«Мститель»

Михаил Арцыбашев Мститель

I

Маркиз стоял на крыльце, надевая перчатки и внимательно глядя на лошадь, которую держал под уздцы конюшенный мальчик. Прелестная золотисто-рыжая кобыла косила круглым черным, налитым кровью глазом, водила ушами и чуть заметно переступала с ноги на ногу, точно пробуя подковы. Мелкая дрожь пробегала по ее тонкой гладкой коже, и влажные ноздри раздувались.

Ярко-синее небо с круглыми белыми облаками, свежий порывистый ветер, прилетавший с моря, изумрудно-зеленые газоны и желтые утрамбованные дорожки двора, далекие голубо-розовые горы и тени, ползущие по их солнечным склонам, — все было ярко, резко и красочно.

Сегодня маркиз чувствовал себя именно таким, каким любил быть: точно сбитым из нервов и мускулов, решительным и дерзким. Его гладко выбритое лицо, с черными выпуклыми глазами, характерным носом и правильно очерченными губами над маленьким крутым подбородком, говорило о редкой самоуверенности, доходящей до наглости, до шика. И ему действительно казалось, что все — и солнце, и ветер, и горы, и люди, и животные — все для него, ибо он один, блестящий, элегантный и красивый, достоин всем пользоваться и жить. Он чувствовал себя центром — кумиром женщин и прирожденным господином мужчин.

Все смотрели на маркиза: и лошадь, и конюшенный мальчик, едва сдерживавший ее на месте и невозмутимый, исполненный сознания собственного достоинства лакей, обеими руками державший хлыст, в ожидании, когда господину маркизу будет угодно принять его, и старый садовник с широкополой шляпой перед втянутым животом, и какой-то оборванец в синей блузе, зазевавшийся у каменных ворот на горячем, белом от пыли шоссе.

Но сам маркиз Паоли как будто не замечал никого, смотрел прямо перед собою и методически, не спеша, застегивал перчатку на своей маленькой, но железной руке.

Наконец он, не глядя, протянул руку назад, взял хлыст, мгновенно подскочивший к самым пальцам господина маркиза, неторопливо, слегка подрагивая на крепких ногах, сошел со ступеней и, похлопав ладонью по широкой шее заволновавшейся лошади, одним ловким движением, как бы без всякого усилия, опустился на заскрипевшее новой кожей седло. Конюшенный мальчик проворно отступил шага на два; лошадь дрогнула, рванулась, но, сдержанная привычной и сильной рукой, сейчас же перешла на ровный эластичный шаг и плавно понесла своего изящного всадника по скрипящей гравием дорожке вокруг зеленого газона, к широко открытым воротам виллы.

Слуги провожали его глазами, пока маркиз не скрылся за каменной оградой. Потом все вдруг ожило и зашевелилось. Важный лакей, достав серебряный портсигар, громко щелкнул крышкой и, с наслаждением выпуская дым, оглянулся кругом с таким благосклонным видом, точно только теперь заметил этот прекрасный солнечный день. Конюшенный мальчик вприпрыжку убежал в конюшню. Садовник медленно накрылся своей широкополой шляпой и, мгновенно превратившись в старый сморщенный гриб, кряхтя, вонзил лопату в мягкий дерн. Жизнь пошла своей чередой.

А маркиз шагом ехал по шоссе, изредка машинально потрагивая лошадь поводьями и небрежно оглядывая своими прекрасными наглыми глазами зеленые поля, — синие горы, далекую полоску на горизонте, крыши белых ферм и длинную ленту шоссе, на котором в этот час дня никого не было видно.

Он очень мало думал о цели своей поездки, так как привык, что нужные мысли и слова с быстротой животного инстинкта сами приходят, когда нужны ему. Притом он слишком хорошо знал, что взгляд его и наглых, и нежных, и холодных, и страстных глаз действует на женщин вернее, чем самые продуманные фразы.

Прошло уже больше месяца с того дня, когда, оправданный, благодаря своим связям и громкому имени, он вышел из суда таким же самоуверенным, каким и входил туда. Теперь все эти крикливые судейские, эти решетки, эта потная от давки и жары любопытная толпа, грязные свидетели и прочий сброд, вульгарный и дурно одетый, воображавший, что ему удастся наложить руку на блестящего потомка патрициев, вспоминался маркизу только каким-то скверным сном.

Самое преступление нисколько не тяготило его совести, ибо он давно и прочно усвоил себе жестокую и модную, очень удобную для таких баловней судьбы, философию: все позволено!

Портрет убитой им женщины даже висел на видном месте его кабинета, прекрасный, печальный, убранный черным крепом. Это был не то дерзкий вызов, не то красивая романическая причуда. Маркиз прекрасно знал, что в глазах тех, кто ему был нужен, и главным образом — в глазах женщин, вся эта история только придает его красоте интересный мрачный ореол. Он знал это по тем письмам, которые десятки неизвестных женщин и девушек присылали ему в тюрьму, прося его портрет, предлагая свою любовь, возмущаясь дерзостью вульгарной толпы журналистов, лавочников и мужиков, осмелившихся судить его — непонятного их мещанским душам представителя самой элегантной, изящной, красивой и порочной аристократии.

У него были записаны адреса некоторых из этих корреспонденток, почему-либо показавшихся ему интереснее других, чтобы после всех этих надоедливых хлопот с векселями, продажами, займами и залогами воспользоваться ими для нескольких забавных приключений.

Был, впрочем, один момент, о котором маркиз старался не вспоминать. Это был именно тот момент, когда в номере грязной гостиницы ему пришлось раздевать, перетаскивать и укладывать в соответствующую позу труп убитой, труп отвратительный и грязный, со своими костенеющими членами, выпученными в предсмертной агонии глазами, весь в липкой крови, в которой и он перепачкал себе руки и белье. Самое ужасное в этом было именно то, что все это было страшно грязно и сам маркиз, вдруг ослабевший, бледный, с трясущимися руками и ногами, в одном белье, в крови, был вовсе не красив, а грязен, жалок и неизящен.

Что касается самой убитой, то в конце концов маркиз вспоминал о ней даже с некоторой поэтической грустью: эта бедная Юлия все-таки была прекрасна и любила его!.. Конечно, не его вина, что она не могла понять необходимости разрыва, ввиду представившейся ему выгодной партии. Она сама довела его до рокового исхода своими письмами, приставаниями, угрозами и слезами. Она стала его шокировать, наконец!.. Можно было бы терпеть ее, если бы она, по крайней мере, не оказалась скупа и не вынудила маркиза Паоли нуждаться в какой-нибудь тысяче лир. Она вздумала разыгрывать роль благородной матери своих несчастных детей и не хотела разорять их. По каждому векселю приходилось требовать уплаты со скандалом, с истериками и даже побоями.

Маркиз вдруг вздрогнул и слегка потянулся. Его черные глаза на мгновение затянула какая-то мутная пленка и губы приняли выражение жестокое и сладострастное: он вспомнил, как она была жалка и красива, когда он бил ее вот этим самым хлыстом.

Ему вдруг стало жаль, что она умерла и ее уже нельзя истязать и унижать. Это было так остро, когда избитая, униженная, плачущая женщина все-таки не смела отказать ему в ласках…

«Да, она была интересная женщина! — мелькнула у него мысль, и ноздри его характерного носа чуть-чуть раздулись. — Она была красива, эта бедная Юлия! — подумал он… Она умела отдаваться!.. А какое покорное и молящее выражение было в ее глазах, когда она увидела…»

Маркиз внезапно содрогнулся. Что-то холодное пробежало у него под волосами и по спине. Легкая бледность покрыла синевой щеки. Маркиз со злобой ударил лошадь по шее рукояткой хлыста и поскакал.

Пыль поднялась за сверкающими подковами, ветер зашумел в волосах маркиза, белые пришоссейные столбики замелькали мимо, горы быстро понеслись навстречу, и крыша фермы показалась среди кущи запыленных деревьев.

Далеко позади по белой ленте шоссе бежала какая-то синяя человеческая фигурка, но маркиз ее не видел. Не доезжая фермы, он вдруг сдержал лошадь, на секунду задумался и, улыбнувшись одними кончиками губ, свернул на тропинку.

II

На дворе фермы шла обычная, трудная и пыльная работа. Грузные потные крестьяне вилами ворочали солому, таскали мешки и гнули свои широкие спины, промокшие на лопатках. Пахло теплым навозом и молоком. В тени, под навесом колодца, высунув длинный красный язык, лежала большая собака и при виде всадника лениво замахала хвостом.

Маркиз остановил лошадь, приподнялся на стременах и крикнул через забор:

— Эй, вы!..

Несколько грубых и грязных лиц со струйками пота на щеках поднялись над открытыми, черными от загара грудями. Шляпы медленно сползли со спутанных, пересыпанных соломой голов. Ряд недружелюбных любопытных глаз уставился на маркиза внимательно и сумрачно. Никто ему не ответил.

— Дома Лиза? — спросил маркиз, ни к кому, собственно, не обращаясь. — Я хочу напиться молока, — прибавил он небрежно и отвернулся, уверенный, что этого достаточно.

Прошло несколько минут. Те же недружелюбные серьезные глаза смотрели на лошадь и всадника. Большая собака лениво встала, потянулась на всех четырех лапах и подошла к ногам лошади, махая мохнатым хвостом. Лошадь насторожилась, потянула поводья вместе с рукой маркиза и, опустив морду, осторожно стала принюхиваться к новому знакомому. Ноздри ее раздувались и опадали.

Маркиз снял шляпу и вытер платком слегка влажный выпуклый лоб.

Калитка отворилась, и появилась невысокая, очень молоденькая и хорошенькая девушка, одетая наполовину по-крестьянски, наполовину по-городски. Ее корсетка и короткая юбка выпукло и крепко обрисовывали упругую фигуру, а свежие круглые плечи под белой рубашечкой с широким вырезом тепло и нежно золотились легким загаром. Милые черные глаза смотрели на маркиза робко и радостно.

— А! — с небрежной и снисходительной лаской протянул он. — Добрый день, моя крошка!.. Ну, как живем? — Наклонившись с лошади и близко глядя в эти наивные, немножко испуганные глаза, маркиз негромко прибавил: — Еще не забыла меня?

Нежный румянец под загаром разлился по щекам девушки. Глаза ее выразили столько смущения и восхищения, что в ответе нельзя было сомневаться.

— Господин маркиз шутит! — с дрожью в голосе прошептала она. — Разве я могу… Я так плакала, когда узнала, что господина маркиза арестовали… я думала…

Легкая тень недовольства прошла по лицу маркиза.

— А, да… — небрежно проговорил он, но в голосе его было нечто такое, что голосок Лизы сорвался и глаза испуганно раскрылись.

— Так ты плакала, маленькая плутовка? — еще ниже склоняясь к девушке и мгновенно меняя голос, зазвучавший какими-то особенными, горячими и вкрадчивыми нотами, переспросил маркиз. — Тебе было жаль меня?

Глаза Лизы наполнились слезами, руки чуть-чуть приподнялись к груди и опустились бессильно. Маркиз понял это движение безграничной любви и самодовольно улыбнулся. Если бы не люди, она схватила бы его руку, поцеловала бы ее и прижала к сердцу в порыве бесконечной нежности и покорности.

— Ну, так я вознагражден за все мои страдания! — шутливо воскликнул маркиз.

Грусть промелькнула на хорошеньком личике.

— Господин маркиз все шутит со мною… — печально пробормотала она.

Слегка прищурившись и покачивая ногой в стремени, маркиз сверху пристально смотрел на девушку, как бы что-то соображая. Хищное и сладострастное выражение опять появилось в углах его рта.

— Я не шучу! — сквозь зубы возразил он. — Шутит сама Лиза!

Глаза девушки так раскрылись от удивления и негодования, что, казалось, покрыли собою все лицо.

— Я? — вскрикнула она громко, забывая, что ее слышно на дворе.

Она сложила руки ладонями внутрь, как на молитве, и с укором покачала головой.

Маркиз по-прежнему загадочно и жестоко улыбался, глядя ей прямо в глаза и покачивая обтянутой ногой.

— Конечно, — медленно проговорил он, — если бы Лизе действительно было бы жаль меня, она давно перестала бы меня мучить!

На этот раз горячий румянец, несмотря на загар, густой волной залил не только лицо, но и шею и плечи девушки. Беспомощно и жалобно она взглянула на маркиза, и руки ее задрожали.

— Или, может быть, Лиза уже больше не будет меня мучить? — еще тише, горячим шепотом, совсем склоняясь с лошади и не спуская с глаз девушки откровенно наглого взгляда, продолжал маркиз. — Да?.. Не будет? Она не будет?

Губы девушки шевельнулись, она огромными глазами повела в лицо маркизу и вдруг побледнела.

— Да?.. Так не будет?.. Да? — вился и обжигал ее жаркий шепот, от которого дрожало и ныло все ее молодое, сильное, страстное тело.

В глазах девушки все потемнело, все слилось в мутный зеленый круг, и видела она только его- прекрасного, недосягаемого, великолепного. Ноги и руки ее охватывала какая-то сладостная слабость, полные розовые губы сами собой безвольно приоткрылись навстречу поцелую, и полоска белых зубов блеснула между ними.

— Лиза! — грубо и хрипло крикнул кто-то со двора.

Девушка вздрогнула, очнулась и оглянулась с испугом. Но маркиз, не давая ей опомниться, быстро проговорил нежно и повелительно:

— Приходи ко мне завтра вечером!.. Придешь, да? Девушка вся затрепетала.

— Лиза! — еще громче и настойчивее крикнул тот же голос.

— Придешь? Придешь? — совсем шепотом, но со странной и страшной силой повторил маркиз.

— Приду… — шепнула девушка как бы во сне, повернулась и опрометью бросилась во двор.

Маркиз медленно выпрямился на седле и улыбнулся. Глаза его затуманились, и жестокая складка резче выступила в уголках губ.

Из калитки, тяжело ступая подвернутыми ногами, вышел высокий сутуловатый крестьянин, с черной худой шеей и маленьким, сплошь морщинистым лицом. В корявых пальцах он держал чашку молока и тарелку с хлебом.

— Господин маркиз желает напиться? — спросил он, кланяясь непокрытой головой и подозрительно глядя в лицо маркизу своими маленькими слезящимися глазками.

Маркиз с брезгливым недоумением посмотрел на него, усмехнулся и, не отвечая на поклон, тронул лошадь так, что старик невольно посторонился.

— Нет, я раздумал! — сквозь зубы, точно делая величайшее снисхождение, ответил маркиз и проехал мимо.

Старик остался на месте, держа в растопыренных руках свои молоко и хлеб.

Кучка крестьян собралась у ворот, и маркизу пришлось проехать мимо. Когда он проезжал, они молча смотрели на него, но когда он шагом повернулся к шоссе, тяжелый шепот пополз ему вслед:

— Убийца!..

Маркиз дрогнул, но не обернулся.

— Подлец! — громче раздалось за его спиной.

Мгновенно вся кровь отхлынула от лица маркиза, и оно стало страшным. Одним движением он не повернул, а отбросил лошадь назад, на мгновение увидел перед собою ряд побледневших лиц и, не глядя, резко и ловко взмахнул хлыстом, хлестнул поперек первое попавшееся.

— Ай! — раздался короткий крик удивления и испуга.

Струйка темной крови переполосовала худое черное лицо, и, растопырив руки, ослепленный, ошеломленный болью человек странно, как подбитая птица, закружился на месте и упал на руки.

— Сволочь! — негромко, сквозь зубы, процедил маркиз и, повернув лошадь, шагом поехал прочь.

Мужики молча и угрюмо смотрели ему вслед. Только когда шляпа маркиза показалась вверху, на шоссе, раздались несмелые голоса возмущения и угрозы.

Маркиз рысью ехал по шоссе. Выезжая, он мельком видел совсем недалеко бежавшую в пыли какую-то синюю фигуру и даже как будто услышал чей-то хриплый, задыхающийся от бега голос, но не остановился и не обратил на это внимания.

III

Вилла, на которой жил барон банкир Фельчини, когда-то принадлежала знатному, но уже совершенно разорившемуся роду. Все в ней было величественно и громадно, начиная с массивных ворот и кончая старинной тяжелой мебелью, среди которой попадались настоящие произведения искусства.

С громадной террасы, на которой спали мраморные львы, открывался далекий морской горизонт, со сверкающими в нем, точно крылья чаек, рыбачьими парусами, а под нею зелеными куполами, веерами пальм и острыми листьями кактусов приникал к земле некогда зеленый, но теперь запущенный парк. Густосинее небо необозримым куполом стояло над зеленым садом, белыми стенами виллы и морским простором.

Дочь барона, Ревекка Фельчини, которую барон называл Рекка, и маркиз Паоли спускались по ступеням террасы.

Рекка была очень красива, той странной еврейской красотой, в которой до сих пор сохранилась какая-то библейская тяжесть. У нее были сухие громадные черные волосы, миндалевидные, нечто мистическое хранящие в темной глубине, глаза, яркие губы, сильное чувственное тело. Рядом с изящным тонким маркизом Рекка казалась несколько тяжеловатой и даже неуклюжей, но барон Фельчини, смотревший сверху на парочку, не замечал этого и думал, исполненный довольства:

«Рекка будет прекрасной маркизой!.. Что!.. Может быть, кто-нибудь скажет, что она — внучка бедного жидка маклера и дочь биржевого зайца? Хэ!.. Герб маркизов Паоли немножечко потускнел и позолотить его так кстати деньгами бедного жидка!.. Что он, убийца? Но его же оправдал суд! Так-таки оправдал. И что значит итальянская кровь, кровь благородных маркизов и графов: у них это в ходу… Скажите, пожалуйста, на гербе какого из старых родов не найдете вы кровавых пятен?»

Банкир сурово поднял плечи кверху и, посмотрев на ливрейного лакея, без надобности стоявшего у дверей, сказал ворчливо:

— Я говорил, чтобы надели новую ливрею!.. Что?.. Вы, может быть, скажете, что у вас нет новой ливреи? Сколько раз вам повторять, что маркиз Паоли — не кто-нибудь… и, может быть, женится на моей дочери… Ступайте!.. Что?..

Маркиз и Рекка спустились в сад. Зеленая сухая тень, пышная и фантастическая, охватила их. Такой тени нет в лесах, где всегда сыро, пахнет мхом и грибными лишаями.

Маркиз шел самоуверенно и легко, видимо совершенно не беспокоясь предстоящим объяснением. Рекка шла задумчиво, опустив лицо и нерешительно играя лаун-теннисовой ракеткой.

— Итак, Рекка, — с фамильярной почтительностью, которую он всегда в разговоре с нею невольно подчеркивал, что все-таки он — маркиз Паоли, а она — всегда только дочь банкира, еврейка. — Вы не говорите ни да, ни нет?

Девушка, видимо, волновалась, ее тяжелые плечи колыхались, грудь дышала напряженно.

— Да, — тихо проговорила она.

— Но почему? — с притворным смирением, которое так шло к его смелому мужественному лицу, спросил маркиз. — Вы сомневаетесь во мне или не любите меня?.. Значит, ваши слова тогда, в Венеции, когда я был так счастлив… были шуткой?

Рекка подняла на него свои черные миндалевидные глаза, и маркиз увидел в них борьбу и страх.

— Рекка! — вдруг тихо сказал он, и лицо его послушно приняло выражение сдерживаемой страсти.

Она потупилась и вздрогнула. Ах, эти глаза! При одном взгляде их отчего так томилось и млело ее молодое, требующее ласки и страсти тело?

— Рекка! — умоляюще повторил он и тихо взял ее за руку.

На секунду она безвольно замерла почти в его объятиях, полузакрыв глаза, которые не совсем закрывались, и чувствуя, каким жаром пышет ее собственное тело. Маркиз самодовольно и плотоядно смотрел на нее сверху и тихо придвигал лицо к ее горячим губам, но вдруг она вырвалась, оттолкнула его руку и стала в двух шагах:

— Оставьте меня!

Маркиз, смущаясь, смотрел на нее и заботился только о том, чтобы не утратить того выражения, которое, он знал, действовало на всех женщин: выражения почтительно сдержанной, но в то же время и нагло-откровенной, даже циничной страсти.

— Как вы прекрасны, Рекка! — как бы не заметив ничего, проговорил он и нарочно открыто скользнул глазами по всему ее телу.

Смуглое лицо девушки покраснело, но она выдержала взгляд.

— Вы, значит, лгали мне тогда?! — с притворной горечью спросил маркиз.

— Я никогда не лгу! — надменно возразила девушка.

— Значит, вы меня любите, Рекка?

— Не знаю… да… может быть… Ну да, я люблю вас! — с болью вскрикнула девушка, движением руки останавливая его преждевременное радостное движение. — Но я не могу… не могу забыть, что на ваших руках… кровь!

Она быстро отвернулась и стала спиной к нему, испугавшись своих слов.

Маркиз презрительно посмотрел на нее и закусил губу. Минуту было молчание. Потом маркиз дерзко и резко сказал:

— В этой крови повинны вы, Рекка!

Она обернулась как от удара, и полные изумления и ужаса глаза ее уставились ему прямо в лицо.

В свою очередь, маркиз великолепно выдержал взгляд.

— Я? — воскликнула девушка.

— Рекка, Рекка! — горестно и страстно сказал он, протягивая руку трагическим жестом актера. — Неужели вы не понимаете, что я совершил преступление только потому, что узнал вас?

Рекка слушала как во сне.

— Я любил эту женщину, и она любила меня… Но я встретил вас и… Я не в силах был противиться вашей покоряющей, властной красоте… Она не могла жить без меня… Мы оба решили умереть!

«Ты, однако, не умер?» — спросили ее огромные неверящие глаза.

Вся жизнь маркиза, сытая, обеспеченная именем и связями, праздная и безнаказанная, была посвящена науке овладевать женщиной. Он не смутился.

— Я исполнил ее волю, и верьте, что моя рука не дрогнула бы последовать за нею!.. Но в последнюю минуту, когда дуло револьвера уже касалось моего виска, образ другой женщины… ваш образ, Рекка… мелькнул передо мною! Я увидел ваши глаза, ваше тело… ваше прекрасное тело богини и женщины, которое сулило мне столько безумных наслаждений…

Голос маркиза как будто задрожал от бешеной слепой страсти. Словно горячий туман обволок все тело девушки: черные страстные глаза скользили по изгибам ее тела, срывали с нее платье, обнажали, ласкали и жгли сладким стыдом. Она уже верила, не могла не верить.

— Я понимаю, что это — злодейство!.. Я был злодеем в ту минуту, когда труп любимой женщины лежал передо мною холодный и прекрасный, а я вдруг понял, что я не свободен, что я не могу умереть, что я… Рекка, я убийца, но убийцей сделали меня вы! Я люблю вас, я люблю вас!.. Не мучьте меня, будьте моей!..

Девушка закрыла лицо руками.

Жестокая, сладострастная и презрительная усмешка тронула правильные губы маркиза. Он шагнул вперед и протянул руку.

— Рекка, забудем мертвых! Нам принадлежит жизнь! Мы хозяева жизни! Мой род не привык отступать и смиряться… все принадлежит нам… — уже бессвязно и уже не следя за своими словами, говорил маркиз. — Я люблю вас, я хочу вас, Рекка!.. Вы — женщина… поймите, чего не сделает страсть! Мои предки уничтожали целые города и сотни трупов бросали под ноги своей возлюбленной!.. Я — Паоли, во мне их кровь, и я люблю вас!..

Голос его уже звучал над самым ухом ее и горячие губы касались ее нежной розовой раковины. Она открыла глаза, взглянула в его красивое, бешеное от страсти лицо и, слабо застонав, откинулась назад, как бы падая.

IV

Солнце клонилось к западу и пылало над вершинами гор, в дыму красных и золотых облаков, когда маркиз, шагом ехавший по шоссе, увидел на краю его, на куче щебня согбенную человеческую фигуру.

Оборванец, в синей блузе и рыжей шляпенке, сидел, сгорбившись, и внимательно рассматривал стоптанные, запыленные башмаки на своих вывороченных ногах. Казалось, он в отчаянии упал посреди дальней и трудной дороги. Маркиз ехал, опустив поводья и глядя вниз.

При стуке лошадиных копыт оборванец живо поднял голову, и из-под полей шляпы показалось его темное, грубое, широкоскулое лицо, покрытое пылью и грязью, с низким лбом и огромной нижней челюстью.

Если бы маркиз мог придавать какое бы то ни было значение встрече с каким-то босяком, он должен был бы заметить, что при виде его, маркиза Паоли, маленькие глазки оборванца сверкнули странным и диким выражением: он как будто не поверил какому-то счастью и в то же время почти задохнулся от злобной радости.

Но мысли маркиза были полны Ревеккой Фельчини, и ее прекрасные еврейские глаза еще носились перед ним в золотистом тумане наступающего вечера.

«Жидовка! — с угрызением стыда думал маркиз. — Но что же делать! Она будет прекрасной любовницей, а ее деньги заставят забыть о ее происхождении. Доброго синьора банкира можно будет держать и подальше!.. Глупец, он уже мечтает о том, как появится под руку с маркизом Паоли!.. Дружески похлопывая его по плечу и представляя: мой зять, маркиз!.. Ну, я дорого заставлю его заплатить за эту честь! Несчастный жид!..»

— Господин маркиз! — раздался позади хриплый, как бы сдавленный голос.

«А Рекка страстная девушка!..»

— Господин маркиз! — настойчивее и ближе прозвучал тот же голос.

Маркиз оглянулся, машинально сдержав лошадь. Ему вдруг смутно припомнилось, что уже где-то он сегодня слыхал этот голос.

Оборванец стоял у самых ног лошади и несколько впереди. Его маленькие сверлящие глазки дерзко смотрели прямо в лицо маркизу.

— Что тебе нужно? — недовольно и пренебрежительно, даже брезгливо сказал маркиз.

— Я хочу переговорить с вами! — ответил оборванец, не отступая перед удивленным такой дерзостью маркизом и все загораживая дорогу. Лошадь, пугливо насторожив уши, дернула головой.

— Я не подаю нищим… Прочь с дороги! — небрежно сказал маркиз и тронул лошадь.

Но оборванец, с ловкостью обезьяны, схватил ее под уздцы. Прелестное животное вскинулось и захрапело.

— Это еще что! — негромко вскрикнул маркиз, более удивленный, чем оскорбленный такой дерзостью. — Руки прочь, негодяй!..

Он взмахнул хлыстом.

— Слезай! — вместо ответа мрачно и решительно проговорил оборванец.

И в голосе его было нечто, отчего рука маркиза бессильно опустилась. Слегка побледнев, он невольно оглянулся кругом, и чувство страха впервые шевельнулось в его сердце.

В обе стороны лежало пустынное белое шоссе. Солнце уже опиралось на края мрачных, повитых облаками гор. Поля лежали пустынны и мертвы. Легкая дымка вечера уже курилась по долинам. Крыша ближайшей фермы едва виднелась вдали, в кущах дерев. Никого не было кругом, он был один, лицом к лицу с этим непонятным человеком, и в первый раз понял ужас одиночества.

«Грабитель!» — мелькнуло у него в голове.

— Слезай! — повторил оборванец и дернул лошадь так, что она замотала головой.

— Чего тебе надо? — со страхом и с угрозой спросил маркиз, еще не вполне отдавая себе отчет даже в самой возможности какой-либо опасности для него, маркиза Паоли, от какого-то оборванца.

— Слезай… а то! — прохрипел оборванец, и узкое лезвие ножа мелькнуло под животом лошади. Она тревожно храпела, инстинктом чувствуя то, чего еще не понимал маркиз.

— Это черт знает что такое! — возмущенно воскликнул маркиз и опять невольно оглянулся.

Тени и красные полосы света тянулись по дороге, и по-прежнему никого не было видно на ней.

Внезапная мысль осенила маркиза: он быстро выхватил свое портмоне и швырнул его оборванцу. Кошелек ударился в грудь и отскочил на дорогу.

— Слезай! — в четвертый раз повторил оборванец, даже не взглянув на деньги.

Тогда, с быстротой молнии, маркиз рванул лошадь и ударил ее хлыстом. Она взвилась на дыбы, оборванец исчез в облаке пыли, и маркизу показалось, что он со страшной быстротой понесся вперед… но сейчас же что-то странное случилось с ним: жесткая земля ударила его в грудь, руки, обдираясь в кровь, проехали по шоссе, и, оглушенный падением, весь в пыли, маркиз очутился на краю шоссейной канавы.

Как кошка, повинуясь только неизъяснимому животному инстинкту, он в ту же секунду вскочил на ноги и схватился за поводья упавшей лошади.

Прелестное животное билось поперек шоссе, тщетно стараясь подняться, царапая землю и скользя передними ногами. Ее умные черные глаза смотрели почти с человеческим выражением ужаса и боли.

Сначала маркиз ничего не понял, но в следующую минуту увидел из-под живота лошади расплывающуюся по белой пыли шоссе тяжелую, темную лужу крови. Лошадь заржала пронзительно и страшно, поднялась на передние ноги, села, как собака, задрожала всем телом и стала валиться на бок.

Через секунду ее прекрасная умная морда вытянулась в пыли на тонкой вытянутой шее и задние ноги мучительно задергались.

«Убил!» — мелькнуло в голове маркиза, и вдруг, сам не зная почему, повинуясь неодолимому чувству ужаса и полной беззащитности, он изо всех сил побежал вдоль шоссе.

— Помогите!..

Он слышал сзади другой хриплый крик и топот ног. Шляпа его свалилась при падении, ветер трепал волосы, сердце колотилось, слюна наполняла рот, что-то красное туманило глаза, но он все бежал, прыгая, спотыкаясь, хрипя и крича тонким, полным смертельного ужаса голосом.

— Помогите!..

Сажени на четыре сзади, в облаке пыли, стремительно несся за ним оборванец, размахивая ножом и широко бросая своими короткими кривыми ногами.

«Упаду», — в смертельной тоске, выпучив глаза и не оглядываясь, думал маркиз.

Проклятое шоссе было пусто и бесконечно. Казалось, никто и никогда не показывался на нем. Далеко, страшно далеко, на самом горизонте, краснела крыша фермы.

Сзади раздавался все тот же крик и топот становился все ближе и ближе. Маркизу уже казалось, что он слышит хриплое дыхание настигающего человека. Как раз посередине спины, между лопатками, ясно чувствовалось место, где ударит нож.

Маркиз споткнулся, едва не упал, и понесся еще быстрее.

Он сам слышал, как хрипело и клокотало у него в груди.

И вдруг упал…

Тяжелое тело, с запахом пота и грязи, с размаху налетело на него, сплелось с ним в один клубок и прокатилось в пыли. Лезвие ножа блеснуло у него перед глазами, и маркиз инстинктивно зажмурился.

Но в ту же минуту почувствовал себя свободным.

— Вставай! — проговорил над ним задыхающийся голос.

Маркиз открыл глаза, увидел оборванца, горы, шоссе и вскочил на ноги снова.

Но он уже совсем не был похож на того изящного маркиза Паоли, который презрительно улыбался на суде, который, казалось, когда-то, страшно давно, стоял на крыльце своей виллы, не спеша застегивая перчатку и чувствуя, что им любуется весь мир.

Он был весь в пыли, красный, потный и грязный… По лицу его стекала кровь, обильно смешиваясь с пылью и струйками грязи сползая на подбородок. Костюм был разорван, волосы взлохмачены, перчатки лопнули, и на коленях белых брюк были кровь и грязь. Дышал он судорожно, со свистом, открывая рот, как рыба на песке. Ноги у него дрожали и подгибались. Глаза маркиза были мутны и дики, рот полон пыли.

Оборванец стоял перед ним, тоже всклокоченный и грязный, широко расставив ноги, трудно переводя дух и опустив нож.

С минуту они молчали и смотрели друг на друга, как бы не понимая, что случилось, что вдруг поставило их — блестящего маркиза и мрачного босяка как равных, лицом к лицу.

— Я бы мог убить тебя, как собаку… — хрипло заговорил оборванец, задыхаясь, — но я дал обет… Ну, бери!

Он пошарил за пазухой и подал маркизу такой же длинный и блестящий нож.

Маркиз дико посмотрел на нож. Ему казалось, что или он сам сошел с ума, или имеет дело с сумасшедшим.

— Ну, бери же… а то! — оборванец сделал угрожающее движение.

Маркиз машинально взял нож и, не спуская глаз, смотрел на оборванца.

— Слушай, ты… — продолжал оборванец, глядя исподлобья, мрачно и торжественно. — Когда ты сидел в тюрьме, я… я из Фарнези… Луиджи Чекки… я… у нас читали в газетах… что ты сделал… Все говорили, что тебя оправдают, что для вас закон не писан и вы можете делать над другими все, что захотите!.. И я дал себе слово, что, если тебя выпустят, я сам найду тебя, чего бы мне это ни стоило, и буду биться с тобою… не на шпажонках ваших дворянских, а на равных ножах… Биться насмерть, понимаешь?.. Один из нас должен лечь, и это будешь ты, убийца… подлец!..

Маркиз, казалось, не понимал. Он нелепо держал нож перед собою, и глаза его с тоскою смотрели вдоль шоссе.

— Ну, понял?.. Защищайся!.. Я бы мог просто убить тебя, и, видит Бог, Мадонна простила бы мне!.. Но я предлагаю тебе поединок… Защищайся!

Что-то похожее на презрительное недоумение, напомнившее прежнего Паоли, мелькнуло в глазах маркиза.

— Поединок?.. Ты — мне?.. Негодяй!.. С каких это пор маркизы стали драться со всякой рванью!.. Пошел прочь!.. Я прикажу тебя сгноить в тюрьме… Ты знаешь, что я родственник папы!.. Тебя повесят!..

Оборванец вдруг захохотал и присвистнул, глумясь.

— Хо-хо!.. Кто ты?.. Знаю!.. Ты — убийца женщин, аристократ, паразит, грязная сволочь, которая думает, что ей все позволено. Грязная, подлая тварь, высасывающая кровь рабочих, тварь, которую я дал обет моей Мадонне уничтожить… вот!.. А, суд тебя оправдал?.. А, в Риме нет над тобой суда?.. Ну, так он здесь!.. Тем хуже для тебя!.. Защищайся!..

Маркиз еще раз оглянулся кругом. — Пусто и холодно белело шоссе, тени ночи уже сползли с гор, и облака окрасились темной кровью. Отчаяние сжало его сердце. Он посмотрел на нож, потом на оборванца и с решимостью безнадежности сжал холодную рукоятку.

— Ну? — хрипло и воинственно крикнул оборванец.

Маркиз остро взглянул на него.

Оборванец был ниже его на голову, но шире в плечах и крепко стоял на своих коротких, согнутых ногах. Он втянул голову в плечи, выставил локоть левой руки и весь сжался, как перед прыжком.

Маркиз сцепил зубы и весь покрылся восковой бледностью. Нож ходил в его руке.

— Готово?

Маркиз машинально кивнул головой.

Тогда оборванец крадучись, как-то боком, стал подходить к нему. Его острые глазки, как два гвоздя, смотрели прямо в глаза маркизу, поверх разорванного локтя синей грязной блузы.

«Я сильнее его!» — вдруг мелькнуло в мозгу маркиза.

Надежда шевельнулась в нем: он вспомнил уроки бокса, гимнастические упражнения, фехтование… Да, за ним, в этом бою, было девяносто шансов победы… Если бы только этот мерзавец не так верил в свое право!.. Образ убитой графини Юлии мелькнул перед маркизом. Ее огромные, полные предсмертного ужаса и мольбы глаза встали перед ним, и холодный пот выступил на его бледном, исцарапанном во время падения лбу.

«О, проклятая! — подумал он с судорогой невероятной злобы. — Из-за такой… я погибаю!..»

Вся его жизнь, веселая, блестящая, полная наслаждений и привилегий, прошла перед ним. И он должен погибнуть?.. Отчаянная ненависть, та ненависть, с которой кусается змея, которой наступили на хвост, неудержимо сдавила ему глотку.

Он еще раз оглянулся, понял, что единственное спасение заключается в его собственной смелости и ловкости, и вдруг, изогнувшись, как кошка, стремительно бросился на оборванца.

Но тот, видимо, ожидал этого и отскочил в сторону с ловкостью, непостижимой в его неуклюжем коротконогом теле. Нож маркиза скользнул в воздухе, и он сам едва не упал, только каким-то чудом ускользнув, в свою очередь, от ножа оборванца, разорвавшего ему плечо костюма.

«Нет, надо хладнокровнее… так я сам напорюсь!» — бессознательно мелькнуло у него в голове.

Они расскочились и опять тихо, подкрадываясь, как два зверя, стали подходить.

Глаза их, казалось, слились в одно, и никакая сила не могла бы их разъединить. Вся жизнь ушла в этот острый, видящий каждое движение противника, подстерегающий каждую его мысль, взгляд.

Внезапно оборванец скользнул куда-то вниз, под руку маркиза, но маркиз быстро подставил колено и почувствовал, как что-то мокро хрястнуло. В ту же секунду он ударил сверху и с невероятной животной злобной радостью ощутил, как нож вонзился во что-то мягкое.

— Попал!..

Стон и бешеное ругательство были ответом, и они снова расскочились в разные стороны.

Нос оборванца был разбит, и кровь текла в рот. Плечо синей блузы быстро намокало чем-то темным.

«Ага!» — мелькнуло в голове маркиза, и он почувствовал себя сильнее и ловчее.

Это был прилив бодрости и веры в себя. Огромное преимущество его боксера, гимнаста и фехтовальщика — было слишком очевидно. Нужно было только не терять хладнокровия, и участь оборванца была решена.

Должно быть, и оборванец понял это. Он страшно не побледнел, а как-то посерел, оскалил зубы и смотрел дико, как зверь, неожиданно попавший в капкан во время прыжка на жертву.

Они опять начали сходиться.

Теперь нападал маркиз. Его бледное решительное лицо с красными пятнами на скулах было полно жестокой энергией. Глаза, казалось, заранее видели каждое намерение оборванца.

Странное и дикое зрелище представляли эти два человека, кружащиеся на белом пустынном шоссе, в призрачном свете потухающих сумерек.

Маркиз слышал, как тяжело и неуверенно дышал его противник.

«А, мститель! — уже насмешливо, с отблеском привычной наглой самоуверенности, думал он. — Попался!..»

Он прыгнул на оборванца, локтем легко отбил его руку и со всего размаха ударил. Но клинок скользнул по кости и только широко и страшно вспорол кожу на спине оборванца. Тот тяжко и болезненно застонал.

Не давая ему опомниться, маркиз прыгал как кошка, справа, слева, приседая и вскакивая, нанося удары без перерыва, со всех сторон.

Рукав блузы оборванца уже висел клочьями, и худая, безмускульная, незагорелая и странно белая рука его покрылась кровью. Он, видимо, ослабел. Вся спина у него была мокра от крови.

— Вот!.. Так!.. — сквозь зубы хрипел маркиз.

Оборванец уже только защищался, потерянно и неуклюже вертясь на месте и поднимая густую пыль своими плоскими подошвами. Он был красен от крови, как животное на бойне, и из его мрачных, воспалившихся глаз смотрело безнадежное сознание гибели.

Маркиз отскочил и, когда оборванец невольно ринулся вперед, с силой всадил ему нож в спину. Что-то хрустнуло, и оборванец упал на колени, как был, пораженный обухом. Маркиз испустил дикий торжествующий крик и вдруг увидел, что в руке у него, вместо ножа, только короткий тупой обломок: нож сломался.

То, что произошло в следующее мгновение, было так быстро и нелепо, что маркиз даже как будто и не понял ничего.

Он почувствовал только, что случилось что-то ужасное и непоправимое, что он погиб.

Мгновенная, как будто сладковатая и противная боль дошла снизу ему до горла. Брюки на животе как будто как-то ослабли, и весь низ туловища раскис в чем-то мокром и страшном. Ужасающая тошнота наполнила все его тело.

«Не может быть!» — успел еще подумать маркиз и сел в мягкую пыль шоссе, — опираясь руками и удивленно глядя на свои ноги, как будто помимо его воли дергающиеся в пыли.

Он не понял, не успел понять, и не защищался, когда оборванец перерезал ему горло, завалился назад, перевернулся на бок и стал, хрипя и хлюпая, захлебываться в неудержимо бьющей крови, быстро и сильно дергая ногами по жесткому шоссе.

Оглавление