«Секс сорок четвертого года»

Семен Шмерлинг Секс сорок четвертого года

— Вот что, лейтенант Леня, — промолвил начальник штаба полка, — надо тебе маленько отдохнуть от боевых подвигов. А потому поезжай в армейские тылы, там передашь начальству эти вот бумаги, ясно? Ну и людей посмотришь, себя покажешь. Н-да, в этих местах красавиц пруд пруди…

Прогулка оказалась непростой. Пришлось долго, с пересадками пилить на неожиданных товарниках с непредсказуемыми остановками: ремонтировались разрушенные пути, да еще перешивали колею с западного на наш манер. Однако лейтенант доставил документы в срок, получил расписку, щедрый паек и заторопился в полк. По молодости еще не освоивший пословицу «Тише едешь — дальше будешь», он неразборчиво перескакивал с поезда на поезд и надолго застрял на глухом полустанке где-то на границе Белоруссии и Украины. Долго не было слышно стука колес, а когда замедлил ход состав с балластом, Леонид, не искушая судьбу, вбросив в полураскрытую теплушку шинель и «сидор», запрыгнул туда сам.

Оглядевшись, лейтенант заметил, что он не один. На крупнозернистом песке, подстелив пальтишки, трофейные плащ-палатки, лежали, разметавшись во сне, молодые женщины. Почему-то он их пересчитал. Вышло — восемь. «Ну как в припевке: восемь девок, один я». У лейтенанта заколодило дыхание: глаз не мог оторвать от доверчиво открытых плеч, разметавшихся волос, оголившихся ног… Поначалу воспринял их в целом, как групповой портрет, заметил, что они трудно работали на солнцепеке: лица, плечи покрывал крепкий, у иных в черноту, загар. Давно уже Леонид не встречал такой женской открытости: три военных года он встречался с полковыми девчатами, замуфтанными в гимнастерки и шинели, а сближались они, становились подругами, а то фактически женами офицеров куда постарше его.

Леонид не мог оторвать глаз от внезапных попутчиц и тотчас отметил одну, самую красивую. Казалось, само солнце берегло ее: в отличие от остальных ее лицо, плечи и такие стройные ноги покрывал ровный золотистый загар. Во сне она мягко, по-детски улыбалась.

У Леонида перехватило дыхание.

Первой заметила появление офицера старшая и, вероятно, главная среди женщин, крутоплечая, плотная. Строго спросила:

— Ты откудова взялся?

— Касса закрыта, билетов не продает, — нашелся лейтенант.

— Та ты ежик, — хохотнула она. — Мне такие нравятся. — Речь ее была распевной, мягкой. «Наверное, украинка». Попутчицы, позевывая, поднимались, одергивали изношенные платья, прихорашивались. Наступило неловкое молчание. Лейтенант заговорил первым:

— Так вы на железке работаете?

— Мантулим, — ответила старшая. — А ты кто такой, откуда? Москаль?

— Так точно. Русский. Из-под Москвы. Зовут Леонидом. Можно — Леней. А вас как?

Семеро засмущались, ответила старшая:

— Меня Агриппиной… Гапой. Хохлушка. У нас тут разных кровей. Гляди, как стоят: Галя, Маша, Таня, Лида, Кристина, Ганна и я, — и, догадливо взглянув на гостя, завершила представление:

— А эта дивчина — Оксана, у нас кто Ксаной, кто Ксюшей зовет…

Они покраснели вместе — Леонид и Оксана.

— От нас ничего не утаишь… Та ты не гадай, что мы на тебя задивились. На сидор твой. Ишь якой гарный.

Действительно вещмешок был на редкость пузатым. В армейском тылу лейтенанта богато отоварили: четыре буханки хлеба, пять банок армейской тушенки, прозванной «вторым фронтом», да еще круг трофейной сырокопченой колбасы — редкостное яство.

— Зачем дело стало, подхарчимся, — промолвил Леонид и шутливо пропел старый армейский сигнал: «Бери ложку, бери хлеб и садися за обед».

— Якой обед? С утра ни маковой росинки.

Леонид немецким ножом-штыком стал вспарывать консервы, резать хлеб, колбасу. При этом Оксана тихо промолвила:

— Ой, да вы аккуратней, пожалуйста. Такой я и не видала.

— А-а, — встретившись с ней взглядом, лихо бросил Леонид, — большому куску и рот радуется. Да водички нет.

— Канистра целая! — воскликнула Агриппина.

Сидя на степлившемся песке, безбилетные пассажиры уписывали редкостные продукты за обе щеки. Женщины уже не стеснялись гостя, болтали, старались придвинуться поближе к нему. И Леонид подумал: «Как же легко сходятся незнакомые люди» — и по простоте спросил:

— Вы, наверное, в оккупации были, да? — И сразу почувствовал отчуждение. «Какой же я дурак. Знаю ведь, как подозрительно относятся к тем, кто находился на территории, занятой врагом. Допрашивают, передопрашивают… Ишь дубина, незваный особист».

— Та, были под немцем, — зло ответила старшая. — На всю жизнь клеймо. Не мы же остались, нас оставили… Фильтрацию эту прошли, — и, указав на воткнутые в песок большие совковые лопаты, закончила: — Вот они нас и фильтруют… от восхода до заката.

Воцарилось молчание. Но вскоре вкусная, обильная еда и виноватый вид лейтенанта растопили ледок. А после позднего ужина потянуло всех к тихой, душевной беседе. Но речи речами, а взгляды молодых женщин все чаще останавливались на попутчике, ласкали юношеское лицо, широкие плечи, крепкую грудь. А он и не замечал ищущих глаз, потому что подолгу глядел на нежную Оксану. Ему хотелось назвать ее Ксаной, Ксюшей…

Завечерело. В углах вагона сгустилась темнота. Мерное постукивание колес навевало сонливость. Речи иссякли.

— Вот що, девки, порубали, побалакали, пора и ухо давить, — скомандовала старшая. — Чуть свет лопаты к бою. Бери больше, кидай дальше. Так-то… Этот угол наш, тут и постелимся. — И, поглядев на гостя, продолжила: — А тебе, командир, вот что скажу. Нас восемь, мужик один. Бог послал за нашу простоту. Ты всем глянулся…

Краска залила лицо Леонида.

— Ишь зарделся, как панночка. Али не понял, что голодные мы на мужиков… Но тебя не неволим. Сам выбирай… А то, — криво усмехнулась, — разыграем, кому достанется…

Говорила с горечью от одиночества и тоски. Да Леонид и сам понимал их, обойденных судьбой. Думал так, а смотрел неотрывно на Оксану, любуясь голубизной ее глаз, нежными ямочками на щеках, думалось — ланитах, высокой грудью, стесненной застиранным платьицем.

— Да уж ладно, — промолвила Агриппина, — ясно, кто тебе люб — Ксюша… А вы, девицы, идите на свои места согласно купленным билетам. Молодым пора на покой. У командира — шинель, Оксана возьмет мою плащ-палатку, что от фрицев осталась. Да идите, стелитесь в том углу…

Повинуясь команде старшей, женщины встали. Иные ворчали: «Тебе бы, Гапка только командовать. Нам, выходит, и доли нет». — «Пусть он сам выбирает». — «Да Ксеня и сама не пойдет, скромная она».

Но девушка гордо оглядела подруг, и, словно повинуясь ее взгляду, они смолкли. Оксана взяла у старшей плащ-палатку и посмотрела на Леонида, приглашая следовать в отведенный им угол вагона. Подхватив шинель, Леонид пошел за ней.

— Ну, — прикрикнула Агриппина, — укладывайтесь все. Шнель, шнель… И глаза на молодых не таращить.

Ксения заботливо расстелила плащ-палатку, оглаживая ее, как домашнюю простыню. Стоящий рядом Леонид испытывал сложные чувства: волнующую гордость, ведь девушка сама выбрала его, неловкость от колючих взглядов ее подруг и поднимающееся в душе ожидание неизведанного. Но понял, что его затянувшееся молчание нелепо, попытался пошутить:

— Ксюша, — впервые назвал ее, как хотел. — Да ведь нам с тобой одной шинели хватит, она ведь и перина, и одеяло, и подушка, одна за все…

— Ладно уж, — ответно улыбнулась она, — простынка моя, одеяло твое, — и улеглась на плащ-палатку, оставляя для него место. И вот они оказались рядом, лицом к лицу, их дыхания смешались. И в первые минуты все это показалось Леониду простым, словно домашним. Но прошли минуты, и возникло волнение, беспокойство. А вскоре будто ток пробежал по его телу и пресеклось дыхание. Он еле сдерживался от острого желания обнять, прижать к себе девушку. Но вдруг она сама придвинулась к нему и погладила его шершавой и нежной ладонью по щекам, по плечам, по груди, лаская и успокаивая. И он глубоко вздохнул и благодарно повторил ее движения, удивляясь и радуясь гладкости ее щек, шелковистости волос. Задышал спокойнее, глубже.

Но прошли минуты тихой ласки, и снова бурный ток крови взорвал его сдержанность, и он, почти теряя сознание, с силой гладил, стискивал ее крепкую грудь, бедра, живот; мужской инстинкт приближал его жадные, ненасытные руки к, казалось, неотвратимому… Но девушка, совершенно не сопротивляясь, нежно лаская его, остановила бешеный порыв. Чем? Кто знает — может, открытостью, беззащитностью, искренней и наивной верой в свою силу и власть над ним, а может быть, беспредельным доверием, смирила его, вернула к неспешной нежности. Казалось, что все созрело для последнего шага страсти, кипела кровь, стучало в висках. Но молодой человек, уже не юноша, еще не мужчина, послушался, повиновался уже не девочке и еще не женщине. И он услышал тихие, как шелест, еще не слыханные им слова:

— Милый… Хороший… Мой.

И он отвечал:

— Милая… Самая красивая… Нежная…

Несчитанное время длилась эта сжигающая близость, сдерживаемая страсть. А под утро, утомленные ласками, не размыкая объятий, они заснули. Разбудила их тишина, сменившая стук колес и громкие голоса Агриппины и подруг.

— Эй, молодые, кончай ночевать! Эх и жалко вас будить, да робить надо.

— Глянь, как парень девицу умаял.

— Может, она его, ха-ха-ха!

— Эх, хоть одной досталось. Мне бы так…

— Выходи, — командовала старшая. Лопаты на плечо, — и вдруг мягко, тихо спросила: — А хорошо ли, ребята, вам было?

Леонид и Оксана взглянули друг на друга, и их лица разом заполыхали ярким румянцем. Первой нашлась девушка.

— Все, все хорошо было, тетя Гапа, — твердо и радостно ответила она.

— Да, да, очень, очень хорошо… все, все, — подтвердил лейтенант.

…Боже мой, как глупы и непоправимы бывают иные поступки. Ведь он и адреса у Ксении не спросил.

Только Леонид вслед за женщинами оставил вагон с балластом, как на соседнем пути притормозил воинский эшелон, и, мигом вспомнив о своем опоздании в полк, он запрыгнул на проходящую рядом платформу. Эшелон ускорил ход, и спустя минуты Леонид едва различал Ксюшу в разноцветной женской стайке.

«Адрес? — ударила в голову мысль. — Ее адрес?»

Много лет и десятилетий прошло с тех пор, а он все вспоминает ту неповторимую нежность и ласку в товарном вагоне летней ночью сорок четвертого года. А с годами вспоминает все чаще и чаще.