«Первая бритва»

Семен Шмерлинг Первая бритва

Это случилось неподалеку от речки с выразительным названием Горный Тикич, ранней весной. Наш полк израсходовал снаряды и вынужден был задержаться, пока их не подвезут, в большом украинском селе.

Пушки и машины заполнили дворы и проулки, мы не очень-то радели о маскировке: что уж стараться, когда фрицев гонят вовсю. К нам присоединились под вечер на ночлег и тыловые части: вместе спокойнее и веселее. Разумеется, охрану выставили, нарядили сменные патрули. Одного мы не ведали, что немцы оставили своего соглядатая. Их радист-разведчик расположился хитро — в трубе старого, давно бездействующего кирпичного завода — и поддерживал связь по рации со своим начальством. В наступивших сумерках скопление наших войск, наверное, представлялось ему достойной поживой для фашистских пикировщиков.

…Старший лейтенант Валерий Меньшов рано улегся спать, так уж хотелось ему добрать за пять бессонных суток наступления, когда он с танками гнал противника по весенним шляхам. Проверив караулы у машин и пушек, он залег на сеновал и мигом заснул в душистой постели. Проснулся чуть свет с чувством свежести и бодрости. Солнце лишь обозначило свое появление, но уже посылало по-южному теплые лучи. Воздух был чист и прозрачен — ни тебе танковых выхлопов, ни запахов солярки и бензина, ни дыма и пороховой гари. А тишина стояла неслыханная. Видно, наши танки ушли далеко. Небо — девственно чистое, ни единого самолета. Не утро, а подарок. И грех им не воспользоваться.

Прежде всего Валерий решил спокойно, с удовольствием побриться. С удовольствием еще и оттого, что его бритва хранила память о доме. Она была замечательной, хотя бы потому, что была его первой бритвой.

Он вынул из вещмешка небольшую аккуратную коробку, обтянутую плотным, в елочку, материалом сиреневого цвета и любовно оглядел: отлично сохранилась и выглядела так же, как в апреле сорок первого года, когда мама подарила ее в день рождения. Откроешь — и в уютных гнездах увидишь маленький медный тазик и стаканчик, блестевшие, как пожарная каска. В отдельных гнездах находились части никелированного станочка, пачка лезвий, кисточка в футляре. Апрельский подарок преподнесли Валерию со значением: он знаменовал признание его мужчиной и к тому же оказался настоятельно необходим. До этого Меньшов- младший брился (если это можно признать бритьем), как бы слизывая едва заметный пушок с розовых щек заброшенной отцом «безопаской». Этот процесс вызывал улыбки родителей и колкие замечания смешливой старшей сестры Лельки; за ней уже ухаживали кавалеры, и в ее глазах он был мальчишкой, который играет во взрослого. «Можешь и с этим пухом походить, — раздражающе бросала она, — сам ты еще Пушок». Это прозвище прицепилось к нему. Может, восьмилетнему ребенку подходящее, в семнадцать лет оно обижало.

Глядя на дареную бритву, он горько улыбнулся. Сейчас бы, после трех лет войны, простил бы ей и «Пушка», и все другие подначки и шутки, лишь бы ее увидеть. Но это было невозможно: Леля погибла под Сталинградом, на правом берегу Волги — в блиндаже накрыло бомбой.

Да, бритвенный прибор ему был дорог и как память о самых близких людях.

Внимательно изучив в зеркальце свое лицо, с горечью усмехнулся: легкомысленная и прекрасная юность, увы, прошла. Открыл заветную коробку, налил в стакан воды, снарядил станочек и стал кисточкой усердно добывать пену из жалкого обмылка.

…Меньшов еще не приступил к бритью, когда, получив целеуказание от разведчика-радиста, сидевшего в трубе кирпичного завода, немецкое начальство приняло решение и приказало поднять пикировщики с ближайшего аэродрома. Как и у нас, у противника тоже еще в ту пору существовали дутые цифры и приписки. Разведчик, находящийся в трубе, или от страха, у которого глаза велики, или от тщеславия явно приумножил наши силы, возможно, до целой дивизии. И когда Валерий разложил бритвенный прибор и взглянул в зеркальце, в воздух по тревоге были подняты несколько эскадрилий «Юнкерсов-87», которые из-за особой формы стоек шасси именовались у нас «лаптежниками». Воздушная армада взяла курс на украинское село, на случайный гарнизон, воины которого еще не отошли от сладкого после ратных трудов сна.

Валерий сбивал в медном тазике мыльную пену, но мыслями был далеко. В детстве он любил смотреть, как бреется отец. Тот вставал рано, чтобы наносить воды и дров, а потом принимался священнодействовать. Не глядя в потускневшее зеркало, брился, как говорил, наизусть. Мальчик следил за таинственным отражением его худого, нервного лица. Оно менялось на глазах, старело и молодело. Взбитую легким движением кисточки пышную пену отец наносил на щеки и подбородок, превращаясь в сказочного Деда Мороза. Вызывали восторг у мальчика мелькания старенькой, сточенной до узкого клинка опасной бритвы, решительно сметающей колючую щетину и безошибочно обходившую нос, рот, уши, и вдруг делали отца моложе, чем прежде. «Какой же он ловкий и смелый», — думал мальчик.

Об этом вспомнил гвардии старший лейтенант Валерий Иванович Меньшов, вымучивая жалкую пену из обмылка. Поглядел в зеркальце. Эге-ге, где же былой пушок на нежных щеках, которые мама называла девичьими? Он совсем не тот, хотя ему всего двадцать первый год. И дело тут не только в осколочной ране, прочертившей щеку, а, пожалуй, в глазах, ставших из блестяще-синих серыми, глядевших пытливым и строгим, словно прицеливающимся взглядом. Прихватив клок мыльной пены, он понес его к щеке, когда услышал тревожно-знакомый небесный гул и взглянул в окно.

Все видимое пространство неба закрывали черные силуэты «юнкерсов». Уронив кисточку, офицер бросился из хаты…

К селу на средней высоте приближалась девятка «лаптежников». Первая ее тройка разом «клюнула» и с ревом и стоном пошла в пике. Сколько раз, начиная с сорок первого, видел и переживал солдат, сержант, офицер Меньшов их хищный бросок. И всегда был при деле — у пушечного прицела, у орудия, в ровике комбата. Теперь же, безоружный и беспомощный, он знал единственный способ действия — хлопнуться на землю. Те, кто пытался бежать, гибли. И он упал там, где стоял. Оступившись, упал неловко, спиной. При падении голова ударилась о что-то упругое и уперлась в него затылком. Он лежал с открытыми глазами…

Прямо на него шел самолет с хищно изогнутыми крыльями, и из-под его брюха выпала бомба-кассета. Сверлящий уши рев заставил на мгновение зажмуриться, когда открыл глаза, самолет выровнялся, набирая высоту, а кассета раскрылась, посеяв множество мелких бомб. Минули секунды, и они, взрываясь, заполнили все ближнее пространство дымом и гарью. Валерий инстинктивно вжался в землю и снова почувствовал затылком что-то упругое и холодное. Ахали взрывы, свистели, визжали осколки. Они проносились над ним, глаза сами закрывались, шевелились волосы. Все гремело, рвалось, стонало. На какое-то мгновение он провалился в небытие. Когда к нему вернулось сознание, пришла мысль, что он был мертв и воскрес. Так повторялось несколько раз. Наконец послышался гул удаляющихся моторов, и медленно возвращалась тишина. Небо, минуты назад заполненное черными крестами «юнкерсов», снова засияло весенней голубизной. Зато земля горела, дымилась, над ней витали пыль и гарь. Меньшов поднялся и оглянулся, чтобы узнать, где же он лежал. Оказывается, у самого колеса грузовичка-газика, единственного из тех, что полк получил в Подмосковье и чудом добравшегося до Украины. Сколько раз его выдирали из сугробов и весенней хляби, тащили на прицепе у «студебеккера». Оказывается, во время бомбежки Валерий упирался затылком в его скат. Вот что было упругим и холодным. Но, боже мой, во что превратился этот скат, резина была изрешечена осколками и сжалась. Он попытался сосчитать пробоины, но сбился со счета… Сколько же горячих осколков просвистели у самых глаз, у щек, лба, висков? И ни один не затронул его. Чудо?

Он родился заново. А ведь и одного было достаточно. Кровь прилила к лицу, заколотилось сердце… «Ну что ты, что ты, — успокоил он себя. — Было ведь такое же страшное… И еще будет».

Все, кто побежал и хотя бы попытался сменить место, были ранены или погибли. Полдня полк приводил себя в порядок, раненых отправляли в медсанбат, искореженную технику — в армейские тылы. В полдень привезли боеприпасы и горючее. Грузили. Готовились к маршу. И только на закате солнца Меньшов зашел в хату, где ранним утром так и не успел побриться. Она была полуразрушена, истерзана осколками, соломенная кровля сгорела, хозяйский скарб разбросан и изломан, все было в ошметках земли, углей и пепле.

Все-таки Валерий принялся искать свою замечательную бритву, единственный предмет, напоминавший ему о доме. Он долго копался на пожарище среди обломков и огара. И нашел: в жалкий комок картона превратилась ладная сиреневая коробка, в осколки — светлое зеркальце. Пропал помазок и стаканчик, зато нашелся блестящий тазик. Он еще долго отыскивал станочек и нашел — его занесло в угол. Как ему обрадовался Валерий.

Чудно, но в тазике сохранился обмылок. Меньшов выпросил у помначштаба помазок и уже в темноте упрямо побрился. Как когда-то брился отец. Наизусть.