огней неприятельских и накануне решительного сражения!

   Итак, почтенные слушатели! способность спать во всякое время есть признак великой души. (Надобно заметить, что это весьма понравилось собранию ленивых.) Древность, неисчерпаемый источник истины и басен, древность, хранилище опытности, развертывает перед нами свои хартии. Примеры обильны и убедительны. Александр накануне ужасной битвы с Дарием засыпает ввечеру; Парменион принужден его будить, ибо знамена перские блистали уже вблизи стана греческого. Катон имел привычку засыпать при наступлении опасности, ибо ничто не могло поколебать великого духа героя стоиков: Mediis tempestatibus placidus [] [В бурях - ясный духом (лат.).]. Август спит мертвым сном во время упорного морского сражения, происходившего у берегов цветущей Сицилии. Марий - и что всего чудеснее - Марий засыпает под деревом во время последней битвы с Силлою, и тогда только сон покидает неустрашимого вождя, когда сонмы неприятелей обратили в бегство его воинство. Гибельный сон, но не менее того славный! Мудрый Эпименид, если верить историкам (когда не верить им, то верить ли кому?) проспал 57 лет сряду; и я вам клянусь Геродотом, отцом летописцев, что есть народы на Севере, которые спят в течение шести зимних месяцев, подобно суркам, не просыпаясь. Ученые отыскали, что сии народы обитали в России, и это не подлежит теперь никакому сомнению, по крайней мере, в обществе нашем.

   Из всего мною сказанного ясно извлекается следующее заключение: сон есть признак великого духа и доброй души. Доброй души - ибо сонливый человек не способен делать зла, которое требует великих усилий, беспокойства и беспрестанной деятельности. Посмотрите, как говорит о беспечном сне Лафонтен, жертвовавший ему половиною жизни своей, и которого добродушие вошло в пословицу:

  

   Ie ne dor mi r ai point sous de riches lambris:

   Mais voit-on que le somme en perde de son pnx?

   En est-il moms profond, et moins plein de delices?

   Ie lui voue au desert de nouveaux sacrifices [] ["Я никогда не буду спать в богатом алькове. // Но разве сон теряет от этого что-нибудь в своей цене? // Менее ли он глубок, менее ли исполнен сладостей? //В своем тихом уголке я приношу ему все новые жертвы" (фр.)].

  

   Но почему сон есть стихия лучших поэтов? Отчего они предаются ему до излишества, забывают все - и славу, и потомство, и золотое правило древности, которое говорит именно, что праздность без науки - смерть: otium sine litteris mors est? [] [Досуг без занятий - смерть (лат.).] Вопрос важный, достойный внимания мудрецов, и которого я решить не смею, боясь вооружить против себя неусыпных, но усыпительных писателей, которые - о святотатство! - и самое божество Ночи [] [У древних Ночь была старейшим всех божеством.] оскорбляют кропанием стихов. Знаю только, что поэты всегда прославляли сладость сна; подобно нежным детям, ласкающим доброго родителя, они давали ему множество приятных названий: сон - утешитель смертных! отрадный! тихий! сладостный! и пр. Начиная от Омера, все они, все до одного описывали менее или более, хуже или лучше сие успокоение души и тела. Тибулл, которого вся жизнь была одно сладостное мечтание без пробуждений (простите мне это выражение), Тибулл не в одном месте выхваляет сон. Я всегда с живым удовольствием привожу на память стихи его:

  

   ...Под тению древесной отдыхаю,

   Которая меня прохладою дарит.

   Сквозь солнце иногда дождь мелкой чуть шумит:

   Я, слушая его, помалу погружаюсь

   В забвение и сном приятным наслаждаюсь.

   Дмитриев

  

   Какая истинная любовь к наслаждениям тихим! какая любовь ко сну! Далее:

  

   Иль в мрачну, бурну ночь в объятиях драгой

   Не слышу и грозы, шумящей надо мной!

   Вот сердца моего желанья и утехи!

   Дмитриев

  

   Первые два стиха показывают мастера наслаждаться; последний принадлежит к малому числу стихов, написанных от души.

   Ах! почтенное сословие сонных! если б я не боялся траты времени, которое можно посвятить с такою пользою на сон...

   (И в самом деле Оратор начал замечать некоторую наклонность ко сну в своих благосклонных слушателях. Лучшие, красноречивые слова имеют странное действие на ленивых духом, действие, подобное журчанию ручейка: сперва нравятся, а потом клонят ко сну.)

   ...Если б томные глаза ваши не показывали, что он вам становится нужнее красноречивейшего панегирика... (этот второй член длинного периода был прерван сперва зеванием слушателей, а потом и самого Оратора, который, однако ж, сделал геройское усилие и продолжал), - то верно б я предложил вам убедительное сравнение двух народов: одного воинственного, другого мирного; одного провождающего дни и ночи на страже с копьем в руках, другого изгнавшего из пределов своих все, что клонится к нарушению сна: и петухов, вестников утра, и шумные художества, и снаряды воинственные, - я сделал бы сравнение спартанцев со счастливыми сибаритами и сравнение мое клонилось бы в пользу последних, - я доказал бы, что нет счастия в деятельности народной, и чрез то открыл бы неисповедимые истины и новое поле Политикам, поле вовсе не известное.

   (При слове Политика хозяин начал зевать так сильно, что Оратор с трудом кончил.)

   Но я вижу, что Морфей сыплет на вас зернистый мак свой! Я ощущаю и сам тайное присутствие бога Киммерийского. Криле его сотрясают благовонную росу на любимцев... Перст его смыкает уста мои... язык коснеет... и я .... . засыпаю.

  

   Любитель сна Дормидон Тихин

  

   ~

   XI

  

   АРИОСТ И ТАСС

  

   Учение италиянского языка имеет особенную прелесть. Язык гибкий, звучный, сладостный, язык, воспитанный под счастливым небом Рима, Неаполя и Сицилии, среди бурь политических и потом при блестящем дворе Медицисов, язык, образованный великими писателями, лучшими поэтами, мужами учеными, политиками глубокомысленными, - этот язык сделался способным принимать все виды и все формы. Он имеет характер, отличный от других новейших наречий и коренных языков, в которых менее или более приметна суровость, глухие или дикие звуки, медленность в выговоре и нечто принадлежащее Северу. - Великие писатели образуют язык; они дают ему некоторое направление, они оставляют на нем неизгладимую печать своего гения - но, обратно, язык имеет влияние на писателей. Трудность выражать свободно некоторые действия природы, все оттенки ее, все изменения останавливает нередко перо искусное и опытное. Ариост, например, выражается свободно, описывает верно все, что ни видит (а взор сего чудесного Протея обнимает все мироздание); он описывает сельскую природу с удивительною точностию - благовонные луга и рощи, прохладные ключи и пещеры полуденной Франции, леса, где Медор, утомленный негою, почивает на сладостном лоне Анжелики; роскошные чертоги Альцины, где волшебница сияет между нимфами (Si come e bello il sol piu d'ogni Stella! [] [Подобно тому, как солнце прекраснее всякой звезды! (ит.)]); все живет, все дышит под его пером. Переходя из тона в тон, от картины к картине, он изображает звук оружия, треск щитов, свист пращей, преломление копий, нетерпеливость коней, жаждущих боя, единоборство рыцарей и неимоверные подвиги мужества и храбрости; или брань стихий и природу, всегда прелестную, даже в самых ужасах (bello ё Гоггоге [] [прекрасен ужас (ит.)])! Он рассказывает, и рассказ его имеет живость необыкновенную. Все выражения его верны и с строгою точностию прозы передают читателю блестящие мысли поэта. Он шутит, и шутки его, легкие, веселые, игривые и часто незлобные, растворены аттическим остроумием. Часто он предается движению души своей и удивляет вас, как оратор, порывами и силою мужественного красноречия. Он трогает, убеждает, он невольно исторгает у вас слезы; сам плачет с вами и смеется над вами и над собою; или увлекает вас в мир неизвестный, созданный его музою; заставляет странствовать из края в край, подниматься на воздух; он вступает с вами в царство Луны, где находит все, утраченное под Луною, и все, что мы видим на земноводном шаре: но все в новом, пременном виде; снова спускается на землю и снова описывает знакомые страны, и человека, и страсти его. - Вы без малейшего усилия следуете за чародеем, вы удивляетесь поэту и в сладостном восторге восклицаете: какой ум! какое дарование! а я прибавлю: какой язык!

   Так, один язык италиянский (из новейших, разумеется), столь обильный, столь живый и гибкий, столь свободный в словосочинении, в выговоре, в ходе своем, один он в состоянии был выражать все игривые мечты и вымыслы Ариоста, и как еще? в теснейших узах стихотворства (Ариост писал октавами). Но перенесите этого чародея в другой век, менее свободный в мыслях [] [Ариост писал, что хотел, против пап. Он смеялся над подложной хартией, которою имп(ератор) Константин уступает викарию с(вятого) Петра Рим в потомственное правление, и книга его напечатана в Риме - con licenzia de superiori [с соизволения властей (лат.)]], более порабощенный правилам сочинения, основанным на опытности и размышлении, дайте ему язык северного народа, какой заблагорассудите, - английский или немецкий, например, - и я твердо уверен, что певец "Орланда" не в силах будет изображать природу так, как он постигал ее и как описал в своей поэме: ибо (еще повторю) поэма его заключает в себе все видимое творение и все страсти человеческие; это "Илиада" и "Одиссея"; одним словом, - природа, порабощенная жезлу волшебника Ариоста [] [Напрасно будут мне указывать на английских и немецких писателей, подражавших Ариосту. Я отдаю полную справедливость Виланду, остроумному поэту и зиждителю нового языка в своем отечестве; но скажу, и должно со мною согласиться, что в "Обероне" менее вещей, нежели в "Орланде"; язык не столь полон и заставляет всегда чего-нибудь желать; поэт не договаривает, и - весьма часто. Позвольте сделать следующий вопрос: если бы Виланд писал в Италии, во время Ариоста, то какой вид получила бы его поэма? Язык у стихотворца то же, что крылья у птицы, что материал у ваятеля, что краски у живописца.]. Но счастливому языку Италии, богатейшему наследнику древнего латинского, упрекают в излишней изнеженности! Этот упрек совершенно несправедлив и доказывает одно невежество; знатоки могут указать на множество мест в Тассе, в Ариосте, в самом нежном поэте Валлакиузском и в других писателях, менее или более славных, множество стихов, в которых сильные и величественные мысли выражены в звуках сильных и совершенно сообразных с оными; где язык есть прямое выражение души мужественной, исполненной любви к отечеству и свободе. Не одно "Chiama gli abitator" [] ["Призывает обитателей" (ит.).] найдете в Тассе; множество других мест доказывают силу поэта и языка. Сколько описаний битв в поэме Торквато! И мы смело сказать можем, что сии картины не уступают или редко ниже картин Вергилия. Они часто напоминают нам самого Омера.

   Посмотрите на это ужасное последствие войны, на груды бледных тел, по которым бегут исступленные воины, преследуя матерей, прижавших трепетных младенцев к персям своим:

  

   Ogni cosa di strage era gia pieno;

   Vedeansi in mucchi e in monti i corpi avvolti.

   La i feriti su i morti, e qui giacieno

   Sotto morti in sepolti, egri sepolti.

   Fuggian premendo i pargoletti al seno,

   Le meste madri, со capegli sciolti:

   E'l predator di spoglie e di rapine

   Carco, stringea le vergine nel crine.

  

   "Все места преисполнились убийством. Груды и горы убиенных! Там раненые на мертвых, здесь мертвыми завалены раненые; прижав к персям младенцев, убегают отчаянные матери с раскиданными власами; и хищник, отягченный ограбленными сокровищами, хватает за власы дев устрашенных".

   Желаете ли видеть поле сражения, покрытое нетерпеливыми воинами, - картину единственную, величественную! Солнце проливает лучи свои на долину; все сияет: и оружие разноцветное, и стальные доспехи, и шлемы, и щиты, и знамена. Слова поэта имеют нечто блестящее, торжественное, и мы невольно восклицаем с ним: bello in si Bella vista anco e 1 orrore! [] [в столь прекрасном зрелище прекрасен даже ужас! (ит.)]

  

   Grande e mirabil cosa era il vedere

   Quando quel campo, e questo a fronte venne:

   Come spiegate in ordine le shiere;

   Di mover gia, gia d assalire accenne:

   Sparse al vento ondeggiando ir le bandiere,

   E, ventolar su i gran cimier le penne;

   Abiti, fregi, imprese, arme e colori

   D oro e di ferro al sol lampi e folgori.

  

   Sembra d'alberi densi alta foresta

   (L'un campo e 1'altro, di tant'aste abonda!)

   Son tesi gli archi, e son le lance in resta:

   Vibransi i dardi, e rotasi ogni fionda. -

   Ogni cavallo in guerra anco s appresta:

   Gli odi e'l furor del suo signor seconda:

   Raspa, batte, nitrisce e si raggira;

   Gonfia le nari, e fumo e foco spira.

   Bello in si bella vista anco e l'orrore!

  

   "Открылось великолепное и удивительное зрелище, когда оба войска выстроились одно против другого, когда развернулись в порядке полчища, двигаться и нападать готовые! Распущенные по ветру знамена волнуются; на высоких гребнях шлемов перья колеблются; испещренные одежды, вензели и цветы оружий, злато и сталь ярким блеском и сиянием лучи солнечные отражают.

   В густой и высокой лес сомкнулись копья: столь многочисленно и то и другое воинство! Натянуты луки, обращены копья, сверкают дротики, пращи крутятся, самый конь жаждет кровавой битвы: он разделяет ненависть и гнев ожесточенного всадника; он роет землю, бьет копытами, ржет, крутится, раздувает ноздри и дымом и пламенем пышет".

   Но битва закипела, час от часу становится сильнее и сильнее. В сражении есть минуты решительные; я на опыте знаю, что они не столь ужасны. Победитель преследует, побежденный убегает; и тот и другой увлекаются примером товарищей своих, и тот и другой заняты собою. Но минута ужасная есть та, когда оба войска, после продолжительного и упорного сопротивления, истощив все усилия храбрости и искусства воинского, ожидают решительного конца, - победы или поражения; когда все гласы, все громы сольются воедино и составят нечто мрачное, неопределенное и беспрестанно возрастающее, - эту минуту поэт описывает с необыкновенною верностию:

  

   Cosi si combatteva: e in dubbia lance

   Col timor le speranze eran sospese.

   Pien tutto il campo e di spezzate lance,

   Di rotti scudi, e di troncato arnese:

   Di spade a i petti, a le squarciate pance

   Altre confitte, altre per terra stese:

   Di corpi altri supini, altri co'volti

   Quasi mordendo il suolo, al suol rivolti. -

  

   Giace il cavallo al suo signore appresso

   Giace il compagno appo il compagno estinto,

   Giace il nemico appo il nemico, e spresso

   Sul morto il vivo, il vincitor sul vinto.

   Non v e silenzio, e non v'e grido espresso,

   Ma odi un non so che roco, e indistinto.

   Fremiti di furor, mormori d'ira,

   Gemiti di chi langue, e di chi spira.

  

   L arme, che gia ci liete in vista foro,

   Faceano or mostra spaventosa e mesta.

   Perduti ha i lampi il ferro, e i raggi 1'oro,

   Nulla vaghezza a i bei color piu resta.

   Quanto apparia d'adorno, e di decoro

   Ne cimieri, e ne' fregi, or si calpesta

   La polve ingombra cio ch al sangue avanza,

   Tanto i carapi mutata avean sembianza! [] [В сих трех октавах бессмертный Тасс превзошел себя. Здесь полная картина. Ничего лишнего, ничего натянутого, сверхъестественного. Non v'e silenzio, non v'e grido espresso и три следующие стиха живописны. В последней октаве стихотворец повторяет все подробности и кончит как мастер: Tanto i campi avean mutata sembianza.]

  

   "Так ратовало воинство с равным страхом и надеждою. Все поле завалено преломленными копьями, разбитыми щитами и доспехами. Мечи вонзилися в грудь, в прободенные панцири; иные по земле разметаны. Здесь трупы, ниц поверженные в прах; там трупы, лицом обращенные к солнцу.

   Лежит конь близ всадника, лежит товарищ близ бездыханного товарища; лежит враг близ врага своего и часто мертвый на живом, победитель на побежденном. Нет молчания, нет криков явственных; но слышится нечто мрачное, глухое: клики отчаяния, гласы гнева, воздыхания страждущих, вопли умирающих.

   Оружие, дотоле приятное взорам, являет зрелище ужасное и плачевное. Утратила блеск и лучи свои гладкая сталь. Утратили красоту свою разноцветные доспехи. Богатые шлемы, прекрасные латы в прахе ногами попраны. Все покрыто пылью и кровью: столь ужасно пре-менилось воинство!" [] [Сия картина поля сражения напоминает нам прекрасные стихи Ломоносова: "Различным образом повержены тела: // Иный с размаху меч занес на сопостата, // Но прежде прободен, удара не скончал. // Иный, забыв врага, прельщался блеском злата; // Но мертвый на корысть желанную упал. // Иный, от сильного удара убегая, // Стремглав на низ слетел и стонет под конем; // Иный, пронзен, угас, противника сражая; // Иный врага поверг и умер сам на нем." Заметим мимоходом для стихотворцев, какую силу получают самые обыкновенные слова, когда они поставлены на своем месте.]

   Мы не можем останавливаться на всех красотах "Освобожденного Иерусалима"; их множество! Прелестный эпизод Эрминии, смерть Клоринды, Армидины сады и единоборство Танкреда с Аргантом: кто читал вас без восхищения? Вы останетесь незабвенными для сердец чувствительных и для любителей всего прекрасного! Но в поэме Тассовой есть красоты другого рода; и на них должно обратить внимание поэту и критику. Описание нравов народных и обрядов веры есть лучшая принадлежность эпопеи. Тасс отличился в оном. С каким искусством изображал он нравы рыцарей, их великодушие, смирение в победе, неимоверную храбрость и набожность! С каким искусством приводит он крестовых воинов к стенам Иерусалима! Они горят нетерпением увидеть священные верхи града господня. Издали воинство приветствует его беспрерывными восклицаниями, подобно мореплавателям, открывшим желанный берег. Но вскоре священный страх и уныние сменяют радость: никто без ужаса и сокрушения не дерзает взглянуть на священное место, где сын божий искупил человечество страданием и вольною смертию.

   Главы и ноги начальников обнажены; все воинство последует их примеру, и гордое чело рыцарей смиряется пред тем, кто располагает по воле и победою, и лаврами, и славою земною, и царством неба. Такого рода красоты, суровые и важные, почерпнуты в нашей религии: древние ничего не оставили нам подобного. Все обряды веры, все страшные таинства обогатили Тассову поэму. - Ринальдо вырывается из объятий Армиды; войско встречает его с радостными восклицаниями. Юный витязь беседует снова с товарищами о войне, о чудесах очарованного леса, которые он один может разрушить: но простый отшельник Петр советует рыцарю исповедью очиститься от заблуждений юности, прежде нежели он приступит к совершению великого подвига. "Сколько ты обязан Всевышнему! - говорит он. - Его рука спасла тебя; она спасла заблудшую овцу и причислила ее к своему стаду. Но ты покрыт еще тиною мира, и самые воды Нила, Гангеса и Океана не могут очистить тебя: одна благодать совершит сие..." Он умолк, и сын прелестной Софии, сей гордый и нетерпеливый юноша, повергается К стопам смиренного отшельника, исповедует ему прегрешения юности своей и, очищенный от оных, идет бестрепетно в леса, исполненные очарований волшебника Йемена. - Годофред, желая осадить город, приготовляет махины, стенобитные орудия; но строгий Петр является в шатер к военачальнику. "Ты приготовляешь земные орудия, - говорит он набожному повелителю, - а не начинаешь, отколе надлежит. Начало всего на небе. Умоляй ангелов и полки святых; подай пример набожности войску". И наутро отшельник развевает страшное знамя, в самом раю почитаемое; за ним следует лик медленным шагом; священнослужители и воины (соединившие в руке своей кадильницу с мечом), Гвильем и Адимар, заключают шествие лика; за ними Годофред, начальники и войско обезоруженное. Не слышно звуков трубы и гласов бранных; но гласы молитвы и смирения:

  

   Те genitor, te figlio equale al padre,

   E te, che d'ambo uniti amando spiri,

   E te d'uomo, e di dio vergine madre,

   Invacano propizia a i lor desiri [] [Тебя, родитель, тебя, сын, равный отцу, // И тебя, который из двух единых, любя, исходишь, // И тебя, человека и бога дева-мать, // Призывают в покровительство своим желаньям (ит.).], -

   и проч. и проч.

  

   Так шествует поющее воинство, и гласы его повторяют глубокие долины, высокие холмы и эхо пустынь отдаленных. Кажется, другой лик проходит в лесах, доселе безмолвных, и явственно великие имена Марии и Христа воспевает. Между тем со стен города взирают в безмолвии удивленные поклонники Магаммеда на обряды чуждые, на велелепие чудесное и пение божественное. Вскоре гласы проклятий и хулений неверных наполняют воздух: горы, долины и потоки пустынные их с ужасом повторяют.

   Таким образом великий стихотворец умел противупоставить обряды, нравы и религии двух враждебных народов, и из садов Армидиных, от сельского убежища Эрминии перенестись в стан христианский, где все дышит благочестием, набожностию и смирением. Самый язык его изменяется. В чертогах Армиды он сладостен, нежен, изобилен; здесь он мужествен, величествен и даже суров.

   Те, которые упрекают итальянцев в излишней изнеженности, конечно, забывают трех поэтов: Альфиери - душею римлянина, Данта - зиждителя языка италиян-ского и Петрарка, который нежность, сладость и постоянное согласие умел сочетать с силою и краткостию.

  

   ~

   XII

  

   ПЕТРАРКА

  

   S'amor non e, che dunque e quel ch'io sento? [] [Что же я чувствую, если и это не любовь? (ит.)]

  

   Вот что говорит Петрарка, которого одно имя напоминает Лауру, любовь и славу. Он заслужил славу трудами постоянными и пользою, которую принес всему человечеству, как ученый прилежный, неутомимый; он первый восстановил учение латинского языка; он первый занимался критическим разбором древних рукописей как истинный знаток и любитель всего изящного. - Не по одним заслугам в учености имя Петрарки сияет в истории италиянской; он участвовал в распрях народных, был употреблен в важнейших переговорах и посольствах, осыпан милостями императора Римского и наконец от Роберта, короля Неаполитанского, - назван и другом, и величайшим гением. Заметьте, что Роберт был ученейший муж своего времени и предпочитал (это собственные его слова) науки и дарования самой диадеме. Наконец Петрарка сделался бессмертен стихами, которых он сам не уважал [] [В этом неуважении к стихам своим Богданович много сходствовал с Петраркой Он часто говаривал М<уравьев>у "Стихи мои, которые вам так нравятся, умрут со мною, но моя "Русская история" переживет меня Стихи мне не много стоили труда, над "Историей" я много пролил поту на ней-то основана моя слава " Петрарка и Богданович обманулись!], - стихами, писанными на языке италиянском или народном наречии. - Итак, славы никто не оспоривает у Петрарки, но многие сомневалися в любви его к Лауре. Многие французские писатели утверждали, что Лаура никогда не существовала, что Петрарка воспевал один призрак, красоту, созданную его воображением, как создана была Дульцинея Сервантовым героем.

   Италиянские критики, ревнители славы божественного Петрарки, утвердили существование Лауры; они входили в малейшие подробности ее жизни и на каждый стих Петрарки написали целые страницы толкований. - Сия дань учености дарованию покажется иным излишнею, другим смешною, но мы должны признаться, что только в тех землях, где умеют таким образом уважать отличные дарования, родятся великие авторы. Любители поэзии и чувствительные люди, которые по движениям собственного сердца, пламенного и возвышенного, угадывают сердце поэта и истину его выражений, не будут сомневаться в любви Петрарки к Лауре: каждый стих, каждое слово носит неизгладимую печать любви.

   Любовь способна принимать все виды. Она имеет свой особенный характер в Анакреоне, Феокрите, Катулле, Проперции, Овидии, Тибулле и в других древних поэтах. Один сладострастен, другой нежен и так далее. Петрарка, подобно им, испытал все мучения любви и самую ревность; но наслаждения его были духовные. Для него Лаура была нечто невещественное, чистейший дух, излившийся из недр божества и облекшийся в прелести земные. - Древние стихотворцы были идолопоклонниками; они не имели и не могли иметь сих возвышенных и отвлеченных понятий о чистоте душевной, о непорочности, о надежде увидеться в лучшем мире, где нет ничего земного, преходящего, низкого. Они наслаждались и воспевали свои наслаждения; они страдали и описывали ревность, тоску в разлуке или надежду близкого свидания. - Слезы горести или восторга, некоторые обряды идолопоклонства, очарования какой-нибудь волшебницы (любовь всегда суеверна), воспоминание о золотом веке и вечные сожаления о юности, улетающей как призрак, как сон, - вот из чего были составлены любовные поэмы древних, вот почему в их творениях мы видим более движения и лучшее развитие страстей, одним словом, более драматической жизни, нежели в одах Петрарки, - но не более истины.

   Тибулл, задумчивый и нежный Тибулл, любил напоминать о смерти своей Делии и Немезиде. "Ты будешь плакать над умирающим Тибуллом; я сожму руку твою хладеющею рукою, о Делия!.."

  

   Те spectem, supreme mihi cum venerit hors,

   Те teneam moriens, deficiente manu. [] [На тебя взирал я, когда последний час ко мне пришел, // И, умирающий, держал тебя слабеющей рукой (лат.).]

  

   И сии слова драгоценны для сердец чувствительных! Но после смерти всему конец для поэта; самый Элизий не есть верное жилище. Каждый поэт переделывал его по-своему и переносил туда грубые, земные наслаждения. Петрарка напротив того: он надеется увидеть Лауру в лоне божества, посреди ангелов и святых; ибо Лаура его есть ангел непорочности; самая смерть ее - торжество жизни над смертию. "Она погасла, как лампада, - говорит стихотворец, - смерть не обезобразила ее прелестей; нет! не смертная бледность покрыла ее лице: белизна его подобилась снегу, медленно падающему на прекрасный холм в безветренную погоду. Она покоилась, как человек по совершении великих трудов: и это называют смертию слепые человеки!"

   Петрарка девять лет оплакивал кончину Лауры. Смерть красавицы не истребила его страсти; напротив того, она дала новую пищу его слезам, новые цветы его дарованию: гимны поэта сделались божественными. Никакая земная мысль не помрачала его печали. Горесть его была вечная, горесть християнина и любовника. Он жил в небесах: там был его ум, его сердце, все воспоминания; там была его Лаура! - Стихи Петрарки, сии гимны на смерть его возлюбленной, не должно переводить ни на какой язык; ибо ни один язык не может выразить постоянной сладости тосканского и особенной сладости музы Петрарковой. Но я желаю оправдать поэта, которого часто критика (отдавая, впрочем, похвалу гармонии стихов его) ставит наравне с обыкновенными писателями по части изобретения и мыслей. В прозе остаются одни мысли:

   "Исчезла твоя слава, мир неблагодарный! и ты сего не видишь, не чувствуешь. Ты не достойна была знать ее, земля неблагодарная! ты не достойна быть попираема ее священными стопами! Прекрасная душа ее преселилась на небо. Но я, несчастный! я не могу любить без нее ни смертной жизни, ни самого себя! Лаура! тебя призываю со слезами! слезы - последнее мое утешение; они меня подкрепляют в горести. Увы! в землю превратились ее прелести; они были здесь залогом красоты небесной и наслаждений райских. Там ее невидимый образ: здесь покрывало, затемнявшее его сияние. Она облечется снова и навеки в красоту небесную, которая без сравнения превосходит земную. Ее образ является мне одному (ибо кто мог обожать ее, как я?), он является и прелестнее, и светлее. Божественный образ ее, милое имя, которое отзывается столь сладостно в моем сердце, - вы единственные опоры слабой жизни моей... Но когда минутное заблуждение исчезает, когда я вспомню, что лишился надежды моей в самом цвете и сиянии: любовь! ты знаешь, что со мною тогда бывает, знает и она, та, которая приближилась к божественной истине... Я страдаю; а она из жилища вечной жизни с гордою улыбкою презрения взирает на земное одеяние свое, здесь оставленное. Она о тебе одном вздыхает и умоляет тебя не затмить сияния славы ее, тобою на земле распространенного; да будет глас твоих песней еще звучнее, еще сладостнее, если сладостны и драгоценны были очи ее твоему сердцу!"

   Древность ничего не может представить нам подобного. Горесть Петрарки услаждается мыслию о бессмертии души, строгою мыслию, которая одна в силах искоренить страсти земные; но поэзия не теряет своих красок. Стихотворец умел сочетать землю и небо; он заставил Лауру заботиться о славе земной, единственном сокровище, которое осталось в руках ее друга, осиротелого на земле. Иначе плачет лад урною любовницы древний поэт; иначе Овидий сетует о кончине Тибулла: ибо все понятия древних о душе, о бессмертии были неопределенны. - Петрарка, пораженный ужасною вестию о кончине Лауры, написал несколько строк на заглавном листе Вергилия, который весь наполнен был его замечаниями: ибо Петрарка читал Вергилия и учил наизусть беспрестанно. Сия рукопись, драгоценный остаток двух великих людей, хранилась в Амброзианской библиотеке, а ныне, если не ошибаюсь, находится в Париже. Простота немногих строк, начертанных в глубокой горести, прелестна и стоит лучшего гимна. Из них-то можно видеть, что Петрарка не сочинял свою страсть и что стихи его были только слабым воспоминанием того, что он чувствовал.

   Вот сии строки: "Лаура, славная по качествам души своей и столь долго мною прославляемая, предстала в первый раз моим глазам в начале моего юношеского возраста, в 1327 году 6 апреля, в церкви св. Клары, в Авиньоне, в первом часу пополудни. И в том же самом городе, в том же месяце, 6 числа, в первом часу, 1348 года, сия небесная лампада потухла, когда я находился в Вероне, не ведая ничего о моем несчастии. - В Парме узнал я эту плачевную новость чрез письмо друга моего Лудови-ка, того же года, в мае, поутру. Ее чистейшее, ее прелестное тело было положено в самый день ее смерти, в церкви кармелитов. Я уверен, что ее душа возвратилась на небо, откуда она пришла, так как Сципионова, по словам Сенеки".

   Петрарка любил; но он чувствовал всю суетность своей страсти и с нею боролся не однажды. Любовь к Лауре и любовь к славе под конец жизни его слились в одно. Любовь к славе, по словам одного русского писателя, есть последняя страсть, занимающая великую душу. - Поэмы: Триумф Любви - Непорочности - Смерти - Божества, в которых и самый снисходительный критик найдет множество несообразностей и оскорблений вкуса, заключают однако же в себе неувядаемые красоты слога, выражения и особенно мыслей. В них-то стихотворец описывает все мучения любви, которой мир, как тирану, приносит беспрестанные жертвы". "Я знаю, - говорит он, - как непостоянна и пременчива жизнь любовников. Они то робки, то предприимчивы. Немного радостей награждают их за беспрерывные мучения. Знаю их нравы, их воздыхания, их песни, прерывные разговоры, внезапное молчание, краткий смех и вечные слезы. Любовь подобна сладкому меду, распущенному в соку полынном" [] [Гордый и пламенный Альфиери называет Петрарку учителем любви и поэзии: Maestro in amare ed in poesia (ит.).]. Сию последнюю мысль Тасс повторил в своей поэме. Певец Иерусалима испытал все мучения любви.

   Во времена Петрарковы, столь смежные с временами рыцарства, любовь не утратила еще своего владычества над людьми всех состояний. Во Франции, от короля до простого воина, каждый имел свою даму: "Madame et St. Denis!" [] [Госпожа и святой Денис! (фр.)] восклицали французские рыцари в пылу сражений и совершали неимоверные подвиги. Рыцарь Сир де Флеранж, водружая знамя на стене крепости, взятой приступом, кричал свои товарищам: "Ах! если бы видела красавица своего рыцаря!" Трубадуры воспевали красоту; за ними и все поэты (не исключая важного и мрачного Данте, остроумного и веселого Боккаччио), все прославляли своих красавиц, и имена их остались в памяти муз. История Парнаса италиянского есть история любви. В одном из своих "Триумфов" Петрарка исчисляет великих мужей, древних и новейших, которые все учинились жертвами страсти. Конечно, здравый вкус негодует на сочетание имен Давида и Соломона с именами Тибулла и Проперция; но некоторые места сей поэмы имеют особенную прелесть, а более всего те, в которых стихотворец исчисляет своих друзей в плену у сурового бога.

   "Я увидел Вергилия, - говорит он, - и с ним Овидия, Катулла и Проперция, которые все столь пламенно воспевали любовь, - и, наконец, нежного Тибулла. Юная гречанка (Сафо) шествовала рядом с возвышенными певцами, воспевая сладкие гимны. Бросив взоры на окрестные места, я увидел на цветущей зеленой долине толпу, рассуждающую о любви. Вот Данте с Беатриксою! вот Сельважиа с Чино! и проч. и проч... Но теперь я не могу сокрыть моей горести: я увидел друзей моих, и посреди их Томасса, украшение Болонии, Томасса, которого прах истлевает на земле мессинской. О минутные радости! горестная жизнь! кто отнял у меня так рано мое сокровище, моего друга, без которого я не мог дышать? Где он теперь находится? - Прежде он был со мною неразлучен... Жизнь смертных, горестная жизнь! ты не что иное, как сон больного страдальца, пустая басня романа! - уклонясь в сторону от прямого пути, я встретил моего Сократа и Лелия. С ними желал бы я долее шествовать. Какая чета друзей! Ни проза, ни стихи мои не могут их достойно прославить; их нагая добродетель и без песней муз заслуживает почтение мира. С ними я похитил слишком рано лавр, который доселе украшает мою главу, в воспоминание той, которую обожаю!" - Лавр (lauro) напоминает имя Лауры, и потому был вдвое драгоценен сердцу поэта. По смерти славного Колонны и Лауры стихотворец воскликнул:

  

   Rotta e 1'alta colonna, e 1'verde lauro! [] [Разбита высокая колонна и зеленый лавр! (ит.)]

  

   Мы заметили уже, что неумеренная любовь к славе равнялась или спорила с любовью к Лауре в пламенной душе Петрарки. Одна чистейшая набожность и возвышенные мысли о бессмертии души могли уменьшать их силу, и то временно; но искоренить совершенно не имели власти. С каким чистосердечным сокрушением описывает он борьбу религии с любовию к славе! В каждом слове виден християнин, который знает, что ничто земное ему принадлежать не может; что все труды и усилия человека напрасны, что слава земная исчезает, как след облака на небе: знает твердо, убежден в сей истине, и все не престает жертвовать своей страсти! "Мой ум занят сладкою и горестною мыслию, (говорит он) мыслию, которая меня утруждает и исполняет надеждою мятежное сердце. Когда воображу себе сияние славы, то не чувствую ни хлада зимы, ни лучей солнечных, забываю страшную бледность моего чела и самые недуги. Напрасно желаю умертвить сию мысль; она снова и сильнее рождается в моем сердце. Она встретила меня в пеленах младенчества, день ото дня со мною возрастала, и страшусь, чтобы со мною не заключилась в могиле. Но к чему послужат мне сии льстивые желания, когда моя душа отделится от бренного тела? После кончины моей если и вся вселенная будет обо мне говорить... суета! суета! Один миг разрушает все труды наши. Так! я желал бы обнять истину и забыть навеки суетную тень славы!"

   И самый слог Петрарки сообразно с предметами изменяется: важность мыслей в "Триумфе" Смерти и Божества дают слогу особенную силу, возвышенность и краткость. Часто два или три слова заключают в себе мысль или глубокое чувство. Ода, в которой поэт обращается к Риензи (так полагает Вольтер, а другие критики утверждают, что сия ода писана не к Риензи, а к Колонне), сия ода, в которой он умоляет народного трибуна священными именами Сципионов и Брутов расторгнуть оковы Рима и поставить его на древнюю степень сияния и славы, напоминает нам прекрасные оды Горация. Она исполнена древнего вкуса и того величия, которое италиянцы, чувствительные ко всему изящному, называют Grandiose в поэзии, в ваянии, в живописи, во всех искусствах. Рим был страстию Петрарки. Он не мог простить папе перенесение трона в Авиньон, и вот в каких словах изливает свое негодование перед защитником прав народных; вот каким образом взывает к воскресителю столицы мира:

   "Сии древние стены, пред коими мир благоговеет и смертные страшатся, когда обращают вспять взоры на давно минувшие веки, сии камни надгробные, под коими истлевает прах великих людей, славных даже до разрушения мира: все сии развалины древнего величия надеются воскреснуть тобою. - О великие Сципионы! о верный Брут! с какою радостию познаете вы благодеяние нового героя! с каким веселием и ты, Фабриций, узнаешь весть сию! Ты скажешь: мой Рим еще будет прекрасен!"

   Надежды Петрарки не сбылись. Но любители изящной поэзии знают наизусть прекрасные стихи любовника Лауры, обожателя древнего Рима и древней свободы. Ни любовь, ни мелкие выгоды самолюбия, ни опасность говорить истину в смутные времена междуусобия - ничто не могло ослабить в нем любви к Риму, к древнему отечеству добродетелей и муз, ему драгоценных: ибо ничто не могло потушить любви к изящному и к истине в его сердце. Узнав неистовые поступки Риензи, с чистосердечною гордостию, достойною лучших времен Рима, Петрарка писал к нему: "Я хотел прославить тебя; страшись теперь, чтобы я не превратил моей похвалы в жестокую сатиру!" Но все угрозы и советы Петрарки были напрасны. Свобода, дарованная Риму исступленным трибуном, походила на свободу Робеспиерову: началась убийствами, кончилась тиранством.

   Все знают, что Петрарка воспользовался песнями сицилиянских поэтов и трубадуров счастливого Прованса, которые много заняли у мавров, народа образованного, гостеприимного, учтивого, ученого и одаренного самым блестящим воображением. От них он заимствовал игру слов, изысканные выражения, отвлеченные мысли и, наконец, излишнее употребление аллегории; но сии самые недостатки дают какую-то особенную оригинальность его сонетам и прелесть чудесную его неподражаемым одам, которые ни на какой язык перевести невозможно. Слога нельзя присвоить, говорит Бюффон, сей исполин в искусстве писать: и особенно слога Петрарки. - Любовь к цветам господствовала на Востоке. До сих пор арабские и персидские стихотворцы беспрестанно сравнивают красоту с цветами и цветы с красотою. Цветы играют большую ролю у любовников на Востоке. Рождающаяся любовь, ревность, надежда, одним словом, вся суетная и прелестная история любви изъясняется посредством цветов. Трубадуры также любили воспевать цветы, а за ними и Петрарка. Желаете ли видеть, каким образом он воспользовался цветами? Еще раз повторяю: я удерживаю одну тень слога живого, исполненного неги, гармонии и этого сердечного излияния, которое только можно чувствовать, а не описывать. Кстати о цветах: слог Петрарки можно сравнить с сим чувствительным цветком, который вянет от прикосновения.

   "Если глаза мои остановятся на розах белых и пурпуровых, собранных в золотом сосуде рукою прелестной девицы, тогда мне кажется, что вижу лице той, которая все чудеса природы собою затмевает. Я вижу белокурые локоны ее, по лилейной шее развеянные, белизною и самое молоко затмевающей; я вижу сии ланиты, сладостным и тихим румянцем горящие! Но когда легкое дыхание зефира начинает колебать на долине цветочки желтые и белые, тогда вспоминаю невольно и место, и первый день, в который увидел Лауру с развеянными власами по воздуху, и вспоминаю с горестию начало моей пламенной страсти".

   Таким образом, цветок в поле, закат солнца, водопад, шумящий в уединенной роще, малейшее обстоятельство в природе напоминали Петрарке красоту, вечно любезную его сердцу. Путешествие стихотворца чрез леса Арденнские или чрез Альпы, прогулка Лауры в лодке по озеру или обряды набожности, ею совершенные при наступлении какого-нибудь празднества, - все служило поводом к сонету или новой оде; ни одно чувство, ни одно духовное наслаждение, ни одно огорчение не было утрачено для муз. Сие смешение глубокой чувствительности и набожности чистосердечной с тонким познанием света и людей, с обширными сведениями в истории народов, - сии следы и воспоминания классических красот древних авторов, рассеянные посреди блестящих и романических вымыслов сицилиянских поэтов, наконец, сей очаровательный язык тосканский, исполненный величия, сладости и гармонии неизъяснимой, сие счастливое сочетание любви, религии, учености, философии, глубокомыслия и суетности любовника - все это вместе в стихах Петрарки представляет чтение усладительное и совершенно новое для любителя словесности. Надобно предаться своему сердцу, любить изящное, любить тишину души, возвышенные мысли и чувства, одним словом, любить сладостный язык муз, чтобы чувствовать вполне красоту сих волшебных песней, которые предали потомству имена Петрарки и Лауры. Мы знали людей, которые смотрели холодными глазами на Аполлона Бельведерского; мы знали людей, которые никогда не трепетали от восхищения при чтении стихов Державина; и мы не удивляемся, что есть писатели, для которых слагатель мадригалов Дорат и Петрарка - одно и то же. Часто умные люди отказывали ему в уважении! Ум нередко бывает тупой судия произведений сердца. Но для тех, которые любили хотя один раз в жизни, стоит только назвать Петрарку: они знают ему цену и чувствуют вполне прелесть поэзии, которая не раз отзывалась в их сердце. II cantar che nell'anima si sente! [] [Пение, которое в душе чувствуется! (ит.)]

  

   ________________________

  

  

   ПРИМЕЧАНИЕ

  

   Я сделал открытие в италиянской словесности, к которому меня не руководствовали иностранные писатели, по крайней мере те, кои мне более известны. Я нашел многие места и целые стихи Петрарки в "Освобожденном Иерусалиме". Такого рода похищения доказывают уважение и любовь Тасса к Петрарке. Мудрено ли? Петрарка был его предшественником; он и Данте открыли новое поле словесности своим соотечественникам; беспрестанное чтение сих образцев, особенно певца Лауры, столь близкого сердцу чувствительного певца Танкреда и Эрми-нии, - это чтение врезало в памяти его многие стихи и выражения, которые он невольным образом повторял в своей поэме. Кто не знает прелестной оды: "Chiare, fresche e dolci asque" [] [Светлые, свежие и сладкие воды (ит.).], которой Вольтер подражал столь удачно, и неподражаемого эпизода Эрминии в VII песни "Освобожденного Иерусалима"? Нет сомнения, что Тасс имел в памяти стихи Петрарки, которые можно назвать сокровищем италиянской поэзии. Любовник Лауры обращается к Триаде, источнику окрестностей Авиньона [] [А не в Воклюзе, как полагали некоторые писатели.], которого воды прохлаждали красавицу. На благовонных берегах его, освященных некогда присутствием единственной для него женщины ("che sola a me par donna"), он желает, чтобы покоились его остатки. "Может быть, - говорит он, - может быть, там, где увидела меня в благословенный день первого свидания, там любопытный взор ее будет меня искать снова и - увы! - прах один найдет, прах, между камней рассеянный" и пр. - От сих унылых мыслей поэт переходит снова к роскошному описанию Лауры, оставляющей студеные воды источника; облако цветов рассыпалось на красавицу - "ed ella si sedea umile in tanta gloria" [] [И она сидела кроткая в тихой славе (ит.)]. Древность не производила ничего подобного. Самое рождение Венеры из пены морской и пришествие ее на землю, которая затрепетала от сладострастия, почувствовав прикосновение богини, не столько пленяет воображение. - Но перейдем к Тассу. - у него Эрминия, нашед убежище у пастырей, оплакивает вечную разлуку с Танкредом. Дочь царей, покрытая рубищем, но и в рубище прелестная и величественная, начертывает имя Танкреда на коре древних дубов и вязов и с ним всю печальную повесть любви своей. Сто раз перечитывает ее и, проливая слезы, обращается к рощам, немым свидетелям ее тоски: "Сокройте, сокройте в себе мою тайну, дружественные рощи! Может быть, верный любовник, когда-нибудь привлеченный прохладою теней ваших, с сожалением прочитает мои печальные приключения и, тронутый до глубины сердца, скажет: "Счастие и любовь неблагодарно-стию воздали за толикие страдания и за примерную верность! Может быть - если небо внимает благосклонно усерднейшим молениям смертных, - может быть, в сии пустыни зайдет случайно и тот, который ко мне столько равнодушен, и, обращая взоры на то место, где будут покоиться мои бренные остатки, поздние слезы прольет в награду за мои страдания и верность".

   Теперь увидим похищения. В оде, которая начинается: "Nella sta-gion che 1 ciel rapido inchina" etc. [] [То время года, когда небо быстро наклоняет (ит.).], Петрарка описывает пастушку, которая при закате солнца спешит в сельское убежище и там забывает усталость:

  

   La noja el mal della passata vita [] [Тоску и боль прошедшей жизни (ит.).].

  

   Тасс в III песни "Иерусалима", воспевая торжественное пришествие крестовых воинов к священному граду, сравнивает их с мореплавателями, которые, открыв желанный берег, после бурь и трудов забывают опасности минувшие:

  

   La noja e'l mal della passata vita.

  

   В сонете "Zefiro torna e'l bel tempo rimena" etc. [] [Зефир возвращается и приводит прекрасное время года (ит.).]. Петрарка говорит, что весна все оживляет, поля улыбаются, небо светлеет; Зевес с ра-достию взирает на Киприду, милую дочь свою; воздух, вода и земля дышут любовью:

  

   Ogni animal d'amar si riconsiglia.

  

   И у Тасса мы находим этот стих в садах Армиды:

  

   Raddopian le colombe i baci loro,

   Ogni animal d'amar si riconsiglia [] [Удваивают голубки свои поцелуи, // Каждое животное любить вновь располагает (ит.).].

  

   Есть и другие похищения; но я не могу их теперь привести на память.

  

   ~

   XIII

  

   ГРИЗЕЛЬДА

  

   Повесть из Боккачьо

  

   В давние времена старшим в роде маркизов Салуцких оставался, по смерти родственников своих, молодой Гвальтиери. Целые дни он проводил на псовой и соколиной охоте, был не женат, бездетен и вовсе не помышлял о супружестве. Впрочем, он был довольно благоразумен и особенно слыл таковым у женщин. Но это благоразумие не нравилось его подданным: они часто упрашивали его вступить в союз брачный. "Вам нужен наследник, а нам господин", - говорили добрые люди. Многие из них вызывались сыскать невесту от честного отца и матери, невесту, которая подавала бы о себе лестную надежду и со временем сделала его счастливейшим супругом. "Друзья мои, - отвечал им Гвальтиери, - вы принуждаете меня приступить к тому, что мне никогда не нравилось, на что я никогда не хотел решиться. Я знаю, как трудно сыскать женщину нам по сердцу и нравам и душою; знаю, что худой выбор делает несчастие целой жизни. Вы говорите, что можно положиться на доброту родителей и по нраву их судить о нраве дочери; вы заблуждаетесь, друзья мои! Как узнать совершенно отца? Как узнать тайные поступки матери? И, если бы отец и мать были люди совершенно честные, то кто, скажите мне, поручится, что дети их будут на них похожи? Если же хотите, чтобы я непременно носил узы брачные и был доволен моим состоянием (по крайней мере, на себя одного жаловался в случае неудачи), то предоставьте мне самому сделать выбор. Если супруга моя не будет достойна вашей любви и уважения, я почту себя совершенно счастливым, что уступил просьбам вашим". Подданные отвечали, что на все согласны; только бы он не замедлил вступить в желанное ими супружество.

   С давнего времени маркизу нравилась девушка, очень бедная. Она жила в соседстве его замка, в совершенном уединении; была довольно миловидна, и странному маркизу показалось, что он найдет с нею счастие. Отложа все поиски и расспросы, он решился без дальних размышлений предложить ей свою руку. Призвал отца ее - беднейшего из бедняков - и с ним ударил по рукам. Все дело приведено к концу, и Гвальтиери, созвав приятелей своих и подданных, сказал им: "Друзья! Вы желали, чтобы я женился; исполняю желание ваше, более в угождение вам, нежели себе. Вы обещали почитать супругу мою, каков бы ни был мой выбор: я сдержал мое слово - сдержите ваше. Объявляю вам, что здесь, в соседстве, нашел я себе невесту, обручусь с нею немедленно и введу ее в мой замок. Вы, с своей стороны, приготовьте богатый пир свадебный; придумайте, как лучше и достойнее принять супругу вашего владельца: одним словом, устройте все так, чтобы я был доволен вами, как вы моим выбором". - Все в один голос отвечали, что выбор его будет им по сердцу, что они будут любить и уважать его супругу, какого бы она ни была происхождения. - И весь дом засуетился: начали приготовлять великолепный пир свадебный. Гвальтиери пригласил множество приятелей, соседей и родственников: у богатых за друзьями дела не станет. Наконец призывает к себе горничную девушку, росту одинакого с будущею невестою, и велит кроить по ней платье пышное и уборы великолепные. Кроме того, приготовлено всякой всячины; множество поясов богатых, колец изумрудных, серег яхонтовых и венец брачный: одним словом, все, что нужно для молодой. Настал условный день, и маркиз, приведя все дела в порядок, сел на коня и сказал приближенным: "Государи мои, пора нам отправиться за невестою". И все поскакали веселою вереницею в то селение, где жил отец нареченной. Она стояла у колодца и спешила вытаскивать ведра, надеясь с подругами идти навстречу маркизовой свадьбе, которая приближалась ближе и ближе к селу. Гвальтиери называет ее по имени, Гризельдою, потом спрашивает: "Где отец твой?" - "Дома", - отвечала она и закраснелась, как алый мак. Гвальтиери слезает с коня, приказывает толпе ожидать себя на улице, а сам идет прямо в низкую хижину бедного Жианукола. "Я приехал за Гризельдою, но, прежде всего, хочу поговорить с нею в твоем присутствии. Нравлюсь ли я? Если так, то будет ли она во всю жизнь угождать мужу своему, никогда не огорчаться поступками его и повиноваться малейшей воле его?" Гризельда, потупя глаза, отвечала: "Буду, без сомнения!" Гвальтиери, довольный ответом, берет ее за руку и при всей толпе провожатых и челяди своей раздевает и наряжает в великолепные брачные одежды, а на волосы, которые одна природа до сих пор убирала, торжественно надевает венец брачный. Все удивились. "Друзья, - отвечал он, - вот та девица, которую желаю иметь супругою, та, которая согласна жить и умереть со мною". Потом, оборотясь к Гризельде (а она от стыда и радости света божия не видела): "Правду ли я говорю, Гризельда? желаешь ли ты быть моею женою?" - "Желаю, государь". Дело сделано, и обряд к концу. По выходе из церкви посадили ее на богатого коня и с великою честию проводили в замок. Пир был истинно великолепный, как будто маркиз сочетался с дочерью короля французского; а новобрачная, к удивлению всех, с нарядом переменила нрав, поступь и душу. Мы сказали уже, что она была статного росту, пригожа и миловидна; а наряды еще более придали блеску красоте ее. Она так умела пленить каждого обхождением, учтивостию, сердечною добротою, что все забыли в ней дочь убогого Жианукола, пастушку овечек, и считали за дочь какого-нибудь знатного принца. Все, ее знавшие в первобытном состоянии, не могли надивиться. Кротость ангельская, послушание чудесное делали мужа ее счастливейшим из всех мужей.

   Одним словом, с подчиненными и подданными она обходилась так ласково, тихо, милостиво и приветливо, что каждый полюбил ее, как душу. Все говорили заодно, даже и те, которые сей выбор сперва осуждали, что Гвальтиери поступил очень благоразумно, что он самый проницательный человек; ибо мог открыть под сельским бедным рубищем столько доброты, столько прелестных качеств! И не только в маркизстве Салуцком, но повсюду Гризельда умом и поведением оправдала странный поступок мужа своего. В течение первого года она обрадовала его рождением прелестной дочери. В замке по этому случаю был праздник великолепный, и по маркизу вздумалось испытать ангельский нрав и терпение супруги труднейшими, жесточайшими опытами. Сперва начал он оскорблять ее речами, потом, приняв на себя вид печальный и смущенный, сказал ей однажды, будто подданные его начинают роптать за то, что он избрал в супруги бедную девушку низкого состояния - а более еще потому, что она родила дочь, а не сына. Не изменясь нимало ни в лице, ни в голосе: "Делай что хочешь, государь, - отвечала оскорбленная, - делай то, чего требует честь, польза и слава имени твоего. Я всем буду довольна; ибо не забываю, что была последнею из слуг твоих; не забываю и того, что ты для меня сделал - для меня, бедной девушки!" Такой ответ очень понравился маркизу. Но, несколько дней спустя, он объявил ей снова, что подданные его не могут более терпеть его дочери... и удалился. Вскоре является один из вернейших слуг его и со слезами на глазах начинает говорить: "Простите, государыня... но я под смертным страхом должен исполнить то, что мне приказал супруг ваш... Он велел мне взять младенца вашего, и..."

   И не мог сказать более. - Несчастная мать, услыша сии несвязные речи, соображая их с тем, что говорил маркиз, вмиг на мрачном лице служителя прочитала участь невинного младенца; бросилась к колыбели, поца-ловала дочь свою, благословила с сердцем, исполненным жесточайшей горести, и, не изменясь нимало в лице, вручила ее служителю. "Исполняй то, что предписал тебе господин наш; но, умоляю тебя, не отдавай ее на жертву диким зверям... если тебе это не предписано!" Служитель взял младенца на руки и скрылся. Гвальтиери, сведав от него, каким образом Гризельда исполнила строгое приказание, удивился ее твердости, но намерения своего не отложил. С верным служителем он немедленно отправил дочь свою в Болонию, к ближайшей родственнице своей, которую умолял дать ей воспитание отличное, но никому ни под каким видом не объявлять о ее рождении.

   В скором времени Гризельда снова сделалась матерью и даровала жизнь прекрасному мальчику. Отец, принимая на руки новорожденного, был вне себя от радости: но, не довольствуясь первым опытом, снова жесточайшим терзанием решился испытать сердце несчастной супруги своей. "Подданные мои, - сказал он однажды, - еще более оскорблены с тех пор, как ты утешила меня сыном; они с ужасом помышляют о том, что внук бедного пастуха - отца твоего - будет их господином. Если я не удалю тебя и не возьму другой жены, то они выгонят меня из областей моих". С терпением и покорностию Гризельда выслушала слова супруга своего. "Устройте все ко благу вашему; обо мне же не заботьтесь нимало, государь! В вашем счастии заключается мое благополучие". Через несколько дней Гвалтиери послал за новорожденным и велел сказать матери, что ему готовится одинакая участь с прежним младенцем; а сам тайно отправил его в Болонию к прежней родственнице. Великодушная Гризельда перенесла эту потерю с прежнею твердостию, без слез и роптания, и в глубине сердца своего утаила несказанную горесть матери. Гвальтиери удивился. "Нет! - повторял он сам себе, - ни одна женщина не может сравниться с нею!"

   Подданные думали, что маркиз велел умертвить детей своих: все осуждали его поступок, называли его жестоким отцом и без жалости не могли смотреть на бедную мать. Женщины, ее окружавшие, часто плакали и сокрушались при ней об участи невинных малюток, и она всегда говорила им: "Не плачьте, милые подруги; вспомните, что так угодно было отцу их".

   Прошло несколько годов со времени рождения дочери. Маркиз задумал сделать последний опыт и объявил своим приближенным, что не хочет иметь супругою Гризельду, что он по молодости лет обручился с нею; наконец, признался, что поступил очень безрассудно, а чтобы загладить проступок свой, решается просить папу о разводе и позволении обручиться с другою. Все осуждали намерение маркиза, но он был непоколебим.

   Гризельда вскоре об этом услышала. Возвратиться в бедный дом отца своего, снова сделаться пастушкою овец, видеть супруга своего, до сих пор страстно обожаемого, в объятиях другой жены... все это терзало, раздирало ее душу. Но она решилась перенести последние удары судьбы с прежнею твердостию, с прежним великодушием. Вскоре прибыло из Рима разрешение папы (оно было подложное), и маркиз его обнародовал. Призывают Гризельду, и в присутствии многочисленной толпы жестокосердый Гвальтиери говорит ей: "Вот разрешение папы на другой брак. Я должен отвергнуть тебя. Ты знаешь, что многие из подданных моих дворян - знатные и сильные владельцы; они сами имеют своих подданных; а твои родители всегда были землепашцами... Тебе нельзя быть супругою маркиза Салуцкого! Возвращаю тебе приданое твое и тебя - отцу твоему: я избрал себе другую в супруги".

   Гризельда превозмогла всю горесть оскорбленной женщины и, силясь удержать слезы и рыдания, сказала голосом довольно твердым: "Я помню мое низкое происхождение, неприличное вашему знатному роду; помню, что по милости бога и вашей, государь, я была возведена на столь высокую степень и что все мое счастие было временное! Мое дело повиноваться слепо воле господина моего. Вот обручальное кольцо: возьмите его; но позвольте мне возвратиться к отцу моему в той одежде, в которой прибыла я в замок. Вам нечего возвращать мне: ни золота, ни серебра, никаких сокровищ я не принесла в приданое; вы взяли меня нагую, и, если мать детей ваших должна нагая возвратиться к престарелому отцу своему, - то она исполнит волю вашу. Но именем любви и непорочности заклинаю вас, государь, дайте, ах! дайте мне хотя одно покрывало... последнюю защиту стыдливости".

   Гвальтиери, почти тронутый до слез, старался сохранить суровый и строгий вид. "Согласен на покрывало, - сказал он, - но... более ничего!" Все приближенные умоляли его дать ей по крайней мере одно платье. "Как? - говорили они, - супруга Маркиза Салуцкого, наша старая госпожа, явится полуобнаженною посреди улицы, как нищая, как преступница, как самая последняя из женщин!.." Напрасные просьбы! - Полуобнаженная, без обуви, без покрова на голове, с распущенными волосами, заливаясь горькими слезами, она вышла из замка и, сопровождаемая рыданиями слуг и женщин, с зардевшимися от слез глазами явилась к несчастному отцу. Жиануколо никогда не хотел верить, что дочь его останется маркизою; он с трепетом ожидал судьбы, ее постигшей, и свято сохранил рубища, оставленные ею в бедном быту его. С слезами возвращает их дочери. Она, великодушная до конца, презирая судьбу, несправедливую и жестокую, спокойно принимается за прежние труды сельские в дому отеческом.

   Между тем маркиз немедленно объявляет, что сватает за себя дочь славного графа Панагского, приготовляет великое торжество и посылает за Гризельдою. "Скоро будет в замок моя невеста, - говорит ей Гвальтиери, - я желаю принять ее с великими почестями. Ты знаешь, что в замке ни одна женщина, кроме тебя, не умеет убирать покоев и учреждать порядка, для великого торжества приличного. На тебя возлагаю эту обязанность. Учреждай, повелевай всем: пригласи заблаговременно женщин, каких тебе угодно; угощай, принимай их как хозяйка и потом - можешь возвратиться в свою хижину". Каждое слово, как острая игла, кололо чувствительное сердце Гризельды; ибо она не преставала обожать неблагодарного супруга. "Я на все готова", - отвечала страдалица; и в сельском рубище прежняя повелительница замка начала убирать покои, расставлять по залам креслы, расстилать ковры узорчатые, приготовлять стол и все, что было потребно, - как будто бы она была простая служанка или ключница. Одним словом, она рук не опускала, пока все не было кончено и распоряжено от важной вещи до последней безделки. Гости приглашены, все готово в ожидании веселого пира. И вот настает день свадебный. Гризельда в рубище, но с лицем веселым и приветливым угощает наехавших жен и девиц боярских, как добрая, домовитая хозяйка. Гвальтиери тайно посылает в Болонию к супругу родственницы своей графини Панагской, у которого в доме воспитывались его дети; приглашает его в замок свой с тем, чтобы он и графиня привезли с собою детей его и множество гостей почетных, но никому не объявляли о его намерении. Дочери маркизовой минуло двенадцать лет: она была красоты чудесной, а шестилетний брат ее походил на нее совершенно.

   Граф Панагский, окруженный бесчисленною толпою гостей почетных, с сими прелестными детьми пустился в путь и чрез несколько дней прибыл благополучно в Салуццо, где собрались все жители деревень, сел и городов соседних: все ожидали с нетерпением нареченной невесты.

   Приемная зала открылась, и невесту встретили с чрезвычайными почестями и церемониями. Гризельда вышла навстречу и, поклонясь ей низко, примолвила: "Добро пожаловать, государыня!" Все барыни и девицы, идя к столу, упрашивали маркиза удалить прежнюю жену, или, по крайней мере, дать ей приличное платье. Маркиз не согласился.

   В столовой взоры всех обратились на невесту: все превозносили ее до небес, а иные шептали друг другу: "Маркиз наш сделал выгодный обмен!" Сама Гризельда стояла как очарованная и невольно дивилась красоте девушки и малолетнего брата.

   Наконец желания маркизовы были удовлетворены в полной мере. Он испытал всю силу терпения Гризельды; он уверился, что ничто, никакое испытание не может поколебать сей твердой души; что вперед может положить на нее всю надежду свою. Он решился облегчить свинцовое бремя печали, которую она силилась таить во глубине сердца своего. Но проницательный супруг легко угадывал ее грусть на лице, в самом голосе. При всем собрании гостей велит он ей приближиться и с колкою улыбкою повторяет: "Понравилась ли тебе моя невеста?" "Ах, как не понравиться, - отвечала Гризельда, - и если она столько же благоразумна, сколько пригожа, то вы будете счастливейшим супругом. Но... умоляю вас, государь, не терзайте ее, как прежнюю жену: она не перенесет таких мучений. Прежняя супруга ваша от самой юности была знакома с горем и трудами, а эта, вы сами видите, как еще молода и как нежно воспитана".

   Гвальтиери с радостию заметил, что Гризельда находилась в обмане и нимало не изменялась в доброте сердечной, подвинул стул и посадил ее возле себя. Она затрепетала.

   "Гризельда, - сказал маркиз по некотором молчании, - пора тебе собрать плоды терпения твоего; пора открыть глаза тем, которые полагали, что я жесток и неправосуден. Я достиг моей цели: я научил тебя нести тяжелый крест супружества и быть во всем примерною женою; подданных научил уважать твои редкие качества и вперед не нарушать нашего покоя. Вот вся цель моих испытаний. В награду за любовь твою, которую ты мне доказала и словом и делом, бесценная Гризельда! в награду за счастье мое, которого ты была и будешь единственною виновницею, я отдаю все, что похитил у тебя, и все раны сердца одним словом исцеляю навеки. Вручаю ту, которую ты называла моею невестою, вручаю брата ее... они твои - они дети наши, а я снова твой супруг, счастливейший из смертных!"

   Маркиз, обняв ее с восхищением, цаловал с необыкновенною нежностию и, растроганную, утопающую в слезах, повел к удивленной дочери: все были в удивлении неописанном. Женщины в радости подхватили Гризельду под руки и повели в особенную комнату, сняли рубище, надели великолепное платье и торжественно проводили в залу.

   Начался пир веселый. Все были в радости. Каждый выхвалял маркиза, называл его мудрым, проницательным, а Гризельду до небес превозносили. Наконец и гости разъехались. Послали за бедным Жиануколом. Он был принят в замке с почестями и уважением, как тесть богатого владельца, и в объятиях дочери своей кончил счастливую старость. Маркиз не переставал обожать свою Гризельду и был, конечно, счастливейший супруг и отец во всей Италии.

   Теперь вы согласитесь со мною, друзья мои, что в хижине мы чаще встречаем небесные дарования, то есть добродетель, честность и терпение, нежели в палатах и теремах великолепных. Часто в лачуге таится тот, кто бы достоин был сиять в короне и повелевать людьми; а в палатах... но оставим это! Спрашиваю только, кто сравняется в терпении с Гризельдою? Кто, подобно ей, перенесет с лицем спокойным, даже веселым, жесточайшие, неслыханные испытания, каким подвергнул ее Гвальтиери?..

  

   ~

   XIV

  

   О ЛУЧШИХ СВОЙСТВАХ СЕРДЦА

  

   Масье, воспитанник Сикаров, на вопрос: "Что есть благодарность?" - отвечал: "Память сердца". Прекрасный ответ, который еще более делает чести сердцу, нежели уму глухонемого философа. Эта память сердца есть лучшая добродетель человека, и не столь редка, как полагают некоторые строгие наблюдатели. "Человек добр по природе", - кричал женевский мизантроп - и клеветал общество, следственно, клеветал человека; ибо он создан жить в обществе, как муравей, как пчела: все его добродетели относительны к ближнему и отвлеченно от оного существовать не могут, как рука, отделенная от тела. "Человек есть создание злое", - говорят другие моралисты и приводят множество свидетельств о разврате и злобе сердца нашего; но я не верю им и не могу верить, чтобы общество походило на скопище свирепых зверей. Живут ли тигры вместе? Строят ли города? Нет. Ясное доказательство, что злоба не связывает, но разлучает. Кто живет в обществе? Незлобные создания: голубь, муравей, бобр, умный слон, и каждое из сих созданий имеет какое-нибудь качество, которое украшает человека и есть одно из незыблемых оснований общежительности.

   Первый наш долг: благодарность к Творцу. Но для исполнения его надобно начать с людей. Провидению угодно было связать чрез общество все наши отношения к небу. Быть виновником бытия не есть достоинство перед богом и людьми; но принять младенца из рук матери в минуту его рождения, от колыбели до зрелых лет служить ему защитою и опорою, передать ему в наследие имя, звание, сокровища, землю, праотцами возделанную: вот обязанность отца. Благодарность есть обязанность детей. На подобных взаимных обязанностях основано все благосостояние общества. Все основания его суть добро, и чем более добра, тем тверже его основание, ибо одно добро имеет здесь прочность и постоянность. Зло есть насильственное состояние. Под шумом ли бури или при сладостном сиянии солнца зреют нивы? Как сила плодородия имеет свое основание в теплоте, так сила гражданственности основана на добре.

   Многие умы наблюдали человека в одном тесном КРУГУ. в котором действовали сами. Ларошфуко, остроумнейший из писателей остроумного века, основал мораль свою на подобных наблюдениях. Но я спрашиваю: если бы натуроиспытатель глядел на муравья во время его странствования за былинкою или за зерном, наблюдал его ссоры с товарищами, а забыл заглянуть в огромное гнездо, где все имеет вид порядка, стройности, где все части относятся совершенно одна к другой и составляют прекрасное целое, то какое произнес бы он суждение о трудолюбивом насекомом? Вот, что сделал Ларошфуко, говоря о человеке и наблюдая за ним в прихожей Тюльерийского замка. Но прихожая не есть вселенная, и человек придворный не есть лучший из людей.

   Впрочем, меня никто не уверит, чтобы чувство благодарности было следствием нашего эгоизма, и я не могу постигнуть добродетели, основанной на исключительной любви к самому себе. Напротив того, добродетель есть пожертвование добровольное какой-нибудь выгоды; она есть отречение от самого себя. Есть добродетели, уму принадлежащие, другие - сердцу; благодарность, лучшая из наших добродетелей, или, вернее, отголосок многих душевных качеств, принадлежит сердцу. "Ты мне сделал добро: следовательно, я тебя люблю" - так говорит благородное сердце. Эгоист иначе: "Ты мне сделал добро; но будешь ли мне делать добро и впредь? добро, тобою сделанное, не требует ли пожертвований с моей стороны?" Вот слова эгоиста; они совершенно противны благодарности, которая тем прелестнее, тем святее, чем менее рассуждает, чем менее торгуется с пользою личною и более предается одному сердечному движению.

   Сердца, одаренные глубокою или раздражительною чувствительностию, часто не знают средины; для них все есть зло и добро: видят совершенный порядок в обществе - или отсутствие оного - скорее последнее. - Чувствительный человек, страдавший в течение всей жизни, делается наконец мизантропом и убегает в дремучие леса от взоров людей неблагодарных. Там возносит он клеветы на все человечество, оскорбившее его сердце, и в гневе своем забывает, что он сам есть человек, то есть создание слабое, доброе, злое и нерассудительное; луч божества, заключенный в прахе; существо, порабощенное всем стихиям, всем изменениям нравственным и физическим. Но пусть мизантроп приведет себе на память всю жизнь свою от колыбельных дней до той страшной эпохи, когда сердце его воскликнуло в гневе: "Человек зол, и люди подобны тиграм!" - пусть приведет он на память и младенчество, и юношество, и зрелый возраст, в котором воля и рассудок начинали заглушать голос страстей; пусть он спросит себя: "Или я не нашел добрых и честных людей в течение целой жизни? Или я лучше и добрее всех людей, имею все добродетели и все качества, и чужд страстей, и чужд всего низкого и порочного?" - "Нет, - скажет ему рассудок и опыт, - и ты человек, и ты заплатил человечеству дань пороков, слабости и страстей; ты не ангел, ты и не чудовище". Опыт и рассудок показывают нам редкие добродетели, и часто в сердце порочном наблюдатель чудес нравственных с неизъяснимою радостию открывает яркие лучи душевной доблести: великодушие, сострадание, презрение к корысти и тысячу прелестных качеств, которые примиряют его с порочным и с небом, создавшим человека не для одних преступлений.

   Кто из нас, отложа все предрассудки и все предубеждения, не сосчитает несколько примерных людей, утешивших собою человечество? Не станем искать героев добродетели в истории; поищем их вокруг себя - и найдем, конечно! Курций бросился в пропасть, но Рим на него смотрел. Леонид обрекает себя смерти, но все отечество (и какое отечество? Спарта!) об нем в страхе и надежде. Долгорукий раздирает роковую бумагу в присутствии разгневанного монарха; но он совершает подвиг свой в сенате, окруженный великими людьми, достойными его и первого владыки в мире. Прекрасные подвиги, достойные подражания и слез удивления - недокупных, сладостных, божественных слез! - Теперь спрашиваю: если мы удивляемся великим делам на великом поприще, если веруем добродетели, твердости душевной, бескорыстию в великих обстоятельствах, то почему не веровать им в малых? Добродетель под спудом не есть ли добродетель? Бедный, который делится последними крохами с нищим; сестра милосердия, в душной больнице стоящая с сосудом врачевания при ложе врага ее отечества; смелый и человеколюбивый врач, испытующий свое искусство и терпение в дальней хижине дровосека, без свидетелей своего доброго дела, кроме одного в небесах и другого в груди своей, - все эти люди, обреченные забвению, не суть ли добродетельные люди? И тот, кто беспристрастною рукою начертывает имена их в книге судеб, не напишет ли их наряду с именами Говарда, Лас Казаса, - Еропкина и других людей, которых добродетель и человечество называют своими. Монтань заметил справедливо, что лучшие подвиги храбрости теряются в неизвестности: один похищает знамя, - имя его гремит в рядах; но сотни неустрашимых погибли перед ним и кругом его... Перенесите сей порядок в мир нравственный. Лас Казас спасает любезных своих американцев от рабства, - он бессмертен. Бедный миссионер в снегах канадских бродит из шалаша в шалаш, из степи в степь; окруженный смертию, проповедует бога и утешает страждущих: каких? Семью дикого или изгнанника, живущего на неизвестном берегу безыменной реки или озера. Сей смиренный воин Христа не есть ли великий человек в полном нравственном смысле? Но к чему нам переноситься в дальные страны? Здесь, кругом нас, кто не испытал, что есть добрые люди, что в обществе есть добродетели редкие, посреди страстей, посреди разврата и роскоши: одно злое сердце может в них сомневаться; одно жестокое сердце не находило сердец нежных.

   И в странах отдаленных, и в дебрях, незнакомых взорам человека, родятся цветы: на диких берегах Амура, среди мхов и болот выходит прелестный цветок, до сих пор неизвестный любопытному испытателю природы; медленно распускается он под кротким веянием летнего ветерка; наконец, украшение пустыни, цветок увядает:

  

   В пустынном воздухе теряя запах свой!

  

   Но семена его, падая на землю, расцветают с первою весною в новой красоте, в новом убранстве. Вот истинная эмблема сей добродетели, не известной человекам, но не потерянной для человечества; ибо ничто доброе здесь не теряется, подобно как ни одна былинка в природе: все имеет свою цель, свое назначение; все принадлежит к вечному и пространному чертежу и входит в состав целого в нравственном мире. В роскошном Париже, в многолюдном Лондоне и Пекине та же самая сумма или то же количество добра и зла, по мере пространства, какое и в юртах кочующих народов Сибири или в землянках лапландцев. Добродетельный старец (Мальзерб) защищает монарха, покинутого друзьями, родственниками, дворянством, целым народом; он защищает его под лезвием мечей, при проклятии озлобленных тиранов (но в виду вселенной и, так сказать, в присутствии потомства). В ту же самую минуту - сделаем сие предположение - лапландец пробегает на лыжах необъятное пространство в трескучий мороз, посреди ужасной вьюги: зачем? Чтобы принести несколько пищи бедному семейству друга своего, утешить больную вдовицу и спасти от явной смерти грудного младенца. Мальзерб и лапландец равны перед тем, кто их создал, равны перед лицем добродетели и правосудия небесного: оба жертвуют жизнию для доброго дела.

  

   ~

   XV

  

   НЕЧТО О МОРАЛИ,

   основанной на философии и религии

  

   Есть необыкновенная эпоха в жизни; иные ранее, другие позже испытали мучение и сладость, ей особенно свойственные. Я хочу говорить о том времени, в которое человек, посредством опыта и страстей, получает новое нравственное существование; когда, разодрав завесу сомнений, он открывает новое поприще, становится на новый рубеж, озирает с него протекшее и будущее, сравнивает одно с другим и решается протекать остальное поприще жизни с светильником веры или мудрости, оставляя за собою предрассудки легкомыслия, суетные надежды и толпу блестящих призраков юности.

   Скоро и невозвратно исчезает юность, это время, в которое человек, по счастливому выражению Кантемира, еще новый житель мира сего, с любопытством обращает взоры на природу, на общество и требует одних сильных ощущений; он с жаждою пьет тогда в источнике жизни, и ничто не может утолить сей жажды: нет границы наслаждениям, нет меры требованиям души, новой, исполненной силы и не ослабленной ни опытностью, ни трудами жизни. Тогда все делается страстию, и самое чтение. Счастлив тот, кто найдет наставника опытного в оное опасное время, наставника, коего попечительная рука отклонит от порочного и суетного; счастлив тот еще более, кто сердце спасет от заблуждений рассудка: ибо в юности сердце есть лучшая порука за рассудок. Одна опытность дает рассудку и силу, и деятельность. Во время юности и огненных страстей каждая книга увлекает, каждая система принимается за истину, и читатель, не руководимый разумом, подобно гражданину в бурные времена безначалия, переходит то на одну, то на другую сторону. - Сомнение не существует и не может существовать; ибо оно уже есть следствие сравнения, для которого нужны понятия, целый запас воспоминаний. Те моралисты, которые говорят сердцу, одному сердцу; те политики, которые нападают софизмами на все предрассудки без изъятия и поражают зло стрелами сатиры или палицею железного человека [] [Смотри мечтания Мерсье под названием: "L'an 2440".], невзирая ни на лица, ни на условия и законы общества, суть самые опаснейшие. Блеск остроумия исчезает; одно убедительное красноречие страстей, им возбуждающее их, оставляет в сердце сии глубокие следы, часто неизгладимые [] [Вот почему чтение Вольтера менее развратило умов, нежели пламенные мечтания и блестящие софизмы Руссо: один говорит беспрестанно уму, другой сердцу; один угождает суетности и скоро утомляет остроумием; другой никогда не может наскучить, ибо всегда пленяет, всегда убеждает или трогает: он во сто раз опаснее.].

   Но время чтения исчезает; ибо пресыщенное любопытство утомляется. За сим следует непосредственно эпоха сомнений. Сомнение мучительно; оно есть необыкновенное состояние души и продолжительно не бывает. Надобно решиться мыслящему человеку принять светильник мудрости (той или другой школы); надобно запастись мудростию человеческою или небесными утешениями, ибо он видит, он чувствует, что для самой ограниченной деятельности в обществе надлежит иметь несколько постоянных нравственных истин в опору своей слабости. К несчастию, - или к счастию, может быть, ибо кто изведал все пути промысла? - мы живем в печальном веке, в котором человеческая мудрость недостаточна для обыкновенного круга деятельности самого простого гражданина; ибо какая мудрость может утешить несчастного в сии плачевные времена и какое благородное сердце, чувствительное и доброе, станет довольствоваться сухими правилами философии или захочет искать грубых земных наслаждений посреди ужасных развалин столиц, посреди развалин еще ужаснейших -- всеобщего порядка и посреди страданий всего человечества во всем просвещенном мире? Какая мудрость в силах дать постоянные мысли гражданину, когда зло торжествует над невинностию и правотою? Как мудрости не обмануться в своих математических расчетах (ибо всякая мудрость человеческая основана на расчетах), когда все ее замыслы сами себя уничтожают? К чему прибегает ум, требующий опоры? К каким постоянным правилам или расколам древней или новой философии? По какой системе расположить свои поступки, связанные столь тесно с ходом идей политических, превратных и шатких? И что успокоит его? Какие светские моралисты внушат сию надежду, сие мужество и постоянство для настоящего времени, столь печального; для будущего, столь грозного? Ни один, смело отвечаю: ибо вся мудрость человеческая принадлежит веку, обстоятельствам. Она подобна тем нежным растениям, которые прозябают, цветут и украшаются плодами под природным небом; но в земле чуждой, окруженные несвойственными растениями, при веянии малейшего ветерка, скудеют листьями и вянут беспрестанно. Слабость человеческая неизлечима, вопреки стоикам, и все произведения ума его носят отпечаток оной. Признаемся, что смертному нужна мораль, основанная на небесном откровении, ибо она единственно может быть полезна во все времена и при всех случаях: она есть щит и копье доброго человека, которые не ржавеют от времени.

   И к чему все опыты мудрости человеческой? К чему советы и наблюдения зоркого разума? Достаточны ли они для человечества вообще и для человека частно во время его странствования по бурному морю жизни? К чему, например, сельскому жителю вся мудрость и опытность Дюкло? К чему тонкие замечания Аарошфуко, которого книга, по словам и самих светских людей, сушит сердце? К чему все эти истины, основанные на ложных понятиях? Ибо для мудрецов сих и дружба, и любовь, и чувство сына к отцу, и нежнейшее чувство матери к своему рождению: одним словом, благодарность, бескорыстие и все, что человечество имеет драгоценного, прекрасного, великого, все позывы великой души, все невольные движения и тайные пожертвования благородного сердца,-- все есть следствие корысти.

   Другие светские моралисты повторяли одни и те же мысли или (например, Гельвеции) давали им обширнейшее распространение, но вечно ложное [*] [Число понятий моральных и политических,-- говорит Ансильон,-- весьма ограничено; вообще мало понятий в обращении. Каждое поколение выбивает монету или, лучше сказать, переменяет только штемпель, а металл все тот же]. Они опечалили человечество, они ограбили его, сии дерзкие и суетные умы: ибо что говорили они? Будь счастлив по нашим правилам.-- Согласен, следую им слепо; но я все не доволен ни судьбою, ни сердцем своим. Что же мне остается? -- Терпение,-- отвечали они и отсылали нас к стоикам.

   Вот в чем совершенно заключается вся нравственная теория новейших мечтателей, которую опроверг другой мечтатель [*] [Руссо], отступник от веры, отступник от философии. Ни слова в утешение; ибо где обрести его? В совести! -- кричали они.-- Согласен; но кто утешит эту мать, прижавшую к груди своей трепетного младенца, бегущую из столицы, объятой пламенем? Кто утешит этого отца, супруга, который под развалинами дома своего оставляет все, что имел: и детей, и жену, и все блага жизни, все надежды свои? Здесь совесть будет существо отрицательное. Она будет спокойна у невинного страдальца, но слезы его прольются на прах разрушенного счастия... взоры его обратятся к небу; там найдет он ответ на вопросы отчаянного сердца или оно погибнет: здесь нет середины.

   Стоическая система ложна, ибо мораль ее основана на одном умствовании, на одном отрицании; она ложна потому, что беспрестанно враждует с нежнейшими обязанностями семейственными, которые основаны на любви, на благоволении. Пусть будет она лучшая из древнейших систем: ибо она внушает человеку твердость, мужество, постоянство, без которых нет добродетели; ибо она указует смертному высокую цель и бога на конце поприща жизни, проведенной в правде, в трудах, в отрицании самого себя; но сердцу -- она ничего не сказывает. Все моральные истины должны менее или более к нему относиться, как радиусы к своему центру, ибо сердце есть источник страстей, пружина морального движения. Ум должен им управлять; но и самый ум (у людей счастливо-рожденных) любит отдавать ему отчет, и сей отчет ума сердцу есть то, что мы осмелимся назвать лучшим и нежнейшим цветом совести [] [Вот в чем заключали все учение стоики: "Есть бог, следственно, он создал человека. Он создал его для себя, создал таковым, чтобы он соделался правосудным и счастливым на земли; следственно, человек может познать истину и может посредством мудрости своей возвыситься до бога, который есть верховное благо". - Мы приглашаем прочитать опровержение Монтаня системы Эпиктетовой и Паскалево опровержение Монтаня и Эпиктета. Християнский мудрец сравнивает обе системы; заставляет бороться Монтаня с Эпиктетом и обоих поражает необоримыми доводами.]. Есть другой род моралистов: они принадлежат к школе Эпикуровой (новейшие те, которые не руководствовались истинами Откровения и повторяли только сказания древних [] ["Во всем, - говорит Монтань (если не ошибаюсь), - мы влечемся по следам древних, как малые дети за школьным учителем на гулянье". В недавнем времени в Германии воскресили всю мечтательную философию Платона под другим именем.]. Французские писатели осьмогонадесять века большею частию расположили мораль свою по учению сего мудреца; они желали распространить ее влияние на все состояния, на все случаи жизни, могущие постигнуть человека в обществе. Система Эпикурова заключается в следующем предложении: "Человек не может возвыситься до существа верховного; его наклонности беспрестанно противоречат закону; он влечется невольно к видимым благам и ищет в них благополучия, даже в вещах самых гнуснейших. Итак, все неверно: истинное благо подлежит сомнению, и это ведет нас к познанию, что не можно иметь постоянного правила для нравов, ни точности в науках". Монтань, великий защитник сего, представляет нам стоическую добродетель в виде ужасного пугалища; а свою науку называет игривою, чистосердечною, простою и проч. Следуя тому, что ей нравится, говорит он, играет она небрежно с дурными и счастливыми случайностями жизни, покоится сладостно на лоне праздности, откуда показывает людям путь к истинному на земле благополучию. Неведение и нелюбопытство, - восклицает он, - вот два мягкие изголовья для головы счастливо образованной!

   Убежденная в сей истине толпа философов-эпикурейцев, от Монтаня до самых бурных дней революции, повторяла человеку: "Наслаждайся! Вся природа твоя, она предлагает тебе все сладости свои, все упоения уму, сердцу, воображению, чувствам; все, кроме надежды будущего, все твое, - минутное, но верное". Но где же сии сладости, сии наслаждения беспрерывные, сии дни безоблачные, сии часы и минуты, сотканные усердною Паркою из нежнейшего шелка, из злата и роз сладострастия? где они, спрашивает сластолюбивый в тишине страстей своих. Где и что такое эти наслаждения, убегающие, обманчивые, непостоянные, отравленные слабостию души и тела, помраченные воспоминанием или грустным предвидением будущего? К чему ведут эти суетные познания ума; науки и опытность, трудом приобретенные? Нет ответа, и не может быть!

   Заглянем в самое сердце человека просвещенного и счастливого по понятиям мира. Например: кто был просвещеннее и счастливее Горация и кто страдал, подобно ему? Природа лелеяла его, как любимое дитя свое. Мы знаем его жизнь. Судьба, испытавшая его в юности, осыпала всеми дарами и славы, и богатства в зрелые лета. Дружество Августа и Мецената, наслаждения роскошного двора, общее уважение к великому таланту, здоровье неизменяющее, друзья, любезные сердцу и уму и в верности подобные благосклонной фортуне, прелестные женщины, готовые увенчать миртами любимца монархова и муз, и, что всего лучше, мудрость, удовлетворительная для всех случайностей счастия, мудрость, которая открыла золотую середину во всех вещах, истинный философский камень. Чего бы недоставало? Но счастливец, при всех дарах фортуны, при всей философии, скучал; ибо сердце человеческое имеет некоторый избыток чувств, который нередко бывает источником живейших терзаний. Наслаждение нас съедает, - говорит Монтань, - сердце скоро пресыщается. "Юноша, наливающий фалернское, дай горького!" - восклицает Катулл, увенчанный розами, пресыщенный на пиршестве:

  

   Minister vetuh, puer, Falerni

   Inger'mi calices amariores [] [Служитель-мальчик, принеси мне чаши // С более горьким старым Фалернским (лат.).].

  

   Так создано сердце человеческое, и не без причины: в самом высочайшем блаженстве, у источника наслаждений, оно обретает горечь. И это испытал Гораций. Нигде не мог он найти спокойствия: ни в влажном Тибуре, ни в цветущем убежище Мецената, ни в граде, ни в объятиях любовницы, ни в самих наслаждениях ума и той философии, которую украсил он неувядаемыми цветами своего воображения; ибо если науки и поэзия услаждают несколько часов в жизни, то не оставляют ли они в душе какой-то пустоты, которая охлаждает нас к видимым предметам и набрасывает на природу и общество печальную тень? [] ["В Египте я знал жреца, который, истощив всю жизнь свою на познание начала и конца вещей мира сего, сказал мне с глубоким вздохом: - Горе тому, кто захочет снять покрывало с лица природы! Горе тому, для кого уже не существует то очарование, которое предрассудки и нужды навели на предметы мира! Вскоре душа его, поблеклая и томная, в самой жизни найдет ничтожество, ужаснейшее из всех наказаний. При сих словах слезы навернулись на глазах, и он сокрылся в густоте леса". - "Путешествие младшего Анахарсиса".

   Это тягостное состояние души нередко бывает известно людям добрым и образованным. Что избавит их от сего мучения? - Религия.]

   Где же истинное блаженство? Увидим далее. Мы испытали, что эпикурейцы не обрели его за чашею наслаждения, ни стоики в бесстрастии и в непреклонной суровости нравов (ибо человек создан любить). Никто не нашел блаженства: ни умный, ни сильный, ни богатый в чертогах, ни бедный в хижине своей; ибо и тот, кто блистает в пурпуре, и тот, кто таил всю жизнь свою в убогом шалаше, говорит Гораций, не могут назваться счастливыми.

   Где же это совершенное благополучие, которого требует сердце, как тело пищи? Оно нигде не находится вполне, - отвечает опытность всех времен и всех народов. Человек есть странник на земли, - говорит святый муж, - чужды ему грады, чужды веси, чужды нивы и дубравы: гроб его жилище вовек. Вот почему все системы и древних и новейших недостаточны! Они ведут человека к блаженству земным путем и никогда не доводят. Систематики забывают, что человек, сей царь, лишенный венца, брошен сюда не для счастия минутного; они забывают о его высоком назначении, о котором вера, одна святая вера ему напоминает. Она подает ему руку в самих пропастях, изрытых страстями или неприязненным роком; она изводит его невредимо из треволнений жизни и никогда не обманывает: ибо она переносит в вечность все надежды и все блаженство человека. Лучшие из древнейших писателей приближились к сим вечным истинам, которые святое откровение явило нам в полном сиянии.

   И горе тому, кто отвращает взоры свои! Собственное сердце его накажет: чем оно чувствительнее, чем благороднее, тем более и сильнее будут его терзания; ибо ни дары счастия, ни блеск славы, ни любовь, ни дружество - ничто не удовлетворит его вполне. В новейшие времена Руссо, одаренный великим гением, тому явный и красноречивый пример. Он нигде не обретал благополучия; ибо всю жизнь искал его не там, где надлежало. Слава учинилась ему бременем, люди и общество ненавистными: ибо он оскорбил их неограниченною гордостию. Любовь земная не могла насытить его жадного сердца; самая дружба его терзала. Оскорбленный, растерзанный всеми страстями, он покидал общество, требовал счастия в объятиях природы, вопрошал безмолвные леса, скитался при шуме клубящихся водопадов, в часы румяного утра и прохладного вечера; но не мог успокоить своего сердца. В обществе напрасно облекается он в мантию стоиков, напрасно подражает им в твердости; собственное сердце ему изменяет. Одна религия могла утешить и успокоить страдальца; он знал, он чувстовал эту истину, и, жертва неизлечимой гордости, отклонял беспрестанно главу свою от легкого и спасительного ярма. Красноречивый защитник истины (когда истина не противоречила его страстям), пламенный обожатель и жрец добродетели, посреди величайших заблуждений своих, как часто изменял он и добродетелям и истине! Кто соорудил им великолепнейшие алтари и кто оскорбил их более в течение жизни своей и делом, и словом? Кто заблуждался более в лабиринте жизни, неся светильник мудрости человеческой в руке своей? Ибо светильник сей недостаточен; один луч веры, слабый луч, но постоянный, показывает нам вернее путь к истинной цели, нежели полное сияние ума и воображения.

   Поклоняться добродетели и изменять ей, быть почитателем истины и не обретать ее - вот плачевный удел нравственности, которая не опирается на якорь веры. Одно заблуждение рождает другое. Руссо начал софизмами, кончил ужасною книгою; - он пожелал оправдаться перед людьми, как перед богом, со всею искренностию человека, глубоко растроганного, но гордого в самом унижении, тогда как надлежало исповедовать тайны единому верховному существу, не с гордостию мудреца, который укоряет природу в своих слабостях, но с смирением христианина. Один бог может требовать от нас подобной исповеди; люди не достойны оной. И что же? Оправдывая себя, он оскорбил и дружество, и любовь, и родство, и все, что человечество имеет священного, заветного для души благородной; он оскорбил тени своих друзей, давно забытых согражданами, оскорбил их самым несправедливым приговором по неведению: ибо истина на земле одному богу известна. Кто требовал у него сих признаний, сей страшной повести целой жизни? Не люди, а гордость его. Какое право имел он поведать миру о слабостях женщины, которой дружество, столь нежное, столь бескорыстное, усладило юность и успокоило тревожимое сердце мечтателя? Так! человек, рожденный для добродетели, учинил страшное преступление, неслыханное доселе, и это преступление родила мудрость человеческая... Десятилетний отрок, который помнит свой катехизис, может уличить его в этом преступлении. Боже великий! что же такое ум человеческий - в полной силе, в совершенном сиянии, исполненный опытности и науки? Что такое все наши познания, опытность и самые правила нравственности без веры, без сего путеводителя и зоркого, и строгого, и снисходительного? [] [Без смеха и жалости нельзя читать признаний женевского мечтателя. Я не стану выписывать тех мест из книги его, которые могут оскорбить нравственность самую светскую, самую снисходительную: их множество. Но одно место меня забавляет более других, когда я воображаю себе защитника прав человечества и философии, столь лакомого в молодости своей. У г. Мабли, в Лионе, если не ошибаюсь, исправляя должность учителя и наставника, он любил отдыхать в своей комнате и пить вино, заедая пирожками: тут нет еще большого зла; но вино было краденое... Дело сделано! говорит философ: "Malheureusement je n'ai jamais pu boire sans manger... mais aussi quand j'avais ma petite brioche, et que bien enferme dans ma chambre, j'allais trouver ma bouteille au fond de 1 armoire; quelles bonnes petites buvettes je faisais la tout seul en lisant quel-ques pages de roman!"

   <К несчастью, я никогда не мог пить без еды.,., но когда у меня была моя маленькая бриошь, запершись в моей комнате, я тотчас находил бутылку в глубине шкафа; какие добрые глоточки я делал там совсем один, прочитывая несколько страниц романа!" (фр.)>

   Можно ли удержаться от смеха? Где тут достоинство человека и мудреца? О слоге ни слова. В таком случае слог есть верное выражение души. И этот человек имел столько любезных качеств, столько небесных дарований! И этот человек чувствовал всю прелесть религии и благодетельное влияние оной на общество и на человека частного! Чего недоставало ему? Постоянного убеждения, менее гордости и страстей, более рассудительности и смирения.]

   Вера и нравственность, на ней основанная, всего нужнее писателю. Закаленные в ее светильнике мысли его становятся постояннее, важнее, сильнее, красноречие убедительнее; воображение при свете ее не заблуждается в лабиринте создания; любовь и нежное благоволение к человечеству дадут прелесть его малейшему выражению, и писатель поддержит достоинство человека на высочайшей степени. Какое бы поприще он ни протекал с своею музою, он не унизит ее, не оскорбит ее стыдливости и в памяти людей оставит приятные воспоминания, благословения и слезы благодарности: лучшая награда таланту.

   Неверие само себя разрушает, - говорит красноречивый Квинтилиан наших времен, который знал всю слабость гордых вольнодумцев: ибо он всю молодость свою провел в стане неприятельском. Одна вера созидает мораль незыблемую. Священное писание, - продолжает он, - есть хранилище всех истин и разрешает все затруднения. Вера имеет ключ от сего хранилища, замкнутого для коварного любопытства, вера обретает в нем свет спасительный. Неверие приносит в него собственные мраки, которые бывают тем густее, чем они произвольнее. Чтоб быть выше других людей, оно становится на высоты, окруженные пропастями, откуда взор его, смутный и блуждающий, смешивает все предметы. Неверие мыслит обладать орлиным оком и ничего не различает. Не случалось ли вам путешествовать при первых лучах денницы путем, проложенным по высоким горам, когда пары, от земли восходящие, простирают со всех сторон туманную завесу, скрывающую горизонт, где изображается множество мечтательных предметов, от смешения света со тьмою происходящих? По мере того как вы сходите с высот, сие облако земное редеет, рассевается; вы проникаете чрез него и находите на себе малые следы влаги, скоро иссыхающей. Тогда открывается и расширяется пред вами необъемлемый горизонт: вы видите близлежащие горы, жатвы и стада, их покрывающие, селения человеческие и холмы, над ними возвышенные; вся природа вам отдана снова: вот эмблема неверия и веры. Сойдите с сих высот неверия, где вы ходите около пропастей неизмеримых, где взор ваш встречает одни призраки; сойдите, говорю вам, призванные и поддержанные смиренной верою, идите прямо к сим облакам, обманчивым, восходящим от земли (они скрывают от вас истину и являют одни обманчивые образы); сойдите и пройдите сквозь сию ничтожную преграду паров и призраков; она уступит вам без сопротивления; она исчезнет - и ваши взоры обретут необъемлемую перспективу истин, все утешения сего земного жилища и горе - лазурь небесную.

   Но для нас исчезли все призраки мудрости человеческой. К счастию нашему, мы живем в такие времена, в которые невозможно колебаться человеку мыслящему; стоит только взглянуть на происшествия мира и потом углубиться в собственное сердце, чтобы твердо убедиться во всех истинах веры. Весь запас остроумия, все доводы ума, логики и учености книжной истощены перед нами; мы видели зло, созданное надменными мудрецами, добра не видали. Счастливые обитатели обширнейшего края, мы не участвовали в заблуждениях племен просвещенных: мы издали взирали на громы и молнии неверия, раздробляющие и трон царя, и алтарь истинного бога; мы взирали с ужасом на плоды нечестивого вольнодумства, на вольность, водрузившую свое знамя посреди окровавленных трупов, на человечество, униженное и оскорбленное в священнейших правах своих; с ужасом и с горестию мы взирали на успехи нечестивых легионов, на Москву, дымящуюся в развалинах своих; но мы не теряли надежды на бога, и фимиам усердия курился не тщетно в кадильнице веры, и слезы и моления не тщетно пролива-лися перед Небом: мы восторжествовали. Оборот единственный, беспримерный в летописях мира! Легионы непобедимых затрепетали в свою очередь. Копье и сабля, окропленные святою водою на берегах тихого Дона, засверкали в обители нечестия, в виду храмов рассудка, братства и вольности, безбожием сооруженных; и знамя Москвы, веры и чести водружено на месте величайшего преступления против бога и человечества [] [Назад тому несколько лет Шатобриан сказал: "Храбрость без веры ничтожна. Посмотрим, что сделают наши вольнодумцы против Козаков грубых, непросвещенных, но сильных верою в бога?" Все журналисты вступились за честь оскорбленной великой нации (La grande nation); но предсказание сбылось.].

  

   Faut-il encore, faut-il vous rappeler le cours

   Des prodiges sans nombre accomplis en nos jours? [] [Должно ли еще, должно ли напоминать весь ход // Бесчисленных чудес, совершившихся в наши дни? (фр.)]

  

   Должно ли приводить на память последние чудеса, новые покушения злобы и неверия и сияющее торжество невинности, человеколюбия и религии? Сколько уроков уму! Сердце в них нужды не имеет.

   С зарею наступающего мира, которого мы видим сладостное мерцание на горизонте политическом, просвещение сделает новые шаги в отечестве нашем: снова процветут промышленность, искусства и науки, и все сладостные надежды сбудутся; у нас, может быть, родятся философы, политики и моралисты, и, подобно светильникам эдимбургским, долгом поставят основать учение на истинах Евангелия, кротких, постоянных и незыблемых, достойных великого народа, населяющего страну необозримую; достойных великого человека, им управляющего!

   Нет в мире царства так пространна,

   Где б можно столь добра творить! [] [Державин.]

  

  

  

   ~

   КОММЕНТАРИИ

  

   Настоящее издание сочинений К. Н. Батюшкова представляет читателю все стороны его творчества: стихотворения, прозаические опыты, литературно-критические и историко-литературные статьи, переводы, записные книжки и письма. Единственной попыткой собрать воедино наследие писателя были вышедшие более ста лет назад "Сочинения" в трех томах (СПб., 1885 - 1887), изданные его младшим братом П. Н. Батюшковым и откомментированные выдающимися филологами Л. Н. Майковым и В. И. Саитовым. Издание это, несмотря на текстологическое несовершенство, и по сей день не утратило своей научной ценности: главным образом, благодаря большой полноте и содержательности комментариев. В однотомниках, подготовленных Д. Д. Благим (М. - Л., 1934), Б. С. Мейлахом (Л., 1941), Б. В. Томашевским (Л., 1948), Н. В. Фридманом (М. - Л., 1964), были разработаны текстологические принципы публикации стихотворного наследия писателя: введены новые тексты, уточнен свод вариантов, предложены новые комментарии. В последнее время появился ряд изданий, в которых представлены проза Батюшкова и его письма: "Опыты в стихах и прозе" в серии "Литературные памятники", подготовленные И. М. Семенко (М., 1977), сб. "Нечто о поэте и поэзии", подготовленный В. А. Кошелевым (М., 1985), "Избранные сочинения", подготовленные А. Л. Зориным и А. М. Песковым (М., 1986) и включившие письма Батюшкова, не вошедшие в "майковское" издание. В ряде научных публикаций (Н. В. Фридмана, В. А. Кошелева, Л. В. Тимофеева, И. Т. Трофимова, С. А. Кибальника, Н. Н. Зубкова и др.) были уточнены отдельные проблемы текстологии и комментирования произведений и писем Батюшкова. Настоящий том состоит из двух разделов. В первом разделе воспроизводится единственное издание, в работе над которым принял участие сам автор - "Опыты в стихах и прозе" (СПб., 1817). Тексты "Опытов..." печатаются с учетом позднейшей стилистической правки, частично произведенной Батюшковым в 1820 - 1821 гг. Второй раздел включает произведения, не вошедшие в "Опыты..."; тексты этого раздела расположены в хронологическом порядке. Особый подраздел - Dubia - составили произведения, которые могут быть включены в состав творческого наследия Батюшкова лишь с большой долей вероятности. Стихотворные вставки в дружеские письма (том 2), в тех случаях, если они не предназначались к публикации самим поэтом, в особый отдел не выделяются и публикуются в составе эпистолярной части

   Все тексты печатаются по последним авторским редакциям (печатным или рукописным). Характер издания не позволяет привести полного свода вариантов - в комментариях отмечены лишь наиболее существенные. В связи с тем, что Батюшков почти никогда не обозначал дату написания своих произведений (датировка многих из них вообще условна), мы не вводим датировку в состав текста, лишь оговаривая ее в комментариях. Исключением являются те немногие случаи, когда дата проставлена самим автором.

   Комментарии содержат справки о первых публикациях, краткие историко-литературные и реальные пояснения; в необходимых случаях дана мотивировка даты и атрибуции. Сведения об упоминаемых в тексте исторических лицах вынесены в аннотированный именной указатель (том 2), о мифологических персонажах и названиях - в словарь мифологических имен и названий (наст. том).

   Орфография и пунктуация текстов приближены к современным нормам; в необходимых случаях сохранены орфографические и синтаксические архаизмы, отражающие разговорный и литературный язык эпохи, а также индивидуальную манеру Батюшкова-писателя.

  

  

   СПИСОК УСЛОВНЫХ СОКРАЩЕНИЙ

   Амф - "Амфион".

   АС - Сочинения (под ред. Д. Д. Благого). М., Academia, 1934.

   Арх., 1979 - Сочинения (подг. текста В. В. Гуры и В. А. Кошелева). - Архангельск, Сев.-Зап. кн. изд-во, 1979.

   БТ - "Блудовская тетрадь"; авторизованные копии текстов Батюшкова, подготовленные им для Д. Н. Блудова в 1812 г. (ИРЛИ, ед хр. 9654; "первая" БТ) и в 1814 г. (ГПБ, ф. 50, ед. хр. 11; "вторая" Г7").

   BE - "Вестник Европы".

   ВЛ - "Вопросы литературы".

   РИМ - Отдел письменных источников Государственного исторического музея.

   ГПБ - Отдел рукописей Государственной публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина.

   ГБЛ - Отдел рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина.

   ДВ - "Драматический вестник".

   Ежег. - Ежегодник рукописного отдела Пушкинского дома на 1980 г. Л., 1984.

   ЖРС - "Журнал российской словесности".

   Изв. - "Известия АН СССР". Серия литературы и языка.

   Изд. 1834 - Сочинения в прозе и стихах, ч. 1 - 2. СПб., 1834,

   ИРЛИ - Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР.

   ЛC - "Любитель словесности".

   М - Сочинения (под ред. Л. Н. Майкова и В. И. Саитова), т. 1 - 3. СПб., 1885 - 1887. Моске. - "Москвитянин".

   Нечто - Батюшков К. Н. Нечто о поэте и поэзии. М., 1985. НРЛ - "Новости русской литературы". О - "Опыты в стихах и прозе", ч. 1 - 2. СПб., 1817. Отчет - Отчет Императорской публичной библиотеки за 1885 год. Пб., 1898.

   ПЗ - "Полярная звезда".

   ПОМ - "Памятник отечественных муз" на 1827 г. Пб., 1827. ПРП - "Пантеон русской поэзии", ч. 1 - 3. СПб., 1814; ч. 4 - 6. СПб., 1815.

   Пр., 1986 - Избранные сочинения (сост. А. Л. Зорина и А. М. Пескова). М., Правда, 1986.

   ПССт - Полное собрание стихотворений (под ред. Н. В. Фридмана). М. - Л. Сов. писатель, 1964; Б-ка поэта. Большая серия.

   РА - "Русский архив".

   РВ - "Русский вестник".

   РЛ - "Рыская литература".

   РМ - "Российский музеум".

   PC - "Русская старина".

   СВ - "Северный вестник".

   СО - "Сын Отечества".

   СорП - "Соревнователь просвещения и благотворения".

   СОСП - Собрание образцовых русских сочинений и переводов в стихах, ч. 1 - 3. СПб., 1815; ч. 4 - 5. СПб., 1816.

   С-ПВ - "Санкт-Петербургский вестник".

   СРС - Собрание русских стихотворений, ч. 1 - 5. М., 1810 - 1811.

   СЦ - "Северные цветы".

   ТОЛРС - "Труды общества любителей российской словесности".

   Цв - "Цветник".

   ЦГАЛИ - Центральный государственный архив литературы и искусства СССР.

   ЦГАОР - Центральный государственный архив Октябрьской революции.

  

  

  

   ОПЫТЫ В СТИХАХ И ПРОЗЕ

  

   Работу над О Батюшков начал в сентябре 1816 г., по предложению Н. И. Гнедича, выступившего издателем книги. Прозаический том был, в основном, подготовлен автором уже к концу сентября (в ноябре был послан для его "наполнения" очерк "Вечер у Кантемира"; в марте 1817 г. - "Гризельда"). Основной корпус стихотворного тома Гнедич получил 27 февраля 1817 г. (в мае были посланы элегии "Умирающий Тасс" и "Беседка муз", в начале июля - "К Никите"). Существует распространенное заблуждение, что второй том О был составлен не столько автором, сколько издателем. Основанное на вырванной из контекста фразе Батюшкова о присланных стихах ("размещай их, как хочешь"), оно никак не согласуется с многочисленными указаниями Гнедичу, свидетельствующими о глубокой заинтересованности Батюшкова в составе предполагаемого издания и порядке следования произведений. Так, приехав в Петербург в августе 1817 г., поэт заново просмотрел состав уже отпечатанного второго тома: по его распоряжению, из книги были вырезаны стр. 199 - 200, где содержалось несколько эпиграмм и стихотворение "Отъезд". В первоначальном варианте Батюшков предполагал закончить том стихов сказкой "Странствователь и Домосед"; в результате же переделок завершающими стали три элегии: "Переход через Рейн", "Умирающий Тасс" и "Беседка муз". По традиции, это объясняют условиями печатания О - но это не соответствует действительности: "Переход через Рейн" был послан вместе с основным сборником стихов, а "безделка" "К Никите", отправленная 5 месяцев спустя, оказалась напечатанной в соответствующем месте.

   В 1819 - 1821 гг. (во время пребывания в Италии и Германии) Батюшков, задумав новое издание стихотворений, предпринял правку второго тома О, которая свелась к следующему: 1) зачеркнуты 10 стихотворений ("Тибуллова элегия III", "Веселый час", "КП<ети>ну", "Сон воинов", "Сон Могольца" и пять эпиграмм: I, II, III, VI и X); 2) введен новый раздел: "Переводы из Антологии", в которой предполагалось включить 13 уже напечатанных переводов и 6 "Подражаний древним", вписанных на чистых страницах книги (с. 232, 242 - 243); 3) в качестве вступления к сборнику введена "Речь о влиянии легкой поэзии на язык", подвергшаяся значительной стилистической правке; 4) зачеркнута заключительная фраза предисловия от издателя ("Издатель надеется..."); 5) в текст стихотворений "Надежда", "На развалинах замка в Швеции", "Элегия из Тибулла", "Тибуллова элегия III" (впоследствии зачеркнутого), "Гезиод и Омир, соперники", "К другу", "Послание к Т<ургене>ву", "К Никите", "Надпись на гробе Пастушки" внесены стилистические исправления; 6) на последней странице (с. 256) вписана "Надпись для гробницы дочери М<алышевой>; вписаны и затем зачеркнуты названия девяти стихотворений, из которых поддаются прочтению только четыре: "Воспоминания Италии", "Море", "Судьба поэта", "Псалмы"; 7) в стихотворениях "К друзьям", "Воспоминания. Отрывок", "Выздоровление", "Мщение", "Тень друга", "Разлука", "Таврида", "Странствователь и Домосед", "Умирающий Тасс" исправлены типографские ошибки; 8) сняты подзаголовки "Подражание Касти" в стихотворениях "Счастливец" и "Радость"; 9) зачеркнуты примечания к элегии "Гезиод и Омир, соперники" и последний абзац в примечаниях к элегии "Умирающий Тасс" (ГПБ, ф. 50, ед. хр. 18). Наиболее последовательно эта авторская правка учтена в Арх., 1979. Однако еще Д. Д. Благой отметил, что эту правку "нельзя рассматривать как окончательную редакцию нового издания, а лишь как предварительную наметку к нему; в процессе дальнейшей подготовки воля поэта могла неоднократно меняться" (АС, с. 442). Поэтому в настоящем издании учтены лишь стилистические исправления Батюшкова; состав О, оформившийся в 1817 г., оставлен без изменения.

  

  

  

   ЧАСТЬ I. ПРОЗА

  

   Цензурное разрешение (цензор И. Тимковский) - 30 декабря 1816 г. Том вышел в свет в начале июля 1817 г. Эпиграф - из "Опытов" М. Монтеня (кн. II, гл. 18 "Об изобличении во лжи"). О открывались следующим предисловием: "В двух сих книжках помещены почти все произведения г. Батюшкова в стихах и прозе, рассеянные по разным периодическим изданиям, и присоединены еще новые, нигде не печатанные. Говорить об них в предисловии я почитаю излишним. Скажу только, что случай, доставивший мне средства предпринять сие издание, я почитаю приятнейшим в жизни, ибо уверен, что удовлетворю желание просвещенных любителей словесности. Н. Гнедич".

  

   Речь о влиянии легкой поэзии на язык, читанная при вступлении в "Общество любителей российской словесности" в Москве 17 июля 1816. - Написано в апреле - мае 1816 г. Впервые: ГОЛРС, 1816, ч. VI, с. 35 - 62 (без авторских примечаний). Печатается по тексту О, с учетом стилистической правки, сделанной автором в 1820 - 1821 гг.; правка не была доведена до конца, что выразилось, в частности, в колебаниях Батюшкова относительно примечаний к тексту: согласно одной помете, они зачеркнуты (примечание "А"), согласно другой - оставлены (см.: ГПБ, ф. 50, ед. хр. 18). На заседании Общества любителей российской словесности при Московском университете "Речь..." была зачитана Ф. Ф. Кокошкиным 26 мая 1816 г. Дату "17 июля" автор поставил, вероятно, в память о собственном посещении Общества. К этой "Московской Беседе" Батюшков относился весьма снисходительно, но при вступлении в нее вынужден был соблюдать условные формы литературного этикета ("Я истину ослам с улыбкой говорил", - заметил он в письме к Н. И. Гнедичу от 25 октября 1816 г.).

  

   Греки восхищались Омером и тремя трагиками... - Омер - Гомер; три трагика - Эсхил, Софокл, Еврипид. ...мудрей, Феосский... - Анакреон. Захарисса - дочь графа Лейчестера, воспетая в любовных стихах Э. Валлера. "Мессиада" - эпическая поэма Ф.-Г. Клопштока. Державин... любил отдыхать со старцем Феосским. - Речь идет о сборнике поздней лирики Державина "Анакреонтические песни" (1804). Полиник... бросается к стопам разгневанного Эдипа? - Речь идет о трагедии В. А. Озерова "Эдип в Афинах" (1804). Стихотворная повесть Богдановича. - "Душенька" (1783), вольное переложение повести Лафонтена "Любовь Психеи и Купидона". ...горацианские оды Капниста... - "Подражания Горацию" В. В. Капниста (1806). "Все роды хороши, кроме скучного..." - Цитата из предисловия Вольтера к пьесе "Блудный сын". В отважном мальчике грядущего поэта!.. - Стих из "Послания от английского стихотворца Попа к доктору Арбутноту" И. И. Дмитриева (1798). ...в лице славного писателя... - Имеется в виду Н. М. Карамзин; его "Историю государства Российского" Александр I распорядился печатать на казенный счет. Ученый Рихтер... в прекрасной речи своей... - Имеется в виду "Речь при вступлении в обязанности председательствующего в Медико-хирургической академии" профессора В. М. Рихтера,' произнесенная 14 декабря 1810 г. ...г. Мерзляков... в предисловии к Вергилиевым Эклогам... - "Эклоги" Вергилия в пер. А. Ф. Мерзлякова вышли отд. изд. в 1807 г. ...г. Воейков, в послании к Эмилию... - Имеется в виду "Сатира к С<перанском>у об истинном благородстве" А. Ф. Воейкова (1806). О Провидение! Роптать я не дерзаю!.. - Цитата из "Стихов на кончину Петра Федоровича Глебова-Стрешнева, генерал-майора и кавалера, воспоследовавшую 23 октября 1807 г.".

  

   Нечто о поэте и поэзии. - Написано осенью 1815 г. Впервые: BE, 1816, ч. 87, No 10, с. 93 - 104, под загл. "О впечатлениях и жизни поэта" (подпись: Б.). ...сказал известный стихотворец. - Г. Р. Державин в "Рассуждении о лирической поэзии" (1811). ...говорил Монтань... - неточный перевод из предисловия М. Монтеня к "Опытам". ...самые бурные времена Франции... - эпоха религиозных раздоров между католиками и гугенотами (XVI в.). ...Аристотелевых правил... - Имеется в виду "Поэтика" Аристотеля. Речь людей такова... - Изречение Сенеки из "Писем к Луциллию" (письмо 114). ...обе фортуны... - счастье и несчастье. Подобно Тассу, любить и страдать... - Имеется в виду легенда о любви Т. Тассо к сестре феррарского герцога Элеоноре д'Эсте, следствием которой явились гонения на поэта. ...подобно Камоэнсу, сражаться за отечество... - Л. Камоэнс, отправленный солдатом в Индию, потерял руку. ...красноречивая женщина нашего времени... - Ж. де Сталь; цитируется 2-я часть ее трактата "О Германии". Тибулл не обманывал... - Пересказывается 3-я элегия I книги Тибулла; ее вольный перевод - "Элегия из Тибулла" Батюшкова. ...на скалу Воклюзскую... - Многократно воспетая Ф. Петраркой скала в его поместье Воклюз; далее цитируется 135 канцона Петрарки. Державин... воспевал... - Имеются в виду оды "Водопад" и "Бог". ...Жуковский, оторванный Белло-ною... - Речь идет о "Певце во стане русских воинов" (1812). Утешно вспоминать под старость детски леты... - Цитата из сказки И. И. Дмитриева "Воздушные башни" (1794). Руссо помнил начало песни... - Эпизод описан в 1-й части "Исповеди" Руссо. ...рассказывая битву Мадрикала... - Имеются в виду строфы LVIII - LXVI из 24 песни поэмы Л. Ариосто "Неистовый Роланд". ...Поэт говорит о своей милой Мантуе... - "Эклога", IX, ст. 21; "Георгики", II, ст. 198 - 199; "Энеида", V, ст. 415. ...эрских бардов... - ирландских (кельтских) певцов. ...бард Морвена... - Оссиан. Один Тасс... мог описать... засуху... - См.: "Освобожденный Иерусалим", IX. По сему описанию... - Пересказ фрагмента из 5 тома книги П.-Л. Женгене "История итальянской литературы". "Закрылись крайние с пучиною леса..." - Цитата из 2-й песни поэмы Ломоносова "Петр Великий".

  

   О характере Ломоносова. - Написано осенью 1815 г. Впервые: BE, 1816, ч. 89, No 17-18, с. 57 - 63 (подпись: Б - ов). По слогу можно узнать человека... - Афоризм Ж.-Л. Бюффона: "Стиль - это человек". ...писатель, которого имя равно любезно музам и добродетели... - М. Н. Муравьев; цитата из его статьи "Заслуги Ломоносова в учености". Бестужев - А. П. Бестужев-Рюмин. ...однофамилец Шувалова... - А. П. Шувалов.

  

   Вечер у Кантемир а. - Написано в 1816 г. Впервые в О (с. 50 - 80). Автограф: ГПБ, ф. 50, ед. хр. 13. "Счастлив, кто, довольствуясь малым..." - Прозаическое переложение и цитата из VI сатиры Кантемира "О истинном блаженстве" (1738). ...подобно мудрецу Сиракуз... - то есть Архимеду. С последним вздохом он издаст последний стих... - Цитата из сатиры П. А. Вяземского "К перу моему" (1816), где под именем "нашего Бавия" высмеивается Д. И. Хвостов. ...Сервантес не покидал пера своего. - Роман "Странствия Персилеса и Сихизмунды" был закончен Сервантесом во время его смертельной болезни. Державин за час пред смертию... - Имеется в виду последнее стихотворение Державина "Река времен в своем стремленья...", написанное мелом на грифельной доске 6 июля 1816 г., за несколько дней до смерти. Аббат В. - Прототипом этого героя послужил аббат Венути, приятель Монтескье. ...перечитывал начало послания своего... - Имеется в виду "Письмо I. К князю Никите Юрьевичу Трубецкому" (9 октября 1740). "Миры" Фонтенелевы... - Кантемир перевел "Разговоры о множестве миров" Б. Фонтенеля (СПб., 1740). ...я принялся за Персидские письма. - Перевод Кантемиром "Персидских писем" Монтескье неизвестен. ...гиперборейцы... - жители Севера. В земле своей никто пророком не бывал... - измененная цитата из сказки И. И. Дмитриева "Искатели фортуны" (1794). Они рубят секирами влажные вина! - Стих из "Георгик" Вергилия (III, 364). ...я - представитель... всемогущий его монархини... - Кантемир был отправлен русским послом в Париж при Анне Иоанновне и продолжал оставаться там и при Елизавете. Панно-ния, Норик - римские провинции. ...ученый шотландец N. N... - Подразумеваются песни Оссиана, литературная мистификация шотландца Д. Макферсона, появившиеся, однако, гораздо позже, в 1760 г. ...на берегах Камы или... Волги возникнут великие умы... - Подразумеваются Г. Р. Державин и И. И. Дмитриев. ...великий гений... - М. В. Ломоносов. ...русские взяли приступом Париж... - Намек на взятие Парижа в 1814 г. ...с утраченными надеждами Астольфа. - Герой поэмы Л. Ариосто "Неистовый Роланд" Астольфо находит утраченные надежды на Луне. ...как можно быть персиянином - Ироническая реплика из "Персидских писем" Монтескье. Ученый Феофан... - Феофан Прокопович, литературный соратник Кантемира.

  

   Письмо к И. М. М<уравьеву>-А<постолу >. О сочинениях г. Муравьева. - Написано летом 1814 г. Впервые: СО, 1814, ч. 16, No 35, с. 87 - 116. Прилагалось в качестве предисловия к изданной Батюшковым книге М. Н. Муравьева: "Обитатель предместия и Эмилиевы письма" (СПб., 1815) и к I тому "Полного собрания сочинений" М. Н. Муравьева (СПб., 1819). ...сочинения М. Н. Муравьева... - Имеются в виду "Опыты истории, словесности и нравоучения", изданные Н. М. Карамзиным (ч. 1 - 2. М., 1810). В прошлом 1813 году г. Гнедич... - "Рассуждение о причинах, замедляющих развитие нашей словесности" Н. И. Гнедича было зачитано на открытии Публичной библиотеки 2 января 1814 г. ...г. Уваров, в письме к г. Капнисту... - Имеется в виду полемика С. С. Уварова с В. В. Капнистом о выборе стиха для перевода "Илиады"; письмо Уварова было опубликовано лишь в 1815 г. и известно Батюшкову по рукописи. ...как замечает Вольтер... - Вольтер в "Литературной смеси" (1749) подверг критике "Разговоры в царстве мертвых" Фонтенеля. ...он заставляет разговаривать Игоря и Ольгу... выводит на сцену Карла Великого и Владимира... - Форма "Разговоров в царстве мертвых" широко использовалась Муравьевым: см.: Поли. собр. соч., т. I, с. 310 - 316. Если меня понуждают сказать... - Цитата из "Опытов" М. Монтеня (кн. I, гл. XXVII). ...Чувствую сердце мое... в объятия старца... - Цитаты из 3 и 7 писем "Обитателя предместия". ...роскошное царство Михаила... - Византия. Мы ходим... - Цитата из статьи Муравьева "Рассеянные черты из землеописания российского". Любители истории и словесности ожидают с нетерпением... - Речь идет об "Истории государства Российского" Карамзина. Тесное обращение с природою... - Неточная цитата из статьи Ф. Шиллера "О стихотворениях Маттисона". ...любимец Августов... - Меценат. Любовью истины, любовью красоты... - Цитата из "Эпистолы к его превосходительству Ивану Петровичу Тургеневу" (1774). "Сего чудесного, столетнего шалбера..." - Цитата из "Послания о легком стихотворении" (1783). Дайте лилий... - Цитата из "Энеиды" Вергилия (VI, 883 - 884).

  

   Прогулка в Академию Художеств. - Написано во второй половине 1814 г. Впервые: СО, 1814, ч. 18, No 49, с. 121 - 132; No 50, с. 161 - 176; No 51, с. 201 - 215 (без подписи). В очерке отражены впечатления от академической выставки 1814 г. Ализов - лицо, по-видимому, вымышленное. За ланью быстрой и рогатой... - Стихи из драматической поэмы И. И. Дмитриева "Ермак" (1794).Часто малый желудь... - Измененная цитата из поэмы Ж. Делиля "Воображение" (VI, 32). Нюсканц - Ниешанц, шведская крепость на месте будущего Петербурга. Обтекай спокойно, плавно... - Неточная цитата из стихотворения М. Н. Муравьева "Богине Невы" (1794). /7ар-тенон - Парфенон, храм в древних Афинах. ...мудрец херонейский... - Плутарх. Прийдут, прийдут часы те скучны... - Цитата из стихотворения Державина "К первому соседу" (1780). Кто манием бровей колеблет неба свод... - Цитата из стихотворения И. И. Дмитриева "Подражание одам Горация (Книга III, Ода I)" (1794). Наполнил грудь восторг священный... - Цитата из стихотворения Державина "Песнь любителю художеств" (1791), посвященного А. С. Строганову. Я забываю вселенную... - Цитата из "Истории искусства древности" И. И. Винкельмана. Я с возвышенною... - Неточная цитата из послания В. Л. Пушкина "К Д. В. Дашкову" (1811). ...вид окрестностей Шафгаузена... - Эта картина в настоящее время неизвестна. ...празднование Пасхи в Париже... - картина М. Н. Воробьева. ...из шуточной поэмы Майкова... - Поэма В. И. Майкова "Елисей, или раздраженный Вакх" (1771). "Энеида, вывороченная наизнанку". - Травестийная поэма Н. П. Осипова. ...триумф государя, наподобие Рубенса... - Картина в настоящее время неизвестна. ...изображает святую фамилию... - Картина итальянского художника Гвидо Рени "Отдых на пути в Египет". Прямым путем проходит... - Цитата из поэмы Т. Тассо "Освобожденный Иерусалим" (XIX, с. 59 - 60). Наш Фигнер... - Цитата из "Певца во стане русских воинов" (1812) В. А. Жуковского. Недостает лишь... - Цитата из поэмы Т. Тассо "Освобожденный Иерусалим" (XVI, с. 2). ...московские виды... - работы Ф. Я. Алексеева. Продвигаюсь вперед... - Цитата из "Энеиды" Вергилия (Ш, 349 - 351). Что матушки Москвы и краше и милее? - Цитата из стихотворной сказки И. И. Дмитриева "Причудница" (1794). Боргезский бореи, - античная статуя воина, находившаяся в Риме на вилле Боргеэе (скульптор Агасиас Эфесский).

  

   Отрывок из писем русского офицера о Финляндии. - Впервые: BE, 1810, ч. 50, No 8, с. 247 - 257, под загл.: "Картина Финляндии. Отрывок из писем русского офицера" (подп.: К. Б.....ОВ). При подготовке О текст очерка подвергся существенной переработке. Будучи незнаком с мифологией финнов, Батюшков использует сведения о скандинавской мифологии, почерпнутые им из "Песен Оссиана" Д. Макферсона. Описание финляндской природы частично заимствовано из сочинения французского естествоиспытателя Ф. Ласепеда "Поэма музыки". ...Гиперборейскому морю... - Северному морю. ...в старой Финляндии... - Имеется в виду Выборгская губерния. ...руны, которые я видел... - Буквы древнегреческого алфавита, которыми делались надписи на камнях и т. п. В1 полночный час... - Отрывок из стихотворения Батюшкова "Мечта" (2-я редакция).

  

   Путешествие в замок Сирей. - Под текстом дата посещения замка Сирей. Очерк готовился для печати осенью 1815 г. Впервые: BE, 1816, ч. 86, No 6, с. 136 - 149 (подп.: NNN). ...теням Вольтера и его приятельнице... - маркиза Эмилия дю Шатле, владелица замка Сирей в Лотарингии, в котором жил Вольтер в 1734 - 1745 гг. Многобашенный замок... - Цитата из элегии Маттисона "В развалинах старого горного замка". ...красный колпак... - головной убор якобинцев. ...королю Прусскому... - Фридриху II, оказывавшему Вольтеру свое покровительство. Избыток искусства... - Цитата из 2-го послания Вольтера к Фридриху II (1738). ...г-же де Семиан... - племяннице маркизы Э. дю Шатле. ...утомил стогласную Славу... - Цитата из "Оды Вольтеру" Э. Лебрена. Бог нам предоставил... - Стих из I эклоги Вергилия (ст. 6). "Заира" - трагедия Вольтера (1732). Кто б ни был ты... - Перевод Дмитриевым стихотворения Вольтера "Надпись для статуи Амура в садах Со". Фернейский мудрей, - Вольтер (от названия его имения Фернё). ...для коронованной сирены... - Прозвище, данное Вольтером маркизе Помпадур. Там, где я обитаю, земной рай... - Цитата из стихотворения Вольтера "Светский человек". ...чудо во Франции! - Фраза Вольтера о дю Шатле в стихотворном письме к барону Кайзерлингу (1738). ...певца Фелицы... - Державина. С Севера теперь... - Неточная цитата из стихотворения Вольтера "Императрице России Екатерине II" (1771). ...рукописи и библиотека Фернейские. - Библиотека Вольтера после его смерти была куплена Екатериной II; ныне находится в ГПБ. Как мореплаватель... - Неточная цитата из 1-й терцины 8 песни "Чистилища" Данте. Поздно мы пустились в путь!.. Вот и месяц величавый... - стихи из баллады Жуковского "Людмила" (1808). Валленштейное лагерь... - Имеется в виду драматическая трилогия Ф. Шиллера "Валленштейн".

  

   Две аллегории. - Написано осенью 1815 г. Впервые: BE, 1816, ч. 87, No 12, с. 249 - 255 (подп.: NNN). Так плакал умирающий Рафаэль! - По преданию, Рафаэль перед смертью плакал о своих неоконченных картинах.

  

   Похвальное слово сну. - 1-я редакция (в ней отсутствуют письмо редактору и предисловие и имеются разночтения в тексте) помечена 1 мая 1809 г. Впервые: BE, 1810, ч. 53, No 18, с. 112 - 122. Публикуемая нами 2-я редакция создана в 1816 г. и опубл.: BE, 1816, ч. 86, No 6, с. 81 - 102. ...то домик выстроят, то купят деревеньку. - Цитата из басни И. А. Крылова "Лисица и Сурок". ...эпические поэмы, в честь Петра Великого написанные. - "Петр Великий" Р. Сладковского (СПб., 1803), "Петр Великий, лирическое песнопение в 8 песнях" С. Ширинского-Шихматова (СПб., 1810), "Петриада" А. Грузинцова (СПб., 1812). Иссоп - низкий кустарник. ...Ломоносов... не успел... - Имеется в виду незавершенная поэма Ломоносова "Петр Великий". "Аталия" - трагедия Ж. Расина "Гофолия" ("Athalie"). "Российский феатр" - собрание театральных сочинений, издававшееся в Петербурге в 1786 - 1794 гг. ...и все то благо, все добро! - Цитата из стихотворения Державина "Утро". ...мы хвалили даже блох... - Речь идет об "Историческом и философическом рассуждении о блохах" А. Н. Нахимова (BE, 1810, ч. 50, No 8, с. 317 - 320). ...двенадцать бедных девушек... - шутливый намек на балладу Жуковского "Двенадцать спящих дев" (1810 - 1817). Сядь, милый гость... - Цитируется стихотворение Державина "Гостю" (1795). Эрминия, Эндимион - персонажи поэмы Т. Тассо "Освобожденный Иерусалим" ...пишет прелестные басни и комедии... - И. А. Крылов. ...богу лесов Киммерийских... - Имеется в виду бог сна Морфей. ...сады Арми-дины, царство Луны и Сильфов... - Имеются в виду сцены из поэм Тассо "Освобожденный Иерусалим" и Ариосто "Неистовый Роланд".

   Цинтия - героиня элегий Проперция. Зиновия (Зенобия) - добродетельная царица Пальмиры. Лаура - возлюбленная Петрарки, воспетая им в "Канцоньере". ...злодей! ты не будешь спать! - Неточная цитата из трагедии Шекспира "Макбет" (д. 2, явл. 2). Ужели страшен рев... - Цитата из сатиры Персия Флакка (III, 39), направленной против императора Нерона. ...быка Фаларидова... - Имеется в виду орудие пытки агригентского тирана Фаларида (VI в. до н. э.). ...как говорит Расин... - Далее следует пересказ монолога из трагедии Ж. Расина "Британик" (д. 5, явл. 6). Я никогда не буду спать... - Цитата из басни Лафонтена "Сон жителя Моголии" (переводилась Жуковским и Батюшковым под заглавием "Сон Могольца"). ...досуг без занятий - смерть... - Цитата из 82-й эпистолы Л.-А. Сенеки. ...Под тению древесной отдыхаю... - Цитата из стихотворения И. И. Дмитриева "Элегия. Подражание Тибуллу" (1795, вольное переложение элегии I из I книги Тибулла). ...Дормидон Тихин - имя рассказчика соотнесено с французским dormir - спать.

  

   Ариост и Тасс. - Написано осенью 1815 г. Впервые: BE, 1816, ч. 86, No 6, с. 107 - 121 (подп.: NNN). Медор, Анжелика, Альина - персонажи поэмы Ариосто "Неистовый Роланд". Ариост писал, что хотел, против пап. - Имеется в виду 11 сатира Ариосто. ...поэте Валлакиузском... - Имеется в виду Петрарка (от названия его имения - Воклюз). "Призывает обитателей..." - Имеется в виду стих из поэмы Тассо "Освобожденный Иерусалим" (IV, 3). "Все места преисполнились убийством..." - прозаический перевод отрывка из XIX песни "Освобожденного Иерусалима", "...в столь прекрасном зрелище..." - Здесь и далее следуют цитаты и прозаические переводы из XX песни "Освобожденного Иерусалима" (ст. 28 - 29, 50 - 52). "Различным образом повержены тела..." - Цитата из трагедии М. В. Ломоносова "Тамира и Селим" (д. 5, явл. 6). "Тебя, родитель, тебя, сын..." - Цитата из "Освобожденного Иерусалима" (XI, 7).

  

   Петрарка. - Написано осенью 1815 г. Впервые: BE, 1816, ч. 86, No 7, с. 171 - 192 (подп.: NNN). Что же я чувствую... - Первый стих СХХХП сонета Петрарки. На тебя взирал я... - Стихи из I элегии I книги Тибулла. "Она погасла, как лампада..." - Прозаический пересказ ст. 160 - 172 из I гл. поэмы Петрарки "Триумф смерти". "Исчезла твоя слава..." - Перевод CCLXVIII канцоны Петрарки (ст. 20 - 77). "Лаура, славная по качествам души..." - Перевод не с латинского подлинника, а с французской выписки из книги П.-Л. Женгене "История итальянской литературы". Я знаю... как непостоянна... - Перевод стихов из "Триумфа любви" Петрарки (III, 181 - 190). В1 одном из своих "Триумфов"... - Имеется в виду "Триумф любви", гл. III. Я увидел Вергилия... - сокращенный перевод из IV гл. "Триумфа любви" (ст. 19 - 81). Чино-Чино да Пристойя, итальянский поэт (1260-е - 1336). Томасе, Сократ, Лелий - друзья Петрарки. "Разбита высокая колонна..." - Начало CCIXIX сонета Петрарки, в котором имена Лауры и покровителя поэта Д. Колонна в результате игры слов слиты с образами разрушившейся колонны и лавра (лавр - lauro). "Мой ум занят сладкою и горестною мыслию..." - Перевод из трактата Петрарки "Моя тайна...". Ода, в которой поэт обращается к Риензи... - Имеется в виду канцона LIII (ниже приведен перевод стихов 29 - 42 из нее); в ней Петрарка обращается не к Кола ди Риенцо, вождю антифеодального восстания в 1347 г. в Риме, а к какому-то римскому сенатору. "Я хотел прославить тебя..." - Перевод из эпистолы VII Петрарки. "Если глаза мои остановятся..." - Перевод стихов 71 - 84 CXXVII канцоны Петрарки. "Светлые, свежие и сладкие воды". - Начало CXXVI канцоны Петрарки; Вольтер подражал ей в "Опыте о нравах". "Тоску и боль прошедшей жизни" - 11 стих I канцоны Петрарки; совпадает со ст. 8 из IV строфы III песни "Освобожденного Иерусалима" Тассо. "Каждое животное любить вновь располагает" - 8 стих СССХ сонета Петрарки; совпадает со стихом 4 из XVI строфы XVI песни "Освобожденного Иерусалима".

  

   Гризельда. - Перевод из "Декамерона" Боккаччо (последняя новелла 10-го дня) относится к неосуществленному замыслу Батюшкова "Пантеон италианской словесности", книге статей и итальянских переводов, над которой писатель работал в конце 1816 - начале 1817 г. Впервые: О, ч. I, с. 276 - 296.

   О лучших свойствах сердца. - Написано осенью 1815 г. Впервые: СО, 1816, ч. 29, No 14, с. 14 - 19 (подп.: NN). Масье Жан - ученик аббата Сикара, ему принадлежит афоризм: "Благодарность - это память сердца". ...женевский мизантроп... - Руссо. Монтань заметил справедливо... - Имеются в виду "Опыты" Монтеня, кн. II, гл. 16. В пустынном воздухе теряя запах свой! - Стих из элегии Жуковского "Сельское кладбище" (1802).

  

   Нечто о морали, основанной на философии и религии. - Написано осенью 1815 г. Впервые, независимо друг от друга, напечатано в двух изданиях: РМ, 1815, ч. 4, No 12, с. 236 - 256, и СО, 1816, ч. 28, No 9, с. 81 - 106. В обеих публикациях статья не подписана, но указано, что это "русское сочинение"; в обеих публикациях - эпиграф из Ж. Лабрюйера: "Quand on ne serait pendant sa vie que 1'apotre d'un seul homme, Гe ne serait pas etre en vain sur la terre, ni lui etre un fardeau inutile" (La Bruyere). ("Быть в течение своей жизни апостолом только одного человека - это не значит напрасно жить на земле или тщетно ее обременять".) ...еще новый житель мира сего... - Неточная цитата из VII сатиры Кантемира (в подлиннике: "новый житель света"). ...палицею железного человека... - Имеется в виду персонаж романа Л.-С. Мерсье "2440-й год". ...опровержение Монтаня системы Эпиктетовой... - в "Опытах" М. Монтеня. ...Паскалево опровержение Монтаня и Эпиктета... - в "Мыслях" Б. Паскаля. В^недавнем времени в Германии воскресили... - Имеется в виду философия Ф.-В. Шеллинга. "Наслаждение нас съедает..." - Слова из "Опытов" Монтеня (кн. II, гл. 20). Служитель-мальчик... - начало XXVII стихотворения Катулла. "В Египте я знал жреца..." - Отрывок из романа Ж.-Ж. Бартелеми "Путешествие молодого Анахарсиса в Грецию" (гл. 78). Руссо начал софизмами, кончил ужасною книгою... - В "Рассуждении об искусствах и науках" (1750) Руссо доказывал вред, причиняемый человечеству искусством и наукой; из последнего произведения Руссо - "Исповедь" (1766 - 1769) - Батюшков в примечании цитирует отрывок из части I, кн. 6. Квинтилиан наших времен... - Ф.-Р. Шатобриан. "Должно ли еще... напоминать весь ход..." - измененная цитата из трагедии Ж. Расина "Гофолия" (д. I, явл. I). Должно ли приводить на память... - Имеется в виду неудачная попытка Наполеона вернуть былое могущество ("Сто дней" и Ватерлоо). ...подобно светильникам эдимбургским... - По предположению И. М. Семенко, речь, вероятно, идет о "фосфористах", группе шведских писателей-романтиков, издававших в 1810 - 1813 гг. журнал "Фосфорос" ("Светоч"). Нет в мире царства так пространна... - Цитата из оды Державина "На рождение великого князя Михаила Павловича" (1798).

  

   Убежище искусств, одиночество, где мое сердце

   Всегда занято в глубоком покое,

   Это вы даете счастье,

   Которое напрасно обещает свет (фр )

  

  *

   Тебя, родитель, тебя, сын, равный отцу,

   И тебя, который из двух единых, любя, исходишь,

   И тебя, человека и бога дева-мать,

   Призывают в покровительство своим желаньям (ит.).

ОПЫТЫ В СТИХАХ И ПРОЗЕ

  

   Часть II. Стихи

  

Источник: К. Н. Батюшков. Сочинения в двух томах. Том 1. М.: Художественная литература, 1989.

Составление, подготовка текста, вступительная статья и комментарии В. А. Кошелева

Оригинал находится здесь: Вологодская областная универсальная научная библиотека.

  

  

   Содержание:

  

   Часть II. Стихи

   К друзьям

  

   Элегии

   Надежда

   На развалинах замка в Швеции

   Элегия из Тибулла. Вольный перевод

   Воспоминание

   Воспоминания. Отрывок

   Выздоровление

   Мщение. Из Парни

   Привидение. Из Парни

   Тибуллова элегия III. Из III книги

   Мой гений

   Дружество

   Тень друга

   Тибуллова элегия XI. Из I книги. Вольный перевод

   Веселый час

   В день рождения N

   Пробуждение

   Разлука

   Таврида

   Судьба Одиссея

   Последняя весна

   К Г<неди>чу

   К Д<ашко)ву

   Источник

   На смерть супруги Ф. Ф. К(окошки)на

   Пленный

   Гезиод и Омир, соперники

   К другу

   Мечта

  

   Послания

   Мои Пенаты. Послание к Ж Чуковскому) и Вяземскомe)

   Послание г(рафу) В(иельгорско)му

   Послание к Т(ургене)ву

   Ответ Г(неди)чу

   К Ж(уковско)му

   Ответ Т(ургене)ву

   К П<ети>ну

   Послание И. М. М(уравьеву)-А(постолу)

  

   Смесь

   Хор для выпуска благородных девиц Смольного монастыря

   Песнь Гаральда Смелого

   Вакханка

   Сон воинов. Из поэмы "Иснель и Аслега"

   Разлука

   Ложный страх. Подражание Парни

   Сон Могольца. Баснь

   Любовь в челноке

   Счастливец

   Радость

   К Н(иките)

   Эпиграммы, надписи и пр(очее)

   I. "Всегдашний гость, мучитель мой..."

   II. "Как трудно Бибрису со славою ужиться!.."

   III. "Памфил забавен за столом..."

   IV. Совет эпическому стихотворцу

   V. Мадригал новой Сафе

   VI. Надпись к портрету Н. Н.

   VII. К цветам нашего Горация

   VIII. Надпись к портрету Жуковского

   XI. Надпись к портрету графа Эммануила Сен-При

   X. Надпись на гробе пастушки

   XI. Мадригал Мелине, которая называла себя Нимфою

   XII. На книгу под названием "Смесь"

   Странствователь и Домосед

   Переход через Рейн 1814

   Умирающий Тасс. Элегия

   Беседка муз

  

  

  

  

  

   Vade, sed incukns... [] [Иди, хоть и неприбранная... (лат.)]

  

  

   К ДРУЗЬЯМ

  

   Вот список мой стихов,

   Который дружеству быть может драгоценен.

   Я добрым гением уверен,

   Что в сем Дедале рифм и слов

   Недостает искусства:

   Но дружество найдет мои, в замену, чувства,

   Историю моих страстей,

   Ума и сердца заблужденья,

   Заботы, суеты, печали прежних дней

   И легкокрилы наслажденья;

   Как в жизни падал, как вставал,

   Как вовсе умирал для света,

   Как снова мой челнок фортуне поверял...

   И словом, весь журнал

   Здесь дружество найдет беспечного Поэта,

   Найдет и молвит так:

   "Наш друг был часто легковерен;

   Был ветрен в Пафосе; на Пинде был чудак;

   Но дружбе он зато всегда остался верен;

   Стихами никому из нас не докучал

   (А на Парнасе это чудо!)

   И жил так точно, как писал...

   Ни хорошо, ни худо!"

  

  

   Элегии

  

  

   НАДЕЖДА

  

   Мой дух! доверенность к Творцу!

   Мужайся; будь в терпеньи камень.

   Не он ли к лучшему концу

   Меня провел сквозь бранный пламень?

   На поле смерти чья рука

   Меня таинственно спасала,

   И жадный крови меч врага,

   И град свинцовый отражала?

   Кто, кто мне силу дал сносить

   Труды, и глад, и непогоду,

   И силу - в бедстве сохранить

   Души возвышенной свободу?

   Кто вел меня от юных дней

   К добру стезею потаенной

   И в буре пламенных страстей

   Мой был Вожатай неизменной?

  

   Он! Он! Его все дар благой!

   Он нам источник чувств высоких,

   Любви к изящному прямой

   И мыслей чистых и глубоких!

   Все дар его, и краше всех

   Даров - надежда лучшей жизни!

   Когда ж узрю спокойный брег,

   Страну желанную отчизны?

   Когда струей небесных благ

   Я утолю любви желанье,

   Земную ризу брошу в прах

   И обновлю существованье?

  

  

   НА РАЗВАЛИНАХ ЗАМКА В ШВЕЦИИ

  

   Уже светило дня на западе горит

   И тихо погрузилось в волны!..

   Задумчиво луна сквозь тонкий пар глядит

   На хляби и брега безмолвны.

   И все в глубоком сне поморие кругом.

   Лишь изредка рыбарь к товарищам взывает,

   Лишь эхо глас его протяжно повторяет

   В безмолвии ночном.

  

   Я здесь, на сих скалах, висящих над водой,

   В священном сумраке дубравы

   Задумчиво брожу и вижу пред собой

   Следы протекших лет и славы:

   Обломки, грозный вал, поросший злаком ров,

   Столбы - и ветхий мост с чугунными цепями,

   Твердыни мшистые с гранитными зубцами

   И длинный ряд гробов.

  

   Все тихо: мертвый сон в обители глухой.

   Но здесь живет воспоминанье:

   И путник, опершись на камень гробовой,

   Вкушает сладкое мечтанье.

   Там, там, где вьется плющ по лестнице крутой

   И ветр колышет стебль иссохшия полыни,

   Где месяц серебрил угрюмые твердыни

   Над спящею водой, -

  

   Там воин некогда,

   Одена храбрый внук,

   В боях приморских поседелый,

   Готовил сына в брань, и стрел пернатых пук,

   Броню заветну, меч тяжелый

   Он юноше вручил израненной рукой

   И громко восклицал, подъяв дрожащи длани:

   "Тебе он обречен, о бог, властитель брани,

   Всегда и всюду твой!

  

   А ты, мой сын, клянись мечом своих отцов

   И Гелы клятвою кровавой

   На западных струях быть ужасом врагов

   Иль пасть, как предки пали, с славой!"

   И пылкий юноша меч прадедов лобзал,

   И к персям прижимал родительские длани,

   И в радости, как конь при звуке новой брани,

   Кипел и трепетал.

  

   Война, война врагам отаческой земли! -

   Суда наутро восшумели.

   Запенились моря, и быстры корабли

   На крыльях бури полетели!

   В долинах Нейстрия раздался браней гром,

   Туманный Альбион из края в край пылает,

   И Гела день и ночь в Валкалу провождает

   Погибших бледный сонм.

  

   Ах, юноша! спеши к отеческим брегам,

   Назад лети с добычей бранной;

   Уж веет кроткий ветр вослед твоим судам,

   Герой, победою избранный!

   Уж скальды пиршество готовят на холмах.

   Зри: дубы в пламени, в сосудах мед сверкает,

   И вестник радости отцам провозглашает

   Победы на морях.

  

   Здесь, в мирной пристани, с денницей золотой

   Тебя невеста ожидает,

   К тебе, о юноша, слезами и мольбой

   Богов на милость преклоняет...

   Но вот в тумане там, как стая лебедей,

   Белеют корабли, несомые волнами;

   О, вей, попутный ветр, вей тихими устами

   В ветрила кораблей!

  

   Суда у берегов, на них уже герой

   С добычей жен иноплеменных;

   К нему спешит отец с невестою младой

   И лики скальдов вдохновенных.

   Красавица стоит, безмолвствуя, в слезах,

   Едва на жениха взглянуть украдкой смеет,

   Потупя ясный взор, краснеет и бледнеет,

   Как месяц в небесах...

  

   И там, где камней ряд, седым одетый мхом,

   Помост обрушенный являет,

   Повременно сова в безмолвии ночном

   Пустыню криком оглашает, -

   Там чаши радости стучали по столам,

   Там. храбрые кругом! с друзьями ликовали,

   Там- скальды пел-и брань, и персты их летали

   По пламенным струнам.

  

   Там пели звук мечей и свист пернатых стрел,

   И треск щитов, и гром ударов,

   Кипящу брань среди опустошенных сел

   И грады в зареве пожаров;

   Там старцы жадный слух склоняли к песне сей,

   Сосуды полные в десницах их дрожали,

   И гордые сердца с восторгом вспоминали

   О славе юных дней.

  

   Но все покрыто здесь угрюмой ночи мглой,

   Все время в прах преобратило!

   Где прежде скальд гремел на арфе золотой,

   Там ветер свищет лишь уныло!

   Где храбрый ликовал с дружиною своей,

   Где жертвовал вином отцу и богу брани,

   Там дремлют, притаясь, две трепетные лани

   До утренних лучей.

  

   Где ж вы, о сильные, вы, галлов бич и страх,

   Земель полнощных исполины,

   Роальда спутники, на бренных челноках

   Протекши дальние пучины?

   Где вы, отважные толпы богатырей,

   Вы, дикие сыны и брани и свободы,

   Возникшие в снегах, средь ужасов природы,

   Средь копий, средь мечей?

  

   Погибли сильные! Но странник в сих местах

   Не тщетно камни вопрошает

   И руны тайные, преданья на скалах

   Угрюмой древности, читает.

   Оратай ближних сел, склонясь на посох свой,

   Гласит ему: "Смотри, о сын иноплеменный,

   Здесь тлеют праотцев останки драгоценны:

   Почти их гроб святой!"

  

  

   ЭЛЕГИЯ ИЗ ТИБУЛЛА

  

   Вольный перевод

  

   Мессала! Без меня ты мчишься по волнам

   С орлами римскими к восточным берегам;

   А я, в Феакии оставленный друзьями,

   Их заклинаю всем, и дружбой, и богами,

   Тибулла не забыть в далекой стороне!

   Здесь Парка бледная конец готовит мне,

   Здесь жизнь мою прервет безжалостной рукою...

   Неумолимая! Нет матери со мною!

   Кто будет принимать мой пепел от костра?

   Кто будет без тебя, о милая сестра,

   За гробом следовать в одежде погребальной

   И миро изливать над урною печальной?

   Нет друга моего, нет Делии со мной, -

   Она и в самый час разлуки роковой

   Обряды тайные и чары совершала:

   В священном ужасе бессмертных вопрошала -

   И жребий счастливый нам отрок вынимал.

   Что пользы от того? Час гибельный настал,

   И снова Делия, печальна и уныла,

   Слезами полный взор невольно обратила

   На дальний путь. Я сам, лишенный скорбью сил,

   "Утешься", - Делии сквозь слезы говорил;

   "Утешься!" - и еще с невольным трепетаньем

   Печальную лобзал последним лобызаньем.

   Казалось, некий бог меня остановлял:

   То ворон мне беду внезапно предвещал,

   То в день, отцу богов Сатурну посвященный,

   Я слышал гром глухой за рощей отдаленной.

   О вы, которые умеете любить,

   Страшитеся любовь разлукой прогневить!

   Но, Делия, к чему Изиде приношенья,

   Сии в ночи глухой протяжны песнопенья

   И волхвованье жриц, и меди звучный стон?

   К чему, о Делия, в безбрачном ложе сон

   И очищения священною водою?

   Все тщетно, милая, Тибулла нет с тобою.

   Богиня грозная! Спаси его от бед,

   И снова Делия мастики принесет,

   Украсит дивный храм весенними цветами

   И с распущенными по ветру волосами,

   Как дева чистая, во ткань облечена,

   Воссядет на помост: и звезды, и луна,

   До восхождения румяныя Авроры,

   Услышат глас ее и жриц фарийских хоры.

   Отдай, богиня, мне родимые поля,

   Отдай знакомый шум домашнего ручья,

   Отдай мне Делию: и вам дары богаты

   Я в жертву принесу, о Лары и Пенаты!

  

   Зачем мы не живем в златые времена?

   Тогда беспечные народов племена

   Путей среди лесов и гор не пролагали

   И ралом никогда полей не раздирали;

   Тогда не мчалась ель на легких парусах,

   Несома ветрами в лазоревых морях,

   И кормчий не дерзал по хлябям разъяренным

   С сидонским багрецом и с золотом бесценным

   На утлом корабле скитаться здесь и там.

   Дебелый вол бродил свободно по лугам.

   Топтал душистый злак и спал в тени зеленой;

   Конь борзый не кропил узды кровавой пеной;

   Не зрели на полях столпов и рубежей,

   И кущи сельские стояли без дверей;

   Мед капал из дубов янтарною слезою;

   В сосуды молоко обильною струею

   Лилося из сосцов питающих овец -

   О мирны пастыри, в невинности сердец

   Беспечно жившие среди пустынь безмолвных!

   При вас, на пагубу друзей единокровных,

   На наковальне млат не исковал мечей,

   И ратник не гремел оружьем средь полей.

   О век Юпитеров! О времена несчастны!

   Война, везде война, и глад, и мор ужасный,

   Повсюду рыщет смерть, на суше, на водах...

   Но ты, держащий гром и молнию в руках!

   Будь мирному певцу Тибуллу благосклонен,

   Ни словом, ни душой я не был вероломен;

   Я с трепетом богов отчизны обожал,

   И если мой конец безвременный настал, -

   Пусть камень обо мне прохожим возвещает:

   "Тибулл, Мессалы друг, здесь с миром почивает".

   Единственный мой бог и сердца властелин,

   Я был твоим жрецом, Киприды милый сын!

   До гроба я носил твои оковы нежны,

   И ты, Амур, меня в жилища безмятежны,

   В Элизий проведешь таинственной стезей,

   Туда, где вечный май меж рощей и полей,

   Где расцветает нард и киннамона лозы

   И воздух напоен благоуханьем розы;

   Там слышно пенье птиц и шум биющих вод;

   Там девы юные, сплетяся в хоровод,

   Мелькают меж древес, как легки привиденья;

   И тот, кого постиг, в минуту упоенья,

   В объятиях любви, неумолимый рок,

   Тот носит на челе из свежих мирт венок.

   А там, внутри земли, во пропастях ужасных

   Жилище вечное преступников несчастных,

   Там реки пламенны сверкают по пескам,

   Мегера страшная и Тизифона там

   С челом, опутанным шипящими змиями,

   Бегут на дикий брег за бледными тенями.

   Где скрыться? Адский пес лежит у медных врат,

   Рыкает зев его... и рой теней назад!..

   Богами ввержены во пропасти бездонны,

   Ужасный Энкелад и Тифий преогромный

   Питает жадных птиц утробою своей.

   Там хищный Иксион, окованный змией,

   На быстром колесе вертится бесконечно;

   Там в жажде пламенной Тантал бесчеловечный

   Над хладною рекой сгорает и дрожит...

   Всё тщетно! вспять вода коварная бежит,

   И черпают ее напрасно Данаиды,

   Все жертвы вечные карающей Киприды.

   Пусть там страдает тот, кто рушил наш покой

   И разлучил меня, о Делия, с тобой!

   Но ты, мне верная, друг милой и бесценной,

   И в мирной хижине, от взоров сокровенной,

   С наперсницей любви, с подругою твоей,

   На миг не покидай домашних алтарей.

   При шуме зимних вьюг, под сенью безопасной,

   Подруга в темну ночь зажжет светильник ясной

   И, тихо вретено кружа в руке своей,

   Расскажет повести и были старых дней.

   А ты, склоняя слух на сладки небылицы,

   Забудешься, мой друг, и томные зеницы

   Закроет тихий сон, и пряслица из рук

   Падет... и у дверей предстанет твой супруг,

   Как небом посланный внезапно добрый гений.

   Беги навстречу мне, беги из мирной сени,

   В прелестной наготе явись моим очам:

   Власы развеяны небрежно по плечам,

   Вся грудь лилейная и ноги обнаженны...

   Когда ж Аврора нам, когда сей день блаженный

   На розовых конях, в блистаньи принесет

   И Делию Тибулл в восторге обоймет?

  

  

   ВОСПОМИНАНИЕ

  

   Мечты! - повсюду вы меня сопровождали

   И мрачный жизни путь цветами устилали!

   Как сладко я мечтал на Гейльсбергских полях,

   Когда весь стан дремал в покое

   И ратник, опершись на копие стальное,

   Смотрел в туманну даль! Луна на небесах

   Во всем величии блистала

   И низкий мой шалаш сквозь ветви освещала;

   Аль светлый чуть струю ленивую катил

   И в зеркальных водах являл весь стан и рощи;

   Едва дымился огнь в часы туманной нощи

   Близ кущи ратника, который сном почил.

   О Гейльсбергски поля! О холмы возвышенны!

   Где столько раз в ночи, луною освещенный,

   Я в думу погружен, о родине мечтал;

   О Гейльсбергски поля! В то время я не знал,

   Что трупы ратников устелют ваши нивы,

   Что медной челюстью гром грянет с сих холмов,

   Что я, мечтатель ваш счастливый,

   На смерть летя против врагов,

   Рукой закрыв тяжелу рану,

   Едва ли на заре сей жизни не увяну -

   И буря дней моих исчезла как мечта!..

   Осталось мрачно вспоминанье...

   Между протекшего есть вечная черта:

   Нас сближит с ним одно мечтанье,

   Да оживлю теперь я в памяти своей

   Сию ужасную минуту,

   Когда, болезнь вкушая люту

   И видя сто смертей,

   Боялся умереть не в родине моей!

   Но небо, вняв моим молениям усердным,

   Взглянуло оком милосердным:

   Я, Неман переплыв, узрел желанный край,

   И, землю лобызав с слезами,

   Сказал: "Блажен стократ, кто с сельскими богами,

   Спокойный домосед, земной вкушает рай

   И, шага не ступя за хижину убогу,

   К себе богиню быстроногу

   В молитвах не зовет!

   Не слеп ко славе он любовью,

   Не жертвует своим спокойствием и кровью:

   Могилу зрит свою и тихо смерти ждет".

  

  

   ВОСПОМИНАНИЯ

  

   Отрывок

  

   ......................................................

   Я чувствую, мой дар в поэзии погас,

   И муза пламенник небесный потушила;

   Печальна опытность открыла

   Пустыню новую для глаз,

   Туда влечет меня осиротелый гений,

   В поля бесплодные, в непроходимы сени,

   Где счастья нет следов,

   Ни тайных радостей, неизъяснимых снов,

   Любимцам Фебовым от юности известных,

   Ни дружбы, ни любви, ни песней муз прелестных,

   Которые всегда душевну скорбь мою,

   Как Лотос, силою волшебной врачевали.

   Нет, нет! себя не узнаю

   Под новым бременем печали'

   Как странник, брошенный на брег из ярых волн,

   Встает и с ужасом разбитый видит челн,

   Рукою трепетной он мраки вопрошает,

   Ногой скользит над пропастями он,

   И ветер буйный развевает Молений глас его, рыдания и стон...

   На крае гибели так я зову в спасенье

   Тебя, последняя надежда, утешенье!

   Тебя, последний сердца друг!

   Средь бурей жизни и недуг

   Хранитель ангел мой, оставленный мне богом!..

   Твой образ я таил в душе моей залогом

   Всего прекрасного... и благости творца. -

   Я с именем твоим летел под знамя брани

   Искать иль славы, иль конца;

   В минуты страшные чистейши сердца дани

   Тебе я приносил на Марсовых полях;

   И в мире, и в войне, во всех земных краях,

   Твой образ следовал с любовию за мною,

   С печальным странником он неразлучен стал.

   Как часто в тишине, весь занятый тобою,

   В лесах, где Жувизи гордится над рекою,

   И Сейна по цветам льет сребреный кристалл,

   Как часто средь толпы и шумной, и беспечной,

   В столице роскоши, среди прелестных жен

   Я пенье забывал волшебное сирен

   И о тебе одной мечтал в тоске сердечной.

   Я имя милое твердил

   В прохладных рощах Альбиона,

   И эхо называть прекрасную учил

   В цветущих пажитях Ричмона.

   Места прелестные и в дикости своей, -

   О камни Швеции, пустыни скандинавов,

   Обитель древняя и доблести и нравов!

   Ты слышала обет и глас любви моей,

   Ты часто странника задумчивость питала,

   Когда румяная денница отражала

   И дальние скалы гранитных берегов,

   И села пахарей, и кущи рыбаков,

   Сквозь тонки, утренни туманы,

   На зеркальных водах пустынной Троллетаны.

   ............................................................

  

  

   ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ

  

   Как ландыш под серпом убийственным жнеца

   Склоняет голову и вянет,

   Так я в болезни ждал безвременно конца

   И думал: Парки час настанет.

   Уж очи покрывал Эреба мрак густой,

   Уж сердце медленнее билось:

   Я вянул, исчезал, и жизни молодой,

   Казалось, солнце закатилось.

   Но ты приближилась, о жизнь души моей,

   И алых уст твоих дыханье,

   И слезы пламенем сверкающих очей,

   И поцелуев сочетанье,

   И вздохи страстные, и сила милых слов

   Меня из области печали,

   От Орковых полей, от Леты берегов,

   Для сладострастия призвали.

   Ты снова жизнь даешь; она твой дар благой,

   Тобой дышать до гроба стану.

   Мне сладок будет час и муки роковой:

   Я от любви теперь увяну.

  

  

   МЩЕНИЕ

  

   Из Парни

  

   Неверный друг и вечно милый!

   Зарю моих счастливых дней

   И слезы радости, и клятвы легкокрилы -

   Всё время унесло с любовию твоей!

   И всё погибло невозвратно,

   Как сладкая мечта, как утром сон приятной

   Но всё любовью здесь исполнено моей

   И клятвы страшные твои напоминает.

   Их помнят и леса, их помнит и ручей,

   И эхо томное их часто повторяет.

   Взгляни: здесь в первый раз я встретился с тобой,

   Ты здесь, подобная лилее белоснежной,

   Взлелеянной в садах Авророй и весной,

   Под сенью безмятежной,

   Цвела невинностью близ матери твоей.

   Вот здесь я в первый раз вкусил надежды сладость;

   Здесь жертвы приносил у мирных алтарей.

   Когда твою грозила младость

   Болезнь жестокая во цвете погубить,

   Здесь клялся, милый друг, тебя не пережить!

   Но с новой прелестью ты к жизни воскресала

   И в первый раз - люблю, краснеяся, сказала

   (Тому сей дикий бор немой свидетель был).

   Твоя рука в моей то млела, то пылала,

   И первый поцелуй с душою душу слил.

   Там взор потупленный назначил мне свиданье

   В зеленом сумраке развесистых древес,

   Где льется в воздухе сирен благоуханье

   И облако цветов скрывает свод небес;

   Там ночь ненастная спустила покрывало,

   И страшно загремел над нами ярый гром;

   Всё небо в пламени зарделося кругом,

   И в роще сумрачной сверкало.

   Напрасно! ты была в объятиях моих,

   И к новым радостям ты воскресала в них!

   О пламенный восторг! О страсти упоенье!

   О сладострастие... себя всего забвенье!

   С ее любовию утраченны навек!

   Вы будете всегда изменнице упрек.

   Воспоминанье ваше,

   От времени еще прелестнее и краше,

   Ее преступное блаженство помрачит

   И сердцу за меня коварному отметит

   Неизлечимою, жестокою тоскою.

   Так! всюду образ мой увидишь пред собою,

   Не в виде прежнего любовника в цепях,

   Который с нежностью сквозь слезы упрекает

   И жребий с трепетом читает

   В твоих потупленных очах.

   Нет, в лютой ревности карая преступленье,

   Явлюсь, как бледное в полуночь привиденье,

   И всюду следовать я буду за тобой:

   В безмолвии лесов, в полях уединенных,

   В веселых пиршествах, тобой одушевленных,

   Где юность пылкая и взор считает твой.

   В глазах соперника, на ложе Гименея -

   Ты будешь с ужасом о клятвах вспоминать;

   При имени моем бледнея,

   Невольно трепетать.

   Когда ж безвременно, с полей кровавой битвы,

   К Коциту позовет меня судьбины глас,

   Скажу: "Будь счастлива" в последний жизни час,

   И тщетны будут все любовника молитвы!

  

  

   ПРИВИДЕНИЕ

  

   Из Парни

  

   Посмотрите! в двадцать лет

   Бледность щеки покрывает;

   С утром вянет жизни цвет;

   Парка дни мои считает

   И отсрочки не дает.

   Что же медлить! Ведь Зевеса

   Плач и стон не укротит.

   Смерти мрачной занавеса

   Упадет - и я забыт!

   Я забыт... но из могилы,

   Если можно воскресать,

   Я не стану, друг мой милый,

   Как мертвец тебя пугать.

   В час полуночных явлений

   Я не стану в виде тени,

   То внезапу, то тишком,

   С воплем в твой являться дом.

   Нет, по смерти невидимкой

   Буду вкруг тебя летать;

   На груди твоей под дымкой

   Тайны прелести лобзать;

   Стану всюду развевать

   Легким уст прикосновеньем,

   Как зефира дуновеньем,

   От каштановых волос

   Тонкий запах свежих роз.

   Если лилия листами

   Ко груди твоей прильнет,

   Если яркими лучами

   В камельке огонь блеснет,

   Если пламень потаенный

   По ланитам пробежал,

   Если пояс сокровенный

   Развязался и упал, -

   Улыбнися, друг бесценный,

   Это я! - Когда же ты,

   Сном закрыв прелестны очи,

   Обнажишь во мраке ночи

   Роз и лилий красоты,

   Я вздохну... и глас мой томный,

   Арфы голосу подобный,

   Тихо в воздухе умрет.

   Если ж легкими крилами

   Сон глаза твои сомкнет,

   Я невидимо с мечтами

   Стану плавать над тобой.

   Сон твой, Хлоя, будет долог...

   Но когда блеснет сквозь полог

   Луч денницы золотой,

   Ты проснешься... о блаженство!

   Я увижу совершенство...

   Тайны прелести красот,

   Где сам пламенный Эрот

   Оттенил рукой своею

   Розой девственну лилею.

   Всё опять в моих глазах!

   Все покровы исчезают;

   Час блаженнейший!.. Но ах!

   Мертвые не воскресают.

  

  

   ТИБУЛЛОВА ЭЛЕГИЯ III

  

   Из III книги

  

   Напрасно осыпал я жертвенник цветами,

   Напрасно фимиам курил пред алтарями;

   Напрасно: Делии еще с Тибуллом нет.

   Бессмертны! слышали вы скромный мой обет!

   Молил ли вас когда о почестях и злате?

   Желал ли обитать во мраморной палате?

   К чему мне пажитей обширная земля,

   Златыми класами венчанные поля

   И стадо кобылиц, рабами охранение?

   О бедности молил, с тобою разделенной!

   Молил, чтоб смерть меня застала - при тебе,

   Хоть нища, но с тобой!.. К чему желать себе

   Богатства Азии или волов дебелых?

   Ужели более мы дней сочтем веселых

   В садах и в храминах, где дивный ряд столбов

   Иссечен хитростью наемных пришлецов;

   Где все один порфир Тенера и Кариста,

   Помосты мраморны и урны злата чиста;

   Луга пространные, где силою трудов

   Легла священна тень от кедровых лесов?

   К чему эритрские жемчужины бесценны

   И руны Тирские, багрянцем напоенны?

   В богатстве ль счастие? В нем призрак,

   тщетный вид!

   Мудрец от Лар своих за златом не бежит;

   Колен пред случаем вовек не преклоняет

   И в хижине своей с фортуной обитает!

   И бедность, Делия, мне радостна с тобой!

   Тот кров соломенный, Тибуллу золотой,

   Под коим, сопряжен любовию с тобою,

   Стократ благословен!.. Но если предо мною

   Бессмертные весов судьбы не преклонят -

   Утешит ли тогда сей Рим, сей пышный град?

   Ах! нет! - и золото блестящего Пактола,

   И громкий славы шум, и самый блеск престола

   Без Делии - ничто, а с ней и куща - храм,

   Безвестность, нищета завидны небесам!

   О дочь Сатурнова! услышь мое моленье!

   И ты, любови мать! Когда же Парк сужденье,

   Когда суровых сестр противно вретено

   И Делией владеть Тибуллу не дано,

   Пускай теперь сойду во области Плутона,

   Где блата топкие и воды Ахерона

   Широкой цепию вкруг ада облежат,

   Где беспробудным сном печальны тени спят.

  

  

   МОЙ ГЕНИЙ

  

   О, память сердца! ты сильней

   Рассудка памяти печальной

   И часто сладостью своей

   Меня в стране пленяешь дальней.

   Я помню голос милых слов,

   Я помню очи голубые,

   Я помню локоны златые

   Небрежно вьющихся власов.

   Моей пастушки несравненной

   Я помню весь наряд простой,

   И образ милой, незабвенной

   Повсюду странствует со мной.

   Хранитель гений мой - любовью

   В утеху дан разлуке он:

   Засну ль? приникнет к изголовью

   И усладит печальный сон.

  

  

   ДРУЖЕСТВО

  

   Блажен, кто друга здесь по сердцу обретает,

   Кто любит и любим чувствительной душой!

   Тезей на берегах Коцита не страдает,

   С ним друг его души, с ним верный Пирифой.

   Атридов сын в цепях, но зависти достоин!

   С ним друг его Пилад... под лезвеем мечей.

   А ты, младый Ахилл, великодушный воин,

   Бессмертный образец героев и друзей!

   Ты дружбою велик, ты ей дышал одною!

   И, друга смерть отметив бестрепетной рукою,

   Счастлив! ты мертв упал на гибельный трофей!

  

  

   ТЕНЬ ДРУГА

  

   Sunt aliquid manes: letum

   non omnia finit;

   Luridaque evictos effugit

   umbra rogos.

   Propert [] ["Души усопших - не призрак: смертью не все кончается; // Бледная тень ускользает, победив костер." Пpoпep<ций> (лат.)]

  

   Я берег покидал туманный Альбиона:

   Казалось, он в волнах свинцовых утопал.

   За кораблем вилася Гальциона,

   И тихий глас ее пловцов увеселял.

   Вечерний ветр, валов плесканье,

   Однообразный шум и трепет парусов,

   И кормчего на палубе взыванье

   Ко страже, дремлющей под говором валов, -

   Всё сладкую задумчивость питало.

   Как очарованный, у мачты я стоял

   И сквозь туман и ночи покрывало

   Светила Севера любезного искал.

   Вся мысль моя была в воспоминанье

   Под небом сладостным отеческой земли,

   Но ветров шум и моря колыханье

   На вежды томное забвенье навели.

   Мечты сменялися мечтами,

   И вдруг... то был ли сон?., предстал товарищ мне,

   Погибший в роковом огне

   Завидной смертию над Плейсскими струями.

   Но вид не страшен был; чело

   Глубоких ран не сохраняло,

   Как утро майское, веселием цвело

   И все небесное душе напоминало.

   "Ты ль это, милый друг, товарищ лучших дней!

   Ты ль это? - я вскричал, - о воин вечно милый!

   Не я ли над твоей безвременной могилой,

   При страшном зареве Беллониных огней,

   Не я ли с верными друзьями

   Мечом на дереве твой подвиг начертал

   И тень в небесную отчизну провождал

   С мольбой, рыданьем и слезами?

   Тень незабвенного! ответствуй, милый брат!

   Или протекшее все было сон, мечтанье;

   Всё, всё, и бледный труп, могила и обряд,

   Свершенный дружбою в твое воспоминанье?

   О! молви слово мне! пускай знакомый звук

   Еще мой жадный слух ласкает,

   Пускай рука моя, о незабвенный друг!

   Твою с любовию сжимает..."

   И я летел к нему... Но горний дух исчез

   В бездонной синеве безоблачных небес,

   Как дым, как метеор, как призрак полуночи,

   И сон покинул очи.

  

   Всё спало вкруг меня под кровом тишины.

   Стихии грозные казалися безмолвны.

   При свете облаком подернутой луны

   Чуть веял ветерок, едва сверкали волны,

   Но сладостный покой бежал моих очей,

   И всё душа за призраком летела,

   Все гостя горнего остановить хотела:

   Тебя, о милый брат! о лучший из друзей!

  

  

   ТИБУАЛОВА ЭЛЕГИЯ XI

  

   Из I книги

   Вольный перевод

  

   Кто первый изострил железный меч и стрелы?

   Жестокий! он изгнал в безвестные пределы

   Мир сладостный и в ад открыл обширный путь!

   Но он виновен ли, что мы на ближних грудь

   За золото, за прах железо устремляем,

   А не чудовищей им диких поражаем?

   Когда на пиршествах стоял сосуд святой

   Из буковой коры меж утвари простой

   И стол был отягчен избытком сельских брашен, -

   Тогда не знали мы щитов и твердых башен,

   И пастырь близ овец спокойно засыпал;

   Тогда бы дни мои я радостьми считал!

   Тогда б не чувствовал невольно трепетанье

   При гласе бранных труб! О тщетное мечтанье!

   Я с Марсом на войне; быть может, лук тугой

   Натянут на меня пернатою стрелой...

   О боги! сей удар вы мимо пронесите,

   Вы, Лары отчески, от гибели спасите!

   О вы, хранившие меня в тени своей,

   В беспечности златой от колыбельных дней,

   Не постыдитеся, что лик богов священный,

   Иссеченный из пня и пылью покровенный,

   В жилище праотцев уединен стоит!

   Не знали смертные ни злобы, ни обид,

   Ни клятв нарушенных, ни почестей, ни злата.

   Когда священный лик домашнего пената

   Еще скудельный был на пепелище их!

   Он благодатен нам, когда из чаш простых

   Мы учиним пред ним обильны возлиянья

   Иль на чело его, в знак мирного венчанья,

   Возложим мы венки из миртов и лилей;

   Он благодатен нам, сей мирный бог полей,

   Когда на празднествах, в дни майские веселы,

   С толпою чад своих, оратай престарелый

   Опресноки ему священны принесет,

   А девы красные - из улья чистый мед.

   Спасите ж вы меня, отеческие боги,

   От копий, от мечей! Вам дар несу убогий:

   Кошницу полную Церериных даров,

   А в жертву - сей овен, краса моих лугов.

   Я сам, увенчанный и в ризы облаченный,

   Явлюсь наутрие пред ваш алтарь священный.

   Пускай, скажу, в полях неистовый герой,

   Обрызган кровию, выигрывает бой;

   А мне - пусть благости сей буду я достоин -

   О подвигах своих расскажет древний воин,

   Товарищ юности; и, сидя за столом,

   Мне лагерь начертит веселых чаш вином.

   Почто же вызывать нам смерть из царства тени,

   Когда в подземный дом везде равны ступени?1

   Она, как тать в ночи, невидимой стопой,

   Но быстро гонится, и всюду за тобой!

   И низведет тебя в те мрачные вертепы,

   Где лает адский пес, где фурии свирепы

   И кормчий в челноке на Стиксовых водах.

   Там теней бледный полк толпится на брегах,

   Власы обожжены и впалы их ланиты!..

   Хвала, хвала тебе, оратай домовитый!

   Твой вечереет век средь счастливой семьи;

   Ты сам, в тени дубрав, пасешь стада свои;

   Супруга между тем трапезу учреждает,

   Для омовенья ног сосуды нагревает

   С кристальною водой. О боги! если б я

   Узрел еще мои родительски поля!

   У светлого огня, с подругою младою,

   Я б юность вспомянул за чашей круговою,

   И были, и дела давно протекших дней!

   Сын неба! светлый Мир! ты сам среди полей

   Вола дебелого ярмом отягощаешь!

   Ты благодать свою на нивы проливаешь,

   И в отческий сосуд, наследие сынов,

   Лиешь багряный сок из Вакховых даров.

   В дни мира острый плуг и заступ нам священны,

   А меч, кровавый меч, и шлемы оперенны

   Снедает ржавчина безмолвно на стенах.

   Оратай из лесу там едет на волах

   С женою и с детьми, вином развеселенный!

   Дни мира, вы любви игривой драгоценны!

   Под знаменем ее воюем с красотой.

   Ты плачешь, Ливия? Но победитель твой,

   Смотри! - у ног твоих колена преклоняет.

   Любовь коварная украдкой подступает,

   И вот уже средь вас, размолвивших, сидит!

   Пусть молния богов бесщадно поразит

   Того, кто красоту обидел на сраженьи!

   Но счастлив, если мог в минутном исступленьи

   Венок на волосах каштановых измять

   И пояс невзначай у девы развязать!

   Счастлив, трикрат счастлив, когда твои угрозы

   Исторгли из очей любви бесценны слезы!

   А ты, взлелеянный средь копий и мечей,

   Беги, кровавый Марс, от наших олтарей!

  

  

   ВЕСЕЛЫЙ ЧАС

  

   Вы, други, вы опять со мною

   Под тенью тополей густою,

   С златыми чашами в руках,

   С любовью, с дружбой на устах!

   Други! сядьте и внемлите

   Музы ласковой совет.

   Вы счастливо жить хотите

   На заре весенних лет?

   Отгоните призрак славы!

   Для веселья и забавы

   Сейте розы на пути:

   Скажем юности: лети!

   Жизнью дай лишь насладиться,

   Полной чашей радость пить;

   Ах! не долго веселиться

   И не веки в счастье жить!

   Но вы, о други, вы со мною

   Под тенью тополей густою,

   С златыми чашами в руках,

   С любовью, с дружбой на устах.

   Станем, други, наслаждаться,

   Станем розами венчаться;

   Лиза! сладко пить с тобой,

   С нимфой резвой и живой!

   Ах! обнимемся руками,

   Съединим уста с устами,

   Души в пламени сольем,

   То воскреснем, то умрем!..

   Вы ль, други милые, со мною,

   Под тенью тополей густою,

   С златыми чашами в руках,

   С любовью, с дружбой на устах?

   Я, любовью упоенный,

   Вас забыл, мои друзья,

   Как сквозь облак вижу темный

   Чаши золотой края!..

   Лиза розою пылает,

   Грудь любовию полна,

   Улыбаясь, наливает

   Чашу светлого вина.

   Мы потопим горесть нашу,

   Други! в эту полну чашу,

   Выпьем разом и до дна

   Море светлого вина!

   Друзья! уж месяц над рекою,

   Почили рощи сладким сном:

   Но нам ли здесь искать покою

   С любовью, с дружбой и вином?

   О радость! радость! Вакх веселой

   Толпу утех сзывает к нам;

   А тут в одежде легкой, белой

   Эрато гимн поет друзьям:

   "Часы крилаты! не летите,

   И счастье мигом хоть продлите!"

   Увы! бегут счастливы дни,

   Бегут, летят стрелой они!

   Ни лень, ни счастья наслажденья

   Не могут их сдержать стремленья,

   И время сильною рукой

   Погубит радость и покой,

   Луга веселые зелены,

   Ручьи кристальные и сад,

   Где мшисты дубы, древни клены

   Сплетают вечну тень прохлад;

   Ужель вас зреть не буду боле?

   Ужели там, на ратном поле,

   Судил мне рок сном вечным спать?

   Свирель и чаша золотая

   Там будут в прахе истлевать;

   Покроет их трава густая,

   Покроет, и ничьей слезой

   Забвенный прах не окропится...

   Заране должно ли крушиться?

   Умру, и все умрет со мной!..

   Но вы еще, друзья, со мною

   Под тенью тополей густою,

   С златыми чашами в руках,

   С любовью, с дружбой на устах.

  

  

   В ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ N.

  

   О ты, которая была

   Утех и радостей душою!

   Как роза некогда цвела

   Небесной красотою;

   Теперь оставлена, печальна и одна,

   Сидя смиренно у окна,

   Без песней, без похвал встречаешь день рожденья;

   Прими от дружества сердечны сожаленья,

   Прими и сердце успокой.

   Что потеряла ты? Льстецов бездушных рой,

   Пугалищей ума, достоинства и нравов,

   Судей безжалостных, докучливых нахалов.

   Один был нежный друг... и он еще с тобой!

  

  

   ПРОБУЖДЕНИЕ

  

   Зефир последний свеял сон

   С ресниц, окованных мечтами,

   Но я - не к счастью пробужден

   Зефира тихими крилами.

   Ни сладость розовых лучей

   Предтечи утреннего Феба,

   Ни кроткий блеск лазури неба,

   Ни запах, веющий с полей,

   Ни быстрый лет коня ретива

   По скату бархатных лугов,

   И гончих лай, и звон рогов

   Вокруг пустынного залива -

   Ничто души не веселит,

   Души, встревоженной мечтами,

   И гордый ум не победит

   Любви - холодными словами.

  

  

   РАЗЛУКА

  

   Напрасно покидал страну моих отцов,

   Друзей души, блестящие искусства

   И в шуме грозных битв, под тению шатров

   Старался усыпить встревоженные чувства.

   Ах! небо чуждое не лечит сердца ран!

   Напрасно я скитался

   Из края в край, и грозный океан

   За мной роптал и волновался;

   Напрасно от брегов пленительных Невы

   Отторженный судьбою,

   Я снова посещал развалины Москвы,

   Москвы, где я дышал свободою прямою!

   Напрасно я спешил от северных степей,

   Холодным солнцем освещенных,

   В страну, где Тирас бьет излучистой струей,

   Сверкая между гор, Церерой позлащенных,

   И древние поит народов племена.

   Напрасно: всюду мысль преследует одна

   О милой, сердцу незабвенной,

   Которой имя мне священно,

   Которой взор один лазоревых очей

   Все - неба на земле блаженства отверзает,

   И слово, звук один, прелестный звук речей,

   Меня мертвит и оживляет.

  

  

   ТАВРИДА

  

   Друг милый, ангел мой! сокроемся туда,

   Где волны кроткие Тавриду омывают

   И Фебовы лучи с любовью озаряют

   Им древней Греции священные места.

   Мы там, отверженные роком,

   Равны несчастием, любовию равны,

   Под небом сладостным полуденной страны

   Забудем слезы лить о жребии жестоком;

   Забудем имена Фортуны и честей.

   В прохладе ясеней, шумящих над лугами,

   Где кони дикие стремятся табунами

   На шум студеных струй, кипящих под землей,

   Где путник с радостью от зноя отдыхает

   Под говором древес, пустынных птиц и вод;

   Там, там нас хижина простая ожидает.

   Домашний ключ, цветы и сельский огород.

   Последние дары Фортуны благосклонной.

   Вас пламенны сердца приветствуют стократ!

   Вы краше для любви и мраморных палат

   Пальмиры Севера огромной!

   Весна ли красная блистает средь полей,

   Иль лето знойное палит иссохши злаки,

   Иль, урну хладную вращая, Водолей

   Валит шумящий дождь, седый туман и мраки, -

   О радость! Ты со мной встречаешь солнца свет

   И, ложе счастия с денницей покидая,

   Румяна и свежа, как роза полевая,

   Со мною делишь труд, заботы и обед.

   Со мной в час вечера, под кровом тихой ночи

   Со мной, всегда со мной; твои прелестны очи

   Я вижу, голос твой я слышу, и рука

   В твоей покоится всечасно.

   Я с жаждою ловлю дыханье сладострастно

   Румяных уст, и если хоть слегка

   Летающий Зефир власы твои развеет

   И взору обнажит снегам подобну грудь,

   Твой друг не смеет и вздохнуть:

   Потупя взор, дивится и немеет.

  

  

   СУДЬБА ОДИССЕЯ

  

   Средь ужасов земли и ужасов морей

   Блуждая, бедствуя, искал своей

   Итаки Богобоязненный страдалец Одиссей;

   Стопой бестрепетной сходил Аида в мраки;

   Харибды яростной, подводной Сциллы стон

   Не потрясли души высокой.

   Казалось, победил терпеньем рок жестокой

   И чашу горести до капли выпил он;

   Казалось, небеса карать его устали

   И тихо сонного домчали

   До милых родины давно желанных скал.

   Проснулся он: и что ж? отчизны не познал.

  

  

   ПОСЛЕДНЯЯ ВЕСНА

  

   В полях блистает Май веселый!

   Ручей свободно зажурчал,

   И яркий голос Филомелы

   Угрюмый бор очаровал:

   Всё новой жизни пьет дыханье!

   Певец любви, лишь ты уныл!

   Ты смерти верной предвещанье

   В печальном сердце заключил;

   Ты бродишь слабыми стопами

   В последний раз среди полей,

   Прощаясь с ними и с лесами

   Пустынной родины твоей.

   "Простите, рощи и долины,

   Родные реки и поля!

   Весна пришла, и час кончины

   Неотразимой вижу я!

   Так! Эпидавра прорицанье

   Вещало мне: "В последний раз

   Услышишь горлиц воркованье

   И Гальционы тихий глас;

   Зазеленеют гибки лозы,

   Поля оденутся в цветы,

   Там первые увидишь розы

   И с ними вдруг увянешь ты.

   Уж близок час... Цветочки милы,

   К чему так рано увядать?

   Закройте памятник унылый,

   Где прах мой будет истлевать;

   Закройте путь к нему собою

   От взоров дружбы навсегда.

   Но если Делия с тоскою

   К нему приближится, тогда

   Исполните благоуханьем

   Вокруг пустынный небосклон

   И томным листьев трепетаньем

   Мой сладко очаруйте сон!"

   В полях цветы не увядали,

   И Гальционы в тихой час

   Стенанья рощи повторяли;

   А бедный юноша... погас!

   И дружба слез не уронила

   На прах любимца своего;

   И Делия не посетила

   Пустынный памятник его,

   Лишь пастырь в тихий час денницы,

   Как в поле стадо выгонял,

   Унылой песнью возмущал

   Молчанье мертвое гробницы.

  

  

   К Г<НЕДИ>ЧУ

  

   Только дружба обещает

   Мне бессмертия венок;

   Он приметно увядает,

   Как от зноя василек.

   Мне оставить ли для славы

   Скромную стезю забавы? -

   Путь к забавам проложен,

   К славе тесен и мудрен!

   Мне ль за призраком гоняться,

   Лавры с скукой собирать?

   Я умею наслаждаться,

   Как ребенок всем играть,

   И счастлив!.. Досель цветами

   Путь ко счастью устилал,

   Пел, мечтал, подчас стихами

   Горесть сердца услаждал.

   Пел от лени и досуга;

   Муза мне была подруга;

   Не был ей порабощен.

   А теперь - весна, как сон

   Легкокрылый, исчезает

   И с собою увлекает

   Прелесть песней и мечты!

   Нежны мирты и цветы,

   Чем прелестницы венчали

   Юного певца, - завяли!

   Ах! ужели наградит

   Слава счастия утрату

   И ко дней моих закату

   Как нарочно прилетит?

  

  

   К Д<АШКО>ВУ

  

   Мой друг! я видел море зла

   И неба мстительного кары;

   Врагов неистовых дела,

   Войну и гибельны пожары.

   Я видел сонмы богачей,

   Бегущих в рубищах надранных;

   Я видел бледных матерей,

   Из милой родины изгнанных!

   Я на распутье видел их,

   Как, к персям чад прижав грудных,

   Они в отчаяньи рыдали

   И с новым трепетом взирали

   На небо рдяное кругом.

   Трикраты с ужасом потом

   Бродил в Москве опустошенной,

   Среди развалин и могил;

   Трикраты прах ее священной

   Слезами скорби омочил.

   И там - где зданья величавы

   И башни древние царей,

   Свидетели протекшей славы

   И новой славы наших дней;

   И там - где с миром почивали

   Останки иноков святых

   И мимо веки протекали,

   Святыни не касаясь их;

   И там, - где роскоши рукою,

   Дней мира и трудов плоды,

   Пред златоглавою Москвою

   Воздвиглись храмы и сады, -

   Лишь угли, прах и камней горы,

   Лишь груды тел кругом реки,

   Лишь нищих бледные полки

   Везде мои встречали взоры!..

   А ты, мой друг, товарищ мой,

   Велишь мне петь любовь и радость,

   Беспечность, счастье и покой

   И шумную за чашей младость!

   Среди военных непогод,

   При страшном зареве столицы,

   На голос мирныя цевницы

   Сзывать пастушек в хоровод!

   Мне петь коварные забавы

   Армид и ветреных Цирцей

   Среди могил моих друзей,

   Утраченных на поле славы!..

   Нет, нет! талант погибни мой

   И лира, дружбе драгоценна,

   Когда ты будешь мной забвенна,

   Москва, отчизны край златой!

   Нет, нет! пока на поле чести

   За древний град моих отцов

   Не понесу я в жертву мести

   И жизнь, и к родине любовь;

   Пока с израненным героем,

   Кому известен к славе путь,

   Три раза не поставлю грудь

   Перед врагов сомкнутым строем, -

   Мой друг, дотоле будут мне

   Все чужды Музы и Хариты,

   Венки, рукой любови свиты,

   И радость шумная в вине!

  

  

   ИСТОЧНИК

  

   Буря умолкла, и в ясной лазури

   Солнце явилось на западе нам;

   Мутный источник, след яростной бури,

   С ревом и шумом бежит по полям!

   Зафна! Приближься: для девы невинной

   Пальмы под тенью здесь роза цветет;

   Падая с камня, источник пустынной

   С ревом и пеной сквозь дебри течет!

  

   Дебри ты, Зафна, собой озарила!

   Сладко с тобою в пустынных краях!

   Песни любови ты мне повторила;

   Ветер унес их на тихих крылах!

   Голос твой, Зафна, как утра дыханье,

   Сладостно шепчет, несясь по цветам:

   "Тише, источник! Прерви волнованье,

   С ревом и с пеной стремясь по полям!"

  

   Голос твой, Зафна, в душе отозвался;

   Вижу улыбку и радость в очах!..

   Дева любви! - як тебе прикасался,

   С медом пил розы на влажных устах!

   Зафна краснеет?.. О друг мой невинной,

   Тихо прижмися устами к устам!..

   Будь же ты скромен, источник пустынной,

   С ревом и с шумом стремясь по полям!

  

   Чувствую персей твоих волнованье,

   Сердца биенье и слезы в очах;

   Сладостно девы стыдливой роптанье!

   Зафна, о Зафна!.. смотри... там, в водах,

   Быстро несется цветок розмаринный;

   Воды умчались - цветочка уж нет!

   Время быстрее, чем ток сей пустынный,

   С ревом который сквозь дебри течет!

  

   Время погубит и прелесть, и младость!..

   Ты улыбнулась, о дева любви!

   Чувствуешь в сердце томленье и сладость,

   Сильны восторги и пламень в крови!..

   Зафна, о Зафна! - там голубь невинной

   С страстной подругой завидуют нам...

   Вздохи любови - источник пустынной

   С ревом и с шумом умчит по полям!

  

  

   НА СМЕРТЬ СУПРУГИ

   Ф. Ф. К<ОКОШКИ>НА

  

   Nell'eta sua piu Bella, e piu fiorita...

   ...E viva, e bella al ciel salita.

   Petrarca [] ["В своем самом прекрасном, самом цветущем возрасте... // ...И живой, и прекрасной на небо взошла." Петрарка (ит.).]

  

   Нет подруги нежной, нет прелестной Лилы!

   Все осиротело!

   Плачь, любовь и дружба, плачь, Гимен унылый!

   Счастье улетело!

  

   Дружба! ты всечасно радости цветами

   Жизнь ее дарила;

   Ты свою богиню с воплем и слезами

   В землю положила.

  

   Ты печальны тисы, кипарисны лозы

   Насади вкруг урны!

   Пусть приносит юность в дар чистейший слезы

   И цветы лазурны!

  

   Все вокруг уныло! Чуть Зефир весенний

   Памятник лобзает;

   Здесь, в жилище плача, тихий смерти гений

   Розу обрывает.

  

   Здесь Гимен, прикован, бледный и безгласный,

   Вечною тоскою,

   Гасит у гробницы свой светильник ясный

   Трепетной рукою!

  

  

   ПЛЕННЫЙ

  

   В местах, где Рона протекает

   По бархатным лугам,

   Где мирт душистый расцветает,

   Склонясь к ее водам,

   Где на горах роскошно зреет

   Янтарный виноград, Златый лимон на солнце рдеет

   И яворы шумят, -

  

   В часы вечерния прохлады

   Любуяся рекой,

   Стоял, склоня на Рону взгляды

   С глубокою тоской,

   Добыча брани, русской пленный,

   Придонских честь сынов,

   С полей победы похищенный

   Один толпой врагов.

  

   "Шуми, - он пел, - волнами, Рона,

   И жатвы орошай,

   Но плеском волн - родного Дона

   Мне шум напоминай!

   Я в праздности теряю время,

   Душою в людстве сир;

   Мне жизнь - не жизнь, без славы - бремя,

   И пуст прекрасный мир!

  

   Весна вокруг живит природу,

   Яснеет солнца свет,

   Все славит счастье и свободу,

   Но мне свободы нет!

   Шуми, шуми волнами, Рона,

   И мне воспоминай

   На берегах родного Дона

   Отчизны милый край!

  

   Здесь прелесть - сельские девицы!

   Их взор огнем горит

   И сквозь потупленны ресницы

   Мне радости сулит.

   Какие радости в чужбине?

   Они в родных краях;

   Они цветут в моей пустыне,

   И в дебрях, и в снегах.

  

   Отдайте ж мне мою свободу!

   Отдайте край отцов,

   Отчизны вьюги, непогоду,

   На родине мой кров,

   Покрытый в зиму ярким снегом!

   Ах! дайте мне коня;

   Туда помчит он быстрым бегом

   И день и ночь меня!

  

   На родину, в сей терем древний,

   Где ждет меня краса

   И под окном в часы вечерни

   Глядит на небеса;

   О друге тайно помышляет...

   Иль робкою рукой Коня ретивого ласкает,

   Тебя, соратник мой!

  

   Шуми, шуми волнами, Рона,

   И жатвы орошай;

   Но плеском волн - родного Дона

   Мне шум напоминай!

   О ветры, с полночи летите

   От родины моей, Вы, звезды севера, горите

   Изгнаннику светлей!" -

  

   Так пел наш пленник одинокой

   В виду Лионских стен,

   Где юноше судьбой жестокой

   Назначен долгий плен,

   Он пел - у ног сверкала Рона,

   В ней месяц трепетал,

   И на златых верхах Лиона

   Луч солнца догорал.

  

  

   ГЕЗИОД И ОМИР" СОПЕРНИКИ

  

   Посвящено А<лексею> Н<иколаевичу>

   О<ленину>, любителю древности

  

   Народы, как волны, в Халкиду текли,

   Народы счастливой Эллады!

   Там сильный владыка, над прахом отца

   Оконча печальны обряды,

   Ристалище славы бойцам отверзал.

   Три раза с румяной денницей

   Бойцы выступали с бойцами на бой;

   Три раза стремили возницы

   Коней легконогих по звонким полям;

   И трижды владетель Халкиды

   Достойным оливны венки раздавал,

   Но солнце на лоно Фетиды

   Склонялось, и новый готовился бой. -

   Очистите поле, возницы!

   Спешите! Залейте студеной струей

   Пылающи оси и спицы;

   Коней отрешите от тягостных уз

   И в стойлы прохладны ведите;

   Вы, пылью и потом покрыты бойцы,

   При пламени светлом вздохните.

   Внемлите, народы, Эллады сыны,

   Высокие песни внемлите!

  

   Пройдя из края в край гостеприимный мир,

   Летами древними и роком удрученный,

   Здесь песней царь, Омир,

   И юный Гезиод, Каменам драгоценный,

   Вступают в славный бой.

   Колебля маслину священную рукой,

   Певец Аскреи гимн высокой начинает

   (Он с лирой никогда свой глас не сочетает):

  

   Гезиод

   Безвестный юноша, с стадами я бродил

   Под тенью пальмовой близ чистой Ипокрены;

   Там пастыря нашли прелестные Камены,

   И я в обитель их священную вступил.

  

   Омир

   Мне снилось в юности: орел-громометатель

   От Мелеса меня играючи унес

   На край земли, на край небес,

   Вещая: ты земли и неба обладатель.

  

   Гезиод

   Там лавры хижину простую осенят,

   В пустынях процветут Темпейские долины,

   Куда вы бросите свой благотворный взгляд,

   О нежны дочери суровой Мнемозины!

  

   Омир

   Хвала отцу богов! Как ясный свод небес

   Над царством высится плачевного Эреба,

   Как радостный Олимп стоит превыше неба, -

   Так выше всех богов властитель их, Зевес!..

  

   Гезиод

   В священном сумраке, в сиянии Дианы,

   Вы, Музы, любите сплетаться в хоровод

   Или, торжественный в Олимп свершая ход,

   С бессмертными вкушать напиток Гебы рьяный...

  

   Омир

   Не знает смерти он: кровь алая тельцов

   Не брызнет под ножом над Зевсовой гробницей;

   И кони бурные со звонкой колесницей

   Пред ней не будут прах крутить до облаков.

  

   Гезиод

   А мы, все смертные, все Паркам обреченны,

   Увидим области подземного Царя,

   И реки спящие, Тенаром заключенны,

   Не льющи дань свою в бездонные моря.

  

   Омир

   Я приближаюся к мете сей неизбежной.

   Внемли, о юноша! Ты пел Труды и Дни...

   Для старца ветхого уж кончились они!

  

   Гезиод

   Сын дивный Мелеса! И лебедь белоснежной

   На синем Стримоне, провидя страшный час,

   Не слаще твоего поет в последний раз!

   Твой гений проницал в Олимп: и вечны боги

   Отверзли для тебя заоблачны чертоги.

   И что ж? В юдоли сей страдалец искони,

   Ты роком обречен в печалях кончить дни.

   Певец божественный, скитаяся, как нищий,

   В печальном рубище, без крова и без пищи,

   Слепец всевидящий! ты будешь проклинать

   И день, когда на свет тебя родила мать!

  

   Омир

   Твой глас подобится амврозии небесной,

   Что Геба юная сапфирной чашей льет.

   Певец! в устах твоих поэзии прелестной

   Сладчайший Ольмия благоухает мед.

   197

  

   Но... Муз любимый жрец!..

   страшись руки злодейской,

   Страшись любви, страшись Эвбеи берегов;

   Твой близок час: увы! тебя Зевес Немейской

   Как жертву славную готовит для врагов.

   Умолкли. Облако печали

   Покрыло очи их... народ рукоплескал.

   Но снова сладкий бой поэты начинали

   При шуме радостных похвал.

   Омир, возвыся глас, воспел народов брани,

   Народов, гибнущих по прихоти царей;

   Приама древнего, с мольбой несуща дани

   Убийце грозному и кровных, и детей;

   Мольбу смиренную и быструю Обиду,

   Харит и легких Ор и страшную Эгиду,

   Нептуна области, Олимп и дикий Ад.

   А юный Гезиод, взлелеянный Парнасом,

   С чудесной прелестью воспел веселым гласом

   Весну зеленую, сопутницу Гиад:

   Как Феб торжественно вселенну обтекает,

   Как дни и месяцы родятся в небесах;

   Как нивой золотой Церера награждает

   Труды годичные оратая в полях;

   Заботы сладкие при сборе винограда;

   Тебя, желанный Мир, лелеятель долин,

   Благословенных сел, и пастырей, и стада,

   Он пел. И слабый царь, Халкиды властелин,

   От самой юности воспитанный средь мира,

   Презрел высокий гимн бессмертного Омира

   И пальму первенства сопернику вручил.

   Счастливый Гезиод в награду получил

   За песни, мирною Каменей вдохновенны,

   Сосуды сребряны, треножник позлащенный

   И черного овна, красу веселых стад.

   За ним, пред ним сыны ахейские, как волны,

   На край ристалища обширного спешат,

   Где победитель сам, благоговенья полный,

   При возлияниях, овна младую кровь

   Довременно богам подземным посвящает,

   И Музам светлые сосуды предлагает,

   Как дар, усердный дар певца, за их любовь.

   До самой старости преследуемый роком,

   Но духом царь, не раб разгневанной судьбы,

   Омир скрывается от суетной толпы,

   Снедая грусть свою в молчании глубоком.

   Рожденный в Самосе убогий сирота

   Слепца из края в край, как сын усердный, водит,

   Он с ним пристанища в Элладе не находит;

   И где найдут его талант и нищета?

  

  

   К ДРУГУ

  

   Скажи, мудрец младой, что прочно на земли?

   Где постоянно жизни счастье?

   Мы область призраков обманчивых прошли,

   Мы пили чашу сладострастья:

  

   Но где минутный шум веселья и пиров?

   В вине потопленные чаши?

   Где мудрость светская сияющих умов?

   Где твой Фалерн и розы наши?

  

   Где дом твой, счастья дом?.. Он в буре бед исчез,

   И место поросло крапивой.

   Но я узнал его: я сердца дань принес

   На прах его красноречивой.

  

   На нем, когда окрест замолкнет шум градской

   И яркий Веспер засияет

   На темном севере, - твой друг в тиши ночной

   В душе задумчивость питает.

  

   От самой юности служитель олтарей

   Богини неги и прохлады,

   От пресыщения, от пламенных страстей

   Я сердцу в ней ищу отрады.

  

   Поверишь ли? Я здесь, на пепле храмин сих,

   Венок веселия слагаю

   И часто в горести, в волненьи чувств моих,

   Потупя взоры, восклицаю:

  

   Минутны странники, мы ходим по гробам,

   Все дни утратами считаем;

   На крыльях радости летим к своим друзьям, -

   И что ж? их урны обнимаем.

  

   Скажи, давно ли здесь, в кругу твоих друзей,

   Сияла Лила красотою?

   Благие небеса, казалось, дали ей

   Все счастье смертной под луною:

  

   Нрав тихий ангела, дар слова, тонкий вкус,

   Любви и очи и ланиты;

   Чело открытое одной из важных Муз

   И прелесть - девственной Хариты.

  

   Ты сам, забыв и свет и тщетный шум пиров,

   Ее беседой наслаждался

   И в тихой радости, как путник средь песков,

   Прелестным цветом любовался.

  

   Цветок (увы!) исчез, как сладкая мечта!

   Она в страданиях почила

   И, с миром в страшный час прощаясь навсегда,

   На друге взор остановила.

  

   Но, дружба, может быть, ее забыла ты!..

   Веселье слезы осушило,

   И тень чистейшую дыханье клеветы

   На лоне мира возмутило.

  

   Так все здесь суетно в обители сует!

   Приязнь и дружество непрочно! -

   Но где, скажи, мой друг, прямой сияет свет?

   Что вечно, чисто, непорочно?

  

   Напрасно вопрошал я опытность веков

   И Клии мрачные скрижали,

   Напрасно вопрошал всех мира мудрецов:

   Они безмолвьем отвечали.

  

   Как в воздухе перо кружится здесь и там,

   Как в вихре тонкий прах летает,

   Как судно без руля стремится по волнам

   И вечно пристани не знает, -

  

   Так ум мой посреди сомнений погибал.

   Все жизни прелести затмились:

   Мой Гений в горести светильник погашал,

   И Музы светлые сокрылись.

  

   Я с страхом вопросил глас совести моей...

   И мрак исчез, прозрели вежды:

   И вера пролила спасительный елей

   В лампаду чистую Надежды.

  

   Ко гробу путь мой весь как солнцем озарен:

   Ногой надежною ступаю

   И, с ризы странника свергая прах и тлен,

   В мир лучший духом возлетаю.

  

  

   МЕЧТА

  

   Подруга нежных Муз, посланница небес,

   Источник сладких дум и сердцу милых слез,

   Где ты скрываешься, Мечта, моя богиня?

   Где тот счастливый край, та мирная пустыня,

   К которым ты стремишь таинственный полет?

   Иль дебри любишь ты, сих грозных скал хребет,

   Где ветр порывистый и бури шум внимаешь?

   Иль в Муромских лесах задумчиво блуждаешь,

   Когда на западе зари мерцает луч

   И хладная луна выходит из-за туч?

   Или, влекомая чудесным обаяньем

   В места, где дышит все любви очарованьем,

   Под тенью яворов ты бродишь по холмам,

   Студеной пеною Воклюза орошенным?

   Явись, богиня, мне, и с трепетом священным

   Коснуся я струнам,

   Тобой одушевленным!

   Явися! ждет тебя задумчивый пиит,

   В безмолвии ночном сидящий у лампады;

   Явись и дай вкусить сердечныя отрады!

   Любимца твоего, любимца Аонид,

   И горесть сладостна бывает:

   Он в горести - мечтает.

  

   То вдруг он пренесен во Сельмские леса,

   Где ветр шумит, ревет гроза,

   Где тень Оскарова, одетая туманом,

   По небу стелется над пенным океаном;

   То с чашей радости в руках

   Он с бардами поет: и месяц в облаках,

   И Кромлы шумный лес безмолвно им внимает,

   И эхо по горам песнь звучну повторяет.

   Или в полночный час

   Он слышит Скальдов глас,

   Прерывистый и томный.

   Зрит: юноши безмолвны,

   Склоняся на щиты, стоят кругом костров,

   Зажженных в поле брани;

   И древний Царь певцов

   Простер на арфу длани.

   Могилу указав, где вождь героев спит,

   "Чья тень, чья тень, - гласит

   В священном исступленьи, -

   Там с девами плывет в туманных облаках?

   Се ты, младый Иснель, иноплеменных страх,

   Днесь падший на сраженьи!

   Мир, мир тебе, герой!

   Твоей секирою стальной

   Пришельцы гордые разбиты!

   Но сам ты пал на грудах тел,

   Пал, витязь знаменитый,

   Под тучей вражьих стрел!..

   Ты пал! И над тобой посланницы небесны,

   Валкирии прелестны,

   На белых, как снега Биармии, конях,

   С златыми копьями в руках,

   В безмолвии спустились!

   Коснулись до зениц копьем своим, и вновь

   Глаза твои открылись!

   Течет по жилам кровь

   Чистейшего эфира;

   И ты, бесплотный дух,

   В страны безвестны мира

   Летишь стрелой... и вдруг -

   Открылись пред тобой те радужны чертоги,

   Где уготовали для сонма храбрых боги

   Любовь и вечный пир.

   При шуме горних вод и тихоструйных лир,

   Среди полян и свежих сеней,

   Ты будешь поражать там скачущих еленей

   И златорогих серн". -

   Склонясь на злачный дерн

   С дружиною младою,

   Там снова с арфой золотою

   В восторге Скальд поет

   О славе древних лет;

   Поет, и храбрых очи,

   Как звезды тихой ночи,

   Утехою блестят. -

   Но вечер притекает,

   Час неги и прохлад,

   Глас Скальда замолкает.

   Замолк - и храбрых сонм

   Идет в Оденов дом,

   Где дочери Веристы,

   Власы свои душисты

   Раскинув по плечам,

   Прелестницы младые,

   Всегда полунагие,

   На пиршества гостям

   Обильны яствы носят

   И пить умильно просят

   Из чаши сладкий мед. -

   Так древний Скальд поет,

   Лесов и дебрей сын угрюмый:

   Он счастлив, погрузясь о счастьи в сладки думы!

  

   О сладкая Мечта! о неба дар благой!

   Средь дебрей каменных, средь ужасов природы,

   Где плещут о скалы Ботнические воды,

   В краях изгнанников... я счастлив был тобой.

   Я счастлив был, когда в моем уединеньи

   Над кущей рыбаря, в час полночи немой,

   Раздастся ветров свист и вой И в кровлю застучит и град, и дождь осенний.

   Тогда на крылиях Мечты

   Летал я в поднебесной;

   Или, забывшися на лоне красоты,

   Я сон вкушал прелестной

   И, счастлив наяву, был счастлив и в мечтах!

  

   Волшебница моя! дары твои бесценны

   И старцу в лета охлажденны,

   С котомкой нищему и узнику в цепях.

   Заклепы страшные с замками на дверях,

   Соломы жесткий пук, свет бледный пепелища,

   Изглоданный сухарь, мышей тюремных пища,

   Сосуды глиняны с водой,

   Все, все украшено тобой!..

   Кто сердцем прав, того ты ввек не покидаешь;

   За ним во все страны летаешь,

   И счастием даришь любимца своего.

   Пусть миром позабыт! что нужды для него?

   Но с ним задумчивость в день пасмурный, осенний,

   На мирном ложе сна

   В уединенной сени Беседует одна.

   О тайных слез неизъяснима сладость!

   Что пред тобой сердец холодных радость,

   Веселий шум и блеск честей

   Тому, кто ничего не ищет под луною,

   Тому, кто сопряжен душою

   С могилою давно утраченных друзей!

  

   Кто в жизни не любил?

   Кто раз не забывался,

   Любя, мечтам не предавался,

   И счастья в них не находил?

   Кто в час глубокой ночи,

   Когда невольно сон смыкает томны очи,

   Всю сладость не вкусил обманчивой Мечты?

   Теперь, любовник, ты

   На ложе роскоши, с подругой боязливой,

   Ей шепчешь о любви и пламенной рукой

   Снимаешь со груди ее покров стыдливой;

   Теперь блаженствуешь, и счастлив ты - Мечтой!

   Ночь сладострастия тебе дает призраки,

   И нектаром любви кропит ленивы маки.

  

   Мечтание - душа поэтов и стихов.

   И едкость сильная веков

   Не может прелестей лишить Анакреона;

   Любовь еще горит во пламенных мечтах

   Любовницы Фаона;

   А ты, лежащий на цветах

   Меж Нимф и сельских Граций,

   Певец веселия, Гораций!

   Ты сладостно мечтал,

   Мечтал среди пиров и шумных и веселых

   И смерть угрюмую цветами увенчал!

   Как часто в Тибуре, в сих рощах устарелых,

   На скате бархатных лугов,

   В счастливом Тибуре, в твоем уединеньи,

   Ты ждал Глицерию, и в сладостном забвеньи

   Томимый негою на ложе из цветов,

   При воскурении мастик благоуханных,

   При пляске Нимф венчанных,

   Сплетенных в хоровод,

   При отдаленном шуме

   В лугах журчащих вод,

   Безмолвен в сладкой думе

   Мечтал... и вдруг Мечтой

   Восторжен сладострастной,

   У ног Глицерин стыдливой и прекрасной

   Победу пел любви

   Над юностью беспечной,

   И первый жар в крови,

   И первый вздох сердечной.

   Счастливец! воспевал

   Цитерския забавы,

   И все заботы славы

   Ты ветрам отдавал!

  

   Ужели в истинах печальных

   Угрюмых стоиков и скучных мудрецов,

   Сидящих в платьях погребальных

   Между обломков и гробов,

   Найдем мы жизни нашей сладость?

   От них, я вижу, радость

   Летит, как бабочка от терновых кустов,

   Для них нет прелести и в прелестях природы;

   Им девы не поют, сплетяся в хороводы;

   Для них, как для слепцов,

   Весна без радости и лето без цветов...

   Увы! но с юностью исчезнут и мечтанья,

   Исчезнут Граций лобызанья,

   Надежда изменит - и рой крылатых снов.

   Увы! там нет уже цветов,

   Где тусклый опытность светильник зажигает

   И время старости могилу открывает.

   Но ты - пребудь верна, живи еще со мной!

   Ни свет, ни славы блеск пустой,

   Ничто даров твоих для сердца не заменит!

   Пусть дорого глупец сует блистанье ценит,

   Лобзая прах златый у мраморных палат,

   Но я и счастлив и богат,

   Когда снискал себе свободу и спокойство,

   А от сует ушел забвения тропой!

   Пусть будет навсегда со мной

   Завидное поэтов свойство:

   Блаженство находить в убожестве - Мечтой!

   Их сердцу малость драгоценна.

   Как пчелка, медом отягченна,

   Летает с травки на цветок,

   Считая морем - ручеек; Так хижину свою поэт дворцом считает,

   И счастлив - он мечтает!

  

   ~

   Послания

  

   МОИ ПЕНАТЫ

  

   Послание

   к Ж<уковскомд> и В<яземскому>

  

   Отечески Пенаты,

   О пестуны мои!

   Вы златом не богаты,

   Но любите свои

   Норы и темны кельи,

   Где вас на новосельи

   Смиренно здесь и там

   Расставил по углам;

   Где странник я бездомный,

   Всегда в желаньях скромный,

   Сыскал себе приют.

   О боги! будьте тут

   Доступны, благосклонны!

   Не вина благовонны,

   Не тучный фимиам

   Поэт приносит вам,

   Но слезы умиленья,

   Но сердца тихий жар

   И сладки песнопенья,

   Богинь Пермесских дар!

   О Лары! уживитесь

   В обители моей,

   Поэту улыбнитесь -

   И будет счастлив в ней!..

   В сей хижине убогой

   Стоит перед окном

   Стол ветхой и треногой

   С изорванным сукном.

   В углу, свидетель славы

   И суеты мирской,

   Висит полузаржавый

   Меч прадедов тупой;

   Здесь книги выписные,

   Там жесткая постель -

   Все утвари простые,

   Все рухлая скудель!

   Скудель!., но мне дороже,

   Чем бархатное ложе

   И вазы богачей!..

  

   Отеческие боги!

   Да к хижине моей

   Не сыщет ввек дороги

   Богатство с суетой,

   С наемною душой

   Развратные счастливцы,

   Придворные друзья

   И бледны горделивцы,

   Надутые князья!

   Но ты, о мой убогой

   Калека и слепой,

   Идя путем-дорогой

   С смиренною клюкой,

   Ты смело постучися,

   О воин, у меня,

   Войди и обсушися

   У яркого огня.

   О старец, убеленный

   Годами и трудом,

   Трикраты уязвленный

   На приступе штыком!

   Двуструнной балалайкой

   Походы прозвени

   Про витязя с нагайкой,

   Что в жупел и в огни

   Летал перед полками

   Как вихорь на полях,

   И вкруг его рядами

   Враги ложились в прах!..

   И ты, моя Лилета,

   В смиренный уголок

   Приди под вечерок

   Тайком переодета!

   Под шляпою мужской

   И кудри золотые,

   И очи голубые,

   Прелестница, сокрой!

   Накинь мой плащ широкой,

   Мечом вооружись

   И в полночи глубокой

   Внезапно постучись...

   Вошла - наряд военный

   Упал к ее ногам,

   И кудри распущенны

   Взвевают по плечам,

   И грудь ее открылась

   С лилейной белизной:

   Волшебница явилась

   Пастушкой предо мной!

   И вот с улыбкой нежной

   Садится у огня,

   Рукою белоснежной

   Склонившись на меня,

   И алыми устами,

   Как ветер меж листами,

   Мне шепчет: "Я твоя,

   Твоя, мой друг сердечной!.."

   Блажен в сени беспечной,

   Кто милою своей,

   Под кровом от ненастья,

   На ложе сладострастья,

   До утренних лучей

   Спокойно обладает,

   Спокойно засыпает

   Близ друга сладким сном!

   Уже потухли звезды

   В сиянии дневном,

   И пташки теплы гнезды,

   Что свиты под окном,

   Щебеча покидают

   И негу отрясают

   Со крылышек своих;

   Зефир листы колышет,

   И все любовью дышит

   Среди полей моих;

   Все с утром оживает,

   А Лила почивает

   На ложе из цветов...

   И ветер тиховейной

   С груди ее лилейной

   Сдул дымчатый покров...

   И в локоны златые

   Две розы молодые

   С нарциссами вплелись;

   Сквозь тонкие преграды

   Нога, ища прохлады,

   Скользит по ложу вниз...

   Я Лилы пью дыханье

   На пламенных устах,

   Как роз благоуханье,

   Как нектар на пирах!..

   Покойся, друг прелестной,

   В объятиях моих!

   Пускай в стране безвестной,

   В тени лесов густых, Богинею слепою

   Забыт я от пелен,

   Но дружбой и тобою

   С избытком награжден!

   Мой век спокоен, ясен;

   В убожестве с тобой

   Мне мил шалаш простой,

   Без злата мил и красен

   Лишь прелестью твоей!

  

   Без злата и честей

   Доступен добрый

   Гений Поэзии святой,

   И часто в мирной сени

   Беседует со мной.

   Небесно вдохновенье,

   Порыв крылатых дум!

   (Когда страстей волненье

   Уснет... и светлый ум,

   Летая в поднебесной,

   Земных свободен уз,

   В Аонии прелестной

   Сретает хоры Муз!)

   Небесно вдохновенье,

   Зачем летишь стрелой

   И сердца упоенье

   Уносишь за собой? -

   До розовой денницы

   В отрадной тишине,

   Парнасские царицы,

   Подруги будьте мне!

   Пускай веселы тени

   Любимых мне певцов,

   Оставя тайны сени

   Стигийских берегов

   Иль области эфирны,

   Воздушною толпой

   Слетят на голос лирный

   Беседовать со мной!..

   И мертвые с живыми

   Вступили в хор един!..

   Что вижу? ты пред ними,

   Парнасский исполин,

   Певец героев, славы,

   Вслед вихрям и громам,

   Наш лебедь величавый,

   Плывешь по небесам.

   В толпе и Муз, и Граций,

   То с лирой, то с трубой,

   Наш Пиндар, наш Гораций

   Сливает голос свой.

   Он громок, быстр и силен,

   Как Суна средь степей,

   И нежен, тих, умилен,

   Как вешний соловей.

   Фантазии небесной

   Давно любимый сын,

   То повестью прелестной

   Пленяет Карамзин,

   То мудрого Платона

   Описывает нам

   И ужин Агатона,

   И наслажденья храм,

   То древню Русь и нравы

   Владимира времян

   И в колыбели славы Рождение славян.

   За ними Сильф прекрасной,

   Воспитанник Харит,

   На цитре сладкогласной

   О Душеньке бренчит;

   Мелецкого с собою

   Улыбкою зовет

   И с ним, рука с рукою,

   Гимн радости поет!..

   С Эротами играя,

   Философ и пиит,

   Близ Федра и Пильпая

   Там Дмитриев сидит;

   Беседуя с зверями,

   Как счастливый дитя,

   Парнасскими цветами

   Скрыл истину шутя.

   За ним в часы свободы

   Поют среди певцов

   Два баловня природы,

   Хемницер и Крылов.

   Наставники-пииты,

   О Фебовы жрецы!

   Вам, вам плетут Хариты

   Бессмертные венцы!

   Я вами здесь вкушаю

   Восторги Пиерид,

   И в радости взываю:

   О Музы! я пиит!

  

   А вы, смиренной хаты

   О Лары и Пенаты!

   От зависти людской

   Мое сокройте счастье,

   Сердечно сладострастье

   И негу и покой!

   Фортуна, прочь с дарами

   Блистательных сует!

   Спокойными очами

   Смотрю на твой полет:

   Я в пристань от ненастья

   Челнок мой проводил

   И вас, любимцы счастья,

   Навеки позабыл...

   Но вы, любимцы славы,

   Наперсники забавы,

   Любви и важных муз,

   Беспечные счастливцы,

   Философы-ленивцы,

   Враги придворных уз,

   Друзья мои сердечны!

   Придите в час беспечный

   Мой домик навестить -

   Поспорить и попить!

   Сложи печалей бремя,

   Ж<уковский> добрый мой!

   Стрелою мчится время,

   Веселие стрелой!

   Позволь же дружбе слезы

   И горесть усладить

   И счастья блеклы розы

   Эротам оживить.

   О В<яземский>! цветами

   Друзей твоих венчай.

   Дар Вакха перед нами:

   Вот кубок - наливай!

   Питомец Муз надежный,

   О Аристиппов внук!

   Ты любишь песни нежны

   И рюмок звон и стук!

   В час неги и прохлады

   На ужинах твоих

   Ты любишь томны взгляды

   Прелестниц записных.

   И все заботы славы,

   Сует и шум, и блажь

   За быстрый миг забавы

   С поклонами отдашь.

   О! дай же ты мне руку,

   Товарищ в лени мой,

   И мы... потопим скуку

   В сей чаше золотой!

   Пока бежит за нами

   Бог времени седой

   И губит луг с цветами

   Безжалостной косой,

   Мой друг! скорей за счастьем

   В путь жизни полетим;

   Упьемся сладострастьем

   И смерть опередим;

   Сорвем цветы украдкой

   Под лезвеем косы

   И ленью жизни краткой

   Продлим, продлим часы!

   Когда же Парки тощи

   Нить жизни допрядут

   И нас в обитель нощи

   Ко прадедам снесут, -

   Товарищи любезны!

   Не сетуйте о нас,

   К чему рыданья слезны,

   Наемных ликов глас?

   К чему сии куренья,

   И колокола вой,

   И томны псалмопенья

   Над хладною доской?

   К чему?.. Но вы толпами

   При месячных лучах

   Сверитесь и цветами

   Усейте мирный прах;

   Иль бросьте на гробницы

   Богов домашних лик,

   Две чаши, две цевницы

   С листами повилик;

   И путник угадает

   Без надписей златых,

   Что прах тут почивает

   Счастливцев молодых!

  

  

   ПОСЛАНИЕ

   Г<РАФУ> В<ИЕЛЬГОРСКО>МУ

  

   О ты, владеющий гитарой Трубадура,

   Эраты голосом и прелестью Амура,

   Воспомни, милый граф, счастливы времена,

   Когда нас юношей увидела Двина!

   Когда, отвоевав под знаменем Беллоны,

   Под знаменем Любви я начал воевать

   И новый регламент, и новые законы

   В глазах прелестницы читать!

   Заря весны моей, тебя как не бывало!

   Но сердце в той стране с любовью отдыхало,

   Где я узнал тебя, мой нежный Трубадур!

   Обетованный край! где ветреный Амур

   Прелестным личиком любезный пол дарует,

   Под дымкой на груди лилеи образует

   (Какими б и у нас гордилась красота!),

   Вливает томный огнь и в очи, и в уста,

   А в сердце юное любви прямое чувство.

   Счастливые места, где нравиться искусство

   Не нужно для мужей,

   Сидящих с трубками вкруг угольных огней,

   За сыром выписным, за гамбургским журналом,

   Меж тем как жены их, смеясь под опахалом,

   "Люблю, люблю тебя!" - пришельцу говорят

   И руку жмут ему коварными перстами!

   О мой любезный друг! Отдай, отдай назад

   Зарю прошедших дней и с прежними бедами,

   С любовью и войной!

   Или, волшебник мой,

   Одушеви мое музыкой песнопенье;

   Вдохни огонь любви в холодные слова,

   Еще отдай стихам потерянны права

   И камни приводить в движенье,

   И горы, и леса!

   Тогда я с Сильфами взлечу на небеса

   И тихо, как призрак, как луч от неба ясной,

   Спущусь на берега пологие Двины

   С твоей гитарой сладкогласной:

   Коснусь волшебныя струны,

   Коснусь... и Нимфы гор при месячном сияньи,

   Как тени легкие, в прозрачном одеяньи,

   С Сильванами сойдут услышать голос мой.

   Наяды робкие, всплывая над водой,

   Восплещут белыми руками,

   И майский ветерок, проснувшись на цветах,

   В прохладных рощах и садах,

   Повеет тихими крилами;

   С очей прелестных дев он свеет тихий сон,

   Отгонит легки сновиденья

   И с тихим шепотом им скажет:

   "Это он! Вы слышите его знакомы песнопенья!"

  

  

   ПОСЛАНИЕ К Т<УРГЕНЕ>ВУ

  

   О ты, который средь обедов,

   Среди веселий и забав

   Сберег для дружбы кроткий нрав,

   Для дел - характер честный дедов!

   О ты, который при дворе,

   В чаду успехов или счастья,

   Найти умел в одном добре

   Души прямое сладострастье!

   О ты, который с похорон

   На свадьбы часто поспеваешь,

   Но, бедного услыша стон,

   Ушей не затыкаешь!

   Услышь, мой верный доброхот,

   Певца смиренного моленье,

   Доставь крупицу от щедрот

   Сироткам двум на прокормленье!

   Замолви слова два за них

   Красноречивыми устами:

   "Лишь дайте им!" - промолви - вмиг

   Оне очутятся с сергами.

   Но кто оне? Скажу точь-в-точь

   Всю повесть их перед тобою.

   Оне - вдова и дочь,

   Чета, забытая судьбою.

   Жил некто в мире сем <Поп>ов,

   Царя усердный воин.

   Был беден. Умер. От долгов

   Он следственно спокоен.

   Но в мире он забыл жену

   С грудным ребенком; и одну

   Суму оставил им в наследство...

   Но здесь не все для бедных бедство!

   Им добры люди помогли

   Согрели, накормили,

   И, словом, как могли,

   Сироток приютили.

   Прекрасно! славно! - спору нет!

   Но... здешний свет

   Не рай - мне сказывал мой дед.

   Враги нахлынули рекою,

   С землей сравнялася Москва...

   И бедная вдова

   Опять пошла с клюкою...

   А между тем все дочь растет,

   И нужды с нею подрастают.

   День за день все идет, идет,

   Недели, месяцы мелькают;

   Старушка клонится, а дочь

  

   Пышнее розы расцветает,

   И стала... Грация точь-в-точь!

   Прелестный взор, глаза большие,

   Румянец Флоры на щеках,

   И кудри льняно-золотые

   На алебастровых плечах.

   Что слово молвит - то приятство,

   Что ни наденет - все к лицу!

   Краса (увы!) ее богатство

   И все приданое к венцу,

   А крохи нет насущной хлеба!

   Т<ургенев>, друг наш! ради неба

   Приди на помощь красоте,

   Несчастию и нищете!

   Оне пред образом, конечно,

   Затеплят чистую свечу, -

   За чье здоровье - умолчу:

   Ты угадаешь, друг сердечной!

  

  

   ОТВЕТ Г<НЕДИ>ЧУ

  

   Твой друг тебе навек отныне

   С рукою сердце отдает;

   Он отслужил слепой богине,

   Бесплодных матери сует.

   Увы, мой друг! я в дни младые

   Цирцеям также отслужил,

   В карманы заглянул пустые,

   Покинул мирт и меч сложил.

   Пускай, кто честолюбьем болен,

   Бросает с Марсом огнь и гром;

   Но я - безвестностью доволен

   В Сабинском домике моем!

   Там глиняны свои Пенаты

   Под сенью дружней съединим,

   Поставим брашны небогаты,

   А дни мечтой позолотим.

   И если к нам любовь заглянет

   В приют, где дружбы храм святой.

   Увы! твой друг не перестанет

   Еще ей жертвовать собой! -

   Как гость, весельем пресыщенный,

   Роскошный покидает пир,

   Так я, любовью упоенный,

   Покину равнодушно мир!

  

  

   К Ж<УКОВСКО>МУ

  

   Прости, Балладник мой,

   Белёва мирный житель!

   Да будет Феб с тобой,

   Наш давний покровитель!

   Ты счастлив средь полей

   И в хижине укромной.

   Как юный соловей

   В прохладе рощи темной

   С любовью дни ведет,

   Гнезда не покидая,

   Невидимый поет,

   Невидимо пленяя

   Веселых пастухов

   И жителей пустынных, -

   Так ты, краса певцов,

   Среди забав невинных

   В отчизне золотой

   Прелестны гимны пой!

   О! пой, любимец счастья,

   Пока веселы дни

   И розы сладострастья

   Кипридою даны,

   И роскошь золотая,

   Все блага рассыпая

   Обильною рукой,

   Тебе подносит вины

   И портер выписной,

   И сочны апельсины,

   И с трюфлями пирог, -

   Весь Амальтеи рог,

   Вовек неистощимый,

   На жирный твой обед!

   А мне... покоя нет!

   Смотри! Неумолимый

   Домашний Гиппократ,

   Наперсник Парки бледной,

   Попов слуга усердной,

   Чуме и смерти брат,

   Поклявшися латынью

   И практикой своей,

   Поит меня полынью

   И супом из костей;

   Без дальнего старанья

   До смерти запоит

   И к вам писать посланья

   Отправит за Коцит!

   Все в жизни изменило,

   Что сердцу сладко льстило,

   Все, все прошло, как сон:

   Здоровье легкокрыло,

   Любовь и Аполлон!

   Я стал подобен тени,

   К смирению сердец,

   Сух, бледен, как мертвец;

   Дрожат мои колени,

   Спина дугой к земле,

   Глаза потухли, впали,

   И скорби начертали

   Морщины на челе;

   Навек исчезла сила

   И доблесть прежних лет.

   Увы! мой друг, и Лила

   Меня не узнает.

   Вчера с улыбкой злою

   Мне молвила она

   (Как древле Громобою

   Коварный Сатана):

   "Усопший! мир с тобою!

   Усопший, мир с тобою!" -

   Ах! это ли одно

   Мне роком суждено

   За древни прегрешенья?..

   Нет, новые мученья,

   Достойные бесов!

   Свои стихотворенья

   Читает мне Свистов;

   И с ним певец досужий,

   Его покорный бес,

   Как он, на рифмы дюжий,

   Как он, головорез!

   Поют и напевают

   С ночи до бела дня;

   Читают и читают,

   И до смерти меня,

   Убийцы, зачитают!

  

  

   ОТВЕТ Т<УРГЕНЕ>ВУ

  

   Ты прав! Поэт не лжец,

   Красавиц воспевая.

   Но часто наш певец,

   В восторге утопая,

   Рассудка строгий глас

   Забудет для Армиды,

   Для двух коварных глаз;

   Под знаменем Киприды

   Сей новый Дон-Кишот

   Проводит век с мечтами:

   С химерами живет,

   Беседует с духами,

   С задумчивой луной,

   И мир смешит собой!

   Для света равнодушен,

   Для славы и честей,

   Одной любви послушен,

   Он дышит только ей.

   Везде с своей мечтою,

   В столице и в полях,

   С поникшей головою,

   С унынием в очах,

   Как призрак бледный бродит;

   Одно твердит, поет:

   Любовь, любовь зовет...

   И рифмы лишь находит!

   Так! верно, Аполлон

   Давно с любовью в ссоре,

   И мститель Купидон

   Судил поэтам горе.

   Все Нимфы строги к нам

   За наши псалмопенья,

   Как Дафна к богу пенья;

   Мы лавр находим там

   Иль кипарис печали,

   Где счастья роз искали,

   Цветущих не для нас.

   Взгляните на Парнас:

   Любовник строгой Лоры

   Там в горести погас;

   Скалы и дики горы

   Его лишь знали глас

   На берегах Воклюзы;

   Там Душеньки певец,

   Любимец нежной Музы

   И пламенных сердец,

   Любил, вздыхал всечасно,

   Везде искал мечты,

   Но лирой сладкогласной

   Не тронул красоты.

   Лесбосская певица,

   Прекрасная в женах,

   Любви и Феба жрица,

   Дни кончила в волнах...

   И я - клянусь глазами,

   Которые стихами

   Мы взапуски поем,

   Клянуся Хлоей в том,

   Что русские поэты

   Давно б на берег Леты

   Толпами перешли,

   Когда б скалу Левкада

   В болота Петрограда

   Судьбы перенесли!

  

  

   К П<ЕТИ>НУ

  

   О любимец бога брани,

   Мой товарищ на войне!

   Я платил с тобою дани

   Богу славы не одне:

   Ты на кивере почтенном

   Лавры с миртом сочетал;

   Я в углу уединенном

   Незабудки собирал.

   Помнишь ли, питомец славы,

   Индесальми? страшну ночь?

   "Не люблю такой забавы", -

   Молвил я, - и с музой прочь!

   Между тем как ты штыками

   Шведов за лес провожал,

   Я геройскими руками...

   Ужин вам приготовлял.

   Счастлив ты, шалун любезный,

   И в Цитерской стороне;

   Я же - всюду бесполезный,

   И в любви, и на войне,

   Время жизни в скуке трачу

   (За крылатый счастья миг!) -

   Ночь зеваю... утром плачу

   Об утрате снов моих.

   Тщетны слезы! Мне готова

   Цепь, сотканна из сует;

   От родительского крова

   Я опять на море бед.

   Мой челнок Любовь слепая

   Правит детскою рукой;

   Между тем как Лень, зевая,

   На корме сидит со мной.

   Может быть, как быстра младость

   Убежит от нас бегом,

   Я возьмусь за ум... да радость

   Уживется ли с умом? -

   Ах! почто же мне заране,

   Друг любезный, унывать? -

   Вся судьба моя в стакане!

   Станем пить и воспевать:

   "Счастлив! счастлив, кто цветами

   Дни любови украшал,

   Пел с беспечными друзьями,

   А о счастии... мечтал!

   Счастлив он, и втрое боле,

   Всех вельможей и царей!

   Так давай в безвестной доле,

   Чужды рабства и цепей,

   Кое-как тянуть жизнь нашу,

   Часто с горем пополам,

   Наливать полнее чашу

   И смеяться дуракам!"

  

  

   ПОСЛАНИЕ

   И. М. М<УРАВЬЕВУ> А<ПОСТОЛУ>

  

   Ты прав, любимец Муз! от первых впечатлений,

   От первых, свежих чувств заемлет силу гений

   И им в теченье дней своих не изменит!

   Кто б ни был: пламенный оратор иль пиит,

   Светильник мудрости, науки обладатель,

   Иль кистью естества немого подражатель,

   Наперсник Муз, - познал от колыбельных дней,

   Что должен быть жрецом парнасских олтарей.

   Младенец счастливый, уже любимец Феба,

   Он с жадностью взирал на свет лазурный неба,

   На зелень, на цветы, на зыбку сень древес,

   На воды быстрые и полный мрака лес.

   Он, к лону матери приникнув, улыбался,

   Когда веселый Май цветами убирался

   И жавронок вился над зеленью полей.

   Златая ль радуга, пророчица дождей,

   Весь свод лазоревый подернет облистаньем? -

   Ее приветствовал невнятным лепетаньем,

   Ее манил к себе младенческой рукой.

   Что видел в юности, пред хижиной родной,

   Что видел, чувствовал, как новый мира житель,

   Того в душе своей до поздних дней хранитель

   Желает в песнях Муз потомству передать.

   Мы видим первых чувств волшебную печать

   В твореньях гения, испытанных веками:

   Из мест, где Мантуа красуется лугами

   И Минций в камышах недвижимый стоит,

   От милых Лар своих отторженный пиит,

   В чертоги Августа судьбой перенесенной,

   Жалел о вас, ручьи отчизны незабвенной,

   О древней хижине, где юность провождал

   И Титира свирель потомству передал.

   Но там ли, где всегда роскошная природа

   И раскаленный Феб с безоблачного свода

   Обилием поля счастливые дарит,

   Таланта колыбель и область Пиерид?

   Нет! Нет! И в Севере любимец их не дремлет,

   Но гласу громкому самой природы внемлет,

   Свершая славный путь, предписанный судьбой.

   Природы ужасы, стихий враждебный бой,

   Ревущие со скал угрюмых водопады,

   Пустыни снежные, льдов вечные громады,

   Иль моря шумного необозримый вид -

   Все, все возносит ум, все сердцу говорит

   Красноречивыми, но тайными словами

   И огнь поэзии питает между нами.

   Близ Колы пасмурной, средь диких рыбарей

   В трудах воспитанный, уже от юных дней,

   Наш Пиндар чувствовал сей пламень потаенный,

   Сей огнь зиждительный, дар бога драгоценный,

   От юности в душе Небесного залог,

   Которым Фебов жрец исполнен, как пророк.

   Он сладко трепетал, когда сквозь мрак тумана

   Стремился по зыбям холодным океана

   К необитаемым, бесплодным островам

   И мрежи расстилал по новым берегам.

   Я вижу мысленно, как отрок вдохновенной

   Стоит в безмолвии над бездной разъяренной

   Среди мечтания и первых сладких дум,

   Прислушивая волн однообразный шум...

   Лице горит его, грудь тягостно вздыхает,

   И сладкая слеза ланиту орошает,

   Слеза, известная таланту одному!

   В красе божественной любимцу своему,

   Природа! ты не раз на Севере являлась

   И в пламенной душе навеки начерталась.

   Исполненный всегда виденьем первых лет,

   Как часто воспевал восторженный поэт:

   "Дрожащий, хладный блеск полунощной Авроры

   И льдяные, в морях носимы ветром, горы,

   И Уну, спящую средь звонких камышей,

   И день, чудесный день, без ночи, без зарей!.."

   В Пальмире Севера, в жилище шумной славы,

   Державин камские воспоминал дубравы,

   Отчизны сладкий дым и древний град отцов.

   На тучны пажити приволжских берегов

   Как часто Дмитриев, расторгнув светски узы,

   Водил нас по следам своей счастливой Музы,

   Столь чистой, как струи царицы светлых вод,

   На коих в первый раз зрел солнечный восход

   Певец сибирского Пизарра вдохновенный!..

   Так, свыше нежною душою одаренный,

   Пиит, от юности до сребряных власов,

   Лелеет в памяти страну своих отцов.

   На жизненном пути ему дарует гений

   Неиссякаемый источник наслаждений

   В замену счастия и скудных мира благ:

   С ним Муза тайная живет во всех местах

   И в мире дивный мир любимцу созидает.

   Пускай свирепый рок по воле им играет:

   Пускай незнаемый, без злата и честей,

   С главой поникшею он бродит меж людей;

   Пускай Фортуною от детства удостоен

   Он будет судия, министр иль в поле воин, -

   Но Музам и себе нигде не изменит.

   В самом молчании он будет все пиит.

   В самом бездействии он с деятельным духом,

   Все сильно чувствует, все ловит взором, слухом,

   Всем наслаждается, и всюду, наконец,

   Готовит Фебу дань его грядущий жрец.

  

   ~

   Смесь

  

   ХОР

   для выпуска благородных девиц Смольного монастыря

  

   Один голос

  

   Прости, гостеприимный кров,

   Жилище юности беспечной!

   Где время средь забав, веселий и трудов

   Как сон промчалось скоротечной.

  

   Хор

   Прости, гостеприимный кров,

   Жилище юности беспечной!

  

   Подруги! сердце в первый раз

   Здесь чувства сладкие познало;

   Здесь дружество навек златою цепью нас,

   Подруги милые, связало.

   Так! сердце наше в первый раз

   Здесь чувства сладкие познало.

  

   Виновница счастливых дней!

   Прими сердец благодаренья:

   К тебе летят сердца усердные детей

   И тайные благословенья.

   Виновница счастливых дней!

   Прими сердец благодаренья!

  

   Наш царь, подруги, посещал

   Сие жилище безмятежно:

   Он сам в глазах детей признательность читал

   К его родительнице нежной.

   Монарх великий посещал

   Жилище наше безмятежно!

  

   Простой, усердной глас детей

   Прими, о боже, покровитель!

   Источник новый благ и радости пролей

   На мирную сию обитель.

   И ты, о боже, глас детей

   Прими, всесильный покровитель!

  

   Мы чтили здесь от юных лет

   Закон твой, благости зерцало;

   Под сенью олтарей, тобой хранимый цвет,

   Здесь юность наша расцветала.

   Мы чтили здесь от юных лет

   Закон твой, благости зерцало.

  

   Финал

   Прости же ты, священный кров,

   Обитель юности беспечной,

   Где время средь забав, веселий и трудов

   Как сон промчалось скоротечной!

   Где сердце в жизни в первый раз

   От чувств веселья трепетало,

   И дружество навек златою цепью нас,

   Подруги милые, связало!

  

  

   ПЕСНЬ ГАРАЛЬДА СМЕЛОГО

  

   Мы, други, летали по бурным морям,

   От родины милой летали далеко!

   На суше, на море мы бились жестоко;

   И море, и суша покорствуют нам!

   О други! как сердце у смелых кипело,

   Когда мы, содвинув стеной корабли,

   Как птицы неслися станицей веселой

   Вкруг пажитей тучных Сиканской земли!..

   А дева русская Гарольда презирает.

  

   О други! Я младость не праздно провел!

   С сынами Дронтгейма вы помните сечу?

   Как вихорь пред вами я мчался навстречу

   Под камни и тучи свистящие стрел.

   Напрасно сдвигались народы; мечами

   Напрасно о наши стучали щиты:

   Как бледные класы под ливнем, упали

   И всадник, и пеший; владыка, и ты!..

   А дева русская Гаральда презирает.

  

   Нас было лишь трое на легком челне;

   А море вздымалось, я помню, горами;

   Ночь черная в полдень нависла с громами,

   И Гела зияла в соленой волне.

   Но волны напрасно, яряся, хлестали:

   Я черпал их шлемом, работал веслом:

   С Гаральдом, о други, вы страха не знали

   И в мирную пристань влетели с челном!

   А дева русская Гаральда презирает.

  

   Вы, други, видали меня на коне?

   Вы зрели, как рушил секирой твердыни,

   Летая на бурном питомце пустыни

   Сквозь пепел и вьюгу в пожарном огне?

   Железом я ноги мои окриляя,

   И лань упреждаю по звонкому льду;

   Я, хладную влагу рукой рассекая,

   Как лебедь отважный по морю иду...

   А дева русская Гаральда презирает.

  

   Я в мирных родился полночи снегах;

   Но рано отбросил доспехи ловитвы -

   Лук грозный и лыжи - и в шумные битвы

   Вас, други, с собою умчал на судах.

   Не тщетно за славой летали далеко

   От милой отчизны по диким морям;

   Не тщетно мы бились мечами жестоко:

   И море, и суша покорствуют нам!

   А дева русская Гаральда презирает.

  

  

   ВАКХАНКА

  

   Все на праздник Эригоны

   Жрицы Вакховы текли;

   Ветры с шумом разнесли

   Громкий вой их, плеск и стоны.

   В чаще дикой и глухой

   Нимфа юная отстала:

   Я за ней - она бежала

   Легче серны молодой. -

   Эвры волосы взвивали,

   Перевитые плющом;

   Нагло ризы поднимали

   И свивали их клубком.

   Стройный стан, кругом обвитый

   Хмеля желтого венцом,

   И пылающи ланиты

   Розы ярким багрецом,

   И уста, в которых тает

   Пурпуровый виноград, -

   Все в неистовой прельщает!

   В сердце льет огонь и яд!

   Я за ней... она бежала

   Легче серны молодой; -

   Я настиг; она упала!

   И тимпан под головой!

   Жрицы Вакховы промчались

   С громким воплем мимо нас;

   И по роще раздавались

   Эвоэ! и неги глас!

  

  

   СОН ВОИНОВ

  

   Из поэмы "Иснель и Аслега"

  

   Битва кончилась ратники пируют вокруг зажженных дубов...

  

   ...Но вскоре пламень потухает

   И гаснет пепел черных пней,

   И томный сон отягощает

   Лежащих воев средь полей.

   Сомкнулись очи; но призраки

   Тревожат краткий их покой:

   Иный лесов проходит мраки,

   Зверей голодных слышит вой;

   Иный на лодке легкой реет

   Среди кипящих в море волн;

   Веслом десница не владеет,

   И гибнет в бездне бренный челн;

   Иный места узрел знакомы,

   Места отчизны, милый край!

   Уж слышит псов домашних лай

   И зрит отцов поля, и долы,

   И нежных чад своих... Мечты!

   Проснулся в бездне темноты!

   Иный чудовище сражает -

   Бесплодно меч его сверкает;

   Махнул еще, его рука

   Подъята вверх... окостенела;

   Бежать хотел - его нога

   Дрожит недвижима, замлела;

   Встает, и пал! Иный плывет

   Поверх прозрачных, тихих вод

   И пенит волны под рукою;

   Волна, усиленна волною,

   Клубится, пенится горой

   И вдруг обрушилась, клокочет; -

   Несчастный борется с рекой,

   Воззвать к дружине верной хочет,

   И голос замер на устах!

   Другой бежит на поле ратном,

   Бежит, глотая пыль и прах; -

   Трикрат сверкнул мечом булатным,

   И в воздухе недвижим меч!

   Звеня, упали латы с плеч...

   Копье рамена прободает,

   И хлещет кровь из них рекой;

   Несчастный раны зажимает

   Холодной, трепетной рукой!

   Проснулся он... и тщетно ищет

   И ран, и вражьего копья. -

   Но ветр шумит и в роще свищет;

   И волны мутного ручья

   Подошвы скал угрюмых роют,

   Клубятся, пенятся и воют

   Средь дебрей снежных и холмов...

  

  

   РАЗЛУКА

  

   Гусар, на саблю опираясь,

   В глубокой горести стоял;

   Надолго с милой разлучаясь,

   Вздыхая, он сказал:

  

   "Не плачь, красавица! Слезами

   Кручине злой не пособить!

   Клянуся честью и усами

   Любви не изменить!

  

   Любви непобедима сила!

   Она мой верный щит в войне;

   Булат в руке, а в сердце Лила,

   Чего страшиться мне?

  

   Не плачь, красавица! Слезами

   Кручине злой не пособить!

   А если изменю... усами

   Клянусь наказан быть!

  

   Тогда мой верный конь споткнися,

   Летя во вражий стан стрелой,

   Уздечка браная порвися

   И стремя под ногой!

  

   Пускай булат в руке с размаха

   Изломится, как прут гнилой,

   И я, бледнея весь от страха,

   Явлюсь перед тобой!"

  

   Но верный конь не спотыкался

   Под нашим всадником лихим;

   Булат в боях не изломался, -

   И честь гусара с ним!

  

   А он забыл любовь и слезы

   Своей пастушки дорогой

   И рвал в чужбине счастья розы

   С красавицей другой.

  

   Но что же сделала пастушка?

   Другому сердце отдала.

   Любовь красавицам игрушка;

   А клятвы их - слова!

  

   Все здесь, друзья! изменой дышит,

   Теперь нет верности нигде!

   Амур, смеясь, все клятвы пишет

   Стрелою на воде.

  

  

   ЛОЖНЫЙ СТРАХ

  

   Подражание Парни

  

   Помнишь ли, мой друг бесценный!

   Как с Амурами тишком,

   Мраком ночи окруженный,

   Я к тебе прокрался в дом?

   Помнишь ли, о друг мой нежной!

   Как дрожащая рука

   От победы неизбежной

   Защищалась - но слегка

   Слышен шум! - ты испугалась!

   Свет блеснул и вмиг погас;

   Ты к груди моей прижалась,

   Чуть дыша... блаженный час!

   Ты пугалась - я смеялся.

   "Нам ли ведать, Хлоя, страх!

   Гименей за все ручался,

   И Амуры на часах.

   Все в безмолвии глубоком,

   Все почило сладким сном!

   Дремлет Аргус томным оком

   Под Морфеевым крылом!"

   Рано утренние розы

   Запылали в небесах...

   Но любви бесценны слезы,

   Но улыбка на устах,

   Томно персей волнованье

   Под прозрачным полотном,

   Молча новое свиданье

   Обещали вечерком.

   Если б Зевсова десница

   Мне вручила ночь и день,

   Поздно б юная денница

   Прогоняла черну тень!

   Поздно б солнце выходило

   На восточное крыльцо;

   Чуть блеснуло б и сокрыло

   За лес рдяное лицо;

   Долго б тени пролежали

   Влажной ночи на полях;

   Долго б смертные вкушали

   Сладострастие в мечтах.

   Дружбе дам я час единой,

   Вакху час и сну другой.

   Остальною ж половиной

   Поделюсь, мой друг, с тобой!

  

  

   СОН МОГОЛЬЦА

  

   Баснь

  

   Могольцу снилися жилища Елисейски:

   Визирь блаженный в них

   За добрые дела житейски,

   В числе угодников святых,

   Покойно спал на лоне Гурий.

   Но сонный видит ад,

   Где, пламенем объят,

   Терзаемый бичами Фурий,

   Пустынник испускал ужасный вопль и стон.

   Моголец в ужасе проснулся,

   Не ведая, что значит сон.

   Он думал, что пророк в сих мертвых обманулся

   Иль тайну для него скрывал;

   Тотчас гадателя призвал,

   И тот ему в ответ: "Я не дивлюсь нимало,

   Что в снах есть разум, цель и склад.

   Нам небо и в мечтах премудрость завещало...

   Сей праведник, Визирь, оставя двор и град,

   Жил честно и всегда любил уединенье;

   Пустынник на поклон таскался к Визирям".

   С гадателем сказав, что значит сновиденье,

   Внушил бы я любовь к деревне и полям.

   Обитель мирная! в тебе успокоенье

   И все дары небес даются щедро нам.

   Уединение, источник благ и счастья!

   Места любимые! Ужели никогда

   Не скроюсь в вашу сень от бури и ненастья?

   Блаженству моему настанет ли чреда?

   Ах! кто остановит меня под мрачной тенью?

   Когда перенесусь в священные леса?

   О музы! сельских дней утеха и краса!

   Научите ль меня небесных тел теченью?

   Светил блистающих несчетны имена

   Узнаю ли от вас? Иль, если мне дана

   Способность малая и скудно дарованье,

   Пускай пленит меня источников журчанье

   И я любовь и мир пустынный воспою!

   Пусть Парка не прядет из злата жизнь мою

   И я не буду спать под бархатным наметом;

   Ужели через то я потеряю сон?

   И меньше ль по трудах мне будет сладок он?

   Зимой близь огонька, в тени древесной летом,

   Без страха двери сам для Парки отопру,

   Беспечно век прожив, спокойно и умру.

  

  

   ЛЮБОВЬ В ЧЕЛНОКЕ

  

   Месяц плавал над рекою,

   Все спокойно! Ветерок

   Вдруг повеял, и волною

   Принесло ко мне челнок.

  

   Мальчик в нем сидел прекрасный;

   Тяжким правил он веслом.

   "Ах, малютка мой несчастный!

   Ты потонешь с челноком!"

  

   "Добрый путник, дай помогу;

   Я не справлю, сидя в нем.

   На весло! и понемногу

   Мы к ночлегу доплывем".

  

   Жалко мне малютки стало;

   Сел в челнок - и за весло!

   Парус ветром надувало,

   Нас стрелою понесло.

  

   И вдоль берега помчались,

   По теченью быстрых вод;

   А на берег собирались

   Стаей Нимфы в хоровод.

  

   Резвые смеялись, пели

   И цветы кидали в нас;

   Мы неслись, стрелой летели...

   О беда! о страшный час!..

  

   "Я заслушался, забылся,

   Ветер с моря заревел;

   Мой челнок о мель разбился,

   А малютка... улетел!

  

   Кое-как на голый камень

   Вышел с горем пополам;

   Я обмок - а в сердце пламень:

   Из беды опять к бедам!

  

   Всюду Нимф ищу прекрасных,

   Всюду в горести брожу,

   Лишь в мечтаньях сладострастных

   Тени милых нахожу.

  

   Добрый путник! в час погоды

   Не садися ты в челнок!

   Знать, сии опасны воды;

   Знать, малютка... страшный бог!

  

  

   СЧАСТЛИВЕЦ

  

   Слышишь! мчится колесница

   Там по звонкой мостовой!

   Правит сильная десница

   Коней сребряной браздой!

  

   Их копыта бьют о камень;

   Искры сыплются струей;

   Пышет дым, и черный пламень

   Излетает из ноздрей!

  

   Резьбой дивною и златом

   Колесница вся горит.

   На ковре ее богатом

   Кто ж, Лизета, кто сидит?

  

   Временщик, вельмож любимец,

   Что на откуп город взял...

   Ах! давно ли он у крылец

   Пыль смиренно обметал?

  

   Вот он с нами поравнялся

   И едва кивнул главой;

   Вот уж молнией промчался,

   Пыль оставя за собой!

  

   Добрый путь! пока лелеет

   В колыбели счастье вас!

   Поздно ль? рано ль? но приспеет

   И невзгоды страшный час.

  

   Ах, Лизета! льзя ль прельщаться

   И теперь его судьбой?

   Не ему счастливым зваться

   С развращенною душой!

  

   Там, где хитростью искусства

   Розы в зиму расцвели;

   Там, где все пленяет чувства -

   Дань морей и дань земли;

  

   Мрамор дивный из Пароса

   И кораллы на стенах;

   Там, где в роскоши Пафоса

   На узорчатых коврах

  

   Счастья шаткого любимец

   С нимфами забвенье пьет, -

   Там же слезы сей счастливец

   От людей украдкой льет.

  

   Бледен ночью Крез несчастный

   Шепчет тихо, чтоб жена

   Не вняла сей глас ужасный:

   "Мне погибель суждена!"

  

   Сердце наше - кладезь мрачной:

   Тих, покоен сверху вид;

   Но спустись ко дну... ужасно!

   Крокодил на нем лежит!

  

   Душ великих сладострастье,

   Совесть! зоркий страж сердец!

   Без тебя ничтожно счастье;

   Гибель - злато и венец!

  

  

   РАДОСТЬ

  

   Любимца Кипридина

   И миртом, и розою

   Венчайте, о юноши

   И девы стыдливые!

   Толпами сбирайтеся,

   Руками сплетайтеся

   И, радостно топая,

   Скачите и прыгайте!

   Мне лиру Тиискую

   Камены и Грации

   Вручили с улыбкою:

   И песни веселию

   Приятнее нектара

   И слаще амврозии,

   Что пьют небожители,

   В блаженстве беспечные,

   Польются со струн ее!

   Сегодня - день радости:

   Филлида суровая

   Сквозь слезы стыдливости

   "Люблю!" - мне промолвила.

   Как роза, кропимая

   В час утра Авророю,

   С главой, отягченною

   Бесценными каплями,

   Румяней становится, -

   Так ты, о прекрасная!

   С главою поникшею,

   Сквозь слезы стыдливости,

   Краснея, промолвила:

   "Люблю!" тихим шепотом.

   Все мне улыбнулося;

   Тоска и мучения,

   И страхи и горести

   Исчезли - как не было!

   Киприда, влекомая

   По воздуху синему

   Меж бисерных облаков

   Цитерскими птицами

   К Цитере иль Пафосу,

   Цветами осыпала

   Меня и красавицу.

   Все мне улыбнулося! -

   И солнце весеннее,

   И рощи кудрявые,

   И воды прозрачные,

   И холмы Парнасские! -

   Любимца Кипридина,

   В любви победителя,

   И миртом, и розою

   Венчайте, о юноши

   И девы стыдливые!

  

  

   К Н<ИКИТЕ>

  

   Как я люблю, товарищ мой,

   Весны роскошной появленье

   И в первый раз над муравой

   Веселых жаворонков пенье:

   Но слаще мне среди полей

   Увидеть первые биваки

   И ждать беспечно у огней

   С рассветом дня кровавой драки.

   Какое счастье, рыцарь мой!

   Узреть с нагорныя вершины

   Необозримый наших строй

   На яркой зелени долины!

   Как сладко слышать у шатра

   Вечерней пушки гул далекой

   И погрузиться до утра

   Под теплой буркой в сон глубокой.

   Когда по утренним росам

   Коней раздастся первый топот

   И ружей протяженный грохот

   Пробудит эхо по горам, -

   Как весело перед строями

   Летать на ухарском коне

   И с первыми в дыму, в огне,

   Ударить с криком за врагами!

   Как весело внимать: "Стрелки,

   Вперед! Сюда, донцы! Гусары!

   Сюда, летучие полки,

   Башкирцы, горцы и татары!"

   Свисти теперь, жужжи свинец!

   Летайте ядры и картечи!

   Что вы для них? для сих сердец,

   Природой вскормленных для сечи?

   Колонны сдвинулись, как лес.

   И вот... о зрелище прекрасно!

   Идут - безмолвие ужасно!

   Идут - ружье наперевес;

   Идут... ура! и все сломили,

   Рассеяли и разгромили:

   Ура! Ура! - и где же враг?..

   Бежит, а мы, в его домах,

   О, радость храбрых! киверами

   Вино некупленное пьем

   И под победными громами

   "Хвалите господа" поем!..

   Но ты трепещешь, юный воин,

   Склонясь на сабли рукоять:

   Твой дух встревожен, беспокоен;

   Он рвется лавры пожинать:

   С Суворовым он вечно бродит

   В полях кровавыя войны,

   И в вялом мире не находит

   Отрадной сердцу тишины.

   Спокойся: с первыми громами

   К знаменам славы полетишь;

   Но там, о, горе, не узришь

   Меня, как прежде, под шатрами!

   Забытый шумною молвой,

   Сердец мучительницей милой,

   Я сплю, как труженик унылой,

   Не оживляемый хвалой.

  

  

   ЭПИГРАММЫ, НАДПИСИ И ПР<ОЧЕЕ>

  

   I

   Всегдашний гость, мучитель мой,

   О, Балдус! долго ль мне зевать, дремать с тобой?

   Будь крошечку умней, или - дай жить в покое!

   Когда жестокий рок сведет тебя со мной -

   Я не один и нас не двое.

   II

   Как трудно Бибрису со славою ужиться!

   Он пьет, чтобы писать, и пишет, чтоб напиться!

   III

   Памфил забавен за столом,

   Хоть часто и назло рассудку:

   Веселостью обязан он желудку, А памяти - умом.

  

   IV

   Совет эпическому стихотворцу

  

   Какое хочешь имя дай

   Твоей поэме полудикой:

   Петр длинный, Петр большой, но только Петр Великой -

   Ее не называй.

  

   V

   Мадригал новой Сафе

  

   Ты Сафо, я Фаон; об этом и не спорю:

   Но к моему ты горю,

   Пути не знаешь к морю.

  

   VI

   Надпись к портрету Н. Н.

  

   И телом и душой ты на Амура схожа:

   Коварна, и умна, и столько же пригожа.

  

   VII

   К цветам нашего Горация

  

   Ни вьюги, ни морозы

   Цветов твоих не истребят.

   Бог лиры, бог любви и музы мне твердят:

   В саду Горация не увядают розы.

  

   VIII

   Надпись к портрету Жуковского

  

   Под знаменем Москвы, пред падшею столицей,

   Он храбрым гимны пел, как пламенный Тиртей;

   В дни мира, новый Грей,

   Пленяет нас задумчивой цевницей.

  

   IX

   Надпись к портрету графа

   Эммануила Сен-При

  

   От родины его отторгнула судьбина;

   Но Лилиям отцов он всюду верен был:

   И в нашем стане воскресил

   Баярда древний дух и доблесть Дюгесклина.

  

   X

   Надпись на гробе пастушки

  

   Подруги милые! в беспечности игривой

   Под плясовой напев вы резвитесь в лугах.

   И я, как вы, жила в Аркадии счастливой;

   И я, на утре дней, в сих рощах и лугах,

   Минутны радости вкусила:

   Любовь в мечтах златых мне счастие сулила;

   Но что ж досталось мне в прекрасных сих местах? Могила!

  

   XI

   Мадригал Мелине, которая называла себя Нимфою

  

   Ты Нимфа, Ио; нет сомненья!

   Но только... после превращенья!

  

   XII

   На книгу под названием "Смесь"

  

   По чести, это смесь:

   Тут проза, и стихи, и авторская спесь.

  

  

   СТРАНСТВОВАТЕЛЬ И ДОМОСЕД

  

   Объехав свет кругом,

   Спокойный домосед, перед моим камином

   Сижу и думаю о том,

   Как трудно быть своих привычек властелином;

   Как трудно век дожить на родине своей

   Тому, кто в юности из края в край носился,

   Все видел, все узнал - и что ж? из-за морей

   Ни лучше, ни умней

   Под кров домашний воротился:

   Поклонник суетным мечтам,

   Он осужден искать... чего - не знает сам!

   О страннике таком скажу я повесть вам.

   Два брата, Филалет и Клит, смиренно жили

   В предместий Афин под кровлею одной;

   В довольстве? Не скажу, но с бодрою душой

   Встречали день и ночь спокойно проводили,

   Затем что по трудах всегда приятен сон.

   Вдруг умер дядя их, афинский Гарпагон,

   И братья-бедняки - о радость! - получили

   Не помню сколько мин монеты золотой

   Да кучу серебра: сосуды и амфоры

   Отделки мастерской. -

   Наследственным добром свои насытя взоры,

   Такие завели друг с другом разговоры:

   "Как думаешь своей казной расположить? -

   Клит спрашивал у брата, -

   А я так дом хочу купить

   И в нем тихохонько с женою век прожить

   Под сенью отчего Пената.

   Землицы уголок не будет лишний нам:

   От детства я любил ходить за виноградом,

   Возиться знаю с стадом

   И детям я мой плуг в наследство передам;

   А ты как думаешь?" - "О! я с тобой несходен;

   Я пресмыкаться не способен

   В толпе граждан простых

   И с помощью наследства

   Для дальних замыслов моих,

   Благодаря богам, теперь имею средства!" -

   "Чего же хочешь ты?" - "Я?., славен быть хочу".

   - "Но чем?" - "Как чем? - умом, делами,

   И красноречьем, и стихами,

   И мало ль чем еще? Я в Мемфис полечу

   Делиться мудростью с жрецами:

   Зачем сей создан мир? Кто правит им и как?

   Где кончится земля? Где гордый Нил родится?

   Зачем под пеленой сокрыт Изиды зрак,

   Зачем горящий Феб все к западу стремится?

   Какое счастье, милый брат!

   Я буду в мудрости соперник Пифагора! -

   В Афинах обо мне тогда заговорят.

   В Афинах? - что сказал! - от Нила до Босфора

   Прославится твой брат, твой верный Филалет!

   Какое счастье! десять лет

   Я стану есть траву и нем как рыба буду;

   Но красноречья дар, конечно, не забуду.

   Ты знаешь, я всегда красноречив бывал

   И площадь нашу посещал

   Не даром.

   Не стану я моим превозноситься даром,

   Как наш Алкивиад, оратор слабых жен,

   Или надутый Демосфен,

   Кичася в пурпуре пред царскими послами.

   Нет! нет! я каждого полезными речами

   На площади градской намерен просвещать.

   Ты сам, оставя плуг, придешь меня внимать,

   С народом шумные восторги разделяя,

   И слезы радости под мантией скрывая,

   Красноречивейшим из греков называть,

   Ты обоймешь меня дрожащею рукою,

   Когда... поверишь ли? Гликерия сама

   На площади с толпою

   Меня провозгласит оракулом ума,

   Ума и, может быть, любезности... конечно,

   Любезностью сердечной

   Я буду нравиться и в сорок лет еще.

   Тогда афиняне забудут Демосфена.

   И Кратеса в плаще,

   И бочку шута Диогена,

   Которую, смотри... он катит мимо нас!"

   "Прощай же, братец, в добрый час!

   Счастливого пути к премудрости желаю, -

   Клит молвил краснобаю. -

   Я вижу, нам тебя ничем не удержать!" -

   Вздохнул, пожал плечьми и к городу опять

   Пошел - домашний быт и домик снаряжать.-

   А Филалет? - К Пирею,

   Чтоб судно тирское застать

   И в Мемфис полететь с румяною зарею.

   Признаться, он вздохнул, начавши Одиссею..,

   Но кто не пожалел об отческой земле,

   Надолго расставаясь с нею?

   Семь дней на корабле,

   Зевая,

   Проказник наш сидел

   И на море глядел,

   От скуки сам с собой вполголос рассуждая:

   "Да где ж Тритоны все? где стаи Нереид?

   Где скрылися они с толпой Океанид?

   Я ни одной не вижу в море!"

   И не увидел их.

   Но ветер свежий вскоре

   В Египет странника принес;

   Уже он в Мемфисе, в обители чудес;

   Уже в святилище премудрости вступает,

   Как мумия сидит среди бород седых

   И десять дней зевает

   За поученьем их

   О жертвах каменной Изиде,

   Об Аписе-быке иль грозном Озириде,

   О псах Анубиса, о чесноке святом,

   Усердно славимом на Ниле,

   О кровожадном крокодиле

   И... о коте большом!..

   "Какие глупости! какое заблужденье!

   Клянуся Поллуксом! нет слушать боле сил!"

   Грек молвил, потеряв и важность и терпенье,

   С скамьи как бешеный вскочил

   И псу священному - о, ужас! - наступил

   На божескую лапу...

   Скорее в руки посох, шляпу,

   Скорей из Мемфиса бежать

   От гнева старцев разъяренных,

   От крокодилов, псов и луковиц священных,

   И между греков просвещенных

   Любезной мудрости искать.

   На первом корабле он полетел в Кротону.

   В Кротоне бьет челом смиренно Агатону,

   Мудрейшему из мудрецов,

   Жестокому врагу и мяса и бобов

   (Их в гневе Пифагор, его учитель славный,

   Проклятьем страшным поразил,

   Затем что у него желудок неисправный

   Бобов и мяса не варил).

   "Ты мудрости ко мне, мой сын, пришел учиться? -

   У грека старец вопросил

   С усмешкой хитрою. - Итак, прошу садиться

   И слушать пенье Сфер: ты слышишь?" - "Ничего!"

   "А видишь ли в девятом мире Духов, летающих в эфире?"

   "И менее того!"

   "Увидишь, попостись ты года три, четыре,

   Да лет с десяток помолчи;

   Тогда, мой сын, тогда обнимешь бренным взором

   Все тайной мудрости лучи;

   Обнимешь, я тебе клянуся Пифагором..."

   "Согласен, так и быть!"

   Но греку шутка ли и день не говорить?

   А десять лет молчать, молчать да все поститься -

   Зачем? чтоб мудрецом,

   С морщинным от поста и мудрости челом,

   В Афины возвратиться?

   О нет!

   Чрез сутки возопил голодный Филалет:

   "Юпитер дал мне ум с рассудком

   Не для того, чтоб я ходил с пустым желудком;

   Я мудрости такой покорнейший слуга;

   Прощайте ж навсегда Кротонски берега!"

   Сказал и к Этне путь направил;

   За делом! чтоб на ней узнать, зачем и как

   Изношенный башмак

   Философ Эмпедокл пред смертью там оставил.

   Узнал - и с вестью сей

   Он в Грецию скорей

   С усталой от забот и праздности душою.

   Повсюду гость среди людей,

   Везде за трапезой чужою

   Наш странник обходил

   Поля, селения и грады,

   Но счастия не находил

   Под небом счастливым Эллады.

   Спеша из края в край, он игры посещал,

   Забавы, зрелища, ристанья,

   И даже прорицанья

   Без веры вопрошал;

   Но хижину отцов нередко вспоминал,

   В ненастье по лесам бродя с своей клюкою,

   Как червем, тайною снедаемый тоскою.

   Притом же кошелек

   У грека стал легок;

   А ночью, как он шел через Лаконски горы,

   Отбили у него

   И остальное воры.

   Счастлив еще, что жизнь не отняли его!

   "Но жизнь без денег что? - мученье нестерпимо! [] [Душевное спокойствие]

   Так думал Филалет,

   Тащась полунагой в степи необозримой.

   Три раза солнца свет

   Сменялся мраком ночи,

   Но странника не зрели очи

   Ни жила, ни стези: повсюду степь и степь

   Да гор в дали туманной цепь,

   Илотов и воров ужасные жилища.

   Что делать в горе! что начать!

   Придется умирать

   В пустыне одному, без помощи, без пищи.

   "Нет, боги, нет! -

   Терзая грудь, вопил несчастный Филалет, -

   Я знаю, как покинуть свет!

   Не стану голодом томиться!"

   И меж кустов реку завидя вдалеке,

   Он бросился к реке -

   Топиться!

   "Что, что ты делаешь, слепец?" -

   Несчастному вскричал скептический мудрец,

   Памфил седобородый,

   Который над водой, любуяся природой,

   Один с клюкой тихонько брел

   И, к счастью, странника нашел

   На крае гибельной напасти.

   "Топиться хочешь ты?

   Согласен; но сперва

   Поведай мне, твоя спокойна ль голова?

   Рассудок ли тебя влечет в реку иль страсти?

   Рассудок: но его что нам вещает глас?

   Что жизнь и смерть равны для нас.

   Равны - так незачем топиться.

   Дай руку мне, мой сын, и не стыдись учиться

   У старца, чей мудрец здесь может быть счастлив".

   Кто жить советует - всегда красноречив:

   И наш герой остался жив.

   В расселинах скалы, висящей над водою,

   В тени приветливой смоковниц и олив,

   Построен был шалаш

   Памфиловой рукою,

   Где старец десять лет

   Провел в молчании глубоком

   И в вечность проницал своим орлиным оком,

   Забыв людей и свет.

   Вот там-то ужин иль обед

   Простой, но очень здравый,

   Находит Филалет:

   Орехи, желуди и травы,

   Большой сосуд воды, и только.

   Боже мой! Как сладостно искать для трапезы такой

   В утехах мудрости приправы!

   Итак, в том дива нет, что с путником Памфил

   Об атараксии [] [Душевное спокойствие] тотчас заговорил.

   "Все призрак! - под конец хозяин заключил: -

   Богатство, честь и власти,

   Болезнь и нищета, несчастия и страсти,

   И я, и ты, и целый свет, -

   Все призрак!" - "Сновиденье!" -

   Со вздохом повторял унылый Филалет;

   Но, глядя на сухой обед,

   Вскричал: "Я голоден!" -

   "И это заблужденье,

   Все грубых чувств обман; не сомневайся в том". -

   Неделю попостясь с брадатым мудрецом,

   Наш призрак Филалет решился из пустыни

   Отправиться в Афины.

   Пора, пора блеснуть на площади умом!

   Пора с философом расстаться,

   Который нас недаром научил,

   Как жить и в жизни сомневаться.

   Услужливый Памфил

   Монет с десяток сам бродяге предложил,

   Котомкой с желудьми сушеными ссудил

   И в час румяного рассвета

   Сам вывел по тропам излучистым Тайгета

   На путь афинский Филалета.

   Вот странник наш идет и день и ночь один;

   Проходит Арголиду,

   Коринф и Мегариду;

   Вот - Аттика, и вот - дым сладостный Афин,

   Керамик с рощами... предместия начало...

   Там... воды Иллиса!.. В нем сердце задрожало:

   Он грек, то мудрено ль, что родину любил,

   Что землю целовал с горячими слезами,

   В восторге, вне себя, с деревьями, с домами

   Заговорил!..

   Я сам, друзья мои, дань сердца заплатил,

   Когда, волненьями судьбины

   В отчизну брошенный из дальних стран чужбины,

   Увидел наконец Адмиралтейский шпиц,

   Шонтанку, этот дом... и столько милых лиц,

   Для сердца моего единственных на свете!

   Я сам... Но дело все теперь о Филалете,

   Который, опершись на кафедру, стоит

   И ждет опять денницы

   На милой площади Аттической столицы.

   Заметьте, милые друзья,

   Что греки снаряжать тогда войну хотели,

   С каким царем, не помню я,

   Но знаю только то, что риторы гремели,

   Предвестники народных бед.

   Так речью их сразить желая,

   Филалет Всех раньше на помост погибельный взмостился

   И вот блеснул Авроры свет,

   А с ним и шум дневной родился.

   Народ зашевелился.

   В Афинах, как везде, час утра - час сует,

   На площадь побежал ремесленник, поэт,

   Поденщик, говорун, с товарами купчина,

   Софист, архонт и Фрина

   С толпой невольниц и Сирен,

   И бочку прикатил насмешник Диоген;

   На площадь всяк идет для дела и без дела;

   Нахлынули - вся площадь закипела.

   Вы помните, бульвар кипел в Париже так

   Народа праздными толпами,

   Когда по нем летал с нагайкою козак

   Иль северный Амур с колчаном и стрелами.

   Так точно весь народ толпился и жужжал

   Перед ораторским амвоном.

   Знак подан. Начинай!

   Рой шумный замолчал.

   И ритор возвестил высокопарным тоном,

   Что Аттике война

   Погибельна, вредна;

   Потом - велеречиво, ясно

   По пальцам доказал, что в мире быть... опасно.

   "Что ж делать?" - закричал с досадою народ.

   "Что делать?.. - сомневаться.

   Сомненье мудрости есть самый зрелый плод.

   Я вам советую, граждане, колебаться -

   И не мириться, и не драться!.."

   Народ всегда нетерпелив.

   Сперва наш краснобай услышал легкий ропот,

   Шушуканье, а там поближе громкий хохот,

   А там... Но он стоит уже ни мертв ни жив,

   Разинув рот, потупив взгляды,

   Мертвее во сто раз, чем мертвецы баллады.

   Еще проходит миг - Ну что же? продолжай!" -

   Оратор все ни слова:

   От страха где язык!

   Зато какой в толпе поднялся страшный крик!

   Какая туча там готова!

   На кафедру летит град яблоков и фиг,

   И камни уж свистят над жертвой...

   И жалкий Филалет, избитый, полумертвой,

   С ступени на ступень в отчаянье летит

   И падает без чувств под верную защиту

   В объятия отверсты... к Клиту!

   Итак, тщеславного спасает бедный Клит,

   Простяк, неграмотный, презренный,

   В Афинах дни влачить без славы осужденный!

   Он, он, прижав его к груди,

   Нахальных крикунов толкает на пути,

   Одним грозит, у тех пощады просит

   И брата своего, как старика Эней,

   К порогу хижины своей

   На раменах доносит.

   Как брата в хижине лелеет добрый Клит!

   Не сводит глаз с него, с ним сладко говорит

   С простым, но сильным чувством.

   Пред дружбой ничего и Гиппократ с искусством!

   В три дни страдалец наш оправился и встал,

   И брату кинулся на шею со слезами;

   А брат гостей назвал

   И жертву воскурил пред отчими богами.

   Весь домик в суетах! Жена и рой детей,

   Веселых, резвых и пригожих,

   Во всем на мать свою похожих,

   На пиршество несут для радостных гостей,

   Простой, но щедрый дар наследственных полей,

   Румяное вино, янтарный мед Гимета, -

   И чаша поднялась за здравье Филалета!

   "Пей, ешь и веселись, нежданный сердца гость!" -

   Все гости заодно с хозяином вскричали.

   И что же? Филалет, забыв народа злость,

   Беды, проказы и печали,

   За чашей круговой опять заговорил

   В восторге о тебе, великолепный Нил!

   А дней через пяток, не боле,

   Наскуча видеть все одно и то же поле,

   Все те же лица всякой день,

   Наш грек, - поверите ль? - как в клетке

   стосковался.

   Он начал по лесам прогуливать уж лень,

   На горы ближние взбирался,

   Бродил всю ночь, весь день шатался;

   Потом Афины стал тихонько посещать,

   На милой площади опять

   Зевать,

   С софистами о том, об этом толковать;

   Потом... проведав он от старых грамотеев,

   Что в мире есть страна,

   Где вечно царствует весна,

   За розами побрел - в снега Гипербореев.

   Напрасно Клит с женой ему кричали вслед

   С домашнего порога:

   "Брат, милый, воротись, мы просим, ради бога!

   Чего тебе искать в чужбине? новых бед?

   Откройся, что тебе в отечестве немило?

   Иль дружество тебя, жестокий, огорчило?

   Останься, милый брат, останься, Филалет!"

   Напрасные слова - Чудак не воротился -

   Рукой махнул... и скрылся.

  

  

   ПЕРЕХОД ЧЕРЕЗ РЕЙН

   1814

  

   Меж тем как воины вдоль идут по полям,

   Завидя вдалеке твои, о Рейн, волны,

   Мой конь, веселья полный,

   От строя отделясь, стремится к берегам,

   На крыльях жажды прилетает,

   Глотает хладную струю

   И грудь, усталую в бою,

   Желанной влагой обновляет...

   О радость! я стою при Рейнских водах!

   И, жадные с холмов в окрестность брося взоры,

   Приветствую поля и горы,

   И замки рыцарей в туманных облаках,

   И всю страну, обильну славой,

   Воспоминаньем древних дней,

   Где с Альпов, вечною струей,

   Ты льешься, Рейн величавой!

   Свидетель древности, событий всех времен,

   О Рейн, ты поил несчетны легионы,

   Мечом писавшие законы

   Для гордых Германа кочующих племен;

   Любимец счастья, бич свободы,

   Здесь Кесарь бился, побеждал,

   И конь его переплывал

   Твои священны, Рейн, воды.

   Века мелькнули: мир крестом преображен;

   Любовь и честь в душах суровых пробудились. -

   Здесь витязи вооружились

   Копьем за жизнь сирот, за честь прелестных жен;

   Тут совершались их турниры,

   Тут бились храбрые - и здесь

   Не умер, мнится, и поднесь

   Звук сладкой Трубадуров лиры.

   Так, здесь, под тению смоковниц и дубов,

   При шуме сладостном нагорных водопадов,

   В тени цветущих сел и градов

   Восторг живет еще средь избранных сынов.

   Здесь все питает вдохновенье:

   Простые нравы праотцев,

   Святая к родине любовь

   И праздной роскоши презренье.

   Все, все, - и вид полей, и вид священных вод,

   Туманной древности и Бардам современных,

   Для чувств и мыслей дерзновенных

   И силу новую, и крылья придает.

   Свободны, горды, полудики,

   Природы верные жрецы,

   Тевтонски пели здесь певцы...

   И смолкли их волшебны лики.

   Ты сам, родитель вод, свидетель всех времен,

   Ты сам, до наших дней спокойный, величавый,

   С падением народной славы

   Склонил чело, увы! познал и стыд и плен...

   Давно ли брег твой под орлами

   Аттилы нового стенал,

   И ты, - уныло протекал

   Между враждебными полками?

   Давно ли земледел вдоль красных берегов,

   Средь виноградников заветных и священных,

   Полки встречал иноплеменных

   И ненавистный взор зареинских сынов?

   Давно ль они, кичася, пили

   Вино из синих хрусталей

   И кони их среди полей

   И зрелых нив твоих бродили?

   И час судьбы настал! Мы здесь, сыны снегов,

   Под знаменем Москвы, с свободой и с громами!..

   Стеклись с морей, покрытых льдами,

   От струй полуденных, от Каспия валов,

   От волн Улей и Байкала,

   От Волги, Дона и Днепра,

   От града нашего Петра,

   С вершин Кавказа и Урала!..

   Стеклись, нагрянули, за честь твоих граждан,

   За честь твердынь, и сел, и нив опустошенных,

   И берегов благословенных,

   Где расцвело в тиши блаженство россиян;

   Где ангел мирный, светозарной,

   Для стран полуночи рожден

   И провиденьем обречен

   Царю, отчизне благодарной.

   Мы здесь, о Рейн, здесь! ты видишь блеск мечей!

   Ты слышишь шум полков и новых коней ржанье,

   "Ура" победы и взыванье

   Идущих, скачущих к тебе богатырей.

   Взвивая к небу прах летучий,

   По трупам вражеским летят

   И вот - коней лихих поят,

   Кругом заставя дол зыбучий.

   Какой чудесный пир для слуха и очей!

   Здесь пушек светла медь сияет за конями,

   И ружья длинными рядами,

   И стяги древние средь копий и мечей.

   Там шлемы воев оперенны,

   Тяжелой конницы строи,

   И легких всадников рои -

   В текучей влаге отраженны!

   Там слышен стук секир, и пал угрюмый лес!

   Костры над Рейном дымятся и пылают!

   И чаши радости сверкают!

   И клики воинов восходят до небес!

   Там ратник ратника объемлет;

   Там точит пеший штык стальной;

   И конный грозною рукой

   Крылатый дротик свой колеблет.

   Там всадник, опершись на светлу сталь копья,

   Задумчив и один, на береге высоком

   Стоит и жадным ловит оком

   Реки излучистой последние края.

   Быть может, он воспоминает

   Реку своих родимых мест -

   И на груди свой медный крест

   Невольно к сердцу прижимает...

   Но там готовится, по манию вождей,

   Бескровный жертвенник средь гибельных трофеев,

   И богу сильных Маккавеев

   Коленопреклонен служитель олтарей:

   Его, шумя, приосеняет

   Знамен отчизны грозный лес;

   И солнце юное с небес

   Олтарь сияньем осыпает.

   Все крики бранные умолкли, и в рядах

   Благоговение внезапу воцарилось,

   Оружье долу преклонилось,

   И вождь, и ратники чело склонили в прах:

   Поют владыке вышней силы,

   Тебе, подателю побед,

   Тебе, незаходимый свет!

   Дымятся мирные кадилы.

   И се подвигнулись - валит за строем строй!

   Как море шумное, волнуется все войско;

   И эхо вторит клик геройской,

   Досель неслышанный, о Рейн, над тобой!

   Твой стонет брег гостеприимной,

   И мост под воями дрожит!

   И враг, завидя их, бежит,

   От глаз в дали теряясь дымной!..

  

  

   УМИРАЮЩИЙ ТАСС

  

   Элегия

  

   ...Е come alpestre e rapido torrente,

   Come acceso baleno

   In notturno sereno,

   Come aura о fumo, о come stral repente,

   Volan le nostre fame: ed ogni onore

   Sembra languido fiore!

   Che piu spera, о che s attende omai?

   Dopo trionfo e palma

   Sol qui restano all'alma

   Lutto e lamenti; e lagrimosi lai

   Che piu giova amicizia о giova amore!

   Ahi lagrime! ahi dolore!

   "Tornsmondo". Trag di T. Tasso [] [...И как горный и быстрый поток, // Как яркая вспышка молнии // В ясной ночи, // Как дуновение ветра или дым, или как внезапная стрела, // Проносится наша слава: и каждая почесть // Похожа на хрупкий цветок! // На что надеешься или чего ждешь теперь? // После триумфа и пальмовых ветвей // Одно осталось душе - // Горе и жалобы и слезные пени. // Что пользы отныне в дружбе, что пользы в любви! // О слезы! о скорбь!". "Торрисмондо". Тра<гедия> Т. Тассо (ит.)]

  

   Какое торжество готовит древний Рим?

   Куда текут народа шумны волны?

   К чему сих аромат и мирры сладкий дым,

   Душистых трав кругом кошницы полны?

   До Капитолия от Тибровых валов,

   Над стогнами всемирный столицы,

   К чему раскинуты средь лавров и цветов

   Бесценные ковры и багряницы?

   К чему сей шум? К чему тимпанов звук и гром?

   Веселья он или победы вестник?

   Почто с хоругвией течет в молитвы дом

   Под митрою апостолов наместник?

   Кому в руке его сей зыблется венец,

   Бесценный дар признательного Рима;

   Кому триумф? Тебе, божественный певец!

   Тебе сей дар... певец Ерусалима!

  

   И шум веселия достиг до кельи той,

   Где борется с кончиною Торквато:

   Где над божественной страдальца головой

   Дух смерти носится крылатой.

   Ни слезы дружества, ни иноков мольбы,

   Ни почестей столь поздние награды -

   Ничто не укротит железныя судьбы,

   Не знающей к великому пощады.

   Полуразрушенный, он видит грозный час,

   С веселием его благословляет,

   И, лебедь сладостный, еще в последний раз

   Он, с жизнию прощаясь, восклицает:

  

   "Друзья, о! дайте мне взглянуть на пышный Рим,

   Где ждет певца безвременно кладбище.

   Да встречу взорами холмы твои и дым,

   О древнее квиритов пепелище!

   Земля священная героев и чудес!

   Развалины и прах красноречивый!

   Лазурь и пурпуры безоблачных небес,

   Вы, тополы, вы, древние оливы,

   И ты, о вечный Тибр, поитель всех племен,

   Засеянный костьми граждан вселенны -

   Вас, вас приветствует из сих унылых стен

   Безвременной кончине обреченный!

  

   Свершилось! Я стою над бездной роковой

   И не вступлю при плесках в Капитолий;

   И лавры славные над дряхлой головой

   Не усладят певца свирепой доли.

   От самой юности игралище людей,

   Младенцем был уже изгнанник;

   Под небом сладостным Италии моей

   Скитаяся, как бедный странник,

   Каких не испытал превратностей судеб?

   Где мой челнок волнами не носился?

   Где успокоился? где мой насущный хлеб

   Слезами скорби не кропился?

   Сорренто! колыбель моих несчастных дней,

   Где я в ночи, как трепетный Асканий,

   Отторжен был судьбой от матери моей,

   От сладостных объятий и лобзаний:

   Ты помнишь, сколько слез младенцем пролил я!

   Увы! с тех пор, добыча злой судьбины,

   Все горести узнал, всю бедность бытия.

   Фортуною изрытые пучины

   Разверзлись подо мной, и гром не умолкал!

   Из веси в весь, из стран в страну гонимый,

   Я тщетно на земли пристанища искал:

   Повсюду перст ее неотразимый!

   Повсюду - молнии, карающей певца!

   Ни в хижине оратая простого,

   Ни под защитою Альфонсова дворца,

   Ни в тишине безвестнейшего крова,

   Ни в дебрях, ни в горах не спас главы моей,

   Бесславием и славой удрученной,

   Главы изгнанника, от колыбельных дней

   Карающей богине обреченной...

  

   Друзья! но что мою стесняет страшно грудь?

   Что сердце так и ноет и трепещет?

   Откуда я? какой прошел ужасный путь

   И что за мной еще во мраке блещет?

   Феррара... Фурии... и зависти змия!..

   Куда? куда, убийцы дарованья!

   Я в пристани. Здесь Рим.

   Здесь братья и семья!

   Вот слезы их и сладки лобызанья...

   И в Капитолии - Виргилиев венец!

   Так я свершил назначенное Фебом.

   От первой юности его усердный жрец,

   Под молнией, под разъяренным небом

   Я пел величие и славу прежних дней,

   И в узах я душой не изменился.

   Муз сладостный восторг не гас в душе моей,

   И гений мой в страданьях укрепился.

   Он жил в стране чудес, у стен твоих, Сион,

   На берегах цветущих Иордана;

   Он вопрошал тебя, мятущийся Кедров,

   Вас, мирные убежища Ливана!

   Пред ним воскресли вы,огерои древних дней,

   В величии и в блеске грозной славы:

   Он зрел тебя, Готфред, владыко, вождь царей,

   Под свистом стрел спокойный, величавый;

   Тебя, младый Ринальд, кипящий как Ахилл,

   В любви, в войне счастливый победитель:

   Он зрел, как ты летал по трупам вражьих сил

   Как огнь, как смерть, как ангел-истребитель.

   И Тартар низложен сияющим крестом!

   О, доблести неслыханной примеры!

   О, наших праотцев, давно почивших сном,

   Триумф святой! победа чистой Веры!

   Торквато вас исторг из пропасти времен:

   Он пел - и вы не будете забвенны -

   Он пел: ему венец бессмертья обречен,

   Рукою Муз и славы соплетенный.

   Но поздно! я стою над бездной роковой

   И не вступлю при плесках в Капитолий,

   И лавры славные над дряхлой головой

   Не усладят певца свирепой доли!"

   Умолк. Унылый огнь в очах его горел,

   Последний луч таланта пред кончиной;

   И умирающий, казалося, хотел

   У Парки взять триумфа день единой.

   Он взором все искал Капитолийских стен,

   С усилием еще приподнимался;

   Но, мукой страшною кончины изнурен,

   Недвижимый на ложе оставался.

   Светило дневное уж к западу текло

   И в зареве багряном утопало;

   Час смерти близился... и мрачное чело,

   В последний раз, страдальца просияло.

   С улыбкой тихою на запад он глядел...

   И, оживлен вечернею прохладой,

   Десницу к небесам внимающим воздел,

   Как праведник, с надеждой и отрадой.

   "Смотрите, - он сказал рыдающим друзьям, -

   Как царь светил на западе пылает!

   Он, он зовет меня к безоблачным странам,

   Где вечное Светило засияет...

   Уж ангел надо мной, вожатай оных мест;

   Он осенил меня лазурными крилами...

   Приближьте знак любви, сей таинственный крест.

   Молитеся с надеждой и слезами...

   Земное гибнет все... и слава, и венец...

   Искусств и муз творенья величавы:

   Но там все вечное, как вечен сам Творец,

   Податель нам венца небренной славы!

   Там все великое, чем дух питался мой,

   Чем я дышал от самой колыбели.

   О братья! о друзья! не плачьте надо мной:

   Ваш друг достиг давно желанной цели.

   Отыдет с миром он и, верой укреплен,

   Мучительной кончины не приметит:

   Там, там... о счастие!., средь непорочных жен,

   Средь ангелов, Элеонора встретит!"

   И с именем любви божественный погас;

   Друзья над ним в безмолвии рыдали.

   День тихо догорал... и колокола глас

   Разнес кругом по стогнам весть печали.

   "Погиб Торквато наш! - воскликнул с плачем

   Рим, -

   Погиб певец, достойный лучшей доли!.."

   Наутро факелов узрели мрачный дым;

   И трауром покрылся Капитолий.

  

  

   ПРИМЕЧАНИЕ К ЭЛЕГИИ "УМИРАЮЩИЙ ТАСС"

  

   Не одна история, но живопись и поэзия неоднократно изображали бедствия Тасса. Жизнь его, конечно, известна любителям словесности: мы напомним только о тех обстоятельствах, которые подали мысль к этой элегии.

   Т. Тасс приписал свой "Иерусалим" Альфонсу, герцогу Феррар-скому (о magnanimo Alfonso!..), и великодушный покровитель, без вины, без суда, заключил его в больницу св. Анны, то есть в дом сумасшедших. Там его видел Монтань, путешествовавший по Италии в 1580 году. Странное свидание в таком месте первого мудреца времен новейших с величайшим стихотворцем!.. Но вот что Монтань пишет в "Опытах". "Я смотрел на Тасса еще с большею досадою нежели сожалением; он пережил себя; не узнавал ни себя, ни творений своих. Они без его ведома, но при нем, но почти в глазах его, напечатаны неисправно, безобразно". Тасс, к дополнению несчастия, не был совершенно сумасшедший и, в ясные минуты рассудка, чувствовал всю горесть своего положения. Воображение, главная пружина его таланта и злополучии, нигде ему не изменило. И в узах он сочинял беспрестанно. Наконец, по усильным просьбам всей Италии, почти всей просвещенной Европы, Тасс был освобожден (заключение его продолжалось семь лет, два месяца и несколько дней). Но он недолго наслаждался свободою. Мрачные воспоминания, нищета, вечная зависимость от людей жестоких, измена друзей, несправедливость критиков; одним словом, все горести, все бедствия, какими только может быть обременен человек, разрушили его крепкое сложение и привели по терниям к ранней могиле. Фортуна, коварная до конца, приготовляя последний решительный удар, осыпала цветами свою жертву. Папа Климент VIII, убежденный просьбами кардинала Цинтио. племянника своего, убежденный общенародным голосом всей Италии, назначил ему триумф в Капитолии: "Я вам предлагаю венок лавровый, - сказал ему папа, - не он прославит вас, но вы его!" Со времен Петрарка (во всех отношениях счастливейшего стихотворца Италии), Рим не видал подобного торжества. Жители его, жители окрестных городов желали присутствовать при венчании Тасса. Дождливое осеннее время и слабость здоровья стихотворца заставили отложить торжество до будущей весны. В апреле все было готово, но болезнь усилилась. Тасс велел перенести себя в монастырь св. Онуфрия; и там, окруженный друзьями и братией мирной обители, на одре мучения ожидал кончины. К несчастию, вернейший его приятель Константи-ни не был при нем, и умирающий написал к нему сии строки, в которых, как в зеркале, видна вся душа певца "Иерусалима": "Что скажет мой Константини, когда узнает о кончине своего милого Торквато? Не замедлит дойти к нему эта весть. Я чувствую приближение смерти. Никакое лекарство не излечит моей новой болезни. Она совокупилась с другими недугами и, как быстрый поток, увлекает меня... Поздно теперь жаловаться на Фортуну, всегда враждебную (не хочу упоминать о неблагодарности людей!). Фортуна торжествует! Нищим я доведен ею до гроба, в то время как надеялся, что слава, приобретенная наперекор врагам моим, не будет для меня совершенно бесполезною. Я велел перенести себя в монастырь св. Онуфрия, не потому единственно, что врачи одобряют его воздух, но для того, чтобы на сем возвышенном месте, в беседе святых отшельников, начать мои беседы с небом. Молись богу за меня, милый друг, и будь уверен, что я, любя и уважая тебя в сей жизни, и в будущей - которая есть настоящая - не премину все совершить, чего требует истинная, чистая любовь к ближнему. Поручаю тебя благости небесной и себя поручаю. Прости! - Рим. - Св. Онуфрий". Тасс умер 10 апреля на пятьдесят первом году, исполнив долг христианский с истинным благочестием.

   Весь Рим оплакивал его. Кардинал Цинтио был неутешен и желал великолепием похорон вознаградить утрату триумфа. По его приказанию, - говорит Женгене в "Истории литературы италиянской", - тело Тассово было облечено в римскую тогу, увенчано лаврами и выставлено всенародно. Двор, оба дома кардиналов Альдобрандини и народ многочисленный провожали его по улицам Рима. Толпились, чтобы взглянуть еще раз на того, которого гений прославил свое столетие, прославил Италию и который столь дорого купил поздние, печальные почести!.. Кардинал Цинтио (или Чинцио) объявил Риму, что воздвигнет поэту великолепную гробницу. Два оратора приготовили надгробные речи, одну латинскую, другую италиянскую. Молодые стихотворцы сочиняли стихи и надписи для сего памятника. Но горесть кардинала была непродолжительна, и памятник не был воздвигнут. В обители св. Онуфрия смиренная братия показывает и поныне путешественнику простой камень с этой надписью: "Torquati Tassi ossa hie jacent" [] [Здесь лежат кости Торквато Тассо (лат.).]. Она красноречива.

  

  

   БЕСЕДКА МУЗ

  

   Под тению черемухи млечной

   И золотом блистающих акаций

   Спешу восстановить олтарь и Муз и Граций,

   Сопутниц жизни молодой.

  

   Спешу принесть цветы, и ульев сот янтарный,

   И нежны первенцы полей:

   Да будет сладок им сей дар любви моей

   И гимн поэта благодарный!

  

   Не злата молит он у жертвенника Муз:

   Они с фортуною не дружны.

   Их крепче с бедностью заботливой союз,

   И боле в шалаше, чем в тереме, досужны.

  

   Не молит Славы он сияющих даров:

   Увы! талант его ничтожен.

   Ему отважный путь за стаею орлов,

   Как пчелке, невозможен.

  

   Он молит Муз: душе, усталой от сует,

   Отдать любовь утраченну к искусствам,

   Веселость ясную первоначальных лет

   И свежесть - вянущим бесперестанно чувствам.

  

   Пускай забот свинцовый груз

   В реке забвения потонет,

   И время жадное в сей тайной сени Муз

   Любимца их не тронет:

  

   Пускай и в сединах, но с бодрою душой,

   Беспечен, как дитя всегда беспечных Граций,

   Он некогда придет вздохнуть в сени густой

   Своих черемух и акаций.

15

Реклама на сайте