«Счастье»

Михаил Арцыбашев Счастье

С тех пор как у проститутки Сашки провалился нос и ее когда-то красивое и задорное лицо стало похоже на гнилой череп, жизнь ее утратила все, что можно было назвать жизнью.

Это было только странное и ужасное существование, в котором день потерял свой свет и обратился в беспросветную ночь; а ночь стала бесконечным трудовым днем. Голод и холод рвали на части ее тщедушное, с отвисшею грудью и костлявыми ногами, тело, как собаки падаль. С больших улиц она перешла на пустыри и стала продаваться самым грязным и страшным людям, рожденным, казалось, липкой грязью и вонючей тьмой.

И раз морозной и лунной ночью Сашка попала на новый проспект, только осенью проложенный через обширный, покрытый ямами и свалками пустырь, на краю города, за насыпью железной дороги. Тут было пусто и молчаливо. Цепь фонарей неярко блестела в голубоватом лунном свете, торжественно и ровно обливавшем молчаливое поле. Черные тени в ямах чеканились резко и жутко, а столбы телеграфа и проволоки таинственно, как лунные привидения, ярко белели от инея в темно-синем небе. Воздух был чист и сух, и что-то резало в нем и жгло нестерпимым неподвижным морозом. От страшного холода, казалось, окаменело все в мире и как будто ко всему телу, к каждой выпуклой его части, было приложено раскаленное железо, и тело оставляя куски кожи, с кровью отрывается от него. Изо рта облаком шел пар и тихо, незаметно таял в чистом морозном воздухе, поднимаясь вверх к синему свету.

У Сашки не было заработка уже пять дней, и накануне ее побили, выгнали с квартиры и отняли последнюю хорошую ватную кофту.

Странно и робко маячила по пустынному, залитому лунным светом шоссе ее маленькая скрюченная фигурка, и ей казалось, что во всем мире она одна и никогда не выберется из этого пустого поля, захватывающего дыхание холода и морозного лунного света.

Ноги у нее оледенели и ступали по скрипящему снегу с болью, точно по твердому камню окровавленной обнаженной костью.

И вот тут-то, посреди поля, Сашка в первый раз поняла весь бессмысленный ужас своего существования и стала плакать. Слезы катились из обмерзших воспаленных глаз и замерзали в ямке, где когда-то был нос, а теперь гной. Никто не видел этих слез, и луна по-прежнему светло плыла высоко над полем, в чистом и холодном голубом сиянии.

Никто не шел, и невыразимое чувство животного отчаяния, подымаясь все выше и выше, начало доходить до того предела, когда человеку кажется, что он кричит страшным, пронзительным голосом, на все поле, на весь мир, а он молчит и только судорожно стискивает зубы.

— Умереть бы… хоть бы помереть бы… — молилась Сашка и молчала.

И вот тут-то на белой дороге замаячила высокая и черная мужская фигура. Она быстро приближалась к Сашке, и уже было слышно, как снег скрипит прерывисто и звонко, и видно, как лоснится по луне барашковый воротник. Сашка догадалась, что это какой-нибудь из служащих на заводе, что в конце проспекта.

Она стала на краю дороги и, подобрав закоченелые руки в рукава, подняв плечи и перепрыгивая с ноги на ногу, ждала. Губы у нее были как из резины, шевелились туго и тупо, и Сашка больше всего боялась, что не выговорит ничего.

— Кава-ер… — невнятно пробормотала она.

Прохожий на мгновение повернул к ней лицо и пошел дальше, шагая уверенно и быстро. Но со смелостью последнего отчаяния Сашка проворно забежала вперед и, идя задом перед ним, неестественно весело и бравурно заговорила:

— Кава-ер… пойдемте… право… Ну, что там, идем!.. Я вам такие штучки покажу, что все животики надорвете… идет, что ли… Ей-Богу, покажу… Пойдем, миенький…

Прохожий шел, не обращая на нее никакого внимания, и на его неподвижном лице, как стеклянные и не живые, блестели от луны выпуклые глаза.

Сашка задом танцевала перед ним и, высоко подняв плечи, стонущим голосом, полным тупого отчаяния, задыхаясь от перехватывающего горло холода, говорила:

— Вы не смотрите, кава-ер, что я такая… Я с те-а чистая… у меня квартира есть… неда-еко… Пойдемте, право, ну…

Луна плыла высоко над полем, и голос Сашки странно и слабо дребезжал в лунном морозном воздухе.

— Идемте, ну… — говорила Сашка, задыхаясь и спотыкаясь, но все танцуя перед ним задом: — ну, не хотите, так хоть двугривенный дайте… на х-еб… це-ый день не е-а… бб… да-дайте… Ну, хоть гривенник, кава-ер… ми-енький, за-отой… дайте!..

Прохожий молча надвигался на нее, как будто перед ним было пустое место, и его странные, стеклянные глаза все так же мертвенно блестели при луне. У Сашки срывался голос и ресницы смерзались от слез.

— Ну, дайте, гривенник тойко… Хорошенький кава-ер… что вам стоит…

И вдруг ей пришла в голову последняя отчаянная мысль:

— Я вам что хотите сделаю… ей-Богу, такую штуку покажу… ей-Богу… я затейная!.. Хотите, юбку задеру и в снег сяду… пять минут высижу, сами считать будете… ей-Богу! За один гривенник сяду… Смеяться будете, право, кава-ер!..

Прохожий вдруг остановился. Его стеклянные глаза оживились каким-то чувством, и он засмеялся коротким и странным смехом. Сашка стояла перед ним и, приплясывая от холода, старалась тоже смеяться, не спуская глаз одновременно и с рук и с лица его.

— А хочешь я тебе вместо гривенника пятерку дам? — спросил прохожий и оглянулся.

Сашка тряслась от холода, не верила и молчала.

— Ты вот… разденься догола и стой, я тебя десять раз ударю… по полтиннику за удар, хочешь?

Он смеялся, и смех у него был дрожащий: придушенный и гадкий.

— Холодно… — жалобно сказала Сашка, и дрожь удивления, страха, голодной жадности и недоверия стала бить все ее тело нервно и судорожно.

— Мало ли чего… За то и пятерку даю, что холодно!..

— Вы больно бить будете… — пробормотала Сашка, мучительно колеблясь.

— Ну, что ж, что больно… а ты вытерпи, пятерку получишь!

Прохожий двинулся. Снег заскрипел.

Сашку все сильнее и сильнее била какая-то жестокая внутренняя дрожь.

— Вы так… хоть пятачок дайте…

Прохожий пошел.

Сашка хотела схватить его за руку, но он замахнулся на нее с такой внезапной страшной злобой, остро сверкнув выпуклыми бешеными глазами, что она отскочила.

Прохожий прошел уже несколько шагов.

— Кава-ер, кава-ер!.. Ну, хорошо… кава-ер! — жалобно-одиноко вскрикнула Сашка.

Прохожий остановился и обернулся. Глаза у него блестели, и лицо как будто чернело.

— Ну, — сказал он хрипло и сквозь зубы.

Сашка постояла, недоуменно и тупо улыбаясь, потом стала нерешительно расстегивать кофту мерзлыми, словно чужими пальцами и почему-то не могла отвести глаз от этого странного, страшного лица со стеклянными мертвыми глазами…

— Ну, ты… живей, а то кто подойдет! — проскрипел прохожий.

Страшный холод охватил голую Сашку со всех сторон. Дыхание захватило. Каленое железо разом прилипло ко всему телу и, казалось, стало сдирать всю оледенелую обмороженную кожу.

— Бейте скорей… — пробормотала Сашка, сама поворачиваясь к нему задом и стуча зубами.

Она стояла совсем голая, и необыкновенно странно было это голое маленькое тело на снегу, посреди лунного, морозного, ночного поля.

— Ну… — задыхающимся от какого-то страшного ощущения голосом; прохрипел он. — Смотри… выдержишь — пять рублей, не выдержишь, закричишь пошла к черту…

— Хорошо;.. бейте… — едва пробубнили прыгающие мерзлые губы, и все оледенелое тело Сашки билось как в судороге.

Прохожий зашел сбоку и, вдруг подняв тонкую палку, изо всей силы, с тупым и странным звуком ударил Сашку по худому, сжавшемуся заду.

Страшная режущая боль пронизала все мерзлое тело до самого мозга, и казалось, все поле, — луна, прохожий, небо, весь мир, — все слилось в одно несусветное ощущение ужасающей, режущей боли.

— Аб… — сорвался с губ Сашки короткий как будто испуганный звук, и Сашка пробежала несколько шагов, судорожно ухватившись обеими руками за место удара.

— Руки, руки пусти! — задыхаясь, крикнул он, бегом догоняя ее.

Сашка, судорожно сжав локти, отвела руки, и второй удар мгновенно обжег ее тою же нестерпимой болью. Она застонала и упала на четвереньки. И когда упала, со страшной быстротой, один за другим на голое тело посыпались раскаленные режущие удары, и кусая снег, почти потеряв сознание, обезумевшая Сашка поползла голым животом по снегу.

— Де-вять! — просчитал придушенный, захлебывающийся голос, и молния обожгла голое тело с каким-то новым мокрым звуком. Что-то будто репнуло, как мороженый кочан, и брызнуло на снег.

Сашка извиваясь, как змея, перевернулась на спину, пачкая кровью снег, и впалый живот тускло заблестел при луне острыми костями бедер.

И в ту же минуту какое-то невероятное, острое, жгучее железо прорезало ей левую, тупо подпрыгнувшую грудь.

— Десять! — где-то страшно далеко крикнул кто-то, и Сашка потеряла сознание. Но она сейчас же очнулась.

— Ну, вставай, стерва… получай… — хрипло говорил над нею дрожащий, захлебывающийся голос. — А то уйду… Ну?..

Луна светила высоко и ярко. Синел снег, и пусто молчало поле. Сашка, голая, не похожая на человека, шатаясь и цепляясь за землю дрожащими руками, поднялась посреди дороги, и по ее белому от луны телу быстро поползли вниз черные тонкие змейки. Она уже не ощущала холода, а только странную слабость, тошноту, мучительную дрожь и ломоту во всем теле, прорезываемом острой жгучей болью. Крепко схватившись за избитое мокрое тело, Сашка добралась до платья и долго одевалась в оледенелые тряпки, молча копошась посреди пустого лунного поля.

И только когда оделась, и темный силуэт прохожего растаял далеко в лунной дымке, разжала руку и посмотрела. Желтенький золотой искоркой блеснул на окровавленной черной ладони.

— Пять! — подумала Сашка, и вдруг чувство огромной облегчающей радости охватило ее всю. Крепко зажав золотой в руке, она бегом, на дрожащих ногах, пустилась к городу. Юбка липла сзади к чему-то мокрому и бередила горящую боль, но Сашка не обращала на это внимания и все существо ее было переполнено светлого и поющего ощущения счастья — еды, тепла, покоя, водки!..

О том, что ее только что странно и омерзительно били, Сашка не думала.

— Еще и лучше… не холодно! — весело заметила она себе и завернула в переулок, где сразу засверкали веселые огоньки ночной чайной.